Антология советского детектива-32. Компиляция. Книги 1-20 [Борис Поляков] (fb2) читать онлайн

Оганесов Николай Визит после полуночи

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В ПУТИ

Двадцать три часа двадцать минут

Мы идем по пустынному перрону навстречу движущимся вагонам скорого пассажирского поезда. Мокрый, с матовыми от тумана окнами, он блестит рифлеными боками в мертвенно-белом свете фонарей.

Мимо проплывает нужный нам пятый вагон. На ступеньке у входа стоит высокий грузный мужчина - судя по форменной фуражке, проводник. Он замечает нашу группу, ждет, когда состав окончательно остановится, потом неуклюже соскакивает на платформу и, зажав под мышкой сигнальные флажки, пропускает меня и моих спутников в вагон.

В коридоре нас встречают несколько пассажиров. Они стоят в проходе, настороженно смотрят на идущего первым сержанта. Тот останавливается, вежливо просит их разойтись по своим местам. Узкий коридор пустеет, становится видна ковровая дорожка, местами вытоптанная до серой волокнистой основы

- Где? - спрашиваю у проводника.

- В восьмом, - понимает он с полуслова. - Я запер. Ключ у меня.

Отмечаю про себя, что голос его совершенно спокоен, даже равнодушен, будто нет ничего будничней, чем везти в закрытом купе труп человека.

Волобуев, следователь прокуратуры, просит отпереть дверь. Проводник возится с замком, потом отступает в сторону и замирает.

На тесном прямоугольнике пола лежит человек. Его лицо уткнулось в лужу крови. Она кажется, почти черной и похожа скорей на пролитый мазут.

Мы с Волобуевым переглядываемся. Он вместе с экспертом склоняется над трупом, а я отзываю проводника к Окну.

- Кто его обнаружил?

- Пассажир из седьмого купе.

- Когда?

- С полчаса назад.

- Он здесь?

Проводник кивает на соседнее купе. В эмалированный ромбик на двери вписана семерка.

- Сколько пассажиров в вагоне?

Он беззвучно шевелит губами - пересчитывает.

- Семеро. - И, угадывая мой следующий вопрос, поясняет: - Все как сели, так и едут. Никто не сходил.

На всякий случай беру эти сведения на заметку. Кажется, все. Пока все. Жестом отпускаю проводника и заглядываю в восьмое купе.

Туда не войти. Осмотр в разгаре.

Чтобы не терять времени, стучу в седьмое купе. Дверь мгновенно открывается: похоже, меня ждали.

На пороге - мужчина лет пятидесяти пяти, с ярко-розовой, в оправе рыжеватых волос, лысиной и таким же ярким румянцем на одутловатых щеках. По беспокойному, бегающему взгляду не поймешь - пьян он или взволнован, а может, и то, и другое вместе.

Я здороваюсь, представляюсь, задаю вопрос:

- Это вы обнаружили труп?

- Да... То есть, нет, - отвечает владелец розовой лысины, и запах спиртного снимает сомнения - выпил, причем недавно.

На нижней полке, в углу, сидит женщина. Лица ее не видно - она демонстративно отвернулась к окну.

- Пройдемте со мной, - приглашаю я мужчину.

Мы выходим и направляемся к открытой двери двухместного служебного купе.

- Ваше имя, фамилия?

- Жохов Станислав Иванович.

Он не настолько пьян, как мне показалось сначала.

- Степан Гаврилович вас дезинформировал, труп обнаружил не я, а Эрих, - продолжает Станислав Иванович, и у меня возникает ощущение, что он присутствовал при нашем разговоре с проводником.

- Кто это - Эрих?

- Эрих? - Жохов делает неопределенный жест рукой. - Он тоже из восьмого купе, вместе с Рубиным ехали.

- А кто такой Рубин? - спрашиваю я, потому что... потому что каждая история должна иметь начало.

- Рубин? - Интонация и жесты повторяются. - Рубин - это тот... - Он морщится, затрудняясь объяснить. - Ну, тот, что лежит там...

"Тот, что лежит там". Понятно.

- Расскажите, как все произошло, - прошу я.

- Я же говорю, что там уже был Эрих. При чем здесь я? Ему лучше знать, что и как у них произошло.

- А как вы сами оказались в восьмом купе?

- Как оказался? - выгадывая время, переспрашивает Жохов. - Да очень просто... Просто оказался. Пошел в туалет, вдруг слышу какой-то шум. Мне показалось, что там что-то неладно. Ну, я и заглянул...

- Что это был за шум?

- Да как вам сказать... Шум как шум, - так и не подобрав нужных слов, продолжает он. - А может, мне показалось, кто его знает. Я, понимаете, не прислушивался, так что вполне мог ошибиться.

Собственная непоследовательность нисколько не смущает Жохова. Покопавшись в кармане, он вытаскивает пачку сигарет, просит разрешения закурить.

- Значит, так... Когда я вошел, Рубин уже лежал на полу. Без движения. Под головой лужа крови. А рядом с ним на корточках сидел Эрих. Я в общем-то не из трусливых, но в тот момент, признаться, растерялся.

Что делать? Решил звать на помощь. Крикнул что-то, уже не помню, что именно. Сразу сбежались люди, ну и пошло-покатилось. Вот и все. Кажется, ничего не Пропустил.

- Вы не заметили, что делал Эрих над трупом?

- Как, что делал? Просто сидел на корточках.

- Он успел вам что-нибудь сказать, прежде чем вы начали звать на помощь?

- Ничего. Это точно. - Станислав Иванович провел ладонью, приглаживая несуществующую шевелюру. - Когда собрались пассажиры, Эрих стал объяснять, что он спал, и его разбудил какой-то шум, это Рубин упал с верхней полки, разбился. Так он говорил. Все, кто там находился, могут подтвердить.

- Вы не заметили, который был час?

- Точно не скажу, но все произошло с полчаса назад, не больше. Значит... - он глянул на часы, - значит, приблизительно в одиннадцать.

- Вы заходили в восьмое купе или все время продолжали стоять на пороге?

- Конечно, заходил. И я, и все остальные. Вы что, не поняли? Мы же не были уверены, что Рубин мертв. Проверяли пульс, слушали дыхание.

- Сдвигали труп с места?

Жохов неопределенно жмет плечами.

- Да нет вроде. Проводник предупреждал, чтоб ничего не трогали до прибытия на станцию.

- Что вы можете сказать об Эрихе?

- Что сказать? Ну, познакомились в поезде. Вроде вежливый молодой человек. Интеллигентный.

- Не знаете, где он сейчас?

- Кажется, у Тенгиза.

- Ясно, - говорю я, но ясности-то как раз и нет. Я поднимаюсь. Следом за мной поднимается Жохов.

- Станислав Иванович, вы еще можете нам понадобиться для уточнения кое-каких деталей. Не возражаете?

- Конечно, конечно, - соглашается он. - Мы с женой едем до конечной остановки. Если что - добро пожаловать.

Мы вместе возвращаемся к седьмому купе. Когда дверь отодвигается, я вновь вижу сидящую у окна женщину очевидно, жену Станислава Ивановича. Она нервно вскакивает с места, и, за секунду до того, как дверь отрезает меня от супружеской пары, я успеваю заметить ее искаженное гневом лицо.

Коридор, по-прежнему пуст. Где мне искать этого самого Эриха?

Я снова стучу в дверь седьмого купе, отодвигаю ее и слышу обрывок фразы:

- ...Ты хуже убийцы!..

Они растерянно смотрят на меня. Жохов поднимается с полки, голос его срывается на дискант, а руки непроизвольно взмывают вверх:

- По какому праву вы врываетесь?! Кто вам позволил? Стучать надо...

- Простите, я стучал. Станислав Иванович, вы сказали, что Эрих у Тенгиза. Я забыл уточнить, в каком купе?

- В четвертом. - Он в упор смотрит на меня, и, отвернувшись, я чувствую его неприязненный взгляд, направленный мне в затылок.

Поезд стоит на станции уже лишних полторы минуты. Диспетчер обещал десять, максимум пятнадцать и ни секундой больше. Его можно понять - у нас разные ведомства...

Двадцать три часа тридцать две минуты

------------------------------------

В четвертом купе навстречу мне поднимается рослый молодой человек. Отгороженный его широкими плечами, я не сразу различаю лежащего на полке второго пассажира, который дает знать о своем присутствии с характерным южным акцентом:

- Заходи, дорогой. Заходи, пожалуйста.

- Спасибо. - Я обращаюсь к молодому человеку. - Вы Эрих?

- Да, Эрих Янкунс, - отвечает он, возвращаясь на свое место.

Я подворачиваю край матраца и присаживаюсь.

- В вашем вагоне умер человек. Что вы можете сказать о случившемся?

- Нехорошо получилось, - вступает в разговор второй пассажир. Это, как я понимаю, и есть Тенгиз. - Человека дома ждут, встречать будут, а он... Нехорошо!

Справедливое замечание, но времени на эмоции у меня не осталось, и я снова обращаюсь к Янкунсу.

- Есть сведения, что первым труп обнаружили вы. Так ли это?

- Наверно, так.

- Наверно? Расскажите, как это произошло.

- Я спал. Около одиннадцати часов проснулся от шума. На полу увидел Виталия Рубина, соседа по купе. Встал посмотреть, что с ним. В это время вошел пассажир из седьмого купе.

- Жохов?

- Да. Так, кажется, его фамилия.

- Что за шум вы слышали?

- Как это? - удивляется Янкунс. - Виталий упал с верхней полки. От этого я и проснулся.

- В купе, кроме вас, никого не было?

- Никого, мы вдвоем занимали восьмое купе.

- Вы знали своего соседа раньше?

- Нет. Познакомились в поезде.

- Когда обнаружили его лежащим на полу, он был еще жив?

- Когда я проснулся, в купе было темно. На полу кто-то лежал. Я нагнулся, но ничего не успел рассмотреть. Открылась дверь, вошел Жохов, стал кричать. Собрались пассажиры. Только тогда мы увидели, что этот человек мертв.

- После случившегося вы перенесли свои вещи сюда?

- Да, я перешел на свободное место.

- До какой станции едете?

- Мне выходить на конечной.

- Хорошо. Оставайтесь здесь...

В коридоре меня встречает Волобуев.

- Ну, как у тебя розыск? С уловом?

- Пока ничего определенного, - уклончиво отвечаю я.

- На вот, почитай, - он протягивает мне протокол осмотра. - Эксперт еще там, не закончил, просит подождать. Внутри духотища - не продохнуть.

Мы пропускаем мимо себя понятых, фотографа, криминалиста и возвращаемся к восьмому купе. Стоя у двери, я осматриваю то, что теперь официально называется местом происшествия, читаю протокол. Он составлен подробно и тщательно, как всегда, когда дело ведет Юрий Сергеевич.

Слева на полке, застеленной для сна, я вижу чемодан с откинутой крышкой. В нем беспорядочной кучей свалена одежда со свежими бурыми пятнами. Такие же, еще не успевшие высохнуть пятна на наволочке и простыне. Рядом с чемоданом - небрежно брошенный пиджак, из которого в ходе осмотра извлечены документы, принадлежавшие умершему. Из них следует, что фамилия его - Рубин, звали Виталий Федорович. Родился 10 сентября 1939 года, уроженец города Свердловска, русский, не женат, судим в 1965 году за хищение государственного имущества, наказание отбыл, с последнего места жительства выписан три месяца назад.

Этим информация о покойном исчерпывается.

Еще раз перечитываю протокол осмотра.

На вещах Рубина, на двери, столике и полках следов, пригодных к обработке и идентификации, не обнаружено. Дверные ручки полны смазанных отпечатков пальцев, поверхность пола затоптана десятками пар ног. Я возвращаю протокол Волобуеву и прошу:

- Юрий Сергеевич, позвони жене, прямо из отдела.

- Конечно. Езжай спокойно, я ей все объясню, - обещает он.

В коридор, надевая на ходу плащ, выходит эксперт.

- Пошли, пошли, товарищи, - торопит Волобуев. - До отправления четыре минуты.

Мы покидаем вагон и вместе с экспертом идем вдоль состава.

- Что скажете, Геннадий Борисович? - спрашивает Волобуев. Зная щепетильность эксперта, он задает вопрос мягко, без присущей ему напористости.

- Итоги подводить рано. Кое-что можно сказать уже сейчас, но при условии, что мое мнение будет использовано только в оперативных целях...

Наше молчание принимается за полное согласие.

- Смерть наступила больше часа назад, а точнее - около двадцати двух часов. Не позже. Возможно, даже чуть раньше, в пределах, скажем, пяти - десяти минут. Причина непроникающее ранение в височной области. Нанесено тупым предметом. Рассечен кожный покров на затылке, кровь оттуда...

Геннадий Борисович сверхосторожен в оценках и выводах, но тем надежней полученные от него сведения.

- Скажите, а могли образоваться такие повреждения при падении с верхней полки? - спрашиваю я, но в этот момент из вагона выносят носилки с трупом. Эксперт ждет, пока санитары установят их на тележку, тележка отъезжает, и я повторяю свой вопрос. В ответ эксперт демонстрирует свои способности по части дипломатии.

- В данном случае утверждать это я бы не стал, но и полностью исключить такую возможность было бы ошибкой.

Мне приходится менять тактику.

- По показаниям свидетелей смерть наступила от падения с верхней полки в двадцать три часа. Из ваших же слов получается, что на час раньше.

- Хотите сказать, что с полки в одиннадцать часов упал уже труп? Едва ли такое возможно.

- Почему? Это очень важно.

- Дело в том, что под труп натекло много крови. Такое количество могло излиться только после падения, а смерть наступила в десять. Повторяю, в десять, а не в одиннадцать. Ошибка в шестьдесят минут исключена. Если он и упал, как утверждают ваши свидетели, то только в двадцать два часа.

- Как быстро наступила смерть?

- Мгновенно, - не задумываясь, отвечает эксперт.

- А кровь на вещах?

Я понимаю, что сморозил глупость, и Геннадий Борисович не замедлит этим воспользоваться.

- А это, извините, уже в вашей компетенции, - ехидно щурится он. - По-моему, ясно, что человек, получивший смертельную рану, за которой последовала мгновенная смерть, не может копаться в собственном чемодане. Или у вас другое мнение?

Я признаю полное поражение.

- На сегодня, к сожалению, все. - Он разводит руками. Добавить мне нечего. Остальное завтра - после вскрытия.

Последние его слова перекрывает дребезжащий удар гонга, за которым следует объявление об отправлении поезда.

Состав плавно трогается.

Вместе с сержантом из дорожного отдела милиции мы прыгаем на подножку пятого вагона.

Двадцать три часа пятьдесят минут

--------------------------------

Гаврилыч - проводник пятого вагона - сидит напротив меня и разливает свежезаваренный чай.

Мы молчим уже несколько минут. Мне необходимо собраться с мыслями и привести в систему противоречивые данные, собранные за время стоянки.

Итак, первое: смерть Виталия Рубина наступила не позже двадцати двух часов. Это установлено.

Второе: труп обнаружен в двадцать три часа, то есть спустя час после смерти. Обнаружили его двое, с разницей, по их словам, в пределах минуты. Возможно, часы Янкунса отстают? На целый час? Но даже если это действительно так, часы Жохова не могут отставать тоже ровно на час. Да и сообщение о случившемся поступило в милицию сразу после одиннадцати.

Третье: смерть наступила мгновенно. Однако на вещах Рубина, на подушке, простыне и наволочке следы крови.

Четвертое: и Жохов, и Янкунс, обнаружившие труп, утверждают, что непосредственно перед этим слышали шум. Эта версия не выдерживает никакой критики.

Кровь на полу под трупом свидетельствует, что покойник лежал там с двадцати двух часов.

Но если Рубин не падал с полки в двадцать три часа, то какой шум могли слышать Янкунс и Жохов?

Если Станислав Иванович ослышался - зачем тогда он заходил в восьмое купе? В то же время, если Янкунс, в самом деле, спал, то почему он не проснулся в десять, почему не дал знать о случившемся несчастье?

И главное: кто рылся в чемодане и постели погибшего? Что там искали? Из протокола осмотра видно, что ничего особенного, заслуживающего внимания, среди вещей покойного нет. Может, потому и нет, что кто-то успел взять?

- Гаврилыч, - спрашиваю я, отхлебывая обжигающую пахучую жидкость, - а что, все ваши пассажиры сели одновременно на одной станции?

- Да, как сели вместе, так и едут: от конечной до конечной.

- Постарайтесь вспомнить, что происходило в вагоне с десяти до одиннадцати.

Общительный и контактный Гаврилыч как-то сразу скучнеет, теряет интерес к разговору.

- А ничего особенного не происходило. Кто чай пил, кто спал, кто что...

- Так и запишем в протокол?

- Протокол, протокол, чуть чего - протокол. Я и так расскажу, скрывать мне нечего... Видно, скучно им было, пассажирам-то. Так они карты затеяли. Я им замечание сделал, раз-другой, а им - как с гуся вода.

- Ну вот, а говорите, ничего. Кто же играл в карты?

- Да все и играли.

- Где играли?

- В восьмом купе. До девяти резались. Ну да, до девяти, а потом разошлись.

- Виталий Рубин тоже играл?

- Это который того? - Проводник хмыкает. - А как же. Без него не обошлось. И парень этот, как его? Эрих, сосед, тоже, значит, там был. И грузин из четвертого, и муж дамочки из седьмого - фамилии, извините, не знаю - лысый такой.

- Жохов?

- Во-во, Жохов. Они вместе с Эрихом и пассажиром из пятого купе после карт в ресторан пошли ужинать.

- А остальные?

- Остальные по местам разошлись, куда ж тут еще денешься. У нас ведь не погуляешь, тесно.

- И когда эти трое вернулись из ресторана?

- Поздненько. - Гаврилыч пожевал губами, вспоминая. Около одиннадцати. Как раз перед тем, как бедолагу этого, Рубина, значит, обнаружили.

- Давайте посчитаем, кто оставался в вагоне с девяти до одиннадцати, - предлагаю я и начинаю перечислять: - Рубин Виталий - раз, Тенгиз из четвертого купе- два Кто еще?

- Жена этого лысого, - подсказывает Гаврилыч.

- Жохова - три. Еще?

- Ну и Родион. Вообще-то, билет у него в седьмое купе был, но он с самого начала попросил меня перевести его в свободное: неудобно, мол, с супругами, зачем мешать. А мне что - жалко? Если есть свободные места, я не против, пожалуйста. Открыл ему второе купе, постель выдал, там он и лег.

- Давайте-ка еще разок, что-то я совсем запутался. Значит, во втором купе едет Родион. В четвертом Тенгиз. В пятом - кто?

- Не знаю, как его кличут. Тихий такой. Он в ресторан вместе с лысым и Эрихом ушел. В девять.

- Так, дальше. В седьмом - муж и жена Жоховы, продолжаю я. - В восьмом - Эрих и Рубин. Правильно?

- Правильно. Больше никого. Посторонних в вагоне с самого отправления не было, только свои.

Я допиваю остатки чая и прошу проводника позвать ко мне Эриха Янкунса...

Ноль часов семь минут

--------------------

В дверном проеме появляется Эрих. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, затем я приглашаю его войти.

- Проходите, Эрих, садитесь. Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью часами.

- Спал, как все нормальные люди, - отвечает он с вызовом, давая понять, что беседа в столь поздний час не доставляет ему удовольствия.

Что ж, мне тоже.

- Если я вас правильно понял, вы легли в девять и спали все это время?

- Не совсем так.

- Уточните.

- До девяти мы играли в преферанс. Вас это тоже интересует? Могу рассказать о ходе игры.

- Пока в этом нет необходимости, - говорю я и, чтобы он не обольщался, повторяю: - Пока нет. Когда вы сели за карты?

Кажется, он сообразил, что от него требуется.

- Хорошо, я скажу. Сели мы в шесть. Играл Тенгиз, вы его видели. Играл еще Лисневский...

- Как зовут Лисневского, не знаете?

- Как будто Родион, но я не уверен.

- Продолжайте.

- Играл Виталии Рубин и я. В начале десятого закончили. Я вместе с Квасковым...

- Кто такой Квасков? - вновь перебиваю я.

- Он из пятого купе.

- Так. И что же вы сделали вместе с Квасковым?

- Пошли в вагон ресторан ужинать. Вместе с нами пошел Жохов. Около десяти я ушел, а они остались. У себя в купе я лег спать. Остальное вы знаете: услышал шум, проснулся увидел на полу Рубина.

- Когда вы вернулись из ресторана он был еще жив?

Задавая вопрос, я не рассчитывал застать собеседника врасплох, но он опустил голову пробормотал что-то на не знакомом мне языке, потом, запинаясь ответил.

- Я не знаю я не знаю жив он был или нет... нет...

- Он лежал неподвижно?

- Не знаю.

- Но он находился в купе?

- Там было темно.

- А свет? Вы что не включали свет?

Он отрицательно мотнул головой.

- Стало быть вы хотите сказать, что после возвращения из вагона-ресторана вы не видели Рубина?

- Я думал, что он спит на верхней полке.

Оригинально пассажир раскладывает постель на нижней полке, а спать ложится на голой верхней? Но самое интересное другое. Рубин в это время был уже мертв. Выходит, Эрих перешагнул через труп и лег спать?!

- Ладно, - поразмыслив, сдаюсь я, - а вы не допускаете, что Рубин просто вышел из купе? Вышел, а потом когда вы уже заснули, вернулся.

- Я думал, что он спит на верхней полке, - повторяет Эрих и отводит свои голубые, с примесью серого глаза, похожие на холодные скользкие льдинки.

- Вы быстро заснули?

- Сразу.

- Получается, что могли не услышать, если кто-то входил в купе в этот промежуток времени?

- Я спал крепко.

Делаю паузу, чтобы осмыслить услышанное, а может, чтобы дать ему еще один шанс сказать правду. Но Янкунс этим шансом не пользуется - молчит.

- Итак, вы проснулись от шума?

- Да, от шума, - подтверждает он и тут же поправляет себя, в точности повторяя интонации Жохова. - В общем, были какие то звуки... Но я не утверждаю... Как это сказать по русски? Может мне привиделось... да-да, привиделось во сне...

Сказав это, Эрих вымученно улыбается и, желая придать своим словам больше убедительности, добавляет:

- Жохов ведь тоже слышал шум. Я и подумал...

- Так вы слышали или подумали что слышали? - пытаюсь шутить я, но ирония на него не действует.

- Не знаю, скорее всего не слышал.

- Эрих, почему вы ушли из ресторана раньше чем остальные?

- Меня не устраивала компания.

- Кто именно? Жохов или Квасков?

- Оба. Жохов выпил много пива и вел себя несносно. А Квасков молчал будто немой.

- А в чем конкретно выражалось несносное поведение Станислава Ивановича?

- Ну, не знаю. Просто неприятный человек. Жалобы какие-то угрозы.

- А если еще конкретней?

Янкунс внимательно смотрит на меня точно взвешивая, стоит ли посвящать меня в свою тайну. Потом решившись говорит быстро заметно волнуясь:

- Вы сыщик. Вы должны хорошенько этом разобраться. - В спешке он пропускает предлоги, но все так же тщательно подбирает слова. - Это очень темная история. Я не хочу наговаривать напрасно. Жохов угрожал подраться Виталием. Он очень ревнивый.

- У него что же, были основания ревновать?

- Наверно были, - наконец решается сказать он, и у меня возникает четкое ощущение, что в этот момент он кого-то предал. - Когда мы играли в преферанс, - продолжает Эрих. - Рубин выходил из купе. А в ресторане Жохов сказал нам, что нашел у жены зажигалку Виталия. Это чистая правда.

- Вы не помните, на какое приблизительно время Рубин выходил из купе во время игры в карты?

- Всего на несколько минут.

- Какие именно угрозы высказывал Жохов?

- Он ругался, угрожал, сказал, что разделается с "этим щенком".

Я чувствую, что продолжать разговор бессмысленно, отпускаю Эриха и выхожу следом за ним.

Веснушчатый сержант вскакивает с откидного сиденья и вопросительно смотрит на меня.

Ноль часов двадцать минут

------------------------

Ритмичный стук колес напоминает о времени. Его крайне мало - каждая секунда на счету. В нашем распоряжении только одна ночь. Завтра по прибытии поезда на конечную станцию пассажиры разойдутся, разъедутся кто куда, и тогда ищи ветра в поле.

"Кто из них? - думаю я. - Кто?!"

Мысли возвращаются к Янкунсу. В его показаниях при всей их неполноте и сомнительности есть рациональное зерно. Жохов, вернувшись в свое купе после карточной игры, обнаружил у жены зажигалку Рубина. Не бог весть какая улика но ее оказалось достаточно, чтобы приревновать Виталия, угрожать ему расправой.

Интересно, если бы Эрих послушал мои мысли обрадовал бы его ход моих размышлений? Хотел бы я это знать...

Ноль часов двадцать пять минут

-----------------------------

На этот раз, чтобы снова не попасть впросак, я стучу гораздо громче и терпеливо жду, пока отодвинется дверь седьмого купе. Ко мне выходит Жохова.

- Вам мужа?

- Нет, я хотел побеседовать с вами - как можно любезней отвечаю я. - Всего несколько вопросов.

- Я вас слушаю.

- Здесь не совсем удобно. Давайте выйдем.

Она послушно следует за мной в служебное купе. При нашем появлении проводник выходит, плотно притворив за собой дверь.

Я представляюсь по всей форме предъявляю свое служебное удостоверение, которое, впрочем, мою собеседницу явно не интересует.

- А теперь назовите ваше имя и отчество.

- Жохова Татьяна Николаевна, - отвечает она сухо.

- Скажите, вы знали раньше пострадавшего из соседнего купе?

- Нет.

- Его фамилия Рубин, имя - Виталий. Может слышали когда-нибудь?

- Нет я его не знаю, - повторяет она. - Видела мельком при посадке, потом в вагоне, а знакома не была.

- Татьяна Николаевна что за история произошла у вас с зажигалкой, расскажите пожалуйста.

- С зажигалкой? - делает она удивленное лицо, не особенно при этом удивляясь. - Кто вам сказал?

В свою очередь я тоже делаю вид, что не слышу вопроса.

- Не пойму, о чем вы? - настаивает она, и мне приходится объяснить, хотя сам довольно смутно представляю, о чем идет речь.

- Я говорю о том предмете который обнаружил ваш супруг после того, как вернулся из восьмого купе. Это было в двадцать один час.

- Ах, вот оно что? - Ее тонкие оттененные карандашом брови хмурятся. - Эту зажигалку подарила мне приятельница.

В подтексте звучит: "Охота вам заниматься такими мелочами?"

"Неохота, - мысленно отвечаю я, - но что делать работа". А вслух спрашиваю:

- Фамилия имя, отчество приятельницы ее адрес?

Татьяна Николаевна бросает на меня полный презрения взгляд прикусывает нижнюю губу.

- Вы можете показать зажигалку?

Жохова отрицательно качает головой.

- Она куда-то пропала.

Только этого не хватало!

- Я все вещи перерыла, - продолжает Татьяна Николаевна. - Она будто сквозь землю провалилась. Даже не знаю что и думать.

Я тоже. В отличие от мифической подруги заявление о пропаже выглядит довольно убедительно, во всяком случае похоже, что моя собеседница искренне расстроена потерей этой вещи.

- Как она выглядела?

- Очень изящная вещица. Из старинных. Корпус из слоновой кости, а сверху серебряный футляр витой, из стеблей и цветов. Я оставила ее на столике в купе.

- Скажите, а Станислав Иванович - он что же, не знал о подарке вашей ленинградской приятельницы?

- Я не успела ему сказать. Она подарила зажигалку перед самым отъездом. Муж ее увидел и...

- И на этой почве вы поссорились?

- Вы хорошо осведомлены, - парирует она.

Скромность украшает человека, но в данном случае я предпочитаю обойтись без украшении.

- Возможно больше чем вы думаете.

Она опускает ресницы, чтобы погасить вспыхнувшую во взгляде неприязнь.

- Не понимаю зачем в таком случае вам я?

- Хочу знать еще больше.

Она морщится, как от зубной боли, но отчасти удовлетворяет мое любопытство.

- Мужчины ревнивы и Станислав Иванович не исключение. Он выпил лишнего с ним это случается и когда вернулся... Бог знает, что пришло ему в голову. Придрался к зажигалке, стал упрекать меня в неверности. Ему, видите ли, показалось, что эту вещь оставил в нашем купе Рубин - так кажется вы его называли. Станислав Иванович начал фантазировать будто он, Рубин, приходил ко мне ну и так далее...

- Скажите подобные сцены имели место раньше?

- Станислав Иванович, - она упорно называет мужа по имени и отчеству, - ревнив сверх меры, но столь строгого объяснения я не припомню. - Татьяна Николаевна меняет наклон головы, и я вижу мелкую сетку морщин у переносицы искусно скрытую слоем косметики. - Он говорил всякие гадости и вообще... не заставляйте меня повторять этот бред.

- В котором часу ушел из купе ваш муж?

- В начале десятого. Как раз в то время, когда в соседнем купе находился грузин.

- А почему вы думаете, что вторым был грузин?

- Один из них говорил с сильным акцентом.

- Как долго это продолжалось?

- Несколько минут. Я легла спать и заснула. Проснулась уже около одиннадцати.

- Значит, между девятью и десятью вечера Виталий Рубин к вам в купе не заходил?

- Нет, - твердо отвечает она.

Поблагодарив Татьяну Николаевну я еще несколько минут сижу молча переваривая все, что услышал. Потом прошу Гаврилыча открыть мне свободное купе и позвать Тенгиза.

- Из четвертого? - уточняет он - Сей момент. Через минуту ко мне заходит полный мужчина в майке с мультипликационным волком на груди и в спортивных трикотажных брюках. Его загорелое лицо добродушно, слегка заспанно, а губы, растянутые в улыбке обнажают ослепительно белые зубы.

- Ваша фамилия? - спрашиваю я.

- Зачем слушай, фамилия? - удивляется он. - Тенгиз меня зовут. Я тебе без фамилии все скажу. Надо будет - всю ночь буду рассказывать.

Я беру протянутый им паспорт.

- Скажите Чаурия, а вы ссорились с пассажиром из восьмого купе?

- Виталием, да? - Он грузно опускается на противоположную полку пожимает плечами, отчего волк на его груди строит мне уморительную гримасу. - Знал что спросишь. Ругались мы да, ругались. Как мы могли не ругаться? Играли в карты, понимаешь, а он спекулянтом называет. За что?! Я не вор, свои фрукты везу не чужие. А он говорит: "Миллион с трудового народа сдирать едешь". Какой миллион?! Какой сдирать?! Своими руками копаю своими руками ращу, какой слушай спекулянт, а?!! Я и есть трудовой народ понимаешь? Два мешка мандарин везу - у меня справка сельсовета есть. Я честный колхозник! Чаурию каждый знает он не спекулянт!

- Этот разговор был во время игры?

- Да.

- А что вы делали после?

- Что делал? Ничего не делал. Чай пил.

- В восьмое купе заходили?

Стыдливо потупив взор, Чаурия подтверждает.

- Да слушай заходил. А ты бы не зашел?! Объяснить человеку надо? Справку сельсовета показать надо? Дорогой, говорю, зачем обижаешь? Зачем спекулянтом называешь? Я не спекулянт, я колхозник! У меня справка есть, свои фрукты везу не чужие.

- И чем закончился ваш разговор?

- Извинился, - небрежно отвечает Тенгиз. - Сказал что неправ был.

- В котором часу это происходило?

- Может, в девять, может позже. Я ушел от него, а он в седьмое купе пошел.

- К Жоховой.

- Откуда я знаю к Жоховой не к Жоховой! Кто такой Жохова? Муж и жена там едут Родион едет. Виталий зашел туда, а я пошел к себе чай пить. Потом в ресторан пошел кушать захотел. Пришел оттуда, не успел спать лечь, как закричал кто-то. Выскочил я, а тут такое творится!

- Получается, что после девяти вы Рубина не видели?

- Совсем не видел. Скажу по секрету - нехороший человек Виталий. Со мной ругался, с Родионом ругался. Скандальный человек, не мужчина.

- С Родионом он тоже ссорился?

- А как же! Ссорился. Когда в карты играли.

- Из за чего не знаете?

- Вот этого, дорогой не знаю.

Ноль часов пятьдесят семь минут

------------------------------

Дверь открывает худощавый неопределенного возраста мужчина ему можно дать и сорок и все шестьдесят. Несмотря на поздний час, его костюм в полном порядке.

- Лисневский Родион, - представляется мужчина. Вместо "р" он произносит мягкое "в", отчего получается забавное "Водион".

- А отчество? - спрашиваю я.

- Не слишком ли официально для полуночной беседы? А впрочем - Романович. Вы наверно по поводу несчастного случая? - продолжает он.

Я киваю и задаю ставший традиционным вопрос.

- Меня интересует, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью вечера.

Он светски улыбается и вытаскивает из внутреннего кармана пиджака портсигар из слоновой кости покрытый тонкой серебряной вязью.

- Вы спрашиваете, чем я занимался? Чем обычно занимаются мужчины, дабы скоротать свободный вечер? - "Вечер" он произносит без последнего "р" зато "скоротать" звучит интригующим "сковотать". - Играл в преф, побаловался чайком, потом баиньки. Сами понимаете в пути выбор развлечении невелик.

Лисневский щелкает портсигаром и прячет его в карман.

- Меня интересуют подробности.

- Какие подробности?

- Всякие. В частности, ваша ссора с пострадавшим.

- Ага, - говорит Лисневский, вытаскивает огромные часы-луковицу, недвусмысленно смотрит на ажурные стрелки, намекая на время.

- Пусть это вас не смущает, - говорю я. - В экстренных случаях мы имеем право беспокоить свидетелей в ночное время.

- Да-да. - "Водион" рассеянно смотрит куда-то поверх моей головы, скорей всего на свое собственное отражение в зеркале. - Случай безусловно экстренный...

- Итак, Родион Романович? Меня интересует, при каких обстоятельствах произошла ваша ссора с Виталием Рубиным.

- С усопшим? - уточняет Лисневский и чешет висок длинным ногтем указательного пальца. - Собственно, ссора ли это? Он действительно вел себя вызывающе. Оскорбил Тенгиза, назвал меня мошенником, но, согласитесь, не вызывать же мне его на дуэль, а драться по такому поводу интеллигентному человеку просто глупо. К тому же мы с ним в разных весовых категориях.

- Так и не выяснили отношений?

- После игры я его не видел. Вас, кажется, интересует именно это? В девять я вернулся к себе в купе. Там застал семейную сцену. Я, признаться, не любитель острых ощущений, поэтому попросил проводника перевести меня в свободное купе, что он и сделал. Милейший человек. Далее: я перешел во второе купе, побаловался чайком и лег спать.

- В котором часу баловались?

- Увы, не засек. - Он разводит руками. - Не имею привычки.

- Когда проводник убирал стаканы, вы уже спали?

- Ах да, совсем упустил. После чая я решил совершить нечто вроде вечернего моциона. Зашел к проводнику, поболтал с ним, так сказать, на вольные темы, а уж потом пошел к себе.

- Рубина, конечно, не видели?

- Только мельком. - Лисневский изящным щелчком сбивает невидимую пылинку с лацкана пиджака. - Он направлялся к себе, но, откровенно говоря, у меня не было ни малейшего желания общаться с этим типом.

- Кто, кроме вас, играл в карты?

- Рубин, Эрих и Тенгиз.

- А кто присутствовал при этом?

- Квасков и мой сосед Жохов.

- В каком купе едет Квасков?

- Володя? В пятом

- Скажите, Родион Романович, почему вы не пошли вместе со всеми в ресторан?

- Я, знаете ли, поиздержался за время отпуска. В настоящее время, что называется, стеснен в средствах.

- Понятно. Ну, а в период между десятью и одиннадцатью никуда из купе не отлучались?

- Спал как сурок. - Он натянуто улыбается, но тут же улыбка сбегает с его лица, и, подавшись вперед, он проникновенно заглядывает мне в глаза: - Я вас очень прошу, бога ради, не вмешивайте вы меня в эту историю. Поверьте, что я не имею к ней ни малейшего отношения.

- А кто имеет? - спрашиваю я тем же тоном. - Может, подскажете? Время-то позднее.

Он выпрямляется, и мы некоторое время слушаем перестук колес, думая каждый о своем.

Когда я выхожу, на щеках "Водиона Вомановича" горит яркий румянец.

Один час десять минут

--------------------

Мои попытки сдвинуть с места оконную раму ни к чему не приводят. А жаль - глоток свежего воздуха мне бы не помешал.

Выхожу в коридор и стучу в пятое купе.

- Квасков? - спрашиваю у заспанного мужчины, появившегося на пороге.

- Так точно, - отвечает он, массируя веки пальцами. Владимир Квасков.

- Разрешите войти?

- Конечно, - он пропускает меня в купе.

Постель смята - хоть один человек в вагоне спал спокойно. На откидном столике стоит початая бутылка "боржоми".

- Где брали? - спрашиваю у Кваскова.

- В ресторане. Хотите?

- Не откажусь. Вы догадываетесь, по какому я поводу?

- Догадываюсь, - отвечает он.

- Расскажите, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью часами вчера вечером?

- Одну минуту, дайте припомнить. Значит, так - до девяти смотрел, как в восьмом купе играли в преферанс. Что дальше? Пошел в ресторан ужинать. Сидел один. Минут через десять пришли соседи по вагону.

Станислав Иванович и этот, что из Прибалтики.

- Эрих?

- Не знаю, кажется, Эрих Он посидел с полчаса и ушел, а мы остались. Так... Постойте, около десяти в ресторан пришел еще один Тенгиз из четвертого купе, но он сел отдельно. В одиннадцать мы со Станиславом Ивановичем вернулись в вагон. Не успел я раздеться, как услышал крики. Вышел узнать, что случилось. Оказывается, мужчина из восьмого купе разбился.

- Не помните, с кем он ссорился во время игры?

- Ну, поругался с Тенгизом и с тем... пижоном.

- Лисневским?

- Да, с ним. Назвал его мошенником - не знаю, почему. Я ведь за игрой не очень- то следил, сидел так, за компанию, от скуки. А с Тенгизом он сцепился из-за мандаринов, которые тот везет с собой.

- Вы долгое время находились в ресторане со Станиславом Ивановичем. О чем говорили?

- Это целая история. Станислав Иванович нашел у себя в купе зажигалку, вроде бы не свою, а этого... Рубина. Ну, закатил жене скандал, заподозрил, что, пока его не было. Рубин заходил к его жене. В ресторане только об этом и говорил. Обещал расправиться с ним, и жене своей угрожал, и всем на свете. Мне, знаете, даже надоедать стало, тем более что он солидно под градусом был, пива набрался, а пьяный человек, сами понимаете...

- Почему же вы не ушли, как Эрих, например?

- В том-то и дело. Он ведь попросил меня удержать Станислава Ивановича в ресторане как можно дольше.

- Кто, Эрих?

- Да.

- А чем он это объяснил?

- Сказал, что нехорошо получится, если Станислав Иванович в таком состоянии вернется в вагон. Начнет приставать к пассажирам, скандалить...

На короткий промежуток времени я перестаю слышать Кваскова. Все, что касается Янкунса, вдруг выстраивается в одну логическую цепь. Оказывается, в ресторан пошли не втроем, а сначала Квасков, а уж за ним Эрих с Жоховым. Следовательно, Эрих привел Станислава Ивановича, Эрих оставил - его на попечение Кваскова, Эрих попросил, чтобы тот задержал Жохова как можно дольше. Очень любопытно!

- Вы знали Рубина раньше?

- Вроде нет.

- А других пассажиров?

- Тоже.

- Станислав Иванович не показывал вам зажигалку, ту, что нашел у себя в купе?

- Нет, не показывал, но я видел ее во время игры. Она лежала на чемодане, и все прикуривали от нее.

- Это была зажигалка Рубина?

- Откуда же я знаю чья она. Может и его, но пользовались ею все курящие.

- Вы выходили из ресторана между десятью и одиннадцатью?

- Да на пару минут. Вместе со Станиславом Ивановичем. Он, я уже говорил, был сильно пьян, и я отвел его в туалет.

Я желаю Кваскову спокойной ночи и выхожу в тамбур.

Сержант - его зовут Сережа - ни о чем меня не спрашивает, но я вижу, что ему не терпится узнать продвинулся ли я за полтора часа непрерывных поисков.

Что ж можно и рассказать.

- Попробуй-ка решить такую задачку возвращаются из отпусков семь человек. Друг с другом не знакомы, но в пути завязываются какие-то отношения разговоры, мелкие ссоры, карты ужин в ресторане. И вдруг одного из них находят мертвым.

- Я читал этот детектив, - прерывает меня сержант. - В Англии дело было.

- Да ну?! И ты значит решил, что в поездах убивают только англичан?

- Да нет, - смущается он.

- Ладно, слушай дальше, - продолжаю я. - Смерть наступила от раны нанесенной тупым предметом в висок. В десять вечера. Установлено что в вещах убитого кто-то рылся. Таковы факты. Теперь о пассажирах. Заметь, Сережа ни одного англичанина все наши. В четвертом купе...

О том кто едет в четвертом купе я сказать не успел.

В вагоне раздается душераздирающий женский крик.

Мы выскакиваем в коридор и бежим к седьмому купе у которого стоит Жохов. Его белое лицо выражает крайнюю степень испуга. Увидев меня, он делает шаг назад и шепчет едва слышно:

- Я убил человека.

На полу, обхватив голову руками неподвижно лежит Родион Романович Лисневский.

Я нагибаюсь переворачиваю его на спину и вижу, как из его ладони выскальзывает инкрустированная серебром зажигалка.

Веки Лисневского вздрагивают. Он приоткрывает глаза силится что-то сказать, но ему это не удается. Из уголка рта выкатывается тонкая струйка крови.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВИЗИТ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Один час тридцать минут

----------------------

Я оставляю Лисневского на попечение сержанта, а Жохова увожу с собой в третье купе. Постепенно к нему возвращается присутствие духа. Он осмысленно смотрит на меня делает несколько судорожных вздохов и начинает говорить по привычке жестикулируя руками:

- Мы легли спать... я уже заснул... вдруг слышу Танин крик... Меня как подбросило... вскочил... вижу мужчина... В купе темно лица не разглядеть. Я ударил что есть силы, он упал. Вы верите мне? - его рука прочертила в воздухе что-то, отдаленно похожее на вопросительный знак. Верите? Я не хотел, но жена... Она так сильно кричала... После того, что с нами со всеми было, нервы на пределе...

- Я вам верю, - успокаиваю я Станислава Ивановича. - И потому постарайтесь сосредоточиться и припомнить, что происходило в восьмом купе во время игры в преферанс. Это очень важно.

- Преферанс? - Жохов обеими руками гладит свой лысый череп. - Ах, преферанс... Я не играл. Я наблюдал... Вы серьезно интересуетесь?

- Вполне, - заверяю его я.

- Ну что происходило? Очко было по две копейки. Постепенно игра захватила игроки стали нервничать один мизер раз десять играли не говоря уже о восьмерных. Сели после обеда, а пуля была до пятисот. Закончили в девять. Не обошлось без эксцессов. Лисневский не снес карты играя в мизер а Виталий, когда разложили, заметил это и обозвал его мошенником.

- А Тенгиз? - подсказываю я.

- Да, да, Тенгиз. Когда стали подсчитывать, оказалось, что больше всех проиграл он. Тогда Рубин сказал: "У спекулянтов денег много не обеднеешь". Тенгиз взорвался. В общем, стычка была основательная, они ругались даже после того как все разошлись.

- Что вы делали после, когда ушли из восьмого купе?

- Во время игры все мы немного выпили и когда я вернулся к себе повздорил с женой и решил пойти в ресторан, тем более что меня пригласил туда Эрих. Там мы подсели к Кваскову и пробыли до самого закрытия. Верней Эрих через полчаса ушел, а мы с Квасковым остались.

- Вспомните о чем вы говорили?

- О разном, - уклоняется от ответа Жохов.

- Станислав Иванович, мне бы хотелось, чтоб вы были более откровенны.

- Но я действительно не помню.

- Вы о многом умалчиваете. Ведь вы угрожали Рубину. Ругались с ним. Положение более чем серьезное и мой вам совет - будьте правдивы.

Он вскидывает руку очевидно, собираясь доказать что-то но тут же бессильно ее опускает. Возможно в этот момент он вспоминает о Лисневском.

- Хорошо, слушайте. Когда я вернулся в свое купе, то увидел на столике зажигалку этого подлеца. Ну и вспомнил что во время игры он выходил на несколько минут из купе. Мне не оставалось ничего другого, как сделать вывод. - В его голосе появляется трещинка. - Если бы Таня хоть как-то объяснила мне эти совпадения. А она порола явную чушь. Про какую-то подругу, про подарок и это в то время, как я лично видел эту самую зажигалку в руках Рубина каких-то полчаса назад! Вы говорите что я с ним ругался.Да я обязательно поговорил бы с этим подонком, но к сожалению когда я хотел зайти к нему в купе, там был Тенгиз, Они кричали так что было слышно даже через стенку. Мне надоело ждать и мы с Эрихом пошли в ресторан. Да, я был зол на Рубина, но не помню чтобы угрожал ему расправой.

- Станислав Иванович, а вы уверены что зажигалка от которой прикуривал Рубин и та которую вы нашли у себя в купе одна и та же? Может быть, вы ошиблись и они просто похожи мало ли одинаковых зажигалок? И почему вы думаете, что к вам заходил именно Рубин? Разве он один выходил во время игры?

- Из купе выходил и Эрих, и Лисневскии - соглашается Жохов, - но зажигалка принадлежала Виталию я это точно знаю. Она очень понравилась Лисневскому и он спросил Рубина откуда у него такая красивая вещь. Тот ответил, что она досталась ему в наследство.

Я вытаскиваю зажигалку, которая выпала из руки Родиона Романовича.

- Это она?

Станислав Иванович берет ее внимательно рассматривает и возвращает мне.

- Как она к вам попала? Татьяна говорила мне, что она куда-то исчезла.

- Я взял ее у Лисневского, а вот как она у него оказалась - не знаю. Может быть вы...

- Понятия не имею. Когда я уходил в ресторан, то оставил ее на столе. Спросите у жены.

- Ну что ж, дельный совет. При случае обязательно им воспользуюсь. А пока... Скажите почему все-таки вы. Зашли в восьмое купе?

Он слегка вздрагивает.

- Вернувшись из ресторана я зашел к себе. Моей жены в купе не было. Ну и... я подумал, может, она... может она в восьмом?

- Там ее не оказалось, - закончил за него я. - И позже вы конечно спрашивали у нее, где она была в это время?

- Да я спросил. Она сказала, что в туалете.

- Значит, никакого шума в восьмом купе вы не слышали верно?

- Вы меня правильно поняли.

Я прошу Станислава Ивановича еще некоторое время оставаться на месте, а сам иду в седьмое купе.

Один час сорок одна минута

-------------------------

Лисневский лежит на левой нижней полке. Голова его запрокинута, пестрый галстук приспущен и съехал в сторону.

При моем появлении сержант встает и придвинувшись вплотную сообщает, что Родион Романович в сознании, но чувствует себя пока еще неважно.

- Свяжитесь с бригадиром поезда, - тихо говорю я. Узнайте нет ли радиограммы от Волобуева. Ждите меня у проводника.

Он уходит.

- Ну-с, Татьяна Николаевна, - обращаюсь я к Жоховой, - вы ничего не хотите мне сообщить?

- Лучше бы сказали, когда наконец закончатся эти безобразия?

- Они закончатся когда вы начнете говорить правду. Вы утверждаете что Виталий Рубин был у вас в купе после девяти?

- Да.

- Уже после того как ваш муж ушел в ресторан?

- Да после.

- И кроме Рубина к вам никто не заходил?

- Нет. Только он. Рубин искал зажигалку и подозревал что ее украл наш сосед.

- Это она? - спрашиваю я, протягивая ей вещицу, которую уже опознал Жохов.

- Она.

- Значит к Лисневскому она могла попасть только от убитого?

- Об этом спросите у него, - Татьяна Николаевна смотрит на Лисневского.

- Вы выходили куда-нибудь в это время?

- Нет, - отвечает Жохова.

- А ваш супруг утверждает, что в двадцать три часа вернувшись из ресторана он не застал вас в купе.

- Я выходила только на несколько минут - умыться...

- Это неправда! - раздается голос Родиона Романовича. Он резко поднимается с полки и возмущенно выкрикивает: Она вас обманывает! Ее не было, не было! И зажигалку я взял не у Виталия... я вам все расскажу, только пусть она выйдет...

Жохова покидает купе и плотно задвигает за собой дверь.

- Все началось с этой проклятой зажигалки, будь она неладна... - продолжает он. - Вещь оригинальная и очень подходит к моему портсигару. Смотрите...

Лисневский достает свой портсигар. Действительно, две эти вещи очень похожи, словно сделаны одним мастером - обе покрыты тонким, витиеватым узором из серебряной нити.

- Я собираю подобные редкие вещицы, коллекционирую их. Захотелось приобрести и эту, но Виталий наотрез отказался, самому, говорит, нравится. Может, я все же уговорил бы его, но за картами мы поругались. Я сыграл невнимательно, и он обозвал меня мошенником. Потом, как вы знаете, все ушли в ресторан, а я остался. Нелепая ссора с Виталием меня, признаться, очень расстроила. Я пошел к себе, но там выясняли отношения супруги Жоховы. Мне же хотелось отдохнуть, расслабиться, и я решил перейти в другое купе. Проводник открыл мне второе, выдал постель. Я выпил чай, попытался заснуть, но ничего не получилось, и я пошел к проводнику. Вдруг вижу, как из седьмого куле вышел Виталий Рубин. Он вернулся к себе, в восьмое, а немного погодя в вагон с противоположной от меня стороны вошел Эрих. Он заглянул в восьмое купе, потом в седьмое. Оттуда появилась Жохова, и они вместе перешли в третье... Я решил перенести свои вещи, вернулся в седьмое купе и увидел на столике зажигалку... - Лисневский делает паузу. - Что тут объяснять? Стыдно... Поддался минутной слабости, соблазн был слишком велик... Я взял ее. И уже через пять минут пожалел об этом. Решил все же переговорить с Рубиным, упросить его продать мне эту вещь, а если откажет возвратить. Когда подошел к восьмому купе, услышал там голоса. Что было делать? Я постоял, подождал и вернулся к себе, отложив разговор до утра... Проснулся от криков Жохова. Вышел и увидел Виталия. Сами понимаете, тут было уже не до зажигалки. Потом появились вы, стали всех расспрашивать, я понял, что рано или поздно заинтересуются пропажей, ведь она принадлежала покойному. Я решил положить ее на место, постучал в седьмое купе, но мне никто не ответил. Дверь оказалась незапертой. Я подумал, что Жоховы спят, и вошел. Но не успел я и шага сделать, как раздался крик, а дальше ничего не помню - потерял сознание...

Возбужденный собственным рассказом, Лисневский заканчивает гораздо увереннее, чем начал:

- Теперь вы все знаете, судите сами. Конечно, я виноват, так порядочные люди не поступают. Поверьте, никакого отношения к несчастному случаю с Рубиным я не имею...

Если он рассказал правду, а похоже, что так оно и есть, то многое меняется. Очень многое! Значит, Янкунс не был в восьмом купе в двадцать два часа! Но кто же в таком случае там был?! Чьи голоса слышал Лисневский?

- Вы уверены, что человек, с которым Жохова ушла в шестое купе, был именно Эрих, а не кто-то другой?

- Не в шестое, а в третье, - не ловится в мою западню Родион Романович. - Несомненно, это был он. Зрение у меня хорошее. С Татьяной Николаевной был Эрих. И вошли они в третье купе.

Звучит довольно категорично, быть может, даже слишком.

- Еще вопрос. Вы видели, как Эрих вошел в вагон. Заходил он к себе в купе или только заглянул?

- Нет, только заглянул, потом сразу в седьмое, а оттуда, уже вместе с Татьяной Николаевной, ушел в третье.

- Он вас не заметил?

- Исключено. Я стоял у поворота...

Один час пятьдесят две минуты

----------------------------

Татьяна Николаевна успела подкрасить губы и наложить новый слой пудры. Она просит у меня сигарету, разминает ее, и я замечаю, как мелко подрагивают ее пальцы.

- Задавайте свои вопросы, я устала и хочу спать, говорит она глухо, разгоняя рукой табачный дым.

- Я тоже. Поэтому давайте говорить начистоту. Это в наших общих интересах.

- Я уже все сказала.

- Все, кроме главного. Вы скрыли свои отношения с Эрихом Янкунсом. Простите, но нам придется обсудить и этот вопрос.

Она не подает вида, что удивлена. Сделав несколько глубоких затяжек, тушит окурок, растирая в пепельнице тлеющие крошки табака.

- Теперь мне все равно... Зачем скрывать, в конечном счете, это всегда обходится дороже... Наш брак со Станиславом Ивановичем не сложился. Мне было восемнадцать, а ему за тридцать. Я была наивна, он упрям и энергичен. Конечно, он мне нравился, и на первых порах все шло вроде хорошо. Но вскоре я поняла, что его упрямство граничит с глупостью забота обо мне - с эгоизмом. Детей у нас нет. Жили вместе, а фактически врозь. Я стала раздражительной сварливой Он тоже что- то чувствовал, но делал вид, что все нормально. В конце концов, совместная жизнь стала невыносима и я ему все сказала. Мы решили не торопиться попробовать что-то склеить исправить. Договорились поехать вместе отдыхать надеясь на новое сближение но ничего не получилось. Он еще больше отдалился от меня. А может это я отдалилась не в этом суть. Как-то на пляже, когда он увязался за подвыпившей мужской компанией ко мне подошел Эрих. Мы сразу нашли общий язык. Он был мягок ненавязчив предупредителен. Я так отвыкла от всего этого, что не задумываясь согласилась на встречу. Понимала, что поступаю легкомысленно, что он моложе меня, что нас со Станиславом все еще связывают прожитые годы, но не смогла отказать. Эрих воспринимал нашу встречу не как приключение, а как что-то серьезное пожалуй даже слишком серьезное.

Дверь плавно отодвигается и в купе заглядывает Жохов. Он смотрит на меня потом на жену и исчезает так же бесшумно как появился.

- Когда пришло время отъезда, - продолжает Татьяна Николаевна. - Эрих решил ехать вместе с нами и взял билет в наш вагон несмотря на мои просьбы не делать этого. Он обещал, что будет осторожен. И не сдержал слова. Дождался удобного момента зашел ко мне. Муж в это время был в соседнем купе с картежниками. Эрих стал умолять о последнем свидании говорил, что нам надо проститься. Я снова не смогла ему отказать, но про себя решила - это свидание должно стать последним. Вскоре пришел Станислав Иванович. Он обнаружил зажигалку - я не заметила, как Эрих оставил ее на столе - устроил сцену, накричал, стал грозиться, что посчитается с каким-то Виталием, которого я вообще не знала. Мне не удалось его успокоить он так и ушел вне себя от ревности, а через несколько минут в купе появился тот самый Виталий. Он о чем-то спрашивал, искал свою зажигалку интересовался где наш сосед, но я была в таком состоянии что ничего толком не поняла и выпроводила его. Почти следом за ним пришел Эрих. Он успокоил меня сказал, что Жохов в ресторане под присмотром надежного человека, а нам лучше всего поговорить на нейтральной территории. Мы ушли в третье купе. Пробыли там долго пока не услышали в коридоре голос мужа. Эрих вышел первым, я за ним.

Два часа девять минут

--------------------

С помощью Татьяны Николаевны и Родиона Романовича я установил еще одно алиби Янкунс не был в восьмом купе в двадцать два часа. Он вместе с Жоховой находился в третьем. И Лисневский и Жохова не очень удивили меня рассказав об этом. Они скорей подтвердили то, что до сих пор было предположением догадкой. Но кто убил Рубина? С какой целью? Вопросы оставались и мне необходимо ответить на них сегодня. Точки над "i" предстоит поставить в оставшиеся часы - завтра в моем распоряжении останутся только фамилии, адреса, номера телефонов.

Я выхожу в коридор стучу в нужную дверь жду когда ко мне выйдет Янкунс.

- Спали? - спрашиваю у него.

- Нет.

- Как получилось, что вы оставили зажигалку в восьмом купе?

Эрих как и следовало ожидать молчит и мне приходится сказать, что я знаю о его отношениях с Татьяной Николаевной. Он смотрит на меня без всякого выражения и едва слышно говорит:

- Я вышел во время игры, чтобы повидаться с ней. Перед этим закурил и автоматически прихватил зажигалку с собой, а у Татьяны забыл ее на столе.

Я иду в служебное купе и застаю там Сережу.

- Радиограмма, - докладывает он. - Только что получили.

Разворачиваю читаю:

"...ОСМОТРОМ ВЕЩЕЙ РУБИНА ВИТАЛИЯ ФЕДОРОВИЧА

УСТАНОВЛЕНО ЧЕМОДАН, ИЗЪЯТЫЙ ПРИ ОСМОТРЕ

МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ ИМЕЕТ ДВОЙНОЕ ДНО ИЗ

ТАЙНИКА ИЗВЛЕЧЕНЫ ДЕНЬГИ В СУММЕ 24.437

РУБЛЕЙ КУПЮРЫ РАСКЛЕЙКА И СУММА СОВПАДАЮТ

С ДАННЫМИ ВЧЕРАШНЕЙ ОРИЕНТИРОВКИ ОБ

ОГРАБЛЕНИИ УСТАНОВЛЕНО ТАКЖЕ ЧТО КРОВЬ

НА ВЕЩАХ ИЗ ЧЕМОДАНА И ПОСТЕЛЬНОМ БЕЛЬЕ

СОВПАДАЕТ С КРОВЬЮ РУБИНА В.Ф.

ПОКА ВСЕ, ЖЕЛАЮ УДАЧИ. ВОЛОБУЕВ"

И в конце: "ЗВОНИЛ ПОРЯДОК".

Маленький листок содержит ценнейшую для меня информацию становится известен мотив убийства. Преступник рылся в вещах покойного в поисках денег. Ориентировка о которой идет речь в радиограмме была скупа и лаконична. Двое суток назад при выезде с последней точки инкассатор Государственного банка был убит, шофер машины тяжело ранен. Грабителей было двое, вооружены огнестрельным оружием. Никаких примет в сообщении местного отдела внутренних дел не приводилось.

Мы с сержантом выходим в тамбур

- Ты читал радиограмму? - спрашиваю я.

Он утвердительно кивает.

- Ну и какие соображения?

Он трет свой курносый нос - вид у него бодрый и я немного ему завидую.

- Уверен, что Рубина убили из-за денег.

- Гениально. Это тоже из английского романа?

- Есть хотите? - спрашивает Сережа. - Я у бригадира булочки достал и сыра кусок. Не очень свежий, но есть можно.

И вдруг меня осеняет! Я вспоминаю - ресторан! Ну конечно же ресторан! Это же так просто...

Стоп. Никакой спешки. Надо быть предельно внимательным и не совершить ошибки. Сейчас главное - не спугнуть убийцу...

Мы с сержантом проходим по пустому коридору в конец вагона я открываю тяжелым ключом дверь между вагонами и мы попадаем в просторный салон где в полумраке белые скатерти и стеклянная посуда на пустых столах выглядят непривычно и даже жутковато.

Стучу в обитую белым пластиком дверь и слышу в ответ возмущенный женский голос. Прошу открыть и называю себя.

На пороге появляется девушка. Она поправляет волосы и запахивает на груди халат.

- Скажите, кто обслуживал посетителей вчера между девятью и одиннадцатью часами?

- Я обслуживала, - отвечает она и пытается шутить. - А что обсчитали, что ли кого?

Я прошу ее выйти со мной в салон. Мы устраиваемся за ближайшим столиком.

- Как вас зовут?

- Лида.

- Скажите, Лида много было посетителей вчера вечером?

- Нет человек десять - двенадцать. А что случилось?

- Постарайтесь вспомнить, обслуживали ли вы двух мужчин один невысокий лысый лет под шестьдесят, он еще много выпил, а второй - в сером костюме и галстуке вишневого цвета.

- Кажется я знаю о ком вы говорите. Они заказали по отбивной и бутылке пива, потом еще несколько раз заказывали пиво. Один был в сером костюме, а другой маленький все руками размахивал. Сидели до закрытия.

- А когда вы закрывали?

- Зал начали освобождать без четверти одиннадцать.

Я подробно описываю ей Эриха и Лида подтверждает, что видела его, но когда он ушел, не заметила.

- Может быть, заметили еще одного посетителя полный такой с усами, он пришел около десяти?

- Он сидел вот за этим столиком. - Лида разглаживает ладонью скатерть на столе за которым мы расположились. - Я ему замечание сделала - в майке пришел и в спортивных брюках у нас так не принято.

- Майка с волком?

- Ага, "Ну, погоди!"

- Так вы его не впустили?

- Впустила. Посетителей немного, а план делать надо. Я и обслужила.

- Он никуда не выходил?

- Кажется нет. Точно сказать не могу, не заметила.

Два часа двадцать три минуты

---------------------------

Я возвращаюсь в свои вагон подхожу к восьмому купе, осторожно открываю дверь и вхожу стараясь не наступить на очерченный мелом контур.

Прошла минута и двадцать семь секунд

По двойному стеклу, оставляя за собой змеящиеся неровные бороздки, ползут капли. Там за окном снова идет дождь.

Я выхожу и иду по мягкой дорожке в тамбур где меня ждет Сережа.

- Ну как, товарищ капитан? - спрашивает он почти шепотом. - Есть новости?

- Навалом - вполголоса отвечаю я. - Слушай сержант внимательно. Отопри девятое купе - да так, чтоб ни одна душа не слышала. Приведи ко мне сюда пассажира из второго купе и проводника. С ними будь особенно осторожен - чтобы ни единого шороха. Сможешь?

- Конечно.

- Ну дуй...

Не знаю, что говорил им мой помощник, но и Гаврилыч и Лисневский возникают передо мной неслышно точно привидения и не произносят ни звука. Я коротко объясняю задачу после чего сержант, а за ним Гаврилыч уходят в девятое купе. Родион Романович задерживается пытается что-то сказать, но я слегка подталкиваю его в спину и посылаю вслед за ними.

Коридор по-прежнему пуст. Ощущение, что пассажиры давно спят, но я знаю, что это не так. Где-то за одной из этих дверей притаился человек которого я ищу.

Осторожно прикрываю за собой дверь и сажусь слева ближе к перегородке отделяющей нас от восьмого купе

Во тьме едва проглядывается грузная фигура Гаврилыча. Лисневский сидит рядом, а сержант - у двери, в позе человека, готового в любую минуту к прыжку.

Три часа тридцать семь минут

---------------------------

"Конечно же, - думаю я, - он решил, что риск слишком велик и давно спит. А утром, когда состав загонят в тупик, он спокойно..." Я не успеваю закончить свою мысль.

Какой-то звук доносится сквозь перегородку. Напряженный до предела слух старается уловить еще хотя бы один шорох. Тщетно. Никто из сидящих не подает признаков беспокойства. Неужели показалось?.. Так или иначе, надо принимать решение. Если сейчас блокировать восьмое купе, а там никого не окажется - вся моя затея летит к чертям. Если же преступник там, а мы будем ждать и дальше, то можем его упустить.

Еще раз взвешиваю все "за" и "против".

Нет, надо ждать.

Бесшумно придвигаюсь вплотную к перегородке. Кожей лица ощущаю ее шершавую поверхность, прижимаюсь к ней, выжидаю, затаив дыхание. Мгновение спустя отчетливо слышу, как по стенке ящика под нижней полкой провели рукой. Потом осторожно закрыли крышку...

Он там! На этот раз никаких сомнений.

Выпрямляюсь. Достаю из наплечной кобуры пистолет, снимаю его с предохранителя. Вижу, что сержант последовал моему примеру.

Мы выходим в коридор, Сергей, обойдя меня справа, стремительным рывком отодвигает дверь восьмого купе. В образовавшемся проеме темно.

- Сопротивление бессмысленно! - слышу я свой собственный голос. - Поднимите руки и выходите!

Секунды тянутся долго, очень долго. Затем раздается звон разбитого стекла. Вместе с порывом холодного воздуха из купе вылетает короткая, как блеск молнии, вспышка. Потом резкий звук выстрела Одновременно с сержантом бросаюсь вперед, в темноте натыкаюсь на чью-то спину. Толчок от второго выстрела отдается в моем теле. Пуля с визгом рикошетит о металл, вспарывает обшивку.

Свет заливает купе, и я встречаю яростный взгляд лежащего на полу Кваскова...

Три часа пятьдесят пять минут

----------------------------

Сержант, успевший надеть на Кваскова наручники, протягивает мне паспорт, бумажник, ключи. Пистолет лежит на откидном столике. Рядом - пустая обойма и четыре желтых тупорылых патрона. Сам Квасков сидит напротив, рассматривая свои порезанные стеклом руки. Его узкое лицо лоснится от пота, опухшие веки почти полностью закрывают глаза, оставив узкие, как амбразуры, щели - как видно, сержант немного перестарался.

Он молчит, и говорить приходится мне:

- Вчера в двенадцать часов десять минут вы вместе со своим сообщником Виталием Рубиным сели в пятый вагон скорого пассажирского поезда. Рубин вез с собой деньги, которыми вы два дня тому назад завладели, совершив разбойное нападение на инкассаторскую машину...

Смотрю на реакцию Кваскова. Он все так же молчит, спрятав лицо в ладони.

- Я могу только предполагать, но, кажется, вы с Рубиным не поделили деньги, он пытался скрыться с выручкой, чтобы присвоить себе вашу долю.

- Законную долю, - вставляет Квасков.

- Весь день вы искали возможность поговорить с сообщником наедине, но он избегает вас. Рубин специально затеял игру в своем купе, он делает все, чтобы окружить себя людьми. Конфликтует с Чаурия, ищет ссоры с Лисневским... Вы терпеливо ждете. Идете в ресторан. Туда же приходят Эрих с Жоховым, а потом и Чаурия. Около десяти вечера Эрих уходит. Следом за ним выходите и вы. Ведете Жохова в туалет, а сами, оставив его там, возвращаетесь в вагон. Заходите к Рубину. Он один. Происходит короткий разговор. Он грубо отказывает вам, не хочет делиться. Вы возмущены поведением сообщника и...

- Неправда, - снова прерывает Квасков, но по выражению его лица я вижу, что мой рассказ близок к истине. - Я не убивал его. Он вообще не хотел говорить со мной, ударил в лицо... Я удержался на ногах и тоже его толкнул. Он не ожидал толчка, потерял равновесие и ударился головой сначала об откинутую верхнюю полку, а затем об острый угол стола. Когда я нагнулся над ним, все было кончено...

- Продолжайте, пожалуйста, Квасков.

- Нечего мне продолжать, - огрызается он.

- Вы не рассказали, как рылись в вещах убитого.

- А зачем мертвому деньги? - скривился он.

- Вы не нашли их. Перебрали все вещи, но время шло, и вы испугались, что вас застанут. Вышли, вымыли руки и вернулись в вагон-ресторан. На все это ушло меньше десяти минут. Жохов был еще в туалете. Вы увели его за столик и просидели там до закрытия. А ночью решили продолжить поиски.

- Этой глупости никогда себе не прощу...

Сержант протягивает мне протокол, а я совсем некстати вспоминаю о булочках и куске сыра, которые он раздобыл у бригадира поезда. Не очень свежие, но есть можно...

Оганесов Николай Двое из прошлого

В книгу вошли остросюжетные повести "Играем в "Спринт" и "Двое из прошлого", в которых автор раскрывает социально-нравственную подоснову преступлений. Автор исследует сознание людей, попавших в мир дельцов, и показывает, чем оборачивается для человека деформация морали. Герои повестей - наши молодые современники.

Посвящаю моему отцу

Глава 1

12 февраля  СКАРГИН

Стальные прутья решетки не мешают мне видеть тюремный двор - белый, усыпанный снегом квадрат, со всех сторон замкнутый темными, кажущимися почти черными зданиями. Отсюда, из комнаты для допросов, они меньше всего похожи на обычные городские постройки: ни балконов, ни подъездов, а вместо окон - узкие, смахивающие на бойницы прорези в толстых кирпичных стенах.

В углу двора - заключенные. Трое соскребают снег деревянными лопатами, четвертый идет следом, подметает асфальт куцым домашним веником. Работают не спеша, вполсилы, старательно сгребая снег в аккуратные кучки, которые потом, судя по всему, так же тщательно и неторопливо соберут в одну большую, чтобы погрузить в самосвал, стоящий здесь же, во дворе.

Я вижу, как издали к административному корпусу движутся две фигурки. С высоты четвертого этажа они кажутся неправдоподобно маленькими, но не настолько, чтобы я не узнал человека, шагающего впереди. Его ведут ко мне. Это мой подследственный Красильников.

За ним, щеголяя новенькой отутюженной формой, идет сопровождающий прапорщик, которого я раньше не видел. Собственно, и не мог видеть, потому что у входа в административный корпус сопровождающие меняются и после повторного личного досмотра, а проще говоря, обыска в специально отведенном боксе, заключенного ко мне на четвертый этаж поведет другой человек. Таков порядок.

Игорь Красильников, ради встречи с которым я нахожусь здесь, в следственном изоляторе, одет в черную стеганую фуфайку, синие хлопчатобумажные брюки, на ногах грубые, с заклепками, ботинки. Учитывая расстояние, рассмотреть столь мелкие подробности, разумеется, трудно, но я уже имел возможность видеть его в этом одеянии раньше. Руки, как и положено, он держит сзади. По движению головы можно догадаться, что он щурится на свет, отводит глаза на кирпичные стены, дает им привыкнуть к слепящей белизне снега. Так и идет, глядя не вперед и не под ноги, а двигая головой из стороны в сторону, отчего кажется скорее любопытным экскурсантом, чем заключенным. Думаю, ему хочется по возможности растянуть считанные минуты, отпущенные на дорогу, подольше побыть на воздухе, под чистым в эту пору небом. При известном воображении - а его у Красильникова, как я успел убедиться, с избытком - можно представить, что ты на свободе, ненадолго забыть об идущем сзади конвоире, и тешить себя иллюзией, что чем дольше ты будешь находиться вне камеры, тем быстрее пробежит время заключения. Нужно признать: в положении моего подследственного без такого самообмана обойтись трудно.

На середине двора он медлит, полуобернувшись к сопровождающему, что-то говорит ему - наверное, просит не спешить, - и тот великодушно укорачивает шаг.

Что-что, а просить он умеет - это точно. Когда надо, умеет вызвать жалость, сочувствие. Однако сейчас - и именно сейчас, а не днем или двумя раньше - его маленькие хитрости не вызывают во мне никакого отклика. Этому есть серьезные причины: хитрость всегда одна из личин лжи, особенно в его, Красильникова, положении, а после той большой лжи, на разоблачение которой потрачено полных четыре недели, маленькая становится неинтересной.

"Что ж, - говорю я себе, - отойди от окна, не смотри. Кто тебе мешает?" Но что-то удерживает меня на месте. Это не праздное любопытство, не желание понаблюдать за человеком в тот момент, когда он тебя не видит, чтобы извлечь из своих наблюдений какую-то пользу (такой прием иной раз помогает в нашей работе). Нет. В первые дни наши отношения действительно не выходили за рамки стандартной схемы "следователь - подозреваемый". Но после бесчисленных и поначалу тщетных попыток понять его, разобраться в его связях с убитым (в настоящее время Игорь Красильников обвиняется в убийстве), после разговоров с глазу на глаз, когда он совершенно спокойно, как заученный текст, слово в слово повторил одно и то же, а каждый день приносил все новые доказательства его вины, после неопределенного и не сразу появившегося чувства, что по ту сторону стола сидит не случайно попавший в беду человек, а человек, совершивший преступление сознательно, продуманно и теперь так же продуманно и сознательно желавший уйти от ответственности, - после всего этого интерес к нему стал иным, во всяком случае, перестал быть сугубо профессиональным.

И вот пришел день, когда все или почти все осталось позади, тот последний день, которого все мы ждали, последний не в том смысле, что сегодня закончится следствие по делу, - нет, еще предстоит выполнить ряд формальностей, - последний потому, что только сегодня мы наконец располагаем совокупностью неопровержимых доказательств, позволяющих полностью восстановить картину происшедшего и окончательно отбросить то, что между собой успели окрестить "легендой Красильникова". Казалось бы, можно вздохнуть с облегчением и поставить точку, но облегчения почему-то не было, да и точку ставить, пожалуй, рановато.

С того, теперь уже далекого, январского дня прошел месяц. Много это? Не знаю. Покажите мне человека, способного в более короткий срок выявить, что произошло, без единого свидетеля, между двумя людьми, при условии, что один из этих двух мертв, а другой прекрасно понимает, что его слова невозможно проверить, - покажите, и я скажу, что он рожден для работы в следственных органах, а то и пойду к нему в ученики...

Нет, если говорить об эмоциях, то сейчас я скорее испытываю нечто противоположное любопытству. Это не равнодушие, не безразличие. Может быть, усталость? Но в таком случае почему бы, в самом деле, не отойти от окна, не сесть за намертво привинченный к бетонному полу стол, не разложить на нем бумаги и не закурить в ожидании, пока Красильникова проведут по двору и поднимут сюда, на четвертый этаж? По всей вероятности, потому, что все это уже было: и бумаги на столе, и сигарета, дымящаяся в пепельнице, и мой подследственный, сидящий напротив, сидящий так, как обычно сидят на этих кованых табуретках - с понуро опущенной головой, сложенными на коленях руками и бесцельно двигающимися пальцами, глядя на которые я всякий раз почему-то представляю оборванные нити, еще недавно связывавшие этого человека с миром.

КРАСИЛЬНИКОВ

Он не знал, что следователь наблюдает за ним, а если бы и знал, это ничего не меняло. Его румяное от легкого мороза лицо было спокойно, на нем не отражались ни тревога, ни волнения, и невозможно было понять, чем заняты его мысли. Тем не менее именно сейчас, по дороге в административный корпус, где предстоял очередной, бог знает какой по счету допрос, нервы Красильникова были напряжены до предела. Каждый шаг, приближавший его к мрачному четырехэтажному зданию, усиливал предчувствие беды, страшной, неотвратимой. Собственно, ощущение это возникло не сегодня и не вчера, оно появлялось всякий раз перед встречей со следователем, но сейчас было, как никогда, сильным. Еще накануне, проснувшись среди ночи, он битый час ворочался на жесткой койке, а когда понял, что заснуть не сможет, начал ворошить в памяти все, что когда-либо приходилось слышать о милиции, прокуратуре, следствии. Из случайных, обрывочных сведений вдруг выудил где-то читанное: якобы на расследование по уголовным делам отпускается жесткий срок - два месяца, и ни днем больше. Стало быть, половина уже позади! На короткое время это успокоило - значит, недолго, значит, скоро, ведь топчутся же они на месте целый месяц, потопчутся и второй! Но наступило утро, засветилось матовым светом узкое окно под потолком камеры, и совсем другая мысль овладела им. Мысль трезвая, безжалостная: надеяться не на что. При чем здесь срок? Они не успокоятся до тех пор, пока не докопаются до сути, а докопаться могут и сегодня и завтра - в любой день, и он, здоровый, сильный человек, обречен на пассивное ожидание, сомнения, бесконечно долгие ночи, когда даже во сне не покидает чувство страха. Дошло до того, что утром, в придачу к ночным кошмарам, вспомнилось, как давным-давно, еще в детстве, соблазнился яркой, затейливо раскрашенной коробкой из-под монпансье, которую сосед держал на кухне в ящике со столярным инструментом. Дождавшись подходящего момента, он стащил ее, убежал в самый дальний конец двора, открыл крышку и в ужасе отпрянул. В круглой жестянке, потревоженные дневным светом, извивались отвратительные на вид дождевые черви. Похоже, тогда он видел их впервые в жизни, иначе как объяснить охватившую его панику, а потом жестокость, с которой он уничтожал этих мерзких расползающихся тварей. Сравнивая тот далекий свой испуг и теперешний страх, он с внутренней дрожью на миг представил, что в голове, как тогда в комочках земли, копошатся, сворачиваются кольцами, скользкие коричневые тела. Но их не сожжешь, не заставишь корчиться в языках пламени...

"Тоже, нашел о чем вспоминать!" - обозлился Красильников и замедлил шаг, будто это могло помочь избавиться от страшной картины, так некстати нарисованной воображением.

- Не останавливаться! - мгновенно отреагировал сопровождающий.

Игорь полуобернулся. Обращенное к прапорщику лицо выражало крайнюю степень покорности.

- Пойми, друг, воздухом подышать хочется...

- Отставить разговоры! - обрезал прапорщик, но скрип снега за спиной стал раздаваться чуть реже.

Пусть маленькая, а победа. При других обстоятельствах она бы порадовала Красильникова, только не теперь. Сейчас голова была занята другим.

Чтобы унять резь от бьющего прямо в глаза солнца, он перевел взгляд на стены каменного колодца.

Окна, окна, окна - бесконечная череда окон. Справа, слева, впереди, сзади...

Странное дело, на протяжении всего месяца, здесь, в тюрьме, ему с огромным трудом удавалось сосредоточиться на главном, обдумать создавшееся положение. То школу вспомнит, сокурсников по университету, то вдруг черви эти привиделись. Ну разве не чушь?! С чего, например, ему о жене, о Тамарке, беспокоиться, если сто лет как с ней все решено и крест поставлен? Так нет, вставала перед глазами чуть ли не каждый вечер. Будто наяву видел. Гнал от себя - она возвращалась. Жалость откуда-то взялась: как она там, что делает, есть ли деньги на расходы? Дальше - больше. Размяк, раскис душой, дошел до того, что раньше было просто невозможным, немыслимым, - в порыве раскаяния, мучимый укорами совести, признался: "А ведь погубил я ее жизнь, искалечил. Виноват и перед Тамарой, и перед дочкой". Вроде полегчало. Повеселел даже, попросил свидания с женой, хотя знал, что откажут, - не положено. Да и неизвестно, пришла бы она или тоже крест поставила после случившегося? На этом и споткнулся, обозлился снова: не больно нужно, пусть строит из себя несчастную, обиженную, обманутую пусть! Все глупости. Стоит только выпутаться из этой истории, и все станет на свои места. Исчезнут сомнения и колебания. Все пойдет своим чередом. Лишь бы выкарабкаться. Сейчас важнее этого ничего нет...

...Скрипит снег под ногами, плывут мимо окна камер...

Краем глаза Красильников уловил чуть заметное движение, которым один из заключенных, убиравших снег во дворе, передал другому окурок. Тот косанул на конвоира и, убедившись, что все сошло гладко, спрятал бычок в рукав телогрейки...

"Тоже мне, конспираторы, - раздраженно подумал он. - И что они в этом находят?"

На память пришел давний случай, когда он тринадцатилетним мальчишкой поддался на уговоры приятелей и выкурил свою первую и, как оказалось, последнюю в жизни сигарету. Шел домой и мучился предчувствием нагоняя - не сомневался, что мать обо всем догадается. Видно, страх у него врожденный, раз нечего вспомнить, кроме такого рода переживаний...

А ведь мать он любил! Одинокая, в те годы молодая еще женщина, все свободные вечера она проводила в клубе медицинских работников, где истово упражняла свои голосовые связки в хоровом кружке. Время от времени выступала в концертах художественной самодеятельности, а однажды ее даже показывали по местному телевидению. Но то ли не все ладилось в клубе, то ли на работе не все шло гладко - она работала медсестрой в поликлинике, домой чаще всего она возвращалась не в духе. Бралась за шитье, за уборку, но все валилось у нее из рук. Он с детства запомнил ее прямую, негнущуюся спину, то, как неожиданно она вскакивала со стула, быстро и бестолково двигалась по комнате в своем развевающемся, пахнущем нафталином халате. В такие минуты лучше было не попадаться ей под руку - могла придраться к мелочи, отхлестать по щекам, больно выкрутить ухо, а то и ударить по голове. Вряд ли кто-то еще, кроме сына, знал, какой жестокой иногда становилась эта маленькая, чуть склонная к полноте женщина. И все же Игорь любил ее...

Как и предполагал, в тот вечер она с первого взгляда угадала его состояние, спросила строго:

- Ты курил?

Он стоял посреди комнаты, виновато понурив голову.

Мать взяла с буфета тонкую дамскую папиросу, нервно, ломая спички, прикурила и стремительно пошла вдоль стен. Потом приблизилась к нему. Остановилась.

- Откуда у тебя деньги?

Он сразу сообразил, о каких деньгах идет речь, но сделал попытку уйти от ответа.

- Я не покупал, - промямлил он чуть слышно. - Ребята угостили.

- Угостили?! А это что?! - Порывистым движением она выхватила из кармана халата пачку трехрублевок и, размахнувшись, резко бросила ему в лицо. - Что это, я спрашиваю?!

Зеленые бумажки, как однокрылые бабочки, зависли в воздухе и в беспорядке рассыпались по ковру.

- Здесь тридцать рублей! Откуда у тебя эти деньги?!

Она с силой нажала ему на плечи, усадила на стул и сама села напротив. Приблизила лицо. От того, что зрачков не было видно - они прятались между густо подведенными веками, - ему стало не по себе.

- Я... я продал фотоаппарат... Он все равно не работал. Приготовившись к худшему, Игорь сжался в комок. - Ты же сама хотела его выбросить...

Он ждал удара, но удара не последовало, мать неожиданно мягко провела ладонью по его щеке и шее.

- Господи, - низким, вызвавшим в нем нервную дрожь голосом сказала она, - как ты похож на своего отца...

Ладонь была маленькой и очень холодной. Ему захотелось отбросить руку, увернуться, отбежать в сторону, но он пересилил себя, сидел, боясь шелохнуться, и украдкой разглядывал валявшиеся под ногами новенькие трешки - законно принадлежавшую ему добычу. Ну да, он собирал деньги, что тут плохого? Ведь не он же их придумал, эти красивые, разноцветные бумажки, за которые купишь все, что душе угодно.

- Я не буду больше... - готовясь расплакаться, сказал он.

Она вздрогнула. Отойдя в дальний угол комнаты, презрительно скривила губы и процедила:

- Слушай и запомни, негодяй! Если я когда-нибудь увижу тебя с папиросой - берегись! Ты меня понял?

- Понял, - чуть шевеля губами, прошептал он.

- Все, разговор окончен...

"А как же деньги?" - хотел спросить Игорь, но мать, взмахнув полами халата, уже вышла из комнаты. В воздухе стоял сладковатый запах дыма. Он дождался, когда из-за двери послышались мощные аккорды, которые она извлекала из их старенького пианино, и, поминутно оглядываясь на дверь, стал быстро собирать с ковра хрустящие трешки.

Смешно: прошло больше пятнадцати лет, но курить он так и не начал. Мать уже наверняка забыла тот случай, а он, надо же, помнит...

СКАРГИН

Я знаю, что Игорь не курит, и, вытащив из пачки сигарету, ловлю себя на настойчивом желании досадить своему подследственному. Скажем прямо: для старшего следователя прокуратуры, разменявшего пятый десяток лет, желание несколько странное: надымить в кабинете и испытывать мстительную радость от того, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Ерунда, конечно. При нем я не курю. Но это тоже странно, потому что в данном случае сознательный отказ от курения - признак все той же неприязни, только вывернутой наизнанку. Впрочем, у нас с Красильниковым довольно сложные отношения, и мою неприязнь есть чем объяснить.

Я заталкиваю сигарету обратно в пачку и чуть приоткрываю форточку.

Месяц назад в числе прочих была версия, что Красильников совершил преступление вследствие случайного стечения обстоятельств - так называемое неосторожное убийство. "Значит, - думал я, - не исключено, что мы имеем дело не с расчетливым преступником, а просто с попавшим в беду человеком". Поначалу Игорь действительно произвел неплохое впечатление, в меру нервничал, но в целом держал себя естественно: волновался там, где надо было волноваться, был спокоен тогда, когда это требовалось, - в общем, всем своим видом внушал доверие, насколько можно говорить о доверии в такой ситуации. "Все обойдется без осложнений, - решил я. - Дело сравнительно простое и не займет много времени".

Слово "простое", мелькнувшее тогда в сознании, должно было насторожить - пора, казалось бы, привыкнуть, что в нашей работе просто не бывает никогда, даже если налицо чистосердечное признание, даже если явка с повинной. Уже через несколько минут после начала первого допроса, когда Красильников, обаятельно улыбаясь, стал категорически отрицать все подряд, в том числе и сам факт присутствия в доме убитого, я понял, что ошибся, но и тогда еще не представлял, насколько глубоко...

Да, мое отношение к нему за минувший месяц сильно изменилось. Может быть, пока есть время, в этом стоит разобраться? Наверное, стоит. Тем более что следователь обязан не только раскрывать преступление, но и всесторонне изучать личность человека, оказавшегося, как мы говорим, по ту сторону стола...

Я медленно перелистываю страницы дела, рассматриваю подпись Красильникова под первым протоколом допроса, заключения экспертиз судебно-медицинской, технической, криминалистической. Разглядываю фотографии. Под ними моим почерком помечено: "Обзорный снимок места происшествия", "Узловой снимок места происшествия", "Снимок трупа с окружающей обстановкой".

"А вдруг все же ошибка? - возникает нечаянная мысль. - Не может быть, исключено, но... вдруг?" Прошло четыре недели, события еще свежи в памяти, и нет никакой необходимости подстегивать воображение. Я закрываю папку с делом...

Это случилось девятнадцатого января. В одноэтажном флигеле, находящемся в глубине двора по улице Первомайской.

В единственной, если не считать тесной прихожей, комнате был обнаружен труп гражданина Волонтира Георгия Васильевича. Сторож районной овощебазы, свободный в тот день от дежурства, умер в результате общего отравления бытовым газом. Девятнадцатого января ни один из нас не мог предположить, что смерть эта - логическое завершение событий, начало которых приходится на годы войны, что причины убийства прямо связаны с оккупацией города в сорок втором году...

Рано утром, проходя мимо дверей флигеля, почтальон Рыбакова почувствовала сильный запах газа. На ее стук никто не отозвался, и, встревоженная, она немедленно вызвала техническую помощь. Вскоре на место прибыла аварийная машина. Бригадир газовщиков, на наше счастье, человек предусмотрительный, не повредив двери, проник в помещение. Внутри увидел мертвого человека. Бригадир не растерялся, тут же позвонил в милицию и принял меры, чтобы никто больше во флигель не входил. "Будьте уверены, я порядок знаю", - сказал он нам часом позже.

Прежде чем в дом вошли мы, аварийщики перекрыли газ и основательно проветрили помещение. Но и после этого находиться в нем продолжительное время было невозможно: все вещи, мебель и даже стены небольшой, метров семнадцати, комнаты пропитались гнилостным запахом, от которого вскоре появлялась головная боль и начинали слезиться глаза.

В комнату набилось не меньше семи человек, но тесноты не ощущалось. Работали сосредоточенно, молча. Время от времени шелкал затвор фотоаппарата. Каждый щелчок сопровождался мощной вспышкой света, отчего предметы принимали зловещий вид, фигуры людей на доли секунды отбрасывали густые черные тени, а лица, как в грозу, освещались голубоватыми всполохами.

На первых порах ничто не вызвало наших подозрений. Происшедшее представлялось несчастным случаем. Подтверждала эту версию и поза трупа (Волонтир умер во время сна, лежа на старом, продавленном диване), и то, что Георгий Васильевич, по мнению медика, накануне смерти находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. И пожалуй, главное на тот момент - входная дверь была заперта на крючок изнутри. Выпил лишнего, забыл зажечь газ - классический несчастный случай из тех, о которых еще долго будут судачить соседки, а газовщики приводить в пример нерадивым хозяйкам при инструктаже. Так думали мы. Но заблуждались недолго.

При исследовании ручек газовой плиты (обе конфорки были открыты до упора, но газ не зажжен) эксперт не обнаружил на них каких бы то ни было отпечатков пальцев. Его сообщение сработало, как мина замедленного действия. Правда, сравнение это пришло на ум несколько позже, но и тогда заключение дактилоскописта прозвучало неожиданно. Не сговариваясь, все, кто был в комнате, одновременно посмотрели на аварийщика, но бригадир отрицательно покачал головой: нет, к ручкам он не притрагивался. Значит, следы стер не он. Но никто другой до нашего приезда в дом не входил! Это означало, что несчастный случай, так же как и самоубийство, полностью исключался. Рассеянный человек, забывший зажечь вытекающий из конфорок газ, не мог стереть отпечатки пальцев на ручках. Да и самоубийцу, заботящегося в последние минуты перед смертью обуничтожении следов своих приготовлений, представить трудно. С другой стороны, версию о самоубийстве нельзя было окончательно сбрасывать со счетов, не рассмотрев всех возможных вариантов, то есть действуя методом исключения.

Сотниченко, приданный мне в помощь инспектор уголовного розыска*, предложил свое объяснение: это все же самоубийство, но обставленное таким образом, чтобы после смерти Волонтира на кого-то пало подозрение в убийстве. Это можно сделать из мести, сводя счеты...

_______________

* Действие повести происходит до 1984 года, поэтому работники милиции именуются по существующим тогда должностным званиям.

- Не совсем обычный способ, согласен, - сказал он, - но теоретически возможный.

Коллега и традиционный оппонент Сотниченко Костя Логвинов вполне резонно возразил:

- Если уж навлекать подозрение, то на конкретное лицо, на того, кому мстишь, с кем сводишь эти самые счеты. Где в таком случае записка, письмо, хоть какой-то намек? - Он подумал и закончил: - И потом, Волонтир не стал бы запирать дверь на внутренний крючок, это уж как пить дать.

Крыть было нечем, и пусть Логвинов не произнес слово "убийство", оно словно повисло в воздухе. Очевидно, все мы подумали об одном и том же: исключив несчастный случай, а за ним самоубийство, остается предполагать худшее. Этот момент будто послужил сигналом для участников осмотра: быстрее задвигались люди, чаще стал вспыхивать блиц фотоаппарата.

Вплотную к флигелю подогнали машину "скорой помощи", погрузили в нее труп.

К девяти часам медленно и нерешительно над городом взошло тусклое солнце. Сумерки нехотя отступили под его холодными косыми лучами, и непонятно было: утро это или вечер, за которым вот-вот снова наступит ночь.

Я стоял посреди узкого, как пенал, двора и, выдыхая из легких остатки тухлой нечисти, которой успел наглотаться в доме Георгия Васильевича Волонтира, занимался тем, что на военном языке называется рекогносцировкой. Я не случайно воспользовался военным термином, поскольку и в самом деле чувствовал себя как на поле боя после газовой атаки.

Свежий воздух быстро привел меня в чувство: дышать стало легче, а зрение постепенно приблизилось к положенным ста процентам. Пора было приниматься за работу.

Двор (я уже говорил об этом) был похож на длинный и узкий школьный пенал. Флигель Волонтира - небольшая мазанка с одним, наглухо закрытым ставнями окном - находился на том месте, которое в пенале соответствует торцу. Напротив, в глубине двора, темным контрастным пятном на фоне белого снега выделялись хозяйственные постройки. С двух других сторон, параллельно друг другу, стояли два дома-близнеца - двухэтажные, дореволюционной постройки, здания с так называемыми архитектурными излишествами на наружных стенах. Один, тот, что находился слева от меня, пустовал: людей выселили, окна заколотили досками. Дом был предназначен на снос. Сквозь отвалившуюся местами штукатурку торчали ребра ветхой дранки, а подъезды, обращенные внутрь двора, зияли немыми бездонными дырами. Брусчатка, которой был вымощен двор, в нескольких местах осела и походила на изваянное в камне море в легкую штормовую погоду. В общем, картина невеселая. Слегка припорошенные снегом кучи мусора, битого стекла дополняли ее и делали совсем мрачной. Впрочем, жителей второго дома этот пейзаж скорее всего радовал, ибо напоминал о том, что в самое ближайшее время им тоже предстоит покинуть темный, неуютный двор с покосившейся колонкой в центре и переехать в новые, благоустроенные квартиры. Пройдет несколько месяцев, на этом месте построят новый дом или разобьют сквер с модерными, неудобными для сидения скамейками и коротко остриженными газонами, и мало кто вспомнит о старом здании, некогда украшавшем улицу своим лепным фасадом, высокими окнами, крутой черепичной крышей...

Мои праздные размышления о судьбе обреченного на снос строения прервал Костя Логвинов. Он вышел из подъезда и, ежась в своем коротком замшевом пальто, показал большим пальцем вверх, что означало: "Есть новости, и неплохие". Повинуясь его знакам, я вошел в подъезд. Внутренние стены, выкрашенные синей масляной краской, были покрыты разводами инея. От них несло таким холодом, что я с невольным сожалением вспомнил об оставшемся дома старом, но теплом пальто и подумал, что зря не послушал жену и надел плащ на тонкой подкладке из искусственного меха.

- Нам в четвертую квартиру, - сообщил Костя и, как человек, успевший освоиться в новой обстановке, стал быстро подниматься на второй этаж, перепрыгивая через ступеньки.

Лестница была широкая, с массивными, вытертыми до глянца перилами. Из большого овального окна, напоминающего неправильной формы иллюминатор, на межэтажную площадку падал дневной свет. Пожалуй, здесь было светлее, чем во дворе.

На втором этаже мы попали в высокий, выложенный кафелем холл, от которого шли два просторных коридора.

Нужная нам квартира с жестяной "четверкой" на двери была рассчитана на несколько семей: рядом с кнопками звонков в стандартные рамки были вписаны фамилии жильцов.

Минуя высокие массивные двери, выстроившиеся по обе стороны коридора, Логвинов провел меня в огромную квадратную комнату, где нас встретила худенькая, ниже среднего роста, женщина лет тридцати.

- Ямпольская Елена Борисовна, - представил ее инспектор и тут же попросил: - Елена Борисовна, повторите, пожалуйста, этому товарищу то, что рассказали мне.

Женщина перевела на меня большие печальные глаза, как бы раздумывая, действительно ли необходимо повторять, прошла к окну и присела у письменного стола.

- Хорошо, - сказала она, кутаясь в пуховый платок, и мне показалось, что она греется от света настольной лампы. - Что именно вас интересует?

- В котором часу вы легли спать?

- В половине третьего, - не меняя выражения, ответила она.

- Почему так поздно?

- Работала.

Особой разговорчивостью Ямпольская, видно, не отличалась, и Логвинов пришел ей на помощь:

- Елена Борисовна - переводчица. Как раз вчера ей принесли работу на дом, - и, обращаясь к ней, уточнил: - Я вас правильно понял?

Облокотившись на подоконник, я стоял метрах в трех от письменного стола и почему-то не мог отвести взгляда от рук женщины, на которых сквозь тонкую кожу проступали веточки кровеносных сосудов.

- Я болею, - нашла нужным пояснить женщина. - Руководство нашего института попросило выполнить срочную работу. Перевод надо сделать сегодня к вечеру.

"Поболеть не дают человеку, - молча посочувствовал я. - А тут еще мы..."

- Около двух ночи, - продолжала Елена Борисовна, желая быстрее закончить, по-видимому, тяготивший ее разговор, - я подошла к окну. Во дворе увидела Игоря Михайловича Красильникова.

Я поймал на себе быстрый Костин взгляд, но тогда он мне ни о чем не сказал и я не придал ему значения. Позже Логвинов объяснил, что в первый раз Ямпольская назвала Красильникова только по имени, и это, учитывая небольшую разницу в их возрасте, воспринималось естественно. Сейчас к имени прибавилось отчество. Расхождение, казалось бы, незначительное, но оно обратило на себя внимание инспектора. День спустя я тоже понял значение этой разницы, а пока внимательно слушал продолжавшийся между ними разговор.

- Вы сказали "около двух". А точнее? - спросил Логвинов.

- Не знаю. - Поколебавшись, Елена Борисовна добавила: - На часы не смотрела. Легла в половине третьего, а видела его приблизительно за полчаса до этого.

"Что ж, арифметика простая, но, как показывает практика, вполне надежная".

- Вы посмотрели в окно случайно или что-то привлекло ваше внимание?

- А что могло привлечь мое внимание? - не поняла Ямпольская.

- Ну, шум, какие-нибудь звуки...

- Нет, я подошла к окну случайно.

"Побольше бы таких случайностей", - подумал я.

- Красильников вышел из дома Волонтира - так вы сказали, - напомнил Логвинов.

- Да.

- Вы уверены, что не ошиблись? Может быть, он просто остановился около флигеля? Возвращался домой, приостановился, чтобы прикурить, например, и пошел своей дорогой.

- Он не курит, - сказала Елена Борисовна.

Костя снова послал в мою сторону многозначительный взгляд.

- К тому же я видела, как он захлопнул за собой дверь.

"Захлопнул", - отметил я про себя.

- У него было что-нибудь в руках?

- Нет, кажется, ничего. Я не видела, - уточнила она.

- Он вышел из дома Георгия Васильевича, захлопнул дверь и что же дальше?

- Ничего.

- Сразу пошел к себе?

- Нет, сначала подошел к дому напротив, постоял там, потом ушел домой.

- Квартира Красильникова в вашем подъезде? - поинтересовался я.

- Да, на первом этаже.

Надо сказать, что к тому времени уже было известно, что Волонтир умер не раньше трех часов ночи. В два из его дома вышел Игорь Михайлович Красильников. Это было уже кое-что! На первых порах нам, как говорится, крупно везло...

Минут через десять, оставив Логвинова с Ямпольской, я стоял у двери первой квартиры и жал на кнопку звонка, под которым синими чернилами на белой бумажке была выведена фамилия Красильникова.

Щелкнул замок. Я представился растрепанной темноволосой женщине с заплывшими от сна глазами, и меня впустили в забитую хламом прихожую. Стоило закрыться входной двери, как мы оказались в кромешной тьме. Сначала я наткнулся на подвешенное к стене корыто, потом на ощупь определил стиральную машину и тумбочку с тазом. Когда моя спутница, довольно уверенно передвигавшаяся в темноте, открыла дверь в комнату, я увидел еще и разобранный на зиму детский велосипед, санки и тускло блестевший шифоньер.

- Извините, лампочка перегорела, - сказала заспанная женщина, и я уловил исходящий от нее запах спиртного. - Я Красильникова Тамара, представилась она. - Проходите, пожалуйста.

Прежде чем воспользоваться приглашением, я кивнул в сторону второй двери, имевшейся в прихожей, и спросил, кто живет в одной с ними квартире.

- Теперь уже никто. - Она вяло махнула рукой. - Видите - бумажка приклеена. Опечатано. Жила Нина Ивановна Щетинникова. Два дня назад умерла, вчера на кладбище увезли. Наследников у нее не оказалось, вот домоуправление и опечатало дверь.

Мы вошли в комнату. Здесь царил тот же хаос, что и в прихожей. Стол, накрытый плюшевой, потерявшей свой первоначальный цвет скатертью, был завален немытой посудой, какими-то коробками, банками из-под солений и компотов, детскими игрушками. Сервант с облезлой полировкой, телевизор, тумбочку, почти все, что находилось в комнате, покрывал заметный слой пыли.

- Напрасно беспокоитесь. - Красильникова смахнула со стула грязное полотенце и села, придерживая рукой полы халата. Она явно принимала меня за представителя домоуправления. - Охотников на ее каморку днем с огнем не сыщешь. Семейных туда не вселишь, квадратов маловато, да и дом у нас на снос, сами знаете, последний месяц доживаем, скоро новоселье справлять будем, уже и решение исполкома есть.

- У вас двухкомнатная? - спросил я, оттягивая момент, когда она предложит мне сесть.

- Двухкомнатная. - Тамара зевнула, прикрыв рот пухлой ладонью. - А что толку? В одной тринадцать квадратных метров, в другой - девять. А нас четверо прописано: я, муж, отец - он сейчас у своей сестры гостит, дочка. По всем законам нам трехкомнатная положена, не сомневайтесь.

На столе, рядом с алюминиевой кастрюлей, валялся потрепанный учебник русского языка.

- А дочка где? - спросил я.

- Я ее к тетке отвезла. На пару дней погостить.

Не вставая со стула, она потянула за шнурок, свисавший над подоконником. Вьетнамская соломка, сворачиваясь в рулончик, рывками поползла вверх. В комнату проник дневной свет. Возникшие из полутьмы розовые, с накатанными серебрянкой узорами стены сделали ее еще неуютнее.

- Сколько же времени? - спохватилась Красильникова, отыскивая взглядом часы.

- Начало десятого, - подсказал я.

- Ого! - Она всплеснула руками, поправила сбившуются на бок прическу и вопреки своему собственному восклицанию осталась сидеть в прежней позе. - Так что вы хотели? Слушаю вас.

Я сообщил, по какому поводу пришел. Тамара не удивилась, выслушала, понимающе покачивая головой, и недвусмысленно дала понять о своем отношении к смерти Волонтира:

- Так ему, алкашу, и надо. Допился, значит?! Я тысячу раз говорила, что он этим кончит. Мыслимое ли дело: пил и днем и ночью, в будни и праздники, без разбора. Предел-то должен быть, как вы считаете?

Обмен мнениями на таком уровне меня не устраивал.

- Скажите, в котором часу ваш муж возвращается с работы? - спросил я, направляя разговор в нужное русло.

Она пожала плечами:

- Когда как. Раз на раз не приходится.

- И все-таки.

- Как вам сказать? Когда в пять, когда и в десять - по-разному. Работа у него такая.

- Кем же он работает?

- Он оптик. Приходится мотаться по городу, искать дефицитные стекла, оправы... Часто задерживается...

До сих пор я не подозревал, что у специалистов по ремонту очков такая беспокойная профессия. А может, дело не в профессии?

Снова, на этот раз более внимательно, я осмотрел комнату. Похоже было, здесь не убирали месяцами. Со слов Ямпольской, Тамара, жена Игоря, нигде не работает, другими словами, занимается домашним хозяйством. Тем более странным показались мне запущенность и грязь в квартире...

Не знаю, по какой причине задерживался Красильников, но мне с трудом верилось, что нормальный человек мог торопиться с работы, чтобы быстрее вернуться в этот "райский уголок". Впрочем, это дело вкуса и привычки, а во вкусах и привычках Игоря я пока разбирался еще меньше, чем в оптике.

- Вчера, например, он поздно вернулся?

- Вы что ж думаете, он с этим алкашом, с Волонтиром, пил? - Она опустила голову и начала перебирать бахрому на скатерти. Потом мотнула головой: - Может, и пил, кто его знает... А насчет работы, так он вчера вообще в ателье не ходил. Отпросился. - Она улыбнулась каким-то своим мыслям. - Шампанское купил, водки.

Что они делали со спиртным, я спрашивать не стал - у ножки стола стояла целая батарея пустых бутылок.

- И часто у вас... - я поискал подходящее слово, - такие вечеринки случаются?

- Это не ваше дело, - отрезала Тамара и тут же, взяв тоном ниже, объяснила: - Не подумайте чего. Вчера действительно повод был: восемь лет, как мы с Игорем поженились...

Ну и жизнь! Вчера праздновали, вчера же хоронили соседку, ночью убит другой сосед. Не многовато ли событий на такой короткий срок?

- Значит, вчера была восьмая годовщина вашей свадьбы, и по этой причине Игорь отпросился с работы?

- Да нет, я же говорила: у нас соседка, Щетинникова, умерла. Нина Ивановна. Родственников у нее нет, побеспокоиться некому, вот Игорь и взял на себя хлопоты.

- Вы имеете в виду похороны?

- Ну да. В похоронное бюро ездил, машину заказал, место на кладбище оформил.

- У вас с соседкой хорошие отношения были?

Она кивнула:

- Хорошие. Тихая была старушка, безобидная.

- Отчего она умерла?

- Болела часто. Сердце и вообще... Игорь ей все путевку хотел достать, чтобы поехала подлечилась в санатории на старости лет. Да вот не успел, не получилось. Он ее очень уважал...

Меня интересовало все, что прямо или косвенно касалось Красильникова, тем более речь шла о вчерашнем дне. Я продолжал расспрашивать Тамару, и она, пусть без особого энтузиазма, но исчерпывающе, отвечала на мои вопросы. На это, я думаю, были свои причины: она не сомневалась, что их сосед Волонтир умер по собственной неосторожности, и принимала мой визит как необходимую в таких случаях формальность. И я ее не разубеждал в этом. Кто знает, как сложился бы наш разговор, если бы она знала то, что к тому времени знал я: Георгий Васильевич был убит!

Так или иначе, объяснять ей, почему я связываю смерть Волонтира с ее мужем, было не в моих интересах, кроме того, я не имел на это права: пока по линии Красильникова у нас имелись только предположения, разрозненные факты - не больше.

- Вчера ваш муж так и не вышел на работу? - Я все же присел на стул у заваленного немытой посудой стола.

Красильникова отрицательно покачала головой:

- Когда бы он пошел? С утра - в похоронное бюро, в начале второго Нину Ивановну отвезли на кладбище. Игорь тоже поехал. Через час вернулся и лег спать. Намотался за день, устал. А я с Наташкой поехала к отцу.

- Вы говорили, что дочь у тетки, - вставил я.

- Ну да, сестра отца и есть тетка, - удивилась она моей непонятливости. - Я же говорила, что он у сестры гостит, у тети Ани.

- Ясно. Ну а дальше?

- Наташу я там оставила, а домой вернулась вместе с отцом. Пригласила его к нам годовщину отпраздновать. Сколько же времени было, дайте сообразить... - Она закатила глаза к потолку, стараясь вспомнить, как мне показалось, больше для себя, чем для меня. - В шесть мы приехали. Ну да, точно, в шесть. Будильник еще зазвонил, а я его на шесть поставила, чтобы Игоря разбудить.

- Он еще спал?

- Нет, уже проснулся. Сбегал в магазин за шампанским. Потом они с отцом сели в шахматы играть, а я на скорую руку мясо поджарила, салат приготовила. Все было тихо-мирно. Сели, выпили. И тут Игорь завелся...

В этом месте рассказ Тамары прервался. С ее лица сбежало полусонное выражение. Она уперлась взглядом в пространство и на некоторое время, забыв о моем присутствии, задумалась о чем-то своем. Несколькими днями позже я узнал, с чем это было связано, но тогда поторопился и попал впросак: начал активно выспрашивать, что там у них произошло, отчего "завелся" Игорь, и она, поморщившись, осадила меня:

- Ничего, ничего. Вас это совершенно не касается...

Ее круглые, темные, как маслины, глаза так и не обрели прежнего умиротворенного выражения. Она стала отвечать нехотя, с видом человека, вынужденного поддерживать разговор, в то время как его самого одолевают совсем другие мысли. Да так оно в действительности и было. Невидимая стена выросла между нами: по одну сторону осталась она со своей жизнью, своими заботами, по другую - я, посторонний человек, докучающий ей ненужными вопросами.

- Вы долго сидели за столом? - спрашивал я.

- Нет.

- До которого часа?

- До восьми. В восемь я легла спать, - доносилось словно бы издали.

- Отец остался у вас?

- Нет, ушел.

- А муж?

- Тоже.

- Кто из них ушел раньше?

- Отец.

- Не знаете, куда ушел ваш супруг?

- А почему вы у него не спросите?

- Обязательно спрошу при встрече...

- Вот и спросите, - вяло огрызнулась она. - А я время не засекала.

- Когда он вернулся?

- В двенадцать.

- Вы точно помните?

- Точно, точно...

Это противоречило показаниям Ямпольской и, как любое противоречие, должно было быть устранено. Я попросил, чтобы Тамара объяснила, откуда ей стало известно точное время возвращения мужа домой.

С ее слов, ночью она проснулась от шума и увидела в соседней комнате Игоря. Спросонья спросила, который час. Он ответил: "Не слышала, что ли? Гимн только что отыграли. Двенадцать". Потом разделся и лег спать.

- И больше не вставал?

- Нет. Он спит у стенки, а я с краю. Я бы проснулась.

- Скажите, Тамара, а сами вы радио слышали? - полюбопытствовал я.

- Нет, не слышала.

- И на часы не смотрели?

- Не смотрела.

Противоречие растаяло, как леденец во рту младенца. В два ночи Игорь был во дворе у флигеля Волонтира, а вернувшись домой, попытался обзавестись алиби, обманул жену. Факт сам по себе значительный!

- Больше вы ничего не хотите рассказать? - спросил я.

Красильникова удивленно посмотрела на меня:

- А что рассказывать?

- Ну, мало ли...

- Нет... Извините, мне пора обед готовить. Если у вас все...

- Пока все. - Я встал. - Спасибо. И до свидания.

Мы вышли в прихожую. Здесь было по-прежнему темно.

- А лампочку надо бы вкрутить новую, - сказал я.

- Надо бы, да руки не доходят, - нехотя отозвалась Тамара.

- Давайте вкручу, - предложил я неожиданно для самого себя.

Сейчас остается только гадать, чем это было вызвано. То ли мыслью о Наташе, дочери Красильникова, которая вернется сюда и может споткнуться в темноте, то ли тронуло расстроенное Тамарино лицо, а может быть, подсознательно чувствовал, что ее супруг еще очень не скоро вернется домой. Во всяком случае, уверен, что предложил свои услуги без всяких задних мыслей, из вполне естественного желания помочь.

Тамара не удивилась. Как мне показалось, она вообще была лишена способности удивляться. Молча принесла стул, поставила на него табурет, и я кое-как взгромоздился на это шаткое сооружение полутораметровой высоты. Сюда не доставал свет, падающий из открытой в комнату двери, но кое-что все же было видно. На потолке, рядом с крученым электрическим шнуром, серым пятном выделялся след руки. Это был четкий отпечаток ребра ладони и мизинца. На всякий случай я осмотрел и лампу.

Все остальные мои действия были продиктованы чистым любопытством: уверенности, что поступаю правильно, не было. Я вытащил из кармана носовой платок, обернул им лампу, осторожно выкрутил ее и как ни в чем не бывало положил в карман плаща. Затем, нагнувшись, принял из Тамариной руки новую лампочку и ввинтил в патрон. Загорелся свет.

Подобрав полы плаща, я спрыгнул с табурета, попрощался с хозяйкой и вышел в подъезд. Развернул платок. На толстом слое пыли, покрывавшем верхнюю, узкую часть лампочки, ясно отпечатались следы чьих-то пальцев. Но не это было самым интересным. Глянув на свет, я убедился, что не зря лазил под потолок: внутри стеклянной колбы венчиком дрожал неповрежденный вольфрамовый волосок...

Глава 2

19 - 23 января  ХАРАГЕЗОВ

Заведующий ателье "Оптика" Харагезов был сама любезность: встретил инспектора в дверях, проводил к столу, отработанным до изящества движением придвинул роскошную хрустальную пепельницу и даже предложил кофе, от которого Сотниченко отказался. Времени оставалось в обрез - на половину шестого было назначено оперативное совещание в прокуратуре, а Скаргин бывал строг к опоздавшим. Поэтому он не взял и сигарету из тугой пачки "Мальборо", лежавшей рядом с пепельницей, что для него, заядлого курильщика, было равносильно подвигу.

- Приступим, - предложил он, избегая смотреть на обтянутую целлофаном коробку. - Вы в курсе событий, поэтому обойдемся без предисловий. Нет возражений?

Харагезов ограничился понимающим кивком.

- В котором часу ушел с работы Красильников позавчера, восемнадцатого января?

- Восемнадцатого он на работе отсутствовал, - по-военному четко, без запинки ответил заведующий.

- Прогул?

- Что вы! У меня в ателье нарушителей дисциплины нет. Мы на хорошем счету в управлении, занимаем ведущее место в соцсоревновании. - Он был не только любезен, но и словоохотлив, этот Харагезов. - Все гораздо проще: я отпустил Красильникова по его просьбе. Чуткое отношение к подчиненным первейший долг любого руководителя, хотя сейчас как-то не принято об этом говорить. Совсем недавно был такой случай...

- Он назвал вам причину? - прервал заведующего Сотниченко.

- А как же! У него скоропостижно скончалась соседка. Одинокая женщина, нет ни близких, ни родных. Красильников - парень сознательный, отзывчивый, вот и решил взять на себя хлопоты. Он и фамилию назвал, да я не запомнил. - Харагезов округлил глаза. Ему в голову пришла неожиданная мысль: - Я, конечно, не проверял, но неужели... вы думаете, он соврал? Нет-нет, быть этого не может. Разве подобными вещами шутят?! Если так, мы немедленно разберемся, примем меры...

- Соседка у него в самом деле умерла, - подтвердил инспектор, не спрашивая, какие меры имел в виду Харагезов.

- Вот видите, - сразу успокоился заведующий, - я же вам говорил...

- Ну а вчера, девятнадцатого, в котором часу он пришел на работу?

- Вчера? Как обычно, к девяти. У нас опоздавших практически не бывает. К тому же ведется строгий учет явки сотрудников. Есть специальный журнал. Хотите, нам принесут?

- Не надо, я посмотрю позже, - отказался Сотниченко. - Значит, к девяти? И никуда не отлучался?

- А вот в смысле отлучек не могу дать никаких гарантий, - посетовал Харагезов. - Положение таково, что на пять-десять минут любой из сотрудников имеет возможность беспрепятственно покинуть рабочее место. Увы, здесь я бессилен - у нас не завод, пропускной системы нет. А за всеми разве уследишь? Девушки иногда бегают в галантерейный магазин напротив, мужчины - в табачный киоск...

- Красильников не курит.

- Ах да! - Заведующий подтолкнул пачку "Мальборо" поближе к инспектору. - А вы, простите, курите? Угощайтесь.

Сотниченко мужественно отодвинул сигареты.

- Вам придется писать на Красильникова характеристику. Скажите, какого вы о нем мнения?

- Встречаются, к сожалению, среди руководящих работников, - издалека начал Харагезов, и инспектор подумал, что скорее всего опоздает на совещание и головомойка, пожалуй, обеспечена, - встречаются такие, кто опасается давать положительные характеристики на людей, с которыми случилось несчастье. Я не оговорился - несчастье, поскольку уверен: с Красильниковым произошла какая-то ошибка. Порой мы перестраховываемся, спешим делать выводы, осуждаем товарища, в то время как из периодической печати нам известно...

Пока он в том же назидательном тоне излагал свои взгляды на ошибки вообще и следственные в частности, Сотниченко, не рискнувший перебивать заведующего, чтобы не затянуть встречу еще больше, изловчился прочесть задом наперед рекламные надписи, горевшие за окном кабинета: "СТЕКЛА ДИОПТРИЧЕСКИЕ, ПРИЗМАТИЧЕСКИЕ, АСТИГМАТИЧЕСКИЕ". Это заняло минут пять. Покончив с чтением, он все же прервал Харагезова:

- Но ведь вы не знаете, в каком преступлении подозревается Красильников.

- Вот-вот, подозревается! - подхватил заведующий. - Подозревается, а не обвиняется! Чувствуете разницу?! Не знаю, как другие, - он со значением посмотрел на инспектора, - а лично я верю, что все уладится. Работник он отличный, безотказный, таких поискать. Ничего плохого о нем сказать не могу.

- А зачем говорить плохое? Говорите хорошее.

Харагезов смешался.

- Да-да, конечно, - согласился он поспешно. - Я завтра же оставлю характеристику и в ней все изложу... Простите, вы с ним, наверно, встречаетесь? С Красильниковым, я имею в виду.

- А что?

- У меня к вам большая просьба. Передайте, пожалуйста, что на днях в управлении решается вопрос о его переводе на самостоятельную работу в отдельной мастерской. Это его подбодрит, поддержит в трудную минуту. Передадите?

- К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу, - ответил Сотниченко.

- Жаль, - искренне огорчился заведующий. - Очень жаль... Ну, на нет и суда нет...

Инспектор взглянул на часы, висевшие в проеме полированной стенки. Он еще успевал на совещание.

ТИХОЙВАНОВ

Федор Константинович проснулся в пять утра. Проснулся неожиданно, разом, будто его толкнули в плечо, и впечатление это было настолько сильным, что, не разобравшись со сна, он вытянул руку, - может быть, дочь будила, может быть, ей плохо? Но рядом с раскладушкой никого не было.

Он повернулся на спину, и раскладушка отозвалась тонким неприятным скрипом. Спать не хотелось, но и вставать тоже. Он лежал, чувствуя, как из него уходят последние остатки сна. Вскоре из темноты проступили силуэты предметов, в которых он не сразу и не без труда узнал стол, сервант, спинку стула. Обманчивые, с нарушенными пропорциями, контуры мебели, черные провалы в углах изменили комнату до неузнаваемости, сделали ее чужой, и ему вдруг показалось, что он находится не дома и даже не в гостях, а в совсем незнакомом месте, куда попал случайно, по недоразумению...

Федор Константинович прислушался. Из спальни донесся едва различимый шорох. Он приподнялся, морщась от скрипа пружин, нащупал ногами тапочки, встал.

За окном, сплюснутый в неровностях стекла, неподвижно висел холодный диск луны. В комнате было тепло, даже жарко - от батареи исходили волны сухого горячего воздуха. Контраст между студеным, залитым лунным светом пространством там, за окном, и жаркой теснотой обжитого помещения создавал обманчивое впечатление покоя, уюта.

Осторожно ступая по рассохшимся половицам, Федор Константинович пошел в спальню.

- Ты чего? - шепотом спросила дочь.

Она тоже не спала - Тихойванов увидел две слабо светящиеся точки, отблеск света в ее глазах, - мучилась своей болью, переживала горе, нежданно свалившееся на ее плечи. Покой действительно был иллюзорным.

- Чего ты, папа? - повторила Тамара, и в том, что она осталась лежать неподвижно, не встала, не шевельнулась в ответ на его приход, тоже было что-то тревожное, саднящее душу.

- Да так, - буркнул он. - Спи...

- Может, чаю налить? В термосе остался...

- Не надо, спи. Я Наташку посмотрю.

Он наклонился над кроваткой, поправил на внучке одеяло и, шаркая по полу задниками тапочек, вернулся к себе на раскладушку. Лег, сцепил пальцы под затылком и долго вслушивался в тишину. Постепенно она наполнилась звуками: на холодильнике громко тикал будильник, в трубах парового отопления урчала вода, а в спальне, шурша простынями, ворочалась внучка.

По мере того как его теперь уже окончательно покидала надежда заснуть, все настойчивее становилось желание уйти из дома, наполненного чужими тенями, звуками, запахами - чужой жизнью.

Третий день продолжалась эта пытка - иначе он создавшуюся ситуацию не воспринимал, - третий день как заведенный вставал он в семь утра, кормил внучку завтраком, провожал в школу, до полудня шатался по городу, чтобы не возвращаться к погруженной в трагическую немоту Тамаре, в половине первого встречал Наташу, вел домой, готовил с ней уроки, а к вечеру, доведенный до предела изматывающей нервы недоговоренностью, садился у телевизора и, уставившись слепым взглядом в экран, прислушивался к шагам слонявшейся из угла в угол Тамары. Старался не обращать внимания на ее по-старушечьи поджатые губы, на угрюмое лицо, на красные от недосыпания веки...

Горе не красит человека, да и добрее не делает. Это понятно. Однако терпеть молчаливый и оттого особенно обидный нажим со стороны дочери было невмоготу. Он знал, чего она добивается, чего ждет: хочет, чтобы он надел свои ордена и при полном параде пошел в милицию выручать зятя. Я, мол, участник войны, кавалер трех орденов Славы, ветеран труда, помогите, мол... Плохо же она знает отца, если надеется на это. Защищать преступников - дело адвокатов, а не родственников, и спекулировать боевыми наградами, козырять заслугами ради подонка он не намерен. Ведь не хулиганство, не драка, не воровство даже - убийство! Подумать только, его зять - убийца! Игорь, муж его дочери, убил Жорку Волонтира! За что?

Никогда не питавший к зятю ни любви, ни особой симпатии, Федор Константинович преступником его все же не считал и был в полном смысле слова ошарашен новостью. В среду вечером заехал на часок проведать внучку, и вдруг - словно обухом по голове: Игорь арестован милицией, подозревается в убийстве! Конечно, Тамаре нелегко, кто спорит, тем более с ее характером. Поневоле изнервничаешься, озлобишься, будешь искать, на ком бы сорвать накопившуюся горечь. Но быть мишенью для ее нападок - увольте. С какой стати? И вообще, почему она ведет себя так, будто во всем виноват он, отец? Разве не стараниями дочери и ее обожаемого супруга вся внутренняя жизнь семьи Красильникова уже целых семь лет находится для него под запретом?

"Неужто прошло семь лет? - удивился он. - Да, точно - семь. Тамара вышла замуж восемь лет назад, а через год..."

С появлением в доме Игоря отношения между Федором Константиновичем и дочерью стали сначала натянутыми, потом открыто враждебными и закончились полным разрывом. Он оставил их в этой квартире, переехал на другой конец города к своей сестре Аннушке и с глубоко осевшей в душе обидой устранился, ушел из их жизни, дав себе слово ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в нее. И вот сейчас от него ждут, требуют помощи...

Тихойванов не мигая смотрел в черный прямоугольник окна, перечеркнутый крестовиной рамы, и мысленно видел занесенный сугробами сад с припорошенными снегом деревьями, тропинку, протоптанную от калитки к крыльцу, светлую прохладную веранду, куда по нескольку раз на день выходил прямо в шерстяных носках, чтобы попить ледяного молока из глиняного кувшинчика, - видел дом на противоположном конце города, где всегда, в любое время дня и ночи, ждал его покой, налаженный, неторопливый быт, мягкая в обращении, все понимающая сестра Аня, видел и сознавал, что не сможет вернуться туда, не сможет оставить дочь без поддержки и помощи... Новое решение - новое, ибо накануне он уже собирается сказать Тамаре, что все, хватит, завтра он уезжает к себе, - не принесло ожидаемого облегчения, напротив, вызвало раздражение и досаду. "До седых волос дожил, а ума не нажил, - ругнулся он про себя. - Раскладушка и обязанность делать, чего не желаешь, - вот все, что тебе осталось под конец жизни..."

Он хотел повернуться на бок, но вспомнил об отзывавшихся на каждое движение пружинах и остался лежать на спине. Мысли вновь обратились к событиям восьмилетней давности.

Тогда Федор Константинович еще работал на железной дороге, водил электровозы в длительные, по неделе и больше, рейсы. Как-то вскоре после Нового года он стал замечать в дочери перемены. Догадался, что с ней происходит. Догадался потому, что в памяти навсегда сохранилось лицо ее покойной матери с тем же счастливым выражением нежности и любви, потому что в свое время сам познал это прекрасное чувство, когда жизнь кажется нескончаемым, полным надежд праздником. Ему не надо ничего объяснять. Он радовался вместе с Тамарой, хотя, чего скрывать, к радости примешивались и ревность, и тоска, и тревога за дочь; ведь не из чужих рассказов, а на собственном опыте убедился, что рядом с любовью иногда ходит беда...

В ту пору даже сон такой ему снился, один и тот же. На длинных перегонах, когда напарник сменял его у пульта управления электровозом, он дремал под мерное покачивание поезда, и чудилось ему, что стоит он на перроне, у окна вагона, Тамара смотрит на него в окно - уезжает куда-то. Он вплотную придвигался к стеклу, уговаривал ее остаться, но она не слышала его или делала вид, что не слышит, а только кивала головой, вроде успокаивала. Состав трогался, удалялся, набирая скорость, а он смотрел ему вслед, беспомощно разводил руками и бормотал: "Куда ж ты, дочка? Вернись..." Сон оказался, что называется, в руку.

Тамара из девчонки прямо на глазах превращалась во взрослую, самостоятельную женщину. Само собой получилось, что она перестала делиться с ним своими заботами, возвращалась домой позже обычного, не говорила, как раньше, с кем и где проводит время. Федор Константинович не торопил событий, терпеливо ждал момента, когда дочь познакомит его со своим избранником, верил, что рано или поздно она это сделает. Ждал и дождался...

В первых числах февраля поздно вечером она ворвалась в дом, не сняв пальто, бросилась на кровать и зашлась в слезах. Из ее сбивчивых, путаных слов он понял, что произошло несчастье - то самое, о чем думал и чего боялся... В ту ночь он впервые по-настоящему осознал: что-то изменилось в их жизни, что-то уходит и возврата к прежнему уже не будет.

Вскоре Тамара притихла. Укрыв ее одеялом, он еще долго сидел рядом, держа в руках ее горячую ладошку, а утром, едва рассвело, оделся и пошел к железнодорожному вокзалу - в том районе жил Игорь Красильников...

Человек, ставший мужем его дочери, никогда не был ему близок. Не был и не мог стать. Он понял это еще тогда, восемь лет назад, ранним февральским утром, когда стоял в прихожей чужой квартиры и, переминаясь с ноги на ногу, ждал приглашения войти. Федор Константинович на всю жизнь запомнил, как это все происходило.

Он стоял спиной к двери, лицом к приоткрытой дверце шифоньера, и в большом, находящемся в шаге от него зеркале видел то, что делалось у него за спиной. В соседней комнате под низко висящим малиновым абажуром двигалось какое-то существо. Наверное, надо было отвернуться, но он продолжал вглядываться в отражение, смотрел и не мог отвести глаз от полноватого, круглолицего парня, неуклюже прыгающего на одной ноге. Волосы косой челкой спадали ему на лоб; из-под нее в сторону зеркала, то есть в спину Тихойванову, то и дело бросались быстрые, растерянные взгляды. От волнения Игорь - Федор Констанинович сообразил, что это был он, - никак не мог попасть в штанину и, только когда оперся о спинку стула, надел наконец брюки. И хотя, наблюдая эту сцену, глядя на нелепо приплясывающую фигуру, Тихойванов каким-то образом - косвенно, что ли? - надеялся унизить обидчика дочери, получилось совсем наоборот: униженным почувствовал себя он сам.

Возможно, в эту минуту и родилась неприязнь к будущему зятю. Или чуть позже, когда Игорь пригласил его войти в комнату с малиновым абажуром, предложил сесть на диван, а сам остался стоять, прислонившись к оклеенной темно-красными обоями стене, как посторонний, как зритель, ожидающий начала представления.

Светлана Сергеевна, мать Игоря, тоже находилась в комнате. Тоже стояла. Сбоку, почти за спиной гостя, демонстративно скрестив руки на груди. Тихойванову недвусмысленно давали понять, что чем короче будет его визит, тем лучше. Даже настенные часы с длинным раскачивающимся маятником, казалось, говорили о том же: "Чужой в доме, чужой в доме". Мягкое, податливое ложе дивана, на который он имел неосторожность сесть, всасывало Тихойванова все глубже, заставляя принять неудобную позу, и он подумал, что вещи в этом доме, под стать хозяевам, тоже настроены против. Невозможным показался разговор, стыдно было его начинать; да и о чем, собственно, говорить? О том, как ему обидно, как больно за себя и за дочь? Он как бы увидел себя со стороны, представил, как должно быть неуместно его присутствие здесь, в этой незнакомой квартире, в столь ранний час, как несуразно он выглядит - этакий солдафон (на нем был форменный китель железнодорожника, правда, без петлиц, и даже пуговицы были черные, гражданские), поднявший на ноги мирно почивавшую семью.

Пожалуй, Игорь все же успел что-то шепнуть матери, и теперь его принимали за просителя: "Надо же, и позицию выбрали, - подумал Федор Константинович. - Сынок в лоб, мамаша с фланга".

Ему захотелось, не медля ни секунды, встать и уйти, никому ничего не объяснив, не произнося ни слова, но дома ждала Тамара. Кто-кто, а он знал, какого известия она ждет и к а к будет смотреть на него, когда он вернется. "Ведь я пришел не из любопытства, - успокаивал он себя. - Тамара ждет ребенка, и я хочу знать намерения отца этого ребенка. Что же тут непонятного? Вполне законное желание". Последнее соображение и заставило остаться.

- Я пришел... - излишне громко начал он, но спазма, сковавшая горло, мешала говорить, и он глухо закончил: - Вы... вы и так все знаете.

Последовавшая затем пауза была заполнена размеренным ходом тяжелого маятника. "Чужой в доме, чужой в доме", - все громче стучал он.

- Простите, я не совсем понимаю, - хорошо поставленным голосом сказала Светлана Сергеевна. - Собственно, чего вы от нас хотите?

От того, как неудачно он начал, как скомкал первую фразу, как холодно и спокойно задала свой вопрос Светлана Сергеевна, как подчеркнула "от нас", объединяя себя с сыном, Федору Константиновичу стало не по себе. Снова захотелось встать и уйти.

- Моя дочь ждет ребенка, - все так же глухо, раздельно цедя слова, сказал он, впрочем, уже не надеясь и как бы даже не желая быть понятым этими людьми.

- Позвольте, а какое отношение к вашей дочери имеем мы? - спросила мать Игоря.

- Моя дочь ждет ребенка от него. - Он показал глазами на стоявшего в стороне парня.

- Вы в этом уверены? - надменно подняв ниточки бровей, прежним ледяным тоном спросила Светлана Сергеевна. - У вас что же, есть доказательства?

Вопрос повис в воздухе, неожиданный, как удар бича.

"Доказательства! - обожгло Тихойванова. - Доказательства! Но какие могут быть доказательства?!"

- Вы мне не верите? - Голос его дрогнул.

- Простите, а почему мы должны вам верить? - парировала Светлана Сергеевна.

- Вы спросите у своего сына, - сказал Тихойванов, и они оба посмотрели на Игоря.

Тот стоял с отсутствующим выражением лица, почти отвернувшись, но, очевидно, матери его вид о чем-то все же говорил.

- Если даже так, - неуловимо изменив тон, снисходительно сказала она. - Допустим, что так... Предположим... на секунду предположим, что мы вам верим и ребенок на самом деле от Игоря. Что меняется?.. Простите, как вас зовут?

- Федор Константинович.

- Так вот, уважаемый Федор Константинович, я не совсем понимаю, чего вы хотите. Вы что же, намерены насильно женить моего сына на своей дочери и таким образом устроить ее счастье? Но это же смешно! Сами подумайте, разве о таком браке может мечтать девушка в ее возрасте? Вы, ее отец, вы уверены, что она поблагодарит вас за такое сватовство?

Она тонко рассчитала силу своих аргументов - Федор Константинович растерялся. Он видел, как Светлана Сергеевна неслышно подошла к дивану, как опустилась на стул и, подавшись к нему своим негнущимся корпусом, заглянула в глаза. На лбу и в углах ее рта стали видны редкие, но глубокие морщины. "Когда она успела напудриться?" - мельком подумал он, едва слыша, о чем она говорит.

- Я мать, я понимаю ваше состояние и сочувствую вам... Я ни в коем случае не оправдываю сына... Раз уж так случилось, давайте лучше вместе подумаем, что можно сделать практически...

Он пропустил несколько последующих фраз, потом издали, будто она говорила в подушку, услышал:

- ...Я - медицинский работник, у меня есть знакомые среди врачей, и, наверно, они смогут помочь вашей дочери... ничего страшного, обезболивающий укол и...

- Стыдно! - пересилив себя, хрипло произнес он и заметил, как отшатнулась от него Светлана Сергеевна. - Вам должно быть стыдно! Девочка любит его, понимаете вы это? Любит! Если бы не любила... Я пришел не клянчить и не заставлять вашего сына силком жениться на Тамаре. Я только хотел узнать... узнать его отношение... А вы что молчите, молодой человек? Вам что же, нечего сказать? Или вы тоже полагаетесь на обезболивающие уколы?

Он встал с дивана и тут же почувствовал облегчение, словно избавился от тяжкого груза. Спросил, перед тем как направиться к двери:

- Ты, кажется, в университете учишься?

Игорь кинул быстрый взгляд в сторону матери и двинулся наперерез Тихойванову.

- Постойте. Не уходите... Мама просто не в курсе... Давайте поговорим спокойно...

Федор Константинович остановился.

- Я действительно учусь в университете, на втором курсе, и только потому... ну, вы понимаете... - Он снова коротко посмотрел на мать.

- Размазня! - зло бросила она, уже не обращая внимания на гостя. Учти, я снимаю с себя всю ответственность. - И, круто повернувшись, Светлана Сергеевна вышла из комнаты.

- Что тысобираешься делать? - спросил Федор Константинович.

- Ну, не знаю... - неуверенно пожал Игорь плечами.

- Но ты ее любишь, Тамару?

- Конечно, конечно... - Игорь, оглядываясь на дверь, за которой скрылась мать, тронул гостя за рукав кителя. - Как бы это вам поточнее сказать... Все не так просто... - И когда Тихойванов решительно отвел его руку, он неожиданно твердо пообещал: - Даю вам слово: все будет хорошо, поверьте. Я поговорю с Тамарой, мы все решим, и сегодня же... нет, завтра я приду к вам...

На улице, подставляя холодному ветру разгоряченное лицо, Федор Константинович думал о том, что теперь ему есть чем успокоить дочь. "Парень не так уж плох, - решил он, отбрасывая одолевшие поначалу сомнения. - Сказал, что любит Тамару. Это главное. А если что и показалось... что ж, люди - они разные".

Не чувствуя подстерегавшей его опасности, он восстанавливал в памяти слова Игоря, его матери, свои собственные слова, представлял, как будет пересказывать все Тамаре, и вдруг ощутил неприятный внутренний холодок от мысли, что перелом в разговоре произошел сразу после его вопроса об университете. Не раньше. Вспомнил, и уже по-другому оценил и обещание Игоря, и молчание Светланы Сергеевны, и их быстрые, как ему теперь думалось, многозначительные взгляды. Вся сцена у Красильниковых внезапно предстала в ином свете - свете беспощадном, не оставлявшем места иллюзиям. "Неужто струсил? Неужто побоялся, что я пойду в университет жаловаться?" Тихойванов не хотел верить, что это так, запретил себе даже думать об этом, но неприятное ощущение, как будто прикоснулся к чему-то мокрому и скользкому, уже не покидало его.

Он не нашел в себе сил идти домой, изменил маршрут и пошел к сестре нужно было время, чтобы привести мысли в порядок. Возможно, в том поступке и крылся зародыш его будущих отношений с дочерью и зятем. Уйти, чтобы не мешать тому, чего не мог понять до конца. Да, видно, тогда протоптал он дорожку, по которой спустя год навсегда ушел из дома. "Пусть сами разбираются, - думал он. - Им виднее".

К Тамаре пошел только под вечер. И хотя по дороге продолжал мучиться все тем же вопросом - с испугу пошел на попятную Игорь или это ему только показалось, - так и не смог на него ответить. Острой занозой осталось в сердце сомнение...

Неделей позже, на свадьбе, глядя на счастливое Тамарино лицо, на возбужденное, улыбающееся лицо Игоря, Федор Константинович ненадолго забыл о своих подозрениях, вместе со всеми кричал "горько", произносил тосты за молодых и даже поцеловался со сватьей. Светлана Сергеевна много пела - как оказалось, она много лет выступала в самодеятельности, - гости пили за здоровье новобрачных, а сестра Аннушка успела влюбить в себя моложавого подполковника, неизвестно как оказавшегося в числе приглашенных.

Особенно понравился ему сокурсник Игоря - Антон Манжула, серьезный, задумчивый паренек в круглых очках, в строгом сером костюме и галстуке. Пользуясь относительным затишьем за столом, Антон несколько раз порывался встать, чтобы произнести тост, но, видно, смущался и, расплескивая вино, опускал руку с зажатой в пальцах рюмкой. Еще не зная, о чем он хочет сказать, Федор Константинович, как это часто с ним бывало, если человек нравился ему с первого взгляда, проникся к пареньку доверием, мало того, втайне надеялся, что он-то и скажет те самые необходимые слова, которые изменят к лучшему его собственное мнение об Игоре.

В середине вечера Антон все же произнес свой тост - за столом временно установилась тишина, он встал и, заметно волнуясь, начал говорить о дружбе, связывающий его с Игорем, о том, что такого товарища поискать, что все ребята на курсе его уважают и любят, а преподаватели постоянно ставят в пример. Он говорил длинно и большей частью трафаретными фразами, гости слушали вполуха, зато Федор Константинович не пропустил ни слова, угадывая за банальностью слов искреннюю, неподдельную доброжелательность то самое, в чем так нуждался сам...

А через месяц Игорь заявил, что бросает университет. Отговаривать было бесполезно. Он сказал, что скоро станет отцом, что ему не до учебы и что он обязан содержать семью. "Благородный молодой человек, - не то в шутку, не то всерьез сказала сестра, когда узнала о намерении Игоря. Тебе радоваться бы надо". Но Федор Константинович радоваться не спешил: внутренним чутьем угадал, что дело не в отцовстве и не в ребенке, которого ждет Тамара, однако истинную причину понять не сумел. Это была вторая загадка. Правда, ответ на нее он все же получил.

Вскоре после этих событий, вернувшись из очередного рейса, он зашел к Светлане Сергеевне - благо она жила недалеко от вокзала - и застал у нее Игоря. Закинув ноги на стул, он сидел на диване и, прихлебывая кофе, листал разложенный на коленях журнал мод.

- На ловца и зверь бежит, - сказал Федор Константинович, присаживаясь к столу. - Вы знаете, что надумал ваш сынок? Хочет уйти из университета!

Светлана Сергеевна кроила себе новый халат.

- Игорь достаточно взрослый человек и сам способен решить, как ему лучше, - невозмутимо сказала она, - видимо, уже знала о решении сына.

- Позвольте, но зачем в таком случае было поступать? Зачем? Ведь он не первоклассник, на второй курс перешел, и успеваемость хорошая...

Приложив выкройку к расстеленному на столе куску шелка, Светлана Сергеевна быстрым движением обвела его остроотточенным кусочком мыла и втянула носом воздух - вздохнула.

- Вы только не обижайтесь, Федор Константинович, - сказала она. - Но почему от вас всегда пахнет керосином?

К его щекам прилила кровь.

- Я прямо из рейса... - не нашел он что ответить.

- Ах да! - Она взяла в руки большие портняжные ножницы.

- И это не керосин...

- Ну, все равно. - Светлана Сергеевна начала резать по отмеченной линии. - Так чем вы недовольны?

- Как чем?! Он бросает учебу. Прямо посреди года. Ему надо учиться, получить специальность.

- Не беспокойтесь, Игорь не собирается тунеядничать. Я через знакомых подберу ему работу, а на первых порах поработает у нас в клубе...

- Вот оно что?! - Он не знал, как реагировать на ее слова, и сказал первое, что пришло на ум: - Выходит, это ваша затея. Как это я сразу не сообразил!

- Во-первых, не моя, - спокойно возразила Светлана Сергеевна. - Игорь сам принимает решения, и вам об этом отлично известно. - Это был скрытый намек на брак с Тамарой. - Во-вторых, не вижу причин расстраиваться. Переменив тон, она резко обратилась к сыну: - А ты чего молчишь? Язык отнялся? Почему я должна из-за тебя трепать нервы?! - Она не уточнила, но было ясно, с кем ей не хочется их трепать.

Игорь опустил ноги со стула.

- Да поймите вы, Федор Константинович, университет мне ничего не дает.

- Как это не дает? - растерялся Тихойванов.

- Ну, кем я оттуда выйду?

- Ты на биологическом - значит, биологом.

- То-то и оно! Буду куковать в какой-нибудь задрипанной лаборатории на сто двадцать рублей ноль-ноль копеек. Это разве деньги? Я их и сейчас заработаю, хоть завтра, без всякого образования. И вообще, как говорили классики, лучшим каждому кажется то, к чему он имеет охоту.

- Но ведь ты шел на биологический, потому что выбрал эту профессию! Учеба тебе дается, ребята тебя уважают...

Игорь переглянулся с матерью. Светлана Сергеевна состроила гримасу мол, я-то тут при чем? - и снова склонилась над выкройкой.

- Вы с Тамарой, кажется, не нуждаетесь, - продолжал Федор Константинович. - Если вам не хватает моей зарплаты, скажите, не стесняйтесь. Я могу зарабатывать больше, поддержу материально.

- Да что вы все на деньги переводите?! - огрызнулся Игорь. - Не в них дело...

- Так в чем же, черт возьми?! Можешь ты объяснить по-человечески?

- Просто не хочу выбрасывать четыре года коту под хвост!

- Выходит, когда поступал, четыре года тебя не пугали, а теперь новое призвание появилось? Что-то ты темнишь, Игорь... Если денег вам не хватает, скажи прямо, не юли, а если хватает, тогда...

- Ну насчет "хватает" я бы не сказал... - начал было Игорь, но на ходу передумал и раздраженно закончил: - Как вы не поймете? Не нужно мне высшее образование, не нужно, и все. Незачем мне оно!

- А что нужно - в клубе работать? - Федор Константинович встал, натягивая на голову фуражку. - Ты даже толком не знаешь, какую работу готовит тебе мамочка через своих знакомых, а уже... Эх ты! - Он посмотрел на стоящую к нему спиной Светлану Сергеевну и понял, что продолжать бессмысленно. - Ладно, пошел я...

Его не удерживали.

Прошел еще месяц. Игорь работал в клубе медицинских работников осветителем сцены (наимоднейшая по тем временам профессия). Возвращался домой поздно, по полдня отсыпался, отчего в квартире стараниями Тамары постоянно царили полумрак и тишина. Вечерами приходил Толик, новый его приятель. Они о чем-то подолгу шептались, нередко распивали бутылку вина и уходили только после того, как Тамара, стараясь делать это тайком от отца, совала мужу в карман деньги.

Вскоре Игорь попался на краже.

Вместе с Толиком, подобрав ключи к двери радиокружка, они похитили оттуда дорогой стационарный магнитофон "Темп".

Дом погрузился в траур. Зять несколько дней пропадал неизвестно где. Тамара, узнав о случившемся, сначала не желала верить, что ее Игорек способен на воровство, но уже на второй день стала искать оправдания поступку мужа. Была тут и маленькая зарплата, и доверчивость Игоря, и негодяй Толик, сбивший его с правильного пути. А к концу того же дня, расстроенная отсутствием супруга, робко намекнула, что, если вдуматься, часть вины падает и на Федора Константиновича: почему он не общался с Игорем, почему замкнулся, не помог советом, не прогнал Толика?..

Вечером она отправилась на поиски мужа и нашла его у Светланы Сергеевны. Однако вернулась одна. На вопрос, почему не вернулся Игорь, она едва слышно ответила, что он боится тестя, и заплакала. Пришлось идти самому.

Прямо с порога Светлана Сергеевна категорически заявила, что знать ничего не знает, у нее хватает своих забот, она и пальцем не пошевельнет пусть Игорь сам выпутывается, ей надоело его опекать, тем более что у него теперь своя семья. "Забирайте его, - сказала она, - и оставьте меня в покое".

В итоге коротких переговоров Федор Константинович увел зятя с собой. По дороге они большей частью молчали. У самого дома Игорь извинился, признал, что наделал ошибок, слезно просил помочь, заверил, что возьмется за ум. Федор Константинович со своей стороны пообещал возместить стоимость магнитофона, что и сделал, сняв на следующий день часть своих накоплений со сберкнижки.

Уголовного дела не возбудили. На работе посчитались с авторитетом Светланы Сергеевны - ограничились профсоюзным собранием. Игорь уволился по собственному желанию и последовавшие за этим три месяца нигде не работал, сидел дома. Встречаясь с тестем между его поездками, он делал виноватое лицо, не говорить о своих планах избегал. Молчала и Тамара.

Однажды терпению пришел конец. Федор Константинович не выдержал и высказал вслух все, что накопилось. Наверное, он выбрал неудачный момент Игорь и Тамара сидели у заваленного грязной посудой стола и перекидывались в дурачка. Слушали его молча. При упоминании о брошенном университете, о краже, о том, что нельзя до бесконечности сидеть дома, пора устраиваться на работу, Игорь покраснел, но ничего не сказал, только исподлобья посмотрел на Тамару. Она встала, подошла к двери.

- Если тебе жалко денег - не давай, - сдерживая слезы, крикнула дочь и, перед тем как захлопнуть за собой дверь, добавила: - Сами как-нибудь проживем!

- Да разве я об этом?! - оторопел Федор Константинович и как подкошенный опустился на стул. - Нельзя же так...

Он потянул за ворот рубашки. Оторванная пуговица покатилась по полу, стукнулась о плинтус и, перевернувшись в воздухе, упала у его ног. Игорь осторожно, словно минуя опасную зону, прошел мимо и тоже выскользнул за дверь.

Тамарино "сами проживем" ранило больнее всего. Оно, это "сами", по существу, ничем не отличалось от "чего вы от нас хотите?" Светланы Сергеевны. "Сами" означало: она и Игорь - ОНИ. ОНИ и ОН - два враждебных лагеря. Им Федор Константинович не был нужен. Ни Игорю, ни Светлане Сергеевне, а теперь и дочери.

Вот тогда он и ушел к сестре. Ушел, в глубине души надеясь, что Тамара прибежит, позовет обратно, извинится. Но прошел день, за ним другой, потом еще и еще.

Через две недели Федор Константинович зашел на Первомайскую. Там ничего не изменилось: полумрак, гробовая тишина. Разве что чуть чище, чем обычно. Его постель была свернута, вещи стояли нетронутыми. Тамара лежала у себя в комнате. Под простыней тугим мячом вздувался ее огромный живот.

- Если хочешь поесть, борщ на плите, - сказала она, не делая попытки встать.

Как ни хотел, ни раскаяния, ни желания помириться в ее голосе он не уловил.

- Спасибо, я сыт.

Он побыл минут пятнадцать и ушел, так и не дождавшись разговора по душам. Это был окончательный разрыв, хотя отношения с тех пор внешне не стали ни хуже, ни лучше...

Тамара заснула. Федор Константинович угадал это по ее ровному, глубокому дыханию.

Он посмотрел на часы и, стараясь производить как можно меньше шума, встал с раскладушки.

ВОСКОБОЙНИКОВ

Начальник отдела кадров овощной базы Воскобойников смотрел сквозь толстые линзы очков на синюю учетную карточку и скучно, без всякого выражения, читал:

- Волонтир Георгий Васильевич, русский, беспартийный, образование неполное среднее, не женат, детей не имеет, инвалид второй группы, проживает по улице Первомайской, дом сто пять дробь два, квартира один.

Продолжая держать карточку перед собой, он поверх очков посмотрел на Сотниченко, не то закончив, не то сделав паузу.

- Это все? - спросил инспектор.

- Почти, - отозвался Воскобойников. - Взысканий не имел, благодарностей тоже. Ну а должность вы его знаете - сменный сторож.

- Вы лично его хорошо знали?

- Обязан знать своих людей. - Воскобойников отложил карточку и несколько оживился. - Работаю в кадрах уже восемнадцать лет, успел познакомиться с каждым, а Волонтир у нас давно, пришел на базу в пятьдесят шестом.

- Вот вы сказали, что Георгий Васильевич инвалид. А по какой болезни он получил инвалидность?

- Хромал на левую ногу. Довольно сильно.

- Травма?

- Нет, врожденное.

Сотниченко сделал пометку в блокноте.

- Как он зарекомендовал себя на работе?

- На его-то должности? - Воскобойников скупо улыбнулся. - Дежурил как положено: "пост сдал - пост принял" - вот и вся премудрость.

Он посмотрел на инспектора, проверяя, удовлетворяет его ответ или нет.

- А подробней можно? - спросил тот.

- Подробней? Можно и подробней. - И, словно только сейчас удостоверившись, что Волонтир интересует посетителя всерьез, начальник отдела кадров продолжил: - Было у нас тут два случая. Разбирали его товарищеским судом. Первый раз лет шесть назад. Поймался наш Георгий Васильевич на мелком хищении - пытался вынести с базы мешок с тепличными огурцами. На продажу, естественно. Уже через забор перекинул, тут его дружинники и задержали. Урок он, как говорится, извлек и с тех пор на кражах не попадался. Но был за ним еще один грешок. В прошлом году его снова судили товарищеским судом - за употребление спиртных напитков в рабочее время.

- А говорите, не зарекомендовал, - упрекнул Сотниченко. - Ну и как, подействовал на него второй суд?

- Где там! Горбатого, говорят, могила исправит. На посту, правда, пить перестал, зато к концу смены, перед самым приходом напарника, одну-две бутылки вина, как правило, оприходует. И не придерешься отработал человек, вроде право имеет, тем более что держал себя в рамках, не дебоширил.

- Не пойму, он что, заядлый алкоголик? Каждый день пил?

- Ну, каждый день я его не видел. Георгий Васильевич выходил на работу через двое суток на третьи. График у него такой. Но прикладывался частенько - что было, то было. Вот позавчера, к примеру, тоже.

- Восемнадцатого?

- Постойте, дайте сообразить, чтоб вас не подвести. Заступил он на пост в двадцать ноль-ноль семнадцатого, а сменился в двадцать ноль-ноль восемнадцатого. Да, восемнадцатого.

- Я полагал, сторожа несут охрану только ночью, - заметил Сотниченко.

- Сторожа - те да, ночью работают, - подтвердил Воскобойников. - А у нас штаты не позволяют и сторожей держать, и вахтеров. Они у нас совмещают: заступают на сутки, ночью сторожуют, а весь день и вечер проверяют пропуска на проходной. И сторож и вахтер в одном лице.

- Вы говорили о восемнадцатом, - напомнил инспектор.

- Насчет выпивки? Было такое дело. - Воскобойников снял очки и устало потер веки. - Откровенно говоря, давно бы пора его уволить. Но ведь инвалид, да и не так просто это сделать - закон на его стороне. Пил после работы, милицией в нетрезвом состоянии не задерживался. С другой стороны, замену где найти? Людей-то нет. Видели объявление у ворот? Требуются постоянно. - Он водрузил на нос очки, отчего видимая сквозь линзы часть лица исказилась и выпуклым наростом выступила над щеками. - А восемнадцатого что... Как обычно. Я несколько раз в течение дня обошел территорию базы и, конечно, заглядывал на проходную. Волонтир был трезвым. Вечером у нас профсоюзное собрание состоялось по принятию коллективного договора. После собрания я еще полчасика у себя посидел, возился с бумагами. Короче, освободился без десяти восемь. Не специально так получилось - совпадение. Как раз они пост сдают. На дежурство уже заступил Козлов, сменщик Волонтира. Я заглянул в боковушку - есть у них там что-то вроде подсобного помещения, кладовка, - а там Георгий Васильевич собственной персоной. "Чего домой не идешь?" - спрашиваю. Он звякнул стаканчиком, деликатно так, и отвечает: "Сейчас допью и пойду с богом". Не успел я свет включить, а он уже складывает в кошелку пустую бутылку из-под вермута и стакан.

- Больше ни о чем с ним не говорили?

- Пристыдил, но с него как с гуся вода. Слова на него не действовали. Пошел, даже не попрощался.

- Это была последняя ваша встреча?

- Последняя.

- Скажите, а с чего он пил? Повод-то был? С горя или, может, наоборот, радость у него какая была? Не интересовались?

- Минуточку. - Воскобойников развернулся вместе со своим вертящимся креслом, запустил руку в сейф и вытащил оттуда картонную папку.

Время от времени тыкая пальцем в пропитанную водой резиновую губку, он стал перелистывать содержимое папки.

- Вот она. - Кадровик протянул инспектору пожелтевший с краев лист бумаги. - Обратите внимание на дату.

Это была автобиография, написанная Волонтиром в пятьдесят шестом году. Неровными, далеко отстоящими друг от друга буквами Георгий Васильевич записал место своего рождения, сведения о родителях, другие анкетные данные. Среди прочих была строчка:

"В тыща дивятсот сорок дивятом году был под следствием. Привлекался по питьдесят восьмой статье, но дело прикратили".

- Какое, вы говорили, у него образование?

- Три или четыре класса. Еще до войны закончил.

- Любопытно, - сказал Сотниченко, дочитав бумагу. - И вы считаете, что причина в этом? - Инспектор показал на запись, относящуюся к сорок девятому году.

- Не совсем. - Воскобойников снова снял очки и постучал дужками по бумаге. - Знаете, в чем его обвиняли?

- В чем?

- В пособничестве оккупантам. Я наводил справки.

- Но, насколько я понимаю, до суда дело не дошло?

- Нет. Компетентными органами установлено, что немцам он не помогал. В сорок втором, в оккупацию, ему было всего пятнадцать лет.

- Я не совсем понимаю. Если в его действиях не нашли состава преступления, к чему вытаскивать на свет эту историю? Зачем вы мне рассказываете об этом?

Воскобойников откинулся на спинку кресла. По его губам пробежала улыбка.

- Ведь вы интересовались, с какого горя пил Волонтир? Не удивляйтесь. Дело в том, что у Волонтира был старший брат - Дмитрий. Четыре года назад его судил военный трибунал, и наш Георгий Васильевич выступал на процессе свидетелем. Дмитрия приговорили к высшей мере...

- В чем он обвинялся?

- В измене Родине.

- А подробностей не знаете?

- Знаю. Во время войны Дмитрий Волонтир перешел на сторону врага, служил в зондеркоманде, участвовал в массовых расстрелах мирного населения на территории СССР, в частности у нас в городе в период оккупации.

- Понятно, - не совсем уверенно проговорил Сотниченко. - Простите, а откуда у вас столь обширная информация?

- Да не смотрите вы на меня так подозрительно, - снова, на этот раз совсем по-мальчишески, улыбнулся кадровик. - И не думайте, что я разыгрываю из себя Шерлока Холмса. Все гораздо проще: я участвовал в суде над Дмитрием Волонтиром.

- В каком качестве?

- Общественным обвинителем.

- Вот оно что. - Инспектор с повышенным интересом посмотрел на начальника отдела кадров. Следовательно, вы считаете, что суд над старшим братом так сильно подействовал на Георгия Васильевича, что он запил?

- Утверждать, конечно, не могу, но что пить он начал после того процесса - это точно.

Некоторое время сидели молча. Воскобойников спрятал папку в сейф.

- Еще вопрос, - нарушил молчание Сотниченко. - Почему вы посоветовали мне обратить внимание на дату, стоящую под автобиографией?

- В пятьдесят шестом он не указал, что у него есть брат. Скрывал это, - ответил Воскобойников. - После процесса это было бы невозможно. О суде над Дмитрием Волонтиром знали все, весь город...

ТИХОЙВАНОВ

Он скатал матрац, сложил раскладушку и поставил ее за дверь. В прихожей подогрел на плите воду, тщательно выбрился, надел свежую рубашку. С галстуком пришлось повозиться - обычно его завязывала сестра, а здесь, в гостях, Тамара. Но ее он будить не хотел.

От неосторожного движения звякнул металлический тазик, спрятанный под раковиной, и он замер, прислушиваясь, не разбудил ли спящих. Вроде нет. Прикрыл дверь в комнату, подошел к зеркальцу над умывальником. В его мутной, забрызганной высохшей пеной поверхности отразились серое, перечеркнутое шрамом лицо, седые, зачесанные назад волосы. Федор Константинович поправил галстук. Узел вышел так себе, больше похожий на трапецию, чем на треугольник, но перевязывать он не рискнул - могло получиться еще хуже.

К левому лацкану пиджака были приколоты три орденские планки, соединенные в одну колодку. Он было потянулся, чтобы снять их, но, подумав, оставил. Обмотал горло теплым шарфом и, взвалив на плечи тяжелое драповое пальто с каракулевым воротником, вышел из квартиры.

В подъезде Тихойванов остановился под свисавшим с потолка матовым плафоном. Было еще рано. Не было половины седьмого. К нему ненадолго вернулось ощущение бесмысленности того, что он собирался предпринять. "Ну что мне скажут в милиции? - подумал он. - Что идет расследование? Я и так это знаю. Зачем же идти? Зачем отрывать людей от работы? Чтобы ублажить дочь? Исполнить ее очередной каприз?"

На душе стало скверно. Часом раньше квартира, а теперь и подъезд, пустой и гулкий, показался ему чужим, неуютным и безликим в своей наготе помещением, куда он забрел по ошибке, перепутав адрес. Живя у сестры, он успел отвыкнуть от этой холодной в любое время года глубины лестничных пролетов, от истертого мрамора ступеней, от запаха сырости, которым даже сейчас, зимой, было пропитано все от подвала до чердака.

"Когда мы вселились сюда, в этот дом? - подумалось ему. - Ну да, в тридцать девятом. Летом тридцать девятого!"

В памяти совершенно отчетливо всплыл тот бесконечно далекий солнечный июльский день. Вспомнился отец, еще совсем молодой, с большими буденовскими усами, с пустым рукавом, заправленным под узкий украшенный серебряной насечкой ремень. Он ловко орудовал одной рукой, легко подхватывал с телеги узлы с вещами, перебрасывал их за спину и нес в квартиру, где одуряюще пахло свежей побелкой и столярным клеем. Имущества у них тогда было немного, а по нынешним меркам и вовсе ерунда, зато имелась герань - первый и вернейший признак оседлости. Ее поставили на подоконник и специально выходили во двор, чтобы полюбоваться на манящее, по-домашнему уютное окно с пышным зеленым кустом, усеянным багрово-красными цветками. Да, полюбоваться было чем...

Федор Константинович вышел из подъезда под куцый бетонный козырек, постоял, задумчиво Глядя на легкую, стлавшуюся по влажному булыжнику поземку. Снежная пыль вздымалась облачком и неслась по двору, пока не натыкалась на встречный поток воздуха. Тогда она закручивалась маленькими смерчами и спадала на булыжник. Небо заметно посветлело, из темно-синего стало сиреневым, с голубизной. Кляксами чернели на деревьях гнезда. С ветвей срывались комки снега и рассыпались на лету искрящейся пылью.

Тихойванов прошел через темный тоннель подворотни и не спеша двинулся вдоль улицы.

Мысленно он все еще был в прошлом, там, где навсегда остались отец, переезд на новую квартиру, его собственное беззаботное детство. Ему вспомнилось, как однажды - кажется, это было на Первое мая в сорок первом - они с отцом вышли во двор, и обомлевшие мальчишки, разинув рты, уставились на орден Красного Знамени, привинченный к отцовской гимнастерке. Орден надевался до обидного редко, два-три раза в год. Но если уж он появлялся на отцовской груди, то праздник становился торжественней вдвойне.

Как он тогда гордился отцом! В свои семнадцать, как и все сверстники, мечтал о подвигах, о большом, полезном для Родины деле, зачитывался газетами, бегал в "Ударник" на трилогию о Максиме, на "Щорса" и ждал, с нетерпением ждал возможности проявить себя так же геройски, как отец в годы гражданской войны.

Кто мог предполагать, что этот Первомай окажется последним перед войной и что пройдет несколько месяцев, и его вместе с другими ребятами их двора будут провожать на призывной пункт!..

Отец храбрился, до последней минуты казался веселым, шутил и, лишь когда настало время прощаться, крепко прижал его своей единственной рукой и прошептал на ухо сбивчиво, торопливо, будто боясь не успеть или кого-то стесняясь:

- Береги себя, сынок, ладно? Ты ведь у меня один... - и отвернулся.

Играла гармонь, ей вторила гитара и мандолина. Странное сочетание, но никогда - ни до, ни после - Тихойванов не слышал музыки выразительнее и прекраснее. Кто-то запел молодым, ломающимся от волнения голосом:

Если завтра война, если завтра в поход,

Если черная сила нагрянет...

Песню подхватили:

Как один человек, весь советский народ

За Советскую Родину встанет...

Пели отцы и матери, сестры и младшие братья, пели соседи, а чудилось - вся страна поет, провожая своих сыновей на святое, правое дело, выше которого и почетнее ничего нет.

С их двора уходило шесть человек. Провожающих было в десять раз больше. Среди пацанов между прочими крутился и Жорка Волонтир. Он провожал своего старшего брата Дмитрия. Ненадолго свела их война, Дмитрия Волонтира и Федора Тихойванова, на неделю, не больше, - пока везли на формирование. Война и развела. Потом, через много лет после возвращения, Федор Константинович узнал судьбу каждого из той шестерки. Четверо погибли смертью храбрых, а Дмитрий... С ним, как оказалось, они воевали не просто в разных воинских частях, а по разные стороны фронта: Волонтир попал в плен и спасся ценой предательства. Канул его след в неизвестность.

В сорок шестом Тихойванов вернулся в город. Отца к тому времени уже три года как не было в живых. Осталось лишь неотправленное письмо, датированное декабрем сорок второго. Письмо это по доброте душевной, а может быть, из какой-то особой инвалидской солидарности сохранил безногий сапожник из мастерской в двух кварталах от дома. Он появился в жизни Федора Константиновича так же внезапно, как и исчез. Прикатил на своей гремучей тележке, пристально, с любопытством и завистью рассматривал ордена и медали, пока читалось письмо, а потом, с жадностью затягивался столичным "Казбеком", которым угостил его Тихойванов, коротко рассказал, что в сорок втором под Новый год оккупационные власти выселили жильцов из их дома, и отец перебрался в сапожную мастерскую, откуда спустя неделю и взяли его по доносу как участника и героя гражданской войны.

Через час он укатил, отталкиваясь от земли деревянными валиками, и больше Тихойванов его не встречал: дверь в мастерскую оказалась заколоченной, и никто не мог сказать, куда делся хозяин. Письмо тоже затерялось. До сей поры Федор Константинович так и не избавился от мысли, что сапожник был единственным человеком, который знал, что скрывалось за обычными, в общем-то, отцовскими приветами и пожеланиями бить врага до победного конца - кроме этого, в последней его весточке ничего не было...

Дом нисколько не изменился, даже не пострадал, хотя город дважды побывал в руках врага. Удивительно было и другое: тогда, в сорок шестом, улица показалась Тихойванову гораздо короче и уже, чем была до войны, двор - меньше, подъезд - темнее. Конечно, перемена произошла скорее с ним самим, а не с окружающим его материальным миром, и перемена значительная. Между тем посторонним, чужим он себя не чувствовал - это был его дом, его, пусть связанная с грустными воспоминаниями об отце, квартира. Из крепких сосновых досок он смастерил нары, раздобыл чайник и набитый морской травой тюфяк, выменял на барахолке примус. В те месяцы было не до комфорта, да и воспоминания тревожили не так часто. Успевая за день отработать полную смену в депо и отсидеть несколько часов в библиотеке института инженеров железнодорожного транспорта, куда поступил учиться заочно, он приходил сюда только ночью, чтобы, укрывшись потрепанной шинелью, ненадолго забыться перед новой сменой.

Так продолжалось до сорок седьмого. Весной он познакомился с Машей худенькой стеснительной девушкой из соседнего механического цеха. Самым приметным в ее лице были огромные карие глаза. Раз заглянув в их полную затаенной нежности и доброты глубину, он понял, что не сможет прожить и дня без того, чтобы не смотреть в них еще и еще. Весной он привел ее к себе, и она осталась с ним навсегда. Началась новая, ни с чем прежним не сравнимая жизнь. В комнатах посветлело, понемногу обзавелись мебелью, на окнах появились занавески, на полках в прихожей - кухонная утварь, от одного взгляда на которую у него с непривычки сжималось сердце.

Спустя год у них родилась маленькая черноглазая Тамара. Ей не исполнилось и пяти, когда случилось непоправимое: после короткой с непонятным латинским названием болезни Маша умерла. Позже он узнал, как переводится на русский слово "cancer", но разве это имело хоть какое-то значение? Он помнил себя сидящим у белой, с черными вкраплинами ржавчины больничной койки, помнил уставшее, изменившееся до неузнаваемости восковое лицо жены на серой жесткой подушке, шепот нянечек за спиной и неотвязную мысль, что жизнь на этом кончилась.

Аннушка, сестра, взяла ребенка к себе. Сказала мягко, но решительно, что так будет лучше и для него, и для девочки. Он не возражал: с дочерью или без нее - все равно он оставался один. Совсем один, если не считать Машиной фотографии в скромной картонной рамке - снимок был сделан незадолго до смерти, а увеличен уже потом. Застенчиво улыбаясь, она смотрела на него, и он, живой, завидовал ей, потому что там, куда она ушла, не испытывают ни отчаяния, ни безысходности, ни одиночества - всего, что, оставшись один, испытывал он.

И снова Тихойванов удивился. На этот раз раздвинувшимся стенам, звонкой тишине огромной квартиры, высоте потолков, гулкой пустоте двора, куда среди ночи выходил покурить, не в силах терпеть замкнутого стенами пространства. Но и во дворе мир замыкался плоским, неровно обрезанным крышами куском неба и темными, без единого огонька в окнах, домами.

В одну из таких ночей пришло решение взять дочь к себе. И, несмотря на уговоры сестры, он проявил твердость, забрал девочку к себе. Зная его характер, Аннушка скрепя сердце смирилась, поставив единственным условием, что на время своих рейсов он будет приводить племянницу к ней.

Так и зажили вдвоем. Тамара росла, с каждым годом становилась все больше похожей на мать, разве чуть пошире в кости, покрепче. Глядя на ее розовое личико, на прыгающие за спиной тугие, смоляного цвета, косички, слушая ее смех, он не сразу и не без удивления заметил, что в отцовской своей любви обрел новый, неиссякаемый источник душевных сил, и корил себя за легкость, с которой однажды согласился расстаться с дочерью.

Время побежало незаметно, чередованием больших и маленьких событий, забот и радостей: первый класс, первая тарелка, вымытая детскими ручонками, первая пятерка и первая двойка, ангины и корь, температура под сорок и медленное выздоровление, совместные поездки в зоопарк, экскурсия в паровозное депо, организованная им для учеников ее класса, подружки, веселой гурьбой приходившие к ним зубрить уроки, выпавшая из портфеля записка от мальчика, первый телевизор - он посейчас помнил их с дочерью общее ликование при виде зеленого пористого экрана, спрятанного в пахнущий свежим лаком ящик. Были родительские собрания с восторженными похвалами и "последними" предупреждениями, были проводы в пионерские лагеря со слезами под духовой оркестр, прием в комсомол, окончание школы, выпускной бал.

И вдруг, в один день, бег времени оборвался. Случилось это в тот самый день, когда он оставил дома плачущую Тамару и пошел к Красильниковым. Все, что произошло потом, было похоже на растянувшийся до бесконечности сон, в котором ему отводилась не всегда понятная, иногда странная, а иногда и вовсе унизительная роль...

Федор Константинович усмехнулся: как много сходного между тогдашним, восьмилетней давности, и сегодняшним его настроением. И обстоятельства схожи: он идет просить, правда, теперь уже не за дочь - за зятя. Впрочем, нет, просить он не будет - это решено твердо и окончательно. Никаких просьб, только справиться, как и что. Должен же он знать, в чем, собственно, дело...

До начала работы районного отдела внутренних дел, куда направлялся Тиховайнов, оставалось чуть больше часа. Он старался не смотреть на часы: чем меньше оставалось времени, тем больше волновался. Но волновался не потому, что хотел как можно скорее узнать подробности о судьбе зятя, и даже не из желания побыстрее успокоить дочь - нет. Изматывающая душу трехдневная нервотрепка, сегодняшняя бессонная ночь, постоянные мысли о случившемся привели его к малоутешительному, но вполне определенному выводу: то, что он собирается сделать, то есть его визит в райотдел милиции, не что иное, как фикция, самообман. Ведь не сострадание заставляет его беспокоиться о зяте и не любовь к дочери, а родительский долг, в который с течением времени трансформировалось его отцовское чувство, еще до недавней поры составлявшее главный смысл всей жизни. Теперь было не до высоких чувств. Долг - вот к чему свелась его роль и его участие в жизни дочери. Даже убедившись, что перестал быть ей необходим, да что там необходим - просто не нужен, он продолжал помогать ей, наведывался на Первомайскую, а с уходом на пенсию взвалил на себя заботы о внучке. Но между долгом и любовью есть разница...

Федор Константинович стоял у входа в парк. Слева на фоне чистого снега густым частоколом стояли голые, черные от сырости деревья, справа, в отдалении, разбрызгивая колесами желтоватую кашицу снега, сновали машины.

Времени в запасе было много. Он свернул в аллею. Приостановился у садовой скамейки, вытащил из кармана папиросы. В нескольких метрах от него, между корявым стволом акации и низенькой, покрытой шапкой снега елкой, кто-то набросал хлебного мякиша. У особенно крупных кусочков снег был вытоптан птичьими лапками. С верхушки акации тяжело слетела сорока. Она спланировала на снежный наст, повела бусинками глаз в сторону Тихойванова и, молниеносно клюнув, лениво взлетела...

Федор Константинович закурил, спрятал горелую спичку в коробок и присел на скамейку...

Глава 3

12 февраля  СКАРГИН

Поставив себе целью восстановить в памяти все подробности этого, как мне думается, не совсем обычного дела, размышляя сейчас о событиях месячной давности и пытаясь восстановить последовательность, я задаюсь вопросом, а есть ли смысл теперь, когда расследование практически закончено, копаться в интимных переживаниях Тихойванова, его отношениях с дочерью, тем более что все сообщенное им стало известно не сразу, а по мере того, как росло его ко мне доверие, то есть сравнительно недавно?

Решающей роли его показания не сыграли, что правда, то правда, и обстоятельств убийства они непосредственно как будто не касались, и все же... все же я убежден, что без них общая картина преступления была бы неполной, а отдельные аспекты дела вообще остались бы неизвестными. Поэтому в моем представлении Федор Константинович остается фигурой достаточно значительной, а его личная жизнь - достойной пристального внимания.

Однако не буду забегать вперед, попробую лучше описать сумятицу первых, пожалуй, самых трудных и хлопотливых дней, когда знакомство с тестем Красильникова еще не состоялось и перед нами стояла самая важная на тот момент задача: обнаружить и задержать преступника.

Утром девятнадцатого января после разговора с женой Красильникова, Тамарой Федоровной, я стоял у флигеля Волонтира и ломал голову над своей находкой - электрической лампочкой из прихожей первой квартиры. Мысли мои текли приблизительно по такому руслу: некто, чье имя мы пока не знаем, был крайне заинтересован, чтобы в прихожей погас свет, и на один-два оборота выкрутил лампочку из патрона. Логично? Логично, потому что стоило нашему незнакомцу выкрутить ее совсем, и непременно возникли бы вопросы: кто выкрутил да зачем, а так и без слов ясно - перегорела. Как способ обеспечить темноту в помещении - оригинально. Но кто из жильцов был этим любителем потемок? Красильников? Тамара? А может быть, их покойная соседка Щетинникова? Когда выкрутили лампочку, зачем? Ну темно в прихожей, ну и что? По-моему, довольно глупо, и все же кому-то это показалось не только разумным, но и необходимым! Одно из двух: или моя находка не имела никакого отношения к делу, и тогда ее следовало выбросить, или это была одна из улик, значения которой я пока не понимал, и в этом случае ее необходимо, как говорится, приобщить.

Здесь же, на месте происшествия, лампа перекочевала в объемистый саквояж криминалиста и на время выпала из сферы нашего внимания.

Тем январским утром я думал еще и о том, что в деле образовался загадочный узел с местом действия - прихожая Красильниковых Щетинниковой. Причина не только в лампочке - уж больно много событий произошло в этой квартире за предыдущие дни. Чтобы внести хоть какую-то ясность, я поручил Сотниченко через соответствующие медицинские учреждения собрать сведения о причине смерти Нины Ивановны Щетинниковой. Сразу после этого мы с Костей Логвиновым, который к тому времени закончил допрос Ямпольской, направились к пустующему дому.

У подъезда Костя остановился. Правее, вровень с моим плечом, находилось окно первого этажа. Покосившаяся рама едва держалась на старых, погнутых петлях, в ней торчали осколки стекла. По словам Елены Борисовны, именно на этом месте прошлой ночью в течение нескольких минут стоял Красильников, перед тем как уйти домой.

- Войдем? - предложил Логвинов, и по его тону я понял, что просидел у Тамары Красильниковой довольно долго; за это время Костя успел проверить показания Ямпольской, прошел тем же, что и Красильников, маршрутом и, кажется, обнаружил что-то любопытное.

Мы вошли в подъезд. Здесь вовсю гуляли сквозняки, слабо пахло подгнившей древесиной. В квартире, куда привел меня инспектор, дорогу нам преградили обломки старой мебели, пол усеивали куски штукатурки вперемежку с битым кирпичом, со стен свисали обрывки электропроводки.

Обходя кучи мусора, Логвинов, а за ним и я пробрались поближе к окну.

- Взгляните. - Он показал себе под ноги.

Слой снега пальца в два толщиной покрывал подоконник и часть пола у оконного проема: всю прошлую неделю мела метель, снег, видимо, занесло ветром через пустые рамы окон. Там, где слой снега сходил на нет, то есть ближе к середине комнаты, валялись зеленые бутылочные осколки. Поменявшись с Костей местами, я присел на корточки. В неровном, идущем от окна свете блестел срез уцелевшего донышка бутылки, рядом - большой кусок стекла с оборванной наклейкой "Экстра" и осколки поменьше. Я мог даже показать половину кирпича, о которую разбилась бутылка. Не вызывало сомнений и другое: бросили ее сюда недавно - на битом стекле не было ни крупицы снега.

- Зови экспертов, - распорядился я...

"Обзорный снимок места происшествия", "Снимок трупа с окружающей обстановкой". Я продолжаю перелистывать страницы лежащей передо мной папки. Вот фотографии разбитой бутылки; под ними подобные же надписи: "Обзорный снимок", "Узловой снимок". Сразу же за протоколом осмотра заключения экспертов. Сейчас они еще не подшиты, не пронумерованы, лежат в папке и ждут своего часа. Он близок, этот час, но путь к нему был некороток, а в те январские дни казался еще длиннее...

В тот же день, девятнадцатого, около четырех часов, стали известны результаты вскрытия трупа. Оно подтвердило, что Волонтир умер от общего отравления бытовым газом - смерть наступила между тремя и пятью часами утра. После вскрытия химики взяли на анализ кровь, содержимое желудка покойного и пришли к выводу, что Георгий Васильевич перед смертью выпил большое количество спиртного.

Чудеса оперативности продолжались.

Чуть позже я получил заключение дактилоскопистов. Оно занимало пятнадцать страниц машинописного текста плюс несколько страниц со сравнительными фотографиями, зато выводы уместились в несколько строчек, что, несомненно, подчеркивало их категоричность: отпечатки пальцев, обнаруженные на поясном ремне убитого, на спинке стула в его комнате, на клеенке, которой был застлан стол, полностью совпадали с отпечатками пальцев задержанного к тому времени Красильникова. Кроме того, криминалисты дали заключение об идентичности волос Красильникова с волосом, найденным на трупе убитого. На лампочке - пальцы того же Красильникова. На осколках бутылки - четкие отпечатки пальцев Красильникова и Волонтира.

Показания Ямпольской и Тамары Красильниковой были запротоколированы и приобщены к делу.

В шестнадцать сорок я вынес постановление об избрании меры пресечения, а немного погодя получил санкцию прокурора на арест Игоря Михайловича Красильникова, двадцати восьми лет, русского, беспартийного, женатого, имеющего ребенка и так далее, в связи с павшим на него подозрением в убийстве.

Спустя всего восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица ипоморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...

Я подхожу к зарешеченному окну и смотрю вниз.

Треть двора уже убрана от снега. Там, где по нему прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около ноля. Солнце светит щедро, в полный накал, и тут, в кабинете, куда бьют его прямые лучи, становится даже жарко.

Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с наружной стороны окна. Стало быть, скоро они будут в приемнике и минут через пятнадцать-двадцать Красильников поднимется сюда. Он поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и продолжится то, что он считает игрой и что в отличие от него я назвал бы поединком, схваткой. Да, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых тяжких преступлений убийстве и человек, чью суть, чью жизнь и поступки я стараюсь познать объективно, не только не признался в содеянном, но всеми доступными средствами путает следствие, пытается уйти от ответственности. За все четыре недели я не услышал в его голосе ни нотки раскаяния, не поймал во взгляде ни намека на чувство вины. Он хитрил, изворачивался, а когда убеждался, что это не удается, менял тактику, подсовывал мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, прекрасно понимая, что проверить ее гораздо сложнее, потому что ложь - это, по сути, отрицание, от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, лишает ориентировки, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей.

Нет, не игроками сидели мы с Красильниковым в этом тесном кабинете, хотя порой наши отношения были похожи на игру: я нападал - он защищался, я ловил его на противоречиях - он их избегал; если же попадался, то в качестве трофея мне доставалась деталь, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, но я до сих пор не могу от него отделаться - так и вижу спящего на продавленном диване Георгия Васильевича и застывшего над ним Красильникова. Фрагмент, так сказать. Теперь мне известна общая композиция этого полотна и практически все детали...

Пройдет четверть часа, и я увижу его - чуть полноватого, на вид спокойного, уверенного в себе... Впрочем, уверенности у него за последнее время сильно поубавилось, а если и осталась, то напускная, рассчитанная на внешний эффект, так же как и спокойствие. Но надежда осталась, осталась вера в шанс на выигрыш в игре, которую ведет. Красильников еще не знает, что шансов нет. Их и не было никогда, даже в те, самые первые дни, когда наша цель казалась почти недостижимой. Это знаю я. Знал всегда.

Не пройдет и недели, и материалы из лежащей передо мной папки будут переданы в суд, дело назначат к слушанию, и Красильников сменит тюремный табурет на не менее жесткую скамью подсудимых. Все верно - моя работа закончена. Сегодня я скажу ему об этом. Сможет ли он взглянуть на происшедшее иными глазами, сможет ли, пусть на секунду, испытать то, что зовется угрызениями совести? Наверное, это и есть вопросы, ответы на которые я ищу, ради которых роюсь сейчас в памяти, ожидая, когда откроется дверь, и он войдет, убежденный в собственной безнаказанности...

На первом допросе Красильников отрицал все подряд.

- Ничего не видел, ничего не знаю. У Волонтира не был, - говорил он вполголоса и как-то апатично, будто оставляя себе возможность отказаться от своих слов в том случае, если у меня найдутся факты, свидетельствующие об обратном. Но так только казалось - факты подействовали на него не сразу.

Я понял, что первая, стремительная, многообещающая часть дела позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное его завершение, а многотрудная и малопродуктивная работа.

Для начала пришлось ознакомить Красильникова с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.

- Она лицо заинтересованное, - сказал он с подчеркнутой невозмутимостью, но я уловил в его голосе нотки облегчения.

Именно это в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному. Тогда я понятия не имел о его немудреной тактике говорить полуправду, с тем чтобы соврать в главном. Позже мне пришло на ум следующее сравнение: он был похож на невезучего картежника, чувствующего, что надежды на выигрыш почти нет, и тем не менее делающего минимальные ставки с единственной целью - как можно дольше побыть у игорного стола. Но это позже, а тогда я попросил объяснить, почему он считает Елену Борисовну лицом заинтересованным.

- Неудобно как-то, - замялся он. - Да вроде и ни к чему вам это...

Но, как и следовало ожидать, долго уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой, идет на уступку.

- Вы войдите в мое положение. О таком вслух говорить не принято, я как-никак человек семейный, а у нас с Леной... как бы это поточнее выразиться, сердечная склонность была, обоюдное влечение, если хотите. Ну да, куда денешься, в моем положении стесняться не приходится... Ладно, слушайте. Мы с женой вообще-то дружно живем, у нас и дочь большая уже, но нет-нет и поругаемся. Без этого не бывает. Я, конечно, переживал размолвки, мучился. Вот в такой момент и подвернулась она... Лена, значит. Получилось как в стихах: "Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним". Ну, встречались мы с ней, встречались, а потом поссорились. Она, естественно, ревнует, вот и наговаривает со зла. Вот вам и объяснение.

- Со зла, значит?

- Со зла. В наше время, знаете, и устрица врагов имеет. - Подумав, он предположил: - А может, и показалось ей. Сами посудите, не днем видела ночью, в два часа. Тут не такое причудится. Тем более она женщина с фантазией... - Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. - Это длинная история, гражданин следователь. Год назад, в августе, кажется, предложил я ей прогуляться вместе. Чисто случайно получилось: встретились утром по дороге на работу. С этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, - ну я и соблазнился...

Он улыбнулся, и я без особого труда представил, какой обаятельной была его улыбка тем августовским утром.

Внешность у Красильникова, надо отметить, ничем не примечательная, но черты лица довольно приятные, правильные - этого не отнять. Густые волнистые волосы, серые, с синевой, глаза. Даже лишние килограммов шесть-семь веса не очень портили его фигуру - распределялись равномерно, придавая движениям плавность, солидность и уверенность. И только подбородок несколько портил общее впечатление - он был как бы срезан вровень с нижней губой и едва заметно скошен. Думаю, Красильников избегал показывать себя в профиль. Женщинам он, должно быть, нравился: рост чуть выше среднего, модная стрижка, живой взгляд, четко очерченные розовые губы, прямой, хорошей формы нос и вдобавок к этому сдержанность, умение держать себя с достоинством. Правда, подлинную цену этим последним его качествам я узнал два дня спустя, на очной ставке с Ямпольской.

Вызывать Елену Борисовну для встречи с Красильниковым, честно говоря, не хотелось. То, как и в каких выражениях он говорил о своей бывшей возлюбленной, если, конечно, она и вправду ею была, не оставляло сомнений, что очная ставка будет для Ямпольской серьезным испытанием. Кроме того, я понимал, что любое, даже вынужденное вмешательство в их сугубо личные отношения причинит ей боль. Мне было жаль Елену Борисовну. Прежде чем выписать повестку, я не раз взвесил все "за" и "против" и, только убедившись, что иначе показания Красильникова проверить невозможно, вызвал ее в прокуратуру.

Она долго крепилась. Оставаясь верной своей манере, отвечала коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он, в свою очередь, отвечал ей снисходительной полуулыбкой, но не щадил, говорил об их отношениях открыто, почти грубо, и, когда опрометчиво повторился насчет присущей ей фантазии, Елена Борисовна, изо всех сил старавшаяся держать себя в руках, не выдержала.

- Прекрати! - воскликнула она. - Немедленно прекрати!

- Вы же видите, она истеричка! - нервно выкрикнул в ответ Красильников. - Неужели вы верите тому, что она тут наболтала?!

- Какой же ты подлец! - Ямпольская отвернулась от Игоря и твердо сказала, обращаясь только ко мне: - Я настаиваю на своих показаниях! Не знаю, какое это имеет для вас значение, но девятнадцатого около двух часов ночи этот человек вышел из дома Георгия Васильевича. Ошибка исключена - я видела его собственными глазами.

Красильников демонстративно повернулся к ней боком.

- Что скажете? - спросил я.

- Пока эта девушка... - Он умышленно подчеркнул последнее слово, произнес его желчно, с издевкой, и я заметил, как Ямпольская вздрогнула, словно ее ударили по лицу. - Пока эта девушка, - повторил он, - здесь, я не скажу ни слова! Не был я у Волонтира, ничего не знаю! - И прибавил, переходя на крик: - Пусть убирается, я не желаю ее видеть!

Я увидел слезы, покатившиеся из глаз Ямпольской, и не стал ее задерживать. Она наспех расписалась в протоколе и выбежала из кабинета.

После очной ставки на душе у меня еще долго оставался осадок: так бывает, когда сталкиваешься с чем-то не до конца понятным и оттого кажущимся значительным и важным. Меня не могла не удивить позиция Красильникова. Дело в том, что двумя днями раньше, в ходе первого допроса, после того как я ознакомил его с некоторыми соображениями экспертов, между нами было заключено нечто вроде временного перемирия: поразмыслив, он перестал спорить с очевидным и, признавшись, что встречался с Волонтиром в ночь на девятнадцатое, выдвинул свою версию происшедшего, вторую по счету. Да, он приходил к Георгию Васильевичу, и они распили бутылку водки. Ничего особенного в их встрече нет, соседи и жена могут подтвердить, что время от времени они выпивали вместе - это не преступление, у нас ведь не сухой закон! В последний раз действительно сидели до двух часов ночи, а потом он ушел домой. Почему так поздно? Так вышло, но тоже не впервые - бывало, засиживались и подольше. Какие дела их связывали? Никаких особых дел не водилось, болтали о том о сем, время пробежало незаметно. Ни ссоры, ни драки не было, разошлись мирно.

- Кто закрывал дверь? - спросил я.

- Дверь закрыл Жора. - Так он называл Георгия Васильевича в силу приятельских отношений.

- Что потом?

- А что потом? Ничего. Вернулся домой, лег спать, утром ушел на работу.

Внешне все сходилось. "В том-то и дело, что только внешне", - уже тогда подумалось мне.

- Когда и от кого вы узнали о смерти вашего приятеля?

- Сегодня. От вас, - коротко ответил Игорь.

- Разве вы не видели утром во дворе милицейскую машину?

Вопрос не случайный - в восемь мы уже были на месте происшествия, и он не мог, выходя из подъезда, не заметить нас у флигеля.

- Видел, - сказал Красильников, - но не придал этому значения.

- Хорошо. Подведем итог. Восемнадцатого января в половине девятого вечера вы без всякого повода, по-соседски, пришли к Георгию Васильевичу в гости. Распили с ним две бутылки водки, и около двух ночи он проводил вас до двери и закрыл ее за вами. Я ничего не перепутал?

- Все точно, - подтвердил Красильников.

Я счел, что для первого раза этого достаточно, и прервал допрос. Для меня было важно, что он отказался от тактики тотального отрицания и признался: у Волонтира был, пил с ним, ушел в два часа ночи.

И вот двадцать первого января на очной ставке с Еленой Ямпольской он взялся за старое. Как было не удивляться?! Сейчас я твердо знаю, чем было вызвано это противоречие, а тогда... тогда строил предположения, пытался понять, почему он надумал отказаться от того, в чем успел сознаться двумя днями раньше. Непоследовательность? Расчет? Наивность? А может, он еще питал надежду, что все обойдется, что Ямпольская, потрясенная встречей с бывшим возлюбленным, не найдет в себе сил повторить свои показания? Или испугался, что она проговорится о чем-то важном, и специально спровоцировал ее возмущение, чтобы сбить, увести разговор в сторону? Последнее предположение (оказавшееся самым верным) встревожило меня не на шутку. Впрочем, не прошло и часа, как Красильников взялся устранить противоречие.

- Понимаете, захотелось досадить этой старой деве, - сказал он, когда я вызвал его на повторный допрос.

- Только и всего?

- Конечно. А что ж еще? Я ведь не отказываюсь, что был у Жоры до двух ночи...

Оставалось поверить ему на слово, тем более что неясностей в ту пору было хоть отбавляй. Например, крючок, на который дверь в волонтировский флигель запиралась изнутри. Аварийщики, первыми прибывшие на место, в один голос утверждали, что дверь была заперта и что бригадир, опасаясь гнева хозяина квартиры, запретил им ломать дверь, а, изрядно повозившись, поддел крючок проволокой.

Красильников на лету схватывал ситуацию и наверняка догадывался, почему при встречах с ним я не затрагиваю эту немаловажную деталь, а догадавшись, сам перешел в наступление.

- Волонтир закрыл за мной дверь, - настаивал он. - Не мог же я пройти сквозь стену, накинуть крючок и выйти из запертого помещения. Неужели непонятно?!

В чем, в чем, а в логике ему отказать было трудно. Раз дверь заперли изнутри, значит, после ухода Красильникова Георгий Васильевич был жив и здоров. Железный довод, не придерешься. А придираться надо было.

Меня насторожила настойчивость, с которой Красильников ссылался на это обстоятельство. На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток закрыть дверь, находясь снаружи, со стороны двора. Девять попыток не принесли результата. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника, но, что особенно важно, на это понадобилось бы слишком много времени. Красильников, насколько известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался.

Мы стояли у флигеля и чувствовали себя как герои известной сказки, забывшие волшебные слова "сим-сим...". Вот тут-то один из понятых, присутствовавших на следственном эксперименте, предложил принципиально другой способ закрыть дверь, не входя в квартиру.

Все последующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Стоило поднять крючок, установить перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как от сотрясения он срывался и попадал прямо на скобу.

Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, как нельзя лучше подтвердились. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи с завязанными глазами. А Игорь Красильников эту особенность знал - достаточно вспомнить его собственные слова о частых визитах к Волонтиру, с которым он поддерживал дружеские отношения.

За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и, как оказалось, самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников, воспользовавшись своим правом отказаться от дачи показаний, решил вообще не произносить ни слова.

- Дверь заперли вы, - говорил я. - Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента.

Он молчал.

- Между вами произошла ссора?

Молчание.

- Вы подрались с Георгием Васильевичем?

Красильников как будто не слышал.

- На трупе Волонтира был найден волос, - продолжал я. Криминалистическая экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит?

Он не проронил ни слова.

- Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, Красильников, но пора бы понять: против вас имеется достаточное количество улик и молчание в данном случае может только повредить. Учтите, у вас есть только одна возможность смягчить свою вину: чистосердечное признание. Подумайте об этом...

Красильников, казалось, всерьез воспринял мои слова, задумался, но, подозреваю, совсем не о моем предостережении. Убийство убийству рознь, и для правильной квалификации этого преступления существует множество вспомогательных понятий - умысел, форма вины, способ и так далее. В Уголовном кодексе этому посвящены пять статей с различной диспозицией и разными санкциями. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами наказывается лишением свободы на срок до пятнадцати лет, а, скажем, неосторожное убийство - до трех. Есть разница? Еще бы! И знаем о ней не только мы, но и люди, преступившие закон...

Так или приблизительно так рассуждал Красильников, и последовавшие вскоре события показали, что я был прав.

Он "признался". Но в чем? Сделав скорбное лицо, он, не моргнув глазом, выдал очередную, третью по счету, версию - шедевр, который по аналогии с известным живописным полотном я бы назвал так: "Игорь Михайлович Красильников по неосторожности убивает своего лучшего друга Жору". Если же говорить серьезно, эта версия мало чем отличалась от предыдущей: ни правда, ни ложь...

Мне приходилось иметь дело с разными людьми. Были такие, для кого чистосердечное признание становилось необходимостью, вызванной полным раскаянием, осознанием вины, и потому они не врали, не изворачивались, чтобы уйти от наказания. Такая позиция вызывает понимание и сочувствие. С Красильниковым было иначе...

КРАСИЛЬНИКОВ

Ровно скрипит снег под ногами...

На душе муторно, неспокойно. Со дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы, мучился предчувствием беды: что происходит там, за стенами тюрьмы, что еще надумал следователь, кого еще допросил, какую подстроил каверзу?

Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов, ибо встречи со следователем создавали иллюзию хоть какого-то движения, какой-то деятельности, и, пока он перебирал подробности встречи, обдумывал отдельные реплики Скаргина, смаковал свои удачные ответы, было еще терпимо. Он подбивал итог и, когда становилось ясно, что ему не верят, его подозревают, но доказательств нет, преисполнялся надеждой на благополучный исход. "Ну что, взяли?! - отводил он душу, оставаясь один. Черта с два! Я так просто не дамся!"

Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного - тоже привязан к делу, тоже мучается, ночи, наверное, не спит, - Игорь радовался мелким своим победам. Но проходил час, другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный тошнотворный и нестерпимый, как зубная боль, страх, и не было от него спасения.

"Главное - помнить, - внушал себе он в такие минуты, - постоянно помнить, что этого и добивается следователь. Ему выгодно, чтобы ты ударился в панику, наделал глупостей. У тебя же один выход - держаться до последнего. Малейшее отклонение, слабость - и этот правдоискатель расколет тебя, как высохший орех".

Думы о следователе угнетали его особенно сильно. Внешне мягкий, вежливый, спокойный и обходительный, на самом деле вероломный и хитрый, не верящий ни единому его слову, - вот кто был врагом номер один. И ведь что интересно: обратился бы к нему такой тип там, на свободе, попросил бы сделать очки, стекла в оправу вставить или еще что - и он сделал бы, и содрал бы, как с обычного клиента, лишний рубль-два за срочность, и разошлись бы, чтоб никогда больше не встретиться. Как ни силился Красильников представить себе такую сцену, что-то не клеилось, не складывалось. Может, не мог представить Скаргина в роли просителя? Еще как мог - не такие люди обращались, посолиднее. А вот чтобы разойтись могли мирно - этого, пожалуй, не представлял, фантазии не хватало. С таким не разойдешься, не сговоришься! Схватил бы, гад, за руку, точно, схватил бы...

Во время допросов, особенно в последние дни, Игорю казалось - нет, он был уверен, - что Скаргин нащупал слабые места в его обороне, чувствует, когда он врет, а отсюда только один шаг до того, чтобы всплыла наружу правда. Куда хуже?!

Да, он боялся Скаргина, и, как бывало почти всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, его охватывало непреодолимое желание смягчить свою вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. И невероятно трудно было отказаться от этого желания, задушить его в себе... В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следователем, с тюрьмой, с его делом.

Вот по стене здания пробежала тень облака. Вот открылась форточка на четвертом этаже административного корпуса. С крыши сорвалась сосулька и разбилась об асфальт на множество мелких осколков. "Так и моя жизнь", подумал Игорь. Его обострившийся за последние недели слух вдруг уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены, непонятно. Может, галлюцинация? Он прислушался нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы подразнить, напомнить о существовании другого мира - мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно: сытная, вкусная еда, музыка, красивые женщины. В той, другой жизни было место случайностям, риску, возможности выбора.

Он с сосущей душу тоской представил улицу, свободно движущихся людей, шум транспорта, юркие, окрашенные в красный и желтый цвета трамваи. Вспомнил деньги, обыкновенные бумажные деньги разного достоинства. Вспомнил не потому, что любил их, - он просто знал им цену, не преувеличивал и не преуменьшал ее. Игорь любил все то, что на них можно было купить. Радужные десятки, которые он регулярно носил в сберкассу, обладали в его глазах удивительными качествами, в них крылась необыкновенная сила: стоит захотеть - и в любой момент они могли обернуться бутылкой хорошего вина или столиком в ресторане, новым костюмом или каютой люкс на комфортабельном теплоходе. Да мало ли чем!.. Нет, если разобраться, он любил не деньги, он любил... как бы это точнее выразиться... он любил чувствовать себя платежеспособным. Именно платежеспособным. Всегда, везде, в любое время дня и ночи при тебе должны быть деньги, и чем больше, тем лучше, тем спокойнее и безопаснее. Но сейчас он испытывал совсем иное чувство, сейчас хотелось подержать в руках хотя бы пятерку. Помять ее, услышать хруст бумаги, увидеть ее цвет. Просто увидеть... Подумать только, сколько разной всячины можно купить на обыкновенную пятерку, сколько он умудрялся покупать в детстве на спрятанные от матери трояки! Это сейчас для него три рубля не деньги, а в то время!..

"Рассказать бы Алику, ни за что не поверил бы", - усмехнулся он про себя, вспомнив заведующего ателье "Оптика" Харагезова - еще совсем молодого, не больше тридцати, парня, успевшего в свои годы обзавестись и небольшим брюшком, и солидными залысинами, и строгим, начальственным взглядом карих, навыкате, глаз. Он всегда нравился Красильникову серьезный, немногословный, внушительный. Хотелось бы со временем походить на него, занять такое же положение, иметь его доходы.

Их отношения с заведующим были до поры официальными, хотя Харагезов и отличал его среди остальных сотрудников, а с ноября прошлого года стали приятельскими.

Как-то, проходя мимо столика Красильникова, заведующий небрежно бросил:

- Ты свободен? Зайди ко мне, разговор есть...

В просторном, уставленном полированной мебелью кабинете он выкатил на него свои выпуклые, немигающие глаза и спросил, беззвучно постукивая подушечками пальцев по крышке стола:

- Ну как, Красильников, работается?

- Не жалуюсь, - ответил Игорь.

- Зарплата как, устраивает?

- Сами знаете - лишних денег не бывает.

- Та-а-ак. - Харагезов перестал стучать пальцами, подвинул к нему пепельницу и пачку "Мальборо". - Ты закуривай, не стесняйся.

- Спасибо, не курю.

Заведующий смерил его изучающим взглядом.

- Значит, не бывает, говоришь, лишних? Это верно... - Он усмехнулся одними глазами. - Ну а что ты скажешь, если я предложу тебе работать отдельно? Хочешь?

Предложение было настолько неожиданным, что Красильников смог только кивнуть в знак согласия.

- Чего киваешь? Хочешь или нет? - переспросил Харагезов.

- Угу, - выдавил из себя Игорь.

- Не тебе объяснять, что это дает. Через год-другой, если постараешься, на машину накопишь и на гараж в придачу. Ты парень неглупый, потому и предлагаю, - польстил заведующий. - Сам понимаешь, такой случай не часто выпадает, желающих на это место вагон, отбоя нет. Но пройдет только мой кандидат. У меня в управлении свой человек. Так что шевели мозгами - ты мужик сообразительный.

- Сколько? - стараясь не выдать охватившего его волнения, спросил Игорь.

Харагезов энергично замахал руками:

- О чем разговор? Мне ничего не надо. Мы ведь друзья. А вот того человека, сам понимаешь, отблагодарить не мешает. Он тебе еще не раз пригодится.

- Сколько? - повторил Игорь, на этот раз гораздо тверже.

Харагезов приложил палец к губам и перевел взгляд на закрытую дверь кабинета.

- Ну, тысчонку дать придется, - тихо и как будто нерешительно сказал он. - Как думаешь? - И сам же ответил: - Меньше неудобно, не тот уровень...

Ох и пришлось же Игорю побегать за этой тысячей! Со сберкнижки снимать не хотелось - то был неприкосновенный запас, о котором не знала ни одна душа. Попросил у матери - она не дала. Шестьсот кое-как наскреб, а остальные пришлось занять у Волонтира.

Через день принес деньги Харагезову. Тот покрутил в руках конверт и, не считая, сунул в ящик стола.

- В январе переселишься, - пообещал он. - Раньше не получится. Все. Иди работай.

Игорь вышел и, выждав с полминуты, заглянул в кабинет. Как и предполагал, Харагезов считал деньги из его конверта...

"Сколько же ему тогда перепало? - подумал Красильников. - Пятьсот монет как минимум. Это тебе не пятерка, не трояк! А может, и весь кусок между пальцев застрял?!"

Такой вариант пришел ему в голову впервые. Как же это он раньше не сообразил?! Что ж получается - то место, за которое он выложил этому подонку тысячу кровных рублей, теперь достанется кому-то другому? Уже досталось! И с того небось содрал не меньше! Значит, сейчас, в эти самые минуты, когда его ведут по тюремному двору с заложенными за спину руками, кто-то другой сидит в небольшой, уютной мастерской по ремонту оптики на его, Красильникова, месте?! "А деньги? Деньги присвоил мутноглазый Алик, и теперь радуется, что меня нет, что забрали, засадили... Ну нет, погоди радоваться, скотина! За мной не заржавеет! Я тебе прижму хвост, выложишь мне все до копейки, еще и сверху положишь, дай только выбраться отсюда..."

До сих пор он не вспоминал о своей работе в "Оптике" под началом Харагезова. Выходит, лучше было не вспоминать - одно расстройство! Взятка, отданная заведующему, чтобы тот перевел его на работу в отдельную мастерскую, где можно было работать на свой страх и риск, ни от кого не зависеть, сам себе хозяин, пропала впустую. Нет ни денег, ни места, а есть камера два на три и ни сантиметром больше, невкусная, пресная пища и вместо развлечения окошко в стене - кусок неба, по которому, если повезет, раз в день пробежит край облака... Были перспективы, планы, программа на будущее, мечтал начать новую жизнь с Танькой, студенткой пединститута, с которой встречался вот уже полгода, мечтал уехать с ней к морю, купить машину, дом где-нибудь в Крыму или в Сочи, неважно, хоть у черта на куличках, - главное, все реально, осуществимо, даже средства имеются - и вдруг из-за недоразумения, случайности все это летит в тартарары. Вместо теплого моря - тюрьма, следователь, допросы: вместо домика в Крыму камера...

Стоило подумать о камере, и мысли сделали привычный скачок. По замкнутой цепи он вернулся к воспоминаниям, надоевшим, неприятным, но назойливым и неотступным. В них, точно на старой, затертой кинопленке, навсегда запечатлелось одно и то же: ночь на девятнадцатое, старик Волонтир, пьяный, потирающий ладони, скрип его ботинок, минуты, тянувшиеся, как часы; потом жена, спящая мертвецким сном, тяжелое ее дыхание и снова старик Волонтир, ночь без сна, утро без рассвета, с головной болью и страхом, с милицейской машиной у флигеля, поездка к матери, от нее - к Таньке. Она, румяная от мороза, пар, вырывающийся изо рта, обманчивое недолгое успокоение и за всем этим - арест. Двое в штатском - один, он помнит, в коротком замшевом пальто, другой в нейлоновой куртке - приказали снять халат, повели к машине под удивленными взглядами Кротова, Щебенкина, Харагезова, усадили на заднее сиденье, повезли через весь город... Хорошо, дали время подумать, а не то позорный провал с первой минуты. Подготовлен не был, рассчитывал, что смерть соседа спишут на несчастный случай: включил, пьянчуга, газ и заснул, забыв зажечь. И вдруг арест! Спасло чудо - простая, но спасительная мысль: только они двое знают, как было на самом деле. Волонтира, второго, нет в живых, сдох, собака, иначе не взяли бы. Значит, остался он один! Это и выручило. Еще не зная противника, он сумел перехитрить его, сумел вывернуться.

Так уже было однажды. Двенадцатилетним мальчишкой увязался с компанией взрослых ребят. Они снисходительно терпели его присутствие, решали какие-то свои, недоступные ему проблемы, не обращая на него никакого внимания. Их пренебрежение больно задевало самолюбие, и ему захотелось во что бы то ни стало доказать, что он с ними на равных и по праву находится в их компании. Когда проходили мимо заправочной станции, между старшими возник разговор о том, по какому принципу действует бензонасос. Решив, что это и есть самый удобный случай заставить их заметить себя, он поотстал, крадучись подошел к колонке и нажал на большой красный рычаг. Бесцветная пахучая жидкость тугой струей ударила в асфальт; в солнечных лучах ярко заблестели бензиновые брызги, и в считанные секунды по улице разлилась огромная лужа. Завороженный этим зрелищем, он упустил подходящий момент, промедлил секунду-другую и тут же поплатился за неосторожность. Какой-то мужчина успел схватить за шиворот и потащил в детскую комнату милиции. По дороге Игорь расплакался, просил отпустить, а когда понял, что это не поможет, стал лихорадочно соображать, как бы выкрутиться. В детскую комнату вошел уже с готовым решением. Глядя прямо в глаза строгой женщине, одетой в синюю милицейскую форму, сказал, что его подучили старшие, заставили нажать на рычаг, и выложил все, что знал о ребятах: их имена, фамилии...

Можно, конечно, назвать это предательством, но ведь можно и самозащитой. И потом, разве его самого не предавали? Еще как! Толик Нестеренко, тот самый, с кем утащили стационарный "Темп" из клуба медработников, попавшись при продаже магнитофона на толкучем рынке, сразу назвал его, Красильникова, да еще и выложил, что именно он, Игорь, задумал всю операцию. Хорошо, замяли дело. А если бы нет?

Или взять Ленку. Ну что он ей плохого сделал? Мало он с ней возился, терпел ее капризы? А в награду - пожалуйста: мало того, что подглядывала, выслеживала, наблюдала за каждым шагом, так и в прокуратуре все рассказала, истеричка! Дежурила она, что ли, у окна? Кто ее за язык тянул? Мстит, сволочь, утопить хочет! Сколько раз убеждался, что рассчитывать можно только на себя, ни в ком другом уверенности нет и быть не может... Ну, ничего, плевать, он выдержит. Не все потеряно. Еще посмотрим, кто кого, гражданин следователь, посмотрим!

И что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на его губах.

СКАРГИН

Итак, через три дня после ареста Красильников признал себя виновным в убийстве по неосторожности.

На первый взгляд этот шаг может показаться странным, противоречащим логике его поступков: отказывался, отрицал, цеплялся за любую возможность, чтобы уйти от ответственности, а потом вдруг разом сознался. Но ведь поступки человека не всегда подчинены законам логики, к тому же случается, и довольно часто, что они лишь кажутся непоследовательными. Достаточно внимательнее присмотреться, разобраться в них, и они оказываются вполне объяснимыми. Свидетельством тому история с кражей в клубе.

Нам удалось разыскать Анатолия Нестеренко. Он отбывал наказание в колонии общего режима за злостное хулиганство. Встретился с ним Костя Логвинов.

- Не думал, что Игорь когда-нибудь попадет к вам, - первое, что сказал Нестеренко инспектору.

- Почему же? - спросил Логвинов.

- Осторожный кадр. - Нестеренко не спускал глаз с сигареты, дымящейся в руке инспектора. Не выдержав, попросил: - Не угостите, гражданин начальник?

Логвинов протянул пачку "Столичных". Тот вытащил сигарету, поднес ее к лицу и втянул носом воздух.

- О, табачок! Экстракласс! - Его глаза мечтательно закатились под веки. - Ну, спасибо, уважили. - Он размял сигарету пальцами, закурил и зажмурился от удовольствия. - Ну, раз вы ко мне с пониманием, то и я... Записывайте, авось пригодится, - начал он, выпустив струйку сизого дыма. Дело давнее, да и не выгорело тогда ничего из нашей затеи, так что могу рассказать, убытка не будет... С магнитофоном - вы знаете - обошлось. Кажись, мамаша Игорева дело замяла. Поругали, покричали, в милицию потаскали и на том успокоились. А через две-три недельки, когда поутихло все, предложил я Игорю другое дельце. Глупость, конечно, детство, ну да что теперь говорить... Короче, был у меня на примете один деятель, из тех, у кого денег полная сберкасса на дому. Стеклотару он принимал в ларьке, ну и подворовывал помаленьку. Так вот и говорю я Игорю: дочка, говорю, у него есть лет четырех, души он в ней не чает, давай, говорю, подстережем, когда она одна гулять будет, заманим шоколадкой там или еще чем; посидит она у нас взаперти день-другой, а отцу, приемщику этому, письмо напишем или по телефону позвоним: так, мол, и так, деньги на бочку - и забирай свое чадо в целости и сохранности, а иначе, мол, тебе удачи не видать. - Нестеренко стряхнул пепел в ладонь и косо улыбнулся. - Он бы отдал, не пикнул бы даже. Рыльце-то в пушку, в милицию идти не с руки: он ее больше меня боялся, да и сумма пустяковая - тысяча, это для него так, капля в море. Да-а... Думал, верняк, потому и поделился с Игорем...

- И что Красильников?

- Я был уверен на все сто, что он согласится. Ведь магнитофон - его затея...

- А не наоборот?

- Мне врать незачем, - обиделся Нестеренко. - Говорю, его - значит, его. Он и провернул всю операцию, а я только помогал. Он вообще на идеи силен был. Еще до кражи в клубе сидим, бывало, в парке или дома у него, он и начнет выдавать: то кассу в кинотеатре почти без риска взять можно знаешь, говорит, какая там выручка! - то магазин. Спрячемся, говорит, в туалете, дождемся закрытия и обчистим прилавки. Идеи из него прямо фонтаном били...

- Ну а как он с приемщиком стеклотары, - напомнил Логвинов. Отказался?

- Ага. - Нестеренко с сожалением посмотрел на окурок. - Наотрез. Не ожидал я от него. Такого страху напустил, что я и сам напугался. Ты, говорит, как хочешь, а я пас.

- Как думаете, почему он не принял ваше предложение?

- А чего тут думать? В штаны он, извините за выражение, наложил после того случая с магом. Я, говорит, Толик, больше в эти дела встревать не хочу, у меня, говорит, биография чистая должна быть...

Ничего больше Нестеренко об Игоре не сообщил. Не знаю, помогла ли мне характеристика, которую он дал своему бывшему дружку. Пожалуй, да.

Все, что рассказал Нестеренко, можно свести к одной фразе: Игорь человек осторожный; и, возвращаясь к признанию Красильникова о совершенном преступлении, я лишний раз убедился, что с его стороны признание - совсем неглупый, а возможно, и единственно правильный ход. Во-первых, доказательства его вины слишком серьезны, чтобы пренебрегать ими, а во-вторых, как шахматист, сознательно идущий на жертву фигуры, он пошел на это из стратегических соображений - признался в малом, чтобы скрыть большое. Правильность такого вывода косвенно подтверждало и то, что с его признанием наша работа усложнилась. "Легенда" о неосторожно совершенном убийстве была настолько складной, глубоко продуманной, что, явив нам будто бы четкую картину происшедшего, не приблизила к истине ни на шаг.

- Я виноват, - "изливал душу" Красильников. - Мне ужасно неприятно, что все так получилось, но, гражданин следователь, войдите в мое положение: мы с Жорой много выпили, что называется, до чертиков, поневоле потеряешь контроль над собой, не только про газ, но и как зовут не вспомнишь.

- Ближе к делу, Красильников, - попросил я, - ближе к делу.

Это был период, когда мне уже удавалось отсеивать из его речей крупицы правды. Не всегда, но удавалось. "Потеря контроля над собой" явно относилась к области фантастики.

- Значит, как было, - ни капли не смутившись, продолжал он. Волонтир позвал меня к себе. Я пришел с бутылкой водки, у него тоже была бутылка "Экстры". Сидели выпивали. Потом вижу, он уже буквально с ног валится, из-за стола подняться не может. Дотащил я его до дивана, уложил и сам собрался уходить, да черт дернул - захотелось чаю попить: выпью, думаю, тут чашечку, чтобы дома жену не будить. Подошел к плите, открыл конфорку, а спичек под рукой не оказалось - ведь некурящий. Нашел в комнате коробок. Вернулся к плите, открыл другую конфорку - про ту, первую, видно, забыл начисто, - чиркнул спичкой, она не зажглась, сера отлетела. Я в коробок, а он пустой, в нем всего одна спичка и была. Ну, разозлился я, опять по комнате стал искать. Не нашел. Смотрю на часы, а на них уже два часа ночи. Пора, думаю, домой бежать. Ну и побежал, а про газ-то и забыл. Что значит выпивший! Такое только спьяну могло случиться. И ведь не пил никогда водки этой проклятой в таких количествах. Шутка ли больше бутылки в себя влил. У кого мозги не затуманятся...

Он продолжал в том же духе и, если бы я не остановил, пожалуй, перешел бы на актуальную тему о вреде алкоголя.

- Коробок куда дели?

Я понимал, что пустой коробок тоже миф, но интересно было, как он выкрутится. Я, что называется, накапливал опыт общения.

- Затерялся где-то, - бойко ответил Красильников. - Может, даже захватил с собой, а по дороге выбросил.

Его самообладанию можно было позавидовать.

- В доме Георгия Васильевича, на полке, в метре от газовой плиты, мы обнаружили около четырех десятков коробок спичек, - сказал я, собственно, уже не сомневаясь, какой услышу ответ.

- Чужой дом, как и чужая семья, - потемки, - ответствовал Красильников. - Трезвый я бы тоже нашел. Да и чай, если б был трезвый, вряд ли стал разогревать.

Довод сколь простой, столь и лишенный намека на правду: спички лежали на виду, их невозможно было не заметить. Честное слово, по мне, лучше бы он продолжал отпираться.

- Куда вы дели пустую бутылку от "Пшеничной", которую принесли с собой?

- Это уже когда выпили? - уточнил Игорь. - Отнес домой. Думал, может понадобиться в хозяйстве. Она литровая, удобно подсолнечное масло держать.

- А бутылку из-под "Экстры"? Ведь обе пустые бутылки вы унесли с собой.

- А зачем их оставлять?

- Отвечайте на вопрос: куда вы ее дели?

- Вы же сами показывали снимки, на них все видно - бросил в пустующий дом, в окно.

- Зачем?

- А черт его знает, - простодушно улыбнулся он: мол, судите меня, виноват, но такой уж я бестолковый человек. - Знал бы, что так обернется, конечно, оставил бы на столе. Прихватил случайно, с каждым может случиться...

Сделав сноску на скудность материалов, которыми я располагал в то время, можно понять двойственность моего положения: я чувствовал, что в объяснениях Красильникова нет ни слова правды, но доказать этого не мог. Еще не мог: на любой вопрос был готов заранее продуманный, тщательно взвешенный ответ. Да, следует признать, что в те дни у меня было слишком мало фактов, и с этим приходилось считаться.

- Следы пальцев на ручках плиты вы тоже случайно стерли? - спросил я. - Или холодно было, и надели перчатки?

Он посмотрел на меня с укоризной, будто упрекая в неуместном в данной ситуации легкомыслии.

- А это уж вам лучше знать - вы специалисты, вам и карты в руки.

- Но ведь вы брались за ручки?

- Брался... - Он изобразил глубокую задумчивость. - Ума не приложу... Смазались, наверно?

- Да нет, не смазались. На пластмассе отпечатался рисунок ткани, следы которой были уничтожены.

- А вы не ошиблись? Может быть, отпечатки есть, а вы не заметили...

- Нет отпечатков. - Я намеренно давал ему выговориться.

Он сделал недоумевающие глаза:

- Ну, не знаю, не знаю...

Странно, что не добавил ставшее привычным: "Ну, стер следы - пьян был, с каждым может случиться".

Я прекрасно понимал, что следы пальцев стер не кто иной, как Красильников. Понимал и то, что сейчас он страшно жалеет об этом, ведь отсутствие отпечатков подтверждало первоначальную версию, которую он приготовил заранее, зато явно противоречило второй. Теперь, когда собранные нами улики вынудили его признаться, что у Волонтира он был, что брался за ручки газовой плиты, эта деталь работала против него.

Красильникова увели в камеру, а я сидел и, признаться, чувствовал себя растерянным. Слабость моего подследственного была очевидной, только вот ясности это не прибавило, а мне нужна была ясность.

Примерно то же ощущение возникло у меня часом позже, когда стали известны результаты эксгумации трупа Щетинниковой. Не стану говорить, какие мысли роились в моей голове накануне, но заключение о том, что Нина Ивановна умерла от приступа стенокардии, свидетельствовало, что ее смерть не имела отношения к делу, во всяком случае, прямого.

Сотниченко установил, что старушка - ей было семьдесят два - жила одиноко, родственников не имела, последние годы никуда не выезжала, никого у себя не принимала и в гости никуда не ходила. В рапорте инспектора преобладала частица "не", и лишь когда речь пошла о здоровье Нины Ивановны, сведения стали разнообразнее: на здоровье Щетинникова жаловалась постоянно, в поликлинике хранилась двухтомная история ее болезни. В числе недугов ревматизм, люмбаго, гастрит, приступы радикулита, простуды и, наконец, сердце...

Так, не успев обрасти уликами, рухнула еще одна версия, выскользнула из рук еще одна ниточка, а их и без того было не слишком много.

"Где пресловутые зацепки? - спрашивал я себя вечером, сидя на кухне и невпопад отвечая на вопросы жены. - Куда подевались клубочки с торчащими из них кончиками ниток, за которые только потяни - и знай свое дело, разматывай?" Жена, заметив мое состояние, тактично удалилась в комнату, но мне это не помогло. Закончилось тем, что я совершенно отупел от безуспешных попытокпроникнуть в тайну смерти Георгия Васильевича Волонтира. Только этим можно объяснить катастрофически растущий список подозреваемых, в число которых я с отчаяния готов был включить и Ямпольскую, и бригадира газовщиков, и даже почтальоншу Рыбакову. Еще немного, и туда вошли бы и Сотниченко с Логвиновым...

Глава 4

24 - 30 января  ЯМПОЛЬСКАЯ

Все-таки не следовало спешить с бюллетенем. Она вполне могла позволить себе поваляться еще пару дней. Ничего страшного за это время в институте не произошло бы, зато теперь налицо все признаки рецидива: болит голова, ломит тело, в ушах постоянный гул - типично гриппозное состояние. Ничего удивительного, если к ночи снова подскочит температура.

В коридоре прозвенел звонок. Рабочий день окончился. Елена Борисовна наскоро рассовала документы в ящики стола, оделась и вышла из института.

С обложенного тучами неба срывалась мелкая колючая крупа. Ветер носил ее в воздухе, сдувал с крыш и с размаха бросал в лицо прохожих. Погода не располагала к прогулкам, но домой идти не хотелось.

Ямпольская свернула в знакомый переулок, решив посидеть немного во дворе детского сада, который находился как раз на полпути между домом и институтом. Одноэтажный, расположенный в глубине большого двора дом сегодня показался ей увеличенной до гигантских размеров фотографией, из тех, на которых принято писать новогодние поздравления. Над трубой метались клочья белого дыма, а вдоль крыши свисали причудливые гребешки сосулек.

Миновав калитку, Елена Борисовна прошла в крытую беседку. Внутри было пусто и не так ветрено. На низеньких лавочках еще с осени остались кучки песка, застывшие в форме детских ведерок. В углу, припорошенная снегом, валялась охапка прошлогодних листьев. Она выбрала место почище и села. Отсюда были видны окна с приклеенными к стеклам бумажными снежинками, часть очищенной от снега дорожки, по которой, закручиваясь воронками, гулял ветер. "Здесь меня никто не найдет, - подумала она и тут же удивилась собственной мысли: - Кто может меня искать? И разве я от кого-то прячусь?.. Посижу минут десять и пойду".

Она все еще находилась под впечатлением вчерашнего посещения прокуратуры. Следователя интересовали ее отношения с Красильниковым, а что она могла сказать, если сама до сих пор не могла понять, какое место в ее жизни занимает Игорь. Ей хотелось побыть одной, чтобы разобраться в этом. Одно дело думать, что все в их отношениях с самого начала было зыбким, неопределенным, и совсем другое - вслух говорить об этом посторонним людям - им нужен четкий и конкретный ответ. Есть он у нее? Нет. Кто, например, поверит, что целых три года, живя бок о бок в одном доме, они с Игорем не замечали друг друга?

Она мельком видела его, знала, что сосед, что женат, знала, как зовут, но эти случайные, разрозненные сведения ни к чему не обязывали, они были тем самым минимумом, который она позволяла себе запоминать о соседях, да и то лишь затем, чтобы не перепутать, не забыть поздороваться, встретив смутно знакомое лицо на улице, во дворе или в подъезде.

Жизнь ее протекала вне стен дома, в институте, где она работала и проводила большую часть дня. Там работали ее подруги, друзья, поэтому в "келью" - так она называла свою комнатушку в общей квартире - возвращаться не торопилась, тянула до вечера, потом кое-как готовила ужин, смотрела телевизор, если не было срочной работы, и ложилась спать. Изредка у нее собирались сослуживцы, но и они долго не задерживались. В компании всегда находился хохмач, который часов в одиннадцать выразительно прикладывал палец к губам. "Тс-с-с! Квартира коммунальная, товарищи, - говорил он, показывая на стены и не подозревая, что слово в слово повторяет предыдущего остряка. - Пора, товарищи, и честь знать". Эти слова почему-то неизменно пользовались успехом, все смеялись и тут же начинали собираться, думая, наверное, что их торопят не без ведома хозяйки. Впрочем, она редко отговаривала гостей - быстро уставала от шума и музыки. Может быть, оттого, что музыку и шумные вечеринки любил Славик, ее бывший муж, с которым она развелась несколько лет назад.

Когда она в результате обмена въехала в свою "келью", ей еще долго не верилось, что в квартире может быть так идиллически тихо. Она ценила обретенный покой, как могла оберегала его и, хотя не уклонялась от новых знакомств, шла на них не слишком охотно. Соседки, в основном женщины пожилые, окрестили ее неугожей (слово не совсем понятное, но смысл она смутно улавливала) и вскоре потеряли всякий интерес к новой "жиличке", что как нельзя больше устраивало Лену. Да, ее жизнь была небогата на развлечения, но она не жаловалась. Ей нравилось безмятежное одиночество по крайней мере пока, как она говорила приятельницам.

И все-таки... все-таки она немного кривила душой, утверждая, что вовсе не замечала Красильникова. Пожалуй, она чуть выделяла его из общей массы полузнакомых людей. Он ей немного нравился, только это скорее настораживало, чем привлекало ее. Отчасти по этой причине попытка Игоря познакомиться поближе привела ее в замешательство, и первым ее побуждением тогда было уйти.

Случилось это меньше года назад, в августе, в первых числах.

Помнится, она опаздывала на работу. Наскоро умылась, обжигаясь, выпила чай из крышки термоса, подхватила сумку и выбежала из квартиры. На повороте лестницы вдруг спохватилась, что забыла дома пропуск в институт. Чтобы не возвращаться, на всякий случай полезла в сумку, перевернула в ней все вверх дном - пропуска действительно не было. Вдобавок к этому, вытаскивая руку из сумки, она неосторожно зацепила за дужку очков. Очки промелькнули в воздухе, ударились о ступеньку и упали в лестничный пролет. Она бросилась вниз.

У входа в подъезд в прямоугольнике яркого света, заполненном пляшущими пылинками, стоял парень в голубой джинсовой рубашке и вельветовых брюках. Это был Игорь.

- Итальянские, - сказал он, рассматривая клеймо на дужке. - Таких стекол не достанешь. Вам не жалко?

- Ничего, отдам в починку...

Она сделала шаг навстречу и вступила в лежавший под ногами прямоугольник света. Казалось бы, ничего особенного - обыкновенное пятно от солнечных лучей, падающих с улицы. Однако гораздо позже, когда их отношения с Игорем успели стать сложными, но еще не окончились полным разрывом, она в самые тяжелые минуты вспоминала тот светящийся в полумраке подъезда островок, себя и Игоря, обособленных, отрезанных от окружающего горячими солнечными лучами, и тогда все происшедшее оживало волшебной и, увы, короткой сказкой, в которой ей суждено было ненадолго сыграть роль принцессы. Должно быть, в этом проявлялась всегдашняя ее слабость идеализировать избранника. Так было в свое время и со Славиком. Впрочем, скорее даже не слабость, а подсознательное стремление оживить в себе способность и желание любить, почерпнуть в прошлом то, чего уже не было в настоящем. Но ведь и в прошлом ничего не было - никакой сказки, а была заурядная и по-своему глупая история с экзальтированным восторгом вначале ("Это он! Мы искали друг друга всю жизнь!") и опустошающим душу разочарованием в конце ("Какая я была дура!"). История, каких тысячи.

Например, тогда на лестнице он сказал:

- Моменты свиданий, уважаемая соседка, для многих, между прочим, самые великие моменты в жизни.

Она спросила:

- Это, кажется, Козьма Прутков?

Он ответил:

- Разве это имеет значение? Важно, что это сказано о нас с вами...

Она:

- А вы уверены?

Ерунда? Да, ерунда. То есть теперь она понимала, что не было сказано ничего значительного. Так, благоглупости, пустой треп. Но тогда каждая фраза ей казалась наполненной скрытым, волнующим и непонятным для непосвященных смыслом. То, как вел себя Игорь, как говорил, содержало в себе туманный намек на нечто большее, чем нечаянная, ни к чему не обязывающая встреча малознакомых людей.

Она протянула руку, чтобы взять очки, но он не намеревался их отдавать. Сложил дужки и спрятал в карман.

- Пойдемте. Я звезд с неба не хватаю, но стекло вставлю. - И снова идиотская присказка: - Не нам, господа, подражать Плинию, наше дело выравнивать линию.

Это опять был Прутков, которого Игорь знал почти наизусть.

И она пошла, забыв обо всем: о пропуске, о работе. Нет, не забыв. Она помнила, знала, что еще вполне успевает в институт, но, отважившись на что-то, в чем еще не отдавала себе ясного отчета, решила: "Задержусь ненадолго".

А спустя полчаса, после того как узнала, что у Игоря выходной, подумала: "У меня, в конце концов, есть три законных отгула. Надо же их когда-нибудь использовать". Понимала, что обманывает себя, но это не помешало ей пойти с ним.

У ателье тоном, не допускающим возражений, он велел подождать на улице, а сам исчез за двойной стеклянной дверью. Через четверть часа вышел с отремонтированными очками.

- Сколько я вам должна? - спросила она, поблагодарив.

- Нисколько, - отмахнулся он. - Если не возражаете, давайте лучше пройдемся немного.

- А если возражаю?

Чисто формальный вопрос, и Игорь уловил это по ее тону. Остановился.

- Или мы идем на набережную, - сказал он с напускной свирепостью, или...

- Или что?

Он сделал страшные глаза:

- Или я лишу тебя бокала шампанского и шашлыка на закуску.

"Первое "ты"!" - отметила она. И хотя что-то в ней протестовало против столь стремительного сближения, она все же согласилась, обманывая себя тем, что поступает так лишь из невинного желания подурачиться, и Игорь, конечно, это понимает и подыгрывает ей. В общем, есть возможность немного развлечься, поболтать с неглупым молодым человеком - почему же не воспользоваться? Что она - монашка, отшельница? И так, кроме работы и своей "кельи", ничего не видит...

На набережной было очень жарко. Игорь предложил сходить в кино - там прохладнее, работает кондиционер. Она не возражала, но сеанс уже начался, очередной будет через два с половиной часа (фильм был двухсерийный).

Они, не сговариваясь, направились к стоянке катера. Переехали на другой берег реки, прошли через забитый до отказа пляж, спрятались от палящего зноя под одним из больших зонтов на открытой террасе кафе. Бахрома над их столом свисала так низко, что в поле зрения оставались только нижние половины двигающихся по террасе пляжников. Возникало странное ощущение: вокруг масса людей, но ты не видишь их лиц, а они не видят твоего, и кажется, что находишься один на один с сидящим напротив человеком.

"Он специально привел меня сюда", - подумала она, и вновь сладким предчувствием надвигающихся перемен шевельнулась в ней безотчетная радость. Ненадолго настроение омрачилось из-за подозрения, что она участвует в игре, правила и весь ход которой, видно, заранее продуманы, но подозрение - всего лишь подозрение, и вскоре ей удалось отвлечься и даже безболезненно перейти с Игорем на "ты", чего он настойчиво добивался.

- Анонимное кафе. - Он кивнул в сторону обезглавленного атлета, остановившегося в двух шагах от их зонтика: - Всадник без головы, или Останки профессора Доуэля.

Она улыбнулась. Не столько словам, сколько своим беспорядочным мыслям.

- Тебе здесь нравится?

"Не знаю, ничего не знаю", - хотелось ответить ей.

- Может, уйдем отсюда, перейдем в другое место? - заметив ее колебания, предложил он.

- Не стоит. Здесь необычно. - Подумав, она решилась: - У меня есть вопрос к тебе. Только обещай, что ответишь откровенно. Обещаешь?

- Постараюсь.

- Скажи, когда ты задумал привести меня сюда? Еще там, в подъезде? Только не лги.

Игорь смутился.

- Умная женщина подобна Семирамиде, - отшутился он и уже всерьез добавил: - А с тобой надо ухо держать востро...

Вскоре на столе появилось шампанское и два огромных шампура с хорошо прожаренным шашлыком.

- За умных женщин, - сказал Игорь, поставив перед ней полный бокал, кипящий тысячью пузырьков. - Я не хочу форсировать события, но не могу не признать, сеньорита, того факта, что вы мне давно нравитесь... Мало того, я хочу воспользоваться представившейся мне возможностью, чтобы рассказать о своем чувстве...

Он продолжал в том же духе, витиевато, дурашливо, обращаясь к Лене на "вы", но теперь это не разъединяло, а, напротив, как бы подчеркивало предполагаемую близость, служило доказательством того, что знакомы они давно и он может для разнообразия позволить себе сказать "вы" там, где должно быть только "ты". В своем растянувшемся, похожем на признание в любви тосте Игорь привел такое количество тайных знаков, которыми он якобы давно и безуспешно старался привлечь ее внимание и благосклонность, что растворились ее последние сомнения и в конечном счете она, отвыкшая от мужского внимания, вроде стала припоминать: да, кажется, он здоровался с ней как-то особенно тепло; да, его взгляды при желании можно было принять за признаки повышенного интереса; да, он не раз намекал на встречу...

- ...Итак, за умных женщин, - закончил он и залпом выпил.

Она сделала несколько мелких глотков, опустила бокал, потом снова подняла и выпила до дна.

Шампанское было неправдоподобно холодным.

На обратном пути сделали большой крюк, завернув в тенистую рощу у обочины шоссе. Едва они оказались под деревьями, Игорь, шедший сзади, обнял ее и рывком повернул к себе. Его лоб был покрыт мелкими бусинками пота, уголки рта подергивались, словно не решаясь растянуться в улыбку. Захотелось расслабиться, подчиняться его воле, но к ней внезапно вернулось ощущение, что все происходящее заранее продумано Игорем; кафе, шампанское, теперь роща в стороне от загородного шоссе - опробованная, наверное, не раз испытанная им программа. И она уперлась руками ему в грудь, изо всех сил оттолкнула от себя - на долю секунды ей показалось, что отталкивает она не его, а себя и злится тоже на себя, а не на Игоря.

Он отошел, прислонился к стволу дерева и, глядя куда-то поверх ее головы, замер, не произнося ни слова и не делая попыток приблизиться.

- Не надо, прошу тебя...

Он не пошевелился.

От душного, насыщенного запахами трав воздуха легко и приятно кружилась голова. Деревья отбрасывали пятнистую, пронизанную солнцем тень.

Она не выдержала, подошла первая и провела по его щеке.

- Ничего хорошего не выйдет, поверь мне, - сказала она. - Я старше, я знаю...

- Не надо меня успокаивать. - Он продолжал стоять, глядя мимо нее.

- Вот и хорошо, - сказала она и пошла к причалу, обрывая на ходу высокие стебли пожухлой за лето травы.

На катере к ней неожиданно вернулось хорошее настроение, она стала оживленнее, смеялась по любому поводу. Особенно ее смешил "морской волк" средних лет мужчина, стоявший у штурвала в тельняшке, коротких "тропических" шортах и лихо заломленной фуражке с выщербленным лаковым козырьком. А когда они вышли на набережную, вытащила из сумки билеты и сказала, подстраиваясь под прежний тон их разговора, будто не было рощи и его попытки сближения:

- Ты, конечно, оскорблен до глубины души, я понимаю, но не пропадать же билетам.

- Пойдем? - обрадовался он.

Лена кивнула.

Они вошли в темноту зала - сеанс уже начался, - вслепую, натыкаясь на подлокотники, двинулись по проходу, нашли свободные места.

То, чего она ждала и чего втайне боялась, случилось. Как только они опустились в кресла, Игорь крепко и уверенно обнял ее, привлек к себе, и она, покорно ослабев, не в силах больше сопротивляться, почувствовала на своем лице его горячие, ищущие губы. И, уже с облегчением и готовностью подчиняясь чужой воле, погрузилась в нереальный мир, заполненный прохладной темнотой.

Потом был полупустой зал, залитый желтым электрическим светом, красное, клонящееся к закату солнце, снова билетная касса, еще один сеанс, перестрелки, грохот взрывов, неожиданно черное, в крупных звездах, небо при выходе из кинотеатра, озноб - она почему-то мерзла, несмотря на то, что на ее плече лежала горячая ладонь Игоря, - поездка на такси в новый микрорайон города, где она на цыпочках вошла в незнакомую квартиру (ключи оставил Игорю его приятель, уехавший на на месяц в отпуск), и снова его руки, его губы, его ставшее родным, бесконечно дорогим, лицо...

Поздно вечером, завернувшись в простыню, она сидела на низенькой скамеечке у открытой балконной двери и наблюдала за Игорем. Вот он встал, подошел к серванту, достал оттуда бутылку сухого вина ("Заранее припас для такого случая", - ревниво, с оттенком горечи подумала она), поддел ногтем пробку, разлил вино в длинные, узкие бокалы. Ни одного лишнего движения, уверенность, неторопливость в жестах. Это успокаивало, завораживало ее.

"Сейчас он подойдет ко мне", - загадала Лена. Улыбнувшись, она протянула руку, и он, покорный, тут же оказался рядом. Присел, прижал голову к ее плечу.

Она гладила его мягкие, волнистые волосы, изредка отпивала из бокала кисло-сладкую, вяжущую небо жидкость и думала о том, что разница в четыре года, наверное, не так уж существенна, если им так хорошо и спокойно вдвоем.

- Я люблю тебя, - прошептал Игорь. - Ни о чем не беспокойся. Мы будем вместе. Всегда-всегда...

Снизу доносился приглушенный расстоянием мальчишеский голос. Он заметно фальшивил, никак не мог попасть в такт аккордам гитары, поэтому дальше первых строчек куплета дело не шло. Игорь говорил еще что-то, тихо, чуть слышно. Его голос, сливающийся с шорохом листьев, безлунное, усыпанное звездами небо, тополя, обесцвеченные светом уличного фонаря, и даже парень, монотонно поющий о том, как "выткался над озером алый свет зари", - все это находилось в странной, необъяснимой связи, казалось необходимым, единственно нужным сейчас, и если бы кто-то взялся исполнить ее самые сокровенные желания, она не смогла бы придумать ничего лучше этих звезд, этих деревьев и только попросила бы, чтобы минуты длились долго, очень долго, если можно - бесконечно... Она сидела, чувствуя плечом тяжесть его головы, слыша его голос, но не слыша, о чем он говорит, и думала, что еще никогда ей не было так хорошо. Ощущение счастья, покоя было настолько полным, что даже мысль о предстоящем расставании не замутила его...

Не было ни раскаяния, ни угрызений совести. И то и другое пришло позже, когда на следующий день - была суббота, - выйдя из дома, она увидела на улице всю их семью. Они возвращались домой, нагруженные покупками: впереди бежала долговязая девочка лет семи, за ней, под руку с мужем, шла Тамара - полная, ярко одетая женщина, выглядевшая из-за неумеренно наложенной на лице косметики намного старше своих лет.

Вечером, сидя над текстом, который надо было перевести к понедельнику, она вспоминала утреннюю встречу, скрупулезно и безжалостно восстанавливала подробности: Игорь чему-то смеялся, его ладонь сжимала локоть жены. Увидев Лену, он тут же отвел глаза, но руку не убрал, сделал вид, что не заметил, даже не поздоровался.

"Уж это-то он мог бы сделать! - думала она, бессмысленно водя глазами по строчкам. Текст то расплывался, то снова становился четким. - Это он мог, должен был сделать!"

Припомнилось, что накануне Игорь ни словом не обмолвился о Тамаре, о дочери, о своем отношении к ним. Теперь это не казалось естественным. Он в самом деле рассчитал, все рассчитал - каждый свой шаг, каждое слово...

Не в силах думать ни о чем другом, она изобретала и тут же отбрасывала один вариант за другим: он любит жену; он ее не любит; он накануне развода; он и не собирается разводиться; мы будем жить вместе, постараемся взять Наташу к себе; он обманул, я ему просто нравлюсь; я для него всего лишь приключение, эпизод, одна из многих... и так до бесконечности.

На следующий день, возвращаясь из магазина, она увидела Игоря во дворе. Рядом с ним стоял Волонтир - угрюмый, неприветливый мужчина, которого она втайне побаивалась.

Холодно поздоровавшись, Лена прошла в подъезд. На лестнице, между вторым и первым этажом, Игорь догнал ее.

- В девять отопри дверь. Я приду.

- Я не хочу, - ответила она со всей твердостью, на какую была способна. - Не приходи.

Он удивился:

- Ты серьезно?

- Абсолютно...

С опаской оглянувшись на дверь своей квартиры, он крепко взял ее за руку.

- Почему? Что-нибудь случилось?

- Не знаю, Игорь. Не надо, и все...

Он приблизил лицо, стараясь заглянуть ей в глаза.

- Зато я знаю. Это из-за вчерашнего, да?

- Может быть, из-за вчерашнего...

Он отпустил ее.

- Ну и глупо. Выбрось из головы, - и, уже спускаясь по лестнице, обернулся: - Лучше добром отопри. А то подниму на ноги всех твоих старушек, пусть потом сплетничают.

Она не восприняла это как угрозу и, ровно в девять, отпирая дверь, меньше всего беспокоилась о том, что Игоря увидят соседи по квартире...

Трудный разговор вели они в тот вечер, но еще сложнее было разобраться в себе. Она поняла, что Игорь совсем не такой, каким показался ей в день знакомства. В нем было что-то детское - тщательно скрываемая неуверенность в себе - и в то же время способность быть настойчивым, а иногда и идти напролом. Странная смесь - мальчик-мужчина, воск, способный, застывая, превращаться в сталь.

Прошло еще немного времени, и она обнаружила в нем и другие качества, которых не замечала раньше: он мог лгать, изворачиваться, мог быть грубым, наглым и жестоким, но, несмотря на это, она все сильнее привязывалась к нему, старалась не думать о двусмысленности положения, в котором оказалась. Правда, что-то все же изменилось в ее отношении к Игорю: как о чем-то навсегда утраченном вспоминала она о темном, почти черном небе, о серебристых тополях за перилами балкона, о приглушенном голосе невидимого певца. Мало что осталось от испытанного в день знакомства, в их первый день, ощущения покоя и счастья.

Менялось и отношение Игоря к ней. Он уже не утруждал себя пылкими объяснениями, обещаниями, перестал даже туманно намекать на возможные перемены в своем семейном положении, все реже и реже звонил ей на работу. Встречаясь во дворе, он или сухо здоровался, если рядом был кто-то третий, или, шутовски подмигивая, бросал очередной прутковский афоризм: "Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны".

По нескольку дней она ждала его звонков, как ненормальная бежала к телефону, вызывая недоуменные взгляды сослуживцев, делала вид, что верит всем его отговоркам, терпела его выходки, но и это перестало помогать.

В середине декабря ее пригласили на день рождения в молодежное кафе. Она была простужена, выглядела ужасно, но подруги буквально силой вытащили ее из постели. Медленно и нехотя одеваясь, она посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: белое, цвета алебастра, лицо, пятна нездорового румянца на щеках, лихорадочный блеск в глазах. "На кого я похожа?! Надо остаться, принять таблетки..." Но смутное, внезапно возникшее неясное предчувствие беды словно подстегнуло ее...

В кафе было шумно, накурено. Танцевальная площадка битком забита парами. У нее мгновенно разболелась голова, но, чтобы не портить настроение подругам, она осталась.

Около одиннадцати, незадолго до закрытия, в кафе неожиданно появился Игорь. С ним была молоденькая, лет девятнадцати, девушка в джинсах и вызывающе открытой блузке. Официантка подвела их к столику у самой эстрады.

Предчувствие не обмануло Лену. Первым желанием было уйти. Удержала появившаяся за последнее время привычка во всем сомневаться: а вдруг случайность, вдруг девушка не имеет к нему никакого отношения, мест нет вот и усадили за один стол. Сомневалась и одновременно знала, что не ошибается: именно такой тип женщин, на ее взгляд, вульгарных и недалеких, нравился Игорю.

Чувствуя, как пылают ее щеки, она поднялась и, пройдя через зал, подошла к их столику.

- Разрешите вас пригласить? - сказала она демонстративно громко, чтобы слышал не только он, но и его спутница.

Игорь посмотрел на нее снизу верх, пожал плечами - это движение предназначалось девушке с глубоким вырезом: мол, извини, не моя вина, что кому-то взбрело в голову пригласить меня на танец, - и встал.

- Как ты здесь оказалась? - спросил он, когда девушка уже не могла их слышать. - И что с тобой? Ты ужасно выглядишь. Ты случайно не больна?

- Кто она?

- Кого ты имеешь в виду? Эту девицу? - Он явно придумывал ответ. Так, случайность... знакомая моего знакомого. Он должен скоро прийти.

- Ты хочешь, чтобы я тебе поверила?

- Это уж как тебе угодно, - рассеянно сказал он и сострил: - И мудрый Вольтер сомневался в ядовитости кофе.

- В таком случае, если не возражаешь, я перейду за ваш столик и дождусь твоего знакомого.

"Еще немного, и я расплачусь, - подумала она. - Главное, чтобы он этого не видел".

- Послушай, а тебе никогда не приходило в голову, что, для того чтобы упрекать в чем-то, надо иметь на это право?

Игорь говорил без злости, и оттого слова прозвучали особенно безжалостно.

- Я, значит, не имею?

- Нет. И знаешь почему? - Он остановился посреди танцевальной площадки и опустил руки: - Потому что я не могу заставить себя любить. Понимаешь: заставить! В этом никто не виноват, ни ты, ни я. Это жизнь, понимаешь?.. И не обижайся, ладно?

Танцующие толкали их, и Лену начало относить в сторону от Игоря. Он еще что-то говорил, но она не слышала, только видела его двигающиеся губы.

Слезы текли из ее глаз. Как в полусне, она вернулась к столику, взяла сумку, в которой был номерок, и, сказав, что скоро вернется, пошла к гардеробу. Здесь ее ожидал еще один удар. В двух шагах, у зеркала, не замечая ее, стоял Игорь со своей девушкой. Они на полминуты опередили Лену.

- Ты можешь толком сказать, кто она такая? - спрашивала девушка, никак не попадая в рукав своего пальто.

- Откуда я знаю, Таня? - оправдывался он. - Ну откуда я могу знать?

- Тогда почему мы уходим?

- Ты что же, ничего не поняла? - Игорь понизил голос. - Она же сумасшедшая. Знаешь, что она сказала мне, когда мы отошли от столика? Что будет приглашать на все танцы подряд. Так что, если хочешь просидеть весь вечер одна, я не против - давай вернемся.

- Терпеть не могу твоих идиотских шуточек...

Девушка наконец надела пальто, напялила свой капюшон, отвернулась от зеркала и тут, заметив устремленный на себя взгляд, испуганно схватила Игоря за рукав. Он обернулся.

- Ну вот, я же тебе говорил. - Он схватил ее за руку и торопливо повел к выходу.

Лена слышала, как за ними захлопнулась дверь, но долго еще не могла двинуться с места, глядя на свое заплаканное лицо, отраженное в огромном, в человеческий рост, зеркале...

Из детского сада вышла нянечка. Она выплеснула на землю горячую воду из ведра и, окутанная паром, с любопытством посмотрела на сидевшую в беседке женщину.

Ямпольская встала и направилась к калитке...

КРАСИЛЬНИКОВА

- Выгораживать сына я не собираюсь, - заявила Красильникова, и по тому, как решительно она это произнесла, Логвинов понял: Светлана Сергеевна ждала разговора и настроена по отношению к Игорю агрессивно.

Инспектор не спешил с выводами, и потому ответа на вопрос, что заставляет эту женщину занять именно такую позицию - свойства характера, равнодушие или желание избежать упреков в свой адрес, - у него не было. За те несколько минут, что прошли с начала беседы, мать Красильникова успела убедить его в одном: судьба сына волнует ее меньше, чем можно было ожидать.

- ...Ему двадцать восемь лет. Возраст, когда пора отвечать за свои поступки. - Так она закончила свою мысль и одновременно как бы подвела черту под предварительной частью беседы.

Они сидели в просторном врачебном кабинете, сплошь заставленном стеклянными шкафами. Сквозь их прозрачные стенки были видны лежащие на полках эмалированные сосуды, банки, прикрытые марлей инструменты, пузырьки с лекарствами. Под потолком назойливо гудела лампа дневного света.

Светлана Сергеевна сидела, не касаясь спинки стула, внешне спокойная и подтянутая. Изредка она проводила пальцами по отворотам своего халата, проверяя, застегнута ли верхняя пуговица, и, убедившись, что застегнута, профессиональным жестом засовывала руку глубоко в карман. Халат был сильно накрахмален, и инспектор подумал, что он, наверное, страшно жесткий и скрипит, как застывшее на морозе белье.

- Видите ли, Светлана Сергеевна, - Логвинов отодвинул чистый бланк протокола, - в первую очередь нас, конечно, интересуют обстоятельства дела. Если вам что-нибудь известно о совершенном неделю назад преступлении, мы будем благодарны за помощь. Если нет - просто расскажите о своем сыне, нам это тоже интересно.

- Что и как там произошло, не имею ни малейшего представления, отрезала Красильникова. - Живу я в другом районе города и на Первомайской не бываю.

Это прозвучало как подтверждение прежней линии невмешательства и предупреждение, что она снимает с себя всю ответственность за действия сына.

- Но вы знаете, что Игорь арестован? - спросил Логвинов. У него начинало складываться впечатление, что он вообще попал не по адресу.

- Два дня назад ко мне приходила Тамара, его жена, и сказала, что его забрали в милицию.

- А в чем он обвиняется, вы знаете?

Красильникова утвердительно кивнула.

- И это вас не удивляет?

- Как вам сказать... - Она без всякой надобности поправила шапочку, из-под которой кокетливо выглядывала прядь оранжевых, мелко завитых волос. - И да и нет.

- Поясните, пожалуйста.

- Долго рассказывать...

- Ничего, время у нас есть.

Светлана Сергеевна не спускала с собеседника твердого взгляда своих наведенных бледно-зелеными косметическими тенями глаз.

- Когда Игорю исполнилось пять лет, муж бросил меня, - сказала она бесстрастно. - С тех пор он ни разу не видел сына, открытки ко дню рождения не послал. Я воспитывала Игоря одна, без чьей-либо помощи.

- Вы хотите сказать, что, если бы отец...

- Я хочу сказать, - перебила она, - что делала для Игоря все, что было в моих силах. Он ни в чем не нуждался, никогда и ни в чем не был хуже других детей. Поэтому и удивляет, как могло случиться, что из него вышел... - Она запнулась, потом энергично продолжала: - Я хочу сказать, что из него вышел неполноценный член общества. Безусловно, мне, как матери, обидно сознавать, что мой сын оказался преступником...

Инспектор подождал продолжения, однако Светлана Сергеевна, в очередной раз подтвердив свою непричастность к случившемуся, а заодно подчеркнув объективность своих суждений, замолчала.

- Я вижу, отношения с сыном у вас не сложились, - констатировал Логвинов. - Почему, если не секрет?

- У меня нет секретов, - тоном учительницы, поучающей нерадивого ученика, сказала Красильникова. - А отношения... отношения у нас были не хуже, чем у других... - Она выдержала паузу и добавила: - Да, не хуже. Я считаю, нормальные отношения. - В подтексте звучало: разве в других семьях лучше?

- Он доставлял вам много хлопот?

- Игорь - взрослый, самостоятельный человек...

- Это я уже слышал, - мягко остановил ее Логвинов. - Я имею в виду не последние годы, а, скажем, детство, переходный возраст.

- Не больше, чем другие.

- Значит, он рос нормальным мальчиком?

- Совершенно нормальным, - с оттенком неприязни уточнила Красильникова.

- Ну, хорошо, - сдался Логвинов. - Вы сказали, что происходящее, с одной стороны, удивило вас, а с другой - не было для вас неожиданностью. Как это понимать?

Светлана Сергеевна, сощурившись, перевела взгляд на стеклянный шкаф, словно ответ на этот вопрос лежал на полке, среди пузырьков с лекарствами, и снова твердо и отчужденно посмотрела на инспектора.

- Перед окончанием школы, - сказала она, - Игорю выдали характеристику. Он принес ее домой, показал мне. В целом о нем отзывались неплохо, но в конце было написано: "Легко поддается чужому влиянию". Я побоялась, что это может повредить ему - Игорь как раз собирался подавать документы в институт, - пошла к классной руководительнице и упросила ее переписать характеристику. Понимаете, зачем я это рассказываю?

- Кажется, понимаю.

- Новую характеристику ему написали, а характер остался, - нашла нужным пояснить Светлана Сергеевна. - Он в самом деле легко поддавался чужому влиянию. Посудите сами: поступил в университет - через год бросил. Я устроила его на работу - он обзавелся дружками, проштрафился в чем-то и уволился.

- А в чем проштрафился?

- Уже не помню... Да это и неважно. - Красильникова явно не хотела говорить о краже. - Примеров и без того достаточно. Взять хотя бы его женитьбу. Я была категорически против, но отец Тамары нажал на Игоря, и он согласился.

- А почему вы были против их брака, Светлана Сергеевна?

- Я считала и до сих пор считаю, что эта девушка ему не пара. Какая-то подозрительная семья - отец вечно в разъездах, неделями не бывал дома. Девушка оставалась одна... - Она на секунду задумалась. - Не знаю, возможно, я не права, не могу сказать. Не лежало сердце - и все. Да и рано было ему жениться...

- Вы думаете, Тамара тоже плохо влияла на вашего сына?

- Он ведь арестован, так что выводы делайте сами, - не без сарказма ответила Красильникова. - Может быть, она, может быть, Федор Константинович, ее отец.

- А что отец?

- Он очень тяжелый человек. Я до сих пор так его и не разгадала. Всегда кичился своей порядочностью, любовью к дочери, а сам, не прошло и года, оставил их, бросил на произвол судьбы, ушел жить к своей сестре...

- Надо полагать, у него были серьезные причины.

- Не берусь судить, - не стала спорить Светлана Сергеевна. - Меня это не интересует.

- А почему сын не перешел жить к вам?

Вопрос, как ни странно, застал ее врасплох.

- Жилплощадь не позволяла? - переспросил Логвинов.

Она пожала плечами:

- Мы просто не обсуждали этот вариант...

- Но если Игорь нуждался, как вы говорите, в постоянном присмотре, контроле... Простите, Светлана Сергеевна, это как-то странно. А может, причина в том, что вы до сих пор не можете простить ему брак с Тамарой?..

- Ну, знаете! - Голос ее осекся, и Логвинов неожиданно увидел, как повлажнели глаза Светланы Сергеевны. - Не надо меня провоцировать! Свой материнский долг я выполнила, и совесть моя чиста! Лучшие годы я отдала ему, отказывала себе во всем, забыла, что такое личная жизнь. У меня голос, я могла бы петь на профессиональной сцене, могла тысячу раз выйти замуж. Всем пожертвовала ради него. И что же?! Что я получила взамен? У этого негодяя было все, чтобы вести честную, красивую жизнь, так нет нашкодит, как приблудный кот, и в кусты, а ты за него отдувайся. Вылитый отец!.. - Красильникова перевела дыхание. - Да, я не могу видеть его жену, ненавижу всю их семейку! Они чужие для меня люди, и я не вижу причин скрывать это. Я сознательно устранилась, перестала вмешиваться в жизнь Игоря. Сам заварил кашу - сам пусть и расхлебывает, а у меня, простите, своих проблем по горло. - Последние слова Светлана Сергеевна произнесла почти спокойно.

Вспышка была сильной, но короткой.

- Скажите, а как у Игоря обстояло с деньгами? - спросил Логвинов.

- Не знаю. Думаю, хватало. Если бы нуждался - давно бы обратился ко мне, не из стеснительных.

- Он работал в ателье "Оптика". Это вы его туда устроили?

- Да, я.

- Работа ему нравилась?

- Наверно. Иначе давно бы ушел. - Она окончательно успокоилась и отвечала, по-прежнему вперив взгляд в невидимую точку между собой и собеседником. - Недавно хвастал, что скоро ему дадут свою мастерскую, то есть мастерскую, где он будет работать один, самостоятельно.

- Игорь жаловался на семейные неурядицы? Как он относился к жене?

- Вряд ли он был доволен своей семейной жизнью, - после долгой паузы сказала Красильникова. - Однажды я застала его у себя дома с посторонней девушкой. Смазливая такая, молоденькая... Значит, изменял жене, так надо понимать?

- Вы знаете эту девушку? Как ее зовут?

- Не помню. Кажется, Таня. Я ее тогда первый раз видела.

- Давно это было?

- Не очень. За несколько дней до Нового года. Я отпросилась с работы, уже не помню зачем. Пришла домой, стала открывать дверь, а ключ не проходит в скважину. Начала стучать. Он открыл. С ним была эта девица.

- Больше вы его с ней не встречали?

- Нет. Я отобрала у него ключ, чтобы неповадно было водить в дом всяких... - Осекшись, она так и не смогла подобрать подходящего определения.

- А кто она, где работает или учится?

- Игорь пытался представить ее мне, но я немедленно прогнала обоих. Светлана Сергеевна сдвинула брови, и на ее лбу обозначилась глубокая поперечная складка. - Да, точно, ее звали Таней, вспомнила. А вот учится она или работает - не знаю... Игорь просил меня, чтобы я случайно не проговорилась Тамаре, сказал, что у него с этой девушкой все очень серьезно...

- Но если у них действительно было серьезно, почему он боялся, что вы проговоритесь Тамаре?

- Я не вникала в его интимные отношения с женой, - последовал ставший универсальным ответ.

- Они часто ссорились?

- Кажется, да.

- Ну, а к тестю он как относился?

Красильникова поморщилась:

- Повторяю, я не вникала в их внутренние дела.

- Восемнадцатого января была восьмая годовщина свадьбы, - сменил тему Логвинов. - Игорь не приглашал вас?

- Нет. Он знал, что я не приду.

- Вы что же, вконец рассорились?

Светлана Сергеевна подумала, прежде чем ответить.

- Не совсем. Но отношения были прохладные, это верно. Последние годы мы с сыном виделись все реже.

- Вечером восемнадцатого Игорь поссорился с Федором Константиновичем. Вы не подскажете, хотя бы в порядке предположения, из-за чего могла произойти эта ссора?

- Понятия не имею. Отношения между ними настолько запутаны...

Логвинов оторвался от протокола и, отложив ручку, подвигал пальцами.

- Еще один вопрос, Светлана Сергеевна, - сказал он. - Скажите, когда вы видели сына в последний раз?

Он не ожидал услышать что-то мало-мальски интересное, но Светлана Сергеевна удивила его:

- Девятнадцатого января.

- Девятнадцатого? - Логвинов мгновенно прикинул в уме: по словам жены, Игорь в тот день в половине девятого ушел на работу. Заведующий ателье подтвердил, что он пришел без опоздания, к девяти, и никуда не отлучался. А во время перерыва Красильников уже был арестован. - А вы не путаете, Светлана Сергеевна?

- Да нет, не так уж давно это было.

- Вы говорили, что отобрали у него ключ. Он что, пришел наобум, ведь вас могло не оказаться дома?

- Я работаю через день, и он отлично знает график моих дежурств, тем более что был у меня в гостях то ли шестнадцатого, то ли пятнадцатого.

- И в котором часу он пришел?

- Утром, не было еще девяти. Сказал, что на улице его ждет такси. В руках у него был пакет.

- Пакет? Большой?

Красильникова развела руки:

- Ну, размером со среднюю хозяйственную сумку. Довольно большой. Он сказал, что оставит его у меня. Был возбужден, взволнован. Я заподозрила неладное, потому что всегда жду от него подвоха, и спросила, что в пакете. Он замялся, ответил, что мне это знать не обязательно, пусть полежит, а вечером он его заберет. Тогда я схватилась за обертку, но Игорь успел вырвать сверток и, не попрощавшись, ушел.

- Вы не разобрались, что в нем было? Может быть, на ощупь?

- Что-то твердое, с прямыми гранями, похожее на коробку...

ТИХОЙВАНОВ

Два часа, как он сидит у следователя, а тот не исписал и половины страницы, все слушает. "Скаргин, кажется, - припомнил Федор Константинович фамилию, а вот имя и отчество, как ни старался, вспомнить не мог. Серьезный, по всей видимости, человек, внимательный. Может, и разберется".

Воспользовавшись заминкой в разговоре, Тихойванов мысленно посетовал, что оказался не в состоянии сказать о зяте ничего путного, так за восемь лет и не постиг его характера.

В войну, пожалуй, проще было: не то что за восемь лет, в считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово - война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, разве сейчас иначе? Разве люди перестали зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое - хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе - не тело, а душу...

"Чем же ему помочь? - подумал он. - И рад бы, но чем?"

- А теперь, Федор Константинович, вспомните, пожалуйста, что произошло между вами и Игорем в последнюю вашу встречу, когда вы праздновали восьмую годовщину свадьбы дочери, - попросил следователь и прибавил, улыбнувшись: - Только постарайтесь не взваливать всю вину на себя.

Тихойванов удрученно взглянул на полную окурков пепельницу и решил, что курить еще одну папиросу неприлично.

Просьба следователя заставила вернуться к тому, что уже много дней тяжелым грузом лежало на сердце: он вспомнил вечер, такую же, как и здесь, пепельницу на столе, Игоря, вошедшего с мороза с бутылками под мышкой, возившуюся у плиты Тамару...

Федор Константинович помог зятю разгрузиться, поставил шампанское на сервант, водку - на стол и, задымив "Казбеком", полез за шахматами.

Ничто не предвещало чудовищной ссоры, разразившейся получасом позже. Игорь ходил по комнате в приподнятом настроении, насвистывал какую-то мелодию, дочь была весела и добродушна. Слегка пожурив мужа за то, что он, не дождавшись, когда будет накрыт стол, открыл бутылку "Пшеничной" и налил две рюмки, себе и тестю, она освободила угол стола для шахматной доски, достала третью рюмку и тоже налила водки.

От батареи парового отопления несло жаром, под потолком горела пыльная старая люстра с оторванными стеклянными подвесками, за белым от мороза окном чуть слышно свистел ветер. Федор Константинович раскрыл доску и начал расставлять фигуры.

- За упокой души рабы божьей Нины свет Ивановны, - провозгласил зять.

Он чокнулся своей рюмкой о рюмку тестя, зажмурился, одним махом выпил и, морщась, двинул пешку вперед. Тамара тоже выпила.

- А ты что ж? - спросила она, обращаясь к отцу. Ее щеки горели ярким румянцем - видно, ей передалось приподнятое настроение мужа.

- Мне спешить некуда, - буркнул Федор Константинович и сделал первый ход.

Ему не понравился тон, которым Игорь произнес тост: "За упокой души рабы божьей... свет Ивановны". Он знал цену жизни и потому не переносил, когда о смерти говорили без особой на то необходимости, пренебрежительно, а тем более в шутку. Кроме того, Щетинникова была его соседкой много лет, знала покойную жену, нянчила, хотя и не часто, дочь. Он хотел было сделать замечание, но в последний момент удержался, промолчал, опасаясь нарушить мир и покой, в кои-то веки снизошедший на эту семью.

А Игорь, вяло переставляя фигуры, продолжал упражняться в остроумии.

- Любопытно, куда попадет ее душа: в рай или в ад? разглагольствовал он. - Как вы считаете, Федор Константинович? Я лично думаю, ее душа останется на нейтральной полосе; знаете, как в песне: "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты". Грехов за ней особых не водилось,следовательно, в ад не пустят, но подвигов за старушенцией тоже не числилось. За что же в рай? Получается, ни в рай, ни в ад. Куда же приткнуться, что остается? Дырка от бублика? Бермудский треугольник? Глядя на шахматную доску, он пробубнил под нос отрывок из военного марша, потом передвинул фигуру и потянулся, отводя руки назад. - Ох и холодно ей сейчас на кладбище...

- Прекрати, Игорь, - не оборачиваясь, сказала возившаяся у плиты Тамара. - Ты же к ней неплохо относился.

- Я? - Он длинно, широко открыв рот, зевнул. - А что я? Я ничего. Я, как все, отдаю должное, чту, так сказать, память.

- Однако поглупел ты, зятек, - сказал Федор Константинович. Он выиграл фигуру, но слова его относились не к игре. Игорь уловил это и почувствовал себя задетым.

- Между прочим, все там будем, - раздраженно сказал он. - И умные и глупые.

- Вот ты бы о себе и говорил, а она свое отжила.

- А, ладно, - отмахнулся зять. - Далась вам эта старуха!

- Она ненамного старше твоей матери. - Тихойванов почувствовал закипающую внутри злость. - И имя у этой старухи тоже имеется!

Игорь ответить не успел.

- Слушайте, какая муха вас укусила? Мы что, поминки справляем? вмешалась Тамара. Она была похожа на пожарника, почуявшего запах дыма. - А ну-ка, убирайте свои шахматы, я на стол накрывать буду. Несите тарелки.

Не успев начаться, скандал затух, но атмосфера сделалась взрывоопасной - это стало ясно всем, за исключением, может быть, Тамары. Она наполнила свою рюмку и рюмку мужа, выпила, далеко запрокинув голову, и, не обращая внимания на их хмурые, насупленные лица, взялась за вилку.

Ели молча. Зять - уткнувшись в тарелку. Федор Константинович упершись взглядом в скатерть.

- Да, Игорь, я тебе говорила? Пока ты ездил на кладбище, домоуправление опечатало ее комнату, - сказала Тамара, вопреки логике надеясь таким образом разрядить обстановку. - Предупредили, чтоб ничего не трогали и никого не впускали.

- Знаю, - хмуро бросил Игорь.

Помолчали.

- Лампа в коридоре перегорела, - посетовала Тамара, переводя тревожный взгляд с мужа на отца. - Надо бы новую вкрутить, а, Игорь?

Игорь не ответил.

В окно ударил комок снега, и он вздрогнул.

- Может, телевизор включить? - спросила Тамара.

- Включи, но без звука. - Он повернулся к тестю и сказал, пережевывая кусок мяса: - Вот так и живем, Федор Константинович, хлеб жуем.

Вызова в его словах не было, но и сказаны они были вряд ли случайно.

- Вижу. - Тихойванов уже раскаивался в том, что так глупо сорвался за шахматами.

- Не нравится? - Зять не ждал ответа. Он искал повод высказаться и громче, чем, наверное, самому хотелось, добавил: - Мне, представьте, тоже!

Тамара насторожилась.

- Ты чего, Игорь?

- Да так. Хочу внести ясность в один вопрос. Знаешь, пьеса есть такая, "Без вины виноватые" называется". Островский написал. Не тот, что про сталь, а другой... Ты пей, пей... Так вот там, говорят, было виновато общество. - Он открыто, с вызовом посмотрел на тестя. - Ну а в нашем случае?

Федор Константинович сжал кулаки. Он понял, куда гнет Игорь, и это отозвалось в нем давней, никогда не утихавшей обидой. Зять действовал безошибочно, бил в самое больное место.

Недобро улыбаясь, он постучал вилкой о край тарелки и, будто обращаясь к многочисленной публике, воскликнул:

- Минуточку внимания, господа! У меня есть несколько слов... В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве. О супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой Федор Константинович, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я тактично и вежливо спрашиваю: вы довольны?

Сколько раз Тиховайнов казнил себя за тот, восьмилетней давности, визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за ее отравленную семейными неурядицами жизнь.

- Вы человек положительный, - продолжал Игорь, - заслуженный, медалист, так сказать, и почетный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере, или как он там у вас называется...

Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.

- Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше - это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел...

- Хватит, я ухожу. - Тиховайнов хотел подняться.

- Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. - С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: - Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы - солнце...

- В плевке солнце тоже отражается, - не выдержал Федор Константинович.

- Вот-вот! Вы всегда презирали меня, - почти радостно подтвердил Игорь. - А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?

- В чем?! - Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. - Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.

Тамара фыркнула:

- Ладно тебе, папа... - Глаза ее пьяно блестели. - И вообще, чего вы завелись?

Но Федор Константинович уже не мог остановиться:

- Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... - Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.

- Восемь лет назад, - выпалил он, - ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!

- Мерзавец! - задохнулся в приступе гнева Тихойванов. - Ты всегда был и остался мерзавцем!

- Отлично! - нервно улыбнулся Игорь. - Вот мы и разобрались, кто виноват.

Федор Константинович поднялся.

- Наталью можете привозить по-прежнему, - сказал он. - А моей ноги здесь больше не будет.

Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.

- "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, - обратился он к Тихойванову, - переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею...

В дверь настойчиво позвонили.

Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.

Федор Константинович снял с вешалки пальто.

- Не обращай внимания, он пошутил, - всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. - Он всегда так: наговорит, потом отходит...

Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.

Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир - вторым был он - поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.

Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью...

- Вот такой была последняя наша встреча, - сказал он Скаргину.

- Вы не задерживались в подъезде? - спросил Владимир Николаевич.

- Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?

- А вы попробуйте представить, что счеты были, - ухватился за эту мысль следователь. - Попробуйте. Вдруг получится?

Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.

- Даже не знаю...

- Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?

Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.

Тихойванов решил промолчать.

- Так что? - переспросил следователь. - Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?

- У них слишком большая разница в возрасте и вообще...

- Что вообще?

- Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...

- А старшего брата тоже знали?

- И старшего тоже.

- Расскажите о нем, - неожиданно попросил Скаргин.

- О Дмитрии? - удивился Тихойванов.

Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?

- Зачем вам это? - неуверенно спросил он.

- А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? - туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: "Что ж, надо так надо. Ему видней..."

За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.

Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.

Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.

О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его "хромым", срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте - любимым его словечком было "бугай", в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.

Старшего Волонтира видели редко - либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте - ему уже исполнилось двадцать шесть, Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.

Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: "Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!" Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.

На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой - тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца...

- Из-за вашей соседки? - уточнил следователь.

- Ну да, - подтвердил Тихойванов.

Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, воспоминания о событиях тех лет были необычайно свежи в памяти, с другой - он продолжал считать интерес следователя к ним случайным и потому говорил неохотно, как бы через силу.

- Дмитрий Волонтир встречался с ней, - добавил он. - Собирался жениться.

- А при чем здесь младший брат?

- Наверно, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом. А может, ревновал - она, Щетинникова, красавицей была... - Федор Константинович собрал на лбу морщины. - Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...

- Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?

- В общем-то, никаких. Дмитрий поначалу приглашал меня к себе, но я не ходил.

- Почему?

- К нему мало кто ходил. Мы, знаете, вином не увлекались, в карты тоже... Несколько раз он предлагал мне купить кое-что из одежды, отрезы на костюм, но я... не знаю, брезговал, что ли...

- А с младшим Волонтиром?

Федор Константинович вздохнул:

- Ему не позавидуешь - несчастный человек...

- В каком смысле?

- Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... После войны стало известно, что Дмитрий изменил Родине. Сами понимаете, как к этому отнеслись.

- А вы?

- Я с ним не здоровался... Года четыре назад Дмитрия нашли скрывался где-то. Военный трибунал судил. В газетах писали, что приговорили к расстрелу. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, спился. Еще злее стал...

Скаргин долго молчал, обдумывая что-то, потом спросил таким тоном, будто не был уверен, что поступает правильно, спрашивая об этом:

- Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?

- Да, зимой сорок третьего.

- Скажите, вам известно, при каких обстоятельствах это случилось?

- Я вам уже рассказывал. Его схватили в январе и расстреляли за городом, у рва...

- Да-да... - подтвердил следователь. - Вы говорили, что его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли?

Тихойванов напрягся.

- Да, многие...

Скаргин встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович.

- А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий Волонтир был здесь... Следователь постоял еще немного и вернулся на свое место.

Тихойванов провел рукой по лицу. Вспомнился незначительный, полузабытый эпизод - стычка, которая произошла с Дмитрием летом сорок первого года, сразу после начала войны.

Сам он в то время безрезультатно обивал пороги райкома комсомола, военкомата, ходил даже в профком завода, на котором работал, с просьбой посодействовать, чтобы его призвали в армию на два месяца раньше, чем ему было положено. Как-то, возвращаясь домой, он встретил в подворотне Дмитрия. Тот был навеселе. Пьяно покачиваясь, преградил дорогу и с напускным добродушием, как бы между прочим, попросил: "Слышь, Федька, ты скажи своему пахану, чтоб не задевал меня, а?" Тихойванов хотел обойти его стороной, но Дмитрий ухватил его за лацканы куртки и совсем другим, трезвым голосом, сплюнув в сторону, пригрозил: "Я не шучу, слышь, кореш. Не его ума дело, с кем я живу да почему добровольцем не прошусь. Пусть вон тобой командирствует. А будет нос совать не в свои дела, не посмотрю, что герой..." Тихойванов оттолкнул его, а Дмитрий вроде только того и ждал: размахнулся, и, целясь в подбородок, двинул кулаком в лицо. Они схватились, упали на землю, но борьба была короткой. Тихойванов положил его на обе лопатки, прижал к булыжной мостовой. "Ну, подожди, - процедил, задыхаясь, Волонтир. - Мы еще сквитаемся!"

Отца дома не было, и к вечеру инцидент забылся, потому что и раньше отношения с Дмитрием были натянутыми...

- Не знаю, не знаю... - тихо, как бы в забытьи, пробормотал Федор Константинович, однако, повторяя это, чувствовал, как в сознание проникает и укореняется там страшная мысль о том, что в сорок третьем в занятом немцами городе среди огромного количества человеческих трагедий разыгралась еще одна и участниками ее были его отец, прятавшийся в сапожной мастерской, и Дмитрий Волонтир, получивший при "новом порядке" почти безграничную власть над людьми... При мысли об этом по коже пробежал мороз.

Следователь молчал. Наверное, думал о том же. Потом, придвинувшись к столу, сказал:

- Это предположение, Федор Константинович. Фактов у меня нет, у вас, вижу, тоже, так что оставим на время эту тему. - Он покрутил в руке карандаш и отбросил его в сторону. - Вернемся ко дню сегодняшнему. Скажите, вы помогали дочери деньгами?

- Какая там помощь... - подавленно отозвался Тихойванов. - Давал сколько мог...

- Когда и сколько в последний раз?

- Не стоит об этом, - сказал Тихойванов, но, увидев, что следователь ждет, ответил: - В начале января дал семьдесят рублей. Это для внучки, на фрукты.

- А в декабре сколько дали? В ноябре? - Не дождавшись ответа, Скаргин спросил: - Зачем вы это делали, Федор Константинович?

- А на кого мне тратить? Пенсия-то немаленькая. На себя и половины не уходит, а у Тамары вечно не хватает. Что ж тут плохого?

- В общем-то ничего, конечно... А Игорь, как он относился к деньгам?

- Зарплату вроде Тамаре отдавал... А почему вы спрашиваете?

- Есть у меня одно соображение, - уклончиво ответил следователь. Хочу проверить.

- Жадным его вроде не назовешь, но цену деньгам знал.

- Ну, например, мог он занять близкому другу сто рублей, зная, что тот очень нуждается и отдаст деньги не скоро?

Вопрос оказался трудным: Тихойванов замялся.

- Другу, - подчеркнул следователь, - самому близкому.

- Может быть, но вряд ли, - нашел компромиссный ответ Федор Константинович.

- А если бы знал, что друг сильно болен и может вовсе не вернуть долг? Как тогда?

- Исключено, - без колебаний ответил Тихойванов.

- Федор Константинович, забудьте на минутку тот последний вечер, вашу ссору, отбросьте эмоции и скажите: как Игорь на самом деле относился к соседке? Ладил с ней? Мирно они жили, не скандалили?

- Со Щетинниковой? - удивился Федор Константинович. - Да он ее просто не замечал.

- Ваша дочь сообщила нам, что последнее время Игорь хлопотал о санаторной путевке для Нины Ивановны. Правда это?

- Вы это серьезно? - не поверил Тихойванов. - Это какая-то ошибка...

- Почему вы так думаете?

- Да не приспособлен он для таких чувств! - воскликнул Тихойванов. Путевку! Да он пальцем бесплатно не пошевельнет, копейку без выгоды не потратит, а вы говорите - путевку. Он даже пил с прицелом на то, чтобы бутылку окупить. Был я у него как-то в ателье, видел. Чуть со стыда не сгорел. Приходит к нему знакомый - поздоровались за руку, по имени друг друга назвали, может, друзья даже. Так он с него пятерку за обыкновенную вставку стекол содрал. А по прейскуранту меньше рубля стоит!

- Вы хотите сказать, что у него не было настоящих друзей? Следователь истолковал его слова по-своему.

Тихойванов задумался.

- Вроде был один. Скуластый такой, в очках. Давно это, правда, было...

Он вспомнил свадьбу, худенького однокурсника Игоря в строгом, не по возрасту, костюме, с тонким, как шнурок, галстуком, болтающимся на худой шее, его попытки произнести тост, чтобы сказать о товарище что-то хорошее, проникновенное, вспомнил и то, как ждал этих слов он, отец невесты, чтобы укрепить свою веру в чистоту помыслов жениха...

- ...Манжула! Манжула его фамилия. Учились они с Игорем на одном факультете...

ЩЕБЕНКИН

Заведующий ателье уехал в командировку на два дня, и Сотниченко допрашивал работников "Оптики" в его кабинете.

Первым вошел Щебенкин. Он поправил каштановые вьющиеся вихры, одернул ношеный, видавший виды халат и присел на краешек стула. Сообщая анкетные данные, он беспричинно улыбался, а когда Сотниченко начал задавать вопросы, рассмеялся:

- Да вы не обращайте внимания на журнал. Там расписываются все кому не лень. Вы его видели, журнал этот? Проставлен час прихода - девять часов, а под ним подписи. Опоздал на десять минут, а расписываешься там же, где все, в той же графе, под той же девяткой, что и все.

- Но там есть несколько подписей с указанием времени опоздания, возразил Сотниченко.

- Это Кротов, не иначе. Записал пару раз для хохмы...

- Выходит, журнал - пустая формальность?

- Это как посмотреть, - жизнерадостно улыбнулся Щебенкин. - Можно и очковтирательством назвать, а можно и борьбой за дисциплину. У нас борьбой называют. - Заправив непокорные локоны за уши, он рассудил: - С другой стороны, все вроде правильно. У нас опоздавших практически не бывает: народ сознательный, да и заинтересованный - работа-то стоит, кто ж ее за тебя сделает?

- Значит, вы пришли, расписались под девяткой и пошли себе на рабочее место?

- Точно.

- И если кто-то опоздал, узнать об этом можно только по очередности подписей в журнале?

- Как - по очередности? - не понял Щебенкин.

- Подпись опоздавшего должна стоять последней, правильно?

- Ну да, верно. Я не сообразил.

- В графе за девятнадцатое января подпись Красильникова стоит в конце.

- Да зачем вам подпись? - удивился Щебенкин. - Я и так могу сказать: он пришел не раньше одиннадцати. Это точно. Я хорошо помню, его в этот день милиция забрала.

- Почему же ваш заведующий сказал, что Красильников пришел на работу без опоздания, ровно к девяти?

- Честь мундира бережет. - У Щебенкина на все был готов ответ. - И потому, его самого не было, откуда же ему знать, что Игорь опоздал? Девятнадцатого у нас что? Среда! А по средам у Харагезова планерка в управлении. До одиннадцати.

- Вы это точно знаете или предполагаете?

- Чего тут предполагать, если Игорь, когда пришел, у меня лично спросил: "Начальство на месте?" Я сказал, что нет, еще в управлении. Он и пошел на приемку.

- Красильников пришел ровно в одиннадцать?

- В одиннадцать приехал Харагезов. А Игорь - в половине. Может быть, без двадцати, где-то так. Подъехал на такси. Я еще сказал ребятам: "Глядите, наш министр задержался".

- А почему "министр"?

- Ну, он у нас аристократ, голубая кровь: точку отдельную должен был получить...

- А что, не заслужил?

Щебенкин впервые затруднился ответить сразу.

- Кто его знает... Работать индивидуально - это выдержку надо иметь, я так считаю. А у Игоря на деньги слабость была.

- То есть?

- Он же постоянно в зале крутился, так и вился около приемщицы. Клиент, он ведь какой - ему поскорее очки нужны. Видят: человек в халате, ну и обращаются к нему. Сделай, мол, отблагодарим. И дают, конечно, сверху, за срочность. Игорь брал.

- Что ж вы на него не воздействовали?

- Почему не воздействовали? Говорили с ним, предупреждали, да ведь за руку не поймаешь. К тому же он даже не комсомолец...

- Ясно. Скажите, а восемнадцатого он был на работе?

- Нет. Харагезов его отпустил.

- Не знаете зачем?

- На похороны. Соседка у него вроде умерла...

МАНЖУЛА

Отпустив сотрудников лаборатории, Антон снял трубку, разыскал в справочнике нужный телефон и позвонил в прокуратуру.

- Назовите номер дела, - попросил его женский голос. - Он проставлен на повестке.

Манжула назвал.

- Следователя зовут Владимир Николаевич. Соединяю...

В трубке щелкнуло, раздался мужской голос:

- Скаргин слушает.

Представившись и объяснив, что в одиннадцать ноль-ноль он вызывается свидетелем по делу Красильникова, Манжула начал сбивчиво рассказывать об испытании нового бактерийного препарата, о смеси, которая вот уже двадцать четыре дня находится в заданном режиме, о предстоящей в двенадцать часов выемке из муфеля...

- Вы хотите присутствовать при завершении опыта? - спросил следователь. - Хорошо, приезжайте сейчас, постараемся успеть до двенадцати.

Антон вздохнул с облегчением и, поблагодарив, повесил трубку.

Двадцать минут спустя он сидел в кабинете Скаргина и добросовестно вспоминал все, что знал об Игоре. Начав говорить, Антон удивился: давняя история их с Красильниковым отношений вдруг представилась не такой уж давней; оказывается, она еще могла волновать и даже наталкивала на размышления более глубокие, чем десять лет назад.

Первый раз они с Игорем встретились на вступительных экзаменах в университет. Попали в одну группу. Но, как это обычно бывает, контакты между абитуриентами сводились к минимуму - ходили порознь, напустив на себя таинственность: то ли стеснялись, то ли видели друг в друге потенциальных соперников; шатались по коридорам, лихорадочно листали учебники и как по команде кучей бросались к счастливчикам, успевшим отмучиться: что получил? О чем спрашивали? Здорово гоняли? На чем засыпался?

По-настоящему познакомились позже, через несколько дней, у щитов со списками принятых. Оба, продравшись сквозь толпу, с замиранием сердца скользили глазами по густо исписанным страницам в поисках своих фамилий, и оба нашли их почти рядом: Красильников... Манжула. Из толпы жаждущих узнать свою судьбу выбирались вместе. Жали друг другу руки, поздравляли. Немного стесняясь своей радости, юркнули в ближайшее кафе-мороженое и взяли сразу по двести пятьдесят граммов пломбира в шоколаде.

- Понимаешь, старик, - возбужденно говорил Игорь, - все зависело от русского устного. Если б трояк - я б пролетал. Представляешь положеньице? Приплелся на экзамен, захожу, сажусь и смотрю на экзаменаторшу, изучаю. Вижу - мучает одного, дополнительными вопросами засыпала прямо, а тот понимает, что все равно горит, возьми и состри что-то. Ну, такое, чему и смеяться-то лень. А она, экзаменаторша, аж закатилась от смеха. Ну, я, конечно, мотаю на ус. Выхожу отвечать. На первый вопрос - слабо, на второй - еще хуже. Пара светит! Но третий знал хорошо: вводные слова и предложения. Отбарабанил ей, она и спрашивает: "Есть у вас пример на вводное слово в начале предложения?" Я делаю вид, что усиленно ищу, а у самого этот пример давно готов, у меня на него вся ставка была. Ты слушай, старик, слушай... - Игорь отправил в рот огромную порцию пломбира. - Она уже начинает нервничать, а я ей: "Минуточку, сейчас... Такой пример: "КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ..." "Конечно", - говорю, вводное слово, отделяется запятой". Она улыбается: "Правильно, но предложение не закончено, оно у вас, кажется, сложносочиненное?" Тут я опускаю глаза и скромненько так, негромко, говорю: "Вы правы". Она даже руки от удовольствия потерла - так ей интересно. "Хорошо, - говорю, - раз вы требуете, я закончу. И выдаю полностью... - Игорь расплылся в улыбке: "КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ, НО МНЕ НЕОБХОДИМА ЧЕТВЕРКА, ИНАЧЕ Я НЕ ПРОЙДУ ПО КОНКУРСУ". Риск, знаешь ли, дело благородное...

- И поставила? - поражаясь находчивости своего нового приятеля, спросил Антон.

- Как видишь, - с выражением некоторого превосходства ответил Игорь. - Посмеялась, поругала, что готовился слабо, но "хор" поставила. Она ведь тоже на этом выиграла: сто лет будет рассказывать этот анекдот своим студентам. Так что я - ей, она - мне.

В августе ездили на уборочную в колхоз. Игорь тоже собирался, но в последний момент не явился на сбор. Позже принес справку об освобождении по болезни.

Длинными летними вечерами Антон жалел, что его нет рядом, могли бы вместе ходить на рыбалку, в кино, на танцы в местный клуб, но очень скоро он втянулся в работу, сдружился с ребятами и до отъезда не вспоминал об Игоре.

А в сентябре начались занятия. Они снова сблизились, подолгу бродили по городу, отчаянно жгли сухие листья в заброшенном студенческом парке, говорили. Мало что сохранилось в памяти, и, наверное, были какие-то разногласия - иначе невозможно объяснить полный разрыв, последовавший за столь близкой дружбой, - но какое это имело значение сейчас, если в целом то время отложилось как самое беззаботное, счастливое и радостное?

Когда оставались вдвоем, Игорь шутил, мог часами говорить о всякой ерунде, строил фантастические проекты переделки мира, но среди сокурсников, в группе, он терялся, держался особняком, становился незаметным, поэтому и друзей у него, кроме Антона, не было. Учился он средне, и то, что Антон часто ходил в библиотеку, часами просиживал в читальне, раздражало его. Правда, вскоре он тоже нашел себе занятие: купил по случаю "Сочинения Козьмы Пруткова", и с тех пор они стали, пожалуй, единственной книгой, которую он читал с удовольствием. Игорь вызубрил ее наизусть, и взял в привычку к месту и не к месту вставлять в речь прутковские афоризмы...

Первая крупная размолвка произошла из-за девушки.

Как-то вечером, возвращаясь с занятий, они познакомились на улице с двумя подружками. Одна была низкорослой и вызывающе некрасивой. Отсутствие восхищенных поклонников, видимо, сказалось на ее характере, он у бедняжки был скверным. Девушка клокотала от злости и охотно изливала свое презрение на всех мужчин подряд. Зато вторая - ее звали Тамарой - была ей полной противоположностью. Стройная, с нежным овалом лица, высокой, взбитой по моде тех лет прической, она сразу понравилась Антону. Игорю тоже. Но классический треугольник не сложился: Антон, заметив, что девушка не спускает зачарованного взгляда с Игоря, забыв обо всем на свете, слушает его украшенную чужими афоризмами болтовню, без борьбы уступил место и весь вечер плелся рядом с невзрачной подружкой, выслушивая ее ядовитые замечания о знакомых, приятелях и просто гуляющих по проспекту ребятах.

С того вечера Игорь начал встречаться с Тамарой. Почти ежедневно он, как сводки с места боевых действий, сообщал другу о своих маленьких победах, а Антон, испытывая легкие уколы ревности, делал вид, что страшно занят, и под любым предлогом сбегал в читальню, где обкладывался учебниками, а сам запоем читал бунинские "Темные аллеи".

Пришел день, и Игорь сказал ему то, о чем Антон предпочел бы не знать. Был первый день занятий после ноябрьских праздников, студенты сонно слушали лекции, а на переменах в коридоре собирались кучками, делясь впечатлениями и строя планы на приближающийся Новый год. Красильников держался еще тише, чем обычно, избегал разговоров о Тамаре, а когда заинтригованный Антон спросил, как он провел праздники, снисходительно процедил сквозь зубы:

- Ничего, терпимо.

- Был в компании?

- Да как тебе сказать, старичок, - неопределенно протянул он. - Не до этого было. Нельзя объять необъятного, как говорили классики.

- А Тамара? - не смог сдержать любопытства Манжула. - Она была с тобой?

Неожиданно схватив его за плечи и рванув к себе, Игорь перешел на шепот:

- Я овладел ею, мой юный друг! В полночь! Когда мои наручные часы пробили двенадцать раз!

И, почти силой увлекая Антона в укромный уголок у запасной лестницы, начал излагать подробности. Говорил, торопясь, избегая смотреть в лицо, скороговоркой и непоследовательно, то забегая вперед, то возвращаясь к началу, посмеиваясь, отпуская остроты. От того, как смачно он описывал детали, как охотно и бесстыдно раздевал перед ним свою девушку, Антону стало не по себе.

- Как ты можешь?! - сорвался он. - Говорить о таких вещах вслух пошло. Цинично, наконец!

Игорь ошарашенно уставился на него:

- Ты что? Ты это серьезно? - И брезгливо выпятил губы: - Эх ты, старичок! Я-то думал, ты мужчина, а ты просто завистливый девственник!

- Ничего подобного...

- Ладно, вегетарианец, катись на лекцию, изучай размножение инфузорий-туфелек - это для тебя в самый раз будет.

С неделю они не разговаривали, но постепенно острота ссоры сгладилась, и Антон стал испытывать угрызения совести. Игорь, безусловно, грубоват, но ведь и он перегнул палку. Подошел, извинился, и все снова стало на свои места.

По-прежнему сидели на занятиях рядом, вместе готовились к сессии. Оба избегали говорить о Тамаре, пока однажды, после обеда в университетской столовой, Красильников не сообщил, что Тамара, кажется, беременна.

- Не забудь пригласить на свадьбу, - предупредил Антон вполне серьезно, но Игорь пропустил его слова мимо ушей, отмахнулся и больше к этой теме не возвращался.

Прошел Новый год. Манжула видел, что Игорь мучается, ходит сам не свой, но не хотел новой ссоры и не вмешивался.

В начале февраля Красильников отозвал его в сторонку.

- Знаешь, старичок, ты был прав - меня окольцевали. Придется тебе раскошеливаться на подарок. Приходи вечером, дам тебе свой новый адрес. И в заключение изрек: - Женатый повеса воробью подобен. Побегу покупать градусы.

На свадьбе Антон не сводил глаз с Тамары. Он не видел ее несколько месяцев, с самого дня их знакомства, и она показалась ему еще прекраснее, чем была. Улучив минуту, Игорь вывел его в прихожую и зашептал горячо, в самое ухо:

- Ну как, старичок, недурна? Правда? А уж в постели... - он плотоядно зажмурил глаза, - это что-то неподражаемое! - И пьяно подмигнул: - Я выбирать умею, будь спок!..

Окончательный разрыв произошел неделю спустя.

Однажды в перерыве между лекциями к ним подошел только что избранный секретарь комсомольской организации - симпатичный, но недалекий парень со спортивной фигурой, вечно куда-то спешащий. Поглядывая на часы, он безапелляционным тоном скомандовал:

- Вот вам, ребятки, бланки заявлений. Заполните и сдайте мне. На следующем собрании прием.

Заметив на их лицах недоумение, пояснил:

- Комсомол - организация массовая. Охватывать надо. Должны понимать, не маленькие...

После занятий Антон возмущался формальным подходом к важному делу, горячо доказывал порочность автоматического приема в комсомол. Игорь с ним соглашался и даже предложил написать в студенческую многотиражку. Обсудили детали. Антон взялся составить письмо. Просидел над ним до полуночи, а утром принес в университет.

Игорь прочел, похвалил.

- Одобряю, старик. Очень даже толково написано, - и протянул письмо Антону.

- Подожди, - остановил его Манжула. - Ты что, не понял? Его подписать надо. Видишь, я поставил свою подпись.

- И напрасно. Напрасно ты это сделал, - сказал Красильников. По-моему, старик, лучше послать анонимно.

- Как? - растерялся Антон. - Почему анонимно?

Игорь замялся:

- Наивный ты человек... Ну, представь последствия, если поймут неправильно. Нам тогда комсомола не видать как своих ушей. Подумай, старик, это дело очень серьезное! Пораскинь мозгами... Как говорится, во время боя сгоряча не стреляй в полкового врача...

- Но это же твоя идея...

- Разве? Что-то не припомню. По-моему, ты что-то путаешь, старичок. Инициатива была твоя. Мне лично этот Жаботинский (нового комсорга прозвали Жаботинским) очень даже симпатичен.

- Значит, не подпишешь? - вскипел Антон, успев наконец понять, куда клонит вчерашний единомышленник.

- И тебе не советую... Не обижайся. - Красильников сунул листок ему в руки. - Ну, будь здоров, некогда мне...

Дальнейшая судьба письма уже не касалась Игоря. Его подписала большая часть группы, оно было напечатано на первой странице многотиражки под заголовком "Комсомол: формальность или выбор цели", вызвало многочисленные отклики, повлекло за собой перевыборы комсорга.

То, что Игорь не захотел подписать письмо, каким-то образом стало известно всему курсу, он оказался в изоляции и вскоре ушел из университета.

Разумеется, уход Игоря был связан с какими-то более серьезными причинами, но он не удержался, чтобы напоследок не сказать Манжуле язвительно и обидно:

- Спасибо, старичок, удружил. Я, признаться, недооценил тебя. Вегетарианцы, оказывается, тоже питаются мясом.

Последний раз Антон видел его в том же году на первомайской демонстрации. Университетская колонна двигалась к площади. Звуки маршей мешались с веселым гамом, шутками, смехом. В воздух, цепляясь за разноцветные, украшенные рисунками шары, откуда-то выпустили стайку голубей, и они трепещущими белыми комками поднялись над крышами и исчезли, будто растворились, в чистой лазури неба.

Антон заметил Красильникова где-то сбоку колонны, но подходить не хотел. Перед выходом на площадь колонна начала перестраиваться, и Игорь оказался в одном с ним ряду.

- Привет будущему члену-корреспонденту, - сказал он. - Как жизнь, старичок?

- Спасибо, ничего, - ответил Антон. - А ты с нами?

Наверное, в его вопросе прозвучал отголосок старой обиды, потому что Игорь насторожился:

- Да нет, шел вот мимо, увидел знакомых... - И надменно, видимо, из желания самоутвердиться, добавил: - У меня, старик, есть дела поважней.

- Ну-ну...

После этого оставаться в колонне Игорь уже не мог и решил сорвать зло:

- Эх, с каким удовольствием я врезал бы тебе по морде, старик, ты себе даже не представляешь!

- А ты попробуй. - Антон сделал шаг вперед.

Игорь с опаской посмотрел на ребят, начинавших прислушиваться к их разговору.

- Да катись ты... очкарик. Вместе со своими ублюдками-друзьями.

Он коротко сплюнул под ноги и, круто повернувшись, стал пробираться сквозь толпу.

Это был уже другой Красильников, незнакомый, чужой, - Красильников, которого Антон Манжула совсем не знал...

Глава 5

12 февраля  СКАРГИН

С тех пор как Красильников признался в неосторожном убийстве, не меньше недели мы топтались на одном месте, делая непрерывные, но тщетные попытки выбраться на оперативный простор. Тянулись дни, заполненные беготней, сбором различных справок, сведений, запросами, допросами, и все это к вечеру неизменно оборачивалось впустую или почти впустую затраченным временем.

Должно быть, я несколько сгустил краски, говоря о бесполезно потраченном времени, потому что благодаря этим запросам и справкам к концу второй недели у нас сложилось более или менее полное представление о личности обвиняемого, однако обстоятельства дела по-прежнему оставались далеко не ясными.

Красильников упорно держался за свое, твердил одно и то же, с той лишь разницей, что для каждой следующей встречи придумывал новые живописные подробности то относительно Волонтира, то относительно себя. За неимением лучшего приходилось выслушивать его фантасмагории (будь моя воля, водил бы на такие допросы режиссеров детективных фильмов, чтобы лишать их иллюзий о киногеничности работы следователя: прежде чем найти Рембрандта, иногда приходится изрядно попотеть).

Он попросту водил нас за нос, и то, что со временем суд расценит его поведение как отягчающее вину обстоятельство, меня лично утешало весьма слабо - это было все равно что ставить горчичники при открытом переломе ноги.

- Я проснулся среди ночи, - "откровенничал" он на одном из допросов, - и вроде даже вспомнил, что оставил газ открытым. Смутно так, туманно. Но тут же снова заснул - знаете, как бывает: проснешься и не поймешь - сон это был или явь. А ведь стоило мне тогда встать, и я мог бы спасти его и не сидел бы сейчас перед вами. Разве не обидно? И вот еще что удивительно: утром, когда увидел во дворе милицейскую машину, даже мысли не допустил, что с Жорой что-то случилось. Прошел мимо. А стоило мне подойти, поинтересоваться, и я сам заявил бы о случившемся. Это потом мне страшно было, а тогда точно бы рассказал все как на духу. Как вы считаете, гражданин следователь, зачли бы мне явку с повинной?

- Удивляюсь, - разглагольствовал он на другой день. - Почему я не заметил спичек? Вы говорите, они у самой плиты лежали? Просто поразительное невезение. Я ведь часто ношу спички с собой, так, на всякий случай, а в этот раз, как назло, не взял. Нет-нет, мне все-таки крупно не везет: если бы тогда не отлетела сера, если бы в коробке была еще хоть одна спичка, я зажег бы конфорку, подогрел бы чай, выпил бы да и пошел себе спать... А следы! - восклицал он с хорошо разыгранным удивлением. Куда могли подеваться следы? Уму непостижимо! Я же брался за ручки, значит, должны были остаться следы, отпечатки пальцев, правильно я говорю? Куда же они делись? - И Красильников смотрел на меня с наивным удивлением, словно следы с ручек стер не он, а я.

В следующий раз высказался о Волонтире:

- Не думаю, что Георгий Васильевич большая потеря для общества. Суд должен учесть, что он был одинок, а у меня все-таки семья и несовершеннолетний ребенок, которого надо воспитывать... Это, конечно, не значит, что я не раскаиваюсь и мне его не жалко. Нет. Я виноват в его смерти и каюсь. Но справедливость требует, чтобы вы учитывали и личность потерпевшего... - Убитого им Волонтира Красильников тактично называл потерпевшим. - Жора был далеко не идеальным человеком. Вы, к примеру, знаете, что время от времени у него случались запои? Несколько раз в году он напивался прямо-таки до бесчувственного состояния, и это могло длиться неделю, а то и больше. Не представляю, что могло меня с ним связывать, ведь ничего общего... Я вот думаю: может, спаивал он меня специально?.. Красильников понял, что хватил лишку, и поспешил вернуться к более безопасной теме: - Другой на его месте тысячу раз проснулся бы и почувствовал запах газа, а он... Согласитесь, при таких обстоятельствах часть вины падает и на потерпевшего...

И так до бесконечности.

Я слушал внимательно, не перебивая, отсеивал лишнее, по крупицам собирал нужное, вникал в подтекст. Красильников упрямо гнул свое: убил случайно, по неосторожности, я в это не верил, и чем больше он старался меня убедить, тем меньше сомнений у меня оставалось.

Сомнения - привилегия следователя. Я вовсе не стремился злоупотреблять этим своим правом, но в то же время из головы никак не шли слова Тихойванова о встрече с Игорем и Волонтиром вечером, накануне убийства. "Они или выясняли отношения, или сводили счеты", - сказал он. В отличие от меня Федор Константинович не знал, что буквально через несколько минут после того, как он встретил в подъезде эту парочку, Игорь ушел в гости к Волонтиру и там началось то, что привело к смерти Георгия Васильевича.

Интуиция подсказывала мне: Тихойванов прав, они сводили счеты. Но какие?

Причины столкновения могли крыться в прошлом этих людей, но прошлое Красильникова было как на ладони. Идеальным его не назовешь - это верно: незначительные проступки, потом кража, мелкий мещанский цинизм, моральная нечистоплотность, измена другу. Но до убийства от этого - путь, пожалуй, слишком длинный...Впрочем, такой ли уж длинный? Товарища ли он предал, пойдя восемь лет назад на сделку с собственной совестью?.. Нет-нет, жизнь так или иначе складывается из отдельных поступков; моральный крах - это не обусловленный врожденными преступными наклонностями срыв, это итог, к которому чаще всего идут окольными путями, совершая огромное количество микроуступок, микрокомпромиссов, малозаметных окружающим микропредательств, и только в конце этого долгого пути наступает критический момент, когда человек, попав в чрезвычайные обстоятельства, вынужден выбрать, принять решение, и вдруг оказывается, что решение давно принято, предопределено всей прошлой жизнью...

После встречи с Манжулой я сделал еще одну попытку поглубже разобраться в прошлом моего подследственного.

- Как долго вы были знакомы с Волонтиром? - спросил я на очередном допросе.

- По-соседски знал около восьми лет, - без запинки ответил он. - А близко познакомились года три назад, не больше.

- Вы говорили, что были с ним в дружеских отношениях. Объясните, что вас связывало? О чем, например, вы говорили при встречах или когда бывали у него в гостях? Кстати, он сам к вам в гости приходил?

- Нет, - ответил Красильников и пояснил: - У меня семья, ребенок...

- Хорошо. Так о чем вы беседовали?

Игорь пожал плечами:

- Да о разном. Разве сейчас вспомнишь?

- Допустим. Ну а в ночь на девятнадцатое?

- Ей-богу, не припомню.

- Но прошло не так уж много времени.

- Кажется, о спорте.

- Вы любите спорт?

- Кто ж его не любит?! Хоккей, бокс, фигурное катание, марафонский бег...

- Марафонский бег? - заинтересовался я.

- А что? Очень на жизнь похоже.

- Каким же это образом?

- А таким: стартуешь вместе со всеми и бежишь сломя голову к финишу. Дистанция вроде длинная, а времени не хватает. Каждый старается в лидеры попасть, вперед вырваться. - Игорь ухватился за возможность поговорить на отвлеченную тему и сам не заметил, как увлекся. - А все почему? Там, впереди, - слава, почет. Впереди три призовых места. Всего три, на всех не разделишь. Попал в тройку - твое счастье, забирай золото, серебро, в худшем случае - бронзу, а не попал - считай, что и не бежал вовсе, зря только силы расходовал. По мне, так лучшее... - Красильников замолчал, недосказав, и, сощурившись, посмотрел на меня. - Что-то не о том мы с вами говорим, гражданин следователь.

- Почему же, продолжайте - это очень интересно.

- Вот выйду отсюда, - он кивнул на стены кабинета, - тогда можно и о жизни порассуждать, если у вас желание не пропадет, а сейчас, извините, не то настроение.

Будто на миг случайно приоткрылся край занавеса, и тотчас чья-то невидимая рука поправила его и наглухо отрезала происходящее по ту сторону. Игорь сболтнул лишнее и теперь жалел об этом.

- Вот, стало быть, о чем вы говорили с Волонтиром, - сказал я, - о марафоне?

- Не обязательно. Может, о боксе или о футболе...

- О футболе? Зимой? - удивился я. - Да вы, я вижу, заядлый болельщик.

- Есть грех, - подыграл он мне. - Игра динамичная, интересно понаблюдать, это как-то отвлекает.

- И когда, если не секрет, вы в последний раз ходили на стадион?

Он не ожидал, что я буду копаться в таких подробностях. Ответил неуверенно:

- В октябре или ноябре...

- Вы могли бы напомнить мне, какое место в турнирной таблице занимает местная команда?

Он смешался, но все же выкрутился:

- Удивляюсь, гражданин следователь, почему вы мне не верите? Разве я дал вам повод?

- Это сложный вопрос, Красильников, мы еще к нему вернемся. В данном случае мне просто любопытно: вы были в гостях у Волонтира больше четырех часов. Неужели ни о чем, кроме спорта, не говорили?

- Говорили, конечно.

- О чем же? Не помните?

- Очень смутно. Мы много выпили, - последовал ставший традиционным ответ.

"Не помню", "забыл", "мы много выпили". Красильников возвел укрепления под стать крепостным сооружениям Трои. Пробить в них брешь казалось непосильной задачей - ответ был готов буквально на все. Но и вопросы, которые накопились у меня за две недели, были не из легких.

- Сколько вы получали в месяц, Красильников? - начал я издалека, зная заранее, что он не рискнет соврать. В деле имелась справка из бухгалтерии.

- В зависимости от выработки. Когда сто сорок, когда сто шестьдесят.

Это соответствовало действительности.

- Вам хватало?

- С трудом, - ответил он, и я догадался: Игорь подозревает, что нам известно о сберегательной книжке, и хочет на всякий случай перестраховаться. Моя догадка тут же подтвердилась: - Часть денег я относил в сберкассу, собирал на машину.

- Жена знает о сберкнижке? - спросил я.

Он пожал плечами:

- Нет, мы как-то не говорили об этом.

- И много вы собрали?

- Четыре тысячи.

Характерная для Красильникова черта: соврать хотя бы в малом, если нельзя в большом. Согласно нашим данным он собрал более пяти, но я не стал уточнять: в мою задачу не входило спорить о величине вклада.

- Мать оказывала вам материальную помощь?

- Нет.

- А тесть?

Не понимая причин моей настойчивости, он забеспокоился:

- Ну да, я же говорю, что нам приходилось туго, денег не хватало, иногда он давал для внучки.

Именно такой ответ я и хотел услышать.

- Значит, ваш семейный бюджет не отличался большим размахом? - Это был последний уточняющий вопрос, перед тем как навести первый удар.

- Да, иной раз приходилось экономить, - с легким вызовом ответил он. - Даже в мелочах.

- Объясните тогда, как вам удалось выкроить деньги на похороны Нины Ивановны Щетинниковой, вашей соседки?

Удар попал в цель. Красильников растерялся и опрометчиво ляпнул первое, что пришло на ум:

- Похороны обошлись недорого...

Это была ошибка.

- Но и не так уж дешево. У нас есть справка, что они стоили вам сто тридцать семь рублей пятьдесят копеек. Ваш полный месячный заработок.

Он допустил еще одну грубую ошибку:

- Кажется, я снял деньги с книжки.

- Пусть вам это не кажется. В лицевом счете значится, что за последний год вы только вкладывали деньги и не сняли ни одной копейки.

Я не обольщался насчет результатов допроса, но продолжал наступление по всему фронту.

- В каких отношениях вы состояли с Щетинниковой?

- Ни в каких! - выпалил он чересчур поспешно. - В соседских, не больше.

- Она ваша родственница?

- Нет.

- И вы ничем ей не обязаны?

- Абсолютно!

У меня возникло четкое ощущение, что мы подошли к чему-то важному, что имело непосредственное отношение к убийству, но, к сожалению, дальше ощущений дело не пошло.

- Я не был ей обязан абсолютно ничем, - повторил Красильников.

- Тем более непонятно, по какой причине вы при столь жестком семейном бюджете пошли на столь значительную трату.

- Она была одинока...

- Но заботы о похоронах в таких случаях берет на себя государство. Куда вы торопились, почему не подождали? Или у вас были лишние деньги?

- Нет, - промямлил он.

- И зачем вы выкрутили лампочку в прихожей? Только не говорите, что у вас от света болели глаза...

Это был момент, когда я почувствовал, что самообладание покидает Красильникова, - он сник, как надувная кукла, из которой выпустили воздух. На лице проступили глубокие морщины - раньше я их не замечал.

- Вам плохо? - вынужден был спросить я.

- Да, мне нездоровится, гражданин следователь, - невнятно проговорил он. - Позвольте вернуться в камеру.

Я нажал на кнопку, вмонтированную в крышку стола. В дверях тотчас появился дежурный.

- Заключенному плохо. Вызовите, пожалуйста, врача.

Красильников поднял голову.

- Подождите, - несколько живее попросил он. - Наверное, не стоит... Не надо врача...

- Что так?

- Мне уже лучше.

Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя и последствия не замедлили сказаться - без видимых усилий он вернулся к обычному своему тону, довольно удачно имитируя человека недалекого, прямого и чуждого хитрости.

- Что я могу сказать, гражданин следователь. С лампочкой что-то не припомню, забыл, а насчет похорон вы правы - подозрительно. Но войдите в мое положение: рядом в квартире мертвая лежит, а у меня дочь-первоклассница... Да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили по соседству, душа в душу, кому ж позаботиться, если не мне?

- Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?

- Не было этого, - резко ответил он.

Что ж, не было, значит, не было. Разберемся в этом вопросе без его помощи. Нам не привыкать.

Второй удар я нанес без подготовки:

- У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста о ней поподробнее.

- Вы что-то путаете, - не очень уверенно возразил он. - Не знаю я никаких Тань.

- Вы уверены? - переспросил я.

- Да, уверен, - гораздо тверже, чем в первый раз, сказал Игорь.

Это была не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская; существование Тани не вызывало никаких сомнений, скорее наоборот: я боялся, что Таня Ямпольской и Таня Светланы Сергеевны два разных человека, мало ли как бывает. После ответа Красильникова стало очевидным: речь идет об одной и той же девушке, сознаться в знакомстве с которой ему невыгодно. Почему? Надо будет выяснить. Отрицая сам факт существования знакомой по имени Таня, он невольно наводил на мысль, что это важно, заострил на ней наше внимание, я ловил его таким приемом не впервые, поймал и на этот раз.

- Значит, знакомство с девушкой по имени Таня вы категорически отрицаете?

- У меня такой знакомой нет.

Я зафиксировал его ответ в протоколе и, чтобы не спугнуть удачу, прекратил расспросы о Тане. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало о ней знали...

На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. И я снова пошел на приступ:

- Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?

- Я уже рассказывал. - Красильников ожидал ловушки и теперь отвечал осторожно, хотя и продолжал сохранять вид человека, которому нечего скрывать.

- Ничего, повторите. Возможно, припомните что-нибудь.

- А что именно вас интересует?

- Меня интересует все: в котором часу встали, когда вышли из дому...

- Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.

- Не опоздали?

- Куда? - Он мучительно искал в моих словах подвох, и это отражалось на его лице.

- На работу.

- Вроде нет...

- До сих пор вы утверждали, что пришли вовремя, а теперь что сомневаетесь?

- Вроде нет, - повторил он.

- И чем же вы занимались с утра?

Все-таки его выдержка имела пределы: он откровенно выжидательно смотрел на меня, смотрел жалостливо, с просящим выражением, будто заклиная не произносить больше ни слова, закончить на этом разговор.

- Как это - чем? Работал...

- А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязочка получается, Красильников.

- Я расписался в журнале явки на работу, - нашел он не самый сильный ход. - Проверьте.

- Уже проверили, - сообщил я. - Но Щебенкин... вы знаете Щебенкина?

- Знаю.

- Так вот Щебенкин продолжает утверждать, что видел, как вы подъезжали к ателье в такси в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?

- В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне - спросите у него.

Разговор с Харагезовым был еще впереди. Сейчас мне важно было, что он скажет о своем визите к Светлане Сергеевне.

- Обязательно спросим. А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.

- Ну и что? - Голос Красильникова был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.

- Она видела вас в девять утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера. Как же так: были на работе и одновременно были у нее? Вам это не кажется странным?

Я не спускал с него глаз, видел, как снова теряется твердость его черт, безжизненно опускаются плечи. Передо мной сидел зажатый в угол преступник, но даже сфотографируй я его в то мгновение со всеми признаками слабости на лице и предъяви снимки суду, они не служили бы доказательством по делу. К великому сожалению, все это не имело ни малейшего практического значения и только лишний раз убеждало меня в собственной правоте: он убил, сводя счеты, из корысти, из мести, из чего угодно, но не случайно!

- Повторяю, - глухо сказал Красильников. - Я был на работе в девять.

- Если не желаете рассказывать о своей поездке к матери, может быть, скажете, что было в пакете и куда вы его все-таки пристроили? - Вопрос чисто риторический, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.

- Я не понимаю, о чем вы говорите, - подтвердил мою мысль Красильников.

Примерно теми же словами он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч: он вернулся в свою камеру, чтобы подготовиться к следующему допросу, я с той же целью вернулся к материалам дела.

Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое - на этом я прервал свои размышления после разговора с Антоном Манжулой, с нее и начал очередную, не помню какую по счету, попытку разобраться в происшедшем...

Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно ясным, то с Георгием Васильевичем было несколько сложнее: во-первых, он прожил дольше, а во-вторых, интересовал нас до сих пор значительно меньше, чем Игорь. О нем мы не знали ничего, кроме того, что сообщили Воскобойников и Тихойванов. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, хранящимся в отделе кадров, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство они теряются между строк официальных документов. Невозможно представить себе заверенную печатью справку, подтверждающую, что несколько десятков лет назад во дворе дома по улице Первомайской корчился на снегу подросток с рассеченной губой и его бил ногами старший брат, - такое оставляет след не на бумаге, а в памяти очевидцев, только в ней, потому и нет задачи сложнее, чем понять и объяснить прошлое.

Это ощущение не покидало меня по пути в военный трибунал, где я надеялся добыть дополнительную информацию. Речь шла об архивном деле по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.

Архивариус, строгая сухонькая женщина с седыми, будто присыпанными пудрой буклями, отобрала выданное мне разрешение, бесшумно нырнула в коридор между стеллажами и так же бесшумно вернулась, сгибаясь под тяжестью пятитомного дела.

Стол мне отвели здесь же, в архиве, у выходящего на тихую улочку окна. Архивариус поставила передо мной стакан с остроотточенными карандашами, пачку бумаги для заметок и растворилась в закоулках архива.

С головой уйдя в работу, я постепенно начал терять представление о времени, о том, где нахожусь и зачем пришел: пять томов, аккуратно переплетенных в вощеный, цвета картофельной шелухи, картон, содержали огромный материал; их страницы были полны живой памятью о войне, ее ужасах и трагедиях. Лето сорок второго, зима сорок третьего, оккупация - слова, ставшие черными символами для тех, чьи свидетельские показания лежали передо мной. Леденящие сердце подробности дополняли документы, фотографии тех лет. Из закоулков памяти - мне приходилось видеть освобожденные от гитлеровцев города - всплывали жуткие картины того времени: заросшие бурьяном мостовые, трупы на безлюдных улицах, отброшенные от побуревших рельсов трамваи с разбитыми стеклами, обугленные, покрытые серой чешуей пепла заборы. Мои личные воспоминания были неотъемлемой частью воспоминаний людей, чьи свидетельства хранились в деле. Атмосфера тех лет так плотно обволокла меня, что минутами казалось, будто за окном, у которого я сижу, не тихая, мирная улочка, по которой неторопливо шествуют прохожие, а тревожная, полная смертельной опасности тишина замершего в оккупацию города, и там, за углом, - стоит выглянуть и увидишь протягивают к небу ветви искалеченные осколками деревья, стоят черные от копоти скелеты зданий, красные, как сгустки крови, раскачиваются на уцелевшей арматуре кирпичные болванки. Развалины, бывшие до бомбежек жилищем, домом, Родиной...

Мне невольно пришло на память: морозная ночь сорок третьего, пустынная, продуваемая сквозным ветром улица и приближающиеся шаги немецкого патруля...

Нас было трое, ребят с одной улицы, бывших учеников шестого "Б" класса. Старший из нас, Валерка, стоял на углу, метрах в тридцати, чтобы предупредить в случае опасности, а мы с Юрой, царапая ногтями холодную штукатурку стен, срывали большие, размером с театральную афишу, приказы оккупационных властей. На их место, согревая дыханием застывшие на морозе пальцы, клеили листовки - листки из ученических тетрадей с написанным от руки текстом собственного сочинения. Иногда переписывали сводки Совинформбюро - их с таинственным видом приносил нам Валерка. Он верховодил нами, строил из себя настоящего партизана, опытного подпольщика, но мы прощали ему это, потому что был он взрослее, рассудительнее и степеннее нас с Юркой и связи у него кое-какие все же имелись, раз сводки попадали ему в руки... В два-три дня раз, дождавшись комендантского часа, я прятал под телогрейку банку с клеем, проходными дворами пробирался к зданию бывшей библиотеки, где гитлеровцы устроили ремонтную мастерскую, и оттуда все трое мы шли на улицы, прилегающие к базарной площади...

В ту январскую ночь патруль появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда мы ждали, - из-за противоположного от Валерки угла. Мы с Юркой услышали их раньше. Характерное "я-а-а, я-а-а", звяканье подков о булыжную мостовую и оборвавшийся смех, когда они увидели нас. "Бежим!" крикнул Юрка, и мы кинулись в подворотню. Тишину вспорола автоматная очередь, за ней грянули винтовочные выстрелы. Пули с визгом рикошетили в темный колодец подворотни, гнали нас через незнакомый двор к забору, заставляя бежать и бежать без оглядки, петлять по развалинам, прятаться в развороченных тяжелыми авиационными бомбами подвалах. Нам удалось уйти. Валерке - нет.

Наутро у той самой школы, в которую мы вместе ходили до войны, стыл на лютом морозе труп худенького мальчишки со взъерошенными, слипшимися от крови рыжими вихрами. На его груди висела табличка, на которой корявыми, далеко отстоящими друг от друга буквами было написано одно слово: "Бандит"...

Память людей, переживших войну, - неспокойная память. Она оживает от малейшего толчка, загорается от малейшей искры, а если перед тобой пять томов жестокой правды тех лет - она дает о себе знать неизбывной болью старых ран...

Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД "Эйзатцкоманда-6". Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, двое других - рядовыми карателями.

Немногие из оставшихся в живых жертвы и очевидцы злодеяний свидетельствовали перед трибуналом о палаческих "подвигах" этих выродков. Охрана заключенных, облавы, участие в массовых расстрелах советских граждан - вот сухой перечень их предательских деяний. Усилиями гитлеровцев и их пособников город превратился в огромный концентрационный лагерь, где по малейшему подозрению в связях с партизанами, в нелояльности или непослушании убивали и жгли, насиловали и истязали...

Георгий Васильевич в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Оккупантам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за хромоты. В свидетели попал потому, что, живя в тот период под одной крышей с братом, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на полутора страницах, причем львиную долю занимали ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Постороннему глазу такое соотношение не говорило ни о чем, но человеку, искушенному в судопроизводстве, позволяло сделать определенные выводы.

Была, например, в протоколе такая строчка: "Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1". Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Это значит, что в суде Георгий Васильевич был пойман на противоречиях, и возникла необходимость напомнить ему его собственные, более ранние высказывания. Читаю внимательнее, сравниваю. Противоречия действительно имеются. Сначала он говорил, что брат часто возвращался домой среди ночи и приносил имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Свидетель, когда вы говорили правду тогда или сейчас?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Сейчас.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Нет, не приносил.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Объяснить не могу. Прошло много лет.

Далее. Оглашается лист дела 201, том 3.

Открываю третий том, сравниваю. На следствии Георгий Васильевич утверждал, что их дом часто посещали немецкие офицеры, которых с его братом связывали какие-то темные дела: то ли покупали у него что-то, то ли продавали - он точно не знал.

Председательствующий спросил: "Вы подтверждаете факты посещения немецкими офицерами вашей квартиры в декабре сорок второго - январе сорок третьего года?"

Следует краткий ответ Волонтира: "Нет, к нам никто не приходил".

"Чем вызвано изменение в ваших показаниях?"

На этот вопрос председательствующего ответа не последовало.

Поведение Волонтира в трибунале мало чем отличалось от поведения Красильникова на следствии, а его "не помню", "прошло много лет" было сродни красильниковскому "забыл, потому что был пьян". Я не искал сходства, да и о каком, казалось бы, сходстве может идти речь, если один из них убийца, а другой - его жертва. Тем не менее что-то общее между ними все-таки было - в манере держать себя, в настойчивом, безоглядном желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное...

Я вспоминал наши самодельные листовки - исписанные лиловыми чернилами странички из ученических тетрадок, вспоминал нескладный Валеркин силуэт на углу улицы, его ярко-рыжую голову, неподвижно лежавшую на снегу у школы, вспоминал и думал, что дело, наверное, не в возрасте, не в обстоятельствах, не в том, идет ли война или наступило время мира: независимо от того, сколько тебе лет, шестьдесят или пятнадцать, жизнь заставляет делать выбор, заставляет отличать, что есть добро, а что зло, и это в конечном счете определяет, к а к жил и д л я ч е г о жил; дело в самом человеке, его совести, чувстве долга, в его жизненной позиции, а позиция эта вырабатывается не в момент принятия решения, а всей предшествующей жизнью...

Не исключено, что именно эта последняя мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнувший весной воздух и не обнаружил за углом ни разрушенных домов, ни окон, крест-накрест заклеенных полосками бумаги, ни воронья, рассевшегося на дороге в предвкушении поживы.

В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, однако смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко. Доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: "А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич".

Да, прошлое Георгия Васильевича выглядело весьма неприглядно. Прав был Тихойванов: кровавые преступления фашистского прихвостня бросали на Волонтира-младшего тень, и избавиться от ощущения, что он, живя бок о бок со своим братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его преступлениями, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством Волонтира, но связь эта, несомненно, была. Чтобы понять, в чем именно она состоит, надо было понять не только настоящее, но и прошлое. Судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства.

Была среди моих заметок одна, особая, которую мне предстояло показать Федору Константиновичу. Это выдержка из показаний Божко - одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад, на следствии, он показал:

"В январе сорок третьего, числа не помню, Дмитрий Волонтир лично задержал и поместил в следственную тюрьму однорукого мужчину. Говорил, что это герой гражданской войны, бывший буденовец. Фамилии его не знаю, знаю только, что он прятался в сапожной мастерской и кто-то его выдал. Через день мужчину вместе с другими арестованными вывезли за город и расстреляли".

Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если допустить, что ему из другого источника - от той же Щетинниковой, например, - стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Васильевича... Неожиданный оборот, но, признаться, я верил Тихойванову и не допускал мысли, что Волонтира убил он. Почему? Во-первых, потому, что уже знал имя убийцы. Другая причина в способе, которым был убит Георгий Васильевич. Способ этот исключал элемент случайности, свидетельствовал о трусости (убийца дождался, когда Волонтир заснет, а потом пустил газ), цинизме преступника, а Тихойванову эти качества явно не присущи.

Любые два факта в принципе можно как-то увязать друг с другом, выстроить правдоподобный логический ряд, объясняющий поступки и действия всех участников этой истории. Скажем, разве нельзя предположить, что братья в годы войны были связаны с Щетинниковой некой условной тайной или обязательством, а в январе этого года пришел срок исполнения. Известно, что Нина Ивановна умерла от сердечной недостаточности, но ведь ее могли намеренно довести до критического состояния. Много ли надо больному человеку: острое объяснение, ссора - вот сердце и подвело. Дав волю фантазии, допустим, что в ее смерти виновен Волонтир. Красильников же, узнав об этом, убил Георгия Васильевича из мести; правда, в таком случае его со Щетинниковой должны были связывать особые отношения: месть - дело нешуточное. Что ж, возможно, и связывали. Что мы знаем об их отношениях? Да ничего. Они могли быть совершенно другими, нежели представлялось Тамаре, Тихойванову, всем нам. Во всяком случае, т е о р е т и ч е с к и могли быть другими. Чем, спрашивается, не версия? Есть мотивы, соблюдена последовательность событий, и все же... все же я не мог принимать ее всерьез. Кто знает, может быть, потому, что в ней не оставалось места Тане - таинственной приятельнице Игоря, знакомство с которой он так настойчиво отрицал.

Из архивного дела было выписано все, что так или иначе касалось Георгия Васильевича, но этого явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане, на мой взгляд, являлся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер, Яков Александрович Аронов.

КРАСИЛЬНИКОВ

Они приближались к обитой железом двери.

В который раз приходилось проделывать этот путь! Он знаком до мельчайших подробностей: вот пятно протаявшего у порога снега, вот ребристая решетка для чистки обуви, вот кнопка, на которую надо нажать, чтобы открылся глазок, их увидели и впустили внутрь.

Красильников безучастно наблюдал, как конвоир проделывает эту несложную процедуру. "Ему что?! Отведет, перекурит, вечером - домой, а каково мне?" - и мельком подумал: хорошо, если бы можно было поменяться. Конвоиром стал бы он, Красильников, а заключенным - прапорщик в отутюженной форме. Власть, что ни говори, дает много преимуществ, в том числе веру в себя. А сейчас ни в чем другом он не нуждался больше, чем в душевном равновесии, в твердости и уверенности, но обрести их не мог - не находил способа. Смутно догадываясь, что надежд на благополучный исход практически не осталось, Игорь вопреки здравому смыслу не хотел в это верить и всеми средствами старался скрыть свою слабость и если не чувствовать себя, то хотя бы выглядеть на встречах со следователем собранным, готовым к отпору. Он придавал этому большое значение, но вынужден был признать, что с каждым разом играть невозмутимость и твердость духа становится все труднее. Все чаще простые, невинные на первый взгляд вопросы застигали его врасплох, выбивали из колеи, а каждый его хитрый, заранее выверенный и тщательно обдуманный ход вопреки ожиданиям пропадал впустую, не спасал, а скорее еще больше затягивал петлю.

У кого не сдадут нервы?! Отмалчивался - плохо, начинал говорить - еще хуже: путался в мелочах, сам себе противоречил и в результате шаг за шагом сдавал позиции. А ведь, казалось, предусмотрел все: еще в день ареста, отъезжая от ателье в милицейской машине, он, поборов первый испуг, заранее распределил роли, разработал сценарий. Действие первое: невзирая ни на что, отрицать свою вину, дать понять, что им попался не слабачок, готовый распустить нюни при виде милиционера, а сильный и умный человек, который будет защищаться до последнего. Был и второй вариант, на случай, если все же припрут к стенке: признаться, но свалить все на неосторожность, случайность - с кем не бывает? По его расчетам, такая развязка должна была устроить обе стороны. Следователь будет доволен тем, что удалось раскрыть преступление, и он тоже внакладе не останется. Много не дадут - умысла-то не было, - а уж два-три года отсидит, не растает. Хорошего, конечно, мало, да ведь сухим из воды все равно не выбраться. Он даже представлял себе, как в колонии станет налаживать работу по оптической части. Ничего, не пропадет, с его-то специальностью! В заключении тоже хватает людей с плохим зрением, он предложит свои услуги, и, может, все еще обернется сравнительно благополучно.

Оба варианта просты, как все гениальное, и поначалу вроде шло нормально, как по писаному: вопрос - ответ, вопрос - ответ, в общем ничья. Но с какого-то момента - пожалуй, после очной ставки с Ямпольской он вдруг начал замечать, что роли меняются: ни следователь, ни свидетели не желают произносить предназначавшийся им текст, сам он теряется под напором улик, предварительно заготовленные реплики отдают фальшью, а происходящее все больше становится похожим на детскую игру в "горячо холодно", когда тот, кто ищет, все ближе подбирается к цели.

Да, все началось с Ленки. Ну разве мог он предполагать, что эта полуночница увидит его из своей "кельи"? Нет, конечно. Ох и струхнул он тогда на очной ставке. Вот когда было "горячо"! Чудом удалось повернуть разговор так, чтобы Ленка не проболталась о Тане. Следователь не обратил внимания на его трюк, благодаря чему он продержался лишних несколько дней. Но Ямпольскую вызвали еще раз, и она, стерва, разоткровенничалась, выложила все про встречу в кафе. Ничего страшного в ближайшие дни не произошло - Таней не заинтересовались, однако ее имя уже фигурировало в протоколе, и это значило, что рано или поздно Скаргин за нее зацепится. Как пить дать, зацепится. Игорь успел изучить следователя и не заблуждался на его счет. Так оно и случилось. Мамаша подвела, чтоб ей пусто было! После ее показаний Скаргин вспомнил о кафе, связал ту встречу с прошлогодним инцидентом у матери и стал допытываться: что за Таня, кто она да где живет? Ну кто тянул мать за язык?! Что он ей плохого сделал, зачем было вытаскивать на свет всю подноготную - и про посещение девятнадцатого, и про Таню, и про пакет.

Добра от нее он никогда не видел. Еще с тех пор, как увели они с приятелем тот несчастный магнитофон из клуба. Она, правда, помогла, замяла дело, но потом предупредила: все, в последний раз, надоело, мол, с тобой нянчиться, выкручивайся, мол, сам. Он и выкручивался, на нее не рассчитывал, знал: слов на ветер она не бросает. Разошлись их дороги видно, ни он ей, ни она ему нужны не были, а после женитьбы на Тамаре совсем как чужие встречались: "Здравствуй - до свиданья" - и все, больше говорить не о чем. На второй день после свадьбы так прямо и заявила: "Ты сам этого хотел, так что сам и расхлебывай. Теперь у тебя своя жизнь, а у меня своя". Ну и черт с тобой, пой в своем хоре, солируй на своих концертах, куй свое личное счастье. Только вряд ли что из этого выйдет: раз пять уже собиралась замуж, а так и не вышла, бросали мужики, не выдерживали твоих закидонов. Но это дело твое, зачем другим гадить, зачем? Знала же, что арестован, что дело пахнет тюрьмой...

А Манжула?! Святоша! Такое на свет божий вытянул - ахнешь! Неужели было это: университет, биофак, история с Тамарой, когда по недомыслию и из боязни неприятностей подал заявление в загс? Неужели была дружба с Антоном, комсомол, письмо в газету? Даже не верится. Все же прав был Волонтир, когда говорил: все они одним миром мазаны. Они - это и Манжула, и Лена, и тесть-правдолюбец, и подлец Щебенкин... Щебенкин особенно! Ну ему-то не все ли равно, кто и во сколько пришел на работу? Ведь даже не представляет, какое это имеет значение, сболтнул не иначе как сдуру, не ради же абстрактной правды?! Да нет, какая там правда - из зависти скорее всего: обидно стало, что сам не может шустрить, не может вышибить лишний рубль из клиента. Рвань! Подонок! Его бы, гада, сюда, в камеру, поглядели бы, как запел! А теперь по его милости ссылайся хоть на Харагезова, хоть на черта лысого, хоть во всю глотку кричи "холодно" - не поможет. Как там у Козьмы Пруткова? "Единожды солгавши, кто тебе поверит?" В самую точку! Изоврался, нагородил и все без толку. Игра, судя по всему, близится к концу. Если и оставалась надежда - только на Таньку: случится чудо, не найдут ее - он спасен, отыщут - пропал окончательно и бесповоротно. Шансов маловато, что и говорить. Разве что повезет. Ведь, кроме имени, им пока ничего не известно. Сколько всяких Тань разбросано по городу - не сосчитать. Пойди поищи. Это для него она единственная, одна из тысячи...

Войдя следом за сопровождающим в спецприемник и усевшись на табурет в ожидании, пока оформляются нужные документы, Красильников мысленно вернулся на полгода назад, к тому дню, когда впервые увидел Таню на железнодорожном вокзале среди провожающих, - там она тоже была одной из тысячи, но что-то отличало ее от других, даже в толпе. А может быть, ему только казалось? Зачем он тогда пришел на вокзал? Дело, помнится, было, но какое? Ах да: передавал через проводника партию дымчатых стекол большого диаметра для знакомого оптика из Тбилиси. Выгодная была сделка - заработал на этом полторы сотни...

За четверть часа до прибытия поезда он поднялся на второй этаж, прошел через зал ожидания и по стеклянной галерее направился к выходу на третью платформу, На полпути задержался: внизу, на забитом до отказа перроне, ждали отправления поезда стройотрядовцы. Ребята - это были, как он потом узнал, студенты педагогического института - теснились у вагонов, передавали через открытые окна рюкзаки и чемоданы.

Со стороны смотреть на это было забавно - похоже на киносъемку: перрон освещали мощные прожекторы; кто-то играл на гитаре в плотном кольце одетых в защитные куртки товарищей; кого-то под дружный смех девушек высоко подбрасывали на руках; широкоплечий парень в обтягивающем свитере размахивал кумачовым самодельным плакатом "Школы для Камы - своими руками!". Игорю вспомнилось, как много лет назад вот так же, гурьбой, шумно и весело, уезжали в колхоз его сокурсники, среди которых был и Антон. Мать устроила тогда справку о болезни, но он не выдержал, пришел проводить ребят. Однако в последнюю минуту побоялся чего-то и, прячась, с другой стороны улицы смотрел вслед отъезжающим грузовикам со смешанным чувством вины, сожаления, но и смутной радости, что один со всего курса смог перехитрить всех, увильнуть от практики...

Внизу, на перроне вокзала, среди провожающих он заметил девушку, выделил ее из толпы. Она стояла рядом с долговязым, длинноруким студентом, слушала его с преувеличенным вниманием, поправляла лямки рюкзака, врезавшиеся в его худые плечи. Делала она это не совсем естественно, жеманно, скорее демонстрируя окружающим свои права на долговязого, чем действительно о нем заботясь.

Началось с пустяка - по своей давнишней привычке наблюдать обратил внимание на красивую девушку, а потом и на стоявшего поодаль от заинтересовавшей его парочки солидного мужчину в роговых очках. Того теснила молодежь, он выказывал все признаки нетерпения, что-то кричал парню с рюкзаком, поглядывал на часы и, Игорь заметил это сразу, был как две капли воды похож на долговязого. "Отец", - решил он и, услышав объявление диктора о прибытии поезда, не без сожаления покинул свой наблюдательный пост.

Оглядываясь, он пошел к выходу на платформу, куда подали тбилисский состав. От нечего делать на ходу легко дорисовал в воображении, какие отношения могут связывать этих трех человек. Получалось складно. Шагая вдоль состава, Игорь фантазировал: отец - профессор, мужик солидный и состоятельный, мог бы устроить сыну отдых где-нибудь в Ялте или в Дубултах, но из педагогических соображений отправляет его в тмутаракань со студенческим отрядом строить коровники, а сыночка-хлюпика с самыми серьезными намерениями успела заарканить пронырливая девица, похожая на пантеру. На его взгляд, она и вправду была похожа на пантеру из мультфильма о Маугли: движения мягкие, вкрадчивые, волосы черные, густые, гладко зачесаны назад, отчего голова казалась непропорционально маленькой даже по сравнению с невысокой, стройной фигурой (это ее совсем не портило, скорее придавало какую-то особую прелесть), а черные джинсы и рубашка дополняли сходство.

Отдав коробку со стеклами толстому, лоснящемуся от пота проводнику и заплатив ему за услуги два рубля, Красильников не спеша поднялся на стеклянную галерею.

Платформа опустела. Вдали, за семафорами, виднелся хвост уходящего поезда. Но, как говорил Прутков, ничто существующее исчезнуть не может: на привокзальной площади Игорь нос к носу столкнулся с "отцом-профессором" и "девушкой-пантерой". Приостановился и услышал, как "профессор" предлагает девушке подвезти ее на своей машине. Она поблагодарила, но отказалась под тем предлогом, что ее ждут подруги. "Звоните, Таня, - сказал на прощание "профессор". - Скорее всего мой обормот напишет вам раньше, чем мне, так вы уж не сочтите за труд - звякните, хорошо?" Он махнул рукой и пошел к автостоянке, а "пантера" тем временем поспешила в привокзальный скверик, где под темневшими в наступающих сумерках липами ее ждала "подружка" длинноволосый усатый парень в потертом джинсовом костюме.

Видя во всем этом подтверждение своей придуманной между делом схеме, Игорь ощутил знакомое чувство подъема, которое приходило всегда, когда он был особенно доволен собой. Обычно в такие минуты он испытывал прилив сил, уверенности, чувствовал себя необыкновенно удачливым, проницательным, способным на многое, даже на поступки, кажущиеся необыкновенными или рискованными. Тогда, на привокзальной площади, произошло то же самое: ему захотелось выкинуть экспромтом что-нибудь неожиданное, выбивающее из ритма обычных дел и забот. Дома, терпеливая и приторно-заботливая, ждала Тамара, по уши погрязшая в домашних делах, а к Лене не тянуло - роман, вначале обещавший быть легким, необременительным, затянулся и, по сути, превратился в муку, мало чем отличавшуюся от его семейной жизни: те же претензии, те же обязанности да еще и требования определенности в отношениях. Связь с Леной тяготила не меньше, чем нудная, однообразная и давно набившая оскомину жизнь с Тамарой, с той лишь разницей, что жена за восемь лет привыкла к тому, что он ее не замечает, а Лена нет.

Полагаясь на везение, действуя, как это часто с ним бывало, по наитию, он решительно вошел в скверик и вклинился между девушкой и парнем.

- Таня, мне надо срочно поговорить с вами, - начал он, соображая, как бы половчее нейтрализовать "подружку". - По очень важному делу.

Девушка подняла на него свои немного сонные, оттененные тушью глаза. В них не было удивления, только любопытство.

- Кто вы? Я вас не знаю.

- Я и хочу исправить это недоразумение. Давайте отойдем в сторону.

Длинноволосый сделал движение навстречу, но Игорь с самого начала был готов к такому повороту, решительно перехватил на лету руку и с силой сжал пальцы. Парень был на голову выше, но явно слабее.

- Не горячитесь, молодой человек, - сказал он и, импровизируя на ходу, многозначительно предупредил: - Знаете, что бывает за сопротивление работнику милиции?

- А в чем дело? - неуверенно спросил парень.

- Сейчас пройдем в отделение - там я тебе все объясню.

Напор и резкий переход на "ты" подействовали в тот же миг: длинноволосый отступил, безвольно расслабил руку.

- Извините, - промямлил он и просительно, подвывая, добавил: - Что я такое сделал?

- Ничего? Тогда проваливай, - великодушно разрешил Игорь, довольный тем, что так легко справился с соперником. - Иди и не оглядывайся, пока я не передумал.

- По какому праву вы пристаете к незнакомым людям? - с опозданием поинтересовалась Таня.

Ее знакомый резвой трусцой удалялся к троллейбусной остановке.

- Что вам, собственно, нужно? - В ее глазах по-прежнему не было удивления, только любопытство. Ничего, кроме любопытства. И это понравилось Игорю.

Он взял девушку под локоть, но она отвела руку. Надо было срочно менять тактику.

- Между прочим, я могу рассказать "профессору" о вашей "подружке". Игорь выдержал паузу. - Я так думаю, что "профессору" это не очень понравится.

- Какому профессору? - Было видно, что она смутно догадывается, кого он имеет в виду.

- Этому, с машиной.

- Блефуете? - понимающе улыбнулась Таня. - Он такой же профессор, как вы работник милиции.

- Разве?

- Иван Денисыч - управляющий строительным трестом, если вас это очень интересует.

- Ну, неважно. Он отец того самого "обормота", которого вы провожали. Скажете - нет?

- Я скажу, что у вас прекрасный слух, - Таня посмотрела на него чуть внимательнее, чем раньше, и сказала, будто делая одолжение: - Да, мы учимся с его сыном на одном факультете. И что из этого следует?

Она капризно скривила губы, но Игорь чутьем угадал, что они уже говорят на одном языке. Он сделал еще одну попытку взять ее под руку, но она снова уклонилась.

- Мне нравится ваш оптимизм, Таня, - выдал он вычитанную где-то фразу. - Но не заставляйте меня описывать муки отца, узнавшего, что невеста его сына встречается с усатой подружкой. - Игорь кивнул в сторонутроллейбусной остановки. - Мы должны быть гуманными к пожилым людям. Зачем разбивать отцовское сердце? Ведь у вас с его сыном серьезные отношения, я угадал?

- Глупый шантаж, - небрежно бросила Таня и, дернув плечом, пошла из сквера. Но само собой как бы подразумевалось, что Игорю разрешается ее сопровождать. - И что же вы хотите в награду за вашу, так сказать, проницательность?

- Сущие пустяки. - И снова блеснул где-то вычитанной репликой: Хочу, чтобы мы узнали друг друга поближе, бесценная.

- Только и всего? - Она улыбнулась. - У меня такое впечатление, что я вас уже давно знаю...

Случайные слова, сказанные вряд ли всерьез, оказались тем не менее провидческими: они не только нашли общий язык, но уже через несколько дней научились понимать друг друга с полувзгляда.

Это были те странные отношения, когда полная, идущая из самых глубин откровенность - Таня, например, скоро призналась, что делает на своего студента крупную ставку: сама она приезжая, и надеяться на постороннюю помощь ей не приходится, а брак с Валеркой, или, как она его называла, Леркой, сулил множество преимуществ, квартиру от строительного треста, которым руководил Иван Денисович, и прочие материальные и нематериальные блага - так вот эта откровенность удивительным образом сочеталась с осторожностью, недоверием, соперничеством, будто оба задались целью перехитрить друг друга, взять верх в единоборстве, в сложном переплетении взаимных интересов. Интересы были. Таня дала понять, что Игорь ей нравится и что она не остановится перед тем, чтобы откорректировать или даже полностью изменить свои планы на ближайшее будущее. Все зависит от Игоря... Пока же она держала Игоря на расстоянии. Хладнокровно контролировала и его и себя, рассчитывала каждую уступку со своей стороны - только на вторую неделю их знакомства она позволила ему поцеловать себя. Игорь, не отличавшийся особым терпением в подобных ситуациях, видел и понимал искусственную заданность ее поведения и все же привязывался к ней все сильнее, мало того - находил естественным ее желание присмотреться, взвесить все "за" и "против". Возможно, это объяснялось тем, что и сам он тоже взвешивал, тоже прикидывал, как быть, потому что догадывался: Таня не относится к категории Тамар или Лен, то есть она не из тех, кого выбирают, а из тех, кто выбирает сам.

По нескольку раз в неделю они ходили в ресторан, где Игорь оставлял свой дневной "приработок" - десять-двадцать рублей, а потом ехали на такси к Тане и по часу простаивали в подъезде - к себе она не приглашала, ссылаясь на строгость хозяйки, у которой снимает комнату, но туманно намекала на предстоящий ее отъезд к родственникам на целый месяц. Здесь начиналось то, что они между собой называли маленькой войной: легкие, как бы случайные прикосновения, полушутливые препирательства из-за поцелуя, а заканчивалось какой-то вакханалией. В тесном, глухом подъезде, где пахло борщами и подгнившим луком, они жадно и упоенно ласкали друг друга, Игорь настойчиво, почти грубо прижимал к себе ее невесомое, упругое тело. Таня бурно дышала, не забывая, однако, в самую критическую минуту вырваться из его рук. Она отбегала на несколько шагов, поправляла на себе одежду. "Все. На сегодня хватит. Не подходи больше. Мне пора". Он вновь привлекал ее к себе, говорил что-то. Всерьез, искренне, позабыв о своих выкладках, о предполагаемых расчетах Тани. И она слушала, внимательная, точно завороженная, тесно прижавшись к его плечу. Никогда прежде он не говорил таких слов, простых и нежных. Никогда и никому. Даже Тамаре в самый разгар их романа. Нет, с Таней все было иначе. Ее-то он любил по-настоящему, потому и упрашивал не уходить, побыть еще хоть пять минут. А она... она все же умела держать себя в руках. И себя, и его тоже. "Нет, мне пора, милый. Не обижайся, ты просто не знаешь мою хозяйку. Цербер, а не женщина".

Случалось расставаться и по-другому. Время от времени наступали кризисы, когда оба испытывали безотчетную неприязнь друг к другу, взаимное отталкивание, почти враждебность.

- А ты злой, - говорила она, выскальзывая из его объятий. - Ты даже не замечаешь, какой ты злой.

Игорь силой ломал ее сопротивление, это не удавалось, и он отвечал колкостями, упрекал; выходило наружу недовольство, подспудно копившееся неделями, и тогда путаный клубок их взаимоотношений представлялся ему элементарно простым: Таня ничем не отличается от Лены, так же давит на психику, так же беззастенчиво стремится замуж.

Он выходил на улицу, прислушивался к отрывистому, ленивому лаю окраинные дома кишели собаками - и чувствовал, как дрожат руки. В полупустом автобусе, которым он добирался до центра, Игорь садился на свободное место кондуктора, смотрел на свое отражение в черном подрагивающем окне и думал, что надо что-то делать, что-то решать; глупо таскаться в такую даль ради ушлой, расчетливой девки... Иногда она рассказывала ему о неуклюжих ухаживаниях Валерки, вернувшегося к тому времени из стройотряда, о том, как принимали ее в доме Ивана Денисовича, как быстро она нашла контакт с Валеркиной мамой. Делала это не без умысла, напоминала, торопила, набивала себе цену. Все так, но, как ни крутил, выходило, что без Тани он не может. Значит, разводиться? Но к Тамаре привык, о ней все-таки удобнее. Да и дочка. К Наташе Игорь относился особо: любил, приятно было, когда называла "папочкой", ластилась, но ведь в любом случае дочь останется дочерью. Ну, разведется - что такого? Будет навещать, платить алименты - все как положено...

Приходил домой поздно, голодный. Чмокал Тамару в щеку, наскоро прожевывал мясо с вермишелью - любимое свое блюдо - и ложился в прохладную мятую постель. Решал, что на Тане надо поставить крест. Но наступало утро, и, собираясь на работу, он принимался вычислять время окончания ее лекций, чтобы не опоздать на свидание.

Снова встречались, снова занозой сидела мысль о Валерке, его могущественном отце, снова переживал все перипетии игры, в которую сознательно втянулся, погряз по уши.

- Что у нас сегодня, крошка? - спрашивал он, придя на очередное свидание. - Обсуждение достоинств жениха? Или его всесильного папаши Ивана ибн Денисовича? А может, невинные ласки под лунным сиянием? Выбирай, дорогая, все в твоей власти.

Таня возмущалась:

- Послушай, ты ведь, кажется, оптик, а интеллектуальничаешь, будто преподаватель на лекциях. - Она тоже любила щегольнуть новым словцом, услышанным в институте. - Не занудствуй, веди себя проще.

- Проще?! Милая, да разве по нашим временам есть простые люди? Все сложные, все грамотные. Прости, но даже ты, уроженка какого-то там сельского уезда малознакомой губернии, ведешь игру на два фронта и считаешь это нормальным. Ублажаешь интеллектуала Валеру и нас, грешных оптиков, не обходишь вниманием. Так что упрек твой, дорогая, попал не по адресу.

- Не смей, - уже не на шутку злилась Таня, и он понимал, что напоминание о деревне, откуда она приехала, больно ее задевает, воспринимается как личное оскорбление.

Однажды - это случилось в октябре, когда он окончательно решил: годик поработаю на себя в отдельной мастерской, подсоберу деньжат и махну с Танькой в Крым, - она наконец пригласила его к себе, в однокомнатную изолированную квартиру...

Никакой хозяйки, как выяснилось, не было и в помине - квартиру для Тани уже два года снимали родители...

Идея с Крымом вообще-то принадлежала Тане: там теплее, там не будет ни ее Валерки, ни Игоревой жены, а оптики везде нужны; кстати, и ей нетрудно перевестись в Симферопольский университет. Запивая чаем бутерброды с мясистым свежим окороком - его прислали из деревни Танины родители, - они прикидывали, сколько понадобится денег, чтобы купить дом, мебель, машину. Таня обещала помощь со стороны родственников.

У Игоря тоже скопилась энная сумма, и, кроме всего прочего, имелась возможность, о которой он до поры помалкивал, боясь сглазить: необыкновенная, сулящая колоссальные деньги волонтировская идея после каждой новой встречи с Жорой обретала черты реальности. Если сначала она казалась не более чем утопическим бредом одичавшего от одиночества, вечно полупьяного соседа, то в дальнейшем фанатическая уверенность Волонтира в шансе на мгновенное обогащение постепенно заразила и его. Не вдаваясь в подробности, он намекнул Тане на некие чрезвычайные обстоятельства, заставляющие отложить на некоторое время развод и поездку на юг, и она довольствовалась тем немногим, что он сказал. Ей достаточно было сознания, что речь идет о деле серьезном, и она решила не настаивать на немедленном оформлении брака, только взяла с Игоря слово, что при первой возможности он посвятит ее в свои планы. Он обещал.

На дни их "медового месяца" пришлась встреча с Леной в молодежном кафе - несколько неприятных минут, наполненных отчасти жалостью, отчасти возмущением ее настырностью, а отчасти и удивлением: как мог он не замечать мелкой сети морщинок на ее щеках и шее, нездорового цвета лица, психопатического характера? Позже испытал еще и гордость: как-никак, а Лена любит его всерьез, готова пойти на все, лишь бы вернуть - этим может похвастать не каждый! Сунулся даже по старой памяти, позвонил среди ночи условным звонком, но Ленка, чудачка, не открыла - вот и пойми после этого женщин. "Ну и черт с тобой", - решил Игорь.

Он вычеркнул ее из жизни, тем более что, похоже, наступил период общего, сказочного, какого-то безграничного везения: что ни задумывал, все удавалось. Впереди отличные перспективы, наладилась надежная связь с человеком, через которого доставал дефицитные стекла, импортные оправы. В семье - затишье. С Таней - он безоговорочно верил в ее чутье на удачу и втихомолку радовался, что выбор между ним и Валеркой оказался в его пользу, - полный порядок. Даже Харагезов, мнящий себя умнее всех, фактически попался ему на крючок - пошел на взятку и тем самым повязал себя по рукам и ногам...

Золотая пора! Узкий круг близких, знакомых людей виделся ему театром марионеток, единственным хозяином которого был он: потянешь за ниточку кукла делает то, что ты хочешь. Главное, не пережимать, делать это незаметно, чтобы ниточка не оборвалась. Одна идея занять деньги у Волонтира чего стоит! Такого монстра сумел прижать, загнать в угол! Причем не пугал, не уговаривал, просто попросил и, пожалуйста, - как миленький выложил четыре сотни, не пикнул даже. Только после этого Игорь окончательно поверил соседу, догадался: его уступчивость убедительнее любых доказательств...

Сейчас, сидя на жестком табурете и рассеянно, одними глазами наблюдая за прапорщиком, оформляющим документы, Красильников мучительно искал ответа на вопрос: когда и где произошла осечка, с какого момента счастье изменило ему, с какой минуты началось падение, закончившееся этим домом с решетками на окнах и приставленной к нему персональной охраной? Искал и не мог найти.

Кто-то из знакомых - кажется, Толик, дружок, подбивший бросить университет, приятель, с которым совершил кражу, знакомый, чей след затерялся то ли в колонии, то ли еще где, - сравнивал жизнь с бегом на длинную дистанцию. Дураки, говорил он, бегут по правилам, забывая, что победителем может стать только один из них, а умный воспользуется случаем, удобным моментом - срежет путь, вырвется вперед и станет лидером. Так ли?

Глава 6

2 - 9 февраля  АРОНОВ

Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступил момент, когда поливка домашней оранжереи - так он называл угол, отведенный для настурции, плюща, традесканции, - была позади, хождение вдоль стеллажей, до отказа забитых книгами, надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, включать или не включать телевизор. Смотреть еще раз вчерашнюю кинокомедию большого желания не было, но других занятий в это утро не предвиделось.

Год назад Аронов, семидесятилетний адвокат с внушительным стажем, ушел на пенсию и с тех пор, не в силах примириться со своим новым положением, перепробовал десятки способов заполнить свободное время: бегал трусцой, ездил на рыбалку, становился заядлым театралом, от безделья начинал придерживаться строжайшего режима, пробовал читать запоем, как в юности, и даже писать дневник - все напрасно. От пробежек начинало колоть сердце, от чтения болели глаза, театр быстро надоел, а писать не хватало усидчивости. Единственным светлым пятном в его пенсионной жизни были посещения юридической консультации. Там, в родной стихии, среди коллег-адвокатов, он блаженствовал. Но бывшие сослуживцы в отличие от него находились на работе, занимались ежедневной текучкой и к одиннадцати часам, как правило, расходились по судам. Лишенный собеседников, Яков Александрович возвращался в свою кооперативную квартиру на девятом этаже нового дома и садился за разбор шахматной партии или, зевая до хруста в костях, смотрел передачи для поступающих в вузы. Случалось, к нему за консультацией обращались соседи, и тогда он ненадолго воскресал: переворачивал гору справочной литературы, копался в периодике, а потом, расхаживая по пушистой глади ковра, подолгу объяснял, давал советы, втолковывал правильное понимание законов.

Утром второго февраля, услышав звонок, Аронов обрадовался. Бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери.

Осмотрев посетителя с ног до головы, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался еще больше, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал плотному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром он помнил смутно.

- Знаете что, - задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особенно пышного куста китайской розы. - Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Это мне поможет вспомнить подробности. Только вы меня не торопите, хорошо?

Аронов имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов - все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.

- Минуточку, - говорил он, одну за другой вытаскивая пухлые папки. Не все делается скоро. Я складывал документы бессистемно, поэтому придется смотреть все подряд.

Яков Александрович развязал тесемки той папки, в которой, по его мнению, должны были храниться документы четырехлетней давности. Разворачивая листки, он узнавал свой почерк, читал первые строчки, не без сожаления откладывал - вот чем давно пора заняться! - и продолжал поиски. Не то... снова не то... За каждой бумажкой дело, за каждой его труды. Вот кассационная жалоба по делу Пинчука - приговор тогда изменили в пользу осужденного. А вот сразу два исковых заявления о расторжении брака и разделе имущества. В руки ему попалась стопка страниц в двадцать, отпечатанных на папиросной бумаге. Ага, кажется, оно, обвинительное заключение. Сколько их было на его веку! Сотни! Волонтир Дмитрий Васильевич. Идет первым по списку. Всего обвиняемых трое. Да, это оно.

Аронов погрузился в чтение и, по мере того как читал - о волшебные свойства памяти! - вспомнил низкорослого, стриженного под машинку подзащитного, его темное, землистого цвета, лицо, выцветшие, глубоко запавшие глаза, вспомнил свои собственные сомнения накануне процесса. Непростой была его задача - защищать изменника Родины, палача, матерого фашистского прихвостня, руки которого обагрены кровью советских военнопленных, стариков, женщин и детей.

Яков Александрович вспомнил, что тогда, в ходе заседания трибунала, впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря, только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом судебного заседания, активно задавал вопросы, просил приобщить к делу справки о состоянии здоровья подзащитного...

К обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его защитительной речи, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: "Слепой исполнитель", "Обработка в спецшколе СД", "Трудовая деятельность после войны", "Преклонный возраст". В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, внешне он оставался бесстрастным, держал свои чувства под семью замками и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Вот заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения: "Присвоением и спекуляцией имуществом казненных В. не занимался". Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными. Пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста.

Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Аронов рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Возможно, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Он был на редкость хладокровным человеком, впрочем, скорее циником с извращенной психикой. Прекрасно сознавая, что ему грозит смертная казнь, он в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары, не боится смерти, готов к ней в любую минуту. И это были не пустые слова, не бравада. Атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Якову Александровичу, действовала на него убийственнее даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был заполнен до отказа, и реакция присутствующих, свидетельские показания, просмотр кинохроники тех лет привели к тому, что на четвертый день Дмитрий Волонтир не выдержал очной ставки с прошлым, не вынес столкновения с настоящим. Он предпринял попытку покончить с собой.

- Вы не допускаете мысли, что он симулировал? - спросил следователь.

Аронов покачал головой:

- Нет, врачи едва выходили его. Волонтир перерезал вены на обеих руках, но сосед по камере вовремя поднял тревогу, и кровь успели остановить. Процесс возобновился только через несколько дней.

Его подзащитный пожелтел, высох, стал прятаться за барьером, огораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, в том, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но продолжал отрицать присвоение имущества убитых - факт хотя и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте весьма значительный.

- Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым он бравировал? Отвечу. Одно дело приватно говорить со своим адвокатом и совсем другое - в присутствии тысячи сидящих в зале людей признаваться в грабеже убитых. Мародерства даже гитлеровцы открыто не поощряли. Кроме того, в действиях утопающего есть своя логика: любая соломинка кажется ему спасательным кругом, потому он за нее и хватается. Волонтир признавался только в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции имуществом казненных людей держалось на показаниях только одного свидетеля.

- Им был младший брат вашего подзащитного, - уточнил следователь.

- Совершенно верно. Вот его фамилия в списке свидетелей - Волонтир Георгий Васильевич.

- Он-то нас и интересует больше всего. Вы не помните, как он вел себя на суде?

- Как же, как же. Ведь эпизод с грабежом я просил исключить из обвинения как недоказанный, поэтому особенно внимательно слушал этого свидетеля. Он изменил показания. Возможно, сознательно, возможно, и нет не берусь утверждать. В сорок втором, в декабре, он был совсем мальчишкой, мог что-то напутать, забыть. Нужно отметить, мой подзащитный был настроен по отношению к нему агрессивно. Обмолвился как-то: "Братишку бы сюда, на скамейку, для компании". Но его можно понять: на предварительном следствии младший брат говорил о спекуляциях золотыми вещами, о немецких офицерах, которые захаживали к ним домой, то есть, фигурально выражаясь, подвел брата...

Аронов, поощряемый следователем, силился вспомнить еще какие-то подробности, но четыре года - немалый срок, да и возраст давал себя знать - не вспомнил. Впрочем... Подзащитный что-то говорил о Жоре - так, кажется, он называл своего брата. Что именно он говорил? Волонтир просил передать ему привет. Да-да, Яков Александрович припоминает, как во время одного из перерывов он перекинулся парой слов с Георгием Васильевичем, внешне очень похожим на его подзащитного, но вот о чем - выпало вчистую. Обидно, конечно, да что поделаешь...

Может быть, следователя интересует послевоенная судьба Дмитрия Волонтира? Или как его нашли через столько лет после войны? Он долго скрывался, жил где-то за Уралом, под чужой фамилией, работал в леспромхозе, на валке леса.

- Вы случайно не знаете, - вернулся следователь к интересовавшей его теме, - где жили Волонтиры во время оккупации?

Яков Александрович полистал обвинительное заключение и развел руками:

- Мой подзащитный имел квартиру в доме, где находилась казарма для солдат зондеркоманды, а вот где находилась казарма - сказать затрудняюсь. Вроде бы рядом со зданием следственной тюрьмы, потому что, по рассказам очевидцев, в декабре сорок второго целый взвод полицаев в считанные минуты прибыл на усмирение поднявшегося в тюрьме восстания. Но, как ни обидно, где находилась следственная тюрьма, я тоже не знаю... Есть памятник жертвам, есть мемориал, есть Вечный огонь - туда мы все знаем дорогу, потому что это действительно вечно, а вот спросите, где находилось гестапо или комендатура, - мало кто скажет...

- Пока жив хоть один из числа подобных вашему подзащитному, боюсь, придется вспоминать и казармы... - задумчиво возразил следователь. Скажите, Яков Александрович, во время процесса или после него Георгий Волонтир не проявлял интереса к судьбе брата?

- Никакой... Он, как родственник, имел право ходатайствовать о свидании, но я не припомню, чтобы кто-нибудь обращался в трибунал с подобной просьбой. Сам я с Дмитрием Волонтиром встречался - хотел узнать, будет он обжаловать приговор или нет, предлагал ему подать прошение о помиловании, но он отказался. Через два месяца приговор привели в исполнение...

Аронов не без сожаления смотрел, как его гость поднимается с кресла, но делать было нечего, и он пошел открывать дверь...

ТАМАРА КРАСИЛЬНИКОВА

Она сидела посреди комнаты на перетянутом ремнями чемодане. Одна в пустой квартире. Со двора сквозь приоткрытую форточку доносилось завывание ветра и далекий, то утихавший, то нарастающий стрекот работающего двигателя - наверное, к соседнему дому подгоняли бульдозер. Ходили слухи, что строители ждут, когда выедут последние жильцы, чтобы ломать оба дома сразу. Выходит, через день-два начнут.

"Вот и все, - равнодушно подумала Тамара. - Уезжаем". Опершись локтями о колени, она опустила подбородок в ладони и обвела взглядом комнату. "Странно. Здесь родилась, здесь жила с Игорем, сюда привезла из роддома Наташку. И вот уезжаю. И совсем не грустно. Ни плакать не хочется, ни смеяться. Все равно". Смотрела на знакомые с детства розовые стены, украшенные выцветшими серебряными цветами, на старомодные стулья, на квадратный стол со вздувшейся местами фанерой и не верила, что все это навсегда уходит из ее жизин. "Навсегда. И жалеть как будто не о чем..."

Через дверь в спальню была видна гора сумок и тюков с посудой и одеждой, свернутый и завязанный бельевой веревкой матрац. "Как на вокзале", - подумала она.

В углу - упакованный в коробку телевизор, скатанный рулоном ковер. Холодильник, обтянутый серой мешковиной, отодвинут от стены - его вынесут первым. На нем - забытый в предотъездной суете будильник. Тамара собралась было встать, чтобы сунуть его в какой-нибудь узел, но передумала, махнула рукой: успеется, да и за временем следить легче. Отец просил выйти через полчаса, встретить грузчиков с машиной. "А зачем они? Сами бы справились грузить-то, считай, нечего".

Мебель решили не брать, только самое необходимое. Собственно, решил отец - Тамара не вмешивалась, молча помогала ему складывать вещи и безучастно кивала, глядя, как он ходит по комнате и нарочито бодрым тоном, вроде бы обращаясь к внучке, говорит о новом мебельном гарнитуре, выставленном в витрине магазина недалеко от их новой квартиры: там и кресло, и полированный шифоньер, и диван-кровать с тумбочкой для белья, и письменный стол для Наташки.

- Сделаю вам подарок на новоселье, - говорил он, расхаживая перед сидевшей за столом внучкой, а сам украдкой бросал взгляды на дочь. - Чего рухлядь эту старую с собой тащить? Она свое отслужила. Правильно я говорю, Наталья? Будешь ты свой кабинет со столом иметь. Все новое будет: мебель, квартира, жизнь новая! Разве плохо?

- Хорошо, деда, - в тон ему отвечала внучка.

Тамара отлично понимала, ради кого он старается, к кому обращены его слова, в глубине души была ему благодарна. И все же неуклюжая попытка утешить, смягчить ее горе вызывала еще и жалость к отцу, досаду и даже злость на него. Как уживались в ней эти, казалось бы, взаимоисключающие чувства, неизвестно, но, сколько она себя помнила, уживались. Бывало, особенно в детстве, приливы любви к отцу были так сильны, что, едва дождавшись его возвращения с работы, она бросалась в его объятия, беспричинно плакала, и ее маленькое сердечко стучало так сильно, что она всерьез боялась, как бы оно не выскочило из груди. Но, бывало, и злилась...

Вот он ходит из угла в угол, рассуждает о мебели, об отдельной комнате для Наташи, а подумал, как больно ей, Тамаре, слышать это?! Кабинет для Наташи в переводе на нормальный взрослый язык означает, что дочь займет комнату, предназначавшуюся для их с Игорем спальни - так планировали раньше. Когда это было? И месяца не прошло - с ума сойти!..

А отец продолжал описывать квартиру, лоджию, ванную с голубым кафелем. Господи, ну о какой новой жизни он говорит?! Кому нужен его показной оптимизм? Зачем делать вид, будто ничего не случилось, - ведь случилось же, случилось! Она осталась без мужа, Наташка - без отца, и никуда от этого не уйдешь, не спрячешься.

Злилась еще и оттого, что интуиция подсказывала: отец прав, начинается - да что начинается, уже началась - другая жизнь. С арестом мужа что-то надломилось в ней, изменив отношение к Игорю. Все восставало против такого исхода, между тем опыт всей прежней жизни говорил о том, что отец в конечном счете всегда оказывался правым. На все сто процентов.

После смерти матери, еще девчонкой, она научилась понимать, когда он одобряет ее поступки, когда нет, и не со слов - он никогда не отличался красноречием, к тому же жалел ее сверх всякой меры, вероятно, боялся услышать упрек в грубости, обидеть слишком категоричным "нельзя", - а по выражению лица, по взгляду, по случайно оброненной фразе. Привыкшая за время его частых и продолжительных отлучек к самостоятельности, она нередко поступала наперекор его молчаливому неодобрению. Делала это из духа противоречия, и, надо признать, не раз обжигалась на этом, и тогда злилась еще больше, винила отца, а он, вместо того чтобы приструнить, отругать, поставить на место, как назло, упрекал не ее, а себя, находил в ее неудачах свою вину и этим, случалось, доводил ее до истерики: жалость к самой себе мешалась с пронзительной жалостью к отцу, и вместо облегчения она испытывала дополнительные муки, угрызения совести из-за собственной несправедливости. В таких случаях он терялся, не знал, что предпринять, и чаще всего уходил на несколько часов из дому, чтобы дать ей время успокоиться. Бедный отец! Каким терпением надо обладать, чтобы безропотно сносить ее капризы, причуды взбалмошного характера, как надо любить, чтобы прощать обиды, бездумно наносимые не раз и не два, а годами, изо дня в день.

Неужели, повзрослев, Наташка будет к ней так же беспощадна?

Утром, помогая укладывать вещи, Тамара впервые за последние недели смогла отвлечься от постоянно гнетущих мыслей о муже, о неожиданно свалившемся на ее плечи несчастье. Словно вернувшись после долгой разлуки, она смотрела на отца и едва узнавала его.

Как он постарел! Мужественное, перечеркнутое глубоким шрамом лицо покрылось сетью морщин. Седина перекинулась с висков на всю голову, даже в бровях серебрились белые волоски. Он наклонился над чемоданом, и Тамара рассмотрела светло-коричневые пятна на его руках, худую, старчески незащищенную шею, склеротические жилки на скулах, прядь пепельного цвета волос. Она смотрела на него со смешанным чувством удивления и стыда и ощутила, как к горлу подкатывается мягкий, парализующий дыхание комок. Вдруг совершенно отчетливо и неожиданно для себя подумала: "Сколько же часов, дней, а может быть, и лет отняла я у него, насколько усложнила его и без того нелегкую жизнь?" Захотелось прижаться к нему, выплакаться, как в детстве, на его груди, но что-то мешало сделать это - незримая, ставшая за последние годы непреодолимой преграда.

Не в силах сдержать рыдания, она успела выскочить в прихожую, оттуда в подъезд и там заплакала громко, навзрыд, прислонившись к холодной батарее парового отопления. По лицу катились слезы - не облегчающие, очищающие душу, не приносящие в конечном счете успокоение, а горькие слезы раскаяния. Припомнилось все: ссоры, взаимное непонимание, препирательства по пустякам, стычки, все те раны, что наносила ему своей черствостью, эгоизмом, и самая большая из них - ее отношения с Игорем.

С самого начала, с первой минуты знала, что отцу он не понравится откуда была эта уверенность? - и сознательно не знакомила их, оттягивала встречу. Даже после того как они стали близки, не привела Игоря домой, а ведь чувствовала: отец все замечает, догадывается, ждет. И только когда пришел тот злосчастный вечер и Игорь с обычными своими шуточками, но достаточно твердо заявил, что начисто лишен родительского инстинкта и намекнул, уже более осторожно, что через знакомых устроит так, чтобы без лишнего шума избавиться от ребенка, - вот тогда первый, о ком она подумала, был отец. Бежала по пустынным улицам, падала в снег, поднималась и снова бежала навстречу слепящим фарам автомашин, чтобы пожаловаться единственному во всем мире человеку, способному понять, пожалеть, простить. И он понял, не упрекнул и утром, чуть свет, не сказав ни слова, пошел к Игорю.

Не успела за ним захлопнуться дверь, ей стало не по себе: отец, всегда служивший для нее эталоном мужества, честности, принципиальности, вынужден идти к чужим для него людям чуть ли не на поклон, выступать в роли просителя. И пусть понимала, что пошел он не по своей воле, а угадывая ее желание (кстати, пользуясь адресом, который она же ему и дала), - авторитет отца пошатнулся. Его визит к Красильниковым представился ей постыдным, унижающим и ее и его достоинство. Собственное бессилие породило в ней стойкое, впоследствии долго не проходившее чувство, что она безоружна перед Игорем, который в отличие от нее всегда знает, как себя вести, как поступить, всегда уверен в себе, прекрасно приспособился к жестким законам, по которым течет жизнь. Быть может, тогда, сравнивая этих двух одинаково дорогих ей, но таких непохожих друг на друга людей, она выбрала Игоря? В сумбуре лихорадочного ожидания была и такая мысль, но она отбросила ее: глупости, Игорь - это Игорь, а отец это отец. Зачем устраивать трагедию? Она любит отца, это верно, но и Игоря она тоже любит, не мыслит без него жизни. У них будет ребенок, их ребенок!..

Восемь лет назад, вьюжным февральским утром, она и думать не могла, что наступит день и прошлое покажется ей темной дорогой, по которой брела, будто слепая. Впрочем, слепая ли? Зачем кривить душой? Игоря она любила как раз за те качества, которых не было в отце: за уверенность, легкость в общении, ироничность. Она видела и недостатки, подозревала, что с ним будет нелегко, но чувство ее походило на неизвестную медицине болезнь: знаешь, что заболел, а лекарства нет. Имя этой болезни было любовь...

После ухода отца она заново вспомнила весь разговор с Игорем и постепенно убедила себя, что все еще может измениться, все может быть хорошо: Игорь одумается, осознает свою ошибку, у них родится ребенок, отец найдет с зятем общий язык, заживут весело и дружно, и, кто знает, возможно, она исполнит свою заветную мечту - поступит в медицинский институт. Не сразу, конечно, ведь Игорь тоже учится... В таком просветлении и встретила она известие о согласии Игоря на брак.

Несколько дней спустя, когда уже было обговорено время свадьбы, Тамара убедилась, что предчувствия не обманули ее.

Отец, как всегда, был в отъезде, и Игорь, успевший перенести к ним свой небогатый студенческий скарб, восседал на отцовской кровати, накинув на себя его полосатый махровый халат. Она лежала рядом, положив голову ему на колени.

- Не представляю, - сказал Игорь, перебирая ее волосы, - как мы будем жить под одной крышей с твоим отцом. Может, лучше сразу квартиру снять?

- А что тебя беспокоит? - спросила она.

- Тесно здесь. Квадратов маловато. А наследник появится, что будем делать?

- Ничего, как-нибудь устроимся, - вздохнула она. - Всем места хватит.

- Да и предок у тебя, извини, не того... - продолжал Игорь, - не дворянских кровей. - Заметив, что она хочет возразить, поправился: Ну-ну, ладно, не так выразился, не кипятись. Просто он не из тех особ, с кем вечерком под рюмочку наливки можно уютненько сыграть в подкидного. Согласна?

- Сам ты у меня подкидной, - пробормотала она.

- Нет-нет, что там ни говори, он железнодорожник. - Игорь подул ей в лицо, поцеловал в висок. - Ты только вслушайся: железный дорожник! По-моему, этим все сказано...

Она не осадила его, промолчала, завороженная теплом, исходящим от его мягких ладоней...

Если бы знать, как мало впереди таких мгновений, как редко будут ласковы и нежны его ладони. Не минуло и года, и в пылу ссоры Игорь впервые поднял на нее руку, и она отлетела на ту самую кровать, чувствуя на щеке ожог от хлесткого, злого удара. "Все, конец!" - мелькнуло в помутившемся сознании, но прошла минута, час, день, и в слабости своей, в неизбывной надежде на перемены к лучшему она простила, постаралась забыть и снова готова была на все, лишь бы удержать его рядом. Любой ценой. Как оказалось, даже ценой любви к отцу.

В марте отец переехал к сестре. Игорь бросил университет и поступил на работу. Родилась Наташа. Ни о каком институте, конечно, не могло быть и речи. На веревках, как флаги о ее капитуляции, висели непросыхающие Наташкины пеленки, на плите постоянно что-то кипело, из выварки клубами валил пар, а по всей квартире валялись погремушки, резиновые зайчики и слоны, которые в огромных количествах покупал и приносил отец. Изнурительно-трудные, но и полные мелких радостей полетели дни. Тамаре было не до мужа - она засыпала, едва ее голова касалась подушки, по нескольку раз за ночь вскакивала, услышав Наташкин крик, часами просиживала у кроватки, а утром, пошатываясь от недосыпания, наскоро кормила Игоря и снова бралась за нескончаемые стирки.

Он все позже возвращался домой, все чаще приходил навеселе, оправдываясь деловыми свиданиями, необходимостью, как он говорил, наладить и закрепить контакты, и она, поглощенная заботами о дочери, упустила момент, когда еще могла что-то предпринять, а заметила - было уже поздно. То немногое, что связывало их до рождения дочери, оборвалось. Тамара по инерции еще делала слабые попытки наладить отношения, но наступало время Наташа подросла, ходила в детский садик, дел поубавилось, - и стало до жути ясно, что опоздала: у Игоря появилась своя, обособленная и недоступная ей жизнь, в которой не было места ни ее любви, ни их счастливому, как ей теперь представлялось, прошлому.

Однажды, выйдя из магазина, она увидела его идущим под руку с девушкой в длинном кожаном "макси". Хотела устроить скандал прямо здесь, на улице, но, представив, как смешно будет выглядеть рядом с ними со своей перегруженной продуктами сумкой, отложила разговор на вечер. А дома, стоило ей заикнуться, Игорь с наглой ухмылкой предложил: "Давай разведемся. Расходы, так и быть, возьму на себя".

Что было делать? Подавать на развод? Мало что осталось от ее прежней любви к нему, и все же слишком многое было позади, слишком большой ценой достался ей Игорь. И главное: была еще Наташка - дочь, называвшая его папой. Невзирая ни на что, Тамара продолжала делать уступку за уступкой: все, что угодно, только не развод. Он заночует у товарища - пусть, она промолчит; он пьет - она тоже будет пить!

Так в нижнем ящике серванта появился потаенный графинчик с портвейном. Вечерами, в ожидании мужа, Тамара, морщась, выпивала рюмку-другую и, чтобы как-то заглушить в себе чувство одиночества, подолгу простаивала у зеркала, один за другим примеряя все свои наряды. Многое из недавно купленного жало, не сходилось в поясе, многое успело выйти из моды, однако она с одинаковой аккуратностью вешала одежду на плечики и прятала в шифоньер до следующей примерки. Иногда за этим занятием ее заставал Игорь.

- Все любуешься? - спрашивал он и вытаскивал из портфеля бутылку. Ладно, хоть ты и не заслужила, держи. Купил по случаю - специально для знатоков! "Стременная"!

На ее слабость он смотрел сквозь пальцы. А может, она его даже устраивала. Если дома не было Наташи, они пили вместе, и тогда ненадолго возвращалось что-то отдаленно похожее на прежнюю близость...

Сколько могло длиться такое существование, сказать трудно. Одно она понимала четко: бесконечно это продолжаться не может - за стенами их квартиры шла иная, настоящая жизнь, люди работали, любили, приносили какую-то пользу. Даже семилетняя Наташка как-то спросила: "Мама, почему у нас не так, как у всех?" - "Да потому, - чуть было не ответила ей Тамара, - что у всех семья, а у нас общежитие, куда твой папа приходит только переночевать..." Для нее уже не было секретом, что Игорь нечист на руку, приносит домой гораздо больше, чем выдают в зарплату, да еще умудряется собирать. О сбережениях мужа она узнала совершенно случайно нашла сберегательную книжку, спрятанную в потайном отделении тумбочки. Ее поразило не то, что он это делает втайне от нее, - к этому привыкла, а вопрос: откуда Игорь берет деньги? Ворует?! Что же делать?! С кем посоветоваться? С отцом - не позволяла совесть, сама оттолкнула его. Со Светланой Сергеевной - исключено, та давно потеряла всякий интерес к делам сына. Не идти же самой заявлять в милицию. В прошлом году, обнаружив у него в кармане конверт с тысячью рублями, совсем уже было собралась пойти к его матери, да все откладывала со дня на день, пока грянувшие после Нового года события не избавили ее от этой необходимости. Девятнадцатого Игоря арестовали. Первые дни она крепилась, Наташе сказала, что папа в командировке. С отцом на эту тему не разговаривала. Он сам не выдержал пошел, разузнал, что к чему. Потом несколько раз и ее вызывали в прокуратуру. Вчера тоже...

Тамара почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча.

- Не стой на сквозняке, простынешь, - сказал отец, отводя глаза от ее заплаканного лица.

Похоже, все это время он стоял в подъезде рядом с ней. Она отвернулась, вытирая щеки подолом фартука.

- Не надо, доченька, - пробормотал он, - успокойся. Пойдем в комнату, здесь холодно.

Она послушно направилась к двери, у порога приостановилась, намереваясь сказать ему что-то важное, необходимое, но слов не было.

- Ничего, ничего, - смешался он и тут же, изменив интонацию, командирским голосом, чтобы его услышала внучка, распорядился: - Наталья, я беру тебя с собой. А ты, - он повернулся к Тамаре, - через полчасика выгляни во двор. Приедут грузчики с машиной. Без нас не приступайте.

Испытывая безотчетное облегчение, к которому примешивалась робкая радость от мимолетно возникшей былой близости к отцу, она проводила их на прогулку и, подойдя к окну, прижалась к холодному стеклу, чтобы ненадолго увидеть удалявшиеся к воротам фигуры - одну высокую, в тяжелом драповом пальто, другую вдвое ниже, в коротенькой цигейковой шубке...

Будильник показывал четверть десятого.

Тамара обошла квартиру, проверила, все ли собрано, и присела на чемодан. Мысли ее незаметно вернулись к последней встрече со следователем. Все, что она узнала об Игоре за три предшествующие недели, отложилось в сознании одной страшной фразой: он обвиняется в убийстве!

Поначалу в голове не укладывалось: как он оказался способным пойти на такое? Должно же быть какое-то объяснение. Очень скоро ответ нашелся. Она поняла, что это и есть та самая изнанка его жизни, о существовании которой она догадывалась, та скрытая деятельность, доступ к которой Игорь закрыл ей раз и навсегда. Суета, манипуляции с дефицитными оправами, его "контакты", лишние рубли, деловые и неделовые свидания - все, чем он занимался последние годы, на поверку обернулось не знанием законов, по которым складывается жизнь, а полнейшим крахом.

Поэтому Тамара не удивилась, узнав о нечистых делах, связывавших мужа с Волонтиром. О соседе следователь расспрашивал ее особенно подробно. А что она знала? Что он пил беспробудно? Об этом знали все. Летом, бывало, так и засыпал пьяным, сидя на лавочке у своего флигеля. Что работал сторожем? Это тоже известно.

Припомнилось, как несколько лет назад Нина Ивановна, соседка, говорила, что Волонтир предлагает ей обмен, и советовалась: меняться ей с ним квартирами или нет? Тамара ужаснулась, представив, что, возможно, придется жить дверь в дверь с запойным пьяницей, и отсоветовала Щетинниковой. Правда, старушка и сама вряд ли серьезно относилась к волонтировскому предложению, скорее поделилась по-соседски новостью, и все же Тамара успокоилась только после того, как Игорь сообщил, что обмен окончательно расстроился.

Следователь заинтересовался, каким образом Игорь оказался причастным к обмену квартирами. Может быть, у него был свой, особый интерес, комиссионные, например?

Этого она не знала.

Обе предыдущие встречи со следователем изобиловали не совсем понятными, ненужными и пустыми, на ее взгляд, вопросами, но последняя, третья по счету, окончательно поставила в тупик. Ее спросили, неприходилось ли ей слышать, где проживал Волонтир во время войны. Да, она слышала, но какое это имеет отношение к Игорю?

- И все-таки, что вы об этом знаете? - более настойчиво спросили ее.

- Он проживал в нашей квартире, - ответила она. - Кажется, вместе с братом.

- Откуда вам это стало известно?

- Отец говорил. И соседи тоже.

- Кто из соседей?

Тамара задумалась.

- По-моему, Щетинникова. - Она напрягла память. - Да, Нина Ивановна. А вот по какому поводу и когда - забыла.

- А ей откуда известно, не знаете?

- Наверно, жила в этом доме, - предположила она, - или была знакома с Волонтиром.

Следователь многозначительно переглянулся с сидевшим в кабинете лейтенантом.

- Простите, - извинился он, - это наши внутренние дела. Вам, вероятно, неизвестно, кто жил в этом доме во время оккупации?

Ну откуда ей знать? Нет, конечно. И вообще, при чем здесь оккупация?

Следующий вопрос тоже показался ей праздным.

- Если вы помните, девятнадцатого января я сменил в вашей прихожей лампочку, - сказал следователь. - Не заметили, когда она перегорела?

Час от часу не легче! При чем тут лампочка?

- Я их часто меняю, - пожала она плечами. - Знаете, какое качество...

- Ну, а восемнадцатого, к примеру, она еще горела? - Он улыбнулся, как бы извиняясь за ничтожность вопроса. - Я вам попробую помочь. В тот день около трех часов ваш муж вернулся с кладбища после похорон Щетинниковой и отослал вас с дочерью к отцу. Вы собрались, оделись и вышли в прихожую...

- Да, лампа горела, - вспомнила Тамара.

- Прошло три часа, - продолжал следователь. - Ровно в шесть вы вернулись. Помните, вы говорили о будильнике? Дверь открыл Игорь. Темно было в прихожей?

- Темно. Еще пришлось зажечь спичку.

- Получается, что лампа перегорела в период вашего отсутствия?

- Получается так.

- А кто зажигал спички - отец или Игорь?

- Игорь.

- Любопытно... Он всегда носит с собой спички или коробок случайно оказался у него под рукой?

Ну вот и до спичек добрались!

- Даже не знаю. Он вообще-то некурящий.

- Вы не просили его вкрутить новую лампочку?

- Просила.

- И что он вам сказал?

- Не помню. Кажется, сказал, что вкрутит завтра.

- После ссоры, когда ушел ваш отец, Игорь снова выходил. К Георгию Васильевичу. Как же он пробирался в темноте через прихожую?

- Не знаю...

Вечером восемнадцатого января ей в самом деле было не до этого. Доведенная до отчаяния ссорой Игоря с отцом, его оскорблениями, угрозой бросить семью, Тамара, оставшись одна, кинулась на кровать и зашлась в плаче. Она не заметила, как Игорь возвращался за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздеваясь, лишь среди ночи услышала, что он укладывается спать...

- На следующий день утром вы провожали мужа на работу? - настойчиво допытывался следователь.

- Нет, утром меня разбудил ваш звонок.

- И больше вы его не видели?

- Не видела.

Тамара почти автоматически ответила на этот и на многие другие вопросы. И чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно, разве что имя.

В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба эти человека, Волонтир и Игорь, неуловимо похожи друг на друга, что постепенно, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, каким был Волонтир, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.

Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки.

"Пора", - подумала она и встала с чемодана.

ТИХОЙВАНОВ

Он мог и не отпрашиваться: во-первых, на пенсии и приходит в депо по своей собственной инициативе, а во-вторых, пэтэушники - группа из четырех мальчишек-практикантов, которых по согласованию с парткомом он, как ветеран производства, взялся натаскивать, - слушались своего наставника беспрекословно. Федор Константинович был абсолютно уверен: если сказал ребятам, чтобы сегодня они безвылазно сидели в ремонтном у Егорова, значит, будут сидеть и, как промокашки, впитывать премудрости своей будущей профессии. Однако, прощаясь с Егоровым, на попечение которого оставил практикантов, он все же попросил:

- Ты, Кузьмич, выкрой минутку, передай начальству, что меня сегодня не будет.

- Что, новоселье? - подмигнул Егоров. - Не забудь пригласить. - И дружески подтолкнул в спину: - Иди-иди, не беспокойся. И за пацанами твоими пригляжу...

Тихойванова беспокоил не переезд на новую квартиру, хотя мороки с ним было предостаточно: предстояло перевезти вещи, купить мебель да еще и со школой что-то решать - переводить внучку в новую, поближе к дому, или оставить в старой, где привычнее. Беспокоило другое. Все последнее время он непрерывно думал о Скаргине, вернее, не о нем, а о разговоре, который между ними состоялся. С тех пор не оставляли думы об обстоятельствах смерти отца - следователь вернул его к мучительным сомнениям, начало которым с месяц назад положила Щетинникова.

Сейчас, направляясь в прокуратуру, он думал о том же и испытывал глухое чувство вины: в прошлый раз, самонадеянно решив, что дело это глубоко личное, не рассказал следователю о встрече с Георгием и разговоре с Ниной Ивановной...

А дело было так.

Незадолго до Нового года Тамара пожаловалась ему, что Игорь все чаще приходит домой пьяный и что виноват в этом сосед, Георгий Васильевич, - он якобы спаивает мужа, плохо на него влияет. Федор Константинович не забыл, что так уже было однажды - с дружком, Толиком, который, по словам дочери, тоже плохо влиял на зятя, но решил все же зайти к Волонтиру.

Отношения с ним были не особо хорошими. За все послевоенные годы они не перемолвились и парой слов: Федор Константинович едва отвечал на его приветствия, а Георгий при встречах с ним почему-то держался заискивающе, здоровался чуть ли не подобострастно.

Сразу после праздников Тихойванов постучал в наглухо закрытые ставни его флигеля. Подошел к порогу.

Дверь открыл Георгий.

- Вы? - спросил он, отступая в глубину прихожей, и Тихойванову показалось, что он чем-то напуган.

- Поговорить надо. - Федор Константинович продолжал стоять у порога.

- О чем это? - глухо спросил Георгий.

- Предупредить хочу... Ты вот что: не можешь не пить - пей, а других не спаивай. Ищи себе других собутыльников.

- Что-то не пойму я, о чем ты?

- О зяте своем, об Игоре... Оставь его в покое, добром прошу, слышишь?

Волонтир приблизился, все еще настороженно глядя из-под густых, нависших над глазницами бровей.

- Теперь понял?

- Теперь понял. Чего ж не понять? - ответил он и шагнул навстречу. Да ты проходи, Федор, чего у порога стоять. Посидим, потолкуем, как люди.

- Не о чем нам с тобой толковать. Я тебя предупредил, а ты думай.

- Все такой же бедовый, - усмехнулся Волонтир, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся внутри дома, и пошире раскрыл дверь. - А ты все-таки войди, Федя, не гнушайся. Здесь у меня, поди, и не был ни разу?

Тихойванов переступил порог - было в тоне соседа что-то такое, что заставило его остаться.

- Вот ведь как получается, - скороговоркой, почти радостно ворковал за его спиной Волонтир, провожая к столу. - В кои-то веки зашел, и то по делу. Нет чтобы просто по-соседски заглянуть, ведь соседи мы с тобой, а, Федор? Ты извини, что я тебя по имени - разница-то небольшая, мизерная, можно сказать, и знакомы целый век... Ты садись, я сей момент чайку организую...

- Не надо чая, - отказался Тихойванов, но Волонтир уже суетился у газовой плиты.

- То есть как не надо? Обязательно надо. Тут у меня чекушка завалялась, но я не предлагаю. Ты, знаю, пить не будешь. Зять твой на это дело падкий, это ты верно сказал, любит приложиться. Но я понял, понял... Хоть и не силком его к себе затаскивал, а предупрежу, чтоб не ходил. По старой дружбе.

- Друзьями мы с тобой никогда не были, - осадил его Тихойванов.

- Ну, нет так нет, - легко согласился Георгий. - Я, правду сказать, никудышный товарищ был. А почему, знаешь? Слишком хромоту свою переживал, злость да зависть к вам, здоровым, заедала. Кабы не это, у меня, может, вся жизнь по-другому сложилась бы. Это сейчас мудрости поприбавилось...

Тихойванов присел на шаткий стул, осмотрелся. Взгляд его задержался на длинной, узкой вазе с пыльным бумажным цветком, прикрученным к проволочному стеблю.

- Что смотришь? - издали заметил Волонтир. - У вас, кажется, такая же была? Она, ваза-то, довоенная еще, но не ваша, ты не сомневайся. Я ее днями на свалке подобрал. Жиреть люди стали, такое добро выбрасывают. А мне она приглянулась, взял на память.

- На память?

- Ну да. До войны такие в каждом доме были. Как посмотрю на нее, время то вспоминаю, молодость свою. - Он хмыкнул и покачал головой. Помнишь, как меня Митька до крови избил? Да что спрашивать, помнишь, конечно. Я ведь тогда влюбленным ходил в эту... ну, Нинку-то Щетинникову. Смешно... К брату ревновал. Он с ней тогда амуры крутил, любился до войны. А меня завидки брали. Люто завидовал, ох, люто! Господи, думал, ну почему у меня, а не у него нога увечная, почему?! - Волонтир замолчал, искоса посмотрел на гостя. - Неприятно тебе слушать? Ты скажи, если что...

Тихойванов промолчал.

- Да... так вот я и говорю: смотрю на вазу эту и жизнь свою непутевую вспоминаю, ребят наших дворовых. Мало нас осталось: ты, да я, да мы с тобой. Ну, Нинка еще... Хорошие хлопцы были, а, Федор?

- Хорошие, да не все, - сухо откликнулся Федор Константинович.

Волонтир поставил чайник на огонь.

- Знал, что упрекнешь. - Он подошел к дивану, но не сел, а втиснулся между диваном и этажеркой, от чего слоники, стоявшие на верхней полке, пошатнулись. - Съеду я отсюда, Федор, в другой город съеду. - Он пощупал карман рубашки, вынул оттуда мятую пачку "Севера", но она была пустой, и Волонтир смял ее совсем, отбросил в угол. - Думал, доживу свой век здесь, да невмоготу стало, уеду.

- Может, это и к лучшему.

- Ты б хоть поинтересовался почему?

- Неинтересно.

- А я все же скажу. Причина, Федя, в том, что надоело мне косые взгляды ловить. - Настроение Волонтира резко упало. - Жестокий ты человек, пойми, что в такой срок любую вину простить можно, а ты без всякой моей вины волком смотришь. Спросить, за что - не ответишь. Меня вон в сорок девятом привлекали, дело завели, как на пособника, а какой из меня пособник, если мне тогда пятнадцать всего стукнуло? Как завели, так и прикрыли, чист я оказался - и юридически, и с любых других сторон. Я это к чему, Федор? К тому, что не ответчик я за брата и не хочу, чтоб вину его мне приписывали.

- Не пойму, зачем ты мне все это говоришь?

- Не поймешь? - с сомнением спросил Волонтир, изучающе глядя на гостя. - Ну, пусть... Не понимаешь - мое, значит, счастье. Одно тебе честно скажу, ты уж не обижайся: страшно мне с тобой встречаться.

- Это почему же?

- Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?

- Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему...

- Вот-вот, - перебил Волонтир. - Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон - закон мести.

- Совести, а не мести. - Тихойванов поднялся со стула. - Все, поговорили - хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.

Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.

- Постой, Федор. - Он нерешительно коснулся рукава его пальто. Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался...

- Ну, говори, - полуобернулся к нему Тихойванов.

- Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что... не верь, если на меня наговаривать тебе станут...

- Кто? - не понял Федор Константинович.

- Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась...

Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.

Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.

С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти - сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.

Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.

- Не знаю, как и сказать тебе, Федя, - начала она. - Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?

- В октябре сорок первого.

- Вот, - не очень твердым голосом сказала Щетинникова, словно он сам нашел ответ на мучивший его вопрос. - Ты там горюшка хлебнул, а мы здесь, под немцами, в оккупацию. Всем досталось. - Она глубоко вздохнула, помолчала. - Знаю я, о чем он печется, и давно бы тебе рассказала, но ведь нет у меня доказательств. Это бы еще полбеды. Уверенности у меня нет, Федя, оттого и молчала. Сама не знаю, как оно было на самом деле... Ты Дмитрия-то помнишь?

- Помню.

- Вот, - она снова вздохнула. - Мы ведь с ним расписаться собирались. Война помешала. Призвали его как человека. Я, дура, все весточки с фронта от него ждала. - Нина Ивановна убрала руку, положила ее поверх одеяла. Знаешь, что предал он?

Тихойванов кивнул.

- Так вот, в сорок третьем нашел он меня. Из наших, дворовых, тогда мало кто остался: кто эвакуироваться успел, кого немцы потом в Германию угнали, а остальные попрятались кто куда. Я недалеко отсюда жила, у тетки. Ты слушаешь?

- Слушаю.

- В январе это было. Сразу после Нового года. Иду как-то по улице. Вдруг сзади меня кто-то хватает за руку. Обернулась - Жорка Волонтир. "Ты что ж, - говорит, - знакомых не узнаешь? Радуйся, Митька приехал, тебя по всему городу ищет". Я тогда не знала еще, что он в холуях у немцев, удивилась. "Как, - спрашиваю, - ищет? Он же в армии". - "В армии, говорит Жорка, - да только не в той, что ты думаешь". Смотрю: на нем пилотка немецкая, сапоги новые. Тут я сообразила, что к чему, и аж похолодело у меня внутри. А он вроде хвастает: "Ну, как видик у меня, говорит, - подходящий? Это Митька, бугай, подарил. Обещал и парабеллум с кобурой дать". Я слушаю, а самой бежать хочется, и ноги от страха подкашиваются. "Знаешь, - прошу, - Жорка, ты ему не говори, что меня встретил, ладно?" - "Почему это?" - спрашивает. Я не ответила, пошла, еле с места сдвинулась, а он за мной хромает. "Ты что ж, - спрашивает, - не рада, что ли? Неужто и видеть его не желаешь? Так напрасно, он теперь петухом ходит, в начальниках, и денег у него чемодан, везет гаду. Слушай, - говорит, - а может, ты с этими заодно, с теми, кого на площади у исполкома вешают?" Я молчу, слово боюсь вымолвить, а он не отстает. "Ты, гляди, не прогадай. Хана вам, товарищам, пришла, так что поберегись. Героя нашего, Тихойванова, помнишь, с орденом все ходил, - у сапожника прячется, думает, не знает никто, а стоит мне словечко Митьке шепнуть, от него вместе с орденом мокрого места не останется". Я прибавила шаг. "Да не боись, так и быть, не скажу", - крикнул он вдогонку и приотстал, видно, уморился за мной бежать. А через день-два старший Волонтир пожаловал. Хорошо, меня дома не было. Вечером тетка сказала. Отвела к знакомой, спрятала. - Голос Щетинниковой дрогнул. Она снова накрыла его руку ладонью. - Не знаю, Феденька, Жорка ли выследил, сам ли Дмитрий отыскал, или совпадение это было - врать не буду. Только отца твоего взяли тогда...

Больше месяца после той встречи прошло. Последовавшие вскоре события - смерть Щетинниковой, убийство Волонтира, арест зятя - вытеснили на время мысли о нем, но разговор у Скаргина вернул Тихойванова к словам Нины Ивановны, и он, еще не зная о показаниях Божко, сопоставляя факты, пришел к убеждению: в смерти отца замешаны оба брата. Следователь был прав: прошлое действительно не может существовать само по себе, в отрыве от настоящего, не может хотя бы потому, что подлость, совершенная более трех десятков лет назад, отзывается болью в живущих сегодня...

ХАРАГЕЗОВ

Заведующий ателье поминутно прикладывал ко лбу свой щегольской, под цвет галстука, платок, после чего нервно, по-женски, комкал его в руках. При этом взгляд его карих выпуклых глаз красноречивее слов говорил об испытываемых страданиях. Вызов в прокуратуру был чреват крупными неприятностями. Увольнение с работы - вопрос времени, с ним Харагезов успел смириться, внутренне к нему подготовился. Злоупотребление служебным положением, мелкие нарушения финансовой дисциплины, отпуск товаров "налево", а теперь еще взятки... Тут легким испугом не отделаешься, придется отвечать. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Значит, арест, суд, конфискация! Ужас!.. Сколько же ему дадут? Год? Два? Больше? Наверняка больше.

Экскурс в недалекое будущее прервал следователь:

- Как же нам быть, Алексей Михайлович? Несолидно получается. Мы вас предупреждаем об ответственности, а вы...

- Я готов, - поспешно заверил Харагезов, для убедительности приложив руку к груди. - Вы мне только намекните, что вас интересует, и я со всей душой.

- Ну, если вы не понимаете прямых вопросов, придется говорить намеками. Вы не забыли свои первые показания?

- Да-да, глупо получилось, - согласился он, как будто речь шла не о нем, а о ком-то отсутствующем. - Не сориентировался, недооценил всей важности момента. Оказывается, вопрос с нашим работником Красильниковым стоит очень остро. - И более доверительно добавил: - Прошу вас, не придавайте моим словам значения.

- Каким? Тем, что вы говорите сейчас, или тем, что вы сказали в прошлый раз?

- Ну что вы? - Изобразив на лице жалкое подобие улыбки, Харагезов как можно тверже пообещал: - Сейчас я скажу все как есть. Зачем мне покрывать преступника?

- Вот и я думаю: зачем?

- Мой прямой долг говорить правду, - храбрился Алексей Михайлович.

- Совершенно верно.

- И я скажу!

- Прекрасно. Пожалуйста, я вас слушаю.

- Красильников выполнял плановые задания - это истина, не скрою. Но когда работаешь в коллективе, этого мало. Надо еще ладить с людьми, считаться с мнением общественности, и вот этого-то Игорю Михайловичу недоставало. В общественной работе он участия не принимал, пренебрегал культурно-массовыми мероприятиями, в общении с товарищами держал себя высокомерно, иногда допускал грубость...

- И поэтому вы приняли решение перевести его в отдельную мастерскую?

Харагезов на мгновение замер, словно позируя невидимому фотографу, но через секунду снова заговорил, обильно уснащая свою речь округлыми казенными оборотами:

- Боюсь, что произошло недоразумение. У отдельных наших товарищей, у Щебенкина, например, и у некоторых других тоже сложилось не совсем правильное, я бы сказал, извращенное представление о методах работы руководства. Они считают перевод на индивидуальную работу поощрением, фактом признания особо высокой квалификации отдельных работников, в то время как...

- ...это не так, - продолжил за него следователь.

- Это не всегда так, - осторожно поправил заведующий. - Увы, в случае с Красильниковым произошло наоборот: уволить его по своей инициативе мы не могли, не было достаточных оснований. Но, простите за откровенность, избавиться от такого, с позволения сказать, работничка хотели. Вот и пришлось изыскивать средства, ставить вопрос о переводе. В целях изоляции от коллектива. - Чтобы придать вес своим словам, он сослался на начальство: - Прежде чем принять это решение, я советовался в управлении, и там меня поддержали.

- Интересно, - заметил следователь. - И кто именно?

Харагезов снова стал неподвижен и шевельнулся только после паузы, которой с лихвой бы хватило, чтобы навести объектив на резкость и щелкнуть затвором.

- Простите, как - кто?

- Кто поддержал?

- Ах кто? - Он вперил удивленный взгляд в собственный носовой платок. - Знаете, вопрос решался еще в прошлом году, так что мне потребуется время, чтобы...

- Хорошо, оставим это. Продолжайте.

Харагезов замялся.

- Если вы настаиваете, я могу позвонить в управление и уточнить, предложил он.

- Не надо, мы сами разберемся.

От уверенно произнесенного "разберемся" Алексея Михайловича бросило в холодный пот. Он заерзал на стуле, представив, что значит "разберемся" и какие это "разберемся" повлечет последствия лично для него. "Они разберутся, - с тоской подумал он. - Они во всем разберутся. И устроят тебе, дорогой товарищ, показательный суд с общественным обвинителем в лице того же Щебенкина..."

А пока ему продолжали задавать вопросы.

- Скажите, Красильников не жаловался вам на низкую зарплату, на нехватку денег?

- Ну что вы, он получал до ста шестидесяти рублей плюс премиальные.

- А сверху?

- Простите, не понял?

- Брал он "левые" заказы?

- Вообще-то мы боремся с этим позорным явлением. В целом коллектив у нас здоровый...

- Значит, не брал?

- Ну, за всем разве уследишь, - уклончиво ответил Харагезов. - Ходил у нас слушок, что он занимался частными заказами, но за руку в таких случаях поймать трудно. И потом, борьбой с преступностью занимаются специальные, уполномоченные на то органы, мы не вправе вмешиваться в их деятельность. Существует милиция, народный контроль...

- А как он вообще относился к деньгам?

- Я не припомню случая, чтобы у нас с ним заходил разговор о деньгах.

- Мы договаривались, что вы будете откровенны, - напомнил следователь. - Так что постарайтесь вспомнить. Мог он, к примеру, одолжить деньги товарищу?

Харагезов собрался с духом и выпалил:

- Не думаю. Не тот он человек, чтобы вкладывать деньги, не предусмотрев процентов прибыли.

Заявление плохо вязалось со сказанным раньше, но сидевший за столом следователь не подал виду.

- Понятно. А его семейные отношения? Что вам, как руководителю, известно о его личной жизни?

- Трудный вопрос. - Харагезов искал, за что бы зацепиться, так как тема личной жизни Красильникова непосредственно его не касалась и была сравнительно безопасной. - У него есть дочь. Учится во втором классе. Жена не работает. - Видя, что следователь ждет продолжения, добавил: - Мы с ним были не настолько близки, чтобы делиться своими семейными проблемами. Как там у него с женой складывалось - я не в курсе, но на днях мне звонила девушка, интересовалась Игорем. И это не в первый раз. Раньше ему тоже звонили.

- Вы уверены, что звонила посторонняя девушка, а не жена Красильникова?

- Конечно, посторонняя, - оживился Харагезов. - Жену зовут Тамара, а звонила Таня.

- Она что же, назвала себя?

- Нет. Просто я слышал, как кто-то во время разговора позвал ее, обращаясь по имени, и она ответила, что через минуту освободится.

- Так когда вам звонила эта самая Таня?

- Позавчера, кажется. Да, позавчера. В первой половине дня. Спросила, вышел ли на работу Красильников. Я сказал, что нет. Тогда она поинтересовалась, не болеет ли он и если болеет, то когда выйдет... Харагезов запнулся.

- И вы ответили, что он арестован?

- Но ведь меня никто не предупреждал, - потупив взгляд, повинился он. - Я бы ни за что не сказал, если бы знал, что нельзя.

- Больше она ни о чем не спрашивала?

- Ни о чем, - подтвердил Харагезов. - Сразу повесила трубку. Напугалась, наверно.

- Алексей Михайлович, когда-нибудь Красильников обращался к вам с просьбой достать санаторную путевку?

- Обращался.

- Когда?

- В ноябре. Я объяснил ему, что это не так просто, но он очень просил, и я обещал помочь. У нас в управлении иногда бывают "горящие" путевки, особенно зимой. В декабре он справлялся, как обстоят дела.

- Не говорил он вам, для кого нужна путевка, в какой именно санаторий?

- Нет, Сказал только, что желательно в санаторий для сердечников, а если не будет для сердечников, то в любой.

- Еще вопрос. Он вам давал деньги на путевку?

- Ну что вы! Если бы я выбил ее в управлении, то все оформили бы законным путем через местный комитет. - И, порозовев, негромко закончил: Мой долг соблюдать соцзаконность на вверенном мне участке работ.

Следователь зашелестел бумагами, и Харагезов, готовясь к худшему, тоскливо посмотрел в окно на голубое безоблачное небо. Он вдруг представил, как его выведут из кабинета и на виду у всех подчиненных поведут к милицейской машине.

- Вернемся к январским событиям, - сказал следователь, отрываясь от своих записей.

Харагезов облегченно вздохнул, взятку он взял в прошлом году, значит, пока пронесло, но опасность еще оставалась. Если его спросят про девятнадцатое, почему он сказал, что Игорь пришел на работу вовремя, тогда...

- Восемнадцатого января... - начал следователь.

- ...Восемнадцатого Красильников отпросился у меня на похороны соседки, - торопливо заверил Харагезов. - Честное слово, так и было! Он приехал к девяти, сказал, что у него большое несчастье и что он хочет взять отгул. Соседка якобы женщина одинокая, ни родных, ни близких. Я и разрешил - причина-то уважительная.

- А девятнадцатого?

"Все, дождался! Они все знают! Теперь хочешь не хочешь - придется говорить. - Харагезов вытер взмокший лоб. - Я не виноват: сам горю, как швед под Полтавой..."

Девятнадцатого около одиннадцати часов - только он приехал из управления - к нему без стука вошел возбужденный Игорь. Он плотно прикрыл за собой дверь и не допускающим возражений тоном предупредил: "Для всех, кто бы ни спрашивал, сегодня с самого утра я был на работе. Ты понял?"

Ошарашенный его наглостью, Харагезов потерял дар речи, хотел возмутиться, поставить подчиненного на место: что это он себе позволяет? Влип в какую-то грязную историю, по роже видно, что в грязную, и диктует свои условия. Думает, непонятно, что речь идет об алиби. Дурака нашел!.. Но Красильников будто читал его мысли: "Не подтвердишь - расскажу о взятке. Вылетишь из своего кресла под фанфары. Мне, сам понимаешь, терять нечего". Да, волчий прикус у парня, а все овечкой прикидывался! Куда было деваться, пришлось пообещать. Уже уходя, Игорь подмигнул и небрежно, как милостыню, бросил: "Не мандражируй, может, и не понадобится твоя защита".

Однако понадобилась. И очень скоро. Часа не прошло - ну и темпы у милиции! - Красильникова арестовали, а его самого на следующий день взяли в оборот, изволь отдуваться. Был соблазн выложить все начистоту, отмежеваться от неприятностей, все равно Игорю крышка - это и коню понятно. Но удержал взаимный интерес: если он промолчит о просьбе Игоря, Красильников промолчит о взятке - глядишь, и пронесет.

Целый месяц ходил в страхе. Теперь чувствовал: не пронесет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Видно, спета его песенка. Конец карьере. Э-эх, денег ему, что ли, не хватало? Ведь хватало! Дом полная чаша, с книжки одних процентов по пятьсот рублей в год набегает, дачу недавно купил с бассейном! Что ж еще надо? Так нет, связался с этим уголовником?! Возможности упускать не хотел, власть свою показать, благодетелем всесильным перед подчиненным представиться, чтобы восхищался и кланялся, кланялся и восхищался...

- Так как же девятнадцатого, Алексей Михайлович?

- Чистосердечно признаюсь, товарищ следователь, напутал кое-что в спешке, с кем не бывает...

Глава 7

12 февраля  СКАРГИН

Изучение пяти томов архивного дела, как и следовало ожидать, не прошло бесследно. Снова и снова я возвращался к нему, чтобы до конца разобраться в отношениях, связывающих убийцу и его жертву. Георгий Волонтир и Игорь Красильников - чем больше я о них думал, тем очевиднее становилась эта связь. Они были людьми не только разного возраста, но, по сути, и разных поколений, это верно. И все же что-то объединяло их, притягивало друг к другу, по неуловимым для окружающих признакам они узнавали "своего" и отличали его от "чужого"...

Это "что-то", несомненно, существует, думал я. И еще думал, что много лет назад, в сороковом, там, на Первомайской, вряд ли кто обращал особое внимание на Дмитрия Волонтира. Знали за ним недостатки, слабости, осуждали за пьянки, за грубое обращение с младшим братом, но никому - я уверен, никому - и в голову не приходило, что парень с их двора, утром усердно метущий улицу, вечером слушающий, как в беседке задушевно поют под мандолину, а в сорок первом вместе с другими ушедший на фронт, спустя год вернется в город с оккупантами и будет хладнокровно уничтожать беззащитных стариков, женщин и детей - своих сограждан, соседей. И дело тут не в маске, за которой, дескать, скрывался хитрый, вероломный враг. Суть в другом: задолго до того, как он предал, в душе его уже зрели ростки алчности, трусости, жестокости - того, что мы привыкли называть емким словом "пережитки", забывая, впрочем, как смертельно опасны порой бывают их носители. Что говорить - иной раз внешняя, так сказать, анкетная благополучность подобных людей вводит в заблуждение: чувствуешь червоточину, а разобраться в человеке, понять его успеваешь далеко не всегда...

Но вернемся к Красильникову. Несмотря на разницу в возрасте, он имел много общего со своей жертвой: оба нечисты на руку - один по мелочи воровал на базе, другой выколачивал "левые" с клиентов в ателье, - оба пили, оба были равнодушны к делам общественным и активны в личных и, как результат, оба, быть может, не отдавая себе отчета, были внутренне готовы стать на скользкий путь, ведущий к предательству, измене, преступлению. Нет, не внешнее, бросающееся в глаза сходство объединяло их, а тайное, спрятанное глубоко внутри. В этой их похожести, наверное, и крылась разгадка расследуемого дела...

Размышления размышлениями, а следствие продолжало идти своим чередом. На прошлой неделе мы предприняли выезд на место происшествия.

С первых минут в доме Георгия Васильевича Красильников повел себя по классической схеме "Убийца на месте преступления". Сначала впал в заторможенное состояние, потом стал озираться по сторонам, нервничать, а во время эксперимента с газовой плитой даже порывался бежать. За этим не последовало признания (втайне я немного надеялся на него), но пищи для размышлений эксперимент дал предостаточно. Во всяком случае, все мы пришли к твердому убеждению: случайно оставить газ открытым было просто невозможно - через минуту в тесной кухоньке начинал ощущаться сильный запах, а ведь Красильников, по его собственным словам, искал спички довольно долго. Кроме того, в полной тишине - Игорь подтвердил, что в доме было исключительно тихо, - становился слышен звук, с которым вытекал газ.

Так удалось отмести еще один пункт "легенды" Красильникова. Факт преднамеренного убийства оказался доказуемым, но мотив... мотив продолжал оставаться загадкой.

Все вместе, включая последние показания Тихойванова, Аронова, Харагезова и других, наталкивало на мысль о сложной и глубокой связи между прошлым покойного, путевкой для Нины Ивановны, вывернутой в прихожей лампочкой и утренним опозданием Красильникова на работу. Даже последовавшее за новыми показаниями Харагезова признание Игоря о взятке, которую он дал заведующему ателье, тоже, пусть косвенно, относилось к этой цепи. У меня не оставалось сомнений: каждая из перечисленных деталей имеет отношение к делу, случайных звеньев здесь нет. Скажу больше: я не сомневался, что мы стоим на самом пороге разгадки, хотя шли довольно сложным путем - через выяснение обстоятельств смерти Волонтира к мотиву его убийства. Количество рано или поздно переходит в качество, так получилось и с нашим делом.

Перелом в ходе следствия произошел на следующий день после выезда на место происшествия, то есть четыре дня назад...

Я сидел у себя в кабинете. Время близилось к шести.

Дневная работа была закончена, и в ожидании последней сводки из уголовного розыска я потихоньку собирал со стола бумаги. Не знаю почему возможно, потому, что ждал звонка, а скорее всего без всякой связи - мне вспомнился фильм, который мы с женой смотрели неделю назад, вспомнился неправдоподобно закрученный сюжет, благообразный седовласый сыщик, лазавший по чужим чердакам в поисках всемирно известных шедевров живописи. Наверное, по аналогии с забитым хламом чердаком в сознании всплыла прихожая в квартире Красильниковых, а от нее мысли перекинулись на Нину Ивановну - безобидную старушку, которой так и не довелось съездить в санаторий за счет необъяснимой щедрости соседа. Необъяснимой... Мне бы способности киношного сыщика, вот для кого не существовало тайн!

И все же: зачем Красильникову понадобилось доставать путевку для Щетинниковой?

В бескорыстие его не то чтобы не верилось, я его просто исключал. "Не тот он человек, чтобы вкладывать деньги, не предусмотрев процента прибыли", - думал я словами Харагезова. Действительно, не тот. Но для чего же тогда? Какие проценты могло принести ему здоровье Нины Ивановны? Да никаких!.. А что, если поставить вопрос иначе: какие проценты мог принести ему отъезд соседки?..

И вот тут меня осенило - с нами, следователями, это случается; правда, не так часто, как с киногероями. Удивительно, как это я раньше не догадался?! Еще тогда, в день убийства, когда менял в прихожей лампочку?! И Красильникову и Волонтиру нужна была квартира Щетинниковой! П у с т а я квартира! И лампочка - она тоже... Ну, конечно!

Не медля ни секунды, я вызвал дежурную машину, соединился с отделом внутренних дел и спустя пять минут, прихватив двух понятых, вместе со своими ребятами выехал на Первомайскую. Уже по дороге вспомнил: за месяц, что мы возились с делом, жильцов дома успели выселить, предоставив им новые квартиры, и сейчас в доме наверняка никого нет, двери могут оказаться запертыми. Сотниченко, догадавшись о моих сомнениях, успокоил, показав никелированную отмычку, с которой, вероятно, расставался только на время сна.

Когда мы свернули на Первомайскую, в боковое окошко я мельком увидел Тихойванова с дочерью. Они стояли на трамвайной остановке. Федор Константинович что-то говорил Тамаре, и та, слушая его, кивала и слабо улыбалась чему-то. Между ними, взявшись за руки деда и матери, стояла Наташа, дочь Красильникова, - самый таинственный, но в определенном смысле и самый главный участник этой истории. Главный потому, что любой поворот в судьбе близких ей людей в первую очередь и больнее всего отзовется на ее жизни. Как ни громко звучат эти слова, но часть ответственности за ее будущее ложилась и на мои плечи - я ни на секунду не забывал об этом.

КРАСИЛЬНИКОВ

Сменивший прапорщика старшина повел его вверх по лестнице. Ребра ступеней были окантованы металлическими полосами, в средней части они стерлись до блеска и отражали дневной свет, льющийся сверху.

Всякий раз, поднимаясь на четвертый этаж, Игорь принимался считать ступени, но всегда сбивался, потому что по мере приближения к кабинету следователя совсем другие мысли овладевали им. И сегодня, гадая, что ждет его за обитой дерматином дверью, он вспомнил, как на прошлой неделе его неожиданно вызвали из камеры, посадили в машину и повезли к домику Волонтира, чтобы предложить ему воспроизвести все свои действия, показать и рассказать еще раз, что и в какой последовательности происходило в ту ночь. На их языке это называлось: "Выезд на место происшествия". Сидя между одетыми в длинные шинели конвойными, он не подозревал, что это будет так трудно и опасно, и даже обрадовался возможности хоть ненадолго сменить обстановку.

На Первомайскую приехали вечером. Вышли из крытого "газика" на злой, колючий от мороза воздух, через пустую подворотню прошли во двор.

Слева высилась черная громада пустого строения. Справа сиял огнями его дом. Мелкая снежная крупа плясала в падающих из окон пятнах света, холодной пылью оседала на шапках и пальто молча идущих по двору людей. На подсвеченной изнутри занавеске в окне первого этажа мелькнул знакомый Тамарин силуэт. Там было тепло и уютно, за столом, склонившись над тетрадкой, наверное, сидела Наташка или зубрила что-то, готовясь к занятиям. Хотелось остановиться, хоть одним глазком посмотреть на дочку, но его быстро ввели в нетопленый тесный коридорчик, где все еще ощущался легкий запах газа. Сзади захлопнулась дверь. Гулко забилось сердце. "Ловушка", - подумал он, оглядываясь по сторонам.

Знакомые предметы, оставшиеся на своих прежних местах, обступили со всех сторон и как будто злобно радовались его появлению. То, что он хотел считать безвозвратно канувшим в прошлое, о чем, сидя в своей камере, избегал думать, а если и думал, то, обманывая себя, как о постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, оказывается, существовало все это время и ожидало его прихода, чтобы напомнить о себе парализующим волю страхом. Сознавая, что психологически не подготовлен к предстоящему испытанию, он изо всех сил сопротивлялся давящей атмосфере дома, в то же время завороженно смотрел на синие, с голубыми кольцами, обои, на календарь с не оторванным за январь листком, на газовую плиту, на колченогий венский стул, прижатый гнутой спинкой к стене, - смотрел и, не желая того, "видел" Волонтира.

Призрачный, видимый лишь одному ему, он выходил, припадая на левую ногу, из комнаты, почесывая поросшую седым волосом грудь, и ухмылялся. Совсем как в тот последний вечер. "Ничего, потолкуем. Вот попьем чайку и потолкуем..."

Мимо двигались люди, следователь отдавал какие-то распоряжения, а он застыл у проема, соединявшего коридор с комнатой, и не мог оторвать глаз от этажерки со старомодными слониками, безделушками, от круглого, покрытого пестрой клеенкой стола, рядом с которым стоял обтянутый коричневой кожей диван. Оставаясь невидимым для присутствовавших, Волонтир сидел на потертом диванном валике и скалился, обнажая свой желтые от табака зубы. Это до такой степени было похоже и на сон и на явь одновременно, что на миг поверил в живого Волонтира и даже услышал его знакомый испитой голос. "Мальчишка, щенок, - прозвучало в ушах. - Я тебя насквозь вижу, все твои куриные потроха. Вздумаешь обмануть - подохнешь. С того света достану..."

Следователь тронул его за рукав телогрейки:

- Красильников, вы меня слышите?

- Да-да... - Он перевел дух.

Рожденный воображением призрак пропал. На диване сидел молоденький лейтенант в милицейской форме и заполнял бланк протокола.

Неизвестно, что было хуже - плод его фантазии или действительность, во всяком случае, Игорь постарался сосредоточиться на происходящем, и ненадолго ему это удалось.

- Мы приступаем, - сказал Скаргин. - Красильников, покажите, пожалуйста, где располагались вы и где находился Волонтир в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое января.

- Я? - Он неуверенно подошел к столу. - Я весь вечер просидел тут, на стуле. Волонтир - напротив, на диване. - Разрываясь между желанием не вспоминать подробности и необходимостью отвечать на вопросы, он указал на центр стола: - Здесь стояла закуска, бутылки, стаканы.

- С вашего места были видны часы. - Следователь остановился у этажерки. - Вы смотрели на них?

- Нет. У меня были свои, наручные.

- Уточните, в котором часу вы пришли к Георгию Васильевичу.

- В половине девятого.

"Да, это было в половине девятого", - подумал Игорь. Врать не было никакого смысла: тесть видел их с Жорой в подъезде, а сразу после его ухода, забежав домой за бутылкой, он, как и обещал, пошел к соседу.

- И больше временем не интересовались?

- Нет.

- На свои часы тоже не смотрели?

- Не смотрел.

Хотелось отвечать легко, непринужденно, а получилось сухо и скованно: продолжала давить обстановка, слова застревали в горле. Особенно избегал он смотреть в сторону дивана - излюбленного места Волонтира.

- Что пили? - продолжал следователь.

- Сначала мою "Пшеничную", потом Жора вытащил из холодильника "Экстру".

- На холодильнике отпечатки ваших пальцев.

- Да, извините, "Экстру" доставал я.

- Пили одинаково, поровну?

Игорь вспомнил, как, пользуясь любой возможностью, подливал водку в стакан Волонтира, подливал до тех пор, пока у того глаза на лоб не полезли.

- Поровну, - сказал он.

- О чем беседовали?

- Я же говорил - о разном.

- Точнее не можете сказать?

- Не могу.

- Присядьте на свое место. - Следователь подвинул ему т о т с а м ы й стул.

Подчиняясь чужой воле, он, как сомнамбула, присел, и сразу же произошло то, чего больше всего боялся: снова "увидел" Волонтира. Продолжением кошмарного сна промелькнула его зеленая байковая рубашка, его смазанное движением лицо с насупленными, черными как смоль бровями. Разом всплыло все, что исподволь наслаивалось в течение нескольких последних лет, всплыли полузабытые детали, некогда составлявшие нечто целое, значимое, но со временем выпавшие из памяти как мелкие и ненужные, потому что все разговоры, встречи были только прелюдией к главному - о б щ е й ц е л и, а она появилась не сразу, лишь на второй год знакомства.

С чего же все-таки началось?

А началось со странной просьбы.

Волонтир подстерег после работы, зазвал к себе, угостил вином и сказал, что давно к нему присматривается.

- Ну и что? - Привыкший у себя в ателье к конкретным просьбам заказчиков, Игорь не склонен был затягивать разговор без необходимости. Надо чего?

В том, что у соседа просьба, не сомневался - иначе зачем дармовое вино?

Волонтир усмехнулся:

- Торопишься, парень...

Но тут же перешел к делу. Он хочет поменяться квартирами с их соседкой Ниной Ивановной, но она будто бы против, хотя условия выгодные: он предлагает сделать у себя капитальный ремонт и даже доплатить ей небольшую сумму - так, в виде компенсации.

- Какая же компенсация? - удивился Игорь. - У нее и площадь поменьше, и сторона несолнечная.

- Неважно. Мне больше нравится ее квартира, - отрубил Георгий Васильевич.

Игорь почуял: дело нечистое, но вникать не стал - своих дел по горло - и, чтобы отвязаться, отработать дармовое угощение, пообещал при встрече перемолвиться с соседкой, походатайствовать. На том и порешили.

Случай вскоре представился, однако Щетинникова - болезненная, елепередвигавшаяся старушка - наотрез отказалась: "Переезд - все равно что пожар, да еще в моем возрасте. Нет-нет, умру здесь, тут привычней". Игорь не особенно настаивал, не был заинтересован: Щетинникова как соседка его вполне устраивала - тихая, спокойная, неделями не выходила из своей комнаты, одним словом, божий одуванчик. Передал результат разговора Волонтиру. Тот расстроился и попросил повторить предложение. Игорь согласился, но на этот раз ничего делать не стал.

Настойчивость Жоры - они перешли на "ты" после нескольких совместных попоек - укрепила Игоря в мыслях о нечистой сделке. Он был совсем не прочь проникнуть в настоящие планы своего нового дружка и даже предпринимал что-то в этом направлении, расспрашивал, но Жора, или, как он его иногда называл, Джордж, не поддавался. "Ну и черт с тобой", - отступился тогда Игорь. Он был занят сколачиванием своей первой тысячи, которую тайком, от жены собирал из "левых" рублевок и трешек, и чужие секреты интересовали его постольку поскольку.

Со временем как-то само собой между ними стало считаться, что у Волонтира есть свой хитрый интерес в обмене, какая-то своя выгода. Сам он на эту тему не распространялся, но Игорю говорить не мешал, ему вроде даже нравилось слушать его треп о Щетинниковой.

Так повелось, что раз, а то и два в неделю они посиживали в волонтировской мазанке, ни о чем особенно не говоря, но и не скучая. Игоря устраивало новое, вскоре перешедшее в привязанность знакомство, тем более - и это немаловажно - что в большинстве случаев спиртным угощал сосед.

Привычка рождает доверие. Постепенно - на это ушли месяцы - Игорь многое рассказал о себе, и Волонтир, в свою очередь, стал откровеннее. Но прошло еще много времени, прежде чем Игорь понял все до конца. А пока "Джордж" сначала скупо и урывками, потом все подробнее говорил о своей жизни, о том, как в двадцатых годах его раскулаченные родители навсегда сгинули, уехав куда-то в Сибирь, как жили они со старшим братом на окраине, как собирались у них вечерами какие-то подозрительные типы, пили самогонку, играли в карты, делили барахло, а в сороковом брат устроился работать дворником, и они перебрались во флигель, откуда год спустя Дмитрия призвали в армию...

Однажды - это было уже совсем недавно, в ноябре, - разомлев от выпитого, Волонтир рассказал, как мальчишкой, оставшись в оккупированном городе, трусил, спасаясь от бомбежек в подвале дома, как в июле сорок второго после жестоких боев и вселяющих ужас артналетов в разрушенный город на мотоциклах и пятнистых танках ворвались немцы, а вместе с ними его брат Дмитрий, служивший в зондеркоманде.

- Так он предатель, изменник Родины? - поразился Игорь, впервые услышав эту историю.

- Идиот! - рассердился Волонтир. - Ты что ж думаешь, предателями рождаются, в роддоме их метят: этот героем будет, а этот предателем? Дмитрий свое получил. Расстреляли его по приговору трибунала. Думаешь, хотел он этого? Глуп ты, парень, жизни еще не нюхал настоящей. Повернулась фортуна задом - вот и пошел служить. Не по своей воле - заставили: не ты убьешь, так тебя прихлопнут. Разговор у немцев короткий был...

Игорь слушал вполуха, удивляясь и довольно слабо представляя, как могло случиться, что находившийся перед ним не старый еще мужик, оказывается, самолично видел то, что ему было знакомо только из книжек и кино: видел живых гитлеровцев, жил под одной крышей с братом-изменником, а теперь, спустя много лет, т о т ж е с а м ы й человек, взяв в гастрономе пол-литра и накачавшись, расселся на диване, спокойно разглагольствует об этом, и он, Игорь, пьет с ним, называет Джорджем. Уму непостижимо!

- Время такое было, - не унимался задетый за живое Волонтир. - Это сейчас все умные стали да волевые. Ты вот думаешь, из тебя непременно Александр Матросов вышел бы, случись что? А я так разумею: жидковат ты для этого в кости, парень...

- Но-но, полегче! - возмутился Игорь, и разговор на этом оборвался.

Допив бутылку, разошлись.

В течение последующих нескольких дней он то и дело возвращался к словам Волонтира, хотел даже порвать с ним, не здороваться при встречах, но острота ситуации сгладилась, потускнели новизна и необычность узнанного. Да и в чем, собственно, Жора виноват? Брата судили и расстреляли, а его-то не привлекли, не тронули, следовательно, ничего опасного в знакомстве с ним нет. К тому же возникла какая-то нужда в нем кажется, Тане пришла блажь полакомиться бананом, а на овощебазе они были, - и отношения возобновились.

Позже они не раз и уже безболезненно возвращались к этой скользкой теме. Встречались часто, почти каждый день; вышло так, что не развела, а, наоборот, вмертвую соединила их история, рассказанная Волонтиром. Игорь будто чувствовал, что за сказанным стоит еще что-то очень важное, важное для него лично. Жора упорно проповедовал свои взгляды, сводившиеся к примитивной формуле: пятерка всегда была и есть лучше трояка.

- Жизнь одна, - философствовал он, - и, если повезет, выжимай из нее все, что можешь.

- Не много же ты из нее выжал, - поддевал его Игорь.

- Мой день еще не пришел, - многозначительно отвечал Волонтир.

Намеки на какие-то не осуществленные пока возможности, на имеющийся в запасе шанс разжигали любопытство Игоря, будили фантазию, придавали смысл и какое-то особое значение их отношениям. Он и не заметил, как постепенно "Джордж" занял в его жизни чуть ли не первое после Тани место...

Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы вернуть те дни: ушел бы, забыл, вычеркнул, как кошмарный сон. Откуда он взялся на его голову, этот потомок раскулаченного мельника?! Откуда, будь он трижды проклят!

- Красильников, очнитесь...

Игорь вздрогнул.

- Вы что, не слышите? Почему не отвечаете? - громко спросил следователь.

- Простите, я задумался и не расслышал вопроса.

- От какого места вы тащили Волонтира к дивану?

- От какого... от какого места, - медленно приходя в себя, повторил он за следователем и встал со стула. - Потерпевший стоял в проходе между комнатой и кухней. Я заметил, что ему стало плохо...

- Как вы это определили?

"Как, как! - раздраженно подумал он. - От такого количества спиртного другой свалился бы с ног еще до двенадцати! Фактически он выпил не меньше чем полторы бутылки, да еще и на работе приложился, не иначе..."

- Он зашатался, оперся спиной о косяк двери и начал сползать на пол.

- Что сделали вы?

- Подхватил его и повел к дивану.

- Положили, а дальше? Георгий Васильевич говорил вам что-нибудь?

"Говорил! Конечно, говорил, а то как же! Может, вам стенограмму представить, гражданин следователь?"

- Бормотал что-то, но я слов не расслышал.

- Уложив его на диван, вы пошли ставить чайник?

Игорь со скрытой ненавистью посмотрел на Скаргина: "Сколько будет продолжаться эта экзекуция? Неужели он надеется, что я выложу все как есть: нет, мол, пришлось подождать, пока эта скотина не отключится окончательно, и только потом..."

- Вы сразу пошли ставить чайник?

- Да, я пошел к плите.

- В чайнике была вода?

"Господи, ну откуда мне знать, была она там или нет?! Что ответить? Вдруг не угадаю?"

- Кажется, была. - И тут же, поймав взгляд следователя, поправился, чувствуя, как до предела напряглись нервы. - Точно была.

Следователь, видимо, понял, в чем дело, но виду не подал и жестом пригласил его выйти в коридор.

- Постарайтесь вспомнить: в доме не было слышно никакого шума? Музыки, например...

- Нет, было тихо.

- А репродуктор?

"Ну, на этом ты меня не поймаешь", - подумал он, не понимая, куда клонит Скаргин.

- Программа давно закончилась. Шел второй час ночи.

Следователь подождал, пока его ответ занесут в протокол, и кивнул на плиту:

- Включайте.

- Но ведь газ... - растерялся Игорь.

- Включайте смело. Газ перекрыт.

Фотограф навел на него свой объектив. Черная, с никелированной полоской, ручка легко повернулась на девяносто градусов. Послышалось шипение.

- Он не отключен! - воскликнул Игорь, и тут же мелькнула мысль: "Подловил, гад! Опять подловил!"

Взгляды всех присутствующих были направлены на него. Он ощущал это кожей, каждым нервом и оттого испытал неодолимое желание бежать, исчезнуть, оказаться где угодно, только не здесь, в ставшей безмерно огромной кухне, рядом с газовой плитой, из которой с мышиным свистом непрерывно вытекал газ.

- Слышите? - нарушил молчание Скаргин.

- Да.

- А тогда не слышали?

- Нет, не слышал! - поспешно выкрикнул он и взорвался: - Считайте, что у меня заложило уши, что я оглох, считайте, что хотите, только оставьте в покое!

- Слух у вас, прямо скажем, неважный, - холодно заметил Скаргин. - Ну а со зрением как? Взгляните прямо перед собой - на кухонной полке перед вашими глазами лежат спички. Тридцать шесть коробок...

Одновременно с фотовспышкой щелкнул затвор аппарата.

Скаргин, не дождавшись ответа, спросил:

- Покажите, где нашли коробок с одной спичкой?

- На столе. Я же говорил. - Взгляд Игоря был прикован к конфорке.

- Вы много чего говорили. - В тоне следователя впервые прозвучала неприязнь, но он справился с собой и по-прежнему сухо и подчеркнуто официально предложил: - Пройдите к столу, как если бы шли за коробком, и вернитесь сюда.

Игорь выполнил просьбу. Когда он снова подошел к плите, в нос ударил тухлый, вызывающий тошноту запах. С ужасом прислушиваясь к шипению газа, теряя над собой контроль, Игорь инстинктивно сделал шаг назад.

- Чувствуете запах? - следователь в упор смотрел на него.

- Нет, - едва выговорил он.

- Откройте вторую конфорку. Как тогда.

- Нет!

- Открывайте! - потребовал Скаргин.

- Нет! Не могу! - сорвался он на крик и в панике рванулся к двери.

Кто-то удержал его за руку, преодолевая сопротивление, вернул в комнату.

Он с облегчением отметил, что газ перекрыли, и лишь после этого спрятал лицо в ладони. Провал! Полный провал! Они привели его сюда, в волонтировский флигель, где еще бродит призрак хозяина, где еще звучит его голос, привели, чтобы он своим поведением выдал себя, и добились своего, добились, добились!..

Боясь отнять руки от лица, он раздвинул пальцы и сквозь узкий просвет увидел, что никто не обращает на него никакого внимания - каждый занят своим делом: лейтенант заполняет протокол, фотограф перезаряжает кассету, следователь диктует, прохаживаясь из угла в угол. Но это не успокоило. Он понимал: если и оставались возможности бороться за себя, то лишь формальные, потому что после сегодняшнего эксперимента морально он был уже уничтожен. Волонтир мстил ему, выполняя давнюю свою угрозу расквитаться за предательство. И, словно в подтверждение этой странной мысли, он вновь "увидел" сидящего почти рядом приятеля...

- Деньги я дам, парень. - Жора хлопнул заранее извлеченным из шифоньера бумажником. - Я ведь не так, как ты, в сберкассу не хожу. Держу свои наличными. Так спокойней. Сколько, ты сказал, надо? Четыреста?

Он послюнявил пальцы и отсчитал деньги.

- На, держи. Потом рассчитаемся. - Он снова полез в бумажник. - И вот тебе еще двести на путевку.

Игорь потянулся за деньгами, но Жора отвел руку.

- Погоди. Даю с условием, что отправишь эту каргу в санаторий не позже января, лады?

Разговор происходил в последних числах ноября, спустя месяц после того, как Игорь был посвящен в тайну.

Три года выжидал Волонтир: то боялся милиции, то сомневался. На четвертый начал строить планы, изобретал способы проникновения в чужую квартиру, но лучшее, что мог придумать, - обменяться со Щетинниковой. Обмен не состоялся. Нина Ивановна уперлась. И Волонтир растерялся. Прикидывал и так и этак, в конце концов сообразил: одному не справиться. Стал думать, кого взять в напарники, остановил свой выбор на Игоре. Тот устраивал его по всем статьям: в семье неблагополучен, собирается развестись с женой и уехать из города, не прочь выпить, в меру труслив, но за приличные деньги пойдет на риск, а главное - единственный сосед Нины Ивановны. Без него никак не обойтись. Делиться, конечно, не хотелось, но другого выхода не было, и он не торопясь стал готовить компаньона: осторожно прощупал, рассказал о Дмитрии, о его службе в зондеркоманде, потом о спекуляциях с имуществом, описал золото, драгоценные камни...

Как и ожидал, Игорь загорелся:

- Вот это размах, я понимаю!

- Ты, парень, еще не представляешь того размаха. Он, Дмитрий-то, в немцев не шибко верил, знал: будут деньги, будет и сила, и власть - все будет, потому и рассчитывал только на себя. Представь: сотни обручальных колец, перстни, монеты царской чеканки, часы с браслетами! Возьмешь такой - рука отвиснет.

- А ты не преувеличиваешь? - засомневался Игорь.

- Дурак. Знаешь, сколько народу в сорок втором ко рву поставили?..

- Так он с расстрелянных снимал?!

- И снова ты дурак, парень. Ну какая тебе разница, с кого снимал? Ты, что ли, этим занимался? Да и не знаю я точно. Может, и не снимал вовсе, может, ему немцы приносили. Среди них тоже спекулянтов хватало.

- В принципе верно, но...

- Что "но", что "но"? Отказался бы ты, к примеру, от килограмма золота? А?

Игорь ухмыльнулся:

- Чего зря языком молоть: отказался - не отказался. Был бы этот килограммчик в натуре, а уж я бы нашел ему применение, будь спокоен.

- Ну а если есть? - спросил Волонтир, невольно понизив голос, так как впервые открыто произносил то, что не давало покоя все три года. - Если есть такой килограммчик, что скажешь?

И подробно, пугаясь и одновременно удивляясь своей откровенности, рассказал, как часто в послевоенные годы вспоминал вещички, попадавшие в их дом от немецких офицеров, как удивился, узнав, что Дмитрий жив и привлечен к уголовной ответственности.

На допросах он не стал скрывать темные делишки брата в оккупацию, но при рассмотрении дела в трибунале изменил показания в его пользу. Произошло это по следующей причине. В один из первых дней судебного заседания его разыскал среди свидетелей словоохотливый адвокат, защищавший брата, и, отозвав в сторонку, передал привет от Дмитрия и его слова: "Если все обойдется благополучно, он сможет забрать себе все". При этом адвокат поинтересовался, не идет ли речь о деньгах. Волонтир поспешил ответить отрицательно, хотя сразу понял, что имеет в виду старший брат, понял так ясно, что, разволновавшись, вышел на улицу, чтобы никто не видел его дрожащих рук. Догадаться было и в самом деле несложно, так как ни на что другое, кроме ценностей из железного ящика, старший брат намекать не мог.

"Значит, не увез, спрятал", - ликовал Волонтир, прикуривая от вздрагивающей в пальцах спички. Стал перебирать в памяти полузабытые узелки с перстнями, монетами, массивными часами из тусклого желтого металла и только полчаса спустя, немного успокоившись, подумал: надо еще узнать, где спрятано. Дмитрий дал ему понять, что скажет, если все будет б л а г о п о л у ч н о. Значит, из кожи вон надо заслужить, сделать что-то для него! Но что? Над трибуналом не властен, свидетелей не подкупишь, остается изменить собственные показания. Скорее всего на это он и намекал, желая смягчить свою вину.

- Ну и ну, - удивился Игорь, слушавший внимательно, заинтересованно. - Много же ты выжал из одной фразы.

- На то и голова к плечам привешена, а не тыква, парень, - усмехнулся польщенный Волонтир.

- И что, сказал он тебе, где ящик?

- Прежде с меня семь потов сошло. Хотели даже к суду привлечь за ложные показания, но обошлось, сослался на память. Зато после приговора Дмитрий передал, что, мол, в печке кафель сменить надо. Там, значит, спрятана коробка.

- И известно, где печка-то?

- Не было бы известно, не затевал бы разговора. Но сначала скажи: поможешь?

- А ты уверен, что не соврал он тебе?

- Перед смертью? Его ж к расстрелу приговорили!

- Вот именно, что перед смертью.

Волонтир подозрительно повел глазами.

- Не юли! Говори прямо, согласен или нет?

- Ну согласен.

- Без "ну". В случае чего с того света достану, парень, так и знай. Со мной не шути, обожжешься!

Игорь успел догадаться: ценности спрятаны в квартире Щетинниковой, недаром Жора так "болел" обменом. Догадался, но не стал забегать вперед и терпеливо выслушал историю о том, что во время оккупации в их двухэтажном доме располагалась казарма зондеркоманды. В доме напротив - следственная тюрьма. На фасаде, со стороны улицы, висел флаг со свастикой, а перед домом ходили с карабинами часовые. Старший брат Волонтира занимал комнату на первом этаже, ту самую, в которой живет Щетинникова. Печь находится в этой комнате, вернее, не печь, а выложенная кафелем стенка, когда-то протапливавшаяся из другой квартиры.

В тот вечер они расстались поздно. Сошлись на такой идее - ее подсказал Игорь: достать старухе путевку в санаторий, уговорить ехать и в ее отсутствие обделать дело. Для осуществления этого плана Игорю следовало войти в доверие к Нине Ивановне, проявлять всяческую заботу и внимание, чтобы затея с путевкой не показалась ей подозрительной. Ценности решили разделить поровну.

Трудно сказать, принимал ли Игорь всерьез историю с кладом. Были, конечно, сомнения. Но в ноябре, когда Жора так легко согласился одолжить ему четыреста рублей, пошедших на взятку Харагезову, да еще прибавил двести на путевку, он поверил окончательно. Щедрость приятеля, значительность суммы - аргументы, против которых Красильников устоять не мог. На следующий день он нанес визит соседке и с тех пор заходил каждый вечер. Харагезов обещал достать путевку, и, если бы не смерть Щетинниковой, возможно, все повернулось бы по-другому.

Около восьми вечера семнадцатого января у Нины Ивановны случился сильнейший приступ. Она попыталась встать с кровати, кликнула ослабевшим от боли голосом соседей, но тромб, подобравшийся к сердечному клапану, в секунду оборвал ее жизнь.

К девяти, слегка поссорившись с Таней, домой вернулся Игорь и по установившейся за последние два-три месяца привычке постучал к Щетинниковой. Не дождавшись ответа, толкнул дверь, вошел и обнаружил труп соседки. Был соблазн сразу взяться за поиски, но шум могла услышать Тамара. Игорь рисковать не хотел. Он позвал жену, а сам выскочил к Волонтиру. Того дома не было - ушел на суточное дежурство. Игорь вернулся, отослал плачущую Тамару звонить в "Скорую помощь", собрался было, пока никого нет, простучать стенку, но помешала дочь...

Дальнейшее он помнил как в тумане. Приехали врачи, сидели, писали что-то. Игорь сказал, что он берет хлопоты с похоронами на себя. "Скорая" уехала. Приходили соседки, причитали вполголоса, плакали. Ушли. В одиннадцать, улегшись в постель с Тамарой, он стал обдумывать создавшееся положение. Жена долго ворочалась, мешая сосредоточиться, а когда заснула, он понял, что идти среди ночи в комнату, где лежит покойница, не сможет.

Наутро проснулся с готовым планом. Съездил на работу предупредить начальство, оттуда - в похоронное бюро, на кладбище, снова в бюро, и к часу дня все было в ажуре: соседки уложили старуху, гроб снесли в машину, отвезли, закопали. Около трех он уже был дома.

- Приходили из домоуправления и опечатали квартиру, - огорошила новостью Тамара и спросила: - Ты не забыл? Сегодня восемнадцатое.

- Ну и что?

- Годовщина нашей свадьбы.

Он ругнулся, удивляясь ее простодушию, но слова жены натолкнули на спасительную мысль.

- Значит так, собирай Наташку и езжай к отцу. - Знал, что дорога туда и обратно с транспортом, разговорами у тетки о житье-бытье займет, как минимум, три часа. - Оставишь Наташу и возвращайся с Федором Константиновичем. Отпразднуем. А я отдохну, устал что-то.

Едва дождавшись, когда хлопнет дверь в подъезде, подошел к двери в комнату Щетинниковой.

Поперек створок была приклеена четвертинка листа с чьей-то подписью и круглой домоуправленческой печатью. Сбегал к себе за бритвенным лезвием, попробовал поддеть - бумага надорвалась. Снова попробовал - опять надрыв. Кое-как справился. Сунул в замочную скважину ключ, висевший у входа на гвоздике, повернул. Дверь отворилась.

Внутрь через щели в ставнях падали полоски света. Пустая кровать, наспех застеленная шелковым покрывалом, стояла справа, слева - торшер.

Игорь действовал так уверенно, словно давно отрепетировал каждое движение: зажег свет, осмотрелся, присел на низкую скамеечку у кафельной стены и легонько стукнул молотком по плите. Звук получился слишком звонким. Тогда принес из дому стамеску и тыльной стороной ручки снова стукнул. Глухо. Ударил рядом. Глухо. Еще раз - то же самое.

Передвигая следом за собой скамеечку, добрался до середины. И вдруг звук изменился. Под кафелем, несомненно, была пустота. Под соседней плиткой - тоже. И еще под четырьмя. Игорь вытер капли пота, выступившие на лбу, стал на колени, приложил стамеску острым срезом к щели и ударил по ручке. По молочной белизне плитки побежали трещины. Он ударил сильнее. Стамеска, кроша сухую известь, на треть вошла в зазор между кирпичами. Брызнуло красное крошево.

Последующие удары он наносил, не целясь, стараясь лишь придерживаться намеченного прямоугольника. Острые осколки кафеля впивались в лицо, известковая пыль ела глаза, оседала во рту, но Игорь не замечал этого. Только когда преграда была сметена, он отбросил молоток и стамеску, заглянул внутрь. Там лежал ящик. Он вытащил его, попробовал на вес тяжелый! Дернул за приваренную к плоской крышке ручку, ковырнул пальцем отверстие для ключа. Взгляд случайно упал на часы. До прихода жены и тестя оставалось чуть больше часа! Он удивился: неужели столько прошло?! Отнес металлический ящик к себе, положил под кровать, потом передумал, вытащил и задвинул под сервант, заложив банками с консервированными огурцами. Проверил, чтобы не было видно. Видно не было.

Целый час ушел на возню с дырой. Он заложил ее обломками кирпича, наскоро замазал разведенным на воде алебастром и на всякий случай придвинул к стене кровать.

Оставалось подклеить бумажку на двери. Как ни старался, получалось заметно, а времени было совсем мало. Он вынес из комнаты стул, поставил на него табурет и, забравшись наверх, выкрутил из патрона лампочку...

Четыре дня прошло после выезда на место происшествия, и все четыре дня, вспоминая свою позорную слабость, свое граничащее с полным признанием вины поведение, Красильников не находил себе места. Что-то изменилось в отношении к нему следователя - он чувствовал это совершенно отчетливо. Всего лишь раз, на следующий день после выезда, тот вызвал его к себе, но не строил, как обычно, ловушек, не ловил на противоречиях, а ограничился уточнением малозначительных, казалось, деталей: спрашивал о лампочке, о Щетинниковой, о ссоре с тестем, о времени его ухода. За всем этим что-то стояло: не то формальности последней стадии следствия, не то подготовка к последнему, решающему разговору. Игорь надеялся на первое и не хотел верить во второе. Создавшуюся расстановку сил предпочитал расценивать как патовую позицию, когда с его стороны не было ни малейшего желания сдаваться, а со стороны Скаргина не хватало данных для предъявления обвинения в умышленном убийстве.

"Ничего, пусть помучается, - думал Игорь, поднимаясь по ступенькам административного корпуса. - Пусть ищет. А я подожду, мне торопиться некуда - впереди два-три года в местах не столь отдаленных. Зато вернусь заживу! Небесам жарко станет!" На возвращение после отбытия наказания он возлагал большие надежды, лелеял планы беззаботной, материально обеспеченной, или, как он называл, платежеспособной, жизни у Черного моря. И сейчас, в считанные минуты перед встречей со Скаргиным, ему вспомнился последний разговор в волонтировском доме в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое. Разговор, крепивший зыбкую почву его надежд...

Началось с угроз. Жора затащил его в комнату, швырнул на диван, придвинулся, дыша перегаром, разъяренно сверля глазами.

- Ты что ж, падла, в прятки со мной играешь? - Он схватил со стола кухонный нож. - Кровь пущу!!! - и приставил острие к горлу. - Где сейф? Говори, гаденыш, не то пырну!

- На работе спрятал, - выдавил из себя Игорь. Соврал сознательно, побоялся, что на самом деле пырнет, если принести ящик немедленно.

- Как - на работе?! - взревел Волонтир. - Зачем? Почему не принес мне? Вильнуть вздумал, гнида?!

- Тебя не было, я заходил... - Игорь изо всех сил давил затылком в спинку дивана, чтобы ослабить укол лезвия. - А дома держать побоялся. Вдруг жена найдет. Все дело насмарку...

Волонтир ослабил хватку.

- Сам должен понимать, не маленький, - оживился Красильников. - Ты подумай, подумай своей дурной башкой, куда мне его девать?! С собой носить? Или в камеру хранения на вокзал сдать? Усек?!

- Рассказывай. - Жора плюхнулся на валик. - Все рассказывай, гад! - И потянулся к бутылке.

Трогая саднящую ранку на шее, Игорь подробно описал весь день: хлопоты с похоронами, отправку жены с дочерью к тестю, поиски тайника. Когда дошел до сейфа, Жора, успевший проглотить полстакана водки, перебил:

- Ручка есть на крышке?

- Есть, есть, - успокоил его Игорь.

- А эмблемка с орлом?

- С орлом и свастикой. Сбоку пришлепана. Фирма!

- Он! Это он! - Волонтир опрокинул в себя стакан, крякнул, закусил огурцом. - Ну, парень, давай еще - за успех!

Выпили.

- Ты, видать, в рубашке родился, - повеселел Жора. - Тяжелый ящик-то?

- Килограммов пять-шесть будет.

- Господи! - Он сорвался с места, суетливо забегал по комнате. Господи, шесть килограммов! Да ты соображаешь, что значит шесть килограммов?! - Внезапно остановился, пошатнулся, осел на диван. - Ты, конечно, открыл?

Игорь догадался, о чем подумал напарник.

- Да не бойся, не взял я оттуда ничего.

Волонтир сощурил глаза:

- Ты не бойсь, я проверю. - И слегка заплетающимся языком повторил: Проверю... Думаешь, забыл я? Все помню, сколько чего...

Разлив оставшуюся водку, Игорь заглянул в холодильник и достал еще одну бутылку.

- Не волнуйся, все на месте. Разделим по-честному, Джордж, как договаривались...

С каждой минутой Волонтир хмелел все сильнее. Спустя полчаса, обнимая Игоря, допытывался:

- Ну скажи, скажи, колец много?

- Не считал, - отвечал Красильников, стараясь освободиться от его цепких объятий.

- Да я не спрашиваю, сколько штук. Ты только скажи: много? Только не ври, я помню. Они в связках были, на шпагат продеты.

Игорь, не вскрывавший ящик, мысленно прикидывая его вес, поддакивал:

- Много, много. Нам с тобой хватит.

- А камешки в парусиновом мешочке есть?

- Есть.

- А десятки золотые?

- Навалом, - говорил он и сам почти наяву видел россыпь золотых монет.

В половине второго ночи Жора, едва двигавшийся от выпитого, неожиданно резво кинулся к двери, запер ее, а ключ опустил в брючный карман.

- Ты вот что... не обижайся, парень... Будешь сидеть тут, со мной. До утра... Вместе пойдем... Вместе...

Он свалился на диван и, похоже было, потерял сознание.

Игорь, чуть не плача от досады, с ненавистью смотрел на полуоткрытый Жоркин рот, из которого вырывалось хриплое, нездоровое дыхание, искал выход, и когда решение пришло, оно показалось ему единственно разумным, снимающим все проблемы. Да, это и есть финиш, его финиш. Бег на длинную дистанцию закончился, позади остались Антоны и Тамары, Лены и Жоры, а ему наградой - золото...

Не колеблясь, он вытащил из кармана лежавшего без движения Волонтира ключ, отпер входную дверь и, обернув носовым платком пальцы, крутанул до отказа ручки газовой плиты...

СКАРГИН

Дом, как и ожидалось, был пуст. Теперь он стал точной копией второго - таким же заброшенным и обветшалым. По двору, повернувшись к нам мордой, пробежала собака с уныло опущенным хвостом. Холодная пустота подъезда была наполнена звуками, и каждый из них будто напоминал, что во всем здании не оставалось ни души. Где-то на втором этаже вовсю гуляли сквозняки, стукнула оконная рама - может, в квартире Ямпольской?..

В прихожей я первым делом подошел к двери справа. При ярком свете переносной лампы, которую притащил из машины Логвинов, увидел то, что из-за темноты не разглядел в первый раз - листок с росписью и круглой печатью. Края его были надорваны.

Несколько вспышек блица, и мы прошли в квартиру Щетинниковой. Странно было видеть единственную меблированную комнату в покинутом жильцами доме. Сбоку стоял торшер, вплотную к нему - столик, шкаф для одежды. По другую сторону - швейная машинка и кровать. Четкого представления, что именно следует искать, я не имел, подсказала сама обстановка: при осмотре в глаза бросились четыре лунки на полу, свидетельствовавшие, что на этом месте долгое время стояла кровать. Ее передвинули к противоположной стене, и передвинули, по некоторым безошибочным признакам, совсем недавно.

Логвинов уже занимался отпечатками пальцев, а я внимательно осмотрел мебель и пол. Ничего подозрительного, кроме крошечных осколков кирпича в разных углах комнаты, не обнаружил. С помощью понятых мы отодвинули кровать, и здесь, в кафельном монолите стены, увидели нечто интересное. В пятнадцати сантиметрах от плинтуса кафель был выбит и место это неаккуратно замазано белым веществом.

- Алебастр, - определил Сотниченко, когда мы, выполнив формальности, стали ковырять слой замазки.

Он был тонким, этот слой, зато тайник, скрывавшийся за ним, оказался прочным и вместительным, сделанным на совесть. Никто из нас не надеялся найти в нем что-либо; напротив, с первой минуты было ясно, что до нас здесь уже побывал кто-то. Собственно, гадать не приходилось: Красильников!

Оставалось узнать, за чем так долго и настойчиво охотились наши "кладоискатели", за что поплатился жизнью Георгий Волонтир.

На обратном пути я обдумывал создавшееся положение. Утром девятнадцатого Красильников ездил к матери, чтобы оставить у нее "коробку". Надо полагать, "коробка" и была тем искомым кладом из тайника. Светлана Сергеевна отказала ему. И он уехал. Куда? На что ушло у него время между девятью и половиной одиннадцатого? Где провел Красильников полтора часа? Где спрятал свою "коробку"?

Все замыкалось на Тане - таинственной знакомой Игоря.

Она занимала меня и раньше - девушка, промелькнувшая в свое время перед заплаканными глазами Елены Ямпольской, проскользнувшая мимо рассерженной Светланы Сергеевны, звонившая в ателье Харагезову...

Совместными усилиями уголовного розыска и народной дружины удалось отыскать шофера такси, в машине которого утром девятнадцатого января Красильников прикатил на работу. Шофер хорошо запомнил маршрут - они ездили в пригородную зону, и там, у девятиэтажного блочного дома, он больше сорока минут ожидал парня в пальто из искусственного меха. По фотографии шофер, не колеблясь, опознал Красильникова.

Установить личность Тани, располагая такими данными, было делом одного часа. Но посетить мы ее не успели. Вчера студентка третьего курса педагогического института Татьяна Филипченко лично явилась в районный отдел внутренних дел. Ее, как мне потом говорили, сопровождал долговязый светловолосый парень. Он и нес тяжелый, обернутый двумя листами ватмана пакет. Поступок Тани Филипченко понять нетрудно: месяц она выжидала, опасаясь наводить справки о внезапно исчезнувшем Игоре, потом все же решилась и, когда узнала, где в настоящее время находится ее приятель, струсила и принесла "коробку" нам...

Поздно вечером мы собрались в кабинете прокурора.

Отмычка плавно вошла в замочную скважину, послышался щелчок, и тяжелая крышка стального, украшенного свастикой и орлом сейфа открылась.

Злую шутку сыграл напоследок со своим младшим братом бывший ефрейтор. Внутри лежали толстые пачки банкнотов. Здесь были итальянские лиры, довоенные сторублевки, немецкие марки и даже американские доллары - валюта на все случаи жизни...

Сейчас у окна, выходящего на тюремный двор, все кажется предельно понятным.

Самое любопытное в этой истории то, что человек, который с минуты на минуту войдет в мой кабинет, до сих пор не знает, что убил человека из-за бумажек, давно потерявших всякую ценность.

Стоило ли, спрашиваю я себя, тратить время, прилагать столько сил, чтобы разобраться в грязной возне, поднятой двумя нечистоплотными людьми вокруг старого сейфа - наследства, оставшегося от фашистского прихвостня Дмитрия Волонтира? Я вспоминаю инвалида-буденовца, расстрелянного во рву за городом, вспоминаю своего друга Валерку, лежащего на испачканном кровью снегу, вспоминаю других участников этой истории. Да, стоило! Конечно, не ради Красильникова. Ради Тамары, ее отца, ради маленькой Наташи...

Я не спеша перелистываю томик с сочинениями Козьмы Пруткова. Не буду кривить душой - ношу его с собой не случайно. Еще в первые дни, стараясь лучше понять своего подследственного, я перечитывал эту книгу в надежде найти в ней ответы на одолевавшие меня вопросы. Ответов не нашел. Зато нашел другое - строчки, показавшиеся мне интересными: "Магнит показывает и на север и на юг; от человека зависит избрать хороший или дурной путь жизни".

На этом месте меня прерывает стук в дверь.

- Войдите, - говорю я, не вставая из-за стола.

В дверной щели появляется гладко выбритое лицо Красильникова...

__________

Николай Сергеевич Оганесов - прозаик, член Союза писателей СССР. Автор остросюжетных повестей "Визит после полуночи", "Лицо в кадре", "Мальчик на качелях", "Двое из прошлого", опубликованных в Ростове и в Москве.

Н. Оганесов родился в 1947 году в Ростове-на-Дону. Окончил юридический факультет Ростовского государственного университета. Печататься начал в 1972 году.

По сценарию Оганесова Ленинградским телевидением снят двухсерийный телевизионный спектакль. Повести "Двое из прошлого" и "Мальчик на качелях" переведены на иностранные языки.

Дважды - в 1980 и 1984 годах - Н. Оганесов становился лауреатом литературной премии журнала "Смена". За большую работу по коммунистическому воспитанию молодежи Н. Оганесов награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.

Оганесов Николай Играем в 'Спринт'

Повесть

В книгу вошли остросюжетные повести "Играем в "Спринт" и "Двое из прошлого", в которых автор раскрывает социально-нравственную подоснову преступлений. Автор исследует сознание людей, попавших в мир дельцов, и показывает, чем оборачивается для человека деформация морали. Герои повестей - наши молодые современники.

Глава 1

1

Был вторник. Двадцать девятое сентября.

Собственно, начать, наверно, надо бы с пятнадцатого, поскольку именно эта дата значится во всех официальных документах, а в постановлении следователя о возбуждении уголовного дела, например, даже час указан с точностью до минут - 21.40.

Точность - вещь безусловно полезная, кто спорит, но много ли толку в цифрах, если им не сопутствует хоть какая-то ясность? В подобных случаях они ничего не объясняют, за ними - пустота, или, выражаясь языком криминальных романов, сплошной мрак неизвестности. Наше дело как раз из таких, мрака хоть отбавляй, и указание на часы и минуты тут не что иное, как формальность, ни о чем особенно не говорящая. Во всяком случае, пока.

Это во-первых.

А во-вторых, раз уж речь зашла о датах, пятнадцатого сентября меня здесь вообще не было. Я находился за тридевять земель, практически в другом конце страны, и понятия не имел ни о путаных обстоятельствах этого дела, ни о роли, которую мне предстояло в нем сыграть.

Сейчас мне и самому не верится, что всего две недели назад я был дома, сидел на кухне, пил с матерью чай из тонких фарфоровых чашек, не спеша готовился к отъезду. Прошло совсем немного времени, и нет больше чашек, нет занавесок на окнах, нет нашей старой обжитой квартиры с видом на Исеть. Верней, все это, конечно, есть. Но очень далеко - в том городе за Уральским хребтом, где осталась мама, друзья, где я жил и учился и где так недавно мне, новоиспеченному выпускнику Высшей школы милиции, вместе с дипломом об окончании вручили направление, предписывающее ехать сюда, на юг, к месту своего назначения.

Я уезжал в город, в котором никогда прежде не был, о котором знал до обидного мало: знал, что там тепло, что количество солнечных дней в году переваливает за двести, а берега, поросшие древними папоротниками и экзотическими пальмами, омывает "самое синее в мире Черное море мое"...

Море и вправду оказалось пронзительно синим. И солнце, не обращая внимания на календарь, припекало щедро, по-летнему. И пальмы росли прямо на улицах, поддерживая свои вечнозеленые кроны толстыми и морщинистыми, как слоновьи ноги, стволами. Тропики, одним словом! Но, пожалуй, главным из всего, что меня здесь ожидало, была работа - первая в жизни самостоятельная работа, о которой мечтал чуть ли не с детства...

Ну, да я отвлекся.

Был, как уже сказано, вторник. Двадцать девятое сентября. Вторая половина дня, точнее, восемнадцать тридцать.

Я сидел на скамейке у раскаленного зноем парапета набережной лицом к морю. Сидел и ждал, когда короткая стрелка на моем хронометре подберется к цифре семь. До этого исторического момента оставалось полчаса.

Я говорю исторического, потому что ровно через полчаса мне предстояло выдержать что-то вроде экзамена на профессиональную зрелость: действуя на собственный страх и риск, я намеревался предпринять решительный шаг, с тем чтобы добиться наконец ясности, которой так недоставало в порученном деле. С детства питаю слабость к ясности. В любом деле... Впрочем, не буду забегать вперед. Пока я пребывал в состоянии относительного покоя или что ближе к истине - в состоянии накрученной до предела пружины.

Время тянулось адски медленно, как оно может тянуться, когда дожидаешься определенного часа. В таких случаях лучше всего отвлечься, не думать о бесконечно растянутых минутах, переключиться на темы более приятные.

Существуют десятки, а может, и тысячи способов убить время. Я выбрал простейший и, поднапрягши память, пытался воспроизвести одну из органных композиций Чеслава Немана.

Музыка вообще моя слабость, особенно современная, а музыкальные экзерсисы - привычка, перешедшая от матери, она постоянно что-нибудь напевает. Неудивительно, мама у меня профессиональный музыкант, работает аккомпаниатором в областной филармонии.

Обычно мелодия дается мне легко, однако в этот раз что-то не клеилось. Голова трещала и гудела, но, пожалуй, не от мощных аккордов немановского "Хаммонда", а от шума прибоя и еще от боли, поселившейся у меня в голове еще со вчерашнего дня. Похоже, это была несколько запоздалая реакция на перемену климата. Или первый симптом простуды. Потому что время от времени давал о себе знать второй, не менее отвратительный ком в горле, тугой, как теннисный мячик, и такой же упругий.

Скамейка, на которой устроился, стояла в полуметре от гранитного парапета, отчего возникала почти полная иллюзия одиночества. Моментами казалось, что вокруг нет ни души и что можно позволить себе сидеть вот так, не двигаясь, бесконечно долго.

Между тем времени у меня оставалось не так уж много, да и набережная была забита народом. Сюда полюбоваться штормящим морем со всего города стекались толпы отдыхающих.

Посмотреть и впрямь было на что.

Далеко, у самой оконечности волнорезов, один за другим поднимались огромные мутные валы. С глухим рокотом катились они к узкой полоске пляжа и, величественно опадая, выносили на своих гребнях обрамленные пышной пеной коряги, стволы деревьев, пучки коричневых и зеленых водорослей.

Захватывающее зрелище, завораживающее даже. Вот только головная боль, будь она неладна. К тому же, хотел я того или нет, мысли упорно возвращались к заметке, опубликованной в местной "Вечерке", которую получасом раньше купил в киоске у морского вокзала.

Я опустил взгляд на развернутый газетный лист.

В самом низу, между колонкой с объявлениями о размене жилой площади и программой телепередач, под рубрикой "ПРОИСШЕСТВИЯ" крупным шрифтом было напечатано:

ЗА ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ В ГОРОДЕ

И ПРИМЫКАЮЩИХ К НЕМУ ПЛЯЖНЫХ

ЗОНАХ ВОЗРОСЛО КОЛИЧЕСТВО НЕСЧАСТНЫХ

СЛУЧАЕВ.

Ниже и более мелко шел текст, который я успел выучить наизусть и теперь перечитывал скорее от безделья, чем по необходимости:

"Не так давно наша газета помещала на своих страницах подборку

материалов о злостных нарушителях Правил поведения на воде. Сезон

близится к концу, однако мы вновь вынуждены вернуться к этой теме.

Вчера в акватории морского порта на полном ходу опрокинулся

прогулочный глиссер, которым в нетрезвом состоянии управлял

рулевой-моторист Н. Н. Панчин. В результате опрокидывания пассажиры

глиссера гражданин ПРУДКИН Э. П. и его дочь ПРУДКИНА Л. Э. оказались

за бортом. Благодаря самоотверженной и оперативной помощи

спасательной службы потерпевшие были спасены.

Зарегистрировано еще несколько несчастных случаев.

Так, семнадцатого сентября на диком пляже, что неподалеку от

санатория имени С. М. Буденного, утонул житель нашего города

КУЗНЕЦОВ С. В. Как предполагают, во время купания он находился в

состоянии сильного алкогольного опьянения. Причиной смерти послужило

грубое нарушение гражданином КУЗНЕЦОВЫМ С. В. Правил поведения на

воде".

Далее следовали призывы к осторожности и краткие выдержки из упомянутых правил, поданные в форме интервью с представителем ОСВОДа.

Рядовая, в общем-то, заметка, ничего особенного. Подобные сообщения здесь не редкость и обычно мало кого интересуют, разве что самих потерпевших, их родственников или знакомых. Но как раз на это, последнее, обстоятельство я и рассчитывал.

Дело в том, что нынешняя информация появилась в газете по моей инициативе, при моем, так сказать, непосредственном участии. Я надеялся, что она привлечет к себе внимание людей, имевших отношение к случившемуся. К сожалению, ни имен, ни даже количества этих людей я не знал - я вообще не мог утверждать, что они есть, мог только предполагать.

Аргументация, чего греха таить, не очень убедительная, тем не менее начальник уголовного розыска подполковник Симаков согласился с моими доводами, слегка выправил текст и дал "добро" на публикацию. И вот заметка в газете. Остальное зависело от моих действий - действий, названных в законе коротко и исчерпывающе ясно - оперативно-розыскными...

Участь гражданина Прудкина и его дочери, о которых говорилось в заметке, беспокойства не внушала: они спасены, моторист Панчин, вероятно, уже лишен водительских прав и в ближайшее время понесет заслуженное наказание. Объектом нашего внимания являлись обстоятельства гибели гражданина Кузнецова, ибо в действительности они были куда сложнее, чем об этом сообщалось в газете.

Начнем с того, что труп утонувшего до настоящего времени не найден. Как потерпевший оказался на пляже близ санатория имени Буденного неизвестно. Был ли он пьян- неизвестно тоже.

Это бы еще полбеды. Куда важней было другое: Сергей Васильевич Кузнецов, двадцатичетырехлетний старший кассир бара-ресторана при местной гостинице "Лотос", прежде чем грубо нарушить Правила поведения на воде, совершил кое-что похуже.

За день до несчастного случая, то есть пятнадцатого сентября, в 21 час 40 минут, находясь при исполнении своих служебных обязанностей, он уложил дневную выручку в специальные мешочки - кстати, часть выручки была в валюте, поскольку бар и ресторан посещают иностранные туристы, поднялся по винтовой лестнице в вестибюль гостиницы, но до находящейся здесь же сберкассы, где его ожидал инкассатор, не дошел, хотя расстояние от подвала, в котором расположен ресторан, до сберкассы каких-то полсотни метров.

Поднятое по тревоге подразделение милиции тщательно осмотрело гостиничные номера, службы, бар и сберкассу, но не обнаружило ничего, что могло бы помочь в поисках пропавшего кассира. Он исчез, не оставив после себя никаких следов, и появился только через сутки, семнадцатого, на загородном пляже, да и то лишь затем, чтобы, скинув одежду, снова скрыться, на этот раз окончательно...

Приблизительно в такой последовательности изложены события в постановлении следователя, и не его вина, что события эти сильно смахивают на завязку детективного романа.

На скамейку по соседству со мной присела пожилая пара.

- Пойдет твоя "Комета", никуда не денется... - Мужчина говорил, обращаясь к своей спутнице - сухощавой женщине в детской панамке, но, видно, был человеком общительным и следующую фразу произнес, полуобернувшись ко мне: - Я на этом деле собаку съел, седьмой десяток здесь обитаюсь Через день-другой установится прекрасная погода. Поверьте старожилу, будет полный штиль...

В прогнозируемую перемену верилось с трудом, однако спорить со старожилом, "съевшим собаку", я не рискнул: нынешнее, на мой взгляд странное, сочетание кипящего в семибалльном шторме моря с полным безветрием и чистым, будто выкрашенным из пульверизатора, небом моему опыту ни о чем не говорило.

Обмахнувшись сложенной вчетверо газетой, я вытянул ноги.

До семи оставалось чуть больше четверти часа.

Высокие, грязно-желтого цвета волны продолжали яростно атаковать сушу. С грохотом обрушиваясь на берег, они взрывались клочьями пены и отступали, волоча за собой мокрую, сверкавшую на солнце гальку. Было что-то вечное в их неутомимом движении, угрожающее и одновременно притягивающее, почти гипнотическое.

Надо полагать, к концу сезона погода в этих краях действительно не балует постоянством: семнадцатого, в тот самый день, когда двое отдыхающих из санатория имени Буденного заметили тонущего в двадцати метрах от берега Кузнецова, море, к сожалению, было абсолютно спокойным. Я говорю "к сожалению", потому что утони Кузнецов в такой вот семибалльный шторм, его смерть, возможно, не казалась бы теперь столь нелепой.

Мне не пришлось побывать на месте его гибели, но по фотографиям, которые видел в деле, я хорошо представлял и пустынный пляж, и впадающую в море горную речушку, и одежду, сложенную на остывших к вечеру голышах. Представлял и человека, плывущего на выручку к тому, кто уже не нуждался в помощи. Когда Пасечник - мужчина, бросившийся спасать утопающего, - доплыл до места, где пятью минутами раньше беспомощно барахтался Кузнецов, над тем уже сомкнулись волны.

Позже в карманах оставленной на берегу куртки нашли служебное удостоверение, носовой платок, мятую пачку сигарет, спички и горсть монет. Все. Выручка из гостиничного ресторана как в воду канула. Юмор, быть может, и неуместный, но ведь не пошел же Кузнецов купаться, перекинув через плечо сумки, набитые деньгами?! Разумеется, нет. Он их где-то оставил, и не исключено, что у сообщника...

Скорее всего, размышлял я, Симаков думает так же. Иначе не дал бы согласия на объявление в газете. Но почему из всего аппарата городского угрозыска его выбор пал именно на меня - вот вопрос, который я задавал себе чаще других. Может, он думает, что сообщников Кузнецова следует искать среди местных? Делает ставку на то, что я здесь человек новый, не примелькался? Похоже, так оно и есть...

Нужно сказать, что на первых порах меня к текущей работе не привлекали. Дали время осмотреться. Я бродил по кабинетам, знакомился с коллегами, копался в архивах. Постепенно стало складываться представление об оперативной обстановке в городе. Если откровенно, она показалась мне довольно унылой: нераскрытых дел за следственными органами не числилось, в сводках преобладали мелкие хулиганы, незначительные по размерам хищения, случайные драки. Единственным рецидивным явлением, портившим в общем-то вполне благополучную картину, были фарцовщики. С ними боролись, но, очевидно, соблазн был слишком велик - как-никак крупный морской порт, да и иностранцев в этом райском уголке круглый год хоть пруд пруди, - и спекулянты, не считаясь с риском, продолжали делать свой "маленький бизнес"...

Что касается происшествия в гостинице, то краем уха я слышал об этом ЧП, но сведения были очень приблизительные - этим делом занимались другие сотрудники.

Словом, я был близок к разочарованию и внутренне готовился к длинной череде мелких и скучных поручений. Однако инкубационный период окончился раньше, чем я ожидал, и совсем иначе, чем мне представлялось.

В пятницу меня вызвали к "самому".

- Ну как дела, Сопрыкин? - спросил он, когда я по всей форме доложил о своем прибытии.

- Нормально, товарищ подполковник.

- С жильем устроился?

- Квартиру снял, - ответил я.

- Небось в центре и с видом на море? - поинтересовался Симаков, подняв на меня свои выпуклые небесно-голубые глаза, и я в очередной раз подивился, как он умудряется сохранить девственно-белый цвет лица при здешнем климате.

- Не то чтобы в центре, - признался я, - но в принципе нормально, товарищ подполковник.

- Не квартиру ты снял, а койку. И дерут, наверно, семь шкур. - Он улыбнулся, но улыбка получилась какая-то вымученная. - Кто сейчас квартиру сдаст - самый сезон, бархатный. Койка нашлась, и то, считай, повезло.

Он вытащил из кармана своей белой отутюженной рубашки блокнот и вырвал из него лист.

- Короче, Сопрыкин, такие дела: комнату мы тебе выделили. В доме гостиничного типа. Вроде как молодому специалисту. Через неделю она освобождается - и можешь вселяться.

Он поднялся с кресла, обошел вокруг стола и протянул мне листок:

- Держи - твой новый домашний адрес. Матери напиши, чтоб не волновалась: комната приличная. Не сомневайся, сам смотрел. Газ на две конфорки, и душ индивидуальный имеется. Ну а недельку придется потерпеть.

- Спасибо, - промямлил я и впервые со дня приезда вдруг по-настоящему осознал, что нахожусь тут не временно, не случайно, что здесь, в этом городе, предстоит жить и работать, и не месяц, не год, а возможно, всю жизнь. Черт знает почему, при мысли об этом у меня защемило сердце.

- Спасибо, - еще раз пробормотал я, пожимая протянутую руку.

- Не стоит. Женишься - квартиру дадим, - пообещал Симаков.

По его тону можно было догадаться, что с решением жилищной проблемы наш разговор не исчерпан.

Опустившись в кресло, он спросил, глядя на меня голубыми немигающими глазами:

- Ну как тебе город? Освоился?

- Не совсем, - признался я.

- Что так?

Я перевел дух.

- Раньше бывать не приходилось, товарищ подполковник, а сейчас времени не хватает, в чужих делах роюсь, ориентировки читаю...

В последние слова я вложил намек на свое затянувшееся безделье, но Симаков сделал вид, что не понял.

- Ориентировки - вещь полезная, - обронил он, как видно, думая о чем-то своем. - Ты когда приехал?

- В прошлую пятницу, неделю назад.

- Да-да, помню... - Он откинулся на спинку кресла, скрестил на груди руки и снова остановил на мне внимательный оценивающий взгляд. - Значит, в чужих делах роешься? Что ж, может, это и к лучшему... - Продолжая вслух какую-то свою мысль, заметил: - Только вот прическа у тебя не того, длинноватая. Не модно это сейчас... - Помолчав, добавил: - Значит, надоело, говоришь, по коридорам слоняться?

- Так точно, - по-военному четко доложил я.

- Надоело... - Видимо, он подвел черту под своими неясными для меня размышлениями. - Так вот, Сопрыкин. Считай, закончился твой карантин. Работа для тебя имеется... Ты раньше времени не улыбайся. Дело серьезное. Про Кузнецова слыхал?

- Слышал.

- То-то. Человек пропал. Это тебе, брат, не кража с пляжа.

Ребята рассказывали, что много лет назад Симаков начал свою службу в милиции с задержания пляжного вора, накрыл его в раздевалке вместе с поличным, и теперь, будучи уже подполковником и начальником отдела, часто приводил "кражу с пляжа" как пример самого быстрого и оперативного раскрытия преступления. Разумеется, делал он это с известной долей юмора.

- ...Пропал человек, - повторил Симаков. Он вытащил из пачки папиросу, постучал мундштуком по столу и, потарахтев спичками, закурил. Сначала из гостиницы испарился, потом, того лучше, камнем на дно. Улыбаться тут нечему, плакать впору... Валюты одной на семь тысяч и наших столько же. Соображаешь?

Он сделал паузу, чтобы я оценил всю значительность суммы. При этом на его скулах шевельнулись желваки, отчего лицо стало жестче и даже как будто потемнело.

- Ладно, не буду тебе раньше времени голову забивать. Подробности в прокуратуре узнаешь, у следователя. Потом ко мне зайдешь, обмозгуем, с какого конца лучше взяться. А после... - Он опять смерил меня взглядом и, изменив тон, заключил: - А после придется тебе, парень, на время забыть дорогу сюда, в розыск. Самостоятельно будешь работать. На свой страх и риск. Понял?

- Понял, - отозвался я.

- Вопросы имеются?

Вопросов не было.

Они появились позже, и ответы на них, увы, не мог дать ни опытный Симаков, ни менее опытный, но старательный следователь. Ответы предстояло искать самому.

2

Собеседник из меня оказался никудышный. Старожил-синоптик со своей спутницей не спеша удалялся вдоль набережной.

Похожие на удравших с уроков школьников, они держались за руки, женщина в панамке смеялась чему-то, ей вторил мужчина, а я глядел вслед и завидовал их беспечности, их хорошему, ничем не омраченному настроению.

Обратной стороной самостоятельности, о которой говорил Симаков, было одиночество, хотя об этом мой начальник, конечно же, не обмолвился ни словом.

Я был обречен на одиночество в силу порученного задания - оно предполагало мою полную изоляцию от сослуживцев, от случайных, не идущих на пользу делу контактов. Я успел убедиться, что это состояние, кроме прочих, имело еще одно малоприятное свойство: к нему нелегко было привыкнуть. А если прибавить оторванность от дома, чужой, незнакомый, по сути, город, получалось совсем худо.

Не знаю, уместно ли тут слово "ностальгия", но, глядя на здешнее раскаленное докрасна солнце, на праздные толпы веселых и беззаботных людей, я мысленно уносился за тысячи километров к северу, в свой далекий, скупой на краски город. Там уже ночь. Горят уличные фонари. Напоминанием о близкой зиме качаются голые ветки деревьев, и асфальт блестит от осевшей на него измороси. Оно, конечно, не так красиво: и моря нет, и горы пониже, да ведь это кому что нравится...

Я вздохнул и посмотрел на часы. Они показывали розно семь.

Пора.

Прихватив полиэтиленовую сумку с изображением бородатого Демиса Русоса, я пошел добывать двушку.

Ближайший телефон-автомат находился неподалеку, у входа в бильярдную.

К трубке на другом конце провода долго не подходили. Наконец монета проскочила в прорезь, и глухо, точно с другой планеты, донесся низкий, не то мужской, не то женский, голос:

- Слушаю.

- Это библиотека?

- Слушаю, говорите, - повторил голос.

- Это библиотека? - крикнул я, опасаясь, что меня опять не услышат.

- Абонемент это. Вам кого? - откликнулось в трубке.

- Кузнецову Нину позовите, пожалуйста.

- Кого?

- Кузнецову Нину!

- Нету ее. Ушла.

- Давно?

- Громче говорите, не слышно.

- Давно она ушла?! - гаркнул я что есть мочи.

- Хулиган! - возмутился абонент, и в наушнике раздались короткие, как многоточие, гудки.

Я повесил трубку. Расстраиваться было не из-за чего. Телефонный разговор с вдовой погибшего в мои планы не входил - важно было убедиться, что она уже вышла. В остальном я полагался на удачу.

От библиотеки до улицы Приморской, где Нина Кузнецова жила одна после смерти мужа, четыре квартала. Следовательно, через десять-пятнадцать минут она будет дома. При условии, конечно, что мне повезет и она пойдет домой, а не свернет куда-нибудь по дороге.

Вообще-то идея встретиться с вдовой погибшего принадлежала не мне. Она принадлежала Симакову. Он эту идею выдвинул, и он же, поразмыслив, забраковал, посчитав малоперспективной. "Искать надо не тех, кто на виду, - инструктировал он напоследок, - а тех, кто хорошо знал Кузнецова и держался при этом в тени, на расстоянии. Ищи, Сопрыкин, невидимок! Это и будет твое задание".

Легко сказать! Второй день я болтался по городу, стараясь напасть на след этих самых "невидимок", и все попусту. Тогда - с отчаянья, что ли, вспомнил об отвергнутом плане, и чем больше о нем думал, тем сильней становился соблазн пойти на Приморскую. В конце концов решил рискнуть: нас учили использовать любой шанс, каким бы ничтожным он ни казался, и не в моем нынешнем положении было пренебрегать этим правилом...

Я направился к лестнице. У ее каменного основания лежали два облезлых, подслеповатых льва. Сложив каменные морды на лапы, они меланхолично смотрели куда-то за линию горизонта.

Ступени вели круто вверх, к многоэтажному корпусу гостиницы, чьи ослепительно белые стены виднелись сквозь непролазные джунгли, раскинувшиеся по обе стороны спуска. Называлось это сооружение "Лотос". Тот самый "Лотос", из которого за день до смерти исчез Кузнецов. Гостиница стояла на Приморской, то есть на улице, куда лежал мой путь и где до своей кончины проживал известный нарушитель Правил поведения на воде. Вот, кстати, еще одна загадка: вместе с уложенной в парусиновые мешочки выручкой Сергей умудрился "пропасть" в ста метрах от собственного дома обстоятельство если и не подозрительное, то весьма странное...

"Как он вообще мог утонуть? - рассуждал я, одолевая подъем. - Родился у моря, плавать, верно, научился едва ли не раньше, чем ходить. Что привело его на пляж? Свидание с сообщником? Он пришел немного раньше назначенного часа, решил окунуться... Но с тем же успехом можно предположить, что свидание уже состоялось. Шоссе в том месте проходит в непосредственной близости от пляжа, есть даже съезд к берегу. Сообщник подкатил на машине, забрал свою долю и... А почему они не поделили деньги раньше? Почему не разъехались сразу после ограбления? Почему, наконец, сообщник не взял его с собой? И вообще, был ли у него сообщник? Кто сказал, что Кузнецов был не один?

С другой стороны, где он скрывался после пятнадцатого? Как попал на дикий пляж? Откуда? Вот и выходит, что началась эта история гораздо раньше, чем зафиксировано в официальных документах. Слишком много в ней неясного, необъяснимого..."

В любое другое время путь наверх не занял бы у меня и пяти минут, но, как видно, я действительно был не в лучшей своей форме: когда одолел подъем и вышел к двум точным копиям с оставшихся внизу меланхоликов, и спину и лоб покрывала испарина, а голова ныла, словно на нее надели тяжеленный железный обруч.

Наверху стояла бочка с квасом. Я постоял в очереди и взял большую кружку, но, не успев сделать и глотка, поперхнулся. Проклятый теннисный мячик почти наглухо перекрыл горло. А жаль! Квас был хорош. Бережно поддерживая кружку обеими руками, я прислонился к холодному боку цистерны и посмотрел вдоль Приморской.

То, что я видел, меньше всего походило на улицу. Передо мной лежала короткая и широкая площадка, открытая для проезда и стоянки автомашин. Благодаря сравнительно короткому спуску к морю, близости к центру и дюжине магазинов, расположенных в квартале отсюда, это было одно из самых оживленных мест в городе.

Правую от меня сторону площади из конца в конец занимал фасад "Лотоса" с подстриженными газонами перед входом, светильниками и клумбами, террасой, на которой под пестрыми зонтиками шла бойкая торговля прохладительными напитками. На другой стороне тоже имелись газоны и клумбы, выложенные песчаником дорожки, а также невысокая стена, сплошь покрытая рекламными щитами. Прямо напротив "Лотоса" стояло карликовое здание под вывеской "Канцтовары", а за ним, полностью скрытый от глаз прохожих декоративным кустарником, прятался одноэтажный домик, в котором ожидала меня... впрочем, никто меня там не ждал - Нина Кузнецова и знать не знала о моем существовании...

Неудивительно, что все мои мысли так или иначе сводились к вдове покойного. С самого утра я только тем и занимался, что перебирал различные варианты нашей встречи, - занятие сколь необходимое, столь и бессмысленное. Рассчитывать, что она пройдет по загодя разработанному плану, глупо, я прекрасно понимал это, но ничего с собой поделать не мог и, точно одержимый навязчивой идеей, вновь и вновь проигрывал предстоящую встречу в лицах, пытаясь предугадать ее исход.

Этим самым я занимался и теперь, что отнюдь не улучшало моего самочувствия. Поэтому я вернул кружку с недопитым квасом и двинулся через дорогу, чувствуя на спине ожог от прикосновения к холодной, как лед, бочке.

В изгороди, правее магазина "Канцтовары", имелся проход. Им я и воспользовался.

Бетонированная дорожка вела мимо заросшей виноградом стены, сворачивала за угол, к беседке, в глубине которой стояла старая садовая скамейка с несколькими уцелевшими перекладинами, и обрывалась маленьким тупичком - двориком, размером чуть больше прихожей в квартире стандартных размеров.

На ступенях, ведущих в дом, сидела девушка.

Я сразу ее узнал. По снимку, который видел в деле. Он был из традиционного набора свадебных фотографий и изображал не менее традиционный сюжет под названием "Молодая чета обменивается обручальными кольцами". У жениха - лицо в меру торжественное, чуть растерянное, а у невесты... говорят, будто невесты нефотогеничны, будто во время церемонии бракосочетания они выглядят куда хуже, чем до и после. Может, оно и так, не спорю, только на снимке двухлетней давности невеста вышла очень даже недурно. Правда, время и события последних недель изменили Нину, и изменили не к лучшему: у глаз залегли тени, когда-то пышные волосы были стянуты в тугой узел, а у губ обозначились складки, которых на фотографии не было и в помине.

Нина сидела вполоборота к дорожке, в точности повторяя ракурс со свадебного снимка, и сосредоточенно рассматривала столбик пепла, наросший на сигарете, которая дымилась в ее руке.

Она меня не видела - я остановился у пышного, в человеческий рост растения, напоминавшего листьями домашний фикус, и мог наблюдать за ней сколько угодно долго. Однако рано или поздно надо было начинать. Я собрался с духом и вышел из-за своего укрытия.

Нина мельком посмотрела в мою сторону, автоматически отозвалась на приветствие и, помедлив, сообщила:

- Квартиры не сдаются.

Это был устный вариант популярного в городе объявления: я встречал его написанным от руки, отпечатанным на машинке и даже в виде долговечных металлических табличек, накрепко прибитых к дверям и заборам.

- Мне самому впору сдаваться, - сказал я как можно беспечней, но, кажется, сфальшивил и поспешил добавить более нейтральным тоном: - На квартиру у меня нет денег.

Вероятно, она решила, что ослышалась:

- Простите, что вы сказали?

- Я говорю, что у меня ни копейки. В кино сходить не на что, не то что квартиру снять. Знаете, где я спал последнюю ночь? На лавке, в парке культуры и отдыха. - Само собой, ни на какой лавке я не спал - просто слегка сгустил краски, рассчитывая на сострадание.

- В парке? - переспросила Нина. - Не понимаю. Чего вы, собственно, хотите? Кто вы?

Вот теперь другое дело - примерно таким и мыслилось мне начало нашего разговора.

- Извините, я забыл представиться. Володя, фамилия Сопрыкин. В настоящее время нахожусь в законном трудовом отпуске, приехал к вам...

- Меня не интересует, к кому и зачем вы приехали, - сухо перебила она. - Объясните наконец, что вам нужно?

Я готов был удовлетворить ее любопытство и извлек из сумки книгу, на которую делал главную ставку.

- Литературой случайно не увлекаетесь? Продаю вот...

Нина недоверчиво посмотрела на увесистый том в буром с позолотой переплете, и я, пользуясь моментом, перешел в наступление:

- Не упускайте случай, девушка. Это уникальное издание! "История крестовых походов". Слышали когда-нибудь? Единственный в своем роде экземпляр. Берите, не пожалеете. Правда, у меня только второй том, но... минуточку... вы только послушайте... - Я раскрыл фолиант на заранее отмеченной странице, где речь шла о легендарном Ричарде Львиное Сердце, и, подражая манере профессиональных чтецов, с расстановкой начал: - "Король Ричард, возвращаясь в свое отечество, сел на корабль и направил путь прямо в Германию. Пристав к одной гавани, он отправился оттуда, переодетый, сухим путем и, проходя через Австрию, был преследуем лазутчиками и узнан. Чтобы лучше скрыть себя, он переоделся слугой и нанялся на кухню помощником. Но один из лазутчиков узнал Ричарда и уведомил о том Герцога. Был послан сильный отряд конных воинов, чтобы схватить короля..." Ну как? Захватывающая история, правда? Только не говорите, что вам неинтересно, чем закончился этот средневековый вестерн... Серьезно, девушка, покупайте, пользуйтесь случаем. Другой может не представиться...

Я ничего не знал о характере Кузнецовой, о ее интересах, вкусах и наклонностях, не знал, что ей нравится, а что нет, и потому действовал вслепую. Отсюда и книга, купленная накануне в букинистическом, - более удачного предлога для знакомства я не нашел, ведь Нина как-никак работала в библиотеке.

- Ну что, хотите посмотреть?

Она неуверенно пожала плечами.

Ричард Львиное Сердце выдавал себя за слугу. А вот за кого выдавал себя я? За спекулянта? Хиппового оболтуса, путешествующего по стране без копейки в кармане? За попавшего в беду человека? В моем положении любая из перечисленных ролей могла оказаться выигрышной.

- Смотрите внимательней. - Я с подчеркнутой осторожностью протянул книгу. - И обратите внимание на год издания.

Нина взяла том, в нерешительности подержала его в руках, потом положила на колени и раскрыла на титульном листе.

- Тысяча восемьсот двадцать третий! - заглядывая ей через плечо, прокомментировал я. - Представляете?! Эту книгу вполне мог держать в руках Пушкин. Не верите? Напрасно. Тиражи были маленькие, какая-то жалкая сотня экземпляров. И дата подходящая. Только подумайте: в двадцать третьем Пушкин еще молодой человек, Гоголь - совсем мальчик, а Толстого - великого Толстого! - и вовсе на свете не было!

Столбик пепла с ее сигареты сорвался и рассыпался по странице.

- Ой, извините. - Она поспешно сдула пепел.

- Ничего, - снисходительно успокоил я. - Понимаю ваше волнение и потому не тороплю. Зрите и восторгайтесь!

- Но зачем вы ее продаете? - удивилась Нина. - Это же действительно большая редкость.

- Большая, - поддакнул я, радуясь наметившемуся в разговоре перелому.

- И вам не жаль с ней расставаться?

Прозвучавшие в ее голосе интонации я истолковал по-своему. Надежда, что между нами перекинулся мостик, придала уверенности, и я с удвоенной энергией перешел к укреплению своих позиций.

- Конечно, жаль. Еще как. Сами понимаете, я не стал бы продавать без особой нужды. Несчастье у меня, бумажник стащили... Собственно, может, и потерял я его, не знаю, но скорее всего стащили. И как назло, все деньги там были, в среднем отделении. Остался, что называется, без средств к существованию. - Для убедительности я похлопал себя по карманам. - Хорошо, документы уцелели, иначе совсем труба. На последнюю мелочь телеграмму матери отбил. Жду перевода. Ну а пока - полное банкротство. Спать негде, за койку платить нечем. Чужой город, ни друзей, ни знакомых. Приболел вот вдобавок. Лихорадку какую-то подцепил, второй день трясет. Одно к одному знаете, как бывает...

Слушая мой треп, Нина рассеянно листала плотные, будто из картона вырезанные страницы, а я стоял сбоку и впервые после начала разговора позволил себе немного расслабиться.

Если не считать ссылки на болезнь, мой рассказ был чистым вымыслом, но, кажется, Нина принимала его за чистую монету, и в глубине души я уже поздравлял себя с успехом, почти не сомневаясь, что в самое ближайшее время с ее помощью нападу на след преступника. Как именно это произойдет и в чем конкретно будет заключаться ее помощь, я пока не знал, но это не мешало мне внутренне ликовать и праздновать победу.

Длилось это идиотское состояние всего секунду, не больше, и надо же было случиться - как раз в эту-то секунду Нина подняла голову. Что прочла она в моем взгляде, одному богу известно, только брови ее удивленно поползли вверх, и она поспешно отвернулась.

- Возьмите, - не глядя в мою сторону, она протянула злосчастный фолиант.

Это была расплата - справедливое возмездие за мою самонадеянность. Оно сработало как холодный, отрезвляющий душ.

- Но почему? - попробовал я спасти положение.

- Возьмите свою книгу, - настойчиво повторила она.

"Сейчас состоится изгнание торговцев из храма", - успел подумать я и зачастил с отчаянием утопающего, хватающегося за соломинку.

- Вы, наверно, из-за цены? Не беспокойтесь, я дешево уступлю, честное слово. Главное, книга вам нравится, остальное детали, об остальном мы договоримся...

- Все равно, - отрезала Нина. - У меня нет возможности ее купить.

- Ну хотя бы пятерку, - через силу выдавил я, ощущая закипавшую на самого себя ярость. А деньги отдадите завтра, мне не к спеху... - Я понимал, что сморозил глупость, но остановиться уже не мог: - Серьезно, давайте договоримся на завтра? У меня есть и другие книги, хотите принесу?

- Вы что же, так с библиотекой и путешествуете?

Ирония подействовала сильнее, чем если бы она послала меня ко всем чертям. "Знаю, зачем вы пришли, - будто говорил ее взгляд. - Вам нужны сведения о муже. Если так - спрашивайте прямо, к чему разыгрывать этот глупый спектакль, тем более что актер из вас неважный".

Я с треском заваливал экзамен. Я чувствовал себя как вор, на котором горит шапка. Ко всему прочему обидно было сознавать, что первая же серьезная попытка проявить самостоятельность потерпела полное фиаско. И из-за чего?

Нина поднялась со ступенек.

- Ничем не могу вам помочь. - Она смотрела с насмешливым любопытством, очевидно, ожидая, что произойдет чудо и я тут же, не сходя с места, сгину с глаз долой.

- Значит, нет?

- Нет.

Мне и в самом деле захотелось исчезнуть, то есть в самом прямом смысле взять и раствориться в теплом, перенасыщенном влагой воздухе. Без сомнения, я бы так и поступил, если б знал, как это сделать.

- До свидания, - сказала она.

- До свидания, - буркнул я в ответ и, кивнув, пошел со двора.

Ноги были точно ватные, в голове - ни единой стоящей мысли, полнейший вакуум. Я вдруг ощутил страшную, давящую на плечи усталость. Из всех желаний осталось одно: завалиться спать. И спать долго-долго, чтобы, проснувшись, можно было вспоминать о случившемся, как о дурном сне.

- Постойте, - раздался за спиной голос Нины.

Не уверенный, что не ослышался, я обернулся.

- Вам что, действительно негде переночевать?

Вероятно, мой вид сказал ей больше, чем я мог бы объяснить словами.

- Хорошо, я дам вам раскладушку... Только спать придется во дворе. Устроит вас?

Еще бы не устроило! Да предложи она мне лавку в беседке, собачью конуру, птичье гнездо на крыше, я согласился бы не раздумывая.

- Спасибо, - поблагодарил я.

Она пожала плечами:

- Не за что. Вы и в самом деле еле на ногах держитесь...

3

Близилась к концу программа "Время". Женщина из Гидрометцентра СССР вдохновенно рассказывала о движении холодных и теплых масс воздуха и приступила к описанию драматического столкновения циклона с гигантским антициклоном, когда я перебрался в комнату.

Наступила ночь. Душная южная ночь с желтой, как срез лимона, луной, россыпью крупных голубых звезд и неумолчным стрекотом цикад.

Я воспользовался приглашением хозяйки и, сменив жесткие ступеньки на упругие подушки дивана, продолжал делать вид, что с головой ушел в приключения короля Ричарда. В соседней комнате молочным светом мерцал экран телевизора. Нина возилась на кухне и не обращала на меня никакого внимания.

С тех пор как она великодушно позволила мне остаться, мы не перемолвились друг с другом и парой слов. Во дворе меня ждала раскладушка. Книга, которую так горячо расхваливал, оказалась скучной, практически непригодной для чтения макулатурой и представляла интерес разве что для собирателя древностей. Я добросовестно переворачивал страницы, но мысли были далеко - я вспоминал строчки из протокола допроса Нины Андреевны Кузнецовой. Разумеется, она об этом не догадывалась, иначе с треском выгнала бы меня вон.

Ее показания, зафиксированные на стандартном бланке, занимали всего полторы машинописные страницы. По словам Нины, в последний раз она видела мужа в роковой день пятнадцатого сентября. Видела утром, перед уходом на работу. Накануне он пришел поздно и отсыпался после дежурства. Нина оставила записку, позже ее приобщили к делу, но ничего существенного она не содержала - обычная записка в две строки: "Суп в кастрюле. Хлеб черствый. Если можешь, купи свежий".

Вечером, когда Нина вернулась домой, Сергей уже ушел на работу. Поздно ночью от сотрудников милиции ей стало известно о его исчезновении. На Приморскую он с тех пор не возвращался.

Ни подтвердить, ни опровергнуть эти показания было некому, так как соседей у Кузнецовых нет: после реконструкции улицы уцелел только их дом, остальные снесли при строительстве гостиницы несколько лет назад.

Далее в протоколе со слов Нины записано, что с мужем они жили нормально, ссор и скандалов между ними не возникало, ничего странного в его поведении она не замечала, спиртным он не злоупотреблял.

"Характер у него был мягкий, открытый, но, случалось, уходил в себя и тогда становился угрюмым, раздражительным", - сказала она следователю. Эта фраза вызвала уточняющий вопрос: как именно и по какому поводу проявлялась его раздражительность, однако ничего более определенного Нина добавить не смогла.

К работе он относился добросовестно, с интересом, о другой не помышлял. Имел многочисленные благодарности от дирекции - такими словами заканчивались показания вдовы погибшего...

Я оторвал взгляд от книги.

Вдова... Как нелепо звучит это слово. Ей всего двадцать. Приехала сюда три года назад, поступила в техникум на заочное. Жила в общежитии. Вскоре познакомилась с Сергеем, вышла замуж. И вот - вдова...

Дверь на кухню была открыта. Нина продолжала возиться у плиты, но не исключено, что в этот момент мы думали об одном и том же.

Интересно, любила она мужа? Была с ним счастлива? В протоколе об этом ни звука: не положено - официальный документ...

Я представил, как всего две недели назад на этом самом диване, возможно, в той же самой позе, что и я, с книгой в руках, сидел другой человек.

Молчали они? Или шутили? Улыбались друг другу? А может, ссорились?

Теперь этого человека нет в живых.

Каким он был? О чем думал? Чему смеялся? Неизвестно. И жизнь, и отдельные его поступки обернулись загадкой, которую по странному стечению обстоятельств предстояло разгадывать мне.

В декабре ему исполнилось бы двадцать пять. Мне двадцать пять стукнуло немного раньше, в июне. Выходит, мы ровесники! Случайность, конечно, простое совпадение, но почему-то оно смущало меня, хотя, если разобраться, ничего особенного в этом нет...

Я поежился. По плечам и спине пробежал озноб. До сих пор мне помогало самовнушение, и, отгоняя мысль о болезни, я снова уткнулся в книгу.

Итак, показания Нины. Они не противоречили характеристике, которую выдала на покойного администрация ресторана. Вежливый, безотказный, добросовестный - эти качества приводились и в письменных и в устных отзывах.

Один из сослуживцев Кузнецова дополнил его портрет следующим штришком; "Хороший был парень, что говорить... Ну еще одеться любил по моде. Знаете, наверно, стиль такой модерновый, заграничный вроде - нынче многие так ходят, не одни молодые... Придет, бывало, в полусапожках, только что шпор не хватает, ну, джинсы, конечно, рубашка с блямбой на кармане, словом, во всей амуниции. Вылитый ковбой, хоть в кино снимай. Не подумайте, что я в осуждение, у самого сын такой, тронутый маленько на шмотках. Вроде парень как парень, а штаны с нашлепками увидит, аж дрожит весь. У них это вроде как пароль, узнают друг друга по этим самым блямбам. В общем-то ничего, конечно, даже красиво, если меру знать. А Сергей, тот знал, всегда стройный, подтянутый ходил... Ну и работник, я уже говорил, отличный: аккуратный, честный, деньги всегда копейка в копейку сходились..."

При чтении этого протокола у меня возникло желание узнать, на какие средства приобретал Кузнецов свою "ковбойскую амуницию". Возможно, это не вызвало бы особого интереса - сам хожу в джинсах, - не будь гардероб покойного столь внушителен.

Два кожаных пальто, куртки всевозможных фасонов, полдюжины джинсовых костюмов на всех стадиях носки, около десятка пар импортной обуви, фирменные рубашки, которые он менял довольно часто, - все это, если вдуматься, стоило не так уж мало, да и в магазинах, как известно, подобные вещи попадаются нечасто. Выходит, переплачивал? Если добавить к перечисленному солидный стереофонический "Шарп" и еще два магнитофона поменьше, но тоже импортных, невольно зародится мысль о кладе, наследстве или богатой тетушке, ссужающей деньгами своего единственного племянника.

Но в том-то и загвоздка, что клада Кузнецов не находил, наследства не получал и родственников у него не имелось. Это установил следователь, который тоже заинтересовался источниками его доходов. Выяснилось, что получал Сергей прилично, за перевыполнение плана в "Лотосе" систематически выплачивались премии, и все же самая грубая прикидка показывала, что концы с концами не сходятся.

Следователь оказался человеком дотошным. В ходе его настойчивых бухгалтерских изысканий всплыл небезынтересный факт: полтора года назад Кузнецов приобрел несколько билетов лотереи "Спринт" и выиграл по двум из них две тысячи рублей.

Сумма значительная. Она устранила если не все, то некоторую часть бюджетных вопросов, а на остальные ответила Нина. На повторном допросе она подтвердила, что выигрыш имел место полтора года назад и что все деньги действительно ушли на покупку одежды для мужа. Где Сергей приобретал вещи, она не знала...

Я перевернул страницу.

Самовнушение не помогло. Головная боль не утихла, наоборот становилась все сильней. Ком в горле тоже увеличился и окончательно блокировал дыхательные пути. Пора было обратиться к более радикальным средствам.

Я собрался уже поинтересоваться содержимым домашней аптечки Кузнецовых, но Нина меня опередила.

- Садитесь ужинать, - позвала она. Голос был усталый и доносился словно бы издали.

- Спасибо, что-то не хочется, - отказался я.

Мысль о еде вызывала отвращение. Смешно сказать, но я мерз. На дворе теплынь, плюс девятнадцать, а меня неудержимо тянуло под одеяло. Я с сожалением подумал о теплом шерстяном свитере, который вместе с остальными вещами уже второй день лежал в одном из отсеков привокзальной камеры хранения.

- Давайте-ка без церемоний. - Нина вошла в комнату и поставила на середину стола хлебницу. - Садитесь. И не стесняйтесь, пожалуйста...

Вторично отказываться было неловко, и я поднялся с дивана.

- Вы макароны с томатным соусом любите?

- Обожаю. - Я сделал шаг, другой и с удивлением обнаружил, что пол подо мной подозрительно покачивается.

- Что с вами? - спросила Нина.

- Нет, нет, ничего. Это пройдет...

Однако не проходило: висевшая под потолком лампочка внезапно выбросила яркие протуберанцы, затем свет сфокусировался и превратился в луч мощного прожектора, направленного прямо в глаза. Нинина фигура выпала из поля зрения. Там, где она только что находилась, мелькали оранжевые и ядовито-зеленые, похожие на жонглерский реквизит кольца.

Что-то невыразимо гнусное, тяжелое возникло на дне желудка, оформилось в пульсирующую опухоль и медленно поползло вверх.

- Сейчас, одну минутку... - Я наугад побрел к двери, переступил порог и опустился на приступку, на которой несколькими часами раньше впервые увидел Нину.

Стало чуть легче. Ровно настолько, чтобы понять отчетливо и ясно заболел! Ничего хуже случиться не могло! Я не успел осознать последствий, к которым это может привести, - новый приступ головной боли накрыл меня и наглухо отрезал от внешнего мира.

Минуту спустя - а может, только почудилось, что прошла минута, - я поднял голову.

Надо мной низко висели звезды. От них исходили злые колючие лучи. Ни с того ни с сего они, вдруг сдвинулись с места и, постепенно увеличивая скорость, закружились, вовлекая в свой сумасшедший танец луну, крышу, черные силуэты деревьев, угрожающе нависших над тесным двориком. Этот дьявольский хоровод сопровождался таким оглушительным стрекотом, точно его издавали не цикады, а спрятавшийся в кустах оркестр, исполняющий нудную, состоящую из нескольких бесконечно повторяющихся нот мелодию...

Сколько прошло времени - неизвестно. То мне казалось, что проваливаюсь в сон, то вдруг наступало короткое просветление, но ни встать, ни двинуться с места не удавалось.

В памяти осталось прикосновение холодной ладони к пылающему лбу, тревожный Нинин голос. Она заставила меня подняться, отвела в комнату, насильно впихнула в меня несколько таблеток и подвела к дивану. Кажется, я пытался возражать, порывался уйти, что-то доказывал, но болезнь брала свое: усталость и тупое равнодушие овладели мной, заглушили остальные чувства. Я наспех разделся и, лязгая зубами, повалился в постель.

Свет померк внезапно, будто кто-то разом повернул выключатель...

...Сначала я был птицей, у которой на лету сковало морозом крылья. Потом - вмерзшей в оледенелый наст травинкой, деревом с намертво выстуженной сердцевиной.

Я рассыпался на тысячи осколков, гнулся под ураганным ветром; мое окоченевшее тело лежало посреди голой равнины, и не существовало в мире силы, способной спасти, защитить от жуткого, пробирающего до костей холода. Он проникал всюду, в каждую пору, в каждую клетку, от него стыла кровь в жилах, а кожа не выдерживала и дробилась на хрупкие ломкие кристаллы.

Это был бред. Самый настоящий бред, в котором не оставалось места реальности. Краем сознания я вроде понимал это и в то же время явственно видел бесконечную белую пустыню, себя, полузанесенного снегом, мерцающую вдали цепочку огней. То светились огни поселка, к которому мне надо было пробиться, или, может, туманное облачко Млечного Пути, или фары машин на заснеженной трассе. Нет, скорее то были факелы! Преследуемый конным отрядом герцога, я порывался бежать от погони, но тяжелые стальные латы тянули к земле. Я выбился из сил и теперь лежал, сжавшись в комок, беспомощный, одинокий, обреченный на верную гибель. Ветер заунывно свистел надо мной, сек лицо твердыми, как толченое стекло, крупицами снега и сыпал, сыпал, пока над грудой холодного железа не намело белый холмик...

В какой-то момент мне удалось разлепить веки, и тотчас что-то больно резануло глаза. Я застонал. Вероятно, меня услышали, потому что свет погас и пространство заполнилось серыми размытыми пятнами. На их фоне постепенно, как на бумаге, сунутой в проявитель, возникло лицо мамы.

"Ты?" - удивился я.

Она молча сняла с себя теплый пуховый платок, накинула его мне на грудь и укоризненно покачала головой.

"Как же так, Володя?.. - Губы ее оставались неподвижными, но я отчетливо слышал голос, который невозможно спутать ни с каким другим. - Ты совсем себя не бережешь... И писем от тебя нет. Обещал писать часто. Я жду, жду... Как же так, Володя?"

"Разве ты не получила телеграмму?" - хотел возразить я в свое оправдание, но мама заторопилась.

"Ладно, сынок, я ведь не упрекаю... - Черты ее лица стали терять определенность. - Ты все же выбери минутку, напиши, как устроился, где питаешься..."

Лицо стало уплывать куда-то в сторону. Я пытался остановить, крикнуть что-то вдогонку, но поздно. Мама исчезла.

Очнулся я оттого, что арктический холод сменился каракумской жарой. С меня ручьями лил пот. Едва ворочая распухшим, шершавым, как наждак, языком, я попросил пить.

Передо мной появился стакан с осевшими на дно ягодами малины. Его держала девушка в легком ситцевом халате. Лицо, охваченное ореолом волос, взгляд больших карих глаз показались мне смутно знакомыми.

- Вы кто? - спросил я у нее.

- Молчите... У вас жар, сильный жар...

Вспомнил: ну конечно, это Нина, только совсем другая, больше похожая на ту, с фотографии двухлетней давности.

- Который час? - прохрипел я.

- Половина первого.

Я не поверил.

- Половина первого ночи, - повторила она и протянула градусник. Поставьте, надо измерить. Час назад было под сорок...

- Да ну? - вяло удивился я, изо всех сил сопротивляясь обволакивающей необоримой дреме.

- ...тридцать девять и четыре... "скорую" хотела вызывать... испугалась... лекарство...

Голос становился все тише, пропадал, снова появлялся, и я, потеряв всякую способность к сопротивлению, погрузился в черную бездонную пропасть...

Глава 2

1

Утром меня разбудили шаги.

Кто-то топтался у двери, возился с замком, пробовал отворить форточку.

Прежде чем я успел открыть глаза, звуки оборвались, и мне не сразу удалось сообразить, продолжение ли это ночных кошмаров или кто-то действительно околачивается за дверью. В доме царила тишина, но тишина странная, как если бы за секунду до моего пробуждения был подан знак и говорившие до этого в полный голос вдруг разом смолкли.

Полусонный, я приподнял голову с подушки.

Смутное ощущение опасности, чьего-то незримого и оттого особенно гнетущего присутствия не исчезало. Прислушавшись, я понял, что не ошибся. Снаружи кто-то был. Сперва раздался шорох. Потом звякнула неосторожно задетая крышка почтового ящика. Прошло немного времени, и в дверь потихоньку постучали.

Затаив дыхание, я ждал, что будет дальше.

В комнату сквозь застекленную раму над входной дверью падал рассеянный пучок света. В нем лениво плавали взвешенные в воздухе пылинки. Где-то сбоку, на столе, размереннотикал будильник. Более мирную обстановку трудно вообразить. Если б не человек, стоящий за дверью. Его молчание таило не совсем ясную и вместе с тем вполне реальную угрозу.

Первым нервы не выдержали у гостя. После продолжительной паузы стук повторился. Теперь стучали смелее, бесцеремонней, и не в дверь, а в плотно занавешенное окно.

Стремясь производить как можно меньше шума, я поднялся, чтобы подойти к окну и незаметно выглянуть во двор, однако на полпути споткнулся и задел стул.

- Кто там? - громко, якобы спросонья, спросил я.

Находившийся по ту сторону двери человек спрыгнул с крыльца.

Я кинулся к окну, отдернул край занавески. Никого. Только на повороте дорожки покачивались потревоженные бегством ветки кустарника.

Дверь оказалась запертой на ключ, но это уже не имело значения. О том, чтобы преследовать беглеца, не могло быть и речи - шансы догнать его, тем более в моем состоянии, равнялись нулю.

Я доковылял до дивана, влез в свернутое коконом одеяло и некоторое время, уставившись в потолок, переваривал случившееся. Ничего путного из этого не вышло. Голова работала туго, мысли путались, и найти сколь-нибудь разумное объяснение так и не удалось. Зачем приходил этот тип? Действительно ли он хотел взломать замок или мне померещилось? Непонятно.

Судя по времени, Нина ушла недавно. Перспектива оставаться в запертой квартире меня не устраивала - на два часа дня у меня была назначена встреча, ни отложить, ни перенести которую я не мог.

"Ничего, на крайний случай сгодится и окно", - решил я и закрыл глаза.

Еще минут десять я ворочался на своем сверхмягком ложе, силясь отыскать хоть какой-то смысл в происшедшем, и не заметил, как меня снова сморил сон.

* * *

Никаких психических отклонений я за собой не замечал. По крайней мере до сих пор. Но когда, проснувшись, услышал, что кто-то опять возится с дверным замком, первым делом подумал о слуховых галлюцинациях и поспешил посмотреть на часы.

Они показывали час дня. Секундная стрелка бодро бегала вокруг оси, из чего я заключил, что и хронометр мой, и сам я в полном порядке.

Между тем в замочной скважине провернулся ключ и в комнату вошла Нина.

- Добрый день, - сказала она.

- Здравствуйте, - сказал, вернее, прокаркал я, поскольку полноценной речи все еще мешали распухшие до невероятных размеров миндалины.

- Ну как вы? Лучше?

Видно, я не был создан для одиночества: вопрос Нины при всей его обыденности вызвал у меня острую потребность в общении. Захотелось поговорить с ней, поболтать о том о сем, без ухищрений, без задних мыслей, не контролируя каждое слово из боязни выдать себя. Но, увы, я не мог себе это позволить.

- Спасибо, вроде ничего, - ответил я.

- Давно проснулись?

- Только что. - Делиться известием об утреннем посетителе я счел излишним. - А вы с работы?

- У меня перерыв до половины второго. Принесла кое-что из продуктов.

Я в два приема подтянулся к изголовью, собираясь встать.

- Нет, нет, лежите, - остановила меня Нина. - Вам надо отлежаться. Температуру мерили?

- Не успел.

Она подала градусник. Я послушно сунул его под мышку и откинулся на подушку.

- Послушайте, а ведь мы с вами так толком и не познакомились. Вас как зовут?

- Нина, - сказала она, выкладывая из сумки свертки.

- А меня...

- Я знаю, вы уже говорили: Сопрыкин Володя.

- Наверно, раскаиваетесь, что разрешили мне остаться?

- Глупости... Скажите лучше, как вас угораздило простудиться в такую жару? - Нина вышла на кухню, но через дверной проем было видно, как она надрезает пакет молока. - А может, у вас грипп?

- Гриппозный больной - разносчик инфекции, - процитировал я из какой-то брошюры. - Он смертельно опасен для окружающих... Повис я у вас на шее, и идти мне некуда. Но вы потерпите, ладно? Вот переберемся мы с матерью сюда окончательно, она вас непременно навестит и выразит благодарность за спасение своего несчастного ребенка. Уж будьте уверены.

Нина поставила кастрюльку с молоком на огонь.

- А вы собираетесь переезжать? - спросила она.

- Ну да, затем и приехал...

И с некоторым опозданием я стал излагать незамысловатую историю, которую сочинил про запас вчера, сидя на набережной:

- Переезд - дело решенное. Мать давно рвется к морю. У нее хронический тонзиллит, слышали о такой болезни?

- Слышала, - отозвалась Нина.

- Неприятная штука. Врачи советуют менять климат, да и я в принципе не против. Все упирается в квартиру. Дали мы объявление о размене и у себя, и у вас в городе. Еще в прошлом году. Повторили несколько раз, только все без толку. Не хотят отсюда на север меняться, мы ведь с мамой за Уралом живем, я вам, кажется, говорил... Так вот, нет желающих, и все тут. Мы уже надеяться перестали, а недавно письмо пришло. От мужика одного. Он перевод по службе получил, перебирается с семьей в наши края. Вроде реальный вариант - двухкомнатная в районе цирка, семнадцатиэтажный дом, знаете, наверно...

Конечно, я врал, но врал по необходимости, в интересах дела, и потом, мое вранье было враньем безобидным, оно никому не причиняло вреда. А что самое удивительное - я настолько свыкся со своей выдумкой, что и сам почти верил тому, что говорил.

- Я, конечно, отпуск оформил, на месте хотел посмотреть, что к чему. Мне бы телеграмму перед выездом дать, предупредить, а я по запарке и не подумал, что могу не застать хозяев. Не повезло, короче. Разминулись. И опоздал-то на самую малость, всего на несколько часов: я - сюда, а обменщик этот с женой к родственникам уехал погостить. Соседи сказали, что вернется только через неделю, не раньше. Придется ждать, не ехать же обратно...

- Понятно, - суховато сказала Нина, и я догадался, что упустил момент, когда ее настроение сделало неприметный поворот к худшему. - Мне пора. - Она показала на плиту: - Скоро молоко закипит, не забудьте выключить. Продукты в холодильнике. - И прошла в соседнюю комнату.

- А вы не боитесь? - спросил я, гадая, что именно не понравилось ей в рассказанной истории.

- Чего, по-вашему, я должна бояться? - донеслось из-за двери.

- Ну, оставлять меня одного. Вдруг обчищу квартиру?

Нина вышла, держа в руках светло-коричневую, под цвет платья сумку.

- Не боюсь, - спокойно сказала она и неожиданно спросила: - Между прочим, вы на себя в зеркало смотрели?

- Нет, а что?

- Да так, посмотрите на досуге... И не забудьте принять лекарство, таблетки на столе.

Уже у порога Нина обернулась:

- Считайте, что вам не повезло, Сопрыкин Володя. У меня брать нечего.

И вышла, громко захлопнув за собой дверь.

Замечание Нины нисколько меня не задело. Я не принадлежу к числу мужчин, которые получают удовольствие, разглядывая себя в зеркало, и то, что сразу после ее ухода оно попалось на глаза, мне лично представляется чистой случайностью.

Просто зеркало стояло на краю тумбочки, куда я положил термометр, и, должно быть, машинально я взял его и поднес к лицу.

Хватило одного взгляда, чтобы догадаться, на что намекала Нина.

Я никогда не считал себя красавцем и, в общем, довольно сдержанно отношусь к собственной внешности, но то, что увидел, превзошло все мои ожидания. Можно подумать, что за одну ночь я прошел месячный курс голодания.

Из зеркала таращился тощий субъект с ввалившимися щеками, распухшими потрескавшимися губами и туго обтянутыми кожей скулами, из которых кустиками торчала рыжая, с красноватым оттенком щетина. А чего стоили уши - таким ушам позавидовал бы матерый африканский слонище. Жалкий портрет грабителя-самозванца довершали спутанные, торчащие во все стороны волосы цвета лежалой соломы.

Ошеломленный увиденным, я вернул зеркало в исходное положение и, избегая думать о зрелище, свидетелем которого только что стал, попробовал трезво определить, насколько далеко зашли последствия болезни.

В мою пользу была температура: тридцать семь и четыре по сравнению со вчерашней - пустяк, который можно не принимать во внимание. Голова тоже как будто работала ясно. Зрение в норме. Что еще? Я напряг мышцы, и они пусть не сразу, но подчинились. О вчерашней хвори, как ни странно, напоминала только общая слабость и чем-то похожая на ревматическую ломота в суставах.

Что ж, не так уж и плохо. Назначенное на два часа свидание не отменялось, а этого я опасался больше всего.

Откинув одеяло, я поднялся с дивана.

Голова слегка закружилась, и, чтобы не потерять ориентировки, я сосредоточил взгляд на фотографии, которая была просунута между стеклянными задвижками книжной полки. Сергей Кузнецов смотрел в пространство с безмятежной улыбкой человека, не подозревающего о грядущих несчастьях. Хотел бы я знать, каким виделся ему мир, что в нем радует и что огорчает, когда смотришь такими вот глазами?

Мои размышления прервало донесшееся из кухни шипение. Через край кастрюльки бежала пена. Я отключил газ.

От запаха подгоревшего молока судорогой свело желудок и потянуло на свежий воздух. Но сделать это оказалось не так-то просто. Пять минут ушло на джинсы, столько же, чтобы напялить на себя рубашку. Хорошо, на сандалетах нет шнурков, иначе, нагнувшись, я рисковал потратить полчаса на разгибание. В конце концов с одеждой было покончено. Мытье и чистка зубов - щетки у меня не имелось - заняли не меньше, чем одевание, но и эта процедура осталась позади.

Держась на всякий случай поближе к стенам, я вышел наружу. Погода была пасмурной. Не то чтобы тучи или туман, видимость как раз отличная, но во всю ширь неба простиралась сплошная серебристая пелена, а вместо солнца над головой висел матовый плафон, внутри которого светила стосвечовая лампа. Не знаю, в чем тут секрет, только все вокруг, даже листья на деревьях, стали почему-то в этом освещении необычайно контрастными, выпуклыми, а видневшиеся со двора верхушки кипарисов отдавали густой, переходящей в черное синевой.

Я запер дверь и сунул ключ под коврик. Конечно, лучше бы оставить его при себе, но я не оставил - вдруг в мое отсутствие вернется Нина?

По узкой бетонированной дорожке я вышел на улицу.

Многоэтажное здание "Лотоса" снизу доверху было увешано флагами всех цветов и оттенков. Со дня на день в городе ожидалось открытие международного фестиваля песни, и за неделю улицы начали украшать праздничными транспарантами, афишами, гирляндами. Дошла, стало быть, очередь и до "Лотоса"...

Я полез в задний карман. Выгреб оттуда горсть мелочи. Вместе с монетами в ладони оказался клочок бумажки - адрес моей будущей квартиры. Я разорвал его и выбросил в урну.

Теперь при мне не оставалось ничего лишнего.

2

Тофику Шахмамедову, к свиданию с которым я готовился со вчерашнего дня, надо было звонить ровно в два. В запасе имелось немного времени. Я присел за свободный столик на открытой террасе кафе и заказал бутылку "Фанты".

Причина, заставившая меня искать встречи с Шахмамедовым, крылась в его редком имени. Впервые оно встретилось среди множества других имен и фамилий при чтении материалов дела и уже тогда запало в память. К тому же именно его я видел запечатленным на свадебном снимке рядом с Кузнецовым во время бракосочетания.

Девятнадцатилетний таксист Шахмамедов, друг покойного, проходил свидетелем по делу. Но свидетелем не совсем обычным - он попадал в круг подозреваемых, поскольку ни на 15, ни на 17 сентября твердого алиби у него было. Пятнадцатого Шахмамедов работал во второй смене и разъезжал на своем таксомоторе по всему городу, оставаясь фактически бесконтрольным, а семнадцатого взял выходной и, если верить его собственным словам, с утра до вечера сидел дома и клеил обои. Мать Тофика находилась в отъезде, соседи в квартиру не заглядывали, подтвердить показания было некому. Следователь установил, что в его квартире действительно шел ремонт, но это, по вполне понятным причинам, мало что меняло. Разумеется, никто не собирался взваливать на Шахмамедова обязанность доказывать свое алиби закон есть закон, и этим занимались те, кому следует. Занимались, между прочим, основательно. Тем не менее, побывав вчера утром на "сходняке" так называют здесь неофициально существующий толкучий рынок, - я насторожился, услышав знакомое имя.

О "сходняке", куда меня привела все та же мысль о ковбойской экипировке погибшего, стоит, пожалуй, рассказать поподробней.

В районе морского порта, рядом с комиссионным магазином, есть сквер. Обычный городской сквер с аккуратными газонами и фонтаном в центре расходящихся лучами аллей. С самого утра по асфальтированным дорожкам сквера с независимым скучающим видом прогуливаются одетые по последнему крику моды молодые люди. Попав сюда и ни о чем не подозревая, вы наслаждаетесь журчанием воды в фонтане, любуетесь золотыми рыбками, идете в глубь тенистой аллеи, и тут до вашего слуха доносится едва различимый конспиративный шепот. Вы недоумеваете - откуда? Шепот повторяется, теперь можно разобрать слова: "Шмотки не нужны?" К вам обращается стоящий поодаль парень в вылинявших добела штанах, майке, украшенной эмблемой Коннектикутского университета, или девушка в прозрачном платье, сквозь которое можно увидеть пупырышки на ее коже. Парень предлагает куртку, рубашку; девушка - косметику, "жвак", фирменные кульки и сигареты. Представители обоего пола делают это с одинаково безразличным, отсутствующим выражением на лицах и, лишь убедившись, что вы "настоящий клиент", меняются прямо на глазах: начинают суетиться, на все лады расхваливают товар, настойчиво зазывают в сторонку, боясь, что "засекут" и будет "шум".

Ни покупать, ни продавать я, понятно, не собирался. Посещение "толчка" входило в план, который был разработан следователем. Мы надеялись отыскать здесь знакомых Кузнецова. Не тех знакомых, с кем он общался по работе, а тех, "невидимок", кого совсем не знали, к кому, собственно, и было адресовано вчерашнее объявление в газете.

Для начала я решил осмотреться и занял стратегически выгодную позицию на подступах к "торговому ряду". Сложность заключалась в том, что многих "продавцов" приводил сюда случай, нездоровое любопытство, а то и необходимость раздобыть денег на дорогу домой. Эти случайные "продавцы", или, как я их окрестил, "дилетанты", меня не интересовали, приезжие не интересовали тоже. Нужен был кто-то из местных, из завсегдатаев, нужен был профессионал!

Короля, как известно, сыграть нельзя, его играют окружающие. Помятуя об этом, я наблюдал за фланирующей в аллеях публикой, стараясь уловить закономерности в ее перемещениях. Задача оказалась не из легких, но в конечном счете после получасового ожидания я все же засек подходящий объект.

Мой избранник - упитанный прыщавый парень в коротких поношенных шортах и желтой жокейской шапочке - был явно из профессионалов: вел себя солидно, стоял в сторонке, клиентов не искал, но, если присмотреться повнимательней, именно к нему, как булавки к магниту, тянулись многие из торгующих, обращаясь то ли за советом, то ли за указаниями.

Рискнул обратиться и я.

Описав длинную кривую, я прошел вдоль зеркальной витрины комиссионки и приблизился к "толстяку".

- Привет, - сказал я.

- Привет, - без энтузиазма ответил он, даже не взглянув в мою сторону.

- Как жизнь? - поинтересовался.

Он не удостоил меня ответом.

- Выручай, старик, - в меру заискивая, я перешел на конспиративный шепот, заимствованный у "дилетантов", но и это не произвело на "толстяка" ни малейшего впечатления.

- Топай дальше, - бросил он, не шелохнувшись. - По понедельникам не подаю.

Шуточка так себе, ниже среднего, и чувствовалось, что весь его репертуар примерно на том же уровне.

- Послушай, серьезно. Дело есть.

Он промолчал, сосредоточенно глядя вдаль из-под прозрачного козырька своей шапочки.

Столь холодный прием мог обескуражить кого угодно, но я не сдавался:

- Может, отойдем? Поговорить надо.

- Здесь говори, коли охота есть. А нет - вали отсюда, мне и без тебя не скучно.

Насчет скуки это верно: сбоку уже маячил очередной тип, жаждущий получить консультацию.

- Напрасно заводишься. Дело серьезное.

- Ну? - обронил он безразлично.

Я понизил голос:

- Валюту обменять надо.

- Ну? - с тем же выражением повторил он.

- Что "ну"? Сумма большая, сечешь? Не в банк же идти. Оптовый покупатель нужен.

- А я при чем?

- Да брось ты... Я к тебе по-человечески, а ты... Помоги, внакладе не останешься.

Последний довод не оставил его равнодушным.

- Я тебя не знаю, - процедил он сквозь зубы. - Кто ты такой?

- Тебе что, фамилия нужна? - огрызнулся я. - Ты вроде не отдел кадров, и я не на работу к тебе устраиваюсь.

- Вот и топай, откуда пришел, - невозмутимо посоветовал он. - Я тебя в первый раз вижу. Может, ты из этих... - Он мотнул головой в сторону фонтана. Очевидно, райотдел милиции следовало искать в указанном направлении, но подобные сведения меня не интересовали.

- Не веришь мне, у Кузнецова Сережки спроси. Он тебе скажет, кто я и откуда. - Я прикинул, какой могла быть кличка у Кузнецова, и решил, что самое благоразумное взять производную от фамилии. - Надеюсь, Кузю ты знаешь?

- Впервые слышу. - Он стрельнул в меня крошечными водянистыми глазками, глубоко спрятанными между надбровными дугами и выпуклостями щек.

- Кузю, - повторил я. - С Приморской.

- Не знаю такого.

- Ну не знаешь, тогда и говорить больше не о чем...

Я смирился с поражением и сделал движение, собираясь уходить.

- Подожди, - остановил он. - Это случайно не тот кадр... ну, про которого Тофик рассказывал?

Где-то внутри у меня мгновенно загорелась контрольная лампочка и, точно милицейская мигалка, стала подавать тревожные сигналы: "То-фик... То-фик... Тофик..."

- Откуда мне знать, про кого тебе рассказывали? - Я боялся провокации со стороны "толстяка" и состроил постную мину: - Я тебе про Кузю толкую, а ты...

- Кажется, вспомнил, это тот деятель, что в "Спринт" два куска выиграл?

Я "просветлел".

- Он самый, а говоришь, не знаю.

Толстяк отвел глаза и хмыкнул:

- Везет же некоторым...

Казалось, он потерял ко мне всякий интерес, но это только казалось.

- И много у тебя валюты? - подумав, спросил он.

- Вагон и маленькая тележка. За вагон себе возьму, а за тележку, так и быть, бери себе.

Он оживился:

- Доллары?

- Не только. Марки, кроны, фунты, всего понемногу.

- Ты где остановился?

- Пока нигде. Утром приехал. Может, на Приморскую подамся, к Сергею. Не знаешь случайно, дома он?

Готов поклясться, что по лицу моего собеседника пробежала тень не то сомнения, не то недоверия. Он хотел что-то ответить, но в последний момент воздержался и, пожевав губами, сказал:

- Насчет валюты не обещаю, но попробую тебе помочь. Сам я такими делами не занимаюсь, разве что переговорю кое с кем. Придется немного подождать, как у тебя со временем: надолго приехал?

- Хорошо, - согласился я после подобающих в таких случаях колебаний. - Немного подождать я могу. Только немного!

- Годится, - произнес "толстяк", скрепляя наш договор. - Есть у меня один человек. Если он согласится... В общем, заходи на днях.

- Куда?

Он расплылся в улыбке:

- На кудыкину гору. Сюда, куда ж еще...

В это время, бочком и сильно сутулясь, к нам подошел загорелый дочерна парень в ярко-голубых джинсах и мятой рубахе с сержантскими нашивками на рукаве и клеймом на груди.

Мой английский не выходил за рамки школьной программы, но его хватило, чтобы перевести надпись: "Полицейский патруль. 14-е отделение полиции. Бирмингем, штат Алабама".

"Толстяк" не обратил на него внимания.

- Я их толкнул, Герась, - сообщил ему "полицейский". - За сто сорок.

- Ну и дурак, - отозвался Герась, употребив при этом весьма крепкое выражение.

Полчаса спустя я уже знал основные жизненные вехи Герася.

Помог телефонный звонок по номеру, который помнил не хуже, чем дату своего рождения, ибо это был единственный оставленный мне канал связи с розыском.

Человека по кличке Герась в милиции отлично знали. Там он значился как Герасимов Юрий Антонович. В прошлом его неоднократно задерживали и привлекали к административной ответственности за мелкую спекуляцию. Однако, к моему разочарованию, в данных о нем не содержалось даже намека на связи с покойным кассиром. Тофик Шахмамедов среди его знакомых тоже не числился. Правда, они проживали на одной улице, хотя и в разных ее концах.

Стопроцентной уверенности, что Тофик, о котором, между прочим, обмолвился Герась, и Шахмамедов, с которым дружил Сергей Кузнецов, одно и то же лицо, конечно, не было, и все же контрольная лампочка продолжала подавать тревожные сигналы. Интуиция подсказывала, что такое совпадение вполне возможно.

Чутье - советчик не очень надежный, это верно, но ведь и строгие логические обоснования далеко не всегда продуктивны. Словом, я решил попробовать и под тем же предлогом, что так удачно сработал на "сходняке", выйти на таксиста. Попытка не пытка, и терять мне было нечего.

В первой попавшейся гостинице я выпросил телефонный справочник и выписал оттуда номера всех абонентов, носящих фамилию Шахмамедовы. Их оказалось трое.

В двух случаях на просьбу позвать к телефону Тофика мне ответили, что я не туда попал, и посоветовали правильно набирать номер.

В третьем к телефону подошел сам Тофик.

- Слушаю, - с легким акцентом сказал он, когда я, не представившись, поздоровался и сообщил, кто мне нужен.

- Мы должны увидеться, у меня к тебе дело.

- Кто со мной говорит?

- Неважно.

- Я хочу знать, кто со мной говорит! - потребовал он сердито.

- Зачем? - Я возражал скорей из духа противоречия, чем из желания сохранить инкогнито: необходимости скрывать свое имя не было - Симаков на всякий пожарный снабдил меня легендой с богатым "валютным" прошлым.

- Сейчас я повешу трубку, - пригрозил Шахмамадов, и, судя по тону, он не шутил.

- Ладно, - сказал я, - раз для тебя это так важно. Меня зовут Володя, фамилия Сопрыкин. Я друг Кузнецова. Нам с тобой надо встретиться по очень важному делу.

- Что за дело?

- По телефону сказать не могу. Надо встретиться лично. И чем скорее, тем лучше. Ты тоже в этом заинтересован.

Тофик как воды в рот набрал.

- Ты слышишь?

- Слышу...

В трубке снова стало тихо. Очевидно, он обдумывал мое предложение.

- Хорошо, - сказал он наконец. - Я согласен.

- Вот и отлично. Ты когда свободен?

- Позвони завтра, в два.

- А почему не сегодня?

- Сегодня я занят, - и, не вдаваясь в подробности, Тофик отключился.

* * *

После того разговора минули ровно сутки.

За это время мои попытки нащупать связи покойного не принесли никаких результатов. В активе значились лишь невнятные обещания Герася, знакомство с Ниной и пока что несостоявшееся свидание с Шахмамедовым. Не густо, конечно, но я не отчаивался: в конце концов неизвестно, какова роль Герася, Нины и Тофика в этой темной истории - что, если они и есть те самые люди, на встречу с которыми мы с Симаковым рассчитывали?..

Я сидел под зонтиком на террасе кафе. Наискосок, через дорогу, у старинной пушки, направленной жерлом в сторону моря, толпились туристы. Оттуда доносились обрывки английской речи. Экскурсовод повествовал о русско-турецкой войне, а англичане - если то были англичане - без устали щелкали затворами фотокамер.

Что делать: у каждого свои заботы.

Я оставил на столе початую бутылку "Фанты" и поплелся к телефонной будке.

Рослый, одетый в униформу швейцар, стоявший у дверей "Лотоса", окинул меня суровым неодобрительным взглядом. Как видно, моя наружность резко расходилась с его представлениями о прекрасном. Немудрено: я выглядел как помятый больной пес, которого за дряхлостью выгнали из дома. Впрочем, до сих пор в этом городе бездомных собак мне лично видеть не приходилось.

Избегая смотреть на блестящий вращающийся диск, я набрал нужный номер. На первом же длинном гудке Тофик снял трубку.

- Это ты? - Впечатление такое, что он не отходил от телефонного аппарата со вчерашнего дня. Нелепая мысль, но, видно, я был не так далек от истины: едва заслышав мой голос, Тофик на едином дыхании выпалил явно заранее заготовленное: - Через полчаса жду у кинотеатра "Стерео". Справа. В руке буду держать "Огонек".

И все. Отбой.

Это ж надо, до чего самоуверенный тип!

Естественно, после вчерашнего я не ждал от него ни особой учтивости, ни дружеских излияний, но уж поздороваться-то он мог?!

Швейцар проводил меня более благосклонным взглядом, взглядом почти ласковым. На его широкой рыхлой физиономии читались самые теплые пожелания: иди, мол, парень, подальше. Чувствуй я себя чуть получше, обязательно бы задержался, чтобы высказать этому чванливому субъекту несколько соображений на его счет. Может, этот дядя с галунами отлично знал Кузнецова? Ну конечно! Почему и нет? Спрашивается только, где была его бдительность пятнадцатого? Куда он ее подевал? Глазел, раззявив рот, на прохожих? Мух ловил? А в это время преступник прошмыгнул мимо его недремлющего ока на улицу, в толпу, за угол и поминай как звали... А Тофик? Тоже еще тот гусь! Все предусмотрел: и время, и место, и опознавательный знак изобрел, небось уже и кукиш в кармане скрутил...

- Не хотите узнать свой вес? - перебил кто-то мои и без того сумбурные мысли.

Я обернулся. На обочине тротуара, у белых медицинских весов, сидела аккуратненькая старушка в белых нитяных чулках и теплой шерстяной кофте это при такой-то жаре!

- Вы мне? - спросил я.

Она закивала приветливо, глядя сквозь круглые допотопные очки:

- И силомер тоже есть...

- Некогда, бабушка. - Не хотелось ее расстраивать, и я пообещал: - В другой раз обязательно взвешусь. Специально к вам приду, хорошо?

Она застенчиво улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и, как ни странно, настроение от этого немного улучшилось.

От гостиницы до кинотеатра "Стерео" спорым шагом не больше четверти часа. Я уложился минут в двадцать пять. Тофик - максимум в двадцать. Он уже курсировал у билетных касс с мятым "Огоньком" в кармане куртки. Сзади его спину украшала реклама "Мальборо". На голове - шар из черных как смоль волос.

Я подошел и, тронув его за плечо, показал на журнал:

- Мы так не договаривались, приятель. Держать в руке надо.

Он ответил хмурым взглядом.

- Ну, привет. - Я протянул руку.

- Здравствуй. - Он демонстративно не заметил протянутой руки.

- Давно ждешь? - спросил я, прикидывая, как бы разрядить атмосферу, но Тофик был настроен агрессивно. Его явно не устраивал предложенный темп, он жаждал ясности и, не откладывая в долгий ящик, разразился градом беспорядочных вопросов, больше смахивающих на обвинения.

- Чего ты хочешь? Кто ты? Откуда меня знаешь? - Каждый вопрос задавал почему-то дважды, причем первый раз произносил его правильно, а второй с акцентом, произвольно расставляя ударения в словах. - Зачем звонил? Какое у тебя дело? Где взял мой телефон?

- Погоди, погоди, - остановил я. - Не так быстро. Телефон есть в справочнике, ты же не кинозвезда. А зачем звонил, сейчас узнаешь. Давай-ка отойдем в сторонку, присядем.

Судя по тому, как Тофик шумно набрал в легкие воздух, как долго держал его там, мое предложение не укладывалось в продуманную им схему объяснения, но, когда я двинулся к свободной скамейке, он все же пошел следом.

Мы сели. Я - откинувшись на спинку, он - на краю, в напряженной позе человека, готового в любую секунду встать и уйти.

- Сережа говорил... - начал было я, однако Тофик тут же перехватил инициативу и в своей манере, повторяясь, зачастил.

- Сережи нет. Погиб Сережа. Погиб. Ты что, не знаешь? Не знаешь, да?!

- Представь себе, нет. Вчера, когда звонил, еще не знал.

- А сегодня? Сегодня знаешь?

- Сегодня знаю.

- Откуда?

- На Приморскую ходил. - С таким собеседником поневоле собьешься на его ритм.

- К Нине ходил?

- Да.

Я терпеливо ждал, когда иссякнут вопросы, должны же они когда-нибудь кончиться.

- Что она тебе сказала?

- Что Сергей утонул.

- И все?

- Все. - Я выдержал паузу. - А что еще она должна была сказать?

Это был первый пробный шар, но Тофик на него не отреагировал.

- Кстати, ты не в курсе, как это произошло?

- Не знаешь, как тонут?! - вспылил он, демонстрируя свой незаурядный темперамент. - Купался человек и утонул. Плавал, плавал, заплыл далеко и утонул...

- Несчастный случай, значит?

- Несчастный, несчастный, - сказал он и после затяжного молчания спросил: - Ты не местный, я вижу? Приезжий?

- Приезжий, - подтвердил я.

- А откуда?

- От верблюда.

Невежливо, конечно, но Тофик проглотил ответ и не поморщился. А может, просто не расслышал.

- Кузю откуда знаешь?

Ага, Кузю! Выходит, я угадал, назвав его так в разговоре с Герасем.

- Друзьями мы были.

- Друзьями? - Он сощурился недоверчиво. - И давно?

- Давно.

- А где познакомились?

Мне начинал надоедать этот бесцельный допрос. Впрочем, почему бесцельный? Цель-то у него наверняка была!

- Останавливался я у Сергея.

- На квартире?

- Ну-да, на квартире, а что?

- А то, что врешь ты все! - воскликнул он запальчиво и со злостью. Все, все врешь! Кузя никогда квартиру не сдавал! Никогда и никому не сдавал! Зачем врешь?!

Я понял, что дал маху, но ничего другого, как настаивать на своем, не оставалось.

- Я приезжал к нему в прошлом году, и в позапрошлом тоже...

- Неправда! - гнул свое Тофик. - Врешь ты все! Ни на какой квартире ты не останавливался! Никогда ты у него не останавливался! Зачем врешь?!

Настал мой черед возмущаться.

- Ладно, допустим, вру! Но зачем мне, по-твоему, это надо? Известно, что лучший способ защиты - нападение, и я прибег к этому древнему как мир оружию. - Он тебе что, обо всем докладывал? Или, может, отчет давал? Кто ты ему? Сват? Брат? Домовый комитет? И вообще, какое твое дело: останавливался - не останавливался!

Крылья широкого Тофикиного носа побелели от ярости, но он сдержался, сверля меня налившимися кровью глазами.

- Говори, чего хочешь! Говори, зачем звал, а то уйду!

- Так-то лучше...

В отличие от собеседника, неизвестно отчего успевшего воспылать ко мне ярко выраженной антипатией, я не питал к нему ни вражды, ни ненависти, и в этом было мое пусть маленькое, но преимущество.

- Ты не психуй, успокойся и слушай. Нам с тобой ссориться не к чему, нам понимать друг друга надо, иначе... иначе мы никогда не договоримся. В общем, считай, что тебе крупно повезло, приятель. Сейчас поймешь почему. Я убедился, что поблизости никого нет, и доверительно сообщил: - Нас с Сережкой общее дело связывало. Крупное дело, понял?

Тофик молчал.

- Я почему открыто говорю - мы с ним как-то обсуждали твою кандидатуру. Он сказал, что на тебя можно положиться. До сих пор мы вдвоем управлялись, без помощников, теперь его нет и кто-то должен его заменить. Так вот, я не против, чтобы его место занял ты... Многого от тебя не потребуется. У меня - валюта, у тебя - покупатель. Я продаю, он покупает, а ты в барыше. Риск минимальный. Платить буду хорошо, в обиде не останешься...

Я внимательно следил за реакцией Тофика, и был момент, когда подумал, что взрыва не избежать. Однако он взял себя в руки, хмуро свел брови к переносице и слушал не прерывая. Только глаза по-прежнему горели злым внутренним огнем.

- Я буду поставлять товар, ты сбывать. Все элементарно просто, механизм опробованный, осечек не дает. С покупателем имел дело Сергей, теперь будешь иметь ты. Кстати, ты должен его знать - он наш постоянный клиент...

- Не знаю, - угрюмо отозвался Тофик.

- Ты не спеши, - продолжал блефовать я, так как это был самый главный вопрос, ради которого пришел на встречу. - Вспомни, с кем Сергей встречался в последнее время особенно часто.

- Не знаю.

- Может, с Герасем?

Тофик брезгливо поморщился.

- Не знаю. Они вообще не были знакомы.

- Как же так, ваш общий знакомый. Ты ведь ему о Сергее рассказывал, вспомни...

- Что рассказывал? Что рассказывал?

- Ну о выигрыше в "Спринт". Забыл?

Если он и удивился моей осведомленности, то не подал вида.

- Мало ли что я рассказывал этому подонку. Мы на одной улице живем.

- Понятно. Тогда кто?

- Не знаю.

- Подумай. - Я попробовал закинуть ту же приманку, на которую клюнул толстяк со "сходняка". - На этом деле можно хорошо заработать, почти без риска. Тебе что, деньги не нужны?

- Чужие не нужны. Своих хватает!

- Опять заводишься? - упрекнул я, но Тофика уже прорвало.

- Я не знаю, зачем тебе это надо, но про Сережку ты врешь! Это точно! Он не такой был! - Сгоряча Шахмамедов повторил последнюю фразу трижды. Слышишь, ты... Сережа, он такими махинациями не занимался. И про деньги врешь, не было у него денег. Сам у меня взаймы просил... Подлец ты!

- Не закатывай истерики, нас могут услышать, - предостерег я, но мои слова только подбавили жару.

- Пусть слышат! Мне бояться нечего! - Он остановил на мне презрительный и вместе с тем почти ликующий взгляд. - Знаешь, что я сейчас сделаю?! Знаешь?! Я не буду с тобой ругаться. Я сейчас милицию позову. Милицию! Они твоему товару быстренько место найдут! И товару твоему, и тебе заодно!

- Зови, - хладнокровно сказал я, хотя мне не светило быть задержанным своими же коллегами. - Только учти, им говорить что-то надо, а что ты можешь сказать? Что? Ты даже имени моего не знаешь, я ведь мог соврать тебе вчера по телефону.

- Ничего, там разберутся, там во всем разберутся...

Тофик уже рыскал глазами по сторонам, и мне пришлось идти напролом:

- Ну, как знаешь. А насчет милиции не суетись. Еще неизвестно, кто из нас двоих их больше заинтересует.

- Как это? - не понял Тофик.

- Думаешь, я не знаю про гостиницу, не знаю про деньги?

Он растерянно уставился на меня.

- Что ты знаешь? Что?

Надо было пользоваться заминкой, иначе мои дела оборачивались совсем худо.

- Неважно.

- Нет, раз начал, говори. - Голос его звучал неуверенно.

- Ладно, замнем для ясности. Пошутили, посмеялись, пора и расходиться. Давай так: ты меня не видел, я тебя не знаю, и закончим на этом. - Я встал. - У тебя, приятель, с чувством юмора не все в порядке, ты уж не сердись...

Тофик тоже встал. Он подступился вплотную и с силой сжал мне плечо.

- Ты... ты настоящий подонок! Грязный и гнусный подонок! Подонок вот ты кто! - Он подумал, достаточно ли точно выразил свое ко мне отношение, и веско закончил: - Морду бы тебе набить, да руки пачкать неохота об такую мразь, как ты. Убирайся, пока цел!

При всей своей немощи я мог не беспокоиться за исход драки, даже если бы она состоялась: Тофик относился к другой, более лепкой весовой категории и вряд ли знал специальные приемы борьбы, которыми владел я. Но угроза быть задержанным висела надо мной, а не над ним, и потому мериться силой было не в моих интересах.

- Проваливай, - повторил он, воинственно поводя плечами.

Не стоило лишний раз испытывать судьбу.

Я плюнул на свое растоптанное в пух и прах самолюбие и молча ретировался.

* * *

Итоги встречи с Шахмамедовым, как пишут в официальных отчетах, оставляли желать много лучшего. Сергей Кузнецов не был знаком с Герасем этим фактом, по сути, исчерпывалась полезная информация, которую я немедля передал в розыск.

Помощи от Шахмамедова я не добился, на связи Кузнецова не вышел. Врал Тофик или говорил правду - неизвестно. По мне, лучше бы врал. Приятно, конечно, сознавать, что он парень честный, неподкупный, но для темной личности, каковую я представлял собой в настоящий момент, это было слишком слабым утешением. Моя задача заключалась в активном поиске людей совсем другого типа, и ценность каждого нового знакомого, как это ни парадоксально, определялась по принципу "чем хуже, тем лучше" - может, именно в этом и состояла основная сложность, с которой мне уже приходилось сталкиваться и с которой еще не раз предстояло столкнуться в будущем.

Ну хорошо, рассуждал я, шагая по усаженному вековыми платанами бульвару, допустим, Герась Кузнецова не знал. Возможно это? Вполне. Но почему он смутился, когда я сказал, что хочу остановиться на Приморской? И откуда у него сведения о "деятеле", выигравшем "два куска"? Не исключено, что Тофик тут действительно ни при чем: город невелик, слухи среди местных жителей распространяются мгновенно, и о крупном лотерейном выигрыше в свое время знали многие, в том числе и те, кто Сергея и в глаза не видел. Герась тоже слышал - в конечном счете не так уж и важно от кого, от Шахмамедова или от кого другого. Что же из этого вытекает? К сожалению, ничего - пустота, дорожка, ведущая никуда.

Предположим обратное. Тофик напутал или - что также не исключено сознательно соврал, и Герась прекрасно знал Кузнецова. Что меняется? Практически ничего - та же дорожка никуда. Мелкий спекулянт Герась вряд ли имел прямое отношение к случившемуся, да и не стал бы он по мелочи промышлять на толчке, подвергать себя опасности, заполучив похищенные в гостинице деньги, - не тот он человек...

В общем, как справедливо заметил один шекспировский герой: "Из ничего и выйдет ничего".

Да, попал я в переплет! Положение, прямо скажем, неважнецкое. Герась исключается. Шахмамедов исключается тоже. Но ведь не дух же святой организовал и осуществил комбинацию с бесследным исчезновением кассира! Кто-то это сделал!

С какой стороны ни подступись, выходило, что продолжаю плутать в трех соснах. А тут еще утренний посетитель, будь он неладен. Зачем он приходил? Что ему понадобилось на Приморской?

Мысли, одна другой мрачнее, проносились в моем взбудораженном воображении. А вдруг смерть Кузнецова связана с деятельностью крупной, крепко сколоченной банды? Что, если ободренная успехом шайка уже готовит следующую дерзкую акцию? Что у них на уме? Нападение на инкассаторскую машину? Налет на сберегательную кассу? Ограбление банка?.. Любое, самое фантастическое предположение не казалось мне чересчур неправдоподобным.

На душе было муторно, неспокойно, будто худшие опасения уже сбылись и вина за случившееся целиком ложится на меня, не сумевшего вовремя раскрыть, обезвредить преступников. Я понимал, что не время философствовать, что надо действовать, надо что-то срочно предпринимать. Но что? Что?!

Самым неприятным было даже не отсутствие улик, а овладевшее мной чувство полной беспомощности. Я был на так называемой грани отчаяния, хотя до сих пор считал это состояние пустой выдумкой... Выход, конечно, есть. Можно позвонить Симакову: так, мол, и так, заболел, мол, прошу освободить от дальнейшего выполнения задания, и он освободит, подберет что-нибудь полегче да попроще, только какой же это выход? Дезертирство, другого слова не подберешь.

Я пощупал лоб. Он был горячим и липким от пота. Кажется, снова подскочила температура. Гул улицы сливался с внутренним звуковым фоном, отчего в ушах возникло и уже не пропадало знакомое крещендо, исполняемое теми же, что и вчера, оркестрантами.

Слегка оглушенный, я приостановился у спуска в подземный переход. Взгляд случайно упал на витрину магазина, и я замер, впившись глазами в покрытое бликами стекло.

Там, где черная обивка витрины делала его поверхность почти зеркальной, в полный рост отражалась монументальная фигура Герася!

Само собой, вероятность нашей встречи была достаточно велика, и, сведи нас случай даже десяток раз на дню, ничего сверхъестественного в этом не заподозришь, но когда, решив удостовериться, что не ошибся, я обернулся и не нашел поблизости ни самого Герася, ни его жокейской шапочки, мне, признаться, стало не по себе. Мистика какая-то! Ведь только что он был здесь, почти рядом!

Я снова взглянул на витрину. Герась как ни в чем не бывало стоял на прежнем месте, с той лишь разницей, что успел изменить позу: оперся спиной о ствол платана, а руки заложил в карманы своих потертых шортов.

Как-то я уже говорил о своем отношении к музыке. Так вот, при виде Герася во мне, перекрывая все остальные звуки, вдруг зазвучало первоклассное соло на ударных. Неистовый латыш Лаци Олах с упоением колотил в упругую кожу барабанов, водил щетками по медным тарелкам, задавая бешеный ритм ударам сердца, а я стоял как вкопанный и боялся отвести взгляд от грузной фигуры своего вчерашнего компаньона и собеседника.

Герась прятался. Теперь это не вызывало у меня никаких сомнений. Толстый неповоротливый флегматик, он устроил за мной слежку и делал это с присущей ему неуклюжестью, не учел, что оба мы стоим под предельно острым углом к витрине, и потому с моего места отлично просматривается его божественное отражение.

Догадка сперва рассмешила меня. Потом обрадовала. Как не радоваться, ведь слежка - верный признак повышенного интереса к моей особе! Однако уже в следующую секунду я мысленно себя одернул: "Не обольщайся. Возможно, он прячется вовсе не от тебя, а, скажем, от дружинников или от милиции. При его бурной, богатой на приключения жизни это самое обычное дело".

Существовал только один способ проверки.

Недолго думая, я спустился в подземный переход и, пройдя холодным гулким тоннелем, вышел на противоположной стороне бульвара. Вскоре внизу показалась приметная издали желтая шапочка с похожим на клюв козырьком.

Это еще ничего не значило - наши маршруты могли совпадать.

Я подпустил Герася поближе и проскользнул в гостеприимно распахнутые двери пассажа. Лавируя в толпе покупателей, пересек торговый зал, вышел на параллельную улицу и остановился под прикрытием бетонной колонны.

Сквозь прозрачные стены пассажа видна была секция грампластинок. За ней дверь, через которую я только что вошел в магазин.

Герась не заставил себя ждать. Раздвигая людей своим могучим торсом, он, как груженая баржа, медленно продвигался в центр зала. Остановившись, привстал на цыпочки и поверх голов окинул помещение длинным взглядом. После этого его движения обрели неожиданную легкость, даже, я бы сказал, грациозность. Во всяком случае, перебегая с места на место, он не сбил ни одного покупателя, не свалил ни одного прилавка, что при его комплекции не могло не вызвать восхищения. Удостоверившись, что на первом этаже меня нет, Герась развил прямо-таки спринтерскую скорость. Он кинулся к лестнице, ведущей на второй этаж галереи, затерялся в толпе, спустя минуту вновь появился внизу и, беспокойно озираясь, трусцой побежал к выходу.

Этот стремительный рейд убедил окончательно: Герась охотился за мной, другого объекта для наблюдения у него не было.

Не знаю, что повлияло на меня больше: джазовая импровизация Олаха, игра в прятки или со скрипом сдвинувшиеся с мертвой точки события. Вероятно, все же последнее - усталость, мрачное настроение как рукой сняло.

Я прикинул, как быть дальше, и после секундного колебания решил принять участие в игре, несмотря на то, что мне в ней отводилась незавидная роль поднадзорного.

Думаю, что мой преследователь тоже относился к числу рядовых исполнителей. Главной фигурой тут былкто-то третий, по чьей воле, как видно, и разыгрывался этот спектакль. Именно он распределил между нами роли и теперь со стороны наблюдал, как я поведу себя в предложенной ситуации. Что ж, постараюсь его не разочаровать. "Потерявшись", я ничего не выигрывал, зато, продолжая делать вид, что не замечаю слежки, мог в случае удачи разгадать тайные планы противника. Для этого надо было как можно скорее вернуться на сцену, где меня поджидал сгорающий от нетерпения партнер.

Покинув свое убежище, я тронулся в обратный путь, чтобы еще раз подтвердить старую, но справедливую истину - кто ищет, тот всегда найдет.

* * *

Письмо получилось длинным.

Под впечатлением ночного разговора с мамой я не скупился на подробности. Написал про море, про солнце и пальмы, про райские условия, в которых отныне протекает моя жизнь.

Вышло немного приторно, и для достоверности пришлось вставить два-три намека на суровые милицейские будни. Еще страницу заняли сведения о южной кухне, о моем рационе и железном здоровье, а также приветы друзьям и соседям. Мама должна была остаться довольной. Что до Герася, чей силуэт вот уже битых полчаса уныло маячил у входа на почтамт, то его эмоции интересовали меня в самую последнюю очередь. Пусть помучается, не я его посылал, не мне и печалиться.

Я заклеил конверт, надписал адрес и не спеша направился к почтовому ящику. У выхода наткнулся на большой стенд с образцами поздравительных открыток, и только жалость удержала меня от подробного осмотра этой обширной экспозиции.

Дальнейшее складывалось по традиционной схеме: я "прятался", а Герась неутомимо меня преследовал.

Он сворачивал и останавливался там, где сворачивал и останавливался я, одновременно со мной убыстрял и замедлял движение. По дороге к кинотеатру "Стерео" он буквально наступал мне на пятки. У парикмахерской, куда я зашел побриться, терпеливо выстоял все двадцать минут. То же повторилось у киоска, где я, смакуя, продегустировал имеющиеся в наличии соки и воды.

А потом произошло непредвиденное.

В квартале от Приморской мой спутник пропал. Я почувствовал это сразу - слишком заметным было его присутствие на протяжении последних двух часов - и тут же подверг проверке все мало-мальски пригодные для наблюдения точки. Тщетно. Его не оказалось ни за афишной тумбой, ни за приткнувшимся у обочины автофургоном, ни за будкой мороженщицы.

Громоздкий, выше среднего роста Герась как сквозь землю провалился.

Озадаченный, я не знал, что и думать. Это не могло быть случайностью. Иначе за каким чертом тащиться за мной через весь город, какой резон тратить на это уйму времени? Может, я ненароком выдал себя: он заметил и потому смотал удочки?

Для верности я разбил весь наш путь на участки и мысленно прошел по каждому из них еще раз. Нет, придраться вроде не к чему. Причина в чем-то другом.

Я засек его у подземного перехода. Правильно. Но ведь он мог вести слежку от самого дома, с той минуты, как я вышел, чтобы позвонить Тофику? Мог, конечно. Наверняка так оно и было. А исчез? А исчез он именно в тот момент, когда я направился обратно. Ни раньше, ни позже. Тоже верно. Но тогда...

От смутной догадки в спину пахнуло холодком. Я невольно прибавил шаг и почти бегом свернул на Приморскую. Если я угадал, вся петрушка с Герасем представала совсем в ином свете: выходит, не я, а меня водили за нос. И даже топорность слежки была предусмотрена заранее, запрограммирована специально в расчете на мою глупость!

У беседки я зацепился ногой за корявый корень шелковицы и чуть не растянулся во весь рост. Но вот наконец поворот к дому...

Дверь была распахнута настежь.

Еще надеясь, что предчувствия меня обманули, я громко позвал Нину. Ни звука в ответ. Гробовая тишина. В замке торчал ключ, тот самый, из-под коврика. Продетое в ушко кольцо еще покачивалось, словно дразня меня: опоздал, опоздал...

Я влетел по ступенькам и застыл на пороге. Так и есть! Меня обставили, как младенца! Осел! Неисправимый самонадеянный осел! Пока я строил из себя проницательного Холмса, они преспокойно орудовали в квартире и даже не сочли нужным скрыть следы своего пребывания.

Я без сил опустился на сброшенную на пол постель.

Винить было некого: не сваляй я дурака, и обыск, учиненный в мое отсутствие, можно было предотвратить. Еще утром следовало догадаться, что квартира находится под чьим-то неусыпным вниманием, что оставлять ее без присмотра нельзя. Я недооценил противника, пошел у него на поводу, и вот результат - сдвинутая мебель, перевернутый кверху ножками стол, сваленная в кучу одежда.

Да, они не церемонились! В отличие от меня они знали, что делали, и, не предупреди Герась о моем возвращении, они, пожалуй, взялись бы отдирать доски от пола и ковырять стены.

"Ну что, доигрался?" - ехидно осведомился голос, который почему-то принято называть вторым "я", хотя на самом деле это злое насмешливое существо не имеет с нами ничего общего. "Игра еще только начинается, возразил я, - подводить черту рано". - "Ты так считаешь? - съязвил он. Знавал я одного нападающего, который на первой же минуте забил гол в собственные ворота. Так вот он рассуждал точно так же". - "Зато теперь у меня есть твердое доказательство, что "невидимки" не плод нашей коллективной фантазии, а реально существующие люди. Причем способные делать ошибки". - "Да ну?! - притворно удивился мой оппонент. - А я-то по наивности думал, что ошибку допустил ты". - "Да, я ошибся, но и они тоже. Они не выдержали и перешли к активным действиям, а это серьезный промах". - "Ну-ну, а сам-то ты в это веришь?" - нагло усмехнулся он.

Мне надоело препираться с самим собой, и я прекратил разговор. В моих рассуждениях безусловно имелись слабые места, но и доля истины в них тоже имелась.

Я не знал, что здесь искали. Ясно только, что заметка во вчерашней "Вечерке" попала по адресу. Ее прочли те, на чье внимание мы и рассчитывали. Прочли и сделали выводы. Мое появление на Приморской тоже не осталось незамеченным. Для кого-то оно послужило сигналом к действию. Пришли в движение скрытые рычаги, и события стали разворачиваться с нарастающей быстротой. Противник дал о себе знать и, сам того не желая, подтвердил нашу версию: Кузнецов погиб не случайно, он стал жертвой хорошо обдуманного и хладнокровно осуществленного преступления. Это был первый, пусть не очень большой, но важный шаг вперед.

Что до обыска, то о нем со всеми нелестными для меня подробностями надо было срочно сообщить в розыск. Представляю, какой разгон устроит мне начальство, - последний раз я выходил на связь с Симаковым позавчера.

Ладно, чему быть, того не миновать. А пока не мешало навести порядок в квартире. Я начал с осмотра. Не суетясь, обследовал обе комнаты и кухню. Разгром оказался меньше, чем показалось вначале. К тому же мне крупно повезло: тот, кто производил обыск, делал это со знанием дела, целеустремленно, и потому в общем хаосе просматривались все же элементы какого-то порядка. Платья Нины, пальто и джинсовые туалеты покойного валялись на полу. Вместе с вешалками их вытаскивали из шифоньера и бросали в одну кучу. Чтобы разместить вещи в прежней последовательности, достаточно было проделать ту же операцию в обратном порядке. Что я и сделал.

Потом возился с книгами, с постельным бельем. Потом с обувью и посудой. Сложней всего пришлось с мебелью, особенно с диваном - его оттащили на середину комнаты, - но, поднатужившись, я справился и с этим.

Постепенно квартира принимала прежний вид. Оставалось несколько мелких деталей, которые я не мог восстановить по памяти, но они были столь незначительны, что самый придирчивый взгляд не обнаружил бы теперь явных признаков чужого вторжения.

Будильник показывал без четверти семь, когда, обессилевший, я рухнул на диван и в последний раз окинул взглядом комнату.

И тут меня настигла мысль, от которой всеми силами старался избавиться в последние полчаса. Мысль, сводившая на нет все мои выкладки, не оставлявшая от них камня на камне.

Кто сказал, что они искали здесь выручку из ресторана "Лотос"? А если все гораздо проще и они охотились за валютой, о которой я говорил вчера на "сходняке" и сегодня у кинотеатра "Стерео"?!

Понятно, что после случившегося я не горел особым желанием выходить на прямой контакт с начальством. Меня вполне устроил бы дежурный, круглосуточно сидевший на связи. Но везение вещь капризная, и ее лимит на сегодня был, увы, давно исчерпан.

Несмотря на то что рабочее время давно истекло, Симаков оказался на месте. Дежурный не стал нарушать субординацию и с легким сердцем перекинул разговор на его кабинет.

После взаимных приветствий я во избежание нахлобучки с ходу принялся сыпать доводами в пользу своей вчерашней авантюры с посещением Кузнецовой. Как и следовало ожидать, моя инициатива не привела Симакова в восторг. Отрывистое "ну", которым сопровождался каждый новый аргумент в пользу моего визита на Приморскую, свидетельствовало, что он не в духе и что долго ждать разгона не придется. Правда, краткое описание нашего с Ниной знакомства вызвало некоторое потепление на другом конце провода. Суровое "ну" мало-помалу сменилось более мирным "так... так...", и, воспрянув духом, я доложил о свидании у билетных касс, о стычке с Шахмамедовым, о приставленном ко мне "хвосте".

- Любопытно, - расщедрился на реплику Симаков. - Ну и что дальше?

Пришла пора рассказать об обыске. В общих чертах я описал игру в прятки, внезапное исчезновение Герася и в заключение кавардак, который застал в доме.

Симаков отнесся к сообщению на удивление спокойно. Очевидно, причина заключалась в том, что он пришел к тем же выводам, что и я, только затратил на это значительно меньше времени. Кроме того, к нему стекалась вся оперативная информация, и не исключено, что в розыске уже знали, кто побывал на Приморской в мое отсутствие.

- Надеюсь, ты навел порядок в квартире? - спросил он.

- Навел.

- Правильно сделал.

- Но ведь они могут прийти снова! - Признаться, я был немного разочарован его реакцией. - Похоже, что они ничего не нашли.

- Пусть ищут, - невозмутимо обронил он. - Забудь об этом, считай, что ничего не было.

Его уверенность отчасти передалась мне.

- В таком случае у меня все.

- Хорошо, Сопрыкин, - лаконично похвалил он, подводя итог этой части разговора. - Просьбы имеются?

- Есть одна.

- Давай выкладывай.

Я знал, что мои товарищи не сидели сложа руки. Мы делали одно общее дело. Они тоже искали знакомых Кузнецова, его связи и за последние дни наверняка пополнили их список. Я попросил дать мне эту информацию.

- Понял, распоряжусь, - пообещал Симаков. - Завтра с утра передам через дежурного. Что еще?

- Пока все.

- Ну а вообще как? - спросил он после небольшой паузы. - Как ты?

Я ждал этого вопроса, но допускал, что он может и не спросить, - мало ли у него других забот?

- Нормально, товарищ подполковник. А у вас?

Чувствовалось, что он хочет что-то сказать и вместе с тем сомневается, стоит ли?

- Ты откуда звонишь?

Я понял, что его беспокоит, и заверил:

- Тут ни души, можно говорить хоть до утра.

- Неважно у нас, Володя, - неожиданно признался он, как, видно, высказывая то, о чем думал непосредственно перед моим звонком. - Надо бы хуже, да некуда. Версий миллион, а за какую ни возьмись - концы оборваны. Как в тумане действуем, ну а в тумане, сам знаешь, не больно развернешься: сколько ни маши кулаками, толку не будет. Тут расчет нужен, точность. - Он не удержался и вставил свой любимый афоризм: - Это тебе, брат, не кража с пляжа, тут алгебра, высшая математика. Противник нам ловкий попался, изворотливый, его голым энтузиазмом не одолеть, мозгами шевелить надо, иначе дело дрянь, так и будем кулаками в пустоте размахивать...

Я молчал, подавленный мрачным колоритом картины, которую он набросал.

- Ты на свой счет не принимай, - угадал он мое состояние. - Докладом твоим я в общем доволен. Просвет наметился, это хорошо. Теперь главное терпение. Зря не рискуй, не зарывайся. Учти, ты у нас на перспективном направлении работаешь. Так что не подкачай... И головой, головой больше работай. Ясно ли?

- Ясно, - отозвался я.

- То-то, - буркнул он. - Кстати, какие у тебя на сегодня планы?

- Никаких, - чистосердечно признался я.

- Тогда вот что, двигай-ка ты, Сопрыкин, домой. Хозяйка твоя задержится, переучет у них в библиотеке, а гаврики эти в любую минуту нагрянуть могут, это ты верно заметил. - Я услышал, как он затарахтел спичками. - Ну, лейтенант, все. Звони. Ни пуха тебе.

Посылать начальство к черту не положено, но в виде исключения я все же отдал дань традиции. Само собой после того, как повесил трубку.

3

Солнце, так и не пробившись сквозь затянувшую небо пелену, незаметно скатилось за горизонт. Где-то далеко на западе его отраженные лучи еще боролись с темнотой, отчего над морем стояло слабое фиолетовое свечение, но с каждой минутой свечение это становилось все слабее, и на город огромным беззвездным куполом уже опустился вечер.

Две недели назад приблизительно в это время Кузнецов вышел на залитую электрическим светом Приморскую и двинулся через дорогу к гостинице. Он не знал, что это будет его последний рабочий день. А может, знал? Может, не было никаких сообщников и мы зря ищем? Что, если он был одновременно и автором, и единственным исполнителем операции по ограблению "Лотоса"?

Тот вечер начался для Кузнецова, как и множество других вечеров. По крайней мере так казалось вначале. В ресторан он пришел без опоздания. Сослуживцы утверждают, что он был спокоен, собран и, как обычно, немногословен.

В этот вечер с ним говорили работники валютного бара, официанты, администратор, но ничего странного, настораживающего в его поведении они не заметили.

В двадцать один тридцать к гостинице подъехала инкассаторская машина. Инкассатор прошел в холл и, как обычно, начал принимать деньги в сберегательной кассе. Примерно в это же время Кузнецов сложил выручку в парусиновые мешочки: в один валюту, в другой - советские деньги - и в двадцать один сорок, сказав, что идет сдавать выручку, стал подниматься по винтовой лестнице в вестибюль.

Это последний из достоверно известных нам фактов. Здесь, на лестнице, его след обрывался.

Существовало несколько вариантов концовки того фатального вечера. И теперь, стоя на углу, в двух шагах от "Лотоса", я пробовал определить, какой из них ближе к истине.

Если бы это удалось, мою миссию можно было бы считать законченной. Я мог сворачивать дела и с чистой совестью готовиться к вселению в свою изолированную гостиничного типа квартиру с персональным душем, санузлом и двухконфорной газовой плитой. Впрочем, душ мне сейчас был явно противопоказан, а плита вообще без надобности - готовить я все равно не умел. Ну, эту-то проблему, положим, решить можно, а вот как быть с Кузнецовым? Тайна его смерти продолжала оставаться за семью печатями.

Шеф прав: мы действительно блуждали в тумане и, точно брегелевские слепцы, беспомощно разводили руками, пытаясь на ощупь выбрать правильное направление. Понятно, что используемый нами метод проб и ошибок не отличался совершенством, но пока это была единственная доступная нам система поиска.

Я свернул на Приморскую.

В сквере, у древней пушки, слонялась очередная группа туристов. Не знающие усталости, они густо облепили смотровую площадку и безостановочно щелкали своими фотовспышками, обращая в бегство расположившиеся на лавках парочки.

На крыше гостиницы, отбрасывая в темноту сполохи света, загорался и гас гигантский рекламный куб.

"Играем в "Спринт"! Играем в "Спринт"!" - мигала неоновая надпись, призывая прохожих испытать судьбу.

Тротуары были запружены народом. Экзотическими цветами выделялись в толпе воздушные наряды женщин, щегольские, преимущественно светлых тонов костюмы мужчин. Попадались и дети, веселые, загорелые, принаряженные под стать взрослым. Это была особая - курортная - публика, и настроение здесь царило тоже особое. Шарканье ног, нестройный гул голосов мешались с обрывками музыки, смеха, и чудилось, что с минуты на минуту грянут литавры, запоют трубы и начнется всеобщий праздник с карнавальным шествием, ослепительными фейерверками, танцами до утра. Праздник, к которому может присоединиться каждый, стоит лишь захотеть...

Когда мысли заняты одним и тем же человеком, надо быть готовым к любым неожиданностям. Мне вдруг померещилось, что в общем людском потоке мелькнула знакомая фигура. На этот раз то был не Герась, а сам Кузнецов. Подтянутый, коренастый, он шагал по противоположной стороне улицы в новенькой японской куртке, узких, в обтяжку, джинсах с бляхой на заднем кармане, в надраенных до зеркального блеска полусапожках.

Впечатление было до того сильным, что на миг я поверил в невозможное и чуть не бросился следом. К счастью, мужчина обернулся. Это привело меня в чувство, и тут же, не сходя с места, я дал себе слово при первом же удобном случае сходить в поликлинику и записаться на прием к психиатру. Видно, я все-таки не отошел после осечки с Герасем. А тут еще шум, музыка, перемигивание электрических гирлянд. От всего этого с непривычки кружилась голова.

Я задержался у аптечного киоска, чтобы приобрести зубную щетку, и с покупкой в руке кратчайшим путем устремился к вожделенной тишине своего временного убежища.

Между тем мнимая встреча с Кузнецовым оказалась не последней. Предстояла еще одна и тоже из категории необъяснимых.

Ни о чем не подозревая, я свернул на ведущую к дому дорожку. Не успел сделать и трех шагов, как от темной массы беседки отделилась тень. Мне навстречу вышел плотный небольшого роста человек. Опираясь на костыли, между которыми свисали тесно прижатые друг к другу ноги, он бесшумно и очень быстро прошел мимо, совсем как привидение, с той лишь разницей, что привидения, насколько мне известно, не имеют запаха, а от него исходил слабый запах табака и бензина.

Мы разминулись, и я не успел хорошенько разглядеть лицо. Заметил лишь длинные, расчесанные на прямой пробор волосы и короткую рыжеватую бороду, покрывавшую щеки и подбородок незнакомца.

Я оторопело стоял на обочине дорожки. Надо было оглянуться, посмотреть вслед, но что-то помешало мне это сделать. Собственно говоря, не что-то, а вполне конкретное чувство, уверенность, что, обернувшись, наверняка натолкнусь на встречный, устремленный на меня взгляд.

Будь я кинорежиссером, непременно снял бы эту немую сцену под струнный квартет Бетховена. Есть там очень близкое по настроению место: несколько мощных отрывистых тактов, внезапно сменяющихся зыбкой и тревожной основной темой сонаты. Жаль только, мажорный финал сюда никак не монтировался. Когда я все-таки рискнул оглянуться, на дорожке было уже пусто.

Рыжебородый, если, конечно, он и впрямь не выходец с того света, не мог уйти далеко - слишком мало прошло времени, и, не отдавая себе отчета, зачем это делаю, я ринулся на улицу. Но и там мужчины на костылях тоже не было.

Не знаю, какой диагноз поставят мне в поликлинике, но, боюсь, что в нем не обойдется без упоминания о мании преследования. По оперативным данным, после пятнадцатого ни одна живая душа не появлялась на Приморской, и вдруг целое нашествие! Чудно: еще вчера я сетовал на застой в событиях прожитый день оказался перенасыщен ими.

Поднявшись по ступенькам, я первым делом проверил метку - крошечный, втиснутый в дверной зазор камешек. Он был на месте. Стало быть, на неприкосновенность жилища в мое отсутствие никто не покушался. И на том спасибо.

Я зажег свет. Включил телевизор. Прилег на диван.

Физическая усталость и недомогание, а попросту болезнь буквально придавили меня к постели. Тело ныло, как будто по нему весь день били палками. Нащупав на тумбочке упакованный в фольгу аспирин, я вытряхнул на ладонь таблетку и запил ее остатками чая. Есть не хотелось, несмотря на то, что весь мой дневной рацион состоял из нескольких стаканов фруктового сока.

По телевизору шел концерт покойного Джо Дассена, но звук оказался выключен, а вставать было лень. Рядом со стаканом лежала записка, которую, уходя, оставил для Нины. Я машинально перечитал ее, взял ручку и принялся выводить каракули на обратной стороне листа.

В путанице штрихов и закорючек появился чей-то ястребиный профиль, девушка в чрезмерно коротенькой юбке, силуэт человека, опирающегося на костыли. Ниже рука сама собой вывела прямоугольник, и без всякого усилия с моей стороны на рисунке стали возникать очертания гостиничного вестибюля и придуманные на ходу символы. Буквой В обозначился главный вход. Буквой З закрытые под замок запасные выходы. Р - валютный бар и ресторан. С сберкасса, Л - лестница на верхние этажи, М - мусоросборник. Остальные надписи я внес полностью и стрелкой указал маршрут, по которому должен был пройти Кузнецов вечером пятнадцатого сентября.

Получилось не очень аккуратно, зато похоже.

Однако чем дольше всматривался в рисунок, тем меньше делалось сходство. Буквы приняли вид загадочных иероглифов, спираль лестницы, ведущая в бар, обернулась неясным математическим символом, и хотя в вычерченной схеме не содержалось абсолютно ничего нового, она показалась сложной головоломкой, разобраться в которой мне явно не под силу.

Снова тайны! Хватит, сыт по горло, пропади они пропадом!

Я смял лист, бросил его в пепельницу, но спустя минуту рассудил, что лучше не оставлять рисунок, и поднес к нему зажженную спичку. Огонь перекинулся на бумагу. Она вздрогнула в язычках пламени, подернулась дымком, съежилась и застыла черным комком пепла.

Меня охватила глубокая апатия ко всему, что имело отношение к делу. Будь что будет, в конце концов имею я право на отдых!

Я поднялся с дивана и выбросил оставшийся после "кремации" пепел в раковину, пустил воду. Потом выключил свет и прибавил громкость.

Концерт окончился. Крутили какую-то слащавую мелодраму из жизни автогонщиков. Молодой герой с внешностью супермена и интеллектом говорящего попугая, преодолевая несуществующие трудности, уводил жену у своего менее удачливого коллеги. Для полного счастья ему недоставало заполучить "Гран-при" на каких-то заграничных авторалли, но, надо полагать, в финале он его обязательно добудет.

Кое-как раздевшись, я влез под одеяло и, скрестив под затылком руки, уставился в потолок. В этой позе я пролежал около часа.

Фильм успел завершиться полным триумфом автогонщика. Закончилась и программа "Время". Я не спал и не бодрствовал, а лежал неподвижно, как мумия из древнеегипетского захоронения, и тихая печаль витала над моим дерматиновым саркофагом. В медицине, если мне не изменяет память, такое состояние называют каталепсией - со мной и впрямь творилось что-то странное: я точно раздвоился. Одна моя половина, окаменев, продолжала покоиться на диване, в то время как другая легко и свободно маневрировала в пространстве. Невесомый, я парил над рощицей у спуска к морю, бродил по пустынному пляжу, взбирался на холм, откуда видны были верхние этажи санатория имени Буденного, опять возвращался в гостиницу и плутал лабиринтами коридоров.

Эти странствия до того меня увлекли, что я не услышал шагов во дворе, скрипа ступенек, не заметил, как в дом вошла Нина.

- Вы не спите? - спросила она с порога.

Ее голос спугнул подвижную часть моего "я" и вернул к действительности, в мир, где, слава богу, не все замыкалось на преступниках, похищенных тысячах и исчезнувших на дне морском купальщиках.

- Володя, вы спите? - спросила она погромче. Похоже, ей не терпелось услышать живой человеческий голос.

- Вроде нет.

Мне показалось, что, услышав отклик, Нина облегченно вздохнула. Я даже подумал: уж не для того ли меня пустили в дом, чтобы было с кем перекинуться словечком - какой-никакой, а все ж живая душа.

- А почему вы молчите?

- Задумался, - ответил я, и это была чистая правда.

Нина прошла в спальню. Включила свет. Задернула за собой портьеру. Я слышал, как она отворила шифоньер, и, обратившись в слух, настороженно ждал - заметит она следы обыска или нет.

- И о чем же вы думали, если не секрет? - послышалось из-за портьеры.

Кажется, пронесло - не заметила.

- Так, о разном.

- И все-таки?

- Да вот лежу и гадаю, почему у вас свидание сорвалось.

Мой намек не имел успеха.

- Ужинать будете? - спросила она.

- Нет, спасибо.

- А температуру мерили?

- Мерил, - соврал я.

- Высокая?

Вопрос с подвохом: скажи я, что нормальная, и могу в два счета очутиться на улице, под открытым небом, на жесткой скрипучей раскладушке, - я не забыл, на каких условиях был оставлен в доме. Нет, лучше не рисковать.

- Высокая. Я только что аспирин выпил.

Нина вышла из комнаты. На ней был легкий ситцевый халат, войлочные тапки с клетчатым верхом. Волосы она распустила, и они обтекали плечи точь-в-точь как у Марыли Родович на последнем Сопотском фестивале.

- Так с чего вы взяли, что у меня сорвалось свидание? поинтересовалась она и, подойдя к двери, набросила на нее цепочку.

Я облегченно вздохнул: диван, к которому успел привыкнуть, оставался за мной.

- Это совсем несложно: если вы с работы, то пришли слишком поздно, а если со свидания, то, пожалуй, рановато. Что, угадал?

Нина достала из кармашка халата сигареты, зажигалку и закурила, присев к столу.

- Вас, вижу, очень интересует, где я задержалась?

- Интересует, - сказал я. - Еще как.

- А почему, собственно?

Нет лучшего способа обескуражить собеседника, чем задать прямой вопрос, особенно когда ему есть что скрывать. Нина, по-видимому, знала это правило.

- Ну, я волновался, ждал. И потом, когда идешь на свидание, нелишне...

- Вы ошиблись. - Она стряхнула пепел, и по тому, как она это сделала, было видно, что курильщик из нее некудышный. - Я на работе задержалась. Переучет у нас.

- Вы, значит, в магазине работаете?

- Нет, я библиотекарь, - сказала она и вышла на кухню.

Вскоре оттуда донесся запах разогреваемого молока.

При мысли, что его готовят для меня, я содрогнулся - с детства не переношу молоко, особенно кипяченое. Однако спорить с женщиной, да еще если она задалась целью поставить вас на ноги, дело не только бесполезное, но и небезопасное. Я знал это по опыту общения с матерью, и Нина, ясное дело, вряд ли была исключением.

- Мне с детства противопоказано все молочное, - предупредил я, с тоской глядя, как она размешивает в стакане столовую ложку меда.

- Пожалуйста, без капризов, - подтвердила она мои худшие опасения.

- Неужто у вас совсем нет жалости!

- Пейте. - Нина подала мне стакан и стояла над душой до тех пор, пока последняя капля этого отвратительного пойла не перешла в мой организм. Не оценив проявленного мной мужества, она взяла стакан и отнесла его на кухню.

- Посидите со мной, - попросил я, когда, выключив свет и прихватив с собой книгу, она направилась к себе в спальню.

Нина в нерешительности остановилась, потом зажгла настольную лампу и присела. Свет мягким пятном лег на ковер, оставляя неосвещенными углы комнаты.

- Устали? - спросил я.

- Немного.

- Спать, наверно, хотите?

- Нет, рано еще. Я раньше двенадцати не ложусь.

- Бессонница?

Она неопределенно пожала плечами:

- Привычка. - Немного помедлив, спросила: - Скажите, а вас действительно зовут Володя?

- Конечно. А почему вы спрашиваете?

- Да так...

Меня кольнуло сомнение: что, если она все же заметила следы обыска и сейчас об этом скажет? Но даже если так и было, Нина предпочла обойти этот скользкий вопрос.

- Просто вспомнила место из книжки, что вы читали. Про короля, который переоделся, чтобы его не узнали.

- И что же?

- Ничего... Так вы серьезно решили переезжать?

- Серьезно.

Я думал, наш разговор только завязывается, но Нина посмотрела на часы.

- Уже поздно, - сказала она, - постарайтесь уснуть.

- Посидите еще, до двенадцати далеко.

Она промолчала, но книжку отложила.

Момент подходящий, располагающий к откровенности. Может, спросить у нее про Герася? Про Тофика? Сказать, к примеру, что они приходили, пока она была на работе. Нет, опасно, сейчас любой вопрос как шаг по минному полю.

- Это кто? - Я показал на фотографию, стоявшую на книжной полке. Брат?

Нина отрицательно покачала головой.

- Знакомый?

- Нет, это муж.

Или у меня начисто пропал слух, или она говорила слишком тихо. Так тихо, что я скорей догадался, чем услышал ответ.

- А где он?

- Погиб.

- Погиб?

- Да, несчастный случай.

Мы помолчали. Паузу заполнил пронзительный стрекот цикад. Сдается, со вчерашнего дня их стало еще больше и с каждым часом все прибывало.

- Это случилось две недели назад? - спросил я.

- Кто вам сказал?

- Никто. Просто спрашиваю.

Она потеребила оборку халата, разгладила на коленях складки.

- Да, две недели назад.

- Тогда я, пожалуй, знаю, как это произошло... Не удивляйтесь, фамилия ваша на почтовом ящике написана, а о муже я во вчерашней газете прочел, в разделе происшествий. Фамилии сходятся, инициалы, по-моему, тоже. Сначала думал: случайность... Кузнецов С. В. - правильно? Он, кажется, заплыл дальше, чем положено?

Я увидел, как медленно наполняются влагой ее глаза. В них вдруг отразилось и одиночество, и боль, и тревога, и страх. Я непроизвольно накрыл ладонью лежавшие на коленях руки.

Несколько мгновений она сидела неподвижно. Потом встала.

- Спокойной ночи.

- Я не хотел вас огорчать, поверьте...

- Спокойной ночи, - повторила она и вышла в соседнюю комнату.

Глава 3

1

Говорят, будто голодному человеку мерещатся сплошь изысканные яства, будто в его фантазии рождаются рецепты самых диковинных блюд, о которых не упоминается даже в толстых кулинарных книгах. Может, оно и так, не знаю, только первое, о чем я, проснувшись, подумал - это об обыкновенной горбушке и хорошо прожаренном куске мяса. Главное, рассуждал я, сбрасывая с себя одеяло, чтобы и того и другого было побольше.

С таким настроением одна дорога - на кухню.

Отбивной я там не нашел. Зато обнаружил хлеб, масло, два сваренных вкрутую яйца, колбасу и стакан остывшего чая. На десерт отдельно, в блюдечке, лежали приготовленные для меня таблетки. Целых три штуки.

Первым делом я выбросил таблетки, они были без надобности. Если не считать мучительно сосущую пустоту в желудке, чувствовал я себя превосходно. А вот остальное пришлось как нельзя кстати: мои деньги вместе с вещами лежали в камере хранения, и теперь я вряд ли наскреб бы на приличный завтрак. Разве что на булочку и стакан газировки. К тому же время завтрака давно минуло - мой самозаводящийся пылевлагонепроницаемый хронометр показывал половину двенадцатого.

Я наскоро умылся, обновив вчерашнее свое приобретение, затем поставил на плиту чайник и приступил к трапезе.

Четкой программы на предстоящий день не было. Я сознательно не строил никаких планов, поскольку со вчерашнего дня каждый мой шаг скорее всего контролировался Герасем. Верней, не обязательно им персонально, а теми, кого он прикрывал во время обыска. Для них я - темная лошадка, заезжий коммерсант, подыскивающий партнера для сделки. Следовательно, и вести себя нужно соответственно. Поболтаюсь по городу, наведаюсь на толчок, потрусь у комиссионок. Там видно будет, что и как.

Вскоре от яиц осталась одна скорлупа. В ход пошел третий бутерброд с маслом и последний кружок колбасы. Когда с ним было покончено и я собрался было почаевничать, в дверь постучали.

Я придвинул сахарницу. Повторялась вчерашняя история, но на этот раз у меня не было ни малейшего желания соревноваться в скорости с непрошеным визитером. С какой стати? Захочет - войдет, не захочет - пусть уходит, скатертью дорога. Не силком же его в дом тащить!

Стук повторился.

- Войдите! - крикнул я на всякий случай и высыпал в стакан пятую ложку.

Дверь, как ни странно, отворилась - должно быть, игра в прятки наскучила не одному мне.

- Проходите, - я намеренно громко зазвенел ложкой, наводя пришельца на цель.

Гость поскрипел половицами и направился к кухне. Еще шаг, и он вырос на пороге, заслонив собой весь дверной проем. Мать честная: Герась собственной персоной - прошу любить и жаловать! Воистину легок на помине!

- Салют, - сказал он, шныряя по сторонам заплывшими жиром глазками.

- Салют, - сказал я.

- Как жизнь?

- Течет, как видишь, - ответил я уклончиво. - Зачем пожаловал?

Он покрутил своей усеченной башкой. Спросил, показывая через плечо:

- Ты один?

- Нет, опер под столом прячется. С магнитофоном.

- Чего мелешь?! - недоверчиво покосился он, но не поленился и, присев на корточки, заглянул под стол.

- Ну ладно, хватит! - Я не забыл прием, который он оказал мне в день нашего знакомства, но с тех пор кое-что изменилось. Мы поменялись ролями, и я не отказал себе в удовольствии подчеркнуть это. Конечно, в доступной форме. - Выкладывай, чего надо. И покороче, у меня время не казенное.

Пустая затея: Герась обладал толстой кожей - булавочные уколы на него не действовали. Он втиснул свои пудовые кулаки в карманы шортов, прошелся, обживая пространство, отчего в кухне сразу стало и тесно и неуютно.

- А ты времени зря не терял. - Он показал на оставшуюся неубранной постель. - Неплохо устроился, а?

Меня так и подмывало поставить его на место, но я не мешал ему высказаться, ибо не сомневался, что немного погодя обо всем увиденном и примерно в тех же выражениях он доложит тому, по чьей указке здесь находился.

- Она девочка что надо, аппетитная. Не гляди, что худенькая. Последовал игривый жест и кивок в мой адрес. - Везет же некоторым...

- Меньше суй нос в чужие постели - повезет и тебе.

Нарывчики на его лице предательски побагровели. Не иначе как я ненароком задел больное место.

- Ты по делу или как?

- Да вот шел мимо, вспомнил про тебя. Дай, думаю, загляну. Ты ж говорил, что у Кузи остановишься.

- Ну заглянул. Дальше что?

Герась пропустил мою реплику мимо ушей.

- Чаи гоняешь?

- А ты против?

- Да нет... Может, угостишь?

- Перебьешься.

Мне не было жалко чая. Да и ему он был ни к чему. Просто шло взаимное прощупывание: он хотел убедиться, что я по-прежнему нуждаюсь в его услугах, а я намеревался внушить, что стремление к контакту с моей стороны не столь уж велико.

- Перебьешься, - повторил я.

- Что-то ты сегодня больно суровый, - насторожился он. - К чему бы это?

- Все к тому же. Давай ближе к делу. А нет - проваливай. Нечего из себя козырного туза корчить.

В компании мальчиков, которыми верховодил на толчке, Герась, понятное дело, привык к более почтительному обращению и теперь, обескураженный холодным приемом, перебирал в уме инструкции, полученные от хозяина. То, что он всего лишь марионетка, действиями которой управляют на расстоянии, уже не вызывало у меня сомнений. Доказательством тому был вчерашний обыск.

- Слушай, - выдавил он после глубокого раздумья, - да ты никак нашел, что искал?

- Не твоя забота. - Важно было не перегнуть палку, она и без того угрожающе потрескивала. - С вами найдешь, только языками трепать умеете.

У него внутри что-то сработало, точно кассовый аппарат выдал чек на покупку, и он малость приободрился:

- Не нашел?

- Я этого не говорил.

Однако Герась предпочитал обходиться без дипломатических тонкостей:

- Не финти, отвечай прямо: нужен тебе покупатель или нет?

- Ну, допустим, нужен.

- А без "допустим"?

- Нужен.

- Тогда собирайся, - тоном, не допускающим возражений, сказал он. Да поживей. Там разберемся.

* * *

- Одну минуточку, молодые люди! - Давешняя старушка, дремавшая у медицинских весов, завидев нас, встрепенулась и помахала зажатыми в кулачке лотерейными билетами. - Не желаете приобрести? Через неделю тираж!

Герась на ходу выудил из кармана горсть мелочи и остановился, отсчитывая монеты:

- Давай, бабка, авось у тебя рука легкая.

- Легкая, легкая, - согласно закивала старушка, протягивая сложенные веером билеты.

Герась, зажмурившись, вытянул наугад три штуки.

- А ты ж чего, сынок? - спросила она и посмотрела поверх допотопных очков молодыми не по возрасту глазами. - Бери. Или снова торопишься?

- Тороплюсь, бабушка, - сказал я. - В другой раз непременно возьму.

- Пошли, пошли, кончай трепаться. - Герась спрятал билеты в карман. Опаздываем.

Мы в темпе отмахали три квартала и свернули в безлюдный переулок, полого спускающийся к набережной. Он был нешироким, почти лишенным растительности. В просвете между крайними домами виднелась пепельно-серая полоска моря.

- Далеко еще? - спросил я.

- Уже пришли, - сказал Герась и направился к бару "Страус", вывеска которого висела поперек тротуара.

Он уверенно распахнул тяжелую дверь с медными поперечными полосами, с висевшей на гвозде трафареткой "Закрыто" и пропустил меня вперед.

В прохладном помещении мягко жужжал вентилятор. День стоял пасмурный, и внутри было сумрачно. Даже темно. Свет горел лишь в противоположном от входа углу. Там, на расположенных позади стойки полках, красовались сигаретные блоки, всевозможные вымпелы, пластинки, портреты эстрадных звезд - короче, целый иконостас для молящихся на подобные культовые причиндалы, а вместо лампадки горел розовый фонарь, освещавший многоярусную батарею разнокалиберных бутылок.

Под Герасем взвизгнуло обтянутое кожей сиденье. На этот звук, раздвинув бамбуковую занавеску, вышел худощавый парень в полосатой майке и широченных, усыпанных звездами подтяжках.

- Как дела, Витек? - приветствовал его Герась.

- О'кэй, - односложно ответил тот, пережевывая жевательную резинку.

- Клиента вот привел - наш кадр. Знакомься...

Витек бросил мимолетный взгляд, и я понял, что с этой секунды моя долговязая фигура, лицо, включая форму носа и разрез глаз, прочно отпечатались в его памяти. Что ж, будем считать, знакомство состоялось - я ведь тоже на память не жалуюсь.

- Мы не опоздали?

Бармен вопросу не удивился - надо полагать, знал, зачем мы пришли и кто нам нужен.

- Придется подождать, - сказал он, жестом приглашая меня сесть на высокий, обитый красной кожей табурет. - Вам кофе?

- Да, покрепче, - сказал Герась. - Чтоб с пенкой.

- И бутерброд с ветчиной, - добавил я, различив в полутьме поднос с едой. - Можно два.

Витек, не переставая двигать челюстями, поколдовал над кофеваркой, поставил перед нами чашечки величиной с наперсток, два стакана с водой и блюдце с бутербродами, после чего удалился, прошелестев бамбуковой занавеской.

- Музыку вруби! - крикнул вдогонку Герась.

Витек не откликнулся, но немного погодя из невидимых колонок заструился высокий медоточивый голос Демиса Русоса. Он, как водится, пел о солнце, о море, о неземной любви к красавице Афродите.

- Годится, - одобрил мой спутник и небрежно кинул на стойку пачку с золотым тиснением. - Кури.

Я отказался.

- Это же "Данхил", чудик! - поднял он брови. - Такие в магазине не купишь.

- Не имеет значения. Бросил. - Я принялся за декорированный петрушкой ломтик ветчины.

- Ну как знаешь... - Он спрятал пачку в нагрудный карман. Отхлебнул из чашки. - А погода сегодня ничтяк, не жарко.

Ох уж эти мне светские разговоры! Я попробовал кофе и запил его глотком холодной воды. Получилось очень недурно.

- Так откуда ты, говоришь, приехал? - спросил Герась.

- Говорю, что издалека. А что?

- Да так, любопытно.

- Про летающие тарелки слышал?

- Ну?

- Так вот я оттуда. Прибыл для налаживания контактов с братьями по разуму.

Он осклабился:

- С тобой не соскучишься.

- Очень этому рад, - сказал я, польщенный.

- Надолго к нам?

- Надолго.

- Дело или так, проветриться?

- Дело. Или так, проветриться. Выбирай, что больше нравится.

- Нет, я серьезно.

- Ах, серьезно. Ну, если серьезно, на работу вот думаю устраиваться.

- На работу? - заинтересовался он. - И куда?

За последние дни приходилось столько врать, что для разнообразия я позволил себе сказать правду:

- В милицию.

Он поперхнулся. По-моему, первым его побуждением было бежать сломя голову, однако встроенный в тесную черепную коробку механизм вновь сработал и выдал шпаргалку. Герась тупо уставился в чашку, потом на мой недоеденный бутерброд и наконец вымолвил:

- Ну шуточки у тебя! Меня аж в пот бросило. - Посидел в раздумье. Черт с тобой, не хочешь - не говори. Мне лично наплевать.

"А кому не наплевать?" - чуть было не спросил я.

- Давай так, - продолжал он, желая, по-видимому, обрести твердую почву под ногами, - давай по существу. Ты говорил, что у тебя есть валюта?

- Говорил.

- Я нашел покупателя, правильно?

- Пока я его не вижу.

- Он подойдет. - Герась посмотрел на "сейку", скрепленную на запястье необъятным по длине браслетом. - Должен подойти. Обещал. Но наперед нам с тобой надо кое-что обсудить.

- Что именно ты хочешь обсудить?

- Я о своей доле. Сколько ты мне отвалишь?

Да, изящным такой подход не назовешь!

- За что? - спросил я.

- Как за что? - оскорбился он. - Ты что ж, воображаешь, что я за красивые глаза стараюсь?

- А ты стараешься?

- Не морочь голову! Гони монету! Иначе...

- Что иначе? - Я облокотился о стойку. - Ты меня за кого принимаешь? За благотворительный комитет? Я даром деньги не плачу.

- Как это даром?

- А так. Где твой покупатель?

- Я же сказал, придет.

- Вот когда придет, тогда и обсуждать будем. Кстати, на который час вы с ним условились?

- На двенадцать.

- На двенадцать?! - искренне возмутился я. - Ты что, издеваешься? Уже час дня!

- Не час, а без четверти, - поправил он. - А если и час. Сказано ждать, значит, будем ждать.

- И до каких пор?

- Хоть до вечера.

Не зная, пригодится мне это или нет, я решил воспользоваться случаем, чтобы набить себе цену. К тому же опоздание вполне могло быть подстроено специально, как и вчерашняя слежка. Если не самим Герасем, то его хозяином.

- Ну нет, ребята, играйте в эти игры без меня. - Я встал.

- Ты куда? - Он встал тоже.

- Неважно. Так серьезные дела не делаются. Заруби себе это на носу и дружку своему передай. А мне здесь больше делать нечего. Пока. Привет семье.

И с чувством оскорбленного достоинства я направился к выходу из бара. По моим расчетам, Герась должен был не мешкая ринуться следом. Но он этого не сделал, во всяком случае, не торопился. Я успел дойти до угла, прежде чем услышал за спиной его учащенное дыхание.

Знать бы, на что ушли эти минуты! На совещание с барменом? С самим хозяином, который все время находился где-то рядом, за бамбуковой занавеской, и подслушивал наш разговор - недаром в помещении была этакая темень. А может, Витек и есть хозяин и ему не понравился наш спор с Герасем?

"Ну-ну, не сгущай краски, - осадил ясебя. - Вспомни Русоса. Если бы вас подслушивали, то наверняка выключили бы музыку. Какое ж подслушивание при таком шуме!"

- Слышь, как тебя, подожди... - Герась догнал меня и дернул за рукав рубашки. Физиономия у него при этом была просительная и вроде как виноватая.

- Ну, что еще?

- Дай передохнуть... - Его грудь вздымалась, усиленно поглощая кислород, а глаза в узких, как бойницы, прорезях были беспокойны и трусоваты. - Сейчас... сейчас мы с тобой на тропу пойдем...

- На какую еще тропу?

- На обыкновенную... Маршрут есть такой. Стас по нему курсирует...

2

- Ох, засекут меня, ох, засекут... - бубнил Герась не переставая.

Он крепко приуныл, мой покровитель, и, думается, не без причины: позволив мне уйти из бара, он таки нарушил данные свыше инструкции. А тут еще гонорар за посредничество уплывал из-под пальцев. Есть от чего прийти в отчаяние.

- Чует мое сердце, влипну, ох, влипну...

Сопровождаемые его негромкими жалобными стенаниями, мы дошли до драматического театра и остановились под аркой у главного входа.

Даже отдаленно не представляя, как выглядит человек, которого караулим, не зная, предстанет ли он перед нами в бескозырке или, скажем, проедет мимо в кресле на колесиках, я тем не менее подверг ревностному осмотру всех, кто находился на площади перед театром. Их было немного на этом голом и пустынном в дневные часы пятачке: ватага мальчишек-велосипедистов, две-три парочки, спутавшие день с ночью и страстно обнимающиеся на виду у впавших в полудрему пенсионеров, да женщина с коляской - в Стасы никто из них явно не годился.

"Неужто снова облапошили? - подумал я, зараженный пессимизмом своего спутника. - Неужто опять, сам того не желая, я лью воду на чужую мельницу?"

- Засекут, как пить дать, засекут, - продолжал тянуть свою грустную арию Герась. - Я ж на учете. Меня в милиции как облупленного знают. А тут иностранцев полно...

- Где ты видишь иностранцев? - не выдержал я.

- Где-где, - передразнил он. - "Интурист" рядом. До "тропы" рукой подать. Мне б за километр обходить, а я суюсь прямо в пекло...

- Ладно, не скули.

- Конечно, тебе-то что, тебя здесь никто не знает. И карточки твоей в милиции нет...

- Нет, так будет. Связался на свою голову. Ну где она, "тропа" твоя хваленая? Идем, что ли?

- Подождем еще немного, а? - предложил он неуверенно и тут же, себе противореча, махнул рукой: - А, была не была, не век же здесь торчать. Пошли... - И двинулся через мощенную брусчаткой площадь.

В рощице, неподалеку от театра, действительно было помноголюдней. И тропа была. Да не одна, а с полдюжины. Тенистые, уложенные дерном, они петляли в душистых зарослях рододендрона, между увешанных мелкой листвой эвкалиптов и вели вдоль берега в лощину, где располагался гостиничный комплекс "Интуриста". Оттуда и валила сюда иностранная публика в поисках тишины и прохлады.

Не успели мы сделать и четырех десятков шагов по этому утопавшему в зелени Эдему, как идущий впереди Герась резко тормознул и шарахнулся вправо, совершив одновременно разворот на полных сто восемьдесят градусов.

- Стой! - скомандовал он.

По инерции я сделал шаг-другой в том же направлении.

- Стой, говорю! - прошипел он свирепо. - И не таращься в ту сторону! Не видишь, Стас клиента обрабатывает.

Навстречу нам по одной из боковых тропинок шел высокий пожилой мужчина в белой тенниске, подрезанных до колен хлопчатобумажных брюках и шлепанцах на босу ногу. Рядом с ним семенил среднего роста малый с круглым румяным лицом и, энергично помогая себе руками, что-то ему втолковывал. Это и был, как я понял, "Стас, обрабатывающий клиента".

Они прошли совсем близко, однако ничего, кроме обрывка фразы, произнесенной на скверном, искаженном до неузнаваемости немецком, я не разобрал.

- Он что, языки знает, твой приятель?

- Заткнись! - Герась дождался, пока оба скрылись за деревьями, и лишь затем сообщил: - Самоучка он. И по-немецки, и по-английски шпарит, будь здоров! - И уж совсем по-свойски поделился: - Во работает, гад! Который сезон на "тропе", а ни разу не попался. А спроси, почему?

- Почему? - откликнулся я.

- Нюх собачий. Он иностранцев этих за версту как рентгеном схватывает, знает, кто чем дышит: кто позагорать приехал, а кто чемодан порастрясти. Глаз у него наметанный. Ну и языки, конечно. Светлая голова! "Ладу" на этом деле поимел последней модели - уметь надо! Железный кадр! За ним не пропадешь! - Истощив запас комплиментов, он бухнулся на стоявшую поблизости скамью. - Хорошо, что не разминулись. Я ж говорю, ты везунчик.

Хотел бы и я так считать, только вот оснований пока не имелось. Мы прождали десять минут, и еще столько же. Герась пообмяк, растекся по скамейке своими могучими телесами, вроде вздремнул даже. А я вернулся к тому месту из немановского "Энигматика", на котором застрял во вторник, сидя на набережной. Но и теперь ничего путного не получалось, больно заковыристая была вещица.

Наконец Стас вынырнул из-за дальнего поворота дорожки.

Он приостановился, будто принюхиваясь, покрутил головой и направился к нам ленивой походкой человека, которому некуда и незачем спешить.

Герася со скамейки как ветром сдуло.

- Ну что, Стасик, с уловом? - заискивающе осведомился он, когда расстояние сократилось до пределов слышимости.

- А ты почему здесь? - Стас был недоволен и не скрывал этого. - Я тебе где велел находиться?

Герась указал на меня глазами: мол, не при постороннем же выяснять этот сугубо частный вопрос, подхватил его под локоть и отвел в сторонку. Он был значительно выше ростом и, чтобы вещать в снисходительно подставленное ухо, вынужден был согнуться в три погибели.

Стас слушал не прерывая. Потом задал ряд вопросов. И, заручившись исчерпывающей информацией о моей особе, вернулся, чтобы проверить ее по первоисточнику.

- Тебя как зовут? - начал он с азов.

- Владимир.

- Фамилия?

- Миклухо-Маклай, - не сморгнув, ответил я.

Стас скользнул по мне тусклым, ничего не выражающим взглядом.

- У тебя ко мне дело?

- Поговорим, там видно будет. - Я решил держаться прежнего курса на сдержанность - чем несговорчивей партнер, тем меньше подозрений он вызывает, тем больше к нему доверия. Прием, известный со времен строительства египетских пирамид.

- Что ж, поговорим. - Стас подал Герасю знак, и тот крупной рысью удалился в противоположную от моря сторону. - У меня пятнадцать минут. Свободных. Думаю, нам хватит.

Он присел рядом, закинул ногу на ногу, и я заметил маленькую аккуратную штопку на его безукоризненно выглаженных брюках. Очевидно, к одежде, как и ко времени, он относился предельно экономно.

- Ну давай, Вальдемар, выкладывай.

- Собственно, я думал, ты в курсе. Твой ассистент поднял меня из постели, сказал, что в двенадцать...

- Я не о том, - остановил он меня.

- О чем же?

- Кто ты? Что ты? Откуда?

В любом разговоре рано или поздно определяется лидер, тем более в таком, как наш. Последние полчаса инициативой владел я. Теперь функции нападающего взял на себя Стас, и мне пришлось перейти к активной обороне. Но я был не в претензии.

- Автобиографию, значит? Так бы и сказал. Тебе как, с подробностями или в сокращенном виде? Устно? Или, может, письменно? Характеристику представить, справку с места жительства?

Он растянул губы в улыбке, отчего лицо сделалось совсем круглым - не лицо, а лучащийся простодушием шар. Ну вылитый колобок из финальной сцены с лисицей!

- Герась предупредил, что ты парень с юмором. Это неплохо. Но... Улыбка сползла с его лица, будто ее там и не было. - ...Но я не Герась. Ты не клоун. И мы не в цирке. Не так ли? - Стас выдержал паузу, ожидая возражений, но таковых не последовало, и он тронулся дальше. - Я задал вопрос. Ты на него не ответил. Почему? - Еще одна многозначительная пауза. - Уточним для начала. Чтобы потом не путаться. Кто кому нужен? Я тебе или ты мне?

- Я считал, что взаимно. А иначе не к чему и огород городить.

- Согласен. И все же я тебя совсем не знаю.

Похоже, игра в "а ты кто такой?" была особенно популярной в их компании. И я не стал отступать от ее несложных правил.

- Но и я тебя тоже не знаю.

- Не уверен, - как бы между прочим обронил Стас.

В это время мимо нас неторопливой походкой продефилировала женщина со скучающим, ярко накрашенным лицом. Я дождался, пока она исчезнет в конце тропинки, и лишь тогда сказал:

- Тебе не кажется, что было бы намного лучше, если бы мы приступили прямо к делу? Сколько можно ходить вокруг да около?

Он кивнул, давая понять, что согласен и что ему тоже досадно тратить драгоценные минуты на пустячные препирательства, да что поделаешь - надо.

- Ну хорошо, а валюта у тебя откуда?

- Нашел, украл - какая разница?

- Разница есть. И большая, - возразил он.

- Не усложняй. По мне: встретились и разбежались - куда проще. Разве не так?

- Так-то оно так. Но почему я должен тебе верить?

- Верить, между прочим, легче, чем не верить, - изрек я подходящую к случаю истину. - Не так хлопотно.

- Да ты, Вальдемар, философ. А поконкретней можно?

- Можно и поконкретней: тебе придется мне поверить - у тебя просто нет другого выхода.

- Это в каком смысле? - Реакция у него была отменная. Совсем как у зверька, мгновенно фиксирующего малейший намек на опасность. Даже если опасность мнимая.

- В прямом. Я, например, сказал, что меня зовут Владимир. А мог сказать, что герцог Бекингем. И в том и в другом случае ты будешь сомневаться. Выходит, я прав: тебе нужна справка. Дай тебе справку, ты характеристику потребуешь, рекомендации, а у меня их нет. Какой же выход? Вот ты спрашиваешь, где я взял валюту? Я говорю, нашел. Тебя это не устраивает, но ничего другого я тебе не скажу. Поверишь - будем говорить дальше, не поверишь - распростимся до новых встреч, я ведь ни на чем не настаиваю.

- Интересно рассуждаешь. - Его выпуклые, не то серые, не то бледно-зеленые глаза, смотревшие до сих пор вяло и безразлично, на миг стали жесткими, злыми, и вновь проступило сходство со зверьком, хитрым и осторожным.

Он хотел что-то добавить, но тут на тропинке вновь появилась женщина. Она поравнялась с нами и, уперев руки в бока, глуховатым голосом спросила:

- Который час, мальчики?

Стас поднялся с лавки, подошел к ней вплотную и шепнул что-то на ухо.

- Скотина! - взвизгнула она и как ужаленная с крейсерской скоростью понеслась по дорожке к "Интуристу".

- Я слушаю. - Стас вернулся на скамейку и как ни в чем не бывало принял прежнюю позу.

- А чего слушать, я все сказал. Выводы делай сам, не маленький.

Могло показаться, что я избрал слишком крутую, рискованную линию. По сути же, я не рисковал совсем. Либо Стас замешан в историю с "Лотосом", и тогда в силу неизвестных мне причин сам во мне заинтересован и не выпустит прежде, чем не попытается использовать в своих целях. Либо я ошибся, и никакого отношения к смерти Кузнецова он не имеет, а может, и вообще его не знает. Тогда и подавно незачем с ним миндальничать: чем раньше мы расстанемся, тем лучше. В ближайшие дни им займутся другие люди и по другому поводу, уж я об этом позабочусь.

А пока требовалось создать видимость, что меня занимает исключительно сделка, о которой говорил Герасю, одна только сделка, и ничего больше. Это единственный способ заставить Стаса раскрыть карты.

- Мне не доверие твое нужно, а дело сделать. И как можно скорей. У меня времени в обрез, а вы второй день резину тянете, родословную мою выясняете, будто я спаниель с подмоченной репутацией. Что ты, что помощничек твой. Как не надоест? Я же у вас документы не спрашиваю!

- И напрасно, - желчно заметил Стас. - А вдруг я из милиции, что тогда?

- Это ты-то?

- А что, не похож?

Мне вспомнился вчерашний обыск, сомнения, которыми так и не поделился с Симаковым.

- Не хотелось затевать этот разговор, да ты сам напрашиваешься. Из милиции, говоришь? А кто устроил за мной слежку? Кто приставил ко мне этого ублюдка? Кто влез в чужую квартиру и перевернул в ней все вверх дном?! Да ты сам милиции боишься больше, чем я. Думаешь, не знаю, что вы искали на Приморской?

Признаться, я не рассчитывал, что застану его врасплох, но, кажется, именно так оно и случилось.

- Это не я! - выпалил он быстро, но как бы в опровержение слов на его круглых мучнистых щеках выступили розовые пятна. - Не был я у Кузи. Не был, и точка.

Если у меня и были сомнения, они исчезли раньше, чем он закончил фразу. После короткого "не был я у Кузи" я понял: мне действительно крупно повезло. Стас участвовал в обыске, по крайней мере о нем знал. И как ни быстротечна была последовавшая за его репликой секунда, я успел отметить и выделить главное: он назвал Сергея не по имени, не по фамилии, а уменьшительным Кузя. Одно это с лихвой окупало и дежурство на "сходняке", и неудачу с Тофиком, и малоприятное общение с Герасем. Сидевший рядом со мной человек не только был знаком с покойным - он находился с ним в достаточно близких отношениях. Что и требовалось доказать.

Неизвестно, о чем думал Стас. Создавшаяся ситуация вряд ли его устраивала. Он понимал, что дал маху, и стремился исправить свою оплошность:

- Повторяю, я там не был. Но, предположим, ты прав. Подчеркиваю предположим. Что же, по-твоему, мы там искали?

Версия, возникшая вчера во время уборки квартиры, как говорится, приказала долго жить, но Стас ожидал ответа, и мне пришлось к ней возвратиться.

- Валюту вы там искали. Валюту! Я сказал Герасю, что приехал с большой суммой. Он передал тебе. Ты и соблазнился. Весь дом перерыл, думал, что я ее на Приморской прячу. Нашел дурака...

- У тебя все? - Пятна исчезли. Щеки приобрели прежний мучнистый оттенок. Взгляд Стаса подернулся дымкой, что свидетельствовало о вновь обретенном душевном равновесии. - Что-то мы отвлеклись. Может, нам и говорить-то не о чем, а, Вальдемар?

- Может, и не о чем, - не стал спорить я.

- Много у тебя валюты?

- Немало.

- А точнее? - спросил он.

- Сначала скажи, какой суммой ты располагаешь?

- Тебя купить хватит. - Вопрос ему явно не понравился. Он постучал по циферблату часов. - В нашем распоряжении осталось семь минут. Ни секундой больше.

Речь шла о дутых величинах, и мне в конечном счете было безразлично, с какой цифры открывать торги.

- Скажем так: есть у тебя в обороте десять тысяч?

- Десять? - переспросил он.

- Десять-двенадцать.

Он нервно почесал переносицу.

- А ты не мог бы назвать более точную цифру? Сколько у тебя всего?

- Всего тысяч пятнадцать.

- Пятнадцать, - как эхо отозвался Стас.

Он опустил голову и погрузился в задумчивость, а я подумал, что это могло означать конец удачи и начало той самой дорожки, что ведет никуда.

- Все в марках? - спросил он минутой позже.

Я не сразу сообразил, о чем он.

- Я спрашиваю, все в марках? - В его голосе появились новые нотки, которых раньше не было.

- Нет, фунты, кроны, доллары.

Стас поднял голову. Он улыбался. Если бы существовала в природе сказка о колобке, пообедавшем лисицей, то я мог бы похвастать, что видел его живьем - до того сытая и самодовольная была у него физиономия.

- Слушай внимательно, Вальдемар, - сказал он, придвинувшись вплотную и впервые открыто посмотрев мне в лицо. - Ты парень неглупый. Многое понимаешь. Но не все. Это естественно. Всего не знаю даже я. Хотя, должен бы знать. Не так ли? - Он выставил перед собой ладонь, как бы упреждая мой протест. - Впрочем, это ваши с Кузей дела. Я в них не вмешиваюсь. Не буду тебя пугать, ты, вижу, не из пугливых. И торопить не буду. Просто предупреждаю: пути назад у тебя нет. Кузя свернул шею. Но я, как видишь, жив. И с этим тебе придется считаться. Отныне мы связаны одной веревочкой. Мне не обойтись без тебя. А тебе без меня. Ты обязан это понять. Понять и смириться. Вот все, что от тебя требуется. Детали мы еще обсудим. Позже. А пока подумай. Взвесь. И жди. Я дам о себе знать.

Выплеснув на меня всю эту абракадабру, он встал и, не оглядываясь, пошел по тропинке.

Ошеломленный, сбитый с толку, я смотрел ему вслед и не знал, радоваться мне или огорчаться.

Едва Стас скрылся за поворотом, как из растущих неподалеку кустов рододендрона, обламывая ветки, вывалился Герась. Только его-то мне и недоставало.

- Ну что, приятель, заждался? - спросил я, но он не был создан для сантиментов, его волновал чисто меркантильный вопрос.

- Рассчитываться будем или как? - промычал он, стряхивая с себя розовые лепестки.

- А что у нас сегодня?

- Четверг.

- Но вчера не было дождичка. Так что приходи в следующий. А сейчас, извини, мне некогда.

- Ты же обещал! - застонал Герась, оскорбленный, и вдруг припал к моему уху, как сделал это ровно четверть часа назад со Стасом. - Слушай, ты же Кузей интересовался. Я тебе о нем такое скажу, чего тебе о нем никто не скажет.

- Меня Кузя не интересует, - не в первый и не в последний раз солгал я.

- Он не утонул, - горячо зашептал Герась. - Убрали его, сечешь?

- Не пори чушь, кому это надо!

- Этого не скажу, не знаю, знаю только, что напрасно ты в это дело встреваешь, пожалеешь еще.

- Вот те на, ты же сам меня в него втравил!

- Ладно, - Герась уже раскаивался в своей откровенности, - сам разберешься... Так не дашь?

- Нет.

Он сплюнул под ноги:

- Я-то думал, ты человек, а ты...

- С хозяина получишь. Нет у меня денег. Нет и не предвидится.

Сзади он стал похож на огромный уродливый гриб, с которого по недоразумению смахнули шляпку.

3

Я включил телевизор.

Шла учебная программа для заочников. По астрономии. На экране мелькали изображения колец Сатурна, и ведущий, смакуя, перечислял гипотезы об их происхождении.

Мне было не до колец. Я все еще не очухался после свидания со Стасом, точнее, после речи, которой он разрешился под занавес.

Речь удивительная, что говорить, - жаль, я не застенографировал ее для Симакова, то-то обрадовал бы. Впрочем, я и без стенограммы запомнил слово в слово. Каждая фраза врезалась в память. Даже интонации. Оставался пустяк - докопаться до смысла. Ведь должен же быть в этой галиматье хоть какой-то смысл?!

Я взбил подушку и прилег на диван.

Смысл-то в его словах был. Только какой?

На память пришла сожженная накануне схема. Впечатление то же самое: внешне вроде бы элементарно просто, а вникнуть - чушь, бред, нелепица, сапоги всмятку. И все же разбираться надо, надо искать тот самый маленький ключик, с помощью которого, как известно, открываются самые большие двери.

Прежде всего уточним, что мы знаем о Стасе и Герасе, об этих действующих в тандеме предпринимателях.

Сделать это сравнительно легко. За три дня у меня скопилось достаточно информации, чтобы составить более-менее четкое представление об их процветающей компании.

Глава ее безусловно Стас. Он - поставщик, он "обрабатывает" клиентуру (ее в окрестностях "Интуриста" навалом, и одного я имел удовольствие наблюдать лично с час назад - турист в тенниске). Стас скупает у иностранцев барахло, когда подвернется случай, и валюту, и передает свою добычу по цепочке.

Следующее звено - Герась. Герась - диспетчер (возможно и даже наверняка у Стаса есть еще кто-то, кроме Герася, скажем, Витек из "Страуса"). Добытые на "тропе" трофеи попадают к нему, но сам он продажей не занимается. Герась находит посредников (например, мальчик на побегушках - тот, на "сходняке", в рубахе "полицейский патруль"), распределяет между ними товар, а они реализуют его на рынке.

Итак: поставщик - диспетчер - посредник. Три звена - замкнутый цикл. Не бог весть как сложно, зато в общем-то отлажено.

Спрашивается: какое место в этом механизме отводилось Кузнецову?

Поставщиком он не был, поставщик - Стас. Одним из диспетчеров? Маловероятно. Это работа для профессионалов и, как любое профессиональное занятие, накладывает известный отпечаток на личность, на характер и поведение, а у Кузнецова отличные аттестации: честный, порядочный, отзывчивый и так далее. Остается посредник. Теоретически он мог им быть. Но лишь теоретически. Посредник, насколько я могу судить, фигура в этой системе самая неустойчивая, эпизодическая. Его используют всего несколько раз: день, два, от силы неделю. В противном случае он быстро примелькается и обязательно попадет на заметку милиции. Приезжий - вот идеальная кандидатура: никакой мороки и минимум риска.

Нет, посредником Кузнецов не был.

Не был. И в то же время состоял в корпорации?

Пойдем дальше.

В своем ультиматуме - а его заключительная речь не что иное, как ультиматум, - Стас дважды упомянул имя покойного. Причем оба раза в одном контексте: "Я не знаю (чего?), а должен бы знать (почему?)", и второй раз: "Он свернул шею, а я жив". Очевидно, он подразумевал, что не знает того, что знал Кузнецов и будто бы знаю я. Но что? Что? А насчет шеи вообще непонятно. Намек на то, что Кузнецов погиб потому, что знал нечто, чего не знал он, Стас? А Стас, зная о том, что Кузнецов что-то знает, остался в живых благодаря тому, что... Нет, так и мозги вывихнуть недолго...

Вернемся к вещам более реальным.

После двухдневной проверки, которую он мне устроил, Стас, кажется, поверил, что мы с Кузнецовым были знакомы. Вот именно, что кажется! Во всяком случае, он заявил, что у нас имелись общие дела, в которые он, Стас, вмешиваться не желает. Может, он меня с кем-то путает? Или ляпнул первое, что пришло на ум? Не похоже. Слов на ветер он не бросает. Каждая произнесенная им фраза сказана не случайно и несомненно имеет свой, потаенный, но вполне определенный смысл. Прекрасно. Какой же? Имел ли он в виду предполагаемые дружеские отношения, якобы связывавшие меня с покойным? Конечно. Но не только это. Что-то еще...

Я встал и прошелся по комнате.

"Думай, Сопрыкин, думай! У тебя на руках данные, надо только суметь ими распорядиться, найти ключевую фразу, угадать ее смысл, выжать из нее все, что возможно".

"Это ваши с Кузей дела", - сказал Стас.

"Наши с Кузей дела..." "Наши дела..." "Наши..."

А что, если... что, если он решил, будто я участник ограбления?! Что мы с Кузнецовым сообщники?!

Странная, нелепая мысль, согласен, но - вдруг?!

В таком случае он, конечно, считает, что похищенные деньги находятся у меня. Да что деньги - кажется, он и смерть Кузнецова относит на мой счет! А то как же! Это наверняка соответствует его взглядам на конкурентную борьбу: убрал сообщника, убрал конкурента и теперь срочно продаю валюту, чтобы дать деру. Отсюда и "веревка", которой мы "связаны", отсюда угрозы, призывы "понять и смириться". "Мне без тебя не обойтись. А тебе без меня". Дескать, я знаю, чьих это рук дело, а коли так - будь любезен поделиться. Уж не по его ли велению сболтнул Герась "великую тайну" о смерти кассира?..

Ну и ну! Выходит, пока мы бьемся над этой историей, Стас ведет свое собственное расследование, ищет деньги и после сегодняшнего нашего свидания думает, что напал на верный след!

Ладно, так и запишем, гражданин колобок! В одном ты прав: теперь мы действительно связаны одной веревочкой, и мне без тебя не обойтись!

Я прибавил громкость. По телевизору передавали краткую сводку новостей.

На Ближнем Востоке рвались бомбы.

В Персидском заливе курсировали авианосцы под звездно-полосатыми флагами.

Наш официальный представитель в ООН выступил с новыми мирными предложениями.

Во Флориде полиция стреляла в демонстрантов. Убиты двое, ранены двенадцать человек...

Мне вспомнился парень с клеймом на рубахе.

"Полицейский патруль. 14-е отделение. Бирмингем. Штат Алабама".

Я не искал сравнения, оно само пришло на ум: от Бирмингема до Флориды, где убиты двое и ранены двенадцать, рукой подать. А вот что делает "алабамский полицейский" у нас, на Черноморском побережье Кавказа?! Интересно, задумывался этот парень когда-нибудь, с чьего плеча он носит рубашку? Или ему это безразлично?

Я вышел на кухню. Поставил на плиту чайник.

Половина пятого. До прихода Нины оставалось два с половиной часа.

Я поискал глазами газету. На подоконнике лежала стопа журналов, а сверху альбом в темно-зеленом бархатном переплете.

Вряд ли в нем хранились особые семейные тайны, не то Нина убрала бы его подальше. Я потянул альбом к себе. Он оказался тяжелей, чем я думал, и, выскользнув из рук, грохнулся на пол. Оттуда выпал черный конверт из-под фотобумаги, и, когда я его поднял, из него, сверкая глянцем, посыпались фотографии.

Я собрал их с пола и разложил перед собой на свободной части стола. Одну к одной, как карты в пасьянсе.

Лежавшие передо мной снимки были сделаны в разное время, но большим разнообразием не отличались. На всех, без исключения, был изображен Сергей. И везде один. Ощущение такое, что и фотографировал сам, пользуясь автоспуском, хотя некоторые кадры без посторонней помощи едва ли получились бы.

Вот он за городом. На фоне усыпанного осенними листьями леса. Правая нога чуть выдвинута вперед, большие пальцы рук просунуты под широкий кожаный ремень. Глаза прищурены, как будто смотрят не в объектив, а на дуло наведенного в упор кольта. Вот он жует резинку, вытягивает из-за крепко сжатых зубов тонкую эластичную нить. Вот стоит, подбоченясь, вполоборота к камере, эффектно выгнув корпус - из заднего кармана джинсов торчит горлышко коньячной фляжки.

Следующий снимок - лицо крупным планом: стальной взгляд из-под грубо простроченного козырька, верхняя губа чуть оттопырена, дымящаяся сигарета в углу рта.

Еще один: дача, на крыше редкие пятна подтаявшего снега, у крыльца, опершись на перила, Сергей - в подтяжках, широкополой шляпе с лихо загнутыми полями. Лицо напряженное, агрессивное, как у киногероя, готового спустить курок и всадить всю обойму в противника.

Были и другие. Сергей на пляже. Сергей в баре. Сергей стоя. Сергей сидя. Сергей в прыжке. В майке. В куртке. В коже. В джинсах...

Я смотрел и диву давался: кто он? Киноактер? Фермер? Скотовод с техасского ранчо? Поди разбери...

Речь, конечно же, не об одежде, верней, не только об одежде, одежда что - оболочка...

На ум опять пришел бравый сержант из Алабамы, кучка экстравагантной "попсы" на "сходняке", доморощенные "хиппи", группами и в одиночку шатающиеся по побережью. Откуда это? Откуда искусственные позы, заимствованные ужимки, вкусы, привычки, отстраненные выражения на лицах? Экипировка, наконец? Как откуда? Да ведь это Стас! Стас и его компания! О, нет, сам он не настолько глуп, чтобы участвовать в этом маскараде. Он сдержан, собран, он скромно одет - он бизнесмен и хорошо знает истинную цену тряпкам, знает и в прямом и в переносном смысле. Тряпки для него "товар", ничего больше, и он щедро снабжает им других, тех, что поглупее, стимулируя в них желание копировать, подражать, обезьянничать. Обезьянничать с кого попало: с удалых автогонщиков, с импортных и перелицованных на отечественный лад суперменов, кинотелеэстрадных звезд. И вот уже шагает по нашим улицам "полицейский". Ему неважно, где и во имя чего люди в такой же форме стреляют в демонстрантов, неважно и то, что нет на боку кольта, - его отсутствие компенсируют походка и взгляд, презрительно оттопыренная губа. Фирма "Стас и компания" работает с полной нагрузкой. Хотите быть ковбоем? Пожалуйста! А вы, девушка, парижанкой с Пляс Пигаль? На здоровье! Фермером в широкополой шляпе и патентованных подтяжках? Никаких проблем! Будьте ими, будьте кем угодно - только заплатите! Знай там, на родине патентованных подтяжек и чудо-штанов, о наших доброхотах-энтузиастах - грамотой бы наградили от министерства пропаганды, рады бы наградить, да ведь и приняли бы награду, такой вот Стас и принял бы - вот что страшно!

Ну да, как я мог упустить?! Стас и его компания и дня бы не продержались без еще одного звена в цепи - без покупателя!

Я смешал фотографии, сунул их в альбом и включил чайник.

Теперь я знал, кем был Кузнецов!

Он был покупателем!

- Полный застой - так охарактеризовал положение дел Витек, когда я спросил у него, почему "Страус" не ломится от посетителей.

К вечеру и бар, и его хозяин приняли вид более респектабельный. Под потолком ярко горели светильники. На низких столиках стояли свежие цветы. Сам Витек облачился в строгую черную пару, надел белоснежную сорочку с туго накрахмаленным воротничком. На его шее висела пестрая, удивительно похожая на настоящую бабочка.

- Сезон на исходе, какая же выручка, - сетовал он, машинально перетирая бокалы. - Студенты разъехались, а солидная публика ко мне не заглядывает, предпочитает рестораны. Разве что случайно забредут, как эти...

Он кивнул на компанию, занимавшую крайний от входа столик. То были степенные, средних лет мужчины, поглощенные своим, по-видимому, деловым разговором, которому, впрочем, не мешала ваза с фруктами и наполовину опорожненная бутылка с шампанским.

Кроме них, в баре находились еще трое: парень, клевавший носом в дальнем углу стойки, и две девушки, сосредоточенно танцевавшие под Поля Мориа.

- Да, не густо, - согласился я, прикидывая, с какого конца приступить к тому, ради чего пришел. - Стас не заглядывал?

- Нет, не заглядывал. - Витек, прищурившись, посмотрел в бокал на свет, остался им доволен и взялся за следующий. - Ну как, поладили вы с ним?

Я и сам не знал, как правильней ответить на этот вопрос, и решил промолчать, но он расценил мое молчание по-своему:

- Тоже верно - не мое это дело.

- Ну почему...

- Не мой масштаб, - охотно пояснил Витек. Челюсти его, как видно, отдыхали, и он был явно не прочь поболтать. - У каждого свой масштаб, свой потолок, выше которого не прыгнешь. У меня такой, - он отмерил расстояние от пола до собственной макушки, - а у Стаса - во! - Он закатил глаза кверху и прищелкнул языком для наглядности. - Разница!.. Выпьешь чего-нибудь?

- Денег не захватил.

Я покосился на батарею разнокалиберных бутылок. Ассортимент был неограниченным: от итальянского чинзано и мартеля до апельсинового сока и доброго десятка марок минеральной воды.

- Мудрец он великий, ваш Стас. Больно многого хочет, - вернулся я к затронутой теме, хотя она и не приближала меня к цели визита.

- Это уж как водится, - заметил бармен нейтрально.

- Он что, всегда такой?

- Какой?

- Ну, нахрапом берет?

Витек пожал плечами, от чего бабочка на его шее взмахнула крыльями, собираясь взлететь, да передумала и осталась висеть под идеально выбритым подбородком.

- Сейчас пленка закончится, надо сменить, - сказал он, откладывая салфетку. - Извини...

Я сидел как раз напротив двери в подсобку и, когда Витек раздвинул бамбуковую занавеску, ясно различил в глубине помещения фигуру знакомой комплекции. Там, внутри, сидел Герась. Он мирно с кем-то беседовал, одновременно отхлебывая из горлышка пепси-колу. Удивляться нечему, это в порядке вещей - у них тут что-то вроде штаб-квартиры.

Я перебрался на соседний табурет. Не для того, чтобы спрятаться, а чтобы разглядеть, кто был вторым. Но мой расчет не оправдался: возвращаясь, Витек заслонил собой щель в занавеске.

Между тем грянула запись с последнего диска "Спейс". Девушки в углу задвигались поживей. К ним нетвердой походкой подошел парень и неуклюже запрыгал, водя руками вдоль туловища.

- Разговор у меня к тебе, Витек...

Я решил не оттягивать, ибо ситуация изменилась и в любой момент из подсобки мог выйти Герась, а свидетели мне были ни к чему.

- Хочу приобрести стоящую аппаратуру. Не поможешь?

- Что, деньжата завелись?

- Только мне фирма нужна и чтоб без обмана, - ушел я от ответа.

- А что конкретно тебя интересует? - Витек наклонился над стойкой. "Панасоник"? "Джи Ви Си"? "Филипс"?

Откровенность и готовность к услугам с его стороны объяснялись не иначе как моей причастностью к делам Стаса, а также рекомендацией, которую дал мне Герась.

- Меня интересует "Шарп".

- Какой модели?

- Желательно последней.

- Стерео или моно?

- Стерео.

- С памятью? - Вопросы следовали один за другим и свидетельствовали о том, что возможности Витька практически беспредельны.

- С памятью, - на всякий случай подтвердил я.

- Неигранный, конечно?

- Конечно.

- О'кэй. - Он соорудил кольцо из большого и указательного пальцев, что означало "сделка состоялась". - Дня через два-три тебя устраивает?

- Устраивает.

- Неси бабки, сделаю в лучшем виде. - Витек поставил передо мной рюмку. - Что будешь пить?

- У меня с собой ни копейки, - напомнил я, обдумывая, как бы ловчее подвести разговор к главному.

- Неважно, я угощаю, - расщедрился он. - Такое дело полагается спрыснуть. Чего тебе налить?

- Ну, если угощаешь. - Я никогда не пил мартель и ткнул в соответствующую бутылку.

Он поцокал языком и отрицательно покачал головой. Жалко, что ли, стало? Я указал на стоящий рядом литровый сосуд с болгарским вермутом.

- Чудак, в них же вода! - рассмеялся Витек. - Обыкновенная водопроводная вода. Приличное пойло я в заначке держу - только для друзей и по повышенному тарифу.

- Ну ты и химик! - вырвалось у меня.

- А то как же, - не обиделся Витек. - Чего добру зря пропадать. Так тебе водку или коньяк?

- Все равно. - Я понял, что еще не удостоен чести считаться его другом и что, следовательно, не могу претендовать на его личные запасы. Кстати, сколько будет стоить "Шарп"?

- Две с половиной, - ответил он и наполнил рюмку.

- Две с половиной?! Это дорого.

- Дорого?! - Витек безусловно знал свой потолок, но уж здесь не терпел других авторитетов. - А сколько ж ты хотел? Стерео! С памятью! В упаковке! И пара кассет в придачу...

- Дорого, - повторил я. - Кузя за свой дешевле платил.

- А ты откуда знаешь?

- Он говорил.

- Что там он говорил! - раздраженно бросил Витек. - Я сам ему ту машину доставал, лично. В ней дефект был: автостоп не работал, и клавишу записи заедало, а цена та же.

Он явно химичил, как и со своей псевдоалкогольной коллекцией, но теперь это не имело никакого значения.

- Кузе сбавил, - сказал я, - и мне сбавь.

- Да не сбавлял я ему, не сбавлял! Ты бы его поменьше слушал, трепач он был, каких мало. Если на то пошло, магнитофон ему вообще даром достался... - Витек сообразил, что поверить в его альтруизм, мягко выражаясь, трудно, и внес поправку: - То есть почти даром. В долг он брал. Стас за него платил.

- Неважно, кто платил. Важно сколько. - Я изо всех сил старался не выдать обуявшую меня радость. - Сергей сказал, что вернул все долги. Значит, он и платил.

- Вернул?! - не на шутку возмутился бармен. - Из каких же это капиталов он их вернул? Из зарплаты?

- У него "Спринт" выигрышный был.

- Нашел, что вспомнить! Он свой выигрыш за месяц спустил, промотал до последнего пфеннига. А потом нищим ходил. Что ему босс подкинет, тем и сыт бывал. У меня же штаны клянчил, торговался за каждый рубль.

- Ты что-то путаешь, - подзадорил его я. - У Кузи деньги водились, это факт.

- Я-то ничего не путаю. Это он тебе лапшу на уши вешал, а ты за чистую монету принял. Кто-кто, а уж я его финансы наперечет знал. Он шмотки спокойно видеть не мог, твой Кузя, аж дрожал весь. С его аппетитом никакого "Спринта" не хватило бы. Ему б свой счет в банке иметь, а он кассиром при кабаке работал, за сто сорок рэ. Чужие считать - это он умел, а у самого в карманах шаром покати. А еще чистюлей прикидывался, нос воротил, если помочь просили...

Витек одернул пиджак и поправил манжеты, однако страсти в его словах не поубавилось. Правда, последующие его слова плохо вязались с предыдущими:

- Кузя, если хочешь знать, умнее всех нас оказался! Шутка сказать босса облапошил. Стас до сих пор места себе не находит...

Не сомневаюсь, что экскурс в недалекое прошлое Кузнецова был бы продолжен, но тут затрещала бамбуковая занавеска и на горизонте показался Герась.

Увидев меня, он поморщился, точно больной на приеме у зубного врача, и удивленно уставился на бармена.

- Ну, пока, ребята, - сказал я. - Не буду вам мешать. - И специально для Витька присовокупил: - А насчет цены надо подумать.

- Смотри не прогадай, - ответил он. - Машина классная, жалеть потом будешь.

Выйдя на улицу, я не удержался и заглянул в окно.

На следующий день я неоднократно и во всех подробностях восстанавливал то, что увидел внутри, хотя ничего из ряда вон выходящего там не происходило. Компания за столиком приканчивала вазу с фруктами. Девушки лихо отплясывали в ритме "диско", а Витек бережно сливал содержимое моей рюмки обратно в коньячную бутылку.

Герася рядом с ним не было. Он вынырнул из-под стойки, сказал что-то бармену и пулей понесся к выходу с явным намерением меня догнать. Я поспешил улизнуть, так как имел все основания полагать, что он снова будет клянчить гонорар за свои труды и отделаться от него будет непросто.

Знай я, что вижу Герася в последний раз и что жить ему оставалось считанные минуты, не стал бы так торопиться.

Но этого пока не знал никто.

..."Хорошилова Юлия Дмитриевна. Шестидесяти восьми лет. Проживает по улице Островского, дом 25. Пенсионерка. Бывшая соседка Кузнецова.

Чалычев Валерий Федорович. Девятнадцать лет. Улица Нагорная, 15, квартира 6. Санитар наркологического диспансера. Раньше работал на мотороллере, доставлял продукты в ресторан "Лотос". Встречался с Кузнецовым по работе..."

Список, составленный Симаковым, был длинным, и дежурный читал его медленно, с расстановкой, четко выговаривая фамилии и адреса.

При таких темпах меня давно уже выгнали бы из будки, но, к счастью, она стояла в блоке с другими автоматами и на нее никто не претендовал.

"Юрковский Николай Петрович, - продолжал с монотонностью говорящей машины дежурный. - Пятьдесят восемь лет. Проспект Мира, 8, квартира 31. Работает в горбольнице заведующим отделением. В прошлом году Кузнецов обращался к нему за медицинской помощью..."

Я слушал и смотрел через дорогу на двухэтажное здание библиотеки. Нина работала в фондах, в полуподвальном помещении, и заканчивала ровно в семь. На моих пылевлагонепроницаемых было без пяти.

"Янышевский Юрий Владимирович. Тридцать шесть лет. Улица Коммунаров, 200. Бывший официант ресторана "Лотос"..."

...Хорошилова, Чалычев, Юрковский, Янышевский...

Я механически усваивал информацию.

За минувшую неделю к старому списку прибавились новые фамилии, однако, как и прежние, они не вызывали у меня абсолютно никаких ассоциаций.

"Авдеев-Сайко Борис Борисович. Сорока двух лет. Севостьянова, 13. Часовой мастер, временно не работает в связи с общим расстройством нервной системы. В марте прошлого года производил ремонт наручных часов Кузнецова".

- Это все, - сказал дежурный. - Повторить?

- Не стоит. - У меня, как и у попавшего вопреки алфавиту в конец списка Авдеева-Сайко, тоже имелась нервная система, и она находилась отнюдь не в идеальном состоянии.

- "Первый" у себя? - спросил я.

"Первым" мы величали, разумеется, Симакова.

- У себя, но занят. Совещание. Просил не беспокоить. Что ему передать?

Действительно, что?

Едва ли мое начальство всерьез рассчитывало, что я вот так, запросто, выужу из массы фамилий имя преступника. Не настолько оно наивно.

- Передай, что список не пригодился. - Я подумал и решил, что эта формулировка чересчур безапелляционна. - Скажи, что пока не пригодился.

От описания встречи со Стасом, несмотря на ее несомненную важность, я воздержался. Отложил на потом. Сеанс связи и без того слишком затянулся. Помимо прочего, не исключено, что слежка за мной продолжалась, причем более квалифицированная, чем прежде, и длительные переговоры могли вызвать ненужные подозрения. С этим также приходилось считаться.

Назначив следующий сеанс на утро и попрощавшись, я вышел из телефонной будки.

В окнах библиотеки горел свет.

Дул ветер. Темно-серые, в черных подпалинах тучи все плотнее затягивали небо. В редких просветах между ними клубились белые и тяжелые, как круто замешенное тесто, облака.

Я подошел к торговавшей цветами тетке. Букеты стоили по рублю и выше, а порознь она не продавала. Я выскреб из карманов всю свою наличность. Набралось сорок две копейки. Пятнадцать из них следовало отложить на камеру хранения, иначе не видать мне своего багажа. "Хорошо, что меня не видит Витек", - мельком подумал я. Представляю, как вытянулась бы у него физиономия, узнай он о моих капиталах. А Стас, тот вообще лопнул бы от злости!

Пока я препирался с цветочницей, уговаривая ее разъединить букет, из дверей библиотеки вышла Нина. Меня она не заметила и пошла в сторону Приморской.

- Эх ты, кавалер, - пожурила тетка. - Рубля за душой нет, а туда же, в жентельмены. - Однако уступила: - Что ж с тобой делать, бери, все равно не распродать мне сегодня.

Я выбрал пурпурную, усеянную шипами розу, отдал деньги и перебежал через дорогу, но окликнуть Нину не решился.

Дистанция между нами не сокращалась, но у перекрестка Нину задержал светофор, и мы поравнялись.

- Володя? - удивилась она, когда я прикоснулся к ее согнутой в локте руке. - Вы что тут делаете?

Законный вопрос, непонятно только, почему я не подготовился к нему заранее.

- Да вот, на главпочтамт ходил, за переводом, - ляпнул я первое, что пришло на ум, и протянул розу, словно она служила неопровержимым доказательством правдивости моих слов. - Это вам.

- Спасибо, - поблагодарила она, но цветок за доказательство не приняла. - Откуда вы знали, что меня встретите?

- Предчувствие, знаете ли...

- А адрес?

- Какой адрес?

- Адрес библиотеки? Кажется, я вам его не сообщала.

Ну вот, снова надо хитрить, изворачиваться. Будет этому конец или нет?

- Книга попалась с библиотечным штампом, а на штампе адрес... Наверно, никогда еще мои слова не звучали столь беспомощно.

- И вы решили завернуть по пути с почты?

- Ну да. А вы что, мне не верите?

- Почему, очень правдоподобно, - сказала она. - Только главпочтамт находится в противоположной стороне.

- Разве? - Я мысленно обругал себя за непроходимую тупость. Простите, Нина, на меня иногда находит - болтаю, сам не знаю что. Не обращайте внимания...

Однако она ждала более убедительного ответа, и я понял, что, если снова совру, мне уже никогда не завоевать доверия. Но в том-то и беда, что есть вещи, о которых трудно говорить вслух, и это был как раз такой случай.

- ...Понимаете, - запинаясь, начал я, - просто время тянулось очень медленно, а вас все не было. - Одолев первую фразу, я отважился прибавить: - Я подумал, может, вам будет приятно, вот и решил встретить. Ведь это не преступление?

В ее глазах промелькнул испуг. Я узнал этот взгляд. Точно так же она смотрела вчера, когда мы сидели рядом в полутемной комнате.

- Если я некстати или помешал, вы скажите...

Нина не ответила.

Мы молча перешли через перекресток и остановились у низкорослой мохнатой пальмы, растущей прямо посреди выложенного плиткой тротуара.

- Напрасно вы встали, - сказала она, рассеянно разглядывая незамысловатый рисунок на панели. - Я оставила вам таблетки, вы их выпили?

У меня отлегло от сердца. Коли речь зашла о моем хилом здоровье, значит, мирвосстановлен.

- Нечего улыбаться. - В ее голосе прорезались знакомые нотки, присущие врачам и медицинским сестрам. - При простуде самое главное отлежаться. По-моему, у вас и температура еще не спала.

Это не соответствовало действительности, но ничто не заставило бы меня возразить.

- И вообще, - продолжала Нина, - мне не нравится, что вы... - Она не договорила, что именно ей не нравится, но решимости в ее словах не убавилось: - Мне кажется, пора внести ясность!

Ничего хорошего такое вступление не сулило, и я поспешил вмешаться:

- Вы сегодня очень заняты?

- Я? - переспросила она.

- Да.

- Нет, не очень, а что?

- Просто я подумал, может, мы пройдемся немного, вы покажете мне город. Нет, серьезно! Я никогда раньше здесь не был. И потом, надо же мне что-то написать матери - я обещал разузнать все как следует...

Нина колебалась, и я пустил в ход последний довод:

- В конце концов я ваш гость. Вы просто обязаны оказывать мне гостеприимство... Давайте погуляем, а заодно внесем ясность. Вы же хотели внести ясность, верно?

Она улыбнулась:

- Не знаю... Дождь вот-вот начнется...

- Чепуха, это дело поправимое, у меня знакомство в небесной канцелярии...

Я задрал голову, и тотчас с пасмурного, низко висящего неба на меня шлепнулась первая увесистая капля.

Увы, Нина была права - собиравшийся вторые сутки дождь достиг наконец необходимых кондиций и обещал щедро пролиться на наши головы.

В ближайшие две-три минуты все разыгралось как по нотам: сперва на асфальте появились крупные мокрые пятна, потом окончательно погасло небесное освещение и, словно по взмаху дирижерской палочки, наступила абсолютная тишина. Умолкли птицы, улица опустела, а потерявший прозрачность воздух загустел, стал вязким и неподвижным.

Над нами беззвучно сверкнула молния.

Ослепительно яркая, она была похожа на остов могучего сухого дерева с многочисленными, раскинувшимися на полнеба щупальцами-отростками. На короткий момент вспышки мир сделался двухцветным и плоским, как отпечаток на передержанном негативе, и опять наступили потемки. Тишину расколол гром. Вместе с грохотом на землю обрушился ливень. Не дождь, а именно ливень, потому что вода падала сверху сплошной отвесной стеной. Она была повсюду: под нами, над нами, вокруг нас. В считанные секунды она окружила крохотный островок у навеса, под которым мы успели укрыться, и мне почудилось, что, кроме нашего таявшего на глазах пятачка суши, на всем белом свете ничего не осталось.

Следующий электрический разряд был намного поскромнее первого, зато сразу за ним шарахнуло с такой оглушительной силой, что содрогнулась под ногами почва и в воздухе запахло серой. Нина инстинктивно прижалась ко мне. Яростные удары следовали один за другим. Промежутки между ними становились все короче. Вдруг ахнуло где-то совсем рядом. Нина испуганно вздрогнула. Прошло несколько минут относительного затишья, и она, оттолкнув меня, выбежала из-под навеса.

Я кинулся следом.

Сверху хлестало как из ведра.

Глава 4

1

Около одиннадцати, сопровождаемый отголосками грозы, я брел на Приморскую. Небо очистилось. Светила луна. Тучи ушли далеко на юго-запад и, верно, висели сейчас где-то над песчаными пляжами Бургаса и Констанцы.

Улица была пустыннг.

Рыбьей чешуей блестел умытый дождем асфальт. Вдоль тротуара стояли тихие неподвижные деревья. Их невесомые кроны, изумрудно-зеленые там, где на них падал свет дуговых фонарей, казались сошедшими с волшебных полотен Руссо, а густые, иссиня-черные тени, лежавшие под деревьями, только усиливали это сходство.

Время от времени я останавливался, но не затем, чтобы полюбоваться игрой красок, хотя сам по себе вид расцвеченной огнями улицы был достаточно живописным. Повод был куда более прозаический: меня беспокоил субъект, вот уже с полчаса тащившийся следом.

Я засек его на обратном пути с вокзала, где пополнил свою отощавшую казну из лежавших в камере хранения запасов. Собственно, уже там, на вокзале, боковым зрением, что ли, я то и дело ловил на себе чей-то пристальный взгляд, чувствовал, что один и тот же человек назойливо ошивается рядом, но кто именно, не разобрал: больно много народу крутилось в зале ожидания, в буфете, куда я заглянул не без умысла, и на привокзальной площади. Правда, я мог и обмануться, и потому, возвращаясь в центр, дал кругаля, намеренно выбирая переулки потише и побезлюдней.

Вскоре убедился, что ошибки нет. Кто-то действительно повис у меня на хвосте. Стоило остановиться, и следовавший за мной тип тоже останавливался, тронусь с места - шаги слышны снова, но как ни ловчился, рассмотреть фигуру идущего позади субъекта так и не смог. Вряд ли это был Герась - не та манера, да и сноровка не та. Кто же тогда?

Поразмыслив, я счел за лучшее не мешать.

Слежка означала, что за моей особой продолжает приглядывать чье-то пытливое око, стало быть, интерес ко мне не потерян. Это должно было радовать, тем не менее особой радости я не испытывал: в самом деле, не такое уж большое удовольствие знать, что на протяжении всего дня за каждым твоим шагом наблюдают в увеличительное стекло...

Я шел, то и дело наступая в лужи, шел и мучился от одиночества, тяжесть которого становилась все ощутимей. Никогда раньше не думал, что это так мучительно трудно - быть одному. Настоящая пытка, хоть волком вой!

"Что молчишь?" - спросил я у мрачного типа, к которому обращался лишь в самых крайних случаях.

Дремавший где-то глубоко внутри голос откликнулся бодро, даже весело, как будто только и ждал, когда я о нем вспомню. Он предупредил, что последствия нашего свидания с Ниной еще выйдут мне боком.

Я и сам это понимал. Под угрозой оказалось практически все, чего удалось достичь: связь со Стасом, моя легенда и многое-многое другое.

"Вот именно, другое, - вставил мой критик. - Ты допускаешь грубейшую ошибку, путаешь свои личные дела со служебными, этого тебе никто не простит".

"Да в чем, черт возьми, я виноват? В том, что мне жалко эту девушку? Что сочувствую ей?"

"Сочувствуешь? И только? Со стороны это выглядело совсем иначе".

"Да ведь это со стороны!"

"А если кто-то действительно наблюдал за вами?"

"Что же делать?" - сдался я.

"А ничего, - пробурчал он. - Возвращайся домой, к мамочке, только и всего".

И, игриво хихикнув, сгинул.

Я вспомнил разговор, состоявшийся в прошлую пятницу в кабинете у начальства, вспомнил наполеоновские планы, которые строил, сидя на набережной, и почувствовал себя юнцом - незрелым младенцем, из тех, кого, обвязав веревкой, бросают в воду, считая, что это лучший способ научить плавать.

Интересно, думал об этом Симаков, посылая меня на первое самостоятельное задание?..

Если бы три дня назад мне сказали, что я не смогу отличить, где заканчивается работа и начинается моя собственная личная жизнь, я бы оскорбился. Чего проще? Вот дело, вот обстоятельства, вот свидетели и их показания, а вот он я - Володя Сопрыкин, работник уголовного розыска. Моя обязанность проверить факты, добыть доказательства, сделать соответствующие выводы и, вмешавшись в критический момент, подобно гроссмейстеру, одним махом решить поставленную задачу. Наивно? Да. И глупо. Теперь до меня начало доходить, что порученное дело - не шахматная партия, что мне далеко до гроссмейстера и что люди, задействованные в этой истории, не статичные фигуры, расставленные на доске в строго определенной комбинации. С появлением на Приморской из стороннего наблюдателя я превратился в непосредственного участника событий. Мало того, сам стал объектом наблюдения. Так вышло, что из абстрактного злодея, безликого врага общества преступник, существование которого уже не вызывало у меня сомнений, превратился в живого человека, угрожавшего мне лично, а дело, которым занимался по службе, - в личное мое дело. Да и могло ли быть иначе, если все происходящее - часть моей собственной жизни, часть, которую не проживешь заново, не выбросишь, не заменишь, не перечеркнешь крестом, как рекомендовал мне мой советчик...

Тип, сидевший внутри, помалкивал, и, ободренный его молчанием, я впервые за последние несколько часов открыто подумал о Нине.

Я познакомился с ней потому, что того требовали интересы дела. Те же интересы требуют от меня полной беспристрастности. Значит ли это, что я не имею права на личные симпатии и антипатии?

Все так, все правильно, и все же?..

Нет, придется, как видно, распрощаться с Приморской. Сейчас же пойду, попрощаюсь, заберу зубную щетку, и все - баста!

"А дальше что? - ехидно поинтересовался мой злопыхатель. - Ведь дорога в розыск для тебя закрыта".

"Ничего, переберусь б гостиницу. Там видно будет".

"Ну-ну, счастливого пути", - ядовито пожелал он и замолк, теперь уже надолго.

Подразумевалось, что надеяться на свободные места в гостинице может только такой ненормальный, как я, и что в конечном счете мне придется выбирать между жестким лежаком на городском пляже и не менее жесткой скамьей в зале ожидания на железнодорожном вокзале.

Оставаться у Нины нежелательно. О том, чтобы переночевать на бывшей квартире, тоже не могло быть и речи - я давно рассчитался с хозяйкой, и на моей койке наверняка уже блаженствует какой-нибудь счастливчик - здешние домовладельцы не любят простоев. Как же быть? Других вариантов не предвиделось. Разве что напроситься на ночлег к своему попутчику?

Как раз в этот момент его удлиненная светом фонаря тень упала на проезжую часть дороги.

Я продолжал топать по лужам, стараясь не замечать, как противно чавкают промокшие насквозь сандалии.

Шел и думал, что все мои рассуждения на поверку не стоят и выеденного яйца: как бы там ни было, сложившаяся ситуация требовала моего присутствия на Приморской. Другого выхода попросту нет.

Перемена местожительства и впрямь была чревата дополнительными осложнениями, а то и полным провалом. Связь со Стасом, разумеется, сохранится. Сообщить ему новый адрес пара пустяков: шепну Витьку, и вся недолга. А вот как объяснить ему свой уход? Под каким подать соусом? При его патологической подозрительности любой, самый убедительный предлог может не сработать, вызвать недоверие. Как ни крути, а пребывание на Приморской говорило в мою пользу, оно, пусть косвенно, подтверждало мою версию о близких отношениях с Кузнецовым, создавало видимость причастности к его делам и делишкам. Стоит уйти, и легенда о мнимой дружбе с Сергеем лопнет как мыльный пузырь.

Имелась еще одна, быть может, самая важная причина: я боялся оставлять Нину одну. Чутье подсказывало, что ей угрожает опасность и что с каждым днем, если не часом, она возрастает. Это ощущение возникло еще вчера, во время утреннего визита, и с тех пор не исчезало, а после сегодняшней аудиенции у "Интуриста" у меня появились вполне реальные основания для беспокойства. Прав я или нет - покажет время...

Откуда-то издали донеслись позывные "Маяка".

Половина двенадцатого.

Миновав освещенный холл гостиницы, у которого под гитару резвилась компания подростков, я не спеша перешел через дорогу, протиснулся между припаркованными к обочине автомашинами и нырнул во двор.

Место для обзора оказалось идеальным. Из-за кустов просматривался значительный отрезок улицы, вход в гостиницу и газоны по обе стороны от входа.

Кроме предававшихся веселью полуночников, у "Лотоса" не было ни души. Вскоре удалились и они.

Мы остались вдвоем: я и мой провожатый, не считая, конечно, обитателей гостиницы, большинство которых, судя по погашенным окнам, давно покоились в объятиях Морфея.

Я не сомневался, что мой спутник не ограничится провожанием от вокзала к дому. Скорей всего он затаился где-то поблизости: проверяет, останусь ли я здесь или мой визит на Приморскую только ловкий финт, имеющий целью сбить его со следа. Что ж, наберемся терпения, спешить мне некуда.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем от торцевой стены "Лотоса" отделился темный силуэт.

Я до рези напряг глаза. Это был не Герась. Фигура показалась мне знакомой, хотя полной уверенности не было. И лишь когда он вышел на освещенную часть улицы, я его узнал и чуть не присвистнул от удивления.

Он постоял в раздумье, словно специально, чтобы я успел хорошенько его рассмотреть, направился было в мою сторону, однако на полпути остановился, нерешительно потоптался на месте, потом развернулся и прямо по газону зашагал прочь.

Я выбрался из кустов на дорожку. Очистил налипшую на подошвы грязь и пошел к дому, гадая, что заставило Тофика Шахмамедова сменить свою благородную должность таксиста на малопочтенное амплуа соглядатая.

За мной следил Тофик. Это было так же верно, как и то, что я понятия не имел, зачем он это делал.

2

По комнате, опираясь на костыли, расхаживал плотный, среднего роста парень лет двадцати пяти.

Не исключено, что он был немного старше или чуть моложе, - более точному определению его возраст не поддавался: рыжеватая, короткоостриженная борода и спадавшие на лоб волосы оставляли открытыми только нос и живые, чайного цвета глаза. Само собой, цвет глаз я различил несколько позже, когда успел к нему приглядеться, но узнал гостя сразу, едва приоткрыл дверь.

Своеобразная посадка плеч, полное отсутствие шеи, не говоря уже об остальных, не менее броских приметах, делали его внешность слишком запоминающейся. Это был тот самый человек, с которым мы столкнулись вчера под струнный квартет Бетховена и чье внезапное исчезновение привело меня в замешательство. "А ведь он вчера на машине уехал, - подумал я с опозданием на сутки, - не иначе как на машине, оттого я за ним и не угнался". Почему столь простая мысль не пришла в голову раньше, а возникла именно сейчас, когда это не имело уже ровно никакого значения, - непонятно.

И еще я подумал, переступая через порог: "Мир тесен, и, к счастью, не все в нем необъяснимо".

Увидев меня, бородач остановился.

- Володя? - спросил он обрадованно, точно мое появление было чудом, на которое он уже перестал надеяться.

- Володя, - подтвердил я. Встреча с Тофиком, кажется, начисто лишила меня способности удивляться.

Убедившись, что я - это я, бородач развернулся и, обращаясь к Нине, радостно возвестил:

- Ну вот, я же говорил! Цел и невредим твой квартирант. - Он в два скачка приблизился ко мне и протянул руку: - Давай знакомиться - Вадим.

- Очень приятно, - ответил я на пожатие.

- Ты где пропадал? Мы уже волноваться начали, не случилось ли чего...

- А что со мной могло случиться?

- Вот и я говорю, что с ним сделается, а она...

Я, а за мной и бородач посмотрели на Нину, но она демонстративно отвернулась, всем своим видом показывая, что мое отсутствие волновало кого угодно, только не ее.

- Что ж ты молчишь?! - воскликнул Вадим. - Сама себе места не находила, а теперь... Да вы что, поссорились?

Нина не ответила, я тоже, и он понимающе улыбнулся и окинул меня критическим взглядом.

- Между прочим, для тебя приготовлено. - Он показал на стопку одежды, поверх которой лежали толстые шерстяные носки. - Переоденься. С тебя вон вода течет.

Что правда, то правда - количество выпавших на меня осадков явно превышало годовую норму. Одежда промокла насквозь, и меня бил озноб. Поэтому я не стал вникать, в какой мере волен распоряжаться в доме этот самый Вадим: прихватил вещи и удалился в соседнюю комнату.

В сравнении с моим собственным новый наряд имел лишь одно, но весьма ценное преимущество - он был сухим. Брюки оказались малы и насилу сошлись в поясе, рубашка потрескивала на швах, а плотный, ручной вязки свитер еле-еле прикрывал локти. Но выбирать было не из чего. Я переоделся и вернулся к гостю.

Вадим расположился на самом краешке дивана, деликатно подвернув край постели, и вытянул перед собой негнущиеся ноги в ортопедических ботинках.

- Да, старик, это не Диор, - прокомментировал он мой выход. - Но на пожарный случай сойдет.

- Сойдет, - согласился я.

- Согрелся?

- Вроде бы. - Я был не прочь узнать, кто он и зачем пожаловал, но спрашивать впрямую было неудобно. К тому же, судя по активности Вадима, дежурными репликами дело не ограничится, а значит, рано или поздно все выяснится само собой.

Однако уже следующий вопрос показал, что интерес друг к другу у нас взаимный.

- Я слышал, новоселье скоро справлять будешь? - спросил он. Квартиру меняешь?

- Откуда такие данные? - осведомился я с наигранным удивлением. То есть удивление было самое что ни на есть настоящее - напрасно я зарекался, - но светский характер беседы не предполагал проявления открытых эмоций.

- Нина рассказала, - сообщил Вадим.

- Вот как?

- Мы ведь с ней старые друзья, - объяснил он. - У нас секретов нет. Так что я теперь о тебе много чего знаю, товарищ Сопрыкин.

Внутри у меня что-то оборвалось. Из всех пилюль, которыми потчевала меня Нина, это была самая горькая.

- Да-да, конечно, - промямлил я, стараясь вообразить, насколько далеко простираются пределы их откровенности и что еще могла рассказать обо мне Нина.

Вадим поспешил просветить меня и на этот счет:

- Оказывается, ты тоже приезжал сюда каждый год. Странно, что мы не познакомились раньше.

На секунду я потерял дар речи. Приезжал? Каждый год? Разыгрывают они меня, что ли?

- Прости, что ты сказал?

- Странно, говорю, что мы до сих пор незнакомы, - повторил он. Лицо его при этом оставалось по-прежнему спокойным и доброжелательным.

- Ах да, не познакомились... Действительно странно.

"Еще бы не странно!" - подумал я, когда ко мне наконец вернулась способность рассуждать здраво. Подумал и снова посмотрел на Нину. На этот раз наши взгляды встретились, и я заметил, как в глубине ее глаз загорелись и тотчас погасли лукавые искорки.

Она взяла у меня мокрую одежду и понесла ее на кухню, а я смотрел ей вслед и гадал, в чьих интересах появилась на свет эта небылица: в моих, Вадима или в ее собственных? Нет, видно, не дано мне понять женщин, как не дано разобраться в пружинах, управляющих их поступками.

Оставалось принять к сведению ежегодные поездки, которых никогда не совершал, и поражаться феноменальной точности, с какой было угадано мое сокровенное желание.

- Раньше я здесь чаще бывал, - продолжал тем временем Вадим. Человек я холостой, свободный. Кстати, ты женат?

- Нет.

- Вот и я тоже. Транспорт у меня свой. Никаких проблем: сел за баранку, выехал за кольцевую и знай жми на педаль - через пару дней дорога сама на юг приведет. Бывало, по нескольку раз в год приезжал: когда на недельку, когда и больше, старика своего проведать.

- Старика? - рассеянно переспросил я.

- Ну да, отца, - уточнил он. - Я ведь родился здесь, только не прижился, как видишь.

- Почему? - Я все еще с трудом улавливал, о чем он толкует.

- Учиться уехал. У нас с учебными заведениями напряженка, сам понимаешь, курортная зона, не до того. Ну а выучился, работу предложили, так и застрял в столице. Пока в общаге кантуюсь, а недавно в кооператив записался. Последние годы уже и не тянет сюда. Это для вас, северян, море в диковинку, а меня, знаешь, от переполненных пляжей с души воротит.

- На побывку, значит, приехал?

- Не совсем. Фестиваль послезавтра начинается, слышал, наверно?

- Музыкой увлекаешься?

- Увлекаюсь - не то слово. Это моя работа. Флейтист я в оркестре. Три фестиваля отыграл, этот четвертый. Можно сказать, бессменный участник.

- Да-да, припоминаю: мне Сергей о тебе что-то рассказывал, - рискнул вставить я, пользуясь Нининым отсутствием. Отныне я защищал уже не свою, а нашу с ней общую выдумку, и надо было подкрепить ее хоть каким-то подобием доказательств.

При упоминании о Сергее Вадим помрачнел.

- Идиотская история. Дичь какая-то. - Он нахмурился. - Я в понедельник приехал, хотел сразу зайти, ребят проведать, да репетиции все время съедают. Программа у нас очень плотная. А вчера газета под руку попалась, вот эта. - Он ткнул в лежавшую на столе "Вечерку" с заметкой под рубрикой "Происшествия". - Прочел и глазам не поверил. Ошибка, думаю, или опечатка. Не может, думаю, быть, чтоб Сергей... Он же крепкий, здоровый мужик был... Заехал вчера вечером, никого не застал. Весь день сам не свой ходил, не верю, и все тут... Мы ведь с Сережкой с детства знакомы... Заметив появившуюся в дверях Нину, Вадим тактично перевел разговор: - А в этом году в Карпаты хочу податься. Мотор у меня в порядке, резину только что новую поставил. И отпуск как раз подоспел. Вот закончим выступления, в тот же день и отчалю...

- Садитесь чай пить, - пригласила Нина.

- Я - пас, - Вадим отрицательно мотнул головой. - И так засиделся. Завтра генеральная. - Он поднялся с дивана. - Отправляюсь я. Извините, если что не так... Еще увидимся.

Он кивнул Нине, махнул мне рукой.

- Пойду провожу, - сказал я и вслед за ним вышел в чернильную темноту двора.

Вопреки ожиданиям Вадим двигался быстро, уверенно и прекрасно ориентировался на узкой, почти неразличимой в темноте дорожке. Меня же у самого порога угораздило влезть в лужу, и носок мгновенно пропитался водой.

- Давно приехал? - не оборачиваясь, спросил Вадим.

- Недавно.

- Это с тобой мы здесь вчера встретились?

- Да.

- Неловко получилось.

- Неловко, - согласился я.

Мы вышли на улицу и остановились у белого приткнувшегося багажником к тротуару "Жигуленка".

- Твой?

- Моя, - поправил Вадим, - она у меня женского рода. "Каравелла". Он любовно похлопал по блестящей крыше. - Посудина хоть куда. Правда, в экипаже один капитан, да и тот, - он хмыкнул, - Джон Сильвер, хоть флаг с костями вывешивай... Давай, старик, сядем, если не против. Мне тяжело стоять.

Я не возражал: обошел вокруг машины, подождал, пока он отопрет дверцу, и сел на покрытое искусственным мехом сиденье.

- Забрось мои ходули, - попросил Вадим.

Я помог ему уложить костыли.

- Ручное управление?

- Ручное. Хочешь, прокатимся? - предложил он. - Потом я тебя обратно доставлю.

- В другой раз, - отказался я, - настроения нет.

Мы опустили стекла: внутри было душно, не продохнуть. Вадим вынул кассету, вставил ее в магнитофон и надавил клавишу.

- Шопен? - спросил я, услышав легкие, как шелест листьев, звуки.

- Нет, Филд. Джон Филд. Два моих любимых ноктюрна. - Прежде чем произнести следующую фразу, он долго колебался, а в результате сказал то, что и без слов было очевидно: - Мне поговорить с тобой надо. - Он протянул мне сигареты. - Будешь?

- Спасибо, не курю.

Вадим сунул в рот сигарету, прикурил ее от электрозажигалки. Потом сложил руки на рулевом колесе и надолго застыл в этой позе...

Сладкие грезы Филда в сочетании с мягким удобным сиденьем навевали дремоту. Меня начало клонить в сон. Голова отяжелела, а между веками и роговицей вовсю царапал песок.

- Напрасно, старик, вы меня обманываете, - произнес Вадим глухо. - И ты и Нина. Не приезжал ты к ним в гости - это и слепому видно. И вообще, вряд ли был знаком с Сергеем. Думаю, что Сергея ты и в глаза не видел...

"Ну вот, сейчас он тоже потащит меня в милицию", - вяло подумал я, вспомнив, чем закончилась перебранка с Тофиком на ту же скользкую тему.

Но Вадим в отличие от Шахмамедова к обострению не стремился.

- Я это не к тому, чтобы спорить. Наверно, у вас с Ниной не оставалось выхода. Надо же было как-то объяснить мне твое присутствие. Он говорил подчеркнуто бесстрастно, и чувствовалось, что вступление продумано им еще до того, как мы сели в машину. - Ты не думай, ни во что вмешиваться не собираюсь, да и права такого не имею. Ездил ты или не ездил, неважно. Просто неприятно, когда тебя за дурачка принимают.

Уличив нас во лжи, он, как видно, изложил лишь часть того целого, что намеревался сказать, причем часть наименее сложную. Дальше его речь потекла не так свободно и напоминала скорее неряшливо составленный конспект или партитуру с пропущенными нотными знаками:

- Просто я хочу предупредить... Это, если хочешь, мой долг... Конечно, ты можешь не слушать, послать меня ко всем чертям... И вообще, если б ты не вышел провожать, но раз так... - Он помялся и сделал еще одну попытку перейти к сути. - Тебя, я понимаю, интересует настоящее, тебе нет дела до Сергея, только будь он жив... Не то я говорю, не то...

Во время очередной продолжительной паузы его мысль проделала извилистый путь и приняла неожиданное направление:

- Они не ладили, это не секрет. Слишком были разные. Он попроще на жизнь смотрел, знал, чего хочет от жизни. Жена, музыка, одежда - в сущности, очень скромные желания. А она... Ты не подумай, я не в упрек, только трудно им приходилось, адски трудно... Да что говорить: ты сам знаешь это лучше меня...

"Хотел бы знать", - уточнил я про себя.

- Ведь вы с Ниной... Я хочу сказать, что вы, конечно, давно знакомы...

Знак полувопроса, повисший в конце, оставлял лазейку, и хотя "ежегодные поездки" давали мне право ответить утвердительно, я предпочел промолчать.

- Понимаешь, старик, так получилось, что ближе этих ребят у меня никого нет. - Вадим откинулся на спинку сиденья. - Мы не виделись по полгода, по году, но я всегда знал, что меня здесь ждут, что мне будут рады. У меня ведь не так много друзей... Их и не может быть много. Не спорь, тебе этого не понять. И никому не понять... Ну да ладно, опять я не о том. Семейные неурядицы - дело внутреннее. Возможно... скорее всего они бы развелись, но и тогда оба остались бы моими друзьями. Оба, - подчеркнул он. - Я хочу, чтобы ты это знал. Я к тому, что... Имей в виду, я не дам Нину в обиду. Она жена моего друга. Если ты решил поразвлечься, учти... И незаконченное предупреждение прозвучало довольно грозно. - Не рассчитывай, что после смерти Сергея, - слово "смерть" ему не понравилось, и он изменил формулировку, - что после его гибели за Нину некому заступиться.

Теперь он высказался полностью, и я, признаться, вздохнул с облегчением: нравоучения, даже когда они облекаются в столь корректную форму, оставляют неприятный осадок. Разумеется, забота о жене погибшего друга объяснима, а решимость постоять за нее заслуживает всяческого уважения, но не ожидал же он, что в ответ я начну бить себя кулаком в грудь и вопить о своей порядочности.

Однако уже в следующую минуту я пристыдил себя: "Никто и не просит тебя стучать кулаком в грудь. Человек к тебе со своей бедой, со своими сомнениями, а ты сразу в бутылку..."

Время шло. Рядом со мной сидел близкий друг Кузнецова, и пусть мне тоже не по душе было слово "смерть" - как, впрочем, и слово гибель, - я адресовал Вадиму вопрос, который задавал себе чаще других:

- И все-таки непонятно, как это могло случиться? Он что, плохо плавал?

- То-то и оно, что нет, - сразу откликнулся Вадим. Он явно обрадовался возможности сгладить впечатление, которое оставила его проповедь. - Плавал Сергей превосходно.

- Может, неважно себя чувствовал? - предположил я. - Или ногу судорогой свело, так тоже бывает.

- Вряд ли. Кто же больной пойдет купаться. Какая в этом необходимость, он что, моря не видел?! А судороги... судорога ерунда. Для опытного пловца это несмертельно.

Его мнение не расходилось с моим собственным. Пожалуй, если бы мы поменялись местами и вопросы задавал он, я отвечал бы точно так же.

- В газете написано, что он был в нетрезвом состоянии.

И эта попытка поколебать нашу общую точку зрения не увенчалась успехом.

- Мало ли что написано! Он не полез бы в воду в подпитии. Ни пьяным, ни больным он не был, можешь не сомневаться. Это так же верно, как то, что в моей флейте четырнадцать клапанов, ни одним больше, ни одним меньше. И вообще, если хочешь знать, я не верю этой заметке.

- Как не веришь? - не понял я.

- Не верю, и все.

- Но его видели, - с моего языка чуть не сорвались фамилии Пасечника и Аксеновой - живых свидетелей гибели Кузнецова, но я вовремя спохватился. - Наверняка видели, иначе откуда столько подробностей?

- Утонуть-то он утонул, только я не верю, что это произошло случайно. - Вадим резким щелчком выбросил сигарету и тут же закурил новую.

- Ну ты и смолишь, - заметил я, наблюдая, как он выдувает из зажигалки застрявшие там крошки табака.

- Привычка. Какие у меня развлечения? Курево да езда. Ну еще музыка. Если уж в этом себе отказывать... - Он затянулся. - Ты торопишься, наверно, а я задерживаю.

- Ничего, только отключи, пожалуйста, музыку, а то в сон клонит.

Он выключил магнитофон.

- А может, все-таки проедемся?

- Не сегодня, - возразил я. - Ты что-то о случайности говорил.

- Наоборот, - поправил Вадим. - Возьми, к примеру, дорогу. Когда кто-то попадает под колеса, первое, что мы делаем, - выясняем, кто виноват. Долго и нудно ковыряемся в болтах и гайках, замеряем тормозной путь, ну и так далее. Водитель обвиняет пешехода в неосторожности, пешеход, если остался жив, обвиняет водителя в превышении скорости. Обоих выслушивает компетентный товарищ из инспекции и выносит решение: виноват такой-то. Но есть случаи, когда виновных нет: и водитель прав, и пешехода вроде обвинить не в чем. Все разводят руками и признают: случай, стечение обстоятельств. Это на дороге. Здесь тоже можно свалить на случай, это, кстати, легче всего. А можно с серьезным видом искать виновного: море виновато, что оно глубокое, берег, что крутой, Сергей в том, что не соблюдал каких-то там правил. Ну а представь на секунду, что он и не собирался их соблюдать, что тогда?

Намек был слишком прозрачным, чтобы искать подтекст.

- Уж не хочешь ли ты сказать, что он... - не произнесенное вслух слово не помешало Вадиму утвердительно кивнуть в ответ.

- По-моему, это единственное разумное объяснение, старик. Другого нет. Прикинь сам, зачем ему было лезть в воду? Да еще переться черт знает куда. Море-то вот оно, рядом, в пяти минутах ходьбы, а его понесло за город. Спрашивается: зачем?

- Но ведь должна быть какая-то причина?

- Причина? - Вадим глубоко затянулся. - Причин могло быть тысячи. В последний раз я приезжал сюда весной, в мае. Мне страшно не понравилось его настроение. Таким я его никогда не видел.

Он замолчал. Я подумал, что это все, и хотел уже порасспросить поподробней, но Вадим продолжил:

- Сергей был подавлен, нервничал, жаловался, что у них с Ниной не ладится. То винил в этом себя, то вдруг начинал обвинять Нину в глупости, упрекать в неумении жить как все. Надо знать Сергея, чтобы понять, каково ему было говорить об этом. Он ведь особой общительностью не отличался и раз делился, значит, припекло до крайности. Я пробыл тут дней десять и находился при нем почти неотлучно, боялся оставить одного. Уже тогда было видно, что добром это не кончится, слишком сильно он любил Нину, слишком тяжело переживал разрыв. Так и сказал мне перед отъездом: "Я не выдержу, если она меня бросит. Я не могу без нее жить". Это его подлинные слова...

Вадим закинул локоть на спинку сиденья и повернулся ко мне, словно проверяя, внимательно ли я его слушаю.

- Теперь сопоставь факты, - сказал он. - Вывод, по-моему, напрашивается сам собой.

Последние дни я только и делал, что сопоставлял факты.

Занятие чем-то похожее на детскую игру в кубики, где каждый кубик отдельный фрагмент общей картинки. Казалось бы, невелика премудрость: знай себе подставляй их друг дружке, пока не получишь искомое целое. Была, однако, в этой игре особенность - в кучу оказались свалены сразу несколько разных наборов. К тому же я понятия не имел, как в конечном счете должна выглядеть эта самая общая картинка. К имевшимся на сегодня фактам-кубикам Вадим подбросил новый, и его рисунок никак не стыковался с остальными.

В самоубийцу, который бросается в морскую пучину из-за личной драмы, еще можно поверить. Но при чем здесь деньги? Зачем самоубийце казенные деньги? Даже версия Стаса, по которой ограбление совершили мы с Кузнецовым, представлялась более убедительной. Нет, факты фактами, а с выводами придется повременить.

Вероятно, Вадим ждал, что, вызвав его на разговор о Сергее, я выскажу и свои собственные соображения, и был немного разочарован моей пассивностью.

- Может, надо сообщить об этом в милицию, как думаешь? - спросил он.

Неплохая мысль, правда несколько запоздалая.

- Зачем? Понадобится, они тебя сами отыщут.

- Тоже верно. - Он тронул потешного, составленного из крупных коричневых желудей человечка, который висел на резинке у лобового стекла, и тот упруго закачался, водя выпученными бусинками глаз.

- Симпатичная штучка, - заметил я. - Где купил?

- Тут, в магазине. - Он показал пальцем за спину. - Ты, я вижу, со мной не согласен?

- В чем?

- Ну, что Сергей... - Вадим искал нужное слово, но так и не смог его произнести.

- Откровенно говоря, нет.

- Почему?

- Долго объяснять.

Я посмотрел на часы. Стрелки моего "Полета" свидетельствовали, что сорок минут назад наступил новый день - пятница, второе октября.

- Ты не обижайся, но уже поздно, - сказал я. - Мне пора.

Вадим пожал плечами.

- Иди, конечно.

Я вышел из машины и обошел ее спереди.

- Подожди. - Он высунулся в окошко. - Чуть не забыл. Вот, возьми. - И протянул глянцевую бумажку размером с визитную карточку. - Это контрамарка на открытие фестиваля. На два лица. Для Сережки доставал.

- Но ведь я...

- Бери. - Он сунул мне билет. - Все. Счастливо оставаться.

Выпустив облачко выхлопных газов, машина тронулась с места и, круто развернувшись, стремительно понеслась мимо погруженных в сон этажей гостиницы.

С полминуты в близлежащих улицах слышался удалявшийся шум, затем он стих, и наступила тишина.

На мокром блестящем асфальте, там, где только что стояла "Каравелла", павлиньим пером расплылось радужное пятно бензина.

3

Я осмотрелся. Справа, на бетонном лафете, дремала обнесенная цепью пушка. Позади, за черными копьями кипарисов, искрилось море.

Отель, темный изнутри и залитый электрическим светом снаружи, был похож на огромный белый корабль, с минуты на минуту готовый пуститься в плаванье. Слабый ветерок играл в натянутых над столиками кафе тентах. Вокруг по-прежнему ни души. Только в кресле, у стеклянной двери "Лотоса", клевал носом тучный швейцар. Судя по блуждавшей на лице улыбке, ему снились чаевые.

Я вспомнил вчерашний вечер, тротуары, запруженные толпами нарядно одетых людей, смех и музыку, гул голосов, и пустая, сияющая огнями Приморская показалась мне гигантской декорацией, которую ненадолго покинули те, кому с восходом солнца предстояло принять участие в продолжении праздника.

И снова, как в прошлый раз, я подумал о Кузнецове, представил его идущим по улице, возвращающимся с работы. Это получилось само собой, без всякого усилия с моей стороны, и я не удивился, когда он действительно появился в конце квартала. Такой, каким хотел казаться: мужественный, слегка утомленный полуночный ковбой с осанкой Юла Бриннера и клацающими о мостовую подковками - ожившая фотография из альбома, фантом, тайна, которую неразгаданной я ношу с собой. Все громче подковки, все ближе и ближе четкий, подсвеченный сзади силуэт, расстояние между нами все короче. Я силюсь поймать его взгляд, но на лицо падает густая тень. Еще секунда, и он проходит сквозь меня. Гаснут за спиной шаги. И опять безлюдна улица. Опять тишина, прерываемая едва слышным журчанием стекающей в люки воды...

Он ушел. Как ушел тогда, пятнадцатого, как днем позже навсегда ушел из жизни, не оставив после себя никаких следов, ничего, кроме разноречивых воспоминаний, груды одежды, неоплаченных долгов и гадающих о его смерти друзей.

Как это сказал о нем Вадим? "Он знал, чего хочет от жизни". Чего же?

Жена, музыка, одежда.

Много это или мало?

Не знаю. Он считал, что достаточно, и все это у него было. Программа, выполненная на все сто? Впрочем, нет. Одна из трех опор, на которых строилось его благополучие, оказалась непрочной. Вадим прав: предполагаемый развод грозил вывести из равновесия все сооружение, мог повлечь любые, самые неожиданные последствия: месть, отчаяние, загул, бегство, наконец, на манер толстовского Феди Протасова. Любые - да, но не самоубийство. Ведь семья была лишь одним из слагаемых в этой системе ценностей, остальные-то оставались при нем...

Я подпрыгнул и сорвал с ветки несколько продолговатых, жестких как картон листьев. Растер их в ладони и поднес к лицу. Они пахли одуряюще сладко.

Почему Нина сказала Вадиму неправду?

На этот вопрос я, кажется, мог ответить. Но был еще другой, гораздо более сложный, - вопрос о причастности Нины к смерти мужа.

Сообщение Вадима о разладе в семейной жизни Кузнецовых имело как бы двойное дно. Поначалу я этого не понял, а когда понял, впал в уныние. Потому что разлад не всегда укладывается в сравнительно безобидную формулировку "не сошлись характерами". Иногда он означает и отчуждение, и непримиримость, и враждебность, и ненависть, а к чему могли бы привести подобные чувства, комментариев не требует.

Подозревал ли я Нину? И если подозревал, имелись ли для этого основания?

Формально она входила в число подозреваемых. По тем же формальным признакам в их число попадал и Вадим. Я обязан был рассмотреть даже кандидатуру швейцара из гостиницы "Лотос"...

На память пришел давний случай. Я тогда учился во втором или в третьем классе и однажды, собирая макулатуру для школы, наткнулся в общей бумажной свалке на связку книг в основательно потрепанных переплетах. На обложках стоял значок о принадлежности к популярной приключенческой серии. Кто-то выбросил их за ненадобностью или наивностью повествования, а может, и по ошибке. Так или иначе, я притащил книжки домой и, едва открыл первую страничку, с головой ушел в мир, где против коварной госпожи Барк, ее куклы и агента по кличке Бумеранг действовал отважный и находчивый майор Пронин.

В течение одной ночи освоив винегрет, щедро заправленный перестрелками, минами замедленного действия и шифрованными телеграммами, я немедленно приступил к поискам объекта для наблюдения и, конечно, тут же его нашел. Моей "жертвой" стал тихий безобидный старик, имевший несчастье соседствовать с нами по лестничной площадке. Он показался мне угрюмым, замкнутым, он не всегда отвечал на мое бодрое пионерское "здрасте", и я поразился, как это раньше не заметил, что рядом, за стенкой, живет и процветает матерый резидент иностранной разведки. Дальше - больше. Дошло до того, что каждый самолет, пролетавший над нашей блочной пятиэтажкой, я принимал за вражеский транспорт, с которого ему сбрасывают секретные инструкции и динамитные шашки. Приключение закончилось плачевно: в один прекрасный день - а может быть, вечер, уже не помню, - я решил самолично задержать резидента. Позвонил к нему в квартиру и выложил все, что знал о его шпионской деятельности. Возмущенный старик сгоряча надрал мне уши, а мать, разобравшись в причинах моей сверхбдительности, долго не могла унять смех. Наказывать меня она не стала, ограничилась тем, что рассказала немного о соседе, который по иронии судьбы оказался бывшим работником уголовного розыска. Он и привил мне впоследствии любовь к этой профессии.

С тех пор прошло много лет. Я успел кое-чему научиться. Тому, например, что подозрение - не самый лучший способ составить о человеке верное мнение, что в нашей работе это лишь одно из средств к достижению цели и что пользоваться им надо крайне осторожно.

Я отбросил смятые листья магнолии и вошел во двор.

С крыши еще срывались редкие звонкие капли. Они падали в лужи и, наверно, выбивали в них пузыри.

Сна не осталось ни в одном глазу. Он улетучился вместе с усталостью, и я пожалел, что не воспользовался предложением Вадима. Прокатиться бы сейчас по городу, поболтать о том о сем, не обязательно о Сергее - так, о музыке и вообще. А то махнуть на пляж, искупаться - смешно сказать, но если не принимать во внимание кратковременное и пока единственное погружение в морскую водичку в день приезда, я до сих пор не выбрал времени по-настоящему окунуться, поплавать вволю, все не до того было.

- Володя, это ты? - окликнули меня по имени.

- Нина? - По моим расчетам, она давно должна была видеть десятый сон - шутка ли, час ночи!

Я вслепую пошел на голос.

Нина сидела в беседке.

Лунный свет, чудом пробившийся сквозь густые побеги винограда, пятнами лежал на скамейке. Лицо и плечи Нины тоже были залиты лунным светом, но не прямым, а мягким, отраженным, от которого слабо фосфоресцировал воздух и поблескивали крошечные, похожие на застывшее стекло бусинки на листьях.

Я присел рядом.

- Он уехал? - спросила Нина.

- Уехал.

Это были первые слова, которыми мы обменялись после размолвки.

- Ты знал его раньше? - Она говорила, глядя в сторону, в противоположный угол беседки, хотя смотреть там было не на что: он был черным, как провал, ведущий куда-то под землю.

- Нет, с чего ты взяла?

Она не ответила.

- Вы, конечно, договорились встретиться?

- Конечно, - соврал я.

- И он пригласил тебя к себе на дачу?

- Пригласил, - ответил я, несмотря на то, что впервые слышал, что у Вадима есть дача.

- Я так и думала... - Возможно, она что-нибудь добавила бы к сказанному, но помешал резкий протяжный гудок, долетевший со стороны порта.

Нина поежилась. На ней было легкое платье, да и то без рукавов.

- Тебе холодно? - Я стянул с себя свитер и накинул его ей на плечи.

- Спасибо. - Она потянулась за сигаретами, но пачка была пуста, и Нина положила ее на скамейку.

Мы сидели молча. Я где-то читал, что молчание сближает. Может, оно и так, только наше молчание было скорее в тягость. Как будто каждый, думая о своем, догадывался, о чем думает другой, и чувство мнимого понимания, которого на самом деле не было и в помине, мешало отнестись друг к другу с настоящим доверием.

- Он рассказал тебе?

Странно, но мы действительно думали об одном и том же.

- Да, рассказал. Он говорит, что вы с Сергеем собирались развестись. Это правда?

Нина снова не ответила, и вновь воцарилась тишина. Теперь ее прервал я:

- Объясни, почему ты мне не веришь, словно подозреваешь в чем-то или боишься?

Я не предполагал, какой опасной темы коснулся, иначе ни за что не полез бы в расставленную самим собой ловушку.

- Ты не тот, за кого себя выдаешь, - негромко, но отчетливо сказала Нина.

- То есть как это не тот?

- Ты играешь какую-то роль, Володя, и сам не замечаешь, как при этом фальшивишь.

- Какую еще роль? - Я старался говорить как можно естественней, чтобы не выдать охватившей меня паники.

- Не притворяйся. - Она посмотрела на меня и тут же отвела взгляд. Я не знаю какую. Только чувствую, что здесь что-то не так. По отдельности - мелочи, а в сумме... Например, книга, которую ты принес. Это предлог, я сразу догадалась. Догадалась, что это как-то связано со смертью Сергея. Не знаю как, но связано. Ты ведь об этом не из газеты узнал, верно?

Я не нашел, что ей ответить.

- Не отрицай. Ты узнал об этом раньше, до того, как пришел сюда. Может быть, еще раньше,чем я. А вчера... Я не хотела этого говорить. Вчера кто-то рылся в шкафу, на полках. Если ты что-то искал, почему не сказал, не спросил? И еще: где ты раздобыл адрес библиотеки? В городе десятки библиотек, откуда ты узнал, в какой из них я работаю? Ты сказал, что прочел адрес на штампе, но в доме нет книг с библиотечными штампами. Я хорошо это помню, а когда пришла, специально проверила...

Ночь разоблачений, начало которой часом раньше положил Вадим, продолжалась. Нина исполнила свое желание внести ясность и сделала это предельно убедительно. Все, о чем она говорила, было справедливо. За исключением обыска, к нему-то я не имел никакого касательства.

На мне висело слишком много собственных грехов, чтобы нести ответственность за чужие, и я собрался возразить, но Нина не дала мне этой возможности - самую вескую улику она приберегла напоследок:

- Вчера я еще сомневалась, а сегодня... У нас на работе хранятся подшивки старых газет. Я просмотрела все, где есть объявления о размене квартир...

Она могла не продолжать - я прекрасно понимал, чем должна была закончиться такая проверка, - но Нина довела свою обвинительную речь до конца.

- Твоего объявления там нет, - сказала она.

Отпираться не имело смысла. Пришла, как видно, пора пожинать плоды своей самостоятельности, и валить вину было не на кого. Я явился на Приморскую по личной инициативе, не подстраховавшись, даже не посоветовавшись, а ведь Симаков предупреждал, что самонадеянность в нашем деле хуже глупости. Но не это меня огорчало: из самого щекотливого положения можно выкрутиться, по крайней мере теоретически, а вот завоевать доверие, если тебе запрещено говорить в открытую, - задача едва ли выполнимая.

- Ты молчишь, - проронила Нина. - Значит, я права...

Секунду-другую она еще ждала ответа, потом безвольно опустила плечи.

- Помнишь, ты читал мне про Ричарда Львиное Сердце? Но ведь он скрывался от врагов. А ты? От кого скрываешься ты, Володя?

Что я мог сказать?

Что завидую Ричарду, твердо знавшему, где друг, а где враг - пусть беспощадный, пусть коварный и могущественный, но зато конкретный, зримый и осязаемый.

- Я хотела тебе верить, хотела... - Голос ее дрогнул. - А ты лжешь, лжешь даже в мелочах...

Ее глаза наполнились слезами. Однажды я уже видел, как она плакала, но сейчас причиной был я, а это совсем другое дело.

- Не надо, успокойся...

Но Нина меня не слышала:

- Я устала. Я запуталась и перестала понимать, что происходит. Помоги же мне... Не молчи, скажи что-нибудь!

- Ты можешь мне верить, - сказал я, хотя и не собирался говорить ничего подобного. И повторил: - Мне хочется, чтобы ты мне верила.

Очевидно, это были единственные слова, способные пробить брешь в разделявшей нас стене взаимного недоверия.

- Я боюсь, - прошептала она. - Мне страшно, Володя...

- Это пройдет, пройдет, - сказал я, очень смутно представляя, что имею в виду: ее страх или свое бессилие помочь ей от него избавиться...

- Володя, я хочу знать правду, - сказала Нина чуть погодя. - Даже самую тяжелую, самую жестокую, но правду. Слышишь?

Я слышал. Слышал и пытался еще пусть ненадолго продлить короткий миг, когда не надо лукавить, не надо отвечать на вопросы, заведомо зная, что не сможешь на них ответить, а если и ответишь, это ничего не изменит, потому что тебе неведома та "самая жестокая правда", ты сам ее ищешь, а она разбросана по крупицам, и если даже известна кому-то из нас двоих, то скорее Нине, чем мне.

- Я не требую, я прошу...

- Видишь ли, есть обстоятельства, - начал я издалека, но Нина меня остановила.

- Не надо про обстоятельства. Обстоятельства есть всегда. Я хочу верить людям, хочу верить тебе - только и всего, неужели это так много?

Того же хотел и я.

- Разве ты сама всегда говоришь правду?

- Мне нечего скрывать.

- А Вадим? Зачем ты сказала ему, что я приезжал к вам раньше, что останавливался у вас?

- А ты не понял? - Нина еще выше подтянула ворот свитера. - У меня просто не было другого выхода. Он видел, что я нервничаю, спросил, вот и пришлось сказать.

- Это и есть обстоятельства...

- Но он чужой, - перебила она. - Ему безразлично, давно мы с тобой знакомы или нет.

- Мне так не показалось.

Я почувствовал, как между нами вновь пробежал холодок отчуждения.

- Скажи, почему ты уходишь от ответа? Почему?! Ведь я боюсь назвать тебя по имени - оно может оказаться такой же выдумкой, как и все, что ты мне говорил до сих пор.

После разоблачительных обвинений, которые она предъявила получасом раньше, мне трудно было что-либо возразить. Я не нашел ничего лучшего, как брякнуть:

- Но меня действительно зовут Владимир.

- Что ж, спасибо и на этом. - Нина хотела встать, но я ее удержал. Я надеялась, что ты все объяснишь, поможешь...

- Как я могу помочь, если ты не веришь ни единому моему слову. Как?

- А ты попробуй. Представь, что рядом с тобой не враг. Хотя бы на секундочку представь.

- Не говори глупости. Просто я не вижу способа доказать тебе, что я не шпион, не диверсант, что это не я копался в твоих вещах, не я шарил по полкам...

- Не ты?!

- Вот видишь, ты не веришь.

- Это правда не ты? Дай честное слово!

- Да за кого ты, черт возьми, меня принимаешь?! - Я сказал это громче, чем сам того хотел, но, похоже, именно это и убедило Нину.

- Почему же ты молчал?! Но если это правда не ты... это все меняет. Подожди, послушай меня. Я постараюсь объяснить... Когда ты пришел тогда, с книгой, я почему-то сразу подумала, что ты из милиции... Молчи, не перебивай...

Предупреждение совершенно излишнее - даже при желании я не смог бы выдавить из себя ни слова.

- Не знаю, почему я так решила, - продолжала Нина. - Может, потому, что нуждалась в поддержке, а поддержки ждать неоткуда - не могла же я пойти в милицию и сказать: защитите меня, мне страшно. Может, из-за твоей настойчивости или из-за книги - она полгода пылилась в букинистическом магазине, я сама видела, а ты сказал, что привез ее с собой...

"Еще один прокол", - автоматически отметил я.

- В общем, я сразу подумала, что ты оттуда. И разрешила остаться. Ты свалился больной, и я даже заподозрила, что ты притворяешься. Потом у тебя начался жар. Ты лежал такой слабый, беспомощный, и все равно мне было спокойно, как давно уже не было. Я была уверена, что ты сумеешь меня защитить. Глупо, да?

- Ну почему, - неопределенно промычал я.

- Вчера я уже хотела все тебе рассказать. Все-все. И вдруг этот обыск. Он и сбил меня с толку. Ну, думаю, влипла, наверно, он тоже из этой банды...

- Какой банды?

- Сейчас, Володя, сейчас. - Она взяла со скамейки какой-то пакет. Сейчас ты все поймешь. Я знаю, Сергея подозревают в каком-то преступлении. Мне не сказали прямо, но несколько раз допрашивали и постоянно интересовались, откуда у него столько денег, где он их брал. Денег у него действительно было много, я сама удивляюсь: тех двух тысяч, что он выиграл в лотерею, не могло хватить на все эти вещи - квартира забита его одеждой, обувью, магнитофонами. После того выигрыша с ним вообще творилось что-то странное. Просто помешался на лотереях. Десятками покупал билеты, заполнял карточки, составлял таблицы. Завел специальный блокнот и записывал туда тиражи "Спортлото"...

Нина снова поежилась, но это было скорее нервное: ночь была теплая, даже душная, и от земли шел влажный, напитанный запахами трав воздух.

- Ему не везло, но он продолжал играть. Я просила, убеждала, говорила, что это нехорошо, что нельзя ставить всю свою жизнь в зависимость от слепого случая. Мне всегда казалось, что есть в этом что-то безнравственное, что ли: заплатить копейки и ждать, что взамен получишь тысячи. Ведь это незаработанные деньги, шальные, они не могут принести счастья. Мы с девчонками даже на комсомольском собрании как-то об этом говорили. А ты как считаешь?

- Пожалуй.

Я никогда не смотрел на лотерею с этой точки зрения, но мысль Нины показалась мне любопытной.

- Ну вот. Я просила его бросить, не играть. Он злился. Мы ссорились, а на следующий день он снова приносил билеты, заполнял свои карточки. И все тащил и тащил в дом барахло, просто как помешанный. Принес, например, как-то туфли итальянские, а они оказались велики, на несколько размеров больше, чем нужно. Так он их на четыре пары носков надевал, лишь бы оставить у себя. В последний год он вообще сильно изменился, стал совсем другим. Я просто его не узнавала - напустил на себя таинственность, замкнулся. К нему зачастили друзья. Они часами обсуждали, кто во что одет, какая фирма лучше, какая хуже, и так без конца, одно и то же. А потом... ты знаешь, что случилось потом. А начиная с семнадцатого я стала получать вот эти письма. - Нина положила сверток мне на колени. - После его смерти они приходили каждый день. Каждый день, пока не появился ты...

- Можно посмотреть? - спросил я.

- Конечно.

Я развернул сверток. В нем лежала пачка конвертов. Я раскрыл тот, что лежал сверху, и вытащил оттуда сложенный вдвое листок.

Глаза успели привыкнуть к темноте, и я без труда разобрал два слова, составленные из крупных, вырезанных из газетных заголовков и наклеенных на бумагу букв:

"ГДЕ ДЕНЬГИ"

Вопросительный знак отсутствовал, но было ясно, с каким вопросом обращались к Нине анонимные отправители.

- Остальные можно не читать, они все одинаковые. Только последнее отличается. Оно снизу.

Я вытащил нижний конверт.

"ЖДИ, МЫ ПРИДЕМ", - гласило послание, выполненное тем же, не блещущим оригинальностью способом. Правда, пунктуация на этот раз была соблюдена полностью: и запятая стояла на месте, и точка.

- Теперь ты понимаешь?

Теперь я понимал. Еще как понимал! Я догадывался, кто составлял эти письма, кто подбрасывал их в почтовый ящик, кто обещал прийти и выполнил свое обещание.

- Они следили за мной, - продолжала Нина. - Ночью я услышала, как они бродят по двору, возле дома. Несколько раз звонили на работу - возьму трубку, а там молчание или смех, злой, издевательский. После таких звонков домой идти боялась. Надо было, конечно, сообщить в милицию, но я испугалась, ведь они могли отомстить.

- Ты видела кого-нибудь из них в лицо?

- Нет. Просто ощущение, что за спиной все время кто-то стоит, дышит тебе в затылок.

Ощущение, хорошо мне известное.

- Вчера ты об этом хотела мне рассказать?

- Да.

- И побоялась, что я имею отношение к этим письмам?

Нина кивнула.

- Я подумала, что они выполнили угрозу... - Она не договорила, и я закончил вместо нее:

- И послали меня за деньгами?

Она закрыла лицо руками:

- Я не знаю, чего они хотят от меня, о каких деньгах пишут...

Только теперь я в полной мере осознал, какой ценой дался ей этот разговор. Три дня сомнений, колебаний, страха и неуверенности. Три дня рядом с человеком, в котором видела то друга, то заклятого врага. А разве раньше было легче? Одиночество, муж, ушедший в мир, где счастье определяется номером и серией лотерейного билета, его внезапная смерть, преследования, угрозы.

Хотелось сказать: "Потерпи, потерпи немного. Ты не одна. Сейчас десятки людей заняты тем, чтобы на твоем лице чаще появлялась улыбка, чтобы жизнь не казалась мрачной и опасной загадкой". Хотел, но не сказал это было бы равносильно признанию своей причастности к расследованию, которое ведется органами правосудия, а на такое признание я не имел права.

Вместе с тем перелом, который произошел в разговоре, давал мне кое-какие преимущества: я мог, не таясь, задавать вопросы и рассчитывать получить на них прямой и честный ответ.

- Ты сказала, что в последний год к нему зачастили друзья. Ты имела в виду Стаса?

- Да, он приходил чаще других.

- А ты не допускаешь, что письма - дело его рук?

- Не знаю, - сказала она.

- Ну хорошо, а остальные? Вадим, Стас, кто еще?

- Кроме Стаса, приходили еще двое. А Вадим, последний раз он приезжал, кажется, весной, в мае. С тех пор я его не видела.

- Какие они из себя?

- Кто?

- Ну эти двое?

- Один такой толстый, прыщавый и глаза крохотные, как пуговки.

- А другой?

- Другой худощавый. Одет всегда строго. Все время резинку жует.

- Витек?

- Имени я не знаю. Он часто приносил с собой спиртное. И всегда такие необычные бутылки с яркими этикетками. Они и сейчас в сарае стоят.

- А Тофик? Тофик Шахмамедов? Брюнет, среднего роста, прическа такая шаром, он бывал у вас?

- Приходил несколько раз. Я имя запомнила. Он, по-моему, на такси работает.

- Больше никто?

- Кажется, нет.

Итак: Стас, Витек, Герась и Тофик - "невидимки", друзья, которых мы искали.

Круг, кажется, установился.

- Нина, после пятнадцатого Сергей где-то скрывался почти двое суток. Как ты считаешь, он мог прятаться у кого-нибудь из своих приятелей?

- Конечно, мог. - Она подняла голову, улыбнулась устало: - Еще есть вопросы?

О вопросы! Я был напичкан ими, как задачник по математике. Но стрелки уже подбирались к трем, и пора было закругляться.

- А почему ты так уверена, что мы с Вадимом договорились встретиться?

- Как видишь, я тоже кое-что понимаю. Ты не мог пропустить возможности пообщаться с ним, верно? Ведь он знал Сергея как никто другой - они с детства дружили.

- А дача? С чего ты взяла, что он должен был позвать меня на дачу?

- Он любит похвастать своей аппаратурой, коллекцией пластинок. Он меломан.

- Между прочим, твой меломан вручил мне контрамарку на открытие фестиваля. На две персоны.

- Ты что, хочешь меня пригласить?

- А ты против?

- Я не против, Володя, - с каким-то особым выражением сказала она. Только боюсь загадывать на будущее, я каждую минуту жду, что что-нибудь случится и...

По Приморской, шурша шинами, проехала машина. Где-то в районе магазина "Канцтовары" она остановилась, и оба мы невольно замерли, вслушиваясь в наступившую тишину.

Машина отъехала. По асфальту застучали каблучки. Звук шагов постепенно стих, удаляясь.

Мне стало неловко, словно своим молчанием я лишний раз подтвердил, насколько реальна опасность, о которой только что говорила Нина. Глупо, конечно: молчи не молчи, а самые веские доказательства этой опасности находились сейчас у меня в руках.

Я вложил листок обратно в конверт и протянул пачку Нине.

- Оставь себе, - сказала она. - Мне они ни к чему, а тебе могут пригодиться.

Глава 5

1

Ночь я провел в сарае.

Это была кирпичная, примыкающая к дому постройка, сухая и теплая. Внутреннее ее убранство состояло из сваленной в углу пустой стеклотары, двух стульев, тумбочки и стола. Стену украшало старое, побитое оспой зеркало в тяжелой резной раме.

Пока я болел, Нина из жалости оставляла меня в доме, предоставив в мое распоряжение мягкие диванные пружины, но теперь, когда я выздоровел, она деликатно напомнила о поставленном с самого начала условии и переселила меня в сарай. Здесь было бы даже уютно, если б не тусклая, свисавшая с потолка лампочка и раскладушка, на которую и указала мне Нина, прежде чем пожелать спокойной ночи.

Погасив свет и забравшись в постель, я долго ворочался с боку на бок, а когда глаза наконец начали слипаться, заказал себе сон без сновидений.

Действительность превосходила самые смелые фантазии - добавлять к ней что-либо было лишним.

Разбудил меня солнечный луч, ненароком проникший сквозь узкую дверную щель.

Зажмурившись, я с минуту лежал неподвижно, витая где-то на грани между сном и реальностью. В памяти обрывками всплывали дождь и навес, беседка, залитая лунным светом, и точно камертон, отозвавшийся на верно взятую ноту, внутри возникло легкое, ни с чем не сравнимое чувство радости. Оно росло и ширилось, вытесняя последние остатки сна, и вскоре заполнило всего, с головы по самые пятки. Отбросив одеяло, я вскочил с раскладушки.

Было уже девять. На тумбочке, у изголовья, рядом с пачкой анонимных писем лежал ключ от входной двери, а под ним записка.

В помещении стоял полумрак. Лампу включать не хотелось. Я распахнул дверь и, как был, в одних трусах выбежал на яркий дневной свет.

На четвертушке вырванного из ученической тетрадки листа было написано:

"Позвони. Буду ждать. Н.".

Я перечитал записку несколько раз. Что-то в ней было не так. Я не сразу понял что. И только присмотревшись, обнаружил, что именно: буква Н стояла под чуть более острым углом, нежели остальные буквы в строке, а линия обрыва проходила слишком близко к тексту.

Курс криминалистики еще не окончательно выветрился у меня из головы: очевидно, это было не все, что написала Нина, а только часть - остальное она по каким-то соображениям уничтожила и уже после подставила Н, чтобы обозначить конец. Может, там было что-то важное? Ну конечно, было!

Я снова перечитал записку, осмотрел ее с обратной стороны и вернулся в сарай.

На столе лежала тетрадка. В ней не хватало как раз одной страницы.

Остальное было делом техники. В косых лучах лампы - для подобных операций искусственное освещение сподручней - я сравнительно легко прочел недостающие в записке строчки, они отпечатались на бумаге благодаря нажиму ручки и твердой поверхности стола.

"Какой длинный день впереди, - писала Нина. - И так не хочется уходить". Там было еще что-то, густо зачеркнутое, чего я, как ни старался, не разобрал.

Размахивая тетрадкой и насвистывая что-то из Оффенбаха, я взлетел по ступенькам, дернул дверную ручку, постучал в окно, потом сообразил, что в доме никого нет, и еще некоторое время бестолково крутился между сараем и домом в поисках ключа, зажатого в собственном кулаке...

Неизвестно, во что вылилось бы состояние, в котором пребывал, только не прошло и получаса, как судьба в лице самого Симакова позаботилась поумерить мои восторги.

Одетый (Нина высушила и выгладила мою рубашку и джинсы), сытый (на кухне меня ждал завтрак: яичница с поджаренным картофелем, сыр и крепчайший черный кофе, еще теплый), с сияющей физиономией, я вышел на Приморскую и бодро зашагал к ближайшему телефонному автомату, собираясь позвонить в библиотеку.

В полусотне метров от будки на меня, чуть не сбив с ног, налетел дюжий детина в плетенном из соломки сомбреро. Трудно сказать, по чьей вине произошло столкновение, но пострадал от толчка, несомненно, сомбрероносец: из его рук выпала сумка, а из нее, подпрыгивая по асфальту, покатились яблоки. Извинившись, я нагнулся, чтобы помочь, и он, тоже наклонившись, вдруг выпалил мне прямо в барабанную перепонку: "Срочно свяжись с первым".

Такой способ сообщения между мной и розыском в общем-то обговаривался, но прибегать к нему мы условились лишь в самых исключительных случаях.

В первый момент я растерялся, однако у меня хватило ума не подать вида. Мы собрали яблоки и мирно распрощались, после чего я слегка изменил курс.

На длинные телефонные собеседования с некоторых пор было наложено строгое табу: они могли вызвать раздражение у моих "друзей" из "Страуса", да и у Тофика, если он околачивался где-то поблизости. "Не к чему дразнить быка красным", - рассудил я и направился к будке, стоявшей в закутке позади пивного ларька, - там можно было говорить вволю, не опасаясь, что за тобой выстроится хвост из желающих опустить в автомат свою монетку.

- Тебе нельзя задерживаться у телефона. - Это первое, что сказал Симаков после того, как дежурный соединил меня с его кабинетом.

Как тут не поверить в телепатию? Только вот кто из нас двоих принимал, а кто передавал мысли на расстоянии: я или он?

- Когда ты в последний раз видел Герасимова?

- Герасимова? - До меня не сразу дошло, что Герасимов - не кто иной, как мой старинный друг и приятель Герась. Очевидно, сказывалось игривое настроение, запас которого не иссяк даже после столкновения со связником.

- Ты не оглох случаем? - отрезвляюще донеслось с того конца провода.

- Я видел его вчера. В восемнадцать сорок.

- Где? - Симаков остался недоволен допущенной мной неточностью.

- На выходе из бара "Страус", - ответил я и поспешил добавить: Якорный переулок, тринадцать.

- Почему не докладываешь подробно? - Он прервался, видимо, затягиваясь своим любимым "Беломором", и вдруг рявкнул с неподдельным гневом: - Почему, черт побери, я узнаю обо всем последним?! Ты чем там занимаешься, Сопрыкин?! Частным сыском?! Почему не докладываешь, спрашиваю?! Самодеятельность, понимаешь, развел, в Шерлока Холмса ему, видите ли, поиграть вздумалось!.. Почему молчишь? Я тебя спрашиваю?!

- Но, товарищ подполковник... - не успел я заикнуться, как на меня обрушился следующий яростный шквал.

- Какой товарищ подполковник?! Какой подполковник?! Ты в своем уме? Может, ты еще форму надел, когда шел ко мне звонить! Ну, послал бог помощничков на мою голову! Детский сад!..

Атака, начатая столь внезапно, так же внезапно захлебнулась.

- Вчера Герасимов сбит, - сказал Симаков, - сбит неустановленной автомашиной.

- Как сбит? - растерялся я. - Какой автомашиной?

- Это ты мне скажи какой, - проворчал он, но уже не так свирепо. Когда, говоришь, ты его видел?

- В восемнадцать сорок, - повторил я ошалело.

- А в восемнадцать пятьдесят его нашли в переулке с проломленным черепом. Сразу после того, как вы расстались. Минут, стало быть, через десять, а может, и того меньше.

- Он жив?

- Скончался по дороге в больницу. Не приходя в сознание. - Голос Симакова потускнел - видно, потерял надежду услышать от меня что-нибудь дельное. - Переулок пустынный. Никто ничего не видел, свидетелей ни единого, кроме посетителей бара. Сейчас исследуем следы протекторов, а следов этих - кот наплакал. Никакого намека на торможение. Кто-то мчался на предельной скорости, выехал на тротуар, там бордюры низкие... в лепешку, короче.

- Такси... - от волнения я не смог договорить, но Симаков понял меня правильно.

- Шахмамедов заступил на смену в двенадцать дня. Вернулся в таксопарк без опозданий, в двадцать ноль-ноль. Мы осмотрели его машину - ни малейших повреждений.

Вопреки собственному предупреждению он сделал солидную паузу и спросил, будто выполняя некую тягостную формальность:

- У тебя нет соображений на этот счет?

На мгновение передо мной возник залитый светом бар, девушки, танцующие под неслышную с улицы музыку, Герась, торопливо бегущий к выходу.

Меня ли он догонял? Хотел сказать что-то важное, как в тот раз? Или опять клянчил бы комиссионные за свое посредничество? В сознании как-то не умещалось, что никогда больше не мелькнет в толпе громоздкая фигура в линялых шортах, в желтой жокейской шапочке. Неуклюжий, жадный, туповатый Герась - он был из одной шайки со Стасом, но отчего же так сжалось сердце при известии о его гибели?

- Нет, - ответил я Симакову, потому что другого ответа у меня не было.

- Может, это несчастный случай, - не очень твердо сказал он.

Не знаю, как ему это удавалось, но неуловимым оттенком голоса он умел дать понять, когда его устами глаголет облеченный властью начальник, а когда просто старший товарищ. Сейчас он говорил не как начальник.

- Не нравится мне все это. Разучился я верить в подобные случайности, понимаешь?

Я кивнул, как будто он мог видеть мой кивок.

- Мы тут совещание утром проводили. Товарищи высказали суждение отозвать тебя, заменить более опытным работником...

- Заменить? Но, товарищ под... - Я осекся и до боли в пальцах стиснул трубку.

- Короче, поручился я за тебя. Только смотри, чтоб без самодеятельности. Последний раз предупреждаю. - Он потарахтел спичками. Это мое официальное тебе предписание. Приказ, понял? И моя личная просьба, ты слышишь?

- Слышу.

- То-то... Ну, давай, Сопрыкин, выкладывай, что там у тебя?

Я и выложил. Все подчистую, пункт за пунктом, сделав исключение лишь для эпизода под навесом. Напоследок попросил навести справки о бармене и уточнить кое-какие данные о Шахмамедове: когда его мать отбыла в отпуск? когда вернется? знала ли она о ремонте в квартире?

- Еще просьбы имеются? - справился Симаков.

- Хочу съездить в санаторий имени Буденного, если не возражаете.

- Это зачем?

Я и сам толком не знал зачем. Идея с поездкой посетила меня после вчерашнего сидения в Вадимовой "Каравелле" - захотелось самому взглянуть на те места, где была поставлена точка в этой истории. Верней, многоточие.

- А вы против?

- Отчего же, поезжай. - Кажется, он немного обиделся и попрощался суше, чем обычно. - Все, Сопрыкин. Вечером звони.

2

Растерянность, как и всякое человеческое состояние, проявляется по-разному. Один грызет ногти, на другого нападает хандра, у третьего опускаются руки или сдают нервы.

У меня растерянность вызвала что-то вроде временной потери ориентировки. Я брел, не разбирая дороги, сворачивал куда-то, спускался, обходя встречных, а перед глазами, словно проецируясь на внутренний экран, стояла все та же картина: узкий переулок с пепельно-серой полоской моря, свет в окнах бара и Герась, бегущий между двумя рядами столиков к выходу. Навстречу своей смерти.

Что было бы, дождись я его тогда, задержись хоть на минуту? Может, ничего и не случилось бы, не было бы никакой катастрофы? Эта мысль, раз возникнув, уже не отпускала.

С другой стороны, его могли сбить умышленно, сбить, заранее спланировав и рассчитав акцию, и лишь стерегли подходящий момент?

В этом надо было разобраться. Обязательно надо.

Попробуем представить, как все произошло.

Герась выскочил из бара и побежал вдоль переулка. В это время в Якорном появляется автомашина. Она мчится навстречу (или вослед?), не сбавляя скорости, врывается на тротуар и, сбив Герася, бесследно исчезает. Прохожие обнаруживают тело и вызывают "скорую". Приблизительно так.

Есть только два взаимоисключающих варианта:

либо сидевший за рулем человек не хотел предотвратить катастрофу,

либо не смог этого сделать по чисто техническим причинам и уехал с места происшествия, боясь ответственности.

Других вариантов нет.

Я вспомнил ночной разговор с Вадимом и пример, приведенный им по совсем другому поводу, но удивительно совпавший со случившимся. Похоже, кто-то действительно не прочь был обставить столкновение как несчастный случай, да сорвалось: Герась не вышел на проезжую часть, словно чувствовал... хотя, если б чувствовал, сидел бы себе в баре, носа не высовывал.

А может, он и вправду знал о нависшей опасности, потому и спешил?..

Домыслы, домыслы, а нужны были факты.

Что ж, рассмотрим и факты. Попробуем, как говорил Вадим, поковыряться в болтах и гайках. Рассмотрим вариант с несчастным случаем. В машине могло отказать рулевое управление. Тормозная система тоже могла оказаться неисправной. Что произошло бы в таком случае?

В таком случае, неуправляемая, она расшиблась бы на первом же повороте. Как пить дать разбилась бы! Если не до, то после катастрофы. Но этого не произошло. Почему?

Ответ только один: тот, кто сидел за рулем, и не собирался тормозить. Он специально разогнал машину и сознательно направил ее в человека, желая его смерти...

Вывод был настолько прост и очевиден, что я невольно остановился и с опаской оглянулся по сторонам - не подслушивает ли кто мои мысли.

Мимо группами и в одиночку шли люди. С зонтиками и сумками, термосами и полотенцами. И никто не обращал на меня внимания. Никто не догадывался, какими мрачными выкладками забита моя голова. Я стоял у парикмахерской, в нескольких шагах от широкой каменной лестницы, и соображал, куда это меня занесло.

На пьедесталах у нижних ступеней, опустив морды на передние лапы, дремали львы. Невозмутимым покоем веяло от их белых с прозеленью грив, от меланхолических взглядов, обращенных куда-то за линию горизонта.

Выходит, сам того не заметив, я повторил путь, который проделал во вторник, поднимаясь к гостинице, только сегодня двигался в обратном направлении, не вверх, а вниз, к набережной. Последнее обстоятельство почему-то особенно меня разозлило. Что это: символическая случайность? Перст судьбы, указующий на бесплодность моих усилий? Мертвая петля? Ну нет, дудки! Все равно я добьюсь своего, все равно докопаюсь до истины, даже если для этого придется перевернуть весь город, разнести в пух и прах все страусиные гнезда, вывести на чистую воду всех благородных таксистов из всех автопарков побережья, - иначе не знать мне покоя...

Нина назвала четырех ближайших друзей Кузнецова: Тофика, Стаса, Герася и Витька. Герась выбыл из этого квартета. Кому он помешал? Каким неосторожным поступком приблизил свой конец?

Чтобы не сбиться с мысли, я завернул в парикмахерскую. Занял свободное кресло и, дождавшись, когда обильная пена покрыла мои щеки и подбородок, погрузился в раздумье.

Итак: второе убийство и вторая по счету жертва!

"Его убрали", - сказал о Кузнецове Герась. Это было последнее, что я от него слышал. Прошли сутки, и теперь те же слова можно отнести к самому Герасю.

Смерть настигла их при разных обстоятельствах, но было в этих обстоятельствах и нечто общее. Да, было. Готов биться об заклад, что и семнадцатого на пляже, и вчера в переулке поработала одна и та же рука (уместней, наверно, сказать: голова). Даже не потому, что в обоих случаях слишком наглядно желание выдать происшедшее за несчастный случай, - была здесь более глубокая - причинная - связь. Ее трудно нащупать, пока подходишь к событиям с привычными мерками, но ведь, кроме нормальной человеческой логики, есть еще темная, непредсказуемая логика преступника...

Собственно, почему непредсказуемая? Взять того же Стаса. Его взгляды на конкурентную борьбу допускают и даже прямо предусматривают убийство как крайний, но практически возможный способ сведения счетов с бывшим партнером. Готовность пойти на такой шаг он подозревает во мне и недвусмысленно дал понять, что не остановится ни перед чем в случае, если мы не найдем общего языка. Другой вопрос: относился ли Герась к числу его конкурентов? Другими словами, был ли он достаточно опасен?

На первый взгляд - нет. То есть в рамках их преступной компании безусловно нет. Для этого Герась слишком мелкая, незначительная фигура, он целиком и полностью зависел от предприимчивости и благорасположения своего босса, знал свое место и дорожил им.

Ну а за рамками спекулятивных сделок? Разве не могли они соперничать? И вообще: так ли уж безоблачны были их отношения?

Я не забыл монолог, произнесенный Герасем в рощице на подступах к "Интуристу". Его хвалебные оды содержали в себе изрядную дозу зависти. Кто знает, сколько яда накопилось в его душе, сколько обид стерпел он за время их обоюдовыгодного сотрудничества? А жадность! А тщеславие! Нет-нет: подвернись ему случай насолить Стасу, сорвать тайком от него солидный куш, и он, не задумываясь, им бы воспользовался. А деньги из "Лотоса" чем не случай? Чем не повод расквитаться, взять реванш у своего везучего шефа? Герась вполне мог соблазниться, начать самостоятельную игру, а так как вести ее достаточно тонко ему не под силу - выдал себя и тем вызвал гнев своего хозяина...

Я вздрогнул: мастер, поправляя виски, слегка порезал кожу и засуетился, прижигая ранку одеколоном. Вероятно, ученик. Везет же мне!

В зал вошел паренек с увесистым транзистором под мышкой и сел в соседнее кресло. Он поставил транзистор на пол и спросил, обращаясь к присутствующим:

- Граждане, не возражаете, я включу погромче? Шикарный концерт по "Маяку"!

Граждане не возражали, и он на всю мощь врубил "Маяк".

жизнерадостно вещал певец под интенсивное кваканье синтезатора.

Я перевел взгляд на свою чисто выбритую физиономию и подумал, что двухдневная щетина меня явно не украшала. И еще подумал, что здорово изменился за эти дни: похудел, и скулы выперли, складка появилась на лбу раньше ее вроде не было.

- Прическу поправим? - слегка заискивая, спросил мастер, пряча испачканную кровью ватку.

- А как у вас с чувством меры?

- В избытке, - улыбнулся он, - будете довольны.

- Валяйте, - согласился я.

Говорят, что Чарли Чаплин всю жизнь стригся сам. Я его понимаю. Стрижка всегда вызывала у меня внутреннее противодействие, но то ли меня разморило пригревавшее в затылок солнце, то ли заворожили пассы, которыми, точно шаман, сопровождал свою работу парикмахер, - я настроился на философский лад и махнул рукой: пусть упражняется, надо же ему на ком-то тренироваться.

Заслышав стрекот ножниц, я прикрыл глаза и постарался сосредоточиться. Этому немного мешало транзисторное крещендо, но история наших отношений с Герасем - а именно ее я восстанавливал в данный момент не требовала особого напряжения памяти.

Она была короткой, эта история, всего-навсего две встречи: в день знакомства на "сходняке" и вчерашняя, более продолжительная. Слежку накануне обыска и свидание в баре я во внимание не принимал - эти немые эпизоды ни о чем не говорили, кроме того разве, что со стороны могло показаться, что в последние дни мы были прямо-таки неразлучны. Куда важней, на мой взгляд, было другое: за нами обоими и тогда и позже присматривал кто-то третий, чье пристальное внимание к своей особе я не переставал ощущать ни на минуту с тех пор, как появился на Приморской. Но это уже из другой оперы. Сейчас меня занимал Герась, и я пытался в мельчайших подробностях воссоздать последнюю нашу встречу, весь разговор, вплоть до самой незначительной реплики. Поэтому начал с "привета", которым он меня осчастливил за утренним чаем.

Вместе с ним я опять проследовал в "Страус", познакомился с барменом, снова торговался из-за вознаграждения, потом под его жалобные стенания отправился к драмтеатру, оттуда на "тропу", где мы встретили Стаса. Затем - переговоры, к которым Герась допущен не был, и его финальное появление в ореоле из розовых лепестков...

На этом месте я споткнулся, чувствуя, что упустил что-то существенное, и начал медленно прокручивать ленту назад. Ага, вот оно: сцена ожидания на лавочке, или нет, чуть раньше, когда разговор зашел об иностранных языках.

У Стаса есть машина - "Лада" новейшей модели. О ней говорил Герась, перечисляя достоинства своего метра: "Ладу" на этом деле поимел - уметь надо!" Так кажется.

Может, пока не поздно, перезвонить в отдел - пусть глянут, нет ли на этой самой "Ладе" вмятины где-нибудь в районе радиатора?

Еще недавно я бы не раздумывая помчался к телефону и выложил все, что думаю по этому поводу. Но то недавно. Последнее время со мной вообще происходило что-то странное: сейчас, вспоминая парня, сидевшего во вторник на набережной и грезившего о легкой молниеносной победе над противником, я едва узнавал в нем себя, как будто с тех пор прошло бог знает сколько времени. А ведь это было три дня назад! Да что там три - даже вчерашний Володя Сопрыкин казался мне другим, не таким, каким был сегодня. По идее, ничего необычного в этом нет. Кажется, еще Демокрит говорил, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Но почему я не замечал этого раньше?..

"Нет, звонить не буду, - решил я. - Стаса трогать нельзя. У него нюх, как у гончей: один неверный шаг, и тебе уже никогда не узнать, за какие услуги он платил Кузнецову, за что ссужал его деньгами и покрывал его расходы, где он был пятнадцатого, где семнадцатого и где вчера вечером, между шестью и семью".

Ладно, разберемся сами.

Я посмотрел в зеркало, но ничего не увидел - его загораживала накрахмаленная спина с отутюженным хлястиком.

Хорошо, вернемся к вопросу о машинах. Самое время провести маленькую инвентаризацию автопарка, которым располагают знакомые Сергея и Герася, а теперь и мои тоже.

Во-первых, Стас с "Ладой".

Во-вторых, Вадим со своей "Каравеллой". В котором часу он вчера приехал на Приморскую? Асфальт под его машиной был мокрым, а дождь начался в семь вечера. Получается, после семи. Значит, нельзя исключать, что в восемнадцать пятьдесят он тоже мог проезжать по Якорному переулку.

Ну и конечно, Тофик! Вездесущий Тофик. Как это он повсюду поспевает? В половине одиннадцатого я засек его на вокзале. С какого времени он вел наблюдение - неизвестно, зато доподлинно известно, что смену сдал в восемь. Герася сбили в семь. При определенной сноровке - а ее Тофику не занимать - одного часа вполне хватит, чтобы устранить повреждения, оставшиеся после наезда на капоте или бампере. Правда, сделать это совсем незаметно едва ли возможно, следы все равно останутся...

Стало быть, трое. Но не исключено, что машина есть и у Витька. Он оставался в баре, но это еще ни о чем не говорит. Кто поручится, что он не отдал ключи тому парню, что крутился у стойки, а потом танцевал с девушками? Тот по-быстрому вывел машину в переулок, сделал свое черное дело и преспокойно вернулся допивать коктейль...

Фу ты, лезет в голову всякая чертовщина! Поневоле свихнешься: вторая жертва! Последняя ли? Симаков предупредил, чтобы я был осторожней. Уж не думает ли он, что мне тоже угрожает опасность, что следующей жертвой могу оказаться я? Ерунда! С какой стати?..

Мне не удалось довести мысль до конца - слух резанули слова:

И птица удачи опять прилетит.

Вслед за солистом из могучего нутра транзистора грянул дружный мужской хор:

Я не впервой слышал эту песню, но сегодня столь категоричное, смахивающее на заклинание требование, обращенное к фортуне, меня покоробило. Наверно, виной был вчерашний рассказ Нины об одном из ловцов счастья - человеке, мечтавшем схватить его за хвост и ощипать перья.

Парикмахерская постепенно превращалась в парную. Кондиционер, по-видимому, барахлил, а вялые лопасти вентилятора не справлялись с жарой и вхолостую гоняли раскаленный воздух между стеклянными стенами. При почти стопроцентной влажности от этого не было никакого толку: разве что под потолком соберутся тучи и с подвешенной в центре зала люстры ливанет дождь?

Концерт закончился. Судя по количеству волос на моих плечах и вокруг кресла, стрижка тоже подвигалась к концу.

Откровенно говоря, я даже жалел об этом. Спешить было некуда. Поездку в санаторий я решил отложить до лучших времен, и, кроме звонка Нине, никаких дел на сегодня не предвиделось. В гонке за смутно маячившей впереди целью наступило что-то вроде временной передышки. В моем положении единственно разумным было затаиться и ждать. Ждать, когда обо мне вспомнит Стас.

Он обещал подать о себе весть, и теперь все зависело от того, какой срок отпустил он на обдумывание своего предложения. Сутки? Двое? Неделю? Насколько хватит его выдержки? Долго тянуть он не будет, это ясно. Но и торопиться не станет, чтобы выдержать марку. Следовательно, надо ждать.

"Маяк" передавал новости. Мой сосед по креслу убавил громкость, но в зале было сравнительно тихо, и голос диктора звучал отчетливо.

На Женевских переговорах наметился сдвиг.

Близятся к завершению парламентские выборы в Португалии.

Недалеко от базы ВВС США в Калифорнии разбился бомбардировщик В-52. Есть подозрения, что на борту самолета находилось ядерное оружие.

В шведском городе обнаружены гигантские захоронения ядохимикатов. Огромная территория оказалась зараженной диоксином. Размеры бедствия превосходят аналогичный случай в Севезо, Италия. Стоит вопрос об эвакуации населения.

"А теперь послушайте легкую музыку", - сказал диктор, хотя после двух последних сообщений реквием был бы куда уместней.

Мастер, пощелкивая ножницами, отошел в сторонку и свесил голову набок.

- Ну как? - спросил он, приглашая меня оценить плоды своего труда.

Я глянул в зеркало. Это действительно было новое слово в парикмахерском искусстве: провозившись битых полчаса, он умудрился сохранить прическу в полной неприкосновенности, во всяком случае, я не обнаружил в ней никаких изменений. Откуда только взялись клоки волос на простыне, в которую он меня упаковал, - ума не приложу!

- Вам нравится?

- Не то слово. - Мне показалось, что он слегка разочарован моей реакцией, и я добавил: - Считайте, что с сегодняшнего дня у вас одним постоянным клиентом больше.

- Постоянным? - улыбнулся он. - Разве вы не приезжий?

- Нет.

- А где живете?

Я вспомнил листок с адресом, валяющийся сейчас где-то на городской свалке, и неожиданно для себя сказал то, что говорить было вовсе необязательно:

- На Строительной.

- Да ну? А я на Мира, - обрадовался он. - Это же совсем рядом, в двух шагах!

Пришлось срочно давать задний ход, иначе я рисковал быть приглашенным в гости, а при нынешней ситуации водить со мной знакомство было небезопасно.

- Значит, еще увидимся, - скомкал я разговор, наскоро расплатился и вышел из парикмахерской.

Снаружи было не лучше - то же пекло.

Солнце стояло высоко и, будто наверстывая упущенное, палило немилосердно, возмещая недоданное накануне тепло. Градусов двадцать семь, не меньше. Это в октябре-то!

Я спустился на набережную.

Прозрачные тени эвкалиптов, преобладавших на этом участке, лежали в стороне от дороги, и было видно, как от влажных каменных плит, клубясь, поднимается пар. Он не успевал рассеяться, зависал в воздухе, грозя обернуться к вечеру густым стойким туманом. С гор плотными ватными языками тоже опускалась пелена. Но не это привлекло мое внимание. Приблизившись к парапету, я замер, пораженный открывшейся взгляду картиной. Так поразить может только то, что видишь впервые в жизни!

На море был штиль. Полнейший штиль. Тот самый, который двумя днями раньше предрекал старожил-синоптик.

От берега и до терявшегося в дымке горизонта простиралась неподвижная, ровная, как столешница, бирюзовая гладь. Даже не верилось, что такое возможно, что вся эта огромная масса воды способна прийти в равновесие, а тем более продержаться в таком состоянии сколько-нибудь долго. Над застывшей, бликующей светом поверхностью с гортанными криками носились чайки. Там, где их белые сильные крылья касались воды, оставался пенный след, и чудилось, что море вот-вот забурлит, пойдет пузырями, доведенное до кипения исходящим с небес жаром.

Вода. Небо. Птицы. Клубящийся над земной твердью пар. Наверно, такой выглядела земля много веков назад. Такой видели ее наши далекие пращуры. Теперь видим мы. Я не склонен к риторике, но, глядя на этот дивный, ослепительный в своей первозданной красоте мир, невольно думалось о том, как он хрупок, как уязвим, как легко его уничтожить и как трудно, но необходимо сохранить...

- Володя! - крикнул кто-то за моей спиной.

Я оглянулся.

- Сейчас же вернись! - Полная женщина в темных защитных очках бросилась к шустрому мальчугану, норовившему перелезть через парапет.

Только теперь я обратил внимание, что в воде никого нет, то есть почти никого: купальщиковможно было пересчитать по пальцам.

Вдоль всей набережной шли работы по очистке пляжа от нанесенного штормом мусора. Как видно, в городе объявили субботник, к которому стихийно присоединились отдыхающие. Они собирали ветки, коряги, водоросли, выброшенные на сушу, складывали их в кучи, потом грузили в самосвалы.

Я поймал себя на желании скинуть рубаху и поразмяться вместе со всеми, но у тех, кто за мной присматривал, это наверняка вызвало бы недоумение, а мне следовало беречь свою репутацию.

Порывшись в карманах, я отыскал двушку и пошел к телефонной будке.

- Алло, слушаю, - откликнулся на звонок не то мужской, не то женский голос.

Мне не повезло - трубку и в этот раз сняла девушка из "абонемента".

- Добрый день, - сказал я вкрадчиво, памятуя о ее крутом нраве.

- Это ты?! - воскликнула она радостно. - Ну, наконец! Что ж ты не пришел?!

Если на первый вопрос я еще мог ответить утвердительно, то на второй лишь пожать плечами. Меня явно с кем-то спутали.

- Это библиотека? - более сухо спросил я.

В ответ она коротко хихикнула:

- Не дурачься, Славик. Я тебя узнала.

- Я не Славик...

- Ладно, кончай свои шуточки, хватит!

- Но я правда не Славик.

- Не морочь мне голову! - Девушка-"абонемент" начинала сердиться. Ты почему не пришел? Я ужин приготовила, мать в кино отправила...

Я понял, что спорить бесполезно, и повесил трубку. Вместе со следующей двушкой вытащил носовой платок, прикрыл им микрофон и снова набрал номер.

- Кузнецову, пожалуйста, - попросил я, имитируя сильный южный акцент.

- Кого?

- Кузнецову Нину, - повторил я погромче.

- Нет никого, - рявкнули на том конце провода, и я невольно пожалел, что я не Славик. - Все ушли на субботник.

- А где они работают?

- У морвокзала. - Девушка торопилась освободить линию и опустила трубку.

Я вышел и взял курс на видневшиеся вдали шпили морского вокзала.

3

Домой мы возвращались в начале третьего.

Репутация моя к тому времени была основательно подмочена: отыскав Нину, я не удержался и, закатав рукава, вместе с ее коллегами расчищал пляж, таскал мусор, грузил автомашины. Воображаю, что подумает Стас, когда ему доложат, чем я занимался с одиннадцати до двух! Наплевать - пусть думает, что хочет. Что же мне, витрины бить, чтобы завоевать его доверие?

Уставшие, проголодавшиеся, мы всей компанией перекусили в чебуречной на набережной, после чего заведующая распустила нас по домам, и теперь мы с Ниной поднимались по лестнице к "Лотосу".

Неожиданно, сама собой, во мне возникла мелодия, которую тщетно вспоминал на протяжении всех последних дней. В ней сталкивались и распадались, спорили и сливались в одно целое две самостоятельные темы: высокий чистый голос пел об обретенном покое, а тревожные нервные звуки органа говорили о страхе его потерять.

Я мысленно видел пальцы, стремительно взлетающие над клавиатурой, и мнилось, что их уверенные, отточенные и сильные движения исполняют мелодию судеб, мелодию прошлого, настоящего и будущего...

- О чем ты думаешь? - спросила Нина.

- Так, о разном. - Мне показалось, она догадывается, чем заняты мои мысли.

Мы преодолели последний лестничный марш и вышли к гостинице.

У магазина "Канцтовары" я остановился.

- Мне надо купить одну вещицу, подождешь?

- У тебя есть деньги? - спросила Нина.

- Навалом. Я же перевод получил.

На самом деле деньги из камеры хранения были остатком моей зарплаты, но мне не хотелось произносить это слово. Мне вообще не хотелось ни говорить, ни думать о работе - передышка на то и передышка, чтоб отдыхать...

- Кстати, ты не возражаешь, если мы сходим куда-нибудь вечером?

- Куда?

- Ну, в кафе или в бар, должен же я отблагодарить тебя за гостеприимство.

Она кивнула, но как-то грустно.

- Вот и хорошо, - сказал я. - Иди, я быстро.

Магазин был совсем крошечный. Обстановка выдержана в стиле ретро: колокольчик с внутренней стороны двери, матовые бра на стенах, тяжелая драпировка у входа в служебное помещение.

За прилавком стояла средних лет женщина с лицом кинозвезды эпохи немого кино. Раскрытая книга и очки, лежавшие на прилавке, говорили, что покупатели заглядывают сюда нечасто.

Поздоровавшись, я склонился над витриной. Она содержалась в образцовом порядке, но найти нужную вещь среди залежей резинок, карандашей, блокнотов и транспортиров оказалось делом абсолютно безнадежным.

- Вы что-то ищете? - пришла на помощь продавщица. Ниточки ее бровей были приподняты, а подведенные темной краской глаза влажно блестели, свидетельствуя, что пятьдесят - далеко не старость.

- Да, сувенир на память. Собственно, меня интересует талисман в виде желудевого человечка. У вас нет таких?

Она развела руками:

- Сожалею, но они давно проданы.

Я был искренне огорчен и попросил:

- Поищите, пожалуйста, может, один все-таки завалялся?

- Простите, а вам для кого? - поинтересовалась она.

Я все еще не терял надежды заполучить желаемое и выбрал довод, который должен был сработать наверняка.

- Подарок хотел сделать девушке.

Последствия не замедлили сказаться: она обворожительно улыбнулась и, обнадежив взглядом, внезапно скрылась под прилавком.

- Сию минутку, - донеслось оттуда. Она громыхнула коробками, выдвинула и задвинула ящик. - Вот то, что вам нужно! - И протянула стальной брелок, сделанный в виде сердца, пронзенного стрелой.

Я не думал, что буду понят так буквально, да и вещица, откровенно говоря, была до предела безвкусной.

- Держала для своей знакомой, - поспешила объяснить продавщица, - но ради такого случая...

Деваться было некуда, пришлось взять сердце вместе с торчавшей из него стрелой. Выложив четыре рубля с копейками, я горячо поблагодарил хозяйку магазина и засунул свое приобретение поглубже в карман, заранее зная, что если и извлеку его на свет, то лишь затем, чтобы выбросить.

Нина ждала меня на ведущих к дому ступеньках: одна рука была прижата к груди, в другой она сжимала клочок бумаги.

Сперва я решил, что это ее собственная записка, но, увидев выражение лица, понял, что Нина чем-то сильно напугана: она стояла неподвижно и смотрела на меня расширившимися от страха глазами.

- Что случилось? - спросил я. - Что с тобой?

Она протянула мне листок и, как автомат, в котором полностью раскрутилась пружина, так и застыла с согнутой в локте рукой.

"Жду в 5. Стас".

Я отметил, что послание выполнено на том же сорте мелованной бумаги, что и анонимные письма, но написано от руки. Последнее не могло меня не обрадовать - это означало, что проверка закончилась и что отныне я пользуюсь у Стаса полным доверием.

- Где ты это нашла?

- В почтовом ящике... Ты пойдешь? - Нина говорила тихо, словно боялась, что ее услышит кто-то третий. - Прошу тебя, не ходи... Это страшные люди! Не ходи к ним, слышишь?!

Она продолжала говорить, убеждая, настаивая, требуя, а я украдкой поглядывал на стрелки своего хронометра.

До пяти оставалось чуть больше двух часов.

4

Стас встретил меня по-королевски.

Один из столиков в глубине бара был сервирован большой вазой с фруктами, блюдом, на котором лежали бутерброды с черной икрой, рядом стояла другая ваза - с пирожными, кофейник, ведерко со льдом и бутылка мартини. На соседнем столике чуть слышно гудел вентилятор.

- Ты закрыл? - спросил Стас у Витька.

Сегодня на бармене был белый, сильно приталенный пиджак, бледно-сиреневая рубашка с неизменной бабочкой на шее. От него за версту несло одеколоном и апельсиновой резинкой.

Впустив меня в бар, Витек остался стоять сбоку и немного сзади, в шаге за моей спиной, разыгрывая из себя не то часового, не то телохранителя.

- Все о'кэй, босс, - доложил он. - Запер на засов и табличку повесил.

- Оставь нас, - распорядился Стас и указал мне на кресло. Присаживайся, Вальдемар.

Бармен послушно удалился в подсобку, а я сел напротив, спустив между коленей кожаную сумку, где лежал включенный на запись магнитофон - самый маленький из тех, что я нашел в кузнецовской коллекции.

К числу его преимуществ относилась абсолютная бесшумность в работе, к недостаткам - получасовой запас пленки. Правда, в кассете имелась вторая дорожка, а в сумке лежали еще две запасные кассеты. В том случае, если меня обыщут сразу и обнаружат магнитофон, ничего страшного нет - скажу, что был на пляже, а магнитофон взял, чтобы послушать музыку. Ну а если обыщут в конце, я успею сменить кассету с записью беседы, так как предпринял кое-какие меры на этот счет. Что касается запаса пленки, то оставалось надеяться на телеграфный стиль Стаса. Я тоже настроился говорить в его манере, сжато, по возможности без эмоций.

Что из этого получилось, видно из стенограммы нашей беседы.

СТАС: Кофе?

Я: С удовольствием.

СТАС: Сандвичи?

Я: Благодарю, я сыт.

СТАС: А я перекушу. Не обедал сегодня (поедая бутерброды). Что-то ты невеселый сегодня, а, Вальдемар? Нервничаешь?

Я: Не вижу причин.

СТАС: Вот и я думаю, с чего бы это...

Я: Просто у меня мало времени.

СТАС: У тебя? А может, у машинки, которая стрекочет в твоей сумке?

Я (после паузы): Нет у меня никакой машинки.

СТАС: Небось еще на улице включил?

Я: У тебя, случаем, не мания преследования?

СТАС: У меня? А тебе не кажется, Вальдемар, что мы поменялись ролями? В прошлый раз на преследования жаловался ты.

Я: Зачем ты меня позвал? Упражняться в остроумии?

СТАС: Куда мне. Шутник у нас ты... Между прочим, с Герасем - тоже твоя шутка?

Я: При чем тут Герась?

СТАС: Я думал, ты мне расскажешь. Это не меня, а тебя видели здесь вчера в семь вечера.

Я: Ну и что? Горло зашел промочить. Разве запрещено?

СТАС: Да нет. Витек вон говорит, что вы вместе из бара вышли. А через десять минут Герася в морг увезли. Странное совпадение. Ты не находишь?

Я: В совпадениях всегда есть что-то странное. Не исключено, что в это же время где-то поблизости был ты или твои люди. Такое совпадение тоже вполне возможно.

СТАС: Вот ты как повернул?

Я: Мне он не мешал, а вот за тебя я бы не поручился.

СТАС: Резонно... Ты только не учел одной мелочи. Герась был моим человеком. Со всеми потрохами. От и до, понял? Живой он был для меня полезней, чем мертвый. К тому же не меня, а тебя видели с ним последним. Витек на всякий случай записал адреса всех, кто был в "Страусе", но милиция о тебе пока не знает. Пока!

Я: Это все, что ты хотел мне сказать?

СТАС: А ты не горячись... (покончив с бутербродами). Кстати, когда будешь уходить, пленочку все-таки оставь. Она мне пригодится.

Я: Какую пленочку?

СТАС: Ту самую (наливая в рюмки мартини). Боюсь, Вальдемар, ты плохо кончишь. Сначала Кузя. Вчера Герась. На твоем месте другой бы давно смотался отсюда. Рискованно работаешь. Самоуверенность и не таких, как ты, подводила... Впрочем, я это так, к слову - у каждого свой метод.

Я: Твой метод я уже изучил.

СТАС: Неужели?

Я: Представь себе. Не так уж это сложно.

СТАС: Особенно если тебе помогает такой трепач, как наш покойный друг. Ты это хотел сказать?

Я: Надеюсь, ему нашли замену, прежде чем убрать.

СТАС: Это ты мне?

Я: А то кому же?

СТАС: Ну ты даешь! Мне бы твои нервы. Повторяю: живым он был мне полезней.

Я: Еще бы, не самому же теперь торговать на "сходняке", унижаться из-за каждого червонца.

СТАС (неожиданно со злобой): Заткнись! Мой бизнес ничем не хуже твоего. Зато я не перехватчик, как некоторые!

Я: Не понял.

СТАС: Сейчас поймешь (более миролюбиво, доливая в рюмки вино). Давай-ка лучше выпьем. Прозит!

Я: Прозит...

СТАС: ...Ну вот. Теперь можно переходить к деловой части. Ты обдумал мое предложение?

Я: Да.

СТАС: И что скажешь?

Я: В принципе я не против.

СТАС: Что значит "в принципе"?

Я: Это значит, я не против того, чтобы заплатить, но сначала хочу знать, за что выкладываю монету.

СТАС: А ты недогадлив.

Я: Какой есть.

СТАС: За информацию, Вальдемар. За информацию.

Я: Пустой номер. Я не плачу за информацию. Я в ней не нуждаюсь.

СТАС: Ты-то, может, и не нуждаешься. Но это не значит, что в ней не нуждается кое-кто другой.

Я: Вот пусть другой и платит.

СТАС (напористо): Деньги заплатишь ты.

Я: Вопрос прежний: за что?

СТАС: Хотя бы за возможность драпануть отсюда.

Я: А с чего ты взял, что я хочу драпануть? Мне и здесь нравится: море, солнышко светит, друзья, вот, бутербродами с икрой угощают...

СТАС: Не ломай комедию. Мне все известно.

Я: Неужели все? Уважаю людей, которым все известно.

СТАС: Выходит, ты ничего не понял... Я знаю, откуда у тебя валюта.

Я: Это уже серьезней. Откуда же?

СТАС: Из "Лотоса". Сказать, во что она упакована?

Я: Попробуй.

СТАС: В парусиновые мешочки. Продолжать?

Я: Разумеется. Это страшно интересно.

СТАС: Это гораздо интересней, чем ты думаешь. Пятнадцатого вы с Кузей грабанули ресторан и валютный бар. Потом ты избавился от него и сейчас сбываешь выручку. Достаточно? Или еще?

Я: Еще, если можно. И пожалуйста, поподробней насчет моего участия в этом деле. Меня, правда, там не было, но это, как я понимаю, неважно.

СТАС: Все остришь? Я предвидел и это возражение.

Я: Тем лучше.

СТАС: Дело с "Лотосом" одному не провернуть, а почему - ты знаешь лучше меня.

Я: Не вижу связи. Нельзя ли пояснее?

СТАС: Продолжаешь темнить? Ну-ну, слушай. Я перебрал всех возможных партнеров Кузи. Всех до единого. И понял, что с ним был кто-то, кого я не знаю. Когда встретил тебя, все стало на свои места.

Я: А свою кандидатуру ты случайно не забыл рассмотреть?

СТАС: Если бы в "Лотосе" был я, то сейчас нашел бы собеседника поумнее.

Я: Ого! Я ведь могу и обидеться.

СТАС: Ладно, извини. Я не со зла.

Я: Ты дерьмо. Был и останешься дерьмом. Извини, я тоже не со зла... Продолжим?

СТАС: За это ты тоже заплатишь.

Я: Я не заплачу тебе ни шиша. Всей твоей информации грош цена в базарный день.

СТАС: Это почему?

Я: Потому что я не знаю никакого "Лотоса", никогда там не был и никаких парусиновых мешочков в глаза не видел. Так что спасибо за содержательный разговор. Если у тебя все - я пойду.

СТАС: Счастливого пути. Если позволишь - один вопрос на прощание.

Я: Хоть десять.

СТАС: Когда звонишь по ноль-два, необязательно называть имя, не так ли?

Я: Ну?

СТАС: Тогда прими дружеский совет: не ходи на Приморскую. Там тебя будут ждать дяди с суровыми лицами. В аэропорту тоже. Ну и на вокзале, естественно. Если они случайно спросят, где ты взял валюту, не теряйся. Скажи, что нашел (вытаскивает из кармана "Вечерку" и тычет пальцем в статью). Семнадцатого, на пляже. У санатория имени Буденного. Они поверят.

Я (после паузы): Что ж, может, ты и прав. Лучше, если валюту я продам тебе, всю, оптом.

СТАС: Слава богу, до него дошло!

Я: Я согласен сбросить в цене, если...

СТАС: Не сбросить. Отдать. И без всяких "если".

Я: Хорошо, пусть отдать, раз тебе так больше нравится. Я согласен отдать немного при условии...

СТАС: Никаких условий. Ты отстегнешь мне две трети!

Я: Что?!

СТАС: Две трети от общей суммы.

Я: Ты в своем уме?!

СТАС: Успокойся. Я не сказал главного. Ваша с Кузей операция от первого и до последнего шага - моя идея. А за идеи, дорогой Вальдемар, положено платить. Как видишь, я не занимаюсь рекетом. Я только требую то, что принадлежит мне по справедливости.

Я: При чем тут ты? План разработал Сергей.

СТАС: Заблуждаешься. Это он тебе так сказал. План разработал я. А он его украл. И оставил меня с носом.

Я: Впервые слышу.

СТАС: Я всегда подозревал, что наш тихоня ведет двойную игру. Теперь, надеюсь, ты в этом убедился?

Я: Лирика. Где доказательства?

СТАС: Я знаю каждый ваш шаг там, в "Лотосе". Какие еще нужны доказательства?

Я: Чепуха, сказать можно все.

СТАС: Я предвидел и это твое возражение.

Я: Предупреждаю - поверю только фактам.

СТАС: Хорошо. Я назову одну деталь. И ты поймешь, что мне известно все остальное. Согласен?

Я: Говори.

СТАС: Английский замок. Ты открыл его изнутри.

Я (после паузы, нерешительно): Предположим. И что дальше?

(В это время в зале появляется Витек.)

ВИТЕК: Шеф, извини, но его к телефону.

СТАС: Кого его?

ВИТЕК (кивая на меня): Его. Женский голос. Володю, говорит, очень нужен.

СТАС (поднимаясь из кресла): Ты не против, если трубку возьму я?

Я: Против.

СТАС: Вот и прекрасно. Скажу, что ты занят. Не волнуйся, я вежливо. А ты поразмысли, Вальдемар. Стоит ли упираться...

С этими словами он нырнул под стойку и исчез за бамбуковой занавеской.

- У тебя есть сигареты? - спросил я у Витька, оставшегося меня сторожить.

- Найдутся.

Он повернулся ко мне спиной, чтобы дотянуться до лежавшего на полке блока, а я, не теряя ни секунды, запустил руку в сумку, остановил магнитофон и быстро сменил кассету.

Все вышло, как и планировалось. Нина позвонила с точностью до минуты. И хотя последовавшую за ее звонком паузу я предполагал использовать несколько иначе и снова поставить магнитофон на запись, делать этого не стал.

Витек кинул через стойку нераспечатанную пачку "Кемел" и, покосившись на бамбуковую занавеску, спросил вполголоса:

- Ты не раздумал? Завтра принесу "Шарп", какой ты хотел, последней модели.

- Стерео? - в тон ему поинтересовался я.

- Стерео, стерео, - заверил бармен. - Значит, две с половиной, как договаривались?

- Боюсь, ничего не выйдет. Кажется, я вылетел в трубу.

Он понизил голос до шепота:

- Да не дрейфь ты, босс уступит. Обещай половину, он согласится. Куда ему деваться.

- Подслушивал?

- Тут акустика хорошая. - Он подмигнул игриво, и мне захотелось слегка подпортить ему настроение: нагрубить или, скажем, дернуть за бабочку.

- Вчера сразу после Герася кто-нибудь выходил отсюда?

- Ты о чем? - растерялся он.

- Сам знаешь. О том парне, что здесь ошивался.

Ответить Витек не успел - в зал вернулся Стас.

В полумраке - бар освещался одним фонарем, горевшим где-то позади стойки, - его лицо было похоже на большой плоский блин, в нижней части которого была прорезана щель, долженствовавшая изображать улыбку.

- Твоя звонила, - небрежным взмахом руки он отправил Витька в подсобку. - Беспокоится. Просила передать, что ждет.

Стас опустился в кресло и закинул ногу за ногу. На нем были те же брюки, что и вчера, только штопки видно не было.

- Ну что, Вальдемар, поразмыслил? - спросил он.

- Дай прийти в себя, - вяло огрызнулся я. - Деньги не рыба, не протухнут.

- Ну-ну, шевели мозгами. Я не тороплю.

Обнадеженный моей покладистостью, он прямо-таки раздувался от самодовольства. Речь стала более плавной, фразы длинными, язык витиеватым.

- Вчера, если помнишь, ты говорил, что я должен тебе доверять. Что у меня нет другого выхода. Дело, дорогой Вальдемар, не в выходе. Просто я тебя вычислил. А вот у тебя выхода действительно нет. Ты парень тертый, должен соображать: твой отказ вынудит меня принять ответные меры. Один звонок, и через полчаса ты не выберешься отсюда и на подводной лодке. А еще через час, максимум через два, тебя уже будут допрашивать в эмвэдэ. Ты потеряешь все. Все, до последнего цента. Ты хочешь все потерять?

- О двух третях не может быть и речи, - буркнул я. - Это наглый грабеж.

- Понимаю, тебе обидно, но что делать? Мне, думаешь, не обидно было? Целый год вынашивать план, уговаривать этого мозгляка, а в итоге получить шиш... - Он мельком посмотрел на лежавшие передо мной сигареты. - Разве ты куришь?

- Только когда встречаюсь с вымогателями. - Я распечатал пачку, взял протянутые Стасом спички, прикурил и, не затягиваясь, выпустил дым. Во рту остался противный горьковатый привкус.

Бармен дал дельный совет: надо было торговаться, надо было вести себя в точности так, как вел бы себя со Стасом тот, за кого он меня принимал.

- Все равно, две трети - это много, - повторил я.

- Много, - охотно согласился Стас и вновь перешел на более привычный телеграфный способ общения. - Конечно, много. Но посуди сам. Если б не я, не видать вам этих денег как своих ушей. И потом, кто мне возместит убытки? Кто заплатит Кузины долги? Знаешь, сколько я в него вложил? Пять тысяч!

Я уловил чуть заметное колебание, с которым он назвал сумму долга, и возразил, чтобы подтвердить свою компетентность:

- Имей совесть! Откуда пять?!

- Пусть не пять. Пусть три с половиной, пусть полторы. Какая разница?! А моральный ущерб? Кто мне возместит моральный ущерб? Кузя доил меня как хотел. Я ему ни в чем не отказывал. Давал по первому требованию. И вот благодарность. Украл идею, которой цены нет, обвел вокруг пальца...

Вчера я уже слышал нечто подобное из уст Витька. Он тоже обвинял Кузнецова во всех смертных грехах, правда, не успел сказать, в чем, собственно, они заключаются. Стас восполнил этот пробел. Размягченный перспективой получить крупный куш, он утратил былую сдержанность и выкладывал все новые и новые подробности:

- Предлагал ему как человеку. Обделаем дельце - выручку пополам. Фифти-фифти. Забирай свою долю и мотай на все четыре стороны. Хоть на Камчатку. Что его держало? Детей нет. С женой не клеилось. А с таким капиталом везде начать можно. Жил бы как король. Нет, отказывался, чистюлю из себя строил. Тоже мне, шериф задрипанный. Борец за справедливость... И так его умолачивал, и этак. Ни в какую. Тогда я ему условие поставил. Или, говорю, долг отдавай, раз такой честный, или соглашайся. И срок назначил пятнадцатое. А он, видишь, что выкинул, идеалист наш! Кусок пожирней взять захотел. Половины ему мало. Сколько он тебе выделил, кстати?

Я не ответил, однако Стаса это не смутило.

- Не хочешь, не говори. И так ясно, что половина его не устраивала. Половину и я ему давал... - Он вздохнул. - Эх, Кузя! Жадность одолела. Послушал бы моего совета, может, до сих пор был бы жив...

- Письма на Приморскую ты писал? - спросил я. - С буквами из газет?

- Это так, каприз художника. Наивно, конечно...

Он допил свой мартини и посмотрел на часы.

- О, пора. Итак, дорогой Вальдемар, я весь внимание. Что скажешь?

В свое время я сдавал экзамен по финансовому праву, но мой личный коммерческий опыт был слишком мал, чтобы тягаться с таким асом. Впрочем, в подобных сделках особенно больших знаний и не требовалось. Разве что нахальство.

- Двадцать процентов, - сказал я.

- Это несерьезно, - мгновенно отреагировал он.

- Двадцать, и ни одним больше.

- Однако ты скуп.

- И на том скажи спасибо. Замок-то все-таки я открывал, а не ты.

Очевидно, последняя реплика мне удалась - Стас перестал спорить и изменил тактику.

- Хорошо, - сказал он. - Есть другой вариант. Надеюсь, он тебе больше понравится. Слышал о таком понятии - файр плей?

- Честная игра, - перевел я.

- Вот именно. Честная. Я предлагаю тебе честную игру и не претендую на всю сумму. Я согласен ограничиться валютой. Она перейдет ко мне полностью. Все, что вы взяли в советских дензнаках, остается тебе. Ну как, устраивает?

Это предложение только выглядело уступкой. Несомненно, оно и было тем единственным вариантом, на который он делал ставку с самого начала. Не вызывала сомнений и подоплека его "честной игры": просто Стас не знал, какая часть выручки была в наших деньгах, и понимал, что здесь его легко надуть, зато с моих собственных слов знал, сколько у меня валюты, и решил заполучить ее полностью. Он понимал и то, что я догадываюсь об этом, и теперь боялся напороться на отказ.

- Ну что, по рукам? - Он начинал нервничать. - Прости, но я вынужден напомнить тебе про телефон. Ноль-два никогда не занято.

Делать нечего, надо было соглашаться, вытребовав взамен наиболее выгодные для себя условия.

- Черт с тобой, - сдался я и для достоверности добавил: - Подавись своей валютой.

- Вот и отлично.

Он повеселел и показал на бутылку: мол, налить? Я отказался.

- Значит, по рукам?

- По рукам, - сказал я, ломая голову над тем, как оттянуть исполнение этой утопической сделки на предельно возможный срок.

- О'кэй. - Стас не скрывал своего торжества и щелкнул костяшками пальцев, подытожив таким образом завершение основного этапа переговоров. Остаются чисто технические детали, - сказал он. - Когда? Где?

"Три дня он мне не даст, - прикинул я, - но просить надо как можно больше".

- Во вторник. Здесь, в "Страусе".

- Во вторник? - Круглое мучнистое лицо по ту сторону стола вытянулось и приняло форму эллипса. - Почему во вторник?

- Раньше не получится. Деньги не у меня.

- А у кого?

- Неважно.

Замешательство длилось недолго. Понемногу его физиономия пришла в норму, если, конечно, круг можно считать эталоном человеческого лица.

- Нет, Вальдемар, - отрезал он. - О следующей неделе не может быть и речи. Столько ждать я не могу. Ты отдашь валюту сегодня. Не позже десяти вечера.

Теперь нашел нужным возмутиться я:

- Тебе же русским языком объясняют, нет у меня денег! Что я, по-твоему, за пазухой их держу, с собой таскаю? Спрятаны они! Ехать за ними нужно.

Он думал не меньше минуты. Потом выдал результат.

- Я дам тебе отсрочку. На одни сутки. Но завтра деньги должны быть здесь. Это последнее мое слово.

- Я не управлюсь.

- Это уже не моя забота.

Как и вчера у "Интуриста", он вновь напомнил мне зверька неизвестной породы, зверька злого, агрессивного. Я вдруг с необыкновенной ясностью представил, что точно так же, возможно, в этой самой обстановке и в тех же самых выражениях, он диктовал свои условия Кузнецову, назначал крайнюю дату возвращения долга - пятнадцатое сентября. При мысли об этом у меня между лопаток пробежал холодок.

- В твоем распоряжении вечер и весь завтрашний день. До двенадцати ночи...

- И никакой слежки, - ввернул я, - ни сегодня, ни завтра. Это мое условие.

Стас смерил меня своими бесцветными рыбьими глазами.

- Слежки не будет. Хватит с меня Герася. Пусть за тобой эмвэдэ следит... Витек! - позвал он.

Бармен незамедлительно возник у бамбуковой перегородки.

- Проводишь нашего друга через заднюю дверь. Так верней. - И, обращаясь ко мне, кивнул на сумку: - Ну а теперь выкладывай свой агрегат.

- Какой еще агрегат?

- Давай, давай, не стесняйся.

Я хотел встать, но он, перегнувшись через стол, сжал мою руку в запястье.

- Не заставляй нас применять силу. Мы же цивилизованные люди.

Хватка у него была железная.

- У меня там действительно магнитофон, но я ничего не записывал...

- Тем более не вижу причин расстраиваться. За кассету я тебе заплачу. При расчете. Не волнуйся.

Я с кислой миной вытащил магнитофон. Стас ловко извлек из него кассету, покрутил ее в руках.

- Сколько же ты хотел с меня за нее содрать? - расплылся он в улыбке и небрежно сунул кассету в нагрудный карман рубашки. - Ладно. До завтра, Вальдемар. Не теряй времени. Деньги принесешь сюда. В любое время. Скажешь Витьку, он знает, где меня искать.

Я положил магнитофон в сумку и, не попрощавшись, вышел вслед за барменом.

Он провел меня через подсобное помещение, добрую половину которого занимала цинковая мойка, а другую - большой промышленный холодильник, потом свернул в тесный коридор с голыми кирпичными стенами и, скрежетнув засовом, открыл обитую железом дверь.

Мы вышли во двор.

Туман сгустился. В сплошной серой пелене едва, проглядывали потерявшие четкость силуэты домов, Во дворе, почти впритык к двери, стояла автомашина. Она тускло блестела от осевшей на нее водяной пыли.

- Твоя или Стаса? - спросил я.

- Моя. - Витек глянул вверх и сплюнул под ноги. - Ну и погодка, черт ее дери. Семи нет, а уже темень... - Он потоптался в нерешительности. - Ну что, я пошел?

- Погоди, - остановил его я. - Ты так и не ответил на мой вопрос.

- Какой еще вопрос?

- Я про список.

- Какой еще список?

- Стас говорит, что ты всех переписал, кто вчера в баре сидел.

- Ну и переписал, тебе-то что?

- А списочек, конечно, ему представил, чтоб было чем меня к стене припереть, так?

Витек пожал плечами:

- Нужен ты мне...

- Дружка своего тоже туда включил?

- Да какого дружка?!

- Того, что весь вечер пьяненьким прикидывался. Он выходил после Герася? Да или нет?

- Никто не выходил.

- А точнее?

- Говорю, никто, - буркнул он. - А в чем, собственно, дело?

- Не понимаешь? - Я слегка поправил бабочку на его шее. - Запомни и боссу своему передай: Герася убрал не я, но я знаю, кто это сделал.

- Кто?

- Его убрал кто-то из ваших людей.

- Уж не я ли?

- Очень может быть.

- Но-но, ты не очень... - Витек с опаской косанул по сторонам. - Я к этому делу ни с какого бока, понял? У меня свой потолок. - Он повторил знакомое движение, отмеряя расстояние снизу до собственной макушки. - Я в ваших делах не волоку, и нечего меня путать. Сами разбирайтесь. И вообще...

- Что вообще?

- Пошел я, сыро здесь.

- Топай, - сказал я, слегка оттеснив его к двери. - А то еще Стас уши надерет. Куда ты без ушей годен-то будешь?

Он попятился, испуганно юркнул в щель и захлопнул за собой дверь.

Я подождал, пока громыхнет засов, и, убедившись, что вокруг тихо, двинулся вдоль машины. Видимость была ниже среднего, и для верности я помогал себе руками. Сетка радиатора была безукоризненно ровной. Таким же ровным был обвод правого переднего крыла. Я присел на корточки и провел ладонью по бамперу. С края на его поверхности имелась неровность.

Рискуя быть пойманным на месте, я опустился прямо на асфальт и тщательно, сантиметр за сантиметром, прощупал вмятину. Она была неглубокой и продолговатой - именно такой, какая должна была остаться после столкновения с Герасем.

На всякий случай я запомнил номер и, уже выходя в Якорный, мысленно пополнил свой автопарк еще одной транспортной единицей.

Аудиенция, которой удостоил меня глава корпорации, не обманула моих ожиданий. Скорей наоборот. За последний час я узнал больше, чем за предыдущие три дня. Однако, чтобы переварить все эти сведения, выстроить их в строгий логический ряд, требовалось время. И не только время. Нужен был опыт, недостаток которого я ощущал как никогда остро. Очевидно, именно этим и объяснялся тот факт, что количество подозреваемых не убывало, а день ото дня увеличивалось.

"Как получилось, - думал я, шагая вверх по пустынному переулку, - как получилось, что, посланный со скромным заданием выяснить круг знакомых покойного, я незаметно для себя оказался в роли его двойника? Именно двойника. Ведь по сути, я втянулся в те же отношения, что связывали его с "невидимками", на мне сосредоточились интересы тех же самых людей: Стас требует денег, Вадим дает мудрые советы, Витек предлагает новую модель магнитофона, Тофик кичится своей честностью, и мне, как, вероятно, и Кузнецову, трудно определить, кто из них ведет двойную игру, кто, прикрываясь маской друга, хладнокровно обдумал и рассчитал каждый свой шаг, в точности повторенный пятнадцатого сентября..."

Из всех его друзей самым загадочным был, пожалуй, Витек.

Он относился к числу близких знакомых Сергея - Кузнецов был его постоянным клиентом. Это неважно, что в их компании бармен из "Страуса" выполняет функции рядового посредника. Но такая ли уж он мелкая сошка, какой хочет казаться? Что, если потолок, который он сам себе определил, в действительности намного выше, чем у всех остальных в этой разномастной компании, включая и самого хитроумного предводителя? То, как умело Витек пользуется акустическими свойствами своего заведения, а проще говоря, склонность к подслушиванию, не оставляет сомнений, что он был в курсе планов своего босса, ему наверняка было известно и об ультиматуме, предъявленном Кузнецову, Но коли так, версия, придуманная в порядке бреда утром в парикмахерской, на проверку оказалась не столь уж бредовой и Витек вполне мог быть человеком, имевшим отношение к английскому замку, о котором в порыве откровенности поведал мне Стас...

Я остановился на углу. Здесь туман был не таким плотным. Местами в его разрывах проглядывали черные лоскуты неба с редкими звездами, но ближе к земле дымка стелилась толстыми, похожими на слоеный пирог пластами.

Вчера где-то неподалеку отсюда нашел свой конец Герась. Наверно, поэтому место показалось мне глухим и угрюмым.

Я ступил на булыжник мостовой и почти сразу услышал за спиной шум мотора. Оглянувшись, увидел свет фар.

Окруженные голубоватым ореолом, они пробивали толщу тумана и светили прямо в лицо.

Зрение и слух обострились до предела. Я перешел на тротуар и заставил себя идти в прежнем темпе, но, даже отвернувшись, продолжал видеть светящие в спину фары и то, как машина, переваливаясь через бордюр, выезжает на тротуар. "Сейчас он прибавит скорость, и все повторится", мелькнуло в голове.

Я шел и смотрел на свою тень. Расплывчатая, отраженная стеной тумана, она на глазах делалась короче, резче, отчетливей. Я решил подпустить машину как можно ближе. Это увеличивало шансы разглядеть хоть какие-то приметы: марку, цвет, если повезет, номер.

Шум мотора становился все громче, пока не превратился в оглушительный рев. А может, мне только казалось. Сдается, я слышал, как в недрах двигателя стучат поршни и взрываются в камерах сгорания пары бензина.

Машина мчалась прямо на меня. Еще немного, и удара не избежать.

Я обернулся.

Фары были уже в считанных метрах. Они слепили, надвигались с неумолимостью секиры в руках палача. "Легковая", - мелькнуло в последнюю секунду.

Оттолкнувшись, я что было сил прыгнул вправо и, упав на асфальт, откатился к стене дома.

В следующее мгновение меня обдало запахом выхлопных газов. Смерть пронеслась мимо.

Я вскочил было, но резкая боль в колене и в правом предплечье удержала на месте. Приподнявшись, успел увидеть, как исчезает в конце переулка темный силуэт - сгусток материи, чуть не лишивший меня жизни.

Мышцы оцепенели. С минуту я лежал неподвижно, точно набитая ватой кукла. Потом ощутил жжение в руке. Ладонь была стерта до крови. Колено, кажется, не пострадало - обыкновенный ушиб, плечо тоже, хотя малейшее движение отзывалось в нем болью.

Опершись о стену, я кое-как поднялся и прислонился к фасаду здания.

В переулке стояла тишина. Ни шагов, ни шума машин, ни малейшего колебания воздуха. Лишь туман, словно живое существо, стягивал вокруг меня свою непроницаемую оболочку.

Не знаю, явилось ли это прямым результатом падения или удар ускорил процессы, происходящие в тайниках моего подсознания, только я вдруг ясно понял, что человек, сидевший за рулем автомашины и желавший спровадить меня на тот свет, как вчера в это же самое время спровадил туда Герася, панически боится моих контактов с людьми, знавшими о плане ограбления "Лотоса". В этом суть! Суть и разгадка вчерашнего убийства и сегодняшнего покушения.

Но он опоздал. Стас намекнул, что по названной им детали можно догадаться обо всем остальном.

Я уже знал эту деталь, знал, где мне ее искать.

Глава 6

1

Несмотря на распухшую до размеров боксерской перчатки ладонь, ноющую боль в плече и пригоршню иголок, сверливших мой коленный сустав, я пошел не на Приморскую, куда намеревался идти сначала, а на главпочтамт.

Для этого понадобилось сделать солидный крюк, что меня вполне устраивало. Хотелось привести мысли в порядок, без спешки, не торопясь обдумать свои дальнейшие действия. Кроме того, я давно не получал вестей из дома, и интуиция подсказывала, что на почте меня ждет письмо.

С горем пополам я доковылял до почтамта, потратив на дорогу вдвое больше времени, чем если бы полз по-пластунски.

Предчувствие не обмануло: в окошке "до востребования" мне выдали письмо. Штемпель на конверте свидетельствовал, что оно пришло накануне, в четверг.

"Володенька, - писала мама. - Ты уехал, и от души как будто что-то оторвалось. Третью неделю живу одна, а все не верится. Дни какие-то безразмерные. Приду домой, чайник поставлю и две чашки по привычке вытаскиваю, твою, большую, и свою. Сижу и думаю, как там мой мальчик? А то еще моду взяла, фотографии достану, перебираю... Ну вот, давала себе слово не жаловаться. Совсем старухой стала.

Из твоего письма, сынок, знаю, что доехал ты благополучно, устроился хорошо. Я рада. Если, конечно, все так, как ты пишешь. Ты ведь у меня великий фантазер. В конце письма ты жалуешься, что тебе не дают самостоятельной работы. Это не беда. На первых порах всегда так. Уверена, что все у тебя образуется. И с работой, которую ты так любишь, и все-все. А пока отдыхай, ходи на море, загорай. Не забывай о режиме, питайся вовремя, это единственная моя просьба.

На работе у меня по-прежнему: утром репетиции, вечером концерты. Друзья твои звонили, Коля и Валера. Спрашивали о тебе, обещали написать, а летом грозятся нагрянуть в гости. Я и сама все думаю, не приехать ли? В отпуске мне не откажут, ты знаешь. Можно взять дней пять-десять. Как считаешь? Ежедневно слушаю прогноз погоды. Передают, что на побережье жарко. А у нас вчера снег выпал, крыши белые, и мне все кажется, что ты мерзнешь. Недавно даже сон такой видела. Проснулась и свитер взялась вязать. Сделаю с треугольным вырезом, как ты любишь. Может, успею к ноябрьским. Вот и все мои новости.

Пиши, Володенька, не откладывай со дня на день. Помни, с каким нетерпением я жду твоих писем.

Обнимаю и крепко целую, твоя мама".

Я смотрел на исписанную размашистым почерком страничку и чувствовал, как к горлу подкатывает предательский ком. Видно, сказалось напряжение последних часов. Еще немного, и я бы заревел, до того сильно потянуло меня домой, в тихую уютную квартиру на четвертом этаже блочной пятиэтажки, к маме, сидевшей на кухне у стола с двумя чашками, большой и маленькой, к улицам, припорошенным первым снегом...

Я спрятал письмо в карман и, чтобы хоть в какой-то мере застраховать себя от неприятностей, подобных той, что случилась в Якорном, проскользнул на служебную лестницу и вышел через запасной ход. Попетляв переулками, вывернул на бульвар в двух кварталах от почтамта и пошел к остановке.

Уже сидя в автобусе, который вез меня на Приморскую, и потирая ушибленное колено, я перечитал письмо и решил, что завтра же напишу ответ. В крайнем случае послезавтра.

- Слышь, друг, как к морю пройти, не подскажешь?

Парень, обратившийся ко мне за справкой, смущенно озирался по сторонам и не знал, куда девать оттягивавший его руку чемодан со свисавшей на суровой нитке аэрофлотской биркой.

- Понимаешь, отдыхать приехал, - будто извиняясь, объяснил он. Никогда моря не видел, ну и решил прямо из аэропорта на берег, соленую водичку посмотреть...

- Правильно решил.

- Да вроде несолидно как-то, с чемоданом. Как считаешь?

- Наоборот, очень даже солидно, - сказал я и растолковал, как ему найти ближайший спуск к набережной.

- Ну, спасибо. - Он перевел свою поклажу с руки на руку. - Пойду. Счастливо тебе, браток.

- Счастливо, - сказал я, испытывая что-то похожее на зависть: проблема, которую собирался решить сегодня вечером, была не из легких.

Как попасть в "Лотос", оставаясь не замеченным для персонала гостиницы и для ее постояльцев, вот вопрос, на который мне предстояло ответить. Будь в моем распоряжении даже шапка-невидимка, она не облегчила бы задачи, ведь у Кузнецова ее наверняка не было.

Не я первый ломал голову над этой задачей. До меня ее пытались решить многие, в том числе и ведущий дело следователь. Он тоже искал лазейку: вооружившись секундомером и линейкой, пункт за пунктом изучал маршрут Кузнецова, моделировал его возможные отклонения, но в результате ни одна из его комбинаций не выглядела достаточно убедительно.

И все же лазейка была! После рандеву в "Страусе" я был уверен в этом на все сто процентов.

По дороге сюда я тоже перебирал варианты, но как бы далеко ни отклонялся в своих поисках, мысли, словно лошадки в карусели, вращались вокруг одной и той же, выросшей до значения символа, детали - двери с английским замком. Как известно, у такой двери есть особенность - ее-то и имел в виду Стас, рассказывая о своей сверхценной идее.

"Фокус в том, - рассуждал я, - что она запирается на ключ, а открыть ее можно без ключа, надо только зайти с внутренней стороны".

Стас уверен, что это сделал я. Он думает, что я был соучастником ограбления, что Кузнецов посвятил меня в тайну, и теперь ждет платы за реализацию своего плана. Что ж, пусть ждет. А я тем временем должен отыскать эту самую дверь. Отыскать во что бы то ни стало!

Вид у "Лотоса" и впрямь был таинственный. Его зыбкие, размытые туманом огни манили, притягивали и в то же время казались ненастоящими, висящими в пустоте, почти нереальными.

Я стоял на противоположной стороне улицы и, точно фельдмаршал, готовящийся к штурму крепости, обдумывал ход предстоящего сражения. Не хватало карты, ее заменила схема, которую сжег в среду. Конечно, она не отличалась по части пропорций и соотношения отдельных частей гостиничного вестибюля, но что касается расположения дверей, служебных помещений, то они были воспроизведены с максимальной достоверностью. Поэтому, прежде чем начать, я мысленно обратился к своей планировке, выискивая в ней уязвимые места.

Второй этаж отбросил сразу. Не из-за высоты - высота как раз была сравнительно небольшая, забраться туда пара пустяков, однако у лифта на втором этаже круглые сутки сидела дежурная, и, как установлено, вечером пятнадцатого она никуда не отлучалась. Мусоросборник для задуманной операции тоже не годился: расположенный в полуподвальном помещении, полностью автоматизированный, он соединялся с жилым корпусом узкими шахтами, в которые не пролезет и ребенок.

Остаются двери.

В "Лотосе" их три. Основная и две запасные. Неделей раньше все три осматривал следователь, но между мной и им есть разница: он ничего не знал об английском замке и искал выход, через который Кузнецов выскользнул из гостиницы, а выхода, кроме основного, со швейцаром на посту, здесь нет. Я же хотел найти вход, которым собирался воспользоваться Стас и которым вместо него воспользовался кто-то другой. Такой вариант, то есть вариант с проникновением в гостиницу извне, если и рассматривался раньше, то чисто гипотетически, как один из многих возможных вариантов, поскольку само существование соучастников Кузнецова стояло тогда под большим вопросом.

Центральный вход я, поразмыслив, исключил. Эти двери практически не запирались, и, хотя швейцара нетрудно отвлечь - на этом обстоятельстве, кстати, и держалась одна из официальных версий, - не думаю, чтобы Стас строил свой план в расчете на случайность.

Две другие двери, наоборот, были заперты постоянно. С них-то и надо было начинать.

Слежки я не боялся. Не то чтобы полагался на данное в "Страусе" обещание, лучшим прикрытием была погода. К тому же по Приморской, как обычно в эти часы, толпами валили отдыхающие, что обеспечивало полную свободу маневра.

Я пересек дорогу и прошелся вдольторцевой стены гостиницы. Потом присел у обочины, делая вид, что вожусь с застежками на обуви.

Двустворчатая прозрачная дверь из толстого каленого стекла была врезана в такую же прозрачную стену, сплошь заставленную декоративными пальмами. Просвет между их вечнозелеными кронами позволял видеть внутренность вестибюля.

Слева от меня тянулся ряд игральных автоматов. В центре, опоясывая спуск в валютный бар и ресторан, стояли каменные вазоны с цветами. Справа - перегородка из полированного дерева, за которой находился кабинет директора, бухгалтерия и бюро экскурсий.

Дверной замок был также на виду. Наброшенный с внутренней стороны двери, он представлял собой две стальные пластины, пропущенные через ручки и стянутые по бокам толстыми болтами. Даже допустив, что преступники не боялись быть замеченными людьми, постоянно находившимися в зале, невозможно представить, как им удалось выйти, а потом поставить пластины на место и прикрутить их болтами, - к моменту приезда милиция нашла запор в полном порядке.

Нет, эту дверь тоже придется исключить.

Я поднялся, дошел до угла и остановился у зеленой, в человеческий рост, изгороди. Дождался, когда поток пешеходов немного схлынет, раздвинул ветки и ринулся сквозь колючий кустарник.

Проход позади гостиницы смахивал на узкий, прорубленный в скалах тоннель: по одну сторону вздымались этажи "Лотоса", по другую стоял глухой кирпичный забор. Сверху и впереди ничего, кроме серого месива тумана. Кое-где в окнах горел свет, но внизу, под выступавшим на уровне второго этажа бетонным козырьком, лежала густая тьма.

Держась поближе к стене, я добрался до мусоросборника. Люк был открыт, и если бы я не знал, что встречу его на пути, наверняка бы загремел вниз. Запасной выход находился где-то рядом, метрах в пяти-семи. Я двинулся дальше, для верности касаясь стены кончиками пальцев.

Дверь помещалась в неглубокой нише. На ней, продетый в массивные стальные скобы, висел амбарный замок.

Я взял его в руки. Он был холодным и влажным. На поверхности гусиной кожей выступали заклепки. Я попробовал его на вес, подергал, испытывая на прочность, и понял, что и от этого варианта придется отказаться. Тяжелый, тронутый ржавчиной замок, казалось, висел здесь тысячу лет и намертво сросся с дверью. Открыть его можно было разве что с помощью динамитной шашки.

Выходит, Стас обманул! Свидание, закончившееся, как я полагал, моей полной победой, на самом деле было сплошным надувательством, спектаклем, который он разыграл с единственной целью - меня околпачить! Ну не кувалдой же взламывать эту проклятую дверь?!

Учитывая, что замок не имел никакого, даже самого отдаленного отношения ни к Англии, ни к английской системе запоров, что дверь, на которой он висел, ведет не в холл, а в служебное помещение, что Кузнецов не мог... Стоп! А при чем здесь Кузнецов? Ведь это я должен был помочь ему выбраться наружу!!

"Наконец! - пробурчала половина моего "я", всегда трезвая и рассудительная. - Поглупел ты, однако. Тут мозгами шевелить надо, а не кувалдой".

"Заткнись", - оборвал я, но сидевший во мне чревовещатель не унимался.

"Интересно, чего ж ты ждал? Ковровой дорожки у входа? Транспаранта "Добро пожаловать!"? Духового оркестра? Тебе надо войти в гостиницу, так за чем же остановка?"

"Но ведь за дверью бухгалтерия, - возразил я. - Зачем им было лезть к черту на рога? Там могли находиться люди".

"Ерунда, - тут же нашелся он. - В десять вечера там никого нет. Рабочий день заканчивается в шесть. И в бухгалтерии, и в бюро, и у директора. Не веришь - проверь. Сейчас восемь, и там нет ни души".

"Ну хорошо, а замок?"

"А что замок? Замки, уважаемый, на то и существуют, чтобы их открывать".

"Так-то оно так, и все же..."

"Надоело! - взорвался он. - Разглагольствуешь о логике преступника, ищешь нестандартные решения, а сам рассуждаешь как младенец! Замок, видите ли, его не устраивает. Поставь себя на место Стаса. Как, по-твоему, остановит его такая мелочь?"

Не скажу, чтобы перепалка с самим собой рассеяла все мои колебания, но другой возможности проникнуть в гостиницу действительно не было, и я не мог так просто от нее отказаться.

Дальнейшие мои действия не отличались последовательностью. Сперва хотел бежать в ближайший хозяйственный магазин, чтобы скупить все образцы замков вместе с ключами, какие там найдутся. После сообразил, что вероятность успеха зависит не от количества ключей, и начал шарить сначала в сумке, потом в карманах. В одном из них обнаружил брелок, который купил днем в "Канцтоварах". Сердце, пронзенное стрелой. Как раз то, что нужно.

Я сунул наконечник стрелы в дверной зазор и нажал, чтоб его загнуть. Раздался сухой щелчок, и брелок сломался. Чертыхнувшись, я отбросил его в сторону и тут же пожалел об этом, присел на корточки и принялся искать.

Сердце вместе со сломанной стрелой как сквозь землю провалилось. Зато у забора, в куче хлама, под руки попался обломок доски с торчавшим из него гвоздем.

Отчаяние порой толкает на крайние поступки; я схватил доску, придавил ее коленом к земле и с остервенением стал расшатывать гвоздь. Ладонь горела, точно ее жгли паяльной лампой. Колено тоже. Но я стиснул зубы и удвоил усилия.

Наконец гвоздь начал поддаваться. Когда он уже почти выскочил из гнезда, я загнул его под прямым углом, вытащил и кинулся к двери.

Едва моя самодельная отмычка погрузилась в замочную скважину, во мне шевельнулось мимолетное, но вполне определенное чувство, что иду по верному следу. Больно велико было несоответствие между внушительными габаритами старого, изъеденного ржавчиной замка и той легкостью, с какой пришел в движение его механизм. Внутри, мягко пощелкивая, прокручивались невидимые детали. После нескольких холостых оборотов гвоздь уперся во что-то твердое.

Небольшое усилие, и замок, клацнув, повис на разомкнутой дужке.

Даже в Якорном, под слепящим светом фар, я не испытывал такого напряжения, как здесь, на задворках гостиницы, перед вскрытой отмычкой дверью. Руки дрожали, пульс наверняка перевалил за сто двадцать. На лбу выступила испарина.

"Так или иначе, дело сделано", - подумал я и огляделся по сторонам. На миг почудилось, что по забору скользнул луч фонарика, но, присмотревшись, увидел, что это, потревоженные порывом ветра, перемещаются в темноте клочья тумана.

Дверь отворилась бесшумно. Вероятно, ее петли были смазаны столь же обильно, как и механизм замка, который, предварительно осмотрев, я сунул в сумку.

Внутри было темно. Словно в бутылке из-под туши.

Я зажег спичку.

Она осветила тесную клетушку, доверху забитую пыльным гостиничным инвентарем. На моей схеме это помещение не значилось. Здесь было свалено имущество, явно предназначенное для сдачи в утиль: обшарпанный холодильник, сломанные пылесосы, карнизы, телевизоры с дырами вместо экранов. По стенам плясали причудливые тени. Духота стояла неимоверная просто нечем дышать. Похоже, сюда заглядывали нечасто. Если вообще заглядывали.

За первой спичкой в ход пошли еще три, однако ничего, кроме пыли и покрытого паутиной хлама, я внутри не обнаружил. Ни следов на полу, ни окурков, ни парусиновых мешочков.

Само собой, до меня эту кладовую уже осматривали, но, как видно, не придали ей значения - может, ввел в заблуждение вид замка, залежи старой рухляди или массивный крюк, имевшийся с внутренней стороны двери, ведущей отсюда в бухгалтерию? В смысле надежности все это выглядело весьма внушительно, особенно если учесть, что до сих пор следствие не располагало данными о том, что у покойного кассира были помощники, что Кузнецов был не один. Как раз эти-то данные я сейчас и добывал.

Откинув крюк, я вошел в бухгалтерию.

Здесь было не так темно. Перегородка, отделявшая помещение от гостиничного вестибюля, не доставала до потолка, и горевшие по ту сторону люминесцентные лампы отбрасывали сюда неяркий свет. Из-за стены доносился приглушенный вой сирен, треск выстрелов, рев раненых животных фонограмма, под которую в зале работали игровые автоматы.

Я прошел между двумя парами симметрично расположенных столов и остановился у двери.

С прикнопленного к ней календаря, улыбаясь, смотрел Вахтанг Кикабидзе. На уровне его груди, чуть выше дверной ручки, я увидел то, ради чего затеял свое рискованное предприятие и за что часом раньше чуть было не поплатился жизнью в Якорном переулке...

Телефон зазвонил внезапно и, как мне показалось, очень громко. Ощущение такое, будто через тебя пропустили электрический ток.

Последовала короткая, в доли секунды, пауза. Потом снова раздался бьющий по нервам зуммер.

Случайность? Неправильно набранный номер? Или кто-то подает мне сигнал, предупреждающий об опасности? А может, меня пугали? Пугали, давая понять, что знают, где я нахожусь.

Звонок следовал за звонком. Один требовательней другого.

Я смотрел на аппарат и испытывал те же муки, какие, наверно, испытывал привязанный к мачте Одиссей. Только моя мачта называлась осторожностью.

На пятом сигнале телефон смолк.

Я подошел к столу, осторожно поднял трубку, плотно прижал ее к щеке.

- Бухгалтерия? - спросил женский голос.

- Нет, бухгалтерия уже не работает. Вы куда звоните? - Второй голос, тоже женский, раздался у самого уха, он принадлежал кому-то из работников "Лотоса", с чьим аппаратом был запараллелен телефон бухгалтерии.

- Мне нужна Люба.

- У нас такой нет.

Девушка, спрашивавшая Любу, замешкалась, потом переспросила:

- Это бухгалтерия ресторана "Восход"?

- Нет, вы не туда попали. Перезвоните.

Дождавшись коротких гудков, я повесил трубку.

Люба из ресторана "Восход".

Ошибка? Или все же предупреждение, имевшее целью нагнать на меня страху? Она спросила бухгалтерию. Не исключено, что сейчас где-то поблизости, у телефонной будки, стоит некто и выспрашивает подробности у звонившей сюда девушки. Он остановил ее на улице, дал номер телефона, попросил позвонить, надеясь, что я сдуру схвачу трубку...

Ладно, это будет нетрудно проверить, лишь бы только выбраться отсюда.

Я присел в кресло и попытался собраться с мыслями, сосредоточив все внимание на замке, темным пятном выделявшемся на сером костюме Кикабидзе.

Много лет назад мой первый наставник - тот самый, что в детстве надрал мне уши, - рассказывал об известной с древнейших времен "семичленной формуле" - семи вопросах, ответы на которые дают самое полное представление о любом происшествии: кто, что, когда, где, с чьей помощью, почему и как. "Запомни, - говорил он, - каждый из этих вопросов важен и начинать можно с любого, но истину ты узнаешь, только ответив на все семь". Он был дока в сыскном деле и слышал об этой формуле от своих учителей. Так вот, из семи вопросов, связанных с исчезновением Кузнецова из гостиницы, до сегодняшнего дня без ответов оставались два: с чьей помощью и как. Теперь стал известен ответ еще на один вопрос - как?

На столе у письменного прибора лежала стопка аккуратно нарезанной бумаги для заметок. Я взял ручку и нарисовал на четвертинке листа срез первого этажа. Потом прилегающие к "Лотосу" улицы, забор и кладовую. Пунктиром обозначил свои передвижения, а сплошной линией передвижения кассира и недостающую часть маршрута.

Вроде все верно. В этот раз схема получилась куда обстоятельней.

Можно было сматывать удочки - проторчи я здесь хоть до утра, ничего сверх того, что узнал, все равно не узнаешь.

Но что-то меня удерживало. Очевидно, тот, самый короткий и самый опасный отрезок пути, который начинался за дверью. Хотелось испытать на собственной шкуре, как это происходило в действительности.

Сжигать схему я не стал - не те условия. Сунул ее в карман и пошел к двери. Буба улыбнулся мне поощряюще и немного загадочно.

Я повернул ручку замка против часовой стрелки до упора, поставил ее на предохранитель.

Можно было открывать.

"Все у тебя будет хорошо, - пришла на память строчка из письма. Все-все". И пусть мама не имела в виду столь рискованную ситуацию, ее слова немного меня ободрили.

Я пригладил волосы, заправил рубашку и, перекинув сумку через плечо, рывком открыл дверь.

В вестибюле я провел в общей сложности минут пятнадцать.

Убедившись, что мой выход из бухгалтерии остался незамеченным, я обошел зал по кругу, рассматривая интересующую меня часть помещения под всеми возможными углами зрения.

Если в плане Стаса и имелись слабые места, то их следовало искать не здесь: администраторская стойка находилась слишком далеко - оттуда опасность не угрожала; со стороны швейцара и подавно - его заслонял выступ стены; расположение автоматов тоже оказалось идеальным: играющие стояли спиной к бару и не могли видеть выходящего оттуда кассира, разве что кто-то специально вел за ним наблюдение. Ко всему прочему лестницу ограждали каменные вазоны с цветами, что также сокращало сектор обзора.

Знакомство с планировкой и ее особенностями заняло от силы пять минут. Остальные десять я провел у аттракционов, изучая обстановку в непосредственной близости от спуска в питейное заведение.

Публики в этом закутке хватало. Я разделил ее на три категории: заядлые игроки, игроки-любители и посетители бара. Первые околачивались тут с утра до вечера и с детской непосредственностью часами торпедировали морские караваны, сбивали самолеты, участвовали в автогонках и танковых атаках. Вторые, сыграв разок-другой, удалялись восвояси. Третьи вообще проходили мимо, транзитом, ибо спешили утолить жажду из находящегося в подвале источника.

Теоретически имелась еще одна категория - я имею в виду тех, кто находился здесь по делу, - но, кажется, ее единственным представителем был я сам.

За все время, что я торчал у входа в бар, на меня обратили внимание лишь однажды. Молодой финн с длинными, до плеч волосами и облупленным носом, как видно, принял меня за соотечественника, приостановился на верхней ступеньке винтовой лестницы и обратился ко мне с короткой фразой, сопроводив ее жестом, который можно было понять как приглашение составить ему компанию. Я отказался, и он, махнув рукой, нетвердой походкой двинулся вниз, откуда доносился гул голосов и всплески музыки.

Пора было двигаться и мне. Все, что нужно, я уже выяснил. Очередной кубик лег в предназначенное ему место, в точности совпав по рисунку с остальными.

Бухгалтерия встретила меня полумраком и относительной тишиной.

Телефон молчал. Вахтанг улыбался.

Спустив замок с предохранителя и подмигнув на прощание Кикабидзе, я вышел.

Снаружи было по-прежнему пусто, ни души.

Отсюда громада "Лотоса" выглядела необитаемой. Где-то наверху в нескольких окнах горел свет, да и тот походил на пятна, лишь по случайности не затушеванные темнотой.

Восемь - время вечернего моциона. Время, когда дома пустеют, а улицы переполнены. Это подтвердилось, едва я свернул за угол.

Тротуар запрудила группа туристов, предводительствуемая девушкой-гидом. У обочины стояли два вместительных автобуса, из которых они вышли.

- Одновременно с курортом развивается и город, - бойко вещала экскурсовод, вооружившись портативным мегафоном. - Возрастающими темпами ведется жилищное строительство, возводятся школы, культурно-бытовые сооружения. Сейчас перед нами гостиница. Это одно из самых первых высотных зданий, построенных в городе-курорте.

Все, как по команде, задрали головы вверх, но девушка-гид живо вернула их на землю:

- Для переработки сельскохозяйственной продукции на территории города-курорта построены молочный и консервный заводы, хлебокомбинат. В городе много магазинов, кафе, ресторанов...

Из толпы послышалась чья-то реплика, что, мол, самое время заглянуть в одно из перечисленных заведений, однако девушка пресекла бунт в зародыше:

- Пройдемте дальше, товарищи. Прошу не растягиваться. Сейчас мы посмотрим вид, открывающийся на залитый огнями порт...

Чтобы не идти против течения, я вклинился в толпу и, приноровившись к общему неторопливому ритму, побрел к перекрестку. У светофора поток разделился: туристы с гидом во главе двинулись осматривать достопримечательности, а неорганизованная часть публики разбрелась на все четыре стороны.

Я скользнул взглядом вдоль Приморской.

Она была забита до отказа. Блестели лаком крыши автомобилей, сияли иллюминацией деревья, с террасы кафе неслась музыка. Праздник продолжался.

Я смотрел на катящиеся по тротуарам потоки и думал о том, какое нелегкое, наверно, это дело - жить тут постоянно. Город-курорт - звучит, конечно, красиво, и про консервный завод все правильно, но есть проблемы, о которых девушка-экскурсовод не расскажет своим любознательным подопечным. Со всей страны съезжаются сюда люди. Веселые и беззаботные, разные и в то же время одинаковые в своем стремлении отдохнуть, набраться новых впечатлений, они заполняют парки и пляжи, рестораны и концертные залы. Расточительные, легкомысленные, они не отказывают себе в развлечениях, не стесняют себя в средствах. Оно и понятно - отпуск бывает раз в году. Закончится срок, и они разъедутся по городам и весям, вернутся к своим повседневным делам и заботам. Но на смену им приедут другие. Колесо снова завертится. Снова будет греметь музыка, будут сновать официанты, снова праздными толпами будут переполнены пляжи и увеселительные заведения. Каково же тем, кто дышит этой атмосферой чуть ли не с рождения, кто окружен ею изо дня в день, из года в год? Хорошо, если понял, что отдых не профессия, а награда за труд. А если нет? Если не понял? Не то ли произошло с Сергеем? Выиграл крупную сумму, появились запросы, которых раньше не было, друзья, взявшиеся удовлетворять эти запросы, "лишние деньги", без которых уже не обойтись и запас которых пополняет безотказный Стас... Его гардероба хватило бы, чтобы одеть целую роту, аппаратурой можно оснастить студию звукозаписи, а аппетиты все растут. Но вот кормушка захлопнулась, пришел момент расплачиваться за свои неизмеримо возросшие потребности. Долгий, казавшийся бесконечным, праздник кончился. Предъявлен счет. И оказалось, что платить надо ценой преступления...

Туман слегка рассеялся.

На крыше гостиницы, отбрасывая сполохи света, зазывно мигал гигантский рекламный куб: "Играем в "Спринт"!", "Играем в "Спринт"!" Синий, красный, желтый. Потом снова синий, снова красный, и так без конца. Я перешел через дорогу и оказался на другой, менее людной стороне бульвара.

Под гирляндой из разноцветных лампочек сидела знакомая бабуся со своими допотопными медицинскими весами. Стараясь не попасться ей на глаза, я пошел было к телефонной будке, но вспомнил, что последнюю двушку израсходовал утром на звонок в библиотеку. Пришлось вернуться.

- Здравствуйте, бабушка.

Она взглянула поверх пластмассовой оправы, в которой сидели круглые, с палец толщиной, стекла.

- А-а, старый знакомый. Пришел, значит? Ну становись, взвешу. Похудел ты за эти-то дни.

- Да нет, спешу я, - в который раз обманул я ее ожидания.

- Может быть, лотерею возьмешь? Тираж скоро. У меня рука легкая.

Я не суеверный, но невольно вспомнил Герася и билеты, не принесшие ему счастья. Даже не верилось, что с тех пор прошло всего два дня.

- Спасибо, бабушка, в следующий раз. Не разменяете мне двухкопеечными? Позвонить надо.

- Все торопишься? - Она поднесла к лицу коробку с мелочью. Разменяю, чего ж не разменять. - И, отсчитав в ладошку пять монет, протянула их мне. - Держи. Только в первой будке не звони, испорчен там телефон.

- Спасибо.

- Не за что. Беги, сынок, твое дело молодое.

Справочное отозвалось быстро и так же быстро выдало номер ресторана "Восход".

- Скажите, пожалуйста, Люба сегодня работает? - спросил я у поднявшего трубку мужчины.

- Возможно, - последовал ответ.

- Нельзя ли поконкретней?

- А какая, собственно, Люба вас интересует? - спросил мужчина доброжелательно, но не без ехидства.

- Люба из бухгалтерии, - уточнил я.

- Ах, из бухгалтерии! - Чувствовалось, что мой собеседник располагает временем и рад возможности скоротать его с моей помощью. - Знаете, я думаю, что какая-нибудь Люба в какой-нибудь бухгалтерии наверняка работает. И именно сегодня. Не исключено, кстати, что она и завтра будет работать, если, конечно, не заболеет или...

Ну, бездельник! Я понял, что, если не сопротивляться, наша беседа затянется до утра. Посетителей у них нет, что ли?

- Простите, это ресторан "Восход"?

- Совершенно верно.

- У вас в бухгалтерии работает Люба?

- А вам нужна только Люба? Таисия Петровна вас, например, не устроит?

Я еле удержался, чтобы не послать его ко всем чертям.

- Нет, мне нужна именно Люба.

- Жаль, очень жаль. Вынужден вас разочаровать. Насколько мне известно, в нашей бухгалтерии Любы нет. И никогда не было. Возможно, в будущем...

Я нажал на рычаг. Пусть упражняется с кем-нибудь другим. Главное он сообщил: никакой Любы в ресторане "Восход" нет. Как и следовало ожидать, это был лишь предлог, и телефон в "Лотосе" зазвонил неспроста.

Я опустил в прорезь еще одну двушку и набрал знакомую комбинацию цифр.

Трубку снял Симаков.

- Слава богу! - воскликнул он, едва услышав мой голос. - Как ты, Сопрыкин?! Жив, здоров?

По тону можно было догадаться, что ему уже известно о событиях в Якорном.

- В полном порядке, товарищ подполковник.

Он великодушно не заметил оплошности, пропустив "подполковника" мимо ушей.

- Ты где был? Мы потеряли тебя у почтамта.

Ага, стало быть, я ушел не только от чужих, но и от страховавших меня своих. Нужно отдать должное - за все эти дни я ни разу не почувствовал их дружеской опеки и даже забывал порой, что, как у альпиниста, к моему поясу постоянно подстегнут страхующий фал.

Дабы не искушать судьбу вторично, я ответил в полном соответствии с правилами конспирации.

- Халтура тут одна подвернулась, пришлось зайти кое-куда.

- Ты можешь говорить свободно?

- Вполне.

- За тобой никого?

Это он о возможно сопровождающем меня эскорте.

- Вроде нет.

- Где ты сейчас находишься?

- У "Лотоса".

- Жди меня там. Запомни номер. - Он назвал четырехзначную цифру. Через четверть часа я буду ехать по бульвару в сторону центра. "Москвич" красного цвета, с противотуманными фарами. Увидишь, подними руку, как если бы левака останавливал. Понял?

- Понял.

- Все, до встречи. - И он отключился.

Разговор не на шутку меня встревожил.

Вариантами, заготовленными нами на все случаи жизни, личная встреча с начальником отдела не предусматривалась. Не иначе случилось что-то из ряда вон выходящее, коли Симаков решился на прямой контакт.

"Терпение, - урезонил себя я. - Через пятнадцать минут все выяснится".

А пока надо было куда-то деваться - стоять на одном месте опасно.

Я посмотрел вправо и снова натолкнулся взглядом на старушку.

Что ж, видно, судьба...

- Что, сынок, сорвалось? - посочувствовала она, когда к встал на платформу весов.

- Что сорвалось, бабушка?

- Известно что, свидание. - Она передвинула большую гирьку на одно деление и сокрушенно покачала головой. - Рост-то у тебя какой, орел?

- Метр восемьдесят.

- Вот я и говорю, больно ты худой, кожа да кости. По правилам в тебе семи кило недостает. Что, кормят плохо?

- Кто кормит? - не понял я.

- Ну в санатории или где ты там питаешься?

- Я сам по себе.

- Оно и видно, что сам. - Она вздохнула. - Силу мерить будешь?

- Давайте.

Я сжал в здоровой ладони продолговатый никелированный браслет и посмотрел на стрелку. Она чуть-чуть не дотянула до ограничителя.

- Надо же, - удивилась старуха. - Тощий-тощий, а силенка еще есть. С лотереей что делать-то будем? Возьмешь?

Гулять, так гулять - я выудил из кармана рубль, отдал ей и спросил, проверяя только что пришедшую на ум мысль:

- Скажите, бабушка, вы случайно не знаете, где здесь автостоянка поблизости?

- Случайно знаю. У тебя что, машина есть? - с сомнением поинтересовалась она.

- Не у меня, у друга.

Она достала пачку билетов, отделила от нее с десяток и сложила веером.

- Как завернешь за гостиницу, там автобусная остановка будет. Сядешь в автобус, три остановки проедешь - так и уткнешься в автостоянку.

- Был он там, друг-то. Мест, говорят, нет, все заняты. А ему неподалеку надо. Может, другую какую знаете?

- Нет, милок, другой не знаю.

- А что, если он за гостиницу машину поставит? - Я показал пальцем за спину. - Как думаете, не прогонят?

- Как же он ее поставит, ежели туда мусорник в день по два раза приезжает?

- Какой еще мусорник?

- Какой - обыкновенный. Машина такая специальная. Ящики с мусором возит, не видал, что ли?

- Как же она туда въезжает? Узко там.

- Товарищу твоему, значит, не узко, - поймала она меня на противоречии. - Заедет передом, а потом задний ход дает.

- Понятно...

- Выбирай билеты-то, - напомнила она.

- Не надо, - отмахнулся я. - Оставьте себе, вдруг выиграете. У вас рука легкая.

- Подарок, что ли? - смутилась старушка. - Ну, спасибо. - Она спрятала билеты в сумочку, возраст которой за древностью не поддавался определению. - Дай тебе бог здоровья.

- И поправиться на семь кило, - добавил я, хотя переход в другую весовую категорию на ближайшее время не предвиделся.

Попрощавшись, я направился к кромке тротуара и пошел навстречу движению.

Мои антимагнитные показывали половину девятого.

2 

В половине двенадцатого Симаков высадил меня у автозаправочной станции на въезде в город.

- Ну-ну, не вешай нос, лейтенант, - сказал он напоследок. - Ты сделал все, что мог, даже больше. Готовь, Сопрыкин, рамку. Благодарность тебе объявим по управлению.

Это было слабое утешение, и, глядя на удалявшиеся в сторону города габаритные огоньки симаковского "Москвича", я старался умерить чувство досады, которое оставил во мне наш разговор.

Как ни лестно слышать похвалу из уст высокого начальства, какие бы железные доводы ни приводило оно в обоснование принятого решения, факт остается фактом - с нынешнего дня меня отстраняли от дальнейшего выполнения задания. Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.

Я опустился на лавку, вкопанную у щита с расписанием движения, и в ожидании рейсового автобуса стал перебирать подробности нашего трехчасового свидания, хотя в моем положении это уже не имело никакого значения. С тем же успехом я мог считать проносящиеся мимо автомобили или деревья, стоящие по ту сторону шоссе, - результат был бы тот же самый. Но, видно, слишком велика была сила инерции, слишком глубоко завяз я в этой истории, чтобы вот так, разом, выйти из игры. Думать не мог мне запретить даже Симаков.

Поначалу все шло гладко.

Он подъехал минута в минуту, ровно четверть часа спустя после моего звонка. Я издали увидел красный "Москвич", увешанный противотуманными фарами, и, как договорились, поднял руку.

Мы покружили по улицам, потом Симаков вывел машину на шоссе и погнал ее по направлению к аэропорту. Скорость была приличная, и я помалкивал, тем более, что он тоже молчал, сосредоточив все внимание на дороге.

На одном из поворотов мы притормозили и свернули к железнодорожному переезду. "Москвич" подбросило на ухабах, качнуло из стороны в сторону, и под колесами зашуршала галька.

В полной темноте мы проехали еще с полсотни метров. Остановились. Симаков заглушил двигатель.

Секунду-другую в ушах еще стоял дорожный гул, потом наступила тишина. Стало слышно, как за приспущенными стеклами трещат цикады и где-то совсем рядом плещется море.

- Пляж? - спросил я.

- Он самый. Искупаться хочешь? - неожиданно спросил он.

- У меня полотенца нет, товарищ подполковник.

- Ты, случаем, не забыл, как меня зовут?

- Не забыл.

- Давай-ка, брат, по имени-отчеству, так оно проще будет, время-то не служебное. А насчет полотенца не беда, у меня запасное есть.

Я понимал, что встреча назначена не ради увеселительной прогулки к морю, но Симаков, похоже, и думать забыл о деле.

- Люблю, знаешь, окунуться в конце дня, - продолжал он. - Мозги прочищает, и усталость как рукой снимает. Ну что, искупаемся?

- Искупаемся.

Мы вылезли из машины.

Моря видно не было. Спокойное, почти беззвучное, оно тонуло в темноте, напоминая о себе лишь тихим однообразным шелестом. Пахло йодом и немного железной дорогой, которая проходила выше по склону.

Я увидел, как упала на гальку белая рубашка Симакова, и тоже разделся. Камни были теплые, не остывшие после дневного пекла.

- Только, чур, не увлекаться. Пять минут, и на берег, - предупредил он и с разбега бросился в воду.

Я последовал за ним.

В первый момент мгновенной острой болью обожгло ссадину на ладони, но тут же боль прошла, и я саженками поплыл от берега. Сбоку и чуть позади, отфыркиваясь, вынырнул Симаков.

- Горазд ты плавать, - послышался в темноте его голос. - Где выучился?

- Я же на реке вырос, Игорь Петрович.

- Ну и как морская водичка?

- Нормально.

Он шумно втянул в себя воздух и снова исчез под водой.

Я лег на спину и закрыл глаза.

Что-то беспредельное, нежное и всесильное окружило меня. Ничего похожего на это состояние я никогда не испытывал, его просто не с чем было сравнить. Меня точно унесло на тысячелетия назад, отбросило к нижним ступеням эволюции, превратив в зыбкий комок плоти, обособленный и вместе с тем неотторжимый от чего-то целого - от стихии, из которой вышел и в которую рано или поздно возвратишься. Море мягко покачивало меня на своей обманчиво-надежной поверхности, обволакивая, пронизывая идущим снизу теплом...

Я потерял счет времени и, когда вдалеке послышался всплеск и человеческий голос, не смог бы сказать, прошла ли минута или тысяча лет...

Вскоре мы сидели в машине. На капоте сохли наши мокрые полотенца.

Симаков включил вмонтированную под приборный щиток лампочку.

- А теперь давай перекусим. - Он вытащил завернутый в газету пакет и положил его посреди сиденья. - Только без стеснения, пожалуйста. Разворачивай, я соль поищу.

Я повиновался. В пакете оказалось несколько бутербродов с сервелатом, здоровенный кусок пирога, помидоры, огурцы и пара яблок величиной с автомобильную фару.

- Жена утром положила, - пояснил он, - не нести же обратно. После моря аппетит волчий...

Аппетит действительно был отменный. Мы по-братски разделили еду и умяли ее в считанные минуты. Потом он открутил крышку термоса и разлил в раздвижные стаканчики чай.

- Ты как, с сахаром пьешь?

- С сахаром.

- Напрасно. От сахара весь вкус пропадает, один цвет остается. Симаков подул в стаканчик, отхлебнул и зажмурился от удовольствия.

В штатском, с непросохшими взъерошенными волосами, он выглядел моложе своих пятидесяти, но лицо, как и прежде, удивило меня своей бледностью. Собственно, чему удивляться: при его распорядке солнечный удар не схватишь - днем занят, а ночью не позагораешь, разве что под кварцевой лампой.

- Тебе долить? - спросил он.

- Спасибо, не откажусь.

Морская ванна и общая трапеза слегка сбили нетерпение, с которым я ждал начала разговора, но вот этот момент наступил. Симаков достал свой "Беломорканал", по привычке потарахтел спичками и закурил, пустив по кабине синеватый табачный дым.

- Ну выкладывай, Сопрыкин. Что нового? - Он повернулся вполоборота и приготовился слушать.

- Новостей хватает, Игорь Петрович, не знаю, с какой начинать... - И, подобно Шехерезаде, я начал с того, чем закончил в прошлый раз, - с анонимных писем, которые подарила мне Нина.

Затем описал утреннее столкновение с сомбрероносцем, посещение парикмахерской и участие в субботнике.

- Это еще зачем? - нахмурился он.

Чтобы не пускаться в длинные объяснения, я слегка подретушировал действительность:

- Гулял по набережной, случайно столкнулся с Ниной, ну и...

Поверил он или нет, не знаю, но последовал кивок, означавший, что я могу продолжать.

Посещение магазина и обнаруженная в почтовом ящике записка вызвали у него интерес. Когда с уточняющими вопросами было покончено, Симаков спросил:

- Записка у тебя с собой?

- С собой. - Я передал ему послание Стаса. - Там должны быть отпечатки мои и Нины.

- Ясно. - Взявшись за уголки, он развернул бумагу и поднес ее к лампочке. Прочитав, так же аккуратно сложил и спрятал в целлофановый кулек. - Дальше?

О моих приготовлениях к свиданию в "Страусе" слушал молча, не перебивая, но стоило перейти к самому свиданию, остановил:

- Погоди, Володя. Давно хочу спросить: что за отношения у тебя с этой девушкой?

- Нормальные отношения.

- Нормальные? - Ответ явно не удовлетворил Симакова, и он ждал продолжения.

Надо было что-то говорить, но слов, как назло, не было, и с отчаяния я ляпнул первое, что пришло на ум:

- Между прочим, ваша газета, Игорь Петрович, за сегодняшнее число.

- Какая газета?

Я понимал, что сморозил глупость, однако отступать было поздно.

- В которую продукты завернуты.

- При чем тут газета? - удивился он.

- При том, что не могла ваша супруга утром завернуть в нее бутерброды. "Вечерка" выходит во второй половине дня, после пяти.

Самое поразительное, что Симаков тоже порозовел.

- У вас кто криминалистику читал? - спросил он.

- Крутилин, - ответил я.

- Иван Сергеевич?

- Да, а что?

Он тщательно затушил окурок и только после этого сказал:

- Насчет газеты ты прав. Продукты я у ребят конфисковал, когда к тебе собирался, думал, голодный ты. Но к нашему разговору это никакого отношения не имеет. Так что, Сопрыкин, зря ты мне зубы заговариваешь. Я тебя о чем спрашиваю?

По опыту наших телефонных собеседований я догадался, что сейчас последует вспышка, и тушить ее мне было нечем.

- Это что ж получается?! - начал Симаков на нижних регистрах. - Нина отдала тебе письма. Нина рассказала тебе о муже. Нину ты случайно встретил на набережной. Она же согласилась позвонить в бар спустя полчаса после того, как ты туда заявишься. - Оборвав на высокой ноте перечень обличающих меня улик, он закончил в прежней тональности: - Ты вообще улавливаешь разницу между личными делами и служебными?

Удар был, что называется, не в бровь, а в глаз. Вопрос, казавшийся мне сложным и запутанным, вмиг представился простым и самоочевидным: конечно же, ни при каких обстоятельствах я не имел права вовлекать Нину в свои дела, не говоря уже о том, чтобы держать это втайне от своих.

- Ты понимаешь, что ставил под удар не только себя, ее, но и все дело в целом?

Я кивнул, вперившись в резиновый коврик под ногами.

- Ты что, сказал ей, кто ты?

- Нет, товарищ подполковник, этого не было...

- И на том спасибо, - буркнул он. Опять повторился ритуал с коробком. Симаков закурил и выбросил спичку в окошко. - Она знала, зачем ты идешь в бар?

- Нет, - выдавил я.

- Послал бог помощничков... - Он проворчал еще что-то, чего я, к счастью, не расслышал. - Ну, давай повествуй, герой, не по слову же из тебя вытягивать.

Делать нечего, я отступил на три дня назад и при полном безмолвии Симакова вспомнил все: и сидящую на приступках девушку, и книгу, и свою болезнь, вспомнил вчерашнюю грозу, ночной разговор в беседке и записку, прочитанную на чистом тетрадном листке. Завершив круг, вернулся к отправной точке, то есть к половине пятого, когда, уложив в сумку магнитофон и кассеты, я отправился в "Страус".

- Стало быть, так, - после продолжительной паузы произнес Симаков. Если я правильно тебя понял, ты ей доверяешь?

Самое трудное осталось позади. Признание далось нелегко, зато теперь мне нечего было скрывать.

- Доверяю, Игорь Петрович.

Он вздохнул.

- В общем, распекать я тебя не буду. По многим причинам. Во-первых, и свою вину здесь вижу: не предостерег, не учел, что опыта у тебя маловато. Да и смысла теперь нет - сделанного не воротишь. - Он покрутил в руках погасшую папироску и ткнул ее в пепельницу. - Что касается Нины, тебе повезло. Выводы делать рановато, но, кажется, она в этом деле не замешана. Если, конечно, не считать, что ты ее в помощницы к себе определил... Улыбку свою оставь. Повторяю: поведения твоего не одобряю. В силу личных обстоятельств ты давал неполную, а следовательно, искаженную информацию. Не будь это первое твое задание, мы бы иначе разговаривали. В другой раз...

- Другого раза не будет, Игорь Петрович. Обещаю.

Он посмотрел на меня долгим испытывающим взглядом, будто решая сложное уравнение, где иксом был я, игреком Нина, а за знаком равенства чистое место, которое ему предстояло заполнить.

- Боюсь, Володя, не все так просто, как ты думаешь, - глухо сказал он, и я ясно почувствовал, что ему известно что-то, в чем он пока не уверен и что имеет ко мне самое прямое отношение. Поколебавшись, он решил, что напрасно затронул эту тему: - Подождем до завтра. Мне и самому еще не все ясно. - И подвел черту под этой частью разговора: - Продолжим, время не ждет. Что там у тебя с записью получилось?

Лучше б он меня выругал. Нина к делу не причастна - он сам только что сказал это. Что же тут неясного? И почему надо ждать до завтра?

Я извлек из сумки магнитофон, вставил кассету и перемотал пленку.

Прослушивание заняло полчаса - ровно столько, сколько длилась запись в "Страусе". Все это время Симаков сидел не шелохнувшись, склонив голову набок и впитывая в себя каждое произнесенное слово.

Когда сработал автостоп и магнитофон остановился, он пробормотал что-то вроде "недурно, очень недурно" и изъявил желание прослушать концовку еще раз.

Я на глазок прокрутил запись назад и снова нажал на клавишу.

"...А за идеи, дорогой Вальдемар, положено платить", - раздался в кабине голос Стаса.

В том месте, где он упомянул об английском замке, Симаков попросил остановить пленку.

- Любопытно, - сказал он, задумчиво поглаживая подбородок. - Стас не сомневается, что ты помогал Кузнецову. По-моему, он не стал бы тебе врать насчет замка, как считаешь?

- По-моему, тоже.

Приятно было сознавать, что Симаков делает первые шаги на пути, который я успел пройти от начала до конца. Это щекотало самолюбие.

- Разрешите вопрос, Игорь Петрович?

- Да, - автоматически отозвался Симаков. Он все еще плутал в дебрях гостиницы, отыскивая среди сотен замков тот единственный, который двумя часами раньше я нашел подвешенным к груди Кикабидзе.

- Стас где-нибудь работает?

- Работает.

- А где?

- В порту, на буксире. Сейчас оформляет документы в загранплаванье.

- В загранплаванье?!

- А ты думал, для чего он валюту копит? - Симаков поднял из-под ног кулек и присоединил кассету к записке, положенной туда раньше. - Не отвлекайся, Володя, пойдем дальше. Итак, ты воспользовался заминкой и заменил кассету. Затем вернулся Стас. Он догадался, с какой целью звонила Нина?

- Нет, ему не до того было... - И я передал спор, который предшествовал заключению сделки.

- Когда, говоришь, Стас предъявил Кузнецову свой ультиматум?

- Не знаю, Игорь Петрович, но думаю, что это было скорее всего в сентябре.

- Из чего ты это заключил?

- Стас назвал только число, пятнадцатое, а месяц упустил. Обычно так говорят, когда срок не выходит за пределы одного месяца.

- Возможно, - согласился он. - Получается, у Кузнецова было время: неделя или даже больше. Мог продать что-нибудь из вещей или взять в долг.

- Зачем ему брать в долг, - возразил я. - Просто Стас ускорил события. Кузнецов давно задумал воспользоваться его идеей, да не решался, а после предупреждения нашел себе другого напарника и сам хапнул деньги.

Симаков реагировал неожиданно бурно:

- Что же он раньше не хапнул?! Чего ждал? Возможностей у него, по-твоему, не было? Он же не один год работал в "Лотосе", если б захотел, без всяких напарников выручку бы похитил. Что молчишь?

- Мне это как-то в голову не приходило, - признался я.

- Зря не приходило. Кузнецов считался хорошим работником. Это что-нибудь да значит. Стас вон и тот не отказывает ему в честности, допускает, что он не соглашался участвовать в преступлении из принципиальных соображений.

- Но как же так, Игорь Петрович, ведь Кузнецов ушел из "Лотоса" с выручкой!

- Вот и я думаю, как? - Его лоб собрался в мелкие продольные складки. - Из гостиницы он, конечно, ушел, это верно... Ладно, Сопрыкин, давай дальше.

В предельно сжатой форме я рассказал о том, чем закончились наши переговоры со Стасом, о машине Витька и об эпизоде в Якорном. При этом умышленно избегал каких-либо комментариев. Хотелось, чтобы картина была предельно объективной.

- Сними, пожалуйста, полотенца, - попросил Симаков. - Они уже высохли.

Я вышел из машины. С моря тянул ветерок. Поднялась небольшая волна. В темноте, у самого берега, узкой белой полоской вскипала пена.

Сняв с капота полотенца, я вернулся в машину.

- Итак, что мы имеем? - Загибая пальцы, Симаков пункт за пунктом перечислял основные моменты из моего доклада: - Записка Стаса - встреча в "Страусе" - валюта - английский замок - вмятина на машине бармена попытка наезда в Якорном переулке. Я ничего не пропустил?

Пришла пора предъявить свой главный трофей.

Я достал из кармана схему.

- Кроме вот этого, Игорь Петрович.

Получилось несколько театрально. Он посмотрел сперва на меня, потом на листок, взял его, поднес к свету и тут же удивленно вскинул на меня глаза, как бы спрашивая, что это я ему подсунул. Потом наклонился и с минуту молча разглядывал мои каракули.

Когда он выпрямился, я впервые увидел, как улыбается мой начальник.

- Ох и пижон же ты, Сопрыкин, ох пижон! - Наверно, это была высшая мера похвалы. Во всяком случае, так мне показалось. - Что ж ты молчал?!

Он снова склонился над чертежом, словно тот был произведением искусства, от которого невозможно оторваться.

- Ну, брат, удивил! Удивил! Ты даже не представляешь, до чего это важно! Замок-то как открыл?!

- Гвоздем.

За первым последовал еще добрый десяток вопросов, после чего я не отказал себе в удовольствии сделать общий вывод:

- Их было двое, теперь это установлено точно. Элементарный расчет показывает, что Кузнецову кто-то помогал. Ему попросту не хватило бы времени, чтобы проделать все это самостоятельно.

- Ну-ка, что за расчет? - поинтересовался Симаков.

Я воспроизвел выкладки, которыми занимался, сидя за письменным столом в бухгалтерии.

- Если бы он решил провернуть дело самостоятельно, то должен был заранее подготовить себе пути к отходу, и не позже, чем в шесть тридцать, потому что без пятнадцати семь он был уже на работе и никуда не отлучался.

- Продолжай.

- Если бы Кузнецов был один, то в шесть тридцать он должен был снять один замок, поставить на предохранитель другой и оставить двери незапертыми. А это исключено: в шесть заканчивается рабочий день, кто-то мог задержаться в бухгалтерии или, скажем, вернуться за забытой впопыхах вещью. Я уж не говорю, что в таком случае обе двериоставались бы не запертыми до десяти вечера, то есть на протяжении почти четырех часов. Это чистое безумие! Нет, все было иначе. Операция уложилась в считанные минуты. Дверь открыли скорее всего после девяти. И сделал это второй соучастник.

Симаков спрятал схему в кулек и, как всегда в подобных случаях, помянул легендарное дело с карманником:

- Да, брат, это тебе не кража с пляжа. Обратил внимание: преступник сделал все, чтобы создать видимость, будто Кузнецов действовал в одиночку. Как полагаешь, зачем?

- Путал след?

- Правильно, но неточно.

- Ну, чтобы отвести от себя подозрения?

- Причина не только в этом. Тот - второй, знал, был уверен, что поиски кассира нам ничего не дадут.

- Вы хотите сказать... - Я удивился, как не додумался до этого сам. Вы хотите сказать, что он уже тогда, пятнадцатого, решил избавиться от Кузнецова?

- Конечно. Этим и устраивал его план Стаса. Твой дружок из "Страуса" тоже надеялся, что после случившегося все подозрения падут на Сергея, потому и хотел, чтобы тот скрылся, уехал из города, прихватив в виде компенсации половину выручки. То же самое делает и реальный преступник. Он приводит план в исполнение а пытается выдать Кузнецова за грабителя-одиночку. Ему это выгодно - стоит убрать кассира, и все нити разом обрываются.

- Но это глупо. Неужто он всерьез рассчитывает, что мы остановимся на одной версии?

- Не так уж это глупо, - не согласился Симаков. - До сегодняшнего дня у нас действительно не было сколько-нибудь серьезных оснований предполагать, что в гостинице орудовали двое. Да что серьезных - никаких не было. Ты забыл, с чего мы начинали? Кузнецов взял выручку и исчез - вот все, что я мог тебе сказать на прошлой неделе. И потом: никогда не берись судить за других, исходя из своего собственного опыта. Ошибешься. Двух одинаковых людей в природе не существует, и каждый рассуждает в меру своих, а не твоих способностей. Я думал, вас этому учили. - Отпустив шпильку, он не ограничился ею и еще раз прошелся в мой адрес: - Ну а предполагать мы можем все, что угодно, никому от этого не холодно и не жарко. Ведь двое в гостинице - это пока тоже всего лишь предположение, а нужны доказательства. Не хочу тебя огорчать, но, видно, преступник понимает это лучше, чем ты. - Усмехнувшись, он добавил: - Это тебе за газету.

- Пусть так, - согласился я. - А Стас? Он же многое знает, ведет чуть ли не собственное расследование. Почему же преступник убирает Герася и совсем не боится Стаса? Это же он, а не Герась автор плана.

- Разве не ясно? - Симаков зябко передернул плечами. - Стас понял, что в "Лотосе" была использована его идея. Это и есть самая верная гарантия, что он будет держать язык за зубами. Согласись, это не тот случай, когда настаивают на авторских правах.

Ветерок с моря усилился, и в машине стало прохладно. Мы наполовину приподняли стекла.

- И все-таки не понимаю, зачем было нападать на меня, к чему этот спектакль в Якорном?

- А ты подумай и поймешь. Ты, Сапрыкин, такую бурную деятельность развернул, что у него просто не оставалось другого выхода.

- Опять, значит, я виноват?

- Это как посмотреть. Поработал ты на совесть. - Симаков кивнул на целлофановый кулек. - Только не зазнавайся... Ну а Якорный - что ж, это закономерно. С момента прихода на Приморскую ты действовал почти в открытую, на виду, и таким образом заставил противника себя обнаружить. Возможно, он догадывается, кто ты, а может, принимает за настоящего знакомого Кузнецова, этакого авантюриста, который прослышал об ограблении и тоже присоединился к поискам пропавших сокровищ. И в том и в другом случае его беспокоят твои встречи с людьми из "Страуса", тем более что с каждым днем ведешь ты себя все активней...

Симаков, снимая усталость, протер лицо ладонями и замолчал. Последние десять минут меня не покидало ощущение, что его мысли заняты еще чем-то, помимо нашего разговора.

- На чем я остановился? - немного погодя спросил он рассеянно.

- Вы сказали, что преступника тревожат мои контакты с людьми из "Страуса".

- Не тревожат - пугают. Особенно с Герасимовым. Встречу на толчке еще можно принять за случайность, но он приходит к тебе на Приморскую, ведет тебя в бар, оттуда на "тропу", к Стасу, а вечером вы снова встречаетесь в баре. Герасимов погибает под колесами автомашины. Однако тебя это не останавливает. Сегодня ты опять идешь в бар и проводишь там около двух часов. И как результат этого посещения - машина в Якорном... Короче, будь я агентом Госстраха, не видать бы тебе, Сопрыкин, страхового полиса. У этого молодчика железная хватка, и момент он выбрал, надо признать, удобный.

- Обидно. Если бы не туман, возможно, мы б уже знали имя убийцы.

- Разве дело только в этом? - откликнулся Симаков.

- А в чем же еще? - удивился я.

Он не ответил, отыскал на сиденье свои часы и надел их на руку.

- И все-таки жаль, что я не смог разглядеть машину, ее номер, хотя бы цвет.

Симаков неопределенно хмыкнул и обронил негромко:

- Мы это знаем.

Мне показалось, что я ослышался, хотя привыкший к ночным шорохам слух уже не воспринимал ни шума моря, ни трескотни кузнечиков и цикад.

- Что знаете?

- Марку машины, цвет, - сказал он с прежним бесстрастным выражением. - Мы засекли его, когда он сворачивал из переулка на бульвар, сразу после того, как пытался тебя сбить. Нашим ребятам, которые работают по этому делу, удалось сфотографировать машину.

Вот оно что?!

Теперь понятно, чем было вызвано наше свидание! Выходит, пока я шастал по задворкам гостиницы и упражнялся в картографии, операция благополучно завершена?! Да, но к чему в таком случае весь предыдущий разговор? К чему конспиративный характер нашего свидания? Зачем было расспрашивать, делать вид, что это важно и нужно, если вот уже несколько часов, как известно имя убийцы?!

- Мы предположительно знаем, кто сидел за рулем, - продолжал Симаков ровным, я бы сказал, чересчур ровным тоном. - Но это мало что меняет. Важно другое. Противник решился на крайние меры. Остановить его может только твоя бездеятельность, твоя полная пассивность. А потому, Володя, с завтрашнего дня, а точней, с этой самой минуты ты освобождаешься от дальнейшего выполнения задания.

Если он поставил себе целью окончательно сбить меня с толку, то добился своего - мысли замелькали, как стекляшки в калейдоскопе. Значит, преступник не арестован? Ускользнул? Или Симаков хочет проследить его связи? Если так, то чем вызвана моя отставка? Соображениями безопасности? Но я же сейчас в самом выгодном положении, это ведь надо использовать...

- Но, товарищ подполковник, какая необходимость... - заикнулся было я, но он не дал мне договорить.

- Ты свою миссию выполнил, и выполнил успешно. Теперь очередь за нами.

- Я не о том, я хотел сказать...

- Знаю, что ты хотел сказать. - В его голосе прорезались резкие нотки. - Повторяю: с сегодняшнего дня ты выходишь из игры. Все - точка.

Боясь вызвать новые упреки, я взял себя в руки. И без того ясно, что так разговор кончиться не может. Однако Симаков не спешил. Можно подумать: у него вообще пропало желание говорить.

Он включил зажигание, развернул машину и уверенно погнал ее через кустарник по одному ему ведомой дороге.

До самого шоссе мы ехали молча, и лишь когда вышли на трассу и с умеренной скоростью покатили к городу, он заговорил подчеркнуто сухо, показывая тем самым, что время беседы по душам и на равных истекло:

- Приказы, лейтенант, не обсуждаются. Они выполняются. Это азбучная истина, и надеюсь, мне не придется ее повторять...

Вступление не сулило ничего хорошего, и продолжение было выдержано в том же духе. Он припомнил мне и Нину, и вчерашний невыход на связь, и мою чрезмерную склонность к самостоятельности. Перебрав все большие и малые грехи, окончил:

- В розыске многое строится на индивидуальной работе, но труд у нас коллективный. Он требует дисциплины. Чем раньше ты это усвоишь, тем лучше.

Мы проехали мимо придорожного кафе. Под легкой пластиковой крышей, на ярко освещенном пятачке, танцевало несколько пар. Они пронеслись как мираж, как плоское изображение на экране кинотеатра, в котором только что выключили свет. За поворотом нас снова обступила тьма.

- А теперь слушай и запоминай, Сопрыкин. Сегодня с твоей помощью мы вышли на след преступника. Но, к сожалению, этого недостаточно. Остался невыясненным ряд важных вопросов. Нам нужно время: может, несколько часов, может, сутки - думаю, что не больше. Обстановка такова, что в течение завтрашнего дня ты должен оставаться на Приморской, но при этом категорически запрещаю тебе проявлять какую бы то ни было активность. Если б это зависело от меня, я бы вообще отозвал тебя оттуда, но преступника это может насторожить, да и наши планы окажутся под угрозой срыва. Оставайся, но никаких контактов по твоей инициативе, никаких идей, никаких самовольных действий. Ты понял?

- Понял.

Мой ответ будто снял ограничения в скорости: Симаков сменил передачу, и мы легко обогнали "Запорожец" с горой туристского снаряжения на крыше. Та же участь постигла маленькую "Ладу", а за ней огромный рефрижератор, обвешанный сзади фонарями, как елка новогодними игрушками.

Влажность была чудовищная, еще больше, чем днем. На стекло оседала мелкая, взвешенная в воздухе водяная пыль. Симаков включил "дворники", и они заходили из стороны в сторону, стирая влажную пленку, а вместе с ней и останки разбившихся о стекло насекомых.

- Что приуныл? Гадаешь, кто сидел в машине? - спросил он и сам же ответил: - Я и сам этого не знаю. Нет у нас стопроцентной уверенности. След есть, а уверенности нет. Пока нет.

Я так и не понял, хитрит он или говорит правду, и, точно прочитав мои мысли, Симаков добавил:

- Если бы я даже знал, кто крутил баранку этой машины, вряд ли тебе сейчас сказал, так что не забивай себе голову.

- Но почему? - не выдержал я.

- Видишь ли, иногда человека выдает случайно брошенный взгляд, одно неосторожное слово, а после сегодняшнего инцидента преступник будет особенно внимателен. Он может искать встречи с тобой. Нам нельзя рисковать.

Мне нечего было противопоставить его логике, и все же я возразил:

- Ну а если я сам узнаю его имя, что тогда?

- Вряд ли у тебя это получится, - спокойно парировал он.

Пожалуй, это был самый сокрушительный удар по моему самолюбию.

- Ты не обижайся, просто у тебя слишком мало исходных данных. Последние слова он произнес не так официально, как прежде, но мне это было уже безразлично. - Учти, от того, насколько естественно ты будешь держаться, зависит многое, если не все. Будь валютчиком, спекулянтом, обменщиком квартиры - кем угодно, но о деле постарайся забыть. Выброси его из головы. Завтра у тебя выходной. Ты абсолютно свободен. Отдыхай, купайся, загорай...

Совсем не к месту на ум пришли строчки из маминого письма, где она рекомендовала мне делать то же самое. Сговорились они, что ли?

- Постараюсь, - сказал я не слишком бодро для человека, которому перепал внеочередной выходной день.

Один за другим мы сделали два крутых поворота, успев дважды сменить направление почти на сто восемьдесят градусов, и вновь вышли на прямую.

Симаков молчал, давая мне возможность освоиться в новом для себя качестве. А может, ждал, чтобы я выложил ему все, что скопилось на душе за последние полчаса. Если ждал, то напрасно. Я ушел в себя, как черепаха под панцирь, и не испытывал ни малейшего желания высовываться наружу.

Кто спорит, он мой начальник, к нему стекается вся информация, ему видней. В интересах дела он может менять ход операции, может держать в тайне имя преступника, может вовсе вывести меня из игры - это его законное право. Обижаться тут не на что - какие могут быть обиды? - но ведь и меня можно понять. Досадно сознавать, что после стольких усилий тебя берут за ухо и, точно нашкодившего первоклашку, отводят в сторонку, чтобы не путался под ногами у взрослых...

В стороне от дороги показались огни автозаправочной станции.

- Здесь я тебя высажу, - сказал Симаков, съезжая на обочину. Доберешься городским транспортом. - И по установившейся традиции спросил: - Вопросы имеются?

- Имеются.

- Слушаю.

- А связь, Игорь Петрович? - схитрил я. - Как будем поддерживать связь?

Но он лишил меня и этой, последней, надежды.

- Никак и ни под каким видом. Ты что, не понял? Мы же условились - ты абсолютно свободен. - Он протянул руку. - Ни пуха тебе, Сопрыкин. И пожалуйста, никакой самодеятельности. До завтра.

- До завтра, - ответил я замогильным голосом.

- Ну-ну, не вешай нос, лейтенант. Ты сделал все, что мог, даже больше. - И уже когда я открывал дверцу, добавил: - Готовь, Сопрыкин, рамку. Благодарность тебе объявим по управлению.

3

К остановке, мягко покачиваясь на рессорах, подкатил темно-желтый "Икарус".

Я вскочил на подножку, бросил в кассу пятак и сел на свободное место. Автобус тронулся.

Езды до центра было минут двадцать - двадцать пять, и от нечего делать я уставился в окно, откуда на меня смотрело собственное отражение хмурое лицо с пасмурно сведенными бровями. Прав Симаков - надо учиться держать себя в узде, по такой физиономии можно читать, как по открытой книге.

Я попробовал улыбнуться, но лучше б я этого не делал - выражение стало еще свирепей.

"Что приуныл? - подал голос мой неизменный оппонент и собеседник. Радоваться надо, дурачок. Сам слышал, благодарность объявят, поработал на совесть, чего еще человеку надо?! Или у тебя нет личных проблем? Взять ту же Нину..."

"Замолкни", - попросил я, и он обиженно затих, оставив меня в полном одиночестве.

Вскоре сплошной массив зелени за окном сменился чередой санаториев и домов отдыха.

Мое отражение в стекле перечеркнули цепочки огней. Многоэтажные, похожие на пчелиные соты корпуса подступали к самой дороге, поднимались из ущелий, гроздьями огней мерцали на фоне Большого Кавказского хребта.

Я смотрел в окно и силился внушить себе, что с делом покончено раз и навсегда. С этой минуты я предоставлен сам себе, волен делать все, что пожелаю, - ходить в кино, принимать морские и солнечные ванны, нагуливать недостающие семь килограммов - полная свобода! Абсолютная, как выразился мой начальник. Единственное, что мне запрещалось, - вмешиваться в события. Но разве я виноват, что именно этого мне хотелось больше всего?

Впрочем, запреты запретами, а события развивались по своим, непредсказуемым, законам, и никакие, даже самые веские, аргументы не могли в них что-либо изменить.

Стоило мне сойти на ближайшей к "Лотосу" остановке и пересечь бульвар, как на самом углу Приморской я увидел такси, номерной знак которого показался мне смутно знакомым.

Я взял чуть левее, подошел к машине со стороны багажника и заглянул внутрь через заднее стекло.

Впереди, припав головой к рулевому колесу, сидел Шахмамедов. Я узнал его по густой шапке вьющихся волос, широкому не по росту размаху плеч и куртке с рекламой "Мальборо" на спине - в ней он был в среду у кинотеатра "Стерео", в ней я видел его вчера у гостиницы.

В первый момент я подумал, что Тофика сморил сон, и, лишь присмотревшись, догадался, что застал его за любимым занятием. Он высматривал кого-то, хотя выбрал для этого не самую удачную позицию.

Изнутри на лобовое стекло падал отблеск зеленого фонарика. Формально Тофик был свободен. Почти как я. Только привязан к месту.

Признаться, я с трудом подавил желание составить ему компанию. А что: открыть дверцу, сесть в машину и предложить совместную прогулку по городу-курорту. Заодно поинтересоваться, что это он здесь вынюхивает. Как-никак он на работе и не имеет права отказывать пассажиру!

Пожалуй, я бы так и сделал. Если б не инструкция. Отдыхать, купаться, загорать - вот весь мой репертуар на сегодня и на ближайшие сутки. Душеспасительные беседы с таксистами в него не входили.

Делать нечего: бросив последний взгляд внутрь кабины, я обошел машину справа и медленно поплелся вдоль улицы, втайне надеясь, что, заметив меня, Тофик проявит свою знаменитую активность.

Увы, этого не произошло. Наверно, он тоже действовал по инструкции. А может, сказалось врожденное любопытство: на подступах к дому меня поджидал еще один "почитатель". У "Канцтоваров", шлифуя асфальт блестящими штиблетами, прогуливался Витек.

Моя популярность росла не по дням, а по часам. Конечно, никто не сомневался, что после переговоров в баре меня будут опекать с особым усердием, и все же появление на Приморской сразу двух визитеров настораживало.

Памятуя о данных указаниях, я добросовестно прикинул, есть ли возможность разминуться с Витьком, и вынужден был признать, что такой возможности нет. Независимо от того, находились эти двое здесь вместе или порознь, я был зажат в клещи. Все пути к отступлению были перекрыты.

Пока я раздумывал, бармен заметил меня и, махнув рукой, двинулся навстречу. Мне ничего не оставалось, как остановиться и ждать.

"Что ни говори, а костюмы у него высший класс, - отметил я про себя, глядя на приближавшуюся поджарую фигуру в плотно облегающем шелковом пиджаке и с неизменной бабочкой на шее. - И брюки, не в пример некоторым, в образцовом порядке".

- Салют, - выплюнув жевательную резинку, приветствовал меня Витек.

- Салют, - ответил я.

В последний раз мы расстались не очень-то дружелюбно, и, очевидно, памятуя об этом, он приступил прямо к делу.

- Я принес, - сказал он и повел глазами по тому отрезку улицы, что остался у меня за спиной.

- Что принес? - не понял я.

- Список. - Он, не глядя, сунул мне в ладонь скатанную в шарик бумажку. - Здесь все, кто был в баре. Они тебя интересовали.

- Меня интересовали не все, - поправил я.

Передав список, Витек явно испытал облегчение и обрел светскую непринужденность:

- Знаю, что не все. Но того вальта я действительно никогда раньше не видел. Ей-богу. Это ж шпана. Я такую шушеру на нюх не переношу. Выпросит у мамы с папой полтинник, и туда же, на курорт... А насчет списка не сомневайся, все шестеро записаны.

- Шестеро?

- Ну да, их шестеро было. Я когда милицию вызывал, заодно боссу звякнул. Так, мол, и так, загнулся наш толстячок. Он как услышал, что и ты у меня был, сразу и попросил взять на заметку свидетелей. Он ведь уверен, что это твоя работа, с Герасем... - Витек посчитал эту тему слишком деликатной и перешел на более безопасные материи. - Там и фамилии есть, и адреса. Я, конечно, не сам - слышал, когда их милиция опрашивала...

"Осечка. - Я посмотрел на бумажный ком в своей ладони. - Выходит, у наших такой список давно имеется".

- ...Так что зря ты ко мне прицепился, - продолжал Витек. - Из бара, кроме вас двоих, никто не выходил. Девицы плясали, а фрайер тот к ним присоединился. Компания так и сидела за столиком, пока Герася с улицы не занесли.

- Он еще живой был?

- Куда там - мертвей не бывает.

Я, не разворачивая, отбросил бумажный шарик, и он откатился в кусты. Витек не поленился, присел и, поискав, выудил его обратно.

Воспользовавшись моментом, я повернулся спиной к изгороди с тем расчетом, чтобы держать под присмотром машину Тофика, но опоздал. На месте, где она только что стояла, было уже пусто.

- Возьми, ты обронил, - сказал бармен.

- Оставь себе. - Я тщетно выискивал среди припаркованных к тротуару автомобилей зеленый огонек такси.

- Ты же сам просил, - удивился он.

- Ничего я у тебя не просил.

- Странно...

Повторный осмотр привел к тем же результатам - Тофик либо уехал, "передав" меня на попечение бармена, либо отогнал машину за угол, а сам спрятался где-то поблизости, у гостиницы. Черт с ним, пускай прячется. Хоть на крыше. С сегодняшнего дня я в эти игры не играю.

- Значит, не требуется? Что же мне с ним делать?

- С кем? - машинально переспросил я.

- Ты что, сбрендил? С адресами, говорю, что теперь делать?

- Открытки пошли. С извинениями за испорченный вечер.

Он фыркнул и сунул бумажку в карман.

- Как знаешь. Я для дела старался.

Этого он мог не говорить. Дубликат списка появился на свет не ради моих красивых глаз, это я понимал. Понимал и то, что бармен старался для дела. Только вот для какого?

- О'кэй. - Как видно, Витька не очень огорчил мой отказ. - Будем считать вопрос закрытым. Но это не все. У меня к тебе предложение, Вальдемар. Очень важное.

Нас никто не слышал, и все-таки я предупредил для очистки совести:

- Не теряй времени. С делами покончено, хватит с меня твоего босса.

- Знаю, все знаю, - не смутился, а вроде даже обрадовался он. - Я, если хочешь знать, самый нужный сейчас для тебя человек.

- Это почему?

- Потому что помочь хочу. Затем и пришел.

Ну не Витек, а воплощенная добродетель!

- И чего же ты хочешь, помощник?

- Есть маленький бизнес, - доверительно сообщил он.

О господи, снова бизнес! С некоторых пор при одном этом слове у меня начинало сводить скулы.

- Я же сказал, делами не занимаюсь, - повторил я опять же для очистки совести.

Витек укоризненно скривил губы:

- Я тебя полтора часа жду. Сменщика специально вызвал, бар на него оставил...

Вопрос о том, оставлял ли он сменщика вчера, чтобы сразу вслед за Герасем выскочить во двор и завести машину, так и вертелся у меня на языке, но я воздержался. По идее, мне вообще не следовало ввязываться в разговор. В то же время послать Витька куда подальше, не дав ему исповедаться, не поинтересовавшись, ради чего он толокся здесь полтора часа, было бы невежливо, да и неестественно, а это противоречило указаниям Симакова.

- Ладно, говори, чего надо, только покороче. - Я решил применить жесткий прессинг по заимствованному у Стаса методу: - В твоем распоряжении пять минут, ни секундой больше. Я спать хочу.

Витек встрепенулся. Это был именно тот язык, к которому он привык.

- Значит, так. - Он зыркнул по сторонам и, удостоверившись, что поблизости никого нет, зачастил: - Боссу позарез нужна валюта. Срочно и в неограниченном количестве. Он гребет ее под себя всеми конечностями. На этом мы и сыграем. Если ты возьмешься толкнуть ему мою монету, мы сдерем с него семь шкур. Он берет по любой цене, усек?

- Не очень.

- Да что тут непонятного! Я продаю, он покупает, и ты не в убытке.

Нет, видно, не выйдет из меня бизнесмена. Не так давно я сам предлагал Шахмамедову похожую сделку, но там посредник был необходим, а зачем он Витьку?!

Спрашивать было неудобно, да и без надобности - изложив суть, Витек в прежнем ускоренном темпе перешел к деталям:

- У нас с ним свои счеты. Босс не знает, что у меня есть валюта. И потом я - свой, мне он никогда не даст настоящей цены, а у тебя возьмет и не пикнет, еще и спасибо скажет. Он тебе верит. - Помедлив, бармен пустил в ход тяжелую артиллерию: - Ты просил достать "Шарп". Так вот, если провернем это дельце, я отдам тебе его даром. И пару кассет в придачу, бесплатно...

Ого! Я невольно вспомнил, как он переливал в бутылку содержимое моей невыпитой рюмки. Такой своего не упустит. На сколько же он рассчитывает надуть своего любимого босса, если только мой процент со сделки исчисляется четырехзначной цифрой?!

- ...Пойми, это верняк, - поощряемый моим молчанием, продолжал Витек. - Прибыль гарантирована, как в швейцарском банке. Это я тебе обещаю. Если согласишься, двойное удовольствие получишь: пару тысяч в карман положишь и сволочь эту прижмем... Ты не думай, я его уважаю, но всему есть предел. Таким налогом обложил, хоть вой. На горло становится, сука... - Витек вошел в раж и, не скупясь, сыпал непечатными выражениями. - Он и тебя обобрал, я же все слышал. Неужели не обидно? Я б этой падали... - последовала длиннейшая тирада, смысл которой терялся из-за обилия похабщины. - Порядочки завел, диктатор хренов, ни вздохнуть, ни... Под страхом держит, двигает, точно пешками... Ну ничего, мы ему покажем! Теперь я его прижму, так прижму, что сок потечет...

В этой речи все было фальшивым, от начала и до конца. Все, кроме злости. Она была неподдельной. Настолько неподдельной, что я перестал сомневаться, что предлагаемая сделка - такая же приманка, как и список. Верней, не приманка, а фикция, с помощью которой он пытается прикрыть подлинную цель, ради которой затеял дело с куплей-продажей валюты.

Слуга всех господ, в разное время служивший и Кузнецову, и Герасю, и Стасу, - на самом деле он не служил никому. Я сознательно избегал обобщений, но факты налицо: Кузнецова нет, Герася тоже, как видно, дошла очередь и до Стаса. В общих чертах я уже догадывался, чего добивается этот тихий, услужливый и, быть может, самый опасный тип в их компании, хотя до конца проникнуть в тайники его хищного мозга мне едва ли дано.

- Ну что, годится? - спросил он, немного обеспокоенный тем, что я не изъявляю восторга.

- Сначала ответь мне на два вопроса.

Очевидно, он опасался, что я буду торговаться, и с напускной бодростью согласился:

- О чем разговор. Конечно, Вальдемар.

- Зачем Стасу столько валюты?

Витек ухмыльнулся.

- А ты не знаешь? Туда собирается. - Он кивнул почему-то вверх. Чемоданчики с двойным дном приготовил, как в кино. Визы ждет, скотина. Ничего, дождется.

Угроза, прозвучавшая в последних словах, подтверждала мою догадку, и я даже пожалел, что здесь нет Стаса, - то-то была бы потеха посмотреть, как они перегрызутся.

- А ты чего теряешься? Валюта есть, пиджак вон шелковый, хоть сейчас в Гонолулу, доллары сшибать.

- Нашел дурака, - не поддержал мою шутку Витек. - Там таких, как я, своих хватает. - И не без злорадства добавил: - Пусть босс едет, может, со своим оксфордским произношением пособие по безработице выхлопочет, а мне и здесь неплохо.

Его рассуждения лишний раз убеждали, что потолок, который он себе отмерил, был несравненно выше, чем у хозяина, которому он служил.

- Хорошо. Вопрос второй: сколько у тебя валюты?

- На пятнадцать тысяч, - без запинки ответил бармен. - Все, что у меня есть. Загонишь дороже, разницу оставишь себе.

Я оторопел. Если б Витек сказал, что у него миллион, я удивился бы меньше. Из всего, что он тут болтал, это было самым поразительным.

- Так что, согласен ты? - занервничал он.

- Подумать надо.

- Ты что, ничего не понял?! - возмутился он. - Некогда думать, он же со дня на день разрешение получит, ищи тогда ветра в поле. Не темни, Вальдемар. - В его голосе появились просительные нотки. - Какая тебе разница, это же беспроигрышное дело, чистая прибыль. Может, тебе два куска мало, так скажи прямо.

Что ж, придется сказать прямо. Он сам напросился.

- Значит, ты даешь мне валюту?

- Ну да!

- Я продаю ее Стасу, отдаю выручку тебе и по-быстрому сматываю удочки, правильно?

- Ну!

- А потом - при таможенном осмотре, например, - твой босс горит синим пламенем вместе со своими чемоданчиками, верно? - Он растерялся и не знал, что сказать. - Нет, ты тут ни при чем. Ты просто стоишь среди провожающих и смотришь, как его уводят под белы руки. Ну и заодно подсчитываешь выручку, конечно. Знаешь, как это называется? Двух зайцев одним выстрелом положить. Только до тебя это никому не удавалось.

- Чего несешь? Чего несешь? - слабо возразил Витек, покрываясь красными пятнами.

- Когда все уляжется, - продолжал я, - ты спокойненько занимаешь вакантное место и прибираешь дело к своим рукам. Оно, конечно, неплохо задумано, только я в этой комбинации лишний. Своди счеты сам. - Я подмигнул. - Привет, босс!

Его лицо налилось кровью. Сейчас он ненавидел меня не меньше, чем своего дружка-соперника.

- Он же тебя как липку ободрал, идиот... - И Витек смачно обложил меня матом.

Самым естественным было бы съездить ему по физиономии, в конце концов я был свободен, почти абсолютно свободен. Но я не стал пачкать руки. Я только удовлетворил свое давнее желание - взялся за бабочку и оттянул ее на себя. Как и предполагал, она держалась на резинке.

Бармен испуганно шарахнулся в сторону, оставив у меня в руках самую живописную часть своего туалета.

- Ты что, шуток не понимаешь? Пошутил я, пошутил...

- Проваливай, шутник, пока я добрый...

Даром я старался - самолюбие у этого типа полностью отсутствовало. Отбежав на безопасное расстояние, он одернул пиджак и как ни в чем не бывало напомнил:

- Смотри не прогадай, времени в обрез. Подумай до завтра. О'кэй? - и, махнув рукой, потопал к одной из стоявших у тротуара машин.

Вполне возможно, к той самой, что была сегодня в переулке. По крайней мере сумма, которую он назвал, в точности сходилась со стоимостью похищенной из "Лотоса" валюты.

Глава 7

1

Пошел пятый день моего пребывания на Приморской.

Пятый и, судя по всему, последний. Сегодня истекал назначенный Стасом срок. Симаков тоже надеялся уложиться в одни сутки. Лично же для меня этот день обещал стать едва ли не самым тягостным из всех предыдущих.

Мои товарищи в поте лица работали над сбором доказательств, я же был обречен на бездействие. У меня имелась информация, но не имелось разрешения передать ее по назначению.

Взвесив свои урезанные до минимума возможности, я пришел к печальному выводу, что единственная польза, которую могу принести, - это аккуратно фиксировать факты, с тем чтобы включить их потом в рапорт, который независимо от обстоятельств должен буду представить своему высокому начальству.

Решение далось не без труда, но оно было принято, и я, не откладывая, приступил к делу. Правда, за неимением письменных принадлежностей пришлось ограничиться мысленными заметками.

00 часов 10 минут. На углу улицы Приморской и Курортного бульвара мною замечено такси марки ГАЗ-24, номерной знак 34-80. За рулем находился Т. Шахмамедов. Вскоре после моего появления он уехал.

00 часов 12 минут. У поворота к дому встретил Витька (фамилия мне неизвестна). Он вступил в разговор и предложил мне от своего имени продать Стасу (фамилия мне неизвестна) принадлежащую ему валюту на сумму 15 тысяч рублей. В качестве вознаграждения был обещан магнитофон стоимостью 1,5 тысячи рублей.

00 часов 27 минут. Бармен уехал на автомашине марки "Жигули" синего цвета, номерной знак 75-16 (ранее на бампере с правой стороны мной обнаружена вмятина неизвестного происхождения).

Так началась суббота, четвертое октября.

Я много бы отдал, чтобы знать, как будет выглядеть заключительная строка моего отчета.

"Ну и темень", - думал я, почти вслепую пробираясь по дорожке к дому.

Если кому-то еще не расхотелось испытать на прочность мою черепную коробку, ему представлялась прямо-таки идеальная возможность: кругом ни души, темень, и время самое что ни на есть подходящее - половина первого ночи. В детективных романах именно этот час отводится для исполнения самых коварных замыслов.

Однако мой опекун не увлекался детективами. Он либо выжидал, полагая, что убрать меня никогда не поздно, либо вовсе сбросил со счетов, надеясь, что я хорошо усвоил урок, преподанный в Якорном, и сделал для себя надлежащие выводы. А может, ни то, ни другое. Может, просто подыскивал камень потяжелее, чтобы подвесить его мне на шею и отправить вслед за Кузнецовым на дно морское.

Так или иначе, во дворе было темно и тихо. Ни огонька, ни проблеска света.

Я поднялся на крыльцо и дернул за ручку двери. Она не поддалась. Должно быть, Нина заперлась из предосторожности - мера не только разумная, но и необходимая.

Я постучал в окно и окликнул ее по имени.

Никто не отозвался.

Прижавшись лицом к стеклу, я заглянул в комнату, но увидел лишь плотную ткань занавески. Снова постучал, и снова ответом была тишина.

У меня внутри что-то оборвалось. Я опрометью кинулся в сарай, зажег свет. Раскладушка стояла в углу за тумбочкой, остальное не тронуто пустые бутылки с яркими этикетками, побитое оспой зеркало, за которым спрятал анонимные письма, тетрадка с вырванной страницей. Ни записки, ни знака, ни метки...

Выскочив из сарая, я пошарил под лежавшим на пороге ковриком.

Ключ был там.

Это и огорчило меня, и обрадовало. Нина ушла, это ясно, но ушла по своей воле - если б ее увели насильно, вряд ли кто стал бы заботиться о ключе.

Я открыл дверь, осмотрел обе комнаты и кухню. Так и есть - никого. Никаких следов борьбы. На спинке кресла, напротив телевизора, ситцевый халат, под креслом тапки, на журнальном столике раскрытая книга и будильник с вытянувшимися в вертикальную линию стрелками.

Я мысленно дополнил свой рапорт новой записью:

00 часов 30 минут. В доме по улице Приморской никого нет.

В кухне, накрытый салфеткой, стоял ужин: хлеб, масло, сыр, розетка с вареньем. Вода в чайнике чуть теплая. Стало быть, Нина ушла не так давно, от силы полчаса назад. Но куда? Зачем? И почему не оставила записки? На ум невольно пришли слова Симакова: "Боюсь, Володя, не все так просто, как ты думаешь". Несомненно, он знал больше, чем говорил, возможно, скрывал что-то важное. Но что? И есть ли тут связь?

Искать Нину бесполезно, нужно было запастись терпением и ждать.

Я выключил свет, запер дверь и отправился в беседку.

Нина могла вернуться с минуты на минуту, а могла прийти и под утро, поэтому я устроился с комфортом: нашел в кустах пустое ведро, поставил у скамейки и закинул на него гудевшие от усталости и ушибов ноги. Тело, обретя опору, расслабилось и заныло, будто только теперь вспомнило о полученных ударах. Я вдруг почувствовал себя самым несчастным человеком на свете - брошенным, никому не нужным. Видно, такая у меня судьба: вечно скитаться между домом и улицей, без тепла, без пристанища, без крыши над головой.

Чтобы хоть чем-то себя занять, я вытащил из сумки кассету - последнюю из взятых с собой в "Страус" - и вставил ее в магнитофон. Мне повезло. Батарейки не сели, и пленка оказалась с записью - классический джаз вперемежку с "Арсеналом" Алексея Козлова.

Я скрестил руки на груди и под нервную, с резкой сменой ритмов мелодию стал отсчитывать долгие минуты ожидания.

Незаметно мысли вернули меня на восемь часов назад, к моменту, когда видел Нину в последний раз. Она сказала: "Я сделаю все, как ты просил". Это было за несколько минут до встречи со Стасом, в квартале от "Страуса". Там мы и расстались. На случай если беседа затянется и мне понадобится время, чтобы сменить пленку, я дал ей телефон бара и попросил позвонить туда трижды с промежутками в полчаса.

Первый раз она позвонила в половине шестого. Получается, что остальные два звонка пришлись на шесть и половину седьмого, когда меня там уже не было.

Я пытался представить, что она делала потом, после семи, однако дальше кресла у телевизора и раскрытой книги фантазия не срабатывала.

Почему она не дождалась меня? Что заставило ее выйти из дома?

Кроме самой Нины, об этом знал, пожалуй, только Симаков, но мне от этого не легче. Он много чего знал, да мало что говорил.

Я заново перебрал подробности нашего с ним разговора и удивился, как много в нем темных мест, намеков, неясностей, которые раньше прошли мимо внимания.

Взять те же снимки. Он сказал, что им удалось сфотографировать машину. Но кто в ней сидел? Кто? По всей видимости, я знаю этого человека, скорее всего знаю. Кто же? Я не имел возможности проверить алиби ни одного из своих новых знакомых. Любой из них мог сидеть за рулем. Любой!

Страшно подумать, кого только не подозревал я за минувшие четыре дня! И Стаса, и Герася, и Вадима, и Тофика. Теперь к ним прибавился еще и Витек.

Названная им сумма совпадала со стоимостью похищенной валюты. Чем не улика? Допустим, он пронюхал о пресловутом плане и ему удалось добиться того, чего не смог добиться Стас, - найти общий язык с Кузнецовым. Дальше все разыгралось как по нотам: заручившись согласием, он подогнал машину с тыльной стороны гостиницы, проник в бухгалтерию, впустил туда кассира и вместе с ним смылся в неизвестном направлении, а спустя сутки убрал сообщника. Логично? Вполне.

Ну а если отбросить улику? Если это и не улика вовсе, а случайность наподобие тех, на каких строились прежние мои гипотезы? Сколько их было? Не сосчитать! Они возникали и лопались, точно мыльные пузыри, а в итоге привели к тому, с чего начинал, - к полной неопределенности.

"Подождем до завтра", - сказал Симаков. Завтра уже наступило. Пока оно приносило лишь новые сомнения, по сравнению с которыми прежние казались детской забавой...

Глаза успели привыкнуть к темноте. На сплошном черном фоне проступили еще более черные заросли герани, сухая ветка тутовника, а над ней остроконечные верхушки кипарисов. На них падал отблеск с горевшей на крыше гостиницы рекламы.

Синий, красный, желтый. Синий, красный, желтый. В сочетании с "Арсеналом" получалось что-то вроде цветомузыки.

Я перенес магнитофон на колени и хотел немного увеличить громкость, чтобы не пропустить сольную партию саксофона из "Опасной игры", как вдруг мелодия оборвалась. Я решил, что заело пленку, но катушки вертелись исправно.

Внезапно в динамике раздался щелчок, и чей-то незнакомый голос произнес с вопросительной интонацией:

"Посмотри, я правильно поставил на паузу?"

"Твоя машина, ты и разбирайся", - послышалось в ответ.

Я буквально остолбенел от неожиданности.

"Тут миллион кнопок... Эта, что ли?"

Тембр резко изменился на более высокий.

"Кстати, ты принес Хендрикса?"

"Нет".

"Почему, я же просил".

"Мало ли чего ты просишь!.."

Голос, подавший последнюю реплику, был мне знаком. Он звучал несколько глуше, очевидно, говоривший находился подальше от микрофона.

Я сидел, весь обратившись в слух, но особой необходимости в этом не было - качество записи было отличным.

"Приличные люди, между прочим, за записи с пласта наличными платят, а не обещаниями".

Это был Витек! Его голос!

Я мысленно взмолился, чтобы тот, кого услышал первым, как можно дольше не нажимал клавишу "пауза". Впрочем, бармен как-то проговорился, что подсунул Кузнецову не совсем исправный магнитофон.

"Ты же в курсе, я на мели. Но я отдам, обязательно отдам. И тебе и ему".

"Слышали, знаем. - Витек явно чувствовал себя хозяином положения. За твое "отдам" фирменный пласт не купишь, на него и газировки не дадут. Тебе, чтоб с мели сняться, не в "Спринт" играть надо, а машинку для печатанья гознаков завести. Тогда и с долгами расплатишься".

Второй голос принадлежал Сергею - теперь в этом не было ни малейших сомнений!

"Слушай, Виски, ты не забыл, о чем мы говорили?"

"Сколько раз просить, не называй меня Виски!"

"Извини, не буду... Так что - дашь?"

"Опять заладил. Ну откуда у меня такие деньги?"

"Не зажимай. Для тебя это не сумма".

"А ты мне их давал? Это когда чужие - не сумма, а я их не на улице нахожу".

"Да верну я, честное слово, верну. Ты что, не веришь? Мне б только долг Стасу отдать".

"Вот и отдавай. Собери барахлишко и снеси в комок".

"А в чем ходить буду? В трусах?"

"Мне-то что, хоть и в трусах. Иностранцы вон ходят, и ничего".

"Ну одолжи, будь человеком. Два дня осталось!"

"Нет. И не проси".

"Ну почему, Виски? Раньше давал!"

"Я-то давал, а вот чтоб ты возвращал, что-то не припомню. Хватит, я, значит, в дерьме ковыряйся, перед каждым спину гни, пепельницы вытирай, а ты чистеньким ходить будешь? Видал я таких аристократов знаешь где?"

"При чем тут аристократы?"

"А при том! Спрашиваешь, а сам небось в глубине души радуешься, что аристократом назвали. Знаю я тебя. Нет, Кузя, кончился Виски! Нет его. У меня, между прочим, имя имеется и отчество. И бабки ни у кого не клянчу, как некоторые".

"Да не заводись ты".

"А ты не успокаивай. Я-то в порядке. О себе побеспокойся. Думаешь, не знаю, как ты к нам относишься? Спекулянты, фарца, за два цента мать родную продадут - что, неправда? Только поздно хватился. На себя посмотри, сам-то чем лучше? На какие шиши живешь? На заработанные? Как бы не так. На наши и живешь. На мои да на Стасовы. Все отдыхаешь, а как до дела доходит - нос воротишь. Нет, Кузя, - посидел на чужой шее, хватит. Брать научился, учись и отдавать".

"Да пойми ты, не с чего мне отдавать. Не с чего!"

"Как это не с чего? А в мешочках чего носишь? Макароны? Разжевали тебе, в рот положили, а ты и глотать не желаешь. Пользуйся, пока предлагают. У тебя выбора нет".

"Не могу я".

"Почему?"

"Не могу, и все".

"Что, совесть не позволяет?"

"Считай, что совесть".

"Оригинальная она у тебя. Шмотки в долг, значит, позволяет, а как платить, нет ее? Ладно, пошел я, не понять нам друг друга. Только учти: долги с тебя все равно сдерем. Не Стас, так я выжму. Имей в виду..."

00 часов 49 минут. В результате прослушивания кассеты, принадлежавшей покойному, на стороне, помеченной цифрой 1, мной обнаружена запись беседы между Кузнецовым и Витьком.

Я наскоро прокрутил оставшуюся часть пленки, но больше ничего интересного не нашел: обратная сторона была целиком заполнена Челентано и Джанни Моранди. Я вновь перевернул кассету и несколько раз подряд прослушал запись.

Из разговора следовало, что: 1) Сергей встречался с Витьком за два дня до срока, отпущенного ему для принятия решения, то есть тринадцатого сентября; 2) Кузнецов просил в долг деньги и получил отказ; 3) бармен имеет кличку Виски; 4) Виски знал о предложении Стаса и склонял Кузнецова принять это предложение.

Насколько полезны эти сведения и как они стыкуются с теми, что сообщил мне Симаков, я обмозговать не успел.

01 час 15 минут. На Приморскую вернулась Нина.

Сначала я услышал шаги на дорожке, потом неразборчивое восклицание и мужской голос:

- Рассуди, раз его нет ни в больнице, ни в милиции, значит, ничего страшного не произошло. Вспомни, как ты вчера психовала...

Они остановились прямо напротив беседки. Сквозь путаницу виноградных листьев я увидел сгорбленную, опиравшуюся на костыли фигуру Вадима.

- Не паникуй, - продолжал увещевать он. - Ну хочешь, еще раз в "неотложку" смотаемся?

- Нет, поздно уже. Ты езжай, а я подожду, - сказала Нина.

- Куда езжай?! Могу я тебя в таком состоянии одну оставить? - Он еще глубже втянул голову в плечи. - Вот горе... Ты его давно знаешь, может, он выпил лишнего или родственники у него здесь? Зашел проведать и засиделся. Он хотя бы намекнул, куда идет?

- Нет, ты уже спрашивал.

- Ничего не понимаю. Зачем же мы тогда в Якорный ездили, зачем ты в бар ходила?

Значит, они искали меня в "Страусе"?!

Надо было выручать Нину: я втравил ее в эту историю, мне и выкручиваться. Я подхватил сумку и, пошатываясь на затекших ногах, вышел из своего укрытия.

- Не меня случайно ищете, граждане? Вы бы еще всесоюзный розыск объявили...

Нина не двинулась с места, зато Вадим кинулся навстречу:

- Ну ты даешь! Кто ж так делает, старик! Мы из-за тебя полгорода исколесили. Ты бы для разнообразия предупреждал, что ли! - Он хлопнул меня по плечу. - Вчера до полуночи пропадал, сегодня...

- Дело у меня было. Тип один магнитофон обещал достать, а потом на переговорный ходил матери звонить.

- Это не Стас тебе случайно магнитофон обещал? - спросил Вадим.

- Он самый. - Я старался не смотреть туда, где стоялаНина, догадываясь, какого рода чувства она сейчас испытывает. - Ты его знаешь?

- Конечно.

- Думаешь, надует?

- Это уж непременно. Обманывать его профессия, старик. И вообще, дешевка твой Стас. - Вадим сказал это без всякой злости, отчего его слова прозвучали особенно веско. - Дешевка и шизик. Торгаш копеечный. Знаешь, как его фамилия?

- Нет, он как-то не представлялся.

- Маквейчук.

- Ну и что? - удивился я. - Обыкновенная фамилия.

- То-то и оно, что обыкновенная. Как раз это его и не устраивает. Твой дружок спит и видит заграничный паспорт, и чтоб в нем на английский лад значилось - Макковей. И непременно чтоб с двумя "к". Свихнулся на этой почве. Все никак не выберет, что лучше: мистер, сеньор или месье. Шизик, повторил он. - Не связывался бы ты с ним.

Вадим взглянул на Нину и заторопился:

- Ну, ребята, вы тут разбирайтесь, а я отчаливаю. Не забыли - завтра открытие фестиваля. Придете?

Я не рискнул ответить за обоих, но вопрос был задан, и это была вынуждена сделать Нина.

- Придем, - сказала она.

Я понял, что помилован, и с легким сердцем пошел проводить Вадима к машине.

- Ну, будь, старик, - сказал он, усаживаясь в свою "Каравеллу". - А с магнитофоном не чуди. Магазинов тебе мало? Если что, я помогу. Подберем подходящий. Идет?

- Идет.

Я помог ему поместить костыли на заднее сиденье, и "Каравелла" тронулась с места.

Еще с минуту я обозревал окрестности, но ничего достойного быть отраженным в рапорте не приметил. Разве что швейцара, мирно клевавшего носом у входа в гостиницу, да бесшумно мигавший над его головой магический кубик.

Не стану описывать своего возвращения - это тоже не для отчета. Скажу только, что Нины во дворе уже не было. Дверь в дом была заперта на ключ. Я мысленно пожелал своей хозяйке спокойной ночи и пошел к себе в сарай.

Когда я лег и погасил свет, на меня вдруг нашло необъяснимое чувство. Я впервые почувствовал себя по-настоящему свободным. Мне даже показалось, что это ощущение не покинет меня никогда.

2

Проснулся я поздно, но никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал.

Будильник показывал десять, и пусть его точность не внушала особого доверия, проверять по своему непогрешимому "Полету" не хотелось.

За окном вовсю светило солнце, пели птицы, и мир представился мне в эту минуту до удивления простым и понятным. Похоже, пока я спал, кто-то основательно прочистил мне мозги: то, над чем ломал голову минувшей ночью, сейчас, при свете дня, выглядело далеким, надуманным, почти невероятным. Загадочные убийства, сделки, возникающие из тумана фантомы - все это, если и было, вспоминалось скорее как прочитанная накануне книга или сон и никак не вязалось с погожим солнечным утром, с шелестом листьев за отворенным окном, с переполнявшей меня беспричинной радостью.

Вопрос "что такое счастье?" всегда ставил меня в тупик, но сегодня... сегодня я мог бы провести пресс-конференцию на эту тему. Счастье, сказал бы я в короткой вступительной речи, это когда просыпаешься таким вот утром и тебе не надо вскакивать с постели, чтобы бежать сломя голову невесть куда и неизвестно зачем. Счастье, уважаемые дамы и господа, это тишина, это тиканье часов, когда тебе нет до них дела, это солнечные зайчики на стенах и залетевшая с улицы ниточка паутины, а еще ощущение силы, какого ты отродясь не испытывал, ликующая, бьющая через край радость при мысли, что впереди день, отданный в твое полное распоряжение, а за ним целая вереница таких дней, вся жизнь...

Я лежал и думал о будущем. Нужно ли говорить, что оно виделось мне исключительно в розовых тонах. Скоро все закончится. Я переберусь в свою комнату с душем и двухконфорной плитой. Буду жить как нормальный человек, сидеть у окна с видом на... собственно, не так уж важно, куда выходят окна моего будущего жилища - на море, горы или на пальмовую рощу, - важно, чтобы тамошний пейзаж не портили подонки типа Стаса и его подручных. Сейчас само их существование казалось нелепым и противоестественным.

А может, их действительно нет? Может, я и впрямь видел сон - дурной сон, за которым, как водится, наступило пробуждение?

Еще немного, и я бы окончательно в это поверил, но тут взгляд случайно упал на висевшую у двери сумку. Я сам повесил ее на гвоздик и слишком хорошо знал, что в ней, чтобы делать вид, будто меня это не касается. Внутри лежали магнитофон и кассета, и, как ни грустно было расставаться с мечтой о всеобщей гармонии, пришлось срочно опускаться на грешную землю.

Я еще пытался замедлить падение, но это не помогло. Беззаботное настроение улетучивалось как воздух из дырявой велосипедной камеры. В памяти обрывками, а потом со все новыми и новыми подробностями всплыл записанный на пленку разговор, встреча с Витьком, пустынный переулок, накрытый шапкой тумана, и свет фар, бьющий прямо в лицо.

Это были картины другого мира - не того, тихого и уютного, что умещался в габариты изолированной квартиры, а огромного сложного мира, где ни на миг не прекращалась борьба, где еще есть алчность, подлость, жестокость и преступники, увы, пока тоже не перевелись. В этом, реальном, мире розовая краска расходовалась куда экономней, в нем рвались бомбы, умирали дети, выжигали землю продукты ядерного распада, и, хочется нам того или нет, ни одно из его противоречий не обходит нас стороной...

Я перевел взгляд на заросшее виноградом окно, но ощущение покоя больше не возвращалось.

Там, на улице, меня наверняка уже поджидали люди, в существовании которых я имел глупость усомниться. Они, конечно, не сон и не плод воображения, и им наплевать, что я о них думаю. У них свои проблемы: они притаились и стерегут добычу, готовые взять ее любой ценой, пусть даже ценой человеческой жизни.

Не берусь утверждать, но, похоже, меня угораздило попасть сразу между двух огней.

С одной стороны, за мной охотились те (или тот?), кто участвовал в ограблении и кто, по всей видимости, убрал сначала Кузнецова, а за ним и Герася. С другой стороны, каждый мой шаг контролировался тем (или теми?), кто задумал и спланировал ограбление, но не успел его осуществить и теперь подозревает, что я был в сговоре с Сергеем и что деньги находятся у меня. И те и другие одинаково опасны, но самое поразительное, что и тем и другим мог оказаться один и тот же человек, - вот это уж совсем не укладывалось в рассудке. То есть я допускал, что подобный ход давал какие-то особые преимущества преступнику, но в таком случае пришлось бы признать, что мы имеем дело не с человеком, а с выжившим из ума компьютером.

Впрочем, лучше не зарекаться. Не так уж они просты, эти джентльмены из "Страуса". Я и раньше встречался с ними, хотя до сих пор как-то не принимал всерьез. В подъездах и закутках магазинов они выглядят в общем-то безобидно: ну, мелкий спекулянт, ну, сдерет лишку, зато достанет нужную вещь - дело вроде житейское. Но, видно, таково свойство дармового рубля: погоня за ним рано или поздно приводит к насилию.

Истина, быть может, и банальная, вернее, кажется банальной, пока не испытаешь ее на собственной шкуре.

Понадобилось пройти весь путь от "сходняка" до гостиничного холла, чтобы очевидной стала связь между "маленьким бизнесом", которым занимаются эти джентльмены, и двумя зловещими убийствами. Я не оговорился: даже если Кузнецов не был убит, если он погиб в результате несчастного случая или что, на мой взгляд, совсем маловероятно - сам наложил на себя руки, это ничего не меняет, все равно его смерть была прямым и, пожалуй, закономерным итогом отношений, которые связывали его с компанией из "Страуса". Так же, кстати, как и смерть Герася.

Симаков сказал, что у меня слишком мало шансов установить истину. Наверно, он прав. Я не знал, кто ждал Кузнецова за дверью бухгалтерии, кто пришел с ним на санаторский пляж, кто сидел за рулем автомашины вчера в Якорном. Но у меня скопилась изрядная информация о самом Кузнецове, а это чего-то да стоило. Собранные из разных источников, сведения о нем не во всем совпадали, однако это был уже не тот безликий манекен, с которым я повстречался однажды вечером.

Кто же он? Преступник? Или потерпевший? О чем думал и чего хотел? Что любил и что ненавидел?

Вопросы остались прежние. Иными были ответы.

Было время, когда я считал, что он стал жертвой хорошо организованной банды грабителей. Потом ударился в другую крайность, решив, что мы имеем дело с преступником-одиночкой. И лишь теперь начал понимать, что истина находится где-то посередине. Началось с фотографий из зеленого альбома. Запечатленные на любительских снимках позы, жесты впервые навели меня на мысль о косвенной причастности Кузнецова к делам компании из бара "Страус". Многое прояснила встреча с самим Стасом и магнитофонная запись, в особенности упреки Витька в заключительной части разговора. Им нельзя отказать в справедливости. Не случайно при всей несхожести отношения к покойному все, кто мало-мальски знал Сергея, подчеркивали его увлечение тряпками. Конечно, сами по себе вещи не могут быть опасными, делает их такими наше к ним отношение; и в данном случае правильней говорить не об увлечении - кто ж этим не увлекается? - а о болезненной страсти, в которую со временем переросло у него нормальное и вполне понятное желание красиво и модно одеться. Я где-то читал, что мода - один из способов самоутверждения. Это верно. Плохо только, если это средство единственное.

Несколько дней назад в разговоре со мной Вадим по пальцам перечислил интересы Сергея: жена, музыка, одежда. Тогда я так и не решил, много это или мало. Теперь знаю точно - мало! Можно любить музыку, тряпки, можно играть в "Спринт", если не нашел игры поинтересней, но нельзя втиснуть мир в эти узкие рамки - рано или поздно жизнь все равно их сломает, и тогда обнаружится, что ты не готов принять ее такой, какая она есть, со всем ее добром и злом, хорошим и плохим, простым и сложным.

...Жена, музыка, одежда...

Наверно, так было не всегда. Став владельцем крупной суммы, он и сам не заметил, как постепенно менялась его жизнь. Поощряемый подачками, неограниченным кредитом, который предоставлялся отнюдь не бескорыстно, он потерял способность трезво оценивать происходящее. Нет, преступником он еще не стал - в том смысле, что не спекулировал, не копил и не перепродавал валюту, - но первый шаг был уже сделан. Он стал покупателем! Не просто покупателем, а покупателем-партнером, покупателем-соучастником!

Сколько человек в этой страусиной компании? Пять? Десять? Она явно малочисленна и не продержалась бы и часа без тех самых добровольных партнеров и соучастников, для кого одежда давно перестала быть просто одеждой, а мерилом всех ценностей земных стали штаны с блямбой, кожаное пальто или магнитофон с никелированными цацками на панели. Путь, которым прошел Кузнецов и который следом за ним повторил я, - это путь любого из завсегдатаев "сходняка", а ведь именно среди них вербует Стас свои кадры.

С чего начинается этот путь, сказать трудно, у каждого, наверное, по-разному, но при мысли о Сергее я почему-то представлял день, когда он, заплатив полтинник уличному торговцу, вытянул из пачки лотерейный билет и, отойдя в сторонку, оторвал корешок. Спустя полтора года, зажатый в угол, мечущийся в поисках выхода, он наверняка вспоминал этот день, но и тогда едва ли понимал: можно вытащить счастливый билет, но нет билета, на который выпадает счастье...

И все-таки что произошло вечером пятнадцатого сентября? Что заставило его изменить маршрут и свернуть в заранее открытую дверь бухгалтерии?

Вероломство Стаса? Очередная подачка? Собственные неумеренные аппетиты?

По идее реальным был любой вариант, в том числе и последний, не насильно же втолкнули его в эту проклятую дверь!

Так-то оно так, и все же что-то мешало мне поверить, что он сознательно пошел на преступление: может, отзывы сослуживцев, которые читал в деле, может, спор с Витьком, зафиксированный на пленке. При всех недостатках и слабостях были в характере Сергея качества, отличавшие его от остальной компании. Надолго бы их хватило - неведомо. Со временем он мог превратиться в исправного "посредника" или "диспетчера", но так вышло, что судьба устроила ему испытание, определив совершенно точно час и место, как будто нарочно хотела проверить эти его качества на прочность.

Передо мной в сотый, наверное, раз встал гостиничный вестибюль, шеренга игровых автоматов, лестница, ведущая в бар.

По ней Кузнецов поднялся наверх и свернул влево, в проход между каменными вазонами и перегородкой. Перед ним был отрезок длиной пять-шесть метров - отрезок, на котором он оставался практически невидимым, на котором решилась его судьба...

Чутье подсказывало, что я как никогда близок к разгадке. Не хватало какой-то детали, мелочи, которая поставила бы все на свои места. Досадней всего, что я понятия не имел, где искать эту самую мелочь: в "Лотосе", в таксопарке или на пляже санатория имени Буденного. Зря все-таки я туда не съездил, авось что и выискал бы. Ну ничего - мое время еще не истекло. До открытия фестиваля - а других мероприятий на сегодня не предвиделось оставалось целых десять часов. Самым разумным было воспользоваться советом начальства и провести день на пляже. А уж на каком именно пляже - решу сам, там видно будет...

Я приподнялся на локте и взял с тумбочки часы. Они показывали половину одиннадцатого.

Мысль о еде вызывала у меня что-то вроде павловского рефлекса, однако на Нинины запасы рассчитывать не приходилось - со вчерашнего дня в холодильнике оставалась только пачка масла да бутылка молока, которое не стал бы пить, даже если б мне угрожала голодная смерть. Делать нечего придется бежать в магазин.

Откинув простыню, я выбрался из постели и, наскоро одевшись, вышел во двор.

В 10.45 мой рапорт пополнился новой строчкой:

По дороге в магазин слежки не обнаружил.

Погода стояла великолепная - один из двухсот двадцати солнечных дней, гарантированных туристскими справочниками. Да и сама Приморская словно сошла с глянцевой обложки рекламного проспекта. Поблескивали темно-зеленым лаком кроны пальм, слепили белизной стены "Лотоса", всеми цветами радуги полыхали тенты над столиками кафе, а сверху, объединяя все это, туго натянутым полотном висело пронзительно голубое небо.

В качестве бесплатного приложения к экзотическому ландшафту у входа в гостиницу прогуливался известный на всю страну исполнитель цыганских романсов, и публика глазела на своего кумира.

Отсутствие среди припаркованных у гостиницы машин шахмамедовского такси меня не удивило - не может же он работать круглые сутки, но и Витька видно не было, а к нему я успел привыкнуть не меньше, чем к Тофику. Должно быть, они тоже взяли выходной. Что ж, тем лучше.

Я перешел через дорогу и свернул на бульвар.

До магазина было рукой подать, и я добрался до него без всяких приключений, что случалось со мной в последнее время нечасто.

Продуктов набрал с запасом, сколько влезло в сумку, а под занавес купил две банки консервированных ананасов - очень уж красивая на них была этикетка.

11.10. На обратном пути слежки не обнаружил.

Завтракали мы с Ниной часом позже, но ни этот факт, ни перечень своих покупок я в отчете не отразил - это не имело к делу никакого отношения.

12.45. По дороге на городской пляж слежки не обнаружил.

К двум часам я начал подумывать, не бросить ли мне свою затею с рапортом. Горизонт был чист, без единого пятнышка.

После очередного заплыва мы с Ниной лежали на горячей гальке у самого моря и обсыхали, подставив солнцу мокрые спины. Болтали о разном, больше о пустяках. Получилось это само собой, без нажима, хотя в глубине души я побаивался, что Нина сделает попытку возобновить разговор о моей профессиональной принадлежности, но она молчала. Может, ждала, что я сам затрону опасную тему, но я, разумеется, тоже помалкивал.

Народа на пляже было негусто.

Справа к молу то и дело приставали прогулочные катера, и тогда оттуда доносился усиленный мегафоном голос, объявлявший время отправления и остановки в пути следования. Среди других остановок назывался и санаторий имени Буденного. Катера в том направлении шли с интервалами в сорок минут.

Я с самого начала собирался предложить Нине прокатиться - кстати, это был самый верный способ проверить, нет ли за нами "хвоста", - но вода оказалась до того теплой, а желание искупаться столь сильным, что я всякий раз откладывал.

Мы пропустили уже два рейса, а несколько минут назад от причала отвалил еще один катер, взявший курс на санаторий.

"Поедем следующим", - решил я, глядя на ныряющих с мола пляжников.

Мое внимание привлек парень в ярко-красных купальных трусах. Он прыгал почти без разбега и находился под водой особенно долго. Это был ловец рапанов. Всякий раз, когда он выныривал с раковинами в поднятых руках, помощник помогал ему выбраться на волнорез и складывал раковины в сетку, а ныряльщик, отдышавшись, отправлялся за следующей партией.

- Интересно, сколько можно продержаться под водой без акваланга? спросил я после особенно затяжного прыжка.

- Не знаю. Минуты две, наверно. - Нина возилась с камешками, которые мы перед этим собрали на берегу.

- А вон тот парень пробыл три с половиной минуты.

Нина протянула мне голубоватый камешек с тремя серебряными прожилками. Он светился изнутри и был почти прозрачным.

Спрятав его в карман рубашки, я перевел взгляд на белую точку, удалявшуюся в сторону санатория. Пора было собираться. Лучше, конечно, если мы поедем вдвоем, это вызовет меньше подозрений, но, если Нина откажется, поеду один.

- Тут акулы водятся? - начал я издалека.

- Водятся.

- А дельфины?

- Конечно. - Нина перевернулась на спину и зажмурилась от прямых солнечных лучей. - Если хочешь, можешь съездить в дельфинарий. Туда электрички ходят и автобусы.

- Обязательно съезжу... Ну а на воле, в открытом море? - гнул я свою линию.

- К берегу они не подплывают, но иногда в хорошую погоду их видно с прогулочных катеров.

Теперь она попала в самую точку.

- Вот бы взглянуть! Всю жизнь мечтал посмотреть на живого дельфина. Может, прокатимся, вдруг повезет?!

Наверно, я маленько переборщил, изображая свой восторг по поводу прогулки, - Нина приподнялась на локте и спросила настороженно:

- Это необходимо?

- Что? - попробовал я схитрить, хотя это не имело никакого смысла.

- Тебе нужно, чтобы мы туда поехали?

Можно было потянуть резину, спросить, что она подразумевает под словом "туда", но я и так это знал.

- Мне нужно, чтобы туда поехал я.

Она снова опустилась на гальку и прижалась лицом к сложенной в изголовье одежде.

- Когда это кончится? Когда?!

- Сегодня, - сказал я. - Сегодня все выяснится, а завтра... - Я запнулся, потому что в голове вдруг мелькнула догадка - верней, не догадка, а только тень догадки, настолько она была странной и неожиданной.

- Что завтра? - спросила Нина.

- Завтра?.. Ах да. Завтра мы с тобой поедем в дельфинарий. На автобусе.

Она уловила перепад в моем настроении, а может, ее смутил тон, которым я это сказал, но промолчала.

Я не сводил взгляда с ныряльщиков - именно они натолкнули меня на идею, которая с каждой секундой казалась все менее странной. Она в корне меняла представление о случившемся, и как раз по этой причине я не хотел торопиться с выводами.

Подтвердить или опровергнуть мою идею мог лишь один человек. Чтобы с ним увидеться, надо было ехать в санаторий.

Я подумал о магнитофоне, который специально не вынул из сумки, когда собирался в дорогу, и спросил у Нины:

- Хочешь мне помочь?

- Хочу, - ответила она без колебаний.

- Нужно, чтобы ты прослушала одну запись. Только не сейчас и не здесь.

- Хорошо, - кивнула она.

- И еще: через полчаса отходит катер. Мы сядем в него и поедем смотреть дельфинов. Учти - это самая обычная морская прогулка. Нам безразлично, куда идет судно и где оно делает остановки.

- Ты хочешь, чтобы поездка выглядела как бы случайной? - Нина улыбнулась чуть грустновато. - Будет исполнено, капитан.

Она угадала мое желание, но ошиблась в звании - до капитана мне было еще очень далеко.

Корабль назывался "Ассоль".

Вблизи он оказался гораздо больше и комфортабельней, чем я думал, имел две палубы, бар в трюме и площадку для танцев на корме.

Мы сели в числе первых пассажиров и сразу поднялись на верхнюю палубу, облюбовав место у спасательной шлюпки.

Отсюда открывался прекрасный вид на набережную, а мол с билетной кассой и трапом был как на ладони.

Долго ждать не пришлось. Вскоре у питьевого фонтанчика, что находился неподалеку от причала, появился Тофик.

14.43. При посадке на катер обнаружил "хвост". Слежку ведет Т. Шахмамедов.

Купив билет, он долго ошивался около кассы и прошел на корабль, затесавшись в толпу туристов, из чего я заключил, что распределение ролей осталось прежним и что прятаться нужно не нам, а ему.

Это намного облегчало задачу.

Постепенно поток пассажиров пошел на убыль. Заиграла музыка. Мы спустились вниз и пробрались на корму, где незадолго до отплытия начались танцы.

Я не искал Тофика, и он, надо отдать ему должное, не попадался нам на глаза. Лишь однажды, когда "Ассоль" уже отвалила от пристани и вышла в море, его пышная, похожая на черный одуванчик шевелюра возникла справа по борту. Возникла и тут же исчезла.

Санаторий был второй по счету остановкой. По расписанию мы прибывали туда в 15.45.

К этому времени веселье на корме достигло апогея.

Поддавшись общему настроению, мы тоже танцевали, причем увлеклись настолько, что чуть не пропустили остановку. Нина танцевала отлично. Это оценил не только я: возле нас, норовя оттеснить меня в сторонку, лихо отплясывал шустрый паренек в адидасовской экипировке и с блестящим амулетом на шее. Держался он в рамках приличия, но от этого нравился мне еще меньше, так что пришлось пару раз нечаянно наступить на его новехонькие кроссовки, что не оставило его равнодушным. Он огрызнулся, но намек понял и мигом переключился на яркую блондинку, танцевавшую по соседству.

Нам пора было двигаться к выходу. Делать это следовало с умом, чтобы не обеспокоить Тофика раньше времени.

Сперва мы заглянули в бар (по пути я боковым зрением засек, как он метнулся в другой конец палубы), потом прогулялись вдоль салона и остановились поблизости от дверцы, через которую должна была производиться посадка.

Над водой в поисках провианта носились чайки. Розовые, белые, с янтарным отливом, они подлетали так близко, что были видны их черные, без возраста, бусинки глаз. Мы успели скормить им полпачки печенья. Другую половину съели сами.

Тофик забрался наверх и укрылся за спасательной шлюпкой прямо над нашими головами. Заметил я его чисто случайно: Нина вытащила зеркальце, и на его поверхности на миг отразилась желтая майка с зеленым кантом по рукавам - второй такой на судне не было.

"Ассоль" сбавила обороты. Описав плавную дугу, она приближалась к причальной стенке, сплошь увешанной старыми автомобильными покрышками.

Мягкий толчок, и на берег полетели канаты. Выдвинули трап. Началась посадка.

Я почувствовал, как напряглась в моей ладони рука Нины.

- Идем? - спросила она вполголоса. Я не говорил ей о Шахмамедове, но, видно, она догадалась, что наши перемещения по кораблю совершались неспроста.

- Успеем.

Здесь выходили человек шесть-семь, вошла одна девушка. Вахтенный, не глядя, надорвал ее билет и взялся за поручни, собираясь убрать сходни.

- Постой, друг. - Я пропустил Нину вперед и следом за ней быстро сошел на пристань.

За спиной лязгнули дверцы. "Ассоль" плавно отвалила от причала.

Полоска воды все увеличивалась, отдаляя нас от владельца желтой майки с зеленым кантом по рукавам. Кстати, его на верхней палубе видно не было очевидно, бежал вниз, кроя меня на чем свет стоит, но это было уже его личное дело.

Мой отчет украсила следующая пометка:

15.52. Ушли от наблюдения.

Санаторий стоял на пригорке. Вероятно, когда-то его территория была обнесена забором, от которого с той поры осталось несколько литых чугунных ячеек по обе стороны от входа.

Под стать им была и арка, и лавки на тяжелых гнутых ножках, и старая, но добротная лестница с пузатыми стойками балюстрады, тщательно отреставрированная и выкрашенная белой масляной краской.

По этой лестнице мы поднялись к трехэтажному зданию, где, судя по вывеске, помещались администрация и процедурные кабинеты. Поодаль на газоне паслись не то бронзовые, не то "под бронзу" олень с олененком.

Внутри царила стерильная тишина, а чтобы мы ненароком ее не нарушили, полы выстелили толстыми ворсистыми дорожками.

- Вы не подскажете, в каком корпусе искать отдыхающего Пасечника? спросил я у строгой усатой женщины, сидевшей под табличкой "дежурный регистратор".

- Зачем он вам?

Я растерялся.

- А разве это имеет значение?

- Имеет, - отрезала она, выразительно покосившись на мою сумку. Здесь лечебное заведение, у нас режим, и я обязана оберегать покой своих больных.

Вот, значит, куда подевались недостающие ячейки от забора!

- Видите ли, он мой дядя. Мы с сестрой отдыхаем тут неподалеку и хотим с ним повидаться. Если он узнает, что мы были тут и не зашли проведать, у него откроется язва, а то и еще что похуже. Так уже было однажды, в прошлом году. Его еле откачали...

Она смерила холодным взглядом сначала меня, потом Нину, но журнал все-таки открыла.

- Как его имя и отчество?

- Валерий Федорович.

Дежурная полистала свой гроссбух, нашла нужную запись.

- Вы опоздали, - сказала она подчеркнуто бесстрастно. - Пасечник Валерий Федорович закончил курс лечения и первого октября выехал по месту жительства.

Ниточка, с помощью которой я надеялся проверить свою идею с ныряльщиком, оборвалась. Правда, оставалась еще одна.

- Скажите, пожалуйста, а Аксенова Ирина Николаевна, она еще у вас?

- Это тоже ваша родственница? - ядовито осведомилась дежурная.

Трудно сказать, что ею руководило: бдительность или мания величия не исключено, что и то и другое вместе.

- Вы угадали, она моя тетя. Если нужны доказательства, я готов их представить вашему главному врачу. Где он у вас помещается?

Дежурная пошевелила усами, но, пересилив себя, зашелестела страницами.

- Аксенова выехала позавчера.

И вторая ниточка оборвалась.

Так всегда: лишь только удается найти ключ и открыть дверь, как за ней сразу же обнаруживается следующая. Я тянул с поездкой, потому что внутренне не был готов к встрече с последними свидетелями, видевшими Кузнецова живым, и вот теперь, когда один-единственный вопрос мог разрешить все сомнения, мне некому его задать.

16.37. Установлено, что Пасечник В. Ф. и Аксенова И. Н. выехали из санатория.

3

Солнце прошло уже две трети пути. Удлинились тени. В проемах между деревьями голубой ширмой висело море, и кто-то прятавшийся за горизонтом двигал по его кромке игрушечные кораблики.

Всю дорогу до пристани я думал о ловце рапановых раковин. Идея, которую он мне подсказал, нуждалась в проверке. Я почти не сомневался, что Пасечник, застань мы его на месте, подтвердил бы мою догадку, но он уехал. Значит, надо было искать другой способ проверки. И я его нашел. В первый момент он показался чересчур жестоким по отношению к Нине, но иного выхода у меня не было.

- Ты бывала здесь раньше? - спросил я, когда мы спустились к причалу.

- Нет.

- Ты не против, если мы пройдемся вдоль берега? А домой вернемся автобусом, тут неподалеку должно быть шоссе.

- А как же фестиваль? - спросила Нина. - У нас билеты на восемь.

- Успеем.

Она пожала плечами, и мы свернули вправо, взяв направление на дикий пляж.

Впереди, километрах в полутора, в море выступал мыс. Туда мы добрались довольно быстро. Дальше берег обрывался, и пришлось брести по колено в воде. Потом пошла узкая полоска, уставленная крупными валунами, потом валуны кончились, и склон горы стал более пологим.

Через час с четвертью мы были у цели.

Я помнил эту местность по фотографиям, только в натуре она выглядела еще пустынней. Действительно, дикий пляж - другого названия не подберешь. Два недостроенных волнореза, кучи нанесенных штормом водорослей, покосившаяся кабинка раздевалки.

Даже море здесь было другим, более первобытным, что ли. Покрытое мелкой рябью, сейчас оно не радовало и не влекло, как прежде, скорей пугало, будто было живым существом, неприступным, холодным, готовым защищать свою тайну.

Переправившись через речушку, мы остановились у гладко отполированной коряги.

Примерно в этом месте семнадцать дней назад нашли личные вещи Сергея: одежду, платок, сигареты со спичками и горсть монет - все, что после него осталось.

Я повесил сумку на сучок и скинул сандалии. При мысли, что придется лезть в воду, по коже пробежал холодок, но идти на попятную было поздно.

- Уйдем отсюда, - неожиданно сказала Нина. Наверно, ей передалось мое состояние.

- Ты забыла про запись, - напомнил я, стягивая с себя рубашку. Сейчас окунусь, послушаем пленку и...

- Прошу тебя, уйдем!

- Почему?

- Не нравится мне здесь.

- Ерунда, роскошное место... - Я отвернулся, чтобы не видеть выражения ее глаз, и с разбегу бросился в воду.

Отплыв подальше, я лег на спину и подождал, пока восстановится дыхание.

Нина стояла на берегу у самой воды. Она не отрываясь смотрела в мою сторону. Я не различал ее лица - мы были слишком далеко друг от друга, но чудилось, что она смотрит с тревогой и осуждением.

Меня вдруг взяли сомнения и неудержимо потянуло назад. "Для чего ты все это затеял? - ломая традицию, спросил я у своего двойника. - Для чего стараешься? Для дела? Но оно практически закончено. Для себя? Для Нины? Но даже в случае удачи это не принесет облегчения ни тебе, ни ей. Вернись, пока не поздно, чего тебе не хватает?"

Он молчал, и я ответил за него: "Правды". То, что собирался сделать, тоже было борьбой за правду, ведь каждый борется за нее по-своему.

Я вскинул руки, набрал полные легкие воздуха и нырнул в зеленую, пронизанную солнцем толщу воды.

Ловец рапанов держал дыхание три с половиной минуты. Это наверняка не предел, но требует тренировки и опыта. У меня его не было, поэтому я решил сэкономить на скорости и что есть мочи припустил к волнорезу.

Мысли работали четко - я и не знал, что под водой так хорошо думается. Одно плохо - запас воздуха был небеспредельным.

Вскоре появился звон в ушах и стало давить в виски.

До волнореза было метров двадцать пять, больше половины этого расстояния осталось позади. Если я рассчитал правильно, в момент, когда поднимусь на поверхность, Нина будет плыть мне на выручку. Сейчас она находилась в положении Пасечника, точь-в-точь. Условия были те же самые, не совпадало только время, но это даже на руку...

На исходе второй минуты я начал задыхаться.

Боль в висках сделалась невыносимой, а в ушах гремели колокола. В груди, корчась от нехватки кислорода, билось и рвалось наружу сердце. Это был предел. Еще секунда, и в легкие, заполняя пустоту, хлынула бы морская вода, но тут, словно в награду за муки, мои ладони уперлись в покрытую мхом поверхность.

Нины на берегу не было. Рассекая воду, она мчалась к тому месту, где видела меня в последний раз.

Я хотел закричать, но из горла вырвался хриплый клекот. Пальцы посинели, как у утопленника, а перед глазами вспыхивали и гасли оранжевые круги.

Кое-как я вскарабкался на скользкий от слизи бетон волнореза и замахал руками.

18.10. На диком пляже близ санатория имени Буденного мною воспроизведены обстоятельства, при которых была найдена одежда Кузнецова С. В.

Считаю, что вечером семнадцатого сентября погибший на пляже вообще не находился. Дело, по всей видимости, происходило так: после совершения ограбления преступник (сообщник Кузнецова) привел кассира в бесчувственное состояние, увез его с места преступления и убил. Затем привез вещи на пляж с целью инсценировать несчастный случай. Не исключено, что вещи подброшены еще шестнадцатого, а спустя сутки отдыхающий санатория Пасечник В. Ф. со своей спутницей натолкнулся на сложенную у берега одежду, увидел человека, барахтавшегося в воде, и в темноте (21 час) принял его за утопающего, в то время как это был ныряльщик, случайно оказавшийся в этом районе пляжа.

Неизвестно, что подумала Нина по поводу моей выходки. Похоже, поверила, что я просто не рассчитал силы и едва не пострадал от собственной неосторожности. Это было очень недалеко от истины, так что разубеждать ее я не стал. Мы вернулись на берег. Нина заставила меня надеть рубашку и уложила под корягой, наскоро соорудив тент из полотенца. Я все еще не пришел в себя после заплыва и потому не сопротивлялся - лежал притихший, завороженный теплом, исходившим от прогревшейся за день гальки.

В нескольких шагах от нас сонно плескалось море. Пахло водорослями и хвоей от стоявшей неподалеку сосновой рощи. Солнце клонилось к горизонту. Возможно, я уснул, но сон был легким и очень недолгим: когда открыл глаза, Нина по-прежнему сидела рядом.

- Знаешь, а мне здесь нравится, - сказал я, на этот раз вполне искренне.

Разница и впрямь была велика. Одно дело находиться на месте преступления и совсем другое на заброшенном пляже, где никто никого не убивал. Теперь берег казался по-своему уютным, даже симпатичным, а море спокойным и ласковым.

Нина промолчала - она осталась при своем мнении.

Я достал из кармана камешек. Он подсох и стал почти белым. Природа придала ему безукоризненную форму, а три поперечные прожилки были расположены симметрично и сверкали, как дорогая инкрустация, врезанная в твердь искусным ювелиром.

Нина взяла его у меня, подержала, рассматривая, и вернула. У нее были еще влажные руки, и камешек, смоченный морской водой, снова стал голубым.

- Что-то есть хочется, - сказал я. - У нас печенья не осталось?

- Нет, - односложно ответила Нина.

- А который час?

Она подвернула манжету рубашки и посмотрела на часы.

- Без двадцати семь.

- Ого! - Я приподнялся и сел, облокотившись о корягу. - Мы, кажется, опаздываем?

- Если на такси, успеем. - Она повернулась лицом к заходящему солнцу и напомнила: - Ты хотел, чтобы я прослушала какую-то запись.

Откровенно говоря, у меня пропало желание крутить пленку. Не вспомни о ней Нина, я бы, пожалуй, отказался от этой своей затеи.

- Ты раздумал? - не оборачиваясь, спросила она.

- Да как тебе сказать...

- Ты меня жалеешь? Не надо, я же вижу, что тебе это тоже неприятно.

- В общем-то, да...

- Где она? В сумке?

- В сумке.

Она вытащила магнитофон, положила его рядом с собой и включила.

Из динамика вырвалось стремительное аллегро из "Опасной игры" Алексея Козлова. От форсированного звука электросаксофона отдавало металлом. Он резал слух и был в явном разладе с разлитым в воздухе покоем.

Наконец музыка оборвалась. Раздался щелчок и сразу за ним голос Кузнецова:

"Посмотри, я правильно поставил на паузу?"

Остальное было мне известно. Я слушал вполуха, попутно вспоминая четыре пункта, которые вывел ночью, сидя в беседке.

Пункт первый: Кузнецов встречался с барменом 13 сентября.

Пункт второй: Он пытался взять в долг деньги.

Пункт третий: Бармен имеет кличку Виски и не любит, когда его так называют.

Пункт четвертый: Виски склонял Сергея принять предложение Стаса.

К ним стоило добавить пятый и, может быть, наиболее существенный: Кузнецов просил одолжить ему деньги не тринадцатого, а раньше тринадцатого он только напомнил о своей просьбе: "Ты не забыл, о чем мы говорили?"

Коли так, выходит, Витек мог быть не первым и уж наверняка не последним, к кому Сергей обращался с подобной просьбой. Причем обращался к самым близким друзьям и тем, кому мог откровенно, без утайки, рассказать о долге, и о Стасе, и о плане, в котором ему предназначалась роль козла отпущения.

Пойдем дальше.

До тринадцатого нужной суммы у него не было. Это точно. Но оставалось еще целых два дня. Получается, что в эти-то два дня он и встретился с человеком, которому поведал о двери с английским замком, которого просил занять деньги и который...

Я пропустил момент, когда закончилась запись.

Из магнитофона неслись скрежещущие модуляции синтезатора. Я выключил его и, не вытаскивая кассеты, спрятал в сумку.

Нина сидела, опустив голову. Ее лицо прикрывали мокрые, непросохшие пряди волос.

- Сергей погиб из-за этого? - спросила она тихо.

- Из-за этого тоже.

- С кем он говорил?

- С барменом из "Страуса", с тем, что приносил с собой спиртное, помнишь?

Она не ответила.

- Я не знала, что у него был долг.

Со стороны гор пахнуло ветерком, и стало слышно, как в отдалении шумят сосны.

Я застегнул рубашку.

- Давай собираться. Уже поздно.

Мы молча оделись и пошли к шоссе.

По дороге впечатление от прослушанной записи немного улеглось, и Нина ответила на мои вопросы. Она повторила, что сегодня впервые узнала о долге, что своих друзей Сергей принимал, как правило, не дома, а в пристройке, что там они вели свои разговоры и там скорее всего и была сделана запись, которую я ей дал прослушать.

- Он продавал что-нибудь из своих вещей в последнее время?

- Насколько я знаю - нет.

- Не заводил разговора о деньгах?

- Нет. Мы вообще мало говорили. Это был полный разрыв, - сказала она. - Жили практически порознь: он в одной комнате, я в другой. Я готовила на двоих, оставляла ему еду, но мы почти не общались.

- Это его устраивало?

- Мы договорились, что я поживу до зимы. К Новому году мне обещали комнату в общежитии. Он это знал.

- Скажи, кто мог занять ему крупную сумму денег?

- Никто, - твердо сказала Нина.

- А у кого он мог просить взаймы?

- Мне, кажется, у любого. - Она подумала и уточнила: - Но, конечно, не такую большую сумму.

- А какую?

- Не знаю. У сослуживцев вряд ли. Может, у своих друзей? У того, толстого, или у Тофика. Но я уверена, что таких денег ему бы никто не дал.

- Почему?

- Ему нечем было возвращать, они это знали. А в лотерейный выигрыш верил только он один.

- Но сам-то он мог надеяться, что ему дадут в долг?

- Это на него похоже...

* * *

До центра мы добрались на попутной. Водитель не возражал подбросить нас до самого дома, но я попросил остановить на привокзальной площади: вспомнил, что мне не во что переодеться. Костюм и приличная пара обуви лежали в камере хранения.

Там, как назло, толпилась очередь, и мы потеряли минут пятнадцать. Потом еще десять, пока ловили машину. К дому подъехали под сигналы точного времени.

- Ничего, попадем на второе отделение, - сказал я, расплачиваясь с водителем.

20.00. Вернулись на Приморскую.

Улица к этому времени обезлюдела. Те, кому повезло с билетами, сидели сейчас в концертном зале, остальные смотрели фестиваль по телевидению. Из окон гостиницы доносились фанфары, возвещавшие о начале песенного марафона.

Пока мы приводили себя в порядок, телевизор прогрелся, и на экране возникла сцена с двумя ведущими. Шло представление гостей и участников фестиваля.

Нина надела длинное вечернее платье, сделала прическу.

Я тоже переоделся - облачился в костюм, повязал галстук, навел глянец на туфли, хотя мама всю жизнь учила меня делать это в обратном порядке.

В восемь сорок мы вышли из дома.

Нина сунула было ключ под коврик, но передумала и положила в сумочку. Оставлять его было не для кого.

Концертный зал "Юбилейный" находился слишком близко, чтобы пользоваться городским транспортом, но мы уже опоздали и решили срезать путь. Спустились до середины лестницы, что брала начало у "Лотоса", и свернули в боковую аллею, ведущую вдоль набережной. Однако там оказалось перекопано - прокладывали кабель, - и пришлось возвращаться.

"Плохая примета", - подумал я, поднимаясь обратно к гостинице.

Здесь было все так же пустынно. Швейцар покинул свой пост и украдкой потягивал пепси на террасе кафе. В глубине вестибюля светились телевизионные экраны.

Когда мы проходили мимо телефонной будки, у меня зачесались руки страшно хотелось позвонить своим, посоветоваться, поделиться последними новостями, но это было запрещено. До конца моей изоляции оставалось три с половиной часа.

Вскоре мы вышли на широкую площадь, посреди которой, топорщась зубчатой кровлей, высилась бетонная громада "Юбилейного" - самого большого в городе концертного зала.

У входа шумела кучка опоздавших. Они осаждали билетершу, которая предусмотрительно спряталась за толстой, запертой на висячий замок решеткой.

- Не просите, товарищи, зал переполнен, - механически повторяла она, как видно, не в первый раз. - Со всеми вопросами обращайтесь в дирекцию. Есть указание опоздавших не пускать. Видите замок?

Против замка возразить было нечего.

- А после антракта пустите? - спросил кто-то.

- И после антракта не пущу.

- Это безобразие! У нас билеты!

- Не просите, товарищи, зал переполнен. Со всеми вопросами... - И все повторялось сначала.

Примета начинала сбываться - шансов попасть в зал, кажется, не было.

Мы с Ниной поднялись на смотровую площадку, бетонным козырьком нависавшую над крутым берегом.

- Ну вот, я испортил тебе вечер, - сказал я.

Она улыбнулась и легко коснулась моего плеча.

- Посмотри, как красиво.

Внизу, под нами, в мягком лунном сиянии искрилось море. Справа, на фоне фиолетового неба, темными силуэтами вырисовывались строгие шпили морского вокзала. Слева цепочками огней горел порт.

Вскоре за ажурными решетками "Юбилейного" появилась нарядная публика. Закончилось первое отделение.

- Не знаешь, где здесь служебный вход? - спросил я.

- По-моему, за кассами, с тыльной стороны, - сказала Нина. - А что?

Я снял с руки свой верный хронометр и опустил его во внутренний карман пиджака.

- Пойдем попробуем прорваться.

Мы пересекли площадь и обошли здание сбоку.

У служебного входа стояло десятка два машин. Несколько таксистов, собравшись в кружок, травили анекдоты - оттуда то и дело раздавались взрывы дружного смеха. У самой двери, поглядывая в их сторону, прохаживался парень с красной нарукавной повязкой.

- Послушай, друг, - обратился я к нему, - не скажешь, это здесь музыканты, что в фестивале участвуют?

- Ну здесь.

- Ты не вызовешь нам Вадима - флейтиста из оркестра?

- Какого еще флейтиста?

- Юрковского, - подсказала Нина.

- Понимаешь, какая история, - снова вступил я. - Мы с ним на пляже сегодня познакомились, в шахматы играли, а когда он ушел, часы остались, вот эти. - Я вытащил из кармана "Полет". - Ну мы и хотим отдать. Часы вроде ценные. Может, подарок или память от любимой женщины.

Дружинник с видом знатока взглянул на хронометр исогласился:

- Часы недешевые, у меня такие были. Только позвать я его не могу, нельзя мне отсюда отлучаться. - И посоветовал: - А вы подождите, после окончания все артисты через эту дверь выходить будут.

- Да не можем мы ждать, в том-то и загвоздка. Поезд у нас через час. - Я показал ему контрамарку. - Видишь, он нам и пригласительный дал, да мы не пошли. Уезжаем, какой уж тут фестиваль. Отсюда прямо на вокзал.

Он взял контрамарку, осмотрел ее с обеих сторон и нашел, что она в полном порядке.

- Да, дела...

- Ну не оставаться же нам из-за этих часов: сам рассуди.

- Ладно, - сдался он, - раз такой случай. Валяйте к своему флейтисту. Тут его один уже спрашивал, сказал, что брат, так я его тоже пропустил. Он поправил повязку. - Только уговор: по-быстрому, одна нога здесь, другая там. Пойдете по коридору и первый поворот налево - там оркестранты.

- Спасибо.

Мы прошмыгнули мимо. Я не стал уточнять, кого он пропустил перед нами, гораздо больше меня интересовало другое.

- Как, ты сказала, фамилия Вадима? - спросил я, шагая вместе с Ниной в указанном направлении.

- Юрковский. Ты разве не знал?

- Нет.

Мы свернули налево и чуть не столкнулись с тучным мужчиной, сильно напудренным, во фраке и крахмальной манишке. Кроме него, в коридоре стояли еще несколько курильщиков, но никто из них не обратил на нас внимания.

Мы прошли дальше вдоль ряда одинаковых, отделанных коричневым пластиком дверей.

Я пожалел, что не спросил, за какой из них можно найти Вадима, и уже остановился, собираясь постучать в первую попавшуюся, как вдруг дверь, мимо которой мы только что прошли, распахнулась, и, оглянувшись, я увидел Тофика.

Схватив Нину в охапку, я отпрянул к стене. И вовремя. Из комнаты вслед за Шахмамедовым, опираясь на костыли, вышел Вадим.

- Подожди, - крикнул он. - Я согласен.

Видимо, Тофик остановился - я не видел его из-за прикрывавшей нас двери.

- Ты сегодня работаешь?

- Нет, нет! Ты меня не уговаривай. Три дня уговаривал, хватит! Я тебе так скажу: если не хочешь, это сделаю я! Понимаешь?! Сам сделаю!

"Чего-чего, а горячности в нем не поубавилось", - мельком подумал я.

- Хорошо. Подожди меня у служебного входа. После концерта...

- Никакого концерта! Никакого после! Сейчас! Сию минуту! Мне надоело цацкаться с этой гадиной! Сегодня он от меня ушел, а завтра из города улизнет. Ты этого хочешь, да?! Этого?! Или сейчас, или...

- Ладно, - перебил его Вадим. - Я попробую отпроситься, придумаю что-нибудь. Только сначала заедем ко мне, надо переодеться. Ты на машине?

- Нет, не на машине.

- Ничего. Поедем на моей. На, держи ключи. Жди, я скоро выйду.

Я взял Нину под локоть и, шепнув "не оборачивайся", повел ее в конец коридора. Так было меньше риска, что нас обнаружат. Если бы после того, как закроется дверь, Тофику взбрело в голову оглянуться, он увидел бы нас в спину.

Мы благополучно дотянули до конца коридора и свернули за угол.

Только тут я перевел дух. Потом взглянул на Нину. Лицо у нее побледнело и было испуганным. Но времени для объяснений не оставалось.

- Ни о чем не спрашивай, - сказал я. - Потом все поймешь.

В ответ Нина беззвучно пошевелила губами.

Я выглянул из-за угла.

Вадим стоял в противоположном конце коридора и говорил о чем-то с напудренным толстяком в черной фрачной паре. Надо было переждать.

В это время в проходе показался кто-то из оркестрантов. Повернувшись к нему спиной, я загородил собой Нину. Мужчина прошел мимо и, хохотнув, пропел густым басом:

О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!

Кто вас увидел, не забудет никогда...

Голос стих за поворотом.

- Не бойся, все будет хорошо, - сказал я.

- Я не боюсь. - Страх в ее глазах и вправду исчез.

- Сейчас мы зайдем к Вадиму. Постарайся держаться так, будто ничего не случилось.

- Я постараюсь...

Дальнейшее происходило быстро и как будто не с нами, а с кем-то другим, за кем я наблюдал со стороны, не в силах ни помешать, ни помочь, ни что-либо изменить в происходящем.

Вадима мы застали укладывающим свою флейту в футляр - очевидно, его отпустили, - но, увидев нас, он отложил инструмент и, выслушав, повел лабиринтами переходов в зал, где перепоручил высокой седой женщине, которая после коротких переговоров пообещала посадить нас на приставные места сразу, как только начнется второе отделение. Вадим, в свою очередь, пообещал встретить нас после концерта, пожелал приятно провести время и, сославшись на строгость дирижера, удалился.

Минут пять мы мозолили глаза седовласой контролерше, а потом, улучив момент, сбежали и пустились в обратный путь по закулисным лабиринтам.

Плутая узкими коридорами, я лихорадочно соображал, что делать дальше, как предупредить своих, ведь они не знали, какой оборот приняли события. Дорога была каждая минута! К черту запреты, я готов был нарушить приказ и позвонить в розыск, да где сейчас найдешь телефон. И потом: попробуй растолкуй в двух словах, почему я считаю, что нельзя оставлять эту парочку без присмотра...

Вадима мы нагнали у самого выхода. Он мелькнул в проеме и захлопнул за собой дверь.

Счет пошел на секунды. Больше медлить было нельзя, надо было что-то решать. Я почти физически ощущал приближение развязки.

Приняв решение, я двинулся в конец коридора.

- Я с тобой! - Нина не отставала от меня ни на шаг.

- Ты останешься здесь, - как можно тверже сказал я.

Неизвестно было, во что выльется моя последняя попытка проникнуть в тайну смерти Кузнецова, но в любом случае я не имел права втягивать в это дело Нину.

- Сейчас ты найдешь телефон и позвонишь по номеру, который я тебе дам. Скажешь, кто ты, и передашь разговор, который мы слышали. - Я назвал номер. - Запомнила?

Она кивнула и отпустила мою руку.

- Повтори.

Нина повторила.

- После того как позвонишь, немедленно возвращайся домой и жди. Все, иди.

Я легонько подтолкнул ее в спину, выждал немного и открыл входную дверь.

Пока мы мотались по закоулкам "Юбилейного", наступила ночь. В небе осколком блюдца висела половинка луны. Высыпали звезды.

- Ну что, нашел своего флейтиста? - спросил дружинник.

- Нашел.

- А девушку где потерял?

- Сейчас выйдет, - ответил я, чтобы отвязаться, но Нина действительно вышла и остановилась рядом.

Выяснить, почему она это сделала, я не успел - со стоянки, мигая малиновыми фонарями, отъехала "Каравелла".

Я был не один, меня окружали люди - тысячи людей, готовых прийти на помощь, попроси я об этом, но последние отпущенные мне секунды уже истекли. Сейчас от моего решения зависела человеческая жизнь. В сравнении с этим доводом все остальные потеряли всякое значение.

Я миновал компанию таксистов и подбежал к крайней машине с шашечками на дверцах.

Из приборного щитка торчал ключ зажигания.

Я открыл дверцу и опустился на сиденье.

Шофер, подошедший следом, заглянул в кабину сквозь опущенное стекло.

- Вылазь, парень, машина занята.

Пришлось в нескольких словах обрисовать ему положение. Был, конечно, риск, что он не поверит, подтвердить свои слова мне было нечем, но он поверил - недостающие доказательства, как видно, компенсировало выражение моего лица. Не теряя времени, он сел за руль и включил зажигание.

- Куда?

- Давай-ка за той машиной. - Я показал на удалявшуюся "Каравеллу". И как можно осторожней, - предупредил я, сам точно не представляя, что означает мое "осторожней".

Обернувшись, я мельком увидел, как к нам со всех ног бежит Нина. В ту же секунду взвыл двигатель, и, чиркнув крылом о багажник соседней машины, мы вылетели со стоянки.

22.07. Начал преследование. Объект - "Жигули" белого цвета. Государственный номерной знак 87-92.

"Каравелла" показалась сразу, лишь только мы свернули на бульвар.

Она шла на средней скорости, соблюдая правила, и на долю секунды во мне шевельнулось сомнение: стоило ли суетиться, чтобы догонять того, кто и не собирается убегать? Правда, мысль эта тотчас улетучилась - я знал, что один из сидевших в "Каравелле" убийца, а другой - его следующая, третья по счету жертва.

Выровняв скорость и перестроившись в левый ряд, таксист установил дистанцию и шел на безопасном расстоянии, пропустив впереди себя три легковушки. Сосредоточенный и невозмутимый, он вел машину, не делая попыток задавать вопросы.

Между передними сиденьями была вмонтирована портативная рация. Время от времени оттуда раздавался треск, и искаженный помехами голос запрашивал свободное такси. Наше было занято: чтобы погасить зеленый глазок, водитель еще у "Юбилейного" включил счетчик.

Четкого плана у меня не было - в подобных случаях действуют по обстановке. Не пытался я и анализировать подслушанный разговор. Достаточно того, что он вывел меня на преступника. Будь я повнимательней, это произошло бы намного раньше. Сейчас я видел все свои ошибки. И мелкие и крупные - всякие, но одной себе не прощу - список, переданный мне дежурным управления. Я штудировал его дважды, но, увлеченный стремительной сменой событий, совсем упустил из виду. Конечно, список не панацея, а совпадение фамилий еще не улика, и все-таки...

Теперь-то ясно, что отец Вадима и значившийся в списке Николай Петрович Юрковский - одно и то же лицо. "Заведующий отделением горбольницы", - уточнил я про себя, и это прозвучало как упрек, потому что опоздал со своим открытием на целых трое суток.

Помнится, Нина говорила, что Вадим, приезжая сюда, останавливается не у отца, а на даче, где у него аппаратура, коллекция пластинок, даже сауна есть. Значит, сейчас они едут туда, ведь он сказал, что хочет переодеться. Да, скорей всего так оно и есть - они едут на дачу...

Мы выскочили на ярко освещенный центральный проспект и пошли по прямой.

Во встречном потоке света стали отчетливо видны два силуэта на переднем сиденье "Каравеллы".

О чем они говорили? Обо мне? О Сергее?

Я вспомнил еще одну грубейшую свою ошибку - магазин "Канцтовары". Там я проворонил железное доказательство, не оставлявшее камня на камне от алиби преступника. Желудевый человечек. Продавщица сказала, что они давно проданы. Давно! Значит, он приехал не в понедельник, а много раньше, еще до пятнадцатого. Мне бы зацепиться за это слово... Да что вспоминать задним умом кто не горазд?

Ничего, теперь он от меня не уйдет, как тогда, в Якорном, теперь он на крючке. Главное, не сплоховать, не попасться им на глаза...

- Я - "Океан"! Я - "Океан"! - протрещал вмонтированный между сиденьями аппарат. - Михалыч, ты свободен? Сообщи, где находишься".

Водитель, не глядя, протянул руку и поднес к лицу микрофон.

- "Океан"! "Океан"! Я занят. У меня заказ. - Михалыч отключил микрофон и снова невозмутимо уперся взглядом в дорогу.

Мы проезжали мимо расцвеченного огнями цирка, когда он сказал, показав пальцем в спину:

- За нами едет какая-то машина.

- Пусть едет. - На всякий случай я все же оглянулся.

Сзади, пристроившись нам в хвост, катила новенькая желтая "Лада".

- Вы давно ее заметили?

- От самого "Юбилейного", - ответил он.

Только этого не хватало!

Я попросил чуть сбавить скорость. "Лада" сделала то же самое. Я попросил поменять ряд. Она повторила наш маневр. Кажется, нас тоже держали на крючке!

- А ну-ка, Михалыч, попробуем рассмотреть, кто в ней, - сказал я.

Водитель кивнул. Он подпустил машину поближе и резко тормознул.

Уличного освещения вполне хватило, чтобы рассмотреть сидевшего за рулем человека. Это был Стас. Он же Маквейчук. Он же подданный всех держав Макковей - босс и главный сборщик податей.

"Что-то рановато он засуетился, - подумал я. - Это, конечно, большая честь, но он нарушает условия договора. До назначенного срока еще почти полтора часа".

Михалыч отыскал в потоке машин "Каравеллу" и немного сократил дистанцию.

Слева мелькнула автозаправка и конечная остановка, на которой вчера я ждал автобуса после свидания с Симаковым.

"Каравелла", за ней мы, а за нами желтая "Лада" пересекли городскую черту.

Дорога пошла петлять. Несмотря на это, идущая впереди "Каравелла" резко увеличила скорость. Я боялся потерять ее из вида и попросил прибавить газ. "Лада" наседала и шла почти впритык - в отличие от нас Стас действовал в открытую.

Стрелка спидометра перевалила за девяносто, что по такой дороге было равносильно всем ста сорока. На особо крутых поворотах нас заносило, и я чувствовал, как от напряжения под сердцем возникает холодная сосущая пустота.

В свете фар возник синий дорожный указатель с обозначением развилки, но я не успел прочесть надписей.

- Куда это?

- Сейчас будет поворот на дачный поселок, там асфальт заканчивается, дальше идет грунтовка.

Далеко впереди замигали рубиновые огоньки. "Каравелла" прижалась к осевой и стала плавно сбавлять ход.

Мы пронеслись так близко, что можно было разглядеть сигарету в руке у Тофика.

Когда проехали метров триста, я попросил развернуть машину в обратном направлении. За нами, визжа шинами, развернулся Стас, но я старался не обращать на него внимания.

Справа в сплошном массиве зелени открылся просвет. Там еще не осело облачко пыли.

- Потушите фары, - сказал я, - и съезжайте на обочину.

Михалыч четко выполнил маневр, и мы остановились у места, где брала начало грунтовая дорога.

- Спасибо, друг, - поблагодарил я, пожалев, что так и не успел как следует разглядеть своего помощника. - Еще увидимся.

- О чем разговор, - пробурчал водитель. - Может, еще чем подсобить, так я с удовольствием.

- Нет, теперь уезжайте.

Не прощаясь, я побежал к лесополосе.

После освещенной дуговыми фонарями трассы здесь было темно, как в подземелье.

Со стороны шоссе послышался шум отъезжающей машины, а через минуту на дороге раздался хруст гравия.

Темноту прорезал яркий пучок света. Скользнув по частоколу деревьев, он уперся мне в спину. По земле заплясали длинные тени.

Стас отбросил всякую осторожность и на полной скорости шел прямо посередине дороги, заставив меня отскочить на обочину.

"Ну, теперь держись!" - мысленно приободрил себя я.

"Лада" обошла меня, скрежетнула тормозами и как вкопанная стала поперек дороги. Из кабины выскочил Стас.

Мы сближались. Верней, приближался я, а он стоял, глядя на меня с опаской, как человек, настигший врага, но не знающий, на что тот способен.

- Вот мы и встретились, Вальдемар, - сказал он, пряча что-то за спиной. - Как видишь, я исполнил обещание. Теперь очередь за тобой. Где деньги?

- Нет денег. И не будет. - Я сделал шаг в сторону.

- Стой там, где стоишь. - В его руке появился обрезок трубы. Кончились твои шуточки. Предупреждаю, лучше отдай добром.

- Я не шучу, нет у меня...

Он не дал договорить, коротко взмахнул обрезком и ударил, целясь в голову.

Мне удалось увернуться.

- С Хромым спутался? - Он восстановил равновесие и стал, широко расставив нога, похлопывая концом трубы по ладони. - Чем он тебя купил?

- Покупают то, что продается.

- Цену набиваешь? - криво усмехнулся он. - Ладно, где деньги? Говори? Конечно, с собой прихватил. Где они?! В кармане? Или у этой оставил?..

Время разговоров закончилось, тема была исчерпана, а значит, сейчас он перейдет к действиям. Я понял это чуть раньше, чем Стас, и, сделав ложный выпад, откачнулся в сторону. В ту же секунду в воздух взметнулся стальной обрезок. Раздался звон разбитого стекла.

Я пошел на перехват, но тоже промахнулся, и мы оба повалились на землю.

Он был тяжелей килограммов на шесть, к тому же я упал на спину. Это стоило мне нескольких зуботычин, от которых из глаз посыпались искры. Стас воспользовался моментом, вывернулся и вскочил, чтобы добить меня ногами, но он переоценил силу своих ударов.

Я успел подняться и, когда он кинулся вперед, встретил его прямым правым. Левый боковой лишил его способности к сопротивлению, а третий, в который я вложил весь остаток сил, сбил его с ног.

Стас рухнул, и в наступившей тишине стало слышно, как в пустой машине размеренно щелкает указатель поворота.

Если не считать ссадины под глазом и порванной рубашки, я отделался легким испугом. Чего не скажешь о противнике. Он лежал, широко раскинув руки, и не подавал признаков жизни.

Я похлопал его по щекам. Он застонал и судорожно глотнул воздух. Приводить его в чувство я не стал, это заняло бы слишком много времени, а сейчас каждая минута была на вес золота.

Я снял галстук, перевернул Стаса лицом вниз, крепко связал ему руки. Потом оттащил к "Ладе", уложил на заднее сиденье, опустил предохранители на задних дверцах, вынул ключ и закрыл машину.

Прежде чем уйти, я еще раз проверил дверцы "Лады" и во весь дух помчался по дороге.

В зеленоватом свете луны смутно мерцала колея с проросшей посередине черной травой. Без умолку верещали кузнечики.

Я добежал до поворота.

Впереди, на фоне густых зарослей орешника, тускло поблескивая лаком, стояла "Каравелла".

Где-то невдалеке хрустнула сухая ветка, наверно, птица или обломился перегнивший сук. Надо было действовать, и действовать без промедления.

Я подбежал к машине.

Кабина была пуста. За увитой плющом изгородью, в глубине участка, светилось два окна - одно поярче, другое мутным красным прямоугольником, остальное тонуло в потемках.

Калитка оказалась незапертой. Я прошел к дому и остановился у крайнего от крыльца окна.

По ярко освещенной комнате, поглядывая на часы, нервно расхаживал Шахмамедов. Через приоткрытую форточку доносилась ритмичная музыка.

Пригнувшись, я двинулся вдоль стены и заглянул во второе окно. Оно было занавешено, но не плотно - в центре, между задернутыми шторами, оставалась узкая щелка.

Я прильнул к стеклу, но увидел лишь висевший на стене ковер и колеблющуюся тень на полу, по движениям которой невозможно было определить, что делает человек, отбрасывающий эту тень.

Вот она переместилась, пропала, затем снова появилась, и всю длину щели заслонила фигура в белоснежной сорочке и черном с атласными лацканами смокинге.

Вадим - а это был, несомненно, он - и не думал переодеваться. Он поставил на подоконник пузырек и вновь исчез из поля зрения, направившись, по всей видимости, в соседнюю комнату. За миг до этого я заметил в его правой руке мокрый носовой платок, с которого капала какая-то бесцветная жидкость.

Все, что происходило со мной до сих пор, начиная с памятного разговора в кабинете начальника уголовного розыска и до столкновения со Стасом, от которого еще ныли синяки и ссадины, было прелюдией, подготовкой к этой самой минуте. В мою постройку лег последний недостающий кубик. Сейчас на моих глазах, по существу, повторялась сцена, однажды уже разыгранная на задворках гостиницы. Преступник действовал тем же способом, что и тогда, уверовав в его универсальность и собственную безнаказанность. Я знал, чем это закончилось для Кузнецова, и потому не раздумывал: бросился к крыльцу, перескочил через ступеньки и, распахнув дверь, ворвался в комнату.

В противоположном ее конце, опираясь на костыли, стоял Вадим. В шаге от него - Тофик. Оба они, услышав шум, обернулись в мою сторону.

- А вот и он! - С этими словами Шахмамедов сорвался с места, и почти одновременно меня пронзила дикая боль в голени.

Мне нельзя было нагибаться, но рефлекс, на который и был рассчитан удар, сработал, прежде чем я успел что-либо сообразить. Я склонился к ушибленному месту и немедленно поплатился за это.

Сокрушительный удар ногой в подбородок отбросил меня назад. Я стукнулся затылком о дверной косяк и потерял сознание.

4

Глаза у Симакова голубые. Даже слишком голубые. Для человека, занимающего его должность, больше подошли бы серые со стальным отливом, и чтобы брови сходились на переносице, как у героев потрепанных книжек, которые нашел когда-то на школьном дворе. Увы, во внешности моего начальника не наблюдалось ничего героического: и брови самые обыкновенные, и глаза без отлива - скорей усталые, с белками, покрытыми от недосыпания сетью мелких кровеносных сосудов. Это было первое, что я увидел, выбравшись из бездны, куда меня отправил не знающий жалости и сомнений Тофик.

Симаков смотрел пристально, не отрываясь, потом сказал что-то, но я расслышал только конец фразы: "...так будет удобней", после чего лицо его отодвинулось и надо мной навис розовощекий мужчина в белом медицинском халате. Он тоже заглянул мне в лицо и, ободряюще улыбнувшись, сгинул.

"Плохи мои дела", - подумал я и пощупал голову.

Она была туго спеленута бинтами, а шум в ушах и одеревеневшая челюсть свидетельствовали, что дела мои и впрямь не блестящи.

Постепенно я сориентировался в пространстве и обнаружил, что сижу в кресле, поблизости от места, где получил первый в своей жизни нокаут. Самого победителя в комнате не было. Кроме Симакова, здесь находились еще несколько человек, которых я раньше не видел. У стола с ручкой и бумагой сидел парень в милицейской форме, а у окна, спиной ко мне, Вадим.

- ...Вы встретились четырнадцатого, - долетел до меня приглушенный повязкой голос Симакова. - Он переместился в дальний угол комнаты и обращался к Вадиму, видно продолжая прерванный разговор. - Кузнецов сообщил вам об условии, которое поставил перед ним Станислав Маквейчук, и вы пообещали занять деньги. Верно?

Ответа я не расслышал - Вадим говорил слишком тихо, - но что-то он все же ответил, потому что последовал уточняющий вопрос:

- Но вы дали ему понять, что он может рассчитывать на вашу помощь?

И опять я не услышал, что ответил Юрковский, да это в общем-то и не требовалось - я знал, как оно было на самом деле, и мог при желании воспроизвести его ответ, если, конечно, он не настолько глуп, чтобы запираться после того, как его накрыли с поличным.

- У вас с Кузнецовым давние счеты, к тому же в глубине души вы всегда презирали его за слабость. Себя-то вы всегда считали и считаете сильной личностью, не так ли? Впрочем, об этом позже...

Симаков достал папиросу, продул мундштук, но, поколебавшись, не закурил и спрятал ее обратно в пачку.

- Вы решили воспользоваться планом бывшего компаньона и в тот же вечер подобрали ключ. Объясните, как вы установили точное время ограбления.

Думаю, что он знал это не хуже Вадима, - никакого времени тот не устанавливал, просто выследил, вот и вся премудрость.

- ...Хорошо, я вам напомню, - сказал Симаков ровно, каким-то чужим, незнакомым голосом. - На следующий день, пятнадцатого, около семи вечера Кузнецов вышел из дома и отправился на работу. Вы наблюдали за ним из машины и, убедившись, что он вошел в гостиницу, уехали. В девять пятнадцать вы снова подъехали к "Лотосу", дождались инкассаторской машины, после чего подогнали свой автомобиль к двери с обратной стороны гостиницы. Затем открыли замок, проникли в бухгалтерию и взяли под наблюдение спуск в ресторан. Припоминаете?..

Последующие события представлялись мне до того зримо, будто я сам при этом присутствовал.

До сих пор Юрковский действовал по чужому сценарию, а дальше - по своему собственному. Если Стас шел напролом и чуть ли не силком заталкивал Кузнецова в ловушку, то он поступил хитрее: подкинул приманку, и Сергей сам полез в западню. Произошло это так.

В двадцать один сорок Кузнецов, взяв с собой выручку, поднялся в холл гостиницы. Вадим встретил его наверху, у лестницы, и сказал, что привез деньги и что готов их отдать, - для друга, дескать, ничего не жалко. Кузнецов, естественно, счастлив: наконец-то он вернет долг и освободится от унизительной зависимости от шантажистов. Чего же мы ждем, спрашивает он, где деньги? Как это где, отвечает Вадим, разумеется, в машине, не таскать же такую крупную сумму с собой, а машина здесь, в двух шагах, - он специально подъехал с черного хода, о котором рассказывал Сергей. Почему с черного? Ну, во-первых, ради интереса, проверить, правду ли он говорил о плане Стаса или это только выдумка, предлог, чтобы одолжить деньги. Ну и, во-вторых, не хочет передавать деньги на виду, при публике, которая вечно торчит в вестибюле. Мало ли кто что подумает, сумма-то не маленькая.

Кузнецов в нерешительности: он должен сдать выручку, через полчаса он освободится. Как хочешь, не настаивает Вадим, однако ждать он не может. Давай встретимся позже, предлагает Сергей, после работы или завтра утром? Вадим не возражает, только сегодня он занят, прямо сейчас должен срочно уезжать - ненадолго, всего на пару дней. Это решает дело - такая отсрочка пугает Кузнецова. Он соглашается. Они входят в дверь бухгалтерии, щелкает английский замок, и единственный свидетель, Вахтанг Кикабидзе, с застывшей улыбкой смотрит им вслед...

Возможно, я ошибался в деталях, возможно, все происходило немного иначе и Вадим использовал другие, более веские, с точки зрения Сергея, доводы и аргументы, но общая картина была именно такой. Это подтверждалось и вопросами, которые продолжал задавать Симаков:

- Каким образом вы заставили его сесть в машину?

"А зачем заставлять?" - подумал я, вспомнив, как дважды помогал Вадиму укладывать костыли на заднее сиденье. Кузнецов сделал то же самое, и в ход пошли носовой платок и пузырек с жидкостью.

- Вы пользовались эфиром? - спросил Симаков.

О содержании ответа я догадался по слабому кивку Вадима, сидевшего в прежней позе у окна.

В это время к Симакову подошел одетый в штатское оперативник. Он сказал что-то, чего я, разумеется, не расслышал - повязка стягивала не только затылок и распухшую челюсть, но заодно и оба моих уха.

Оперативник удалился, и Симаков вновь обратился к Юрковскому, неожиданно переведя разговор на мою особу:

- Двадцать девятого на Приморской появился наш сотрудник. Поначалу вы не придали этому особого значения, тем более что вечером прочли заметку о несчастном случае. Вы решили, что нас обманул трюк с одеждой, и успокоились. Однако уже на следующий день, тридцатого, вас разыскал Шахмамедов и сказал, что к нему обращался некий Сопрыкин - подозрительный тип, назвавшийся знакомым Кузнецова. Он остановился на Приморской и предлагает сбыть валюту. Шахмамедов сказал также, что со слов Кузнецова ему известно о плане ограбления гостиницы, так как Сергей незадолго до этого просил у него в долг, и что он, Шахмамедов, подозревает, что Сопрыкин и есть преступник, виновный в гибели Кузнецова. Тофик считал вас близким другом Сергея, доверял вам. Он хотел обратиться в милицию, но прежде решил посоветоваться с вами. Сообщение Шахмамедова вас напугало. Не из-за Сопрыкина, которого вы не знали и пока что не имели оснований опасаться. Полной неожиданностью для вас стало то, что кто-то еще, кроме вас, знает о плане Маквейчука и связывает этот план с гибелью Кузнецова. Вы предложили Тофику установить наблюдение за квартирантом и вместе пойти в милицию, но не раньше, чем добудете более веские улики его виновности, для чего обещали познакомиться с Сопрыкиным...

Вот она, причина и разгадка агрессивности, которую проявлял по отношению ко мне Тофик!

Собственно, оба мы заблуждались. Каждый по-своему. С его точки зрения мое поведение в эти дни было более чем подозрительным, а сам я до последнего считал Шахмамедова наиболее вероятным кандидатом на роль обвиняемого. Лишь после перепалки, подслушанной в кулуарах "Юбилейного", начал догадываться, что он ни при чем, но и тогда не предполагал, что моя попытка выручить его из беды закончится для меня столь плачевно...

Я сосредоточился, стараясь унять нараставшую головную боль. Ненадолго это удалось.

- Утром первого октября, - продолжал Симаков, - на Приморскую пришел Герасимов. Вместе с Сопрыкиным они посетили бар "Страус". Это насторожило вас. Подозрения усилились еще больше, когда они пошли к "Интуристу", где встретились со Станиславом Маквейчуком. Утверждение Сопрыкина, что он и раньше останавливался на Приморской, его активность и узкая избирательность в контактах навели вас на мысль, что он - работник милиции. Вечером Сопрыкин вторично посетил бар, а когда вышел оттуда, следом за ним выбежал Герасимов. Вы в панике. Задуманное и осуществленное с математической точностью преступление может раскрыться из-за единственной неучтенной вами мелочи. О способе совершенного вами преступления знают уже трое. Шахмамедов до поры обезврежен, он под вашим контролем. В молчании Маквейчука вы тоже уверены - тому невыгодно рассказывать первому встречному о своем лопнувшем прожекте. С Герасимовым совсем иначе. Он ближайший помощник Маквейчука, наверняка знал о его намерениях, но он поглупей и может проболтаться о черном ходе, которым воспользовался преступник. В этом случае милиция получила бы сведения, которые, по вашему мнению, заставят ее отказаться от версии о несчастном случае. Возникнет другая версия - о сообщнике, а этого вы боитесь больше всего. Герасимов становится опасным, и это решило его участь. Если до Якорного вы были только грабителем, то там, Юрковский, вы стали убийцей...

До меня не дошел смысл последних слов Симакова.

Почему в Якорном? А Кузнецов? А одежда, подброшенная на пляж?

Я даже не пытался вникнуть в это противоречие. И комната, и люди, и стул у окна с сидевшим на нем флейтистом подернулись дымкой, отдалились. Перед глазами вдруг всплыла луна, дорога, искаженное злобой лицо Стаса. Где он? Задержан?

Я хотел спросить об этом, но не успел...

Когда я очнулся, стул у окна был пуст - Юрковского уже увели. Парень в милицейской форме продолжал возиться с бумагами, а Симаков сидел в кресле напротив, держа руку у меня на колене.

- Ну вот и молодцом, лейтенант, - сказал он. - Таким ты мне больше нравишься.

Не знаю, что ему во мне понравилось, но чувствовал я себя паршиво.

- Говорить-то можешь?

Я выдавил из себя какой-то невнятный звук.

- Ладно, ладно, вижу, что можешь. - Он подавил улыбку. - Не горюй, Сопрыкин, до свадьбы заживет. Кости целы, а царапины пройдут. И то сказать, сам виноват, зачем лез на рожон, дача-то блокирована была, на полсекунды ты нас опередил... - Из сострадания он не стал развивать эту тему. - Ничего, теперь ты у нас тот самый битый, за которого двух небитых дают. Отдохнешь денек-другой - и за работу.

- Стас... - прошепелявил я.

- Здесь он, задержан, - успокоил он. - Ты его так спеленал, что насилу развязали. - Помявшись, он добавил: - Тут вот какая штука, Володя, ты еще не знаешь... - Симаков убрал с колена невидимую пылинку. - В общем, Кузнецов жив...

"Ну и шуточки у него", - подумал я, но Симаков не шутил.

- Жив Кузнецов, - повторил он. - Мы нашли его тут, в подвале. В бессознательном состоянии, потому и задержались. Сейчас над ним медики колдуют. Юрковский его больше двух недель какой-то дрянью пичкал...

Я перевел взгляд на стул у окна, на котором раньше сидел Вадим.

- Говорит, что не хотел убивать Кузнецова, - объяснил Симаков. Рука, говорит, не поднималась. Собирался вывезти после фестиваля, а потом шантажировать: так, мол, и так, исчез, мол, вместе с выручкой, считаешься погибшим, а потому вот тебе на первые расходы и кати на все четыре стороны. Так-то, брат...

Он встал, подошел к двери и заговорил с кем-то стоявшим снаружи. Потом вернулся ко мне.

- Машина пришла, сейчас поедем.

"Куда?" - подумал я, но начальство на то и начальство, чтобы предвидеть вопросы подчиненных.

- В больницу тебе надо. Подлечиться и вообще...

Я достаточно хорошо изучил Симакова, чтобы сомневаться, что его "вообще" сказано неспроста.

- Между прочим, ты помнишь чемоданчик с двойным дном, ну тот, что Маквейчук для валюты приготовил?

Он полез в карман за своим "Беломором", но так его и не вытащил.

- Понимаешь, Володя, записную книжку мы в этом чемоданчике нашли. Связи у Стаса обнаружились, спекулянты, расхитители, эти бы связи прощупать...

Я оперся о подлокотник и попробовал встать. Симаков поддержал меня, и мы вышли на крыльцо.

Посреди двора лежало ярко-зеленое пятно травы, освещенной фарами милицейской машины. Чуть поодаль стояла "скорая помощь" с задранной кверху дверцей багажника.

"Вот и финал, к которому ты так стремился", - съязвил сидевший во мне чревовещатель.

"Скорей пролог", - по привычке возразил я, хотя в данном случае мы говорили об одном и том же.

Николай Оганесов Мальчик на качелях Повесть

Ничего особенного там не происходит: в просвете между домами сплошным потоком движется городской транспорт, во дворе на детской площадке возятся в песке дети. К подъезду соседнего дома подходит молодой человек с чемоданом в руках. Он нерешительно топчется на месте, ставит чемодан на землю, снова берется за ручку, потом медленно, не оглядываясь, поднимается по ступенькам.

Что-то знакомое в его фигуре, сутулости плеч, походке. Странно, ведь того человека, о котором сейчас подумал, мне пришлось видеть всего один раз. И довольно давно. Это не он. Конечно, не он...

Воображение рисует мне мальчика, раскачивающегося на качелях. Вот он взмывает вверх, все выше и выше, солнце мелькает между ветками деревьев, слепит глаза, и ему кажется, что он улетает к самому небу, а когда качели срываются вниз, у него перехватывает дыхание, и мальчик изо всех сил жмурится, чтобы не видеть летящей навстречу земли...

Дело Вышемирских. Мое последнее милицейское дело. Я перебираю в памяти его детали, и тотчас с мельчайшими подробностями всплывает домик на окраине города, яблоневый сад, засыпанная желтыми листьями веранда...

Был понедельник, двадцать  четвертое  сентября...

Глава 1 Понедельник, 24 сентября

1

Я придвинулся к дверце и прежде, чем меня с силой вдавило в спинку заднего сиденья, успел посмотреть на приборный щиток. Часы показывали половину седьмого.

Саня, шофер прокуратуры, знал свою старенькую «Волгу» до последней гайки и выжимал из нее все, на что была способна эта машина. Слово «быстрее» он всегда понимал одинаково, в переводе на его профессиональный язык оно означало «жми на всю железку». Он и жал.

Рядом со мной сидел Волобуев. Он то ли дремал, то ли задумался о чем-то. Может быть, о предстоящем деле, на которое мы волей случая выехали вместе? Получилось так: в то время, когда прокурор давал ему задание, я тоже находился в кабинете – уточнял дату своего перехода на работу в прокуратуру. Когда Иван Васильевич закончил, я совершенно неожиданно для себя напросился поехать на место происшествия.

– Что ж, Владимир Николаевич, – сказал прокурор. – Поезжайте. Возражений у меня нет.

И вот едем. Правда, я не совсем понимал, в каком качестве еду. В самом деле, кто я? Старший следователь, сдающий дела в милиции, или следователь, принимающий дела в прокуратуре? Перевод был делом решенным, кроме того, в моем распоряжении оставалось семь свободных дней – отпуск, который напоследок предоставило мне начальство. «Кто тебя за язык тянул?» – ругнулся я про себя, и мысль о том, что за годы работы в милиции я стал обладателем уникального рефлекса – невзирая ни на что, сломя голову мчаться на место происшествия. – в данном случае радовала мало. Однако делать было нечего, и я начал перебирать в уме сведения, которые сообщил нам прокурор.

Был анонимный звонок в милицию. Не пожелавший назвать себя мужчина сказал, что в доме номер один по улице Доватора произошло несчастье. Дежурный по горотделу хотел уточнить, какое именно, но мужчина повесил трубку. Хотя не исключена была вероятность ложного вызова – в нашей практике такое бывает нередко, – по названному адресу выехала ПМГ. Интуиция не подвела дежурного: сигнал оказался верным, а несчастье – действительно несчастьем. На месте был обнаружен труп профессора Ивана Матвеевича Вышемирского. Тут же вызвали скорую, экспертов и следователя прокуратуры...

Снизив скорость, машина свернула с шоссе. Сверху стала видна улица, застроенная одноэтажными домами. Сквозь поредевшие к осени кроны деревьев просвечивали крыши, покрытые черепицей и серым шифером. Наступавшие на этот район города новостройки обступили улицу со всех сторон. Внизу справа зиял глубокий котлован с частоколом бетонных свай, а рядом, у строительного вагончика, одиноко пасся похожий на тушу бегемота компрессор.

Нам предстояло съехать по круто уходящей вниз дороге. Грунт был мокрым от дождя, но мы довольно удачно спустились к котловану, развернулись у автобусной остановки и притормозили у милицейского «газика», стоявшего рядом с кремовым микроавтобусом скорой помощи. Дежуривший у дома сержант козырнул нам и предупредительно открыл калитку. Волобуев направился в дом, а я остался, чтобы осмотреться.

Дом как дом, одноэтажный, выложен из темного, обожженного кирпича. Не новый. К стене прибита эмалированная табличка «1». На улицу выходят два окна, форточки открыты. Рамы одинарные. Забор старый, но крепкий.

По ту сторону забора – неухоженный яблоневый сад. Густая, по щиколотку трава. Садовая скамейка с облупившейся белой краской на металлических ножках. Между деревьями, слегка покачиваясь, висят качели.

На открытой веранде – три плетенных из соломки стула, такой же стол. На нем переполненная дождевой водой ваза с дюжиной полевых ромашек. Я невольно вспомнил название недавно прочитанной книги «Дачная местность». Мне всегда казалось, что жизнь в таких домах должна течь размеренно, тихо, несуетливо. Не отказался бы пожить в таком. Лет этак через двадцать.

Входная дверь была открыта.

Прихожая – длинная пустая комната с пожелтевшими гравюрами на стенах – делила дом на две половины. Она была освещена переносной лампой.

2

У порога меня встретил Костя Логвинов.

– Пол уже осмотрели, Владимир Николаевич. – Он посторонился, пропуская меня в прихожую, и, как завзятый экскурсовод, объяснил: – Первая слева – комната Юрия, сына профессора. Он сейчас на работе. Следующая дверь – в кухню, оттуда вход в ванную и туалет. Справа – нежилая комната, а соседняя самого профессора.

– Нежилая? – переспросил я.

– Раньше ее занимала жена профессора. – Костя глазами показал на понятых, стоявших в конце прихожей. – Корякин сказал – сосед Вышемирских.

Мужчина в поношенном вельветовом пиджаке. надетом прямо на майку, утвердительно кивнул головой.

– Она умерла тринадцать лет назад, – сказал он и прокашлялся в кулак. «Насморк или курит много», – подумал я, отметив для себя точность, с которой Корякин указал время смерти супруги профессора.

Заглянул в кухню. Там работал криминалист. Мы молча кивнули друг другу, и он снова склонился над столом. С необходимыми в таких случаях предосторожностями я открыл холодильник. Ничто так полно не характеризует образ жизни человека, как содержимое холодильника. Правда, это моя личная точка зрения. Внутри – типичный холостяцкий набор: простокваша, рыбные консервы, сыр, колбаса. Последняя, судя по аккуратным кружочкам, нарезалась в магазине. «Ничего удивительного. Профессор, как известно, вдовствовал, а сын, судя по всему, не женат».

Мы с Логвиновым прошли мимо понятых в просторную, почти квадратную комнату. Первое, что я увидел, – это труп пожилого человека. Он полулежал в кресле-качалке спиной к выходящему на улицу окну. На нем широкая в полоску пижама, мягкие домашние тапочки. Сбоку, между подлокотником кресла и телом, зажата толстая книга с многочисленными закладками. Правая рука безжизненно свешивалась вниз, доставая до перекладины кресла. Под нею на полу валялся продолговатый магнитофон в пластмассовом корпусе.

– Выпал, – подсказал Костя. Он успел освоиться в обстановке и добросовестно вводил меня в курс дела. – Магнитофон включен на запись, но выключен из сети. Мы проверили, в полной исправности. Хоть сейчас записывай.

Над телом Вышемирского склонился судебно-медицинский эксперт. Время от времени он выпрямлялся, устало поводил плечами и вытирал платком выступающую на лбу испарину. Рядом с ним находился Волобуев. У письменного стола с протоколом осмотра возился Сотниченко.

Я вновь перевел глаза на магнитофон. Логвинов сунул вилку в розетку. На панели загорелся зеленый индикатор, а на левом штативе бесшумно закрутилась пустая кассета. Я спросил, где пленка, и увидел, как вздрогнули усики индикатора. Странно. Оставить магнитофон на режиме «запись» и вытянуть вилку из сети! Пока это первый тревожный сигнал. Сразу за ним последовал второй.

– Кассета с пленкой исчезла, – сообщил Логвинов. – Мы искали в доме, в саду, на улице. Ее нигде нет.

После этих слов ко мне наконец пришло ощущение необходимости нашего присутствия здесь. Не как зрителей, а как специалистов.

– Это не все, – продолжал Костя, словно взявшись устранить мои последние сомнения. – В прихожей несколько следов. Мужских. Кто-то был в доме во время дождя или чуть позже, перед самым нашим приездом.

– Что, грязь на обуви?

– Вперемешку с песком. Налипла на подошвы.

Я хотел было спросить о строительной площадке, которую видел, подъезжая к дому, но он предупредил вопрос:

– Песок со стройки рассыпан по всей улице. Стройка законсервирована, там нет даже сторожа. Что касается мужчины, Владимир Николаевич, то он, судя по следу, вошел в дом спокойно, постоял в прихожей на пороге комнаты профессора, а вот обратно почти бежал.

– Значит, магнитофонную ленту он взять не мог?

– Исключено. Сюда он не входил.

– Пробовали использовать собаку?

– Да, след взяла, но в ста метрах от дороги потеряла. – Логвинов кивнул куда-то в сторону, где, как он полагал, находилась дорога. – Видели телефонную будку у конечной остановки автобуса? Так вот, след тянется туда. Потом пропадает у кромки асфальта. Скорее всего мужчина сел в машину.

– Есть след протектора?

Инспектор кивнул.

Я подошел к высокому, во всю стену стеллажу. К нему был приставлен стул. Кто-то становился на него, чтобы дотянуться до верхней полки. Это не вызывало сомнений: на полке не хватало нескольких томов. Значит, продолжил я свою мысль, «кто-то» для устойчивости держался рукой за книги, потом ненадолго потерял равновесие, и они посыпались вниз.

– Книги валялись на полу? – спросил я, не сомневаясь в том, что услышу в ответ, но Логвинов снова меня удивил.

– Не только книги, – ответил он. – Есть еще картонная коробка, а в ней несколько двадцатипятирублевых купюр. – По тону его голоса я понял, что и это еще не все. Костя взял с подоконника том в зеленом переплете. – Посмотрите, это из собрания сочинений Бальзака. Тоже валялась на полу. Раскрыта на четыреста восемьдесят восьмой странице.

Чуть выше заголовка «Настойчивость любви» я увидел отпечаток обуви. След не очень отчетливый, но разобрать можно: женский каблук, ступня, размер приблизительно тридцать шестой.

Логвинов ткнул пальцем в страницу.

– Песчинки те же, что и на следах в прихожей.

Автоматически, сама собойвозникла первая, самая туманная и, как все первые, самая уязвимая версия: в доме побывали двое – мужчина и женщина, сообщники. Он стоял на пороге, а она вошла в комнату, влезла на стул, вытащила с полки коробку, из нее деньги (почему не все?), взяла магнитофонную кассету (зачем?) и...

«Стоп, не увлекайся, – осадил я себя. – Ты еще ничего не знаешь о причине смерти профессора».

3

Спустя полчаса мы стояли на приступках веранды и ждали.

Сначала из дома вышли санитары с носилками. Из-под края одеяла, прикрывавшего тело Вышемирского, была видна часть его мертвенно-белого лба и прядь вьющихся седых волос.

Следом за санитарами вышел эксперт.

– Вот, руки вытереть нечем, – пожаловался он и кончиками мокрых пальцев вытащил из кармана платок. – Сентябрь, а такая жара. Что же дальше будет?

– Будет еще жарче, – угрюмо пообещал Логвинов.

Его состояние нетрудно было понять. Оставаться невозмутимым при виде оборванной до срока жизни всегда трудно, привыкнуть к этому, даже если тебе чаще, чем другим, приходится сталкиваться со смертью, невозможно.

Мы помолчали.

– Возбуждаете дело? – спросил эксперт, обращаясь к Волобуеву.

– От вас зависит, – коротко ответил он.

– Разве? – притворно удивился эксперт. Ему, наверное, льстило, что сейчас действительно многое зависело от него. – Что ж, кое-что я могу сказать до вскрытия. – Он долго засовывал платок в карман, будто испытывая наше терпение (а может быть, так оно и было), потом продолжил: – Смерть наступила около трех часов назад. Выходит, – он посмотрел на часы, – приблизительно в семнадцать. Что касается причин, то пока у меня нет никаких оснований предполагать насильственный характер смерти. Профессор был сердечником. Надеюсь, вы видели набор лекарств на тумбочке около дивана?

Мы с Волобуевым переглянулись, и я догадался, о чем он подумал. Если исключается убийство, остаются только подозрения на кражу, следовательно, представителю прокуратуры тут больше делать нечего: раскрытие хищений – забота милиции, то есть скорее моя, чем его. Волобуев ждал ответа.

– Корвалол, нитроглицерин, – начал перечислять я, и он все понял.

– Короче, полный набор, – на этот раз эксперт обращался ко мне. – Внешних повреждений я не обнаружил. Посторонних запахов – тоже.

Этот человек, помимо прочих, обладал еще одним, неоценимым, на мой взгляд, качеством: он редко ошибался. И все же Волобуев переспросил:

– Значит, сердечный приступ?

– Такой вывод напрашивается сам собой.

– А поза трупа, она не кажется вам подозрительной?

– Поза как раз самая характерная. – Эксперт промокнул вспотевший лоб. – Левая рука прижата к груди, рот широко открыт. Ему не хватало воздуха. Тело сползло с кресла, еще немного, и он выпал бы из него. Типичная для инфаркта картина: приступ сильных болей, удушье, ощущение страха. Я думаю – сердце.

Он наклонился, поднял с земли яблоко и, предварительно вытерев, надкусил его.

– А как объяснить, что он не воспользовался лекарствами? – спросил я.

– Рукой ему было не дотянуться, приступ сковал движения, к тому же инфаркт, если он не первый, случается, приводит к мгновенной смерти. – Он не удержался и повторил: – Очень похоже на несчастный случай.

– Очень, – согласился я. – Вот вы сказали, что смерть наступила в пять вечера. Дождь начался примерно в то же время. А в прихожей на линолеуме грязь и следы мужской обуви. Есть следы и в комнате. Кто-то входил в дом, шарил по полкам, унес кассету...

– Да, подумать есть над чем. – Эксперт не без любопытства посмотрел на меня. – Будете возбуждать дело?

– Раз есть над чем подумать...

– Как знаете, как знаете. – Он кивнул на прощание и пошел к микроавтобусу.

4

С Волобуевым мы попрощались у калитки. Я и сержант какое-то время смотрели ему вслед. Саня рванул с места так, что из-под колес машины веером разлетелась грязь. Через минуту «Волга», как майский жучок, уже карабкалась по наклонной стороне виадука к шоссе.

Я прикидывал, сколько времени понадобится Логвинову, чтобы съездить на художественный комбинат и привезти домой сына профессора. Выходило минут двадцать пять – тридцать. Не так уж много. Следовало поторопиться, с появлением здесь Вышемирского-младшего возникнут дополнительные трудности: у него горе, ему будет не до милиции. Помочь нам он вряд ли сможет, да и доступ в дом будет усложнен – беспокоить человека в его положении не совсем удобно.

Я прошелся по заросшей сорняками тропинке, заглянул за угол. Сюда выходили окна из комнаты Юрия и из кухни. С этой стороны сад огораживала глухая, с потеками сырости стена. Уцепившись за ее край, я с трудом подтянулся на руках. Вес у меня приличный, поэтому продержаться достаточно долго не удалось. Я сорвался, но за секунду до этого все же успел увидеть по ту сторону стены нашего понятого Корякина. Он не делал ничего подозрительного, – просто стоял у своего крохотного нарядного домишка и смотрел мне в лицо.

«Любопытно, – думал я, возвращаясь к веранде, – в саду нет ни одной ромашки, а в вазе их целый букет».

Коробка с деньгами, след в прихожей, след на раскрытой книге, цветы в вазе. Связи между этими деталями я не видел. Они могли оказаться важными, а могли ничего не значить. Ровным счетом ничего!

В прихожей было темно. Переносную лампу успели выключить и унести. Дом стал похож на театральную декорацию после того, как спектакль закончился и актеры разошлись по своим уборным. А вот на кого был похож я на этой пустой сцене, – сказать трудно. Разве что на сыщика из заурядного детективного романа.

Матовый плафон, оставшийся гореть под потолком, не рассеивал, а скорее сгущал прохладную полутьму в прихожей. Мне пришлось опуститься на корточки, чтобы рассмотреть на линолеуме очерченный мелом потек грязи. Это был след остроносых мужских туфель. Если бы в данном случае были применимы законы логики, рядом с мужскими находился бы отпечаток женской обуви тридцать шестого размера. Он отсутствовал, и это, как говорится, наводило на размышления. Мои мысли были встречены гробовым молчанием как галерки, так и партера. Впрочем, кое-какие звуки я услышал, – с улицы доносились возбужденные голоса. Может быть, вернулся Логвинов? Для него, пожалуй, рановато. Я вышел на веранду.

– Товарищ Скаргин, – крикнул мне сержант, дежуривший у калитки, – тут гражданин просит пропустить. Я говорю, что нельзя, а он настаивает.

Мужчина, стоявший у забора, замахал черным зонтиком, подавая мне какие-то знаки.

– Пропустите, – распорядился я.

Милиционер приоткрыл калитку. Мужчина ворвался во двор и вприпрыжку пустился по гравийной дорожке к дому. Не доходя нескольких метров до веранды, он споткнулся и только чудом удержался на ногах.

– Извините, – тяжело дыша, сказал он. – Извините. Я очень спешил. Моя фамилия Черпаков. Я работаю на кафедре, которой заведует Вышемирский.

Он выпалил это разом, на одном дыхании и осекся. Его слегка увеличенные стеклами очков глаза выдавали волнение.

– Скажите, пожалуйста, здесь что-то произошло? Мне необходимо это знать.

Я и сам был не прочь узнать, что здесь произошло три часа назад, но спрашивать было не у кого, разве что у этого нежданного посетителя.

– Вы хотите видеть профессора?

Мой невинный вопрос произвел на него странное действие. Он поправил на переносице очки, дернул пуговицу своего пиджака и вдруг развернулся в сторону калитки, по всей видимости, собираясь бежать.

– Постойте, Черпаков, – остановил я его. – Куда вы?

– Ах, да... – пробормотал он, оборачиваясь ко мне. – Но ведь профессора, кажется, нет дома?

– Вы уверены? – спросил я.

– Уверен? – Он скосил глаза куда-то в сторону. – Видите ли, Иван Матвеевич болен. Больше месяца не выходит на работу. Я зашел его навестить. По-товарищески. Это же так естественно. Купил апельсины... Но, если его нет, я лучше зайду попозже.

– Вы всегда так торопитесь?

– Не понял? – по-прежнему глядя мимо меня, переспросил Черпаков.

– Где ваши апельсины?

– Какие апельсины? Ах, да! Апельсины. В самом деле, где они?

– Вы меня спрашиваете?

– Странно, – развел он руками. – Они были со мной, а теперь их нет.

– Как вас по имени и отчеству? – спросил я, потеряв надежду понять что-либо из его слов.

– Сергей Сергеевич.

– А меня – Владимир Николаевич Скаргин. Я следователь районного отдела внутренних дел.

– Очень приятно. – Сергей Сергеевич ответил полупоклоном. Даже тени удивления не появилось на его лице.

5

В комнате Юрия, куда мы вынуждены были войти без разрешения хозяина, пахло скипидаром и красками. Справа, на неубранной кровати валялись скомканные рубашки, плащ и электробритва с длинным, завитым спиралью шнуром. У шифоньера, зацепившись углом за край простыни, стояла незаконченная картина, на которой ярко-рыжая лиса убегала от группы скачущих через вспаханное поле всадников.

Стены украшали еще пять картин. На одной яростное пламя пожирало каминные часы, в которых я без труда узнал те самые, что стояли на письменном столе в комнате профессора. На двух других была написана девушка в пышном жабо. На висевшей слева – с лицом вполне нормальным, даже красивым, на висевшей справа – покрытая кровоточащими язвами. На четвертой, висевшей у окна, – тщательно выписанная женщина, глядя в зеркало, примеряла на себя не менее тщательно выписанный ящик, примерно такой, в каких развозят пиво и минеральную воду. Пятая изображала тоже женщину. Она лежала на залитой солнцем поляне, и вместо волос ее голову украшал целый выводок змей. Окружали женщину крылатые, агрессивные на вид фавны.

При других обстоятельствах я бы наверняка заинтересовался, чем вызвано столь глубокое женоненавистничество автора полотен, но сейчас Юрий Вышемирский, а это были его картины, меня интересовал мало.

Я указал Черпакову на обтянутое черной кожей кресло, а сам устроился на полумягком стуле с удобными подлокотниками.

– У вас есть с собой документы? – спросил я.

Он поспешно сунул руку в карман и вытащил паспорт.

– Пожалуйста.

Пока я знакомился с анкетными данными, Сергей Сергеевич успел задать свой очередной несуразный вопрос:

– Как вы считаете, товарищ милиционер, мне надо возмутиться?

– Возмутиться? – автоматически повторил я за ним. – Не думаю, Сергей Сергеевич. Скорее поинтересоваться, что произошло в доме вашего коллеги.

– Вы так считаете?

– Я так считал.

– А сейчас?

– Сейчас я считаю, что вы знаете это не хуже меня.

Он не стал возражать, хотя втайне я еще надеялся на это. Переписав данные в протокол, я вернул паспорт.

– Сергей Сергеевич, вам разъясняется гражданский долг и обязанность дать правдивые показания обо всем, что вам известно по интересующим нас вопросам. За отказ или уклонение от дачи показаний, за дачу заведомо ложных показаний вы можете понести наказание по соответствующим статьям Уголовного кодекса республики.

– В каких пределах? – спросил Черпаков таким тоном, словно всю свою сознательную жизнь только тем и занимался, что врал, забыв поинтересоваться, что за это бывает.

– Лишением свободы на срок до одного года, – удовлетворил я его любопытство. – Распишитесь, пожалуйста, в том, что вас предупредили.

Он расписался.

– Уточните, где и кем вы работаете.

– Доцент кафедры русского языка и литературы, – представился он. – Кандидат филологических наук. В настоящее время замещаю Ивана Матвеевича на кафедре в связи с его болезнью.

– Скажите, какие отношения связывали вас с Вышемирским?

– С которым из двух? – уточнил Черпаков.

– С Иваном Матвеевичем.

– Это непросто... – Он не знал, что делать со своими руками: они беспокойно порхали от карманов пиджака к переносице, оттуда к ручке зонта и обратно. Мысли его были также хаотичны, следующая фраза не вязалась с предыдущей. – Мои действия были инспирированы профессором, – заявил он и принялся откручивать пуговицу.

– Оставьте в покое свой пиджак, – как можно суше попросил я.

– Извините. – Он стал похож на прежнего Черпакова – рассеянного посетителя с несуществующими апельсинами. – Я постараюсь излагать более связно. – Он показал на пачку «Явы», валявшуюся на журнальном столике. – Разрешите?

– Пожалуйста. – Я придвинул к нему сигареты и спички, хотя не был уполномочен распоряжаться чужими сигаретами.

Черпаков прикурил и тут же, поперхнувшись дымом, закашлялся.

– Я вообще-то не курю, – со слезами на глазах объяснил он, разогнал дым руками и бросил сигарету в пепельницу.

Неудавшаяся затяжка как будто придала ему сил и уверенности. Он стал говорить внятно и даже жестикулировать, сначала сдержанно, потом все более широко и размашисто.

6

– Ивану Матвеевичу я многим обязан. Под его руководством закончил аспирантуру, с его помощью защитил диссертацию. Судите сами о моем к нему отношении. Еще в мою бытность студентом его имя было широко известно у нас в стране и за рубежом. Пятидесятилетний профессор, доктор наук, он заведовал кафедрой. И как заведовал! Естественно, у заведующего кафедрой множество чисто административных обязанностей, а их исполнение, как ни печально, нередко влияет на оценку деятельности ученого как администратора. Вы понимаете, о чем я говорю?

Наверное, я кивнул не совсем уверенно, и Сергей Сергеевич посчитал нужным пояснить:

– Вышемирский мог оставаться профессором, заведующим кафедрой и перестать быть ученым в прямом, первозданном смысле этого слова. – Он приостановился и, на мой взгляд, излишне торжественно заключил: – Этого не произошло! Смею вас заверить! Его труды по теории современной литературы периодически появляются в специальных журналах, выходят отдельными изданиями. Представьте себе, их мгновенно раскупают, и, заметьте, не только специалисты, но и просто читающая публика. Такие книги, как «Механизм эстетики восприятия», «Авангард подлинный и мнимый», «Лингвистическая структура сюрреализма», «Теория информации и неоавангард в литературе»...

Я получал исчерпывающую информацию о научной деятельности профессора еще добрых три минуты и изо всех сил старался не запоминать названия, которыми сыпал Черпаков. Честно говоря, это было не очень трудно.

– В прошлом году, – продолжал Сергей Сергеевич, – профессору присвоено звание «Заслуженный деятель науки». Только за последние годы его работы переведены на семь языков и изданы за границей, а для ученого, работающего над теоретическими проблемами литературоведения, это отличная результативность. Отличная!

Он потряс в воздухе указательным пальцем и повторил на несколько ладов слово «отличная». Потом осмотрелся и несколько сник.

– Простите, я несколько отвлекся, – сказал он после небольшой паузы и продолжил более спокойно: – Вот уже пятнадцать лет я работаю под началом Ивана Матвеевича. Все эти годы он был для меня примером бескорыстного, беззаветного служения науке. Да что говорить, это человек, на которого я хотел бы походить во всем.

Закончив, он снова вспомнил о пуговицах своего пиджака. Пальцы забегали по ним, как по клавишам аккордеона. Я проследил за его взглядом и увидел, что он с открытой неприязнью рассматривает розовотелую женщину, натягивающую на себя ящик из-под пива.

– Нравится? – спросил я.

– Псевдоавангард, – презрительно отозвался он. – Это то, против чего профессор боролся всю свою жизнь.

Слова прозвучали довольно двусмысленно: бороться против того, что находится в собственном доме?

– А вы не допускаете мысли, что автор этих картин просто дурачился?

Черпаков не ответил... Я сделал еще одну попытку разговорить его на заинтересовавшую меня тему:

– Вы случайно не знаете, почему Юрий так варварски расправился с часами? – Я указал на соответствующую картину, в центре которой фотографически точно были воспроизведены каминные часы из комнаты профессора.

– Понятия не имею. – Губы Черпакова плотно сжались. – Он подарил их Ивану Матвеевичу в день рождения. Года два назад.

– Дорогой подарок...

Сергей Сергеевич безмолвствовал, он считал тему исчерпанной. А жаль. Часы меня интересовали всерьез. Час назад при осмотре на их массивной подставке я заметил сравнительно свежий след напильника. Кто-то спилил выгравированную, очевидно, дарственную надпись. Кто это сделал и почему? Сергей Сергеевич вряд ли знал об этом. Мне оставалось задать следующий вопрос:

– А что вы можете сказать о своих отношениях с Юрием?

Взглянув на его непрерывно двигающиеся руки, я наконец догадался, что это непроизвольная реакция на неприятные вопросы. Слова Сергея Сергеевича подтвердили мою догадку самым непосредственным образом.

– Мне неприятно говорить об этом, – сказал он и вновь продемонстрировал свою способность удивлять собеседника: – Если бы не год лишения свободы, которым вы мне пригрозили, я бы предпочел молчать.

– Вы уже немало сделали, чтобы убедить меня в этом. И все же?

– Я преподавал, а он учился на втором курсе филологического факультета, – отрывисто сказал Черпаков. – Вот и все отношения.

– Подробней, пожалуйста, – настоял я, и он, хотя и не очень охотно, все же продолжил: – Лет восемь назад Юрий поступил в наш институт. С грехом пополам окончил первый курс, а на втором... на втором около полугода я вел у них зарубежную литературу... – Сергей Сергеевич запнулся. – Одним словом, его отчислили за неуспеваемость. Юрий до сих пор считает, что виноват в этом я...

– У него есть основания так считать?

– В том, что студент не хочет учиться, не может быть виноват преподаватель. – С таким утверждением можно было бы поспорить, но я спорить не хотел. Тем более что Черпаков продолжал развивать свою мысль. – В то время Юрий считал себя законченным литератором. Писал рассказы. Кажется, его даже собирались публиковать в журнале. А ему надо было работать над собой, надо было учиться. Это еще никому не вредило... Меня всегда раздражала его интеллектуальная всеядность. В детстве он учился музыке, затем занялся сочинительством. – Черпаков кивнул в сторону картин. – Из известных мне это – третье его увлечение. Не берусь судить, не специалист, но, на мой взгляд, это просто ужасно.

– Иван Матвеевич того же мнения?

– Безусловно.

Что-то в его ответе мне не понравилось, и, не зная, пригодится это или нет, я спросил:

– Я вижу, вы испытываете раздражение, когда говорите о Юрии. Можно вас понимать так, что Иван Матвеевич относился к сыну так же?

– Не к сыну, а к его увлечению этим. – Он снова показал на стену. – Не путайте.

Я перевел взгляд на стену. Розовая женщина все так же кокетничала перед зеркалом, а крылатые фавны назойливо кружили над Медузой Горгоной. Да, в восторг от такой живописи не придешь, если, конечно, принимать ее всерьез.

– А вам нравится? – настороженно спросил Черпаков.

– Мне больше по вкусу охотники.

Он внимательно осмотрел группу всадников, скачущих через вспаханное поле, и хмыкнул:

– Это не его произведение, это копия с картины, которая висит в комнате Елизаветы Максимовны – покойной жены профессора. Незаконченная копия, но сходство поразительное. Кстати, – продолжал Черпаков, – на прошлой неделе, когда я пришел навестить Ивана Матвеевича, у нас зашел разговор о книгах: у профессора большая библиотека. Он пожаловался, что для книг не хватает места. Я спросил, почему бы не разместить часть библиотеки в соседней комнате, в той, которую раньше занимала его жена. Иван Матвеевич сказал, что подумывает об этом и в ближайшие дни закажет стеллажи. На мой вопрос, куда он денет картины и мебель, ведь там ступить негде, профессор ответил, что уже нашел им место.

Очень любопытно!

– Продолжайте, – попросил я.

– Собственно, это все, – сказал Сергей Сергеевич. – Ни в живописи, ни в антикварной мебели я не разбираюсь, поэтому разговор на эту тему прекратился.

– Простите, а почему вы решили рассказать мне об этом? Вы что, считаете тот разговор важным? Объясните.

Черпаков не ответил, только нахохлился, как воробей на ветру, и уставился себе под ноги.

– Ну, хорошо, оставим, – сказал я. – Иван Матвеевич часто болеет?

– Часто.

– И всегда сердце?

– Лет шесть назад он перенес инфаркт.

– Скажите, Сергей Сергеевич, а у него есть враги?

– Не знаю, – помявшись, ответил Черпаков. – Не знаю...

Он заерзал в кресле, скосил на меня свои близорукие глаза.

– Теперь вы разрешите мне уйти?

– А если разрешу, вы уйдете?

Он промолчал.

– Вы ничего не хотите добавить к сказанному?

Он снова ничего не ответил, но и попытки уйти не предпринял. «Жаль, – подумал я. – Теперь придется вытягивать из него по слову».

– Что с вашим пиджаком?

– А что с ним?

– Он мокрый.

– Ничего удивительного: я попал под дождь.

– Вижу. Вот только не пойму, для каких целей вы носите с собой зонтик.

Черпаков, казалось, искренне удивился моей бестолковости:

– Я забыл его раскрыть, только и всего.

– И потому он абсолютно сухой?! – Я дал ему время для ответа, но он как воды в рот набрал. – Вы не объяснили также, куда девались апельсины, которые вы несли профессору. Только не говорите, что съели их по дороге, – я не поверю.

Он не улыбнулся, и в этом был залог успеха.

– Вы в самом деле промокли под дождем. Только зонтика с вами не было. Я вас внимательно выслушал, Сергей Сергеевич, и хочу отдать должное – по части грамматики вы сильны: ни разу не сказали о Вышемирском в прошедшем времени. Тем не менее приблизительно полтора часа назад вы уже побывали в этом доме и знаете, что профессор умер. Не так ли?

Его неподвижное лицо посерело, а глаза за толстыми стеклами выразили бесконечную тоску и растерянность.

– Убегая из дома, вы оставили следы своей обуви. Нет никаких сомнений, что они будут идентичны этому следу. – Я показал на четкий отпечаток остроносых туфель Черпакова у самого порога комнаты. – Я также думаю, что это вы, не назвавшись, сообщили в милицию о случившемся. А звонили из телефонной будки у автобусной остановки...

– Все так и было, – еле слышно сказал Черпаков. Он сорвал с себя очки и спрятал лицо в ладони.

– После звонка в милицию вы сели в машину. Куда вы поехали?

– Домой, – всхлипнул он.

Я вышел и принес из кухни наполненный до краев стакан. Стало слышно, как он жадно пьет воду.

– Извините, нервы, – сказал он, немного успокоившись. – Пока мы с вами говорили, почти забыл о том, что нет больше Ивана Матвеевича... Дело в том... в том, что я потерял сегодня самого близкого человека...

Без очков лицо Черпакова стало до странности молодым и незащищенным.

– Тем более, – поощрил его я. – Тем более, Сергей Сергеевич, надо все рассказать.

– Это было ужасно! Я начну по порядку, хорошо? – Уловив мой кивок, он тоже кивнул, и, делая паузы после каждой фразы, начал: – Я вышел из автобуса. Чтобы не промокнуть под дождем, побежал к дому. У калитки столкнулся с Юрой. Приостановился, чтобы поздороваться. Спросил, как чувствует себя отец. Он отмахнулся от меня.

– У него было что-нибудь в руках?

– Да, большой коричневый чемодан. Я еще удивился, хотел спросить, куда он собрался, но Юрий уже бежал через дорогу. – Черпаков надел очки. – Входная дверь была распахнута настежь. Прежде чем войти, я окликнул профессора по имени и отчеству, думал, может, он спит. Никто не отозвался, а ведь мы предварительно договорились по телефону, что я приду в половине шестого. В доме тишина. По крыше барабанил дождь. Я заглянул в комнату... Мне стало жутко... У окна в кресле полулежал Иван Матвеевич. Я позвал его, но он оставался неподвижным. Беспомощно свисала голова, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Он был мертв...

– Почему вы не вошли?

– Испугался... Да и помочь ему было не в моих силах... – Он подтянул очки к переносице. – Я вспомнил убегавшего из дома Юру...

– Вы как-то связали его бегство со смертью Ивана Матвеевича?

– Я?.. Мне просто стало страшно, испугался, потому и убежал...

– Дальше.

– А что дальше? Это все.

– Ну, скажите, например, продолжал ли идти дождь или нет?

– Да. Я промок до нитки, меня бил озноб...

– И тут вы решили позвонить?

– Я не знал, что мне предпринять. А тут на глаза попалась телефонная будка. Я вошел и позвонил в милицию. Чисто механически.

– Почему не назвали себя?

– Не знаю, – едва слышно ответил Черпаков. – Услышал голос в трубке. Выпалил одним духом фамилию, адрес и бросил трубку. Остановился на обочине. Подъехало такси, Я сел и назвал свой домашний адрес. Все было как в тумане. Пока ехал – в голове полный хаос. К счастью, дома никого не было. Я бросил апельсины на кухне. На глаза попалась кукла дочери. Старая такая, с размалеванным лицом... все хотел ее выбросить. Она была без платья, из дыры на спине высыпались опилки. Ненужные подробности, я понимаю, но на меня это сильно подействовало. Я схватил зонтик и убежал из дома. Дождь к тому времени прекратился. Я шел и упрекал себя в трусости, думал, как правильней поступить. Решил, что надо вернуться сюда и подождать милицию.

– Приехали автобусом?

– Автобусом, – подтвердил Черпаков. – Около дома увидел «Скорую помощь» и милицейскую машину. Набрался храбрости, подошел к калитке, а милиционер не пускает. Сюда нельзя, говорит, идите своей дорогой, если не хотите неприятностей. Я снова струсил. Перешел через дорогу, стою и сам себя успокаиваю: чем я могу помочь, если Ивана Матвеевича уже нет в живых, попаду под подозрение и только запутаю милицию... Что тут долго объяснять... психологию труса вы знаете лучше, чем я.

– Но все-таки решились?

Он пожал плечами.

– Так получилось. Я подумал: а вдруг вы меня сами найдете? Лучше уж самому.

– Лучше, конечно, но почему же сразу не рассказали все начистоту?

– Вы прекрасно понимаете, как нелегко ответить на ваш вопрос. Я, например, думаю, что вы уже успели взять меня на заметку, то есть на подозрение. Ведь я до сих пор не знаю причины смерти Ивана Матвеевича...

Эх, Черпаков, Черпаков. Разве в этом суть? Положим, я знаю причину. Но теперь этого недостаточно. Медицина установила смерть от сердечного приступа, но когда заканчиваются сомнения у медиков, иногда начинаются наши сомнения. И вот их-то разрешить сложней. Гораздо сложней.

– Припомните, Сергей Сергеевич, когда вы шли к дому, не встретился ли вам кто-нибудь по дороге? Кроме Юрия, разумеется.

– Не обратил внимания. Шел сильный дождь, и я прямо из автобуса побежал к дому.

– А в автобусе, которым вы сюда приехали, было много пассажиров?

– Немного. На конечной остановке сошел я один.

– Вы вошли в дом. В прихожей на линолеуме не заметили следов?

– Каких следов? – не понял Черпаков.

– Ну, на улице грязно, рядом стройка, на подошвы налипает грязь.

– Нет, следов не было, – заверил он. – Линолеум светлый, я бы увидел.

– Скажите, разминувшись с вами, Юрий пошел к остановке?

– Не знаю... Он побежал через дорогу. Помню, что в это время автобуса на остановке уже не было.

– А когда выбежали из дома, никого не встретили?

– Никого. На улице никого не было.

– Хорошо. Вернемся к Юрию. Вы сказали, что хотели спросить у него, куда он собрался. Из чего вы заключили, что он собрался куда-то ехать?

– Как из чего? С таким чемоданом – прямая дорога на вокзал или в аэропорт.

Что ж, резонно. Правда, с чемоданом, даже очень большим, можно перейти жить в другой дом, переехать в другой район города...

– Еще один вопрос. Сергей Сергеевич. Вы не знаете, есть у Юрия друзья или знакомые в других городах?

Черпаков помедлил с ответом ровно столько, сколько понадобилось, чтоб заподозрить его в обмане.

– Нет, не знаю.

Я посмотрел на часы. Нетерпение, с которым я ожидал приезда Логвинова, прошло. У меня не оставалось сомнений в том, что он вернется один.

Глава 2 Вторник, 25 сентября

1

Против моего ожидания прокурор ни словом не упрекнул за вчерашнюю мою инициативу. Он молча, не перебивая, выслушал нас с Волобуевым, покрутил в руках заключение судебно-медицинского эксперта и вернул его мне.

– Вышемирский умер от сердечного приступа, – сказал он. – Это установлено. Обстоятельства его смерти запутаны, подозрительны, но объективно налицо лишь признаки кражи. Только признаки... – Он посмотрел в мою сторону. – Что ж, Владимир Николаевич, приступай. Принимай дело к своему производству и не тяни, постарайся успеть до понедельника. – Прокурор мельком глянул на висящий сбоку планшет со словами «Без трех версий не докладывать». – Я бы начал с поиска ответов на все «кто»: кто, кроме Черпакова, навещал Вышемирских, кто взял кассету с пленкой, кто оставил след на книге. Потом выяснятся и все «почему». Профессор был постоянно на людях – значит, преподаватели, студенты, кто-то из них обязательно прояснит ситуацию. Сын Вышемирского тоже сплошное белое пятно. Его надо найти во что бы то ни стало. Впрочем, я плохой помощник. – Он положил ладони на крышку стола, что делал всегда, заканчивая разговор. – Вот ребята из милиции – те помогут. Выделим тебе двух человек. И, пожалуйста, займись этим делом вплотную, не забудь: со следующей недели ты у нас в штате. Вопросы есть?

Какие могут быть вопросы? Просьбы – другое дело. Я попросил санкцию на выемку корреспонденции, адресованной Вышемирским, и тут же получил ее.

Мы встали, собираясь идти.

– Владимир Николаевич, задержись, – попросил прокурор. – Есть для тебя кое-что...

Он усадил меня на прежнее место и не спеша подровнял стопку бумаг у себя на столе.

– Не знаю, пригодится тебе это или нет, но мне уже приходилось встречаться с Вышемирским, – сказал он. – Лет пять или шесть назад он проходил свидетелем по одному делу. Времени прошло немало, но когда ты сказал, что профессор в прошлом перенес инфаркт, как-то разом всплыло.

Иван Васильевич подобрал валявшийся на краю стола карандаш и сунул его в стальной стаканчик, а я мельком подумал, что настроение у него, наверное, не всегда такое мирное, если карандаши все же разлетаются по столу, а бумаги оказываются в беспорядке.

– Дело ты найдешь в архиве, – продолжал он. – В подробности вникать не буду, расскажу вкратце. Тогда к нам поступило анонимное письмо. Письмо как письмо, разве что покороче, чем обычно пишут анонимщики. В нем сообщалось, что в одном из учебных институтов берут взятки. Назывались фамилии двух преподавателей. Уголовный розыск устроил проверку. Факты подтвердились. На приемных экзаменах оба преподавателя, фамилии которых назывались в письме, когда за деньги, когда просто по знакомству ставили абитуриентам завышенные оценки. – Иван Васильевич поправил телефонный аппарат. – Я возбудил дело. Началось следствие. Один из подследственных, пожилой болезненный человек, не дожил до суда, умер от инсульта. Второго народный суд приговорил к лишению свободы. Об этом процессе писала и местная и центральная пресса...

Еще одна деталь. Взятки. Шесть лет назад. «Стоп! – подумал я. – Так ведь Юрий, сын Вышемирского, по словам Черпакова, примерно в то же время учился на филологическом факультете!»

– Профессор имел какое-нибудь отношение к делу? – спросил я.

– И да и нет. Оба преподавателя были с его кафедры. Он рекомендовал их в приемную комиссию на период вступительных экзаменов. Только и всего. Следствие установило, что никакого другого отношения к ним он не имел. – Прокурор подобрал со стола канцелярскую скрепку и, поискав, куда ее деть, бросил в ящик стола. – Тогда у меня сложилось вполне определенное мнение о Вышемирском. Он оставлял впечатление человека, далекого от житейских забот, примерно таким я всегда представлял себе человека науки, хотя понимаю, что все это немного книжно и наивно: эдакий убеленный сединами старик с фолиантами под мышкой, сидящий у огромного письменного стола с зеленой лампой, а вокруг книги, книги, книги...

Между прочим, все сходилось: и книги, и фолиант, и стол, и лампа.

– ...Во время допроса он был подавлен, долго не хотел верить в случившееся. На следующий день нам сообщили, что профессора увезли в больницу. – Прокурор вытащил из стального стаканчика карандаш. – Подвело сердце. Приступ был затяжной, во время рассмотрения дела в суде он все еще был на постельном режиме.

– Скажите, а кто был автором анонимного письма? – спросил я. – Вы установили его?

Прокурор бросил карандаш на стол.

– Я уж думал, что ты не спросишь. Автора мы нашли. Им был доцент Черпаков...

2

Не растерянность, нет, сомнения – вот что одолевало меня утром следующего дня. Сомневался во всем. В том, что Вышемирский умер от сердечного приступа. В то же время не мог не верить – передо мной лежало полное, убедительное и категоричное заключение медиков. Секундой позже, противореча сам себе, сомневался, что его смерть носила насильственный характер. Не разделял я и мнения прокурора о том, что в доме профессора была совершена краха. Да и как было не сомневаться? Объективных данных не было, одни догадки, предположения. Как говорится в законе: «Налицо только признаки преступления и... отсутствие обстоятельств, исключающих производство по делу».

Но в чем я сомневался больше всего, так это в том, что не преувеличиваем ли все мы: ну, умер человек, ну, пропала кассета с пленкой, ну, нет на месте денег, мало ли что случается в жизни? Завтра вернется сын Ивана Матвеевича, и окажется, что деньги взял он, но с разрешения отца, и не на что-нибудь, а на приобретение редкого лекарства, а на пленке, скажем, был записан концерт Аллы Пугачевой. Вот будет номер! Оставалось надеяться на такое завтра. В конце концов кто сказал, что в результате нашей деятельности на ком-то обязательно должны защелкиваться наручники?

А пока... Пока нам надо было, искать Юрия и заодно делать все возможное для восстановления событий, предшествовавших смерти профессора.

Мы могли жаловаться на что угодно, только не на отсутствие сюрпризов. Каждый час приносил все новые и новые данные, но далеко не все они поддавались расшифровке. Не могу сказать, что сообщение прокурора о Черпакове не произвело на меня впечатления, но, к примеру, заключение экспертов-трассологов, данное ими накануне, обеспокоило больше. Поздно вечером им удалось восстановить текст, спиленный на каминных часах. «Адвокату, не знающему поражений», – было когда-то написано на них. И дата: «1955 год». Известно, что Вышемирский был человеком, далеким от юриспруденции, физиологом, а не адвокатом. Часы подарил ему сын Юрий, тоже не имеющий отношения к адвокатуре. Первое, что пришло на ум, – часы краденые. Я мог и ошибиться, но проверить эту версию было необходимо. Заняться этим я поручил инспектору Сотниченко.

Вопросов прибавлялось, а ответов пока, увы, не было. Поневоле приходилось возвращаться к фактам, известным наверняка. Итак, 24 сентября около семнадцати часов в доме номер один по улице Доватора от сердечного приступа скончался профессор Иван Матвеевич Вышемирский. Спустя пятнадцать-двадцать минут из дома вышел его сын. В руках он нес чемодан. Встретивший его Черпаков, сослуживец профессора, уверен, что Юрий собрался в дорогу. Это не мог быть отъезд в командировку: Логвинов, побывавший на комбинате, где работал Юрий, узнал, что Вышемирский уже второй день не выходит на работу. Далее. В семнадцать тридцать Черпаков, успевший побывать в доме, в испуге выбежал на улицу и, не назвавшись, сообщил о случившемся. Еще через пятнадцать минут на место происшествия прибыла милицейская машина. К тому времени с момента смерти Вышемирского прошло около сорока минут. Со временем более-менее ясно.

Теперь о посетителях. Слепок с туфель Черпакова полностью совпал со следами на пороге комнаты профессора, на веранде и у входа в дом. Показания Сергея Сергеевича отчасти подтвердились. С женщиной по-прежнему не все понятно. Размер туфель тридцать шесть. Обувь стандартная. Платформа. Имеет ряд индивидуальных признаков. Идентифицировать было бы нетрудно, только вот сравнивать пока не с чем, но кое-какие выводы сделать все же можно: след сухой, значит, она пришла в дом до того, как начался дождь, то есть до половины пятого. Черпаков, заглянув в комнату, видел валявшиеся под стеллажом книги. Еще один штришок: женщина ушла раньше, чем появился Сергей Сергеевич. Таким образом, нетрудно установить, что она находилась в доме между половиной пятого и пятнадцатью минутами шестого, может быть, одновременно с Юрием. Вывод: она в равной мере могла быть как знакомой Юрия, так и знакомой его отца.

Криминалисты зафиксировали множество отпечатков пальцев. Интерес вызывает отпечаток на вилке магнитофона. След того же пальца найден в комнате Юрия, а на спинке кровати есть отпечаток всей руки. По размерам можно предположить, что это была женщина. Сотниченко, например, вполне резонно утверждает: та же самая, что в спешке наступила на раскрытый том Бальзака.

Посетителей как минимум было двое. Роль женщины непонятна. Поведение Черпакова тоже представлялось мне подозрительным. Какой-то профессиональный анонимщик: шесть лет назад написал анонимку, вчера анонимно позвонил в милицию. Тем более странно, что Черпаков в своем письме шестилетней давности совсем не изменил почерка. Так утверждали почерковеды – Логвинов вычитал в архивном деле о взятках в институте. Что это? Глупость? Самонадеянность?

Ну, а самая темная фигура – сын профессора Юрий. Его роль в этой истории определить просто невозможно.

Ниточек много, только вот за какую потянуть? Накануне Сергей Сергеевич говорил о том, что незадолго до смерти профессор собирался переносить свою библиотеку в комнату покойной жены и уже нашел место для картин и антикварной мебели. Не исключено, что среди вчерашних посетителей был кто-то и по этому делу. Чем не ниточка?

Отослав Логвинова на главпочтамт, а оттуда в районное почтовое отделение, я поехал в музей изобразительных искусств.

3

Если бы меня спросили, когда последний раз приходилось быть в музее, я бы ответить не смог. К своему стыду, конечно. В чем тут дело – сказать трудно. Наверное, не только в занятости и нехватке времени. Тогда в чем? Разобраться в этом я не успел: хотя музей был еще закрыт для посетителей, меня беспрепятственно пропустили внутрь. «Преимущества нашей профессии», – подумал я и, как оказалось, ошибся. Причина была в другом: фамилию профессора здесь хорошо знали. Сотрудница, впустившая меня, справившись о цели визита, отнеслась ко мне с подчеркнутой любезностью и без лишних слов проводила к директорскому кабинету.

На директора фамилия профессора возымела то же магическое действие. Он сказал, что очень рад, что много слышал о Вышемирском, что у них ценят его доброе отношение к музею, давно ждут от него вестей («Интересно, каких?») и что лучше всего по этому вопросу переговорить с Маркиным Олегом Станиславовичем – научным сотрудником музея.

Маркин оказался аккуратным, чрезвычайно подвижным, сухощавым старичком с небольшой подстриженной клинышком бородкой. Я был уверен, что старичков с такой внешностью сейчас можно увидеть только на старинных фото или в кино. Выходит, нет.

Узнав о случившемся, он засуетился, заахал, схватился за сердце, чуть было не расплакался, но тут же отвлекся и потащил меня смотреть музей. «С этаким темпераментом впору работать в оперетте, а не в музее», – подумал я и, как это часто бывает, когда берешься судить о малознакомом человеке, ошибся. Новость задела его сильней, чем показалось сначала. На полпути к просмотровому залу Маркин неожиданно замешкался, остановился и рухнул на стул.

– Умер, Иван Матвеевич умер! – прошептал он и не меньше пяти минут неподвижно сидел, закрыв глаза и не обращая внимания на хлопотавших вокруг него сотрудниц музея. Усмотрев во мне виновника происшествия, они кидали в мою сторону хмурые, неодобрительные взгляды, что привело меня в известное смущение.

Еще через четверть часа, проявив свою чудесную способность легко переходить из одного состояния в другое, Маркин уже вел меня по улице, оживленно рассказывая о Вышемирских. Иногда он забегал вперед на полшага и для убедительности хватал меня за руку.

– Что это был за человек! Знали бы вы, что был за человек. И жена его, покойница, скажу я вам, женщина была! Сейчас таких на пальцах одной руки перечтешь. Да что на пальцах. Нет таких!

Я не перебивал Маркина, хотя не совсем понимал, зачем он рассказывает о жене, когда его спрашивают о муже.

– Я с детства ее знал, еще до знакомства с Иван Матвеевичем. Да-да. До знакомства. Какая она была девушка! Мы на одной улице жили. По соседству. Бывало, гуляем с ней вечером – прохожие оглядываются. Не верите? Честное слово! Неописуемой красоты девушка была. Елизавета Максимовна Сомова – это ее девичья фамилия. А в те времена ее называли просто Лиза... Я ведь, грешным делом, ухаживал за ней. Теперь в этом можно признаться. Да что ухаживал, я, знаете ли, любил ее. Чистой юношеской любовью. Сейчас так не любят!

Мы шли по узкому, покрытому брусчаткой переулку. Сколько видел глаз, он был застроен старыми, преимущественно двух- и трехэтажными домами. Темные крыши со шпилями, лепные окна, глубокие подъезды, на истертых ступеньках которых грелись кошки всех мастей и расцветок, – все это как-то неуловимо перекликалось с тем временем, о котором рассказывал Маркин.

– Лиза училась в художественном училище, и я каждый вечер встречал ее после занятий. Распахивалась тяжелая дверь, она выходила, и в мире всякий раз случалось маленькое чудо – он становился прекрасней. Мы шли по пустым темным улицам. Я нес ее этюдник и чувствовал себя самым счастливым человеком в городе. У дома мы прощались. Не поверите, я ведь ее даже под руку не брал, не говоря уж о поцелуях... Господи, сколько лет-то прошло, страшно подумать. Цветы дарил. И какие! Каждый день рождения. И до замужества и после...

Он остановился, цепко схватил меня под локоть и заглянул в лицо, словно хотел убедиться, внимательно ли я его слушаю.

– ...Каждый год! Двадцать пятого сентября приносил ей букет желтых роз. – Он отпустил мою руку, и мы двинулись дальше. – После замужества, правда, я посылал ей цветы домой. Вез записки. Без ничего. Просто букет. И она знала, от кого. Иван Матвеевич тоже знал, от кого цветы. Знал, что от Маркина. Но не возражал. Уважал мое чувство... Вот ведь какие чувства имели место в наше время. Если любовь, то на всю жизнь. Тринадцать лет, как она умерла, а я все ношу цветы. На кладбище. Мы с Иваном Матвеевичем там и встречались. Каждый год. Двадцать пятого сентября. Он приходил в шесть вечера, а я немного позже. Постоим. Помолчим. И разойдемся... И сегодня встретились бы, если б не...

Я побоялся, что ему снова станет плохо, но Олег Станиславович только замедлил шаги.

– Да-а-а, – протянул он. – И сегодня должны были встретиться. Перед вашим приходом я как разсобирался сходить на рынок. В обеденный перерыв. За цветами. Сейчас их много, но хорошие найти трудно. Особенно желтые. И чтобы на лепестках капли воды дрожали. – Некоторое время он шел молча, погруженный в свои мысли. – Стройная, милая девочка с грустными глазами. Куда она ушла? Куда уйдем мы все? Умер Иван Матвеевич. – Он запрокинул голову вверх. – Очередь, кажется, за мной. И не хочется, да что поделаешь. Жизнь коротка, а годы идут. Идут годы, Владимир Николаевич. – Маркин глубоко вздохнул. – Вы не знаете, когда похороны?

– Завтра, в четыре.

– Цветы я все-таки куплю. Два букета: Елизавете Максимовне и Ивану Матвеевичу... Простите, на чем я остановился?

– Вы говорили, что после замужества Елизаветы Максимовны не виделись с Вышемирским, – наобум ответил я.

– Почему не виделся? Виделся. Но редко. – Он пошел как-то бочком, одновременно заглядывая мне в лицо. – Зачем? Зачем, спрашивается, мне было ходить к ним? Глаза мозолить? Себя расстраивать? Я ведь так и не женился, Владимир Николаевич. Так холостым и хожу. Один раз родился, один раз любил и один раз умру.

– Ну, зачем же так мрачно, Олег Станиславович?

– А что, вам известен какой-нибудь другой исход человеческой жизни? – Маркин усмехнулся в бородку. – Нет другого... – И, продолжая свою мысль, зачастил: – Я, знаете ли, человек старых правил, Владимир Николаевич. Не поймите меня превратно. На жизнь я не жалуюсь. Но тогда... Сто лет прошло, а помню: как только на нашем с Лизой горизонте появился Иван Матвеевич, я понял – моя карта бита. Треугольник – древнейшая, так сказать, из фигур. Если бы не он, Лиза, пожалуй, со временем вышла бы за меня...

Мы дошли до перекрестка. Узкая, патриархально узкая улочка пересекалась здесь с широким и шумным проспектом.

– Нам направо, Олег Станиславович, – напомнил я. – Там остановка автобуса.

– А что, если еще одну остановку пешком, а? Не против?

Я не возражал. Тем более, что мой спутник, судя по всему, не собирался идти молча, а друг семьи, как показывает практика, не всегда объективный, но зато интересный свидетель.

– Иван Матвеевич, конечно, очень переживал смерть жены. – Маркин снова доверительно взял меня под руку. – Места себе не находил. Не поверите, но длилось это долгие годы. Характер у него всегда был не из легких. Тяжелый характер. Требовательный, своенравный, жесткий. Но в житейских вопросах он оставался ребенком. Лиза имела на него огромное влияние. Фактически главой семьи была она. Все держалось на ней. Насколько я знаю, Ивана Матвеевича, кроме работы, ничто и никто не интересовал. Исключением была только сама Лиза. – Задумчиво потеребив бородку, он энергично взмахнул рукой. – Со стороны, знаете ли, может быть, и красиво, как в романах. А присмотришься – проза жизни. Все в доме было устроено так, чтобы Иван Матвеевич мог спокойно работать. Начиная с домашних шлепанцев и кончая рассчитанной до минуты подачей еды. Как она выдерживала такую нагрузку – не представляю... Впрочем, каждый выбирает то, что ему больше нравится. Она не жаловалась никогда. Только изредка у нее становились такие грустные-грустные глаза.

– Елизавета Максимовна любила мужа? – спросил я.

– Безумно! – ответил Маркин, и слово, которое он употребил, не показалось напыщенным. – Она любила этого человека. Бескорыстно. Преданно и нежно, хотя в наше время и не принято так выражаться. С ее любовью к мужу могла сравниться только любовь к сыну. Юрия она прямо-таки боготворила. Пылинке не давала на него сесть. Прощала все, исполняла любой каприз. Она баловала его. А мальчик, надо отметить, рос слабым и часто болел. Впрочем, таких любят еще больше... Откуда, спросите вы, все это мне известно? – Он сбоку вопросительно посмотрел на меня. – В то время, знаете ли, случались перебои с лекарствами, а мой брат работал в аптекоуправлении. Сами понимаете, мои возможности были чуточку выше средних. Елизавета Максимовна несколько раз обращалась ко мне с просьбами. Да-а-а, трудненько ей приходилось. Воспитала сына одна, без всякой помощи. Иван Матвеевич и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь. Впрочем, об этом я, кажется, уже говорил... – В его голосе послышалась нотка раздражения.

«А ведь он до последнего видел в Вышемирском соперника. Вот ведь какие чувства были в то время», – подумал я словами Олега Станиславовича.

– У меня, Владимир Николаевич, тоже когда-то мечта была, – между тем продолжал он. – Собирался взять ребенка из детского дома. Воспитать, вырастить. Все не одному век доживать. Что из этого вышло бы – неизвестно. Судьба сама побеспокоилась, восполнила пробел. От рака легких умер брат, тот самый, что работал в аптекоуправлении, и оставил мне на мое попечение племянницу. Прелестнейшее существо... Я к чему говорю? Кому-кому, а мне известно, каких трудов стоит поставить ребенка на ноги...

Мы подошли к следующей остановке, втиснулись в подошедший автобус и полчаса спустя благополучно доехали до конечной.

4

За садовой калиткой все оставалось по-прежнему. Только на траве появилось больше красных и желтых листьев. Между двумя яблонями слегка покачивались старые качели с рыжими от ржавчины тросиками.

Поднявшись на веранду, я кинул взгляд на плетенный из соломки столик. Ромашки успели завянуть. Их желтые с белыми лепестками головки безжизненно свисали с тонких голых стеблей.

– Безобразие, во что превратился сад, – бурчал за моей спиной Маркин. – Видела бы покойная Елизавета Максимовна!

В прихожей подвижный, как ртуть, Олег Станиславович первым делом подскочил к стене и, приподнявшись на цыпочки, вплотную придвинулся к висевшим на ней гравюрам.

– Они вам нравятся? – спросил я.

Он фыркнул:

– Удивляюсь! Интеллигентная семья, а держат на стене... Это же ширпотреб, грубая имитация под старину.

Затем он подбежал к крайней справа двери и, оглянувшись, спросил:

– Сюда можно?

– Пожалуйста. – Вслед за Маркиным я вошел в кабинет профессора.

– Господи, какой бедлам! Ступить негде, – воскликнул Олег Станиславович.

– Действительно, – согласился я и, в свою очередь, удивился: вчера комната была для меня лишь местом происшествия, сейчас я обратил внимание на то, что у нее нежилой вид: мебель расставлена кое-как, по полу в беспорядке разбросаны стопы книг, подоконник заставлен стаканами с остатками чайной заварки.

Маркин рванулся к окну.

– Здесь сидел Иван Матвеевич, когда я видел его в последний раз. – Он похлопал по спинке качалки. – Недели две назад... Обычно он работал за письменным столом, но на время болезни переходил к окну, в кресло. – Олег Станиславович перевел взгляд на письменный стол. – А где часы? Я не вижу часов! Здесь стояли каминные часы.

– Иван Матвеевич часто болел? – спросил я, не ответив на его вопрос.

Маркин удивленно посмотрел на меня, но переспрашивать не стал.

– После смерти жены – часто. Сердце, знаете ли, бьется ровно до тех пор, пока здесь, – он ткнул пальцем в голову, – не поселится горе. Здоровые мысли – здоровое сердце.

– Когда вы были здесь последний раз, профессор вставал с кресла?

– Все время сидел здесь. – Он снова похлопал по спинке. – А когда я собрался уходить, встал, чтобы проводить. Двигался с трудом. Я уговаривал его не делать этого, но Иван Матвеевич сказал, что хочет показать, как будут расставлены стеллажи в комнате жены. Мы вышли в прихожую.

Я жестом пригласил Маркина проделать тот же путь, что и две недели назад. Мы вышли из кабинета. Олег Станиславович показал на дверь слева:

– Он остановился здесь, у комнаты Елизаветы Максимовны.

Эта комната была еще большей запущенности, чем остальные. На старом диване, стульях, тумбочках лежал толстый слой пыли. Воздух был затхлый, от него першило в горле. В углу под потолком от сквозняка раскачивались лохмотья паутины. Неприглядность обстановки несколько скрашивалась картинами, которыми была покрыта большая часть стен, причем почти от пола и до самого потолка. Каждый простенок, каждый свободный кусок стены был завешан рисунками и полотнами в рамках. Они придавали комнате отдаленное сходство с запасником музея, каким я себе его представлял, или хранилищем предметов старого быта. Здесь был резной буфет и подставка для зонтиков, люстра с хрустальными подвесками и набор слоников на диванной полке, мраморная пастушка и не меньше двух десятков подсвечников разной величины и формы.

Олег Станиславович провел рукой по спинке стула. Под его ладонью засверкала полированная поверхность темно-красного цвета.

– Благородное, старое дерево, – сказал он с каким-то особенно теплым чувством и добавил уже совсем другим тоном: – И он собирался отдать ее соседу. Представляете?

– Самое ценное, если я не ошибаюсь, здесь – картины?

– Совершенно верно. – Маркин вышел на середину комнаты, стал под люстрой и торжественно обратился ко мне:

– Вам, очевидно, будет небезынтересно узнать историю коллекции, которую видите перед собой. – Он воздел палец к потолку. – Ее собрал отец Елизаветы Максимовны, он был известным актером. Всю свою жизнь играл на лучших сценах Петербурга и Москвы и только на старости лет переехал с женой и дочерью сюда, на юг. Этого требовало состояние его здоровья. Сомов был человеком высокой культуры, широких взглядов. Обладал разносторонними интересами. Вращался в кругу поэтов, художников, был вхож к ним. Сегодня это звучит неправдоподобно, но он дружил с Нестеровым, Серовым. Знал Александра Блока, Ермолову, Станиславского. Неоднократно бывал в «Пенатах» у Ильи Ефимовича Репина. Естественно, он интересовался живописью. Иногда он покупал картины, иногда их дарили ему. Так собралась коллекция, в которой есть две акварели Васнецова, несколько этюдов Коровина, Рябушкина, Степанова, малоизвестный набросок Врубеля к его знаменитому «Демону» и целый ряд ценнейших работ неустановленных живописцев. – Маркин, казалось, стал выше ростом. Он потеребил бородку, глаза его блестели. – Еще молодым человеком я имел счастье общаться с Максимом Александровичем, отцом Лизы, и узнал от него историю каждого приобретения. После смерти Сомова вся коллекция перешла к его единственной дочери. Лет двадцать назад коллекция была учтена, ее осмотрели специалисты и пришли к выводу, что вся она состоит из подлинников. С тех пор ваш покорный слуга по поручению руководства музея изредка навещал Вышемирских. Пока была жива Елизавета Максимовна, о приобретении коллекции музеем не могло быть и речи – слишком дороги были для нее картины. Она поместила их в свою комнату и тщательно следила за ними. Но после ее смерти Иван Матвеевич забросил коллекцию. – Олег Станиславович решил, что выразился слишком резко, и поправился: – Вернее, перестал ею интересоваться. Он был образованнейшим, культурнейшим человеком, известным ученым, но в живописи, простите, не понимал ничего. Абсолютно ничего. Что называется, был полным профаном. Я уговаривал его, конечно, от имени дирекции музея, продать картины. Он отвечал отказом, говорил, что это память о жене, придет, мол, время и он бесплатно передаст коллекцию государству. Нам не оставалось ничего другого, как ждать. И, представьте, дождались. Недели две назад Иван Матвеевич позвонил ко мне домой и попросил зайти. Я пришел. И что вы думаете? Фантастика! Он сообщил, что ему негде держать книги и что он решил полностью освободить комнату покойной супруги, чтобы устроить в ней библиотеку. Как вам это нравится?

– А что, его можно понять, – рискнул вставить я.

– Ну, знаете! Это несерьезно. Расстаться с коллекцией, которой нет цены, отдать антикварную мебель постороннему человеку. И все из-за того, что некуда складывать книги!

– А кому он собирался отдать мебель? – спросил я.

– Своему соседу – Корякину. – Олег Станиславович нервно прошелся из угла в угол, заложив руки за спину и воинственно задрав голову.

– Подождите меня минутку, – попросил я, прошел в комнату Юрия и вернулся с незаконченной репродукцией в руках.

– Что вы на это скажете, Олег Станиславович?

Маркин сначала недоверчиво взглянул на меня, потом на картину, достал из внутреннего кармана пиджака футляр, вытащил очки в круглой пластмассовой оправе и, не раздвигая дужек, приставил их к глазам.

– Где вы ее взяли? – Он внимательно осмотрел полотно, потом перевел взгляд на подлинник, висевший в комнате. – Это «Охота на лис» кисти Степанова. Между прочим, великолепная работа!

– Вы имеете в виду подлинник или копию?

– Подлинник не нуждается в моей оценке. Я имею в виду как раз копию. Кто писал, если не секрет?

– А вы не догадываетесь?

– Помилуйте, откуда мне знать, Владимир Николаевич?

– Это работа Юрия.

– Что вы говорите? – удивился он. – Не подозревал даже, что юноша так талантлив.

– Ну вот, я хотел расспросить вас, зачем он копировал картину.

Маркин спрятал очки в футляр.

– Мне, знаете ли, не приходилось много общаться с Юрием последние годы. Ребенком я видел его чаще.

– И все-таки, – настоял я. – Вы знаете его с детства. Он что – продавал картины?

– Ну, что я могу сказать? – Олег Станиславович заметно сник. То ли устал, то ли отвечать на вопросы ему нравилось меньше, чем рассказывать самому. – Что я могу сказать? – повторил он. – Юрий – самостоятельный юноша. Вежлив. Корректен. Продавал ли он картины? Не знаю. Едва ли, а впрочем, я слишком мало его знаю. Посещая профессора, я иногда сталкивался с ним, но он, по-моему, и имени моего толком не знает. Здоровался только. И вообще он немногословен, даже замкнут. Есть, знаете ли, такие натуры...

Я знал такие натуры, но я знал и кое-что другое: в телефонной книжке, находящейся в комнате Юрия, записан номер телефона, рядом с которым его рукой записаны имя и отчество Олега Станиславовича. Может быть, недоразумение? Или он звонил Маркину по поручению отца, а старичок забыл об этом? Выяснять я не стал по многим причинам, среди которых немаловажной была и та, что разговор наш был еще не окончен.

– У Юрия были друзья? Знакомые? Он встречался с девушкой?

Маркин замахал на меня руками:

– Постойте, постойте! Владимир Николаевич, помилуйте, ну, откуда мне знать!

Я понял, что продолжать разговор о Юрии бессмысленно, и вернулся к прежней теме:

– Так чем же закончилась ваша беседа с профессором?

– А на чем я остановился? – справился Маркин.

– Вы сказали, что считаете варварством отдавать мебель соседу, – напомнил я.

– Ну, меня-то это меньше всего касалось. Он хотел передать коллекцию в дар музею, я был рад такому обороту дела. И только. Мы обговорили детали. Я пообещал, что в кратчайший срок соберу комиссию, мы еще раз осмотрим картины, составим каталог, напишем акт и освободим ему комнату... – Маркин помялся и, решившись, обратился ко мне: – Владимир Николаевич, насколько я разбираюсь в законах, теперь, после смерти Ивана Матвеевича, все имущество, в том числе и коллекция, переходит к его сыну, не так ли? Следовательно, наше согласие с профессором аннулируется? Может быть, мне оповестить членов комиссии и отменить осмотр. Как вы считаете?

– Думаю, что отменять не следует, – ответил я.

– А как же Юрий? Ведь он прямой и единственный наследник. Других родственников у Ивана Матвеевича нет. – Он энергично замотал головой. – Это попахивает самоуправством. Нет-нет, как хотите, а я так не могу...

– Вы меня неправильно поняли. Я уверен, что против осмотра коллекции Юрий возражать не будет. Что касается передачи ценностей музею, вы обговорите это с ним лично.

– Когда?

– Несколько позже. Сейчас Юрия в городе нет.

– Как нет? – удивился Маркин.

– Вас это удивляет? Меня тоже. – Я пригласил его к выходу. – Олег Станиславович, мы насчитали в этой комнате четырнадцать картин, девять акварелей и семь рисунков. Это количество сходится с вашими данными?

– Сходится, – ответил он. – Все они на месте.

– Понятно. А на какое время вы намечали работу комиссии?

– На ближайшую субботу.

– Прекрасно, значит, встретимся через три дня.

5

Я не торопил Корякина. Еще в первую нашу встречу он показался мне тугодумом. «Есть такие натуры», – так, кажется, выразился Маркин, которого десять минут назад я проводил до автобусной остановки. Говорил он о Юрии Вышемирском, а я сидел в доме нашего вчерашнего понятого, того самого соседа, которому профессор собирался подарить мебель.

По тому, как Корякин морщил лоб, хмурил кустистые брови, как рассматривал свои мозолистые, с заусеницами около ногтей пальцы, было видно, что он собирается с мыслями, чтобы как можно обстоятельнее ответить на мои вопросы.

В сарае, где мы сидели, было сухо. Приятно пахло стружкой, лаком, свежеоструганными досками. Тускло блестел столярный инструмент, оставленный на старом, местами потрескавшемся верстаке. Здесь же сохла боковая стенка шкафа.

– Это ему, кхм-кхм, Матвеичу, мастерил, – кашлянув, сообщил Корякин. Ему трудно было начинать с общих рассуждений о своих отношениях с соседом, и он ухватился за возможность поговорить о чем-то более конкретном. – Он мне стеллажи заказал. Четыре штуки. Высотой три десять, впритык к потолку, значит. На двенадцать полок каждый, и чтоб книги под обрез входили, влезло, значит, побольше. Снаружи просил темный лак пустить, а внутри посветлее. Я уж и сосну подходящую нашел и боковушки, вишь, выстрогал... – Корякин снова прокашлялся.

Между указательным и средним пальцами он держал тлеющий бычок сигареты. Огонек светился у самых ногтей, и я удивился, как это он не чувствует боли.

– У него же вся комната в стеллажах, зачем же еще? – спросил я.

– Видно, не хватало. Книг-то много.

– Василий Яковлевич, верхние полки в кабинете Ивана Матвеевича на высоте больше трех метров. Как он до них добирался, не знаете? У него не было специальной стремянки?

Корякин думал так долго, что я заподозрил, уж не перебирает ли он в уме всю мебель, какая есть в доме соседа.

– Нет, стремянки не было, – наконец сказал он. – На табуретку он вставал.

«Или на стул», – дополнил я про себя.

– Это правда, что Иван Матвеевич хотел отдать вам мебель, ту, из комнаты Елизаветы Максимовны?

– Было такое дело. А что? – Корякин бросил бычок и придавил его ботинком. – Хочу, говорит, освободить комнату, сделаем там библиотеку по всем правилам искусства. А мебель, говорит, тебе подарю.

– Вы согласились?

– Да мне она вроде ни к чему. Сам, вишь, мебель делаю. Но не спорить же с больным человеком.

– Скажите, Василий Яковлевич, а вы Елизавету Максимовну хорошо знали?

На каждый вопрос Корякин реагировал одинаково: подавался вперед, будто боялся не расслышать, потом опускал голову, думал и только после этого отвечал.

– Как не знать – знал. Кхм-кхм. Лет двадцать будет, как соседствуем. Я всю семью их знаю. Правда, забор между нашими домами высокий, да разве в заборе дело?

Я настроился слушать, но и Василий Яковлевич, как видно, тоже. Мы посидели, помолчали. Наконец он глубоко вздохнул и, потеряв надежду, что говорить буду я, начал говорить сам:

– Я, как и Иван Матвеевич, вдовец. Только моя на год позже умерла. От рака. – Он прокашлялся. – Так вот, когда наши жены живы были, мы подружней были, по праздникам приглашали друг дружку в гости. Она, Елизавета Максимовна, приветливая была, гостеприимная. Матвеич, тот, наоборот, всегда строгий, занятой. Целыми днями на работе пропадал, а домой придет – в книжках копается до ночи. Юрка, тот все больше при матери находился. Мамкин сын, значит. Все, помню, на качелях качался. Я ему их в саду приспособил. Может, видели? А как подрос, мать его на музыку отдала, скрипке учиться. Только не очень он, видно, ту скрипку уважал. Как матери не стало – забросил. Отец заставлял, заставлял и махнул рукой. Живи, сказал, как знаешь. А парню-то всего тринадцать годков было. Так, вишь, и жили. – Корякин прокашлялся. – Сейчас видимся не часто. Когда я зайду, а если по хозяйству что надо, починить там или сделать, – они ко мне. Юрка подрамники для своих картин заказывает... Да что далеко ходить, вот стеллажи Иван Матвеевич попросил, а с месяц назад я им дверной замок врезал.

– В какую дверь?

– В комнату Елизаветы Максимовны, то есть в бывшую ее комнату.

– Они с сыном вдвоем жили, зачем же замок? – поинтересовался я.

– У Ивана Матвеевича, вишь, сердце больное было, последнюю неделю еле с кресла вставал. Чтоб ему лишний раз не подниматься, дверь в дом не запирали. А замок? Замок на всякий случай – мало ли что. Он же в той комнате думал книги хранить, а дороже книг у него, надо понимать, ничего не было.

– А Юрий?

– Что Юрий? Юркино дело молодое. Днем на работе, вечером дела всякие. Вот Иван Матвеевич, тот целыми днями у себя в комнате работал.

– Писал?

– Нет, диктовал. На магнитофон. – Корякин поднял с пола раздавленный окурок и положил его в жестяную банку. – Плохо, когда тебя некому по имени назвать, – неожиданно сказал он. Я не совсем понял, к кому относятся эти слова, но Корякин разъяснил: – В нашем возрасте, бывает, вот как хочется, чтоб тебя кто-то по имени звал. Меня вот после смерти жены Васей никто не кличет. И у Ивана Матвеевича тоже... Одиночество такая штука – никто не поможет. Ни дети, ни сосед. – Корякин кашлянул в кулак и густо покраснел. – Такие вот дела... – Он прикурил новую сигарету, снял с губ крошку табака и скупо улыбнулся: – Чего-то я разжаловался... Вы не обращайте внимания... – Он свел на переносице густые брови. – Про что это вы в самом начале спрашивали, запамятовал я что-то?

– Когда вы видели Юрия в последний раз?

– Вчера и видел. В понедельник, значит. Он с утра зашел передать, что отец просит зайти.

– И все?

– Ну да, сказал и пошел себе.

– Домой?

– Нет. Я сразу за ним пошел к Матвеичу, а Юрки дома не было. Значит, на работу он ушел.

– Василий Яковлевич, постарайтесь вспомнить последнюю вашу встречу поподробней, – попросил я. – Для нас это очень важно.

Корякин молчал дольше обычного, зато потом рассказал так подробно и обстоятельно, что представил я себе и то раннее сентябрьское утро, наполненное птичьим гомоном, и самого Вышемирского, сидящего в кресле-качалке, и неподвижную листву за окном его кабинета.

6

– Входи, Василий Яковлевич, – сказал он. – Входи. И здравствуй.

– Здравствуй, Иван Матвеич, – ответил Корякин. – Юрка твой, вишь, прибегал, сказал, что я по делу нужен.

– Присаживайся. – Заложив между страницами красную тесемку, Вышемирский закрыл книгу и откинулся на спинку кресла. – Успеем о делах.

– Успеем так успеем. – Корякин присел и любовно провел рукой по резным завитушкам, которыми была украшена крышка стола. – Сам знаешь, Матвеич, мое дело пенсионное – спешить некуда. Это ты у нас... кхм, кхм... – Корякин не договорил, вспомнив свое решение быть с больным помягче. – Что у тебя за стол, Иван Матвеич, чудо-стол! Знаешь ты, что ему самое малое сто лет? Это я тебе как столяр-краснодеревщик говорю.

– Неужели? – с иронией спросил Вышемирский. – Ты мне лучше скажи, как живешь, как себя чувствуешь?

– Чего это ты заинтересовался моим здоровьем? То слова от тебя годами не услышишь, а то, вишь, вспомнил. Я-то живу ничего себе, а вот ты, видать, совсем расклеился. – Корякин укоризненно покачал головой. – Эх, Иван Матвеич, Иван Матвеич! Говорил я тебе, еще Лиза жива была, бросай свою сидячую работу, физическим трудом займись, дыши свежим воздухом, а не пылью у себя в институте. Доконает он тебя. Вот и доконал. Я на шесть годков старше, а тебе, вишь, сто очков вперед дам. Ну, посмотри, что с тобой сталось. Серый весь, мешки под глазами, худющий, как кощей...

– Неужели так скверно?

Корякин сообразил, что перегнул палку. Профессор выпрямил сутулые плечи и нарочито бодрым голосом повторил:

– Ну, Василий Яковлевич, неужто совсем плох?

– А ты что ж думал, что молодеем мы с тобой день ото дня? – дипломатично ответил Корякин.

– Да, уж юношами нас не назовешь – это верно, – согласился Вышемирский.

– То-то.

– А вот одна моя знакомая говорит, что начинать жизнь никогда не поздно. И знаешь, Василий Яковлевич, она не производит впечатления глупой женщины. Скорее, наоборот, умница, молодая, красивая.

– Ты чего это, Матвеич? – удивился Корякин. – Уж не жениться ли собрался?

Получилось так, что в его вопросе прозвучало не столько удивление, сколько жалость к больному человеку, и это заставило замолчать обоих.

Тишину заполнили шорох листьев и доносившиеся откуда-то с улицы звуки фортепьяно. Казалось, они становились все громче и громче.

Сначала Вышемирский, а за ним Корякин повернули головы к фотографии в темной деревянной рамке, висевшей над письменным столом. На ней был весенний яблоневый сад, женщина и ребенок в матросском костюмчике. Мальчик снят на качелях в тот момент, когда, достигнув наивысшей точки, он начал падать вниз. Женщина стояла чуть сбоку и, опершись о ствол дерева и застенчиво улыбаясь, смотрела в объектив.

Корякин перевел взгляд на соседа. Полуприкрытые глаза профессора влажно блестели, нос и подбородок еще больше заострились, а руки, лежавшие на подлокотниках, едва заметно дрожали. Василий Яковлевич снова посмотрел на фотографию, и ему вдруг показалось, что женщина на снимке чуть-чуть прищурила глаза.

– Жалко, негатив потерял, сделал один снимок и потерял.

– Как мы были молоды... Ты помнишь? – Вышемирский спрашивал, но не ждал ответа.

– Сколько лет, а фотография не пожелтела даже, – сказал Корякин, думая о своем.

– Той весной мы были особенно счастливы... Как будто пришло второе дыхание...

– Юрка вышел немного смазанно, – посетовал Корякин. – Известное дело – качели.

– Я любил, когда она надевала это платье, синее в мелкий цветочек...

– До сих пор помню, фотоаппарат назывался «Хохляндер». Смешно!

Корякин улыбнулся своим мыслям. Глядя на него, улыбнулся и Вышемирский.

– Редко мы с тобой видимся, Василий Яковлевич, – сказал он.

– Наверное, далеко живем, – откликнулся сосед.

– Когда ты здесь, я почему-то начинаю верить, что проживу еще достаточно долго.

– Будет тебе, – смутился Корякин.

Музыка за окном стихла. Где-то прикрутили репродуктор.

– Ну, теперь можно и о делах. Сейчас я встану. – Вышемирский поднялся с кресла, медленно выпрямился и, шумно выдыхая воздух, сделал несколько шагов к середине комнаты. Здесь он остановился, но его качнуло в сторону. Руки вытянулись в поисках опоры. Корякин поддержал его, и профессор, опершись на его плечо, вернулся к окну.

– Да, в женихи я не гожусь. – Он поморщился, и Корякин снова увидел, как дрожат его руки на подлокотниках кресла. – Устал я... Ты вот что, Василий Яковлевич, возьми-ка стул, не посчитай за труд. Поставь его поближе... А теперь будь добр, достань с верхней полки сто рублей... Деньги лежат справа, в коробке.

Корякин достал деньги и опустился на пол.

– Это тебе. На стеллажи, – сказал профессор. – И не возражай, мне врачи запретили нервничать.

– Я и не возражаю.

– Вот и хорошо, – устало сказал Вышемирский. Он закрыл глаза и как сквозь сон пробормотал: – Если не хватит, скажешь...

Глава 3 Вторник, 25 сентября (продолжение)

1

В коробке на верхней полке стеллажа профессор хранил деньги. Корякин не смог назвать точную сумму, но приблизительно, на глаз, определил: тысяч пять-шесть. Сбережения Вышемирского состояли в основном из купюр по десять и двадцать пять рублей. Не исключено, что вчера деньги были взяты с разрешения Ивана Матвеевича. Не исключено также, что их украли. И в том и в другом случае необходимо было знать, кто, кроме Корякина и Черпакова, побывал в доме двадцать четвертого сентября.

Больше часа мы просидели в моем кабинете, суммируя то, что успели выяснить за первую половину дня.

Логвинов изъял телеграмму, поступившую на имя Вышемирского «до востребования». Текст был следующий:

«ПРИЕЗЖАЮ СРЕДУ ЕСЛИ СМОЖЕТЕ ВСТРЕЧАЙТЕ ПОЕЗД 186 ВАГ 9 СКУЧАЮ КЛАВА»

Никакой другой корреспонденции для Вышемирских не было ни в районном отделении, ни на главпочтамте. Тем внимательней мы разбирали текст телеграммы. Информации она содержала маловато, и вывод сделали один: отправительница, несмотря на официальное «Вы», была с Иваном Матвеевичем в довольно близких отношениях. Это был шанс узнать о профессоре больше, и мы не могли им пренебречь. Предпринимать что-либо сегодня не было никакого смысла – знакомая Вышемирского приезжала в среду вечером. Узнать подробности об отправительнице и встретить Клаву я поручил Логвинову.

Сотниченко вернулся тоже не с пустыми руками. В горотделе ему удалось разузнать следующее: каминные часы с надписью «Адвокату, не знающему поражений» значились похищенными у гражданина Перевозкина Федора Трофимовича.

– Этот «адвокат» живет в поселке Красине, – объяснил Сотниченко. – Туда всего два часа езды. Разрешите съездить за ним, Владимир Николаевич. Я его мигом доставлю.

Я дал «добро» и внес соответствующие коррективы в составленный утром план работы.

Первым пунктом в нем значилось: «Определить круг знакомых отца и сына Вышемирских, для чего побывать в институте и на художественном комбинате». Среди других, состоящих в основном из одного слова пунктов (например, «Черпаков?», «Часы?», «Маркин?»), попадались и более пространные. Пятый, например: «В срок до пятницы провести предварительный осмотр и оценку специалистами коллекции картин». Или шестой: «С двадцать пятого сентября организовать скрытый пост у дома Вышемирских ».

– Муха не пролетит, – пообещал мне Логвинов, которому было поручено выполнение шестого пункта.

Объективности ради приходилось признать, что в графе для отметок об исполнении галочек пока было мало, а конкретно две: против фамилии Корякина и слова «корреспонденция». У нас в милиции, как и везде, планы составляются для того, чтобы их выполнять. Напомнив об этом своим помощникам, я закрыл совещание и направился в редакцию журнала.

В погоне за следующей галочкой я хотел проверить показания Черпакова о том, что рассказы, которые писал Юрий Вышемирский, собирались публиковать в журнале.

2

В редакции Юрия Вышемирского еще помнили («Такой милый, вежливый молодой человек») и сказали, что шесть лет назад им занимался литсотрудник, а ныне заместитель редактора Васильев.

Прежде чем встретиться с ним, я на свой страх и риск (с любезного разрешения секретарши, конечно) проник в архив и с полчаса копался в забитых до отказа шкафах с рукописями. Я слабо разбираюсь в литературе, ничего не смыслю в редакторском деле, поэтому вопрос о том, есть ли в шкафах гениальные сочинения или нет, меня не волновал. Я искал нечто другое и, представьте, нашел: на одной из полок, как мне показалось, самой тесной и пыльной, под тяжелой стопой бумаги я нашел тонкую папку, на обложке которой под стандартной надписью «Дело №» стояла знакомая фамилия.

Первой в папке лежала заколотая скрепкой рукопись рассказа под названием «Март». Тут же, не выходя из архива, я прочел первые строчки. Начинался он так:

«Я возвращаюсь домой с урока музыки. В футляре скрипка. Которую я ненавижу. Иду к матери. Которую люблю. Я еще не знаю, что она умерла».

Перечитав эти строки дважды, я опустился на стул. Написанное слово в слово совпадало с фактами из биографии автора! Для меня это было полной неожиданностью. Мать Юрия умерла в марте (рассказ назывался «Март»), сам он занимался в музыкальной школе и именно по классу скрипки. Я перелистал рукопись, все еще боясь верить в удачу. Это было все равно, что найти подробный дневник человека, о котором знаешь мало, а хочешь знать все.

Всего в папке оказалось четыре рассказа. Чтение заняло меньше часа, и я направился в кабинет заместителя редактора, почти уверенный в том, что не узнаю от него больше, чем только что узнал о Юрии из его же рассказов.

Но вторник оказался днем больших сюрпризов.

Во-первых, заместитель редактора Васильев Андрей Иванович оказался тем самым Андрюшкой Васильевым, с которым мы много лет назад учились в университете: я на юридическом, а он на истфаке. А помнил я его по комсомольской работе: оба мы принимали в ней наиактивнейшее участие.

Когда навстречу мне поднялся невысокий, лет тридцати пяти мужчина, я еще сомневался, но, увидев на его загорелом лице светло-голубые глаза, смотревшие, как и прежде, внимательно и улыбчиво, сомневаться перестал.

И он и я были рады встрече, и ему и мне было что вспомнить. Лишь после того, как плечи начали побаливать от дружеских похлопываний, а среди общих знакомых не осталось ни одного, кого бы мы не вспомнили, Андрюшка, он же Андрей Иванович, поинтересовался целью моего визита.

И тут меня ждал второй сюрприз: Васильев прекрасно помнил Юрия Вышемирского, и, что еще важнее, ему было что о нем рассказать.

– Ты что, помнишь каждого автора? – задал я естественный в такой ситуации вопрос. – С тех пор прошло, по моим подсчетам, лет пять-шесть, не меньше.

– Не всех, конечно, – улыбнулся Васильев. – С Юрием особая статья. И потом я давно на редакционной работе, хочешь не хочешь появляется мыслишка: сегодня мальчишка, которого, забывшись, еще можно назвать по имени, а завтра большой писатель. Вот и присматриваешься повнимательней, чтобы было о чем в мемуарах писать.

– И как выглядела бы глава о Вышемирском?

Веселый блеск в глазах у Андрея чуточку потускнел.

– В несколько строк, – сказал он. – Удачно начал. Талантлив. Знал цену слову. Складывался свой стиль письма. Надо было работать и работать. Вместо этого пониженная требовательность к себе, лень, эпигонство. Творческая смерть. Такая вот глава, Володя.

– Больше похоже на эпитафию, – заметил я.

– Печально, – согласился Андрей. – Но для нас автор перестает быть интересным, если бросает работать над собой и над своими произведениями! Ты читал его рассказы? – Он кивнул на папку.

– Нет, – схитрил я.

– Тогда послушай. Он пришел к нам совсем еще молодым парнем. Нескладным, взъерошенным и полным надежд. Почти каждый, кто переступает порог редакции, верит в собственную гениальность, но гением является далеко не каждый. Юрий не был исключением. В его возрасте пишут многие, почти все, половина из них приходит в редакции, а издаются единицы. Юрий принес два рассказа и был уверен, что их сразу пустят в набор...

– Разве так не бывает? – перебил я.

– Большим терпением ты и в университете не отличался, – поддел Васильев. – Мы должны знать автора, знать его возможности.

– Понятно, – буркнул я.

– В первом рассказе, как мне помнится, речь шла о мальчике лет двенадцати. В школе во время перемены он съел конфеты своей соседки по парте. Девочка обнаружила пропажу и пожаловалась учительнице. Та, не долго думая, подняла ребят и весь урок продержала на ногах, требуя, чтобы виновник признался. Мальчика мучают угрызения совести, но он боится сказать, что сделал это он. Возвращаясь из школы, он решает рассказать все матери и поступить так, как посоветует она. Но дома его ждет ужасное известие: мать умерла. Всю ночь он бродит по городу, плачет, вспоминая маму, а под утро, вернувшись домой, идет в сад и там с ожесточением разбивает о ствол дерева скрипку, которую подарила ему мать. Приблизительно так.

Андрей выждал некоторое время и продолжил:

– Вот тебе сюжет второго рассказа: молодой человек в минуту глубокого душевного кризиса пишет письмо, содержание которого аналогично знаменитому монологу Гамлета. Помнишь? «Достойно ли терпеть удары и щелчки обидчицы-судьбы? Иль лучше с оружьем встретить море бед и положить конец волненьям?!» Герой рассказа адресует письмо самому себе, предполагая вскрыть его через месяц и, если ничего не изменится в его жизни за это время, привести в исполнение свое решение: бросить дом, отца, друзей и уехать из города, чтобы начать новую жизнь. Проходит год. Молодой человек так и не вспомнил о письме. Однажды в его доме собирается компания. Он берет с полки какую-то книгу, чтобы показать ее гостям. Оттуда выпадает запечатанный конверт с надписью «Вскрыть через месяц». Кто-то поднимает конверт, вскрывает его и начинает читать письмо. Молодой человек хочет вырвать листок, но гости передают его из рук в руки и вслух дочитывают до конца, потом начинают читать заново. Заканчивается повествование тем, что герой мечется по дому, тщетно стараясь вырвать из чужих рук свое письмо... Зная твою дотошность, скажу сразу: содержания письма автор не приводил.

«Бросить дом, отца, друзей и уехать из города, чтобы начать новую жизнь, – звучало во мне. – Бросить... уехать... бросить... уехать...» При чтении рассказа я решил, что Вышемирский писал о себе, но Васильев... Почему он привел эту фразу дословно? «Почему, – спрашивал я себя, – почему он помнит содержание рукописей спустя столько времени?»

– Понимаешь, Володя, у него был талант, – негромко сказал Андрей. – Ему удавалось схватывать и передавать настроения людей, тонко описать состояние человеческой души. Это дар. Я до сих пор помню отдельные места из его рассказов, словно прочел только вчера. Но ему недоставало опыта, четкой позиции. А теперь слушай внимательно, – предупредил он. – Не знаю, поможет тебе это или нет, но я убежден, что Юрий Вышемирский был одновременно и автором и героем своих произведений. Он добросовестно, я бы сказал, скрупулезно, переносил на бумагу свои собственные ощущения и состояния своей души.

Умница! Если бы в первые минуты встречи я не узнал, что Андрей влюблен в свою редакторскую работу, то предложил бы перейти в милицию. Нам такие люди позарез нужны!

– Настоящим героем рассказов был сам автор. И хотя действовали в них Валерки, Петьки, Борьки, настоящее имя у них было одно – Юрий Вышемирский. Чтобы понять это, не надо было быть очень уж большим психологом. Не случайно оба рассказа были написаны от первого лица. Это был порыв, крик души, сокровенные мысли, высказанные вслух.

– Ты меня не убедил, – как можно внушительней сказал я, решив схитрить и на этот раз.

– У меня есть прямое доказательство, – спокойно парировал Андрей, и я невольно вспомнил нашу товарищескую встречу по боксу, которую лет пятнадцать назад выиграл не я. – Но об этом чуть позже... Через неделю Юрий принес третий рассказ. О любви. Сюжет такой: герой приходит к своему приятелю и застает в его квартире девушку, которую любит много лет, не признаваясь ей в этом. Девушка одета в рубашку приятеля, на диване смятая простыня, в квартире, кроме этой парочки, никого нет. Герой догадывается, что это любовная связь. Возвращается домой, ищет сочувствия у родных, но не находит его. Повествование перебивалось воображаемыми сценками встречи героя с девушкой и его запоздалого признания в любви... Так вот, можешь быть уверен, что был у него этот приятель по кличке «Мендозо», впрочем, кличку он мог и придумать, была девушка с длинными черными волосами, которую он любил, и письмо сам себе он писал и историю с конфетами не выдумал...

– Что ты ему сказал? – поинтересовался я.

– В первый раз мы побеседовали довольно мирно. После того как он принес третий рассказ, я сказал, что ему противопоказано писать. Сказал, что нельзя ставить себя в центр мироздания и воображать, что литература – трон для эксгибиционистов. Я был с ним намеренно резок. Он ушел из редакции в шоке, на что я, собственно говоря, и рассчитывал.

– Рассчитывал?

– Да. Ему нужна была встряска, и я ему ее устроил. Еще через неделю он принес рассказ, который назывался «Мальчик на качелях».

Такого рассказа в папке не было, но я предпочел не спрашивать.

– «Мальчик» мне понравился. Правда, пришлось изменить название...

«Второй раунд» – четвертый рассказ Юрия», – догадался я.

– ...Он стал называться «Второй раунд», – подтвердил мою догадку Васильев. – Выпускной класс едет на практику в колхоз. Некий Зотов, самый сильный ученик в классе, беспричинно избивает Щелчка – тщедушного, худенького мальчишку. Главный герой, видевший, как Зотов глумится над беззащитным товарищем, не находит в себе смелости заступиться. Проходит несколько лет, и он случайно встречается с бывшим одноклассником. Они идут в кафе. Зотов мало изменился, разве что стал еще злее, агрессивней. Он не без удовольствия вспоминает, как издевался над Щелчком, смакует подробности. Уже после того, как они распрощались, главный герой догоняет Зотова и, ничего не объясняя, бьет его по лицу... Кстати, новое название Юрию подсказал я.

– А чем тебе не понравилось «Мальчик на качелях»?

– Понимаешь, Юрий как бы уподоблял жизнь своего героя раскачиванию на качелях: взлет, за ним падение, затем снова взлет, хорошие поступки чередуются с плохими, принципиальность с компромиссами, смелость с трусостью. Мне такая концепция показалась неверной.

– А пощечину в конце случайно не ты придумал?

Васильев не обиделся.

– В то время я и сам был не прочь узнать, чем на самом деле закончилась встреча с Зотовым, – отозвался он. – Ведь я не сомневался, что был в жизни Юрия и этот мерзавец, и Щелчок, и практика в колхозе. Представь себе, не ошибся...

– Это и есть то самое прямое доказательство?

– Оно самое.

Его светлые глаза стали задумчиво-неподвижными. Словно тень прошлого, горькая улыбка тронула его губы. Я понял, что наступил кульминационный момент разговора, и приготовился слушать.

3

...Был вечер. Васильев возвращался с семинара молодых прозаиков. После дискуссий, споров, выступлений, длившихся пять часов кряду сначала в огромном кабинете редактора, потом в прокуренном коридоре и тесном фойе редакции, он чувствовал усталость. Тянуло в тишину и уют пустующей квартиры, но надо было еще зайти в магазин, потом отнести передачу жене, в родильный дом. Он не предупредил ее, что будет занят в субботу, и она, конечно же, нервничает, с утра ожидая его прихода.

Андрей успел купить две бутылки сока, плитку шоколада, молоко и стоял в очереди за виноградом, когда сквозь стеклянную витрину магазина увидел знакомую сутуловатую фигуру Вышемирского. Тот стоял лицом к витрине и, размахивая руками, что-то возбужденно говорил высокому парню в нейлоновой куртке.

Очередь двигалась быстро. Через минуту Васильев выбрался из магазина. Юрий сразу заметил его, сделал несколько шагов навстречу и, оглянувшись, что-то сказал приятелю.

– Здравствуйте, Юра. – Васильев протянул ему свободную руку.

– Здравствуйте, – вяло ответил Вышемирский. – Я здесь с товарищем, Андрей Иванович... Простите, у нас дела.

Васильев растерялся, не зная, как поступить. Впрочем, колебался недолго. Вышемирский был угрюм, озабочен, и Андрею подумалось, что он нуждается в помощи. Решил остаться.

– Что ж вы не пришли на семинар?

– Не смог. – У Вышемирского не было нималейшего желания продолжать разговор.

– Мы же договаривались еще на прошлой неделе, а вы исчезли, как граф Монте-Кристо, – предпринял попытку пошутить Васильев, чтобы сгладить заминку.

– Какой там граф! – жизнерадостно пробасил высокий парень, подошедший сбоку. – Ты, друг, его плохо знаешь. Графоман он, а не граф!

Вышемирский отвернулся.

– И жульничает к тому же, – продолжал высокий. – Пятерку заныкал? Заныкал. Какой ты граф после этого?

– Он шутит, – сказал Вышемирский, обращаясь к Васильеву почему-то с неприязнью. – Нам пора, Андрей Иванович. До свидания.

Васильев не мог вникнуть в суть происходящего.

– Нет, ты подожди! – возмутился тем временем высокий и смачно выругался. – Хороши шутки! Я «Литературную газету» тоже читаю – знаю, как шутят. – Он искоса посмотрел на Васильева, как бы приглашая его принять участие в разговоре. – Сам посуди, дядя. Разве настоящие друзья так поступают? Пошли мы с ним на скачки. Скинулись по трешке на тотализатор, купили четыре билетика и вина на два рубля. Вместе пили, вместе чебуреками закусывали. Смотрим, на восьмом заезде Арифмометр приходит первым, а в девятом у самого финиша Купидон вырвался вперед. На одну голову. А мы на эту самую голову и ставили, все четыре билета. Выдачи двадцать один рубль. Итого: восемьдесят четыре карбованца. Ну, что, неправильно считаю, а, Юра?

– Помолчи, – просительно вымолвил Вышемирский.

Высокий безмятежно расхохотался, оскалив крепкие влажные зубы.

– Может, я вру? Или, может, ты мне в морду дашь, а? – Он снова обратился к Васильеву. – Вот такие дела, дядя. Графья-то, выходит, познаются в беде. Вместе в школе учились, на соседних партах сидели. Арифметику тоже вместе проходили. А теперь этот Монте-Кристо свою теорему придумал. Вроде как вино покупал я на свои денежки, а на тотализатор только рубль кинул. И не я, а он билеты покупал. И лошадок тоже он выбирал. А денежку, знаешь, как делит? Пропорционально вложенным паям. Во дает! – Высокий хлопнул Васильева по плечу. – Он у нас вообще фантазер, этот граф, но я его прощаю. Мне не привыкать. Только вот что: на ипподром вместе пришли? Вместе. Вот и отдай долю.

Васильев сбросил руку, которую высокий «забыл» убрать с его плеча.

– Юра, вы ничего не хотите сказать? – спросил он.

– Ладно, дядя, – с наигранным добродушием сказал высокий. – Я разве не понимаю. Встреча старинных корешей. Поговорить надо, поделиться планами на будущее. Я не мешаю – делитесь.

– Это мой знакомый – Евгений, – представил высокого Юрий. – Пойдемте, я провожу вас немного.

– Проводи, проводи, знакомый, – снисходительно разрешил высокий и вместе с ними пошел вдоль освещенной фонарями улицы.

Юрий сосредоточенно смотрел под ноги и молчал. Гнетущее ощущение недосказанности сковывало Васильева.

– Что же вы молчите? – спросил он.

– Спой, светик, не стыдись, – тут же съязвил высокий, подтолкнув Вышемирского плечом.

– Я ждал вас, – стараясь не обращать внимания на высокого, сказал Андрей. – Над рассказом еще надо работать.

– Слышь, Юр, работать надо, – вмешался высокий. – Ты почему не работаешь над рассказом?

Васильев почувствовал, как, вытесняя многочасовую усталость, в нем закипает злость. А высокий самодовольно продолжал:

– Смотри, Юрка, не надорвись. Ведь что такое писатель? Сидит себе, желтеет под настольной лампой, бумагу марает. Годы идут, а он все сидит. Посмотрит однажды в зеркало – ага, уже седой и напополам лысый. Старость, значит, подошла. Пора итоги подбивать. А кроме фамилии в черной рамочке ему ничего и не светит. Верно я говорю, Юр?

Вышемирский ускорил шаги, но высокий не отставал.

– С другой стороны возьмем. Что они пишут? Ты, дядя, думаешь, правду? Шиш с маслом! Кто-кто, а я знаю. Вы вот думаете, что Женька – дурак, я ведь знаю, и вам невдомек, что знаю я, о чем вы тут секретничаете. В курсе я, понятно? Хмырь этот, что дружком меня называет, рассказ про меня накатал.

– Не смей, Зотов! – срывающимся голосом крикнул Вышемирский.

Васильев же остановился от неожиданности: «Зотов! Тот самый!»

– Ты не стесняйся, я не в обиде, – юродствовал Зотов, входя во вкус. – Писать не стеснялся? Вот и расскажи интересующемуся товарищу, как ты мне по шее накостылял. На бумаге, конечно. Что? Не слышу. Как это называется? Реализм, что ли? Я, знаешь, так и подумал, когда писульку твою у тебя в комнате нашел. Читаю и глазам не верю. Это когда же было, товарищ граф? В каком сновидении вы мне по шее дали? Э-э, Юра! Не с твоим хилым здоровьем в мстители записываться. Щелчка ему, видите, жалко стало. Так вот что: давай делить выигрыш, да пойду я домой. Скучно чего-то с тобой стало.

Они завернули за угол. Вышемирский остановился и процедил сквозь зубы, обращаясь к Васильеву:

– Ну что, довольны? Уходите теперь!

Зотов ухмыльнулся и с размаху хлопнул Васильева по плечу:

– В самом деле, дядя, топал бы ты отсюда. Мы с Юрком без сопливых разберемся. Я тебя первый раз вижу, и ты мне не очень нравишься. Так что топай.

– Убери руку, – процедил Андрей.

Высокий оскалился, схватил его за лацканы плаща и встряхнул. Васильев успел заметить, что Вышемирский смотрит на них глазами, полными страха, а губы его беззвучно двигаются, как у рыбы, выброшенной на берег.

– Слушай ты, козел, – просипел Зотов. – Не зли меня лучше! Катись со своей авоськой, пока я тебе ее на голову не натянул. Катись по-хорошему, не то я его, Юрку, заставлю бить. И он ударит. Не веришь?

Васильев верил.

Удар в низ живота оказался сильнее, чем он рассчитывал. Зотов глухо крякнул, согнулся и застыл в таком положении, удивленно выпучив глаза. Резким ударом снизу Васильев выпрямил его, и Зотов, цепляясь за стену дома, осел на асфальт.

– Эх, ты, – бросил Андрей то ли ему, то ли Вышемирскому, неподвижно стоявшему в двух шагах от Зотова.

Он подхватил сетку и медленно, не оглядываясь, побрел прочь...

4

– Да, история, – сказал я, когда Васильев закончил. – И больше ты его не видел?

– Нет, два раза ходил к нему, один раз в институт, второй раз домой. И оба раза не застал. Написал официальное письмо с приглашением зайти в редакцию. Он не явился.

– А «Второй раунд»? – спросил я.

– Не состоялся второй раунд, – усмехнулся Андрей. – Ни в жизни, ни в литературе.

– Как думаешь – почему?

Он понял мой вопрос правильно.

– Вспомни, что было в его рассказах: с одной стороны, сомнения, переживания, нерешительность, вызывающая сочувствие и жалость – почти красиво. С другой – безволие, трусость, уступки, сделки с совестью. Обещание начать жизнь сначала осталось обещанием, решительный поступок оказался вымыслом. При всей своей привлекательности, одаренности и тонкости Юрий мало чем отличался от грубого, жестокого и совсем непривлекательного Зотова, от придуманного им антипода.

Я был согласен с Андреем. С одним маленьким «но»: хотелось напомнить ему о скрипке, разбитой двенадцатилетним мальчиком в саду, в день смерти матери. Это ведь тоже был он – Юрий Вышемирский. Юрий, не просто прощающийся с прежней жизнью под надежной защитой матери, но и предчувствующий, что с ее смертью ушел из его жизни единственный близкий ему человек.

5

Двери деканата открывались все реже. Все глуше становился гул, доносившийся из коридоров и просторного вестибюля.

Часовая стрелка на больших, похожих на перевернутое блюдце часах переместилась к цифре семь. Выходит, я сидел здесь уже третий час.

Несколько раз в приоткрытую дверь кабинета заглядывала уборщица, причем с каждым разом ее лицо становилось все более мрачным. Возвращаясь в соседнюю комнату, она демонстративно громко стучала шваброй, и через стену было слышно, как возмущенно позвякивает в ее руках ведро.

Сидевший напротив мужчина не добавил ничего нового к тому, что я успел узнать раньше. Он продолжал говорить, а я пытался разобраться в том, почему сведения о профессоре так сухи и официальны. Может быть, в том моя вина? Вроде нет. Я старался вести разговор в сугубо доверительном ключе, но все мои собеседники, как один, считали нужным говорить одно и то же – о заслугах Вышемирского.

– Ну, а личная жизнь, – перебил я говорившего. – Замечали вы за ним хоть какие-то человеческие качества, может быть, слабости?

По-моему, он не ждал такого вопроса.

– Вы знали профессора много лет. Скажите, чем, например, он занимался в свободное время?

– Работал, – без запинки ответил мужчина. – Иногда в библиотеке, иногда дома.

– А в выходные дни?

– Тоже.

– Ну, а в отпуске?

– Он всегда работал! – с пафосом воскликнул мужчина. – Не вижу в этом ничего плохого!

Исчерпывающая характеристика, не правда ли? Я не удержался и спросил:

– Скажите, а он любил выпить? Или поухаживать за женщинами? Любил он кино? Может быть, музыку? Или футбол?

– Футбол? – робко переспросил он. – Не знаю... Не думаю. Вряд ли...

– Простите, но если ограничиться тем, что сообщили о Вышемирском вы и ваши коллеги, то можно подумать, что он был не человеком, а манекеном, на который вешали медали, которому присваивали почетные звания, объявляли благодарности. Мы с вами беседуем уже тридцать минут и не двинулись дальше перечисления его заслуг. Вы не находите это странным?

Он кивнул и неожиданно выпалил:

– Многие годы профессор ходил в одном и том же костюме. Мы даже острили по этому поводу, разумеется, не в его присутствии.

Так же внезапно он замолчал.

– Ваша секретарша намекнула мне, что особенно тепло он относился к преподавателю Клейменовой Клавдии Степановне. Это верно?

– Не замечал.

Не хотел бы я, чтобы когда-нибудь, через много лет обо мне отзывались так, как отзывались о Вышемирском. А ведь дело к тому идет! Нет, нет, в ближайшее же воскресенье вместе с женой и дочерью мы проведем экстренное мероприятие, отправимся куда-нибудь... Куда? Ну, конечно, в Музей изобразительных искусств! Может быть, тогда обо мне скажут: все свое свободное время следователь Скаргин посвящал искусству!

– Вы свободны, – сказал я.

Мужчина попрощался и деликатно прикрыл за собой дверь.

В соседней комнате звякнуло ведро. Уборщица заглянула в кабинет и, убедившись, что, кроме меня, никого нет, бросила мокрую тряпку на пол.

6

На улице стемнело. Стало прохладнее. Все вокруг было расплывчатым, неопределенным. Деревья казались не то слишком далекими, не то слишком близкими. Огни уличных фонарей окружали туманные ореолы. Где-то жгли сухие листья, и воздух был дымчатым и одновременно прозрачным. Так бывает только в середине осени.

Домой я возвращался пешком. По обе стороны улицы смутно белели здания. Я вдыхал пахнущий дымом воздух, чтобы не забыть, мысленно дописывал еще одну строчку в план работы: «Леонид Головня, парк имени Чкалова». Если у профессора при жизни были враги, то уместно проверить, не относился ли к их числу взяточник с кафедры Вышемирского, о котором рассказывал прокурор. Головня (это его фамилия), осужденный в свое время к четырем годам лишения свободы, успел освободиться из мест заключения и ныне работал сторожем в парке культуры.

«А что, если Юрий уже вернулся? – подумал я. – Может быть, съездить?» Я прикинул, сколько времени займет дорога на улицу Доватора, потом вспомнил о скрытом посте у дома. Ехать не было никакого смысла. Если там что-то произошло, первым делом сообщение поступит в райотдел. Оттуда Логвинову или Сотниченко. И тот и другой обязательно позвонят ко мне домой.

При мысли о доме я почувствовал легкое угрызение совести: в редакции задержался дольше, чем рассчитывал, из деканата позвонить забыл, а на часах уже восемь.

В кармане нашлась двухкопеечная монета. Я дошел до первой телефонной будки и набрал свой домашний номер. Трубку сняла жена.

– Зина, ты? – Вопрос в высшей степени глупый, но ничего умнее я придумать не мог. – Мне никто не звонил?

– Никто.

Я посмотрел на трамвайные рельсы, блестевшие в двух шагах от телефонной будки: Парк имени Чкалова находился всего в одной остановке отсюда. Обидно было не воспользоваться этим.

– Ты домой собираешься? – спросила жена. Я чувствовал себя как охотник, погнавшийся за двумя зайцами: огорчать жену не хочется, но и отказаться от идеи посетить парк не могу. – Ты почему молчишь, Володя?

– Сегодня такая погода...

– И что? – насторожилась она.

– Листья жгут...

– Что-то я тебя не пойму.

– Зина... – начал я, но осекся.

– Говори, чего уж там. – В ее голосе я услышал нотки усталости.

– Зина, – снова начал я. – Зина, мы так давно не были вместе, вдвоем. – Куда делся мой практицизм? Мысль о парке, о Головне, о пунктах, галочках вдруг исчезла. – Я подумал, может быть, мы с тобой погуляем? Слышишь?

– Слышу, – сказала она.

– Уложи Олю и приезжай. Я буду ждать тебя минут через сорок у входа в парк имени Чкалова. А обратно вернемся пешком. Идет?

– Почему через сорок?

Женщина есть женщина!

– Раньше не могу... Не опаздывай, хорошо?

– Шея у тебя, конечно, нараспашку, – сказала она напоследок, и я представил себе ее улыбку так четко, словно находился где-то совсем рядом – только руку протяни.

Времени в моем распоряжении оставалось в обрез. Я повесил трубку и, на ходу поправляя шарф, побежал к трамвайной остановке.

Изредка удается догнать двух зайцев сразу. Хорошим охотникам, разумеется.

7

С шумной и ярко освещенной аллеи парка надо было свернуть к зданию бывшего пожарного депо, где, по моим сведениям, безотлучно находился сторож. По мере приближения к приземистому двухэтажному зданию шум, доносившийся с аллеи, утихал, а гуляющие встречались все реже. Под ногами потрескивали сухие ветви, с деревьев то и дело срывались и, кружа, падали на землю листья.

На втором этаже располагались кружки и секции, а весь первый этаж здания служил гаражом для парковских автомашин. Чуть в сторонке высилась бывшая пожарная каланча, отдаленно похожая на крепостную башню.

На мой стук дверь гаража распахнулась.

– Где найти сторожа? – спросил я у здоровенного парня в промасленной брезентовой спецовке.

– Это мыслителя, что ли? – Он широко улыбнулся и махнул в сторону каланчи. – Он в своей летней резиденции. На самом верху.

Поблагодарив его, я посмотрел в ту сторону. Кричать бесполезно, придется лезть на самый верх. Другого способа увидеться с Леонидом Осиповичем Головней не было.

Я начал подниматься по крутым, лязгающим на каждом шагу ступенькам, прикидывая, сколько времени оставалось в запасе. Когда до верхней площадки оставалось метра два, раздался зычный голос:

– Кого там несет? Уши надеру!

Я просунул голову в люк, вырезанный в деревянном полу, и наткнулся на взгляд мужчины. Он сидел в выцветшем шезлонге, а слева от него на маленьком самодельном столике горела старая настольная лампа с оранжевым абажуром.

– Леонид Осипович? – спросил я, одолев последнюю ступеньку.

– Он самый. – Близко посаженные глаза мужчины светились любопытством. – А вы, позвольте узнать, кто такой?

Я представился.

– Надо же! И здесь нашли. – Он промурлыкал что-то вроде отрывка из арии и демонстративно, явно из расчета на зрителя в моем лице, потянулся. – А я слышу, кто-то поднимается – думал, алкаш какой-нибудь по ошибке забрел.

Леонид Осипович не спускал с меня прищуренных глаз. Не знаю, что интересного он нашел во мне, но сам он являл собой не совсем обычное зрелище. На нем была рваная телогрейка, под которой на помятой, будто жеваной рубашке болтался скрученный в жгут шелковый галстук со следами старых, уже развязанных узлов. Этот странный наряд дополняли засаленные полосатые брюки и начищенные зубным порошком белые парусиновые туфли. Последний раз такую обувь мне приходилось видеть году в пятьдесят седьмом.

– А это, значит, ваш пост?

Я подошел к перилам, ограждающим дощатый помост, и осмотрелся. Сверху парк культуры выглядел лесным массивом, на больших и малых полянах которого светлячками двигались огни аттракционов. Вдали огненным кольцом медленно крутилось колесо обозрения. В стороне от главной аллеи, помеченной густой цепочкой огней, стоял освещенный прожекторами фюзеляж списанного самолета, издали похожий на серебристый футляр от гаванской сигары.

– Это моя башня из слоновой кости, – сказал Головня. И я не понял, сказал он это в шутку или всерьез.

Кроме столика и шезлонга, в котором продолжал сидеть Леонид Осипович, на вышке был еще запирающийся на висячий замок ящик и внушительных размеров клетка. Внутри клетки с подпорки на подпорку с мелодичностью заводной игрушки прыгал щегол. Сверху на прутьях лежала ветка каштана.

Проследив за моим взглядом. Головня постучал по боковой стенке клетки.

– Он у меня головастый, но щебечет строго по расписанию – утром. Ни днем, ни ночью из него звука не выжмешь.

– Трунк-трунк, – прыгал в клетке щегол. – Трунк-трунк.

– Вот и ветку для него срезал, чтобы чувствовал себя, как на воле. Мы, люди, любим имитировать, причем все что угодно, даже свободу...

Он открыл ящик, вытащил оттуда спиртовку, турку, жестяную банку и два чистых стакана.

– Извините, кофейных чашек у меня нет.

– А что вы собираетесь делать?

– Непонятно? – Головня зажег спиртовку. – Сымитируем ресторан «Седьмое небо». Неужто кофе не желаете?

Так всегда. Когда времени мало, тебе недвусмысленно дают понять, что спешкой ничего не добьешься, не задашь даже парочки казенных вопросов. Что поделаешь? Мы неторопливо живем, растим детей, работаем, но вот является следователь и за полчаса хочет узнать и понять, как мы жили, как растили детей, как работали. Незавидный труд, и, можете поверить, чашки дармового кофе нам перепадают нечасто.

– Не откажусь, – сказал я.

Леонид Осипович наполнил турку водой, поставил ее на огонь.

– Нравится вам здесь?

– Нравится.

– Могу поменяться, – предложил он. – Или не хотите?

– Не хочу, – признался я.

– Ну да, у вас же работа престижная, я не учел.

– Вам, Леонид Осипович, некого винить за то, что пришлось сменить «престижную» должность на «непрестижную».

Головня, как говорится, и бровью не повел.

– Вас надо понимать так, что вы знаете о моем прошлом и ваш визит не случайность? – спросил он.

– Очевидно, так.

– Ну что я могу вам сказать? Комплекса вины у меня нет, не рассчитывайте. – Он сидел на корточках у спиртовки и из-за плеча поглядывал на меня. – Наказание я отбыл, вину искупил, вывод для себя сделал. Если же вы пришли из профилактических соображений – могу обрадовать: приговор по своему делу считаю справедливым, к взяточничеству испытываю отвращение. Верьте или не верьте – говорю чистую правду.

– Почему же, охотно верю.

– Меня и освободили досрочно. За ударный труд и примерное поведение. А что в сторожа пошел, так из желания быть подальше от... – Он запнулся.

– Не стесняйтесь, от людей, что ли?

– И от людей тоже, – согласился он. – Меня, между прочим, здесь мыслителем зовут. Знаете, почему? Люблю о жизни порассуждать. Это ведь и бывшим зекам не запрещено. Хотите знать, почему я забрался на эту вышку? Могу рассказать.

Он предложил мне свой шезлонг. Я отказался, и он уселся сам.

– Вот вы неглупый с виду человек, скажите мне, что вы имеете там, внизу? – Он показал себе под ноги. – Бешеный темп? Тесноту на улицах и в кабинетах. Давку на транспорте. Спертый, загазованный воздух. Вы задыхаетесь от обилия информации, от трудностей, неразрешимых проблем, но продолжаете суетиться, терпеть скандалы на работе и дома, обманывать и быть обманутыми. А здесь? – Он обвел рукой вокруг себя. – Почему Леонид Головня, человек не без способностей, бывший преподаватель вуза, в душе поэт, нашел свое место здесь, под открытым небом? Да потому, что здесь нет никакой нервотрепки, практически никакого начальства. Покой, тишина, свежий воздух и птичьи голоса. И так почти круглый год. Налаженный быт, немного комфорта – и в результате не жизнь, а благодать. Или я неправ?

– Продолжайте. – Мне было интересно, чем закончится этот монолог.

– Многие, очень многие, сами того не понимая, тянутся к такой жизни, – развил свою мысль Леонид Осипович. – Там, в духоте контор и учреждений, в городской толчее и тесных квартирках, люди мечтают о желтых листьях, о росистой траве, о рассветах, которые видят практически только по телевизору. Абсурд! Волшебная коробка со светящейся дырой заменяет им все, в том числе и общение с живой природой. В один вечер, не сходя с места, они успевают побывать и в Африке и в Лувре, успевают поучаствовать в перестрелке с бандитами и объясниться в любви, промокнуть под дождем и умереть от жажды в пустыне. Жалкое существование. Или вы думаете иначе?

Дискуссия не входила в мои планы. Я промолчал.

– Мое счастье, что я понял это и нашел в себе силы начать новую жизнь. Чему вы улыбаетесь?

– Вы не производите впечатления счастливого человека, – ответил я, – только и всего.

– Возразите по существу, и я докажу, что вы ошибаетесь!

Головня жаждал спора. Наверное, все же соскучился по обществу, которое так решительно отвергал.

– Почему бы вам в таком случае не ходить босиком или по крайней мере без галстука? – спросил я.

– Не надо впадать в крайности. Представьте лучше, что вам захотелось крикнуть. Да-да, крикнуть что есть мочи, во все горло.

– Странное желание.

– Странное, согласен, но вдруг оно все-таки возникло? Если я сделаю это на улице или в учреждении, мне немедленно вызовут «Скорую помощь». Правильно?

– Правильно.

– А здесь? Здесь я могу делать все, что хочу. – Он тут же поправился: – Естественно, если мои действия не будут носить криминальный характер.

– Существенная оговорка. – Ему все-таки удалось втянуть меня в спор. – Если вы не шутите, то вам место на необитаемом острове. Но даже там своим криком вы распугаете птиц, которых, как я понял, вы любите больше, чем людей.

– Моя вышка лучше любого острова.

– Тогда объясните мне, почему там, внизу, как вы выразились, все же предпочитают спешить на работу в переполненном транспорте, нервничать, если что-то не ладится, предпочитают любить и ссориться, бороться с теснотой и загазованностью воздуха?

– Из глупости, из-за ограниченности, – поспешил вставить он.

– Причина намного проще: то, что вы называете суетой, там, внизу, мы называем жизнью.

– Чепуха! Вы с удовольствием поменялись бы со мной местами! – воскликнул Головня.

– Иллюзия, Леонид Осипович, иллюзия. Все, что вы здесь понаговорили, не выдерживает никакой критики. Вам хочется быть сторожем? Будьте им, но не упрекайте при этом общество, которому обязаны хотя бы тем, что оно дает вам возможность исполнить свое желание.

Мои слова, кажется, задели его. Головня нахмурился и нагнулся над спиртовкой. Дождавшись, когда закипит вода, он кинул туда три ложки молотого кофе.

– Ладно, оставим это, – примирительно буркнул он. – Не будем спорить.

– Не будем, – согласился я.

– Только не думайте, что вам удалось меня переубедить.

Из турки вверх поднялась пышная коричневая пена.

– Готов. – Леонид Осипович осторожно перелил кофе в стаканы. – Пейте и расскажите заодно, зачем вам понадобился бывший взяточник Головня.

Я отхлебнул из стакана,

– У меня всего несколько вопросов. Вы знаете о смерти Вышемирского?

– Ах, вот оно что! – На его лице отразился непритворный интерес. – Да, сегодня в газете прочел некролог. Хотел завтра на похороны сходить, да передумал.

– Почему?

– Особой любви к покойнику я не испытывал.

– Это почему же?

– Мог помочь, а не помог... Возможности у него были большие. Ходатайства там всякие, порука, общественный защитник. Мало ли... Его слово многого стоило. Да что вспоминать... Зла я на него не держу...

– Леонид Осипович, я побывал на кафедре. Там многие говорят о некоммуникабельности профессора, о его нелюдимости.

– Как вам сказать? Мне не приходилось быть с ним в неофициальной обстановке, вне работы, но вряд ли он был очень общительным человеком. Чего-то ему и вправду не хватало, мягкости, что ли. Или обаяния. Не знаю. Черствый он был, сухой.

– А ваши с ним отношения?

– Сугубо служебные. Это не значит, что плохие. Несколько раз мне приходилось обращаться к нему за помощью. И он помогал, где советом, где нужные материалы подбрасывал – у него богатая библиотека. А в общем, конечно, сухарь. Одержимый работой сухарь. Сознательно он это делал или само собой получилось, но между ним и остальными преподавателями существовала какая-то дистанция, граница, через которую никто не переходил. Особенно теплых отношений, насколько я знаю, он ни с кем не поддерживал.

– С сыном его не приходилось сталкиваться?

– Нет.

Допив свой кофе, Леонид Осипович спрятал стакан в ящик.

– Вы знаете, какую роль сыграл в вашем деле Сергей Сергеевич Черпаков?

– Конечно. Он написал на нас с Калашниковым в прокуратуру. Выступал свидетелем на суде.

– Излишне спрашивать, какие чувства вы к нему испытываете... – начал я, но он не дал мне досказать.

– Ни злобы, ни обиды. Я не испытываю к нему никаких чувств. Поступок его одобряю, но питать к нему особую нежность, согласитесь, с моей стороны было бы смешно.

– Вы с ним встречались после освобождения?

– Нет. И не хотел бы. Слышал краем уха, что он пишет диссертацию.

– А с Вышемирским?

– Тоже нет, – ответил Головня и добавил: – Люди у меня здесь не бывают, вниз я только по острой необходимости спускаюсь.

Мне не хотелось поощрять его к новым откровениям, и я поспешил задать следующий вопрос:

– Мне говорили о некой Клавдии Степановне. Вы не знаете, в каких отношениях состоял с ней Вышемирский?

– Слушайте их больше, сплетня это.

– Но вы помните эту женщину?

– Очень слабо. Собственно, она в то время только поступила на работу в институт. Помню, что одевалась строго, со вкусом, держалась независимо... Нет, больше ничего сказать не могу. И вообще: Вышемирский и женщины – понятия несовместимые. Все на кафедре знали, что он очень любил свою жену, а после ее смерти ничто, кроме работы, его не интересовало.

– Так ли?

Близко посаженные глаза Леонида Осиповича заблестели от любопытства.

– А что, есть другие данные? – Приняв мое молчание за положительный ответ, он воскликнул: – Ну и ну! Поистине: и на солнце есть пятна! Неужто...

– Других данных пока нет, – охладил я его пыл.

– А-а! – разочарованно протянул Головня. – Я-то думал! Если данных нет сейчас, то, я полагаю, их и не будет... Или вы думаете иначе?

– Я думаю: там видно будет.

– Тоже верно. – Он тут же потерял интерес к этой теме. По-моему, и ко мне тоже. – Жизнь преподносит и не такие сюрпризы.

Головня замолчал. Глаза его затуманились, взгляд устремился в густую темень за пределами площадки. Он будто забыл о моем присутствии, и только пальцы его медленно перебирали мятый шелковый галстук.

– Закончить карьеру на сторожевой вышке, – послышалось с шезлонга так тихо, что я сначала подумал, не ослышался ли. – Кто мог подумать! Касьянов заведует кафедрой. Малиновский в Москве науку двигает. Черпаков почти доктор наук... Мне бы сейчас как минимум кандидатом быть, лекции студентам читать, материал собирать для докторской, а я здесь... круглый год облака считаю... Ошибка, сплошная ошибка... Вся жизнь – ошибка...

– Еще не поздно, – негромко в тон ему сказал я.

– Не поздно? – автоматически переспросил Головня.

– Бросайте свою вышку, Леонид Осипович.

Он вздрогнул, посмотрел на меня, и губы его вытянулись в кривой улыбке:

– Бросать, говорите?! Да я работаю в двух местах. И заколачиваю не меньше вашего Черпакова! Один мой знакомый в трех местах работает по совместительству. Смотрителем подземных переходов. И получает, между прочим, больше двухсот! Или этого мало?!

– Ну, если для вас все дело в деньгах...

– А в чем? В престиже? В самовыражении? В гражданской активности и общественном долге? Да мне плевать на все это! Здесь я чувствую себя во сто крат счастливей и спокойней! Здесь я ни от кого не завишу!

– Концепция подземного человека?

– Какого человека? – не понял Головня.

– Вашего знакомого. Того, что работает сразу в трех переходах.

– А чем он хуже вас? – с обидой в голосе спросил Леонид Осипович.

– Просто интересно: он что, так и живет под землей?

– Неостроумно.

В это время снизу послышались голоса: на втором этаже бывшего пожарного депо начались занятия хорового кружка. После короткой паузы раздался высокий, чистый голос маленького певца:

Звуки плыли над землей, уносились вверх и растворялись в теплом неподвижном воздухе.

– Слышите! – Головня театрально взмахнул руками. – Слышите! Не хочу никаких споров! Свобода! Птичьи и детские голоса! Одиночество! Вот все, что мне нужно!

Он взъерошил волосы, отчего они разлетелись длинными путаными прядями, вскочил на ноги и взвыл, задрав голову к небу:

– Смысл, в чем смысл нашего бренного существования?.. Для чего мы пришли в этот мир?..

Голос певца смолк. Стало слышно, как прыгает в своей клетке щегол: «Трунк-трунк. Трунк-трунк. Трунк-трунк...»

Головня снова опустился в шезлонг, под свою пыльную настольную лампу, и обхватил ладонями голову. Мне показалось, что и сам он и вся его сторожевая вышка находятся в огромном черном ящике. Меня вряд ли он видел: я стоял вне освещенного лампой пространства. Вокруг было темно и пусто.

Так вот оно какое, одиночество, к которому он так стремится. На секунду я представил себя на его месте, и мне, честно говоря, стало жутковато.

Не попрощавшись, я стал спускаться на землю.

Глава 4 Среда, 26 сентября

1

Накануне мы с Зиной вернулись поздно. Стараясь не разбудить дочь, я перебрался на кухню и долго еще перечитывал рассказы Юрия. Спать лег, когда стрелки перевалили далеко за двенадцать.

А под утро мне снился сон. Мы с женой сидим на лавочке в парке, а вокруг, как водится в приличных снах, творилось что-то малообъяснимое: светило солнце, но было темно, из ничего возникали и исчезали в никуда люди. Призраки не призраки, а так, знакомые лица. Мимо по аллее спешил куда-то Сергей Сергеевич Черпаков. Следом вразвалку, с отсутствующим выражением, прошествовал Корякин. Олег Станиславович Маркин шел под руку с уборщицей из института. Они о чем-то оживленно беседовали, время от времени кивая вверх. Я поднял глаза и увидел планирующего над нашими головами Леонида Осиповича. Он самозабвенно хохотал, схватившись за бока, и почему-то был одет в козлиную шкуру, вылитый Робинзон Крузо. За плечами его плавно двигались большие, сколоченные из досок крылья. Я сразу догадался, что смастерил их Корякин. Только собрался объяснить это Зине, как рядом с нами неожиданно оказался Андрей. «Ты неправ», – зачем-то сказал я, но он слышал это или делал вид, что не слышит. Раскрыв портфель, начал вытаскивать из него картины Юрия Вышемирского. Я узнал Медузу Горгону, охотников на лис. «Ты забыл про них, Володя, – сказал Андрей, – а ведь Юрий писал только своих одноклассников. Посмотри: это вот Щелчок, это девушка с длинными волосами, а это Мендозо. Жалко, у меня нет времени, я бы доказал...» «Умный ты мужик, Андрей, а занимаешься ерундой», – хотел сказать я, но к нам подошел Маркин. «Сегодня похороны Ивана Матвеевича – вы не забыли? – заговорщически зашептал он мне на ухо. – Я принесу букет желтых роз, а Юрий, знаете ли, обязан проводить отца в последний путь». В это время Головня начал пикировать вниз. Сквозь его демонический хохот послышался чей-то голос: «Он обязательно придет». Кто говорит, я посмотреть не успел. Разбудил телефонный звонок. Пока поднимался с постели, трубку на том конце провода повесили, и звонки прекратились. Это было похоже на продолжение сна: и там и здесь я умудрился что-то упустить.

В квартире пусто. Минут десять, как успел отзвонить будильник, а я даже не слышал. Зина ушла на работу, дочь – в школу. Пора было собираться и мне.

Пока я брился, приводил себя в порядок, голова была занята перевариванием зрелища, которое подбросило мне подсознание. Как там у Гойи в «Капричос»? Сон разума рождает чудовищ. Это точно.

Зато в кухне во время завтрака появилась вполне здравая мысль: если кто-то из знакомых Юрия знает и скрывает от нас место, где он находится, о дне похорон отца по всем человеческим законам он ему должен сообщить. Значит, есть надежда, что сегодня Юрий появится в поле нашего зрения.

С этой мыслью я откусил первый кусок хлеба с маслом.

2

На коротком утреннем совещании оба мои помощника доложили о проделанной работе. Оказалось, утром домой ко мне звонил Сотниченко. Ему не терпелось рассказать о результатах встречи с Федором Перевозкиным.

Тот оказался крупным румяным мужчиной с рыжими во все щеки бакенбардами. Работал часовщиком.

– Меня, считай, все Красино знает, – сказал он инспектору. – У нас всего-то одна мастерская, а я первый часовщик.

Каминные часы он опознал сразу. И по стертой надписи, и по стрелкам, и даже по номеру, выбитому на внутренней крышке. Как он запомнил многозначное число, осталось тайной, но факт остается фактом: Перевозкин его назвал.

– Часики! Мои часики! – вскрикнул он высоким, почти женским голосом. – Это же они, мои трубадуры! Мои фирменные часы с трубадурами! Два года их ищу. Все-таки есть справедливость на белом свете.

Он любовно смотрел на круглый циферблат, украшенный тонким узором стрелки, бугристый корпус из желтого металла и на двух архангелов, которые, раздув щеки, беззвучно и, наверное, не один десяток лет трубили в свои изящные трубы. Это их мало смысливший в ангельских чинах и странствующих лириках Федор Перевозкин называл трубадурами.

– Мои часики! – не успокаивался он и поглядывал на Сотниченко, приглашая порадоваться за компанию. – Понимаете, был я как-то в командировке. Захожу в комиссионку, вижу – стоят. Шикарная вещь – сейчас таких не делают. Я прямо глаз оторвать не мог. Купил за восемьдесят рублей, все командировочные просадил. И считаю, дешево. Цена чего низкая была? Механизм испорчен, и часовая стрелка отсутствовала. А уж после ремонта я бы их и за сто восемьдесят не отдал! Ну, привез я их домой, – продолжал Перевозкин, – почистил, неделю вручную детали вытачивал, еще неделю стрелку делал. А потом в витрине выставил. А как же, реклама – двигатель торговли! Первое время люди валом шли поглядеть, по выходным дням у мастерской собирались. Сейчас-то у нас в Красино народу не густо и развлечений раз-два и обчелся, а если честно, так, кроме клуба строителей и кинотеатра, нет никаких. Завод строится – гигант отрасли, но пока строители на отшибе живут. Дома, правда, начали строить – блочные девятиэтажные, как в большом городе. Так что скоро и цирк свой будет, а то и театр...

– А с часами как же? – напомнил Сотниченко.

Перевозкин глубоко вздохнул:

– Недолго они у меня простояли. Подлец один на моих глазах разбил витрину и утащил моих трубадуров. Два года назад это было.

– И вы видели вора?!

– В том-то и дело! – Перевозкин хлопнул себя по колену. – Не так, как вас сейчас, но видел. Работал я допоздна, засиделся над швейцарским механизмом – сложный попался случай. Вышел поздно, около одиннадцати. Я ведь холостой, спешить некуда. Запер дверь на контрольный замок. Отошел, может, метров на сто – сто пятьдесят, слышу – звон. Вроде стекло разбили. У меня сердце екнуло, будто подсказал кто: «У тебя это, Федя, в мастерской». Оглянулся – вижу: по другой стороне улицы в мою сторону бежит высокий парень в светлом плаще, что-то за пазухой держит. На улице, как назло, ни души. Кинулся я через дорогу, а он меня увидел и еще быстрее припустил. Бегун из меня, сами видите, какой – вес не позволяет. Не догнал, короче, но успел лицо рассмотреть. Запомнил. Ну, вернулся к мастерской. А там – витрина вдребезги, и трубадуров моих словно ветром сдуло. Позвонил в милицию. Приехали, составили протокол, даже овчарку привели. Но куда там – его и след простыл... Эх; знать бы мне, кто этот подлец! У нас в Красино вроде таких не водится. Люди все на виду. Если б свой украл – давно наружу вышло, да и лица подходящего во всем поселке нет.

– Чем же особенное лицо у него было?

– Разве расскажешь. Обычное лицо, просто запомнилось. Ух, бандюга!

– Как же вы его разглядели?

– Он, гад, оглядывался, когда убегал от меня. – Лицо Перевозкина раскраснелось от волнения. – А на улице фонари горели. Ведь, чуть не догнал его, с полметра оставалось. Обидно!

– Ну, хорошо, а если бы увидели его сейчас – узнали бы?

– Из тысячи бы узнал!

3

– Очень он за часы свои переживал, Владимир Николаевич, – закончил свой рассказ Сотниченко.

– Придется еще немного потерпеть.

Я привел в порядок план следственных и оперативно-розыскных действий, уточнил задание каждому и отпустил помощников.

За окном светило солнце, небо было ярко-голубым, без единого облачка. Хорошо бы выйти, подышать свежим воздухом, но были еще дела и здесь, в милиции, и в прокуратуре.

Освободился только через полтора часа. Надо было ехать на художественный комбинат, где работал Юрий Вышемирский, но прежде я решил побывать на улице Доватора. Не знаю, что тянуло меня туда, но предчувствие, что поездка не окажется напрасной, не обмануло – на конечной остановке автобуса внутри павильона на скамеечке сидел Олег Станиславович. Увидев меня, он заулыбался, закивал головой и показал на место рядом с собой.

– Владимир Николаевич, дорогой, как хорошо, что я вас встретил. – Он сделал слабую попытку подняться навстречу. – Вот, приехал специально, чтобы узнать, откуда тронется похоронная процессия: из дома или из больницы. У меня нет вашего телефона, ни позвонить, ни спросить не у кого. Пришлось отпрашиваться на работе. И вот досада: вышел из автобуса – сердце схватило. Прижало, знаете ли, и не отпускает.

– Может быть, «Скорую» вызвать?

– Нет-нет, благодарю. – Маркин прижал руку к груди. – Пустяки. Сейчас пройдет.

– Какое же у вас горе, Олег Станиславович? – спросил я, присаживаясь рядом.

– Горе? – удивился он.

– Сердце бьется ровно до тех пор, пока в голове не поселится горе, – напомнил я. – Ваш афоризм.

– Ах, да, – он слабо улыбнулся. – Возраст, знаете ли, такой, что малейшее волнение мгновенно сказывается.

– Понимаю, – посочувствовал я.

– Смерть человека, которого знал много лет, всегда несет с собой массу отрицательных эмоций. – Маркин оставался верным себе: безупречные обороты речи были его слабостью. – А как ваше самочувствие? Судя по детективной литературе, у вас беспокойная работа.

– Спасибо, на здоровье не жалуюсь.

– А юный наследник? Не нашелся?

– Пока нет.

Мне захотелось нарушить идиллический строй нашего разговора и придать ему хоть какой-то смысл.

– Зачем же вы обманули меня в прошлый раз, Олег Станиславович? – спросил я.

– Я? Вас? – Он даже отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть выражение моего лица: не шучу ли. – Владимир Николаевич, как можно?! Ни сном, ни духом, поверьте!

– Вы сказали, что были мало знакомы с Юрием, а это неправда.

Растерявшись, он даже не поинтересовался, откуда мне это известно.

– Но что вы, право... – Он втянул голову в плечи, отчего клинышек его бородки лег на грудь. – Тут какое-то недоразумение!

– Недоразумение?

– Я не думал, что несколько случайных встреч можно истолковать как знакомство накоротке. Вы что-то путаете, Владимир Николаевич, при всем моем уважении к вам...

– Где же вы с ним встречались? – спросил я.

– В музее. Где ж еще. Надеюсь, вы не забыли, что я там работаю. Юрий приходил к нам.

– Зачем?

– Странный вопрос. Вы меня удивляете. Зачем посещают музей? Посмотреть выставку, экспозицию. Он приходил не ко мне лично.

– Но вы с ним беседовали, общались?

– Конечно, он же сын моего старого друга.

– И о чем вы с ним беседовали?

– Я спрашивал, как чувствует себя Иван Матвеевич. Ну и, разумеется, обменивались впечатлениями о выставках, беседовали о живописи.

– Он говорил вам, что пишет картины?

Маркин поморщился.

– Говорил.

– И показывал их вам?

Он приложил руку к груди и мученически зажмурил глаза.

– Нет, не показывал, – простонал он.

Я почувствовал, что хватил лишку.

– Вам плохо, Олег Станиславович?

– Да, знаете ли. Снова схватило. – Он оперся о мою руку. – Я с удовольствием отвечу на любые ваши вопросы, Владимир Николаевич, но...

– Конечно, конечно...

Олег Станиславович приподнялся со скамейки, и я поддержал его под локоть. Увидев подъезжающую машину с зеленым огоньком, он попросил:

– Пожалуйста, очень вас прошу, остановите такси.

Я выполнил его просьбу, помог сесть в машину и перед тем, как захлопнуть дверцу, напомнил:

– Не забудьте, Олег Станиславович, в субботу комиссия по оценке коллекции.

«Бедняга, – подумал я, когда такси отъехало. – Так и не узнал, откуда двинется похоронная процессия. И я хорош – довел человека».

С того места, где стоял я, дом Вышемирских был виден как на ладони. Вернее, не весь дом, а его фасад и забор.

Осмотревшись и не заметив ничего подозрительного, я перешел через дорогу, прошелся вдоль забора, заглянул в окна. Никого.

«Доверяй, но проверяй», – решил я и постучался в калитку соседнего дома. Никто не отозвался. Наверное, Корякина не было дома. Это избавило меня от лишних хлопот. Я вошел. Дворик был пуст. Заглянул в сарай – тоже никого. Я прикрыл калитку, разбежался, подпрыгнул и, уцепившись за край стены, разделявшей два участка, подтянулся.

Не хотел бы, чтоб в этот момент меня видела жена или дочь, хоть на этот раз получилось лучше, чем в понедельник. Я взобрался наверх, искорябав при этом пальцы. Локти мгновенно стали белыми от мела и пыли, а на колени я побоялся смотреть. Прислушался. В саду Вышемирских не шелохнулся ни один лист. Я немного выждал и перепрыгнул на ту сторону.

Форточка в кухню была открыта. На то, чтобы просунуть руку, подцепить шпингалеты и открыть окно, у меня ушло чуть больше минуты. После этой несложной процедуры дорога в дом была открыта. Оставалось воспользоваться ею.

«Все свое свободное время следователь Скаргин посвящал искусству», – вспомнил я напоследок эпитафию собственного сочинения и влез в кухню, оттуда мне беспрепятственно удалось пройти в комнату профессора. «Вот тебе, бабушка, и скрытый пост. Ну, помощнички, доберусь я до вас!»

Прихватив с письменного стола шариковую ручку – вещественное доказательство своего посещения, тем же путем я вернулся на улицу.

4

Автобус надрывно гудел, вздрагивая своим металлическим туловищем. Подъем давался ему нелегко. Транзисторный приемник в кабине водителя сбился с волны, и по внутренней трансляции вперемешку сотдельными словами сыпался треск и раскаты несуществующего грома.

На гребне подъема он остановился. Казалось, что двигатель не выдержал борьбы с наклоном дороги, с жарой и заглох, одолев последние, самые трудные метры. С шипением открылись, потом закрылись двери, и только когда автобус перевалил через вершину и начал ходко катиться под уклон, разом заговорили пассажиры, водитель настроил свой транзистор, в щели касс-автоматов дружно покатились пятаки.

Ехать было далеко. Я смотрел в окно на клонящееся к закату оранжевое солнце и вспоминал встречу с бригадиром Песковым на художественном комбинате. Встречу, которая выявила одну немаловажную деталь в деле Вышемирского..

– Сеня, – представился он после того, как узнал, кто я и по какому делу пришел на комбинат. – Хотите посмотреть цех?

Он повел меня между рядами столов, за которыми работали преимущественно молодые ребята. В углу несколько человек в белых халатах возились с большим ярким панно.

– Мы готовим образцы. Потом они поступают в массовое производство. К нам хотят попасть многие – работа интересная... А это – место Вышемирского. – Он подвел меня к столу, отделанному светлым пластиком. На нем лежала прямоугольная дощечка, расписанная маслом: березовая роща и садящееся за горизонт оранжевое солнце.

– Этот пейзаж он не успел закончить...

«Две недописанные картины: одна дома, другая на работе. Не многовато ли?» – подумал я.

Мы вышли из цеха во внутренний двор, присели у фонтанчика с питьевой водой.

– Сегодня второй день, как его нет на работе, – сказал Песков.

– Вас это не удивляет? – спросил я и тотчас по каким-то неуловимым признакам, может быть, по выражению глаз понял, что разговора, состоящего из стандартных вопросов и ответов на них, у нас не получится.

– Знаете что, давайте я попробую рассказать сам, – предложил он. – А потом, если у вас останутся вопросы, вы спросите.

Я не возражал, и Песков начал с того, как совершенно случайно несколько лет назад с компанией ребят попал в гости к Вышемирскому. Послушали музыку, посмотрели его картины. Сидели недолго, люди подобрались разные, малознакомые, и до сих пор Песков не мог толком сказать, кто из них был приятелем Вышемирского. Собрались уходить. Юрий пошел провожать, и так получилось, что, когда все разъехались, они с Песковым остались вдвоем. Разговорились...

– Не пойму я, Юра, почему бы тебе не заняться настоящим делом?

– Что ты имеешь в виду?

– Твои эксперименты. Несерьезно это... Шел бы лучше к нам в бригаду, на комбинате художники нужны. Техникой ты владеешь, цвет чувствуешь хорошо, подучишься немного – будешь настоящим специалистом.

– Не агитируй. Я ведь картины пишу так, от нечего делать, в свободное время.

– А в несвободное чем занимаешься?

– Литературой балуюсь. Пишу рассказы.

– И получается? – спросил Песков.

– Вроде да.

– Жаль, а то шел бы все-таки, а?

– Чего я у вас не видел! Игрушки раскрашивать и ребенок умеет.

– При чем тут игрушки? У нас продукция разная: и маслом пишем, эмали выпускаем, чеканку.

– А как тебе вообще мои картины? – По тону вопроса Песков догадался, что на протяжении всего вечера его новый знакомый, как черепаха под панцирь, прятался за бравадой, хотел выглядеть уверенным, в то время как изнутри его точила какая-то тревога, и еще он почувствовал, что Юрий нуждается в поддержке, но не имеет ее.

– Как ты пишешь, мне понравилось, а вот что пишешь, извини, нет. Они у тебя эффектные, броские, мимо них не пройдешь, но, старик, этого мало, требования к настоящим творениям искусства намного выше. Ты дурачишься, и это можно понять, но когда-нибудь придется заняться делом всерьез, и спрос станет побольше. По себе знаю... Если в литературе ты тоже так, ничего из этого не выйдет. Согласен?

– Не знаю, – задумчиво ответил Юрий. – Может быть, ты и прав.

Песков был ненамного старше, возможно, поэтому Юрий вопреки обычной для него нерешительности смог быть с ним откровенным. Провожая друг друга от дома до остановки и обратно, они еще долго спорили о жизни, о литературе, о живописи. Взгляды не совпадали, они то и дело переходили на крик, но, как это часто бывает, расстались почти друзьями. И тот и другой не сомневались, что встретятся снова, но прошел день, другой, за ним еще и еще около двух лет прошло, прежде чем они встретились во второй раз. И снова свел случай.

Песков с группой дружинников дежурил на одной из центральных улиц города. У пивного ларька они услышали шум. Подошли. При виде дружинников спорщики поспешно разошлись. У длинной деревянной стойки остался только худенький высокий паренек. Это был Вышемирский. Он узнал Пескова, пошатнувшись, сделал шаг навстречу.

– Сенька, друг! Сколько лет!

– По какому поводу ты так набрался? – спросил Песков, отведя его в сторону.

– Исключили меня, Сеня! Вылетел из института. – Он коротко хохотнул. – Поздравляй со вступлением в новую жизнь!

– За что исключили-то?

– За неуспеваемость. Три неуда получил. – И, обращаясь скорее к какому-то невидимому, внутреннему своему собеседнику, чем к Пескову, он сказал: – Красиво отчислили. Родной отец принципиальность проявил, приказ об отчислении подготовил. Он ведь у меня профессор! Может, слышал? Книжки умные пишет, а сам, сам... – Стало заметно, что Юрий не на шутку расстроен. – Как ты считаешь, Сеня, отцам положено рассказывать сказки? Нет, ты скажи, положено? А если нет, то кто за них это должен делать?

Песков не знал, что сказать, но Вышемирский, похоже, и не ждал ответа.

– Положено, я точно знаю. – Он отвернулся. – Каждый отец должен рассказать хоть одну сказку. Иначе какой же он отец! – Мысли его сделали неожиданный скачок. – Мне уже двадцать три, понимаешь? И жизнь не простила мне ни одной ошибки. Ни одной! Я расплачиваюсь за каждую, расплачиваюсь сам. До сих пор. Даже за самую первую. А ведь я мог их не делать, Сеня! Мог, но делал, делаю и, наверное, буду делать...

Пескову искренне хотелось поддержать Юрия, успокоить, но как это сделать, он не знал.

– Слушай, старик, возьми себя в руки, ты же взрослый человек, – сказал он, но слова его произвели на Юру обратное действие.

– И ты туда же! – Вышемирский через силу рассмеялся. – Он ведь тоже считает меня взрослым. Всю жизнь хотел, чтобы я скорее стал взрослым, поменьше надоедал ему. А я назло ему остался мальчиком. Да, мальчиком, который любит кататься на качелях. Назло всем вам: тебе, ему, всем...

Песков записал номер своего телефона и дал его Юрию, но уже тогда понял, что Вышемирский не позвонит. Позже он часто вспоминал о Вышемирском и, чтобы избавиться от укоров совести, искал и находил все новые, как ему казалось, веские причины, оправдывающие его невмешательство.

– Все мы в таких случаях бываем дьявольски изобретательны, – сказал мне бригадир, задумчиво глядя, как из питьевого фонтанчика упругой струйкой бьет вода. – Я убеждал себя, что он взрослый, самостоятельный человек, что я сверх всякой меры загружен общественной работой. Тогда это звучало убедительно, сейчас – как лепет младенца. Год назад мы снова встретились. Внешне он совсем не изменился. Сказал мне, что временно работает почтальоном, изредка пишет картины. Я понял, что у него по-прежнему не все благополучно. Приходи, говорю, к нам, найдем тебе работу по душе. Он пообещал подумать. Через неделю пришел. Зачислил я его в бригаду. Работа ему понравилась, я это заметил сразу, но вот с ребятами он сходился трудно. Со мной тоже не откровенничал. Держался обособленно, друзей так и не завел. Иногда удавалось втянуть его в разговор о работе, о живописи, но как только речь заходила о чем-то, имеющем отношение к нему лично, он замыкался.

Песков посмотрел на часы, давая понять, что наше время на исходе.

– Вы спрашивали, удивило ли меня отсутствие Юрия? Да, удивило. Надо было видеть его год назад и сейчас. Он сильно изменился. В лучшую сторону. Не люблю громких слов, но, по-моему, у него появился какой-то интерес к работе, к жизни, что ли. Юрий противоречивый, сложный человек, но, мне кажется, он начал привыкать к нам, а мы к нему. – Песков поднялся. – И вот что я вам еще скажу: произошло какое-то недоразумение. Рано или поздно он вернется на комбинат. Это мое личное убеждение.

Я поднялся вслед за ним. Спрашивать вроде было не о чем.

– У Вышемирского была девушка? – спросил я.

– Кажется, да. Несколько раз его встречала какая-то девушка. Мы вместе выходим после работы, и я видел, как она ждала его на углу.

– Давно это было?

– Первый раз я обратил на нее внимание еще весной.

– Опишите ее, – попросил я.

– Я видел ее издали, – ответил бригадир и после секундного колебания добавил: – Блондинка. Лет девятнадцать. И в руках цветы. Каждый раз полевые ромашки...

5

– Остановка «Минутная», – объявил водитель автобуса. – Прошу подготовиться к выходу.

Я отвел взгляд от окна и начал пробираться к передней площадке.

У входа на кладбище маялся Логвинов. Видимо, ждал он давно.

– Опаздываете, Владимир Николаевич. Панихида началась.

– Где Сотниченко?

– Уже там. Юрия пока не видно.

Мы прошли через узкие воротца, у которых висели образцы траурных табличек и приглашение пользоваться услугами соответствующего бюро. На аллею падала густая тень. Под ногами приятно шуршал гравий.

– Значит, говоришь, муха не пролетит? – не выдержав, спросил я.

Логвинов понял, о чем я говорю, но, по-моему, ему не стало стыдно.

– А вы проверку решили устроить? У вас, что, Владимир Николаевич, ручки не было? – невозмутимо спросил он. – Попросили бы – я свою мог одолжить.

– Как это понимать?

Он протянул мне сыроватый еще снимок, и я снова порадовался, что Зина не видела, как элегантно выглядит ее супруг, когда перелазит через чужие заборы. Да и дочь вряд ли пришла бы в восторг от спортивной выправки отца.

– Есть еще, – сообщил он и поинтересовался: – Показать?

– Не надо, – буркнул я. Если у меня и было какое-то желание, связанное с фотографиями, так это чтобы их вообще не было.

Мы прошли мимо маленькой и нарядной кладбищенской церквушки. На ее крыше, рядом с главным куполом, блестела на солнце новенькая телевизионная антенна. Обогнув церковь, мы вышли к заасфальтированному пятачку, где толпились люди.

– Постоим здесь, – сказал я, когда мы подошли настолько близко, чтобы слышать и видеть то, что происходит у могилы.

– ...Иван Матвеевич был строг. Но все мы знаем, что по отношению к себе он был неизмеримо строже. И еще мы знаем, что его требовательность была основана на обостренном чувстве справедливости, верности делу, которому он посвятил всю свою жизнь...

– Кто это говорит? – спросил я.

– Ректор, – ответил Логвинов.

Среди присутствующих, а их было не менее ста человек, были и молодые люди – они пришли прямо с занятий; с портфелями и сумками, с зажатыми под мышками учебниками, – и более пожилые, те стояли ближе к оратору. В глаза бросалось преобладание черных костюмов, темных галстуков, белоснежных рубашек.

– Смотрите, Черпаков, – шепнул мне Логвинов. Впереди, рядом с обитым красным материалом гробом, стоял Сергей Сергеевич. Одной рукой он поддерживал венок с траурной лентой, а другой, как всегда, выкручивал пуговицу на своем пиджаке. Глаза его покраснели, было видно, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать. Женщина, стоявшая рядом, наклонилась и сказала что-то ему на ухо. Черпаков кивнул, передал ей венок, взял за руку маленькую девочку с черными бантами в косичках и повел ее в сторону боковой аллеи.

– Здравствуйте, – сказал я, когда они поравнялись с нами.

Сергей Сергеевич вздрогнул от неожиданности.

– Здравствуйте. А я вас не заметил... Это моя дочь – Анечка.

Девочка тряхнула косичками и, улыбнувшись, дернула отца за руку.

– Ну, папа!

– Простите, вы не знаете случайно, где здесь туалет? – спросил он. – Дочь вот не вовремя...

– Пойдемте поищем, – предложил я и сделал знак Логвинову оставаться на месте.

Втроем мы вышли к окраине кладбища. Девочка ненадолго оставила нас.

– Не стоило брать ее с собой, Сергей Сергеевич, – сказал я. – Ребенок все-таки.

– Оставить не на кого было. – Он рассеянно крутил пуговицу.

– В таком случае пусть лучше здесь побегает. А мы с вами поговорим. Не возражаете?

– Я бабочек половлю, ладно, папа? – издали крикнула девочка.

Черпаков махнул ей рукой и опустился рядом со мной на рассохшуюся лавочку.

– Я вас слушаю.

– Вообще-то послушать хотел я, Сергей Сергеевич.

– Я сказал вам все. В прошлый раз. – Он с тоской посмотрел на резвящуюся в высокой траве дочь – наверное, сейчас он ей сильно завидовал.

– Как же так? А анонимное письмо?

– Письмо? – переспросил Черпаков. – Какое письмо?

– «Товарищ прокурор, – начал я воспроизводить по памяти. – Два преподавателя нашего института, включенные в приемную комиссию, берут взятки за то...»

– Хватит, – остановил меня Черпаков. – Я помню.

Он сорвал длинный тонкий стебелек, сунул его в рот и, надкусив, сплюнул.

– Горько...

Было видно, он не настроен к откровенности. Пришлось, как и в прошлый раз, помочь.

– Не понимаю я вас, Сергей Сергеевич. Вы что же, считаете, что анонимные звонки и письма – лучший способ общения между людьми? Еще в прошлый раз я заметил, что вы человек стеснительный, но не до такой же степени, чтобы не ставить свою подпись там, где ей положено стоять.

– Владимир Николаевич – так, кажется, вас зовут? – уточнил он. – Так вот, Владимир Николаевич, я трус, и вы уже имели случай убедиться в этом. Зачем же всякий раз напоминать...

– Трусостью можно объяснить ваше поведение позавчера. Вы боялись признаться, что побывали в доме Вышемирских и видели труп профессора раньше нас. Исключительные обстоятельства не оправдывают ложь, но...

– А взятки – не исключительные обстоятельства?! – взорвался Черпаков. – Всю жизнь я сталкиваюсь с исключительными обстоятельствами. Надоело! Надоело! – Он говорил так, словно обвинял меня в чем-то. – Почему именно я услышал разговор тех двух мерзавцев?! Почему именно мне пришлось сообщать о взяточничестве?! Мне тогда предстояла защита диссертации. Вы понимаете, какое это событие в жизни ученого! Вместо того, чтобы думать о защите, я вынужден был заниматься взяточниками. Я боялся, что стану жертвой мистификации, злой шутки, боялся утверждать, не имея настоящих доказательств. Но и молчать я не мог...

Волнуясь, он продолжал говорить о своем страхе, о мотивах своего поступка, а я смотрел на девочку и думал о том, как могла бы сложиться моя встреча с Иваном Матвеевичем Вышемирским, останься он в живых. Мне было бы о чем поговорить с ним. Не как следователю с потерпевшим – нет. Как человеку с человеком, как отцу с отцом. После юношеских рассказов Юрия, после встречи с Песковым многое стало понятным. Многое, но, к сожалению, не все. В общих чертах можно было представить отношения Юрия с отцом. Но что значит «в общих чертах»? К тому же в этой семейной истории оказалось задействовано много других участников, в том числе Черпаков, и я уже не мог позволить себе «представлять в общих чертах», домысливать. Я должен был знать и понять все. Даже если для этого придется доставить моему собеседнику несколько неприятных минут...

– ...случился инфаркт, – продолжал Сергей Сергеевич. – Кто мог предполагать, что у него слабое сердце?

Я перебил его:

– Вы можете сказать определенно, последствием чего был сердечный приступ?

– Собственно говоря, приступов было два. – Черпаков даже не заикнулся о том, что в прошлый раз ни слова не сказал об этом. – Первый – сразу, как только он узнал о взяточниках. Проболел Иван Матвеевич около месяца. Лежал в больнице, а я, несмотря на запрет, навещал его.

– Запрет?

– Да, он категорически запретил приходить к себе.

– Почему?

– Не знаю. Я объяснял это его состоянием.

– Но вы приходили к нему, следовательно, пользовались его особым доверием?

– Так получилось. – Он поправил съехавшие с переносицы очки. – Как-то Иван Матвеевич попросил меня навести справки о сыне: был ли Юрий в той группе, где вступительные экзамены принимали Головня и второй взяточник. Я выполнил его просьбу и установил, что при поступлении в институт Юрий попал в другую группу.

– То есть он поступил честно?

– На общих основаниях, – поправил меня Черпаков.

– Как отнесся к вашему сообщению профессор?

– После выписки из больницы он в моем присутствии говорил с сыном.

– Разговор происходил дома?

– Нет, в служебном кабинете профессора. Иван Матвеевич категорически потребовал от сына, чтобы он перешел в другой вуз, ссылаясь на то, что ему не хотелось бы, чтоб на факультете было два Вышемирских: преподаватель и студент. Юрий сказал, что он занимается добросовестно, сдает экзамены в срок и уходить не собирается. Тогда профессор предупредил его: «Студент Вышемирский, имейте в виду, что я лично буду следить за вашей успеваемостью, не как отец, а как заведующий кафедрой, и не обижайтесь, если я буду слишком крут».

– Неужто в этом была необходимость? – спросил я.

– Профессор во всех вопросах оставался принципиальным, – сухо ответил Черпаков.

– Любая крайность больше похожа на предвзятость, чем на принципиальность, – возразил я, хотя чувствовал – спорить бесполезно.

Черпаков пожал плечами.

Теперь я не сомневался, что наш разговор с профессором вряд ли прошел бы гладко – ведь Черпаков был всего-навсего его учеником! Мне оставалось принять это к сведению и спросить, что послужило причиной второго сердечного приступа.

– Он случился через год, – ответил Сергей Сергеевич. – На втором курсе я вел проблемную журналистику. Дисциплина сложная, на экзамене многие засыпались. Среди несдавших оказался и Юрий. Неудовлетворительная оценка по моему предмету была решающей: за ним числилось еще две задолженности.

– Вы дали ему возможность пересдать экзамен?

– А как же! Как и всем задолжникам. Прямо во время сессии. После третьей неудачной попытки Юрий решил переговорить со мной. Дождался после занятий на улице...

6

– Моя фамилия Вышемирский.

– Знаю.

– Я сын профессора Вышемирского.

– Это мне тоже известно.

– У меня две неудовлетворительные оценки. Ваша третья.

– Могу дать совет: подготовьтесь как следует и приходите сдавать.

– Мне не нужны ваши советы! – огрызнулся Юрий. – Я совершеннолетний.

– Простите, но в таком случае не совсем понятно, о чем вы хотите говорить со мной.

– Вы бывали у нас дома, Сергей Сергеевич. Вы ученик отца, вам я могу сказать то, чего не скажу ему... Я не могу просить его, понимаете...

– Вы пришли, чтобы, используя авторитет отца, принудить меня поставить вам фиктивную оценку?..

Юрий молчал, кусая губы.

– Вы неправильно меня поняли, – сказал он. – Мне от вас ничего не нужно... – Он повернулся, чтобы уйти, но в последний момент остановился и с вызовом крикнул: – Слушайте, вы! Сейчас я скажу все, что думаю о вас. Вы ханжа, лицемер... вы червяк! И через десять лет вы все так же будете копаться в зачетных книжках, мучить студентов, тискать свои хилые статьи в сборниках, которые никто не читает. Мы встретимся на улице, и я не подам вам руки! Потому что вы ничтожество! Самодовольное ничтожество!

7

– Он вел себя безобразно! Он был несправедлив! – При воспоминании о той встрече Сергей Сергеевич обидчиво вытянул в хоботок губы и несколько раз дернул себя за пуговицу. – Но я дал ему еще один шанс.

– Еще одна пересдача?

– Да. Он этим шансом не воспользовался, даже не пришел. Мне оставалось поставить в известность профессора.

– Я знал, что этим кончится, – сказал тогда Вышемирский. Внешне он оставался совершенно спокоен. – Сергей Сергеевич, свяжите меня со Стаднюком, пожалуйста.

– Вы хотите...

– Да, приказ об отчислении, – жестко отрезал профессор.

– Иван Матвеевич, я не могу советовать вам, я просто прошу вас: не торопитесь с приказом. Отчислить Юрия вы всегда успеете. Он хочет учиться...

Вышемирский с любопытством посмотрел на Черпакова.

– Что вы предлагаете?

– Дайте ему возможность реабилитироваться.

– У него три задолженности.

– Но достаточно ликвидировать одну, и мы можем в порядке исключения отложить переэкзаменовки до осени.

– Вы, конечно, имеете в виду задолженности по своему предмету?

– Да, по моему.

– Он пересдавал вам уже три раза, а на четвертый просто не явился. У вас есть уверенность, что он сдаст успешно?

Черпаков замялся:

– Уверенности нет, но...

– Что «но»?

– Иван Матвеевич, мне лично жаль Юрия. Мне лично – понимаете? – Черпаков не мог набраться смелости, чтобы поставить все точки над «i». – Мне лично... лично мне, – мямлил он. – Мне думается он сдаст экзамен.

– Вот как? И когда же, по-вашему, он его сдаст?

– Не позднее чем завтра. – Сергей Сергеевич уже решился, и терять ему было нечего.

Лицо профессора мгновенно посерело. Черпаков посмотрел на него, и ему стало страшно.

– Вон отсюда, – тихо сказал Вышемирский. – Я не хочу вас видеть.

Черпаков взмахнул рукой, будто отгоняя от себя неприятное видение.

– После того случая, – устало сказал он, – наши отношения с профессором изменились в худшую сторону. Он, конечно, понимал причины, толкнувшие меня на постыдное предложение, но не простил... – Сергей Сергеевич вздохнул и продолжал без всякого выражения: – В тот же день был издан приказ об отчислении Юрия Вышемирского из института. А вечером Ивана Матвеевича прямо с факультета увезла «Скорая помощь».

– Бедный профессор! – вырвалось у меня. Черпаков удивленно вскинул глаза.

– Не кощунствуйте! – сказал он сердито.

И поделом: думать надо, прежде чем говорить.

Черпаков окликнул девочку. Она побежала к нам, но на полдороге споткнулась и с разбега упала в траву. Раздался громкий плач.

– Не подавайте вида. – Сергей Сергеевич даже не посмотрел в ту сторону. – Надо воспитывать в детях самостоятельность. Пусть выплачется, боль утихнет, и она сама успокоится.

Сложная наука – педагогика. Возможно, Черпаков смыслил в ней неизмеримо больше, чем я, – у меня не было времени выяснять это.

Я подбежал к девочке, поднял ее с земли, отряхнул платьице.

– Не надо плакать, Анечка, а то... – Что бы пострашнее придумать? – А то все бабочки разлетятся и больше никогда не прилетят. Ты ведь не хочешь, чтобы они разлетелись?

– Не хочу. – В ее глазах еще стояли слезы.

– Тогда иди и поймай вон ту, с желтыми крылышками. – Я легко подтолкнул ее в спину. – Только не торопись, а то снова упадешь.

Вернувшись к лавочке, я застал Черпакова в той же позе.

– Теперь я кое-что понимаю, Сергей Сергеевич, – присаживаясь, сказал я. – Позавчера, когда вы вошли в дом и увидели, что Иван Матвеевич мертв, то сразу увязали его смерть с бегством Юрия. Вы и до сих пор думаете, что...

– А что бы вы подумали на моем месте? – выдавил из себя Черпаков. – У него были причины не любить отца.

– Да, причины у него были, – согласился я.

Издали донеслись тягучие, траурные звуки музыки.

– Нам пора, – устало сказал Черпаков.

– У меня еще один, последний вопрос, – остановил его я. – В прошлый раз мне показалось, что вы знаете, куда мог уехать Юрий. Это так?

– Я не хотел путать вас своими домыслами. Юрий часто ездил в Ригу. Кажется, у него там есть знакомые.

Сергей Сергеевич кивнул на прощание и пошел к дочери. Она подпустила его поближе, но в последний момент увернулась и отбежала в сторону. Черпаков сказал что-то резкое, протянул руку, но она снова отбежала...

Стоя в сторонке, я ждал, пока схлынет встречный поток людей, возвращающихся с гражданской панихиды.

Сначала прошли студенты. Они сдержанно переговаривались, делая при этом излишне строгие лица, но молодость брала свое: кто-то вполголоса уже спорил с товарищем, прямо на ходу заглядывая в конспект, кто-то смеялся шутке. За студентами отдельными группками по два-три человека чинно прошествовали преподаватели. Последними шли музыканты.

Логвинов, когда я подошел к нему, стоял спиной ко мне и, приподнявшись на цыпочки, смотрел в сторону церквушки. Услышав мои шаги, обернулся.

– Не было Юрия, Владимир Николаевич, – сообщил он, но по его сияющему виду я понял, что это не все новости.

– А что ты там высматривал?

Он не ответил, пока не убедился, что поблизости нет ни души.

– Считайте, что магнитофонная кассета у нас в кармане. – Он поманил меня за собой. – Пойдем поближе, сами все поймете.

У металлической ограды, сплошь заставленной пышными венками, мы остановились.

«Маркин приходил», – подумал я, заметив большой букет желтых роз у мраморного надгробия с надписью «Вышемирская Елизавета Максимовна».

– Внимательней смотрите, Владимир Николаевич, – предупредил Логвинов.

«Что за чертовщина! Ну, венки, ну, надписи на лентах...» Я детально осмотрел пространство за оградой и в непосредственной близости от нее.

– Сочиняешь ты что-то... – начал было я, но в это время в глаза бросились полевые ромашки – небольшой, с десяток цветов букетик. «Да это же точная копия того самого, с веранды! И девушка, встречавшая Юрия после работы, тоже приходила с ромашками!»

Я не силен в геометрии, и совсем недавно, когда дочь зубрила очередную теорему, мне стоило большого труда втолковать, что через две точки можно провести только одну прямую. В ту среду, двадцать шестого сентября, я бы обязательно привел наглядный пример с цветами. Не знаю, помогло бы это ей понять логику древних греков, но я лично проникся к ним еще большим уважением.

– Интересно, – сдержанно заметил я. – Ты видел, кто их принес?

– Для чего же я здесь стоял? – сказал Логвинов. – Девушка, на вид лет девятнадцати-двадцати...

– Блондинка?

– А вы откуда знаете? Она подошла минут через пять после того, как вы с Черпаковым ушли. Я сразу обратил на нее внимание: держалась как-то особняком, хотя кое-кто из студентов с ней поздоровался. В руках цветы. Когда стали расходиться, Сотниченко увел ее с собой.

Девушка заинтересовала меня, но раньше, чем через пару часов, вестей от Сотниченко ждать не приходилось.

– Когда тебе на вокзал? – спросил я.

– К половине восьмого.

– Тогда пойдем со мной. Надо покопаться в записной книжке Вышемирского. В ней должен быть записан один рижский номерок.

Мы направились к выходу, и по дороге Логвинов рассказал о том, что удалось узнать в школе, где в свое время учился Юрий.

Глава 5 Среда, 26 сентября (продолжение)

1

День назад Юрий выбежал из своего дома и больше туда не возвращался. Он ушел из дома, в котором остался труп отца, из дома, в котором была совершена кража. Чего он боялся? Ответственности? Допустим. Но ответственности за что? За кражу? Маловероятно. Отчего же он убегал? Куда и зачем? Второй день мы бились над этими вопросами. Что-то сказал Черпаков, что-то Корякин, что-то Песков, но в общей сложности это мало что дало.

Оставалась тонкая белая папка с рассказами Вышемирского. Я был близок к тому, чтобы согласиться с мнением Андрея Васильева. В отличие от меня он встречался с Юрием, говорил с ним, а известно, как часто слово, тон, которым оно сказано, выражение глаз при живом общении с человеком дают во сто крат больше, чем тщательное изучение его биографии или встречи с десятком свидетелей. Не вызывало сомнений, что в своих рассказах Вышемирский описывал события, происшедшие в его жизни, людей, лично ему знакомых. Существовало, правда, маленькое «но». Оставалось неизвестным, какую роль при этом играло авторское воображение. Реальность и вымысел в его рассказах переплетались настолько тесно, что отличить одно от другого было трудно, если вообще возможно.

Так мы пришли к необходимости проверить, насколько догадка Андрея Васильева соответствовала действительности.

«Щелчок был самым тщедушным мальчиком в классе». Эта фраза из рассказа «Второй раунд» привела Логвинова в школу, где с первого и до последнего класса учился Вышемирский. Инспектор начал с директорского кабинета, и ему повезло: на фотографии, которая в числе других украшала стены кабинета – среди выпускников десятого класса «Б» самым худеньким был мальчик, под овальным снимком которого стояла фамилия, устранявшая последние сомнения: Щелканов В. Никак иначе, как Щелчком, его, по ребячьим законам, в школе окрестить не могли. По воле случая бесстрастная рука фотографа поместила рядом с ним двух других персонажей «Второго раунда»: по одну сторону Юрия, по другую – скуластого светловолосого паренька с глубоко посаженными бусинками глаз. «Зотов Е.» – свидетельствовала подпись.

Классную руководительницу бывшего десятого «Б» разыскать не удалось: она была давно на пенсии и уехала к дочери то ли в Воркуту, то ли в Великие Луки. Остальные преподаватели не сообщили Логвинову ничего существенного, если не считать смутного воспоминания о Вышемирском, как о мальчике из «интеллигентной семьи», «хорошо успевающем» и «в общем, положительном». Упрекать двух-трех учителей, оставшихся в школе с тех пор, было не за что: прошло без малого девять лет.

Оставалось прибегнуть к последнему, но зато безотказному средству – адресному бюро. Спустя четверть часа Логвинов знал домашний адрес Щелканова Валерия Федоровича, а еще через полчаса сидел в тесном кабинете врача плавательного бассейна «Спартаковец» и удивлялся тому, как сильно иной раз меняется внешность человека за сравнительно короткий срок.

Худенький, нескладный мальчишка стал высоким плечистым мужчиной. Даже необъятно широкий медицинский халат не мог скрыть атлетических пропорций его фигуры. Опытным глазом инспектор определил: плавание, гимнастика и немного штанга. Мало что осталось от десятиклассника по кличке Щелчок, разве только мягкий взгляд карих глаз придавал ему отдаленное сходство с фотографией школьных лет.

Костя дал Щелканову рукопись рассказа Вышемирского и, пока он читал, с интересом следил за его реакцией. Но пищи для размышлений не получил: лицо Щелканова оставалось спокойным. Несколько раз он отрывался от чтения, но лишь затем, чтобы коротко ответить на телефонные звонки. Читал внимательно, не торопясь, а закончив, передал рукопись инспектору.

– Что скажете? – спросил Логвинов.

– Хороший рассказ. – Щелканов повернулся к стеклянной стене, сквозь которую был виден пустой трамплин для прыжков в воду.

– И только?

– А что вас интересует?

– Ну, например, меня интересует, вымышленный случай описал Вышемирский или нет.

– Нет, это правда.

– А детали?

– Детали тоже.

Логвинов понял, что имеет дело с человеком, привыкшим больше слушать, чем говорить.

– Вы учились в одном классе?

– Да, в десятом «Б». И Зотов, и Вышемирский, и я.

– И тогда, на практике в колхозе...

– Мы ездили в совхоз, – поправил его Щелканов.

– Я понимаю, прошло много лет, вспоминать не всегда приятно, особенно если... – Логвинов не договорил, решив, что лучше спросить напрямик: – Вышемирский действительно присутствовал при вашем избиении?

Лоб Щелканова прорезала глубокая складка. Видимо, время нанесения обид никак не соотносится с обычным календарем. Неважно, сколько прошло дней, месяцев, лет, – сильная обида всегда нанесена только вчера.

– Я знаю, вы не задаете праздных вопросов, – мягко, но решительно сказал Щелканов. – И все-таки какое может иметь значение, присутствовал при драке Вышемирский или нет?

Логвинов сообразил, что его собеседник не из тех, кто откажется помочь, но для этого его надо убедить, что в его помощи нуждаются.

– А если я скажу, что для нас это важно?

Валерий молчал.

– Я не шучу. Это действительно очень важно, – повторил свою попытку Логвинов.

– Ну, хорошо. – Щелканов оказался отходчивым человеком. – Если вы находите нужным разбираться в этом спустя столько лет, спрашивайте.

На этот раз Логвинов начал издалека:

– Вы знаете, как сначала назывался рассказ, который я вам дал почитать?

– Нет, я прочел его впервые, – ответил Щелканов.

– «Мальчик на качелях».

– Почему?

– Ну, во-первых, герой рассказа, как и сам Юрий, любил качели, а во-вторых, он представлял свою жизнь как чередование взлетов и падений.

– Ну, в какой-то мере это справедливо. В медицине есть даже понятие «биоритм»...

– Э, нет. Он вкладывал в название несколько другой смысл, но не это сейчас важно. Мне с вашей помощью хочется выяснить, чем на самом деле был для него эпизод с Зотовым. Не по рассказу, а так, как было в жизни. Взлетом или падением? Как вы полагаете?

Щелканов не сразу ответил на вопрос.

– А вы не допускаете, что и тем и другим одновременно? – спросил он. – Юрий не вмешался в драку, не стал на сторону слабого, струсил. Плохо, конечно. Но почитайте рассказ внимательней, в нем сам Юрий дает рецепт от страха. Вспомните концовку. Он ударил Зотова. Разве это, как вы выражаетесь, не взлет?

– Это в рассказе.

– Но желание у него было. Я знаю Юру, уж чем-чем, а чувством справедливости он был наделен в достатке.

– Абстрактным чувством. Оно отказало ему при первой встрече с реальным злом. Вы, например, верите, что он ударил Зотова?

– Я верю, что он хотел это сделать.

– Между хотел и сделал есть разница, согласитесь.

– Вы забываете, что тогда ему было всего пятнадцать лет. Сейчас нам легко рассуждать...

– Не так уж легко, – подхватил Логвинов. – Вот вы сказали, что он присутствовал при драке, в то время как в рассказе речь идет об избиении. Драка и избиение – разные вещи.

– Я оказывал сопротивление, – пояснил Щелканов.

– Получается, Вышемирский сгустил краски?

– Силы были неравные, и со стороны могло показаться, что Зотов избивает меня. На самом деле пару синяков я ему тоже наставил. – Щелканов впервые улыбнулся.

– А с чего у вас началось?

– Зотову показалось, что я «не так» посмотрел на него.

– Вышемирский при этом присутствовал?

– Без зрителей Зотов не стал бы задираться.

– Это почему же?

Щелканов опять засомневался:

– У меня такое ощущение, что мы с вами занимаемся ерундой. Ведем чуть ли не настоящее расследование, копаемся в подробностях, а речь идет всего-навсего о мальчишеской стычке. Несерьезно это как-то...

– Скажите, Валерий, для чего вы, доктора, прослушиваете у больного пульс?

– Как для чего? – удивился Щелканов. – Это помогает установить диагноз.

– Видите, у вашей профессии свои методы борьбы с болезнью, у нас – свои. Чтобы знать, способен ли Юрий совершить преступление, нам необходимо установить, чем он переболел в детстве. Так что считайте, что наш сегодняшний разговор носит диагностический характер.

Довод, приведенный инспектором, кажется, убедил Щелканова.

– Ну, что ж, вам виднее, – сдался он. – Вы спросили, для чего Зотову нужен был зритель. Дело в том, что в классе его не любили за вечное стремление показать свою силу, быть лидером. А он жаждал слепого поклонения, хотел, чтобы все подчинялись ему. Он желал самоутвердиться. Для этого нужен был тот, кто послабее. Выбор пал на меня и Юру.

– Почему же никто не заступился за вас?

– Зотов был не настолько глуп. Тогда, на практике, он выбрал время и место, когда поблизости никого из ребят не было.

– Кроме Юрия, – добавил Логвинов. – Он-то был рядом.

– Рядом, – подтвердил Щелканов. – Но в том-то и суть, что зрелище было рассчитано на то, чтобы запугать обоих. Быть подлецом – тоже, наверное, целая наука, и в ней есть свои законы. Зотов дрался ожесточенно, при этом ругался, кричал, нагонял страха. А страх, между прочим, парализует, особенно в детском, юношеском возрасте. Исход драки был предрешен с самого начала, мои шансы равнялись нулю. Он мог свалить меня одним ударом, но в таком случае пропадал весь эффект, из игры выпадал Юрий.

– А если бы Зотов бил не вас, а Юру, вы бы заступились? – спросил Логвинов.

Вопрос был в некотором смысле провокационным. Щелканов провел руками по столу, будто искал, чем их занять, но стол был пуст. Тогда он включил вентилятор, направив струю воздуха в сторону.

– Трудно сказать. – Он подумал и выключил вентилятор. – Для этого нужно было обладать волей...

– Которой у Юрия не было, – закончил за него инспектор. – Вот мы и выяснили, чем для Вышемирского был эпизод с дракой.

– Напрасно вы думаете, что Юрий не понимал этого, – возразил Щелканов. – Он переживал случившееся не меньше, а, возможно, и больше меня.

– Вы имеете в виду «Второй раунд»?

– И его тоже. В рассказе он все поставил на свои места.

– Теоретически, – поправил Логвинов. – Кстати, он не давал вам читать свои произведения?

– Нет, но я знал, что он пишет.

– А в разговоре вы никогда не касались драки с Зотовым?

– Однажды он пришел ко мне в мединститут, я тогда учился на первом курсе, и мы заговорили о школе. «Я предал тебя, – ни с того, ни с сего сказал Юрий. – Ты прекрасно это знаешь. Я предал и себя тоже и не имею права писать». Еще он сказал, я это хорошо помню, что боксер, которого нокаутировали в первом раунде, во втором не участвует. Тогда я понятия не имел о рассказе, но догадался, что он говорит о себе, и возразил: зато он участвует в следующей встрече...

– Вы часто встречались после окончания школы?

– Не очень. Учились в разных институтах, у каждого появились свои дела, новые друзья. Но изредка он заходил ко мне.

– Рассказывал о себе?

– Иногда. Как-то, помню, пришел расстроенный. «Знаешь, – говорит, – я думал, у меня призвание, а выходит, что право писать тоже не дается просто так». Я спросил: «Тебе, наверное, рукопись вернули?» Он ответил, что, наоборот, последний рассказ понравился, и его могли бы опубликовать. «В чем же дело? – удивился я. – Радоваться надо». «Недавно я понял, – сказал он мне, – что врать нельзя ни в жизни, ни в литературе. Туда пути мне отрезаны». Ни переубедить его, ни даже понять толком, в чем дело, я не смог. Он сказал, что бросает писать, – и все.

– А в следующую вашу встречу настроение у него не изменилось?

– Настроение? – Щелканов задумчиво потер чисто выбритый подбородок. – Изменилось не настроение. Пожалуй, изменились наши отношения. Немного по-детски вышло, глупо, но, раз вам интересно, слушайте. Совершенно случайно я увидел его на улице вместе с Зотовым. Ну, думаю, недоразумение, быстро выяснится, а вышло все не так просто. Когда Вышемирский пришел ко мне в следующий раз, я спросил, что связывает его с этим подонком. «Наивный ты человек, Щелчок, – сказал он мне. – Не хотел я тебя расстраивать, да ты сам нарываешься. Мы с ним встречаемся почти каждый день, и ничего зазорного я в этом не вижу. Так уж получилось. Гуляем, выпиваем вместе. И не говори, что набьешь ему морду, силенок не хватит». Я думал, он шутит. «Ты что ж, – говорю, – забыл, что это за тип?» «Не знаю, Щелчок, – отвечает он. – Все запуталось, и распутывать поздно. Я все понимаю, все вижу, но с тобой мне трудно. Стало трудно после той идиотской драки. А Зотов... он, в сущности, не так уж плох, надо только понять его». «Понять!» – возмутился я, но он не хотел меня слушать. «Ты мрачный идеалист. А Женька просто веселый малый. Ты только хочешь стать сильным, гири вон тягаешь, а он в любой момент тебя сделает. Когда я с ним, все проблемы решаются сами собой. И не делай трагического лица, Щелчок. Не обижайся – друзей не выбирают...» Он дал понять, что не нуждается в моей дружбе, а навязываться я не хотел. Больше мы с ним не виделись.

Похоже было, что это конец разговора, но Логвинов был не из торопливых. Он дождался, когда Щелканов переговорит по телефону, и спросил:

– Вы не знаете, встречался с кем-нибудь Вышемирский?

– Он любил одну девушку. Звали ее... – Силясь вспомнить, Щелканов потер лоб рукой. – Кажется, ее звали Рита. Я никогда ее не видел, но как-то, уже после окончания школы, Юрий жаловался мне, что она встречается с другим парнем.

Логвинов не пожалел, что проявил настойчивость.

– В одном из рассказов Юрия встречается подобная ситуация. Он не называет девушку по имени, но зато упоминает, что соперника главного героя звали Мендозо. Вероятней всего, это кличка. Вам она незнакома?

– Может быть, он был соседом Юры, – неуверенно предположил Щелканов. – Ребят с таким прозвищем ни в нашем классе, ни в школе не было. Это точно.

2

Сотниченко вернулся в половине седьмого вечера и успел узнать подробности о встрече с Щелкановым, как говорится, из первых уст. Когда очередь дошла до девушки по имени Рита, и я и Логвинов, не сговариваясь, вопросительно посмотрели на него: оба питали, пусть и слабую, надежду на то, что девушка, которую он увел с кладбища, и Рита – одно и то же лицо.

– Хотите слишком вы много, – сказал Сотниченко. В плохом настроении он имел привычку менять слова местами, за что ему не единожды доставалось от начальства. – Нет, не она. Когда Вышемирский школу заканчивал, Оле было одиннадцать лет.

Так к неизвестной доселе Рите прибавилась еще и малоизвестная Оля. Час от часу не легче!

Втроем мы спустились в гараж, подождали, пока Логвинов заведет машину, и пожелали ему ни пуха ни пера, после чего он с присущей ему педантичностью не забыл послать нас к черту.

Мы с Сотниченко вышли на улицу. Погода была безветренная, воздух – теплым и свежим, луна – полной. Над дорогой стлался туман. Если бы спросили, чего не хватает мне в этот идеальный вечер, я бы, не задумываясь, ответил: семи дней отпуска, который вместе с коротенькой резолюцией на моем заявлении безвозвратно пропал в потоке других, более важных дел, бумаг и резолюций.

– Ты ужинал? – спросил я у Сотниченко.

– Перехватил в буфете.

– Тогда полный вперед.

Отпуск отпуском, а дело делом. В нашем распоряжении было как минимум час-полтора, и мне предстояло выслушать, чем закончилось знакомство инспектора с девушкой по имени Оля.

– На третьем она курсе учится, – начал Сотниченко, но я тут же пресек его попытку жонглировать словами.

– Ты не на эстраде. Или говори нормально, или вообще не говори.

Замечание подействовало, и в дальнейшем он говорил сравнительно гладко.

Девушку звали Ольга Верещак. Она заочно училась на третьем курсе, прекрасно знала профессора Вышемирского. Знала и Юрия. «Профессор умер своей смертью?» – спросила она у Сотниченко по дороге с кладбища. «А у вас что, есть основания сомневаться в этом?» – на всякий случай поинтересовался инспектор. «Ну, раз милиция занимается...» – уклончиво ответила девушка. Далее он выяснил, что с Юрием девушка познакомилась в январе этого года и до последнего времени встречалась с ним.

– Странная она, – говорил мне Сотниченко, когда мы спускались по широкой лестнице, ведущей от центральной улицы к стадиону. – Спрашиваю ее:не знаете, где он сейчас? Не отвечает. Спрашиваю второй раз. Снова молчит. А на третий расплакалась. Не знаю, говорит.

Так вот отчего у Сотниченко испортилось настроение!

– Ты не спрашивал, может, они поссорились?

– Спрашивал. Она говорит, что любят друг друга.

– А ты, значит, сомневаешься?

– Что же это за любовь, если он смотался в неизвестном направлении! – Он пригладил шевелюру – предмет своей особой гордости, и закончил: – Жалко девчонку.

– Красивая? – спросил я.

– Ничего, интересная. Глаза синие, большие. Чуть полновата. Часто щурится, наверное, близорукость, а очки носить стесняется. – Сотниченко подумал и добавил: – Домашняя она какая-то. Врать совсем не умеет – краснеет сразу.

– Выходит, не сказала она тебе, куда Юрий делся? – вернулся я к прежней теме.

– Я так думаю: знает, но не говорит.

– Ну, а представь на минутку, что он вообще никуда не уезжал. Собрал свой чемодан и скрывается все это время у нее на квартире.

– Да что я, Владимир Николаевич, первый день в розыске работаю? – обиделся Сотниченко. – Да я уже метраж знаю в квартире Верещаков. С мамой она живет и с отцом. В новом доме на улице Космической. Нету в квартире никакого Юрия! И соседка подтвердила, знаете, из этих, что всегда в курсе.

– Ладно, ладно, – успокоил его я. – Убедил. Рассказывай дальше.

Мы шли под трибунами стадиона. Здесь было сумрачно и тихо. Футбольный сезон еще не закончился, наша команда где-то на выезде терпела очередное поражение. Высоко над головой нависали мощные бетонные подпорки. Я подцепил ногой камешек, и эхо гулко отозвалось под пустыми сводами.

– Давайте поднимемся, – предложил Сотниченко. – Оттуда видик открывается – пальчики оближете!

Я представил себя стоящим на трибуне и облизывающим пальцы. Нет, на сегодня с меня хватит лазания по чужим заборам.

– Здесь недалеко парк имени Чкалова, – сказал я. – Идем лучше туда.

У меня не было ни хитрого плана, ни определенной цели – просто сказал первое, что пришло на ум. Парк действительно находился в двух шагах от стадиона. Мы свернули на петляющую между деревьями тропинку и пошли, ориентируясь на мигающую в тумане рекламу «Спортлото».

– Значит, познакомилась она с Юрием в январе, – сказал я в спину идущему впереди Сотниченко. – А ты спрашивал, когда они виделись в последний раз?

– Спрашивал, – уныло ответил он. – Не сказала.

– А с профессором?

– Тоже не хотела говорить. Плачет – и все. Тогда я впрямую спрашиваю: «Зачем вы приходили к Вышемирским двадцать четвертого сентября?» Она отвечает... Нет, вы послушайте, что она отвечает! Профессору, говорит, очень понравились мои курсовые, он поручал мне делать доклады во время сессий, просил даже заранее выбрать тему дипломной работы. «Ну и что?» – спрашиваю. «В августе, – отвечает, – я получила курсовую с рецензией Вышемирского. Пришла, говорит, в институт, там сказали, что он болен. Я и решила проведать. – Сотниченко сделал вывод в присущей ему манере: – Чтобы правдой быть, сложно слишком. Так думаю, Владимир Николаевич.

Перебравшись через низенький парапет, отгораживающий парк от улицы, мы оказались в нескольких десятках метров от здания бывшего пожарного депо.

У настежь открытых ворот гаража знакомый мне парень вхолостую гонял двигатель новенького «ЗИЛа». Через открытую дверцу было видно, как он изо всей силы давит на педаль газа, отчего мотор исступленно ревел, как самолет на взлетной дорожке.

– Привет! – Он тоже узнал меня и, перекрывая шум своим могучим басом, крикнул: – Мыслителя нет, не поднимайтесь напрасно!

– А где он? – спросил я, хотя никаких особых дел к Головне у меня не было.

– В дирекции. Увольняться решил.

Это было что-то новое.

– Скоро придет?

Парень свесился с сиденья, чтобы услышать, о чем я спросил.

– С полчаса как ушел. Вот-вот заявится.

Мы с Сотниченко отошли в сторонку.

– Это тот самый мыслитель – Головня? – спросил он.

– Тот самый, – кивнул я. – Ну что, подождем?

– А зачем он вам?

Откровенно говоря, я не знал, что ответить. Ну, увольняется Леонид Осипович, ну и что? Нашел, наверное, вышку побольше. На встречу с ним я не рассчитывал, да и времени у нас оставалось совсем немного: скоро с вокзала должен был вернуться Логвинов, а мы договорились, что будем ждать его в райотделе, чтобы узнать, как прошла встреча с Клавдией Степановной – отправительницей телеграммы на имя Вышемирского-старшего.

– Ладно, пойдем, – поразмыслив, сказал я.

Но недаром, видно, говорится: чему быть, того не миновать. Не успели отойти от гаража, как впереди послышался шорох и хруст веток. Прямо на нас двигался коренастый, плотный человек. На его голове белела большая панама типа тех, что были в моде у курортников лет пятнадцать назад, так называемые «санаторки». Мы посторонились, чтобы пропустить его, и он стремительно прошел мимо. Сделал несколько шагов, потом остановился и круто обернулся.

– Владимир Николаевич? – Это был Головня. – Вы ко мне?

– Да нет. Гуляем вот с товарищем.

– Все равно рад вас видеть!

«Так-таки рад?» – хотел сказать я, но воздержался.

– Вы, я слышал, увольняетесь?

– Это потом, потом. – Он дотронулся до моего плеча. – Отойдемте в сторонку, мне пару слов сказать надо...

– Слушаю вас.

– Я сам к вам собирался, Владимир Николаевич... Вы, конечно, думайте обо мне все, что хотите, но Головня честный человек! Я свое отсидел и снова попадать туда, – он соорудил квадратик из четырех пальцев, – не собираюсь. Вчера, только вы ушли, заявился ко мне один человечек и сделал одно заманчивое предложение. Вам это должно быть любопытно... Человечек этот не поленился газетки поднять за тот период, когда о нас писали, – продолжал он, – вычитал в судебном очерке о взятках, мою фамилию разыскал. Ему, видите ли, показалось, что я типичный уголовник и горю желанием отомстить Вышемирскому.

– Вышемирский мертв, – напомнил я.

– То же самое сказал ему я, слово в слово.

– Что же предложил вам этот человек?

– Украсть, – коротко ответил Головня.

– Фамилия его как, если не секрет? – спросил я.

– Фамилии он не назвал, но внешность описать могу. – И Леонид Осипович горячо зашептал мне в самое ухо.

– Я знаю, кто это. Спасибо большое, – искренне поблагодарил я. – Вы нам здорово помогли.

– Правда?! – Он нашел в темноте мою руку и крепко ее пожал. – Вот и хорошо, мне даже легче стало. А вы его не упустите?

– Постараемся, – успокоил его я. Вчерашний гость Головни уже сутки, как находился под нашим пристальным наблюдением. – Вы действительно увольняетесь, Леонид Осипович?

– Да вот, решил, – помявшись, ответил он. – Может, в библиотеку пойду, еще не знаю точно... там все-таки книги... – И спохватился: – Только не подумайте, что вы меня переубедили.

– Ну что вы, конечно, нет, – заверил я, и мы попрощались.

Весь обратный путь Сотниченко тактично молчал, а я осмысливал происшедшее.

Похоже, под моими смутными подозрениями начал появляться твердый фундамент. Стал неопровержимым факт: кое-кому понадобился слепой исполнитель. За фактом, как это обычно бывает, потянулась целая цепь предположений: роль исполнителя предназначалась Юрию, но он не захотел (этим при желании можно было объяснить его побег!), тогда предпринимается попытка использовать Головню. И тоже осечка. Вывод: дело Вышемирских приняло неожиданный оборот. В том случае, если мои догадки близки к истине, мы находились накануне неожиданных событий.

Последняя версия выгодно отличалась от той, самой первой, но и в ней были слабые места: она никак не объясняла пропажу денег, исчезновение кассеты с пленкой...

Перед тем как подняться ко мне на второй этаж, мы с Сотниченко заглянули в гараж. Машина была уже на месте.

Наверху нас ждал Логвинов. Кабинет у меня тесноват, и ему пришлось устроиться на подоконнике. Зная его привычку рассказывать подробно и обстоятельно, не упуская ни одной детали, вопросов не задавали...

3

Серую служебную послушно он припарковал у привокзального скверика, между блоком телефонных будок и тыльной стороной багажного отделения. Прохаживающийся вдоль сквера милиционер искоса посмотрел на него, потом на машину, но ничего не сказал, – вразвалку направился к зданию вокзала.

Логвинов посмотрел на часы. До прибытия поезда оставалось две минуты. Через зал ожидания мимо буфета, книжных и аптечных киосков он прошел на платформу.

Объявили, что поезд Кисловодск – Москва прибывает на первый путь. Пестрая толпа встречающих пришла в движение.

Логвинов остановился под вокзальными часами и еще раз перебрал в уме сведения о Клавдии Степановне: фамилия ее Клейменова, возраст тридцать семь, незамужняя, детей не имеет, кандидат наук, преподает на факультете журналистики, с двадцать третьего августа по двадцать пятое сентября находилась на отдыхе в пятигорском санатории «Красная Роза» по путевке, выданной местным комитетом профсоюза. За этот период из Пятигорска никуда не выезжала.

Кроме перечисленных сведений, он успел досконально изучить фотографию из личного дела Клейменовой и теперь не боялся разминуться с ней в толпе.

Пронзительный гудок оповестил о приближении состава. В этот момент, как уверял Логвинов, он вспомнил слова, которыми напутствовали его мы: «Оттягивать нет никакого смысла. Лучше, чтобы о смерти профессора Клейменова узнала от нас. И постарайся привезти ее в райотдел, если, конечно...»

Показался электровоз. Его передняя часть с провалами окон и раскрашенными бамперами была похожа на лицо усталого человека. Девятый вагон остановился как раз напротив вокзальных часов. Проводница соскочила на платформу, протерла поручни, и ее оттеснили встречающие.

Клейменову он узнал сразу. Выйдя из вагона, она долго смотрела вдоль перрона, потом отошла в сторону, остановилась почти рядом с Логвиновым и, поставив у ног клетчатый чемодан, снова посмотрела вдоль состава. Лицо, сначала радостное и возбужденное, по мере того как она искала и не могла найти Вышемирского, становилось озабоченным и растерянным. Проходили минуты. Она не решалась уйти, но и оставаться не было никакого смысла. Перрон опустел.

Логвинов сделал шаг вперед.

– Клавдия Степановна, разрешите вас проводить?

Как ему самому показалось, он неуклюже предъявил свое служебное удостоверение.

Ее тонкие брови вопросительно поднялись вверх, губы автоматически сложились в дежурную улыбку, но глаза все еще жили другой мыслью; она не видела инспектора и вряд ли слышала, о чем он говорит.

– Пойдемте, у меня здесь машина. – Логвинов поднял чемодан.

– Не понимаю, – пробормотала Клейменова, но послушно пошла за ним к выходу. Так же послушно, не задавая вопросов, дождалась, пока он откроет заднюю дверцу машины, и лишь перед тем, как опуститься на сиденье, попросила: – Подождите минутку.

Посмотрела в сторону троллейбусной остановки, потом в сторону стоянки такси, надеясь в последний момент разглядеть в сутолоке знакомую фигуру.

Сотниченко сел за руль, подождал, пока Клавдия Степановна захлопнет за собой дверцу, и включил зажигание. В зеркальце прямо перед собой он увидел повернутое в профиль женское лицо. «Удобная позиция», – мельком отметил он.

Машина развернулась на привокзальной площади, нырнула в проезд под железнодорожной веткой и выехала к развилке. Логвинов еще раз взглянул в зеркальце. Он решил ехать в объезд и свернул направо. Улица шла параллельно оживленной транспортной магистрали, и встречные машины попадались сравнительно редко.

– Я слушаю вас, – напомнила о себе Клейменова.

– Клавдия Степановна, два дня назад скончался Иван Матвеевич Вышемирский...

Сзади не раздалось ни звука, но посмотреть в зеркало Логвинов не решился. «Вот тебе и позиция!» Он прислушался к глухому урчанию двигателя.

Пауза длилась бесконечно долго. Их с грохотом обогнал огромный грузовик. Из выхлопной трубы вырывались сгустки черного дыма, над правым колесом тревожно мигал малиновый фонарик.

– Он не успел получить вашей телеграммы. – Слова повисли в воздухе. – Она пришла на главпочтамт, когда профессора уже не было в живых. Сегодня его похоронили...

Снова молчание. Логвинов, словно делая что-то запретное, скосил глаза на прямоугольник зеркала. В темноте смутно белели пальцы, закрывающие верхнюю часть лица.

– Как это случилось? – раздался хрипловатый голос.

– Сердце. Через несколько дней после вашего отъезда ему стало плохо. – Логвинов переключил скорость. – Есть подозрение, что после его смерти в доме совершена кража. Существует много неясных моментов, которые мы сейчас выясняем.

– А его сын?

– Он исчез, уехал куда-то.

Логвинов ждал реакции Клейменовой. Она молчала.

В зеркальце вспыхнул огонек сигареты, на мгновение осветив красноватым светом мокрое от слез лицо.

– Мы ждали вашего приезда. – Он притормозил на желтый свет.

Светофор успел перейти на красный, затем на желтый и зеленый, когда раздался неровный голос Клейменовой:

– Это он! Его вина! Его вина! Он всю жизнь приносил отцу одни неприятности!

Она замолчала.

– Понимаю, вам нелегко, Клавдия Степановна, – мягко сказал инспектор. – И наши вопросы не принесут облегчения. Но поговорить нам необходимо. – Он уже принял решение: в таком состоянии нельзя везти ее в милицию. – Я задам вам несколько самых необходимых вопросов, хорошо?

Следующая вспышка на кончике сигареты была ему ответом.

– Когда вы последний раз виделись с Иваном Матвеевичем?

– Перед отъездом, – донеслось сзади.

– В день отъезда? – переспросил он и, скорее догадавшись, чем услышав ответ, уточнил: – Значит, двадцать второго августа. Он вас провожал?

– Да, на вокзал.

– Вы не получали от него писем?

– Нет.

– А сами писали ему из Пятигорска?

– Нет, только дала телеграмму.

– «Если сможете, встречайте», – это из вашей телеграммы, Клавдия Степановна. «Если сможете». – Он подчеркнул эти два слова. – Вы сомневались, что Вышемирский вас встретит?

Огонек в зеркале переместился куда-то вниз.

– Это важно?

В колеблющемся свете Логвинов заметил две глубокие складки, перечеркнувшие ее лоб. «А черт его знает, что тут важно, а что нет», – подумал он.

Они проезжали мимо ярко освещенной витрины продуктового магазина, и Логвинов отчетливо увидел сморщившееся, как от боли, лицо Клейменовой.

– Остановите машину, – попросила она.

Он резко вывернул руль вправо и остановился.

– Вы расскажете нам только то, что сами сочтете нужным... – начал он, но в это время с заднего сиденья послышались приглушенные рыдания.

До него доносились лишь отдельные слова, обрывки фраз.

– Я любила его, – всхлипывая, говорила Клейменова. – Это был красивый, сильный человек. Лучший из всех, кого я знала... Я была счастлива, когда находилась рядом с ним... Господи, ну почему я не настояла на своем! Пусть бы он был недоволен первое время, зато потом... Ему казалось... Я уверена, что он внушил себе, будто до сих пор любит свою покойную жену. Он был в плену привычки. Фантазер... Нет, она, наверное, была неплохой женщиной, была достойна любви. Но ведь все это в прошлом...

Логвинов вспомнил фотографию, висевшую над письменным столом, вспомнил женщину, снятую рядом с сыном. «Интересно, видела она этот снимок? – подумал он. – Скорее всего нет».

– Наши отношения оставались неопределенными долго, – продолжала Клейменова уже более связно. – Слишком долго. Два года я любила его, а он два года знал это и боялся. Боялся чувствовать ко мне что-то большее, чем симпатию. Мы встречались тайком, как первокурсники, да и те по нынешним временам не злоупотребляют конспирацией. А мы, как дети, делали вид, что встречаемся случайно... Я знала, что его тянет ко мне... Я поджидала его на улице после занятий, а он придумывал себе дела на кафедре, если мои часы заканчивались позже обычного. Я любила его, хотела быть с ним. В счастье, в горе, везде и всегда. Хотела быть его женой, создать семью и ждала, ждала... Он боялся разницы в возрасте, боялся, что нам помешает сын, – чего он только не боялся... Господи, на что уходили дни, месяцы, годы! – Она закрыла лицо рукой. Зажатая между пальцами сигарета заметно дрожала. – В день отъезда я сказала ему все – не могла больше играть роль влюбленной девочки в свои тридцать семь... А он... В тот вечер он был легкомыслен, как ребенок. Шутил, смеялся, принес в купе бутерброды, минеральную... – Клейменова прислонилась головой к боковому стеклу, а Логвинов смотрел через зеркало, как догорает в ее пальцах сигарета. – У меня не было никакого желания ехать в санаторий, хотела остаться, но он сказал, чтобы я дала ему время подумать, разобраться в себе... Мы договорились, что он встретит меня и все к тому сроку решится. Я не могла настоять на своем...

– И чтобы не оказывать на него давления, вы составили такой текст телеграммы?

Клейменова кивнула.

– Если бы я осталась, он был бы жив. Мы бы еще могли быть счастливы...

– Вы хорошо знали его сына?

– Нет.

– Почему же вы считаете, что в смерти отца виноват он?

– Он постоянно огорчал его. – Клавдия Степановна подалась вперед. – По существу, они были чужими друг другу. С самого детства Юрий отбился от рук, никогда не считался с мнением отца. Учился музыке – бросил. Начал писать рассказы, и ни слова не сказал отцу, а ведь Иван Матвеевич мог ему помочь. Разве не обидно? Из института его выгнали. У отца инфаркт, а ему хоть бы что. Устроился на какой-то завод или на комбинат, где занимался неизвестно чем...

– Вы никогда не были у них дома? – спросил Логвинов.

– Нет. – Клейменова не заметила, как столбик пепла осыпался на ее нарядное платье. Она снова откинулась на спинку сиденья. – Когда, вы говорите, это случилось?

– В понедельник. В пять вечера.

– Понедельник, понедельник, – несколько раз повторила она, думая о чем-то своем. – В понедельник я ездила на экскурсию в Железноводск... – Она выбросила окурок в щель над приспущенным стеклом. – Я уже никогда не узнаю, что он хотел сказать мне сегодня...

Логвинов подумал о Корякине: «Вот кто мог бы ответить на этот вопрос».

Клавдия Степановна взялась за ручку.

– Не провожайте меня. Я доберусь сама – здесь недалеко.

Он не стал возражать. Вышел из машины, открыл дверцу, помог ей вытащить чемодан и еще долго смотрел на высокую, тающую в темноте фигуру.

Глава 6 Четверг, 28 сентября

1

Щелканов оказался прав.

На следующее утро, перелистывая домовую книгу, в которой против фамилии профессора Вышемирского успела появиться отметка о смерти, я натолкнулся на следующую запись: «Мендозов Михаил Рубенович, адрес – улица Доватора, дом 28». В графе «члены семьи» стояло короткое «холост». Год рождения Мендозова свидетельствовал о том, что он на три года старше Юрия Вышемирского, то есть вполне мог быть его приятелем.

Все совпадало. И сам Мендозов, которого я застал копающимся под личной автомашиной во дворе дома номер 28, не отрицал, что был знаком с Юрием.

– У меня законный отгул, товарищ следователь, – предупредил он, выглядывая из-под старенькой «Победы». – Это на тот случай, если вы поинтересуетесь, почему я дома в рабочее время.

Михаил Рубенович выполз на расстеленную телогрейку, тяжело дыша, поднялся и, отдуваясь, схватился за поясницу.

– Радикулит замучил, – пожаловался он, поглядывая на калитку: нет ли там еще кого. – Проходите в дом, товарищ следователь, чаем угощу.

Проследив за тем, как я вытираю обувь, Мендозов деликатно кашлянул:

– Не обижайтесь, но туфли придется снять. Живу один – убирать некому.

Я люблю практичных и откровенных людей и часто говорю им об этом. Хотел сказать и Мендозову, но в последний момент передумал и вошел в дом.

Внутри все сияло: и натертый воском паркетный пол, и стерильно чистая мебель, и свежие прозрачные занавеси на окнах. Будь моя воля, я бы водил сюда нерадивых жен. На экскурсии.

– Прошу садиться, – предложил Мендозов, отведя меня на кухню и пододвинув гигиенически белый табурет. – Кипяток у меня в термосе, а чай растворимый. Секунда – и готов.

С видом фокусника он вытащил из настенного шкафа блюдо с аппетитными пирожками, отложил в тарелку две штуки, а блюдо спрятал обратно.

Экономных мужчин я тоже уважаю.

– Угощайтесь, домашние. Сам готовил. – Он сунул в кипяток два импортных пакетика и, понюхав пар, поднимающийся над стаканами, поцокал языком. – Шикарный напиток!

– Вы хорошо знали Вышемирского? – спросил я, втайне желая по возможности сократить встречу с идеальным холостяком и гурманом Мендозовым.

– Какой там хорошо! Пару раз в год видел, и то из машины, когда мимо автобусной остановки проезжал. Говорят, умер он на днях: то ли под трамвай попал, то ли хулиганы ножом пырнули.

– Откуда такие сведения?

– Люди говорят.

– Вы с Юрием живете по соседству, почти ровесники, – сказал я, хотя второе утверждение звучало неправдоподобно: Мендозов выглядел на все сорок. – Неужели не дружили?

– Как вам сказать? – Он откусил сразу полпирожка, подобрал со стола выпавшую изо рта крошку. – Был такой период.

– Что же у вас нашлось общего?

– Музыка. Я музыкой увлекался. Записи были хорошие. Ну, иногда разрешал ему переписывать.

– А как насчет общих знакомых?

– Знакомых? – Он закатил свои круглые влажные глаза к потолку и стал добросовестно вспоминать, повторяя вслух: – Знакомые, какие же знакомые?..

– Рита, – помог ему я.

Михаил Рубенович поставил стакан на блюдце и хлопнул себя по колену.

– Точно! Юрка ухаживал за ней. – Мендозов посмотрел на меня хитрыми глазами. – Вам это для протокола нужно?

– Для дела, – ответил я, чувствуя, что дипломатия, может быть, единственное слабое место этого достойного во всех отношениях человека.

– Мне тогда двадцать два стукнуло. После смерти отца остался один. В пустом доме, с машиной на кирпичах. Ну, первым делом, конечно, машину на колеса поставил, потом мебелью обзавелся, стереомагнитофон купил, дом потихоньку подремонтировал. По молодости я шустрым был! – Он сообщнически подмигнул. – Ну, и красивый, конечно!

– Риту с Вышемирским вы познакомили?

– Наоборот, он меня. – Мендозов доверительно наклонился ко мне. – Как-то собираюсь на свидание. Надел лучший костюм, рубашку с запонками, галстук на резиночке – симпатичный такой. Вдруг стучат в окно. Выглянул – там Юрка, а с ним девица. Мы, говорит, записи зашли послушать. Ну, впустил я их, включил магнитофон, а сам смекаю: Рита эта самая не по зубам Юрке – сразу видно, у меня глаз наметанный. Вертлявая, яркая, накрашенная. Он с нее глаз не сводит, про музыку что-то объясняет, а она мебель мою рассматривает и все комплименты отпускает: «Это ваш мотор во дворе стоит? Где вы такие стильные кресла достали? Хорошо, наверное, жить одному?» Короче, никуда я, конечно, не пошел. Посидели, потанцевали – в общем, все как водится. Гляжу, киснуть Юрка начинает, на часы поглядывает. А я уже и представить себе не могу, что он Риту с собой уведет. Ну, говорю, теперь поехали кататься. Посадил их в «Победу» и повез за город. Скорость, помню, я выжал – даже у самого дух захватило...

Мендозов весь ушел в воспоминания, взгляд его помутнел, кончики ушей горели, как раскаленные угли.

– По такой езде, – говорил он голосом, идущим откуда-то изнутри, – Юрку скоро укачало. Пересадили мы его на заднее сиденье, а Рита ко мне вперед села. Двинулись обратно. Улучил я момент и тихо так ей говорю: «Я, Рита, не Юрка. Про музыку и книжки пусть он тебе заливает. Довезем его, попрощайся, а потом ко мне придешь». А она моментом мне пощечину. Меня как ошпарило. Доехали кое-как. Остановился у автобусной остановки, разбудил Юрку, высадил их обоих и укатил к себе...

Мендозов отпил чай и сунул в рот остаток пирожка. Взгляд его прояснился.

Не могу сказать, чтобы откровения Михаила Рубеновича доставляли мне удовольствие, но прерывать его было не в моих интересах. При нашей работе случается выслушивать и не такое!

– Ешьте, не стесняйтесь. – Он подвинул мне тарелку с оставшимся пирожком.

– Спасибо, я сыт... Что же дальше?

– Дальше? – Он перестал жевать. – Дальше она пришла. Минут через пятнадцать. И осталась до утра. Не знаю, что она Юрке потом говорила, но с тех пор приходила ко мне часто. Не то чтобы любила, уж кто-кто, а я женщин знаю. Кошелек ей мой понадобился. Нравилось широко пожить, с шиком. Полгода я водил ее по ресторанам, за город возил, деньги начал занимать. Шутки шутками, а когда посчитал, сколько в трубу вылетело, получилась кругленькая сумма. Кому же охота свои кровные терять, они мне не с неба сыпались. Ну и сказал ей в один прекрасный день, чтобы забыла дорогу в мой дом. Так все и кончилось... Да вы попробуйте пирожок.

Преодолевая внезапно возникшую брезгливость, я отодвинул от себя тарелку.

– Юрий знал о вашей связи с Ритой?

Что-то в моем тоне не понравилось Мендозову, и он обиженно надул пухлые губы.

– Было дело. Через месяц после того вечера он зашел ко мне. А Рита была у меня. Ругались, помню, с ней. Я сказал, чтобы спряталась в соседней комнате, и впустил Юрку. Он отдал кассеты, которые брал раньше, и уже собрался уходить. Тут Ритка возьми да и выйди.

– Вы могли бы придумать что-то, соврать, наконец, что это случайность.

– Какая случайность! Она в мою рубашку нарядилась. Юрка-то не дурак, все понял, побледнел, как смерть, ничего не сказал, повернулся и ушел...

Все, что сообщил Мендозов, совпадало с рассказом Вышемирского. Все до последней мелочи.

Но ни Мендозов, ни я не знали, что в тот злополучный вечер Юрий, кляня себя в слабости, вернулся к дому, где так безжалостно растоптали его первое чувство...

Кровь больно била в виски, когда он представлял себе, что происходит там, за темными провалами окон. Ждал, вышагивая по противоположной стороне улицы, ждал и сам не знал, чего ждет. Наконец не выдержал, перешел через дорогу, крадучись приблизился к дому. Замер, прислушиваясь к току собственной крови. «Я загляну туда, загляну краешком глаза и уйду, честное слово, уйду...» – говорил он себе.

В окне вспыхнул свет – он был ослепительно ярким, взрывающим сетчатку глаз. Юрий отшатнулся и кинулся на противоположную сторону.

Открылась калитка. Рита вышла на улицу, осмотревшись, перекинула через плечо сумку и пошла прямо на Юрия.

С каждым ее шагом расстояние между ними сокращалось. Казалось, что по запальному шнуру к нему ползет огонек, грозящий взрывом.

И взрыв произошел. Спазмой свело горло, и вместе со стоном из глаз брызнули слезы.

Рита остановилась.

– Кто здесь? – тихо спросила она и сразу угадала: – Юрка, это ты?

«Я плачу, плачу! – говорил он себе. – Из-за чего? Зачем? Кто стоит таких мучений? Она?»

– Ты что, Юра? – Подойдя вплотную, Рита провела ладонью по его щеке. – Господи, какой же ты еще мальчик! Из-за меня, да? Ну скажи, из-за меня?

Ему показалось, что кто-то посторонний читает его мысли, лишая тем самым последнего убежища, последней возможности найти утешение, забыться.

– Я ненавижу тебя! – крикнул он. – Убери руки, не трогай меня! Я не нуждаюсь в твоей жалости!

Новый приступ жалости к себе охватил его, и он бессильно прислонился к дереву.

– А ты можешь быть сильным. – Рита ласково коснулась его волос. – Таким ты мне нравишься. Только вот этого не надо, слышишь, не надо плакать. Этим ты все портишь...

Юрий схватил ее руки и начал покрывать их торопливыми поцелуями, задыхаясь, бормотал что-то, пьянел, произнося вслух те слова, что долгими месяцами носил в себе...

Он медленно вел ее к своему дому. Была секунда – они вышли в прихожую, – когда оба почувствовали неловкость. Случайность происходящего вдруг стала очевидной, но было уже поздно, и оба, хотя и по разным причинам, не смогли отступить. Юрий открыл дверь неосвещенной комнаты, и они одновременно шагнули в темноту.

– Курить хочется, – сказала Рита, устроившись с ногами в глубоком старинном кресле.

Юрий засуетился в поисках сигарет.

– В сумке, – подсказала она.

Огонек спички осветил часть стены.

– Это твоя комната? – Она не тушила спичку, перехватила ее за обгоревший конец и держала перед собой, пока та не догорела до основания.

– Нет, здесь жила мама.

– Не люблю курить в темноте. Где выключатель?

– Зажги свечку. – Юрий взял со стола подсвечник с огарком. – И не говори громко: за стеной спит отец.

Дрожащее пламя осветило комнату.

– Целый музей. – Рита встала и, держа подсвечник в руке, подошла к стене, увешанной картинами. – Мама рисовала?

– Нет. Это Врубель, Нестеров...

– Не поддельные? – недоверчиво спросила она.

– Нет.

– А ты не сердись, Юра. – Она стряхнула пепел на пол. – Вот ты просишь, чтобы я громко не говорила. Понимаю – отец спит. Ты его боишься. А Миша не боится...

– Не нужно о нем, прошу! – Юрий попытался обнять девушку и остро ощутил неловкость.

– Нет, ты не перебивай. – Рита поставила подсвечник посреди комнаты. – Мне девятнадцать, я на год старше тебя и лучше разбираюсь в жизни. У Мишки мотор, – рассуждала она вслух, блуждая по комнате, – он независим, обеспечен. Это, конечно, не главное, но согласись, как преимущество при других равных условиях годится.

– Ты не на рынке. – Горькое чувство обиды обожгло Юрия.

– Глупенький, разве я виновата, что вся наша жизнь похожа на рынок? Одни это понимают, другие нет. Но это другой разговор. Сейчас речь о тебе. Если хочешь достичь цели, я имею в виду и себя тоже, стань неуязвимым, насмешливым, стань сильным, богатым, знаменитым. Все девчонки мечтают о сильном мужчине, только стесняются говорить об этом, а я не хочу кривить душой. Зачем? Лучше смотреть правде в глаза. Вот я вижу, ты страдаешь, тебе тяжело, но чем же я помогу? Ты докажи, что стоит за тебя держаться. Добейся успеха – ты же умный, талантливый, начитанный мальчик. Не сможешь добиться успеха – добейся денег. Больших денег. Таких, чтобы до конца дней уже не думать о них. Тогда я буду с тобой. Сейчас ты слаб, и я уйду...

В комнате вдруг зажегся свет. У раскрытой двери стоял пожилой мужчина.

– Это мой отец, – нервно засмеялся Юрий и вдруг закричал изо всех сил: – Убирайтесь! Убирайтесь оба!

– С тех пор вы не виделись с Вышемирским? – спросил я у Мендозова.

– Ко мне он приходить перестал. А если встречались на улице, он не здоровался со мной. – Мендозов расплылся в улыбке. – Столько лет прошло, а он все обижался. Слабак.

– А с Ритой?

– Она сейчас в ресторане работает. Певичкой, – пренебрежительно ответил он. – Недавно я был там, слушал. Так она, представьте, тоже сделала вид, что не узнает, не поздоровалась даже.

– В каком ресторане?

– «Приречный». На набережной.

Пора было благодарить хозяина за прием и идти. Я поднялся с табурета и направился к выходу.

– Да, чуть не забыл: как фамилия Риты?

Мендозов приложил палец к губам, плавно приподнялся, нащупав рукой мухобойку, взял ее в руку и с размаха шлепнул ею по столу. На блестящей пластиковой поверхности осталось грязное пятно.

– Фамилия? Елецкая ее фамилия, а вот отчества, извините, не знаю.

2

Получилось так, что в четверг я не смог поехать в детский сад, где работала Ольга Верещак. И ее фамилия легла дополнительной строкой в план следственных действий. Накопилось много текущей работы, надо было сдавать дела следователю, заступавшему на мое место. Это заняло больше часа. Потом пришел Логвинов, и я проинструктировал его перед предстоящей встречей с директором музея изобразительных искусств. Сразу после его ухода я начал созваниваться с криминалистами, научно-техническим отделом, экспертами – необходимо было срочно организовать осмотр коллекции Вышемирских.

Между двумя звонками ко мне прорвался Васильев.

– Привет, Володя, – сказал он. – Сколько можно висеть на телефоне? Ты занят в субботу?

– А что? – спросил я.

– Да вот думал нагрянуть к тебе в гости с супругой. Не против?

Суббота – мой законный выходной день, и я был не против повидаться со старым приятелем. Мы договорились о времени.

– Ты все еще занимаешься тем делом? – на прощание спросил Андрей.

– Занимаюсь.

– Знаешь, мне кажется, что я тогда не совсем верно тебя информировал.

– Ты о чем?

– Не знаю. Просто хотел тебе сказать, что Вышемирский был в принципе не таким уж плохим парнем.

– Скажи, вы бы напечатали его рассказ, если бы не тот случай? – спросил я, раз уж он затеял этот разговор.

– Думаю, что да. А почему ты спрашиваешь?

– Видишь ли, Андрей, я не стал тогда с тобой спорить, но, по-моему, ты действительно был не совсем прав.

Как ему объяснить? Сказать, что не могу избавиться от мысли о мальчике, разбивающем свою детскую скрипку? Или посоветовать почитать Сухомлинского, Макаренко, Спока? Ведь это очень плохо, если ребенок копит свой жизненный опыт без участия родителей, под влиянием случайных знакомых, если он предоставлен самому себе. Иван Матвеевич не принимал участия в воспитании сына, ему было не до этого. Ребенок этого не забывает никогда. Обиды оставляют в его душе глубокие шрамы. Юрий рос, все больше отчуждаясь от отца, пока совсем не потерял контакта с ним. А значит, ему не с кем было посоветоваться, не к кому обратиться за помощью. Все это и привело к тому, что в свои шестнадцать он еще не созрел для борьбы, борьбы за справедливость, недаром он назвал свой рассказ «Мальчик на качелях» – здесь он был ближе к истине, чем редактор. Случай с Щелкановым многому его научил, и в своем рассказе он сделал правильные выводы...

Андрей слушал меня не прерывая.

– К сожалению, он выдавал желаемое за действительное, – продолжал я, – сам, наверное, верил в то, что научился активно бороться со злом, постоять за себя и за товарища. Но тем большим потрясением должна была стать для него встреча с тобой, Андрей. Фактически в тот вечер повторилась уже знакомая ситуация: снова был Зотов, был он и ты почти в роли Щелчка. И снова Юрий оказался несостоятельным. Безвольным, слабым, разбитым и опустошенным оставил ты его в тот вечер.

– Что же мне, по-твоему, надо было делать? – прохладно поинтересовался Андрей.

– Дать по морде легче всего, но разве это лучший метод? – Я и сам отчетливо не понимал, в чем упрекаю Андрея. – Ты наказал Зотова, заслуженно наказал. Но чем это помогло твоему подопечному?

– Я ходил к нему, – напомнил Андрей. – И домой и в институт.

– Ты ничем не отличал Вышемирского и Зотова после той встречи – в этом ошибка.

– Слушай, ты случайно не в адвокатуре работаешь? – сострил Васильев, и в его голосе слышалась обида. – Из тебя получился бы неплохой защитник.

– Защитники работают не только в адвокатуре.

– Ладно, не буду занимать твоего времени, – сказал он. – До субботы, встретимся, поговорим.

Я повесил трубку, но ненадолго. Через минуту позвонил Песков.

– У вас ничего нового, товарищ следователь? – спросил он.

– К сожалению, пока нет. А у вас, Сеня?

– Тоже. – Песков помолчал. – Ну, если что – вы позвоните, хорошо? – попросил он.

– Обязательно, – заверил я.

В половине четвертого ко мне зашел Сотниченко. В руках он держал большой, завернутый в газету сверток.

– С чем пожаловал? – в меру строго спросил я: с самого утра он не давал о себе знать.

– Первое: я дозвонился в Ригу. – Судя по тому, что он говорил, не переставляя слова местами, настроение у него было отличное. – Юрий там.

«Наконец!» – едва не вскрикнул я, но решил сначала узнать подробности, а потом уже вопить от восторга.

– Как мы и просили, рижские товарищи его не беспокоили, только осторожно навели справки. – Сотниченко положил сверток на стол и заулыбался. – Юрий проживает у своих знакомых Шепетисов. Квартира в центре Риги. Приехал туда в ночь на вторник.

– Значит, вылетел отсюда самолетом, – вставил я.

– Ты выяснил, что за отношения у него с Шепетисами?

– Они вполне приличные люди. Пенсионеры. Вышемирский почти каждое лето останавливался у них. Если хотите, прямо сейчас можем набрать номер и соединиться с их квартирой. Не исключено, что к телефону подойдет сам Юрий.

– Как он проводит время?

– Целыми днями сидит в кафе «Элита» – это недалеко от квартиры.

– Пьет?

– Нет. Кофе, сигареты.

Мне не терпелось узнать про чемодан, и я спросил.

Сотниченко помрачнел:

– Трудно установить было это. Расспросили соседей. Из них один сказал, что видел, как приехал Юрий. Не было чемодана у него.

– Он же ночью приехал, – усомнился я.

– У соседа Шепетисов бессонница, – ответил Сотниченко. – По полночи у окна просиживает. К тому же при посадке в самолет багажа у Юрия тоже не было.

– Вышемирского пока не трогать, подождем до субботы, – распорядился я. Покончив с одним вопросом, я перешел к следующему: – В течение завтрашнего дня коллекцию картин должны осмотреть специалисты. Тебе придется сделать так, чтобы они попали в дом незамеченными. Как – думай сам, не мне учить уголовный розыск.

– Сделаем в лучшем виде, Владимир Николаевич, – заверил Сотниченко.

Со вторым вопросом тоже было покончено. Оставался третий.

– Что с Зотовым? – спросил я.

– Нашел голубчика. – Инспектор развернул газету, снял оберточную бумагу и бросил ее в корзину.

В свертке оказались часы профессора.

– Не возражаете, если они постоят у вас на столе? – спросил инспектор. Лицо его осветилось загадочной улыбкой.

– Зачем? – удивился я.

– Вы помните часовщика Федю, хозяина этих архангелов?

– Еще бы.

– Не давали мне покоя его часики. – Сотниченко провел рукой по желтому корпусу. – Прикидывал и так и этак, а сегодня не поленился, съездил в Красино, привез Перевозкина и показал ему Зотова. Так, на всякий случай.

– Ну, про «всякий случай» ты кому другому рассказывай, – не поверил я. – Но почему именно Зотова?

– Вспомнил «Второй раунд», а Зотов там герой отрицательный, – пошутил он. – А если серьезно, то по описанию Перевозкина и рост и наружность больно подходили. Я навел справки на заводе, Зотов там работает в отделе снабжения. Он ездил в Красино по своим экспедиторским делам, и время командировки совпадает с датой кражи из часовой мастерской. Точка в точку. Не доказательство, конечно, а все же ниточка. И крепкая.

Ну и Сотниченко!

– Узнал его твой Федя?

– Эффект исключительный, Владимир Николаевич! Сам не ожидал. – Инспектор далее порозовел от удовольствия. – Федя чуть мне руку не оторвал. Как кинется из диспетчерской...

– Из какой диспетчерской?

– Я ему Зотова из диспетчерской завода показывал, во время перерыва. – Он уже хотел перейти к подробностям, но взглянул на часы и заторопился. – Мне бежать пора, Владимир Николаевич. С минуты на минуту Зотов будет здесь, я его на шестнадцать ноль-ноль вызвал. А Перевозкина я с собой прихватил, он в соседней комнате будет ждать с понятыми. Вызовите, если понадобится.

3

У меня оставалось еще немного времени. Перечитав рапорт со сведениями из Риги, я разобрал бумаги и позвонил Логвинову.

– Директор музея еще у тебя?

– Только что ушел.

– Разыщи Сотниченко – у него есть сногсшибательная новость. – Я не стал говорить, какая. – И еще. Есть у меня одна мыслишка: что, если нам пройтись после работы?

– С удовольствием, – ответил Костя.

– И поужинаем заодно. Можем мы себе это позволить?

– Когда вас ждать, Владимир Николаевич?

– У меня еще допрос и звонок домой. Значит, через час-полтора, – устраивает?

– Принято.

Я повесил трубку, но домой позвонить не успел.

В кабинет вошел высокий мужчина в клетчатой рубашке, поверх которой болталась широкая нейлоновая куртка. Коричневая от загара кожа обтягивала его скуластое лицо. Редкие, выдававшиеся мысиком до середины лба волосы были похожи на клочки желтой ваты.

– Можно? – простуженным голосом спросил он. – Моя фамилия Зотов. По повестке.

Я намеренно недобрал цифру и, прижав трубку к щеке, кивнул на свободный стул.

– Присаживайтесь, я сейчас.

Зотов широким шагом пошел от двери к столу и вдруг остановился, увидев каминные часы. Под ними, подсунутая заботливой рукой Сотниченко, лежала стопа стандартных бланков с крупным заголовком «ПОСТАНОВЛЕНИЕ О ВОЗБУЖДЕНИИ ДЕЛА». Все было в рамках закона, мне оставалось исподтишка наблюдать за тем, как менялось выражение лица посетителя: его губы сжались в жесткую прямую линию, глаза забегали от окна к столу и двери. Рука с протянутой повесткой застыла в воздухе.

– Что же вы? – Не глядя в его сторону, я кивнул на свободный стул.

Он нерешительно потоптался на месте, потом втянул голову в плечи и уселся напротив.

– У меня заявление, гражданин следователь, – глухо сказал он.

– Занято и занято, – пожаловался я и начал снова набирать номер: пусть у него не сложится впечатления, что его поймали на слове.

– У меня заявление, – несколько громче повторил он. – Я, гражданин следователь, с повинной пришел.

«Вот теперь самое время», – определил я и повесил трубку.

– Слушаю вас.

– Два года назад, – торопливо начал Зотов, – будучи командированным в поселок Красино и находясь в состоянии алкогольного опьянения, я разбил витрину ларька и похитил часы. Совесть замучила – решил признаться в совершенном преступлении и понести заслуженное наказание.

Протокольный слог Зотова резал слух.

– Не так официально, – попросил я. – Сидели, что ли?

– Сидел, – с готовностью подтвердил он. – Двести шестая, часть вторая. Хулиганство.

– Хорошо, что запомнили.

– Запомнишь! – Зотов быстро освоился с новой ролью. – Полтора года в общем режиме план давал, а в личное время Уголовный кодекс изучал. «Мои университеты» читали?

– Веселый вы человек, – заметил я.

– Так ведь в песне как поется? «Не надо печалиться – вся жизнь впереди», – оживился он. – Я, гражданин следователь, как рассудил: сам признаюсь – суд учтет. Часы, – Зотов кивнул на стол, – много не стоят, сто рублей им красная цена. Явка с повинной – вещь серьезная, по нашим советским законам обязаны учесть. В итоге мелкое хищение. Ерунда. Разве что характеристику с завода отрицательную могут дать, так ведь я раскаяние и чистосердечное признание подброшу. Ставку на них сделаю. Пусть правосудие разбирается, взвешивает на своих весах. Авось не обвесит.

– Так-то оно так, если признание полное и правдивое, – вставил я.

– Не сомневайтесь, гражданин следователь, – заверил Зотов. – Все как на духу выложу. Мне теперь стесняться ни к чему. – Он закинул ногу за ногу. – Развитие событий, значит, такое. Выпили мы с ребятами в общежитии, прямо в красном уголке. Вы пишите, я и номер общаги скажу, чтобы суду легче частное определение выносить. Значит, употребляли мы спиртные напитки, отъезд мой обмывали, я черезчас-другой уезжать собирался. Оприходовали три бутылки водки и пошли проветриться. Красино – поселок маленький, улиц – раз, два и обчелся. Как я умудрился заблудиться – ума не приложу. Видно, алкоголь этот, будь он проклят, виноват. Товарищей своих, то есть собутыльников, растерял. Иду один, столбы телеграфные считаю, вдруг вижу – светится. Магазин не магазин, ларек вроде. А на витрине часы. – Зотов снова показал пальцем на стол. – Они самые. Стоят себе, блестят, прямо как золотые, загляденье да и только. И тут меня по пьяному делу качнуло и об витрину стукнуло что есть силы. Стекло не железное, сами понимаете, разбилось. Вокруг никого. Соблазн большой. Руки, я вам скажу, прямо сами ухватили этих амурчиков, я и опомниться не успел – чувствую, бегу что есть мочи. Гляжу, наперерез кто-то кинулся. Дружинник, наверное. Да я повыше оказался, ноги у меня подлиннее. Убежал. Вещички у меня с собой были, командировочное отмечено, дел в Красине никаких. Сел на попутку и скрылся с места преступления.

Хитрые, глубоко посаженные глаза-буравчики так и сверлили меня. Зотов старался угадать, верю ему или нет. Отсюда и ернический тон и нога на ногу. Конечно, в любой момент я мог оборвать его циничную браваду, но по ряду соображений, которые в совокупности принято называть тактикой допроса, не делал этого. Пусть выговорится.

– Потом, как водится, начались угрызения совести. – Зотов вдохновенно заиграл раскаяние. – На амуров этих с трубами смотреть не мог, чуть не выбросил. Поверите, гражданин следователь, ночами не спал, сновидения всякие мерещатся. Гляну на мать-старушку, сердце кровью обливается. Иду на работу – вокруг честные граждане, едут в троллейбусах, автобусах...

– ...трамваях, – подсказал я.

– И в трамваях, гражданин следователь, – невозмутимо подтвердил он.

– Я запишу это в протокол, не беспокойтесь, – пообещал я. – А кому вы часы продали?

– Обижаете, гражданин следователь. – Зотов проникновенно посмотрел мне в глаза. – Не знаю, правда, от кого они к вам попали... – Последовала секундная заминка, в течение которой он ждал ответа и закончил, не дождавшись: – Но я их попросту потерял. Вез на почту, чтобы в милицию посылкой отослать, без указания обратного адреса, конечно, и забыл в такси.

– Это тоже в протокол записать? – спросил я. – Мне нетрудно.

Пора было вернуть его из мира фантастики на твердую почву реальности.

– В каком смысле? – поинтересовался Зотов.

– В том самом, что от вашего чистосердечного признания ничего не останется.

– Это в каком смысле? – повторил Зотов.

– В том, что мы знаем о вас гораздо больше, чем вы представляете.

– Например? – спросил он и подозрительно уставился на меня.

– Вспомните Щелканова, своего одноклассника. Вспомните, как избили его восемь лет назад.

– Неподсудное дело. – Зотов облегченно вздохнул. – Это несерьезно, гражданин следователь.

– Вы правы. Только не советую попадаться ему на глаза. Сейчас вам с ним не справиться – здоровья, пожалуй, не хватит.

– Плевать мне на Щелчка.

– А как у магазина досталось от знакомого Вышемирского, помните?

– За это его, а не меня судить надо, – огрызнулся Зотов.

Он все еще не понимал, для чего я перечисляю его юношеские подвиги.

– А Вышемирского Юру не забыли?

– Вы что, с детства за мной слежку ведете? – кисло улыбнулся Зотов, но внезапно улыбка сбежала с его лица, сквозь загар проступила восковая бледность. – Понял! Постойте... выходит... Так вы из-за Юрки меня вызвали? Получается, что я, дурак, сам на себя наклепал?! – Он даже привстал со стула. – Наговорил я на себя! Неправда! Не крал я часы! Не крал!

– А как же явка с повинной?

– Отменяется явка, – рявкнул Зотов. – Оговорил я себя.

– И часы не вы крали?

– Первый раз их вижу. – От его напускного добродушия не осталось и следа.

Я не спеша дописал страницу протокола и протянул его Зотову. Он прочел и размашисто расписался.

– А теперь, – пряча бумагу в папку, сказал я, – довожу до вашего сведения, что часовщик из красинского ларька вместе с понятыми сидит в соседней комнате и ждет вызова на опознание. Может, начнем?

Глаза-буравчики снова метнулись к двери, потом к окну, потом с нескрываемой злобой на меня.

– Ладно, ваша взяла, – сказал он и махнул рукой.

– Наша всегда берет, – ответил я. – Явку с повинной вы отменили, но чистосердечное признание осталось. Пользуйтесь.

Зотов сгорбился, достал надорванную пачку папирос.

– Курить можно?

– Потерпите, – сухо отказал я. Время беседы в нейтральном тоне прошло.

Зотов спрятал свой «Беломор».

– Вы и так все знаете, – простуженным, хриплым голосом начал он. – Купил я Юрку на эти часы. То есть формально продал их ему, а фактически получил возможность тянуть из него деньги. – Он поднял глаза. – Пишите, пишите, гражданин следователь. Будет вам чистосердечное, а мне – смягчающие обстоятельства. Все по упэка. – Он помедлил, собираясь с мыслями. – Вернувшись из Красина, я решил как можно быстрее избавиться от часов. В комиссионку, известное дело, не отнесешь, сослуживцам продавать – тоже рискованно. Случай сам подвернулся. Юрка Вышемирский искал подарок для отца на день рождения. Я предложил ему часы за сто пятьдесят рублей, а уступил за семьдесят.

– Надпись сами стерли? – спросил я.

– Напильником, – утвердительно кивнул Зотов.

– Дальше?

– Недели через две после продажи у меня на заводе обнаружилась недостача. Так, ерунда, сто рублей, а покрыть денег, как назло, не было. Стал ломать голову, где достать. Выхожу вечером на балкон и слышу, внизу пацаны из-за мяча ссорятся. Один другому грозит: «Не дашь мяч, я твоим предкам скажу, что по подъездам куришь». Меня сразу осенило. На следующий день пошел к Юрке...

4

Вышемирский вышел из дома и отвел Зотова в беседку.

– Чего тебе? – спросил он, стирая с указательного пальца пятна масляной краски.

– Все рисуешь, художник от слова «худо»? – Зотов постучал папиросой по коробке и сунул ее в рот. – Дай огоньку, живописец.

Он прикурил от зажигалки и выпустил из ноздрей дым.

– Часы где?

– А тебе что? Я за них заплатил.

– Заплати-и-ил, – передразнил Зотов. – Отдал, что ли, папаше?

– Подарил.

– Сколько ему стукнуло?

– Шестьдесят.

Зотов отодрал зубами кончик бумажного мундштука, пожевал его и выплюнул.

– Шестьдесят, говоришь? – Он хохотнул.

– Все шутишь? Не надоело?

– Кончились наши шуточки, Юрочка. Крышка нам с тобой. Не рисовать тебе большее картин. Разве что стенгазету в колонии выпускать будешь.

– Перепил, что ли, а, Зот? Так иди, проспись.

– Вместе отоспимся. В следственном изоляторе. Там спать можно. Я сидел – знаю.

– Ты что, обалдел? Какой еще следственный изолятор? – встревожился Вышемирский.

– Тюрьма, по-вашему, – объяснил Зотов. – Пока следствие да суд, там посидим, а потом в колонию, хорошо, если в общий режим попадем...

– У меня, Зот, чувства юмора нет, чтобы твои остроты переваривать, занят я. Говори прямо, что нужно, а то я уйду.

Зотов лениво потянулся, зевнул во весь рот, но стоило приятелю сделать шаг в сторону, он схватил его за плечи.

– Это, между прочим, тебя касается. Часики-то ворованными оказались. Сперли их, оказывается, вместе с ангелочками из государственного амбара. Я, как и ты, на крючок попался. Подсунули дружки бывшие, я и купил, а потом тебе перепродал, – пятерку хотел заработать. Теперь они меня в оборот взяли: выкуп требуют, заложить грозятся.

– При чем здесь я? – побелел Юрий.

– При том, что за скупку краденого срок полагается. Не слыхал? Мне-то что – одной судимостью больше, одной меньше. Тебя жалко. Ведь я, Юрочка, тебя выгораживать не стану. Кто, спросят, гражданин Зотов, краденые часы у вас купил? Вышемирский, скажу, Юрий Иванович, сын известного профессора. Проживает там-то и там-то.

– Я не знал, что они ворованные. – Вышемирский ушел в глухую оборону. – Ничего не знаю, ничего я не покупал...

– Ты дружков моих бывших плохо знаешь. Я и сам их боюсь.

– Ничего не знаю, не знаю, – повторил Юрий.

– Да ты пойми, Рембрандт, они-то заявят, что я знал, что часы краденые, а мне придется на тебя вину делить, что, мол, и ты в курсе дела был. Усек? – Зотов отбросил погасший окурок под яблоню. – Юрочка, дружок ты мой драгоценный, у меня денег нет, чтоб за тебя платить. Часы, что ни говори, твои, а не мои.

– Деньги? – Вышемирский схватился за это слово и умоляюще посмотрел на приятеля. – А сколько?

– Сто карбованцев...

5

– ...Может, он и догадался, что надуваю, но отказать побоялся. Выложил сотню, не пикнул даже.

– Часто вы с него деньги брали? – спросил я.

– В два-три месяца раз. – Кожа на скулах Зотова стала почти кирпичного цвета. – Когда сто, когда двести. Но не больше двухсот. Мог бы прижать, но жалел: товарищ все-таки.

– Получается, что за два года Вышемирский заплатил вам около двух тысяч рублей?

– Не может быть?! – непритворно удивился он.

– Сумма значительная. Где он брал деньги? – спросил я.

– Откуда ж я знаю? – Для убедительности Зотов повторил еще раз: – Ей-богу, не знаю, гражданин следователь. Может, папаша давал, может, сам зарабатывал, не знаю.

– Он не делал попыток отказаться от ваших поборов?

– Этот хлюпик?! – Зотов презрительно скривил губы.

«Желая покончить с шантажом со стороны Зотова, Юрий выкрал у отца деньги и отдал их приятелю, потом уехал, испугавшись ответственности, и сейчас, сидя в рижском кафе «Элита», выжидает момента, когда сможет вернуться», – так рассуждал я. Оставался один вопрос: кто же должен подать сигнал? Зотов? Чтобы проверить себя, я спросил:

– Когда вы думаете дать телеграмму Вышемирскому?

– Какую телеграмму? – не понял он.

– Не отпирайтесь, Зотов. Последний раз вы потребовали от Вышемирского сразу большую сумму денег, и он вам ее отдал. В понедельник, у себя дома после пяти часов. Сколько вы получили от него?

Зотов удивленно посмотрел на меня.

– Я же говорю, больше двухсот никогда с него не брал. В таком деле должна быть мера. Если бы я запросил больше, он бы не дал. Двести было пределом. В этом весь секрет. Да и в понедельник я с ним не виделся. Клянусь вам, гражданин следователь.

И хотя клятва такого человека не многого стоила, я поверил и одновременно понял, что поспешил с выводами. Зотов – мелкий вымогатель, а с Вышемирским имел дело человек поопытней и постарше. Рушилась очередная версия, и мне оставалось выносить из-под обломков то ценное, что от нее осталось.

– Когда последний раз вы шантажировали Юрия? – спросил я.

– С неделю назад. Он дал мне сто рублей и сказал, что это в последний раз, больше давать не будет.

– Назвал причину?

Зотов отрицательно мотнул головой.

– Сказал, что надоело и что денег у него больше нет. – Помялся и добавил: – Ваше дело, гражданин следователь, верить или нет, но в тот раз я подумал, что комедия действительно затянулась, и решил прикрыть лавочку.

– Сообщили об этом Вышемирскому?

– Не успел. Мы с ним вообще стали редко видеться.

– В последнее время он ничего не говорил вам о том, что собирается уехать из города?

Зотов умоляюще посмотрел на меня:

– Можно закурить, гражданин следователь?

– Курите, – разрешил я.

Он вытащил папиросу, примял мундштук и закурил.

– Не мог он уехать, – сказал Зотов между двумя затяжками. – Любовь у него была здесь.

– Вы имеете в виду Елецкую?

– Ритку? Да нет, то пройденный этап. – Он уже не удивлялся моей осведомленности. – Оля у него была, студенточка. Она его уму-разуму учила. Как связался с ней, в начале года это было, так на меня стал волком смотреть. Рита-то свойская баба, попроще.

– Что вы о ней знаете?

– Знаю, что Юрка за ней несколько лет ухлестывал, еще со школы. Что он в ней нашел, черт его знает. – Он последний раз жадно затянулся и затушил папиросу. – Ох, и убивался за ней Юрка! Чуть не плакал. Бегал, встречал после работы, следил, с кем ходит, кто провожает. А она и вправду бойкая девица была. Певицей в ресторане работает. Раз как-то мы за ее счет посидели...

– Это по какому случаю?

– А мне без разницы – не интересовался. Встретил Юрку в центре и увязался с ним. Он какую-то картину в ресторан тащил. Для Ритки. Она с нами весь вечер просидела – не работала в тот день. Обслужили нас по первому классу. К закрытию собрались уходить, Юрка за деньгами полез, а она сказала, что за все заплачено.

– Когда это было?

– Года два назад.

– До того, как вы часы ему продали?

– Примерно в то же время.

Много узнал я из беседы с Зотовым, намного больше, чем ожидал. Оставались формальности. Я спросил:

– Скажите, Зотов, где вы были в понедельник, двадцать четвертого сентября, во второй половине дня?

Его ответ был исчерпывающим и ясным:

– С пяти утра и до самого вторника, гражданин следователь, я находился в медицинском вытрезвителе номер один. Безотлучно.

Увидев, что моя рука потянулась к кнопке звонка, вмонтированного в крышку стола, Зотов поспешно спросил:

– Конвой вызываете?

– Конвой.

– Гражданин следователь, как думаете, много дадут?

– Ровно столько, сколько заслужили. – Я сказал то, в чем никогда не сомневался, и нажал кнопку.

6

Нещадно светившее весь день солнце подсушило сырой асфальт, прогрело воздух и теперь, наполовину скрывшись за горизонтом, багровым цветом окрасило гряду облаков, чем-то похожих на величавый горный кряж. Пока мы с Логвиновым спускались на набережную, оно исчезло совсем, оставив после себя, как напоминание, розовое, таявшее на сером фоне облачко.

Мы подошли к чугунной ограде. От воды тянуло прохладой и сыростью.

– Хорошо здесь. – Я обернулся к Логвинову, стоявшему сзади.

Он кивнул в знак согласия, но думал, видно, о другом.

– Давай подведем итог, – предложил я. – Если я тебя правильно понял, директор музея Коробейников был заинтересован в том, чтобы коллекция профессора попала в музей. И его позиция не внушила тебе никаких подозрений.

– Никаких, – подтвердил Логвинов.

– Вместе с Олегом Станиславовичем после смерти жены Вышемирского Коробейников участвовал в осмотре коллекции и подписал заключение о подлинности картин.

– Все правильно, – сказал Логвинов и поинтересовался: – А вы домой звонили, Владимир Николаевич?

– Забыл. – Я поискал взглядом телефон-автомат. – Две копейки есть?

– А еще ужинать собрались в ресторане. – Он протянул монетку и, негромко насвистывая, пошел следом.

Под длинные телефонные гудки я смотрел на причал речного вокзала. Прижимаясь боками к гранитной набережной, мерно покачивались легкие прогулочные катера. Пароходы побольше стояли неподвижно, возвышаясь над оградой белоснежными палубами. Они были украшены разноцветными флажками, иллюминацией, с некоторых неслась приглушенная музыка.

Трубку сняла дочь.

– Мама дома? – спросил я.

– Папка, здравствуй! Ты скоро придешь?

– Здравствуй, Оленька. Я задержусь. Ужинайте сегодня без меня.

– Эх ты! Сегодня твоя любимая окрошка и цыпленок-табака.

– Обидно. – Я говорил искренне, так как ценил кулинарный талант жены. – Ну ничего. Поужинаю в ресторане, потом сравним впечатления. А мамы нет?

Не так уж легко добиться ответа от девочки, когда ей всего четырнадцать лет.

– Учти, она будет сердиться, и я тоже. Что ж ты молчишь? Мог бы спросить, что я получила.

Я совсем забыл: сегодня им объявляли оценки за сочинение.

– Ну, поздравляй, – разрешила дочь.

– Ты у нас молодчина. А мама пришла с работы?

– «Мама, мама», – обиделась она. – Тебе неинтересно, какая отметка?

– Четверка?

– Так и быть, скажу, хоть ты и не заслуживаешь. Пятерка! Слышишь, па?

Еще бы не услышать, когда тебе кричат в самое ухо!

– Молодец, – снова похвалил я, и мне стало немного грустно: давать советы другим, конечно, легче; самому не мешало бы почитать Макаренко.

– Что-то мне голос твой не нравится. Ты скоро домой?

– Постараюсь пораньше. – Я уже не спрашивал, дома ли мама.

– Прости, в дверь звонят, – послышалось на другом конце провода. – Наверное, подружка пришла. Ну, до скорого...

В трубке раздались короткие гудки.

– Поговорили? – спросил Логвинов, терпеливо ожидавший у будки.

– Поговорили...

Мы постояли у причала, потом прошли вдоль набережной и по винтовой лестнице мимо швейцара с желтым околышем на фуражке поднялись в ресторан «Приречный».

Не сговариваясь, мы направились к крайнему от эстрады столику.

Ресторан был наполовину пуст. Редкие посетители скучали, разглядывая груду железа, угрожающе повисшую над танцплощадкой.

– Мрачновато у вас, – посетовал я, когда средних лет официантка подошла принять заказ.

– Минут через пятнадцать музыканты придут, – обнадежила она. – Тогда повеселей будет.

Ее пророчество сбылось несколько позже. Логвинов доедал отбивную, а я, ковыряясь в недожаренном цыпленке, с тоской вспоминал кулинарные шедевры Зины, когда на эстраду выбежали четверо ребят в блестящих, как рыбья чешуя, пиджаках. Один из них, не мешкая, провел по струнам гитары. От многократно усиленного звука жалобно задребезжали рюмки, и я понял, что несъеденный цыпленок – первый, но далеко не самый сильный номер в программе предстоящего вечера.

– Здесь будет горячо, – предсказал я, но мнения Логвинова не услышал: на зал обрушилась лавина звуков, в которой самым слабым были удары колотушки о большой барабан. К счастью, это продолжалось недолго:

– Ансамбль «Бумеранги» приветствует вас! – хорошо поставленным голосом крикнул в микрофон молодой человек с длинными волосами, расчесанными на прямой пробор. Приветствие громом прокатилось по залу.

Взглянув на Логвинова, я подивился его спокойствию.

– Нравится? – спросил я, проверяя свое впечатление.

– Ничего, – равнодушно пожал он плечами.

Молодой человек с прямым пробором сел к роялю и обрушился на клавиши. Другой из компании «бумерангов» тронул струны гитары. С первых аккордов я узнал мелодию, которая мне давно нравилась. Это была неясная, печальная музыка, и чувствовалось, что исполнителям она тоже нравится.

– В самом деле ничего, – согласился я.

Мое внимание привлек мужчина, пляшущей походкой направлявшийся к нашему столу.

– Коробейников, – подсказал Логвинов, пока мужчина был еще достаточно далеко.

Необходимости в этом не было, я узнал директора музея. Грузный, абсолютно лысый, с одутловатым улыбчивым лицом, он принадлежал к числу тех, кого запомнить нетрудно.

– Легок на помине, – проворчал Логвинов.

– Разрешите? – спросил Коробейников и, не ожидая приглашения, опустился в свободное кресло. – Я вас, товарищи, сразу заметил. Ждал, когда поедите. С вами, – он обратился к Логвинову, – мы сегодня виделись. А вас, товарищ, я тоже помню. Вы были у нас в музее.

Я ответил легким кивком.

– Собственно, мне хотелось вернуться к теме сегодняшней беседы. – Коробейников говорил, адресуясь к Логвинову, но смотрел на меня, определив на глаз мое старшинство.

– Если у вас есть что добавить, приходите завтра, – предложил Логвинов.

– Понимаю, понимаю, товарищи, – смутился директор. – Умолкаю. К слову сказать, сейчас будет петь Рита Елецкая...

Мы это знали. Зато следующие слова Коробейникова привели нас в известное замешательство.

– ...племянница нашего Олега Станиславовича.

– Племянница? – переспросил Логвинов.

– Можно сказать, дочь.

Память услужливо подсказала мне слова Маркина о ребенке, взятом им на воспитание много лет назад.

– Вы часто здесь бываете? – спросил я.

Коробейников не успел ответить, он завороженно смотрел на эстраду, куда вышла девушка в длинном, с блестками платье. Она окинула взглядом зал и чуть заметно кивнула директору музея. Он привстал с кресла и ответил полупоклоном.

– Для вас поет... – Молодой человек с пробором выдержал паузу и вскрикнул: – Рита Елецкая!

Девушка взяла у него микрофон и медленно пошла по краю сцены.

– Прекрасный голос, доложу я вам, – шепотом сообщил Коробейников и, подперев подбородок кулаком, замер в ожидании.

Елецкая пела низким приятным голосом, держа микрофон обеими руками.

Посетителей становилось все больше. Несколько пар вышли на танцплощадку и, тесно прижавшись, двигались в такт музыке.

Когда песня окончилась, первым зааплодировал Коробейников, за что был награжден благодарным взглядом певицы. Сверкнув своим русалочьим платьем, она снова запела.

Гитарист ударил по струнам, и шквал звуков снова оглушил слушателей. Вздрагивая гибким, худым телом, Рита Елецкая в такт музыке захлопала в ладоши. Коробейников сказал что-то, но его голос потонул в гуле электронных звуков. Он встал и, тронув меня за плечо, показал на открытую дверь, ведущую на веранду. Вид у него был крайне интригующий. Маневрируя между подпрыгивающими и изгибающимися парами, я пошел за ним следом.

Мы вышли из шумного, душного зала. На веранде музыка была не так оглушительна, а воздух гораздо свежей и прохладней.

– Не люблю эти дикарские танцы, – сообщил Коробейников. – Вы не возражаете, если мы постоим здесь?

– Зависит от того, что вы хотите мне сказать, – ответил я.

Директор сложил свои пухленькие руки на животе и снизил голос до шепота:

– Вы взрослый человек и сможете меня понять. Я, кажется, дезинформировал вашего товарища. – Он вплотную приблизился ко мне. – Так получилось, что я видел коллекцию Вышемирского всего один раз. Двадцать лет назад подписал заключение о подлинности картин, полностью доверившись Олегу Станиславовичу. Третий член комиссии тоже подписал не глядя...

Внизу, у причалов, зажглись гирлянды. На воду упало их колеблющееся отражение. Я облокотился о перила и смотрел на медленно проплывающий вниз по реке большой, расцвеченный огнями пароход. Не знаю, как с набережной, но отсюда, с веранды, мне было видно, как по его палубе прогуливаются нарядно одетые люди. Доносились приглушенные голоса и смех.

– Вы не доверяете Маркину? – спросил я.

– То есть я ни в коем случае не ставлю под сомнение подписанное заключение, – пошел на попятный Коробейников. – Тем более не намерен бросать тень на своего коллегу. Но, как бы получше выразиться, считаю своим долгом сообщить вам, что... – Он замолчал, подыскивая нужные слова, и я подумал, как, наверное, нелегко ему это сделать.

– Так что же вы считаете своим долгом?

– Я хочу сообщить вам, что не вникал в это дело, – нашелся Коробейников. – Вот и все. Теперь моя совесть чиста.

Мне не хотелось портить ему настроение, но я все же сказал:

– О совести и о долге мы скорее всего еще будем говорить, товарищ Коробейников.

Он шарахнулся от меня, выставив вперед руки, будто защищаясь от удара.

– Не понимаю вас, товарищ.

– Потом поймете, – пообещал я. – И, пожалуйста, не подходите больше к нашему столу.

Оставив недоумевающего директора на веранде, я направился в зал.

Рита Елецкая раскланивалась после очередной песни, посылала во все стороны воздушные поцелуи, а музыканты, сложив инструменты, гуськом покидали эстраду.

Я посмотрел вдоль зала, и у меня возникло четкое ощущение, что откуда-то издали, может быть, из-за крайнего столика, сквозь пеленой повисший табачный дым за мной наблюдают тревожные, вопрошающие глаза Юрия Вышемирского.

– Что он вам говорил? – спросил Логвинов.

– Знаешь что, Костя, поехали ко мне. – предложил я. – Жена нас таким ужином накормит!

Логвинов спрятал улыбку, и я понял, что мне не придется его долго уговаривать.

Глава 7 Пятница, 28 сентября

1

«А наутро вот что было: бедный Дима вдруг ослеп. На столе лежало мыло. Он сказал, что видит хлеб».

Этими словами началось для меня утро пятницы. Я сидел в кухне за чашкой крепкого кофе и слушал, как дочь, укладывая портфель, зубрит стихотворение, которое собиралась читать перед подшефными октябрятами. «Доктор смотрит на больного, говорит ему сурово: мы тебе не дурачки, не нужны тебе очки». Вот, значит, чем заканчивается история про Диму!

– Пока, папуля, – донеслось из прихожей. Хлопнула дверь, и я остался один.

В активе было чистых двадцать минут, и я мог позволить себе пофилософствовать на отвлеченные темы.

Интересно, чем вообще должен заниматься обычный следователь милиции в самое обычное сентябрьское утро. Чистить свой пистолет? Или подсчитывать патроны? Нет. Наверно, он должен изучать карту города и обдумывать, как обезвредить матерого преступника... В таком случае следователь я никудышний. Вместо всего этого я мазал масло на хлеб, поливал его сверху вареньем, откусывал максимально большой кусок и запивал его кофе. Одновременно рассматривал случайно оказавшуюся под рукой спичечную коробку. На этикетке была изображена небезынтересная сценка: тройка алкоголиков сидела в лодке и распевала песни, дирижируя себе бутылкой. Волна была большая, лодчонка утлая и тесная, а дяди, сидевшие в ней, – дородными и не в меру веселыми. Все три обстоятельства оправдывали и объясняли надпись на этикетке: «Это причина гибели на воде».

Вот такое занятие нашел себе я утром двадцать восьмого сентября. То же самое, в то же самое время мог думать слесарь, живущий этажом выше, или инженер, проживающий этажом ниже. Зато следующая моя мысль уже несла в себе признаки профессиональной принадлежности. «Где бы достать этикетку с аналогичными данными о причинах гибели на суше?»

Дальше – больше. Возник один вопросик, не имеющий отношения к спичкам: «Почему я так удивился, когда узнал, что Рита Елецкая – воспитанница Маркина?» За первым появился второй, потом третий, четвертый... Не знаю, бывает ли по утрам такое у инженеров и слесарей, – у меня бывает. Почти каждое утро. А тут еще этикетка с причинами гибели подвернулась.

Я допил кофе, но бодрости не почувствовал. Этому тоже были свои причины. Всему и всегда есть свои причины. Обидно только, что разобраться в них не всегда так же легко, как в случае со спичечным коробком.

Повязывая галстук, я сделал попытку классифицировать вопросы.

Вопросы общие:

В чем причина сердечного приступа, приведшего к смерти профессора?

В чем причина того, что Юрий, его сын, до сих пор отсиживается в Риге?

Были вопросы поконкретней:

Куда делся чемодан, с которым Юрий вышел из дома три дня назад?

Кто выкрал кассету с пленкой и что на ней было записано?

Куда, наконец, подевались деньги?

Был и еще один, далеко не риторический вопрос. Идет пятый день, а результатов практически никаких. Спрашивается: что скажет Иван Васильевич – мой будущий начальник?

Я понял, что ни один из перечисленных вопросов не может волновать ни одного из моих соседей ни сверху, ни снизу, и, говоря откровенно, позавидовал им. Кстати, с певицей из ресторана «Приречный» тоже предстояло встретиться мне, а не кому-то другому. Поэтому я надел пиджак и поспешил на работу.

2

«Ищите женщину», – говорят французы. И правильно говорят. В пятницу, следуя мудрой пословице, я первым делом позвонил в детский сад, где работала Ольга Верещак. Ее на работе не оказалось. «Она на экзаменационной сессии, – сказали мне. – И не звоните каждые пять минут, имейте совесть!»

Последнее замечание задело самолюбие, пришлось отрекомендоваться по всей форме и поинтересоваться, кому, кроме меня, понадобилась Оля.

– С пять минут назад звонил молодой человек, – сообщили мне. – На тот случай, если она зайдет на работу, просил передать, что звонил Юра.

– Больше ничего?

– Ничего, – ответил строгий женский голос.

Не имело смысла спрашивать, был ли звонок междугородным, Вышемирский – я не сомневался, что звонил он, – наверняка воспользовался телефоном-автоматом, а сигналы автоматической связи ничем не отличаются от городских. Итак, налицо первая весточка! Юрий подает признаки нетерпения.

Что касается Ольги, то оставалось надеяться, что я застану ее дома. Хорошо, Сотниченко позаботился узнать точный адрес.

Легкий на помин инспектор позвонил как раз в тот момент, когда Рита Елецкая, вызванная повесткой на девять утра, переступила порог кабинета.

Я показал ей на стул, но она осталась стоять у двери.

Понадобилось некоторое время, чтобы понять, о чем говорит Сотниченко. У меня были все основания заподозрить его в том, что он специально выбирает телефонные аппараты с плохой слышимостью.

– Алло! Алло! Это Скаргин? – Его голос пробился сквозь гул и треск на линии. – Алло! Вы слышите меня, Владимир Николаевич? Они уже там, уже там, поняли? – Откуда-то в телефонную трубку прорвался писк морзянки. Было слышно, как Сотниченко воюет с аппаратом. – Здесь собралась очередь, Владимир Николаевич... у меня мало времени. Специалисты уже там, вы поняли?

– Все понял, – сказал я, но он вряд ли слышал меня.

– Они в доме. Все в доме. Вы поняли? Буду звонить позже. – Он чертыхнулся, вешая трубку.

– Присаживайтесь, – предложил я Елецкой.

– Мне кажется, это какое-то недоразумение, – сказала она, не трогаясь с места. – Я не рассчитываю долго задерживаться у вас.

– Боюсь, что двумя минутами мы не обойдемся, – возразил я. – Вопросов у меня к вам много.

Она вздернула плечи, походкой манекенщицы прошла через кабинет и села.

– Какие же сведения вы рассчитываете получить от меня? – Рита говорила тоном, не оставлявшим сомнений в ее артистических способностях и желании их продемонстрировать. Сейчас она была само Удивление.

– Меня интересует ваш приятель Юрий Вышемирский. – Я не видел необходимости играть с ней в прятки, к тому же был уверен, что Коробейников известил ее, о чем говорили с ним работники милиции.

– Мы с Юрием были знакомы – это верно, но что из того? – притворно удивилась она. – У меня множество знакомых, почему вас интересует именно он?

– У меня сложилось мнение, что вы были не просто знакомы.

Вряд ли моя реплика понравилась ей. Тем не менее Елецкая решила перевоплотиться в Снисходительность и сделала это профессионально.

– Я певица, – вздохнула она. – У меня, да будет вам известно, нет личной жизни.

– А поклонники?

– О, их всегда больше, чем нужно. Мужчины тщеславны и падки на все, что труднодостижимо.

От Риты исходил стойкий дух светскости.

– Среди ваших знакомых есть мужчины, думающие иначе, – осторожно заметил я.

– Кто же это? – рассеянно спросила она.

– Михаил Мендозов, например.

Самообладанию Елецкой можно было позавидовать. Словно невидимый суфлер подсказал ей реплику из несуществующей пьесы:

– Ох, уж эти современные мещане! Они непобедимы, как клопы, и лживы, как нильские крокодилы.

Не нравилось мне начало разговора, не нравились ее афоризмы, не нравилась и сама Рита, но у нас, в милиции, как известно, собеседника не выбирают.

– Тем не менее Мендозов утверждает, что вы знали Вышемирского не менее десяти лет.

– Стаж важен для пенсии, – нравоучительно изрекла Елецкая. – В личных отношениях он не имеет решающего значения.

– Вы правы. Но о ваших отношениях с Вышемирским говорит не только Мендозов.

– «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», – процитировала Рита.

– Зотов, приятель Вышемирского, поделился с нами и более свежими сведениями.

Что-то случилось с суфлером, он искал и не находил подходящей реплики, но Рита на свой страх и риск мужественно вела сцену к счастливому финалу.

– Мендозов – моя первая и последняя ошибка. – Она, кажется, входила в образ кающейся грешницы. – Каждая женщина имеет право на ошибку. Совершив ее, она или исправляется, или идет по дурной дорожке.

Я был равнодушен к мелодраме. Кроме того, меня начинало раздражать пустое препирательство. Пришлось изменить тактику.

– Я не совсем понимаю, Рита, что заставляет вас так упорно отрицать очевидное. В доме Вышемирских совершено преступление, и если вы хотите внушить нам подозрение, если хотите, чтобы мы усомнились в вашей непричастности к нему, пожалуйста, продолжайте. Я вас внимательно выслушаю.

Суфлер, по всей видимости, бросил заранее заготовленный текст с афоризмами и обобщениями и покинул будку.

Она прикурила сигарету, затянулась, не обращая внимания на то, что делает это некрасиво. «Неплохой симптом», – подумал я.

– Дурацкий характер: если мне показывают на белое, я обязательно говорю, что это черное. – Она еще раз глубоко затянулась. – Во мне сидит дух противоречия. Спрашивается, какого черта я связалась с Вышемирским! Как старуха, осталась у разбитого корыта. С самого раннего детства он преследовал меня своей любовью. Выслеживал, подглядывал, как тень, ходил по пятам, потом стал назначать свидания. Я опаздывала на полчаса, на час, на полтора, а он все равно ждал... И с этим скотиной Мендозовым он меня познакомил, а когда узнал, что мы встречаемся, рыдал, как младенец. Ничтожество, тряпка! Упрекал, устраивал сцены ревности и сам же просил прощения... А недавно познакомился с какой-то девицей, наговорил мне кучу гадостей и ушел. И слава богу!

На кончике сигареты вырос столбик пепла. Елецкая точным и красивым щелчком сбросила его на середину пепельницы. Взялась ли она играть новую роль? Пожалуй, нет, скорее, хотела высказаться.

– У меня голос. Понимаете? К нам приходят специально, чтобы меня послушать. Мужики прохода не дают, и, между прочим, у каждого машина, деньги. А он хотел, чтобы я в трамвае за три копейки домой ездила. Не от мира сего был юноша. «Одевайся скромнее. Не надо ярко красить губы». Идиотизм! Я, говорит, люблю тебя, поэтому не общайся с посторонними мужчинами. А с кем общаться? С пассажирами в трамвае, со старухами у подъездов? Кто же против чувств? Но к ним должно прилагаться что-то посущественней... Да, да, и не смотрите на меня так. Приходится быть материалисткой. – Елецкая притушила сигарету. – Разве мне не хочется иметь семью? Хочется. Но что мог дать Вышемирский?

– Он был против брака с вами?

– Нет, но я поставила условие: выйду замуж только в том случае, если муж сможет меня обеспечить.

– Но Юрий хорошо зарабатывал.

– На комбинате? – презрительно фыркнула Рита. – Не смешите. Это крохи. С такой зарплатой не в ресторан, а в столовку ходить.

– Вас послушать, так в ресторан ходят воры.

– Я хочу сказать, что в рестораны должны ходить люди с деньгами. – Устами Елецкой говорила Умеренная дерзость. – Откуда брать деньги, мужчина должен решать сам, это не моя забота. Во всяком случае, на воровство я Вышемирского не толкала. Я имела в виду честно заработанные деньги.

– Поскольку вы продолжали поддерживать с ним отношения, можно сделать вывод, что Юрий исполнил ваше условие?

– Он добивался этого много лет, – ответила Рита и задумчиво закончила: – Вышемирский был настырным – этого у него не отнять.

– Достиг-таки материального благополучия?

– Только не спрашивайте как. Я не знаю. Он кидался из одной крайности в другую, пробовал сочинять рассказы, работал почтальоном, писал картины, а в итоге ничего не заработал. Но однажды, года два назад, пришел ко мне на репетицию в новом костюме, с цветами, и, представьте, у него были деньги...

3

Она заметила его еще издали, когда он вошел в пустой зал ресторана, но не подала вида.

– К тебе пришли, – сказал ей гитарист.

– Подождет, – небрежно ответила она. – Ему это полезно.

– Иди, иди, мы все равно должны поработать над вальсом. До вечера.

– Чао. – Она перекинула через плечо кожаную сумку и пошла к выходу.

– Рита, постой. – Юрий догнал ее в середине зала, протянул цветы. – У меня к тебе дело.

– Сколько раз тебя просить – не приходи на репетиции! – Она, не оборачиваясь, стремительно спускалась по лестнице. – Ты мне не муж и даже не любовник.

– Перестань, прошу тебя. – Он взял ее под руку.

– Отпусти, у тебя пальцы в краске. – Ей нравилось дразнить его. – Ну, ладно, пойдем, выясним отношения, но учти: раз и навсегда.

Они спустились на набережную и пошли по направлению к кинотеатру.

– Послушай, – начала она, – сколько лет ты ухаживаешь за мной, страдаешь, мучаешься – и все впустую. Мне жалко смотреть, как ты изводишь себя. Охота тебе время терять? Я, конечно, виновата – иногда, под настроение, разрешала быть ближе, чем следует, но это игра, это моя слабость. А ты все принимаешь за чистую монету...

– Не говори со мной так. – Он остановился у дебаркадера. – Не для этого я шел к тебе.

– А для чего? – Рита вздохнула. – Как не надоест, честное слово.

– Я не могу без тебя.

– А я могу.

– Неправда! Тебе было хорошо со мной. Разве не так?

Рита рассмеялась.

– Вспомнил! Это было тысячу лет назад.

– Не тысячу! – выкрикнул он.

– Тише, сумасшедший. – Она прикрыла ему рот рукой, и он тут же поцеловал ее ладонь. – Сумасшедший, – повторила Рита и несколько раз похлопала его по щеке. – Веди себя прилично. Ну, что ты предлагаешь? Что?!

– Выслушай меня. – В голосе Вышемирского прозвучало что-то такое, что заставило ее прислушаться. – Мы уедем с тобой, уедем куда-нибудь к морю. Будем жить красиво и честно...

– Старая песня. Чудак, где ты возьмешь средства на честную жизнь?

– У нас будут деньги...

– Откуда? Ты что, мальчик, жилу золотую нашел?

Не спуская с нее глаз, он вытащил из кармана пухлый бумажник. Оттуда торчала пачка сторублевых купюр.

– Где ты взял столько? – испугалась Рита.

– Неважно. Я сделал это ради тебя... Закрой глаза...

Она выполнила его просьбу, и он вложил ей в ладонь свернутые вчетверо бумажки.

– Что это?

– Билеты.

– Куда? – растерялась она.

– На юг! – Он широко развел руки. – Завтра мы летим к морю!

– Ты сошел с ума!

– Да, сошел! Если бы ты знала, как приятно сходить с ума...

4

– И вы поехали? – спросил я.

– Да, я взяла отпуск за свой счет, – ответила Елецкая. – Полторы недели мы пробыли в Крыму, оттуда вылетели в Сочи. Отдыхали там дней десять, но в конце концов поссорились и вернулись.

– Из-за чего произошла ссора? – спросил я.

– Он настаивал, чтобы мы оформили наши отношения.

– А вы были против?

– Нет, но прежде я хотела знать, как он заработал деньги.

– А вы осторожная женщина, – заметил я.

Елецкая восприняла мои слова, как комплимент, и добавила:

– А зачем мне рисковать? Откуда известно, насколько надежен источник, из которого он брал деньги?

– И какую же сумму вы потратили за время своего путешествия?

– Не больше тысячи, – небрежно бросила Рита.

– Ваша предусмотрительность была нелишней. С таким аппетитом любой источник мог быстро иссякнуть.

– Осторожность – качество умных людей, – сказала она, и я отнес эту фразу на счет суфлера, занявшего свое место в будке.

– Он сказал вам, где взял деньги?

Очевидно, я поспешил задать этот вопрос. Она отрицательно покачала головой, но чувствовалось, что в запасе есть и другой ответ. Что ж, подождем. У меня были все основания считать, что главный разговор у нас еще впереди.

– Вы только не воображайте, что я встречалась с ним из-за денег. – Елецкая попробовала сыграть Бескорыстие. – Мне, к примеру, неприятно брать пятерки, которые суют в ресторане, заказывая музыку... Юра нравился мне, я знала его много лет, привыкла к нему и по-своему любила. Если он долго не приходил, я скучала. И не моя вина, что он нашел себе другую...

«Очень трогательно, – подумал я. – И главное – какая последовательность!»

– Скажите, Рита, у Коробейникова есть машина?

– У Коробейникова? – Рита сделала удивленные глаза.

– У директора музея, в котором работает ваш дядя. Только не вздумайте отрицать, что вы с ним знакомы, не говорите на белое черное.

– У него есть машина. – Она была само Безразличие. – Изредка он подвозит меня домой.

– Как вас понимать? Вы встречаетесь?

– Да, мы встречались.

«Универсальное словечко», – отметил я про себя.

– Расскажите подробней, когда и по чьей просьбе вы заказали Юрию копию с картины.

Это был один из главных вопросов, и от того, ответит на него Елецкая или нет, зависело очень многое. Она ответила. Из страха ли, из расчета, глупости или неискушенности – не знаю, хотя всему есть причины.

– Это было незадолго до нашей поездки в Прибалтику, – тихо сказала она. – Олег Станиславович, мой дядя, у которого я живу после смерти отца, любит живопись, вообще интересуется искусством, – он узнал, что я встречаюсь с Юрием...

Надо было закрепить успех.

– Как ему стало известно это?

– Юра несколько раз заходил за мной домой.

– Дядя одобрял ваш выбор?

– К Юрию он относился равнодушно.

– Здоровался с ним?

– А как же. Один раз они даже сцепились из-за живописи, и дядя назвал его профаном.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Дядя попросил, чтобы я заказала Вышемирскому копию с одной из тех картин, что висят у него дома.

– Почему он сам не попросил?

– Может быть, из-за той ссоры?

– Он просил сделать копию с любой картины или сказал с какой?

– Картина называлась «Зима в деревне», а кто автор – я не знаю. Дядя называл, но я забыла. Там еще такой снег голубой и телега какая-то едет. Вышемирский сделал копию. Я отдала ее дяде, а он сказал, чтобы я повела Юрия в ресторан и поужинала с ним. Дал пятьдесят рублей.

– Значит, копия ему понравилась?

– Наверное, раз она до сих пор висит у нас дома.

Все. Я был почти удовлетворен. Из ее ответов на множество мелких вопросов я, кажется, нашел один большой ответ. Но главная работа была все еще впереди.

– Как вы считаете, – спросил я, – Коробейников и Олег Станиславович хорошо относятся друг к другу?

Прежде чем ответить, Рита основательно подумала.

– Коробейников часто бывает у нас. По-моему, они друзья.

– А за что вы не любите своего дядю? – Вопрос был несущественный, второстепенный, но я позволил себе немного расслабиться.

– Злой он, – ответила она и тотчас спохватилась: – С чего вы взяли, что я его не люблю?

– Мне так показалось, – уклончиво ответил я.

– Вы ошиблись. – В ее глазах появились недобрые огоньки. Все-таки актриса она слабоватая. – После смерти отца он взял меня к себе. Поил, кормил, одевал...

– И все?

– А что еще?

– Угостите меня сигаретой, – попросил я и потянулся через письменный стол. При этом неосторожно задел скоросшиватель, и по полу рассыпалась стопка чистой бумаги. – Не беспокойтесь, потом подберу.

Я прикурил и уселся на место. Наступившую затем паузу Елецкая поняла по-своему.

– Если у вас все, разрешите мне уйти? – спросила она. – Яочень тороплюсь.

– Ну, если очень торопитесь...

Елецкая поднялась и пошла к двери. На этот раз ее походка мало походила на походку манекенщицы.

– Постойте, Рита, – остановил ее я. – Еще один вопрос. Где вы были двадцать четвертого сентября?

– В какое время?

По ее застывшему в ожидании взгляду я понял, что попал в болевую точку.

– Скажем, после двух часов.

– Алиби устанавливаете?

Это была первая попытка уйти от ответа.

– Допустим, алиби.

– Значит, подозреваете меня в чем-то?

«Попытка номер два, – зарегистрировал я. – Будет и третья».

– Присаживайтесь, – предложил я, показывая на стул. – Я забыл отметить вашу повестку, да и протокол надо подписать.

– Вы совершаете ошибку, – предупредила меня Елецкая.

– Поживем – увидим. А пока постарайтесь ответить на поставленный вопрос.

Пока она возвращалась к своему стулу, я обошел стол и поднял лист бумаги. На нем четко отпечатался след обуви. Наш полотер мажет полы какой-то немыслимо едкой красной мастикой, и иногда это стоит иметь в виду.

– Где-то я уже видел такой отпечаток, – высказался я вслух.

– Я не имею к вашим делам никакого отношения, – поспешила заявить Рита. Она заметно нервничала.

– Тем лучше. Остается узнать, где вы были в понедельник. Пустая формальность.

Я не хитрил, для меня это действительно была пустая формальность, так как не оставалось ни малейшего сомнения: Елецкая находилась в доме Вышемирских именно в критическое время, это след ее туфель остался на раскрытом томе из собрания сочинений Бальзака. Как называлась та вещь? «Настойчивость любви»? Я восстановил в памяти выводы из заключения криминалистической экспертизы: на клавише магнитофона в комнате Юрия обнаружены отпечатки пальцев женской руки. В комнате профессора после его смерти побывала только одна женщина. Значит, кассета с пленкой у Елецкой? Или у Юрия? А может быть, у Ольги Верещак? На этом область известного для меня заканчивалась. Я ждал, что скажет Рита.

Видимо, она тоже взвешивала свои «за» и «против».

– Кассета с вами? – спросил я так тихо, что сам едва расслышал вопрос.

Рита не двигалась. Какую-то секунду длилось замешательство, потом она поспешно полезла в свою большую, похожую на торбу сумку.

– Сейчас, сейчас вы будете иметь доказательство... Я ничего не понимала в их делах...

Напряжение, в котором находился последние несколько минут, спало. Я не знал, радоваться мне или еще рановато. В том, что Рита носит кассету с собой, я не видел ничего странного. Если на пленке, по словам самой Елецкой, содержится доказательство ее непричастности к событиям, происшедшим в доме Вышемирских, а вызов в милицию связан тоже с Вышемирскими, разумней всего взять кассету с собой: надо будет – отдать, не надо – унести обратно...

Наконец она вытащила завернутый в целлофан пакет.

– Вот послушайте, и вы все поймете.

– Послушать успеем, – как можно спокойнее сказал я. – А пока расскажите мне, какие дела связывали вашего дядю с Юрием.

От светскости Риты не осталось и следа, куда делись ее артистизм, сдержанность. Она готова была рассказать все, лишь бы быть подальше от этой комнаты, от следователя, от милиции. Ее теперешнее состояние можно было назвать одним словом – паника.

– Они темнили, оба темнили. Помните, я говорила о картине «Зима в деревне», – зачастила она. – Так вот, через некоторое время Олег Станиславович послал через меня для Вышемирского обернутую бумагой картину. То есть я не знала, была ли это картина, только догадывалась. Ну, в общем, послал сверток. Сказал, что Юрий все знает и должен передать такой же сверток для него. Все так и получилось. Потом мы с Вышемирским ездили отдыхать. В Крым, в Сочи – я уже рассказывала. Поссорились. Перестали встречаться. И дядя больше не обращался ко мне с просьбами...

– Как вы попали к Вышемирским двадцать четвертого сентября?

– Ах, да. Совсем забыла. – Елецкая жалко улыбнулась. – В понедельник я отнесла Вышемирскому записку. По просьбе дяди. Я была у него, как на посылках. Что у них произошло, не знаю. Дядя сказал, что Юрий не отвечает на его телефонные звонки...

– В котором часу вы встретились?

– Где-то около половины пятого или немного позже. Я вошла во двор, заглянула в окно. Юры не было. Тогда я стала ждать на улице.

– Вы могли передать записку профессору или оставить в почтовом ящике.

– Дядя предупредил, чтобы я отдала конверт Юрию в руки и без ответа не возвращалась.

– Долго вам пришлось ждать?

– Нет. Минут десять. Я увидела, как он вышел из автобуса, зашла в дом следом за ним. Отдала конверт. Он прочел записку, стал ругаться, сказал, что я с дядей из одной шайки, а я, честное слово, не знала даже, в чем дело. Понятия не имела, какие у них с Олегом Станиславовичем дела...

Рита продолжала уверять меня в своей кристальной честности. Ничего удивительного в этом не было, но ей надо было дать выговориться. «Вот, – думал я тем временем, – дождался. Сейчас все станет ясным и понятным». Но, видно, снова поспешил. Ясным стало далеко не все.

– Он оставил меня в своей комнате, а сам, не сказав ни слова, ушел. По-моему, он был выпивши. – Елецкая говорила то очень быстро, то вдруг останавливалась, словно заново переживала свои ощущения четырехдневной давности. Чувствовалось, что я первый, кому она рассказывает эту историю. – Я не могла понять, в чем дело. Вижу, на кровати валяется распечатанный конверт и рядом дядина записка. Я, конечно, прочитала. Дословно не помню, но смысл был такой: если Юрий не сдержит своего слова и не отдаст то, что обещал, он, дядя, сообщит обо всем в милицию. Я вышла в прихожую и услышала голоса. Они доносились из комнаты Юриного отца. Мне стало любопытно...

– О чем они говорили?

– На пленке все должно быть записано, – ответила Рита. – Я тогда ничего не расслышала. Отец Юры заметил меня. Я растерялась и спросила Юру, сколько мне его ждать. Он ответил грубостью, и я сразу вернулась в комнату, но перед этим успела увидеть, что рядом с окном стоит магнитофон.

– Как вы догадались, что он работает в режиме записи?

– Горел зеленый глазок. Я хорошо знаю эту марку, у нас в ресторане такой же.

– Вы вернулись в комнату Юрия, и что дальше?

– Минут через пять – десять он пришел. Сунул мне в руки пачку денег и сказал: «Здесь ровно пять тысяч. Передай своему дяде, что мы в расчете. Пусть оставит меня в покое. А теперь убирайся, я не хочу тебя видеть». Он вытолкнул меня из комнаты и закрыл дверь. – Рита потянула носом, собираясь расплакаться. – Я поняла, что влипла в какую-то грязную историю. Родной дядя втравил, спасибо ему. Пять тысяч не шутка, такие деньги ни за что не платят. Я не святая, конечно, но и не преступница какая-то, мне себя спасать надо было...

– Почему вы сразу не ушли?

– Деньги хотела вернуть. А кому я могла их отдать? Юрка заперся у себя и не открывал. Тогда я решила отдать его отцу. Вошла в комнату, и вот тут... тут... – Елецкая всхлипнула и промокнула краем носового платка уголки глаз. – Он был мертвый. Я чуть не заорала от ужаса, бросилась бежать, а потом... потом вернулась и забрала кассету с пленкой.

Я не стал спрашивать, зачем она это сделала. И так было понятно: защитный рефлекс сработал раньше, чем она осознала все последствия своего поступка. Вряд ли она сразу сообразила что к чему: запись беседы отца и сына Вышемирских – лучшее доказательство ее непричастности к смерти профессора. Это произошло потом. Должно быть, все эти дни Рита хранила пленку как зеницу ока. Сама она кассету, безусловно, не отдала бы, но достаточно было намека на то, что проверяется ее алиби, как она поняла: это тот самый случай, когда надо играть в открытую.

Краем глаза я посмотрел на план, составленный три дня назад. В графе «выполнено» стояли сплошные галочки, а вот чувства удовлетворения не было. Не было и ощущения, что дело закончено...

5

Как обычно, Сотниченко выбрал для звонка самый подходящий момент. Он связался со мной около четырех дня, за секунду до того, как я, прихватив кассету с пленкой, собрался спускаться вниз, где в машине меня ждал Костя.

– Алло! Владимир Николаевич! Все в полном порядке! – То ли телефон исправили, то ли он звонил из другой будки: слышимость была отличная. – Из-за вас я испортил с экспертами отношения...

Он прикрыл трубку рукой, и мне не осталось ничего другого, как, набравшись терпения, ждать.

– Безобразие! С человеком не дадут поговорить, – раздался возмущенный басок инспектора. – Алло! Владимир Николаевич, я звоню из автомата на конечной. Здесь снова собралась очередь...

Всякому терпению есть предел. Я не выдержал:

– Ты скажешь наконец в чем дело?

– Я о заключении, – мгновенно выдал он. – Оно уже готово. Не заключение, бомба! Мне ехать в отдел или ждать вас?

– Оставайся. Через полтора-два часа мы подъедем.

Я опустил трубку и пошел вниз. Надо было спешить: самым важным сейчас было время, его оставалось катастрофически мало.

Минут через пятнадцать мы въезжали в один из микрорайонов города. Девяти- и четырнадцатиэтажные корпуса издали были похожи на аккуратно выполненный макет из мастерской архитектора, только травы и деревьев на макетах, пожалуй, бывает чуть больше. Мы промчались мимо «Универсама», стоявшего на центральной площади микрорайона, свернули раз, потом еще и оказались на улице Космической – так гласила табличка, прибитая к фасаду крайнего дома. Это была не совсем обычная улица – улица с домами по одной стороне. По другую расстилалась голая степь. Здесь проходила граница города. И судя по скоплению строительной техники, временная граница.

Нужный дом оказался семнадцатиэтажной «свечкой». Прямо через дорогу все было белым от полевых ромашек. Вид подъезда и снаружи и внутри красноречиво говорил о том, что дом заселен недавно. Лифт еще не работал, стены пахли краской. На втором этаже, куда мы поднялись, в углах оставались кучки строительного мусора.

Позвонили – и сразу открылась дверь соседней квартиры. Оттуда, как чертенок из табакерки, вынырнула средних лет женщина и внимательно, не мигая, осмотрела нас с ног до головы. Я догадался, что это тот самый источник информации, которым в среду воспользовался Сотниченко.

– Звоните дольше, – посоветовала женщина. – Оля дома, она готовится к экзаменам.

«Вот это осведомленность, – подумал я. – Что же будет лет через пять, когда она обживется здесь?» Эта мысль не помешала мне воспользоваться советом и позвонить понастойчивей.

Дверь девятой квартиры открылась, и сразу закрылась дверь соседней. Мы представились девушке, одетой в цветастый халатик.

– Оля, – назвала она себя и проводила нас в просторную, оклеенную полосатыми обоями комнату, усадила на стулья и села сама.

– Вы, наверное, по тому нее делу? Позавчера я говорила с вашим товарищем.

– А я понял так, что говорил больше он, а вы предпочли отмалчиваться.

Ответ Верещак прозвучал почти как признание своей вины:

– Я неважно себя чувствовала и голова болела, так что могла что-нибудь напутать, вы уж извините.

Что ж, инициатива была в наших руках. Оставалось этим воспользоваться.

– Юра передавал вам привет, – сказал я.

На щеках девушки мгновенно вспыхнул румянец.

– Вы видели его? – Она произнесла всего три слова, но их хватило, чтобы понять ее отношение к Вышемирскому: так внезапно кровь отхлынула от ее лица. – Он арестован?

– Нет. Он звонил вам на работу.

– Когда?

– Сегодня утром.

– Откуда он звонил?

На этот вопрос я не ответил. В конце концов кто из нас следователь: я или она? Словно угадав мои мысли, Оля не стала настаивать на ответе.

– Я понимаю, вы ждете от меня откровенности, – сказала она. – Даже не знаю, как быть. Мы договорились... Я не могу подвести человека, которого люблю.

Сложная ситуация. Я не знаю, как поступил бы на ее месте. Надо было убедить Олю, что ее откровенность в любом случае выгодней для Юрия, чем ложь.

– Хорошо, я помогу вам. Нам известно, где он находится. – Я протянул девушке свою раскрытую записную книжку. – Читайте.

По выражению ее глаз я понял, что Оле знаком и адрес и телефон. Запись подействовала на нее, как пароль, по которому узнают своих.

– Я отдам вам то, что оставил Юра. Но прежде... прежде вы должны знать все, что о нем знаю я.

Она откинула назад свои длинные волнистые волосы, и я совсем некстати подумал, что Сотниченко был, пожалуй, неправ, когда сказал, что Оля – девушка из «домашних». Она умела постоять не только за себя.

– Так будет справедливо, ведь он доверяет мне потому, что я ему верю. – Она повернулась вполоборота к окну. – Давно, еще до нашего знакомства, с Юрой произошла какая-то неприятная история. Какая – он скрывал, говорил только, что скоро избавится от своего долга. Я спрашивала, может быть, нужны деньги? Он отвечал, что деньги ни при чем и что скоро он мне все расскажет. Я была уверена, что речь шла не о преступлении.

– Почему? – поинтересовался я.

– Да потому, что не способен он на преступление. Он мог оступиться, совершить проступок... Характер у него капризный, действия не всегда последовательны, сегодня он может утверждать одно, завтра – другое. В нем будто борются два разных человека. То он кажется наивным, беззащитным. То вдруг становился циничным, скрытным, жестоким. В такие минуты я терялась, не могла понять, какому Юрию мне верить... – Она перевела дыхание. – Видите, я от вас ничего не скрываю, но, верьте мне, он скорее жертва, чем преступник. Если моего слова вам мало, я могу сказать, что говорил мне профессор, его отец.

– Что же он вам говорил?

– Он сказал, что чувствует вину перед Юрой, потому что уделял ему мало внимания, не смог воспитать таким, каким хотела его видеть мать...

– Вы виделись в понедельник? – спросил я.

– Да. Мы с Юрой не встречались несколько дней. Я начала беспокоиться. Домашний телефон не отвечал. Я поехала на Доватора.

– В котором часу это было?

– В обеденный перерыв, между часом и двумя.

– Он был дома?

– Нет. Дома был его папа. Я постеснялась сразу спросить о Юре, ведь он не знал, что мы встречаемся. Мы поговорили о предстоящей сессии, он поинтересовался, что нового на факультете, спрашивал, как я живу, куда пойду работать после окончания института, а потом без всякого перехода сам заговорил о сыне. Не знаю, что со мной случилось, нервы, что ли, сдали. Когда он заговорил о Юре, я разревелась. Иван Матвеевич стал успокаивать, спрашивает: «Кто тебя обидел, доченька?» Тут меня и понесло... Как я могла так расслабиться? Знала же, что у него больное сердце...

– Вы рассказали ему о ваших отношениях с Юрой?

– Да, я сказала, что уже четыре дня он не дает о себе знать. – Оля резко повернулась к нам. – И еще... я сказала... что у нас... что у нас будет ребенок.

Представляю, чего стоили ей эти слова.

– Юрин папа долго молчал, потом погладил меня по голове и сказал: «Ни о чем не беспокойся, дочка. Пусть у тебя будет одна забота – беречь себя и моего внука». – Голос девушки задрожал, но она взяла себя в руки. – В половине шестого ко мне на работу позвонил Юра...

– Мне срочно нужно тебя видеть, – сказал он. – Выйди, я сейчас подъеду.

Они встречались на углу, у детского сада.

– Почему ты с чемоданом? – спросила Оля.

Он взял ее за плечи.

– Это правда? Правду сказал мне отец?

Она отвернулась.

– Правду...

– У нас будет ребенок! – Юрий обнял ее, прижал к себе. – Оленька...

Она вырвалась:

– Ты выпил, Юра?

– Немного... Я сейчас все объясню... Понимаешь, я развязался с этим подлецом...

– Каким подлецом?

– Ну, есть такой паучок... долго рассказывать. Только одна вещь и теперь... ты только не волнуйся, тебе нельзя... Ну, короче, у меня могут быть неприятности.

– Ты в чем-то виноват, Юра? Я же вижу...

– Я не сделал ничего дурного... почти ничего. Но так получается, что...

– Ты боишься?

– Не знаю. – Юрий отвел глаза. – Наверное... Он на все способен.

– А что в чемодане?

– Это надо выбросить...

Она отступила на шаг.

– Ты что, Оля? Ты мне не веришь, не веришь, что я честный человек?

– Почему ты не хочешь сказать, что в нем?

– Там хлам, никому не нужный хлам! Но тот человек может использовать его против меня.

Олины глаза наполнились слезами.

– Юра, может быть, тебе лучше уехать?

– Уехать? Куда?

– Ну, хотя бы к Шепетисам. Ненадолго...

– А отец?

– ...Я обещала ему навещать Ивана Матвеевича. – Верещак стояла, отвернувшись к окну. – Мы договорились, что Юра уедет на несколько дней в Ригу к знакомым, у которых мы останавливались этим летом, что он переждет там неделю, а я позвоню, если его будут искать...

– Почему вы не сообщили ему о смерти отца? – спросил я.

– Не смогла. – Оля вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Откладывала со дня на день.

Я поднялся со стула. За мной встал Логвинов.

– А теперь, с вашего разрешения, мы пригласим понятых и оформим изъятие чемодана, который оставил Юра. Он у вас дома?

Она утвердительно кивнула и показала на дверь в соседнюю комнату.

6

«Универсам», мимо которого мы проезжали на обратном пути, уже излучал ровный электрический свет. На крыше рядом с синей неоновой вязью красными цифрами горели электронные часы. Они показывали 19.29. Время бежало быстрее, чем нам этого хотелось.

Был час «пик». Сорок минут понадобилось нам, чтобы попасть в другой конец города. Автомашина остановилась в тупике неподалеку от железнодорожного переезда. Шофер заглушил двигатель и погасил фары. Тупик погрузился в темноту. Логвинов зажег карманный фонарик, развернул схему и показал ее мне. Напрасный труд: я никогда не был силен в топографии и мало что понял в пересечениях линий, стрелок, кружочков и крестиков.

– Вот этим путем мы попадаем в дом, – сказал Логвинов, проводя пальцем извилистую кривую.

Я не решился подсказать более короткий, а для меня и более привычный путь через двор Корякина. Возможно, в их варианте не было такого высокого забора.

Мы молча вышли из машины и двинулись вдоль тротуара. У трансформаторной будки свернули. С трудом протиснулись через узкий проход между ней и стенкой какого-то склада, крадучись прошли чей-то двор и, пригнувшись, остановились в темном закутке, где пахло плесенью и прелыми листьями.

– Сюда, – Костя нащупал сухую необструганную доску, державшуюся на одном гвозде.

Он сдвинул ее в сторону и пропустил меня вперед. Щель показалась мне узковатой, но отступать было поздно. Послышался треск рвущейся ткани, и. оставив на ржавом гвозде солидный клок своего пиджака, я перебрался по другую сторону забора.

Беседка, в которой мы оказались, была расположена в дальнем углу сада. В фиолетовых сумерках кирпичный дом проступал мрачной черной тенью. Холодным слюдяным блеском отражался в оконных стеклах лунный свет.

Логвинов оттолкнулся от дерева и коротким броском пересек освещенное пространство между домом и беседкой. За ним последовал я. Прижимаясь к прохладной кирпичной стене, мы добрались до открытого окна кухни. Я взобрался на подоконник, спрыгнул вниз, на ощупь, пока глаза привыкали к темноте, стал пробираться к ванной комнате.

Скрипнула дверь. Стал различим огонек сигареты, и я уже более уверенно пошел на него.

– Сейчас включу свет, – предупредил кто-то.

Под высоким потолком загорелась тусклая пятнадцативаттная лампочка. На краю ванной сидел Сотниченко, а у двери стояли Логвинов и молоденький сержант в серой милицейской рубашке.

– Все готово. – Сотниченко протянул мне несколько сколотых скрепкой листков бумаги. – Почитаете?

«Заключение – это хорошо, – подумал я и потрогал дыру в пиджаке. – А вот за костюм жене отчитываться придется. Это факт».

– Ты когда научишься говорить по телефону? – спросил я у инспектора, чтобы подпортить настроение и ему. Но мое замечание не привело его в трепет.

– Да вы не беспокойтесь, Владимир Николаевич, – невозмутимо улыбнулся он. – Эксперты – народ беспокойный, но ни одна живая душа их не видела, будьте уверены.

Это было что-то новое. В следующий раз попробую спросить его об экспертах, может быть, тогда он пообещает с умом выбирать телефонные будки?

– Ладно, с тобой спорить... – Я махнул рукой. – Слушайте внимательно. Как договаривались, каждый действует автономно. Логвинов отвечает за прихожую и комнату Юрия. Сотниченко со своими людьми – за комнату профессора. Как с кухней?

– Порядок, – заверил сержант. – Черная штора на окне. Полная звуковая и светоизоляция.

– Понятых, врача, криминалиста – в кухню. Пусть ждут там. Я беру на себя комнату Елизаветы Максимовны. Все ясно?

– Ясно, – вполголоса ответили присутствующие.

– Теперь главное. Кто бы ни вошел – задерживать только по моему сигналу. Вы поставили дополнительный свет в прихожую? – спросил я у Сотниченко.

– Две пятисотваттные лампы. Включаются из вашей комнаты.

– Значит, сигнал – свет в прихожей, – закончил я. – Все свободны.

В ванной погас свет, а когда я снова зажег его, никого уже не было. Присев на край раковины, я взялся за заключение. Минут через десять сложил его пополам, сунул в карман своего рваного пиджака, щелкнул выключателем и вышел в прихожую. Пришлось подождать, пока глаза начали различать смутные плоскости стен. Вскоре я обнаружил торчащую из дверного проема голову Сотниченко, а в метре от себя – контур фигуры сержанта. Можно было идти на пост.

В комнате Елизаветы Максимовны я направился к старому плюшевому креслу, намереваясь устроиться в нем, но натолкнулся на чьи-то литые плечи.

– Это я, – сдавленным шепотом сказал владелец чугунного тела – инспектор Рябов. И привстал, чтобы уступить место.

Я усадил его обратно и, втайне удивляясь тому, как безошибочно работники уголовного розыска находят самые удобные позиции, опустился рядом на скатанный в толстый рулон ковер.

Сидели молча. «Это они тоже умеют, – подумал я. – Надо отдать им должное». Ни звука, ни единого шороха не раздавалось в доме. Потекли минуты, бесконечно длинные, безразмерные минуты ожидания.

Когда-то, много лет назад, я начинал с оперативной работы в уголовном розыске. В те годы комиссар милиции напутствовал меня: «Знаешь, как бывает на войне: есть наступление по всему фронту, а есть бои местного значения, за высоту, за улицу, за дом. И в том и в другом случае без твоего выстрела общая победа невозможна». Говорил он много, а запомнились почему-то эти слова. С них началась моя служба в милиции, понимание этой работы, как единственно приемлемой и необходимой для себя, появилось чувство того самого боя местного значения, который решает общую победу. Это прочно осело в памяти, осталось на всю жизнь.

...Смутная, неопределенная мысль тревожила меня. Я знал, что сегодняшняя, как и любая другая засада, – это ожидание, которое может прерваться сейчас, в эту самую минуту, а может длиться часами и сутками, ожидание, исход которого – или победа, или поражение. Пусть все. кто собрался сегодня здесь, в доме Вышемирских, беспрекословно верят в мой расчет, пусть сам я не сомневаюсь в успехе задуманной операции, пусть логические построения, подкрепленные ворохом доказательств, в том числе и вещественных, выглядят безупречными – там, в самом далеком уголке сознания, притаилась мысль: все, что можно было сделать, уже сделано и остается только ждать... Для всех остальных участников операции засада – лишь эпизод из длинной цепочки подобных эпизодов, а для меня – это завершение дела, это ставка, это точка. И надо, чтобы точка легла на конец предложения, то есть туда, где ей положено быть. Иначе весь труд насмарку...

Я посмотрел на Рябова, и мне стало стыдно. «Нехорошо, Владимир Николаевич, нехорошо, – подумал я. – Выходит, для тебя результат важен, а для других нет? Забываешь, что для Рябова это тоже работа, наполненная смыслом. Что бы ты делал без него, без помощников, без огромного аппарата, предоставленного в твое распоряжение: криминалистов, медиков, коллег в других городах? А без своих соседей – слесаря этажом выше, инженера этажом ниже, что бы ты делал? Кто уполномочил тебя на эту работу, если не они? За кого ты ведешь этот самый бой местного значения, если не за будущих Щелкановых и Вышемирских, за свою дочь и за будущую дочь своей дочери?»

Рябов вытянул руку и неслышно постучал по светящемуся циферблату. Он не нервничал, он просто показывал время.

Глава 8 Суббота, 29 сентября

1

Бой курантов раздался неожиданно и оттого показался слишком громким. Заведенные много дней назад профессором, а может быть, его сыном, часы заметно отставали. По моим новые сутки начались уже семь минут назад.

Удары били по нервам, неслись по дому, обгоняя друг друга, эхом отдавались в каждом закоулке и медленно гасли, словно просачиваясь сквозь щели наружу. Наступившая затем тишина стала еще глубже и тревожнее.

С последним ударом в соседней комнате раздался звон бьющегося стекла.

«Окно!» Я выпрямился и, прижавшись к стене, замер у двери. «Только бы ребята не подкачали, – назойливо сверлила голову мысль, – только бы не подвели. Сейчас он выжидает... очищает оконную раму от осколков... снова выжидает». Я отчетливо представил себе комнату профессора, человека, стоящего по ту сторону окна, слабый лучик фонарика, проникающий с улицы. «Полез... спрыгнул с подоконника... идет к двери...».

Желтое пятно света, не воображаемое, реальное, скользнуло в прихожую, запрыгало по стенам и полу. Крадущиеся шаги, и в трех метрах от меня возник сгусток тьмы – человек. Осторожной походкой он двинулся вперед, остановился и выключил фонарь. Прихожая снова погрузилась во мрак. Послышались шорохи, возня, прерывистое дыхание.

Я выждал еще две минуты и нажал на включатель.

Посреди прихожей стоял научный сотрудник музея изобразительных искусств Маркин. Одной рукой прижав к себе рамы с пожелтевшими гравюрами, он болезненно щурился на мощные, закрепленные на штативах лампы, а в другой держал нож, которым за минуту до этого перерезал бечеву с подрамников.

– Бросьте нож, – сказал я.

В ту же секунду он вслепую кинулся к комнате профессора, наткнулся на Сотниченко, бросил рамы на пол, ринулся в нашу сторону. На какое-то мгновение я увидел, как блеснуло в его руке короткое лезвие. В следующую секунду он уже кружил по прихожей, бормоча что-то невнятное, взвизгивая, как пес, которому прищемили лапу, а рядом со мной, держась за бок, удивленно рассматривал залитые кровью руки инспектор Рябов. Все произошло так быстро и неожиданно, что я не сразу понял, что с ним...

2

Рана была неглубокой и не очень опасной, но крови потеряно порядочно, были задеты мягкие ткани, богатые кровеносными сосудами.

– Жить будет, – успокоил врач.

Рябова уложили на носилки. Он слабо улыбнулся нам, и его понесли к машине.

Мы вернулись в комнату Елизаветы Максимовны, где под охраной сидел Маркин. Увидев меня, он вскочил с кресла:

– Что же это, Владимир Николаевич! Как же!.. Это, знаете ли, некрасиво... Зачем?.. Мы интеллигентные люди... – Он протянул ко мне руки, зажатые в наручники, и завопил что есть мочи: – Отпустите меня!! Христом-богом прошу, отпустите! Я не хотел... Я этим ножом карандаши чинил! Отпустите!!

Не могу сказать почему, но злость на Маркина у меня прошла. Усталость заглушила все чувства. Скорее всего это была реакция на события последних часов, на ожидание, на ранение Рябова. Я как бы начал жить в двух измерениях. В одном был Маркин, дело Вышемирских, обязанность довести его до конца, и здесь я чувствовал себя беспомощным и почти безразличным. В другом – мои друзья, помощники и, конечно, Рябов. Я старался вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мы с ним встречались: помню, здоровались при встречах, справлялись о делах, как-то сидели рядом на районной партконференции, еще был приказ по управлению с благодарностью Рябову за отвагу, проявленную при задержании опасного преступника, а вот есть ли у него семья, дети, сколько ему лет – не помнил, не знал. «Почему же получается так, – думал я, – что мне известна подноготная десятков подонков, пьяниц, убийц? Почему о Маркине и Зотове я знаю больше, чем о своем товарище? Почему так?»

– Это недоразумение! – истерично продолжал Маркин. – Я не думал никого ранить... не хотел... Оказался здесь случайно... Это ошибка... Я хотел взять что-нибудь на память. – Мысль показалась ему спасительной, и он ухватился за нее. – Да-да, хотел взять какой-нибудь пустячок... Вы же в курсе, мы с Иваном Матвеевичем были друзьями, много лет знали друг друга. Я вам рассказывал, Владимир Николаевич. И супругу его, покойную Елизавету Максимовну, тоже знал...

Можно себе представить, чем он закончит речь в собственную защиту!

– Не паясничайте, Олег Станиславович, – прервал его я. – Нам известно, зачем вы явились сюда.

Он осекся и, склонив голову набок, напряженно ждал, что я скажу.

– Ваша племянница сообщила много интересного и о вашей записке и о той первой копии, которую снял для вас два года назад Юрий Вышемирский...

– Стерва! Стерва! – взвыл Маркин и затопал ногами. – Грязная тварь! Неблагодарное животное! Дрянь! Дрянь! Дрянь!

У этого брызжущего слюной, дрожавшего от бессильной ярости существа не осталось ничего общего с тем благообразным живым старичком, которого недавно я встретил в вестибюле музея. Даже аккуратная, с густой проседью бородка сейчас агрессивно топорщилась, как иголки на спине ехидны, а глаза за стеклами очков источали одну только злобу.

Маркин разошелся не на шутку. Пришлось остановить поток оскорблений.

– Поберегите эмоции, вы еще успеете выяснить отношения с племянницей, – сказал я, и он замер, снова свесив голову набок. – Что же касается пустячка, как вы, Олег Станиславович, не совсем удачно выразились, то актом экспертизы установлено, что олеографии, которые вы пытались украсть, относятся к прошлому веку, а автор их – Гюстав Доре, известный французский рисовальщик девятнадцатого века.

– Я не знал, не знал... – встрепенулся он.

– Позвольте вам не поверить. – Я взял протянутый Логвиновым лист серой бумаги. – Вот заключение, подписанное вами двадцать лет назад. Вы осматривали коллекцию и собственноручно составили этот документ. В нем работы Доре вообще не упоминаются. Между тем в любом музее для них всегда найдется самое почетное место.

– Под этим документом есть и другие подписи, – огрызнулся Маркин.

– Правильно. Коробейникова и ныне покойного Шустова. С Коробейниковым ясно: вы взяли на себя заботы по осмотру и оценке картин, и он, полностью доверяя вам, не видев коллекции, зная ее только с ваших слов, заочно подписал акт. А Шустова убедили две ваши подписи.

– Откуда вы знаете?

– Коробейников сам сообщил нам это.

– Черт бы побрал этого идиота! – Маркин почти без сил опустился в кресло. Он явно сдавал позиции. – Видели они коллекцию или нет – не вижу особой разницы. Я добросовестно определил подлинность картин, рисунков и акварелей...

– Разница есть, – возразил я. – Вы не включили в список гравюры Доре. Потому что ни Елизавета Максимовна, ни тем более Иван Матвеевич и Юрий не подозревали, что всегда стоявшие особняком от коллекции гравюры относятся к прошлому веку. Еще тогда, двадцать лет назад, у вас уже была мысль поживиться за счет коллекции Вышемирских.

– Вышемирских, Вышемирских! – передразнил меня Маркин. – Это коллекция Сомова! В крайнем случае его дочери! Но никак не Вышемирских!

В этих словах было столько неприкрытой злобы, что я невольно подумал о том, как долго, должно быть, она копилась в нем.

– Этот проходимец, баловень судьбы женился на Лизе, на девушке моей мечты, на девушке, отец которой предрекал и одобрял наш союз. Перед смертью он лично мне говорил, что спокоен, пока рядом с Лизой нахожусь я. Но тут явился Вышемирский, и все пропало. Он заморочил ей голову, стал ее мужем, стал отцом ее ребенка. А я? Мне досталась роль друга семьи! Мало того, в один прекрасный день он соизволил сделать мне замечание, что я слишком часто бываю у них дома. У них! Вы слышите?!. Я терпел, молча терпел. Потом он стал хозяином коллекции. По какому праву? По праву мужа? Он ни черта не понимал в живописи. Самонадеянный осел! Книжный червь! Для него коллекция была и осталась кучей хлама! Он держал ее как память, только и всего! А я? Я, знавший каждое полотно чуть ли не с детства, знавший каждый мазок на картинах, знавший их подлинную ценность, – я снова был на вторых ролях! Это вы называете справедливостью?! – Маркин яростно вскинул голову. – Этот человек испортил мне жизнь, искалечил меня, разрушил все надежды и планы, из-за него я стал никчемным, жалким, одиноким стариком. Я ненавижу его! Не он, а я должен был стать мужем Лизы, и коллекция по справедливости моя! Моя! Вышемирский и после смерти остался моим должником. Да, я пришел, чтобы забрать то, что должно принадлежать мне! Пусть не по закону, по совести!

– И что же подсказала вам ваша совесть? – спросил я.

– Я положил на эту коллекцию всю свою жизнь и имею на нее право!

– И потому вы заставили Юрия делать это? – Я откинул крышку чемодана, изъятого у Верещак, и одну за другой стал вытаскивать картины. – Собрание подделок – вот результат вашей деятельности.

– Моей? – оживился Маркин. – Вы уверены? Только ли моей? И вообще моей ли? Я, знаете ли, и кисти-то в руках никогда не держал. Позволительно ли мне будет в данной ситуации задать один вопрос? – Голос его окреп, в нем появились даже саркастические нотки. – Вы здесь, Владимир Николаевич, простите, чем занимаетесь? Охраной художественных ценностей или обстоятельствами смерти профессора Вышемирского? Если вторым, то какое ко всему этому имею отношение я? Вам не меня, старика, ловить надо, а этого негодяя – дружка моей племянницы – Юрия Вышемирского. Подделки – дело его рук. Два года он писал их, чтобы незаметно подменить подлинными и распродать их частным коллекционерам. Я не удивлюсь, если выяснится, что и родного отца убил именно он...

Кого-то напоминал мне Маркин? Что-то в нем было от Мендозова, и от Зотова, и от племянницы. Или они были чем-то похожи на него? Не разберешь.

– Подлинники предназначались не частным коллекционерам, а вам, Олег Станиславович, – сказал я. – Началось это действительно два года назад. Вы знали, что Вьгшемирский-младший влюблен в вашу племянницу, встречается с ней, но не обращали на это никакого внимания. Но однажды от Риты вам стало известно, что Юрий занимается живописью, и вы решили воспользоваться этим. Когда пришла вам в голову эта мысль? Может быть, во время ежегодного посещения кладбища, куда вы ходили на могилу Елизаветы Максимовны с букетом желтых роз? Ведь вы, Олег Станиславович, любили ее, продолжаете любить до сих пор. Почему же, хотя бы в память о ней, вы не пожалели Юрия, а вместо этого играли на его слабостях, ломали парню жизнь?

– Жалеть этого безвольного подонка! – воскликнул Маркин. – Да я всегда презирал его!

– Он слабовольный человек, вы правы, но не подонок, – возразил я. – Подонком хотели сделать его вы и Зотов, которого вы не знаете, но на которого удивительно похожи. Вспомните, как через Риту вы заказали ему первую репродукцию. Устроили, так сказать, эксперимент. Вы знали, что профессор не сможет обнаружить подмены подлинников копиями. Кому же удобней и безопасней сделать это, если не сыну. Оставалось убедиться в способностях Юрия как художника и переманить его на свою сторону, сделать его сообщником. Зная запросы своей племянницы, зная от нее о его материальных затруднениях, вы не сомневались, что Юрий клюнет на деньги. И он, казалось, клюнул. Не думаю, что вам легко было уговорить его на первый шаг.

– Это не ваша забота, – пробурчал Маркин.

– Вы были щедры. Убедившись, что он одаренный художник, вы поняли, что игра стоит свеч. Заплатили пять тысяч рублей. – Я подошел к стене и показал на одну из картин. – Это та самая копия. «Зима в деревне» Коровина. Единственная здесь копия, – это установлено сегодня специалистами. Подлинник находится у вас дома. Им-то вы и шантажировали Юрия, дали ему понять, что деньги заплачены недаром, что их надо отработать, что речь идет не об одной картине, а о всей коллекции. Юрий и рад был порвать с вами, но часть денег он растратил на поездки в Крым и Сочи. Денег требовала Рита, денег требовал Зотов, а обратиться за помощью ему было не к кому. Юрий нашел отговорку. Он обещал, что передаст всю коллекцию сразу, как только полностью скопирует ее. Вы верили, но и проверяли. Время от времени, посещая профессора, смотрели копии, которые делал Юрий. Шло время. Вышемирский поссорился с Ритой, стал встречаться с другой девушкой, все реже и неохотней возвращался к разговору о картинах, устроился на работу. Наверное, вы терпели бы и дальше, не деньги интересовали вас и даже не коллекция. Вы мстили, вам была приятна мысль, что сын профессора Вышемирского – вашего заклятого врага – втянут в грязную историю. Вы пользовались тем, что отец с сыном не находили общего языка, и это тоже радовало вас. Но вот две недели назад Иван Матвеевич неожиданно завел разговор о передаче коллекции в дар музею. Вы вынуждены были обещать ему собрать комиссию для осмотра картин. Долго тянуть было не в вашей власти. Проходит неделя, начинается другая. Вы ищете возможности переговорить с Юрием, но он избегает встречи, не отвечает на телефонные звонки. Идти лишний раз к профессору вы опасаетесь и посылаете к Юрию племянницу с запиской, в которой угрожаете ему разоблачением...

Маркин нетерпеливо заерзал в кресле.

– Меня, знаете ли, не интересуют переживания этого подонка...

– Хорошо, перейдем к вам, – сказал я. – Узнав от меня о смерти профессора и об отъезде Юрия, вы уверовали, что находитесь вне подозрений. Вас, как магнитом, тянуло сода, в этот дом. Кроме всего прочего, гравюры, которые не числятся в заключении, оставлять опасно. Вы ищете выхода из создавшегося положения, вам страшно, но и необходимо проникнуть в дом. И тогда вы разыскиваете Леонида Осиповича Головню. Вы решили, что бывший уголовник – самая подходящая кандидатура для исполнения вашего плана. Но сторож парка оказался честнее, чем вы предполагали. Он отказался.

При упоминании о Головне Маркин еще ниже опустил голову и больше не шевелился.

– Мы знали, что вы придете. Сегодня был крайний срок. В субботу должна была начать работу комиссия, в состав которой входили и вы, Олег Станиславович...

3

Автомашина, в которую следом за сгорбившимся Маркиным сели два сотрудника уголовного розыска, урча тронулась с места. На повороте последний раз вспыхнули ее фары, и снова стало темно.

Я стоял на веранде и смотрел в небо. Оно было глубоким, почти черным, похожим на обитый бархатом купол с блестками из фольги. Во всяком случае, так мне казалось.

– Самое время послушать пленку, – прервал молчание Сотниченко. – Как вы, Владимир Николаевич, не возражаете?

Мы вошли в дом.

Сотниченко включил магнитофон в сеть и начал заправлять пленку. Логвинов, заложив ногу за ногу, сидел у письменного стола и нетерпеливо барабанил пальцами по колену. Я знал, что его беспокоит: он был женат всего месяц, а опыт показывает, что женам требуется гораздо больший срок, чтобы привыкнуть к тому, что принято называть ненормированным рабочим днем. Я понимал и сочувствовал ему, но помочь ничем не мог: если предложу идти – он кровно обидится и будет прав.

– Готово, – сказал Сотниченко.

– Подожди, – попросил я. – Прежде попробуем вкратце восстановить события того дня. Начинай, Костя, – обратился я к Логвинову.

– Попробуем, – он перестал выбивать дробь, сложил руки на груди. – Значит, так. Утром, после того, как ушел Юрий, профессор остался один. Спустя некоторое время к нему зашел Корякин. Иван Матвеевич чувствовал себя неважно, их разговор продолжался недолго. Около двенадцати позвонил Черпаков. Договорились встретиться в половине шестого. Чуть позже к Вышемирскому пришла Оля. После встречи с ней он наверняка с нетерпением ждал сына, чтобы переговорить с ним об Оле и о ребенке, которого та ждет... Пожалуй, все.

– Примерно в половине пятого, до того как начался дождь, домой вернулся Юрий, – дополнил Сотниченко. – Следом за ним пришла Елецкая.

– Теперь включай, – скомандовал я, и Сотниченко нажал на белую клавишу.

4

– Итак, вопрос первый, – услышали мы голос Вышемирского. – Редакция журнала «Вопросы литературы» интересуется моим мнением об авангардистских течениях в литературе двадцатых годов. – С легким шипением прокручивалась пленка. – Ну, во-первых, так называемый авангард никогда не был явлением единым и целостным. Его представляли писатели, полярно противоположные по духу. С одной стороны, декадентствующие индивидуалисты, с другой – коллективисты и истинные новаторы. В основе творчества первых лежит анархо-индивидуалистическая идеология, в основе творчества вторых – использование позитивных ценностей, накопленных веками человеческого развития... – Последовало молчание. – Суховато получается. Придется отредактировать на бумаге... – Перелистав страницы книги, Вышемирский продолжил: – Показательна в этом смысле творческая судьба Маяковского, Элюара и судьбы их литературных спутников Крученых, Бурлюка, Бретона. Выход первых за пределы футуризма, сюрреализма и литературная деградация вторых, оставшихся в кругу своих псевдоноваций, представляется закономерной. Подлинные художники никогда не разрывали форму и содержание, они стремились к диалектическому единству...

На веранде послышались шаги.

– Это ты, Юра? – громко спросил Вышемирский.

– Я, – донесся из прихожей голос сына.

– Зайди ко мне...

Стукнула входная дверь, раздались приглушенные голоса, затем приближающиеся шаги.

– Ты не один?

– Это не к тебе... – Голос Юрия стал громче, очевидно, он подошел ближе. – Мне надо поговорить с тобой... Срочно.

– Вот как? Представь, мне тоже, и тоже срочно... Я хочу знать, до каких пор ты будешь доставлять мне неприятности? До каких пор прикажешь терпеть твои выходки?!

– Выходки? – не понял Юрий.

– Да, выходки! – резко сказал Вышемирский. – Сколько я помню, ты не дал мне ни минуты радости... Неужели у тебя нет ни капли жалости к отцу? Хорошо, не к отцу, просто к больному, старому человеку! Посмотри на себя, на кого ты похож: волосы растрепаны, рубашка расстегнута, от тебя за версту разит вином... Я мечтал видеть тебя сильным, умным, самостоятельным... Сколько раз я просил тебя: веди себя прилично, не забывай, чей ты сын. И что же? Ты так и живешь недоучкой, а теперь вместо глупостей начал совершать подлости! Мне стыдно за тебя! Остановись, пока не поздно, стань наконец нормальным человеком! Неужели это непосильная задача?!

– Хватит! – выкрикнул Юрий. – Я пришел не для того, чтобывыслушивать твои нотации! – Он сделал паузу и заговорил тише: – Я пришел за помощью... Постарайся понять меня...

– Понять? – Вышемирский. судя по тону, был возмущен. – Ты хочешь понимания?! Я не могу и не хочу понимать человека, который заставляет плакать девушку, которая ждет от него ребенка. О каком понимании ты просишь, негодяй?!

– Ребенка? Какого ребенка?! Тебе Оля сказала, да? Она была у тебя?!

– ...Кто-то стоит в прихожей. Посмотри, кто там...

– Ты скоро, Юра? – Это был голос Елецкой.

– Какого черта! – закричал Юрий. – Убирайся отсюда! Жди в моей комнате. – Он обратился к отцу: – Папа, я не могу тебе сейчас всего объяснить... У меня совсем нет времени... Потом я тебе все расскажу...

– У тебя нет времени, – без всякого выражения повторил за ним Вышемирский.

– Да пойми ты, наконец... меня преследуют... мне угрожают! Я запутался, помоги мне! Прошу тебя!..

– Что тебе нужно? Говори и оставь меня в покое...

– ...Мне нужны деньги. Извини, папа, но мне не к кому больше обратиться...

– Возьми, – тихо сказал Вышемирский. – Возьми и уходи. Я не хочу тебя видеть...

– Но ты должен меня понять... Я никогда и ни о чем не просил тебя. И сейчас прошу не подачки, а помощи...

– Тебе нужны деньги – возьми их, – повторил Иван Матвеевич.

Юрий заходил по комнате.

– Ты снова не хочешь понять меня... Вспомни, когда мы остались вдвоем. Мне было тринадцать. Ты помнишь, как я приставал к тебе с вопросами, со своими детскими проблемами... Тогда мне нужна была твоя поддержка, твой совет, твое сочувствие. Я нуждался в тебе, папа. Что ты сделал тогда для меня? Ты был занят работой, поглощен своими делами... А я оставался один, совсем один. Почему ты не научил меня отличать добро от зла, почему не подсказал тогда, что выбор делается не однажды, не сразу, а на каждом шагу, что воздержание от выбора тоже выбор... Тебя это не интересовало... Ты думал, мне достаточно дышать одним воздухом с тобой, чтобы избежать ошибок, думал, что те абстрактные добродетели, которые ты стремился привить мне с детства, могут помочь? «Приходи домой вовремя, веди себя прилично, будь серьезней». Разве этого я ждал? Разве с этим надо было начинать жизнь? Я делал ошибки, я пытался исправлять их сам, без твоей помощи... Это не всегда удавалось, не удалось и сейчас... Сколько раз в трудные минуты я мысленно обращался к тебе, папа, но, кроме «веди себя прилично», ничего вспомнить не мог.

Голос Юрия дрожал от волнения.

– Я любил, папа, но ты не знал этого, я вырос – ты этого даже не заметил. Ты был рядом, но между нами все время существовал барьер, через который мы не слышали друг друга... Я не виню тебя... просто то место, которое должен был занимать ты, заняли другие люди. Они толкнули меня на подлость... Я продал картину, слышишь, продал... Два года, вместо того чтобы заниматься настоящим делом, я копировал коллекцию, копировал, чтобы отдать подлинники подлецу. Ты его знаешь – это Маркин... Сейчас у меня есть девушка, есть работа, которую я люблю, есть друзья, но там, за дверью, ждут, чтобы я расплатился за свои ошибки... Мне надо отдать долг, пойми, и я не могу обойтись без тебя, без твоей помощи...

– Иди, – прошептал Иван Матвеевич.

– Тебе плохо, отец?

– Иди, сынок, – повторил Вышемирский. – Иди, все будет нормально...

– Мне стыдно просить у тебя деньги, но другого выхода нет...

– Я понимаю... Возьми там, на полке...

По звукам можно было догадаться, что Юрий сдвинул стул, влез на него и потянулся к коробке.

– ...Я люблю эту девушку. И хорошо, что у нас будет ребенок...

Вниз посыпались книги.

– ...Я скоро вернусь. Спасибо, папа...

Утихли шаги Юрия.

Наступила тишина. И только прислушавшись, можно было различить неровное дыхание профессора. Вскоре оно тоже стихло...

5

Мы молча вышли на веранду.

Небо на востоке поблекло, стало похожим на театральный задник, подсвеченный голубым прожектором. Звезды исчезли. Из глубины заброшенного сада раздавались первые робкие голоса птиц.

Я посмотрел на свисающие с яблоневой ветки качели, и мне показалось, что за секунду до этого кто-то, кого я хорошо знаю, встал с них и ушел. Ушел, не выслушав меня, хотя мне было что ему сказать.

Николай Оганесов Непохожий двойник Повесть

ОТ РЕДАКЦИИ

Молодой прозаик из Ростова-на-Дону Николай Оганесов уже знаком читателям «Смены» – в 1980 году в журнале была опубликована его повесть «Мальчик на качелях». Дебют начинающего литератора удостоился годовой премии «Смены», в Ростовском издательстве выпустили одноименную книгу. Юрист по образованию, Н. Оганесов работает в жанре остросюжетной прозы, обладающей чертами социального исследования.

ГЛАВА 1. 12 февраля

СКАРГИН

Издали по направлению к административному корпусу движутся две фигурки. С высоты четвертого этажа они кажутся неправдоподобно маленькими, но не настолько, чтобы я не узнал человека, шагающего впереди. Его ведут ко мне. Это мой подследственный Красильников. За ним, щеголяя новенькой отутюженной формой, идет сопровождающий – прапорщик. Красильников оборачивается к нему: наверное, просит не спешить, и тот великодушно укорачивает шаг. «Что-что, а просить он умеет», – думаю я с неприязнью и ловлю себя на желании отойти от окна. Но что-то удерживает на месте, оставляя в поле моего зрения движущиеся по снегу фигуры. Это не любопытство, не желание понаблюдать за человеком в тот момент, когда он тебя не видит, нет. После бесчисленных попыток понять своего подследственного, разобраться в его отношениях с убитым – Игорь Красильников обвиняется в убийстве – интерес к нему поубавился. Пришел день, когда все или почти все осталось позади. Сегодня мы, наконец, располагаем доказательствами, которые позволяют полностью восстановить картину происшедшего и окончательно отбросить то, что между собой успели окрестить «легендой Красильникова»...

КРАСИЛЬНИКОВ

Чтобы унять резь от бьющих в глаза солнечных лучей, он перевел взгляд на отвесные стены каменного колодца. Окна, окна, бесконечная череда окон. Справа, слева, впереди, сзади...

Игорь замедлил шаг.

– Не останавливаться, – мгновенно отреагировал сопровождающий.

Он полуобернулся. Обращенное к прапорщику лицо выражало крайнюю степень покорности.

– Пойми, друг, воздухом подышать хочется...

– Не разговаривать, – отрезал прапорщик, но скрип снега за спиной стал раздаваться чуть реже. Пусть маленькая, а победа.

Захотелось курить. На память пришел давний случай, когда тринадцатилетним мальчишкой поддался на уговоры приятелей и выкурил свою первую и, как оказалось, последнюю в жизни сигарету. Шел домой и мучился предчувствием нагоняя, не сомневался, что мать обо всем догадается. Мать он любил... Одинокая, в те годы молодая еще женщина, она все свободные вечера проводила в клубе медицинских работников, занималась в вокальном кружке. Но то ли не все ладилось в клубе, то ли на работе не все шло гладко, – домой чаще всего возвращалась не в духе. Бралась за шитье, за уборку, однако все валилось у нее из рук. С детства запомнил он ее прямую, негнущуюся спину, то, как неожиданно она вскакивала со стула, быстро и бестолково двигалась по комнате в своем развевающемся, пахнущем нафталином халате. В такие минуты было лучше не попадаться ей под руку: могла придраться к мелочи, отхлестать по щекам, выкрутить ухо, а то и больно ударить по голове. Вряд ли кто еще, кроме сына, знал, какой жестокой иногда становилась эта маленькая медицинская сестра из районной поликлиники. И все же Игорь любил ее...

Как и предполагал, в тот вечер она с первого взгляда угадала его состояние. Строго спросила:

– Ты курил?

Он стоял посреди комнаты, виновато понурив голову. Мать стремительно пошла вдоль стен, потом, сужая круги, стала приближаться к нему. Остановилась.

– На какие деньги ты покупаешь папиросы?

– Ребята угостили, – чуть слышно проговорил он.

– Угостили? А это что?! – Порывистым движением она вытащила из кармана халата пачку трехрублевок и, размахнувшись, резко бросила их ему в лицо. – Это что, спрашиваю?! – Зеленые бумажки, как однокрылые бабочки, зависли в воздухе и в беспорядке рассыпались по ковру. – Здесь тридцать рублей! Откуда у тебя деньги?!

Она с силой нажала ему на плечи, усадила на стул и сама села напротив. Приблизила лицо. Оттого, что зрачков не было видно, – они прятались в щелках между густо подведенными тушью веками, – ему стало не по себе.

– Я... я продал фотоаппарат... Он все равно не работал.

Приготовившись к худшему, Игорь сжался в комок. Он ждал удара, но мать неожиданно мягко провела ладонью по его щеке и шее.

– Господи, – низким, вызывавшим в нем нервную дрожь голосом сказала она. – Господи, как ты похож на своего отца.

Ладонь была маленькой и очень холодной. Игорь сидел, боясь шелохнуться, и украдкой разглядывал валявшиеся под ногами трешки.

– Я больше не буду... – готовясь расплакаться, сказал он.

Она вздрогнула. Отойдя в дальний угол комнаты, презрительно скривила губы.

— Слушай и запомни, негодяй! Если я когда-нибудь увижу тебя с папиросой, – берегись! Ты понял?!

– Понял, – едва шевеля губами, ответил он.

– Все, разговор окончен.

«А как же деньги?» – хотел спросить Игорь, но мать, взмахнув полами шелкового халата, уже вышла из комнаты. Из-за двери послышались «мощные» аккорды, которые она извлекала из старенького расстроенного пианино, и он, поминутно оглядываясь, стал торопливо собирать с ковра хрустящие бумажки – законно принадлежащую ему добычу...

Смешно: прошло больше пятнадцати лет, но курить он так и не начал. Мать уже наверняка забыла тот случай, а он, надо же, помнит.

СКАРГИН

Я вытаскиваю сигарету. Красильников не переносит запаха табачного дыма, но я закуриваю и даже испытываю удовольствие при мысли, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Сильно же изменились наши отношения за минувший месяц! Может, пока есть время, в этом стоит разобраться?

Я медленно перелистываю страницы дела. Рассматриваю протоколы, заключения экспертиз, разглядываю фотографии. Под ними моим почерком помечено: «обзорный снимок места происшествия», «узловой снимок», «снимок трупа с окружающей обстановкой»...

«А вдруг все же ошибка? – мелькает неожиданная мысль. – Не может быть, исключено, но... вдруг?!»

Это случилось девятнадцатого января. В одноэтажном флигеле, находящемся в глубине двора по улице Первомайской, был обнаружен труп гражданина Волонтира Георгия Васильевича. Сорокадевятилетний сторож районной овощебазы, свободный в тот день от дежурства, умер в результате общего отравления бытовым газом.

Рано утром, проходя мимо двери флигеля, почтальонша местного отделения связи почувствовала сильный запах газа. На ее стук никто не отозвался, и она, заподозрив неладное, вызвала техническую помощь. На место прибыла аварийная машина. Бригадир газовиков, на наше счастье, человек предусмотрительный, проник в дом, не повредив двери. Обнаружив внутри труп, он принял меры, чтобы в помещение никто не входил, и позвонил в милицию.

Прежде чем в дом вошли мы, подача газа была прекращена, и помещение основательно проветрили. Но и после этого находиться в нем продолжительное время было невозможно: все вещи, мебель и даже стены небольшой, метров семнадцати, комнаты пропитались запахом, от которого вскоре появлялась головная боль и начинали слезиться глаза.

На первых порах ничто не вызвало наших подозрений. Происшедшее представлялось несчастным случаем. Подтверждала это и поза трупа – Волонтир умер во время сна, лежа на старом, продавленном диване, и то, что Георгий Васильевич, по мнению медика, накануне смерти находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. И, пожалуй, главное на тот момент – входная дверь была заперта на крючок изнутри.

«Запер дверь, выпил лишнего, забыл выключить газ, – типичный несчастный случай, из тех, о которых еще долго будут судачить соседки, а газовики приводить в пример нерадивым хозяйкам при инструктаже». Так думали мы. Но заблуждались недолго. При исследовании ручек газовой плиты (обе конфорки были открыты до упора, но газ не зажжен, что и послужило причиной отравления) эксперт не нашел на них никаких отпечатков. Сообщение сработало, как мина замедленного действия. Не сговариваясь, мы посмотрели на аварийщика, но бригадир отрицательно покачал головой: нет, к ручкам он не притрагивался. Значит, следы пальцев стер не он. Но никто другой до нашего приезда в дом не входил! Первым высказался инспектор Сотниченко: это самоубийство, обставленное таким образом, чтобы после смерти на кого-то пало подозрение в убийстве. Так можно поступить из мести, сводя счеты...

– Не совсем обычный способ, согласен, – сказал он, – но теоретически возможный.

Версия продержалась ровно столько, сколько понадобилось его коллеге Косте Логвинову, чтобы вполне резонно возразить:

– Если уж навлекать подозрение, то на конкретное лицо. Где же записка, письмо, хоть какой-то намек... И потом – он не стал бы запирать дверь изнутри.

Крыть было нечем, и пусть Логвинов не произнес слово «убийство», оно словно повисло в воздухе. Похоже, все мы подумали об одном и том же: исключив несчастный случай, а за ним самоубийство, остается предполагать худшее…

К девяти медленно и как-то нерешительно над городом взошло тусклое солнце. Сумерки нехотя отступили под его неяркими косыми лучами, и непонятно было: утро ли это, или вечер, за которым снова наступит ночь.

Я стоял во дворе и, выдыхая из легких остатки «воздуха», которым успел надышаться в доме Георгия Васильевича, занимался рекогносцировкой. Я не случайно воспользовался военной терминологией, ибо в самом деле чувствовал себя как на поле боя после газовой атаки. Так или иначе, пора было приниматься за дело, и я приступил к разведке.

Двор был похож на длинный и узкий школьный пенал. Флигель Волонтира – небольшая мазанка с одним наглухо закрытым ставнями окном – находился в торце. Напротив, в другом конце двора, теснились хозяйственные постройки. С двух других сторон, параллельно друг другу, стояли два дома-близнеца: двухэтажные, дореволюционной постройки здания с так называемыми архитектурными излишествами на наружных стенах. Один из близнецов, слева от меня, пустовал: людей выселили, окна заколотили досками. Сквозь отвалившуюся местами штукатурку торчали ребра дранки, а подъезды, обращенные внутрь двора, зияли немыми бездонными дырами... Картина, одним словом, невеселая. Слегка припорошенные снегом кучи мусора, битого стекла дополняли ее и делали почти мрачной. Впрочем, жителей второго дома этот пейзаж скорее всего радовал: в самом ближайшем будущем им тоже предстояло покинуть неуютный двор и переехать в новые квартиры...

Мои праздные размышления прервал Логвинов. Он вышел из подъезда и, ежась в своем коротком замшевом пальто, показал большим пальцем вверх, что означало: «Есть новости, и неплохие». Повинуясь его зазывным жестам, я вошел в подъезд.

– Четвертая квартира, – сказал Костя и стал быстро подниматься на второй этаж.

Нужная нам квартира была рассчитана на три семьи: рядом с кнопками звонков значились фамилии жильцов. Логвинов провел меня в большую квадратную комнату, где нас встретила худенькая, ниже среднего роста женщина лет тридцати.

– Ямпольская Елена Борисовна, – представил ее инспектор и тут же попросил: – Елена Борисовна, повторите, пожалуйста, этому товарищу все, что рассказывали мне.

Женщина посмотрела на меня темными печальными глазами, прошла к окну и присела у письменного стола.

– Хорошо, – сказала она, кутаясь в пуховый платок, и мне показалось, что она греется от света настольной лампы. – Спрашивайте.

– В котором часу вы легли спать? – спросил Костя.

– В половине третьего, – без всякого выражения ответила она.

– Почему так поздно?

– Работала. – Ямпольская, видно, не отличалась особой разговорчивостью, и Логвинов пришел ей на помощь:

– Елена Борисовна – переводчица. Вчера принесли работу на дом. – И, обращаясь к ней, уточнил: – Я вас правильно понял?

Облокотившись о подоконник, я стоял метрах в трех от письменного стола и почему-то не мог отвести взгляд от рук женщины: на них сквозь тонкую кожу проступала сетка кровеносных сосудов.

– Я болею, – объяснила она. – Работа срочная. Меня попросили... Около двух ночи, – продолжала Елена Борисовна, видимо, желая быстрее закончить тяготивший ее разговор, – я подошла к окну. Во дворе увидела Игоря Михайловича Красильникова...

Я перехватил быстрый Костин взгляд. Позже он объяснил, что первый раз Ямпольская назвала Красильникова только по имени, теперь же к имени прибавилось отчество. Расхождение, казалось бы, незначительное, но уже спустя сутки я понял смысл этой разницы.

– Вы сказали «около двух», а точнее? – спросил Костя.

– На часы я не смотрела. – Поколебавшись, Елена Борисовна добавила: – Легла я в половине третьего, а видела его за полчаса до этого, не больше.

– Вы подошли к окну случайно или что-то привлекло ваше внимание? Шум, какие-то звуки?

– Я подошла к окну случайно.

«Побольше бы таких случайностей, – подумал я. – В этом деле они вот как нужны!»

– Красильников вышел из флигеля, – напомнил Логвинов.

– Да, из флигеля.

– Вы не ошиблись? Может, он просто стоял рядом?

– Нет, я видела, как он захлопнул за собой дверь.

Мы переглянулись. К тому времени было установлено, что смерть Волонтира наступила между тремя и пятью часами ночи. В два из его дома вышел Красильников. Это было уже кое-что!

– Квартира Красильникова в вашем подъезде? – поинтересовался я.

– На первом этаже.

Минут через десять, оставив Логвинова у Ямпольской, я стоял у двери квартиры № 1 и жал на кнопку звонка, под которой в стандартной рамочке значилась фамилия Красильникова И. М.

Щелкнул замок. Я представился растрепанной темноволосой женщине с заплывшими от сна глазами, и меня впустили в забитый хламом коридорчик. Входная дверь захлопнулась. Мы оказались в кромешной тьме. Сначала я натолкнулся на подвешенное к стене корыто, потом на ощупь определил тумбочку с керогазом. Когда моя спутница открыла дверь в комнату, я увидел еще и разобранный на зиму велосипед и детские санки.

– Лампочка перегорела, – сообщила женщина, и я почувствовал исходящий от нее запах спиртного. – Красильникова – это я, зовут Тамара. Проходите, пожалуйста.

Прежде чем воспользоваться приглашением, я кивнул в сторону второй двери, имевшейся в прихожей, и спросил, кто живет по соседству.

– Теперь уже никто. – Она махнула рукой. – Видите, бумажка приклеена. Опечатано. Жила Нина Ивановна. Два дня назад умерла. Вчера похоронили. Наследников нет, вот домоуправление и опечатало...

Мы вошли в комнату. Здесь царил тот же хаос, что и в прихожей. Стол, накрытый плюшевой, потерявшей свой первоначальный цвет скатертью, был завален немытой посудой, какими-то коробками, банками из-под солений, детскими игрушками. Сервант с облезлой полировкой, телевизор, резная дверца шифоньера, почти все, что находилось в комнате, покрывал заметный слой пыли.

– Напрасно беспокоитесь. – Красильникова смахнула со стула грязное полотенце и села, придерживая рукой расходящиеся полы халата. Она явно принимала меня за участкового. – Охотников на ее каморку днем с огнем не сыщешь, да и дом у нас на слом намечается, сами знаете, последние дни доживаем.

– У вас двухкомнатная? – спросил я.

– Двухкомнатная. – Красильникова зевнула, прикрыв рот пухлой ладонью. – В одной тринадцать метров, в другой девять. Нас четверо прописано: я, муж, дочка и отец – он сейчас у своей сестры гостит. По всем законам нам трехкомнатная положена.

На столе рядом с кастрюлей валялся потрепанный сборник задач.

– А дочь где? – спросил я.

– К тетке отвезла на пару дней. – Не вставая, Тамара потянула за шнурок, свисавший над подоконником. Вьетнамская соломка, сворачиваясь в рулончик, рывками поползла вверх. В окно проник рассеянный свет. Из полутьмы возникли розовые, накатанные серебрянкой стены. Они сделали комнату еще неуютней.

– Сколько же сейчас времени? – спохватилась Красильникова.

– Начало десятого, – подсказал я.

– Ого! – Она всплеснула руками, поправила сбившуюся на бок прическу и осталась сидеть в прежней позе. – Так что вы хотели? Я вас слушаю.

Я сообщил, по какому поводу пришел. Тамара выслушала, понимающе покачивая головой, и высказала свое отношение к смерти соседа:

– Так ему, алкашу, и надо. Допился, значит? Предел-то должен быть, как вы считаете?

Обмен мнениями на таком уровне меня не устраивал.

– В котором часу ваш муж возвращается с работы? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Раз на раз не приходится. Он оптик. Мотается по городу, ищет дефицитные стекла, оправы...

– А вчера он когда вернулся?

– Вы что ж, думаете, он с этим алкашом, с Волонтиром, пил? – Тамара, тяжело опустила голову и начала перебирать бахрому на скатерти. – Может, и пил, кто его знает... А насчет работы, так он вчера вообще не ходил, отпросился. – Она криво улыбнулась: – Шампанского купил, водки «Пшеничной» две бутылки...

Что они делали со спиртным, я спрашивать не стал: у ножки стола стояла батарея пустых бутылок.

– Часто пьете?

– Вчера повод был, – объяснила Тамара. – Восемь лет, как мы с Игорем поженились.

Ну и жизнь! Вчера праздновали годовщину свадьбы, вчера же хоронили соседку, ночью убит другой сосед. Не многовато ли событий за такой короткий срок?

– Значит, вчера была годовщина вашей свадьбы, и по этой причине ваш муж отпросился с работы?

– Да нет, я же говорила, у нас соседка, Щетинникова, умерла. Нина Ивановна. Родственников у нее нет, Игорь и взял на себя хлопоты. В похоронное бюро ездил, машину заказывал, место на кладбище оформил... Жалко старушку. Тихая была, безобидная. Болела часто. Игорь ей все путевку хотел выбить, чтобы поехала, подлечилась в санатории на старости лет. Да вот не получилось, не успел. Он ее очень уважал...

По известной причине меня интересовало все, что прямо или косвенно касалось Красильникова, тем более что речь шла о вчерашнем дне. Я продолжал расспрашивать Тамару, и она, пусть без особого энтузиазма, исчерпывающе отвечала на мои вопросы. На это, думаю, тоже были свои причины: она не сомневалась, что сосед умер по собственной неосторожности, и принимала мой визит как необходимую в таких случаях формальность. Кто знает, как сложился бы наш разговор, если бы она знала то, что я: Волонтир был убит.

– Вчера ваш супруг так и не вышел на работу?

– Нет, – ответила Тамара. – С утра – в похоронное бюро. В начале второго Нину Ивановну на кладбище повезли. Игорь тоже поехал. Через час вернулся и лег спать. Намотался за день, устал. А я с Наташкой к отцу поехала.

– Вы говорили, что дочь у тетки, – вставил я.

– Ну да, сестра отца и есть тетка, – удивилась она моей бестолковости. – Я же говорила, что отец у сестры гостит. Наташу я там оставила, а домой вернулась с папой, пригласила его на годовщину, отпраздновать. Сколько же времени было, дайте сообразить. – Она закатила свои подернутые сонной поволокой глаза, стараясь вспомнить, как мне показалось, больше для себя, чем для меня. – В шесть мы приехали. Точно, в шесть. Будильник еще зазвонил. Я его на шесть поставила, чтобы Игоря разбудить.

– Он еще спал?

– Нет, проснулся. Сбегал в магазин за шампанским. Потом они с отцом в шахматы сели играть, а я на скорую руку мясо поджарила, салат приготовила. Все было тихо-мирно. Сели, выпили, и тут Игорь завелся... – В этом месте рассказ Тамары прервался. С ее лица сбежало полусонное выражение. Она уперлась взглядом в пространство и на некоторое время забыла о моем присутствии. Несколькими днями позже я узнал, с чем это было связано, но тогда поторопился и попал впросак, начал активно выспрашивать, что там у них произошло, отчего «завелся» Игорь, и она, отмахнувшись, осадила меня: – Ничего, ничего. Все это совершенно не касается... – Ее темные, круглые, как маслины, глаза так и не обрели прежнего умиротворенного выражения. Она стала отвечать нехотя, с видом человека, вынужденного поддерживать беседу, в то время как его самого одолевают совсем другие мысли. Да так оно в действительности и было. Невидимая стена выросла между нами: по одну сторону осталась она со своей жизнью, своими заботами, по другую – я, посторонний человек, докучающий ей своими вопросами.

– Вы еще долго сидели за столом? – спрашивал я.

– Нет. В восемь я уже легла спать.

– Отец остался у вас?

– Нет. Ушел.

– А муж?

– Тоже вышел куда-то.

– Кто из них ушел раньше?

– Отец.

Не скажу, чтобы наш прежний разговор протекал так, как хотелось, но такая перекличка через стену нравилась мне еще меньше.

– Так вы не знаете, куда ушел ваш супруг?

– Не спрашивала.

– А когда он вернулся?

– В двенадцать ночи.

– Вы точно помните?

– Точно, точно.

Это противоречило показаниям Ямпольской и, как любое противоречие, должно было быть устранено. Я потребовал, чтобы Тамара уточнила, каким образом ей стало известно точное время возвращения мужа домой. С ее слов, ночью она проснулась от шума и увидела в соседней комнате Игоря. Спросила спросонья, который час. Он ответил: «Не слышала, гимн только что отыграли». Потом разделся и лег спать.

– И больше не вставал?

– Нет. Он спит у стенки... Я бы проснулась.

– Скажите, а вы сами радио слышали? – поинтересовался я.

– Нет, не слышала.

– И на часы не смотрели?

– Не смотрела.

Противоречия как не бывало. В два ночи Игорь был во дворе, у дома Волонтира, а вернувшись домой, попытался обзавестись алиби, обманул жену. Факт сам по себе значительный!

– Ну, а что, если он вас обманул, Тамара? – спросил я.

Красильникова недоверчиво посмотрела на меня:

– А зачем ему врать?

Случалось, мне задавали вопросы и посложнее. Но я промолчал.

Мы вышли в коридор. Здесь было по-прежнему темно.

– А лампу надо бы вкрутить, – сказал я. – Есть у вас запасная?

Тамара не заставила просить дважды. Она молча принесла стул, поставила на него табурет, и я кое-как взгромоздился на это шаткое сооружение. Туда не доставал свет, падающий из открытой настежь двери, но кое-что все же было видно. На потолке рядом с крученым шнуром электропроводки серым пятном выделялся след руки. Это было ребро ладони и четкий отпечаток большого пальца. На всякий случай я осмотрел и лампу. Все остальные действия были продиктованы чистым любопытством, уверенности, что поступаю правильно, не было. Я вытащил из кармана носовой платок, обернул им лампу, осторожно выкрутил ее и спрятал в карман. Затем, нагнувшись, перехватил из Тамариной руки новую, упакованную в гофрированный картон и вставил ее в патрон. Загорелся свет.

Рискуя сломать себе шею, я спрыгнул с табурета, наскоро попрощался с хозяйкой и вышел в подъезд. Здесь, не в силах тянуть с осмотром своего трофея, развернул платок. На толстом слое пыли, покрывавшем верхнюю, узкую часть лампочки, отпечатались следы чьих-то пальцев. Но не это было самым интересным. Глянув на свет, я убедился, что не зря лазил под потолок: внутри стеклянной колбы венчиком дрожал неповрежденный вольфрамовый волосок. Лампа была исправной!

ГЛАВА 2. 19-23 января

ТИХОЙВАНОВ

Федор Константинович проснулся в пять утра. Проснулся неожиданно, разом, будто кто-то толкнул его в плечо. Не разобравшись, вытянул руку. Рядом никого не было. Пустота.

Он повернулся на спину. Раскладушка отозвалась тонким, неприятным скрипом. Из темноты проступили смутные, с нарушенными пропорциями контуры мебели. Они изменили комнату, сделали ее неузнаваемой. Тихойванов сложил руки под затылком и долго вслушивался в тишину. Постепенно она наполнилась звуками: на холодильнике громко тикал будильник, в трубах урчала вода, из соседней комнаты доносились едва различимые шорохи – там спали дочь и внучка.

Федор Константинович вздохнул. Третий день продолжалась пытка, иначе он создавшуюся ситуацию не воспринимал, третий день как заведенный вставал в семь утра, кормил внучку завтраком, провожал в школу, до полудня шатался по городу, чтобы не возвращаться к погруженной в трагическую немоту Тамаре. В половине первого встречал Наташу, готовил с ней уроки, а к вечеру, доведенный до предела изматывающей атмосферой недоговоренности, садился у телевизора и, уставившись невидящим взглядом в экран, прислушивался к шагам слонявшейся из угла в угол дочери. Старался не обращать внимания на ее угрюмое лицо, на красные от недосыпания веки, по-старушечьи поджатые губы... Горе не красит, да и добрее не делает, это понятно, однако терпеть молчаливый и оттого особенно тягостный нажим становилось невмоготу. Он знал, чего добивается Тамара, чего ждет: хочет, чтобы он надел свои ордена, медали и при полном параде пошел по инстанциям выручать зятя. Ну нет, козырять заслугами он не намерен...

Никогда не питавший к зятю ни любви, ни особой симпатии, Федор Константинович все же не считал его преступником и был в полном смысле ошарашен новостью: заехал на часок в среду проведать внучку, и вдруг словно обухом по голове: Игорь арестован, обвиняется в убийстве! Подумать только: его зять убийца! Игорь, муж его дочери, убил Жорку Волонтира! В уме не укладывается!

Тихойванов, не мигая, смотрел в черный прямоугольник окна. За крестовиной рамы, сплюснутый неровностями стекла, висел холодный диск луны. Федор Константинович хотел повернуться на бок, но вспомнил про отзывающиеся на каждое движение пружины и остался лежать на спине. «Восемь лет, – подумал он. – Это началось восемь лет назад...»

Он работал на железной дороге, водил по стране тяжелогруженые составы и по неделе, а иногда и больше не бывал дома. После смерти жены долгие отлучки не тяготили его, Тамара росла самостоятельной девочкой, заканчивала школу, за нею присматривала соседка, навещала сестра. Правда, с некоторых пор он стал замечать в дочери перемены, но относил их на возраст и был уверен, что рано или поздно Тамара сама, без подсказки поговорит с ним по душам. Такой момент пришел. Однажды поздно вечером она ворвалась в дом, не сняв пальто, бросилась на кровать и зашлась в рыданиях. Из ее сбивчивых, путаных слов он понял, что произошло несчастье. Под утро Тамара притихла. Прикрыв ее одеялом, он оделся и пошел к железнодорожному вокзалу – в том районе проживал Игорь Красильников...

Нет, человек, ставший мужем его дочери, никогда не был ему близок. Не был и не мог стать. Впервые он подумал об этом еще тогда, восемь лет назад, ранним февральским утром, стоя в полутемном коридоре, куда его впустили, предварительно изучив в дверной глазок...

Он стоял и смотрел в большое овальное зеркало, висевшее на стене. Наверное, надо было отвернуться, но он как завороженный продолжал смотреть на полноватого, круглолицего парня, который неуклюже подпрыгивал на одной ноге в соседней комнате. Волнистые волосы падали ему на глаза; от волнения Игорь – Тихойванов догадался, что это был он, – никак не мог попасть в брючную штанину и, только опершись о спинку стула, наконец надел брюки. И хотя, наблюдая эту сцену, глядя на нелепо приплясывающую фигуру, Федор Константинович каким-то образом, косвенно, что ли, надеялся унизить обидчика дочери, получилось наоборот: униженным почувствовал себя. Может быть, в ту минуту родилась неприязнь к будущему зятю? Или чуть позже, когда Игорь пригласил войти в комнату, освещенную малиновым абажуром, предложил сесть на диван, а сам остался стоять, прислонившись к оклеенной темно-красными обоями стене, как посторонний, как зритель, ожидающий начала представления. Светлана Сергеевна, мать Игоря, тоже была в комнате. Тоже стояла. Сбоку, почти за спиной гостя. Скрестив руки на груди. Тихойванову недвусмысленно давали понять, что чем короче будет визит, тем лучше. Даже настенные часы с длинным раскачивающимся маятником, казалось, говорили о том же: «Чужой в доме, чужой в доме». Игорь успел что-то шепнуть матери, и теперь его принимали за просителя. «Даже позицию выбрали, – подумал Федор Константинович. – Сынок в лоб, мамаша с фланга». Ему захотелось, не медля ни секунды, встать и уйти, но дома ждала Тамара. Кто-кто, а он знал, как она будет смотреть на него, когда он вернется.

– Я пришел, – излишне громко начал он, но спазма, сдавившая горло, мешала говорить, и он глухо закончил: – Вы... вы и так знаете...

Последовала короткая пауза, заполненная размеренным ходом тяжелого маятника.

– Простите, я не совсем понимаю, – хорошо поставленным голосом сказала Светлана Сергеевна. – Собственно, чего вы от нас хотите?

От того, как неудачно он скомкал первую фразу, как холодно и спокойно задала свой вопрос Светлана Сергеевна, как подвернула «от нас», объединяя себя с сыном, Тихойванову с прежней силой захотелось уйти, ничего не объясняя, не произнося больше ни слова.

– Моя дочь ждет ребенка, – все так же глухо сказал он.

– И какое отношение к вашей дочери имеем мы?

– Она ждет ребенка от него. – Он показал глазами на стоявшего в стороне Игоря.

– Вы уверены? – надменно подняв ниточки бровей, спросила Светлана Сергеевна. – У вас, что же, есть доказательства?

Последняя фраза обожгла Тихойванова.

– Вы мне не верите? – Голос его дрогнул.

– А почему мы должны вам верить? – парировала Светлана Сергеевна.

– Спросите у своего сына, – сказал Тихойванов, и они оба посмотрели на Игоря. Он стоял с отсутствующим выражением, но, очевидно, матери его вид о чем-то все же говорил.

– Если даже так, – неуловимо изменив тон, сказала она. – Допустим, что так... Предположим, что вы говорите правду и ребенок на самом деле от него. Что меняется? Не пойму, вы, что же, насильно хотите женить моего сына на вашей дочери? Это же, простите, бред! Вы уверены, что она поблагодарит вас за такое сватовство? – Она тонко рассчитала силу своих аргументов. Федор Константинович растерялся. Он видел, как неслышно подошла к нему Светлана Сергеевна, как опустилась рядом и, подавшись к нему, заглянула в глаза.

– Я понимаю ваше состояние, сочувствую вам... Я ни в коем случае не оправдываю сына... Раз уж так получилось, давайте лучше вместе подумаем, что можно сделать практически. – Издали, словно она говорила в подушку, Федор Константинович услышал: – Я медицинский работник... У меня есть знакомые среди врачей, и, наверное, они не откажутся помочь вашей дочери... ничего страшного, обезболивающий укол...

– Замолчите, – пересилив себя, громко сказал он и заметил, как отшатнулась от него Светлана Сергеевна. – Я пришел не клянчить... Я не собираюсь заставлять вашего сына жениться... Если бы Тамара не любила... Она плачет... – Он встал с дивана и тут же испытал облегчение, словно сбросил с себя тяжелый груз. – А вы что молчите, молодой человек? Вам нечего сказать? Или вы тоже надеетесь на обезболивающий укол?.. Ты, кажется, в университете учишься?

Игорь кинул быстрый взгляд в сторону матери.

– Давайте обсудим спокойно... – Федор Константинович остановился у двери. – Я действительно учусь в университете, на втором курсе и только потому... понимаете... – Он снова коротко посмотрел на мать.

– Размазня! – зло бросила она. – Я снимаю с себя всю ответственность. – Круто повернувшись, Светлана Сергеевна вышла.

– Что ты собираешься делать? – спросил Федор Константинович. – Ты ее любишь?

– Конечно, конечно... – Игорь, оглядываясь на дверь, за которой скрылась мать, взял гостя под локоть. – Как бы вам поточнее сказать... все не так просто... – И когда Тихойванов решительно отвел руку, он неожиданно твердо пообещал: – Даю вам слово, все будет хорошо. Я поговорю с Тамарой, мы все решим, и сегодня же, нет... завтра я приду к вам...

На улице, подставляя холодному ветру свое разгоряченное лицо, Федор Константинович думал о том, что теперь сможет успокоить дочь. «Парень не так уж плох, – решил он. – Сказал, что любит. Это главное. А если что и показалось, что ж – люди, они разные». Не чувствуя подстерегавшей его опасности, он восстанавливал в памяти слова Игоря и вдруг ощутил внутренний холодок от мысли, что перелом в разговоре произошел как раз после вопроса об университете. Не раньше. Вспомнил и уже по-другому оценил и обещание Игоря, и молчание Светланы Сергеевны, и их быстрые, как ему теперь показалось, многозначительные взгляды. Вся сцена у Красильниковых предстала в ином свете, свете беспощадном, не оставлявшем места иллюзиям. «Неужто струсил? Побоялся, что пойду в университет жаловаться?» Не хотел верить в эту дикую мысль, запретил себе даже думать об этом, но неприятное ощущение, как будто прикоснулся к чему-то мокрому и скользкому, уже не покидало его... Неделю спустя на свадьбе, глядя на счастливое Тамарино лицо, на возбужденное, улыбающееся лицо Игоря, Тихойванов ненадолго забыл о своих сомнениях, вместе со всеми кричал «горько» и даже целовался со свахой. В середине вечера слово взял сокурсник Игоря, серьезный очкастый паренек в строгом сером костюме. Заметно волнуясь, он говорил о дружбе, о том, что такого товарища, как Игорь, поискать, что все ребята на курсе уважают его, а преподаватели ставят в пример. Он говорил длинно, гости слушали вполуха, зато Федор Константинович не пропустил ни слова, угадывая за банальностью слов искреннюю, неподдельную доброжелательность – то самое, в чем так нуждался сам...

А через полгода Игорь заявил, что бросает университет. Отговаривать было бесполезно. Он сказал, что скоро станет отцом и должен содержать семью. Внутренним чутьем Федор Константинович угадал, что дело не в ребенке, которого ждет Тамара, однако истинную причину понять не мог. Это была вторая загадка, правда, ответ на нее вскоре нашелся. Как-то, вернувшись из очередного рейса, он зашел к Светлане Сергеевне и застал у нее Игоря.

– Знаете, что надумал ваш сынок? – поздоровавшись, спросил он. – Хочет уйти из университета.

Игорь утопал в диване, закинув ноги на стул. Светлана Сергеевна кроила себе платье.

– Игорь – взрослый человек, – сказала она, возясь с выкройкой.

– Позвольте, но зачем в таком случае было поступать? Ведь второй курс заканчивает, и успеваемость хорошая...

Светлана Сергеевна втянула носом воздух.

– Вы не обижайтесь, Федор Константинович, – сказала она, – но почему от вас вечно пахнет керосином?

К его щекам прилила кровь.

– Я, между прочим, на железной дороге работаю...

– Ах, да! – Она взяла в руки большие портняжные ножницы.

– И это не керосин...

– Ну, все равно... – Светлана Сергеевна начала резать по отмеченной линии. – Так чем вы недовольны? Игорь не собирается тунеядствовать. Я через знакомых подберу ему работу.

– Так это ваша затея?

– Во-первых, не моя, – возразила Светлана Сергеевна. – Игорь сам принимает решения, и вам об этом хорошо известно. – Это был скрытый намек на брак с Тамарой. – Во-вторых, не вижу причин для беспокойства. – Переменив тон, она резко обратилась к сыну: – А ты чего молчишь? Язык отнялся? Почему я должна из-за тебя нервы трепать? – Она не уточнила, но было ясно, с кем ей не хочется их трепать. Игорь опустил ноги со стула.

– Да поймите вы, университет мне ничего не дает.

– Как не дает? – растерялся Тихойванов.

– А так. Кем я оттуда выйду? Рядовым биологом! И буду куковать в какой-нибудь задрипанной лаборатории на сто двадцать рублей. Эти деньги я и сейчас заработаю, хоть завтра. И вообще, как говорили классики: лучшим каждому кажется то, к чему он имеет охоту.

– Но ведь ты шел на биологический, потому что выбрал эту профессию! Разве не так?

– Конкурс там был небольшой, вот и пошел. – Игорь переглянулся с матерью. Она состроила гримасу, мол, я-то тут при чем, и склонилась над выкройкой. – Скоро у нас будет ребенок, мне надо...

– Вы с Тамарой не нуждаетесь, – перебил его Федор Константинович. – Если вам не хватает моей зарплаты, скажите, я с книжки сниму.

– Что вы все на деньги переводите, – огрызнулся Игорь. – Не в них дело.

– Тогда в чем? Объясни по-человечески!

– Не хочу выбрасывать четыре года коту под хвост – вот в чем. Не нужно мне высшее образование, не нужно – и все!

– А что нужно? – Тихойванов встал, натягивая на голову фуражку. – Ты даже толком не знаешь, какую работу уготовила тебе мамочка через своих знакомых, а уже... Эх, ты! – Он посмотрел на стоящую спиной к нему Светлану Сергеевну. – Ладно, пошел я...

Его не удерживали.

Через месяц Игорь уже работал в клубе медработников осветителем сцены. Возвращался поздно, по полдня отсыпался, отчего в квартире стараниями Тамары постоянно царили полумрак и тишина. Вечерами к Игорю приходил новый его приятель, они о чем-то подолгу шептались, нередко распивали бутылку вина и уходили. А вскоре Игорь попался в краже. Вместе с дружком, подобрав ключи к двери радиокружка, похитил оттуда магнитофон «Темп».

Дом погрузился в траур. Зять несколько дней пропадал неизвестно где, а Тамара стала искать оправдания поступку мужа. Была тут и маленькая зарплата, и доверчивость Игоря, и вероломство друзей, а потом она робко намекнула, что часть вины падает и на отца: почему не общался с Игорем, почему замкнулся, не помог советом...

Уголовного дела не возбудили: Федор Константинович возместил стоимость магнитофона. На работе ограничились профсоюзным собранием. Игорь уволился и три месяца нигде не работал. Сидел дома. Встречая тестя в промежутках между рейсами, делал непроницаемое лицо, говорить о своих планах избегал. Молчала и Тамара. Однажды Федор Константинович не выдержал и высказал вслух все, что накопилось. При упоминании о брошенном университете, о краже, о том, что нельзя без конца сидеть дома, Игорь покраснел, а Тамара встала и пошла к двери.

– Если тебе жалко денег, не давай! – сдерживая слезы, крикнула она и, перед тем как захлопнуть дверь, добавила: – Сами проживем!

– Да разве я об этом? – оторопел Тихойванов. Он опустился на стул, потянул за ворот рубашки. Оторванная пуговица покатилась по полу, стукнулась о плинтус и, перевернувшись в воздухе, упала у его ног. Игорь осторожно, словно обходя опасную зону, прошел мимо и тоже вышел.

Тамарино «сами проживем» ранило больнее всего. «Сами» означало она и Игорь, – ОНИ. ОНИ и ОН – два враждебных лагеря. ИМ Федор Константинович не был нужен. Ни Игорю, ни Светлане Сергеевне, а теперь и дочери, Тамаре, тоже. Кому же тогда?

Он ушел к сестре. Ушел, в глубине души надеясь, что дочь придет за ним, позовет обратно, извинится. Но минул день, за ним другой, потом еще и еще. Через две недели Федор Константинович сам пошелна Первомайскую. Там ничего не изменилось. Его постель и вещи стояли нетронутыми. Тамара у себя в комнате кормила ребенка.

– Если хочешь, борщ на плите, – сказала она через плечо.

Он побыл минут пятнадцать и ушел, так и не дождавшись разговора по душам. Это был окончательный разрыв, хотя отношения с тех пор внешне не стали ни хуже, ни лучше...

ВОСКОБОЙНИКОВ

Начальник отдела кадров овощной базы Воскобойников смотрел в синюю карточку и скучно, без выражения читал:

– Волонтир Георгий Васильевич, русский, беспартийный, образование неполное среднее, не женат, детей не имеет, инвалид второй группы, проживает по улице Первомайской, дом сто пять.

Продолжая держать карточку перед собой, он поверх очков посмотрел на Сотниченко, не то закончив, не то сделав паузу.

– Это все? – спросил инспектор.

– Почти, – отозвался кадровик. – Взысканий не имел, благодарностей тоже.

– Вы лично его хорошо знали?

– Вроде неплохо. – Воскобойников отложил карточку с анкетными данными. – Восемнадцать лет здесь работаю, а Волонтир пришел на базу в пятьдесят шестом, так что сами считайте.

– Вот вы сказали, что он инвалид...

– Георгий Васильевич хромал на левую ногу. Врожденное это у него.

Сотниченко сделал пометку в блокноте.

– Как он зарекомендовал себя по работе?

– На его-то должности? – Воскобойников скупо улыбнулся. – «Пост сдал, пост принял» – вот и вся премудрость. – Он посмотрел на инспектора, точно проверяя, удовлетворяет его ответ или нет.

– А подробней? – спросил тот.

– Подробней? Можно и подробней. Было два случая. Первый раз, лет шесть назад, попался он на мелком хищении, пытался вынести с базы мешок с тепличными огурцами. Дружинники задержали. Судили его товарищеским судом. Больше в кражах не замечался. А в прошлом году снова судили, за употребление спиртных напитков в рабочее время.

– Ну, вот, а говорите, не зарекомендовал, – упрекнул Сотниченко.

– Пить он, конечно, не перестал, – продолжал кадровик. – А вот систему изменил. День стоит трезвый, но перед окончанием смены одну-две бутылки вина, как правило, оприходует. И не придерешься: отработал человек, имеет право, тем более держал себя в рамках.

– Он что, каждый день пил?

– Ну, каждый день я его не видел. Георгий Васильевич выходил через двое суток на третьи. А что прикладывался часто, это точно. Что было, то было. Позавчера, к примеру, тоже.

– Восемнадцатого?

– Дайте сообразить... Да, восемнадцатого. Вечером.

– Скажите, а с чего он пил? Повод, может, какой? С горя или, может, радость у него была? Не интересовались?

– Минуточку. – Воскобойников развернулся вместе со своим вращающимся креслом, запустил руку в сейф и вытащил оттуда папку. Перелистав бумаги, он протянул инспектору пожелтевший с краев лист. – Обратите внимание на дату.

Это была автобиография, написанная Волонтиром в пятьдесят шестом году. Неровными, далеко стоящими друг от друга буквами он указал год и место своего рождения, сведения о родителях, другие данные. Среди прочих была строчка: «В 1949 году привлекался по 58-й статье, но дело прекратили».

– Любопытный документ, – сказал Сотниченко, закончив читать.

– Знаете, в чем его обвиняли? – Воскобойников снова надел очки. – В пособничестве оккупантам. Но до суда дело не дошло. Установили, что немцам он не помогал. В сорок третьем ему было всего пятнадцать лет.

– И вы полагаете, что эта история...

– Не совсем, – перебил Воскобойников и откинулся на спинку кресла. – У Волонтира был старший брат, Дмитрий. Четыре года назад его судил военный трибунал, и наш Георгий Васильевич выступал на процессе свидетелем. Дмитрия приговорили к высшей мере наказания.

– В чем он обвинялся?

– В измене Родине. Во время войны Дмитрий Волонтир служил в зондеркоманде, участвовал в массовых расстрелах мирного населения.

– Понятно, – не совсем уверенно проговорил Сотниченко. – Простите, а откуда у вас столь обширная информация?

– Я участвовал в процессе. Общественным обвинителем.

– Значит, вы считаете, что суд над старшим братом так сильно подействовал на Георгия Васильевича, что он запил?

– Утверждать не могу, но хотите верьте, хотите нет, пить он начал после процесса над братом. Это точно.

Некоторое время сидели молча. Воскобойников спрятал папку в сейф.

– Еще вопрос, – нарушил молчание Сотниченко. – Почему вы посоветовали обратить внимание на дату автобиографии?

– В пятьдесят шестом Георгий Васильевич скрыл, что у него есть брат, – сказал Воскобойников. – После процесса это было бы невозможно. О суде над Дмитрием знали все, весь город...

ТИХОЙВАНОВ

Стараясь производить как можно меньше шума, он встал, скатал матрац, сложил раскладушку и поставил ее за дверь. В прихожей подогрел воду, тщательно выбрился, надел свежую рубашку. С галстуком пришлось повозиться, обычно его завязывала сестра, а здесь, в гостях, Тамара, но дочь он будить не хочет, а сестра была далеко, в другом конце города, скорее всего тоже еще спала.

Тихойванов подошел к зеркальцу над умывальником. На мутной поверхности отразилось серое, перечеркнутое глубоким шрамом лицо, седые, зачесанные назад волосы. Федор Константинович поправил галстук. К левому лацкану пиджака были приколоты три орденские планки, соединенные в одну колодку. Он было потянулся, чтобы снять их, но, подумав, оставил. Обмотался теплым шарфом и, взвалив на плечи тяжелое драповое пальто, вышел.

Было еще очень рано, не больше половины седьмого. К нему ненадолго вернулось ощущение бессмысленности того, что собирался предпринять. «Ну что мне скажут в милиции? — подумал он. — Что идет расследование? Я и так это знаю. Зачем же идти, отрывать людей от работы? Чтобы выполнить долг, ублажить дочь?» Часом раньше квартира, а теперь и подъезд, пустой и гулкий, показался ему чужим Он успел отвыкнуть от холодной в любое время года глубины лестничных пролетов, от запаха сырости, который не исчезал ни зимой, ни летом, и даже сейчас, при температуре ниже нуля, им было пропитано все от подвала до чердака. «Когда же мы вселились сюда, в этот дом? — подумалось ему. — В тридцать девятом? Ну да, летом тридцать девятого!» В памяти совершенно отчетливо всплыл тот бесконечно далекий солнечный июльский день. Листва. Пронзительно синее небо. Отец, молодой, с пушистыми буденновскими усами, с пустым рукавом, заправленным под узкий кожаный ремень Он ловко орудовал одной рукой, легко подхватывал с телеги узлы, перебрасывал их на спину и нес в квартиру, где одуряюще пахло свежей побелкой и столярным клеем...

Федор Константинович вышел из подъезда. Постоял, задумчиво глядя на легкую, стлавшуюся по земле поземку. Небо заметно посветлело. Черными кляксами висели на деревьях вороньи гнезда. С веток срывались комки снега. Они беззвучно падали вниз, рассыпаясь на лету искрящейся серебряной пылью

Тихойванов прошел через темный тоннель подворотни и не спеша двинулся вдоль улицы Ему вспомнилось, как однажды, кажется, это было на Первое мая, в сорок первом, они с отцом вышли во двор, и обомлевшие от неожиданности мальчишки, разинув рты, уставились на орден Боевого Красного Знамени, привинченный к отцовской гимнастерке... Как он тогда завидовал отцу! В свои восемнадцать, как и все сверстники, мечтал о подвигах, о большом, полезном для Родины деле, с нетерпением ждал возможности проявить себя так же геройски, как отец в годы гражданской... Кто мог предполагать, что с того последнего предвоенного Первомая пройдет несколько месяцев и его вместе с другими ребятами с их двора будут провожать на призывной пункт...

Отец храбрился, до последней минуты глядел орлом, а когда наступило время прощаться, крепко обнял одной рукой и прошептал на ухо тихо, почти просительно: «Береги себя, сынок. Ты у меня один». Играла гармонь, ей вторили гитара и мандолина — странное сочетание, но никогда, ни до, ни после, Тихойванов не слышал музыки выразительней и прекрасней...

С их двора уходило шестеро. Провожающих было раз в десять больше. Среди пацанвы между прочими крутился и Жорка Волонтир. Он провожал старшего брата, Дмитрия. Ненадолго свела их война, Волонтира и Тихойванова, на неделю, пока везли на формирование; война и развела. Через много лет Федор Константинович узнал, что воевали они не по разным воинским частям, а по разные стороны фронта...

В сорок шестом Тихойванов вернулся в город. Отца к тому времени уже три года как не было в живых. Осталось только неотправленное письмо, датированное сорок третьим. Письмо это по доброте душевной, а может, в силу какой-то особой инвалидской солидарности сберег безногий сапожник из мастерской в двух кварталах от дома. Он появился в жизни Федора Константиновича так же внезапно, как и исчез: прикатил на своей гремучей тележке, пристально, с любопытством и завистью рассматривал ордена и медали, пока читалось письмо, а потом скупо рассказал, что зимой сорок третьего оккупационные власти выселили жильцов их дома и отец перебрался в сапожную мастерскую, откуда через неделю и взяли по доносу как участника и героя гражданской войны. Через час он уехал, отталкиваясь от пола деревянными валиками, и больше Тихойванов его не встречал: дверь в мастерскую оказалась заколоченной, никто не мог сказать, куда делся хозяин. До сей поры Федор Константинович так и не избавился от мысли, что сапожник был единственным человеком, который знал, что скрывалось за обычными в общем-то отцовскими приветами и пожеланиями бить врага до победного конца, — кроме этого, в его последней весточке ничего не было...

Трудно ему пришлось в те первые месяцы. Из крепких сосновых досок он сколотил себе нары, раздобыл чайник и набитый морской травой матрац, выменял на барахолке примус. Успевая за день отработать полную смену в депо и отсидеть несколько часов за книжками в библиотеке института инженеров железнодорожного транспорта, куда поступил учиться заочно, он приходил домой только ночью, чтобы, укрывшись потрепанной шинелью, ненадолго забыться перед новой сменой. Так продолжалось до сорок седьмого. Весной он познакомился с Машей — худенькой стеснительной девушкой из соседнего цеха. Самым приметным в ее лице были огромные карие глаза... Весной она пришла к нему и осталась с ним навсегда... Спустя год родилась маленькая черноглазая Тамара. Ей не исполнилось и пяти, когда случилось непоправимое: после короткой, с непонятным латинским названием болезни Маша умерла. Позже он узнал, как переводится на русский слово «канцер», но разве это имело хоть какое-то значение? Он помнил себя сидящим у белой больничной койки, помнил незнакомое восковое лицо на казенной подушке, шепот нянечек за спиной и неотвязную, прилипчивую мысль, что жизнь на этом кончилась.

Аннушка, сестра, взяла ребенка к себе. Сказала мягко, но решительно, что так будет лучше и для него и для девочки. Федор Константинович не возражал: с дочерью или без нее, все равно он оставался один. Совсем один, если не считать Машиной фотографии в скромной картонной рамке. Застенчиво улыбаясь, она смотрела на него со снимка, и он, живой, завидовал ей, потому что там, куда она ушла, не испытывают ни отчаяния, ни безысходности, ни одиночества — всего, что, оставшись один, испытывал он. Он глох от звонкой тишины пустой квартиры. Ночами уходил во двор, но и там мир замыкался плоскими, неровно обрезанными крышами, куском неба и темными, без единого огонька окнами. В одну из таких ночей пришло решение взять дочь к себе. Несмотря на уговоры сестры, он настоял на своем и забрал девочку. Зная его характер, Аннушка скрепя сердце примирилась, поставив единственным условием, чтобы на время своих рейсов он оставлял племянницу у нее... Так и зажили вдвоем. Тамара росла, с каждым годом становилась все больше похожей на мать, разве чуть пошире в кости, покрепче. Глядя на ее розовое личико, на прыгающие за спиной тугие косички, слушая ее смех, он с удивлением обнаружил, что в отцовской своей любви обрел новый источник душевных сил, и корил себя за легкость, с которой однажды согласился расстаться с девочкой. Время побежало незаметно: школа, родительские собрания с восторженными похвалами и «последними предупреждениями», были проводы в пионерские лагеря со слезами под духовой оркестр, прием в комсомол, окончание школы, и вдруг, в один день, бег времени оборвался. Это был день, когда он познакомился с Игорем...

Игорь... Федор Константинович до сих пор не мог сказать о зяте ничего определенного; так за восемь лет и не постиг его характера. «В войну, пожалуй, проще было, — подумал он. — Не то что за восемь лет, за считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, и доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово — война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, собственно, изменилось с тех пор? Разве перестали люди зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое: хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе — не тело, а душу»...

Тихойванов стоял у входа в парк. Слева на фоне снега густым частоколом стояли голые, темные от влаги деревья, справа, разбрызгивая из-под колес желтоватую кашицу, сновали машины. Времени в запасе было много. Он свернул в аллею. Приостановился у скамейки, вытащил из кармана папиросы. С верхушки акации тяжело слетела сорока. Она спланировала на снежный наст, вытоптанный птичьими лапками, повела бусинками глаз в его сторону и, молниеносно клюнув, лениво взлетела.

Федор Константинович прикурил, спрятал спичку в коробок и присел на скамейку...

ГЛАВА 3. 12 февраля

СКАРГИН

Поставив себе целью скрупулезный анализ этого, как мне думается, не совсем обычного дела, размышляя о причинах, толкнувших Красильникова на преступление, я задаюсь вопросом: а стоит ли сейчас, когда расследование практически закончено, копаться в интимных переживаниях Тихойванова, его отношениях с зятем и дочерью, тем более что подробности этих отношений стали известны не сразу, а по мере того, как росло ко мне доверие Федора Константиновича, то есть сравнительно недавно. Решающей роли его показания не сыграли, обстоятельств убийства непосредственно не касались, и все же без них общая картина была бы неполной, а отдельные аспекты дела вообще остались бы неизвестными... Впрочем, не буду забегать вперед, попробую восстановить сумятицу первых дней, когда знакомство с тестем Красильникова еще не состоялось и перед нами одна за другой возникали проблемы, требующие скорейшего разрешения.

Утром девятнадцатого января после допроса Тамары Красильниковой я стоял у флигеля Волонтира и ломал голову над своей находкой. Мысли мои текли приблизительно по такому руслу: кто-то, чье имя мы пока не знаем, был заинтересован, чтобы в прихожей погас свет, и на один-два оборота выкрутил лампу из патрона. Как способ обеспечить темноту в помещении оригинально: стоило выкрутить ее совсем, и жильцы заинтересовались бы, кто выкрутил да зачем, а так и без слов ясно — перегорела. Но кто был этим любителем потемок? Красильников? Тамара? А может, их покойная соседка Щетинникова? И, главное, зачем? Ну, темно в прихожей, ну и что? По-моему, довольно глупо, но кому-то это показалось не только разумным, но и необходимым! Тем январским утром я пришел к выводу, что в деле образовался загадочный узел с местом действия «прихожая Красильниковых — Щетинниковой». Чтобы внести хоть какую-то ясность, инспектору Сотниченко было поручено собрать сведения о причине смерти Нины Ивановны Щетинниковой.

Около пятнадцати часов Логвинов доложил результаты своей встречи с Харагезовым, заведующим ателье «Оптика», в котором работал Красильников. Тот подтвердил, что восемнадцатого Игорь с его разрешения не вышел на работу. Характеризовал он Красильникова с самой лучшей стороны.

К шестнадцати часам стали известны результаты вскрытия трупа.

А чуть позже я получил заключение дактилоскопистов. Оно занимало пятнадцать страниц машинописного текста, зато выводы уместились в несколько строк, что, несомненно, подчеркивало их категоричность: отпечатки пальцев, обнаруженные на поясном ремне убитого, на спинке стула в его комнате, на клеенке, полностью совпадали с отпечатками пальцев Красильникова. Кроме того, криминалисты дали заключение об идентичности волос Красильникова с волоском, найденным на трупе убитого. На лампочке — пальцы того же Красильникова. На осколках бутылки, найденной в куче мусора во дворе, четкие отпечатки Красильникова и Волонтира.

Показания Ямпольской, Харагезова, Тамары Красильниковой были запротоколированы и приобщены к делу.

Чудеса оперативности продолжались еще некоторое время. В шестнадцать сорок я вынес постановление об избрании меры пресечения, а немного погодя получил санкцию прокурора на арест Красильникова Игоря Михайловича...

Спустя восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица и поморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...

Я тушу сигарету о донышко пепельницы. Подхожу к окну и смотрю вниз. Треть двора уже убрана от снега. На месте, по которому прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около нуля. Солнце светит щедро, в полный накал, и здесь, в кабинете, становится даже жарко.

Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с внешней стороны окна. Стало быть, скоро они войдут в пропускник, и минут через пятнадцать-двадцать Красильников будет здесь войдет, поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и начнется то, что я с полным основанием могу считать поединком, борьбой, схваткой. Я не оговорился, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых опасных преступлений — убийстве, и человек, чей поступок вот уже четыре недели я стараюсь познать объективно, всеми доступными ему средствами мешает этому, уходит от ответственности, подсовывает мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, а полуправда еще хуже лжи, так как ложь — это отрицание и от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей. Да, наши отношения действительно были похожи на поединок: я нападал, он защищался, я ловил на противоречиях, он их избегал, а если попадался, то в качестве трофея мне доставался обрывок, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, тем не менее сегодня мне известна и общая композиция этого полотна и почти все детали. А вот тогда...

На первом допросе Красильников отрицал все подряд: ничего не видел, ничего не знаю, у Волонтира не был. Я понял, что стремительное начало осталось позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное завершение дела, а кропотливая, многотрудная и малопродуктивная работа.

Для начала я ознакомил его с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.

— Она лицо заинтересованное, — сказал Игорь невозмутимо и вроде даже со вздохом облегчения.

Что-то в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному.

— Почему вы так считаете? — спросил я. — У вас есть основания?

Он замялся, но, как и следовало ожидать, уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой:

— О таком вообще-то вслух не говорят... Ну, да в моем положении стесняться не приходится... в общем, встречались мы с ней, в близких отношениях были... Не так давно поссорились. Она, естественно, злится, вот и наговаривает. Так я думаю.

— Со зла, значит?

— Со зла... — Подумав, он добавил: — А возможно, ошиблась. Сами посудите, ночью видела, в два часа. Тут не такое причудится, тем более, она женщина с фантазией... — Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. — Длинная это история, гражданин следователь. С прошлого года тянется. Все получилось стихийно: встретились как-то утром, я предложил прогуляться, с этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, вот я и не устоял... Только вы уж того... у меня семья, ребенок...

Вызывать Елену Борисовну для очной ставки с Красильниковым, честно говоря, не хотелось, но другой возможности проверить его показания не было. Я выписал повестку.

Она долго крепилась. Отвечала на вопросы коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он отвечал ей снисходительной улыбкой, но не щадил, рассказывал об их отношениях открыто, почти грубо, и, наконец, Ямпольская, старавшаяся держать себя в руках, не выдержала:

— Как же тебе не стыдно! — И, отвернувшись от него, твердо сказала, обращаясь ко мне: — Я настаиваю на своих показаниях! Не знаю, какое это имеет для вас значение, но девятнадцатого, около двух ночи, он вышел из дома Георгия Васильевича. Ошибка исключена! Я видела его собственными глазами.

Красильников демонстративно повернулся к ней боком.

— Что скажете? — спросил я.

— Пока эта девушка... — Он умышленно подчеркнул слово «девушка», произнес его желчно, с издевкой, и я заметил, как Ямпольская вздрогнула, словно ее ударили по лицу. — ...пока эта девушка здесь, — повторил он, — я не скажу ни слова! Не был я у Волонтира, ничего не знаю! — И прибавил, переходя на крик: — Пусть она убирается!

Я не стал задерживать Ямпольскую. Она наспех расписалась в протоколе и выбежала из кабинета.

Очная ставка закончилась, а у меня еще долго оставался осадок, так бывает, когда сталкиваешься с чем-то не до конца понятным и оттого кажущимся значительным, важным. Меня удивила позиция Красильникова, ибо двумя днями раньше, еще в ходе первого допроса, после того, как я ознакомил его с некоторыми соображениями экспертов, между нами было заключено нечто вроде временного перемирия: он перестал спорить с очевидным и, признавшись, что встречался с Волонтиром в ночь на девятнадцатое, выдвинул свою версию происшедшего. Да, он приходил к Георгию Васильевичу, да, они распили с ним бутылку водки. Ничего особенного в их встрече нет, соседи и жена могут подтвердить, что время от времени они выпивали вместе — это не преступление. Сидели до двух ночи, а потом он ушел домой. Почему поздно? Так вышло, и тоже не в первый раз, бывало, засиживались и дольше. Никаких особых дел между ними не водилось, просто болтали о том о сем, время и пробежало незаметно. Ни ссоры, ни драки не было, разошлись вполне мирно.

Я счел, что для первого раза этого достаточно, и прервал допрос. Для меня было важно, что он отказался от тактики тотального отрицания и признался: у Волонтира был, пил с ним, ушел в два ночи.

И вот два дня спустя, на очной ставке с Ямпольской, он взялся за старое. Что это: непоследовательность? Расчет? Наивность? А может, он все еще питал надежду, что все обойдется, что Ямпольская, потрясенная встречей с бывшим возлюбленным, не найдет в себе сил повторить в его присутствии свои показания? Или испугался, что она проговорится о чем-то более важном? Последнее соображение встревожило меня не на шутку. Между тем не прошло и часа, как Красильников взялся устранить противоречие.

— Понимаете, хотелось досадить этой старой деве, — сказал он, когда я вызвал его на повторный допрос. — Я ведь не собираюсь отказываться от своих слов...

Оставалось поверить ему на слово, тем более что голова и без того пухла от вопросительных знаков. Была, например, еще загвоздка: крючок, на который дверь волонтировского флигеля запиралась изнутри. Аварийщики, первыми прибывшие на место, утверждали, что дверь была заперта и что бригадир открыл ее, поддев крючок проволокой.

Красильников наверняка догадывался, почему при встречах с ним я не затрагиваю эту немаловажную деталь.

— Волонтир закрыл за мной дверь, — твердил он. — Сами подумайте, не мог же я накинуть крючок и выйти из запертого дома!

В чем, в чем, а в логике ему отказать было трудно. Раз дверь заперли изнутри, значит, после ухода Красильникова Георгий Васильевич был жив и здоров.

На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток запереть дверь, находясь снаружи. Девять попыток не принесли результатов. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника. Красильников, насколько нам известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался. Мы стояли на морозе у флигеля и чувствовали себя, как герои известной сказки, забывшие волшебные слова «сим-сим», и простояли бы еще долго, если бы один из понятых не предложил принципиально другой способ. Все следующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Оказалось, надобности в дверном зазоре вообще не было. Стоило закрепить крюк перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как он от сотрясения падал и попадал прямо на скобу. Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, оказались пророческими. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи, причем с завязанными глазами.

За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников твердо решил воспользоваться своим правом на отказ от дачи показаний

— Дверь заперли вы, — говорил я. — Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента

Он молчал.

— Между вами и Волонтиром произошла ссора?

Молчание.

— Вы подрались?

Игорь не проронил ни слова.

— На трупе Волонтира найден волос, — продолжал я. — Экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит? — Я сделал паузу. — Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, но пора понять, Красильников, что против вас имеется достаточное количество улик, и молчание в данном случае работает против вас. Подумайте об этом...

КРАСИЛЬНИКОВ

Со дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы. Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов. Пока перебирал подробности, обдумывал отдельные реплики следователя, смаковал свои удачные ответы, было терпимо. «Что, взяли?! — отводил он душу, оставаясь один. — Черта с два! Я так просто не дамся!» Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного — тоже привязан к делу, тоже мучается, — Игорь радовался мелким своим победам, но проходил час-другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный, нестерпимый страх, и не было от него спасения. Да, он боялся, и, как бывало всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, испытывал неодолимое желание смягчить вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. Это и было всего опасней. В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следствием, с его делом...

Вот по стене пробежала тень облака. На четвертом этаже открылась форточка. С крыши сорвалась сосулька и разбилась на множество осколков. Это отвлекает, об этом и надо думать. Его обострившийся за последние недели слух уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены?! Может, галлюцинация? Он прислушался, нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы поддразнить, напомнить о существовании другого мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно сильно: сытная, вкусная еда, музыка, женщины; там было место случайностям, риску, возможности выбора. Он с тоской представил себе улицу, пешеходов, шум транспорта. Пришли мысли о деньгах. Нет, он любил не их, он любил чувствовать себя платежеспособным. Всегда, везде, в любое время дня и ночи при тебе должны быть деньги, и чем больше, тем лучше, спокойней и безопасней. Однако сейчас он испытывал совсем иное, сейчас хотелось подержать в руках хотя бы пятерку. Помять ее, услышать хруст бумаги, увидеть ее цвет.

«Рассказать бы Алику, ни за что не поверил бы», — усмехнулся он про себя, вспомнив заведующего ателье «Оптика» Харагезова, — молодого, лет тридцати, парня, успевшего в свои годы обзавестись небольшим брюшком, солидными залысинами и строгим начальственным взглядом. Он всегда нравился Красильникову: серьезный, немногословный, внушительный. Хотелось бы со временем походить на него, занять такое же положение...

Их отношения с заведующим были до поры официальными, но теплыми — тот тоже отличал Игоря среди других, — а с ноября прошлого года стали приятельскими. Как-то, проходя мимо его столика, Алик небрежно бросил:

— Ты свободен, Красильников? Зайди, разговор есть.

В небольшом, уставленном полированной мебелью кабинете он выкатил на него свои выпуклые немигающие глаза и спросил, беззвучно барабаня подушками пальцев по пластику стола:

— Как работается?

— Не жалуюсь, — ответил Игорь.

— Зарплата устраивает?

— Как сказать? Лишних-то денег не бывает, сами знаете.

— Та-а-к. — Харагезов перестал стучать пальцами, подвинул к нему пепельницу и пачку «Мальборо». — Закуривай, не стесняйся.

— Спасибо, не курю.

Алик смерил его изучающим взглядом.

— Отдельно работать хочешь? — спросил он внезапно.

Предложение было настолько неожиданным, что Красильников смог только кивнуть в знак согласия.

— Не тебе объяснять, что это дает. Постараешься — через год-другой на машину накопишь, не будешь зарываться — и на гараж в придачу. Ты парень свой, потому и предлагаю, — польстил Алик. — У меня в управлении свой человек есть. Так что шевели мозгами, ты мужик сообразительный...

— Сколько? — стараясь не выдать своего волнения, спросил Игорь.

— Мне лично ничего не надо, — развел руками Харагезов. — Мы люди свои. А вот того человека отблагодарить не мешает, еще пригодится. — Он перевел взгляд на запертую дверь кабинета. — Ну, я думаю, тысячу... Как считаешь? — И сам же ответил: — Меньше неудобно, не тот уровень...

Пришлось побегать за этой тысячей! Деньги со сберкнижки снимать не хотел, то был неприкосновенный запас, о котором не знала ни одна душа. Шестьсот кое-как наскреб. Остальные занял у Волонтира. Через день принес деньги Харагезову. Алик покрутил в руках конверт, но считать не стал. Сунул его в ящик стола и пообещал:

— В январе переселишься. Раньше не надейся. Все. Иди работай...

«Сколько же ему тогда перепало? — подумал Красильников. — Пятьсот как минимум. Это не пятерка! А может... может, весь кусок между пальцев застрял?!» Такой вариант пришел ему в голову впервые. Как это он раньше не сообразил? Конечно, Харагезов надул, и сейчас, в эти самые минуты, когда его ведут по тюремному двору с заложенными за спину руками, кто-то другой сидит в небольшой, уютной мастерской на его, Красильникова, месте. «А деньги присвоил Алик и радуется, что меня посадили... Ну нет, погоди радоваться, скотина, за мной не заржавеет, я тебя выведу на чистую воду, дай только выбраться отсюда. Ты еще сам мне приплатишь!»

До сих пор он почти не думал о работе в «Оптике». Выходит, лучше было не вспоминать — одно расстройство! Взятка, отданная заведующему, чтобы тот перевел его на самостоятельную работу, где можно было развернуться, заколачивать на свой страх и риск, ни от кого не зависеть, пропала впустую. Нет ни денег, ни места, а есть камера, невкусная, пресная пища, и вместо развлечения окно в стене — горизонтально расположенная полоска неба, по которой, если повезет, раз в день пробежит край облака... Были перспективы, планы были, программа на будущее. Мечтал начать новую жизнь с Танькой — студенткой пединститута, с которой вот уже полгода встречался тайком, — мечтал уехать с ней к морю, купить машину, дом где-нибудь в Крыму, в Сочи, у чертей на куличках. Все реально, осуществимо, даже средства имеются, и вот из-за недоразумения, случайности все полетело в тартарары. Вместо теплого моря — тюрьма, следователь, допросы.

Хорошо, дали время подумать, не то — позорный провал с первой минуты. Подготовлен не был, рассчитывал, что смерть спишут на несчастный случай: включил, пьянчуга, газ и заснул, забыв зажечь спичку. И вдруг арест! Спасло чудо, простая, но спасительная мысль: только они двое знают, как было на самом деле. Волонтира, второго, нет в живых, иначе не взяли бы. Значит, он один! Это и выручило. Еще не зная противника, он сумел перехитрить его, сумел вывернуться...

Так уже было однажды. Двенадцатилетним мальчишкой увязался с компанией взрослых ребят. Они снисходительно терпели его присутствие, решали какие-то свои, недоступные ему проблемы. Ему захотелось во что бы то ни стало доказать, что он по праву находится в их компании. Когда проходили мимо заправочной станции, между старшими возник разговор о том, по какому принципу действует бензонасос. Он поотстал, крадучись подошел к колонке и нажал на большой красный рычаг. Бесцветная пахучая жидкость тугой струей ударила в асфальт, в солнечных лучах загорелись бензиновые брызги, и вскоре по всей улице разлилась огромная лужа. Завороженный этим зрелищем, он упустил момент для бегства: его сгреб какой-то мужчина и потащил в детскую комнату милиции. По дороге расплакался, просил отпустить, а когда понял, что не поможет, стал лихорадочно искать выход. В детскую комнату вошел уже с готовым решением. Глядя прямо в глаза строгой женщине, одетой в синюю милицейскую форму, сказал, что его подучили старшие, и выложил все, что знал о ребятах: их имена, фамилии. Можно, конечно, назвать это и предательством, но разве его самого не предавали? Еще как! Взять хотя бы Ленку! Ну что он ей плохого сделал? Мало того, что подглядывала, выслеживала, наблюдала за каждым шагом, так и в прокуратуре все выложила, истеричка! Дежурила она, что ли, у окна?! Кто ее за язык тянул? Мстит! Утопить хочет! Сколько раз убеждался, что рассчитывать можно только на себя, ни в ком другом уверенности быть не может... Ну, ничего, плевать, он выдержит. Не все потеряно. Еще посмотрим, кто кого, гражданин следователь, посмотрим!

И что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на его губах.

СКАРГИН

Итак, через три дня после ареста Игорь признал себя виновным в убийстве. С его стороны это был совсем не глупый, а возможно, и единственно правильный ход: во-первых, доказательства вины слишком серьезны, чтобы пренебрегать ими, а во-вторых, как шахматист, сознательно жертвующий фигурой, он пошел на это из стратегических соображений, признался в малом, чтобы скрыть большое. «Легенда» о неосторожно совершенном убийстве была настолько складной и глубоко продуманной, что, явив нам будто бы четкую картину происшедшего, фактически не приблизила к истине, а сделала ее еще недостижимей.

— Я виноват, — «изливал душу» Красильников. — Виноват и не снимаю с себя вины. Но, гражданин следователь, войдите в мое положение: кому хочется ломать себе жизнь... Ведь как оно было. Позвал он меня к себе. Я не в настроении был, пойду, думаю, развеюсь. Ну, захватил с собой бутылку. У него тоже бутылка была. Ну, и напились, что называется, до чертиков. Гляжу, Жора с ног валится. Подтащил его к дивану, уложил и уходить уже собрался, да черт дернул — чаю захотелось попить. Выпью, думаю, тут чашечку, чтобы жену дома не будить, время-то позднее. Подошел к плите, открыл конфорку. Спичек под рукой не оказалось. Стал искать. Нашел в комнате коробок. Вернулся к плите, открыл другую конфорку, — про ту, первую, видно, забыл. Чиркнул спичкой, она не зажглась, сера отлетела. Я в коробок, а он пустой, в нем всего одна спичка и была. Ну, разозлился, опять по комнате стал искать. Не нашел. Смотрю на часы, а на них уже два часа ночи. Пора, думаю, домой бежать. Ну и побежал, а про газ-то и забыл начисто. Такое только спьяну могло случиться. И ведь что интересно, не пил никогда водки этой проклятой в таком количестве. Шутка ли, по бутылке на брата пришлось. У кого мозги не затуманятся... — Он продолжал в том же духе и, если бы я не остановил, пожалуй, перешел бы на актуальнейшую по нашим временам тему о вреде алкоголя.

— Коробок куда дели? — спросил я.

Он пожал плечами, мол, кто ж его знает.

— В квартире Волонтира, в метре от газовой плиты, мы обнаружили пять коробок спичек. — Я не сомневался, какой услышу ответ, и не ошибся.

— Чужой дом, как и чужая семья, потемки, — ответствовал Красильников. — Трезвым я бы тоже нашел. Да и чай, был бы трезвым, вряд ли стал разогревать, какой же чай в два часа ночи...

Довод сколь простой, столь и лишенный намека на правду: спички лежали на виду, только слепой мог их не заметить. Честное слово, по мне, лучше бы он продолжал отпираться.

— А бутылки из-под водки куда исчезли?

— Одну выбросил, другую домой отнес, думал, может, в хозяйстве пригодится. Помыл и под стол поставил, там она и лежит, наверно.

— Отпечатки пальцев на ручках плиты тоже случайно стерли?

— Нет, не стирал, — невозмутимо ответил он. — А что, нет отпечатков? Может, смазались?

— Да нет, не смазались. На пластмассе отпечатался рисунок ткани, которой были стерты следы. Как вы это объясните?

Он сделал недоумевающие глаза:

— А вы не ошиблись? Должны быть следы, я же открывал конфорки...

ГЛАВА 4. 24-30 января

ЯМПОЛЬСКАЯ

Следователя интересовали ее отношения с Красильниковым. А что она могла сказать, если сама до сих пор не знала, какое место в ее жизни занимает Игорь? Одно дело — думать, что между ними с самого начала все было зыбким, неопределенным, и совсем другое — вслух говорить об этом посторонним людям. Кто, например, поверит, что целых полтора года, живя бок о бок в одном доме, они почти не замечали друг друга?

Большую часть дня она проводила на работе, в научно-исследовательском институте, где работали ее друзья, подруги, а в келью — так она называла свою комнату в общей квартире — возвращаться не торопилась. Изредка приглашала к себе сослуживцев, но только изредка, потому что быстро уставала от шума и музыки. Происходило это скорее всего оттого, что музыку и шумные вечеринки любил Славик, ее бывший муж, с которым она развелась несколько лет назад. Когда в результате размена въехала в свою «келью», ей еще долго не верилось, что в квартире может быть так тихо. Она ценила обретенный покой, оберегала его и, хотя не уклонялась от новых знакомств, шла на них не слишком охотно. И все же... все же она кривила душой, утверждая, что вовсе не замечала Игоря. Пожалуй, чуть-чуть выделяла его среди соседей, он ей немного нравился, только это скорее настораживало, чем привлекало ее...

Познакомились они в августе. Лена спешила на работу. Вышла из квартиры, полезла в сумку, чтобы спрятать ключи, неосторожно зацепилась за дужку очков, и они, мелькнув в воздухе, ударились о ступеньку и упали в лестничный пролет. Она бросилась вниз. Игорь стоял с очками в руках и рассматривал клеймо на дужке.

— Итальянские, — сказал он и сделал шаг навстречу. — Моменты свиданий, уважаемая соседка, между прочим, самые великие моменты в жизни.

Она спросила:

— Это, кажется, Козьма Прутков?

Он ответил:

— Какое это имеет значение? Важно, что сказано про нас с вами.

— Вы в этом уверены? — осведомилась она и протянула руку, чтобы взять очки, но он спрятал их в карман.

— Пойдемте. Я звезд с неба не хватаю, но стекло вставлю. — И снова идиотская присказка: — Не нам, господа, подражать Плинию, наше дело выравнивать линию. — Это был опять Прутков, которого Игорь знал почти наизусть.

Отважившись на что-то, в чем еще не отдавала себе ясного отчета, она решила: «Задержусь ненадолго». А спустя полчаса, узнав, что у Игоря выходной, подумала: «У меня три отгула, надо же когда-нибудь их использовать».

— Сколько я вам должна? — спросила она, когда он вышел из ателье с отремонтированными очками

— Нисколько, — отмахнулся Игорь. — Пройдемся, если не возражаете.

— А если возражаю? — И хотя что-то в ней протестовало против столь стремительного сближения, она все же пошла, обманывая себя тем, что поступает так из невинного желания поболтать и Игорь, конечно, понимает это и подыгрывает ей. В общем, есть возможность развлечься, почему же не воспользоваться? Что она, монашенка-отшельница? И так, кроме института и своей «кельи», ничего не видит...

На набережной было очень жарко. Игорь предложил сходить в кино. Она не возражала, но сеанс только начался, впереди была уйма времени. Не сговариваясь, они направились к стоянке катера, переехали на другой берег, прошли сквозь забитый до отказа пляж и спрятались от палящего зноя на затененной террасе кафе.

«Он специально привел меня сюда», — догадалась она и ощутила, как смутным предчувствием перемен шевельнулась в ней безотчетная радость. Настроение слегка омрачалось подозрением, что участвует в игре, правила и весь ход которой заранее продуманы ее спутником, но лишь слегка, и постепенно ей удалось отвлечься.

— Хорошо здесь, правда? — спросил он.

«Да, очень», — хотелось ответить ей, но вместо этого она спросила:

— Скажите, только откровенно, вы еще там, в подъезде, решили привести меня сюда?

Игорь подвинул к ней бокал с шампанским

— За умных женщин, — сказал он. — Не хочу форсировать событий, но вы давно мне нравитесь...

— Итак, за умных женщин, — закончил он и залпом выпил шампанское.

Она сделала несколько мелких глотков, опустила бокал, потом передумала и выпила до дна. Шампанское было неправдоподобно холодным.

На обратном пути они завернули в тенистую рощу у обочины шоссе. Едва оказались под деревьями, Игорь, шедший сзади, обнял ее и рывком повернул к себе. Его лоб был покрыт мелкими бусинками пота, уголки рта чуть заметно вздрагивали. Захотелось расслабиться, подчиниться его воле, но внезапно вернулось ощущение, что все происходящее заранее продумано Игорем: кафе, шампанское, роща в стороне от дороги... Лена уперлась руками ему в грудь. Он отошел, прислонился к стволу дерева и, глядя поверх ее головы, не делалпопытки приблизиться.

От душного, насыщенного запахами трав воздуха кружилась голова. Деревья отбрасывали пятнистую, пронизанную солнцем тень.

Она вплотную подошла к нему и провела ладонью по щеке.

— Не надо, прошу тебя, — сказала она. — Ничего хорошего не выйдет, поверь... Я старше, я знаю...

— Не надо меня успокаивать. — Он по-прежнему глядел мимо нее.

— Вот и хорошо. — Она пошла к причалу, обрывая на ходу высокие стебли пожухшей за лето травы.

На катере к ней вернулось хорошее настроение. Шутила, смеялась. Особенно ее смешил «морской волк» — средних лет мужчина, стоявший у штурвала в тельняшке, коротких «тропических» шортах и лихо заломленной фуражке с выщербленным лаковым козырьком. На набережной она вытащила из сумки билеты и сказала, подстраиваясь под прежний тон их разговора:

— Ты, конечно, оскорблен, но не пропадать же билетам...

— Пойдем? — обрадовался он

Лена кивнула.

Они вошли в темноту зала — сеанс уже начался, — вслепую, натыкаясь на подлокотники, пошли по проходу, нашли свободные места. Как только опустились в кресла, Игорь крепко и уверенно обнял ее.

Потом был полупустой зал, залитый желтым электрическим светом, красное, клонящееся к закату солнце, снова билетная касса, еще один сеанс, неожиданная луна при выходе из кинотеатра, озноб — она почему-то мерзла, — поездка на такси в новый микрорайон, где она на цыпочках вошла в незнакомую квартиру...

Поздно вечером она сидела на тахте у открытой балконной двери и наблюдала за Игорем. Вот он встал, подошел к серванту, вытащил оттуда бутылку вина, разлил его в тонкостенные стаканы. «Сейчас он подойдет ко мне», — загадала Лена. Улыбнувшись, она протянула руку, и он оказался рядом, прижал голову к ее плечу. Она гладила его мягкие волнистые волосы, изредка отпивала кисло-сладкое вино и думала, что разница в четыре года не так уж существенна, если им так хорошо и спокойно вдвоем.

Снизу доносился приглушенный расстоянием мальчишеский голос. Он заметно фальшивил, никак не мог попасть в лад аккордам гитары. Игорь говорил что-то тихо, еле слышно. Его голос, сливающийся с шорохом листьев, лунное, усыпанное звездами небо, тополя, обесцвеченные светом уличного фонаря, и даже монотонный голос, доносящийся снизу, — все находилось в необъяснимой связи, казалось необходимым, единственно нужным сейчас, и если бы кто-то взялся исполнить ее желания, она попросила бы только одного — чтобы минуты эти длились бесконечно, всегда-всегда...

Не было ни раскаяния, ни угрызений совести. И то и другое пришло на следующий день. Была суббота. Выйдя из дома, она увидела всю их семью. Они возвращались откуда-то, нагруженные покупками: впереди шла долговязая девочка лет семи, за ней под руку с мужем шла Тамара — полная, ярко одетая женщина, выглядевшая из-за неумело наложенной косметики старше своих лет.

Вечером, сидя над разложенным на столе текстом, Лена вспоминала утреннюю встречу, безжалостно восстанавливала подробности: Игорь чему-то смеялся, его ладонь плотно сжимала локоть жены. Увидев ее, отвел глаза, но руку не убрал, сделал вид, что не заметил, даже не поздоровался. «Уж это-то он мог сделать! — думала она, бессмысленно водя глазами по строчкам. — Это он мог, должен был сделать». На следующий день, в воскресенье, возвращаясь из магазина, она увидела Игоря во дворе. Рядом с ним на лавочке у своего флигеля сидел Волонтир — угрюмый, неприветливый мужчина, которого она втайне побаивалась. Холодно поздоровавшись, Лена прошла в подъезд. На лестнице между первым и вторым этажами Игорь догнал ее.

— В девять отопри. Я приду.

— Нет, — твердо сказала она. — Не приходи. Я не хочу.

— Ты серьезно? — Он удивленно посмотрел на нее.

— Абсолютно.

— Почему? — Оглянувшись на дверь своей квартиры, он взял ее за плечи. — Что-нибудь случилось?

— Не знаю. Игорь. Не надо... Не надо — и все.

— Зато я знаю. — Он приблизил лицо. — Это из-за вчерашнего?

— Может быть.

Он отпустил ее.

— Выброси из головы. — И, уже спускаясь, обернувшись, сказал: — Отопри. Иначе подниму на ноги всех твоих соседей...

Это была не угроза, и она, ровно в девять отпирая дверь, меньше всего беспокоилась, что Игоря увидят соседки по квартире. Долго говорили они в тот вечер, но так ни к чему и не пришли. Со временем она поняла, что Игорь совсем не такой, каким показался ей в день знакомства. В нем было что-то детское, тщательно скрываемая неуверенность в себе, но эти качества сочетались со способностью быть настойчивым, а иногда и идти напролом. Странная смесь: мальчик-мужчина, воск, который, застывая, мог превращаться в сталь. Он мог быть нежным, но и жестоким, мог поразить своей незащищенностью, ранимостью, а мог язвить, лгать без всякой необходимости. Это не мешало ей любить его, она все сильнее привязывалась к нему, но что-то все же изменилось, ушло из их отношений: как о несбыточном счастье вспоминала она о темном, почти черном небе, о серебристых тополях за перилами балкона, о приглушенном голосе невидимого певца.

Изменился и Игорь. Он больше не утруждал себя пылкими признаниями, перестал даже туманно намекать на возможные перемены в своем семейном положении, все реже и реже звонил ей на работу. Встречаясь во дворе, он или сухо здоровался, если рядом был кто-то третий, или, шутовски подмигивая, бросал очередной прутковский афоризм: «Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны».

В середине декабря ее пригласили на день рождения в кафе. Лена была простужена, выглядела ужасно, но подружки буквально силком вытащили ее из постели. Одеваясь, она посмотрела на себя в зеркало: белое, цвета алебастра лицо, пятна нездорового румянца на щеках, лихорадочный блеск в глазах. «Зачем я иду? — подумала она. — Надо остаться». Но внезапно возникшее неясное предчувствие беды словно подстегнуло ее...

В кафе было шумно, накурено. Танцевальная площадка до отказа забита парами. У нее мгновенно разболелась голова, но, чтобы не портить настроение подругам, осталась. Около одиннадцати, незадолго до закрытия, она увидела Игоря. С ним была молоденькая, лет девятнадцати, девушка в джинсах и вызывающе открытой блузке. Официантка подвела их к столику у самой эстрады.

«Уйду», — решила она, но удержала появившаяся за последнее время привычка во всем сомневаться: а вдруг случайность, вдруг девушка не имеет к нему никакого отношения, мест нет, вот и усадили за один столик. Сомневалась и одновременно знала, что не ошиблась: именно такой тип женщин, на ее взгляд, вульгарных, недалеких, нравился Игорю. Чувствуя, как пылают щеки, Лена поднялась и, пройдя через весь зал, подошла к его столику.

— Разрешите вас пригласить?

Игорь посмотрел снизу вверх, пожал плечами — это движение предназначалось девушке с глубоким вырезом: мол, извини, не моя вина, что кому-то взбрело в голову пригласить меня на танец.

— Как ты здесь оказалась? — спросил он, когда девушка уже не могла их слышать. — Что с тобой? Ты плохо выглядишь.

— Кто она?

— Эта девица? — Он явно обдумывал ответ. — Так, знакомая моего знакомого. Он должен скоро прийти, задерживается...

— Ты хочешь, чтобы я поверила?

— И мудрый Вольтер сомневался в ядовитости кофе, — сострил он.

— Ты не против, если я дождусь твоего знакомого? — спросила она и подумала: «Еще немного, и я расплачусь».

— Послушай, а тебе не приходило в голову, что для того, чтобы упрекать, надо иметь на это право? — Он говорил без злости, и оттого слова прозвучали особенно жестоко.

— Я, значит, не имею?

— Нет. И знаешь почему? — Он остановился посреди танцплощадки и опустил руки. — Потому что я не могу заставить себя любить. В этом никто не виноват, ни я, ни ты. Только не обижайся, ладно?

Танцующие толкали их, и ее начало относить в сторону. Он еще что-то говорил, но она видела только его раскрывающийся рот. Слезы текли из ее глаз. Как в полусне, она подошла к столику, взяла сумку и. сказав, что скоро вернется, пошла к гардеробу.

Здесь на нее обрушился еще один удар. В двух шагах, у зеркала, не замечая ее, стоял Игорь со своей спутницей.

— Ты можешь толком сказать, кто она такая? — спрашивала девушка, никак не попадая в рукав своего пальто.

— Откуда я знаю, Таня? Откуда я могу знать? — оправдывался он.

— Тогда почему мы уходим?

— Сумасшедшая какая-то, — понизив голос, сказал Игорь. — Сказала, что будет приглашать меня на все танцы подряд. Так что, если хочешь просидеть весь вечер одна, давай вернемся, я не против...

— Терпеть не могу твоих шуточек. — Девушка наконец надела пальто, отвернулась от зеркала и, увидев устремленный на нее взгляд, схватила Игоря за рукав. Он тоже обернулся.

— Ну вот, я же говорил...

И он поспешно повел ее к выходу.

Лена слышала, как за ними захлопнулась дверь, но еще долго не могла двинуться с места, не отрываясь смотрела на свое заплаканное, отраженное зеркалом лицо...

КРАСИЛЬНИКОВА

Логвинову открыла дверь уже стареющая, но упорно, как ему показалось, хранящая следы былой привлекательности женщина. Только лицо какое-то отчужденное от всего...

Первый вопрос – и ее ответ.

– Я, собственно, понятия не имею, что у них там произошло, – сказала она, и это прозвучало как предупреждение о том, что она снимает с себя ответственность за действия сына.

– Но вы знаете, что Игорь арестован? – спросил Логвинов. – Знаете, в чем он обвиняется?

Светлана Сергеевна утвердительно кивнула головой.

– И вас это не удивляет?

– Как вам сказать? – Она без всякой надобности поправила шапочку, из-под которой выглядывали завитки оранжевых волос.

– И да и нет. – Красильникова твердо смотрела в глаза собеседнику. – Когда Игорю исполнилось пять лет, муж бросил меня. Я воспитывала сына одна, без чьей-либо помощи.

– Вы хотите сказать, что если бы отец...

– Я хочу сказать, – перебила она его, – что делала для Игоря все, что было в моих силах. Он ни в чем не нуждался. Поэтому и удивляет, как могло случиться, что из него вышел... – Она запнулась, потом энергично продолжила: – Вышел неполноценный член общества. Безусловно, мне, как матери, обидно сознавать это.

Инспектор ждал продолжения, но Светлана Сергеевна, в очередной раз подтвердив свою непричастность к случившемуся, замолчала.

– Я вижу, отношения с сыном у вас не сложились, – констатировал Логвинов. – Почему, если не секрет?

– У меня нет секретов, – сухо заметила Красильникова. – А отношения у нас были не хуже, чем у других. Нормальные отношения.

– Он не доставлял вам хлопот? Я имею в виду не последние годы, а, скажем, детство, переходный возраст?

– Не больше, чем другие.

– Значит, рос нормальным мальчиком?

– Совершенно нормальным.

– Ну, хорошо, – сдался Логвинов. – Вы сказали, что случившееся не очень удивило вас. Как это понимать?

– Сейчас скажу. – Светлана Сергеевна перевела взгляд на стеклянный шкаф, стоявший в углу кабинета, и снова твердо и отчужденно посмотрела на инспектора. – Перед окончанием школы Игорю выдали характеристику. В целом о нем отзывались неплохо, но в конце было написано: «легко поддается чужому влиянию». Я побоялась, что это может повредить ему в будущем, пошла к классной руководительнице и упросила переписать характеристику. Понимаете, зачем я вам это рассказываю?

– Не совсем.

– Новую характеристику ему написали, а характер остался. Он в самом деле легко поддавался чужому влиянию. Судите сами: поступил в университет, потом бросил. Я устроила его на работу, он обзавелся дружками, проштрафился и уволился. Дальше – эта женитьба. Я была категорически против, но отец Тамары, его жены, нажал на него, и он согласился.

– А почему вы были против их брака, Светлана Сергеевна?

– Я до сих пор считаю, что эта девушка ему не пара. Какая-то подозрительная семья: отец вечно в разъездах, дома почти не бывал, девушка оставалась одна... Не знаю... Не лежало сердце, да и рано было ему жениться...

– Вы думаете, Тамара тоже плохо влияла на вашего сына?

– Он ведь арестован, так что выводы делайте сами, – не без сарказма ответила Красильникова. – Может, она, может, ее отец. Он ведь тяжелый человек. Кичился своей порядочностью, а сам, не прошло и года, оставил их, бросил на произвол судьбы, ушел жить к сестре...

– Надо полагать, у него были серьезные причины?

– Не берусь судить, – отрезала Светлана Сергеевна.

– Почему Игорь не перешел жить к вам? – Вопрос застал ее врасплох. – Жилплощадь не позволяла?

– Мы не обсуждали такой вариант...

– Но если он, как вы говорите, нуждался в постоянном контроле...

– Ну, знаете! – Голос ее осекся, и Логвинов неожиданно увидел, как повлажнели глаза Красильниковой. – Не надо меня провоцировать! Свой материнский долг я выполнила. Моя совесть чиста. Лучшие годы я отдала ему, отказывала себе во всем, забыла, что такое личная жизнь. У меня голос, я могла бы петь на профессиональной сцене, могла тысячу раз выйти замуж. Всем этим пожертвовала ради него. И что же?! У этого негодяя было все, чтобы вести честную жизнь, так нет, это его не устраивало, нашкодит, как приблудный кот, – и в кусты, а ты за него отдувайся. Вылитый отец! – Она перевела дыхание. – Да, он обманул мои ожидания! Я не могу спокойно видеть его жену, всю их семейку! Они чужие для меня люди, и я не вижу причин скрывать это! Я сознательно устранилась и не жалею об этом. Сам заварил кашу, сам пусть и расхлебывает. А у меня, простите, своих проблем по горло. – Последние слова она сказала почти спокойно. Вспышка была сильной, но короткой.

– Скажите, а как у Игоря было с деньгами? – спросил Логвинов.

– Не знаю. Думаю, хватало. Если бы нуждался, давно бы обратился ко мне. Он не из стеснительных.

– Он работал в «Оптике». Это вы его туда устроили?

– Да, я.

– Работа ему нравилась?

– Наверно. Иначе давно бы ушел. – Она окончательно успокоилась и отвечала прежним, чуть жестковатым тоном. – Недавно хвастал, что скоро дадут отдельную мастерскую, что будет работать самостоятельно.

– Как Игорь относился к жене?

– Вряд ли он был с ней счастлив. – Красильникова помялась. – Не знаю, надо ли говорить об этом, но однажды я застала его у себя дома с посторонней девушкой. Смазливая такая, молоденькая... Значит, изменял своей Тамаре, так я понимаю...

– Вы знаете эту девушку? Как ее зовут?

– Не помню, кажется, Таня.

– Давно это было?

– За несколько дней до Нового года. Я отпросилась из поликлиники, пораньше пришла домой, стала открывать дверь, а ключ не проходит в скважину. Начала стучать. Он открыл. С ним была эта девица... Ну, я отобрала у него ключ, чтоб неповадно было водить в дом всяких... – осекшись, она не смогла подобрать подходящего слова. – Он еще пытался представить ее мне, но я немедленно прогнала обоих. – Светлана Сергеевна сдвинула брови, и на ее лбу обозначилась глубокая поперечная складка. – Да, точно, ее звали Таней. А вот учится она или работает – не знаю... Игорь просил, чтобы я не проговорилась Тамаре, что у него с этой девушкой серьезно...

– Если серьезно, почему он боялся, что вы проговоритесь Тамаре?

– Я не вникала в его интимные отношения с женой.

– Они часто ссорились?

– Кажется, да.

– Восемнадцатого января была восьмая годовщина свадьбы. Игорь не приглашал вас к себе?

– Нет. Он знал, что я не приду.

– Вы что же, находились в состоянии открытой ссоры?

Светлана Сергеевна подумала, прежде чем ответить:

– Нет, но отношения были прохладные. Мы редко встречались.

– А когда вы видели сына последний раз?

– Девятнадцатого января.

– Девятнадцатого? – Логинов мгновенно прикинул в уме: по словам жены, Игорь в тот день в половине девятого ушел на работу. Заведующий ателье подтвердил, что он пришел без опозданий, к девяти и никуда до перерыва не отлучался, а во время перерыва Красильников уже был арестован. – Вы не ошиблись, Светлана Сергеевна? Девятнадцатого или раньше?

– Да нет, я хорошо помню. Он пришел ко мне домой утром.

– Вы говорили, что отобрали у него ключ. Он что, пришел наугад, ведь вас могло не оказаться дома?

– Он прекрасно знает график моих дежурств, тем более что был у меня в гостях то ли шестнадцатого, то ли пятнадцатого.

– В котором часу он пришел?

– Еще девяти не было. Сказал, что на улице его ждет такси. В руках у него был пакет.

– Большой?

– Размером со среднюю хозяйственную сумку. Он сказал, что оставит его у меня. Был возбужден, взволнован чем-то. Я заподозрила неладное: всегда жду от него подвоха – и спросила, что в пакете. Он замялся, ответил, что мне это знать не обязательно, пусть, мол, полежит, а вечером он его заберет. Тогда я схватилась за обертку, но Игорь успел вырвать сверток и, не попрощавшись, ушел.

– Вы не разобрались, что в нем? Может быть, на ощупь?

– Что-то твердое, с прямыми гранями, похожее на коробку...

ТИХОЙВАНОВ

Два часа, как он сидит у следователя, а тот не исписал и половины страницы, все слушает. «Скаргин, кажется, – припомнил Федор Константинович. – Серьезный, обстоятельный человек. Может, и разберется...»

– А теперь, – обратился к нему следователь, – вспомните, пожалуйста, что произошло между вами и зятем восемнадцатого, когда вы праздновали годовщину свадьбы дочери?

Тихойванов удрученно взглянул на полную окурков пепельницу и решил, что курить еще одну папиросу неприлично. Вопрос, который ему задали, заставил вернуться к тому, что уже много дней тяжким грузом лежало на сердце. Он вспомнил вечер, такую же, как здесь, пепельницу на столе, Игоря, вернувшегося с мороза с бутылками под мышкой, возившуюся у плиты Тамару.

Ничто не предвещало чудовищной ссоры, разразившейся получасом позже. Игорь ходил по комнате в приподнятом настроении, насвистывал какую-то мелодию, потом открыл бутылку «Пшеничной» и налил в рюмки.

– Сыграем? – Федор Константинович достал шахматы, раскрыл доску и начал раскладывать по клеткам фигуры.

От батареи парового отопления несло жаром, под потолком горела старая пыльная люстра с оторванными стеклянными подвесками, за разрисованным морозными узорами окном завывал ветер.

– Ну, за упокой рабы божьей Нины свет Ивановны, – провозгласил зять. Он чокнулся рюмкой о рюмку тестя, зажмурился, одним махом выпил и, морщась, двинул вперед фигуру. Выпила и Тамара.

– А ты что ж? – спросила она, обращаясь к отцу.

– Куда спешить, – буркнул Федор Константинович и сделал первый ход. Ему не понравился тон, которым Игорь произнес тост: «За упокой рабы божьей... свет Ивановны», – это что, насмешка? Хотел было сделать замечание, но промолчал.

– Мы что, поминки справляем? – вмешалась Тамара. Она была похожа на пожарника, почуявшего запах дыма. – А ну убирайте свои шахматы, я накрывать буду. Несите тарелки.

Не успев начаться, скандал затих, но атмосфера сделалась взрывоопасной, это стало ясно всем, за исключением, может быть, Тамары. Она наполнила свою рюмку и рюмку мужа, выпила.

Ели молча. Зять – уставившись в тарелку, Федор Константинович – упершись взглядом в скатерть.

– Да, Игорь, я тебе говорила? Пока ты ездил на кладбище, домоуправление опечатало ее комнату, – сказала Тамара. – Предупредили, чтобы ничего не трогали и никого не впускали.

– Знаю, – хмуро бросил Игорь.

Помолчали.

– Лампа в коридоре перегорела, – посетовала Тамара, переводя тревожный взгляд с мужа на отца. – Надо бы вкрутить...

Игорь не ответил. В окно ударил комок снега, и он вздрогнул.

– Может, телевизор включить? – спросила Тамара.

– Включи, но без звука. – Он повернулся к тестю. – Вот так и живем, Федор Константинович, хлеб жуем. – Вызова в его словах не было, но и сказаны они были вряд ли случайно.

– Вижу.

– Не нравится? Мне, представьте, тоже.

– Ты чего, Игорь? – насторожилась Тамара.

– Да так. Хочу внести ясность в один вопрос... Ты пей, пей... – Он опрокинул рюмку и постучал вилкой о край тарелки. – Минуточку внимания, господа. Есть несколько слов. В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой тесть, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я просто спрашиваю: вы довольны?

Федор Константинович сжал кулаки. Игорь действовал безошибочно, бил в самое больное место. Тысячу раз Тихойванов казнил себя за тот восьмилетней давности визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за отравленное семейными неурядицами детство внучки.

– Вы человек положительный, – продолжал Игорь, – заслуженный, медалист, так сказать, и персональный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере или как он там у вас называется...

Тамара истерично хохотнула и прикрыла рот рукой.

– Ладно, каждый сам находит место, где ему лучше, это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня?

– Хватит, я ухожу. – Тихойванов хотел подняться.

– Нет, постойте. Еще не все. – С лица Игоря сползла напряженная улыбка. – Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, дорогой товарищ, общий! У меня были возможности, планы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете – солнце!

– В плевке солнце тоже отражается.

– Вот-вот. Вы всегда презирали меня, – почти радостно воскликнул Игорь. – А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери? В чем я перед вами провинился? Ну, скажите, в чем?

– В чем? Да хотя бы в том, что до замужества моя дочь не знала вкуса спиртного!

Тамара фыркнула, выпила сначала из своей, а потом и из рюмки мужа. Лицо ее покрылось красными пятнами.

– Ладно тебе, папа... – Глаза ее пьяно блестели. – И вообще чего вы завелись?

Но Федор Константинович уже не мог остановиться.

– Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сидит сиднем в четырех стенах, готовит, обстирывает и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... – Он перевел дыхание, и Игорь воспользовался паузой.

– Восемь лет назад, – выпалил он, – ваша дочь не очень-то была разборчива в отношениях со мной.

– Мерзавец! – задохнулся в приступе гнева Тихойванов. – Ты всегда был и остался мерзавцем!

– Отлично! – нервно улыбнулся Игорь. – Вот мы и разобрались.

Федор Константинович поднялся.

– Наталью можете привозить по-прежнему, – сказал он. – А моей ноги больше здесь не будет.

Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине:

– Не плачь, девчонка, пройдут дожди... Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, переезжайте сюда, ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. А мне, злодею...

В дверь позвонили. Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул, но раздались более требовательные звонки, и он кинулся открывать. Тихойванов снял с вешалки пальто.

– Не обращай внимания, он пошутил. – Тамара подняла опухшее от слез лицо. – Он всегда так: наговорит, а потом отходит...

Тихойванов не нашелся что ответить, оделся и вышел. Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, услышав его шаги, отпрянули друг от друга. Похоже, что они ругались. Игорь отвернулся, а Волонтир – вторым был он – поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону. Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью подъезда...

– Такой была последняя наша встреча, – сказал он следователю.

– Вы не задерживались в подъезде? – спросил Скаргин.

– Нет. У меня сложилось впечатление, что они выясняли отношения или счеты сводили, хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?

– А вы попробуйте представить, что счеты были, – ухватился за эту мысль следователь. – Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?

Федор Константинович задумался: разговор такой был, но не с Игорем, а с самим Волонтиром, но стоит ли выносить сор из избы? Он решил промолчать.

– Так что? – переспросил следователь. – Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?

– Не представляю, что у них могло быть общего. Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...

– Старшего брата тоже знали?

– Знал.

– Расскажите о нем, – неожиданно попросил Скаргин.

– О Дмитрии? – удивился Тихойванов. Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя? Ну, раз надо, так надо. Ему видней...

За год до начала войны в их дворе появился коренастый светловолосый парень с ярко-синими глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.

Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто раскулачены Советской властью и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка по вечерам у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины, он выгонял младшего брата и запирался во флигеле.

Четырнадцатилетний Жорка дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал. О брате отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум и хитрость, а то начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его хромым, срывался на крик, говорил, что ненавидит и его и всю их компанию картежников. Непонятно было, ревнует ли он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу...

Старшего Волонтира видели редко: утром за работой, а иногда вечером, когда, принарядившись, он присаживался к ребятам и рассеянно слушал песни и их разговоры. Несмотря на разницу в возрасте – ему уже исполнилось двадцать шесть, – Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином.

Бывало, братья дрались: из-за закрытой двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще неизвестно, кому больше досталось, ему или Митьке. И он не хвастал: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это было зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от его зубов и ногтей, кое-как отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб...

На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой – тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца.

– Из-за Щетинниковой? – переспросил следователь.

– Ну да, Дмитрий встречался с ней, собирался жениться.

– А при чем здесь младший брат?

– Наверное, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом, а может, ревновал: она, Щетинникова, красавица была... – Федор Константинович собрал на лбу морщины. – Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...

– Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?

– В общем-то никаких. Дмитрий приглашал меня к себе, но я не ходил. Тогда, знаете, вином не увлекались, в карты тоже...

– А с младшим?

Тихойванов вздохнул.

– Несчастный он человек. Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... Года четыре назад Дмитрия судил военный трибунал. К расстрелу приговорили. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, скатился. Злым стал и... каким-то необъяснимо замкнутым.

Следователь долго обдумывал следующий вопрос.

– Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?

– Да, зимой сорок третьего.

– А вам известно, при каких обстоятельствах?

– Я уже рассказывал: схватили его в январе... расстреляли за городом, у рва...

– Да-да... Его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли? – Следователь встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович. – А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий был здесь... – Он постоял еще немного и вернулся на место.

Тихойванов провел рукой по лицу. Перед его глазами встал незначительный, полузабытый эпизод, стычка, которая произошла с Дмитрием летом сорок первого, сразу после начала войны. Сам он в то время обивал пороги райкома комсомола, военкомата и даже профкома завода, на котором работал, с просьбой призвать в армию на два месяца раньше, чем ему было положено.

Как-то, возвращаясь домой, встретил в подворотне Дмитрия. Тот был навеселе, пьяно покачиваясь, преградил дорогу и с напускным добродушием, как бы между прочим, попросил: «Слышь, Федька, ты скажи своему пахану, чтоб не задевал меня, ладно?» Тихойванов хотел обойти его стороной, но Дмитрий ухватил за лацканы куртки: «Я не шучу, слышь, кореш. Это не его ума дело, как и с кем я живу да почему добровольцем не прошусь. Пусть вон тобой командует, а будет нос совать куда не следует, не посмотрю, что герой...» Тихойванов оттолкнул его, а Дмитрий вроде того и ждал: размахнулся и, целясь в подбородок, двинул кулаком в лицо. Они схватились, упали на землю, но борьба была короткой. Тихойванов положил его на обе лопатки, прижал к булыжной мостовой. «Ну, подожди, – процедил, задыхаясь, Волонтир. – Сквитаемся еще...»

– Не знаю, не знаю... – пробормотал Федор Константинович, гоня от себя мысль о том, что в сорок третьем, в занятом немцами городе, среди огромного количества человеческих трагедий разыгралась еще одна и участниками ее были его отец, прятавшийся в сапожной мастерской, и Дмитрий Волонтир, бывший дворник, получивший при «новом порядке» почти безграничную власть над людьми.

Следователь молчал. Наверное, думал о том же. Потом сказал:

– Это – предположение, Федор Константинович. Фактов у меня нет. У вас, вижу, тоже. Так что оставим пока эту тему. – Он покрутил в руках карандаш и отбросил его в сторону. – Вернемся к дню сегодняшнему. Скажите, вы оказывали дочери материальную помощь?

– Какая там помощь, – подавленно отозвался Тихойванов. – Давал сколько мог...

– Когда и сколько в последний раз?

Тихойванов помялся, но, увидев, что следователь ждет, ответил:

– В январе. Семьдесят рублей. Внучке на фрукты...

– Вы же пенсионер, неужели у вас лишние деньги?

– Пенсия-то немаленькая, а на кого мне тратить... Да и дочери вечно не хватает. Что ж тут плохого?

– Ну, хорошо... А скажите, Федор Константинович, с Щетинниковой ваш зять ладил? Мирно они жили, не скандалили?

– С Щетинниковой? – удивился Тихойванов. – Да он ее просто не замечал.

– Ваша дочь сообщила нам, что последнее время Игорь хлопотал о санаторной путевке для Нины Ивановны. Правда это?

– Вы серьезно? – не поверил Федор Константинович. – Это какая-то ошибка.

– Почему вы так думаете?

– Да не приспособлен он для таких чувств. Путевку. Да он пальцем бесплатно не пошевельнет, а вы говорите – путевку! Был я у него как-то в ателье, чуть со стыда не сгорел. Приходит к нему знакомый, поздоровались за руку, по имени друг друга назвали, может, друзья даже. Так Игорь и меня не постеснялся, пятерку с него за обыкновенную вставку стекол взял. А по прейскуранту меньше рубля стоит!

– Вы хотите сказать, что у него не было настоящих друзей? – Следователь истолковал его слова по-своему.

Тихойванов задумался. Он вспомнил свадьбу, худенького однокурсника Игоря в строгом не по возрасту костюме, добрые его слова о товарище, вспомнил и то, как ждал этих слов он, отец невесты, чтобы укрепить свою веру в чистоту помыслов жениха...

– Вроде был один. Скуластенький такой... Манжула его фамилия. Учились они на одном факультете...

ЩЕБЕНКИН

Заведующий был в командировке, и потому Сотниченко допрашивал работников «Оптики» в его кабинете. Первым вошел Щебенкин. Он поправил рыжие вьющиеся вихры, одернул халат и присел на краешек стула. Сообщая анкетные данные, он беспричинно улыбался, а когда Сотниченко начал задавать вопросы, рассмеялся:

– Да вы не обращайте внимания на журнал. Там расписываются все, кому не лень. Вы его видели, журнал этот? Час проставлен, а под ним подписи: опоздал на десять минут, а расписываешься под той же девяткой, что и все.

– Выходит, журнал – пустая формальность?

– Это как посмотреть, – жизнерадостно улыбнулся Щебенкин. – Можно очковтирательством назвать, а можно и борьбой за дисциплину. У нас борьбой называют. С другой стороны, все вроде правильно: опоздавших-то обычно не бывает, народ сознательный да и заинтересованный – работа стоит, кто ж ее за тебя сделает?

– Значит, пришел, расписался под девяткой, и все?

– Точно.

– И если кто-то опоздал, узнать об этом можно только по очередности подписей в журнале?

– Как по очередности? – не понял Щебенкин.

– Подпись опоздавшего стоит последней, правильно?

– Ну да, конечно. Я не сообразил.

– В графе за девятнадцатое подпись Красильникова в конце.

– Да зачем вам подпись? Я и так могу сказать: он пришел в одиннадцать. Я хорошо помню, его в тот день еще милиция забрала.

– Почему же ваш заведующий сказал, что Красильников пришел на работу без опоздания, ровно к девяти?

– Честь мундира бережет. – У Щебенкина на все был готов ответ. – И потом его самого на работе не было. Девятнадцатого у нас что? Среда! А по средам у Харагезова планерка в управлении. До одиннадцати.

– Вы это точно знаете или только предполагаете?

– Чего тут предполагать, если Игорь, когда опоздал, у меня лично спросил: «Начальство на месте?» Я сказал, что еще нет.

– Он пришел ровно в одиннадцать?

– Нет, в половине или без двадцати, где-то так. Подъехал на такси. Я еще сказал ребятам: «Глядите, наш министр задержался».

– Почему министр?

– Ну, он у нас точку отдельную должен был получить...

– А что, не заслужил?

– Кто его знает. Работать индивидуально – это выдержку иметь надо, а у Игоря на деньги слабость была. Наши клиенты народ особый, им поскорей очки нужны, ну и стараются войти в контакт с мастером, а Игорь, он постоянно в зале крутится...

– Что ж вы на него не воздействовали?

– Почему не воздействовали? Предупреждали, и не раз, да ведь...

– Ясно. Скажите, а восемнадцатого он на работе был?

– Нет. Харагезов его отпустил. На похороны: соседка у него умерла...

МАНЖУЛА

Антон познакомился с Игорем сразу после вступительных экзаменов. Оба, продравшись через толпу, с замиранием впились глазами в список принятых в университет, и оба нашли свои фамилии почти рядом: «Красильников... Манжула». Из кипящей толчеи выбирались вместе. Жали друг другу руки, поздравляли. Немного стесняясь своей радости, юркнули в ближайшее кафе-мороженое и взяли сразу по двести граммов пломбира в шоколаде.

– Понимаешь, старик, – возбужденно говорил Игорь, – все зависело от русского устного. Если бы трояк, я бы пролетел. Положение – хуже некуда. Приплелся на экзамен, захожу, сажусь и смотрю на экзаменаторшу. Вижу – мучает одного дополнительными вопросами. Тот понимает, что горит, возьми и состри что-то, и такое, чему и смеяться лень. А она, экзаменаторша, аж закатилась от смеха. Я, конечно, мотаю на ус. Вышел отвечать. Первый вопрос слабо, второй еще хуже. Пара светит! Но третий знал хорошо: вводные слова и предложения. Отбарабанил ей, она и спрашивает: «Есть пример?» Я делаю вид, что думаю, а у самого этот пример давно готов, у меня на него вся ставка была. Ты слушай... – Игорь отправил в рот огромную порцию пломбира. – Она уже нервничать начинает, а я ей: «Минуточку. Такой пример: КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ...» «Конечно», – говорю, вводное слово, отделяется запятой. Она улыбается: «Правильно, но предложение не закончено, оно у вас, кажется, сложносочиненное?» Тут я опускаю глаза и скромненько так, негромко говорю: «Вы правы». Она даже руки от удовольствия потерла, так ей интересно. Хорошо, говорю, раз вы требуете, я закончу. И выдаю полностью. – Игорь расплылся в улыбке: – «КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ, НО МНЕ НЕОБХОДИМА ЧЕТВЕРКА, ИНАЧЕ Я НЕ ПРОЙДУ ПО КОНКУРСУ». Риск, знаешь ли, дело благородное...

– И поставила? – удивляясь находчивости своего нового приятеля, спросил Антон.

– Как видишь. Посмеялась, поругала, что готовился слабо, но «хор» поставила. Она ведь тоже на этом выиграла: сто лет будет рассказывать этот анекдот своим студентам. Так что я – ей, она – мне...

В августе ездили на уборочную в колхоз. Игорь не поехал, принес освобождение. А в сентябре начались занятия. В университет ходили вместе, по дороге было, обратно – порознь: Антон сворачивал в библиотеку и часами просиживал в читальном зале. Игоря это раздражало, но вскоре он тоже нашел занятие: купил по случаю «Сочинения Козьмы Пруткова» и с тех пор штудировал их наизусть...

Первая крупная размолвка произошла из-за девушки. Вечером, возвращаясь с лекций, познакомились с двумя подружками. Одна была низкорослой и вызывающе некрасивой. Отсутствие поклонников, видимо, сказалось на ее характере – она клокотала от злости и изливала свое презрение на всех мужчин подряд. Зато вторая, Тамара, стройная, с нежным овалом лица, густыми, взбитыми по моде тех лет волосами, сразу понравилась Антону. Игорю тоже. Но классический треугольник не сложился: Антон, заметив, что девушка не спускает с Игоря глаз, упоенно слушает его украшенную чужими афоризмами болтовню, без борьбы уступил место и весь вечер плелся рядом с невзрачной подружкой, выслушивая ее ядовитые замечания.

Игорь начал встречаться с Тамарой. Почти ежедневно, как сводки с места боевых действий, сообщал другу о своих маленьких победах, а Антон, испытывая легкие уколы ревности, делал вид, что страшно занят, и под любым предлогом сбегал в читальню, где обкладывался горой учебников, а сам запоем читал бунинские «Темные аллеи». Пришел день, когда Игорь сказал ему то, о чем Антон предпочел бы не знать.

– Она моя, старик! Понимаешь, моя! – Он почти силой увлек Антона в укромный уголок у запасной лестницы и начал излагать подробности. Говорил скороговоркой, торопясь, отпуская остроты, смачно описывая детали. От того, как охотно и бесстыдно Игорь раздевал перед ним свою девушку, Антону стало не по себе.

– Как ты можешь? – не выдержал он. – Говорить о таких вещах вслух нехорошо, пошло, наконец...

Игорь ошарашенно уставился на него:

– Ты это серьезно? Не шутишь? – И брезгливо выпятил губы. – Я-то думал, ты мужчина, а ты просто завистливый девственник! Ладно, вегетарианец, катись на лекцию, там тебе расскажут о размножении инфузорий туфелек, – это в самый раз для тебя...

С неделю они не разговаривали, но постепенно острота стычки сгладилась. Еще через неделю по-прежнему сидели на занятиях рядом, вместе готовились к сессии. Оба избегали говорить о Тамаре, пока однажды после обеда в университетской столовой Красильников не сообщил, что Тамара, кажется, беременна.

Пришел Новый год. Манжула видел, что Игорь мучается, ходит сам не свой, но не хотел новой ссоры и не вмешивался. В начале февраля Игорь отозвал его в сторонку:

– Знаешь, старик, меня окольцевали. Придется тебе раскошелиться на подарок. Приходи вечерком, дам новый адрес. – И в заключение изрек: – Женатый повеса воробью подобен.

Вскоре Игорь ушел из университета.

Последний раз Антон видел его год спустя на первомайской демонстрации. Красильников проходил мимо университетской колонны. Заметив Антона, подошел.

– Привет будущему члену-корреспонденту! Как жизнь, старичок?

– Спасибо, ничего, – ответил Антон. – А ты с нами?

Наверное, в его голосе прозвучал отголосок старой обиды, потому что Игорь насторожился:

– Да нет, шел вот мимо, увидел знакомых... – И надменно, из желания самоутвердиться, добавил: – У меня, старик, есть дела поважней.

– Ну-ну...

Оставаться в колонне Игорь уже не мог и решил сорвать зло:

– Эх, с каким удовольствием я смазал бы тебя по морде, старик!

– А ты попробуй. – Антон сделал шаг вперед. Игорь посмотрел на ребят, начинавших прислушиваться к их разговору.

– Да катись ты к чертовой матери, очкарик! Вместе со своими ублюдками-друзьями. – Он коротко сплюнул под ноги и, круто повернувшись, стал пробираться сквозь толпу.

Это был уже совсем другой Красильников, незнакомый и совсем чужой. Красильников, которого Антон Манжула не знал.

ГЛАВА 5. 12 февраля

СКАРГИН

С тех пор, как он признался в неосторожном убийстве, не меньше чем на неделю мы прочно застряли в своем благоустроенном тупике, делая непрерывные, но тщетные попытки выбраться из него на оперативный простор. Тянулись дни, заполненные беготней, сбором сведений, запросами, допросами, и все это к вечеру оборачивалось впустую или почти впустую затраченным временем. Должно быть, я несколько сгустил краски, говоря об отсутствии результатов, к концу второй недели у нас сложилось довольно полное представление о личности обвиняемого, однако обстоятельства дела от этого не становились яснее. Красильников попросту водил нас за нос, и то, что со временем суд даст соответствующую оценку его поведению в ходе следствия, меня лично утешало весьма слабо – это было все равно что ставить горчичники при открытом переломе ноги. Между тем за неимением лучшего приходилось терпеливо выслушивать его фантасмагории.

– Я проснулся среди ночи, – говорил он на одном из допросов, – и вроде даже вспомнил, что оставил газ открытым. Но тут же снова заснул. А ведь стоило тогда встать, и я мог бы спасти его. Обидно! Ведь даже утром, когда увидел во дворе милицейскую машину, и мысли не допустил, что с Жорой что-то случилось. Прошел мимо. Как вы считаете, гражданин следователь, если бы я сам заявил о случившемся, зачли бы мне явку с повинной или нет?

– Удивляюсь, – разглагольствовал он на другой день, – как я мог не заметить спичек. Просто поразительное невезение... А следы! – восклицал он с хорошо разыгранным удивлением. – Куда могли подеваться следы? Ума не приложу, я же брался за ручки, значит, должны были остаться отпечатки пальцев...

В следующий раз он высказался о Волонтире:

– Не думаю, что Георгий Васильевич большая потеря для общества. Суд должен учесть, что он былодинок, а у меня семья, ребенок... Нет, я знаю, что виноват, раскаиваюсь, но справедливость все же требует, чтобы была учтена и личность потерпевшего. – Убитого им Волонтира Красильников иной раз тактично называл потерпевшим. – Он был еще тот тип! Вы знаете, что у него случались запои? Напивался прямо-таки в стельку. Другой на его месте тысячу бы раз проснулся, почувствовал запах газа, а он... Согласитесь, при таких обстоятельствах часть вины падает и на потерпевшего...

И так до бесконечности. Красильников упрямо гнул свое: убил случайно, по неосторожности, – а я в это поверить не мог.

Сомнения – привилегия следователя. Я вовсе не стремился злоупотреблять этим своим правом, но интуиция подсказывала: убийство вряд ли было случайным, и Тихойванов, пожалуй, прав – Игорь и Волонтир сводили счеты. Причины их столкновения могли крыться в прошлом этих людей. Прошлое Красильникова было как на ладони: ничего, кроме незначительных проступков, мелких сделок с собственной совестью, в нем не было. Ведь от примитивной измены университетскому товарищу до убийства – путь слишком длинный. Впрочем, такой ли уж длинный? Преступление – итог, к которому чаще всего идут окольными путями. Совершается огромное количество микроуступок, микрокомпромиссов, малозаметных окружающим микропредательств, и лишь в конце этого долгого пути человека поджидает критический момент, когда он, попав в чрезвычайные обстоятельства, вынужден выбрать, принять решение, и вдруг со всей очевидностью становится ясно, что решение давно принято, предопределено всей прошлой жизнью...

– Как долго вы были знакомы с Волонтиром? – спросил я Красильникова.

– По-соседски знал около восьми лет, – без запинки ответил он. – А близко познакомились года три назад, не больше.

– Что вас связало? О чем, например, вы говорили при встречах или когда бывали у него в гостях? Кстати, он к вам приходил?

– Нет, – ответил Красильников. – У меня семья, ребенок...

– Хорошо, так о чем вы беседовали? В ночь на девятнадцатое, например?

– О разном. Разве сейчас вспомнишь?

– Но прошло не так уж много времени.

Он пожал плечами.

– Может, о погоде, может, о спорте...

– А вы любите спорт?

– Кто ж его не любит? Хоккей, бокс, марафонский бег...

– Марафонский бег? – переспросил я.

– А что? Очень на жизнь похоже.

– Каким же это образом? – заинтересовался я.

– А таким: стартуешь вместе со всеми и бежишь сломя голову к финишу. Дистанция вроде длинная, а времени не хватает. Каждый старается в лидеры попасть, вперед вырваться. А все почему? Там, впереди, всего три призовых места, на всех не разделишь. Попал в тройку – твое счастье, а не попал, считай, что и не бежал, зря только силы расходовал. По мне, так лучше... – Игорь замолчал, не досказав фразы, сощурившись, посмотрел на меня. – Не о том мы с вами говорим, гражданин следователь. Не о том.

– Почему же? Продолжайте, это очень интересно.

– Вот выйду отсюда, – он кивнул на стены кабинета, – тогда можно будет и о жизни порассуждать, если у вас желание к тому времени не пропадет, а сейчас, извините...

Будто случайно отогнутый край занавеса приоткрыл на миг то, что за ним скрывалось, и сразу же чья-то невидимая рука поправила его и наглухо отрезала происходящее по ту сторону. Игорь сболтнул лишнее и теперь жалел об этом.

– Значит, вы о марафоне говорили? – продолжил я.

– Не помню. – Он внимательно посмотрел на меня. – Удивляюсь я, гражданин следователь, почему вы мне не верите? Разве я дал вам повод?

Уж о поводе он мог бы не говорить. Я не стал напоминать ему предыдущие допросы.

– Вы находились в гостях у Волонтира больше четырех часов, неужели не помните, о чем говорили с ним?

– Мы много выпили, – последовал ставший традиционным ответ.

«Не помню», «забыл», «мы много выпили». Красильников возвел укрепления под стать крепостным сооружениям Трои. Пробить в них брешь казалось непосильной задачей. Оставалось запустить своего троянского коня, начиненного всеми теми вопросами, что накопились у меня за две недели. Они, между прочим, были не из легких.

– Сколько вы получали в месяц, Красильников? – спросил я, зная заранее, что он не рискнет соврать: в деле имелась бухгалтерская справка.

– От выработки. Когда сто сорок, когда сто шестьдесят.

Это соответствовало действительности.

– Вам хватало?

– С трудом, – ответил он, и я догадался: он подозревает, что нам известно о сберегательной книжке, и хочет на всякий случай подстраховаться. Моя догадка тут же подтвердилась: – Часть денег я относил в сберегательную кассу, собирал на машину.

– Много собрали?

– Четыре тысячи.

Согласно нашим данным, он собрал около пяти, но я не стал уточнять: в мою задачу не входило спорить о величине вклада.

– Мать оказывала вам материальную помощь?

– Нет.

– А тесть?

Не понимая причин моей настойчивости, он забеспокоился:

– Я же говорю, что нам приходилось туго, денег не хватало. Иногда он давал для внучки.

Мой троянский конь подавал признаки нетерпения.

– Выходит, ваш семейный бюджет не отличался большим размахом? – Это был последний, уточняющий вопрос перед нанесением первого удара.

– Да, иной раз приходилось экономить. Жена, вы знаете, не работает. Я один тянул воз...

– Объясните тогда, как вам удалось выделить деньги на похороны Нины Ивановны Щетинниковой, вашей соседки?

Удар прямо попал в цель. Он растерялся и опрометчиво ляпнул первое, что пришло на ум:

– Похороны обошлись недорого...

Это была ошибка.

– У нас есть справка, что они стоили вам сто тридцать семь рублей пятьдесят копеек.

Он допустил еще одну ошибку:

– Кажется, я снял деньги с книжки.

– Пусть вам это не кажется. В лицевом счете значится, что за последний год вы только вкладывали деньги и не сняли со счета ни одной копейки. – Я не обольщался насчет результатов допроса, но продолжал двигать свою лошадку. – В каких отношениях вы состояли с Щетинниковой?

– Ни в каких! – выпалил он чересчур поспешно.

– Она ваша родственница?

– Нет.

– И вы ничем ей не были обязаны?

– Абсолютно!

У меня возникло четкое ощущение, что мы подошли к чему-то важному, к чему-то, что имело непосредственное отношение к убийству, но, к сожалению, дальше ощущений дело не пошло.

– Я не был ей обязан абсолютно ничем, – повторил Красильников.

– Тогда тем более непонятно, по какой причине вы при столь скудном семейном бюджете пошли на такую трату.

– Она была одинока...

– Но заботы о похоронах в таких случаях берет на себя государство... И еще. Зачем вы выкрутили лампу в прихожей? Только не говорите, что у вас от света болели глаза, – я не поверю.

Красильников сник, словно он был надувной куклой, из которой выпустили воздух, даже лицо покрылось складками, – раньше я их не замечал.

– Вам плохо? – спросил я.

– Да, нездоровится, гражданин следователь, – невнятно проговорил он. – Позвольте вернуться в камеру?

Я нажал на кнопку, вмонтированную в крышку стола. В дверях тотчас появился дежурный.

– Заключенному плохо. Вызовите, пожалуйста, врача.

Красильников поднял голову.

– Подождите, – попросил он. – Не надо врача. Кажется, мне лучше.

Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя.

– Что вам сказать, гражданин следователь? С лампой я что-то не припоминаю, а насчет похорон вы правы – подозрительно, но войдите в мое положение. У меня в квартире дочь-первоклассница, да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили мы по соседству, дверь в дверь, кому же позаботиться, если не мне.

– Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?

– Не было этого, – коротко ответил он.

Мой конь был изгнан из крепости, не причинив противнику заметного ущерба. Но я не сдавался. Второй удар был нанесен без подготовки.

– У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста, о ней поподробней.

– Вы что-то путаете, – не очень уверенно возразил он. – Не знаю я никаких Тань.

Это была уже не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская, существование Тани не вызывало никаких сомнений.

– Не знаете? – переспросил я.

– Не знаю, – гораздо тверже, чем в первый раз, сказал он.

– Значит, знакомство с этой девушкой вы категорически отрицаете?

– У меня такой знакомой нет.

Чтобы не спугнуть удачу, я прекратил расспросы. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало знали о подружке Красильникова... На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. Я снова пошел на приступ:

– Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?

– Более или менее. – Он ожидал подвоха и потому отвечал осторожно, хотя и старался сохранить вид человека, которому нечего скрывать. – Что именно вас интересует?

– Меня интересует все: когда встали, когда вышли из дома...

– Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.

– Не опоздали?

– Вроде нет.

– А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязка получается, Красильников.

– Я расписался в журнале явки на работу. Проверьте.

– Уже проверили, – сообщил я. – Но Щебенкин... Вы его знаете?

– Знаю.

– Так вот он продолжает утверждать, что видел, как вы подъехали к ателье в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?

– В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне – спросите у него.

– Обязательно спросим, – пообещал я. – А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.

– Ну и что? – Его голос был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.

– Она видела вас в девять часов утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера.

– Повторяю, – глухо сказал Красильников. – Я был на работе в девять. Это подтвердит заведующий.

– Если вы не желаете рассказывать о визите к матери, может быть, скажете, что было в пакете? Куда вы его пристроили, кому отдали?

Вопросы чисто риторические, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – подтвердил мою мысль Красильников.

Примерно в тех же словах он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч.

Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое, – на этом я прервал свои размышления после допроса Антона Манжулы. Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно безоблачным, то с Георгием Васильевичем обстояло сложнее: он прожил дольше, а знали мы о нем мало – почти ничего, кроме сведений, данных начальником отдела кадров овощебазы и Тихойвановым. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство – они теряются между строк официальных документов. «Жаль, если так случится и на этот раз», – думал я по дороге в военный трибунал, где намеревался ознакомиться с материалами архивного дела по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.

Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД. Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, остальные двое – рядовыми карателями. Охрана заключенных, участие в массовых расстрелах советских граждан, душегубки – вот сухой перечень их палаческих «подвигов».

Георгий Волонтир в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Немцам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за врожденной хромоты. В свидетели попал потому, что, проживая в тот период под одной крышей с Дмитрием, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на нескольких страницах, в основном ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Это означало, что в суде Георгия Васильевича ловили на противоречиях, и возникала необходимость напоминать ему его собственные, более ранние высказывания. Была, например, в протоколе следующая строчка: «Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1». Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Читаю внимательней. Противоречия действительно имеются: сначала он говорил, что брат часто возвращался домой посреди ночи и приносил с собой имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.

Вопрос председательствующего: – Свидетель, когда вы говорили правду, тогда или сейчас?

Ответ Волонтира: – Сейчас.

Председательствующий: – Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?

Волонтир: – Нет, не приносил.

– Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?

Волонтир: – Объяснить не могу. Прошло много лет.

Всегда и больше всего я боялся предвзятости. И все же пройти мимо столь явного сходства между Георгием Васильевичем и Красильниковым не мог, и вовсе не потому, что постоянно искал сходства, нет, но было что-то общее в их манере держать себя, в настойчивом желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное. Поразмыслив, я нашел частичное объяснение этому сходству: рано или поздно, идет ли война или наступило время мира, каждый из нас делает выбор, решает для себя, что есть добро и что есть зло.

Связь времен – она держится на нитях разных оттенков, и на наше счастье преобладает в ней не черный цвет. Не исключено, что именно эта мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнущий весной воздух. В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, но смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко: доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: «А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич». Несколькими днями раньше в разговоре с Тихойвановым я сказал, что настоящее поверяется прошлым. Мне и в голову не приходило, что к этой мысли придется возвращаться так часто: судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства сторожа овощебазы...

Была среди моих заметок одна, особая, которую предстояло показать Тихойванову. Это выдержка из показаний Божко – одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад на следствии он показывал: «В январе сорок третьего, числа не помню, Дмитрий Волонтир лично задержал и поместил в следственную тюрьму однорукого мужчину. Говорили, что это герой гражданской войны, бывший буденновец. Фамилии его я не знаю, знаю только, что он прятался в сапожной мастерской и кто-то его выдал. Через день мужчину вместе с другими арестованными вывезли за город и расстреляли».

Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если предположить, что ему из другого источника, от той же Щетинниковой, например, стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Волонтира...

Да, пятнадцатилетний Георгий Волонтир производил отталкивающее впечатление, Тихойванов прав: кровавые преступления фашистского палача бросали на него тень, и избавиться от мысли, что он, живя бок о бок с братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его делами, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством самого Волонтира, но связь эта была, несомненно, была!

Как я и предполагал, материалов архивного дела явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане представлялся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер Яков Александрович Петряев...

ГЛАВА 6. 2-9 февраля

ПЕТРЯЕВ

Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступило время, когда поливка домашней оранжереи – так он называл угол, отведенный под комнатную настурцию, плющ и традесканции, – была позади, хождение вдоль стеллажей надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, чем заняться до обеда.

Услышав звонок, Петряев бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери. Осмотрев посетителя с головы до ног, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал полному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром был давно – значит, предстояло вспоминать о прошлом, а не участвовать в настоящем...

– Знаете что, – задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особо пышного куста розалии. – Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Только вы меня не торопите, хорошо?

Петряев имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов – все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.

– Минуточку, – говорил он, – минуточку терпения...

Дело Волонтира Яков Александрович вспомнил сравнительно легко, потому что в ходе того судебного заседания впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику всерьез усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря – только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом заседания, активно задавал вопросы, ходатайствовал о приобщении к делу справок о состоянии здоровья подзащитного...

Здесь же к обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его речи на суде, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: «слепой исполнитель», «обработка в спецшколе СД», «трудовая деятельность после войны», «преклонный возраст». В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, всем существом понимая справедливость такой меры, внешне он оставался бесстрастным, держал себя в руках и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Сохранилась заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения. Ну да, вот она: «Присвоением и спекуляцией имущества казненных В. не занимался». Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, доказывал обратное, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными, и пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста: присвоение имущества расстрелянных его подзащитным из обвинения исключили...

Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Петряев рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Думаете, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Волонтир прекрасно сознавал, что ему грозит смертная казнь, и в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары. Нет, причина скорее в другом: атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Петряеву, действовала на него убийственней даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был переполнен до отказа, и реакция присутствующих на свидетельские показания, на просмотр кинохроники тех лет привела к тому, что Волонтир стал буквально прятаться за барьером, отгораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но упорно продолжал отрицать присвоение имущества убитых – факт пусть и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте значительный.

– Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым бравировал мой подзащитный? Отвечу. Одно дело – приватно говорить со своим адвокатом, и совсем другое – в присутствии тысячи людей признаться в грабеже убитых. К тому же из вполне понятных соображений Волонтир сознавался лишь в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции награбленным имуществом держалось, по существу, на показаниях одного свидетеля.

– Им был младший брат Волонтира, – уточнил следователь.

– Совершенно верно. Он значится в списке свидетелей – Волонтир Георгий Васильевич.

– Он-то нас и интересует больше всего. Вы не помните, как вел себя на суде брат подсудимого?

– Как же, как же, ведь эпизод с грабежом я просил исключить как недоказанный, поэтому особенно внимательно слушал этого свидетеля. И, представьте, он изменил показания. Возможно, сознательно, возможно, и нет – не берусь утверждать. В сорок втором он был совсем мальчишкой, мог что-то напутать, забыть. Нужно отметить, что мой подзащитный был настроен по отношению к нему агрессивно, обмолвился как-то: «Братишку бы сюда, на скамейку, для компании». Но его можно понять: на предварительном следствии младший брат говорил о спекуляции золотыми вещами, о немецких офицерах, которые посещали брата, то есть, фигурально выражаясь, «подвел» брата...

Яков Александрович припоминает, как во время одного из перерывов он перекинулся парой слов с Волонтиром-младшим, но вот о чем – выпало вчистую. Обидно, конечно, да что поделаешь...

Может быть, следователя интересует послевоенная судьба Дмитрия Волонтира? Или как его нашли через столько лет после войны? Он долго скрывался под чужим именем, жил где-то за Уралом, работал в леспромхозе на валке леса...

– Вы случайно не знаете, – вернулся следователь к интересовавшей его теме, – где проживали братья Волонтиры во время оккупации города?

Яков Александрович развел руками:

– Мой подзащитный имел квартиру в доме, где находилась казарма для солдат из зондеркоманды, а вот где помещалась казарма, сказать затрудняюсь. Вроде бы рядом со зданием следственной тюрьмы, потому что, по рассказам очевидцев, в декабре сорок второго целый взвод полицаев в считанные минуты прибыл на усмирение поднявшегося в тюрьме восстания. Но, как ни обидно, где находилась следственная тюрьма, я тоже не знаю... Есть памятник жертвам, есть мемориал, есть Вечный огонь – туда мы все знаем дорогу, потому что это действительно вечно, а вот спросите, где находилось гестапо, где комендатура, – мало кто скажет...

– Пока жив хоть один из подобных вашему подзащитному, боюсь, придется вспоминать и казармы, – заметил следователь. – Скажите, Яков Александрович, во время процесса или после него Георгий Волонтир не проявлял интереса к судьбе брата?

– Никакого... Он, как родственник, имел право ходатайствовать о свидании, но я не... припомню, чтобы кто-то обращался в трибунал с подобной просьбой...

Петряев с сожалением смотрел, как его гость поднимается с кресла, но делать было нечего, и он пошел открывать дверь.

ТАМАРА КРАСИЛЬНИКОВА

Тамара сидела в центре комнаты на перетянутом ремнями чемодане. «Вот и все, – подумала она. – Уезжаем». Опершись локтями о колени, она опустила подбородок в ладони и обвела взглядом комнату. «Странно. Здесь родилась, здесь жила с Игорем, сюда привезли из роддома Наташку. И вот переезжаем. И совсем не грустно. И жалеть как будто не о чем. Странно...»

Через дверь в спальню была видна гора сумок и тюков с посудой, свернутый и перевязанный бельевой веревкой матрац. На обтянутом серой мешковиной холодильнике стоял забытый в предотъездной суете будильник. Тамара хотела встать, чтобы сунуть его в какой-нибудь узел, но передумала, махнула рукой – успеется, да и за временем следить легче. Отец просил выйти через полчаса, встретить грузчиков с машиной. А зачем они? Сами бы справились: грузить-то, считай, нечего...

Мебель решили не брать, только самое необходимое. Собственно, решил отец – Тамара не вмешивалась, только молча помогала складывать вещи и безучастно кивала, глядя, как он ходит по комнате и нарочито бодрым тоном, вроде бы обращаясь к внучке, говорит о мебельном гарнитуре, выставленном в витрине магазина неподалеку от их новой квартиры: там и кресла, и полированный шифоньер, и и диван-кровать с тумбочкой для белья, и письменный стол для Наташки.

– Сделаю вам подарок на новоселье, – говорил он, остановившись перед сидевшей за столом внучкой, а сам украдкой бросал взгляды на дочь. – Чего рухлядь тащить с собой? Она свое отслужила. Правильно я говорю, Наталья? Будешь ты свой кабинет со столом иметь. Все новое будет: мебель, квартира, жизнь новая! Разве плохо?!

– Хорошо, деда, – в тон ему отвечала внучка.

Тамара отлично понимала, ради кого он старается, к кому обращены его слова, в глубине души была ему благодарна. И все же неуклюжая попытка утешить, смягчить ее горе вызывала еще и жалость к отцу, досаду и даже злость на него. Как уживались в ней эти, казалось бы, взаимоисключающие чувства, неизвестно, но, сколько она себя помнила, уживались... Вот он ходит из угла в угол, рассуждает о мебели, об отдельной комнате для Наташи, а подумал, как ей больно, ей, Тамаре, слышать это?! Кабинет для Наташи в переводе на нормальный язык означает, что дочь займет комнату, предназначавшуюся для их с Игорем спальни, одна комната оставалась за отцом – так планировали раньше, при муже. Когда это было? И месяца не прошло, с ума сойти... А отец продолжал описывать трехкомнатную квартиру, лоджию, ванную с голубым кафелем. Господи, ну о какой новой жизни он говорит! Кому нужен его показной оптимизм? Зачем делать вид, будто ничего не случилось? Ведь случилось же, случилось! Она осталась без мужа, Наташка – без отца...

Утром, помогая укладывать вещи, Тамара впервые за эти три бесконечно длящиеся недели смогла отвлечься от непрерывно гнетущих мыслей о муже, о свалившемся на ее плечи несчастье. Словно вернувшись после долгой разлуки, она смотрела на отца и едва узнавала его. Как он постарел! Мужественное скуластое лицо покрылось сетью морщин. Седина перекинулась с висков на всю голову, даже в бровях серебрились белые волоски. Он наклонился над чемоданом, и Тамара рассмотрела светло-коричневые пятна на его руках, худую, старчески незащищенную шею, склеротические жилки на щеках, прядь пепельного цвета волос. Она смотрела на него со смешанным чувством удивления и стыда и ощутила, как к горлу подкатывается мягкий, парализующий дыхание ком. Совершенно отчетливо и неожиданно для себя подумала: «Сколько же часов, дней, а может быть, и лет отняла я у него? Насколько усложнила его и без того нелегкую жизнь?» Захотелось прижаться к отцу, выплакаться, как в детстве, на его груди, но что-то мешало это сделать, что-то не пускало, сковывало по рукам и ногам... Не в силах сдержать рыдания, она успела выскочить в прихожую, оттуда в подъезд и там заплакала громко, навзрыд, прислонившись к холодной батарее парового отопления. По лицу катились слезы – не облегчающие, очищающие душу, а горькие слезы раскаяния.

Тамара почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча.

– Не стой на сквозняке, простынешь. – Отец отвел глаза от ее заплаканного лица.

Похоже, что все это время он стоял в подъезде рядом с ней. Она отвернулась, вытирая щеки подолом фартука.

– Не надо, доченька, – пробормотал он, – успокойся. Пойдем в комнату.

Она послушно направилась к двери, у порога остановилась, намереваясь сказать ему что-то важное, нужное, но слов не было.

– Ничего, ничего, – смешался он и тут же, изменив интонацию, командирским голосом, громко, чтобы его услышала внучка, распорядился: – Наталья, я беру тебя с собой... А ты через полчасика выгляни во двор. Приедут грузчики с машиной. Без нас не приступайте.

Она проводила их на прогулку и, подойдя к окну, прижалась к холодному стеклу, чтобы ненадолго увидеть удалявшиеся к воротам фигуры – одну высокую, в тяжелом драповом пальто, другую пониже, в коротенькой цигейковой шубке...

Будильник показывал четверть десятого.

Тамара обошла квартиру, проверила, все ли собрано, и присела на чемодан. Мысли ее вернулись к Игорю. Еще совсем недавно она не могла, не хотела верить, что он способен на преступление. Теперь поняла, что это и есть та самая изнанка его жизни, о существовании которой она догадывалась, та скрытая деятельность, доступ к которой Игорь закрыл ей раз и навсегда. Суета, манипуляции с дефицитными оправами, лишние рубли, деловые и неделовые свидания – все, чем он занимался последние годы, обернулось полнейшим крахом.

Поэтому не удивилась, узнав от следователя о нечистых делах, связывавших мужа с Волонтиром. О соседе ее расспрашивали особенно подробно. А что она знала? Что он пил беспробудно? Об этом знали все. Летом, бывало, так и засыпал пьяным, сидя на лавочке у своего флигеля. Нелюдимый, хмурый, вечно небритый. Работал сторожем. Это тоже известно. Припомнилось, как несколько лет назад Нина Ивановна, соседка, говорила, что Волонтир предлагает ей обмен, и советовалась: меняться ей с ним квартирами или нет? Тамара ужаснулась, представив, что, возможно, придется жить дверь в дверь с запойным пьяницей, и отсоветовала Щетинниковой. Правда, старушка и сама вряд ли серьезно относилась к волонтировскому предложению, скорее поделилась по-соседски новостью, и все же Тамара успокоилась только после того, как Игорь сообщил, что обмен окончательно расстроился.

Следователь заинтересовался, каким образом Игорь оказался причастен к обмену квартирами, может быть, у него был свой, особый интерес, комиссионные, например? Этого она не знала.

Обе предыдущие встречи со следователем изобиловали не совсем понятными, ненужными и пустыми, на ее взгляд, вопросами, но последняя, третья по счету, окончательно поставила в тупик. Ее спросили, не приходилось ли слышать, где проживал Волонтир во время войны. Да, она слышала, но какое это имеет отношение к Игорю?

– И все-таки что вы об этом знаете? – спросили ее.

– Он проживал в нашей квартире, – ответила она. – Кажется, вместе с братом.

– Откуда вам стало известно об этом?

– Отец говорил и Щетинникова Нина Ивановна.

– А ей откуда было известно, не знаете?

– Наверное, жила в этом доме в то время, – предположила она.

Следователь многозначительно переглянулся с сидевшим в кабинете лейтенантом. Следующий вопрос тоже показался ей праздным.

– Если вы помните, девятнадцатого января я сменил в вашей прихожей лампочку, – сказал следователь. – Не заметили, когда она перегорела?

Час от часу не легче. При чем здесь лампочка?

– Я их часто меняю. Вы же знаете нынешнее качество...

– Ну, а восемнадцатого, к примеру, она еще горела? – Он улыбнулся, как бы извиняясь за ничтожность вопроса. – Я вам попробую помочь. В тот день около трех часов ваш муж вернулся с кладбища после похорон Щетинниковой и отослал вас с дочерью к отцу. Вы собрались, оделись и вышли в прихожую...

– Да, лампа горела, – вспомнила Тамара.

– Прошло три часа, – продолжал следователь. – Ровно в шесть вы вернулись. Помните, вы говорили о будильнике? Дверь открыл Игорь. В прихожей было темно?

– Темно. Он еще зажигал спички.

– Получается, что она перегорела в период вашего отсутствия?

– Получается так.

– Вы не просили мужа вкрутить новую лампочку?

– Просила. Он сказал: «Завтра»...

– Значит, весь вечер в прихожей было темно?

– Да, темно... – Вечером восемнадцатого ей было не до этого. Доведенная до отчаяния ссорой Игоря с отцом, его оскорблениями, угрозой бросить семью, Тамара, оставшись одна, упала на кровать и зашлась в плаче. Она не заметила, как муж возвратился за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздевшись, лишь среди ночи услышала, что Игорь укладывается спать...

– На следующий день утром вы провожали мужа на работу?

– Нет, меня разбудил ваш звонок.

– И больше вы его не видели?

– Не видела.

Тамара почти автоматически отвечала на вопросы. Чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно. Кто он? Каким был? О чем думал и чего хотел?

В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба этих человека, Волонтир и Игорь, чем-то похожи друг на друга, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.

Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки. «Пора», – подумала она и встала с чемодана.

ХАРАГЕЗОВ

– Как же нам быть, Алексей Михайлович? Несолидно получается: мы вас предупреждаем об ответственности, а вы...

– Я готов. – Заметно было, что Харагезов волнуется, боится. – Вы мне только намекните, что вас интересует, и я со всей душой.

– Ну, если вас не устраивают прямые вопросы, придется говорить намеками. Вы помните свои первые показания?

– Да-да, глупо получилось, – согласился Харагезов. – Не сориентировался, недооценил всей важности момента. Оказывается, вопрос с нашим работником Красильниковым стоит очень остро. – И более интимно добавил: – Прошу вас, не придавайте моим словам значения.

– Каким? Тем, что вы говорите сейчас, или тем, что сказали в прошлый раз?

– Ну что вы! Сейчас я скажу все, как есть. Зачем мне покрывать преступника?

– Вот и я думаю, зачем? Ведь и специалист-то был никудышный, человек темноватый... И потому вы приняли решение перевести его в отдельную мастерскую?

Заведующий на мгновение замер, словно позируя невидимому фотографу, но через секунду снова заговорил, обильно оснащая речь округлыми казенными оборотами:

– Боюсь, что произошло недоразумение. У отдельных наших товарищей сложилось не совсем правильное, я бы сказал, извращенное представление о методах работы руководства. Они считают перевод на индивидуальную работу поощрением, в то время как...

– Это не так, – продолжил за него следователь.

– Это не всегда так, – осторожно поправил Харагезов. – Увы, в случае с Красильниковым произошло наоборот: уволить его по своей инициативе мы не могли, но, простите за откровенность, избавиться от такого, с позволения сказать, работничка хотели. Вот и пришлось поставить вопрос о его переводе. В целях изоляции от коллектива. – Чтобы придать вес своим словам, заведующий сослался на начальство: – Прежде чем принять решение, я советовался в управлении, и там меня поддержали.

– Интересно, – заметил следователь. – И кто именно?

Харагезов снова стал неподвижен и шевельнулся только после паузы, которой с лихвой бы хватило, чтобы навести объектив на резкость и щелкнуть затвором.

– Простите, как кто?

– Кто поддержал?

– Ах, кто? – Он вперил удивленный взгляд в собственный носовой платок. – Знаете, вопрос решался еще в прошлом году, так что мне потребуется время, чтобы уточнить...

– Хорошо, оставим это. Продолжайте.

Харагезов замялся.

– Если вы настаиваете, я могу позвонить в управление и уточнить, – предложил он.

– Не надо, мы сами разберемся.

От уверенно произнесенного «разберемся» заведующего бросило в холодный пот. Он заерзал на стуле, представив, что значит «разберемся» и какие это «разберемся» повлечет последствия лично для него.

– Вам что-нибудь известно о семейных делах Красильникова?

– Думаю, с, женой у него не все ладилось. Вот на днях ему звонила девушка, и это не в первый раз.

– Вы уверены, что звонила посторонняя девушка, а не жена Красильникова?

– Безусловно, – оживился Харагезов. – Жену зовут Тамара, а звонила Таня.

– Когда она звонила?

– Позавчера, кажется. В первой половине дня. Спросила, вышел ли на работу Красильников. Я сказал, что нет. Тогда она поинтересовалась, не болеет ли он, если болеет, то когда выйдет... – Харагезов запнулся.

– И вы ответили, что он арестован?

– Но ведь меня никто не предупреждал, – потупив взгляд, повинился он. – Я бы ни за что не сказал, если б знал, что нельзя.

Следователь зашелестел бумагами, и Харагезов, готовясь к худшему, тоскливо посмотрел в окно на безоблачное в этот час небо.

– Вернемся к январским событиям, – сказал следователь, отрываясь от своих записей. – Восемнадцатого...

– Восемнадцатого Красильников отпросился у меня на похороны соседки, – торопливо заверил его Харагезов. – Честное слово, так и было! Он приехал к девяти, сказал, что у него большое несчастье и что хочет взять отгул. Соседка – женщина одинокая, ни родных, ни близких... Я разрешил: причина все же уважительная.

– А девятнадцатого?

«Все, дождался! – Харагезов вытер вспотевший лоб. – Они все знают!!! Придется говорить».

Он не забыл, как девятнадцатого около одиннадцати часов – только он приехал из управления – к нему без стука вошел Игорь. Он плотно прикрыл дверь и не допускающим возражений тоном предупредил: «Для всех, кто бы ни спрашивал, сегодня с самого утра я был на работе. Ты понял?» Ошарашенный его наглостью, Харагезов потерял дар речи, потом хотел возмутиться, поставить подчиненного на место: что это он себе позволяет? Влип в какую-то грязную историю, по роже видно, и диктует свои условия, думает, непонятно, что речь идет об алиби! Дурака нашел!.. Но Красильников будто читал его мысли: «Не подтвердишь – расскажу о взятке, вылетишь из своего кресла под фанфары, мне, сам понимаешь, терять нечего!» Да, железная хватка у парня, а все овечкой прикидывался! Куда было деваться, пришлось пообещать, хотя уже тогда было предчувствие, что добром не кончится. Уже уходя, Игорь подмигнул и небрежно, как милостыню, бросил: «Не дрожи, может, и не понадобится твоя защита».

Однако понадобилась. И очень скоро. Полдня не прошло – ну и темпы у милиции! – Красильникова арестовали, а самого его на следующий день взяли в оборот – изволь отдуваться.

– Так как же девятнадцатого, Алексей Михайлович?

– Чистосердечно признаюсь, товарищ следователь, напутал кое-что в спешке, с кем не бывает...

ГЛАВА 7. 12 февраля

СКАРГИН

Изучение пяти томов архивного дела, как и следовало ожидать, не прошло бесследно. Снова и снова я возвращался к нему, и всякий раз внимание мое привлекали три фигуры, три, как мне кажется, основных участника событий: изменник Родины Дмитрий Волонтир, его брат Георгий и двадцативосьмилетний Красильников – люди не только разного возраста, но и разных, по сути, поколений. Разных – да, но было в них и что-то общее. Что-то объединяло, притягивало их друг к другу; по неуловимым признакам они узнавали «своего» и отличали его от «чужого».

На прошлой неделе был предпринят выезд на место происшествия. С первых минут в доме Георгия Волонтира Красильников повел себя по классической схеме «убийца на месте преступления». Сначала впал в заторможенное состояние, потом стал озираться по сторонам, нервничать, а во время эксперимента с газовой плитой даже порывался бежать! За этим не последовало признания (втайне я немного надеялся на него), но пищи для размышлений эксперимент дал предостаточно. Во всяком случае, все мы пришли к твердому убеждению: случайно оставить газ открытым было просто невозможно – в тесноватой кухоньке мгновенно начинал ощущаться сильный запах, а ведь Красильников, по его собственным словам, искал спички довольно долго. Кроме того, в полной тишине – Красильников подтвердил, что в доме было исключительно тихо, – становился слышен звук, с которым газ вытекал из конфорок. Так удалось отмести еще один пункт «легенды» Красильникова. Факт преднамеренного убийства оказался доказуемым, но мотив... Мотив продолжал оставаться загадкой.

Все вместе, включая последние показания Тихойванова, Петряева, Харагезова и других, наталкивало на мысль о наличии сложной и глубокой связи между прошлым покойного, путевкой для Нины Ивановны, вывернутой из прихожей лампочкой, утренним опозданием Красильникова на работу. Я не сомневался в том, что мы стоим на самом пороге тайны, хотя шли не самым коротким путем: через выяснение обстоятельств смерти Волонтира к мотиву его убийства.

Перелом в ходе следствия произошел на следующий день после выезда на место происшествия, то есть четыре дня назад.

Я сидел у себя в кабинете. Время близилось к шести. Дневная работа была закончена, и в ожидании звонка из уголовного розыска я не спеша собирал со стола бумаги. Не знаю почему, возможно, в связи с ожидаемым звонком, а скорее всего без всякой связи мне вспомнился фильм, который мы с женой смотрели с неделю назад, вспомнился неправдоподобно закрученный сюжет, благообразный седовласый сыщик, лазавший по чужим чердакам в поисках всемирно известных шедевров живописи. Наверное, по аналогии с забитым хламом чердаком в сознании всплыла прихожая в квартире Красильниковых, а от нее мысли перекинулись на Нину Ивановну – безобидную старушку, которой так и не довелось съездить в санаторий за счет необъяснимой щедрости соседа. Необъяснимой... Мне бы способности киношного героя – вот для кого не существовало тайн!

Все же зачем Красильникому понадобилось доставать путевку для Щетинниковой? В бескорыстие его не то чтобы не верилось, я его просто исключал. Не тот он человек. Но для чего же тогда? Какую выгоду могло принести ему здоровье Нины Ивановны? Да никакой. А что, если поставить вопрос иначе: какую выгоду мог принести ему отъезд соседки?

И вот тут меня осенило. Удивительно,как это я раньше не догадался?! Еще тогда, в день убийства, когда выкручивал в прихожей лампу! И ему и Волонтиру нужна была квартира Щетинниковой! Пустая квартира! И лампочка, она тоже... Ну, конечно!

Не медля ни секунды, я вызвал машину, соединился с отделом внутренних дел и спустя пять минут, прихватив двух понятых, вместе со своими ребятами выехал на Первомайскую. Уже в машине вспомнил: за месяц, что мы возились с делом, жильцов дома успели выселить, предоставив им новые квартиры. Строители оказались оперативнее нас, и сейчас в доме наверняка никого нет, двери могут оказаться запертыми...

КРАСИЛЬНИКОВ

На Первомайскую приехали вечером. Вышли из крытого «газика» на злой, колючий от мороза воздух, через подворотню прошли во двор. Гулко забилось сердце. Он оглянулся по сторонам и почувствовал, что не может переступить через порог комнаты Волонтира.

Мимо двигались люди, следователь отдавал какие-то распоряжения, а он застыл у проема, соединяющего коридор с комнатой, не в силах оторвать глаз от этажерки со старомодными слониками, от круглого, покрытого пестрой клеенкой стола, рядом с которым стоял обтянутый коричневой кожей диван. Оставаясь невидимым для присутствующих, Волонтир сидел на потертом диванном валике и скалился, обнажая в улыбке свои желтые от табака зубы. Это до такой степени было похоже и на сон и на явь одновременно, что на миг он поверил в живого Волонтира и даже услышал его знакомый испитой голос:

«Мальчишка, щенок... Я тебя насквозь вижу, все твои куриные потроха. Вздумаешь обмануть – тут же подохнешь. С того света достану»...

Следователь тронул его за рукав телогрейки:

– Красильников, вы меня слышите?

– Да, да. – Он перевел дух.

– Мы приступаем, – сказал Скаргин. – Покажите, пожалуйста, где располагались вы и где находился Волонтир.

– Я? – Он неуверенно подошел к столу. – Я весь вечер просидел тут, на стуле. Волонтир напротив, на диване. – Разрываясь между желанием не вспоминать подробности и необходимостью отвечать на вопросы, он указал на центр стола. – Здесь стояла закуска, бутылки, стаканы.

– Присядьте на свое место. – Следователь подвинул ему тот самый стул.

Подчиняясь чужой воле, он, как сомнамбула, присел, и сразу же произошло то, чего больше всего боялся. Снова «увидел» Волонтира. Продолжением кошмарного сна промелькнул зеленый цвет его байковой рубашки, его лицо с насупленными, черными как смоль бровями. Разом всплыло все, что исподволь наслаивалось в течение нескольких последних лет, всплыли полузабытые детали, некогда составлявшие нечто целое, значимое, но со временем выпавшие из памяти, как мелкие и ненужные, потому что все разговоры, встречи были только прелюдией к главному – общей цели, а она появилась не сразу, лишь на второй год знакомства.

С чего же все-таки началось?

А началось со странной просьбы.

Волонтир подстерег после работы, зазвал к себе, угостил вином и сказал, что давно присматривается к нему.

– Ну и что? – Привыкший у себя в ателье к конкретным просьбам со стороны заказчиков, Игорь не склонен был затягивать разговор без необходимости. – Надо что?

В том, что у соседа просьба, не сомневался – иначе зачем дармовое вино? Волонтир усмехнулся:

– Торопишься, парень. – Но сразу перешел к сути: он хочет поменяться квартирами с их соседкой, Ниной Ивановной, но она будто бы против, хотя условия выгодные: он предлагает сделать у себя капитальный ремонт и даже доплатить ей небольшую сумму – так, в виде компенсации.

– Какая же компенсация? – удивился Игорь. – У нее и площадь поменьше и сторона несолнечная.

– Неважно. Мне больше нравится ее квартира, и все тут, – отрубил Георгий Васильевич.

Игорь почуял, дело нечистое, но вникать не стал. И чтобы отвязаться, «отработать» дармовое угощение, пообещал при случае перемолвиться с соседкой, походатайствовать. На том и порешили.

Случай вскоре представился, однако Щетинникова – болезненная, еле передвигавшаяся старушка – наотрез отказалась: «Переезд все равно, что пожар, да еще в моем возрасте, нет, нет, умру здесь, тут привычней».

Так повелось, что раз, а то и два в неделю они посиживали у Волонтира, ни о чем особенно не говоря, но и не скучая. Игоря устраивало новое, вскоре перешедшее в привязанность знакомство, тем более – и это немаловажно, – что в большинстве случаев спиртным угощал сосед.

Однажды – это было уже совсем недавно, в октябре, – разомлев от выпитого, Волонтир описал, как мальчишкой, оставшись в оккупированном городе, трусил, спасаясь от бомбежек в подвале дома, как в июле сорок второго после жестоких боев и вселяющих ужас артналетов в разрушенный город на мотоциклах и пятнистых танках ворвались немцы, а вместе с ними его брат Дмитрий, служивший в зондеркоманде.

– Так он предатель, изменник Родины?! – поразился Игорь, впервые услышав эту историю.

– Но-но, ты не очень... – рассердился Волонтир. – Дмитрий свое получил. Думаешь, хотел он этого? Не по своей воле – заставили: не ты убьешь, так тебя прихлопнут. Разговор у немцев короткий был...

Помолчал и перевел разговор на другие темы. Посидели немного и разошлись.

Позже они не раз и уже безболезненно возвращались к этой скользкой теме. Встречались часто, почти каждый день. Вышло так, что не развела, а, наоборот, вмертвую соединила их история, рассказанная Волонтиром. И Игорь будто чувствовал, что за сказанным стоит еще что-то очень важное – важное для него лично. Жора упорно проповедовал свои взгляды, сводившиеся к примитивной формуле: пятерка всегда была и есть лучше трояка.

– Жизнь одна, – философствовал он, – и если повезет, выжимай из нее, проклятой, все, что можешь.

– Не много же ты из нее выжал, – поддевал его Игорь.

– Мой день еще не пришел, – многозначительно отвечал Волонтир.

Намеки на какие-то неосуществленные возможности, на имевшийся в запасе шанс разжигали Игорево любопытство, будили фантазию, придавали смысл и значение их отношениям. Он и не заметил, как постепенно Жора занял в его жизни чуть ли не первое после Таньки место. Чего бы он сейчас ни отдал, чтобы вернуть те дни: ушел бы, забыл, вычеркнул, как кошмарный сон.

– Красильников, очнитесь!

Игорь вздрогнул. Появившееся на миг видение рассеялось так же внезапно, как и появилось.

– Вы хотите что-то сказать? – громко спросил следователь.

– Простите, я задумался и не расслышал вопроса.

– Вы сразу пошли ставить чайник? – повторил Скаргин.

– Да, я пошел к плите.

– В чайнике была вода?

«Господи, ну откуда мне знать, была она там или нет?! Что ответить? Вдруг не угадаю?»

– Вроде была, – сказал он.

– Постарайтесь вспомнить: в доме не было слышно никакого шума? Музыки, например?

– Нет, было тихо.

– А репродуктор?

– Программа давно закончилась. Шел второй час ночи.

Следователь подождал, пока его ответ занесут в протокол, и кивнул на плиту.

– Включайте.

– Но ведь газ... – растерялся Игорь.

– Включайте смело, он перекрыт.

Черная с никелированной полоской ручка легко повернулась на девяносто градусов. Послышалось шипение.

– Газ не отключен! – воскликнул Игорь. Взгляды всех присутствующих были направлены на него, он это ощущал кожей, каждым нервом и оттого испытал неодолимое желание раствориться, исчезнуть, оказаться где угодно, только не здесь, в ставшей безразмерно огромной кухне, рядом с газовой печкой, из которой с мышиным свистом непрерывно вытекал газ.

– Слышите? – нарушил молчание следователь.

– Да.

– А тогда не слышали?

– Нет, не слышал! – поспешно выкрикнул он и взорвался: – Считайте, что у меня заложило уши, что я оглох, считайте, что хотите, только оставьте в покое!

– Слух у вас, прямо скажем, неважный, – холодно заметил Скаргин. – Ну, а со зрением как? Взгляните прямо перед собой – на кухонной полке перед вашими глазами лежат спички. Больше десятка коробок. – Не дождавшись его реакции, попросил: – Покажите, где нашли коробок с одной спичкой.

– На столе. Я же вам говорил. – Взгляд его был прикован к конфорке.

– Вы много чего говорили. – В тоне следователя впервые прозвучала неприязнь, но он справился с собой и по-прежнему сухо и подчеркнуто официально предложил: – Пройдите к столу, как если бы шли за спичками, и вернитесь сюда.

Игорь выполнил просьбу. Когда он снова подошел к плите, в нос ударил вызывающий тошноту запах. С ужасом прислушиваясь к шипению газа, теряя над собой контроль, Игорь инстинктивно сделал шаг назад.

– Чувствуете запах? – Следователь в упор смотрел на него.

– Нет, – едва выговорил он.

– Открывайте вторую конфюрку.

– Нет!

– Открывайте! – потребовал Скаргин.

– Нет! Не могу, – сорвался он на крик и в панике рванулся к двери.

Кто-то удержал его за руки, преодолевая сопротивление, вернул в комнату, усадил на диван.

Он с облегчением заметил, как перекрыли газ, и лишь после этого спрятал лицо в ладони. Провал! Полный провал! Волонтир мстил ему, выполняя давнюю свою угрозу расквитаться за предательство. И словно в подтверждение этой дикой мысли он вновь «увидел» сидящего почти рядом приятеля...

– Деньги я дам, парень. – Жора хлопнул заранее извлеченным из шифоньера бумажником. – Я всегда держу наличными. Сколько, ты сказал, надо? Четыреста?

Он послюнявил пальцы и отсчитал четыре сотенных.

– На, держи. И вот тебе еще двести на путевку.

Игорь потянулся за деньгами, но Жора отвел руку.

– Погоди. Даю с условием, что отправишь эту каргу в санаторий не позже января, лады?

Разговор происходил в последних числах ноября, спустя месяц после того, как Игорь был посвящен в тайну. Три года выжидал Волонтер: то боялся милиции, то сомневался; на четвертый начал строить планы, изобретал способы проникновения в чужую квартиру, но лучшее, что смог придумать, – обменяться с Щетинниковой. Обмен квартирами не состоялся, Нина Ивановна уперлась, и Волонтир растерялся. Прикидывал и так и этак, в конце концов сообразил: одному не справиться. Стал думать, кого взять в напарники, остановил выбор на Игоре. Тот устраивал по всем статьям: в семье неблагополучен, не прочь выпить, собирается развестись с женой и уехать из города, а главное – единственный сосед Нины Ивановны, без него никак не обойтись. Делиться, конечно, не хотелось, но другого выхода не было, и он не торопясь стал готовить компаньона: осторожно прощупал, рассказал о Дмитрии, о его службе в зондеркоманде, потом о спекуляциях брата с имуществом, описал золото, драгоценные камни... Как и ожидал, Игорь загорелся:

– Вот это размах, я понимаю!

– Ты, парень, не представляешь того размаха. Он, Дмитрий-то, в немцев не шибко верил, потому и рассчитывал только на себя. Представь – сотни обручальных колец, перстни, монеты царской чеканки, часы с браслетами, – возьмешь такой, рука отвиснет.

– А ты не преувеличиваешь? – засомневался Игорь.

– Ну, а если нет? – спросил Волонтер, невольно понизив голос, так как впервые открыто произносил то, что не давало ему покоя все эти годы. – Если и вправду отвиснет рука, что скажешь?

И подробно, пугаясь и одновременно удивляясь своей откровенности, рассказал, как часто после войны вспоминал вещички, попадавшие в их дом от немецких офицеров, как думал, что брат увез все с собой при отступлении в железном несгораемом ящике-сейфе, которым особенно дорожил, как удивился, узнав через много лет, что Дмитрий жив и привлечен к уголовной ответственности. На допросах он не стал скрывать темные делишки брата в оккупации, но при рассмотрении дела в трибунале изменил показания в его пользу. Произошло это по следующей причине: в один из первых дней судебного заседания его разыскал среди свидетелей словоохотливый адвокат, защищавший брата, и, отозвав в сторонку, передал привет от Дмитрия и его слова: «Если все обойдется благополучно, он сможет забрать себе все».

Волонтер сразу же понял, что имел в виду старший брат, понял так ясно, что, разволновавшись, вышел на улицу, чтобы никто не видел его дрожащих рук. Догадаться было и в самом деле несложно, так как ни на что другое, кроме ценностей из железного ящика, старший брат намекать не мог. Говоря «сможет забрать все», он подразумевал только это. Если бы в течение нескольких недель на допросах у следователя не приходилось снова и снова возвращаться к событиям тех лет, может, и не поверил бы в существование клада, но воображение, подогретое воспоминаниями о войне, сработало легко и четко. «Значит, не увез, спрятал», – ликовал Волонтер, прикуривая от вздрагивающей в пальцах спички. Стал перебирать в памяти полузабытые узелки с перстнями, монетами, массивными часами из тусклого желтого металла и только полчаса спустя, немного успокоившись, подумал: надо еще знать, где спрятано. Дмитрий дал ему понять, что скажет, если все будет благополучно, значит, из кожи вон надо заслужить, сделать что-то для него! Но что? Над трибуналом не властен, свидетелей не подкупишь, остается изменить собственные показания. Скорее всего на это он и намекал, желая смягчить свою вину. Видно, здорово насолил ему младший брат, рассказав о связях с немецкими офицерами...

– Ну и ну, – удивился Игорь, слушавший внимательно, заинтересованно. – Много же ты выжал из одной фразы.

– На то и голова к плечам привешена, а не тыква, парень, – ухмыльнулся польщенный Волонтер.

– И что, сказал он тебе, где ящик?

– Прежде с меня семь потов сошло, хотели даже к суду привлечь за ложные показания, но обошлось, сослался на память. Зато после приговора Дмитрий передал, что, мол, в печке кафель сменить надо, там, значит, спрятана коробка.

– И известно, где печка-то?

– Ты, парень, не глупи: не было бы известно, не затевал бы я разговора. Не юли, говори прямо, согласен или нет?

– Ну, согласен.

– Без «ну». В случае чего с того света достану, так и знай. Со мной не шути – обожжешься!

Игорь без труда догадался: ценности спрятаны в квартире Щетинниковой, недаром Жора так «болел» обменом, печка находится в комнате Нины Ивановны, вернее, не печь, а выложенная кафелем стенка, когда-то протапливавшаяся из другой квартиры.

В тот вечер они расстались поздно. Сошлись на такой идее, ее подсказал Игорь: в связи с тем, что старуха лишь изредка и ненадолго выходит из дома, достать ей путевку, уговорить ехать отдыхать и после отъезда воспользоваться отсутствием хозяйки.

Харагезов обещал достать путевку, и, если бы не смерть Щетинниковой, возможно, все повернулось бы по-другому...

Около восьми вечера семнадцатого января у Нины Ивановны случился сильнейший приступ. Она попыталась встать с кровати, кликнула ослабевшим голосом соседей, но тромб, подобравшийся к сердечному клапану, в секунду оборвал ее жизнь.

К девяти, слегка поссорившись с Таней, домой вернулся Игорь и по установившейся за последнее время привычке постучал к Щетинниковой. Не дождавшись ответа, толкнул дверь, вошел и обнаружил труп соседки. Позвал Тамару, а сам выскочил к Волонтиру. Того дома не было – ушел на суточное дежурство. Игорь вернулся, отослал плачущую жену звонить в «Скорую помощь», хотел, пока никого нет, простучать стенку, но помешала дочь. Дальнейшее он помнил смутно: приехали врачи, сидели, писали что-то. Игорь сказал, что он берет хлопоты с похоронами на себя. «Скорая» уехала. Приходили соседи, соседки, причитали вполголоса, плакали. Ушли. В одиннадцать, улегшись в постель рядом с Тамарой, он стал обдумывать создавшееся положение. Жена долго ворчала, мешала сосредоточиться, а когда заснула, он понял, что идти среди ночи в комнату, где лежит покойница, не сможет, не хватит смелости. С тем и заснул.

Наутро проснулся с готовым планом. Съездил на работу предупредить начальство, оттуда в похоронное бюро, на кладбище, снова в бюро, и к часу дня все было в ажуре: соседки уложили покойницу, гроб снесли в машину, отвезли на кладбище. Около трех он уже был дома.

– Приходили из управления и опечатали квартиру, – огорошила новостью Тамара и спросила: – Ты не забыл, сегодня восемнадцатое.

– Ну и что?

– Годовщина нашей свадьбы.

Он чертыхнулся, удивляясь ее простодушию, но слова жены натолкнули на спасительную мысль.

– Ты вот что: собирай Наташку и езжай к отцу. – Знал, что дорога туда и обратно с транспортом, разговорами о житье-бытье у тетки займет как минимум три часа. – Оставишь Наташку и возвращайся с Федором Константиновичем. Отпразднуем. А я отдохну, устал что-то.

Обрадованная Тамара наскоро покормила только что вернувшуюся из школы Наташку и собралась ехать.

– Я запрусь изнутри! – крикнул вдогонку Игорь и, едва дождавшись, когда они выйдут из подъезда, подошел к двери в комнату Щетинниковой.

Поперек створок была приклеена четвертинка листа с чьей-то подписью и круглой домоуправленческой печатью. Сбегал к себе за бритвенным лезвием, попробовал поддеть – бумага надорвалась. Снова попробовал – опять надрыв. Кое-как справился, сунул в замочную скважину ключ, висевший у входа на гвозде, повернул. Дверь отворилась.

Внутрь из-за закрытой ставнями оконной ниши падали полоски света. Пустая кровать, наспех застеленная шелковым покрывалом, стояла справа, слева – торшер. Игорь действовал так уверенно, словно давно отрепетировал каждое движение: зажег свет, осмотрелся, присел на низкую скамеечку у кафельной стены и легонько стукнул молотком по плите. Звук получился слишком звонким, непонятным. Тогда принес из дома стамеску и тыльной стороной ручки снова стукнул. Глухо. Ударил рядом. Глухо. Еще – то же самое.

Передвигая следом за собой скамеечку, добрался до середины, и вдруг звук изменился. Под кафелем, несомненно, была пустота. Под соседней плиткой тоже. И еще под четырьмя. Там, в стене, было полое пространство, а наружу выходил четырехугольник – два ряда по три плитки в каждом. Игорь вытер капли пота, выступившие на лбу, стал на колени, приложил стамеску острым срезом к щели и ударил по ручке...

По молочной белизне рассыпались трещины. Он ударил сильнее. Стамеска, кроша сухую известь, на треть вошла в зазор между кирпичами. Брызнуло красное крошево.

Последующие удары он наносил не целясь, стараясь лишь придерживаться намеченного прямоугольника. Острые осколки плитки впивались в лицо, известковая пыль ела глаза, оседала во рту, но Игорь не замечал этого. Только когда преграда была сметена, он отбросил молоток и стамеску, заглянул внутрь. Там лежал ящик. Он вытащил его, попробовал на вес. Тяжелый! Дернул за приваренную к плоской крышке ручку, ковырнул пальцем отверстие для ключа.

Взгляд случайно упал на часы. До прихода жены и тестя оставалось чуть больше часа!

Он удивился: неужели столько прошло? Отнес металлический ящик к себе, положил под кровать, потом передумал, вытащил и задвинул под сервант, заложив банками с консервированными огурцами. Проверил, чтобы не было видно.

Целый час ушел на возню с дырой. Он заложил ее оставшимися обломками кирпича, наскоро замазал разведенным на воде алебастром и на всякий случай придвинул к стене кровать. Оставалось подклеить к двери бумажку. Как ни старался, получалось заметно, надорванные края топорщились, не приставали к дереву. Времени оставалось совсем мало. Он вынес из комнаты стул, поставил на него табурет и, забравшись вверх, выкрутил из патрона лампочку...

Четыре дня прошло после выезда на место происшествия. И все четыре дня, вспоминая свою позорную слабость, свое граничащее с полным признанием вины поведение, Красильников не находил себе места. Что-то изменилось и в отношении к нему следователя. Только раз, на следующий день после выезда, тот вызвал его к себе, но не строил, как обычно, ловушек, не ловил на противоречиях, а ограничился уточнением малозначительных деталей: спрашивал о лампочке, о Щетинниковой, о ссоре с тестем, о времени его ухода. За всем этим что-то стояло: не то формальности последней стадии следствия, не то подготовка к последнему, решающему разговору.

Сейчас, в считанные минуты перед встречей со Скаргиным, ему вспоминался последний разговор в волонтировском флигеле в ту роковую ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, разговор, крепивший зыбкую почву его надежд...

Началось с угроз. Жора затащил его в комнату, швырнул на диван, придвинулся, дыша перегаром:

– Ты что же, падла, в прятки со мной играешь?! Кровь пущу!! – Он схватил со стола кухонный нож, придвинул острие к горлу. – Где сейф? Говори, гаденыш, не то пырну!

– На работе спрятал, – выдавил из себя Игорь. Соврал сознательно: побоялся, что на самом деле пырнет, если принести ящик немедленно.

– Как на работе?! – взревел Волонтир. – Зачем? Почему не принес мне? Вильнуть вздумал, гнида?!

– Тебя не было, я заходил... – Игорь изо всех сил давил затылком в спинку дивана, чтобы ослабить укол лезвия. – А дома держать побоялся, вдруг жена найдет. Все дело насмарку...

Волонтир ослабил хватку.

– Сам должен понимать, не маленький, – оживился Красильников. – Подумай, подумай своей дурной башкой, куда мне его девать? С собой носить? Или в камеру хранения, на вокзал сдать? Усек?!

– Рассказывай. – Жора плюхнулся на валик. – Все рассказывай, гад! – И потянулся к бутылке «Пшеничной».

Трогая саднящую ранку на шее, Игорь описал весь день, начиная с похорон. Когда дошел до железного ящика, Жора, успевший проглотить полстакана водки, перебил:

– Ручка есть на крышке?

– Есть, есть, – успокоил его Игорь.

– А эмблемка с орлом?

– С орлом и свастикой. Сбоку пришлепана – фирма!

– Он! Это он! – Волонтир опрокинул в себя стакан, крякнул, закусил огурцом. – Ну, парень, давай еще, за успех!

Выпили. Потом еще и еще.

В половине второго ночи отяжелевший от выпитого Волонтир неожиданно резво кинулся к двери, запер ее, а ключ опустил в брючный карман.

– Будешь сидеть тут... до утра... вместе пойдем... вместе...

Он свалился на диван и, похоже было, потерял сознание.

Игорь, чуть не плача от досады, с ненавистью смотрел на его полуоткрытый рот, из которого вырывалось хриплое, нездоровое дыхание, искал выхода, и, когда решение пришло, оно показалось ему единственно разумным, снимающим все проблемы разом. Да, это и есть финиш. Его финиш. Бег на длинную дистанцию окончился, позади остались антоны и тамары, лены и жоры, а ему наградой – золото...

Не колеблясь, он вытащил из кармана лежавшего без движения Волонтира ключ, отпер входную дверь и, обернув носовым платком пальцы, крутнул до отказа ручки газовой плиты...

СКАРГИН

Дом, как и ожидалось, был пуст. Теперь он стал точной копией второго – таким же заброшенным и безнадежно обветшалым. По двору, повернувшись к нам мордой, пробежала собака с уныло опущенными ушами. Холодная пустота подъезда была наполнена звуками, и каждый из них будто напоминал, что во всем здании не осталось ни души. Где-то на втором этаже вовсю гуляли сквозняки, стукнула оконная рама – может, в квартире Ямпольской?..

В прихожей я первым делом подошел к двери справа. При ярком свете переносной лампы, которую принес из машины Логвинов, увидел то, что из-за темноты не увидел в первый раз: листок с росписью и круглой печатью. Края его были надорваны. Несколько вспышек блица, и мы прошли в квартиру Щетинниковой.

Странно было видеть единственную меблированную комнату в покинутом жильцами доме. Сбоку стоял торшер, вплотную к нему столик, шкаф для одежды. По другую сторону швейная машинка и кровать. Четкого представления, что именно следует искать, я не имел, подсказала обстановка: при осмотре в глаза бросились четыре лунки на полу, свидетельствующие, что на этом месте долгое время стояла кровать. Ее передвинули к противоположной стене и передвинули, как видно, недавно. Логвинов уже занимался отпечатками пальцев, а я внимательно осмотрел мебель и пол. Ничего подозрительного, кроме крошечных осколков кирпича в разных углах комнаты, не обнаружил. Мы отодвинули кровать и в кафельном монолите стены увидели следы взлома. В пятнадцати сантиметрах от плинтуса кафель был выбит, и место неаккуратно замазано белым веществом.

– Алебастр, – определил Сотниченко, когда мы, выполнив формальности, стали ковырять слой замазки.

Он был тонким, этот слой, зато тайник, скрывавшийся за ним, оказался прочным и вместительным, сделанным на совесть. Мы не надеялись найти в нем что-либо, с первой минуты было ясно, что до нас здесь уже побывал кто-то. Собственно, гадать не приходилось. Красильников. Это он торопился с похоронами, чтобы успеть выпотрошить тайник до возвращения с дежурства Волонтира. Это он, оставив сообщника в наглухо закрытом помещении, открыл газ. Оставалось узнать, за чем так долго и настойчиво охотились наши «кладоискатели», за что поплатился жизнью Георгий Волонтир.

На обратном пути я думал о Светлане Сергеевне. Утром девятнадцатого Игорь ездил к матери, чтобы оставить у нее «коробку». Очевидно, «коробка» и была тем искомым кладом из тайника. Светлана Сергеевна отказала ему. И он уехал. Куда? На что ушло время между девятью и половиной одиннадцатого? Где провел Красильников полтора часа? Где спрятал свою добычу?

Все замыкалось на Тане – таинственной знакомой Игоря. Она занимала меня и раньше – девушка, промелькнувшая в свое время перед заплаканными глазами Елены Ямпольской, проскользнувшая мимо рассерженной Светланы Сергеевны, звонившая в ателье Харагезову... Совместными усилиями уголовного розыска и народной дружины удалось отыскать шофера такси, в машине которого утром девятнадцатого января Красильников прикатил на работу. Шофер хорошо запомнил маршрут: они ездили в пригородную зону, и там, у девятиэтажного блочного дома, он больше сорока минут ожидал парня в пальто из пестрой ткани. По фотографии шофер, не колеблясь, опознал Красильникова.

Установить личность Тани при наличии таких данных было делом одного часа. Но посетить ее мы не успели. Вчера студентка третьего курса педагогического института Татьяна Филипченко лично явилась в районный отдел внутренних дел. Ее, как мне потом говорили, сопровождал долговязый светловолосый парень. Он и нес тяжелый, обернутый двумя листами ватмана пакет. Поступок Тани Филипченко понять нетрудно: месяц она выжидала, опасаясь наводить справки о внезапно исчезнувшем Игоре, потом все же решилась и, когда узнала, где в настоящее время обитает ее приятель, струсила и принесла «коробку» нам...

Поздно вечером мы собрались в кабинете прокурора. Отмычка плавно вошла в замочную скважину, послышался щелчок, и тяжелая крышка стального, украшенного свастикой и орлом сейфа открылась.

Внутри в полной сохранности лежали толстые пачки банкнот. Здесь были итальянские лиры, довоенные сторублевки, немецкие марки и даже мятые американские доллары – валюта на все случаи жизни...

Сейчас все кажется мне предельно понятным. Я перелистываю томик с сочинениями Козьмы Пруткова. Не буду кривить душой – ношу его с собой не случайно. Еще в первые дни, стараясь лучше понять своего подследственного, я перечитывал эту книгу в надежде найти в ней ответы на одолевавшие меня вопросы. Ответов не нашел. Зато нашел другое – строчки, показавшиеся мне интересными: «Магнит показывает и на север и на юг; от человека зависит избрать хороший или дурной путь жизни».

На этом месте меня прерывает стук в дверь.

– Войдите, – говорю я, не вставая из-за стола.

В дверной щели появляется гладко выбритое лицо Красильникова...

Анатолий Отян Редкая монета

Сатана там правит бал...

В маленькой комнате, называемой кабинетом отдела снабжения ремстройтреста, сидят двое мужчин. Собственно, третьему там и сидеть негде, поскольку в комнате стоят два стола: один для начальника снабжения, Наума Цезаревича, а другой для его делопроизводителя, числящегося в штатном расписании инженером материально-технического снабжения. Эту должность занимает женщина средних лет Дора Томпакова, которую за глаза называют «Бронзакова», потому что томпак — это латунно-цинковый сплав, а бронза — сплав меди с оловом.

Небольшого роста, немногословная, пухленькая, с миловидным лицом, которое портили несколько больших, как горошины, чёрные родинки, держала в памяти всё, чем снабжался трест и в любую минуту могла назвать номера фондовых извещений, сортамент, кому и сколько распределили. В общем, являлась мозговым центром отдела снабжения.

Дора заменяла нынешние компьютеры, о которых тогда и не слышали.

Сейчас Доры нет, ушла по каким-то производственным делам в город, из которого вернётся с полными сумками продуктов, купленных в магазинах и на рынке, благо он совсем рядом. Руководство давно перестало обращать внимание на подобные «производственные» отлучки своих сотрудниц, потому что знало о том, как загружены женщины в государстве, декларирующем равенство их с мужчинами, которые после работы идут сначала в пивной бар, а дальше, куда заведёт кривая. В лучшем случае, придя домой, садятся за телевизор. А у женщин работа после работы только начинается. На них и кухня с её подай-прими-подай, стирка, уборка квартиры, работа на приусадебном участке, если таковой имеется, дети и всё остальное. Ложится она обессиленная и, засыпая, принимает претензии мужа.

Так вот, на месте отсутствующей Доры сидит главный механик треста Леонид Борисович Титаренко, мужчина небольшого роста, с такими широченными плечами и узкими бёдрами, что на пляже на него все обращают внимание, а девушки перешёптываются:

— Смотри, смотри, это об этом парне я тебе говорила, Аполлон да и только.

— Нашла мне парня. Это наш сосед по дому, дядя Лёня, у него дочка Вера в девятом классе.

В отличие от Титоренко, Наум Цезаревич мужчина сухонький, лицом и статью очень похож на известного французского актёра-комика Луи де Фюнесаса. Ему знакомые говорят:

— Слушай, Нюма, вчера ты классно сыграл полицейского. Но я не понял, почему ты не переспал с той девочкой.

— Я-то переспал, правда, с другой, и не девочкой, а ты я слышал…

Наум Цезаревич недавно купил «Жигули» ВАЗ-2104, или по-простому «четвёрку», и иногда приезжает на ней на работу. Сейчас его жёлтая «четвёрка» стоит во дворе. С неё и начался разговор.

— Наум Цезаревич, сколько Вы уже за полгода наездили?

— Двести тридцать километров.

— А зачем Вам машина в таком случае? До работы четыреста метров, а больше Вы никуда не ездите. Да и на работу Вы в ней приезжаете раз в неделю.

— Лёня, Лёня! (Наум Цезаревич старше Титоренко на десять лет, должности у них равноценные, знал его ещё мальчиком, поэтому и обращается с ним на ты), — Ты знаешь, что наше правительство может в любой день провести денежную реформу, и от сбережений, которые ты копил много лет, останется один «пшик». А дом, машина — всегда деньги. Тем более, когда на спидометре немного километров.

— Да кто Вам поверит, что за пять лет Вы наездили три тысячи километров? Спидометр запросто перекручивается.

— Об этом мне рано думать, а вот с долгами перед моими родственниками, надо рассчитываться.

Наум Цезаревич посмотрел на свои массивные золотые часы с таким же массивным золотым браслетом:

— Куда это Дора запропастилась?

— А то Вы не знаете — по базару бегает. Это Вы и на работе и дома снабженец, а у неё муж интеллигент и не будет на базаре от бабок выслушивать: «А ты очи видкрый, що, не бачыш?» И, кстати, насчёт денег: Вот у Вас золотые часы с браслетом. Они стоят кучу денег. Продайте и рассчитаетесь с долгами.

Наум Цезаревич хихикнул:

— Ну, Леонид Борисович, Вам уже пора знать, что в советском государстве торговля золотом и драгоценностями запрещена, это уголовщина.

— Сдайте в скупку в ювелирторге.

— Мне в ювелирторге дадут столько, что не хватит денег на простые часы, а эти стоят бо-о-ольших денег. Во первых, они старинные. Моя бабка, сохранила их для меня, даже в войну не продала, а во вторых, даже дурной еврей не понесёт часы в скупку, а я себя таковым не считаю.

— Вон идёт ваша Дора. Она под тяжестью сумок даже ниже стала.

— Здравствуйте, Леонид Борисович!

— Здравствуйте, Дора!

— У нас на днях техосмотр, так что, я пошёл, — сказал Титоренко, показывая Доре, что у них был деловой разговор.

Прошло пару лет. «Социалистическая экономика», которой так гордились советские правители, тихо умирала.

Стоя на автобусной остановке, Наум Цезаревич услышал разговор двух прилично одетых мужчин, «при галстуках».

— Если экономика наука, то как она может быть социалистической или капиталистической? Разве математика, физика, химия бывают социалистическими или капиталистическим?

— Мозги у нас стали социалистическими, и видим мы всё в перевёрнутом виде, как через линзу.

— А мне кажется, что мы вообще потеряли зрение, а пользуемся слухом, которое нам привило радио.

— Знаешь, у меня осталось обоняние и я слышу, как всё провонялось.

— Тише, не трепись. Хоть сейчас и не сталинские времена, но загреметь за такие слова можешь.

— Ну и что? Поменяю одну зону на другую.

— Ты знаешь, есть постановление Совмина, чтобы увеличить услуги населению. Ведь на книжках и в чулках населения лежат миллиарды, за которые нельзя ничего купить и это при нашей нынешней мизерной зарплате.

— Да, конечно. Мы страна воров. Воруем всё: бумагу, инструмент, краску, стройматериалы и всё, что не попадётся под руку.

— Мы не воруем, а берём своё.

Подошёл автобус, мужчины и Наум Цезаревич сели в него. Вернее не сели, а запрессовались так, что дышать было трудно.

Пожилая женщина, с болью в голосе, обратилась к парню, прижавшему её к стойке:

— Мальчик, подвинься чуть-чуть.

Тот обиделся:

— Усатых мальчиков не бывает, — и попытался отдвинуться от неё.

— Мужчина! — послышалось рядом, — что вы легли на меня?

— На вас? Только под наркозом.

— Ха, ха раздался смех.

— Чего ты ха-хакаешь?

— Закрой своё хлебало, нажрался с утра, водярой и перегаром всех травишь.

— Я за свои пью, и не твоё дело, понял? А хочешь получить, по сусалам — получишь.

— Ладно, выйдем, разберёмся.

Наум Цезаревич вышел на воздух, с облегчением вздохнул и подумал, что надоели эти автобусно-троллейбусные концерты. И вспомнил, что один из мужчин говорил о постановлении правительства об увеличении услуг населению.

— Надо разузнать, что за постановление, — решил он про себя.

Дело в том, что Польский раньше работал в системе бытового обслуживания населения, но ушёл из-за конфликта с начальством, хотя по своему характеру старался не конфликтовать.

На следующий день он пошёл в Областное управления бытового обслуживания населения и узнал, что в постановлении правительства говорилось о том, чтобы «для удовлетворения нужд населения» Госплан выделил значительное количество стройматериалов, а министерства, ведомства, Республики, руководство краёв и областей приняли меры для их реализации посредством оказания строительных услуг.

Наум Цезаревич в своём тресте начал «работать» со своим руководством и через три месяца организовал «Участок по заказам населения» при облремстройтресте, который и возглавил.

Услуги населению выполнялись в незначительном количестве, в зависимости от наличия рабочей силы и стройматериалов. Это кирпичная кладка, устройство крыш и отопления, некоторые отделочные работы, кроме штукатурки, которая была очень трудоёмкой. План участок выполнял и Польский числился на хорошем счету у начальства.

Утром на разнарядке Польский распорядился звену Николая Дзюбы в составе трёх человек, поехать на ремонт стропильной системы и по устройству кровли из шифера в район Ново-Николаевки, по указанному адресу на ул. Варшавской.

— Большая там работа? — спросил Дзюба.

— Не очень. В одном месте нужно заменить подгнивший мауэрлат: Там подтекала кровля и он сгнил, и посмотреть стропила. Естественно, сорвать старую кровлю и настелить шифер. Наряд получите у Симы Израилевны и грузите материалы. Я постараюсь к вам в течении дня подъехать.

В то утро не знал Польский и никто из его окружения, что эта незначительная, рядовая работа сыграет с ним и другими людьми такую шутку, что она останется в их памяти и памяти многих людей навсегда, а кое-кому и изменит жизнь.

В звене, кроме сорокадвухлетнего, плотного, или, как говорят на Украине, «крэмэзного» Дзюбы, работал худой, высокий, вертлявый как ртуть, балагур Пётр Алисов и молодой, чернявый, ещё не служивший в армии, Федька Чернов, сосед Алисова. Федькина мать попросила Петра взять его в ученики.

— Возьми, Петя, его к себе в бригаду, может человеком станет. А то, знаешь, учиться не хочет, целый день на улице. Уже несколько раз возвращался домой выпивши. Где деньги на водку берёт — не знаю. Дружки его до тюрьмы доведут.

— Хорошо, Глаша, я потолкую с бригадиром, он мужик деловой, поговорит с начальством и всё устроим. С тебя магарыч.

— За мной дело не станет. С первой Федькиной получки поставлю.

Петрова жена Екатерина работала на чулочной фабрике, её фото постоянно украшало Доску почёта, и недавно её «выдвинули», а затем избрали депутатом городского Совета. Петя по этому поводу с гордостью говорил, опуская плечи и вытягивая вверх голову, своим коллегам по работе, а вернее, собутыльникам:

— У меня жинка депутат Горсовета! Я теперь не просто Петя Алисов, а муж депутатки.

Мужики смеялись и прозвали Алисова «Муж депутатки». Сначала Петро обижался, а потом привык и даже отзывался на это прозвище с комментарием:

— Хоть она и депутат Горсовета, но я же её е amp;у.

— Рассказывай басни. Каждый вечер шатаешься как маятник, в ворота не попадёшь.

— Я как маятник, а он у меня стоит, как солдат на посту у Мавзолея, и попадает, куда ему положено. Ты бы так попадал. Наливай, давай, только не мимо рюмки.

— А я стар стал, попадать не стал, больше туда, чем мимо. Дёрнули!

Екатерина, узнав, что Федька стал работать вместе с Петром, выговаривала его матери:

— Ты бы, Глашка, со мной посоветовалась, когда Федьку ему поручила. Ничему хорошему в этой шарашке он не научится.

— Почему это? Петро же работает, и говорит, что неплохо зарабатывает.

— Ага, неплохо. Там левые гроши, и он не просыхает. Я последнее время его и близко к себе не подпускаю. Спит на кушетке, воняет от него за версту. Куда ихнее начальство только смотрит? Устроила бы сына на завод, там левых денег нет, и пьют только в получку и аванс.

— Что ж теперь, Катя, сделаешь? Пусть работает, а там видно будет. Всё таки свой человек рядом.

— Ну да! За водкой его гонять будут и пить научат.

— Он и без них уже прикладывается.

Члены маленького рабочего коллектива для солидности называли себя бригадой, а Николая Дзюбу бригадиром. Петру разрешалось его называть бугром, чем тот, отсидевший уже два срока — четыре и шесть лет за кражу государственного имущества и разбой, был доволен. Федька вначале обратился к нему по имени-отчеству, которое узнал от Алисова, но Дзюба посмотрел на него тяжёлым взглядом, и у Федьки ёкнуло под сердцем.

— Зови меня просто — дядя Коля, ты мне в сыновья годишься.

У Дзюбы был ребёнок от первого брака, но после первой судимости, жена сбежала от него, а куда он не знал. Боясь его преследований, она и на алименты не подавала. После освобождения из колонии он женился вторично, но и эта жена быстро от него ушла из-за постоянной пьянки и рукоприкладства А так как пьянки случались часто, то на её лице, почти ежедневно под слоем дешёвой пудры цвели синяки.

Николай жил один в отцовском доме, и почти каждый день на квартире у него собиралась компания, состоящая из бывших и потенциальных уголовников. Иногда в компании бывали и женщины, которыми мужики пользовались по очереди, устанавливаемой хозяином квартиры.

На утро, если оно приходилось на субботу или воскресенье, «девушки», как он их называл, убирали в квартире: перемывали посуду, мыли полы, стирали, сдавали в соседнем магазине бутылки, и квартира на один-два дня приобретала почти приличный вид.

Сейчас бригада грузила на старенький, с обшарпанными бортами грузовик Газ-51, несколько брёвен, шестьдесят пять листов шифера, гвозди, несколько скоб, инструмент. Рядом стоял водитель Гришка по прозвищу Молдаван. Был он смугляв, горбонос, всегда в засаленном грязном пиджаке и имел вид БОМЖА. Так именовали в милицейских протоколах людей без определённого места жительства. Гришкиной отличительной чертой от других работяг участка являлась его трезвость, что всегда вызывало с их стороны насмешки.

— Молдаван, — с казал Дзюба, — чего это машина твоя так воняет?

— Та я вчера подкалымил вечером, отвёз одному жлобу навоз на дачу.

— А чего жлобу?

— Обещал пятёру, а дал трояк. Сказал, что мало привёз.

— Начистил бы ему рыло.

— Так он такой здоровенный, что таких как я, против него и троих не хватит.

— Монтировкой бы по кумполу. Против лома нет приёма.

— Сесть из-за мудака? А детей моих ты кормить будешь?

— Я и своих не кормлю, а на твоих…

— Настрогал пятерых, жена шестым беременна, нахрена нищету плодить? — вмешался в разговор Алисов.

— А это не твоё дело, Муж депутатки. За своим носом смотри.

— Так нос отвалится от такой вони. Ты бы хоть кузов помыл.

— Ладно, следующий раз помою, — примирительно согласился Гришка.

Наконец всё погрузили.

— Садитесь, поехали, сказал Гришка Молдаван.

— Куда садитесь? В твою вонючку? Вот тебе адрес, поезжай, а мы приедем автобусом, — возразил Петро.

— Я сам не поеду, скажите потом, что я что-то продал. Да и ехать вы будете до обеда, а мне ещё Нюма дал задание развести другие бригады.

— Сделаем так, — вмешался бригадир — Федька сядет в кабину и там разгрузит.

— Дядя Коля! Как же я сам разгружу?

— А Молдаван для чего? Поможет.

— Нашли помощника. Я вам не грузчик.

— Не хочешь, пусть Польский твою машину понюхает, а потом скажет тебе, грузчик ты или нет.

Гришка имел уже не раз разговор с начальником и механиком по поводу плохого содержания машины, и они его предупреждали, что переведут в грузчики, а этого он, ой, как не хотел.

— Ну чёрт с вами, поехали Федька.

Через минут двадцать машина была на месте. Из калитки вышла старушка лет семидесяти.

— Вы к нам?

— А как ваша фамилия? — спросил Гришка.

— Назаренко.

— Значит к вам. Открывайте ворота.

— Я сама не смогу, видишь они в землю упёрлись.

— Позовите кого-нибудь.

— Да сын и невестка на работе.

— Я, бабушка, открою, — вызвался Федька.

— Спасибо, сыночек, уважил старую.

— Уважил, уважил, — пробурчал Гришка.

Когда заехали во двор и стали разгружаться, он выговаривал Федьке:

— А ты, пацан, не лезь поперед батька в пекло. Я б с неё рубль за ворота эти содрал. Понял?

Федька молчал.

— Я тебя спрашиваю,понял?

— А ты мне, дядя Гриша, не начальник. Понял?

— Смотри, сопля китайская, по жопе получить хочешь?

— Своих у тебя пятеро, вот их и лупи почём хочешь. А меня тронешь, вот топор в инструменте.

— Смотри какой умный стал, — только и мог возразить Гришка.

— Да, умный, а что, это плохо.

— Хорошо, хорошо, только работай быстрее.

Федька и так уже взмок. За каждой шифериной он залазил на кузов, один край подавал Гришке, а потом спрыгивал на землю, брался за второй и они вместе клали его в стопку.

Минут через тридцать появились Дзюба и Алисов.

— Мы думали, что вы уже разгрузили, а вы ещё и половины дела не сделали, — ехидно заявил Алисов.

— Вот и заканчивай быстро, если ты такой шустрый, — ответил Гришка с такой же интонацией и отошёл в сторону.

Втроём быстро разгрузили машину и, когда она уехала, притупили к осмотру объекта.

Все трое по приставной лестнице полезли на чердак и стали осматривать стропильную систему. В одном месте нужно было заменить мауэрлат — брус, лежащий на стене, на который упираются стропила. В этом месте прохудилось кровельное железо, дерево подмокало и сгнило.

Сгнили также три стропильных конца и несколько досок настила. Работа была рядовая, всего дня на два с половиной — три, но слезши на землю, Алисов стал выговаривать хозяйке:

— Ну, бабуля, и влопались мы в работёнку!

— А что?

— Там столько работы, что и за неделю не управимся, а нам всего три дня дали, за них и заплатят.

— Я отблагодарю вас, сынки. Вы же постарайтесь.

— Постараемся, бабуля, постараемся. Нам только, чтоб обед был, а вечером магарыч.

— Обед я уже вам приготовила, а магарыч будет по окончанию.

— Чего так? — удивился Петро.

— У нас дома ни белую ни красное не пьют. И ваш начальник нас предупредил, чтобы никакой водки.

— Пусть тот начальник помахает целый день топором и молотком, да потягает шифер на крышу, да на холоде помёрзнет.

— Сейчас лето, сынок, квасок холодный у меня есть.

— Эх, бабуля… — хотел ещё что-то сказать Алисов, но его оборвал Дзюба:

— Ладно базарить. Пошли работать..

На чердаке стоял затхлый запах, а солнце нагрело кровлю до такой степени, что, казалось, что они попали в духовку.

— Надо скорее сорвать кровлю, хотя бы местами, чтоб продувало, а то мы поджаримся, предложил Алисов.

— А если дождь пойдёт? Помнишь, какой скандал был, когда Крячко оставил на ночь раскрытой кровлю, и у хозяев даже мебель намокла.

Сдерём железо в том месте, где будем менять стропила, и то полегчает. Федька, бери гвоздодёр и сдирай железо вот отсюда до сюда. А мы займёмся стропилами.

Федька полез за инструментом, взял его и вылез на крышу. Раздался противный скрежет от выдираемых гвоздей и сразу же Федькин крик:

— Ой, я жопу об горячее железо обжог!

— А яйца не сварил? — засмеялись мужики.

— Та вроде нет, — чуть не плача ответил Федька..

— Пойди попроси у бабки старое рядно, подстелишь и сядешь на него.

Федька принёс самодельный, плетёный круглый половик и приступил отрывать кровельное железо. Время приближалось к обеду, хозяйка вынесла из дому кастрюлю с борщом и поставила её на столик под развесистой шелковицей, закрывающей своей кроной полдвора. Запах поджаренного сала, положенного в борщ достал и до крыши. У мужиков потекли слюни, заурчало в животе, и Алисов предложил:

— Всё, Бугор, кончай ночевать, пошли руки мыть.

— Да вроде рановато, — сказал Дзюба.

Но запах борща так наркотически кружил голову, что ждать ещё пятнадцать минут не хватало сил. Алисов увидел, что маятник желания бригадира качнулся в сторону его предложения и крикнул:

— Федька, слазь с крыши и пошли руки мыть.

Но Федька и сам понял, что надо заканчивать работу.

— Иду, иду! — отозвался он.

Борщ обжигал рот, но оказался настолько вкусен, что невозможно было остановиться и подождать пока он остынет. На столе лежал чеснок и хлеб с неповторимым вкусом — «Украинская паляница», который пекли по специальному рецепту только на одном хлебозаводе, и все командировочные везли его домой, как лучший подарок семье, издавал сильный аромат, имел хрустящую корочку. Ели шумно чавкая, а когда немного насытились, хозяйка спросила:

— Ну и як, хлопци, борщ?

— Ой, не пытайте, — перешёл в тон бабке, на украинский, Алисов, — выщий смак, сто грамив бы до нёго.

— А це вже, хлопци, пробачтэ. Що пыты будете, квас, чи чай.

— Какой, бабуля чай, в такую жару? — заявил Алисов.

— А мне чай, и погорячее и погуще, — сказал Дзюба, — внутренний жар выгоняет наружный.

Он за время своих отсидок, так приобщился к чаю, а вернее к чефиру, густому напитку в пропорции один к одному — пачка чая на стакан кипятка, что никаких других напитков, кроме спиртных, конечно, не пил.

Едоки разморились от горячей пиши, поблагодарили бабку и закурили. Воздух запах дешёвой «Примой». Федька, вчера допоздна гулявший, лёг на землю под соседней грушей и сразу уснул. Ему приснился сон с голубями, кошками и ещё с чем-то интересным. Но досмотреть ему не дали.

— Вставай — просыпайся рабочий народ, штаны одевай и ступай на завод, — услышал Федька, такой противный голос Алисова, что хотелось послать его, но вспомнив о его старшинстве, открыл глаза.

— Сейчас, сейчас.

— Иди заканчивай свою работу, а мы будем стропила тесать.

Работать не хотелось, Федька сладко потянулся и полез на крышу.

Мауэрлат уже сняли и обнажилась кирпичная кладка стены. Федька наступил на ближайший кирпич, но он выпал из стены, нога провалилась на чердак, и Федька упал бы, но успел ухватиться за ближайшую доску.

— Фу ты, чёрт, — и оглянулся, чтобы увидеть, что послужило его неустойчивости.

Он увидел выпавший кирпич, а на стене, в выемке, какую-то грязную, когда-то промасленную тряпку а в ней, наверное, что-то завёрнутое… Он потянул за неё, но она не поддавалась. Федька взял гвоздодёр и подковырнул свёрток снизу. Он почувствовал, что внутри находится твёрдый предмет. Развернув тряпку, Федька увидел квадратную жестяную коробочку, на которой изображалась сине — белая сетка и две большие, наложенные друг на друга буквы ТЖ. Федька тряхнул коробочку и в ней что-то глухо стукнуло. Рассмотрев как лучше открыть коробочку, которая была на петле, он потянул с противоположной стороны. Скрипнув, коробочка открылась и Федька увидел бархатку. Развернув её и увидел там четыре монеты. На верхней он успел разглядеть герб с двуглавым орлом и услышал окрик:

— Федька, ты уснул там, что ли? Почему не работаешь?

Федька высунул голову из чердака. Алисов, раздетый до пояса, стоял с топором в руках и тыльной стороной ладони вытирал со лба пот, а Дзюба, нагнувшись, обтёсывал бревно.

— Дядя Петя, лезьте сюда.

— Чего это вдруг?

— Я Вам что-то покажу, — приглушённым голосом не то крича, не то громко шепча, сказал Федька и заговорчески поманил пальцем.

— Кино, что ли? — лениво спросил Алисов.

— Ага, кино.

— Вот Бог послал мороку на мою голову, — пробурчал Петро и нехотя стал подниматься на чердак.

— Ну, чего тебе? — спросил Петро, стоя на лестнице и заглядывая внутрь чердака.

— А вот посмотрите, — Федька показал Алисову монету.

Алисов быстро поднялся по лестнице, залез на чердак и взял монету из Федькиных рук и стал её рассматривать.

— Чего вы там затихли? — крикнул снизу Дзюба.

— Гуляй сюда, Николай, — ответил Петро.

Дзюба стал подниматься по лестнице, залез на чердак и принялся рассматривать монеты.

— Написано — чистая уральская платина, двенадцать рублей. А где ты их нашёл?

Федька показал коробочку, бархатку, тряпку и указал пальцем то место, откуда он их достал. Дзюба неопределённо хмыкнул, положил монеты в карман.

— Всё, давайте работать.

— А монеты ты что, себе забрал? — удивился Петро.

— После работы разделим. Бабке ни слова. А это вот, — Дзюба указал на коробочку с бархоткой и тряпку, — запрячьте, потом где-то выбросим.

Заскрипели выдираемые Федькой гвозди и застучали внизу топоры.

Дзюба тюкал топором, обтёсывая бревно, и думал о том, что не похожи эти монеты на платиновые, отдают желтизной и чернотой, как серебряные, и вид у них какой-то простенький, вот, правда более-менее герб белый. Сидя по колониям он много слышал выдуманных, похожих на правду и правдивых, похожих на выдумку, историй с кладами, но ничего подобного, тем более о двенадцатирублёвых платиновых монетах не слышал. Не так давно видел в каком-то журнале, в листы из которого был завёрнут чей-то бутерброд, изображение платиновых монет, посвящённым какому-то событию, но те монеты блестели и не имели никакого оттенка. Слышал он и то, что найденные клады нужно сдавать в милицию, а этот получается не найденный а украденный и если его сдать, то за него ничего не получишь и нужно от него избавиться, конечно, с выгодой для себя. Решения он никакого не принял, но дал команду работу прекратить немного раньше. Они переоделись и пошли на автобус.

— Едем в контору, — сказал он своим напарникам.

— Зачем? — спросил Петро.

— Там видно будет. Попробуем сплавить одну монету какому-то жиду, они знают в них толк. Во вторых, надо выписать на завтра рулон рубероида и ещё несколько досок. Выпить, сегодня не мешает, а денег нет, — заключил Дзюба.

Во время пересадки на другой автобус, Дзюба распорядился выбросить в урну коробочку с бархаткой и тряпку.

— Зачем коробочку? — спросил Федька. — она хорошая, я её себе оставлю.

— Тебе сказали выбрось! — разозлился Дзюба и после того, как Федька всё выбросил в урну, добавил — Мы нашли на этой остановке только одну монету. Нашёл Федька. Вы меня поняли?

— Поняли, — враз произнесли оба.

— И никому ни слова больше, ты, Петро, трепаться любишь. Смотри, а то я тебе язык укорочу.

Алисов хотел сначала возразить и возмутиться, но зная характер и прошлое своего бригадира, только и сказал:

— Ну что ты, Коля, ты же меня знаешь.

— Знаю, знаю.

Когда зашли во двор Ремстройтреста, где располагался участок, то увидели во дворе своего начальника Польского, стоящего посреди двора и беседующего с высоким мужчиной, по всей вероятности с одним из заказчиков. Дзюба сунул в руку Алисову монету и тихо сказал:

— Предложи Нюме, скажи нашли. Проси червонец.

— Чего так мало?

— Ну два.

Они потолкались недалеко от разговаривающих мужчин, и когда те окончили разговор, и незнакомец пошёл на выход, подошли к Польскому.

— Ну как у вас дела на объекте?

— Нормально, нужно ещё довезти рулон рубероида и штук десять досок, — ответил Дзюба.

— Хорошо, идите выписывать и отдайте накладную кладовщице. В течении дня завезём, — сказал Польский и хотел уйти, но его остановил Алисов:

— Наум Цезаревич, посмотрите, какую монетку мы нашли на остановке. Купите её у нас.

Польский взял в руку монетку, пару минут разглядывал и протянул её назад Алисову, стоящему как аист, заглядывающий в воду, сверху вниз, наблюдая за Польским.

— Что, она Вам не нужна? Платиновая.

— Во первых, платина совершенно белая, а эта окислилась. И здесь написано, что на серебро. А во вторых, зачем мне она? А сколько вы за неё хотите?

— Двадцатник дадите?

— Нет.

— А червонец?

— Тоже нет.

— Ну давайте пятёру.

— Да что ты торгуешься? Она мне не нужна.

У Польского шевельнулось желание купить у них эту монету, чем чёрт не шутит, но у него был принцип ничего не покупать у своих подчинённых и не брать от них подарков.

— Ну хоть трояк дайте. Платиновая ведь, — уже просил Алисов.

— Нет, — твёрдо ответил Польский, — и поворачиваясь уходить в контору, добавил, — если она платиновая, сдайте в скупку в Ювелирторг, там больше, чем трояк дадут.

Алисов хотел что-то ещё сказать, открыл рот, но его перебил Дзюба:

— Кончай канючить, пошли материал выпишем.

После того, как они сдали накладную кладовщице и шли по двору, Алисов, заговорчески наклонился к Дзюбе и преложил:

— А что, может и правда, пойдём в Ювелирторг, а то останемся сегодня без шнапса.

— Ну, пошли, — нехотя согласился Дзюба. — Ты, Петро, сдавать будешь, а мы с Федькой на улице постоим. Скажешь, что нашёл на остановке, а мы ничего о ней не знаем.

— Добро, — ответил Петро.

Дзюба третьим чувством ощущал непонятную опасность, исходящую от этих монет, но жажда выпить непреодолимо толкала его последовать предложению Алисова. До улицы Шевченко шли минут десять и как только повернули на неё, увидели вдалеке милиционера, стоявшего с другой стороны улицы, напротив Ювелирторга. Дзюба с Федькой остались на углу, а Алисов пошёл в магазин.

В 1947 году, когда ещё магазин Ювелирторга находился на улице Ленина, что на квартал ниже улицы Шевченко, на него напала банда из четырёх человек. Они подъехали в открытой легковой машине «Виллис», водитель остался в машине, один стал у дверей, а двое ворвались внутрь и, угрожая пистолетами, приказали нескольким посетителям лечь на пол, вниз лицом, а двоим продавщицам быстро отдать деньги и драгоценности. Продавщицы завопили, что есть мочи, и тогда один бандит выстрелил в одну из них. На шум выскочил из подсобки завмаг и тоже получил пулю в грудь. Другая продавщица упала с перепугу в обморок и тогда один бандит разбил витрину и стал сгребать драгоценности в сумку, другой перескочил через барьер и стал тоже собирать драгоценности и деньги в ящике. Стоявший на улице бандит, увидел бегущего через площадь милиционера, услышавшего выстрелы, заорал внутрь: «Шухер, милиция!» Бандит, находившийся снаружи прилавка кинулся наружу. Тот, что был внутри, замешкался, и когда выскочил на улицу, увидел отъезжающую машину, милиционера, приближающегося к нему и расстёгивающего на ходу кобуру пистолета.

Он понял, что если побежит, то получит пулю в спину, подождал, когда милиционер подбежал ближе, в всадил ему пулю в живот. Тот упал навзничь и выронил пистолет. Бандит, нагнулся, схватил милицейский «Наган» и кинулся бежать. Он забежал за угол и также бегом направился вверх по улице. Милиционеры, поднятые по тревоге, запрыгнули в машины и поехали к Ювелирторгу. Пока они, опрашивали очевидцев, бандит успел пробежать два квартала. Он понимал уже, что ему не уйти от преследования, заскочил в первый попавшийся подъезд двухэтажного дома, ворвался в квартиру. В комнате находилась пожилая женщина с четырехлетним мальчиком. Бандит схватил ребёнка, но его бабушка вцепилась в бандитскую руку мёртвой хваткой и закричала:

— Отпусти ребёнка, фашист!

Но тот всадил ей пулю и выбежал с ребёнком из комнаты. Увидев дверь, ведущую в подвал дома, он забежал в неё и огляделся. В подвале стояли две бочки с солениями и лежали несколько мешков с картошкой. Он опустил плачущего ребёнка на пол, подкатил бочки к двери и на них положил мешки. Забаррикадировавшись таким образом, бандит сел на какой — то ящик и отдышался.

Подвал был старинный, размером, примерно, три с половиной на три метра, с кирпичными сводами. На высоте полутора метров маленькое застеклённое и зарешеченное окошко. Он уже сознавал всё то, что он натворил. На нём четыре трупа, ограбление магазина. «Живым мусорам не дамся, хотя, вышку отменили, так что светит двадцать пять, быстрее меня забьют они насмерть. Нет…» В дверь постучали, и бандит из милицейского нагана выстрелил в неё. За дверью что-то упало, и раздались снаружи голоса.

— Товарищ капитан, майор Комашко, кажется, убит.

— Что значит кажется? Вытаскивай его наверх.

— Так эта сволочь стреляет, и ребёнок там плачет.

За дверью послышалась возня, видимо выносили тело убитого майора.

Доносился шум снаружи через окошко. Бандит, а как позже выяснилось, рецидивист, сидевший по тюрьмам с тридцать второго года, трижды бежавший, имеющий за собой ранее три убийства, тридцативосьмилетний Иван Жихарев прислушивался к шумам на улице, но внятного разговора не слышал, а только отдельные звуки. Зло его раздирало на своих сообщников.

«Падлюки, бросили. Вместе из лагеря бежали, вместе по тайге шли, на крови, собаки, клялись. Если выберусь отсюда живым, всех троих кончу» — думал Жихарев.

Он взял мешок с деньгами и драгоценностями, высыпал на кирпичный пол. В подвале было сумрачно, но кольца, серьги, броши засверкали золотом и камнями. Мальчик затих и смотрел на горку драгоценностей.

Жихарев взял большую брошь и протянул мальчику. Ребёнок робко протянул ручку, посмотрел на брошь и улыбнулся.

— Бери, дарю насовсем.

Мальчик вертел брошь, а огоньки от камней блестели и переливались. Жихарев вспомнил себя мальчишкой, сидящим у реки и глядящим на искры от ряби на воде. «Вот также и эти, теперь никому не нужные камешки блестят», — подумал он и увидел в окошке чью-то голову. Ни секунды не думая, он выстрелил, за окном кто-то упал и загородил своим телом свет в окошке. Когда тело стали оттягивать, Жихарев увидел погон с двумя большими звёздами. «Подполковника ухлопал», — подумал он с гордостью.

Кто-то, стоя за окном, стал громко говорить, наверное, в жестяной мегафон, потому что голос отливал металлической дрожью.

— Послушай, как тебя там, отпусти ребёнка!

— Как только я его отпущу, то вы меня сразу ухлопаете. А так я задаром свою жизнь вам не отдам, мусора вонючие! — крикнул в ответ Жихарев, и мальчик опять заплакал.

К дому стянули весь личный состав городской и областной милиции и МГБ, который в то время состоял на дежурстве. От любопытных не было отбоя и пришлось просить подмогу у командира десантной дивизии, чтобы оцепить квартал. Матери мальчика удалось прорваться сквозь заграждение из солдат, но милиция её в дом не пропускала. Она вначале кричала, плакала, сейчас стояла и из её груди доносились рыдания. Когда она услышала плач ребёнка, опять завопила и стала вырываться из рук милиционеров, с трудом удерживающих её. К ней подошёл милицейский полковник и мягким, но убедительным тоном сталей говорить:

— Лариса Петровна, мы понимаем Ваши чувства и ваше состояние. И мы стараемся всё сделать чтобы вытащить Витю из рук бандита. Мы это обязательно сделаем, только пожалуйста отойдите и не мешайте нам. Мы спасём ребёнка, чего бы нам это не стоило. Прошу Вас, если мальчик услышит ваш голос, он начнёт кричать и мешать нам разговаривать с бандитом.

Всё это время женщина всхлипывала и кивала головой. Полковник глазами и движением головы указал милиционерам, что её нужно отвести подальше. Её взяли под руки, отвели в конец двора и усадили на скамейку под деревом. Она всё время пыталась встать, но её не пускали. Широко открытыми глазам, полными ужаса, она смотрела в сторону дома.

— Что посоветуешь, Поляков? — обратился начальник областной милиции к полковнику МГБ с синей окантовкой на погонах.

— Считаю, что пока нужно с ним говорить.

— А потом?

— Почём я знаю! Там видно будет. Прикажи на всякий случай пожарным машинам сюда подъехать.

— Уже стоят за углом. Вот что с народом делать? Уже полгорода собралось, спасибо Климову, солдат дал. Еле толпу сдерживают.

— Ты в Киев доложил?

— Уже и Москва знает. Пойду сам с ним поговорю.

Полковник взял мегафон и стал у стены рядом с окном в подвал.

— Слушай, с тобой говорит начальник областного управления МВД, полковник Дейнеко.

— Ого, — послышалось из подвала, — какой чести меня удостоили. Со мной раньше и сержант не стал бы разговаривать.

— Не ёрничай. Отпусти Ребёнка, и мы выполним любую твою разумную просьбу, кроме той, чтобы отпустить тебя на свободу.

— Хорошо, воспользуюсь последним желанием перед смертью.

— Мы не собираемся тебя убивать.

— Не пизди, полковник. Принесите мне запечатанную бутылку водки, буханку хлеба, банку свиной тушёнки и бутылку минералки. Не вздумайте травить, я вначале дам ребёнку. Понятно?

— Да, понятно.

Жихарев смотрел на ребёнка, как тот играется ювелирными изделиями. Он выложил их в кружок и посредине положил большую брошь.

«Соображает», — подумал бандит и в этот момент мальчик посмотрел на него и улыбнулся. Жихарев улыбнулся в ответ своим беззубым ртом и спросил мальчика:

— Шамать хочешь?

— Что Вы сказали, дядя?

— Ну кушать хочешь?

— Немножко.

— Как тебя зовут?

— Витя.

— Сейчас, Витя, принесут.

Минут через двадцать сверху предупредили, что сейчас будут передавать еду для него и ребёнка. Сквозь прутья решётки за три раза опустили буханку серого хлеба, банку тушёнки, бутылку молока, бутылку минеральной воды, чекушку (250 грамм) водки, две алюминиевые кружки и такие же ложки, а также завёрнутые в газету карамельки.

— Я просил бутылку водки, а вы мне что дали?

— Хватит с тебя пока, а дальше посмотрим.

— Ладно, суки, — заключил бандит и приступил ножом открывать тушёнку.

Хлеб он ломал руками, давая мальчику горбушку, а сам ел мякину.

Набрал в одну ложку тушёнки и протянул ребёнку. Витя с удовольствием уплетал поданную ему пищу, а Жихарев налил себе в кружку водку, выпил и стал медленно жевать своим беззубым ртом пищу.

— Запьёшь молоком? — спросил Жихарев.

Мальчик кивнул и Жихарев налил ему в кружку молока. Он смотрел на мальчика и у него стало в душе просыпаться к нему тёплое чувство.

Вспомнил себя ребёнком, своих двух братьев и сестричку, своё беспризорное детство и всю проклятую жизнь. Он неожиданно встал и крикнул в окно:

— Эй, вы там! Разрежьте решётку, я подам вам ребёнка.

— Можешь разбаррикадироваться и выходи в дверь.

— Делайте то, что я сказал.

Ему нравилось, что легавые выполняют его указания, хотя понимал, что они последние в его жизни. Жихарев поел, взял конфету и протянул её ребёнку.

— Спасибо, дядя. А как Вас зовут?

— Еркой меня мать называла.

— Спасибо, дядя Ерка.

Жихарев умилился. Его уже много лет так вежливо и искренне никто не благодарил. Он боялся, что чувство нежности к этому мальчику сейчас пройдёт и звериное остервенение толкнёт его на страшное убийство.

— Наверху! Чего вы не вырезаете решётку?

— Сейчас разгрузят с машины бензорез и вырежут.

Когда начали вырезать решётку и искры полетели в подвал, Жихарев выбрал две небольшие серьги с красными камушками и небольшую брошь, подошёл к мальчику и погладил его по голове.

— Сейчас я тебя передам через окошко твоей мамке, а вот это положу тебе в карман. Ты никому не показывай, а то легаши заберут себе. А дома отдашь мамке. Ты понял?

— Мг! — кивнул головой ребёнок.

Когда Жихарев понял, что решётка остыла, он взял мальчика на руки, услышал его быстрый стук сердечка и поспешно крикнул:

— Принимайте ребёнка! — и подал его в две протянутые сверху руки.

— Теперь вылезай или выходи сам! — крикнули сверху.

— А хер в глотку не хотите?

Наверху совещались, что делать дальше. Милицейский подполковник спросил начальника милиции:

— Что, начнём штурм? Ребята уже подобраны.

— Нет, во время штурма мы потеряем людей и его живым не возьмём.

А он нам живой нужен. Мы ещё не знаем его сообщников. По моим подсчётам у него не меньше десяти патронов, а стрелять эта сволочь умеет. Подгоняйте пожарные машины и со всех стволов заливайте подвал водой.

Пожарные из шести брандспойтов стали лить в окошко воду. Жихарев не ожидал такого, и понял, что придётся подыхать, захлебнувшись водой, а до этого стоять в ней, а может сдаться? Он отогнал эту мысль и взял в руки оба пистолета. Отложил свой ТТ в сторону, взял милицейский «Наган», крутнул барабан и подумал: «Здесь было шесть патронов, осталось пять. Сыграю в русскую рулетку, и если останусь живым, сдамся, мать иху в amp;б!». Он перекрестился, так, как учила его покойная бабка, чего не делал уже лет двадцать пять и приставил ствол к виску.

Наверху, когда сквозь шум воды, издаваемый мощными струями, услышали выстрел, полковник Дейнеко приказал прекратить лить воду.

Наступила полная тишина и все услышали, как в соседнем дворе весело залаяла собака.

— Кажется, всё, — сказал полковник, — взламывайте дверь в подвал.

Затем он взял мегафон и крикнул:

— Ты ещё жив, бандюга!?

Опять тишина. Он повернулся к подполковнику:

— Ты здесь командуй, а я поехал в управление докладывать в Киев и Москву.

— А если он жив?

— Я сейчас проверю, — сказал Дейнеко и направился к окошку.

— Товарищ полковник не надо, а вдруг он прикинулся? Не идите!

Полковник так посмотрел на своего подчинённого, что тот проглотил язык. Став на одно колено, он посмотрел в подвал, поднялся, махнул рукой, заматерился, сел в машину и уехал.

Об этой истории в городе говорили очень долго, добавляли отсебятины, она обрастала всевозможными подробностями, а в телеграмме, направленной наверх, сухо сообщалось, что ограблен Ювелирторг, погибли три милицейских работника, два сотрудника магазина, и тяжело ранена пожилая женщина. Преступник, Ерофей Гаврилович Жихарев 1909 г. рождения, покончил с собой. Ребёнок, бывший заложником, освобождён, повреждений не получил. Часть денег и драгоценностей возвращены государству, трое остальных преступников находятся в розыске.

С тех пор прошло много лет. Магазин Ювелирторг построили в новом красивом здании, сделали сигнализацию, систему оповещения милиции от каждой торговой стойки, автоматически закрывающиеся все двери при первом сигнале опасности. Но милицейский пост в районе магазина оставили. Дежурный наблюдает и за магазином и за всем вокруг, входящим в панораму обзора.

Алисов вошёл в магазин. Посетителей было немного. Сразу справа от двери стояла стеклянная загородка. В ней сидел рыжеватый лысеющий человек и с лупой в глазу занимался гравировкой. Внутри будочки висела табличка «Скупка золотого лома». Алисов подошёл к загородке и с высоты своего роста заглянул в неё сверху, немного повернув голову, и этим походил на попугая рассматривающего блестящий шарик.

Гравировщик вынул из глазницы лупу, отложил в сторону инструмент и изделие и спросил Алисова:

— Вы что-то хотели?

— Здесь принимают только золотые вещи?

— В принципе, да. А у Вас что-то другое?

Алисов пошарил в кармане и вынул монету. Он нагнулся и подал её в окошечко.

— Вот, нашёл на автобусной остановке.

Гравировщик, он же приёмщик золотого лома, стал рассматривать монету сначала надев очки, а потом опять, вставив в глазницу лупу.

Алисов понял, что монета его заинтересовала.

Гравировщик Чекмарёв, бывший лётчик-истребитель, провоевавший два года в дивизии Покрышкина, лично уничтоживший три немецких самолёта и два в группе, имел три боевых ордена, в конце войны был сбит и при этом ранен. После госпиталя в строй не вернулся и на гражданке осваивал новые специальности. Его тянуло к тонким, требующим особого старания работам, и обучившись специальности паркетчика-реставратора, перестилал полы в «Эрмитаже». Женившись на украинской девушке, переехал на Украину, вначале работал паркетчиком, а затем, имея с детства красивый почерк и пристрастие к рисованию, сам освоил специальность гравировщика. Вначале работал в системе бытового обслуживания населения, а с открытием магазина Ювелирторг перешёл работать в него. Магазину он был выгоден, как работник. Золотой лом не так часто сдавали, а заказы на гравировку с каждым месяцем увеличивались.

Алисов терпеливо ждал, и когда приёмщик, взвесив монету, протянул её обратно в окошко, разочарованно спросил:

— Что, не подходит?

— Я эту вещь принять не могу, так как она не золотая.

— Так она же платиновая.

— Сомневаюсь. Платина совершенно белая, не окисляется, а здесь непонятно. Монета почти серая, хотя, наверное старинная. А может и фальшивая. Меня смущает эта надпись, что на серебро. Я когда-то интересовался монетами, но подобной не встречал. Могу предложить вот что. Я её оставлю у себя, придёшь ровно через неделю в это же время.

Я проконсультируюсь в Киеве и может приму. Хорошо?

— Хорошо, но дали бы вы мне немного денег.

— Что значит немного?

— Ну хоть пятёру.

— Что, выпить хочется?

— Ага, — радостно закивал Алисов.

— У тебя паспорт с собой?

— Нету.

— Ну ладно, выпишу тебе квитанцию и пять рублей. Придёшь через неделю, может и больше получишь.

Чекмарёв выписал квитанцию, поставил на ней штамп и отдал вместе с пятью рублями Алисову. Петро внимательно прочитал:

«Принята монета из неизвестного металла, 1830 г. Двенадцать рублей на серебро. Вес 40,5 грамм».

Алисов положил квитанцию и деньги в карман и направился к своим.

— Ну что? — спросил Дзюба.

— Никакая это не платина. Дали пять рублей и сказали зайти через неделю. Спрашивали паспорт.

— Ты дал? — забеспокоился Дзюба.

— Что, я его с собой ношу?

— Фамилию не спрашивал?

— Та нет. Чего ты волнуешься?

— Ничего. Пошли возьмём бутылку.

Они пошли в центральный, или как его называли «зеркальный» гастроном, купили поллитровку. В столовой самообслуживания напротив гастронома, взяли по салату, три стакана. Дзюба разлил водку по стаканам: себе и Алисову полные стаканы, а Федьке полстакана.

— Тебе Федя, вообще пить нельзя, нет восемнадцати, но ты сегодня заработал. Будем!

Выпили. Дзюба понюхал хлеб, Федька, глядя на него, тоже. Когда поели салаты, Алисов закатив глаза, промолвил:

— Захорошело. Хороша водочка, да мало.

— Водки много не бывает, — в тон ему сказал Дзюба и направился к выходу.

На улице Дзюба сказал своим напарникам, чтобы они завтра ехали на объект и начинали работать, а он поедет в контору и проследит за погрузкой досок и рубероида и одновременно сплавит оставшиеся монеты.

— А может они дорого стоят? — спросил Алисов.

— Не жадничай, Петро. Они тебе могут зоны стоить.

— А чего мне? Нам.

— Если кто узнает о нас с Федькой, тебе головы не сносить. А на счёт денег не волнуйся. Разделим поровну, или пропьём вместе.

— Ну да, поровну. Как сейчас, мне сто, а вам по двести.

— Это, Федя, тебе аванс, а получка позже. Разбежались.

Соседи пошли на свою остановку, Дзюба ушёл в другую сторону. Он решил пройтись пешком до своего дома. Жил Дзюба в районе, называемом «Чичёрой». Этот район когда-то весь состоял из землянок и приземистых саманных домов и числился наряду с Кущёвкой самым криминальным местом в городе. Пьянки, драки, поножовщина являлись обычным делом и доставляли много хлопот городским властям и милиции.

В шестидесятых годах большую часть Чичёры потеснили хрущёвские пятиэтажки, но оставшиеся в низине дома осталось сборищем преступного мира.

Дзюба шёл домой и думал о том, что его гложет тревога из-за этих монет. Он не знал, чем могут они ему навредить, но знал, именно знал, что могут. Он думал, что если выпьет, то тревога пройдёт, но водка не дала приятного опьянения, а только усилила тревогу.

Переходя через речку по пешеходному мостику, Дзюба остановился, вынул из кармана монеты. «Выбросить их к едрени фени и дело с концом. Нужно от них скорее избавиться», — подумал Дзюба, положил монеты обратно в карман и пошёл домой.

Утром, придя на Участок, он узнал, что доски и рубероид, ним вчера выписанные, уже погружены на машину. Он зашёл за угол склада, где стоял туалет и увидел, что из него выходит механик Василий Млынырь.

Васька, как его почти все называли, в юности занимался вольной борьбой и ходил как медведь, с расставленными в сторону руками, в любую секунду готовый к схватке Он был балагуром и весельчаком, анекдотчиком и во время разговора раскачивался из стороны в сторону.

После службы в войсках МВД женился, работал шофёром, закончил вечерний техникум и стал работать механиком. Млынарь обладал незаменимым качеством для механика тех лет. Он был проныра, доставала и, как говорили о нём, мог у цыгана цыганку выпросить. Но когда нужно было молчать, у него и слова не вытянешь. Как правило, отделывался шутками и смехом.

Васька остановил Дзюбу и со смешливым выражением лица обратился к нему.

— Послушай, Николай, говорят вы вчера монету интересную нашли? Не осталась она у вас? Мой пацан насобирал уже полведра всякой меди и ему был бы неплохой подарок.

Дзюба молча протянул одну монету. Млынарь рассмотрел её и вернул обратно.

— Могу дать трояк, будет хоро-оший подарок пацану.

— Ты что, она же платиновая.

— Фуфло это, а не платина. Я пошёл.

— Подожди У меня их три штуки. Отдам за полсотни. Могу в долг отдать.

Васька взял три монеты подбросил их на руке и понял, что это платина, такие они были тяжёлые, и сказал:

— За фуфло пять червонцев? Ты чё, Коля, таво? И в долг я никогда ничего не беру и не покупаю. Мне три и не нужны, правда пацан у кого-то выменяет на что-то. Ладно, даю двадцатник.

— Трицатник и разбежались. Только одно условие: я не продавал, ты не покупал.

— Ес-стес-ствено, — расшатываясь в стороны проговорил Васька, вынул тридцать рублей и отдал их Дзюбе. Они оба посмотрели по сторонам, и убедившись, что их сделку никто не видел, разошлись.

Николай Дзюба с облегчённым сердцем и карманом ехал в автобусе на объект и радовался сделке стоимостью большей чем десять поллитровок водки.

На объекте он вручил Алисову и Федьке по десятке. Алисов не удержался от вопроса:

— Кому?

Дзюба поднял голову, посмотрел на Петра и молча отвернулся к Федьке.

— Деньги отдай матери. Откуда? Молчок. Заработали.

— Да она в жизни не спросит. Ей лишь бы деньги.

— Работаем.

Думали они, что избавившись от монет, избавились от неприятностей и волнений. А неприятности только начинались и будут продолжаться ещё очень долго и не только для них.

Через два дня после этих событий, в пятницу, Наум Цезаревич шёл, уставший, после работы домой. Жил он недалеко от «зеркального» гастронома, через пару кварталов от центральной улицы.

— Нюма, ты стал таким большим начальником, что друзей не замечаешь? — услышал Польский.

Он остановился и увидел своего школьного товарища Абу Когана, работающего сейчас преподавателем физики в институте.

— Извини Аба, устал я сегодня. Какой-то дурной день выдался, да ещё эта идиотская, никому не нужная планёрка в тресте. Переливают из пустого в порожнее, только время отнимают. А у тебя как дела? Я тебя уже сто лет не видел.

— Я из кафедры не вылезаю, пишу докторскую, а дома добавляю. Да ещё всевозможные, как ты говоришь, дурацкие мероприятия, забирающие время: то дежурство в дружине, то собрание кафедры, совещание в деканате, всевозможные лекции по линии общества «Знание». А политинформации чего стоят? Сплошная болтовня о преимуществе социализма и о гениальном руководстве партии, Брежнева и прочих маразматиков.

— Ты что, диссидентом стал?

— Куда мне. Ты ведь знаешь, меня кроме науки ничего не интересует.

— А женщины? У вас в институте их тьма.

— Ты не знаешь мою Раю? Один взгляд в сторону, и я косить всю жизнь буду.

— Да, я вспомнил одну интересную вещь. Ты когда-то, ещё в школе интересовался нумизматикой, — и Наум Цезаревич пожалел, что начал этот разговор.

«Пропал вечер. Теперь Абу не остановить», — подумал он, но продолжил:

— Мне предлагали купить интересную монету.

— Какую? — загорелись глаза у Абы.

— Такая серенькая, с одной стороны двуглавый царский орёл, а с другой стороны, дай вспомнить точно…

— Отойдем-ка в сторонку, вспоминай.

— Ага, значит так: двенадцать рублей и странная приписка — на серебро, а по кругу написано — чистая уральская платина. Так, кажется.

Аба сделал такие удивлённые глаза, что Польский улыбнулся.

— Нюма, ты меня не разыгрываешь? Ты сам видел эту монету? Где?

— Мои работяги нашли и предложили мне купить.

— За сколько?

— Можно было и за пять ре.

— И ты не взял.

— Не имею манеры покупать у своих подчинённых… Мало ли что. Потом будут считать, что я им обязан чем-то. Тем более, что понимаю, что она не платиновая.

— А ты понимаешь, что ты сделал? Вернее не сделал.

— А что?

— Это ведь редчайшая монета! Любой, повторяю, любой коллекционер в мире, посчитал бы за гордость иметь эту монету. А она действительно платиновая. И её только страховочная стоимость в Американском музее свыше пятнадцати тысяч долларов. А на последнем аукционе редких монет в Амстердаме за неё, если я не ошибаюсь, неизвестный коллекционер заплатил сорок с половиной тысяч долларов. Понимаешь, долларов!

— А откуда ты всё это знаешь?

— Ну, Нюма, не ожидал я от тебя такого вопроса. Ты ведь знаешь, такими вещами интересуется КГБ, и ты должен был бы, — он нагнулся к уху Польского и прошептал — заявить на своих работяг куда положено.

— Ты, что, Аба, за кого ты меня принимаешь?

— Пошутил я, не обижайся, а вот то, что монета платиновая я тебе расскажу её историю.

И Аба рассказал, что платиновые монеты впервые стали чеканить в России на уральских заводах Демидова где-то в конце двадцатых годов прошлого столетия. Процесс чеканки отличался большой трудоёмкостью.

Сначала получали порошок, который сильно нагревали до большой температуры, а затем чеканили. Так изобрели «порошковую» металлургию. Но очищать платину от естественных примесей тогда ещё не умели, вот почему и надпись на монете «чистая платина». В мире монета не пользовалась особым спросом из-за того, что больше её никто не чеканил, и российское Казначейство решило изъять их из оборота. Но много монет люди утаили, вот почему иногда появляются они на аукционах. Появились и поддельные монеты такого типа. Всего зарегистрировано таких монет, кажется, штук десять, но они ещё ценятся в зависимости от года чеканки. И достоинства. Выпустили тогда монеты трёх, шести, и двенадцатирублёвые.

Аба говорил долго, пересыпал свой рассказ цифрами, и когда увидел, что Польский отвлекается по сторонам, завершил:

— А ты Нюмочка, лопух. Упустил такой шанс.

— А что бы я с ней делал?

— Ты лучше спроси свою маму — твой папа аид?

Они оба засмеялись и глянули на часы. У обоих уже урчало в животах, хотелось есть, да и дома, наверное, жёны волнуются и посматривают на часы. Друзья распрощались и пошли по домам.

Жена Польского Белла, как всегда начала c того, что она волнуется, приготовила ему ужин, а его всё нет, а теперь придётся ему второй раз подогревать пищу, а подогретая не такая вкусная, как свежая. Она старается всё делать для него как лучше, а он не соизволит придти домой вовремя. Ну, задержался на работе, она это понимает, а то встретил своего приятеля. Подумаешь, давно не виделись. А о ней он подумал? Она уже хотела звонить в милицию, ведь он позвонил, что идёт домой, а его всё нет.

Польский привык к постоянным упрёкам и поучениям с её стороны, сидел и молча уплетал жаренную картошку. Насытившись, он откинулся на спинку стула.

— Я так привык к твоим выступлениям, что если бы их не было, у меня бы не переваривалась пища.

— На что ты намекаешь? Хочешь, чтобы меня не было? Скоро не будет, не переживай!

И она стала перечислять свои «смертельные» болезни. К этому Наум тоже привык и молча слушал. С его супруги, рослой, красивой, всегда, даже дома в макияже, мог бы писать портреты Рубенс. Выходя с ней на люди, он всегда радовался, что на её осанку и яркую еврейскую красоту обращают внимание. Но компенсацию за удовольствие, которое она ему приносила и не только среди людей, он платил своим терпением, выслушивая её упрёки. Уступая ей во всём, он в одном был абсолютно твёрд: на все намёки жены и просьбы отпустить её лечить, как он считал, мнимые болезни, в санаторий, отвечал отказом. Белла обладала жгучим нравом и неукротимостью самки, а санаторий предрасполагал к знакомству с другими мужчинами, а попробовав один раз удовольствия получше мужниного, женщину уже не остановить Себя он не считал слабаком в этом отношении пока удовлетворял её полностью.

— Тебе даже не интересно, о чём я говорю, и ты даже не слышишь и не хочешь слышать о моём здоровье.

— Я всё слышу и всё знаю. А теперь послушай, что я тебе расскажу.

Наум Цезаревич, расставшись с Абой, твёрдо решил не говорить жене о монете и обо всём с ней связанным. Он заранее знал, что она высыпет ему на голову столько, что ему хватит на два выходных дня и больше того, это станет достоянием её сестры, с которой они хоть и не являлись близнецами, но походили друг на друга, как две капли воды и внешностью, и характером, и всем, чем могут походить друг на друга сёстры, между которыми кроме всего существовала дружба. И потом он не хотел, чтобы эта история разрасталась, но таков уж был характер у Польского, что он не мог не поделиться со своей Бебой самой малой интересной новостью.

— Что же ты замолчал? — она села напротив него и выражала собой сплошное внимание.

— Жил один еврейский мальчик и считал себя умным, предрасположенным к коммерции, как и все его предки. Но, оказывается это совсем не так.

— Как раз, именно, совсем так!

— Что у тебя за манера вечно перебивать, когда я говорю.

— Говори, говори, не тяни кота за хвост.

Наум стал рассказывать, как ему предложили купить монету, и что ему рассказал Аба. Белла, по своему обыкновению его перебивала и в конце повествования заключила.

— Правильно сказал Аба — лопух. Чтобы тебе было, если бы монету ты взял себе? Или три рубля деньги?

— Ты ведь знаешь, что у меня принцип не связываться со своими подчинёнными. И прошу тебя, никому, даже сестре об этом не рассказывай, даже сестре, хотя знал, что не позже, чем завтра сестра услышит полный отчёт.

— Принцип, подчинённые, нашёлся мне министр. Может монету они ещё не сплавили, спроси.

Между супругами опять началась перепалка, но затихла, когда Наум засел за телевизор. Полный мир и согласие наступило в постели, когда Наум, взявши себя в руки удовлетворил Бебочкино незатихающее желание. Он быстро уснул и увидел сон, в котором он катил по земле громадную монету, как греческий воин на иллюстрации из книги Перельмана «Занимательная математика», прочитанная им в детстве. На монете было изображение доллара, Наум страшно волновался, что его видят люди и заявят на него в КГБ. Затем он умудрился засунуть монету в карман и проснулся.

Стояло субботнее летнее утро, пора бы и вставать, но Наум, не подавая вида, что проснулся, стал думать о том, чтобы он смог приобрести, продай он эту монету за её фактическую стоимость.

Он, пятидесятилетний мужчина, любил помечтать и пофантазировать.

Но со своими наивными мечтами он не делился даже с Беллой, знал, что засмеёт.

Вот, если бы он взял ту монету и продал её хотя бы за страховую стоимость в 15000$, то… Что, то? Официальный курс доллара к рублю составляет всего шестьдесят копеек. Но это же полнейшая ерунда.

Говорят, что в Москве фарцовщики дают туристам за доллар восемь, а то десять рублей. Предположим, что я не смогу продать за десять, а продам за пять рублей. Это громадная сумма — семьдесят пять тысяч рублей. Это десять машин «Жигули». Трёхкомнатная кооперативная квартира стоит не больше пятнадцати тысяч, да и ему её никто не даст, так как они жильём обеспечены. Продаст эти«Жигули», купит другие, а зачем? Положит деньги на сберкнижку, сразу заинтересуются, откуда у меня деньги.

Из кухни раздавался запах жаренной яичницы с колбасой и луком, ежедневный его завтрак уже много лет. В спальню вошла жена.

— Нюма, я знаю, что ты не спишь. Что, деньги считаешь от проданной, но не купленной тобой монеты? Вставай, завтрак на столе и тебе нужно идти на базар покупать вишню.

«Боже, как она меня хорошо знает! Наверное и сама сосчитала „утерянную“ сумму» — подумал Наум и только сказал:

— Зачем нам вишня, если мы прошлогоднее варенье ещё не съели?

— Что, это мне варенье нужно? Я его почти не ем. Я для тебя стараюсь, а ты…

— Понеслось, поем и пойду покупать тебе вишню.

— Не мне она нужна, — продолжала Белла и замолчала только тогда, когда Наум брал эмалированное ведро, чтобы идти на базар.

Затем последовали указания о том, какую вишню покупать, не дай бог недозрелую купит, и пусть поспрашивает цену у разных хозяек, а то они, зная дураков мужиков, всегда завышают цену.

Когда Наум вышел из квартиры и закрыл за собой двери, наступила тишина, какая бывает после артналёта.

Прошла неделя со дня находки монет, бригада Дзюбы работала уже на другом объекте. Алисов напомнил, что ему нужно сегодня пойти в Ювелирторг и уйти немного раньше. Он даже и паспорт с собой взял.

— Хорошо, пойдёшь раньше. Мы с Федькой поработаем за тебя и не пойдём. Но ты помни, что мы ничего не знаем.

— Не маленький, а если получу, то завтра и разделим.

— С неубитого медведя шкуру, — заключил Дзюба.

Много лет тому назад аэроклуб набрал группу ребят из одной школы для обучения их прыжкам с парашютом. Прыгнуть они должны были по одному разу, и это шло в зачёт плана, доведенного свыше. Как правило, из каждой подобной группы оставалось два-три человека заниматься парашютным спортом. В этот раз осталось аж пятеро: Боря, Саша, Коля, Толя и Ваня Синица.

Судьба каждого из них могла бы стать основой для интересного романа.

Как спортсмен-парашютист больше всех преуспевал Борис. После школы он поступил в медицинский институт и одновременно занимался своим любимым спортом Вошёл в сборную команду Украины, но на одном из тренировочных прыжков отказал купол главного и он допустил ошибку, открыв запасной парашют, не отцепившись от основного, они переплелись и Борис погиб. Сотни людей хоронили его в родном городе, а парашютисты всей Украины собрали деньги ему на памятник и на его могиле установили бюст.

Очень сильно развит физически был Саша. Под кожей у него играли мышцы, и он развлекал всех тем, что садился на обыкновенный дорожный велосипед, выезжал на нём одновременно с машиной отъезжающей на аэродром, и преодолев путь по грунтовой дороге в 22 километра, встречал приехавших грузовиком парашютистов уже на аэродроме. Саша служил в армии в городе Туле, а после неё работал сварщиком в одной из строительных организаций, преуспел в спорте, стал Мастером спорта.

Интересными ребятами, шутниками, а может даже комикам, были два друга — Толя и Коля. Объектом их, в общем-то невинных и безобидных шуток, мог стать кто угодно. Особенно от них доставалось Ивану Синице, ниже их ростом на голову. И не потому, что был меньше и неважно прыгал, а потому, что обижался на их всевозможные подначки.

Толя и Коля после школы стали летать на самолётах, вылетели самостоятельно и получили пилотские права. Оба поехали в Саранск поступать в лётное училище ДОСААФ.

Пройдя успешно медицинскую комиссию, приступили к сдаче экзаменов. Первый — сочинение по русской литературе. Они оба и в школе не очень охотно их писали, в основном скатывали, а сейчас им предстояло писать самим, так как за ними следили и даже вынуть шпаргалку составляло проблему. Темы дали известные: «Лев Толстой, как зеркало русской революции», «Онегин и Печорин лишние люди в своём обществе» и свободная тема — «Почему ты хочешь стать лётчиком?». Николай, что-то начал писать, а Анатолий задумался.

Первые две темы он от себя отбросил, так как не понимал даже о чём там можно писать Учителя что-то рассказывали и всё муть необъятная, а вот почему он захотел стать лётчиком, он написать сумеет. Оформил экзаменационный лист, написал заглавие и задумался, с чего начать.

Ну что писать? Нравиться летать, земля с высоты красивая, ну и что?

Он представил себе взлёт, полёт по маршруту, фигуры высшего пилотажа, но как всё это описать? Так он думал пока не сказали, что время, отведенное для написания сочинения закончилось и нужно сдавать работы Анатолий решил схохмить и написал фразу из «Песни о соколе» Горького: «Рождённый ползать — летать не может». Сдал листок и вышел из аудитории. Он понимал, что экзамен он завалил, и надо срочно уезжать и пробовать поступать в военное лётное училище. Он сказал об этом своему другу, но Николай попросил его подождать до завтра, когда объявят оценки. Может и он провалил, тогда поедут вместе.

Пришло завтра, и когда вывесили результаты экзаменов, обнаружилось, что Николай, написавший сочинение, получил двойку, а Анатолию за одно предложение и, наверное, находчивость поставили четвёрку! Анатолий тут же «возмутился», почему не пять, нужно сходить в приёмную комиссию и узнать, но друг остановил его:

— А ты уверен, что не сделал ошибку в этом предложении?

— Нет.

— Ну и сиди, и сдавай дальше экзамены. А я поехал в Балашовское лётное.

Так друзья разъехались. Оба поступили, оба стали лётчиками.

Николай по окончанию училища, стал лётчиком-истребителем, а Анатолий лётчиком-инструктором-парашютистом, и направлен на работу в свой родной аэроклуб, заменить в парашютном звене инструктора, ушедшего работать в аэрофлот.

Ваня Синица, маленький, щуплый хлопец, нос гонором, поступил в институт и после его окончания о нём ничего ребята не знали.

И вот, однажды, он заявился в авиационной офицерской форме в Областной комитет ДОСААФ, прошёл в кабинет председателя, бывшего комсомольского работника, а нынче полковника в отставке, высокого, худого, пожилого человека с почерневшим от частого употребления зелья лицом, представился, предъявив служебное удостоверение, работником КГБ, закреплённым за этой организацией. Говорил лейтенант с апломбом, соответствующим по меньшей мере, полковнику.

Председатель его внимательно выслушал, сказал, что будет всячески содействовать органам в их тяжёлой и благородной работе, провёл Синицу до двери и когда тот вышел подумал: «Выскребок какой-то. Раньше в органы брали разумных, рослых парней, а этот мало, что недоносок, так ещё, кажется, дурак».

Синица развернул бурную деятельность. Особенно он любил появляться на аэродроме, всем своим видом показывая, что раньше он здесь ничего собой не представлял, кроме того, что служил объектом для насмешек, а сейчас они все, включая начальство, должны выполнять его, как он считал, умные и необходимые указания. Он цеплялся ко всему выше меры: То оружие охраны не так хранится, то парашюты плохо охраняются, то пишущую машинку содержат вне сейфа, и нею могут воспользоваться нежелательные люди. Его указания, скрепя сердцем, вынуждены были выполнять, (с КГБ шутки плохи), но за глаза над ним посмеивались, а начальник Аэроклуба после его ухода говорил:

— Ну и послал бог на нашу голову.

В один нелётный день, из-за плохой погоды, лётчики сидели в помещении караулки и кто травил баланду, кто играл в шахматы. В караулку зашёл в гражданской одежде Синица и стал, не поздоровавшись, у двери. Анатолий, играющий в шахматы, поднял глаза и увидел своего бывшего соученика.

— О, смотрите, к нам птичка прилетела, — смеясь сказал он.

— Попридержите язык, Анатолий Петрович. Я вам не птичка, а лейтенант Синица.

— А я думал, полковник Орёл, — и все присутствующие засмеялись.

Синица даже растерялся от такой наглости Анатолия, хотел что-то сказать, но только обернувшись к начальнику, сказал, что тот ему нужен, вышел. Пожилой грузин, бывший офицер-воздухоплаватель, работающий в клубе начальником склада ГСМ (горюче-смазочных материалов) с сильным грузинским акцентом выразил мнение.

— Ты, Толя, доиграешься с этим типом. Они никогда обид не прощают. И через двадцать лет вспомнят.

— Да ложил я на него с прибором.

Через полчаса вернулся начальник и стал отчитывать Анатолия:

— Тебе шуточки, а мне они боком выходят. Он же озверел совсем. И самолёты уже не так стоят и пришвартованы плохо, и ограду необходимо сделать вокруг стоянки. И всё из-за твоих шуток.

— Не буду больше, простите, — извинился Анатолий.

— И меньше тоже, — добавил кто-то, и все опять засмеялись и начальник вместе с ними.

Лётная погода чуть позже наступила и закружилась карусель полётов. С восхода солнца начинались парашютные прыжки, а после них обучение молодых пилотов, разбор полётов, полёты на спортивных самолётах с выполнением фигур высшего пилотажа, и так день за днём.

Анатолий сразу забыл инцидент с Синицей, но тот напомнил о себе через неделю. Домой Анатолию пришла повестка, чтобы он прибыл в управление КГБ, по адресу Ул. Ленина 11, к 10-ти часам в среду, имея при себе паспорт. Повестку подписал Синица.

Отец Анатолия ещё не пришёл с работы, а мать и молодая жена вопросительно и с тревогой смотрели на него. Они знали, что повестки из этой организации зачастую плохо заканчиваются для вызываемых в неё.

— Ты не знаешь, чего тебя вызывают? — спросила мать.

— Готовьте котомку, — смеясь ответил Анатолий.

— И в кого ты такой уродился? — мать заплакала. — Мы целый день тут переживаем, а ему шуточки.

— Да успокойтесь вы. Нас, лётчиков, всех по очереди туда вызывают, так нужно.

— Ну сразу бы так и сказал.

— Я и говорю.

В среду в назначенное время Анатолий подошёл к входу в КГБ. Оно занимало несколько старинных зданий на самой красивой улице города, ранее называвшейся Дворцовой. Одно из этих зданий, совершенно асимметричное по своей архитектуре проектировал и строил родной брат писателя Достоевского, когда-то в XIX веке работавший здесь главным архитектором города.

Анатолий вошёл через зарешеченные массивные двери в подъезд.

Перед лестничной клеткой стоял дежурный в военной общевойсковой форме. Он внимательно прочитал повестку и позвонил по телефону. По лестнице сверху медленно, с генеральским достоинством опускался Синица.

— Анатолий Петрович, пройдите за мной.

Они вошли в комнату рядом с дежурным, где на дверях бала табличка — «Комната приёма посетителей». В ней стояло два письменных стола и несколько стульев, под высоким потолком светила одна лампочка без люстры, стены, покрашенные белой известью были голыми.

— Присаживайтесь, Анатолий Петрович.

Анатолий сел за стол, указанный ему Синицей, а тот продолжал стоять, чтобы казаться выше, потому что даже так они были вровень.

Синица положил на стол коробочку с надписью на латыни — Сони, и Анатолий догадался, что это диктофон.

— Анатолий Петрович, у нас есть сведения, что Вы рассказываете враждебные анекдоты. В частности, две недели назад Вы рассказали в присутствии нескольких человек анекдот о Брежневе, чем дискредитировали Генерального секретаря КПСС. Вот Вам ручка и бумага, напишите зачем Вы это делали.

— Дело мне шьёшь?

— Вы мне не тыкайте.

— Ах да, я забыл, что Вы высокое начальство, — усмехнулся Анатолий.

— Пишите! — приказным тоном произнёс Синица.

Злость вспыхнула в груди у Анатолия.

— Что мне писать, что я скопировал речь Брежнева? Так в этом нет ничего антисоветского.

— Это не Вам решать.

— Послушай, Синица, и не перебивай. Посадить меня хочешь? Ничего у тебя не получится — времена не те. И писать я ничего не буду, пойду сейчас к твоему начальству и…

— Никто тебя не пустит.

— Пустят!.. расскажу, что ты используешь служебное положение ради мести за шутку с «Птичкой», и ещё расскажу, — Анатолий встал, — как ты привозил на аэродром каких-то баб и катал их на самолёте, что категорически запрещено и…

Синца подскочил к столу, выключил диктофон, и положил его в карман.

— Но это ерунда по сравнению с тем, что я скажу сейчас.

— Ну, что ещё? — уже мягче спросил Синица.

— А то, что когда во время празднования Дня авиации кто-то выпустил ракету, и она пробила крыло самолёта в котором я летел, и, слава Богу не пробила бак с бензином, а то бы мне каюк, ты сел в машину и уехал.

— Я не видел этого.

— Видел, тебя люди видели. Начальник клуба стал тебя искать, а за тобою и след простыл. Хочешь, я это сейчас напишу и передам дежурному или брошу в почтовый ящик.

Перед Анатолием стоял маленький, растерянный, жалкий человечек с испуганным лицом, потому что узнай обо всём этом начальство, ему не здобровать.

— Толя, давай замнём всё это дело.

— А я его не начинал.

— Знаешь, я выполняю свою работу, она не такая простая.

— Знаю, знаю, но всегда можно быть человеком.

— Ну вот и хорошо. Замяли. Можешь идти, — Синица подал руку для рукопожатия, но Анатолий её не принял, развернулся и ушёл.

Он шёл по улице и ругался про себя: «Вот гнида, хотел меня за глотку схватить. А болт тебе в горло. Сам, говнюк, чуть не плакал. Пошёл он вон!»

После этого Синица очень редко появлялся на аэродроме и его почти там не видели.

Начальник отдела майор Синельник вызвал к себе в кабинет старшего лейтенанта Синицу. Тот прибыл и по форме доложил.

— Присаживайся, Иван Митрофанович.

Синица присел на краешек стула и подобострастно заглянул в лицо своему начальнику. Синельник уже не раз говорил Синице, чтобы тот садился поудобней, но Синица всё равно садился так, как будто срочно нужно взлетать при первом испуге. «И правда, как синица», — подумал майор. По приходу молодого лейтенанта в отдел, майор удивился его внешнему виду. И не только его маленькому росту. У лейтенанта короткий, широкий и курносый нос разделялся посредине глубокой бороздой и как бы состоял из двух частей. И всегда при виде начальства испуганный взгляд. Но потом майор привык и не обращал внимания на его внешний вид, тем более, что тот по службе замечаний почти не имел. Особенно старательно и внешне красиво он оформлял отчёты, и каждый раз, взяв их в руки, Синельник думал, что так писали коллежские асессоры до революции, тем боле, что у него самого почерк, мягко говоря, мог быть лучшим. Поэтому он давно освоил пишущую машинку, печатал на ней достаточно быстро, и все свои отчёты подавал руководству в надлежащем виде.

— Иван Митрофанович, хочу поручить тебе одно дело. Правда, это работа другого нашего отдела, но там все в разъездах и отпусках, поэтому руководство Управления поручило его нам. Дело это, на мой взгляд простое, но могут быть, как всегда бывает, и осложнения. Так что нужно серьёзно к нему подойти.

Синельник посмотрел в глаза Синице и приятно удивился тому, что подобострастие в его глазах сменилось заинтересованностью.

— Нам поступил сигнал из Ювелирторга, что некий гражданин, по всей видимости рабочий, сдал в скупку вот эту монету. Ты не увлекаешься монетами?

Майор знал о своих подчинённых всё, даже то, сколько у них рубах и носков, ну уж о их хобби не мог не знать, и задал этот вопрос для проформы.

— Нет, товарищ майор. В детстве собирал марки, а потом бросил.

— А напрасно. Коллекционирование очень полезное дело.

Нумизматика, фалеристика, филателия и другие виды собирательства очень интеллектуально развивают человека. Каждая марка, каждая монета заставляют учить историю, искусство, смежные науки. И коллекционеры очень дорожат каждым своим экспонатом. И, как я понимаю, подобные монеты на улице не теряют. А человек, сдавший монеты, объяснил, что нашёл её. Это невероятно. На вот, рассмотри её хорошенько.

Синица осторожно, вроде боясь, что она горячая, взял монету и пару минут её рассматривал.

— А что, она правда платиновая?

— Мне сейчас нет особенно времени объяснять тебе. Зайди в нашу библиотеку, там есть каталог монет, он на английском языке, хотя выпущен в Голландии, и разберись.

Синица кивнул головой.

— Есть несколько вариантов действительного положения вещей. Один из них, что монету украли у какого-то коллекционера, и, не зная её настоящей ценности, отнесли в скупку.

— Так это же, наверное, дело милиции.

— Тебе пора знать, что все валютные операции, продажа и покупка драгоценностей частными лицами квалифицируются серьёзными государственными преступлениями и их поручено вести нашему Комитету.

Но заявлений от граждан, занимающихся нумизматикой, в милицию не поступало. Более того, на территории нашей области и даже на Украине нет зарегистрированных коллекций с такой монетой. Есть подобные в Киеве и во Львове, только другого достоинства. Второй вариант — найден клад, но он по закону принадлежит государству, и его нужно сдавать. Но тот, кто нашёл, мог этого и не знать и остальные ценные вещи приберечь на потом. Могут быть и другие версии, вот ты и разберись.

— А известен человек, сдавший монету?

— Нет, скупщик, наш осведомитель, обязан был потребовать у него паспорт, но побоялся спугнуть клиента и назначил ему встречу на завтра на вечер. Свяжись с милицией, проверь, если нужно произведи обыск по месту жительства. У тебя есть бланки с санкцией на обыск с подписью прокурора и печатью?

— Да, есть.

— Действуй, можешь идти. Докладывай.

— Есть, — сказал Синица, развернулся и вышел.

«Справится ли? Может более опытного и толкового сотрудника нужно послать? Но кого? Все заняты. Развелось сейчас этих диссидентов. Один светловодский чего стоит? Додумался писать письма самой жене Феликса Дзержинского, мерзавец! Ничего, выведем и его на чистую воду», — подумал Синельник и посмотрел на боковую стену, где висел портрет «железного» Феликса, как бы спрашивая у него одобрения.

Из Светловодска, города на берегу Кременчугского водохранилища, в Москву на имя жены Дзержинского — Софьи Сигизмундовны, глубокой старухи, и её сына, уже больше двух дет приходят письма, обвиняющие их мужа и отца в кровавом терроре против своего народа. Вернее было бы сказать, что против народов бывшей Российской империи, так как Дзержинский был выходцем из Польши и писал в анкетах, что он поляк, но злые языки утверждали, что его отец, Эдмунд-Рувим Иосифович еврей, что для Советской власти является чуть ли не клеветой.

Какой-то негодяй из разных городов громадного СССР отправлял письма в которых выставлял Председателя ЧК кровавым палачом, поправшего человеческое и божественное начало. Сотни, если не тысячи сотрудников КГБ занимались поисками вражеского элемента, и наконец, установили что он проживает в Светловодске. Сейчас там работает группа графологов, и уже установили, что письма эти писал местный учитель географии, но взять его ещё не смогли потому, что он находился в отпуске, а где, ещё не установили. Сейчас отдел Синельника занимается его поиском, Москва ежедневно запрашивает, а результата нет.

Алисов зашёл в магазин, предчувствуя получение дополнительных денег, и подошёл к приёмной будке. Возле окошка стояла женщина и сдавала колечко, разрезанное в одном месте. Она объясняла приёмщику, что оно врезалось в палец дочери, палец опух и посинел, и отец вынужден был его с большим трудом разрезать. Алисов топтался с ноги на ногу, но, наконец, Чекмарёв выдал ей деньги, и Петро заглянул к нему в окошко, согнувшись пополам.

— Это я, — проговорил Петро.

— Вижу, одну минутку, — и приёмщик стал перекладывать бумажки у себя на столе.

— Дайте мне паспорт и квитанцию, что я Вам дал.

Алисов подал паспорт с вложенной в него квитанцией.

— Так, Алисов, — прочитал Чекмарёв, вы получили пять рублей, а монета, которую Вы сдали, оценена в шестьдесят два рубля восемьдесят четыре копейки. Она сделана не из чистой платины, а то бы Вы получили больше. Вам ещё причитается…

— Пятьдесят семь рублей восемьдесят четыре копейки.

Чекмарёв посмотрел на Алисова, удивляясь его мгновенному подсчёту. Алисов ещё в школе поражал одноклассников быстро производить в уме арифметические действия. Он уже успел разделить эту сумму на три и получалось, что каждому из компаньонов достанется по девятнадцать двадцать восемь.

— Правильно, распишитесь и получите квитанцию.

— Спасибо, — широко улыбаясь, Алисов повернулся чтобы идти на выход.

— Пройдёмте, гражданин, — преградил Петру дорогу милиционер.

— Куда, зачем, — растерялся Алисов.

— Пройдёмте, Вам там объяснят.

Они зашли в дверь коридора, идущего в глубь помещения и вошли в дверь с надписью «Директор». В комнате за столом сидели полная женщина и молодой мужчина маленького роста в гражданской одежде.

Женщина, наверное, директор магазина, сразу вышла, а коротышка подошёл к Петру и поднёс к его лицу какое-то удостоверение, подняв его над своей головой. Алисов не успел прочитать, что там написано, но маленький человечек представился:

— Старший лейтенант Синица.

«Больше похож на воробья с повёрнутым клювом», — подумалось Петру и рассмешило. Смех он сдержал, но мгновенно успокоился и в обыкновенной своей манере, вытягивая шею и наклонив голову, спросил:

— Зачем я понадобился старшему лейтенанту?

— Дайте Ваш паспорт, — был ответ, — и присаживайтесь.

Синица по своему обыкновению продолжал стоять.

— Гражданин Алисов, Вы на прошлой неделе сдали в скупку платиновую и очень ценную монету. Так?

— Да, так.

— Расскажите, пожалуйста, где вы её взяли и когда?

— В тот же день на автобусной остановке. Я думал, что это пятачок, поднял, смотрю, а там написано, что чистая платина.

— Кто видел, что Вы подняли монету?

— Я один пришёл на остановку.

— А теперь скажите нам правду! Где Вы в самом деле взяли монету, может Вам кто-то её дал?

— Гражданин старший лейтенант, не морочьте себе голову. Я её нашёл, — делал удивлённые глаза Петро.

Он уже понял, что этот пацан слабак в области допросов, и Алисов стал ломать комедию. Синица увидел в нём клоуна вроде Тольки и Кольки и разозлился.

— Мы сейчас поедем к Вам домой и посмотрим, есть ли у Вас ещё такие же монеты и драгоценности.

— Подумаешь, драгоценность за шестьдесят рублей. А домой я Вас не приглашал.

— Во первых, цена этой монеты такая, что Вам и не снилась, — но тут же спохватился, — я так думаю. А во вторых, мы произведём у Вас официальный обыск.

— Для этого нужно иметь санкцию прокурора, — ехидно Заметил Алисов.

— Пожалуйста, — сказал Синица, полез в портфель, стоящий на полу, достал оттуда бланки, один заполнил и показал Петру, — теперь есть?

— Есть.

У Петра было такое выражение лица, как будто ему показали замысловатый фокус.

На улице их ожидал ещё один милиционер и один гражданский. Ехали в двух милицейских «козликах». По приезду пригласили двоих понятых из соседей. Одной оказалась Федькина мать, а другим понятым — сосед, старик пенсионер за семьдесят. Частный дом Алисова строился ещё его тестем после войны, имел три небольших комнаты и кухню. Обыск начали производить с гостиной. Синица стоял посреди комнаты, в обыск не вмешивался. Непосредственно искал гражданский, поднаторевший, видимо, в таких делах. Понятые стояли у двери. Просматривали всё очень тщательно, даже пролистывали книги, стоявшие на этажерке.

Около часа обрабатывали гостиную и перешли в спальню. Гражданский снял простыни, одеяла и подушки, прощупав каждую вещь, и только поднял матрац, как раздался возмущённый голос Петровой жены Катерины:

— А что здесь происходит?! Кто вам позволил лезть грязными лапами в мою постель?!

Милиционер хотел ей что-то сказать, но она оттолкнула его и подскочила к гражданскому.

— Убирайся отсюда вон! — кричала она, сверкая глазами.

Синица побаивался языкатых женщин даже в спокойном состоянии, но сейчас его возмутило её поведение, и он решил проявить свой властный характер.

— Послушайте, гражданка Алисова!

Но гражданка не желала слушать. Она повернулась к Синице.

— И ты убирайся двухносый!

Этого уже Синица стерпеть не смог. Он заорал своим несолидным голосом:

— Не смейте меня оскорблять! Я при исполнении служебных обязанностей!

Он тыкнул ей под нос сначала удостоверение, а затем потрясал бумагой.

— Вот санкция прокурора на обыск. Если вы будете себя так вести, то мы подвергнем Вас аресту.

Катерина чуть успокоилась, и с удивлением смотрела на этого похожего на мышонка мужичка, и сразу вспомнила мультик, который смотрела их дочка и подумала: «А я, наверное, на кошку похожа». Это её рассмешило, он села на стул и собралась с мыслями. Вспомнила о своём депутатстве, показала на значок, приколотый к кофточке.

— А Вы не имеете права меня арестовывать: я депутат горсовета.

Синица растерянно посмотрел на гражданского, как бы спрашивая у него совета.

— Товарищ Алисова, Вас никто не собирается арестовывать. А обыск мы делаем на законном основании. Если мы нарушили закон, вы сможете обжаловать наши действия в установленном порядке, — разъяснял гражданский.

Петро с гордостью смотрел на жену. Его радовало, как она обрила этих легавых.

— А в чём, дело? — спросила Катерина.

— Ваш муж сдал в скупку драгоценную монету, и у органов возникло сомнение в правильности его показаний.

— Какую ещё монету? — обратилась к Петру Катерина.

— Нашёл я, Катя, — кротко, и, как бы извиняясь, ответил Пётр.

— А я почему не знаю?

— Я хотел тебе сделать сюрприз, вот и деньги я принёс.

— Хорош сюрприз ты мне сделал. А что вы ищите?

— Драгоценности.

— Так бы и сказали.

Катерина сняла с ушей две серёжки с маленькими рубиновыми камешками.

— Вот наши все драгоценности, — она протянула левую руку, с обручальным кольцом, — его можно снять с пальцем. Я его уже лет пять не снимала, попробуйте вы.

— Можете искать где хотите, мне надо на кухню.

— Пользуйтесь только газовой плитой, мы скоро перейдём на кухню.

Обыск продолжался ещё более двух часов. Простукивались стены, заглядывали во все углы и щели, осмотрели двор с миноискателем, привезенным с собой, но ничего не нашли. Понятых на время отпустили и позвали их через полчаса подписать протокол. С тем и уехали.

Катерина учинила разнос мужу, но деньги у него забрала. Алисов теперь не знал, как и когда он расплатится с Дзюбой и Федькой.

Придётся им всё рассказать, тем более, что Федькина мать видела всё и деньги тоже. После ухода милиции Катерина убрала в доме и подала на стол ужин. Петро с удовольствием уплетал жаркое, и Катерина, прекратив есть, тихо, глядя в сторону, сказала.

— Знаешь, Петя, я готова терпеть ежедневно обыск, лишь бы ты был трезвый. Ну сколько я могу терпеть? За что мне такое наказание?

Приходишь или приползаешь в дом и начинаешь варнягать, а то и хуже — руки распускаешь. Дочка тебя боится. Отдаю её бабушке и спокойна за неё. Брось Петя пить или уходи от нас. Я и на алименты подавать не буду. А ты в тюрьму попадёшь со своей водкой и со своим бригадиром.

Петро молча доел последнюю картошку, выпил компот, встал из-за стола и пошёл в их небольшой сад. Уже начало темнеть, и воздух, за день нагретый солнцем, был такой густой, что казалось его можно брать рукой. Петро сел под яблоню и задумался:

«А ведь Катя права. Надо завязывать. Ну не тряпка же я. Завтра скажу бугру — нет и всё. А смогу ли? Смогу!» — решил Петро и пошёл в дом.

Катерина стелила постель, заменив простыни, потому что ей казалось, что она об них измажется после чужих прикосновений. Петро уже больше месяца спал на кушетке — Катерина его к себе в постель не пускала.

Петро долго не мог уснуть, крутился.

— Кать, а, Кать!

— Чего тебе?

— Плохо мне здесь спать, бока болят.

Катерина хихикнула и милостиво сказала:

— Ну иди сюда мой дурачок…

Петро встал и нырнул в горячие объятия жены.

Дзюба пришёл на работу с глубокого похмелья сразу на очередной объект, где работала бригада. Вчера в его доме собрался шалман.

«Девушка» Людка принесла трёхлитровый бутыль бормотухи собственного приготовления и демонстрировала его крепость тем, что налила её в блюдце, подожгла и над блюдцем поднялся почти невидимое голубоватое пламя. Запахло спиртом и сивухой.

— Молодец, Люська! — белобрысый красивый парень, на лице которого ещё не обозначились следы алкоголизма, обнял Людку за плечи.

Она движением плеча, как бы стряхнула его руку, а Дзюба глянул из-подо лба на парня:

— Цыган, не лезь поперед батька в пекло.

— Да я так просто.

— Да, Микола, у Любки там точно пекло. Я прошлый раз чуть не сгорел, — подметил парень по прозвищу Мандалина или сокращённо Манда.

— Чего ты брешешь, — заявила Людка, — с твоими дровами не только пекло не нагреешь, картошку не сваришь.

За столом захохотали. Полная Варька, видимо, раньше красивая девушка, со щеками с синюшным оттенком, и без кисти на правой руке, отрубленной прессом на кирпичном заводе, добавила:

— Конечно, одной палкой не сваришь, а больше у него и не получается.

— Идём сейчас покажу, — возмутился Манда.

— Кончай базарить! Наливай, Фрина, — скомандовал Дзюба.

Фрина, маленький, блатноватый, с большим орлиным носом пацан лет семнадцати по имени Тарас получил своё прозвище ещё в детстве.

Подражая взрослым, ругался матом, но букву Х не выговаривал и у него получалось выражение «не френа», которое его дружки трансформировали в Фрину… Разливающим по стаканам водку, сделал его Дзюба по той причине, что Фрина мало пил, водку разливал всем одинаково, а главное, никогда не проливал.

Пили допоздна, «девушки» меняли мужиков, а те девушек. Начинали с разрешения Дзюбы. Иногда он оставлял себе одну до утра, но это случалось всё реже.

Проснувшись утром, увидел, что Людка прибирает в комнате и спросил её:

— Похмелиться есть чем?

— Я для тебя сто грамм запрятала от тех алкашей. А то бы всё вылакали.

Дзюба выпил остаток бормотухи, крякнул, помотал головой, взял со стола кусочек лука и хлеба, закусил, сполоснул под умывальником голову и пошёл на работу. В автобусе он видел, что от него отворачиваются не только женщины, но и мужчины, а один сочувствующий мужик лет пятидесяти спросил:

— Что, вчера было?

Дзюба ничего не ответил, только кивнул головой.

Алисов, приехавший на работу раньше обычного, встретил бригадира с тревогой на лице. Он отвёл Дзюбу в сторону и стал сбивчиво рассказывать о вчерашнем происшествии. Дзюба не перебивал и, набычившись, слушал. Алисов закончил свой рассказ вопросом:

— А что с тугриками делать, что я вчера получил?

— Как что? Отдашь с получки.

— А Катьке что я принесу? Она мне уже вчера предложила выбираться с хаты.

— Большая беда! Я к себе тебя возьму, за плату, конечно.

— Не надо, бугор, так шутить. Расплачусь, но не сразу.

— Федька знает об этом всём?

— А как же. Его матка понятой стояла.

— Ладно, давай работать.

— Ты Николай, не обижайся, но я с сегодняшнего дня завязываю пить.

— Чего так?

— Не хочу дочку потерять.

— Катьку, депутатку, ты не хочешь потерять.

— А хоть бы и так, — сказал Петро и полез на крышу работать.

Целый день работали молча. Перебрасывались словами редко и то по работе. У Дзюбы стало складываться ощущение, что он потерял большие деньги. И не просто потерял, а их у него нагло забрали. Кто? Этим вопросом он не интересовался. Сегодня же надо забрать монеты у Васьки-механика. Дзюба считал Ваську простачком и не сомневался, что тот вернёт ему монеты. А если не вернёт? Вернёт, если его придавить.

Вот только где сегодня взять тридцать рублей, чтобы вернуть их Ваське? Целый день его мучила эта тема.

Петру же после обеда нестерпимо захотелось выпить, он клял себя за эту слабость и думал как он сможет вечером увернуться от выпивки.

Но Дзюба не предложил выпить даже после того, как хозяйка вечером дала ему бутылку самогона. Он положил её в котомку, которую носил с собой.

— Я поеду в контору, а вы езжайте домой.

Алисов и обрадовался и сожалел, что бугор не предложил им выпить и зажал бутылку. Он на радость жене поехал домой трезвым.

Дзюба покрутился во дворе участка, дождался пока Млынарь стоял один, остановил его.

— Механик, мне нужно поговорить с тобой.

Вася, как всегда радостно улыбнулся, развёл руками.

— С тобой Николай, всегда — пожалуйста. А в чём разговор?

— Я хочу, чтобы ты вернул мне монеты.

— Что значит вернул? — хмыкнул Млынарь. — Я у тебя их купил.

— Не купил, а выдурил за тридцатку.

— Я-а? Выдурил?

— Не валяй дурочку, если их у тебя нет сейчас, принеси завтра, и я верну тебе твои гроши, — в голосе Дзюбы появилась сталь и слышалась скрытая угроза.

— Да нет их у меня, я в тот же день какому-то интеллигенту продал за сотню. Могу с тобой поделиться. Хочешь двадцатник?

— Нет, мне нужны монеты. А не отдашь, будем говорить в другом месте.

— В каком же?

— В мусорке. Мусора интересуются этими монетами.

— Ах, вот оно что! К мусорам ты не пойдёшь по одной причине, — уже серьёзно, без улыбки говорил Млынарь, — они поинтересуются твоим личным делом и в моё заглянут, и, посмотрим кому они поверят.

— Короче, чтобы монеты завтра были у меня, а не то разговор будет другой, — уже с явной угрозой произнёс Дзюба и пошёл на выход со двора.

«Он ещё узнает, кто такой Дзюба. Я таких мазуриков знаю. Академий не проходил как я, а намёк на мои судимости сделал — щенок!».

Но не мог знать Дзюба того, что развязный, косящий под деревенского шута механик, далеко не мазурик. Прошедший трёхгодичную службу в войсках МВД, он хорошо знал тип людей вроде Дзюбы. Пришлось ему и на вышке стоять, и колоны с заключёнными водить, и беглых ловить, и личные дела их читать. Служил он на севере, в лагере с осуждёнными на максимальные сроки за убийства, грабежи, разбой, многократные изнасилования. Как-то он взялся читать книжку, где заключённых представляют жертвами, а охрану палачами. Бросил читать посредине. Почитал бы тот писатель дела этих «жертв» и приговоры им вынесенные с описанием того, как эта «жертва» изнасиловала трёхлетнюю девочку, а потом засунула ей в половые органы электросварочные электроды. Погонялся бы по зимней тайге за тремя беглыми, вооружёнными автоматом «АК», забранного у убитого ими молодого солдата, а потом выносил бы на себе тяжело раненого этими же «жертвами» товарища. В том деле застрелил Василий Млынарь стрелявшего, а остальных не дал застрелить подоспевший капитан.

Тогда они были враги, которых надо уничтожать. Они убивали до зоны, убивали в зоне и будут убивать на свободе. Млынарь не понимал, почему убийцы выходят на свободу. Их, по его мнению, нужно отстреливать, как бешенных собак. Василий не любил читать детективы, всего прочитанного в зоне ему хватило надолго. И не любил он рассказывать о своей службе. Ведь та его служба, собачья работа, чтобы там замполиты не говорили о долге перед Родиной, священной обязанностью и тому подобное. Но собаку бог создал для такой работы, а он человек. И его дело работать мирно на свою семью. Василий заставлял себя забывать всё связанное с его службой, но это оказалось невозможным. Он выбрал хорошую тактику: на людях быть весёлым, бесшабашным парнем. И только жена его Тая знала, как он мечется и кричит во сне: «Стоять! Стой стрелять буду! Руки за спину!»

Понимал Василий и то, что угрозы такие как Дзюба, на ветер не бросают. А его сведения о том, что монетами заинтересовалась милиция, наверняка не голословны. Значит монеты дорогие и надо их запрятать получше.

Дома Млынарь завернул монеты в тряпку, вложил их в пол-литровую банку, залил её водой, закрутил крышкой для консервирования и смазал её солидолом. Жена и сын уехали к тёще в деревню, и он спокойно раздумывал. Закопать? Найдут миноискателем, он сам когда-то искал пропавший в части пистолет. Василий решил запрятать банку в небольшой пещере, образовавшейся под корнями вербы. Не так давно он вытащил оттуда двух громадных раков.

Дом Млынарей находился на самой окраине города. В конце двора рос сад, а за ним огород, граничащий с искусственным озером. Не так давно это была деревня Чёрногузово, и если перевести её название на русский язык, то получится Аистово. Деревня находилась в верховье небольшой реки и эти места испокон веков зарастали камышом, куда слетались аисты на кормёжку. В нынешние времена их поубавилось, но в некоторых дворах можно увидеть на столбе с колесом эту прекрасную птицу, кормящую птенцов, а на мелководье важно разгуливающих аистов.

Находятся, правда, мерзавцы, стреляющие птиц, но в целом в этих местах аист любимая и почитаемая птица, приносящая радость, особенно детям.

Ещё до революции в городе построили теплоэлектростанцию, требующую много воды, а реку перегородили плотиной и получили водохранилище трёх километров в длину и до восьмисот метров в самом широком месте. В нижней части водохранилища, заросшего лесом, расположен городской пляж, на который в жаркие дни собирается чуть ли не весь город, и тогда вода начинает пахнуть мочой, но это не останавливает любителей поплавать. Верхняя мелководная часть этой большой запруды заросла камышом, а под водой растут густые водоросли, называемые местным населением — куширём. В кушире водится много раков, и любители полакомиться ими, наматывают на весло куширь, вынимают его из воды и за раз вынимают таким образом до пяти раков. За час два человека с лодки могут наловить ведро небольших раков. Но самые большие особи водятся возле берега, в гнёздах и пещерках, откуда их достают руками.

Примечание: Так было во времена описываемых событий. Через несколько лет случилась катастрофа. Когда земля была скована морозом, в колхозе, что находится на правом, высоком берегу реки, высыпали на поля химические удобрения, и весной, во время резкого потепления, они слились в водохранилище. Когда раки начали летом линять, сбрасывая хитиновый покров, новый на них не появился, и они на некоторое время стали мягкими, а затем совсем исчезли.

Василий прошёл к берегу, разделся и полез в воду. Нащупал под вербой пещерку, засунул в неё банку с монетами и вход закрыл камнем.

Солнце уже садилось за бугром на правой стороне реки, Василий окунулся и подумал, что неплохо поужинать раками с пивом остывшим в холодильнике. Он пошёл в сарай, взял ведро, фонарь, кусок брезента, на который будет класть размотанный куширь, и направился к лодке, привязанной к вербе. С северо-запада небо немного потемнело. «Что, дождь собирается? А, не сахарный, не растаю», — сказал сам себе Василий и нагнулся с ключом к замку, запирающему цепь, привязывающую лодку к вербе и увидел уже в сумерках, как по тропинке через огород в его сторону идёт мужчина.

«Кого это чёрт несёт, вроде и никого не приглашал? Ну вечно кто-то помешает рыбачить или раков половить» — подумал Василий.

Дзюба не пошёл в этот вечер домой. Он решил побыть один и хорошо поужинать. С бутылкой самогону, что дала хозяйка, направился в столовую у базара, взял себе две порции гуляша, салат чай. Сел в дальнем углу, налил до краёв гранёный стакан бормотухи, вздрогнул, выпил и стал закусывать. Приятное тепло разлилось по организму, хмель чуть-чуть облегчил голову. Дзюба мог хорошо выпить: с бутылки водки не пьянел и, в отличие от многих пьяниц, всегда оставался на ногах и мог прекратить пить до того, как потеряет память. Но во время пьянки у него возникали идеи, которые в тот момент казались ему умными и легко исполнимыми. В столовых запрещалось распивать спиртные напитки, принесенные с собой, но на эти запреты никто не обращал внимания, и только когда мужики напивались в усмерть, их выгоняли, иногда прибегая к помощи милиции.

Дзюба допил самогон, вышел на улицу, но домой идти не хотелось.

Он зашёл в сквер, сел на скамейку. Что-то беспокоило его, и он понял, что монеты не дают ему спокойно жить. У него иногда возникали навязчивые идеи и одна из них появилась и сейчас. Он считал, что Млынарь испугался его угроз, но монеты он, конечно, добровольно не отдаст и нужно его додавить страхом. Васька захочет запрятать монеты, но он, Дзюба, не даст ему этого сделать. Млынарь здоровый мужик, но и не таких Дзюбе приходилось в лагере усмирять кулаками, а то и пускать в ход заточку. Однажды он проиграл в карты стукача, которого братва решила прикончить, и Дзюба это сделал, несмотря на то, что тот отличался недюжинной силой. «Справлюсь и с этим», — подумал Дзюба, сел у сквера на автобус и поехал в Чёрногузово. Он знал, где живёт Млынарь: весной работали у хозяев, живущих через дорогу от дома механика и не раз видели, как тот приезжал домой.

Дзюба посмотрел в свою котомку — небольшую торбочку, которую всегда носил с собой. В ней лежала пустая бутылка и заточка — большое шило, сделанное из трёхгранного напильника, с ручкой от долота и одетая в деревянный чехол. Она являлось его оружием, но в случае задержания и обнаружения заточки милицией, можно сослаться, что это плотницкий инструмент. Один раз такая ссылка его выручила.

Глядя на заточку, Дзюба решил, что если Млынарь не отдаст монеты добром, то он пришьёт его. Но тут же подумал о том, что если кроме него в доме будет жена и пацан, монеты для которого Васька взял, то и с ними будет то же самое. А монеты он найдёт. Ему тут же пришёл в голову вопрос: как он сбудет монеты, ведь они сами по себе ему не нужны? И он вспомнил своего лагерного приятеля Гиви, живущего в Подмосковье, чей адрес у Дзюбы сохранился. Тот сидел за фарцовку и валютные операции и вряд ли завязал. А услужить он своему спасителю обязан. Когда-то к Гиви прицепился ростовчанин по кликухе «Хлыст», и это могло плохо кончится для Гиви, но Дзюба, будучи бригадиром, взял его под своё покровительство, и Гиви всегда говорил, что сделает всё для своего защитника, когда тому будет нужно.

Конечно, будь Дзюба трезв, он бы понимал, что подобное преступление сразу раскроется, да и сумеет ли он его осуществить — тоже вопрос. Но выпитая бутылка бормотухи и жажда больших денег, нарисованных в его преступно-рецидивистском сознании, толкали его на явно необдуманную авантюру.

Через несколько секунд Василий понял, что идёт Дзюба, притом явно нетрезвый. «Да, наверное, сегодня будет весёлый вечерок», пронеслось в голове.

Млынарь разогнулся и встретил непрошеного гостя с усмешкой:

— О! Ты глянь, гость пожаловал. А я подумал, что придётся коротать вечер одному. Жинка с сыном в селе, у тёщи, а я за раками собрался.

— Ты механик, скажи лучше, отдашь ты мне монеты или нет?

— Ну что ты заладил: монеты, монеты? Нет их у меня. Давай лучше сейчас наловим раков, тут их тьма, а потом посидим потолкуем за холодненьким пивком, я приготовил его заранее, и водочка есть.

— Ты мне ответь да или нет!

— Садись в лодку, на воде и поговорим и раков половим.

— Хорошо, сажусь.

— Садись на корму.

Дзюба шагнул в лодку, она качнулась, но не очень, и он, удерживая струдом равновесие, шагнул на корму и уселся на скамеечку, называемой по-морскому банкой, а котомку поставил между ног.

Млынарь открыл замок, отсоединил от цепи лодку, оттолкнул её от берега, запрыгнул в неё и сел на вёсла. Он грёб в сторону камышей.

— У меня есть одно местечко между зарослями, там большая прогалина, и в кушире водятся классные раки.

Дзюба молча сидел. Ему сейчас не думалось о раках, а сверлила другая мысль. Наступили глубокие сумерки, но ещё было достаточно светло, чтобы различать всё вокруг. Лодка, шурша своими боками по камышам, выплыла на прогалину с чистой водой. Василий остановил лодку.

— Теперь и раков половим.

Василий хотел вынуть весло из уключины, чтобы наматывать на него куширь, но Дзюба положил на него руку, не давая вынуть.

— Подожди со своими раками, ответь мне на мой вопрос.

— Первым делом самолёты, ну а девочки, то бишь монеты потом, — пытался отшутиться Васька, — хотя и понял по тону Дзюбы, что сейчас будет не до шуток.

Дзюба подтвердил его мысль.

— Кончай свои шуточки. Не вернёшь монеты, тебе пиzдец.

— Сказал отец, и дети ложки на стол положили, — ещё по инерции продолжил Васька, а сам настороженно напрягся, ожидая от Дзюбы действий.

Пытаясь предупредить его и предостеречь, Млынарь твёрдым голосом, которым он разговаривал в зоне с преступниками сказал:

— Ты, Дзюба, не дёргайся, а сиди спокойно. Если я тебе кажусь безобидным простачком, то ты ошибаешься. Я таких как ты во время службы повидал и даже пришлось пострелять. А с тобой, да ещё пьяным, я сумею справиться.

Злость от сказанного схватила Дзюбу под грудью, и кровь ударила в голову.

— Ах ты, пидор! Вертухай, сучий потрох! Больше ты стрелять не будешь!

Он полез в котомку, выхватил из неё заточку и хотел снять с неё чехол, но Млынарь, превратившись в пружину, ногой выбил оружие из рук Дзюбы и оно, описав в воздухе дугу, булькнуло в воду. Дзюба схватился правой рукой за левое весло и выдернул его и уключины, но Млынарь взялся обеими руками за скамейку, на которой сидел, подался вперёд и ногой ударил Дзюбу в грудь с такой силой, что тот вылетел из лодки.

— Получай, сволочь, — выдохнул Василий.

Глубина в том месте была Дзюбе по грудь, он встал на ноги, пытаясь взять рукой весло, выпавшее из его рук и, плавающее рядом с ним. Но в этот момент на его голову опустилось другое весло и Дзюба ушёл под воду.

Василий тяжело дышал, несколько секунд сидел опустошённый от напряженной борьбы и решил вытаскивать противника из-под воды, чтобы тот не захлебнулся. Он перегнулся через край лодки так, что вода перелилась через борт, пошарил рукой, но Дзюбу не нашёл. Тогда от слез с лодки и ногами нащупал Дзюбу. Нагнулся, поднял бесчувственного Дзюбу и с трудом уложил его в лодку. Затем, уже почти в темноте, нашарил весло и направил лодку к берегу.

«Нужно скорее сделать ему искусственное дыхание, а то подохнет, сволочь» — думал Василий, уже приходя в себя. Через пять минут Дзюба лежал на берегу, а Василий делал ему искусственное дыхание, предварительно перевернув его, чтобы вылить воду из лёгких. Но Дзюба не подавал признаков жизни. Тогда Млынарь вспомнил, как их учили делать искусственное дыхание рот в рот. Он даже не чувствовал отвращения, вдыхая в лёгкие бездыханного тела воздух из своего рта, и четыре раза с силой нажимал на грудную клетку. Проделав такую манипуляцию много раз, Василий остановился. Пощупал пульс, прислонился ухом к груди и понял, что убил человека.

Ещё не до конца сознавая масштаба случившегося, он бормотал: «Что я наделал? И всё из-за проклятых монет. Лучше бы я ему их отдал и гори они пропадом вместе с ним».

Потом некоторое время сидел безо всяких мыслей, совершенно опустошённый.

Наконец сознание и здравый смысл стали возвращаться к нему.

Василий думал о том, что он не совершил преступления, а убил врага, как это он сделал во время службы. Но тогда он выполнял приказ и за это его ещё наградили отпуском домой. Сейчас он не сможет доказать, что оборонялся и сядет в тюрьму, и будет такой же ЗЭК, как и Дзюба, и как, те которых он охранял. Нет, он не даст возможности уличить себя в преступлении. Их никто не видел, и, главное сделать так, чтобы не было тела и других улик.

Василий накрыл труп брезентом и пошёл домой. Возле ворот лежала груда камней, которые он завёз для фундамента пристройки, задуманной его женой, взял первый попавшийся камень и занёс во двор. Выглянул опять на улицу, она была пустынна и только через два дома напротив в окне мерцал свет от телевизора. Затем взял сетку-авоську, положил в неё камень и пошёл к берегу.

Василий раздел Дзюбу, вернее его тело, до гола, потащил его в лодку, вытащил из его брюк брючной ремень и затянул мертвецу на пояснице. Привязал к ремню авоську с камнем, накрыл тело брезентом и отплыл от берега. Было совсем темно и начался меленький тёплый дождик. Млынарь направил лодку вниз по течению, где была бóльшая глубина, но так, чтобы ещё были водоросли. Минут через десять он остановился, промерял веслом глубину и ещё раз огляделся вокруг.

Стояла полная тишина, и только на противоположной стороне лаяла собака. Василий перекатил через борт тело, оно тихо хлюпнуло и ушло ко дну.

«Через неделю от него останутся одни обглоданные раками косточки» — думал Василий. Он знал, что если бросить подохшего поросёнка в воду, где водятся раки, то через несколько дней от него остаётся скелет.

Подплыв к берегу, Млынарь собрал всю Дзюбину одежду и котомку, занёс в сарай и включил свет. Сжечь одежду не представлялось возможным, потому что всё намокло. Оставалось их сушить, но Василий и мысли не допускал, чтобы они лежали ещё один день у него. «Утром всё выброшу в мусор», — решил он, взял нож и порезал на куски все вещи и даже котомку. Завернул лоскуты в старую тряпку из мешковины, завязал и оставил в сарае.

Когда Василий зашёл в дом, то только тогда понял, что тоже мокрый. Переоделся и лёг в постель. Не спалось, мысли путались и прыгали с одного на другое, как кадры в кино. Он убил человека! А мог ли он поступить иначе? Нет! Лукавишь ты, брат Млынарь. Мог!

Во-первых, мог вернуть ему монеты, во-вторых, не нужно было вообще связываться с этим Дзюбой. Ведь ты знал, кто он такой. В-третьих мог сдать эти монеты государству. Зачем? Государство уже давно обдирает нас, как липку, и неизвестно, вообще, пошли бы эти монеты на пользу государству и обществу. Наверняка нет! Кто-то другой ними воспользовался бы. А как теперь он будет он жить с грузом убийства?

Ведь даже с женой он не может поделиться этим. А зачем? Чтобы переложить груз преступления на неё? А преступление ли это? Ведь он же защищался. Эх, Млынарь, Млынарь! А сможет он теперь есть раков из этого водоёма? Наверняка, нет. Мало того что они будут напоминать ему о его злодеянии, так и ещё, наверное, теперь будут пахнуть человечиной. Ну хрен сними, раками. Нужно уснуть.

Но сон к нему не приходил, и Василий промучился до рассвета.

Летом светает рано. Он оделся и пошёл к берегу посмотреть, не осталось ли чего на берегу. Он внимательно посмотрел вокруг и увидел какие-то чёрные точки. Присел, присмотрелся и увидел что это небольшие сгустки крови. Откуда кровь, вчера её не было? Он просто не видел. Наверное, она капала или из головы пробитой веслом, но вряд ли, быстрее из носа. Василий собрал остатки крови лопатой, стоявшей рядом, которой он копал на берегу червей для ловли рыбы, и выбросил в воду. Затем взял ведро, оставшееся здесь с вечера, зачерпнул несколько раз воду из озера и полил всё вокруг. Тщательно осмотрел лодку, но в ней ничего подозрительного не обнаружил.

Дома он просмотрел одежду, в которую вчера был одет и на тёмной рубахе и штанах тоже были следы крови. Василий их тщательно простирал с мылом и услышал звук рожка, которым оповещал о своём приезде водитель мусоровоза. Млынарь пошёл в сарай, взял приготовленный свёрток и подошёл к машине.

— Что у тебя в свёртке? — спросил рабочий, обслуживающий мусоровоз.

Василий знал, что иногда этот рабочий откладывает себе старые вещи, и приготовил заранее ответ.

— Кошку дохлую подобрал в саду, — завернул, чтоб не воняла.

— Забрасывай, — сказал рабочий и отвернулся.

Василий забросил свёрток в глубь машины и направился к своей калитке. Только сейчас он услышал, как сильно бьётся его сердце, и звук этот отдаётся в голове.

Василий ещё раз умылся, закрыл все двери на запоры и поехал на работу. Утром всегда было много работы: необходимо выписать и раздать путевые листы, выписать талоны на бензин, проверить машины, выписать необходимые запчасти и многое другое, требующееся от механика. Делал он всё автоматически и не услышал с первого раза, как его окликнули.

— Что-то ты, Вася, сегодня задумчивый такой? Что-то дома случилось? — спросил Титоренко, главный инженер треста.

— Порося сдохло, Леонид Борисович, — нашёлся Василий и заставил себя улыбнуться.

— Что, плохо кормил?

— Да нет, перекормил.

Титоренко внимательно, с недоверием посмотрел на Василия.

— Что-то ты темнишь, Вася. Поросёнок вряд ли сделает тебя таким задумчивым. Но сейчас не до этого. Я, когда шёл на работу, встретил знакомого автоинспектора. Он мне сказал, что сегодня в городе проводится рейд «тормоза и рулевое». Все машины будут проверять, так что ты ни одну машину без проверки не выпускай.

— А что у них там стряслось?

— На Черёмушках у газона отказало рулевое, и он на автобусной остановке сбил двух человек.

— Насмерть? — и Василий в мыслях вернулся к вчерашнему.

— Кажется, один скончался в больнице.

— Не удивительно, на таком старье ездим, что оно и ездить не должно. Хорошо, я сейчас пойду на выпуск, — заключил Млынарь и сказал вошедшему водителю, — пойди скажи нашим, чтоб без меня не выезжали.

Работа захлестнула Василия, но и мысли, заставляющие противно ныть под грудью, вызывая дрожь во всём теле, тоже его не отпускали.

Вернувшись после работы домой, Василий переоделся и пошёл к берегу.

Подумалось: «Теперь понятно, почему преступников тянет к месту совершения ими злодеяния».

Он ещё раз осмотрел берег, ничего не обнаружил нового, отвязал лодку и поплыл на ней в ту заводь, где вчера произошла схватка. Его взгляд наткнулся на чехол от заточки, плавающий у камыша. Василий даже вздрогнул, когда его увидел. Потом подобрал чехол, осмотрел его. Простая деревяшка с просверленной полстью для метала хранила в себе ещё до вчерашнего вечера страшное орудие для убийства. Млынарь бросил чехол в лодку с намерением её сжечь. Он сидел в этой заводи не меньше часа и думал, думал. Затем выплыл на чистую воду и поплыл туда, где вчера сбросил труп. Навстречу ему на лодке плыл сосед с сыном:

— Ну что, Василь, поймал раков?

— Да нет.

— А чего ты так долго там был? Я уже давно хотел туда заплыть, да не хотел тебе мешать.

— Плыви уже и лови, — ответил Василий и подумал, что а если за ним и вчера наблюдали?

Покрутившись в том месте немного, не заметив ничего необычного, Василий поплыл домой, думая о том, что он не должен вызывать никаких вопросов и подозрений своим поведением. Вернувшись в дом, вспомнил, что уже сутки ничего не ел, сварил картошку, отрезал кусок домашнего сала, налил полный стакан водки, выпил, заел. Хмель его не брал. Но пить больше не стал, разделся, лёг и уснул. Проспал до утра и, умываясь во дворе под краном, подумал: «А ведь, действительно, утро вечера мудренее». Подумал и опять засосало под ложечкой.

Но ежедневная занятость на работе уменьшала тревожные мысли, а дома он начал копать траншею под фундамент пристройки. Жена Таисия приехала с сыном от матери через пару недель. Они друг другу обрадовались, а сынишка повис у отца на шее и запросил:

— Папуля, поплыли раков половим.

— Раков мы ловить не будем, — твёрдо ответил Отец.

— Почему?

— Мне сказали, что в воду попали удобрения, и раки могут быть ядовитыми.

— Пап, ну немножко! — канючил сын.

— Серёжка, не цепляйся к папе!

Таисия, учительница украинского языка и литературы, щепетильно относилась к своему здоровью и здоровью своей семьи. Она вечно ругала мужа и сына, что они пьют сырую воду, что едят не помывши яблоки, не принимают душ после купания в озере. И она обрадовалась, что Вася наложил вето на этих больших насекомых, поедающих падаль.

Она и кастрюлю для варки раков держала отдельно и ничего другого в ней не готовила. День проходил за днём, и Василий стал успокаиваться. К нему вернулась обычная манера поведения, он, как всегда, шутил, улыбался. Иногда к нему приходили мрачные мысли, но всё реже.

Весной, в сельской школе, в которой работала Тая выделили для покупки автомобиль «Жигули». Сельские школьные учителя пользовались льготой приобретения машин почти без очереди. Тая знала, что муж мечтал о «Жигулях», но у них не хватало денег на покупку машины.

Хотя они почти все продукты имели со своего огорода, и в колхозе покупали дешевле, чем на базаре, собрать шесть-семь тысяч рублей было очень трудно и почти невозможно. То одна покупка, без которой невозможно обойтись, то другая. Василий имел золотые руки, умел ремонтировать любую технику и иногда подрабатывал тем, что чинил частные легковушки. Несколько лет назад у них появился старый «Москвич», по сути дела рухлядь, купленная мужем за бесценок. Но Василий проводил с ней столько времени, что на семью его не оставалось, и Тая уговорила мужа продать его.

Придя домой, Тая сказала мужу:

— Васёк, а Васёк?

Василий возился со сломавшимся будильником и, не поднимая головы, ответил:

— Слушаю Вас, Таисия Григорьевна.

— Давай купим машину. Школе «Жигули» выделили. Я ответ должна завтра дать, а то Серная Кислота заберёт.

Василий знал, что за глаза все в школе так называли учительницу химии. От неожиданного предложения жены он даже будильник из рук выронил.

— А деньги? Где мы деньги возьмём? У нас только на полмашины есть. Может мотоцикл купим, это и есть полмашины.

— Ты сам говорил, что смерть мотоциклиста неизбежна, как гибель капитализма. А я серьёзно говорю — давай купим.

— Нам дадут за полцены? Догонят и ещё дадут.

— Васёк, когда я была у мамки, мне братуха Сенька предложил одолжить денег.

— Ты же знаешь мой принцип — ничего и ни у кого никогда не одалживать. А тут почти три тысячи.

— А Сеня сейчас бригадир механизаторов. Он сказал, что в страду возьмёт тебя на комбайн, он помнит, что ты хорошо работал у него, и ты за отпуск сумеешь вернуть ему половину долга. Ну и мы сократимся, сколько сможем.

Василий очень обрадовался предложению жены, но боялся влезать в кабалу. Они долго говорили, но никак не приходили к решению. Твёрдо сказать «ДА» никто из них не мог, и когда в дом зашёл сын, Василий спросил его:

— Сергей Васильич, мы с мамкой решаем и не можем решить — покупать нам «Жигули» или нет?

— Конечно покупать!

— Значит решили — будем покупать.

Прошёл ещё год. Советская пропаганда трубила на весь мир о колоссальных успехах в экономике, науке и во всех областях жизни громадной страны. Фактически же это были годы застоя, как их назовут через двадцать лет. Жизнь бурлила, как бурлит гнилое болото, выпуская на поверхность смрад и вонь.

Произошли некоторые перемены в жизни наших героев, и хотя их должностной статус изменился, на их материальном благополучии он никак не отразился.

КГБ поймало и засудило светловодского учителя, осмелившегося обвинять их основателя в казни сотен тысяч, а может и миллионов невиновных людей, составляющих цвет нации. Об этом рассказывали на партийных конференциях, тем самым давая повод задуматься над тем, что может и правда Дзержинский был палачом. Платиновую монету доставили в Москву на Лубянку, и рассказывали, что её показывали самому шефу охранки Андропову. Он повертел её в пальцах, бросил на стол и молвил.

— Отметьте в приказе отличившихся.

По этим двум случаям присвоили звание подполковника майору Синельнику, а Ивану Синице присвоили звание капитана и направили служить в районный центр начальником отделения КГБ по району. Отдел насчитывал аж два человека в подчинении Синицы, и он этим гордился так, как не гордился, наверное, Наполеон Бонапарт, став императором.

После того, как Дзюба не появился несколько дней на работе, Петра Алисова сделали бригадиром, добавив ему в бригаду парня, пришедшего из армии, где он служил в Строительных войсках. Парень, по фамилии Брыгарь, поступил в вечерний институт и каждый вечер торопился на учёбу. У Алисова теперь не оказалось постоянного собутыльника, и он почти не пил, чему очень радовалась его Катерина.

Петро считал, что Дзюба присвоил тогда монеты себе и сбежал с ними к своим друзьям уголовникам, чтобы они помогли сбыть монеты по их настоящей цене. «Гуляет сейчас Бугор где-то за мой счёт» — думал Алисов, но сказать кому-то об этом не смел.

Василий Млынарь, приобретя «Жигули» ВАЗ-2101, самые дешёвые из всей сери выпускаемых моделей, никак не мог вылезти из денежного долга, несмотря на все предпринимаемые им усилия. Осенью он свой отпуск провёл на уборке хлебов в колхозе, работая комбайнёром, но урожай в тот год оказался низким и таким же оказался и заработок.

Работа комбайнёра не просто тяжёлая — она адски тяжёлая. День и ночь, сидя в кабине комбайна, необходимо тщательно следить за многими параметрами: направлением движения, высотой подъёма ножа, посторонними предметами, могущими сломать комбайн, а также за всевозможным зверьём, попадающим под нож. Один раз он успел заметить зайчонка, которому ножом отхватило заднюю лапу. Василий подобрал его, сделал перевязку, вечером отнёс к брату домой и по возможности до конца страды наведывался к своему пациенту.

В комбайнах дышать было совершенно нечем. Пыль забивалась во все щелочки одежды, лезла в нос и гортань, слюны не хватало, чтобы сплёвывать её постоянно изо рта, и при всём этом пот заливал глаза, тёк по спине и в пах.

Но больше всего изводили частые поломки. Хотя технику и готовили всё лето к уборочной, постоянно докладывая «наверх» о её готовности, но это было равносильно тому, чтобы старику-инвалиду поставить новые протезы и отправить его на Олимпийские игры. Ремонтировать комбайн приходилось в поле, иногда ночью, но через некоторое время он опять останавливался.

Потратив свой отпуск на непосильную работу, Василий заработал чуть больше пятисот рублей, а это почти три его месячные зарплаты и отдал их Семёну. Долг, таким образом, сократился, но оставалась ещё значительная сумма, которую негде было взять. В свободное от работы время Млынарь ремонтировал чужие машины и занимался извозом в качестве таксиста или, как говорили, «таксовал», что запрещалось законом.

Однажды во дворе к Василию подошёл председатель недавно организованного комитета профсоюза треста, бывший главный механик одного из управлений, Анатолий Фёдорович Меньшов и сообщил, что есть туристическая путёвка в Японию, и не хочет ли Василий туда съездить.

— Сколько стоит?

— Вся поездка обойдётся около двух кусков.

— Чокнуться можно! Я ещё за машину не рассчитался!

Меньшов и Млынарь во многом походили друг на друга. Оба одинакового телосложения, оба круглолицые и, самое главное, характеры у них были схожие. Между ними давно сложились доверительные отношения, поэтому Меньшов позволил себе дать Василию совет:

— На те деньги, что вам поменяют, купишь в Японии музыкальный центр и ковёр. Центр толкнёшь здесь за пару тыщь, и окупишь поездку, а ковёр себе оставишь.

— Нет, Толя, не могу, да и дел у меня дома сейчас невпроворот.

— Ну, как знаешь. Я объявление повешу, может кто и захочет.

Василий давно уже не думал о монетах. Вернее, постоянно не думал.

Иногда вспоминал, как вспоминают о давно прочитанной книге, стоящей в на полке в шкафу только в связи с возникшей ассоциацией. Вот и сейчас подумал, что можно было бы продать в Японии одну монетку и рассчитаться с долгом. Но сколько настоящая её цена он не знал, да и как в Японии он найдёт покупателя, если и слова не знает, а посвящать кого-то в свою тайну он не мог.

Да, говорят, и шмонают сейчас на границе и в аэропортах. Так и стёрлась возникшая мысль о продаже монеты. Но, видимо, не надолго и тем более не навсегда.

Жил через несколько домов от Млынарей Богуславский Игорь Львович.

Он несколько лет назад купил себе развалюху и на её месте построил в течении года добротный дом. Своей машины он не имел, но его ежедневно привозили на легковых машинах после работы домой. Работал Игорь Львович заведующим складом областной базы Рыбторга. С соседями он не дружил, но и не ссорился, здоровался и проходил дальше.

В пятницу, придя с работы, Василий копался в двигателе очередной ремонтируемой машины и услышал, как хлопнула калитка. Во двор заходил Игорь Львович.

— Здравствуй Василий, можно войти?

— Можно, конечно. Здравствуйте.

— Я, собственно по делу.

— Слушаю Вас.

— Мне надо в воскресенье съездить с женой в Одессу на толчок.

Скоро дочку замуж отдаём и нужно кое-что прикупить. Я тебе нормально заплачу. Только в Одессе надо быть не позже девяти. Сколько туда езды?

— Минимум четыре часа.

— Так когда выезжаем?

— В полпятого.

Никогда раньше Василию не приходилось бывать на легендарном одесском толчке. В Одессе он бывал до этого в командировках много раз, знал хорошо Привоз — одесский продуктовый рынок, но всегда на выходные уезжал домой, а толчок работал только по воскресеньям.

Василий никогда не задавался вопросом, почему вещевой рынок называется толчок. Сейчас он понял. Народу сюда набивается так много, что пробиться сквозь толпу можно имея солидное здоровье.

Такая давка бывает только в переполненном автобусе, но в него входит только около сотни человек, а здесь толкаются десятки, а может и сотни тысяч. Если толпа разделяет двоих человек, как правило, держащихся за руки, то найти они друг друга могут только за пределами толчка, если договорятся о месте встречи.

Когда они вышли из машины, к ним подошёл мальчишка лет пятнадцати и предложил свои услуги.

— Дядя, если Вы хотите, чтобы Вашу машину не угнали и не обокрали, дайте три рубля, и я буду её охранять.

Игорь Львович дал мальчишке деньги, и когда они отошли от машины, сказал Василию:

— Этот пацан — ширма. За ним стоит целая банда, не дашь трояк, можешь потерять машину, а так надёжно.

Они договорились о времени встречи после толчка и влились в громадную толпу. Чего здесь только не было? Продавалось всё, что существовало в мире сейчас и веками раньше. Многое привозилось моряками из-за границы. Это был их основной заработок, так как зарплату они получали мизерную. Василий продирался сквозь толпу и смотрел на вещи, ранее им не виданные, наблюдал, как торгуются покупатель с продавцом. Он первый раз увидел накладные цветные ногти необычной длины и услышал, как покупательница, полная дама лет сорока, спросила у продавца:

— Если я захочу этими когтями подрать кавалеру рожу, я их не потеряю?

— Только со своими ногтями, мадам.

— А сколько они стоят?

— Двадцать пять рэ.

— Усраться можно!

— Вы за один сеанс, мадам, больше заработаете. Эти ногти неотразимы.

— За кого ты меня имеешь, швонец?

— За оперную певицу, конечно.

— Тогда другое дело. На тебе червонец, и я пошла обвораживать кавалеров.

— Двадцать.

— Пятнадцать.

— Годится, и иди допевать свою арию.

Похожие сценки Василий наблюдал очень часто. Толчок, как и Привоз, являлся громадной сценой народного театра.

Василия вещи не интересовали. Но когда он пробился сквозь толпу и вышел на другой край, его заинтересовали продавцы монет и старинных бумажных денег. Они стояли рядом с продавцами старинных книг, дореволюционных журналов, антикварных вещей. Монеты у всех были разных стран, разного достоинства, из разного материала. Подойдя к продавцу, у которого в специальных альбомах монеты лежали в карманчиках Василий увидел российские медные монеты с гербом, какой он видел на платиновых монетах. Под каждой из них стояла цена.

Василий показал пальцем в одну из них.

— Что, она золотая? Триста рублей?

— Золотом не торгуем. За него срок, и немалый. Ты посмотри на чеканки. Девятнадцатый век. Монеты ценятся за их редкость. Есть медные монеты дороже золотых. Один мой знакомый вывез десяток монет за границу, продал их там и остался. Сейчас живёт в Бруклине. Имеет свой магазин. Понял?

— Мда, понял.

А понял Василий Млынарь то, что он владеет целым состоянием, но оно лежит в раковой норе под вербой и вряд ли когда появится на свет.

Василий пошёл туда, где оставил свой автомобиль. Машин стояло много в беспорядочном порядке, то есть каждый оставлял свой автомобиль где хотел, но так, чтобы не мешать выезду других машин. К соседним «Жигулям» подошёл мужчина с женой, долго рылся по карманам, пока понял, что ключи он потерял. Ситуация казалась ему безвыходной.

Если ко всем маркам отечественных автомобилей подходили самоделки из других ключей, и открыть двери и запустить двигатель мог любой опытный водитель то с «Жигулями» дело обстояло иначе. Ключи от дверей и зажигания были номерными и сложными, открыть их просто так каждый не мог. Мужчина стоял растерянный, а тут ещё жена подпрягалась с упрёками: «Я тебе говорила, да я тебя предупреждала, а ты как всегда…»

Неожиданно подоспела помощь. Три парня предложили за тридцать рублей открыть машину и хозяин согласился. Один из них подошёл к двери, двое других закрыли его от зрителей. Щелчок, и дверь открыта.

Василий знал, как металлической линейкой можно открыть двери, и ожидал, как и другие, собравшиеся зеваки, что теперь будет с замком зажигания.

Мужчина радостно сел в машину и посмотрел на своих спасителей.

— А что дальше?

— Дальше заводи.

— А как?

— Ключом.

Толпа зевак засмеялась.

— Так я же его потерял.

— А-а? — непонимающе вздохнул один из парней.

— А завести можете?

— Пятьдесят рэ., если руль не повернул на противоугонку, и 100, если повернул.

— Вы что, ребята? — мужчина аж задохнулся от возмущения.

— Нет? Ну мы пошли.

Деваться хозяину было некуда, по номерам видно, что он не местный, и он понимал, что если сейчас не отдаст сотню, то через час цена поднимется.

— Стойте, я согласен.

Зеваки опять засмеялись. Василий подумал: «Какие же мы добрые, если смеёмся над чужим, пусть и небольшим горем. Ведь любой может оказаться на его месте».

На этот раз процедура заводки мотора забрала минут пять, но никто не увидел, как она проводилась. Когда мотор заурчал, муж с женой укатили. Василий сел в машину и хотел прикорнуть, но вокруг стоял шум, да и спать не особенно хотелось. Он увидел через боковое стекло, что недалеко опять собираются зеваки. Подошёл и увидел, что история с утерей ключей повторяется один к одному. И понял теперь то, что эти ребята организовывают пропажу ключей, т. е. просто воруют их, а затем легко отбирают у человека деньги. А вытащить ключи проще простого. Водители их кладут в ближайший карман, не думая о том, что их могут украсть.

— Эх, Одесса, жемчужина у моря, — тихонько пропел Вася в ожидании своих пассажиров.

Наконец они появились отягощённые покупками и довольные, что купили всё, что хотели.

К вечеру приехали домой. Игорь Львович щедро расплатился и Василий остался доволен поездкой. Но слова парня, что за десяток простеньких монет в Америке можно стать хозяином магазина, плотно ввинтились в его память.

Леонид Борисович, узнав о возможности поехать в Японию, загорелся этим желанием и подал заявление на получение путёвки. Его жена Неля не очень одобрила это мероприятие. Хотя никаких долгов у них не было, денег на жизнь хватало только от зарплаты до зарплаты. Дочь Вера недавно закончила школу и должна бы думать о поступлении в институт, причём в какой-то престижный, так как училась она неплохо, но мать видела, что дочерью завертела любовь к красивому и хорошему парню и чувствовала, что скоро предстоят значительные расходы.

— Лёня, где же мы возьмём деньги на поездку? Нельзя же нам остаться без копейки.

— Во-первых, я одолжу у родителей, они собирают, как все старики на чёрный день, и во-вторых, я думаю, что окуплю поездку. Приобрету там аппаратуру, здесь продам меломанам, готовым отдать всё за аудио-магнитофон «СОНИ», а там он стоит недорого. Выкручусь.

Неля любила мужа и он этого заслуживал. Хороший семьянин, трудяга, не гулёна, как некоторые нынешние еврейские мужья, непьющий. Правда, мог позволить себе при встрече с приятелями выпить несколько рюмок, но никогда не приходил домой пьяным. Приходилось угождать по части выпивки своим начальникам, которые пили стаканами, но и с ними он не напивался до положения риз. И она уступила, как всегда, мужу.

Процедура получения путёвки, а вернее на право поездки, потому что никакой путёвки не давали, представляла собой целую цепочку непростых действий: заявление, автобиография, специальная анкета с перечислением всех родственников, подписка о неразглашении тайны, в которую тебя никто не посвящал, профсоюзное и партийное собрания, дающие тебе рекомендацию на поездку, партийное бюро и райком партии, на которых чувствуешь себя голым и всем обязанным за их любезность.

Все эти процедуры занимали массу времени и сил, и некоторые кандидаты не выдерживали унижений, связанных с этим, и выходили с дистанции на полпути.

Но даже пройдя через очистительные горнила, не существовало гарантии поездки до последнего дня. Кандидатов на поездку всегда набирали больше положенного в два раза, потому что ещё впереди предстояла проверка КГБ, могущая запретить поездку по причине неблагозвучной фамилии, слишком длинного или крючковатого носа, или наличием троюродной тёти двоюродного дяди, проживающей в Австралии.

Последняя инстанция представляла собой комиссию при обкоме КПСС и её как бы не существовало. В случае отказа человеку говорили, что отказала Москва. Причина? А кто их знает?!

Был такой случай. Одному парню, рабочему — токарю, отказали в подобной поездке. И он на спор со своими друзьями, проник, несмотря на усиленную милицейскую охрану в райком партии и наделал большую кучу прямо на стол первого секретаря райкома. Шум был страшный, возмутителя спокойствия не нашли, но нашлись последователи, повторившее подобное в обкоме КПСС. Правда, смогли попасть только в кабинет инструктора по идеологии.

У партийных функционеров не хватило ума скрыть этот случай. Они поручили разобрать это на закрытых партийных собраниях, превращённых в клоунаду. Вся область стояла на ушах от смеха.

Леонид Борисович погрузился с головой в пучину оформления документов.

В то время появилась мода на породистых собак. Особый престиж представляли «колли», «доги», «афганские борзые». На девушек, ведущих на поводке красавицу собаку, смотрели, сравнивая с её подопечной, и, задавались вопросом, кто красивее или кто на кого похож.

Поставила вопрос перед отцом и Вера: она хотела непременно только «Королевского дога». Титоренко спрашивал знакомых, не знает ли кто, где можно купить породистого щенка дога. Спросил он и у Млынаря, когда тот зашёл к нему с производственным вопросом.

— Зачем Вам дог, Леонид Борисович? — задал Василий встречный вопрос.

— Дочка прицепилась, купи мне дога и всё!

— Она Вам сама скоро в дом та-акого дога приведёт! — девка она у вас красивая.

Они засмеялись.

— Вот здесь ты, Вася, прав, всё к этому идёт. А я ещё с этой Японией затеял, если бы знал, что столько волокиты, не связывался бы. Да и денег нужно много.

— Деньги — дело наживное, — и вспомнив разговор с Анатолием Фёдоровичем, посоветовал, — купите там аппаратуру и окупите поездку.

— На это, Вася только и надеюсь, но это между нами.

— Само собой. Но можно взять что-то и на продажу.

Титоренко засмеялся.

— Это в Болгарии и Румынии можно кое-что продать, да и то последнее время, говорят, там наши вещи плохо идут.

И тут Млынаря осенило.

— Вы знаете, у моего знакомого есть редкие монеты. Он говорил мне по большому секрету, что за границей их можно продать очень выгодно.

А ему сейчас деньги позарез нужны. Может, поговорить с ним?

— Поговори, — не думая, бросил Титоренко.

— Только это очень большой секрет.

Титоренко поднял голову и внимательно посмотрел на Млынаря, что тот аж вздрогнул.

— Это я понимаю. Пусть не боится, не проболтаюсь.

На следующий день между ними опять состоялся разговор. Млынарь сказал, что его знакомый под честное слово даёт ему монету и ставит условие, чтобы за неё ему дали пятьсот рублей. Если монета не продастся, то он вернёт эти деньги, а если продастся больше, чем за пятьсот долларов, то ему нужно будет дать ещё пятьсот рублей.

— А как он узнает, за сколько она продастся?

— Я ему сказал, что Вы честный человек.

— А что это за монета?

— Он говорит, что двенадцатирублёвая из чистой уральской платины, чеканки прошлого века. Я думаю, что Вам надо согласиться. У Вас, ведь никакого риска нет.

— Ладно, приноси завтра.

— Но ещё раз прошу Вас — никому об этом ни слова.

— Завязано.

Титоренко вспомнил, что пару лет назад Польский говорил, что ему кто-то предлагал подобную монету и ещё что-то с ней связанное.

«Спрошу у Нюмы. Пусть расскажет», — подумал Титоренко, дождался когда Польский будет один (их кабинеты находились в одном коридоре) и зашёл к нему.

— Наум Цезаревич, расскажите мне о том случае когда вы не захотели покупать монету.

— Чего ты вдруг о ней вспомнил?

— Просто так.

— Просто так не бывает. Но я расскажу.

И Польский рассказал о том, как ему предложили монету, и как он встретил Абу, которого Лёня, безусловно знал и тот ему рассказал о монете.

— И Вы жалеете, что не купили?

— Скажу честно, что сначала жалел, но когда узнал, что этим заинтересовались органы, и, кажется даже КГБ, забыл о ней думать. И тебе, Леонид Борисович, скажу по дружески — если ты спрашиваешь не просто так, а, наверное, да так, то не связывайся с этой монетой. Не тот это гешефт, чтобы подставляться под КГБ. Эти ребята так тебя отхарят, что не залижешь ты свою жопу.

— Да нет, просто вспомнил и хотел узнать подробней.

— Узнал и забудь!

Титоренко теперь понял, какая опасность его поджидает, но он не мог отбросить, как советовал Польский, мысль о монете. Как можно отказываться от больших денег, если они сами идут тебе в руки? А опасность? Кто не рискует, тот не пьёт шампанского, гласит идиотская поговорка. А какой здесь риск? Провезти через границу? Как-нибудь повезём.

Жене он ничего не сказал. Зачем её волновать? И она точно начнёт отговаривать.

— Что-то ты, Лёнька, сегодня не в своей тарелке? — спросила вечером жена.

— Устал, я Неля, сегодня.

— Отдыхай, сегодня по телеку опять Штирлиц.

— Я его наизусть знаю, но посмотрю. Даже удивительно, что такой фильм поставила женщина.

— Это подтверждение твоих же слов, что женщины умнее мужчин.

— Конечно, умнее, — сел на своего конька Леонид, — все женщины царицы и королевы правили лучше мужчин. Это с приходом демократии нам, мужикам, удалось захватить все бразды правления в мире, но попомнишь мои слова, что скоро, и мы его застанем, придёт время, и женщины придут к власти.

— Ты дома моей власти не хочешь, а говоришь о мире.

— А кто же мной правит как ни ты?

— Садись ужинать, тобой легче сытым править.

Леонид поужинал и сказал Неле:

— Схожу-ка я к родителям, мне сестра говорила, что мама себя неважно чувствует. Я не надолго.

Родители жили в пяти минутах хода в недавно построенной девятиэтажке. Поцеловав маму, круглолицую дородную женщину с украинскими чертами лица, Лёня зашёл в комнату и поздоровался с отцом, сидящим в кресле у телевизора. Отец и сын были удивительно похожи во всём, только походка и сутулость отца отличала их. Да ещё возрастная печать на старческом лице отца говорила о том, что Лёня их поздний ребёнок. Поинтересовавшись здоровьем родителей, сын узнал, что у матери последнее время очень болят ноги, у отца пошаливает сердце и болит спина. Но родители не ныли, не жаловались плаксиво на своё состояние, а просто констатировали факт.

— Пап, а я к тебе по делу, — отец вопросительно посмотрел на сына, — мне нужны сейчас деньги.

— Ой, Лёня, хорошо тебе, что только сейчас. Мне в твоём возрасте они нужны были всегда. Это сейчас мы умудряемся откладывать на похороны, что бы не вводить тебя с Леной в расходы, а раньше их никогда не было.

— Пап, кончай ты об этих похоронах. Думаешь, мне приятно о них слушать?

— Смерть, сын, дело житейское, ты это поймёшь позже, когда тебе будет столько, сколько нам с мамой. И сколько тебе нужно? — без всякого перехода спросил отец.

— Что, лет? — не понял Леонид.

— Денег, — засмеялся отец.

— Ты всегда так каламбуришь, что тебя сразу и не поймёшь. Две тысячи.

Отец молча встал и пошёл в спальню. Его не было минут десять, потому что достать деньги из тайника было не просто. Отец соорудил в нижнем ящике шкафа вторую стеночку, мудрёно выдвигающуюся и за неё прятал деньги. Он уже много раз показывал своим детям, где лежат деньги.

— А то умрём мы с матерью, вы продадите шкаф вместе с деньгами и похоронить нас не будет за что.

Лёня, как и большинство детей, понимал, что когда-то это должно случиться, но представить себе не мог, что родителей не будет, и каждый раз говорил отцу, что такими разговорами он морочит голову себе и другим, имея в данном случае себя. Мать обладала большим тактом и никогда не говорила детям о своей смерти. С отцом они иногда говорили об этом, но только вскользь.

Наконец, отец вышел и положил деньги на журнальный столик.

— Здесь две тысячи, пересчитай.

— Ну что ты вечно с этим пересчётом. Я знаю, что ты не собираешься меня дурить.

— Не в этом дело. Я могу ошибиться, а деньги счёт любят.

Леонид пересчитал деньги, положил их в карман.

— Папа, я тебе их скоро отдам.

— Я, сын, не требую немедленной отдачи, можешь сразу и не отдавать, отдашь нам потом, когда нас не станет. Это деньги целевые.

— Опять ты, папа, за своё.

— Ну хорошо, не буду. Могу я поинтересоваться, если это не секрет, зачем тебе деньги?

— Какой секрет? Я хочу поехать в турпоездку по Японии, а путёвка дорогая.

— Мне пришлось воевать против японцев ещё в тридцать девятом на Халхин-Голе. Живых японцев я видел пленных, зато мёртвых…

— Хватит о японцах, Боря. Я ними сыта по горло ещё сорок лет тому. И Лёне оно не нужно, — вмешалась мать.

— Не дашь вечно слова сказать, не я же начал, — обиделся отец.

— Я пошёл домой, не ругайтесь.

В пятницу, после того как Млынарь разогнал все свои механизмы, он заглянул в кабинет Титоренко, но там были люди. Леонид Борисович кивнул головой, что заходи, и продолжал разговаривать с механиком участка механизации. Млынарь нервничал и сидел как на иголках, поглядывая на часы. Ему назначили встречу на базе сельхозтехники, и он не имел права опаздывать. Титоренко уловил нетерпение Млынаря.

— Василий, я сейчас заканчиваю…

Когда кабинет освободился, Млынарь достал монету, положил на стол и сказал, что он сейчас убегает, а после обеда зайдёт. Титоренко за ним закрыл изнутри дверь на ключ, достал из своего письменно стола лупу, которой часто пользовался, и стал рассматривать монету. Всё совпадало с рассказом Польского. Но не подделка ли это? Покачал ладонью с монетой — тяжёлая. Положил в ладонь два пятака, никакого сравнения по весу. Решил, что настоящая и удовлетворённо положил в карман.

После обеда отдал Млынарю деньги и тот также молча положил их в карман, не считая.

К концу дня зашёл Анатолий Фёдорович.

— Здравствуй, Леонид Борисович.

— Пламенный привет советским профсоюзам!

— С тебя бутылка.

— Прямо сейчас?

— Можно и сейчас, ты включён в состав группы для поездки в Японию.

— Спасибо, по такому поводу можно.

Титоренко открыл ключом стоявший в углу самодельный шкаф, называемый сейфом, достал начатую бутылку коньяка, плитку шоколада и два стакана. Налил один стакан до краёв, а себе остаток, грамм пятьдесят.

— Нет, надо поровну!

— Мне ещё сегодня надо идти по делу, — соврал Титоренко и они выпили.

Анатолий Фёдорович поднёс стакан к своим всегда лоснящимся губам и стал медленно пить коньяк, явно получая удовольствие.

— Ты знаешь, Анатолий, я всегда любуюсь, глядя как ты пьёшь. Тебе можно позавидовать. Другие пьют, морщатся, кривятся, а у тебя она льётся в рот, как сок, приятно смотреть.

— Угощай меня каждый день и любуйся.

— По приезду из Японии угощу.

— Запомним. Слушай анекдот.

Анекдотов Анатолий знал невероятное количество. Рассказывал их с таким артистизмом, что ему мог позавидовать даже Никулин. Даже если анекдот был старый, всё равно все смеялись.

Млынарь, отдав монету и получив деньги, облегчённо вздохнул.

Платиновые кружочки не давали ему спокойно жить. С одной стороны, они, как говорится, есть не просили, с другой, не выходили из его сознания. То ему покажется, что кто-то чужой бродил у берега и похитил банку с монетами, и Василий вставал ночью и шёл проверять свой тайник. Жена, проснувшись, спрашивала где он так долго был и почему от него пахнет озером. Он отговаривался, что захотел окунуться, на что она ему выговаривала о том, что после озера нужно принимать душ. Частенько Василий думал, как от них избавиться. Но не просто так, хотя это и сделать не очень сложно, а каким-то образом продать монеты за хорошую цену, не подвергая себя подозрениям и опасности. Вот приедет Титоренко из Японии, и Василий узнает их настоящую стоимость. Млынарь доверял Леониду Борисовичу, но знал он и другое. Люди проверяются не в беде, как говорят многие, а в благополучии. Человек может поделиться последним куском хлеба и не позарится на твою пятёрку или десятку, но если это будут тысячи, они могут сломать порядочность и честность. Ведь он сам пошёл на…

Млынарь старался избежать слов преступление, убийство, но куда от них денешься?

Зимой, когда озеро покрывалось льдом, он успокаивался о сохранности монет, но сейчас, ни зимой ни летом он не находил покоя по другой причине.

Первое время, после того, как он избавился от трупа, его мучил обыкновенный страх, что придёт разоблачение и его посадят. Но по прошествии полугода, Млынарь понял, что его страхи остались позади и можно успокоится. И действительно, на несколько месяцев наступило облегчение, но потом он потерял покой. Наступили муки душевные. Ему снились сны, которые можно трактовать по разному. Как-то приснились птички, густо сидящие на дереве у открытого окна, он их брал руками, а они были скользкими и полуживыми. Проснулся Василий с омерзительным чувством брезгливости и тревоги. Но когда во сне зашёл в большую подводную пещеру, где бродили по дну громадныечёрные раки, и он нагнулся, чтобы взять одного в руки, увидел свою руку ковыряющуюся во внутренностях омерзительного человеческого разлагающегося трупа. Захотел выдернуть руку и не может, нет сил.

Страшная вонь не давала возможности дышать и он понял, что сейчас задохнётся, рванулся и проснулся в ужасе, хватая воздух и ещё не понимая, что он уже не спит. Жена положила руку ему на плечо и спросила:

— Тебе что-то приснилось?

— А что?

— Ты кричал перед тем как проснуться.

— Что кричал?

— Я не поняла, проснулась от твоего крика. Давай спать.

Василий долго смотрел в потолок и под утро ненадолго уснул.

Кошмарный труп вспомнился утром во время завтрака, и он не стал больше есть. Отодвинул завтрак и вышел во двор. Его немного тошнило.

На работе в суматохе забывался, но к вечеру опять вспоминал и мучился. Тая заметила его состояние. Иногда она задавала мужу вопрос о чём-нибудь по несколько раз, пока он на него ответит.

— Вась, тебя что мучит?

— Откуда ты взяла? Всё в поряде!

— Я вижу, что уже давно тебя что-то гложет. Я просто боюсь за тебя.

— Не выдумывай, всё нормально.

— Вась, может надо к врачу обратится? Ты ведь, по ночам не спишь.

Улыбка сошла с твоего лица. Меня даже Серёжа спрашивает, что с папой? Перестал ты им заниматься, в шахматы никогда не сыграешь.

— Таечка, не волнуйся, просто на меня сейчас туча наехала. Вот скоро проглянет солнышко и всё будет хорошо.

— Дай-то Бог.

Но туча, если проходила на несколько дней или даже недель, потом опять закрывала небо.

Титоренко начал готовиться к поездке. Купил два комплекта матрёшек, несколько деревянных ложек, две бутылки водки и бутылку шампанского. Всё это, по словам бывалых людей, предназначалось для продажи в Японии и разрешалось к провозу за границу. Но особое внимание Леонид уделил сокрытию монеты. Когда жена и дочь ушли из дома, он подрезал подкладку в чемодане и вложил под неё монету и клеем БФ заклеил подкладку так, что образовавшийся бугорок почти не просматривался. Личных вещей положил необходимый минимум, в расчёте на то, чтобы в обратной дороге обеспечить место для заграничных покупок.

За два дня перед поездкой группу в составе из тридцати человек пригласили в Облсофпроф для инструктажа. Там им представили руководителя группы, коим являлся инструктор обкома партии Плёсов Виктор Николаевич, невысокий плотный человек со сплющенной головой, толстыми губами, оттопыренными ушами, и многие, не сговариваясь, прозвали его Чебурашкой.

Затем выступила секретарь Облсофпрофа и рассказала, вернее распорядилась о том, что советские люди должны являть собой пример высокой культуры и сознательности перед капиталистическим обывателем. Запрещалось во избежание провокаций одиночное хождение по городам Японии, запрещалось пытаться продавать что-либо, запрещалось не оплачивать товар взятый в магазинах самообслуживания, запрещался личный контакт с незнакомыми людьми, разговаривающих на русском языке, так как это могут быть недобитые белогвардейцы или вообще враждебные элементы, пытающиеся завлечь советского человек в сети (какие — не уточнила). Запрещалось и многое другое. Леонид вспомнил слова Алексея Толстого из второй книги «Хождения по мукам» — «Восемнадцатый год», что отменялось само право жить как хочется.

Всё руководство группой осуществляет Виктор Николаевич, являющийся официальным представителем (для туристов) Советской власти за границей. В случае недостойного поведения кого-либо из них, ему даётся право обратиться к командованию судна запретить выход на берег провинившегося.

Инструктаж продолжался больше часа, после последовало пожелание хорошего поведения и отдыха за рубежами Родины.

На выходе из Софпрофа к Титоренко подошёл давний знакомый, строитель Миша Пекерман и смеясь процитировал:

— Запрещается плевать в тарелку соседу, не пользоваться туалетной бумагой и расписывать стены туалетов, насиловать гейш и прочее и прочее.

Оба рассмеялись.

— А я не знал, Миша, что ты тоже собираешься в поездку.

— А кто знал? Всё у нас большой секрет, япона мать, и мать её япона.

— Нужно ещё в аэропорту подобрать себе хороших напарников, чтобы жить в поезде и каюте вместе.

— Я видел, Лёня, что присутствовал здесь Серёжа Малахов, лётчик ГВФ, надо с ним поговорить — хорош хлопец.

— Ладно, там посмотрим.

Вылетели в Москву утром самолётом Ан-24 и через три часа приземлились в Аэропорту Быково. Оттуда без приключений добрались до Домодедово и под вечер погрузились в ИЛ-72. В самолёте хорошенькие стюардессы разносили воду, конфеты, напитки. Лёня смотрел через иллюминатор на землю. Поля, леса, озёра, деревни и сёла казались игрушечными. Затем вошли в облачность, и Леонид уснул. Проснулся оттого, что Миша толкал его в бок.

— Просыпайся, прилетели.

Титоренко подумал, что проспал уже десять часов, открыл глаза. За бортом стояла сплошная темень, ровно гудели самолётные двигатели, а справа в проходе стояла стюардесса с тележкой, на которой стояли запечатанные в фольгу пакеты.

— Что, обед принесли? — спросил Леонид.

— Какой обед? Ужин, — ответил Миша разрывая фольгу.

Запахло жаренной курицей, хлебом, соусом.

— Миш, может возьмём по стопочке коньяка?

— Ты как хочешь, а я укачиваюсь и боюсь, что мне поплохеет.

— Я возьму.

Прекрасно поужинав под коньячок, Лёня принялся читать свежие газеты. Как всегда, начинал с последних страниц. Украинский футбол оставался на высоте, киевское Динамо и донецкий Шахтёр выиграли последние матчи, советские гимнасты выиграли очередной чемпионат, а вот боксёры проиграли в дружеском поединке кубинцам. Фельетон Шатуновского рассказывал о валютчике, продававшем иностранцам золотые монеты и антиквариат.

«Фу ты, дьявол, и здесь не дадут спокойно лететь», — положив газету в карман переднего сидения, чертыхнулся Леонид. В обоих аэропортах, откуда они вылетали, досмотр багажа проходил поверхностно. Проверяли наличие у пассажиров оружия, так как участились угоны самолётов с кровавыми драмами на борту, и Леонид почти не думал, что они заинтересуются содержимым за подкладкой его чемодана. Фельетон прозвучал в его сознании тревожным сигналом и настроение испортилось. Огляделся вокруг, все пассажиры спали.

Попытался уснуть, но мысли о предстоящем таможенном досмотре беспокоили и создавали дискомфорт. Но постепенно уснул и проснулся, когда за окном светило солнце.

— Как рано светает, обратился он к Михаилу.

— Мы летим навстречу солнцу и время летит нам навстречу в два раза быстрее. Уже пролетели Сибирь.

Внизу чернел сплошной лес, и блестела полоска какой-то реки.

Подумалось, что наверное Амур. «Занесло нас на край света. А японцы, наверное, думают так о Европе? Спросить надо, — и улыбнулся, — у японцев на украинском языке?».

Опять принесли еду. Посмотрел на часы. В полёте находились уже больше восьми часов, значит через пару часов будут в Хабаровске.

Когда самолёт пошёл на снижение, кое-кто из пассажиров попросил у стюардесс пакеты, а Миша сидел с закрытыми глазами, боясь увидеть, как они начнут возвращать свой завтрак и спровоцируют у него то же самое. Когда Леонид хотел ему что-то сказать, Миша показал рукой, что молчи, мол, мне сейчас не до разговоров.

«Джи-иг», — взвизгнули шасси, коснувшись бетона. В салоне зааплодировали, и по радио объявили, что самолёт приземлился в аэропорту Хабаровска, за бортом 19(r), всем туристам и гостям Хабаровска желают хорошего отдыха, а дальневосточников поздравляют с успешным возвращением домой.

Из аэропорта поехали прямо на железнодорожный вокзал, через несколько часов погрузились на поезд и выехали в порт Находку. В порту просидели целый день, потому — что теплоход «Дзержинский» отплывал к берегам Японии вечером. Ближе к вечеру началась погрузка туристов на корабль. Всем роздали таможенные декларации для заполнения. Пропускали по группам. Сначала проходили паспортный контроль, за ним следовал таможенный. Таможенная проверка проводилась ещё вручную, но довольно быстро. Четыре таможенника, трое мужчин и одна женщина, на двух столиках проверяли чемоданы.

Леонид стоял в средине группы перед Михаилом и, глядя на простую процедуру, несколько успокоился, но напряжение во всём теле и особенно в икрах ног оставалось, и немного бурчал живот. «Скорей бы, — подумал Леонид, — так и обделаться можно».

Подошла, наконец, его очередь:

— Ничего недозволенного не везёте?

— Нет, — пересохшим горлом ответил Леонид, — и таможенник внимательно посмотрел на него.

— Откройте, пожалуйста Ваш чемодан.

Леонид щёлкнул одним замком, а второй как назло заел. Леонид стал его дёргать сильнее и к своему ужасу почувствовал дрожь в руках.

Таможенник внимательно смотрел на Леонида, ожидая пока тот справится с замком. Прошло всего несколько секунд, но Титоренко они показались очень долгими. Один таможенник проверял содержимое чемодана, а другой попросил выложить всё из карманов на стол. Леонид выкладывал мелочь, деньги, записную книжку и увидел, что у проверяющего чемодан таможенника пальцы остановились в том месте, где он запрятал монету.

«Всё, хана», — пронеслось в мозгу у Леонида и откуда-то издалека донёсся до него голос таможенника:

— Возьмите чемодан и пройдите с нами.

Леонид взял чемодан и свинцовыми ногами пошёл за ними следом.

Зашли в небольшую комнату, и таможенник опять спросил:

— Что везёте недозволенного?

— Ничего, — уже сдерживая дрожь во всём теле, ответил Леонид.

Таможенник из коробки, стоявшей на тумбочке в углу, взял нож и начал отклеивать то место, где лежала злополучная платиновая монета.

В голове у Леонида стучало так, что казалось по ней бьют деревянным молотком. Говорят, что перед смертью человек успевает в уме просмотреть всю свою жизнь. Леонид за этих несколько секунд передумал не меньше. Он понимал, какие последствия его ожидают.

Во-первых, дальше он не едет, и если вещь действительно ценная, против него возбуждается уголовное дело за контрабанду, подготовку незаконной валютной операции и чёрт его знает за что ещё. Жизнь закончена. В лучшем случае, возвращение домой, исключение из партии, потеря работы и главное — ПОЗОР!

— Леонид Борисович, что это за монета?

— Не знаю, — еле выдавил из себя Леонид.

Таможенник покрутил монету в руках, дал посмотреть напарнику.

— Это вы её сюда запрятали?

— Нет, я не знаю кто, — бормотал Титоренко.

— Мы должны сейчас составить протокол, изъять монету, и Вы в таком случае дальше не едете. Но можем и обойтись без протокола, тогда Вы направляетесь на корабль. Монету мы изымаем в любом случае.

Так как?

— Н-не надо протокола.

— Хорошо, складывайте вещи и отправляйтесь в свою каюту, — сказал таможенник, положил монету в карман, подождал пока Леонид закроет чемодан, и они вышли.

Титоренко не помнил, как поднимался по трапу, и когда очутился на палубе, стоял в растерянности, не зная, что ему дальше делать.

К нему подошёл Пекерман с чемоданом.

— Чего ты здесь стоишь? Пошли в каюту.

Леонид шёл за Михаилом молча. Везде стояли члены экипажа и объясняли, как им пройти в свою каюту, которая находилась на самом нижнем этаже. Четырёхместная каюта имела один иллюминатор, чуть ниже которого плескалась вода. Пекерман положил свой чемодан и посмотрел на Леонида.

— Что случилось, чего они тебя увели? — спросил он.

— Не знаю.

— А чего ты такой красный и как будто не в себе?

— Неприятно всё это. Позже расскажу.

Вскоре зашёл Сергей Малахов и ещё один парень, тоже Сергей, с которыми они раньше договорились жить в одной каюте. Стало довольно тесно. Лёне и Михаилу достались нижние полки, а Сергеям верхние.

Никто ни о чём не спрашивал, и Леонид стал приходить в себя. Он понимал, что возникнут вопросы и придумывал правдоподобную, но безобидную версию.

— Пошли наверх, познакомимся с кораблём. Здесь всё равно тесно, — предложил Малахов.

— Так нам Плёсов сказал никуда не уходить, пока он не посмотрит, где и как мы устроились, — напомнил Михаил.

— Чебурашка? Да пошёл он на хер. Мы не в армии и не в тюрьме. Когда надо, найдёт нас. Может он до утра не придёт, а мы тут задыхайся. Я прошёл.

За ним вышел и второй Сергей.

— Лёня, у тебя всё в порядке? Ты уже лучше выглядишь.

— Да всё. Ты понимаешь, я не вписал в декларацию деньги, положенные для обмена, вот они подумали, что специально это сделал, чтобы припрятать больше. И они искали остальную сумму, которой у меня не было.

— Чего ж ты так расстроился?

— Думаешь приятно, когда тебя тащат с неизвестной целью, да ещё неизвестно куда?

— Конечно, неприятно. Пошли и мы подышим свежим морским воздухом.

Поднимались по винтовым лестницам и шли узенькими коридорчиками.

Вышли в большой вестибюль с колонами — всё сияло бронзой. Посмотрели расписание круиза, распорядок дня. Всё блестело и было приятно ощущать себя в комфортных условиях. Погрузка на корабль продолжалась, и они перешли на противоположную от трапа сторону и стали у перил. Смотрели на море и думали о том, что родная земля осталась позади, дальше только маленькая Япония и громадный Тихий океан.

Над морем летали громадные чайки, и Миша пропел:

— Носятся чайки над морем, крики их полны тоской. Помнишь эту песню? Где-то здесь потопили и «Варяг» и «Кореец».

— Потопили их в Корее. А я вспомнил другую песню: «Мы в трюмы по трапам зашли, обнявшись, как родные братья, и только порой с языка слетали густые проклятья».

— Будь проклята ты, Колыма? — как бы переспросил Михаил.

— Да, — задумчиво проговорил Леонид.

— Это у тебя по ассоциации с таможенным досмотром. Не думай ты о нём. Пой что-нибудь весёленькое. Ты же знаешь, что в молодости я бегал на длинные дистанции. И когда уже не мог бежать, настолько было тяжело, пот заливал глаза, то я начинал петь «Чижик-пыжик». И легчало, и приходило второе дыхание. Я и со своей Верой на стадионе познакомился. Бежал в одну сторону, а прибежал к Вере.

— Посмотри, Миша, вон идёт какой-то большой корабль. Это военный, наверное?

— Конечно. Я когда-то в Одессе сфотал не то крейсер, не то эсминец, который зачем-то зашёл в порт, так меня милиционер заставил засветить плёнку. А на ней классные кадры были. Такая дурынка. Вроде шпион в открытую будет фотографировать.

— Ребята, меня Чебурашка послал всем сказать, чтобы шли по каютам, — сказал им Сергей — второй, как они договорились его называть.

Плёсов пришёл минут через двадцать, спросил как устроились, какое настроение. Ему отвечали, что всё хорошо. Затем он спросил у Титоренко, чего таможенники его увели на проверку. Леонид объяснил то же, что и рассказывал Пекерману. Плёсов назидательным тоном сказал, что надо быть внимательнее, дескать ещё одна туристка из их группы не вписала в декларацию серьги и если бы не он, то у неё бы их отобрали. Ну и завтра, сразу после завтрака они пойдут в город на экскурсию. Канадзава город небольшой. В других, больших городах их будут возить автобусы. На выходе из порта они должны войти в автобус, возле которого будет табличка с цифрой три. Всего их обслуживают семь автобусов, столько же и групп со всего Советского Союза.

Когда Плёсов вышел, Сергей Малахов пробурчал:

— Всё хорошо, всё хорошо! Только иллюминатор не открывается — задохнёмся ночью. И дверь не откроешь, из туалета воняет, вроде его никогда не мыли.

— Ну и сказал бы ему.

— А что это даст? Он что, со мной каютой поменяется? У него первый класс на верхней палубе.

— А чего ж ты не взял себе первый класс?

— Ну да, я и на этот еле денег наскрёб. А вы думаете, он платил за свой комфорт?

— А кто же за него платил? — спросил Серёжа второй.

— Ты платил и я, и они. Мы все оплатили ему путешествие. Как же? Они в своих обкомах мало получают. И живут за наш счёт, и отдыхают. Кстати, во всех лагерях из заработка заключённых высчитывают деньги на оплату охране.

— Серёжа, а ты уверен, что тебя сейчас не подслушивают? — спросил Михаил.

— А чё? Я ни чё. Это я про американские обкомы, да про японские лагеря, — засмеялся своей выдумке Сергей. Давайте лучше поужинаем, да по сто грамм оприходуем. Жрать то нам завтра дадут.

Сергей вынул из чемодана колбасу, бутылку «Столичной», хлеб.

— Зачем ты водку достал, может продашь в Японии, — сказал Серёжа второй.

— Ничего я продавать не буду. У нас в порту один хороший лётчик продал в Финляндии бутылку водки, так его заложили.

— Кто заложил?

— Кто, кто!? В группе обязательно есть люди-стукачи КГБ, вот и сняли потом парня с лётной работы. Разбирали на собрании, что мол, опозорил он честь советского пилота. Садитесь, я угощаю.

Разлили поровну и выпили. У Леонида сначала немного обожгло внутри, а потом тепло разлилось по всему телу и стало легче на душе, и недавний инцидент ушёл в сторону. Закусили и начались анекдоты.

— Расскажу я вам анекдот про японцев, — начал Сергей, — Сидит компания вроде нашей и травят анекдоты. И всё про евреев. Слушайте, — говорит один из них, — надоело про евреев. Расскажу я про японцев.

Идут однажды два японца и один спрашивает другого: «Хаим, как тебе нравится наш Токио?»

Все засмеялись. Смеялся и Леонид, хотя раньше уже слышал этот анекдот, но он был о китайцах. Леонид подумал о том, что подобралась хорошая компания, и если бы не та проклятая монета, то всё было бы хорошо. И тут же подумал, что надо гнать её из головы. Не было монеты и забыто!

Под вечер теплоход «Дзержинский» отошёл от причала так тихо, что развеселившаяся компания даже этого не услышала.

— Хлопцы, а ведь мы уже в море! — объявил Михаил, глядя в иллюминатор, — Пошли наверх.

На верхней палубе стояло много народу. Теплоход отошёл от берега метров на четыреста. Люди стояли молча, каждый по-своему переживая удаление от родного берега. Вдруг из динамиков полилась музыка.

Звучал «Полонез» Агинского. Щемящее чувство прощания с родиной перехватило дыхание. Женщина, лет пятидесяти, вытирая платком глаза говорила:

— Я уже третий раз езжу за границу и каждый раз плачу, как будто уезжаю навсегда. А как было тем, кто действительно навсегда?

Высокий мужчина как бы отвечая ей, продекламировал строчки из Лермонтова:

Многие на него посмотрели с осуждением, а молодая девушка и парень громко рассмеялись.

— У нас нет ни рабов, ни господ, — попытался разрядить пикантную ситуацию, стоявший неподалеку Плёсов.

Мужчина задумчиво покачал головой и, глядя в море, тяжело вздохнул.

— Так я же не про нас, а про Россию.

Вскоре берег пропал из виду, и теплоход разрезая воду, взял курс на Японию. Стемнело. Теплоход совершенно не качало, и только пенный след от винтов за кормой и урчание моторов говорили что корабль движется.

По радио объявили, что первая группа может менять деньги. Все возбудились, толпа у борта быстро уменьшилась.

— Куда спешить, успеем, — придержал Малахов Сергея второго.

Леонид смотрел в чёрное пространство ночи. Ему сейчас ничего не хотелось. Ни обмена денег, ни экскурсий по Японии, никаких приобретений. Жить не хотелось. «Зачем я с этим всем связался? Сидел бы сейчас дома, смотрел телевизор, — посмотрел на часы, — Фу ты, там ещё день, и я бы был на работе». Эта мысль о расхождении во времени изменили настроение, и он пошёл в каюту.

Денег поменяли всего восемьдесят пять рублей, за которые дали сорок две тысячи пятьсот иен. Все туристы на корабле пытались осознать курс непривычных денег. Наконец, пришли к наиболее понятному варианту, что один рубль стоит пятьсот иен.

Леонид положил деньги в карман, лёг и хотел уснуть Вначале мешали разговоры попутчиков и свет, а позже хлопающие двери туалета, находящегося рядом с каютой, вода сливающаяся в унитаз, шаги за стеной и наверху. Мешало уснуть всё. «Я сам себе мешаю», — решил Леонид и, немного ещё помучившись, уснул.

Проснулся он от сильной головной боли. Очень болела левая затылочная часть головы. Он крутился и, наверное, стонал. Проснулся Михаил:

— Лёнь, что с тобой?

— Голова разрывается.

— Это от перемены часовых поясов, — объяснил Пекерман, — мне Вера положила лекарства, сейчас я тебе что-то дам от головы.

Он достал из чемодана пакетики с разными таблетками и читал на них надписи, сделанные рукой жены:

— Так, это от кашля, это слабительное, это снотворное, вот, от головной боли — анальгин.

Михаил налил в стакан воды и дал таблетку. Леонид принял таблетку, запил водой. Боль проходила очень медленно.

Утром Леонид встал с тяжёлой головой, подташнивало. В ресторане к еде не прикоснулся, только выпил чашечку кофе. Вышли на экскурсию в город.

Старинный город-порт Канадзава основали благодаря уютной мелководной бухте. Она, как клякса в виде запятой, обозначилась на карте города. В старину её небольшая глубина удовлетворяла плоскодонным судам, но с появлением крупнотоннажных кораблей утратила своё значение, и только после того, как бухту углубили, в 1970 году открыли новый современный порт. Всё это рассказывала женщина-экскурсовод, но до Леонида оно с трудом доходило. В городе с древних времён осталась «Самурайская деревня» с узкими улочками и маленькими домиками, княжеский замок, по европейским меркам небольшой двухэтажный особняк, и главная достопримечательность города — фарфоровая фабрика, изготавливающая посуду с известной во всем мире маркой «Кутани».

Леонид еле передвигал ноги, почему-то начала болеть спина. Он еле выдержал экскурсионную нагрузку и, придя на теплоход, лёг.

— Лёня, идём поужинаем, ты ведь ничего с утра не ел, — но тот только отрицательно помотал головой.

Вечером теплоход вышел из тихой бухты и сразу попал в небольшой шторм. Началась качка, и Титоренко стало совсем плохо. Уснуть ему удалось под утро, но когда его увидел Михаил, то испугался. Леонид не мог говорить, мычал, лицо у него перекосилось и появилось косоглазие. Они стояли в порту Кагасима, теплоход не качало, и Михаил пошёл искать врача. Корабельный врач не очень торопился.

Когда увидел состояние Леонида, спокойно констатировал:

— Нужно бы сделать кардиограмму и передать в пароходство, но мне для этого нужна магнитофонная кассета, а у меня её нет.

Михаил взял с собой пару кассет, чтобы проверить покупаемый магнитофон, и он тут же отдал одну врачу.

— Там запись есть, нужно стереть.

— Сотрём, — лениво ответил врач, видимо недоволен тем, что появилась дополнительная работа.

— Доктор, — попросил Михаил, — вы можете это сделать сейчас, пока мы не ушли на экскурсию?

— А вы мне и не нужны, я сделаю кардиограмму с медсестрой. Да и торопиться некуда. Пока мы в порту, нам запрещают японцы связываться по радио с кем бы-то ни было.

— Почему? А когда же вы её передадите?

— Ночью, а получат они утром, когда придут на работу.

Леонид слышал и понимал всё что говорили, но совершенно отстранёно, как бы всё его не касалось.

Врач сделал какую-то инъекцию, и Леонид уснул. Михаил же с группой ушёл на экскурсию, и вернулся на теплоход на обед. Зашёл в каюту и увидел, что Леонид пытается сесть.

— Сиди, Лёня, и скажи если можешь, что ты хочешь.

Леонид мычал, пальцем показывал на свой пиджак и пальцами делал движение, почти во всём мире обозначающее деньги. Михаил достал из кармана деньги и спросил, что он хочет. Леонид продолжал мычать и показывал на Михаила.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я отоварил твои деньги?

Леонид радостно закивал головой и выдавил что-то похожее на «да».

— Э, дружок, значит не так плохи твои дела. Я тебе куплю то, что и себе. Годится?

— Мга, мга! — подтвердил Леонид.

Зашёл врач, пощупал пульс, фонендоскопом прослушал сердце.

— Леонид Борисович, вам необходимо нормально питаться. Еду Вам я распорядился приносить в каюту. И я Вам сделал назначение. Будете принимать лекарства, а их приносить будет сестричка. Я думаю, что у Вас пройдёт всё хорошо. Вы меня поняли?

— Мга, — произнёс Леонид и вымученно улыбнулся.

— Вы сделали кардиограмму? — спросил Михаил.

— Да, конечно!

— И как она?

— Я не специалист, но мне кажется, что ничего страшного.

— Вставать ему пока нельзя. В туалет, может только, с посторонней помощью. Мы с сестрой не оставим его без внимания.

Врач оказался внимательным вопреки первому впечатлению, который он произвёл на Михаила… Через день пришёл ответ из медицинского управления пароходства запрещающий больному выходить на берег и даны некоторые рекомендации по уходу за ним и лечению.

Через несколько дней Леонид стал подниматься и ходить в ресторан принимать пищу. Говорил он короткими фразами, почти невнятно, но Михаил его понимал. В Токио Михаил приобрёл обоим по магнитофону за тридцать три тысячи иен каждый и искусственные красивые ковры по семь с половиной тысяч, а на оставшиеся деньги мелких сувениров.

Круиз закончился через две недели, и обратный маршрут Леонид проделал в полусознательном состоянии. И чемодан, и магнитофон с ковром ему пришлось нести самому, что в его состоянии было смерти подобно. Такова была советская действительность, что каждая тряпка, любая вещь доставалась людям с колоссальным трудом, иногда с риском потерять здоровье или свободу, а иногда и жизнь. Ходила даже такая поговорка: «Чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет».

Добравшись домой на автопилоте, Леонид попросил своего друга, хирурга, поехать с ним к врачу. Тот, не зная Лёниного состояния, сказал, что сейчас приедет, а Леонид пусть идёт в поликлинику.

Леонид сел за руль своей «Шестёрки» и поехал в поликлинику в центре города. Когда друг увидел Леонида, он стал ему говорить, что зачем он приехал машиной, ему и пешком нельзя ходить. Леонид засмеялся:

— Я же из Японии через всю страну с поклажей прошагал, а здесь два километра проехал.

— Дурак ты, Лёнька, подохнуть мог.

— Все подохнем.

Врачи, осмотревшие и обследовавшие Титоренко, сказали, что вызывают «скорую» и отправляют его срочно в областную больницу. Врач невропатолог, пожилая рыжая женщина, поставила окончательный диагноз: церебральный синдром и удивилась, почему его не сняли с теплохода и не положили в японскую больницу, и вообще тому, что он доехал живым. Лёнин друг ей объяснил, что советский «Интурист» своих людей не страхует от болезни за границей, потому что жизнь каждого из нас для них «тьху», а пароходство не взяло на себя эти расходы, ведь каждый день пребывания в их больницах стоит не меньше трёхсот долларов.

Леонид попросил своего друга поставить его машину в гараж и укатил на «Скорой помощи» в областную больницу.

Лечение продолжалось долго, но постепенно улучшалась речь, отрегулировалось кровяное давление и только чуть косил глаз, и лицо также оставалось немного перекошенным.

Титоренко любили друзья, уважали сослуживцы и в его отделение шёл целый день поток людей. Особенно людно было по вечерам, когда заканчивался рабочий день, и Леонид принимал посетителей во дворе.

Примерно через месяц в больницу, в рабочее время пришёл Млынарь.

У Титоренко ёкнуло под сердцем от неприятных воспоминаний. Василий спрашивал его, как здоровье, как съездил, но Леонид понимал, что волнует Млынаря больше всего. И хотя у того хватило такта не спрашивать, Леонид сам сказал:

— Монету у меня забрали на таможне, — и помолчав, добавил, — ты видишь, что со мной сделала проклятая монета?

Лицо у него начало дёргаться, и из глаз потекли слёзы.

— Леонид Борисович, не надо, ну и чёрт с ней, — успокаивал его Василий, но Леонид встал со скамейки и бросил, обернувшись:

— Извини, — и ушёл в палату.

Дальнейшая судьба оставшихся двух монет неизвестна. Млынарь продал дом и переехал жить в другой город.

Позже в печати появилось сообщение:

«На 50-м, юбилейном нумизматическом аукционе Объединенного банка Швейцарии (UBS Gold and Silver Auction 50), проходившем осенью 2001 года в Базеле, была продана очень редкая платиновая монета номиналом 12 рублей выпуска 1839 года. При стартовой цене этого лота (N 36) — 40 тыс.-50 тыс. швейцарских франков (CHF), или $22 тыс.-27,5 тыс., монета была продана за CHF 110 тыс., или почти $60,5 тыс.»

Возможно, что это была одна из «наших» монет.

Игорь Панчишин ПО ПРАВУ ЗАКОНА И СОВЕСТИ Конец лесного братства.Сыщик.Операция Павел Буре. Часом раньше.Забвению не подлежит.

КОНЕЦ «ЛЕСНОГО БРАТСТВА»

В конце августа 1944 года капитана Бекренева вызвали в Великолукское областное управление внутренних дел.

Принял его тучный, с нездоровым цветом лица майор. Он долго выспрашивал Бекренева о прежней его работе, то и дело заглядывая в листы его личного дела, словно сверяя сказанное капитаном с записями в анкете.

— Поступил в школу НКВД в 1939 году, — рассказывал Бекренев. — С июля 1940 года — на самостоятельной работе. В декабре сорок второго принят в партию. Оперативной работой занимался в Кудеверском и Себежском районах Великолукской области. Что еще? В первые два года войны в составе специальной группы был направлен на обезвреживание вражеских диверсантов и лазутчиков на территории Калининской области…

— Теперь вряд ли вам придется вылавливать диверсантов, — перебил Бекренева майор и, чуть помедлив, заявил: — Есть предложение назначить вас начальником Пустошкинского райотдела внутренних дел.

Майор встал из-за стола, открыл металлический ящик, положил туда личное дело Бекренева, закрыл ящик на ключ и снова уселся за стол. Бекренев молчал. То, что его личное дело перекочевало со стола на покой в несгораемый шкаф, убедительнее любых слов свидетельствовало о том, что вопрос о его назначении уже решен и согласия капитана вовсе не требуется. Это подтвердили и следующие слова майора:

— Ваши задачи на новом месте работы будут несколько иными, нежели те, которые вы выполняли до сих пор: установление правопорядка в освобожденном от оккупации районе, борьба с хищениями колхозной собственности, ну и все остальное, что касается нашей службы. Считаем, что справитесь. А сейчас пройдите по отделам, представьтесь. Через час вас примет начальник управления. — И майор протянул через стол пухлую руку.

Начальник отдела по борьбе с бандитизмом, сокращенно ОББ, подполковник Серебряков встретил Бекренева с улыбкой.

— Повезло тебе, Александр Сергеевич, — сказал он. — В Пустошкинском районе по нашей линии — тишь и благодать. Будешь самогонщиков гонять, вот и вся твоя работа. Но глядеть в оба надо, капитан, — улыбка сошла с лица подполковника, — еще немало всякой мрази по лесочкам да овражкам затаилось. Чуть что — немедля ставь в известность.

В первых числах сентября Бекренев уже приступил к исполнению своих новых обязанностей. Через пару дней ранним погожим утром он выехал верхом на лошади в самый отдаленный сельсовет, надо было успеть до осенней распутицы познакомиться с вверенным ему районом. Где бы ни проезжал Бекренев, все напоминало о недавней безжалостной поступи войны. Многие деревни были сожжены дотла, и только одиноко торчащие черные печные трубы напоминали о некогда находившемся здесь жилище людей. Израненная окопами и траншеями земля, заброшенная пахота — повсюду запустение, одичание. И многие люди, оставшиеся от насильственного угона в Германию, казались Бекреневу тоже отмеченными войной и оккупацией: какие-то настороженные, скрытные, угрюмо-молчаливые и недоверчивые. В первой же деревне Бекренев увидел двух мужчин, сидевших на бревне возле уцелевшего дома и о чем-то мирно говоривших между собой. Но стоило им увидеть приближающегося верхового, как один из мужчин встал с бревна и поспешно скрылся за углом дома.

— Добрый день, хозяин, — спешившись, поздоровался Бекренев с оставшимся.

— Добрый, — нехотя отозвался тот и поднялся, намереваясь тоже уйти.

— Погодите, куда же вы? Расскажите, что у вас тут нового. — Бекренев устроился рядом на бревне.

— Никаких новостей не знаю, — буркнул мужчина, все порываясь уйти. — Сижу вот тут, откуда они, новости-то?

— Почему же «сижу»? — удивился Бекренев. — Минуту назад вдвоем ведь сидели…

— Мало ли кому что померещится… Бывайте… — добавил угрюмо мужчина и скрылся в сенях дома.

— Вот те на: померещилось, вишь, мне, — растерянно пробормотал Бекренев, глядя на плотно закрытую дверь дома. — Житье под немцами, видать, приучило людей осторожничать: где друг, а где недруг — сразу не разберешь.

Но зато в следующей деревне колхозники сами подошли к Бекреневу, стали расспрашивать о делах в районе, положении на фронте. Деревенскую сходку неожиданно прервал примчавшийся старшина милиции Иванов.

— Нашел-таки я вас, товарищ капитан, — обрадованно заявил он, соскакивая с брички.

— Как это тебе удалось? — Бекренев сам выбирал маршрут своей поездки и за эти три дня не раз и не два неожиданно менял его.

— А деревенский «телеграф» на что? — рассмеялся Иванов. — Будьте спокойны: самое надежное средство связи. Доведись неизвестному оказаться в деревне — уже и пошел стучать «телеграф» по всему его маршруту. За вами я, товарищ капитан, — переходя на серьезный лад, тихо произнес старшина. — Ждут вас в отделе. Срочное дело…

Привязав своего коня к бричке, Бекренев подсел к Иванову.

— Что там стряслось? — спросил он, когда бричка тронулась в сторону Пустошки.

Из рассказа Иванова выходило, что в прошедшую ночь в районе произошло сразу три ограбления. Были взломаны сельский магазин и колхозный амбар, из амбара унесли всего ничего — пуда три ржи, а вот магазин обчистили основательно, одной денежной выручки несколько тысяч рублей утащили. Жертвой третьего ограбления стал старик, которого остановили на дороге неизвестные — стащили с него сапоги и отобрали кисет с табаком-самосадом. Но это еще не все: грабители были вооружены огнестрельным оружием, стреляли в людей. Подробностей ночных происшествий Иванов не знал.

Несмотря на поздний час, оперативные работники отдела находились на местах.

— Ну рассказывай! — нетерпеливо потребовал Бекренев, едва переступив порог кабинета оперуполномоченного уголовного розыска Петра Жмакина.

— Бандиты, выходит, у нас объявились, Александр Сергеевич. — По веселому голосу и блестевшим глазам Жмакина можно было подумать, что он несказанно обрадован появлением незваных гостей в районе. И, словно оправдываясь за столь неуместный тон доклада, Жмакин присовокупил: — По всему видать — отчаянные: вооружены, стреляли. Так что и нам, может быть, пострелять придется.

— Давай ближе к делу, — хмуро потребовал Бекренев.

Жмакин подошел к висевшей на стене карте, ткнул пальцем в южную оконечность территории района.

— Ограблены вот в этих деревнях два магазина (выходит, уже два, отметил про себя Бекренев), в колхозном амбаре побывали. Одна женщина видела бандитов, уходивших в лес. Двое их было, один вооружен автоматом, другой — винтовкой. За плечами — мешки, видимо, с награбленным. Женщина божится, что опознала одного из бандитов…

— Ну-ну?

— Свидетельница утверждает, что опознала в грабителе жителя деревни Скробы Ивана Никифорова, деревенское прозвище — Афанасенок. Навел я тут кое-какие справки. — Жмакин порылся на столе в бумагах, вытащил одну, прочитал: — «Иван Никифоров в сорок первом был призван в Красную Армию. С приходом немцев неожиданно объявился в этих краях, жил на нелегальном положении, ни в партизанах, ни в числе немецких пособников не состоял. В Скробах не появлялся, хотя, по слухам, никуда не уходил из этих мест».

— Родные, близкие Афанасенка?

— В Скробах живут его отец Афанасий Никифоров, мать и с ними женщина; говорят, что Афанасенок ее в дом привел.

— А тот старик, с которого сняли сапоги, что показал?

— Старик не из местных, беженец из-под Старой Руссы. Афанасенка он, естественно, не знал. Был напуган, внешность бандитов не запомнил. Чует мое сердце, Александр Сергеевич, Афанасенка рук это дело, — убежденно добавил Жмакин. — Сам он местный, знает округу, сколько времени прятался, опыт в этом деле приобрел…

— А второй бандит? — спросил Бекренев, уже начавший склоняться к версии Жмакина.

— Кто его знает… Тоже дезертир какой-нибудь, сошелся с Афанасенком…

— Ладно, — Бекренев потер ладонью свой лоб, — попробуем проверить твои догадки. Скажи Кузьминскому: завтра поедет со мной в Скробы.

Чуть свет следующего дня Бекренев и оперуполномоченный Кузьминский были в Скробах. Семью Никифоровых они нашли в старой риге, приспособленной для жилья. Когда Бекренев и Кузьминский вошли в большое полутемное помещение, они застали всех в сборе. Хозяин сидел за столом, неторопливо что-то жевал, у раскаленной докрасна чугунки возилась старуха. В углу, перебирая какое-то тряпье, склонилась молодая женщина.

Поздоровавшись, Бекренев и Кузьминский без приглашения подсели к столу, сколоченному из наспех выструганных досок.

— Погорельцы мы, — словно извиняясь за неказистый вид жилья, проговорил старик, ощупывая гостей острым взглядом из-под лохматых бровей.

— А что, некому подсобить избу-то построить? — спросил Бекренев, решив сразу навести разговор на нужную тему.

— Да был вот сын. — Афанасий отвел от Бекренева глаза и стал нарочито старательно сметать со стола в ладонь хлебные крошки. — Забрали сынка на войну, а с бабами, известное дело, путного ничего не сделаешь.

— Пишет сын-то? Как там воюет? — как можно равнодушнее спросил Бекренев и глянул на женщин.

От его взгляда не укрылось, как молодуха метнула взгляд из-под низко повязанного платка и снова согнулась над узлом с тряпками. Старуха же, намеревавшаяся подбросить в чугунку дров, так и застыла с поленом в руке.

— Нету от сына писем. Одному богу известно, жив ли он еще, — помедлив, глухо ответил старик. — Женя, — обратился он к молодухе, — налей-ка гостям чайку.

— Спасибо, пили уже, — отказался за себя и своего спутника Бекренев и, чтобы усыпить возможное подозрение хозяев об истинной цели визита, доверительно спросил у старика:

— У вас в деревне, часом, самогонкой не балуются?

— Да какая она ноне, самогонка? — оживился тот. — Жрать ведь иной раз нечего, а вы… простите, не знаю, кто будете, о самогонке толкуете. Нету у нас в деревне такого баловства… А вы никак по этому делу?

— По этому, по этому. — Бекренев встал из-за стола. — Из милиции мы. Так вот и познакомились. Ну что ж, бывайте. — И пошел к низким, черным от копоти дверям.

Некоторое время они ехали в бричке молча. Наконец Бекренев тронул своего попутчика локтем:

— Ну, что уяснил для себя, тезка?

— Похоже, прав Жмакин: скрывается где-то сын старика. И все трое знают об этом: видел, как затихли бабы, когда ты про письма спросил. Значит, тот грабитель с автоматом, которого опознала женщина, и есть Афанасенок…

— Что делать будем? — спросил Бекренев.

— Засаду бы возле дома? — неуверенно произнес Кузьминский. — Так опять же — леший его знает, когда он надумает домой завернуть, можно до морковкиного заговенья просидеть… Прижать на допросе стариков? Так не выдадут же ни за что, будут свое талдычить: «Ничего не знаем, ничего не ведаем…»

— Это уж точно, — улыбнулся Бекренев, вспомнив недавнюю свою встречу с мужчиной, который поклялся, что один сидел на бревне.

— Остается та молодуха, — продолжал Кузьминский, — как ее там — Евгения, что ли? Кстати, кем она приходится Никифоровым? Наверняка та, что привел в дом Афанасенок.

— Ты прав, остается молодуха, — раздумчиво произнес Бекренев и подхлестнул вожжами перешедшего было на шаг коня.

Встал вопрос: как встретиться с молодухой, чтобы не узнали об этом старики Никифоровы? Помог случай. В Пустошку частенько вызывали жителей деревень на разгрузочные работы на железнодорожной станции, такое в то время широко практиковалось. Бекренев попросил в райисполкоме, чтобы в группу рабочих включили работоспособных и из деревни Скробы. Когда Евгения в числе других появилась в Пустошке, ее пригласили в милицию и провели в кабинет Бекренева.

— Как ладите со стариками, не обижают? — мягко спросил Бекренев, стараясь интонацией голоса успокоить явно напуганную вызовом в милицию женщину.

— Не обижают, — коротко ответила та, не поднимая глаз от своих сложенных на коленях рук.

— За мужем не скучаете? Его Иваном, кажется, зовут? — решил действовать напрямик Бекренев.

Евгения вздрогнула, еще ниже опустила глаза и еле слышно ответила:

— Какая же баба по мужику не скучает?

— Да-а, — протянул Бекренев, несколько озадаченный тем, что Евгения и не пытается отрицать свою связь с сыном старика. — Да-а, — снова протянул он. — Вот скоро война должна кончиться, мужики, которых пуля пощадит, домой вернутся. — Евгения подняла глаза и уже выжидательно-напряженно смотрела на капитана. — А иным мужикам и возвращаться не надо, потому как они и не уходили никуда, есть ведь такие, а, Женя?

— Вы про кого это? — тихо спросила Евгения, и легкий румянец пробился на ее щеках.

— Да хотя бы про вашего мужа Ивана, — бросил Бекренев, решив, что пора кончать играть в прятки.

— Иван же воюет, — с натугой проговорила Евгения. — На фронте он, — добавила она, словно рассчитывая, что эта ее вторая фраза должна окончательно убедить капитана в правдивости сказанных слов.

— Воюет… — передразнил Бекренев. — Вопрос только, с кем воюет. Нет его на фронте, — жестко отрезал он. — Скажи-ка лучше, откуда ты родом?

— Беженка я, немцы выслали нас из-под Старой Руссы…

— А когда познакомились с Иваном?

— В январе сорок второго, — не задумываясь ответила Евгения.

— Ну вот видишь, голубушка, не сходится одно с другим, — переходя на снисходительно-доверительный тон, улыбнулся Бекренев. — Иван-то твой в июне сорок первого был призван в армию, это мы точно знаем, и сразу на фронт отправлен. Где же вы тогда нашли друг друга, а?

Евгения снова низко склонила голову и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Битый час Бекренев пытался успокоить женщину, убеждал в необходимости отвечать на вопросы, та же только плакала и изредка выдавливала одно и то же: «Иван воюет, другого я ничего не знаю».

Отведя Евгению в комнату дежурного по отделу, Бекренев отправился домой обедать.

— Ты чего сегодня такой хмурый? — спросила Бекренева жена, когда они сели за стол.

— Да с бабенкой одной проваландался полдня и все напрасно: ревет в два ручья, а по делу — ни слова, хотя сказать ей есть что.

— Эх вы, казенные души, — улыбнулась Надежда Ивановна, — вам бы только вопросыда ответы.

Неожиданно ему пришла в голову мысль.

— Надюш! — Бекренев даже отложил ложку. — А что если тебе поговорить с ней, а?

— Ну вот, и меня в милицейский штат! — засмеялась Надежда Ивановна.

— Да нет, поговори с ней неофициально, просто так, как женщина с женщиной, может быть, она тебе и откроется. Она, по всему видать, покрывает своего муженька-бандита. Наверняка запугали бабенку… Жаль ее.

— Уговорил, — вздохнув, согласилась Надежда Ивановна.

Проводив обеих женщин в свой кабинет, Бекренев вышел, плотно прикрыл дверь.

Часа через полтора вышла Надежда Ивановна, и, проходя через комнату дежурного, где все это время поджидал ее Бекренев, кивнула ему головой.

Теперь перед Бекреневым сидела совершенно другая женщина. Выпрямившись на стуле, она спокойно и сосредоточенно смотрела на капитана, ожидая вопросов.

Евгения рассказала, что действительно познакомилась с Иваном Никифоровым в начале сорок второго, когда он невесть откуда появился в их деревне. Вначале врал, что отстал от своей части при отступлении, а потом признался, что дезертировал из армии. В сорок третьем привез ее в Скробы к своим родителям, сам же куда-то надолго исчез. До прихода Красной Армии несколько раз наведывался домой, последний раз заявился ночью, примерно месяц назад, и пробыл до утра. На ее робкую просьбу повиниться перед Советской властью злобно выругался и чуть не прибил. Старики взяли с нее слово молчать и ни под каким видом не выдавать сына.

— Старик знает, где скрывается сын? — спросил Бекренев, готовясь записать очередной ответ.

— Знает, — тихо ответила Евгения.

— Встречается с сыном?

— Ходит к нему изредка.

— Когда собирается идти снова?

— Не знаю… Свекровь вчера напекла хлеба и лепешек. Может быть, и сегодня в ночь…

Взглянув на капитана умоляющими глазами, спросила сама:

— Что будет-то ему? Неужто расстрел?

— Судить будут обязательно. Там уж как суд решит. Но чем скорее он предстанет перед судом, тем легче будет для него, — убежденно закончил Бекренев.

О тех ночных ограблениях магазинов и амбара Евгения ничего не знала, Иван из награбленного ничего домой не приносил.

Взяв с Евгении слово забыть их разговор, Бекренев отпустил женщину. Оставшись один, надолго задумался.

Так… Значит, старик Афанасий связан с бандитами, ходит к ним, носит продукты — оснований для его задержания предостаточно. Но что это даст? Как поведет себя на допросах? Скорее всего, замкнется, и попробуй тогда узнать, где логово бандитов. Надо брать старика с поличным — самое верное.

По-осеннему ранние сумерки быстро наползали на землю, затушевывая и поглощая окружающие предметы. Дул сильный холодный ветер, холод шел и от мокрой после недавно прошедшего дождя земли.

Окончательно окоченевший Бекренев тронул за рукав оперуполномоченного Смирнова:

— Продвинемся вперед, а то ни черта уже не видно.

Медленно ступая непослушными от долгого стояния и холода ногами, они вышли из кустарника, в котором скрывались все это время. Впереди, в какой-нибудь сотне метров, чернело приземистое строение, в котором обитала семья Никифоровых. «Пойдет ли сегодня старик?» — эта мысль не оставляла обоих чекистов в течение всех часов их утомительного ожидания. Афанасия они увидели оба сразу. Наклонившись вперед от тяжести заплечного мешка, опираясь на палку, старик преодолевал открытое место, приближаясь к опушке леса.

— Упустим… темно… Давай вперед! — вполголоса приказал Бекренев, устремляясь за стариком.

Настигли они Афанасия за первыми же деревьями. Два ярких луча карманных фонариков раздвинули ночную тьму и высветили неподвижно застывшую согбенную фигуру с заросшим окладистой бородой лицом.

— По каким таким срочным делам, Афанасий Яковлевич, на ночь глядя путь держите? — Голос Бекренева срывался от волнения и быстрой ходьбы.

— А, это ты, начальник, — хрипло произнес старик и широко расставил ноги, словно готовясь к драке. — Иду куда мне надо.

— Сейчас мы узнаем, куда тебе надо, — весело произнес Смирнов и приказал: — А ну-ка скидывай свой мешок — живо!

В мешке оказались печеный хлеб, ржаные лепешки, вареная картошка.

— Птичек кормить идешь аль других каких лесных зверюшек? — насмешливо спросил Бекренев, ощупывая карманы овчинного полушубка старика.

— Куда надо, туда и иду, — зло отрезал Афанасий.

Бекренев приблизил свое лицо к бородатому лицу Афанасия и, чеканя каждое слово, произнес:

— Идешь ты к своему сыну Ивану и нас тоже поведешь к нему.

Старик наконец-то сдвинул ноги, обутые в валенки с клееными галошами, переступил несколько раз с ноги на ногу и глухо выдавил:

— А ежели не поведу?

— Кончай баловать, Афанасий! — Смирнов передвинул ближе к пряжке ремня кобуру и вплотную приблизился к старику: — По военному времени за пособничество вооруженным бандитам знаешь что полагается?

Старик снова переступил ногами и вдруг по-бабьи запричитал:

— Да какой же мой Иван бандит? От воинской повинности уклонился… По молодости это у него, по недоразумению… А ежель оружьишко какое у него завелось, дык у кого его нонче нету…

— От чего твой Иван уклоняется — потом разберемся, — прервал стариковские причитания Бекренев. — А сейчас веди нас к нему, да не вздумай шутки шутить. — Бекренев вытащил из кобуры пистолет. Его примеру последовал Смирнов.

— Давай, давай, Афанасий, топай, выхода у тебя другого нету. — Бекренев поднял с земли мешок и сунул его Афанасию.

Старик завязал мешок, вскинул его на плечи, просунул в лямки руки и, снова сгорбившись, направился в лес. Шли они долго, так долго, что Бекренев уже подумывал о коротком отдыхе. Впереди, то скрываясь за стволами деревьев, то снова появляясь, маячила горбатая от мешка фигура Афанасия.

«Легок на ногу, старый хрыч», — с завистью подумал Бекренев. Но вот старик замедлил шаг, закрутил головой.

«Где-то здесь, рядом», — догадался Бекренев.

Спустились к ручью, перешли его вброд, стали подниматься на высокий песчаный берег. Выглянувшая из-за туч луна залила бледным светом крутой откос, и внезапно прямо перед собой Бекренев и Смирнов увидели обложенную дерном крышу землянки. Возле низкой двери стояли две пары лыж.

«Зимовать собрались», — мелькнула у Бекренева догадка.

Старик в это время подошел к двери землянки.

— Стучи, — тихо приказал приблизившийся Бекренев.

Смирнов занял место тут же, за спиной старика. Афанасий стукнул раз-другой кулаком в дверь и тут же позвал:

— Иван, это я, открой!

В землянке послышалось движение, кашель, дверь скрипнула и зловеще зачернел провал куда-то вниз, под землю.

И тут неожиданно старик запричитал:

— Иван, я не один! Энкавэдэшники здесь!

Резко оттолкнув Афанасия, Бекренев и Смирнов скатились в зияющий провал и в тусклом свете сальной свечи успели увидеть двух мужчин в исподнем, метнувшихся в угол землянки, где на жердяных нарах тускло поблескивало оружие.

— Назад! Перестреляем как собак! — приказал Бекренев, выпустив пулю куда-то вниз, под ноги бандитов.

Через пять минут все было кончено. Трясущимися от волнения руками Бекренев и Смирнов связали руки бандитов, поочередно вытащили их наружу. Афанасий стоял на том же месте у входа в землянку, не снимая с плеч мешка, и тихо, по-звериному, скулил.

Один из бандитов, высокий, горбоносый, повернулся к Афанасию и злобно прошипел:

— Притащил-таки за собой легавых!

— Да рази это я, Ваня! Они сами нас выследили, — уже совсем по-детски захныкал старик.

Когда Ивана Никифорова привели на первый допрос, Бекренев невольно залюбовался арестованным. Высокий, стройный, темные густые волосы, небольшая бородка, голубые, несколько навыкате, глаза, нос с небольшой горбинкой, — при виде такого парня редкая девка не потеряет голову, где уж там было устоять Евгении.

Держался на допросе Никифоров спокойно, на вопросы отвечал уверенно. Лет ему от роду двадцать семь, призван в армию в конце июня сорок первого. Под Мадоной, что в Латвии, в начале июля того же сорок первого года во время сильной бомбежки отстал от своей части. Стал уходить на восток, нарвался на немецкий десант, удалось скрыться в лесу. Долго потом плутал по хуторам, добрался до дома — а там уже тоже немцы. Все годы оккупации прятался, жил вначале в лесу, потом прибился на хутор к вдовушке-солдатке. Там и перезимовал. Не поладив с хозяйкой, снова ушел в лес. Случайно встретил такого же, как он, окруженца, перебрались вместе в леса поближе к Скробам, здесь и выстроили землянку, решили переждать в этом убежище до лучших времен. Еще раньше он познакомился в одной из деревень с беженкой Евгенией, привел ее к старикам в Скробы. Покушались ли они с напарником на государственное имущество? Да, был такой грех, обчистили пару-тройку магазинов да колхозную амбарушку: есть-пить ведь надо было. Готов отвечать за это по закону. Оружие? Так его сейчас кругом понакидано-понабросано, вон сопливые мальчишки с немецкими «шмайсерами» в казаки-разбойники играют. Автомат носил так, для острастки, ни разу не применил его в деле. Почему не выходил из леса? Да боязно было как-то: чем оправдаться, что ни в армии, ни в партизанах? Война кончится, вот тогда уж…

На следующем допросе Никифорову было официально предъявлено обвинение в дезертирстве из рядов Красной Армии. Это было посерьезнее, чем ограбление тех же магазинов: еще шла война и действовали суровые законы военного времени. Арестованный заметно сник. Расписавшись в предъявленном ему постановлении, он горестно повздыхал, потом вскинул на Бекренева свои голубые с поволокой, на сей раз грустные, глаза и тихо начал:

— Виноват я, чего уж там говорить, очень виноватый перед Советской властью и готов любой ценой искупить эту свою вину. Но все ж я был и остаюсь советским человеком, — Никифоров при этом даже постучал себя кулаком в грудь, — а вот заклятые враги Советской власти, изменщики — рядом с вами, а вы их не видите.

— Кто же такие эти изменщики? — Бекренев недоверчиво сощурился.

Никифоров резко встал с табурета, перегнулся через стол и, округлив глаза, быстро и горячо заговорил:

— Святую правду говорю, гражданин начальник: прячется в лесу целый отряд, человек сорок, вооружены до зубов. Готов всей душой помочь…

Из дальнейшего рассказа Никифорова выходило, что в дремучем Рясинском лесу, ближе к райцентру Опочке, затаилась большая вооруженная группа людей, состоящая из бывших полицейских и карателей. Командует отрядом власовский офицер по фамилии не то Дятлов, не то Дитлов. Люди в отряде кроме автоматов имеют несколько тяжелых и ручных пулеметов, полевую рацию. Никифоров уверял, что во время своих недавних скитаний по лесам дважды встречался с людьми из отряда, знает примерно место его дислокации.

— Почему же отряд до сих пор ничем не проявил себя? — перебил арестованного все это время молча слушавший Бекренев.

— У них какое-то особое задание, ждут приказа по радио.

— А может быть, они уже ушли оттуда? — Бекренев иронически усмехнулся.

— Да нет, не ушли: недели две назад я встретил двоих. Да и проверить можно, гражданин начальник, ушли они или нет, дорогу я туда знаю. — Никифоров не отвел своих немигающих глаз от пристального взгляда Бекренева.

…Когда арестованного увели, Бекренев долго ходил по кабинету, мял руками свое широкое лицо, тер большой лоб, думал.

Сообщение Никифорова о затаившейся в лесу банде не на шутку его встревожило. Хотя оперативная работа научила капитана критически относиться к показаниям своих «подопечных» — каких только небылиц не расскажут, только слушай! — в полученной информации было что-то. Бекренев знал, что в некоторых освобожденных Красной Армией районах, в малодоступных местах, скрываются бывшие пособники оккупантов и просто уголовники. Рядом — Прибалтика, дает о себе знать вылазками националистическое подполье, эта нечисть могла просочиться и сюда. От полученной информации просто так отмахнуться нельзя.

Бекренев решительно снял трубку телефона.

На другой день из Великих Лук прибыл сам начальник ОББ подполковник Серебряков. Он долго читал, а потом перечитывал протоколы допросов Никифорова. Оторвавшись наконец от бумаг, устало откинулся на спинку стула.

— Здорово все это смахивает на «липу»! — сказал он находившемуся все это время здесь же Бекреневу. — Сорок вооруженных до зубов бандитов сидят у нас под боком — и ни одного сигнала об этом. Ведь хоть чем-то и как-то должны были себя проявить…

— Но Никифоров утверждает, что у отряда особое задание и до получения приказа по радио он ничем не должен себя выдавать.

— Гм-м, такая строгая конспирация — и какой-то Никифоров свободно входит в контакт с людьми этого отряда, не кажется тебе это странным, капитан? — насмешливо произнес подполковник.

— Здесь, конечно, слабое место в показаниях Никифорова, я об этом уже думал. Но… — Бекренев быстро заходил по кабинету, — весь отряд, по словам Никифорова, состоит из власовцев, бывших полицаев, всякого другого отребья. В Никифорове они распознали своего по духу и по убеждениям, чего им от него таиться: ворон ворону глаз не выклюет. А смысл? Какой смысл Никифорову преподносить нам эту «липу»?

— Смысл есть, капитан, — хитро сощурился Серебряков, — вот читай в его показаниях: — «Я готов проникнуть в расположение отряда и выполнить ваше задание», то есть, попросту говоря: «Выпустите меня, граждане начальники, на волю, я вам помашу ручкой издалека — и был таков, ищи-свищи ветра в поле…»

— Но вы читайте дальше, товарищ подполковник: Никифоров готов провести нас к месту дислокации отряда. Он же прекрасно понимает, что будет находиться в прорези прицела. Это во-первых. Во-вторых, вся его семья, уже повинная перед законом за сокрытие сына-бандита, у нас в руках, в этом Никифоров тоже должен отдавать себе отчет…

— М-да… — протянул Серебряков. — Говоришь, Никифоров готов сам провести нас к месту расположения банды? — задумчиво продолжал подполковник. — Как раз этого допустить нельзя: один неосторожный шаг — и спугнем бандитов, растекутся, растворятся по болотам и топям, вон, — Серебряков кивнул на висевшую на стене карту, — сквозняком, транзитом, не покидая лесов, в белорусские пущи, прибалтийские лесные дебри выход есть. Да и узнать нам надлежит вначале: какое такое особое задание имеет отряд? Чем быстрее узнаем, тем лучше. Давай зови своего Афанасенка.

Рано утром следующего дня во дворе райотдела милиции хлопнул выстрел, другой. В коридорах затопали сапогами, послышались возбужденные голоса. К выбежавшему во двор Бекреневу подбежал дежурный:

— Товарищ капитан! Сбежал опасный преступник Никифоров!

— Как сбежал? Откуда? — Бекренев грозно подступил к вконец растерявшемуся дежурному.

— Из уборной… Выдавил доски в задней стене и… — Не дослушав дежурного, Бекренев направился в конец двора.

Возле дощатой уборной толпились сотрудники отдела, что-то осматривая в стене. С потерянным видом здесь же топтался сержант-конвоир.

— Как же ты, растяпа, упустил его? — напустился на него Бекренев.

— Виноват, товарищ капитан, недоглядел. Зашел он, значит, туда, а я здесь остался. — Сержант подвинулся на несколько шагов в сторону. — А его нет и нет, не выходит, значит. Я дверь открыл, глядь, а там — дырка… — запнулся караульный.

— Дырка! — передразнил Бекренев. — В мозгах у тебя дырка! Смотреть надо было в оба. Накажу — и самым строгим образом накажу! Дырка, видишь ли… — Бекренев еще раз в сердцах чертыхнулся и повернулся к сбившимся в кучку сотрудникам. — Быстро прочесать весь поселок, искать бандита!

Через час-другой в Пустошке только и было разговоров, что о дерзком побеге арестованного. Строились догадки: поймают — не поймают? К вечеру сержанта-конвоира, допустившего побег Афанасенка, отправили на гауптвахту. Бежавшего найти не удалось.

Через неделю Бекренев и Жмакин верхами выехали в деревню Щукино, что в четырех километрах от Скроб. Не доезжая до деревни, спешились, вошли в густой ельник, присыпанный первым выпавшим снегом. Тут же из-за ближайшей раскидистой ели вышел мужчина в белом полушубке, заячьей шапке-треухе, добротных сапогах. Это был Иван Никифоров — собственной персоной. Еще издали он приветливо заулыбался поджидающим его чекистам.

— Ну как добрался? — спросил Бекренев.

— Все в порядке, товарищ капитан. («Уверенно себя держит, уже и товарищ», — отметил про себя Бекренев). Выбрался я, это, из сортира, уже до леса добежал, а конвоир-то мой только тогда пулять и начал, — хохотнул Никифоров. — Нашел я «голубчиков», — переходя на серьезный тон, стал докладывать Никифоров. — Все в том же месте обретаются.

— А что у тебя на лице? — спросил Бекренев, заметивший, еще когда только подошел Никифоров, багровые царапины на его лбу и щеке.

— Не о гвозди ли в досках, что я тайком в сортире отдирал, поцарапался? — хмыкнув, спросил Жмакин.

— Не, не о гвозди. — На лице Никифорова появилось страдальческое выражение. — Это мне пришлось немного пострадать, — виновато улыбнулся он. — Заподозрили меня попервости-то в отряде агентом НКВД, ну и пытать начали, помяли бока изрядно. Не знаю, чем бы дело кончилось, да тут получили они известие о моем побеге, ну и отстали, опять за своего принимают…

— От кого же они получили известие, что ты бежал? — быстро спросил Бекренев.

— А Зинка им доложила. Из беженок она, не местная, так в ихнем отряде вроде как разведчица.

«Еще нелегкая: какая-то Зинка появилась», — с тревогой подумал Бекренев и спросил:

— Как ты объяснил в отряде свою сегодняшнюю отлучку?

— Сами меня послали раздобыть вот этого. — Никифоров расстегнул полушубок и показал две немецкие фляжки в суконных чехлах, пристегнутые к брючному ремню. — Хотите спробовать, товарищи начальники? Первач, высший класс!

Жмакин смахнул снег с поваленного ствола ели, все трое уселись на него.

— Рассказывай все по порядку, — потребовал Бекренев.

По словам Никифорова, банда расположилась в четырнадцати — шестнадцати километрах от деревни Скробы, живут бандиты в двух больших землянках. Питаются преимущественно консервами, пробавляются и дичиной, благо лосей кругом полно. Лагерь тщательно охраняется сторожевыми постами. Никифоров перечислял имена бандитов, приводил особые приметы каждого.

— Планы, планы какие у банды, какое задание они должны выполнить? — нетерпеливо перебил Бекренев нескончаемый рассказ Никифорова.

— Этого мне не удалось пока узнать, — вздохнул тот. — Вы же тогда с подполковником советовали мне не торопиться с этим, чтоб бандиты чего не заподозрили…

— Помню я наши советы, Иван, но и тянуть с этим долго тоже нельзя. Голова у тебя варит хорошо, так что, примеряясь к обстановке, действуй!

Бекренев встал, подал руку Никифорову.

— Через неделю ждем тебя здесь же. За это время ты должен все разузнать о делах банды.

— Будет исполнено, товарищ капитан. — Никифоров, вскочив на ноги, по-военному сдвинул каблуки сапог.

Вечером того же дня в отдел ББ пошла шифровка: «Известный вам лесник сторожит штабель из сорока бревен. Вывоза бревен пока не предвидится. Возможное новое место складирования бревен будет известно нам через неделю. Бекренев».

Когда до следующей встречи с Никифоровым оставалось два дня, девушка-почтальон принесла Бекреневу записку.

— Мужчина какой-то встретил меня возле Скроб, просил самолично передать вам, — сообщила она, передавая записку.

На клочке бумаги было нацарапано всего несколько слов: «Приезжайте срочно в Скробы. Иван».

«Что у него там стряслось?» — Недоброе предчувствие ворохнулось в груди Бекренева.

Часа через три грузовик, в кузове которого разместилось восемь чекистов, вооруженных автоматами, уже подъезжал к Скробам.

Никифоров поджидал на краю деревни. От вышедшего из кабины машины Бекренева не укрылось, как тревожно, настороженно зыркнул своими обычно нахальными глазами Никифоров в сторону покидавших один за другим машину вооруженных оперативников.

— Зачем столько народу, товарищ капитан? — Никифоров был явно растерян. — Я же вас одного просил приехать. Не нужны они вовсе, ваши люди… потому как я уже порешил бандитов, не всех, правда, но многих порешил… — Голос Никифорова внезапно стал хриплым.

— Как — порешил? — Смысл сказанного еще не дошел до сознания Бекренева, но почему-то сразу вспотели лицо и ладони рук.

— Убил, значит. — Глаза Никифорова приняли свое обычное наглое выражение. — Один вот управился…

Торопясь, глотая слова, Никифоров стал рассказывать, как вчера вечером главарь банды — власовский офицер Дятлов неожиданно получил по радио приказ увести людей куда-то в прибалтийские леса. Часть банды сразу же снялась с места, а двенадцать человек, в том числе и он, Никифоров, задержались, упаковывая оставшееся имущество. Перед дальней дорогой бандиты распили добытую накануне самогонку и легли в одной из землянок отдохнуть. Решив, что другого такого случая не представится, Никифоров заложил у входа в землянку три противотанковые мины и взорвал ее. Все находившиеся в ней бандиты погибли.

«Ловушка! Тянет в западню!» — одна и та же мысль лихорадочно билась в мозгу Бекренева, пока он слушал рассказ Никифорова.

Казалось, что голос Никифорова доносится откуда-то издалека:

— Можно ведь и проверить, товарищ капитан. Сущую правду говорю.

— Веди, Иван! — зловеще выдавил наконец Бекренев и, повернувшись к своим людям, скомандовал:

— В цепь! Приготовить оружие!

Ткнул стволом автомата Никифорова в живот:

— Становись, Иван, впереди цепи. Если удумал что против нас — прошью очередью, пикнуть не успеешь!

— Зря вы мне не верите, товарищ капитан, — обиженно пробормотал Никифоров, послушно занимая место впереди развернувшейся цепи оперативников.

Шли они больше часа, пока наконец лесная чаща не расступилась и чекисты не оказались на поляне, в самом центре которой из-под снега торчали черные, словно обугленные, бревна. Снег вокруг был засыпан глыбами и комьями свежей земли. Подойдя ближе, Бекренев и его спутники увидели землянку, вернее то, что осталось от нее: осклизлые бревна с размочаленными взрывом разломами. Тут же в хаотичном беспорядке валялись жерди, пласты полусгнившей соломы, какое-то тряпье. Тяжкий смрад исходил от взорванной землянки. Приглядевшись, Бекренев заметил большую голую мужскую ступню с желтыми ногтями, придавленную бревном, под другим бревном угадывалась человеческая голова с седыми волосами.

— Ну вот, убедились, товарищ капитан? Капут я им сделал, — вырос перед Бекреневым Никифоров. — Теперь нам надо подумать, как настичь остальных бандитов и как их это… — не унимался Никифоров, и Бекреневу показалось, что, говоря все это, Никифоров норовит отвлечь его внимание от землянки, закрыть своим телом вид на нее.

Не осмыслив еще всего происходящего, Бекренев увидел, как старшина Петров встал коленями на обломок бревна, светя перед собой карманным фонариком, заглянул в черный провал между бревнами и резко вскочил на ноги. У старшины лицо было белее снега, глаза вытаращены.

— Товарищ капитан… там… там… — У старшины заплетался язык. — Там убитый ребенок лежит…

Страшная догадка молнией пронзила мозг Бекренева: «Чтобы оправдаться — убил невинных людей!»

Уже не помня себя, вобрав голову в плечи, спружинив коренастое тело, одним прыжком Бекренев подскочил к Никифорову, схватил его за горло:

— У-у, гад! Ублюдок! — Голос Бекренева сорвался на крик: — Говори, гадина, откуда здесь убитый ребенок?

Уперев дуло автомата в живот Никифорова, Бекренев продолжал кричать:

— Сейчас, здесь же, сам застрелюсь от такого позора, но и тебе, гаду, не жить!

Подскочил Жмакин, резким движением отвел ствол автомата в сторону.

— Нельзя так, Александр Сергеевич, возьми себя в руки, — успокаивал он Бекренева, одновременно отдирая от него Никифорова. Никифоров, хватая ртом воздух, с перекошенным от страха, серым лицом, пятился назад, пока не рухнул, зацепившись за невидимый под снегом пень, на землю.

«Позор! Позор-то какой!» — Бекренев не находил себе места. Как после случившегося смотреть подчиненным в глаза? Кому поверил? Дезертиру, бандиту, проходимцу с не выясненным до конца прошлым? Спал, сволочь, где-то на печке, жрал самогонку и столько времени морочил голову — и кому? — опытному оперативнику, каковым считал себя до сих пор Бекренев. И побег ему, гаду, тогда так красиво устроил. И все ради чего? Чтобы надул, мерзавец, самым наглым образом.

Всякий раз, когда Бекренев вспоминал первый допрос вновь арестованного Никифорова, невольно начинали дрожать руки, не унять их было никак.

— Не было никакого отряда, гражданин начальник, — выпучив свои наглые глаза и поводя хищным носом, признался Никифоров. — Захотелось на волю «по чистой», вот и выдумал такое… Ну а потом, чтобы обман до конца довести, я и провел эту самую «операцию»…

Теперь Бекренев знал во всех подробностях проведенную Никифоровым «операцию».

За две ночи разрыл тот несколько свежих могил на деревенском погосте, перетащил на санках покойников в заброшенную лесную землянку, а потом взорвал ее. Рассчитывал, что Бекренев поверит в уничтожение части банды, взглянув лишь на развороченные взрывом бревна и подложенные под них трупы. С ребенком вот обмишурился, а так, может быть, и сошло бы.

«Ух подлец!» — У Бекренева все кипело внутри.

Наказания от начальства — это ясно — не избежать, но страшнее всего, если начнут высмеивать свои же товарищи: «Ловчил, вишь, Бекренев, всю банду голыми руками захватить, а подсунули ему покойничков!» Проходу ведь не будет.

Но и наказания от начальства не последовало, и насмешек Бекренев не услышал.

— Чего только в нашей работе не случается! — успокоил Бекренева при очередной встрече подполковник Серебряков. — Да и опростоволосился не ты один, я же тоже разделяю эту неудачу: вместе ведь готовили «заброс» Афанасенка в «банду». Не горюй, капитан, главное — стараться не повторять ошибок.

Не сразу наступило душевное успокоение, забылась та история с Афанасенком.

Помогло забыться и личное: родилась дочурка, назвали ее Ритой.

Вскоре Бекренева назначили начальником отдела внутренних дел соседнего, более крупного, Опочецкого района.

На псковскую землю пришла первая мирная весна. То было безмерно трудное время. Еще не смыли вешние воды пепел сожженных городов и деревень, но уже плуг, в который подчас впрягались женщины и подростки, поднимал землю, готовую принять семена жизни, и шла в полуразрушенные цехи первая рабочая смена. Снова — который раз за свою многовековую историю! — поднимался, залечивал раны, расправлял плечи древний Псковский край. Казалось, ничто не должно теперь потревожить мирный труд людей.

Но все еще стреляли бандитские обрезы на хуторах Качановского, Печорского и Пыталовского районов. Продолжало напоминать о себе вооруженными вылазками и националистическое подполье в граничащих с Псковщиной районах Прибалтики.

Лесная глухомань — больше трети территории Псковской области (включая и бывшую Великолукскую область) занимают леса, болота, перелески — помогала бандитам долгое время скрываться и наносить неожиданные удары.

Только через двадцать с лишним лет после окончания войны были обнаружены и схвачены в лесной землянке недалеко от поселка Усмынь вооруженные бандиты — бывший в период немецкой оккупации старостой Иванов и его сын, дезертировавший из Красной Армии.

Вот почему вплоть до пятидесятых годов существовали при управлениях внутренних дел Псковской и бывшей Великолукской областей отделы по борьбе с бандитизмом, которые направляли и координировали оперативные мероприятия по ликвидации злобного и коварного врага. Борьба с бандитизмом велась с переменным успехом. В ней полно было драматических событий, кровавых сцен, примеров подлинного героизма и людской подлости.

Опочецкому району суждено было стать ареной двухлетней смертельной схватки чекистов с немногочисленной, но кровавой, хитрой, увертливой и злобной бандой.

В камере под номером двадцать четыре опочецкой тюрьмы содержались самые опасные преступники: и те, кто был уже осужден, и те, что ждали суда. Верховодил в камере Егор Борисов — низкорослый, рыжий, с мясистым красным лицом, уже осужденный военным трибуналом к двадцати годам лишения свободы.

— Мне теперь на все наплевать: суд позади, — цедил слова Борисов, лежа на нарах. — А вот тебе, Иван, могут и «вышку» дать: как-никак двух партизан убил. — Борисов глянул на Боброва — небольшого крепыша с круглым лицом и приплюснутым носом, елозившего мокрой тряпкой по полу камеры.

Тот молча продолжал свое занятие.

— А когда тебя будут судить, пойду я по твоему делу свидетелем. — Хохотнув, Борисов лягнул ногой высокого костлявого детину, прикорнувшего на краю нар, которого все заключенные за его неистребимую тягу к чужому добру называли не по имени и фамилии, а Уркой.

— Пойду обязательно свидетелем, — продолжал Борисов, — и расскажу гражданам судьям, как ты, меня, собака, бил прикладом винтовки, когда я с другими пленными строил дорогу. И как ты, пес поганый, согнав нас за колючую проволоку, дожирал объедки после немецких солдат и вылизывал их котелки, — продолжал издеваться Борисов.

— Ты бы лучше поведал гражданам судьям, чем сам занимался после своего, плена, — несмело огрызнулся Урка, опасливо косясь на Борисова.

— Судьи про то уже знают. — Борисов свесил с нар ноги, злобно уставился на Урку. — Но они еще того не знают, как ты пристрелил моего дружка, который побежал за нуждой в кусты, и как тебе за это, пес, немцы лишний котелок супа дали.

— Хватит, мужики, лаяться, — примирительно произнес Никифоров, встав между Борисовым и Уркой, готовыми вцепиться друг в друга. — Давай лучше, Егор, помозгуем о главном. — Никифоров сел на нары рядом с Борисовым.

Уже много дней и ночей они обдумывали план Побега. Урка предлагал наброситься на надзирателя, когда тот войдет в камеру, завладеть его ключами и попытаться выйти из тюрьмы. Этот план и другие, похожие, были отвергнуты.

Сегодня свое предложение внес Бобров.

— А что если оторвать дужку от параши и поковырять вот здесь? — Бобров указал на угол вымытой им камеры. — Кладка тут рыхлая, пробовал гвоздем. Крошево будем выносить в карманах во время прогулок…

Глубокой ночью 22 апреля 1946 года Бекренева подняли с постели. Вызвал его по срочному делу начальник местной тюрьмы Пустохин. Через полчаса Бекренев уже был в кабинете начальника и выслушивал сообщение о чрезвычайном происшествии: из тюрьмы совершила побег группа особо опасных преступников. Воспользовавшись ветхостью здания, заключенные пробили лаз в стене, выбрались через него во внутренний двор и, не замеченные охраной, скрылись. Только через несколько часов надзиратель, удивленный необычной тишиной в одной из камер, заглянул туда и нашел ее пустой.

— Раззявы! Спали вы все, что ли, черт бы вас побрал! — разносил Пустохин стоявшего понуро у стола надзирателя Морозова, в секторе наблюдения которого произошел побег.

— Так кто же знал, что стена там такая хлипкая? — пытался робко оправдаться Морозов.

— Не стена, а ты и остальные охранники оказались хлипкими, — продолжал бушевать Пустохин.

Бекренев уже принял необходимые меры. Поднятые по тревоге сотрудники милиции были распределены в несколько поисковых групп и устремились по всем дорогам, отходящим от Опочки. Шанс наткнуться на беглецов сводился при этом, конечно, к нулю.

Бекренев просмотрел принесенные в кабинет Пустохина арестантские личные дела на каждого из бежавших.

…Борисов Егор. В 1926 году уехал из Опочецкого района в Ленинград. Вернулся в колхоз в 1934 году. Вскоре перебрался в Опочку, устроился на спиртзавод. В конце июня 1941 года мобилизован, в бою под Смоленском сдался немцам. Находился в лагере военнопленных в Пскове, бежал оттуда и до января сорок второго скрывался в деревнях Опочецкого района. Потом сам явился к начальнику опочецкой полиции и предложил тому свое сотрудничество. Был тщательно допрошен офицером из гестапо… Через два дня начальник района предложил Борисову пост бургомистра Лоскутовской волости. Тот охотно согласился, получил винтовку, лошадь, корову и квартиру в Опочке.

Бекренев пробежал глазами длинный перечень злодеяний Борисова. По доносу Борисова сожжены деревни Котино, Шикули, Ячевицы, жители которых предоставляли кров и продукты партизанам. Избил колхозницу Зайцеву за отказ ехать на работу в Германию. В начале сорок четвертого бежал с немцами в Латвию, впоследствии был разоблачен, схвачен и осужден…

…Александров Николай. С сорок третьего до отступления немцев — полицейский Болыхновской волости. В деревне Кондрашово и других населенных пунктах отбирал у населения хлеб, скот, одежду. Приговорен военным трибуналом к 15 годам лишения свободы.

Под стать этим двум были и остальные: Соколов Иван, Григорьев Алексей. И вдруг — знакомая фамилия.

Бекренев вздрогнул и снова перечитал: «Никифоров Иван Афанасьевич, житель деревни Скробы Пустошкинского района, осужден за дезертирство и грабежи». С тюремной фотографии на Бекренева в упор смотрели наглые, слегка выпуклые глаза. Сомнений не оставалось: он, старый знакомый Афанасенок! Бекренева аж пот прошиб от такого открытия. Отложив в сторону стопку папок, капитан задумался: «Да, компания подобралась еще та… Один Никифоров чего стоит! Одиннадцать человек, и все как один озлобленные, отчаянные, которым после побега терять нечего. Теперь, оказавшись на свободе, не остановятся ни перед чем».

При воспоминании о Никифорове, этом наглом и хитром преступнике, причинившем лично ему столько хлопот и неприятностей, Бекренева передернуло…

Рано утром Бекренев позвонил секретарю райкома партии Ромашову.

— Да-a, худо дело, — выслушав доклад о случившемся, проговорил Ромашов. — Этого еще нам не хватало. Что думаешь делать?

— Рыщут мои люди повсюду, Михаил Миронович. Не уйдут они от нас! — ответил Бекренев и тут же поймал себя на мысли, что совсем не уверен в этом.

Словно угадав мысли Бекренева, Ромашов хмыкнул в трубку:

— Вы уж постарайтесь. Сам говоришь, что народец отпетый. Что ни говори — дерзкий побег устроили. Так просто их не возьмешь.

И вдруг Бекреневу пришла одна мысль, которой, не успев ее сам как следует осмыслить, он тут же поделился с Ромашовым:

— А может, они уйдут от нас… В другие районы, в Прибалтику, скажем. — Сказал и спохватился: нехорошая, подленькая родилась у него мыслишка — получалось, что чуть ли не спровадить собирается бандитов из своего района: бегайте, ищите другие, а мы поглядим со стороны, что у вас получится.

И Ромашов, словно снова разгадав и оценив эту мыслишку, сухо отрезал:

— Ты брось гадать на кофейной гуще. От нас убежали — нам и ловить, — и повесил трубку…

Никифоров отстал от остальных еще в тот момент, когда они, пригибаясь, ежесекундно ожидая выстрелов в спину, бегом достигли опушки леса к юго-западу от Опочки. Разом остановившись, обхватив ствол сосны и сдерживая загнанное дыхание, он вслушивался в постепенно затихающее потрескивание сучьев под ногами убегавших в глубь леса сокамерников. На миг почудилось, что кто-то приглушенно окликнул его издалека: «Иван! А, Иван!»

Немного отдышавшись, Никифоров отвалился от сосны и, по-кошачьи мягко ступая, метнулся в сторону и затрусил между деревьями, угадывая одному ему известное направление.

— Нет уж, к чертовой матери вас всех! Пропади вы все пропадом… Я уж лучше один, как и раньше, — бормотал он, пробираясь между густо растущими деревьями, отводя от лица выставленными вперед руками невидимые в темноте ветки. Сейчас, когда он остался один и чувствовал себя уже в относительной безопасности, отчетливо вспомнились последние дни.

Разговор о побеге начался у них с первого же дня, когда судьба свела их в одной камере. И идею подал он, Иван Никифоров.

— Только бы заманить надзирателя за порог, — хрипло шептал в ночной темноте Урка. — Я бы его за яблочко — и готов!

— А дальше что? — послышался с верхних нар насмешливый голос Борисова.

— Ключи в лапу и — к Дверям, — продолжал убеждать Урка.

— Тогда уж лучше прикончить часового на прогулке, — подал голос из дальнего угла камеры Бобров. — Оттуда и до колючки недалеко, а, Егор?

Никифоров сразу приметил, что сокамерники безропотно подчиняются Егору Борисову, а тот понукает ими как хочет. Может и ногой пнуть ради развлечения, и пайку отобрать. Вот и сейчас камера ждала его авторитетного слова.

— Напролом нельзя, — помолчав, рассудительно отозвался Борисов. — В обоих случаях пулю в затылок схлопотать можно. Тут надо с умом, наверняка.

По очереди, скрадывая шум под наброшенными на руки фуфайками, все ночи напролет, сменяя друг друга, крошили они дужкой от ведра нижнюю часть стены. Тщательно выбирали мусор, рассовывали его по карманам. Размягченным хлебным мякишем от недоеденных паек заделывали к утру все увеличивающийся пролом в стене, присыпали хлебную заплату известковой пылью, Сгрудившись у лаза, перешептывались:

— Только бы за колючку скакнуть, — сипел простуженным голосом Никифоров.

— А потом что? — спросил Борисов.

— Вначале в деревню к сестре Ольге, отоспаться, отожраться надо. К фатеру и мутеру дорога мне заказана: наверняка легавые поджидать меня там будут. Перекантуюсь неделю-другую, а там видно будет.

— А стволы найдутся? — снова спросил Борисов.

— Ха, этого добра сколько угодно, — разоткровенничался Никифоров. — У меня даже «дегтярь» припрятан.

— Так возьми и нас с собой. — Борисов положил Никифорову на плечо руку, сильно сжал его своими пальцами-клешнями.

— А чего ж, можно и вместе… — неуверенно произнес Никифоров, поняв с опозданием, что сболтнул лишку.

— Вот и договорились, — подытожил разговор Борисов. — Создадим «лесное братство» — и нам сам черт нипочем будет.

Когда в проделанный лаз стала обильно сыпаться откуда-то сверху земля, Борисов скомандовал:

— Хватит! Теперича только пхнуть пошибче — и будем на воле!

С вечера всех обуяла жгучая подозрительность друг к другу. Легли на нары, но Никифоров чувствовал, что никто в камере не спит, даже обычно храпящий в это время Бобров притаился где-то в своем углу. Когда Урка, шаркая в темноте ногами по цементному полу, направился к двери, Борисов по-рысьи прыгнул на него с верхних нар, сбил с ног.

— Куда, сука? — злобно зашипел Борисов, навалившись всем телом на Урку. — Продать нас вздумал?

Повскакивали с нар и остальные.

— Ты что, сдурел? — беспомощно трепыхался Урка, пытаясь вырваться из цепких рук Борисова. — До параши я шел…

Сидели после этого друг подле друга, настороженно следя за каждым движением соседа. Когда смолкли все шумы в тюремном коридоре и, по их расчетам, перевалило за полночь, Борисов встал с нар:

— Пора!

Толкаясь у лаза, стремясь опередить друг друга, начали поочередно протискиваться в пролом, уже ощущая ноздрями густой и терпкий весенний воздух.

Вспоминая сейчас озлобленно-настороженные лица сокамерников, готовых в любую минуту вцепиться в глотку соседа, Никифоров совсем не раскаивался в том, что решил отделиться от бывшей компании.

«Исчезнуть, потеряться для всех, один я не пропаду», — думал он, углубляясь все дальше в лес.

Так и матерый волк в минуту смертельной опасности, умудренный разбойным промыслом и чувствующий еще свою силу, внезапно покидает стаю и уходит один в только ему известное логово, разумно рассчитав, что гончие пойдут по пятам стаи, а не по теряющемуся в глухомани одиночному звериному следу.

Отшумели теплые весенние дожди, вогнав поглубже в землю накопившуюся за зиму стынь, все вокруг зазеленело, зацвело. Первозданный покой, разлившийся окрест, нарушался лишь неумолчным пением жаворонков в бездонной небесной синеве. Тихий майский вечер опустился и на деревню Мялово. Завершив свои дневные дела, вышли люди часок-другой посидеть на завалинке, посудачить перед сном, поглазеть на молодежь, кружившуюся под однотонное пиликанье гармони.

Дед Федот стоял недалеко от пятачка, на котором плясали девки и парни-подростки, притаптывал в такт музыке непослушными от старости ногами, обутыми в стоптанные валенки.

— Чего топчешься на месте, Федот? Иди в круг, можа кака молодка в темноте-то за парня и примет, — пошутил над стариком кто-то из женщин.

— А что, — принял шутку Федот, — по нонешним временам и я за молодца сойду, глядишь, и на меня спрос выйдет.

Может, впервые после стольких сумрачных лет в людских душах было так легко и покойно.

Внезапно вечернюю тишину разорвали выстрелы. Несколько вооруженных автоматами и винтовками мужчин, одетых в одинаковые темно-синие робы, выскочили на лужайку.

— Хальт! Хенде хох! — заорал один из вооруженных — высокий, с впалыми щеками, направив дуло винтовки на сбившихся в кучу людей. — Сымай пиджак, шнель! — повел он стволом в сторону одного из парней.

Пока двое из пришельцев держали людей под прицелом, остальные отбирали у сельчан самое ценное. У одной молодухи сорвали с руки часы, с другой стащили платок, у парней отобрали пиджаки, у деда Федота вырвали кисет с табаком.

До поздней ночи бандиты — а это были люди Борисова — ходили по избам, забирали муку, мясо, яйца, одежду. Когда наконец они оставили деревню, дед Федот доплелся до дома, сел на лавку и, закрыв лицо руками, глухо застонал:

— У-у, изверги! Знают, что в деревне нет мужиков. Нешто те дали бы так над людьми изгаляться?

После набега на деревню Борисов увел своих людей на Семеновское болото — место, облюбованное ими несколько дней назад. Расположились на бугре, окруженном со всех сторон топью. Бобров и Федоров развели костер, стали варить в притащенном из деревни чугунке мясо. Остальные лежали, развалясь в траве, отдыхали. Чуть в стороне, положив рядом автомат, прикорнул у куста Никифоров. Тяжкие думы одолевали его. Еще каких-то два дня назад он был вольной птицей, сам себе голова. Оторвавшись тогда ночью от сокамерников, он добрался до деревни, где жила сестра Ольга, сутки отсыпался и, нагрузившись продуктами, ушел в лес, где отыскал землянку — одно из своих прежних пристанищ. Черт же его дернул заявиться позавчера к Ольге: захотелось попариться в баньке. И там, на околице деревни, он столкнулся лицом к лицу с Борисовым. Тот вышел из-под овина, широко расставил ноги, растянул в улыбке щербатый рот. Краем глаза Никифоров увидел, как изближних кустов выбрались Бобров, Александров, Федоров, Урка и остальные его недавние соседи по тюремной камере.

— Ну вот, браток, и свиделись снова, — весело проговорил Борисов, все так же не двигаясь с места. — Куда ж ты запропал, браток, а? Аль нечистая сила увела тебя тогда от нас в другую сторону?

— Ногу я тогда повредил, а звать вас побоялся: вдруг погоня, услышат… — буркнул Никифоров, косясь на дробовик, который держал на изготовку Урка.

«Нет, не успеть сдернуть с плеча „шмайсер“, изрешетит дробью Урка», — подумалось тоскливо.

— Ногу, говоришь, повредил? — спросил насмешливым голосом Борисов. — А мы уж крест хотели на тебе поставить. Да вот зашли на всякий случай к твоей сестренке, спрашиваем тебя. Нету, говорит, Ивана, и знать не знаю, где он, говорит. Хотели было подаваться отсюда, ан, вишь, какая встреча вышла, — все больше веселился Борисов.

«Еще бы полчаса — разминулись, — чертыхнулся про себя Никифоров. — И откуда они узнали про Ольгу? Черт, да я же сам проболтался в камере, и деревню, кажется, называл», — вспомнил он тогдашний разговор и свою дурацкую откровенность.

— Ну вот что, Ваня, — продолжал Борисов, уже подойдя вплотную к Никифорову и снимая с его плеча автомат, — побегал ты в одиночку — и будя! Ребятами моими брезгуешь, што ли? — Борисов кивнул на ухмылявшихся в стороне бывших сокамерников. — Убегли вместях, вместях и держаться надоть. Так что извиняй, браток, забираем мы тебя с собой, а то, неровен час, опять к энкавэдэшникам подашься, тебе это не впервой, — уже под хохот остальных добавил Борисов, намекая на «сделку» Никифорова с начальником Пустошкинского отдела МВД Бекреневым, о которой, от нечего делать, тоже поведал сокамерникам сам Никифоров.

— Так что, образуем мы «лесное братство», как и порешили, — продолжал Борисов. — Веди нас теперича к своему ружейному складу, сам ведь хвастал, что есть у тебя такой, — закончил Борисов, забрасывая за спину автомат Никифорова.

Аппетитный запах мясной похлебки, тянувшейся от костра, прервал мрачные мысли Никифорова.

— Попугали мы колхозников сегодня здорово, — услышал он довольный голос Борисова. — Будут теперича знать наше «лесное братство»: заходи опосля этого в любую деревню и спокойно бери все, что хочешь, голыми руками, сами вынесут на порог. Я ж говорил: страху побольше нагнать на народ, тогда будут все как шелковые. Вот как наш Урка: гаркнул свое «Хальт!» — дед в валенцах аж присел с перепугу, небось в штаны напустил, — под гогот остальных веселился Борисов.

— Я еще в лагере пленных заметил, — продолжал он, — как Урка под немцев подделывался: «Шнель! Форверст! Битте шейне». Вот вишь, и пригодилось это счас. А как Урка ту старуху-то заставлял за упокой души фюрера молиться! — заржал Борисов, схватившись за бока.

Хохотали и остальные бандиты, вспоминая сцену, когда Урка, не найдя в избе ничего из съестного, поставил на колени согбенную старуху и орал на нее, тыча стволом винтовки в иссохшую грудь женщины: «Молись, старая курва, за светлой памяти фюрера!»

Слушая разглагольствования Борисова, Никифоров морщился. Нет, не такую он представлял себе жизнь на воле. Переждал бы, пока о нем забудет милиция, и — иди куда-нибудь подальше от этих мест, документы вот только какие-нибудь раздобыть бы. Может быть, и новую жизнь со временем начал бы Ваня Никифоров… А с Борисовым, Уркой и другими, которые, по всему видать, не остановятся и перед «мокрым» делом, ему не с руки, может все и «вышкой» кончиться.

— Вань, иди есть! — услышал Никифоров женский голос.

Он повел головой в ту сторону и увидел фигуру Зинки Ильиной, прибившейся к банде еще до появления в ней Никифорова. Плосколицая, на оба глаза косая, с неприятным голосом, одетая во все мужское, даже кепка на коротко остриженной голове, эта бесстыжая девка, невесть откуда появившаяся в их краях, вызывала у красавца Никифорова глубокое отвращение. Иван знал ее еще раньше, до своего ареста, это ее он имел в виду, когда говорил Бекреневу про разведчицу в том, несуществующем, бандитском отряде. Еще тогда, во время своих редких визитов в деревню, куда прибилась Зинка, Никифорова бесило, когда она бесстыже приставала к нему. И сейчас Зинка униженно искала с ним уединения, старалась положить ему лучший кусок.

— Гы-ы-ык! — сытно рыгнул объевшийся мясом Борисов. — Значитца этак: всем спать после удачного похода, а ты, Зинка, собери все кости и зарой в землю.

— Зачем это? — недовольно отозвалась она.

— А затем, мать твою так и перетак, — вскипел Борисов, — чтоб воронье на кости косяком не слеталось и мильтоны по этой примете нас не застукали, поняла, дубина стоеросовая?

В течение мая бандиты совершили нападения на деревни Запеклево, Макушино, Орлово, Кресты, Сидорово. Выходила банда грабить и на шоссейные дороги Опочка — Себеж, Опочка — Красногородск. 17 мая бандиты остановили у деревни Кожино колхозника Иванова и сняли с него солдатскую шинель. На следующий день у деревни Заверняйка люди Борисова отобрали 80 килограммов муки у колхозницы Николаевой, в самой же этой деревне у вдовы Степановой забрали шесть кур, две рубашки, керосиновую лампу. «Лесные братья» находили колхозное зерно, приготовленное к посеву, и топили в мочилах, болотах, втаптывали в грязь.

Закрывшись в своем кабинете, Бекренев читал оперативные сводки за последние дни, протоколы допросов потерпевших и очевидцев грабежей.

«Ночью ко мне в дом заявились двое, — записал следователь показания жительницы деревни Погорелово Федоровой Валентины. — Один из бандитов — высокий, лицо корявое — вооружен автоматом, на ремне две гранаты. Второй — низкорослый, с винтовкой. Они загнали меня в горницу, перерыли сундук, все самое хорошее забрали, а потом направились за поросенком, которого тоже взяли».

Устинов Денис из деревни Ермолово рассказывал:

«Ночью постучали в окно. Я выглянул и увидел трех мужчин с автоматами. Один из них заорал: „Открывай дверь, а то стрелять будем!“ Пришлось открыть. Они забрали у меня весь табак-самосад, патефон с пластинками…»

Бекренев собрал работников отдела.

— Бандиты день ото дня наглеют, — начал он. — На сегодняшний день ими совершено двадцать семь ограблений. Вчера они заявились на сельское кладбище, где люди поминали на могилах усопших, и глумились над стариками и старухами. По каждому поступившему сигналу мы мчимся к месту события, но застаем только ограбленные колхозные амбары, магазины и обобранных до нитки людей, бандитов же — поминай как звали. Что будем делать, товарищи?

Все долго молчали, наконец поднялся лейтенант Лукин.

— Слишком поздно узнаем о появлении бандитов, — заявил он. — Налетят, натворят дел, а нам сообщают об этом, в лучшем случае, на другой день…

— Обязать главаря банды Борисова звонить нам накануне своих вылазок, — сострил кто-то в заднем ряду.

По кабинету прошелестел сдержанный смешок.

— Нет, я серьезно, — продолжал Лукин. — Мы — все сами, а к помощи народа не прибегаем. Люди же люто ненавидят бандитов, и каждый готов помочь нам. Вон в деревне Бабишино, когда бандиты стали выходить с награбленным из избы, один парень напал на последнего, по приметам — на Александрова, пытался вырвать у него винтовку, но неудачно, подоспели к тому на помощь бандиты. Парню удалось бежать, хотя и стреляли по нему залпом. В деревне Аюхново сторож-старик не побоялся стрелять из берданки в бандитов, когда те срывали замок с колхозного амбара. Надо только поговорить с людьми в каждой деревне…

— Дельный совет Лукин подает. — Бекренев поднялся со своего места. — Надо действительно поговорить с людьми, попросить их помощи, чтобы в каждой деревне у нас свои глаза и уши были. И еще: в деревнях следует организовать ночные дежурства из мужиков. У кого есть охотничьи ружья — пусть не боятся применять их против вооруженных непрошеных гостей. Наша задача — поднять народ против этих выродков, да так, чтобы у них земля под ногами горела, как у их бывших хозяев — фашистов.

Рано утром 14 июня после очередного успешного набега бандиты возвращались на свою базу в Трухановском лесу. Тяжелые мешки с награбленным и оружием оттягивали плечи, пот заливал глаза. Когда миновали деревню Матюшино и стали приближаться к лесу, Борисов бросил взгляд на дорогу и встал как вкопанный.

— Ты чего? — Шедший сзади Никифоров ткнулся головой в заплечный мешок Борисова.

— Погодь… Вроде знакомую узрел. — Борисов пристально вглядывался во что-то на дороге.

Заинтересованные сообщением своего главаря, «лесные братья» побросали поклажу на землю и тоже стали смотреть на дорогу.

— Так и есть, Нинка идет, женка моя, едрит твою налево. Точно она. — Борисов, сняв с плеча автомат и сбросив мешок, побежал, пригнувшись к дороге.

— Брось ты! Вернись назад! — пытался остановить Никифоров Борисова, но тот уже выбегал из кустов на большак. Шедшая по нему с корзиной за плечами молодая женщина, увидев Борисова, остановилась.

— Егор, ты? — Женщина испуганно глядела на обросшего рыжей щетиной, в грязной солдатской шинели мужа.

— Свиделись наконец-таки. — Борисов ощерил в улыбке желтые от самосада зубы. — Теперь уж не расстанемся, пойдешь со мной.

— Оставь меня, Егор, — тихо проговорила женщина, невольно отступая назад. — Иди своей дорогой, бог тебе судья, а меня оставь. — Женщина шагнула в сторону, намереваясь обойти Борисова.

— Нет, пойдешь со мной. — Борисов уже не улыбался и зло сверлил глазами жену. — Никто нас с тобой не разводил. — Борисов крепко схватил женщину за руку.

— Пусти меня, ирод! — истошно закричала женщина.

— Егор, а Егор! Может, подсобить тебе, а то, видать, с бабой не совладаешь один! — раздался из-за кустов чей-то голос, сопровождаемый гоготом.

— Шлепни ты ее, стерву! — подал голос Урка.

Закинув за плечи автомат, Борисов оторвал жену от земли и, сильно сжав ее в охапку, не обращая внимания на слезы и мольбы женщины, ринулся в кусты.

Так банда пополнилась еще одним, уже последним, человеком.

Удачи, сопутствующие каждой их вылазке, придали еще большую уверенность Борисову и его стае. «Надо почаще нагонять страху на деревни, тогда нас хлебом-солью скоро встречать начнут, — твердил он своим „братьям“. — Убедится народ, что энкавэдэшникам не совладать с нами, — валом повалит к нам пополнение».

В ночь с 26 на 27 июня 1946 года банда в полном составе снялась с места своей стоянки и двинулась к деревне Звоны, расположенной на большаке Опочка — Пустошка. Подходили к деревне не таясь: недавно побывали тут, никто в деревне и слова поперек не сказал. Когда приблизились к первым постройкам, ночную тишину разорвал окрик: «Стой! Кто идет?»

От неожиданности бандиты оцепенели, замерли на месте, первым пришел в себя Борисов. Перетянув автомат на живот, он пустил наугад в темноту длинную очередь. В ту же секунду от темневших на взгорке построек часто захлопали выстрелы, над головами бандитов протяжно запела картечь.

«Из охотничьих бьют», — только и успел подумать Никифоров. Что-то резко ударило его в шею. Уже падая на землю, он заметил, как Урка, приготовившись стрелять с колена, вдруг дернулся всем своим длинным телом и, захрипев, повалился на бок. Где-то сзади дико закричала Нинка Борисова. Не отрывая от земли голову и чувствуя, как что-то липкое и горячее течет по спине, Никифоров стал отползать назад. Потом вскочил и под грохот продолжающейся перестрелки кинулся в сторону спасительного леса.

Добравшись к землянке, бандиты недосчитались Урки, Иванова, Боброва.

— Урка остался там… наповал… сам видел, — сообщил Никифоров, меняя на своей раненой шее окровавленный бинт.

На нарах лежал полуголый Александров, которому Зинка перевязывала простреленное плечо.

— У-у, подлюги, — злобно выругался Александров, морщась от боли. — Это же по нас не легавые садили, это ж ясно: из дробовиков палили, значит — местные, колхознички.

— Ты и от колхозничков пёр, дай бог ноги, — презрительно бросил Борисов. — Вон портки мокрые, видать, со страху напустил.

— А ты чего ж не остался там оборону держать? — ощетинился на вожака Александров. — Видали храбреца: раньше нас тут очутился.

— Кто видел Боброва с Ивановым? — отвернувшись от Александрова, спросил Борисов.

— Приползут ишо, куды ж им деться, — равнодушно отозвалась Зинка.

Но ни в тот, ни в последующие дни эти двое в лесной землянке не появились.

Убитого в перестрелке с колхозниками бандита привезли на телеге в Опочку. Бекренев отдернул рогожку, прикрывавшую труп, и, увидев лицо мертвеца с глубоко запавшими щеками, сразу признал: Урка, Зимин по списку бежавших из тюрьмы. За четыре месяца поисков, погонь, засад — всего один ликвидированный бандит — не густо. А сообщения о грабежах поступали одно за другим.

Уже через сутки, словно мстя за убийство своего дружка, бандиты ворвались глубокой ночью в деревню Пыжики, обстреляли и подожгли дом колхозника Иванова, который до этого имел смелость не пустить на порог Александрова и Федорова. Когда — жители деревни бросились тушить пожар, бандиты открыли огонь и по ним, крича во всю глотку: «Так будет с каждым, кто против нас!»

При отходе из деревни бандиты напоролись на оперативную группу чекистов, случайно оказавшихся в этом районе. Короткая перестрелка — и банда растворилась в лесу. Бекренев распекал и без того удрученных неудачей подчиненных:

— Отсекать огнем надо было их от леса, гнать в поле! — шумел капитан.

— Так они же сразу наутек пустились, — оправдывался старший группы.

— Наутек! — передразнил Бекренев. — А ты, что ж, ожидал, когда они на вас в штыковую пойдут или круговую оборону займут? Такой случай был!

Но через два дня чекистам представился другой случай. В райотдел прискакал верхом на лошади мальчонка, вручил Бекреневу клочок бумажки, где было нацарапано: «Приезжайте скорее. У нас — бандиты. Кольцов». Бекренев знал старика Кольцова как колхозного активиста, рассудительного человека, потому сразу помчался с группой оперативников на хутор Каменка, где жил старик.

— Двое их, — без предисловия сообщил Кольцов, указывая на далеко вынесенный от хутора полуразвалившийся сарай. — Сегодня утром заметил я, как они туда зашли, еле ноги волокли…

По команде Бекренева работники милиции рассыпались цепью и стали окружать сарай. Оттуда грянули выстрелы. Помощник Бекренева Ховрич, подобравшийся ближе других к сараю, швырнул в полураскрытую дверь гранату. Сквозь клубы поднятой взрывом пыли оперативники ринулись вперед. Сразу за дверью, уткнувшись бородатыми лицами в землю и закрыв голову руками, лежали двое, рядом валялись их винтовки. Взрыв гранаты только оглушил бандитов, и они долго не могли прийти в себя, трясли головами. Наконец один из них, с широким лицом и приплюснутым носом, запинаясь, выдавил:

— Мы сами ушли от Борисова, шли к вам сдаваться.

— А чего ж стреляли?

— По привычке… — не нашел другого оправдания бандит.

Задержанными оказались Бобров и Иванов.

Через несколько дней исчез участковый уполномоченный Токарев. Он уехал верхом на лошади в деревню Звоны, но ни в отдел, ни домой не вернулся. Почувствовав неладное, Бекренев поспешил с группой своих работников в Звоны. Напросилась с ними и жена Токарева Катя. За два дня молодая женщина осунулась, постарела. Покрасневшими от слез глазами она неотрывно смотрела на несущуюся навстречу машине дорогу, словно ожидая увидеть за очередным поворотом мужа.

В Звонах Бекренев узнал, что еще позавчера, завершив свои дела, Токарев выехал из деревни в сторону Опочки. Больше его никто из жителей не видел. Работники милиции двинулись по пути Токарева, внимательно обследуя местность. Пройдя километра три, они встретили мальчишку-пастушка.

Мальчишка рассказал, что видел третьего дня милиционера на лошади. Когда милиционер заехал вон за тот бугор, — указал пастушок, — «там начали шибко стрелять». Он испугался и угнал коров домой.

— Быстро туда! — скомандовал Бекренев, устремляясь в указанном мальчиком направлении.

В каких-нибудь ста метрах от дороги, на самой опушке леса, стоял одинокий дом. Другого жилья поблизости не было.

— Кто там живет? — спросил Бекренев у участкового уполномоченного Семенова.

— Кузнец с женой. Нелюдимый человек, форменный бирюк, — ответил тот.

Хозяева были дома. Кузнец со сплошь заросшим черными волосами лицом сидел на лавке, угрюмо оглядывая вошедших. У печки с горшками возилась женщина в грязном домашнем платье.

— Кто стрелял позавчера возле твоего хутора? — Бекренев вплотную подошел к кузнецу.

— Не слыхали мы ничего, — глухо отозвался тот.

— Ничего не знаем, — подтвердила слова мужа испуганная женщина.

Кузнец исподлобья наблюдал за милиционерами, производившими обыск. Женщина ушла за занавеску, отделявшую угол избы, и затихла там, словно ее и не было.

Когда лейтенант Гадашкин полез в подполье, кузнец начал нервно теребить бороду, покашливать. Вскоре Гадашкин выбросил наверх ворох какой-то одежды. Поверх лежала запятнанная кровью мужская нательная рубашка.

— Это его, его рубашка! — запричитала Катя.

— Где наш товарищ? — подступил Бекренев к кузнецу.

Того затрясло как в лихорадке.

Через несколько минут работники милиции стояли с обнаженными головами на краю большой ямы, в которой кузнец выжигал уголь. Под слоем угля было обнаружено тело Токарева. Семенов и Гадашкин долго не могли привести в чувство Катю, впавшую в глубокий обморок.

На допросе арестованный кузнец рассказал, что Токарева убили из засады бандиты, когда тот проезжал мимо хутора. Двое вооруженных притащили убитого на хутор и приказали кузнецу сжечь его. За эту «услугу» они подарили кузнецу одежду убитого и его коня. Коня кузнец прятал в лесу, намереваясь впоследствии продать цыганам.

Через несколько дней после похорон Токарева, утром, едва Бекренев переступил порог своего кабинета, за ним следом стремительно вошел Степанов.

— Опять банда, — сообщил он и, не дожидаясь вопросов, продолжил: — Сегодня ночью бандиты, было их трое, зашли в дом Ивана Семеновича Изотова в деревне Бахарево, перетряхнули все, забрали костюм, четыре платья, гимнастерку, искали оружие…

— Кто из бандитов приходил? — Бекренев почувствовал внезапно усталость, словно и не отдыхал этой ночью.

— Похоже, Александров, Борисов и еще кто-то. Борисов угрожал хозяину, что если тот расскажет нам о том, что они приходили, то его убьют.

— Откуда известно об этом разговоре?

Степанов удивленно поднял брови:

— Сам Изотов и рассказал.

— Не испугался?

— Не тот это мужик. На фронте воевал, в плену у немцев был… В общем, повидал многое. Злой на бандитов. «Винтовку бы мне, — говорит, — я бы их встретил как следует».

— А что! Идея! — Карие живые глаза Бекренева мгновенно загорелись, усталости как не бывало. — И надо встретить их.

— Понял, Александр Сергеевич! Пошлем к Изотову Михайлова и Бойкова, давно рвутся ребята на опасное дело.

— А где Изотов?

— У меня в кабинете.

— Зови его сюда. Да, вот еще что… Надо по ближайшим от Бахарева деревням слух пошире распустить, что Изотов был в милиции и все рассказал.

Михайлова и Бойкова Изотов привез в телеге, закрытой рядном. Телегу завел прямо во двор. Появление двух работников милиции в деревне вроде осталось незамеченным.

Днем чекисты прятались в чулане. До одурения дымили хозяйским самосадом. Три раза в день хозяйка приносила им горячую пищу. На ночь они заходили в избу. Спали по очереди.

В середине третьей ночи Михайлов тронул за плечо спавшего Бойкова, прошептал:

— Кажись, явились, буди хозяев.

За темным окном мелькали какие-то тени, слышались приглушенные голоса. Бойков с автоматом в руках прокрался в темноте к двери, затаился в углу. Михайлов, тоже с автоматом, присел за кроватью. Скрипнула наружная дверь (предусмотрительно не запертая хозяином), и гулкие шаги замерли у дверей в избу. Изотов, в одном исподнем, с зажженной лампой-коптилкой, подошел к двери.

— Кто здесь? — глухо спросил он.

— Открывай! Гости пришли, — раздался за дверью грубый голос.

Изотов откинул массивный крюк и попятился в сторону, прикрывая собой притаившегося Бойкова. Дверь распахнулась, и, освещенный жидким светом лампы, на пороге вырос здоровенный детина с зажатой под мышкой винтовкой. За его плечом смутно угадывался силуэт второго человека. Сделав шаг от порога, детина повернулся к Изотову, простуженно захрипел:

— Ну что, донес все же мильтонам? Мы же тебя предупреждали.

Из своего укрытия Михайлов увидел, как бандит перебросил винтовку в левую руку и навел ствол на Изотова. Медлить было нельзя. Не целясь, прямо от согнутого бедра, Михайлов послал длинную очередь в дверь. В грохоте выстрелов он успел увидеть, как бандит, выронив винтовку, во весь свой высокий рост рухнул головой за порог, и тут же Бойков, метнувшись из своего угла, перепрыгнул через сраженного бандита и ринулся в темноту сеней.

— Володя, назад! — что есть мочи крикнул Михайлов и не услышал своего крика, потонувшего в новом грохоте выстрелов.

К полудню в Бахарево примчался Бекренев. Еще издали он увидел возле дома Изотова толпу людей. Люди молча расступились, пропуская капитана в дом. На полу в сенях с застывшим оскалом крупных желтых зубов валялся убитый бандит — Федоров. В горнице на лавке лежал Бойков. В избе толпились, скорбно вздыхая, женщины, некоторые из них плакали. Бледный, осунувшийся Михайлов глухо докладывал:

— Мы рассчитывали, что они в избу войдут… А этот, — и он кивнул в сторону двери, — прямо с порога хотел Изотова пристрелить… Бойков бросился в сени за вторым, а там их двое оказалось…

В Опочку возвращались угрюмые, подавленные гибелью товарища. «Семь тварей, не считая двух баб, еще осталось, — думал Бекренев. — Кого из нас еще утянут они за собой в могилу?» Мрачные мысли не оставляли капитана всю дорогу.

19 сентября 1946 года поредевшая за последнее время банда на исходе ночи вошла в деревню Запеклево. Впереди шествовал Борисов, держа в руке опущенный стволом вниз автомат. Группу замыкали Зинка и Нинка, одетые во все мужское, с карабинами за плечами. Последние дни Борисов брал во все набеги и женщин. «Для кумплекту», — пояснял он, ощериваясь в улыбке.

На стук прикладов в дверь в доме Макарова никто не отзывался.

— А ну отойдите! — Григорьев выстрелил в дверь. В доме заголосила женщина, мужской голос спросил:

— Чего надо?

— Открывай, мать твою разэтак! — заорал Борисов. — Не откроешь — избу подпалим!

Хозяин открыл дверь, пропустил незваных гостей в избу.

— Чего долго не открывал? — зло спросил Борисов, переводя взгляд с Макарова на жавшихся к стене испуганных жену и дочь.

— Спали крепко, — буркнул Макаров.

— Так мы тебя теперь кажинный раз пальбой будить будем, — хохотнул Борисов, подходя к сундуку, накрытому рядном.

— Нету там ничего, все уже забрали ваши. — Злые нотки пробивались в голосе Макарова.

— Но-но! Ты поласковей с нами-то! — прикрикнул Борисов на хозяина, почувствовав в его голосе затаенную угрозу. — А то неровен час… С нами шутки плохи.

Борисов открыл сундук, вытряхнул из него на пол тряпье. Остальные бандиты тем временем уселись за стол. Зинка, даже не взглянув на хозяйку, полезла в печь искать еду для всех.

— А что это за лапсердак такой? — Борисов вытащил со дна сундука какой-то черного цвета длиннополый сюртук.

— Фрак это называется, — нехотя отозвался Макаров. — Отец мой в семнадцатом году из горящего барского дома вытащил…

— Из барского, говоришь? — Борисов прикидывал к своей фигуре фрак, потом скинул фуфайку и прямо на грязную рубаху напялил старомодный наряд.

— Зачем это тебе? — насмешливо спросил Никифоров.

— А можа, я на барина походить намерен. — Борисов важно выпятил грудь, прошелся по комнате. Даже бандиты заулыбались при виде нелепой фигуры своего вожака. Не найдя в доме ничего больше стоящего для себя, «братья» удалились.

В тот же день поздним вечером в деревне Карпово проходило собрание колхозников. В разгар его дверь правления широко распахнулась и резкий окрик «Хальт!» (Борисов перенял эту манеру от Урки) заставил вздрогнуть и оцепенеть людей. Борисов, зажав под мышкой автомат, прошествовал к столу президиума, уселся рядом с председателем собрания. Остальные бандиты, согнав людей с задних скамеек, устроились там.

— Ну что, товарищи колхознички, замолкли? — ощерился Борисов и расстегнул фуфайку, выставляя напоказ черный фрак, фалды которого смешно свисали со стула. — Гутарьте, гутарьте, а мы послухаем.

Гнетущую тишину, воцарившуюся в помещении, нарушали лишь тихие тоскливые вздохи женщин да натужное сопение двух-трех мужиков, прятавших глаза друг от друга.

— Ну, что слыхать в мире? — Борисов, потянувшись, взял со стола газету, повертел ее перед глазами, швырнул на пол. — Так и будем в молчанку играть? — Злобным взглядом Борисов обвел лица людей. — Нам сегодня от вас ничего не надо, пришли просто так, поговорить по душам, земляки мы ведь с вами. Можа, претензии какие есть, аль кто пожелает в наше «лесное братство» вступить, а?

Гробовое молчание было ему ответом. Даже такой серый, одичавший человек, закоренелый изверг, как Борисов, нутром чувствовал глухую стену, которой отгородились от него люди, собравшиеся здесь решать свои артельные дела.

Закипела в нем злоба на сидевших перед ними безмолвных сельчан, имевших свои дома, семьи, будущее. Им не было никакого дела до него и его банды, и каждый из них жаждал в душе скорейшей гибели «лесному братству». Эта мысль тугой пружиной подбросила Борисова со стула. Подскочив к сидевшей в первом ряду молодой женщине, он схватил ее за руку и, выворачивая запястье, стал срывать дешевенькие часики. Женщина дико закричала от боли и страха. По рядам колхозников прокатился глухой ропот, один из мужчин вскочил и охрипшим от волнения и ненависти голосом закричал:

— Что же ты делаешь, нехристь! Бабу-то за что?

Сунув в карман фуфайки часы и выставив перед собой ствол автомата, Борисов стал пробираться к выходу. У дверей столпились остальные бандиты, держа под прицелом автоматов и винтовок помещение. Дойдя до двери и повернувшись к людям, Борисов остервенело стукнул кулаком по лацкану фрака:

— Мы еще возвернемся к вам хозяевами. Тогда и поговорим.

По пути на базу Борисов долго и злобно матерился, на привале пнул ногой не угодившую чем-то жену.

— Егор, а может быть, медком нам побаловаться? — угодливо предложила Зинка. — Я заметила в саду Макарова в Запеклеве два улья.

— Пошли! — сразу согласился Борисов.

Не дойдя до калитки сада Макарова, бандиты повалили забор и, подойдя к ульям, сбили с них прикладами крышки. Никифоров притащил кадушку воды из-под водосточной трубы и облил тревожно загудевших пчел.

Бандиты стали выхватывать из ульев соты с медом, запихивать их в мешки. Никто из них не слышал, как приоткрылось окно в доме и черный ствол ружья закачался над подоконником. Ахнул выстрел, другой. Борисова сильно ударило в плечо, опрокинуло на спину. Бандиты упали за ульями и открыли по дому беспорядочный огонь. Александров подполз к стене хлева, примыкавшего к дому, сыпанул на крышу несколько пригорошней пороха, который он всегда носил в карманах, чтобы присыпать им свои следы, чиркнул спичкой. Блики огня заплясали в стеклах окон, из распахнувшейся двери в одной рубашке выскочила девочка-подросток. Александров выстрелил. У девочки подкосились ноги, и она покатилась с высокого крыльца. Тут же в дверях показалась полураздетая женщина. Александров выстрелил еще раз, и женщина ткнулась в порог. К горящему дому уже бежали люди, слышались тревожные крики.

— Уходим! — Никифоров опрометью ринулся к изгороди.

Выстрелив несколько раз в набегавшую толпу сельчан, следом побежал и Александров…

Последним притащился в землянку Борисов. Злобно оглядев сразу притихших при его появлении бандитов, он зашипел:

— Бросили, падлы, раненого, свою шкуру спасали… А ты, стерва, — кинулся он на Нинку, — еще женой числишься, змея подколодная!

— Егорушка, я ж не видала, когда тебя ранило, думала, что ты побежал со всеми, — боязливо оправдывалась Нинка.

— Не видела… Жена должна все время при муже быть, все видеть. Помоги раздеться и перевяжи рану, — повелел он.

Рана от заряда картечи, угодившей в предплечье, была довольно глубокой и обильно кровоточила.

— Налей-ка стакан, может, болеть не так будет, — приказал Борисов жене, когда та закончила перевязку.

Нинка принесла с улицы большую бутыль мутного самогона, налила в стакан.

— Налей и остальным, — распорядился Борисов. От выпитого самогона и большой потери крови он быстро захмелел.

— Вернется еще наше времечко, — начал он излюбленную тему. — Вот в газетах пишут: мировая обстановка накаляется, может, теперь Англия иль ишо кто войну России навяжет. Так что выждать надобно, братцы мои лесные.

— Брось трепаться, Егор. — Зинка, босая, уже хмельная, вплотную подошла к Борисову. — Не будет того времечка, о котором ты мечтаешь… Гоняют нас и бьют, как зверей лесных. Чей черед завтра, а, Егор? А я жить еще хочу, ребеночка иметь хочу… — Зинка отошла от Борисова, села на нары, уткнулась своим некрасивым лицом в грязные ладони, запричитала: — Уйду я от вас, псов вонючих! Много мне не дадут, отсижу свое и уеду куда глаза глядят. А вас всех, — она подняла голову и оглядела сидевших мутными от слез и выпитого глазами, — все равно к стенке поставят, — и снова уронила лицо в ладони.

Александров медленно поднялся с нар, подошел к Зинке и долго стоял возле нее, уставившись ей в затылок. Потом резко выдернул из кармана брюк парабеллум и два раза выстрелил Зинке в спину. Все, кроме Борисова, повскакивали с мест, дико закричала Нинка.

— Ты что, своих уже? — захрипел Павлов, хватаясь за автомат.

— Оставь его, — спокойно произнес Борисов, повернувшись к Павлову. — Правильно он сделал: все равно она продала бы нас, стерва. Вынесите ее вон, — кивнул он на распростертую на земляном полу Зинку и отвернулся к стене.

Никифоров переглянулся с Павловым и Григорьевым, с которыми он в последние дни близко сошелся, и незаметно кивнул на дверь. Поодиночке все трое вышли из землянки.

Той же ночью Никифоров, Павлов и Григорьев, прихватив оружие и запас патронов, исчезли с места расположения банды. «Лесное братство» еще больше поредело.

Жена и дочь Семена Макарова долго не могли оправиться от ран и психологического потрясения. А бандиты на какое-то время затихли.

В первых числах сентября 1946 года к Бекреневу неожиданно заявилась сестра Никифорова Ольга. Бекренев знал, что у Афанасенка есть сестра, за ней долгое время вели наблюдение, но связь ее с братом установить не удалось. К тому же Ольга жила своей семьей в отдаленной от родительского дома деревне. И вот ее неожиданный визит в милицию.

— Весточку вам Иван пересылает, — робко заявила Ольга, передавая Бекреневу сложенный вчетверо листок бумаги.

«Начальник, — без всякого предисловия начиналось письмо, — нам надо с тобой свидеться. Есть срочный разговор. Остальное все скажет Ольга. Иван».

Бекренев поднял глаза на Ольгу.

— Я отведу вас на место, которое указал Иван, — торопливо заявила та. — Брат просил передать, что с вами ничего плохого не приключится, просто ему край как поговорить надо. И еще Иван предупредил, чтобы вы один пришли на встречу, иначе он не подойдет, — добавила Ольга и испуганно уставилась на Бекренева.

«Арестовать! Немедленно ее арестовать! — было первой мыслью. — Связана с бандитами, знает место их логова».

Но тут же заговорил другой внутренний голос: «А если она не знает, где бандиты? Да и Никифоров не дурак: тут же ему станет известно об аресте, и он глубже уйдет в подполье».

— Согласен! Когда встреча? — Бекренев заставил себя даже улыбнуться настороженно ожидавшей ответа Ольге.

— Приезжайте завтра к вечеру в Скробы к отцу. Я буду там и поведу вас дальше, — сказала Ольга.

Оставшись один, Бекренев надолго задумался. «Что опять затеял Афанасенок? Очередная его афера? Неужели так примитивно Никифоров тянет его в ловушку?»

На память пришли показания схваченного бандита Боброва: «Ванька Никифоров грозится посчитаться с Бекреневым». И тут же отогнал эту мысль. Нет, здесь что-то не то. Ведь в банде верховодит Борисов, почему же тогда Никифоров обращается от своего имени? Может быть, у них что-то произошло? Заманить его, Бекренева, одного в лес и убить? Нет, вряд ли: не будет даже ради этого Никифоров рисковать жизнью сестры, мог бы передать записку другим способом. Не доверился никому чужому, а послал родную сестру с письмом, значит, эту встречу Никифоров связывает с чем-то сугубо личным и ожидает от нее собственных выгод. Каких? А если решил сдаться? Тогда почему в письме ни намека об этом? Бекренев ходил по кабинету и безостановочно тер ладонями свою большую голову, словно вызывая искры тех единственно правильных мыслей, которые должны были решить успех дела.

Как же в самом деле поступить? В ту минуту, когда он дал столь решительное согласие на встречу, Бекренев руководствовался только одним соображением: не упустить неожиданно открывшуюся возможность войти в контакт с бандой. Но сейчас, когда он зримо представил себе варианты этого контакта, его одолевали мучительные сомнения. Куда поведет его Ольга? Наверняка — в лес. Но куда именно? Брать ли с собой оружие? Если брать, то какое: автомат, пистолет, гранаты? Идти придется одному, иначе Никифоров уклонится от встречи. Ну, а сам Афанасенок? Явится один или приведет дружков? И как вообще вести себя на встрече, к чему быть готовым? Позвонить в управление? Наверняка сразу запретят рисковать собой и примутся разрабатывать сложную операцию по захвату Никифорова, а время идет и уже завтра его ждут в Скробах. Нет, будь что будет.

На следующий день Бекренев выехал в Скробы. В самый последний момент он пригласил к себе старшего лейтенанта Черняева и, оставшись с ним наедине, доверительно, не в тоне приказа, попросил:

— Вот что, Иван, подбери пять-шесть человек и — завтра с утра, только имей в виду: добираться поодиночке! Схоронитесь в лесу километрах в трех от Скроб — не ближе! Одеться во все гражданское. Взять топоры, пилы, там еще что, словом, чтобы никто ничего милицейского в вас не распознал. Услышите стрельбу — летите туда, где стрелять будут. Вечером явитесь в Скробы к Афанасию Никифорову. Не застанете меня там — арестуйте его и дочь его Ольгу. Ну а потом…

— Все понял, Александр Сергеевич. — Черняев встал со стула. — Может быть, и мы с вами…

— Нет! — решительно отрезал Бекренев.

Всю дорогу до деревни Скробы Бекренева не оставляли тревожные мысли. Он представлял себя в самых немыслимых ситуациях, когда все будут решать доли секунды. Может случиться и так, что он останется без оружия. Тогда потребуются мгновенная реакция и хитрость. Все предусмотреть невозможно, но перед отъездом Бекренев привязал ремешком прямо на голое тело к бедру крошечный браунинг — на самую последнюю крайность. Нет, живым он им не дастся, пальнуть раз-другой всяко успеет, а там, глядишь, и ребята на выстрелы примчатся, только вот живого или мертвого своего начальника они застанут? С женой он даже не попрощался: по его глазам Сразу бы угадала тревогу. К чему лишнее волнение?

Но почему все же позвали его в Скробы не утром, а вечером? Может быть, Никифоров ждет его прямо в избе, а предполагаемый поход с Ольгой куда-то — это так, для отвода глаз? Если это произойдет так, то уже сегодня, через несколько часов, все решится, а Черняев с ребятами будут на месте только завтра утром. Тогда это будет для него, Бекренева, слишком поздно. Выходит, он неправильно рассчитал время?

И все же Бекренев почему-то был уверен, что его приезд в Скробы именно вечером такая хитрая и осторожная бестия, как Никифоров, запланировал неспроста. Как бы поступил на его месте сам Бекренев? Только так: вызвать на встречу заранее и до момента самой встречи оглядеться — не привел ли гость «хвоста»? Тогда все правильно: Черняев с группой не должны попасть в поле зрения наблюдателей, а таковые будут наверняка, сомневаться не приходилось.

Подъехав к дому Афанасия Никифорова (старика тогда пощадили — не привлекли к ответственности за связь с сыном-бандитом), Бекренев спешился, привязал коня к изгороди, закинул за плечо автомат и неторопливо направился к крыльцу. Тотчас же открылась дверь, и навстречу вышел сам Афанасий. С той былой встречи в лесу Бекренев видел старика раза два, когда того вызывали на допросы по делу сына. За это время внешне старик изменился мало, но зато сейчас вместо обычной нелюдимости и угрюмости перед Бекреневым предстала сама подобострастность и угодливость.

— Проходите, проходите, гостем будете, — бубнил старик, уступая дорогу приезжему и изображая на волосатом лице подобие улыбки.

Бекренев вошел в новый дом Никифоровых, куда родители Афанасенка переехали недавно из старой риги. У печи хлопотала хозяйка.

Капитан окинул взглядом избу: кроме стариков, в ней никого не было. Евгения еще в прошлом году оставила Скробы и уехала к себе на родину. Вроде бы ничего опасного для себя Бекренев пока не заметил. А хозяйка меж тем накрыла на стол, пригласила:

— Садитесь, в дороге небось проголодались. Чем бог послал, не взыщите.

Ели молча и сосредоточенно.

— А где же Ольга? — покончив с едой, спросил Бекренев.

— Будет, будет Олюшка, — все тем же угодливым тоном заверил старик. — Завтра утречком прибежит. А вам наказывала переночевать у нас. Постели гостю, чай, с дороги притомились, — обратился он к жене.

— А за коня своего не беспокойтесь, — снова повернулся Афанасий к Бекреневу, — напою и сенца дам. Так что почивайте себе с богом.

«Надо спать!» — приказал себе Бекренев, едва лег в постель, приготовленную ему хозяйкой. Все пока спокойно, рядом у изголовья автомат, на табуретке, под брюками, пистолет. И под покряхтывание старика, улегшегося на полатях, и шуршащие шаги старухи, возившейся у печки, Бекренев провалился в блаженный сон.

Поутру они пошли в лес: Ольга впереди, в двух шагах за ней — Бекренев. Шумели кроны деревьев, сквозь тучи иногда пробивалось солнце, золотило своими лучами по-осеннему торжественное убранство леса. Ходко шагавшая впереди, Ольга приостановилась, закрутила головой, свернула на другую тропинку. И тут Бекренев увидел небольшую поляну и в конце ее — Ивана Никифорова. На нем была стеганая фуфайка, кепка козырьком назад, высокие яловые сапоги. С правого плеча свисал на ремне «шмайсер».

— Ольга! Возьми у него оружие! — крикнул Никифоров сестре.

Бекренев снял с плеча автомат, отстегнул ремень с пистолетом, все это передал Ольге. Та тут же уселась на замшелый камень, кинула у ног оружие. Бекренев направился к Никифорову.

— Ну вот и свиделись снова, гражданин начальник, — поблескивая своими наглыми глазами, протянул руку Никифоров. — Садись. — Он кивнул на расстеленный по траве кусок рядна, уселся сам.

— Не на равных разговор-то вести будем: я ведь безоружен. — Бекренев указал на автомат, с которым не расстался Никифоров.

Тот засмеялся, заговорщицки подмигнул:

— А ты меня не бойся. Тебя же охранять буду, — но автомат все же отложил в сторону. Развязав увесистый заплечный мешок, лежавший здесь же на рядне, Никифоров вытащил бутылку самогонки, две жестяные кружки, ломоть хлеба, нарезанное сало. Налил из бутылки в кружки, протянул одну из них Бекреневу.

— За встречу. — Никифоров запрокинул голову и стал пить, на открытой смуглой шее заходил кадык. Помедлив, Бекренев тоже отпил полкружки, потянулся за хлебом.

— Ну что, начальник, — жуя краюху, начал Никифоров, — небось мы тебе всю плешь проели, а? — Он засмеялся и озорно подмигнул. Не дождавшись ответа, продолжал: — Так вот, докладываю: трое со мной вместе ушли от Борисова, ну их к… — Никифоров выругался, снова налил себе в кружку, долил Бекреневу.

— На «вышку» напрашиваются, — выпив, продолжал Никифоров, — а мне это ни к чему…

— Ну и что же решил для себя? — спросил Бекренев.

— А порешил я уйти отсюда, — ответил Никифоров и уставился выжидательно на капитана. Тот молчал, и Никифоров быстро заговорил:

— Передай мне три паспорта, я сам запишу в них кого надо, и по рукам: тебе ж хлопот станет меньше.

«Вон куда гнет: значит, отбегался, исчезнуть задумал», — отметил про себя Бекренев.

— Ну так что, начальник? — Никифоров заметно захмелел, его большие глазищи заблестели еще больше.

— Брось валять дурака, Иван. — Хмель ударил и Бекреневу в голову. — Ты ж позвал меня сюда на беседу. Так вот слушай, что я тебе скажу: ты и кто там с тобой — сдавайтесь на милость правосудия. Только так.

Никифоров скривил рот в ухмылке:

— Ну а если не сдадимся, что тогда?

— А тогда… Ты же и сам понимаешь, чем все это для вас кончится…

— Когда это еще кончится… — У Никифорова начал заплетаться язык. Подтянувшись на локте вплотную к Бекреневу, он жарко задышал ему в лицо: — Тогда хоть один паспорт сделай, на меня одного. Сгину из этих краев — не услышишь, не увидишь больше…

— Паспорт оформить не могу. — Бекренев старался говорить спокойно, дружески-назидательно. — Послушайся хоть раз в жизни доброго совета, Иван: выходи с повинной. Все равно ж, рано или поздно, твоя песня оборвется.

От взгляда Бекренева не ускользнуло, как Никифоров, перетягиваясь на руках на прежнее место, уселся поближе к «шмайсеру» — теперь в полруки тот от него. И еще уловил в этот миг Бекренев неясный шум, перемещающийся по кустам вдоль прогалины. Так и есть — засада!

— Ладно… значит, не договорились, — угрожающе произнес Никифоров и придвинул «шмайсер» к бедру. — Только как бы твоим мильтонам теперь уж без тебя не пришлось воевать…

Как ни готовил себя Бекренев к самому худшему, но от этой недвусмысленной угрозы он невольно вздрогнул. «Вот они, эти решающие секунды. — Мозг Бекренева лихорадочно работал. — Опередить, убить немедля!»

Стараясь не выдать своего волнения, Бекренев кивнул на сидящую в стороне Ольгу:

— Скажи ей, чтоб отвернулась: по нужде бы надо. И сказать тебе еще кое-что нужно…

— Ольга! Отвернись-ка! А то начальник от страха еще в штаны напустит, — зашелся в пьяном смехе Никифоров.

Бекренев медленно встал, отошел на два шага за спину Никифорова, отвернувшись, согнулся, нащупал холодную рукоятку браунинга, осторожно потянул его из-под ремешка и, резко крутанувшись на каблуках, навскидку выстрелил раз за разом в затылок бандита. Никифоровткнулся лицом в землю, засучив ногами. Дико закричала Ольга. Пригнувшись, выставив вперед голову, Бекренев ринулся к ней, одним ударом кулака повалил на землю, подхватил автомат и, так и не увидев кобуру с пистолетом, упал на мох, обдирая грудь и руки о корни и сучья. В ту же секунду, а может быть мгновением раньше, с противоположной стороны прогалины, там, где остался лежать Никифоров, застегали выстрелы, срезанные пулями ветки посыпались на голову и спину Бекренева. «Только бы успеть оторваться!» — торопил себя капитан, продираясь сквозь заросли к тропинке, по которой час назад его привели сюда.

Выстрелы позади еще продолжали разрывать застоявшуюся лесную тишину, когда Бекренев вдруг услышал впереди себя короткие автоматные очереди, лай собаки.

«Свои!» — обожгла радостная мысль, и Бекренев повернул на выстрелы. И вскоре он увидел торопившихся ему навстречу Черняева и старшину Сковороду с овчаркой Джеком.

— Жив? — обрадованно заулыбался, подбегая, Черняев. — Как зашел ты с девкой в лес, так мы вас и потеряли, рыскаем вокруг, с ног сбились. Хоть бы сигнал какой подал…

— По-петушиному пропеть, что ли? — нарочито грубовато бросил Бекренев, который еще не пришел в себя от только что пережитого, но уже каждой своей клеточкой ликуя от мысли, что все обошлось и он живым выскочил из этакой-то передряги.

…Когда через полчаса Бекренев со своими спутниками вернулся на ту же лесную поляну, он увидел только неподвижное тело Афанасенка, открытые глаза которого остекленело уставились в небо.

— Ну вот и отбегал свое, оборвалась твоя песня, Иван, — глухо произнес Бекренев, и в этот миг в его груди шевельнулось что-то похожее на жалость к этому красивому непутевому парню, жизнь которого могла бы сложиться совершенно иначе.

С первым выпавшим снегом вооруженные грабежи в районе прекратились. Месяц-другой — о бандитах ни слуху. Не зная во что верить: в уход банды из района или в медвежью спячку «лесных братьев», Бекренев и его люди в постоянной тревоге провели зиму 1946/47 года. Но стоило лишь сойти снегу, как все сызнова: нападения на людей, ограбления магазинов, складских помещений. Из магазина в деревне Карпово бандиты унесли на четыре тысячи рублей товаров, в деревне Вдовишино отняли верхнюю одежду и обувь у восьми человек, на большаке Опочка — Мозель только за два дня раздели и разули 46 человек, из деревни Шкилево увели двух коров и трех телок. Когда уводили телку колхозницы Наумовой, женщина бежала следом и умоляла: «Пожалейте хоть деток моих, ведь, кроме телочки, у меня ни одной головы скотины!» Руководивший налетом Борисов осклабился: «Говоришь, не остается у тебя ни одной головы? Это дело поправимое, головушку мы тебе оставим». Раз! — обухом топора Борисов оглушил телку. Два! — отрубил голову телки и бросил ее женщине под ноги: «Вот тебе и голова. Свари из нее холодец своим деткам», — и поволок обезглавленную тушу дальше.

Поступали тревожные сообщения и из соседнего Себежского района, где банда также совершала свои волчьи набеги. В шести километрах от Опочки из засады был обстрелян и ранен в ногу лейтенант милиции Лукин. Выручил от большой беды конь, на котором возвращался из командировки Лукин. При первом же выстреле из кустов конь галопом унес своего седока из опасного места и доставил истекающего кровью лейтенанта прямо во двор отдела внутренних дел.

На следующий день Бекренева вызвал первый секретарь райкома партии Ромашов. В кабинете кроме него находился секретарь обкома партии Разумовский. Ромашов, обычно приветливый и обходительный, сухо поздоровался с капитаном, Разумовский едва кивнул головой. Такой холодный прием не предвещал ничего хорошего.

— До каких пор, товарищ Бекренев, в нашем районе будет существовать банда? — В голосе Ромашова звучало нескрываемое раздражение. — Я вчера объехал три колхоза, и везде мне задавали один и тот же вопрос: когда наконец покончат с бандитами? А что я могу ответить народу? Что ваш секретарь райкома партии сам в поездки берет с собой «пушку»? — Ромашов выразительно похлопал себя по правому карману. — Или послушайте, что пишут нам колхозники. — Ромашов вынул из папки листок бумаги. — Вот: «…бандиты все сожгли у нас и ограбили… Мы ходим голые и босые, в то время как Борисов и его подручные носят нашу одежду, едят наш хлеб…» Или вот еще: «Бандиты в каждой деревне хвастают, что они вездесущие и неуловимые…» И таких жалоб поступает много. Злые языки даже такое выдают: где ж, мол, Бекреневу с бандой справиться, если в Пустошке проходимец Никифоров не один день его за нос водил! Было ведь такое?

Ромашов, может того и не ведая, попал в самое больное место. Кровь прилила к лицу Бекренева.

— Мы делаем все возможное, чтобы ликвидировать бандитов, некоторые из них уже обезврежены, но если находите, что я не подхожу… — Голос Бекренева дрожал от обиды.

— Ты не горячись, Александр Сергеевич. — Голос Ромашова помягчел. — Мы тебе до сих пор доверяли и доверяем. А упрек в твой адрес справедлив. Подумай сам: люди все силы напрягают, чтобы хозяйство поднять, а тут эти мерзавцы путаются. Да и постоянную угрозу они представляют: жгут дома, грабят, убивают. Обнаглели до предела: в активистов, в работников милиции стреляют! Вчера в твоего же Лукина стреляли… Мы не вмешиваемся в вашу оперативную работу — вам лучше знать, как это делается. Но мне кажется, что надо все же искать основную базу бандитов. Наверняка она у них есть. И брать их надо, что называется, тепленьких, расслабленных…

Над последними словами Ромашова следовало подумать. Но есть ли у Борисова основная база? Ведь каждый раз после набегов бандиты уходили по разным направлениям: то в Белоглазовские леса, то в Шумихинские, то в Трухановские… А может быть, для отвода глаз они так петляют? Стоп! Бекренев вспомнил, что в один из последних налетов бандиты отобрали у жителя деревни Михейково Илларионова жернова и утащили их с собой. Значит, натаскали в логово колхозного зерна и собираются и в следующую зиму молоть его, лепешки печь? Жернова долго на себе не потаскаешь, выходит, есть у них основная база. Только бы сесть им на «хвост», и тогда — гнать, гнать без передыху, не отставая ни на шаг.

— Вышли… в Лоскутовском… — только и успел услышать Бекренев в трубке телефона утром следующего дня, как связь прервалась.

«Значит, в Лоскутовском сельсовете, Семеновское болото». — Застегивая на ходу шинель, Бекренев уже спешил к машине, куда грузилась оперативная группа.

Бандиты успели побывать в ближайшей от Семеновского болота деревне, взломать заготпункт сельпо. Заметили они опасность для себя поздно, и сейчас чекисты наступали буквально на пятки «лесным братьям». На подмороженной утренником земле беглецы следов не оставляли. Но что это? — лейтенант Степанов поднял с земли пучок пакли, испачканный яичным желтком.

— С заготпункта это, — внимательно рассмотрев паклю, определил он. — Яички там были, в паклю завернутые. Раздавлено одно и уронено, правильный путь держим.

Еще сто метров… Вот и Семеновское болото, раскинувшееся на десятки километров. Джек бестолково метался взад-вперед по топкому, как озерные закраины, берегу болота, скулил. Неужели опять утеряли след? Хоть плачь с досады.

— Сюда, товарищ капитан! — Старшина Сковорода, стоя по колено в воде и раздвинув руками камыши, показывал на кладку из жердей, уложенную на толстые рогатины.

Балансируя на скользких жердинах, чекисты цепочкой двинулись вперед. Двадцать метров, десять, и вот оно, логово, основная база «лесных братьев!»

На небольшой возвышенности — островке — землянка, крытая дерном, и рядом — шалаш. Сдерживая дыхание, подошли вплотную к землянке, из-за низкой двери — приглушенные землей голоса и патефон — крутилось какое-то старинное танго.

— Вышибить дверь! — приказал Бекренев.

Дневной свет хлынул в подземелье, и перед чекистами разом предстали серые, замершие в испуге лица последних «лесных братьев».

Вечером того же дня в отдел ББ ушло спецдонесение: «Банда Борисова полностью ликвидирована. Изъято 2 автомата, 3 немецких винтовки, 2 охотничьих ружья, 13 гранат, 584 патрона, патефон с пластинками, 123 других предмета обихода. Капитан Бекренев».

«За умелую организацию мероприятий по ликвидации вооруженной банды и проявленную при этом личную отвагу наградить начальника Опочецкого РОМВД Великолукской области капитана милиции Бекренева А. С. именным оружием».

(Приказ министра внутренних дел СССР от 5.10.48 г.).

Сотрудник ОББ Александр Данилов, принимавший непосредственное участие в операции по ликвидаций банды, был награжден именными часами. Поощрены были капитан Георгий Степанов, капитан Илья Григорьев, лейтенант Виктор Иванов и ряд других работников райотдела.

СЫЩИК

Сколько раз смотрел многосерийный фильм «Место встречи изменить нельзя», и неизменно в образе сыщика, великолепно сыгранного В. Высоцким, находил знакомые черты характера, поступки, образ мышления оперативных работников милиции тех, уже далеких, сороковых-пятидесятых годов.

Сыщик… Старший сыщик… Так некогда официально звучали должности оперативных работников уголовного розыска. Потом кому-то это слово показалось несозвучным времени и его заменили на другое. Но как бы ни называли этих людей, суть их работы оставалась прежней: разыскать, найти, обезвредить.

В уголовном розыске тех лет мало было людей с институтской и академической подготовкой. В основном это были люди, пришедшие в милицию из армии, от станка, и постигали они премудрости своего нового ремесла непосредственно в деле. Осваивали «науку сыска» быстро и надежно. Понимали: или они победят зло, порой даже ценой собственной жизни, или зло возьмет верх. Третьего не дано…

Василий Сергеевич Копылов — ровесник Великого Октября.

— Родился я между двумя революциями: Февральской и Октябрьской, — щурит по обыкновению левый глаз Василий Сергеевич.

Сколько я знаю Копылова, а это, пожалуй, больше трех десятилетий, у него это неизменно — сильно прищуренный левый глаз. Говорит ли с кем, улыбается или смеется, гневается ли — левый глаз тут же смыкается бороздками морщин. Не утерпел я как-то и спросил:

— Отчего это у тебя глаз словно в постоянном прицеливании?

— А так оно, наверное, и есть, — улыбаясь ответил он. — Вся моя молодость прошла на западной границе. Тогда, до войны, в пограничные войска брали отменных стрелков. Стрелял я до призыва в армию неплохо, а на границе — не было дня, чтобы не водили в тир. Да и не только по мишеням приходилось стрелять: на то она и граница, тем более — западная. С тех пор, видать, и «заклинило» мой левый глаз, — смеется Копылов.

Все, кто знавал Копылова по Псковскому «угро», были единодушны в своем мнении: пойдет на любое рискованное дело. Еще тогда, на границе, уяснил он для себя главную заповедь чекиста: от опасности не укроешься, хладнокровие и выдержка — только эти качества могут помочь победить. И еще — настойчивость, настырность в поиске. Все это пригодилось Копылову на протяжении всей его оперативной работы — с 1944 года по день ухода на пенсию в 1971 году.

Ночные бдения

Весна 1944 года принесла Псковщине долгожданное освобождение. Хотя еще шли ожесточенные бои в юго-западных районах области, в восточных районах уже налаживалась мирная жизнь.

Василий Сергеевич Копылов был направлен из Ленинграда в только что созданный отдел милиции Пожеревицкого района.

— Вот что, старший лейтенант, — ознакомившись с личным делом Копылова, сказал начальник отдела Тимофеев, — будешь пока помогать мобилизации в армию. Из числа призываемых надо отобрать механизаторов, кузнецов, связистов — словом, тех, без кого район не поднять. Могут оказаться и недобитые полицаи, так что гляди в оба…

Вместе с другими членами призывной комиссии Копылов объехал деревни, а точнее то, что осталось от них после военного лихолетья. В короткий срок, буквально за три-четыре дня, на сборный пункт пришло свыше двух тысяч мужчин призывных возрастов. Тщательно «просветить» каждого не было времени, поэтому уже через день колонна, теперь уже солдат, ушла к линии фронта. А через пару недель из-под Новоржева прибыл сотрудник особого отдела и сообщил, что с передовой, прихватив оружие, сбежали двое местных. Из двух тысяч все же нашлись два шкурника! Кто же они? Теперь у Копылова было время «просветить» каждого из дезертиров.

Как оказалось, один из них, некий Иванов, был поставлен немцами деревенским старостой. Не по принуждению пошел на эту должность, сам напросился. И с первого же дня начал выслуживаться перед своими хозяевами. Выдал гестапо семерых коммунистов, не пощадил даже родного брата. С этим мерзавцем все было ясно. Но вот второй… Трудная загадка встала перед Копыловым. Дело в том, что тот, второй, Савелий Ободов, воевал в партизанском отряде. Партизан и… дезертир? Непостижимо! Но чем больше Копылов опрашивал людей, тем больше проглядывалось второе лицо этого человека. Действительно, в 1942 году Ободов ушел в отряд, но уже через полгода вернулся в родные места. Выяснилось также, что партизаны после этого ходили по деревням и выспрашивали о нем. Окончательную ясность в эту загадочную историю внес Владимир Алексеев, или, как его называли в округе, Володя-партизан. Алексеев храбро сражался с фашистами, был награжден орденом Ленина. По болезни не попал в армию, поэтому его разыскали быстро.

— Сволочь он, а не партизан, — сразу заявил Володя, едва Копылов назвал фамилию Ободова. — В сорок третьем немцы решили покончить с нами. Стянули к Партизанскому краю регулярные войска. Начали прочесывать леса. С танками, минометами, овчарками. Туго пришлось некоторым партизанским соединениям. И тогда командир отряда, в котором служил Ободов, приказал разойтись мелкими группами, затаиться, переждать. Ободов пришел в свою деревню, привел с собой еще двух партизан. Вырыли неподалеку от деревни землянку, в ней и скрывались. Что произошло дальше, неизвестно. То ли жадность одолела Ободова, как-никак его жене приходилось кормить трех мужиков, то ли решил переметнуться к немцам, но в одну из ночей он застрелил товарища. Стрелял и в другого, но тому удалось убежать. Вот после этого партизаны и искали Ободова…

Теперь и со вторым дезертиром было все ясно. Но где их искать? Вернулись ли они в родные места или подались куда-нибудь дальше? Если вернулись, то вместе или порознь?

И Копылов начал налаживать связи с колхозниками, людьми, знавшими дезертиров. Он рассудил так: если Иванов и Ободов вернулись, то обязательно выйдут на связь с родными. За теми в свою очередь и следует установить наблюдение. У Ободова в деревне — жена, дети, родственники. Хуже с Ивановым: жил бобылем, друзей не имел. Правда, в глухой деревушке у озера жил его отец, но уж больно дряхлый старик, какая от него помощь дезертиру? И тогда Копылов вспомнил о жене брата Иванова, которого по указке Иванова расстреляли немцы. К ней и направился Копылов. Женщину не пришлось долго убеждать.

— Помогу, если что узнаю, — просто сказала она и добавила: — Такому ироду не должно быть житья нигде.

И сдержала слово, помогла. Через несколько дней она пришла к Копылову и рассказала, что кто-то из деревенских наткнулся в Горомулинском лесу на подозрительную кучу хвороста.

Часа через четыре Копылов был на указанном месте. С ним и его новый помощник Володя-партизан.

— Все понятно, — покрутившись вокруг хвороста, объяснил бывший партизан. — Смотри сюда. — И он потянул из кучи плетеный пук сухих сучьев. На его месте обнажился узкий лаз, а под ним — яма. — В таких норах и мы, партизаны, бывало, хоронились.

Обследовав яму-бункер, Копылов и его спутник установили, что здесь недавно кто-то скрывался: валялись окурки самокруток, картофельная кожура.

Устроили засаду. Но ни в тот день, ни в последующие никто в бункер не наведывался.

Обнаруженная в лесу яма (подобные тайники местные жители называли «схоронами») давала основание предполагать, что дезертиры рыскают где-то рядом.

И тут заявился к Копылову пожилой колхозник.

— Чертовщина какая-то, начальник, — начал он испуганно. — Сметал я стог на берегу озера. Поехал сегодня за сеном, а стог-то метров на десять в сторону скакнул, решил вот сразу вам заявить…

— Может, померещилось?

— Да ну что вы! — даже обиделся старик. — Хорошо приметил место, где стоговал. А стог перекочевал, и главное — ни травинки на старом месте.

Не медля ни минуты, Копылов с Володей-партизаном и хозяином стога выехали на место. Крадучись, приблизились они к стогу сена. Володя внимательно обследовал его и знаком подозвал Копылова. Повторилась история с кучей хвороста: и здесь был чей-то «схрон». Копылов, отступив на пару шагов, вскинул на изготовку автомат. Володя стал ворошить сено.

Под стогом оказался шалаш. В нем валялось старое солдатское одеяло, в уголке сложены сухари, вареная картошка.

— Заявятся картошку доедать, — высказал предположение Володя.

Залегли они недалеко от стога, под раскидистым кустом боярышника. Ночь уже близилась к концу, когда из предутреннего тумана вынырнула фигура человека, быстро направлявшегося к стогу. За плечами у незнакомца торчал ствол винтовки. Иванов или Ободов? Почему один, а где второй? На размышления времени не было. Пропустив ночного путника мимо куста, Копылов пальнул вверх и гаркнул:

— Стой! Винтовку на землю! Стреляю без предупреждения!

Незнакомец безропотно подчинился. Вдвоем с Володей они мигом скрутили ночного гостя. Всмотревшись в его лицо, помощник Копылова признал:

— Ободов, точно, он! Здорово, дезертир паршивый, — и прибавил крепкое словечко.

При допросе Ободов вдруг спросил Копылова:

— Не ты ли, начальник, случаем, в моем огороде по картофельным бороздам шастал?

Копылов вспомнил: точно, как-то августовской темной ночью забрел он в огород Ободова и обследовал картофельную ботву: не копали ли бандиты картошку?

— Эх-ма, — огорчился, узнав об этом, Ободов. — Лежал я тогда в огороде, слышал и видел тебя, да вот личность разглядеть не мог, думал, кто из местных, а то остался бы ты, начальник, в той борозде.

Двое конвоиров повезли Ободова на станцию. По дороге упросил Ободов своих охранников завернуть к нему домой: попрощаться, мол, с детками да женушкой перед дальней дорогой, да и харчишек забрать… А жена Ободова на стол — самогон и закуску. В общем, случился конфуз: то ли самогон был крепок, или подсыпали в него чего, только по дороге конвой заснул, а Ободов — был таков! Хорошо еще, что хоть оружие не прихватил. Разразился скандал. Областное управление и его отдел борьбы с бандитизмом даже вникать не пожелали во всю эту историю: тебе, Копылов, поручено изловить бандитов, ты упустил одного из них, так что будь добр — приведи его куда приказано, иначе несдобровать.

Чертыхался и клял старший лейтенант растяп-конвоиров на чем свет стоит, но ругайся не ругайся, а приказ выполнять надо. И снова — по деревням. Казалось, что не осталось в районе ни одного человека, с которым он не поговорил, не заручился согласием в помощи. И она пришла: колхозники в одной из отдаленных деревень сами задержали Ободова, залезшего ночью в амбар за общественным горохом. Скрутили бандита и привезли в райцентр. Не желая искушать еще раз судьбу, Копылов сам отвез арестованного в областной центр. Но оставался на свободе еще один бандит — Иванов.

Незаметно подкралась зима. Застыли реки и озера, замер в снежном убранстве лес. А Василий все мотался по району, разыскивая бандита. И не осталось, наверное, ни одной кучи хвороста и стога сена, под которые не заглянул бы неутомимый старший лейтенант. И все-таки он нашел второго бандита. Однажды Копылов узнал, что отец Иванова ходит в заново подшитых валенках. Казалось бы, эка невидаль: подшитые валенки. Ну и что из того!

— А то, — рассуждал старший лейтенант, — сам старик себе валенки не подшивал. Это точно: в избе у него никаких приспособлений для этого не видели. Значит, подшил кто-то другой.

В деревеньке — ни одного мужика, за любой пустяковой поделкой бабы в другую деревню отправляются, а там старика Иванова не видели. Вот тебе и подшитые валенки! Ай да молодец вдовушка-солдатка, что принесла эту весточку Копылову! До чего наблюдательный деревенский народ, ничего, даже самый пустяк, от него не укроется. От той же вдовушки узнал Копылов, что у старика Иванова есть недалеко от деревни, на берегу озера, строеньице: не то сарай, не то банька.

Поздним зимним вечером Копылов и Володя-партизан разыскали эту баньку. На низкой ее двери висел ржавый амбарный замок. Копылов пошарил по стене баньки, нащупал гвоздь, подвигал им, вытащил его из стены и поковырял в замке. Дужка замка сразу же отпала. Открыв скрипучую дверь и держа наготове оружие, они ступили за порог. Потянув носом, Копылов мог поклясться, что ощущает еще не выстуженный морозом теплый воздух. Посветив фонариком, он увидел широкую лавку и на ней куски войлока, дратву, шило. «Вот она где, мастерская-то по подшивке валенок», — мысленно поздравил он себя. Здесь же на лавке лежало стеганое одеяло, подушка, еще какое-то тряпье. На печке-каменке стоял горшок, жестяная кружка. Наконец Копылов и Володя выбрались наружу. Что предпринять? Ехать за помощью, оцепить всю местность? А где гарантия, что за это время вернувшийся Иванов не учует следы непрошеных гостей? Коротко посовещавшись, решили остаться. В бане нельзя — никакого обзора, словно в мешке. Выбрали заросли ольшаника сразу за баней. Прежде чем сесть в засаду, Копылов решил осмотреть окрестности. Он прижался к стене бани и осторожно выглянул из-за угла. Перед ним простирался в скудном свете звездного ночного неба ледяной панцирь озера. Дул пронизывающий холодный ветер. Копылов уже собрался оторваться от стены, как вдруг заметил крохотную черную точку на ледяной глади озера. Копылов всмотрелся пристальнее и заметил, что точка передвигалась. Вскоре можно было уже разглядеть, что по льду озера, направляясь к баньке, двигался человек с каким-то грузом на плечах.

— Володя! Сюда! — тихо позвал Копылов своего спутника.

Лучше бы он этого не делал! Володя вынырнул из куста и вырос на открытом месте у бани.

— Назад! — крикнул было Копылов, но было уже поздно. Человек на льду остановился как вкопанный.

Копылов и Володя словно по команде бросились с обрыва вниз, оба не удержались на скользком насте и кувыркались, ослепленные и оглушенные, до тех пор, пока не скатились до самого льда.

«Только бы не упустить!» — подстегивала Копылова одна-единственная мысль, когда он, очутившись на ногах и сбивая с автомата налипший снег, кинулся туда, где еще маячила, уменьшаясь в размерах, темная фигура. Рядом топал Володя.

И когда Копылову показалось, что в ночной мгле уже ничего не разглядеть, из темноты полыхнуло яркое пламя — и грохнул выстрел. Пуля, ударившись о лед, просвистела где-то сбоку.

— Отстреливается, гад! — почему-то обрадовался Копылов и поддал ходу. Он не раз бывал на этом озере и теперь отчетливо представлял себе густой ельник, спускавшийся к самому берегу, куда уходил бандит. Если Иванов успеет достичь берега — пиши пропало, уйдет!

— Отсекай ему путь! — крикнул он Володе и тут же услышал, как тот, плюхнувшись на лед, заклацал затвором винтовки. Одна за другой, осветив все вокруг, прочертили огненные линии мрак над озером, углубляясь туда, куда бежал бандит.

«Молодец, трассирующими бьет!» — мысленно похвалил Копылов друга и теперь отчетливо уже видел человека, который, словно наткнувшись на какую-то преграду, стал уходить вправо, к пологому берегу, поросшему камышом. А трассирующие жгуты из винтовки Володи все дальше отсекали беглеца от спасительного для него ельника. Копылов уже слышал сухой треск тростника, через который продирался бандит, когда оттуда рванули воздух один за другим два выстрела.

— Стой, Иванов! Сдавайся! — все еще надеясь взять бандита живым, крикнул Копылов. В ответ — снова выстрелы. Тогда Копылов, поставив автомат на короткие очереди, нажал гашетку. В тот же миг рядом бабахнула винтовка Володи. И наступила звонкая тишина.

Когда они осторожно подошли к черневшему в камыше телу, Володя наклонился над ним и тихо произнес:

— Вот и отлетела твоя бандитская душа, Иванов.

Днем на озеро для официального опознания убитого привезли старика Иванова. Опустившись на колени возле бездыханного тела и сняв с седой головы шапку, старик глухо простонал:

— Сын это, мой сын… Один я теперь остался…

Копылов постоял рядом, потом устало побрел к берегу, где, застыв на ледяном ветру, уже давно поджидал его Володя-партизан.

Сорок пятый — победный

Вскоре Копылова перевели на работу в уголовный розыск Псковского областного управления внутренних дел. Пожеревицы по сравнению со Псковом вспоминались тихой обителью. В Пскове что ни ночь — грабежи, драки, а то и почище что. И когда только успела разная мразь в областной центр собраться?! Отсыпались оперативники большей частью днем, а с вечера — на ногах: того и жди, что последует срочный вызов.

…Тусклый электрический свет едва освещал вход в единственный тогда в городе ресторан. Время для дежуривших здесь сотрудников уголовного розыска тянулось медленно.

Наконец из распахнувшихся дверей вывалилась шумная компания подвыпивших мужчин, по приметам — они. Копылов отделился от стены и не торопясь приблизился к одному из них — низкорослому, с квадратными плечами.

— Не найдется закурить? — небрежно спросил он, и когда незнакомец вытащил из кармана брюк мятую пачку «Казбека», Копылов мертвой хваткой зажал его руку. Мгновение — и, выхватив из кармана пиджака задержанного «вальтер», он заставил остальных бандитов поднять руки. Оперативники быстро обыскали и обезоружили опешивших дружков задержанного, затем доставили всех в управление.

В ту снежную зиму псковский угрозыск буквально лихорадило. Не проходило недели, чтобы где-то не вскрыли сейф с деньгами, а то и просто не стащили металлический ящик с денежной выручкой, зарплатой рабочих. Пятая, шестая, десятая, двенадцатая кража, и всё — в разных местах Псковского, Печорского, Островского районов. Налетчики вели себя смело и нагло: оглушали и связывали сторожей или случайных очевидцев и, угрожая оружием, исчезали бесследно, прихватив очередной сейф. Начальник областного угрозыска полковник Зингер собрал работников своего отдела. Был он мрачнее тучи.

— Четырнадцать краж на сегодняшний день, — подытожил он оперативные сводки последних недель, — и ни одной раскрытой…

Вернувшись после совещания в свой кабинет, Копылов вновь стал внимательно изучать оперативные сводки. И вдруг… Черт возьми, как раньше он не обратил на это внимание? Все 14 ограблений совершены в ночь с пятницы на субботу! Значит, орудует одна и та же группа, и в ее действиях существует какая-то закономерность. Какая? Может быть, преступники связаны одной и той же работой? На память пришли показания подвергшихся нападению сторожей: в руках у одного из грабителей был железнодорожный фонарь. Железнодорожники? Вместе кончают смену и отправляются на «дело»? 14 ограбленных объектов расположены недалеко от железной дороги. Сегодня — как раз пятница, только бы успеть…

План Копылова полковник Зингер одобрил. Работники сели за телефоны. Дозвонились до каждого сельсовета, предприятия, торговой точки. И потребовали в эту ночь организовать усиленную охрану, посадить у телефонов дежурных. Особое внимание уделить объектам у железной дороги.

Наступила ночь. Угрозыск в полном составе сидел у аппаратов и терпеливо ждал. Наконец, около трех часов ночи, задребезжал телефон. Взволнованный женский голос на другом конце провода сообщил, что только что трое мужчин пытались взломать дверь в контору Крипецкого торфопредприятия, но, увидев двух сторожей, скрылись в лесу. Группа захвата немедленно помчалась на место происшествия.

В дальнем свете фар показались трое мужчин, идущих навстречу по обочине дороги. Еще ближе, ближе, и Копылов вдруг заметил в руке у одного из них четырехугольный железнодорожный фонарь. Сомнений не оставалось: они, те самые!

— Загоняй их в канаву, в снег! — скомандовал Копылов шоферу.

Машина резко свернула с дороги и устремилась на идущих. Те инстинктивно отпрянули в сторону, попадали в глубокий снег. Выскочившие из машины сотрудники милиции уже по одному вытащили из канавы барахтавшихся в снегу ночных «путешественников».

— Докладываю: трое грабителей задержаны, — полчаса спустя позвонил по телефону из Крипецкого Копылов.

— Это теперь, на пенсии, времени свободного хоть отбавляй, — улыбается мой собеседник. — И спишь по-человечески, и с женой домашние хлопоты делишь. А тогда месяцами редким гостем дома был. Вот, помню, уж помотался я по делу Скобаря…

Скобарь

Чуть свет за ним домой пришла дежурная машина. «К полковнику», — коротко сообщил причину столь раннего визита шофер. Начальник управления Василий Петрович Тур уже поджидал Копылова.

— Надо ехать в Плюссу, — озабоченно сказал он. — Ночью ограбили поселковый промтоварный магазин. Тысяч на тридцать утащили.

Беглый осмотр места происшествия помог воссоздать картину ограбления. Преступники по пожарной лестнице добрались до чердака, разобрали потолочины и спустились в торговый зал. Этим же путем выбрались обратно. Завмаг перечислила похищенное: два мужских костюма, отрезы шерстяных тканей, несколько десятков наручных часов, дорогие изделия из золота. Сразу же были обнаружены следы на снегу возле магазина: крупные отпечатки валенок. Кто их оставил: преступник или кто-то из зевак, обступивших магазин, — поди узнай. Больше повезло при осмотре чердака: возле разобранных потолочин валялась скомканная половина газеты «Ленинградская правда» с позавчерашней датой.

— Бегом на почту: есть ли местные подписчики на эту газету? — приказал Копылов одному из сотрудников.

Спустя час стали известны шесть имен, но… все вне подозрений. Значит, «залетные птички» из Ленинграда. Копылов позвонил коллегам в уголовный розыск Ленинграда, перечислил предметы похищенного и стал терпеливо ждать в райотделе милиции. Лишь на вторые сутки поступило сообщение: в скупочный магазин по улице Рубинштейна мужчина и женщина сдавали несколько пар часов. Мужчине удалось убежать. Копылов тут же выехал в Ленинград.

В камере задержанных он увидел симпатичную жгучую брюнетку. Да, она заходила в скупочный магазин с парнем, с которым перед этим познакомилась на улице, кто такой, не знает, откуда у него часы — ей неведомо. Двое суток девица упорно запиралась. На третьи — заговорила. По ее словам, у сбежавшего из магазина парня в той среде, где она вращалась, была кличка «Скобарь», поговаривали, что за ним — побег из колонии. Обут был Скобарь в новые валенки-чесанки. Затеплилась надежда: вроде бы вышли на след грабителя. Там, у магазина, — следы от валенок, да и часы… И вдруг словно обухом по голове… Заключение экспертизы: сданные Скобарем в магазин наручные часы не из плюсского магазина. Все разом рушилось. И все же какое-то чутье остановило Копылова. Не выходили из головы валенки-чесанки и следы возле плюсского магазина. Да и кличка «Скобарь», видимо, имеет какое-то отношение к псковским местам. Тогда и было принято решение: задержанную выпустить, но глаз с нее не спускать. На шестые сутки она-то и навела на дом в пригороде Ленинграда. Нагрянувшие на «малину» работники милиции подняли с постели троих мужчин и трех женщин. Среди прочих была и та самая жгучая брюнетка. Того, кого так усиленно искал Копылов, в доме не оказалось. Зато ленинградский угрозыск ликовал: удалось «застукать» давно разыскиваемого убийцу по кличке «Каблук».

И снова — поиски реальной возможности выхода на Скобаря. Ведь он был где-то рядом, ходил, спал, ел. Стоп! Копылов внезапно вспомнил: чернявка говорила, что Скобарь не любит ресторанов и столовых, ест на ходу, питается в основном пирожками у павильонов, лотков.

Его взяли у рынка, когда он не успел надкусить и первого пирожка. По дороге в Плюссу Копылов шепнул шоферу милицейской машины, чтобы тот проехал мимо обворованного магазина.

Когда машина въехала в Плюссу, сидевший угрюмо до этого Скобарь вдруг заерзал на сиденье, а возле магазина весь как-то подобрался и не удержался — зыркнул в его сторону. Но раскололся Скобарь на кражу… из новгородского магазина. Копылов тут же позвонил в Новгород.

— У нас по этой краже уже сидят четверо своих рецидивистов, — сообщили новгородские сыщики.

— Приезжайте, настоящий вор у нас, — заверил коллег Копылов.

Скобарь признался только в новгородском ограблении. Но почему так быстро он пошел на это признание?

Копылов приступил к официальному следствию.

И вот первая удача: продавец плюсского магазина сразу же признала — одетый на Скобаре костюм из ее магазина.

— Значит, плюсский магазин не твоя работа? — Копылов сощурил в улыбке левый глаз.

— Да ну тебя к черту, начальник! — взъярился Скобарь. — Признаёшься, говоришь правду, как на духу, а тебе не верят!

— Откуда костюмчик-то?

— Откуда, откуда… Купил в Ленинграде.

— Как же ты сумел наследить своими валеночками в Плюссе, да еще и у магазина? — не выдержав, рассмеялся Копылов.

Скобарь глянул на свои чесанки, на майора и отвернулся к окну.

— Ладно, начальник, пиши, — глухо пробубнил он.

— «Пиши-то пиши», а где украденные вещи?

Вот тут-то Скобарь упорствовал долго. Не хотелось ему подводить мать и тетку, живших в одной из деревень под Псковом, у которых были спрятаны вещи. Когда Копылов записывал очередные показания Скобаря, дежурный принес поступивший в райотдел ответ на посланный накануне запрос: по приметам Скобарь — профессиональный вор Николай С., бежавший из колонии, где отбывал длительный срок.

…Осмотрев изъятые в деревне вещи, Копылов разочарованно присвистнул:

— Это ведь не все. Под «дурочку» сыграть хочешь. Где остальное?

— Чего тебе еще от меня надо? — не сдавался Николай.

— Так не пойдет, — протянул Копылов. — Все надо вернуть. Где остальное? Закопал? Вон тетка-то говорит, что все штаны у тебя в опилках были, когда к ней заявился. Так где же опилки-то те?

— Да что б тебе… — побагровел Скобарь и сам полез в машину.

Через пару часов, пыхтя и ругаясь на чем свет стоит, рецидивист откапывал в куче опилок у пивзавода два чемодана, набитых золотыми изделиями и часами.

— Ну теперь все, доволен? — буркнул он, когда они с Копыловым снова сидели в кабинете.

— Не совсем. — Копылов притворно вздохнул.

— Чего еще? — настороженно уставился арестованный на сыщика.

— Беглый ты, Коля, — просто и спокойно ответил Копылов.

— Я — беглый? — Арестованный пытался даже рассмеяться. — Хе, скажи тогда, откуда и как я убежал?

— Могу, могу сказать, Коля, даже в подробностях. — Голос Копылова был спокойным и скучным. — Ты в тот день на кухне картошку чистил. Началась пурга. Ты — под проволоку, и был таков. Могу даже сказать, кто стрелял по тебе вдогонку с караульной вышки.

Тут уж Скобарь вышел из себя:

— Не будь я Скобарь, если не пришью тебя, начальник! Пусть хоть двадцать лет дадут, выйду — и тогда берегись!

— Пока ты будешь сидеть, много воды утечет, — спокойно заметил Копылов. — Да и ты, надеюсь, за ум возьмешься.

И они действительно встретились двадцать лет спустя… в больничной палате. С тяжелым сердечным приступом машина скорой помощи привезла Копылова в областную больницу. Лежал Василий Сергеевич неподвижно на спине и тоскливо смотрел в потолок, и тут в палату поступил новый больной. Скосив глаза, Копылов сумел разглядеть соседа. Профессиональная память мгновенно воскресила заснеженную Плюссу, ограбленный магазин и возле него под конвоем мужчину в валенках-чесанках…

И дивились больные: отчего это новенький все норовит услужить Копылову: то за чайком сбегает, то подушку подобьет. А в долгую бессонную ночь молча слушал Копылов исповедь своего нового соседа по палате, который, примостившись рядом, приглушенно рассказывал:

— С того раза больше к старому не возвращался… А знаешь, что подействовало? Не воспитательные беседы: совесть давно потерял. Убедился: при таких сыщиках, как ты, долго на воле не погуляешь, все равно заловите. Вон тогда в Плюссе: все чисто вроде бы сработал, один ведь орудовал, выдать было некому. Так нет же, нашли. Отсидел свое, в Псков вернулся, двое сыновей у меня сейчас, на стройке работают. Только сыновья бы не узнали о моем прошлом… Даже не верится теперь, что было со мной раньше. Вот ведь жизнь штука какая…

— Жизнь она такая, Коля, — улыбнулся в темноте Копылов. — А сыновья… Зачем им знать? У них должна быть другая жизнь. Хорошая…

«Усмынские духи»

Эту историю до сих пор помнят псковичи. Писала об этом местная и центральная печать.

В среде работников милиции неуловимых лесных бродяг окрестили тогда «усмынскими духами». В поисках «духов» принимали участие десятки оперативных работников. Но самая трудная часть поисков и завершение их выпали все же на долю В. С. Копылова.

Все началось со следующего донесения:

«Начальнику Псковского УВД полковнику Кузьмину. 3 октября 1960 г. от лесника Усмынского лесничества поступило сообщение, что в 78-м квартале им обнаружен бункер, в котором проживают неизвестные лица. Для проверки сообщения мною была направлена опергруппа в составе 8 человек, которая в упомянутом урочище обнаружила бункер. Неизвестные, проживающие там, не менее двух человек, при попытке задержания открыли стрельбу и скрылись в лесу. Предположительно в бункере могли скрываться бывший волостной старшина из д. Дубровки Терентий Михайлович Иванов, по деревенской кличке „Терех“, 1898 г. рождения, и его сын Владимир Иванов, 1924 г. рождения, дезертир из Советской Армии. — Поселок Кунья. 23.00. Начальник РОМ Ильин».

К донесению был приложен протокол осмотра места происшествия:

«…Я, оперуполномоченный Куньинского РОМ старший лейтенант Сапогов, осмотрев обнаруженный в лесу бункер, установил: бункер расположен в 78-м квартале лесничества, в 4,5 км от д. Комасы Крестовского сельсовета Куньинского района. Бункер вырыт на возвышенности среди обширного болота, имеет размеры 4X3 м, обнаружена плита, нары. В двух бочках с раствором квасцов замочены 4 овчины. Среди предметов обихода обнаружена красноармейская книжка на имя Владимира Терентьевича Иванова, 1924 г. рождения».

В тот же день было заведено уголовно-розыскное дело № 2196 с грифом — «Усмынские нелегалы», куда легли эти первые два документа. Возглавить проведение мероприятий по обнаружению и задержанию преступников было поручено старшему оперуполномоченному ОУРа УВД капитану Ивану Петровичу Логонскому, который немедля выехал в Кунью.

На месте удалось установить немногое. Обнаруженная в бункере красноармейская книжка позволяла предполагать, что один из скрывающихся мог быть местный житель Владимир Иванов, разыскиваемый с 1942 года как дезертир. Вторым мог быть его отец Терентий — Терех, пособник оккупантов. Было известно, что после своего назначения волостным старшиной Терех создал отряд полицейских из восьми человек, вооружил их, принимал вместе с ними участие в облавах на партизан, в сельхоззаготовках для немецкой армии. С приближением Красной Армии исчез.

После освобождения Псковщины от оккупации Тереха, а заодно и его сына, долго искали. Но никаких признаков их существования в Куньинском и других районах области не обнаружили. К тому же близких родственников Ивановых в районе не осталось, жена Тереха в начале пятидесятых годов уехала на постоянное местожительство к дочери, в город Ригу.

И вот спустя пятнадцать лет после окончания войны Ивановы, если это были они, дали о себе знать.

Если уж быть точным, «нелегалы» давали о себе знать и раньше, стоило только повнимательнее отнестись к некоторым заявлениям. Вот сейчас Логонский дотошно изучал милицейские сводки о происшествиях в районе за последние годы и не мог отрешиться от мысли, что некоторые из происшедших событий теперь можно было объяснить.

Вот, скажем, со скотного двора колхоза «Искра» пропали сразу две овцы и теленок. И еще десятки подобных краж скота, оставшихся темными. Обращало на себя внимание то обстоятельство, что почти все эти кражи ежегодно совершались в позднее осеннее время, — не похоже ли это на заготовку мяса на зиму? Колхозники отнесли пропажу скота на разбой волков, благо тех в районе за годы войны развелось множество, да и в милиции склонялись к этому. Но почему тогда не было обнаружено ни одной приметы волчьего пиршества: ни кровинки, ни шерстинки, ни рогов, ни копыт?

Но если скот еще можно как-то, с натяжкой, списать на волков, то как объяснить другие случаи? Так, у жителя деревни Гришино было украдено несколько пудов меда. Тоже волки? А кража из библиотеки восьмидесяти книг — тоже нераскрытое преступление. Или соль, таинственно исчезавшая из животноводческих ферм. Пропадали на фермах и молочные бидоны. Скот, мед, соль, бидоны — тут было о чем поразмышлять.

Искать преступников в лесу казалось безнадежным делом. Только в одном Барановском лесничестве семнадцать тысяч гектаров леса, сплошные леса по всему району, местность сильно заболочена — попробуй отыскать иголку в стогу сена.

Логонский решил выяснить, с кем из местных жителей в первую очередь могли встречаться отец и сын Ивановы. Несколько недель было потрачено на выявление тех, кого следовало проверить. Одних только дальних родственников Тереха набралось девятнадцать человек.

Теперь следовало установить: входил ли кто из них в контакт со скрывающимися.

Сотрудники Куньинского райотдела милиции приступили к выполнению разработанного плана. Оперативники действовали осмотрительно, крайне осторожно, дабы, с одной стороны, не обидеть ненароком людей незаслуженным подозрением и не спугнуть преступников, если те выходят на связь — с другой стороны.

Логонский вместе с начальником РОМ Ильиным направили в другие районы Псковской и соседние Калининскую и Смоленскую области ориентировки о возможном появлении нелегалов. Сообщались и приметы разыскиваемых: отец — среднего роста, плотного телосложения, носит седую бороду, имеет привычку скрести затылок. Сын — высокого роста, костляв, лицо смуглое, широкое, с выпирающими скулами, волосы темные. Хотя, признаться, все эти приметы — по меньшей мере пятнадцатилетней давности.

Уголовно-розыскное дело стало пополняться донесениями: проверен Д-ев, данных о его контактах с лесными обитателями не имеется, проведено наблюдение за Р-вой,связи с разыскиваемыми не установлено, проведена беседа в В-вым, жители его деревни общений с преступниками не имеют.

Одновременно велось негласное наблюдение за тремя родственниками Тереха, часто отлучавшимися из своих деревень.

Два года, не считая коротких наездов в Псков, провел Логонский в Куньинском районе. А потом он серьезно заболел и был отозван областным управлением.

15 мая 1963 года поиск «усмынских духов» возглавил майор Копылов. Начал он с изучения розыскного дела, которое к тому времени изрядно-таки распухло — более 300 документов! И чего только там не было! Спецдонесения, справки, отчеты и — сводки о продолжающихся в Куньинском районе таинственных кражах: в деревне Тетеревни пропал ягненок, в деревне Дымово исчез бычок, из библиотеки в деревне Лигово украдено 26 книг, географическая карта, патефон и 36 пластинок к нему. Но не в меньшей мере внимание Копылова привлекли сообщения иного характера. Как бы осторожно ни действовали оперативники, местному населению стало известно об интересе милиции к Тереху и его сыну и появились такие донесения.

«Жительница д. Сутеки Д. выбирала из стога сено и наступила на ногу спавшему в стоге неизвестному мужчине. Тот выматерил женщину и убежал в лес».

«Жительница д. Войлово М. пять лет назад возвращалась с сенокоса и у озера Турсы встретила мужчину, похожего по приметам на Терентия Иванова. Тот побеседовал с ней и ушел в лес».

«Возле урочища Волчья Гора в районе Страшновского Мха к пастуху В. А. Володченко подошел и попросил спичек обросший большой бородой мужчина».

А вот еще довольно-таки любопытная информация.

«10 ноября 1962 года в 14.00 со стороны дер. Страшные в сторону д. Войлово прошла подозрительная женщина, одетая в телогрейку, черную юбку, повязанная темным платком так, что были видны только нос и глаза. За плечами женщина несла корзину. Через 10 минут в том же направлении прошла вторая женщина в таком же одеянии. По фигурам обеих женщин пастух К. определил Терентия Иванова и его сына».

Попадались и более захватывающие воображение донесения.

«Жителя д. Комасы Р., собиравшего в лесу орехи, схватили 8 вооруженных мужчин, продержали в качестве заложника трое суток и отпустили».

Были сообщения и из других районов области.

«В деревне Перелазы Невельского района ночью в бане жителя В. мылись двое неизвестных».

«На большаке Глубокое — Опочка двое мужчин, вышедших из леса, гнались за колхозницей П., но той удалось убежать».

По каждому из этих сообщений была организована тщательная проверка. В результате — блеф, досужие домыслы деревенских сплетниц. Да и трудно было поверить в то, что лесные бродяги, так тщательно маскировавшиеся более полутора десятка лет, просили бы спичек или вступали в разговор с первым встречным, Тем не менее Логонский не оставлял без проверки ни один поступивший сигнал.

Но среди потока «шелухи» попадались и похожие на достоверность свидетельства. По одному из таких сообщений Копылов еще раз сам передопросил двух мальчишек-второклассников. Те чуть свет направились за ягодами и когда подходили к лесу, то на опушке в стлавшихся космах тумана вдруг увидели…

По словам ребят, вновь переживших сейчас давнишний свой испуг, в тумане проплыли два призрака, у которых вместо голов возвышались остроконечные колпаки. И еще успели заметить мальчишки, что над колпаками торчали стволы не то ружей, не то винтовок.

Вот это уже похоже на правду, несмотря на внешний мистицизм: если уж и попали в поле зрения лесные затворники, приобретшие за долгие годы звериные повадки, то вот именно так — бесшумно проплыть, проскользнуть, словно призраки, а не спать в стогах и не просить спичек у встречных. А что касается остроконечных колпаков, так напугавших ребят, то это наверняка капюшоны брезентовых плащей, что носят лесники и рабочие леспромхозов.

В том, что нелегалы продолжают скрываться на территории Куньинского района, Копылов теперь был уверен абсолютно. Об этом свидетельствовали и продолжающиеся, правда не так часто, как осенью, уже после начала розыскных мероприятий, кражи: со свинофермы в деревне Ольховатка пропал поросенок, со склада молокофермы в деревне Прихабы исчезло два молочных бидона, из библиотеки при долговицкой школе — книги.

Да, нелегалы продолжали ночные набеги из своего логова, запасались продуктами, вели свое немудреное хозяйство (молочные бидоны, выделанные овчины в том, покинутом ими, бункере), даже заботились о своем досуге (книги из библиотеки, патефон с пластинками).

Оставался неясным до конца вопрос: имелся ли у них хоть какой-то контакт с местными жителями?

Копылов видел по документам розыскного дела, что Логонский хорошо поработал в этом направлении.

Еще в январе 1961 года Логонский заслал в Усмынский сельсовет под видом столяра-шабашника сотрудника милиции из другого района, благо тот умел и плотничать, и столярничать. Копылов читал подробные письменные указания: в каких именно деревнях «столяр» должен особенно долго застрять, кого особо необходимо разговорить на нужную тему, каким образом присылать свои отчеты.

Несколько месяцев «столяр» «шабашил» в деревнях, прислушивался к разговорам, сам заводил с очередными своими хозяевами беседы — и тщетно: ни единой зацепки на нелегальную связь с лесными затворниками.

Выходило, что те сами избегают каких бы то ни было контактов и встреч с населением, полагаются только на себя.

Но так затаиться, ничем не выдать себя, не оставлять никаких следов на местах краж и ни разу не попасться «на деле»! Это было немыслимо.

Не мог тогда представить себе Копылов результатов «лесной школы», которую прошли скрывавшиеся. Они настолько натренировали свой слух, зрение и другие органы чувств, что могли находиться под землей и безошибочно отличить: заяц или лисица пробежали над землянкой; перед тем как пересечь ночью дорогу, надолго затаивались в придорожных кустах и, если вдали появлялась фигура человека, наверняка опознавали, мужчина или женщина приближаются (мужчин выдавал табачный запах); уходили на промысел с вечера и кражи совершали не менее как за 15–20 километров от своего логова. Потом целый день по очереди стояли возле землянки и напряженно слушали: нет ли погони?

В один из августовских дней 1963 года Копылов был вызван в Псков в управление.

Начальник управления полковник В. Ф. Дягилев, сменивший на этом посту В. Ф. Кузьмина, собрал у себя сотрудников ОУРа.

Он, с присущим ему юмором, открыл совещание словами:

— Породнился, видать, наш Копылов с «усмынскими духами»: и они его не трогают, и он их. Шучу, конечно, — продолжал полковник, — ты не обижайся, Василий Сергеевич, но наш розыск слишком затянулся: три года ищем — и никакого толка! Министерство наседает, в обкоме партии постоянно спрашивают, а что я могу сказать: что, дескать, Терех с сыном в болотных духов обернулись? А мне говорят: до каких пор бандиты будут вести разбой, обкрадывать государство и честных советских граждан, вызывать у людей страх и неуверенность?

Совещание было бурным и длилось несколько часов. Утвердили предложенный Копыловым план методического повального прочесывания территорий Барановского, Критивлянского и Усмынского лесничества. Общее руководство операцией возлагалось на заместителя Дягилева полковника С. М. Бадаева. Но перед началом операции решили попытаться войти самим в контакт с «духами». Для этой цели в типографии отпечатали несколько сотен листовок, текст которых гласил:

«Терентий и Владимир Ивановы! До Великой Отечественной войны вы занимались добросовестным и созидательным трудом в своем родном колхозе. По малодушию вы, Терентий, стали сотрудничать с немецкими властями, а вы, Владимир, оставили ряды Красной Армии. Испугавшись наказания, вы оба перешли на нелегальное положение. Победоносно закончилась Великая Отечественная война, и народ трудится во имя достижений своей Родины. Вам сейчас нет необходимости скрываться, по-звериному пугаться каждого шороха, обходить стороной человека.

Советское государство, руководствуясь принципами гуманизма, предоставило возможность вернуться и жить нормальной жизнью провинившимся перед ним.

7 сентября 1955 года издан Указ Президиума Верховного Совета СССР „Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами во время войны 1941–1945 гг.“.

Преступные действия Владимира Иванова также подпадают под Указ об амнистии от 27 марта 1953 года.

Вам обоим один выход — немедленно добровольно явиться в ближайший сельсовет или милицию и сдать оружие, после чего вам будет предоставлено право выбора местожительства и работы.

Продолжая оставаться с оружием в лесу, вы представляете опасность, и к вам будут вынуждены применить меры как к вооруженной банде.

Одумайтесь! Вам предоставлена последняя возможность стать равноправными членами советского общества!»

Все экземпляры листовок были заверены гербовой печатью.

Самолет Як-12 два дня кружил над лесными массивами Куньинского района, разбрасывая листовки в самых глухоманных местах, на лесные дороги.

В этом же самолете находился и Копылов, до боли в глазах всматривавшийся в лесные дебри. Ни дымка, ни другого какого признака человеческого обитания!

Где было знать работникам милиции, что Ивановы топили печь в землянке всего лишь раз в сутки, глубокой ночью, готовя себе пищу загодя!

С первым снегом полковник Бадаев сформировал из сотрудников милиции отряд численностью 80 человек, поставил его на лыжи и, разделив людей на пять групп, приказал прочесать несколько лесных массивов. Лыжники изо дня в день углублялись в лес, продирались сквозь сплошные заросли подлеска, внимательно оглядывали все вокруг. Тщетно! Хоть бы малейший признак человеческого существования! Опять-таки неведомо было искавшим, что с наступлением зимы нелегалы не покидали своего логова, питаясь запасенным загодя и коротая время за чтением книг из обворованных ими библиотек.

В конце декабря поиски прекратились и лыжный отряд был расформирован.

Не успокоившись, полковник Бадаев еще несколько раз облетел на вертолете весь район. Внизу, на непорочной снежной белизне, отчетливо были видны даже цепочки заячьих следов и — ни одного человеческого следа. Ни дымка, ни какого-либо предмета, свидетельствующего о присутствии человека!

В начале января 1964 года розыск был приостановлен.

Едва снег сошел, Копылов снова выехал в Кунью.

За зимние месяцы он многое обдумал и теперь ехал с конкретным планом действий.

На следующий день Усмынское лесничество оформило на работу трех новых помощников лесников. Новичкам выдали форменную одежду лесников, удостоверения личности, ружья, нехитрый инструмент. Ничто теперь не отличало этих трех от работников лесничества. Никому и в голову не могло прийти, что у новых «лесников» под брезентовыми плащами висели на ремнях автоматы.

Метр за метром Копылов и два его помощника обследовали заранее намеченные кварталы лесных угодий, осмотрели каждый подозрительный завал, бугорок, для создания видимости своей «основной» работы делали зарубки на деревьях, помечали стволы, подрубали сушняк. Ночевали на лесных кордонах или просто в шалашах.

И буквально в первые же дни Копылов каким-то шестым чувством уловил близость преступников. Ну вот, скажем, наткнулся он на заросли орешника. Орешник как орешник. Но вот к одной из орешин прислонена палка-рогулина. Назначение ее одно — пригибать ветки с плодами. Если зайдет в орешник любой добытчик со стороны, зачем ему рогулина? Подпрыгнул, ухватил ветку, гни ее донизу, сломалась — и черт с ней — еще даже легче орехи обобрать. А здесь — ни одной поломанной веточки и — эта самая рогулина. Последний болван не догадается, что тут промышляли люди с расчетом не на один ореховый сезон: какой резон бездумно губить плодовые деревца?

Или вот вышли как-то к штабелю бревен. Всяк другой может прошел бы мимо: штабель как штабель, мало ли таких в лесу, но только не Копылов — служба на границе научила осматривать все подряд. Копылов остановился, огляделся, присел с торцовой стороны бревен и давай вглядываться в просвет между ними. Если между бревнами нет ничего постороннего, то весь штабель просматривается насквозь. Так и есть: что-то зачернело на другом конце штабеля: не пропускает свет! Прошел Копылов к тому концу штабеля, пошевелил несколько комлей и — на тебе! — две не выделанные до конца овчины! Тайничок небольшенький, ясно чей. Копылов овчины не тронул, а между ними две листовки из той пачки, что с собой носил, аккуратненько так положил, и бревна на место сдвинул, и подался себе дальше, хорошо приметив место.

А когда через три дня, сделав по лесу изрядный крюк, вернулся Копылов со своими помощниками к тому же самому штабелю, то ни овчин, ни листовок на месте не обнаружили. Сработала «лесная почта»: ведь те, что забрали овчины и прихватили листовки, прекрасно поняли, для какой цели оказались здесь листовки и кто их мог оставить, Прошло две недели. Копылов добрался до лесничества, позвонил в райотдел милиции: нет, из леса никто не вышел. Ну что ж, вам же, лесным «духам», будет хуже, а мы пойдем искать дальше.

Сколько сотен лесных верст исходил в это лето Копылов со своими помощниками — одному богу известно. В каких только таежных уголках они не побывали! Уже потом, после завершения операции, Копылова по-настоящему развеселило одно донесение, поступившее в Куньинское РОМ:

«Две женщины, собиравшие в лесу ягоды, заметили издали трех мужчин с ружьями, которые вели себя подозрительно и что-то высматривали».

Вот поди же ты: выходит, не только они высматривали свое, был глаз и за ними! Вот тебе и усмынская глухомань…

Может, и «духи» не раз видели их на переходах, наблюдали за ними, а потом, петляя, уходили еще дальше или возвращались в не замеченное и пропущенное оперативниками логово? Не мог тогда знать Копылов, что в своих догадках он недалек рт истины. Только значительно позже узнает он, как однажды группа женщин, собирая чернику, набрела на одну из землянок нелегалов, а те, затаившись под землей, слышали, как одна из женщин, бренча ведром и окликая подружек, прошла прямо над их головами, так и не заметив никакого изъяна в пласте сизого мха, что плотно прикрывал лаз в землянку. Вот какую маскировку неукоснительно соблюдали «усмынские духи»!

Наступило предзимнее время. Обновился состав поисковой группы, но Копылов по-прежнему возглавлял ее.

День 2 ноября 1964 года выдался пасмурный, из низких туч того и гляди повалит снег. Пятый час группа оперативников, на этот раз из шести человек, растянувшись в цепочку, ведет прочесывание очередного лесного квартала.

Одетый, как всегда, в брезентовый плащ, колоколом торчавший на его поджарой фигуре, болотные сапоги, под плащом — автомат, Копылов медленно брел по густому осиннику, зорко осматривая все вокруг. Время шло к вечеру, хотелось есть. Надо, видимо, кончать на сегодня эту волынку, сзывать товарищей, уходить из леса, — едва подумал Копылов, как вдруг увидел впереди: медленно, словно в немом кино, приподнялся пласт мха и что-то лохматое, бесформенное полезло Наружу…

А минутой раньше, метром ниже, в подземелье, старик говорил молодому:

— Вроде бы шаги какие-то наверху.

— Да ну батя, мерещится тебе, какие там шаги! Зайцы бегают.

— Не, дай-ка гляну, — сказал старик и полез по деревянным ступенькам наверх.

«Лаз! Землянка!» — молнией обожгла мысль, и Копылов, распахнув плащ, резким движением перетянул автомат на живот. Короткая очередь разорвала лесную тишину. То бесформенное, лохматое провалилось куда-то вниз, под землю. На выстрелы, ломая кусты, сбегались товарищи Копылова.

— Окружайте! Берите шире, может быть еще запасной выход! — командовал Копылов.

Еще несколько автоматных очередей — и из лаза показался клочок газеты, нанизанный на дуло винтовки.

«Сдаются», — понял Копылов и закричал:

— По одному, без оружия — наверх, быстро!

«Начальнику ОУРа майору Куличкову. Докладываю, что 2 ноября 1964 года в 90-м квартале Усмынского лесничества мною, лейтенантом Никифоровым, старшим лейтенантом Михайловым, капитаном Яковенко, старшим лейтенантом Тюриным и лейтенантом Кузьминым задержаны Терентий и Владимир Ивановы. У них изъято две заряженные на 4 боевых патрона винтовки, по одному патрону — в патронниках. В момент задержания ранен Терентий Иванов. Раненому оказана первая медицинская помощь. Землянка взята под охрану, задержанные доставлены в Великие Луки. Прошу сообщить всем райотделам о прекращении розыска. Майор Копылов».

А неделю спустя Владимир Иванов водил по лесу работников милиции и показывал их многочисленные тайники с награбленным добром.

Целые тракторные сани потребовались, чтобы вывезти содержимое тайников: 532 кг ржи, 126 кг пшеницы, 65 кг гороха, 20 кг овса, 83 кг льносемян, 150 кг картофеля, 55 кг свеклы, 75 кг меда, 50 кг баранины, 10 кг топленого сала, 16 бутылок вина «Вермут».

Показал младший Иванов и могилу, в которой был захоронен убитый им и отцом некий Жаворонков, как и Владимир, — дезертир, примкнувший к Ивановым и заявивший однажды, на свою погибель, что намерен выйти из леса и сдаться властям.

Во время следствия Владимир Иванов пытался передать на волю для пересылки в Ригу письмо сестре:

«Дорогая-сестричка! С нами случилось то, что и должно было случиться рано или поздно. Тебе, наверно, скажут или напишут про нас, и ты захочешь приехать. Не надо сейчас, будет суд, тогда и приезжай. О нас не беспокойся, мы просто как в рай попали. Володя».

За эту операцию В. С. Копылов был награжден орденом Красной Звезды…

Дело о пропавшем студенте

В этой розыскной операции не было погонь, отчаянной стрельбы и мертвых схваток. Но по захватывающему драматизму событий, напряженности поиска этот эпизод в оперативной работе Василия Сергеевича Копылова не уступал другим.

Все началось с сообщения Ленинградского уголовного розыска. При загадочных обстоятельствах исчез студент 4-го курса Ленинградского института железнодорожного транспорта — ЛИИЖТа — Игорь Ипатов. Учился парень, ходил на танцы, дружил с сокурсниками, был общителен, жизнерадостен. И вдруг в один из февральских дней 1966 года пропал.

Ленинградская милиция опросила друзей студента и установила, что тот перед своим исчезновением собирался ехать в Великие Луки.

А раз так — впрягайся, ищи пропавшего псковская милиция.

— Ничего не поделаешь, придется нам искать, — сказал, вздохнув, начальник областного отдела уголовного розыска подполковник В. С. Куличков, передавая Копылову скудную папочку с материалами, поступившими из Ленинграда.

Копылов углубился в чтение бумаг. Начал с характеристики на Ипатова. Способный студент, активист, серьезных проступков не совершал. Отмечалась неуравновешенность, повышенная возбудимость парня. Имел друзей, последний год постоянно встречался со студенткой этого же института Галей Гультяевой. Собирался ехать в Великие Луки. К материалу приобщена записка, выданная милиции студентом Янисом Виверсом. Она написана торопливым, растекающимся почерком самого Ипатова: «Еду в Великие Луки. Если поездка будет безрезультатной, то Галя расскажет, в чем дело». И внизу приписка: «Писал в здравом уме и памяти (это на всякий случай — для врачей)». На отдельном листке приметы Ипатова: высокий рост, худощав, серые глаза, нос с горбинкой, русые волосы. На верхней челюсти отсутствует передний зуб. Был одет в светло-серый костюм и темно-коричневое пальто, темную шапку.

Оторвавшись от бумаг, Копылов задумался.

Может быть, разгадка в этой записке?.. Довольно странная записка. О каком «деле» может рассказать Галя? Галя — это, видимо, та, с которой встречался Ипатов.

Копылов решил начать поиск с Ленинграда.

В студенческом общежитии ему удалось встретиться с Янисом Виверсом.

— Странно все это, — начал тот рассказ, — накануне Игорь сильно выпил. Заявился ко мне, сказал, что едет в Великие Луки, и оставил мне запечатанный конверт. Предупредил и взял с меня слово, что вскрывать пакет я могу только через четыре дня. Потом подумал и добавил: «Нет, не торопись вскрывать, мало ли где я могу задержаться».

На следующий день Игорь на занятия не явился, не появился он и в последующие дни. Мы вначале не придавали этому значения: у Игоря и раньше были пропуски занятий, да и поступки у него иногда бывают непредсказуемые. Потом я все же вскрыл пакет — и вот это странное письмо… Тут же заявили в милицию.

Галину Гультяеву опросить не удалось: уехала на побывку домой.

Из Ленинграда Копылов выехал на станцию Березайка Калининской области, где проживали родители Ипатова. В дороге нет-нет и закрадывалась мысль: а что если эта поездка — напрасный труд, сидит Игорь Ипатов в это время и чаи гоняет? Но когда Копылов переступил порог старого станционного домика и увидел печальные, словно застывшие в немом вопросе, глаза старшего Ипатова, встретившего гостя, сразу понял: младшего Ипатова дома нет. Стараясь не напугать старика, Копылов начал осторожно расспрашивать.

Последний раз Игорь приезжал домой в январе. Побыл всего два дня и засобирался в дорогу.

— Видать, зазноба призывает, — пошутил обиженный в душе скорым отъездом сына Егор Ипатович.

— Да, есть у меня подруга, отец, — признался Игорь.

И рассказал, что дружит с девушкой по имени Галина. Решили с ней пожениться.

— Ну что же, дело житейское, — одобрил отец. — Привози невесту на показ.

— Да кто его знает, — как-то неопределенно обронил Игорь и с этим уехал.

А потом написали из Ленинграда, что сын исчез.

— А может такое статься, что Игорь где-то гостит? — на всякий случай спросил Копылов.

— Да нет, мы уже всех родных и близких оповестили, — горестно вздохнул старик и протянул Копылову пачку телеграмм.

«Игоря у нас нет», — гласила одна телеграмма.

«Об Игоре нам неизвестно», — оповещала другая.

«Игорь не появлялся», — было в третьей. И так — во всех телеграммах.

Старик сжал голову руками:

— Господи, неужели Игоря уже нет в живых? — и глухо застонал.

Из Березайки Копылов направился снова в Ленинград.

Галя Гультяева уже вернулась из дома. Перед майором сидела небольшого роста чернявенькая девушка с большими карими глазами. Глаза у девушки были печальны и, казалось, вот-вот исторгнут слезы. Так и есть: при первых же словах Копылова Галя заплакала и в продолжение всего разговора всхлипывала и беспрестанно вытирала платком глаза.

С Игорем Ипатовым она знакома с 1964 года, когда тот начинал учиться в Великолукском филиале ЛИИЖТа. Потом и она поступила в этот же институт. Со второго курса Игорь перевелся в Ленинград, год они переписывались, пока и она не стала учиться в Ленинграде. Они очень любили друг друга и твердо решили создать семью. Накануне исчезновения Игоря у них произошла ссора. Игорь был нетрезв, все приставал к ней с расспросами о какой-то ее тайне. А что она могла скрывать от любимого? Да, он собирался съездить в Великие Луки к ее родителям и переговорить о женитьбе. Уехал ли он туда в тот день, она не знает. Игорь был очень неуравновешенный, от него можно было ожидать чего угодно. Вначале она думала, что это его очередной фокус: уехал куда-нибудь к знакомым, чтобы позлить ее.

У Копылова на языке вертелся еще один вопрос: о каком «деле» упоминал Игорь в своей записке, о котором должна была знать Галина? Но потом решил повременить с этим вопросом.

Не заезжая в Псков, Копылов выехал в Великие Луки. Уже на следующий день он беседовал с Галиным отцом.

Михаил Гультяев держался спокойно, уверенно. Небольшого роста, плотный, смуглый, не по годам моложавый.

Да, он знал Игоря Ипатова еще по Великим Лукам. Дочь встречалась с ним, в Ленинграде они продолжали дружить.

— Дело, видать, к свадьбе шло, — улыбаясь закончил Гультяев.

— Не за этим ли Игорь и приезжал к вам? — само по себе вырвалось у Копылова.

Он отметил, что его вопрос нисколько не смутил собеседника. Лишь чуточку сдвинув густые брови, словно припоминая, Гультяев ответил:

— За этим. Зашел к нам домой и — с порога: «Хотим с Галей пожениться!» Ну а я что? «Садись, дорогой зятек, гостем будешь». У Игоря с собой бутылка была, у меня тоже нашлась, ну и посидели, поговорили по душам. Только я ему окончательного согласия не дал, жена на работе была. Игорь сказал, что вечером зайдет, с тем и ушел, но больше не появился.

— Куда он направился от вас?

— А кто его знает. У него полгорода знакомых, дело молодое, куда-нибудь, видать, зашел… Дочка приезжала, говорила, что Игорь куда-то пропал. Задурил девке голову, а сам в бега пустился, — осуждающе заметил Гультяев.

Жена Гультяева подтвердила слова мужа: вечером Михаил рассказал ей, что заходил Игорь, просил руки дочери, муж особо не возражал. Игорь обещал еще раз зайти, но так и не пришел. Никто из опрошенных соседей даже не видел постороннего мужчину в их доме в феврале.

Копылов выехал в Псков.

— Да, наш розыск пока на нуле, — выслушав доклад Копылова, подытожил начальник УРа Куличков. — Куда же мог подеваться студент?

— Всякое могло произойти, — задумчиво ответил Копылов. — Несчастный случай с неопознанным трупом. Могли прикончить в какой-нибудь драке и спрятать тело. И наконец, Ипатов сам мог покончить с собой. Ведь накануне была ссора с Галиной, а парень он очень самолюбивый, экспансивный, все о нем так говорят.

— Но зачем тогда поездка к родителям Галины? — возразил Куличков. — Ведь, если верить Гультяеву, Игорь приехал к ним за согласием на брак. Отец не возражал, чего же тогда кончать жизнь самоубийством? Гультяев утверждает, что Игорь обещал зайти вечером и не зашел, почему, а?

— Вот-вот, — подхватил Копылов. — В самом деле: почему не пришел? А может, не мог прийти? Не идет у меня из головы этот Гультяев, Василий Степанович. Хоть тресни, не идет…

— А какие улики? — насторожился Куличков.

— А никаких! — весело ответил Копылов. — Улик нет, и все же что-то тянется к этому человеку. Вспомните хотя бы записку Ипатова. О каком «деле» знает Галина?

— Выходит, Галина чего-то недоговаривает, скрывает…

— Похоже, что так… Вот Гультяев утверждает, что он был не против брака дочери с Ипатовым. Но ведь это только слова. А может быть, за этим намечавшимся браком что-то кроется?

— Пожалуй, ты прав: рано мы отстали от Гультяева. В Великих Луках он сравнительно недавно. А где был раньше, что за человек?

Через два дня Копылов уже вышагивал под палящими лучами южного солнца по пыльным улицам станицы Рыздвянная Ставропольского края. Здесь в течение двух лет Гультяев жил со своей семьей у родственников жены.

Копылов разыскал родную сестру жены Гультяева. Та ничего интересного не сообщила, только в конце беседы вдруг обмолвилась, что, переехав на строительство Каракумского канала в город Байрам-Али, Гультяев через год приезжал в их станицу проводить свой отпуск. Приезжал с дочерью Галей.

— А жена? — спросил машинально Копылов.

— Да кто ж его знает? — вдруг почему-то смутилась загорелая толстушка украинка.

— Вы чего-то недоговариваете, — не отступал Копылов.

— Да кто же его знает, — начала было снова женщина и вдруг, словно решившись высказать давно наболевшее, возбужденно заговорила: — Мне самой, тогда не понравилось, что он приехал без Марии. А сам все с Галей и Галей… Да если бы просто так… А то и купается и загорает с ней, а потом на загривке несет ее с пляжа домой. Я однажды не выдержала и говорю: что ж ты делаешь, девке уже четырнадцать лет, скоро невеститься будет, а ты ее на руках таскаешь. Неприлично это…

— А он что?

— Обнял Галю и засмеялся: «Никому не отдам мою красавицу».

Сдерживая охватившее его волнение, Копылов спросил:

— Приезжал ли еще к вам Михаил с дочерью?

— Нет, больше не приезжал. Сестра потом писала, что Галя болела чем-то, лежала в больнице, — оборвала свой рассказ, словно запнулась, собеседница Копылова.

Через день Копылова жарило туркменское солнце… Прямо с поезда Копылов помчался в больницу Байрам-Али. Главврач-туркмен тут же разыскал медицинскую карту.

— «Прерывание беременности», — прочел он. — А-а, вспомнил, — вдруг заявил главврач. — Да, да, девочка, привез ее к нам отец, потом носил дочери конфеты, апельсины, цветы.

Взяв из больницы официальную справку, Копылов поспешил на поезд. Всю дорогу до Ленинграда его не отпускала страшная догадка: необычные отношения отца с дочерью, больница, конфеты, цветы. У кого-нибудь иного подобное могло вызвать недоумение и протест, только не у Копылова: со всяким приходилось сталкиваться в своей работе.

Приехав в Ленинград, Копылов направился в общежитие ЛИИЖТа. Теперь он следовал продуманному в дальней дороге плану. Прежде всего — осмотр опечатанных вещей Игоря Ипатова, которые он так и не удосужился просмотреть раньше. И вот в руках майора десятки девичьих писем.

«Дорогой мой Игорек, — читал Копылов слова чужой исповеди. — Если бы ты знал, как я тебя люблю…», «…боже мой, как мне тяжело бороться одной…», «…отец опять ругался, что я не нужна тебе, что ты меня обязательно бросишь…», «…он не человек, а зверь, бабушку и ту ударил…», «…лучше вообще не иметь отца, чем такого…»

«Черт побери, почему мне раньше не пришло в голову произвести осмотр вещей? — мысленно клял себя Копылов. — Не было бы этих поездок на край света. Вот она, зацепка к разгадке!» — Копылов не мог унять дрожь в руках, державших письма.

После окончания занятий Галина была приглашена в ближайший отдел милиции. Стоило Копылову упомянуть, что он побывал в Байрам-Али, как Галина залилась слезами. Дав ей успокоиться, Копылов стал тактично выспрашивать некоторые детали. Не дававшая ему эти два дня покоя догадка подтвердилась.

…Повзрослев, Галина старалась забыть ту страшную страницу своей жизни. Но отец продолжал ее преследовать. Его бесило, когда он видел дочь с Игорем Ипатовым. Он слышать не хотел об их браке. Узнал ли об этом Игорь? Да, она как-то призналась ему во всем. Игорь не отказался от своего слова, но хотел поговорить с отцом, а однажды пообещал разоблачить его. Она умоляла Игоря не делать этого, боялась мести отца.

— Где же Игорь? — в упор спросил Копылов.

— Не знаю, ничего не знаю, — твердила девушка, кусая мокрый от слез платок.

16 мая 1967 года, спустя 9 месяцев после прекращения дела, следствие было возобновлено.

Расследование дела было поручено старшему следователю областной прокуратуры Г. Д. Балдину. Оперативная группа, возглавляемая начальником УРа Куличковым, срочно выехала в Великие Луки.

Очередной допрос Гультяева. Он держится так же степенно и уверенно. Что, следствию стало известно, что он был против дружбы дочери и Ипатова? Правильно, раньше он об этом не хотел говорить, а сейчас скажет. Да ведь эта любовь настолько вскружила дочери голову, что она совсем забросила учебу. Какой отец не возмутится? Вот он и ругал ее: вначале институт закончи, а потом женихайся. Да, он поместил дочь в больницу в Байрам-Али, навещал ее, чтобы утешить: над ней надругались какие-то хулиганы. Где Игорь? Да вам же, товарищи следователи, известно, какой он был задиристый. Его не раз били в драках. Сам рассказывал как-то, что его давно преследует один местный тип за какие-то старые дела, вот, может быть, и нарвался в тот приезд в Великие Луки…

— Обыск в доме и арест Гультяева? — переспросил прокурор прибывших к нему Куличкова и Копылова. — Где гарантия, что вы на верном пути? А если произойдет осечка? С меня первого спросят за необоснованный арест.

— Мы располагаем данными: Гультяев продает дом и уезжает. Вещи уже распродал. Неспроста это: почувствовал для себя угрозу и удирает, — горячо убеждал Копылов.

— Это меняет дело, — решился прокурор.

В тот же день оперативная группа нагрянула в дом Гультяева.

— Я в жизни так тщательно не искал, — вспоминает Копылов. — Мы буквально все перевернули в доме. Искали и на подворье. Сразу за домом — болотина. Вооружившись баграми, облазили все болото. Тщетно: ни одного предмета, наводящего на след. Полезли в подвал, перекопали там землю метра на полтора. И всю выкопанную яму пропустили через пальцы. — (В розыскном деле сохранилась фотография, сделанная экспертом-криминалистом: Копылов в подвале на карточках пересыпает из руки в руку землю). — И вот в руках — не то камушек, не то какая-то косточка. Осторожно очистили от земли. Точно — кость! Быстро — на судмедэкспертизу.

Заключение эксперта: «Предъявленный предмет является фрагментом кости человека, возраст равен 18–25 годам». Гультяев был тут же арестован.

— Я сам все расскажу, только обязательно отметьте, что делаю я это добровольно, — сразу же заявил Гультяев, когда его доставили в прокуратуру.

Из приговора суда:

«…Боясь разоблачения своих прошлых преступных действий, Гультяев умышленно убил Ипатова и, заметая следы убийства, учинил жестокое глумление над трупом».

Когда Гультяева в наручниках выводили из зала суда после оглашения приговора, он, увидев дочь, бросил на нее полный лютой ненависти взгляд.

«Да, у такого не дрогнула бы рука расправиться и с родным человеком», — подумал Копылов, наблюдавший эту сцену. Из толпы людей, покидавших судебный зал, к Копылову протиснулся высокий старик. Это был Егор Ипатович Ипатов. Сжав обеими руками ладонь Копылова, старик затрясся в сдавленном рыдании и тихо произнес:

— Спасибо вам… за сына… за память о нем…

— Поощрение за это раскрытое преступление? — переспросил меня Копылов и улыбнулся. — Не было нам никакого поощрения за то дело. Обычная наша работа.

6 августа 1968 года приговор в отношении Гультяева М. И. был приведен в исполнение.

— Почему я больше всего участвовал в раскрытии убийств? — повторяет мой вопрос Копылов. — Просто в последние годы перед моей пенсией у нас в отделе наметилась определенная специализация: кто больше по кражам опыта имел, кто — по мошенническим делам. Вот Иван Петрович Лагонский: тот так и считался главным специалистом по раскручиванию «цыганских дел», цыгане его уже за своего человека считали, скольких из них он на скамью подсудимых посадил, а чтут и уважают его до сих пор. А я больше по убийствам специализировался. Да и было у нас за правило: случись что серьезное в районах — немедля едем на помощь местным коллегам. Как и в тот раз — к работникам уголовного розыска Дновского района.

«Мы вас ждем, Граф!»

В седьмом часу утра к стоявшему несколько на отшибе деревянному дому на улице Калинина города Дно уверенной походкой подошел статный майор милиции. Мельком взглянув на номер дома, он поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Ему пришлось повторить это несколько раз, прежде чем за дверью послышался глухой старческий голос:

— Кого вам надо?

— Я из милиции! Откройте! — потребовал майор.

Дверь приоткрылась, за порогом стояла старуха в плюшевой жакетке и цветастом платке. Майор решительно надавил дверь и, отстранив женщину, вошел в дом.

— Кто в доме кроме вас? — повернулся он к остановившейся в выжидательной позе хозяйке.

— Да кому быть-то кроме меня? — ответила та. — Хозяин помер, вот одна и живу.

— Ваша фамилия Васильева, Анна Ивановна? — строго спросил майор.

— Васильева, — подтвердила старуха, и у нее начал мелко подрагивать подбородок.

Майор отогнул борт шинели и, вытащив красную книжечку, поднес ее к лицу женщины.

— Я из милиции, — снова повторил пришедший, — прибыл произвести у вас обыск.

— Обыск? — прошамкала хозяйка, и подбородок задрожал у нее сильнее. — А чего у меня обыскивать-то?

— Сейчас все и объясним, — усмехнулся майор и, подойдя к окну, сделал едва уловимое движение рукой.

Тотчас отворилась входная дверь и вошел коренастый мужчина в штатском.

— Это наш сотрудник, — небрежно бросил майор и вплотную подошел к старухе. — Ну так как, Анна Ивановна, добровольно выдадите драгоценности или нам приступать к обыску?

— Какие еще у меня драгоценности? — попятилась та.

— А митра протоиерея Голодковского, золотой крест и кое-что еще, что вы утаили от государства? — Майор снова приблизился к ней.

— Митра? — протянула старуха, и ее блеклые морщинистые щеки порозовели. — Митра, говоришь? Так ведь про нее у меня уже спрашивали. Внук моего хозяина, когда приезжал, спрашивал. Погодь, погодь. — Женщина стала пристально вглядываться в лицо майора. — Так кто же вы будете? Уж не внук ли вас подослал?

— Ну, старая! — угрожающе произнес майор и обменялся быстрым взглядом со штатским. Васильева обернулась к тому и обомлела: вместо лица на нее уставилась страшная черная маска…

На другой день, ближе к обеденному времени, женщина-почтальон поднялась на крыльцо дома Васильевой и постучала в дверь. Дверь не открыли. Машинально надавив ручку, почтальон, к своему удивлению, обнаружила, что дверь не заперта. «Чего это Анна Ивановна сегодня не закрылась?» — удивилась она, входя в темные сени. Через минуту женщина выскочила наружу, и улица огласилась ее истошными криками:

— Люди! Убили! Убили!

Из ближайших домов выбегали встревоженные соседи.

— Убили! Анну Ивановну убили! — продолжала истерично выкрикивать почтальон…

Майор Копылов, не заезжая в Дновский райотдел милиции, направился прямо на улицу Калинина. Еще издали по толпе людей он определил нужный дом. В доме Копылов застал следователя райпрокуратуры Е. И. Кураго и нескольких оперативников.

— К осмотру еще не приступали, Василий Сергеевич, — поздоровался Кураго с Копыловым.

Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы догадаться о цели визита в этот дом неизвестных визитеров. Матрацы и подушки были вспороты и грудой валялись на полу. Карманы верхней одежды вывернуты, обои со стен сорваны. Даже четыре пчелиных улья были разбиты на мелкие части. И среди этого хаоса лежало бездыханное тело хозяйки дома.

— Что могли здесь взять? — спросил Копылов, подсаживаясь к столу, на котором одиноко маячил металлический рубль.

— Трудно сказать, — задумчиво ответил Кураго. — Здесь жил до своей смерти протоиерей Голодковский. Старуха прислуживала ему. Соседи говорят, что в доме было много старинных икон, а теперь вот… — И Кураго повел рукой в сторону голых стен.

— Кто бывал у хозяйки дома, с кем она общалась?

— Пока не знаем, надо выяснять.

Копылов Поднялся со стула, подошел к убитой, склонился над телом.

— Чем-то тяжелым ее по голове, зверский удар, — проговорил подошедший Кураго. — Вот нашли здесь. — Он протянул массивный разводной ключ. — Вряд ли этим предметом пользовалась потерпевшая, но окончательно прояснит вопрос экспертиза.

Следствие началось по обычному в таких случаях плану: установление круга знакомых, выявление подозрительных лиц из числа местных, а также очевидцев преступления. В течение трех дней следственная бригада опросила десятки людей. Прояснилось, что Васильева ни с кем особо дружбу не водила. Хотя и не на все сто процентов, но версия об убийстве кем-то из местных подтверждения не находила. Тогда кто же? И тут объявился свидетель, давший любопытные показания.

— Сижу я, это, утром у окна, — рассказывал он, — и вижу: идет по улице милиционер. Пригляделся я — вроде бы знакомый капитан из райотдела. А когда тот прошел мимо окна, я гляжу, а это майор. Я еще удивился: когда это он майора успел получить?

— Кто этот капитан или майор? — без особого интереса уточнил Копылов.

Свидетель назвал фамилию. Проверили: знакомый свидетеля пребывал в прежнем звании, майоров в райотделе не было.

— А ты говорил «майор», обознался, видать? — подзадорил свидетеля Копылов, а сам уже почувствовал, что что-то сдвинулось, забрезжило, замаячило вдали.

— Да что вы, точно, майор милиции шел, погоны на шинели я хорошо разглядел, — обиделся свидетель. — Только вот личность рассмотреть не успел, быстро тот прошел и темно еще было, показалось, что знакомый…

Этот разговор, возможно, и остался бы без последствий, не раздайся на следующий день звонок из транспортной милиции станции Дно.

— Майор! Приходи-ка к нам, тут для тебя кое-что есть, — сообщил начальник этого учреждения.

— Вот послушай, что рассказывает товарищ, — представил он Копылову железнодорожного рабочего.

— Аккурат в тот день, когда убили старуху, я дежурил, — начал рассказ путеец. — В пять часов утра с минутами прибыл в Дно пассажирский из Ленинграда. Народу сошло мало, и я как-то сразу обратил внимание на двух мужчин с чемоданами, прибывших этим поездом. Один — высокий, второй — пониже, коренастый. Зашли они в вокзал, и я потерял их из вида. А минут через тридцать гляжу: выходят те двое, тот, что высокий, — в милицейской шинели, на погонах майорские звезды. Маленько удивило меня это, а потом подумал, что сотрудники милиции какое-то задание выполняют, отсюда и переодевание это.

— Куда те двое направлялись? — спросил Копылов.

— В город пошли. А куда именно — не видел.

— Ну, что вы об этом скажете? — спросил Копылов у Кураго, когда они встретились. — Кто этот майор милиции?

— Старуха — все знавшие об этом говорят — чужому человеку ни за что бы не открыла, — задумчиво произнес Кураго. — Выходит, что впустить в дом она могла или хорошо знакомого, или…

— Милиционера? — подсказал Копылов.

— Точно! Наверняка так! — улыбнулся Кураго.

— Ну что ж, будем искать милиционера.

Одна из соседок убитой Васильевой вдруг вспомнила, что года за два перед этим к той приезжал из Ленинграда внук протоирея. Узнав о смерти деда, он прикатил в Дно на черной «Волге». Со слов Васильевой, внук претендовал на часть наследства. Получил ли он что-нибудь — Васильева об этом умолчала. Приезжавшего внука никто не видел.

«А может быть, внук? — размышлял Копылов. — Среди тех двоих его не было: старуха ведь знала его в лицо, да и зачем был нужен тот маскарад с милицейской шинелью? Но не исключено, что внук навел на дело своих дружков».

Первым же поездом Копылов выехал в Ленинград. В прошлые свои поездки он перезнакомился здесь с половиной сотрудников ОУРа и поэтому сразу же получил себе двух помощников.

— Фамилия умершего священника была Голодковский, а вдруг и внук носит эту же фамилию? Что если поискать? — предложил Копылов.

— А это мы сейчас проверим по картотеке, — согласился один из его помощников.

Вернулся он быстро и принес целую папку подшитых документов.

— Есть такой — Голодковский. — Сотрудник положил перед Копыловым папку.

Тот быстро стал перелистывать документы.

«Голодковский Вячеслав Васильевич, 1937 года рождения, трижды судимый, — читал Копылов, — отец — Василий Михайлович».

Оноторвался от бумаг: все совпадает, ведь умершего протоирея звали Михаил Иванович, выходит, что Вячеслав — действительно внук священника.

— Мне знаком этот Голодковский, — глянув в документы, сказал один из помощников Копылова. — Вячеслав — первостатейный мошенник, каких только жульнических операций он не проворачивал! Занимался даже подпольной штамповкой звезды Сиона и пытался сбывать эти значки еврейским религиозным общинам.

— Как его найти? — спросил Копылов.

— Мы бы сами с удовольствием на него глянули, — засмеялся помощник Василия Сергеевича.

Теперь все усилия оперативной группы были направлены на розыск внука протоирея. Голодковский где-то гулял по Ленинграду, но постоянного пристанища не имел.

— Двух ночей подряд он в одном месте не спит, — обронил в разговоре с оперативниками один из бывших дружков Голодковского.

— Мы забыли про французскую поговорку: в таких случаях надо искать женщину, — полушутливо предложил один из помощников Копылова…

Вера Р. давно порвала с Голодковским, но рассказала много интересного про своего бывшего знакомого.

— Жулик он законченный, — убежденно заявила она, — но на «мокрое» дело вряд ли пойдет, Строит из себя интеллигента, подчеркивает свое чистоплюйство. Среди своих имеет кличку «Граф». Любит чуть ли не каждый день менять сорочки, постельное белье, даже сам сдает его в прачечную.

— А что если нам прачечные проверить? — неуверенно предложил Копылов своим помощникам.

— Да ты что! — взмолились те. — Ты знаешь, сколько в Ленинграде прачечных? Миллионы квитанций!

И все же пришли к соглашению: проверить прачечные. В седьмой по счету наткнулись на квитанцию «Голодковский В. В. Срок получения белья — 26 мая 1970 г.». Копылов записал адрес сдатчика белья, хотя и понимал, что тот вымышленный. На всякий случай проверили: и дома такого, какой значился на указанной в квитанции улице, не оказалось.

26 мая с раннего утра возле прачечной устроили засаду. Голодковский появился перед самым обедом. Оперативники сверились с фотографиями: тот же широкий лоб, утолщенный книзу нос. Голодковский сложил в принесенную с собой сумку белье, поцеловал руку смутившейся молоденькой приемщице и двинулся к выходу.

— А мы вас ждем, Граф, — тихо проговорил Копылов, выходя навстречу.

На вторые сутки после задержания Голодковский пытался передать на волю две записки. В одной он просил некую Родионову уничтожить милицейскую шинель, в другой умолял А. И. Мельцера побыстрее сбыть иконы. 31 мая 1970 года на квартире Мельцера было обнаружено 26 древних икон. В тот же день из квартиры Родионовой была изъята милицейская шинель с погонами майора. Узнав об этом, Голодковский заговорил и выдал своих соучастников: неоднократно судимых Ю. М. Воронова, 1929 года рождения, и Г. А. Майорова, 1934 года рождения. Двух последних удалось быстро найти и арестовать.

— Я к «мокрухе» непричастен! — без конца твердил на допросах Голодковский.

По его показаниям все выглядело следующим образом.

Узнав о смерти деда, Голодковский поехал в Дно и, встретившись со старушкой, прислуживавшей священнику, потребовал свою долю наследства. Та заявила об отсутствии такового. Голодковскому пришлось уехать ни с чем, но в доме деда он увидел множество икон. В один из дней своего безденежья он вспомнил об иконах и предложил Майорову и Воронову «потрясти» старуху. Разработав план ограбления, они выкрали из милицейского общежития шинель, купили в магазине Военторга майорские погоны. Голодковский набросал план расположения дедовского дома и остался ждать в Ленинграде. Воронов и Майоров выехали в Дно.

— В мои планы не входило убийство, — убеждал Голодковский. — На худой конец Воронов, надев на лицо маску из чулка, должен был напугать хозяйку.

Вернувшиеся из Дно Майоров и Воронов сообщили, что старуха их разоблачила и они ее убили. В доме нашли 46 рублей и иконы. Предполагаемых драгоценностей не оказалось.

— Кто был в милицейской шинели?

— Майоров, — ответил арестованный. — В туалете на станции Дно он переоделся в милицейское обмундирование и первым вошел в дом к старушке. За ним следовал Воронов.

— А удостоверение личности работника милиции где взяли?

— Не было никакого удостоверения, — хмыкнул Голодковский. — Для старухи сошло и зеркальце в красной обложке.

Всех троих арестованных под усиленным конвоем доставили в Псков для предания суду.

Интуиция

До сих пор хранятся у Василия Сергеевича Копылова дневники его оперативной работы. Изо дня в день, из года в год велись эти записи. Короткие, лаконичные, предельно будничные, они в то же время фиксировали бурные, зачастую трагические события, сложнейшие переплетения человеческих судеб, страстей.

Вот, например, такая запись.

«С 2 по 22.12.68 г. — выезды в Ленинград по делу Торбенка». Больше ничего. Но за этой короткой фразой — длительная и кропотливая розыскная работа.

В один из дней июля, ранним утром, на окраине Пустошки, на самом въезде в город, был обнаружен труп молодого мужчины. Сбежавшись к месту трагедии, жители ближайших домов без труда опознали его. Убитым оказался студент последнего курса института Торбенок, приехавший на каникулы к матери. Был вечером на танцах, возвращался домой и не дошел до него каких-то десяток метров. Когда Копылов прибыл в Пустошку, работники местного уголовного розыска заканчивали опрос соседей, друзей, посетителей танцевального вечера: нет, не было у парня врагов среди местных. Тогда кто? Чья же тогда жестокая рука выпустила в парня заряд картечи?

Ознакомившись с протоколом места обнаружения трупа, Копылов обратил внимание на одну деталь, оставшуюся не замеченной другими: невдалеке от убитого на асфальте шоссе были обнаружены осколки автомобильного стекла. Откуда они? Аварий на этом участке дороги не зафиксировано. «Какое отношение имеют битые стекла к ружейному выстрелу?» — отмахивались местные оперативники. А у Копылова эти стекла — гвоздем в голове. Дорога — стекла — и рядом труп! Нет, рассуждал Копылов, здесь что-то есть. Но даже если допустить, что между всем этим нет никакой причинной связи, то возникает и напрашивается другое: труп-то у самой дороги Ленинград — Киев, днем и ночью следуют по ней десятки машин. А вдруг кто из проезжих был очевидцем разыгравшейся здесь драмы?

И полетели во все стороны телефонные запросы: установить шоферов, проезжавших той ночью Пустошку. И надо же быть такому везению, в самое короткое время удалось разыскать шофера из Великих Лук, который в тот злополучный вечер проезжал через Пустошку.

Копылов сам его допросил.

— Подъезжаю я, это, к Пустошке, — рассказывал свидетель, — и вижу стоящую на дороге «Волгу», а рядом — какие-то люди. Руками машут, о чем-то промеж собой спорят. Притормозил я, высунулся в окошко. Вижу — ничего серьезного, и поехал дальше.

— Какого цвета была «Волга»? Ее номер? — спросил Копылов, отметив про себя, что названное свидетелем место остановки «Волги» — как раз там, где оказались труп, битые стекла.

— Цвет вроде бы белый, — не очень уверенно ответил шофер. — А вот номер не помню. На номерном знаке была буква «М». Точно — «М», попал номерной знак на миг в свет моих фар, и эта буква застряла у меня в памяти, а номер не успел разглядеть.

— Буква «М», говорите… А где, в начале или в конце сочетания букв: «МИ», «МН» или «ЛЕМ», «ЛОМ»?

— А черт его знает, — смущенно хмыкнул свидетель. — Помню, что была буква «М», а где: спереди или сзади — не скажу…

— Лиц людей возле «Волги» не разглядели?

— Да нет, где там… Темно уже было, да я же не останавливался, притормозил только. Лиц не разглядел, только вот, — внезапно оживился шофер, — мельком заметил, что в салоне «Волги», за задним сиденьем, на полке, яблоки были навалены. Много яблок, и все — крупные. Я еще подумал: не иначе, как с юга везут, у нас в эту пору таких яблок не сыщешь.

Других подробностей свидетель не привел.

— Вот что, ребятки, — собрав оперативников, начал Копылов, — побежали-ка все по домам: надо искать свидетелей. Сомнений нет: стрелял кто-то из той «Волги». Не может быть такого, чтобы выстрел не был кем-то услышан…

К вечеру молоденький лейтенант милиции привел в райотдел двух зареванных, перепуганных мальчишек.

— Вот они, «стрелки», — довольно доложил он. — Это они разбили стекло у «Волги» на том самом месте.

Успокоив ребят, Копылов приступил к допросу.

В тот день мальчишки решили поупражняться в стрельбе из рогаток. Пуляли вначале по воробьям и воронам, а потом залегли в придорожных кустах и стали выцеливать проносившиеся мимо машины. Стреляли камнями по бортам грузовиков, а когда стемнело, пульнули и по легковушке. Камень угодил в боковое стекло. Раздался звон разбитого стекла, и машина остановилась.

— Мы уже хотели бежать, как вдруг увидели, что мимо машины прошел тот дяденька, которого убили, — размазывая по щекам грязные потеки от слез, рассказывал один из сорванцов. — Из машины выскочили два дяденьки, схватили того дяденьку и стали кричать, что он разбил им стекло. Тот дяденька отпирался и хотел бежать. Тогда один дяденька полез в машину, что-то вытащил, и сразу бабахнуло… Мы с Витькой побежали в разные стороны…

Ребята смогли только добавить, что машина была «Волга» белого цвета.

Копылов мысленно набросал такую схему происшествия: мальчишки разбили стекло, рядом случайно оказался Торбенок, его заподозрили ехавшие в «Волге», Торбенок пустился бежать, и вслед — выстрел! «Неужели из-за разбитого стекла они могли пойти на такое?» — задавал себе вопрос Копылов и не находил ответа.

Вернувшись в Псков, Василий Сергеевич представил руководству УВД собранный материал.

— Мне кажется, что нам следует «танцевать» от яблок, — убеждал он своих собеседников. — Свидетель-шофер отметил, что яблоки в салоне «Волги» были крупные, таких у нас в июле не сыщешь… Выходит, что везли с юга. Вопрос — куда? «Волга» шла в сторону Пскова, но номерной знак на ней не псковский. Свидетель запомнил лишь только букву «М». К сожалению, он не помнит места расположения буквы. К какой же области приписана машина: Московской, Мурманской, какой другой? «МОС», «МЕН», а может быть: «ЛОМ», «ЛИМ», «ЛЕМ»? Последние — ленинградские номера. У меня почему-то ощущение, что «Волга» из Ленинграда. Ленинградцы в большинстве своем и едут по этой трассе с юга. Начинать надо с Ленинграда…

— Кроме твоей интуиции, Сергеич, не густо, — задумчиво произнес полковник, начальник управления. — Интуиция, говоришь… Что ж, интуиция оперативника, да еще такого, как майор Копылов, вещь немаловажная, — улыбнулся полковник. — Не возражаю, Василий Сергеевич, начинай с Ленинграда. Однако вначале надо проверить: не ремонтировали ли стекло «Волги» в псковских мастерских?

Три дня, потраченных на проверку автопарков Пскова и ближайших районов, ничего не дали: «Волгу» с разбитым стеклом не видели. Неожиданно в управление заявился свидетель — тот самый великолукский шофер.

— Не дает мне покоя то убийство в Пустошке, — смущенно объяснил он цель своего визита. — Вроде и я причастен к делу. Нет дня, чтобы я не вспоминал ту встречу с «Волгой». И знаете, что у меня всплыло в памяти: когда я, проезжая мимо «Волги», осветил ее фарами, в салоне вроде бы мелькнули головы женщины и ребенка, похоже — девочки. Ручаться не могу — за рабочую смену столько всего мелькает перед глазами, но в «Волге» еще кто-то сидел…

По дороге в Ленинград Копылов размышлял: если прав свидетель, то убийство произошло на глазах по крайней мере трех человек, а это уже обнадеживает: чем больше очевидцев, тем большая вероятность утечки информации от них. Но вот только как эту утечку «запеленговать».

В Ленинградском уголовном розыске Копылову выделили в помощь двух сотрудников. Втроем они засели за картотеку ГАИ: предстояло отобрать все «Волги» светлого цвета. Одновременно было дано задание проверить мастерские и автохозяйства на предмет выявления случаев ремонта стекол или перекраски легковых машин.

Картотека дала… 10 тысяч «Волг» светлого цвета. К проверке машин подключился весь аппарат ГАИ. Сам Копылов обошел более ста владельцев. Каких только не было встреч! Но результатов они не дали…

И тогда решено было обратиться к жителям Ленинграда через газету. Объявление составили так, чтобы уйти от казенных милицейских фраз. Теперь оставалось только ждать… Прошла неделя, и вдруг звонок: «Майор, к тебе посетительница!» Знакомый холодок в груди: «А вдруг удача?»

Пришедшая — средних лет женщина — удобно расположилась на стуле, вынула из сумочки и положила на стол газету «Смена».

— Я вот по этой заметке в газете, — спокойно глядя Копылову в глаза, сказала она.

— Слушаю вас внимательно, — внутренне подобрался майор.

— Понимаете, какое дело, — продолжала посетительница. — Я, может быть, и не пришла бы к вам, тем более что и муж меня ругал: чего ты, мол, не в свое дело встреваешь? Но вот как прочитала, что несчастная мать того паренька слезами обливается, — места себе не нахожу. Ведь мы, женщины, душевнее вас, мужчин. Уж больно меня горе той матери тронуло.

Помолчав, словно собираясь с мыслями, женщина продолжала:

— Когда я вычитала в сообщении о яблоках в машине и о женщине с ребенком, меня будто током ударило: а не те ли самые эти люди?

Копылов почувствовал, как холодок достиг пальцев рук и те мелко задрожали в нетерпеливом ожидании и предчувствии.

— Я живу в коммунальной квартире, — продолжала рассказывать женщина, — и к соседям аккурат в июле приехали гости из Минска. Прикатили на своей «Волге»…

«Минск»! «Волга»! «М», буква «М» — вот она откуда! — запульсировало у Копылова в мозгу. «Цвет „Волги“, номерной знак?» — уже срывался у него нетерпеливый вопрос, но он сдержал себя.

— Прикатили они, значит, на своей «Волге», — продолжала посетительница, — первые три дня ходили по квартире какие-то расстроенные. А потом — ничего, повеселели. Ну ладно, это к делу не относится. Не понравились мне соседские гости почему-то сразу. Привезли с собой уйму яблок, спелые такие, а дочке моей хоть бы яблочко дали. Ну да ладно, это к делу не относится.

«Относится, относится, дорогая ты моя свидетельница!» — хотелось крикнуть Копылову.

— Уж потом, когда они уехали в свой Минск и появилась ваша заметка в газете, вспомнила: делаю я уборку в квартире, стала мыть в чулане, он у нас общий, гляжу — под старыми половиками, в углу, что-то завернутое лежит. Развернула, а там — ружье! Раньше у нас в квартире никакого ружья не было.

— Сколько гостей было? — перебил, не выдержав, Копылов.

— Четверо: двое мужчин, женщина и девочка…

«Они! Сомнений никаких: те самые, с „Волги“!» — мысленно поздравлял себя Копылов.

Все остальное: выезд в Минск, закрепление доказательств — было уже, как говорится, делом техники.

— Интуиция твоя, что потянула в Ленинград, не подвела, оказывается, — пожимая руку Копылову и поздравляя с раскрытием преступления, улыбнулся начальник УВД.

Вот что стояло за той короткой и лаконичной записью в дневнике майора Копылова.

ОПЕРАЦИЯ «ПАВЕЛ БУРЕ»

В вагон скорого поезда «Москва — Таллинн» они вошли порознь: об этом договорились еще час назад, встретившись у входа в Ленинградский вокзал. Собственно, Славке было наплевать на конспирацию, которую закрутил с самого начала задуманной операции Бобер. Ну к чему, в самом деле, эти предосторожности, на которых настоял Бобер, если в толпище, что валит по перрону, родное лицо не успеешь разглядеть, не то что чью-то чужую «вывеску» запомнить? Славка так и брякнул Бобру, а тот зло оборвал: «Кончай базарить!» — и Славка целый час до отхода поезда ошивался один по перрону.

Купе вагона было еще не занято, и Славка пристроился у окна, вытащил из «дипломата» две бутылки пива, открыл их и поставил на столик. В коридоре вагона толпились люди, хлопали двери, доносились отдельные возгласы, смех. В купе больше никто не заходил, и Славка не на шутку встревожился: не раздумал ли Бобер в последнюю минуту, уж так он не хотел этой поездки в Псков? Неужели сорвется задуманная операция? Славка уже собирался бежать на перрон, когда вдруг неслышно отошла дверь и вошел Бобер. Молча снял куртку, пыжиковую шапку, аккуратно повесил их на крючок, подсел к столику. Славка услужливо пододвинул ему бутылку пива, себе взял другую. Бобер с брезгливой миной на лице вытер носовым платком горлышко (это он проделывал даже с чистыми рюмками и фужерами в ресторанах) и стал пить большими глотками. Славка смотрел на запрокинутую крупную голову с большими залысинами над высоким лбом, круглое, мясистое лицо попутчика, и ликующая струнка зазвенела в груди: впервые он вот так, доверительно, один на один, со столичным «королем» бильярда и картежного очка! Все же удалось ему уговорить «короля» ехать в Псков! Опорожнив бутылку, Бобер вытер рот платком и только тогда взглянул на Славку.

— Если кто еще зайдет сюда, мы друг друга не знаем, учти, — глухо обронил он.

— Ну чего ты все страху нагоняешь? — деланно рассмеялся Славка. — Кому в голову-то может прийти: кто мы и зачем…

— Ты эти смешки брось! — Глубоко сидящие глаза Бобра нехорошо засветились. — Не битый еще, телок.

Славка обиженно замолчал. «Вот так-то, стараешься для других, солидную поживу „наколол“, навел на нее, а благодарности дождешься, как же». Но вслух сказать такое не посмел.

С первого же знакомства с Бобром Славка враз покорился его авторитету в той среде, где Бобер безгранично «королевствовал». Бобер, как и Славка, работающим не числился, жил без паспорта, квартировал в разных районах Москвы, днями отсыпался, появлялся в час закрытия столичных ресторанов. Покидавшая ресторанное застолье богема, не до конца насытившись развлечениями, искала продолжения услады души и тела, острых ощущений. И вот тут возникал Бобер. Через сообщников-зазывал, к числу которых был приставлен и Славка, Бобер подбирал нужную клиентуру и до зари гонял бильярдные шары или тасовал карты. Среди клиентов Бобра попадались такие, что считали за счастье продуть «королю» сотню-другую. Поговаривали, что Бобер иной раз за ночь брал полкуска, а то и весь кусок. Жил Бобер припеваючи, имел хороший стол, девочек. И хотя его ночные бдения было трудно подогнать под статью Уголовного кодекса, Бобер старался не «засвечиваться», держаться в тени. На то были у него веские причины.

Глухая темень плыла за окном вагона, на стыках рельсов колеса выстукивали свое: «Куда вы, куда вы?»

— Только бы верняком дело обернулось, — заговорил Бобер. — А вдруг набаламутила твоя баруха, бесогона нам пустила?

— Да ты что, верняком дело пойдет, — убежденно ответил Славка, подлаживаясь под блатной жаргон попутчика. — Она ведь сама на меня буром поперла, видать алтушки им с подружкой тоже позарез нужны, побалдеть хотят. Про баки говорила: фирмы «Павел Буре», золотые, кусок за них оторвать можно.

— Может, и правда: верняк дело, — раздумчиво произнес Бобер. — Не по духу мне только, что город небольшой. Знаешь, как в провинции: Манька в данный момент знает, с чем Нинка горшок в печку пихает, а Мишке ведомо, в каком кармане у Федьки ампула с водярой схована. Все там у них на виду, засветимся, а потом — аквариум и… именем РСФСР, — монотонно, подражая чьему-то официально-торжественному голосу, Бобер продолжал: — Бобринов Юрий Макарович, рождения одна тысяча… и так далее, уроженец города Донецка, образование… и так далее, находившийся во всесоюзном розыске, а попросту — в бегах от суда и следствия, вместе со своим сообщником…

— Да кончай ты, — оборвал попутчика Славка, впервые обозлившись. — Я же тебе говорил, будет все тихо. Не станут барухи атмас поднимать: сами небось барыги, иначе не искали бы покупателя через блат^[1].

— Расскажи-ка еще раз, как ты с той барухой базар завел, — уже примирительно попросил Бобер.

В город Калинин к своей бабушке Вячеслава привело отнюдь не желание повидать родного человека. Просто Славка находился в данный момент на мели.

Те две сотни, что кинул Бобер, подходили к концу, наживы пока не светило, и Славка вспомнил о своей калининской бабуле. Если к ней отнестись поласковее, — а Славка умел сыграть роль любящего внука, — несколько сотен обеспечено.

В Калинине его ждал неприятный сюрприз: бабуля угодила в больницу. Пришлось навестить ее там, да еще на передачку истратиться. Не заводить же сразу разговор о деньгах, надо выждать, и Славка застрял в городе. Жить одному в пустой комнате не захотелось, и он поселился в гостинице «Колос». Через дорогу — ресторан «Теремок», где он столовался.

Вечером, сидя в одиночестве за столиком и растягивая стограммовую рюмку коньяка, Славка увидел входившую в ресторан девушку. По тому, как она отчужденно-деловито искала глазами свободное место, Славка определил: приезжая, зашла просто поесть. И потерял к ней интерес. Поднял он на нее глаза только тогда, когда она, пройдя половину зала, робко приблизилась к его столику, спросила: «Простите, не занято?» Славка небрежно кивнул. Он вприщур оглядел соседку: простушка, не на чем глаз остановить.

— Приезжая? — спросил, лишь бы что-то спросить.

— Да, на несколько дней, — охотно ответила девушка. — На экскурсии, нас здесь из Пскова несколько человек.

— Псков… — задумчиво проговорил Славка и откинулся на спинку стула. — Древний русский город, купеческие палаты, церквушки, иконы старого письма… — Славка знал, что он красив. Когда же напускал на себя рассеянно-меланхолическую истому, его благородный лик, окаймленный густой темно-русой шевелюрой и аккуратной бородкой, был вообще неотразим. И сейчас он чувствовал на себе заинтересованный взгляд соседки.

— Обожаю древнюю историю и все, что связано с ней, — продолжал Славка. — В меру своих сил и скромных возможностей скупаю древние книги, иконы. И еще собираю самовары всех веков и видов. Не поверите, — он улыбнулся, — вся моя московская трехкомнатная квартира завалена самоварами, заграничные гости валом валят полюбоваться. — Славка врал напропалую.

Девушка, отложив вилку, зачарованно слушала дальнейший рассказ своего сотрапезника о тех антикварных вещах, которым за их уникальность цены нет и которые прошли через его руки.

— Моя подружка в Пскове тоже имеет любопытные вещицы, — неожиданно сказала девушка. — Старинная, очень древняя икона, золотые часы «Павел Буре» и хрустальная ваза из самого что ни на есть царского дворца.

Славка вида не подал, что заинтересован сказанным соседкой, а внутри у него все напряглось: неужто эта встреча сулит нечто большее, нежели мимолетное знакомство?

В зале заиграл оркестр. Славка поднялся из-за стола, протянул девушке руку. Та мило улыбнулась, подошла к нему, и они закружились в танце. Уже танцуя, наконец познакомились. Девушка развеселилась, доверчиво льнула к партнеру, говорила о чем-то своем. Славка рассеянно улыбался, слушал вполуха. «Только бы выведать все и не спугнуть», — билась одна и та же мысль. На последнюю десятку он заказал вина, шоколад, угостил девушку. В конце вечера в очередном танце шепнул: «Может быть, заглянем ко мне, я один в номере, недалеко — через дорогу». Девушка вежливо, но твердо отказалась. Тогда очень осторожно, словно вспомнив их разговор за столом только сейчас, Славка спросил: не думает ли ее подружка сбыть за приличные деньги свой антиквариат?

— Очень даже может быть, — ответила девушка. — Я поговорю с ней.

Расставаясь со Славкой, она дала ему свой псковский адрес, служебный телефон…

— Наследил ты, кореш, — мрачно заключил Бобер, выслушав рассказ. — Ну кто ж из нашего брата первой встречной барухе открывается? Зачем звал ее к себе в гостиницу, своим именем назвался? В гостинице был прописан? Усвой на будущее: десятку — коридорной и спи себе без милицейских снов.

— Фамилию-то я ей свою не называл, — неуверенно заявил Славка, сам невольно заражаясь опасениями Бобра.

— Эх ты, сосунок, фамилией, вишь, своей не назвался. А ментам и не нужна твоя фамилия, они больше по кличкам да приметам вынюхивают, нашего брата ищут.

— Но упустить такое барахлишко… кусков пять будем иметь за него, не меньше…

— Ладно, чего уж теперь, — уже спокойно протянул Бобер. — Операцию «Павел Буре» раз начали, будем и кончать.

В то мартовское утро у Ларисы Дубок было приподнятое настроение. На обходе заведующий отделением похвалили ее за стерильную чистоту в палатах, за соблюдение пациентами больничного режима. Ее двое подопечных — оба после тяжелых операций — захотели есть, а это — верный признак, что дело пошло на поправку. Все испортил телефонный звонок. Позвонила на сестринский пост ее знакомая Нина Чащина.

— Ларик, привет! — раздался в трубке ее голос. — Как самочувствие, гражданка «миллионерша»? Радуйся, рыбонька: прибыл покупатель на твои сокровища!

Неделю назад Нина вернулась из Калинина и рассказала ей, что познакомилась там с интересным молодым человеком. Он несказанно богат, скупает антиквариат, готов купить и Ларисины вещички.

— Зачем ты первому встречному об этом? Кто тебя просил? — взорвалась тогда Лариса.

— Да ты что, сама же говорила как-то, что хочешь повыгоднее продать, — обиделась Нина. — И человек этот очень интеллигентный, порядочный.

Лариса смутилась: действительно, был между ними разговор о продаже. Нина успокоила ее: может быть, только пообещал и ехать не собирается.

И вот этот звонок.

— Покупатель что надо, — продолжала тараторить в трубку Нина. — Богатый — за ценой не постоит. Короче: отпрашивайся с работы, собирай свои сокровища и жди, мы к тебе через часок заедем.

Лариса медленно подошла к шкафу, открыла дверцу. Вот они — ее сокровища! Она осторожно взяла в руки тяжелую хрустальную вазу и невольно залюбовалась ею. Свет из окна причудливо заиграл на полированных гранях стекла, золотой окантовке, отчетливо высветил замысловатый орнамент. Работники музея, которым несколько лет назад Лариса показала вазу, откровенно восхищались работой старых мастеров, подтверждали антикварную ценность вещи, называли даже ее примерную стоимость — весьма значительную. Ларисина бабушка рассказывала, что ваза находилась в наборе царской столовой, в семнадцатом году была куплена с рук за 500 рублей — деньги по тем временам немалые.

Лариса вытащила вторую вещь: массивные карманные часы с тремя крышками, на одной из которых имелась четкая гравировка: «Поставщик двора Его Императорского Величества Павел Буре». Часы очень древние, а отсчитывали время так, будто только вчера первый раз завел их мастер. Одного только чистого золота в корпусе — 80 граммов. Эту вещь она еще никому, кроме Нины, не показывала. Лариса почувствовала на своей ладони тяжесть часов. «Пусть тебе все это — на долгую память обо мне», — вспомнились слова бабушки. От мысли о предстоящем расставании с дорогими вещами защемило сердце. Но тут же пришли на память слова подруги: «Хороший покупатель… За ценой не постоит!»

Быстро сложив в хозяйственную сумку вазу, часы и икону, Лариса вышла из дома. К подъезду лихо подкатило такси. Из машины резво выскочил молодой мужчина в модной куртке, простоволосый, отвесил Ларисе полупоклон.

— Счастлив с вами познакомиться, Лариса Петровна, — белозубо улыбнулся мужчина. — Называйте меня просто Славиком, — представился он.

«А верно ведь сказала Нина: обходительный, культурный», — отметила про себя Лариса, невольно попадая под обаяние нового знакомого. Увидев через окно такси улыбающееся лицо Нины, Лариса подсела к ней на заднее сиденье. Славик, предупредительно закрыв за Ларисой дверцу, сел рядом с шофером. Нина тронула Ларису за рукав, кивнула на Славика: ну как? Лариса улыбнулась одними глазами: «Начало хорошее». Славик ей решительно понравился.

Но куда они едут? Словно прочитав ее мысли, Славик перегнулся через спинку сиденья, доверительно зашептал:

— Тут у вас в Пскове есть великий знаток старинных вещей. Покажем ему наш антиквариат: его авторитетное слово будет окончательным.

И то, что покупатель не накинулся сразу на ее вещи, не стал их лапать и бесцеремонно разглядывать, и то, что он решил вместе с нею услышать авторитетное мнение специалиста, — все это еще больше располагало к мужчине, укрепляло к нему доверие. Такси остановилось у многоэтажного здания территориального строительного управления на Горной улице. Славик так же стремительно выскочил из машины, открыл дверцу, помог выйти Ларисе и Нине.

— Ну, я пойду, мне на работу, вы уж тут сами, — заторопилась Нина, прощаясь с Ларисой и лучезарно улыбаясь Славику.

Лариса, держа в руке сумку со своими сокровищами, несколько нерешительно последовала за своим спутником к зданию управления. Видимо, снова почувствовав неуверенность Ларисы, Славик наклонился к ней и зашептал:

— Удивлены, что я привез вас сюда, а не в музей? Но ведь, согласитесь, нашу с вами предстоящую сделку афишировать нежелательно. А здесь работает замечательный знаток старины. Мне и свою одну вещицу надо ему показать.

Они поднялись на третий этаж, Славик подвел Ларису к коридорному окну, поставил на подоконник свой «дипломат», улыбнулся.

— Присмотрите, пожалуйста, за моим имуществом, — указал на «дипломат». — Там большие деньги и ценности. Сейчас я приведу эксперта. — И быстро двинулся по длинному коридору. Дойдя до его конца, завернул за угол.

Лариса поставила сумку рядом с «дипломатом», прислонилась к подоконнику.

Через несколько минут Славик вернулся вместе с мужчиной, старше его по возрасту, плотного телосложения, одетым в безукоризненно сидящий на нем костюм. Почти половину его лица закрывали темные очки. Еще издали Лариса услышала их громкий разговор.

— Рад, очень рад тебя видеть, Славик, — улыбаясь говорил мужчина. — Так ты в Псков на своей тачке?

— Не рискнул — гололед, на поезде приехал, — ответил Славик.

В двух шагах от Ларисы мужчины остановились и, не обращая на нее внимания, продолжали оживленно беседовать.

— Какими же судьбами в наш древний град занесло? — спросил мужчина.

— Все та же неуемная страсть влечет своего жалкого раба в дальние странствия, — театрально развел руками Славик и скромно потупился.

— A-а, понимаю, понимаю, — положив Славику на плечо руку, улыбнулся мужчина, — что-нибудь наглядел для своей коллекции?

— Да вот тут, — Славик подошел к окну, легонько отстранил Ларису, открыл «дипломат» и, вытащив оттуда маленькую — в ладонь — иконку, протянул ее мужчине. — Да, кстати, — спохватился Славик, — познакомьтесь: Лариса Петровна — Генрих Осипович Зуев, непревзойденный ценитель и знаток антиквариата.

— Ну-ну, Славик, ты уж слишком о моей скромной персоне, — развел руками Зуев, кланяясь Ларисе. — В пределах своих познаний готов помочь. Ну-ка, ну-ка, посмотрим. — Он стал пристально разглядывать иконку, зачем-то колупнул ногтем оправу, послюнявил палец и потер им заднюю стенку оклада. Возвращая иконку Славику, завистливо вздохнул:

— Везет тебе, Славик, бесценная вещица. Сколько просят за икону?

— Три куск… ой, простите, три тысячи запросили.

— Ну что ж, вещь того стоит, — задумчиво протянул Зуев.

— Генрих Осипович, не посмотрите ли у Ларисы Петровны вещицы? — пряча иконку в «дипломат», попросил Славик.

— Рад буду услужить. Конечно, в пределах моих скромных познаний. — Зуев уставился на Ларису темными кругами очков.

Лариса стала торопливо открывать замок сумки.

— Только не здесь, — с легкой укоризной в голосе остановил Ларису Зуев. — Тут же постоянно ходят люди, сами понимаете: нездоровое любопытство и тому подобное. Давайте поступим так… — Секунду-две Зуев раздумывал. — Вы, уважаемая Лариса Петровна, побудьте минут десяток здесь, а мы со Славиком зайдем в мой кабинет и осмотрим ваши вещи и, кстати, покажем их моему коллеге, тоже опытному антиквару. И тогда уж не обессудьте: приговор наш будет окончательным и не подлежащим обжалованию, — заразительно рассмеялся своей шутке Зуев и добавил: — А может быть, вы боитесь, что мы удерем с вашими вещами, ну, скажем, на парашюте с третьего этажа, а?

— Ну что вы, что вы… — засмущалась Лариса. — Ради бога, пожалуйста.

Забрав у нее сумку, Зуев и Славик ушли за поворот коридора.

«Какие хорошие люди! — подумала Лариса. — И какие авторитетные: кто-то ведь доверил Славику вещь за три тысячи рублей». Зуев ей понравился особенно, хотя из-за темных очков она так и не смогла рассмотреть его лица. «И, боже мой, сколько, оказывается, у нас в Пскове знатоков антиквариата, а я и не знала…»

Мимо Ларисы по коридору сновали какие-то занятые люди с бумагами в руках, из-за дверей кабинетов доносилась дробь пишущих машинок.

«И такие крупные специалисты — знатоки старины, работают здесь рядовыми служащими, — продолжала размышлять Лариса. — Интересно, сколько же предложит мне Славик? Уж если за такую махонькую иконку — три тысячи, то меньше чем за пять тысяч я свою икону не отдам. А за часы, вазу?» Лариса взглянула на наручные часы. Прошло уже десять минут. «Видимо, спорят о достоинствах и ценности вещей», — решила она. «Почему же они так долго?» — спустя еще десять минут подумала Лариса. Смутное чувство тревоги стало заползать ей в душу. «Нет-нет! — гнала она вкравшееся подозрение. — Быть того не может: такие представительные дядечки. И к тому же они — в кабинете. Зуев вышел в одном костюме. „С парашютом, что ли, с третьего этажа?“ — вспоминала она шутку Зуева. Да вот же и „дипломат“ свой с деньгами и иконой Славик оставил на мое попечение. — Лариса обернулась и увидела… пустой подоконник! „Когда же успел забрать, почему я не видела?“» — чуть не закричала Лариса, и ноги сами понесли ее в конец коридора. За поворотом начинался другой, маленький коридор, никаких кабинетов здесь не было и в помине, коридор обрывался лестничной площадкой. Еще не осознав весь ужас случившегося, Лариса стремглав сбежала по этой лестнице вниз и очутилась у главного входа, через который полчаса назад она вошла со Славиком.

— Здесь не проходили сейчас двое… с хозяйственной сумкой и «дипломатом»? — заплетающимся языком спросила Лариса у старика вахтера, читавшего газету.

— Многие здесь ходят, может, и дипломаты какие проходили, шут их знает, — недослушав, ответил вахтер и снова уткнулся в газету.

Лариса стремительно кинулась назад, стала наугад проверять кабинеты учреждения. Нет, никто не знал Зуева, не видели и двоих мужчин, описываемых Ларисой. Громко рыдая, Лариса выбежала вон из здания.

Окончился обеденный перерыв, и сотрудники Псковского городского отдела внутренних дел группами и в одиночку растекались по своим кабинетам. Еще в коридоре инспектор уголовного розыска капитан Васильев услышал, как зазвонил его телефон.

— Виктор Петрович, — сняв трубку, услышал Васильев голос своего начальника майора Маслова, — зайди-ка сразу ко мне.

Не снимая пальто, Васильев направился по вызову. За девять лет работы в УГРО он научился даже по телефонным вызовам начальства улавливать степень срочности дела: обычной, средней и повышенной срочности, несрочных дел в их «конторе» вообще быть не могло. Хотя и на этот раз голос майора прозвучал по-обычному спокойно (инспектора попервости даже раздражало это спокойствие Маслова: тут им «мокруху» темную подкинули, а начальник, не поднимая головы, знай себе потихоньку катает-перекатывает словечки), Васильев уловил-таки в нем нотку нетерпеливого беспокойства.

У кабинета Маслова сидела, примостившись на краешек стула, молодая женщина. Машинально для себя Васильев отметил заплаканное лицо, потерянный взгляд, устремленный на дверь кабинета.

Маслов кивнул на затворенную за собой Васильевым дверь:

— «Лопухнулась» маленько бабенка, обчистили ее красиво, артистически, ничего не скажешь. Почерк профессионалов, за нашими местными такого не водилось. Давай-ка ее сюда и подключайся к делу, помогать тебе пока некому.

Опрашивая вместе с Масловым женщину, а это была Лариса Дубок, Васильев вычертил для себя в уме примерную схему событий сегодняшнего дня, в круговерть которых затянуло потерпевшую. Выпадало одно звено: каким образом мошенники пронюхали о ее ценностях, кто мог навести преступников на Ларису?

— Моя подруга Нина, — прояснила этот пробел сама потерпевшая. — Поделилась я как-то с ней, что хочу продать подороже бабушкино наследство. Нина недавно была в Калинине, там познакомилась с покупателем, сегодня он и нагрянул.

Забрав с собой Ларису, Васильев поехал на Горную улицу. Хотя после опроса пострадавшей стал как божий день ясен трюк аферистов (с двойным выходом из помещения), инспектор все же решил осмотреть здание. Ну конечно же: с каждого этажа можно опуститься по двум лестницам и выйти в один и тот же подъезд! Поднялся человек по одной лестнице, потолкался по коридорам, завернул за угол — и ушел по другой лестнице, целый день прождешь его в коридоре, но так и не увидишь. Задумано было у тех двоих неплохо.

Васильев прошел по кабинетам, поспрашивал сотрудников управления. Да, кто-то видел, как прямо с улицы заходил мужчина без верхней одежды, в одном костюме. Долго стоял в коридоре, читал стенгазету. На второго мужчину, с «дипломатом», никто не обратил внимания.

Стоп! Работавший на полную нагрузку мозг инспектора забуксовал на месте: откуда появился мужчина в одном костюме, ведь на улице — ледяная стужа? Значит, он где-то оставлял свою верхнюю одежду?

— Вспомните, Лариса Петровна! Славик, выйдя с вами из такси, отпустил машину?

— Постойте… Он ничего не сказал таксисту, не рассчитался с ним и пошел сразу со мной. Да, да, теперь я точно припоминаю: шума отъезжающей машины я за собой не слышала.

«Ну вот, еще одна деталь продуманного теми двумя плана, — отметил про себя Васильев. — „Эксперт“ Зуев еще раньше, прежде чем войти в здание, разделся и оставил свою одежду. Где? Конечно же в такси! А потом предстал перед Ларисой как сотрудник этого учреждения. Лихо сработали, мерзавцы, как по нотам расписали, ничего не скажешь!» Глянув еще раз на пролет лестницы, по которой улизнули преступники, словно надеясь еще увидеть их там, Васильев быстро пошел к выходу. За ним все так же потерянно двинулась Лариса.

В диспетчерской таксопарка было шумно от многочисленных телефонных звонков и переговоров по рации.

— Внимание! Всем слушать сюда! — кричала в микрофон диспетчер-толстушка. — Кто возил пассажиров на Горную к строителям?

В ответ — треск разрядов, какой-то писк, и вдруг отдаленный голос:

— Я, 13–44, возил!

— Давай немедля сюда, тебя ждут! — чересчур строго, явно стараясь угодить инспектору угро, приказала диспетчер.

Таксист подкатил через пять минут.

— Белов, — представился он.

Да, таксист хорошо запомнил по представленным ему приметам двух мужчин, что сели к нему в машину. Он подвез их на Горную, здесь один из них снял куртку и меховую шапку и вместе с портфелем засунул в багажник машины, а сам зашел в здание. Со вторым пассажиром Белов заехал за одной женщиной, потом за другой, привез их снова на Горную. Минут тридцать ждал. Из здания вышли только двое мужчин, попросили доставить их на станцию Дно, что он и сделал. Клиенты очень торопились доехать до места. Второй, что раздевался, так в костюме и ехал, оделся только в Дно. Пассажиры как пассажиры, мало ли таких за день перевозишь.

— Послушай, Белов. — Голос Васильева был вкрадчив и вроде бы доброжелателен. — Годков пятнадцать, кажись, ты на такси мотаешься, а пассажиров различать не сподобился, а? Это что же за такие обыкновенные пассажиры, как ты говоришь, если они раздеваются на улице, куда-то уходят, потом галопом за сто километров драпают, а? — Темные глаза инспектора блеснули недобро. — Уж о бдительности я не говорю, простая осмотрительность должна была заставить насторожиться: для чего разделся и вещи спрятал? Заметь — не в кабине оставил, а именно спрятал в багажнике. Уходил в здание пустой, а вышел оттуда с вещичками, так ведь? — продолжал допытываться Васильев.

— Точно так: сумку с чем-то притащил, — виновато подтвердил таксист.

— Вот-вот, сумку, а еще что добавишь?

— Забыл сказать: когда они ехали на Горную, то попросили остановиться у магазина «Оптика», тот, что постарше, сходил в магазин и вышел оттуда с черными очками, сразу их надел.

— Во, видал? Целый детективчик перед твоим носом прокрутили, даже с темными очками кадр был, а ты — обыкновенные пассажиры? Сколько мы вас, таксистов, просим: увидел, что не так, — подскажи нам, проверим, ошибка выйдет — не взыщем, стоящее что — спасибо скажем. Так и поступает большинство таксистов, за что им великое спасибо. А ты что ж?

Белов подавленно молчал.

— О чем хоть по дороге разговор был? — уже более миролюбиво спросил Васильев.

— Да так… особого разговора не было… Только вот словечки иногда у них в разговоре проскакивали такие… ну, как его… необыкновенные…

— Какие же?

— Вокзал баном называли. И еще тот, что постарше, вдруг ни с того ни с сего материться стал, какую-то «анбарку» нечаянно в кармане раздавил, стекла потом все выбрасывал…

«„Алберка“ — медицинский шприц, — отметил про себя Васильев. — Не иначе — наркоман тот, что постарше, раз шприц при себе держит», — мелькнула догадка.

— Устал за смену, не до того было, — все еще оправдывался таксист и неожиданно оживился: — Так я же не один катал их по городу. Их мне напарник передал.

Второй таксист, тут же разысканный диспетчером, мало что добавил к тому, что уже знал инспектор.

— Рано утром двое пассажиров, у одного из них был портфель, у другого — «дипломат», сели в такси у железнодорожного вокзала. Они сразу попросили прокатить по городу: полюбоваться псковской стариной решили, — рассказывал таксист.

— Сколько времени ездили? — перебил инспектор.

— Часа два, не меньше, — ответил таксист.

Но его пассажиры интересовались почему-то не стариной Пскова, а многоэтажными зданиями, в которых размещались различные учреждения. По очереди заходили в них, быстро возвращались.

«Искали лифт или двойные выходы, — отметил снова для себя Васильев. — Нет, чтобы выбрать наше милицейское здание, оно ведь тоже многоэтажное», — пришла неожиданно веселая мысль.

— Куда дальше собрались ехать ваши пассажиры, когда вы доставили их на станцию Дно? — спросил Васильев у еще находившегося в диспетчерской таксиста Белова.

— Нет, ничего они об этом не говорили, — последовал ответ.

Уже по дороге в Дно, трясясь в милицейском газике, Васильев клял себя: «Надо было сразу начинать стаксистов! На кой ляд потянуло меня осматривать здание на Горной? Только время упустил. О таксисте же можно было сразу узнать у потерпевшей. Черт бы их побрал, — теперь это уже о беглецах, — нет, чтобы уехать в Новоржев или Опочку, — там бы их сразу перехватили. А Дно — это же большая узловая станция: на все четыре стороны света магистрали разбегаются, ищи-свищи в поле!»

Предупрежденные звонком из Пскова сотрудники Дновского уголовного розыска уже поджидали Васильева.

Нет, двое разыскиваемых мужчин не попадали в поле их зрения. Бегло посмотрев график движения пассажирских поездов через станцию и убедившись, что за последние несколько часов их прошло четыре, Васильев все же распорядился осматривать отходящие из Дно составы. Конечно, надежды, что преступники еще здесь и будут садиться в поезд, почти никакой, но и пренебрегать этим розыскным мероприятием нельзя.

Работники милиции входили в поезда, шли по вагонам, осматривали каждый закуток. Все тщетно! Провожая глазами отходившие от станции поездные составы, Васильев различал за окнами вагонов лица пассажиров и думал о том, что, может быть, в это же самое время едут где-то с таким же комфортом те двое и, довольные удачно сработанной аферой, даже в расчет не берут, что какая-то там псковская милиция может сесть им на «хвост». От подступившего чувства своего бессилия сами собой сжимались кулаки. К Васильеву подошел сержант транспортного отдела милиции.

— Улетели, видать, наши «птички», — мрачно пошутил он.

Васильев понимал и сам, что, доехав до большой узловой станции, матерые и хитрые преступники, — а что те двое представляют собой наглых и расчетливых аферистов, сомневаться не приходилось, — должны были предпринять все возможные меры, чтобы тут же исчезнуть с пункта доставки их таксистом. Могли запросто вскочить в проходящий через станцию товарняк, спокойно сесть в любую машину, наконец — уйти в ближайшую деревню и затаиться там, переждать.

— Наблюдение пока продолжайте, а я возвращаюсь в Псков, — объявил Васильев, направляясь к своей машине.

Глубокой ночью в вагон проходившего на Москву поезда вошли двое. Тихо ступая по ковровой дорожке, они заглядывали в сонное царство каждого купе, пока не нашли свободные места. В вагоне все крепко спали, не видно было и проводника.

— Ну вот и оторвались, — весело проговорил Славка, расстегивая куртку и ставя поудобнее «дипломат», — операция «Павел Буре» проведена, можно сказать, блестяще!

Бобер, запихнув сумку и портфель под лавку, сидел нахохленный, сумрачный.

— Представляю, как сейчас в своей квартире ломает свои белые ручки Лариса, — прыснул Славка, стараясь развеселить напарника. — А может быть, еще ждет в коридоре заключение «эксперта», а?

— Тихо, ты! — цыкнул на него Бобер и повел глазами на соседнюю полку, где спала какая-то женщина. — Еще не известно, оторвались ли? — глухо добавил он.

— Ты что, в самом деле сомневаешься? — вроде бы неподдельно удивился Славка. — Все чисто сработано, о’кей!

— Я ж тебе уже говорил: «наследил» ты в Калинине, — зло выдавил Бобер.

— Что Славиком-то назвался? Ха, тысяча Славиков в Союзе, К тому же мы провернули дельце не в поле зрения МУРа, где уж там псковским ментам до нас добраться! Представляю, как они сейчас трясут местную малину и хазы, аж пыль столбом! Не один мальчонка сопли по морде размазывает, буксует, открещивается от «Павла Буре». Это все в том случае, если баруха заявит. Сильно сомневаюсь в этом, не в ее интересах атмас подавать. Видел, как она в коридоре головой вертела, по сторонам зыркала? Думаешь, честно ей барахлишко досталось? Так что мы с тобой, может, доброе дело сделали, произвели — как это? — экс-про-при-ацию, — по слогам протянул Славка.

— Экспроприатор тоже мне нашелся, — презрительно фыркнул Бобер. — Загремишь за баркас, баланды похлебаешь, бузу позвонишь — погляжу я тогда на тебя.

— Чего ж тогда согласился, поехал? — огрызнулся Славка.

— Согласился… Не хотел я ехать, да ты пристал со своим «Буре». Обещал я тут одному иностранцу, англичанин вроде, такие золотые баки достать, хорошие башли за них сулит.

«Давай, гони бесогона, — хмыкнул про себя Славка. — Знаем, для чего с иностранцем хоровод завел: беляшка выменять, давно этим делом балуешь, Бобер. Зато вон — как быдло^[2] стал после того, как шприц раздавил».

— Сразу спустим с рук барахлишко — и в засек! — продолжал между тем Бобер. — Пару месяцев переждать надо, мало ль что…

Вагон раскачивало на перегонах, дробно стучали колеса: «Кто ты? Кто ты?»

Вперив взгляды в черный проем вагонного окна, оба надолго замолчали.

Васильев вернулся в Псков под утро. Стараясь не разбудить домочадцев, тихонько открыл квартиру, разделся в прихожей и прошел на кухню. На столе, под старенькой ватной душегрейкой (чтобы сохранить тепло — так было не раз), стоял ужин. «Давненько меня дожидается», — хмыкнул Васильев и стал торопливо есть. Спать уже расхотелось, благо удалось вздремнуть по дороге в машине. Побрившись и наскоро умывшись, вышел в прихожую. «Написать записку? Зачем? Жена и так догадается, что заходил». Надел пальто, нахлобучил шапку: «С богом, новый день сыщика Васильева начался!»

Невзирая на ранний час, Маслов уже был у себя.

— Ну, что у тебя? — буднично спросил он, поздоровавшись. — Про Дно знаю, можешь не докладывать.

— По дороге сюда заехал к Нине Чащиной, — усаживаясь в кресло, начал Васильев. — Всего неделю назад состоялось ее знакомство в Калинине. В разговоре с ней жулик обмолвился о своем ночлеге в местной гостинице.

— Гм, это уже кое-что, — протянул Маслов. — Может, соврал или по чужому «виду» проживал? Все равно проверять надо, а вдруг там зацепка? Так что давай, Петрович, отчаливай в Калинин, доводи дело до конца.

— А может, взять с собой Чащину?

— Поедет?

— За милую душу, хоть на край света, — улыбнулся Васильев. — У нее сейчас такое положение: и перед подругой стыдно, и от нас неприятностей остерегается.

— Наводку с ее стороны исключаешь?

— Да ну, какая там наводка… Все это у нее настолько явно, открыто… Просто доверчивой дурехой оказалась. Теперь, когда обожглась, на холодную воду дуть будет.

— Да-a, вот как в жизни получается, Петрович, — неожиданно оживился Маслов, — пока человек не набьет шишек на своей башке ни один совет не сможет предостеречь от беды. Сколько мы сами с тобой шишек набили, а, Петрович?

— Не столько шишек на голове, сколько мозолей на ногах, — весело отозвался Васильев.

— Сыщика ноги кормят, никуда не денешься!

— Вот именно: никуда не денешься, — вздохнул Васильев и направился оформлять командировку в Калинин.

— Да, вот еще что, — зашел он перед самым отъездом к Маслову. — Отбей-ка, Анатолий Михайлович, в МУР: не проходит ли у них по наркоманам тип с большими залысинами, в пыжиковой шапке? Мало? А я и сам еще ничего о нем не знаю.

Попутчиками в вагоне оказались молодые веселые ребята. Парни и девушки шутили, смеялись, шумно бродили по вагону. Все они были одеты в зеленую униформу, расцвеченную многочисленными штампами-этикетками. «Молодежный строительный отряд куда-то перебирается», — решил Васильев. О сне нечего было и думать в такой беспокойной компании. Васильев с завистью покосился на соседнюю полку, где уже сладко спала Нина Чащина, — поехала с ним в Калинин охотно. Поглядывая на снующих мимо ребят, на их приятные, оживленные лица, Виктор Васильев вспомнил себя в кругу такой же молодежи в ГПТУ, где он вел производственную практику и откуда его направили на работу в милицию. Хорошее было время, и все люди казались чистыми, порядочными. Мысли пошли дальше и переключились на тех двоих. «Может быть, в это же время они тоже весело смеются, радуются своей воровской удаче, возможности прокутить в ресторане солидный куш, что им прямо с неба свалился в руки. И думать не думают о том, что кого-то обидели, сделали несчастными. Ну, поймаем их, — думал Васильев, — посадим. А ущерб? Как его возместить потерпевшей, если они наверняка сбыли с рук увезенное из Пскова?»

Вспомнился один случай, и инспектор невольно улыбнулся. Попалась ему с поличным воровка. «Раскололась» еще на несколько краж. Вызванные потерпевшие подтвердили: их обокрали, но об этом не заявляли никуда, смирились. Суд обязал воровку возместить причиненный ущерб. И вот спустя некоторое время пришла к Васильеву одна из потерпевших и сразу — скандалить.

— Это же издевательство, ни больше ни меньше, — заявила она. — Лучше бы не признавали меня потерпевшей. — И протянула пачку почтовых переводов, а на них — суммы: 1 рубль 33 копейки, 1 рубль 27 копеек, 82 копейки — ни в одном из переводов больше двух рублей. Оказывается, такими суммами ежемесячно «рассчитывается» с ней воровка из колонии, и каждый раз надо идти на почту получать эти копейки. Кончилось тем, что потерпевшая отказалась вообще от своего иска.

И сколько еще таких жуликов, которых разыскивают десятки исполнительных листов, освободили из колонии — и на все четыре стороны, ищи потом должников по всему Советскому Союзу! Наглеют люди, безнаказанность им только на руку. А что если «долговую яму» для таких: пока не отработаешь, не выплатишь долг до копейки — сиди хоть до морковкиного заговенья. Тогда бы задумались: стоит ли воровать, если все равно вытряхнут, что взял?

Так и пролежал инспектор всю дорогу с открытыми глазами.

Город Калинин встретил Васильева и его спутницу основательным морозом, и инспектор пожалел, что впопыхах не оделся потеплее. Хорошо еще, что Нина не замерзнет в своей шубке. Прямо с вокзала они поехали в ресторан «Теремок». И сразу — удача! Миловидная барменша наконец тихонько ойкнула:

— Вспомнила, крутился у нас несколько дней этот молодец, чернявый, с густыми бровями. Подходил ко мне, выпивал рюмку-другую, разговорчивый такой. Славиком его кто-то называл. Жил в гостинице, но говорил, что у него в Калинине есть бабушка. Мужчину с залысинами рядом с ним не видела.

В гостинице — снова удача! В марте регистрировался только один Славик — Вячеслав Игоревич Гасилов, 1955 года рождения, постоянная прописка — г. Таллинн.

Васильев проводил Нину до вокзала, теперь она уже не нужна, а сам помчался в Управление внутренних дел. Коллеги из УТРО взяли на заметку таллиннского жителя, обещали навести справки о его бабушке, тут же соединили его по телефону с Псковом. Выслушав Васильева, Маслов заверил, что постановление на арест Гасилова он получит.

— Ну а сам давай мимо Пскова — на Таллинн, — сказал в конце разговора майор. — Жене позвоню, что муженек ее уже переселился на Запад, — весело добавил он.

Лежа снова на вагонной полке и отгоняя подступающую дремоту, Васильев перебирал в памяти события истекших суток. Все ли он сделал? На верном ли пути? А может, еще раз повезет и ему, инспектору Васильеву, уже завтра удастся задержать одного из преступников?

Это только в кинофильмах да в детективных романах так: звонок в дверь — «Ни с места! Вы арестованы!» В жизни, во всяком случае у Васильева, все не так — вот оно, гнездышко самое, а птичка — тю-тю, и близко к гнезду не подлетает.

Васильев уже третий час сидит в квартире Гасиловых на одной из центральных улиц Таллинна и слушает исповедь — отчет о своем беспутном сыне родителей Вячеслава. Собственно говоря, инспектору было бы достаточно и нескольких минут, чтобы уяснить для себя: Вячеслава здесь нет и искать его надо в другом месте. Но как уйти, если тебе доверяют сердечную боль эти несчастные люди, потерявшие живого сына?

Узнав о цели визита Васильева, отец и мать Вячеслава сразу как-то поникли и, казалось, постарели на глазах.

— Нам надо было ждать этого, — судорожно сцепив пальцы рук, глухо проговорил Гасилов-старший. — И каково мне: я — журналист, пишу о нетерпимости к подобным «сорнякам» в нашем обществе, а у самого…

В школе Вячеслав учился неплохо, окончил мореходку, до середины 1978 года ходил в загранплавания, побывал в Африке, Америке, прекрасно зарабатывал. Возвращаясь из плавания, привозил подарки отцу, матери, сестренке. Потом как-то незаметно пристрастился на берегу проводить вечера в ресторанах, завел сомнительные знакомства. Кончилось тем, что из Таллиннского морского пароходства его «попросили», два месяца вообще не работал, а в октябре исчез из города. Ни записки, ни телефонного звонка, как в воду канул. Как-то перед Новым годом прислал поздравительную открытку, обратный адрес — Баку. За последние два года Гасилов-младший прислал 3–4 открытки: обычные поздравления, о себе ж, на какие средства существует — ни полслова. Месяца два назад позвонила какая-то девушка из Москвы, назвалась Верой. Сославшись на Вячеслава, попросила приютить ее на несколько дней в период предстоящего в июле отпуска. Получив согласие, пригласила при случае зайти к ней в московский ГУМ. На расспросы о Вячеславе ответила что-то невразумительное, неопределенное.

Расставаясь с инспектором, Гасилов-старший охотно отдал фотокарточку сына, горестно развел руками: что заслужил, то пусть и получает.

Из телетайпной МВД республики Васильев отстучал в Псков: «Гасилов в Таллинне не появлялся более двух лет. Высылаю фотографию. Принимаю меры к установлению личности сообщника Гасилова. За дополнительными сведениями вылетаю в Москву».

А потом дело застопорилось. Так все хорошо шло вначале — и пробуксовка. Правда, поездку в Москву все же следовало бы считать удачной. Васильев сразу же нашел в ГУМе Веру — молоденькую смешливую продавщицу. Девчонка охотно рассказала, что встречалась с Гасиловым, бывала с ним в кино, ресторанах. Где проживал Вячеслав — понятия не имеет. Два раза в ресторане к столику подходил плешивый угрюмый мужчина. Вячеслав сказал ей, что плешивый — «король» бильярдной игры, называл его не по имени, а по кличке, не то Крот, не то Барсук. За последние два месяца Вячеслав ни разу не позвонил ей, не навещал в магазине.

Сведения полезные, да только на место нынешнего пребывания преступников и они не вывели.

В МУРе Васильеву здорово помогли: удалось установить, что плешивый, «король» бильярда, — Бобер — Бобринов Юрий Макарович, неоднократно судимый, — прописанным в Москве не значится, но в столице постоянно околачивается. Три вечера подряд Васильев с ребятами из МУРа ездил по ресторанам, кафе, и везде им говорили: Бобра с его «оруженосцем» Славкой в последнее время не видели. Сомнений не оставалось: после поездки в Псков мошенники на время затаились или покинули столицу. О приметах жуликов оповещены все районные управления внутренних дел Москвы, места возможного появления преступников взяты под наблюдение.

На этом и застопорилось дело. Оставалось только ждать. Васильев выехал в Псков.

Ждать пришлось изрядное время. Только 10 июля поступило первое сообщение: Бобринов и Гасилов появились в Калинине, замечены на квартире бабушки Гасилова. Захватив постановления на арест обоих преступников, Васильев помчался в Калинин.

— Ваши подопечные — под наблюдением, — сообщил Васильеву работник местного угро. — Но как-то странно они себя ведут: два дня колесят по городу на машинах, сменили несколько машин.

— Может быть, заметили за собой хвост? — с тревогой спросил Васильев.

— Вряд ли… Тут что-то другое…

Две автомашины, одна с инспектором ГАИ впереди, другая — с оперативниками сзади, настигли оранжевый «Москвич» на выезде из города, прижали его к обочине.

— Чего мы нарушили, товарищ инспектор? — открыв дверцу «Москвича», беспечно спросил водитель.

Подошедший вместе с инспектором ГАИ Васильев узнал в сидевших на заднем сиденье Бобринова и Гасилова — приметы точные!

— По одному — из машины! И без шума! — спокойно приказал Васильев.

Первым из машины выбрался Бобринов.

— С кем имеем честь? — натужно улыбаясь, обратился он к Васильеву.

— Инспектор Псковского угро, а вы, если не ошибаюсь, Бобринов?

— Ну что я тебе талдычил, сосунок? — Бобринов повернул искаженное злобой лицо к вылезшему следом Гасилову. — Все из-за тебя, телок недоношенный. — Бобринов завел руку для удара, но щелчок наручников опередил его.

Когда задержанных доставили в местный отдел милиции, кто-то из оперативников поинтересовался у Гасилова:

— Чего это вы два дня по городу носились, машины меняли? Не от нас, случаем, бегали?

— Да нет, если бы знали… — нехотя ответил тот. — Хотели мы тут одно дело провернуть, — добавил он.

— Как в Пскове: операцию типа «Павел Буре»?

— При чем тут «Павел Буре»? Мы стараемся не повторяться. Накололи мы тут одного пентюха с деньгой, подходы к нему искали, да вот вы помешали…

В тот же день Васильев телеграфировал в Псков: «Оба преступника задержаны. Высылайте конвой — 10.VII.80 г.».

Необходимое послесловие

В приведенной здесь истории розыск мошенников от начала до конца вел инспектор ОУРа Псковского горотдела внутренних дел Виктор Петрович Васильев. В судебном заседании потерпевшая с чувством искренней признательности заявила: «Только Васильеву я обязана тем, что возмещен нанесенный мне преступниками ущерб».

И действительно, можно только удивляться тому упорству, с которым В. П. Васильев шел к поставленной цели: во что бы то ни стало разыскать, обезвредить преступников, принять все меры к тому, чтобы возместить потерпевшей ущерб. Последнее тоже удалось Васильеву. Хотя к моменту задержания мошенники успели сбыть имущество Дубок, беседы капитана Васильева и с самими преступниками и с их родственниками не оказались безрезультатными: потерпевшая получила около трех тысяч рублей.

Преступники схвачены, порок наказан, справедливость восторжествовала. Но закономерно возникает вопрос: почему до сих пор в нашем обществе творят зло лица, подобные Бобринову и Гасилову? Почему преступники находят все же благоприятную почву для своих черных дел? Бобринов и Гасилов — отнюдь не воры в прямом смысле этого слова. Они ведь никого не грабили, не вырывали из рук своей жертвы ценности. Потерпевшая сама добровольно, как в этом смогли убедиться читатели, передала в руки жуликов принадлежащие ей ценности. Преступникам потребовалось только применить большую хитрость, изобретательность, выдумку, чтобы обмануть, ввести в заблуждение намеченную ими жертву.

Лариса Дубок серьезно поплатилась за свою доверчивость. Имея в своем личном распоряжении ценные вещи и желая их продать, она избегала законного пути их реализации. Дубок искала обходные пути, стремясь сбыть вещи как можно подороже. Вот этим самым корыстолюбием и воспользовались преступники.

И еще одну нравственную проблему затрагивает рассказанная история. Вячеслав Гасилов внешне даже отдаленно не похож на злодея. Это красивый, рослый парень, не утративший веселого нрава даже в камере.

Потерпевшая и ее подруга рассказали в суде, как очаровал их Славик за время короткого знакомства манерой общения, эрудицией, начитанностью.

Судьба Вячеслава, действительно, складывалась на редкость удачно. Интеллигентные и в высшей степени порядочные родители окружили сына вниманием и заботой. И на первых порах Вячеслав оправдывал возлагаемые на него надежды. Вот рассказ Гасилова-старшего в суде: «В школе он учился прилежно, любил много читать, увлекался филателией, мечтал стать моряком». Мечта его сбылась. На всю жизнь запомнили родители возвращение сына из первого рейса: музыка, цветы на пирсе и загорелый Славик — веселый, бодрый и довольный.

А потом пошло: рестораны, кутежи, мимолетные знакомства. В своей записной книжке В. Гасилов «увековечил» около тридцати женских имен. А потом он вообще покинул родительский дом.

В последнем слове на суде Вячеслав сказал:

— Вам, граждане судьи, довольно часто приходится слышать заверения преступников в своем раскаянии, просьбы о снисхождении. Насколько искренни подобные слова — показывает будущее, желание или нежелание встать на честный жизненный путь. Скажу только одно: я наконец-то понял, что так жить, как я жил последнее время, нельзя…

Ну что ж, будем надеяться, что наступившее прозрение вернет парня на правильный путь. Ради этого в повести не названа настоящая фамилия Вячеслава. По настоятельной просьбе потерпевшей изменена и ее фамилия.

ЧАСОМ РАНЬШЕ…

Был понедельник, 19 июля 1982 года.

Заместитель начальника отделения угро Псковского УВД Г. М. Алексеев и по прошествии нескольких лет расписывает тот день чуть ли не по минутам.

Сообщение об исчезновении двух девочек поступило в их отделение около полудня. Спустя полчаса он и начальник отделения П. П. Ваганов уже беседовали с матерями девочек. Обе женщины, подавленные случившимся, едва сдерживая слезы, поведали следующее.

Их дочери, двенадцатилетние Вера и Ира в субботу, 17 июля, ушли купаться на озеро, что в пригороде Пскова, и домой не вернулись. Охваченные паникой, родители обошли заросли вокруг водоема, наткнулись на старое одеяло, на котором загорали девочки, но их самих не обнаружили. Оставалось предполагать самое страшное. С тем и пришли в милицию.

— Может быть, уехали к кому-нибудь из родственников? — со слабой надеждой поинтересовался Петр Петрович.

Посетительницы в один голос заверили, что такое исключается. Да и оставленное на берегу озера одеяло, — девочки занесли бы его прежде домой. Не могли девочки и утонуть, убеждали матери. Озеро неглубокое, девчонки хорошо плавают, кругом всегда люди, и чтобы вот так, сразу, утонули двое — нет, нет, это невозможно. Да и к тому же в пять вечера, проходя мимо озера, отец Веры видел обеих девочек живыми и невредимыми, Вера обещала быть скоро дома.

— Искать пропавших, что же нам еще остается, — заявил Алексееву Ваганов, отпустив женщин.

Петр Петрович Ваганов, 1935 года рождения, в органах милиции с 1960 года, с этого же времени в уголовном розыске, женат, имеет сына.

В третьем часу дня была создана оперативная группа, которая тут же выехала на поиск. Неподалеку от озера располагалась небольшая военная хозяйственная команда. С согласия начальника команды в поиск включилась и группа солдат. Растянувшись цепочкой, поисковая группа начала прочесывать лес вокруг водоема. Около четырех часов дня из зарослей раздался крик:

— Сюда! Ко мне! Нашел!

Через несколько минут сбежавшиеся на крик работники милиции и солдаты столпились на краю оврага, на дне которого друг подле друга лежали обе девочки, Алексеев сбежал вниз, опустился на колени, взял одну из девочек за кисть руки. Ощутив пальцами ледяной холод, он опустил руку девочки, взял за руку другую девочку и почувствовал слабые толчки.

— Эта жива! — срывающимся голосом крикнул Алексеев. — Давайте сюда два пиджака!

Спрыгнувший в овраг солдат бережно укутал в один из пиджаков тельце девочки и, осторожно держа ее на вытянутых руках, выбрался наверх и направился со своей ношей к стоявшей неподалеку милицейской машине. Девочка вдруг зашевелилась и, открыв глаза, уставилась на несшего ее солдата. Сдавленный, полный боли и ужаса детский крик повис в воздухе.

— Быстрей! В больницу! — Алексеев рванул дверцу машины, вскочил в салон и бережно принял из рук солдата вновь потерявшую сознание девочку.

Геннадий Михайлович Алексеев, 1940 года рождения, в органах милиции с 1970 года, женат, имеет двоих детей.

Даже беглого взгляда на оставшееся лежать в овраге мертвое тело было достаточно, чтобы убедиться, что девочку зверски задушили. Какой-то изверг сорвал со своей жертвы всю одежду и еще надругался над ней. В двух шагах от трупа валялась консервная банка из-под селедки. Оперуполномоченный Трудолюбов поднял банку, осмотрел ее со всех сторон. Странное дело: хотя банка и проржавела основательно, но создавалось впечатление, что кто-то ее недавно тщательно вымыл. Откуда эта банка, для чего? Банка была внесена в протокол.

Александр Александрович Трудолюбов, 1957 года рождения, в органах милиции с 1977 года, женат, на иждивении дочь.

Метр за метром продолжалось обследование прилегающей территории. Метрах в тридцати от трупа на влажной, болотистой земле была обнаружена цепочка относительно свежих следов.

— Сапоги, похоже — солдатские, — рассматривая следы, заключил оперуполномоченный Гусаков.

— А вот смотрите, что еще. — Гусаков поднял с земли какую-то тряпку, развернул ее. — Портянка, солдатская портянка. Солдатские сапоги, портянка, а, Петр Петрович? — Гусаков выжидательно уставился на Ваганова.

— Да, здесь есть над чем помозговать, — задумчиво ответил тот.

Анатолий Александрович Гусаков, 1942 года рождения, в органах милиции с 1965 года, в уголовном розыске с 1969 года, женат, имеет дочь.

Шел первый день следствия. Из протокола следственного эксперимента:

«19 июля 1982 года овчарка Рубин, обнюхав обнаруженную на месте преступления портянку, уверенно повела по тропинке, на которой видны отпечатки следов сапог, вывела к строению, где расположена военная хозяйственная команда. Тут же по указанию военного следователя Калинина были выстроены все военнослужащие. Рубин, пройдя вдоль шеренги солдат, остановился у ног рядового Килиса, обнюхал его сапоги и залаял».

Из протокола допроса Килиса:

«Вопрос: Где вы находились 17 июля между 17 и 23 часами?

Ответ: Я находился в расположении команды.

Вопрос: Как вы можете объяснить, показания других солдат, что в это время, вплоть до отбоя, вас никто не видел?

Ответ: Объяснить этого не могу, но я все время был в казарме.

Вопрос: Поясните, почему ваше обмундирование и сапоги оказались запачканными болотной жижей?

Ответ: Кто-то из солдат, дурачась, толкнул меня, и я упал в грязь.

Вопрос: Находились ли вы 17 июля на озере, видели ли там двух девочек?

Ответ: Да, днем, в обеденное время, я купался на озере, видел там каких-то детей.

Вопрос: Опознаете ли вы предъявленную вам портянку, теряли ли вы ее?

Ответ: Да, это моя портянка, я ее выбросил после купания на озере».

20 июля. Второй день следствия. Рано утром Ваганов и Алексеев побывали в отделении реанимации областной больницы.

— Больная очень тяжелая, — заявила лечащий врач на вопрос о состоянии Иры. — Без конца бредит, что-то говорит, выкрикивает.

— Вы сказали, что девочка в бреду разговаривает, кричит, а нельзя ли у ее изголовья пристроить включенный магнитофон? — ухватился за появившуюся у него мысль Ваганов.

— Почему же, можно, — согласилась врач.

В тот же день поздно вечером Ваганов провел совещание работников своего отдела.

— Многие улики изобличают солдата Килиса, — начал Ваганов и стал перечислять: — отсутствие его в казарме во второй половине дня семнадцатого июля — это раз, перепачканное болотной грязью обмундирование — два, портянка — три, овчарка по портянке и следам на тропинке сразу кинулась к нему — четыре, на теле Килиса обнаружены многочисленные повреждения, что могло быть результатом сопротивления потерпевших, — пять и, наконец, — Ваганов вытащил из ящика стола две магнитофонные кассеты, повертел их в руках, — мы только что с Алексеевым прослушали их, и знаете, что выкрикивает Ира? «Мама, мамочка, дядя-военный, у него звездочки, звездочки, мамочка, спаси меня!» Военный… звездочки… — протянул раздумчиво Ваганов. — Видимо, у Иры крепко засел в сознании облик преступника. Так что с Килисом продолжаем работать. Хотя, — запнулся Ваганов, — трудно укладывается в сознании, чтобы такое… Проверял Алексеев Килиса по месту призыва в армию: хороший парень, по нашей линии никакой «компры». И сам Килис клянется, что он девочек в глаза не видел. Так что, — снова задумчиво протянул Ваганов, — продолжая эту версию, будем отрабатывать и другие. Проверь-ка всех наших «крестников», которые сейчас на свободе, конечно, — обратился Ваганов к Алексееву.

Среди прочих был вызван на допрос и Николай Рокин, 1953 года рождения, трижды судимый, две судимости — за изнасилование.

Небольшого роста, с косой челкой на лбу, густая татуировка на руках, на трех пальцах левой руки отсутствует по две фаланги, — Рокин держался спокойно и даже вызывающе-насмешливо: не первый раз понапрасну дергают его на допросы, что ни стрясется в городе, тянут и его, раз судимый — то уж постоянно под подозрением.

Где он находился с 17 часов 17 июля? Пожалуйста, вызывайте таких-то, вместе с ними был до поздней ночи.

Не отпуская Рокина, разыскали названных им людей. Три человека в совпадающих даже в мелочах деталях подтвердили, что встретились с Рокиным около 17 часов, время они точно помнят, так как возвращались с рабочей смены, и до 12 часов ночи с ним не расставались.

— М-да, — протянул Ваганов, перечитав показания Рокина и его знакомых. — Рокин, как видно, отпадает — чистейшей воды алиби. Отец убитой Веры твердо стоит на показаниях, что в семнадцать часов видел дочь и ее подружку живыми и невредимыми. А с семнадцати часов и до глубокой ночи Рокин был на глазах людей, Так что отпускаем Рокина с миром.

Четвертый день следствия.

Около десяти часов утра в кабинет Ваганова буквально ворвался Алексеев.

— Новость, Петр Петрович! — возбужденно сообщил он, — «Раскололся» солдат Килис.

— Как, признался? — Ваганову почему-то вдруг не захотелось столь нежданной удачи.

— Признался, — Алексеев безнадежно махнул рукой, — признался, только в другом. «Раскололся» он в том, что семнадцатого июля находился попросту в «самоволке» и просидел с обеда до отбоя у знакомого дедка, что живет неподалеку от их казармы. Гусаков и Трудолюбов уже смотались к тому дедку: все точно совпадает.

— Тьфу ты, дьявол! — вроде бы в сердцах чертыхнулся Ваганов, а самого вдруг охватило неизъяснимого радостное чувство от мысли, что солдат оказался непричастен к кошмарному преступлению.

— Чего же он сразу не сказал об этом?

— Так ведь «самоволка», Петр Петрович, боялся, что накажут, да и свою команду подводить не хотел.

— А как же тогда магнитофонная запись: «Дядя военный, звездочки»? — продолжал Алексеев. — Знаешь, что мне в голову пришло? Помнишь, как Иру со дна оврага нес на руках солдат? Она как раз в это время очнулась, глянула на солдата и дико закричала. Не могло ли у нее это видение солдата, его Погон, звездочек на пуговицах сместиться к тому кошмару, что она пережила перед этим? Ведь психика у ребенка была нарушена, очнулась, увидела солдата — и кошмар в ее сознании снова ожил, ну а потом, в больнице, это видение ее все время преследовало.

— А что… — оживился Ваганов. — Это тебя идея стоящая осенила, стоящая идея, ничего не скажешь… Поехали-ка в больницу. Ира уже пришла в себя, контактирует с окружающими.

— Ирочка, — Ваганов наклонился к самому лицу девочки, бледному, с багровыми ссадинами на щеках, — вспомни, кто обидел вас с Верой? Один был дядя или не один? Ты не отвечай, а только кивни или покачай головкой, когда я буду спрашивать, договорились?

Подбородок девочки чуть качнулся вниз.

— Ну вот и хорошо, умница, — улыбнулся Ваганов. — Ну так, дядя был один?

Подбородок девочки снова опустился вниз.

— А дяденька был военный?

Головка качнулась в сторону.

— Ну а как выглядел тот дядя? — спросил Ваганов и смешался: чем же таким убедительным и доступным для детского понимания побудить ребенка вспомнить что-то характерное, броское в облике убийцы? И Ваганов Тут же нашелся:

— Ирочка, у того дяди на руках все пальцы были? Вот посмотри сюда. — Ваганов поднял вверх левую руку, растопырил пальцы и медленно прижал три пальца к ладони, оставив торчать лишь большой палец и мизинец: — Или вот так?

Девочка внимательно следила за манипуляциями Ваганова и, когда увидела «козу рогатую» из двух пальцев, вдруг жалобно захныкала, болезненно сморщилась и часто-часто задвигала подбородком вниз-вверх.

— Хватит, достаточно! — энергично запротестовала врач, все это время стоявшая рядом. — Ребенку это тяжело, воспринимать.

— Спасибо, доктор! — Ваганов готов был расцеловать врача.

— Рокин? — только и спросил Алексеев, когда они садились в машину.

— А кому ж еще быть, он — скотина беспалая, — уверенно отрезал Ваганов.

— Тогда как же с его алиби?

— A-а, алиби… Такая сволочь позаботится и о своем алиби. Впрочем, мы сейчас это перепроверим.

— Вы утверждаете, что видели свою дочь и ее подружку на озере около семнадцати часов? — Ваганов сам начал допрос отца убитой девочки.

— Да, я уже давал показания об этом, именно около семнадцати часов, — подтвердил свидетель.

— Вы смотрели тогда на часы?

— Да нет, часов со мной тогда вообще не было. Это я уже потом, когда нашли Верочку, вспомнил, в котором часу я видел ее в последний раз.

— А как же вы тогда определили время?

— А очень просто: когда я шел от озера, сторожиха ПМК, что неподалеку находится, как раз на смену в проходную заступила. А она всегда аккурат в семнадцать часов смену принимает, можно и на часы не смотреть.

Ваганов выскочил из-за стола, бегом домчался до кабинета Гусакова.

— Бросай все, разыщи сторожиху ПМК и немедля вези ее сюда, — приказал он Гусакову.

Часа через полтора Ваганов и Алексеев уже допрашивали пожилую женщину.

— Так-то я всегда в пять вечера заступаю на дежурство, — рассказывала сторожиха, — а в ту субботу начальство попросило пораньше прийти. Я и пришла часом раньше…

«Часом раньше!» — Ваганов ликующе взглянул на Гусакова, тот, улыбнувшись, понимающе кивнул…

Рокин — запястья рук в наручниках — остановился на берегу озера: вот здесь девочки загорали, он им сказал, что знает место, где много земляники, те обрадовались, вымыли консервную банку (вот откуда та банка из-под иваси!) и пошли с ним. Вот и то страшное место в овраге! Потом Рокин привел сотрудников милиции к ручью и вытащил из воды кофточку одной из его жертв.

Из ходатайства Рокина о помиловании:

«Я осужден к смертной казни и понимаю, что других слов обо мне, как мразь, подонок, не заслуживаю. Но все равно я хочу жить и убедительно прошу меня помиловать».

И последний документ в уголовном деле № 3565:

«Приговор в отношении Н. В. Рокина приведен в исполнение 20.10.83 г. Родственники за свидетельством о смерти Рокина не обращались».

ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ

Имя этого человека навечно занесено в списки псковской милиции, выбито на мраморной Доске почета, посмертно занесено в Книгу почета ЦК ВЛКСМ. Каждый год в день его гибели в областном комитете ВЛКСМ проходят встречи молодых сотрудников УВД, где победителям социалистического соревнования среди первичных комсомольских организаций органов внутренних дел вручают переходящий приз, названный его именем. Все больше отстраивается новый микрорайон Пскова, на стенах домов которого висят скромные таблички — «улица Алексея Алехина».

Все, кто знал Алексея Алехина, нынешние молодые сотрудники органов внутренних дел не перестают снова и снова возвращаться к истории его короткой, но яркой жизни, подвигу, чтобы понять наше настоящее, то, ради чего живет человек. Скажем честно, до сих пор кое-кто считает действия Алехина опрометчивыми, не понимая главного: выбора у комсомольца не было. Как в бою, в том смертельном бою, когда противостоят друг другу две полярные, антагонистические силы: добро и зло.

Этот рассказ — о той декабрьской ночи 1974 года, когда Алексей Алехин сделал свой последний шаг. В бессмертие.

…Дежурство в тот день можно было считать спокойным. Несколько выездов на домашние скандалы, привезли вора-карманника да трех мелких хулиганов — вот, пожалуй, и все события.

Собственно, для него, дежурного следователя Псковского РОВД Алехина, работы вообще не было: «мелочью» занималась оперативная группа. К концу смены в отделе вообще наступило затишье, и Алексей поднялся к себе в кабинет на второй этаж. Сложил в папку написанные за день листки обвинительного заключения уголовного дела — последнего, надо думать, в этом году. Послезавтра — канун Нового, 1975 года, вряд ли подбросят что-нибудь «свежее», зато потом — пошло-поехало: допросы, очные ставки, обыски…

Из характеристики на следователя Псковского РОВД лейтенанта милиции Алексея Алехина, 1950 года рождения, члена ВЛКСМ:

«После окончания в августе 1973 года юридического факультета Ленинградского университета назначен следователем. К исполнению служебных обязанностей относится добросовестно, расследует уголовные дела грамотно и в установленные законом сроки. На работе и в быту вежлив и тактичен. — Полковник УВД Н. Я. Богданов».

Алексей прошелся по кабинету, остановился у окна. Семь вечера, на улице уже темно. Редкие хлопья снега медленно кружились в воздухе. Невольно подумалось о приближающемся празднике. Что-то принесет ему, его родным и близким этот новый год?

Алехин глянул на часы: истекали последние минуты дежурства. Надел шинель, шапку, закрыл кабинет и спустился на первый этаж. Направился было к выходу: смена кончилась, можно ехать домой, но в последний момент решил заглянуть в дежурную комнату. Оперативная группа уже сменилась, только что заступивший на дежурство лейтенант выслушивал рассказ какого-то мужчины в теплой куртке, который нервно мял шапку, сидя у стола.

— Послушай-ка, что рассказывает товарищ, — прервав мужчину, обратился дежурный к Алехину.

Из показаний Валентина Тимофеева, 24 лет, шофера завода «Севкабель»:

«В 16.20 29 декабря на шоссе возле деревни Аристова Гора Псковского района мою автомашину „ЗИЛ“ остановили двое мужчин. Оба были пьяные. Один из них, одноглазый, заглянул в кузов и, увидев срубленные елочки, наставил на меня стволы ружья и скомандовал: „Разгружай!“ Я предъявил ему разрешение на порубку елочек и квитанцию на их оплату, но одноглазый, отобрав у меня документы и тыча мне в живот стволами ружья, заорал: „Сказано: сгружай! А то я тебя в момент…“ Пришлось сбросить елочки, и я поехал заявлять в милицию. Я все время боялся, что одноглазый выстрелит в меня. Похоже, что он чего-то добивался от меня, может быть, денег…»

— Постой, постой, одноглазый, говоришь? — переспросил дежурный. — Так это лесник Павлов. Точно! Живет в Аристовой Горе. Темная личность…

Из материалов уголовного дела:

«Павлов Николай Павлович, лесник Пригородного лесничества. 27.09.1939 г. призван в ряды РККА. При неустановленных обстоятельствах оказался на временно оккупированной территории, утверждает, что попал в плен и бежал из лагеря, проживал всю войну в Псковском районе. По его словам, в 1944 году от несчастного случая (взрыв гранаты), а по рассказам местных жителей — при глушении рыбы, поставляемой немцам, потерял глаз и 3 пальца правой руки. 22.05.1947 г. арестован за кражу и осужден на 2 года лишения свободы. 14.01.1951 г. арестован и осужден за убийство, освобожден по амнистии. Работал объездчиком КЭУ Псковского района, уволен как не соответствующий занимаемой должности. Неоднократно обсуждался за пьянку и нарушение трудовой дисциплины».

…Когда Тимофеев закончил свой рассказ, дежурный сразу решил: «Надо ехать!» — и повернулся к лейтенанту Никифорову из оперативной группы:

— На выезд!

Из показаний Сергея Никифорова, 23 лет, члена ВЛКСМ, участкового инспектора Псковского РОВД:

«29 декабря я дежурил в опергруппе. Получил приказ выехать в деревню Аристова Гора. С нами, на своей машине „ЗИЛ“, поехал и заявитель Тимофеев. Следователь Алехин уже закончил свое дежурство и решил подъехать с нами до дома, но по пути передумал и сказал, что поедет с нами, чтобы побыстрее разобраться на месте, так как считает дело серьезным: пьяный с оружием, тут недалеко до уголовщины. У Алехина при себе оружия не было».

…В 19.40 оперативная группа прибыла на место. От пустынного к тому времени шоссе протоптанная в снегу тропинка вела к видневшемуся неподалеку на пригорке дому, к которому и двинулись работники милиции. Они уже знали, что в этом доме живет Павлов, тот, одноглазый. Поднявшись на крыльцо и войдя в темный коридор, Алехин высветил фонариком дверь, постучал. Изнутри никто не ответил, хотя за дверью явственно слышался шум голосов. Потянув дверь, Алехин заглянул в комнату. За столом, заставленным бутылками и тарелками, сидели мужчина и женщина. Мужчина не был похож по приметам на Павлова.

Из показаний в суде лесника В. П. Федорова:

«Мы с Павловым в тот день выпили и пошли на дорогу останавливать машины с елками. Павлов отбирал елки и грозился ружьем. Потом я зашел в дом к Павлову и стал выпивать с его женой Татьяной, а Павлов с ружьем зачем-то вышел на улицу…»

«А где же хозяин?» — успел подумать Алехин, занося ногу через порог, как с улицы, с той стороны, откуда они пришли, грохнул выстрел, за ним другой. Выхватив из кобуры пистолет, Никифоров кинулся назад, за порогом коридора его обогнал Алехин. «Куда? Без оружия!» — успел крикнуть лейтенант и увидел, как сбежавший с крыльца Алехин подскочил к низкорослому мужчине в черном ватнике, который лихорадочно защелкал замком двустволки. Алехин схватил рукой стволы ружья, отвернул их в сторону и резко дернул на себя. Не выпуская из рук ружья, мужчина от толчка с проклятьями рухнул в снег; не удержавшись на ногах, рядом упал и Алехин. В два прыжка Никифоров оказался рядом, ударом ноги вышиб ружье из рук мужчины и упал коленями ему на грудь. Прямо перед собой он увидел заросшее щетиной лицо и единственный глаз поверженного.

«Павлов!» — вспомнил примету Никифоров. Встав на ноги, он повернулся, чтобы забрать ружье, но того уже не было на снегу. Прижав ружье к груди, к дому торопливо уходила женщина, та самая, что сидела за столом.

Отряхиваясь от снега, Алехин кивнул на выбиравшегося из сугроба Павлова:

— Что будем делать с ним?

— Иди домой, — шагнул Никифоров к Павлову, — не дури больше! Завтра разберемся… — И, повернувшись к Алехину, добавил: — Ружье его жена забрала, небось не допустит больше.

Павлов молча выбрался на тропинку, двинулся к дому, а когда подошел к крыльцу, неожиданно заорал:

— Танька! Неси ружье, сейчас всех уложу тут.

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР:

«Работникам милиции предоставляется право применять оружие — для отражения нападения на работника милиции, когда его жизнь подвергается непосредственной опасности…»

— Ах, черт! — выругался Никифоров и кинулся к крыльцу. Он уже ухватил рукой податливую ткань ватника Павлова, когда тот кинулся в сторону и — хрясь! — отломив в изгороди кол, на развороте сделал им сильный замах. Никифоров едва успел увернуться, и кол с треском впечатался в стену дома.

— Ни с места! — Никифоров, пригнув голову, ринулся на Павлова и тут жеполучил сильный удар.

— Ушел, гад! — сплюнув с досады, держась рукой за глаз, сообщил Никифоров подбежавшему Алехину.

— Надо брать, пока он… — не успел договорить Алехин, направившийся уже к дому, когда входная дверь с шумом распахнулась и на крыльцо выскочил Павлов, держа в руках ружье. Тотчас же два выстрела подряд разорвали ночную тишину.

— Бей красные штаны! — визгливо закричал Павлов, загоняя новый патрон в ствол. Пятясь и пригибаясь, Никифоров и Алехин выбрались к шоссе, где все это время находился возле своей машины Тимофеев.

Алехин еще издали замахал ему рукой:

— Быстрей уезжай отсюда!

— А вы? Давайте вместе, — предложил Тимофеев, опасливо озираясь на мрачно темневший невдалеке дом, откуда только что прогремели выстрелы.

— Нам нельзя, мы должны остаться здесь: видел, что вытворяет, а ты давай быстро! — снова повторил приказ Алехин.

«ЗИЛ» еще только начал набирать скорость, когда ему вдогонку от дома хлестнули два выстрела. В морозном воздухе тонко пропела картечь. Алехин и Никифоров разом попадали в придорожные кустики. Никифоров подул на окоченевшие пальцы и потянул из кобуры пистолет.

— Срезать его, подлеца, а? — приноравливаясь к стрельбе по черневшей на крыльце фигуре, обернулся он к Алехину.

— Возьмем и так, — возразил Алехин. — Подмога только нужна. Здесь недалеко есть телефон. Обложим дом — сразу пощады запросит.

Из спецдонесения прокурору области:

«В 21.40 поступила телеграмма: неизвестный при попытке его задержания стрелял в работников милиции. В 21.50 вооруженная группа в составе старшего лейтенанта Смирнова, сержанта Овчинникова, младшего лейтенанта Трофимова и шофера-милиционера Михайлова выехала на место».

Из показаний оперативного дежурного по УВД А. А. Сергеева:

«Позвонил из деревни Моглино Никифоров и сообщил, что он применил оружие (стрелял вверх), но преступника задержать не удалось, и попросил помощи. Когда на место уехала оперативная группа, я неоднократно пытался вызвать ее по рации, но связи не было. Я передал Никифорову приказ начальника УВД не вступать в бой до прибытия подкрепления. В 22.40 поступило сообщение, что кто-то из наших работников тяжело ранен. Я вызвал и послал на место событий пожарную автомашину…»

Увы! Как часто приходит к нам трезвая оценка экстремальной ситуации уже после случившейся беды: если б пожарную машину да сразу туда, к дому, когда только раздались первые выстрелы, и с брандспойтов — по окнам, залить все, устроить потоп до захлеба, чтобы те, обезумевшие пьянчуги, как дождевые черви, выползли бы из своего укрытия.

…Алехин встретил оперативную группу в деревне Моглино. Пересев в машину старшего лейтенанта Смирнова, он возбужденно рассказывал:

— Чуть не убил нас, стреляет прицельно. В доме и жена Павлова, пьяна, как и он, подзуживает мужа сопротивляться и не выходить из дома.

Оставив машины с потушенными фарами на шоссе, группа в составе 6 человек скрытно подобралась к дому. В доме стояла тишина, света в окнах не видно. Но стоило Алехину подойти к окну, как из дома раздался крик:

— Не подходи! Перестреляю, как куропаток!

Алехин отпрянул от окна и быстро проскользнул через калитку во двор. Смирнов дал короткую очередь из автомата вверх. Тут же Овчинников через мегафон потребовал:

— Павлов! Выходи без оружия. Не дури, Павлов, брось ружье и выходи к нам!

Через секунду-две в ответ из дома донеслась грязная брань.

Алехин и Смирнов крадучись прошли через двор к тыльной стороне дома и обнаружили еще одну дверь в коридор дома. Алехин наддал ее плечом, но дверь не поддавалась. Навалились на дверь вдвоем, и она с шумом распахнулась. И в ту же секунду откуда-то из глубины сеней ахнул выстрел. В ответ Смирнов открыл огонь из автомата.

Из показаний А. А. Смирнова:

«Произведя эти выстрелы, я не желал убить Павлова, а только хотел предупредить, чтобы он больше не стрелял, а сдался».

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР:

«Работникам милиции предоставляется право применять оружие:

— для защиты граждан от нападения, угрожающего их жизни и здоровью;

— для задержания преступника, оказывающего вооруженное сопротивление».

Алехин высветил фонариком массивную дверь.

— Я открою — и оба броском вперед, постараемся сбить его с ног, — тихо прошептал он Смирнову и потянул дверь на себя. И в тот же миг грохнул выстрел, словно горный обвал, заполнил собой все пространство вокруг. Нажимая спусковой крючок автомата одной рукой, Смирнов другой рукой успел подхватить внезапно зашатавшегося Алехина.

— Алеша, Алексей, что с тобой? — закричал Смирнов, обняв обмякшее тело Алехина, уже поняв, что случилось непоправимое, но еще не веря в самое страшное.

Алехину уже не суждено было слышать, как сдержанно рыдали столпившиеся вокруг него его боевые товарищи, только что увидевшие страшную кровоточащую рану в груди, где еще пять минут назад билось его горячее сердце; не слышал он и трусливых причитаний убийцы, которого только что выволокли из подвала, где он пытался спрятаться, трясясь от страха.

Глухая декабрьская ночь обступила все вокруг. Легкая поземка курилась на шоссе, на тропинке, ведущей к нему, по которой в скорбном молчании двигалась печальная процессия. Четверо мужчин, забросив за плечи автоматы, бережно несли на простреленной милицейской шинели неподвижное тело своего товарища, и бусинки еще теплой крови, застывая на снегу, отмечали этот скорбный путь. Не так ли выносили на солдатских шинелях с поля боя бездыханные тела тех, кто отдал свою жизнь во имя победы добра над злом?

Парфентьев И. Прошлое в настоящем

ОТ АВТОРА

За тридцать лет работы в милиции мне довелось быть участником раскрытия многих преступлений, участником многих событий, которые волновали наш народ. Сколько характеров привелось мне наблюдать! Я видел людей, которые порывали с преступным миром и становились инженерами, художниками, квалифицированными рабочими. Встречался я и с людьми, жизнь которых прошла стороной. К сожалению, им уже ничем нельзя было помочь.

Я работал вместе со многими боевыми товарищами, друзьями, отменными знатоками своего дела. Мне никогда не забыть их, смелых, находчивых, самоотверженных. Они шли на выполнение заданий с таким же чувством, с каким врач идет на сложнейшую операцию. Я хотел показать близость советской милиции к народу, крепчайшую связь с ним.

Настоящая книга не приключенческая. Это взятые из жизни, правдивые рассказы. Как правило, я называю подлинные фамилии людей, которые стали героями моей книги.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Дождь глухо барабанил по перрону. Люди ютились под вокзальным навесом. Я шел, не обращая внимания на дождь.

Выйдя из вокзала, сел в трамвай. Здесь было душно и тесно. Сквозь вагонную толчею пробирался широкоплечий верзила, остановился, и я увидел, как он распорол карман впереди стоящего человека и с невозмутимым видом стал вынимать кошелек. Я бросился к нему: «Держите вора!» Верзила, отбиваясь, сильно ударил ногой по моей сумке, и из нее потекло молоко.

Вместе с другими свидетелями меня попросили пройти в отделение милиции…

Когда я вышел из милиции на улицу, были уже сумерки. Звон склянок в сумке напомнил мне о разбитой четверти с молоком. Прислонившись к стенке продовольственной палатки, я стал выбрасывать из сумки осколки, отдирая от них прилипшие деревенские лепешки.

Сильный толчок в плечо, и тут же я почувствовал боль в заломленных за спину руках. Я вскрикнул, но мне ответили пронзительные свистки.

«Бандиты», — подумал я и ударил ногой схватившего меня незнакомца. Стараясь нанести второй удар, я повернулся и увидел: передо мной стояли люди в зеленых шинелях, в шлемах «здравствуй и прощай», точь-в-точь такие же, каких я встретил в отделении милиции. Меня приняли за вора.

Так я во второй раз познакомился с работниками милиции.

КЛЕНОВСКИЙ ОВРАГ

Остались позади высокие закопченные трубы заводов, старая Яуза, наполовину закованная в гранит, и мост, под которым непрерывно пробегали машины, оглушая прохожих своими разнотонными сигналами. Глядя в окно, я думал о том, что меня ожидает впереди, и даже не заметил, как пролетело время. Поезд остановился у дощатого перрона станции Подольск. Выйдя в город, я пошел по Революционному проспекту. Подольск жил своей обыденной жизнью, ничто не нарушали тишину и спокойствие.

В хорошем настроении, которое меня не покидало с утра, я подошел к городскому отделу милиции. Вынув из кармана полученное в Москве назначение на службу, я предъявил его постовому.

— Второй этаж, направо, — пояснил он.

Постучавшись, я вошел в кабинет. В углу, наклонившись над столом, сидел начальник милиции Лебедев. Он пригласил меня к столу.

— На практику к нам? — спросил Лебедев.

— Так точно, товарищ начальник, — выпалил я.

— Ох уж эти мне практиканты! Учи, учи вас, а выучишь, так прости-прощай. Ну ничего, поживем — увидим.

Пожелав успехов в работе, он посоветовал мне устроиться в общежитии, а завтра явиться на работу.

Меня прикрепили к Ивану Харланичеву — старому опытному работнику.

Однажды, уже поздно вечером, мы сидели с Харланичевым в его кабинете. Нашу беседу прервал телефонный звонок дежурного по отделу Бадосова. Он сообщил: в городе совершено ограбление квартиры.

Мы поехали на место происшествия. Осмотр квартиры не дал никаких результатов.

У подъезда был обнаружен след спортивного велосипеда. Я знал о случаях, когда преступники увозили краденое на велосипедах. Когда-то этим занимался Егоров — давно забытый вор. Он жил в Подольске, но задержать его я не мог. Ведь, кроме следов велосипеда, не было никаких улик. А часы, костюмы.. Но вещи он мог уже сбыть, и обыск не дал бы ничего.

Как ни трудно было ходить по пятам Егорова, но я ходил и наблюдал за ним. Как-то поздно вечером я зашел в чайную. Табачным дымом и водочным перегаром несло из растворенной настежь двери. В углу кто-то сиплым голосом пытался петь, повторяя одну и ту же фразу.

Подозвав официанта, я заказал ужин.

— Офи-ци-ант, ко м-не, — требовал чей-то голос.

— Вам нельзя больше, Иван Петрович, — проговорил официант.

— Какое вам дело, тащи пи-во, и все! Ты думаешь, у меня денег нет? — заикаясь, проговорил он и, сняв с руки часы, швырнул их.

Я поднял часы.

— Зачем такими вещами кидаться? — протягивая часы, сказал я.

Передо мной выросла фигура Егорова. Был как раз самый подходящий случай, чтобы доставить разбуянившегося Егора в отдел милиции.

— Так ты пойдешь? Бросай свою обвиниловку — завтра допишешь!

— Отстань, дай доработать. Этот Егоров — не простая штучка. Тут есть над чем подумать.

Но от Коршакова, жизнерадостного моего друга и товарища по работе в уголовном розыске, отделаться было непросто. Он стоял у открытого окна кабинета, заглядывая через мое плечо в «обвиниловку».

— Пошли, гроза жуликов, на танцплощадку!

Наконец он все-таки меня уговорил, и мы пошли в парк.

Мы были молоды, а кому в юности не хочется повеселиться, попеть песни, погулять с любимой. Да, мы были молоды. Но работа в уголовном розыске закалила наши сердца, придала жизни осмысленность и остроту, заставила нас уже тогда задуматься над самыми серьезными проблемами поведения человека в обществе. Мы любили свою работу, хоть она приносила нам немало хлопот, хоть и приходилось порой рисковать жизнью в жестоких схватках с преступниками. Нас привела в уголовный розыск не дешевая романтика пистолетных выстрелов, а романтика строительства новой жизни, борьба за перековку человеческих душ.

Конечно, мы не думали об этом в тот вечер, о котором я веду рассказ. Коршаков шутил, смеялся, говорил, что обязательно научит меня танцевать как следует.

Не успели мы подняться на Революционный проспект, как нас догнал нарочный из райотдела и потребовал срочно явиться к начальнику уголовного розыска Мартынову.

В уголовном розыске мы узнали, что в Кленовском овраге выстрелом из пистолета был убит и ограблен колхозник, возвращавшийся с базара.

Шел грозовой ливень, когда наша оперативная группа приехала в Кленовский овраг. Молнии рассекали тяжелые низкие тучи. Около убитого стояла толпа испуганных людей. Ржали кони.

Из предварительных расспросов мы установили, что колхозник весь день торговал овощами и собрал, по всей вероятности, значительную сумму. Только пуля, извлеченная из головы его, могла нам кое о чем рассказать. Глядя на пулю, Мартынов сказал:

— Вот она, единственная свидетельница смерти. Больше у нас пока ничего нет.

Мы вернулись в город.

Мне было поручено организовать розыскную работу в автобусном парке, который обслуживал Варшавское шоссе. Долго я беседовал с водителями парка, но никаких следов не мог найти.

Я вызвал к себе кондуктора Машу Пахомову. Это была девушка лет двадцати, симпатичная. Она сидела на стуле и нервно комкала носовой платок. Голос ее дрожал. Оказывается, в день убийства произошел такой случай.

Автобус шел по своему маршруту. В машину ввалились пьяные. Маше запомнилось несколько человек, которые приставали к пассажирам, ругались.

— Маша, а не помните, где вышла эта компания, о которой вы рассказываете? — спросил я.

Разговор с Машей затянулся до поздней ночи, и после допроса я пошел ее проводить. Мы шли по проспекту, разрезающему город на две части. Это был самый красивый проспект в городе, с тенистыми, цветущими аллеями. Мы шли молча, и я не хотел снова начинать разговор о деле: для этого у нас еще будет достаточно времени. Хлопнула калитка, и Маша ушла, но ушла успокоенная, сознающая, что ее не просто вызывали в милицию, а что она может и должна помочь нам.

В то время по Варшавскому шоссе автобусы и машины ходили редко. В них ездили почти всегда одни и те же пассажиры, работающие в городе и живущие в поселках и деревнях. Появление новых людей кондуктору или водителю заметить нетрудно.

Однажды во время очередной поездки в Лукошино я разыскал автобус, на котором работала Маша. Когда народу в автобусе осталось мало, я спросил Машу:

— А ты узнала бы кого-нибудь из той компании?

— Не всех, конечно, но узнала бы.

Шло время, а парней этих никто не встречал. Пришлось заняться архивами, где хранились коллекции дел о похождениях бандитов, грабителей и воров. Многие документы уже пришли в негодность от небрежного хранения и представляли собой груды трухи. Но я упорно разбирал кипу за кипой. Кроме того, я, не стесняясь, часто прибегал к помощи бывших работников розыска и старожилов окрестных деревень. Все было напрасно. Архивы мне ничего не подсказали. А время шло, и меня уже теребили начальники всех рангов, требуя доклада. Как часто лишние упреки и угрозы мешают работать. Мне было не по себе.

Совсем неожиданно ко мне в уголовный розыск пришла Маша с водителем Соколовым. И надо же, ее перехватил в коридоре Мартынов и пригласил к себе. Встретив потом меня, он, посмеиваясь, сказал:

— А тебя разыскивает симпатичная девушка с исполнительным листом на алименты.

Мне было не до шуток. Я попросил Мартынова разрешить мне поговорить с Машей.

И Маша рассказала, что вчера в парке встретила одного парня из той компании, с девушкой. Она подробно описала его приметы.

— А что за девушка с ним была? — спросил я. Она обрисовала мне и его знакомую. «Это уже кое-что», — подумал я. Но только при одном условии — если этот парень действительно причастен к убийству колхозника. Надо посоветоваться с Мартыновым. И я пошел к своему прямому начальнику, чтобы рассказать ему то, о чем успел узнать.

Выслушав мой рассказ, Мартынов встал из-за стола и стал вслух анализировать:

— Мы знаем только некоторые приметы неизвестного нам лица. К тому же, не совсем ясно, замешан ли этот парень в деле. Ведь на белом свете много людей с одинаковыми приметами. Это тоже факт. Но все равно, давай возьмем за основу этого вихрастого парня и проверим, кто он и чем занимается.

Так мы и решили. Вечером следующего дня я встретил Машу недалеко от входа в городской парк. У входа меня ожидал Коршаков с девушками.

Не удивляйтесь, что мы часто ходили в городской парк. Это было единственное место отдыха в Подольске. Сюда я приходил и по работе, и отдохнуть.

На танцверанде было шумно, многолюдно. Я не очень любил танцевать. Но как ни отнекивался, мне все же пришлось пригласить Машу. Сделав несколько па, я наступил ей на ногу.

— Вот медведь неуклюжий, — улыбнулась она. И мы снова закружились в танце. Я хорошо помнил, что сегодня пришел не танцевать, а работать. Я внимательно смотрел по сторонам, но ничего интересного пока не видел. Когда мы собрались уже уходить, Маша заметила знакомую вихрастого.

— Вот она, — прошептала Маша.

Я посмотрел на девушку, стоявшую у куста сирени. Девушка как девушка, ничего примечательного в ней не было. Потом, когда все стали расходиться, пошла и она. Мы тоже вышли. Я решил посмотреть, куда пойдет эта таинственная незнакомка. Мы прошли Рабочую улицу, пересекли Революционный проспект и вышли к вокзалу. На Вокзальной улице девушка вошла в дом № 4. Мы постояли еще немного, но она так и не вышла. Очевидно, она здесь жила.

«А может, напрасно все это, — подумал я, — ведь она случайно могла познакомиться с вихрастым на танцевальной площадке». Как бы угадав мои мысли, Маша сказала мне успокаивающе:

— Ничего, раз появилась, придет и он. Такие девушки не каждый день встречаются.

Проводив Машу, я не пошел домой, а отправился в райотдел, чтобы обо всем доложить Мартынову.

Маша и эта незнакомка были тем звеном, которое могло соединить меня с вихрастым. Я встречался с Машей почти каждый вечер. Часто вместе с нами ходил и Коршаков. И однажды мы встретили того, кого так долго искали. Как и предполагала Маша, они были вместе.

Я подал знак Коршакову, чтобы он шел к выходу из парка, и, крепко взяв Машу за руку, стал наблюдать за интересующей меня парой. Маша попробовала освободить свою руку, но я сказал ей, что так будет лучше — никто не обратит на нас внимания.

На Рабочей улице, вихрастый и незнакомка расстались. Вихрастый пересек Советскую площадь и направился прямо в пивную. Теперь я уже пошел за ним смело. В пивной было душно, столы потонули в табачном дыму. Вихрастый выбрал свободный столик и что-то заказал у тотчас подошедшего официанта.

Этой пивной уже много лет заведовал Наум Захарович. Увидев меня, он улыбнулся и весело сказал:

— Водочки, вина?

Вскоре в пивной появился и Коршаков. Сели за столик и взяли по кружке пива. Не успели мы сделать и по глотку, как сидевший за соседним столиком вихрастый выпил стакан водки и, закурив, направился к выходу.

— Постоянный? — спросил я у Наума Захаровича.

— Да, это Сережка Евсеев. Он часто сюда приходит. Обычно с компанией, а сегодня почему-то один.

Мы дали вихрастому спокойно выйти, а сами задержались у конторки Наума Захаровича. Нужно было выяснить, кто еще бывает с Евсеевым.

Утром я отыскал архивные материалы на Евсеева. Когда я разбирал их в первый раз, то просто не обратил на его дело внимания. У него была другая «профессия».

— Интересные связи, — сказал я Коршакову. — Неужели он снова схлестнулся со старыми дружками?

— Все может быть, — ответил Коршаков.

В субботний день мы надели белые рубашки и новые, только что купленные на Тишинском рынке брюки в клеточку и пошли в райотдел. Увидев нас, Мартынов расхохотался:

— Вот клоуны, самые настоящие клоуны! Таких в Подольске я еще не встречал.

Нам казалось, что мы были одеты по последней моде. Но смех начальника на нас все-таки подействовал, и на следующий день мы уже были одеты куда более скромно.

Взяв документы, я пошел на доклад к Мартынову. Только открыл дверь кабинета, слышу:

— А где второй клоун? — Он намекнул на Коршакова. Я не подал виду, что обиделся, и пошел позвать своего товарища.

Мы уже твердо решили заняться Евсеевым и его девушкой. Характеристики на них были собраны исчерпывающие. Нужно было узнать, кто еще был с ними в автобусе. Теперь в наших поисках мы «танцевали», как говорится, от танцевальной площадки. И уже не вдвоем. К нам присоединился активист Виктор Воронин со своей подругой.

Я был на самом «пятачке», когда ко мне незаметно подошел Коршаков и сказал, чтобы я вышел. Кружась среди танцующих, я пошел к выходу. Следом за мной направился и Воронин, увидев, что меня отозвал Коршаков.

Я подошел к липе. Коршаков показал мне на вихрастого и его подругу. С ними рядом стояли еще двое. Я сжал в кармане пистолет — в нашем деле все бывает. Но они спокойно разговаривали и не обращали на нас никакого внимания. Я вынул папиросу и закурил. Нужно было подумать, что предпринять. Но план подсказали они сами. Тот же путь по Рабочей улице через Советскую площадь вел Евсеева в пивную.

Делать было нечего, и мы, «извинившись перед нашими девушками, тоже пошли «пить пиво». Я надел темные очки, чтоб вихрастый не узнал меня.

Они сели к окну, а мы рядом с ними. Взяв пиво, я предложил свой план захвата всех троих. Коршаков и Воронин со мной согласились. Мы подождали некоторое время, пока Евсеев и остальные не захмелели. Я подошел к столику Евсеева. Он обругал меня и ударил по лицу. Я тоже не стал стоять на месте. Посуда со звоном разлетелась в разные стороны. Вихрастый рассвирепел и полез в драку, но я крепко скрутил ему руки. Коршаков и Воронин держали остальных. Увидев все, что произошло, к нам быстро подошел Наум Захарович и еще несколько человек.

— Хулиганить вздумали! — сказал я. На улице мы обыскали шумную компанию, отобрали у них пистолет и нож. «Пистолет — большая улика», — подумал я.

Лицо мое было залито кровью, так как кто-то из бандитов успел в драке стукнуть меня пивной кружкой. Было больно, но я был рад, что все шло как следует.

Тут же на Вокзальную улицу была направлена оперативная группа.

Разговор с Евсеевым не клеился, а с его напарниками вообще нельзя было говорить, потому что они уже успели нализаться до чертиков. Мне забинтовали голову и я отправился спать.

.Утром я приступил к допросу Евсеева. Он сидел передо мной молча и только все время косился на графин с водой. Я наблюдал за ним. Помолчав немного, Евсеев сказал:

— Конец всему, и делу крышка, — и потянулся за водой. Я дал ему закурить, потому что он жадно смотрел на мои папиросы.

— Ну что же, давай начинать, — сказал я и придвинул к себе чистый лист бумаги.

— Это все Конопатый, — прохрипел Евсеев. — Меня просто обвели вокруг пальца. Вы знаете, что я в свое время завязал. Жил мирно, о старом не вспоминал. Но встретил как-то Конопатого, и все началось сначала.

— Как зовут Конопатого?

— Колька Кунаев. Вы его знаете!

Я насторожился. Среди задержанных Кунаева не было. Я знал его. Это был опытный вор. Но его «профиль» — квартиры.

Я не раз встречался с ним по делам о кражах. По моим подсчетам, он должен был еще сидеть.

— Он же в лагерях! — сказал я.

— Нет, уже выскочил, — крикнул Евсеев, — выскочил на мою голову! Давайте записывать, гражданин начальник, темнить мне нечего и незачем.

— Давай, — согласился я.

И он начал свой рассказ:

— Однажды ночью я, Кунаев, Захаркин и Верка с Вокзальной улицы очистили квартиру одного торгаша. Сами понимаете, взяли шмотки и свезли на Тишинский к барыге.

— Вы знаете этого скупщика? — спросил я.

— Конечно, знаю. Все темные тряпки ему загоняли. Полцены платил, подлюга.

— Ладно, рассказывайте дальше.

— Следующей ночью еще одну квартиру проверили на Зеленовской улице и снова все свезли тому же барыге. Но это все так. С воскресенья на понедельник бродили мы с Кунаевым по рынку, здесь, у нас в городе. К вечеру палатку обокрали.

— Ну и как? — поинтересовался я.

— Пустяковое дело — фанера. Плечом толкни, сама повалится.

Действительно, все эти кражи, о которых говорил Евсеев, были нами зарегистрированы. Значит, он ничего не таил, говорил правду. «Что же, если так, то дело пойдет», — подумал я.

— Ну, а мануфактура где? — спросил я.

— Не знаю, гражданин начальник. Сдавали Верке и Захаркину. Я получил наличными.

Не задавая вопроса, я прикинул, что если они были на рынке, то могли заранее проследить за колхозниками и потом, обогнав их на автобусе, подождать в Кленовском овраге. По ходу дела так и должно было случиться.

— Ну, а пистолет чей? — спросил я.

— Вы же знаете, я с машинками не работаю. Попала она ко мне случайно. Кунаев передал его Верке, а Верка мне — вот и вся история. На дело с пистолетом я никогда не ходил.

— Мы же договорились, что все будешь говорить на честность.

— Я все говорю честно, о других делах я ничего не знаю, — сказал он.

— Ну, а Кунаев, Захаркин, Верка знают?

— Они другое дело, я ведь не об этом. Была еще одна кража из магазина в Царицыне — водку взяли, вино — это тоже наше дело. Так что, видите, я ничего не собираюсь утаивать.

— Это я вижу, — согласился я.

— А крепко вас вчера по голове хватили, — улыбнулся он.

— До свадьбы заживет, — ответил я.

— Ваше дело — жениться, а мое — тюрьмы, лагеря. Хоть бы срок получить поменьше. Отбыл бы и навсегда уж завязал. Но что поделаешь.

— Какой ты получишь срок — от нас не зависит.

— Помиловали бы, так я сам этих гадов душить бы стал.

Я позвонил, и Евсеева увели. Вызвал на допрос Подчуфарову.

— Ну, рассказывай, — сказал я ей.

— Что рассказывать? Скажите лучше, какой срок меня ожидает.

— Это суд решит.

— Мне двадцать лет, — начала она, помолчав минуту. — Я жила с мамой. Мы обе работали. Всего у нас было в достатке. Но вот в парке я познакомилась с Колькой Захаркиным. О воровских делах он мне никогда не рассказывал. Я тогда думала: наконец встретила парня хорошего. Мне он понравился. Нравился он и моей маме. Но я все время думала: откуда у Николая столько денег? Таких денег при его зарплате быть не должно. И вот однажды, месяца три назад, он пригласил меня в ресторан. Я еще никогда не была до этого в ресторане, и меня все поразило — и музыка, и хрустальная посуда. Там Николай познакомил меня еще с тремя ребятами. Это были Евсеев, Кунаев и Володька. Фамилию он свою не называл, да я и не спрашивала.

В этот вечер мы много пили и танцевали, к ночи я захмелела совсем. Домой ехали с песнями. Потом Николай напросился проводить меня, и я согласилась. Голова моя кружилась, мы целовались, а потом.

Она покраснела и закрыла лицо руками.

— Когда я проснулась, на столе лежало много денег. Так и началось. Потом Николай снова появился у меня дома. Я опять была одна. Но теперь мне терять было уж нечего, и мы легли спать. Все было бы хорошо, но пришла мать. Она схватила скалку и начала меня избивать. Николай убежал, оставив на стуле свой пиджак. После этого я долго не могла смотреть в глаза матери. Когда ходила по улице, думала, что все на меня смотрят. Но потом привыкла.

Прежде чем отнести Николаю пиджак, я невольно залезла в карман, потому что он слишком отвисал. Там я нашла пистолет и только тогда поняла, что имею дело с бандитом. Я долго думала, как поступить с пистолетом. Сдать в милицию как находку, я побоялась.

При встрече с Николаем я отдала ему пиджак, а о пистолете не сказала ни слова. Но он сам спросил: «Где машинка?» Сначала я сделала вид, что ничего не знаю, но потом сказала, что лежит в кармане. Николай обрадовался, поцеловал меня, и мы снова пошли на танцы. А дальше. Снова ресторан и кража из палатки в Царицыне.

С вином и водкой приехали мы к Евсееву и стали пировать. Я не пошла на следующий день ни домой, ни на работу, а осталась с Сережкой Евсеевым. Он не был красивым, но был неглупым вором и имел в этом деле большой успех. Что поделаешь, сама виновата. Я и с ним путалась.

— Вы рассказали только о магазине в Царицыне. А потом много дел было? — Я опять намекнул ей на пистолет.

— Понятно, — сказала она, — вы все знаете, — и в ужасе закричала.

Я отправил ее в КПЗ — камеру предварительного заключения.

Там уже сидели Зябликов, Евсеев, Захаркин. Мы искали Володьку, но его нигде не было.

Я снова вызвал на допрос Подчуфарову и заставил ее назвать все приметы. Бумаги исписал уйму. Оказалось, что у Конопатого такой же вихор, как у Евсеева.

Да, Евсеев, наверно, прав, думал я, с оружием на дела не ходил еще ни разу. О первых кражах, когда его брали, он рассказал все. В том, что он не будет врать, я уже был убежден.

— Конопатый — главный, вот его и ищите, — сказала, плача, Подчуфарова. — Мы за всех не в ответе.

.Я сел на лавочку со знакомой Коршакова, а его попросил вызвать Машу, кондуктора автобуса. Все вместе огородами мы отправились в парк.

— Не будем плутать по чужим огородам, — сказал Коршаков, — чужие пчелы всегда большее жалят. Надо иметь своих, а на голове предохранитель из частой сетки.

Маша странно посмотрела на Коршакова, а потом на меня.

— Что случилось? — спросила Маша.

И я рассказал ей о том, как мы задержали бандитов.

— Ну хорошо же, передайте своему начальнику, что я ему припомню его алименты.

Забыв про повязку на голове и про боль, я стал шутить и рассказывать небылицы.

Через некоторое время Маша пригласила меня к себе. Я поздоровался с Машиной мамой и сказал ей, как меня зовут.

— Молодой человек, а в бинтах, — заговорила мать. — Наверно, драчун, вот и подсыпали.

Маша вспылила:

— Если не знаешь человека, нечего напраслину возводить! Так можно любого обидеть. Он не такой, чтобы драться. Он сам борется с драчунами.

— Так значит, ты комсомолец или милиционер?! — воскликнула мать. — Боже мой, что же это делается с молодежью. Ну, комсомолец — туда-сюда, а милиционер. — Она развела руками.

Я рассказал ей, как Маша помогла ликвидировать опасную банду.

.Захаркина допрашивал Мартынов, а я сидел в стороне и записывал его показания.

— Где достал пистолет? — спрашивает Мартынов. Захаркин мнется и начинает врать.

— Нашел, гражданин начальник. Хотел сдать в милицию, не успел, задержали.

— Ну, что же, — сказал Мартынов, — поговорим о кражах. Кража в Царицыне — ваших рук дело?

— Нет, Кунаева.

— Кто ограбил промтоварную палатку на рынке?

— Это дело Евсеева.

— А кто ограбил квартиру на Красной горке?

— Это я, что мое, то мое, гражданин начальник.

— Ну, ладно, а чей колхозник в Кленовском овраге?

Захаркин побагровел и выругался:

— Продали, суки, Кунаев.

— Что Кунаев?! — повышенным тоном спросил Мартынов.

— Спроси его, он знает.

— А Верка Подчуфарова знает? А пацан знает?

— Пацан знает. Верке я ничего не рассказывал.

— Какое участие принимали этом деле Евсеев?

— Он классный вор и на такое дело никогда не подпишется. — Захаркин крутил в руках кепку и просил закурить.

— Я не курю, — сказал Мартынов, — вот, может, у Грозы жуликов есть? — Он обратился ко мне. Я не обиделся на Мартынова за кличку, ее мне дали сами жулики. Я вынул папиросы и протянул Захаркину. Мартынов встал из-за стола и стал ходить по кабинету взад и вперед, задавая вопросы.

— Давайте лучше поговорим о Кленовском овраге.

— Был вор, а стал бандит, — сказал Захаркин. — Мы бродили по рынку. Делать было нечего. Я даже и не думал ни о каком деле и понял, что Кунаев что-то замышляет, только тогда, когда Кунаев взял у одного колхозника два пучка морковки и протянул ему сторублевую бумажку. Он хотел проверить, есть ли у колхозника деньги. И не ошибся. Колхозник вывалил на прилавок целую кучу денег. Потом мы долго ходили вокруг колхозников, обмозговывая, как лучше совершить кражу. Вот тогда-то Кунаев и предложил свой план.

— Верка была с вами на рынке? — спросил Мартынов.

— Была и слышала весь наш разговор, — ответил Захаркин.

Мартынов прервал допрос и попросил вызвать Верку. Видно, она спала, когда ее вызвали: Верка кулаками терла глаза. Она села на стул рядом с Захаркиным.

— Вот мы их сейчас и поженим, — грустно пошутил Мартынов.

— Хватит с меня женихов, много было, — сказала Верка.

— Что вам известно о Кленовском овраге? — обратился Мартынов к Подчуфаровой. Но Верка молчала. Тогда Мартынов резко сказал:

— Вы только на воле резвые. А в уголовке, как зайцы, ежитесь!

И приказал:

— Увести!

Короткая очная ставка закончилась. Захаркина увели, но Верку Мартынов допросил задержаться.

— Подождите, барышня, у нас с вами еще разговор будет. — Мартынов усадил ее на стул и предложил стакан крепкого чая.

— Не заслужила, начальник, спасибо.

И она стала рассказывать все, что ей было известно о преступлении в Кленовском овраге. Я записывал ее показания. Подчуфарова говорила правду. В конце рассказа она заплакала и сказала:

— Сын без отца, что голубь без корма. Но я знала, на что шла, вот и достукалась.

— Основательно докатились. Подумали бы о будущем сыне. А вы.

Он махнул рукой. Верка заплакала и дрожащим голосом произнесла:

— Всю жизнь буду ненавидеть этих подонков. Настанет время, своим горбом буду расплачиваться.

Мы отправили Верку в КПЗ, а на допрос вызвали Зябликова. Держался он бодро, словно пришел не на допрос, а в увеселительное учреждение. Его острый нос и впрямь был похож на нос зяблика.

— Какой я бандит, — сказал Зябликов. — Вот Кунаев бандит. Он и оружие имеет, и финка у него наборная, красивая, даже светится ночью. Меня же все пацаном зовут. На побегушках я у них, — пояснил он. — Принеси, отнеси, сбегай. Они держали меня как посыльного. Давали немного денег, к девчонкам приучили, к водке. Вот и все. Я ведь понимаю, что вы меня посадите, но я не был вором и не буду. Вот посмотрите, отбуду срок, сам к вам приду. Я ведь никого не убивал и не грабил. Связался с этой компанией по глупости.

— Что же, это хорошо, что ты сам понимаешь, что натворил. А человеком стать мы тебе поможем, в этом можешь не сомневаться, — сказал я.

Зябликов вел себя искренне, говорил правду, ничего не утаивая.

— Ну, а что нам скажешь о Кунаеве? — спросил Зябликова Мартынов.

— А что Кунаев? Ведите его сюда, я ему все в глаза скажу, что о нем знаю и что думаю.

— Пусть пока посидит и подумает, — сказал Мартынов. — А ты нам расскажи все, что знаешь о Кленовском овраге.

— В Кленовском овраге был Кунаев, Захаркин и я. Поехали мы туда в автобусе. Кунаев на взводе был и все приставал к кондукторше, но она его огрела сумкой. Пришлось утихомириться, и мы спокойно доехали до места. Долго нам ждать не пришлось. Вот появились подводы. Мы подождали, пока они проедут, и Кунаев вспрыгнул на последнюю, которая немного отстала. Не знаю, было ли это совпадением, но колхозник был тот самый, которого видели на рынке. Кунаев сбросил его с подводы и выстрелом прикончил. Потом мы разделили деньги и разошлись по домам.

.Шло время. На свободе гулял только Конопатый. Мы не могли напасть на его след. Рана моя уже зажила, и я совсем не чувствовал боли. Работать мне стало легче. Не мог же он исчезнуть бесследно, думал я, ведь человек не иголка. Если он в городе, можно что-нибудь придумать. И я решил рискнуть. Будь что будет! Надо поверить в искренность Евсеева и проверить ее на деле. Он ведь вор и согласится поймать «чужого», если, конечно, решил завязать. Я поделился своим планом с Коршаковым. Он согласился со мной. Дал свое согласие на эксперимент и Мартынов.

Но уговорить Евсеева пойти с нами было нелегким делом.

— Послушай, Сергей, — говорил я ему, — ты молод, у тебя еще все впереди. Подумай о матери, ты у нее один. Поможешь и себе и нам.

Евсеев курил одну за другой папиросы, он то раздражался, то снова приходил в себя.

— Нет, нет, не могу я за чужие дела браться. Нет у нас такого закона. Сами ищите этого гада.

— Эх, ты, — сказал я ему, — в какие такие законы ты веришь? У тебя должны быть одни законы — законы Советской власти. Или ты не веришь в Советскую власть? Она всех врагов в порошок стерла. Что же ты думаешь, с такими, как Конопатый, она не справится? Справится, и очень скоро. Мы тебе верим, Сергей. Если хочешь, мы тебя до суда на свободу даже выпустим. Побудешь хоть немного дома с матерью.

Разноречивые чувства боролись в Евсееве. Он не мог нарушить воровской закон. И в то же время понимал, что жить нужно иначе. Он долго еще сопротивлялся, но все-таки разум взял верх.

— Никому бы не помог и не поверил. Вам, Иван Васильевич, помогу: говорите, что нужно делать.

Я облегченно вздохнул, и мы пошли к Мартынову.

Мы выпустили Евсеева на свободу. Я хотя и верил ему, но все-таки боялся: а вдруг обманет?! Но этот человек выдержал экзамен. Однажды вечером кто-то резко постучал в окно моего кабинета, благо кабинет был на первом этаже.

Я вышел в сад. У окна стоял Евсеев.

— Быстрее собирайте ребят, Иван Васильевич. А то может уйти.

Мы быстро собрали оперативную группу и пошли к дому, где по расчету Евсеева должен был быть Конопатый. Его дом стоял на окраине города. Мы постарались сделать так, чтобы Конопатый не смог ускользнуть от нас.

— Давай, — сказал я Евсееву.

Евсеев постучал в дверь. Молчание. Но вот дверь открылась, и из дверей высунулся человек с пистолетом.

Коршаков сильным и ловким ударом выбил из его рук пистолет и всем телом навалился на Конопатого.

Так Сергей выполнил свое обещание, которое помогло людям избавиться еще от одного бандита.

Однажды, когда я отдыхал в санатории на берегу моря, меня кто-то окликнул.

— Сергей?! — удивленно сказал я.

— Да, он самый, Иван Васильевич.

Евсеев познакомил меня с женой и с маленьким сыном. Он приехал первый раз в жизни отдыхать по-настоящему. Теперь передо мной стоял не вор Сережка, а хороший инженер. Я был рад, что Сергей стал человеком.

ТРОЕ В САНЯХ

И снова я возвращаюсь мысленно к дням моей юности. Снова я думаю о тех бессонных ночах, о долгих поисках, о встречах с очень разными людьми. Жизнь учила нас мужеству, выдержке. Приходилось браться за трудные, порой рискованные дела. Вот о какой истории хочу рассказать.

Теперь исчезла эта проблема — трудоустройство цыган. Давно перестал существовать последний табор с разноголосицей ссор, драк, краж. Цыгане стали людьми труда, науки, искусства. Но нет-нет да и даст знать о себе прошлое, всплывет в каком-нибудь запутанном деле.

Это случилось зимним вечером, перед самым закрытием сельмага, что был на привокзальной площади станции Столбовая. Николай Васильевич Бочаров, заведующий, считал выручку и сортировал купюры, когда в магазин зашли двое в тяжелых полушубках. Раздался выстрел, и завмаг всей грудью навалился на прилавок.

Я приехал в магазин, когда, здесь уже была «Скорая помощь». Рана оказалась не опасной для жизни, но Бочаров потерял много крови и очень ослаб. На «Скорой помощи» его отправили в больницу.

Я сидел за прилавком и дописывал протокол, когда в магазин вошел заместитель начальника отдела уголовного розыска области Иосиф Яковлевич Коваль. Он был, как всегда, в черном кожаном пальто с поднятым воротником. По своей натуре это был волевой человек, уже давно работавший в уголовном розыске. Все его уважали и ценили.

— Ну, что? — спросил он меня. — Опять ограбление?

— Да, Иосиф Яковлевич, и к тому же вооруженное. Ранен завмаг. Преступников было двое. Взяли всю дневную выручку.

— Так-так, значит, опять совершили кражу и скрылись. Не многовато ли?

В это время с улицы послышался крик:

— Цыгане кур украли, держите их, держите.

Жена Бочарова сказала, что те двое грабителей тоже были цыгане.

— Дня три тому назад они крутились, крутились вокруг прилавка, но так ничего и не купили.

— Организовать погоню, — сказал Коваль. — Немедленно обзвонить все сельсоветы! Оповестить актив! Согласны? — спросил он.

— Согласен, — ответил я. — Только вот погоню организовать не сможем, лошадей нет. А пешком за цыганами не угонишься. Ведь пока мы ждем лошадей, из Подольска, цыгане в Курске будут.

Вместе с Сергеевым, местным участковым инспектором, мы шли, утопая по щиколотку в грязи. К ночи добрались в Молодинский сельсовет. Сторож, радушно встретив нас, пригласил к себе домой.

— Начальству наш поклон, разувайтесь, обсушитесь, в общем, располагайтесь, как дома, — сказал он. — А печку я мигом разогрею.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Василь Семенов, — ответил он, по-старому назвав отчество вместо фамилии.

На разговор вышла из соседней комнаты жена сторожа.

— Да вы присаживайтесь, сыночки, я сейчас и самовар поставлю, и яичек сварю, вы уж простите, чем богаты. — запричитала она и засуетилась около печки.

Вскоре на столе появился медный, начищенный до блеска самовар. Мы сели за стол.

— Откуда путь держите? — обратился ко мне Василий Семенович.

— Со Столбовой, — сказал я, — там магазин ограбили цыгане и продавца ранили.

— Ухлопали? — взмахнула руками Федосья.

— Нет, жив остался, — пояснил я, — в руку ранили.

Спали мы недолго, потому что легли-то уж утром. Просто погода плохая была, вот и не заметили, что утро на дворе.

— Ну, как спалось, сыночки? — обратилась к нам Федосья.

— Спасибо, мать, хорошо, — сказал я, напяливая на ноги еще не просохшие сапоги.

— Петро, пора вставать, — разбудил я Сергеева.

— А сколько времени? — спросонок спросил Петр.

— Девять уже, пора.

Мы встали, оделись, напились чаю и отправились в сельсовет.

— Председатель пришел? — спросил я Василия Семеновича.

— Давно пришел. Он у нас хлопотун, округа-то большая, глаз да глаз нужен.

Мы вошли в кабинет председателя.

— Здравствуйте, Сергей Гордеевич! — приветствовал председателя Петр.

— Здравствуйте, каким ветром к нам? Надолго ли?

— Да вот, проездом.

И Петро познакомил меня с председателем. Это был средних лет человек, невысокий, но крепкий. Чувствовалось, что он прожил нелегкую жизнь. Но лицо у него было живое, доброе.

— Неприятность у нас, Сергей Гордеевич, в Столбовой сельмаг ограбили, продавца ранили, — объяснил я. — Говорят, Сергей Гордеевич, у вас тоже недавно цыгане были?

— В прошлом году были. Но я так думаю. Раз снег пошел, обязательно на зимовку приедут.

Мы рассказали председателю приметы грабителей и попросили его передать наш разговор всему активу.

— Только имейте в виду, что они вооружены, — предупредил я.

— Ничего, если увидим, справимся. И не такихвидали! — и он посмотрел на ружье, висевшее около шкафа.

— Связь будете держать с городским отделом милиции, Сергей Гордеевич, — а мы по следам. Мы позванивать будем, а на обратном пути, возможно, заглянем. Ну, счастливого пути! — и я протянул ему руку.

Но не успели еще наши руки сойтись, как он схватил меня за другую и потащил к окну.

— Смотрите, смотрите, цыгане нагрянули!

— Вожака ко мне, — приказал я Петро.

Через некоторое время в сельсовет вошли трое пожилых цыган с длинными седыми бородами, одетые в добротные шубы.

— Чем обязаны, голова? — обратился один из вошедших к председателю.

— Вот вам голова, — и председатель указал на меня рукой.

— Куда путь держите и сколько вас? — спросил я.

— На зимовку едем, поближе к городу. Семнадцать душ нас, восемь взрослых. Остальные дети.

Вожак разгладил седую бороду и косо посмотрел на меня. Видимо, что-то ему во мне не понравилось.

— Сходите и соберите у всех документы! — приказал я вожаку. Но он не двинулся с места.

— Какие у нас документы? — возразил он. — Михаи мы все. Вот мой паспорт. — И он протянул мне истрепанную книжечку без фотографии.

— Горе у нас, голова, большое горе.

— Какое горе? — спросил я.

Вожак еще раз косо посмотрел на меня и ответил:

— Дочь у меня есть, голова, трое детей у нее, муж был, убили его под Малым Ярославцем.

— Кто убил?

— Так вот, слушай, голова. Стояли мы там на берегу реки. Врать не буду, бабы гадали, обманывали. А рядом богатый табор был. Ну мы, конечно, ходили друг к другу, не враждовали. А однажды кто-то в том таборе золото украл. Вот они моего Михая заподозрили и убили. Когда я хватился, то их табора уже не было, скрылись ночью. Вот и весь сказ, голова. Дочь без мужа и дети сироты свалились на мою седую голову.

И он опустил голову так, что седая борода легла на широкую грудь.

— Может, вызнаете, кто вожак табора? — спросил я.

— Михай, у него дочь красавица и зять Иван, его все цыгане знают. Он старый бандит. Пора его задушить. — И старик провел пальцем по шее.

«Значит, не все они Михаи, — подумал я. — Иван тоже есть. Это уж лучше». Потом я попросил его привести свою дочь и сказать ей, чтобы она ничего не скрывала от нас.

— Да, вот еще, чуть не забыл, — сказал я, — а где зятя похоронил?

— Там и похоронили, где стояли, — ответил цыган и вышел.

— Вот ведь какие дела, ищешь одного бандита, натыкаешься на другого.

— Неприятная история! — согласился председателе.

— Ничего, попробуем распутать, — добавил Сергеев.

Через некоторое время в сельсовет вошла молодая цыганка. Голову цыганки покрывала яркая шаль, а пестрая юбка волочилась по полу.

— Где ваш муж? — спросил я.

— Цыгане убили за кражу, на поляне, у леса и захоронили.

— Кто убил?

— Михай и зять Иван. — Женщина заплакала. Крупные слезы катились по ее лицу. — Начальник, — сказала цыганка, — грабители они — коней уводят, людей грабят. У них в таборе много краденого.

— А паспорта на коней у них есть? — спросил я.

— Есть. Они их в Бронницах покупают, фальшивые.

На следующий день я встретился с моим начальником Иваном Петровичем Жаковым. Мы уточнили приметы Михая и Ивана и разработали план. Уточнив все, мы отправились на место, где, по словам старшего цыгана, был захоронен его зять.

.Все могло быть. Мог обмануть цыган, и, возможно, никакой могилы, о которой он сказал, не существовало. «Но какой смысл цыгану врать?» — думал я.

С такими мыслями приехал я на место, где был убит и захоронен цыган.

Но старик сказал правду. Приехав, мы действительно нашли запорошенный землей холмик. Как ни неприятно этим заниматься, но пришлось раскопать могилу и отправить труп в морг для экспертизы.

Жалко было старого цыгана. Ему еще раз пришлось оплакивать убитого зятя. Жаков уехал, а я еще на некоторое время задержался в небольшом цыганском таборе. Еще раз поговорив с вожаком, я взял его дочь, и мы поехали в Бронницы, через Зарайск, Белев, Тулу. В Малом Ярославце мы договорились встретиться с Жаковым.

Когда я зашел в отделение милиции в Малом Ярославце, к моему удивлению, там было собрано уже много кочующих цыган, которые сидели и на лавках и на полу.

— Что слышно о Михае? — спросил я.

— Оторвался, гад. Пойдем по следу!

.В тяжелых тулупах, сидя в розвальнях, шли мы по следу преступников. Часа через два мы подъехали к небольшой деревушке. У крайнего дома остановились. Сергеев постучал в глухую калитку. Минуты три никто не выходил, потом загремели многочисленные засовы, и в открытую дверь высунула голову седая старуха.

— Что вас черти по ночам носят! Проваливайте, вчера были! — прогнусавила она и с треском захлопнула калитку.

Мы пошли к соседнему дому. Хотели было постучать в калитку, но она оказалась открытой. Мы беспрепятственно вошли в избу. За столом сидели пожилой мужчина и две женщины. Они пили чай. Мужчина вышел навстречу нам и спросил:

— Зачем пожаловали?

— По делу, папаша. Бандитов ловим, — объяснили мы ему.

— Эх, сынки, цыгане одолели, сил больше нет. Пьют, жрут и народ обманывают. Хоть жалобу в Москву пиши. — И он зло плюнул.

— Зачем же в Москву. Есть и ближе места, куда написать можно. Ты бы, папаша, рассказал нам, что цыгане творят, где они. Мы разберемся.

— Да что далеко ходить, — ответил он, — вон санки стоят, вчера вечером прикатили двое с бабой.

— Скажи нам, чей это дом, у которого цыганские сани стоят?

— Известно чей — Нарышкиной. Живет одна, изба большая, вот и держит постояльцев.

Задворками мы подошли к дому Нарышкиной. Снегу было много, вязли по пояс. Подошли к дому. В избе горела керосиновая лампа. Я заглянул в окно. За столом сидело несколько человек. Мы без шума открыли ворота надворной пристройки и через сени вошли в дом.

— Руки вверх! — скомандовал Жаков и направил пистолет на старого цыгана. Но не успел он приказать, как молодой цыган сорвал с потолка керосиновую лампу и бросил на пол. Керосин вспыхнул и наполнил ярким светом всю избу. Началась драка. Старик выхватил нож и занес его над головой Жакова. Но прогремел выстрел, и старик упал. Молодой цыган и цыганка уже лежали на полу связанными. Пуля пробила старику плечо, и он грузно сидел на скамейке, опустив голову.

— Михай, Иван и дочь? — обратился Жаков старику.

— Все правильно, — ответил тот и запустил руку в пышную бороду.

— Цыгане задержаны, — докладывал Жаков начальнику районного отдела милиции Семену Дементьевичу Катальникову, — только к ограблению еще прибавилось убийство цыгана.

— Признались? — спросил Катальников.

— Допрашиваем, — ответил Жаков. — Пистолет и нож отобрали. Сегодня выезжаем в Подольск.

.Михай осунулся, рана дала себя знать, под глазами резко очертились мешки. Он жадно курил папиросу и исподлобья все время смотрел на Ивана. Допрос Михая начался утром. Но одного дня оказалось недостаточно, чтобы только записать все то, что лежало на совести этого цыгана.

— За что цыгана убили? — задали ему вопрос.

— Не воруй у своих, — невозмутимо ответил цыган. — Браслет и кольца украл у дочери, а у нас золото.

— Это как же получается, — спросил я, — у вас красть нельзя, а у других можно?

— Таков цыганский закон. На стороне — пожалуйста. Дед воровал, отец воровал и меня приучил.

— Надо работать и своим трудом деньги зарабатывать, а не воровать.

— Не научили работать, специальности нет. А вот воровать умею. Мы вольную жизнь любим, — продолжал Михай. — Что мне будет? — спросил цыган.

— Прежде чем гадать, что будет, нужно сначала рассказать все. А там уж суд решит по закону — на сколько напакостил, столько и получишь! — сказал я.

— За мной дел мало, — ответил он. — Год всего на свободе. Кур воровал, лошадей уводил, магазин ограбил — вот и все мои дела.

Допрос Ивана и его жены уже не представлял особого интереса. Они не стали «темнить» и все рассказали.

ГИТАРНЫЕ СТРУНЫ

Я сидел в кабинете и разбирал бумаги. Дверь отворилась, и к моему столу подошел начальник районного отдела милиции Александр Алексеевич Туманов. Он обвел глазами лежащие на столе папки с документами и своим бархатистым басом сказал:

— Собирай свои дела и быстро в машину!

Я мигом положил все в стол и уже на ходу прыгнул в открытую дверцу «газика».

Сигналя, машина быстро мчалась по Комсомольскому проспекту к переезду через Курскую железную дорогу. Туманов молчал, но я уже понял, что случилось что-то серьезное. Мы подъехали к полотну дороги, но перед самым нашим носом опустился шлагбаум с красным фонарем посредине.

— Вот всегда так, — пробурчал Туманов, — как что-нибудь серьезное, так на́́́ тебе — палки в колеса.

Через несколько минут с воем и свистом пролетел мимо нас товарный поезд, и шлагбаум медленно поднялся вверх.

— Наконец-то! А то приедем к шапочному разбору, — продолжал Туманов.

Мы подъехали к силикатному заводу, у конторы которого стояла огромная толпа. Оказывается, они пришли сегодня за зарплатой, но случилось непредвиденное.

К нам подошли директор и главбух, взволнованные и злые.

— Поздновато милиция приезжает грабителей ловить. Их, наверное, давно и след простыл!

— А ты больно быстрый, папаша, — ответил Александр Алексеевич, — быстро знаешь что делают? А тут еще шлагбаумов понаставили. Минут пятнадцать ждать пришлось.

— Лучше скажите, где сторож? — обратился Туманов к директору завода.

— Вот стоит, глаза продирает. Все на свете проспал, стервец.

Мы попросили проводить нас в бухгалтерию, где была совершена кража. В комнате все было в полном порядке, только сейф, стоявший у стены, был открыт, и вокруг пахло тройным одеколоном. Пол на всякий случай, чтобы собака не могла взять след, был посыпан нюхательным табаком.

— Где ключи? — обратился я к кассирше.

— Мои — вот. — Она, открыв сумочку, протянула мне две связки ключей.

— А где вторые экземпляры? — спросил я снова.

— Вторые экземпляры давно потеряны. Даже акт есть. Посмотрите, он лежит в сейфе в маленьком ящике.

Я достал акт. В нем действительно было указано, что ключи потеряны. Я вызвал заведующего специальной частью Полякова. Мы сели в отдельный кабинет, чтобы нам никто не мешал.

— Сколько у вас сейфов на заводе? — начал я допрос.

— Извините, не помню. Как-то ни к чему было считать.

— А кто должен контролировать, как хранятся ценности и документы?

— В общем-то директор и я, — ответил он. — Но обычно у нас создается комиссия по проверке.

— Когда у вас была последняя комиссия?

— Точно не скажу сейчас, но давно, — рассеянно ответил Поляков.

Тогда я пригласил директора и задал ему вопрос:

— Кто должен отвечать за сохранность документов и ценностей и кто должен осуществлять контроль за ними?

— Руководители подразделений, — виновато ответил директор.

— А кто должен отвечать за сохранность ключей?

— Заведующий специальной частью Поляков.

— Нет, — возмутился Поляков, — это не мои функции, и в приказе об этом ничего не сказано.

— Как, по-вашему, называется такое отношение к ценностям и документам? — спросил я директора. — У вас на заводе четыре сейфа и никакого контроля.

— Это наше упущение, вы уж извините.

— Это не упущение, а безответственность, — подсказал я директору нужную формулировку. — Пора научиться беречь государственные ценности. В общем, это разговор особый, мы его отложим, пожалуй, до другого раза. — сказал я ему в ответ. — Сейчас нужно ловить преступников.

Поляков и директор с надеждой посмотрели на меня. Я понимал их состояние. Найдем преступников — получат по выговору за свою работу, не найдем — снимут с работы. «Неужели был сделан слепок с ключей?» — подумал я и обратился снова к кассирше.

— Скажите, Зоя, где вы могли оставлять эти ключи без присмотра? Вспомните, может, было так, что ключи оставались в сейфе, а вы уходили? Или, может, дома у вас их кто видел?

— Только если у себя на столе или в замке. Но я всегда была рядом.

Я чувствовал, что это дело нам быстро не раскрыть. Нужно было брать с собой кассиршу и ехать в отдел. Так мы и сделали. Я положил ключи в карман и пригласил Зою в машину.

— Значит, вы меня забираете? — спросила она чуть не плача.

— Никто вас не забирает. Просто прокатимся, вот и все.

— Мне не до шуток! У меня деньги украли, — заметила она.

— А сколько было денег? — поинтересовался я.

— Около десяти тысяч.

— А что еще было в сейфе из ценностей, кроме денег?

— Больше ничего не было. Колечко мое лежало. Но оно так и лежит на месте. И документы все в сейфе. Только деньги взяли.

Зою я знал уже несколько лет. Я встречал ее в городском парке и клубе. Правда, я никогда не был в ее компании. Она была лет на пять старше меня. Но знал я ее хорошо.

— Иван Васильевич, вы же знаете меня, — обратилась она ко мне, — неужели выдумаете, что я могла украсть?

— Да, вас я знаю, — ответил я, — и не думаю, что вы совершили ограбление кассы. Но кто это сделал, я пока действительно не знаю.

— Тяжелая у вас работа, — сказала она. — И зачем вы только пошли в уголовный розыск? Охота с жуликами возиться?

— Теперь об этом говорить поздно. А с жуликами возиться интересно. Я — как врач, только у меня подопечные похуже воспитаны. Во всем остальном жулики такие же больные люди, как и другие.

— Их лечить нужно, а не возиться с ними. Вы посмотрите, сколько рабочих без зарплаты осталось! Думаете, они вам скажут за это спасибо? Как бы не так! Не скажут. Но зарплату они получат. У завода деньги есть в банке.

— Конечно, рабочих без денег не оставят, но сегодня они зарплаты уже не получат, — согласился я.

— Может, еще найдете те деньги, — успокаивала она меня. — Пока хватит о грустном, приходите лучше сегодня в парк, а то что-то давно вас не видно нигде.

— Болел немного, поэтому и не видели.

— Приходите, у меня сегодня вечер свободный, — настаивала она.

— А как же Васька?

— А что Васька, ветер у него в голове. Сегодня с одной, завтра с другой — вот и весь Васька.

— Ну ладно, об этом мы поговорим позже. А пока — о деле.

Я положил на стол бланк протокола допроса.

— Где вы были вчера вечером? — спросил я более деловым тоном. Личное — личным, а служба — службой, как говорят.

— В парке была, где же мне еще быть в свободный вечер?

— А с кем?

— С Васькой, вы же знаете.

— Хорошо, а кто еще был с вами?

— Сашка еще был, в общем, все старые, новых не было.

— А Мишка был с вами? — поинтересовался я.

— Да, мы вчетвером были в парке.

— Хорошо, расскажите тогда приметы ваших знакомых.

— Вы что, шутите? — спросила она.

— Нет, не шучу, так нужно.

— Но ведь вы их и так знаете.

— Все это нужно записать в протокол, — пояснил я и записал словесный портрет каждого, со всеми подробностями. — А что вы скажете о главбухе? Мне кажется, он сегодня не в меру волновался.

— Главбух у нас хороший, он знает свое дело. И человек неплохой. А вот начальник охраны и сторож — люди подозрительные.

— Что же в них подозрительного? — спросил я.

— Начальник охраны противный. Человеку за пятьдесят перевалило, а он все к молодым липнет. А ведь у него трое детей. И мне свидания назначает, только я не из таких. Пусть свои подарки другим дарит — мне они не нужны.

— Ну, это еще ни о чем не говорит. Может, у него характер такой? Ну, а сторож чем подозрителен? Он что — тоже подарки предлагает? — с улыбкой спросил я.

В кабинет вошел Туманов.

— Ну, как у вас дела? — спросил он.

— Записываем протокол. Вот Зоя высказывает подозрение на начальника охраны и сторожа, — доложил я Туманову.

— А что за подозрения?

— Да так, пустяки разные, — ответил я.

Туманов сел за стол и начал допрос сам.

— Вы дружите с Василием Дегтяревым? — обратился он к Зое.

— Дружу три года. Он мне нравится. Вот что с другими крутит — это верно, но я об этом уже говорила.

— Значит, любили его? — не унимался Александр Алексеевич.

— Было время — любила, а теперь нет.

— Она меня в парк приглашала, — шутя сказал я Туманову.

— Ваше дело молодое, — отвлекся Туманов от допроса. — А вот у меня восемь человек, и все девочки. Ну ладно, продолжайте допрос, — сказал Туманов и вышел из комнаты.

Когда дверь за ним закрылась, Зоя спросила меня:

— Неужели у него восемь девочек?

— Восемь, и одна другой меньше, — сказал я.

Я уже заканчивал допрос, когда позвонил главбух и сообщил, что́ именно было украдено. Оказалось, что похищены не только деньги, но и платины на семьдесят пять тысяч рублей.

Что такое платина, я себе представлял в то время плохо, потому что этого благородного металла я еще не видел.

Я повесил трубку и снова обратился к Зое:

— Ты не все сказала. Оказывается, не только деньги пропали, но и платина.

— Да, платина тоже в сейфе в мотках лежала. Знаете, на гитарные струны похожа, там и накладная была.

Дело осложнилось. Теперь уже выяснилось, что украдено не десять тысяч, а восемьдесят пять. Я оставил Зою в коридоре, а сам пошел к начальнику райотдела. Я доложил Туманову о звонке главбуха.

— В сейфе были только кольцо и документы, но мы их не проверили, — обратился я к Туманову.

— Вы знаете, кто ее окружает? — спросил меня Александр Алексеевич.

— Знаю, Василий Дегтярев, брат нашего старшего опера, Марков, помощник уполномоченного, и Мишка с Делегатской улицы.

— А ты разве не выпивал с ними? — спросил меня Туманов.

— Что вы, Александр Алексеевич, ведь я же совсем не пью.

— А они?

— Выпивают немного, но пьяными я их ни разу не видел.

— Скажи, — продолжал он, — Васька Дегтярев часто бывал в уголовном розыске?

— Почти каждый день. Он живет у нас во дворе.

— Нужно всех проверить. А с Зои глаз не спускать. Она что-то не договаривает.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

— А еще сообщите в МУР. Выясните, были ли в городе аналогичные кражи, поговорите с соседями.

— Хорошо, Александр Алексеевич, все будет сделано. Только таких краж в городе не было. Это я точно знаю.

Потом я объяснил Туманову, что на ключах посторонних следов не обнаружено.

— Мне кажется, что эту кражу совершили не профессионалы, — сказал Туманов. — Одеколон, табак — начитались криминалистики — вот и все. В моей практике подобные дела были. Проверяйте все тщательно. А главное — нужно еще беседовать с Зоей.

На этом наш разговор и закончился. Я вышел из кабинета Туманова.

— Я уже устала ожидать, — возмутилась Зоя.

— Ничего, садитесь. Мы сейчас кое-что еще запишем.

— Как, ведь мы уже все выяснили?

— Не волнуйся, сейчас уточним некоторые вещи — и все. — И я снова начал задавать вопросы: — С кем вы дружили до Васьки?

— Одно время Славка был, но он сейчас служит в армии, а что?

— Вопросы пока задаю я, — мягко сказал я ей. — А кто еще был у вас?

— Вы что, всех хотите знать? Вот я вам предлагаю дружить, а вы не желаете.

— Очевидно, мы идем по разным дорогам и у нас ничего не получится, — ответил я.

— Ну что ж, как хотите. Насильно мил не будешь. Давайте лучше скорее кончать, а то я с утра ничего не ела.

— Это дело поправимое. Здесь рядом буфет есть, сходите, покушайте.

— А что потом? — спросила она.

— А потом еще посоветуемся.

Задерживать Зою не было никаких оснований, и я ее освободил.

В коридоре меня встретил начальник уголовного розыска Жаков.

— Зайдите, — обратился он ко мне, — поговорим.

Я не мог сказать начальнику ничего утешительного. Пропало девять тысяч девятьсот рублей и платина.

— А что, ключ подобрали или взлом? — поинтересовался Жаков.

— Никакого взлома, очевидно, были подобраны ключи.

— Ну ладно, нажимай на это дело, — сказал Жаков.

Мы простились, и я пошел домой. Дом был рядом.

На углу Зеленовской улицы и Варшавского шоссе я заметил троих пьяных. Вдруг один из них ринулся ко мне и закричал:

— Вот он!

— Сейчас же мы его проучим за подлость! — крикнул другой.

— Не подходите, — сказал я. Но мой окрик их не остановил. Тогда я выхватил из кармана пистолет и выстрелил вверх. Выстрел охладил пыл пьяных молодчиков. А ко мне уже спешил постовой милиционер. Вместо того чтобы сопротивляться, пьяные стали просить прощения, заявив, что они перепутали в потемках, думали, что их товарищ идет, который всех их обманул.

Оказалось, что они были в ресторане, а когда пришло время расплачиваться, один из них ушел и унес деньги. Но так как денег не было, то им пришлось сдать под залог паспорта в ресторане. Мы решили — подержим их до утра в КПЗ, а утром отправим с письмом на завод, чтобы свои ребята взбучку устроили.

— Вот лишат вас премии месяца на три, — сказал я им, — тогда будете знать, как допиваться до подобного состояния. А то разбушевались, молодчики.

Вечером в парке я встретил как-то всю Зоину компанию.

— Ну как, нашли? — спросил меня Дегтярев.

— Наверно, найдем, — самоуверенно ответил я.

Больше они меня ни о чем не спрашивали, и мы до позднего вечера гуляли по парку.

Домой я возвращался поздно с Марковым. Он жил у городского базара, а я на Матросской улице, так что нам было по дороге.

— Иван, тебе струны для гитары не нужны? — вдруг неожиданно для меня сказал Марков. — Васька Дегтярев продает, говорит заграничные. Два мотка.

— На что они мне? — рассердился я, думая, что он решил пошутить. — Ты же знаешь, я на гитаре не играю. А откуда они у него? — спросил я.

— А бог его знает.

Сразу же от струн разговор перешел на близкую мне тему.

— Скажи, ты допрашивал Зойку? — спросил Марков.

— Да.

— Тогда слушай. Только этот разговор между нами, понимаешь?

Я кивнул в знак согласия.

— А она что, про меня тебе рассказывала? — спросил я его.

— Просто я хотел спросить, почему ты вчера в парк не пришел?

— Работы было много. К тому же Жакова ожидал до трех часов ночи. Какой парк в это время?

Мы дошли до базара, и Марков пошел домой.

— Завтра доскажу, — сказал он на прощание.

Утром я вызвал Зою снова к себе в уголовный розыск.

— Была вчера в парке? — спросил я.

— Была, вас ожидала, а вы, оказывается, научились обманывать.

Ночью я долго думал: какие струны мог продавать Дегтярев. И мне пришла в голову мысль, что по глупости Дегтярев платину не отличил от струн и продавал ее, как обычные струны, не подозревая, что в его руках богатство. Сейчас я сидел и думал: а что, если в упор спросить Зою про струны?

И решил.

— Скажи, пожалуйста, а какие такие струны продавал вчера Васька? Не платину ли, что украл на заводе?

— Никаких струн я не видела, честное слово даю.

— Ну, а если не видела, я тебе напомню. Он показывал эти струны Маркову, и там были вы. Может, позвать сюда Маркова?

— Я не видела, — снова, уже менее уверенно, соврала она.

— Что же, придется садиться в тюрьму, ничего не поделаешь, Зоя.

— За что в тюрьму?

— Как за что? За струны! Ведь они семьдесят пять тысяч стоят.

— Вы не имеете права, — заплакала она. — Я буду жаловаться!

— Нечего плакать, коль виновата. Ключ Ваське давала?

— От чего ключ? — всхлипывая, переспросила она.

— Не от своей квартиры, конечно, а от сейфа.

На этот вопрос Зоя ответила резким отказом и разревелась пуще прежнего. Я попросил ее обождать в коридоре, а сам остался один в кабинете. Струны не давали мне покоя. Неужели я ошибся? Нет, я не мог так ошибиться. Да и Марков вчера разговаривал загадочно. Ошибся не ошибся, но я приказал Зою отправить в КПЗ.

Я сидел и думал о краже, когда позвонил Марков.

— Привет. Ты один? — послышалось в трубке.

— Один. А что?

— Понимаешь, совесть мучает, давно хотел тебе рассказать, что Дегтярев с Мишкой еще дней десять назад договорились «треснуть» кассу. Вот они ее и «треснули». Там на заводе Зойка кассиршей работает.

Я слушал Маркова, и как мне ни было жалко его, но помочь ему я ничем не мог.

— Знаешь что, Саша, — сказал я. — Сам иди к Туманову и все ему расскажи, так будет лучше.

— Я боюсь, иди сам доложи, — надрывным голосом сказал Марков.

«Неужели Саша предатель, — думал я. — Как можно знать о краже и молчать? Мы ищем, а он знал еще до того, как ограбили кассу, что ее ограбят».

— Не хочешь к Туманову идти, — сказал я, — иди к Жакову — натворил, расхлебывай.

— Не пойду, — наотрез отказался Марков.

Я спрятал папку в сейф и поднялся на второй этаж к Туманову.

— Можно, Александр Алексеевич?

— Входи. Что-нибудь новое есть?

— Да, товарищ начальник. У нас в уголовном розыске работает предатель.

— Кто? — с раздражением спросил Туманов.

— Марков, — сказал я.

— А какие у вас есть основания, чтобы так заявлять о своем товарище по работе?

— Вот основания.

И я рассказал Туманову о разговоре Дегтярева с Михаилом Никитиным, о том, как они договорились ограбить кассу на заводе, где кассиршей работала Зоя. Я сказал, что при этом разговоре присутствовал Марков, и он рассказал мне об этом только сегодня.

— Марков, даже струны видел, — добавил я.

— А что за струны? — спросил Туманов.

— Платиновые, стоимостью в семьдесят пять тысяч.

— Задержите Дегтярева и Никитина. Но прежде основательно допросите Зою.

— А как быть с Марковым? — спросил я Туманова.

— Маркова доставьте ко мне.

— Слушаюсь, — ответил я и вышел из кабинета.

В коридоре я встретил Маркова и пригласил его к Туманову. Теперь он согласился пойти — знал, что я обо всем доложил начальнику отдела. Я проводил его к Туманову. Маркова допрашивал он сам, а я занялся Зоей. Но как ни уговаривал я ее рассказать, она отказывалась. Пришлось снова отправить ее в КПЗ.

Вечером я был на допросе Дегтярева. Допрос вел сам Туманов.

— Дегтярев, вы предлагали Маркову струны? — спросил Туманов.

— Предлагал.

— А где вы взяли эти струны?

— Нашел, — ответил Дегтярев.

— Да, находка у вас ценная, семьдесят пять тысяч рублей стоит.

— И где же сейчас эти струны?

— У меня в шкафу лежат, в толстой книге.

— Ну ладно, пусть лежат. Возьмем позже. Скажите лучше, как вы достали ключи?

— Зоя рассказала?

— Да, Зоя, она в КПЗ сейчас, — пояснил я Дегтяреву.

— Сколько вам досталось денег? — спросил Туманов.

— Мне дали четыре и струны. Остальные у Никитина и у Зойки.

— А что же досталось Маркову? — поинтересовался Туманов.

— Маркова на деле не было. Он только присутствовал при разговоре.

Дегтярева попросили выйти и привели Зою.

— Вот, читайте показания, — сказал я и протянул ей протокол допроса Дегтярева.

— А где он? — спросила она.

— Введите Дегтярева, — попросил Туманов работника.

Как только Дегтярев увидел. Зою, лицо его перекосилось, и он, не скрывая злости, сказал:

— Продала, сволочь!

— Напрасно, Васенька, волнуешься, — ответила она ему, — тюрьма одна, а дороги разные.

Рано утром я уже ехал на вороном в Заборье.

СМЕРТЬ КАЗНАЧЕЯ

Федор Степанович Петров работал на Центральном телеграфе. Работал честно и аккуратно.

Должность казначея кассы взаимопомощи требовала этих качеств. И эти качества — честность и аккуратность — создали Федору Степановичу уважение сотрудников и благосклонность начальства. Отличала Федора Степановича только необычная замкнутость, неразговорчивость, редкая улыбка.

Размеренно, день за днем, текла жизнь казначея. В восемь утра уходил на работу. В шесть вечера — домой, к семье. Жена Ольга Ивановна и дочь Вера — студентка. Федор Степанович аккуратно приносил жене зарплату.

Жили дружно. Отец отдыхал вечером за чтением газеты, дочь грызла гранит науки, в праздники собирались всей семьей на демонстрацию. Федор Степанович становился в головную колонну, нес портрет, пел с коллективом песни, поздравлял товарищей с праздником, и замкнутость его исчезала.

«Хороший человек», — говорили о нем сослуживцы.

В этот яркий весенний день ничто не радовало Федора Степановича. На душе было тяжело. Необычный случай вывел его из привычного равновесия. Заболел товарищ по работе. Федор Степанович пошел к больному, и деньги исчезли: то ли потерял, то ли вытащили в троллейбусе.

Мир померк для Федора Степановича.

Что делать? Как быть? Поверят ли, если сказать правду?

Решение пришло после долгого раздумья. Взял деньги в «своей» кассе взаимопомощи без ведома руководства, отдал их больному.

Время шло.

Выхода не было. Зарплаты на погашение долга не хватало. Продать нечего. Поиски выхода ни к чему не привели.

Очень удивились сослуживцы, заметив однажды, что от Федора Степановича попахивает спиртным. Но ни председатель месткома, ни его заместитель ничего не сказали. «С кем не бывает», — говорили, зная Федора Степановича как положительного товарища.

В этот день все было как обычно: через четверть часа муж должен прийти домой к обеду.

В половине седьмого Ольга Ивановна забеспокоилась, а когда стрелки подошли к восьми, разволновалась не на шутку: муж так долго не задерживался.

Ольга Ивановна сошла вниз. В подъезде — телефон-автомат. Позвонила мужу на работу. Никто не отвечал. Она позвонила еще раз, подумав, что перепутала номер, но из трубки доносились все те же продолжительные гудки.

Ольга Ивановна волновалась. Волновалась и Верочка.

— Не попал ли наш папа под машину, — переговаривались женщины.

Ночью раздался звонок. Ольга Ивановна открыла дверь. Мужа привели.

— Открывай ворота, старуха, — пробормотал Федор Степанович и соскользнул на пол.

— Ужасно — он пьян! — Ольга Ивановна была потрясена.

За двадцать лет соседи такого еще не видели. Федор Степанович стоял перед ними на карачках и мутно смотрел в полуосвещенное пространство.

Утром, не отдав жене зарплату, он, как всегда, позавтракал, в восемь пошел на работу. Ольга Ивановна проводила его, не сказав ни слова.

Выйдя на улицу, Федор Степанович стал вспоминать, где поблизости есть «Пиво — воды».

Долго искать не пришлось. Выпив, Федор Степанович навеселе побрел к телеграфу.

Не жизнь стала у Федора Степановича, цепная реакция — работа, водка, водка и водка.

Однажды вызвали Федора Степановича в местком и показали заявление жены. Ольга Ивановна с горечью писала, что ее в прошлом не пьющий муж, уже в который раз является пьяным и приносит только половину получки.

— Ты что же, Федор Степанович, жену обижаешь? — начал издалека секретарь. — Был человеком и на́ тебе — запил. Может, обидел кто? Так ты скажи, поможем, а то нехорошо получается. Ты, Федор Степанович, подумай, мер принимать пока не будем.

Федор Степанович молчал и согласно кивал головой.

На этом и закончился неприятный разговор для Федора Степановича. В конце рабочего дня зашел к Федору Степановичу Максим Петрович — старый его товарищ. Разговорились. Но после беседы в месткоме настроение у Федора Степановича было подавленным, хотелось выпить. Взял Федор Степанович опять из «своей» кассы взаимопомощи полтораста и пошел с приятелем в кафе «Националь».

— Только коньячок, — потирая руки, сказал Максим Петрович.

— Сойдет, как говорится, нет хлеба — на пироги согласимся!

Чувствовалось, что Максим Петрович здесь свой человек. Официантка любезно предложила меню.

Максиму Петровичу было весело, а Федор Степанович сидел, подперев голову руками, и пытался излить наболевшее.

— Максим, тридцать лет не пил. Могу теперь выпить?

— Конечно, можешь. Каждый трудящийся может выпить.

— Вот и я про то говорю, а жена против.

— Так ты же, наверное, перекладываешь? — спросил Максим Петрович.

— Смотрю я на нее, хоть бы красавица какая была, а то тьфу.

— Да ты постой, — перебил товарища Максим Петрович. — И ты ведь не красавец.

— А заявления на меня строчить — хорошо?

— Ну, наверное, довел до этого, я ведь знаю Ольгу — она человек мягкий и добрый.

— Ах, ты туда же, — обиделся Федор Степанович.

После этого пили молча и долго.

Разошлись поздним вечером.

Максим Петрович уехал на такси, а Федор Степанович по стенке — то ли прячась от ветра, то ли не надеясь на себя — побрел пешком.

Утром Федор Степанович ушел на работу раньше обычного. На вопрос Ольги Ивановны, куда он собрался в такую рань, — он ответил, что теперь служба начинается раньше.

У палатки он встретил старых знакомых. Тоже пропойцы.

— По стопорю бы хватить, Федор Степанович? — с надеждой прошипел Валька со Столешникова.

— Неплохо бы. — поддержал его красноносый товарищ.

— У меня вот и тараночка.

Федор Степанович заказал водочки и пивка. Насыпав в кружку соли, он поставил ее на прилавок. Потом поднес кружку ко рту, немного помедлил и глубоко вздохнул, вылил в малиновые, потрескавшиеся губы омерзительную влагу.

Тут же ему удружили тараний хвост, который он обмакнул в пиво и сунул в рот, а пиво отдал обладателю таранки, который, жадно обхватив дрожащими руками кружку, сделал сразу несколько глубоких глотков.

— Не все пей-то, — послышалось из-за спины, — опиваться, что ли, пришел?

Теперь уже обладатель пива был хозяином положения. И на него смотрели заискивающе.

Федор Степанович хотел заказать еще, но потом, видимо, решив, что хватит, пошел на службу.

Федор Степанович разбирал деловые бумаги и не выходил из кабинета, а в перерыв, не пообедав, ушел в город.

— Товарищ начальник! — Докладывает дежурный по МУРу Климов. — В помещении Телеграфа в рабочем кабинете был обнаружен труп казначея Петрова с перерезанным горлом. Столы взломаны, железный шкаф открыт.

Немедленно на место преступления была послана оперативная группа, которую возглавил Иван Титыч Кириллович.

Кириллович пришел в милицию по призванию и работал еще со старыми, прославленными муровцами. Он хорошо знал свое дело. В работе всегда помогали ему талант и терпение.

Столы кабинета были сдвинуты, стулья перевернуты, в кабинете казначея стоял беспорядок.

В луже крови лежал Петров. Ноги его были вытянуты, а руки согнуты в локтях так, что окровавленные кисти касались туловища. Рядом с трупом лежало окровавленное пресс-папье. Лицо Федора Степановича было закрыто — на нем лежала красная тряпка. Через шею шел красно-голубой надрез.

После осмотра кабинета казначея и опроса свидетелей Кириллович сразу же вернулся в МУР и явился к начальнику.

— Разрешите доложить результаты, товарищ начальник.

— Присаживайтесь сначала, Иван Титыч, в ногах правды нет. А теперь рассказывайте.

И Иван Титыч начал свой доклад. Он говорил медленно, обстоятельно, старался вспомнить все детали.

Начальник знал, что Кириллович не мог упустить ничего, даже самое незначительное, поэтому слушал его внимательно.

Это случилось одиннадцатого или двенадцатого августа утром. В шесть часов сотрудники ушли. В кабинете были только главбух и казначей, но главбух вскоре запер стол и простился с Петровым. Петров ушел последним. В девять здесь было совещание. Потом, как всегда, уборщица убрала кабинет и сдала ключ коменданту. Уборщица была аккуратной женщиной, как говорят работники. Ключ она также аккуратно сдавала коменданту, как она и сдала вечером, одиннадцатого августа. После нее уже никто не входил в кабинет. Председатель и заместитель ушли и не возвращались, а кроме них, ключи были только у коменданта и казначея.

По утрам на работу первым всегда приходил казначей и, открыв дверь, весь день ее не закрывал. Но утром двенадцатого первым пришел главбух. Дверь оказалась запертой. Ключей у главбуха не было, и он стал терпеливо ждать.

Вскоре пришел председатель.

— Что-то казначей сегодня опаздывает!

— Не может быть, — ответил председатель, — Федор Степанович за двадцать лет не только никогда не опаздывал, но и не болел ни разу.

Председатель вставил ключ во внутренний замок, но он оказался открытым. Тогда он щелкнул французским замком, но, открыв дверь, сразу же отпрянул в коридор. Все, что было после, вы уже знаете.

Начальник выслушал Кирилловича, потом спросил:

— Иван Титыч, вы узнавали — была у Петрова ревизия?

— Так точно, товарищ начальник, была ревизия. Ревизия установила растрату в две тысячи пятьсот рублей.

— Да, странно, Иван Титыч.

— Странно, товарищ начальник, — растрата у казначея, и убит казначей.

— Вот что, Иван Титыч, поговорите еще с членами ревизионной комиссии, а заодно попробуйте установить, кем и в каком магазине была куплена бритва, которой был зарезан казначей Петров. Пока все, Иван Титыч. До свидания.

Искать, где куплена бритва, да еще кем, в таком городе, как Москва, равносильно поиску иголки в стоге сена. Но найти было необходимо. Ведь иногда и работникам розыска везет. Но везет — это не то слово. Прежде чем повезет, нужен кропотливый, упорный труд многих людей.

Кириллович рассуждал:

— А что, если эту бритву купил сам казначей? Тогда искать проще. Казначей жил на Пушкинской, а работал на Телеграфе. Следовательно, скорее всего он мог купить бритву на улице Горького или в одном из ее переулков.

Это все правильно, но при одном условии, что бритву купил он.

— А если не он?

— Кукин, вы пойдете в торг и спросите, когда и в какие магазины поступали бритвы данной марки. Косолапов возьмет улицу Горького, а я пойду по парикмахерским. Там-то лучше знают, где можно купить хорошую бритву.

Тем временем начальник снова и снова рисовал себе обстановку кабинета до и после убийства.

Два канцелярских шкафа с документами, принадлежащих казначею, были открыты. Третий шкаф был заперт. Но ведь именно на этом шкафу стоял несгораемый железный ящик, в котором хранились деньги, даже ключ со связкой других ключей торчал в скважине. «Несгораемый» тоже был открыт, и в замке был ключ.

Неужели убийство было совершено перед работой?

Поздним вечером и ночью незамеченным в кабинет пройти никто не мог. Да и казначея до утра не было на месте.

Значит, убить казначея мог только хорошо знающий его человек. Но кто этот человек?

Максим Петрович? Это нужно проверить. Уборщица? Старый человек не мог справиться с казначеем. Председатель или заместитель? Нет, они уже двадцать лет работают вместе. Да ведь у них ключи были у каждого. Если бы они захотели взять деньги, взяли бы, не совершая убийства. Нет, не они. Но кто же тогда? Может быть, комендант? — думал начальник и мысли его снова возвращались в кабинет убитого.

Никаких признаков крови как на шкафу, так и на денежном ящике не было, но и денег в нем не оказалось, не без иронии заметил начальник.

Посмотрим, что скажет НТО.

Но зачем потребовалось переставлять со шкафа на окно радиоприемник?

Зачем переставлять горшок с цветами? Красная косынка лежала на приемнике.

К вечеру вернулся Кириллович.

— Ну как дела, Иван Титыч? — спросил начальник.

— Разрешите доложить?

— Докладывайте.

— При опросе продавцов фирменных магазинов, как я и думал, нам удалось установить, что бритва такой же марки была куплена в специальном магазине на улице Горького, у Телеграфа.

— Это интересно.

— При предъявлении продавцам фотографии одна из продавщиц опознала казначея. Эта бритва была продана одиннадцатого августа. В этот день была продана только одна бритва такой марки. Да и покупатель оказался странным, рассказывает продавщица, поэтому она и запомнила его. Обычно люди интересуются какой марки бритва, интересуются ее качеством, а этот выбил чек и положил бритву в карман, не глядя.

— Это интересно, Иван Титыч, продолжайте.

Начальник слушал и чертил карандашом по чистому листу бумаги, прикидывал и переосмысливал.

— Мы беседовали с директором завода и другими товарищами, с которыми работал Максим Петрович — друг казначея, — продолжал Кириллович. — Это один из лучших инженеров завода, уважаемый всеми человек. Директор завода говорил о нем только хорошее. Потом мы говорили сами с Максимом Петровичем. Он рассказывал, что накануне они встретились с Федором Степановичем, зашли в «Националь», казначей жаловался на жизнь, ругал жену. Мы беседовали с дежурным комендантом. Мне кажется, что человеку, у которого были ключи, незачем было убивать казначея.

— Да, но кто-то его убил?

— Но кто?

Поздним вечером сообщили из НТО, что все отпечатки на приемнике и бритве и, на денежном шкафу принадлежат казначею Петрову. Других следов нет.

В эту ночь начальник не вызывал машину, а пошел домой пешком. По бульвару вышел к Пушкинской улице. Остановился, чтобы закурить. Неожиданно вспомнил, что стоит у дома, где жил казначей. И пошел той же самой дорогой, которой двадцать лет ходил Петров.

Он дошел до Телеграфа и свернул в переулок: спешил домой. Пройдя по улице Огарева, вышел на улицу Герцена. И снова, снова вспоминал случай с казначеем. Очень уж загадочным казался он. Вроде все так, и что-то не так. Чего-то недостает в цепи фактов, что-то здесь противоречит.

Зачем нужно убивать человека, если есть ключи. Судя по обстановке, казначей не сопротивлялся. Иначе все было бы залито кровью, а крови нет. Забрызган только пол и то незначительно.

Он шел и никак не мог решить задачу. Но должен был ее решить. Это — его работа, его долг.

Утро наступило быстрее обычного, бессонная ночь сокращала часы. Но решения не было. Были смутные догадки в цепи сопоставлений.

А что, если Петров сам покончил с собой?

Данные научно-технического отдела, отсутствие денег в кассе, беспорядочная жизнь Федора Степановича в последние месяцы.

Он снова вспомнил биографию Петрова.

Родился Петров в сибирской деревне, в бедной крестьянской семье, в которой было семь ртов. Здесь же, в деревне, окончил он начальную школу и начал работать с отцом. После смерти отца стал кормильцем, учился. Окончил техникум связи. Пошел Федор Степанович работать на Телеграф.

На водку у него не хватало денег, — нужно было думать о тех ртах, которые остались в деревне. Да и тяги к выпивке у него не было.

И вот такой человек украл деньги у своих товарищей. Споткнулся на ухабе жизни и стал пить. Сначала немного, для храбрости, потом втянулся. На водку нужны были деньги. Тогда Петров стал пропивать зарплату, а потом все чаще и чаще стал прибегать к подвластной ему кассе взаимопомощи.

Как не заметили этого сослуживцы? Ведь за месяц до гибели он троим отказал в ссуде в назначенные комитетом сроки. Обратили бы внимание — остался бы жив человек.

Очевидно, Петров долго вынашивал мысль о самоубийстве, но никак не решался. И лишь после ревизии ему уже, поего мнению, ничего не оставалось делать.

И вот одиннадцатого августа, когда все сотрудники пошли в столовую, Федор Степанович решил купить бритву, чтобы еще до конца обеденного перерыва симулировать грабеж и убийство.

Но Федор Степанович опоздал. Когда он вернулся в кабинет, уже были люди. Они пришли за ссудой, но Петров пообещал им выдать деньги завтра.

Федор Степанович сидел за столом, уронив голову на руки, и мучительно думал: что же делать?

Весь день приходили сотрудники: одни по делу, другие рассказать новые анекдоты.

Домой Федор Степанович пришел хмурым и злым, но трезвым. Обрадовалась Ольга Ивановна, может, одумался человек, ведь не пил же он раньше. В этот вечер Ольга Ивановна во всем хотела угодить мужу, даже поставила на стол купленную к празднику бутылку кагора, но Федор Степанович не притронулся к ней. Он лежал на тахте с полузакрытыми глазами и думал тяжелую думу.

Жалко Федору Степановичу и жену и дочь, но делать было нечего. Он вспомнил, как пришел в этот большой город, как начал работать, как все вдруг в жизни наладилось. Он не лез в начальники, не гнался за длинным рублем, жил спокойно и был доволен своей жизнью.

Он вспомнил, как в войну часами лежал в Синявских болотах опухший и голодный. Но совесть его тогда была чиста. А теперь? Кто он теперь? Спившийся мелкий воришка.

Губы его шевелились, видно было, что он все время что-то про себя говорил, и Ольга Ивановна несколько раз думала, что он обращается к ней, но Федор Степанович не отвечал. Он думал о печальном итоге своей жизни.

Так и пролежал Федор Степанович на тахте до утра. Потом он тихо встал и раньше обычного пошел на работу.

И утром не стал пить казначей, напрасно поджидали его собутыльники. У ступенек Телеграфа казначей остановился как перед эшафотом, ему стало страшно. Потом, решившись, он незаметно прошел мимо вахтера и открыл кабинет.

Федор Степанович сдвинул вбок несколько столов. Потом подошел к шкафу, снял с него горшок с цветами и хотел бросить на пол — разбить, но, видимо, не решился — услышат. Поставив горшок на стол, он подошел к приемнику и переставил его зачем-то на окно.

Потом открыл сейф, разбросал на пол бумаги, открыл шкаф и денежный ящик и выбросил все содержимое на пол. Достал бритву.

Совершив первую растрату, Федор Степанович не смог встать на честный путь. Петлял в кассовых расчетах, изворачивался. А когда понял, что выхода нет, — покончил жизнь самоубийством.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ПРЕФЕРАНС

Шла война. Но уже не гремели орудийные раскаты над столицей. Разбитые в декабрьских боях под Москвой вражеские войска все дальше и дальше откатывались на запад. К лету сорок третьего года стали возвращаться в столицу эвакуированные. Жизнь понемногу налаживалась, во всем чувствовалось огромное облегчение от грозных дней сорок первого и сорок второго годов. Стали открываться кафе и столовые, все больше и больше становилось магазинов. Лишь газетные полоски висели еще на окнах — их не успели смыть. Словом, жизнь стала веселей.

Занятые тяжелой работой для фронта, советские люди находили время и для развлечений. Вновь открылся Центральный московский ипподром, и десятки тысяч москвичей с увлечением наблюдали за резвым бегом рысаков. Веселая детвора появилась на стадионе Юных пионеров.

Не секрет, что есть среди нас любители карточной игры. Яростным поклонником «пульки» был и генерал-лейтенант Петров. Он не играл, он священнодействовал.

«Профессор» в этой игре, он редко прощал партнерам ошибки, и его громкий бас останавливал спорщиков из-за неправильного хода, покрывал все и всех.

— Эх ты, шляпа! Дубина! Разве с семерки ходят под вистующего?

Надо заметить, что преферансисты не обижаются на это. В запале они прощают друг другу все оскорбления.

Когда играющий заказывал «мизер», где не должен был взять ни одной взятки, начинался суматошный расчет. Нужно было обязательно угадать, что «снес» партнер. Угадали — можно и посадить, нет — партнер спокойно кончал игру. Но Петров возмущался всегда: и когда был неправ, и когда прав.

— Это вам не шахматы, — обращался он к одному из партнеров, мастеру спорта по шахматам, — здесь нужно уметь играть — мыслить, а не переставлять пешки. — И, невзирая на ранги, возраст и общественное положение партнеров, всячески их ругал. Но потом, когда Петров отходил от стола, он остывал: — Ладно, в этот раз выпустили, в следующий — посадим.

Но бывало, что рискованно играющий выходил и во второй и в третий раз, и снова Петров всех учил и громко ругался. И хотя не только он, но и все остальные были обеспеченными людьми, важен был ритуал, важен был удачный расчет. Нужно было во что бы то ни стало посадить играющего хотя бы «без одной».

Обычно играющие собирались зимой у кого-нибудь на квартире, летом — на даче.

Вот и в этот летний вечер партнеры сидели на даче, в прокуренной комнате и вели ожесточенную игру в «пульку».

Но эта «пулька» была последней на даче генерала Петрова.

В тот год я работал в отделе по борьбе с бандитизмом. Бандиты, воры, дезертиры часто еще отравляли жизнь честным людям. Борьба с ними шла не на жизнь, а на смерть. Вскоре наиболее крупные из этой братии были взяты и отправлены в далекие лагеря, а некоторые по законам военного времени — расстреляны. Но еще оставались на «свободе люди с темным прошлым.

Вечером я сидел у себя в кабинете и обдумывал план очередной операции. Раздался звонок. Я снял трубку.

— Иван Васильевич, — послышалось в трубке, — мне необходимо срочно вас увидеть. Дело очень серьезное и неотложное. От вас зависит предотвращение несчастья.

— Так приходите ко мне. Кто вы? Я закажу вам пропуск.

— Нет, сейчас не могу, — ответила неизвестная, — давайте встретимся завтра в двенадцать в гостинице «Москва».

— Но как я вас узнаю? — поинтересовался я.

— Я буду в коричневом костюме, с белой сумочкой в руках.

— Хорошо, ровно в двенадцать я вас буду ждать, — ответил я и положил трубку.

«Кто бы это мог быть? — подумал я. — Может, кто-нибудь решил просто разыграть?»

Моя профессия приучила меня хладнокровно подходить к любой ситуации. И хотя нечего бояться только тем, кто ничего не делает, я, хоть иногда и боялся, шел на обоснованный риск.

Ровно в двенадцать я вошел в вестибюль гостиницы и сразу же заметил в стороне, около парфюмерной палатки, старую знакомую еще по Подольску — Шуру. Она была в коричневом костюме, с белой сумочкой в руках.

— Шура, что это значит? Зачем этот розыгрыш? Почему вы не назвали себя?

— Я сначала не узнала вас по голосу. Не видела вас много лет, а потом постеснялась в этом признаться.

— Рассказывайте, рассказывайте, таинственная незнакомка. С какими вестями? Откуда?

— Дело у меня к вам серьезное, Иван Васильевич. Речь идет о жизни человека и к тому же не рядового, а крупного военачальника. Жизнь его в опасности, Иван Васильевич. Его должны убить.

— А откуда вы об этом знаете?

— Я случайно узнала об этой истории.

И она назвала мне фамилию генерала Петрова, который в то время занимал ответственный пост.

— А вы не шутите? — недоверчиво спросил я ее. — Зачем кому-то понадобилось его убивать? Не такое уж он значительное лицо в нашей армии. Есть люди намного поважнее. И скажите, пожалуйста, кто такие предполагаемые убийцы?

— Нет, нет, — перебила меня Шура. — Именно его, Петрова, убьют и ограбят дачу. Я точно знаю и знаю тех, кто это затевает. Это дезертиры. Один из Подольска, а двое других — из Москвы. Поверьте в серьезность их гнусных намерений. Я лично с ними знакома. Один из них мною интересуется, ну вроде влюблен, что ли. Но я думаю, что он больше влюблен в мои деньги, нежели в меня. Сегодня я с ним и его дружками встречаюсь в ресторане «Москва». После ресторана они поедут к Петрову на дачу. Вот и решайте, я вам все рассказала. Если что нужно, я вам помогу. Скажите только, что мне делать и как себя вести.

— Шура, а вы не знаете, где они сейчас? Может, и без ресторана обойдемся?

— Нет, я не знаю, где они живут. Знаю только, что двое из них ходят в полевой офицерской форме и что у них есть документы, подтверждающие, что они находятся в краткосрочном отпуске после ранения. Третий, штатский — с белым билетом. У «моего» штатского денег много. Впрочем, и у офицеров денег хватит, пешком не ходят, только на такси.

Я договорился, что Шура сядет с ними поближе к оркестру, а рядом за столик сядем мы, тоже в штатском. Я ей сказал, что с нами будут девушки и что мы тоже будем танцевать, чтобы она не смущалась. Я ей также сказал, чтобы она не подавала виду, что знает меня, и не обращала внимания ни на какие наши действия.

— Нужно только, Шура, побольше шутить, танцевать и постараться подольше задержать их в ресторане.

На этом мы расстались, и я поехал к начальнику управления НКВД.

Узнав о готовящемся покушении, начальник управления вызвал к себе генерала Петрова.

Полчаса спустя генерал приехал. Он вошел к нам в кабинет, шумно с нами поздоровался и, смеясь, спросил:

— Что, «пульку» пораньше сгоняем, в порядке исключения?

— Вот насчет пульки мы и решили с вами поговорить, — сказал начальник управления, — только насчет другой, а не той, о которой вы думаете.

— Что? — вспыхнул Петров.

— Да, да, не удивляйтесь, речь пойдет о самой настоящей пульке. Вы ее могли сегодня заработать у себя на даче и, возможно, не одну. — Лицо генерала сразу посуровело.

— Что, что вы говорите? Это что — шутка? Какую пульку и от кого?

Начальник управления вышел из-за стола и пригласил генерала присесть.

— Присядем, генерал, и спокойно обсудим это дело.

Генерал опустился в кресло и закурил.

— Так вот, — продолжал начальник управления НКВД, — сегодня ночью на вашей даче вас должны убить и ограбить.

— Это (невероятно!

— Вот поэтому мы и предлагаем вам: во-первых, отменить вашу «пульку», выставить охрану, а самому остаться в городе. Ясно?

— Да, конечно, я сейчас же распоряжусь.

Совещание в кабинете начальника было кротким. Мы решили, что на операцию пойдет пять мужчин и девушка. Так будет лучше. Враг вооружен, это безусловно, всех нужно взять так, чтобы не было никакой стрельбы.

Перед походом в ресторан мы еще раз обсудили все детали операции. Нужно было сделать так, чтобы наши столики были рядом. Но как? Для этого мы срочно послали в ресторан «Москва» одного из наших работников. Он должен был занять столики никого за него не пускать до нашего прихода. В случае чего, поможет метрдотель. Этот же работник должен был предупредить и отделение милиции, которое находится в вестибюле гостиницы. Хотя бы двое милиционеров на всякий случай должны быть наготове. Еще одно обстоятельство было немаловажным. Если бандиты будут в офицерской форме, нам понадобится офицерский патруль.

В девять часов вечера, переодетый в штатское, я зашел к уполномоченному МУРа по гостинице. Мы вызвали к нему старшего администратора ресторана и обо всем договорились. На него была возложена обязанность следить за всеми моими сигналами и, если будет нужно, позвать милицию и патруль.

Все шло как и было задумано.

Безукоризненно одетые люди сразу же после моего знака направились к соседнему с Шурой столику, Трудно было поверить, что сидящие рядом люди могли быть убийцами.

Вот на столе у веселой компании появилась водка, вино, закуски. После первого бокала они стали еще веселее. Начались танцы. Один из наших работников в форме офицера и Маруся, тоже наша работница, весело кружились по залу. Маруся улыбалась всем. Наконец улыбнулся ей и один из сидящих за Шуриным столом. Потом он глазами стал приглашать ее за свой столик.

Шура невольно следила за мной. Она еще не понимала, кто со мной рядом и что мы затеяли, поэтому нервничала и отвечала невпопад своему ухажеру. Народу в зале было много. В основном сидели отпускники.

«Да, — подумал я, — ведь все эти офицеры могут возмутиться, если мы сделаем что-нибудь не так».

Народ не расходился. А нам нужно было уже действовать.

«Пора», — решил я.

Я стал пристально приглядываться к Шуре, потом, поцеловав свой бокал, передал его ей.

— Эй, ты, полегче. Чего пялишь зенки на женщину? — сказал подольский ухарь.

— А ты не пугай, фраер, не таких видел. Подумаешь, птица, — огрызнулся я.

— Тебе сказали: кончай, значит — кончай, — вмешался один из бандитов, — а то у нас недолго и заработать, фотокарточки своей не узнаешь.

Я не отходил. Тогда он взял бокал с пивом и плеснул мне в лицо. Несколько официантов кинулись к нам. Но подоспели работники. Перебранка готова была перейти в драку. В это время появился старшина милиции и попросил прекратить безобразие.

— Это что такое, напились, как свиньи, и сразу драться? Взять всех, — обратился милиционер к патрулю.

Нас повели.

Все это время я внимательно следил за руками бандитов. Но они не стали хвататься за оружие. Ведь психологически это было оправдано. Они офицеры, а мы к ним пристали, правда на их стороне.

Мы спускались всей, ватагой в отделение милиции. Уполномоченный МУРа был уже ко всему готов.

— Ну, погоди, сволочь, — сказал мне один из бандитов, — сейчас протокол напишем, век будешь помнить.

Я отошел в сторону. Не драться же с ним. Я сунул руку в карман и спустил пистолет с предохранителя. Так спокойней.

— Федоров, — обратился дежурный к старшине, — откуда это такая большая компания?

Вдруг в кабинет вошел майор и еще несколько человек.

— Всем встать, — оказал майор, — поднять руки вверх! — Он приказал нас обыскать.

Тот, кто был из Подольска, попробовал сунуть руку в карман, но Костя Стрючков резко сжал его кисть, и рука слабо опустилась, а потом поднялась вверх.

Документы проверял начальник отделения. Бандиты вытащили свою «липу» и положили на стол.

Я и мои товарищи показали красные книжечки. Изумление и растерянность были написаны на лицах у задержанных.

— Ах вы, лягавые проклятые, вот оно что! — пробасил один из бандитов. Он прыгнул быстро ко мне, но Овеченский ударом в челюсть заставил его быть немного скромнее.

Составили протокол обыска и протокол об изъятии у них наличных денег. Бандитов отправили в камеру предварительного заключения.

.Всю ночь просидел у телефона генерал Петров, ожидая нашего звонка. Ждал он звонка и от начальника охраны дачи. Но звонков не было. Мы все спали как убитые. Шуру мы отправили на милицейской машине на вокзал, ей нужно было рано на работу.

Долго после этого не играл в «пульку» генерал Петров, а на настоятельные звонки партнеров отвечал, что переключился на шахматы.

— От вашей «пульки» можно остаться не только без двух, но и без головы, — шутил он.

— Рехнулся наш генерал, — недоумевали партнеры. Но генерал был неприступен, лишь изредка, в одиночестве он раскладывал преферансовые комбинации и в запале ругался сам с собой.

.Следствие, а потом суд полностью подтвердили показания Шуры.

БУМЕРАНГ

.В этот день Мария Яковлевна Дубинина решила погулять по центральным улицам Москвы. Шел июнь. Было тепло. Позавтракав, Дубинина направилась в сберкассу, на всякий случай захватила деньги — а вдруг попадется что-нибудь привлекательное — и поехала в центр.

Мария Яковлевна была женщиной обеспеченной, муж хорошо зарабатывал, а детей у них не было. Тратила все на себя. Дом у них, что называется, полная чаша — и телевизор, и холодильник, и пианино, на котором никто никогда не играл. Муж ее работал директором продовольственного магазина, а она — поваром.

В отличном настроении доехала Дубинина до Петровки и пошла к Кузнецкому мосту. На углу Петровки и Столешникова переулка к ней подошла хорошо одетая дама и тихо обратилась:

— Простите, вы не знаете, где здесь ювелирторг? В доме у меня несчастье с мужем, нужны деньги. — И она показала Марии Яковлевне ослепительное бриллиантовое колье, горевшее на солнце голубоватым пламенем. — Вот надо продать, иначе мужа посадят в тюрьму. Боже мой, до чего доводят эти бега!

И она залилась слезами.

— Проиграл казенные деньги, а тут, как назло, ревизия нагрянула.

С видимым сочувствием смотрела Мария Яковлевна на незнакомку, уж она-то знала, что такое ревизия.

— Пойдемте, я покажу вам, где ювелирторг.

— Большое, большое вам спасибо, — ответила та, рыдая.

— Простите, я невольно подслушал ваш разговор, — обратился к продолжавшей плакать Трескуновой подошедший сзади гражданин в элегантном костюме. Это был некто Кушнер. — Может быть, я смогу быть вам полезен? Я, хотя и случайно в Москве, но рад бы купить дочери хорошую вещь. Сколько вы хотите за ваше колье?

— Право я не знаю, — смутилась Трескунова, — муж подарил мне его та день рождения. Я не опрашивала о цене. Он в тот день крупно выиграл на бегах и денег не считал. А вот сейчас — гибель. Нужно немедленно внести десять тысяч.

— Хорошо, — немного помедлив, ответил Кушнер, — если это настоящие бриллианты, я покупаю. Только нужно проверить. У меня здесь неподалеку живет знакомый ювелир. Пошли? — спросил он, улыбаясь.

— Что же, пойдемте, — поддержала Мария Яковлевна.

«Десять тысяч за такое колье! Оно не меньше тридцати стоит! Надо будет предупредить продавца», — думала Дубинина.

Навстречу им шел пожилой человек.

— Ба, какая встреча, Моисей Абрамович! — воскликнул он. — Давно приехали в Москву?

— Вчера днем, — ответил Кушнер.

— Вчера днем, а не зашли, за это с вас штраф, — он посмотрел на Трескунову, Кушнера, Марию Яковлевну и, улыбаясь, добавил: — Вчера приехали и уже познакомились с двумя очаровательными дамами. Как это вы успеваете?

— А мы к вам, — ответил Кушнер, — понимаете, дело одно есть, — и отозвал Марию Яковлевну и так вовремя встретившегося им Смолера в сторонку. — Вот этой дамочке нужно помочь, оцените колье, вы же на этом деле собаку съели.

И Кушнер взял у Треску новой колье.

— Рад помочь, четверть века оцениваю дорогие вещи, — серьезно ответил Смолер. Он вынул из кармана лупу и, обращаясь к Марии Яковлевне и Кушнеру, оказал: — Да, да, это, знаете, вещь! О-о-о! Хотите продать? Даю двадцать, больше не могу, хотя, честно говоря, стоит дороже! Если надумаете, вот он знает, где я живу.

— А может, вы уже надумали? — Кушнер вопросительно посмотрел на Марию Яковлевну. — Это ведь дело — нам с вами по пять и ей десять. Она ведь больше и не просит.

— Хорошо, Меер Маркович, мы согласны! Смолер кивнул головой и быстро ушел.

Мария Яковлевна немного подумала и решила, что лишние деньги из рук выпускать не стоит, нужно заработать. И она отозвала Кушнера в сторонку:

— Я согласна. Вот пошла гулять, думала что-нибудь куплю и захватила с собой пять тысяч. Но как нам отделаться от Трескуновой? И десяти тысяч у меня с собой нет. А у вас есть десять тысяч?

— Гм-м. — промычал Кушнер, — зачем мне нужна эта свадьба, я и сам заработаю на этом деле.

— Но это же нечестно, вы сами мне предложили, — возмутилась Дубинина.

Трескунова стояла невдалеке и внимательно наблюдала за ними.

— Так она же без денег не отдаст колье, вы это понимаете, — соглашаясь на сделку, сказал Кушнер. — Вы это понимаете или я должен пригласить переводчика?

Мария Яковлевна приняла решение. Желание заработать так, «за здорово живешь», захватило ее.

— Поедем! — решительно сказала она и остановила такси, приглашая Трескунову и Кушнера сесть в машину.

— Я вам сейчас отдам необходимые деньги, — сказала Мария Яковлевна, обращаясь к Трескуновой.

Такси остановилось возле сберкассы, где хранились деньги Дубининой. Спустя несколько минут она вручила Трескуновой десять тысяч рублей и, взяв колье, еще раз полюбовалась им, Трескунова горячо поблагодарила своих «спасителей».

— Слава богу, слава богу! Костя спасен теперь. Благодарю от всего сердца! — и, пересев в другую машину, уехала.

— Ну, поехали и мы, — сказал Кушнер.

— Поехали к ювелиру, ведь он обещал через час прийти. И мы получим свою долю, — весело поддержала Мария Яковлевна.

Но ее уже не привлекала перспектива заработать только пять тысяч. И Мария Яковлевна мучительно думала, как ей отделаться от этого субъекта. Она не знала, что субъект и сам рад был отделаться от нее.

Она остановила машину и обратилась к Кушнеру:

— Вы меня извините, я на минутку выйду, женские неполадки.

И она извиняюще улыбнулась.

— Хорошо, — весело сказал Кушнер, и лишь скрылась из виду Мария Яковлевна, как Кушнер уехал. Но, вернувшись, Мария Яковлевна и не собиралась искать Кушнера, а бегом направилась домой.

Вечером в квартире № 79, обычно спокойной, стоял необычайный шум. Кто-то швырял стулья. Слышен был плач Марии Яковлевны и грохочущий бас ее мужа.

Колье было из отшлифованных стекляшек.

.Дежурный по МУРу не удивился, услышав откровенный рассказ Дубинина. Это был уже не первый случай за последние три месяца, да и из других городов поступали сообщения о трио фармазонов.

— Все ясно, — сказал дежурный. — Однако нам будет нужна сама пострадавшая, то есть ваша супруга. Вот вам повестка, пусть явится сюда завтра к десяти часам утра. Ничего вам обещать не могу, но меры примем. — Дежурный отметил Дубинину пропуск, и тот ушел.

Теперь уже действия обнаглевшей тройки вызывали беспокойство. В одном лишь январе было три случая околпачивания ротозеев. Это в Москве. Шесть случаев было зарегистрировано в Ленинграде, два — в Рите и т. д. Но везде фармазоны действовали одинаково.

Наглость орудовавшего трио, безнаказанность и крупные суммы, похищенные мошенниками, требовали быстрых и решительных мер со стороны столичного розыска. Перерыли архивы, пересмотрели карточки — мелкота. Грошовые фармазоны, да и те давно выловлены и отбывают положенный судом срок. Значит, появились новенькие и, надо полагать, непрописанные. Данные расследования по предыдущим делам показывали, что способ извлечения денег у обывателей стандартен.

Мы возбудили уголовное дело. Начались энергичные поиски, И вот в ответ на наш запрос пензенская милиция прислала фотокарточку Трескуновой, оставившей в руках милиции паспорт, когда ее задержали. Тогда ей удалось скрыться из Пензы. Итак, одна персона и, видимо, главная — известна. Потерпевшие москвичи опознали по этой фотографии «продавца», выручавшего мужа из беды. Вскоре для ликвидации шайки работники МУРа, благодаря энергичному и быстрому розыску, установили, что в доме 12/13 по Зачатьевскому переулку, в квартире у некоего Хасникова, проживает без прописки какая-то Роза, приехавшая из Пензы. Эту Розу, а мы уже не сомневались, что это та самая Роза, которую мы ищем, можно было сразу задержать. Но ведь она не одна и вряд ли выдаст сообщников. Значит, с арестом следовало некоторое время подождать. Нужно было найти остальных. И тогда мы, естественно, установили наблюдение за квартирой Хасникова. Но сообщники здесь не появлялись, а Роза выходила только в магазин.

Однажды под вечер Роза быстро вышла из дома и, сев на такси, поехала по Алексеевской улице. Оперативные работники — за ней. Вскоре она вышла на Б. Алексеевской улице и пошла в дом № 28. Работники немного подождали. Роза не выходила. Установить, кто проживает в квартире, куда пошла Роза, не составляло труда. Через несколько минут было известно, что в этой квартире проживает 65-летний Штелькин Яков Исаевич, нигде не работающий. В домоуправлении нам сказали, что к нему часто приходят двое мужчин и женщина. Тогда под предлогом проверки документов, закрыв предварительно запасной выход, оперативная группа с милиционером 21-го отделения милиции начала обходить все квартиры. Узнав о нашем пребывании в доме, двое мужчин попытались скрыться через запасной выход. Они не знали, что мы закрыли его.

ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО

Поезд подошел к зеленому перрону с небольшой будкой посередине, на крыше которой серебряными буквами выведено «Клязьма».

До села Звягино, где было совершено убийство, около километра. Я шел по глинистой дороге, и следы тут же наполнялись водой. «Да, погодка в самый раз для темных дел, — подумал я. — Вот уж действительно все следы в воду».

Через полчаса я прибыл в село. Несмотря на сумерки, около дома, где было совершено преступление, стояла толпа. Мои товарищи уже работали, когда я вошел в светлую комнату.

В кроватке, тесно прижавшись друг к другу, лежали убитые дети. Посреди комнаты с размозженным черепом лежала их мать. Одежда и белье были покрыты пятнами крови.

Осмотр проводили тщательно, в протокол заносилась все мельчайшие подробности, относящиеся к делу. Особенно аккуратно работал Александр Васильевич Овеченский, старый работник розыска. Кажется, ничто не проходило мимо его глаз. Он знал, что в раскрытии преступления помогает порой самая незначительная вещь, на которую в другое время никто бы не обратил внимания. Работать было трудно, так как в доме побывали уже посторонние.

В соседней комнате, уронив в раскрытые ладони заплаканное лицо, сидела пожилая женщина, и по тому, как вздрагивали ее плечи, я понял, что она беззвучно рыдает. Оказалось, что это сестра убитой — Светланова Варвара Михайловна.

Я тихо дотронулся до ее плеча, и она подняла голову.

— Варвара Михайловна, — обратился я к ней, — успокойтесь, расскажите, что вы знаете о своей сестре — сейчас дорога каждая минута. Мне нужно знать все. Попробуйте вспомнить — кто приходил к ней в дом в последнее время, с кем была ваша сестра в хороших отношениях, с кем из соседей она была в ссоре.

Она вытерла воспаленные от слез глаза и устало посмотрела на меня.

— Мы дружно жили, — начала свой рассказ Варвара Михайловна. — Ссориться нам было не из-за чего. Только война виновата, что мы разъехались. Война всех разлучила. Вот и осталась Мария одна с детишками. Женщина она была работящая, заботливая, с утра до ночи хлопотала по хозяйству, все делала, чтобы дети не знали нужды. А ведь она была еще совсем молодая.

Варвара Михайловна окончила свой недолгий рассказ и по русскому обычаю начала причитать пуще прежнего.

Женщины, которые были в доме, принялись ее успокаивать, поили молоком, водой. Прошло около часа, пока она пришла в себя и можно было продолжать разговор.

Я пригласил Варвару Михайловну в соседнюю комнату и попросил посмотреть, какие вещи были украдены. Мы внимательно осмотрели содержимое комода, чемоданы, кованый сундук. Оказалось, что пропали два пальто, коробочка с обручальным кольцом и патефон.

Я вынул блокнот и записал все, что было похищено.

— Ох, я чуть не забыла, — вскрикнула Варвара Михайловна, — как это я. В патефоне гвоздик был, Верочка его забила, маленький такой, сапожный, — добавила Варвара Михайловна. — И на кольце тоже метка была, инициалы внутри выгравированы «М. М.».

— Такое же кольцо и у Василия было.

— Товарищ начальник, разрешите телеграммы родственникам послать. Такое горе, такое горе.

— Пошлите, это ваше право, — ответил я и вышел из дома.

В нескольких шагах от крыльца стояли трое мужчин и о чем-то оживленно спорили, размахивая руками. Рядом, как всегда, бегали любопытные мальчишки. Стоя на крыльце, я услышал часть разговора и понял, что мужчины говорили о каком-то Сулико. Это имя повторялось в каждой фразе.

Я закурил. Потом подошел к этой компании. И снова услышал, как мужчина, стоявший немного поодаль, очевидно татарин, путая окончания слов, произнес имя загадочного для меня Сулико.

Может, спросить, о ком это они спорят? И я спросил.

— А это у Светлановой знакомый такой был, — сказал татарин. — Я его несколько раз на рынке встречал. Он у Марии часто молоко покупал, да и в пивной я его не раз видел. Вот и все. — После этого татарин попрощался со всеми и пошел к железной дороге.

«Кто этот человек? И почему он именно сейчас говорил об этом Сулико, — нужно было выяснить. — Может, именно здесь разгадка этого кошмарного убийства?»

«Сулико» — грузинская национальная песня и старинное имя, широко распространенное не только среди грузин, но и среди мингрелов и аджарцев. Может, и этот человек грузин? Татарин наверняка сказал бы об этом. Если же он русский — то это кличка. Но прежде чем окрестить так человека или самому взять такую кличку, обычно долго ломают голову Часто в кличке отражается самая заметная черта человеческого характера.

Об этом тоже стоит подумать.

Шло время. Я часто бродил по маленькому станционному поселку, заходил в чайную, на рынок, в магазины. И вот однажды встретил на рынке того самого татарина, который рассказал мне о Сулико. Мы познакомились. Татарина звали Абдулом.

Мы вышли за ворота рынка и задворками пошли к берегу Клязьмы. Абдул молчал и искоса поглядывал на меня, словно пытался угадать, что я за человек. Мне тоже было интересно побольше узнать об Абдуле.

— Помните, в прошлый раз вы мне рассказывали о Сулико, что он за человек?

— Человек как человек, — сказал Абдул. — Молодой парень, грузин, с усиками, как большинство грузин. В замасленной гимнастерке ходит. Я его у Светлановой в субботу видел. Я проходил мимо и видел, как они пили чай. — Абдул почесал затылок, испытующе посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: — Сулико ее любовник — вот кто! На рынке они познакомились. Светланова молодая, кровь с молоком, вот и позарился. Он частенько к Светлановой похаживал.

На улице становилось жарко, хотелось искупаться. Я подошел к реке. Совсем рядом вспыхнула серебристая плотва, и мелкие круги расплылись по воде. Песчаное дно проглядывалось насквозь. Я разделся и бухнулся в ледяную воду, не раздумывая.

— Ну как водица?

— Ничего, раздевайся, — ответил я и опустился в воду с головой.

После этой встречи мы стали с Абдулом друзьями. Иногда люди сходятся быстро, это зависит от характера. Абдул оказался общительным, да и я привык сближаться с людьми, потому что люди всегда интересны.

На станции я встретил Овеченского и Теплякова.

— Знаешь что, Иван Васильевич, мы сейчас сороку на изгороди видели, — начал острить Овеченский.

— Примета хорошая, к новым вестям.

— Если бы эти вести к нашему делу относились, это было бы совсем здорово, — ответил я.

— Терпение, друг, терпение, а вести обязательно будут, — продолжал он.

— Вот что, друзья. Сорока вести на хвосте вряд ли принесет, а вот пива я бы выпил. Как?

Уговаривать никого не пришлось, и мы отправились в пивную палатку. Здесь народу было мало. За прилавком стоял щуплый продавец, в нем не было ничего выдающегося, может, именно поэтому нос его играл на фоне серой фигуры — был красным с синим отливом. Видно было, что и продавец непрочь был побаловаться пивком.

Мы выпили по кружке, и я, мурлыча себе под нос, запел «Сулико». Это услышал продавец.

— Может, еще пивка желаете? У нас и водочка есть. — Он взял бутылку, взболтнул ее и с явным удовольствием сказал: — Как слеза! Под сухую петь трудно, тем более «Сулико». — Продавец присвистнул. — Ай-ай, вот у меня наше грузинское есть. — Но я отошел от стойки и стал смотреть на входящих в пивную. Пиво стояло на столе. Пена немного осела, и было видно, что продавец явно не доливал.

— Не доливаешь, хозяин, — покосился Тепляков.

— На дачу собирает, — поддержал его Овеченский.

— Что вы, голубчики, как положено, под зарубку наливаю. Не то время. Не вас обманывать. — Он добродушно развел руками и расплылся в деланной улыбке.

«Может, это и есть Сулико», — подумал я и отошел в сторонку.

— Эх, как хорошо после купанья, — сказал я.

— Как, ты уже искупался? — удивился Овеченский. — Ну, брат, веди тогда и нас купаться, тебе эти места знакомы.

Продавец внимательно следил за нами и, кажется, уже прислушивался к нашему разговору. Может, он думал о том же, что и мы? Нет, приметы не те. Нос большой, усы больше. Тот был щеголем. Нет, не он.

Мы вышли. Я сделал пометку в блокноте о встрече с продавцом и повел друзей к реке.

Что-то подсказывало мне, что продавец и есть тот самый Сулико. Может, сорока на хвосте и вправду принесла хорошие вести? Значит, неправ Абдул. И Овеченский тоже так считал. Значит, нужно проверить еще раз Абдула. Может, ему выгодно водить нас за нос? После купанья головы остывают, а холодная голова в нашем деле иногда лучше, чем горячая.

Город уже засыпал, только ветер слегка раскачивал ели, и их мягкий плавный шум плыл над землей. Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — громко сказал я.

Дверь распахнулась, и передо мной предстал Абдул.

— Доброй ночи, — тихо сказал он.

Я ответил тем же приветствием и кивком головы пригласил Абдула сесть на диван:

— Что привело тебя в такой поздний час?

— Я хотел рассказать вам о Сулико и Марии, — тихо сказал Абдул и сел.

— Ну, ну, рассказывай.

Он вытер платком лицо, покрытое крупной испариной, а я тем временем приготовился записывать.

— Вы, наверное, знаете, что Мария Светланова держала корову? Двое детей, ничего не поделаешь, кормить надо. Вот она и продавала молоко на рынке или меняла его на хлеб, на сало, ну, в общем, на все, что было необходимо. Как-то в субботу зашел я к Марии. Гляжу: стол накрыт, самовар греется. Меня пригласили за стол. Я отказался, домой спешил. За столом тот самый сидел, которого Мария Сулико называла. Я уже говорил, что с виду он худощавый такой был, усики короткие. А глаза так и бегали. Я тогда взял молоко и простился, у меня жена больная, пятеро ребятишек, за которыми присматривать некому.

— А кто еще знает Сулико? — перебил я Абдула.

— Марианна, цыганка Марианна. Она на Лесной улице живет. — И он показал рукой на угол комнаты. — Ее все знают. Гадает она, хорошо гадает.

— А вы что, гадали, что ли?

— Нет, зачем мне гадать, у меня все угадано. Жена и пятеро детей, вот и все мое гадание. Цыганке что? Плати больше — соврет лучше.

И вспомнил я случай, как молодая цыганка гадала на картах.

Это было у метро «Калужская». Лариса Ковырлова подошла к цыганке и попросила погадать.

Цыганка, не задумываясь, достала замасленную колоду и «говорящее правду зеркало». Сначала карты ложились одна на другую. Потом раскладывались по кругу, но всегда выходил у цыганки король бубен.

— Любовь, радость, счастье ожидают вас, — тараторила предсказательница судеб.

Лариса так увлеклась гаданием, что плакала от умиления. Потом она попросила цыганку приворожить ее возлюбленного.

— Заплатишь хорошо — и юноша твоим будет, — оживилась цыганка. И та поддалась соблазну и пошла с цыганкой в небольшой скверик.

— Ты, милая, за первое предсказание заплати, а потом мы о твоем любимом поговорим.

Лариса сунула цыганке деньги и сняла с руки часы.

Началось гадание.

— Ну, вот, милая, приходи завтра и приноси с собой тысячу рублей. Верь мне, во всем помогу.

Домой Лариса прибежала довольной, забрала все свои сбережения. Как и условились, Лариса утром пришла в скверик, но цыганки там не было.

«Обманула», — подумала девушка. Но цыганка не заставила себя ждать.

— Как спалось? — ласково спросила цыганка девушку.

— Хорошие сны снились. Юрку во сне видела, мы целовались с ним.

— Все идет, как задумано, еще немного потерпи, и Юрка будет твоим. Тебе повезло, что меня встретила, у меня глаз правильный.

Лариса глядела на цыганку и не верила своим глазам — так точно и удачно ложились замасленные карты. Все шло без сучка без задоринки.

Гаданье кончилось. Зеркало, при помощи которого цыганка узнавала карты, сыграло свою роль. Часов и денег не стало, а любви цыганка не помогла.

Абдул внимательно слушал меня и, когда я кончил, сказал:

— В каждом деле голова нужна, без нее трудно жить.

Мы снова вернулись к прерванному разговору.

— Марианна простаков на рынке находит. А их еще много у нас. Вот и зарабатывают счастье разными махинациями. Счастье горбом завоевывается, а не картами. Вот этими руками. — И Абдул показал мне свои руки.

Нет, этот человек не мог обманывать. Да и зачем Абдулу было вмешиваться в это дело, если бы он не хотел помочь? В стороне всегда удобнее быть, чем на глазах.

— Ну, а как насчет Сулико? — опросил я Абдула.

— Я же говорил, что на рынке познакомились. Марианна его хорошо знает.

— Сулико ходил к Марианне?

— Сходите к Марианне, погадайте, возможно, угадаете, — шутя говорил Абдул. — Спросите соседей, все вам скажут, что ходил Сулико к ней.

Абдул обиделся, что я его переспрашиваю.

— Не сердись, я не хотел тебя обидеть, — стал я его успокаивать. — Спросим, обязательно спросим соседей. Ну, а что ты скажешь о продавце из пивной?

— Родные по крови, только и всего, — сухо ответил Абдул. — Дел я их не знаю и знать не хочу, я свои дела днем привык устраивать.

Я пожелал Абдулу спокойной ночи.

Да, Абдул может спать спокойно, а придется ли спать спокойно мне? Домой мне уехать не пришлось. Я вздремнул немного в кабинете, а когда проснулся и открыл штору, то было уже утро.

Я позвонил Овеченскому и Теплякову, попросив их приехать пораньше. Утром должен был появиться и начальник районного отделения милиции Корнеев, на участке которого было совершено преступление.

Я пригласил на допрос Варвару Михайловну Светланову.

— Расскажите мне, пожалуйста, о Сулико. Почему вы мне ничего не сказали о нем в первый раз?

— Простите, скрыла я от вас тогда, что знаю его, взяла грех на душу.

— Зачем же принимать грех на себя? Грех с собой Мария в могилу унесла. А вот скрывать нехорошо. Я ведь как-нибудь смог бы разобраться что к чему.

— Простите, виновата, сынок. — И Варвара залилась слезами. — В последний раз Сулико приходил к Марии в субботу. Белье оставил постирать. Две банки тушенки с собой принес. Спрятала я все до вашего приезда. А она молодая, грешила от мужа, вот и достукалась. Мне жалко, ведь Сулико все деньги взял, которые в гардеробе лежали, — и она снова зарыдала.

— Скажите, а что делал в доме Марии сосед?

— Нет, нет, — покачала головой Варвара, — только Сулико во всем виноват. Он как-то денег просил у Марии, домой собирался ехать, в Грузию, там мать у него живет, а он солдат, известно — денег взять негде.

— А разве он солдат? — спросил я.

— Нет, он убежал из части и вот прижился у Марли. В комнате у Марии на окне стоял утюг, Сулико часто «играл» им. Утюгом и разбил он Марии голову. Этот утюг я нашла в кроватке у детей.

— Варвара Михайловна, может быть, Мария дала деньги Сулико?

— Нет, не дала. И тогда Сулико обиделся на Марию. Я ушла из дома. Они остались в квартире одни, девочки бегали по улице. Сулико часто последнее время ночевал у Марии. Вот и в ту субботу он остался ночевать. Рано утром Сулико с большим узлом пошел в поселок. У меня даже сердце закололо. Откуда у него узел? Я бегом побежала к Марии. Остальное вы уже видели. Лежит она посреди комнаты, залитая кровью. Я как увидела, так сразу и заголосила. Соседи сбежались. Милицию вызвали.

.На всех станциях железной дороги были работники розыска. Нужно было срочно действовать. Я взял с собой некоторые вещи и отправился к Марианне. Нужно было установить ее связь с Сулико.

Марианна сидела у окна и расчесывала косу.

— Здравствуйте, — обратился я к ней.

Марианна отложила гребенку в сторону и внимательно посмотрела на меня. Потом она кое-как закрутила волосы, запахнула халат и встала.

— Если с добрыми вестями, то здравствуй.

— Вот барахло принес.

— А погадать не желаете? — лукаво спросила она.

— Нет, у меня все угадано, — перефразировал я слова Абдула.

— А откуда вещички-то?

— Издалека, отсюда не видно.

— Сколько просишь? — начала торговаться Марианна.

— Пол куска.

— Многовато, — перебила Марианна. — Три сотни, больше не дам.

— Ну ладно, я не мелочный, — ответил я. — Ба, да у вас патефончик новый.

— Да нет, старый, недавно взяла.

Я некоторое время помолчал и как бы невзначай спросил:

— А как Сулико живет?

— Ничего, живет, захаживает, правда, мелочной вор. Старается все содрать, ничего мне не оставляет.

Как я и предугадывал, я попал в цель. При упоминании имени Сулико Марианна стала ко мне относиться более доверчиво и через несколько минут предложила:

— Чайку попьешь или водочки?

— Нет, — ответил я, — не могу, сейчас братва ждет. Как-нибудь в следующий раз забежим.

На прощание я предупредил, чтоб она была осторожнее, не всем доверялась, а то и загреметь недолго. Расстались мы как старые знакомые.

Я бежал от нее, как бегают спортсмены. У меня все карты были в руках. И мне хотелось побыстрее поделиться радостью с товарищами.

Распахнув дверь, я быстро вошел в кабинет.

К моему удивлению, посреди кабинета сидел Сулико и, как старый курильщик, разминал пальцами папиросу. У его ног лежали похищенные им вещи. Сулико еще пытался отпираться. И лишь когда в районный отдел был доставлен патефон и я передал Сулико привет от Марианны, он заговорил.

ВОЗМЕЗДИЕ

— Лохвицкого забрали! — сказал, обращаясь к Попову, Бударин.

— Не может быть, я его вчера видел на базаре!

— Так это вчера было, а сегодня он уже на Петровке. Да не один — с ним Степанов и Блоха. Теперь им крышка! Надо сматываться, пока они не раскололись!

— Не расколются, не такие ребята, — заметил Попов. — Сейчас они от нас будут ждать помощи. Ведь в лагере на даровом харче не прокормятся. А от кого им ждать? От нас же. Нет, не расскажут они. Так что не дрейфь! Ты лучше готовь машину на вечер. Есть деловой мужик, опять нашел дачника, понял?

Приятели сидели за бутылкой водки в неказистом домике на окраине Москвы, в квартире старой бандерши и скупщицы краденого Помелихи, и сговаривались об ограблении склада.

Сын вечно пьяного кустаря-одиночки, сапожника — Попов еще в детстве потерял мать. Предоставленный самому себе, почти всегда голодный и оборванный, мальчик питался где попало — либо у сердобольных соседей, либо с ребятами, совершившими удачный налет на корзинки базарных торговок. Он втянулся в воровскую жизнь.

Старый кадровый рабочий Петров, живший неподалеку от его дома, обратил внимание на вечно шатающегося Попова и предложил ему поступить на завод, на котором сам работал.

— И чего я там у вас заработаю, — рассмеялся Попов, — на баланду?

— Не на баланду, — рассердился Петров, — а на жизнь. Человеком станешь, а не пустышкой! Хватит, Сашка, Ваньку валять, пора за ум браться, а то так и в тюрьму угодить можно, — продолжал Петров. — Вот тебе мой совет! — Он подошел вплотную к Попову,взял его за руку и, скрывая волнение, тихо сказал: — У меня вот такой же сынок был. Да не доглядели мы со старухой за ним — теперь в лагере. — Он тяжело вздохнул и, еще раз сжав руку Попова, сказал: — Вот и все! А теперь как знаешь.

Напоминание о сыне Петрова, которого Попов знал, как-то на миг отрезвило его.

— Хорошо, дядя Миша! Попробую. Берите на завод, может, что и выйдет?

— Выйдет, обязательно выйдет, — сказал Петров, — заходи ко мне утром, пойдем на завод вместе.

Определили Попова в кузнечный цех — подручным молотобойца. Втянулся он в работу.

— А ну, Санька, давай, — весело покрикивал кузнец на Попова. — Из тебя, паря, выйдет толк, если и дальше будешь рубать, как сейчас.

И Попов в самом деле мало-помалу становился заправским молотобойцем. Даже секретарь комсомольской организации, вначале косившийся на приблудного пария, стал его похваливать.

На первую получку вместо водки были куплены добротные штиблеты и верхняя рубашка. Стал Попов и книги читать и в кино ходить.

— Санька завязал, — говорили о нем бывшие дружки. — Совсем оторвался.

А Попов тем временем увлекся занятиями в открывшемся на заводе кружке автомобилистов и в полгода овладел еще одной профессией — шофера.

Так бы и шла жизнь бывшего беспризорника Попова, если бы в один злополучный день не встретился он с Тосей Федосеевой. Это была та самая Тося, которая человеку в двадцать лет кажется самой красивой, самой умной и самой хорошей. Увы! Тося не была идеалом, а скорее, наоборот — типичной мещанкой, мелочной и завистливой, хотевшей жить легко и беззаботно.

Дочь дамского парикмахера, рано овдовевшего, она ни в чем не знала отказа от любящего отца. Бросив школу уже с шестого класса, Тося сначала пробовала у отца учиться прибыльной профессии, но вскоре ей и это занятие надоело, и она решила жить «просто так». Миловидная, всегда хорошо одетая, она привлекала внимание молодых людей.

Знакомство состоялось случайно — в кино, где их места были рядом. Был свободен и еще один стул рядом с девушкой. Очевидно, она собиралась пойти в кино с кем-то, но он не пришел. Когда прозвенел третий звонок, она стала нервничать.

— Не пришел, да? — вдруг спросил соседку Попов.

— А вам какое дело? — огрызнулась Тося и повернулась к нему боком.

— Да ничего, я просто так сказал, — заметил Попов, — всякое бывает! Может, заболел, а может, посадили. А то и с другой пошел в другое кино.

— Вы что — хотите, чтобы я ушла из зала? — воскликнула Тося так громко, что зрители тотчас зашипели: — Дома поговорите. Кончайте базар!

Тося замолчала и как-то вдруг присмирела. Попову на момент даже стало жалко ее.

— Извините, — сказал Попов, — если я что не так! Я пошутил, а вы в бутылку, давайте лучше не будем ссориться, а будем смотреть картину.

Американский боевик с неизменной стрельбой и дракой заставлял Тосю вздрагивать, а один раз она, испугавшись, схватила Попова за руку.

— Это ужасно, я не могу смотреть это, — прошептала она, обращаясь к Попову.

— Тогда уйдем, мне тоже не нравится эта белиберда, — ответил Попов.

Они поднялись и, пригибая головы, чтобы не мешать зрителям, вышли.

С этого дня и началась трагедия и для Попова и для многих других. Попов забыл свои книги, которые еще недавно были его друзьями. Поездки за город на такси, ужины в ресторанах требовали денег. А их не было. На свои сбережения Попов мог только прилично одеться. На выручку пришла касса взаимопомощи, дали взаймы и друзья. Но деньги таяли, и вскоре все источники иссякли, а привычка весело жить окрепла.

— Кем ты все-таки работаешь, Саня? — неоднократно допытывалась Тося.

— Как кем? — отшучивался Попов. — Директором!

— Я с тобой не шучу, — сердилась Тося. — Почему ты скрываешь?

— Ничего я не скрываю, — ответил Попов, — работаю начальником автоколонны, — соврал он, стыдясь своей рабочей профессии.

— Так почему же мы ездим на такси, а ее на твоей машине? — не унималась Тося.

— Нельзя, Тосенька, на казенной машине без надобности ездить. У нас за это строго наказывают.

Постоянные поиски денег, невозможность их больше достать уже тогда привели бы Попова в тюрьму, если бы не выручил случай.

Освобожденный ранее от призыва в армию, он после переосвидетельствования был все-таки призван.

Попов получил на заводе расчет и напоследок устроил Тосе прощальный ужин в ресторане.

«Волга» уже закрылась, а они все сидели в этом ресторане и не могли расстаться. Лишь частые напоминания официанта о том, что ресторан закрывается, заставили Попова рассчитаться и уйти. Они пошли по боковой аллее парка. Вечер был теплым, где-то еще играли на баяне.

— Вот и расстаемся, Тосенька, и бог его знает, когда мы еще встретимся?

— Ничего, — ответила она, — три года пролетят незаметно, а потом мы уже не расстанемся.

— Правда? — опросил Попов.

— Конечно, правда, глупыш.

— И ты меня будешь ждать? — переспросил Попов.

— Я ведь тебя люблю, а ты еще спрашиваешь. — Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.

Вечер кончился, наступила ночь, а они все бродили и бродили по химкинскому парку.

— Что же мы, — вспомнила вдруг про время Тося, — пешком в Москву пойдем?

— Ну что ты, сейчас найдем какую-нибудь машину!

Но машины как назло не было, и они пошли пешком, пока впереди не увидели огни «Сокола». Но они не пошли в город, а свернули к реке.

Молотобоец стал солдатом. Его направили в автобатальон как шофера. Служил он далеко от родного города, но часто писал Тосе. Сначала и она отвечала на все его письма, потом ответы стали приходить реже. Попов, естественно, загрустил, тем более что он не мог поговорить с ней с глазу на глаз, и это его злило.

Но вот произошел случай, который помог ему в его желании.

Однажды он попал в аварию, разбился и прямо из госпиталя был демобилизован. Только год пришлось ему прослужить. Этот год был последним счастливым годом в его жизни.

Поезд мчал Попова в Москву. Но когда поезд подошел к перрону, то он увидел, что Тоси на перроне нет, хотя он послал ей телеграмму.

«Может быть, больна или что случилось?» — подумал Попов.

Он вышел на привокзальную площадь и поехал к Тосе. Но дома ее не оказалось, она уехала с мужем отдыхать. Но об этом Попов узнал намного позже. Отец Тоси, увидев солдата, сказал, что она уехала в Орел к больной подруге.

Распрощавшись с Федосеевым, Попов пошел домой, к отцу.

Отец, по своему обыкновению пьяненький, сидел на своем стульчике и чинил чьи-то туфли.

— А, вернулся, — кивнул он сыну, — что же, давай по этому случаю по маленькой, а? — спросил отец и, поднявшись, пошел к буфету.

— Ну что ж, батя, — равнодушно ответил Попов, — За встречу так за встречу!

Наутро не пошел Попов на завод, к друзьям. Он устроился на самосвал шофером. Появились новые друзья, новые интересы.

Однажды повстречал он и старых своих дружков, тех, кто все время шел «налево».

Тоси все не было, и Попов чаще и чаще стал прикладываться к бутылке. А когда он встретил Тосю, то она была уже не такой, какой видел он ее в последний раз. Выкрашенная в другой цвет, расфранченная.

— Знаешь что, Саша, не расстраивайся и брось эту меланхолию, — сказала при встрече Тося. — Почему да отчего. Это ведь скучно. Жива и ладно. Давай лучше повеселимся!

И вновь пошли рестораны, свидания у уходящих из дома подружек. И снова деньги, деньги, деньги. Вечный вопрос, где их достать?

Тогда и пришло Попову на ум, самое страшное, что можно было придумать. Однажды подъехали они вдвоем к складу ночью, погрузили двести листов оцинкованного железа, а потом сбыли его. Железо продали дачнице Смирновой. Из-за ротозейства работников СМУ они это сделали легко и просто. Потом они таким же образом увезли кирпич и продали его людям, которые явно не на свои сбережения лихорадочно строили дачи.

От строительных махинаций появились у Саши деньги. И пошли кутежи. Все чаще Саша дарил Тосе сначала туфельки, потом часики, а потом и дорогие кулоны. Тося не спрашивала, откуда у Попова такие деньги.

Строительные материалы расхищались, но МУР ничего не знал об этом. Не знал потому, что молчали руководители организаций, у которых исчезали шифер, кирпич, железо. Они боялись ответственности за неорганизованную охрану. А может быть, потому, что сами точно не знали, сколько у них было того, другого и третьего.

Почти год безнаказанно расхищалось государственное имущество.

Однажды ночью, в сильную грозу на склад Московского технологического института въехал самосвал Николаева. Выскочившие из машины Морозов и Попов быстро кинулись к сторожу Мухе — инвалиду войны, шестидесятилетнему старику, который мирно похрапывал под навесом на куче опилок. Попов ударил Муху железным прутом по голове. Морозов заткнул ему рот рукавицей.

Грабители быстро загрузили самосвал кровельным железом и шифером и скрылись в ночи, а ливень замыл за ними все следы. Но все ли?

Утром в МУРе уже было известно об убийстве ночного сторожа Мухи. На место сразу же была послана оперативная группа.

Прежде чем приступить к осмотру трупа, один из оперативных работников вынул кляп изо рта Мухи. Но кроме рукавицы, на месте происшествия ничего обнаружить не удалось. По следу от колес догадались, что убийцы приезжали на трехтонном грузовике.

Сначала произвели опрос живущих неподалеку людей. Но лишь один из них видел ночью какой-то самосвал, который проехал мимо его окна. Проверили накладные. Похищено железо и шифер. Сам собой напрашивался вопрос: а для каких целей?! И это невольно наталкивало да мысль, что весь этот материал пойдет наверняка на строительство частного дома. Значит, похищенное нужно искать в каком-нибудь дачном поселке.

Предположения оказались верными. Вскоре в МУР сообщили из Истринского района, что гражданка Смирнова приобрела на днях четыреста листов кровельного железа и много шифера. Но мы решили пока Смирнову не трогать. Нужно было подождать, кто приобретет еще одну партию.

Но пока ждали, оперативные работники занялись проверкой путевых листов у водителей, которые работали в строительных организациях. Кропотливый труд не пропал даром. Они обнаружили, что водителями совершено очень много левых рейсов. Проверили обладателей путевок, обратив особое внимание на водителей, работавших шестнадцатого июля. Среди опрошенных оказался и Николаев. На руках его были новые рукавицы. Один из работников невольно обратил на них внимание. Ведь рот Мухи был заткнут рукавицей.

— Давно вы получили эти рукавицы? — опросил его работник розыска.

— Недавно, а что? — Николаев чуть заметно побледнел. Потом он взял себя в руки и добавил: — Да у меня рукавиц несколько пар, могу поделиться.

Но следователь все-таки снова спросил, когда именно он получил эти рукавицы.

— Не помню, — сказал Николаев, — да и к чему все это вы завели?

За хладнокровием Николаева следователь уже успел заметить, что он немного нервничает.

— Ну что же, — сказал следователь, — дайте мне эти рукавицы, если не жалко, и можете идти.

— Пожалуйста, — протянул рукавицы Николаев и, пожав плеча ми, ушел.

Данные телеметрической экспертизы подтвердили предположение работника розыска. В ту же ночь Николаев был арестован.

Ни на одном допросе Николаев не сознавался, что он принимал участие в убийстве Мухи, а липовую путевку сделал для того, чтобы подвести в пригород знакомую девушку. Но когда его спросили, как фамилия девушки, то он отказался назвать, как отказался назвать и пригород, куда он хотел ее отвезти.

Следствие затягивалось.

За это время были зафиксированы новые кражи строительных материалов. Были найдены и новые скупщики. Было установлено, что украденное железо и шифер недавно купили строители дач Монастырская и Свечева. Работникам розыска удалось арестовать Блоху и Степанова. Но и эти молчали на допросах, им тоже, видно, не хотелось выдавать других сообщников. Весь август 1952 года продолжались хищения. На одном из складов сторожу СМУ Туканову также был нанесен удар тяжелым предметом по голове. Но Туканов не умер, ему удалось выплюнуть кляп изо рта.

Арестовали Маслова и Суровцева, сидели за решеткой Морозов, Глебов и Грачев, Фаворский и Авдеев. Но главного организатора — Попова и наводчика Бударина еще не было за тюремной решеткой.

Помелиха, войдя в комнату, где пьянствовали Попов и Бударин, дал им план грабежа. Но вот послышался шум за дверью. Он выглянул и, вернувшись, сказал:

— Сматывайтесь, — лягавые.

В открытое окно быстро выскочил Попов, а за ним и Бударин. Но тревога Помелихи была ложной. Уголовный розыск еще не дошел до этого логова.

В снятой Поповым комнате на Арбате полулежала на тахте Тося.

Послышался знакомый стук в дверь.

— Что так поздно? — спросила Тося.

— Да так, задержался на работе, отправлял колонну на уборку урожая. — Он и сейчас еще выдавал себя перед Тосей за начальника. Но против обыкновения, сегодня он не шутил и не смеялся, а вошел и задумчиво сел на тахту. — Устал как черт, — сказал он и прилег на подушку.

— Знаешь, что я надумала, — тихо сказала Тося. — Возьми отпуск и поедем куда-нибудь на курорт?

— На курорт? Что ж, это дело. Только не на курорт, а куда-нибудь в горы. Как ты думаешь?

Тося не возражала. Отец ее умер, не оставив ей ни копейки, а она сама не способна была заработать ни гроша.

— Что же, я согласна, — сказала Тося.

Ночной поезд Москва — Тбилиси принял новых путешественников. Попов за последнее время страшно изменился, и Тося, видимо, что-то подозревала, но боялась спросить его. «Не все ли равно, — думала она и даже не спросила про полученный отпуск, — это не мое дело, где он достает деньги. Может быть, и правда, что он начальником работает».

В гостинице Попов сдал только свой паспорт, потому что у нее была другая фамилия и им не дали бы отдельный номер. Но она не знала, что и Сашин паспорт был поддельным, на имя Киселева. Эта купленная «ксива» давно хранилась у Саши на всякий случай.

Ночью Саша, как в бреду, шептал ей:

— Помни, я не Попов, а Киселев, слышишь? Иначе нам хана!

— А мне все равно, — сказала она. — Саша ты или Ваня. Меня это не интересует.

Тбилиси развеял грустные мысли Попова. «Нужно замести следы и устроиться куда-нибудь на работу, — думал Попов, — а там видно будет».

Быстро пролетела неделя. Деньги уходили, и достать их негде. Попытки связаться с шоферами ни к чему не привели. Права у него были на Попова, а рисковать в таком положении он не мог. «Надо что-то предпринять. — думал Саша. — Но что?»

Ночью, когда Тося заснула, Попов тихо встал, положил на тумбочку 500 рублей и тихо вышел. Он пошел на вокзал.

Установив после ареста Бударина, что исчез не только Попов, но и его любовница, МУР начал всесоюзный розыск преступника. Были найдены и размножены фотографии бежавших и разосланы по всем центрам СССР.

Через две недели была арестована вернувшаяся в Москву Тося. Но ее пришлось вскоре освободить, так как она не имела отношения ни к убийству, ни к кражам. Но МУР уже знал, что Попов побывал в Тбилиси. Были подняты на ноги республиканские учреждения розыска.

— Евдокия Васильевна, давайте я сам, — сказал Попов молодящейся хозяйке, у которой он снял комнату. Он поднял кадку с капустой и внес в дом. Хозяйка, поправляя прическу, пошла за ним. Войдя в дом, она сказала:

— За помощь, Ваня, спасибо, сейчас я тебя угощу. — И она выставила на стол домашнюю наливку.

Ей сразу понравился Попов, может быть, потому, что он и за комнату заплатил, не торгуясь, а может, и еще что-то сыграло роль. Он сказал ей, что работает начальником в Орле и что любит отдыхать не в санатории, а вот так, по-домашнему. Это для него лучший отдых. Одно смущало хозяйку — почему жилец не дает паспорт на прописку и весь день не выходит из садика, где по своей воле расчищает дорожки. Но белозубая улыбка Попова, его приветливый взгляд крепко запали в немолодое сердце Евдокии Васильевны.

Прошло несколько дней, и Евдокия Васильевна еще крепче привязалась к Попову. А он обдумывал все новые и новые варианты своего спасения от разоблачения. Ему уже надоели бесконечные ласки немолодой хозяйки, которая не шла с Тосей ни в какое сравнение.

«Семь бед — один ответ», — решил Попов. Воспользовавшись уходом хозяйки на рынок, он перевернул все вещи вверх дном, но денег найти ему не удалось. Попадались только дешевые побрякушки. Не найдя денег, он уже хотел было привести все в порядок, но увидел небольшой узелок, из которого торчали сторублевки. Он вынул их из узелка. Но куда идти? Дня он боялся, понимал, что по его следу давно идут. И он пошел не на Кисловодский вокзал, а на станцию Минутка.

Он сел в электричку, расстегнул ворот и, облокотившись о стенку, стал смотреть в окно. Электричка шла на Минеральные Воды. Но не знал Попов, что и в Минводах имелись уже его фотографии. Здесь тоже искали Попова — Киселева.

Придя с рынка, хозяйка заголосила на всю округу:

— Караул, ограбили!

Около дома собралась большая толпа любопытных, которым Евдокия Васильевна рассказывала о случившемся.

— Это он, негодяй, прикинулся хорошим, а я-то ему поверила, дура!

— Кто он, о ком вы говорите? — спросил подошедший милиционер.

— Он, он, этот сукин сын.

— Да вы конкретней, — сказал старшина. Но, не добившись ничего от хозяйки, он повел ее с собой в отделение милиции.

Орехов сидел с начальником отделения, когда туда привели Евдокию Васильевну.

— Товарищ капитан, — доложил старшина, — эту женщину ограбили.

— Присядьте, гражданка, — сказал начальник.

И она рассказала, что случилось.

— А как же вы его держали без прописки? — поинтересовался капитан.

— Как-то так, — развела она руками.

— Вот теперь за свою беспечность и отвечайте. Ваше счастье, что вы еще остались живы.

— Ладно, идите домой, — вмешался Орехов, — мы еще с вами встретимся.

Орехов немедленно связался со всеми линейными отделениями милиции.

— Теперь он от нас не уйдет, — сказал Орехов начальнику отделения.

По всем электричкам прошли работники, но среди пассажиров Попова не обнаружили.

Доехав до Ессентуков, Попов вышел из поезда и пошел в город. Он спокойно пообедал в столовой, а потом пошел в парк. Там можно было подумать, что делать дальше. «Пешком не дойдешь, а поездом ехать страшно», — думал он. Но все же решил перебраться в другое место в поезде. Подумал было о добровольной явке, но тут же отбросил эту мысль. Слишком много натворил.

Он сел в ночной поезд и доехал до Минеральных Вод. Но здесь его уже поджидал Орехов.

— Выходи, Попов, я тебя давно жду!

Попов попробовал уйти, но тут же был опрокинут на перрон.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Сотни тысяч поездов ежегодно приходят в столицу. Они привозят миллионы людей. Одни едут в командировку, другие учиться, третьи возвращаются из отпуска. Но иногда в этом огромном потоке попадаются и такие люди, которые едут в Москву за длинным рублем. Пользуясь нерасторопностью наших торговых организаций, они везут с собой фрукты и даже цветы, чтобы продать их втридорога. Попадаются среди приезжих и преступники, которые кочуют из города в город, чтобы замести за собой следы.

Первый снег стал уже черной кашей под ногами пассажиров, когда из вагона вышел неприметный с виду человек по фамилии Кухалейшвили. Он приехал в Москву учиться. В одной руке он держал синий нейлоновый чемодан, а в другой — большую плетеную кошелку, доверху наполненную фруктами, из-под которых торчали несколько горлышек литровых бутылок. Одет Кухалейшвили был по последней моде. На нем было короткое ратиновое пальто. Узконосые ботинки начищены до блеска.

Выйдя на привокзальную площадь, Кухалейшвили взял такси и назвал шоферу адрес квартиры, где когда-то снимал комнату один из его знакомых.

— В Банный переулок, пожалуйста.

Здесь, в Банном переулке, в малонаселенной квартире и поселился Кухалейшвили.

Поначалу к нему редко кто приходил, знакомых в Москве у него не было. Лишь после того как ему помогли за взятку устроиться в институт, появились у него друзья.

Одним из них был начальник отдела Медицинского института Николай Макеенко. Они часто ходили на футбол — это была их страсть. Может, именно на этой почве и сошлись бывший офицер и будущий врач. Ничего предосудительного в этой дружбе не было. А если иногда они и выпивали, так с кем не случается?

Николай Макеенко любил молодежь, любил различные игры, поэтому он и тянулся к студентам, среди которых у него было много знакомых.

Однажды на стадионе «Динамо» Николай познакомил Кухалейшвили со своим товарищем по работе Одинцовым, который принимал у него сейчас дела, так как Николай увольнялся с работы. Одинцов тоже любил футбол и любил выпить. Вскоре они стали близкими знакомыми. Кухалейшвили запросто приходил к Одинцову в кабинет, и они подолгу беседовали.

Немного обжившись в Москве, Кухалейшвили стал часто ходить на улицу Горького, где у Центрального телеграфа каждый вечер собиралась молодежь — и москвичи и приезжие. Здесь он и познакомился с Михаилом Ликвинадзе. Оказалось, что Ликвинадзе негде жить, и Кухалейшвили предложил ему поселиться у него в комнатенке на Банном.

Когда Кухалейшвили получал из дома посылки, у него собирались все его приятели. Завсегдатаем этих домашних пирушек был и новый знакомый будущего врача — Одинцов.

Однажды, крепко выпив, Одинцов неизвестно зачем рассказал ребятам о профессоре-чудаке, который и живет и работает в институте. Живет отшельником. Никуда не ходит, хотя денег имеет горы. Одевается скромно и пить не пьет. Все сотрудники знают, что он богач и что все свои деньги и облигации хранит у себя в кабинете, и часто пользуются его добротой.

В этот вечер разговор на этом и кончился. Все пили, и никто не вспоминал о чудаковатом профессоре. Только Ликвинадзе хотел было что-то спросить у Одинцова, но, заметив, что разговор перешел на другую тему, тоже замолчал. После этого вечера Кухалейшвили все чаще стал рассказывать Одинцову о хорошей жизни на юге, о красивых женщинах, о море. Он обещал показать ему настоящий Кавказ, а не территорию санатория. Постепенно и Одинцов все чаще стал говорить о поездке в Абхазию. И вот однажды, когда Кухалейшвили почувствовал, что Одинцов пойдет на все ради хорошей жизни, он перешел к главному разговору.

Зайдя как-то к Одинцову в кабинет, он, словно невзначай, спросил:

— Николай, а как попасть в кабинет профессора?

— А тебе зачем? — с улыбкой спросил Николай. — Ограбить, что ли, собрался? Ведь это нелегко.

— Если я не смогу, другие смогут, — сурово сказал Кухалейшвили.

Николай некоторое время подумал, потом сказал:

— Я у него в кабинете не был. Слышал, что кабинет за лабораторией, на втором этаже — и все.

— А как узнать, где его кабинет? — спросил Одинцова Кухалейшвили.

— Узнать нетрудно, но ведь если я туда пойду — могут заинтересоваться, почему я пришел на кафедру гигиены. Ведь я работаю в специальном отделе, который к гигиене имеет весьма отдаленное отношение. Вот если. И он, словно спохватившись, замолчал.

— Что, если? — заставил его говорить Кухалейшвили.

— Вот если ты анонимные письма пошлешь на мое имя и на имя директора, тогда я, возможно, скажу тебе, как попасть в кабинет профессора.

— А что я должен писать?

— А напиши просто, что работает в нашем институте профессор такой-то, что живет профессор один — бобылем, все силы отдает институту, но никто о нем не заботится, и что находятся такие люди, которые безвозмездно пользуются его сбережениями, так как профессор добр и никому в помощи не отказывает. Если такое письмо директор получит, то он наверняка поручит во всем разобраться мне. Понятно?

— Ну что ж, Николай, я все сделаю, как ты сказал, только ты узнай, постарайся.

Может, Одинцов еще не решил твердо быть соучастником кражи, но, советуя Кухалейшвили написать письма, он невольно стал не только соучастником, но и организатором кражи.

Я только что вернулся домой. Думал: наконец-то отдохну от работы, побуду дома. Гости все были уже в сборе.

— Сейчас поздравят нас с Новым годом, пробьют куранты — и прощай старый год! — сказала грустно жена. Годы идут быстро. Поэтому Новый год в равной мере праздник и грустный и радостный.

Не успели куранты начать свой новогодний перезвон, как раздался телефонный звонок. Я с ненавистью посмотрел на дребезжащий аппарат. Но каким бы неприятным ни был этот звонок, я поднял трубку. Звонил дежурный по МУРу.

И снова остался нетронутым мой бокал вина, и снова гости без меня встречали праздник, а я ехал по заснеженному городу, в котором остались только опоздавшие прохожие, семенившие по скользким тротуарам к своим домам, прижимая к груди свертки. Было тихо и светло от пушистого снега. Ночь казалась прозрачной.

Я вошел в здание медицинского института. В коридорах было пустынно, все двери закрыты, и из лаборатории профессора слабой полоской падал на пол тусклый свет электрической лампочки, приглушенной небольшим матовым абажуром. Я прошел через лабораторию в кабинет.

У дивана в луже крови лежал окоченевший труп профессора. Работники уголовного розыска внимательно осматривали кабинет, фотографировали, записывали.

Здесь же, в кабинете, была найдена и отмычка из твердой проволоки, заточенная рашпилем.

По всему было видно, что преступники не хотели убивать профессора, иначе они позаботились бы и об оружии.

.Письма, посланные Кухалейшвили, дошли до своих адресатов. Одинцов тут же, как получил письмо, пошел к директору института, возмущенный плохим отношением к профессору.

Оказалось, что и директор получил письмо такого же содержания. Стали советоваться, пригласив к себе еще начальника военной кафедры. И наконец, пришли к выводу, что Одинцов лично должен проверить факты, изложенные в письме. Этого Одинцов и добивался.

Чтобы создать видимость заинтересованности в судьбе профессора, он вызвал к себе парторга кафедры гигиены и устроил ему хороший нагоняй. Потом, прочитав парторгу популярную лекцию о том, как нужно относиться к людям, Одинцов предложил ему пройти к профессору на кафедру и ознакомиться, в каких условиях работает Игнатов.

Вот он корпус на Погодинской улице. Второй этаж. Лаборатория.

— В конце этой лаборатории кабинет профессора, — пояснил парторг. — Здесь он и живет и работает.

«Это хорошо, — подумал Одинцов, — лишний шум нам не нужен». Но парторгу он все-таки заметил:

— Пора бы профессору квартиру дать. Где это видано, чтобы ученый в одной комнате жил?

— Мы ему предлагали, но он наотрез отказался переезжать на другую квартиру. В этом кабинете он живет много лет, а ведь привычка — вторая натура.

— Ну ладно, — согласился Одинцов. — Давайте ему еще раз предложим, если не согласится, так пусть живет в своем кабинете.

План Одинцова был выполнен. Теперь он хорошо знал, что и как нужно делать. Письма были посланы недаром. Одинцов узнал все, не вызвав ни у кого подозрения. Если даже кто и будет потом проверять письма — Одинцова это не касается, ведь они написаны не его рукой, а Визбой — приятелем Кухалейшвили.

Вечером Одинцов встретился с Макеенко и Кухалейшвили. В этот вечер они тоже отправились на футбол. На стадионе Одинцов больше молчал, нежели говорил. Казалось, что он переживает за свою команду, которая, имея преимущества, не может забить гол. Лишь в перерыве, когда Николай Макеенко пошел за пивом, Одинцов рассказал Кухалейшвили, как можно пройти в кабинет профессора незамеченным.

— Молодец, Николай, — подбодрил его Кухалейшвили, — скоро на море поедем, и плохое настроение как рукой снимет — у нас скучать не дадут. Хорошего вина попьем, в деревню съездим.

— Это все так, а если найдут — что тогда?

— Ну, это как все сделать, — сказал Кухалейшвили. — То ли найдут, то ли нет.

После футбола Кухалейшвили поехал к товарищу, а Одинцов к Макеенко. Одинцов знал, что у Макеенко есть пистолет и хотел во что бы то ни стало его получить.

Они вышли со стадиона, и толпа внесла их прямо в метро «Динамо». У Белорусского вокзала они вышли.

— В магазин зайдем? — спросил Николай Одинцова.

— Надо бы, тезка, вот только как жена посмотрит на это дело?

— Обойдется.

— Тогда давай зайдем.

Они зашли в гастроном на углу улицы Горького и купили бутылку водки.

— Вот теперь порядок, — сказал Макеенко, — можно посидеть.

Жена встретила их радушно. Она знала, что они вместе работают, а ведь рабочим людям нужно иногда и поговорить в домашней обстановке. На столе появились огурцы, колбаса и даже белые грибы. Макеенко налил, и они выпили за здоровье хозяйки.

— Ох, хорошо пошла с воздуха, — сказал Одинцов и поежился.

— После футбола всегда хорошо идет, — согласился Николай.

Когда они налили по последней, Одинцов как бы невзначай сказал Макеенко:

— Николай, а ты пистолет все дома держишь?

— Дома, — ответил Макеенко. — А что?

— Да я так спросил, лучше бы ты его в мой сейф положил, а то ребятишки не вытащили бы на улицу. Ты сам знаешь, что будет за хранение оружия.

— Так ведь оно именное, — пояснил Макеенко.

— Сейчас на любое оружие нужно иметь разрешение.

— Возьми, сделай доброе дело, — сказал Макеенко и, достав из шкафа пистолет, отдал его Одинцову.

— Я думаю, что эта штука ни тебе, ни мне больше не пригодится! — а про себя подумал: «Еще как может пригодиться. Завалюсь — пущу себе пулю в лоб, а там пускай разбираются».

Часов в одиннадцать друзья распрощались, и Одинцов поехал домой.

Уже была в разгаре зима, а Кухалейшвили ничего не говорил Одинцову об ограблении профессора.

«Может, раздумали? — подумал Одинцов. — Раздумали, тем лучше. — Он уже и сам не рад был, что впутался в это дело. — Один раз за драку с работы выгнали, теперь и посадить могут. Да и посадят наверняка, лег на пятнадцать. Это хорошо, что все провалилось».

Но вот перед самым Новым годом Кухалейшвили позвал Одинцова к себе и еще раз попросил рассказать о расположении комнат.

«Нет, не отказались они от своего замысла, — подумал Одинцов. — Ну ладно, будь, что будет?» — И он с еще большими подробностями рассказал о расположении комнат и о часах работы профессора Игнатова.

Ликвинадзе сбегал в магазин и купил водки. Пили много, но о «деле» больше не говорили. Все было решено.

Михаил Ликвинадзе был самым опытным из всей компании. Еще до войны он сел за убийство и не выходил из тюрьмы после этого лет двадцать, так как в лагере он снова убил человека, и ему добавили десять лет. Лишь перед самым знакомством с Кухалейшвили вышел он на свободу.

По утрам, когда соседей не было дома, Ликвинадзе делал на кухне свою нехитрую отмычку. Но вот все приготовления были закончены. Тридцатого декабря они сели в такси и поехали в институт. Занятия уже кончились, и последние студенты кучами высыпали из двери, радостные в предчувствии праздника.

Поднявшись на третий этаж, Кухалейшвили и Ликвинадзе стали внимательно наблюдать за лабораторией. Но занятия задерживались, и за дверью был слышен размеренный голос профессора.

— Сегодня нельзя, — сказал Ликвинадзе. — Подождем. Завтра профессор куда-нибудь уйдет. Не будет же он в праздник гигиеной заниматься.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Кухалейшвили. И они поехали в Банный переулок.

Спать никто не хотел, и они, раскрыв очередную посылку заботливых родственников, принялись за уничтожение 80-градусной чачи и сухого домашнего вина.

— Ты не робей, — сказал Ликвинадзе, — мы это дело в два счета обделаем. Здесь все ясно, что дело темное, — скаламбурил он.

Спать легли уже утром, а проснулись, когда был на исходе короткий праздничный день.

Время до вечера тянулось медленно. Разговаривать не хотелось, и они, сидя у окна, курили. Потом Ликвинадзе вынул из ящика буфета отвертку и отмычку и, спрятав в карман, сказал:

— Пора, нужно идти.

Они вышли на улицу. Шел мелкий снег. Все спешили к праздничным столам. Некоторые еще несли елки, купив их в последний момент где-нибудь у привокзальных спекулянтов.

— Я, пожалуй, на телеграф заеду, перевод посмотрю, — сказал Кухалейшвили. — А ты поезжай, я минут через пятнадцать приеду.

— Ну-ну, — снисходительно улыбнулся Ликвинадзе. И презрительно посмотрел вслед товарищу.

Он, как и обещал Кухалейшвили, постоял минут пятнадцать у подъезда, потом щелчком швырнув в сторону сигарету, решительно направился к двери. Поднялся на второй этаж и стал наблюдать за лабораторией. Вдруг послышались шаги. Ликвинадзе быстро прошел в другой конец коридора и спустился по лестнице. У дверей второго этажа он прислушался. Никого не было. Он бесшумно, на цыпочках, подошел к двери и потянул за ручку. Но дверь была заперта. Тогда Ликвинадзе достал отмычку и открыл наружную дверь. Войдя в лабораторию, он снова захлопнул замок и направился к кабинету.

Минут через пятнадцать к институту подъехал и Кухалейшвили. Ликвинадзе зря заподозрил его в трусости. Он ездил на телеграф, чтобы на всякий случай получить деньги и, если у них в институте ничего не выгорит, быстро уехать. Немного постояв, осмотревшись, он тоже поднялся наверх. Но дверь лаборатории оказалась закрытой. Тогда он достал ключ от своей двери и попытался им открыть английский замок. Но он так резко нажал на ключ, что тот лопнул. Делать было нечего. Он спустился вниз и стал ждать на другой стороне улицы, что будет дальше.

Войдя в кабинет, Ликвинадзе кинулся к столу и стал открывать ящики. Но вдруг дверь отворилась, и в кабинет вошел профессор.

— Вы что здесь делаете, негодяй! — крикнул он.

Ликвинадзе резко повернулся:

— Молчи, отправлю на тот свет.

Профессор кинулся на преступника. Ликвинадзе выхватил из кармана отвертку. Удар в висок, и профессор глухо сполз на ковер.

Убедившись, что профессор не дышит, Ликвинадзе снова метнулся к столу. В одном из ящиков он нашел деньги и облигации. Он вытряхнул из лежащего на столе портфеля все, что в нем было, и впихнул в него облигации. Все они в портфель не влезли. Тогда Ликвинадзе положил пачку под ремень брюк, а деньги и остальные облигации рассовал по карманам. В других ящиках ничего, кроме бумаг, не было, и Ликвинадзе открыл дверь в коридор. Он отчетливо услышал наверху чьи-то шаги. Облигации, лежавшие под ремнем, выпали на пол, но он даже не стал собирать их, а побежал вниз.

Неподалеку от подъезда его ждал Кухалейшвили. Увидев Ликвинадзе, он пошел вслед за ним. Потом они вышли на магистраль и поймали такси.

Ликвинадзе пребывал в хорошем расположении духа. Наконец-то он сорвал банк, о котором мечтал всю жизнь. Когда они вошли в комнату Кухалейшвили, он дрожащими руками вытряхнул на стол облигации. Вместе с облигациями выпали золотые вещи, которые он в кабинете даже не заметил. Глаза ею горели.

— Ты посмотри, сколько здесь! — воскликнул Ликвинадзе и начал делить облигации на три части.

Вскоре приехал Одинцов.

Кухалейшвили и Одинцов получили по сорок тысяч, а остальные облигации, деньги и золотые вещи получил Ликвинадзе.

Разделив добычу, Ликвинадзе как бы невзначай сказал:

— Пришлось пришить старика, не хотел, но он кинулся на меня, как кошка.

Радостное настроение собеседников сразу же изменилось. На кражу они пошли смело, но теперь они были соучастниками убийства, а это уже куда более серьезное дело.

Побыв еще пару дней в Москве, Ликвинадзе отправился в Харьков.

Кухалейшвили тоже стал подумывать о поездке на юг. Его могут найти в первую очередь, — ведь он студент. Уехать быстро он тоже не мог. Догадаются, будут искать. И он решил, что доживет до каникул, а деньги пока переправит в Абхазию. На днях в Сухуми должен был уехать Визба.

— Знаешь, старик, — сказал он ему, — возьми вот этот сверток и спрячь где-нибудь до моего приезда.

— Давай, — согласился Визба.

Визба тоже был причастен к краже. Он писал анонимные письма. Теперь, когда стало известно об убийстве профессора, он догадался, что это дело рук Кухалейшвили, но не подал вида.

«Еще и меня прибьют, — думал он, — лучше помолчу».

Сев в поезд, Визба поинтересовался, что лежит в свертке. Глаза его, и без того горящие, разгорелись еще больше, когда он увидел кучу облигаций. «А что, если пропить их?»

На ближайшей остановке он сдал в сберкассу несколько облигаций и через двое суток в хорошем настроении прибыл в свой город на берегу моря. Здесь было не по-зимнему жарко. На горе у вокзала расцвели мимозы, на клумбах горели большие красные канны.

«Вот здесь я погуляю. Черт с ним!»

Он поехал к своему закадычному другу Назаряну.

Теплый ветер врывался в открытое окно. Безоблачное небо синело над головой Визбы. Назаряна дома не оказалось, и Визба поехал в бильярдную. Назарян, как всегда, играл.

— Дуплет в правый угол! — заказал Назарян, и шар, отскочив от левого борта, со свистом вошел в лузу. Визба невольно залюбовался красивой игрой товарища. Когда Назарян через весь стол положил труднейший шар, Визба не выдержал и воскликнул:

— Вот это я понимаю — техника!

Назарян повернулся к Визбе, и несказанная радость расплылась по его лицу.

— Каким ветром, Визба!

— Северным, — ответил тот и отозвал товарища в сторону.

Назарян не стал доигрывать партию, хотя это была явно его игра, и предложил противнику разойтись, на что тот с удовольствием согласился.

Назарян и Визба пошли к порту. Там в небольшом садике был уютный ресторанчик, где в холодке можно было выпить холодного имеретинского вина. Они шли по набережной, залитой абхазским солнцем, радостные от встречи и довольные, что сейчас выпьют.

Заказав зелени и по солянке, они взяли несколько бутылок вина и бутылку водки.

— Ну, как Сухуми живет? — поинтересовался Визба.

— По-старому, приезжих мало, рестораны свободны! — весело сказал Назарян.

— А ты выиграл, что ли, или наследство получил? — поинтересовался Назарян.

— Как тебе сказать — скорее наследство.

И Визба рассказал ему, что это деньги Кухалейшвили, но он решил их пропить, чтоб восторжествовала справедливость.

— Зачем прятать богатство, — поддержал его Назарян. — Лучше пропить.

— Приедет Кухалейшвили — скажем, что вытащили в дороге.

Чтобы не попасться, они попросили знакомых получить за них деньги. Если облигации рассовать по разным кассам, думали они, это не будет так заметно.

И вот с карманами, набитыми деньгами, они начали свое турне по Черноморскому побережью.

Начали кутить в Сочи, а кончили у себя дома. Сухуми город небольшой, все друг друга знают.

В управление милиции Абхазии был запрос из МУРа, естественно, работники розыска заинтересовались, на какие средства гуляют названные братья.

Одинцов старался после убийства профессора избегать встреч с Кухалейшвили. Даже на футбол он теперь не ходил. Страх перед расплатой словно пришиб его. Он стал тихим и вежливым.

Однажды Кухалейшвили, встретив Одинцова в институте, поинтересовался, как идет расследование, но Николай сказал, что он не знает и что старается не спрашивать об убийстве ни у кого. По настроению Одинцова Кухалейшвили понял, что пора ему подаваться в теплые края. «Уеду в деревню, — думал он, — поживу годок, а там, глядишь, все забудется».

Теперь и Кухалейшвили не был так спокоен, как тогда на стадионе, когда он рассказывал Одинцову о море и беззаботной жизни на юге.

Однажды, когда кончились наличные деньги, Визба сам пошел обменивать облигации. И нужно же случиться — одна из облигаций выиграла.

— Заполните квитанцию, — сказала кассирша.

— Через несколько дней зайдете и получите деньги.

Обрадовавшись, что денежный запас пополнился новыми доходами, Визба заполнил протянутый ему лист. Когда он вечером встретил в ресторане «Рица» Назаряна и рассказал ему о выигрыше, то тот тоже пришел в неописуемый восторг.

— Еще год безбедной жизни! — воскликнул он и, подозвав официанта, заказал большой ужин, пригласив за свой стол всех соседей.

Был среди соседей и Василий Иванович, работник сухумского розыска. Он выпил «за компанию» бокал сухого вина и, поблагодарив угощающих, быстро вышел из зала.

Сличить украденные облигации с номерами, сданными Визбой, не составляло никакого труда. Так Визба и Назарян познакомились с милицией. Может, это было им не очень приятно, но что поделаешь. На первом же допросе Визба рассказал, откуда эти облигации попали к нему, и, когда Кухалейшвили с радужными надеждами приехал домой, его встретили здесь работники уголовного розыска.

Тем временем в Тбилиси вернулся Ликвинадзе, Побывав в Харькове и Ростове-на-Дону, в Баку и Ленинграде, он решил отдохнуть дома, но и ему не суждено было остаться в Тбилиси.

И вот из разных концов поехали в Москву, но уже не в мягких вагонах, а в вагонах специального назначения «путешественнички». Невесело было у них на душе. Отдых не пошел впрок.

Не удалось уйти от расплаты и Одинцову. Пистолет, который он взял у Макеенко, не сослужил ему службу.

ВЫРОДКИ

Детскими шалостями считали выходки своего сына зубной врач Пантелеев и его жена. Шалостью считали они и его беспробудное пьянство. И рос никем не сдерживаемый негодяй.

К двадцати годам Александр Пантелеев имел уже солидный уголовный стаж. Судимости за хулиганство и за угон машины, частые приводы в милицию Александра Пантелеева не насторожили ни родных, ни общественность. Отец и мать ни в чем не отказывали своему единственному сыну. «С годами пройдет», — бездумно рассуждали они.

Вечером 25 марта 1950 года собрались приятели Пантелеева в его комнате для очередной выпивки. Два студента — Хотинский-Сибиряк, Волков и бросивший учебу Попов.

Чтобы не мешать молодежи, родители Пантелеева ушли на вечерний сеанс в кино.

Выпито вино и водка. Стало скучно.

— Хорошо бы покататься на такой, — сказал один из собутыльников.

— Вообще, конечно, — ответил другой, — но денег ведь ни шиша!

— Ерунда, — вскочил Пантелеев, — техническую сторону беру на себя. Я и сработаю шофера!

— Ну нет, — ответил Волков. — Мы на это не пойдем.

Волков и Попов распрощались с Пантелеевым и с Хотинским-Сибиряком.

— Давай, пошли! — скомандовал Пантелеев и, захватив с собой пистолет и финку, вышел из дома с Хотинским.

Не знали двое детишек шофера Блюмельфельда, что в ночь на 26 марта 1950 года два выродка убьют их отца. Не знала и мать их, что подлые убийцы отнимут у нее мужа. Не знали и в седьмомтаксомоторном парке, что в эту ночь они лишатся честного и трудолюбивого работника.

У Никитских ворот приятели сели в машину. Рядом с водителем — Хотинский, Пантелеев — сзади. Поехали на Арбат, затем машина въехала во двор дома № 20 по улице Погодинке. Здесь выстрелом в затылок был убит шофер. Пантелеев выскочил из машины и вместе с Хотинским выбросил труп во двор. За руль сел Пантелеев и поехал с Хотинским «кататься». Испугавшись на Смоленской площади свистка орудовца, заметившего ярко горевшие фары, преступники доехали до Собачьей площадки и бросили машину. Выбросив по дороге в Яузу пистолет и финский нож, убежали домой.

Рассказав отцу, что он совершил убийство напавшего на него ночью человека, Пантелеев просил помочь ему уехать из Москвы в Ташкент. Туда он решил ехать вместе с Хотинским. Отец обещал достать три тысячи рублей и купить билет. Но путешествие в Ташкент не состоялось.

Зная, что рано или поздно преступление будет раскрыто, Хотинский рассказал своей матери об убийстве шофера и по ее совету явился в отделение милиции с повинной.

Был арестовав и Пантелеев.

Следствие в МУРе было быстро закончено, утверждено обвинительное заключение прокурором, и дело перешло в суд.

12 июля 1950 года Московский городской суд приговорил Пантелеева к 25 годам лишения свободы, а Хотинского, как явившегося с повинной, — к 10 годам.

Но адвокаты не согласились с этим суровым приговором. Задета была их профессиональная «честь». И вот из совершенно ясного дела они стали строить воздушные замки, вытаскивать на свет всякого рода заключения психиатров. Цитируются выдержки из многотомных трудов знаменитых профессоров. Казуистически опровергаются заключения психиатрических экспертиз о «вменяемости» Пантелеева и Хотинского.

Гнусное, заведомо сознательное убийство объявляется «безмотивным». Формулировка «безмотивное убийство» склонялась и спрягалась во всех кассационных жалобах адвокатов Котова, Казначеева и Липскерова, как основная база для смягчения наказания. Они выискивали любые лазейки для того, чтобы не применять меру наказания.

Все усилия адвокатов показать черное белым не увенчались, однако, успехом. Судебная коллегия Верховного суда утвердила приговор Мосгорсуда.

Но адвокаты не сложили оружие. Сменивший адвоката Липскерова адвокат Орловский берет под свою высокую руку защиту Хотинского.

Он пишет дополнительные жалобы, как «несогласный с правовой позицией» предыдущего адвоката. Не дремлет и адвокат Пантелеева.

Убит хороший советский человек-труженик. Осиротела семья. Не высохли еще слезы у матери сирот, а убийцы — один уже увидел свободу, а второй скоро ее увидит. Адвокаты добились удовлетворения своих честолюбивых замыслов.

Только ли честолюбивых?

Вряд ли сейчас, когда восстановлена справедливость, могло случиться такое, чтобы убийца не только не был расстрелян, но сократил бы срок своего пребывания в местах заключения более чем в два раза.

Увы! Это было во времена культа личности. Если Пантелеев не убил еще кого-нибудь в лагере, значит, сейчас он на свободе. Он гуляет, возможно, по тем улицам, где ходят дети убитого им человека, он спокойно ест и пьет, а вероятнее всего, вновь пьянствует на отцовские деньги, забыв об обычном эпизоде из своей гнусной жизни. Он, может быть, встречается со своим соучастником Хотинским. Рассказывает скабрезные анекдоты и вспоминает лихой набег на таксиста. Все может быть! Кошмары не снятся ему по ночам, совесть его не гложет, перед глазами не стоят ни убитый им человек, ни помертвевшее лицо жены убитого.

Волнуемся только мы. Наша совесть неспокойна. Это мы порой своим не в меру гуманным отношением к преступникам нарушаем покой мирных людей, а подчас ставим на карту их жизнь.

Нет и не должно быть пощады убийцам. Никому. Ни тем, которые прикрываются состоянием «безмотивности», ни тем, кому покровительствуют бравые адвокаты и их невольные помощники из числа сердобольных невропатологов.

ГОСТИНИЧНЫЙ ВОР

Еще в двадцатые годы Полковников занимался бандитизмом. Но вот окончилась гражданская война, и страна, начавшая строить новую жизнь, разгромила бандитские шайки.

Именно тогда, будучи неглупым человеком, Полковников понял: в единоборство милиции и преступников вмешались простые советские люди, это они помогли выловить его приятелей, это они следят за ним. Нужно было перестраивать свою «работу».

И вот Полковников прекратил всякие связи с преступным миром. Он уехал в Костромскую область, в маленький город Галич и устроился там работать библиотекарем. Но не подумайте, что он совсем решил порвать с прошлым. Из Галича он частенько наезжал в гостиницы Москвы, Ленинграда, Киева и совершал там кражи. Но даже после самых удачных краж Полковников не устраивал теперь кутежей, а тихо, мирно уезжал к себе в Галич. И все-таки он попался. Припертый неопровержимыми доказательствами, уличенный во лжи, увидевший в этом тупике конец своей извилистой и грязной дороги, Полковников написал покаянное письмо. А на последнем допросе он говорил, что трудно быть вором, потому что все против тебя.

Благодарственное письмо Полковникова хранится в музее криминалистики московской милиции, но у меня есть копия, и я приведу его:

«Третьего мною будет подписана 206 статья УПК, дело мое закончено, и я скоро буду осужден. Сейчас я могу, не боясь, что вы сочтете маневром, написать вам несколько слов, которые мне давно хотелось сказать вам. Я в первый раз в жизни иду в полном сознании, я много принял на себя, а ведь мог бы отрицать и ни в чем не сознаваться. Поступил я иначе и ни капли не сожалею об этом, что бы мне ни грозило. Поступил я так, чтобы снять с себя тяжелое бремя, которое много лет ношу на себе.

Основной же причиной моего признания явилось то отношение, которое я увидел к себе. При таком обращении — строгом, но справедливом и человечном, нет сил больше обманывать. В преступнике, какой бы он ни был, — есть человеческие качества, и вот эти качества лично у меня сумели, как ни странно, пробудить работники уголовного розыска. За многое я должен сказать вам спасибо — примите его, оно искреннее. Глубокая благодарность человека, много видевшего в жизни, человека, много прожившего, человека на закате своей жизни — что-нибудь да значит».

Пусть это письмо написано не очень грамотно, но то,, что оно написано искренне, — не вызывает сомнения. Написано оно на потертой бумаге, старческим косоугольным почерком. Оно лежит под стеклом стенда «Кражи». А над стеклом висит фотография его автора — старика в тяжелой шубе с большой бобровой шалью. Полковников равнодушно смотрит в пространство, как будто смотрит и ничего не видит.

Полковников иногда «работал» под артиста, иногда под писателя — в зависимости от обстоятельств.

Он приезжал в гостиницу с фальшивыми документами, получал всегда один из лучших номеров и начинал знакомиться с жильцами.

Иногда, чтобы открыть нужную дверь, он крал ключи у портье, но чаще всего он пользовался своими многочисленными отмычками. Под его фотографией перечислены гостиницы, где он совершал кражи: «Москва», «Европа», «Балчуг», «Октябрьская» и т. д. А рядом на фотографии запечатлены краденые вещи; баулы, чемоданы, саквояжи.

К моему удивлению, среди изъятых у Полковникова вещей был и чемодан моего друга, украденный из гостиницы «Москва».

Николай Петрович Наседкин работал за много километров от Москвы и в столице был проездом, он уезжал в Кисловодск. Я дружил с ним уже много лет, но как часто бывает в жизни, — судьба разъединила нас. Он после института стал работать в угольной промышленности, а я остался работать в уголовном розыске.

Узнав о краже, я поручил одному из своих работников найти Наседкина и соединить со мной. Ждал я недолго. Примерно через полчаса раздался телефонный звонок.

— Мне бы начальника МУРа, — услышал я знакомый голос.

— Это я.

— Иван Васильевич, у меня чемодан стащили, а в нем путевка, дневники.

— А вы еще и дневники продолжаете вести?

— Продолжаю, Иван Васильевич.

— Так вот, — уже более дружелюбно сказал я, — приезжай сейчас в МУР и забирай свой чемодан, он стоит у меня в кабинете.

— Ты что — шутишь, что ли? — не поверил он.

— Нет, не шучу, приезжай и забирай. Если хочешь, я тебя и с вором познакомлю. Машину за тобой я уже послал.

И вот минут через пятнадцать мы встретились у меня в кабинете. Мы редко виделись, и уж коли выдался такой случай, правда не совсем удачный, нужно было поговорить.

Грустно становится, когда подступает старость, но что поделаешь. Наши головы уже отливали серебром, а лица покрылись глубокими складками морщин. Время брало свое. И с этим уже ничего нельзя поделать — так уж устроен этот мир.

Мы разговорились, я рассказал Николаю Петровичу о некоторых делах из моей практики, а он рассказал мне о своей работе, о годах, прожитых далеко от Москвы. Особенно мне запомнился его рассказ о работе в народном суде.

— .Это было в первый год Отечественной войны в Подмосковном угольном бассейне. Я работал тогда главным инженером. Немцы уже были совсем близко. Я получил, назначение в «Средазуголь». Донбасс уже был занят, и этот бассейн, как и Кузбасс, имел, большое значение для Родины. Я не буду тебе рассказывать, как мне удалось эвакуировать семью, — это ты и сам хорошо себе представляешь. Вагоны были забиты, ехали на крышах, но так или иначе я с детьми все-таки добрался до места назначения. Там война мало чувствовалась. Было тепло. Работали театры, кино, как в мирное время. Я получил назначение и поехал заместителем начальника управляющего на рудник в Киргизию. Рудник был в горах, в поселке — ни деревца, ни кустика, где бы можно было укрыться от жары. Но выжженное солнцем плато было настоящим угольным кладом.

Как и везде, здесь тоже был и суд и прокуратура. Вот с одним из заключенных у меня и вышел судебный казус.

— Какой судебный казус мог произойти у тебя с заключенным? — перебил я его. — К тому же ты не судьей работал, а главным инженером?

— А ты выслушай и не перебивай. Живу я, значит, неделю, другую, работаю. В один прекрасный день, кажется, в конце августа или начале сентября, пригласили меня на общее собрание работников рудоуправления. Речь шла о выборе народных заседателей. Дотошные кадровики вычитали в моем личном деле, что я два года учился в юридическом, и выдвинули мою кандидатуру в народные заседатели. Был избран. И тут приключился казус, о котором я и хотел рассказать. Что случилось — на всю жизнь, наверное, останется в моей памяти. Лидочка К. была очень молодым судьей и к тому же очень интересной женщиной, она только недавно окончила юридический факультет. Муж ее был на фронте. Лидочка была веселой и обаятельной. Когда она выходила в совещательную комнату для вынесения приговора, всегда шутила: «Вот, милые, я в вашем распоряжении».

И хотя право высказывать мнение по закону сначала принадлежало заседателям, им пользовалась Лидочка. Так было много раз. И я не задумывался о нюансах судебных процессов, которые всякий раз могли изменить ход процесса и приговор. Давление, жестокие инструкции, форма, а не существо — вот что господствовало в суде. Но я тогда не имел юридического опыта. И все было бы как и раньше, если бы не одна случайность.

Вернувшись из командировки, я узнал, что Лидочка больна и что просила меня зайти к ней. Я исполнил ее просьбу и пошел к ней на квартиру.

Она лежала в кровати, а рядом сидела старушка мать.

Лидочка вытащила из-под папки лист бумаги и сказала:

— Неприятность, Николай Петрович. Вот прочитайте определение областного суда.

Я прочитал. Приговор областной суд отменил, так как под ним не было подписи судьи.

— Забава и все, — рассмеялся я. — Это же простая формальность.

— Да, приговор отменен и так позорно для меня. Теперь нужна опять рассматривать это бандитское дело, но уже в новом составе. Это значит, что вы будете рассматривать дело, Николай Петрович.

— А сколько вы этому бандиту дали?

— Пять лет, — ответила она, — но думаю, что мало. Посмотрите на это страшилище. Хотела больше дать — заседатели заупрямились.

— Виноват он или нет? — спросил я Лидочку.

— Рабочие рудника говорят, что не виноват, — и она взяла на прощание мою руку.

Я стал выполнять обязанности судьи. Прочитал уголовный и процессуальный кодексы, многочисленные разъяснения и почувствовал себя подготовленным, полноценным судьей.

В начале недели я стал рассматривать дело «бандита» из лагеря. Этот человек за месяц до освобождения из лагеря разбил голову одному заключенному. А потом, когда его поместили в изолятор, сломал решетку и попытался бежать. Вроде, на первый взгляд, Лидочка правильно вынесла приговор. Но меня смущала анкетные данные и приговор, по которому Х. отбывал предыдущее наказание. Он был бригадиром транспортной бригады под Казанью, никогда ранее не судился. Имел двоих детей.

«Странно», — подумал я и снова стал перечитывать дело.

Небольшой зал судебного заседания был наполнен до отказа. Здесь были и местные жители и только что прибывшие на работу шахтеры.

— Подсудимый, встанете!

Он нехотя поднялся и с ненавистью посмотрел на меня.

— Не хочу я комедию ломать, — сказал он. — Судили раз, что вам еще нужно?

В зале воцарилась тишина. Лишь конвоиры ближе придвинулись к подсудимому.

Заседание народного суда продолжалось. Я снова стал допрашивать свидетелей и обвиняемого. Но обвиняемый окончательно отказался от показаний, и я не мог его убедить, что нужно отвечать на вопросы. Шло время, наконец, я все-таки добился своего.

— Да, я оскорбил начальника, за что получил пять суток ареста, но я не выламывал решетку и не совершал никаких преступлений.

— Ваше дело рассматривается по законам военного времени, — сказал я подсудимому.

— Никакого дела нет. Все это липа, — закончил свое выступление Х.

Все допрошенные свидетели были на стороне подсудимого, никто его ни в чем не обвинял. Х. просто допустил небольшой проступок, за что понес административное наказание. И мне ничего не оставалось делать, как вынести оправдательный приговор. Х. был освобожден и выпущен прямо из зала суда.

— А как же с теми, кто создал дело? — спросил я.

— Они были строго наказаны.

— Вот так я и стал судьей, Иван Васильевич. — Но эта работа меня не привлекала, и скоро меня освободили по моей личной просьбе.

— Да, — сказал я, — не украли бы у тебя чемодана, может, и не увиделись бы никогда. Что ж, давай простимся. МУР — это не та организация, где можно долго сидеть, — пошутил я на прощание.

Николай Петрович уехал в Кисловодск. С тех пор мы не виделись, но я еще долго вспоминал наш разговор.

ПУШКИНСКАЯ, ДОМ 4

Умер профессор Баклаев. Умер внезапно, сидя с женой и сыном за обеденным столом.

Еще полчаса назад шутил и смеялся, горячо жестикулировал и разыгрывал сына, высмеивая футбольную команду «Спартак». Сам он был фанатично предан динамовцам.

Сын мелкого ремесленника, Баклаев еще босоногим мальчишкой каждый день гонял на задворках тряпичный мяч, а когда подрос, купил на сэкономленные деньги настоящий. Ну и праздник был для ребят в тот день!

Шли годы, но раннее увлечение футболом не покидало Георгия Александровича ни во время учебы, ни потом, когда он, всеми уважаемый инженер, стал преподавателем авиационного института. Но не было случая, чтобы он пропустил матч любимой команды.

Его двадцатитрехлетний сын закончил тот же институт, что и отец, но футбольные симпатии отца не унаследовал.

И в этот погожий день, желтый от осенних листьев, когда солнце уже не слепило, но еще изрядно грело, когда природа, казалось, еще не хотела расставаться с теплом, на этом кусочке планеты вечный спор отца с сыном о преимуществе любимой команды был, как всегда, в самом разгаре.

Вдруг Георгий Александрович сильно изменился в лице, схватился со стоном за сердце и сполз со стула на пол.

— Папа, папа! Папочка, что с тобой? — в ужасе закричала Марья Андреевна, бросившись к мужу.

Окаменело стоял сын, и только трясущиеся губы выдавали его смятение.

Умер Баклаев, любимец студентов и всех, кто знал его.

Семнадцатого сентября траурная процессия начала свой печальный путь к Ваганьковскому кладбищу. Сотни людей с обнаженными головами грустно стояли у дома. Одни близко знали Георгия Александровича, другие слышали о нем и печально размышляли о превратностях бытия..

Смерть! Какое страшное слово! Страшное и неотвратимое. И, соприкасаясь со смертью, люди отбрасывают мысли о делах.

Но в толпе было несколько человек, которых смерть профессора нисколько не огорчила. Зорко приглядывались они ко всему происходящему и с нетерпением ждали начала процессии. Эти люди, казалось, не были подвластны ни смерти, ни человеческому горю. Они жили только для того, чтобы насыщать свою утробу, удовлетворять свои низменные инстинкты за счет людей труда. Это были рецидивисты Малютин и Дубов. И воровские клички, данные им собратьями по грабежу, как нельзя лучше подходили к ним: Дубов — Чума, а Малютин — Шакал.

Стоял здесь в толпе и третий, который был всегда на стреме. Здесь же с ними стояли и барыги, и наводчики, и даже скупщики краденого. Словом, здесь была чуть ли не вся шайка, совершившая уже до этого немало преступлений.

Похоронная процессия подходила к концу. Заканчивались речи. Гробовая могила зияла своей темной глубиной. Сухая песчаная земля осыпалась вниз двумя тонкими струйками. И вот гроб начали тихо опускать под молчаливый стон Марии Андреевны и сына, похудевшего, осунувшегося Игоря. А в это время.

— Дежурный по отделению милиции Грязнов слушает!

— Боже, боже, какие безжалостные люди, какой ужас! — Мария Андреевна сообщала, что в то время, когда она была с сыном на последних проводах мужа, квартиру ограбили. К страданиям осиротевшей семьи добавилось еще такое горе. От охватившей меня злости я крепко сжал подлокотники кресла. Нужно срочно принять меры к поиску грабителей. Я немедленно отправил на место преступления оперативную группу.

Люди уже покинули кабинеты, когда раздался телефонный звонок.

— Что случилось в квартире народной артистки Яблочкиной? — спрашивал министр.

Я обстоятельно доложил.

— На розыск отправить самых опытных. Включитесь и сами, — распорядился министр.

Шли дни, мучительные, долгие дни поисков.

— Почерк один, — докладывал руководитель группы Дерковский. — Ограбление квартиры Баклаева и ограбление квартиры Яблочкиной совершено одними и теми же людьми.

Допрошены десятки людей. Проверены вокзалы, рынки, магазины. Есть догадки, смутные предположения. Но видимых успехов нет.

Поиски продолжались с удвоенной энергией.

Вывеска на стене дома № 60 по улице Герцена привлекала многих, которые хотели сшить платье или хороший костюм. Окна специалиста-частника были, зарешечены.

В этот вечер пьяная компания праздновала удачу. И Маргарита Баканичева в украденном бархатном платье отбивала чечетку под звуки баяна.

Невеселым явился я на работу. Все это время я сам следил за ходом розыска. Ограбление квартиры Яблочкиной вызывало беспокойство затянувшимся поиском.

Бесконечные звонки начальников всех рангов отнимали драгоценное время. И я укрылся от всего этого в 50-м отделении милиции. Но и там находили меня дотошные секретари. А нам пока не удавалось напасть на след грабителей. Розыск продолжался.

Из осмотра квартиры Яблочкиной и рассказов потерпевших картина ограбления рисовалась следующим образом.

Звонок в квартиру заставил домашнюю-работницу Замшину приоткрыть дверь, не снимая цепочку, как это она обычно делала. Мужчина средних лет, хорошо одетый, предложил передать знаменитой артистке присланную из театра пьесу. Замшина открыла дверь, и двое грабителей ворвались в квартиру. Быстро повалив на пол Замшину, они связали ей руки телефонным проводом, закутав в простынь, уложили на тахту и приказали молчать. Через некоторое время из соседней комнаты послышался крик самой Яблочкиной, но оторопевшая Замшина не могла произнести ни единого слова. Бандиты завернули в простынь и знаменитую артистку и уложили в кровать. Долго глумились они над ней, требуя выдачи денег и ценностей. Захватив полторы тысячи рублей и две пары часов, бандиты скрылись через черный ход, так как их работу прервал продолжительный звонок у входной двери. Огорошенные внезапностью, Яблочкина и Замшина не запомнили даже лиц грабителей.

День и ночь продолжались поиски преступников.

— Так, значит, пока никаких следов. И это докладывают ответственные работники столичного уголовного розыска. Среди ясного дня ограбили святыню русского театра, а вы, как беспомощные цыплята, барахтаетесь. Или раскроете это дерзкое преступление за три дня, или. Судить за бездеятельность, жестоко судить, и никакой пощады, — закончил министр свое выступление на совещании.

С этим напутствием мы удалились из кабинета министра.

После совещания у министра я не то чтобы испугался, а просто лишился сна. Ну, а если случалось засыпал, то мне снились всякие кошмары. Рано утром я пришел на работу. На моем столе стояли какие-то лакированные туфли. Сергей Дерковский доложил мне, что эти туфли были похищены из квартиры Зои Васильевой и что вместе с ними при обыске у задержанного Зырянова на скупочном пункте были найдены остальные вещи.

Настроение у меня сразу поднялось, и я долго сидел с Сергеем Дерковским, обсуждая дальнейшие действия, А тем временем в другом кабинете шел допрос Зырянова.

Оставленные в засаде в квартире Зырянова работники розыска задержали Дубка и Малюту, о которых давал показания Зырянов.

В седьмом часу вечера Дубок и Малюта сидели уже передо мной и валяли Ваньку. Разукрашенные татуировками, они в полупьяном состоянии доказывали свою невиновность, но чувствовалось, что их опьянение было наигранным.

— И чего, гражданин начальник, прицепились, — ворчал Чума.

Ему вторил Шакал:

— На самом деле, привязались к нам. Подавайте старшего, жаловаться будем.

— Одно слово — милиция, — твердил Дубок.

— Везите в уголовный розыск, там поговорим, — пробормотал Чума.

— Вы в уголовном розыске, и ведите себя как следует вести себя вору в подобных случаях, — пробасил Сергей Дерковский.

— Наше дело воровать, а ваше — ловить, гражданин начальник, — окрысился Дубов.

— Ну вот, мы вас и поймали, теперь слово за вами.

— Ну что ж, раз мы в уголовном розыске, — поведем разговор начистоту. Задержали напрасно. Доказательств нет. Придется вам отвечать, гражданин начальник.

— А из тебя бы неплохой юрист вышел — все законы знаешь, — спокойно ответил я.

Потом я приказал увести бандитов в камеру.

Во время допроса Дубов все время ерзал на стуле и хватался за левую руку. С чего бы это?

— А ну-ка, раздевайтесь до трусов, — приказал я.

— Сколько раз можно обыскивать. «Фомич» взяли — и хватит.

Дубов было попытался пошебуршить, но его быстро утихомирили.

У Дерковского в руках уже поблескивали золотые часы Яблочкиной.

На левой руке у Дубова, чуть выше локтя, был синий рубец от цепочки вторых часов.

Все это как вещественное доказательство было записано в протоколе личного обыска в присутствии тюремного врача. Из ботинка были извлечены черные чугунные часы, которые были подарены Яблочкиной ее друзьями в день рождения.

Допрос Дубова и Малютина затянулся до глубокой ночи, а тем временем Макар Перцев нагружал вторую машину похищенным имуществом, которое было изъято у портного Щербакова, на улице Герцена. Он, кроме шитья, занимался иногда торговыми операциями.

Позвонив на следующий день Марии Андреевне Баклаевой, я сообщил ей, что все вещи найдены. А в это время Киров и Новиков уже были на пути к Яблочкиной.

Встретив их у парадной двери, Александра Александровна развела руками и проговорила:

— Признаться, не ожидала и не верила в вашу удачу.

Она с волнением взяла дрожащими руками часы, которые ей подарили давно умершие друзья, добрые и верные.

Александра Александровна засуетилась и позвала домашнюю работницу Замшину, потом пригласила желанных гостей к быстро сервированному столу. Присев за стол, она, улыбаясь, чокнулась с ними бокалом, наполненным виноградным вином, и сказала:

— Да, не ожидала, не ожидала. Мне запомнилось ограбление в 1909 году. Усилия полиции тогда ни к чему не привели. Расписалась сыскная полиция в своем бессилии. Вот не думала, что и у вас что-нибудь выйдет. Ай да молодцы! Молодцы, ребята!

Она встала и отвесила смущенным работникам розыска по русскому обычаю поясной поклон. Потом снова села и, слегка раскрасневшись от выпитого вина, продолжала:

— А грабители эти — недалекие люди. Уж и не знаю, чем объяснить, но, когда один из них увидел на столе бриллианты и хотел было положить их в карман, я спокойно сказала ему: «Зря стекляшками интересуешься, это ведь стекла да медяшки — бутафория театральная. Поймают вас, расстреляют». Вижу, как он отшвырнул их в сторону. А ведь это были на самом деле настоящие бриллианты. А вы молодцы, молодцы!

ФРАМ И МАЙК ИДУТ ПО СЛЕДУ

Петр Зотович Терновский родился под Винницей, в глухой украинской деревне Красная Гребля. В детстве он был батраком. Все шпыняли Петра, начиная с хозяина, кончая его прислужниками. Больше всего мальчишкой Петр любил собак, таких же бездомных и голодных, как и он сам. Они при виде его виляли хвостами и с радостным лаем подбегали к нему.

Но шло время, и Петр Терновский поехал по комсомольской путевке в Москву. В город, о котором с детства мечтал, о котором много слышал. И вот вчерашний батрак приехал строить метро.

В метровском забое окреп его характер, в метровском забое встретил он настоящих друзей, биографии которых были похожи на биографию Петра. Потом армия. И вот, пройдя трудовую школу, испытав в жизни голод и холод, пришел Петр в московскую милицию. И снова всплыло перед ним его детство с собаками. Только теперь собака должна была ему стать не только другом, но и его верным помощником в работе.

Прежде чем взяться за поводок Фрама, нужно было его обучить, ведь ему придется работать в условиях большого города. Фрам должен научиться разыскивать уголовных преступников.

Но вот все тренировки остались позади.

На Ярославском шоссе трое грабителей напали на Матросову и Сторожилову. Нужно было срочно действовать. Вместе с оперативной группой на место выехал Терновский.

Больше двух километров, натянув поводок, шел Фрам по следам грабителей. Это было первое испытание. Будет ли Фрам рабочей собакой? Но вот на второй Мытищенской улице Фрам подошел к дому № 8 и потянул своего хозяина в подъезд. У восьмой квартиры он встал на задние лапы, словно хотел открыть дверь, и залаял, обидевшись, что его не пускают. Когда же дверь открылась, грабители даже не успели опомниться, как Фрам одним прыжком сбил с ног одного из присутствующих, и тот с грохотом повалился на пол. Грабитель назвался Липатовым. Он лежал на полу и не пытался подняться, а второй грабитель по фамилии Синченков с поднятыми руками в изумлении смотрел на эту сцену.

.— Ну как Фрам? — спросил я утром у Терновского.

— Хорошая собака! Побольше бы таких для московской милиции. Первое задание выполнил отлично, — с улыбкой ответил Терновский.

За долголетнюю и безупречную службу в милиции Терновский был награжден орденом Красной Звезды, пятью медалями и знаком «Отличник милиции».

.Рядом с Фрамом в вольере стоял Майк, который проходил служебную подготовку под руководством Алексея Ивановича Емец, тоже украинца по национальности. Емец был почти земляком Терновского. Он очень любил собак и в милицию пришел после окончания школы служебного собаководства. Емец души не чаял в своем питомце, и если надолго расставался с ним, то скучал. Но вот Майк пошел по заданию. На Домниковской улице ограбили продовольственную палатку. И опять собака не подвела. Майк привел нас в нужное место. Выйдя на Садово-Спасскую, он немного помедлил. Может, ошибся, сбился со следа? Нет, он шел правильно. Свернув на Каптельский переулок, он вошел в один из дворов и с лаем бросился к полупьяной компании. Майк свалил одного из компании на землю. Он зорко следил за каждым его движением. Но вот подоспел Емец, и резко прозвучала команда: «Встать!» Майк выпустил грабителя, дав ему возможность подняться, но не отошел, а сел рядом. Так была выполнена часть задания. Грабителем оказался Зотов — без определенных занятий. Вторую часть работы нужно было решить работникам уголовного розыска.

Утром, когда Зотов проспался, он был доставлен на допрос. Я уже имел справку на Зотова.

— Твои? — спросил я Зотова, показав ему дактилоскопические карты.

— Наверно, мои. — ответил Зотов.

— Как наверно? Посмотри на свою подпись.

— После этой подписи мне столько раз мазали пальцы, что трудно припомнить. Мазали в колонии, мазали в тюрьме.

— А вот это твои отпечатки? — я показал ему разбитые стекла, изъятые с места происшествия.

— Не знаю, — ответил Зотов.

— Как же не знаешь? В палатке обнаружены.

— Ну раз в палатке, тогда мои. — И Зотов попросил воды. Он залпом выпил две кружки и, опустив голову, стал ломать козырек кепи.

— Еще пригодится, зачем вещь портишь, положи на стул, — сказал я. — Кто еще был с тобой на деле?

— Палатку взяли мы втроем, — ответил он, — я, Лукохин и Бутырин. Они на чердаке. Там и мешок с продуктами. — Он немного помедлил и спросил: — А почему вы их не задерживаете?

— А ты что, спешишь?

— А мне надо спешить, — ответил Зотов. — Быстрее осудят, быстрее срок дадут, да и пора завязывать. — И Зотов протянул мне листок, на котором было написано стихотворение, сочиненное бывшим вором Беньковским. Я приведу это стихотворение не потому, что оно имеет художественную ценность. В этом стихотворении обрисован характер, и оно интересно именно этим.

Он ожидал, пока я дочитывал до конца, и сказал:

— Вам, конечно, в это трудно поверить, тем более мне. В прошлом меня дважды судили, тогда я был еще малолеткой и карманником. Нас было четверо у матери. Отец пил, умер пьяным, что мне оставалось делать? Но все равно в этом стихотворении правда, в которую я поверил.

Зотов замолчал.

— Конечно, мне трудно поверить, — ответил я, — ведь ты дважды судился и после этого совершил кражу.

— А что мне оставалось делать? — ответил он с грустью, — куда ни пойдешь — на работу не принимают. Как только раскроешь паспорт — от ворот поворот.

— А почему же ты к нам не пришел? — спросил я его.

— Теперь поздно об этом толковать. Пощады не прошу, сам виноват. Судите. — Он некоторое время молчал, потом грустно улыбнулся и сказал: — Собачка у вас работает хорошо, — и показал разорванную штанину.

— Так ты говоришь хорошо работает собачка?

— Куда лучше!

— А жаль, что вторую штанину не тронула! — сказал я, — надо бы.

— Начальник, вы становитесь жестоким. Я ведь не такой закоренелый преступник, чтобы меня рвать ни части.

— Зачем же рвать. Рвать — это варварство. А вот проучить тебя хорошенько не мешало бы!

— В лагерях проучат. Жизнь от звонка до звонка, на зачеты надеяться нечего. За все приходится платить своим горбом.

— Посидеть, конечно, придется, — ответил я, — но после срока приходи в уголовный розыск или прокуратуру, обязательно поможем. В этом ты можешь не сомневаться. А больше пока помочь ничем не могу.

.Вскоре привезли взятых на чердаке Лукохина и Бутырина. Пыльные, с грязными лицами, они были похожи на землекопов. Им было по тринадцать лет. Они озирались по сторонам. Это были еще дети. Я дал задание работникам разобраться с ними, а сам стал заниматься другими делами.

Будучи на работе в милиции, я часто встречался с людьми разных профессий. Нередко я слышал упреки в адрес милиции, иногда правильные, но больше всего необоснованные.

В милиции, как в любом другом учреждении, работают обычные люди, которые тоже могут ошибаться. Чаще всего милицией недовольны обыватели. Но давайте посмотрим, как они ведут себя сами, когда от них требуется помощь.

«Злостный хулиган Лазарев, бывший водопроводчик московской фабрики «Техвойлок», палил из ружья в пьяном виде у себя во дворе. Ермила Кодушкин все видел своими глазами, но не остановил хулигана, а спрятался за угол в ожидании развязки. А дальше. Приехали работники милиции. Старшина Макаров первым выскочил из машины, когда Лазарев прицеливался в грудь годовалой дочери. Макаров заслонил дочь убийцы. Только несколько дробинок попало в дочь и в мать. А как же дальше вел себя Ермила Кодушкин? А никак — стоял за углом, чтобы не попасть в свидетели.

А вот другой случай».

«Оставшиеся в запертой квартире на шестом этаже шестилетняя Надя и четырехлетняя Саша Т. решили выбраться на улицу через форточку. По улице шли сотни людей, но даже видевшие все это продолжали идти как ни в чем не бывало. А вот работник милиции, инспектор ОРУДа Карасев, заметив в окне детей, сорвал брезент с проходившей машины и, заставив прохожих натянуть его под окном, кинулся в квартиру. Осторожно взломав дверь, Карасев, чтобы не спугнуть ребят, ласково снял их с окна. Так были спасены дети. Люди, стоявшие на тротуаре, с облегчением вздохнули».

Сотни жизней, спасли работники милиции, рискуя порой собственной жизнью. А что делал в это время Ермила Кодушкин и ему подобные? Прятались по углам. И таких, как Кодушкин, к сожалению, еще много.

.Это случилось в проходной Карачаровского завода. Матерый преступник Владимир Гейко убил шофера московского монтажного управления Владимира Соколова. Убил только потому, что ему показалось будто Соколов его оскорбил. Убил не в запальчивости, не в гневе. После разговора, который присутствующие поняли как шутку, Гейко пошел в цех, изготовил нож и зарезал шофера.

Погиб хороший человек, чуткий и отзывчивый, семьянин, воспитавший чужого ребенка, оставшегося в годы войны без родителей. Не удивительно, что более 300 человек, лично знавших убитого и убийцу, потребовали смертной казни преступнику.

Но как странно было видеть в деле Гейко письмо небольшой группы людей, которые просили дать возможность перевоспитаться преступнику. Эти люди писали о гуманности. Они не сумели понять, что настоящий гуманизм — не в том, чтобы пожалеть убийцу, а в том, чтобы избавить общество от убийц, грабителей, насильников, мошенников. Их немного в нашем городе, но мы не можем спокойно жить, работать и отдыхать, пока они существуют.

Беспощадная и решительная борьба с преступностью — это и есть проявление истинной любви к людям. А мещанская мягкотелость и слезливость, которые иногда выдают за гуманность, ничего не приносят, кроме вреда.

Прямо на улице, среди белого дня, на инспектора Госстраха Е. Ф. Дмитриеву напал неизвестный. Сильно ударив женщину, преступник вырвал у нее сумку с деньгами и скрылся. Работники милиции задержали грабителя. Им оказался двадцатидвухлетний Е. Бородин — помощник печатника фабрики «Рекламфильм».

Выяснилось, что два года назад Бородина уже судили за хулиганство. Но на фабрике нашлись сердобольные люди. В свое время они ходатайствовали о его досрочном освобождении и взяли Бородина на поруки. И в результате пострадал ни в чем не повинный человек. Но это, конечно, не значит, что ставка на доверие всегда дает такие результаты.

Работники отделения милиции задержали Володю К., занимавшегося взломом телефонов-автоматов. Он плохо учился, хулиганил. Однако работники милиции решили не привлекать его к уголовной ответственности. Паренька устроили на работу на элекроламповый завод, в тот же цех, где уже много лет трудилась его мать. Рабочие завода отнеслись к подростку чутко, но без навязчивости. Осторожно начали его втягивать в жизнь коллектива. За последние полгода поведение Володи резко изменилось к лучшему. Он хорошо работает, не нарушает трудовой дисциплины, поступил в школу рабочей молодежи.

Но если можно при известных условиях оставить на свободе подростка, совершившего незначительный проступок и не опасного для окружающих, то недопустимо применять такую меру к злостному хулигану или бандиту.

Опытный преступник — наш опасный враг. Это, как правило, человек со взглядами, глубоко враждебными нашему обществу. Презрение к труду, стремление жить за счет общества, за счет других, пусть даже своих братьев по «ремеслу», — один из главных законов преступного мира. Во имя своих личных удобств, удовольствий или просто прихоти уголовник без особых колебаний может пожертвовать честью, здоровьем, а иногда и жизнью другого. Не говорю уже о том, что значительная часть рецидивистов — злостные алкоголики, а иногда и наркоманы.

Иногда распространяются слухи, будто уголовники убивают людей, проигрывая их в карты. Это вымыслы самих рецидивистов, и рассчитаны они исключительно на то, чтобы запугать малодушных, подчинить их своему влиянию.

Мы строим коммунизм, строим гигантскими темпами, так неужели можно и дальше терпеть в своем доме доставшуюся нам в наследство от старого строя язву преступности? Выжечь ее каленым железом целиком и до конца — такова первоочередная задача.

Каждый бывший рецидивист, живущий на свободе, должен находиться под строгим непрерывным контролем милиции и общественности. Если он хочет честно трудиться, приносить пользу обществу, ему надо помочь. Но коль скоро обнаружится, что человек, совершивший ранее преступление, по-прежнему пьянствует, хулиганит, уклоняется от работы, — не надо ждать, пока он опять кого-нибудь ограбит или убьет.

Немалую роль в борьбе с преступностью играет принуждение к труду тунеядцев. Тунеядец, по существу, мало чем отличается от настоящего преступника. У него та же идеология, те же взгляды. Он также не желает работать, хочет жить за счет общества. И если тунеядец не попал еще на скамью подсудимых, то это — чистая случайность.

Тунеядец почти всегда — мелкий спекулянт или жулик. А мелкий преступник, оставленный без присмотра, в любой момент может вырасти в крупного. Искоренение тунеядства лишает преступный мир основной базы, из которой он черпает свои «кадры».

Борьбой с преступностью, без сомнения, в первую очередь должны заниматься и занимаются органы милиции, суда, прокуратуры. Но успешно выполнять свой долг они могут только в тесном контакте с общественностью. Народные дружины, комсомольские оперативные отряды, товарищеские суды ведут большую работу по предупреждению правонарушений, выявлению и наказанию преступников. Однако и этого недостаточно. Надо, чтобы никто не проходил равнодушно мимо преступления, совершаемого на глазах, чтобы каждый вносил свою лепту в поддержание и укрепление общественного порядка. Надо помнить, что каждый, кто прямо или косвенно помогает преступнику, сам совершает преступление против общества.

ВДРУГ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН

Это было в субботу. Я поздно вернулся с работы и, заведя будильник, лег спать.

Только заснул — звонок, но не будильника, а телефона. Звонил дежурный по МУРу Семен Афанасьевич Мамай.

— Товарищ комиссар, квартирная кража по Большому Сухаревскому переулку.

Спустя несколько минут я уже ехал в машине по пустым улицам спящего города. За нами следовал милицейский автобус с сотрудниками МУРа.

Кража в квартире на третьем этаже, как рассказывал потерпевший, была совершена ночью.

Открыты двери балкона, к решетке привязан обрывок толстой веревки.

Разбросанные по полу вещи издавали резкий запах одеколона. «Сонник», — подумал я. Давно уже в Москве не совершалось таких краж.

Из комнат доносились голоса работников, докладывающих о найденных уликах. За оконной занавеской обнаружен мешок с матерчатой меткой и смытыми следами надписи.

В седьмом часу оперативная группа покинула место происшествия.

У меня в кабинете обсуждали план действий. Сотрудники МУРа предлагали разное — у каждого свой опыт, свой профиль работы.

Есть вещественные доказательства: мешок и, самое главное, отпечатки пальцев. Они могут помочь. Но сейчас дорог каждый час. Ведь преступники не будут ждать пока мы утвердим план действий. Они постараются быстрее замести следы, избавиться от украденных вещей.

Еще минута, и голос Мамая слышат все дежурные городских отделений милиции. А через полчаса все приметы передаются всем милиционерам, уходящим на посты.

Теперь нужно поручить розыск кому-нибудь из опытных работников. Я останавливаюсь на Владимире Федоровиче Чванове и Евгении Федоровиче Титове.

Обсудив детали кражи, мы приступили к осмотру мешка. Всех нас тянула к себе метка, на которой соблазнительно виднелись отдельные замытые следы какой-то надписи. Что-то похожее на «Н. Ф.».

Помните, как писатель Ираклий Андроников расшифровал надпись «Н. Ф. И.» на стихотворении Лермонтова? В МУРе тоже встречаются подобные загадки, хотя и не литературные.

Чванов с товарищами вертел мешок, подставляя его под разными углами к свету, всматриваясь в неясную надпись, но она по-прежнему оставалась загадочной.

Воображение подсказывало десятки фамилий: Булавин, Рукавин.

— Ржавин, — вдруг сказал Чванов. — Есть такой в Марьиной Роще.

Дежурные эксперты склонны были думать, что надпись на мешке начинается с «Б». Лишь только старший эксперт Симачева соглашалась:

— Наиболее вероятно — Ржавин Н. Ф.

Эксперты обещали восстановить надпись к концу дня, А Чванов уже действовал. В полдень он показал мне маленький листок бумаги. На нем было написано: «Ржавин Юрий, 12-й проездМарьиной Рощи».

— Я говорил, что в Марьиной Роще живет Юрка, по кличке Ржавый, в прошлом судимый, — рассказывал Чванов, — и поэтому решил, что наиболее вероятная фамилия на метке Ржавин.

Дежурный Центрального адресного справочного бюро подтвердил догадки. Вот справка на отца Ржавина: его зовут Николай Фомич. Вот вам и «Н. Ф.».

В мешке были остатки птичьего помета, а во внутренних швах несколько зернышек овсянки.

Чванов позвонил в 128-е отделение милиции и узнал, что Ржавин имеет голубей.

Удача! Мы на верном пути.

Но тот же Чванов охладил пыл торжествовавших сотрудников.

Мешок действительно принадлежал Ржавину, однако это не дает оснований утверждать, что кража совершена им. Ржавин, мог передать мешок товарищам, или у самого Ржавина его могли похитить. Больше того, метка на мешке пришита не случайно. Видимо, отец Ржавина перевозил в нем картофель, и этот мешок случайно мог попасть в другие руки. А потом у нас не было еще заключения экспертизы. Казалось, кончик найденной нитки выскочит у нас из рук.

Пока решили не тревожить Ржавина.

Чванов предложил зайти на мебельный комбинат, где работал Ржавин. Ткань мешка необычная, с редкой основой. Она, вероятно, идет на обивку матрацев и мягкой мебели. Так и есть. Через полчаса у нас был кусок мешковины.

К вечеру эксперты подтвердили, что на мешке написано «Ржавин Н. Ф.».

Рано утром на насыпи железной дороги мы ожидали Ржавина. Через переезд Ржавин ходил на работу. Прошла утренняя смена, он не появлялся. Неужели пропустили! Вот и он. Видимо, решив миновать проходную будку, он подошел к забору комбината. Но пролезть ему не удалось. Две крепкие руки взяли его за плечи.

— В чем дело? — возмутился Ржавин. Ему спокойно ответили:

— Куда лезешь? Дверей не знаешь? Ведь это завод.

Он попытался объяснить, что работает здесь. Но «случайно» проезжавшая машина остановилась, и шофер предложил отвезти в отделение милиции, чтобы выяснить его личность.

Ржавин успокоился и первым пошел к машине. Он был доволен. Опоздания на работу не будет, а если спросят, сошлется на милицию, пусть она отвечает. А нас радовало, что он не догадывается о причине задержания. Значит, не сумеет подготовиться к допросу. Мы везем его в МУР.

.Ржавин сидит на стуле посередине кабинета. Его маленькие глазки беспрерывно бегают по нашим лицам. Короткая нижняя губа не закрывает десен, и кажется, что его рот все время открыт.

Ржавин пытается убедить нас, что в ночь кражи был дома. Его просят назвать лиц, которые могли бы подтвердить это. Он торопливо их называет: «Васька, Юрка, Люська, Зинка».

Его просят назвать адреса и фамилии свидетелей. Он молчит. Видимо, жалеет, что подписал предыдущий ответ.

Так может длиться до бесконечности.

Полковник Янков снимает телефонную трубку и звонит Калугину.

— Поезжайте и обыщите квартиру Ржавина, адрес у вас есть.

Я наблюдаю за Ржавиным. Он нервничает все больше. Начинает зевать. Хорошая примета — значит, скоро будет говорить правду. Вот уже Ржавин просит папиросу, закуривает.

— Тянуть здесь нечего, и так все ясно. — начинает он издалека.

Говорит о голубях, предмете весьма далеком от темы. Но мы не мешаем, пусть выговорится. Гонял голубей до нынешней зимы. Потом поступил на работу и решил продать их. Вот здесь все и началось. Борис встретил Юрку Титова, товарища по ремесленному. Разговорились. Оказалось, тот приехал покупать голубей. Но денег у него не хватало. Решили поехать к нему домой. В Большом Сухаревском Юрка попросил подождать и собрался идти за деньгами.. В это время к подъезду подъехал новенький автомобиль, и из него вышел какой-то мужчина. «Живет в нашем доме, — пояснил Юрка и показал на балкон, — целую квартиру занимает». В этот день Юрка стал хозяином его голубей. С трудом отвыкал от голубей, часто ходил к Юрке. Однажды случайно посмотрел на балкон, который когда-то показал ему Юрка. Двери балкона были открыты, окна квартиры не освещены. В этот вечер он решил обокрасть квартиру.

Допрос закончен. Чванов протянул Ржавину исписанные листы протокола, тот придирчиво прочитал их и только потом поставил свою подпись.

Преступник изобличен. Но давайте еще раз заглянем в протокол, вдумаемся в факты.

Ржавин оказался рецидивистом, то есть человеком, который не раз карался законом, но снова возвращался к преступной жизни. Подобные случаи справедливо вызывают наше возмущение. И не случайно в новом уголовном кодексе, по требованию общественности, предусмотрена строгая борьба с рецидивистами. Теперь им не удается за счет «зачетов» за хорошую работу в местах заключения добиваться досрочного освобождения. В наше время и сама общественность усиливает борьбу с тем, кто пренебрегает предупреждением со стороны закона.

Мне очень понравился суд на одном московском предприятии. Товарищеский суд рассматривал дело Чашкина.

Петр Чашкин семь раз привлекался к уголовной ответственности, часто менял место работы.

В феврале 196. года он вернулся из заключения, его прописали и приняли на работу на фабрику. Приходил он на работу пьяным, сквернословил, оскорблял товарищей. А дома забирал все деньги у матери-пенсионерки и пропивал. Товарищеский суд постановил:

«Выражая волю трудящихся, просить райисполком и органы милиции лишить Чашкина прописки в Москве и в принудительном порядке заставить заниматься общественно полезным трудом».

Я не знаю, понял ли Чашкин свою вину, исправился ли он? Но товарищеский суд поступил правильно.

Мы создаем материальную базу коммунистического общества, соревнуемся за перевыполнение производственных планов — от этого зависит удовлетворение наших насущных потребностей, но нельзя борьбу за успех производства отрывать от вопросов коммунистического воспитания, как это еще делают на некоторых предприятиях.

Приведем такой пример. По конвейеру идет деталь, которая нужна для сборки машины. Вдруг конвейер застопорился: деталь испорчена, пошла в брак. Прибегают все: начальник цеха, мастер, комсорг. Но вот случилась беда с человеком. Все ли прибегут к нему?

На заводе Лихачева чрезвычайное происшествие: за хулиганство наказана группа рабочих. И что же? О редких из них вспомнили в цехах.

Кто строже и сердечнее коллектива отнесется к нарушителям порядка и дисциплины? Я бы поставил так вопрос: руководители предприятий от маленького до большого должны отвечать не только за план, но и за поведение своих подчиненных в обществе.

НЯНЯ

Вы помните разборчивую няню Аркадия Райкина? Ту няню, которая, прежде чем поступить на работу, спрашивала хозяев: «У вас телевизор какой марки?»

Наша муровская няня похлеще райкинской. Эта няня не интересовалась марками телевизоров, не просила к праздникам подарков. Но у этих нянь много общего. Обе они спекулировали на человеческом несчастье, на человеческих чувствах, пользовались затруднениями, которые бывают у каждого человека.

Передо мной старая фотография. На обороте следы прилипшей грязной бумаги, видимо, фотография была когда-то вклеена в альбом. Женщина в черном свитере, с пестрым шарфом через плечо, в широкой шляпе с перьями, в руке дымится папироса.

А вот другая фотография. Ее не было в старом альбоме. Она сделана недавно. На стуле сидит «няня», а сверху надпись: «Московский уголовный розыск, июль 19.. года. Ганина Евгения Васильевна». Это обычная регистрационная карточка преступника. Тонкогубый рот не намазан и кажется щелью на плоском испуганном лице.

Мнимая домработница находилась в квартире три-четыре дня и за это время успевала разузнать, где хранились ценности, деньги, облигации, дорогие вещи. Фамилии воровки Машина, Петрова, Иванова. Ни в одном доме не видели паспорта или других документов «няни». Хозяева всегда слышали, что она хочет прописаться у родственницы, муж которой работает в милиции, и что документы отданы ему на прописку, а дня через два-три она предъявит их хозяевам. Про себя Ганина рассказывала, что Москвы она не знает, приехала издалека, работала домработницей у священника. Потом она просила показать ей, как пройти на рынок, в магазин. Интересовалась она и такими достопримечательностями Москвы, как — есть ли в доме черный ход и куда из него можно выйти? Ее интересовало, часто ли пользуются этим ходом жильцы, потому что, мол, неудобно выносить помойные ведра через парадную дверь. Если ей предлагали ночевать в комнате, где спали хозяева или дети, она отказывалась, говоря, что по утрам ходит в церковь. Обычно воровка ставила свою кровать в передней или на кухне, если в квартире был черный ход.

Продукты «няня» покупала всегда свежие и всегда приносила сдачу. Готовила вкусно, одевалась опрятно. Носила широкую юбку и белую кофту, голову повязывала по-монашески, черным платком закрывала лоб и волосы. Ходила неслышно, говорила тихо.

Так продолжалось несколько дней, а затем — пустая квартира, звонки в МУР. Поиски. Расстроенные хозяева тщетно старались припомнить приметы.

— Такая, знаете, тихая. Все работала. Заботливая. Всюду наводила порядок — в буфетах, в шкафах. Смазывала специальным маслом скрипящие двери.

— Так, так. Голос, цвет волос, глаза?

Не помнили, не знали.

— Как она попала к вам в дом?

И неизменно отвечали: Машину, Петрову, Иванову рекомендовали домработницы их знакомых. А когда спрашивали домработниц,, всегда выяснялось, что Ганина знакомилась с ними случайно в скверах, на рынках и просила помочь одинокой женщине. За устройство она обещала сделать подарочек. Но ни одна из «устроительниц» не успевала дождаться обещанного. Обобрав квартиру, домработница заметала следы.

Однажды Ганина проникла в квартиру артиста Н. А через три дня у него пропали деньги.

И здесь маскарад был разыгран блестяще. Но на посуде и полированной мебели были замечены четыре отпечатка пальцев. А это что? Под полосатым матрацем «няниной» кровати оказался, листок с отрывком из воровской песни «Тюрьма Таганская — дорога дальняя». Что могло заставить опытную преступницу взять с собой в квартиру, где она должна была играть роль старой религиозной женщины, эту песню?

Эта кража, можно сказать, была последней песней «няни» перед дальней дорогой. Вскоре с помощью честных советских людей она была задержана.

А случилось это так. Одна из пострадавших, встретив в метро незнакомую женщину, увидала на ней свое платье и спросила:

— Откуда у вас это платье?

Девушка рассказала, что она купила платье у своей соседки в Мытищах и что носит его около месяца. Обе женщины отправились в отделение милиции и рассказали обо всем. Вызвали соседку, у которой было куплено платье. Пришли свидетели. Клубок распутался. Так была сделана последняя фотография.

«Няня» Ганина оказалась известной киевской воровкой. Ее уже несколько раз судили, но, видимо, это не отучило от воровства. Ганина призналась во всех шести кражах. Но история на этом не «кончается.

Ганина ухитрилась достать фальшивую справку о том, что у нее есть малолетний ребенок, хотя ей уже давно было за сорок. «Няне» удалось вырваться из тюрьмы. На свободе она сумела раздобыть новый паспорт на имя Анны Ивановны Петровой и вместе с мужем переехать в подмосковный поселок Костино.

Переждав, пока все утихнет, супруги начали деятельную подготовку к новым кражам. Сначала они купили несколько костюмов, в которых обычно ходят домашние работницы, а потом нашли помощников по сбыту краденого — мужа и жену Рассоловых.

И вот как-то в мае Ганина появилась опять в Москве в сквере на Советской площади. Облюбовав девушку-домработницу и узнав ее имя, она подошла к ней:

— Здравствуй, Настя, не узнаешь?

Посмотрев на пожилую, одетую в темненькое женщину, Настя, разумеется, не узнала ее, но спросила на всякий случай:

— Это не у вас мы с папой ночевали в Талалихах?

Опытной рецидивистке этого было достаточно, чтобы выдать себя за дальнюю родственницу Насти Городневой и попросить ее помочь найти место домработницы. Настя помогла «тете», а через четыре дня в МУР опять поступило заявление о краже. Но все уловки «домработницы» были уже хорошо известны. Ее задержали на Чистопрудном бульваре, где она подыскивала новый объект. На этом и закончилась история «домработницы» и началась ее дальняя дорога из Таганки.

Прошло время, сломали Таганку, на ее месте построены новые дома, и теперь только от нас зависит, чтобы никто не вспоминал о ней.

ДОБРЫЕ УСЛУГИ

Весь строй нашей жизни требует от человека честного выполнения своих обязанностей перед обществом. Тунеядцы, бездельники, лодыри давно записаны в книгу прошлого. С собой в новое общество мы их не возьмем. Но пока они, к сожалению, встречаются на нашей земле.

Порой удивляешься, на какие сделки со своей совестью идут любители легкой наживы?

Вот, к примеру, Хаим Моисеевич Ясинский. Он не карманник, не стиляга. Он почтенного возраста человек, в паспорте стоит год рождения — 1871. А делами гражданин Ясинский занимался непочтенными.

Комсомольский патруль обнаружил у него несколько общих тетрадей. В этих тетрадях около 500 фамилий мужчин и женщин. Да еще с кратким описанием их внешних примет. Ясинский занимался сводничеством. И почему, вы думаете, Ясинский решил стать общегородским сватом.

Вот выдержка из его показаний.

«Это произошло после смерти моей дочери. Я сильно переживал это обстоятельство, что не могло не сказаться на моем здоровье. Врачи порекомендовали мне больше находиться на воздухе. Имея намерение чем-то быть полезным для людей, я постепенно, вначале через пожилых людей, затем через синагогу, начал заниматься сводничеством. Записывал молодых людей, имевших намерение выйти замуж или жениться. За четыре года я записал примерно 500 человек, большая часть молодежь».

Выходит, что этот старый сводник руководствовался благородными целями. Хороший благотворитель, который за каждый адрес получал мзду, а с улаженной свадьбы вдесятеро больше!

Свои мерзкие услуги Ясинский прикрывал фиговым листком «добрых услуг».

Но вот передо мной другой вид услуг. С фотографии смотрит на меня женщина. Кто она? Сказать стыдно — человек легкого поведения. Она работала, получала зарплату. Что заставляло ее бродить по ночным улицам и заводить случайные знакомства, предлагать свои «услуги»? Пожалуй, только жажда острых ощущений!

И никакого оправдания таким девицам нет.

Вот она, словно любуясь закатом солнца, сидит в сквере напротив Елоховского собора. На ее лице лежит толстый слой пудры, а маленькие, красивые губы увеличены приблизительно вдвое резко бросающейся в глаза, яркой помадой. Ее серые глаза то и дело бегают по сторонам, но, кажется, никто на них не обращает внимания.

— Разрешите, — спросил Нинку уже немолодой человек и, не дожидаясь ответа, сел рядом.

Я сидел в стороне и не слышал о чем они говорили. Разговор продолжался несколько минут. Вот они направились к остановке такси.. Сплошной вереницей в ту и другую сторону тянулись машины, изредка останавливались у светофоров. Поймав «левака», незнакомец, обращаясь к водителю, повелительно сказал:

— К ресторану «Волга», в Химки.

Из ресторана доносилась музыка. Пели цыгане. Выбрав место у самой эстрады, Нинка Рыжая и незнакомец сели. Юркие услужливые официанты порхали мимо столиков, разносили спиртное и все к нему относящееся. Уже в полночь Нинка, ухватившись за руку своего спутника, неуверенно ступая по мраморным плитам вестибюля, вышла из ресторана. Заплетающимся языком Рыжая приказала водителю ехать к Сокольникам.

С Нинкой я встретился водном из отделений милиции. Из ее краткой биографии было видно, что жизнь прошла стороной от всего, чем жили наши люди, прошла, оставив след только в милицейских протоколах.

Закончив короткую «роскошную» жизнь (которую она понимала по-своему), Нинка Рыжая оказалась в отделении милиции.

Кто она? Что привело ее в милицию?

Еще несовершеннолетней она переступила порог багажной конторы железнодорожной станции Москва-Сортировочная. Там ее определили на работу ученицей агента по розыску затерявшихся грузов в пути.

Первая получка. Нинка не держала никогда столько денег, на которые можно было купить модельные туфли и платье.

В солнечный день апреля Нинка сидела в фирменном магазине и примеряла туфли.

— Жмут? — спросил ее мужчина средних лет приятной наружности в габардиновом макинтоше.

— Нет, в самый раз, — ответила Нинка и, не обращая на незнакомца внимания, направилась к кассе оплатить стоимость туфель.

С покупкой Нинка Рыжая, радостно улыбаясь, шагала к автобусной остановке на Неглинную площадь.

Мужчина в макинтоше преследовал ее по пятам. То справа, то слева бросал Нинке красивые фразы.

На сквере против автобусной остановки как-то нерешительно Нинка опустилась на скамейку. Какая-то неведомая сила сломила самолюбие Нинки, и скоро она оказалась в роскошном кафе.

Красивые люстры, хрустальные бокалы, ухаживание первого знакомого ослепили Нинку, и она протянула руку к наполненной рюмке с вином.

Вторая и третья рюмки выпитого вина опьянили ее, и она оказалась в объятиях мужчины, в чужой квартире на Солдатской улице.

Утром на прощание он бросил к ее ногам несколько сотенных бумаг и выгнал на улицу.

В слезах Нинка Рыжая брела с коробкой в руках по Солдатской улице к месту работы.

— Прогульщица, молоко на губах не обсохло, а в гулянку ударилась! — заревел на нее старший агент. — Бригаду срамишь, — не унимался он.

Нинка стояла и рукавом платья размазывала по лицу слезы. Ее мольба о пощаде не вызывала сожаления, и она оказалась за воротами конторы.

Дома мать волновалась за дочь.

По дороге к дому Нинка обдумала план обмана матери. «Мамочка, мамуля, родная моя, — причитала Нинка. — Заставили работать две смены. Получку получила, туфли купила, а это тебе на расходы», — и Нинка протянула деньги, полученные от случайного знакомого.

Мать ласково погладила Нинку по головке и продолжала хлопотать по домашним делам.

В новых туфлях и новеньком цветастом платье Нинка Рыжая встретила на площади Революции Юрку Шитова, с которым она была знакома через подруг.

Она искала себе человека для жизни, нашла и искренне его полюбила.

Шло время. Рестораны. Вино. Танцы.

В поисках «романтики» скорым поездом она держала путь в Ленинград. Там она нашла «подружек». Знакомилась с ворами.

Обезволенная, с провалившимися глазами и посиневшим лицом, она слушала гитару и напевы вульгарных куплетов.

И так день, за днем текла Нинкина жизнь.

В угаре она ставила перед собой вопросы в поиске виновных в своих похождениях.

— Кто виноват? — твердила она. — Только сама и никто другой, — приходила она к выводу.

Она бредет по набережной Невы, любуясь ее красотой.

«А там — Москва, мама, родные», — шептала про себя Нинка.

Перелистывая уголовное дело, я стал думать о судьбе этой девушки, жизнь которой можно поправить. Перед глазами проплывала моя полувековая жизнь. Десятки лет вместе со многими я лечил людей искалеченных, в какой-то мере похожих друг на друга. «Возврат к трудовой жизни, в семью — вот главный путь к честной жизни Нинки Рыжей», — подумал.

Ни одного упрека, ни одного слова о прошлом. Так началась наша беседа с Нинкой Рыжей. Вдруг она встала, выпрямилась и порывистым голосом, как ученик на экзаменах, заговорила:

— Почему я сегодня с вами? Да потому, что всему есть конец.

Я сидел и курил папиросу, внимательно слушая ее. Пусть изольет свою душу, думал я. Взвесим все, разложим по полочкам, и все встанет на свое место. Надо уловить главное. Найти ее слабое место, уцепиться за него и помочь человеку выйти на путь трудовой жизни.

— Мне так глубоко заглянул в душу работник МУРа. Стыдно и больно и плакать хочется о бесцельно потерянном времени. Домой, к маме. Ведь мама всегда была и есть друг, — закончила свой рассказ Нинка.

— Но мать надо научиться уважать, любить горячей любовью, — давал Нинке напутственные пожелания Иван Котов.

Нинка косо смотрела на Котова и кивком головы соглашалась.

Москва окутывалась вечерней прохладой, а мы продолжали затянувшуюся беседу о человеческой чистоте.

Нет необходимости упоминать подлинную фамилию Нинки Рыжей, чтобы не тревожить давно зажившие раны прошлого.

Я случайно встретил Нинку, разговорились. Она обрела прекрасную семью, воспитывает сына.

ПРЕДАТЕЛЬ

Со склада «Главтрудрезервснабсбыта» похитили дорогие ткани, мануфактуру и большую партию шерстяных брюк.

Первая удача окрылила уголовников, и они уже думали о новом преступлении и серьезно к нему готовились. Разрабатывались различные варианты, и, только когда все было готово, они пошли.

В квартиру Поздняковой явились трое.

— Вы Позднякова? — спросил один из вошедших.

— Да, я Позднякова Александра Васильевна, — ответила она, не понимая, почему это их интересует.

— Вы были за границей? — спросил тот же человек.

— Была, только недавно вернулась из Германии. А почему, собственно, это вас интересует?

— Вы привезли из-за границы много ценностей! — не обращая внимания на ее вопросы, продолжал вошедший.

— Кое-что привезла. А все-таки, что случилось?

— Вы привезли вещи для спекуляции? — спросил незнакомый.

— Что вы! — опешила Позднякова. — Я просто купила для себя некоторые вещи.

Один из вошедших предъявил удостоверение в красной обложке. Позднякова не обратила на него внимания и в недоумении продолжала стоять, всматриваясь в лица незнакомцев.

— Что вы смотрите на нас, как баран на новые ворота! — резко произнес один из присутствующих. — Приступайте к производству обыска! — приказал он своим напарникам.

— Ах вы, грабители! — набросилась Позднякова на «сотрудников».

Но командовавший кражей приказал связать ее и положить на пол, а рот заткнуть тряпкой.

Он снял с себя галстук и крепко затянул Поздняковой руки. Другой грабитель достал кинжал и приставил его к горлу Поздняковой.

От неожиданного исхода дела в глазах у Поздняковой потемнело, и она потеряла сознание.

— А ну, быстрей поворачивайтесь, берите только ценные вещи! — кричал главный. — Тряпки оставьте.

Грабители взяли три манто, деньги, аккордеон и часы.

Но на этом «проверка» побывавших за границей не окончилась. Впрочем, проверяли они и людей, которые, кроме Москвы, не были решительно нигде, если не считать дачи, куда выезжали на лето.

— Вы Туровская? — спросил главный, войдя в заранее намеченную квартиру.

— Да, я Туровская, — ответила открывшая дверь.

— Разрешите войти, мы из ОБХСС.

Туровская пропустила «работников» в квартиру.

— Мы должны произвести у вас обыск, — пояснил главный. — Нам стало известно, что вы занимаетесь спекуляцией шерстяными кофтами.

— Да что вы, голубчики, какая я спекулянтка? — заголосила Туровская.

Но «работники» были неумолимы.

— Покажите, где у вас находится станок и готовая продукция?

Туровская действительно занималась изготовлением кофт на дому.

— Станок вот там, — и она показала рукой в угол комнаты.

— А где продукция?

— Извините, но кофты я уже успела продать.

— Тогда покажите, где вырученные деньги?

Туровская, покачиваясь, достала из шкафа деньги и положила на стол.

— Вот они, шестнадцать тысяч как одна копеечка. Оставьте хоть немного, — умоляюще сказала она.

— Вот вам копия протокола обыска, придете в двенадцатое отделение милиции к Яшину, он будет вести ваше дело.

— Спасибо, голубчики, спасибо, — неизвестно за что стала благодарить их Туровская.

Проводив «сотрудников», она еще долго собирала разбросанные по полу вещи, думая о том, что ей скажут завтра в отделении.

«Только бы не посадили, — думала она, — только бы не посадили».

В двенадцатое отделение милиции Туровская явилась на следующее утро. Она подошла к дежурному милиционеру и спросила:

— Мне Яшин сказал, чтобы я явилась сегодня. Он у меня обыск производил и с ним еще два его товарища.

Туровская протянула ему копию протокола обыска.

— Мамаша, у нас Яшина нет и никогда не было, — ответил дежурный, взяв копию протокола обыска.

— Как же нет, ведь там ясно указано — Яшин из двенадцатого отделения.

— Здесь что-то вы путаете. Давайте пройдем к начальнику, — предложил дежурный.

— Что вы, я ничего не путаю, — упавшим голосом сказала Туровская и пошла за дежурным.

Начальник внимательно прочитал протокол и закачал головой.

— Эх, мамаша, мамаша, кого же вы впустили в квартиру?

— Как кого? — не поняла она вопроса. — Работников ОБХСС. Ваш Яшин был и с ним еще двое.

— Нет у нас Яшина, мамаша. Вот что я вам скажу, поезжайте на Петровку в МУР, там вам помогут разыскать преступников.

Туровская покачала головой, с удивлением посмотрела на начальника, потом повернулась, хлопнула дверью и поехала на Петровку.

А время неудержимо шло. Уголовники пропивали награбленное, а этот беспомощный начальник отмахнулся от потерпевшей.

В МУРе о подобных случаях было уже известно, и Семен Григорьевич Дегтярев со следователем Чеботаревым, склонившись над грудой бумаг, отыскивали ход к тому, чтобы быстрее задержать преступников.

«Где они могли достать удостоверение личности? — думал Дегтярев, — ведь это не какой-нибудь пустяковый бланк, такую вещь можно добыть только в отделе кадров или выкрасть у работников милиции. Это нужно проверить!»

В базарный день на Преображенском рынке было многолюдно. Около палатки по скупке вещей от населения стояла невзрачная на вид женщина, на ней было простенькое платье, на ногах сандалеты, из мысов которых выглядывали крашеные ногти. Она все время смотрела по сторонам, словно кого-то искала, но не могла найти. Она все время наблюдала за двумя милиционерами, которые прохаживались по рыночной площади. Смотрела на них и не замечала, что те изредка поглядывали на нее. Рядом с ней прямо на асфальте лежал большой узел, и она придерживала его ногой.

Подошел к ней милиционер.

— Гражданка, — обратился он к ней, — пройдемте.

— Куда?

— В комендатуру рынка.

— А что мне там делать? За что вы меня забираете?

— Я не забираю, — успокоил ее милиционер, — а приглашаю.

Схватив узел, неизвестная побежала за палатку. И вот уже десятки любопытных смотрели, как милиционер ловит женщину с узлом.

Шедший навстречу бежавшей женщине гражданин подставил ей ногу, и она распласталась посреди площади.

Милиционер привел неизвестную в отделение и доложил о случившемся дежурному.

— Предъявите паспорт, — сказал дежурный.

— Паспорт у меня дома, — ответила неизвестная.

— А вещички у вас чьи? Разрешите поинтересоваться.

— Да вот старье принесла сдать в палатку, а он задержал, — и она кивнула в сторону стоявшего за барьером милиционера.

— Бежать пыталась, — пояснил постовой, — спасибо гражданину, помог задержать.

— Гражданочка, развяжите, пожалуйста, ваш узел, — попросил дежурный.

— Да что там смотреть, тряпье одно.

— Товарищ сержант, развяжите, пожалуйста.

Сержант развязал узел, и все увидели дорогое манто, фабричную мануфактуру, брюки.

— Как же вы такое тряпье хотели без паспорта сдать в палатку? Да, вы, видимо, неплохо живете, раз считаете эти вещи тряпьем?

Неизвестная молчала, ей нечего было сказать, так как у ее ног лежали дорогие вещи, с которых даже фабричные ярлыки не были спороты.

— Нехорошо, гражданочка, врать. Одни отрезы, а вы говорите старье, — продолжал дежурный.

— Где вы проживаете?

— На Самотеке, в доме 3, квартира 17. Сейфулина моя фамилия, зовут Тагиря.

Дежурный срочно заказал в адресном столе справку.

«Сейфулина» села на скамейку в ожидании своей участи. Через несколько минут позвонили из адресного стола. По указанному адресу действительно проживала Тагиря Сейфулина, но ей уже было за семьдесят, и она уже год, как умерла.

— Мне кажется, вы молодо выглядите, — обратился дежурный к неизвестной.

— А почему бы мне не выглядеть молодо? — возмутилась та.

— В семьдесят лет так сохраниться — не каждый может. Да к тому же вас, кажется, похоронили год назад?

— Знаете что, вы меня не разыгрывайте, а занимайтесь делом! У меня тоже свободного времени нет комплименты и издевательства выслушивать.

— Не беспокойтесь, займемся и делом, — ответил дежурный. — Вас пока придется задержать, вы, оказывается, битая птица! Врать научились так, что из мертвых воскресаете.

— Я думала, поверите, — со злобой сказала задержанная.

— Значит, вы на самом деле бывалая, — подтвердил свою мысль дежурный.

— Бывалая только не у вас. В других отделениях задерживали.

— Что же, вот и у нас побываете. Откуда отрезы?

— Муж дал.

— А где ваш паспорт?

Задержанная достала паспорт. Дежурный взял его и прочитал вслух:

— Садулина Лариса Александровна. Правильно?

— Правильно, — нехотя ответила Садулина. — Там ясно написано.

— Да, это действительно правильно, передайте ее в семнадцатое отделение, — обратился дежурный к милиционеру, — там разберутся.

Садулину доставили в семнадцатое отделение милиции. В коридоре ее встретил оперативный работник милиции Борисов.

— Ты зачем сюда?

— Задержали с отрезами!

— С какими? — спросил Борисов.

— Как будто не знаешь? С теми из склада, помнишь?

— Молчи, сука! — огрызнулся Борисов.

— Теперь поздно молчать.

— Сказано молчи, значит, молчи.

— Все равно поздно, сам начальник допрашивал, на обыск поехали и за Николаем.

— Значит, все рассказала? — спросил Борисов.

— Все рассказала, надоело мне так вот — и рассказала.

— Удавить тебя мало за это, скотину! — замахнулся на нее кулаком Борисов.

Возбужденный до предела, Борисов вышел из отделения и отправился на Центральный рынок.

— Садулина, к начальнику, — пригласил ее гражданин в штатском.

Она вошла в кабинет начальника.

— Ну как, голубушка, на умершую собственные грехи сваливать?

— Это я пошутила, не прошел номер и вспоминать нечего. Мало ли что бывает — сидеть никому не хочется.

— Что верно то верно, — сказал начальник.

— Борисова своего, Борисова берите, да мужа моего, а еще Кулакова с Галкой. Это они грабили и воровали.

Начальник сказал:

— Давайте разберемся по порядку, с самого начала.

— Я всех назвала, — ответила Садулина. — Склад на Самотеке они брали без меня. Наколку на квартиру Поздняковой дала я, через Галю Родо. Обыск в Измайлове у кустаря производил ваш Борисов. Продать ничего не успела, задержали. Часть похищенного у меня на квартире. Вот и все.

— Допросите ее подробно, — отдал распоряжение начальник оперативному работнику. Потом снял трубку и позвонил в МУР Дегтяреву: — Семен Григорьевич?

— Да, — послышался голос Дегтярева.

— Мне нужна ваша помощь. Здесь вот в нескольких грабежах мой работник замешан.

— Сейчас приедем, — коротко ответил Дегтярев.

Убедившись в правдивости показаний Садулиной, Дегтярев дал распоряжение задержать всех участников группы.

«Вот, оказывается, в чем дело, — думал Дегтярев. — Предатель пробрался в наши ряды. Мы инструктируем, а он грабежами занимается. Такого разоблачить трудно».

— Борисова не упустите, — приказал он дополнительно. — Прикажите ему быть в отделении. Для виду дайте ему какое-нибудь задание. Сейчас мы все выясним.

Николая Садулина доставили прямо с работы, с обувной фабрики Свердловского райпромтреста, где он работал грузчиком.

— Садитесь, — пригласил его Дегтярев.

— Надолго? — спросил тот.

— Это от вас будет зависеть, как себя вести будете.

— Раз в уголовной розыск доставили, значит, за дело. Мы ведь с вами, гражданин начальник, когда-то встречались, не припоминаете?

— Припоминаю, почему же нет. Тогда по грабежам встречались и сейчас то же самое. Ничему вы не научились.

— Зачем по грабежам? — возмутился Садулин. — По самочинным обыскам.

— А какая разница, это ведь тоже грабеж!

— Разница большая. Статьи разные и сроки разные, 59³ никуда не денешься.

— А вы кодекс основательно изучили.

— Немного знаком, — ответил Садулин, — дважды побывал. Хотел было завязать, да ваш Борисов, спровоцировал. Есть у Борисова знакомая — Галина Родо. Она давала, наколки моей жене, а я Борисову.

— Чей галстук у Поздняковой остался? — спросил Дегтярев.

— Борисов сам связывал руки своим галстуком, на нем рисунок был с голубем мира.

— А у кого пистолет?

— И пистолет и нож у Борисова, — ответил Садулин.

Вскоре задержали Борисова и доставили в МУР к комиссару Урусову.

— Вы предатель. Вы самый настоящий враг народа! — сказал Урусов.

Борисов не ожидал услышать такую оценку своей деятельности.

— Вы теперь все можете говорить, — начал Борисов, — и враг и предатель, а я просто запутался и скатился до преступлений. Водка, а потом женщины, денег не было, вот и пошел.

— Так значит ты бандит! — сказал Урусов.

— Квалификация правильная. Бандит. Главарь шайки.

— Запишите его показания и принесите мне протокол допроса, — сказал Урусов Чеботареву.

СТЕКЛЯННЫЙ ГЛАЗ

За столом, поддерживая руками отяжелевшую от бессонных ночей голову, сидел подполковник милиции Дегтярев. Глаза его были обведены черными кругами усталости. Он внимательно изучал материалы, связанные с ограблениями пивных павильонов.

Дегтярев не заметил, как в его кабинет вошел подполковник милиции Брагилевский.

— Вы что, заболели? — обратился он к Дегтяреву.

Дегтярев поднял на него задумчивый взгляд и ответил:

— Нет. Просто спать хочется. Вторые сутки не выхожу из этого подвала. — Он поднял руку и почему-то показал на циферблат.

— Отдохнуть бы не мешало, но сейчас не до этого, нужно как можно быстрее поймать бандитов.

— А как дело в Ждановском районе? — спросил Дегтярев.

— Сегодня опять всю ночь совещались, сколько людей перебрали, а все впустую. Очень много совещаний проводится, — сказал Брагилевский.

— А вы, товарищ Брагилевский, скажите начальнику района, чтобы он поменьше совещался, а побольше занимался практическими делами. Совещаниями мы бандитов до морковкиного заговенья не поймаем. Придумали ежедневные совещания, а в районе грабежи и кражи.

— Что же делать, Семен Григорьевич? С совещаниями плохо, и без совещаний обойтись нельзя. А тут еще приходится дела вести.

Дегтярев разгладил свои седые волосы, оставшиеся кое-где на затылке, внимательно посмотрел на Брагилевского и коротко приказал:

— Вызвать всех работников, занятых в операциях по данным ограблениям.

Брагилевский, как бы обидевшись, сказал:

— Ну вот, сами жалуетесь, что совещаний много проводится, а теперь.

— А что, по-твоему, — сложа руки сидеть? Нужно срочно сформировать оперативную группу во главе с опытным руководителем. Кого назначим? — обратился Дегтярев к Брагилевскому.

Брагилевский на минуту задумался. Но Дегтярев давно уже принял решение, кто будет старшим.

— Старшим будете вы! — приказал он Брагилевскому.

— Почему я, Семен Григорьевич, у меня других дел по горло.

— Вы работник опытный. Пока необходимо с главным разобраться, а другие дела немного подождут. Вы отвечаете за этот участок работы. Немедленно принимайтесь за дело.

Не обращая внимания на разговор Дегтярева с Брагилевским, в комнату вошел начальник отделения Вениамин Хромов.

— Семен Григорьевич, — обратился он к Дегтяреву, — на Большой Тихвинской, в доме четыре ограбление магазинов ОРСа завода шлифовальных машин.

«Вот и создали группу». — подумал про себя Дегтярев.

Дегтярев надел соломенную шляпу и спустился к машине. Три муровских машины быстро пошли в сторону Сущевского вала. Они летели, не обращая внимания на светофоры, разрывая сиренами ночную тишину города.

У входа в магазин оперативную группу встретил заместитель начальника районного отдела милиции Владимир Зверлов.

— Ну что у вас стряслось? — спросил на ходу Дегтярев.

— Сержанта Рассказова убили, кассу забрали и кое-что из мануфактуры прихватили, — доложил Зверлов.

— Значит, промтовары прихватили? — переспросил Дегтярев. — А пистолет тоже прихватили?

— Так точно, — снова ответил Зверлов.

— Растяпу поставили, а не милиционера, если он с пистолетом не мог задержать грабителей! Неизвестно кого ставите на ответственные посты! — не унимался Дегтярев. — Но мы еще вернемся к этому разговору.

Дегтярев безнадежно махнул рукой и вошел в магазин. За прилавком толпились продавцы и о чем-то говорили между собой. Рядом, в углу, стояло несколько покупателей. Они тоже о чем-то беседовали. Работники попросили лишних выйти.

В магазин вошел проводник с собакой. Начинать нужно было именно с этого. Но собака два раза, взяв след преступника, теряла его, выйдя на Новослободскую улицу. Значит, собака здесь не поможет. Нужно было идти другим путем, более трудным. Нужно было внимательно отнестись ко всем деталям, связанным с преступлением.

— Приступайте к осмотру трупа, — распорядился Дегтярев.

Но как ни разглядывали труп, ничего, кроме пяти пулевых ранений на теле Рассказова, обнаружить не удалось. Других улик не было. И снова началась трудная, кропотливая работа. После осмотра места преступления решили опросить продавцов и постоянных покупателей. Кое-кто пытался обрисовать приметы бандитов, но этого было мало. И все-таки некоторые приметы сходились с теми, кто ограбил сберегательную кассу на улице Короленко.

По всему было видно, что в городе действует одна группа, но с разным сочетанием участников. Дегтярев долго ломал голову, сопоставляя и соединяя воедино все подобные случаи ограбления.

Но нужно было ехать обратно в МУР, здесь делать было больше нечего. Дегтярев пригласил Брагилевского и Хромова к себе и сел в машину.

Зазвонил телефон. Дегтярев поднял трубку.

— Дегтярев? — послышался знакомый голос.

— Да, я вас слушаю, товарищ комиссар.

— Зайдите ко мне! — приказал Полукаров.

Дегтярев взял нужные документы и отправился к Полукарову.

Кабинет начальника Московской милиции находился в первом корпусе, на втором этаже. Дегтярев медленно шел по ступенькам лестницы, обдумывая, что он будет докладывать комиссару. Но вот Дегтярев подошел к двери начальника и распахнул ее. В кабинете стояла старинная мебель ручной работы, она была окрашена черным лаком и делала кабинет мрачным, нелюдимым. На подлокотниках кресел с разинутыми пастями дремали львы, словно охраняли своего хозяина. И только малиновое сукно на большом столе, за которым проводились заседания, светлым пятном горело посреди кабинета.

Дегтярева встретил чисто выбритый, с поседевшей головой, в светло-синем кителе Полукаров. В своих хромовых сапогах он был похож больше на строевого командира, нежели на начальника милиции.

Глядя на Полукарова, никто бы не подумал, что еще в девятнадцатом году, в лаптях, совсем молодой пришел он на работу в милицию. Полукаров был сухой по натуре, скупой на похвалу.

— Ну что, опять ограбление? — спросил он.

— Да, товарищ комиссар, — доложил Дегтярев. — Не только ограбление, но и убийство милиционера Рассказова. Убили и пистолет «ТТ» забрали.

— Почему же вы мне с места преступления об всем не доложили? Это непорядок, а расхлябанность! — Полукаров нажал кнопку селектора: — Урусов?

— Я, товарищ комиссар.

— Вам что-нибудь известно об убийстве милиционера?

— Да, я в курсе дела.

— Лично займитесь этой бандой, результаты докладывайте мне ежедневно.

— Слушаюсь, — ответил Урусов.

— Докладывайте, — предложил Полукаров Дегтяреву.

— Собранные данные говорят, что действует одна группа, — начал Дегтярев.

— Проверьте все еще раз и как следует, учтите — розыск на вашей совести. Все понятно? — спросил Полукаров.

— Да, — коротко ответил Дегтярев.

— Ну, раз все понятно, идите и работайте.

Дегтярев вернулся к себе в кабинет, где его ожидал Хромов.

— Вам звонил генерал и приказал немедленно явиться к нему, — сказал Хромов.

Не успел Дегтярев даже двери закрыть, как из-за стола вышел генерал и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Справки привезли? — спросил он.

— По какому делу?

— А разве вам не передавали мои указания? — снова спросил генерал. — Меня интересует ограбление кассы по улице Короленко! Вот работнички, даже мои распоряжения не выполняют! — возмутился Журавлев. — К утру справка должна быть у меня на столе. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

— Идите, — сказал он и сел в кресло.

Дегтярев вернулся хмурый, он еще от пережитого не мог прийти в себя, а дежурный уже докладывал, что на Малой Грузинской ограблен пивной ларек.

— Вот вам и справка. — Дегтярев вынул из кармана маленькую коробочку, принял таблетку валидола и, покачиваясь из стороны в сторону от усталости, снова побрел к машине.

Я уже был на месте происшествия и поджидал его приезда.

Работать было крайне трудно. Огромная толпа стояла на проезжей части улицы и на тротуарах. В палисаднике толпа избивала паренька. По лицу его текла кровь. Ко мне подошел человек и протянул пистолет. Я посадил задержанного в машину и быстро поехал с ним в районный отдел милиции.

— Гады, лягавые, — кричал парень, — глаз выбили, ничего не вижу, вот гады.

Мы вошли в мой кабинет.

— Фамилия? — спросил я его.

— Нарыжный, — назвав себя, он начал кататься по полу, ругаясь как только мог. На его лице отчетливо горели синяки.

Левый глаз у Нарыжного совсем заплыл, а второго вообще не было. Я вызвал эксперта и попросил разобраться.

— Левый глаз на месте, — констатировал эксперт, — правого вообще нет, он искусственный.

— Что, испугались, гады? — продолжал кричать Нарыжный. — Вот, возьмите! — и он бросил мне на стол стеклянный глаз.

Я приказал отправить задержанного в санчасть, его нужно было «привести в порядок».

Нарыжного увели. У меня на столе лежал его стеклянный глаз и тупо смотрел на меня.

Прошло немного времени, тюремный врач, как мог, вернул физиономии Нарыжного прежний облик, и он был доставлен к Дегтяреву. Хромов былонапомнил Дегтяреву о приказании генерала, но тот резко сказал:

— Пусть приезжает и смотрит на эту тварь! Столько наворочали бандиты, что трудно разобраться.

Дегтярев зло взглянул на Нарыжного:

— Какая только мать родила тебя на свет?

— Своя мать родила, — нахально ответил тот. — Меня не мать бандитом родила, а брат бандитом сделал.

Дегтярев вышел из-за стола и обратился к Брагилевскому:

— Допросите его подробно и, главное, выясните, как он грабил и кто его бандитом сделал!

Дегтярев поехал к генералу, но до самого кабинета так и не придумал, с чего начать свой доклад. Усталость мешала сосредоточиться. Да и справки, которую требовал генерал, он не подготовил. «Вот, пожалуй, с этого и начну, что всю ночь ловил бандитов. Это и яснее и короче».

Генерал сидел за столом и разбирал утреннюю почту. Дегтярев попросил разрешения войти. Вместо приглашения сесть он услышал вопрос:

— Написали справку?

— Нет, товарищ генерал, не написал. Пришлось всю ночь бандитов ловить.

— Ну и как — всех поймали? — спросил генерал.

— Пока не всех, товарищ генерал, но мы на верном пути.

— Когда же вы их всех переловите? — И снова генерал спросил: — Где справка?

— Я же доложил вам, что всю ночь работал, — сухо ответил Дегтярев.

— А мне справка нужна, понимаете, — уже начинал сердиться генерал.

Дегтярев выждал момент, когда генерал немного успокоился, и попросил:

— Товарищ генерал, повремените немного со справкой. Через несколько дней бандиты будут пойманы, и все станет ясным.

— Я вам повременю, разболтались совсем. Научитесь выполнять указания начальства.

Дегтярев стоял молча. Обидно выслушивать несправедливые упреки. Уж кто-кто, а уголовный розыск никогда не отдыхает.

Генерал продолжал ходить по кабинету.

И наконец Дегтярев не выдержал и попросил разрешения уйти.

— Идите, — ответил генерал, — но смотрите, чтобы справка была у меня немедленно.

Дегтярев направился к двери, но не к той, которая вела в коридор, а в комнату отдыха генерала.

— Вы куда? — спросил генерал.

— Вы же разрешили мне уйти, — недоумевая, ответил Дегтярев.

— Дверь там, — сказал генерал и указал в другой конец кабинета.

Не успел Дегтярев закрыть дверь, как сзади послышался голос генерала:

— Вернитесь!

«Ну, — подумал Дегтярев, — еще не все высказал, мало показалось». И он молча вернулся в кабинет.

— Как ваше имя и отчество? — спросил генерал.

Зачем генералу понадобилось это знать, ведь он редко называл по имени работников милиции. Дегтярев немного помолчал, потом ответил:

— Дегтярев Семен Григорьевич, товарищ генерал.

Генерал, не говоря ни слова, подошел к несгораемому шкафу, открыл дверцу и, вынув какой-то большой список, начал листать.

«Что это могло означать?» — думал Дегтярев. Он видел только множество фамилий, но не догадывался, что это за список.

— Указом Президиума Верховного Совета СССР вы награждены орденом «Знак Почета», поздравляю с наградой! — И он протянул Дегтяреву руку.

Тот опешил и не сразу ответил генералу рукопожатием. Он ожидал чего угодно, только не награды, да еще в такую минуту, после хорошей взбучки.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Дегтярев. — Разрешите идти?

— Идите, но справку все-таки готовьте! — уже более мягко сказал генерал.

На Петровку Дегтярев вернулся в хорошем настроении. Обычно сдержанный, он весело здоровался в коридоре с подчиненными, а в своей приемной даже пожал руку секретарю, что случалось с ним довольно редко.

Секретарь отдела удивленно посмотрела на начальника, и потом, когда Дегтярев уже ушел, она еще долго не могла читать документы. Слишком все было для нее необычным.

Дегтярев пригласил к себе Брагилевского. Ему теперь не терпелось узнать, как ведет себя Нарыжный. Ни для кого не секрет, что похвала иногда делает больше, чем ругань, особенно, когда нервы напряжены до предела.

Вошел Брагилевский.

— Ну как себя ведет Нарыжный? — спросил его Дегтярев.

— Испортился, Семен Григорьевич.

— Кто это — испортился? При мне все рассказывал, а у вас испортился. Попытайтесь найти в нем слабое место. Попробуйте, наконец, раскрыть его душу, начиная с детства, и вы выясните, как он стал бандитом. Это очень важно на будущее. — Дегтярев немного помолчал, потом попросил привести к нему Нарыжного.

— Вот мы сейчас и посмотрим, как он испортился.

Конвоиры ввели Нарыжного в кабинет.

— Ну как, Валерка, глаз залечили? — спросил Дегтярев дружелюбно.

Нарыжный понял, что Дегтярев хочет с ним говорить по-человечески, не обижая его, и ответил:

— Вы это умеете, только не все, — и он посмотрел на Брагилевского.

Дегтярев усадил его за маленький черный стол, который стоял вплотную к письменному, и начал разговор.

— Ну, рассказывай, как дело было.

Нарыжный взглянул на Дегтярева и начал:

— Какие-то кражи мне наматывают, а я их не совершал. Что было, то было — об этом расскажу, а уж что я не делал, так этого я просто не знаю. Угостите закурить? — обратился Нарыжный к Дегтяреву.

— Пожалуйста, закуривай, — и Дегтярев протянул ему папиросы.

Нарыжный закурил и, позевывая после сна, стал рассказывать о разбоях, в которых он принимал участие:

— Начну с шоколада. Это случилось на улице Красина. Там, в глухом местечке, стояла пивная палатка. Мы долго к этой палатке приглядывались и однажды взяли ее. Забрали несколько плиток шоколада, из кассы прихватили немного денег. Ну, а потом, вы сами знаете, как бывает — выпили и пошла с тех пор жизнь моя кувырком.

В то время брат Артем находился уже под стражей, и, чтобы его «выручить», нужны были деньги. А где их взять? Вот и решили. На улице Короленко накололи сберегательную кассу.

— Как же это у вас получилось? — спросил Дегтярев.

— А очень просто. Вошли, скомандовали, прихватили пятьдесят тысяч наличными, большую кучу облигаций и все. Легко и быстро. Это особого труда не составляло. Потом сделали перерыв. Но все было спокойно, у себя на Таганке не грабили, чтобы подозрений не вызывать и милицию не тревожить!

«Ничего себе, успокоители», — подумал Дегтярев.

— Ну, а что было дальше, Валерка? — снова спросил он.

— Дальше было так. Отец и мать, на нас не обращали внимания с детства. Отец пил, да и мать была не против выпить. Меня тоже с детства приучили пить и за девочками ухаживать.

Дегтярев не мешал ему рассказывать о прошлом. Пусть выговорится. Остальное он позже скажет.

— Ну, я стал за девочками ухаживать, нужно было и деньги где-то доставать. А когда уже втянулся в «свободную жизнь» — все и произошло, о чем я вам рассказал! Много мы вам поднавешали? — лукаво спросил Нарыжный. — Однажды меня задержали в Ждановском, около отделения милиции. Ну, думаю, сгорел. Все обошлось. Подержали немного, пальцы намазали и выгнали. Даже на мою морду как следует не посмотрели. А вам, наверное, давали приметы? — спросил Нарыжный Дегтярева. — У меня вот примета — стеклянный глаз. — Нарыжный разоткровенничался. — А хитро мы делали? Пальто меняли, шапки. На дело ходили по нескольку человек, все не ходили.

Дегтярев посмотрел на Нарыжного и стал листать дело. Он просматривал протоколы об ограблениях с указанием примет бандитов. И стал продолжать допрос.

— С нами был опытный жулик, Володька Качалин. Две «школы» прошел, имел большой стаж. От него не так легко было отделаться. Водка, девочки, это привязывает. По Москве на машинах разъезжали. А я что — сопляк! Шестнадцать лет отроду. Кто меня остановит? Совершили мы больше двадцати грабежей и четыре убийства. Вот пожалуй, и все, — закончил свой рассказ Нарыжный.

— Вполне достаточно, — сказал Дегтярев. — И так бог знает сколько наворочали.

— Артур Исаакович, — обратился Дегтярев к Брагилевскому, — запишите подробно показания Нарыжного.

— Только не «наматывайте нахалку», — зашипел снова Нарыжный.

— С тебя и того хватит, что наделал, — сказал Дегтярев.

Порядочное время Владимир Качалин валял на допросе дурака и никаких показаний не давал. Сначала прикидывался психически больным, бился головой об пол. Но, кроме шишек на собственной голове, из этой симуляции ничего не вышло. Когда боль была нестерпимой, Качалин прекращал на некоторое время это занятие и долго сидел молча. Дегтярев тоже выжидал, пока, наконец, Качалину не надоест ставить себе лишние шишки.

— Ну что, Качалин, в молчанки будем играть, или за дело примемся? — допекал его Дегтярев. — Или у тебя голова болит? Ведь бился ты крепко.

— Немного побаливает, — заговорил Качалин.

— Так ты не бейся о железный ящик, тогда и болеть не будет. А если тебе не жалко головы, продолжай, я подожду, пока тебе не надоест.

— Нет, начальник, голова может расколоться, лучше уж расколоться самому.

— Вот это ты правильно решил, лучше все рассказать, все честь по чести, чем издеваться над собой.

— Неизвестно, что лучше, — сказал Качалин, — расстрелять не расстреляете, а четвертной дадите.

— Мы ничего не даем, суд твое дело рассматривать будет, вот он и решит, что заслужил, то и получишь, а наше дело во всем разобраться справедливо, чтобы суд вынес правильное решение, — пояснил Дегтярев.

«Расстрелять его, конечно, не расстреляют, — думал Дегтярев, — но как такую дрянь держит на себе русская земля? Это разве гуманно?»

— Не обижайся, начальник, я немного подурачился. Ваши там начали кричать, вот я и выпендривался. Я все расскажу сам, только побыстрее оформляйте документы и в суд, а там скоро «зеленый прокурор» появится. — Так уголовники в ожидании весны размышляли об удачном побеге. «Зеленый прокурор» — лес — укроет, думали они.

Когда я писал об этом, мне вспомнилась старая книга «Беломоро-Балтийский канал». В этой книге в своих воспоминаниях рецидивистка Анна Янковская писала: «С восьми лет я чувствовала очень скверное обращение. То мачеха попросит: «Принеси воды — я тебе дам чаю с вареньем». А потом говорит: «Нет тебе варенья, холера тебе в бок». Всем дала, а мне нет. Я заплакала и ушла. «Я вам про угрозыск хочу сказать — чем он плох: он не имеет подхода, не умеет наколоть ту сторону, которая бы поддалась ему. Они-то на всех, как сквозь сито смотрят, правильного лица не видят. Оттого у них и не выходит. А люди они разные и каждого надо по-своему брать».

Я сидел и долго думал над ее словами. Есть в них доля правды или нет? И оказалось — есть. Был у меня в практике такой случай: квалифицированный вор, в прошлом четыре раза судимый за особо опасные преступления. Его я впервые встретил в тяжелые годы, в дни Великой Отечественной войны. Его звали Федькой. Он был задержан на Центральном рынке. Из документов было видно, что от военной службы он освобожден по болезни. И это соответствовало действительности. Я беседовал с Федькой один на один, никто нам не мешал, а он рассказал мне историю, которая очень напоминает историю с Нарыжным.

С ранних лет отец бросил семью и ушел к другой. Матери отец не помогал, и Федька стал карманником. Поймали, дали шесть месяцев, но это его ничему не научило. Мать старалась оторвать его от среды преступников, но ничего не получалось, он каждый раз убегал. Дома появлялся редко. Его квартирой стали вокзалы, чердаки, и стога сена, а иногда пустующие квартиры эвакуированных.

Я заставил Федьку написать свою биографию. Вся его жизнь уместилась на половине странички небольшого листа. С двенадцати лет стал карманным вором. В четырнадцать лет был направлен в колонию несовершеннолетних. Четыре судимости за квалифицированные кражи. Образование пять классов. Жил с матерью. Отца нет. Вот и все. Он протянул мне лист бумаги, и мне невольно стало жалко Федьку, жалко, что жизнь его умещается на клочке бумаги.

— Ну что с тобой делать? — обратился я к Федьке.

— Что хотите, — ответил он, — я в ваших руках. Если можете, устройте на работу. Постараюсь жить честно, — он внимательно посмотрел на меня. — Не верите? Проверьте на конкретном деле.

— А что это за дело? — поинтересовался я.

— У вас кража была на Бронной у заслуженной балерины Л. Я знаю, кто ее совершил и знаю, где находятся украденные вещи.

Такая кража действительно была совершена. Нужно было убедиться в правдивости Федькиного рассказа. По указанным адресам мы послали работников. Я ожидал. К вечеру были собраны все данные об участниках названного преступления.

Рано утром я с группой оперативных работников производил обыск у главаря шайки Гудкова на Сретенке.

Из квартиры были вывезены двенадцать чемоданов с вещами. Там были черно-бурые лисы, туфли, заграничные духи, десятка три дамских платьев, несколько очень дорогих манто. Да разве все перечтешь?

Федька сказал правду. Но возникал законный вопрос. Откуда об этой краже знал Федька? Оказалось, что его знали, как вора, обитающего на Центральном рынке. Он был знаком с многими скупщиками краденого, которым в былые времена сам сбывал вещи и ценности. После этой кражи ему и предложили продать некоторые вещи. И действительно, часть из них бандиты успели сбыть.

Я решил передать Федьку под поручительство матери и помог ему поступить на работу и в школу. Быстро шли годы, все это время мы периодически встречались с Федькой. Он работал. Женился. Жена была у него хорошим человеком, он незаметно подпал под ее влияние. Федька навсегда отошел он «воровских законов», и они его больше не пугали.

Однажды Федька позвонил мне в МУР, и я принял его у себя в кабинете. Волосы его, подстриженные под бобрик, сильно посеребрились. Лицо покрылось морщинами. Мы разговорились. Напротив меня сидел уже не Федька, а Федор Константинович, исполняющий обязанности главного механика одного из крупнейших предприятий Подмосковья. Мне было приятно, что в формировании этого человека была доля труда работников уголовного розыска.

Но вернемся к участникам банды Нарыжного, Качалина и других.

На допросах Качалин стал вести себя сдержанно и давал подробные показания о совершенных преступлениях. Его показания перекрывались показаниями его соучастников, и вот круг замкнулся на пивной, что на Малой Грузинской улице.

Теперь нам были известны все участники банды. Их было двенадцать.

Семен Григорьевич Дегтярев написал наконец справку генералу. А через несколько дней он получил орден «Знак Почета».

В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОЙ МАГИСТРАЛИ

С основной магистрали Минского шоссе наш путь лежал в древний город Рузу.

Спокойным серебристым покровом поблескивала река. Зеленые берега спускались так близко к воде, что даже казалось — небольшая волна и та могла захлестнуть разбежавшиеся по всему берегу ромашки и незабудки.

Здесь было совершено убийство, обстоятельства которого мне предстояло расследовать.

Труп солдата лежал в густой траве. Ворот защитной гимнастерки был расстегнут, пожелтевшая от солнца пилотка висела на сучке маленького ивового кустика. Всюду были разбросаны окурки самокруток, куски хлеба и обрывки газет.

Тщательный осмотр местности ничего утешительного не подсказал. Выстрелом в упор так разворотило лицо, что невозможно было опознать личность убитого.

Мы неожиданно появлялись на лесных тропах, а чаще всего в кругу жителей сел и деревень. Без помощи населения мы и не думали о поимке бандитов.

С помощью войск истребительных батальонов были прочесаны десятки километров лесного массива. Проверены лесные сторожки и землянки. Но кто они, бандиты, оставалось для нас загадкой.

Наши продовольственные запасы часто подходили к концу, и мы превращались в «браконьеров». Гранатами глушили в реке рыбу. В кустах, по склонам реки, собирали малину. Этим довольствовались иногда целыми днями.

Удары топоров и скрежет пил привели нас к большой группе московских девушек, работавших на заготовке дров.

— Что, мальчики, умаялись? — обратились они к нам. — Покурить угостили бы.

Положив вещевые мешки, мы закурили. Завязался веселый разговор о братьях-разбойниках, обитающих в лесах. Большим мастером рассказывать анекдоты был Костя Стрючков. Где соврет, где правду скажет, и все это сопровождалось веселым смехом.

— Девушки, норму не выполните, — съязвил Свирин.

— Нажмем, до вечера еще далеко, — ответила одна из девушек.

В разговор вступила бригадир Лена.

— Мальчики, ведь фронт далеко, вы случайно не оттуда драпаете? Девочек от работы отрываете, — и зашлась смехом.

Я отозвал Лену в сторону. Но в это время ее подруга Нина, обращаясь к другим девушкам, почти во весь голос закричала:

— Смотрите, смотрите, наш бригадир-то в рабочее время в лес ударилась!

В разговор вступила бригадир Лена:

— Знаем ваши дела, поскорей возвращайся.

Я невольно погладил лицо рукой и подумал, что пора бриться.

— Пора, пора, такой молодой, а щетиной зарос, — заметила Лена. — Вот у нас на днях были трое. Правда, у них таких штучек не было (она показала на мой автомат). У одного была винтовка, а у второго, что приставал к Нинке, на левой руке картинка нарисована была — кинжал, обвитый змеей.

— Покричите Нинке, — обратился я к Лене.

— Ни-ин-ка, Нинка! — закричала Лена. — Иди сюда, бегом!

Из-за кустов появилась курносая Нинка.

— Что случилось?

— Идите, помогайте, — позвал я ее.

— Расскажи, как к тебе приставал тот с картинкой на руке, что был недавно у нас на делянке.

— Их было трое. Все обросшие, как вы, — и она пальцем показала на мою бороду.

— Сегодня помолодимся. Вечером не узнаешь, — ответил я Нине.

— Так это не картинка была, — сказала Нина. — Это была татуировка, синей тушью наколота. Так делали наши ребята в школе.

Пришлось рассказать, кто мы такие и как попали в лес. Я показал свое удостоверение.

— Рубить таких на куски, рубить или публично вешать! — твердила Лена.

— Ну, подружка, пора на работу.

Мы получили новые данные и приметы, совпадавшие с теми, что были добыты от потерпевших при совершенных преступлениях.

— До свидания, девушки, — обратился к ним Свирин. — До скорой встречи!

— А когда же снова увидимся? — обратилась к нему Нина.

— Скоро увидимся. Побреемся и заглянем, — отшучивался Свирин.

В стороне от шоссейной дороги раскинулось небольшое село. В этом селе я не появлялся более трех лет. Мы подходили к нему ранним утром. Горланили петухи. На крыльце правления колхоза дремал сторож. Костя Стрючков сильно кашлянул и опустил вещевой мешок на ступеньки крыльца.

Сторож вздрогнул и схватился за дробовое ружье.

— Не беспокойся, папаша, — обратился я к Матвею Захаровичу. — Старые знакомые.

— Давненько, давненько не показывались, а у нас опять неприятность.

— Какая неприятность?

— Да как же — на днях магазин пытались ограбить.

— А как же сторож?

— Да что сторож, одногодки мы с ним, уже за семьдесят. Трах из ружья, а они ни с места. Ружье отобрали — да об угол, и след простыл.

— Ну а дальше?

— А что дальше? Ищи-свищи! Разговоры идут — ходит этот бродяга по селам, грабит. Бандитом стал, с винтовкой ходит.

— Да кто ходит-то?

— Колька Блохин. Двух напарников заимел. Вы авось должны его знать, бывал он у вас.

— Туберкулезный?

— Вот-вот, этот самый Колька Блохин и есть. Сестра у него красавица. Один к ней и примазался. Награбят и пьют до утра, а днем спят в сарае. Вот та пристройка к дому. Сена много, там они и гужуются.

Матвей Захарович показал на дом Блохиных. Покашливая, сплюнул на ступеньки крыльца.

Утром в село приехал полковник Каверзнев.

— Ну, где бандиты? Запевалин ругается на чем свет стоит.

— Скоро поймаем, идем по следу, — ответил я.

— Садитесь в машину, в лесу закусим и поговорим, — пробасил Каверзнев.

Я покосился на Каверзнева, а сам невольно потрогал почти пустой мешок за спиной.

— Что трясешь торбой, или все уже съели? — обратился ко мне Каверзнев с улыбкой.

— Да нет, есть кое-что.

— Ну ладно, ладно, поехали.

«Виллис» рванул с места, оставляя за собой столб пыли.

В кустах у поляны расположились на отдых. На расстеленных газетах появились банки со свиной тушенкой, галеты и фляжка со спиртом.

— Рацион надо уметь расходовать, — шутил Каверзнев. — По сто граммов каждому и не больше, а тебе, Кирюха, холодной воды, — обратился он к водителю.

Кирюха заморгал глазами, надул губы и скрылся за «виллисом».

— Обиделся! — закричал Каверзнев.

— Что мне обижаться, я водитель, в дорогу нельзя, еще милиция права отберет.

— Так где же бандиты? — обратился ко мне Каверзнев.

— Точных данных нет, есть только некоторые подозрения на Блохина. От армии он освобожден по болезни. Их трое. Двое нам не известны. Ходят и грабят, винтовку имеют. На днях магазин пытались ограбить, ружье у сторожа сломали и скрылись. Сторож приметил одного и показывает на Блохина.

— Так брать надо такую сволочь.

— Сейчас рано, надо все уточнить, а может, их нет дома, спугнем и все дело испортим.

— Сестру допросить!

— Думали и об этом. Она влюбилась в одного и может не выдать.

— Рисковать надо.

— Нет, Дмитрий Кириллович, немного надо повременить. Сегодня мы все проверим, а завтра можно брать.

Так и порешили.

Рассвет еще не начинался. Мы с Каверзневым встретились на опушке леса. В нашем распоряжении были веские данные.

Дом окружили. Калитка и ворота были на запорах. Я проник через соломенную крышу и незаметно спустился в сени. Без шума вытащил деревянный засов и положил на пол.

В дом вошли втроем.

Сестра Блохина, раскинув руки, в нательной рубашке спала на кровати. Старик — на печке.

Я осторожно взял Валентину за косы и приподнял голову. Увидев незнакомого, она пыталась закричать. Я пригрозил ей и зажал рот.

Около крыльца прогремело несколько выстрелов. Я выбежал на улицу, где шла беспорядочная стрельба из автоматов и пистолетов.

— Прекратите стрельбу! — закричал я. Вместе с Бычковым и верным его другом немецкой овчаркой Астрой вбежали во двор.

Винтовочные выстрелы не прекращались. Пули сверлили крышу, только видно было, как осыпалась солома.

Я и Бычков с Астрой быстро забрались на сеновал. Перед нами выросли две фигуры. Еще прогремел выстрел, и Астра с ревом скатилась вниз.

— Николай, граната! — крикнул я Бычкову, а сам подумал: «Конец».

Но в это время раздался выстрел из пистолета, и кисть руки, как отрубленная, вместе с лимонкой упала на сено.

Я перелистывал пожелтевшие бумаги, они не были похожи ни на какие другие. Все, о чем в них говорилось, относилось к прошлому. Редкостные коллекции наполнены не только бумагами, но и людьми. Людьми прошлого, хотя немногие из них живут и сейчас.

Давно отгремели залпы войны, а мы все открываем для себя героев. И пусть их подвиги менее заметны, чем подвиги Александра Матросова, и Зои Космодемьянской, мы не можем забыть их, потому что, умирая, они утверждали жизнь на земле и остались навечно с нами.

.Война подкатилась к Москве, пытаясь задушить ее щупальцами фашистских фронтов. Всем было тяжело — и российским солдатам и обездоленному крестьянину, у которого отобрали последний хлеб. Но не отобрали враги надежду, потому что ее нельзя отобрать у советского народа.

Немцы заняли и мое родное село. Спалили его дотла. Село Холм в действительности стоит на холме, с которого видно на десятки километров в округе. Но в эту зиму все застилал черный дым пожарищ. Немцев ждали с запада, а они появились с востока. Сначала в село ворвались тяжелые танки. Они с грохотом пронеслись по улицам, стреляя из пушек и пулеметов. Но когда фашисты убедились, что войска Красной Армии отступили, они вылезли из танков и врассыпную бросились по домам. Они тащили кур, гусей, тряпки — все, что попадало под руки. Потрошили и жарили награбленное прямо на улице, а потом — пили. Но это было началом грабежа.

Ушли танки, и пришла пехота. Вот эти были настоящими громилами. «С танкистами и летчиками можно было разговаривать, — рассказывала мне сестра, — а от этих ни днем, ни ночью покоя не было. Как пойдут, бывало, по хатам, все выгребут — картошины не оставят, не говоря уже о тряпках. Все меховые вещи на шарфы рвали. Вот ведь что делали».

Через несколько дней немцы решили выбрать местную власть и согнали всех в сельскую школу, где я когда-то учился. Согнали всех — стариков и старух не забыли.

— Ну вот, пришла и наша пора умирать, — говорили старухи.

Но немцы еще были уверены в том, что скоро будут в Москве, как обещал фюрер, — и не расстреливали. В это время они заигрывали с крестьянами, пытаясь обеспечить себе тыл. Они согнали в школу людей почти из двухсот домов.

Поставили стол — как и положено на собрании. Вот на сцене появился офицер с усиками и железным крестом на груди. В руке он держал тонкий свистящий хлыст, играя им как дирижерской палочкой. Некоторое время он молчал, окидывая презрительным взглядом сидящих впереди, потом поправил монокль.

— Будем выбирать старосту! — на ломаном русском языке сказал он и, помедлив, добавил: — Шефа.

Это слово было ему ближе. Очевидно, офицер успел поговорить с кем-то из односельчан, потому что он сразу предложил выбрать старостой Шумова.

— Мне кажется, этот подойдет, — сказал офицер.

Но Шумов всплеснул руками и стал отказываться:

— Да нешто я смогу. И стар я и неграмотный, да и в начальстве никогда не ходил, можно кого другого.

— Ничего, справишься, — сказал офицер. — А грамотея мы тебе дадим в заместители, грамотеем у тебя будет Иван Шкарин.

Шкарин не возражал, видимо, эта должность его устраивала. Молчали и остальные. Потом еще некоторое время офицер говорил что-то невнятное о великой немецкой победе, о гибели Советской власти, но его уже не слушали — крестьяне, видимо, обмозговывали создавшееся положение, и каждый думал о себе и своих близких.

И началась жизнь в неметчине. Дни казались длинными, ночи короткими, есть стало нечего. Словно собаки, рыскали немцы по дворам, вылавливали последних кур, а вместе с этим выслеживали партизан, солдат и офицеров, вышедших из окружения и прятавшихся по крестьянским хатам. Они их сразу пускали в расход.

Шкарин, бывший до войны директором Настасьинской школы, служил немцам с усердием, не покладая рук. Он стал их ближайшим помощником, а старый Шумов, как и думали крестьяне, был выбран ради проформы.

Вскоре немцы поймали двенадцать наших военнослужащих. В мороз, босиком, избитых и израненных, отвели их в село Клементьево. Они шли по снежной целине друг за другом, молодые еще ребята, оставляя за собой красные следы от порезанных ледяной коркой ног.

Со всех сторон смотрели на них обрубленные немецкие автоматы, словно боялись, что эти обезоруженные, связанные люди могут раздавить их и втоптать в снег кровавыми, израненными ногами.

В Клементьеве заперли их в сарай, а по углам расставили автоматчиков. Запалили сарай со всех сторон и заживо сожгли, но не всех двенадцать, а десять. Двоим удалось спастись от смерти. Ушли от смерти Григорий Семченко и Анатолий Канашков.

Днем, как и положено, фашисты грабили, а по вечерам солдаты разбредались по крестьянским хатам и пили шнапс, а офицеры собирались в доме Ивана Прохорова, в прошлом учителя русского языка и математики, и пили. Пил с ними и сам Прохоров, бывший прапорщик царской армии. Ему, видимо, как и Шкарину, оккупанты пришлись по душе.

Когда-то он был моим учителем, учил меня жить, учил писать первые буквы — так вот я и пишу. Будь ты проклят, мой бывший учитель. Ты учил меня писать, и я написал о тебе. Все, что я знал хорошего об этом человеке, я забыл, вычеркнул навсегда из своей памяти. Горько разочаровываться в людях, но что поделаешь, если в жизни можно простить все, кроме подлости и предательства.

.Но не все поддались немцу. Были люди, их было большинство, волю которых сломить не так просто, как думали фашисты. Это были люди, а не приспособленцы. Им отнюдь не все равно было, как жить и с кем жить. Они хотели жить честно!

Когда утром человек двадцать — двадцать пять фашистов ворвались в дом Дроздовых, Андрей Васильевич — участник империалистической войны, «приветствовал» завоевателей поднятыми вверх кулаками.

— Прочь с дороги, свинья, — сказал ему рыжий немец с двумя лычками на погонах, но Андрей Васильевич стоял, не двигаясь.

— Разве так в гости приходят? — сказал он.

Но двое автоматчиков отшвырнули его в сторону и приказали подать еду.

— Сами пришли, сами и подавайте.

Услышав эти слова, рыжий немец побагровел и кинулся на него с кулаками. Но не убил. Так и пришлось немцам самим готовить себе обед. А Андрей Васильевич вышел в чулан и сел в уголок на табуретку. Вдруг его взгляд упал на двустволку, висевшую на стене. Но разве двустволка поможет? Здесь нужны бомбы и пулеметы.

С каждым днем все более наглел Иван Шкарин. Сердце кипело у Андрея Васильевича, когда он видел этого прихвостня. Шкарин выгонял на работу стариков и старух, женщин с грудными детьми, милуя только своих родственников и дружков по предательству.

Оступившись под Москвой, немцы решили зимовать в подмосковных деревнях, но уже тогда они заставляли крестьян обносить деревни противотанковыми рвами — чувствовали, что нового наступления не будет.

Обмороженные руки женщин еле держали детей. Падали в ров не в силах поднять лопаты старики, но Шкарин словно не замечал страданий односельчан и продолжал погонять их, уставших и опухших от голода. Он смотрел на своих, как на рабочий скот, и за малейшую провинность грозил угнать в Германию. Но все равно люди работали нехотя, и дело двигалось туго.

Все чаще и чаще слышались на востоке орудийные залпы, это говорила артиллерия. И люди понимали, что совсем, недалеко наши, что они уже поднимаются в полный рост и идут к ним на выручку. Но чем ближе подходил к деревне фронт, тем злее становились фашисты. Они хотели забрать с собой все. И снова им помогал Шкарин. Он ходил по дворам и записывал всех, кто подлежал отправке в Германию. Он и здесь не жалел ни стариков, ни подростков. С пятнадцати до шестидесяти лет — все, по его мнению, были годными, для фашистского ада. Но переписать всех, а тем более собрать, было нелегким делом. Люди разбегались по окрестным лесам, и признаться в этом немцам Шкарин не мог — вот и отводил душу на стариках.

Сборы затягивались, и немцы уже покрикивали на своего верного помощничка Шкарина.

— Не соберешь народ — самого расстреляем, — предупреждали они этого прихвостня. — Да и сам Шкарин понимал, что нужно работать лучше, иначе ведь фашисты не возьмут его с собой в «рай».

Фронт был уже в нескольких километрах. По ночам на горизонте уже горело победное зарево, освещая нашим войскам путь на запад. От пожаров стали светлыми ночи и черными дни. И вот в один из таких дней немцы, а вместе с ними и Шкарин, задумали свое черное дело. Чтобы замести следы своих преступлений, немцы и их лакеи решили загнать весь народ в церковь и взорвать ее. Шкарину было поручено собрать народ под благовидным предлогом. И он пошел. Всем он говорил, что немцы хотят отслужить молебен с попом, как положено, и просят всех принять в нем участие. Люди поверили. Народу в церковь набилось много. И действительно, ничего подозрительного никто не замечал. Все было как во время обычной службы, если не считать автоматчика, стоявшего посреди церкви.

Когда началась служба, Шкарин предупредил немцев, что все готово. Но был человек, который догадался о намерении немцев. Василий Шумов тихо передал по рядам, что немцы хотят взорвать церковь, и народ, вынеся с собой автоматчика, стал выбегать на улицу.

Немцы не ожидали такого исхода, и поэтому многим удалось скрыться. Так учитель Василий Шумов спас жизнь своим односельчанам. Но самому ему спастись не удалось.

Немцы, долго искали того, кто раскрыл их замысел. Очевидно, и Шкарина таскали к себе немецкие офицеры. Но они ему все-таки верили.

Немцы хотели угнать скот, а наши были совсем рядом. Андрей Васильевич Дроздов, тот самый, который встретил немцев с поднятыми вверх кулаками, Василий Шумов, Коля Рузин, Алеша Лисин, Витя Шумов и Колупенко решили угнать скот в болото. Болото неглубокое, но немцы туда не сунутся. Так и решили. Но Шкарин узнал об этом. Взяв с собой несколько автоматчиков, он схватил односельчан.

Их били по дороге, били в деревне, но все, даже мальчишки, молчали. Озверевшие фашисты вывели их в лес. И здесь все шесть вели себя мужественно. Никто не промолвил ни слова, никто не запросил пощады. Они умерли, как герои, как люди, знающие, за что они умирают. Лишь позже, когда пришли наши — нашли их трупы на лесной опушке, нашли и захоронили в родном селе. Лишь один остался лежать в лесу, потому что мать не захотела тревожить прах своего сына.

Не обошла горькая судьбина и Михаила Гавриловича Феклисова и его сына Бориса, Василия Дмитриевича Лисина и многих, многих других.

— Собрали всех нас, как скот, в Горетово — там был сборочный пункт, — рассказывает Михаил Гаврилович, — но я ведь дошлый, я у них еще в империалистическую в плену был. Говорю сыну — беги, а он боится. Ну тогда я сам сбежал. Долго плутал по лесам и деревням, пока не пришел в свой Холм. Позже сбежал и Борис — мой пример, видно, помог ему.

Когда я приехал в деревню, то встретил своего старого товарища Василия Лисина. Он постарел не по годам, осунулся, несмотря на то что война давно кончилась.

— Ну как жизнь, Василий? — спросил я его.

— Да ничего, Иван Васильевич, идет понемножку.

Мы сели на бревно около дома и часа два говорили о житье-бытье. И вот тут-то он и рассказал мне, что привелось ему испытать в немецком плену. Его, как и всех, пригнали в Горетово, он бежал, но его опять поймали, он опять бежал, и опять был пойман.

— Догоняли меня до Витебска. Там, в лагере, совсем плохо было: крыс ел, полушубок хороший был и тот съел, потом жалел, но что поделаешь, Иван Васильевич, голод не тетка — заставит. Потом все-таки бежал с несколькими своими товарищами. Пришли мы в один партизанский отряд. Моих товарищей приняли, а меня не принимают, слаб я был. Накормили меня и послали в другой отряд. Иди, говорят, может, там примут. Дали адреса. Долго я плутал по белорусской земле, все-таки нашел отряд. Приняли. Ну а дальше было, как и у всех. Служил в армии, в 1946 ходу демобилизовался. — Он не много помолчал, закурил сигарету и добавил: — Из-за подлеца Шкарина, почитай, десятка два мужиков в Германию угнали.

После угона в Германию в деревне остались только глубокие старики да старухи и малые дети. Но и они не подчинились немцу, хотя фашисты все чаще пускали в ход кулаки и приклады.

Немцы уже не могли нигде достать продуктов. Кур и гусей переловили в первые дни оккупации, а картошку крестьяне попрятали. Невесело стало фашистам в русском селе. Как-то ночью они ушли, спалив почти все хаты.

И вот утром пришли наши. Сколько было радости в селе. Идешь по земле, встретил знакомого и тому рад, а здесь освободители пришли! Бабы сразу к Шкарину, хотели его, подлеца, на вилах поднять. Пришли к дому, а там военные, из прокуратуры, видно, кто-то раньше нашим сказал о нем. Пришли, а военные не дают, говорят, советский суд судить его будет. О Прохорове в то время никто не вспоминал. До последнего времени никто не рассказывал о его выходках.

Через несколько дней судили Шкарина, приговорили к высшей мере, но нашлись сердобольные помощнички из другой деревни, где он никого не трогал, и написали письмо с просьбой о помиловании. Мол, так итак, до войны директором был, учительствовал, детишек наших учил. И помиловали. Дали пятнадцать лет.

Выполняя задание по ликвидации банд, в которых были людишки, подобные Шкарину, я всего три километра не доехал дородного села. Всего три километра! А жаль!..

МЕХА МЕНЯЮТ ЦВЕТ

Жизнь улыбалась Тунису. Был он еще сравнительно молод, ему только минуло тридцать. Он пользовался успехом не только у деловых людей, но и у женщин. Этому успеху сопутствовала солидная материальная база. Он был квалифицированным скорняком, но скорняком, не оставлявшим своих анкетных данных в анналах отдела кадров какого-либо государственного или кооперативного учреждения или фабрики. Тунис был кустарем-одиночкой, избегавшим, однако, общения с фининспекторами. Труд его был засекречен не только от финансовых органов, но и от соседей и даже от родственников.

В его мастерской, расположенной в подвале, стояло нехитрое оборудование: бутылки с красителями разных цветов, инструменты. Это была маленькая фабрика искусственного меха. Здесь кролики превращались в леопардов, а шкуры обыкновенных дворняжек — в куничий воротник. Подделки были неотразимы, и покупатели диву давались необыкновенной дешевизне мехов всех сортов.

Доходы Туниса росли изо дня в день. Рос и его профессиональный авторитет. Человеком он был непьющим и некурящим. Лишь слабость к женскому полу толкала его подчас на значительные денежные издержки.

Тунис познакомился случайно с девушкой, оставившей в его жизни неизгладимый след. Высокая и статная, белокурая красавица Котляровская очаровала даже видавшего виды Туниса.

«Вот это девушка!» — думал Тунис и, пустив в ход свое обаяние и красноречие, убедил ее провести с ним вечер в театре, а потом поужинать где-нибудь в ресторане. После недолгого колебания девушка согласилась. Ей понравился этот интересный, веселый и остроумный человек.

«В этом ничего плохого нет, — подумала она, — почему бы и не сходить с ним в театр?»

Простая работница фабрики, помогавшая старушке матери, она не могла часто посещать театры. Договорившись о месте встречи, Тунис побежал в сберегательную кассу. И вот выбритый и надушенный дорогими духами, в великолепном костюме Тунис встретил свою новую знакомую.

События разворачивались так, как и хотел Тунис. Театр, ужин в ресторане. Роль влюбленного Тунис выдерживал идеально. Он не позволял себе ничего лишнего, и лишь прощаясь с девушкой у ее дома, к которому они после ужина подъехали на такси, поцеловал ей руку.

— До послезавтра, да? — спросил Тунис.

Она молча кивнула головой.

— Смотри, берегись, — говорила подруга Котляровской, когда та рассказала ей о встрече с Тунисом. — Сначала он поводит тебя по театрам и ресторанам, а потом, смотри, горько плакать будешь!

Но Котляровская лишь смеялась и шутила:

— Это тебя просто завидки берут!

Слишком сильным было впечатление от вечера, проведенного с Тунисом, чтобы Котляровская отказалась от дальнейших встреч. Жизнь шла чередом. Днем работала, вечером встречи с Тунисом. И случилось то, что и должно было случиться. В один душный предгрозовой вечер Тунис зашел к ней с букетом цветов и с вином.

— Сегодня день моего рождения, и мы должны с вами его отпраздновать! — весело сказал Тунис и стал высыпать на стол многочисленные свертки.

«Какой он хороший!» — думала Котляровская.

— Что же вы не сказали, что сегодня ваш день рождения? Я бы подарок приготовила!

— Пустяки, — сказал Тунис, — вы — самый лучший для меня подарок. Быть вместе с вами — это все, что мне нужно для полного счастья. — И он поцеловал ей руку.

Шутя и смеясь, сели они ужинать. Тунис чокался с ней и пил за свое здоровье и за здоровье любимой. И так бокал за бокалом. За папу, за маму. В полном изнеможении, не соображая, что она делает, Котляровская опустила голову на плечо Туниса. Он обнял ее.

Одержав очередную победу, Тунис исчез. Он предусмотрительно не назвал Котляровской своей фамилии и адреса. Мать-одиночка, испытавшая горе и раскаяние, упреки подруг и осуждающие взгляды пожилых матерей, Котляровская отдавала все силы воспитанию сына. Борис выделялся из окружающих ребят своими знаниями и замкнутостью. Грусть его бросалась всем в глаза.

Закончив девятый класс и видя, что матери очень тяжело одной сводить концы с концами, Борис пошел работать на фабрику. Здесь он встретился с Виктором Тунисом. Встретился и даже подружился с ним, не подозревая, что новый друг — его родной брат по отцу.

Шли годы. Борис стал уже довольно квалифицированным работником, а Виктор Тунис — мастером цеха.

Летом 1961 года Борис пригласил Виктора зайти к нему на квартиру. Виктор согласился.

— Мама, познакомься, — сказал Борис, — это мой друг.

— Очень приятно, — ответила Котляровская, протягивая Виктору руку, и вдруг страшно побледнела, схватилась рукой за сердце и стала медленно опускаться на пол.

— Мамочка, что с тобой? — закричал Борис и подхватил мать на руки, посадил ее на стул.

— Это так, ничего, — пытаясь улыбнуться, ответила мать, — со мной бывает. Устала очень. Прошу вас, Виктор, садитесь и не обращайте внимания.

Она вышла из комнаты. Стала хлопотать на кухне. Машинально ставила тарелки, резала хлеб и с ужасом думала: «Неужели он сын Туниса? Вылитый его портрет. Такое сходство!» Безусловно, это он. Как теперь рассказать Борису, а может, не рассказывать? Зачем тревожить старую рану? А может, Тунис не виновен в том, что он исчез. Может, виновата я?..»

Котляровская взяла себя в руки, решив, что сначала все узнает сама, а уж потом решит, как быть.

Когда начали обедать, Котляровская не спускала глаз с Виктора.

«А ведь это он! — думала опять Котляровская. — Тот тоже редко был разговорчивым. Только иногда после выпивки шутил».

Борис проводил Виктора и вскоре вернулся домой. Но матери дома не было. Котляровская пошла по другой стороне улицы за Виктором и, когда он дошел до угла Столешникова переулка, подошла к нему.

— Вы меня извините, Виктор, — сказала Котляровская, подойдя к нему, — но вы так похожи на одного моего знакомого, что я не могла удержаться и решила с вами поговорить.

Виктор удивленно посмотрел на нее.

— Пожалуйста, буду рад вам помочь, если смогу. Что же вас интересует?

— Простите, как ваша фамилия?

— Тунис. А что?

— Да так, ничего. А где вы живете?

— В Столешниковом — мама, папа и я.

— Значит, я ошиблась, тот жил на Пресне.

Они расстались, но удивленный Виктор, придя домой, за ужином рассказал родителям о встрече с Котляровской.

После рассказа сына Тунис заметно покраснел и стал катать по столу хлебный шарик, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Ладно рассказывать сказки, спать пора.

Но в эту ночь Тунис не сомкнул глаз. «Неужели та самая, белокурая? И от нее сын. Кошмар! А мой болван приведет еще его ко мне в дом? А в чем я виноват? Насилия не было, была любовная история».

— И для ясности замнем все это, — сказал он громко.

— Что для ясности? — спросила сквозь сон его жена. — Спи, полуночник, выдумалеще по ночам разговаривать? Досчитай до ста и уснешь.

— Да спи ты! — огрызнулся Тунис, но все-таки послушался совета жены и стал считать.

Яркое солнце, выглянувшее из-за серой тучи, разогнало сомнения Туниса. Все теперь казалось ему далеким и совсем не страшным. «Что было, то прошло! — подумал он и лениво потянулся. — К черту воспоминания, сегодня выходной день и нужно отдыхать. Впрочем, отдыхать не придется, у меня еще много работы».

И он спустился в свою подпольную фабрику искусственного меха, где на веревках сушились шкурки.

Виктор позвал Бориса в гости.

— Я у тебя был, теперь ты ко мне зайди.

— Хорошо, приду, — ответил Борис. — В пять буду у тебя.

Борис пошел домой и попросил у матери свежую белую рубашку и галстук.

— Куда это ты так наряжаешься?

— К товарищу, к Виктору, в Столешников переулок.

— К какому Виктору? Не к тому ли, что был у нас?

— Да, к этому.

— Не ходи, Борис, — стала упрашивать его мать, — чувствует мое сердце, что все это добром не кончится.

— Но почему, мама? В чем дело? Что страшного в том, что я к нему пойду.

Борис недоумевал и удивленно смотрел на мать, которая стояла у стола с побледневшим лицом.

— Не ходи, Борис, умоляю. Не ходи ради меня.

— Хорошо, но тогда объясни толком, в чем дело. Что тебе плохого сделал Виктор?

— Боренька, не ходи. Я не хочу, чтобы ты встречался со своим подлецом отцом. Теперь тебе ясно, куда ты идешь? Виктор — твой родной брат по отцу. А твой отец — негодяй и обманщик. Он искалечил мне всю жизнь. За многие годы, когда я тебя воспитывала, он ни копейки не дал на тебя. Или ты хочешь полюбоваться на этого негодяя?

Неожиданное открытие матери потрясло Бориса. Он задумался. А потом, как бы стряхнув с себя тяжесть, сказал:

— Пойду, мама, полюбуюсь. А ты не бойся. Все-таки любопытно посмотреть на своего отца!

— Делай как знаешь, — тихо сказала мать и ушла из комнаты.

Пытливо всматривался Борис в своего отца. Хотел найти в нем что-нибудь близкое и не нашел. Борис был портретом матери. Он был таким же белокурым, как и она. А отец и Виктор были тоже как две капли воды похожи друг на друга.

«Ну, какой же он мой, — рассуждал Тунис, — ничего общего. Она — это да, действительно, она. Ну и черт с ним, что это я еще ломаю себе голову. Ведь это чужой для меня человек». Но совесть все же мучила Туниса. Когда вышли на улицу, Борис не выдержал и спросил Виктора:

— А как ты относишься к своему отцу?

— Ничего, по-моему, он честный человек, если не считать кой-какой мелочи, — ответил Виктор.

Борис передал Виктору разговор с матерью. Виктор был потрясен таким открытием. Но так как он был добрым по натуре человеком, то обрадовался.

— Что же тут плохого — теперь нас двое Тунисов!

— То, что мы братья, это, конечно, неплохо, — согласился Борис и замолчал.

— Да ты не хмурься, это временное явление, и я поговорю с отцом, он поможет тебе и матери. Я это сделаю.

— Не нужно этого делать, я не хочу. Обещай мне, что ты не будешь говорить с отцом.

— Ну, если ты просишь, — не буду.

— Понимаешь, Виктор, — сказал Борис. — Твой отец не такой человек, чтобы раскошеливаться. Я лучше как-нибудь сам с ним поговорю.

.Захватив с собой двух белок, Борис позвонил в квартиру Туниса. Дверь открыла старуха.

— Здравствуйте, заходите. Вы что — с мехами?

— Да, вот белок принес.

Из подвала тихо поднялся Тунис. Он посмотрел на белок и сказал:

— Десять рублей, больше не стоят. И вообще такую дрянь мне приносить не следует.

Виктор наклонился к отцу и что-то прошептал на ухо. Тот сначала побледнел, потом хрипло сказал:

— Ладно, тридцатку дам, но больше не приноси и не приходи.

Выбросив на стол тридцатку, Тунис ушел в другую комнату.

Борис побледнел, не взяв денег, круто повернулся и, хлопнув сильно дверью, вышел.

— Папа, зачем ты так поступил со своим сыном? — сказал ему Виктор. — Почему ты не дал ему хотя бы полсотни? Ведь ты никогда в жизни не помогал ему и его матери.

— Молчать, щенок! — огрызнулся Тунис. — Сначала заработай, а потом и давай кому хочешь. Я тебе дам пятьдесят. Убирайся вон из моего дома, паршивец!

— Ладно, отец, я думал, что ты честный человек, а ты.

— Так я еще бесчестный! Вон из дома.

Долго еще орал Тунис, хотя Виктор уже ушел.

Ему нелегко было все это пережить. И он пошел в парк. Нужно было подумать, что теперь делать.

Шло время. И вот однажды к Тунисам снова раздался звонок.

— Вам кого?

— Да вот принес меха.

Дверь открылась.

— Проходите, я сейчас позову мужа. Тунис, к тебе пришли! — крикнула она и пошла в спальню.

Тунис, сразу почувствовав недоброе, спросил:

— Что у тебя? Покрасить, что ли? — и стал ковырять вилкой недоеденную котлету.

— Сейчас я тебе покажу, подлец, я тебе покрашу.

Тунис схватил тарелку с котлетами и побежал на кухню, но не успел захлопнуть дверь, как ударом топора был опрокинут на пол.

— Что там такое?! — закричала жена Туниса из спальни.

Не успела она выйти, как тоже повалилась на пол с разбитым черепом.

Борис ходил по квартире и искал деньги. Он шарил по комодам и шкафам, и только убедившись, что денег нет, выбежал на улицу. Прикрыв плащом рубашку и брюки, на которых была кровь, Борис незаметно вошел к себе в дом и закрылся в ванной комнате. Холодной водой он стал смывать пятна крови. Руки дрожали. Рубашка выпадала из рук. Он не выдержал, наконец, и обратился к жене:

— Замой, пожалуйста, пятна, подрался вот, нос разбили.

Та развела руками и заплакала.

— Что ты ревешь? — пытался успокоить ее Борис.

Любопытная соседка вышла из комнаты и обратилась к жене Бориса:

— Что вы плачете?

— Не видите — из носа кровь течет! Рубашку новенькую всю измазал. Эх, Борис, Борис!

Зять соседки, Савостин, был работником милиции, и когда ему рассказали о Борисе, он доложил об этом начальству.

Мы со следователем прокуратуры допрашивали Виктора. В числе родственников и знакомых он назвал Бориса Котляровского.

«Какое совпадение, — подумал я. — Встречи с Борисом, следы крови».

Мы приняли решение задержать Котляровского и произвести у него обыск. Наши подозрения подтвердились. На белой рубашке и брюках отчетливо были видны следы крови. Борис не стал запираться и сам рассказал об убийстве своего отца.

СКВОЗЬ ИСПЫТАНИЯ

Однажды ко мне в кабинет пришел молодой человек и спросил:

— Вы меня узнаете, товарищ комиссар?

— Как же, конечно, узнаю. Помню и вашу бандитскую шайку.

— У вас хорошая память, товарищ комиссар!

— На память пока не жалуюсь, — ответил я. — Лучше расскажи, с чем пришел в МУР.

— Да вот, товарищ комиссар, освободился, порвал с прошлым, хочу прописаться, а то не принимают на работу.

— Насчет работы не беспокойся. Мы тебя трудоустроим, только учти: если еще раз сорвешься — пеняй на себя.

Родился Каверин в Марьиной Роще, о которой издавна ходят легенды. Он отлично учился. Все были им довольны. Но под воздействием старших ребят Каверин стал курить, пристрастился к выпивкам. Выпивали по праздникам, играли в карты, потом выпивки стали чаще.

Каверин стал получать плохие отметки, несколько раз пытался бросить школу, но родители заставляли учиться. И все же улица взяла свое. Он ушел из школы на завод.

Однажды на завод пришли представители аэроклуба и предложили желающим поступить учиться. Подал заявление о приеме в аэроклуб и Каверин. Но ему было только шестнадцать лет, а принимали с семнадцати, с таким расчетом, чтобы сразу же после окончания можно направить парня в военную летную школу.

Почувствовав тягу к воздуху, Каверин уже ни на минуту не забывал об аэроклубе. Он ходил, просил, надоедал, пока, наконец, в начале сорокового года его не зачислили.

Сначала шли теоретические занятия, а будущим пилотам не терпелось подняться в небо, чтобы почувствовать самим полет, который до мельчайших подробностей разбирался на лекциях.

Прошла осень сорокового года, зима сорок первого, а они все сидели в классах аэроклуба. Лишь в апреле 1941 года выехали они в лагерь, на аэродром. Этот маленький аэродром был недалеко от Москвы.

Курсанты жили прямо у кромки поля, в палатках. Совсем рядом была Пахра, где они купались в то жаркое лето. Трудным, но интересным был рабочий день курсантов. В шесть часов всех поднимали на зарядку, а в восемь уже начинались полеты. Один за другим стартовали с дорожки неуклюжие на вид У-2. Но даже эти небесные, тихоходы казались курсантам быстроходными мощными машинами. Но еще долго сидел перед курсантами инструктор в передней кабине, пока не научил их сначала взлету, потом полету и посадке.

Каждому курсанту хотелось побыстрее самостоятельно управлять самолетом, но лишь через некоторое время инструктор разрешил и то под своим наблюдением. Так было до пятнадцатого июня. Каверину хорошо запомнился этот день, потому что только ему одному из всей группы был разрешен вылет.

С утра было как обычно — зарядка, завтрак, полеты. Один за одним уходили со старта самолеты.

Курсантов вывели в квадрат, огороженный флажками, между двумя полосами — взлетной и посадочной. Они были свободны от полетов. Здесь же был и начальник отряда, и командир звена, и технические работники. Немного поодаль, на всякий случай, стояла пожарная машина.

Нот вот наступила пора летать и группе Каверина. Он построил группу и доложил:

— Товарищ инструктор, группа для выполнения полетов построена!

После рапорта, как обычно, инструктор провела предполетный инструктаж. И лишь потом объявила, что Каверин полетит самостоятельно.

Но не сразу доверили самолет Каверину. Сначала инструктор сделала с ним два контрольных полета и только после этого доложила командиру звена, что курсант Каверин готов к выполнению самостоятельного полета. Его еще проверяли командир звена и сам командир отряда. Так было положено, и нарушать инструкцию подготовки курсантов никто не мог. Это был закон.

Но вот проверка позади, и Каверин один в самолете. Он выруливает на линию предварительного старта.

Здесь инструктор дает ему последнее наставление и, прыгнув с крыла самолета на землю, поднимает руку, разрешая взлет. Стартер поднимает флажок, и вот самолет выруливает на линию старта. Потом самолет уже бежит по земле, набирая скорость. Несколько щелчков колесами о землю, и воздух прохладными струями обтекает двукрылый У-2.

Что может сравниться с чувством человека, которому дали крылья? Но какой бы ни была радость, нужно в точности выполнить задание. На высоте ста метров Каверин делает разворот. Потом он делает второй разворот, третий и идет на посадку, как велит инструкция. Наступает самый ответственный момент. Нужно так рассчитать планирование самолета, чтобы он точно приземлился у посадочного знака и к тому же мягко, на три точки.

Колеса коснулись земли. И все увидели радостное лицо Николая Каверина. Улыбалась и инструктор, ей тоже было радостно за своего питомца. Она подошла к самолету и дала разрешение выполнить еще один такой же полет.

«Думают, что я случайно сел хорошо, — мелькнуло в голове Николая. — Ну что же, я докажу, что научился летать!»

И вот Каверин снова в воздухе, снова развороты и заход на посадку. И снова машина плавно идет на посадочную отметку, сбив колесами мел буквы «Т».

Ему разрешили третий взлет. «Ладно, я доказал, что первый раз полет выполнил на «отлично» не случайно, и в третий раз сяду, как и в первый и во второй раз», — думает Каверин.

После выполнения третьего полета, да еще без балласта, все убедились, что Николай вполне оперился. Командир отряда перед строем курсантов объявил Каверину благодарность, а инструктор отпустила его отдыхать.

Долго не мог заснуть в этот день Николай. Радость его не покидала и в последующие дни. Но вот однажды, проснувшись утром, он почувствовал, что случилось неладное. Все в это утро ходили озадаченные, растерянные. И вот почти вся эскадрилья собралась у домика начальника. Видимо, о начале войны сообщили по телефону, потому что радио еще не объявляло.

Вскоре всех курсантов построили и официально объявили, что началась война, что полеты прекращаются до особого распоряжения, пока не прилетит начальник аэроклуба.

Начальник прилетел только во второй половине дня и, произнеся перед курсантами небольшую речь, разрешил на два дня съездить домой, но больше двух дней задерживаться было запрещено.

Фронт был еще далеко, когда Николай вернулся в аэроклуб, но по всему чувствовалось, что курсантов хотят побыстрее выпустить. Теперь уже курсанты стали вылетать самостоятельно один за другим, а Николай летал с инструктором в зону, выполняя фигуры высшего пилотажа. Так продолжалось около месяца, пока немецкие самолеты не появились над Москвой. Когда немцы шли на Москву, они пролетали и над маленьким тренировочным аэродромом клуба, и некоторые из них даже пытались бомбить его.

Летать становилось все опаснее и опаснее. И вот вскоре пришел приказ о прекращении полетов. Курсанты замаскировали машины ветками, и откатили их ближе к лесу. Теперь уже все, за исключением караула, стали уходить ночью с аэродрома. Спали в овраге.

Через несколько дней пришел приказ: «Аэродром перебазировать на новое место».

Куда теперь забросит судьба Каверина? Он не знал. Домой курсантов не отпустили, потому что приказано было сняться в течение суток.

И вот самолеты перелетали на новый аэродром, а все остальное хозяйство и личный состав аэроклуба отправили поездом.

Каверин летел вместе с инструктором на самолете, он уже к этому времени прошел почти полный курс учебы.

Начался август, но все еще стояла настоящая летняя жара. Летать приходилось без выходных, каждый день. Но об отдыхе никто и не думал. Всем хотелось поскорее на фронт.

Фронт все ближе и ближе подкатывался к Москве. Курсантов отправили в летную школу, армии нужны были пилоты.

Каверину еще не было восемнадцати лет, и поэтому он не мог пока принять присягу. Так и учился он без присяги, верный своей Родине. В мирное время в школе полагалось учиться три года, а теперь в десять месяцев сделали из курсантов военных летчиков и присвоили им звание старшин. Летайте, ребята, громите врага.

Вряд ли кто-нибудь из мирных граждан представляет себе, что такое ОАП — отдельный авиационный полк. Это, может быть, куда пострашнее, чем истребительная авиация с воздушными боями!

Уже треть России лежала под немецким сапогом, но люди не могли смириться с этим, и по всей оккупированной территории стали организовываться партизанские отряды. Вот им-то и оказывал помощь ОАП. Но все дело в том, что на вооружении полка были необычные самолеты — планеры. Они были бесшумны, но и безоружны. Повстречай такой планер самолет противника, и все кончено — гибель.

А помогали партизанам так. Выведет самолет планер с грузом на большую высоту, дотянет до линии фронта и тот бесшумно летит в назначенное место. Но летать приходилось не по одному, а нескольким самолетам сразу.

Партизаны ожидали пилотов и выкладывали костры. Но бывало и так, что немцы замечали их, и тогда садиться приходилось вслепую.

Даже опытному пилоту сесть вслепую трудно, а каким это было нелегким делом для вчерашних курсантов. Если летчик неправильно рассчитает посадку, то он всегда может воспользоваться мотором, а что делать планеристу, если он ошибется? Планеристу нужен только точный расчет, на второй круг он уйти не может, ошибся — опустишься туда, куда прикажет планер.

И вот летят планеры в район Витебска, везут к партизанам кадровых командиров, оружие, боеприпасы. Сгущаются сумерки. Вверху холодно, высота 5500 метров. Внизу мелкими огоньками мелькает линия фронта, разрывов снарядов почти не слышно.

Каверин уверенно ведет планер на запад. Но нервы иногда шалят, и он вбирает голову в плечи, словно сливаясь с машиной в единое целое. Первый полет закончился благополучно. Все двадцать человек приземлились в условном месте. Немцы еще, видимо, ничего не знали о наших планерных операциях, и поэтому летчики не встречали пока сопротивления.

Лишь в третий вылет немцы встретили ОАП во время посадки. Они узнали, где партизанский аэродром.

И вот когда первые планеры стали садиться, к ним ринулись танки и пехота. И хотя это наступление предвиделось партизанами, все планеры разгрузить не удалось, некоторые пришлось поджечь и бросить. Кое-кому из сверстников Каверина уже не пришлось возвратиться на базу. Так начались первые потери. Так бывшие курсанты узнали, что такое фронт.

Каверин в тот раз садился восьмым, ему повезло, он приземлился, когда еще площадка находилась в руках партизан, и ему удалось уйти вместе с партизанами в лес.

Прошел месяц. Получив новые планеры, снова шли в тыл врага Каверин и его товарищи. Теперь потери пришлось нести даже в воздухе. Планеристов встречали зенитки, ловили прожектора и ночные истребители. Но партизаны все же получали оружие и продовольствие.

Долго война бросала по фронтам Каверина. Участвовал он и в форсировании Днепра, сбрасывал десант. Однажды самолет подвел Каверина к линии фронта, и Николай отцепился. Когда над захваченной врагом территорией Николай летел еще на буксире, их поезд был замечен. Начали шарить прожектора и бить зенитки. Бесшумно уйти на этот раз не удалось. Осколок снаряда пробил обшивку, разворотив фару, которая была вмонтирована в крыло. Планер стал быстро терять высоту. Но Николай все-таки перетянул через линию фронта, а вот приземлиться благополучно не сумел. Он упал на изрытую снарядами площадку и не мог разглядеть в темноте, куда он садится, и только в последний момент заметил, как неожиданно выросла перед ним земля. Но сделать уже ничего не смог.

В сознание он пришел только в госпитале. Тяжелое сотрясение мозга. Николая тошнило, он бился в горячке. Только недели через две сознание вернулось к Каверину.

Был 1944 год, когда Николай вышел из госпиталя. Комиссия освободила его от воинской службы.

И нужно же было случиться.

Познакомился Николай уже будучи гражданским человеком, с некими Грачевым и Коровиным. И вот однажды к Николаю подошел Грачев.

— Могу предложить тебе одно дело — совершенно безопасное, но зато будешь с деньгами.

Каверин догадался, куда он клонит, но все же поинтересовался, что это за дело.

— Да вот, знаешь, есть один домишко в деревне Данилино, в нем живут мать и дочь. И представь себе — у них есть кое-какие ценные вещички, которые легко можно взять. Видишь — все очень просто. Нужно только приложить немного усилий. Я был не раз в этом доме, знаю, что где лежит, потому что дочь — подруга моей девчонки. Мать глухая, ничего не услышит, а дочка в чулане спит. Мы подъедем на машине, быстрехонько погрузимся и отвезем вещички в город одному барыге, я с ним уже договорился. Гроши получим чистоганом, а завтра и документы у всех нас будут на руках.

Николай колебался, ему трудно было пойти на такое дело, но Грачев, заметив, что Николай сомневается, стал еще настойчивее уговаривать Каверина и убеждать, что это совершенно безопасно. И хотя Николай понимал, что все это может плохо кончиться, он дал согласие.

Часов в семь вечера все встретились и еще раз договорились.

— Сегодня вечером в клуб приходите, — сказал Грачев, — оттуда и поедем.

Коровин и Николай пришли в клуб. Народу в зале было много. Все танцевали. Настроение было радостное.

Николай еще раз подумал: «Может, отказаться, пока не поздно?» Но сказалось влияние Марьиной Рощи. Отступать было некуда — нужно идти на дело. Ведь Грачев мог и убить Николая, испугавшись, что тот его выдаст.

В двенадцатом часу приехал Грачев, и все трое сели в «студебеккер».

— Вот, возьми финку, на всякий случай, — сказал Николаю Грачев и протянул ему нож. — А ты возьми ТТ, — сказал он Коровину.

Николай только увидел оружие, так сразу понял, на какое дело они идут.

— На мокрое я не пойду, — твердо сказал Николай Грачеву.

— Не трусь, эти штучки нам могут пригодиться, если мы сгорим и за нами пойдет погоня. А нож нужен будет, когда стеклить будем.

На том и порешили.

Шоссе пересекало деревню Данилино и уходило дальше. Коровин и Николай ехали в кузове. Проехав немного, машина остановилась, и в кабине послышался шум, очевидно, шофер догадался, что они затеяли что-то неладное.

Оказалось, что Грачев обманул шофера, сказав ему, что недалеко в поле спрятаны два мешка пшеницы. Продадим и деньги пополам.

— Пикнешь, пристрелю, — сказал Грачев и ткнул пистолетом в бок водителю. — Давай поезжай и не вздумай артачиться.

Шофер хотел еще что-то сказать; но пистолет сделал свое дело, и он нажал на акселератор.

Приблизительно метрах в трехстах от деревни машина остановилась. Выждав, пока затихнут голоса на улице, все трое пошли к дому.

— На стреме будешь, — сказал Грачев Николаю.

Они подтащили доску к окну, и Грачев, встав на нее, стал выставлять стекло.

«Нужно уходить, — подумал Николай. — Это наверняка мокрое дело». Вдруг он услышал, что шофер заводит машину.

— Я пойду остановлю машину, а вы быстрее управляйтесь!

— Хорошо, беги, да врежь ему, если удрать решит.

Николай добежал до места, где стояла машина, и решил больше не возвращаться к дому. Он шел по полю и думал, что совершил самую страшную ошибку в жизни.

Когда он отошел уже километра два от дома, то услышал за спиной топот. Это были Коровин и Грачев.

— В чем дело? — спросил Николай Грачева.

Но ответил Коровин:

— Борис убил обеих.

Николай взглянул на Грачева. Он был бледен, рука, державшая пистолет, то и дело вздрагивала, по всему было видно, что он нервничает.

— Как же так вышло? — растерянно спросил Николай.

— Как вышло? — огрызнулся Грачев. — Только стали вещи собирать, как дочь появилась и кричит на всю хату: «Боря, что ты здесь делаешь», ну и пришлось пистолетом по голове стукнуть, чтобы умолкла. А здесь старуха проснулась — пришлось и ее.

Николай шел, не обращая внимания на дорогу, теперь ему было все равно. Он шел на кражу, а возвращался с убийства. Что теперь будет? Ведь он не был дома целых четыре года. Сколько еще придется по лагерям и пересылкам скитаться? Но что случилось — случилось. Уже не поправишь.

«Нет, я на это не давал согласия и никогда бы не дал», — твердил Каверин, но его никто не слушал, каждый думал теперь о спасении собственной шкуры.

Было уже часа три ночи, когда Николай добрался до своей койки, но заснуть он так и не смог.

Николай вышел на улицу, когда было уже светло. У продуктовой палатки стояло несколько человек и о чем-то шумно говорили. В это время Николай заметил, что прямо к ним летит «козел». «Наверно, шофер предупредил милицию, — сообразил Николай. — Да, это они. Нужно что-то предпринять. Но что?»

Машина остановилась около них, из нее вышли два работника уголовного розыска с собакой.

Собака обнюхала всех по очереди. Николай стоял как вкопанный. «Теперь все пропало, собака опознает». Но собака прошла мимо. Николай понял, что через несколько минут Грачев и Коровин будут арестованы. Он взял чемодан — вещи были собраны заранее — и пошел на станцию.

Поезд отправлялся только в пять часов, и Каверину пришлось все оставшееся время сидеть на вокзале. Правда, сидеть — это не то слово. Каверин больше ходил, чем сидел, он волновался, и все время смотрел по сторонам, ожидая, что его с минуты на минуту возьмут. «А вдруг на вокзал придет и Грачев?» Видимо, Борис решил уйти подальше и только потом сесть в поезд.

Шло время. Только через-восемь месяцев наступил час расплаты.

Часов в одиннадцать ночи раздался резкий стук в дверь.

«Все, — подумал Николай, — это за мной».

В комнату вошли двое, подошли к нему и, развернув перед глазами документы, спросили:

— Узнаешь?

Николай увидел свою фотографию, которую сдавал еще при поступлении в аэроклуб.

— Узнаю, — грустно сказал он. А что делать — отпираться невозможно, ведь фотография-то его.

При обыске, конечно, ничего не нашли, так как вещей ему вообще никаких тогда не досталось. Да он о них и не думал.

Мать, отец, сестра стояли посреди комнаты и не понимали, что происходит, почему арестовали Николая.

— Это, наверно, ошибка, — уходя, сказал Николай. — Скоро все выяснится.

Он боялся сказать родным правду.

Часов в двенадцать Николая привезли на Петровку, 38 и ввели в кабинет. Сидевший за столом майор смерил его презрительным взглядом и сказал:

— Ну что, бандит, сразу все расскажешь?

— Расскажу все сам.

— Так-то оно будет лучше. — Майор вынул чистый лист бумаги и положил перед Кавериным. — Вот тебе бумага и ручка — пиши.

Начальник долго читал написанное и потом, дав Николаю расписаться, сказал привезшему Каверина:

— Ты его до утра пристрой где-нибудь, а утром мы его в Таганку определим.

Работник, доставивший Николая в МУР, долго водил его по Москве. Без сопроводительных документов никто не решался взять Каверина на ночевку.

«Но все-таки лучше ходить по улице, — думал Николай, — чем сидеть в КПЗ».

Часам к двум ночи наконец-то удалось определить Каверина на ночевку в 50-е отделение милиции.

К вечеру этого первого, проведенного в заключении дня попал Каверин на Петровку. Камера была маленькая, десятиметровая. Спать пришлось прямо на полу, подстелив под себя собственную одежду.

Скучно потянулись дни — долгие и однообразные. Единственной радостью были письма домой, которые разрешалось писать только раз в месяц.

«Хоть бы побыстрее кончилось следствие», — думал Николай, но его никто не вызывал и не допрашивал.

И лишь месяца через полтора его вызвали с вещами. Во дворе перед глазами поплыли круги, это от свежего воздуха. Но не успел он вдохнуть этого воздуха воли, как снова попал в «черный ворон».

Высаживали заключенных группами — одних у Петровки, других у пересылки. Николая высадили на вокзале.

Вот и следствие. 59³ — прямо бандитизм — было заключение следователя. Николай пытался доказать, что он только косвенно был участником бандитской группы, но об этом никто не хотел слушать.

Суд идет!

«Вот и решается моя судьба, — думал Николай, — только бы не дали на всю катушку».

И суд действительно учел, что Каверин воевал и не был судим ранее, поэтому и приговорил Николая к семи годам лишения свободы и к трем годам лишения прав.

Последним выступал прокурор, который отверг все доводы Николая и потребовал от суда такое наказание.

Теперь Николай мог проститься с родственниками, с матерью, с сестрой. Отец на суд не приехал.

— Прощай, мама, я еще стану человеком, — сказал Николай на прощание.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответила мать, и на глазах у нее навернулись крупные слезы.

От тюрьмы до платформы «зеков» вели по улице под охраной конвойных с собаками. Николай видел, как мать шла по обочине и махала ему рукой. Последний раз их взгляды встретились, когда садились в вагон. «Прощайте, родные места, не скоро я вас увижу и увижу ли, — думал Николай. — Но как бы там ни было, а я докажу, что я человек, а не сволочь, способная убивать людей».

Тихо стучали колеса, под их перестук можно было петь любую песню, особенно грустную. «Зеки» лежали на нарах молча. Многим из них уже приходилось отправляться на восток в арестантском вагоне. Николай стоял у маленького зарешеченного окна и смотрел на убегавшую назад родную сторонку. В этих местах стоял его полк, здесь случилось несчастье, за которое он теперь расплачивается.

Только через семь лет Каверин вернулся домой из заключения. Тяжелые испытания, выпавшие на его долю, не погасили мечту стать человеком.

В столице Николай прожил недолго. Вскоре пришел участковый милиционер и предложил покинуть Москву. «Куда ехать? — в отчаянье думал Николай. — Только приехал и опять скитаться!»

И вот Николай пришел в МУР. О чем мы говорили, вы знаете из начала моего рассказа. Я помог Каверину прописаться в одном из ближайших от Москвы городов.

В незнакомом городе жить было трудно, скитания по частным квартирам отнимали половину зарплаты, а вдобавок ко всему Каверин еще неудачно женился, пошли каждодневные ссоры из-за денег, из-за квартиры, вообще по каждому пустяку. Пришлось оставить жену и снова искать счастья в жизни. Он переехал в другую область и, договорившись с одним начальником милиции, «потерял» паспорт. Пошли запросы в тот город, где он жил раньше, но там о прошлом Николая ничего не знали. И вот он получил чистый паспорт, полноценный, без помарок.

Николай завербовался в строительном управлении и вернулся в Москву. Он понимал, что без учебы далеко не пойдет, и поступил в вечернюю школу. Работал добросовестно, к людям относился хорошо.

И вот он снова встретил прежнюю жену. Видимо, жена заявила в милицию, так как его через несколько дней вызвали в отделение. «Опять придется уезжать, — грустил Николай. — Бросить учебу!»

Но его не выселили из Москвы, а только поменяли паспорт, в котором поставили отметку о судимости.

Николай благодарил работников, что ему поверили.

Каверин окончил школу и поступил в институт. Я увидел, что парень порвал с прошлым, что он по-настоящему решил стать человеком.

Мы с Кавериным встречались несколько раз. Он окончил институт и работает главным инженером на одном из московских предприятий.

КВАКИН

Район Шаболовки застроен новыми корпусами, а его улицы и переулки обсажены липами и тополями.

Теплым вечером молодежь во дворе поет песни. Я зашел в тот самый двор, который мне был нужен, и присел на лавочку. Сидел, слушал и думал.

Я тоже живу в обыкновенном московском доме с множеством подъездов и большим двором. На стенах подъездов после ремонта возобновляются клинописные подписи — от объяснений в любви и до ругани. А в открытом всем ветрам дворе постоянно разгружаются машины, гуляют звонкоголосые мальчики и девочки.

Вечером, когда я возвращаюсь домой, парни постарше — всегда одни и те же — стоят кучкой у ворот: когда-то они тоже выцарапывали надписи, а теперь выросли. Надписи иногда некоторые любители вытатуировывают на собственном теле, а игры частенько заменяют выпивками. Но эти ребята работают, многие учатся и занимаются спортом. Откуда берется пьянка, татуировка, гадкая ругань? Откуда берутся и куда ведут? На этом месте мои мысли были прерваны наступившей тишиной — это кончилась песня, которую пели ребята под гитару.

Я подошел к ребятам и спросил:

— Вы, ребята, не знали тут у вас во дворе парень один жил — Поздняков Василий.

— Это какой Поздняков?

— Шофер Василий Поздняков, — ответил я, — он жил в седьмой квартире.

— А, это Васька Шевелюра, — сказал один парень. — Так он же сидит в тюрьме. А зачем он вам?

— Да я не его самого ищу, а его товарищей, — ответил я. — Просто нужно мне узнать про него, что он за парень.

И начался у нас с ребятами разговор о Василии Позднякове, о его приятелях, привычках и преступлениях, за которые он попал в тюрьму.

История была простая: учился мальчишка в школе не очень хорошо, был ленив и непоседлив. Любил озорничать и командовать другими, подражал взрослым, хулиганистым парням во дворе. После седьмого класса поступил работать учеником шофера на автобазу. В вечернюю школу он не пошел, шатался по клубам. Завел каких-то темных знакомых. На совершенно здоровый зуб поставил коронку и стал носить самодельный нож, который именовал финкой.

Прошел год, два, и из озорного мальчишки Василия Позднякова вырос матерый хулиган. И дружки у него были «достойные»: Жан Попов, на которого постоянно за его дебоши писали заявления в милицию, и Николай Хлебников, уволенный за прогул с завода, где он работал формовщиком.

Втроем они познакомились с Рыжим — Иваном Барановым. Ивану Баранову уже было за сорок. Половину своей жизни за кражи и хулиганство он просидел в тюрьмах. Освободившись, думал погулять и покутить. Баранов, как и прежде, подыскивал себе дружков в пивных и закусочных.

Там же, на Шаболовке, у павильона «Пиво — воды» Рыжий встретил пьяную троицу. Он понял — нашел искомое. С этого майского дня они начали заниматься грабежами.

События развернулись быстро. Поздняков и Попов угнали автомашину, открыв ее подобранным ключом.

Уже смеркалось, когда они подъехали к государственной палатке, где, угрожая пистолетом, забрали незначительную выручку, а похищенную машину, бросили в Сокольниках.

В мае в тот самый двор, где я беседовал с ребятами, заезжала «Победа». По приметам из машины выходил Рыжий, вместе с ним — Поздняков и Попов. Они бросили «Победу» и отправились к остановке такси. Трое подошли к одной из пустых машин и пытались открыть, но были задержаны с набором ключей. Васька Шевелюра в этот раз отсутствовал. Запирательство было бесполезным, бандиты сознались во всех преступлениях, и только Баранов нагло и цинично обвинял совращенных им ребят во всех смертных грехах. Он же выдал и Ваську Позднякова.

С тех пор прошло много времени. Мы с ребятами сидим во дворе, говорим по душам. Мне очень нравится идея организовать комсомольско-молодежный штаб их двора.

— Вы помните, у Гайдара Мишку Квакина? — спрашивает у меня паренек с гитарой.

— Помню.

— Так вот, начинается с Квакина, а кончается Поздняковым, — говорит паренек.

И все мы соглашаемся: разбитые лампочки в подъездах, ругань, озорство, а потом — преступление.

Прощаясь с друзьями, я был уверен — с этими ребятами ничего похожего на историю Баранова, Позднякова, Попова случиться не может.

ЭКСПОНАТ ИЗ ПРОШЛОГО

Наша Москва богата музеями. В одном можно увидеть произведения искусства, в других — изделия промышленности, в третьих — революционные реликвии. Картины Сурикова, Репина, вологодские кружева, новейшие станки-автоматы — все это творение рук человека, человека, создающего красивое, человека дерзающего.

Ходишь по музеям, и сердце радуется: сколько хорошего может сделать и делает человек! Я не ошибусь, если скажу, что в музеях познаются душа народа, его устремления.

Как-то на Выставке достижений народного хозяйства стоял я в толпе возле макета искусственного спутника Земли и слушал пояснение экскурсовода.

— Полет космического корабля! Вот он стоит на старте, чтобы через секунды проложить еще одну трассу в космос. Старт. Ракета устремилась вверх. И только огненный след да быстро рассеивающиеся столбы отработанных газов. От восторга захватывает дух — это сделано руками советского человека!

Экскурсовод говорил и говорил. Но вдруг мне стало грустно, я вспомнил другие экспонаты, экспонаты музея криминалистики. Там выставлены тоже изделия рук человеческих, но на что они нацелены? Отмычки, кастеты, ножи. Они вроде бацилл под колпаками.

Ракеты и кастеты. Мчащаяся в космосе человеческая мечта и орудия преступника. Настоящее и прошлое.

— Так как же с музеем криминалистики, комиссар? — спросил я себя. — Видно, плохо ты работаешь?..

Экскурсовод прервал объяснение и вопросительно посмотрел на меня:

— Вы что-то сказали?

— Нет, нет.

Я спорил сам с собой. Спорил вслух.

Извинившись, я отошел в сторонку. А мысль все сверлит мозг: «Как же с «нашим» криминалистическим музеем?»

Видимо, моя работа заставляет меня острее воспринимать все это. А если посмотреть со стороны?

В музее криминалистики «короли взлома» уходят в прошлое, и экспонаты молчат.

Есть у меня одна фотография, она могла бы висеть в музее, в разделе «Конец преступного мира». Это фотоснимок 65-летнего старика Муравского.

Стены московского уголовного розыска видели его еще молодым. Тогда он не был лыс, и щегольские усики не блестели сединой. Последний раз Муравского задержали за карманную кражу. Он уже постарел, не мог прыгать на ходу из трамваев — возраст не тот. Тогда он стал подвизаться в церкви, обирать тихих, смиренных старушек.

У Муравского много знакомых среди прихожан. Недаром, когда его задержали в церкви, на следующий день в МУР пришла делегация верующих. Они просили отпустить «бедного старичка». Когда же им рассказали все, что было известно о Муравском, они, понурив головы, ушли из уголовного розыска.

В тот же день я разговаривал с этим представителем последнего поколения «воров-аристократов».

На вопросы он отвечал скупо, неохотно.

— Где живете?

— Это несущественно. Ночевал на вокзалах, в поездах.

— Значит, вы бродяга?

Он молчит. Ему не нравится слово бродяга.

— Где работали?

— Последнее время нигде.

— Есть ли у вас профессия?

— А как же! Мои родители имели в старое время лавку с москательными товарами, а я у них был старшим приказчиком.

Выясняется, что в наше время Муравский нигде и никогда не работал. Пытались его приучить к труду в местах заключения, но он не захотел. Считал себя «интеллигентом».

И вот последний, кажется, самый простой вопрос:

— Есть ли у вас друзья?

— Друзья? — удивился Муравский. — Вы хотите сказать — сообщники?

— Вы не поняли вопроса, Муравский. Речь идет не о сообщниках и даже не о собутыльниках, а о людях, которые вам близки. Может, вас связывают с ними общие воспоминания?

— На что намекаете, начальник? У меня нет связей с преступниками. Я работал один.

Муравский даже не понимает, что означает слово «друг».

Он жил в нашей стране, но ни одно из ее огромных дел его не коснулось. Люди строили, учились, воевали, любили, а Муравский воровал, сидел в тюрьмах. Человек, всю жизнь обворовывавший людей, — обокрал себя.

Время его наказало.

В нашей стране идет глубокий процесс рождения нового человека. Рождается этот человек не в мечтаниях — он виден, ощутим по его новому отношению к труду, по его поступкам и характеру. Лень, зависть, корыстолюбие уже не властвуют над новым человеком. Миллионы юношей и девушек, бросив уютные квартиры в городах, едут на целину и новостройки. Валентина Гаганова и многие ее последователи перешли в отстающие бригады.

В этой атмосфере героизма, бескорыстия, в обществе, где все больше и больше проявляются коммунистические отношения, труднее становится орудовать людям с частнособственнической психологией. Люди поняли, что старое уходит навсегда. На смену ему пришла новая жизнь, жизнь с новой коммунистической моралью.

«Люди понимают, что старая жизнь уходит». Написал я эту фразу и подумал: «Но ведь не все же еще понимают!» Преступность в нашей стране уменьшилась, а ведь оставшиеся уголовники — это живые люди, пусть заблудившиеся, но люди. Возвращение их к честному труду и честному образу жизни — дело всей общественности. И не потому появились эти записки, что мне хотелось пополнить коллекцию детективных сочинений. Мне, человеку, отдавшему десятки лет борьбе с нарушителями закона, хотелось рассказать о том, как еще сильны старые привычки.

МЫ В ОТВЕТЕ

Но вернемся к Ржавину. Помните, с чего началось? С голубей. Почему же такое невинное занятие привело к краже? Ведь вместе с Ржавиным стали воровать ребята. После Московского фестиваля многие москвичи стали разводить голубей. Но если в дни подготовки к фестивалю голубеводами интересовались комсомольцы, то теперь их отдали на откуп голубятникам-коммерсантам, и пошли пьянки, спекуляции, карточные игры, воровство. Бедного сизого меняют на водку, перепродают. Между тем в Москве есть примеры, когда комсомольцы создали клубы голубеводов, поставив во главе их настоящих энтузиастов-любителей. Чтобы ржавины не отнимали у нас честных ребят, голуби должны быть взяты комсомольцами на свое вооружение.

Хорошо после работы пройтись по улице и подышать московским воздухом. Выходишь, и сразу попадаешь в молодежное море. Тысячи юношей и девушек, закончив работу, спешат в театры, библиотеки, клубы. Яркий свет витрин выхватывает из этого людского потока интересные сценки. Вот девушка в шапочке, пушистой, как первый снег, разговаривает с молодым парнем в спортивном костюме. В руках у него папка. Долетает отрывок фразы:

— Приду, сейчас только переоденусь. Подожди.

Эти идут, наверное, в театр.

А кто это? Свет витрин падает на трех молодых людей в пестрых пиджаках с опущенными плечами, зеленых брюках и клетчатых шарфах?

— А, старые знакомые! Стиляги! Мелкие людишки, которые считают, что им все разрешено и все прощается. Люди без страстей, ничего не читающие и не желающие ничего знать. Они идут, мурлычут под нос одни и те же джазовые мелодии. Интересно, куда направляется эта тройка? Хотя маршрут давно известен: первая остановка — ресторан «Якорь», далее везде.

Но что это? Слышу название «Молодежное кафе» — это уже интересно! Стиляги и молодежное кафе! Мы видим, как нередко в новое дело вкрадывается старое, оно, как ложка дегтя в бочке меда.

Вначале я рассказывал о старом своднике Ясиновском, о муровской «няне», о Ржавом и о других. У всех у них было одно стремление — потуже набить свой кошелек за счет других, боязнь за этот кошелек. Смотришь на них и диву даешься: откуда могла появиться такая мразь в нашем обществе, что руководило их поступками, ради чего они грабили хороших советских людей? Денег им, что ли, не хватало, или они голодали? Нет. Ни один из них не голодал, и если они работали, то получали столько же, сколько и остальные. Они просто хотели прожить «легкую жизнь» — ничего не делать, а получать много, и что самое удивительное: каждый из них за свою долгую жизнь и двух книг не прочитал, не бывал в театрах, редко смотрел кинокартины. Никто из них, наверно, даже не задумывался о своей жизни. Сегодня пьянка, завтра то же. Так переползали изо дня в день, и все. И наконец, с чего начал свой путь Ржавин? С пьянки, и никто в это время не подошел к нему и не сказал: «А ну-ка, брось, милый, до хорошего это тебя не доведет».

Но время идет. Люди начинают мыслить по-иному. Вот, к примеру, это было не так давно. Я просматривал сводку. В ней говорилось о вещах, найденных москвичами в метро и переданных в милицию. Только за один год было передано в милицию 170 часов, 18 фотоаппаратов, 322 чемодана, 360 хозяйственных и дамских сумок, 14 шерстяных отрезов, 26 пар новой обуви и несколько тысяч рублей. И вот мне снова вспомнились ржавины, ясиновские и различные «няни». Ведь они дрожали над кошельками, а тут, смотрите — груды ценностей, сданных людьми.

В последнее время у работников милиции работы «по специальности» убавилось. Вы, конечно, помнитестихотворение С. Я. Маршака «Рассказ о неизвестном герое»:

Этот парень вынес из горящего дома девочку, отдал ее матери и, не сказав своего имени, вскочил на площадку трамвая и скрылся. Сейчас приходится больше искать людей, проявивших героизм. Люди видят проявление героизма и хотят поблагодарить героев, но они скромно исчезают. Найти преступника легче, чем разыскать героя, — ведь он не оставляет «улик».

Перов Л. Похитители автомобилей. Записки следователя

В книге правдиво рассказывается о трудной, но увлекательной работе следователя. Герои книги — работники милиции и прокуратуры, влюбленные в свою профессию. Не жалея сил и энергии, они ведут упорную борьбу с ворами, хулиганами и другими нарушителями общественного порядка.

Автор заостряет внимание читателей на том, как были расследованы наиболее интересные дела, разоблачены матерые преступники, которые, к сожалению, иногда еще встречаются в нашей жизни.

«ЧЕТВЕРКА»

Молодая продавщица даже не пыталась скрыть раздражения. Ну что это за покупатель? Одну куклу посмотрел, вторую, а теперь, видите ли, подавай ему ту, что на самой верхней полке. А потом повернется и уйдет, так ничего и не купив. У нее уже были такие.

Пожилой мужчина в добротных яловых сапогах и потертом ватнике, словно разгадав мысли девушки, доверительно ей сообщил:

— А ты не сердись, дочка. Будут и у тебя детки. Вот тогда ты поймешь, что такое куклу выбирать. Обещал я внучке куклу из района привезти. Самую лучшую, с закрывающимися глазами. Все магазины исходил, а куклы такой нет. Хочется выбрать какую ни на есть самую лучшую. Подай-ка, дочка, мне вон ту красавицу голубоглазую.

Продавщица подала куклу. Кукла понравилась покупателю. Льняные косы были заплетены голубыми ленточками, а большие голубые глаза смотрели на всех удивленно и радостно. Расплатившись, счастливый дед заторопился на автобусную станцию. Когда он пришел, его ожидало разочарование: всего за несколько минут перед этим ушел автобус, на котором он должен был ехать. Следующий отправлялся только через три часа. Напрасно его уговаривали подождать автобус. Амвросий Григорьевич решил по-своему: пошел пешком.

— Нам не впервой, — ответил, улыбнувшись, — пешком ходить. А там, смотришь, какая-нибудь попутная подберет.

Пройдя несколько километров, он начал жалеть о принятом решении. Ноги вязли в раскисшей глине, идти было очень неудобно, того и гляди упадешь. С каждым новым километром все труднее было вытаскивать из грязи уставшие ноги. А тут еще дождик снова заморосил. На беду и спрятаться негде — кругом поля. «И надо же было мне, старому пню, тащиться пешком», — ворчал про себя, прислушиваясь, как чавкают по грязи сапоги. А все почему? Не терпелось Аленке подарок показать. Увидеть, как восхищенно заблестят у внучки глазенки, как нетерпеливо протянет она свои маленькие ручки: деда, дай.

Вспомнив внучку, Григорий Амвросиевич растрогался. На душе как-то легче стало.

За спиной натужно затянул свою песню мотор. Старик обернулся. По дороге мчался грузовик. Из-под колес в обе стороны отлетали снопы брызг и грязи. Машину бросало из одной колеи в другую.

— Слава богу, попутная.

Рука потянулась вверх: подвези, сынок.

Машина мчалась, не снижая скорости. «Что он, шальной?» — мелькнула мысль. И в это время борт поравнявшегося грузовика неожиданно метнулся в сторону Амвросия Григорьевича. Он почувствовал резкий удар и упал на землю. Кукла выпала из рук и очутилась в канаве. Синевато-белые волосы испачкались в грязи, и только большие голубые глаза удивленно смотрели в небо. Падал густой безразличный дождь...

Дождь... Он пробивался сквозь брезентовую крышу милицейского газика и крупными каплями падал мне на колено. Я не мог отодвинуть ногу в сторону: в машине было очень тесно. На переднем сиденье, рядом с шофером, сидел следователь. На заднем теснились судмедэксперт, автоинспектор Гаевой и я — практикант следователя.

Осмотр проводили под мелким дождем. Прежде чем перестать, он успел основательно обработать следы, так что ни о каких отпечатках не могло быть и речи. Единственное, что осталось на раскисшей глине, — это след торможения автомашины, когда ее заносило влево. Пристроившись на сиденье и разложив на коленях планшет, я записывал со слов следователя данные об осмотре места происшествия. Мелкие капельки попадали на бумагу, отчего она расползалась под карандашом, а буквы становились размазанными. Мне уже второй раз приходилось начинать новый листок сначала.

— ГАЗ-51, — сообщил, не обращаясь ни к кому конкретно, автоинспектор.

— Вы в этом уверены? — В глубине души я был возмущен: как можно наугад определять марку автомашины?

— Если сомневаетесь, можно проверить.

Гаевой достал из чемодана металлическую рулетку и, наклонившись над колеей, замерил расстояние между колесами автомобиля. Потом подошел ко мне и, вытащив справочник, открыл его:

— Смотрите: ГАЗ-51, ширина колеи.

Цифры, указанные в справочнике, совпадали с теми, которые были при замере.

Пока мы проводили осмотр места происшествия, из ближнего села приехала автомашина. Труп погрузили и отправили на судебно-медицинскую экспертизу. Мы поехали в сельсовет.

Там нас уже ожидал участковый уполномоченный. Он успел разыскать двух колхозников, которые могли сообщить некоторые полезные сведения. Первым в комнату вошел подтянутый мужчина в шинели без погон, которая ладно сидела на нем.

— Я днем был дома, во дворе по хозяйству занимался. Смотрю, мчится по улице машина, груженная кирпичом. Я еще подумал: куда, дурак, гонит, так и в кювет недолго вскочить. Что успел заметить, спрашиваете? Машина ГАЗ-51, груженная доверху кирпичом. Кто сидел за рулем, не обратил внимания. Номер? Нет, не помню. За что же спасибо? Рассказал, что знал.

Вторым давал показания молодой паренек. Он очень смущался, поэтому путался и начинал рассказывать все сначала. В конце концов удалось привести его путаную речь в более или менее логичный рассказ.

Он на тракторе вывозил в поле удобрения. На обратном пути, когда до дороги оставалось метров триста, увидел, как машина догнала старика. Старик остановился и поднял руку. Шофер не снизил скорости. Когда машина поравнялась с пешеходом, ее резко занесло в сторону. Ударом кузова старик был сбит. Шофер открыл дверцу и, не сходя с подножки, оглянулся. Потом махнул рукой, сел в кабину и уехал. Когда трактор выбрался на дорогу, машина уже была далеко.

Виктор — так звали тракториста — успел заметить номер. Правда, он его не записал, не на чем было. Теперь он помнит только одну цифру: четверку. Когда он слез с трактора и наклонился над стариком, тот был уже мертв. Тогда Виктор поехал в село и из сельсовета позвонил в милицию. Больше он ничего сообщить не мог.

Следователь прочитал ему протокол допроса, дал подписать, и только Виктор хотел уйти, как в дверь постучали. Оказывается, возвратился тот, первый, в шинели.

— Знаете, я вспомнил номер, — сказал он. — Не весь, правда, но одну цифру. Всю дорогу думал об этом и уже возле самого дома вспомнил. Последняя цифра у него в номере была...

С волнением я ожидал, какую назовет он цифру. Ведь уже одну цифру нам сообщил Виктор. Теперь у нас будут две цифры из четырех... Последняя цифра в номере была четверка.

Опять четверка? Но Юрий Васильевич не показывал, что удивлен или очень обрадован. Он спокойно записал дополнительные показания, задал еще пару вопросов и отпустил свидетеля.

Гаевой на колхозной автомашине уехал по трассе искать машину с четверкой в номере, а мы вернулись в райотдел. Я никак не мог привыкнуть к спокойствию Юрия Васильевича. Случилось тяжкое преступление. Убит человек. Мне казалось, нужно принимать срочные меры, нужно что-то делать. Я, правда, не знал, что именно я делал бы на месте следователя, но во всяком случае не сидел бы спокойно в кабинете и рассматривал узоры на занавеске. Об этом, правда, в более вежливой форме, я сказал Юрию Васильевичу. Он даже не рассердился.

— Бесцельная возня делу не поможет. Мы сделали все, что возможно на первом этапе. Допросили всех известных пока нам свидетелей, направили на исследование труп, Гаевой уехал по трассе, и если преступник не скрылся далеко, то — можешь не сомневаться — он обязательно его разыщет.

Прошло несколько дней. Были проверены все автохозяйства в нашем районе, допрошено несколько десятков человек, но никаких новых сведений в деле не прибавилось. Уж очень неудачно сложились обстоятельства. Человек был сбит на дороге, по которой каждый день проезжали сотни автомашин. В довершение всего дождь полностью уничтожил следы.

Я был очень поражен, когда начальник райотдела вызвал Юрия Васильевича для доклада и, выслушав его соображения, начал отчитывать, словно именно он был виноват, что на месте происшествия не осталось никаких следов.

— Я согласен с вами, что дело сложное, — продолжал начальник, — но на то ведь вы и следователь, чтобы раскрыть его. Погиб человек. Мы обязаны найти виновника и привлечь его к ответственности. Идите, и чтоб завтра к обеду у меня на столе был детальный план дальнейших действий.

Я ожидал, что Юрий Васильевич начнет оправдываться, расскажет, сколько нами сделано за это короткое время. Но он только буркнул «ладно» и вышел из комнаты. У себя в кабинете он положил дело на стол и, усевшись в кресло, стал насвистывать какой-то веселый мотивчик.

— Ваши предложения, Аркадий? — спросил он как раз в тот момент, когда я хотел выразить ему свое сочувствие и откровенно заявить, что считаю начальника абсолютно неправым.

— Мои? — Я растерялся. — Какие могут быть еще предложения? По-моему, все, что можно, мы уже сделали.

— В таком случае, если я вас правильно понял, коллега, — Юрий Васильевич говорил с нескрываемой иронией, — вы предлагаете сидеть и ждать, когда преступник сам явится к нам? Если даже допустить на минуточку, что я согласен с вашим предложением, то остается еще наш уважаемый начальник, который, как вы сами могли убедиться, придерживается совершенно противоположного мнения. Он требует, чтобы дело было раскрыто, и как можно скорее. Нужно отдать справедливость, его требования вполне законны и ничего сверхъестественного в себе не содержат. Мы должны найти этого нахала, — окончил следователь совершенно серьезно.

— Но как?

— А вот как, этого я пока и сам еще не знаю. Но в том, что мы еще не все сделали, можете не сомневаться. Послушайте, Аркадий, а ведь мы, пожалуй, действительно можем это сделать. Как вы думаете, а?

— Но ведь вы не говорите, что именно мы можем сделать, Юрий Васильевич. Как же я могу...

— Да, да, вы правы, вы совершенно правы. Только дайте собраться с мыслями. А теперь слушайте...

...На следующий день Гаевой был послан в автоинспекцию области. Ему поручили выписать в картотеке адреса всех автомашин марки ГАЗ-51, у которых в номерах имеется цифра 4. Тем временем мы составили письмо всем руководителям автохозяйств, в котором просили направить нам копии путевых листов за 22, 23 и 24 сентября. Вместо адреса и номера машины был сделан прочерк. Эти данные должен был привезти нам Гаевой.

Начальнику наша идея понравилась.

— Вот видите, подумали и нашли выход. Только вот что меня смущает: почему вы решили, что машина должна быть обязательно в нашей области?

— Машина была загружена обыкновенным красным кирпичом. Кирпичные заводы есть в каждой области. Вряд ли кто будет гонять машину в другую область из-за тысячи штук кирпича. Так что процентов на девяносто это наша машина.

— Что ж, логично. Ну, а если это был левый рейс? Значит, в путевке он не будет отражен.

— Я об этом тоже думал. Машина не из нашего района, это уже проверено. Ближайший кирпичный завод в Ирпене. Значит, водителю, если бы он захотел провернуть левый рейс, пришлось бы составить фиктивную путевку или везти кирпич попутно. Тут мы ничего сделать не можем, нужно проверить.

— Во всяком случае, попробуйте. Я думаю, это даст положительный результат.

Гаевой вернулся через два дня. Автомашин ГАЗ-51 с четверкой в номере оказалось в области шестьсот восемьдесят одна.

— Юрий Васильевич, значит, мы будем писать шестьсот восемьдесят один запрос?

— Нет, Аркадий, немножко меньше. Во-первых, отнимите машины, которые есть в нашем районе: ведь мы их уже проверили. Во-вторых, в крупные гаражи, где по нескольку машин с четверками в номере, мы будем посылать только один запрос.

Несколько дней мы ожидали ответов. И вот появился первый:

«Машина № 43-51 находится на капитальном ремонте».

Я был разочарован. Юрий Васильевич спокойно поставил в списке против этого номера красным карандашом галочку, а ответ положил в пустую папку.

— А вы думали, Аркадий, что так, сразу, первое письмо и раскроет нам тайну? Нет, так почти не бывает.

Я понимаю Юрия Васильевича. И все же разочарован. Вместо погони за убийцей, вместо обысков и допросов, очных ставок я сижу и распечатываю конверты, которых поступает с каждым днем все больше и больше. Читаю ответы и отмечаю галочкой очередные номера. Потом показываю письма Юрию Васильевичу, и мы вместе решаем, следует ли вызвать на допрос шофера или просто положить копию путевки в толстую папку.

— Как в бухгалтерии.

— А между прочим, коллега, — Юрий Васильевич всегда употреблял это выражение, когда хотел поддеть меня, — следователь в первую очередь должен быть хорошим бухгалтером.

Я молчу. У меня на этот счет свое мнение. Снова берусь за конверты. О чем только нам не сообщают. Машина с номером 43-32 оказывается катафалком, а 14-48 давно переделана в спецавтомобиль для заводки моторов. Уж очень нелепо выглядит тот факт, что мы проверяем такие машины, но...

Машина ГАЗ-51 номер 84-11 следовала 23 сентября по маршруту Ирпень — село Новая Басань. В графе «груз» указано — «кирпич». Она? Слишком просто пришло то, что мы ожидали с таким нетерпением. Теперь уже я, подражая Юрию Васильевичу, спокойно говорю:

— Ну, эта наверняка окажется не той машиной, которая нам нужна.

— Что ж, посмотрим, посмотрим, — напевает тот, выписывая повестку водителю.

В день, когда водитель Павлюк должен был явиться для объяснения, наш начальник дважды заходил к нам в кабинет, разумеется, по делу. И всякий раз, между прочим, спрашивал:

— Что, не приходил еще?

— Нет, пока не видно.

— Придет ли вообще?

— Придет. Если он не появится, то тем самым навлечет на себя подозрение. Поэтому в любом случае он придет: и если виноват, и если не виноват.

Стоило Павлюку появиться в нашем кабинете, как уже сразу, после первых нескольких фраз, выяснилось, что он не тот, кто нам нужен. В кабине с ним ехал молодцеватый майор, который добирался в село к своей матери, а в кузове на кирпиче сидели грузчики. Для соблюдения формальности мы вызвали всех троих, хотя никакой надобности перепроверять показания Павлюка не было. Пришлось извиняться.

— Ничего, товарищи. Только, можете не сомневаться, если бы что-нибудь случилось с нами по дороге, то я бы давно уже сообщил об этом сам. Ведь я коммунист, — сказал на прощание майор.

Снова пошла ответы, которые мы складывали в папку. Уже против большинства номеров стояли красные галочки, а нужной машины мы пока не нашли. Среди недели нас вызвал начальник:

— Можете познакомиться. Это результат вашей работы.

Он протянул нам три листка, вырванные из школьной тетрадки, густо исписанные мелким почерком с двух сторон. Это была жалоба на Юрия Васильевича, а значит, и на меня.

Родственники погибшего писали прокурору области и требовали наказать следователя, поскольку, по их мнению, он ведет следствие неправильно, укрывает виновного.

— Конечно, они сгустили краски, — продолжал начальник. — Хотя их чувства можно понять: погиб отец, брат. Ответ им я напишу сам. Но вы все-таки учтите: слишком долго мы ищем эту машину.

Когда мы вернулись в кабинет, я сказал:

— Юрий Васильевич, ну почему нас снова ругают? За что? Мы сделали все, что могли. Нужно ждать, когда придут последние путевые листы. И, в конце концов, бывают же преступления, которые невозможно раскрыть?

— Такой роскоши, Аркадий, мы себе позволить не можем. И ожидать мы тоже не имеем права. Наше дело наступать и наступать. Иначе — проигрыш. Почему, собственно говоря, мы должны ждать, когда придут все ответы? Я вчера окончил обвинительное заключение по цементному заводу и теперь более-менее свободен. Выбирайте автохозяйства, где больше всего «наших» машин, и завтра же мы туда с вами поедем.

В первой автоколонне, куда мы приехали на следующий день, нас постигла неудача. Учетчица заболела, а все путевые листы за прошлый месяц были закрыты у нее в шкафу. Пришлось заглянуть в соседнюю автоколонну. Автопарк № 14 занимался централизованными перевозками. Он насчитывал несколько сот грузовых автомобилей. Нам вместе с работниками конторы пришлось провозиться почти весь день, пока удалось выбрать путевые листы необходимых нам машин.

— Юрий Васильевич, смотрите, здесь указано...

— Спокойно, Аркадий. Прежде всего — выдержка. Дайте-ка сюда путевой лист, что вы там нашли?

В путевках автомашин КХА 41-42, 41-43, 41-44, 41-45, 41-46 было указано, что они 23 сентября перевозили кирпич из Ирпеня в село Новая Басань. Следовательно, все они ехали по дороге, на которой был обнаружен труп старика. Мы изъяли эти путевые листы и попросили заведующего гаражом передать шоферам, чтобы завтра утром они явились к нам для беседы.

Утром, не успели мы еще толком разложить свои бумаги, как в дверь кабинета осторожно постучались.

— Войдите.

В комнату вошел молодой парень лет двадцати пяти. Жесткие волосы, несмотря на то, что хозяин немало потратил времени, чтобы привести их в порядок, торчали во все стороны. Руки нервно теребили фуражку. Парень попросил разрешения сесть. Даже от меня не укрылось, что он волнуется.

— Ваша фамилия?

— Барков Анатолий. Машина 41-43.

— Где вы были 23 числа прошлого месяца?

— 23-го? Возил кирпич. С утра, значит, поехал на Ирпенский кирпичный завод. Там нагрузился и около 11 часов двинул на Новую Басань. Ехал через Гоголево. Привез кирпич в Новую. Разгрузился и к вечеру вернулся в гараж.

— Когда вы проезжали через Гоголево?

— Примерно часа в четыре — половине пятого.

— Это почему же так поздно? От Ирпеня до Гоголева максимум полтора часа езды. Вы можете объяснить это?

— Могу. У меня колесо спустило. Пока перемонтировал, пока поставил, вот время и прошло. Машина груженая.

— Вы встречали кого-нибудь по дороге после Гоголева?

— Нет, не встречал.

— Ну понятно, ведь у вас же скат спустил.

— Что вы, товарищ следователь, ко мне с этим скатом прицепились? — не выдержал Барков. — Что я, виноват, что он, проклятый, спустил? А если не верите мне, спросите у ребят.

— У каких ребят?

— Из колонны. Мы же все вместе ехали.

— Как вместе?

— Ну так. Я, Головин, значит, Саша, Иван Митрофанович и Кленков Володя.

— Почему вы сразу не сказали, что все вместе ехали?

— Вы меня об этом не спрашивали.

— Что ж, вы, пожалуй, правы. Значит, вы выехали с завода все вместе?

— Нет, не все. Лазебник раньше уехал.

— А какая у него машина?

— Газон, как у меня, 44-й.

— Ты хочешь сказать, 41-44?

— Ну да.

После беседы с Барковым мы вызвали Лазебника. В отличие от предыдущего свидетеля, он не волновался. Небольшой, плотненький, с довольно широкой лысиной, он держался спокойно, с достоинством. Как всякий солидный человек, отвечал спокойно, на все у него были готовы объяснения. Почему уехал, не дождавшись других? Пожалуйста. Он передовик производства, план выполняет на 130 процентов. А почему выполняет? Потому, что время бережет. Ехал на Новую Басань как обычно. Что значит — как обычно? Это значит, что ехал через Старые Пески. Почему через Пески, а не через Гоголево? Так это ж очень просто — дорога лучше, да и ближе вроде бы.

И все-таки в самом конце допроса Лазебник не выдержал своего спокойного тона. Когда наступила небольшая пауза, он встал и, бросив: «Ну, я пошел», торопливо направился к двери. По тому, как он старался поскорее избавиться от нашего общества, по тому, что забыл отметить повестку, мы почувствовали, что не так уж Лазебник спокоен, как хотел бы показать.

— Куда вы так торопитесь?

— Да ведь работа ждет.

— Ничего, вам придется несколько задержаться у нас.

После этой фразы Лазебник не скрывал больше своего раздражения и зло начал говорить о тех, кто отрывает занятых людей от дела и занимается не тем, чем надо. Пока я выслушивал сентенции возмущенного Лазебника, Юрий Васильевич успел сходить к начальнику и вернуться. Пригласив Лазебника и понятых, которые уже ожидали в коридоре, мы сели в машину и выехали в Новую Басань.

Дождей последнее время не было. Наш газик бойко пылил по проселочной дороге. Из Новой Басани мы направились в Ирпень по дороге через Гоголево. Когда автомашина уткнулась в ворота завода, спидометр показал, что мы проехали от Новой Басани 146 километров. Возвращались в Новую Басань через Старые Пески. По дороге, которую указал нам Лазебник. Когда проехали половину пути, стало ясно, что такой маршрут гораздо длиннее, не говоря уже о качестве дороги. Нам то и дело приходилось хвататься за края сидений, чтобы не удариться головой о крышу автомашины. В Новой Басани остановились прямо возле стройки, где сгружался кирпич. Все вышли размять затекшие от долгого сидения ноги. Лазебник упрямо молчал. Да и что ему оставалось говорить? Обратный путь оказался на 27 километров длиннее. На вопрос Юрия Васильевича, чем он это может объяснить, коротко ответил:

— Значит, ошибался.

Мы вернулись в райотдел. Пока Лазебник ожидал в коридоре, в кабинете начальника отдела решалась его судьба. Юрий Васильевич настаивал на немедленном аресте. Начальник возражал:

— То, что он ехал по дороге, которая оказалась длиннее и хуже, и то, что он обманул следователя, еще не доказывает его виновности.

Юрий Васильевич стоял на своем. К этому времени нам ответили все организации. Картина складывалась такая, что, кроме машины Лазебника и тех, которые ехали все вместе по дороге через Гоголево, ни одна машина с кирпичом не проезжала. Что касается Лазебника, то совпадали и время и груз. Юрий Васильевич обещал в течение двух дней представить более веские доказательства, но настаивал на том, чтобы ни в коем случае не отпускать Лазебника. В конце концов он уговорил начальника, и они пошли к прокурору. От прокурора Юрий Васильевич вернулся с санкцией на арест.

Узнав об этом, Лазебник зло сказал:

— Все равно не докажете, придется выпустить.

Эта фраза убедила меня в виновности Лазебника. Но для суда одной убежденности мало. Требуются веские доказательства.

Расчет Юрия Васильевича был прост. Не может быть, рассуждал он, чтобы никто не видел машину Лазебника в этот день во время следования из Гоголева в Новую Басань. Нужно только найти этого человека. Но как это сделать в самый короткий срок? Я предложил объявить по местному радио. Эта идея понравилась моему учителю.

В течение дня по району несколько раз передали сообщение о том, что 23 сентября на дороге возле села Гоголево автомашина ГАЗ-51, груженная кирпичом, сбила человека. Всех, кто мог сообщить какие-либо данные о машине и ее водителе, просили явиться к следователю.

После объявления прошел день. Но никто к нам не пришел, и никаких данных о водителе автомашины нам не принесли. Кажется, моя затея не удалась.

Через день позвонил прокурор района и попросил Юрия Васильевича зайти к нему с делом. Два дня прошло, и он хотел знать, какие собраны доказательства виновности Лазебника.

И вот именно в тот момент, когда Юрий Васильевич собрался уже идти к прокурору без веских доказательств, в кабинет зашла женщина в темно-сером полупальто.

— Извините, товарищ следователь. Я очень тороплюсь. У меня дочь заболела, я ее в больницу привезла. Я к вам по объявлению, что по радио передавали.

— Вам что-нибудь известно?

— Не знаю, тот это или не тот, только подвозил меня один шофер от хутора Красиловки.

— Где вы сели к нему?

— На развилке, как ехать с Гоголева на Новую Басань. Дождь как раз шел. Смотрю, по дороге с Гоголева машина едет. Я и попросила подвезти. Остановился. Только странный какой-то шофер. Они все, шофера, болтуны страсть какие, любят поговорить в дороге. А этот молчал. Даже отвечать не хотел. Только курил все. А деньги дала, не посмотрел, сколько, махнул рукой и уехал. Было это перед обедом.

— Как выглядел водитель, не могли бы вы его узнать?

— А почему же нет? Узнала бы. Он толстенький и лысый.

Когда ей в числе других показали Лазебника, она сразу опознала его.

Первое время Лазебник отрицал свою вину, но потом признался. Когда дело было окончено, показания свидетелей и обвиняемого были подтверждены другими фактами, Лазебника познакомили с материалами следствия. Подписав протокол об окончании следствия, он спросил у Юрия Васильевича:

— Скажите, как вы узнали, что старика сбил я? Ведь меня никто не видел на дороге. Вам все было известно, да?

— Ну конечно, — усмехнулся Юрий Васильевич. — С первого дня мы уже знали, что в номере вашей автомашины обязательно окажется четверка.

ПОХИТИТЕЛИ АВТОМОБИЛЕЙ

«Подожду до четверти девятого и уйду», — решил Игорь. Обычно такая медлительная, стрелка больших электрических часов двумя стремительными прыжками покрыла пятиминутное расстояние и остановилась у цифры 3.

«Раз сказал, надо уходить», — убеждал юноша сам себя и тут же находил оправдание своему поведению. Он намечал новые сроки, сам отлично понимая, что будет ожидать Алису до тех пор, пока не исчезнет последняя надежда.

«Пять троллейбусов — и конец», — решил парень.

Неудачи не ходят в одиночку. Казалось, все ополчилось против Игоря. Какое хамство! На площади Калинина очереди пассажиров всегда соперничают между собой — какая из них длиннее. А сейчас яркие нарядные машины с завидной торопливостью выскальзывали из-за угла.

Прямо против остановки улицу переходил толстый паренек в зеленом плаще. Только его еще не хватало! Теперь весь двор будет информирован, что Игорь кого-то ожидал. Хорошо, хоть увидел одного.

Славка подошел к нему и выпалил:

— Можешь не ждать, она не придет!

— Чеши, малый!

— Сам видел, на «Победе» какой-то очкарик увез.

— Честно?

— Говорю, сам видел! На твоем месте я б ей дал.

— Хромай отсюда, пока еще не дал, — не выдержал Игорь, наградив Славку ощутительным подзатыльником.

Во дворе «забивали» козла. Под могучими ударами столик стонал, шатался и еще глубже зарывался в землю.

— Грустишь, сосед? — выплыл из темноты мужчина лет тридцати, недавно поселившийся на одном этаже с Нестроевыми. — Плюнь ты на нее. У меня кореш есть. Свою «Волгу» имеет. По сменам работает. Как будет на второй, возьмем лимузин, подкатим к дому — сама прибежит.

«Славкина работа! Ну, подожди, толстяк! Я тебя научу держать язык за зубами», — разозлился Игорь. Он старался казаться спокойным. Только руки, не находя себе места, раскрывали и закрывали бесчисленные молнии серой кожаной курточки. Чтобы не выдать себя, Игорь согласился:

— Можно и покататься.

До начала работы оставалось всего полчаса. Но доцент сельскохозяйственного института Иван Васильевич Навроцкий не торопился. Он не спеша допил чай, тщательно расчесал перед зеркалом свои реденькие волосы, потом самодовольно оглядел себя и, оставшись удовлетворенным результатами осмотра, вышел из комнаты. По пути он успел выполнить традиционный ритуал: осведомиться о здоровье дочери и запечатлеть поцелуй на щеке своей чопорной супруги.

В хорошем настроении Иван Васильевич направился к гаражу, где его ожидала новенькая, недавно купленная «Волга». Да и как было не радоваться! Какую бы цель ни поставил Навроцкий перед собой, он достигал ее. Он хотел быть хорошо устроенным в жизни? Пожалуйста. У него интересная, хорошо оплачиваемая работа. В семье Навроцкого царили мир и взаимное уважение, жена просто боготворит его. Наконец, дочь Люда после окончания института осталась работать в Киеве. А недавно сбылась заветная мечта Ивана Васильевича — он купил «Волгу».

Сколько радости и тревоги было в семье! Да, да. Именно тревоги. Днем волновались, что любопытные мальчишки испортят блестящую поверхность автомашины или открутят какую-нибудь деталь, или, не дай боже, разобьют мячом стекло. А ночью члены семьи по очереди, как на посту, сидели у окна, караулили, чтобы никто не украл семейное сокровище. Дежурства продолжались до тех пор, пока Навроцкий не купил гараж у одного из жильцов, получившего квартиру в новом доме. Так что и последняя проблема была решена успешно.

Когда Иван Васильевич подошел к гаражу, он с испугом заметил, что большого зеленого замка, которым запирался гараж, на месте нет. Еще не веря обрушившемуся на него горю, Навроцкий дрожащей рукой распахнул дверь и охнул. В гараже машины не было...

Через два дня голубая «Волга» была разыскана. Она мирно стояла на улице Дмитриевской, прижавшись к одному из домов. Обрадованный доцент на розыске преступников не настаивал. В отделении милиции тоже большого значения делу не придали. Наверное, захотелось ребятам покататься на автомашине. Конечно, если рассуждать формально, преступление налицо. Но не сажать же за это ребят в тюрьму! А раз не сажать, то и возиться, разыскивать их нет никакого смысла...

Однако через неделю неизвестные «любители кататься» угнали грузовую автомашину ГАЗ-51, принадлежащую местному отделению «Интуриста». Водитель заехал к себе домой пообедать, а когда вышел на улицу, машины уже не было. В этот раз на машине разъезжали, пока хватило бензина. Потом сняли запасное колесо, забрали все инструменты, водительские права, а машину бросили в проходном дворе. Кроме того, в машине расплавился радиатор.

Надо было разыскать преступников. Расследование поручили мне, самому молодому следователю.

Ознакомившись с несколькими наспех написанными и небрежно сложенными в папку листками, которые на официальном языке громко именовались «делом», я недовольно покачал головой: сведений и данных для розыска преступников было чрезвычайно мало.

Машину доцента и гараж своевременно не осмотрели, считая инцидент исчерпанным. На грузовике «Интуриста» никаких следов обнаружить не удалось. Положение мое было, мягко выражаясь, не блестящим. В огромном городе с миллионным населением предстояло найти человека, а может быть, и нескольких человек, которые занимались угоном автомобилей. Опасность была не только в том, что машинам причинялся вред. На них могли совершать более серьезные преступления. Острой бритвой я затачивал один за другим карандаши, словно это нехитрое занятие доставляло мне удовольствие, а из головы не выходила одна и та же мысль: «С чего начать?»

Через три дня мне позвонил оперуполномоченный уголовного розыска Николай Лыгачев:

— Привет, Аркадий Владимирович! Только что сообщили: на Тургеневской этой ночью пытались угнать из гаража «Победу». Не имеешь желания поехать посмотреть? Может быть, это твои «подшефные» развлекаются? Я сейчас выезжаю, могу тебя захватить с собой.

— Спасибо, что сообщил, Коля. Сейчас иду, только сейф закрою.

Осмотр показал, что преступники с помощью куска водопроводной трубы сорвали замок на двери гаража и выкатили «Победу» на улицу. Труба валялась здесь же, неподалеку от дверей. Больше ничего возле гаража найти не удалось. Машину не угнали, так как не смогли завести мотор.

После осмотра гаража и машины я побеседовал со свидетелями, которых к этому времени успел разыскать Лыгачев.

Сторож промтоварного магазина Ракитин рассказал, что он видел, как примерно в двенадцать часов ночи из двора дома номер тридцать пять трое парней выкатили «Победу». Некоторое время они толкали ее, пытаясь завести, а потом бросили и ушли. Ракитин, человек пожилой, не смог рассмотреть этих людей, а может быть, просто не хотел рассказывать.

Более интересные сведения сообщил Грабарь, рабочий, проживающий в одном доме с Хворостцом, владельцем «Победы». Возвращаясь домой, он видел, как неизвестные толкали машину. Заметив Грабаря, они бросили ее и пошли ему навстречу. Двоих он не успел рассмотреть, так как они остались в тени забора, а вот третьего запомнил и утверждал, что при случае смог бы его узнать. Это был светловолосый парень лет двадцати, одетый в черные брюки и серую курточку с молниями.

Я дал задание разыскать светловолосого парня, рассказал о его приметах и местах, где он может появиться.

Алиса злилась на себя. Уже третью неделю Игорь не разговаривает с ней. Сначала Алиса думала, что все пройдет. Игорь добрый и слабохарактерный. Стоило ей надуться, как он всегда шел на мировую. Но теперь его не узнать. И зачем она тогда согласилась поехать кататься? Светка уговорила. А если говорить честно, хотелось похвастать перед подругой. Ждет? Пусть, мол, ждет. Все равно завтра будет за мной бегать. Но получилось по-другому. Игорь даже во дворе больше не показывается. Друзья с машинами появились, заезжают за ним.

Алиса решила сегодня же поговорить с ним. Раз виновата, значит, надо извиниться.

Автомобильный сигнал заставил ее вздрогнуть. За спиной раздался дружный смех. Смеялись в «Волге», которая неслышно подкатила к дому. Алиса возмущенно поджала губы и отошла в тень деревьев.

Нахалы! Особенно ее раздражала девчонка, развалившаяся на заднем сиденье машины. Она курила сигарету и высокомерно оглядывала прохожих. В воротах дома появился Игорь. Он на ходу натягивал пиджак.

— Хелоу, бой! — вылезая из машины, сказал неряшливый тип. — Сегодня твоя очередь сидеть за рулем.

— А может, ты сам сядешь? Мне что-то не хочется, — ломался Игорь.

— Так нечестно, старик. Сегодня ты вкалываешь, завтра — я.

— Ладно, — небрежно согласился Игорь.

Он заметил Алису. Вся эта комедия была затеяна для нее. «Пусть теперь жалеет», — зло радовался Игорь, которому не терпелось сесть за руль. Его только недавно научили водить автомашину.

Громко, чтобы слышала Алиса, Игорь спросил:

— Куда поедем? В «Москву» или «Метро»?

— В «Москву», котик, — пискнула девица.

В 12 часов ночи водителя такси Добровольского остановили три человека. Заглянув в окно дверцы, один из них попросил подвезти их к заводу. Два других, пытаясь закурить на ветру, негромко разговаривали и изредка ругались. Закурить так и не удалось. Добровольский немного поколебался и согласился.

Когда проезжали по улице Кулибина, сидевший рядом с водителем мужчина попросил остановить машину и начал готовить деньги, чтобы расплатиться за проезд. В этот момент второй ударил Добровольского по голове чем-то тяжелым. Шофер потерял сознание. Первый торопливо обшарил карманы его пиджака. Самый молодой, молча забившийся в угол заднего сиденья, пытался было что-то сказать, но его грубо оборвали:

— Заткнись!

Забрав выручку за смену, преступники выбросили из машины Добровольского, а сами уехали.

Очнулся Добровольский в траве под забором. Собравшись с силами, стал звать на помощь. Но его никто не слышал. Идти он не мог. При попытке подняться голова кружилась, начинало тошнить. Только через час случайный прохожий, заметив лежавшего человека, вызвал скорую помощь. Оттуда сообщили в милицию.

Машину Добровольского обнаружили утром разбитой. Разъезжая ночью, преступники налетели на столб. Покидая машину, они вывинтили часы и унесли их с собой. Видно было, что грабители обнаглели, считая себя неуловимыми. Но кольцо вокруг них сжималось все туже.

Приметы преступников, сообщенные Добровольским, были розданы работникам милиции и дружинникам. Стоянки такси и возможные районы появления находились под постоянным наблюдением.

Я запросил соседние районы города, не было ли у них подобных происшествий. Мне сообщили, что ребята из пионерского лагеря «Орленок», расположенного в лесу за Святошино, во время прогулки обнаружили брошенную в зарослях кустарника «Волгу». Она была покрыта пылью, на которой короткий летний дождь нарисовал свои безобидные узоры. Можно было предположить, что машина стоит здесь уже несколько дней. Во всяком случае, с последнего дождя. О своей находке ребята сообщили в милицию.

Вместе с работником уголовного розыска я тщательно осмотрел «Волгу». На полуспущенном стекле задней левой дверцы удалось обнаружить отпечатки пальцев. Доказательство, которое, как известно, так любят следователи и судьи. Правда, еще не был известен преступник, не было подозреваемого, у которого можно было бы проверить отпечатки пальцев. Но почему-то мне верилось, что пройдет еще несколько дней, ну, пусть неделя, две, и претендент на эту «должность» появится. Поэтому следы на дверце аккуратно сняли, была осмотрена вся земля вокруг машины. Но больше ничего не нашли.

В этом происшествии была одна любопытная деталь. Прошло больше недели, как угнали машину, а владелец «Волги» ЯЯ 10-12 о краже автомашины никому не сообщал и с просьбой о розыске не обращался. Пришлось нерадивого хозяина разыскать с помощью автоинспекции и вызвать к себе повесткой.

Немного ранее назначенного в повестке срока в дверь тихонько постучали. Я поднял голову. После второго стука в дверь вошла сухонькая, аккуратная старушка. Посмотрев на меня, она минуту помолчала, а потом, не называя своей фамилии и не ожидая приглашения, опустилась на стул. Отдышавшись, старушка заговорила. Она является соседкой гражданина Ворупаева и видела (разумеется, совершенно случайно) повестку с вызовом его к следователю. Поэтому она считает, что следователь поступил правильно. Только нужно было это сделать еще раньше. Ведь — только подумать! — все соседи знают, что «Волга» принадлежит не Ворупаеву, а какому-то жулику. Знают и молчат. Не хотят связываться. А ведь известно, что у Ворупаева никогда и денег таких не было, чтобы приобрести машину. Это только по документам она записана на него.

Я внимательно выслушал словоохотливую старушку и подробно записал ее показания.

После этого сообщения все становилось на свои места. Ворупаев, естественно, не мог знать о пропаже «Волги», а истинному владельцу не было смысла заявлять в милицию. Коль скоро он зарегистрировал свою машину на подставное лицо, он не хотел, чтобы в милиции знали об этом.

Явившись по повестке, Ворупаев не имел представления, по какому вопросу его вызвали. Когда его спросили, где находится автомашина, он ответил, что дал ее на время своему знакомому. Адрес знакомого он забыл, но уверен, что с машиной все в порядке, хотя в настоящее время и не знает, где она находится.

Объяснение было явно смехотворным. Человек отдал почти неизвестному свою машину и, несмотря на это, совершенно не интересуется ее судьбой. Как ни изворачивался Ворупаев, сколько ни вытирал он грязным платком обильно выступавший на висках пот, ему пришлось назвать фамилию своего товарища и вспомнить его адрес.

Истинным хозяином машины оказался скромный товаровед с оптовой базы. Откуда у него появились такие деньги, он объяснял очень туманно. Однако это не касалось дела об угоне автомобилей, а скорее вызывало необходимость завести дело о хищении товаров с оптовой базы.

Меня заинтересовали два момента. Во-первых, из «Волги» преступники похитили пиджак, шляпу и тридцать рублей денег. Во-вторых, проживал товаровед... по улице Дмитриевской, 41. Интерес к этой улице возрос после того, как однажды вечером ко мне зашел водитель из «Интуриста» и рассказал, что по почте ему прислали водительские права.

Осмотреть конверт и убедиться, что письмо отправлено из 18-го отделения связи, находившегося на Дмитриевской, большого труда и умения не требовало. Сомнений не было: искать нужно на Дмитриевской и прилегающих улицах.

На следующий день я доложил начальнику райотдела свой план. Его утвердили. Теперь в заданном районе каждую ночь патрулировали дружинники вместе с работниками милиции.

Было два часа ночи. Старшина Харченко и студент университета Василий Сидорко не спеша шли по улице Павловской. Они внимательно осматривали каждый подъезд, вслушивались в каждый шорох. В каждом встречном Сидорко старался разглядеть черты преступника, о котором говорили на инструктаже. Ему казалось, что именно он должен задержать парня в серой куртке.

Старшина не мешал ему. Много лет прошло с того дня, когда он, тогда еще только окончивший службу молодой сержант, получил первое самостоятельное задание. Ему тогда тоже в каждом звуке чудились шаги человека, а в каждом ночном прохожем он усматривал подозрительную личность. И только с годами пришли опыт и выдержка. Он научился узнавать преступников по неуверенной походке, по тревожно брошенному взгляду или чрезмерной наглости.

Поэтому Харченко понимал паренька. А тот так внимательно, напряженно всматривался, что не сразу. заметил, как их обогнала «Волга». Проехав метров пятьсот, она остановилась. Из машины вышел мужчина с чемоданом и скрылся в парадном многоэтажного дома. Патрулю это показалось подозрительным. Но когда они подбежали к дому, «Волга», ехидно подмигнув красными огоньками стоп-сигнала, укатила. Старшина успел запомнить номер машины — ЯЯ 22-23. Потом он вместе с дружинником зашел в парадное и обследовал все лестничные площадки, вплоть до последнего этажа. В пустом парадном гулко раздавались их шаги. Никого не было. За дверями квартир, как и положено ночью, мирно спали жильцы. Постояв в раздумье на площадке третьего этажа, Харченко решил: «В конце концов это мог быть командировочный, приехавший ночным поездом. Он, наверное, давно уже разделся и улегся в свою кровать спать, а мы все ищем его. Уж не от парня ли мне передалась подозрительность?»

Но на следующий день выяснилось, что подозрения были не напрасны. В райотдел поступило заявление, что в ночь их дежурства была угнана «Волга» ЯЯ 22-23. В автомашине лежал чемодан с бельем, полученным из прачечной. Хозяин в заявлении подробно перечислял все вещи: три простыни, три пододеяльника (новых), четыре наволочки, пять рубах, шесть пар белья, четыре полотенца. Он даже приложил к заявлению квитанцию из прачечной. К вечеру машину обнаружили. Но чемодана в ней не было.

Итак,адрес одного из преступников был известен. Он проживал на Павловской, в доме 12, во втором подъезде. Если не проживал, то, во всяком случае, у него там имелись знакомые. Но в подъезде было 25 квартир. В какой же из них искать преступника?

На оперативном совещании решили, что проверкой квартир будет заниматься Лыгачев.

Через три дня Лыгачев зашел ко мне и заявил, что из лиц, проживающих во втором подъезде по улице Павловской, 12, в краже автомобиля участия никто не принимал.

Я растерялся. Лыгачев не любил высказывать мнения наперед, не обдумав. На совещаниях он больше отмалчивался, но если уж говорил, то всегда коротко, по сути и очень толково. Если Лыгачев утверждал, что преступник в двенадцатом номере не проживает, значит, у него были серьезные основания. Лыгачев спокойно смотрел на меня. Я не выдержал, вскочил со стула и стал расхаживать по кабинету, то и дело ударяясь об угол стола или ручку сейфа. Мне хотелось, чтобы прав был старшина, это давало возможность раскрыть преступление. Ведь Харченко и Сидорко видели, как человек с чемоданом вошел именно в этот дом. Трудно допустить, чтобы оба ошиблись.

Лыгачев продолжал стоять на своем. Он проверил все личные дела, побывал на работе у каждого из мужчин, проживающих во втором подъезде, беседовал с десятками людей. В результате у него сложилось мнение: ни один из тех, кого он проверял, не способен на преступление. Это честные люди, и подозревать их нет никаких оснований.

Я чувствовал, что возможность раскрыть преступление упущена. Мне не хотелось в это верить. Я снова обратился к Лыгачеву:

— Давайте еще раз, Николай Васильевич, посмотрим списки жильцов по квартирам.

— Посмотреть можно, — согласился Лыгачев. — Только это ничего не даст. Я уже их третий день смотрю.

Когда очередь подошла к шестой квартире, он доложил:

— Чернова Раиса Фроловна, кассирша гастронома. Живет одна. К краже никакого отношения не имеет. — И вдруг спохватился: — Подожди, Аркадий Владимирович, как же это я маху дал! Ведь мужчина с чемоданом мог зайти в квартиру Черновой. Понимаешь? — И, смутившись окончательно, добавил: — Ты только ребятам ничего не говори, смеяться будут. А результаты завтра утром я доложу.

«Никогда не предполагал, что Лыгачев может дать такой ляп, — оставшись один, подумал я. — Впрочем, чему удивляться? Самый опытный, знающий человек иногда делает промахи, непростительные и для новичка. Хотя следователям, как хирургам, ошибаться не положено».

Утром Николай рассказал, что после дополнительной проверки появились интересные детали. К Черновой часто заходит молодой человек. Правда, в лицо его никто не видел, так как приходит он обычно поздно вечером и старается на глаза соседям не попадаться. Когда уходит — неизвестно.

За квартирой Черновой решили установить наблюдение. Взяли под контроль и магазин, в котором она работала: молодой человек мог прийти к ней и на работу.

Пока оперативные работники ожидали появления поклонника Черновой, произошло еще одно событие, которое ускорило развязку.

Водитель такси Халымов выехал на линию из гаража с опозданием. К одиннадцати часам он успел отвезти только одного пассажира и теперь возвращался на стоянку. Его остановил невысокий плотный мужчина в мятом костюме.

— Отвези, друг, в Святошино, не пожалеешь, — дыхнул он на водителя водочным перегаром.

Халымов согласился. В это время из парадного вышли еще двое и быстро вскочили в машину. Как ни старались они быть незамеченными, но своей поспешностью привлекли внимание работника милиции. Задержать такси он не успел, но номер через несколько минут был известен постам автоинспекции.

Возле самой городской черты дежурил автоинспектор Юрченко. Получив распоряжение задержать и проверить такси ЩБ 29-24, он вышел на трассу и стал ожидать. Автомашины катили одна за одной, а нужная все не появлялась.

«Волга» шла на большой скорости. Водитель явно нарушал правила уличного движения. Юрченко издали дал жезлом знак остановиться, но сидящий за рулем скорость не снижал и останавливаться, по-видимому, не собирался. Юрченко вышел на середину проезжей части дороги. «Волга» мчала прямо на него, помигивая красным огоньком. Отскочив в последний момент в сторону, автоинспектор успел заметить, что в машине сидят не четыре человека, как указывалось в сообщении, а только три. «Может быть, не она?» — мелькнула мысль у Юрченко. Но номер машины подтверждал: «Волга» 29-24 уходила в направлении Житомира.

Взревел мотор милицейского мотоцикла, и Юрченко начал преследовать автомашину. Дорога на Житомир взбиралась на холмы, опускалась в низину и уходила все дальше. Когда мотоцикл вылетал на вершину холма, Юрченко видел, как внизу по асфальтированной ленте мчит «Волга». В такие моменты он мог разглядеть, как судорожно сжимает баранку сидящий за рулем мужчина и как беспокойно вертят головами двое на заднем сиденье. Но потом «Волга» исчезала за возвышенностью, и Юрченко начинал волноваться. Он успокаивался только тогда, когда впереди снова появлялся знакомый номер. На какую-то долю секунды пришла мысль: а где же четвертый? Но она уступила место главной — догнать, во что бы то ни стало догнать машину.

Юрченко не мог знать, что произошло с четвертым.

Когда машина выехала из города, сидевший за водителем высокий блондин схватил его за горло и стал душить. Мужчина в мятом костюме схватился за руль. «Волга» продолжала двигаться, но Халымов постепенно терял сознание. Когда он перестал сопротивляться, блондин, перегнувшись через спинку переднего сиденья, обшарил, его карманы и забрал все деньги. После этого он открыл дверцу машины. Вдвоем они выкинули Халымова из машины. Теперь их осталось в машине трое. И все трое во что бы то ни стало хотели уйти от ответственности. Ради этого они готовы были пойти на все.

Преследование продолжалось. Временами Юрченко прислушивался, как натруженно ревел перегревшийся мотор мотоцикла. Он знал: еще несколько минут такой гонки, и мотор может отказать. Удивительно, как он тянул до сих пор.

На одном из крутых подъемов водитель «Волги» не успел вовремя переключить передачу, и машина стала резко терять скорость. Этого было достаточно, чтобы Юрченко успел выскочить вперед и развернуть мотоцикл поперек дороги.

«Волга» надвигалась с бешеной скоростью. Автоинспектор едва успел соскочить с сиденья. В это же мгновение машина на полном ходу врезалась в мотоцикл и отбросила его далеко в сторону. От резкого удара загорелся бензобак. Горящий мотоцикл сбил с ног автоинспектора. Все это произошло в считанные доли секунды.

Юрченко попытался приподняться и почувствовал, что левая нога не подчиняется ему. В голове звенело, клонило ко сну, руки стали какими-то ватными, непослушными. А «Волга» с преступниками уходила. Стоило столько гнаться, чтобы упустить. Было обидно. Собрав последние силы, он достал из кобуры пистолет и стал целиться. В слабых руках ствол пистолета раскачивался из стороны в сторону, мушка плясала. Выбрав момент, Юрченко выстрелил вслед уходящей машине. Может быть, слишком дрожали руки, может быть, пуля прошла сквозь кузов, но факт был налицо: машина продолжала двигаться. Преступникам удалось уйти. Юрченко зло посмотрел вслед машине. Но что это? Она, кажется, замедляет движение? Кажется... Юрченко в изнеможении опустил голову...

Из Житомира в Киев ехал автобус с рабочими. Водитель автобуса видел, как автоинспектор пытался перекрыть путь «Волге». Слышали в автобусе и выстрел. Все поняли, что в машине опасные преступники. Ведь из-за пустяков никто бы стрелять не стал.

Подождав, когда «Волга» приблизится, водитель развернул автобус поперек дороги. Путь был закрыт. Расстояние между автобусом и «Волгой» исчислялось в десятках метров. Его едва-едва хватило, чтобы мчавшаяся со стокилометровой скоростью машина, взвизгнув тормозами, остановилась. От резкого толчка кузов занесло на бровку шоссе.

Из автобуса выскочили пассажиры и тесным кольцом окружили машину.

— А ну, вылазь, — спокойно и сурово сказал пожилой рабочий.

Преступники в машине о чем-то совещались. Неожиданно открылась передняя дверца. Сидевший за рулем «мятый костюм» прыжком выскочил из машины.

— Отойди, порежу! — В руке у него блеснуло лезвие финского ножа.

Но кольцо рабочих не дрогнуло. Они стояли спокойно, касаясь плечом плеча. Преступник замер на месте, не решаясь применить нож. Потом стал медленно отступать назад, пока не уперся спиной в машину. Так он и стоял, растерянный, испуганный и поникший.

— Брось нож, — резко, как команду, выкрикнул кто-то.

Преступник покорно выпустил его из руки. Звякнув об асфальт, нож отлетел в сторону. Двое рабочих подошли и взяли бандита за руки. Он сделал попытку освободиться, рванулся, но, почувствовав, как до хруста сжали его крепкие руки, ойкнул и затих. Остальные сдались без сопротивления.

В этот же день на квартире Черновой был произведен обыск. В кладовке обнаружили чемодан с бельем, а в шкафу мирно висел пиджак, похищенный из автомобиля.

Как выяснилось, Самборский и Човпа, ранее судимые, один за кражу государственного имущества, а другой за хулиганство, встретились после отбытия наказания. Под влияние Човпы попал его сосед по квартире 18-летний Игорь Нестроев. Все началось с того, что Човпа предложил ему покататься на машине «друга». Игорю нравилось приезжать к знакомым девушкам на «Волге», возить их за город. Потом пошли выпивки, рестораны. Так Игорь совершил свое первое преступление. Ему-то и принадлежали отпечатки пальцев на стекле «Волги».

МОЛОДОЖЕН

В магазине «Одежда» было людно. Особенно много покупателей толпилось возле отдела меховых изделий, рассматривая только что привезенные импортные шубы. Несмотря на то, что они стоили немало, у прилавка мгновенно образовалась очередь. Состояла она преимущественно из женщин. В море женских платков, шляпок и причудливых причесок заметно выделялся высокий молодой блондин, единственный мужчина в очереди.

Стоял он молча, в разговоры не вступал. Сосредоточенное выражение лица свидетельствовало, что блондин чем-то обеспокоен. Вскоре причина его волнения выяснилась. Когда девушка стала выписывать ему чек для оплаты шубы, он протянул ей справку на оформление рассрочки.

— Вы что, не видите объявления? Шубы в рассрочку не отпускаются. Ясно?

— Извините меня, — пробормотал парень смущенно. Ему, видимо, было очень неловко, что он задерживает очередь. — У меня нет денег, чтобы сразу заплатить.

— Если нет денег, не покупайте шубу, — отрезала продавщица и зло бросила: — Гражданин, так вам выписывать чек или нет?

Парень смутился еще больше. Он уже хотел было уйти, но потом решился обратиться к строгой девушке вторично:

— Понимаете, моя жена давно мечтала о такой шубе. Сегодня ровно год, как мы расписались. Вот я и хотел подарить ей шубу, да денег не хватает.

Парень говорил тихо, видимо, не рассчитывая на успех, а скорее извиняясь за свою просьбу. Строгая девушка как-то враз подобрела. Она, правда, не могла разрешить этот вопрос, но согласилась пойти вместе с блондином к заведующему отделом.

— Василий Васильевич, как смотрите, может, сделаем для него исключение?

Блондин стоял тут же и смущенно краснел. Заведующий отделом, симпатичный старичок, для порядка пробормотал что-то о том, кому попадет за нарушение инструкции, но после всего добавил: «Все мы были молодоженами» — и оформить рассрочку разрешил.

Обрадованный молодожен поблагодарил его и побежал оформлять документы. Его поджидала еще одна трудность. Оказалось, что стоимость шубы больше той суммы, на которую ему можно оформить кредит. Но когда девушка из мехового отдела рассказала историю блондина, ему пошли навстречу и здесь. Многие вспомнили свою молодость. Не у всех она прошла счастливо и в достатке. У людей постарше она пришлась как раз на войну. А тогда было не до шуб. Поэтому хотелось, чтобы у этого смущенного паренька все было хорошо.

— Пусть это будет подарком вашей жене от всех женщин нашего магазина, — торжественно произнесла седая женщина-кассир, вручая ему документ на выдачу шубы.

Получив шубу, блондин выскочил из магазина.

— Ишь, как к жене торопится, — с завистью вздохнул кто-то из продавщиц. — Да оно и понятно. Молодожен!

Прошло два месяца. Проверяя в конце квартала погашение рассрочек, в магазине обнаружили, что симпатичный парень еще не внес ни одного платежа. Все вспомнили, как он волновался, а потом радовался, получив шубу. Посмеявшись, решили подождать еще месяц, а затем написать письмо.

Месяц прошел, а Крижевский так и не появлялся. Написали письмо домой. Результат тот же. Написали по месту работы.

Через три дня в магазин пришел мужчина небольшого роста, с румянцем во всю щеку. Румяный толстяк был явно возмущен. Мало того, что магазин по ошибке написал ему письмо на дом. Первый раз он только посмеялся с женой, но теперь ему не до смеха. Что это за шутки — писать письмо такого содержания на работу? Он конструктор завода и не позволит подрывать свой авторитет. Он будет жаловаться.

Когда инженер успокоился, удалось выяснить, что его фамилия Крижевский, а имя, отчество, домашний адрес и место работы полностью совпадают с указанными в рассрочке. Но шубы он никогда не покупал и магазину ничего не был должен.

Работники отдела и сами видели, что низенький толстяк совершенно не похож на высокого молодого блондина, купившего шубу. Пришлось перед инженером извиниться.

Дирекция магазина обратилась в милицию. Довольно быстро удалось установить, что Крижевский четыре месяца назад потерял свой паспорт. Это случилось на юге, во время отпуска. Крижевский написал заявление в паспортный стол и в установленном порядке получил новый паспорт.

Было ясно, что жулик воспользовался паспортом Крижевского.

Вскоре по адресу Крижевского и на работу стали поступать одно за другим письма с напоминанием уплатить рассрочки. Магазин электротоваров извещал его, что он еще не внес ни одного платежа за радиокомбайн «Харьков». Директор мебельного магазина № 11 любезно напоминал о необходимости выплатить задолженность за приобретенный ковер. Центральный универмаг строго, по-деловому сообщал сумму долга и меры, которые он собирается предпринимать в случае неуплаты.

Крижевский уже не ходил оправдываться в магазин. Каждый новый документ он относил теперь ко мне.

Румянец давно уже покинул толстые щеки Крижевского. Он стал злым и раздражительным. Иногда ему приходили в голову нелепые мысли: а что, если следователь не сумеет найти этого афериста и придется за все рассрочки платить ему? А платить следовало немало. Всего на его имя было оформлено шестнадцать рассрочек на общую сумму три тысячи пятьсот рублей. Если учесть, что 25 процентов уплачено, то оставалось еще более двух тысяч пятисот рублей.

Я понимал, что мне придется иметь дело с крупным аферистом. Человек, который мог сразу потратить около тысячи рублей, безусловно, имел много денег и мог часто менять место жительства.

Искать «молодожена» было трудно. Прошло почти полгода, и продавцы магазина, да и то не все, помнили только, что это был высокий блондин и что он очень смущался.

Я чувствовал себя даже как-то неловко, когда говорил с Лыгачевым о розыске «молодожена». По таким приметам найти нужного человека почти невозможно. Оставалась надежда на счастливый случай. Но, как известно, в следственной практике на случай надеяться нельзя. Приходилось рассчитывать на собственный опыт и упорство.

Запросили управление вещевого рынка: не встречались ли случаи массовой продажи новых вещей. Ответ пришел отрицательный. Как и следовало ожидать, преступник понимал, что продажа большого количества новых вещей может привлечь к нему внимание.

Оставались скупочные и комиссионные магазины. На совещании с оперативными работниками мы обсудили план дальнейших действий. Сначала думали проверить только скупочные магазины. Мол, преступник понесет вещи туда, потому что деньги выплачивают сразу, не дожидаясь реализации вещей. Но потом решили проверять и скупочные, и комиссионные. Пусть на это уйдет, больше времени, но зато увеличатся шансы на успех.

В городском отделе торговли мне предоставили адреса всех интересующих меня магазинов. Каждый день я вместе с оперативными работниками проверял несколько магазинов. Работа была скучная, требующая максимума внимания. Ведь не было известно, в какой точно день «молодожен» сдал вещи в скупку. Можно было только предполагать, что вскоре после покупки. Поэтому пришлось просмотреть сотни квитанций за целый месяц.

Когда были проверены все магазины, выяснилось, что в этот период сдавали вещи несколько Крижевских. Но все они после проверки из дальнейших планов были исключены.

Казалось, что преступление раскрыть не удастся. Единственная, более вероятная, возможность была использована, но результатов не дала. Напрасными оказались и дежурства в магазинах. «Молодожен» больше не появлялся. Либо он не собирался в ближайшее время рисковать вообще, либо выжидал удобного момента. У свидетелей в памяти стирались детали, да и возможность опознания «молодожена» становилась менее вероятной.

На очередном оперативном совещании Лыгачев высказал предположение, что вещи могли быть сданы не по паспорту Крижевского, а на какую-нибудь другую фамилию.

— Умница ты, Лыгачев, — усмехнулся Карачан. — Очень правильно говоришь. Конечно, вещи сдали по другому паспорту. Но как ты узнаешь фамилию? «Молодожен» подскажет, что ли?

Но Лыгачев не сдавался. Он предложил свой метод. Проверить заново все квитанции. Но теперь искать не фамилии, а вещи, полученные «молодоженом» по рассрочкам. Лыгачев рассуждал правильно. У «молодожена» не могло быть много сообщников. А раз так, то вещи сдавали один-два человека. Значит, их фамилии должны повторяться в квитанциях. Поэтому следует выписывать фамилии граждан, сдавших ковры, радиокомбайны, стиральные машины и другие вещи. Фамилии, которые будут повторяться, выписать и проверить.

Снова приходилось проделывать ту же кропотливую работу. Снова перелистывались сотни квитанций, просматривались десятки книг.

Вскоре выяснилось, что гражданка Брусиловская Виктория Сигизмундовна, проживающая в г. Львове, по улице Репина, 19, сдала за несколько дней в скупочные магазины массу различных вещей, у которых была одна общая особенность: все они упоминались в списке предметов, полученных Крижевским по рассрочкам.

Мы с Лыгачевым срочно вылетели во Львов. Работники львовского управления милиции оказали нам помощь. Было установлено, что Брусиловская уже полгода как выписалась из Львова и выехала в неизвестном направлении. Пришлось возвращаться домой ни с чем.

Можно было бы сложить оружие. Ведь казалось, что все возможное и зависящее от меня, следователя, сделано. И все же я не хотел признавать себя побежденным.

Розыски Брусиловской продолжались. В разные города писались запросы, давались отдельные поручения, собирались необходимые сведения.

И вот настал долгожданный для меня день. Я получил сообщение, что Брусиловская Виктория Сигизмундовна проживает в городе Одессе, где, кстати, имеет собственную дачу и собственную «Волгу». Получив санкцию на обыск, я срочно выехал в Одессу.

Вместе с двумя сотрудниками местного уголовного розыска я отправился на дачу Брусиловской. На даче никого не было. Пришлось ожидать.

Около двух часов дня к воротам подкатила бирюзовая «Волга». За рулем сидела молодая красивая женщина. Она не спеша вышла из машины, открыла ворота и так же не спеша загнала машину во двор.

Мы направились к дому. Брусиловская увидела нас и на ступеньках веранды остановилась. Тяжелые ярко-рыжие волосы ее были уложены в замысловатую модную прическу, длинные ресницы подчеркивали и без того большие синие глаза. Стройную, чуть располневшую фигуру облегало дорогое платье.

Брусиловская почему-то вызвала у меня раздражение. Уж слишком яркой помадой были накрашены большие чувственные губы, слишком узким было платье, подчеркивающее пышные бедра, а глубокое декольте открывало плечи и грудь немного больше, чем того требовала мода и допускало приличие.

Несомненно, Брусиловская хорошо знала о впечатлении, которое она производила на мужчин. На ее лице появилась игривая усмешка.

— Вы ко мне?

Усмешка моментально пропала, стоило мне предъявить свое удостоверение и санкцию на обыск. В голосе женщины появились злые, раздражительные нотки. Лицо стало надменным.

— На какие деньги приобретены дача и «Волга»? — переспросила она и вызывающе ответила: — Подарил муж — художник.

Документы свидетельствовали, что это именно так.

В это время на дорожке, ведущей к даче, появился высокий блондин. Это был Шпак Григорий Сергеевич — муж Брусиловской. Поняв, что в доме работники милиции, он заулыбался и покраснел. Я сразу узнал эту застенчивую улыбку. Именно таким я представлял себе его: нахальным и трусливым.

А Шпак постоял несколько минут посреди комнаты и растерянно обратился к жене:

— Я же тебе говорил, что все равно найдут.

— Дурак! Слюнтяй, губы сразу распустил! — из красивого ротика Брусиловской вылетали грязные, отвратительные ругательства. Успокоившись, она тут же, при всех, стала переодеваться. На мой вопросительный взгляд отрезала:

— Не волнуйтесь, вас соблазнять не собираюсь! Просто хочу одеться потеплее. В камере всегда бывает холодно.

— Это вам скорее надо волноваться, а не мне. Чары ваши, пани Брусиловская, не на всех действуют.

На первом же допросе Шпак рассказал все. Как собирался быть художником, поступил в художественный институт. Как впервые встретил в Одессе Брусиловскую. Это произошло на пляже. Каждый день появлялась ока здесь в сопровождении двух пожилых мужчин.

Застенчивый Григорий только издали смотрел на нее. Но опытная женщина сразу приметила восхищенного юношу. Однажды она появилась на пляже одна. Сказала, что он ей тоже нравится. (О том, что ее пожилых поклонников арестовала милиция, Брусиловская умолчала.) Григорий был ослеплен. Впервые в жизни он встретился с такой красивой женщиной и стал близок с ней.

В то время Шпаку удалось продать свою первую и единственную картину. Он пригласил Брусиловскую в ресторан. Григорий гордился собой и самодовольно отмечал, что их появление не осталось незамеченным. Большинство мужчин с нескрываемым интересом смотрели на Викторию. Нужно отдать ей должное, она держалась с достоинством. Ее широкие яркие губы были надменно подобраны, в глазах застыло равнодушие и презрение к окружающим. И только когда к ней обращался Григорий, Виктория буквально менялась.

Каждый вечер он проводил с ней в ресторане. Утром они шли к морю и отдыхали весь день. Ему нравилось выполнять ее мелкие желания: бегать за мороженым, приносить в купальной шапочке морскую воду и медленно поливать ее тело. Нравилось просто молча лежать и смотреть на море, находить в нем все новые оттенки, ощущать игривые, добродушные удары его ленивых лап.

Все было хорошо, пока не кончились деньги. Виктория спросила, что они будут делать дальше. Она не может голодать. Григорий не видел выхода из создавшегося положения. Тогда она пригрозила, что бросит его, если он не достанет деньги.

Как расстаться с Викторией? Григорий не мог представить, что эти холеные, нежные руки не будут больше обнимать его, что не будет больше посещения ресторанов и ласки, без которой он теперь не мыслил своего существования. Слабовольный вообще, да еще ослепленный любовью, он на коленях молил свою богиню не покидать его. Он обещал продать часы, фотоаппарат. В ответ Брусиловская рассмеялась:

— Часы! Фотоаппарат! Эх, ты! А жизнь свою ради меня отдашь?

В тот момент Григорий был готов на все. Но она оказалась практичной. Она потребовала взамен жизни от Григория дачу и «Волгу». За это Брусиловская соглашалась стать его женой.

А вскоре представился случай. Они нашли на пляже паспорт. Он хотел сдать его в милицию, но Брусиловская не разрешила. Она предложила ему заменить фотографию и подделать печать в паспорте. По этому паспорту Григорий должен был взять вещи в рассрочку.

Первую вещь взяли недорогую. Сошло. Взяли вторую. Тоже удачно. А дальше пошло одно за другим. Теперь они уже искали и покупали чужие паспорта. Шпак подделывал штампы и печати, менял фотографии, получал по поддельным паспортам вещи, а Брусиловская сдавала их в скупочный магазин. Ходкие товары продавали случайным покупателям. За какие-нибудь полгода они объехали весь Советский Союз. В каких только городах они не побывали! За это время «заработали» около тридцати тысяч рублей.

Как всякий слабовольный человек, Шпак видел причину всех своих несчастий в ком угодно, но не в себе. В данном случае он винил Брусиловскую.

— Да, нажились здорово, — соглашался Шпак. — А ведь все потому, что верили мне. Особенно когда узнавали, что я молодожен. И знаете, почему у меня так естественно все получалось? Думаете, талант, способности? Ни черта подобного! Я ведь тогда действительно был молодоженом. Виктория в то время согласилась расписаться в загсе. Думал, счастье свое нашел. Только слишком дорого пришлось мне заплатить за свое счастье.

— Беда не в том, что дорого, а в том, что не той монетой платил, — ответил я, подписывая протокол допроса.

НАСЛЕДНИК

Когда по ночному городу прошуршат последние троллейбусы и свечки каштанов засыпают, осыпанные лунным серебром, в тени уставших за день деревьев еще долго стоят притихшие парочки, стоят не шелохнувшись, как бы боясь спугнуть тишину.

Есть еще одна, не менее многочисленная, хотя и более прозаическая категория граждан, которым приходится не спать всю ночь, — это ночные сторожа.

Скучно быть ночным сторожем. Всю ночь приходится быть одному. До двенадцати легче: люди по городу ходят, транспорт движется, да и время как будто быстрее идет. А с полуночи город засыпает. До самого утра сторож один остается.

Спасаясь от одиночества, сторож магазина Мария Кондратьевна Сиденко частенько навещала тетю Дашу, которая дежурила здесь же, напротив, в строительно-монтажном управлении. Подруги обменивались новостями, и Сиденко возвращалась на свой пост. А через час-другой тетя Даша навещала ее с ответным визитом. Так и проходила ночь.

В вечер, о котором идет речь, Сиденко с особым нетерпением ждала, когда появится возможность сбегать к подруге. Ей очень уж не терпелось поделиться с тетей Дашей своей семейной новостью.

Сережа, парень, который ухаживал за ее дочерью, уезжал в Сибирь на новостройку. Вчера он пришел к ним домой и самым официальным образом сделал Кате предложение выйти за него замуж. Конечно, парень он неплохой, работящий, скромный. Но как отпустить дочку в Сибирь?

Мария Кондратьевна чувствовала, что отпустить Катю все равно придется, что они уже твердо решили ехать вдвоем и теперь спрашивают у нее разрешения только для виду. Она и сама понимала, что возражать не было никакого смысла, но хотелось, чтобы кто-нибудь уговаривал, убеждал ее. Вот поэтому-то так не терпелось увидеть тетю Дашу.

В здании напротив свет горел в двух окнах: на первом этаже, где дежурила тетя Даша, и на втором этаже. Сиденко никак не могла догадаться, кто так долго работает в управлении. Вот уже и двенадцать пробило на городских часах, а какой-то сотрудник продолжал упорно трудиться.

Наконец, не выдержав, в половине первого решилась забежать на минутку в управление. Входная дверь была открыта. «Что это себе Даша думает?» — мелькнула мысль у Марии Кондратьевны.

В комнате, где обычно сидела тетя Даша, было пусто. На столе стояли чайник и кружка. Дарья Афанасьевна любила попивать чаек во время дежурства. Подождав ее минут пять, Мария Кондратьевна решила подняться на второй этаж.

В темный коридор сквозь приоткрытую дверь вырывался пучок света. Сиденко осторожно заглянула в щелку. В кабинете было тихо. Она открыла дверь. За барьером, перегораживающим кабинет, возле сейфа в луже крови лежала тетя Даша. Она лежала ничком, уткнувшись лицом в пол. Растрепанные седые волосы слиплись от крови. В затылке зияла огромная рана, очерченная белеющим надломом черепа.

Вне себя от ужаса Мария Кондратьевна закричала и выбежала из дома. Обезумев от страха, она бежала по пустынным улицам. А куда и зачем, не соображала. Только встретив случайного прохожего, сумела выговорить:

— Там женщину убили...

Прохожий оказался человеком хладнокровным и рассудительным. Из ближайшего автомата он позвонил дежурному милиции и вместе с Сиденко дождался приезда оперативной группы. Обоим предложили присутствовать при осмотре места происшествия.

Судебно-медицинский эксперт констатировал, что смерть наступила 2—3 часа назад. Тут же, в комнате, обнаружили лом, которым было совершено убийство. Боковая стенка массивного сейфа была вспорота. В образовавшееся отверстие могла свободно проникнуть рука взрослого человека. Денег в сейфе не было.

Пока я тщательно осматривал и записывал в протокол каждый предмет в комнате, оперативные работники милиции установили фамилию начальника управления, его адрес. Через час еще полностью не проснувшийся и не понимающий, в чем дело, начальник строительного управления перешагнул порог бухгалтерии.

Картина убийства настолько потрясла его, что он не сразу смог дать показания. По его словам, когда он уходил из управления, в помещении оставались, кроме тети Даши, главный бухгалтер и кассир. Это было около шести часов. Начальник рассказал также, что покойная была человеком осторожным и всегда закрывала дверь, когда оставалась одна. Она ни за что не открыла бы дверь незнакомому человеку. Он тут же добавил, что главбух и кассир люди порядочные и что он категорически отвергает мысль о причастности их к такому страшному преступлению.

Домашнего телефона у главного бухгалтера не было, поэтому, уточнив адрес, за ним послали оперативного работника на машине. Вернувшись через полчаса, сотрудник сообщил, что главбух домой после работы не возвращался. Он предупредил жену, что, возможно, задержится на именинах у приятеля. Это могло быть и правдой, и заранее продуманным ходом преступника, желающего на первых порах запутать следы.

Услышав о сообщении оперативного сотрудника, начальник стройуправления побледнел, но все-таки продолжал настаивать на своем.

Я связался с дежурным по городу, договорился, чтобы за кассиром срочно послали группу, а сам продолжал осмотр комнаты. На трубе парового отопления я заметил свежие следы автогенной сварки.

— Давно у вас работали с автогенным аппаратом? — спросил я начальника.

— Недавно. Еще вчера здесь был рабочий.

— До которого часа он работал?

— Сказать точно не могу. Когда я уходил, он еще работал. Поэтому-то бухгалтер с кассиром и задержались, ждали, когда он окончит исправлять отопление в комнате.

— Почему же вы об этом сразу не сказали? Ведь я у вас спрашивал, кто оставался в помещении после вашего ухода. Вы тогда ответили: бухгалтер и кассир.

— Понимаете, растерялся. И потом мне почему-то казалось, что вы спрашиваете о сотрудниках нашего учреждения. А этот рабочий просто выпал у меня из виду.

— И последний вопрос: уносил ли рабочий автогенный аппарат после работы с собой?

— Нет? Оставлял здесь.

Я закончил писать протокол, встал и подошел к окну. За стеклом, погруженные в темноту, смутно проступали контуры предметов. Вот так и с делом. Ничего ясного. Одни туманные предположения.

Первое. После ухода рабочего бухгалтер и кассир открыли сейф, забрали деньги, а потом с целью навести подозрения на рабочего создали видимость взлома. В это время в кабинет зашла тетя Даша. Застигнутые на месте преступления, они убили ее.

Второе предположение основывалось на том, что раньше ушли бухгалтер и кассир. Рабочий, оставшись один, взломал сейф. Дальше — все как и в первом варианте.

Мог быть и третий вариант: убийство и ограбление совершили неизвестные лица. Однако он вызывал много возражений. Во-первых, тетя Даша не открыла бы постороннему дверь, а следов взлома на двери не было. Во-вторых, если бы она и пустила их в помещение, то, очевидно, они убили бы ее на первом этаже. А проще всего — связали бы. Кроме того, неизвестные не могли знать, что в сейфе в это время есть деньги.

Я отдавал предпочтение первому предположению. Ведь начальник сам заявил, что бухгалтер и кассир не могли уйти домой раньше рабочего. Опросить сейчас рабочего не удастся, потому что фамилию его может подсказать лишь бригадир, выписавший наряд на работу. Придется ждать утра.

Время шло, а товарищей, выехавших за кассиром, все еще не было. Что ни говори, факт тоже не из приятных. Дорога была каждая минута. Преступник, настоящий, а не вымышленный, зная, что убийство будет обнаружено не позднее утра, примет все меры, чтобы скрыть следы и очутиться как можно дальше.

Наконец вернулась оперативная группа. Старший группы доложил, что кассир дома. У него ночевал и бухгалтер. Допросить их не удалось, потому что они были пьяны. Не помог даже нашатырь. Они морщились, бессознательно таращили мутные глаза и ни одного связного слова не могли произнести. Пришлось оставить их в покое до тех пор, пока они не проспятся.

Ровно в девять часов я был в ремконторе, где узнал фамилию рабочего и его домашний адрес. Харламенко — так звали рабочего — сегодня не явился ни в контору, ни в стройуправление. Мы с работником милиции выехали по адресу, хотя и не надеялись, что застанем Харламенко дома. Но даже если его и не будет дома, рассуждал я, может быть, удастся обнаружить какие-либо следы на одежде, на предметах домашнего обихода.

Мы подъехали к общежитию. В длинном коридоре, пересекавшем весь этаж, встретили женщину. На вопрос, где живет Харламенко, она указала на одну из многочисленных дверей, расположенных по обе стороны коридора. Я постучал в дверь. Молчание. Снова постучал, уже сильнее. От резкого толчка дверь медленно приоткрылась. Она была не заперта. Неужели ушел?

Мы быстро зашли в комнату. Это была комната холостяка, причем неаккуратного. На стульях висели скомканные рубашки, брюки. Немытая посуда и остатки пищи грудились на давно немытом столе. У стены на кровати спал, уткнувшись лицом в подушку, Харламенко.

Когда его разбудили, он бессмысленно оглядел всех и, очевидно, вспомнив события минувшей ночи, стал каким-то вялым и безразличным. Во время обыска у него из кармана брюк была извлечена пачка ассигнаций, свернутая в комок. Когда я осторожно положил ее на стол, она распалась на две части. Все купюры, за исключением трех нижних, были пережжены пополам.

Харламенко, не отрываясь, долго смотрел на стопку денег, не представляющих никакой ценности. Прошло пять минут. Он молчал. Потом вдруг дико захохотал и бросился на кровать. Несколько минут он рыдал и смеялся в истерике, а затем затих.

В ходе следствия Харламенко вины своей не отрицал и рассказал историю, своей жизни.

Отец его был мастером на все руки: и слесарем, и плотником, и часы починить мог. Со всего поселка, где они жили, к нему шли с заказами: тому замок починить, тому ведро запаять, а третьему раму в окне заменить. Зарабатывал хорошо. Домик собственный себе купил, сад завел. А потом и на сберкнижку стал откладывать.

И появилась у него мечта: скопить сто тысяч.

Как только наступал вечер и семья собиралась вместе, только и разговоров было о том, что он сделает, когда заветная сумма соберется. Сам не заметил, как скупым стал, каждую копейку берег.

Только не суждено было корыстолюбивым мечтам сбыться. Умер отец, и осталось после него на книжке двадцать три тысячи с небольшим. Вскоре и мать скончалась. Тяжело было Харламенко жить в отцовском доме одному, без отца, без матери. Все напоминало родных. Продал он тогда дом за тридцать четыре тысячи и переехал жить в город.

И тут вдруг до него дошло, что он теперь обладатель пятидесяти семи тысяч и что до заветной сотни не, так уж и далеко. А что, если попробовать?

— Работал я, не жалея сил, — рассказывал Харламенко, уставившись в пол, словно вспоминая. — Спросите в конторе кого угодно. Любой скажет: от работы не отказывался. Вкалывал что надо. И зарабатывал неплохо. Потихоньку перевалило за шестой десяток. Вот тут оно и произошло...

Когда в бухгалтерии отопление чинил, видел, как кассир из банка вернулся и деньги в сейф положил. А потом говорит бухгалтеру: «Ехал, и руки дрожали. Не дай бог, что случится. За всю жизнь не рассчитаешься. Шутка сказать, зарплата для всего стройуправления». А бухгалтер ему отвечает: «Зря волновался, Кому это в голову придет, что в таком портфеле двести четырнадцать тысяч лежит».

Я как услыхал, голова кругом пошла. Двести четырнадцать тысяч! Отец, можно сказать, жизнь свою сгубил, я сколько лет себе во всем отказывал. Семьи даже не было. Все расходов лишних боялся. И чего добился! А тут — сразу двести четырнадцать тысяч!

Эта мысль не давала мне покоя. Работать больше не мог. В обеденный перерыв сбегал в столовую напротив, перекусил кое-как (не до еды было) и быстрей назад. Я еще не знал, что сделаю, но попросил у начальника разрешения остаться вечером поработать. Хочу, мол, скорее кончить и на другой объект переходить. Он мне разрешил. Но приказал кассиру не уходить, пока я работу не закончу.

Вот этого я никак не ожидал. Но делать было нечего. Продолжал у батареи возиться. А кассир и бухгалтер (тоже остался) за мной по пятам ходили. Кассир именинником в тот день был, к гостям торопился. А бухгалтер его ожидал.

Ходит кассир, волнуется и все к бухгалтеру обращается, но так, чтобы я слышал: «Понимаешь, гостей на девять часов пригласил. А нам еще электричкой добираться сколько. Да после восьми электричка отправляется только через час. Ну никак не успеем».

Провозился я до половины девятого, а потом и говорю: «Мне работы на полчаса осталось. Можете идти. Я вот только инструменты соберу и тоже домой».

Кассир поколебался немного, а потом махнул рукой и ушел. Перед уходом сторожиху предупредил, чтобы за мной дверь закрыла. Подождал я немного и резанул автогеном по сейфу. Потом лом в ход пустил. Потом... А потом вам все известно...

За этим занятием тетя Даша и застала Харламенко. Он ей пригрозил, но пожилая женщина не испугалась бандита. Она прямо заявила, что вызовет милицию. Тогда он догнал ее и ударил ломом по голове. Тетя Даша упала, обливаясь кровью.

Этим же ломом Харламенко сделал дыру в стенке сейфа.

В спешке он просунул руку в сейф и достал первую пачку денег. Сунув их в карман, полез за второй.

Напрасно жадные пальцы лихорадочно царапали дно и стальные стены сейфа. Денег больше не было. Надо было уходить.

Всю дорогу до дома Харламенко, по его словам, пытался угадать, сколько денег у него в кармане. Он боялся достать их и пересчитать, боялся узнать цену человеческой жизни.

Ошеломленный тем, что долгожданных денег нет, он пришел домой и, не думая о необходимости скрываться, забылся в полуобморочном сне.

— А куда девались остальные деньги? — спросил я.

Харламенко не мог ответить на этот вопрос. На него ответил кассир, протрезвевший после сна. Выяснилось, что за те полчаса, которые Харламенко провел в столовой, представители стройучастков успели получить деньги для раздачи рабочим. В сейфе осталась одна пачка.

ВОСЕМЬ ВЕЛЮРОВЫХ ШЛЯП

Представьте себя на месте председателя колхоза. В хозяйстве не хватает кормов. Засилосовали в свое время недостаточно, а сено в этом году выгорело. Конечно, до весны дотянуть как-нибудь удастся, но о высоких надоях молока говорить не приходится.

И вот однажды в кабинет председателя колхоза заходит незнакомый человек в фуфайке-ватнике, в ватных брюках и старых кирзовых сапогах. Учтите, приходит он сам, совершенно добровольно. Его не надо разыскивать, не надо упрашивать. Человек приходит и заявляет, что может достать для вашего колхоза самые лучшие корма.

Вы смотрите на него подозрительно. Думаете: «Ах ты спекулянт треклятый! Нашел время, когда подкатить со своим предложением. Корма, может быть, у тебя действительно хороши, но и сдерешь ты за них наверняка немалые денежки».

Но оказывается, что вы поспешили с выводами и люди гораздо лучше, чем мы о них думаем. Человек, зовут которого Борис Зиновьевич, не имеет к спекуляции совершенно никакого отношения. Скорее даже наоборот. Оказывается, он всей душой болеет за наши общие интересы и считает повышение продуктивности сельского хозяйства своим кровным делом. Он согласен работать без командировочных, без квартирных и даже без оплаты за проезд!

У вас снова возникает подозрение. Нет, нет! Не волнуйтесь, даром он работать не собирается. Вообще-то у Бориса Зиновьевича характер такой, что он мог бы работать и бесплатно, но ведь надо кормить семью. Поэтому за все хлопоты он согласен получать по рублю с тонны доставленного корма. А корм он предлагает действительно хороший. Жом! И цена что ни на есть сверхтвердая — 30 копеек тонна. (Вот вам и спекулянт!) Скажите, вы бы на месте председателя колхоза отказались от такого заманчивого предложения? Конечно, нет.

Не отказался от него и Василий Гордеевич Хоменко, председатель колхоза «Украина». Не только не отказался, а не знал, как отблагодарить этого замечательного человека. Даже договор с ним заключил по всей форме. Надо прямо сказать: насчет договора это Борис Зиновьевич ему подсказал. Но разве дело в том, кто подсказал! Главное, что все сделано по закону, на договорных началах.

В договоре высокие договаривающиеся стороны обязывались: Борис Зиновьевич Срибный — доставать колхозу «Украина» жом в неограниченном количестве по цене 30 копеек тонна, колхоз «Украина» со своей стороны — уплачивать гр. Срибному Б. З. за все его труды по 1 рублю с тонны доставленного корма.

Договор скрепили подписями, а председатель колхоза для верности поставил круглую печать правления колхоза.

Началась для Василия Гордеевича райская жизнь. Корм больше не беспокоил его. Нужен жом — пожалуйста! Стоит только написать бумажку: «Колхоз «Украина» просит отпустить 200 тонн жома» — и поставить печать.

А Срибный сам знал, что необходимо делать дальше. Он на несколько дней терялся где-то в длинных, полных папиросного дыма коридорах всевозможных «снабсбытпостачей». А когда Борис Зиновьевич появлялся снова, у него в руках была уже другая бумажка, подписанная ответственным лицом и адресованная директору паточного завода:

«Отпустить колхозу «Украина» 200 тонн жома при наличии сверхплановых запасов».

Дальше все происходилочрезвычайно просто. Срибный ехал на завод, находил сверхплановые запасы, находил свободные товарные вагоны и отправлял колхозу телеграмму: сколько перечислить денег и куда за жом и вагоны. И все это по твердым государственным ценам.

Незаменимый был человек этот Борис Зиновьевич. Смущала только одна деталь. Стоило вместо Срибного послать председателю колхоза другого человека, как выяснялось, что жом — это отходы сахарной свеклы, что отходы эти нигде не планируются и что завод не может отпустить колхозу «Украина» даже 10 тонн жома ввиду его отсутствия.

Эта деталь настолько смущала районных работников ОБХСС, что они предприняли попытку проверить деятельность Срибного. Проверка, к сожалению, была поверхностной и ничего не вскрыла. Получал заготовитель, как и было указано в договоре, по рублю за тонну жома. Больше ни копейки! В среднем выплачивали ему в колхозе 100—160 рублей в месяц. Если учесть, что в эту сумму входили расходы по разъездам, то зарабатывал он не так уж много.

Что же касается умения проталкивать бумажки и доставать наряды, так не привлекать же человека только за это, тем более, что достает он корм не для себя, а для колхоза. После этой проверки Срибного оставили в покое.

Но вскоре пришло письмо от группы колхозников. В нем сообщалось о незаконных махинациях кладовщика и бухгалтера колхоза «Украина». Возмущенные колхозники требовали привлечь к ответственности жуликов, которые продали две тонны муки, а деньги забрали себе.

Поскольку в письме говорилось, что председатель колхоза покрывает бухгалтера и кладовщика, прокурор поручил проверку мне. Прибыв в село, я застал Василия Гордеевича у себя в кабинете. Узнав, по какому поводу я приехал, он тут же рассказал все сам.

Действительно, случай, о котором говорилось в письме колхозников, имел место. С ведома председателя колхоза был составлен акт о том, что во время просушивания и перелопачивания муки в амбаре № 2 естественная убыль составила две тонны. Эти две тонны муки были погружены на машину и отвезены в другую область. В воскресенье на колхозном рынке кладовщик продал муку. Деньги, вырученные от продажи муки, кассир выслал Срибному в счет оплаты за доставку очередной партии жома.

Хоменко понимал, что поступил незаконно, и клялся, что это не повторится. Свой поступок он оправдывал единственно тем, что Срибному срочно нужны были деньги, а в кассе колхоза их не было. В подтверждение своих слов Василий Гордеевич вызвал бухгалтера и предложил ему принести телеграмму, в которой Срибный требовал срочно выслать 200 рублей. В противном случае, как указывалось в телеграмме, получение жома будет невозможным.

В действиях председателя колхоза, бухгалтера и кладовщика были явные нарушения закона и все формальные признаки преступления. Но следовало учесть, что деньги не были присвоены, а использованы для оплаты за доставку жома. Меня интересовал больше вопрос: зачем Срибному понадобились деньги? Почему именно 200 рублей? И в какой мере это могло влиять на отправку жома? Договорившись с Хоменко, что наш разговор не будет предан огласке, я вместе с ним вышел из правления. Он пригласил меня обедать к себе домой, но я отказался, и мы пошли в буфет, который пристроился через дорогу, недалеко от правления.

Когда мы сели за стол, Хоменко обратил мое внимание на старика, сидевшего недалеко от нас. Он был в замусоленной фуфайке, давно не бритый. Когда к нему подошла официантка, старик заказал только чай. В свертке, который лежал перед ним, было несколько кусочков вареной колбасы и два ломтика черного хлеба. Старик бережно положил колбасу на хлеб, осторожно откусил, придерживая рукой так, чтобы крошки не падали на стол, и медленно стал жевать, запивая чаем.

— Вот это и есть Срибный, — сказал Хоменко, указывая на старика.

Я никак не ожидал, что в таком пожилом человеке может быть столько энергии. Как бы угадав мои мысли, председатель добавил:

— Вы не смотрите, что он так выглядит. На самом деле ему всего пятьдесят лет. А дел столько за день сделает, что и двум молодым не управиться.

Так вот вы какой, Борис Зиновьевич! В маленьких хитрых глазках за внешней робостью и угодливостью нет-нет да и вспыхнет презрительная насмешка. Правда, она мгновенно исчезает. Но я успел ее заметить. Да, с таким нелегко будет справиться. «У него на все найдется вполне приличное объяснение», — подумал я и тут же поймал себя на том, что уже заранее считаю его своим обвиняемым.

Вернувшись в прокуратуру, я сделал несколько запросов в города, где бывал Срибный. Когда через несколько дней пришли ответы, я показал их прокурору и сразу получил санкцию на обыск.

Жил Срибный в общей квартире с большим коридором. Когда мы зашли вместе с участковым и понятым, то первое, что попалось нам на глаза, был холодильник, на котором висела уже знакомая мне фуфайка. Один из жильцов, приглашенный в качестве понятого, подтвердил, что и первое и второе принадлежит Срибному.

Дверь нам открыл сам хозяин, который и пригласил нас в комнату. То, что предстало перед нашими глазами, поразило не только меня, но и соседей, уже много лет проживающих в одной квартире со Срибным. В небольшой 16-метровой комнате тесно жались друг к другу буфет, тахта, деревянная кровать и два платяных шкафа из дорогого полированного дерева. Между ними умудрились втиснуться тумбочки, на которых гордо возвышались телевизор «Рубин» и радиоприемник «Эстония», Посреди комнаты стояли стол и стулья. Под столом на полу лежал большой ковер.

Вообще обилие ковров удивило меня. Зачем их столько в одной комнате? Они не создавали уюта. Да к этому хозяин, очевидно, и не стремился. Это был один из способов помещения денег. Деньги! Об этом кричало все в комнате, где вещи теснились, как люди в трамвае. Деньги господствовали здесь, они подавляли даже своего обладателя. Кроме ковра под столом, имелся еще один, поменьше, китайский, лежавший перед кроватью. Третий нашел себе место на тахте, а два других висели на стене: один над кроватью, другой над тахтой, закрывая нишу в стене. Когда его отдернули, оказалось, что в нише стоят еще три свернутых ковра.

И этот человек при мне ел самую дешевую колбасу с черствым хлебом!

Встречаются такие субъекты, которые, имея огромные сбережения, всю жизнь отказывают себе во всем, чтобы скопить еще больше. Такие люди, если только их можно назвать людьми, не замечают, что обкрадывают сами себя. Страсть к наживе становится единственным жизненным идеалом и постепенно превращает их в психически неполноценных людей.

Срибный был не из таких. В колхозной чайной или буфете он давился куском черствого хлеба, чтобы вызвать у колхозников чувство сострадания к себе. Хотел предстать пред людским оком жалким старичком. Кстати, и не брился он именно с этой целью.

Дома же Борис Зиновьевич не отказывал себе ни в чем. В правом отделении буфета стояли вина и водка. Как видно, Срибный знал в них толк. Он пил не что попадется под руку, а что душа пожелает. В зависимости от настроения его душа желала то водки с перцем, то столичной, а то вдруг ежевичной настойки или спотыкача. Принимала душа также и старку, зверобой, зубровку, коньяк. Иногда, видимо, ей хотелось массандровского муската, мадеры или хорошего сухого вина.

В холодильнике «в полной боевой готовности» находились разнообразные закуски.

Борис Зиновьевич любил не только хорошо поесть, но и хорошо одеться. В одном шкафу хранились вещи его жены. Жена Срибного, сухая тридцатилетняя дама, испуганно рассматривала меня и понятых, кутаясь в дорогой халат. Иногда она переводила взгляд на мужа и вопросительно смотрела, как бы стараясь узнать, чем все это может кончиться. Ей казалось, что она делает это незаметно. А из шкафа понятые доставали десятки платьев, шерстяных кофточек, блузок и юбок. Извлечены были на свет два габардиновых макинтоша, два демисезонных пальто, две шубы. Нижнее отделение было забито обувью. Каких только фасонов здесь не было!

Не уступал своей жене в нарядах и Борис Зиновьевич. Во втором шкафу висели макинтош, два демисезонных пальто и зимнее пальто. Но что это за пальто! С виду обыкновенное зимнее пальто из ратина с лисьим воротником. Но внутри оно было подшито целой беличьей шубой. Наверняка оно грело лучше ватной фуфайки, хотя Срибный предпочитал даже зимой ходить в последней.

— Интересно, сколько может стоить такое пальто? — спросил я у Срибного.

— Право не помню, — спокойно ответил он. — Рублей двести, не больше.

Присутствующий при этом понятой не выдержал:

— Хотел бы я знать, где продаются такие пальто на двести рублей.

— А вы поищите, — отрезал Срибный.

В этом же шкафу висело восемь различных костюмов. К каждому из них имелись и туфли такого же цвета. А когда из-под кровати достали большие круглые коробки, там оказалось восемь велюровых шляп под цвет костюмов. Любопытно, что за кожаную подкладку каждой шляпы была заложена ассигнация достоинством в десять рублей. Чтобы не выйти гулять без денег, как объяснил Срибный.

— Вы что же, после прогулки прятали в шляпу очередную купюру или просто никогда не тратили этих? — задал вопрос участковый.

— А они мне не мешали, — уклонился от ответа хозяин шляп.

В том, что деньги не мешали Срибному, мы имели возможность убедиться во время обыска не раз. В небольшой женской сумочке, с которой его жена ходила на базар, скромно лежали 300 рублей.

— Для чего вам столько денег брать на базар?

— Так, на всякий случай, — был ответ.

Всего у Срибного было обнаружено и описано вещей более чем на двадцать тысяч. Даже не верилось, что все они могли поместиться в такой небольшой комнате.

Пораженный нагромождением вещей и ценностей, старичок-понятой, сосед по квартире, высказал вслух то, о чем подумали мы с участковым:

— Вещь — она человеку радость должна приносить. И жизнь дана человеку для радости. А чему тут радоваться, ежели, к примеру, я свой костюм надеть боюсь и на люди в нем выйти не могу. Ни к чему все это. Глупость одна.

Срибный ничего не ответил. Я предложил ему пойти со мной в прокуратуру для допроса. Он молча стал надевать один из костюмов и пальто.

— А почему бы вам не надеть свою любимую фуфайку? — спросил я. — Ведь вы так не любили расставаться с ней.

— Теперь это ни к чему. Вас все равно не проведешь.

Ответ Срибного насторожил меня. Что-то слишком рано начинает он признавать себя побежденным. Да и сам тон не убеждал меня. Не смирения, а злобы был полон этот коммерсант. И это ему не удалось скрыть. Я попросил внести фуфайку и начал ее ощупывать. Что-то захрустело. Когда вскрыли подкладку, там обнаружили три аккредитива на сумму 1800 рублей. Срибный ничего не сказал, только ниже опустил голову. Так вот почему он не любил расставаться с ватником! Кстати, на одном из аккредитивов карандашом легонько были записаны адреса друзей Срибного, с которыми он был связан.

В процессе расследования было установлено, что Срибный занимался коммерческим посредничеством. Он заключил договоры с тридцатью пятью колхозами разных областей на поставку им жома.

Из колхозных касс выплатили коммерсанту за год более сорока тысяч рублей.

Срибный признался, что часть из них ушла на взятки за внеочередное получение вагонов, директору паточного завода и еще одному скромному работнику из учреждения с загадочным названием «Сбытпостач».

За кругленькую сумму этот работник шел к управляющему или заместителю и, ссылаясь на просьбу колхоза, просил подписать письмо директору завода об отпуске жома при наличии сверхплановых запасов.

Так матерые жулики, спекулируя интересами колхозов и государства, вытягивали из колхозных касс огромные деньги. А ответственное лицо считало, что помогает колхозам.

Узнав, что Срибный арестован, скромный служащий и крупный взяточник, испугавшись ответственности, умер от инфаркта.

Остальные были осуждены и получили по заслугам.

УЧАСТКОВЫЙ

Я познакомился с ним совершенно случайно. Редактор газеты предложил мне дать небольшую информацию о республиканском совещании лучших участковых уполномоченных милиции. Председательствующий объявил, что слово предоставляется отличнику милиции лейтенанту Хвощану. На трибуну поднялся небольшой плотный человек в милицейской форме. Я ожидал, что он начнет рассказывать о том, как он задержал опасных преступников или распутал хитро замаскированное хищение народного добра. Но лейтенант говорил о совершенно прозаических, на мой взгляд, вещах: о работе народных дружин, о заседаниях товарищеских судов, о помощи нештатных работников милиции.

— Интересно, по какому принципу его признали одним из лучших? — обратился я к сидевшему рядом моложавому полковнику милиции. — Он, если я не ошибаюсь, не совершил ничего особенного.

— У вас несколько неправильное представление о работе милиции. — В голосе полковника звучали нотки покровительственного поучения. — Многие, к сожалению, считают, что дело милиции только в том и заключается, чтобы ловить жуликов да воров и сажать их в тюрьму. Но это правильно только наполовину. Главная наша задача — предотвратить преступление, уберечь человека от тюрьмы. Так вот у этого лейтенанта на участке уже три года как не совершено ни одного серьезного преступления. Да вы побеседуйте с ним самим, ему есть о чем рассказать.

Через несколько дней я отправился в село, где жил Хвощан. Добрался туда я только вечером.

Укутанное сумерками Рожное готовилось ко сну. В мягкой колыбели из густой луговой травы сонно бормотала неглубокая Песчанка. Недалеко от речки светилось два окошка. В этом доме живет участковый. Мне его показали сразу. Оставив вещи в небольшой чистенькой колхозной гостинице, я решил заглянуть к Хвощану. Только удобно ли?

— Удобно, удобно, — успокоила меня хозяйка гостиницы. — Да вы его только вечером и застанете. Днем все по селам да по бригадам ездит.

Михаил Тарасович встретил меня приветливо. Он только что уложил спать своих малышей — Толю и Васю. Мы разговорились.

— Вы не жалеете, что бросили школу? Ведь работа педагога тоже интересная и нужная.

— Нет, не жалею. Я работу свою люблю. Да, собственно, я как был воспитателем, так и остался. Только воспитанники немного повзрослее пошли. Вы знаете, когда я оканчивал школу милиции, сколько у нас разговоров на эту тему было! Куда идти? Большинство стремилось попасть в уголовный розыск. Еще бы! Даже когда в разговоре произносятся слова «уголовный розыск», они звучат чуточку таинственно и как-то солидно.

А вот я пошел в участковые. Шестой год работаю — и не жалею. Вы спрашиваете, приходилось ли мне лично задерживать преступников? Конечно, приходилось, только было это примерно года четыре назад.

...Грязное ругательство тяжело повисло в чайной. Как часто бывает у пьяных людей, друзья, пять минут назад мирно потягивавшие водку из граненых стаканов и говорившие один другому «ты», в одно мгновение стали смертельными врагами. В глазах горела пьяная ненависть. Вот уже взлетел в воздух тяжелый кулак, раздался надсадный, звериный вопль, и началась драка. Блеснуло лезвие ножа — и недавние собутыльники расстались... Одного увезла скорая помощь, другого — милицейская машина.

На следующий день протрезвевший Харченко со страхом смотрел на следователя. От пьяного разгула не осталось и следа. Единственное, что его волновало, — жив ли Кравец. Харченко то просил разрешения поговорить с главным врачом больницы, то рвался повидать Кравца, а услыхав от следователя, что это невозможно, жалобно скулил:

— Скажите, товарищ следователь, а он не умрет? Это правда?

Харченко виновным себя признал, но на остальные вопросы следователя отвечал, что ничего не помнит, так как был очень пьян. Вызванная на допрос буфетчица утверждала, что отпускала в одни руки только сто граммов водки и для Харченко исключения не делала. Да и другие посетителя чайной подтвердили, что он пришел уже изрядно выпившим. Однако сам обвиняемый наотрез отказался указать, где он пил до чайной.

— Я виноват, меня и наказывайте, — упрямо твердил он одно и то же. — А люди здесь ни при чем. Зачем я их впутывать буду в неприятности? Они же не могли знать, что я Григория ножом пырну. А мне, дураку, наука. Не умеешь пить — не пей.

У следователя по этому поводу было свое мнение. Он вызвал участкового и предложил ему разобраться, кто в Рожном торгует самогоном. К тому времени Хвощан и сам стал замечать, что в последнее время много по селу пьяных ходит. А зайдешь в колхозную чайную, так там человек шесть-семь сидит, не больше. В чем же дело?

Пошел в магазин, поговорил с продавцом. Там тоже изменений никаких нет. Водки покупают мало, как и раньше.

Село Рожное считалось в районе тихим. В нем почти не бывало преступлений. А если изредка и случалось происшествие, то настолько незначительное, что участковый сам в нем разбирался. Пьяные драки, особенно с поножовщиной, здесь были большой редкостью.

Но вот в последнее время участились случаи хулиганства, стала молодежь на танцах появляться в пьяном виде. После кино возникали драки. Окончилось все случаем с Кравцом.

Хвощан обслуживал Рожное уже второй год. Большинство жителей он знал по имени и отчеству. Многим в свое время помог найти правильный путь, дал дельный совет и поэтому пользовался среди колхозников авторитетом.

Он мысленно прикинул, кто бы мог заниматься самогоноварением. Перебрал, казалось бы, всех жителей села, а толку никакого. Может быть, Хомич? Он вернулся недавно из заключения. Отбывал наказание за кражу колхозного зерна. Неужто наука не пошла впрок? Ведь совсем недавно Хомич, встретив его в сельсовете, сам завел разговор о том, что он теперь многое понял и решил честно трудиться. Правда, в колхоз на работу он выходит редко. Ссылается на плохое здоровье и желание отдохнуть после заключения.

Хвощан решил понаблюдать за Хомичем. Только у самого времени в обрез. В этом деле ему взялись помогать дружинники. Прошла неделя. Результаты наблюдения оказались довольно интересными. Как только наступал вечер, у Хомича собирались гости, в основном мужчины. Приходили они трезвые, а вот выходили частенько покачиваясь. А иногда и женщина, забежавшая к нему на минутку, возвращалась подозрительно располневшей. Под широким платком или накидкой угадывались очертания бутылки.

Но стоило поговорить с любым из навещавших Хомича, и тот клялся, что самогонки и в глаза не видел, а если и выпил малость, то, конечно же, «московской».

Оставалось поймать самогонщика с поличным. Но тот был осторожен. Как только Хвощан появлялся в селе, Хомич держался на виду, заглядывал даже в клуб.

Во вторник, когда участковый находился в другом селе, его вызвали к телефону в сельсовет. Говорил Вася Христич, колхозный шофер, активный член дружины:

— Приезжайте поскорей, Михаил Тарасович! Гонит, гад! — взволнованно кричал в трубку парнишка. — Я бы сам за ним проследил, да у меня рейс срочный, зерно везу. Едва успел к вам дозвониться.

Через два часа Хвощан вместе с понятыми входил во двор Хомича. Бочку с закваской удалось обнаружить без особого труда. Хомич ее и не прятал. Она стояла рядом с самогонным аппаратом, который работал на полный ход.

Показания Хомич давал спокойно. Он утверждал, что самогон выгнал для своих нужд, чтобы отметить день рождения, что сделал это впервые, ранее самогон никому не продавал. При этом где-то в глубине хитрых, бегающих глаз пряталась ухмылочка. Может быть, и не так все это, но попробуй, мол, докажи.

Хвощан продолжал обыск. Когда он попросил открыть сундук, Хомич даже улыбнулся:

— Зря стараетесь, товарищ лейтенант. Самогона у меня больше нет. А в сундуке только мука. Смотрите не запачкайтесь.

Хвощан молча открыл сундук. Легкое белое облачко поднялось в комнате. Сундук действительно был до краев заполнен мукой. Хомич торжествующе смотрел на участкового. Когда же тот опустил руку в муку, Хомич безразлично отвернулся, рассматривая узор на скатерти.

Одну за другой Хвощан достал из муки три четверти с самогоном. Теперь Хомич не мог утверждать, что занимается самогоноварением впервые. Он это отлично понимал. Ему не было больше смысла разыгрывать из себя простачка, и он стал самим собой. Маленькие глазки перестали беспокойно бегать и от этого сразу стали еще меньше и злее. Смотрели они теперь настороженно и внимательно. Если раньше их обладатель мог отделаться денежным штрафом, то теперь его ожидала уголовная ответственность. Такая перспектива, видимо, не нравилась Хомичу, и об этом красноречиво говорил его взгляд.

Когда же с чердака достали еще несколько, бутылей самогона, а потом и несколько мешков зерна, стало понятно, что Хомич не только любитель варить самогон, но еще и любитель варить его из колхозного зерна. На своем участке Хомич зерна не сеял, а на трудодни в колхозе его еще не выдавали.

Закончив обыск, Хвощан составил протокол, отлил самогона в бутылку и запечатал, чтобы передать на анализ в лабораторию. Понятой пошел в правление колхоза за машиной. Нужно было отвезти зерно.

Пока в правлении искали машину, Хвощан со вторым понятым вылили остальной самогон и закваску в яму и начали разбирать самогонный аппарат. По частям вынесли его во двор, где уже лежали мешки с ворованным зерном. Только хотел участковый переломать пополам медную трубку, как на крыльце дома появился Хомич. В руках он держал охотничье ружье.

— Отдай трубку, — хриплым от волнения голосом выкрикнул он, обращаясь к участковому, — а то стрелять буду!

В подтверждение угрозы звонко щелкнули один за другим курки. Хвощан медленно повернулся в сторону Хомича, соображая, как ему поступить. Выхватить пистолет не успеешь: Хомич нажмет на курок быстрее. Выполнить требование преступника? Нет! Об этом не может быть и речи. Хвощан решил сделать вид, что не обращает внимания на угрозу Хомича. Может, тот побоится выстрелить.

Все эти мысли пронеслись за какую-то долю секунды, пока он поворачивался к крыльцу. А лицо оставалось невозмутимо спокойным.

Не говоря ни слова, Хвощан согнул трубку о колено. И в ту же минуту раздался выстрел. Участковый упал. Ему удивительно повезло. Второпях преступник не проверил патрон, и тот оказался неплотно закрученным. Дробь попала в лицо, в грудь, в колено, пробила кожу, кое-где задела кость, но участковый остался жив.

Усилием воли Хвощан заставил себя сохранить самообладание. Не в силах приподняться, он лежа достал из кобуры пистолет. А когда Хомич, намереваясь скрыться от ответственности, выскочил на крыльцо, он услышал тот же спокойный голос:

— Руки вверх! Стрелять буду!

От неожиданности он выпустил ружье, и руки сами медленно поползли вверх. Так он и продолжал стоять, испуганно следя за дулом пистолета. А оно, сначала замершее на месте, постепенно начинало покачиваться. Кровь текла из многочисленных ран Хвощана, силы покидали его с каждой минутой.

Но вот раздался автомобильный гудок, ко двору Хомича подъехал колхозный автомобиль. Люди бережно положили участкового на разложенное сено, и машина осторожно двинулась к больнице.

Через несколько месяцев Хвощан снова появился на улицах села Рожное. Он шел спокойно, уверенно, отвечая на приветствия знакомых. Козырек его новой фуражки пускал во все стороны игривых зайчиков. А старую участковый бережет и показывает только близким друзьям. И когда смотришь на фуражку, в которой дробинки сделали более 20 маленьких дырочек, не верится, что рядом с тобой сидит ее обладатель. Веселый, пожалуй, даже добродушный человек, со спокойными открытыми глазами. Правда, левый все время немного щурится — остался след от дробинки. Случай с фуражкой — это не единственное, о чем он может рассказать, хотя должность у него самая спокойная. Участковый уполномоченный. Или просто участковый!

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Небольшой листок серой папиросной бумаги извещал, что заключенная Жанна Васильевна Балюк этапирована в тюрьму и со вчерашнего числа значится за мной.

Это извещение меня не обрадовало. Дело в том, что по делам, которые находились в моем производстве, обвиняемой с такой фамилией не было, и я ее не разыскивал. Здесь, очевидно, была ошибка. Я приготовил на имя начальника тюрьмы письмо об этом. Оставалось подписать его у прокурора.

Петр Онуфриевич, прокурор района, прочитал письмо, поставил лишнюю, на мой взгляд, запятую и отложил его в сторону.

— Балюк... Балюк... — задумчиво произнес он. Видимо, фамилия была знакома ему. — Постой, да ведь это же она скрылась лет десять назад. Тебя тогда еще у нас не было. Значит, разыскали ее все-таки. Что ж, вызывай завтра на допрос. Предварительно хорошенько ознакомься с делом...

Из материалов пожелтевшего, запыленного дела я узнал, что лет десять назад...

Впрочем, обо всем, что случилось десять лет назад, можно узнать из рассказа самой Балюк:

— После окончания торговой школы меня направили работать завмагом в село Тарасовку. Это только в направлении было написано «завмаг». На самом деле в маленьком магазине, продававшем все — от школьных тетрадок до селедки и керосина, — работал один человек, который был и продавцом, и экспедитором, и грузчиком.

Мне это даже понравилось. В молодости всегда тянешься к самостоятельности, а мне-то ведь было тогда всего 24 года.

Что вы смотрите на меня? — женщина грустно улыбнулась. — Не похоже, что мне когда-то было 24 года?

Что я мог ответить? В материалах дела сохранилась ее фотография. Круглолицая, полная девушка с кудряшками весело и беззаботно смотрела на мир. А передо мной на стуле сидела седая пожилая женщина. На вид ей можно было дать лет пятьдесят, а то и больше. Выцветшие, слезящиеся глаза, редкие гнилые зубы. В теплый летний день она была одета в ватник и тяжелые яловые сапоги.

Балюк продолжала:

— В Тарасовке меня любили. По крайней мере, мне так казалось. Тому ситцу отпущу в долг, тому водки... Да и сама... Молодая, глупая была, а подсказать никто не подсказал. Прибудет хороший товар, я себе туфли новые, отрез на платье. А деньги как? Не беда, мол, в получку расплачусь. Приходит получка — и то купить хочется, и это. Так и быть, думаю, отдам в следующую. Вот так и пошло...

Через год перед ревизией прикинула я, подсчитала, а у меня товаров на шесть тысяч рублей не хватает. Опустилась я на ящик, спокойная-спокойная, даже страшно. Готовь, думаю, Жанна Васильевна, сухари. И тихо так в магазине, а на душе пустота какая-то, и все безразлично мне. Я ведь даже представления о тюрьме не имела, какая она, а тут, пожалуйста, садитесь!

Незадолго перед тем указ вышел. Не разбиралась я в статьях ваших, только знала, что за растрату 25 лет положено. Только подумать! 25 лет — это вся жизнь!..

Собрала я выручку за неделю, вещи получше и уехала. Вы мне поверьте, гражданин следователь, я себе той минуты простить не могу. Что мне за эти 12 лет пережить пришлось — врагу своему не пожелаю.

Куда ехать, я не раздумывала. Есть у меня тетка в Средней Азии, с Отечественной войны там осталась. Вот к ней и решила махнуть. Еду в поезде, и все мне кажется, что пассажиры на меня внимание обращают, будто догадываются. Со страху ни есть, ни пить не могла. На одной станции решила книжку купить, чтобы время незаметней шло. Я до этого книг мало читала, все как-то некогда было. Схватила первую попавшуюся — и назад в вагон. Надо же было так случиться, чтобы книжка та о шпионах и жуликах оказалась. Тут только я и узнала, как преступников ловят. Прочла я в книжке, что в первую очередь всех родственников проверяют. Мне казалось, что никто не догадается, куда я уехала. А тут сомнения взяли: вдруг меня там уже ожидают? Деваться-то некуда.

Вышла я на первой станции и поехала обратно. С того времени и начала бродить по белу свету. Только где-нибудь на работу устроюсь, а у меня паспорт требуют. Я все выдумывала истории разные жалостливые. Но надолго этого не хватало. Месяца два-три подержат, а там и расставаться пора.

Что я с тех пор пережила, вам не понять. Издергалась, нервная стала какая-то. Увижу, идет мне навстречу работник милиции в форме, так и кажется, что меня арестовывать. До того дошло, что начали по ночам кошмары сниться... Будто иду по улице, навстречу милиционер. Хочу его обойти, а он становится все больше и больше, всю улицу занимает. Околыш красный, как огонь, горит, а он смеется: «Ну что, сбежала от нас, Жанна Васильевна? От нас не убежишь!» Да как захохочет. Дома, стены рушатся, а кирпичи на меня падают. Закричу диким голосом и проснусь вся в холодном поту. А потом всю ночь от страха заснуть не могу.

И так меня эти кошмары измучили, что попала я в психиатрическую больницу. Теперь даже вспоминать стыдно. А тогда рада была. Здесь-то уж, думаю, не найдут. Успокоилась я, пропали страхи, и меня выписали. Выздоровели вы, говорят. А где там выздоровела. Только вышла из больницы — все снова началось. Увижу милиционера и давай бежать, глаза страшные станут, бегу, не знаю куда. Люди внимание обращать стали.

Успокоюсь, приду в себя и думаю: «Нельзя так. Сама себя выдать могу». Пришла мне в голову одна мысль. Да такая, что лучше бы она и не приходила никогда.

Продала я вещички, какие были, собрала денег, купила ружье охотничье, патронов, одежду теплую и ушла в тайгу...

Трудно человеку одному в тайге. До этого случая я и ружья в руках никогда не держала. А тут все самой пришлось делать. Начну рубить, а топор тяжелый — руки опускаются. Брошу все и плачу. Наплачусь и снова работать. Сделала шалаш — обрадовалась. Есть теперь где в непогоду спрятаться. Вскорости и первый дождь пошел. Как ударил проливной, на целые сутки. Шалаш мой через час протекать стал. А потом побежали с веток ручейки, словно душ. Промокла я насквозь, только о себе не думала. Мне бы продукты спасти, чтобы сухими остались. Впереди ведь целый год, а денег у меня ни копейки, все потратила.

Упала я прямо на мешок с продуктами и плачу, бога прошу, чтобы сжалился, чтобы дождь прекратил. Я и раньше в бога не верила, а тут совсем изверилась. Уж как я его просила! Если бы был господь бог, он бы меня пожалел. Только не услышал он меня.

Простудилась я во время дождя. Подняться сил не было, так и пролежала в шалаше три дня, вся мокрая. Как огнем вся пылала, а позвать некого, и помочь некому. Как выжила, сама не знаю. Видно, жить очень хотелось.

Так началась моя жизнь в тайге. Правда, и жизнью это назвать нельзя. Так, существование. Научилась я охотиться, понемножку и мясо появляться стало. Шалаш шкурками выложила, теплее стало.

Только вот с зубами у меня плохо было. Луку, чесноку мало взяла, овощей не догадалась хоть сушеных взять. Ягоды дикие ела. Один раз чуть не отравилась.

Потом пушнину собирать стала. Раз в год в селенье появлялась. Сдавала шкурки, покупала порох, дробь, соль, муку и снова в лес. На человека перестала походить. В бане настоящей семь лет не была, пока в тюрьму не попала. От дыма глаза слезиться стали. А может быть, и не от дыма...

Тоска меня брала. Как наступит вечер зимний, разгуляется метель, сидишь одна в шалаше, слова сказать некому. Все уж думано, передумано. А мысли все лезут и лезут...

Где-то люди сейчас за столом сидят, чай пьют. Или нет — в кино пошли, в театр. А сколько ты, Жанна, раз в театре была? Два раза. Это за всю-то жизнь!

Сколько раз убеждала себя добровольно явиться. Уже все решу, в райцентр приеду, к милиции подойду, а увижу человека в форме — бегу, куда глаза глядят. Только в тайге и прихожу в себя.

Женщина замолчала, вытирая навернувшиеся слезы. Успокоившись, она продолжала:

— Привыкла я к тайге, даже забыла, что есть какая-то другая, настоящая жизнь.

Только жизнь сама о себе напомнила. Километрах в двух от меня разбили свой лагерь геологи. Палатки поставили, видно, надолго обосновались. Значит, думаю, и меня скоро увидят. Расспросы пойдут: кто такая, почему одна в тайге?

Решила я искать другие места. Пошла в селение шкурки сдать, чтобы запасы на дорогу сделать. Пришла в магазин, что надо, купила, когда вижу: идет по направлению ко мне лейтенант милиции. Нет, думаю, не за мной он. Просто кажется по привычке. А лейтенант все ближе и ближе подходит. Не выдержала я. Только повернулась уходить, слышу за спиной спокойный голос: «Куда же убегаете, Жанна Васильевна? Хватит, поди, набегались».

Разыскали-таки меня. Зря только в тайге мучилась. И такая меня злость взяла на самое себя, что свою жизнь погубила. Села прямо на пол и расплакалась. Заплакала, и как-то легче на душе стало, спокойнее.

Вину свою я признаю полностью, гражданин следователь. Только я уже себя сама наказала, жизнь исковеркала...

Балюк замолкла.

Молчал и я. Передо мной сидел человек, который так безжалостно отобрал сам у себя лучшие годы своей жизни. Но как сказать ей, что еще семь лет назад государство простило ее, что еще семь лет назад следователь вынес постановление о прекращении дела, что эти долгие семь лет мучений в тайге она перенесла совершенно напрасно!

Сколько нового, интересного произошло за эти годы в стране! Без нее уехали на целину комсомольцы, не было ее и среди девушек, которые собирались на строительство Братской ГЭС, не знала она и о многих других событиях большой жизни. У каждого за эти годы были свои успехи, свои удачи, победы, свои праздники. Были дни, которые стали праздником для всего народа, для всего человечества. И ради этого стоило жить!

Люди рождались, росли, совершали подвиги. Они любили, у них появлялись семьи. А она пряталась в лесу, как зверь, укрывшийся в своем логове. Ей тоже было двадцать пять лет. Но ничьи уста не шептали ей слов любви. Не узнала она и счастья материнства. Жизнь, как курьерский экспресс, проносилась мимо, мелькая яркими огнями, а она стояла в стороне и смотрела на проходящий поезд.

Хватит ли у нее силы воли и смелости догнать этот поезд, вскочить хотя бы на площадку последнего вагона? Хватит ли у нее сил перенести мое сообщение?

Чтобы неожиданное известие не сломило Балюк, я постарался постепенно подготовить ее к мысли о возможном освобождении. И все же, когда она узнала, что семь лет в тайге были проведены зря, то не выдержала и потеряла сознание.

После нашего разговора Балюк еще два дня пробыла в тюрьме. Это может прозвучать парадоксально, но тюрьма ей заменила дом. Здесь, впервые после семи лет скитаний, она спала на чистой простыне, слушала радио и читала газеты. Здесь, впервые за двенадцать лет, она спала спокойно, так как не надо было больше ни от кого прятаться.

Получив через два дня от родных деньги, Балюк пришла ко мне прощаться.

— Спасибо вам, товарищ следователь, за все. Я... поверьте мне... я еще стану человеком...

Она повернулась и, опустив голову, пошла к выходу. В длинном пустом коридоре гулко раздавались шаги ее тяжелых сапог. Через открытую дверь в коридор ворвался солнечный луч и засверкал на белой стене ярким пятном. И чем ближе подходила она к этому яркому пятну, тем больше расправлялись ее плечи, тем решительнее становились ее шаги, тем выше поднимала она голову.

Жанна Васильевна Балюк возвращалась к жизни.

ВЫСШАЯ МЕРА

«...Таким образом, виновность гражданина Клименко доказана показаниями свидетелей и его собственным признанием...»

В кабинет забежала вечно улыбающаяся Валя. Она работает у нас курьером уже год, но никак не может расстаться со своей привычкой постоянно улыбаться. Это, очевидно, очень грустно, когда человеку предлагают не улыбаться. Но, согласитесь, в нашем деле улыбка, к сожалению, не всегда уместна. Приходит человек и сообщает, что его родственник покончил жизнь самоубийством, а его встречают обворожительной улыбкой. Или приносит она повестку жене обвиняемого и вся светится той необъяснимой радостью, которая навещает нас только в семнадцатилетнем возрасте.

Вот и сейчас. Ворвалась без стука:

— Аркадий Владимирович, можете радоваться! Тут о вашем деле напечатано.

Бросила газету и убежала. Ищу где. На последней страничке сообщение оканчивается словами:

«Приговор приведен в исполнение».

Газета тихо опускается на стол. Приведен в исполнение... Радости у меня нет. Нет того знакомого ощущения удовлетворенности, которое обычно появляется после удачно расследованного дела.

Совсем недавно этот человек сидел передо мной вот на этом самом стуле, за этим столом. Я напрягал все свое умение, чтобы доказать его виновность, а он, естественно, старался убедить меня в противоположном. Противник он был опытный и упрямый, но в нашем поединке победил я. Победил, а вот радости нет.

Мне даже трудно объяснить, в чем дело. Ни я, ни суд не допустили ошибки. Человек, которого больше нет, совершил столько преступлений, что заслуживает самой тяжкой кары. Так почему же я, снова и снова возвращаясь к каждому допросу, оцениваю каждое доказательство, анализирую каждое свое действие? Почему это все мне в голову лезет? И надо было этой хохотушке так некстати подсунуть мне газету! Не могу продолжать работу. Пойду пройдусь. Тем более, что до обеденного перерыва осталось совсем немного.

На улице жара, хотя уже сентябрь. Липкий пот начинает образовывать на спине неприятные ручейки. Куда спрятаться? Может, в парк? Стараюсь найти защиту в тени спокойных великанов, уверенно раскинувших свои зеленые руки. Солнце здесь жжет не так, зато пыль прямо-таки доводит до бешенства. Она мелкой сетью повисла в воздухе, пробралась за воротник, трещит на зубах. Нагретый воздух словно задремал под солнцем. Никакого движения. И от этого становится еще жарче.

Впрочем, в тот день было, пожалуй, горячее. В тот день аккуратный Николай впервые поцарапал синий бок оперативной машины. На повороте не сбавил скорости, а когда тормознул, машину занесло в сторону. Она слегка качнулась и, словно легонько оттолкнувшись от забора, жадно набросилась на очередной километр.

Тогда этого никто не заметил. Не до того было. Редкое и страшное преступление совершили в нашем районе. Сожгли женщину. Живьем. И не ночью, не тайком, а в открытом поле, днем, почти на глазах у людей. Вопросы возникали, казалось, только для того, чтобы уступить место новым. За что? Почему именно сожгли? Как хватило жестокости на такое дело? И, конечно же, кто? Кто?

Среди нас новичков не было. И я, и Николай Лыгачев, старший «опер» уголовного розыска, и Виктор — все мы отлично понимали, что заранее искать ответы на эти вопросы нельзя, что только после осмотра следов преступления и опроса свидетелей мы сможем наметить первые версии, набросать наметки будущих планов. А пока надо разговаривать о чем-нибудь постороннем, чтоб приехать на место происшествия без заранее сложившегося мнения.

И тем не менее мы молчали. Просто не хватало силы воли заставить себя открыть рот и выдавить какое-либо слово, не связанное с делом.

Нырнув в небольшой овражек, машина ворвалась в аллею тополей, которая прямой стрелой вытянулась в направлении села. Николай нажал на акселератор до предела. Стрелка спидометра качнулась вправо, и деревья сомкнулись еще плотней. Вот уже показались первые дома. У крайнего столпились люди, ждут нас. От толпы отделился участковый уполномоченный Таран и пошел нам навстречу. Обычно такой степенный и неторопливый, он заметно волнуется.

Машина останавливается. Я открываю дверцу и сразу успокаиваюсь. Сомнения, вопросы, догадки — все это осталось там, на дороге. Иначе нельзя. Начинается расследование...

Глаза внимательно ощупывают каждый бугорок, каждую кочку, любой предмет, лежащий вблизи места преступления. Многочисленные следы людей, побывавших ранее нас. Как найти среди них тот, нужный? Медленными кругами, которые становятся все меньше и меньше, приближаемся к месту, где лежит труп обгоревшей женщины, прибросанный землей: попытка сбить огонь. Но помощь пришла поздно. Волосы, платье, кожа — все обгорело. Ноги подобраны, а обгоревшие черные руки вытянуты вперед, словно пытаются защитить лицо от жаркого пламени. Впрочем, одна из женщин оценила это по-своему:

— Смотри-ка, всю жизнь милостыню просила и теперь, сердешная, руки протягивает, подаяния просит.

— Так вы знаете, кто эта женщина?

— А кто ж ее не знает? Это Марийка-пьянычка.

— Мария. А фамилия?

— Не знаю. Да ее по фамилии никто и не знал. Марийка-пьянычка, и все. Наверно, не было у нее фамилии.

И все-таки нашлись в селе люди, которые вспомнили фамилию Марийки, а заодно и историю ее неудавшейся жизни.

Не было такой девушки в селе, которая б прошла мимо Игната Бела́я, не потупив глаза и не зардевшись ярким румянцем. А он шел, высокий, немного грузноватый, шел и добродушно посмеивался, не замечая, как загораются жаркие костры на щеках сельских девчат. А если какая-нибудь, самая бойкая, приглашала в кино или в клуб на танцы, степенно благодарил и обещал пойти в следующий раз.

Все стало понятно, когда он к досаде многих матерей, включая и его мать, привез в дом невесту из соседней Хотяновки — маленькую, задумчивую Марийку, тихую и незаметную. И хотя все считали, что она не пара Игнату, жили они счастливо и дружно. Игнат успевал и в школу сходить, где он преподавал в старших классах, и по дому все сделать. А вечером выходил в сад, брал свою молодую жену на руки и носил.

Марийка светилась какой-то елейной радостью, осторожно прижимаясь к могучей широкой груди и все еще не веря в свое счастье. Она никак не могла понять, почему Игнат полюбил ее, а не кого-нибудь из тех девчат-красавиц, первых певуний, которые есть в каждом селе. Сама же, будучи по характеру застенчивой и слабовольной, считала любовь Игната большим и незаслуженным счастьем. Поэтому боготворила его как могла.

«Игнат сказал», «Игнат сделает», «Как Игнат скажет», «Посоветуюсь с Игнатом», — отвечала она на любое предложение, на любой вопрос, заранее считая решение Игната наиболее правильным.

И когда Игнат пришел и сказал, что вещи собирать не надо, что они никуда не поедут из села и не такие уж немцы страшные, как о них рассказывают, она не возражала. Если говорить правду, она даже обрадовалась, что не придется расставаться с большим уютным домом, с хозяйством и десятками тех мелких предметов, которые незаметны в обыденной жизни и с которыми тем не менее жалко расставаться. Если бы знала Мария, какое горе ожидает ее...

Как только в село вошли немцы, два мотоциклиста подкатили к дому Белая. Напрасно Игнат притворялся простаком, утверждая, что он беспартийный, простой колхозник. Видно, кто-то уже успел донести. Немцы увели Игната. А через несколько дней, так ничего и не добившись от него, повесили на площади, прицепив на грудь табличку «Партизан».

Марийка на площадь не ходила. Не пустили соседи. Ее отвели к бабке Горпине, так она и сидела там. День, другой, третий.Не плакала. Смотрела в одну точку в угол на большой кованый сундук и молчала. Горе обрушилось неожиданно, лишив возможности рассуждать. Марийка никак не могла поверить, что большого добродушного Игната больше нет. Нет ее Игната, ласкового, все знающего, все умеющего, для которого не было никаких трудностей. И все-таки Игната не стало. А вместе с ним рухнуло привычное представление о мире. Мира, в котором она жила до сих пор, больше не было, потому что он, собственно, весь вмещался в великане-блондине с руками крестьянина и умными глазами учителя.

— С ума, никак, сошла девка, — решила бабка Горпина. — А если еще не сошла, то непременно сойдет.

И нашла бабка лекарство, которое, по ее мнению, могло спасти от горя.

— Выпей рюмочку, Мария, может, легче станет.

— Спасибо, не хочу. Да и не пила я никогда раньше. Не могу.

— А ты выпей. За упокой души выпей. Так надо. Чтобы ему в земле легче лежалось.

Выпила Марийка рюмочку самогона, скривилась и заплакала, забилась в истерике. Горе стало каким-то не таким большим. Слабость разлилась по телу и тепло. Выпила еще рюмочку, и еще спокойнее стало. Все такое безразличное нет ни счастья, ни горя, только слабость и тепло, да еще лампа кружится. И чего она кружится, не поймешь. Даже смешно. Нет чтобы на столе стоять, она все по хате кружится.

Так и пошло. Первое время бабка Горпина уговаривала, от горя лечила. А потом втянулась, сама просить стала. Дальше — больше. Другие встречали горе грудью. Боролись, ненавидели, мстили. А она не вынесла его тяжести, надломилась, не смогла распрямиться. И кружила по хате лампа, и в такт ей притоптывала неуверенной ногой пьяненькая Марийка.

Вот уже и война прошла.

— Мария, хватит водку пить, пора делом заниматься, в хозяйстве каждые руки нужны, — говорили ей.

— А для кого мне работать, для кого стараться? Да и зачем? Заходите лучше в гости, выпьем, поговорим.

День-два поработает, а потом пьет неделями, в поле не видно. Сначала жалели. Потом стали презирать. И все равно кто-нибудь сжалится, поднесет шкалик. А ей больше и не нужно. Постепенно перестали называть по фамилии, а все Марийка да Марийка. Так и пошло — Марийка-пьянычка.

Если эта история в какой-то мере давала объяснение моральному падению Марии Белай, то большой ясности в дело она не внесла. Скорее наоборот. Такой человек, как Мария, никому зла причинить не мог, никому не мешал, и тем более непонятной становилась жестокость, с которой расправились с ней.

Осмотр места происшествия ничего особенного не дал. К месту, где горела Белай, сбежалось много людей, они затоптали почти все следы. Удалось найти только свежий окурок, да еще недалеко на дороге был виден четкий отпечаток велосипедного колеса. Мы посоветовались, что с ним делать. Решили на всякий случай закрепить. Сделали гипсовый отпечаток, сфотографировали. А дальше?

Но когда мы пришли в кабинет председателя сельсовета, выяснилось, что дальше есть что делать.

Пока я и Николай осматривали место происшествия и составляли протокол, Виктор и Таран установили, кто первый заметил, как горит Марийка. Тут же, возле здания, на скамеечке сидела девушка, которая первая видела, как все началось.

Было около двенадцати часов дня. Солнце стояло высоко в зените и немилосердно жгло. Катя Пилипенко вместе с другими женщинами работала на огородах. Она как раз ожидала свою подругу, поэтому часто посматривала на дорогу. На дороге появился велосипедист. Может, почтальон почту везет? Нет, вроде не почтальон. Самого хорошо видно, а кто — узнать нельзя. Велосипедист остановился, положил велосипед, а сам над чем-то наклонился. Потом сел на велосипед и быстро поехал в село. Не успел он отъехать и десяти метров, как над тем местом, где он остановился, взвилось пламя.

— Ой, лыхо! Девчата, хлеб горит! — крикнула Катя подругам. Все бросили работу и побежали к огню. Вскоре они увидели, что горит женщина. Охваченная огнем, она пыталась приподняться, но тут факелом вспыхнули волосы, и она рухнула на землю. Когда к ней подбежали, она уже была мертва. Это была Мария Белай.

Итак, был неизвестный велосипедист, был след, оставленный его велосипедом, и окурок, по всей вероятности, оставленный тоже им. Для начала этого было достаточно. Оставалось отыскать велосипедиста. Каждый из нас поделился своими соображениями. Предложения, одобренные всеми, включались в план действий. Постепенно белый листок бумаги покрылся рядами однообразных полосок, которые отличались порядковыми номерами.

В селе около 500 велосипедистов. Не проверять же всех подряд! Надо искать человека, которому Белай причинила или могла причинить какую-нибудь неприятность. Одновременно мы пытались собрать сведения о преступнике.

Решили обойти все дома, которые находились вблизи места убийства. В двух крайних, расположенных на самой околице, никого из взрослых не было, все ушли на работу. В третьем мы застали дома Оксану Хораль. Николай стал расспрашивать ее, кто проезжал мимо дома в двенадцать часов дня, то есть тогда, когда совершилось преступление. Оксана совершенно спокойно заявила, что примерно в это время мимо нее проехал Иван Хоменко. Ехал он на велосипеде с поля в село.

Показания Оксаны были настолько важны, что сразу даже не верилось. Но Оксана твердо стояла на своем. Нет, она не ошиблась: мимо проехал дядько Иван.

Когда мы вернулись в сельсовет, нас уже ожидал Виктор.

— Ребята, могу вам доложить. У Марийки был только один враг, который имел основания ей мстить. В свое время она сожгла ему сарай. Напилась пьяная и с папиросой легла на сено. Тогда сгорели корова, свинья и поросенок. Теперь он ответил ей тем же. Его зовут...

— Спокойно, Витя. Не надо паники, только не падай. Его зовут Иван Хоменко. Да?

— Так вы уже знаете? А я думал вас удивить. Но все-таки, доложу вам, фигура колоритная. Бывший полицейский и староста, осужденный за измену Родине, позже амнистированный и снова осужденный, уже за кражу колхозного леса. Ну, что вы скажете?

— Не плохо. Но ты не расстраивайся. Тебе еще представится возможность поразить наше общество, — едко заметил Николай Лыгачев. — А пока, скажу вам честно, ребята, не нравится мне такое совпадение. Матерый волк, дважды судимый, днем, на глазах у односельчан лихо подъезжает на велосипеде к жертве и сжигает ее, как в хорошем гангстерском фильме, а потом садится на велосипед и самым аккуратным образом оставляет следы для гражданина следователя. Однако этого ему мало. Чтоб мы не ошиблись, он продолжает раскатывать на глазах у изумленных односельчан. Согласитесь, не похоже, чтоб так действовал опытный преступник.

Что ж, Николай был прав. Уж слишком неосторожно действовал убийца. А Иван Хоменко, судя по тем данным, которые добыл Виктор, никак не мог считаться новичком в этом деле.

— Добавьте ко всему, — Лыгачев минуту интригующе помолчал, — что с этой самой женщиной он мог уже сто раз расправиться вечером, ночью, когда и где угодно. Ведь она частенько валялась пьяная где-нибудь в канаве.

Николай говорил вполне логично. Но, с другой стороны, были точные показания Оксаны Хораль. Сомнения решили просто. Слепок следа велосипедной покрышки с места происшествия и велосипед, который Виктор изъял у Хоменко, отправили на экспертизу. Пока решался вопрос, за Хоменко установили постоянное наблюдение. Ответ пришел быстрый и категоричный: след на месте убийства Белай оставлен не велосипедом, представленным для исследования, а каким-то другим.

Заключение экспертизы было для нас неожиданным. Чего греха таить, мы уже считали это дело раскрытым. И вдруг оказывается, что ничего подобного. Выходит, Оксана ошиблась? Беседуем с ней вторично. Но она продолжает стоять на своем:

— Что хотите, делайте, а то был Иван Хоменко. А если вам мои показания не подходят, то не вызывайте меня больше. У меня и по хозяйству дел достаточно.

Положение складывалось довольно запутанное. С одной стороны, показания свидетеля, которому не было основания не верить, подтверждали виновность Хоменко. С другой стороны, заключение эксперта, построенное на объективных научных данных, утверждало противоположное. Вот и попробуй выбрать, кому отдать предпочтение. Арестовывать Хоменко или нет? Если не виноват человек, то нельзя. А если виноват?

Утром следующего дня ко мне в кабинет зашел Петро Хворостец:

— Извините меня, товарищ следователь, что я вас беспокою.

— Пожалуйста, пожалуйста. Что у вас?

— Так что когда велосипед можно будет забрать?

— Какой велосипед?

— Да тот, что у меня Иван взял. Пришел и просит: дай, говорит, Петро, велосипед, на ферму съездить надо. А то у меня, говорит, камера спустила. Я дал. Он день не везет, другой. Я встретил жену его, спрашиваю: где велосипед? Она отвечает: нету, милиция забрала.

— А когда Хоменко просил у вас велосипед?

— Так что числа не скажу, знаю только, что на второй день, как Марийку спалили.

Что ж, ход был не плохой. А в том, что это был ход, у меня не оставалось сомнений. Велосипеды в селах не регистрируют. Сказал, что его велосипед, значит, его. Поди проверь. Но Виктор тоже хорош, не мог проверить хозяйство как следует, схватил, что под руки подсунули, и обрадовался. Но ругаться некогда. Я вызвал автомобиль, позвонил Виктору, и мы срочно выехали в село. Скорее к Хоменко. Только бы не успел спрятать настоящий, тот, который, без сомнения, оставил свои следы в поле. Нам повезло. Велосипед нашли в сене на чердаке сарая. И нашел его тот же Гусев.

Теперь экспертиза подтвердила показания Хораль. А немного позже пришел ответ из судебно-медицинской экспертизы. Группа крови Хоменко совпадала с группой крови человека, курившего окурок, найденный возле трупа Белай. Дело в том, что крови на окурке не было, но была слюна. Судебные медики давно уже научились определять групповую принадлежность крови человека по его слюне. Круг замкнулся. В тот же день Хоменко был арестован.

Вот тогда и началась основная борьба за каждое слово, за каждую страницу показаний. Нет, Хоменко не хотел признавать себя побежденным. Он использовал малейшую возможность, неточность и, чего греха таить, малейшую оплошность следствия. Но с каждым днем ему становилось все труднее опровергать факты, собранные нашей группой. И вот настал день...

— Скажите, Хоменко, в день убийства Белай вы встретили в поле возле села женщину из села Гоголево?

— Да, встречал. Мы с ней шли в село.

— Но эта женщина утверждает, что показывала вам на лежавшую у дороги Марию и предлагала оказать ей помощь.

— Что ж, было и такое.

— Вы ответили, что это известная пьяница, и ничего с ней не станется, не сдохнет.

— Не согласен. Я сказал, что она известная пьяница и это не в первый раз с ней случается, так что ничего с ней не произойдет. Такое говорил.

— Значит, придя в село, вы уже знали, что в поле лежит пьяная, без сознания, Мария?

— Выходит, знал.

— Давайте уточним. Выходит, знал или все-таки действительно знал?

— Ну, знал.

— Как же получилось, что спустя два часа вы снова оказались возле Белай?

— Я решил отвезти сетку на пасеку. Отвез сетку, закурил с пасечником и поехал в село. На обратном пути, проезжая мимо Белай, остановился.

— И что сделали?

— Положил велосипед, подошел к ней, тронул ее. Она была пьяная. Выругался и поехал в село.

— А зачем вы подходили к ней?

— Хотел посмотреть, нужна ли помощь.

— Нескладно получается. Утром вам предлагали помочь Белай, вы отказались, не видя в этом необходимости. А через два часа у вас так изменилось мнение, что решили проверить. Почему?

— Изменил — и все. Что я, не имею права менять свое мнение? У нас же свобода совести. Правильно я говорю, гражданин следователь?

— Зря иронизируете. Свое мнение можете менять как хотите. Это ваше право. Вы даже можете не отвечать на вопросы.

— Ну зачем же? Мне нравится с вами разговаривать. Спрашивайте, я буду отвечать.

В голосе Хоменко была нескрываемая издевка. Но я, сохраняя спокойствие, продолжал допрос, как будто не замечая его вызывающего тона.

— Около двенадцати часов по дороге, возле которой лежала Белай, никто, кроме вас, не проезжал.

— Раз вы говорите, значит, не проезжал.

— Перестаньте паясничать! Это я вам говорю. Что же касается того, проезжал ли кто или нет; так это установлено материалами дела, с которыми вы познакомитесь.

— Если установлено, то зачем вы меня спрашиваете?

— Потому что после того, как вы отъехали от Белай, она загорелась. Результат вам известен. Сам собою напрашивается вывод, что подожгли вы и, следовательно, виновник ее смерти вы.

— Я не поджигал ее.

— А как же она могла загореться?

— Случайно.

— Но, кроме вас, возле нее никого не было. О какой случайности вы говорите?

— Сейчас поясню. Когда я наклонился над Марийкой, то выругался и окурок выпал у меня изо рта. Тогда я не придал этому значения. Теперь думаю, что она могла повернуться набок и загореться от окурка.

— Но свидетели утверждают, что вы успели отъехать всего десять метров, как она вспыхнула огнем. От папиросы так сразу не загорится никакая материя.

— Не знаю. Я пояснил, как мог. Ваше дело верить мне или нет.

— Ваша жена, соседи на допросе показали, что вы раньше никогда не курили. Почему вы попросили закурить у пасечника?

— Жена! Жена! Много она понимает, дура старая. Поменьше бы болтала. А закурил просто так, захотелось.

— Скажите, почему вы повезли на пасеку сетку?

— Она не нужна была.

— Но ведь вы ее взяли у пасечника всего за несколько дней до убийства. Просили вы ее на месяц. Почему же она вдруг оказалась ненужной?

— Передумал.

— Неубедительно.

— Ваше дело.

— Да, это мое дело. И я вам могу сказать, как все произошло. Женщина показала вам Белай. Вы поехали домой, взяли порох и спички. Потом поехали на пасеку и отдали сетку. Вы уже тогда готовили объяснение, на всякий случай. Чтобы иметь какой-то вариант, вы закурили, обложили Марию порохом и подожгли. Чтобы запутать следствие, вы подсунули нашему работнику велосипед Петра Хворостца. Ну что же, ход сам по себе хитрый. Но это была ваша первая ошибка. Как только выяснилось, что вы специально подменили велосипед, стало понятно, что вы виноваты. Иначе для чего весь этот маскарад? Есть у вас ко мне вопросы?

— Есть, — прохрипел Хоменко. — Скажи мне, скажи, если ты все знаешь, за что же я ее сжег? Ведь не за сарай же? Такое объяснение, по вашим же словам, суд не примет. Так ведь, гражданин следователь? А без мотива дело в суд направлять нельзя.

— Да, но вы не учли одно обстоятельство. Вчера мне прислали копию приговора военного трибунала, осудившего вас на двадцать пять лет. Вы обвинялись в измене Родине, в том, что выдавали фашистам коммунистов и партизан. В частности, это вы выдали Игната Белая, не так ли, господин староста?

— Я за это отсидел десять лет.

— И решили, что ваши дела забыли? Что уже нет ни одного человека, который бы напомнил вам о вашем чудовищном прошлом? А получилось, что такие люди остались. Осталась Марийка. Та самая Марийка, которой вы каждый день подносили стакан самогона, потому что боялись, а вдруг она отрезвеет и спросит вас — вы знаете, о чем. Вы встречали ее по нескольку раз в день и каждый раз беспокоились. Нет-нет, в вас говорила не совесть, а скорее страх. Вы боялись, что она расскажет всем, кто предал ее мужа. Вот нервы у вас и сдали. Вы решили разделаться с этим живым доказательством, если так можно выразиться, а заодно и отомстить за свой страх. Устраивает вас такое объяснение?

— Нет, не устраивает.

Хоменко вскочил со стула. Губы нервно тряслись и стали белыми от злости.

— Бей, бей, чего стоишь? Добивай меня, гад! Ненавижу вас! Чистенькие, культурные. Мы с такими, как ты, не панькались.

Опомнившись, замолчал, сожалея, что не сдержался и сказал больше, чем хотел. Он опустился на стул. Плечи поникли. Итак, Хоменко потерпел поражение. Продолжать допрос не имело смысла. Я вызвал конвой и попросил увести его в камеру.

Но на другой день все началось сначала. Он требовал очной ставки, дополнительной экспертизы. Просил затребовать многочисленные справки, которые не имели никакого отношения к делу. Выполнение каждого нового требования только подтверждало его виновность. Понимая всю бесцельность сопротивления, Хоменко дерзил, но упорно не желал признать себя виновным в умышленном убийстве, упрямо отстаивая неубедительную версию неосторожного поджога.

...Его нет. Приговор приведен в исполнение. Суд согласился с моими выводами, заключениями судебных экспертов, показаниями свидетелей. Почему же это справедливое решение не радует меня? Я снова и снова возвращаюсь к прошедшим допросам, пристально проверяю все доказательства. Ведь мне не жаль Хоменко. Он получил свое.

Крупная капля дождя, ударившись, расплескалась по лбу и стекает к моему глазу. Только теперь я замечаю, что дождь идет давно. Мелкие дружные капли разрисовывают землю маленькими точечками, словно вяжут свои узоры. Эти первые капли — предвестницы большого дождя, но и они очищают воздух от пыли. Дышится легко. Прохладный воздух приятно обволакивает уставшее от жары тело, Я становлюсь под густое дерево. Вокруг все настойчивее деловито стучит труженик-дождь. Он торопится напоить землю, растения, смыть с земли грязь. Я радуюсь этому очищающему дождю. Я шепчу ему: лей, лей.

Пусть земля будет чистой.

ОДИН В ГОРОДЕ

I

В 23 часа путевой обходчик Никита Романович, натянув на себя старенькую фуфайку, вышел встречать проходящий скорый, который должен был показаться с минуты на минуту. По тому, как доверчиво вздрагивали сонные рельсы, старый обходчик знал, что поезд уже недалеко. Об этом свидетельствовал зардевшийся ночной горизонт. Вот из-за него выплыла светящаяся точка и повисла над самой землей. Она постепенно росла. У нее появились сначала короткие несмелые лучи, а потом бледно-лимонный дрожащий ореол. Долгий пучок света легко простерся над рельсами, по которым, педантично постукивая, мчался поезд. Колеса торопили друг друга, словно старались уйти от беды, которая всегда любит прятаться в темноте.

Мимо старого обходчика молча проносились вагоны. Они появлялись из темноты с потухшими окнами, за которыми спали уставшие за день люди. И только одно окно обдало обходчика ярким светом и взрывом смеха.

«Не спится же людям», — подумал он, возвращаясь в теплую сторожку.

Пассажирам четвертого купе действительно было не до сна. Они, перебивая друг друга, рассказывали веселые истории, анекдоты и дружно хохотали.

— А вот еще... — начинал кто-нибудь, и в купе временно поселялась внимательная тишина, готовая вскоре уступить место неудержимому веселью.

На столике в такт движению поезда, позвякивая, пьяно раскачивались пустые бутылки из-под вина и коньяка, дружно обставленные остатками колбасы, сыра, домашними пирожками и другими вкусными вещами, которые всегда берут с собой в дорогу.

Больше всех говорил высокий худощавый мужчина в пенсне, напоминающем согнутый гвоздь со сплющенной шляпкой. Он плавным, отработанным движением руки поправлял пенсне, впившееся в мясистый нос, и начинал новый анекдот. Голос его то опускался до лирического шепота, то рокотал плотным басом.

Первой, очень задорно и, пожалуй, чересчур искренне, начинала смеяться пожилая дородная женщина, напоминающая сдобный колобок. От смеха на лоснящемся лице расплывалась беспредельная улыбка. Из ее глаз, похожих на яичницу-глазунью, текли слезы. Она все время стонала: «Ой, не могу» — и, откинувшись на спину, продолжала беззвучно трястись всем своим телом.

Сидящая рядом с ней молодая девушка в черном платье реагировала более спокойно. Все ее внимание было направлено на то, чтобы хоть как-нибудь натянуть край платья на плотно сжатые колени. Но платье настолько облегало ее, что выкроить хотя бы один дополнительный сантиметр ей не удавалось. Полные стройные ножки до колен оставались незащищенными от взгляда молодого человека, который почти не слушал рассказчика. Видимо, он не привык к таким дозам спиртного, и его клонило ко сну. Только когда попутчицы начинали смеяться, он встряхивался и виновато улыбался.

Вот этот паренек и был виновником затянувшегося веселья. Когда он впервые вошел в купе, встретили его довольно сухо. Людочка, так звали девушку с пухлыми губками и копной удивительно золотистых волос, не могла скрыть своего разочарования. Еще во время посадки она заметила возле своего вагона элегантного мужчину в модном темно-сером костюме в широкую клетку. Узкие брюки и легкий с разрезами пиджак удачно подчеркивали стройное, но уже начинающее полнеть тело. Когда она поднималась по ступенькам вагона, мужчина посмотрел в ее сторону и улыбнулся одобрительно, заговорщически сощурив краешек глаза. До последнего момента одно место в купе оставалось незанятым, и Люде почему-то казалось, что это его место. Поэтому, когда в купе появился молодой крепкий парень с огромной авоськой в одной руке и ватником в другой, она была ужасно огорчена.

Гвоздеобразный Василий Прохорович возвращался после проведения очередной плановой ревизии. Он с увлечением рассказывал Леокадии Максимовне о своей командировке.

Появление нового пассажира заставило Василия Прохоровича приостановить свое повествование, и он с нетерпением ожидал, когда можно будет продолжать.

Но паренек, видимо, не собирался предоставлять ему такую возможность. Закинув наверх ватник, он поставил авоську на полку и стал выгружать ее содержимое. Когда на столике выстроились три бутылки розового портвейна, а рядом расположился незамысловатый набор продуктов, паренек предложил всем угощаться. Бухгалтер и девушка сухо отказались. Леокадия Максимовна промолчала.

Степка ощутил неприязнь к себе, и это его удивило. Воспитанник детского дома, он, сам того не замечая, привык, что его всегда окружали вниманием. В детском доме воспитательница и няня никогда не повышали голос, в душе жалея бедных сироток. В колхозе тоже знали, что он сирота, и поэтому относились к нему с повышенной заботой.

— Извините, если что не так, — растерянно начал Степан. — Но вы не думайте, это я купил на свои, на законные.

— Никто о вас ничего плохого не думает. — Людочка недовольно тряхнула золотистой гривой, словно стараясь отогнать назойливую муху. — Только я лично с первым встречным пить не собираюсь.

— Да, да, голубчик, — вторила Леокадия Максимовна. — Поберегите это все для своих родителей.

— А у меня нет родителей.

— Ну, тогда для родственников.

— Нет у меня родственников.

— Но кто-то же из близких у вас должен быть?

— Я круглый сирота. В детдоме воспитывался. А когда восемнадцать лет исполнилось, меня направили в колхоз на работу. Я там год помощником кузнеца отработал. Теперь мне отпуск дали.

В купе наступило неловкое молчание. Каждому казалось, что он чем-то глубоко обидел парня.

— Куда же вы теперь едете, если не секрет? — спросила Леокадия Максимовна, чтоб как-то разрядить обстановку.

— В свой детдом, в Минск. Думаю пацанам подарков привезти. Я денег заработал страшно много, 700 рублей.

Выяснилось, что все едут до станции, где Степану нужно сделать пересадку. Постепенно чувство стесненности растаяло, и в купе воцарилась добродушная обстановка. Как-то само собой получилось, что женщины достали из своих вместительных сумок много вкусных домашних закусок. Василий Прохорович мастерски открыл бутылки. Потом чинно удалился из купе и вернулся с четырьмя гранеными стаканами, за что был награжден дружными аплодисментами.

После второго тоста пассажиры почувствовали друг к другу симпатию. Они вслух делились своими сокровенными мыслями, о которых порой не скажешь даже давно знакомому человеку. Василий Прохорович добродушно поучал Степана:

— В жизни все нужно делать со вкусом, разумно. Вот ты купил три бутылки вина. Ты не обижайся на меня, я тебе как другу говорю. А ведь винцо, между нами говоря, дрянь порядочная. За эти деньги ты свободно мог купить бутылочку хорошего коньяка, пару лимончиков. И красиво и благородно.

Он продолжал развивать свою излюбленную тему об умении жить. Степка слушал, слушал, а потом вдруг поднялся и вышел из купе.

Женщины всполошились: уж не обиделся ли? Но не прошло и десяти минут, как появился Степка, гордый и сияющий. В руке у него была зажата бутылка коньяка. На столик мягко шлепнулся кулек с конфетами «Чио-Чио-Сан».

— Ну зачем все это? — в один голос запротестовали все. Впрочем, голос Василия Прохоровича звучал добродушно и умиротворенно.

— Ни к чему это, молодой человек, — для порядка бурчал он, а рука заученным движением уже выбивала пробку. — Ведь еще вино не все выпито. Но, раз уже ошибка сделана, поможем ее исправить. Тем более, что коньячок действительно хороший — «KB».

Снова звучали тосты, снова звенели стаканы. Все откровеннее становились попутчики. В перерывах между тостами они рассказывали о себе.

— Я мужа провожала, он за границу уехал. Теперь к маме возвращаюсь, — говорила Люда.

— Такая молоденькая — и уже замужем.

— Да уже пять лет. Мы с Витей поженились на втором курсе. Только он учился в медицинском, а я в университете на филологическом. Когда мы окончили, ему предложили стать военным врачом. Мы, конечно, согласились. Все-таки и зарплата больше, и форма бесплатно. А теперь совсем повезло: его направили за границу. Пока он оформит вызов, я побуду у мамы...

Долго еще веселились пассажиры четвертого купе. Спать укладывались далеко за полночь.

— Ты, Степочка, теперь нас придерживайся, — говорил Василий Прохорович. — Мы тебе и город покажем, и в гости пригласим.

— Да, да, — кивала головой Леокадия Максимовна.

Степка молча полез на верхнюю полку. Спать не хотелось. Повернувшись на живот, он стал смотреть в окно, хотя за окном была сплошная темнота и ничего не было видно. Люда ворочалась на верхней полке, тоже, видно, не спала.

— Не спится? — обратился он к ней несмело.

— Да, все никак не могу улечься.

— Скажите, Люда, только не обижайтесь на меня, пожалуйста, вы любите своего мужа?

— Ну конечно, люблю!

— И вы действительно чувствуете себя счастливой? Вам никогда не приходило в голову, что все это не то, что настоящее прошло мимо вас?

— Что именно?

— Я не могу объяснить этого. Иногда мне нравится человек, а я думаю, что, может быть, где-то есть другой, лучше.

— Не знаю. Мы с Витей счастливы. А вы счастливы? — спросила Люда. — Вы любили кого-нибудь?

— Не знаю.

Степан задумался. Разговор оборвался.

Счастлив ли он? Конечно, счастлив. Его в колхозе все любят и уважают. А вот он не знает, любит ли кого-нибудь. Ему все люди нравятся, а вот любить... Вот маму он бы любил. Маму... Какая у него была мама? Ведь он никогда не видел ее. Но он убежден, что маму любил бы сильнее всего. Девушки — это совсем другое. Он и целовался-то всего два раза.

Первый раз, смешно даже вспоминать, — с детдомовской Алиской. Он тогда считал себя ужасно влюбленным. А второй раз — с Настей. Это уже когда он стал взрослым и начал понимать, что такое любовь. Настя...

Степан часто приходил на бревна, где собиралась колхозная молодежь вечером потанцевать, попеть песни. Он усаживался где-нибудь в сторонке и напряженно всматривался в переулок, ожидая, когда появится Настя. К этой девушке, спокойной и светлой, его неудержимо влекло. Как ни старался скрыть это Степан, Настя вскоре заметила, что он смотрит только на нее и приходит только ради нее.

Однажды незадолго до его отъезда, когда он шел вечером домой, ему случайно (а может быть, и не случайно) встретилась Настя. Степан решился заговорить с ней. Она отвечала тихо и покорно, глядя куда-то в сторону.

Они проговорили весь вечер.

— Ты надолго уезжаешь? — спросила Настя на прощанье.

— Нет, ненадолго. Побываю в детдоме и вернусь. Жди меня!

— Подожду, — вздохнула Настя и, откинув тугую косу, посмотрела Степке прямо в глаза. Очевидно, отыскав то, что хотела найти, быстро, торопливо поцеловала его в щеку и убежала домой...

Степана кто-то дергал за плечо. Он открыл глаза и увидел Василия Прохоровича. Пора было вставать и умываться. Через полчаса поезд приходил на станцию.

Василий Прохорович был в ужасном состоянии. Страшно болела печень. Голову не поднять, словно свинцом залили. «Черт принес этого мальчишку с его коньяком, — мысленно ругался Василий Прохорович. — Да и я хорош! Наклюкался, как зюзя. А что жене скажу? Смешно, но кто поверит, что какой-то незнакомый мальчишка спаивал меня всю ночь коньяком?» Разозленный Василий Прохорович большую часть пути молчал.

Людочка, возвращаясь после умывания, встретила мужчину в темно-сером костюме. Конечно, он еще вчера заметил ее и сожалеет, что они не встретились вечером. Так, с полотенцами в руках, они стояли у окна до тех пор, пока перед ними не замелькали пристанционные постройки.

Когда поезд остановился, Людочка сказала попутчикам:

— До свидания. Тут один товарищ предлагает подвезти меня на такси. Нам по дороге. Я, право, не знаю, удобно ли?..

— Удобно, удобно. Конечно, поезжайте. Я так рада, что у вас все удачно устроилось. — Леокадия Максимовна расплылась в улыбке. — До свидания. Какая все-таки она красивая...

В это время она увидела молодого человека в плаще и худощавую девушку.

— Вот и меня встречают, — сказала Леокадия Максимовна и бросилась навстречу парочке.

Степан постоял, переминаясь с ноги на ногу, и поплелся было за Василием Прохоровичем. Не успел он расспросить его, как проехать к центральному универмагу, как тот, приподняв свою шляпу, коротко бросил:

— Прощайте, молодой человек. — И, сверкнув стекляшками пенсне, затерялся в толпе.

Степан остался один...

Он не вернулся в колхоз, не появлялся и в детдоме. Он исчез бесследно. Его никто не разыскивал. В колхозе думали, что парень просто сбежал и устроился на работу в другом месте, а в детдоме даже не знали, что он к ним ехал.

II

Желтый свет фонаря несмело выделял из окружающей темноты фасад магазина, сидящую фигуру сторожа, от которого, словно большая часовая стрелка, убегала прямая тень охотничьего ружья.

Сторож, кряхтя, встал и нехотя обошел здание магазина. Посмотрел в раздумье на забор, потом, подойдя под самый столб, где свет был ярче, начал внимательно смотреть на часы. Минутная стрелка успела далеко убежать от цифры 12.

Зачем зря всю ночь торчать здесь? Сколько лет Яков Свиридович охраняет сельский универмаг, и ни разу ничего не случилось. Уж если найдется нехороший человек, так он полезет в магазин посолиднее. В городе или в райцентре. У них село спокойное, своих злодеев, слава богу, нет, а чужие сюда не приедут. Как-никак до асфальта восемь километров идти пешком нужно. Ничего плохого не будет, если он пойдет домой и выпьет чашку-другую чайку.

Убедив себя такими доводами, Яков Свиридович поправил на плече ружье и поплелся домой. Разбудив жену, он поставил в угол ружье и, усевшись на лавке, начал стягивать сапоги. Старуха поставила подогревать чайник, а сама, недовольно бормоча, удалилась спать. Удобно вытянув ноги, Яков Свиридович принялся с наслаждением потягивать из блюдца горячий чай.

Спустя два часа, тихонько скрипнув дверью, он вышел во двор. Сделал несколько шагов по направлению к калитке — и остановился. Недалеко от его двора в тени забора, как раз напротив магазина, стоял человек. Лица его не было видно. Но по тому, как человек поглядывал по сторонам, сторож начал понимать, что происходит. Ему бы надо быстрей к магазину, но он с перепугу спрятался в тени ворот и стал наблюдать.

Вот из окна магазина один за другим появились два человека. Они приняли от третьего несколько чемоданов и два туго набитых мешка. Стоявший у забора мужчина приблизился к остальным. Разобрав чемоданы и мешки, они торопливо двинулись через огороды в сторону шоссе.

Только теперь Яков Свиридович трясущимися руками стянул ружье, заложил патрон, неожиданно вместо традиционного «Стой!» срывающимся фальцетом пискнул «Поберегись!» и выстрелил вслед уходящим грабителям. Затрещали стебли кукурузы и подсолнуха, зашелестела ботва картофеля и помидоров. Воры удирали. Осмелев, сторож бросился за ними, стреляя на ходу. Но решительность слишком поздно возвратилась к старому охраннику. Он не смог догнать преступников.

Когда он вернулся к магазину, там уже собралось несколько колхозников. Узнав, в чем дело, кто-то побежал будить шофера, двое пошли в сельсовет, чтобы сообщить о краже дежурному районного отдела милиции.

Сонный шофер долго не мог понять, почему его разбудили среди ночи. Когда до него дошло, что ограбили сельский магазин и нужно попытаться догнать воров, он безропотно отправился в гараж. Через полчаса машина подкатила к магазину. Человек шесть колхозников забрались в кузов, и автомашина, звучно рыча в ночной тишине, помчалась по просыпающемуся селу.

То ли преступники успели за это время добраться до автострады и уехать попутной машиной, то ли заметили издалека свет фар и спрятались, но найти их не удалось.

III

У меня выработалась привычка, придя на работу, первым долгом узнавать у дежурного, что случилось за ночь. Дежурный рассказал об ограблении магазина и передал, что начальник райотдела ждет меня.

В кабинете, кроме начальника, сидел Сергей Коротенко из уголовного розыска. Видно было, что они успели обо всем переговорить. Теперь Сергей тихонько покуривал у окна, а Василий Тарасович рассматривал утреннюю почту. Когда я вошел, Василий Тарасович сразу же после приветствия спросил:

— Уже знаете? Вопросы есть? Нет? Тогда поезжайте. Если что-то срочное — звоните. Все.

Осмотр показал, что преступники проникли в магазин через широкое, в полстены, окно. Сначала я не мог понять, как им удалось срезать верхнюю часть стекла и пролезть через эту щель, не разбив его. Но, присмотревшись внимательней, я заметил валявшиеся тут же дощечки.

Оказывается, чтобы отвлечь внимание следователя, склонить его к версии о симуляции кражи, преступники срезали нижнюю часть стекла, удалили ее, а чтобы стекло не опускалось, подперли его дощечками. Когда они выбрались из магазина, то убрали опоры, и стекло опустилось вниз.

Зря старались. На такие приемы я уже не попадаюсь. А вот отпечаток один, кажется, неплохой. Это пригодится. Теперь посмотрим, что же они успели забрать.

По моей просьбе председатель сельпо создал ревизионную комиссию, и она приступила к проверке товаров.

Ко мне подошел Коротенко и предложил:

— Я тут со сторожем поговорил. Пойдем послушаешь, как он все объясняет.

Яков Свиридович начал клятвенно заверять, что отошел от магазина всего на десять минут, по надобности. Когда вернулся, то увидел, что магазин окружили бандиты. Один стоял почти рядом с ним возле забора. (Для большей правдоподобности старик сам стал под забор и небрежно расставил ноги, изображая грабителя.) Бандиты были вооружены. В руках одного из них он видел ружье.

— Но я человек хитрый, — продолжал Яков Свиридович. — Дай, думаю, сначала посмотрю, сколько их всего. Притаился, смотрю, вылазят из магазина трое. Я им: «Стой, руки вверх!» Один из бандитов выстрелил в меня и чуть не попал. Пуля пролетела рядом со щекой, я даже почувствовал горячий воздух. Еще немножко — и загорелась бы борода...

Почувствовав, что перехватил лишнего, Яков Свиридович замолк, а потом вяло докончил историю.

— В каком направлении ушли преступники?

— По огородам.

Сергей, я и понятые пошли по следам. Вскоре огороды кончились. Начинался луг. На скошенной траве не было никакого смысла искать следы. Все собрались поворачивать обратно, когда Сергей, вырвавшийся несколько вперед, заметил в кустах темный предмет. Через минуту он появился, неся в руках два небольших чемодана. Когда чемоданы вскрыли, к удивлению присутствующих, там оказалась часть похищенных вещей: более шестидесяти ручных часов, несколько пар мужской и женской обуви и триста сорок рублей.

— Это вся моя выручка, — обрадовалась продавщица. — Не хватает только мелочи.

Я отозвал Коротенко в сторону.

— Как тебе нравится эта история? Странные пошли теперь воры. Ведут перестрелку со сторожем, а похищенные часы и деньги оставляют на видном месте.

— Ты думаешь, симуляция? А сторож? Значит, он посвящен в махинацию и вся его история — сплошная фантазия?

— Возможно. Посмотрим, что покажет ревизия.

Ревизия установила в магазине недостачу четырех тысяч ста рублей. Две тысячи триста девяносто рублей возмещались содержимым найденных чемоданов. Не хватало около тысячи шестисот рублей. В списке недостающих вещей числилось три зимних пальто, более двух десятков ручных часов и несколько недорогих костюмов.

В тот же день были предупреждены все скупочные магазины и базар.

Мы с Сергеем засели за составление планов действия. Сергей усмехнулся:

— Планы, планы, бесконечные планы. Сколько их приходится составлять работникам розыска и следствия! Все приходят в неописуемый восторг, когда работники милиции задерживают преступника, особенно если еще и в перестрелке. Ах, как здорово! Ах, герой! Но, скажи, районный Шерлок Холмс, составить толковый план, предусмотреть все возможные варианты, угадать очередной ход преступника и придумать контрудар гораздо труднее! Тут одной смелости недостаточно. Нужно опыт иметь и голову, между прочим.

— Кого ты так яро убеждаешь? Если меня, то можешь не тратить зря калорий. Я полностью разделяю твои взгляды.

— Я, Аркаша, себя уговариваю. Ты посмотри, вечер какой тихий. Мне в такую погоду доктор прописал лунные ванны.

— В глубоком одиночестве?

— Ты меня обижаешь.

— Ладно, лунатик, давай сделаем план побыстрее. Тогда мы успеем к двадцати двум часам в клуб строителей. Там сегодня идет «Набережная утренней зари». Фильм старый, но я его не видел.

— Уговорил.

По мере того как небольшой кабинет наполнялся папиросным дымом, прояснялись детали плана.

Преступники могли попасть в город только на автотранспорте. Отсюда вытекала первая задача: найти водителя, который привез их в город. Наличные деньги, похищенные из магазина, брошены во время бегства. Следовательно, с деньгами у них сейчас туго. Они во что бы то ни стало попытаются реализовать товары. Задача номер два: обнаружить похищенные вещи.

Так пункт за пунктом намечали мы действия на каждый день. Без четверти десять свет в окне следователя погас.

IV

Возле колхозного рынка всегда толпятся люди. Несмотря на то, что рынок продуктовый, на небольшой площадке у центральных ворот идет оживленная торговля мелкими товарами ширпотреба. В основном тут продают свои изделия кустари. Аккуратные старушки бойко расхваливают примитивные картины и самодельные гипсовые статуэтки. Иногда среди этой «мелкой рыбешки» появляется солидный делец — спекулянт. Его можно сразу узнать по настороженному взгляду, пытливо ощупывающему окружающих людей. Выбрав подходящую кандидатуру, он подходит и шепотом предлагает импортные кофточки или модные босоножки. При появлении милиции такой тип мгновенно исчезает, стараясь затеряться в толпе.

Третий час бродит по базару с беззаботным видом оперуполномоченный Малакин. Стараясь не привлекать к себе внимания, он периодически появляется на пятачке перед базаром. В который раз проходя мимо рядов, Малакин услыхал за спиной разговор, заинтересовавший его:

— Василий, дай десятку. Я к концу дня выторгую, отдам.

— А если не выторгуешь, тогда где возьмешь?

— Типун тебе на язык. Скажешь такое. Чего это я должен не выторговать? У меня сегодня спрос на груши хороший.

— Ты подожди, когда продашь пару килограммов, вот тебе и деньги будут.

Разговор прервался. Малакин неторопливо, словно стараясь что-то вспомнить, оглянулся. Высокий мужчина в белом фартуке и полотняных нарукавниках, наклонившись к своему соседу, торопливо нашептывал что-то ему на ухо. Минуту спустя оба попросили торговавшую рядом женщину присмотреть за их товаром и начали энергично пробираться к выходу с рынка. Малакин двигался за ними на некотором удалении.

На углу их встретил низкорослый парень. Оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он подошел к высокому мужчине, который просил десятку, и вполголоса что-то сказал ему. Потом все трое зашагали по улице. Пройдя два квартала, они свернули в подъезд.

«Битый парень, — определил работник уголовного розыска. — В проходной двор завел. Дальше соваться нельзя. Заметит, что наблюдаю, сразу удерет».

Через несколько минут на улицу вышел высокий. Он довольно улыбался. Малакин двинулся ему навстречу. Поравнявшись, спросил:

— Что хорошенького купили?

— А твое какое дело?

— Если что стоящее, может, тоже куплю.

— Стоящее, не сомневайся. Сам проверил. Меня не обведешь, — доверительно сообщил верзила. — Там шкет один часы по дешевке продает. Смотри, какие отхватил за пятнадцать рубликов.

Он вытащил из внутреннего кармана коробочку и раскрыл ее. На черной бархатной подушечке лежали совершенно новые анодированные часы.

— Можно посмотреть?

Малакина интересовал только номер. Так и есть: часы из магазина, ворованные. Мелькнула мысль: «А вдруг тот уже скрылся».

— Пошли быстрее за мной, — резко бросил Малакин.

Но обладатель часов не торопился выполнять его приказание. Пришлось показать удостоверение. Подействовало. Правда, без особого энтузиазма, но он все же последовал в подъезд, из которого недавно вышел. А там вовсю шел спор. Парень требовал за часы пятнадцать рублей. Покупатель, зажав в руке часы, предлагал двадцать пять за пару.

Появление нового человека прервало спор. Парень вопросительно смотрел на Малакина. На предложение пройти в милицию реагировал спокойно. Зато товарищ высокого мужчины попытался улизнуть. Он говорил, что товар остался без присмотра, его могут растащить, и тогда милиции придется возмещать убытки. Так он скулил до тех пор, пока Малакин не прикрикнул на него.

Проходя мимо одного из дворов, парень сделал попытку удрать. Малакин вовремя успел подставить ногу, и тот растянулся на булыжнике. Поднявшись, он отряхнул пыль, потер рукой ушибленную щеку и уже до самого райотдела шел спокойно.

Получив сообщение, что у задержанного обнаружены часы из магазина, я и Сергей срочно прибыли в отдел милиции.

Иванов — так назвал себя задержанный — держался на допросе свободно. Он не волновался, не переживал, на каждый вопрос у него был подготовленобстоятельный ответ. Он соглашался, что часы могут быть крадеными, но полностью отрицал свою причастность к ограблению магазина. Сегодня утром возле базара его встретил хромой мужчина лет сорока и предложил подработать. Хромой дал ему пять новых часов. Их нужно было продать по любой цене, но с таким расчетом, чтобы вернуть хромому шестьдесят рублей. Он прикинул и согласился. Первые часы продал какой-то сердитой тетечке, которая тащила с базара две доверху набитые сумки. Она долго торговалась, выбирала, но часы все-таки купила. Потом подвернулся высокий мужчина. Он побежал за деньгами и вернулся с товарищем. В это время их задержала милиция. Он, Иванов, не знает, где живет хромой, и не может сообщить его адрес.

— Как же в таком случае вы ему собирались отдать деньги? — поинтересовался Сергей.

— Мы договорились встретиться там, где меня задержали, в шесть часов вечера.

Ровно в пять все были у проходного двора. Прошел шестой, седьмой час. В начале десятого вернулись в райотдел. Сомнений не было: Иванов обманул. Никакого хромого не существует, иначе бы он обязательно пришел за своими деньгами.

Значит, или Иванов знал вора, принимавшего участие в ограблении магазина, и не хотел его выдавать, или сам был замешан в этом деле. Посоветовавшись, решили его арестовать.

Прошло несколько дней. Удалось выяснить, что Иванов, если только он правильно назвал свою фамилию, в городе прописан не был. Никаких документов при себе не имел. Виновность свою по-прежнему отрицал. Надо было продолжать поиски остальных преступников.

Однажды незадолго до рассвета милицейский патруль заметил в парке человека, спящего на скамейке. Бросалась в глаза одна странность: в сравнительно теплую погоду он натянул на себя новое зимнее пальто. Болтающаяся в петличке картонная бирка свидетельствовала, что оно недавно из магазина.

Молодой человек, когда его разбудили, не мог выдавить из себя ни одного слова, настолько был пьян. Его доставили в милицию. Проспавшись, парень рассказал довольно обычную историю. Он в городе проездом. На вокзале познакомился с попутчиками. Пошли выпить «по сто грамм». Добавили пива. Когда кончили, не помнит. У него исчезли деньги, документы. Как очутился в парке, сказать не может. Откуда это пальто на нем — не знает. Фамилия любителя спать под открытым небом — Иванов.

— Что-то слишком много Ивановых за последнее время навещает нас, — усмехнулся Сергей. — Посмотришь, они окажутся однодельцами, пахнет большой группой.

Вызванный из села продавец опознал пальто. Совпадало оно и по артикулу, указанному в инвентаризационной ведомости. Но Иванов-второй, как и его однофамилец, упрямо не желал говорить правду. На очной ставке они, конечно же, будут утверждать, что не знают друг друга. А что если организовать как бы случайную встречу арестованных?

И вот однажды, когда Иванова-второго выводили из кабинета после очередного допроса, он увидел вдруг Иванова-первого, шедшего под конвоем по коридору.

— Рыжий, ты тоже...

— Заткнись, дура. Не знаю я тебя.

Но было уже поздно. Иванов-второй невольно выдал Рыжего. Понимая, что притворяться больше нет никакого смысла, Рыжий с ухмылкой заявил:

— Напрасно трудитесь, гражданин начальник. Никого я не продам. Допрашивайте хоть сто лет. Ясно?

Было видно, что он свое слово сдержит. Теперь все зависело от того, удастся ли найти верный тон в разговоре со вторым.

Я долго и тщательно готовился к допросу. Изучал показания Иванова-второго, рассматривал его фотографию, стараясь определить черты характера. Но, как оказалось, готовился я напрасно.

Иванов-второй решил сознаться и, когда его привели ко мне, заговорил первым. Настроенный на долгую и затяжную борьбу, я с удивлением слушал Степана (а это был он) и подробно записывал его показания.

V

Степка остался на привокзальной площади один. Вокруг него текли целенаправленные потоки чемоданов, корзинок и кожаных портфелей. Люди спешили по своим делам, и никому не было дела до парня, одиноко стоявшего на площади. Вдруг Степка почувствовал на себе чей-то взгляд. Две стандартные девочки с нахальными глазами игриво уставились на него. Из-под черных, слипшихся от краски ресниц глаза смотрели дерзко и вызывающе. Черные юбки плотно обтягивали бедра и заканчивались выше колен, открывая стройные ноги.. Никогда еще раньше не видел Степка, чтоб девчата так бесстыдно подчеркивали свою красоту. Он глазел на них, пока они не рассмеялись и ушли.

Степка продолжал стоять, с трудом соображая, как быть дальше. Резкий удар по плечу заставил его вздрогнуть и оглянуться.

— Здоров, Витек! — Перед ним стоял высокий худощавый парень. Его голубые глаза задорно смеялись. — Ох ты, обознался. Извини, парень. Ты понимаешь, иду, смотрю — Виктор стоит. Я прохожу мимо, не узнает. Зазнался, думаю.

— Ты обознался. Меня Степаном зовут.

— Бывает же такое. Ты на меня, Степа, не сердись. Друг у меня был, Виктор. Давно не виделись с ним. А ты точь-в-точь на Виктора похож. Да, жаль, что обознался. А ты откуда родом будешь, если не секрет?

— Из Минска.

— Ну, давай познакомимся, раз так вышло. Григорий. Знаешь, Степан, разбередил ты мне душу. Никак Витька из головы не идет. Пойдем выпьем по стаканчику за его здоровье.

— Спасибо, только я тороплюсь. Мне еще в город съездить нужно.

— Да успеешь ты. Ну, пошли. Не бойся, я угощаю.

— Я не боюсь.

— Значит, заметано. Пошли, прошу как друг.

Еще минуту назад Степан чувствовал себя в этом городе совершенно чужим. Теперь ему встретился человек, которому тоже не было перед кем излить душу, поговорить о своем товарище. Ну разве мог Степан отказать ему? Тем более, что один стаканчик вина ничего не значит.

Выпили по стаканчику. Степан хотел было заплатить, но Григорий не дал. Заплатил сам. Теперь Степке никак нельзя было уйти, не угостив нового товарища. Еще подумает, что у него денег нет. Но продавец сказал:

— Все, мальчики. Выпили — и достаточно.

— Ничего, — успокоил Григорий. — Я знаю одно место, там что хочешь и сколько хочешь пей, лишь бы деньги были.

— Деньги есть, — солидно протянул Степка, с деланной небрежностью похлопав себя по внутреннему карману.

— Ну, тогда пошли.

Выпили водки. Степан заметно опьянел. Речь его стала медленной и невнятной. Ему все больше нравился собеседник. Мировой парень этот Гришка!

Будь Степан потрезвее, он мог бы заметить, что «мировой парень» только притворяется добродушным. Цепкие прищуренные глаза настороженно следили за каждым движением Степана.

— Ну, пошли, Степа, отдохнем немного. Все равно ты сегодня никуда не уедешь. Я только что был в кассе. Билетов на Минск нет. А тебе еще подарки покупать надо.

— А куда идти?

— Тут у меня знакомые живут. Симпатичные люди. Пойдем к ним.

По дороге Григорий затянул Степку в гастроном. Надо же захватить что-нибудь с собой. Неудобно идти в гости с пустыми руками. Он купил литр водки, колбасы и консервов. Степан чувствовал себя неловко от того, что Григорий все время тратит деньги. Он подошел к прилавку и попросил две бутылки коньяку, полкило сахару и лимонов. Лимонов в магазине не оказалось. Продавщица предложила маслины и спросила, какой коньяк ему дать. Степка не знал, полагается ли пить коньяк с маслинами, но, чувствуя на себе вопросительно-изучающий взгляд Григория, бодро заявил:

— Давайте маслины, коньяк получше, какой у вас есть.

— С вас девятнадцать рублей сорок копеек.

Степан забрал покупку и двинулся вслед за Григорием.

Открыв перекосившуюся калитку, они попали в маленький грязный двор. Прилипнувший к глухой стене многоэтажного здания приземистый сероватый домик напоминал времянку. Крохотные окна были завешены и пропускали еле заметный свет. В небольшой комнате было несколько молодых ребят, но Степка не запомнил, как их зовут. Его внимание привлекли две девушки. Они очень напоминали тех, которых он видел на вокзале. Да, это они. Одну звали Катей, а другую очень странно — Джерри. Девушки быстро разложили закуску на тарелки, расставили стаканы, и все уселись за стол. Степке пить не хотелось. Он посмотрел на Джерри. Та поняла его взгляд по-своему и улыбнулась:

— Потанцуем?

Во время танцев Джерри как бы случайно прижималась к Степану, осторожно кусала его за ухо, и Степан чувствовал, как по телу его пробегала непонятная дрожь.

— Давайте еще по стопке, — предложил Григорий, которого почему-то все называли «Столб». Все налили в стаканы. Степка начал отказываться, но Джерри пристыдила его:

— Такой здоровый и такой слабый. Ну, давай выпьем вдвоем!

Выхватив из его рук стакан, она отпила половину... Степка, превозмогая отвращение, допил водку.

— Жарко что-то, — ныла Джерри.

— А ты разденься, — посоветовала Катька.

Джерри стянула с себя свитер и осталась в заеложенном полотняном лифчике и розовой капроновой рубашке.

— Давай танцевать, — Джерри протянула руки.

Степан встал, в голове кружилось. Грязные стены, люстра, радиола — все покачивалось.

— Ну что же ты не идешь?

Степка поднял глаза — и увидел перед собой Настю... Такой красивой она никогда еще не была. Тугая коса расчесана и еще больше подчеркивает белизну покатых плеч, Настя протягивает к нему ласковые, нежные руки и зовет:

— Иди же ко мне, милый Степочка. Цветик-семицвет, скажи — любишь или нет.

Степан осторожно коснулся руки, потом прижался губами к шее, ощущая, как мягко вздрагивает пульсирующая жилка.

— Ой, не могу, щекотно! Какой чувак странный, — пьяно заливалась Джерри.

Но Степка не слышал этого, как не слышал и двух коротких слов, повелительно брошенных Столбом.

Он чувствовал себя парусником, потрепанным бурей и выброшенным на песчаную отмель. С каждым ударом волны песок все больше засасывал остов корабля, С каждым ударом волны все сильнее трещали доски обшивки, с каждым новым ударом приближалась гибель. Но сняться с мели, уйти в открытое штормовое море без парусов, с обломленными мачтами было невозможно. Волны ласково зализывали пробоины своим шершавым соленым языком, и от этого тянуло ко сну. Корабль кренился все больше, а волны легонько подталкивали его...

Утром Степан чувствовал себя мерзко. От стыда ресницы стали тяжелыми, словно к каждой привесили по кувалде. Тошнило. Степка сидел, напряженно вспоминая, что же он вчера делал, и никак не мог вспомнить. Он боялся, что сейчас кто-нибудь заведет разговор о его промахах и все начнут смеяться. Но никто не обращал на него внимания. Джерри и Катя собирали со стола грязную посуду и мыли ее на кухне. «Лоб» играл с Рыжим в «буру». У Рыжего, невысокого плотного парня, черные вьющиеся волосы и вставной золотой зуб.

Молчать Степка больше не мог. Не подымая головы, он несмело спросил:

— Ребята, кто забрал у меня деньги?

— Деньги?

Всеобщее изумление было настолько искренним, что сомнения Степана только подтвердились.

— Прошу вас, хлопцы, верните деньги.

— Какие еще деньги? В глаза их никто не видел.

— А может, у него действительно были деньги? — развеселил всех Рыжий.

— Так где же они? — в голосе Столба послышалась угроза.

— Наверно, украли. Обчистили, когда ходил на вокзал за вином. На вокзале знаете сколько жулья всякого водится, страх!

Слова Рыжего потонули в диком хохоте. Смеялись долго, хлопали друг друга по плечу, катались на диване, держась за живот. Степан понимал, что над ним издеваются.

— Что ж, вы смейтесь, а я пойду в милицию, — сказал Степан.

— Спокойно, девочки и мальчики, — голос Столба звучал насмешливо. — Дайте дорогу этому типу, пусть пойдет в милицию и все расскажет. Кстати, там вас, милейший, давно ждут. Пойдите и расскажите, как вы вчера изнасиловали несовершеннолетнюю.

— О чем ты говоришь?

— Не прикидывайся таким простачком. Ты вчера был не такой пьяный, чтобы ничего не помнить. Но если тебе не терпится послушать, я могу повторить. Ты вчера изнасиловал Джерри, а ей нет восемнадцати.

Степка смотрел на Джерри, ожидая, что она сейчас встанет и скажет, чтобы перестали шутить. Но она спокойно ответила:

— Еще Настей меня называл.

Столб нахально улыбался:

— Ну что, вспомнил? Может, повторить хочешь?

— Гад! — Привычно взметнулась рука, занося несуществующий молот, «га-а-х» — опустилась на наковальню. Столб отлетел к столу, ударился головой о его край и растянулся на полу. Все растерялись. Никто не ожидал, что Степка решится драться. Но потом, опомнившись, словно волки, набросились на него. Били долго и умело, стараясь не оставлять следов. Когда Степан пришел в сознание, руки его были связаны. Столб стоял перед ним.

— Дураки! — возмущался он. — Зачем связали человека? И вообще, что это еще за привычка делать людям больно? Разве этому вас учили в школе, второгодники паршивые! У человека деньги пропали, вот он и вышел из себя. А вы на него набросились, как жалкие алкоголики. Интересно посмотреть на тебя, Рыжий, что бы ты вытворял, если бы у тебя увели такие деньги?

— Понес бы всех к...

— Вот видишь, — перебил его Столб. — Парень тоже погорячился и теперь жалеет. Развяжите ему руки. Послушай, Степан, я предлагаю мировую. Хоть ты мне и дал ни за что, я согласен мириться. Такие мне нравятся. А деньги твои мы найдем. Вот увидишь. Заметано?

Переход был такой неожиданный, глаза Столба смотрели так открыто и просительно, что Степан не выдержал и протянул затекшую руку.

По поводу примирения выпили по стакану водки, затем по второму...

Через две недели Степкины деньги кончились. Столб и его компания снова начали воровать. Вместе с ними начал воровать Степан.

ОЦЕНКА ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

Тяжело топая по асфальту, я бежал по улице, спускавшейся к станции метро. «Десять минут до станции, три минуты на эскалатор, — лихорадочно подсчитывал я, — можно успеть. Фу-у-ух!»

Только вчера я как комсорг проводил с Владимиром «политбеседу» по поводу его опозданий на работу. А тот еще огрызался: «Ладно, сколько можно говорить одно и то же! Что я, специально опаздываю? Получилось так. Вроде с тобой такого не бывает». И вот сегодня сам опаздываю.

В кармане пиджака обнаружил пятак. Минута выиграна, не надо стоять в очереди. Щелкнул автомат, принимая монету. Еще не загорелось табло, а я уже прыгал по движущимся ступенькам. Дежурная девушка сонным голосом предупредила:

— Гражданин, бегать по эскалатору запрещается.

— Опаздываю, — показал я на часы, пробегая мимо нее.

На остановку «Вокзальная» электричка метро прибыла на минуту раньше. Теперь успею.

Я вскочил в последний вагон и, устроившись возле окна, закрыл глаза. Хотелось спать. Вот уже третью ночь капризничает ребенок, и я не высыпаюсь. Всю ночь приходится убаюкивать его. Под утро забываюсь тяжелым сном, а потом подхватываюсь и сломя голову бегу на электричку...

Спустя тридцать минут я вышел из электропоезда и, усиленно протирая глаза, побрел на работу.

В небольшом кабинете было тепло и тихо. Затянутые шторами окна пропускали мягкий свет, и он медленно разливался по комнате.

Выложил из сейфа дела, просмотрел план работы. Составление планов, да еще на каждый день, было для меня, пожалуй, самым неприятным занятием. Я даже когда-то считал, что хороший следователь может обойтись без шпаргалок и запомнить все, что нужно. Увы, сама жизнь убедила меня, что я неправ, и что этот «бюрократический» документ для следователя просто необходим.

Поморгав сонными глазами, я начал читать план:

«Составить постановление о привлечении в качестве обвиняемого Сасикова... Допросить двух свидетелей и отправить в институт криминалистики дополнительные вопросы эксперту...»

«День-середнячок», — решил я и, заправив в машинку два чистых бланка постановления, начал печатать.

Страшно болела голова. Пальцы двигались необычно медленно, с трудом отыскивая нужную букву. Как все-таки хочется спать! Медленно, словно створки шлюза, соединились ресницы, и сразу же перед глазами замелькали ступеньки эскалатора...

Ударившись лбом о валик машинки, я проснулся. Скотство! И почему так устроено, что человек должен спать каждые сутки? Только время зря тратится.

В дверь постучали.

— Войдите.

В комнату проскользнула женщина. К ее ногам испуганно жалась маленькая девочка. Это жена обвиняемого Греся с дочкой. Каждый день эта женщина появляется здесь, в кабинете, и пытается убедить меня в том, что ее муж не совершал преступления. Ха! Это при таких-то доказательствах, какие есть в деле!

Вылинявшие от слез голубые глаза женщины просительно смотрели на меня. Одной рукой она гладила головку девочки, пальцы другой бессмысленно теребили пуговицу жакета. Опущенные плечи придавали всей фигуре смиренный вид. «На чувства бьет, хитрюга», — подумал я и как можно строже сказал:

— Ну что вы ко мне ходите каждый день! Ваш муж виноват. Он украл машину картошки и сбил человека. За это ему придется отвечать. Понятно?

Женщина испуганно замигала глазами и, рванув на себе жакетку, высоким пронзительным голосом затянула:

— Ой, прошу вас, гражданин следователь, не сиротите деточку. Ой, ее ж батько ни в чем не виноватый. Посадите уж лучше меня, несчастную, только отпустите Петра!

Девочка всхлипнула. Во мне закипало раздражение. Сказывалась бессонная ночь.

— Да перестаньте же. — Я вышел из-за стола. — Идите лучше домой!

Женщина, сделав шаг вперед, упала на колени, пытаясь поцеловать мне руку.

— Богом прошу. Детками вашими заклинаю. Не виноват он. Отпустите его домой. Я вам за это век благодарна буду.

Я отскочил в сторону. Припадочная, что ли? Разве нормальный человек может себе такое позволить? Дать бы ей по одному месту, чтобы на коленях не ползала. Я не мог больше сдерживать себя и закричал:

— Встаньте сейчас же! Слышите? И немедленно прекратите истерику! Иначе я вас... в милицию посажу! Ну? Тихо!

Окрик подействовал на женщину. Она поднялась, поправила съехавшую на бок косынку и начала медленно пятиться к двери. Но возле двери она снова упала на четвереньки и, причитая, поползла ко мне. Ее глаза, эти чистые озерца слез, казалось, кричали: «Посмотри! Разве мы можем лгать? Поверь человеку!»

Пока я изучающе рассматривал женщину, пока принимал решение, как поступить, она умолкла и поднялась.

А вдруг она права? Не может же она так притворяться! Если она уверена в его невиновности, значит, у нее есть какие-то неизвестные мне факты? Может, она просто не умеет доказать?

На первом допросе она заявила, что в ночь совершения кражи ее муж никуда из дому не выходил. Она упорно продолжала настаивать на своем, хотя все факты были против ее мужа.

Петр Гресь работал в колхозе шофером. В одну из ночей из колхозных кагатов было украдено около двух тонн картошки. След автомашины привел к дому Греся. От дома он, петляя улицами, дотянулся до шоссе и оборвался у дороги. По отпечаткам установили, что это была автомашина, на которой работал Петр. Кроме того, соседка видела, как Гресь рано утром приезжал к себе домой.

Днем машину Греся нашли в Киеве на Печерском рынке, но уже без картошки. Около трех часов в вытрезвителе разыскали пьяного Греся. Денег при нем не было.

Гресь свою вину отрицал и давать показания отказался. Дело в том, что лицо, признавшее себя виновным в краже картошки, автоматически признало бы свою виновность в убийстве.

В ту ночь на автостраде Чернигов — Киев грузовой автомашиной был сбит велосипедист, который вскоре от ран скончался. При осмотре машины Греся на переднем буфере нашли краску с крыла велосипеда и несколько синих ниточек.

«Все доказано, и нечего тут рассуждать», — решил я, перебрав в уме все обстоятельства дела. Но тут же спохватился: не торопись! А если прав не ты, а она? Невиновный человек пойдет в тюрьму. Если, как утверждает жена Греся, у них плохие отношения с соседями, то Хмелько могла оговорить своего врага. Могла! Мог преступник, желая отвести от себя подозрения, на машине Греся проехать мимо его дома? Мог. Наконец, мог Гресь по случайному совпадению в этот день утром уехать в город? Мог.

«Так кому же верить? Хмелько или женщине, которая сейчас сидит передо мной?»

Я подошел к окну. Маленькая серебристая елочка, совсем как ребенок, устроилась под защитой крепкого клена. Неожиданно резко я повернулся к женщине. На меня все с той же ясностью смотрели ее глаза.

— Поверьте мне, то ж святая правда, — только и сказала.

«Да, пожалуй, не врет. Не может человек с такими глазами врать. Не имеет права!» — размышлял я. Собственно говоря, если подходить формально, то у меня есть все основания предать Греся суду. Но ведь совесть никогда не даст спокойно спать, если сейчас, пока не поздно, не рассеять свои сомнения.

В учебниках сказано, что оценка доказательств лежит на следователе. Он должен сам подумать и определить, чему стоит верить, чему нельзя. В учебнике все просто и понятно. А вот попробуй определить, верить ей или нет?

— Подождите в коридоре, — сказал я женщине, как будто без нее было легче решать вопрос.

Неужели десятки мелких и крупных жуликов, которые прошли через мои руки, которые сидели вот на этом стуле и пытались перехитрить меня, — неужели они сумели поколебать веру в человека?

Что ж, придется проверить все материалы еще раз, а Греся освободить из-под стражи. Раз у меня есть сомнения, я не имею права держать его в камере.

Я заготовил бланк постановления и пошел к прокурору. Прокурора замещал тихий, всегда о чем-то думающий Иван Пантелеймонович Рак. Он согласился со мной:

— Конечно, дорогой. Зачем рисковать? В крайнем случае, до суда Гресь спокойно проживет на подписке.

Но перед тем как отдать постановление в милицию, я все же захотел еще раз поговорить с Гресем. Когда его доставили в кабинет, он опустился на стул и в ожидании вопросов молчал.

«Чудак-человек! Даже не догадывается, что через полчаса будет на свободе», — добродушно подумал я, а вслух спросил обычным голосом:

— Ну что, Петро, снова молчать будем или, может, поговорим?

Гресь поднял голову, осмотрелся, словно в этом кабинете был впервые. Несколько мгновений он еще колебался, а потом быстро, боясь передумать, швырнул признание:

— Поговорим. Молчать больше не могу. Пусть расстреляют, пусть делают что хотят, я больше не могу молчать. Ох, не знал я, не знал, во что обойдется мне колхозная картошка. Я свою б всю отдал, чтобы ту ночь проклятую вернуть...

От неожиданности я даже растеряйся. Вот те на! Дрожащей рукой я записывал косые неразборчивые строчки показаний, почти не вдумываясь в их содержание. На уточнение вопросов у меня уже не было сил.

Записав признание Греся, я дал ему расписаться и вызвал конвой.

Арестованного увели, а я долго не мог прийти в себя. Как сидел за столом, так и застыл. Первая мысль была: «Пронесло! Что б я потом сказал? Как объяснил, почему выпустил преступника? Поверил человеку... А если не верить людям, то как тогда жить, работать?»

Позвонил дежурный по райотделу:

— Титаренко, будешь сегодня работать с Сасиковым? А то мы его отправлять собираемся.

— Давай приводи ко мне, предъявлю обвинение — и больше он мне не нужен.

Дело не представляло особого интереса. Четыре пьяных парня обокрали магазин. Их задержали, большинство товаров найдено. Осталось оформить до конца материалы и передать дело в суд.

Я допрашивал Сасикова и автоматически заполнял графы протокола:

— Год рождения?

— 1941-й.

— Партийность?

— Член ВЛКСМ.

— Место работы?

Сасиков пожал плечами, усмехнулся и неуверенно пояснил:

— Как вам правильно сказать... Шахтер — вроде не шахтер, забойщиком был на руднике. Минеральную соль под землей добывали. Чего удивляетесь? Трудяга в магазин полез? Я и сам никак не привыкну, что стал «гражданином». Раньше все Гришей звали, товарищем. А теперь вот — тюрьма.

— А ты думал, тебя по головке погладят?

— Ничего я не думал. Если бы думал, то такого бы не сделал.

— Все так говорят.

У меня где-то глубоко в душе шевельнулось раздражение. Еще один нашелся. Сейчас начнет уговаривать. «Что делал — не помню, как случилось — не знаю, простите, больше не буду». Знаем мы таких. Воровать мастера, а отвечать так все бедненькие, разнесчастные. Ну, ничего, милый, можешь говорить сколько хочешь. Ты у меня свое получишь. С меня на сегодня хватит экспериментов!

Уловив настроение следователя, разговорившийся было Григорий снова замкнулся.

— Что ж ты замолчал?

— А чего говорить? Говори, не говори — конец один. В тюрьму попал — на волю не вернешься. Был бы человек, а статью вы всегда найдете.

— Ты брось чепуху болтать.

— Чего брось? Вы что, не такой, как все? Расскажи вам — все равно не поверите.

— Почему ты так думаешь?

— А вы прямо скажите, поверите или нет?

— Смотря что расскажешь.

— Вы мне сразу скажите, поверите или нет. Иначе разговаривать нет смысла. Если вам надо, запишите — виноват, показания подтверждаю.

— Давай договоримся так: начинай рассказывать. Если что-нибудь у меня вызовет сомнения, я тебя остановлю и спрошу.

— Годится. С чего начинать?

— С самого начала.

— Ну, жил, как говорится, с женой и дочкой. Второй год пошел. Зарабатывал неплохо. Хорошо, можно сказать, зарабатывал. Рублей 250—300 в месяц. Правда, деньги зря не давали. Вкалывал что надо. Идешь домой, ноги еле волочишь. Комнату мне дали в прошлом году. Мебель купил, мотоцикл. Ребята меня уважали. Ну ладно, чего там говорить. Что было, то прошло. Решил я к матери поехать. Валюшка, жена, дома осталась с дочкой. Заболела малая. Встретили меня дома хорошо, как полагается. Несколько дней выпивали на радостях. То родственники к нам, то мы к родственникам. А в тот вечер встретил я хлопца знакомого, вместе в школу ходили. С ним дружки. Решили встречу, как говорится, отметить. Деньги у меня были. Взяли литр водки, консервы. Потом пошли к Виктору, там еще самогон пили. Дальше ничего не помню. Вы не верите, думаете, выкручиваюсь? Я вам честное комсомольское... — Григорий запнулся, понимая, что не имеет права на это слово. — Здоровьем дочки клянусь, все из головы вылетело, где были, что делали, не знаю. Только помню, в глазах темнота, а потом огни яркие. Свету много. Потом меня кто-то по голове ударил. Только совсем не больно. Я еще подумал: за что? Ребята рассказали, что это я на ступеньках магазина споткнулся и о дверную ручку ударился. Еще помню, мешок нес. Вырвал у Виктора и никому не отдавал, сам всю дорогу так и нес. Проснулись утром на сеновале. Смотрю, хлопцы вещи делят: материю, костюмы. Спрашиваю, в чем дело, — улыбаются. Когда рассказали, сначала не поверил, а потом противно стало. Понял, что честь свою навсегда загубил.

— Но, раз понял, нужно было прийти и нам все рассказать.

— Не мог! Не хотел жену с дочкой позорить... Я отказывался от ворованного, так мне ножом пригрозили: не возьмешь — порежем. Да еще в милицию, говорят, донесем. Дал мне Виктор семнадцать ручных часов и велел сматываться домой.

— Где же часы?

— У продавщицы. Я их в тряпку завязал все и положил в сарае на дрова. Думаю, будет брать дрова, заметит.

— Да-а-а. Молчит что-то она. А может, ты где-нибудь в другом месте положил? — усмехнулся я. — Давай уж выкладывай до конца — раз правду, так правду.

— Вы мне не верите? — воскликнул Григорий.

Я молчал. Что я мог ответить ему? Всего несколько часов назад я поверил женщине — и ошибся. Теперь другой пытается убедить меня в своей правоте. Продавщицу вчера допрашивал. О часах ничего не говорила. Хитрит парень. А послушать, так действительно поверить можно.

Григорий встал и медленно подошел к окну. Руки машинально, как кусок жести, сгибали и разгибали козырек фуражки.

— Вы мне поверьте. Для меня это все. Я виноват и свое получу. Но пусть жена и ребята знают, что не брал я ворованного, что не пользовался ни одной копеечкой... Поедемте к Буцанихе, я покажу, где положил часы.

— Что это даст? Если бы они там лежали, она заявила бы нам об этом.

— Ну поедемте, прошу вас. Вот посмотрите, мы найдем часы.

Я колебался. «А что если поездка только предлог, чтобы попробовать сбежать по дороге? Зачем мне рисковать? Виновным себя он признает, а за часы отработает в колонии». Вот это подленькое рассуждение и придало мне решимости. Нет, совесть мне не позволит отмахнуться от просьбы этого парня.

Договорившись с начальником милиции, я вместе с Сасиковым выехал в село.

На месте Сасиков уверенно показал, как он шел огородами к дому Буцан, как отодрал доску в заборе, где положил мешочек с часами. На дровах мешочка не было.

— Вы посмотрите на его бесстыжую морду! Сам украл, а на других свернуть хочет! — возмущалась продавщица. — Да как он может такое говорить! Товарищ следователь, не было здесь часов! Врет все, ворюга.

Григорий, тяжело дыша, в упор смотрел на продавщицу, пытаясь поймать ее взгляд. Но та упорно отводила глаза в сторону.

«Нет, пожалуй, парень не врет. Что-то уж больно раскричалась она, и все на сарай напирает, а о доме молчит», — подумал я, а вслух сказал:

— Ну, а теперь давайте заглянем в хату.

— А в хату зачем? — растерялась хозяйка, и я понял: часы в доме.

— Водичкой угостите с дороги, если ничего другого не найдется.

— Пожалуйста, пожалуйста, — смущенно лепетала Буцан, стараясь проскочить в дом первой. — Только дайте прибрать немного, а то перед такими гостями неловко.

— Ничего, ничего, мы вас извиним.

Когда пришли понятые, я начал обыск. Хозяйка пробовала возмущаться, но потом затихла и с напряжением следила за каждым моим шагом. Когда я миновал угол, в котором висели иконы, Буцан, как мне показалось, стала немножко спокойнее. Я специально не посмотрел на иконы.

«Интересно, неужели снова ошибся? — думал я. — День сплошных ошибок. Кошмар какой-то. Часы должны быть за иконой».

Только осмотрев всю комнату, я снова вернулся к этому углу.

— Вы же там смотрели! — вырвалось у Буцан.

— Ничего, посмотрим еще раз.

Так и есть! Я вытащил небольшой узелочек. За столом плакала хозяйка.

Обратно ехали веселее. Григорий разговорился. Он рассказывал о своей жене, о работе. Расставаясь, я подал ему руку.

— Ты сегодня сделал первый шаг по пути к дому. Постарайся пройти этот путь быстрее.

— Спасибо вам за то, что поверили. Знаете, мне теперь как-то легче.

В кабинете на столе лежала записка:

«Аркадий, твоих свидетелей допросил. Протоколы в правом ящике».

План на день был выполнен. Можно ехать домой.

В электричке я еще раз перебрал события дня. Хорошо, что не сорвался. Может, теперь парень действительно станет на правильный путь. Жаль, опоздал на купание сына.

За окном тянулись темные ряды елей. Редкие фонари на полустанках кивали поезду, торопившемуся в город.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОТМЕНЯЕТСЯ

I

Звонок настойчиво приглашал зрителей занять свои места. Тамара Павловна очень хорошо представляла себе картину, которая повторялась каждый вечер. Пестрая людская масса шумно, как река, заполняет проходы и, разбегаясь на мелкие ручейки, поглощается секторами. Хлопают откидные сиденья кресел. Девушки в белых халатах с переменным успехом предлагают мороженое в вафельных стаканчиках. Воздух наполнен гомоном жизнерадостной весенней ярмарки.

Вот появляются оркестранты. В темных брюках и белых рубашках без галстуков, с расстегнутыми воротничками, они придают помещению обжитой, домашний вид, словно играют не в цирке, а на небольшом семейном празднике.

Бодрый марш напомнил Тамаре Павловне о раз и навсегда заведенном порядке. Представление начинается парадом участников программы. Она сбросила халат, несколько раз повернулась перед зеркалом и, убедившись, что костюм в порядке, вышла из комнаты.

Несмотря на будничный день, цирк был полон. Ведущий громким, хорошо поставленным голосом в неестественно восторженной манере читал приветственное стихотворение. Обойдя арену, артисты разбрелись в ожидании своего выхода. Тамара Павловна Аверская вернулась к себе.

Этот час перед выступлением она привыкла проводить в уединении, внутренне подготавливая себя к трудному номеру.

Полет под куполом цирка считался коронным номером программы. Когда гас свет и сухая барабанная дробь леденила нервы, цирк цепенел от страха и ожидания. Луч прожектора выхватывал только Тамару, стоящую на ракете. Аверский висел под ракетой и в темноте не был виден. Она неожиданно бросалась вниз. Все понимали, что это всего лишь цирковой трюк, и тем не менее в этот момент в зале всегда раздавался чей-то испуганный возглас. Неслышно раскручивались невидимые шелковые тросы, соединявшие ее с Олегом. Луч прожектора сопровождал легкую, как птица, женщину, которая неслась над самой ареной...

Тамара Павловна села за столик и уставилась в зеркало. В дверь постучали.

— Войдите, — разрешила Аверская, не поворачивая головы.

В зеркало было видно, как в открывшуюся дверь вошел Олег. Круглое полнеющее лицо улыбалось. Неизменные темно-синие брюки и белая шерстяная рубашка с коротким рукавом, туго обтягивающим его огромные рельефные бицепсы.

Тамара поднялась и подала ему руку. Олег прикоснулся к ней губами и мягко, но настойчиво сказал:

— Пора.

Волнение, обычное перед выступлением, не пугало ее. Она знала, что за ним последует состояние собранности, которое позволит выполнить упражнение легко и непринужденно. Она улыбнулась чему-то своему, затаенному, мягко освободила руку и вышла в коридор.

На манеже заканчивали выступление Виктория и Валентина Костюковы. В бледно-зеленых открытых купальниках, задрапированных легкой прозрачной тканью, и черных чулках, они медленно передвигались по кругу, жонглируя булавами. Черные чулки удачно подчеркивали длинные стройные ноги юной Валентины. Хорошо зная, какое впечатление она производит, девушка все время, пока старшая сестра работала с предметами, томно прохаживалась вдоль барьера, стараясь в каждом движении передать все очарование молодого гибкого тела.

Не замечая, а может быть, не желая замечать, с каким восхищением смотрит Олег на выступление сестер, Аверская громко, так, чтобы слышали другие, сказала:

— Ты не находишь, Олег, что они имели бы более шумный успех в варьете?

— Напрасно ты злишься. Они выглядят вполне прилично. — В его голосе послышалось раздражение.

— Ах, я забыла... Прости...

Мимо прошли Костюковы. Валентина приветливо махнула рукой и задорно пожелала:

— Ни пуха, ни пера, Олежка!

На лице Олега расплылась счастливая улыбка.

Наконец раздалось резкое, как удар хлыста:

— На выход!

Тяжелый, словно театральный занавес, халат скользнул к ногам. Олег не успел подхватить его. Не замечая этого, Тамара легко бежала по проходу навстречу свету и аплодисментам.

— Тамара и Олег Аверские! — успела она услышать окончание фразы.

Раскланиваясь, Тамара подняла глаза, окинула верхний ряд кресел и пояс прожекторов над ними, напоминающих светящиеся иллюминаторы большого океанского корабля. Черная бархатная петля на эластичном тросе спустилась из-под купола цирка. Тамара Павловна продела в нее руку и негромко крикнула:

— Ап!

Под веселый ритм мелодии Аверская медленно поднималась все выше и выше к трапеции.

Внимание публики было сосредоточено на ней, и почти никто не заметил, как под куполом цирка появилась серебристая ракета с висящим под ней человеком. Ракета медленно двигалась по кругу. На мгновение она поравнялась с Аверской.

— Ап!

И под куполом неслись уже двое.

Близился финал. Тревожно забеспокоился барабан, заливаясь сухой дробью. Погас свет. Луч прожектора метнулся и через несколько секунд разыскал ракету. На ней, держась за трос, стояла строгая и одинокая Аверская. Скорость нарастала. Глубоко вдохнув воздух, Тамара бросилась в темноту.

Ярко вспыхнул свет. Оркестр грянул торжественный марш и нестройно смолк. На манеже лежала Аверская. На фоне ярко-красного бархатного ковра резко выделялась белая беспомощная птица, так трагически закончившая свой полет. Несколько человек бросилось к ней. Ведущий, утратив всю свою торжественность, неуверенным голосом объявил:

— Представление отменяется в связи... по причине... — не подобрав подходящего слова, он развел руками. — В общем, сами понимаете.

Зал опустел. Многочисленные тросы и веревочные лестницы, теперь никому не нужные, словно снасти покинутого парусника, беспомощно болтались в воздухе. И только прожектор, который забыли выключить, продолжал освещать часть арены.

Когда скорая помощь увезла Аверскую, администратор цирка позвонил директору. Директор, Альберт Иванович Мацуйко, с работы ушел рано. Ныла поясница. В такие дни Мацуйко говорил, что ему «боком вылазит война», и шел домой принимать новейшее средство от радикулита, которое, впрочем, помогало ему не лучше старых.

Услышав телефонный звонок, Альберт Иванович поднялся с дивана и, скривившись от резкого укола в поясницу, поднял трубку.

— Я слушаю.

Голос из трубки сообщил:

— Аверская разбилась... Оборвались тросы...

Не дослушав фразы, Мацуйко бросил трубку и стал одеваться.

В коридоре у дверей директорского кабинета стояли секретарь парторганизации Березин и председатель месткома. Солик успел снять чопорный смокинг ведущего и теперь в простеньком сером пиджаке имел неприглядный вид. Когда появился директор, он даже вздрогнул и на какой-то миг приподнял плечи, словно ожидая удара. К ним подошел Олег. Уловив тревожный вопрошающий взгляд Мацуйко, он виновато развел руками.

— Т-тросы оборвались, — заикнувшись, сказал тихо. Сильные руки сжались в кулаки. Он хотел что-то добавить, но обвел всех взглядом и, повернувшись, не спеша пошел по коридору.

— Ну? — только и смог выдавить Мацуйко.

— Поехали в больницу, — предложил Березин.

По пути домой и позже, уже в кровати, Альберт Иванович никак не мог объяснить себе причину несчастного случая. Оборвались тросы. Но почему? Ведь они сделаны с большим запасом прочности. Вчера все было хорошо, а сегодня не выдержали!

Утром директор вызвал к себе Березина и Солика.

— Как могло такое произойти в нашем цирке? — сразу после приветствия начал Мацуйко. — Что будем делать?

— Я думаю, Альберт Иванович, в первую очередь следует еще раз проверить все средства страховки. А мы на партбюро заслушаем Клавдия Борисовича. Ведь он у нас отвечает за технику безопасности.

— Почему это меня? — запротестовал Солик. — Отвечаю не только я.

— Не бойся, — перебил Мацуйко. — Я от ответственности не отказываюсь. Косвенно и я виноват, и ты, и он. Ну, а где непосредственный виновник?

— Я предлагаю, Альберт Иванович, — сказал Солик, обращаясь к директору, — сообщить в милицию.

— А при чем здесь милиция? — удивился Березин. — У них своей работы хватает.

— Пусть разберутся, почему лопнули тросы. А может, их специально подпилили, откуда вы знаете? — Солик повернулся к Березину, ожидая ответа.

— Скажете такое. Да кто из них способен на такую гадость? Кто, по-вашему?

— Не знаю. Вот пусть милиция и разбирается.

— Милиция здесь ни при чем, — сказал Мацуйко. Помолчал, посопел. — А вот прокурору района сообщить мы обязаны.

II

Я шел к прокурору, уже догадываясь, зачем тот вызывает. Секретарь прокурора, худенькая Людочка, поступила на работу сразу после окончания школы. За два месяца она никак не могла привыкнуть к новой обстановке и каждое сообщение о несчастном случае или преступлении искренне переживала. От нее я и узнал, что в цирке разбилась воздушная гимнастка Аверская.

«Ну, уж на этот раз меня не уговоришь, — решил я про себя. — Буду заниматься только делом Деркача».

Постояв перед дверью, я, как спортсмен перед стартом, привел в порядок дыхание и вошел в кабинет.

Прокурор молча показал мне на стул и протянул сообщение дирекции цирка. Я прочитал сообщение, не говоря ни слова, положил обратно на стол. Так мы и сидели несколько минут, не разговаривая. Первым молчание нарушил я:

— Вы хотите подсунуть этот материал мне? Юрий Николаевич, что я с ним буду делать? Тут же нет работы для следователя. Пусть кто-нибудь из помощников проверит и вынесет постановление об отказе в возбуждении дела.

— Почему об отказе? А может, о возбуждении?

— Согласен. Может быть, и надо кого-то наказать за нарушение техники безопасности. Но мне некогда заниматься этим. Вы же знаете, Деркач признал за собой еще пять магазинов. Нужно приобщить новые документы, провести очные ставки, предъявить обвинение. А у меня срок по делу кончается.

— Значит, срок продлить надо.

— А потом сами ругать будете.

— Можешь не сомневаться, буду. А сообщение возьми. Через десять дней доложишь результаты. Все.

Вернувшись к себе, в кабинет, я долго не мог успокоиться. Опытный рецидивист признался в двенадцати кражах, а у меня нет времени закрепить его показания! А если он завтра откажется, тогда что?

Деркач специализировался на ограблении магазинов. Причем делал это хитро. «Потрусив», как он сам выражался, магазин в райцентре, Деркач сразу переезжал в другую область. Это дало ему возможность около года продержаться на свободе. В камере Деркач ни с кем не разговаривал. Он молчал, иногда что-то нашептывал себе под нос. Несколько «зеленых» воришек с восторгом и страхом смотрели на него. Еще бы! Сидеть в одной камере с самим Деркачом!

Если бы они знали, о чем думала камерная знаменитость! Деркач почувствовал, что страшно устал от полулегального существования, вечного страха и попоек в одиночестве. Он внутренне надломился. Во сне его навещали друзья детства, давно уже добившиеся признания и уважения в обществе. А он, как был, так и остался вором.

На первом же допросе Деркач признался мне, но не во всем. Не скрою, мне приятно было сознавать, что дела, которые еще недавно считались бесперспективными, будут теперь раскрыты, и не кем-нибудь, а мной, Аркадием Титаренко.

И вот так некстати подвернулась эта чепуховая проверка. Придется ехать в цирк.

А через неделю я уже докладывал прокурору:

— Юрий Николаевич, нужно срочно возбуждать уголовное дело.

— Что я слышу! Раньше ты был другого мнения.

— Виноват, Юрий Николаевич, виноват. Но вы посмотрите, что получается. Олег и Тамара Аверские состояли в браке больше восьми лет. Год назад Олег сошелся со старшей Костюковой. Аверская очень переживала разрыв, но вела себя с достоинством. Через некоторое время все стали замечать, чтоАверский увлекается младшей Костюковой. Валентина отвечала ему взаимностью, но потребовала официального оформления брака. На развод Аверская не согласилась, и между супругами отношения были натянутые. Известно, что перед последним, роковым, выступлением Аверские о чем-то поспорили. Не нравится мне вот еще что: тросы лопнули почему-то на одном уровне. Такое впечатление, будто их подпилили. Надо назначить экспертизу.

— Что говорит Аверский?

— Его я не успел допросить. Он уехал с бригадой в подшефный колхоз.

— Думаешь, очки набирает?

— Возможно. Я побеседовал с Соликом, с другими товарищами. Они мне все это и рассказали.

Юрий Николаевич поводил карандашом по табель-календарю, сделал несколько отметок.

— Возбуждай дело. Пятнадцать дней на расследование даю. Успеешь?

— Маловато. Дайте месяц.

— Если нет времени, передай дело Деркача Николаю.

— Зачем же так, Юрий Николаевич? Я постараюсь уложиться. И Деркача в срок передам в суд.

— Смотри. А теперь скажи, как здоровье Аверской? Ты хоть догадался...

— Представьте себе, что догадался. Врачи говорят: жить будет, выступать — нет. Сейчас в очень тяжелом состоянии. Свидание с ней не разрешили.

— Хорошо. Иди распутывай свои цирковые тайны.

Я допросил Аверского. Большой, сильный человек, отвечая на вопросы, суетился, ошибался в деталях, начинал сначала. По его поведению чувствовалось, что он не виновен.

Уверенность моя поколебалась только тогда, когда я получил заключение экспертизы. Документ гласил:

«Характер повреждений волокон обоих тросов позволяет прийти к заключению, что они были повреждены тупым предметом».

Надо было его найти.

«Кому могла помешать Аверская? — размышлял я, пока машина узкими, заполненными транспортом улочками пробиралась к цирку. Кто желал ее гибели? Старшая Костюкова? Если верить Солику, Олег уже охладел к ней, и смерть Тамары Павловны ничего бы не изменила. Кто еще? Валентина? Нет. О ней мне рассказали много хорошего. Значит, все-таки Аверский?» В его вину не хотелось верить. Вот тебе и чепуховая проверочка!

Я в сердцах махнул рукой и ударился локтем о дверцу.

— Так и машину сломать можно, — усмехнулся водитель. — Да вы не переживайте так, Аркадий Владимирович.

— А с чего ты взял, что я переживаю? Я, может, попробовал, плотно ли закрыта дверца.

— Не скажите. Вы уже минут пять вслух разговариваете.

— Это я свою речь на партсобрании репетирую... Вот что: ты езжай обратно. Юрий Николаевич поедет на завод. Он там перед рабочими выступает. Отвезешь, а тогда за мной возвращайся. Договорились?

Когда Аверский, зайдя в кабинет директора цирка, увидел меня, он растерялся и покраснел. «Ну, это ничего еще не значит», — решил я, а вслух сказал:

— Вы извините меня, товарищ Аверский, я вынужден осмотреть комнату, в которой вы переодеваетесь перед выходом на арену.

— Разве я... Неужели вы думаете, что я мог...

— Не расстраивайтесь. Я вас ни в чем не подозреваю. Но мой долг дать на все точный ответ. Для вас же лучше, если в деле будет документ о том, что в комнате ничего подозрительного не обнаружено.

— Я не против, — неуверенно начал артист. — Если надо, пожалуйста!..

Обыск всегда вызывал у меня двойственное чувство. По долгу службы я обязан был осматривать каждую вещь, не упуская мелочей. И мне приходилось вторгаться в личную жизнь людей. Иногда во время обыска раскрывались такие интимные тайны, что становилось просто неудобно.

Я осмотрел ящики стола. Вырезки из газет, записки Костюковой. Перечитывать их нет смысла. Во всех одно и то же:

«Приходи во столько-то. Целую. Виктория».

Кажется, все. Ничего подозрительного. Впрочем, для порядка надо посмотреть под мебелью.

— Загляните, пожалуйста, под шкаф и диван, — обратился я к Солику, а сам подумал: «Да что там может быть? В плохоньком рассказике автор обязательно бы запрятал туда окровавленный топор».

Солик нагнулся и вытащил из-под шкафа молоток. Я осторожно положил молоток на стол и стал изучать.

— Смотрите, на нем есть волокна. Откуда у вас этот молоток? — спросил я Аверского.

Тот с ужасом смотрел на стол, где лежал безобидный столярный инструмент. Губы Олега дрожали, лицо стало бледным. Он молчал.

— Олег, где ты его взял? — взволнованно спросил Мацуйко. — Объясни. Говори ты, ради бога, не молчи!

Аверский опустил глаза.

— Что же ты молчишь! — взорвался старый фронтовик. От волнения лицо его покраснело и напоминало перезревший помидор. — Тебе нечего сказать в свое оправдание? Мерзавец!

— Успокойтесь, Альберт Иванович, — вмешался я. — Не надо кричать. Мы разберемся во всем. А вам, Аверский, придется поехать со мной.

Аверский направился к выходу.

— В прокуратуру, — коротко бросил я шоферу.

Юрий Николаевич еще не вернулся с завода. Предложив Аверскому обождать в приемной, я пошел в свой кабинет и взял телефонную трубку.

— Коля, там в приемной сидит один гражданин. Артист цирка. Я тебя прошу, зайди поболтай с Людочкой. А заодно и за ним посмотри. Что? Нет, не арестованный, но может быть. Давай.

Не выпуская трубки из рук, я придавил рычаг телефона и набрал следующий номер.

— Институт? Позовите, пожалуйста, Лапинского. Лапа, ты? Здравствуй! У меня к тебе большая просьба. Я сейчас привезу к тебе молоток. Вам не надо? Подожди, дело серьезное. Нужно исследовать волокна. Покушение на убийство. Да. Понимаешь, надо попросить ребят, чтобы сразу посмотрели. Что? Работы много? Ты пойми, Виктор, я же не требую экспертизы вне очереди. Пусть только посмотрят предварительно и скажут. А потом в общем порядке, когда очередь подойдет. Спасибо, молодец. Съешь за меня конфетку.

Когда я вернулся из института криминалистики, прокурор был у себя. Он сразу стал выговаривать:

— Это что еще за мода — людей держать в приемной? Давно взысканий не имел?

— Послушайте, Юрий Николаевич. Я только что из института. Предварительно установлено, что волокна на молотке по цвету и по характеру ткани идентичны волокнам троса. Молоток нашли в комнате Аверского. Объяснить ничего не может. Что будем делать?

— Снова торопишься. Ты же говорил, что веришь Аверскому.

— Верить верю, а молоток?

— О молотке мы сейчас самого Аверского спросим. Приглашай сюда.

— Добрый вечер, товарищ Аверский, — приветствовал вошедшего Юрий Николаевич.

— Здравствуйте, — хрипло ответил Аверский.

— Хотим с вами побеседовать. Некоторые факты нам не ясны. Как вы считаете, почему оборвались тросы?

— Я уже говорил, что не могу этого объяснить. Может, износились. Может... Не знаю.

Аверский не поднимал головы. Смотрел он куда-то под стол, чувствовалось, что недоговаривает.

— Поймите, Аверский, сейчас вы должны говорить правду, и только правду. От правдивости ваших показаний зависит ваше будущее...

— Я ничем не могу помочь ни вам, ни себе.

Рот Аверского искривился в болезненной гримасе.

— Мы хотели услышать от вас правду, — голос прокурора стал жестче, — но вы не захотели ее нам открыть. Тогда слушайте. Пожалуйста, Аркадий Владимирович.

— Может, все-таки он сам расскажет? Нет? Ну ладно. Экспертизой установлено, что тросы оборвались не сами по себе, а были перебиты молотком, который мы обнаружили у вас в комнате. Молоток, по заявлению плотника, вы взяли у него за два дня до несчастного случая с Тамарой Павловной. В том, что ваша бывшая жена чуть не погибла, виноваты вы. Признаете это?

— Да.

— Тросы перебили вы?

— Да.

Прокурор внимательно посмотрел на меня. Я понял его взгляд. «Черт, опять будет упрекать меня в излишней доверчивости. Но ведь Аверский производил впечатление человека, не способного на подлость. Если не доверять людям, то нельзя работать следователем. Кто-то из ребят сказал: «Если почувствуешь, что сомневаешься в людях, просись на другую работу, ты больше не следователь».

— Я все расскажу. Можно воды?

— Пейте.

— С некоторых пор мне стало тяжело выступать в номере, сильно болели руки. И я заменил стандартные тросы более эластичными, с амортизаторами. Амортизаторы по инструкции в этом номере запрещены. Я не впервые работал с такими тросами и не думал, что они подведут.

— Почему же стандартные тросы оказались порванными?

— Один человек сказал мне, что за нарушение инструкции меня посадят. Он посоветовал те тросы, с которыми я выступал, спрятать, а стандартные перебить и показать следователю.

— Кто этот человек?

— Мне бы не хотелось называть его. Он желал мне добра.

— Его фамилия Солик?

— Да. Но как вы узнали?

— Очень просто. Он отвечает в цирке за технику безопасности. А вы говорите, желал вам добра. Он дрожал за свою шкуру. И все-таки, Аверский, вам придется отвечать перед судом, если только выяснится, что Тамара Павловна не знала о замене тросов.

— Она знала. Спросите у нее.

— Она в таком состоянии, что допрашивать ее опасно.

— Тогда не спрашивайте. Лучше накажите меня. Я виноват перед ней. Очень.

— Ну, на сегодня хватит. Подпишите протокол и можете идти.

— Куда?

— Домой, конечно. Если нужно, мы вас вызовем.

— Спасибо.

Когда дверь закрылась и в кабинете осталось двое, разговор возобновился.

— Что будем делать, Аркадий?

— Нужно поговорить с Аверской.

— Опасно. Вдруг это ее взволнует до такой степени, что ухудшится состояние здоровья.

— Но, чтобы правильно решить, как поступить с Аверским, нужно поговорить и с ней. Юрий Николаевич, я осторожно.

— Ну, давай.

В белом халате и шапочке я зашел в палату. Целая система ремней, бинтов и приспособлений поддерживала на весу когда-то сильное и ловкое, а теперь разбитое человеческое тело. Тамара Павловна лежала с открытыми глазами.

— Не разговаривайте, пожалуйста. Я буду задавать вам вопросы, а вы вместо ответа закрывайте глаза. Если «да» — один раз, «нет» — два. Хорошо?

Аверская медленно закрыла глаза и так же медленно открыла их.

— Вы знали, что работали на тросах с амортизаторами?

Знак согласия.

— А что это опасно?

Снова «да».

— Почему же вы шли на риск?

Аверская молчала. Глаза внимательно рассматривали меня, как будто хотели разобраться, для чего я пришел, для чего задаю эти вопросы.

— Простите, я нечетко сформулировал вопрос, Вам пригрозили?

«Нет».

— Вы не хотели разбивать номер?

«Да».

— Значит, чтобы не разбивать номер, чтобы не расставаться, вы рисковали жизнью? Но почему? Ведь вы могли найти другого партнера.

Аверская пристально смотрела на меня и, кажется, удивлялась: взрослый человек, знающий свое дело, разбирающийся в людях, а не может понять простой истины. В тишине палаты еле слышно раздались слова:

— Я любила его...

Вадим Пеунов Без права на помилование Роман

Вадим Константинович Пеунов родился 29 апреля 1923 года в семье служащего. Он принадлежит к тому поколению советских писателей, для которых главной жизненной школой стала Великая Отечественная война. В действующей армии — с 1942 года. Награжден медалями. Член КПСС.

В 1955 году вышла первая приключенческая повесть В. Пеунова «Последнее дело Коршуна», которая сразу же завоевала признание читателей, была переведена на несколько языков. Перу писателя принадлежит более двух десятков книг, в том числе романы: «Друзья и враги», «Любовь и ненависть», «Об исполнении доложить», «Веские доводы» и др. Плодотворно работает В. Пеунов также в жанре публицистики.

ОГЛЯНИСЬ НА КАЖДЫЙ ПРОЖИТЫЙ ТОБОЮ ДЕНЬ

Скупы на ласку сыновья

Иван Иванович переступил порог кабинета заместителя Начальника УВД области Строкуна, своего давнего друга, с тяжелым чувством неоправданного доверия.

Около трех месяцев тому назад, 29 апреля, был лихо ограблен мебельный магазин «Все для новоселов». Четверо бандитов управились за считанные секунды: они заставили кассира опустить в подставленную спортивную сумку выручку, приготовленную для инкассации.

Никого из этой банды, кроме водителя, пока взять не удалось, хотя двое из них — Дорошенко, по кличке «Жора-Артист», и Кузьмаков, по кличке «Суслик», — были хорошо известны милиции. В старом деле имелись отпечатки их пальцев, нашлись и фотокарточки, правда, восемнадцатилетней давности. По описаниям очевидцев художник набросал эскизы портретов тех, кто принимал участие в ограблении мебельного магазина, так что теперешний облик двух матерых рецидивистов тоже был известен.

В результате поиска удалось выявить и арестовать нескольких прямых и косвенных участников преступления: Ярослав Гриб — проходчик шахты Ново-Городская, ранее судимый за участие в воровстве, находился за рулем машины, которая увезла грабителей; Всеволод Пряников, ранее судимый за несоблюдение техники безопасности, что привело к гибели человека, начальник участка, у которого под вымышленными фамилиями Юлиана Ивановича Семенова, Георгия Ивановича Победоносца и Козьмы Ивановича Пруткова работала эта троица, вернее, числилась, хотя никто из них ни разу даже не надевал шахтерскую робу, а зарплату получали наравне с лучшими проходчиками. Сначала удалось выйти на Алевтину Тюльпанову, массажистку из косметического салона, которая оказалась наводчицей. Через свою клиентку — директора мебельного магазина — она узнала все необходимое: сумму дневной выручки, время приезда инкассаторов и характеры работников магазина. Она же, Алевтина Тюльпанова, предоставила в распоряжение грабителей машину своего мужа. Нетрудно было обнаружить и Марию Круглову (уборщица шахты Ново-Городская, ранее не судимая), у которой накануне грабежа проживал главарь банды по кличке «Папа Юля».

Но все четверо арестованных, по существу, были мелкой сошкой, главные виновники пока оставались на свободе. А о Папе Юле почти ничего не удалось узнать, кроме клички, да еще Мария Круглова обмолвилась про бороду: «Будто бы рыженькая...»

Папа Юля предпочитал никаких следов не оставлять. С начальником участка Пряниковым он общался через Ярослава Гриба и Алевтину Тюльпанову. Пряников утверждал: «Я его видел только однажды, и то мельком, встречу — не узнаю». Алевтина Тюльпанова, которая была знакома с Папой Юлей лет двенадцать, заверяла, что все распоряжение от него получала по телефону, и не помнит примет этого человека. Ярослав Гриб тоже валял дурачка: мол, был с нами в магазине один, но я его плохо помню. Борода? Так она у него не настоящая. Разную ахинею на этот счет несла и Мария Круглова — хозяйка квартиры-притона; дескать, помню, что бородатенький, солидный из себя... И все.

Иван Иванович был убежден, что всех четверых заставляет молчать страх, который они испытывали перед Папой Юлей.

Папа Юля... Кто он? Где его искать? Кто укажет тропу к его логову?

На Дорошенко (Жору-Артиста) и Кузьмакова (Суслика) был объявлен всесоюзный розыск. А Папа Юля, увы, пока оставался вне досягаемости... Мистер Икс!

Иван Иванович вернулся из Краснодара, куда ездил проверять давние связи Тюльпановой. Командировка оказалась неудачной.

— Разрешите доложить, товарищ полковник! — устало отрапортовал он, переступив порог кабинета.

Строкун вышел из-за стола, прихватив пачку сигарет, лежавших на краешке, кивнул на стул:

— Присядь-ка. В ногах правды нет. — Взял припасенную заранее осьмушечку листа и начал крутить из нее тюричек — этакую вороночку, куда стряхивать пепел.

Иван Иванович понял, что разговор предстоит долгий и не из легких.

— На небесах правды и того меньше, — ответил он, опускаясь на стул. — Иначе хотя бы один из троих где-то вынырнул.

— Эта публика на выдумку хитра. К примеру, колония — удобное и безопасное место. За несущественное, — пояснил свою мысль Строкун.

— Или «дурдом», — согласился с ним удрученный Иван Иванович. — Помнишь, лет восемь тому?.. Один такой в Горловке «боднул» трамвай, уходивший с остановки. Ахи-охи — голова в крови, изо рта — желтая пена. А он — мыло разжевал. Я о таком обороте дела уже думал: интересовался в своих больницах, не поступил ли к ним за последнее время «потерявший память». Соседей запросил: ростовчан, днепропетровцев, запорожцев. В Краснодаре наводил справки. Ничегошеньки.

— Печально, но факт: Папа Юля со своими подельниками^[3] — не лыком шиты. — Строкун всласть затянулся. Напустил дыму полон кабинет. Подошел к окну, распахнул его пошире. — Нет сведений — это тоже информация, хотя и неутешительная.

Строкун мог бы, вернее, должен был сказать заместителю начальника уголовного розыска майору Орачу, что генерал (который раз!) вновь интересовался, когда же, наконец, сдвинется с точки замерзания это дело с ограблением мебельного. Но, видя, как устал Иван Иванович, и, понимая, что очередная проработка не ускорит расследования, решил дать другу время.

— Санька вторые сутки тебя ищет.

Иван Иванович удивился: сын никогда не звонил ему на работу и уж, конечно, не стал бы разыскивать его через «дядю Женю», то есть полковника Строкуна.

Иван Иванович поинтересовался:

— Что он хотел?

Строкун пожал плечами.

— Говорит, что ты ему нужен по личному делу. Спрашиваю: «Не жениться ли надумал?» Отвечает: «Министр Военно-Морского Флота Кузнецов считал, что офицер, который женится до сорока лет, теряет перспективу по службе. Я его последователь. Но что такое примус хотел бы знать». Вот они, нынешние... Что такое синхрофазотрон знает ученик пятого класса, а что такое примус, спрашивает без пяти минут кандидат геологических паук. Он его ни разу в жизни не видел. Поясняю: «Примус — незаменимый агрегат для подогрева чая и варки обедов в тесных коммунальных квартирах, где «кухней» служили шикарные коридоры. В Донецке, мол, примус не привился сызначала, так как здесь господствовал уголь, а теперь — газовая плита». Он сказал: «Спасибо за исчерпывающую информацию» — и повесил трубку.

Иван Иванович глянул на телефонный коммутатор, украшавший угол кабинета по ту сторону массивного стола, и поймал себя на мысли, что ему хочется позвонить домой. Саньки, конечно, еще нет, в институте или в библиотеке — парень закончил первый вариант диссертации. Грозный академик Генералов сказал: «На докторскую годится, а для кандидатской — еще сыровато: слишком много своих мыслей и маловато чужих, которые демонстрировали бы кругозор диссертанта». И вот Саня пропадает в библиотеке, подбирает литературу, штудирует английские и немецкие журналы по геологии. Словом, дома его нет. Но Марина — Санькина тетка, выпестовавшая его, могла бы отозваться...

Иван Иванович подавил в себе неоправданное беспокойство и сказал Строкуну:

— Летел и думал: если эти литературно-библейские герои — «Козьма Прутков», «Юлиан Семенов» и «Георгий Победоносец» уволились, готовясь к грабежу, то не применили ли они схожий прием и раньше? Посмотреть, какие у нас есть нераскрытые дела за последние год-два, проверить: не совпадают ли они по срокам с очередным увольнением троицы или кого-либо из них с участка Пряникова...

— Посмотреть можно и нужно, — согласился Строкун, попыхивая сигаретой. — Новые факты, новые свидетели... Но, понимаешь, майор Орач, в чем наша с тобой ошибка: мы идем по следам, а они их ловко путают и уничтожают. Уволились с шахты — в отделе кадров даже обычных учетных карточек не осталось. Запропастились, а скорее того их изъяли. Шахта перечисляет деньги своим рабочим на сберкнижку, казалось бы, есть свидетели — работники сберкассы. Но в сберкассе счет на имя Юлиана Ивановича Семенова открывал Ярослав Гриб. Он и деньги получал по доверенности. Нам надо работать на опережение. Давай-ка проанализируем все специфические приемы, которые применяет группа Папы Юли, и попробуем предусмотреть, где он со своими субчиками может вынырнуть. Поворошим нераскрытые дела, сопоставим.

— Все с самого начала... — помрачнел еще больше Иван Иванович.

— Ваня, майор Орач, — посочувствовал ему Строкун. — В нашей службе главное — результат. А сколько ты мучился, идя к нему, это, как говорят в Донбассе, — дело третье...

Иван Иванович в тот день вернулся домой раньше обычного и половине девятого. Он любил это предвечернее время, когда солнце опускается к небосклону. До захода еще минут сорок пять — пятьдесят, можно с высоты девятого этажа полюбоваться закатом (лоджия выходит на запад). Конечно, это не степные дали Карпова Хутора и не морская бесконечность Азовского моря, которые милы и близки сердцу Ивана Ивановича. Но панорама города тоже по-своему красива. В иное время вместе с ним полюбовалась бы закатом Иришка — дочь-пятиклассница. Но сейчас она в пионерлагере, в Велико-Анадольском лесу. Это всего в нескольких километрах от родного Карпова Хутора, которого теперь уже нет: снесли за ненадобностью. Молодежь перебралась в Благодатное — главную усадьбу колхоза, в Волновую — районный центр и крупнейший железнодорожный узел, в Донецк... Старики вымерли. Какое-то время в пустующих хатенках колхоз держал цыплят. Но потом построили современную птицеферму, назвали ее колхозной птицефабрикой, а старые лачуги снесли, мелкие, тоже устаревшие, садочки выкорчевали, пустошь перепахали.

Все правильно, и вместе с тем — грустно...

Возвращается человек в свое прошлое всегда с невольной грустью.

Иван Иванович открыл дверь и... приятно удивился: на пороге кухни стоял, ожидая его, Саня.

Марина, свояченица Ивана Ивановича, старшая сестра Аннушки, вскормившая и воспитавшая Саню, называла его девичьей погибелью. Он был весь в покойную мать — хрупкую красавицу, которую в Карповом Хуторе звали за глаза «шамаханской царицей». Только в девичью хрупкость вплелась мужская удалая сила — это уже от Григория Ходана, родного отца Сани. С лица он бел и красен. Брови густые, широченные, подчеркивают крутой бугристый лоб. Глаза — смелые, большие, сочные. Волосы со стальным отливом, этакой львиной гривой почти до плеч. Иван Иванович когда-то ворчал за «хипповскую» прическу сына, но Марина, защищая своего любимца, говорила:

«Иван, ты же по натуре — старик. Ты совсем не понимаешь современную молодежь: иные времена, стало быть, иные песни и моды».

По части моды Марина специалист: она модельер по конструированию женского и мужского платья.

Саня стоял и хмурился, ожидая, когда отец снимет туфли и наденет шлепанцы. Иван Иванович уловил в его тяжеловатом «ходановском» взгляде притаенную тревогу или скрытую надежду и понял, что Саня хочет что-то сказать. (Наверно, то, ради чего искал отца, звонил полковнику Строкуну). Марина, которой хмурившийся Саня напоминал Гришку Ходана — человека ненавистного, обычно говаривала: «Улыбнись!» И он — улыбался, становясь застенчивым, добрым.

— Что-то в институте? — спросил Иван Иванович, вновь вспоминая академика Генералова и трагедию его жены.

Саня замотал головой: «Нет».

— Тебя давно не видел.

Слова приятные. Их говорил отцу двадцатисемилетний сын. В этом возрасте наши сыновья скупы на ласку и приветливость. А Саня по натуре вообще сдержан.

— Аннушка дома?

— Поехала с оказией проведать Иришку, ей какой-то сон приснился. Еще вчера.

В словах Сани по отношению к приемной матери звучала легкая ирония: «Эти женские слабости».

Иван Иванович умылся, надел пижаму и наконец почувствовал себя дома.

— Поглазеем на закат? — предложил он.

Саня, молча, последовал за отцом.

Между Иваном Ивановичем и взрослым сыном установились отношения своеобразной мужской дружбы. Посторонний, пожалуй, сказал бы, что они оба — суховаты.

И вообще им не хватает теплоты. Уезжая в очередную командировку с геологической партией, Саня ни одной строчки не напишет отцу. Все свои короткие и редкие, как снег в Сахаре летом, открыточки, он адресовал Марине, В них жила неизменная фраза: «Привет нашим. Как Иришка?» А при встрече после долгой разлуки они хлопали этак вскользь друг друга по ладошке и обменивались парой колких фраз:

«Ну как, нашлась замена старику Донбассу?»

«Чулыманское месторождение: пласт — восемьдесят метров, скосил траву — и бери экскаватором. Нерюнгринское... Уникальная близость промышленных запасов коксующихся углей и богатых железных руд. А вокруг — вся таблица Менделеева: от металлов до кристаллов».

«За морем телушка — полушка, да рупь перевоз, — возразит Иван Иванович. — Накормить Донбасс привозными углями... Идея не менее смелая, чем перекрыть плотиной Беренгов пролив, чтобы отделить Тихий океан от Ледовитого».

«Из вчерашнего абсурда уровень человеческих знаний и технических возможностей сегодня делает открытие века».

Не признавать «чужих богов», брать все на проверку, сомневаться, постоянно иронизировать... Впрочем, это была всего лишь форма общения двух мужчин, которые любили друг друга и чуточку стеснялись необычной взаимной привязанности.

Словом, если бы на приглашение отца «поглазеть на закат» Саня пробурчал, дескать, можно и поглазеть, то все было бы в пределах нормы. Но сын молчал.

«В чем дело?»

Нас обычно поражает не само явление, а его неожиданность и необычность, своеобразная исключительность, которые делают происходящее загадочным, непонятным. А все непонятное — настораживает, заставляет искать отгадку.

Иван Иванович заглянул в кухню, поздоровался с Мариной и направился в лоджию.

Солнце уже перестало греть. Его раскаленный до багрянца (цвета остывающего бутылочного стекла) диск коснулся далеких, тающих в сизой предвечерней дымке терриконов. С высоты девятого этажа пятиэтажные дома, уходившие по улице к концу квартала, за которым начинались одноэтажные домишки частного сектора, выглядели плоскими, приземленными. От перегревшихся за день крыш струилось марево.

— Дядя Женя говорил, что ты искал меня... — начал разговор Иван Иванович.

— Посоветоваться хотел, но отпала необходимость.

«Ну что ж, если отпала...»

Через несколько минут Марина кликнула их на ужин:

— Мужики, отощаете. К столу!

Ели. Мужчины, занятые делом, помалкивали, а Марина, истосковавшаяся по собеседникам, тараторила о чем-то своем — о зимних модах, о том, что в наличии нет материалов, которые числятся в каталоге ярмарок... «А серятина ныне не в моде. Подавай пестрое, нарядное».

Поужинали. Иван Иванович предложил сыну:

— Подышим лечебным воздухом.

Они прошли в лоджию. Иван Иванович облокотился на перила.

Жара, мучившая город весь день, начала спадать. С далеких полей, с огромного, скрывавшегося за полями водохранилища, нареченного Донецким морем, потянуло легкой прохладой. Она еще не давала отдохновения, но вселяла надежду, что вот-вот можно будет надышаться вволю.

Саня сел в кресло-качалку — любимое место Иришки. Покачался — погойдался. Иван Иванович понял, что Саня собирается с мыслями, и не ошибся.

— Папка... — начал Саня. — Чуточку твоей милицейской фантазии... Чистая нелепица: предположим, я хочу купить автомат. Современный. Конечно, с патронами, два-три диска. Только ты не удивляйся вопросу, — еще раз напомнил он. — Сколько бы с меня содрал его владелец?

Иван Иванович немного растерялся:

— Но мы — не Америка! И у нас оружие...

— Я же тебя предупреждал: чистая нелепица, бред сумасшедшего, фантасмагория... Ну, словом, голая теория... В своей работе ты сталкивался с таким случаем, чтобы кто-то продавал автомат?

— Кому?

— Да неважно кому. Продал! Неважно, где его взял. Нашел, украл, изготовил своими руками... Есть заинтересованный покупатель. Сколько с такого можно слупить? К примеру, за автомат Калашникова. Тысячи три... дадут?

Иван Иванович насторожился. Что-то с Саней происходило. Уж какой-то он взвинченный, наэлектризованный. «Эти несуразнейшие вопросы...»

— Почему только три?.. — как можно спокойнее ответил Иван Иванович. — Дадут и больше. За утерю личного оружия — пять лет. А за продажу... Да еще современного автомата, который находится на вооружении армии... Тут «десятку» могут не пожалеть, особенно если выяснится, что из него убили человека и ограбили при этом сберкассу или магазин...

Санины брови схлестнулись на переносице, но тут же хмуринки исчезли.

— Папка, — бодрячком сказал сын, — ты — юморист, но на свой, милицейский, манер. Представь себе: одна симпатяшечка... общественный корреспондент из многотиражки, привязалась: «Академик рекомендовал вас... Что-нибудь интересное для газеты: на первый номер учебного года». Ну, я, желая подразнить ее, и ляпнул: «Детектив хотите?» Она согласилась: «Только увяжите это с вашей последней поездкой в регион Байкала. Академик сказал, что вы там открыли целую страну полезных ископаемых». Втолковывал, объяснял, что геология — наука коллективная, что такие открытия, как Нерюнгри, делают не личности, а коллективы: одни выдвигают теории, другие их разрабатывают, третьи ищут подтверждения, четвертые, можно сказать, работающие по готовым адресам, находят искомое. Но это премилое создание из газеты в геологии — ни бе, ни ме, ни кукареку, она будущий биолог, но хочет стать журналисткой... Словом, уперлась в свое: «Академик говорил...» А что, спрашиваю, академики не ошибаются? Еще и как! Так вот, мой биологический журналист обиделась: «Вы надо мною издеваетесь. Академик Генералов так много хорошего говорил о вас...»

Симпатяшка-биолог, увлекающаяся журналистикой...

У Сани довольно несовременный взгляд на женский вопрос. Марина, обеспокоенная этим (ну как же так: парню минает двадцать седьмой год, а зазнобу не завел. Да что он, не живой!), говорила не раз: «Неужели ни одна не коснулась твоего сердца?»

— «Коснулась!» — отвечал он и вел к рабочему столу, где у него лежала рукопись диссертации. «Настоящей науке нужны одержимые, — пояснял он. — Не кандидаты, не доктора и даже не академики, а одержимые, свихнувшиеся на какой-то идее, например, на том, что Байкал в будущем — новый океан, а пока уникальная кладовая пресных вод».

«Симпатяшка из газеты... Детектив на тему: «Освоение богатств Сибири и ликвидация (во имя гуманизма) глубоких шахт старичка Донбасса, разрабатывающих маломощные пласты...»

За всем этим что-то стояло, что-то беспокоило Саню. И это «нечто» он, вопреки обыкновению, сейчас пытался скрыть от отца. До сих пор у них не было каких-либо тайн друг от друга. Даже служебных, хотя на «специальные» темы они и не распространялись. Уже по иной причине: Иван Иванович был далек от проблем современной геологии, а Саня не увлекался «детективом», написанным жизнью. «Иное дело — Агата Кристи! Читаешь и решаешь ребусы. Словом — положительный стресс, столь нужный затурканному научно-технической революцией и космическими скоростями человеку».

— Ну, если тебе надо знать цены на современные автоматы только как деталь для шуточного детективного рассказа, напиши: сто тысяч, — посоветовал Иван Иванович, убежденный, что Саню такой ответ не устроит, он задаст еще какие-то «наводящие» вопросы и, возможно, назовет истинную причину своей взволнованности.

— Но даже пародия на детектив должна исходить из какой-то реальности! — возразил запальчиво Саня. — Вот у Чехова «Шведская спичка». Там все герои — живые люди с индивидуальными характерами, реальные события. Ловкая бабешка упрятала от глаз людских своего любовника, а желающий выслужиться чиновник решил, что тут имеет место криминальная история: как же, человек пропал! Чиновник из дотошных и строит свою ложную версию, основываясь на реальных «вещдоках». Он идет по верному пути и таки находит и «труп», и «убийцу»... В дураках же остался лишь потому, что не учел характера среды... Словом... подбросил бы, майор милиции, какой-нибудь сюжетец начинающему литератору... Похлеще.

У Ивана Ивановича чуть было не слетело с губ: «Трагедия семьи Генераловых — куда уж хлеще...» Но вовремя сдержался.

— Чужая трагедия — не предмет для насмешек или вышучивания, — ответил он.

— Черт с ней, с этой многотиражкой, — вдруг решил Саня. — Обойдутся без моего детектива.

Он качнулся на кресле-качалке так, что кресло его «катапультировало». Подошел к Ивану Ивановичу, стал рядом.

Город расцвел огнями. Лежащие внизу улицы потеряли привычные очертания, стали сказочными. Казалось, их построили ловкие умельцы из киностудии, чтобы снять сцену о Гулливере... Вот протопает сейчас человек-гора по этим бутафорским улочкам, выбирая место, куда поставить ногу, ногу, обутую в огромный ботинок.

— Порою в голову лезут такие ералашные мысли! — заговорил тихо Саня. — Я мог бы и не родиться. Доля вероятности, что родится именно такой-то человек в определенную геологическую эпоху, в этом городе и у этих родителей, — астрономически мала... А мы все-таки рождаемся... И умираем. А возможность человека умереть — диаметрально противоположна возможности родиться. Смерть индивидуума — это неизбежность... А как же расставаться вот с этим?! — Саня обвел рукой вокруг себя.

В твои-то годы — о смерти, Саня! — воскликнул Иван Иванович, который уже места себе не находил, ему передалась внутренняя тревога сына.

— Да я не о костлявой... Я о другом: вот если бы не родился, то у меня не было бы... тебя, Иришки, Марины, чудака академика, этого вечернего города, не было бы даже этой нашей дурацкой беседы о сюжете для детективного рассказа... Ничего... А как это ни-че-го? Как? Не понимаю. Нейтрино, пронизывающее Землю, как иголка мешковину, — нечто! Умер человек — о нем остается память. Стерлась память — остаются кости. И через два миллиона лет Некто найдет случайно мою челюсть и будет воссоздавать по ней мой облик: попытается угадать, на каком этаже я жил, был дом с лоджиями или с балконами. Пусть все пойдет в тартарары, Землю поглотит «черная дыра», пожирающая материю. Но и тогда произойдет всего лишь очередная трансформация космоса... А вот если человек не родился... Как же так: человек — и вдруг не родился?! Может, это и есть абсолютный нуль? Мне думается, лучше умереть в самых жестоких муках, чем... не родиться. Не могу налюбоваться жизнью. Но какая она короткая у человека! Ну, пусть, в среднем, семьдесят лет. Из них двадцать пять поднимаешься на ноги, десять — толкуешь на бульваре, сидя на лавочке с пенсионерами, о том, почему «Шахтер» продул в Киеве динамовцам. А что остается для творчества, для любви, для настоящей жизни? Вот и приходится выбирать между тем или другим, иначе ничего не сделаешь путного, всюду опоздаешь...

Таким грустным философом Иван Иванович, пожалуй, сына еще не знал. Дети, дети... Как заблуждаются родители, думающие, что они вас знают и понимают!

— Пойду, кислородом подышу, — решил Саня.

— Надолго?

— До утра... Марина пилит: «Другие женихаются, а ты как не от мира сего...» Словом, решил загулять.

И только сейчас Иван Иванович уловил легкий запах спиртного. «Санька — выпил!» Впрочем, парню — двадцать семь, в октябре защищает кандидатскую. Исколесил всю Сибирь. Почему бы ему, можно сказать, бывалому геологу, не выпить в такую жару кружку пива или бутылочку шампанского с друзьями... Если бы только не этот разговор — почем на базаре автомат Калашникова, и не «космическая» тоска по неродившемуся человеку... Чем навеяны эти вопросы, эти мысли? Что-то же их породило? Сегодня! Ни вчера... Ни позавчера... Ни завтра! А именно — сегодня!..

Впрочем, тут он не прав. Саня звонил ему на работу, искал еще позавчера.

Хлопнула дверь. Прошла минута. Иван Иванович уже поглядывал вниз, на подъезд, где в освещенном круге должна была мелькнуть ловкая фигура Сани. Но того все не было. И вот — звонок в дверь. «Вернулся. Что-то забыл? Или передумал».

Иван Иванович собрался было выйти в коридор, поинтересоваться, но Саня уже переступил порог лоджии. Возбужденный, черные глаза полыхают черным огнем.

— Пап! Мне нужно с тобой поговорить. Мужское дело. — И огорошил: — Григорий Ходан жив. Я его видел.

Орачи с Ходанами были соседями, Иван с Гришкой, как говорят на Украине, — товаришували: за десять километров ходили в школу из Карпова Хутора в Благодатное. Гришка был мозговитый парень, в отца — известного на всю округу умельца Филиппа Авдеевича. Руки золотые. В шестом классе за эти руки Гришку премировали путевкой в Артек: Матрена Игнатьевна, завуч школы, расстаралась для любимого ученика.

Накануне войны Гришку Ходана призвали в армию. А через год, в декабре, он уже появился в Карповом Хуторе и темно-синей форме полицая.

— Конец Советской власти! — говорил Гришка.

Если человек сволочной по натуре, то рано или поздно это все равно выплывет, как мазут из-под снега. Так и с Гришкой...

Где-то через год он привел к отцу в дом свою жену Феню. Иван увидел ее дня через два после приезда. Она сидела на крыльце и чистила картошку. Шестнадцатилетний парнишка так и прилип к забору: таких красивых он только на картинках видел. Носик тонкий, остренький, глазищи черные-черные. Брови крутые — ласточкиным крылом. Гречанка — не гречанка... Уж очень белолицая. Волосы густые, каштановые, в крупных локонах.

Так пришла к хуторскому парнишке, истосковавшемуся за годы черной оккупации по светлому, честному, доброму, первая любовь.

Феня ждала ребенка, а Гришка постоянно допекал ее злыми выдумками. Иван не раз видел: схватит тоненькую, маленькую ручонку Фени и давай сжимать в своих тисках, выкручивать — ждет, когда в уголках карих глаз созреет слеза. А увидит, что Феня вот-вот заплачет, с горечью скажет:

— Идиот! На цыганский манок купился: надутую пьяную кобылу за резвого скакуна принял. В кого поверил! В Гитлера, в этот собачий потрох! Ему башку открутят — это теперь и слепой видит. А заодно и таким, как я! И поделом! Но как подумаю, что после моей смерти кто-то другой целует-голубит мою Фенюшку... Удушу-ка лучше я тебя! Да и повешусь после этого... Без тебя мне жизнь не в жизнь!

Не удушил и не повесился. Как змея, которая жрет свой вылупок, своих детенышей, — отлучил от матери трехмесячного сына. И если бы не дед Филипп Авдеевич, что было бы с Санькой? Матрену Игнатьевну, которая жила в его доме на правах матери (старая коммунистка от фашистов укрывалась), собственноручно расстрелял возле школы. Ее и еще двадцать семь человек. А потом хотел и соседей: Ивана с его младшим братом Лехой... Из пулемета. Леха убежать не смог. Ивана спасла случайность: Феня, которая была на подводе, настегала лошадей, те помчались вскачь и... пулеметчик не сумел прицелиться.

Позже, когда Иван был уже на фронте, мать ему писала, что тачанку с полицейскими, а значит, и с Гришкой Ходаном, «растрощил» советский танк.

Феня нашлась месяца через три после освобождения Карпова Хутора. Люди привели. Дело уже шло к зиме, а она была все в том же жакете, в котором Гришка увез ее из дому шестого сентября. Несчастная мать бродила по полям и посадкам, искала исчезнувшего сына, звала его: «Адольфик, мальчик мой, иди, иди ко мне, твоей маме...»

Дело в том, что Ходан нарек своего сына, родившегося накануне освобождения Карпова Хутора от оккупации, Адольфом, мол, вырастет, люди возненавидят в нем прошлую войну (по ассоциации с именем Адольфа Гитлера), и обозлится мальчишка, и возьмется за нож или пистолет, горя жаждой мщения. (Так оно вначале все и шло... Но отогрели чуткое, начиненное незаслуженной обидой сердце мальчонки добрые люди).

Феня, у которой отобрали сына-первенца, от великой боли лишилась рассудка да так и умерла блаженной, промучившись семь лет.

Иван был убежден, что его обидчик Гришка Ходан погиб. Но судьба, видимо, распорядилась иначе. Видел Гришку Ходана один человек в пересыльной тюрьме. Глаза в глаза... И все-таки не верилось.

Но как мог Саня опознать Григория Ходана? Он же его ни разу в жизни, можно сказать, не видел. Фотографии тоже не сохранилось.

Тревога, зернышком упавшая в душу, вдруг созрела и ну ломать Ивана Ивановича. Саня был рядом, в лоджии на девятом этаже, а Ивана Ивановича охватило желание защитить его, прижать к груди, как тогда... Вбежал он в опустевшую хату Ходанов, в потемках стукнулся о кровать, на которой сипло попискивал мальчонок. Взял его на руки, прижал к груди, и такая жалость полоснула по сердцу шестнадцатилетнего паренька, что он заплакал... «Дитенка, кровиночку родную, — и то не пожалел!»

Саня плюхнулся в качалку; она жалобно заскрипела, словно обиделась на грубое обращение. Вцепившись в подлокотники, оплетенные лозой, Саня сжал тонкие нервные губы. Глаза его стали большими, будто остекленели: не моргнут, не мигнут...

— А я... в него не верил, — заговорил Саня, после долгой, тяжелой паузы. — Матвеевна меня постоянно пугала домовым... Я все допытывался, где он живет. Она сказала: «Под печкой». Как-то поздним вечером ее вызвали к соседке, у которой начались роды, я и полез под печку. От страха чуть не умер, а все-таки выгреб всякую рухлядь. Домового на месте не оказалось, и когда Матвеевна вернулась, я говорю ей: «Врешь ты мне про домового... Нету такого». Но отрицать начисто существование страшилища я тогда еще не смел и добавил: «В твоей хате». «Домовым под печкой» всю жизнь был для меня Григорий Ходан. Ни ты, ни Марина, ни мама Аннушка никогда о нем при мне не вспоминали. Но где-то он в моей жизни был. И вот — встретились.

— А ты... не фантазируешь? — осторожно поинтересовался Иван Иванович.

— Есть свидетель. — Саня коснулся левой части груди.

Иван Иванович в тот миг, казалось, почувствовал, как под ладонью сына бьется сердце, словно бы это его рука прикрывала Санину грудь.

Дичайший случай, которому даже по теории вероятности не должно бы быть места в жизни, свел Саню и Григория Ходана, отца и сына... убийцу и его жертву... Как это могло произойти?

Гришка Ходан никогда не был дураком... Понял, в свое время, что напрасно связал судьбу с теми, кто топтал Родину, надругался над близкими... Может быть, он сожалел о том, что отрекся от сына?..

Коротка жизнь человеческая, ох, до чего коротка! Может, тем она и мила? Явился ты на этот свет, мотыльком мелькнул — и нет тебя. Но мотылек не осознает своих связей с прошлым и будущим; произвел себе подобных и уступил им место, не познав при этом ни радости, ни горечи, не изведав чувства любви и страха. А человек — существо общественное, — природа научила его думать, и страдать.

Может быть, страдал и Гришка Ходан, ощущая свое вселенское одиночество. Мы уходим в мир иной, откуда никто не возвращается. Нет, мы не исчезаем бесследно, наша плоть, наши думы и деяния, даже боли и страдания остаются в наших детях.

А если ты отрекся от своих детей, от своегобудущего, кто даст тебе утешение в старости? Кто проводит тебя в последний путь? Кто освежит память о тебе своими слезами?

Черная измена — величайшее наказание жизни. Можно изменить любимой, а потом прийти и покаяться... Женщины щедры и милостивы, они умеют и любят прощать, это у них от инстинкта материнства. Но если ты изменил жизни, посмел нарушить ее незыблемые законы, кем ты для нее стал? Чужаком, ненужным, вредным, и она в целях самозащиты, во имя своей вечности, уничтожает тебя. Кто ты для нее? Венец творения природы? Нет, всего лишь одна из разновидностей живых организмов: тип — хордовых, подтип — позвоночных, класс — млекопитающих, отряд приматов, семейство гоминид... Э-эх, Гришка, Гришка!..

Увидел. Узнал свою плоть и кровь. Да и как было не узнать густые, широченные брови, крутой бугристый лоб (свой лоб!). Глаза спелые, сочные — глаза твоей Фенюшки. Ты же любил ее, пусть дико, зло, но любил!

...И Гришка Ходан, увидев Саню, признав в нем сына, — подошел. Этого не стоило делать. В его заячьем положении такой поступок был чреват самыми тяжелыми последствиями. Но черт с ними, с последствиями: пусть ловят, как бешеную собаку, пусть судят, пусть расстреливают и вешают. Хоть привселюдно!

Он просто не мог не подойти — его вел зов крови.

Саня сидел в качалке и думал о чем-то своем. Ивану Ивановичу показалось, что сын не хочет продолжать разговора, и он решил на время сменить тему: пусть Саня поуспокоится...

— Вино-то с кем?..

— Со Славкой. Приехал в отпуск. Только не вино, а пиво.

Славка Сирко — самый близкий и, пожалуй, единственный друг Сани. Закадычный, со второго класса. Славка из породы бузотеристых, нахрапистых. Саня с ним — неразлейвода, если не считать случая, когда мальчишкой «посадил» друга на вилку, словно жареного карася. Они учились в третьем классе. И уж очень обидел тогда Славка — председательский сынок — приемыша участкового милиционера, растрезвонив его тайну: мол, тех, кому поставлен при школе памятник, расстрелял собственноручно родной отец Саньки — фашист и подлюка Григорий Ходан. И Санька на самом деле вовсе не Санька, а Адольф, как Гитлер. Теперь, по прошествии стольких лет, друзья, вспоминая тот случай, лишь улыбаются; кто из мальчишек в таком возрасте не дрался! А тогда... Славкин отец, председатель благодатненского колхоза «Путь к коммунизму» Петр Федорович, основательно выпорол своего сына: «за подлость».

Учился Славка Сирко кое-как. Из класса в класс его переводили скорее из-за уважения к отцу. Благодатнейшую школу все-таки домучил, но учиться дальше не захотел. Петр Федорович, рассердившись, сказал: «И черт с тобой, с безмозглым». Мать обратилась к Ивану Ивановичу, который в то время был начальником угрозыска районного отделения милиции, и тот помог парню поступить в ремесленное железнодорожное училище. Славка избегал книг и тетрадей, как черт ладана. Он ушел из училища через год, определился учеником слесаря в железнодорожные ремонтные мастерские, там и проработал до армии. Впрочем, переход «на самостоятельные хлеба» был связан с женитьбой.

Себя он нашел в армии, оставшись на сверхсрочную. Оружейный мастер, начальство им довольно: прапорщику Сирко — благодарность, прапорщику Сирко — внеочередной отпуск за отличное выполнение задания командования. Вот так и раскрываются таланты.

Но для Ивана Ивановича на всю жизнь осталось загадкой, что в этом бесшабашном парне привлекало Саню, человека серьезного, вдумчивого? Правда, Славка был заводилой, веселый, душа любой компании. Он знал массу песен. Природа наградила его красивым, сочным баритоном, возможно, ему следовало бы поступать в консерваторию, но лень-матушка перекрыла дорогу таланту: видать, «чужой» достался, коль так безалаберно с ним обошелся.

Словом, приехал друг. А когда прапорщик Станислав Сирко появлялся в Донецке, аспирант Александр Орач забрасывал все свои дела. На сей раз приезд Славки имел самое непосредственное отношение к встрече Сани с Григорием Ходином.

— Днем жара допекала, — начал Саня. — И решили мы освежиться пивком: подались в «Дубок». Славка убеждал меня, что там пиво подают по специальным трубам прямо с завода... Стоим за столиком, наслаждаемся напитком, о всякой всячине болтаем. Чувствую, мне как-то не по себе; все обернуться хочется, будто за спиной — глухой лес... Не выдержал, обернулся. Смотрит на меня крепенький мужик, я бы даже сказал, дедок. Бородатый... Глаза — сверла, так и буравят...

Славка кружку прикончил и вышел на минутку... Глазастый подходит ко мне. «Слышал, ты с Карпова Хутора?» А мне от его взгляда — не по себе. Народу — не продохнешь, но у меня такое ощущение, будто встретились мы с этим глазастым на пустынной ночной улице... Отвечаю: «Допустим, что из Карпова Хутора!» Он еще вопрос: «А ты, случаем, не знавал старого мастера Филиппа Авдеича?» Говорю: «А вы его знали?» — «Пару раз довелось повидать». Тут вернулся Славка, и бородач отошел прочь...

Как тут быть? Признать: «Да, это был твой, родненький...» Или все подвергнуть сомнению? Дескать, какой-то захожий, бывал раньше в Карповом Хуторе... Из городских... Может, командировочный. К примеру, заготовитель кожсырья или мяса...

Но отцовское чувство подсказало Ивану Ивановичу, что сейчас шутки неуместны.

Из картотеки памяти возник другой «бородач» — Папа Юля. Конечно, в наше время бородатыми можно заселить все планеты из созвездия Волосы Вероники. И все же...

— Каков он? — осторожно начал выспрашивать Иван Иванович.

— Глазастый... Уставится — и хмурится при этом. Бороду, наверно, подкрашивает, такая уж она у него приятно-рыжая.

— Нос?

— Нос как нос. Не обратил внимания.

— В чем одет?

— Полосатая безрукавка навыпуск. Волосатая грудь, как у гориллы. И руки по-обезьяньи длинные.

— При встрече узнал бы?

— Даже если он у меня будет стоять за спиной... Почувствую.

— А Славка?

— Что Славка? — не понял Саня.

— Опознает?

— Он его не видел! — с непонятной резкостью ответил сын и снова замкнулся.

У Ивана Ивановича создалось впечатление, что Саня уже раскаивается в своей исповеди. Он сидел молча, покачиваясь в кресле.

Затем вдруг встал, обнял отца за плечи и сказал:

— Папка, я пойду... Договорились со Славкой.

— А не поздно?

— Для друзей, которые сто лет не виделись!..

— Домой-то когда вернешься?

Саня пожал плечами:

— Дом — куда он денется? А друг — уедет...

Марина проводила Саню. Прогромыхала на площадке дверь лифта...

Ушел...

Иван Иванович (в нем уже пробудился работник милиции) взял листок бумаги и записал приметы неизвестного, с которым Саня повстречался в пивном баре «Дубок».

«...Глазастый. Уставится — и хмурится при этом».

Конечно, приметы чисто эмоционального плана. «Чувствую, что мне как-то не по себе: обернуться хочется, точно за спиною — глухой лес». Это чувство опасности... У одних оно выражено поострее, у других, особенно живущих в благоприятных, тепличных условиях, притупилось.

«...Рубашка... Полосатая безрукавка навыпуск» — тоже ненадежная примета. Одел — снял... А вот волосатая грудь, «как у гориллы», и руки, по-обезьяньи длинные... Да еще рыжеватая, подкрашенная борода... Это уже кое-что.

А в целом — чистая глупистика. Если майор Орач убежден, что его сын видел именно Григория Ходана, то надо срочно поднимать на ноги милицию, перекрывать дороги и вокзалы, прочесывать посадки, обследовать все шахтерские поселки. Но начинать такое мероприятие по несуразной причине... Парню, выпившему пива, показалось, что кто-то слишком пристально смотрит на него... А потом этот «кто-то» спросил, ориентируясь на случайно подслушанный разговор: «Твоего деда не Филиппом Авдеичем звали?» В свое время тароватому на веселое слово и озорную выдумку мастеру — что печь сложить, что смастерить узорное крыльцо, поставить хату, гроб сколотить — не было равных во всей округе. Словом, у Филиппа Авдеевича Ходана знакомых и друзей было пол-области. Возможно, один из них и подошел к его внуку... По такому случаю поднимать на ноги все службы милиции не стоит.

Он сеял горе

Иван Иванович посидел минут десять со свояченицей на кухне, поговорили о Сане. Марина чисто по-женски считала, что парню пора бы на жизнь взглянуть глазами простого смертного, а то «эта наука все мозги высушит». Иван Иванович оправдывал сына:

— В науке, как в спорте, вершины доступны только одержимым.

Он отправился спать. В просторной комнате с двумя широченными, прижавшимися друг к другу кроватями (прихоть Аннушки) ему стало грустно, под сердце подкатило тоскливое чувство одиночества. Света не зажигал и занавесок на окнах не задергивал, лежал в полутьме, вглядываясь в заплатку, выкроенную широким, распахнутым настежь окном из притуманенного неба.

...Древние считали, что у каждого из живущих на земле есть своя звезда-хранительница. «Какая же из них Санькина?..»

Мысли все время вились вокруг сына. Вспоминалась та далекая встреча.

Старший сержант Иван Орач, артиллерист-истребитель танков, участник двух войн, возвращался домой... А очутился в районной больнице с проломленным черепом — так его «пригрели» два друга: Суслик и Артист, «пригрели» и ограбили... Три недели провалялся он на больничной койке в двадцати пяти километрах от дома — Карпова Хутора. Потом к нему пришел врач и сказал: «Там, на хуторе, умерла Феня Ходан. Родственница, что ли? Просили отпустить тебя на похороны».

«Родственница...»

Как назвать ту, чье имя ты повторял, словно святое заклинание, в тяжкие минуты, когда белый свет превращался в ночь, когда земля вставала дыбом и все вокруг грохотало, визжало, свистело, рвалось...

«Феня! Фенюшка...»

И так десять, двадцать, сто раз кряду... Не эта ли святая вера в волшебную силу любви отводила от тебя беды?

Первая любовь... Семь лет жил ею солдат...

Ивана отпустили на похороны.

Погожий солнечный день. Ослепительно сияет укатанная снежная дорога. Накручивается и накручивается на колеса — бесконечная.

Вдоль большака стоят в почетном карауле древние тополя. Их посадили шестьдесят шесть лет тому назад, когда в здешних землях нашли доломит, серый камень, столь нужный металлургическим заводам Юзовки и Мариуполя. Пробивали к карьерам дорогу, а чтобы она во вьюге не затерялась в степи, пометили тополями. Деревья выросли, набрались сил, и теперь трудно себе даже представить, что когда-то их здесь не было. Они давно уже стали неотъемлемой частью пейзажа.

Почему Иван в те минуты думал о голубизне неба, о судьбе тополей, которых пощадили две мировые войны? Может, в этом был виноват солнечный день, в который не вписывались черные траурные краски? Не щемило солдатское сердце от горечи утраты: Иван уже давно привык к мысли о смерти Фени. Это мать в письмах внушила сыну: «Не жилец наша Фенюшка на белом свете».

Иван попросил водителя не въезжать в хутор, остановиться подальше от людских глаз. Машина ушла, и тогда волнение одолело вчерашнего солдата. Напала желтая лихорадка. Бьет, полосует всего.

Иван был уверен, что тело Фени лежит у них в хате. Но хуторские толпились на ходановском подворье — это рядом с домом Ивана, через огород.

Нет, не мог он избавиться от ощущения, что это Гришкин дом: здесь родился, вырос, здесь творил свои преступления Григорий Ходан.

Иван подался к себе.

В ушах гудит, впору оглохнуть. Переступил порог родного дома — и к горлу подступил комок. «Эх, старший сержант», — попрекнул он себя, расчувствовшись до слез.

В хате тихо, тепло и уютно. Пахнуло наваристым борщом, картошкой в мундире, хлебом, кислой капустой и еще чем-то привычным с детства, а потому родным. В кухне кто-то постукивал о миску.

— Матинко! — воскликнул взволнованный Иван. Ему бы тихонько войти, зажать матери ладошкой глаза, как в детстве: «Отгадай!» Но не хватило на этот раз у солдата выдержки.

— Чего тебе? — отозвался из кухни детский голос.

Возле старенького кухонного стола, сработанного в незапамятные времена сельским умельцем, на табуретке сидел мальчишка лет восьми. Остренький носик, огромные черные глазищи, — галчонок. Екнуло Иваново сердце.

— Внук Авдеича, что ли? — невольно спросил он. «Фенин сын».

— Я хвашист, — угрюмо ответил мальчишка и весь ощетинился. Ложку в сторону, миску, из которой хлебал борщ, — на середину стола.

Иван оторопел.

— Да какой же ты фашист?

— А меня так дразнят. И в школе, и на хуторе... А я за то им бью морды! — Он показал кулачок. — А вчера сыну тети Жабы так надавал, так надавал! — злостью загорелись глазенки младшего Ходана.

Эта злоба обожгла солдатское сердце, как неожиданное пламя. Вот бросили в костер охапку соломы, вспыхнула и опалила неосторожных, беспечных.

— «Тетя Жаба» — это кто? — спросил Иван. Он не знал, о чем и как вести разговор с мальчонкой, заряженным лютой ненавистью.

— Наша учителька. Жабенок не пускал меня в класс: «Покажи да покажи вторую обувку». Ну, галоши, або что, — он вдруг залился краской стыда. Не было у маленького Ходана второй обувки. — Говорю: «Пусти, хужее будет!» Так он обозвал меня хвашистом. Я ему головой в живот ка-ак дал, он и сел. Разевает большой рот, словно жаба. Тут его мамка из учительской выскочила. За уши меня, за уши. Оттаскивает от жабенка. Я ее укусил, она завизжала: «Хвашист!» Я — драла.

Мальчишка рассмеялся. Он был доволен: таки постоял за себя.

Хутор мстил сыну Гришки Ходана... «Подлюка! — подумал Иван о Гришке, — заставил ребенка расплачиваться за свое предательство».

Мальчишка оглядел его и сказал:

— Ты — Ванюша? Я тебя по фотокарточке узнал. Там, на стенке за стеклом.

Он говорил совершенно не по-детски. Строил фразу грамотно, слова подбирал умело. И откуда такая речь у деревенского второклассника из донецкого хутора, где все разговаривают суржиком: смесь украинских и русских слов?

Иван инстинктивно почувствовал, что у мальчонки с именем связаны большие неприятности. «Неужели сбывается проклятие полицая, который со злым умыслом нарек сына Адольфом?»

— Хочешь, отгадаю твое имя? Санька — вот ты кто.

И потеплели на миг глаза-угольки. Мальчишка смутился.

— Так меня зовут бабка Матвеевна и дед Авдеич. — Глянул на военного и застеснялся. — Ты голодный? — спросил солидно. — Бабка Матвеевна такого вкусного борща наварила. Хочешь?

— Не хочу, — отказался Иван.

Перед трагедией Фениного сына померкло все: и собственная беда, и ненависть к Гришке Ходану, и даже смерть Фени. «Кем вырастет этот мальчишка, который живет ненавистью? Пока Санька беспомощен. Но он подрастет, окрепнет, наберется сил. Автомата не будет — смастерит самопал, изготовит обрез, выточит из плоского напильника финку... Придет в дом к ненавистной тете Жабе и к ее сыну. Он воздаст сторицей за пережитое унижение. Тогда люди вспомнят: «Его отец — душегуб! И этот ублюдок в него!» Люди! Но это же вы посеяли злобу в сердце мальчонки! По зернышку каждый. Вы лелеяли ядовитые исходы, удобряли их своей глупостью, своей черствостью. И блеснувший однажды в его руках нож станет протестом загнанного, обессилевшего от долгой травли человека.

— На поминки, что ли, борщ-то? — спросил Иван мальчонку, кивнув на печку, откуда шел густой запах.

— Угу. Мамка подохла, — пояснил тот, хмурясь чисто по-ходановски.

— Что ж ты так... о матери?

— Она была чокнутая, — пробурчал мальчонка, покрутил пальцем у виска. В воспаленных глазах заискрились слезинки. — Она меня звала «маленьким Гитлером»! — выкрикнул он.

Муторно стало на душе у Ивана, словно его опять саданули по затылку коротким ломиком-«фомкой». Где-то в мозгах ожил комарик, противно запищал, вызывая тошноту.

— А знаешь, почему она стала такой? Один фашист... зверь зверем, отобрал тебя, усадил ее силой в бричку и увез. Она плакала, убивалась, боялась, что ты помрешь без нее с голоду. И от горя потеряла рассудок.

Иван разговаривал с мальчишкой, как с равным, как со своим сверстником. Он не хотел унизить его еще одним недоверием.

— Меня выкормила козьим молоком бабка Матвеевна! — Мальчишка был упрям. Свое мнение он выстрадал и не собирался отказываться от него. — А мамка называла меня «маленьким Гитлером»! — Он не мог простить обиды никому! Даже родной матери. Слишком много и жестоко страдал от несправедливости хуторян.

Они не успели завершить разговор — нечто незримое встало между ними, начало разделять. Внутреннее недоверие к правоте другого? Но вот распахнулась дверь, на пороге появилась мать. Она протянула к Ивану руки, а сделать шага уже не могла: ноги не слушались.

— Ванюша! — И заплакала.

Он подхватил ее: легонькая, маленькая... А в его представлении она жила рослой, мужественной. Когда-то ей безропотно подчинялись семидесятипятикилограммовые мешки с картошкой, она ловко орудовала и лопатой, и вилами, и даже топором, — мало ли что приходилось подлатать, в хозяйстве солдатки!

— Господи! — сквозь слезы проговорила мать. — Фенюшка-то наша растаяла, как свечка. Прибрал господь. Может, оно и к лучшему: что такому человеку от жизни? А надежды никакой. Плоха она была последнее время, ох, плоха. Все с ним воевала, — кивнула мать на мальчонку, который бдительно следил за разговором взрослых.

Насупился. Бука букой.

— Иди, погуляй, Саня, я кое-что спрошу у твоей бабки Матвеевны. Секретное, — шутливо добавил Иван, видя, как помрачнел мальчонка.

Тот вышел и злобно хлопнул дверью.

Тяжко вздохнула Екатерина Матвеевна:

— Не знаем с Авдеичем, чем горю помочь, — совсем от рук отбился.

Учительница сказала: «В колонию отправлю». А башковитый мальчишка, с пяти лет читает. Все, какие есть, у кого на хуторе книги — перечитал. И по арифметике прытко соображает. Какая у нас на хуторе школа? Все классы — в одной хате. И учительница одна на всех. Ты ее не знаешь, она приехала с ребеночком, когда еще шла война. Грамотная. И на молочарке работала, и учетчицей, а открыли свою школу на хуторе — пошла учительницей. Пишет она на одной доске для первых и третьих классов, а на другой для вторых и четвертых. Едва закончит писать задачу — у Саньки уже готов ответ. И за третий, и за четвертый класс решит. Вот она и сердится: родной-то ее сынок такой недотепа...

— Обозлили мальчонку, — буркнул Иван.

Мать почувствовала себя виноватой.

— Не могут люди забыть, как его отец хозяйничал в округе. Кому он только не насолил! — Она снова вздохнула и позвала: — Пойдем, Ванюша, глянешь на Феню.

Иван остановился на пороге, вспомнил о Саньке, которого выдворил из кухни.

— Ты где там? — заглянул он в комнату.

Мальчишка забился в угол и плакал. Он не вытирал слез. Они сбегали по смуглым щекам и застывали капельками живого янтаря.

— А я-то думал, что ты из героев! — с сочувствием проговорил Иван. — С четырехклассниками сражался и побеждал.

Иван хотел привлечь мальчишку к себе, положил руку ему на плечо. Но Санька рванулся в сторону, больно ударился головой о стенку.

— Не тронь! — выкрикнул он. Дико заблестели глазенки. — Иди, целуйся со своей Матвеевной!

Иван невольно присвистнул:

— Э-э, вон ты куда гнешь!

Екатерина Матвеевна поняла состояние своего воспитанника.

— Саня, да это же мой сынок! С фашистами воевал. Герой. Вернулся из армии. Я тебе о нем рассказывала и фотокарточки показывала. Не забыл?

Трясет головой мальчишка: нет, не забыл. Он все отлично помнит: пока не было этого военного, ворчливая, но добрая Матвеевна целовала и голубила его, Саньку Ходана.

Хочет старая женщина приласкать обиженного. Но где там!

— «Федул! — шутливо дразнил Иван мальчишку. — Чего губы надул?» — «Кафтан прожёг». — «А велика ли дыра-то?» — «Один ворот остался».

Это была еще одна попытка восстановить попранный мир.

— Иди к своей сумасшедшей! — выкрикнул мальчишка. Ивану стало неприятно: «Я же к нему всей душой...»

И то хорошее, что он питал к сыну Фени, вдруг начало улетучиваться.

— Пошли, матинко... Ты на меня, Саня, не сердись. Я люблю свою маму, давно не видел ее, соскучился.

Они вышли, оставив парнишку одного в комнате.

— Ванюша, не держи на Саню сердца, — просила мать. — Кто приголубит такого, кроме нас с Авдеичем? Мальчонка так тоскует по ласке...

— Да я на него и не обижаюсь, — проговорил Иван. — Я все понимаю.

Проснулся Иван Иванович от пронизывающего утреннюю тишину шепота двух сестер: вернулась Аннушка.

Ночью что-то снилось... Неприятное. Это от чрезмерной усталости, накопившейся за командировку. Сердце работало с перегрузкой...

Хотел вспомнить сон и не мог. Может, оно и к лучшему? Заикнись Аннушке, она примется толковать на свой лад. А всех-то делов — спал на левом боку.

Облачился в пижаму и направился в ванную. Можно было идти через кухню, но там шептались сестры: Иван Иванович избрал иной путь — через Санину комнату, которая считалась их совместным кабинетом.

На столе у сына Иван Иванович увидел... свою книгу. Это был словарь жаргона преступников, Иван Иванович держал его на своей полке. Аннушка делами мужа особенно не интересовалась, Иришке такая книга ни к чему, Марина, которую судьба провела через огонь, воды, медные трубы и чертовы зубы, сама могла бы составить жаргонник, но она люто ненавидела все, что хоть отдаленно могло напомнить ей о тяжелом прошлом... Саня?.. Он однажды держал этот словарь в руках, полистал, хмыкнул по поводу того, что таракана называют «бабушкой», а блоху — «кавалеристом», подсчитал, что у слова «женщина» восемьдесят восемь синонимов и каждый несет в себе какой-то оттенок, не без сарказма сказал: «Чувствуется, что над разработкой этой темы трудилось не одно поколение выдающихся умов»; закрыл словарь и потерял к нему всякий интерес. Это было почти два года тому назад.

«Что он искал в нем сейчас?»

Иван Иванович взял со стола книгу. Она открылась в самом начале, — видимо, на этом месте ее перегнули. Бросилась в глаза крохотная точка, поставленная старым стержнем от авторучки против слова «автомат», рядом стояло пояснение: «Пистолет-пулемет Шпагина — «примус»; автомат Калашникова — «игромет».

Иван Иванович сразу же вспомнил вчерашний разговор с Евгением Павловичем. Даже услышал голос Строкуна, интонацию, с какой тот говорил: «Санька вторые сутки тебя ищет».

«Что он хотел?»

«Поинтересовался, что такое примус». Но где Саня мог услышать это жаргонное обозначение автомата? От кого? Почему проявил к нему повышенный интерес?

Припомнился и показавшийся нелепым разговор о стоимости автомата системы Калашникова на «черном рынке»...

Иван Иванович уставился на точку-крохотулечку, оставленную против слова «автомат».

Такая ли уж тут «голая теория»? Только ли сюжет для рассказа, который аспирант кафедры академика Генералова пообещал написать по заказу «симпатяшки» из институтской многотиражки?

Захотелось немедленно позвонить в редакцию, разыскать «симпатяшку» — студенческого корреспондента и спросить: «Александр Орач обещал вам... рассказ?» Она бы ответила: «Обещал...» И это успокоило бы Ивана Ивановича.

Но он не мог позвонить в институт. Кому? По какому поводу?

Иван Иванович поставил словарь на место. Но уйти из комнаты не мог, словно бычок, привязанный к колышку, топтался возле стеллажа.

Откуда взялся автомат у владельца?

«Нашел!» Но пистолеты-пулеметы в наше время на улицах не валяются. После войны еще можно было найти на месте прежних боев... Но не системы Калашникова...

«Изготовил своими руками»... Разве что обрез... Папа Юли, грабя вместе с Кузьмой Прутковым — Сусликом и Георгием Победоносцем — Артистом мебельный магазин «Все для новоселов» был вооружен обрезом, который он смастерил из старого ППШ^[4].

«Украл...» Автомат системы Калашникова, который принят на вооружение в нашей армии, можно только украсть.

Иван Иванович прошел в ванную и, включив в розетку электробритву, начал бриться.

В приоткрытую дверь заглянула Аннушка.

— Встал? А мы с Мариной думаем, что ты отсыпаешься шепчемся.

Ткнулась пухлыми губами в его щеку — приласкалась.

— Саня не ночевал, — сказал он жене, не сумев скрыть тревогу.

Аннушка улыбнулась, она была спокойна: на щеках полнились милые ямочки.

— Славка приехал в отпуск, и они подались в Благодатное. С автовокзала позвонил, предупредил Марину. — Аннушка быстро исчерпала эту тему и перешла к другой — о дочери. — Приехала к Иришке, а она мне: «Ты почему приехала? Родительский день в следующее воскресенье». Спрашиваю: «Ты что, не рада?» — «Рада, — отвечает, — но день — не родительский. К другим не пускают, и ко мне не надо ездить. Стыдно». И от подарка отказалась. Я ей кое-что привезла. Говорит: «Забери назад. Родители привозят, дети объедаются, а потом болеют», совсем стала взрослой! — восхищалась Аннушка дочерью. — Вытянулась. Загорела. Спрашиваю: «Ты о нас с папой скучаешь?» — «Нет», — говорит. А когда я собралась уходить, обняла меня и расцеловала.

Иван Иванович слушал жену вполуха. Жужжала бритва, и голова была занята совсем другими мыслями...

Впрочем, может быть, точка в словаре против слова «автомат» — действительно всего лишь поиск детали для детективного рассказа?

Но довод был слишком слабым. Если бы Саня шел от словаря к сюжету, он бы не стал спрашивать у дяди Жени — полковника милиции Строкуна, что такое «примус» — узнал бы из словаря. А Саня сначала услышал это жаргонное слово, не понял его, но насторожился и стал искать пояснения. Обратился к дяде Жене, потом — к словарю... Не в пивном ли баре «Дубок»?

«Григорий Ходан жив. Я его видел... Стоим со Славкой за стойкой, наслаждаемся напитком, о всякой всячине болтаем. Чувствую, мне как-то не по себе: все обернуться хочется, будто за спиной — глухой лес... Не выдержал, обернулся. Смотрит на меня... Бородатый... Глаза-сверла, так и буравят.

— Слышал, ты из Карпова Хутора?

А мне от его взгляда — не по себе. Народу — не продохнешь, но у меня такое ощущение, будто встретились мы... на пустынной ночной улице».

Только ли от взгляда стало Сане не по себе? Может, он что-то услышал? От рыжебородого... От Григория Ходана. В пивной, где народу не продохнешь, матерый преступник не станет говорить о пистолете-пулемете, даже на жаргоне. Он поищет место поукромнее. Выходит... Что же выходит? Саня что-то недоговорил...

Сели завтракать. В иное время Иван Иванович обязательно рассказал бы свояченице о признании Сани: «Григорий Ходан жив. Я его видел...»

Но что-то удерживало его от такого разговора с Мариной.

«Вернется Саня из Благодатного... Поговорю вначале с ним. С глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, как отец с сыном, как майор милиции с излишне доверчивым неопытным человеком, у которого совершенно не развито чувство опасности».

— Отец, ты чего?.. Словно не в своей тарелке... — спросила Аннушка.

— По работе неприятности... — буркнул он.

Этого было для нее вполне достаточно. Аннушка никогда не вникала в специфику его нелегкой службы.

Глаза у страха велики

День выдался напряженным. Иван Иванович пришел в Управление в начале девятого — хотелось еще раз осмыслить сложившуюся ситуацию по делу об ограблении мебельного магазина. Но позвонил Строкун и сказал:

— Майор Орач, генерал жаждет нас видеть.

Генерал — это начальник Управления внутренних дел облисполкома. На белом свете много генералов разных рангов, которые занимают разные должности, но в Управлении этим словом всегда называли одного человека, — оно заменяло ему фамилию и имя-отчество.

Разговор с генералом не мог быть особенно приятным майору Орачу. За его группой с начала года числилось три нераскрытых дела, в том числе убийство охранника вневедомственной охраны, который дежурил при входе в здание Министерства угольной промышленности. Казалось бы, все очень просто: в конце рабочего дня кто-то вошел в вестибюль, рядом оказался охранник, и в него выстрелили. Но кто именно? Увы, свидетелей не было. Иван Иванович со своей группой два месяца бился над расследованием. Каких только версий не выдвигали! Месть. Ревность. Охота за оружием. Охранника с кем-то спутали... Убийца-маньяк. Ни одно из этих предположений не подтвердилось. Майор Орач как розыскник расписался в собственном бессилии. Обидно. Это унижает тебя в собственных глазах, вызывает горькое сочувствие у товарищей по работе и постоянные (молчаливые — они еще острее) упреки начальства. За год майору Орачу пришлось принять участие в раскрытии нескольких преступлений... Удивляться не приходится: область промышленная, из пяти миллионов жителей — четыре с половиной живет в городах и поселках городского типа. А сложная оперативная обстановка складывается именно в городах. Урбанизация, акселерация, миграция... Изменяется социальный состав страны, изменяется и картина преступности. А по какой-то непонятной давней традиции принято считать, что в изменении картины преступности виновата милиция. Будто преступность — это продукция правопорядка, а не издержки развития общества в целом.

— В прошлом году у вас было пять нераскрытых преступлений, а в этом году — шесть: рост нераскрытости — двадцать процентов!

Внимательно выслушав майора Орача и полковника Строкуна, генерал принялся рассматривать портреты Егора Дорошенко и Кузьмакова, воссозданные художником по рассказам очевидцев.

— Всесоюзный розыск рано или поздно свое дело сделает, но нас с вами это не устраивает. Вы убеждены, Иван Иванович, что эта парочка, — он показал на портреты Дорошеко и Кузьмакова, — не выехала из Донбасса?

— Предполагаю, товарищ генерал, — ответил Орач. — Косвенные данные...

— Евгений Павлович, — обратился генерал к Строкуну, — в таком случае грош цена нам с вами, как работникам милиции. Двое известных розыску преступников в двух шагах от нас с вами, а мы, словно слепые котята, тычемся вокруг да около. И потом, почему до сих пор толком ничего не выяснено об этом легендарном Папе Юле! Хотя бы эскиз портрета по описанию очевидцев. Есть такие?

— Четверо, не считая работников магазина и случайных людей, оказавшихся в тот момент в магазине. На редкость противоречивые сведения: то с бородой — то без бороды, то высокий — то низкий, то лысый — то чубатый, то старый — то молодой. А подельники задавлены страхом и готовы принять все его грехи на себя, лишь бы не упоминать в показаниях этой личности.

Генерал покачал головой.

— Чем меньше хотят говорить о Папе Юле его сообщники, тем острее необходимость у нас с вами знать о нем хоть что-нибудь. Побеседуйте еще разок-другой на эту тему с заинтересованными лицами, — посоветовал генерал.

Совет начальника — приказ для подчиненных.

Впрочем, Иван Иванович и сам понимал, что о Папе Юле — опытнейшем и опаснейшем рецидивисте — он практически ничего не знает.

Слушая генерала, Иван Иванович не переставал думать о Сане, о его встрече с Григорием Ходаном. «Густая, приятно-рыжеватая борода, волосатая, как у обезьяны, грудь, длинные руки...»

«Интересно, а что по этому поводу скажут наши женщины?» — (Он имел в виду Круглову и Тюльпанову).

После того, как закончился разговор у генерала, Иван Иванович отправился в следственный изолятор на очередное свидание со своими подопечными.

Сказать, что походы в следственный изолятор доставляли Ивану Ивановичу особое удовольствие, — нельзя. Мрачное заведение, строгие порядки содержания заключенных, длинные гулкие коридоры. Тяжелые двери с «глазком», серого цвета стены, стойкие, присущие только тюрьме запахи...

Но служба есть служба.

Позже, покидая негостеприимное здание следственного изолятора, Иван Иванович, измученный многочасовой бесплодной беседой с соучастниками Папы Юли, пытался проанализировать разговор.

Круглова, которой шел пятьдесят второй год, женщина, высушенная безалаберной жизнью и болячками (почки, желудок, неврастения), при первом же допросе ударилась в слезы. Реветь она умела и придерживалась этой тактики «Ниагарского водопада» во время всех встреч с работниками милиции. Дескать, ничего не знает и не ведает. Вся вина ее в том, что на зарплату уборщицы не проживешь. Вот и сдает она приезжим, которые не смогли устроиться в гостинице, комнату. Недорого: два рубля в сутки. Постель всегда чистая, простыни накрахмалены, две подушки, полотенце... Так же и этот... которого следователь называет Папой Юлей... Сказал, что приехал на неделю. Выгодный клиент. Но как-то утром ушел и не вернулся, а денег не заплатил. Так что если его изловят, то уж пусть гражданин майор побеспокоится, чтобы причитающиеся ей деньги клиент отдал. А насчет того, какие у него руки, — она не помнит. Если бы он расплатился, может, она и обратила бы внимание на руки. И вообще, она женщина старая, больная, пожалеть ее некому, а обидеть всякий норовит.

Каждое слово старая притонщица сопровождала слезой.

С Алевтиной Тюльпановой разговор был еще более неприятным.

«Я с вашим Папой Юлей не спала, так что, какая у него грудь — волосатая или лысая, — не знаю. И о его руках расскажет другая, которая их помнит. А у нас с ним любовь — вегетарианская».

Если верить Алевтине Тюльпановой, то она даже прозвище Папа Юля впервые услыхала только от «гражданина следователя».

На вопрос, как же она нашла этого «папу» (что на воровском жаргоне означает «главарь»), ответила: «Кто-то позвонил, мол, если не хочешь, чтобы о твоем прошлом узнал муж, приходи в сквер Пушкина, под памятник, потолкуем...»

А какой женщине захочется, чтобы супруг дознался об ошибках юности!

Ошибки юности... Смазливенькая девчонка-подросток подбирала «клиентов» возле ресторанов, гостиниц, вокзалов и «выводила» их на своих дружков-грабителей.

Словом, она не знает никакого Папу Юлю. Ну, вышла на свидание к памятнику Пушкина... Толковал с нею один тип... Но когда это было? Четыре года тому. Забыла... Тогда он был без бороды. А за четыре года можно троих детей родить, не только бороду отрастить.

Она не отрицала, что дала машину мужа «напрокат» Георгию Победоносцу, хотя догадывалась, что «колеса» ему нужны не для прогулки с «очередной кралей». Алевтина объяснила свой поступок чувством ревности:

«Пять лет мой благоверный путался с Генераловой. Надоело!»

«Но они встречались не без вашего молчаливого согласия и даже участия, — напомнил ей Иван Иванович. — К тому же и вы в долгу не оставались».

«Он связался с Генераловой первым... И толкнул меня на этот скользкий путь».

«Но отношения Тюльпанова с Генераловой остались в рамках: «Люблю чужую жену», «Люблю чужого мужа», а ваши с Пряниковым и Папой Юлей подпадают под ряд статей Уголовного кодекса».

«Никаких отношений с Папой Юлей у меня не было, — резко возразила Алевтина Тюльпанова. — Он звонил, приказывал, я выполняла... Из страха...»

На этом разговор с нею оборвался.

Всеволод Пряников притворился дурачком: мол, не все равно, какие у человека руки, если он грабил магазин. «А борода... Шел на дело, мог прицепить. Я в мебельном не был... И вообще видел Папу Юлю в своей жизни раз или два. Случайно».

Ох, эти далеко не случайные случайности!

Папа Юля подсказал Всеволоду Пряникову, как можно без особых хлопот иметь постоянные солидные доходы. Советские законы — гуманные, народ наш незлопамятный. Было что-то с человеком, по молодости, по глупости накуролесил. Отбыл свое — и возвращайся к нормальной жизни. Конечно, не все начальники, ведающие рабочими кадрами, встречают хлебом-солью «бывших», за плечами у которых две-три судимости. Но ведь где-то работать им надо!..

И вот Всеволод Пряников создал у себя бригаду проходчиков в основном из бывших осужденных. Принимали в эту бригаду только тех, кого рекомендовал Папа Юля, и, естественно, бригада жила «по зековским законам». Случается в местах не столь отдаленных, что человек отдает часть своего труда какому-нибудь «сильному», из главарей. Таких отработчиков называют «блатными мужиками». Вот и Пряников... Внешне все выглядело сверхпатриотично: вчерашние правонарушители перевоспитываются. А на деле... За счет чудовищных приписок на участке Пряникова средняя зарплата достигала 800-900 рублей.

Кроме собственной зарплаты, Пряников имел, как принято говорить, «дополнительные» доходы: каждый из тридцати семи проходчиков передавал ему через своего бригадира по 200 рублей. «Блатные мужики» не роптали: в скоростную проходческую бригаду Папой Юлей подбирались такие, которые умеют молчать, а потом 600-700 рублей, которые им оставались, — заработок тоже достаточно высокий.

Участок Пряникова «гремел» четыре года. О нем писали в газетах. Сам Пряников постоянно восседал в различных президиумах. Еще бы! Человек «продвигал» скоростные забои со скоростью мировых рекордов. И ко всему был «свойским парнем», человеком широкой натуры (впрочем, собирая ежемесячную дань по семь-восемь тысяч рублей, можно быть щедрым по отношению «к нужным людям»). Но, как показало следствие, Пряников, по существу, был лишь «дойной коровой»: значительная доля ежемесячных поборов доставалась Папе Юле и его дружкам Дорошенко (Георгию Победоносцу) и Кузьмакову (Козьме Пруткову).

Не отрицая ничего, в чем его обвиняли, Всеволод Пряников божился, что лицезреть Папу Юлю не имел счастья: «Связь мы поддерживали через Тюльпанову».

А вот Ярослав Гриб, пройдоха и хитрюга, был с Иваном Ивановичем более откровенным:

«Гражданин майор, у меня такая плохая память потому, что у Папы Юли она слишком хорошая. Ну что я буду иметь по статье? Семь лет. Да скостят за ударный труд и примерное поведение. А Папа Юля любого угрохает: буду ли я на Колыме вкалывать, или в Сибири — он всюду найдет и достанет. Так что никаких рыжебородых я не встречал, первый раз слышу, что такие вообще бывают».

«Мне нужна твоя вера, тебе — вещественные доказательства!»

Уставший от бесплодных разговоров, подавленный своей неудачей, Иван Иванович вернулся к себе в отдел. Там уже никого не было. Оно и к лучшему: хотелось побыть одному, разобраться в неудачах, найти причину.

Едва он уселся поудобнее за столом, как зазвонил телефон. Треск в трубке и густой бас, исполнявший арию Карася из оперы «Запорожец за Дунаем», подсказали Ивану Ивановичу, что звонят из отдаленного района.

«Так и есть, Волновая...»

— Товарищ майор! — кричал дежурный райотдела. — У нас ЧП: привели двоих, затеяли драку в ДК — ваш Саня и сынок Петра Федоровича.

«Этого еще не хватало! — подивился Иван Иванович. — Без пяти минут кандидат геологических наук ввязывается в драку в общественном месте!»

— С кем они завелись? — спросил он дежурного.

— Друг с другом... У вашего Сани — рука порезана. У Сирко — физиономия всмятку...

Час от часу не легче!

— Пьяные?

— То-то и оно, что трезвые... Я хотел... Сами понимаете, товарищ майор, Петр Федорович — человек уважаемый... И при смерти. Думаю, угробит его такое известие о сыне. Решил: возьму грех на душу, выдержу парней, заставлю написать объяснительную, а утром отпущу подобру-поздорову. А ваш сын требует, чтобы дело было передано в прокуратуру. Говорит: «Не сделаете этого, напишу жалобу».

И еще пригрозил: «Отпустите Сирко — беды не миновать, у нас с ним — свои счеты». Свидетели говорят, что завелись они из-за какой-то девчонки. Товарищ майор, может, вы приедете? Парням грозит двести шестая... Испортим биографию обоим...

Поножовщина в общественном месте! И с кем! С закадычным другом! Из-за чего? Дежурный райотдела сказал: «Из-за девчонки...» В это трудно было поверить. Славка — женат. В отпуск приехал вместе с женой, мать которой живет в Волновой. И жена у Славки, да и теща такие, что особенно не разгуляешься: крылышки пташке вмиг поощипают. Единственный человек, с кем жена без боязни отпускает Славку на «любые мероприятия», — это Саня. Верит она ему. А у Сани взгляд на девичий вопрос вообще не современный. И вдруг — из-за девчонки драка, поножовщина... И ко всему требование: «Передайте документы в прокуратуру!» Почему друзья в одно мгновение стали вдруг лютыми врагами?»

Иван Иванович ответил дежурному:

— Выезжаю.

Он позвонил домой, предупредил Аннушку:

— Часика на три выскочу в район.

Жены милиционеров... Судьба обделила их вниманием и лаской не менее чем жен моряков, которые по десять месяцев в год без мужей. Вся жизнь милицейской жены соткана из ожидания и надежд, из опасений и страха. Вдруг однажды кто-то из близких друзей мужа, потоптавшись за дверью, осторожно позвонит. Затем, переступив порог, остановится при входе, глядя на застывшую от дурного предчувствия хозяйку виноватыми глазами, и скажет охрипшим от напряжения голосом: «Извини... так уж вышло...»

Ночь-заполночь — звонок. Сонный Иван Иванович протянул руку — телефон всегда рядом. «Да, слушаю. Машину выслали? Выхожу». Еще трубку на место не положил, а свободной рукой уже натягивает рубашку. Чмокнул в щеку жену: «Мать, спи. Справлюсь — вернусь. Пустяковое дело». А по пустяковому ночью заместителя начальника уголовного розыска Управления внутренних дел области не вызывают. Тем более из отдаленного района.

Уехал. Сутки его нет, и третьи — ни слуху, ни духу. Иная, из молодых-неопытных, позвонит на службу. Но и там не найдет утешения, ей ответят с теплотой в голосе: «Да что вы волнуетесь! Такая у него работа». Она-то знает — ра-бо-та... Но сердце полнится тревогой: «Позвонил бы! А уж если так некогда, попросил бы кого-нибудь... хотя бы дежурного: мол, все идет по плану, ждите...»

Ох, это женское сердце! Казалось бы, за девятнадцать лет можно привыкнуть! Разве это первый или последний предупредительный звонок Ивана Ивановича? Но Аннушка встревожилась!

— Что-то хлопотное?

— Ничего особенного: вызвали в район.

Он чувствовал, что она сейчас спросит: «В какой?» Таких вопросов она обычно не задавала, но если вдруг бы спросила, он вынужден был бы ответить: «В Волновую». А это — ее дом, ее родина, и, хотя близких родственников у нее там уже давно нет, Аннушка все равно разволновалась бы, вспомнив, что Саня со Славкой уехали именно в Волновую.

Он сказал:

— Часа через три вернусь. — И поскорее положил телефонную трубку на рычажки.

Зайдя к Строкуну, который тоже не покидал Управления, корпел за столом над какими-то бумагами, Иван Иванович доложил:

— Проскочу в Волновую... Санька там набузотерил: в ДК сцепился со Славкой Сирко. Толком не знаю, но кто-то из них схватился за нож. Доставили в райотдел, Санька требует, чтобы протокол задержания составили по всей форме и обязательно передали в прокуратуру.

Строкун знал, какая давняя дружба у сына майора Орача с сыном знаменитого на всю республику председателя колхоза «Путь к коммунизму» Петра Федоровича Сирко.

— Да что они,мухрморов объелись?!

— Будто бы из-за девчонки...

— Санька из-за девчонки пошел с ножом на Славку? Майор Орач, если ты в это поверишь, я перестану тебя уважать как розыскника! Поезжай, разберись...

Парни, разведенные по разным углам, сидели в комнате. Глянув на них мельком, Иван Иванович убедился, что потрепали они друг друга изрядно. У здоровяка Славки (штангой бы ему заниматься, бить мировые рекорды!) под правым глазом — огромный синяк, глаз заплыл и почти не открывается, под породистым вздувшимся носом запеклась корочка крови. Славка, откинув голову назад, положил ее на высокую деревянную спинку жесткой заеложенной лавки и прижимал скомканный в потной руке платок к раскисшей губе, которую украшали роскошные, словно у гусара-ухаря, черные усы.

Сане тоже досталось. Рубашка спущена с плеча, рванули ее за рукав, словно спешили распустить на бинты, чтобы перевязать раненого. Но лицо — чистое, Славкины пудовые кулаки его, видимо, не коснулись.

— Аники-воины! — сердито заключил Иван Иванович.

Славка Сирко виновато, чисто по-мальчишески (парню шел уже тридцатый) потупился и отвернулся. Ему было стыдно. Совсем иное чувство владело Саней: глаза — словно угли потухающего костра, на которые дунул ветер. Он весь собрался, сжался, вот-вот прыгнет на своего обидчика...

Иван Иванович прошел к дежурному за стеклянную перегородку.

Майора Орача в здешнем райотделе считали «своим», здесь он начинал службу участковым инспектором, затем розыскником. Дослужился до капитана, отсюда несколько лет тому его и направили в областное управление.

При виде Ивана Ивановича дежурный поднялся из-за пульта. Он был смущен, — уж так ему все это неприятно...

— Что тут все-таки произошло? — спросил Иван Иванович.

— Они молчат, — кивнул дежурный на доставленных, которых хорошо было видно сквозь стеклянную стенку. — Позвонили из ДК: дерутся парни, из приезжих, могут порезать друг друга. Тут как раз подвернулись ребята из ГАИ на мотоцикле.

И вот — привезли... — Дежурный выложил на стол складной нож с деревянной ручкой, — такими садовники обычно делают обрезку кроны. — У Сирко отобрали. А ваш орудовал ремнем с офицерской пряжкой.

Иван Иванович взвесил на ладошке нож. Сколько ему за годы работы в милиции довелось повидать таких ножей — с государственным клеймом и самоделок, некоторые из них были настоящими произведениями искусства. Но все — участники (а затем — вещественные доказательства) человеческих трагедий: они калечили и убивали.

Ивану Ивановичу было обидно за сына и его закадычного друга: до такой степени потерять человеческий облик!

Правая рука Сани была замотана платком. «Нож за лезвие поймал», — определил Иван Иванович. Саня сжимал порезанную ладошку в кулак, значит, пальцы сгибались, сухожилия целы. А могло все закончиться и более трагически.

«Дурошлепы!» — обругал он в душе обоих.

Его удручала злость, которая руководила драчунами, та жестокость, с которой они сцепились, а главное, то несчастье, которое могло произойти, не подоспей вовремя сотрудники ГАИ на мотоцикле. «Кто из них виноват? Кому отдать предпочтение? И надо ли кому-то из них отдавать это предпочтение»?

— Обоюдная драка с применением холодного оружия, — констатировал Иван Иванович. — Злостное хулиганство в общественном месте — статья двести шестая, часть третья Уголовного кодекса — до семи лет лишения свободы.

Парни угрюмо молчали.

— Что вы не поделили? — жестко спросил Иван Иванович. В таком тоне он вел допрос отъявленных бандитов. Подержал в руках нож, передал его дежурному.

Славка, должно быть, понял, что шутки кончились. Побледнел.

— Не я начал, — кивнул на Саню. — Я за ним в Донецк приехал, соскучился. В ресторане пообедали. Вечером сюда прикатили, батю в Благодатном навестили... Отпуск мне дали по телеграмме... Попрощаться вызвал, говорит: «Умру скоро».

Иван Иванович знал, что знаменитый председатель благодатненского колхоза Петр Федорович Сирко доживает последние дни: заел бывшего воина ревмокардит. Да и в послевоенные годы, когда восстанавливался дотла разоренный, разграбленный оккупантами колхоз, у председателя легких дней не было. По восемнадцать часов в сутки на ногах, сто стрессов на месяц. Вся жизнь страны в то время умещалась в одном емком слове: «Надо!» А если надо... значит, надо! И делали, не считаясь со временем, с возможностями, со здоровьем. А жизнь-то у человека одна...

— Тебя по телеграмме к больному отцу, а ты... на танцульки в ДК... И в драку! — упрекнул дежурный по райотделу Славку Сирко.

Тот, чувствуя себя виноватым, обратился за поддержкой к Ивану Ивановичу:

— Так батя меня и отослал: «Саньку проведай». Как он обрадовался, когда мы появились у него в хате!

— Сдаст тебя военкомат в комендатуру! — вновь заметил дежурный. — Сколько у тебя осталось того отпуска?

— Двадцать трое суток.

— Ну вот, комендант на полную катушку, на двадцать... и отмерит.

— Да не хотел я! — взмолился Сирко. — В ДК — танцы. Стоим, лясы с девчонками точим. А он меня вдруг — хрясь по морде! За что, спрашивается?

Саня вскочил с места, весь трясется от возбуждения.

— За то, что ты — последняя сволочь! — выкрикнул он, — Я бы... таких!!! — Он пока еще не знал, какой лютой казни следует предавать таких... как Славка Сирко, — Что ты сморозил о своей матери?

Скуластое лицо Славки еще больше расплылось. От недоумения. И он стал каким-то чудаковатым недотепой: моргают глаза, шмыгает разбитый нос.

Иван Иванович поверил Славке — не он начал драку.

— А что я такого?.. Ничего.

— Врешь! — кипятился Саня. На его высоком лбу выступили капельки пота.

Славка старался вспомнить.

— Девчонки там были... Ты одну похвалил, а я сказал, что все они... — Он не осмелился повторить то слово, заменил его: — ...одинаковые.

— А я возразил: «Почему все? Твоя мать тоже девчонкой была», — напомнил Саня дружку.

И того осенило: он вдруг смутился, стыдно стало.

— Я и брякнул: «А что, и она такая же... была...» Так разве я это всерьез? — тут же поспешил оправдаться Славка. — К слову пришлось. А ты меня — по морде. — Он осторожно потрогал распухающий нос, который стал похожим на картофелину.

Иван Иванович посмотрел на сына.

Саня зло поджал тонкие, нервные губы, сдавил челюсти так, что желваки на скулах заиграли. Насупился, схлестнулись на переносице густые черные брови. Как он сейчас был похож на... молодого Григория Ходана!

Конечно, Славка Сирко брякнул нечто гаденькое, похабное. Но его можно и понять, когда он схватился за нож — заехали прапорщику по физиономии. Да такому здоровому. Теперь девчата засмеют. Ох, и горько в такое мгновение парню, и кажется ему, что обиду можно смыть только кровью врага своего.

— Тюрьма — не тот университет, где на каждое вакантное место по пятнадцать заявлений, — обронил Иван Иванович.

Воцарилась гнетущая тишина. Славка Сирко сопел, как паровоз, спускающий излишний пар.

— Да я что, — пробурчал он. — Ну, виноват... По дурости... ляпнул. Ты уж меня, Саня, извини... И за нож... Ну, хочешь, ударь этим же ножом. Отдайте ему, — попросил он у дежурного... — Пусть! И будем квиты...

Он был искренен в своем раскаянье. Иван Иванович хотел, чтобы сын сейчас протянул закадычному другу руку и сказал: «Черт с тобой... Только в следующий раз думай, что болтаешь!»

Но Саня не принял призыва к миру.

— Давайте уладим все по-родственному! — с едким сарказмом процедил он сквозь зубы. — Протокол порвем, хулиганов, учинивших дебош в общественном месте, развезем по домам на служебной «Волге». А люди скажут: «Как же! Его отец — майор милиции...»

С сыном что-то происходило, — надломилась его душа. Даже в детстве он, обижаемый другими, не был злопамятным. Вспыхнет, а через минуту-другую осознает свою вину и не постесняется признаться в этом: не прав. А сейчас он горел жаждой мести...

Не потому, что друг поднял на него нож, нет, причина иная. Шалопай позволил себе сморозить глупость, оскорбил ту, которая его родила и выпестовала. Но в этом ли все дело?

Родная мать Сани тронулась умом и умерла много лет тому назад. С Аннушкой Саня контактов так и не установил: он ревновал ее к Ивану, да и она его недолюбливала. А вот Марина привязалась к Сане всей душой и была ему предана, как может быть преданной чуткая, истосковавшаяся в одиночестве женщина. Саня отвечал ей полной взаимностью. Он буквально боготворил свою тетку, она была ему, пожалуй, единственным другом, если не считать Ивана Ивановича. Марина как женщина тоньше и глубже понимала Саню.

В общем, грязные слова, сказанные прапорщиком Станиславом Сирко по отношению к родной матери, Саня вполне мог отнести и в адрес Марины...

Но как ни естественно было такое объяснение странного поведения Сани, Иван Иванович инстинктивно чувствовал, что есть и другая, тщательно скрываемая обоими драчунами причина. Она-то и была главной... если... такая вообще существовала.

— Так что, хочешь познакомиться с одним из мест лишения свободы? — спросил он сына.

— Хочу! — выкрикнул тот, сверкая по-рысьи черными глазами. — Хочу сидеть с ним в одной камере! — показал он на своего дружка.

— Камера существует только в следственном изоляторе, — ответил Иван Иванович. — А вы будете отбывать наказание в колонии. Там — обычные общежития, только с ограниченной зоной передвижения. Но соучастников расселяют подальше друг от друга, — пояснил он не без издевки, понимая, что только такой тон может как-то встряхнуть Саню, вывести его из состояния транса.

Но на сына ничего не подействовало.

— Не все ли равно?! — выкрикнул он. — Камера... Общежитие с ограниченной зоной передвижения! Тюрьма и есть тюрьма!

— Прости ему, — вдруг обратился дежурный к неистовствовавшему Сане. — Хотя бы во имя... Петра Федоровича: вызвали сына к умирающему отцу, а мы их разлучим. Это не по-человечески... И на себя не возводи напраслины.

И Саня обмяк, опустил глаза, спрятал их. Напоминание о Петре Федоровиче проняло его.

Петр Федорович одним из первых помог отвергнутому сыну Гришки Ходана обрести чувство веры в человека. Председатель колхоза уговорил директора школы, тот проэкзаменовал талантливого ученика и добился, чтобы Саню из третьего класса перевели в пятый. Это была моральная победа Саньки и над самим собой, над чувством неполноценности, и над всем злым, что оставил после себя Григорий Ходан. И вот теперь, когда Петр Федорович стоит, можно сказать, одной ногой в могиле, Санька (Александр Иванович Орач), без пяти минут кандидат наук, готов нанести ему жесточайшую обиду.

Иван Иванович был, убежден, что Саня образумится. Но тот стоял, насупившись и молчал. Долго молчал. Наконец спросил как-то осторожно, вполголоса:

— А как же быть с правдой? Разве не ты, отец, говорил мне, что правда на свете одна и перед нею все равны. А здесь два коммуниста со стажем, — он показал на Ивана Ивановича и на старшего лейтенанта, дежурного райотдела, — стараются перелицевать ее и приспособить к своей потребности, а нас убедить, что этот вывертыш и есть истина, которой надо поклоняться!

Саня весь дрожал от внутреннего возбуждения. Временами голос его переходил в шепот: провидец, которому дано заглянуть в будущее и который предупреждает живущих ныне об опасности, подстерегающей их на долгом и трудном пути...

Нас заедает быт, черной кошкой перебегают дорогу досадные мелочи. Их так много, что порою, они закрывают собою перспективу. И тогда во имя сиюминутных потреб мы начинаем ощипывать завтрашний день. «Жизнь взаймы»... Так сказал Эрих-Мария Ремарк, писатель, веривший в будущее человечества, но не доверявший своим современникам, обвинявший их в безучастности к тому, что происходит рядом с ними.

Для Ивана Ивановича обвинителем стал сын. Но он предъявлял отцу счет с каких-то очень странных, непонятных тому позиций.

Приходит время, когда дети получают право судить своих родителей по тем законам морали, которые они втолковывали всю жизнь им, детям.

— Ты требуешь от меня, чтобы я поступил, как велит долг милиционера. Но я никогда не поклонялся букве закона, которая не в состоянии предусмотреть всего многообразия человеческих отношений. Я всегда был гуманным к тем, кто оплошал, споткнулся, я стремился помочь тем, кому моя помощь могла принести пользу. Так же поступлю и по отношению к тебе. Ты — не преступник, я пока еще не понимаю, с какой целью ты затеял эту драку, почему тебе обязательно надо скомпрометировать друга, при этом даже себя готов принести в жертву. Ты скрываешь от меня правду, подсовываешь вместо нее чучело и требуешь, чтобы я поверил, будто это нечто живое. Но я — не селезень, задурманенный весною, который идет на манок и садится рядом с деревянной уткой.

Слова Ивана Ивановича, видимо, попали в цель. Саня смутился, отвернулся, съежился. Наконец встал с лавки и шагнул к Ивану Ивановичу. Но не подошел, передумал. Долго, вприщур, смотрел на отца, будто хотел без слов втолковать ему.

— Правда, в том, что я дал этому подонку по морде, — Саня кивнул на Сирко. — А он меня намерился ударить ножом. Старший лейтенант перед твоим приездом говорил: «За поножовщину в общественном месте судят по двести шестой статье, часть вторая или даже третья».

— Дурак или сроду так! — вырвалось у дежурного. — Впервые встречаю чудака, который требует, чтобы его судили вместо того, чтобы помиловать!

— Милуют — от щедрости души, а вы, граждане представители советской милиции, хотите все спустить на тормозах совершенно по иной причине: у одного из преступников папа — майор милиции, у другого — знаменитый председатель колхоза, Герой Социалистического Труда... — жестко ответил Саня.

— Сотрясаем воздух хорошими словами, — нахмурился старший лейтенант. — Но от самых хороших намерений даже плохая трава не растет. Лишение свободы — только в книжках школа, а в жизни это не так. В компанию к убийцам и грабителям ему захотелось... — Старший лейтенант исчерпал свое терпение и сожалел, что так долго уговаривал упрямого парня. — Доучились! Кан-ди-да-ты... Не был бы ты сыном уважаемого человека... А майору каково, подумал? Спросят! Взыщут! А за что, спрашивается? На дурака что-то нашло, какая-то извилина в мозгах не по профилю легла. — Он покрутил пальцем возле виска.

В самом деле, Саня, видимо, до сих пор не думал об этой стороне дела.

С удивлением посмотрел на дежурного, на отца, потом метнул взгляд в сторону Славки Сирко, топтавшегося возле деревянной лавки, и снова сник.

— Прости, папка, — проговорил он угрюмо. — Но иначе я поступить не мог. И ты обязан с нами... по всей строгости закона.

Понимая, что Саня перевозбужден, Иван Иванович мягко ответил:

— Если бы ты был преступником, я бы подписал самый суровый приговор. Но таковым ни тебя, ни Славку не считаю, поэтому поступлю с вами, как поступил бы с любым в подобной ситуации. Составьте протокол, — обратился он к дежурному. — Проинформируйте прокуратуру. А копию — в институт. «О недостойном поведении аспиранта кафедры общей геологии Александра Ивановича Орача». Материалы на Станислава Сирко передайте на усмотрение военкомата, который, если сочтет нужным, направит их в военную прокуратуру.

Оба виновника подписали протокол не читая.

Иван Иванович вышел вместе с ними на улицу. Душу полосовала зеленая тоска. Было уже поздно. Тьме-тьмущей, казалось, не было и не будет конца-края. Ночь задавала свой ритм жизни далеким мерцающим звездам и всему сущему на земле. Только крохотные островочки света, ютившиеся под фонарями, были не подвластны могучей владычице.

Неподалеку от здания милиции, за высоким плотным забором находилась железнодорожная станция. Диспетчер на сортировочной горке ругал по громкоговорящей связи — по секрету всему свету — рохлю машиниста маневрового тепловоза, что-то напутавшего спросонья.

Прошла парочка. Парень обхватил девушку за талию, девчушка млела от удовольствия и льнула к спутнику. Влюбленным было наплевать на страсти-мордасти, кипевшие в душах четверых, стоявших у широкого крыльца райотдела милиции.

— Хочется, чтобы случившиеся послужило вам обоим уроком, — проговорил Иван Иванович, обращаясь к растерянному прапорщику Сирко.

— Дядя Ваня, разве это я? — взмолился тот. — Санька все затеял. Я, конечно, дурак, за нож схватился. Но это от обиды: при девчонках — по роже, и почти ни за что...

— Да есть, видимо, за что, — с горечью ответил Иван Иванович и показал сыну на «Волгу», стоявшую неподалеку на площадке. — Садись, — Когда Саня ушел, он спросил Славку: — Ты можешь мне толком объяснить, какая кошка пробежала между вами?

Тот пожал плечами.

— Ума не приложу... Вы бы знали, как я о нем скучаю в армии. И всем рассказываю, какой у меня друг — великим ученым будет. Да я за Саньку — кому угодно голову скручу. Он мне роднее жены и сына... Что на него нашло?..

Он недоумевал и был искренен в своем недоумении.

Не понимал по-прежнему причины распри друзей и Иван Иванович.

— Ну ладно, иди, — отпустил он Сирко. И выругался: — Дурачье! Мой совет: завтра с утра к военкому и, пока не передали протокол, кайся...

— Дядя Ваня, я же понимаю... Отправят депешу в часть — меня в два счета демобилизуют...

Совсем иначе был настроен Саня. Сначала Иван Иванович хотел сесть рядом с ним на заднее сидение, но почувствовал, что этого делать не стоит.

Ехали молча. Саня сидел затаившись. Порою Ивану Ивановичу казалось, что сын даже не дышит. Хотелось обернуться, но он сдерживал себя.

Наконец Саня заговорил:

— Ты... дома-то нашим... без подробностей, мол, подрались — и все. А то Марина разохается. Да и Аннушка слезу прольет.

Иван Иванович не без сарказма ответил:

— Само собою — никаких подробностей. Для женщин — не интересно. Это же не кинофильм «Гамлет» с участием Смоктуновского — всего-навсего двести шестая, часть третья, как ты сам уточнил. До семи лет... Марина, она знает, как скрипят тюремные ворота, так что ее не удивишь. Словом, обойдется без охов-вздохов. А вот Аннушку... Та на слезу слаба и вообще — придира, сделает из «шалости» кандидатика в ученые-геологи трагедию и, чего доброго, перейдет с валидола на нитроглицерин. Но это все — мелочи жизни. Суета сует... Главное, что мы про-де-мон-стри-ро-ва-ли! Только что? Кому? И во имя чего?

У Марины судьба трудная. По злой воле полицая Гришки Ходана она попала в Германию. Вернулась оттуда со жгучей тоской по Родине. Но вытравила жизнь на ней тавро: «была в оккупации»... В общем, Марина не сразу нашла свое место в новой, послевоенной жизни. Обиженная и поруганная, она пристала к тем, кто в ту трудную для нее пору был с ней ласков...

Юристы о таком случае говорят: «Устойчивая преступная группа». Марина перешивала краденое. Правда, не без влияния Ивана, она, в конце концов, восстала против такой судьбы...

Теперь Иван Иванович может себе признаться: в ту пору он любил разудалую красавицу Марину. Но удерживался от последнего, решающего шага. Чувствовал: Марина что-то скрывает от него. А может, главной причиной сдержанности была Аннушка, существо преданное и нежное?..

Ночь, тревожные раздумья, неизвестность, мучившая отца... Все это напоминало Ивану Ивановичу последнее «любовное» свидание с Мариной. Оно состоялось после суда, где молодой участковый выступал свидетелем.

Адвокат, защищавший Марину, говорил в своей речи о том, что Крохина была случайным человеком в «устойчивой группе». Задолго до разоблачения группы органами милиции Крохина порвала свои личные отношения с директором универмага Нильским, одним из руководителей банды, и сделала отчаянную попытку уйти из-под его влияния... Именно поэтому на нее и покушались... А все из-за Ивана, Нильский попытался прибрать к рукам мил-дружка Марины, она восстала. Тогда ее чуть было не зарезали: на всю жизнь осталась калекой, голова, можно сказать, «пришита» к правому плечу.

Адвокат умело доказывал, что судьба Марины Крохиной — это трагедия личности. И причиной тому — война. По просьбе того же адвоката Ивану разрешили минутное свидание с Мариной после суда.

Они стояли в дальнем углу комнаты, где находились и другие осужденные — женщины. Ивану казалось, что он слышит, как бьется сердце Марины. А может, это гулко стучало его собственное?

Марина повернулась к нему боком, — иначе она теперь смотреть перед собой не могла. Не смела пошевельнуться. Глаза у нее — карие, а в тот момент стали черными-черными. Это их подкрасила нарождающаяся слеза.

— Спасибо, что пришел... Боялась, отречешься.

— Почему отрекусь?... Ты-то от меня не отреклась, когда нож к горлу подставили.

— Я — баба, дура влюбленная. Ты — иное дело.

— А я — человек.

Постояла, повздыхала:

— Больше уже не свидимся.

— Пять лет — не вечность.

— Не вечность. Это верно. Но слыхал, как адвокат «смягчал» мою вину? «Благодаря мужеству Крохиной была раскрыта преступная группа Нильского». Вот за то мужество...

— Выбрось из головы! — потребовал он.

Она согласилась:

— Правильно, лучше о тебе. Женись на Аннушке. Любит она тебя. А я теперь калека. Да и клейменая...

Это было полной неожиданностью для Ивана. Растерялся, не знал, что ответить. А их уже поторапливают:

— Кончайте свидание.

Марина чмокнула его в щеку.

— Прощай, человек ты мой, человек.

Когда он вышел в коридор, Аннушка засыпала его вопросами:

— Ну что она? Ну как?..

— Сказала, чтоб на тебе женился.

Аннушка оторопела, не зная: верить — не верить...

— Марина... тебя любит.

— А ты?

Аннушка не смела глаз поднять. А он требовал:

— Посмотри на меня! И спроси: кого я люблю.

И она спросила.

Марина вернулась из заключения через три года. И всю свою добрую, отзывчивую душу, переполненную любовью, отдала Саньке, сыну Григория Ходана, который искалечил ей жизнь.

Иван Иванович попросил водителя остановиться за углом.

— Тут рядом, разомнем ноги.

Ему хотелось вызвать сына на откровенность. Когда машина ушла, он взял Саню под руку и повел к дому.

— Мне всегда казалось, что ты близок ко мне по духу, — начал он трудный разговор.

— И я верил, что ты по духу мне родной отец. Но сегодня ты не захотел меня понять. Бывает, видимо, у каждого день, мгновение... когда ты должен доказать себе... и всем, что ты за человек... И мне нужна была твоя вера, а ты, как милиционер, требовал вещественных доказательств. Но они у меня в душе. Как же я их тебе предъявлю?

Что мог ответить Иван Иванович на такое обвинение? В самом деле, надо было поверить сыну и довериться ему. Но трудно верить на слово тому, на кого ты привык смотреть, как на ребенка. Все хочется поруководить, предостеречь, взять на себя его тяготы, его боли. Да не всегда это можно сделать. И не всегда это надо делать. Нельзя прожить жизнь за любимого сына, за любимую дочь. Какой бы мерой не измерялась твоя любовь, она никогда не заменит им собственного жизненного опыта.

Саня обижен. Но кем! Не Славкой же, безобидным, по-собачьи преданным Славкой...

— Сын, доверь мне свою обиду.

Саня медленно покачал головой.

— Папка... Не поверишь: нет у меня обиды, есть необходимость.

— Да в чем дело? — не выдержал пытки неизвестностью Иван Иванович.

— Ты сейчас меня все равно не поймешь. Нужных милиционеру доводов у меня нет. Вот года через три, через пять... жизнь их смастерит.

Что оставалось Ивану Ивановичу? Примириться.

Дома, конечно, ахали-охали. Аннушка даже всплакнула по поводу случившегося: «С ножом — на друга!» Разволновалась, сразу дало знать о себе сердце: впору вызывать «скорую». Марина, та — человек дела. Развязала руку, наспех замотанную платком, осмотрела рану.

— Пошевели пальцами! Двигаются! К хирургу! Немедленно! Противостолбнячный укол! — Отругала Ивана Ивановича: — Майор милиции называется! Ты же в этих делах дока! Почему не заехал в больницу?

— Опростоволосился. Замотался...

Саня начал возражать, мол, если до сих пор ничего не случилось, то доживет до самой смерти.

— Утро вечера мудренее.

Но Марина настойчива:

— Побасенки оставь девчонкам. В больницу!

Утром позвонил начальник Волновского райотдела подполковник Авдюшин, с которым они были в добрых отношениях еще со времен совместной службы. Под началом старшего лейтенанта Авдюшина младший лейтенант Орач начинал службу в розыске.

— Иван Иванович, — начал Авдюшин, не сказав даже «доброе утро». — Что за игра в поддавки! Дежурный показал мне протокол вчерашнего задержания, рассказал о выбрыке вашего Саньки. Удивляюсь: серьезный, ученый, и такое! Ничего мы писать в институт не будем. А шарады разгадывайте сами.

Где-то на самом дне души родилась крохотная радость: «Может, и к лучшему...»

Но тут же Иван Иванович вспомнил вчерашний разговор с Саней: «Мне нужна была твоя вера, а ты... требовал вещественных доказательств... Их у меня нет. Вот года через три... жизнь смастерит». И еще: «Нет у меня обиды, есть необходимость».

Какая? Потребность, чтобы протокол о случае с поножовщиной был передан в прокуратуру для возбуждения уголовного дела? Но чем такая необходимость может быть вызвана?!

— Все-таки напишите, Владимир Александрович, — попросил майор Орач. — Я еще не разобрался, но Саня упорно настаивает... Нынешние, они с повышенным чувством собственного достоинства. Ситуация такова, что нетрудно ошибиться. Доверимся нашим детям. Им уже под тридцать. Нам и в семнадцать доверяли: вот тебе винтовка, тридцать патронов, две гранаты — защищай Родину.

— Что это тебя, Иван Иванович, потянуло на патетику? — воскликнул Авдюшин, — И вообще: я тебе — про Фому, а ты мне — про Ерему... «Тридцать патронов! Две гранаты!» Да этот дурацкий случай может стоить Саньке всей карьеры ученого! Меня удивляет твоя позиция нейтрала. Если бы похожее случилось не с твоим сыном, с посторонним, ручаюсь — ты бы всю область перепахал, а до истины добрался. В чем подлинная причина драки? Почему Сане надо довести дело до трагического конца: сообщить о его антиобщественном поступке на кафедру?

«Взрослые дети...» — невольно подумалось Ивану Ивановичу.

— Да, да, конечно, — согласился он, — я попробую выяснить... Но все-таки напишите. Обоим. Пока это единственный реалистический ход.

— С Сирко — проще: передали дело в военкомат, а оттуда пошлют в комендатуру. У него еще двадцать дней отпуска, отсидит на гауптвахте... Не знаю, на каком он счету в части, но и там, узнав обо всем, по головке не погладят, — пояснил начальник райотдела. — И все-таки «главным пострадавшим» в этой ситуации окажется Санька. Не забывай, Иван Иванович, что в решении его судьбы когда-то и я принимал участие.

(Авдюшин помогал Орачу оформлять документы на усыновление Адольфа Ходана).

Письмо, конечно же, попадет к академику Генералову, и завкафедрой будет решать судьбу своего любимого ученика...

А тут еще эта грязненькая история с женой академика. Ее могло не быть — если бы не служебное рвение майора милиции Орача. Но тогда осталось бы нераскрытым ограбление мебельного, гуляли бы на свободе Пряников, Тюльпанова, Гриб... Впрочем, был выход; как только всплыла фамилия Капитолины Генераловой, супруги любимого учителя Сани, можно было передать дело кому-то другому...

А другой что, был бы менее объективен? Просто Иван Иванович в глазах академика Генералова выглядел бы чистеньким (моя хата с краю, я ничего не знаю). Удобная позиция... для дезертира.

«Позвонить Викентию Титовичу...» — мелькнула угодливая мыслишка. Но Иван Иванович тут же отбросил ее. Академик Генералов ни разу не обратился к майору Орачу с просьбой вывести жену из дела. Человек с достоинством!

Иван Иванович тоже никогда и нигде не хлопотал за сына, если не считать случая при поступлении в институт. Да и там старался Строкун.

...У несовершеннолетнего выпускника средней школы Александра Орача не приняли документы: «Институт — не детский сад!» И тогда Строкун привел необычного абитуриента к академику Генералову: «Смотрят не на знания, а на года...» И Саня покорил грозного академика своей влюбленностью в геологию...

В тот же день у Ивана Ивановича состоялся разговор со Строкуном. Евгений Павлович уже знал обо всем со слов начальника Волновского райотдела.

— Объясни толком! — потребовал Строкун. — Или я за тридцать лет работы в милиции до того постарел, что совсем не добираю... Что там к чему?

А Ивану Ивановичу и ответить нечего.

— Все мои попытки установить с сыном душевные контакты ни к чему не привели.

— И он по этому поводу еще иронизирует! — возмутился Строкун. — Если у тебя не хватает отцовской власти, я применю свою: на правах друга и крестного отца...

Когда Евгений Павлович разговаривал с Саней — для Ивана Ивановича осталось загадкой. Но уже на следующий день полковник милиции Строкун вынужден был признать свое поражение.

— Понимаешь, Иван, я почувствовал себя каким-то... несовершеннолетним. Не знаем мы наших детей, приставляем к ним свои аршины. А они на целое поколение моложе нас, у них свои мерки, свой спрос — и с нас, и с себя... В ответ на все мои возмущения твой Санька отвечает: «Ну, просто какая-то эпидемия среди «предков», — все убеждены, что молодежь губит дело их жизни. Но у каждого поколения — свое дело всей жизни. У одних — борьба с разрухой, у других — целина, у третьих — освоение космоса... Или доверяйте нам до конца, или признайтесь сами себе, что вы нас ничему не научили, в таком случае вся ваша жизнь — пустышка». Вот так-то... Доверяйте! А доверять, в моем представлении, — это проверять и вовремя подсказывать. Но взрослые дети — сами с усами...

Письмо райотдела попало к академику Генералову.

Вызвал тот опального аспиранта и, держа двумя пальчиками за краешек письмо, отпечатанное на бланке, спросил:

— Уважаемый коллега, как мы с вами классифицируем эт-тот документ?

А молодой ученый Александр Орач отвечает:

— Викентий Титович, неужели вы ни разу ни с кем за свои убеждения не схлестнулись?

— Н-да... — пробормотал тот, пораженный неожиданно дерзким ответом своего ученика. — Но за нож я при этом не хватался. Я всегда верил, что самый сильный аргумент — знания, а самое острое оружие — слово.

— И я за нож не брался. Лишь перехватил его, поймав за лезвие.

Профессор Генералов глянул на перебинтованную руку аспиранта и хмыкнул:

— Н-да... — Затем доверительно спросил: — Выходит, драка была по делу?

— По делу.

— Не... из-за дамы сердца?

— Нет. Из-за судьбы человека.

— Не приемлю петушиных боев и схватки самцов из породы гомо сапиенс. Не сожалеешь?

— Нет!

— Выходит, по убеждению... Ну что ж... В любом случае, снявши голову, по волосам не плачут. А другая народная мудрость гласит: делу — время, потехе — час. Потешился добрый молодец, пора и за работу. На носу защита, оппоненты у нас с вами, кол-ле-га, весьма воинственные, а судьба байкальского разлома — дело крайне проблематичное.

И все-таки: где тут собака зарыта?

Строкун сказал:

— Иван, ты с «Новоселом» умотался вконец, отдохни-ка, развейся слегка, тут есть, так сказать, курортное дело: выезд в родные места, сельская местность... Словом, обокрали Стретинский универмаг. Крупнейший в Волновском районе... При этом остались в непорочном состоянии не только двери и окна, но даже замки и бумажные пломбы на них.

Иван Иванович познакомился с делом.

Третьего июля, в субботу, директор универмага Вера Сергеевна Голубева, как обычно, заперла магазин, повесила контрольный замок с пломбой. На пост заступила сторожиха Матрена Ивановна Верходько. Утром, пятого июля, в понедельник, директор, дождавшись продавцов, открыла магазин. В отделах радиотоваров, обуви и шерстяных тканей полки оказались пусты, обокрали и подсобки этих отделов. Сторожиха утверждает, что всю ночь была на посту, никуда не отлучалась, а утром сдала «объект» в полном порядке: пломба на дверях целая. Директор подтвердила: на бумажной пломбе — ее роспись.

В деле имелись акты двух ревизий. Одну проводило КРУ (контрольно-ревизионное управление), организация весьма авторитетная. Она засвидетельствовала, что менее месяца тому назад, то есть 19 июня, была обнаружена недостача в одиннадцать тысяч рублей шестьдесят три копейки. Но через несколько дней выяснилось, что никакой недостачи нет, просто директриса-растеряха куда-то засудобила накладную на ковровые изделия (на сумму в 11 тысяч рублей 63 копейки). Вначале она взяла копию накладной на оптовой базе Галантерейторга. А во время ревизии, которая состоялась после того, как магазин обокрали, нашлась и квитанция — оригинал.

Эта же ревизия зафиксировала в универмаге недостачу в 91. 523 рубля 13 копеек (после кражи).

Версию о том, что работники универмага обокрали сами себя, Иван Иванович отверг сразу. Обычно делают недостачу, а потом пытаются ее скрыть, инсценируя ограбление. Здесь же все наоборот: магазин «пострадал» вскоре после самой тщательной ревизии, когда работники универмага еще не избавились от шока, вызванного якобы имевшей место недостачей в одиннадцать тысяч рублей. (Можно себе представить, как переживали невиновные и под каким психологическим прессом они находились почти три недели!)

И второе: если бы ограбление было инсценировано, то постановщики спектакля постарались бы оформить его более эффектно: высадить окна, двери, взломать замки. А в том варианте, в каком предстало дело, все выглядело обычной недостачей, а за такую отвечают работники магазина.

Вряд ли бы они умышленно ставили себя в столь сомнительное положение.

Перед тем, как выехать на место происшествия, Иван Иванович по доброй старой привычке зашел к Строкуну поделиться своими соображениями, в надежде, что тот подкинет какую-нибудь «идею».

Строкун сидел в нелепой позе: руки на столе — уронил на них голову, прикрыв лицо ладошками, словно бы рыдал. При появлении друга как-то тяжело, пьяно глянул на него, и устало откинулся в кресле, удрученный, осунувшийся, небритый. Иван Иванович вспомнил: «Шахтерские похороны!»

Строкуна трое суток не было в управлении. На одной из шахт, славной своими рабочими традициями, произошел внезапный выброс газа, который тут же и взорвался. Выброс — стихия, гибнут люди, это всегда навевает горькие думы о бренности нашего существования и о смысле жизни вообще.

— Садись, Иван, — предложил Строкун, кивнув на один из стульев, и легким движением руки пододвинул пачку сигарет. — Как в том анекдоте: один говорил: «Бросить курить — плевое дело, сам уже тридцать раз бросал...» За эти дни — в сутки по три-четыре пачки... Знала бы твоя Аннушка, — какую превосходную лекцию прочитала бы на тему: никотин, содержащийся в одной сигарете, убивает лошадь или пятнадцать кроликов... А я живу этим ядом. Двое суток на ногах...

Заместителю начальника областного управления внутренних дел по оперативной работе приходится заниматься не только грабежами, убийствами, растратами и махинациями, но и... похоронами. Где человеческая трагедия — там и милиционер. На свадьбы и крестины, на праздники в качестве почетного гостя милиционера приглашают редко. А вот если беда — кричат: «Караул!.. Помогите!..»

И он — ночь-заполночь — спешит, чтобы помочь. Но милиционер — не робот, и как бы ни закаляли его тяжкие происшествия, каждое из них оставляет на душе свою метку, свой шрам. Шрам к шраму, а поперек их — еще и еще шрамы. Это реакция самозащиты: организм приспосабливается. И все равно не может человек жить на одних отрицательных стрессах.

«Сдает Евгений...» — невольно подумалось Ивану Ивановичу. Под серыми глазами Строкуна — синие круги. В пышной шевелюре, уложенной природой в волнистую широкую укладку, серебра больше, чем черни. И плечи уж слишком покатые, нет в них привычного, годами армейской службы выправленного разворота.

Иван Иванович рассказал о своих сомнениях:

— По-моему, капитан Бухтурма поспешил задержать директора универмага. По первому прочтению дела мне подозревать ее не хочется. И объективка положительная: Голубева восемнадцать лет в этом универмаге, без недостач, без всяких там излишков...

Строкун с ним согласился:

— Задержали по подозрению, проявили активность. Есть видимость первых успехов... Типичная ошибка неопытного или «горячего» розыскника. — Он коснулся рукой красной папки: — Я тут сводки происшествий за последние дни просмотрел. По Стретинке есть еще одно: в субботу вечером, то есть третьего, загорелась скирда соломы. Ей бы полыхнуть, но солома, по всему, была влажная... Словом, редкий случай в пожарной практике — спасли полскирды. Причина пожара — грубое нарушение элементарных правил противопожарной безопасности: сушили с помощью подогретого воздуха, воткнули вентилятор прямо в скирду, оставили на ночь без присмотра. Что-то там замкнуло, заискрило.

— А я как-то проморгал этот эпизод! — посетовал Иван Иванович.

— Ничего удивительного: пожар попал в сводку за субботу, а история с универмагом — за понедельник. Но я о чем подумал? Универмаг закрыли в субботу в 20.00. Открыли в понедельник в 9.00. В течении этих тридцати семи часов кто-то и ухитрился «изъять» на солидную сумму разного товара. Пожар случился в тех же пределах. Я тебе подбрасываю столь дохленькую идейку только потому, что иной пока у меня нет.

Вконец измотанный, Строкун все-таки заставил себя думать о том, чем предстоит заниматься одному из сотрудников — взял сводки происшествий за неделю, изучил их, проанализировал, сопоставил... Он искал, что предложить подчиненному, который столкнулся с необычным преступлением.

Конечно, идея не бог весть какая. Загорелась скирда соломы во время искусственной сушки. Пожару разрастись не позволили. Случается, хотя уж как осторожничают во время уборки хлеба. Впрочем, солома — не хлеб. В иное время этот случай не попал бы в областную сводку происшествий за сутки. Но солома — корм. А заготовка всех видов кормов взята облисполкомом и обкомом партии под особый контроль.

Но какое отношение все это имеет к тому, что в Стретинке обворовали универмаг?

Подкрадывалась осень. Отбушевала первая кружилица, когда злой, суховеистый ветер сбивает с уставших от летней безводицы деревьев первую, ставшую «лишней», листву. Она металась по посадкам, набиваясь между стволами, оседала неподвижными блекло-желтыми «лужицами» в кюветах... Еще далеко до золотой пушкинской и левитановской осени, еще придет пора листопада, когда влюбленные будут дарить девчонкам золотисто-палевые и оранжево-огненные листья клена, а пока природа делала как бы первую прикидку к поздней осени...

В машину вместе с ветром, насыщенным пылью, заносило сладковатый запах гари — это жгли где-то стерню, стараясь таким образом избавиться от сельскохозяйственных вредителей и мелких грызунов, против которых были бессильны ядохимикаты.

Урчали трактора, елозившие по черноте пала, поднимая зябь. Кое-где сеяли пшеницу и рожь в расчете на будущие осенние дожди.

«Замариновал я в себе крестьянина», — не без грусти думалось Ивану Ивановичу, пока он добирался до Волновой.

Запах горелой стерни постоянно напоминал о предупреждении Строкуна: «Полусгоревшая скирда...»

В деле, которое попало в руки майора Орача, слов «пожар» и «солома» не упоминалось. Поэтому, приехав в райотдел, он заинтересовался, прежде всего, именно этим, в общем-то незначительным происшествием.

Подполковник Авдюшин рассказал суть дела. Сушили солому. Для этого обычно сколачивают специальные козлы и выметывают на них скирду, потом ставят мощный вентилятор и начинают продувать солому. По правилам противопожарной безопасности вентилятор надо ставить метрах в пятнадцати от скирды и тянуть к ней железную трубу. Но такой трубы в колхозе не оказалось, а солома уже начала «гореть» от сырости, и, тогда электрик с немого согласия главного инженера колхоза и председателя воткнул вентилятор прямо в козлы. Позже и электрик, и главный инженер оправдывались, мол, так ставят вентиляторы все. «Побывайте в других колхозах».

— Ну и как же в других колхозах? — поинтересовался Иван Иванович.

Подполковник Авдюшин махнул рукой: дескать, что тут спрашивать?

— Во время уборочной прошли дожди, так что солому скирдовали влажную. И такой рады. В прошлом году некоторые колхозы остались совсем без грубых кормов, возили машинами из соседней области. Как говорится: за морем телушка — полушка, да рубль перевоз. Туда — тысячу километров — машины порожняком, оттуда, можно сказать, воздух возили. Конечно, солому на месте прессовали, но на пятитонной машине — полторы тонны груза... В этом году за корма взялись всерьез с самого начала. Сушат все, а правила противопожарной безопасности выполняются «по мере возможности». В колхозе — пятнадцать вентиляторов. По пятнадцать метров специальных труб — это двести двадцать пять. А их у колхоза нет. Пожарники делают вид, будто не знают об этом. В районе — пятьсот скирд, одна загорелась... Это две десятых процента, а если учесть, что полскирды растащили и солому спасли...

Маленький червячок, точивший совесть майора Орача (знакомясь с делом, не обратил внимания на совпадение по срокам двух случаев в Стретинке: обворовали универмаг, и загорелась скирда), перестал беспокоить. В любом деле существует процент брака, неудач, несчастных случаев. В их природе порою лежит стихия, неуправляемость, а чаще всего халатность: недосмотрел, потому что устал, надоело караулить, понадеялся на авось...

В общем-то, следствие, розыск так и идут: возникают по ходу дела версии, проверяются; непригодные, случайные отсеиваются. Иногда они дают незначительные детали, которые помогают вызреть новым версиям, а те, в свою очередь, тоже оказываются несостоятельными.

Вот и в данном случае. Статистика утверждает, что на пятьсот скирд, которые сушат в районе с помощью электровентиляторов, обязательно произойдет ЧП: кто-то где-то прошляпит, проморгает, допустит халатность, граничащую с преступлением.

Судьба на этот раз выбрала село с красивым старинным названием Стретинка, колхоз «Октябрь». А ЧП с универмагом — случай из другой серии.

К месту происшествия вместе с представителем области поехали начальник райотдела подполковник Авдюшин и начальник районного отделения розыска капитан Бухтурма, мужик лет тридцати трех, угрюмого вида, начавший рано приобретать «начальственную талию». Грек по национальности, из тех, чьи прародители появились в здешних местах около двухсот лет тому назад, когда в дикой степи — привольном безлюдном крае — по жалованной грамоте царицы Екатерины начали создаваться первые поселения: Енисоль, Анатоль, Ялта... Капитан Бухтурма любил свой район и неплохо знал людей. По дороге к Стретинке он расхваливалунивермаг:

— Приезжал как-то секретарь обкома, мне довелось сопровождать его машину по району. Останавливается в Стретинке на площади. А время благодатное: площадь цветами благоухает, особенно хороши были в ту пору розы. Огляделся он, по дорожкам между клумбами походил. Затем заходит в универмаг. От прилавка к прилавку... А тут и случай помог: накануне товары привезли: обувь, костюмы, какие-то особые телевизоры. Народу — полно, все довольные, все с обновками, покупками. Одного спросил: «Что купили? Покажите». Другого... И — секретарю райкома: «Пора уже не на словах, а на деле стирать грань между деревней и городом. Такой бы универмаг в Донецк, в шахтерский поселок...» А потом хитро улыбнулся и говорит: «Не провести ли на базе вашей Стретинки областной семинар: «Культура обслуживания советского покупателя»? Пригласим городских строителей и дизайнеров, пусть поучатся, как оформлять магазины...»

Стретинка — село старинное. До революции, пока в здешних местах не нашли уголь и не заложили шахты, оно славилось ярмарками, двумя шинками^[5], земской больницей, церковноприходской школой и... собственной тюрьмой. Но шахты преобразили его. За годы Советской власти село дважды было районным центром, так что разрослось вширь и вглубь. Колхоз «Октябрь» — один из самых славных в районе. Но из трех тысяч шестисот сорока жителей Стретинки в членах колхоза числилось менее пятисот человек, остальные — шахтеры, железнодорожники, рабочие доломитных карьеров, которые ездили на работу за двадцать-тридцать километров. Да и чего не ездить — в районе более восьмисот километров дорог, как говорят специалисты, «с твердым покрытием», то есть асфальтированные. Регулярное автобусное сообщение и внутри района, и с Донецком, со Ждановом, с Запорожьем, с Днепропетровском... А за горняками, строителями и железнодорожниками приходят специальные автобусы: на смену, со смены... Словом, стретинцы по прописке — сельские жители, а по характеру — рабочий класс, горожане с хорошей зарплатой, с двумя выходными в неделю, с солидной пенсией в пятьдесят — пятьдесят пять лет...

Типичная для Донбасса обстановка.

К центру большого, утопающего в зелени садов села вело шоссе, смахивающее на аллею: по обе стороны его высились пирамидальные тополя. Деревья — одно в одно, ухоженные, прихорошенные.

Милицейский «бобик» выскочил на просторную сельскую площадь-парк. С одной стороны ее обрамляло двухэтажное административное здание правления колхоза и сельсовета, с другой — просторнейшая, с двумя пристройками (спортзал и столовая) — школа-десятилетка, при которой был стадион, с третьей — торговый центр. Он состоял из двухэтажного продовольственного магазина, верхний этаж которого занимали службы быта (парикмахерская, швейная мастерская и мастерская по ремонту радиобыттехники). Но главной достопримечательностью площади был красавец универмаг. Бетон. Стекло. Алюминий. Широченные витрины. Внутри помещения стены облицованы цветным стеклом. Зеркальные колонны, полки из голубого, приятного на вид пластика. Лампы дневного света. Вне сомнения, ночью магазин хорошо освещался как снаружи, так и изнутри. «Ночного посетителя заметила бы сторожиха, да и звуковая сигнализация — «ревун» оповестила бы, что кто-то открыл дверь».

— Для того чтобы попасть в универмаг ночью, надо убрать сторожа и хотя бы на время отключить сигнализацию, — сделал первое заключение Иван Иванович.

Капитан Бухтурма с ним согласился:

— Почему и пало подозрение на работников универмага. Они перед этим получили большую партию товаров и еще не успели ее рассортировать. Кто об этом мог знать? Сторожиха в ту ночь никуда не отлучалась и ничего подозрительного не заметила. Поэтому я предположил, что товар в магазин просто не поступал.

— Версия вполне солидная, — поддержал его Иван Иванович, — Остались пустяки: найти ей подтверждение...

— Или опровержение, — добавил не без иронии Авдюшин, привычным жестом мизинца поправляя на переносице очки. Эти очки в тонкой золотой оправе, которые сделал мастер-немец из Веймара лейтенанту-артиллеристу Авдюшину, когда тот служил в Группе советских войск в ГДР, придавали худощавому, с уставшим лицом подполковнику вид русского интеллигента чеховских времен.

Прежде чем начать беседу с работниками универмага, Иван Иванович решил сделать рекогносцировку, познакомиться на местности с путями подхода к зданию магазина, с укромными закоулочками, где могла бы дожидаться, не привлекая к себе внимания случайных сельских прохожих, машина типа «фургон». (На легковой всего украденного товара не вывезешь, а на открытой бортовой — уж слишком приметно).

У Стретинки была еще одна достопримечательность — церковь. Она располагалась метрах в полутораста от школы. Красивая, с голубым, недавно отремонтированным шаровым куполом и высоким, в полтора человеческих роста, каменным забором, церковь стояла на самом высоком месте села, на юру, как говорили в старину. Иван Иванович поднялся туда по высыпанной доломитным гравием неширокой дорожке.

Отсюда открывался вид на всю округу. «Вот это позиция!» — невольно подумал он, как бывший артиллерист.

На левой (западной) окраине села, он увидел полтора десятка скирд. Неподалеку от них (отсюда казалось, что почти впритык) стояли два ряда аккуратных ферм — это молочнопромышленный комплекс колхоза «Октябрь», а за ним, чуть вправо, первые домишки сельской околицы.

Увидев скирды, Иван Иванович вновь вспомнил о втором стретинском происшествии. Пожарище хорошо было видно: горела крайняя в первом ряду скирда, ближняя к белым, похожим на стаю лебедей, хатам, за которыми шли сады и огороды. Во время пожара солому растащили, и сейчас она желтела широким ляпком растекшегося по холодной сковородке блинного теста.

— Интересно: во время пожара в селе выключали свет? — поинтересовался Иван Иванович.

— Ненадолго, — ответил капитан Бухтурма, сверкнув белками больших глаз. Он почувствовал, к чему клонит майор из областного управления, и невольно запротестовал: — Скирда занялась в субботу вечером. В ДК как раз закончился концерт, приезжала Киевская филармония. Люди из ДК — валом к скирдам, там же неподалеку комплекс... А универмаг... — Он внимательно посмотрел на майора Орача. Сказать «обокрали» — значило опровергнуть его собственную версию: товар в магазин не попадал. — Об универмаге нам в райотдел сообщили в понедельник.

— Если во время пожара снимали напряжение, то сигнализация в универмаге сработать не могла, — пояснил Иван Иванович свою мысль.

Тут уж запротестовал подполковник Авдюшин:

— Иван Иванович! Если предположить, что пожар — дело рук тех, кто... — Он никак не мог подобрать слова, определяющее характер случившегося... — обчистил универмаг, то в соучастии надо обвинить колхозного электрика, который буквально воткнул вентилятор в скирду под козлы... Впрочем, таким макаром в это же время сушилось еще шесть скирд. Надо обвинять главного энергетика колхоза, который не обеспечил вентилятор подводными трубами, к нему в компанию причислить председателя колхоза, — заботясь о кормах, тот распорядился «дуть» всю ночь... Ну и господа-бога — туда же, в преступную группу, это он напустил дождь во время уборочной.

— Да я же только по поводу факта! — взмолился Иван Иванович. — Если капитан Бухтурма прав — в товар в универмаг не попадал, тут все проще: круг людей, причастных к этому, невелик: шофер, экспедитор, заведующие двух-трех отделов, разгружавшие машину, ну и... директор универмага, которая должна была присутствовать при разгрузке. Вы с ними беседовали?

— Но вы же сами видели протоколы! — невольно вспылил, видимо, обидевшийся капитан Бухтурма.

Иван Иванович внимательно изучил эти «первичные», как принято говорить, документы. Разнобоя в показаниях он не обнаружил. Все говорили одно и то же и называли почти одни и те же детали: когда и как подъехала машина с товаром, как и в какой последовательности, разгружали, куда сносили, кто где при этом находился.

— У нас пока лишь две версии, — примирительно заговорил Иван Иванович, — Первая: товар в универмаг не попадал. Вторая: его оттуда вывезли... Так вот, вывезти можно было лишь при условии: отключить сигнализацию и отвлечь внимание сторожа. Если во время пожара снимали напряжение во всем селе, то тем самым отключали и сигнализацию. Я — лишь об этом.

Подполковник Авдюшин сказал:

— Вы пока — без меня. Я — к председателю колхоза. — И зашагал по дорожке вниз, к селу.

Капитан Бухтурма и Иван Иванович, переглянувшись, последовали за ним.

В универмаге и не подозревали о том, что привело сюда переодетых в гражданское трех чинов милиции: торговля шла полным ходом. Иван Иванович обошел магазин. Почти в каждом отделе толпилось человек по пятнадцать. «И это в страдную пору!» — невольно подумал он, вспоминая, что в колхозах идет уборка овощей и фруктов, там каждая пара рук на учете: едут на помощь к подшефным рабочие заводов и шахт, учащиеся школ и училищ, студенты вузов...

— Людно, однако же! — заметил он.

— В Стретинке — более трех тысяч рабочих и их семей. Если не принимать в расчет тех, кто на смене, тысячи полторы свободных всегда найдется. Так что в дни завоза товара тут людно. Народ — при деньгах. А самый ходкий товар — цветные телевизоры, ковры, импортные пианино, радиоаппаратура, стиральные машины, хрусталь, ну и автомашины, а также мотоциклы с колясками.

Вернулся подполковник Авдюшин. По привычке трет переносицу. Смущен.

— Разговаривал и с главным инженером, и с председателем... Выйдем на свежий воздух, — предложил он.

Выбрались из универмага и направились к одной из лавочек, стоявших в парке.

— Часа два село было без света, — сообщил Авдюшин. — Когда телефонистка доложила председателю, что горит солома возле комплекса, тот сразу смекнул: «Вентилятор». Приказал: «Сообщи главному инженеру и секретарю парткома, поднимай бульдозеристов, трактористов и завгара!», бросился к пульту и выбил главный рубильник. Потом побежал на комплекс — кабель к вентиляторам тянули оттуда — и там отключил напряжение. Тут подоспели люди, первые трактора. Скирда горела изнутри, так что верхнюю часть растаскали волокушами. Пригнали дождевалку, начали нагнетать воду под скирду... Когда огонь в основном уже затоптали и стало темно, вспомнили об электросвете. Председатель послал электрика. Тот включил вначале главный рубильник, и село получило свет, затем подали электрику и на молочный комплекс.

Авдюшин явно сожалел: как это он, опытный оперативный работник, не удосужился сопоставить два факта: пожар и случай в универмаге.

Иван Иванович решил не усугублять это чувство, которое заставляет думать о своей неполноценности.

— Ну что ж, первую часть теоремы можно считать доказанной, — сказал он с легким юмором. — Осталась вторая: сторожиха. Капитан, вы тут знаете всех...

Это было приглашение принять активное участие в разработке очередной версии. Капитан Бухтурма с видимым желанием принял его.

— Матрена Ивановна Верходько — человек по всем данным положительный. Двенадцать лет сторожем... Когда-то уже была попытка ограбить магазин, так она задержала одного из грабителей: вцепилась в него и не выпускала, пока не прибежали люди, хотя мужик был здоров и пытался освободиться от зацепистой тетки всеми силами — измолотил ее...

Иван Иванович хорошо помнит этот случай. Его только-только перевели из Волновой в Донецк, семья еще не переехала — не было квартиры, и вот его посылают в Волновую уже как представителя областного управления. Шутка жизни: буквально вчера он внимал каждому слову начальника угрозыска райотдела Авдюшина, а сегодня приехал его «поучать»...

— Отважная женщина... — согласился он. — Муж у нее, кажется, погиб.

— Несчастный случай: попал под собственный трактор. Пустил его, а сам зашел наперед, хотел убрать оставленную с осени борону... Двое детей: старшему тринадцать, младшему — десятый.

— Беспокойный возраст, — заметил Иван Иванович, вспоминая Саню в эти годы.

Уж он с мальчишкой намучился. У обиженного жизнью мальца было обостренное чувство собственного достоинства, болезненное восприятие правды и справедливости, как он их понимал, исходя из своего небольшого, но трудного социального опыта. Узнав, что Иван надумал жениться, ушел из дома, решил перейти на харчи, заработанные собственным трудом, подрядился в один из совхозов перебирать яблоки и картошку. «У тебя теперь родные дети будут», — сказал он приемному отцу. А позже не ладил с Аннушкой, считая, что она отобрала у него самого близкого человека. И только рождение сестренки Иришки в какой-то мере примирило его с приемной матерью.

Показать сотрудникам милиции, где живет сторожиха, вызвалась рябая тетя Катя, технический работник универмага.

— Сурьезная женщина, самостоятельная, — рассказывала она по дороге, расхваливая Матрену Ивановну Верходько. — И себя блюдет, а баба — в соку, сорока еще нету, и сынов держит в руках. А хлопцы — шибеники^[6].

Хата сторожихи стояла на околице, выдвинувшись вперед навстречу крылатым зданиям молочнопромышленного комплекса. Их разделяла проезжая дорога и скирды. А сгоревшая была всех ближе к хате.

Хата в таком селе, как Стретинка, где проживало 85 процентов горняков и их семей, — это добротный дом под шифером, на высоком фундаменте с широкими «городскими» окнами, с просторной верандой. Чувствовалось по всему, что хату Верходько ставил серьезный, вдумчивый хозяин, — вон какие добротные ставни приспособил. Зимой о них разбивается злой степной ветер, летом они создают в доме прохладу.

И все-таки чувствовалось: соскучилась хата по мужским заботливым рукам: одна из ставен сорвана, побелка посерела, взялась большими пятнами, и тротуарчик от калитки к крылечку, некогда выстланный старым кирпичом, кое-где пооблысел.

При виде непрошеных гостей тявкнула незлобиво лохматая дворняжка, привязанная у дальнего угла дома. На высоком крыльце появился вихрастый вспотевший мальчишка. Он мазнул по лицу рукавом и крикнул:

— Мамка, до нас хтось!

На крыльцо вышла небольшого росточка, худенькая женщина, брюнетка. Приятные, мягкие черты лица, карие моложавые глаза... По всему видно, она стирала — подол юбки подоткнут за пояс. В руках — ведро с мыльной водой.

— Ой! — сказала женщина, увидев троих мужиков у себя во дворе. Оставила на крыльце ведро и шмыгнула в хату.

«Чуточку прихорошиться», — понял Иван Иванович и невольно подумал: «Почти подросток, а сумела когда-то задержать грабителя». В нем родилось невольное уважение к мужественной женщине.

Через минуту-другую хозяйка вышла уже причепурившаяся.

— Матрена Ивановна, примете непрошеных гостей? — спросил Иван Иванович.

— А мы гостям завсегда рады, — высоким песенным голосом ответила женщина. — Только в хате — содом, стирала. Витек, выплесни-ка из ведерка, — сказала она.

Сын охотно выполнил ее просьбу.

— Пожарищем интересовались, — пояснил Иван Иванович, входя в хату. — Не страшно было, когда скирда загорелась? Располыхается солома — горящие пучки на полкилометра кидает. Вот вспоминаю, у нас на Карповом Хуторе... Сам-то я из-под Благодатного...

Матрена Ивановна хорошо знала и Благодатное, и несуществующий ныне Карпов Хутор. Она закивала головой: мол, бывает всякое.

— Нашей-то скирде и загореться толком не дозволили, — начала она рассказ, видимо почувствовав к вошедшим невольное доверие: как же, речь ведут о ее недавней беде. — На той час вышли из дека... А хтось углядел: горит скирда. Ну и подняли гвалт. И как еще заметили! Занялось от вентилятора, он и загнал огонь под скирду. Да тут дождевалки подоспели и трактора. Оно, конешно, третья часть все же перетлела. Ну да это на семьдесят тонн — считай, крохи. Остальное спасли, как навалились! Хлопцы опосля концерту... И в чем были — на скирду тросы от волокуши заводить...

— Чудеса! — восхитился Иван Иванович. — И не думал, что солому можно из огня выхватить!

— А у нас такие люди! — с гордостью ответила сторожиха. — Казалось бы — чужое! Солома — колхозная, а хлопцы и девчата — кто с шахты, кто со станции. Но понятие имеют...

— И вы помогали? — с самым невинным видом поинтересовался Иван Иванович. Он даже отвернулся от Матроны Ивановны, подошел к окну и стал рассматривать то, что осталось от бывшей скирды, — солому. Ее проветривали после того, как, облитую из дождевалок, растрясли по пахоте, опоясывающей скирды. И все-таки боковым зрением видел, как Матрена Ивановна засмущалась. На крутом красивом лбу выступили росинки. Мочки ушей, а затем и щеки полыхнули, заалели. Говорить ей стало трудно, она проглотила комок вязкой слюны.

— Не-е... Я сторожувала. Мне нельзя объект покидать.

— Ну а вы? — обратился Иван Иванович к мальчишкам, которые внимательно прислушивались к разговору старших.

— Ого! Еще как! — отозвался старший. — Как зачалось — дым повалил. Потом огонь. И людей набегло — сила-силенная. Мамка прибежала, отперла, ну мы и сиганули. Дождевалки воду в брюхо скирде так и гонют, так и гонют. Как из пушки, аж солома летит под самое небо.

— Что ты верзешь! — накинулась мать на сына. — Да я вас в тот вечер не запирала!

Но мальчишки в два голоса заорали:

— Запирала! Только ты запамятовала. А как отперла, начала барахло из хаты выносить и все крестилась.

Мать ударила старшего сына по щеке и заплакала.

— Напрасно вы на сына, — усовестил ее Иван Иванович, — он ничего, кроме правды, не сказал. И вас можно понять: неподалеку от дома горит скирда, а дети заперты. Наверно, и я на вашем месте побежал бы спасать сыновей.

Женщина с благодарностью глянула на Ивана Ивановича, но плакать не перестала. Молча, беззвучно. Стояла, безвольно опустив руки, ссутулившись, а слезинки рождались в уголках распахнутых настежь немигающих карих глаз, со страхом взиравших на непрошеных гостей, — по всему видать, начальство.

Слезинки созревали, набухали, грузкие от тяжести, и скатывались по щекам.

Матрену Ивановну колесовало чувство вины.

— Поуспокойтесь и расскажите, как все случилось, — как можно доброжелательнее сказал Иван Иванович, — Это очень важно...

Она закивала: расскажу! Обязательно! Все, что знаю... Что видела... Что пережила.

Возле машины они закурили. Молча, попыхивали дымком.

Капитан Бухтурма громко выругался по-гречески и сказал:

— Фокусник! Как ловко он отключил сигнализацию и увел сторожа!

«Он» — пока еще неизвестный розыску человек... Но они трое уже знали, что где-то на белом свете есть он. Теперь надо только узнать, кто такой и где обитает.

— Стра-ате-ег! — согласился начальник райотдела. — Давненько таких не встречал... Думал уже, что перевелись. Сразу после войны были ухари...

Но были и другие, еще более страшные, вроде Гришки Ходана. Он в свои бандитские дела привнес богатый опыт карателя-мародера. В Мариуполе явился к зубному технику: «Тетка, отдай золотишко». И ломал ей пальцы, зажав в дверях. Дробил молотком руки священнику, к которому явился за тем же золотом...

Но жизнь брала свое, и вор, как говорили работники милиции, постепенно поизмельчал, хотя и не стал скромнее. Некоторые виды преступлений вообще исчезли, например, организованный бандитизм.

Ограбление универмага в Стретинке «провернул», вне сомнения, кто-то из опытных, из бывалых.

— Даже бумажная пломба в замке оказалась нетронутой! — напомнил капитан Бухтурма.

Он понимал, что с задержанием директора универмага Голубевой дал маху. Говорят же: поспешишь — людей насмешишь. Капитан Бухтурма нервничал и досадовал. Но, как показалось Ивану Ивановичу, лишь на то, что придется освобождать «задержанную», а это значит — расписываться в своей некомпетентности. Щекотливая ситуация!

Иван Иванович хотел помочь капитану найти корень ошибки.

— А вы послали эту пломбу на графологическую экспертизу? — спросил он.

— Какая экспертиза? — удивился Бухтурма. — Голубева признала свою подпись: есть акт.

— Признала... Это еще ни о чем не говорит, — возразил Иван Иванович, — Когда вы показывали пломбу, она была уже порвана. А если учесть психологическое состояние? Утром пришли, открыли магазин — пусто! У директрисы — волосы дыбом... Она позвонила, вы приехали и, уверенный, что она — виновна, начали ее допрашивать: «Ваша подпись?» А сами бумажку разглаживаете на столе, намекаете, мол, сознавайся, набирай, пока не поздно, смягчающие вину обстоятельства. Вы не предлагали Голубевой чистосердечное признание?

— Предлагал, — пробурчал обескураженный капитан Бухтурма.

Иван Иванович выбросил сигарету, растер ее носком туфля и сказал:

— Ну что ж... Одно о нем мы уже знаем: не дурак. А с умным все же попроще... Хотя у него все продумано заранее и семь раз отмерено, но действует он в силу логики. А дурак иногда такое отчебучит — сто лет всей академией разбирай, не поймешь, почему именно так, а не иначе. Будем искать логику в событиях... А пока — поехали извиняться перед директрисой. В данном случае, капитан, вам предоставляется самая неограниченная свобода действий.

При этих словах майора Орача капитан Бухтурма побагровел, смуглое лицо стало цвета кирпича, только что вынутого из обжиговой печи.

— Освобождать — не задерживать, доброе дело делаешь, — напомнил ему подполковник Авдюшин.

Капитан заупрямился:

— Какой-то ливерщик^[7] взял магазин. Допустим — залетный. Кто-то дал ему наводку, что дом сторожихи на юру, наискосок через дорогу от крайней скирды, а детвору она запирает. Но ключи! И образец подписи! И специальная бумага для пломбы! У кого она была? У Голубевой! Так что без нее тут не обошлось! Кто знал, что товар лежит готовенький в подсобках?

— Капитан! — возразил Иван Иванович. — Определяя заранее степень виновности того или другого человека, оказавшегося в кругу событий, мы с вами создаем условия для ошибки. Наша обязанность добывать и сортировать факты. Факты и только факты!

Можно было бы просто приказать капитану: «Вы уже допустили одну непростительную ошибку — не увязали кражу с пожаром в селе. Не делайте второй; освободите незаконно задержанную вами гражданку Голубеву Веру Сергеевну, директора универмага». Но Бухтурме предстоит вести дело дальше, так что необходимо прежде всего переубедить его, доказать, где он допустил ошибку и почему. Хотя чутье вело его по правильной дороге: преступник каким-то образом получил сведения у работников магазина.

— Древние говорили: все дороги ведут в Рим. — Иван Иванович старался уйти от темы, толкающей к непониманию друг друга; важно было из людей с разными характерами создать коллектив, нацеленный на одно: найти и обезвредить преступников. — А наш капитан считает, что все дороги и тропы начинаются от Голубевой. Так нанесем ей визит, потолкуем. И по ходу дела решим: освободить ее сейчас или какое-то время еще погодить...

Бухтурма успокоился и, открыв дверцу «бобика», забрался в дальний угол.

Вера Сергеевна Голубева, 35 лет, незамужняя, член КПСС. По службе характеризовалась с самой положительной стороны. Она работала директором промтоварного магазина еще в ту пору, когда весь-то стретинский центр ютился в помещении бывшей земской больницы. Старое здание просело в результате сотрясений от взрывов в доломитном карьере и ремонту практически не подлежало... Но, как говорится, нет худа без добра, — облпотребсоюз в дружбе с колхозом «отгрохал» двухэтажный универмаг самой современной планировки с превосходными подсобными помещениями. Всю организационную сторону сложнейшей стройки Голубева «тащила» на своих худеньких плечах. А это ох как нелегко! Но она умела находить общий язык и с проектировщиками, и со строителями, и со снабженцами, и с другими организациями, без помощи которых сегодня не решается ни одно серьезное дело.

Голубеву пригласили на беседу в кабинет начальника райотдела. Она переступила порог и остановилась возле дверей, близоруко щурясь.

Это была небольшого роста, худенькая женщина, из тех, кто живет в вечных хлопотах и заботах о делах, о близких и дальних родственниках, о знакомых и соседях, поэтому времени на себя у них не остается. Волосы — реденькие, каштановые, по всей вероятности, Голубева мыла их в красящем шампуне «Ольга». Глаза уставшие, под ними широкие синие круги, заретушированные сеткой мелких-мелких морщинок. Губы сухие, рот небольшой. Косметикой Голубева, по всему, никогда не увлекалась, хотя следы помады можно было еще различить на ободочках губ.

— Присаживайтесь, Вера Сергеевна, — пригласил ее Иван Иванович, показывая на приготовленный заранее стул. — Мы рассчитываем на вашу помощь...

Она метнула не очень приветливый взгляд на капитана Бухтурму, сидевшего возле окна, и Иван Иванович понял: женщина обижена.

Она села на предложенный стул, не согнувшись в спине. Было в ней что-то от физкультурницы, которая, стоя на мотоцикле, держится за древко развевающегося знамени. Такой Голубеву делала оскорбленная женская гордость.

Иван Иванович невольно симпатизировал директрисе.

— Вопросы, которые я задам, вам, видимо, уже знакомы. Вы-то сами, Вера Сергеевна, что думаете о случившемся?

Она кивнула, мол, вопрос поняла. Но сразу ответить не смогла: волнение перехватило дыхание. На глубоко посаженные серые глаза навернулись слезы. Но она их не замечала. Наконец тяжело вздохнула.

— Какое-то наваждение... — низким голосом заговорила она. И это было неожиданно; такая маленькая, сухонькая, а голос...

«Ей бы Леля в «Снегурочке» петь», — подумал Иван Иванович.

— Привезли импорт, кое-что из обуви... Женские сапожки... Радиотовары... Полную машину. Ну, просто повезло: все, что просили, — получили...

— Оч-чень повезло! — ядовито заметил капитан Бухтурма.

Голубева глянула на капитана и вспыхнула.

— Я... не об этом... — пояснила она и замолчала.

Иван Иванович понял, что рождающееся доверие, без которого следователю и розыскнику просто невозможно работать, у Веры Сергеевны исчезло. Ему захотелось сказать капитану: «Вы свободны», но делать этого в присутствии Голубевой не следовало. Все, что надо, Иван Иванович скажет невыдержанному человеку потом, наедине.

— Случай-то, Вера Сергеевна, особый. — Иван Иванович сделал паузу, давая Голубевой возможность осознать эту истину. — И вы, и все мы встревожены... Действительно, наваждение... Но как все случилось?

Женщина поежилась. Всех донимала полуденная духота, а Голубеву знобило.

— Приехали с товаром, девчонки спешили... Восемь продавцов, пятеро еще незамужние. Да и те, которые замужем, еще не старухи. А в ДК — концерт, артисты Киевской филармонии. У всех наших билеты... Мы дружно навалились, разгрузили машину, товар занесли в подвал... И все... — Она растерянно глянула на Ивана Ивановича.

Он понял ее: «И все...» означало, что привезенного товара она больше не видела.

— А что дальше?

— Ничего... В воскресенье мы все помогали колхозу на уборке овощей... В понедельник, как и договорились, пришли пораньше, к семи. Универмаг работает с десяти, мы приходим — к девяти. Но надо было рассортировать привезенный товар...

— А сам процесс открытия — закрытия... Как он проходит?

— Как во всех промтоварных магазинах. Каждый отдел отвечает за свой товар, а помещение общее... Так вот, чтобы не было двусмыслицы, заходим в магазин и покидаем его после работы — все вместе. За ключи по очереди отвечают доверенные — заведующие отделами. Но при них всегда есть дежурные. Закрыли, опечатали — Матрена Ивановна принимает контрольную пломбу. А утром сдает дежурство тому, у кого ключи, — доверенному. В этот раз ключи были у меня. Глянула на пломбу — цела. Открыла. А зашла в магазин — своим глазам не поверила: все, что привезли накануне, исчезло. Все-все. И то, что было в отделах, — пустые полки.

— Что же вы предприняли?

— Обошла со своим замом магазин, заглянула в подвал... Наревелась вволю и позвонила в милицию...

— А когда вы убедились, что роспись на пломбе — ваша?

— Точно уж и не помню, — вздохнула Голубева. — Капитан приехал, начал опрашивать всех, проверил замки и ключи... Три замка: винтовой, внутренний... В проспекте говорится, что ключ подобрать невозможно: сто тысяч вариантов... И — висячий, с контрольной пломбой. Капитан вынул ее из замка. Я же проткнула ключом. Показывает: «Подпись ваша?» Глянула — моя.

— А вы внимательно присмотрелись?

Голубева выразительно пожала худенькими плечами.

— У меня для контрольных пломб — специальная тетрадка, в такую крупную клеточку... В сейфе хранится. Вырезаю — по замку, расписываюсь. Бухгалтер ставит печать... И бумага была моя, и печать, и роспись...

Иван Иванович извлек из папки небольшой, проткнутый посередине квадратик бумаги в крупную клеточку.

— Он?

Голубева взяла бывшую контрольную пломбу в руки. Они у нее задрожали. Положила квадратик бумаги на левую ладонь, разгладила указательным пальцем и долго всматривалась в подпись.

— Печать есть, и бумага — моя...

— А подпись?

— Подпись... — неуверенно повторила Голубева. — Если бы вы меня так не выпытывали, я бы сказала: «Моя», а теперь и сама уж не знаю. Но я именно так и расписываюсь.

— Где вы были во время пожара?

— Да вместе со всеми! Закончился концерт, все вышли из ДК. Такой приятный, тихий вечер. Вдруг кто-то закричал: «Скирды горят! Спасай корма!» Ну, все и бросились к скирдам. Там уже были председатель колхоза и еще кто-то, не помню. Подогнали трактора и дождевалки... Вскоре все село возле скирд собралось.

— А вашу Матрену Ивановну вы там не видели?

— Не-ет... Она на посту была. Что вы! Такая обязательная женщина...

— Вы в этом уверены?

— Конечно! Матрена Ивановна у нас — герой, однажды она задержала грабителя. Ей бы тогда медаль — за мужество... Говорят, нет такой.

— А ее сыновья вам на глаза не попадались?

— Сыновья?— Голубева наморщила лоб, вспоминала. — Кого-то видела, кажется, старшего. Ну да, я еще сказала: «Не лезь к огню». Но мальчишку разве угомонишь: такое зрелище!

Иван Иванович убрал в папку контрольную пломбу и, как бы между прочим, спросил:

— Говорят, что Матрена Ивановна, уходя на дежурство, обычно запирает сыновей в хате?..

— Наверно, в этот раз не заперла...

— Или выпустила. Скирда-то рядом с хатой. Видит — полыхает. Все бегут, орут... Ну и... на минуточку...

Голубева стала строгой, растерянность выветрилась.

— Если бы у меня были дети, и я заперла их в доме... А рядом — пожар... Дети! Будь у меня два сына — за каждого бы сгорела дотла...

Иван Иванович почему-то чисто по-мужски пожалел худенькую женщину, которой не повезло в жизни, — семьи нет, детей тоже... А она вон как о них втайне тоскует.

— Во время пожара часа на два с половиной отключали электроэнергию, — вел свое Иван Иванович. — В это время сигнализация в магазине не работала.

— И сторожа на месте не было, — вставил капитан Бухтурма.

Голубева вздрогнула и медленно повернулась к капитану. Глаза у нее округлились: огромные, о чем-то взывают, просят пощады. Но капитан не хотел жалеть:

— А пока Вера Сергеевна глазела на пожар, обобрали универмаг. Интересуюсь, как вор справился с тем замком, который не поддается отмычкам и к которому ключи не подбираются?

Голубева оторопела. Медленно опустились и без того узенькие, покатые плечи. Она вся как-то съежилась, нахохлилась осенним воробышком.

Иван Иванович понял: она поверила в свою вину.

— Вера Сергеевна, кто имеет доступ к ключам, кроме вас? — спросил он.

— Все... — ответила она почти шепотом. — Все завотделами и мой зам. По очереди. Дежурят...

— А кого можно заподозрить в соучастии? Пусть в невольном. Халатное отношение к ключам, кто-то снял слепок... Словом, кто недостаточно серьезен, не очень разборчив в друзьях, идет на случайные знакомства?.. Веселая компания, поп-музыка, бутылочка вина, машина, на которой тебя отвезут на море...

Голубева долго молчала, думала. На лбу прорезались морщинки. Наконец решительно заявила:

— В универмаге вместе со мною двадцать семь человек. За всех ручаюсь и всю ответственность беру на себя. Судите.

Иван Иванович в душе улыбнулся: «Эти современные донкихоты! «Всю ответственность беру на себя!»

— Вы возьмете ответственность на себя, а тот, кто обокрал магазин, останется на свободе... И, пользуясь нашим ротозейством, обчистит еще не один универмаг, не одну сберкассу, кого-то убьет, а если не убьет — опустошит душу, исковеркает... Вы же, Вера Сергеевна, не хотите этого?

Она лишь вздохнула тяжко, будто прощалась на веки вечные с близким человеком.

— Не хотите! — ответил за нее Иван Иванович. — Так давайте вместе и поищем настоящего преступника. Вы сказали, двадцать семь сотрудников. У кого из них за последние месяц-два появились новые друзья, особенно не из Стретинки, а, к примеру, из Донецка, из Жданова?

Простой, казалось бы, вопрос, но как он заставил разволноваться Голубеву. Лицо взялось бурыми пятнами, глаза вот-вот лопнут от внутреннего напряжения. На лбу — капельки росы. Женщина молчала.

— С ходу на этот вопрос не ответишь, — выручил ее Иван Иванович. — Возвращайтесь домой. И, не вызывая подозрения у сотрудников, попробуйте поискать ответ.

Она продолжала сидеть, тупо глядя на собеседника.

— Вера Сергеевна, вы свободны, — напомнил ей подполковник Авдюшин. — Просим извинить за невольно причиненные огорчения.

— Но гарантировать, что все огорчения уже позади, увы, не можем, — добавил капитан Бухтурма.

Нет, он был неподражаем в своем упорстве. Впрочем... по-своему прав: следствие только начиналось. Кого оно коснется? Кому доставит неприятности?..

В универмаге работало двадцать семь человек. Четырнадцать продавцов, в основном девчонки, вчерашние десятиклассницы, которые закончили профучилище. Почти все незамужние. Трое из них, по характеристике Бухтурмы, «девочки в свободном поиске», то есть не очень разборчивые в связях.

— Ими и придется заняться, прежде всего, — констатировал Иван Иванович.

Пятеро заведующих отделами. Все семейные, в универмаге давно. В селе найти для женщины работу, не связанную с сельскохозяйственным производством, нелегко, так что заведующие отделами за свое место держались крепко. Впрочем, это не означало, что их связи можно не проверять.

Сторож универмага.

Две упаковщицы — женщины-вдовы, обеим за сорок. У обеих взрослые дети.

Уборщица. Одинокая, из блаженненьких. Ни семьи, ни детей.

Из мужчин в универмаге работало всего двое: бухгалтер, инвалид Отечественной войны, потерявший в битве за Днепр ногу; «бухгалтерейший из бухгалтеров», — так его охарактеризовал капитан Бухтурма, — человек беспредельно преданный сельской кооперации, на ниве которой работал счетоводом еще до войны.

Шофер, лихой парень, гуляка, бабник, но отличный специалист. Машина — развалюха, которую надо было бы списать на металлолом лет пять тому, существовала на белом свете только благодаря влюбленности в нее потребсоюзовского механика. Короче, Голубева отдала эту рухлядь шоферу на откуп. И тот эксплуатировал ее по своему усмотрению. Никто никогда не давал ему ни запчастей, ни скатов; где он все это брал, чем и как расплачивался — тоже никто знать не хотел. Но машина в любое время на ходу. «Фрукт!» — дал ему характеристику всезнающий капитан Бухтурма.

Заместитель директора универмага, она же товаровед, из стретинских «королев красоты», женщина за тридцать, восьмой год замужем за секретарем парторганизации колхоза, но детей пока нет. «Белоручка! — заверял капитан Бухтурма. — В доме полов не вымоет, свекруху эксплуатирует. И муж у нее — на побегушках. А ребенок — это пеленки, недоспанные ночи, словом, хлопоты. Да и фигура после родов завянет...»

И двадцать седьмая — директор универмага Голубева. Капитан Бухтурма, человек наблюдательный и довольно злой по натуре, почему-то относился к ней с особым предубеждением.

— Ей на роду написано ходить в старых девах. От ее взгляда спирт может прокиснуть. В настоящей бабе должна жить... стервинка, на которую и клюет мужик. Увидишь иную — и душу будто не колет, глаза от красоты не пощипывает, а что-то в тебе ноет, тянет к ней, и ты таешь. А уважаемая Вера Сергеевна глянет на тебя — словно кипятком обольет: вмиг присмиреешь, все игривые мысли и чувства, как жила на огне, стянутся в комочек.

— На вкус и цвет... — возразил ему Иван Иванович, который почему-то в душе симпатизировал Голубевой. — По-моему, женщина вполне самостоятельная. И могла бы быть хорошей женой и матерью. Как она о детях сторожихи: «Были бы у меня сыновья, за каждого бы в огонь бросилась».

— Такая и за мужика, который ей улыбнется, в огонь бросится.

— Если полюбит, — уточнил Иван Иванович.

— Какая там любовь! Поманил брюками — и дура ему универмаг подарит. Не верю я старым девам, они — не от мира сего. Что выкинут — не предугадаешь: одна готова яду сопернице или изменнику подсыпать, другая — петлю на себя наденет. По мне уж лучше та, которая гуляет напропалую, ее хоть понять можно.

Двадцать семь человек... Пути к преступникам шли через них, через кого-то из них.

Распределили обязанности, наметили мероприятия...

Засиделись.

Большая беда начинается с маленькой лжи

Начальник райотдела пригласил Ивана Ивановича перекусить. Тот уже было поднялся от стола, с удовольствием потоптался на месте, разминая затекшие ноги, когда вошла секретарь-машинистка — принесла почту.

— Лариса свет Алексеевна! — взмолился подполковник Авдюшин. — Вы самая человеколюбивая женщина. Даже моя жена знает, как я в вас влюблен. И не ревнует!.. Пощадите! Десять часов на одном чае. Готовите вы его на уровне мировых стандартов, но... пожалейте мою двенадцатиперстную! Позвольте с другом съесть по тарелке борща! Оставьте бумажки на потом.

И, чуткая, обаятельная, «самая человеколюбивая» из женщин, Лариса Алексеевна вспыхнула, будто девчонка: на ровненьком носу вырисовались милые крапушки, а в серых глазах появились розовые оттенки вечернего заката.

Иван Иванович грешным делом подумал: если и есть совершеннейшее творение природы, то это именно такая женщина, которая в самую критическую для мужчины минуту может подкупающе-доверчиво улыбнуться, засмущаться и тем самым помочь примириться с порою горьковатой действительностью.

Всем своим видом Лариса Алексеевна говорила: в самом деле, надо же подполковнику милиции если не отдохнуть, то хотя бы поесть по-людски.

Врачи-педанты утверждают, что простому смертному сегодня, в век нервных перегрузок, космических скоростей, недостатка положительных стрессов и прочих «болезней» эпохи НТР необходимо четырехразовое питание. Профсоюзное законодательство говорит: рабочий день — не более восьми часов с обязательным перерывом на обед, хотя бы в сорок семь минут. Но работник милиции в этом плане (увы!) даже не член профсоюза.

Вот и стоит обаятельная Лариса Алексеевна с красной папкой в руках возле стола начальника райотдела УВД, которого «прижала» язва, так как он с утра еще ничего не ел.

— Владимир Александрович, — мягко уговаривает начальника человеколюбивая, чуть смутившаяся, а от этого похорошевшая Лариса Алексеевна, — познакомьтесь лишь с одним — прибыло фельдъегерской почтой. Может, что-то важное... А вы уедете, замотаетесь...

Подполковник Авдюшин глянул на Ивана Ивановича: ничего не поделаешь!

— Куда бедному крестьянину податься! Майор из области давит! Лариса свет Алексеевна терроризирует! Давайте уж ваши фельдъегерские секреты. Опять какое-нибудь предупреждение: «Не пейте сырую воду некипяченой во избежание... появления очагов желудочно-кишечных заболеваний».

Подполковник Авдюшин «взвесил» на ладошке конверт из плотной пакетной бумаги и взломал сургучную печать.

Прочитав письмо, скептически покачал головой, мол, так и знал: вибрион эль-тор в крутом кипятке, то есть не заслуживающее внимания... И протянул послание фельдъегерской почты Ивану Ивановичу.

— О друге твоего Саньки. Отдельное поручение военной Прокуратуры. Оказывается, в день отъезда прапорщика Сирко в отпуск в части пропал автомат системы Калашникова. Военный следователь просит «понаблюдать» за вышеуказанным военнослужащим сверхсрочной службы, так сказать, в штатских, мирных условиях. Увы... Прапорщик в отпуске Сирко С. П. — уже неделю на гарнизонной гауптвахте и понаблюдать за ним никто, кроме военного коменданта, не сможет.

Скептик Авдюшин иронизировал. А Ивану Ивановичу от содержания письма стало не по себе.

«Автомат Калашникова...»

В мгновение все сплелось в единый клубок: звонок Сани к полковнику милиции Строкуну: «Что такое примус?..» Чуть приметная точка в спецсловаре напротив слова «автомат»... Сказочка о симпатящке из студенческой многотиражки, для которой обещано написать озорной рассказ... И деталь к нему: «Сколько можно содрать за автомат Калашникова с заинтересованного покупателя? Тысячи три?..» Зачем эта взволнованность: «Видел Григория Ходана». Узнал человека, ни разу в жизни не видя его, только по интуиции. Но только ли по интуиции? И, наконец, драка с другом в ДК в присутствии свидетелей — девчонок... Драка без видимых причин. Требование: «Протокол по всей форме! И передайте в прокуратуру. Сообщите об антиобщественном поступке ко мне в институт и Славке в часть...»

«Автомат Калашникова...»

«Саня-Саня! Ну, кто же решает серьезные дела таким наивным, детским способом!»

Иван Иванович вернул письмо Авдюшину с самым безразличным видом. А сердце требовало: «Домой! Домой!»

И все-таки от обеда-ужина отказаться было невозможно: не поймут.

Нужна была встреча с Саней, серьезнейший разговор по душам двух мужчин. Только этот разговор мог поставить точки над «i», разрешить сомнения Ивана Ивановича.

...Вернулся в начале девятого. Заехал в управление. Строкуна не было, дежурный сообщил, что полковник «на происшествии». «Труп. Девчонке девятнадцать. Есть подозрение, что кто-то из родственников».

Будни милиции. Тяжкое преступление. Порою из-за мелочи. Что-то в быту не поделили — кухонные дрязги, не сумели найти общую точку зрения на раздел имущества... Казалось бы, никто миллионами не владеет: домишко с огородом, машина и гараж, мебель импортная.... Эпоха научно-технической революции дала человеку сверхзвуковые скорости, вывела в космос, опустила на дно мирового океана, подарила такие материалы (и болезни), которых не сумела создать природа, запрягла атом, помогла разгадать тайны наследственности, но при том при всем она сделала его зависимым от успехов техники инауки, лишила «венец творения природы» некоторых индивидуальных черт. «Воспитать нового человека», — говорится в Программе КПСС, а воспитать — значит, научить разумно, не в ущерб другим (и себе), пользоваться теми благами, которые дает человеку эпоха научно-технической революции...

Вот... теперь за обычной дракой встало другое: пропавший из части автомат системы Калашникова, современное боевое оружие... Но пока об этом знают только трое, вернее, двое... А может быть, даже один... А двое лишь догадываются.

«Что же знает о пропавшем из части автомате Саня?»

Дома, куда позвонил Иван Иванович, сына, конечно, не было.

— В библиотеке, — пояснила Марина — Взял с утра шахтерский «тормозок» и ушел. К открытию.

Иван Иванович глянул на часы: «Библиотеке работать еще час... Есть смысл».

Можно было от управления до библиотеки проехать три-четыре остановки трамваем или троллейбусом. Иван Иванович отправился пешком: надо собраться с мыслями для серьезного разговора.

«Война дважды перекатывалась через Донецк, но уличных боев в городе не было, его судьба решалась на дальних подступах — и тогда, когда его оставляла шахтерская дивизия полковника Провалова, и тогда, когда драпали гитлеровцы. Стратегические дороги обнимали и обминали его, а остаться в «котле» — кому хотелось... Но перед отступлением оккупанты взорвали все мало-мальски приличные здания. Не избежала это участие и библиотека, которая в то время была окраинным зданием.

Спроси сегодня юного донетчанина: «Что было раньше на том месте, где сейчас замечательный сквер имени Горького с кинотеатром «Красная шапочка»? Мальчишка удивится и ответит: «Наверно, был сквер». Для юных — война с ее смертями и надругательством над всем человечным, святым, непреходящим — всего лишь... захватывающие кинофильмы о подвигах...

...Уходит из жизни поколение, для которого Отечественная война — часть биографии. Подрастают другие. Для них 1941 год — нечто весьма далекое, даже экзотическое: фильмы и книги, семейные сказания о подвигах. А страдания и тяжесть утраты со временем обесцвечиваются, забываются, — это срабатывает природная защита, не позволяющая перегружать нашу память тяжелым чувством. И нельзя за это осуждать наших внуков, жизнь еще предоставит им сюжет для собственных легенд, создаст условия для совершения подвигов, которые станут частью уже их биографии...

Иван Иванович прошел в научный зал. Здесь жила густая, словно паста, тишина. Ее подчеркивал шелест страниц, редкое поскрипывание стульев, когда кто-нибудь потихоньку, так, чтобы не привлекать к себе внимания и не беспокоить соседей, потянется, пошевелит под столом занемевшими ногами.

Саня сидел в дальнем конце, у окна. Город окутывали сумерки, и работающие в научном зале зажгли настольные лампы старинного «библиотечного» типа — под круглым зеленоватым колпаком-абажуром. Иван Иванович постоял на пороге, присматриваясь к сыну. Саня, видимо, почувствовал его взгляд, обернулся, узнал отца и улыбнулся. Доверчивая, почти детская улыбка... Что-то дрогнуло в сердце Ивана Ивановича.

Они вышли в коридор, где можно было поговорить.

— Из Волновой... — пояснил отец свой неожиданный визит. — В Стретинке универмаг обокрали. Ловкачи... Позвонил Марине, она сказала, что ты здесь. Вот и зашел.

Саня кивнул, он принял эту версию.

— Устал? Какой-то весь помятый... Даже голос... уж слишком глухой.

— Женщина там — без вины виноватая...

— Помог?

— Надо вначале найти виновного.

— Найдешь! — Саня в этом и не сомневался.

— Ты скоро? — спросил Иван Иванович.

— Сдам книги... С утра... Голова, как шаманский бубен, гудит.

— Тогда я тебя подожду у выхода.

Саня кивнул: годится.

Через несколько минут они уже брели по вечернему городу.

Трудовой день закончился. Люди успели отряхнуть с себя усталость рабочего дня: они добывали уголь, варили металл, собирали сложнейшие машины, строили высотные дома, открывали тайны кристаллов, боролись с опаснейшими врагами горняков — пылью и газом, а теперь отдыхали, оставив себе приятные хлопоты и заботы о близких и любимых; они несли покупки, спешили в магазины и просто прогуливались по вечерним, дремотно присмиревшим в этот теплый вечер, улицам большого города, залитого огнями освещения и реклам.

— Какой-то ты сегодня... необычный, — заметил Саня, почувствовав состояние отца. — Что-то случилось?

— Да нет... Пока ничего... Приземлимся? — предложил Иван Иванович, показав на одну из белых лавочек, окружавших памятник великому Кобзарю. — Могу предложить тебе сюжет для авантюрного романа... Симпатяшка из институтской многотиражки умрет от счастья...

Саня насторожился. В черных глазах промелькнуло пугливое недоумение: набычился, глядит из-подо лба. Зажал сложенные «пирожком» ладошки между коленями.

— Похороны дороги, уж пусть симпатяшка поживет, — ответил без обычной уверенности.

— Представь себе ситуацию, — начал Иван Иванович, поудобнее умостившись на лавочке: откинулся на пологую спинку, а руки, словно крылья, раскинул. — Жили-были на свете два друга неразлейвода. Ну, чтобы не путать их, обозначим, как в математической задачке, одного — друг А, а второго — друг Б. Психологи сколько угодно могли бы скрещивать копья, но так бы и не добрались до истины, что же объединяло этих двоих А и Б... Парадокс, но объединяла их с самого детства полнейшая несхожесть. По закону магнита: разные полюса притягиваются друг к другу... Словом, они были готовы друг за друга идти в огонь и в воду, на дыбу и к черту на рога. Но у каждого — своя жизнь, свое понимание добра и зла, что такое «хорошо» и что такое «плохо». И вот друг А каким-то образом доведался... Может, пивка попили в компании с одним коллекционером, который собирает старинное оружие. Такое хобби у человека: кто интересуется пивными бутылками всех времен и всех народов, кто этикетками на сапожный крем, кто марками... Коллекционер был из матерых мужиков: грудь волосатая, как у гориллы, руки по-обезьяньи длинные. Глаза — глазища, не глядит, а зырит. Бороду подкрашивает, такая она у него приятно-рыжая. Словом, другу А стало известно, что друг Б вполне созрел, чтобы перекрыть дефицит в своем бюджете не совсем обычным способом. Рыжебородому коллекционеру для полного счастья не хватает автомата надежной системы. Лучше с патронами... Пару дисков... Остановка за тем, где взять. Друг Б из чисто филантропических побуждений решил помочь коллекционеру. Но автоматические пистолеты-пулеметы, даже системы «примус», в наследство от бабушек-миллионерш не получают... Кстати, Саня, ты спрашивал о цене на автоматы. Я понимаю, это всего лишь деталь к рассказу на авантюрную тему для институтской многотиражки. После нашего с тобой разговора я поднапряг память, повспоминал... Один горе-часовой из ведомственной охраны ухитрился раздобыть какому-то коллекционеру автомат ППШ. Запросил тысячу, суд дал пять лет, при этом учел, что из автомата еще не успели сделать ни единого выстрела. «Игромет», как называют на воровском жаргоне автомат системы Калашникова, за годы моей работы в милиции в деле не фигурировал.

Иван Иванович боковым зрением наблюдал за поведением сына. Саня сидел не двигаясь, словно бы оледенел. Вспомнился случай. В далеком сорок втором наши защищали Марухский перевал, намертво стояли на пути у дивизии горных егерей и баварских стрелков. Смела солдата лавина в бездну. С годами снег осел под собственной тяжестью и летним солнцем, превратился в лед, просветлел. И вот шли как-то туристы, веселые, озорные, и увидели: под трехметровым слоем прозрачного льда сидит человек, понурив голову, устало опустив тяжелые руки на согнутые колени...

— Друг А дозрел до мысли, что рыжебородый коллекционер может и не повесить приобретенный автомат рядом с сарацинским клинком. Нет у него пока для этой цели ни бухарского ковра, ни булатного клинка... А вот если он захочет пострелять... И не в тире, а где-нибудь. К примеру, везут на шахту зарплату... В результате двое убитых, двое раненых... Стрелка через неделю-другую берут. И он чистосердечно признается: «Автомат купил у гражданина Б».

Чтобы этого не случилось, друг А пошел на все тяжкое: затеял с другом Б драку в общественном месте. Он надеялся, что в часть уйдет письмо из милиции и военкомата. Там, блюдя честь мундира, отреагируют соответственным образом. Может быть, даже отчислят из рядов Советской Армии друга Б... А если не отчислят, то Б образумится. Ну как, сынок, мой сюжет для авантюрного романа? — резко спросил Иван Иванович.

Саня был буквально раздавлен тем, что услышал от отца. Сидит бледный, тонкие губы сжаты, словно бы их на «молнию» заперли.

Наконец пересилил себя:

— Славке надо помочь... Он не понимает всего...

Иван Иванович не согласился, покачал головой:

— Теперь только он сам сможет себе помочь: надо вернуть автомат в пирамиду.

— Так он... уже! — вырвалось у Сани.

— Уже, — подтвердил Иван Иванович.

— Но еще не передал! Это я точно знаю, не передал! — воскликнул Саня. — Папка, ты должен поговорить с ним. Узнает, что все известно, и тут же раскается... Что ему будет?

Саня тряс отца за рукав, требовал немедленных действий.

Но, увы, майор милиции уже не мог помочь прапорщику Сирко, сидевшему на гарнизонной гауптвахте. А Саня требовал:

— Надо найти причину для свидания!.. Я скажу в военкомате, что его жена попала под машину... Или выдумаю еще что-нибудь...

Саня вел себя так, что на них стали обращать внимание прохожие. Иван Иванович осторожно отвел руку сына.

— Меня всегда удивляют люди, которые одну глупость стараются исправить с помощью другой, еще более наглядной, или несущественное преступление прикрывают другим, более злым и тяжко наказуемым...

Разве Иван Иванович мог подумать, что ему придется вести с сыном такой разговор! «Где и когда я лишился его доверия?» — думал он, глядя на хмурого сына.

— Мне всегда казалось, что я знаю о тебе все, что в твоем сердце нет от меня тайн...

Саня в ответ лишь вздохнул. Может, он хотел сказать, что у детей всегда есть какие-то тайны, в которые не посвящаются родители?

— Если бы каждый, замышляющий преступление, был убежден в неотвратимости наказания и не надеялся, что ему удастся запутать следы, органы милиции и правосудие оказались бы без работы, — заметил Иван Иванович.

— Я хотел с тобою посоветоваться, — пробовал оправдаться Саня, — но мне было стыдно за Славку.

— Нет, все объясняется иначе: у тебя просто не хватило мужества встать на пути у беды, которая грозила твоему другу. Ты с ним откровенно поговорил? Ты его прямо и честно предупредил, что в случае чего станешь свидетелем обвинения?

— Нет, — выдавил из себя Саня. — Он бы все равно не поверил, что я могу...

— ...предать, — уточнил Иван Иванович.

— Да, — с великим трудом признался Саня.

— Всю жизнь не перестаю удивляться разнообразию форм человеческой глупости, — сетовал Иван Иванович. — Ее неприхотливости и плодовитости... Без одной минуты — кандидат наук, а в гражданственном плане — мальчишка. В твоем возрасте пора уже отвечать не только за себя, но и за судьбу государства. А ты долдонишь одно и то же: «Славка, Славка...» Дело-то вовсе не в нем, а в том рыжебородом. Он ищет автомат, предпочтительно системы Калашникова. Для чего?

— Не знаю, — буркнул Саня, чувствовавший себя совершенно подавленным.

— А знать необходимо. Вопрос идет о чьих-то жизнях. Там, в райотделе, ты обвинял меня в том, что я, как коммунист, поступаю не принципиально, пытаюсь замять случай с дракой в ДК. Я тебе тогда ответил, что никогда не стремился лишить человека свободы, если верил, что для искоренения преступления есть иные пути... А вот сейчас мне кажется, что твоей вины в происходящем больше, чем Славкиной, хоть это он украл из части автомат. Славка по натуре шалопай и вряд ли задумывался, как использует купленный автомат рыжебородый. Для Славки рыжебородый — просто случайный знакомый. А ты в нем угадал Григория Ходана — палача и матерого преступника. Ты знаешь о судьбе своей родной матери, о судьбе Матрены Игнатьевны — моей учительницы, о судьбе всех расстрелянных полицейским Ходаном во дворе школы... Но даже если этот рыжебородый — не Григорий Ходан, между прочим, я почти уверен, что это не он... Все равно этот коллекционер — из породы ходанов. Убивал он или нет — не знаю, но он готов убить. И даже не одного. Был бы ты со мной откровенен с самого начала, у нас было б больше шансов изолировать этого коллекционера оружия. А где теперь его искать?

— Через Славку! — вырвалось у Сани. — Они как-то находят друг друга.

— Вот то-то и оно — «как-то»! — заметил Иван Иванович. — Рассказывай.

Саня заговорил сиплым от волнения голосом:

— Славка пригласил меня в ресторан. Рыжебородый ждал его в отдельной кабине. Но одного: обед заказал на двоих. Увидел меня — глаза прищурил, рассердился. Славка поясняет: «Мой друг — Александр Иванович Орач, молодой ученый, изучает, как разламывается Байкал, на месте которого скоро будет океан пресной воды. А пока ищет в том разломе разные несметные сокровища». Ну, и о том, как мы дружили еще в Благодатном, да какой я талантливый... А рыжебородый все хмурится... И вдруг спросил, как бы невзначай, о Филиппе Авдеиче, — мол, известный на всю округу мастер, в историческом музее есть оконные наличники его работы и написано: «Народный умелец из Карпова Хутора, села Благодатного, Волновского района...» Словом, поболтали, по солянке съели, по рюмочке выпили.

А рыжебородый все зырит на меня, да так, что у меня по спине мурашки бегают. Славка пил на дурняк — как тот батюшка на именинах — неограниченно. Рыжебородый травил небылицы про то, как он ловко кутил то на Кавказе, то в Молдавии, то на Дальнем Востоке. Я спросил, кто оплачивает ему командировочные, он обмолвился, дескать, работает «толкачом» в солидной конторе. Что ж, толкач, так толкач. Я собрался в туалет, а рыжебородый говорит: «Брось-ка в музыкальную шкатулку пятак, выбери что-нибудь по своему вкусу, современное». Бросил я пятак в шкатулку и вернулся. Сам не знаю, почему подошел к кабине с другой стороны, со спины рыжебородого. Он шепчет Славке: «Приму из рук в руки... За «примус» — «косую», за «игрушечку» — три. Такса. А с деньгой ты и на Северном полюсе — раджа». Меня поразила сумма: тысячу рублей за какой-то «примус», аза «игрушечку» — три. Что это за штуковина «примус»? Не волшебная ли лампа Алладина? Пообедали, и мы со Славкой ушли. Я хотел рассчитаться за себя, но официант улыбнулся и ответил: «По счету заплачено». Вечером поехали в Благодатное. Поужинали... Петр Федорович уже давно не встает с постели, на ногах у него язвы — в ладонь каждая. Тело наливается водой, два раза в неделю по ведру спускают. А тут выпил рюмочку, мол, все равно умирать, так хоть с сыновьями попрощаюсь. А у меня из головы не выходит тот разговор в ресторане, я и догадался: «косая» — за старый автомат, три — за новый... Душа ушла в пятки. Продаст он автомат этому рыжебородому. А когда того возьмут, он Славку укрывать не станет, наоборот, подведет под суровую статью. Надо было что-то срочно придумать... Ну, я и затеял... В ДК его зазвал, а там при девчонках... Сплошное идиотство, теперь понимаю...

Саня замолчал. Сидел ссутулившийся, съежившийся, словно бы весь высох, стал меньше ростом.

— Значит, не в пивном баре «Дубок», а в ресторане, — заметил Иван Иванович, думая о том, что нередко беда начинается с маленькой лжи, с желания выглядеть лучше, чем ты есть, жить «как все», даже если тебе это не по средствам, получать больше, отдавать меньше. — Когда у тебя возникла мысль, что это Григорий Ходан?

— Не сразу. Я все думал и думал об этом рыжебородом... Он устал. От жизни, что ли. Улыбается, а глаза мертвые. Славку спросил: «Что за тип и чего ради он расщедрился на обед в ресторане?» Славка отвечает: «Хороший человек. Я в Харькове в командировке был, ну и подзалетел по пьяному делу. А он меня выручил. В министерстве работает. Обещает, если демобилизуюсь, устроить на приличную работу, чтобы не пыльно и денежно». Я поинтересовался: «Чего он в тебя такой влюбленный? Ты ведь не красна девица, и на твою жену, надеюсь, он тоже видов не имеет». Славка, дурачась, пропел: «Наши жены — ружья заряжены». Я начал догадываться: тут все связано со Славкиной службой, все-таки оружейник. Может любую запчасть к любому пистолету достать, даже к иностранному. Он как-то хвастался: мол, хочешь, подарю тебе «вальтер» — в кулаке умещается. Тогда я Славку оставил — дескать, надо отпроситься у Генералова, дня на два академик отпустит. А сам — в исторический музей. Никаких резных наличников народного умельца Филиппа Авдеевича Ходана там нет. О таком мастере из Карпова Хутора никто даже не слыхал. И вообще отдела прикладного искусства у них нет. Я и докумекался, что рыжебородый хорошо знал деда Авдеича, видел его резьбу по дереву. Дед Авдеич умер лет пятнадцать тому назад, уже десять лет, как снесли Карпов Хутор. А рыжебородый все так хорошо помнит. Ну, меня и осенило.

Ивану Ивановичу оставалось ругать только самого себя. Не поверил сыну, когда тот, взволнованный и расстроенный, признался: «Видел Григория Ходана...» Погряз в своих неудачах и заботах, захлопнул сердце перед сыном. Не сумел вызвать его на откровенность. И таким уж фантастическим все представлялось: Саня никогда в жизни не видел Григория Ходана, а тут какая-то мимолетная встреча в пивной с человеком, который упорно смотрел ему в спину... Мистика!

А оказывается, все гораздо проще.

— Ну что ж, Саня... быть тебе свидетелем обвинения, — произнес Иван Иванович. — Не знаю, как насчет версии «Григорий Ходан», но в ограблении мебельного магазина принимал участие бородач по кличке Папа Юля. Дошлый мужик, я бы даже сказал, совсем не дурак, столько людей опутал, а сам ухитрился исчезнуть и двоих дружков укрыть от розыска. Поэтому твой рыжебородый меня заинтересовал.

— А как же со Славкой? С автоматом... — не сдержался Саня.

— Ума не приложу, — признался Иван Иванович. — Лучше всего Славке явиться с повинной, то есть вернуть автомат на место и во всем чистосердечно признаться.

— А что ему будет?

— Трибунал, Саня. Военный трибунал. А вот какую меру наказания изберут... — Иван Иванович развел руками. — Недавно мне довелось держать в руках старое уголовное дело. После гражданской войны по Донбассу гуляли разные банды. Одной из них руководил Саур. Ну, само собою, не тот, в честь которого насыпан курган Саур-Могила. Награбленное он обычно сбывал корчмарю в шахтерском поселке близ Юзовки. А в трудную минуту пришел его грабить. Но корчмарь не дурак, золото при себе не держал. Саур решил доведаться, где оно спрятано. Бандиты зверски замучили корчмаря вместе с женой и дочерями. Но подоспела милиция, и банда была почти полностью истреблена. Уйти сумели двое: один из них, паренек лет пятнадцати, адъютант на побегушках при Сауре, тоже кровушки пролил немало. Нашелся он почти через полвека: видный хирург, в годы войны сотням людей спас жизнь. Как с таким человеком поступить? Преступление он совершил глупым мальчишкой, клюнул на анархические лозунги о сверхсвободе. Все сорок с лишним лет мучила совесть, все сорок лет ему казалось, что вот-вот подойдут и спросят: «А вы знали некоего Саура?» И он явился с повинной... Полковник медицинской службы, грудь — в орденах... Казалось бы, за сроком давности надо все вычеркнуть из памяти, но убитые безвинно, жертвы террора и бандитизма всегда взывают к отмщению. Жизнь человека — это самое важное и святое, что есть у нас... Словом, состоялся суд. Обвинял государственный обвинитель — прокурор, защищали общественные защитники — врачи, с которыми работал полковник, раненые, которым он спас жизнь...

— Ну и...? — в нетерпении спросил Саня.

— Суд учел и то, что преступление было совершено несовершеннолетним, и его чистосердечное раскаяние, и заслуги перед страной, и давность сроков... Общественное порицание... У Славки — все иначе... Единственным смягчающим вину обстоятельством может быть лишь явка с повинной.

— Так давай поможем ему! Он с полуслова поймет ситуацию и раскается! — горячо заверял Саня.

Хотелось, очень хотелось помочь прапорщику Сирко, беспутному сыну своего друга и наставника, который давал Ивану Ивановичу рекомендацию в партию. Хотя бы ради того, чтоб позволить заслуженному человеку спокойно умереть. Но было и другое: Иван Иванович чувствовал себя в ответе за то, что произошло. Рос-то парень на глазах у Ивана Ивановича. И должен был милиционер Орач увидеть, предугадать, какой фортель «выкинет» Славка. Не предугадал. Не предусмотрел. А если честно: то просто не думал о таком. И Саню не научил. Не сумел передать ему свой социальный опыт.

— Поехали в управление, — решил Иван Иванович. — Попробую разыскать Евгения Павловича, посоветуемся. К тому же надо срочно дать художнику материал для описательного портрета... Рыжебородый — преступник, и его необходимо найти, пока он не подался в бега.

— А как же Славка? — стоял на своем Саня.

— Есть официальная ориентировка: военный следователь сообщил, что из части исчез автомат, подозревают прапорщика Сирко. Вот и причина для встречи с отбывающим наказание на гауптвахте.

Саня поднялся с лавки и поплелся следом за отцом к троллейбусной остановке.

Дежурный сообщил, что полковник Строкун еще не вернулся с происшествия.

Иван Иванович зашел с Саней в кабинет и привычным движением переставил с тумбочки к себе поближе телефон. Надо было разыскать художника, который бы по описанию Сани набросал портрет рыжебородого — не каждый, даже хороший портретист, способен сделать рисунок живого человека по словесному описанию, добиться реальной схожести. В этом отношении был один, можно сказать, виртуоз оригинального жанра, член Союза художников по фамилии Пленный и по имени Тарас Григорьевич. Надежный человек, прошел фронт, побывал в фашистском плену, узник Маутхаузена. У него были свои счеты с мерзостью.

Увы, жена ответила, что Тараса Григорьевича нет дома, а где он и когда вернется — она точно сказать не может.

«Конечно, жаль...»

В запасе у Ивана Ивановича был еще один, из молодых, этакий гонористый петушок, но талантлив: лауреат комсомольской премии Тышнев Валентин Яковлевич. Раза два угрозыск обращался к нему. Он с удовольствием приходил на помощь, даже видел в этом своеобразную романтику. Когда Строкун вручил ему удостоверение общественного консультанта областного отдела угрозыска, лауреат комсомольской премии от радости готов был танцевать. «Мальчишка!» — с теплотой подумал тогда о нем Иван Иванович. За этим красным удостоверением с тисненым гербом советского государства Тышневу виделись удалые погони, свистящие пули и торжество победителя. Но выстрелы — это трупы...

Тышнев был дома. Правда, у него собралась компания, но ради дела... Словом, машину к подъезду — и он готов!

Иван Иванович отправил за художником оперативную машину.

Она еще не успела вернуться, а на пороге Тарас Григорьевич. Высокий, сутуловатый, тощий человек. За годы, что прошли после освобождения из фашистского плена, он так и не сумел вылечиться: ему отбили внутренности, и он медленно угасал.

— Жена предупредила: «Иван Иванович разыскивает». Думаю, в это время майор по пустякам беспокоить не будет.

— Дело действительно серьезное. — Иван Иванович тепло поздоровался с художником. — Не исключено, что бывший полицай, палач-садист, на совести которого десятки расстрелянных. А может быть, просто матерый вор... Словом, срочно.

Тарас Григорьевич деловито достал карандаши, Иван Иванович подал ему альбом.

Саня начал рассказывать.

— Борода — шкиперская, окладистая, пострижена коротко, по-современному. Но главное — глаза. Злые и холодные. Ну, просто ледяные. Он улыбается, а тебя морозит.

— Овал лица? — попросил уточнить художник.

— Овал? — Саня нарисовал в воздухе что-то вроде упругого эспандера, который тискают в ладошке спортсмены. — Скулы надежные, боксеру-профессионалу сгодились бы.

— Волосы? Прическа?

— Волосы? Негустые... Я бы сказал: «поношенные». Человеку за пятьдесят, устал он, очень устал. Плечи покатые, как у старой бабы, которая всю жизнь трудилась на собственном огороде.

Художник повеселел.

— Молодец! Меткие характеристики. Уши?

— Уши? Наверное, обыкновенные.

— Мочки подрезаны или ... «приклеены»?

— Не знаю. Глаза — всю жизнь буду помнить. Руки — длинные, грудь — волосатая. Широкая. На набатный колокол сгодилась бы.

На листе плотной бумаги появился угрюмый, здоровый мужик. Как в мультфильме. Саня удивился:

— А здорово! Только губы — потоньше и хвостиками вниз: не умеет человек улыбаться, вымучивает из себя улыбку.

В кабинет буквально ворвался молодой человек в модняцком сером костюме. Рукава пиджака — по локоть. При галстуке. Копна рыжих волос — львиной гривой. Навеселе человек: глазки щурятся, на лбу испарина. Увидел Тараса Григорьевича — удивился, даже растерялся.

— А я... гостей бросил.

— Тараса Григорьевича дома не было, — начал оправдываться Иван Иванович. — Но пока машина ходила за вами, жена разыскала его...

Тышнев тут же решил:

— Будем работать в четыре руки. Творческая конкуренция. — Он уселся за стол. — Повторите мне приметы!

Саня повторил уже без прежних подробностей, все то же самое, но без своих характеристик. И... у Валентина Яковлевича под карандашом появился портрет совершенно незнакомого Сане человека. А вот ноги получились. Брюки с широкими обшлагами, мягкие, почти открытые босоножки... Стоят ноги, словно бы человек шел-шел вразвалочку и неожиданно остановился.

Иван Иванович показал рисунки Сане.

— Ну, главный консультант, ваше мнение?

— Все, что сказал, есть. Но чего-то еще не хватает. Бирючьей злости, что ли... И матерости. Пожалуй, и ума...

— Молодой человек, это все эмоции! — почему-то обиделся Тышнев. — А по существу! По существу!

— Я уже сказал: по существу, все на месте, — успокоил Саня молодого художника, выставку которого «Человек и Октябрь» он недавно видел в художественном салоне.

Тышнев повеселел.

— Товарищ майор, Валентин Тышнев всегда к вашим услугам: ночь-заполночь.

Иван Иванович проводил художников. Саня рассматривал рисунки, держа один в левой руке, другой — в правой. Сравнивал.

— Удивляюсь: с чужих слов — и будто сам видел, — сказал он, положив на стол рисунок, выполненный Тарасом Григорьевичем. — Ходан, — заключил он. И повторил:— Григорий Ходан...

А вот Иван Иванович не мог сказать так категорично. В этих прищуренных холодных глазах действительно было что-то неуловимо знакомое. Но все остальное... Сбивала с толку окладистая борода, она, практически закрывала все лицо...

— Ума, говоришь, в глазах не хватает, — постучал Иван Иванович пальцем по наброску. — Когда ум на злое дело истрачен, глупо все это выглядит... К утру с десяток копий сделаем. Покажем завтра Славке, побываю в комендатуре, добьюсь встречи. Ну и есть у меня в запасе парочка свидетелей. Они виделись с моим бородачом Папой Юлей. Случаем, не признают в этом своего?.. — Он забрал рисунок. — Я — сейчас, только отдам дежурному криминалисту, пусть запустит в дело.

Иван Иванович не дошел до порога, как запищал зуммер телефонного аппарата. Снял трубку. Это была Аннушка. Расстроенная, слова со слезами вперемешку.

— Петр Федорович умер... Утром. Я тебя ищу, ищу... И Саня пропал...

— Саня у меня. Я его в городе встретил, заглянули в управление на минутку, да задержались. Сейчас будем.

Аннушка разрыдалась.

— Только ты тогда позвонил — и сразу из Благодатного... Марина поехала. Надо помочь... Я бы с нею, да вас с Саней не нашла.

— Идем, идем, — заверил ее Иван Иванович.

«Петр Федорович! Петр Федорович...» Подступила под горло слеза, давит, душит...

— А как же Славка?.. — приглушенно, почти шепотом, спросил Саня.

— Военкомат, думаю, уже сообщил в комендатуру. Отпустят, это само собою.

Утром Ивану Ивановичу предстоял нелегкий разговор со Строкуном: на нем висело два дела: уже успевшее «заржаветь» ограбление мебельного и «свеженькое» — стретинский универмаг. А теперь еще и «довесочек» — Славка и автомат...

Утром Иван Иванович позвонил дежурному:

— Что у нас там?

— Можно сказать — норма.

— Когда вернулся полковник?

— В начале третьего...

«Спит сном праведника», — подумал Иван Иванович.

В шесть утра Иван Иванович так Строкуну и не позвонил. А вот в половине седьмого — отважился.

Строкун мгновенно отозвался на звонок, будто сидел над телефоном и ждал сигнала. Голос охрип, осип. Это от усталости, от того, что человек хронически не высыпается.

— Слушаю.

— Евгений Павлович, знаю, что лег ты часа в четыре, но время поджимает...

— По универмагу?

— Только по универмагу я бы беспокоить не стал, хотя и там есть кое-что оригинальное. Вы были правы: пожар связан с ограблением: таким способом отключили сигнализацию и сняли с поста ночного сторожа. Директора универмага мы с Бухтурмой освободили. Но тут выплыла история с автоматом... Может быть, это и не наш Папа Юля, но тоже бородатый, по годам подходит. Намерился купить автомат Калашникова. Прапорщик Станислав Сирко — по специальности оружейный мастер, уже припас его. На Волновский райотдел от военного следователя пришло отдельное поручение: «Понаблюдать за прапорщиком в отпуске». Санька об автомате догадался, ну и затеял драку... Дурак дураком... Сирко до вчерашнего дня сидел на гауптвахте, но умер его отец, и, думаю, военкомат побеспокоился, чтобы парня отпустили. Как в такой ситуации поступить?

— А ты-то сам что предлагаешь? — спросил Строкун.

Иван Иванович, хотя и был готов к такому вопросу, все же ответил не сразу:

— Я бы... ради светлой памяти Петра Федоровича... попытался помочь прапорщику осознать случившееся и в какой-то мере облегчить его участь.

— Где автомат?

— Точно не знаю. Саня убежден, что Славка не успел передать оружие покупателю.

— Помочь осознать меру своей вины — наша с тобою, Иван, служебная обязанность. А сыну друга — тем более. Но что мы можем сделать? Только одно — подзадержать документы. Отбери у этого прапорщика объяснительную, а после похорон пусть немедленно явится с повинной. Мы документы отошлем завтра, ну послезавтра. Придут они дня через три-четыре... Вот эти четыре дня мы и можем подарить сыну Петра Федоровича для размышлений. Если только он не успел передать автомат.

— Не передал! — Иван Иванович уже и сам в это верил. — А по поводу покупателя... Я вчера вечером поработал с нашими друзьями-художниками. Они подготовили материал и к утру должны отпечатать с десяток пробных копий. Покажем их Тюльпановой, Пряникову и Ярославу Грибу — не признают ли они Папу Юлю. Ну, и прапорщику, чтобы был посговорчивее.

— Добро, — согласился Строкун. — И Стретинку не упускай из поля зрения.

— Само собою.

Иван Иванович был в душе благодарен Строкуну за понимание ситуации, в которой очутились Станислав Сирко с Санькой, да и сам Иван Иванович. «Четыре дня на то, чтобы прапорщик хоть как-то исправил свою преступную ошибку».

Бессмертье смерти живится жизнью

Тело бывшего председателя колхоза «Путь к коммунизму», Героя Социалистического Труда Петра Федоровича Сирко было уже в доме...

Иван Иванович зашел вместе с Аннушкой и Саней. В просторной комнате сумеречно: шторы задернуты, на зеркалах простыни. В помещении стоял стойкий запах сосновой смолы и цветов. Но все это было уже неживое, словно из потустороннего мира. Посреди комнаты на большом овальном столе стоял гроб, оббитый кумачом. Ивану Ивановичу почему-то вспомнилось, что когда-то на этом же столе, накрытом скатертью, ставили блюдо с пирогами.

Жена Петра Федоровича была мастерица, особенно на пироги с грибами — лес рядом, рукотворный, выращенный в безлюдной и безводной степи усилиями предков Петра Федоровича.

Славка замер в головах. Они были неуловимо похожи: отец и сын, председатель благодатненского колхоза и прапорщик. Лобастые, курносые, добродушные... чубатые. Только у старшего волосы из тонкой серебряной канители, а у младшего Сирко — из черни, под вороненое крыло.

Ивану Ивановичу было грустно и робко. Он чувствовал дыхание смерти. Хотел поговорить со Славкой сейчас же, но глянул на старушек, скорбно стоявших вдоль стен, на стариков, с которыми когда-то товаришувал славный казацкий сын, хлебороб Петро Сирко: создавал колхоз и поднимал его на ноги, освобождал Украину от фашистских оккупантов, вновь начинал в разоренном войной хозяйстве все с нуля, сеял в поле хлеб и доброе в человеческих душах — словом, майор милиции отложил на потом жесткий разговор с сыном героя.

Постоял у изголовья рядом со Славкой, раздавленным горем. Парень весь размяк, раскис. Сутулился от непомерной скорби, вобрал голову в плечи. В багрово-кровавых, часто моргающих глазах одна за другой рождались слезинки и катились вниз по мясистым щекам.

— Дядя Ваня... — выдавил из себя Славка, на большее у него не хватило сил.

Он хотел сказать: «Как же я теперь буду — без него?..» Жил его именем... Его славой... Его помощью... Как омела живится соками дерева, на котором поселилась.

Горе сына, потерявшего отца, лишившегося опоры, было безутешным, глубоким. Иван Иванович молча пожал безвольно опущенную руку Славки: крепись.

А что скажешь, кроме избитого: «Все там будем... Он прожил славную жизнь». Еще можно добавить: «Мы в мыслях с тобою... Делим горе».

Нет, не делим! Разве можно из шарика ртути сделать две половинки? Будет два шарика, четыре, восемь... Нельзя, невозможно поделиться своим горем с близкими: твое останется при тебе, только кому-то еще, кто готов был взять его на себя, — станет так же трудно, как и тебе, так же больно и обидно.

Слова, слова... Они рождают героев и подлецов, они помогают совершить подвиги и толкают на преступления. Но нет слов, которые отогрели бы сердце, взявшееся каленым холодом смерти, превратившееся в кусочек вечного льда.

Смерть неумолима и вечна. А значит — бессмертна. Но это бессмертие ей дарит жизнь. Только там нет смерти, где нет жизни...

Постояв у изголовья Петра Федоровича, Иван Иванович глянул на часы и подумал (ничего уж тут не поделаешь: павшим — светлая память, а живым — хлопоты и тревоги), что время еще позволяет...

— Сбегаю в Стретинку, — сказал он Марине, которая в этом, оставшемся без хозяев, огромном доме была за старшую. — К часу вернусь.

— Не опоздай, — предупредила она.

— Нет-нет, к выносу успею.

Подвозили на машинах венки: «От райкома партии», «От областного управления сельского хозяйства», от колхозов и совхозов. Венки... Живые и «кладбищенские», искусно собранные из бумажных цветов. Бумажные — мертворожденные, пожалуй, более точно определяли суть происходящего.

Иван Иванович заехал в райотдел: надо было узнать обстановку, познакомиться с новыми материалами, которые, конечно же, добыл за время, что они не виделись (со вчерашнего вечера), беспокойный и настойчивый начальник районного угрозыска.

Плотный, «натоптанный» капитан Бухтурма сидел за стареньким двухтумбовым столом, за которым еще пятнадцать лет тому сиживал Иван Иванович. Все в кабинете было давнишнее, привычное. Ивану Ивановичу показалось, что от всего веяло домашним уютом: и выцветшие занавески, прикрывавшие хозяина кабинета от надоедливого, порою беспощадного солнца, и несгораемый шкаф в углу, в нижнем ящике которого обычно хранились «вещдоки», и скрипучие, уже не раз ремонтированные, стулья...

На одном из них, через стол от капитана, сидел рослый чубатый парень, лет тридцати трех, в голубом летнем костюме. Рубашка — в тон костюму, с белой поперечной полоской.

У парня был нахальный взгляд, пухлые, чувственные губы бантиком. Они выражали недовольство.

— Товарищ майор, — поднялся из-за стола капитан Бухтурма. — Провожу допрос свидетеля по делу воровства в стретинском универмаге. Шофер универмага Константин Степанович Шурпин.

Лихость, с которой докладывал начальник угрозыска, подсказала Ивану Ивановичу, что допрос трудный, но не безрезультатный: сумел капитан прихватить главную ниточку и тянет ее, в надежде размотать весь клубок.

— Константин Степанович не может вспомнить, где он был вместе с машиной с того момента, как вечером в субботу разгрузил привезенный товар, и до понедельника, когда утром явился на работу.

Шофер-пижон прищурил крупные карие глаза, и от этого выражение его лица стало еще более нахальным.

— Почему не помню? Помню. Только я перед милицией не виноват: товар из универмага вывозили без меня и не на моей машине. Поэтому где был, с кем был — мое личное дело. Не с вашей женой — этого достаточно.

Иван Иванович подумал, что вспыльчивый, самолюбивый капитан при этих оскорбительных словах вспылит. Но тот лишь довольно улыбался, словно бы знал нечто весьма значительное и мог в любой момент изобличить нахального шофера.

— Не у моей — это уж точно, — подтвердил Бухтурма. — У моей от современной музыки голова болит.

Бухтурма неторопливо, наслаждаясь властью над временем, отодвинул средний ящик стола, извлек из него тяжелый ключ. Поиграл им. Затем откинул задвижечку, прикрывавшую замочную скважину сейфа, и вставил ключ. Повернув его два раза, извлек из нижнего ящика портативный магнитофон «Весна». Поставил на стол. Нажал кнопку. Оглушительно завопил какой-то иностранец, и в унисон ему завизжал, загремел, загрохотал, завыл оркестр. Это было так неожиданно, что Иван Иванович отпрянул было от стола.

Бухтурма выключил магнитофон, и в кабинете восторжествовала тишина — навалилась на барабанные перепонки не менее яростно, чем оглушительная музыка.

— Магнитофончик-то — один из тех трех, которые вы привезли в субботу. Изъят из вашей машины вчера вечером.

— Я же просил записать в протокол: взял напрокат, Светлана Леонтьевна в курсе. До понедельника. Ехал развлечься, прихватил музыку.

«Светлана Леонтьевна Остапенко — гордая красавица, заместитель директора универмага», — вспомнил Иван Иванович.

— Напрокат — в универмаге, — усмехнулся капитан. — Но не будем мелочными. Бывает: поносили костюм, не понравился, в химчистке обновили и через знакомых — снова в магазин... Почему же в понедельник вы не вернули «музыку» той же Светлане Леонтьевне? Вторая неделя пошла с памятного понедельника.

— Разве до магнитофона было! — оправдывался шофер универмага, чуть кося на Ивана Ивановича: «Верит — не верит этот гость из областного управления милиции?»

Капитан торжествовал:

— Ой, не тратьте, куме, силы, а спускайтеся на дно! Константин Степанович, ознакомьтесь с мнением Светланы Леонтьевны на этот счет: не помнит она случая, чтобы вы с ее согласия, но без ведома директора универмага брали «напрокат» магнитофон с пятницы до понедельника.

Капитан извлек из папки два листочка и положил их перед шофером, затем разгладил широкой, почти квадратной ладошкой.

Шофер прочитал короткий, на полторы странички от руки, протокол и позеленел.

Глаза округлились, на крупном носу выступили капельки пота.

— Сук-ка! — проговорил он злобно. — Требую очной ставки! И в присутствии ее мужа! Хочу видеть выражение ее лица.

Но тут же скис, в нахальных глазах поселилось отчаяние. Могучие плечи опустились, округлились. Весь как-то ссутулился.

«Готов», — отметил про себя Иван Иванович, по опыту зная, что в таком состоянии и начинают признаваться.

— Начнем новый протокол, Константин Степанович, — предложил капитан, пододвигая к себе несколько листочков, лежавших на краешке стола.

— Перед милицией — не виноват, — пробурчал шофер. — Не по делу, капитан, тратишь время. Сэкономь на настоящее.

Бухтурма улыбнулся, темно-карие глаза просветлели, он не спеша убрал в папку протокол допроса Светланы Леонтьевны Остапенко, запер в сейф «вещдок» — магнитофон.

— Понимаю, Константин Степанович, понимаю. Хочется собраться с мыслями. Времени у вас... впереди, — с иронией произнес капитан, — предостаточно. На досуге обдумаете... А до суда я вам такой досуг обеспечу. — Он нажал кнопку звонка. В дверях остановился немолодой сержант.

— До скорой встречи, Константин Степанович, — обратился капитан к шоферу, кивая сержанту.

Когда они с Иваном Ивановичем остались в кабинете вдвоем, Бухтурма хлопнул в ладоши и яростно потер их. Жест этот должен был означать торжествующее: «Ну-с!»

— «Спекся» наш племенной! Через пару часов потребует «свидания с гражданином капитаном». Но я его выдержу, как марочный армянский коньяк. Пусть потомится, понервничает. Память просветлеет, и он назовет сообщников. Не один же он все проворачивал! Тут у меня на примете есть еще одна личность: «женишок» Веры Сергеевны. Как раз в этот период крутил любовь со старой девой, а за несколько дней до кражи исчез.

— Что за «жених?» — поинтересовался Иван Иванович.

— Законный! — ответил капитан. — Заявление в районном загсе, в сельсовете расписываться не захотели.

— Что же тут плохого! — удивился Иван Иванович.

— Жених-то после истории с универмагом — тю-тю за пределы видимости.

«За что Бухтурма так ненавидит Голубеву?» — подивился Иван Иванович. Надо бы напомнить лихому розыскнику, что предвзятое мнение ведет к ошибочным выводам. Но сказал совсем иное:

— До похорон два с половиной часа, мотнусь-ка я в Стретинку, побеседую с «невестой» по поводу ее «жениха».

— Только не с невестой, а с ее матерью — разговорчивая старушка, из сибирячек, — посоветовал Бухтурма. — Муж ее погиб на Халхин-Голе... Сначала послушаете о нем, а уж потом о будущем зяте. Звать ее Александрой Матвеевной.

«Цепкий мужик», — с невольным профессиональным уважением подумал Иван Иванович о капитане Бухтурме и ответил:

— Совет дельный. Воспользуюсь. Что у вас еще на примете?

— Пригласил двух продавщиц. Из тех девиц, что в свободном поиске. Верочка Школьникова завела дружка недели за полторы до кражи. Подземный электрослесарь. Две судимости: двести шестая, часть вторая. Это — в юности. А полгода тому вернулся — сто сорок вторая, часть третья.

«Хулиганство с тяжелыми последствиями и групповой грабеж», — определил Иван Иванович.

— У Людмилы Роскошенко — тоже свежий ухажер... И тоже не без греха в прошлом: вот только статью еще не успел выяснить.

«Молодец капитан!» — еще раз не без удовольствия подумал Иван Иванович.

— Ни пуха, ни пера, ни волос, ни шерсти! — шутливо пожелал он Бухтурме.

— К черту!— ответил тот, польщенный вниманием майора из областного управления.

* * *

Голубевы жили небольшой усадьбой, которая выходила прямо на берегобмелевшей речушки Карагани — утиной и гусиной радости. Дом как дом, по стретинским масштабам не велик и не мал: четыре жилые комнаты, солидная кухня, веранда и службы. Перед домом и во дворе — царство цветов. Особенно много роз — одни отцвели и уронили нежные лепестки на землю, другие только-только погнали бутоны всевозможных колеров и оттенков, от бледно-розового и янтарно-желтого до багряно-черного. А вдоль голубого штакетника — стройные и рослые (явно из акселератов) мальвы. Они с любопытством взирали на гостя, остановившегося у калиточки.

Иван Иванович ждал, что сейчас залает собака — деревенский звонок, предупреждающий хозяев о появлении постороннего. Но все было тихо.

По неширокой, высыпанной за многие годы угольным шлаком дорожке Иван Иванович добрался до веранды и постучал в окно.

— Здеся я, — раздался приятный голос немолодой женщины из летней кухни, которая сама по себе была отдельным домом. Густая тюлевая занавесь заменяла входную дверь (защита от мух и комаров). Иван Иванович переступил порог. В кухне было жарко. Возле газовой плиты, на которой пыхтела соковарка, колдовала седая старушенция.

— Здравствуйте, Александра Матвеевна, — поздоровался Иван Иванович. — Майор милиции Орач.

Старушка закивала седой головою, поправила прядку, сползшую было на ухо, и вытерла руки о фартук.

— Вы... к Веруньке? Так она в универмаге.

— Разве? — Иван Иванович постарался, как можно естественнее удивиться. Огляделся. — Морс? — спросил он, уловив запах томата и кивнув на плиту.

— Летний день зиму кормит, — ответила старушка. — Огородишко-то у нас невелик, но землица — ухоженная, а воды — досхочу. То, бывало, ведрами из колодца таскала, а Леша приспособил насос: кнопочку нажала, водица и потекла. Не шибко, ну да по моей прыти — много ли надо.

— Леша — это кто? Сын, что ли? — притворился несведущим Иван Иванович, хотя не сомневался: речь идет о будущем зяте.

— Что вы! У меня детей — одна Верунька. Я овдовела рано. Мы тогда жили в Забайкалье, а Сережа мой погиб на Халхин-Голе, — пояснила старушка. — Леша... — она смутилась и почему-то перешла на шепот, — Леонид Николаевич — жених Веруньки... будущий муж, — уточнила она. — Ей уже тридцать седьмой. Она у меня — скромница, может, потому и замуж не вышла. Говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Обходило ее стороной девичье счастье, все искала Бову-королевича... Слава богу, хоть теперь нашелся хороший человек. Вдовец. Бездетный. Правда, лет на семнадцать постарше. Но это даже хорошо: степенный, не ветряк нынешний. А уж такой хозяйственный и трудолюбивый, что та пчела. Три недели гостил — от зари до зари все в трудах и заботах. Форточки открыл и отремонтировал. Мы как-то покрасили их, белила засохли, форточки и не открывались. Двери на сараюшке навесил по-людски, очистил подвал, говорит, хороший подвал — кормилец. Ну и насос с моторчиком поставил. Моторчик-то из Донецка привез! А уж Веруньку любит! Она утром еще нежится, а он кружечку холодного молока несет. И все с ласковыми словами: «Порадуй себя, моя лапонька», «Попотчуйся, мой птенчик».

«Ну что ж... может быть, Веруньке и в самом деле повезло. Встретился человек».

— Где же они познакомились?

— Знать, в Донецке. Зачастила Верунька в город. Обновы начала покупать, сделала прическу. А как-то возвращается с базы и говорит: «Мама, завтра к нам приедет в гости один человек». А сама — краснее макова цвета. Ну да матери много растолковывать не надо... Сердце ей все объяснит.

— Из каких мест будет Леонид Николаевич? — поинтересовался Иван Иванович, невольно подражая степенной, неторопливой собеседнице, которая чуточку окала. Хотя Александра Матвеевна прожила в Донбассе более двадцати лет, сибирский говорок все же чувствовался.

— Из Волгограда. Он там мастером на заводе.

— Занесла же судьба в наши края! — воскликнул Иван Иванович.

— Пионеры пригласили. Где-то здесь погиб его брат. В Отечественную. Пионеры года три искали родственников героя. Дотошные такие, нашли и Леонида Николаевича, и его сводного брата. Оказалось, тот живет в Донбассе уже полвека, только фамилия у него не Лешина, другая. Женился вдовец на вдове, у него — сын, у нее — двое. Словом, сводные...

— Сейчас-то Леонид Николаевич где? — вел беседу в нужном ему русле Иван Иванович.

— Домой вернулся: отпуск закончился — и вернулся. Уж как у них там с Верунькой будет — не ведаю: может, он — сюда, может, она к нему. Только не хотелось бы мне уезжать из здешних мест, привыкла. И домик свой, и сад, и огород, да и люди нас знают, уважают.

— У него там, поди, тоже свои привязанности: работа, друзья, родственники.

— Укореняется человек в то место, где родился, где живет, — согласилась словоохотливая старушка. — И радостно мне за Веруньку, все хорошо получается, и тревожно на сердце: мне от нее — никуда, а отвыкать от привычного старухе нелегко.

Больше ничего интересного Александра Матвеевна не сообщила, хотя Иван Иванович поговорил с ней на разные темы еще минут пятнадцать.

Глянул на часы: «Пожалуй, можно на полчасика заскочить в универмаг, потолковать о Леониде Николаевиче с Голубевой».

Конечно, был в биографии Леонида Николаевича, мастера одного из волгоградских заводов, момент, требующий уточнений: он познакомился с директором стретинского универмага и жил у нее накануне происшествия. С другой стороны, будто все объяснимо: пионеры вызвали родственников героя, погибшего в боях за освобождение Донбасса, однако проверять людей, так или иначе оказавшихся в пределах трагических событий, — обязанность розыскника.

Иван Иванович заехал в универмаг. Вера Сергеевна была на месте и встретила майора Орача, как доброго родственника, которого сто лет не видела:

— Ой, Иван Иванович, как хорошо, что вы зашли.

«А что уж тут хорошего?»

— По пути заехал. У меня в Благодатном умер друг...

— Петр Федорович? — сразу догадалась Голубева. — Наши, стретинские, повезли три венка. Старейший председатель в районе. Кто его не знал!

Добрые слова Веры Сергеевны отозвались щемящей тоской в сердце Ивана Ивановича.

В кабинете они были одни, он спросил:

— Вера Сергеевна, я слышал, вы собираетесь замуж, будто заявление подали в районный загс.

— Да, — вспыхнула женщина, — вот вернется Леша...

— Расскажите о нем, если, конечно, вас это не затруднит. Кто он, откуда, как встретились.

По-настоящему счастливые — глухи ко всему, что происходит рядом с ними, они живут в мире собственных мыслей и чувств, другие люди им нужны только для того, чтобы поведать о своей радости, поделиться своим счастьем. Токующие глухари...

Вера Сергеевна не удивилась вопросу майора милиции, восприняла его как совершенно естественный.

— Мы с Лешей познакомились в Донецке. Я забежала в кафе-закусочную, взяла бифштекс и встала к столику. Он оказался рядом. Представляете: подошел бы к другому столику, и мы бы не познакомились. От такой мысли мне просто страшно становится. В общем, разговорились. У него, оказывается, недавно умерла жена. Сам он волгоградский... Мастером на тракторном.

— И сколько вы были с ним знакомы?

Она немного смутилась, но ответила бойко, без запинки, словно бы давно ждала такого вопроса:

— Сегодня шестьдесят седьмой день! — И еще больше засмущалась. — Этого вполне достаточно чтобы полюбить... Вот моя подруга по школе четыре года дружила, а замуж вышла — через полгода развелась. По десять лет живут, по пятнадцать — и все равно разводятся.

Она оправдывалась: видимо, полной уверенности в своей правоте у нее не было, по крайней мере, в момент разговора с майором милиции. Любовь с первого взгляда...

Нет-нет, Иван Иванович такую не отрицал. Есть она на белом свете! Есть! Но ее ли, добрую фею, углядела Вера Сергеевна?.. Лишь бы не оборотень.

— Как звать вашего друга? — спросил Иван Иванович. — Фамилия, имя, отчество.

Голубева растерялась. Она как бы прозрела и поняла, что майор милиции беседует с ней далеко не из праздного любопытства.

— Вы... меня допрашиваете?

— При допросе ведут протокол, а мы беседуем, — мягко ответил Иван Иванович. — Вы уж извините меня за настойчивость, но служба приневоливает.

Голубева вздохнула, разговор был для нее неприятен.

— Черенков Леонид Николаевич, — официально сказала она. — Пятьдесят четыре года. Родился в Астрахани, работает мастером смены на тракторном заводе в Волгограде.

Иван Иванович подумал, что все эти сведения можно было бы узнать в загсе, куда Голубева и Черенков подали заявление. И, возможно, тогда бы так неприязненно не настроилась Вера Сергеевна, которая решила, что ее допрашивают. Увы, такова участь милиционера: порой в силу служебной необходимости ему приходится входить в сферу интимных отношений людей, проникать в их мысли и чувства, куда обычно не допускают даже близких.

— Отпуск такой короткий, — предложил Иван Иванович более лирическую тему для беседы. — Из Донецка в Волгоград прямого поезда нет, добираться удобнее самолетом. — Иван Иванович не сомневался, что Черенков улетел. Но его интересовали подробности.

— Лешу вызвали телеграммой, — пояснила Вера Сергеевна. В душе она согласилась с майором милиции: когда любишь — дорожишь каждой минутой, каждым мгновением, и месяц пролетает очень быстро. Время неумолимо. — Он просил в связи с семейными обстоятельствами продлить ему отпуск (на две недели). За свой счет. Отказали. Я молила судьбу, чтобы он заболел, — призналась Голубева, виновато улыбаясь. — Улетел — здоровехонек.

— Вера Сергеевна, простите за назойливость: на какой адрес пришла телеграмма-вызов? Случайно, не к вам в Стретинку?

Она покачала головой.

— Мы же с ним не расписаны... Как можно, чтобы на мой адрес! Главпочтамт... Раза три мы с Лешей ездили в Донецк, он волновался, ждал эту телеграмму. А когда отказали, сказал: «Уволюсь».

— Краешком уха я слышал, что у Леонида Николаевича есть старший брат. Кто он и где проживает?

— На какой-то шахте. Мы у него ни разу не были. Неприятный человек. У них с Лешей разные отцы. Юрий Алексеевич старше, он уже на пенсии. Грубиян. Все настраивал Лешу против меня, я слышала, как они спорили в гостинице. Юрий Алексеевич шипел: «Три месяца, как похоронил жену, и уже забаву нашел. Кто она такая? Может, аферистка?» А Леша ответил: «Она порядочная женщина, из хорошей семьи». В общем, Юрий Алексеевич неприятный тип.

— Когда уехал ваш друг?

— Одиннадцатый день, — без запинки ответила Голубева. Она высчитала дни и часы. — Улетел самолетом. Я провожала. Все надеялась, может, рейс отсрочат... Нет. Минутка в минутку.

Вера Сергеевна помнила каждое мгновение из тех шести счастливых недель, которые ей подарила судьба. К женщине пришло большое, светлое чувство. Порадоваться бы за нее! Но эта чертова обязанность — во всем добираться до сути, до сердцевины...

Иван Иванович отметил про себя: «Улетел... Проводила... за четыре дня до ЧП в универмаге».

В общем-то, Леонид Николаевич Черенков, мастер Волгоградского тракторного завода, подозрения не вызвал. Конечно, проверить придется. Но это скорее для проформы.

— Вера Сергеевна, как же думаете дальше? Вы — к нему или он — к вам?

Она достала из сумочки письмо и открытку. Рисунок на открытке детский — кадр из популярного мультфильма: зайчонок дарит лягушке морковку. От чистого сердца! Но какую мину скорчила квакушка! Ей бы не морковку, а пару мошек!

И открытка, и письмо отправлены из Волгограда. Обратный адрес: «Главпочтамт, до востребования».

— Разрешите взглянуть?

— Пожалуйста, пожалуйста!

Нет, как превосходно, чисто по-девичьи, вспыхивала и краснела эта тридцатисемилетняя женщина!

В открытке всего несколько слов: «Прилетел, скучаю». А письмо, отправленное через четыре дня, — обстоятельное, подробное: Леонид Николаевич сообщал, что начал поиски покупателя на свой домишко. Просил не беспокоиться. Конечно, ему трудно расставаться с городом, которому отдана, можно сказать, вся жизнь. И друзей тут — каждый второй встречный. Может быть, Веруся приедет? Хотя... Донбасс край славный, и дом у Верочки — не чета тому, что у него...

Возвращая Вере Сергеевне послание от любимого, Иван Иванович сказал:

— По письму чувствуется: солидный человек. Счастья вам!

— И мне письмо нравится! — обрадовалась Голубева.

— Только почему — обратный на «до востребования»? — удивился Иван Иванович.

— Я настояла. — Вера Сергеевна готова была от стыда хоть в тартарары. — Он дом продает. Если съедет — мои письма попадут в чужие руки... Не хочу.

Весточки, которые слал Леонид Николаевич, несли добро и заботу, мужское внимание, которого так долго не хватало тридцатисемилетней женщине. Иван Иванович не сомневался, что на открытку и письмо Леши Вера Сергеевна ответила несколькими письмами. И, видимо, была в этих посланиях откровенной, щедрой, рассказывала о своих переживаниях. О снах, в которых являются любимые, о думах, из которых не уходит он, о разговорах с матерью, о будущем, в котором живет теперь Верунькин Леша. Он! О нем! Им бредит, им дышит, его именем называет соседей и сотрудников... Женщины, по-видимому, щедрее мужчин в любви и преданнее. Может, потому что в каждой из них живет будущая мать, и видит она в любимом отца своих детей. Женщина — в ответе за продолжение рода человеческого. Все то доброе и светлое, что есть в наших душах, мы унаследовали от матерей, которые любили и были любимыми. Нас рождает любовь, так почему мы порою бываем такими недобрыми, мстительными, кровожадными? Может быть, это месть судьбы тем, кого зачали порок и обман? Но разве дети в таком виноваты...

Иван Иванович думал одновременно о Вере Сергеевне, о ее Леше, давшем женщине запоздалое счастье, о Славке Сирко, о предстоящем тяжелом разговоре с ним, о смерти Петра Федоровича, хотя ни одно из этих имен даже мысленно не произносил.

Теперь Иван Иванович знал, почему Вера Сергеевна пишет своему Леше на «до востребования». А если знаешь и понимаешь логику событий, их душу, то уже и не удивляешься, перестаешь недоумевать.

Время поджимало.

Иван Иванович тепло распрощался с помолодевшей в счастье Верой Сергеевной.

Рыдал сводный оркестр. Венков — не менее сотни. Людей — тьма-тьмущая, шли и шли за прахом старейшего председателя колхоза. От самого дома и до могилы — живые цветы на дороге. Их бросали под ноги провожающим в последний путь девушки в длинных белых платьях. Каждый цветок — это прожитый им час и день, которые он отдал людям. Петр Федорович! Петро Сирко...

По обычаю предков, надо было справить поминки.

Народу — полный зал сельской столовой. Иван Иванович все присматривался к прапорщику Сирко. Придавила парня тяжелая беда. Когда секретарь райкома произнес за столом речь, Славка зарыдал. Его не утешали, молча, стояли и ждали, когда слезы обезболят горечь утраты.

Но время неумолимо. В кармане у Ивана Ивановича лежал билет на автобус, которым прапорщик Сирко должен вернуться в часть. А сын Петра Федоровича покамест даже не подозревал об этом.

Автобус отправляется в 19.50. Час десять ехать до автостанции, полчаса на сборы. Да четверть часа резервных.

В общем, надо было как-то выманить Славку из-за стола, увести от многочисленных гостей и родственников.

Зал столовой не мог вместить за один присест всех, кто пришел на поминки, создалась своеобразная очередь. В таких случаях, как известно, засиживаться не положено.

Секретарь райкома поднялся из-за стола. Все, кто был в зале, — следом за ним.

Перед тем, как сесть в машину, секретарь райкома обнял сына Петра Федоровича и сказал:

— Великим человеком был твой отец! И тебе бы пойти по его стопам. Поможем с институтом — колхоз пошлет стипендиатом. Думай, Сирко-младший, думай.

Машины укатили, оставив за собой на шоссе легкое облачко пыли.

Иван Иванович тронул Славку за локоть:

— Поговорить надо. Пойдем.

Славка глянул на собеседника с недоумением, он был еще под впечатлением похорон и прощальной речи секретаря райкома.

— В самом деле: демобилизуюсь... Чего бы сейчас не жить в селе при твердой зарплате. Пришло седьмое — получи свои кровные.

— Демобилизуешься, — ответил Иван Иванович. — Это дело не хитрое, особенно в твоем положении.

Надо было вернуть Станислава Сирко к жестокой реальности, и ему, кажется, удалось это сделать.

— Вы о чем, дядя Ваня? — удивился Станислав.

— Да о твоей демобилизации.

Почувствовав что-то неладное, Славка робко поплелся за Иваном Ивановичем.

В доме уже сняли простыни с зеркал, распахнули окна, вымыли полы, застелили скатертью большой стол, на котором совсем недавно стоял гроб.

За этот стол они и уселись. По разные стороны.

— Твой отец был одним из самых близких мне по духу людей, — начал Иван Иванович трудный разговор. — Он давал мне рекомендацию в партию. Мне всегда хотелось видеть жизнь его глазами, ко всему подходить с его меркой.

Дети редко заглядывают во «взрослую» жизнь родителей, они ценят отцов по материнской воркотне («Неделями тебя дома не вижу! И черт рад твоей работе!»), а матерей — по отцовским требованиям («Устал, не до кино, еще и газет не прочитал. У рубашки пуговица оторвалась, а ты не видишь»).

— Я его тоже очень любил, — тихо произнес Славка.

— Любил! В таком случае хочу спросить: а не совершал ли ты за последнее время чего-нибудь такого, за что Петр Федорович осудил бы тебя?

— Вы о чем, дядя Ваня? — растерянно спросил парень.

— Да, наверно, о том же, о чем ты сейчас подумал.

Иван Иванович ждал от Станислава искренности, но ее не было.

— Я ни о чем не думал...

— Знаешь, Слава, что такое высшая категория мужества? Это когда человек посмеет сказать себе и людям: «Я виноват», — если он действительно виноват.

— Да в чем вы меня обвиняете! — вырвалось у Славки, и так искренне, что, не знай Иван Иванович гадкой истории с автоматом, он поверил бы ему.

— Я тебя ни в чем не обвиняю, — ответил Иван Иванович, — а взываю к твоей совести. В день твоего отъезда в отпуск в части пропал автомат.

— Ка-а-кой а-автомат? — начал заикаться Славка, побагровев до корней волос.

— Системы Калашникова, — как можно безобиднее пояснил Иван Иванович. — Покладистый покупатель дает за такой запросто три «косых», а военный трибунал и пяти лет не пожалеет. Если же из того автомата успеют пострелять, — может и так обернуться дело, — в десятку не уложишься. — Иван Иванович извлек из кармана фотокарточку рыжебородого, которую отпечатали с рисунка, положил ее перед ошарашенным, вмиг поглупевшим парнем и сказал: — Чего не хватает этому портрету для полной схожести? Сведущие люди говорят: злобинки и ума.

Славкина рука, потянувшаяся было к фотокарточке, задрожала и вдруг упала на стол, а сам Славка зашелся безудержным плачем. Навзрыд, как в столовой после трогательной речи секретаря райкома.

— Пропал я... Пропал!

Иван Иванович молчал, давая Станиславу возможность глубже осознать вину и оценить возможные последствия.

Славка рыдал безутешно минуты две-три. Это долго, целая вечность. Заглянула было в комнату Марина, наводившая порядок в доме, но Иван Иванович бросил ей: «Оставь нас!» Решив, что парень заливается слезами, расстроенный смертью отца, Марина приложила палец к губам: молчу! — и удалилась.

— Дядя Ваня, что мне делать? Пропал я! — ухватил Славка за руку Ивана Ивановича и давай трясти ее.

— Где автомат? — жестко спросил Иван Иванович.

— Да там, у нас, в части... Зарыт в подвале...

— Если еще на территории части, могу дать совет. — Иван Иванович положил перед парнем билет. — Автобус из Донецка уходит без десяти восемь. Под утро — ты на месте. У нас это называется: явка с повинной. Словом, к командиру части и все начистоту. Ответ на запрос военного следователя придет через двое-трое суток вслед за тобой... Это все, что я могу сделать в данной ситуации для сына Петра Федоровича.

— Посадят, — канючил плечистый парень. — Трибунал...

— Будь хоть на этот раз мужчиной!— потребовал Иван Иванович.

— Сколько могут дать, дядя Ва-ваня? — вновь начал заикаться Славка. Он давился словами.

— Учтут чистоту раскаяния... Возврат оружия... Так что спеши создать обстоятельства, смягчающие вину. Да, не вздумай увильнуть. Дезертируешь — все равно найдут, и тогда уж, но всей строгости закона. Помнишь: показывали по телевидению бывшего дезертира? Бежал с фронта, вырыл на кладбище могилу и просидел в ней двадцать восемь лет. Вылезал из схрона только ночью. Жена приносила еду. Он обрек себя на самое лютое наказание, лишил радости встречи с солнцем, с людьми. Он каждое утро умирал от страха для того, чтобы воскреснуть ночью и вновь умереть с восходом солнца.

Славка закивал головой; да, конечно, он все прекрасно понимает: натворил — пришло время ответ держать.

Но ему этого не хотелось...

— Как же я объясню людям, жене и теще, что сорвался с похорон? Осудят.

— Осудят, — согласился Иван Иванович. — Но пока отбудешь срок наказания — забудут... А жена посылку пришлет и на свидание приедет.

Славка окончательно сдался:

— Поехали, дядя Ваня... Никому ничего не скажу. Поехал — и все. Пусть думают, что хотят...

— Предупредим Марину, она умная, растолкует, кому что положено. — Иван Иванович взял со стола фотокарточку рыжебородого. Поглядел на нее. — Что тут не так?

— Все так, словно живой, — выговорил Славка. — Взяли его? — с надеждой спросил он.

— Нет еще. Кто таков? Что ты о нем знаешь?

Славка продохнул, пожал плечами: ничего, мол, толком не знаю.

— Год тому была у меня командировка в Харьков. С одним сержантом мы и маханули... Потом схлестнулись с какими-то парнями. За что — не помню. Их трое. Моего сержанта первым ударом отключили и за меня принялись. Да так сноровисто! Свалили, и давай пинать, словно я футбольный мяч, который надо загнать в ворота на решающей игре чемпионата мира. Думал уже, что потроха отобьют. А тут этот «Папа Саша». Грубой мужик. Раскидал троих, как щенят. Перехватил какую-то машину и меня с сержантом хотел отвезти в больницу. Но я еще соображал, не все мозги мне отутюжили, говорю: «Уж лучше мы где-нибудь на свежем воздухе оклемаемся». Тогда он и завез нас в какую-то хату. Два дня выхаживал, бульончиком поил — морду-то мне разворотили, словно бы пни на старой гари корчевали.

— Закуканили, — невольно вырвалось у Ивана Ивановича. — Как пескарика-дурошлепа!

«Папа Саша... Папа Юля, — невольно сопоставил Иван Иванович. — Не многовато ли «пап»? У нас — не Рим!» — в каком-то тайном предчувствии забилось сердце розыскника. Он с явным удовольствием посмотрел на фотокопию рисунка, погладил ее ладошкой, словно стряхивал невидимую пыль.

— Что за хата? Найдешь?

— Не-е, — протянул Славка. — Привезли — увезли... Где-то на зеленой окраине. Харькова я толком не знаю.

— А твой дружок — сержант?

— Он весной демобилизовался.

— Вызовем. Дело важное.

— Не поможет. Он в городе и трех раз не был.

— Умеет этот Папа Саша избегать возможных свидетелей! Ну и как же ваша «любовь» закреплялась? Каким образом зашла речь об автомате?

— Папа Саша пару раз приезжал в город, где стоит наша часть... Говорил, что в командировку, — вымучивал слова Славка, с ужасом возвращаясь в свое прошлое. — Угощал... Щедрый. Однажды под пьяную лавочку спрашивает: «Заработать хочешь?» А кто в наше время не хочет! Он — про автомат: «Вынесешь запчастями. Приму из рук в руки». Вначале согласился на старый ППШ. И мне бы с таким легче... А потом Папа Саша передумал, говорит: «Нужен Калашникова. Озолочу». Я и... рискнул.

— А в Донецке как встретились?

— Он на меня все жал: «В любом фарте — главное не упустить момента и подсечь, иначе останешься без рыбки». Я и пообещал к отпуску... Договорились, встретился в Донецке...

— Кроме того, что он «Папа Саша», что ты еще о нем знаешь? Имя, отчество...

Славка долго молчал. Затем недоуменно пожал плечами:

— Сидим мы с ним в каком-нибудь ресторане, он шепчет: «У соседей — локаторы, так что поменьше имен и никаких фамилий. На военной службе надо соблюдать военную тайну».

«Гусь! Гусь! — подумал Иван Иванович. — Ловок и хитер, вражина, как травленый зверь».

— Где он бывает? Где его можно встретить?

— Не знаю, — тяжко вздохнул Славка. — Он меня сам находил, когда хотел... Заходишь в жару в пивбар кружечкой освежиться — он там. Утром в часть спешишь — он на углу на тебя натыкается: «Славка! Вот не ожидал!»

«От сего дня он на тебя уже не наткнется», — подумал Иван Иванович и пригласил Марину.

— Нам надо срочно уехать, — показал он на Славку. — Ты объяснишь его жене: к утру прапорщику быть в части, так что пусть и она собирается, не очень-то засиживается у матери.

— Мечтает вступить во владение домом, — ядовито ответила Марина.

— Еще навладеется, — ответил со скрытым смыслом Иван Иванович. — А пока, Марина, собери прапорщику «тормозок» в дорогу. Понажористей. Ехать ему далеко. Деньги у тебя есть? — спросил он Славку.

Тот закивал головой и полез в задний карман джинсов.

— На похороны брал... Мало ли чего, сто двадцать девять рублей.

— За глаза. Где у тебя форма?

— Там, дома... В части.

— Ну и отлично. Тогда — в путь.

Парень с трудом поднялся с места, будто выжимал штангу с рекордным весом: побагровел, на висках вздулись вены.

— Тетя Марина, — обратился он к женщине, хозяйничавшей в отцовском доме. — Приеду... Мне бы с ребятами... помянуть отца.

На пороге их встретила Марина, протянула Славке сетку-«авоську», наполненную свертками с едой.

ХОДИТ ГОРЕ МЕЖДУ НАМИ

Нужно ли нищим духом состраданье?

Кроме внешности, Славка Сирко от своего отца ничего не унаследовал. Он был из тех, кому всю жизнь нужен «поводырь», человек сильнее его и умнее, за которым бы он бегал по пятам маленькой собачонкой и, не думая, выполнял любые приказы, просьбы, прихоти. В далекой юности для него такой, моральной и волевой опорой был Санька, которому ума и характера не занимать. А когда жизнь развела их, Славка женился, точнее, его женила на себе хваткая, горластая, способная справиться со всеми чертями ада, не только с мужем-рохлей, деваха по имени Люба. Славке и нужна такая спутница жизни, чтобы держала его при своей юбке и ни на шаг не отпускала. Правда, вырвавшись «на свободу» хотя бы на часик-другой, Славка начинал куролесить — «боговать».

На этом и подловил его тонкий психолог Папа Саша, он же Папа Юля. Командировка в Харьков — подальше от начальства, от бдительной жены, которую Славка называл за глаза «мое гестапо». Прапорщикам дали «чесу», а тут является «спаситель», этакий Иисус Христос в образе Папы Саши. Приютил, обогрел, подлечил, помог избежать крупных неприятностей, даже «спас жизнь»... И купил душу прапорщика Станислава Сирко, как Мефистофель у Фауста. Однако доктор Фауст, который все умел, но ничего уже не мог, продал вечное блаженство в раю, нудное и скучное, за полнокровную жизнь, за возможность побыть еще немного че-ло-ве-ком, любить и быть любимым, творить, радоваться восходу солнца, звездам, слушать, как пробивается из-под толщи земли росток — будущая жизнь, и слышать дыхание вселенной. А Славка Сирко продал душу Папе Саше-Папе Юле за... будущую тюрьму. Безвольный и слабохарактерный... Как на нем все это отзовется? Не сломается ли вконец? Лишенный материальной и моральной помощи отца, без друзей, с подмоченной биографией... А вдруг от него, такого, откажется даже жена?!

«Не упускать ее из виду, пока Славка отбывает срок, поддержать духом, мол, он — отец детям. А что споткнулся... Так с кем не бывает!» Может человек оказаться без вины виноватым...

Иван Иванович работал тогда в Жданове. Портовый курортный город, пляж, солнце, ласковое, теплое море, которое по бальнеологическим свойствам превосходит все курорты Крыма и Черноморского побережья.

Словом, Он и Она. Он — студент политехнического института. Она — Алена... Иван Иванович уже забыл ее специальность, но печальные глаза Алены снятся ему до сих пор, предвещая дальние и бестолковые командировки.

Любили друг друга. Уже лежало заявление в загсе (Дворцов бракосочетания в ту пору еще не было). У родителей приятные хлопоты, готовятся к свадьбе, решая «мировые» проблемы: какая фата больше к лицу невесте — длинная или короткая, какие туфли приличествуют высокому стройному жениху, институтскому спортсмену: на высоких каблуках, с узкими носками или наоборот?

А Он и Она с каждым днем, с каждым мгновением открывали друг в друге все больше и больше прекрасного, неповторимого, не задумываясь над тем, что за два миллиона лет существования человека на Земле (так определяют границы нашей жизни ученые), пятьдесят с лишним миллиардов гомо сапиенс прошли через сладостное открытие, что выше любви ничего на свете нет. Даже жизнь человеческая по сравнению с этим чувством меркнет, ибо любовь сама дает жизнь.

Одним ранним субботним утром двое влюбленных поехали отдохнуть на море, понежиться в теплых водах.

Пьяненькая компания гнусавых. Один из них на спор, на невесту, словно кобелек поутру на столбик...

Это над нами над всеми надругались! Это нас с вами оскорбили в лучших мужских чувствах. Так восстанем вместе с Ним против пошлости и хамства. Кто бы на месте жениха поступил иначе? Только трус, недостойный элементарного уважения! Иначе — значило, потерять Ее любовь. Словом, сплеча! Один раз...

И завязалась драка. Этих, «гунявеньких», собрался поглазеть на необычное зрелище целый табун. А когда на их стороне значительный численный перевес, они сильные, как слоны, и храбрые, как львы...

Поблизости оказался старшин сержант милиции Иван Орач. Услышав заливистый милицейский свисток, стадо «гунявеньких» разбежалось. А тот, который оскорбил девушку, остался лежать на песке. Экспертиза определила: смерть наступила в результате кровоизлияния в мозг.

Суд назвал статью: убийство в драке.

А как же Она, невеста? Была бы женой, на всех законных основаниях — длительные и короткие свидания. Но Она еще не жена. Невеста? Заявление в загсе? Не признает законодательство такой степени родства. Скажи «сожительница» — и все сразу встанет на свое место. А если этого, унижающего двоих, нет и в помине, нет сожительства, есть любовь — тогда как? Кто такая Джульетта для Ромео? Лейли для Меджнуна?

Уголовный кодекс, свод законов, которыми общество охраняет себя от анархии, от вандализма, это не роман о чистой, непорочной любви. Уголовный кодекс имеет дел о, с абсолютно конкретными фактами жизни.

...Она любила его. Она хотела, Она должна была быть если не с ним, то где-то рядом. Она не могла оставить его в беде одного.

И Она переехала в ту местность, где теперь был Он. Устроилась поблизости на работу и каждый день приходила под глухие, высоченные ворота колонии в надежде, что судьба улыбнется Ей, и Она хотя бы мельком издали увидит Его.

Ее преданность вскоре стала легендой. Парню завидовали: «Тебя любит такая!»

Несколькими годами позже появился закон, который в подобных ситуациях позволяет зарегистрировать брак, узаконить отношения. Но в то время, увы...

История хранит имена великих женщин, умевших преданно и верно любить: Хлоя, Изольда, Лейли, Джульетта, Ярославна, княжна Трубецкая...

Но имя Той, которая тысячу восемьсот двадцать четыре раза изо дня в день приходила к стенам колонии, Ее имени не запомнил даже Иван Иванович...

О женщины! О любимые! Как нужна нам ваша преданность, ваша светлая любовь! Дарите же нам крылья, чтобы взлететь Икаром к самому Солнцу! Дарите веру и вдохновение, без которых поэт — всего лишь рифмоплет, воин — сторож, а мужчина — нелюбимый муж нелюбимой жены.

Получи прапорщик Сирко за автомат Калашникова три тысячи рублей, как бы он их израсходовал? Может, купил бы мебельную стенку, о которой мечтала его жена. Может, как-то иначе, но все равно — для нее...

А как она воспримет случившееся с ним? Не отречется ли?

Всю дорогу Славка угрюмо молчал. «Ну что ж, пусть думает, раньше у него на это времени не хватало».

Иван Иванович проследил, чтобы удручённый прапорщик «не ошибся» автобусом. Дождался, когда машина тронется с места, и только после этого направился в управление. Положено по возвращении из командировки докладывать о результатах начальству. А новости были весьма примечательные: по стретинскому универмагу — о ловкаче-шофере, у которого нашелся один из пропавших магнитофонов; по истории с автоматом — Папа Саша, он же Папа Юля...

Строкун встретил майора Орача, как римляне встречали своих героев.

— Ну, что скажешь, отец-молодец?!

— Почему если молодец, то всего лишь отец?— в свою очередь спросил Иван Иванович.

— Санька твой — чудо-сын. — Строкун достал из ящика папку, бросил ее демонстративно-небрежным жестом на стол перед собой, — Пряников, увидев фотопортрет Папы Юли, повинился: дескать, «этот» подбирал кадры для бригады «блатных мужичков». Тюльпанова пришла в ужас: «Похож. Только я вам ничего не говорила». Она и в преисподней будет дрожать от страха перед «преподобным Папой».

— Не на голом месте родился ее страх. — Иван Иванович рассказал о Папе Саше-Папе Юле, которому нужен автомат, и непременно системы Калашникова.

— Документы на всесоюзный розыск подготовлены, — сообщил Строкун.

Иван Иванович рассказал о шофере стретинского универмага Константине Степановиче Шурпине, о его нахальном поведении на допросе: «Перед милицией — не виноват. Где был и с кем — мое личное дело, — заявил он капитану Бухтурме. — Не с твоей женой!»

— Не скажешь, что этот Константин Степанович чувствует себя виновным, — заключил Строкун. — Что позволяет ему так вести себя? Заячье отчаяние? Или полная уверенность в своей безнаказанности? В руках у Бухтурмы — вещдоки, а этот гусь вон как держится. Не промахнуться бы...

— А у меня создалось впечатление, что капитан таки доконал шофера, и тот готов давать показания, — высказал свое мнение Иван Иванович.

— Я там не был, всего не видел, — размышлял Строкун. — Говоришь — бабник. Но за что-то женщины его любят, доверяют. Значит, есть в нем, кроме чисто кобелиного, нечто и привлекательное. Почему надо отказывать ему в чисто мужской порядочности? Допустим, что в истории замешана женщина, этакая гранд-дама районного масштаба, а он бережет ее честь. К примеру, та же Голубева — живой человек... Постоянные совместные поездки в Донецк...

— Нет! — возразил Иван Иванович — У Веры Сергеевны — любовь. Из тех, что однажды — и на всю оставшуюся жизнь.

Иван Иванович рассказывал о мастере Волгоградского тракторного завода Леониде Николаевиче Черенкове.

— Появление его в Донбассе — логично и объяснимо: пригласили красные следопыты.

— Следопыты следопытами, а Волгоград запроси, — посоветовал Строкун. — Кстати, пионеры какой школы шефствуют над могилой погибшего Черенкова?

Мысль! А вот Иван Иванович сам до нее не дозрел. Но вряд ли Вера Сергеевна выспрашивала у Леши такие подробности. Счастливая в своей долгожданной любви и в то же время скованная чисто условной скромностью, она ждала, когда Леша сам расскажет ей о себе.

Они наметили план дальнейших действий и расстались.

Добрался Иван Иванович до дома и все думал о своем упущении: Волгоград Волгоградом, а тут — позвонил в школу и проверил: приглашали в гости брата героя...

«Надо будет доведаться у Веры Сергеевны. Только опять решит, что ее допрашивают».

Дома еще никого не было: не вернулись с похорон. Пользуясь полной свободой, Иван Иванович завалился спать. Словно в теплое море нырнул — забылся мгновенно. На какой бок лег, на том и проснулся. Разбудил его телефонный звонок.

Звонил капитан Бухтурма. Голос осип, будто распаленный зноем человек «хватил» прямо из горлышка бутылку пива, пролежавшую несколько часов в холодильнике.

— Товарищ майор, у нас новое ЧП. Во время похорон Петра Федоровича грабанули благодатненские «Промтовары». Так же лихо, как стретинский, — пломбы и замки не тронуты. Что к чему — толком не знаю, выезжаем всем райотделом на место происшествия. Подполковник приказал доложить вам. Словом, я помчался.

— Подожди! — крикнул Иван Иванович. Надо было задать капитану Бухтурме хоть несколько вопросов по делу, но в голову спросонья ничего не шло. «Благодатное... Магазин промтоваров... Похороны Петра Федоровича... Славка, который уже должен быть в части... Явился к командиру или сдрейфил?» И, наконец, такая простая мысль: — Кто сообщил?

— Участковый. К нему спозаранку прибежал сторож. От страха — словно покойник. По всему видать: напоминался вчера до потери пульса. Твердит одно: «Ограбили. Подчистую. А замок — на месте».

«В Стретинке — пожар, в Благодатном — похороны...» — невольно отметил про себя Иван Иванович и сказал Бухтурме:

— Спасибо вам и Авдюшину за доклад. Буду в Благодатном по щучьему велению.

Иван Иванович положил трубку на место и глянул на часы: четверть восьмого. «Ого! — вырвался у него возглас удивления. — Дрыхнем по девять часов, вместо положенных пяти-шести... А в это время грабят магазины вашего родного района...» Его вдруг охватило чувство горечи, одиночества. Обычно с раннего утра большая квартира заполнялась шумами: повизгивала дочурка, затеявшая «поединок на подушках» с братиком Саней, ворчала Аннушка, мягко шикали шлепанцы Марины, суетившейся на кухне. Это была жизнь, которая втягивала в свою орбиту и Ивана Ивановича, нагружала его заботами, обязанностями. А сейчас — никого... Как на кладбище в неурочную пору. Бр-р...

Набрал номер квартирного телефона Строкуна. В трубке зарокотал бас:

— Слушаю.

— Евгений Павлович, только что сообщил Бухтурма: обокрали благодатненский промтоварный магазин. Воспользовались обстановкой: все начальство на поминках, все заняты похоронами Петра Федоровича, сообщил сторож, который к утру не проспался: «Замок на месте, но взяли подчистую». Других сведений нет. Выезжаю на место происшествия. В Стретинке — во время пожара, в Благодатном — во время похорон.

— Это уже почерк! — согласился Строкун. — Так что ищи, Ваня, систему. В случае чего — не забывай о существовании областного управления.

— Буду держать в курсе.

Ведя розыск по делу ограбления мебельного магазина «Все для новоселов», Иван Иванович однажды уже разгадал систему Папы Юли. В списках проходчиков на скоростном участке Пряникова он обратил внимание на три фамилии, вызвавшие сначала простое любопытство: Кузьма Иванович Прутков, Георгий Иванович Победоносец и Юлиан Иванович Семенов. Убери отчества — и перед тобою предстанут знаменитый мудрец, популярнейший среди христиан святой, ведающий в небесной канцелярии проблемами дождя и грома, и известный современный писатель, создатель образа советского разведчика Штирлица.

Ивану Ивановичу, естественно, захотелось лично познакомиться с этими людьми. Вот тут-то и выяснилось, что они — «мертвые души»: числятся в штате, им перечисляют на сберкнижки деньги, а в бригаде, на участке таких никто ни разу не видел. Так «выплыла» бригада «блатных мужиков», которая работала на участке Пряникова.

Потом оказалось, что Кузьма Иванович Прутков — это известный уголовник Кузьмаков по кличке Суслик; Георгий Иванович Победоносец — Георгий Дорошенко по кличке Жора-Артисг, а Юлиан Иванович Семенов — некий Папа Юля...

Допрашивая начальника участка Пряникова, Иван Иванович полюбопытствовал: «Кто придумал фамилии для «мертвых душ»? Тот ответил: «Наверно, Папа Юля... С юмором мужик».

С этого «юмора» и началось разоблачение преступной группы.

«А нет ли определенной системы и в эпизодах с сельскими магазинами? — подумалось Ивану Ивановичу. — Надо собрать материал, обобщить...»

Казалось, Благодатному и хорошеть уже некуда: большое село заполнили сады, они стали здесь настоящими хозяевами, а к ним приспосабливались дома на высоких цокольных фундаментах, с широкими, на городской манер, трехстворчатыми окнами, с крутыми крышами, напоминавшими шахматную доску — крыты пего-красным и серым шифером. Каждая уважающая себя крыша увенчивалась крылатой телевизионной антенной.

В Благодатном любили цветы, особенно вьющиеся розы. Перед каждым домом — полоской клумбы. Эту неистребимую ныне любовь к прекрасному благодатненцам привил Петр Федорович, который в самые трудные послевоенные годы нашел возможность оплачивать работу сельского цветовода. Подрядил на такую, по первому впечатлению, несерьезную должность старика-пенсионера, дал ему права агронома, не очень ограничивал в деньгах. И тот добывал семена для всего села и в Донецком ботаническом саду, и в Крыму, и на Кавказе, обменивался своим богатством с цветоводами Алтая, Сибири и Дальнего Востока. Нет уже давно того цветовода, нет и Петра Федоровича, но живет их душа в небольшой клумбочке возле каждого дома, раскинулась она просторным сквером посреди села.

У Благодатного появился свой центр — площадь, куда ведет приезжего шоссе. Сквер — настоящее произведение искусства, своеобразный дендрарий: до ста пород деревьев и кустарников — от аборигенки Дикого поля^[8] белой акации до жителя Уссурийской тайги великана кедра. Правда, десяток кедров — пока еще отнюдь не великаны, им всего по двадцать лет. А вот через полтора-два века, когда они войдут в возраст...

Величественная (по сельским размерам) площадь оконтурена зданием правления колхоза, Дворцом культуры (которому вскоре присвоят имя Петра Сирко) и торговым центром.

Если упростить этот термин, придуманный Петром Федоровичем и подхваченный журналистами областных газет, то можно сказать: два приличных магазина — продовольственный и промтоварный. У каждого свой дворик, огороженный двухметровым забором из железобетонных плит.

В магазине уже работали ревизоры, выяснявшие размеры недостачи, а в кабинете директора, обставленном, как интимный будуар фаворитки французского короля — стены и мебель нежно-розового колера, — подполковник Авдюшин беседовал с сотрудниками пострадавшего учреждения.

Напротив стола, на роскошном диване сидела и плакала навзрыд пухленькая, сдобная, словно булочка с изюмом, женщина. Рита Васильевна Моргун, в замужестве — Хомутова...

Закончил вчерашний артиллерист-истребитель танков Орач школу милиции, и отвели молодому участковому инспектору во владение целое государство: поселок городского типа Огнеупорное, где жили рабочие завода, и село Благодатное. Это было время, когда на трудодень выплачивали по семь-восемь копеек и выдавали по двести пятьдесят — триста граммов зерна, от коровы надаивали до тысячи литров молока(против трех с половиной теперь), урожай озимой пшеницы в двадцать центнеров считался рекордным — за такие успехи награждали орденами. (А ныне и пятьдесят центнеров — не диво)...

Председатель колхоза встретил участкового как спасителя. И поселил молодого милиционера в самую «культурную» семью: хозяйка работала на молочарне — принимала от населения молоко, а ее дочь, чернобровая красавица Рита, — в сельском магазинчике продавцом.

Минуло двадцать лет... Чего уж тут греха таить: годы не красят женщину. Но, отбирая молодость, свежесть, они дают ей зрелость.

Пухляночка-милашка Рита, вызывавшаяся в восемнадцать лет научить квартиранта, как надо целоваться, чтобы «аж дух захватывало», превратилась в пышную, можно сказать, сдобную, женщину. Все на директоре благодатненского магазина было модное, импортное, самое роскошное, но уж как-то не по ней. Синтетическая, в обтяжку кофточка-зебра с широкими полосами — синяя, белая, красная — резко подчеркивала полноту, буквально выпячивала жировые складки под мышками. Клееные ресницы, с которых, размытая слезами, стекала застывающей лавой польская тушь, начали отлипать, и у правой, в самом углу глаза, завилась, словно крохотный пергаментный свисток, кожица — основа. Широкие, черные от природы брови хозяйка выщипала, превратив их в тоненькую ниточку. А чтобы придать, в общем-то, широкому, скуластому лицу «благородство», эту струнку-ниточку удлинила, дорисовал жирным косметическим карандашом. Негустые, вспатланные, словно сорока свила в них гнездо, волосы окрашены в ярко-рыжий цвет, самый модный на то время.

«Э-э... как мы расцвели-завяли», — с легкой грустью подумал Иван Иванович, глядя на свою бывшую квартирную хозяйку. Но за двадцать лет, что минуло с тех пор, он и сам не стал моложе и стройнее.

Рита Васильевна узнала Ивана Ивановича, промокнула глаза тоненьким платочком, оставив на батисте шлепок туши.

— Вот что со мной, Иван Иванович, случилось! — сказала она, обводя вокруг себя рукой с платочком.

Женщина ждала сочувствия, сожаления.

— Во всем, Рита Васильевна, есть логический конец, — ответил ей жестко подполковник Авдюшин, не скрывавший своего отношения к хозяйке кабинета-будуара.

— Но я-то в чем виновата? — взмолилась Хомутова, — С каждой может случиться! Связали! Изнасиловали! Огра-били-и-и... — Она вновь завыла протяжно и жалобно.

— Вы отдохните, соберитесь с мыслями, — предложил ей Авдюшин, — А мы тут посоветуемся...

Она направилась к двери. С порога обернулась, глянула на Ивана Ивановича с мольбой и надеждой.

— Догулялась! — заключил начальник райотдела, когда за Ритой Васильевной закрылась дверь. — Жалко мужа. Работяга — поискать такого. Бригадир комплексной механизированной бригады. А она... Впрочем, Иван Иванович, ты свою бывшую квартирную хозяйку лучше меня знаешь. Есть у нас сведения, что Хомутова приторговывает и дефицитом, и «левым» товаром. Раза три занимался ею ОБХСС — все впустую. Бухгалтер райпотребсоюза у нее в близких приятелях: умно работают — знаем, а доказать не можем. Две недели тому возле Хомутовой появился «шахтер» из Воркуты. Познакомилась с ним в Донецке, в кафе. Веселый, анекдотов уйму знает. И при деньгах. Хвастался, что у него подземного стажа — на две пенсии, только года еще не подошли. Ну, наша Рита Васильевна и дала адресок: мол, удобнее всего под вечер. С автобуса вышел, площадь пересек — и заходи. Из кабинета директора магазина есть отдельный выход прямо во двор. Дверь, ведущая в магазин, запирается на накладку изнутри. На сей раз Хомутова, как она объясняет, замоталась и забыла о двери в торговый зал. Село было занято похоронами, продавцы спешили, и Хомутова отпустила всех, а сама осталась в кабинете «подбить баланс». Подбили... с тем шахтером из Воркуты. Коньячок, лимончик, балычок... Сторож явился около восьми. Поминок не обошел. Шахтер из Воркуты начал расспрашивать его о Петре Федоровиче. Тот расчувствовался. Помянули хорошего человека. Шахтер — душа-парень, наливает сторожу один стакан коньяку, второй... Потом бутылочку в карман. А Рита Васильевна говорит: «Погуляй, Калиныч, часика два-три. Я машину с товаром жду». Сколько Валентин Калинович Сиромаха «гулял», установить не удалось. Проснулся он утром. Сидит на крылечке магазина. Продрог от утренней свежести, поднялся, обошел магазин. Замки — на месте. Директорская дверь тоже заперта. Заглянул в окно и увидел Хомутову — лежит на диване в чем мать родила, связанная по рукам и ногам. А дверь-то заперта на два замка снаружи. Ну и побежал к участковому: «Нас ограбили подчистую». Шахтер из Воркуты прихватил солидный куш, в основном дефицит, в том числе четыре цветных телевизора. Рита Васильевна утверждает, что ее «чем-то стукнули по башке» и она очнулась уже связанной, так что ничего не помнит, не знает. Но шахтера из Воркуты описывает довольно «колоритно»: симпатичный, из настоящих мужчин. Индивидуальных примет не помнит, если не считать нахально-ласковых рук. И еще одна: «чапаевские» усы-щекотунчики. «За две недели близкого знакомства с этим усачом могла бы обратить внимание и на что-нибудь более существенное», — сетовал Авдюшин на то, что удалось собрать так мало сведений о преступнике.

— Рита есть Рита, — согласился Иван Иванович. — Ее мечта — усатое удовольствие, умирающее от страсти и готовое насыпать в честь неотразимой красавицы террикон из сотенных.

— Лет десять на зоне понежится, кровь и поостынет, — сердито заметил начальник райотдела.

— Наша Рита — из непотопляемых, она и там будет своим в доску парнем.

— Это и обидно.

— Не будьте кровожадным, Владимир Александрович! В любом случае тюрьма — не санаторий, — успокоил Иван Иванович подполковника. — Что у нас с версией о самоограблении с помощью мистера Икс — шахтера из Воркуты?

— Бухтурма ее разрабатывает.

— В таком случае продолжим работу с Хомутовой, в девичестве Моргун.

Пригласили Риту Васильевну. Она уже привела себя в порядок: сняла накладные ресницы, и веки выглядели неестественно белыми, обновила помаду на пухлых губах.

Села на диван, откинулась на спинку, закурила сигарету. Она была готова к сражению.

— В каком вы теперь звании, Иван Иванович? — неожиданно спросила.

— Майор. А что?

— С погонными — это рублей двести пятьдесят. Не густо для мужчины. Почему-то вспомнила, как мы с вами однажды просидели до полуночи на лавочке, да все без толку. И видный вы парень были, попали бы в мои руки — сделала бы из вас человека, за двадцать лет в генералы вышли бы.

— И стали бы вы генеральшей, — в тон ей ответил Иван Иванович, смущенный неожиданным выпадом Риты. — Но, увы... Однако давайте побеседуем на тему менее поэтическую. — Он достал из портфеля приготовленные фотографии, штук пятнадцать, разложил их на столе. — Взгляните, Рита Васильевна, нет ли среди этих людей ваших знакомых?

Она не сразу поднялась с дивана, сделала две затяжки. Затем потянулась к массивной пепельнице из чешского стекла с рубиновыми отливами, легким щелчком стряхнула пепел и только после этого удостоила взглядом разложенные фотокарточки.

Мгновение — и ее уверенности как не бывало — побледнела, осторожно положила недокуренную сигарету на краешек стола, затем взяла одно из фото. «Георгий Дорошенко. Жора-Артист».

— Он! — выдохнула. Плюхнулась на диван и залилась слезами. Навзрыд.

В бессильной ярости скомкала фотокарточку и давай ее рвать зубами на мелкие части.

Начальник райотдела бросился было к ней, но Иван Иванович удержал его: фото уже порвано, однако оно не единственное, а вот понаблюдать естественную реакцию иногда полезно для дела.

Расправившись с фотокарточкой, Хомутова повернулась к спинке дивана, облокотилась на нее и завыла-запричитала, словно профессиональная плакальщица.

— Чтоб ты подавился собственными кишками!

Она продолжала в таком же ключе, не стесняясь мужчин, один из которых был в форме подполковника милиции, а второй в штатском. Наконец выдохлась. Какое-то время еще сидела, уткнувшись лицом в полные, ухоженные руки, затем повернулась к Ивану Ивановичу.

— Я его удушу! Я к нему с самыми добрыми чувствами, а он меня — по башке колотушкой! — Наклонила голову и показала, куда ее ударили. Она хотела, чтобы Иван Иванович пощупал это место и удостоверился, что там вздулась солидная «груша».

— Вы это покажете судмедэксперту, — пояснил ей начальник райотдела.

— Рита Васильевна, где вы с ним познакомились? — как можно спокойнее спросил Иван Иванович.

— Где! Не у меня же дома! В Донецке, в кафе. Заскочила перекусить. Стою за столиком, он рядом свой кофе и котлету в тесте ставит. И ворчит: «У нас, в Воркуте, настоящие мужчины пьют марочные коньяки, а в этом городе гостей бурдой выпаивают». — И показывает на стакан. Гляжу — мужик сучкастый, в глазах чертики. Отвечаю: «Перевелись настоящие-то, если уж ничего другого, кроме котлеты в тесте, им не подают». Он — свое: «Найдется, коль потребуется. — И хлопает себя по пиджаку, по карману. — Но душа соответствующей компании жаждет. Неделю дрейфую по городу, а такую кралечку встретил впервые. — И шутит:— «Туда — сюда — обратно, и стало всем приятно. Что такое?» А я эту загадку в «Мурзилке» читала и отвечаю: «Качели». Он удивился: «Догадливая. По такому случаю — стаканчик шампанского». Мне стало весело, а до закрытия базы далеко, вот и говорю: «Пью только мускатное». Он: «Будет». И достает бумажник. А там денег! Принес бутылку шампанского... На базу я в тот день уже не попала...

Все логично. Только «случайное» знакомство было не случайным. Георгий Дорошенко, по кличке Жора-Артист, превосходно знал, на каком столике поставить стакан с кофе...

Иван Иванович вдруг вспомнил, что директор стретинского универмага Вера Сергеевна со своим Леонидом Николаевичем познакомилась тоже в кафе, почти так же: случайно оказались за одним столиком.

Стало неприятно от такого сопоставления. Иван Иванович понимал, что Черенков Леонид Николаевич, мастер Волгоградского тракторного завода, которого пригласили красные следопыты как брата героя, освобождавшего Донбасс, — ничего общего ни по характеру, ни по внешности не имеет с усатым шахтером из Воркуты, так нахально «закуканившим» директора благодатненского промтоварного магазина. Тем более что Вера Сергеевна держала в руках паспорт своего жениха. Есть заявление в районном загсе, письмо из Волгограда...

Допрашивали перепуганного, не протрезвевшего сторожа магазина, зачуханного дядьку в фуфайке и брезентовом дождевике с просторным капюшоном. В руках — старая армейская шапчонка дымчатого цвета. И это в разгар лета, когда даже ночь не дает утешительной прохлады. Грязненькая щетина, которой поросло сухое продолговатое лицо, не позволяла определить на глаз, сколько лет человеку. Он был из вечных, из тех, кто не растет, не стареет, не молодеет: и в двадцать девять, и в пятьдесят — одним цветом и видом. А Сиромахе, если верить документам, шел сорок седьмой. За всю жизнь он сменил тринадцать профессий и мест работы — отовсюду уходил по одной и той же причине: «Начальство не выдерживало мово свободного характеру. Я ево критикую, правду-матку в глаза режу, а оно меня за то не жалует». Единственное место, где Сиромаха задержался третий год, был магазин. «Золотая женщина наша Рита Васильевна, — похвалил он директрису. — Бывает, явишься на пост, а от тебя... пивком домашним. Скажет: «Калиныч, не вздумай спать, проверю». Да разве я без понятия, чтобы на посту!.. Ни-ни — глаз не сомкну. А тут оплошал. Петра Федоровича помянули — святой был человек...»

Капитан Бухтурма рассердился на него и прикрикнул:

— Вот лет пять отхватишь, будет у тебя время и святых поминать, и золотых женщин расхваливать. Кто вывез товар из магазина? На чем?

Заморгал Сиромаха воспаленными, припухшими веками и говорит:

— Что я вам, участковый, чтоб про такое знать? Може, на той будке, что стояла без фар за мельницей.

Ветряную мельницу по инициативе Петра Федоровича отремонтировали благодатненские комсомольцы и превратили в музей старого быта. Никто мельницу, конечно, не охранял, да и кому нужна собранная здесь рухлядь, которая, пока ее не снесли в сельский музей, занимала кладовки, чердаки, сараюшки?! Словом, место за мельницей тихое, как сельское кладбище лунной ночью.

— Что за будка? — переспросил капитан.

— Може, хлебная, може, какая «автолетучка», хрен ее знает. Стояла, и все — без фар. Я не подходил. Понаехало на поминки — тьма-тьмущая. Одних запросили, другие сами организовались с последствиями... Мое дело — магазин охоронять, а не за чужими будками глядеть.

«А этот Сиромаха не такой уж простофиля, каким прикидывается», — понял Иван Иванович.

— В каком часу вы видели ту машину? — спросил он.

— А мне што, кто часы подарил, и я на них смотрел? Почастували меня в столовке, и я подался на пост.

«Около двадцати часов, — отметил Иван Иванович, — Машина типа фургон, может быть, хлебная, может, «автолетучка». Ну что ж, ГАИ проверит...»

У Хомутовой никакого мнения о том, на чем и как вывезли товар из магазина, не было.

— Долбанул он меня по башке, я и очумела.

Надо было отправить Риту Васильевну в больницу на экспертизу. Если ее действительно огрели какой-то колотушкой по темечку, то не исключено сотрясение мозга.

Капитан Бухтурма все старался выяснить: не могла ли Хомутова вместе с каким-нибудь ловким напарником вывезти товар из магазина. Но после того как она опознала своего мил-дружка в Жоре-Артисте, Иван Иванович в эту версию уже не верил, хотя и не отговаривал настырного капитана. «Пусть покрутит, поищет, может, какие-то детали пригодятся для поиска фургона».

Все-таки удивительное создание Рита Васильевна Хомутова. Она наглела с каждой минутой, готова была обвинять в случившемся всех, даже работников милиции, которые «не сумели до сих пор поймать и упрятать за решетку такого афериста, как этот шахтер!» Костила на чем стоит и своего мужа: «Рохля! Ничего в нем мужского. Разве я бы позволила себе, будь он другим? Из него, медведя, ласкового слова не вытянешь. Он же меня только на свадьбе, когда кричали «горько», и целовал. А я — живая, хочу ласки, хочу любви...» Она еще ничего святого и дорогого сердцу в жизни не теряла, поэтому и не знала, какой меркой измеряется преданность и привязанность. Да и любовь в ее понимании не выходила за пределы диван-кровати, которую она поставила у себя в кабинете. Цену утратам она узнает позже, когда пройдет через позор судилища, когда от нее отвернутся самые близкие, и она будет вымаливать, как подаяние, хоть каплю сочувствия, хоть один теплый взгляд. В лучшем случае ее лишь пожалеют, как бездомную собаку, забежавшую в подъезд...

Семьсот рублей на дороге не валяются

Одно дело, когда ты встречаешься с генералом при входе в управление, и он, протянув тебе сильную руку спортсмена, говорит: «Ну, как ваш сын, Иван Иванович? Когда, по его мнению, Байкал станет океаном и что они там нашли хорошего в разломе?» И совсем иное, если тебя вызвали к начальнику управления «на ковер». Мудрый, чуточку нахмурившийся человек с генеральскими погонами на кителе стального цвета внимательно слушает. Иногда кивает: мол, понял, — и тогда густые волосы, в которые неумолимое время ухитрилось вплести серебряную канитель, чуть спадают на лоб. Генерал поправляет их привычным движением руки. Если уголки его губ дрогнули, ожили, значит, он недоволен докладом, чего-то не понял, что-то его не устраивает, и позже он обязательно задаст тебе вопрос. А пока слушает и не перебивает.

Три магазина: мебельный и два промтоварных. В двух случаях точно установлено, что Георгий Дорошенко, вор-рецидивист, был одним из главных исполнителей. По «мебельному» делу проходит его давний сообщник Кузьмаков, по кличке Суслик. Можно предположить, что не обошлось без Кузьмакова и в случае с благодатненским магазином.

Что общее во всех этих трех эпизодах? Женщины, не очень разборчивые в связях. Директриса мебельного — разведенная, «смело» пользующаяся обретенной свободой. Дорошенко «приторговывал» у нее импортный гарнитур.

Директриса благодатненского промтоварного магазина — распущенная, безнравственная женщина.

Ивану Ивановичу хотелось сказать: «стерва», но когда докладывают генералу, эмоции приберегают для более непринужденной обстановки.

Сейчас принято говорить: нравы опростились. Идет парень с девчонкой, обнял ее за плечи... Стоят двое на остановке и в ожидании троллейбуса целуются на глазах у всех. А те, кто постарше, ворчат: «Бесстыжие!» Но у каждого времени — свои моды, свои песни, свои нормы поведения. Старики, забывая, какими лихими парубками они были в молодости, нудят: «Куда мы идем!»

И в самом деле — куда? Однажды Иван Иванович прочитал в журнале «Крокодил» письмо, которому... три тысячи лет. Отец, возмущенный поведением сына, писал другу: «Куда идет эта молодежь? Мы умрем, и после нас жизнь закончится». А она не кончается, все развивается и развивается вширь и вглубь. Но всегда были женщины легкого поведения. В разные времена у разных народов их называли по-разному: гулящая — в русском простонародье, кокотка — в дворянской среде, повия — у украинцев, травиата — у итальянцев, субретка — у французов... И, видимо, неспроста первой древнейшей профессией называют проституцию: судьба заставляла женщину торговать собою.

Но испокон веку у всех народов ценились воздержанность, девичья скромность, женская верность: весталок, нарушивших обет девственности, казнили.

А куда записать Риту Васильевну Моргун, в замужестве Хомутову? Просто распущенная до предела женщина. И судьба ее за это покарала.

Со стретинским универмагом все сложнее. Вера Сергеевна, по глубокому убеждению Ивана Ивановича, не из тех, кто легко идет на случайные связи. Старая дева, «синий чулок» — вот скорее, из какой она породы. Да, у нее в доме три недели жил Черенков. Но нельзя быть ханжой! К женщине пришла любовь. И тут уж сердце нараспашку, все сокровища души — ему! Лю-би-мы-й!

Запрос на Черенкова Л. Н. в Волгоград ушел. (Предварительные данные характеризовали его с весьма положительной стороны).

Но была в коллективе стретинского универмага еще одна женщина — заместитель директора Светлана Леонтьевна Остапенко. Нет-нет, она не из гулящих, по крайней мере, фактов, которые позволяли бы без натяжки обвинить ее в нарушении норм семейной морали, у милиции не имелось. Но уж какая-то неполноценная семья... Светлана Леонтьевна о своей персоне была высочайшего мнения, а мужа, человека занятого с утра до ночи, не очень ценила. Двенадцатый год замужем, а решение проблемы продолжения рода человеческого (рода Остапенко) все откладывала «на потом». Муж с этим мирился. Пословица, правда, гласит: чужая семья — потемки. Но если нет детей только по одной причине: жена не хочет — это не семья!

Капитан Бухтурма пытался увязать имя заместителя директора универмага с шофером Шурпиным, у которого изъяли один из пропавших магнитофонов. Шофер утверждал, что взял магнитофон «напрокат» до понедельника с разрешения Светланы Леонтьевны. Во время первого допроса Остапенко отрицала этот факт, а узнав, что шофера считают соучастником преступления и он требует очной ставки с нею, да еще в присутствии мужа — секретаря парткома колхоза, изменила свои показания и заявила: «Теперь припоминаю, что-то такое Шурпин просил, и я, кажется, согласилась: «Бери, но чтобы в понедельник вернул, — завотделом еще не принимала товар, он числится за мною». Шофер Шурпин не смог (вернее, категорически отказался) подтвердить свое алиби, то есть пояснить так, чтобы его слова можно было проверить: где и с кем он был после того, как в субботу вечером разгрузил товар в универмаге, и до понедельника, когда обнаружили кражу. А он один из тех, кто имел возможность снять отпечатки с ключей, добыть листок в крупную клеточку из тетрадки, хранившейся в сейфе, допуск к которому имели только Голубева и Остапенко. Не составляло для Шурпина труда и взять образец подписи директрисы.

В общем, не исключено, что Шурпин был одним из активных участников воровства и как-то связан с опытными Дорошенко и Кузьмаковым.

Выслушав доклад майора Орача, генерал в раздумье прокомментировал:

— Наполеон в трудных случаях говорил: «Шерше ля фам» — «Ищи женщину». Пока у Дорошенко с Папой Юлей был постоянный доход — бригада «ух» на пряниковском участке, — они вели себя довольно тихо. Но когда мы эту кормушку ликвидировали, преступники оживились: один магазин, второй... Думаю, что Волновский район они пока оставят в покое, а в другие наведаются. Вот там-то мы их и должны встретить. Евгений Павлович, через наши службы — участковых инспекторов и другие — возьмите под контроль все более-менее стоящие промтоварные магазины на периферии: в селах, в рабочих поселках, на окраинах городов. Обратите особое внимание на те, которыми руководят женщины от тридцати до сорока пяти лет, прежде всего одинокие или склонные к легкому поведению.

— Сделаем, Дмитрий Иванович, — поднялся было с места Строкун.

Генерал легким движением руки остановил его и сказал:

— В двух магазинах взято самых различных товаров: от женских сапожек до цветных телевизоров — на весьма солидную сумму.

Строкун угадал направление мысли генерала и пояснил:

— Сориентировали, Дмитрий Иванович, всех соседей: ростовчан, запорожцев, днепропетровцев, харьковчан... Взяли под наблюдение комиссионные магазины и базары. ОБХСС приглядывается к магазинам и отделам культтоваров: может, где-то всплывут телевизоры, магнитофоны и транзисторы.

Генерал кивнул: он был доволен ответом. У каждого есть свои обязанности, Строкун не из тех, кому надо подсказывать, кто заглядывает начальству в рот и ждет ОЦУ — особо ценных указаний. Инициативный, думающий работник.

— Насколько я понял, — проговорил генерал, — всесоюзный розыск объявлен на всю троицу: Дорошенко, Кузьмакова и Папу Юлю?

— На Григория Ходана, товарищ генерал, — уточнил Иван Иванович, который в душе уже нарек рыжего бородача ненавистным именем.

Начальник управления улыбнулся. Растаяли морщинки под карими глазами.

— Если мы скажем сами себе: «Григорий Ходан», то дело на этого типа надо будет передавать в Комитет госбезопасности, и им доведется начинать с нуля. А у нас уже накопился материал, и, главное, Папа Юля нам нужен не только для поднятия престижа, но и для следствия. Так что не будем соваться в пекло поперед батьки. Кто у нас специалист по Дорошенко?

Строкун привычно поднялся:

— Ну, если считать, что Дорошенко с Кузьмаковым в свое время «благословили» Орача на службу в милиции...

Генерал улыбнулся. Он знал эту историю. У него была феноменальная память, особенно зрительная. Прочитав личное дело любого подчиненного из работников областного управления, он на долгие годы запоминал все особенности его биографии. Поэтому, справляясь у дежурного сержанта, как самочувствие жены, вернувшейся из роддома, обязательно назовет ее по имени-отчеству. Такое человеческое отношение помогало ему находить преданных друзей.

Были генералы в управлении и до Дмитрия Ивановича, опытнейшие оперативники, умные люди, их уважали, побаивались, перед ними дрожали, но сказать, что их любили, пожалуй, нельзя. А этого, не менее требовательного, но легкого по натуре человека, буквально боготворили.

— Иван Иванович, что вы можете припомнить из методов работы Дорошенко и его сообщников?

— Дорошенко умеет быть «своим парнем», знает массу анекдотов, легко находит общий язык с окружающими, умело втираясь в доверие. Нравится женщинам. Но мы не виделись с ним без малого двадцать лет. — Иван Иванович явно сожалел, что у него такой скудный запас сведений. — В свое время Дорошенко с Кузьмаковым и еще одним, который проходил по делу как Седлецкий (ему удалось тогда скрыться), специализировались на промтоварных магазинах. Вырывали с помощью троса, привязанного к машине, лутки или рамы.

— А где брали машины? — спросил генерал.

— Так сказать, брали взаймы часика на три. Чаще всего санитарный фургон, потом возвращали на место. Причем, из пяти случаев четыре раза шоферы даже не заявляли о пропаже. Кто-то покатался и вернул, а заяви — хлопот не оберешься.

— И в этот раз — фургон, — напомнил Строкун.

— Что по этому поводу говорит ГАИ? — поинтересовался генерал.

— Пока ничего конкретного: заявлений по угону машин типа фургон или санитарных не поступало. Опрашивают водителей. По Волновскому району проверены путевки на хлебные фургоны, автолавки и автолетучки. Может, машина из соседнего района. Ищем, Дмитрий Иванович.

— Ну что ж, в таком случае остается только ждать результатов, — подытожил генерал. — Хочу напомнить: не к нашей с вами чести слишком долго гуляет на свободе «святая» троица.

Оперативники и сами понимали все это, но после слов генерала у Ивана Ивановича обострилось чувство невольной виновности. Когда они со Строкуном возвращались к себе, он сказал:

— Хоть вой от бессилия!

— Если это поможет делу — я сам готов, как голодный волк морозной ночью на луну, — отшутился Строкун. — Работать, майор Орач, работать, не теша себя надеждой, что мы ухватили бога за бороду, но и не страдать от мысли, что Папа Юля с Артистом объегорили нас. Вынырнут возле какого-нибудь промтоварного магазина. Вот мы их там и встретим с распростертыми объятиями. А пока займитесь фургонами и этим бабником Шурпиным.

* * *

Вот что значит настоящий участковый! Никто из работников райотдела, а областного управления тем более, не сумел бы так тонко подойти к делу, вникнуть в суть человеческого характера. Жил да был в поселке завода Огнеупорном шоферюга, как он сам себя называл, по фамилии Яровой, по имени-отчеству Остап Харитонович. Работал он на заводе в мехцехе на старенькой «лайбе» — полуторке. На ней возили разные «железки» по объектам в случае аварии, а в период смены — людей: слесарей и механиков, которые жили в соседних селах. Возили их зимой и летом, в ветер и в дождь, в метель и в июльский зной, поэтому и соорудили из фанеры что-то вроде навеса-полубудки.

Мечтал Остап Харитонович о собственной машине. Пусть даже то будет «Запорожец» («консервная банка» — пренебрежительно называл заядлый шоферюга микролитражку в разговоре с владельцами таких машин). Конечно, самая престижная «тачка» — «Жигули». Скорость! Двадцать четвертой «Волге» не уступит дорогу. А маневренность! А приемистость! А каков салон! На уровне мировых стандартов и вполне в духе эстетических запросов Остапа Харитоновича. Но только у этой божественной машины цена безбожная.

Яровой надеялся, что ему повезет, и покупал билеты всех лотерей, в выигрыше которых числились хоть какие-нибудь автомашины. На этой почве у него с женою были вечные нелады.

— Дом строим! Сколько можно родственников обирать! А ты с каждой получки — десятку на эту вещевую лотерею. Приносишь в месяц сотню. А на работу топаешь — подавай тебе «тормозок», как порядочному: сала кусок, колбасы или мяса... Я из себя все жилы вытянула!

Но Яровой лишь улыбался в ответ на такую тираду, старался обнять и поцеловать ворчливую жену и вернуть таким способом ее расположение.

— Вот удивлю Огнеупорное — выиграю тебе назло! Одно только меня смущает: гараж доведется строить.

Мечтать-то о машине Яровой мечтал. Но кто не знает, что синица в руке лучше, чем журавль в небе, и стоял шоферюга на своем заводе в очереди на мотоцикл с коляской, хотя всем было известно, что денег даже на мопед не наскребет. В зарплату, когда прибавлялась премия, он еще мог позволить себе «пропустить» в компании слесарей и механиков парочку кружек бочкового пивка с таранкой из «нестандартной» ставриды, сухой и тощей, как теща Кащея Бессмертного.

И вдруг Остап Харитонович покупает на удивление всему поселку мотоцикл с коляской! Да не какой-нибудь, а «Ижачка».

Зарегистрировал покупку в райГАИ честь честью и возвращался уже восвояси, да... врезался в телеграфный столб. Как сам-то жив остался. И не пьяный, разве что от счастья хмельной. Позже он объяснил: «Велосипедист из-за посадки выскочил. Мне оставалось либо его таранить, либо самому — в столб. Мальчонка лет двенадцати. Жалко стало — душа живая, а столбу что... Даже не покосился...»

Попал счастливый владелец мотоцикла в больницу. Пришел к нему участковый инспектор, лейтенант милиции Игорь Васильевич Храпченко.

— Что же ты, Остап Харитонович?

А тот с досадой отвечает:

— Как пришло, так и ушло.

Лейтенант милиции Храпченко намотал на ус слова пострадавшего, подивился, а на досуге начал размышлять, о чем обмолвился Яровой? «Как пришло — так и ушло». Как «ушло» — ясно: по-дурацки, в одно мгновение, р-раз! — об столб — и плакали денежки. А как пришло? Тоже в одно мгновение?

Пошел участковый к жене пострадавшего:

— Инна Савельевна, что ж ты позволила своему суженому-ряженому вывалить такие деньги на глупое, можно сказать, дело! Плакали тысяча триста пятьдесят рубликов, грохнул их Остап о телеграфный столб, словно хрустальную вазу.

— Кто ему позволял, Игорь Васильевич! — возмутилась женщина. — Снял с книжки пятьсот тридцать семь рублей. Последние! Берегла на шифер, очередь подходит. Ирод он! А грохнулся — это слезы мои ему отозвались! Но вернется из больницы, я к его дурной голове такую коляску приспособлю!..

— А где же взял остальные деньги? — осторожно поинтересовался лейтенант милиции. — Может, у родственников разжился?

— У каких родственников? — шумела обиженная женщина. — Две с половиной тысячи долгу! Да ему бы никто и рубля не дал! На дом я занимала.

Участковый инспектор — снова в больницу. И ведет с пострадавшим самый утешительный разговор:

— Хряпнулся ты, Остап Харитонович, завзято, но, можно сказать, тебе повезло — пострадала в основном коляска. Ты сам мастер, и ребята из мехцеха помогут. Коляску подваришь, кардан, правда, придется менять, и коробку... Ну и крыло... А покрасишь — будет как огурчик с тещиной грядки. Обойдется это тебе рублей в пятьсот.

Яровой бурчит:

— Ну, его к дьяволу, этот мотоцикл: продам, как есть, за полцены.

— И не жалко денег? — удивился лейтенант милиции.

— А чего их жалеть! Выиграл! — И, косо глянув на участкового, добавил: — В лотерею.

— Восемьсот рублей!

— Ну... выиграл не деньги — вещь, а взял рублями.

Участковый — к Бухтурме:

— Товарищ капитан, проверить бы по сберкассам, не получал ли крупный выигрыш за последнее время Яровой Остап Харитонович. Он шофером на машине с будкой. Переоборудовали бортовую под перевозку людей. С путевками в мехцехе — свободно, пишут в конце недели на глазок, лишь бы списать бензин. А в потемках, да еще издали, будку можно принять за фургон. Вот я и думаю: где разжился Яровой деньжонками: восемьсот рублей в один момент?

В сберкассах своего района Яровой О. X. никаких выигрышей ни по лотерейным билетам, ни по облигациям не получал. Тогда капитан Бухтурма обратился за помощью к работнику областного управления МВД майору Орачу.

Нигде ничего...

Так вызрела необходимость побеседовать с незадачливым владельцем мотоцикла с коляской.

К тому времени Ярового уже выписали из больницы, и он вернулся домой. Встреча с разгневанной женой была равносильна еще одному автодорожному происшествию с тяжелыми последствиями.

Для очередной беседы Ярового пригласили в райотдел к капитану Бухтурме. Яровому шел тридцать второй год. Человек среднего роста (по прежним, не акселератным меркам). По характеру суетливый, беспокойный, «угнетенный родной женою», — говорил обычно он, когда его спрашивали, почему он такой тощий. Лысоват, на макушке время выстригло тонзуру, которая подошла бы скорее монаху-иезуиту, чем этому, в общем-то, добродушному, члену профсоюза.

Садясь на предложенный капитаном милиции стул, Остап Харитонович надеялся, что речь пойдет об автодорожном происшествии, где он оказался «пострадавшей» стороной по причине, явно от него не зависящей. Более того, он был убежден, что совершил, можно сказать, благородный поступок: новенький мотоцикл ухайдокал и себя не пожалел из-за какого-то стервеца, которого и след простыл. Но начальник уголовного розыска завел разговор совсем на иную тему:

— Вот, Остап Харитонович, жалуется ваша жена, что вы на этот мотоцикл забрали последние семейные деньги, которые были предназначены на покупку шифера. Причем сделали это тайком, без согласия семьи. Как прикажете понимать такой факт?

Заморгал Яровой глазками, и вдруг взыграла в нем мужская гордость:

— Хозяин я в своем доме или не хозяин? Пожелала душа — вот и все!

— Дома-то пока еще нет, — продолжал капитан. — Стены... И крыша нужна, и столярка, да и цементу не мешает прикупить... Твоя Инна Савельевна говорит, что пора бы беспокоиться и о приданом — две дочери растут. — И, пока голова Ярового была занята недостроенным домом, заботой о дочерях-двойняшках, о жене — женщине крутого нрава, капитан задал ему вопрос: — Остап Харитонович, какой выигрыш-то выпал на твой счастливый?

— Какой еще выигрыш? — не понял тот.

— Ну, стиральная машина, холодильник, ковер?..

Яровой совсем поглупел, не возьмет в толк, о чем речь.

Наконец догадался...

— Ковер! — буркнул он. — Как раз на семьсот девяносто рублей. — А врать-то он не горазд, глазки виноватые-виноватые...

— Через какую же сберкассу оформлял выигрыш?

Для Ярового это было неразрешимой задачей.

— Да ни через какую...

— Что-то не очень понял. Растолкуй.

— Продал я тот билет. Мне ковер без надобности. А человеку — позарез. Ну, я и... за восемьсот уступил.

— А как же ты его нашел, этого покупателя?

Яровой осмелел:

— А чего искать! Сам обнаружился. Иду я в сберкассу, стало быть, проверить. А он — в дверях. Грузин. «Машину выиграл?» — спрашивает. Говорю: «Ковер». — «Продай». Ну, я и толкнул за восемьсот.

— А что за грузин объявился в Огнеупорном? Из толкачей, что ли?

— Почему в Огнеупорном? И вовсе не в Огнеупорном.

— А где же?

— В Донецке — вот где.

— Это ты специально в Донецк в сберкассу поехал, чтобы проверить лотерейный билет? За сто километров!

— Чего специально? Совсем не специально — по делу. И потом у меня не один билет, если уж беру...

— То на десятку — это всему району известно, — в тон ему заметил капитал Бухтурма.

— Ну вот! — воспринял Яровой слова работника милиции, как некое доверие к его показаниям.

— Кстати, когда ты ездил? День не припомнишь? Впрочем, можно заглянуть в путевку...

— Я не на «лайбе» — на автобусе.

— Отгул на работе брал или... прогулял? — выспрашивал капитан.

Тут нервы Ярового не выдержали, понял он, что его «загнали в угол», и взорвался:

— Брал отгул — прогулял! Вам-то не все равно?

— То-то и оно — не все равно, где вы, Остап Харитонович, разжились деньжонками на мотоцикл. Пятьсот тридцать семь рублей сняли со сберкнижки. А остальные?

— Украл! — выпалил Яровой. — Кассира заводского зарезал!

— А зачем же нервничать? И зачем напраслину на себя возводить: кассира вы не убивали и ничего сами не крали, а вот украденное в благодатненском магазине уехало на вашей машине. Осталось только узнать: куда?

Ярового охватил ужас. Остолбенел — моргнуть не может, вздохнуть не смеет. Напала на него икотка, неумолимая, жестокая.

Капитан Бухтурма налил из кувшина в стакан воды, подал Яровому.

— Облегчите, Остап Харитонович, свою участь чистосердечным признанием, — посоветовал он.

Яровой замотал башкой, словно бычок, которого мясник огрел по лбу молотом.

— Не в чем мне признаваться. Мои деньги! Семь лет копил: по десятке в месяц. Инну мою спросите: по десятке с зарплаты удерживал в пользу мотоцикла или машины.

Но капитана Бухтурму такое заявление не сбило с толку.

— По десятке в месяц — сто двадцать в год, восемьсот сорок за семь лет. Все по науке, но тогда за какие деньги ты ежемесячно покупал лотерейки? Садись ближе к столу, сочиним сейчас твоей Инне Савельевне письмо.

— Какое еще такое письмо? — насторожился Яровой, отодвигаясь на всякий случай подальше от стола.

— Для участкового. Пока мы тут беседуем по душам, он мотнется в Огнеупорное. А содержание письма такое: «Инна...» Или как ты зовешь жену? Чтобы ласково... Мать? Иннулька? Котеночек... Словом, отдай нашему участковому Игорю Васильевичу все лотерейки, которые не выиграли за последние семь лет...

Кто в Огнеупорном не знал необычного хобби Ярового, шоферюги из мехцеха! Покупал он на десять рублей лотереек ежемесячно. Брал в магазинах, у себя на работе, если выпадал случай побывать в райцентре или Донецке — и там. Словом, на десятку. Крупными выигрышами судьба не баловала, а по рублю, случалось, возвращал. Невыигравшие лотерейные билеты он собирал и хранил пуще глаза. Зачем? Может, это была память о несбывшихся надеждах?..

Капитан Бухтурма готовит лист бумаги, авторучку, уступает свое место за столом: пиши, Остап Харитонович, письмо любимой...

Только не хочет Яровой писать писем. Убрал руки за спину. Но и это показалось ему не совсем надежным — присел на них. А в глазах такая страстная мольба: «Да пощадите вы меня!»

— Как было дело, Остап Харитонович, рассказывайте! — потребовал капитан Бухтурма.

И Яровой повинился.

Развез он людей после смены и возвращался из Благодатного. Стоит на дороге человек. Уже в летах: борода — седая, голова — седая, одет по-городскому. «Подвези до Благодатного. Друг у меня там умер...» Яровому не очень-то хотелось возвращаться: «Спешу по делу. Не могу!» А седобородый уговаривает: «Заплачу. Я бы сам доковылял, четыре километра не сто, но старая рана открылась, видимо, лезет давний осколок».

С километр проехали, седобородый просит: «Подтормози. В посадку загляну... Неудобно, приедешь — и сразу ищи туалет».

Яровой остановил. Вышли они из машины, углубились в посадку, тут седобородый и огрел шоферюгу по голове какой-то колотушкой. Очнулся Остап Харитонович уже в кузове: руки связаны за спиной, во рту — носовой платок, на глазах тряпка. Катали долго, остановок делали множество.

Словом, ничего толком Яровой не видел, не знает. Но может описать седобородого.

У Ивана Ивановича на руках были только три «козыря» — фотокарточки троицы, сделанные по рисунку художника Тараса Григорьевича.

Яровой сразу узнал в рыжебородом Папе Юле-Папе Саше своего седобородого, который подрядил его подбросить до Благодатного, где «умер друг».

— Он! Он, сволочуга! — ругался Яровой. — Стоим мы в посадке, малую нужду отправляем... Тут он и изловчился — шмяк меня по темечку! Вот гад! Вот фашист! Я бы таких привселюдно на площади вешал! Без суда!

— Без суда, Остап Харитонович, это беззаконие. Такого можно натворить! — возразил Яровому Иван Иванович, довольный тем, что благодатненский шофер опознал своего обидчика.

От этого, правда, дело вперед не продвинулось, но все же...

С Яровым Иван Иванович работал долго и старательно. Важно было, чтобы Остап Харитонович вспомнил побольше разных деталей и подробностей. Он рассказал, как его завалили телевизорами во время грабежа.

— Меня умостили под передний борт. Где-то тормознет порезче, меня и жмет чертовыми ящиками, как прессом.

Вспомнил он еще одну важную деталь:

— Телевизоры завезли в Донецк, это точно. Где-то возле крытого рынка. Там перед трамвайными путями ямка. Сто лет уже ей... Едешь — обязательно тормознешь, а потом уже путя... Тормознули, переехали колею, пропустив машину, которая шла слева на скорости. Пока ехали, я все моргал-моргал, повязка чуток и поослабла. Я зырк из-под нее, думаю, хоть определиться, куда завезут. Так вот фарой-то машины, что промчалась, чиркнуло по куполу крытого рынка. Потом мы по закоулкам-переулкам крутились: и направо, и налево. Где-то стояли. Седобородый кудай-то мотнулся... А вернулся и тому, который за рулем, шепнул: «На хазе. Сдавай помалу». А я — под самой кабиной, мне все слышно. После еще чуток проехали, развернулись и сдали задом. Словно в яму заехали. По будке ветка процарапала. Разгружались долго. Телевизоры стояли у самой передней стенки, до них надо было добраться. Затем вновь поехали.

За городом Ярового вытащили из кузова и занесли в какую-то посадку.

— Душа захолонула, — вспомнил он. — Думал, сдеся они меня и кокнут. Только для чего бесплатно катали? Но нет, на траву уложили, седобородый и говорит: «Подрыхни часика полтора, пока мы справимся. Отдохнешь в свое удовольствие, машину получишь назад в целости и сохранности, а за услугу — по километражу...» Сколько они колесили — не знаю, часы на пианино забыл, глянуть было не на што, — подтрунивал уже над собою Яровой. — Но возвернулись. Веревки на руках-ногах ослабили. «Подергайся, — говорит, — с четверть часика и кати к ненаглядной под бочок».

В этом месте повествования Яровой невольно скисал, — начиналось самое трудное... В кабине, в крохотном багажничке, который шоферы называют «бардачком» (лежит там всякая мелочь: от путевки до обязательного стакана, «на всякий случай»), — оказалось семьсот рублей.

Цена за «транспортные услуги» была баснословно высокая. По всей вероятности, Папе Юле важно, чтобы Яровой о происшествии умолчал: сто рублей могли бы и не убаюкать его совесть, а семьсот...

Остап Харитонович оправдывался:

«Расколешься, — говорит, — срок отхватишь, а уж там, в зоне, мы тебе...»

Поди ж ты... Человек по всем характеристикам положительный: и на работе, и в семье. К чужому пальцем не прикоснется, а вот тут не выдержал искушения.

— Ей-бо! — твердил Яровой. — Гнал домой и думал: «С утра — в милицию, ну их, к бесу, те деньги!» Но с утра на работу вызвали по аварии, а после обеда из завкома позвонили: очередь на мотоцикл подошла. Маялся я думками, маялся... Говорю сам себе: «Признаешься — по судам затаскают... И еще докажи, что ты не верблюд. Под шумок замахают со всеми, а там, в зоне... Ну, я и промолчал, будяк соленый!

Теперь-то он каялся чистосердечно. А полторы недели молчал, дал Папе Юле и его сообщникам время на то, чтобы те «загрунтовали» следы. Где теперь эти телевизоры? Где транзисторы и магнитофоны, где дамские сапожки и куртки? Было время сплавить, перепродать, вывезти, переправить в иное место...

Сколько человек принимало участие в ограблении, Яровой сказать точно не мог: может, трое, а может, пятеро.

— Голоса слышал, но не до счету было, — все думал, куда везут.

Крытый рынок — адрес довольно определенный. А пять-восемь минут кружения — это где-то совсем рядом...

С одной стороны крытого рынка (за трамвайными путями) находился сквер имени Горького, с другой стороны от рынка к руслу древнего Кальмиуса, разбитого ныне плотинами на пруды, спускалисьодиннадцати-семнадцатиэтажные дома, смахивавшие издали на гигантские спичечные коробки, поставленные на попа. Новый жилой массив выжил с берега живописного водохранилища один из старейших рабочих поселков — знаменитую своим «вольным нравом» Семеновку.

В дореволюционное время тут селилась в землянках и хибарах всякая обездоленная босота: беспаспортные, беглые каторжане, отчаявшиеся сельские бунтари, которых беда привела на шахты в поисках заработка, гулящие, словом, все те, для кого не было места в Юзовке, где роскошествовала заводская аристократия.

Но поселок, урезанный на две трети, продолжал жить. Его добротные одноэтажные дома с верандами, летними кухнями утопали в зелени садов. Поселок отличался анархичной планировкой — улиц, в обычном понимании, здесь не было: закоулочки, тупички, переулочки, проходы...

Жители Семеновки во многом унаследовали нравы своих предков, а если учесть, что тут все друг другу — кумовья, сваты, братья, родичи, то не трудно себе представить, какая сложная оперативная обстановка была в этой Семеновке.

...Итак, где-то здесь разгрузили четыре цветных телевизора. Но где именно? В одном из высотных домов или в хате, укрытой от взора посторонних раскидистым садом?

Яровой вспомнил: «Развернулись, сдали задом, словно в яму заехали. По будке ветка процарапала».

Дерево может быть и возле высотного дома, а спусков, причем крутых, там предостаточно. Но высотный дом практически бодрствует и ночью: на смену, со смены, какая-то парочка загуляла. Человека мучает бессонница, а тут хлопнули дверью лифта, затопали по лестнице... Надо было отыскать этих случайных свидетелей, тут уж должны поработать участковые, дворники, активисты домкомов. Однако минуло полторы недели. Кто сумеет что-то вспомнить, если и был свидетелем какого-то незначительного события: машина стояла у подъезда. Протопали по лестнице — сопели... Почему сопели? А черт их знает...

Полторы недели! Эх, Остап Харитонович, Остап Харитонович! Чтоб тебя грызла всю оставшуюся жизнь совесть, как теща-карга зятя-примака!

Кому Папа Юля мог сбыть цветные телевизоры и другую радиоаппаратуру? Обычному барыге — перекупщику краденого. Но на ходовой товар могли быть и другие жаждущие: продавцы культмагов и универмагов, обычные спекулянты. Предстояло в радиусе десяти минут езды от крытого рынка среди этой категории людей найти того единственного...

Иван Иванович надеялся на помощь работников городского управления милиции — у них люди, аппарат и добровольные помощники: юные дзержинцы, домкомы, дворники. Но этих помощников надо снабдить плакатом: «Их разыскивает милиция!», где среди прочих будут фотокарточки «святой троицы»: Папы Юли, Дорошенко и Кузьмакова.

Уходящий из жизни оставляет свое горе другим

Разрешалась одна из загадок, над которой бился капитан Бухтурма: где шофер стретинского универмага Шурпин провел вечер, когда горела колхозная солома и ограбили универмаг.

— Амурик чертов! — ругался капитан, который долго пребывал в абсолютной убежденности, что лихой парень причастен к ограблению, а значит, пока он находится в изоляторе, главная ниточка, ведущая к раскрытию преступления, в руках у опытного розыскника.

И вдруг оказалось, что никакой такой ниточки нет и тянуть, выходит, не за что.

— Три недели водил розыск за нос! Его величество кобелиное благородство! Он, видите ли, джентльмен и не может сказать, где и с кем был! Это его личное дело. Перед Уголовным кодексом он не провинился. Тоже мне Остап Бендер! А то, что его выбрык работал на грабителей, Константина Степановича не щекочет! Да я бы к таким филонам-филантропам применял статью: умышленное введение в заблуждение органов следствия и прокуратуры.

Было, конечно, но поводу чего сетовать опытному розыскнику Бухтурме. Три недели — ни за понюшку табака! Три недели оперативного простора для грабителей: хоть на Дальний Восток кати, хоть на Кавказские воды. И краденое, поди, успели сбыть.

Но если по совести, то ретивый капитан Бухтурма сам себя ввел в заблуждение: не поверил человеку. Больно уж все хорошо укладывалось в изготовленную заранее схему: по характеру шофер стретинского универмага — беспардонный человек, бабник, нахалюга. Машина в полном его распоряжении. Где был во время ограбления универмага — ни слова, ни полслова. И главное — один из пропавших магнитофонов нашли у него в машине. Конечно, если бы он сдал его следователю на следующий же день, мол, так и так — взял «напрокат» по договоренности с заместителем директора... Универмаг — это не пункт проката, но взять на сутки новую вещь — еще не уголовное преступление. Однако шофер умолчал о магнитофоне. Правда, он его и не прятал: лежал в машине, почти на виду, в маленьком багажничке.

Но капитан Бухтурма, заряженный непонятной Ивану Ивановичу неприязнью к работникам стретинского универмага, не разобрался в обстоятельствах. А представитель областного управления майор Орач, перегруженный думами о Папе Юле-Ходане, о Георгии Дорошенко-Артисте, о Кузьмакове-Суслике, не помог начальнику районного отдела уголовного розыска разобраться в деталях.

Так родилась ошибка.

Утром капитану Бухтурме позвонила замдиректора стретинского универмага Светлана Леонтьевна Остапенко.

— Кирилл Константинович, я должна вас увидеть. Сейчас. Сию минуту. Я приеду. Очень-очень важно!

Что в таком случае обычно говорит работник милиции? «Приезжайте, я вас жду», а сам уже волнуется, снедаемый предчувствием: тайна, над которой он бьется три недели, словно рыба об лед в замурованном стужею пруду, сейчас раскроется...

По крайней мере, будет сделан к ее раскрытию важный, решающий шаг.

И вот Светлана Леонтьевна переступила порог кабинета начальника уголовного розыска.

Красивая, величественная женщина. Ей бы во МХАТе играть гордую шотландскую королеву Марию Стюарт.

Светлане Леонтьевне — тридцать второй год. С помощью диеты и утренней зарядки она умело поддерживала свою фигуру в завидном состоянии мастера спорта по художественной гимнастике, а питательные маски и французско-польская косметика придавали коже лица свежесть семнадцатилетней девчонки, которая полдня пробегала с дружком на лыжах по ядреному морозу.

В маленькой, почти детской, ручке Светланы Леонтьевны был большой батистовый платок, который она часто прикладывала к воспаленным не то от бессонницы, не то от слез глазам.

— Кирилл Константинович, я к вам с повинной. Это я во всем виновата. Признаюсь и все расскажу... — Безутешные, почти вдовьи, слезы. — Я дрянь, я его недостойна! Но если бы он видел во мне человека, а не красивую куклу!

Капитан Бухтурма знал по опыту, что раскаяние красивой женщины, влюбленной в себя, — это надолго, поэтому попросил посетительницу говорить «по существу».

— Светлана Леонтьевна, я — не поп и грехов покаявшимся не отпускаю. Что вы хотели сообщить мне новенького о происшествии в универмаге?

— Я? Ни-ичего! — удивилась она, — Я — о Косте... О Шурпине. В тот вечер, когда случилась беда... он был со мною. Мы ездили в Великоанадольский лес. И магнитофон... который нашли в его машине... прихватила я... Привезли товар, заведующие отделами его еще не приняли, материальная ответственность — на мне, ну я и... воспользовалась. На вечерок.

У капитана Бухтурмы в тот момент с губ сорвались слова, которые в протоколы не заносятся. Легко было понять эго разочарование! Он-то городил городушки вокруг шофера универмага, у которого обнаружили один из пропавших магнитофонов.

— Что же вы морочили мне голову во время прошлых допросов?

— Испугалась! А Костя оказался благородным... Настоящим мужчиной... Я от него не ожидала, думала — брандохлыст. А он... готов был ради моей чести... в тюрьму. Я покаялась перед мужем... Он очень благородный человек! Вначале с лица позеленел, думала, он меня как... Отелло Дездемону... А он говорит: «Наши с тобой отношения мы отрегулируем позже, а сейчас — в милицию! Там по твоей вине страдает человек». — И опять слезы, которые Светлана Леонтьевна аккуратно промокала роскошным батистовым платком: не дай бог рассиропится тушь, придающая большим, чуть навыкате глазам выражение томной неги шамаханской царицы.

Шофера стретинского универмага Константина Степановича Шурпина пригласили на беседу. Капитан Бухтурма и майор Орач принесли ему извинения, пожурив при этом за «мужской апломб», который ввел следствие в заблуждение.

Шурпин покинул здание милиции в ранге героя-мученика за женскую честь. По крайней мере, в этом была убеждена Светлана Леонтьевна, встречавшая его.

Как в дальнейшем решалась проблема равенства углов в равностороннем классическом треугольнике (муж + некто + жена), на котором держится амурный роман уже не одно столетие, автор не может рассказать читателю, так как это увело бы повествование за временные рамки и не приблизило бы к цели — к раскрытию преступлений, совершенных Папой Юлей и его ближайшими дружками и подручными.

Если подытожить результаты, то можно, пожалуй, было бы сказать, что Волновский розыск (в лице капитана Бухтурмы), усиленный представителем областного управления (в лице майора Орача) три недели решал проблему: куда девается дырка, когда съедают бублик.

А как же быть дальше?

— В истории с благодатненским промтоварным магазином «выплыла» машина-будка. Она-то и указала направление поиска. Но и из стретинского универмага украденное выносили не в котомке за плечами. Была машина. Вот ее бы обнаружить!

Нетрудно себе представить, с каким энтузиазмом принялся за поиски очередного неизвестного капитан Бухтурма, оскорбленный неудачей в лучших своих чувствах и побуждениях розыскника.

* * *

Иван Иванович, возвращаясь из Волновой восвояси, решил сделать небольшую «заячью петлю» и проведать Стретинку: хотелось в очередной раз потолковать по душам с Верой Сергеевной, а заодно доведаться: нет ли каких вестей об избраннике ее сердца — Черенкове.

Стретинка дремала в послеобеденной неге. Куры и те, разморенные полуденной жарой, не кудахтали, не суетились, а, зарывшись в жирную придорожную пыль, наслаждались «сухим купанием». Знаменитые стретинские пятикилограммовые петухи фазаньей расцветки: в хвосте — все цвета радуги, в боевых шпорах — звон металла, в голосе — призыв к сопернику помериться силой или радостное сообщение: «Ячменное зернышко из подорожной кругляшечки выгреб!» — так вот, даже петухи-забияки ходили словно очумелые или только что вытащенные из бочки с дождевой водой.

Хочет петенька продемонстрировать, кто он такой, вскинет голову, встряхнет красным, как спелая малина, гребешком, откроет рот, а оттуда лишь сиплое «ку-у...» — никакого «р-р» в голосе...

В универмаге — ни души. Иван Иванович в тот момент еще подумал, что сельскому магазину нужно «сельское расписание»: с 7.00 до 12.00, перерыв до 16.00 и с 16.00 до 19.00 — работа.

Только профсоюз торговых работников на это не пойдет: «перерыв перерывом, а рабочий день с семи утра до семи вечера...»

Ни директора, ни ее боевого зама на рабочем месте не оказалось.

— Светлана Леонтьевна заболела, — сообщил хмурый бухгалтер Степан Спиридонович. — А Вера Сергеевна ушла на обед.

Но Голубевой дома не было. Хлопотливая Александра Матвеевна, которая, видимо, все лето не покидала кухни — варила соки на зиму, — сообщила майору Орачу под «огромным секретом»:

— Верунька подалась к Светлане Леонтьевне. У Светланы Леонтьевны с мужем большие нелады. Уж такой степенный и обходительный человек, а тут кричал и ногами топал на Светлану Леонтьевну, вся Стретинка слышала: «Никаких универмагов! Уволишься завтра же! И будешь рожать!» А как же Светлане Леонтьевне можно уволиться в такое время! Пока этих субчиков милиция не изловит, нельзя увольняться, иначе все решат, что она из-за кражи... Верунька хочет поговорить с мужем Светланы Леонтьевны.

Неудачное время выбрала Вера Сергеевна для задушевной беседы с мужем своего боевого заместителя, подумал Иван Иванович. Сейчас самое правильное было бы оставить их с глазу на глаз... на каком-нибудь необитаемом острове. Пусть выяснят отношения до полной победы одной из сторон. (Трупов — не будет, в этом майор милиции Орач не сомневался; муж Светланы Леонтьевны — человек рассудительный и любящий).

Александра Матвеевна угостила Ивана Ивановича квасом из красной смородины.

— У нас в Забайкалье квас-то ставили на бруснике. Вот это был квас! В бочку нальют, а потом подвяжут ее на веревке посреди погреба: на земле ставить нельзя — разорвет. И так крутит ту бочку, словно мальчишки шалят. А отбродит, туда сушеной малинки — и по бутылкам. Такой квасок бражке не уступит. Хмелён и в нос шибает!

Квас у Александры Матвеевны был действительно вкусный. Попивает его Иван Иванович маленькими глоточками, нахваливает, а между делом расспрашивает.

— Какие новости от Леонида Николаевича?

— Пишет! — оживилась хозяйка, готовая говорить и говорить на эту радостную для нее тему. — Намедни прислал письмо. Большущее! — Она развела руки, как завзятый рыбак, демонстрируя, каких размеров было послание. — Чисто влюбленный солдат. И слова ласковые, в иных стихах не сыщешь таких задушевных. Появился покупатель на домушку. Но у Леши — сад. И яблоньки, и крыжовник-колеровка, и малина. Клубники две грядочки. Надо убрать урожай... Хозяйственный мужчина! К тому же партком отпускать не хочет. Он на своем заводе в уважении. Четверть века парторгом смены. О нем даже писали в газете — прислал вырезочку. Верунька довольна, уж такая счастливая.

«А чего бы ей не быть довольной и счастливой, — подумал Иван Иванович, невольно радуясь за Голубеву. — Парторг смены — это, видимо, партгруппорг», — перевел он на привычную терминологию сообщение Александры Матвеевны.

— В любом случае партком завода не должен удерживать Леонида Николаевича, — утешил он старушку. — Переезд на новое место жительства: одинокий человек нашел спутника жизни... Это веская причина.

Как хотелось Ивану Ивановичу в тот момент взглянуть на «солдатское» послание тоскующего в одиночестве Черенкова! Да и прочитать вырезку из газеты о партгруппорге смены... Но знал, что все волгоградские письма Вера Сергеевна носит при себе, в сумочке. Осталась на минуточку одна, извлекла их, в руках подержала — и на душе радостнее, глазами несколько строчек пробежала — и от счастья весенней снежинкой тает. Любит!

Поэт был прав, сказав: «Любви все возрасты покорны». А первая любовь остается первой, самой пылкой, стеснительной, желанной, в каком бы возрасте она к нам не пришла.

Несмотря на неудачу с шофером стретинского универмага Шурпиным, Иван Иванович возвращался в Донецк в приподнятом настроении — по всей вероятности, что-то передалось ему от всеобъемлющего счастья Веры Сергеевны...

Зашел Иван Иванович к себе в отдел, а ему говорят:

— Вас Строкун разыскивал. Что-то там по магазину...

— По благодатненскому? — Иван Иванович ждал вестей, имеющих отношение к поискам четырех цветных телевизоров.

— Не знаю. Сказал: «Появится — пусть меня разыщет».

Разыскивать полковника не пришлось: он был у себя в кабинете.

Поздоровавшись кивком головы, Строкун вынул из папки, лежавшей на столе, листок и протянул его майору Орачу:

— Вот так-то, Иван! — печально произнес он, заранее сожалея о случившемся.

Это был письменный ответ из Волгоградского УВД на запрос Донецкого областного управления по поводу личности Л. Н. Черенкова.

Иван Иванович пробежал глазами по строчкам, он спешил ухватить главное, суть.

«Черенков Леонид Николаевич, тридцати шести лет, образование среднетехническое, мастер тракторного завода. Жена Елена Антоновна (девичья фамилия Хлебова). Дети: сын Анатолий одиннадцати лет, дочь Светлана — шесть лет. Черенков Л. Н. четыре месяца тому заявил о пропаже документов: партийного билета, паспорта и военного билета».

У Ивана Ивановича было такое состояние, словно его ограбили непоздним вечером в собственном подъезде. Хлестнула по сердцу обида.

Вот тебе и вырезка из газеты о партгруппорге смены Черенкове Л. Н.! Вот тебе и покупатель на дом, при котором небольшой садик, где надо собрать урожай крыжовника!.. Ласковые письма...

Зачем потребовался весь этот форс? Обворовал — и смылся бы! Выигрывал время... Для чего? После стретинского универмага был благодатненский промтоварный магазин. Возможно, замышляет еще что-то.

«Эх, Вера Сергеевна, дорогой вы мой человек, не будет у вас свадьбы с Леонидом Николаевичем Черенковым, мастером Волгоградского тракторного завода...»

Пробрался в сердце доверчивого человека цепнем и точит, дырявит... Кто же он? Дверчата на сарае отремонтировал, насос для подачи воды на огород на свои кровные приобрел... Письма ласковые писал и отправлял их из Волгограда — штемпель на конвертах есть!

Выходит, он сейчас где-то в районе Волгограда, коль имеет возможность регулярно отправлять оттуда открытки с видами Мамаева кургана и Пантеона Славы. Впрочем, не обязательно ему быть там самому: есть дружок. Заготовил открытки и письма: «Раз в неделю опускай в ящик на главпочтамте».

Вера Сергеевна, доверчивая женщина, наивная, как ребенок, мечтающая о простом человеческом счастье... Она хотела любить и имела право быть любимой. Но нет таких писаных законов, которые гарантировали бы это право.

— Кто же он?

— Черенкову — тридцать шесть. Папа Юля на эту должность староват. Кузьмаков? Недостаточно умен для роли сердцееда. Скорее всего — Дорошенко. Хотя и этому под пятьдесят. Но в паспорте и в партийном билете одну цифрочку подправил — и «помудрел» Черенков сразу на двадцать лет.

— Кто-то в Волгограде получает письма Голубевой по адресу: главпочтамт, до востребования. Пока тебя не было, я послал срочную ориентировку, — пояснил Строкун. — Вдруг повезет...

Все правильно: пока друг Веры Сергеевны не в курсе, что его разоблачили, он или кто-то другой по его поручению может заглянуть на главпочтамт.

И он будет уверен, что морочит голову Вере Сергеевне, а с ее помощью и милиции до тех пор, пока Голубева пишет ему.

Значит, нужна встреча с Верой Сергеевной, необходим откровенный разговор. Иван Иванович представлял, насколько это будет неприятно и трудно. Но так надо. Кроме того, желательно было бы показать Голубевой фотокарточки «святой троицы».

Иван Иванович на чем свет костил себя за непростительный промах: не показал фотопортретов еще две недели тому назад. Уж так его убаюкало сказание о счастье влюбленной женщины, что забыл элементарное правило. Может, подсознательно боялся разрушить хрустальный дворец Веры Сергеевны?

Когда-то гонцов, принесших недобрую, весть, казнили. Таким гонцом, приговоренным к отсечению головы, чувствовал себя Иван Иванович, переступая в вечернее время порог летней кухни Голубевых.

Мать с дочерью ужинали. Вера Сергеевна, увидев гостя, обрадовалась: как же, такая возможность поговорить о Леше, о его письмах...

Заводить разговор о Черенкове при Александре Матвеевне Иван Иванович не решился. А старушка уже хлопочет возле стола:

— Чистила меня Верунька, старую бестолковщину, чистила за то, что я вас давеча не попотчевала обедом. Ну, хоть бы спросить: когда вы ели. А я — квасом... Квасок-то хорош на сытый желудок.

Иван Иванович с трудом отказался:

— Спасибо, Александра Матвеевна, сыт покуда — съел полпуда, я на несколько минут, есть дело к Вере Сергеевне...

Голубева, поняв, что гость действительно спешит и за стол не сядет, пригласила его в дом. По дороге сетовала:

— Ума не приложу, что это с моими Остапенками. Светлана Леонтьевна подала заявление на расчет. Уж я с ней и так и эдак — ни в какую. Тогда я — к ее супругу. А он и слушать не захотел, накричал, еще и оскорбил: «Развели в своем универмаге бордель!» Ну, надо же такое! У нас все, даже девочки-ученицы, серьезные и самостоятельные. Может быть, у Остапенко нелады по работе? Скоро перевыборы. Может, райком решил не рекомендовать его на следующий срок? Остапенко у нас в Стретинке уважают. Его мать шепнула мне, что он продает дом и уезжает из района совсем...

Что мог ответить Иван Иванович? Через минуту на Веру Сергеевну навалится ее собственное горе, подомнет, сломает, и ей будет уже не до чужих неурядиц. А в обломках мишурного счастья майор милиции Орач будет отыскивать следы матерого преступника.

Оправдывает ли такая цель ту великую моральную утрату, которую понесет эта женщина? Не оставить ли ее в счастливом неведении? Пусть сама ищет горькую истину, собирая по крохам. Может быть, на это уйдут годы, и тогда правда, рассиропленная во времени, не прозвучит выстрелом в упор, а отзовется лишь сердечной ноющей болью. Будет это тихое нытье особенно саднить долгими осеннее-зимними вечерами и ночами, когда в большом, ставшем вдруг неуютным, доме воцарится густая тишина, за которой стоит пустота. Никого, способного отогреть сердце лаской... Никакой надежды на встречу... Никакого будущего у робкой надежды...

Что нужнее человеку: горькая правда или праведная ложь? Что из них добрее к нам? Врач никогда не говорит тяжелобольному: «Вы умрете через месяц», «У вас в запасе — неделя», «Вам осталось несколько часов...» А вот священники принимали предсмертную исповедь и соборовали живых, собравшихся в вечный путь.

У жизни в тот момент, и раньше, и в будущем, был и будет для майора милиции Орача однозначный ответ на этот вопрос — его диктовала злая необходимость. Но когда у тебя на глазах рушатся великие человеческие надежды, превращаясь в труху, в пепел, ты каждый раз невольно задаешь себе один и тот же вопрос: «А имею ли я право разрушать?..»

— Вера Сергеевна, — обратился Иван Иванович к женщине все еще счастливой, когда они сели за стол в просторной комнате, где за плотными ставнями жила приятная прохлада, — вы не смогли бы описать подробнее внешность брата Леонида Николаевича?

Никакого скрытого смысла в вопросе Ивана Ивановича она не почувствовала, весь мир для нее теперь был расписан радужными красками, все люди — изумительные, добрые, справедливые.

— Ему за пятьдесят. Очень сердитый. Когда говорит, раздуваются ноздри, как у скаковой лошади, — припоминала она.

— Не было ли у него особых примет? Какая-то странная походка, что-то на лице, наколки на руках... — помог Иван Иванович наводящим вопросом.

— Были приметы! — легко отозвалась Вера Сергеевна. — Короткая борода. Рыжеватая. Наверно, подкрашивает, на висках — седина. И в бороде «серебро» должно быть.

Рыжая борода...

Иван Иванович достал из кармана заранее припасенный фотопортрет Папы Юли.

— Похож?

— Он! — ахнула Вера Сергеевна. — Только в жизни посердитее. Вы знаете, я очень стеснялась его. Он знал, что мы с Лешей стали близкими людьми, но еще не расписались. Мы с Лешей договорились: минует год после смерти его жены Елизаветы Антоновны... Какая необычная фотокарточка! — удивилась Вера Сергеевна.

— Портрет этого матерого преступника нарисовал художник по описаниям очевидцев. — Иван Иванович старался хоть как-то подготовить Веру Сергеевну ко встрече со злой правдой.

— Преступник?! — ужаснулась женщина, внимательно всматриваясь в фотопортрет. — Но он Леше всего лишь сводный брат, они двадцать лет не встречались, — поспешила она изготовить алиби для своего друга.

Тогда Иван Иванович передал ей фотопортрет Дорошенко.

— А это кто?

— Леша! — ахнула Вера Сергеевна. — Вы знаете, в жизни он постарше выглядит, у него появились залысины. — Она показала на себе, где Лешины залысины берут начало и где сходят на нет. — Он многое пережил: война унесла всех близких, жена последние пятнадцать лет лежала без движения — ее разбил паралич. Леша возле нее был и кормильцем, и сиделкой, — Вера Сергеевна явно любовалась фотопортретом. Но к ней подкралась тревога, набросила на сердце черную сеть. Женщина перевела взгляд с фотопортрета Дорошенко на аналогичный портрет Папы Юли. Удивилась схожести манеры исполнения и необычности: под портретом, выполненным до пояса, были нарисованы ноги: брюки и ботинки. — Иван Иванович, а откуда у вас такая фотокарточка Леши?

Сейчас майор милиции Орач должен крутнуть магнето и взорвать мину, подведенную под счастье этой скромной женщины.

— Этот человек совсем не тот, за кого выдавал себя.

Она не понимала, о чем идет речь. Глаза стали пустыми-пустыми. Она продолжала улыбаться, но уже не от полноты счастья, а по инерции.

— С ним что-то случилось? Он погиб? — вырвалось у нее.

— Нет, жив здоров. Только он не Черенков. У него другая фамилия: Дорошенко.

И тогда она рассмеялась. Ее потешало неведение майора милиции.

— Я своими глазами видела документы. Мы, женщины, очень любопытные. Когда я впервые зашла к нему в номер, они лежали на столе. Кто-то позвонил. Леша сказал, что забыл утром заплатить за номер, и вышел. Я видела и паспорт, и партийный билет. А когда приехали ко мне, рассмотрела повнимательнее. В паспорте перечеркнута отметка загса о регистрации брака и написано тушью: «Умерла». Стояла круглая печать. В партийном билете — отметка об уплате партийных взносов. У Леши постоянный оклад — сто восемьдесят рублей.

Она не хотела расставаться со своими заблуждениями, считая их великой правдой. Как ее переубедить?

— Четыре месяца тому назад у Черенкова похитили документы, ими и воспользовался Дорошенко.

— А жена?

— Что «жена»?

— Умерла?

— Да нет же. Жива. У них двое детей.

— Тогда это не он. В паспорте стояла отметка о смерти жены, а отметки о детях не было. И потом я же слыхала, как брат укорял его.

Если человек хочет верить, его ничем не проймешь, он находит тысячи подтверждений своей правоте. Вера! Блаженная слепота! Неограниченная способность во всем многообразии жизни видеть проявление только одного закона, одного явления, одного символа.

— Вспомните ситуацию, предшествовавшую разговору братьев о вас, — пытался Иван Иванович помочь женщине избавиться от заблуждений.

— Номер у Леши был отдельный. Я пошла в туалет сполоснуть стаканы. Они заговорили.

— Все это было сделано специально, чтобы вы услышали. И «случайное» знакомство в кафе — не случайно. Через ваше сердце эти двое преступников искали путь к магазину.

— Нет! — выкрикнула Вера Сергеевна. Но тут же спазмы перехватили горло, и она прохрипела: — Какой вы... страшный человек. Я и не знала... Очернить того, кого вы ни разу в жизни не видели в глаза!

— Вера Сергеевна, — убеждал пораженный силой ее любви и беспредельностью веры Иван Иванович. — Я прослужил в армии семь с лишним лет. Ехал домой с радужной надеждой и большим чемоданом, полным подарков. Дорошенко огрел меня ломиком по затылку, едва не отправил на тот свет. А перед этим мне казался таким свойским парнем!

— Если он такой бандит, как вы говорите, то почему гуляет на свободе? Куда смотрит милиция?

Она была по-своему права, и Иван Иванович не мог объяснить ей ситуацию в двух словах, мол, Дорошенко за прежнее свое получил.

— Уйдите! — жестко потребовала Голубева.

Иван Иванович покачал головой: «нет, уйти не могу». Он взял у Веры Сергеевны фотопортреты и спрятал их в блокнот.

— Даже если бы все это было правдой, зачем вы мне сказали? Зачем? — потребовала ответа женщина.

— Они ограбили не только ваш универмаг... Там, где они проходят, всходит горе. А «сводный брат» — один из тех, чьи руки обагрены кровью советских патриотов в годы Отечественной войны. Вы слыхали о трагедии во дворе благодатненской школы? Двадцать семь человек... Среди них — моя учительница... Я их видел своими глазами... Григорий Ходан, — пояснил Иван Иванович причину своей жестокости.

Но Вера Сергеевна уже не хотела ничего слышать.

— Какое отношение имеет Леша к вашему Ходану? Он что, вместе с ним расстреливал людей в благодатненской школе? Нет же! Так что знайте: я вам не помощница! Появится он сейчас на пороге, вы захотите его арестовать — я брошусь ему на помощь и ударю вас, чем смогу! — шептала она неистово. — Никто из мужчин до него не касался меня. Он — мой муж! Единственный и любимый, что бы вы о нем ни говорили. Я жду от него ребенка. Так зачем же, зачем вы мне все это рассказали? Вы самый жестокий из всех людей, которых я встречала. Уйдите! Уйдите!

Ему было горько и обидно, он чувствовал себя виноватым перед женщиной, которая умеет так преданно любить.

— Извините, Вера Сергеевна, — сказал он и направился и двери.

Но Голубева вдруг метнулась к нему, схватила за рукав.

— Нет, стойте! Я завтра же полечу в Волгоград и докажу, что мой Леша — не тот. Он только внешне похож на вашего Дорошенко.

— Но вы даже не знаете адреса, вы писали ему до востребования, — Иван Иванович сделал еще одну попытку уберечь женщину от новых глупостей, унижений и оскорблений.

— Я найду его через паспортный стол: Леонид Николаевич Черенков живет в Волгограде!

Оставалось последнее — показать ей официальный ответ Волгоградского УВД.

Прочитала Вера Сергеевна казенную бумагу о Черенкове и онемела, превратилась в неподвижного истукана. Долго сидела, молча, потом проговорила:

— Не верю! Никому не верю! Ничему не верю! Неправда все это! И ваши слова, и ваши бумажки! Зачем вы вторглись в мою жизнь?

Она хотела спасти свое счастье. Иван Иванович его разрушал.

— Вера Сергеевна, вы понимаете, какую опасность представляет для общества Дорошенко и его «сводный» брат». Они причинили вам самое большое несчастье, какое только можно придумать. И будут дальше сеять это несчастье. Чтобы обезвредить их, нужна ваша помощь.

— А мне нет дела до других! Когда я была одинока, кто разделил со мною эту участь? Когда я плакала от зависти к тем, у кого есть семья, муж и дети, кто меня утешил? Кто? И вы после всего хотите казнить моими руками того, кто вырвал меня из этого черного одиночества? Он мне за три недели сказал столько ласковых слов, сколько я не услышу до конца своих дней. А его плоть во мне! Его ребенок под моим сердцем! Не отдам! Не отдам! Не от-дам!

Привлеченная этим криком боли и отчаяния, в комнату заглянула Александра Матвеевна.

— Веруня, что с тобой? — обеспокоилась мать.

— Я сообщил ей печальную новость, — ответил Иван Иванович. Он уже готов был сказать, что человек, навесивший дверчата в сараюшке и поставивший насос с моторчиком, чтобы облегчить труд старой женщины по уходу за огородом, возможно, убийца, что он втерся в доверие двух женщин только для того, чтобы сподручнее было обворовать универмаг. Но что-то удержало майора милиции, и он пояснил то же самое мягче, иносказательно: — Леша, которого любила ваша дочь, можно сказать, умер. Нет больше такого человека.

А Вера Сергеевна, впадая в истерику, твердила:

— Неправда! Неправда! Неправда!

Она на глазах у Ивана Ивановича дряхлела: ссутулилась, пожелтела с лица, под глазами, в уголках губ, на лбу прорезались морщинки... Она начала терять сознание, заваливалась на бок, словно резко сброшенный с плеч мешок. Иван Иванович подхватил ее и крикнул Александре Матвеевне:

— Воды! Нет, нашатырного спирта на ватку! Есть в доме нашатырный спирт?

— Есть! Есть! — засуетилась старушка.

Иван Иванович уложил Веру Сергеевну на диван. Александра Матвеевна принесла кружку с водой, литровый пузырек нашатырного спирта и пачку ваты. Когда ставила кружку на стол, расплескала воду: кружка билась дном о доску.

— Надо вызвать врача! — распоряжался Иван Иванович, — Возможен нервный криз. — Он тер ваткой с ядовитым запахом нашатыря виски Веры Сергеевны.

Женщина застонала, веки дрогнули. Но открыть глаза не хватило сил.

— Врач-то в Волновой, — пояснила старушка, — а у нас в Стретинке — фельдшер. И то — днем. А сейчас разве что медсестра...

— Тогда — фельдшера! Где телефон?

Иван Иванович позвонил в медпункт, находившийся при молочнопромышленном комплексе, которым на всю область славился стретинский колхоз. Долго втемяшивал медсестре, что случилось и почему нужен врач. Желательно невропатолог.

— Можем потерять человека!

Довелось разъяснять, что он майор милиции, который приехал по поводу кражи в универмаге.

Договорившись с медпунктом о том, что «врач будет», за ним пошлют колхозную карету «скорой помощи», Иван Иванович решил позвонить бухгалтеру универмага. Он опасался, что пока появится врач, Александра Матвеевна не справится с обязанностями сиделки при перенесшей нервное потрясение дочери, ей потребуется помощь.

— Степан Спиридонович, неплохо бы прислать к Вере Сергеевне девочек, работниц универмага. Надо подежурить. Ей плохо, очень плохо.

Бывшему участнику Отечественной войны не пришлось долго втолковывать, он все понял с полуслова: нужна помощь.

— Счас, мигом! Это мы организуем! И наши девчата, и я сам...

Уезжал из Стретинки Иван Иванович с тяжелым чувством вины...

Ночью Вера Сергеевна повесилась. Девчушка, дежурившая возле нее, задремала, и больная, разбудив ее, отпустила. Даже проводила до калитки. Потом посидела с матерью на кухне, сказала ей, что идет спать. А на сон грядущий решила сходить в туалет, который находился в конце построек, практически на огороде.

По дороге сняла гибкий кабель, игравший роль бельевой веревки (удобно: протер тряпочкой — и вешай белье). Зашла в туалет...

Александра Матвеевна задремала, но что-то подняло ее с постели... Сердце матери — вещун... Дверь в дом не заперта, постель — не тронута, накрыта цветастым покрывалом.

Мать бросилась во двор, и в туалете...

— Ножонки-то поджала... — рассказывала она потом участковому.

Раньше самоубийц предавали проклятию. Их даже не хоронили на общем кладбище. Так живые отказывали отчаявшимся в праве единолично вершить свою судьбу. Может, наши предки были правы? Уходящий из жизни не уносит своего горя на тот свет, он оставляет его на этом...

Иван Иванович костил себя (что-то недоучел, недоделал, не предусмотрел, а обязан был!), сетовал на других, на тех, кто был рядом с Верой Сергеевной в последние минуты ее трудной жизни: «Не уберегли». И очень сожалел о том, что в свое время Дорошенко не приговорили к расстрелу.

Обезьяна стала человеком не от хорошей жизни

Розыскник — существо нервное, замученное отрицательными стрессами, и, чтобы окончательно не свихнуться, ему хотя бы изредка нужна психологическая разрядка — тот же стресс, но положительный, а точнее — простая человеческая радость.

В этом плане жизнь побеспокоилась об Иване Ивановиче. Наконец дала первый результат та огромная организационная и оперативная работа, которую они с полковником Строкуном проводили последнее время: «выплыл» один из благодатненских телевизоров.

Майору Орачу позвонил замнач горуправления города Донецка подполковник Борылев Михаил Фомич:

— Иван Иванович, скажи-ка, пожалуйста, сколько хлеба выпекают за сутки донецкие хлебозаводы, и какая часть идет в мусор? Не знаешь? Обидно, что хлебные отходы попадают не к поросятам, а в помойку. Правда, не всюду. В одном славном шахтерском городе организованы пункты сбора пищевых отходов, где эти самые куски и краюхи приобретают у населения по цене пятнадцать копеек за килограмм. Так вот, теща одного полковника в отставке, пережившая ленинградскую блокаду, всех жильцов своего дома убеждает, что в крупных городах нужно организовать пункты сбора картофельных очистков и сухарей по горловскому методу. Словом, тотальная экономия! В пример она ставит бережливость своего зятя — человек при деньгах. Пенсией государство его не обидело и работает военруком в школе. Он сэкономил, накопил и недавно приобрел с рук отличный цветной телевизор. Вот что значит бережливость во всем. У других с этими цветными телевизорами — морока, а у полковника в отставке — никакой: цвет — радуга, звук — от шепота до иерихонской трубы. Одно слово, куплен у мастера! По случаю.

Забилось в радости сердце Ивана Ивановича.

— Фамилия и адресок бережливого! — попросил он у подполковника Бобырева.

— Полковник в отставке, бывший пограничник Виктор Ионович Крайнев, он же военрук средней школы № 9. Проживает: поселок Мирный, дом 29, квартира 54. Запиши и телефон...

И хотя майор Орач на память не жаловался, но говорят же: плохонький карандаш — надежнее хорошей памяти.

— Спасибо, Михаил Фомич. Век не забуду.

— Спасибом не отделаешься, Иван Иванович.

— Тогда с меня причитается...

Подполковник Бобырев рассмеялся:

— Я предпочитаю благодарности оперативными сведениями. Единственный вид «взяток», уголовно ненаказуемый.

— В долгу не останусь.

На том полушутливый разговор двух работников милиции закончился. Но Иван Иванович прекрасно понимал, какая титаническая работа лежит за этой, переданной в игривом тоне информацией: полковник в отставке Крайнев приобрел на руках цветной телевизор. Ориентировку Иван Иванович дал: «в районе крытого рынка». А поселок Мирный — новостройка на противоположном конце города, который по площади не уступает Москве. Правда, девятая школа — в центре. Но телевизор-то у Крайнева дома, а не в рабочем кабинете! Словом, оперативники горотдела вместе с райотделами буквально перешерстили весь Донецк, с десятками рабочих поселков, порою представляющих самостоятельные административные единицы, прежде чем среди миллиона жителей, благодаря «вредному» характеру бывшей ленинградки, возмущенной небрежным отношением соседей по дому к хлебу, вышли на человека, приобретшего новый телевизор.

Иван Иванович решил, что удобнее всего договориться с полковником в отставке о встрече по телефону.

В трубке зарокотал недовольный басок:

— Слушаю.

И вот первый разговор... Ты еще ничего не знаешь о человеке, кроме самого факта: купил на руках цветной телевизор. Цветной телевизор — проблема, как говорил Аркадий Райкин, «маленький дефицит». Крайнев решил эту проблему с помощью какого-то «толкового мастера». Но, договариваясь с отставником о встрече, майор милиции Орач и словом не обмолвится о главной причине. Вот о работе полковника в отставке Крайнева по военно-патриотическому воспитанию подрастающего поколения — сколько угодно. В общем, Ивану Ивановичу необходимо, чтобы его пригласили «зайти». Желательно в дом. На худой конец, такая встреча с Виктором Ионовичем Крайневым может состояться и в школе. Правда, сейчас летние каникулы... Впрочем, для «неорганизованной», неохваченной пионерскими лагерями пацанвы что-то делается. Вот как-то была телевизионная передача о военной игре старшеклассников «Зарница». Там шел разговор и о девятой школе...

Шла передача. Иван Иванович заглянул в зал, где сидели Аннушка с Мариной. Постоял несколько минут, подперев косяк. Бегали по полю великовозрастные детишки (из акселератов) в гимнастерках-рубашках, в каких они ходят на военное дело. Никакой динамики в игре, ничего интересного в работе кинооператоров. Память не зафиксировала ни одной детали, ни единого штришка. Словом — скука.

А как бы сейчас, в разговоре с Крайневым, пригодились какие-то детали. Вот тебе наглядный пример о пользе знакомств с телевизионными передачами даже по второй (местной) программе! Для оперативного работника нет мелочей. Все — в копилку!

— Виктор Ионович, здравствуйте, — начал Иван Иванович осторожно подбирать «ключи» к сердцу бывшего пограничника. — Я как-то видел передачу: «Зарница», там рассказывалось о девятой школе. Не могли бы вы...

— Не могу! — ответил угрюмо Крайнев. — В девятой школе я уже не работаю. Обратитесь к директору. Извините.

На том разговор и прервался. Трубка в руках Ивана Ивановича запищала. Он глянул на нее и положил на рычажок.

— Ну и тип, — подумал он об отставнике. — Бирюк чертов: «В девятой я уже не работаю, обратитесь к директору».

Иван Иванович позвонил замначу горуправления Бобыреву:

— Михаил Фомич, с каких это пор горуправление начало подсовывать старые и непроверенные сведения, которые в простонародье называются «липой»? Виктор Ионович Крайнев в девятой школе уже не работает — так он мне только что сообщил.

Подполковник Бобырев рассмеялся:

— Так-таки подал заявление! Вчера он лишь шумел по этому поводу... Обидели его... Сто вторая школа — образцово-показательная. Преподавание ведется на английском языке с первого класса. И кому-то надо было, чтобы эта школа выиграла «Зарницу». Может, телевизионщикам, которые делали киносъемки, может, какому-то еще... И девятая школа вынуждена была «проиграть». Полковник-пограничник обиделся за своих учеников. «Они у меня ползают по-пластунски! Они у меня окапываются». Ходил, громил районо, гороно, обещал написать «по поводу безобразий» в Москву...

Иван Иванович вспомнил, как благодатненские мальчишки играли в «казаков-разбойников», а после выхода на экран кинофильма «Чапаев» — в чапаевцев и беляков. До драки дело доходило, — никто не хотел быть «беляком». Как же: чапаевцы должны победить! Подбирали в «беляки» малышню и слабачков. Как те ни старались, но проигрывали. Сколько было реву, обид, яростной жажды «отомстить». И возникали на этой почве деревенские драки, расцветала мальчишечья междоусобица.

«Колючий мужик», — подумал Иван Иванович о Крайневе, теперь уже с невольным уважением. — И, похоже, принципиальный. Но почему, в таком случае, он купил ворованный телевизор? Видимо, не у случайного человека, а у того, кого хорошо знал».

Иван Иванович отправился к Крайневу в гости. Без предупреждения.

Тема беседы — ясна: о проигрыше. Ну и, само собою, как бы, между прочим, о покупке телевизора.

Предугадывая характер разговора, Иван Иванович заскочил домой. Хотел надеть ордена и медали: орден Отечественной войны, орден Славы, медаль «За отвагу», ну и юбилейные, к случаю... Но в последний момент все же решил, что это слишком... Главное в подобных вопросах — знать меру, не перебарщивать. «Колодки — в самый раз: скромно и наглядно».

Наверно, Иван Иванович рассчитал правильно. Дверь открыл высокий, бритый «под Котовского», лобастый человек и, увидев перед собой майора милиции, невольно покосился на четыре ряда тройных колодок, — отказать такому гостю в уважении он не мог.

— Виктор Ионович, здравствуйте, — поприветствовал Иван Иванович хозяина, одетого по-домашнему в спортивный костюм. — Я к вам по одному щепетильному делу; майор милиции Орач. — И, пожимая широкую в ладони, сильную руку, уточнил:— Иван Иванович, — предлагая тем самым Крайневу самому сделать выбор, как им обращаться друг к другу: по званию или по имени-отчеству.

Отслужив четверть века на границе, полковник и в отставке оставался военным человеком.

— Слушаю вас, майор, — сказал он,когда они вошли в комнату, главной достопримечательностью которой был кабинетный гарнитур финской работы и огромный цветной телевизор, накрытый накидкой под цвет обоев.

«Родненький!» — невольно обрадовался Иван Иванович.

— Я расследую небольшое дело... В одном учреждении забыли закрыть на ночь форточку. Утром пришли: сейф — в туалете, взломан с помощью тяжелого шахтерского молотка и зубила. В сейфе денег не держали — лишь документы да личные дела. Но на сей раз, бухгалтер оставила в нем свою зарплату — 73 рубля. Грабители деньги забрали, документы привели в негодность. Есть предположение, что к этому делу имеют отношение ученики одной из трех школ: шестьдесят седьмой, сто второй или девятой. Мне вас рекомендовали, как человека, который может дать... ну, если так можно выразиться, характеристику оперативной обстановки в девятой школе.

Крайнев был высок, худ и суров: все время хмурился.

— Это вы мне звонили? — спросил он баском.

— Я, — подтвердил Иван Иванович.

— Я же, майор, сказал вам: в школе больше не работаю.

— Со вчерашнего дня, — уточнил Иван Иванович. — Но события имели место раньше, накануне «Зарницы». И потом, я к вам обращаюсь не как к учителю школы, а как к человеку, который знает детей.

— Мои пойти на грабеж не могли! — напрочь отверг все обвинения Крайнев. — Видели бы вы, с каким энтузиазмом девчонки и мальчишки готовились к игре. Они у меня за пятьдесят секунд разбирали и собирали автомат Калашникова! Преодолевали полосу препятствий не хуже пограничников. Они делали марш-бросок на десять километров и походы на двадцать пять. А какие они смастерили себе автоматы! Это же готовое наглядное пособие!

Крайнев решительно встал с кресла и принес из соседней комнаты деревянный макет автомата в натуральную величину.

— Вот! — торжествующе протянул полковник игрушку.

С каким старанием и даже искусством был выпилен из толстой доски автомат! Со всеми характерными деталями. Ложе оббито чеканкой из тонированной меди, на стволе выжжена дарственная подпись: «Командиру комсомольской «Зарницы» 9-й школы полковнику Крайневу В. И. от учащихся 10 «в».

— Я полгода воевал за то, чтобы моим мальчишкам позволили на труде вместо табуреток возиться с автоматами. И что же?

Полковник поднялся. Он не мог сидеть, ему для выражения чувств нужно было движение, простор. Он начал вышагивать по диагонали большого паласа, расстеленного на полу комнаты.

— Директор накануне говорит: «Виктор Ионович, предупредите своих подчиненных, чтобы они... не активничали. «Зарницу» снимает телевидение... Просили кинооператоры». Я не понял вначале: как это «не активничать»? Атака — это же порыв! Это, если хотите, вдохновение!» А он мне: «Пусть они не перепрыгивают через окопы. Добежали — и назад». Как это «назад»? — гремел Крайнев. Это же отступление! Директор свое: «Неважно, кто выигрывает, важно иное: нас покажут по телевидению». Я и вскипел: год готовил ребят, учил, настраивал на победу, а теперь — «неважно, кто победит». Нет, важно! Но директор поговорил с бойцами «Зарницы» без меня. Я только потом узнал, в чем дело. И ребята мои скисли... Мы к месту «Зарницы» сделали марш-бросок. А сто вторая своих «бойцов» привезла на трех «Икарусах». Разбили палатки, расстелили брезенты, сели завтракать. Мамаши — официантками, подкладывают на тарелочки, подливают в стаканчики, бумажными салфеточками слюни «бойцам» утирают. А в это время пять отцов и один дед копали на безымянной высоте для будущих победителей окопы. Дед — участник Отечественной войны! «Бойцы» позавтракали, включили японский магнитофон и через выносные колонки — музыку на весь лес, простите — театр военных действий. Танцевали, пока отцы с дедом рыли окопы. Нет, скажите, майор! — гремел Крайнев. — Кого родила такая «Зарница»?

Иван Иванович полностью разделял возмущение Крайнева. И решил, что играть с Крайневым «в прятки» — не стоит.

— Виктор Ионович, за ваших мальчишек я спокоен. Но есть у меня еще один вопрос. Где и когда вы приобрели цветной телевизор?

Крайнев остановился, как вкопанный, посредине комнаты, словно бы уткнулся на бегу в невесть откуда взявшуюся поленницу. Глаза округлились:

— Это что, так принципиально?

— В некотором роде... Ограбили сельский универмаг, среди прочего увезли четыре цветных телевизора. Вот и интересуемся всеми, купленными в области за последние две недели.

Крайнев растерялся, поскреб пятерней затылок:

— Привез с собою старенький «Темп». Барахло. Надо было давно сменить, да все как-то не решались с женою. Ремонтировал мне его один мастер из телеателье. Два года... Уж навозился! Я только удивлялся человеческому терпению и сноровке. А недели две тому говорит: «Виктор Ионович, все! Больше я к вам не ходок, ищите другого мастера». Я взмолился. Аркаша тогда и говорит: «Купите порядочную вещь, привезли два цветных телевизора. С брачком. Но я дефект устранил, так что — рекомендую». Посоветовались с женою и купили.

— За сколько? — поинтересовался Иван Иванович.

— По государственной цене. Ну, бутылочку коньячку распили...

— А паспорт?

— Никакого паспорта... — Полковник в отставке чувствовал себя мальчишкой, который провинился и его вот-вот высекут. — Аркаша отремонтировал бракованный.

— А координаты этого Аркаши вы можете мне дать?

— Конечно. Телефон мастерской, где он работает. Утром позвонишь — во второй половине дня зайдет.

Иван Иванович записал номер телефона.

— А звать-величать?

— Аркаша — и все. Скажешь: «Мне — Аркашу» — и его позовут. Молодой, — оправдывался Крайнев, — лет тридцать, мне в сыновья годится, так что я отчества не спрашивал.

— Где вы брали телевизор? В мастерской?

— Какая там мастерская! Аркаша сам привез его, установил, опробовал. Полный сервис.

«Если подтвердится, что телевизор — из благодатненского магазина, уж такой окажется «сервис», — невольно подумал Иван Иванович.

— Виктор Ионович, я милиционер, а потому бюрократ... Давайте зафиксируем нашу беседу протоколом. Чистая формальность. Но на всякий случай.

Полковник в отставке крякнул недовольно:

— Ордена-то у вас, майор, вижу, боевые. А пошли служить в милицию.

— Потому и пошел в милицию, что ордена боевые, — невесело ответил Иван Иванович. — Вы вот возмущались: мол, жрет наши идеалы мораль с двойным дном. И я не поручусь, что со временем кому-нибудь из учеников сто второй школы однажды не покажутся рамки коммунистической морали слишком узкими для их «ищущей» натуры. Ну и расширяют эти рамки... Купил ворованный телевизор за полцены, продал «хорошему человеку» — по государственной. Так вот, одни пишут заявления: «Знать не желаю такой дряни, я — порядочный!», а другие возятся с этими «творческими натурами» и перевоспитывают.

— Извини, майор, — сказал Крайнев уже совсем иным тоном. — Уел ты меня по части заявления. На фронте кем был?

— Истребителем танков.

— Специальность гвардейская! Я тоже хлебнул, только на ниве борьбы с бандитизмом.

Иван Иванович почему-то вспомнил трагическую судьбу Голубевой и ответил:

— На фронте наши жертвы оправдывала будущая победа. А в наши дни, чем оправдать жертвы? Какими слезами их оплакивать? Как объяснить себе и другим?

Телевизионный мастер Аркаша — это Аркадий Яковлевич Куропат-Магеланский, тридцати лет, ранее не судимый, женат, имеет на иждивении мать, жену и дочку. Проживает: поселок Семеновка, Задворный переулок, дом 7.

На первую беседу Аркадия Яковлевича пригласили в кабинет к директору телеателье, который дал Куропат-Магеланскому самую лестную характеристику: ударник коммунистического труда, член ДНД. Словом, образцово-показательный специалист, гражданин и семьянин.

Иван Иванович был в повседневной форме розыскника — простенькая рубашка навыпуск, дешевые легкие брюки, босоножки... Но Куропат-Магеланскому он представился по всей форме, еще и удостоверение личности показал, чтобы в дальнейшем никаких разговоров на тему: «Не знаю, с кем имею дело» — не возникало. Это был выхоленный молодой человек с остренькой бородкой Иисуса Христа. Длинные, рыжеватые волосы по самой последней моде — до плеч. В отвороте черного халата, в котором работал мастер, виднелась белая гипюровая рубашка.

Куропат-Магеланский чуть прищурил карие глаза, от чего стал похож на гоголевского цыгана, который торгует на базаре кобылу.

— Аркадий Яковлевич, вам о чем-нибудь говорит фамилия Крайнев Виктор Ионович?

Куропат-Магеланский задумался. Секунд пятнадцать-двадцать размышлял. Когда настороженно молчат два собеседника — это длится очень долго, почти бесконечно.

Иван Иванович заинтересованно ждал.

— Да... — промямлил Аркадий Яковлевич, — что-то припоминаю... Видимо, я ему ремонтировал когда-то телевизор.

— «Темп», — услужливо подсказал Иван Иванович. — И давно он обращался к вам за услугами?

Мастер глянул в потолок, будто там было об этом написано, прикинул, что к чему, и ответил спокойным, дружеским тоном:

— Недели две с половиной. Полковник — человек при деньгах, а телевизор — времен моей бабушки. Я ему помог — теперь смотрит цветной.

Иван Иванович не сомневался, что Куропат-Магеланский уже сообразил, что именно надо от него майору милиции. Вначале он «едва вспомнил» своего постоянного клиента, а теперь стал более откровенным.

— Помогли... Через магазин?

— Нет-нет. Мне попался бракованный, я его отремонтировал.

— Аркадий Яковлевич, извините, я не филолог и не телемастер — не очень разбираюсь в терминологии... «Попался» — как это понять? Для меня, работника милиции, «попался» означает одно: преступник попал в руки правосудия.

Куропат-Магеланский покачал головой: «Нет-нет, совсем не то».

— Я немного подрабатываю. Приобретешь старье на запчасти в «Юном технике», на базаре, просто на руках. К примеру, тот же «Темп»... Я извлек из него кое-какие лампы, сопротивления... Соберешь диковинку — кто-нибудь купит.

— Цветной телевизор тоже приобрели по случаю? — поинтересовался Иван Иванович.

— Само собою, — подтвердил телевизионный мастер.

— Бракованный? — попросил уточнить Иван Иванович.

— А работающий за полцены не продают, — назидательно пояснил Куропат-Магеланский. — У него оказались неисправными генератор развертки и регулятор сведения лучей. Регулятор — это сложная система из трех электромагнитов сведения, из магнита «синего» цвета и магнита чистоты цвета, — разъяснял телевизионный мастер представителю милиции. — У меня эти части были, цена на бракованный телевизор устраивала, и я его приобрел.

— Позвольте спросить: а откуда у вас дефицитные запчасти? Из телеателье?

— Нет-нет! — поспешил откреститься Куропат-Магеланский. — Снабжает один знакомый. — Он глянул на майора милиции и понял, что проговорился о том, о чем следовало бы молчать. И тут же поспешил исправить свою ошибку: — От случая к случаю. Приходит в мастерскую, вызывает: «Есть то-то и то-то». Я обычно не торгуюсь, потом все расходы окупаются.

— Иметь на примете нужного человека — великое дело, — поддакнул Иван Иванович телевизионному мастеру. — Может, он и мне окажет услугу?.. Я не в порядке конкуренции... Не познакомите со своим знакомым?

— Пожалуйста. Как только он появится... — наивно ответил телевизионный мастер, делая вид, будто совершенно не догадывается, к чему клонит майор милиции. Ни один мускул не дрогнул на его холеном лице, глаза оставались по-прежнему лучистые, доверчивые.

— У вас что, односторонняя связь? Только — он к вам? — не без иронии поинтересовался Иван Иванович.

На Куропат-Магеланского ирония не произвела должного впечатления.

— Меня это устраивает. Он приносит мне то, в чем я нуждаюсь. Если бы были иные источники снабжения, никто бы к услугам «залетных» не прибегал. Согласитесь!

«Целая философская концепция! — подумал Иван Иванович. — Дайте мне от пуза всего, даже то, что нужно для «левой» работы, тогда и спрашивайте с меня порядочность. А в условиях существования дефицита вы уж освободите меня от морали «непорочности». Дураков поищите в ином месте».

Иван Иванович без малого четверть века отдал работе в милиции и уж, казалось бы, насмотрелся на всяких: и на мелких проходимцев, и на крупных преступников, среди которых встречались порою просто талантливые люди. Но он никогда не переставал удивляться, как они оправдывали свои поступки. Даже те, кто каялся в содеянном («дозреть» до этого им, как правило, помогает милиция), даже искренне раскаявшиеся, и те обычно оправдывают себя, ссылаясь на различные обстоятельства, которые их вынудили, толкнули, заставили... Но любое преступление созревает и совершается только там, где кончается мораль. У каждого народа свои обычаи и традиции — они к нам пришли от дедов-прадедов, есть законы писаные и неписаные, они помогают нам жить в коллективе, в обществе, сосуществовать людям, казалось бы, с самыми несовместимыми характерами и наклонностями, вкусами и привычками, различным социальным положением, с разной мерой ума и таланта...

«Не укради!», «Не обмани!», «Не убей!», «Не повторяй всуе имя господа твоего», то есть не оскверняй то, что свято тебе и близким... Этим законам — тысячи лет. Не было, нет и быть не может общества, которое позволило бы своим членам делать все, что они пожелают в данную минуту. Один хочет спать, а другой в это же время — петь песни. Один добывает хлеб насущный в поте лица своего, а другой убежден, что остальные должны обеспечивать его всем, чем он пожелает.

Куропат-Магеланский считал, что государство обязано снабжать его дешевыми радиодеталями, из которых он собирал бы приемники и продавал их «клиентам»...

— Не вспомните, как зовут вашего снабженца? — спросил Иван Иванович.

Телевизионный мастер вяло пожал плечами, мол, удивительные вопросы задает майор милиции.

— Колян... в смысле Николай. По крайней мере, он так отрекомендовался, паспорта я у него не спрашивал.

— И давно этот Колян снабжает вас телевизорами?

— Снабжает он меня запчастями третий год. Телевизор я приобрел по случаю на базаре.

Аркадий Яковлевич держался спокойно, отвечал на вопросы с достоинством, на легкую иронию майора милиции не реагировал, делал вид, что не замечает ее.

— Где он берет дефицитные запчасти, вы, конечно, не поинтересовались?

— А зачем? — вопросом на вопрос ответил Аркадий Яковлевич. — Я привык уважать чужие интересы.

— И мои вы смогли бы уважать?

— Ваши? — удивился Куропат-Магеланский.

— Мои! Вы, по всей вероятности, уже догадались, что ваша встреча не столь уже случайна и, задавая вам вопросы, я преследовал какие-то свои интересы.

— А-а... в этом плане. Ну, конечно, чем могу. Содействие милиции — гражданский долг каждого.

— Выполняя этот долг, не смогли бы вы пригласить меня к себе домой и хотя бы накоротке познакомить с личной радиомастерской?

Вот когда смутился телевизионный мастер: мочки больших, чуть оттопыренных ушей заалели, ухоженное лицо вспыхнуло.

— Но... чем вас может заинтересовать небольшая комнатушка с хламом?

Иван Иванович сделал вид, что принял лепет Куропат-Магеланского за согласие. Поднялся со стула повеселевший.

— Благодарю вас, Аркадий Яковлевич, за понимание интересов других людей. Ну что ж... Не откладывая дело в долгий ящик, вызову сейчас машину. Туда-сюда...

— А работа?.. — оторопел Куропат-Магеланский.

— Аркадий Яковлевич, мы мигом: одна нога здесь, вторая — там. Работа у вас индивидуальная. Думаю, что руководство телеателье нас с вами поймет.

Иван Иванович вызвал оперативную машину. Ждать пришлось минут десять. Куропат-Магеланский сидел на стуле словно зайчонок, которого дед Мазай только что вытащил из половодной стремнины: он мелко и неуемно дрожал.

Когда шофер-сержант доложил, что «машина ждет», Иван Иванович обратился к телевизионному мастеру:

— Аркадий Яковлевич, вы не будете возражать, если мы пригласим с собою за компанию, чтоб веселее было, кого-нибудь из ваших друзей? К примеру, директора ателье. Надеюсь, вы не считаете его своим врагом? Нет? Вот и превосходно: он такую отличную характеристику дал вам... Ну и кого бы вы еще порекомендовали?

Куропат-Магеланский потерял дар речи, уставился на Ивана Ивановича поглупевшими глазами.

Майор Орач разложил перед телевизионным мастером набор фотокарточек, среди которых была «святая троица».

— Аркадий Яковлевич, нет ли здесь вашего «снабженца»?

С огромным трудом Куропат-Магеланский поднялся со стула, казалось, у него заскрипели все суставы, как у столетнего, больного застарелым ревматизмом деда. Лубяными, помутневшими от внутреннего напряжения глазами пробежал по фотокарточкам, покачал головой и тяжело плюхнулся на стул.

Задворный переулок, 7... Наверно, когда-то были дома под номерами 9 и 11. Теперь же на их месте протянулось шоссе. По другую сторону его громоздились коробки девятиэтажных домов. Чтобы во двор не затекали сбегавшие с округи в Кальмиус воды, хозяин отгородился от шоссе высоким — сантиметров тридцать — валиком из асфальта. Само подворье лежало метра на полтора ниже шоссе, которое изрядно подсыпали, когда строили.

Как только Куропат-Магеланский открыл добротную, окованную уголком широкую калитку, Иван Иванович наметанным глазом окинул двор, уходящий вниз от ворот, и сразу вспомнил показания Остапа Харитоновича Ярового, на машине которого вывезли награбленное из благодатненского промтоварного магазина: «Развернулись, сдали задом, словно в яму заехали. По будке процарапала ветка».

«Вот она... яма! А дерево?»

Загремела цепь по асфальту, завизжало железо; это бросился навстречу вошедшим огромный пес из породы кавказских овчарок. За ним тащилась цепь, надетая на толстую, протянутую наискосок через длинный, узкий двор проволоку. Клыкастый кобель лаять не умел, он рычал угрюмо и надсадно: р-р-р! В дальнем углу двора проволока была прикреплена к столбику калитки, ведущей в сад, а ближним концом — к старому, раскидистому тутовнику: под ним на асфальте валялись давно размятые, растоптанные и успевшие высохнуть черные ягоды. Одна из нижних веток нависла над проходом.

«Сюда! Сюда Папа Юля завез благодатненские телевизоры! Но осталось ли от них что-нибудь? Минуло две недели... А у Аркадия Яковлевича клиентура солидная».

Куропат-Магеланский вдруг повернулся на пороге калитки к тем, кто шел за ним следом, и срывающимся голосом заявил:

— Вы намерены сделать у меня обыск! И двух понятых взяли. А где ордер? Я протестую против произвола!

Этот выпад убедил Ивана Ивановича, что далеко не все из приобретенного у Папы Юли сумел куда-то сбыть телевизионный мастер со звучной дворянской фамилией Куропат-Магеланский. Что-то приберег.

— Аркадий Яковлевич! — укоризненно покачал головой Иван Иванович. — О каком обыске вы говорите? И по какому поводу! Вы же пригласили нас к себе в гости, решили похвастаться домашней мастерской. И ваши друзья подтвердят это! Илья Касьянович, — обратился майор Орач к директору телеателье, — неужели у нас шел разговор об обыске?

Директор телеателье искренне удивился и даже обиделся:

— Аркаша, разве мы с Витей, — кивнул он на молоденького мастера, которого по совету Ивана Ивановича прихватил с собой в столь необычную поездку, — пошли бы на обыск! За кого ты нас принимаешь?

В это время в оперативной машине громко заговорила рация: «Фиалка»-шестая вызывала «Фиалку»-первую... Это одна из патрульных машин, разыскивающих Папу Юлю и его дружков. Иван Иванович подумал: уж не объявился ли кто-нибудь из «троицы»? Он готов был поспешить к рации, но... отпускать Куропат-Магеланского даже на одно мгновение сейчас было нельзя.

Опытный сержант-водитель переключил динамик на трубку, и ход дальнейших переговоров для четверых, толпившихся у калитки, остался неизвестным. Но голос милицейской рации подействовал на телевизионного мастера отрезвляюще. Может быть, он понял, что этому настойчивому майору достаточно связаться с «Фиалкой»-первой... А может, и того проще: пригласит «прокатиться» в служебной машине до милиции. Имеет право — не откажешься.

Куропат-Магеланский вдруг стал скромным и покорным, настоящим пай-мальчиком.

— Если хотите, то, пожалуйста... Милости прошу. Только Пирата привяжу.

Он оттащил собаку вглубь двора и набросил цепь на специальный крюк, вмурованный в стенку сарая, из которого доносилось кудахтанье курицы, хлопотливо оповещавшей мир о том, что она снесла яйцо.

...Просторная веранда затянута виноградом. Он рос вдоль стен, взобрался на крышу, создавая широкий полог, охранявший тихий уютный домик от назойливого солнца.

— Сюда. Только осторожнее, здесь высокий порог, — предупреждал гостей Аркадий Яковлевич. С веранды — в коридор, оттуда через большую кухню, обставленную модной польской мебелью, в комнату-мастерскую...

Да, такой мастерской могло бы позавидовать даже телеателье! Вдоль стен — три яруса специальных полок, покрытых цветным, в шашечку линолеумом. На них разномастные корпуса к приемникам, телевизорам, магнитофонам. На втором ярусе — магнитофоны и телевизоры без корпусов. На нижней — аккуратно уложенные в специальные ящички запчасти: сопротивления, транзисторы, трансформаторы, реле, катушки, лампы... А на большом оцинкованном столе красовались два цветных телевизора.

— Понимаете... По случаю... — залепетал уже совсем по-детски Куропат-Магеланский. — Сказали, самодельные.

— Илья Касьянович, — обратился Иван Иванович к директору телеателье, — я не специалист. Как, по-вашему: самодельной работы эти красавцы или заводские?

Директор — плотный мужичок борцовского телосложения, «весом до ста килограммов», чуть расставив руки и слегка наклонившись вперед (словно бы шел на сближение с противником), шагнул к оцинкованному столу. Ловко взял махину-телевизор на живот, непонятным приемом крутнул его. Присмотрелся к пломбе, перевел недоумевающий взгляд на Куропат-Магеланского, запустил толстопалую пятерню в свою короткую — ежиком — густую шевелюру, перешерстил волосы и сказал, словно с маху единым ударом забил гвоздь в податливое дерево:

— Заводские. — Он был обескуражен своим выводом, на широкоскулом лице заиграли желваки. Илья Касьянович не знал, что дальше делать: может быть, надо вскрыть заднюю крышку? Выразительно глянул на сотрудника милиции.

— Как, Аркадий Яковлевич, вскроем или согласимся с Ильей Касьяновичем, что пломба — заводская?

Куропат-Магеланский подавленно молчал.

— Илья Касьянович, а вы не ошибаетесь? Пломба действительно заводская? — Иван Иванович сделал вид, что усомнился в словах директора телеателье.

Тот не на шутку разобиделся.

— Да что я: двух — по третьему? И в пломбах не разбираюсь? Аркаша, не делай из меня идиота! — потребовал он.

Куропат-Магеланский сдался:

— Я же не говорю, что пломба не заводская... Но когда мне предложили телевизоры, то сказали: «самоделки», а я на пломбы не смотрел. — Понимая, что такое объяснение может вызвать лишь сочувственную улыбку, уточнил: — В тот момент было некогда...

— Аркадий Яковлевич, пожалуй, по этому случаю можно и протокол составить, как вы считаете? — обратился Иван Иванович к хозяину дома.

Тот почему-то обрадовался и ответил бойко:

— Да, да, конечно...

— Один — у Крайнева, два — здесь, а четвертый где? — спросил Иван Иванович.

— У товарища из министерства... Вы его не знаете. Он давно просил что-нибудь приличное. Извините, — обратился он к Ивану Ивановичу, — я тогда в телеателье был в расстроенных чувствах. Не рассмотрел толком ваших фотографий. Покажите-ка еще раз.

Иван Иванович достал заветные фотокарточки.

— Пожалуйста.

Просмотрев их, Куропат-Магеланский отобрал одну: Кузьмакова-Суслика:

— Он!

Иван Иванович обратил внимание Куропат-Магеланского на фотокарточки Папы Юли и Дорошенко.

— А этих встречать на жизненном пути не доводилось?

Куропат-Магеланский еще раз внимательно присмотрелся к фотокарточкам и, тяжко вздохнув, ответил:

— Нет, не встречал. — Постоял, в растерянности повертел в руках фото, осторожно положил их на стол. Он чувствовал себя виноватым в том, что ничем больше не может быть полезным майору милиции.

Но у Ивана Ивановича были факты, позволяющие усомниться в искренности телевизионного мастера. Телевизоры Куропат-Магеланскому привезли прямо из благодатненского магазина, как говорится, «минуя базу». Он их ждал. В машине находились трое: Папа Юля, Дорошенко и Кузьмаков. Разгружали — спешили, а телевизоры оказались в самой глубине, у заднего борта, и сначала из машины выгрузили мешавший проходу товар. Неужели Дорошенко и Папа Юля не принимали участия в разгрузочно-погрузочных работах, свалили все трудности на Кузьмакова, а сами дожидались на улице? Конечно, можно предположить и такое. Папа Юля — мужик ушлый и осторожный. Но преступников поджимало время!

«Потом разберемся», — решил Иван Иванович.

— Так как же ускорить нашу встречу с этим, по всему, не очень-то приветливым человеком? — Показал Иван Иванович фотопортрет Кузьмакова.

— Ума не приложу! — Куропат-Магеланский в досаде ударил себя ладошкой по высокому красивому лбу. — Может, заглянет в телеателье. А вообще-то он из Моспино, — неожиданно признался хозяин дома.

— Это уже интересно! — оживился Иван Иванович. — У вас есть основания так утверждать?

— Да. Два раза он приезжал на такси моспинского автопарка, я обратил внимание на номер автопредприятия.

— А с телевизорами как? Тоже в телеателье привез? — задал Иван Иванович проверочный вопрос.

— Как можно! Четыре таких огромных ящика! — воскликнул Куропат-Магеланский. — Сюда... — тихо уточнил он, осознавая, что стал соучастником преступления. — Накануне Колян заехал и предупредил; «Привезу кое-что интересное... Готовь гроши, тысячи две-три»... И привез.

— Сам?

— Кто-то ему помогал: двое или трое. Точно сказать не могу. Колян распорядился: «Чем меньше будешь знать и видеть, тем дольше и богаче проживешь». Велел мне подежурить в глубине двора, чтобы собака не лаяла. Я и держал Пирата за морду. Разгрузили прямо у порога. Колян подошел, взял деньги...

— Почем обошелся экземпляр?

— По четыреста.

— За тысячу шестьсот купили, за три двести продали. «Навар» — вполне! Только телевизоры-то краденые. И вы не могли не знать этого.

— А мне и не нужно было знать! — вдруг вскипел Куропат-Магеланский, который до этого был тише стоячей воды, ниже скошенной травы. — Сказал Колян — самоделки, значит — самоделки. Лишние вопросы в таком деле неуместны. Мне продали, я купил.

— Ворованное, — растолковал Иван Иванович. — И, по всей вероятности, уже не первый раз. Следствие это выяснит. Достаточно проверить вашу клиентуру по телеателье.

Телевизионный мастер Куропат-Магеланский вновь скис: поглупел, подурнел, холеное белое лицо взялось буро-малиновыми пятнами.

Иван Иванович понял, что попал «в яблочко».

Кому хочется отвечать за содеянное. Любое преступление живится надеждой: «Пронесет! Я так все обтяпаю, что комар носа не подточит!» А отбери у будущего правонарушителя «железную» веру в свою исключительность, этакую «непотопляемость», убеди и докажи, что суровое наказание неминуемо, неизбежно, — и преступность снизится на... девяносто девять процентов.

Иван Иванович начал оформлять протокол. «Моспино! — не без удовольствия подумал он. — Это уже адрес...» И хотя он приблизительный — нет ни улицы, ни номера дома и квартиры, но это уже кое-что!

Что праведней: лживая правда или правдивая ложь?

Как-то вечерком, после ужина, когда Иван Иванович просматривал газеты, сидя по обыкновению в кухне, к нему подошел Саня тоже с газетой в руках: вычитал что-то интересное.

— Отец, скажи-ка, пожалуйста, ты испытываешь моральное удовольствие от работы в милиции?

— Редко. — Иван Иванович задумался. — Разве когда сумеешь помочь хорошему человеку избежать беды.

— А вот сядет за решетку Ходан?..

Иван Иванович покачал головой:

— Нет, Саня... Это старая боль, старый долг... Какое уж тут моральное удовлетворение... Я по наивности надеялся, что судьба сведет нас с ним на фронте. И будет тогда у меня в руках автомат. А вместо автомата мне доверили пушку. Так что провинился я перед своей совестью, перед Матреной Игнатьевной и теми, кого Ходан расстрелял, кого ограбил и растлил. Обезврежу его. Искуплю вину. И только-то.

Иван Иванович, видимо, ответил не так, как ожидал сын. Саня поморщился:

— А поэзия труда? — Он помахал газетой, свернутой трубочкой. — Вот членкорр Бабасов утверждает, что суть поэзии нашего труда — в самом трудовом процессе. Присутствуя на вскрытии этой самоубийцы из Стретинки, ты, наверное, чувствовал себя, ну если не Пушкиным и Есениным, то хотя бы Маяковским, которого бережет милиция?

Иван Иванович покачал головой:

— На вскрытии Веры Сергеевны я не присутствовал, не было необходимости. Но если откровенно: ее смерть — это суровый выговор майору Орачу.

— За служебное упущение?

— Нет. За недостаточную чуткость к человеческой боли.

Иван Иванович догадывался, что Саня затеял этот разговор с какой-то определенной целью. Где-то класса с девятого сын неожиданно повзрослел и стал подвергать все отцовские истины сомнению. Он требовал доказательств. Может быть, так в нем рождался пытливый ученый? Ничего на веру. Сначала Саня лишь спрашивал, отец пояснял. Но потом сын стал не соглашаться с некоторыми доводами, оказывается, многие события он оценивал совсем иной, своей, меркой. Даже в том, что такое хорошо и что такое плохо, их взгляды порой не совпадали.

Спорили. Каждый опирался на свои знания, на свой жизненный опыт. Говорят, в споре рождается истина. В их спорах истина появлялась редко, чаще оба оставались при своем мнении и расходились, чтобы завтра, послезавтра, через месяц вновь схлестнуться в яростной словесной перепалке. Марина, слушая спор своего любимца с отцом, улыбалась. Ей нравилось, что молодость не уступает опыту. Аннушка вздыхала, иногда ужасалась: «Подрались бы уж, что ли!»

Но они всегда были вежливы по отношению друг к другу, ядовито вежливы. Ирония, сарказм — вот способ доказать недоказуемое.

Именно в этих словесных стычках рождалось доверие сына к отцу, и укреплялась любовь отца к сыну.

— Ну, хорошо, возьмем пример попроще: ограбили мебельный, ты помчался к месту происшествия. Посетило тебя в этот момент ощущение крылатости?

— Нет. Опутало холодное бессилие, Это от незнания сути происходящего: а как? а что? а кто? а почему?.. Позже я все-таки почувствовал, что сочиняю песню. Представляешь ситуацию: знаю, что знаменитый начальник участка шахты Ново-Городская Пряников за четыре года без малого на миллион рублей сделал приписок, знаю, что проходчики отдают ему часть заработка, а доказать ничего не могу. Хоть плачь! Хоть волком вой. Все делалось умно, грамотно, без ошибок. На участке — круговая порука. — Иван Иванович оживился, отодвинул газету, указал сыну на свободный стул, мол, садись.

— Читаю списки тех, кто работает, — продолжал Иван Иванович, — тех, кто за последние два-три года уволился с участка. И вдруг — стихи! Сроду в жизни не подозревал за собой таких пороков:

Чертыхнулся, а наваждение не проходит. Звучат проклятые рифмы во мне, как сельские колокола в ветреную погоду. Еще и мотивчик под них подбирается, этакий солдатский марш. Я — к себе в розыск, я — в мебельный, я — к Генераловой, а дурацкие стишата живут на языке.

С чего бы? Фамилии как фамилии, по первому впечатлению — вполне и на уровне. Совпадения? Нашел чем удивить работника милиции! Главным художником в нашем оперном театре — Тарас Григорьевич Шевченко. На фронте у меня в расчете заряжающим был Александр Сергеевич Пушкин. Из Уржума. А уж чудных фамилий — сплошь и рядом. На том же пряниковском участке один из горных мастеров — Самогонка, помощник начальника участка — Пивовар. А начальник — Пряников. Чувствуешь, какой набор? Но сердце розыскника по этому поводу — ни гу-гу! Ни пословиц, ни острых выражений, ни стихов. И вдруг — эта самая «эврика», которая делает из обычных нормальных людей — одержимых. Отчества! Отчества этой троицы! Ива-ны-чи! И это при таких известных фамилиях! Встретил одну — улыбнулся. Рядом вторая — покачал головой, подивился: «Ну и ну!» А тут — третья. И невольно рождаются в твоем мозгу параллели.

Иван Иванович с доверием глянул на сына. Он говорил о сокровенном, о том, как рождаются открытия. Но Саня казался в тот миг каким-то внутренне чужим. По крайней мере, Иван Иванович не находил в нем отзвука! А хотелось! Должен был быть этот отзвук. Раньше в подобных ситуациях он рождался.

Саня не подсаживался к столу, продолжал стоять сусликом, насупился. Рука сжимает газету.

Иван Иванович продолжал рассказывать, но уже не с таким воодушевлением:

— Припомнился случай, мне его рассказал начальник УИТУ^[9] Виталий Афанасьевич Тонкопалов. В одной колонии начальнику отряда («чабану», на воровском жаргоне) двое осужденных на Первое мая сделали подарок — поднесли «дармовщинку» — глиняный горшок, а в нем — два небольших росточка, два будущих гладиолуса. Принес начальник отряда необычный подарок в свой служебный кабинет и начал думать: что бы это могло значить? За восемь лет работы в колонии он убедился, что жизнь подбрасывает нам «юморных», «балагурников» и «понтариков», то есть по-своему веселых и находчивых, для которых — не дай желанного свидания с любимой, но позволь «взять на пушку», объегорить, втереть очки начальству, выставить его в смешном виде. Это считается у заключенных чуть ли не делом чести, доблести и геройства.

Не уразумев смысла необычного подарка, начальник отряда решил посоветоваться с теми, кто поопытнее, — с начальником оперативной службы. А тот был — служака из служак, и ему в голову пришло самое невероятное — мина! Говорит он начальнику отряда: «Неси цветок сюда. Мы его исследуем». Начальник отряда заколебался: «Они подарили и ждут, что я буду делать с горшком. Понесу через всю зону, начну клохтать, как курица над первым яйцом, — на смех поднимут, еще и кличку «Горшок» прицепят». Тогда начальник оперативной службы взял переносной металлоискатель и пришел в отряд. Вертел горшок в руках, вертел, металлоискателем прослушивал — никаких враждебных звуков. На том, казалось бы, и дело закончилось. Но через несколько дней, в День Победы, из отряда исчезли те двое, что сделали необычный подарок. Побег! Объявили тревогу, подняли на ноги всю область! Сообщили в столицу. Оттуда приехал генерал внутренних войск. Сутки ищут, вторые, пятые... И вот Виталий Афанасьевич, мужик умный, двадцать лет, отдавший этой службе, случайно узнает о необычном подарке начальнику отряда. Расспросил, что и как. Пришел в кабинет, где стоял горшок с ростками. Долго на него смотрел, а потом говорит: «Какие цветы? Гла-ди-о-лу-сы! На жаргоне — гладиолухи! Так вот, «гладиолухи» мы с вами, не сумели прочитать такой простой криптограммы. Что это такое?» — показывает на будущие цветочки. Начальник отряда отвечает: «Ростки». — «Не ростки, а по-бе-ги! — уточнил Виталий Афанасьевич. — Два побега! Побег весной из места заключения имеет свой специальный термин: «зеленый». Вот и читайте подарок, — заключил начальник УИТУ, ставя глиняный горшок на стол: — «Гладиолухи! В мае будет два побега!»

Иван Иванович ждал, что Саня улыбнется: он всегда тонко чувствовал юмор. А тут такая причина: на изощренную хитрость нашелся проницательный ум. Но Саня — словно истукан. «Да что с ним?» — уже зарождалось в сердце Ивана Ивановича беспокойство. Спрашивать Саню не стоило: замкнется. Надо было ждать естественного развития событий. Иван Иванович вел рассказ, а сам не спускал глаз с сына: «Что с тобой?»

— Принялись за дружков этих бегунов. Расспросы — допросы... И выяснилось, что «беглецы» с кем-то поспорили, мол, начальство — лопоухие, даже наш начальник отряда, на что уж мужик стоящий, но и он — без мозгов и без юмора. Я ему «брякну», как все есть, предупреждение сделаю, а он, сибирский валенок, все равно не допрет, что к чему. А уж про остальное начальство ИТК^[10] и говорить не приходится...

Узнав, что «подарок» рожден спором, Виталий Афанасьевич сделал вывод: настоящего побега быть не должно, просто два умника решили с начальством колонии «сыграть в жмурки». Прочесали рабочую и жилую зоны, и нашли «беглецов» в бочках из-под краски. Сидели они там день и ночь, их кормили-поили, — для всех в отряде это был своеобразный спектакль. Словом, когда я узрел необычные фамилии, — продолжал Иван Иванович, — в сочетании с одним и тем же отчеством, я почему-то решил, что тут дело смахивает на случай с побегами гладиолуса: мол, начальство лопоухое и где уж ему додуматься до подлинного смысла.

— Сработало собачье чутье на добычу, — по-своему растолковал Саня. — Цивилизация, предоставив нам все блага, вытравила из человека великий дар природы — чутье на опасность. Но у некоторых людей в экстремальных условиях оно обостряется. Генералов рассказывал, что на фронте он даже ночью угадывал дорогу, всегда выбирал правильное направление. Вот и розыскники — сродни ищейке.

— Комплиментик достойный камневеда! — воскликнул Иван Иванович.

— Камневед — неплохо! — согласился Саня. — Изучая камешки, которым по паре миллиардов лет, можно заглянуть в будущее Земли на полтора миллиона веков.

— Масштабы! — не без сарказма восхитился Иван Иванович.

— Не всем же считать время на секунды и минуты. Кстати, сколько времени майор милиции Орач занимается тремя магазинами? Уже четвертый месяц. В пересчете на геологическое время — это... — Саня прикинул в уме, с чем бы сравнить, — ...это четыреста тысяч лет.

Иван Иванович не стал разъяснять сыну, что за последнее время он принимал участие и в раскрытии ряда других преступлений, но в трех случаях (два сельских промтоварных магазина и мебельный в Донецке) пока еще не нашел полного ответа. Приближается! Приближается, но...

Ему сейчас важно было иное: встряхнуть как-то Саню, наставить разговориться, обнажить душу. И он решил сыграть в поддавки. Развел руками, мол, ничего не попишешь, крутимся четыре месяца на одном месте и все без толку.

— Порою приходится иметь дело с неглупыми людьми среди преступников.

— Так стоит ли овчинка выделки? Может, плюнуть на все? — явно поддразнивал Саня отца. — Чем они там поживились? На прилавки сельских магазинов не попало три транзистора, четыре телевизора и с десяток пар женских сапожек... Да у нас в стране за сутки выпускается двадцать тысяч телевизоров, двадцать пять тысяч радиоприемников, два с лишним миллиона пар кожаной обуви!

— А в какое сальдо-бульдо мы с кандидатом геологических наук запишем судьбу Веры Сергеевны? Прапорщика Станислава Сирко?

Саня нахмурился еще больше, схлестнулись на переносице черные брови, в карих глазах — тоска.

Иван Иванович встал со стула, подошел к сыну, заглянул в глаза. В них полыхал злой огонь. Отец покачал головой:

— Злость еще никогда и никому не давала мудрых советов.

Конечно, в своих нападках на майора милиции Орача, который уже пятый месяц и все без толку ловит трех отъявленных негодяев, Саня прав.

Но если бы Саня ставил вопрос так, и только так, Иван Иванович остался бы доволен сыном. Пусть где-то и в чем-то он ошибается, неправильно представляет себе многогранность связей, существующих в жизни, в природе, а в главном прав — в стремлении восстать против гнусности, порока, косности... Но Саня пытался масштабами служебного преступления других обелить уголовное преступление своего друга.

Иван Иванович уже готов был в самой резкой форме пристыдить сына, но тот достал из кармана брюк смятый конверт и протянул его отцу. Внизу конверта — обратный адрес: крупным почерком старательно, по всем правилам каллиграфии, выведены буквы.

«Письмо от Славкиной жены!»

Короткое, всего в несколько слов послание женщины, потерявшей опору в жизни:

«Славик мне все рассказал. Это ты со своим Иваном Иванычем упрятал его за решетку! А он за тебя готов был — хоть в паровозную топку! Но чего можно ждать от Адольфика! Своими бы руками удавила такую гниду!»

Что можно было сказать по поводу письма?

— Ты, Саня, на нее не сердись. Впала в отчаяние, а оценить ситуацию — ума не хватает. Горе как бы раздевает душу недалекого человека. И сразу видишь ее бедность. Мещанин с удовольствием клеймит чужие промахи и прощает себе преступления, мол, обмишурился, с кем не бывает... А с настоящим человеком — не бывает! Ты, сын, потерял друга, а теперь готов потерять и веру в дружбу. А она есть. И любовь есть!

Иван Иванович краешком глаза глянул на газету с подчеркнутыми абзацами. Взгляд выхватил фразу: «На сотнях предприятий страны внедрена комплексная система управления качеством». Протянул «Правду» Сане:

— А газеты, сынок, надо читать думаючи, тем более «Правду». Тогда промахи и просчеты других вызовут в тебе не злорадство, а горечь. И взыграет возмущенная душа, и засучишь рукава, чтобы самолично, а не как иные чистоплюи, — мол, пришлите дядю-милиционера... Тогда и появится у Славкиной жены право на радость.

Саня обнял отца и, припав к его груди, стоял так долго-долго.

Потом тихо сказал:

— Спасибо.

У Ивана Ивановича защемила душа, запершило горло. И он отвернулся, чтобы не показать своей взволнованности. Как же, расчувствовался...

Куропат-Магеланский сначала признался лишь в том, что он «купил по случаю» четыре цветных телевизора. Но из благодатненского промтоварного магазина одновременно с телевизорами исчезли два кассетных магнитофона типа «Весна». Вряд ли Папа Юля повез их в иное место, если есть «покупатель». А Куропат-Магеланский — не из тех, кто «упускает свое».

Трое суток самых упорных разговоров на эту тему, наконец, убедили Куропат-Магеланского, что «отвертеться» ему не удастся, и он повинился:

— Были магнитофоны. Два. Кассетные.

А через день признался и в том, что заработал еще на двух пленочных магнитофонах типа «Маяк» и трех транзисторах.

Это уже был товар стретинского универмага.

— На чем привозили?

— На «красном кресте»...

Номеров машины Куропат-Магеланский не видел: опять дежурил с собакой в конце двора. Но это была машина «скоройпомощи» — фургон. «В потемках — светлая»...

Вновь показывали Куропат-Магеланскому фотопортреты Папы Юли и Дорошенко. Телевизионный мастер, в конце концов, признал и Дорошенко.

— Он вел торг и принимал от меня деньги, а Колян за рулем сидел и разгружал.

От знакомства с Папой Юлей Куропат-Магеланский яростно открещивался: «Не видел! Не знаю! Не слыхал!»

— Где, по-вашему, вероятнее всего можно встретить Дорошенко?

— Не знаю. Он мне не докладывал. Но когда Колян приезжал на такси за деньгами, этот ваш Дорошенко был вместе с ним, правда, из машины не выходил. Я его видел из окна телеателье. Он сидел на заднем сидении.

Иных полезных сведений от Куропат-Магеланского получить не удалось.

Итак, санитарная машина типа фургон. В крупных городах их практически уже нет: ходят ЗИМы и «пикапчики», переоборудованные под носилки. Санитарные кареты остались в ведении предприятий: в колхозах, на шахтах и заводах... В период, последовавший за ограблением стретинского универмага, заявлений об угоне таких машин в райотделы области не поступало. Видимо, у шофера санитарного фургона была веская причина помалкивать о происшествии. Возможно, как и в случае с шофером из Огнеупорного Яровым. Семьсот рублей — это полтора процента от стоимости товара и процента три — от чистой выручки. Ничего не скажешь, у Папы Юли и его «корешей» — хитрая бухгалтерия.

Санитарным фургоном занялся капитан Бухтурма. Искал в своем районе, в соседних, особенно на шахтах. Злой на постоянные неудачи, этот себялюбец старался вовсю.

Себе Иван Иванович оставил задачку посложнее — Моспино. Где-то в этом городе, возможно, обитают искомые Дорошенко и Кузьмаков. Или один из них, или все трое вместе с Папой Юлей.

ГРАНИЦА МИЛОСЕРДИЯ

Не будь на свете несчастной любви, не пели бы песен

Иван Иванович начал кропотливейшую работу: необходимо было познакомиться, хотя бы в общих чертах, со всеми крупными кражами и другими преступлениями, которые произошли в округе за последние два-три года. Он отдавал себе отчет, что умный волк вблизи логова телят не дерет. Но с чего-то надо было начинать (в который раз начинать-то!).

Многоцветьем флагов, транспарантов и неоновых огней, многолюдными гуляньями и веселым, хлебосольным застольем отбушевал, отпел, отплясал свое день шахтера, пришел сентябрь. В школах прозвенел первый звонок: принаряженные, торжественные первоклашки сели за парты.

...Завтра 8 сентября — день освобождения Донбасса, один из самых памятных праздников для бывшего парнишки из Карпова Хутора. Восьмого сентября 1943 года (ох, как время бежит!) он спас кроху-мальчонку от злой судьбы, уготованной ему Гришкой Ходаном. В тот день Гришка Ходан замучил во дворе благодатненской школы Матрену Игнатьевну и тех других... Он расстреливал из пулемета своих соседей Ивана с Лехой и убил младшего из Орачей...

В тот день, 8 сентября, закончилась злая власть гитлеровского полицая над миром, и он сгинул. Появился другой человек: вор, грабитель и мародер Папа Юля...

Годы сделали свое — они осветлили траур в душе, оставили лишь тихую, блаженную грусть. Память возвращала Ивана Ивановича в Карпов Хутор, в юность.

...Побывать бы на могиле у Лехи, но нет уже хуторского кладбища, поднялась на его месте степная посадка. Если позволяет служба, Иван Иванович ездит в этот день к братской могиле во дворе благодатненской школы, погрустит там минутку-другую, положит к обелиску букетик астр — скромных осенних цветов: они с Лехой первыми увидели расстрелянных...

Сентябрь на юге Украины — месяц благодатный. Начинает пробиваться червонное золото в посадках, где первыми отдают дань времени ясени и тополя. Сады пока еще держатся, радуя глаз краснобокими яблоками и поздними грушами.

Время приятных хлопот, время заготовки на зиму продуктов, люди покупают на базаре картошку. (Своя картошка здесь только ранняя, поздней снабжают крестьяне из соседних областей).

Есть в базаре, в его цветастой суете, в азартно-возбужденном говоре что-то милое сердцу Ивана Ивановича, праздничное, как пикейная рубашка-распашонка. Купила когда-то мать по случаю такую рубашку. Берегла, берегла ее для школы, а сын вырос, вымахал за лето. И пропала рубашка...

Иван Иванович приехал в Моспино, как он сказал начальнику горуправления, «всерьез и надолго».

— А мы тут кое-что подготовили на ваш запрос, — доложил начальник уголовного розыска города майору из областного управления.

Это был список заведующих промтоварными магазинами — женщин в возрасте от тридцати до сорока пяти лет, одиноких или любвеобильных. И краткая биография каждой, а также характеристика района расположения магазина.

«Молодцы!— подумал Иван Иванович. — Не поленились, не отмахнулись от «обузы». Составили целое досье!»

Его внимание привлекла Дронина Д. С., заведующая промтоварным магазином в одном из окраинных шахтерских поселков. Женщине шел сорок восьмой год, по меткой характеристике участкового, «моложава, будто сама себе дочка, дюже симпатичная и приятная особа во всех отношениях».

У этой «приятной во всех отношениях» особы несколько месяцев тому появился дружок, который живет где-то в другом месте, но частенько наведывается к ней. Дронина — вдова, муж погиб пять лет тому назад. Двое детей: старшая дочь замужем, живет отдельно, с матерью — двенадцатилетний сын. По работе Дронина характеризуется положительно, с соседями дружна.

Но просьбе Ивана Ивановича вызвали участкового. Тот приехал на мотоцикле через полчаса — до поселка, где он работал и жил, было километров сорок.

— Дорога забита, — пожаловался участковый инспектор. — Частник продохнуть не дает. И бензином его прижимают, и с запчастями не густо, и с резиной не разгонишься. А вот, поди ж ты!

Старший лейтенант был из кадровых: пришел на службу в милицию сразу после, армии, лет десять назад. Закончил спецшколу и с тех пор — участковым инспектором в том же самом поселке. За годы службы раздобрел, форменная рубашка на животе — пузырем.

Ивану Ивановичу участковый Кушнарук понравился.

«Мужик — себе на уме». Не глуп, не болтлив, но о жителях поселка все знает и, невзирая на свой относительно молодой возраст, — тридцать первый год, относится ко всем с «отцовской заботой».

— Дронина? Я же написал — положительная женщина, — рассказывал неторопливо он, мягко выговаривая букву «р». — Родилась в нашем поселке. Отец ее Семен Прокофьевич Солонцов — известный в прошлом шахтер. Дочь у нее — от первого мужа. Умер. Давно это было, лет восемнадцать-двадцать тому. От второго — сын. Спокойный парнишка — материн помощник. Мужа ее, Алексея Дронина, прихватило в шахте. Внезапный выброс. Пятый год пошел. Память мужа чтит: могилка ухожена, с ранней весны до поздней осени — цветы. Ну, а кто вдову осудит за то, что друга завела?

— Что вы о нем знаете? — поинтересовался Иван Иванович.

— Кличут Харитонычем, за глаза Дронина зовет его «мой хрыч». А фамилию доведаться не удосужился... В ориентировке про фамилии мужчин указаний не было, о женщинах — было.

«Он прав», — подумал Иван Иванович, который сам сочинял ориентировку.

— Что еще? Внешность? Возраст?

— Возраст — солидный, дедовский. Но и Дронина — пятый десяток дожевывает. Правда, говорят: малая собачка — до издоху щенок, а нашу директоршу приезжие ненароком могут величать девушкой. Харитоныч — на шахтерской пенсии, но старик еще при силе, работает не то нормировщиком, не то маркшейдером. Жену похоронил лет пятнадцать тому. Ездили с Дрониной как-то на кладбище. Две дочери замужем, живут своими домами.

— Где они познакомились? — «Не дай бог в кафе за общим столиком», — невольно подумал Иван Иванович.

— Не могу сказать, но ручаюсь за одно: не он ее нашел, а Дронина его себе по вкусу подобрала. Баба с норовом, не каждый угодит ей. Сватались наши с шахты, но давала им от ворот поворот.

— А вы этого Харитоныча видели?

— Разок, и то мельком. Идет — от прожитого гнется, словно несет котомку за плечами. Лысиной светит.

Помня, какую ошибку он допустил, не показав директору стретинского универмага Голубевой фотопортреты троицы, Иван Иванович теперь буквально не расставался с ними и готов был каждого встречного-поперечного спрашивать: «Случайно не знакомы?»

Старший лейтенант Кушнарук ни в одном из троих Харитоныча не признал.

— Я его видел мельком, со спины... Еще до ориентировки. Идет — шаркает ногами, сутулится. А эти — орлы... Правда, перья на них вороньи. Да и те общипанные.

— Почему вы обратили внимание именно на Дронину? — поинтересовался Иван Иванович.

— Ориентировка была, — пояснил участковый. — Приглядеться ко всем женщинам — работникам промтоварных магазинов, у которых за последние полгода завелась любовь. Вот и наша Дарья Семеновна...

— Дарья Семеновна! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Говорите, сама себе в дочери годится?

— На ладошку хочется посадить и подержать. — Медлительный, подраздобревший участковый подставил широкую, огрубевшую от лопаты, ладонь. Полюбовался ею, будто там и в самом деле сидело премилое создание.

— А ее первого мужа, случайно, не Константином звали? Константин Помазанов...

— Во-во, он самый, — подтвердил, растягивая в щедрой улыбке пухлые губы, старший лейтенант. — Помер. Теперь-то я пригадал. Как вы сказали, так и пригадал. А то вертится в мозгах: «Маляров», а он — Помазанов, ну, стало быть, может мазать хаты...

Минуло без малого двадцать лет... Работал на огнеупорном заводе мастером обжига веселый парень, душа-человек Костя Помазанов. И был он женат на певунье Даше. Так и хочется сказать: девчонке. Любовь у них была неувядаемая. Говорят, чтобы любви созреть, проявиться, набрать силу, стать легендой, — нужна преграда, как у Ромео и Джульетты, нужна трагедия, как у Отелло и Дездемоны. А счастливая любовь — для чужого глаза неприметная, и спеть о ней нечего. В стихах, в романах, в драмах с древнейших времен о какой любви речь? Лишь о несчастной. А как только все превратности остались позади, начинается тихое семейное счастье, и поэты (романисты, драматурги) оставляют влюбленных одних, не смущая читателей описаниями поцелуев и объятий, которые перестают быть причиной для взлета духа до уровня подвига. Все доступное — обыденно, нет в нем источника для романтики, не порождает оно жажды подвига. Все есть. Проголодался? Протяни руку — возьми готовое! А тут еще проблемы материально-технического снабжения. Это они с ловкостью злого колдуна превращают хрустальную ладью любви в семейную клетку, в которой птичка тоскует по воле, недоразумения становятся обидами и приводят к крушению надежд. С милым рай в шалаше лишь в летнюю пору, да и то при условии полного набора концентратов и прочих предметов, рекомендованных «Справочником молодого туриста». Писатели прошлого либо не касались этих материально-технических проблем, либо помогали героям решать их с помощью ловкого слуги-оруженосца и подобревших, «образумившихся» родителей, которые соглашаются на брак и передают молодым законную часть наследства.

У Кости Помазанова не было преданного слуги, который бы подавал ему плащ и шпагу, но была у него печь, и которой обжигался шамотный кирпич, необходимый металлургам. А Дашутке досталась в наследство лишь светлая душа. Работала она буфетчицей в рабочей столовой, где напитков крепче кефира не водилось, так что «материально-техническую базу» семьи молодые создавали сами, родителей по этой части не беспокоили, Уголовный кодекс, хотя и не изучали, но, в силу своей человеческой порядочности, чтили.

Их любили. В доме последняя пятерка, а до получки четыре дня. Прибегает соседка: «Дашенька, займи...» Костя — с работы, молодая жена ему: «Соседке трешницу заняла». — «И правильно сделала, — отвечает он. — Двое птенцов-ненажор да она с мужем... А нам на хлеб хватит, картошка и постное масло есть, проживем, не помрем!»

Они щедро делились не только последним рублем, но и своим счастьем. Где Дашутка — там веселье, песни и смех.

Поначалу поселковые удивлялись этой паре: «Чудные! О завтрашнем дне не думают!» Потом стали завидовать: «Будто вчера поженились! Уже и дите прижили, а все не унимаются». И вскоре Помазановы стали достопримечательностью Огнеупорного: «Наш Костя! Его Дашенька!»

Так и хочется сказать: «Им суждена была короткая жизнь, и они спешили взять от нее то, что другим отпускается на долгие годы».

На подстанции работал один забулдыга. Ну и по пьяному делу устроил аварию, а сам удрал. Заводу грозила беда. Костя оказался рядом, беду от других отвел, но выплеснулось на него кипящее трансформаторное масло.

Даша потом рассказывала участковому: «Умирал, я даже поцеловать его не могла, прикоснись губами — ему больно».

Спасали героя всем Огнеупорным, готовы были отдать ему свою кожу, свою кровь. Но, увы!..

Похоронили Костю. Пока шло следствие, виновный оставался на свободе. Дал подписку о невыезде — и все. А теперь во многом его судьба зависела от позиции жены пострадавшего. Взял он бутылку водки и пожаловал к молодой вдове в гости. «Ты баба сочная, нужен такой мужик... Буду к тебе заглядывать... раз-два в неделю».

«И такое меня зло обуяло, — исповедовалась позже Даша, — было бы чем, отравила б! Но я поступила иначе: споила ему ту пол-литру, которую он принес, еще и свою в придачу. А потом вывела на улицу, поставила возле столба и наблюдала из окна, как он свалился на тротуар. Перешагивают через него люди, а я думаю: «Пусть все видят и знают, какой ты подонок!».

Однако впрок наука ему не пошла; через пару дней снова приходит и дружков приводит: «Костю помянем...» Две бутылки на стол. Колоду карт.

«Водки у меня уже не было, — вспоминала Дарья Семеновна, — Да и не собиралась поить за свои кровные это кодло. Уж такая во мне обида жила за Костю: тот, из-за которого Костя погиб, — живехонек, еще и с кобелиными предложениями! Знала, что одна бабка гонит самогонку, и для «крепости» не то на махорке настаивает, не то негашеной известью очищает. Словом — отрава. Я к ней: «Налей литровочку...» А потом и сама научилась это зелье гнать».

Иван Орач — молодой участковый. И вот первое задание: «Разобрать коллективную жалобу». Подписали ее пять отчаявшихся женщин, мужья которых спускали в карты и переводили на самогон все до копейки, еще и детское из дома выносили. «Нет в Огнеупорном порядка, — писали обиженные. — Подмяла его под себя самогонщица Дашка Помазанова, накрыла своим подолом».

В Огнеупорном — улица имени Кости Помазанова, школа имени Кости Помазанова. А его жена — содержательница карточного притона, самогонщица.

Вел молодой участковый с ней душеспасительные беседы: предупреждал, стыдил, подписку брал... Без толку!

Но вот случилась с Помазановой беда: попытался ее изнасиловать какой-то мужик. Избил — изуродовал. Истекли бы Дарья в поле кровью, да наткнулся на нее сосед, относ в больницу. «Кто насильник?» Дарья Семеновна отвечает: «Ночь. Непогода, все звездочки тучами затянуло, так что не разглядела. Он ко мне с предложением, я его — по морде. Тогда он меня по башке. Я тоже в долгу не осталась. Кажись, бородатый. Больше ничего не помню».

Младший лейтенант милиции Орач в то время бредил встречей с Григорием Ходаном. Прошел слух, будто жив Гришка. Видели люди. Шрам у него на щеке от уха до подбородка. Неопытный милиционер, чиркнув себя по щеке, спрашивает пострадавшую: «А каких-нибудь особых примет не заметили?» Та бойко отвечает: «Заметила! Шрам через щеку от уха до бороды!»

Всю розыскную службу подняли тогда на ноги: как же, появился матерый государственный преступник! Через месяц и выяснилось, что никакого бородача со шрамом не было. А «отделала» Дарью жена одного из постоянных клиентов. Вынес родимый из дома все, что нажито было за несколько лет, спустил в карты и пропил. А дома трое детей. Им в школу идти. Взбеленившаяся женщина-богатырь чуть не до смерти избила Дарью Семеновну, да виновник семейного несчастья вовремя рядом оказался: «Она тут ни при чем!»

Как ни странно, Дарья Семеновна не осуждала покушавшуюся, более того — понимала ее, попыталась выгородить и придумала «бородача»-насильника.

Очень сердился младший лейтенант милиции Орач на Дарью Семеновну, которая подсунула ему такую свинью, но родилось в его душе невольное уважение к ее человечному поступку.

За дачу ложных показаний, за умышленное введение органов милиции в заблуждение Дарью Семеновну Помазанову могли судить. За жену героя ходатайствовали поселковые власти, дирекция завода, да и сам Иван Иванович сделал все, зависящее от него, чтобы молодая женщина, у которой росла дочь, не попала в тюрьму. Помазанова уехала из Огнеупорного в Моспино, где жили ее родители...

Есть люди, которых десять прожитых лет так переиначат, что даже знаменитый антрополог Михаил Михайлович Герасимов, восстановивший портреты Ярослава Мудрого, Андрея Боголюбского, Тимура, Улугбека, был бы в этом случае бессилен. А Дарью Семеновну время обходило стороной. «Во мне три пуда», — говорила она когда-то. И теперь не больше. Серые глаза — с озорнинкой, погибель парней.

Крутит ими девчонка, водит их за нос! А девчонке-то не восемнадцать... Добавь тридцаточку. Приглядись к глазам повнимательнее и обнаружишь густую вуаль мелких морщинок. На верхней губе — теплый пушок, как у молоденького гусара или у толстовской Наташи Ростовой. А волосы у Дарьи Семеновны — на зависть модницам: пышные, в мелких колечках. Поослабь дымчатую ленту, что стягивает их на затылке в тугой пучок, вмиг встопорщатся, будто начес. Были когда-то косы русые по пояс, теперь — лишь по плечи, каштановые. Это их «омолодила» химия — великая фея женской красоты эпохи научно-технической революции. И ресницы чуть подсурьмлены, и брови. Тонкие губки аккуратно подведены неброской помадой. Никаких «архитектурных излишеств»; во всем мера, вкус, понимание ситуации.

Легкая, чуть пружинистая походка: выполнила гимнастка упражнение на «бревне» — довольна собою и переходит к следующему снаряду, окрыленная выступлением, еще не думая о «личном рекорде», но уже готовая его совершить. Приятной расцветки серенький в белую веснушку брючный костюм, белые босоножки...

Словом, Иван Иванович увидел счастливую женщину, не обремененную прожитыми годами, душу которой не осквернили беды, пережитые ею.

Переступил он порог крохотного кабинета вслед за осанистым инспектором Кушнаруком, директор магазина вскинула глаза и воскликнула, будто они расстались не два десятка лет тому назад, а месяц-другой:

— О! Кого занесло в наши края! Крестного! — Дронина протиснулась между двухтумбовым столом и стенкой, хотела пожать Ивану Ивановичу руку, а потом вдруг обняла его и троекратно облобызала, словно родного брата, вернувшегося из полета в космос. — Господи, и не думалось, что так радостно станет на душе при встрече. — Серые глаза затуманила слезинка. Дарья Семеновна не спешила вытирать ее, отошла на шажок и с любопытством разглядывала неожиданного гостя.

— Ну и как? — спросил чуточку смущенный таким приемом Иван Иванович.

— Молодец — хоть под венец, — ответила с озорнинкой Дарья Семеновна. — Каким ветром вас занесло в наши края? — Махнула вдруг рукой: — Чего я спрашиваю? Не полюбоваться же мной. Подполковника милиции привел к заведующей промтоварным магазином участковый инспектор.

— Майора, — уточнил Иван Иванович.

— Будете еще и генералом, — легко пообещала Дарья Семеновна.

— До генерала не успею, темп с самого начала взял не тот.

— А я слышала от волновских, мол, работает Иван Иванович Орач в области, в ОБХСС. Думаю, и чего ты подался на такую службу!

— Я в розыске, — вновь уточнил Иван Иванович. На душе было почему-то весело, впору и песни запеть. — А что, с ОБХСС нелады?

— Ну что вы! Взаимная любовь. Да и как может быть иначе, если мою девичью честь бережет сам Степан Иосифович! — Дарья Семеновна кивнула на участкового. — А как вы? Жена? Дети?

Они присели к столу, оттеснив крупногабаритного старшего лейтенанта в угол при входе. Начался «вечер воспоминаний, вопросов и ответов». У Дарьи Семеновны была превосходная память, которая хранила многие детали канувших в Лету событий.

— А что с мальчонкой, которого вы повсюду таскали за собой? Такой башковитый, с умными глазами. Аспирантуру закончил? Кандидатскую защищает? Господи! Какие у нас с вами, Иван Иванович, взрослые дети. У меня дочь тоже своим домом живет. Бабку из меня успела вылепить. Как вам эта бабка? — Она поднялась со стула, одернула кофточку и прошлась по узкому кабинету — два шага туда, два — обратно, словно манекенщица, демонстрирующая моды сезона.

— В такую-то бабку можно втюриться по уши! — Иван Иванович воспользовался случаем и начал поворачивать разговор на нужную тему: — Слыхал краешком уха, вдовствуешь?

Узнав об Иване Ивановиче все, что может интересовать женщину, которая бог знает сколько времени не видела доброго знакомого, Дарья Семеновна начала рассказывать о себе. Тут уж Иван Иванович весь превратился во внимание.

— Вернулась я под родительский кров, с годик еще поревела, потом отец заставил меня поступить в торговый техникум. Остепенилась, замуж вышла. Хороший человек попался, да пять лет тому погиб. Сын у меня от него. Иваном нарекла в вашу честь, — пояснила она, смущаясь.

— А теперь что же, в монастырь?

— Завела мил-дружка. Третий на моем бабьем веку. Невезучая, видать, не живется им возле меня. Я этому своему Хрычу сказала, он пообещал: «Тебя переживу». А одной бабе маятно. Вот разве что Степан Иосифович еще ни с одного боку меня не ущипнул, а вдовую каждый прохожий норовит обогреть. Да только от такого «обогрева» душу наледью стягивает, словно морозильник.

— Не расписались?

— Он настаивает, да я не спешу.

— Что так?

— Притираемся. Он долго жил без хозяйки и до того, зануда, стал бережливым, иной раз с души воротит, хуже свекрухи: «Картошку надо чистить острым ножом, а то лушпайки получаются толстыми», «Убирай борщ в холодильник — пропадет продукт».

Иван Иванович рассмеялся:

— Разве такая бережливость — плохо?

— Я привыкла жить щедрее. Даю сыну в школу на завтрак тридцать копеек, а Хрыч поучает: «Сделай тормозок, это питательнее, деньги — баловство». Но мальчишке хочется, чтобы, как все, потолкаться на перемене возле буфета. Пусть там хуже, но ему кажется, что вкуснее, и он поест. Это же, как лисичкин хлеб.

К Дарье Семеновне пришла хорошая житейская мудрость. Иван Иванович был рад за нее: «Ишь, какая умная мать!»

И если сначала еще было какое-то профессиональное сомнение в ее новом друге, то теперь оно почти исчезло: кто-кто, а уж Дарья Семеновна себя в обиду не даст!

— Далеко живет суженый?

— Сейчас в Харцызске. В геологоразведке. Пенсия у него шахтерская.

— А раньше?

— Как-то в ласковую минуту пооткровенничал — дом у него в Красноармейске. Ну да мне на его богатство наплетать.

Харцызск — небольшой шахтерский городок рядом с Макеевкой, а Красноармейск — узловая станция километрах в семидесяти от Донецка по дороге на Днепропетровск.

— А звать-величать друга милого?

— Иван Иванович ревнует? — улыбнулась она. — Дементий свет Харитоныч, из Яковенков.

Иван Иванович записал: «Яковенко Дементий Харитонович».

Дело было сделано и не без приятного трепета в душе: Путешествие в собственную молодость. Оставалось — пустяк, чистая формальность: показать Дарье Семеновне фотопортреты «троицы».

Но, поняв, что гость собрался восвояси, Помазанова-Дронина запротестовала:

— Иван Иванович, и не думай, и не отговаривайся, трезвого не отпущу! Скажешь, что у тебя язва, кислотность, ждешь инфаркт, вечером докладываешь министру, — все равно не отпущу! Сейчас пойдем ко мне. Глянешь мое житье-бытье.

Конечно, познакомиться с условиями жизни Дрониной было не лишне (для дела). Но если откровенно: Ивану Ивановичу почему-то не хотелось расставаться с веселой, озорной женщиной.

— Влюблюсь! — пригрозил он.

— Напрасная трата времени, — бойко отказала Дарья Семеновна. — Тогда бы, после Кости... Участковый милиционерик был еще не женат. Нравился вдове. Душою ты, как мой Костя, эту доброту и щедрость я в тебе сразу углядела. Только младший лейтенант по девичьей части был не догадлив: невдомек ему, чего баба колобродит. А теперь у меня — Хрыч, перспективный для жизни. Пенсионер, но в корню крепок, лет пятнадцать еще прокукарекает. На детей нынче надежда слабая. В няньки еще наймут, а подрос наследник: «Бабка, гуляй на все четыре».

«Нет, все-таки какой она молодец!» Дронина все больше и больше нравилась Ивану Ивановичу.

— Где наша не пропадала! — согласился он. — Пойдем, Дарья Семеновна, гульнем, тряхнем молодостью! — Он пригласил в компанию участкового. Старшего лейтенанта долго уговаривать не пришлось: по всему — поесть он был мастак.

Дронина жила в превосходном, можно сказать, новом доме. Муж-шахтер постарался. Дворик, правда, небольшой, но ухоженный. Сад на пяток деревьев, винограда — с десяток корней: тугие, налитые соком кисти дремотно свесились со стальных поперечин.

Иван Иванович помнил Дронину-Помазанову как великолепную хозяйку. Сейчас в ее распоряжении была не скромная квартирка без коммунальных удобств, а пятикомнатный дом общей площадью восемьдесят квадратных метров. И каждый метр нес какую-то хозяйственную или эстетическую нагрузку. В общем-то, в доме — ничего экзотического, ничего по-мещански лишнего. Все на месте, все при деле: и мебель, и пианино, и ковры, и хрусталь в серванте.

Дарья Семеновна без лишних слов водила гостя по комнатам, мол, смотри — утаю нет. Даже в спальню дверь приоткрыла. Крохотная комнатушка, двухспальная кровать, узенький проходик, шкаф, пуф. И гора подушек и подушечек.

— Любит мой Хрыч мягко поспать, сытно поесть, — пояснила она.

В тот момент у Ивана Ивановича мелькнула мыслишка: «А скряга-экономист Дементий Харитонович не промахнулся, выбирая себе невесту... Не прибрал бы, Дарья Семеновна, он тебя к рукам... Не сэкономил бы на твоей щедрости и доброте».

Впрочем, чего так предвзято относится майор милиции к человеку, которого знает лишь по рассказам своей давней знакомой? Может... тайная ревность и неосознанная зависть тому виной?

Сели за стол, начали «бражничать». Иван Иванович ждал момента, когда можно будет вернуться в разговоре к нужной ему теме. Дождался. Участковый, захмелев, вышел покурить.

— Не рассказывал, — кивнул Иван Иванович на широкую дверь, ведущую на веранду, куда подался старший лейтенант, — какая беда случилась у нас с двумя магазинами?

— Пугал, — с усмешкой ответила она. — Только мой-то дедуля не вытягивает ни на донжуана, ни на грабителя. Он, прежде чем перейти улицу, семь раз оглянется. Завтра к вечеру пожалует, вот и заходи в гости. Познакомлю. Скажешь на правах крестного «годен», выйду замуж, а нет — от ворот поворот!

«Увидеть!» В этом она, пожалуй, была права. Но завтра — День освобождения Донбасса. У Ивана Ивановича свои планы... Сколько раз ему за двадцать лет службы и милиции приходилось отказываться от своих-то...

Иван Иванович молча, извлек из кармана блокнот. Подумал. Освободил место на столе и выложил три заветных фотопортрета. Дарья Семеновна так же молча глянула на фотоснимки, взяла в руки портрет Папы Юли.

— Бородатенький, — с каким-то непонятным Ивану Ивановичу подтекстом произнесла она.

Отодвинула от себя подальше тарелку, рюмку, бутылку с недопитой водкой, разложила пасьянс из трех фотокарточек. Папа Юля оказался в середине. Но что-то в таком расположении Дронину не устраивало. Переложила на край, в центре оказался Кузьмаков. Но и это было ей не по нраву, расположила по возрасту: Папа Юля, Дорошенко, Кузьмаков. Поставила локти на край стола, подперла щеки ладошками.

Иван Иванович ждал. В сердце зародилась надежда: «Может, видела?»

— Ты не его, случаем, в Огнеупорной искал? — поправила она за уголок фотопортрет Папы Юли.

Иван Иванович подивился ее проницательности:

— Бородатых развелось, как сыроежек в посадке после теплого дождя, — уклончиво ответил он. — Мода на бороды.

— Умен, — заключила Дарья Семеновна. — У, какие гляделки!

Она собрала фотопортреты — уместила их на ладошке, как бы взвешивая. Бородатый был наверху.

— Приметный мужик. Встречу — мимо не пройду.

Время было довольно позднее — восьмой час, пора возвращаться. Иван Иванович распрощался с гостеприимной хозяйкой, и участковый повез его на мотоцикле в Донецк.

* * *

О дальнейших событиях Иван Иванович узнал на следующий день рано утром. Ему позвонила на квартиру Дарья Семеновна, узнав через дежурного номер домашнего телефона.

Дементий Харитонович приехал не на следующий день, как обещал, а в тот же вечер, когда у Дрониной гостил Иван Иванович. Около двадцати часов Орач с участковым уехал, а где-то через часок-полтора пожаловал Дементий Харитонович.

— Как это я посуду-то успела убрать! — рассказывала позже Дарья Семеновна. — Сын с гулянки вернулся, ужинал в кухне. Слышу от ворот звонок. Я своего Хрыча по звонку узнаю. Обрадовалась: «Видать, соскучился!» Да и мне его в тот момент не хватало. Для полного счастья. Заходит и докладывает: «Я — не один. Фронтового друга встретил. Лет, поди, двадцать не виделись. Примешь? Денька на два-три... Повоспоминаем...» — «Как это, — говорю, — фронтового друга — и не принять! Что ж ты его во дворе держишь?» Мой Хрыч сам под хмельком: не приметил, что подруга поднабравшись. Я, в общем-то, не боюсь, еще не жена, но сидит в бабе раба... Мой Хрыч — за гостем, я на кухню, надо же приготовить ужин. И вот переступает порог... Кто бы ты думал? Твой бородач, Иван Иванович! Словно с фотокарточки сошел. Только на фото он рисованный, а передо мною стоял живой. Руку протягивает: «Юлиан Иванович!» В ином случае, может, и растерялась бы, а подпившей бабе черт не страшен! Сую свою руку в его загребушку: «Дарья Семеновна! Милости прошу к нашему шалашу». У этого Юлиана Ивановича через правый глаз — белая повязка. Позже он ее снял, так под нею — черная бархаточка, аккуратненькая такая. За ужином пообнаглела, спрашиваю: «На фронте?» Он кивает: «Да. Но не в бою — дурацкий случай. В разведке. Шел впереди меня парень и отпустил ветку. Хлестнула по глазу. Сначала думал: «Ерунда, переморгаю». Да не переморгал»...

«Черная бархаточка на правом глазу...» Но Папа Юля — зрячий, никаких черных бархаточек и белых повязок во время встречи с прапорщиком Сирко в ресторане Саня не обнаружил. Таким хмурым, зоркоглазым художник и нарисовал его по описанию очевидцев. А бархаточка нужна Папе Юле для «авторитета», для того, чтобы надежнее втереться в доверие: как же, потерял человек здоровье на фронте! И становятся мягкими, отзывчивыми наши сердца при виде инвалида Отечественной войны. Прошли годы, они складываются уже в десятилетия, но живет война с ее бедами, с ее кровью и героизмом в памяти народной.

А тут такая убедительная, «правдивая» деталь. Иной бы героическую эпопею сочинил, как он трех фашистов «забодал» или гитлеровского генерала в плен брал. А Юлиан Иванович — скромняга! «Дурацкий случай: хлестнуло веткой по глазу».

И этакое «внутреннее благородство» сразу возносит «героя» в наших глазах.

Дементий Харитонович перед своим «фронтовым другом» мелким бесом ходит! «Юлий Иванович да Юлий Иванович!» И чемоданчик в уголок поставил, и показал, где Юлиан Иванович спать будет. И предложил умыться теплой водой, и посоветовал побриться.

Дарья Семеновна хотела послать сынишку за участковым, но вспомнила, что старший лейтенант повез в Донецк Ивана Ивановича.

Рассматривая фотопортреты троицы, Дарья Семеновна не сказала майору Орачу самого главного: опознала она в Дорошенко своего Хрыча. Но виду не показала, отвлекла внимание бдительного человека фотокарточкой Папы Юли. Зачем это сделала? Кто поймет женщину, если она сама порою не может объяснить свои поступки. Может, хотела окончательно убедиться, что ее дедуган, ее Хрыч, — и не Яковенко, и не Дементий, и не Харитонович? Может, в чем-то сомневалась? Фотопортрет с рисунка, сделанного по рассказу, — это еще не фотокарточка: все приблизительное, лишь похожее. Но именно по этому фотопортрету директор благодатненского промтоварного магазина опознала своего «шахтера из Воркуты», а директор стретинского универмага и ее мать — «Лешу из Волгограда».

Дарья Семеновна затеяла с гостями опасную и хитрую игру. Выпили по рюмочке, по второй. Перед этим все трое были уже «на взводе», словом, их разморило. Хозяйка притворилась пьяненькой и начала болтать:

— Сегодня у меня в магазине был один старый знакомый. Когда-то в Огнеупорном я, ох, и покуражилась над ним! Мой первый муж погиб. И заела бабу тоска зеленая — места себе не находила. А тут объявляется на поселке вчерашний солдатик, молодой, красивый и неженатый. Сердце и застучало с перебоями. Только, по всему, у демобилизованного другая зазноба. Разобиделась я... Мы, бабы, невнимание к себе пуще измены не прощаем, ну, и насолила бывшему солдату три бочки огурцов!

— А чего его теперь сюда занесло? — с невольной ревностью спросил Харитоныч.

— По службе, — ответила Дарья Семеновна. Разлила водку по рюмкам и предложила: — Хлопнем, мужики, по единой.

Харитоныч — прибауточку под рюмочку:

— Выпьем, братцы, тут, бо на том свете не дадут. А если там нам подадут, то выпьем, братцы, там и тут.

— Он у нас в Огнеупорном был участковым, — продолжала разыгрывать из себя пьяненькую болтушку Дарья Семеновна. — Какого-то фашиста искал... Ну, я ему и брякнула «Видела!» Мой мильтончик помчался по начальству с докладом, думал, поди, медаль заработает. Только за тот «подвиг» его турнули из участковых. Правда, теперь он при чине. Полковник, что ли. В гражданском — не поймешь. В Стретинке, это за Волновой, обокрали универмаг. Ловко так — все замки на месте. Ну и «моют» эту дуру — директрису. Так вот, полковник интересовался, Не предлагал ли мне кто-нибудь в последнее время «левый» товар. Чудак петух: воду пьет, а куда она девается, никто не знает! О таком родной матери не заикаются: заманчивое дело тюрьмой пахнет.

Юлиан Иванович подтвердил:

— Туда дорога, словно шоссе Москва — Симферополь, а обратно — тропка горная, осыпью перекрытая. Чужое на рубь берешь — на червонец дрожишь, на сотенную ответ держишь. Борони тебя боже, Дарья Семеновна, позариться на чужое. У тебя дом — полная чаша, и душа светлая. Это и называют людским счастьем. — Он пошарил глазами по красному углу и почему-то вздохнул: — В бога, случаем, не веруешь? Двоих мужей похоронила, горе к вере душу не повернуло?

— А я — на людях, — ответила Дарья Семеновна. — К богу приходят от одиночества, от вселенской тоски... И от страха перед смертью. Нагрешит иной, наследит — всю свою жизнь обляпает, а потом — к богу. Отвалит сотню на церковь, на четвертак свечей купит — словом, взятку. И молит: «Прости, господи, раба твоего!» — Она зло рассмеялась.

Говорила Дронина явно с намеком. Не понравилось это Юлиану Ивановичу.

— В наши годы, Дарья Семеновна, не гордыню надо исповедовать, а смирение...

— Вы, случаем, не в проповедниках у сектантов? А еще бывший фронтовик!

Он поднялся из-за стола, прошелся по просторной кухне, где ужинали. Заматеревший мужик топал вперевалочку, чуть боком, было в его движении что-то неотвратимое, словно ледокол по весеннему прибрежному льду.

— Фронтовик, говоришь? — остановился он перед хозяйкой. — Сколько чужой крови я видел... И сам немало пролил. Убитый — он все равно человек: немец ли, русский ли, еврей ли... И ведет тебя чужая кровь к богу. Не к иконному — церковному, а к тому, который в душе.

— Мой бог — хороший мужик. — Дронина игриво подтолкнула Харитоныча локотком под бок. — Выпьем-ка по черепочку.

— Печень побаливает, — отказался Дементий Харитонович. — Я свою цистерну, похоже, уже... — Он чиркнул себя ребром ладони по кадыку.

Тогда Дронина к Папе Юле:

— Юлиан Иванович, раз живем!

— Раз — это точно, — нехотя согласился он.

Дронина продолжала дурачиться:

— А жаль, все-таки, что я тогда не женила этого милиционера на себе: была бы сейчас полковницей.

Юлиан Иванович не согласился:

— Не мы судьбу выбираем, а она нас. Вам, Дарья Семеновна, на роду было написано похоронить двух мужей, и встретить затем Дементия Харитоновича.

— Хоронить — не рожать, — озоровала женщина. — Соседи помогут. Так что и третьего отнесу... А может, и на четвертого соберусь с силами. На милиционера! Погоны — они дают власть, а кто при власти — тому и уважение. Верно, Харитоныч? — спросила она у своего милого. — Обещал мой полковник после Дня освобождения Донбасса наведаться. Познакомлю вас с ним, — беззаботно тараторила хозяйка.

Дементий Харитонович угрюмо молчал. А Юлиан Иванович принялся отчитывать подгулявшую женщину:

— При нынешней-то распущенности милиционер — он, как пастух при стаде, не позволяет глупой овце отбиться. А вот паскудствовать, издеваться над святым — над смертью близких — не гоже. Как бы судьба не покарала за это.

— А я не суеверная, — отмахнулась Дронина.

По ее убеждению, она уже достаточно «нашарахала» дружков, пообещав им через денек-другой свидание с «полковником милиции», и решила послушать, о чем они будут говорить, оставшись вдвоем.

— Мы живем по-деревенски, — предупредила она гостя. — Летний туалет — на огороде. Харитоныч, покажешь, А то заблудится наш Юлиан Иванович ночью, очутится у соседки. А у той мужик — в четвертой смене.

Она вышла из дома, направилась было на огород, а потом оглянулась: видит, друзья — тенью возле стола, — и юркнула к окну.

Гости стояли друг против друга, как два петуха, готовые к схватке.

— Чего злишься? — спросил Дементий Харитонович, явно заискивая перед Юлианом Ивановичем. А тот ядовито, будто перед этим желчи полстакана выпил, ответил:

— Завтра под черноту и обшманаем потребку!

Дарья Семеновна ничего не поняла из этой тарабарщины. И разговаривали дружки не очень-то громко, да и слова — все какие-то вывертыши, до того «неудобные», словно бы пальто наизнанку.

Память у Дрониной — профессиональная, она легко держала в голове сотни цифр по каталогам, по прейскурантам и просто по бухгалтерии. Так что не поняв слов, она постаралась запомнить их звучание.

По-кошачьи ловко отошла от окна, присела на лавочку, стоявшую сбоку веранды. Надо было разобраться в услышанном.

Для нее было ясно одно: Юлиан Иванович хорошо знает майора милиции Орача. Дарья Семеновна радовалась своей находчивости: ловко она распалила дружков, особенно когда ввернула словечко «про фашиста», которого Иван Иванович искал в Огнеупорном.

Ясно было и другое: что-то произойдет. Но что именно? «Обшманаем потребку».

В Донбассе, где, как говорят работники милиции: «сложная оперативная обстановка», так как сюда съезжаются «бойкие» со всей страны, встретить человека, который в быту порою употребляет жаргонные словечки, не так уж и сложно. Дарья Семеновна знала, что «шмон» означает обыск. А обшманать? Обыскать, что ли? «Потребку» обыскать... Потребку... Может, это потребсоюз? Но в поселке орсовские магазины, потребсоюз — в селе. Участковый ее предупреждал, и Иван Иванович напомнил: ограблены два сельских магазина.

Выходит, еще один... Завтра. Но почему тогда Юлиан не забирает с собою Хрыча?

«Пригладырь кралю, чтобы не сопела». О том, кто такая краля, догадаться было не трудно. Она! Но что значит «пригладырь»... «Приглуши, чтобы не сопела!»

Придя к такому выводу, Дарья Семеновна, естественно, вскипела. А кто останется равнодушным, доведавшись, что два жмурика, один из которых бывший фашист, собираются тебя «пригладырить?» Чтоб и не сопела, то есть не дышала!

«Не на ту нарвались, «фронтовички»! — решила Дарья Семеновна. — Еще посмотрим, кто кого «пригладырит»!»

Видимо обеспокоенный долгим отсутствием хозяйки, на крыльцо вышел Дементий Харитонович. Потопал было на огород, но, попривыкнув к темноте, углядел на лавке светлое платье:

— Ты чего? — заботливо спросил он. — Поплохело?

— Ноченька-то какая, Харитоныч! Чувствует твой нос — яблочко в саду! Посиди-ка рядком, поговорим ладком, — предложила игриво она.

Но Дементий Харитонович был встревожен:

— Юлиан Иванович собрался домой.

— Никуда не пущу! — решительно поднялась с лавки Дронина. — Двадцать лет не виделись фронтовые друзья и разбегаются! Чего не поделили? Вот оставь вас одних на пару минут!

— У старого память дырявая. Кажется ему, что не выключил утюг. А домашние все в отъезде!

Дарья Семеновна заохала:

— Учудил!

Юлиан Иванович и в самом деле собрался в дорогу: одевался.

— Куда на ночь-то глядя! Уже никакие автобусы не ходят. А вам далеко добираться?

— В Изюм, — угрюмо ответил гость. — Я вернусь. — Пообещал он. — Заложником друга оставляю. Утюг не выключил, старый дурак! — ударил он себя кулаком по лбу.

Дронина пьяненько рассмеялась:

— Изюм — это под Харьковом. Полдня добираться. Да уже сутки миновали. Или утюг перегорел, или дом — угольками, чего пороть горячку. А мы сейчас еще по рюмашечке!

Она начала собирать со стола грязную посуду.

— Спасибо, сыт! И так мы с вами на радостях-то перебрали. У Дементия завтра печенку вздует, у меня сердце отзовется... Не умеем мы беречь свое здоровье.

Как не хотелось Дрониной отпускать от себя Юлиана Ивановича! Но силой гостя не удерживают. (Попробуй-ка справиться с этим бугаем!).

Она решила проследить, куда и как он поедет.

— Харитоныч, давай проводим. Человек впервые на поселке, еще заблудится, — предложила она.

Но Юлиан Иванович не хотел стеснять хозяйку:

— Не волнуйтесь, Дарья Семеновна, за ласку, за внимание спасибо. Тут у вас все дороги ведут на автостанцию. А уж там я какую-нибудь машину подряжу. Вы без меня Дементия не обижайте!

— А когда я его обижала?

На том они и расстались. Юлиан Иванович поцеловал руку хозяйке, как настоящий кавалер, и ушел в ночь, в темноту, которую где-то далеко в конце неширокой, заросшей тополями улицы разрывал свет фонаря. Там и мелькнула последний раз коренастая фигура гостя.

Вернулась Дарья Семеновна в дом и начала колдовать на кухне. В старой деревянной ступе, стоявшей на буфете, хранились лекарства, которые надо было держать подальше от детей. Домашняя аптечка. Там лежал димедрол в порошках. Остался от тех времен, когда приезжала навестить ее сестра покойного мужа, женщина нервная, спать не могла без порошков...

Засыпала Дарья Семеновна все тридцать штук в бутылку с водкой. Расколотила, разбултыхала.А когда муть осела, процедила через тряпочку-дерюжинку.

— Я тебя, Хрыч чертов, «пригладырю»!

Заменила на столе тарелки, подрезала в салат помидоров, подлила подсолнечного масла.

— Присядь, — пригласил ее Дементий Харитонович, пододвигая поближе к себе стул.

Она присела. Он обнял ее за плечо.

— Удобный ты для жизни человек, — начала разговор Дарья Семеновна. — Работящий, тихий... Пенсия шахтерская. А в друзьях у тебя какой-то сектант. Чего он все про бога да про божий промысел?

— Перепахала его жизнь, — ответил тихо Дементий Харитонович, думая о чем-то своем. Положил себе на колено маленькую ручку Дарьи Семеновны и стал поглаживать. — Многие меня любили, — признался он, — да только душа ни к кому не прикипала... до тебя...

— Расхвастался, кобель! — невесело усмехнулась Дарья Семеновна. Легко освободилась от рук Дементия и налила из «заповедной» бутылки полстакана водки. — Так и ты у меня — не первый. Только я своих любила. И не их — себя хоронила в тех двух могилах. Но время быстро врачует бабье сердце. Накачает тоской — белый свет не мил. И во сне спокоя нет. Все он и он... Замуж второй раз и вышла, чтобы не чокнуться. А после второго — тебя долго выбирала. Как считаешь, повезло мне? Или промахнулась? — не без наглости спросила она, ища взглядом глаза Дементия.

А он был мягок и нежен. Он искал взаимности, хотел быть с нею откровенным и боялся этого неожиданно нахлынувшего на него чувства.

— Носит судьба-судьбинушка человека по белу свету... — Голос Дементия Харитоновича отдавал хрипотцой. Это от внутреннего напряжения. — Ловишь счастье, закинув в море-окиян удочку, а какая-то малявка обдирает насадку до крючка. Смыкнул — и нет ничего. Под счастье надо бы завести трал, чтобы все житейское мере процедить. Сидишь с удочкой и ждешь, что приплывет. Все случайное... Подсек, а оно лишь кошке в утеху.

— Что-то ты, Дементий Харитонович, запел заупокойную! — съязвила хозяйка.

Повертел-повертел Харитеныч стакан с водкой в руке, грустно полюбовался им.

— Тебя, дуреху, жалко.

— Считаешь, что я с тобой промахнулась... — сделала вывод Дарья Семеновна.

— Нарежусь я сегодня! Налей-ка по венчик, — подставил он стакан.

— А печенка-селезенка? — спросила Дронина, наливая. — Выпьем водочки, закусим холохолом... — дразнила она.

Дементий Харитонович оставил стакан в покое, вдруг схватил Дарью Семеновну обеими руками за плечи, сжал. В карих глазах вспыхнуло по крохотному пожарчику.

— Могла бы уехать со мною на край света? — задышал он ей страстно в лицо.

— Где он, край-то! — попыталась она стряхнуть тяжелые руки со своих плеч. — Земля круглая. Глядят на нас из Америки и говорят: «На краю света».

А Дементий Харитонович вел свое:

— Прямо сейчас! Разбудим сына — и до утра нас нет! Проживем! О деньгах не тужи.

— Я уехала с милым, а мне мои подруженьки по магазину сделали недостачу, тысяч на пятьдесят. И пойдет за Дарьей Семеновной следом розыск.

Как-то трубно, словно раненый мамонт, очутившийся в западне, взревел Дементий Харитонович. Отпустил женские плечи и влил в себя водку, будто умирающий от жажды странник холодную ключевую воду.

Выпил до капли, поставил стакан донышком вверх.

— Чего я тебя раньше не встретил? Лет двадцать пять тому! Может, другим бы человеком стал...

— Тебе повезло, что ты меня не тогда встретил... У меня был Костя, да и у тебя жена...

Дементия Харитоновича начало вдруг корежить, крутить, будто в него воткнули два провода с высоким напряжением.

— Была у старого кобеля хата! Веревкой называлась! — пробурчал он злобно. — Я вор! — ударил себя в грудь кулаком. — Пятьдесят семь лет топчу землю, двадцать восемь на тюремных нарах загорал. Там и печенку в карты проиграл, — пояснил он, догадавшись по выражению лица Дарьи Семеновны, что она его не понимает. — А то, что от тюрьмы уцелело, — в водке утопил. И вместо печенки — квашня у Жоры-Артиста.

Сказанное им уже не могло ее удивить, — это не было новостью. Но Дарья Семеновна сделала вид, что не верит.

— Трепло ты, Дементий Харитоныч. Вознамерился бабу удивить. Чем? Да ты их, воров-то настоящих, хоть раз в жизни видел? У моего Дронина, царство ему небесное, работал в бригаде один бывший. Оба погибли... Так то был орел! Мог при случае человека обидеть и даже зашибить до смерти. Но пожаловал он как-то на мой день рождения. На такси прикатил: на заднем сиденье — две охапки цветов. Ну, я его за такую красоту прямо при Дронине — в губы! Да со вкусом! И от той моей радости аж поплохело мужику. «Отцепись, — говорит, — а то не ручаюсь за себя». А ты — старая вешалка, тихоня и жадина. Давай-ка, Хрыч, тяпнем по единой и — баиньки, — Она вылила ему в стакан оставшееся в бутылке. — Утешься, вор мой сизокрылый.

Его трясло настолько, что он не мог удержать в руке стакан — выплескивалось содержимое. Тогда она, как мать ребенку, который не хочет принимать горькое лекарство, запрокинула голову, прижала к своей груди и вылила в рот водку. Затем сунула дольку свежего огурца, обмакнув его в соль, — закуси.

Дементия Харитоновича морил сон. Он тыкался носом в стол и нес несусветное, бессвязное. Сделал было попытку подняться, но тут же плюхнулся на место. Загремела посуда, он стащил ее на пол вместе со скатертью.

Тогда Дарья Семеновна закинула его руку себе на плечо и поволокла, обессилевшего, в комнатушку, на диван. Дементий всегда там спал. Уходя, рано утром к себе, она обычно говорила: «Еще не муж. Перед сыном стыдно».

С трудом усадила на диван. Сняла туфли, уложила.

Дементий Харитонович на какое-то мгновение очнулся. Сделал попытку поймать ее руки. Захрипел, раскашлялся. И говорит:

— Я не дам тебя Юльке... Застрелю его, суку... Он зверь... Нельзя оставлять его живым. Шкуру сдерет и сапоги себе пошьет.

Дарья Семеновна стояла рядом и ждала, когда он перестанет постанывать и шевелиться. Сон у пьяного был тревожный, знать, мучали кошмары.

Наконец он успокоился. Дарья Семеновна еще постояла над ним. Он и в свои пятьдесят семь оставался по-своему красивым, мужественным. Вот только пьянь перекосила скулы.

Наверно, ей надо было бы кипеть злостью. Как же, растоптанные надежды, обманутое доверие... Но ничего подобного к этому Жоре-Артисту, вору и бабнику, потерявшему в тюрьмах совесть и здоровье, она не испытывала. Удивление: «По виду, будто обыкновенный человек». В сущности, приветливый, даже желанный. Сын, отвергавший других, поселковых, претендентов на ее руку и сердце, в одно мгновение привязался «к дяде Дементию». Мастерили что-то, строгали, выпиливали... Словом, было в нем нечто настоящее, заставлявшее ее ждать «старого Хрыча», волноваться, когда он запаздывал и не являлся в обеденное время. Ей и сейчас приятно было думать о нем. Правда, она его воспринимала, как... уже отсутствующего. Мысли были непривычно чистые, словно о покойнике, который долго мучался, да вот, наконец, отошел, как говорится, в мир иной.

— Сбросила бы судьба нам обоим лет по двадцать. Сразу бы тогда, после Кости...

Она считала, что со вторым мужем ей тоже повезло. Добрый, трудяга. Все — в дом. По поводу каждой копейки с ней советуется. Такой уж скромный и тихий. И ее приучал к монашеской сдержанности. А душа хотела какой-то щедрости, вот как с Костей.

Дементий (для нее он, наверно, навсегда останется Дементием, Хрычом и не будет Жорой-Артистом или как его там еще?..)... Дементий и по сию пору был сердцем свежее и отзывчивее, чем ее шахтер.

А в тридцать-то...

Говорят, молодость — не порок. Но каких глупостей не натворишь по молодости! Силушку девать некуда, прет она из тебя. Думаешь: «Ух! Р-разгоню! Р-растрясу! Р-раз-вернусь!!!» Разогнаться добрый молодец успевает, а вот чтоб развернуться в меру отпущенных ему способностей — времени не находит. В двадцать пять не идет — выплясывает, того и гляди, на руки встанет, и так-то, вверх тормашками, вокруг земного шара! А через двадцать пять ретивого и зажрали разные гастриты, язвы, циррозы. В двадцать пять у иного лоботряса и сердце, как мореный дуб, никакие «амурные крючки» за него не цепляются — соскальзывают. Да, не вечен человек.

Говорит: «Люблю. Уедем на край света. Сейчас, сию минуту!» Ищет покоя, уставший от жизни. Нашел тихую заводь возле вдовушки. А в тридцать, поди, бежал прочь от тишины, искал в океане бурю...

Дарья Семеновна бесцеремонно обшарила карманы Дементия. Нашла ключик, привязанный к брючному ремню. «От чемодана!»

Перенесла в кухню, положила на стол. Знала, что Дементий спит сном праведника, но все же оглянулась. И только потом открыла.

Бельишко: майка, трусы, пижама, сандалеты. А в левом углу — документы. Два паспорта, два военных билета. И один партийный. Всюду фотокарточки Дементия, а фамилии разные: Дорошенко и Черенков.

Рука нашарила пистолет. Старенький, но ухоженный. Всю вороненую черноту давно уже счистили, и поблескивал металл тускло топкой смазкой.

«Господи! — ужаснулась Дарья Семеновна. — Он же убивать собрался!» И это было так обидно для нее. Ну, вор — куда еще не шло. Случается. Начнет человек с мелочевки; банку краски с производства, несколько досок, мешок лука на колхозном огороде... Но воровство — дело азартное. Сегодня — банку, завтра — пять. Продал, понравились легкие деньги. Выпил с дружками. Понравилось, повторил. И так — до тюрьмы. Но убить! Человека убить! Да какое ты имеешь право! Ты его рожал? Ты его кормил-поил? Ты возле его постели засыпал от усталости, просиживая ночи? Ты последнюю крошку отдавал ему, сам опухая с голоду? Тебя бы самого! Да так, чтоб только мокрое место осталось!

Она вытряхнула содержимое чемодана на стол. Звякнули какие-то ключи. Целая связка. Взяла их в руки. И вздрогнула от догадки. В спальню к себе! А там, в сумочке, ключи от магазина...

Сравнивая, она приглядывалась к «бородкам» и «зубчикам». Сомнения быть не могло!

Вот когда хлестнула по сердцу обида: «Гад! Хотел меня! Меня-а-а... А я, дура забубенная!»

Дальнейшие ее действия были продиктованы инстинктом самосохранения. Уложила в чемодан все вещи, кроме пистолета и ключей. Заперла и отнесла на место. Затем, повертев пистолет в руках, осторожно обтерла рукой, снимая смазку. Сунула оружие за пояс юбки, вынесла в сарай и зарыла в угле. Зачем? И сама толком сказать не могла. «С глаз — долой!»

По пути отвязала бельевую веревку, висевшую во дворе. На кухне взяла тяжелую деревянную колотушку, которой отбивала антрекоты и отбивные. Взвесила ее руке. «Сойдет». Но обух колотушки был ребристый: «Изуродую, пожалуй...» — мелькнуло в голове. И обмотала деревяшку тряпкой.

Дементий лежал на спине и храпел. Но она все равно подкралась на цыпочках. Подошла, приподняла его голову и стукнула по темени. С размаху. Дементий вздрогнул и вытянулся. Дарья Семеновна начала связывать его приготовленной веревкой. Укрутила, как кокон. Потом к ней пришел страх: «А жив ли?» Приложила ухо к сердцу — оно билось медленно и трудно. Скорее на связанного ведро воды. Черт с ней, с постелью!

Дементий застонал. Дарья Семеновна намочила в нашатырном спирте ватку и заткнула ею ноздри связанному. Тот закрутил головой, выматерился и открыл глаза.

— Ну, Дима, Жора, Леня или как там тебя еще, догулялся! Мой магазин надумал ограбить, а меня — пригладырить. Да так, чтобы и не сопела!

Он, было, рванулся, но она показала ему увесистую колотушку.

— Лежи! А то еще раз пригладырю!

Разбудила сына. Мальчишка только разоспался, долго не мог взять в толк, чего ждет от него мать.

— Дементий хотел ограбить мой магазин. С тем, бородатым. А меня пригладырить. Да я упредила субчиков. Покарауль, — она передала сыну колотушку. — В случае чего — промеж глаз. И не жалей! Они с Юлианом Ивановичем не одного человека ухлопали.

Заперла все окна, двери, наказала сыну никому ни под каким видом не открывать, а сама побежала к участковому.

...Увы, того дома не было.

Дарья Семеновна поспешила на шахту, в диспетчерскую: «Позвоню Ивану Ивановичу!»

Бессмысленное сопротивление, имевшее смысл

Дарья Семеновна Дронина, можно сказать, совершила подвиг: задержала вооруженного преступника. Но пословица гласит: нет худа без добра, а добра — без худа. Не спори она горячку, а умненько и осторожненько предупреди хотя бы участкового инспектора Кушнарука, все могло бы быть иначе: взяли бы всю троицу «на горячем» — на месте преступления.

Впрочем, за троицей числилось немало преступлений, раскрытых уже, и тех, которые предстояло еще раскрыть: мебельный магазин, стретинский универмаг, благодатненский промтоварный, смерть Голубевой, трагедия Генераловой, ставшей полным инвалидом в расцвете лет.

Но спасибо Дродиной и за одного Дорошенко. Когда она рассказала, как возмутилась, услышав, что ее хотят «пригладырить» (а это слово означает «приголубить» — в самом лирическом смысле), Иван Иванович и Строкун не могли удержаться от улыбки. Но растолковывать Дарье Семеновне смысл всего разговора дружков не стали. Главное она поняла и прореагировала правильно: Дементий с Юлианом Ивановичем собрались ограбить ее магазин.

Дорошенко находился в изоляторе временного содержания, ИВС, как его называют сокращенно. У работников розыска было трое суток, в течение которых они обязаны были доказать вину задержанного, взять санкцию прокурора на арест и тогда перепроводить арестованного в СИЗО — следственный изолятор, совершенно иное ведомство — исправительно-трудовые учреждения. Впрочем, если за трое суток вина задержанного не доказана, наступает самая тяжелая минута для работника милиции — приносить ему свои извинения и писать начальству рапорт, мол, оплошал: пенек за зверя принял. Ну, а начальство, само собою, премию по этому поводу не выпишет.

Иван Иванович помнил того общительного, удалого парня, который «очаровал» солдата Орача, возвращавшегося домой после семи лет службы в армии. Встречались они с Дорошенко и на суде, где Иван Иванович выступил свидетелем.

Как постарел Жора-Артист, который провел почти все это время в местах заключения! (Вышел оттуда три года тому).

Такое же чувство невольной жалости охватило и Строкуна, когда конвойный ввел в комнату следователя седого, ссутулившегося дедугана. Дорошенко печально, вымученно улыбнулся, увидев своих старых знакомых.

— Вот и свиделись, — сказал он, привычно садясь на стул.

— Ишь, как жизнь тебя, Егор Анатольевич, подтоптала! — воскликнул Строкун. — А где шевелюра — женская погибель?

Дорошенко махнул безнадежно рукой:

— Гражданин полковник, смеяться будете: махнул — на лысину. Мода теперь такая! На лысых и седых. А в придачу прихватил пару болячек: печенка, поджелудочная...

— Даже глаза выцвели, — подтвердил Иван Иванович. — Не надоело на казенных-то харчах?

— Досиживал последний срок — врач предупредил: поджелудочную надо вырезать и печенке дать отдых. Сказал себе: «Жора, не хочешь откинуть копыта — уймись!» Но разве дружки позволят?

— Эти, что ли? — Иван Иванович показал фотопортреты Папы Юли и Кузьмакова.

Дорошенко увозили из дома Дарьи Семеновны со всеми осторожностями: на шахтной машине «скорой помощи». Дело для поселка обычное. В доме Дрониной оставили засаду. «Приехали к женщине два брата ее покойного мужа». Еще двое дожидались в скрытой засаде. Папа Юля обещал «пригнать колеса». Но надежды, что он явится после происшествия с Дорошенко, было немного: Иван Иванович не сомневался, что Жора-Артист должен был где-то встретить Папу Юлю, предупредить, что все тихо. Когда? Где? Словом, ждать у моря погоды не приходилось, нужно было налаживать активный поиск.

Дорошенко прекрасно понимал, что такое фотопортрет по описанию свидетелей — это значит: розыск на верном пути в своих поисках. Остальное — дело времени. Разойдется фотопортрет в тысячах экземпляров по стране, вывесят в людном месте плакаты с твоим изображением, сориентируют всю милицию, общественных инспекторов и других активистов. И, считай, Вася, амба — кто-то где-то увидит, обратит внимание...

Поэтому, увидев фотопортрет бородатого, смурного мужика, Дорошенко невольно поежился, будто вышел в рубашке на осенний мокрый холод. Желания хорохориться, подразнить «глупых» работников розыска у него явно поубавилось.

— Ну что, Егор Анатольевич, поможешь? — спросил Строкун, кивнув на фотопортреты, которые держал Иван Иванович.

Дорошенко долго думал, вздыхал. Морщился от боли, все старался сесть на стуле чуть откинувшись, дать простор вздувшейся после вчерашней пьянки печени.

— Гражданин полковник, Жора-Артист — вор в законе. Его знает весь блатной мир от Донбасса до Магадана. Я уважаемый человек! А сдам вам кореша — кем стану? Сексотом! Поверьте, гражданин полковник, хочу завязать, но закладывать никого не стану. Не могу! Вам не понять! У меня — своя гордость. Воровская. Ею и живу. А сдам кореша — повешусь от обиды. О себе — повинюсь вчистую. Сколько Жоре-Артисту осталось жить с дырявой-то печенкой? Про меня можно романы писать, да никто не знает доподлинно моей жизни. Пусть хоть в протоколах останется. Но с кем был — квакать не стану. Один! Вы мне доводы, а я — свое! Вы мне свидетеля, а я буду ерепениться, мол, один на льдине. Хотите, чтоб состоялся разговор, тогда только обо мне. Я теперь ваш — вам от меня, мне от вас деться некуда.

— Наш — это точно, — согласился Строкун. — Врача мы тебе вызовем. Сегодня же. — Он обратился к Ивану Ивановичу: — Товарищ майор, побеспокойтесь. Видите, Егора Анатольевича крутит, будто роженицу на сносях. — Он извлек из кармана блокнот, что-то написал. Вырвал листок и передал Ивану Ивановичу. Иван Иванович взял записку и направился в кабинет к начальнику ИВС.

Он вспомнил слова Дорошенко, который отказался помочь розыску выйти на Папу Юлю и Кузьмакова: «У меня своя гордость, воровская».

По убеждению Ивана Ивановича, преступником становится, как правило, далеко не случайный человек. Ну, бывает: родители недоглядели, школа отмахнулась, и парнишка связался, как принято говорить, с дурной компанией. А тут еще ложная романтика «сильной личности», честолюбивая надежда возвыситься над сверстниками. Но вот приходит протрезвление. Вначале страх: «Поймали!» Потом парнишка преодолевает длинную полосу превратностей — следствие. И каждая встреча со следователем, с потерпевшими (ограбленными им, обиженными), с родителями, которых на десять лет состарило отчаяние и угрызение совести (если она, конечно, есть), превращает жизнь в тягчайшее наказание. Виновный умирает от позора, проклинает себя за молодечество, которое привело его на скамью подсудимых.

Затем — суд. В зале сверстники, соседи, учителя, плачущая мать, хмурый отец... Перевоспитание начинается с этого момента (если оно все-таки начинается). А заключение — лишь завершающий этап. Но неспроста на воровском жаргоне тюрьма называется «университетом».

...Университет жизни. Только какой? Кто там преподает? Какие дисциплины читает? Какую методику применяет?

В таком «университете» есть северный полюс и южный. Оба к себе тянут, привораживают, заставляют, иначе говоря — воздействуют!

В «зоне» идет постоянная, ежедневная, ежеминутная схватка за человеческие души. Всему черному, мерзкому, преступному, что порою превращает человека в скотину, противостоит гуманное, доброе, вечное...

Но всегда ли мы выигрываем схватку? Статистика в определении этого показателя порою чисто формальная. К примеру, лечили человека от алкоголизма. Раз он побывал в лечебно-трудовом профилактории, второй. А третий... Год его нет, два. Ни слуху, ни духу. И в журнале учета ЛТП пишут: «Не вернулся». Подразумевается, что вылечился.

Если взять среднестатистическую тысячу тех, кто на данный день находится в местах лишения свободы, и проанализировать: какая у них по счету судимость? Все, кто со второй и больше, — это наше с вами поражение в борьбе за человеческую душу.

Есть истина, которую не очень-то хочется признавать (но она существует и без нашего признания) — в «зоне» модной считается совершенно чуждая нам мораль... «Не укради!» — требует библия. — «Не убей!», «Не обмани!» Но для вора украсть — значит совершить своеобразный подвиг. А если при этом украл лихо, много, ловко, обманул всех и скрылся так, что милиции и зацепиться не за что, значит, ты поднялся на высшую ступеньку мастерства, и в воровской иерархии стал привилегированным. О тебе легенды складывают, на твоем примере других учат. И не в форме обязательных ответов на нудные вопросы неприятного, порою ненавистного дяди (или тети), а в форме озорного, веселого рассказа о полуфантастических подвигах ловкого, сильного, удачливого человека. Он смел, он прекрасен, ему хочется подражать.

Наверное, самое трудное, но самое важное — привить осужденному наше, советское, общечеловеческое понимание, что такое хорошо и что такое плохо. А как это сделать без назидательности, чтобы шло в душу и оставалось там? То есть сделать то, чего не смогли сделать за двадцать, за тридцать лет его жизни папа с мамой, школа, училище (техникум или институт), его собственная семья: жена, дети, завод, шахта — вся система воспитания с ее огромным арсеналом средств воздействия, литература, искусство. Пословица гласит: если ложкой не наелся, то досыта не налижешься...

С кем в «зоне» осужденный общается больше всего? С такими же, как сам. С ними работает, ест, спит, курит, ходит в туалет, делится мечтами, тревогами. Воспитатель может уделить подопечному в день всего несколько минут. Правда, на стороне воспитателя (начальника отряда) — система. Система заключения, система перевоспитания, наконец, социальная и государственная система. Но осужденный в силу своего характера и условий жизни воспринимает эту систему как нечто враждебное, то, что принуждает, лишает свободы поступков, ограничивает во всем.

Иван Иванович убежден: преступник (убил, украл, обжулил, изнасиловал) — человек психически ненормальный. И его надо лечить. Надо лечить его душу, его уродливое представление о добре и зле. Как лечить? Чем лечить? Содержанием в колонии? Таблетками? Или нужна операция на уровне генной инженерии?

Что главное: среда, гены, воспитание? Все главное. Главное — че-ло-век! Кто он? Каков он?

Дорошенко — вор, преступник до мозга костей, и этой своей сущностью он гордится. Жора-Артист — из другого, чуждого Ивану Ивановичу мира. Но со своими болями, муками, со своими претензиями, чтобы другие уважали или хотя бы считались с его житейскими принципами...

Парадокс!

Дорошенко сдавал на глазах. Пока Иван Иванович ходил звонить, Жора-Артист с лица изменился, позеленел. На лбу — испарина.

Вызвали из санчасти врача, и тот провозился с больным не менее часа.

Но и после этого Дорошенко сидеть на стуле не мог: мешала вздувшаяся печенка. Довелось нарушить этикет таких процедур и согласиться на то, чтобы допрашиваемый лежал на кушетке. Да еще под спину заботливо подложили подушку.

— Продолжим нашу беседу, — предложил Строкун. — Настоящей фамилии Папы Юли не знаешь?

— Нет. Сидел как Седлецкий. А какой у него сейчас дубликат^[11] — понятия не имею.

— И где Папа Юля обитает — тоже не в курсе?

— Этого сейчас уже никто не знает. У Папы Юли чутье на опасность — волчье. Он всегда уходил вовремя. А сидел лишь однажды, по собственному желанию. Зачем это ему было надо — понятия не имею. Но через два года ушел. Зимой! Без харчей! По глухой тайге, в обход всех постов и застав, восемьсот верст пехом в снегу по пояс.

Такое направление допроса Строкуна явно не устраивало.

— Ну, добре, — сказал он резковато. — До поры до времени оставим Папу Юлю и Кузьмакова в покое. Поговорим о тебе. Вы взяли три магазина. Какова твоя доля?

— Крохи! — отмахнулся Дорошенко. — Суд, конечно, насчитает иск по государственной, а доля у вора, сами знаете... Туда-сюда, папе, подсказчику, барыге... Обмыли, вспрыснули. Долги... И остается — мелочь.

— Ну и эту «мелочь», как ты говоришь, на сберкнижку? Пенсию у государства не заработал. А тут еще печенка с поджелудочной. На черный день, поди, приберег?

— Откуда? — постарался как можно естественнее удивиться Жора-Артист.

— Ну, откуда у вора денежка — дело известное. А вот где передерживаешь? Адресок не дашь?

— Гражданин полковник, вы что, мне не верите?! — Дорошенко, возмущенный таким отношением к себе, даже приподнялся на кушетке.

— Верю, Егор Анатольевич, верю, — Строкун легким движением руки вернул больного на место. — Ты лежи. Раз уж врач прописал тебе горизонтальное положение... Верю и не сомневаюсь, что так просто ты мне главное не отдашь. А не поискать ли нам в Красноармейске домик, который вот этот человек, — Строкун показал фотопортрет Дорошенко, сделанный по рисунку, — приобрел за последние полтора-два года на подставное лицо?

Глаза у Дорошенко округлились, из них исчезло все живое: стали лубяными. На высоком лбу выступила испарина. Он тут же схватился за правый бок и прохрипел:

— Печень... Началось. Вра-ача...

Губы стали синеть, а лоб и уши побелели, будто из них куда-то ушла кровь. На губах появилась пена.

К величайшему удивлению Ивана Ивановича, Строкун вдруг рассмеялся. Дружески похлопал Дорошенко по плечу.

— Егор Анатольевич, спасибо! Потешил. Правда, тридцать лет тому у тебя это получалось убедительнее. Стареем, друг мой, стареем. Но главное я все же понял: домик следует искать именно в Красноармейске. Там, видимо, и нереализованный товар. Но порядочный хозяин не бросает добро без присмотра. Значит... — Строкун поднял указательный палец, фиксируя значительность момента, — предстоит встреча. Пистолет у Папы Юли есть, я не сомневаюсь. А вот по части автомата... Успел разжиться?

То, что произошло после этих слов с Дорошенко, удивило Ивана Ивановича еще больше. Жора-Артист за полминуты стал нормальным человеком. И цвет лица, и выражение глаз... В них промелькнул живой огонек.

Дорошенко покачал головой: мол, не знаю, успел Папа Юля разжиться автоматом или нет.

— Вот вы, гражданин полковник, четверть века ставите на него сети. А что узнали? Кличку — «Папа Юля». Фамилию — Седлецкий. Ну и еще рисунок бородатого. Да у него сто витрин и все не похожие. Он талантливее Райкина. Говорите, Жора падучую изобразил. Жора против Папы Юли — партач! Кастрюля! Сапог рваный. Вы его ведете, сидите на хвосте, и вот у вас на глазах в общественный сортир входит старикан-гипертоник, а через минуту оттуда выскакивает молодой чувак. Совсем иначе одетый! На чем свет костит гипертоника, «который ему помешал». А вы, пропуская человека мимо, еще и посочувствуете. Из Папы Юли шпион почище Штирлица получился бы, да не пофартило в жизни, по воровской линии пошел.

— Штирлиц — не шпион. — Ивану Ивановичу стала обидно за героя популярного телефильма. — Во имя спасения Родины он совершил подвиг.

— У меня, гражданин майор, по вашему ходатайству было время заняться самообразованием. Десять лет изучал литературу о знаменитых людях. Четырнадцать журналов выписывал за свои кровные и все, что было в библиотеке, прочитал. Печенка наставила меня на ум-разум... От той поры я и задумываюсь о своей никчемной жизни: «Жора, — сказал я сам себе, — не встанешь на якорь возле какой-нибудь зазнобы, которая будет варить тебе куриные бульоны и кормить кефиром, сыграешь в ящик». Освободился я и начал искать условия. Дашуню встретил. Вор — он тоже человек и ему хочется, чтобы его любили преданно и вечно. Разные профуры, босявки, зажигалки, годки хороши, пока ты молод... Я Папу Юлю предупредил: «Умру при ней в чистой постели, она и похоронит — опыт у нее по этой части есть». Словом: моя — и держись подальше. Чтобы он нас с Дашуней оставил в покое, я ему сделал Стретинку и Благодатное. А он, рыло, решил взять ее промтовары, мол, все равно тебе при ней век свободы не видать, милиция нащупала. Я и дал себе зарок: «Замочу Папу Юлю». Но не успел. Дашуня, дуреха, меня, как осетра, колотушкой по темечку...

Иван Иванович почему-то поверил в эту исповедь: Дорошенко ни отчего не открещивался (Стретинку помянул и Благодатное), просто он чисто по-человечески жалел себя.

— Если ты, Егор Анатольевич, решил «прикончить», как говоришь, Папу Юлю, то почему не хочешь сейчас отдать иго нам? — спросил Строкун.

— От меня бы уж он не вывернулся. Я бы его непременно списал в расход, а вы при первой встрече девять грамм в лоб ему не закатаете, вам надобно довести его до суда, на таком примере других поучить. И он непременно сорвется. Вы обложите его берлогу, а он — табачным дымом в замочную скважину. Вы его — в наручники, он руку по косточке через них проденет. Оборотень, уж вывернется — меня разыщет, с живого сдерет шкуру и прохоря себе сошьет!

— Боишься? — спросил Строкун.

— Больше, чем приговора к расстрелу. За приговором стоит помилование. А у Папы Юли так: сказано — сделано. Да и вы, гражданин полковник, не забывайте о том, что я вам тут наплел, если хотите свидеться с нашим папочкой.

— Спасибо за доброе слово.

— Чего это вдруг, гражданин полковник, вы стали так печься о моем здоровье? — спросил Дорошенко, не скрывавший скептического настроения.

— Оно нужно народу, Егор Анатольевич, с не меньшим сарказмом ответил Строкун. — С вами жаждут встречи полсотни проходчиков, у которых вы за три с половиной года с Папой Юлей и Пряниковым позаимствовали без малого четыреста восемьдесят тысяч. Хорошо вас помнят в мебельном магазине «Все для новоселов», а сотрудники стретинского универмага к вам особенно неравнодушны... за Голубеву. Эх, Егор Анатольевич, был бы у нас такой обычай: отдавать преступника на суд пострадавшим! Что бы с вами сделала та же Рита Хомутова, пышная красавица из Благодатного, которая к вам — всей своей пылкой, доверчивой душой, а вы — колотушкой по темечку и, простите за выражение, импортную комбинашку, предмет особой гордости, в рот вместо кляпа. Таких оскорблений женщины не прощают. Рита готова собственноручно лишить вас возможности обольщать доверчивых женщин. Не говорю уже об увечье Генераловой. Определением меры вашей вины займется следствие. А для нас лично с майором милиции Орачем вы представляете интерес, как человек, долгие годы работавший рука об руку с Папой Юлей, он же Григорий Филиппович Ходан, изменник Родины, на руках которого кровь замученных им советских граждан, кроме всего прочего.

Вот когда Жору-Артиста охватила неподдельная тревога. Прищурил глаза. Рукам места нет, суетятся они, елозят по животу, ищут, где засела боль, при этом чуть подрагивают. Трут жесткую кушетку, словно притираются к ней. Но вот справился с собою и заговорил бодрячком:

— Мокрух^[12] за мною лично не числится, а остальное на вышку^[13] не потянет. Закон у нас человеколюбивый, учтут мою больную печень. Лет двенадцать отвалят. А Жоре-Артисту не впервой.

— Жоре-Артисту это, конечно, не в новинку, — согласился Строкун. — А со своей больной печенкой он по этому поводу посоветовался? Да и годы: не тридцать.

Разговор, в общем-то, был закончен, полковник поднялся со стула.

— Ну, так что, Егор Анатольевич, по части обстоятельств, смягчающих вину? Адресок в Красноармейске... Сам понимаешь, без твоей помощи — это всего сутки работы, и то, учитывая, что сегодня рабочий день идет к концу. А завтра с утра все, кто купил за последние два года частный дом с садиком и огородом, будут ознакомлены с фотокарточкой Дорошенко.

— А сегодня ночью Папа Юля как раз и сорвется, — обычным для себя тоном недоверчивости и скепсиса ответил Дорошенко.

— Значит, Папа Юля все-таки там! В Красноармейске! — Строкун откровенно торжествовал трудную победу. — Адресок, Егор Анатольевич!

Понимая, что его все-таки перехитрили, заставили признаться в основном, Дорошенко рассердился сам на себя:

— Нет у меня для вас адресочков... Шмякнула Дашуня по темечку — и память отшибла. А насчет Красноармейска — насухо месите, гражданин полковник.

На том первый разговор с Егором Дорошенко и закончился. Его отправили в санчасть: печенка и в самом деле донимала больного.

— Теперь Жора будет на следствии валять дурачка, он после контузии, провал памяти, — решил Строкун.

— Но главное сделано, — порадовался удаче Иван Иванович. — Все-таки Красноармейск. Молодцом Дарья Семеновна, такую зацепочку дала!

Сначала Дронина лишь обмолвилась, мол, поминал мой Хрыч Красноармейск: дом у него там. Только я на чужое не падкая!

Но Строкун попросил ее подробнее рассказать, при каких обстоятельствах помянул Дементий Харитонович о доме в Красноармейске и какими словами это было сказано.

Оказывается, разговор произошел «в самый лирический момент».

— Он меня уговаривал расписаться, домом соблазнял, дескать, свой — оставишь дочери, а нам на троих и моего, краноармейского, хватит.

— И вы поверили, что у него в Красноармейске есть вполне приличный дом? — попросил уточнить Строкун.

— Любимый, с которым уже все определилось, предлагает: «Распишемся и переедем». При этом беспокоится о твоих родных детях: «Все, что у тебя есть, отдай им, нам хватит моего». Надо быть шизофреничкой, чтобы усомниться. А я — нормальная.

— Разговор о доме в Красноармейске Дементий Харитонович заводил только однажды? — допытывался Строкун.

— Да. Подраскис мужик от бабьей ласки...

— Тогда и мы с Иваном Ивановичем ему поверим, — решил Строкун.

Ивана Ивановича удивляло отношение Дарьи Семеновны к Дорошенко. Она о нем уже все знала, но жила в ее сердце какая-то доброта. Страх — ограбят, убьют — прошел.

Вся история, как она «нашарахала» дружков, как управилась «с Хрычом», теперь в ее рассказе выглядела безобидным сюжетом для мультфильма из серии пародий на детектив, где всего «через край»:

«Мой Хрыч»... «Дементий Харитоныч»... «Мужик»... И ни одного осуждающего определения, ни одного эпитета, который говорил бы о том, что она вычеркнула этого человека из сердца. Наоборот, спрашивала, как его печенка, когда будут «резать поджелудочную», даже вызвалась, «если надо», ночку-другую подежурить возле него после операции.

Ей бы возмутиться тем, что ее обманули, опозорили в глазах соседей, в глазах детей и родственников! А она лишь посмеивалась над собой, мол, «пригладырила» со страху мужика, сотворила из глупой башки отбивную, небось, после этого вмиг поумнел. Годочков бы на двадцать пораньше заняться «перевоспитанием» да колотушечку поувесистей, но без зубчиков: не дай бог, изуродуешь голубя сизокрылого.

Странное это существо — любящая женщина! Искать какую-то логику (логику в мужском понимании) в ее поступках бесполезно... Дарью Семеновну можно осуждать за отсутствие принципиальности, восхищаться (такая преданность!), но в любом случае ее надо воспринимать «в чистом виде», какова уж есть. Женщина!

Что к этому можно еще добавить?

Если бы женщины перестали быть сами собою, кем бы стали мужчины?

Красноармейск — один из самых зеленых городов промышленного Донбасса. Город-сад. Таков впечатление создается еще и потому, что он состоит из шахтерских поселков, где царствует одноэтажная застройка. А возле каждого домика — садик, огород.

В Большой Советской Энциклопедии сказано: «Центр угольной промышленности, строительной индустрии. Крупный железнодорожный узел». К этому надо еще добавить, что через город проходит трасса Донецк-Днепропетровск, то есть в Красноармейск легко приехать и из него легко выбраться.

На картах гитлеровских генералов Красноармейск был обведен жирным черным кружком: отсюда открывались дороги к Славянску, Артемовску, а оттуда — на Ростов, к Дону, к Кавказу. В сорок первом году на подступах к Красноармейску стояли насмерть бойцы и командиры 383-й Шахтерской дивизии полковника Провалова, сдерживая натиск немецких танков и итальянской королевской конницы. В 1943 году здесь громила оккупантов знаменитая ныне Кантемировская дивизия, отсекая гитлеровцам пути отступления на Запорожье и Днепропетровск. На перекрестках здешних дорог часто встречаются белые обелиски — немые стражи нашего спокойствия. На площадях и окраинах горняцких поселков стоят застывшие в железобетоне и граните солдаты с автоматами.... И вот в таком сложном по географии, противоречивом по своей истории и уникальном в социологическом плане городе надо было отыскать дом, где мог иногда появляться сам или со своими друзьями человек, наверняка не прописанный там и неизвестно каким именем называвший себя. Правда, есть его фотокарточка. Есть и ориентировка: дом солидный. (По крайней мере, он должен был понравиться Дарье Семеновне, женщине, можно сказать, избалованной хорошими квартирными условиями: у нее-то дом — сказка! Игрушка!) Дом приобретен новым владельцем где-то на протяжении последних двух-трех лет — время, когда Дорошенко, отбыв срок, вышел на свободу. И еще — дом этот куплен на какое-то подставное лицо.

Кто может быть подставным лицом? Скорее всего, пожилая женщина. Одинокая, которой негде было приткнутся. Пенсия у нее если и есть, то невелика. Не исключено, что она в прошлом была связана с преступным миром и потому сознательно пошла на подлог, зная, с кем имеет дело. Возможен и другой вариант: привезли старушку из глухого села, поселили в шахтерском поселке, где она никого и ее никто не знает. Само собою, знакомиться ей с соседями запрещено: старухи — болтушки, не дай бог проговорится о «племяннике» или «сынке».

Впрочем, подставным лицом с такими же данными мог быть и старичок. Даже какой-нибудь бывший горняк, одинокий человек. Вместо того чтобы коротать остатки дней в доме престарелых, оказался на готовых харчах среди веселых, добрых людей.

Нельзя скидывать со счетов и молодую пару, у которой туго с жильем. Ей предложили как временный выход: «Поживите, пусть пока числится за вами». И супруги, ничего не подозревая, согласились: как же, нашлись добрые люди!

Проверяли всех, кто имел хоть какое-то отношение к купле-продаже дома или флигеля за последние три года. Никто из купивших-продавших, ни их соседи никогда Жору-Артиста и его дружков не видели и даже не подозревали о существовании таковых.

В горотделе собрали совещание «накоротке», — как говорил Строкун, — это значит, аппарат горотдела вместе с участковыми.

— Неужели мы, все вместе взятые, глупее одного вора-рецидивиста? — выступал Строкун на правах старшего. — Давайте пошевелим мозгами. Допустим, каждый из вас — Жора-Артист. Человеку за пятьдесят. Тяжело болен — цирроз печени, надо удалять поджелудочную. И задался человек целью: обеспечить свою немощную старость. Выбрал шахтерский городок, по донбасским меркам небольшой — всего на сто тысяч населения. Но пути подхода и отхода превосходные: железнодорожный узел — значит, масса всяких поездов, шоссе — междугородное сообщение круглые сутки. Как бы вы поступили на месте Дорошенко?

Поначалу собравшиеся помалкивали, в надежде, что за них все необходимое скажет начальство. Но приезжее начальство спрашивало не с тех, кто сидел за столом президиума, а с остальных, молчавших в зале.

Зашептались. И вот поднимается один участковый:

— Разрешите, товарищ полковник! Участковый инспектор лейтенант Кряж. Я бы на месте Жоры-Артиста не стал покупать дом. А, к примеру, доживает свой век старушенция, пенсии ей не хватает. И мы договариваемся: получи деньги, но напиши дарственную или завещание, чтобы все чин-чинарем. Бабуле оставляю комнатку. Она довольна, и я имею то, что хочу. Но все тихо-мирно... Есть у меня одна такая на примете.

Вот что значит коллективный разум! Бабули преклонного возраста, одинокие, имеющие приличные усадьбы в Красноармейске были взяты на учет лет пять тому. Прокатилась волна тяжких преступлений: старушек истязали, требуя, чтобы они отдали накопленное на похороны. Ивану Ивановичу довелось по долгу службы заниматься расследованием этих случаев. Он тогда обратил внимание ни такую деталь: все пострадавшие жили не в ладах со своими детьми. Времени свободного им не занимать, а мнимых (да и не мнимых) обид накопилось предостаточно. И вот сидит такая бабуля со своими сверстницами на лавочке и целый день перемывает косточки своей невестке, которая «испортила» ей сына — от родной матери отбила, да и сын — бессовестный, забыл, как родная мать последний кусок хлеба отдавала, на работе загибались, лишь бы купить ненаглядному магнитофон или радиолу.

«Они еще поклонятся мне, — многообещающе грозит бабуля. — Ничего им не отпишу. Уж лучше — на церковь или соседям. Попросишь, те и в аптеку за лекарством сходят, и хлебца из магазина принесут. Будет на что меня похоронить, да и так кое-что останется...»

От товарки — к соседке, от соседки — по всему поселку пошел гулять слух:

«Есть у Матвеевны деньжонки. А может, за долгие-то годы и золотишко насобирала».

Но откуда быть кладам у старой женщины! Все ее богатство — дом, которому давно нужен капитальный ремонт, да пенсия. Ну, сын или зять снабдят углем, помогут огород вскопать, картошку посадить и убрать — вот и все доходы. Пятерку в месяц откладывала Матвеевна на похороны. Да и то не всегда... Словом, спрятано у нее под матрасом 97 рублей.

А ночью являются два молодца.

«Отдай, бабка, гроши! Они тебе ни к чему. А похоронить — похоронят, не тужи!»

Денег у Матвеевны нет, и начинают «добрые молодцы» выжимать их из старухи.

Три года тому назад двоих любителей «бабулиных накоплений» взяли. Грабежи прекратились. Но с тех пор, уже по традиции, в Красноармейске участковые инспекторы уделяют одиноким пожилым женщинам внимание.

— Так кто у вас там, лейтенант, на примете?

— Скороходова Прасковья Мефодьевна, — отрапортовал волейбольного роста, чем-то смахивающий на дядю Степу из детской сказки Михалкова участковый инспектор Кряж. — Пенсия у нее — давнишняя, потому небольшая. Жила лет десять наша Мефодьевна соседской добротою. И сама была общительная старуха: кому ребенка понянчит, пока в детсаде карантин, кому дом постережет, пока хозяева в отпуске. И ее не забывали. А года полтора тому нашу Мефодьевну словно подменили, ну такая Баба-Яга стала! Злющая! Людей, словно кладбищенское привидение, избегает. Со старухами и такое случается. А с Мефодьевной произошло необычное: она вдруг разбогатела. Затеяла капитальный ремонт. И размахнулась тысяч на пять. Всю столярку поменяла, водяное отопление провела, полы перестелила, и забор обновила: поставила глухой, высокий, как в СИЗО, только без колючей проволоки.

— Вы у нее бывали? — поинтересовался Строкун.

— Набился однажды, — добродушно улыбнулся лейтенант. — Только теперь это сделать не так-то просто, к персидскому султану в гарем попасть, поди, легче, чем к Мефодьевне. Оглохла вконец, а запирается, словно в осажденной крепости. Надо полчаса стучать в дверьпалкой.

Над добродушным рассказом участкового негромко подтрунивали сидевшие в зале: не бабуля, а клад. Может, ей американский миллионер, бывший любовник, состояние оставил? И не замужем? (Намекали, что лейтенант Кряж еще холостой). А он спокойно поясняет:

— Кладом интересовался, наследством тоже. Мефодьевна мне разъяснила: «Племянник у меня — клад. Отписала ему дом, вот и старается. Шахтер. В начальниках ходит».

«Все-таки «племянник»!» — с невольной радостью первооткрывателя подумал Иван Иванович. Для него лично это слово сразу все поставило на свое место.

— А «племянника» видели? — поинтересовался он.

— Никак нет, — признался лейтенант. — Приезжает редко. Любит повозиться в саду. Не было причины, товарищ майор.

— Выходит, что причина была, — возразил Строкун. — Только мы с вами, лейтенант, ее вовремя не почувствовали. Нарисовать план местности вокруг дома Скороходовой сможете?

— А как же! Мой участок, — с невольной обидой ответил долговязый лейтенант. — И план дома... Все честь честью.

На этом совещание «накоротке» закончилось. Строкун отпустил всех «покурить», но предупредил, что отлучаться нельзя.

Участковый рисовал схему и рассказывал:

— Дом старый, но обложен силикатным кирпичом: семь на девять. Три комнаты и кухня. Вход через коридорчик. Из кухни две двери: налево и прямо. Дальше еще одна комната, но я в ней не был. Двор и сад огорожены высоким забором из шахтерского горбыля. Ворота тюремные. Против них, за домом — гараж. Рядом — колонка. Вода, стало быть. Стена дома от дороги — глухая. На окнах — ставни.

Ивана Ивановича, в общем-то, опытного розыскника, всегда удивляли въедливость и дотошность, с которой Строкун знакомился с обстановкой.

Сколько ступенек на крыльце? Открываются ли на ночь форточки? Какие ставни? Всегда ли закупорено окно в кухне? Если ворота приоткрыты, видно ли с улицы колонку? По какой причине можно зайти во двор постороннему? Оказывается, нет такой причины, которая побудила бы сверхосторожную глухую бабулю не только кого-то впустить во двор, но и самой выйти из дому.

— Убеждена, что ее ограбят, убьют, так что к ней — никто, и она — ни к кому! — подытожил участковый.

— И все-таки причину, которая вывела бы Скороходову из дома, надо найти. Или придумать. Штурмом дом не возьмешь: двое вооруженных, которые будут отстреливаться. Не исключено, что есть автомат.

Стали думать и гадать.

— Закрыть воду! Вызовет слесаря...

— Когда? А если у нее запас на неделю?

— Проверить домовую книгу!

— Для этого сначала надо войти в дом и растолковать глухой, что ты хочешь...

— Почтальона с телеграммой.

— От кого? Совершенно одинокий человек. Папа Юля не дурак, почтальона встретит пулей.

Помня предупреждение, которое сделал Дорошенко: «Оборотень. Обязательно уйдет», и, зная, что Ходану терять нечего, Иван Иванович сказал Строкуну:

— Евгений Павлович, обычными мерами не обойтись. Неплохо бы пригласить пожарников с пеногасителями. В детстве мы выливали из норок мышей и сусликов.

Строкун улыбнулся: «Выливали сусликов...» А Кузьмакову давно дали кличку Суслик.

— Людей терять не имеем права, — согласился он. — И не будем! И без того достаточно жертв на совести Папы Юли. Но в любом случае нужно вывести хозяйку из дома и воспользоваться открытой дверью.

Вновь перебирали возможные варианты. И вот, просматривая схему усадьбы Скороходовой, Строкун обратил внимание на расположение построек в соседнем дворе.

— Что за сарайчик по ту сторону забора от скороходовского гаража?

— Сарай как сарай, — ответил участковый. — Когда-то в нем держали нутрий. А теперь — два десятка кур.

— Куры! — обрадовался Строкун. — Историки утверждают, что гуси спасли Рим. А мы используем кур. Что вы, лейтенант, можете сказать о хозяевах?

Участковый растерялся, поскреб пятерней затылок:

— Илья Прохоренко — проходчик. Мужик солидный, из малопьющих. Жена его Елена Кирилловна — домохозяйка, — не очень уверенно сказал Кряж, будто в чем-то сомневался. — Трое мальчишек, — продолжал он. — Сорванцы! Известные всем поселковым собакам, кошкам и курам.

— Это как раз то, что нужно! — обрадовался Строкун. — Ну а как Елена Кирилловна? Что-то вы, лейтенант, замялись, поминая ее имя. Можно с ней поговорить откровенно?

Участковый призадумался.

— Смотря на какую тему, товарищ полковник. Баба она крикливая, по этой части крупный специалист. Но, в общем, не зловредная: сегодня на тебя нашумит, а завтра первой скажет «здравствуйте».

— А в каких отношениях со Скороходовой?

— В былые времена у Мефодьевны весь поселок ходил во внуках, внучках и сыночках-доченьках. А теперь — черт ей брат, сатана — сват. Словом, не знаю.

— Крикливые да незлопамятные — они справедливые. Поехали на переговоры к Елене Кирилловне, — решил Строкун. — И вот еще что: нужна машина. Грузовая. Из здешних, которую знает весь район. Она отвлечет на себя внимание обитателей дома, а группа захвата в это время одолеет забор.

— Найдем! — заверил участковый. — В ОРСе.

— Чтобы «сломалась» как раз напротив дома Скороходовой.

— Сломается, — заверил Кряж. — Чего проще! А в какое время?

Время... В какое время произвести захват? Практика свидетельствует: удобнее всего на рассвете, когда мир только просыпается. Летнее солнце еще не оторвалось от горизонта, пламенеет огромной лепешкой, — такие выпекают «на пробу» мартеновцы. Но пернатый мир уже играет утреннюю побудку. В это время даже самые бдительные покоряются сну, утренней неге.

Но имея дело с Папой Юлей, надо было все крутить «не по правилам», то есть рассчитывать только на неожиданность.

— Брать будем перед вечером, — решил Строкун, — когда нас не ждут.

День выдался довольно необычный для сентября — жаркий. Весна была затяжная. С холодными дождями, обившими цвет в садах. Настоящее лето началось лишь во второй половине июня. И с тех пор солнце старалось вовсю, надо же было природе нагонять среднегодовую температуру. «Отсутствие ритмичности в работе ведет к штурмовщине», — сказал бы опытный директор предприятия, страдающего от смежников, которые поставляют продукцию лишь во второй половине обусловленного срока.

Где-то в седьмом часу вечера, когда солнце потеряло жесткость, стало ласковым и добрым, на дороге появилась бортовая машина, груженная «тарой» — пустые бутылки в ящиках. Груз легкий, экспедитор постарался и выложил из тех ящиков настоящий Казбек. Ну а чтобы товар в пути не растерялся, приторочил его покрепче веревками. Но надо же случиться такому! Как раз напротив дома с высоким плотным забором машина-развалюха зачихала и остановилась. Радиатор — словно праздничный самовар. Приготовилась хозяйка встречать гостей, хотелось угостить их чайком, а они все не идут и не идут.

Выскочил шофер, попытался снять крышку радиатора, да, видать, сдуру-то обжегся. Выругался на всю улицу и полез в кабину. Вытаскивает старую, промасленную фуфайку, накинул на радиатор и прихватил ею крышку.

Экспедитор — человек уже в годах. На плечах — серенький дешевый пиджачок (в рубчик). Вылез из кабины, огляделся: где тут можно приткнуться, присесть? Тяжелым движением замученного человека стянул с головы, блеснув загорелой лысиной, капроновую шляпу (такие уже давно списали на всех базах как неходовой товар, но именно этот паркий вид головного убора чем-то привлекал сельских кооператоров и поселковых снабженцев). Экспедитор в доходчивой форме разъяснил шоферу-неудачнику его место в экономической структуре страны:

— Тебе не баранку — хвосты быкам крутить! Детскую коляску и то нельзя доверить!

Шофер в долгу не остался, охотно поделился с лысым экспедитором своим мнением о проблеме запасных частей к машинам, которые уже четверть века сняты с производства.

— Только идиот может возиться с таким драндулетом. Ему в обед сто лет! Уволюсь! На шахте обещали самосвал. Почти новенький: после «капиталки»!

Словом, обменялись мнениями.

Рабочий, сидевший вопреки всем правилам техники безопасности на ящиках (Поселок — тут свои нравы, обычаи и правила дорожного движения), начал подначивать шофера, суетившегося возле мотора:

— Коля! А заварочку припас? Угости чайком!

Коле и без того тошно. Он пригрозил молодому, озорному рабочему:

— Вот угощу... заводной ручкой! А ну слезай с ящиков! Я из-за тебя прав лишаться не намерен! Дотопаешь до базы, пока я тут вожусь.

День уходил в прошлое, откуда ему уже не было возврата. По пыльной обочине дороги величественно прошлепали две коровы, сыто мотавшие головами. За ними брела тетка в старенькой фуфайке, державшая в одной руке клюку Бабы-Яги, а в другой — складной брезентовый стульчик.

Это были, по всему видать, последние буренки в рабочем поселке, где мода на «свою скотину» уже закончилась. Да и зачем держать? Морока! Хлопоты! Правда, молоко от хозяйской коровы — в цене, спрос на него опережает предложение.

Подошла тетка в фуфайке к высоким тесовым воротам, постучала своим батогом, смахивающим на клюку Бабы-Яги, в калитку и громко закричала в расчете на то, чтобы ее услыхала глухая хозяйка:

— Мефодьевна, а Мефодьевна, молоко седни брать будешь? Ежели нет — отдам завмагше, у ейной дочери перегорело в грудях молоко, выпаивают младенца коровьим.

И, словно бы ожидала этого зова, на крыльцо, не мешкая, вышла согбенная годами седая старуха. Проворчала недовольно:

— Нонче не надо никакого молока: съехали мои постояльцы. — И массивная, тяжелая дверь в скороходовский дом захлопнулась.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Иван Иванович переглянулся со Строкуном: «Съехали постояльцы!»

— Что же теперь? — озадаченно спросил Иван Иванович. — Предупреждал же Дорошенко: у Папы Юли на опасность — волчье чутье.

Строкун досадовал:

— Сволота! Может, где-то в пути выплывет, кажется, все ходы-выходы перекрыты. Но в дом войти все же придется, так что операцию продолжаем по плану.

По плану, значит, по плану...

В соседнем дворе заквохтали потревоженные куры. Мать велела своим сорванцам загнать птицу в сарай, а те готовы изо всего сделать забаву. Наперегонки!

Чему удивляться? Все мы в десять-двенадцать лет были непоседами, неугомонными озорниками...

Две курицы и петух взлетели на забор. А оттуда — в соседский двор. Мальчишки — поселковая босота — лихо вслед за беглецами перемахнули через забор.

— На место, клятые кудахталки! Кыш! Кыш!

Куры встревожено оглянулись, поняли, что неприятностей не избежать, от этих хулиганистых голопятых пацанов хорошего не жди, и, спасая свою жизнь, бросились наутек. Кто — куда! Квохчут, крыльями отчаянно хлопают. И прямиком через небольшую клумбочку последних осенних георгин и скромных невест осени — астр. Мальчишки — за ними. Орут! Весело озорникам. А куры от страха совсем головы потеряли: мечутся, изводятся.

— Вовка! Петуха! Петуха хватай!

Тут распахивается дверь, и на крыльце с веником в руках появляется хозяйка. Кто же останется равнодушным, если у тебя на глазах топчут цветы. Ты вскапывала эту землю, сажала, лелеяла, поливала. А они — басурманы!

— Хулиганье! — закричала старуха. — Чтоб вы сдохли, клятые! Чтоб вам глаза повылазили! Чтоб ваши руки поотсыхали!

И с веником — к ним! Но разве старухе, согнутой колесом, успеть за шустриками? Они было назад к себе через забор, да не так-то легко забраться по нему. Тогда старший бросился к воротам.

— Вовка! — крикнул он брату.

Калитка в воротах закрыта на специальный засов, двигает мальчонка засов, а подоспевшая старуха колотит его веником по спине, по голове! И поделом безобразнику. Калитка распахнулась, и один из мальчишек прямиком туда. Второй — за ним. Зацепил несчастную старуху и за собой поволок. На этом игра и закончилась. Бабулю тут ждали «экспедитор» и «рабочий», которого шофер-злюка согнал с машины, с ящиков.

Пока возле ворот шла неразбериха, группа захвата, которую возглавлял Иван Иванович, успела перемахнуть через высокую преграду напротив глухой стены.

Иван Иванович юркнул под плотную ставню и встал в простенке. Свои места заняли и остальные пятеро.

Тем временем Строкун допрашивал старуху.

— Прасковья Мефодьевна, кто у вас сейчас гостит?

— Никого нету, — сердито отозвалась Скороходова. — Да вам-то што до мово дома?

— А где же Юлиан Иванович и его друг?

Старуха пристально поглядела умными светлыми глазами на полковника милиции, вдруг ойкнула, словно ее ударили, грохнулась на землю и, обхватив Строкуна за ноги, громко, визгливо закричала:

— Лю-удоньки-и... Помоги-и-те-е! Убивают живую! Ой-ой-ой!!!

Первое естественное стремление мужчины — поднять пожилую женщину, распростершуюся у твоих ног. Смотреть со стороны на такое унижение седоголовой старухи — просто омерзительно! Уже появились из соседних домов люди, привлеченные отчаянным призывом о помощи. Прасковья Мефодьевна мертвой хваткой вцепилась в своего «обидчика», как будто вот так держаться за полковничьи ноги было основной ее специальностью все прожитые годы.

— Ой! Убивают! Морду-ют! Ряту-уйте, людоньки-и-и...

Иван Иванович, притаившийся возле глухой стены дома, не знал, что происходит на улице, но догадаться было не трудно: старуха подает сигнал тревоги тем, кто в доме. «Похоже, что постояльцы Прасковьи Мефодьевны не съехали, хотя от молока она отказалась».

Пока двери в сени не заперты, надо спешить!

Иван Иванович бросился к крыльцу, увлекая за собою участкового инспектора лейтенанта Кряжа — тот стоял в оконном проеме ближе всех к входу в дом.

Увы, было уже поздпо! Дверь оказалась запертой. Из окна через щель в закрытой ставне негромко, по-игрушечному, «чавкнул» выстрел, и лейтенант схватился за бок.

— Угадал, сволочь! — выругался он, оседая на крыльце.

Прижал левую, свободную от оружия, руку к голубоватой рубашке, с удивлением глянул на кровь, которая липла к пальцам. Иван Иванович подхватил его и потащил под укрытие глухой стены. Он все ждал, что Папа Юля выстрелит: сидевшие в доме через щели в ставнях отлично видели все, что делается во дворе.

Но Папа Юля не стрелял. По заверению Дарьи Семеновны, он хорошо знал майора милиции Орача, своего давнего врага, который вот уже двадцать с лишним лет искал его повсюду. Возможно, Ходан следил за ним. Наблюдал, как тот выходит по утрам из дома и спешит на работу. Бывает, что преступника тянет к своей жертве, которую он в свое время пытался убить, да не смог. А может быть, в своем бывшем соседе Гришка Ходан видел себя, свою несостоявшуюся жизнь? Вставая поутру, слушаешь щебетанье сынишки, а приходя вечером с работы, уставший до чертиков, включаешь телевизор и говоришь любимой женщине: «Да брось ты эту посуду, не убежит. Иди, посиди рядом». А она отвечает анекдотом: «Женщина-оптимист — это та, которая оставляет с вечера немытой посуду в надежде, что с утра ей непременно захочется ее вымыть».

И все-таки она оставляет кухню и идет к тебе, садится рядом на диван, а ты мягко, по-домашнему, положишь ей руку на плечи...

Не выстрелил, позволил майору унести раненого участкового инспектора. Может, Папа Юля просто пожалел пулю на своего бывшего друга? Друг мой — враг мой... Но не мог Папа Юля не знать, что миром им уже не разойтись.

Подошла пожарная спецмашина, вызванная заранее и ожидавшая неподалеку. Сдала задом, толкнула забор, повалила его, вернее — выбила проход против глухой стены.

Раненого лейтенанта унесли.

Иван Иванович, стоя в сторонке, постучал рукояткой пистолета по ставне и крикнул:

— Кузьмаков! Не выписывай себе высшую меру! Дом и двор оцеплены — сдавайся!

Иван Иванович умышленно не вспоминал Гришку Ходана. Тому терять нечего. Если осталась в нем капелька мужества, он постарается одну из пуль приберечь для себя. Но как в таком случае он поступит с Кузьмаковым?

Уведет за собою на тот свет предпоследней пулей?

Нельзя позволить! Нельзя позволить совершиться еще одному преступлению!

После смерти Голубевой Иван Иванович не однажды с горечью думал, что если бы в свое время Дорошенко и Кузьмакова расстреляли (а он, не беря греха на душу, подписал бы такой приговор), то скольких обид и трагедий удалось бы избежать!

На предложение прекратить бессмысленное сопротивление раздалось два выстрела. Это был ответ Папы Юли и Кузьмакова.

Надо было принимать срочные меры. Во что бы то ни стало — взять живыми!

Пожарная машина встала напротив одного из окон и напором воды из пушки-монитора ударила по плотной ставне, сработанной из доски-полудюймовки. Вода, казалось, в бессильной ярости грызла неподатливое дерево. Но Иван Иванович как-то видел: горела нефтебаза и таким монитором буквально разрезали баки прежде, чем залить их специальной пеной-гасителем.

Шли мгновения, секунды. В полутора метрах от Ивана Ивановича острый напор воды пытался разбить ставню. Брызги летели в лицо и больно секли. Пришлось, юркнув под соседнее окно, уйти подальше.

Из-за ставни, видимо, стреляли по машине. Но выстрелов не было слышно — яростно ревела вода. Иван Иванович заметил, как пули оторвали от забора несколько щепок.

Исход схватки, в общем-то, был предрешен. Вода сорвала ставни с петель, а потом раздробила их.

В это время вторая пожарная машина подошла к проему. Кто-то из группы захвата всунул в него широкий гофрированный рукав-шланг, по которому мотор погнал пену.

Из дома продолжали стрелять.

Но монитор бил по закрытым ставням, не позволяя прицелиться.

Вдруг рукав вытолкнули из окна.

— Ротозеи! — услышал Иван Иванович голос Строкуна, который был где-то рядом с машинами — руководил операцией. Иван Иванович, забыв об опасности, подбежал к окну и, подхватив рукав, из которого лезла и быстро пучилась синевато-фиолетовая пена, вновь воткнул его жесткий конец в проем окна. На него хлюпнуло. В нос, в рот попала пена, забила дыхание.

«Ну и дрянь! Ну и гадость!» — выругался он.

Присел, прячась от возможных выстрелов, но продолжал держать рукав: «Если и попадет, то в кисть!»

Монитор бил хлесткой струей в провал окна, не позволяя приблизиться тем, кто был в доме. Пена выщипывала глаза. Рот был забит чем-то горьким и противным. У Ивана Ивановича было такое ощущение, словно пена лезет уже в легкие, в нос, в уши. От этого ощущения тошнило. Началась рвота. Мучительная, неотвратимая. Он выпустил из рук гофрированный рукав, схватился за грудь, за живот. Силы покидали его. Тогда Иван Иванович пополз прочь, к забору, не думая ни о чем.

Впрочем, из дома уже не стреляли. Видимо, Папа Юля и Кузьмаков тоже захлебнулись в пене.

Ивана Ивановича подхватили под руки, оттащили в сторону, стали отмывать.

Сколько минуло времени, пока он пришел в себя! Наконец отдышался, стянул рубашку и попросил, чтобы на него лили воду. Побольше. Ему бы сейчас в быструю реку или в Тихий океан и плыть, плыть против течения, смывая с себя эту синевато-фиолетовую дрянь. Уже, кажется, все, можно бы и прекратить водные процедуры, но поселился на донышке души (которая обитала где-то в районе пяток) испольный страх, что, как только перестанут его обливать, гадостное ощущение тошноты вернется.

Кузьмакова вывели во двор. Он был в наручниках. Иван Иванович невольно вспомнил кличку — «Суслик».

Увидев Ивана Ивановича, Кузьмаков узнал его и зло сказал:

— А Папа Юля амнистию себе объявил! Тю-тю — воркутю! — и попытался злорадно рассмеяться. Только сил у него на это уже не было.

Дом обыскали самым тщательным образом (может, Папа Юля забрался в какой-нибудь тайник?). Увы...

Поняв, что притворяться безумной уже ни к чему, старуха заговорила:

— Нету Юльки. Сказал: «Прогуляюсь», и от того часу его нету.

С какого именно «часу», она вспомнить не могла, — скорее всего, не хотела.

Только теперь Иван Иванович понял, почему, казалось, в безнадежной ситуации Кузьмаков отстреливался: он тянул время, позволяя Папе Юле уйти как можно дальше.

«Оборотень», — назвал Жора-Артист Папу Юлю. Иван Иванович тогда как-то не поверил в это. Нет неуловимых! Бывают ротозеи, которые упускают ловких и хитрых, вот, оказывается, есть и неуловимые... Усадьбу Скороходовой окружили часа четыре тому. Как же Папа Юля сумел уйти?

Иван Иванович был убежден:

— Недавно. Иначе Кузьмакову не было бы смысла отстреливаться, держать нас всех возле себя.

Работники горотдела остались продолжать обыск, а Иван Иванович и Строкун приступили к допросу Скороходовой и Кузьмакова. Надо было хотя бы ориентировочно узнать: когда ушел из дома Папа Юля и куда он мог податься?

По прошлому опыту Иван Иванович знал, что Кузьмаков — орешек жесткий, с ходу от него никаких сведений не получишь.

Загнанный тарантул бьет себя насмерть

Далеко Папа Юля уйти не мог. Поэтому, по распоряжению Строкуна, направили наряды и патрулей по всем общественным местам, где может задержаться человек, не вызывая подозрений: кинотеатры, парки, рестораны, столовые, буфеты, больницы...

План поисков в подобных ситуациях известен, общие меры разрабатываются заранее.

Куда мог податься Папа Юля? В его распоряжении было часа три-четыре... Он мог полевыми стежками-дорожками уйти километров за десять и где-то за городом сесть на попутную машину или на поезд... Не обязательно пассажирский, — товарный тоже подходит. Или рабочий, из тех, которые останавливаются, как говорится, возле каждого столба.

Но, помня разговор с Дорошенко, Иван Иванович почему-то был убежден, что Папа Юля рисковать не станет, а переждет тревогу в самом Красноармейске.

Наладить ночное патрулирование!

Перекрыть вокзалы!

Через дворников, дружинников и общественность постараться выяснить, у кого сегодня ночуют гости.

Но как всю эту армию помощников снабдить портретом Папы Юли?

— Думаю, что внешность он уже изменил, — высказал предположение Иван Иванович. — Тут, скорее всего, потребуются общие признаки: возраст, широкие, слегка опущенные плечи. Ходит вразвалочку, глаза — злые.

Иван Иванович возглавил одну из групп, которая прочесывала ближайшие к городу посадки. С ним было четверо, в том числе проводник с розыскной собакой. Обошли километров двадцать густых зарослей. Устали, исцарапались, и без результата вернулись к утру в город.

Строкун, возглавлявший штаб поиска, рассказал Ивану Ивановичу о последних новостях.

— Участкового прооперировали. Врачи говорят: состояние удовлетворительное, но по их словам «удовлетворительное» — значит, еще дышит. Был я в больнице. Позволили взглянуть лишь через стеклянную дверь.

— Какие показания дает Кузьмаков?

Строкун безнадежно махнул рукой:

— Брызжет желчью... Откуда у него такая ненависть ко всему живому? Как загнанный тарантул: готов сам себя ужалить. Я предупредил ребят из ИВС: пусть присматривают, не учудил бы чего-нибудь. И все равно дали маху. Обыскали самым тщательнейшим образом — я сам присутствовал, а лезвие безопасной бритвы проморгали. Вскрыл себе вены, потолки, и стены камеры кровью окропил. Сам понимаешь: врач, перевязки. А он бинт зубами срывает...

У Строкуна вид неважнецкий: глаза — красные от бессонницы, как у ангорского кролика. Подглазья — словно полковник милиции провел смену в угольном забое с отбойным молотком в руках, не успел отмыться и вышел на белый свет к людям с черно-синими разводами. Голос — вконец охрип. А в чугунной пепельнице, изображающей смеющегося Мефистофеля, — гора окурков. Строкун курил много и с удовольствием. А когда время позволяло, мастерил из обрывка газеты «тюричок» — ходил ли, сидел ли, «тюричок» держал в руках и стряхивал в него пепел.

В минувшую ночь было не до «тюричка». Впрочем, может, гору окурков заготовлял не один он.

— Знаешь, Ваня, — доверительно обратился Строкун к своему другу, — у меня создалось впечатление, что Кузьмаков о судьбе Дорошенко не знал. Я ему намекнул, что адресок «хаты» в Красноармейске мне дал Жора-Артист, решил, мол, повиниться, так как у них с Папой Юлей нелады из-за Дашуниного магазина. В глазах Кузьмакова промелькнуло недоверие. И он понес: «Папа Юля не дурак, чтобы грабить магазин Жориной зазнобы! Да и Жора сдохнет, но кента не заложит, а за Папу Юлю он петлю себе оденет». Я пообещал ему завтра устроить свидание с Жорой-Артистом, дескать, он сам растолкует, для какого дела Папа Юля велел ему, Суслику, раздобыть «колеса» под Моспино. И еще один факт для размышления я подбросил Кузьмакову: Папа Юля на квартиру к Дашуне не явился, он мог не знать, что Жора обиделся на него из-за любимой и повинился, но то, что там засада, каким-то образом пронюхал, так что, вернувшись в Красноармейск, взял необходимое и ушел, оставив Суслика заложником. После этого физиономия у Кузьмакова стала буро-малиновой, а я как ни в чем не бывало перевел разговор на тему: где стретинский и благодатненский товары? Кузьмаков, как и следовало ожидать, начал выкидывать коленца. Довелось создать ему возможность поразмышлять наедине. А он вскрыл вены. Неужели я его так расстроил, что он решил покончить счеты с белым светом? — досадовал Строкун.

— Хотел бы подвести черту — лежал бы наш Суслик на койке тихонько, мирно, ожидая, когда уснет. А он затеял показуху: кропил кровью стенки, — не согласился со Строкуном Иван Иванович. — Нашему Суслику собственная жизнь дорога не меньше, чем Жоре, который цепляется за остатки дней, хотя ничего утешительного они ему не сулят: цирроз печени — это тяжелая, мучительная смерть.

Начали поступать вести от участковых. Патрульные привели нескольких подозрительных, которые в ту ночь оказались вне дома, а главное — без документов. О них наводили справки и, как правило, отпускали.

В начале девятого по «0-2» дежурному позвонила уборщица горсовета. Пришла на работу — дверь в кабинет председателя не заперта. Илья Степанович в отпуске, сегодня возвращается, ей велено было прибрать. Кто-то ночью открыл кабинет. За месяц намело — хоть редиску сажай. И по тому ковру из пыли — следы. Прямо к сейфу! Ножища огромная! Уборщица сообщила Марии Ивановне — секретарю исполкома, мол, так и так, следы — к сейфу. Мария Ивановна наказала позвонить в милицию. Вот она, уборщица, и докладывает...

Едва дежурный записал в книгу регистрации это сообщение, — еще два. На поселке домостроительного комбината ограбили квартиру. Хозяйка-старушка осталась на хозяйстве, а молодые (дочь с зятем) уехали в отпуск. Под вечер кто-то стучится: «Телеграмма из Сочи. Надо расписаться». Старуха думала, что весточка от дочери, и открыла дверь. Ее связали, заткнули тряпкой рот. Набрали из шкафа два чемодана вещей, и ушли, закрыв за собой дверь снаружи хозяйским ключом. Если бы утром не пришла племянница проведать старушку, все могло бы кончиться трагически: пожилая женщина, связанная по рукам и ногам, умерла бы от страха или от голода.

Второе происшествие — вчера вечером угнали мотороллер «Вятка». Хозяева своевременно не сообщили об этом в милицию, так как думали, что на мотороллере уехал сын: он ушел с вечера в гости к другу на именины. Но сын вернулся и удивился, что мотороллера на привычном месте, у подъезда, нет. Он не поехал на нем, потому что знал — выпьет. А пьяному за руль садиться опасно.

Узнав о происшествии, Строкун чертыхнулся:

— Мотороллер — и целая ночь в запасе! Да сейчас Папа Юля где-то в полутысяче километров от нас, а мы тут воду в ступе толчем. Переоделся за счет бабушкиного зятя, сел на мотороллер — и ищи ветра в поле!

Ограбление квартиры... Участников двое. Еще один, неизвестный розыску, дружок Папы Юли? Ограбление не только дерзкое... но и продуманное: грабители точно знали, что старуха одна в квартире и ждет не дождется весточки от дочери.

И с мотороллером, и с квартирой, в общем-то, все было ясно. А вот происшествие в исполкоме загадочное. Кто-то открыл кабинет отсутствующего председателя горисполкома, прошелся от порога до сейфа. Ценностей в сейфах председателей горсоветов и райсоветов сроду не водилось. Разве что чистые бланки? Или какие-то документы?

Словом — чепуха на постном масле. Но одна деталь все же настораживала: председатель был в отпуске, когда тайный посетитель проник в его кабинет. Хозяева ограбленной квартиры тоже были в отпуске. И в том и в другом случае преступники точно знали обстановку.

Распределились так: начальник горотдела возглавил группу, которая занялась судьбой мотороллера «Вятка», Строкун — поехал на квартиру. (Если один из грабителей — Папа Юля, то кто второй?) Ивану Ивановичу предстояло ответить на вопрос: кто и во имя чего посетил кабинет председателя горисполкома?

Горисполком помещался в одном здании с горкомом партии. Современное, построенное по типовому проекту пятиэтажное помещение: широкие лестницы, перила из черного пластика. Окна днем приоткрывались, ночью, конечно, — на шпингалетах. Внизу, в холле, круглосуточно находился постовой. На третьем этаже, в приемной секретаря горкома, всю ночь дежурный, из ответственных работников.

Ни постовой, ни дежурный — инструктор промышленного отдела — ничего подозрительного за время дежурства не заметили. Впрочем, Иван Иванович не сомневался, что где-то с полуночи они вздремнули на своих постах: «Кому надо — позвонят».

Прибежала секретарь горисполкома, женщина лет сорока. Встревоженная, раскрасневшаяся от волнения. Сунула представителю милиции руку: маленькую, мягкую, словно трехдневный утеночек.

— Марья Иванна, — представилась она. — Ужас! В сейфе — выписанные ордера. Дом сдаем, но строители со сдачей затянули: уйма недоделок. Илья Степанович специально уехал в отпуск, чтобы не подписывать акт о приемке.

Иван Иванович был полностью согласен с Марьей Ивановной, что строителям надо сдавать дома без недоделок, но это в схему расследования происшествия не входило.

— Марья Ивановна, заглянем к Илье Степановичу.

Он с порога окинул кабинет. Просторная комната, приспособленная для заседаний: слева — длинный стол и десятка три стульев. Справа — окна. Закрыты наглухо, форточки — тоже. В кабинете тяжелый запах нежилого помещения, где квартируют бумаги, вбирающие в себя пыль.

У стены — прямо от дверей — большой полированный стол. В правом углу кабинета — настольные часы. Маятник замер, видимо, давно: с момента отъезда хозяина кабинета часы не заводили. В левом углу — сейф. Вполне приличный: массивный, органически вписывается в довольно скромную обстановку рабочего кабинета. Окрашен под цвет стен.

От порога к столу протянулась широкая ковровая дорожка. Подзапылившаяся. На темно-зеленом ворсе четко отпечатались следы. Огромными, как утверждала перепуганная уборщица, их не назовешь: сорок первый размер, не больше. Кто-то подошел к столу, затем к сейфу, покрутился вокруг стола, посидел в кресле и ушел.

«Нужен криминалист, — решил Иван Иванович. — Отпечатки следов... А возможно, и пальцев».

В милицию он позвонил из приемной, не желая добавлять отпечатков на председательском телефоне.

Криминалиста довелось ждать долго, по крайней мере, так показалось Ивану Ивановичу. Двадцать минут — это целая вечность, если ты считаешь время на секунды и мгновения.

Явился криминалист, хмурый, недовольный, ворчливый:

— Хоть разорвись! Всем нужен, словно Фигаро! «Фигаро здесь, Фигаро — там! Фигаро — вверх! Фигаро — вниз!»

Глядя на желтоватое, измученное лицо криминалиста, Иван Иванович почему-то подумал, что у этого человека часто болят зубы, нередко выскакивает ячмень на глазу и вообще он замучен не столько работой, сколько тещей, у которой живет в приймах.

Криминалист работал ловко и скоро: свое дело он знал.

— Увы, товарищ майор, мне здесь, можно сказать, делать нечего, — доложил он о результатах. — Отпечатки следов ног еще найти можно, а отпечатков пальцев — нигде, хотя ночной гость подергал ручки сейфа, открывал все ящики стола и, уверен, копался в папках. Но никаких следов. Даже пыль со стола за собой вытер.

И в самом деле, стол блестел первозданной чистотой, словно бы его натерли пастой «полироль».

Со стола пыль была стерта, но стоило глянуть на подоконники, на стоявшую впритык к столу тумбочку кабинетного коммутатора, чтобы сравнить. Там лежал плотной пленкой слой жирной пыли, характерной для старых шахтерских поселков, где терриконы — источники этой пыли — расположены посредине жилой зоны. (На новых шахтах породу оставляют в пустых забоях или вывозят в степь и ссыпают в оврагах, в балках).

По всей вероятности, Папа Юля нашел для себя самое безопасное место. Ночью, сидя в кресле, дремал, облокотившись на стол. А перед уходом, чтобы не оставлять дактилоскопических следов, навел порядок — тщательно вытер пыль.

Когда криминалист разрешил, секретарь исполкома поспешила к сейфу: «Цел!»

— Уф! А я так напугалась!

Посетитель сумел открыть кабинет. Что, у него были ключи? Или воспользовался элементарными отмычками? Возможно, прошел мимо постового в холле днем, не вызвав подозрения. Затаился до ночи в укромном местечке, к примеру, в туалете.

Иван Иванович тщательно осмотрел дверь. Замок — внутренний, по конструкции не очень сложный, хотя и не из тех, которые Остап Бендер открывал своим великолепным ногтем. На замочной скважине — никаких следов «насилия», впрочем, хорошая отмычка в опытных руках работает не хуже ключа.

Иван Иванович со стороны кресла полюбовался полированным столом. Дверцы обеих тумб были не заперты.

— Марья Ивановна, а что, Илья Степанович не запирал ящиков стола?

— Для серьезных документов есть сейф. А в столе — текущие дела. И потом, уезжая в отпуск, он обычно очищал стол. Но в этот раз спешил и не успел.

История с ночным визитом в кабинет председателя горисполкома не нравилась Ивану Ивановичу. Видимая бесцельность, вне сомнения, имела свою, скрытую пока еще от розыска, цель.

— Мария Ивановна, посмотрите внимательно на стол. Что тут, по-вашему, изменилось? Загляните в ящики, может, что-то пропало?

Секретарь вынула из ящиков стола несколько папок: «Жилье», «Коммунальное хозяйство», «Школы — техникумы — институт», «На исполком», «Горком партии»...

— Кажется, все на месте.

— А на столе?

По левую руку стояла тумбочка телефонного коммутатора. Эта половина стола практически была свободна, видимо, хозяин часто поворачивался к телефонам.

Затем стоял набор авторучек, подставка для небольших листочков бумаги, портрет улыбающегося Юрия Гагарина на керамической плитке, стопка сводок в специальной папке, газеты месячной давности, успевшие порыжеть. Вот, пожалуй, и все.

— А папка «Для доклада»? — воскликнула уборщица. — Такая, с золотыми буквами... Она лежала вот там, — показала она на левую, свободную часть стола.

— Ну да! Ну да! — согласилась с ней секретарь.

«Так вот почему ночной посетитель вытер после себя пыль со стола! Под папкой оставалось чистое место, и вошедшему это сразу же бросилось бы в глаза.

— Это что «дефицит» по нынешним временам? — поинтересовался Иван Иванович. — Такая пока только у председателя?

— Нет-нет. У заместителей, у меня, у заведующих отделами... Словом, для служебного пользования.

— Когда приезжает председатель, — поинтересовался Иван Иванович.

— Поезд прибывает в двенадцать десять, — с готовностью пояснила Марья Ивановна.

— Ну что ж, может быть, хозяин кабинета подробнее расскажет нам, что тут не так и что исчезло...

Иван Иванович вернулся в горотдел.

— Мы в поисках Папы Юли подняли на ноги милицию всей республики, заодно ростовчан и краснодарцев, а он провел ночь в самом надежном месте — в кабинете председателя горисполкома под бдительной охраной милиции.

— Ловок и хитер! — согласился Строкун.

О мотороллере «Вятка» практически ничего нового узнать не удалось. Его угнали от подъезда. Хозяин жил в пятиэтажном доме на третьем этаже. Все лето держал мотороллер у входных дверей. Сын отправился в гости, поэтому на отсутствие мотороллера отец не обратил внимания.

Строкун со своим заданием справился успешнее: оба грабителя уже сидели в комнате задержанных, а два чемодана — вещественные доказательства — находились у следователя, который принял «дело к производству». Два пьяных ремесленника... Один из них — дальний родственник пострадавших. Вооружились пластмассовыми детскими пистолетами, натянули на физиономии черные капроновые чулки... Все, как в заграничных фильмах об американских ковбоях...

Обменялись мнениями. Выслушав Ивана Ивановича, Строкун подытожил:

— С фирменной папкой в руках и документами горисполкома Папа Юля сойдет за самого солидного командировочного! Срочно дать ориентировку по папке!..

Но напрашивались два взаимоисключающие друг друга вывода. Если Папа Юля имеет отношение к пропаже мотороллера (а украли его вечером, часов около девятнадцати), то отпадает версия, что Папа Юля проник в помещение горсовета в то время, когда туда свободно заходили посетители, до семнадцати часов.

При каких обстоятельствах Папа Юля мог незаметно покинуть здание исполкома? Когда на улице появились первые прохожие: после шести утра. Как именно? Предположим, через окно в туалете второго этажа. Кстати, оно оказалось не закрытым. А внизу — асфальт, так что никаких следов.

По всем каналам розыска пошла очередная ориентировка: человек старше пятидесяти лет. Решительный, ловкий, вооружен. С широкими, покатыми плечами. Ходит вперевалочку, покачиваясь из стороны в сторону. Глаза — карие, с пронзительным, злым или настороженным взглядом. Брови густые, темные. Возможно, имеет при себе папку красного цвета с тисненым «золотым» гербом и словом «Исполком».

Поиск опасного преступника продолжался...

Ивану Ивановичу было ясно, что оставаться в Красноармейске бессмысленно. Пусть тут работают ребята из горотдела, а им со Строкуном пора возвращаться в Донецк: может быть, свидание Кузьмакова с Дорошенко прольет какой-то свет.

Они уже собрались было в дорогу, когда позвонили транспортники, так называют в обиходе работников железнодорожной милиции.

— Может, заинтересуетесь? — сказал дежурный по отделению милиции «Станция Красноармейское». — Наши ребята передали из Чаплино. Там при странных обстоятельствах отстал от пассажирского поезда Киев — Адлер некий Тарануха Богдан Васильевич, инженер Киевского треста «Буруголь». После вчерашних проводов ему необходимо было опохмелиться. Поезд — дополнительный, вагона-ресторана нет, в пристанционных буфетах крепких напитков не продают, и Тарануха решил поискать необходимое за пределами железнодорожной станции. В Чаплино он выскочил на перрон в пижаме, в брюках и в тапочках. Встретил солидного мужчину в легком коричневом костюме и спросил, нельзя ли здесь где-нибудь по соседству разжиться бутылочкой. Солидный мужчина ответил, что время еще «не водочное», в магазинах — с одиннадцати, но если страждущий не побрезгует самогоночкой, то можно дать адрес: тут рядом.

Солидный мужчина вывел Тарануху на привокзальную площадь, указал улицу, пояснил: «Второй дом направо, во двор заходите смело, и стучите в окно. Скажите: «Иван Иванович прислал». Продукт — первосортный, горит на пальце». Солидный человек даже радушно как-то полуобнял гражданина Тарануху и пожелал ему ни пуха, ни пера, ни волос, ни шерсти.

Тарануха во двор вошел по указанному адресу, начал шарить по карманам брюк и обнаружил, что у него исчез бумажник, в котором было «все-все»: аккредитив на шестьсот рублей, документы, путевка в санаторий и наличные. Тарануха бросился было к воротам, назад, но у порога сидела, оскалив зубы, огромная собака. Тарануха рассказывал ей, что бумажник, видимо, выпал в вагоне, ему надо спешить, иначе поезд уйдет. Но собака была неумолима.

Промаялся с час, пока из дома не вышла старуха. Она оказалась совершенно глухой. Тарануха начал было объяснять ей свою беду, старуха, увидев, в чем он одет, махнула рукой, увела собаку в дом и тем самым освободила его.

Прибежал гражданин Тарануха к начальнику вокзала, поведал свою печальную повесть. Рассказывая, как над ним подшутили, возмущался: «Такой солидный, с папкой в руках! Скажите, Иван Иванович прислал!»

Дело осложнилось тем, что гражданин Тарануха не помнил ни номера своего вагона, ни места. «Симпатичная проводница... Такая кругленькая... Говорят, летом проводниками ездят студенты: у них не то практика, не то подрабатывают». А место свое он уступил старушке.

Сначала дежурный милиции станции Чаплино не принял всерьез болтовню пьяного: оформил заявление об утере инженером киевского треста «Буруголь» Таранухой Б. В. бумажника с документами и аккредитивом. Но затем пришла ориентировка: разыскивается опасный преступник, который, возможно, имеет при себе красную папку с тисненым «золотым» гербом и словом «Исполком». Стал дежурный сопоставлять факты. Послал одного из своих помощников проверить «самогонный адрес», опросил более детально гражданина Тарануху. Богдан Васильевич еще раз подтвердил, что в руках человека, который так его разыграл, была красная папка.

Дежурный по отделению милиции «Станция Красноармейское», передавший это сообщение, предупредил:

— Пока суд да дело, я, на всякий случай, дал бригадиру поезда телеграмму со своей ориентировкой.

Строкун был благодарен ему за инициативу:

— Подам рапорт, чтобы вас ко Дню милиции за бдительность поощрили ценным подарком!

— Он! Объявился! — радовался Строкун, колеся по кабинету, как мальчишка, получивший аттестат зрелости. — Сам, родненький, к нам идет!

Но Иван Иванович усомнился:

— Вырвавшись за пределы области (Чаплино — это уже Днепропетровская), Папа Юля должен удаляться от Донбасса с космической скоростью. Деньги есть, документы есть, кати куда хочешь.

— Э-э, сказали мы с Иваном Ивановичем! — запротестовал Строкун. — Тонкий расчет! Вариант с председательским кабинетом: быть там, где меньше всего тебя ждут. Но на повторении ловкого приема мы тебя, Папа Юля, и подловим!

Пассажирский поезд «Киев — Адлер» в это время находился в пути. После Чаплино он миновал Рубежное, пересек границу Донбасса, миновал Красноармейск и сейчас был на подходе к Ясиноватой — крупному железнодорожному узлу в двенадцати километрах от Донецка. В Донецк этот поезд не заходит. Но от Ясиноватой — каждые пять минут идет автобус. Ловят пассажиров таксисты, не прочь подработать на «дальнем рейсе» и частники.

— Папа Юля — мужик ушлый, — приводил свои доводы Строкун. — Он догадывается, что на него объявлен розыск, а значит, все дороги и вокзалы перекрыты, так что будет держаться поезда, как вошь за кожух. Если в бумажнике Таранухи был билет, что вероятнее всего, то едет себе Папа Юля спокойненько вкаком-нибудь вагоне, не претендуя на место Богдана Васильевича...

Строкун позвонил в Донецк, доложил генералу обстановку: поезд, можно сказать, уже в Ясиноватой, а они с майором Орачем в семидесяти двух километрах.

Генерал понял его с полуслова:

— Поручим это транспортникам, портрет Папы Юли у них есть. А вы проверьте еще раз, нет ли ошибок в предположении.

Ошибки не было. Минут через пятнадцать дежурный по отделению транспортной милиции «Станция Красноармейское» лейтенант Овсянников доложил Строкуну:

— Товарищ полковник, бригадир поезда сообщил, что приметы сходятся: коричневый костюм, украинская сорочка. Играет в преферанс с военными в четвертом купе мягкого вагона. Красная папка с гербом и словом «Исполком» лежит на верхней полке. Какие будут указания?

— Где поезд?

— В Ясиноватой. Через две минуты отходит.

— Черт подери! — вырвалось у Ивана Ивановича, который слушал этот разговор Строкуна с дежурным по отделению транспортной милиции. — Где следующая остановка?

— Две минуты в Землянках, Криничную минает, затем на три минуты в Ханжонково, шесть минут — в Харцызске и десять в Иловайске...

— Звоните по линии — пусть снимают. Предупредите, что чутье на опасность у этого любителя преферанса — крысиное. Вооружен. А я доложу генералу.

Генерал распорядился:

— На Харцызск! Вместе с Орачем. Связь по рации. Транспортники уже в деле.

Шофер Строкуна, сержант милиции, с которым они не расставались уже пятнадцатый год, был человек спокойный, из тех, которые никогда не спешат, но и не опаздывают. Не любил он, когда красная строчка спидометра перетягивала за цифру 100. Но если надо! Чувство «надо» было у него развито, как у хорошего кадрового милиционера.

На спидометре — 140. Строкун дует в микрофон и предупреждает машины, идущие впереди:

— «Волга» семнадцать-двадцать! Освободите дорогу оперативной машине.

Семьдесят километров до Донецка — за сорок минут. Впрочем, чему удивляться: шоссе отличное, встречных машин мало.

Иван Иванович, сидевший на заднем сидении, думал о Папе Юле... Ходан... Гришка Ходан, земляк, сосед, сын близкого и любимого человека — Филиппа Авдеевича, родной отец Сани... Полицай, палач, убийца, опытнейший преступник, который развратил не одну душу, сделав из доверчивых мальчишек сусликов, артистов...

С того дня, когда он ушел на фронт, Иван Иванович мечтал о встрече с Ходаном. Теперь она реальна. Сколько осталось до нее? Час?.. Два?.. Каков Ходан с виду? Наверное, уже старик... Что ему скажет Иван Иванович? Может, и ничего, кроме того, что требует протокол. Встреча будет короткой, Ходана у милиции заберут органы госбезопасности, помогут ему «вспомнить», с кем он расстреливал людей во дворе благодатненской школы. А там, глядишь, и другие дела всплывут.

Не было у Ивана Ивановича личной ненависти к Ходану, этакого страстного желания, ну если не задушить собственными руками, то хотя бы требовать привселюдной казни через повешение. Его чувства были сложнее и проще: «Одной поганью будет меньше...»

Запищала, зашипела рация. Голос генерала сообщил:

— «Десятый»! Я — «первый». Отзовись!»

— «Десятый» слушает! — ответил Строкун.

И хотя не было сказано ни одного слова, чутье подсказывало Ивану Ивановичу — ЧП. Голос у генерала был необычный, слишком суховатый.

— На перегоне Ясиноватая — Харцызск Папа Юля спрыгнул с поезда. Где именно — точно не известно. Оцепляем район, выводим все службы. Вы там где-то близко. Организуйте поиск.

Он не сказал: «Срочно! Приказываю». Голос ровный, внешне спокойный, правда, без привычной теплоты. Но те, кто знал генерала, прекрасно понимали, сколько горечи скрывает это внешнее хладнокровие. «Неужели снова ушел?!»

Позже стало известно... В купе, где группа военных играла в преферанс (к ним в компанию пристал и «бывший фронтовик», председатель сельского райисполкома, как себя отрекомендовал Папа Юля), заглянул переодетый оперативник — убедиться, что «гость» на месте. Папа Юля мгновенно сориентировался. Положил на столик карты, сказал: «Минуточку» — и вышел. Вот и все. Человек исчез — испарился, сквозь землю провалился.

На прочесывание придорожных посадок вышло две группы. Одна отправилась вдоль правой посадки — по ходу поезда, вторая — по левой. Надо было определить место, где Папа Юля выпрыгнул. Он, конечно, уже ушел от полотна железной дороги в сторону, но в какую? Посадка — это густые заросли акации, бересклета, тополя и ясеня, укрыться в них не так уж трудно.

Пришлось брать под контроль участок шириною километров десять. Милицейская машина высадила патруль и уехала вперед, туда, куда должны были выйти люди после операции.

В одном месте под откосом железнодорожной насыпи, ближе к опушке, собака нашла темно-коричневую мужскую туфлю сорок первого размера. Хорошая туфля. Как она могла попасть сюда? Где ее пара? Кто ее хозяин? Папа Юля, потерявший туфлю во время прыжка?

На насыпи осталась свежая осыпь гравия.

Собаке дали понюхать туфлю, и она взяла след: залаяла, натянула поводок и побежала, да так прытко, что довелось умерить ее пыл: густая посадка затрудняла движение, и люди не могли успеть за юрким четвероногим разведчиком. Собака злилась, рвала поводок, поскуливала, всем своим видом выражая нетерпение. И тогда ее спустили, а сами вышли из посадки и побежали по опушке.

Вот посадка кончилась, собака вырвалась на проселочную дорогу, уходившую вглубь кукурузного поля, и заскулила. Она нюхала землю, тревожно металась то в одну, то в другую сторону. Потом села в прибитую когда-то дождями и не раскатанную пока придорожную пыль, завыла от досады.

Здесь поисковую группу должна была ждать милицейская машина. Но она куда-то ушла, оставив лишь след на проселочной дороге (разворачивалась; заехала на поле).

Капитан, командир группы, обругал водителя, молодого парня, за непослушание. В милицейской службе так: велено ждать — жди, даже если тебе это кажется бессмысленным, жди, сколько надо: час, день, сутки, неделю.

Шофер с машиной непосредственного участия в прочесывании посадок не принимал, но он был одним из звеньев. А может быть, именно здесь Папа Юля и ушел от облавы.

Уставшие и злые на неудачу, на водителя, который их, в общем-то, подвел, люди потопали дальше, но собака след потеряла и вновь взять его не смогла.

Неудача постигла и вторую группу, которая вела поиск по левую сторону железнодорожного полотна.

Доложили обстановку генералу и... о происшествии: шофер самовольно уехал, можно сказать, с поста...

Иван Иванович со Строкуном были в дороге, когда услыхали по рации это сообщение. Генерал спросил:

— Евгений Павлович, ваше мнение?

Тот задумался, а Иван Иванович заключил:

— Папа Юля ушел от облавы... на милицейской машине. Мы его ищем здесь, а он...

Иван Иванович представил себе, как это могло произойти. Дремал в машине молодой водитель. Вдруг выходит из посадки человек. Солидный, пиджачок на руке. Прогуливался, поустал. В украинской косоворотке нараспашку. Во второй руке — букетик полевых цветов. Улыбается. Водитель (если, конечно, не проспал) увидел его. А тот доброжелательно: «Что, дружок, начальство в посадочке развлекается, а тебя на ветру выставили? Вот она, солдатская служба». А сам все ближе и ближе подходит. Водитель невооружен. Что он мог сделать против опытного, матерого преступника? Откуда ему знать, что это именно тот, кого ищут? Перед ним мирно настроенный, улыбающийся дедуля. Возможно, даже с орденскими колодками.

Но если бы водитель и догадался, что перед ним Папа Юля, что ему делать? Схватиться за гаечный ключ? Папа Юля — профессионал... Подошел и мотнул растерявшегося молоденького паренька...

Как был прав Жора-Артист, давая характеристику Папе Юле: «В замочную скважину табачным дымом выйдет!»

Иван Иванович ждал, что генерал устроит по рации разгон капитану, командиру группы поиска, но тот лишь отдал распоряжение:

— Продолжайте прочесывать местность. Не теряйте надежды.

Тут же работникам ГАИ было приказано: поднять в воздух все четыре вертолета. Надо во что бы то ни стало обнаружить милицейскую машину-фургон типа «Нива», оранжевого цвета.

Сколько времени было в распоряжении Папы Юли? Час? Два? Когда он вышел из посадки к машине и облапошил простофилю-водителя?

Харцызск — узел шоссейных дорог. Отсюда путь через знаменитый город цементников Амвросиевку на Таганрог. Но Таганрог — западня, от него дорога только на Ростов. Но от Харцызска идет шоссе и в Ворошиловградскую область. А в сорока километрах и Донецк, город, который со своими шахтерскими поселками-спутниками не уступает по площади Москве. И затеряться умеющему маскироваться человеку в миллионном городе — пара пустяков.

Так куда же подался Папа Юля? На этот вопрос должна была ответить... милицейская машина оранжевого цвета.

...Ее обнаружили в 17.43 в районе Старобешево... «Нива» стояла в густой посадке, ее туда загнали так ловко, что сверху, с вертолета, заметить было невозможно. Помог случай: рыбаки, облюбовавшие местное водохранилище при электростанции, увидели машину в кустах. Подошли, осмотрели. В салоне на полу лежал убитый водитель, молодой парнишка в милицейской форме...

Старобешево в 40 километрах от Донецка. Вот куда подался Папа Юля.

Местные органы правопорядка продолжали контролировать перекрестки дорог, вокзалы, прочесывали еще и еще раз посадки, проверяли все машины кряду, заглядывали в багажники: искали солидного мужчину — за пятьдесят лет, с карими сердитыми глазами. Остальное: одежда, походка, внешность — могли быть самые различные: лысый или кучерявый, блондин, шатен, рыжий. С бородой и без...

Но основное внимание все же было уделено Донецку. Подняли на ноги службу ДНД, снабдив опорные пункты народной дружины словесным портретом Папы Юли и фотокарточкой, сделанной с рисунка, выполненного по описанию Сани. Дворники и члены домкомов ходили по квартирам: нет ли гостей?.. По улицам барражировали патрульные машины.

Иван Иванович не сомневался: Папа Юля вынырнет. Обязательно! Они со Строкуном объезжали один за другим шахтерские поселки, внимательно присматривались к прохожим.

В 20.42 заворчала рация, и взволнованный хриплый голос, перекрываемый радиопомехами, начал вызвать управление.

— «Родина»! «Родина»! Я — «двадцать седьмой». Доложите первому: полчаса тому в районе Смолянки неизвестный выстрелом в спину тяжело ранил какого-то парня. Стрелявший скрылся, раненого повезли в травматологию. Состояние тяжелое, потерял много крови. Документов при раненом нет, личность пока установить не удалось.

Строкун приказал шоферу:

— На Смолянку!

Машина сделала крутой разворот — заныли скаты от перекоса и перегруза.

Иваном Ивановичем вдруг овладело предчувствие беды. Так бывало на фронте: будто бы тихо, ночь светлая, не таит в себе опасность. А он поднимет заряжающего, идет к пушке, открывает ящик, в котором лежат тускло поблескивающие снаряды. Доверительно оботрет ладонью холодную, жесткую головку, и вновь положит на прежнее место.

«Да ты что, старшой?» — скажет недовольно полусонный заряжающий.

«Ничего... Так, что-то тревожно...»

Но однажды, впрочем, не однажды, а раза три, такая обеспокоенность спасала жизнь и ему, и расчету. У артиллериста-истребителя танков в распоряжении одно мгновение, за которое расчет должен успеть зарядить пушку, прицелиться и выстрелить. Причем без промаха. Второго мгновения мчащийся на скорости танк не даст: он либо расстреляет тебя, либо раздавит. Ивану Ивановичу и его расчету везло всю войну.

А что теперь породило тревогу? Саня как-то сказал: «Розыскник — сродни ищейке», имея в виду чутье преследователя. Саня, видимо, был прав: чувство, с каким гончая бросается за появившейся лисой...

И все-таки, откуда тревога? Сердце отдает в ушах, словно в тебе молотобоец клепает огромный котел: б-у-ух! Бу-ух!!

Кто-то выстрелил в неизвестного и скрылся.

Строкун глянул на изменившегося в лице Ивана Ивановича и приказал водителю:

— В травматологию...

Именно туда «скорая помощь» повезла не приходившего в сознание раненого.

Иван Иванович ворвался в санпропускник. Врача не было, только медсестра. Он показал ей удостоверение личности и потребовал:

— К вам привезли раненного выстрелом в спину. Я должен его видеть.

Но медсестра ничего толком не могла сказать:

— Я вызову дежурного врача...

И потекло бесконечное время. Жди! Терзайся! Надейся и отчаивайся! Верь в удачу и умирай от горя!

— Как он выглядит? Сколько ему лет? — добивался Иван Иванович хоть какой-то определенности.

Наконец пришел врач, в белом халате, в белом колпаке. При виде его Иван Иванович сразу сник, растерялся.

— Мы из розыска, — представился полковник Строкун. — Нам нужны сведения о раненном в спину.

— Ничего утешительного сказать не могу, — ответил врач. — Состояние тяжелое: три стреляные раны. Задето легкое, а может быть, и сердце. Его готовят к операции.

— Я должен его увидеть! — потребовал Иван Иванович.

— Это невозможно, — пояснил врач. — Я же сказал: его готовят к операции.

— Разговор идет о вопросе государственной важности, — пояснил Строкун.

Врач был неумолим:

— В этих стенах нет более важного государственного вопроса, чем спасти человеку жизнь.

— Пригласите заведующего отделением, — настаивал Евгений Павлович. — Скажите, что его просит полковник Строкун.

— Доцент будет ассистировать профессору, они оба моются, — стоял на своем врач. — Позвоните или зайдите часа через два-три.

— Покажите его одежду, — наконец нашел Иван Иванович выход из положения.

Врач согласился:

— Проводите сотрудников милиции к сестре-хозяйке, — сказал он дежурной.

Помеченная пулями со спины — три дырки, располосованная ножом, когда ее снимали, ставшая похожей на брезентовую робу от почерневшей запекшейся крови куртка... Санина! Он привез ее из байкальской командировки, купил в магазинчике глухого поселка какого-то леспромхоза два года тому, и не снимал ни летом, ни зимой.

Иван Иванович бессмысленно смотрел на три дырки и не хотел понимать, что они обозначают. Он просовывал в них дрожащие пальцы. Белые, смертельно-белые на серо-черном фоне. А в коленях — ослабляющая мышцы дрожь. А в глазах алый, цвета пылающих по обочине поля маков, туман.

Он молча упрятал Санины носки в туфли. Сверху положил майку. Все это замотал в брюки. Только для окровавленной куртки не было места. Не знал, куда ее деть, как с ней обращаться. Оставить? Забрать с собою? Бережно, как простреленное знамя, прижал ее к груди и пошел.

— А расписаться! — крикнула сестра-хозяйка.

— Я распишусь, — успокоил ее Строкун.

Когда они сели в машину, он спросил друга:

— Может, домой?

— На Смолянку, — потребовал Иван Иванович.

Он хотел видеть то место, где Гришка Ходан стрелял в своего сына, в Саню...

Небольшой старый поселок двухэтажных, сработанных из необожженного кирпича домов, вскарабкавшихся на невысокие фундаменты из серого плитняка. Такие дома ставили наспех впервые дни после освобождения города от оккупации.

В них, как и в бараках, не было коммунальных удобств: вода — колонка во дворе, туалет — в конце двора. Тут же при нем — железобетонный ларь для мусора.

Дома, родившиеся в середине сороковых годов, давали приют тем, кто возвращался в город из далекой эвакуации: из Нижнего Тагила, из Кузбасса... Старожилы края, коренники. Они восстанавливали взорванные заводы и затопленные шахты. Город рос, хорошел, расцветал. Поднимались кварталы девяти- и шестнадцатиэтажных домов со всеми коммунальными услугами; горячая вода, мусоропровод, лифт, телефоны, лоджии — спасительницы от летней духоты и жары. Зеленели парки, пламенели розами бульвары. (Донецк получил диплом Гран-При как самый красивый и благоустроенный город среди промышленных городов Европы).

А здесь, в этом поселке, за годы, прошедшие после войны, ничего не изменилось: разве что люди постарели и дома обветшали. Было решение горисполкома — снести поселки, переселить жителей в новые дома, Но разве согласятся пенсионеры — рабочая гордость края — покинуть дорогие их сердцу старые пепелища, где у них были сараюшки с пятком кур-квохтуш, аккуратно несущих по три яйца в день, крохотные садики, грядочка огорода! «Да без нее, без этой грядочки-кормилицы, мы бы все с голоду подохли! И в годы войны покопаться весной в парующей, просыпающейся от зимней спячки земле, ходить ни свет, ни заря слушать, как гудит пчелка и прочая комаха в кипени вишневого белоцветья, млеть от удовольствия видя, как проклевывается росточек редиски, сорвать тугой померанцевый помидор, пахнущий солнцем, полевыми просторами, степным ветром, и сказать заскочившему на часок сыну и внукам: «В магазине таких не купишь».

Словом, земля, клочок-крохотулечка, с которой ты за прожитые годы сроднился, как с матерью твоих детей. Она, может быть, единственная, помнит твою молодость, твою славу, когда ты варил металл, сокрушал глубинные пласты, добывая уголек — хлеб для промышленности, когда тебя называли по имени-отчеству (а сейчас только Иваныч, Харитоныч, Николаич...), когда о тебе писали газеты, которые уже порыжели, перетерлись на сгибах.

Старожилы таких поселков старели, молодежь, поднявшись на крыло, уходила от родителей, получала квартиры с газом, с отоплением, с ванной... А старики оставались коротать недожитое.

В конце двора, застроенного сараюшками и гаражами, ютилось тщательно выбеленное известью и слегка порыжевшее от времени строеньице с плешивыми стенами, с которых «блинами» сползала штукатурка.

Здесь!..

Никого из работников милиции уже не было: сделали свое дело и ушли. Но любопытные остались. На поселке все друг другу были кумовья, сваты, братушки, все — в родстве... И вот — такое происшествие!

Его продолжали обсуждать. Нашлись и очевидцы, их доверчиво слушали, ахали и удивлялись.

Иван Иванович и Строкун остановились позади толпы, в кругу которой, яростно жестикулируя руками, выступала полная, рыхлая старуха лет шестидесяти пяти, в пестром кухонном халате, стоптанных войлочных тапочках на босу ногу.

— Гляжу это я из окна: заходит в сортир мужчина. Не из наших: такой представительный. Профессор — не профессор. С «дипломатом» в руках, в очках от солнца... А за ним из-за угла огурчанского сарая выглядывает парень. Тоже симпатичный, в заграничной куртке, волосы, как у артиста, — по плечи. На цыганенка смахивает. Я, грешным делом, решила, что он на портфель или на кошелек того профессора зарится. Ну, думаю, я тебе сейчас! И окно уже открыла, закричать хотела. А парень хвать доску, что лежала под огурчанским сараем, и к нашему сортиру. Дверь доскою подпер и еще спиной на нее навалился. Что у них там было потом, не ведаю. Я и выстрелов не слыхала. Только вижу: парень по доске сполз на землю. А профессор выходит через... дамское отделение. Огляделся, перышки почистил и — как ни в чем не бывало, пошел прочь. А парень не поднимается. Мне его толком не видно: за стенку сполз, но голова — наружу: по земле трется, трется. Я сообразила, что дело нечистое, — и к парню. А он весь в кровище! Ужас-то какой!

Строкун решительно вошел в круг любопытных. Представился рассказчице и показал ей фотокарточки троицы, которые последнее время носил при себе:

— На кого-нибудь ваш «профессор» похож?

Женщина растерялась, хлопает выпуклыми глазами.

— Не знаю... даже на кого... Этот, — показала она на фотографию Папы Юли, — с бородой. А профессор — гладенький, — провела она рукой по своей щеке, — хоть под венец веди. А ваш-то — бирюк бирюком... А профессор — человек из себя интеллигентный.

И все-таки Иван Иванович не сомневался: в Саню стрелял Ходан. Некому больше.

Строкун поспешил к машине, надо было передать по рации новые данные о внешности Папы Юли.

Ивана Ивановича тянуло к месту, где стреляли в Саню.

Закоулочек — типичный для всех общественных сортиров. Вдоль оградительной стенки лежала тяжелая доска.

Иван Иванович с тупым недоумением взирал на крашенные много лет тому назад красной охрой двери. Три дырки с щербинками... Как в замшевой куртке Сани... В плотном свежем дереве пули просто «просверлили» бы себе ходы, а здесь, в пересохшем, потерявшем структуру, — выщербили. Жило в Иване Ивановиче мучительное желание прикоснуться к дыркам, потрогать их пальцем. Ему казалось, что они должны быть горячими...

Как же пересеклись пути Ходана и Сани? Может быть, случайно увидел на улице и узнал в «профессоре» с модным портфелем-«дипломатом» Ходана. Сколько он следил за хитрым, осторожным преступником, пока не очутился здесь, в старом, отжившем свой век, рабочем поселке?

Он понимал, что если Ходан скроется из вида, то уйдет. «Запер...» А что он еще мог сделать? Надеялся, что Ходан в ловушке.

...Три дырки в старых досках... Их можно потрогать пальцем.

Приехал генерал. Подошел к Ивану Ивановичу, стоявшему чуть поодаль от места происшествия, взял майора Орача под руку и повел за собой:

— Тут теперь обойдутся без нас... Евгений Павлович справится, — сказал он мягко, открывая заднюю дверцу своей машины. Пропустил Ивана Ивановича, сел рядом: — Будем надеяться на руки чудо-профессора и счастливую судьбу.

«Чудо-профессор... Счастливая судьба...» — как горное, сочное эхо, неоднократно повторяющееся, звучало в голове Ивана Ивановича. Но эти звуки не касались его боли, его раздумий, они словно рикошетили.

— Выйти один на один с Папой Юлей — не каждый вооруженный решился бы, — похвалил генерал отчаянную храбрость Сани. — Геройский у вас сын, Иван Иванович.

— Нет, не геройский, — возразил тот. — Саня знал, с кем имеет дело. Он просто не мог поступить иначе.

— Не мог... А мы-то своих все: «Дети да дети!» — в раздумье проговорил генерал. — Паспорт вручаем: «ребенок». В армию сына провожаем: «дитя». Но дело не в годах, а в гражданской зрелости. Сколько, Иван Иванович, вам было, когда вы первый фашистский танк подбили?

— Восемнадцатый шел. Совершеннолетие свое я отмечал на огневой. Мы сопровождали пехоту. Оторвались от полка... Из четырех пушек в батарее уцелела одна моя. И вдруг приходит комсорг полка. Как он нас разыскал? Мы километров пятнадцать в тот день отмахали. И все с боями. Приносит баклажку спирта, в «сидоре» за плечами — хлеб и консервы. Удивил всех: комсорг полка принялся за старшинские обязанности! Сели поужинать — голодные, словно месяц крошки хлеба во рту не было. Комсорг спирт по кружкам разлил: «За именинника! Вашему сержанту сегодня восемнадцать!» А я и забыл об этом...

Рабочий город уже отходил ко сну, чтобы завтра рань-ранью вновь встать на трудовую вахту (которая, кстати сказать, не прекращалась и ночью). Улицы опустели. Ртутные фонари-светильники отгородили невидимой крышей город от неба. Где-то там, вверху, было царство тьмы, за которым начиналось владение звезд и молодой луны, катившейся светлым мячом...

Безлюдны в эту пору улицы Донецка. В Киеве, в Москве — десять часов вечера — это начало «второй половины суток», когда заполняются кафе и под ресторанами выстраиваются очереди, начинается суета возле театров, заканчивающих свои спектакли...

Черная «Волга» с «козырными» номерами обогнула площадь, словно сделала почетный круг возле памятника Дзержинскому, попрыгала по тесаной брусчатке, которой в давние времена вымостили трамвайный путь, обнимавший здание управления цепкими объятиями, и остановилась у подъезда.

— Зайдем ко мне, подождем развития событий.

Они поднялись в кабинет.

Ивана Ивановича трясло, это уже начали сдавать нервы.

— Угощу-ка я тебя, Иван Иванович, чаем, — доверительно обращаясь к подчиненному на «ты», сказал генерал.

Он открыл дверцу большого шкафа-стенки. Там, на полочке, стоял самовар и посуда. Генерал воткнул вилку в штепсель, взял две небольшие чашечки на блюдечках, поставил их на столик, примыкавший к письменному.

— Заварим по японскому рецепту... Я не поклонник кофе. А вот чаек!..

Впрочем, кто в управлении не знал слабости генерала!

Увидев состояние майора Орача, которого трясло, словно бы начинался приступ желтой лихорадки, он сказал:

— Э-э, как мы раскисли!

Самовар уже посвистывал.

В это время зашипела стоявшая на телефонном коммутаторе рация, и хриплый голос взволнованно сообщил:

— Двадцать минут тому назад угнали серую «Волгу»-24, номер 19-56.

— Товарищ генерал, это он! — воскликнул Иван Иванович.

— И я так думаю. — Генерал взял трубку рации и включился в разговор: — Всем постам ГАИ: задержать машину «Волга» серого цвета с номерными знаками 19-56. В машине, по всей вероятности, один человек. Вооружен. — Отдав распоряжения, генерал, как бы подводя итог, сказал: «Это уже все!»

Иван Иванович мысленно согласился: «Да, на сей раз Гришке не уйти... Если только ему не поможет надвигающаяся ночь».

С момента начала хирургической операции прошло уже более трех часов. Надо было позвонить, справиться о состоянии Сани. Но Иван Иванович не звонил: не потому, что неудобно было сделать это при генерале, а просто... боялся. Пока он ничего не знал, а значит, мог на что-то надеяться. Три тяжелых ранения, одно — сквозное, в легкое... Но у профессора — руки волшебника, и потом... есть еще судьба. Она должна улыбнуться Сане. Должна! Иначе, зачем она дала ему талант? Чуткую душу... бескомпромиссный характер...

Замигала изумрудным глазом рация, и в хаос звуков, из которых соткан эфир крупного промышленного, города, вплелся чистый голос, словно человек был где-то рядом, за стеной:

— Докладывает старший лейтенант Носик. Серая «Волга» 19-56 прошла мимо Центрально-Заводской шахты в сторону Буденновки со скоростью свыше ста километров. Начинаю преследование.

«Молодец, — подумал невольно Иван Иванович. — Разглядел номер машины, которая, ослепив тебя фарами, промчалась со скоростью ракеты, вырывающейся из земного притяжения...»

Он вспомнил дорогу, идущую вдоль старейшей шахты города, с которой, можно сказать, начиналась бывшая Юзовка. Дорога металась из стороны в сторону, как змея, спасающаяся бегством. Ее латали два раза в год: весной и осенью, но тяжелые самосвалы, возившие доменный шлак и железобетонные панели, быстро разбивали. Колдобина на колдобине... В это вечернее время дорога была, в общем-то, относительно свободная — легковой транспорт шел другой дорогой, на мост через Кальмиус: чуток подальше, зато — надежнее. Ходан выбрал кратчайший путь к степным просторам.

Генерал вызывал посты в шахтерских поселках, через которые должен был проследовать человек, угнавший серую «Волгу».

— Буденновка! Чулковка! Моспино!

Моспино — это окраина Донецка, дальше шоссейных дорог не было, только грунтовые. Правда, пока дожди не расквасили землю, по хорошему грейдеру — не хуже, чем по асфальту. Но куда? Юркнуть в сторону и воспользоваться темнотой? Или через Амвросиевку на Таганрог? Это километров двести с лишним, если по прямой. Можно доехать до какой-нибудь станции, затем машину — в пруд. Пока ее обнаружат, поезд увезет на край света...

Генерал сказал:

— Иван Иванович, теперь наше место с вами — там!

Ходан считал скорость единственным своим союзником.

Он обгонял машины на узкой, колдобистой дороге перед самым носом у встречных, ослепляя водителей мигающим светом ярких фар, и те, почувствовав неминуемую беду, в испуге освобождали дорогу, выезжая на обочину: береженого бог бережет, а дурак сам наскочит.

На выезде из шахтерского поселка Буденновка Ходан увидел фару мотоцикла и чутьем преследуемого зверя угадал: милиция. Он не сомневался, что работники ГАИ спешат перегородить ему шоссе. Он готовился к такой встрече, присматриваясь, где бы можно перескочить глубокий кювет. По-каскадерски перемахнуть на большой скорости — не хитро, главное, правильно рассчитать «угол атаки», не перевернуться, а лишь скользнуть колесами по твердой кромке поля по ту сторону.

Но сначала надо было миновать железнодорожный переезд — на этой стороне места для маневра уже не было. Закрытый шлагбаум подмигивал, словно циклоп, своим красным глазом, за ним пыхтел паровоз, лязгали буферами вагоны. Так уж устроены разминовки на всех шахтных и заводских тупичках и ветках, что состав обязательно перекрывает переезд. Товарняк стоял и не собирался двигаться. Дежурная, пользуясь тем, кто паровозный прожектор осветил территорию, сбивала косой на короткой рукоятке седой упругий чертополох, который рассеивал по округе свои семена на легких парашютиках.

Машине, мчавшейся со скоростью ста сорока километров, деться было некуда, разве что резко свернуть на полевую дорогу. Но ее, уперевшись блеклым лучом фары в бесконечное небо, перегородил мотоцикл. Его хозяева были где-то рядом, скрытые тьмою. Видимо, залегли с пистолетами в руках и выжидали, что предпримет Ходан.

Из двух вариантов он выбрал самый удобный для него: «Волга» серого цвета с номерными знаками 19-56, сбив короткий шлагбаум, врезалась в полуось одного из пульманов, груженных углем...

...Иван Иванович вместе с генералом приехал к месту происшествия минут через пятнадцать после случившегося.

Картина — не из приятных... Мотор оказался в кабине. Рулевая колонка пробила крышу. Ходана раздавило, словно его тело пропустили через огромную мясорубку, в которой не было ножа — только валик. Голова, как бы препарированная для анатомического музея, лежала в уголке на заднем сидении. Седые, кудреватые короткие волосы... Уши торчат... Глаза полузакрыты. Голова Гришки Ходана чем-то напоминала афинского мудреца Сократа, который приготовился пригубить кубок с ядом, да на мгновение задумался о смысле человеческого бытия. Только у древнегреческого ниспровергателя истин была роскошная борода, а Гришка Ходан свою в последний момент сбрил.

— Уж слишком удобная смерть для этого выродка, — не скрывая сожаления, сказал генерал. — Мгновенная, безболезненная. Десятые доли секунды сомнений, страха — и все.

Но Ивану Ивановичу было уже безразлично: главное — что Гришки Ходана не стало, а как это произошло — дело третье.

...И снова травматологическая поликлиника. Когда Иван Иванович приехал, Аннушка и Марина, предупрежденные Строкуном, были уже здесь. Марина сидела на белом табурете, словно поросшая зеленой вечностью-былью каменная баба-хранительница древнего Дикого поля — приазовских степей.

Аннушка, превратившись в согбенную, столетнюю старуху, рыдала, прикрыв лицо пухленькими ладошками.

Иван Иванович молча опустился рядом с Мариной на свободный стул.

Мимо сновали люди в белых халатах.

— Ваня, скажи им, что мы согласны на любой эксперимент, — вдруг взмолилась Аннушка, вцепившись в плечо мужа. — Ну что ты сидишь! Сходи к профессору, объясни ему!

Что можно было объяснить профессору?

— Они должны что-то сделать, — не очень уверенно согласилась с ней Марина, сидевшая истуканом на больничной табуретке. Она боялась пошевелиться, ей казалось, что каждое движение «здесь» отдается тяжелой болью «там», где был сейчас Саня.

«Нет! Нет! Этого не может быть! Это противоестественно!»

— Пусть соберут консилиум!

— Я знаю человека, которому из сердца извлекли пулю.

— Да, да, конечно...

Доверие к хирургу — всегда особенное, он — последняя надежда отчаявшихся. Но где-то есть предел человеческим возможностям, где-то кончаются наши знания, наше умение, где-то изменяет нам наша интуиция.

Саня был молод, он безгранично любил жизнь, верил в свою счастливую судьбу. Всегда куда-то спешил, вечно ему не хватало времени... Может быть, он инстинктивно чувствовал, как мало отвела ему судьба этого самого времени?..

Печенкин Владимир Каверзное дело в тихом Сторожце

1

Парило. Солнце выгревало из земли остатки весенней влаги. "Частный жилищный сектор" улицы Старомайданной утопал в свежей садовой зелени. Пусто было в это время дня на Старомайданной. Дремали под заборами свиньи, у ворот собаки. На скамеечке, как обычно, сидел дедушка, грел под теплыми лучами свои ревматизмы.

Женя Савченко шел из школы то скорым шагом, то бегом. Его задержала классная руководительница, и теперь он на бегу решал непростого задачу: свернуть ли направо домой, чтобы положить портфель, или налево, к стадиону, где скоро начнется футбол. Но если на стадион, то так и придется до вечера таскать портфель. А если домой, то как бы бабушка не засадила готовить уроки...

Ему не довелось свернуть ни туда, ни сюда. Из двора дома, где живет Колька Гроховенко, вдруг вышел Колькин отец - дядька Федор. Был он то ли пьян, то ли спросонья. Наткнувшись взглядом на Женю Савченко, вздрогнул, попятился. Но узнал, кажется, и попросил хрипло:

- Хлопчик, эй! Беги, хлопчик, в милицию скорийше! У меня в хате человека убили...

По спине у Жени пошли мурашки: на рубахе-то у дядьки Федора - кровь!.. Женя прижал портфель к груди и помчался вдоль Старомайданной.

Майор Авраменко ходил по кабинету, ерошил волосы на затылке и озадаченно поглядывал на младшего сержанта Бевзу. Младший сержант, пользуясь особым положением шофера, привольно посиживал в присутствии начальника - разговор шел на такую тему, при которой допустимо шоферу сидеть, а начальству ходить: разговор шел о рыбалке.

- На Карлушином озере самый теперь жор, - искушал Бевза начальника. Хоть на что берет, и прикармливать не надо. На хлеб, на тесто, на червя - на все, Ну, мабудь, невредно трошки подкормить макухой...

- А макуха есть?

- Все есть. В ассортименте,

- Червей много накопал? Значит, так! я, ты, следователь да еще прокурор с Помощником просятся. Всех, выходит, пятеро, учти.

- За це не турбуйтесь, товарищ майор. Я вам кажу, есть все в ассортименте. Только треба выехать пораньше, чтоб о того берега начать. Там глыбже, рыбы больше.

- Сейчас три часа... Ну-ка, позвоню. Алло! Прокуратура? Лев Михайлович, ты? Слушай, пораньше бы выехать надо, а? До озера два часа с лишком, вечерний бы клев застать. Спроси там своего, как он? Не захочет? У вас что, дел много? А если срочных нету, так чего ж время-то высиживать? Формалист он, твой прокурор. Ладно, ладно, понял. Значит, так: заедем за вами в пять, и чтобы все были готовы.

Он положил трубку.

- Одного опасаюсь, - Бевза обиженно поглядел на телефон, - кабы к вечеру дождя не було. Духота! В перемену погоды рыба аппетит теряет.

- Ну, дождю откуда взяться? - майор выглянул в распахнутое окно и придирчиво осмотрел вполне подходящее для рыбалки небо с редкими несерьезными облачками.

В кабинет без стука вошел дежурный по горотделу:

- Товарищ майор, на Старомайданной вроде бы того... убийство.

- А? Что на Старомайданной? - майор повернулся к дежурному. В тихом их городке, среди бела дня, в пятницу, когда добрым людям на рыбалку ехать... Подрались, что ли?

- Не знаю, товарищ майор. Хлопец тут прибег, говорит, убили кого-то. Как фамилия? - обернулся дежурный в коридор.

- Женя Савченко, - вынырнул оттуда Женя.

- Да нет, как фамилия того дядьки?

- Дядька Федор Гроховенко, у него на рубахе кровь!

Младший сержант Бевза вздохнул и встал - пропала рыбалка. Майор Авраменко еще с полминуты смотрел на Женю, потом схватил трубку:

- Алло! Прокуратура? Погоди, Лев Михалыч, не до рыбалки уже. Прокурор пришел? Звони в "Скорую", сейчас к вам заеду, на Старомайданной происшествие. Какое? Ну, там увидим. За следователем сейчас пошлю кого-нибудь, он за мормышем ушел. Эх, ловить нам, да не рыбу...

Старомайданная еще пребывала в безмятежном дремотном покое, и дед на скамейке потирал колени в ватных стеженых штанах. Однако едва "скорая помощь" и милицейский "газик" затормозили возле гроховенковского дома, улица проснулась: из окон высунулись старушечьи головы, из-за плетней завыглядывали хозяйки, кое-где скрипнули калитки. Старомайданная, да и весь тихий городок Сторожец не могли похвалиться обилием детективных случаев, и если Федор Гроховенко опять подрался с жинкой, так на это уже стоит посмотреть. Только разве его жинка не в больнице?

Федор Гроховенко понуро сидел на ступеньке крыльца. Когда милиция во двор вошла, он встал и страдальчески сморщился. Его трясло от страха и выходящего хмеля.

- Ну, что тут у вас опять, Гроховенко? - сердито спросил майор Авраменко.

- Таке дило зробылось, товарищ майор, таке дило... - затянул Федор козлиным тенорком.

- Какое дело? Говори толком.

- Гошку Божнюка убили, товарищ майор...

- Так. Кто убил?

- Зиновий, товарищ майор!

- Какой Зиновий?

- Та я ж кажу, Зиновий Машихин. Сперва скандалил, а потом...

- Где он?

- Убег, товарищ майор,

- А потерпевший где?

- В хате у меня, на кухне...

- Ну, пойдем.

Не зря трясло Федора - в кухне на полу, залитом кровью, лежал вниз лицом маленький тучный человечек в синей выцветшей спецовке. Рядом валялся узкий, сточенный кухонный нож - видимо, орудие убийства. На столе порожние бутылки, стаканы, куски хлеба, луковицы, огрызки огурцов.

- Да-а... - протянул майор. - Когда произошло?

- То я не можу знать... - простонал Федор, держась обеими руками за голову.

- Как не можешь знать? Ты-то где был при этом? Почему у тебя на руках кровь, на рубахе вон тоже?

- Так я ж думал, Гошка-то живой еще, я ж хотел помощь ему оказать! А як произошло, того не могу знать, потому что не бачил того... Жинка моя в больнице лежит. Ну, мы туточки и выпили трошки...

- Кто - мы?

- Я, Гоша, ну и Зиновий, шоб ему сказиться. Выпили и поскандалили трошки. Потом я уснул вот тут, за столом. А як проснулся, то Гоша уже убитый, а Зиновий убег.

- Еще кто-нибудь был с вами?

- Никого, товарищ майор. Втроем трошки выпили...

- Оно видать, что "трошки". Следователь сейчас подойдет, займемся, товарищи. Доктор, что скажете?

Длинный, сухопарый врач "скорой помощи" уже произвел поверхностный осмотр тела и вытирал руки марлей, взятой у бледной юной медсестрички, робевшей у двери.

- Смерть наступила примерно час назад от колотой раны в области шеи с повреждением жизненно важных кровеносных сосудов, при обильном кровотечении. Ну а более подробно - после вскрытия.

Помощник прокурора, солидный парень с бородкой, недавно назначенный в Сторожец после окончания института, занялся осмотром места происшествия. Сам прокурор с майором Авраменко перешли из кухни в горницу и приступили к допросу Федора Гроховенко. А инспектор уголовного розыска Кутов с милиционером отправились искать сбежавшего Зиновия Машихина.

- Далеко уйти не мог, - напутствовал их Авраменко. - Но уйдет, если не проявите оперативность. Так что, проявите... Понятно? Чтоб через полчаса Машихин был здесь! Дело-то, в общем, ясное...

Действительно, дело, хотя и скверное, не казалось сложным. Работники милиции хорошо знали эту непутевую, часто пьющую и скандалящую троицу. Шофер Федор Гроховенко судим дважды: в первый раз за автомобильную аварию, второй - за избиение жены. Потерпевший Георгий Божнюк тоже имел судимость и еще одну заимел бы - накануне поступило на него заявление с обвинением в хулиганстве и краже. Хотели заводить дело, да вот не успели. Третий собутыльник, Зиновий Машихин, жил в Сторожце всего год или, пожалуй, немногим больше, его знали хуже, потому что ничем он особенно не выделялся, кроме разве способности в любое время суток быть неизменно под хмельком. Так его и считали в городе тихим, безвредным пьяницей, не то что убить, но и подраться по-хорошему не способным, хотя в свои сорок лет выглядел он крепким и здоровым. За румяность все его звали Зиня Красный. Цветущий вид не мешал, однако, Зиновию жаловаться на многие хворобы и под этим предлогом работать через пень-колоду. Где только он ни пытался "честно трудиться", и отовсюду его увольняли за прогулы. Зиня Красный тем не менее не унывал и пил свою горькую.

- Никак не могу поверить, что Машихин это натворил, - удивлялся милиционер, поспевая за инспектором. - Смирный мужик и вдруг - убил! Из-за чего? Не из-за женщины же...

- Ну! - сказал Кутов. - Супруга у Машихина не та дама, из-за которой дуэли устраивают. Нет, по пьянке это. Да вот найдем - спросим.

Только найти Машихина не удалось. Побывали дома - дверь на замке. В магазине, на автовокзале, в столовой, у пивного ларька, в сквере напротив магазина и в других удобных для выпивки местах многие видели Машихина, но только в первой половине дня. На работе ему сейчас нечего было делать - он числился сторожем при конторе райпотребсоюза, и считалось, что дежурит по ночам, хотя райпотребсоюзовское начальство сильно в этом сомневалось. Однако ночных краж в конторе не отмечалось: или всегда пьяненький Зиня все же хорошо сторожил, или просто воры в Сторожце не водились.

Кутов надеялся, что Зиня далеко не ушел, и решил повидать его жену, уборщицу быткомбината. Милиционер, житель этого же конца Сторожца, рассказал Кутову, что Дарья Машихина местная, имеет свой домик на Старомайданной. Женщина она спокойная, хозяйственная, но уж больно унылого нрава. Первый муж сбежал от Дарьи так давно, что и старожилы не сразу вспомнят. От ее, видать, унылости. Год назад Зиня Красный прельстил одиночку бабу, женился и стал ей и дому хозяином. Получилась довольно сносная пара, не скандальная. Дарья все молчит, а Зиня выпьет и песни поет.

Когда Дарью пригласили в кабинет директора быткомбината, Кутов только глянул на ее скучное лицо - потянуло на зевоту.

- Кто ж знает, где его носит, - сказала Дарья уныло. - Ночью спал на посту своем, утром отпился рассолом огурешньм да кудысь подался. Только числится, что мужик, а никакого с него толку. Развелася бы, да жалко его. Куда денется, бедолага? Драться? Ни, не дерется. Только брехать погано дюже горазд. Родственники? Какие у него родичи, сирота он.

- Как был одет ваш муж, когда уходил из дому?

- Обнаковенно одетый, в спецовку.

В Сторожце имелась швейная фабрика, гнавшая "массовку" - хлопчатобумажную робу, поэтому добрая половина мужского населения в будние дни ходила в синих куртках и брюках.

Так ничего у Дарьи и не узнали.

- Где же искать сироту? - вслух думал Кутов, возвращаясь на Старомайданную. Милиционер пожал плечами. Невелик Сторожец, но хватит в нем места, чтобы на время затеряться преступнику. Сразу найти не удалось, придется подключать оперативников, общественность.

На Старомайданной приметил Кутов деда на скамейке, подошел:

- Добрый день, папаша. Давно тут сидите?

- Шо? А с утра греюсь. Солнышко, воно от ревматизму...

- Не заметили, кто приходил к Гроховенке?

- Шо? А приходил, приходил,

- Кто?

- Та сам же Гроховенко Хведор,

- А еще кто?

Дедушка подумал и сказал:

- Та опять же сам Гроховенко Хведор.

- Он что, два раза сам к себе приходил?

- Эге ж. Один раз с Божнюком, потом сходили до магазину и знову прийшли.

- Больше никого?

- Як же, ше Зиня Красный. И тоже два раза.

- Как, и Зиня два раза?

- Тож до магазина ходил и прийшол. А больше никого не було. Побились воны, чи шо? Милиция на шо?

- Зиновий от Гроховенко разве не уходил?

- Никто не уходил, там они уси, мабудь, сидят.

- Папаша, да вы, может, не заметили?

- Я добре бачу, - слегка обиделся дед. - Ревматизм меня, хлопче, турбует, от шо погано. А очи бачат.

- Странно, - сказал Кутов милиционеру, - Машихин из дома не выходил, но и в доме его нету...

- Та ще хлопчик Гроховенков из школы до хаты забегал и сразу до стадиону побег, - вспомнил дедушка. - А больше никого не было.

Кутов поспешил к дому Гроховенко доложить майору, что Машихин не найден пока, придется организовать розыск по городу. На всякий случай решил осмотреть и квартал соседней улицы. Черт его знает, Зиню Красного, у него везде знакомые да собутыльники... Они с милиционером свернули в проулочек, где домов не было, а тянулись приусадебные плетни да вдоль них заросшие бурьяном канавы. И вот тут, словно специально, их ожидала интересная находка.

- Товарищ старший лейтенант! Смотрите-ка!.. - шепнул милиционер.

Кутов и сам заметил, что в заросшей канаве подозрительно шевельнулся бурьян.

- Товарищ старший лейтенант, там сховался кто-то!

Кутов нахмурился, положил ладонь на пустую кобуру у пояса и подошел к канаве. Действительно, там съежился на четвереньках человек - головой и руками к лебеде, зад в синих спецовочных брюках наружу.

- А ну, вылазь! - приказал Кутов. - Выходи, выходи, нечего тут!..

В канаве вздохнуло, всхлипнуло. И поднялось на колени... Кутов глазам своим не поверил - он сразу узнал... Георгия Божнюка, того самого, тело которого час назад сам Кутов видел на полу гроховенковской кухни в луже крови...

- Божнюк! - охнул рядом милиционер.

- Это не я!.. - простонал Божнюк. Колени его тряслись.

- То есть как не ты?

- Честно, чтоб мне век свободы не видать, не я! Это Федька...

Оглядев жалкую фигуру, Кутов заметил на правой штанине спецовки бурое пятно.

- Откуда у тебя кровь? - спросил строго.

- Это не я его порезал! - твердил Божнюк.

- Кого?

- Зиню Красного... Федя это его... У них шумок вышел по пьянке...

Кутов про себя присвистнул: так убит Зиновий Машихин! Черт бы побрал эти спецовки. А в лицо не удосужились заглянуть. Срамота!

- Пойдем, - велел он, и Божнюк покорно поплелся следом.

В доме Гроховенко дело шло своим чередом. Примчался следователь Хилькевич, очень раздосадованный, в старом пиджачишке, в котором обычно ездил на рыбалку, в болотных сапогах. Увидя, что дело-то, оказывается, скверное, он смирился с обстоятельствами, познакомился с протоколом допроса Гроховенко, уточнил кое-что и велел Федору идти пока на улицу, подождать возле машины - еще в милиции будет разговор.

Помощник прокурора окончил осмотр места происшествия. Две соседки-понятые, оглядываясь на кухонную дверь, ушли рассказывать знакомым о подробностях смертоубийства.

- Я думаю, товарищи, можно ехать? - оглядел всех майор Авраменко. Свидетеля Гроховенко захватим с собой, потому что Кутов, наверное, уже доставил в отделение Зиню Красного...

Тут, легок на помине, вошел и сам Кутов. К изумлению присутствующих, милиционер ввел следом Георгия Божнюка Ошеломленный таким поворотом дела, Хилькевич спросил:

- Как ваша фамилия, гражданин?

- Божнюк я...

- Что за черт! Кто же тогда, убит?

- Машихин убит, - пояснил Кутов. - А этот в канаве сидел и уверяет, что убил Машихина сам Гроховенко.

Новость переварили не сразу. Следователь ругнулся про себя, недовольно кивнул на табурет:

- Садитесь, Божнюк. Расскажите, что знаете о совершенном здесь преступлении.

- Федька его порезал...

И Божнюк рассказал почти то же, что и Гроховенко. То есть, что они выпили сначала вдвоем с Федором, потом явился Зиня Машихин. Тогда выпили втроем и немного поскандалили. Потом миролюбивый Зиня сбегал еще за водкой, и от этого в хате воцарился мир. Убаюканный выпивкой и мирной обстановкой, Божнюк уснул на лавке. Проснувшись, увидел на полу окровавленного Зиновия, а у стола Федора Гроховенко, который сидел, уткнувшись лицом в стол. Божнюк очень испугался, бросился из кухни, поскользнулся и, наверное, тогда испачкался в крови. Он добежал по огороду до плетня, выбрался в проулок, но так как был сильно испуган и пьян еще, то свалился в канаву. Там его и нашел товарищ старший лейтенант. Больше ничего Божнюк добавить не имеет.

Его тоже отправили к машине, под надзор милиционеров, и пошли на кухню. Майор Авраменко нагнулся над телом:

- Да, это Машихин.

- Так как же, черт возьми, не разобрали сразу? - сердито буркнул помощник прокурора.

- Ну, он лежит лицом вниз, весь в крови. Гроховенко - очевидец - уверенно заявил, что это Божнюк. Одеты Машихин с Божнюком одинаково. И роста одною.

- Что ж, товарищи, - несколько смущенно сказал Авраменко, - дело все-таки, по-моему, несложное. Преступление совершил либо Божнюк, либо Гроховенко, оба задержаны. На допросах, на очной ставке выяснится, кто именно.

- Не забудьте рассадить задержанных по разным камерам, - предупредил следователь Хилькевич.

- Да уж не забуду. Едем, товарищи.

2

На допросах, на очной ставке оба подозреваемых продолжали давать на редкость одинаковые показания: выпили, уснули, а пробудившись, увидели труп. При этом Гроховенко уверял, что убийца Божнюк, а Божнюк, наоборот, был убежден, что виновен Гроховенко. Обстановка создалась прямо конкурсная: на одно место преступника - два кандидата. Но кто-то из них говорит правду, а кто-то врет. Ведь рана на теле Машихина всего одна.

Хилькевича по нескольку раз на дню донимали одним и тем же вопросом: ну что, разобрались? Звонил прокурор, требовал ускорить следствие. Хилькевич и рад был ускорить, да ничего у него не получалось пока. Допросил всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к этой истории. Дарья Машихина уныло всплакнула и рассказала короткую историю своего супружества.

Приехал Зиновий в Сторожец в конце прошлой зимы из Харькова, где жил, кажется, у какой-то родственницы. До этого обретался будто бы на Урале, но в суровом климате подорвал здоровье, вот и откочевал на Украину. Брак оформили чин чином, в загсе. Врагов он не имел, никогда ни с кем не ссорился. Конечно, выпить любил покойничек, вечная ему память. А более никаких грехов Дарья в муже не замечала.

Восьмидесятилетний дед Остап Горобец показал, что в день убийства видел; как Федор Гроховенко из своей калитки вышел, а через полчаса вернулся вместе с Божнюком. Спустя часа два они уже вдвоем ходили в магазин, а после к ним пришел Машихин. Еще через полчаса в магазин сбегал Машихин, вернулся, и уж больше никто из гроховенковского двора не выходил, и никто туда не приходил, кроме Кольки, Федькиного мальца. Но хлопчик сразу убежал к стадиону,

Шестиклассник Коля Гроховенко рассказал, что домой заходил из школы около двух часов дня. Мама в больнице, Папа был то ли в отгуле, то ли в прогуле. Из кухни слышалось пьяное бормотание, поэтому Коля в хату не прошел, бросил портфель в сенцах и отправился на стадион. Прикрывая калитку, увидел, как какой-то дяденька шел от дома к уборной, но кто именно это был, не знает. Может, и дядька Божнюк - путь к дыре в плетне лежит мимо уборной.

Другие опрошенные заявили, что подсобный рабочий строительной организации Георгий Божнюк - личность нахальная, любит выпить, похулиганить, да и стянуть, если плохо лежит. И шофер райпотребсоюза Федор Гроховенко не краше,

Хилькевич снял в гроховенковской кухне несколько отпечатков пальцев. Областная экспертиза установила, что все они принадлежат Гроховенко, Божнюку или Машихину. На рукоятке хлебного ножа, которым, вероятно, нанесено смертельное ранение, - только отпечатки самого потерпевшего Машихина.

Хилькевича мучило, что в самом начале следствия он допустил много ошибок. Например, осмотр места происшествия надо было произвести самому, а не полагаться на малоопытного помощника прокурора. Спустя два часа исправить это упущение было уже поздно: набежавший дождик смыл следы на огороде и в переулке, где нашли Божнюка... Надо было сразу решительнее взяться за дело. Но за шесть лет спокойной работы в тихом Сторожце Хилькевич как-то незаметно для себя уверовал, что ничего серьезного тут произойти не может, тем более загадочных убийств. Да и этот - нелепый какой-то случай.

Между тем сроки содержания подозреваемых под стражей истекали. Необходимо было кому-то из двоих предъявить обвинение в убийстве, или же отпустить обоих, или, по крайней мере, одного Гроховенко, потому что против Божнюка заведено дело о хулиганстве по ранее поданному заявлению. Хилькевич запросил областную прокуратуру продлить сроки дознания. Ответили отказом, признав его доводы неубедительными. Пришлось Гроховенко выпустить.

Из Харькова направили на расследование опергруппу: следователя облпрокуратуры Загаева и оперативника Ушинского.

3

Коллег из области встретили без особой радости: прислали - значит, не верят, что в Сторожце справятся сами, а кому приятно, когда намекают на твое неумение и беспомощность? Следователя облпрокуратуры Загаева Хилькевич немного знал - приходилось встречаться на совещаниях. Сухощавый, с красивой волной седоватых волос над высоким лбом, Константин Васильевич Загаев сразу дал понять, что приехал не огрехи считать, а вместе с местными работниками распутывать дело. Ну, допустил кое в чем небрежность Хилькевич, получит за это от начальства, но ведь не это главное...

Оперативника Ушинского Хилькевич совсем не знал и опасался больше - такие вот молодые "областные", часто с гонором, старым кадрам ничего не прощают. Однако и Ушинский оказался простецким парнем. Большой, добродушный, лицо круглое, бесхитростное. С та кой внешностью в самый раз учителем физкультуры в школе работать.

Хилькевич почувствовал себя свободнее, ободрился. Подробно доложил приехавшим о деле, высказал свое мнение:

- Лично я почти уверен, что убил Гроховенко.

- Возможно, возможно, - задумчиво согласился Загаев.

- Почему вы так полагаете? - простодушно поинтересовался Ушинский.

- Ну как же, только у Гроховенко были хоть какие-то основания обижаться на Машихина. Установлено, что полгода назад Гроховенко посадили на пятнадцать суток за избиение жены, и свидетелем против него был кто? Машихин! И вот ссора...

- Подозреваемые заявили, что оба ссорились в тот день с потерпевшим, напомнил Загаев.

- Да, но из-за чего? Они ругали Машихина, что тот заявился пить их водку. Он купил бутылку за свои деньги, и конфликт был исчерпан. У Гроховенко же могла затаиться пьяная обида за давние показания Машихина против него. Ну-с, пойдем дальше. Свидетели утверждают, что Божнюк пьянеет быстро. Естественно предположить, что он первым уснул на лавке, как и говорит в показаниях. Более крепкий физически, Гроховенко мог справиться с не очень хмельным Машихиным. Чтоб направить нас по ложному пути и выиграть время, Гроховенко вначале заявил, что убит Божнюк...

- Зачем ему выигрывать время? Он не пытался бежать, сам вызвал милицию. Это Божнюк убежал...

- Вы считаете, убил он?

- Не знаю, - Загаев так откровенно развел руками, что Хилькевич несколько успокоился, - спец из области и тот не сразу разберется в этом каверзном деле,

- Дарья Ивановна, по сведениям загса, муж при регистрации брака принял вашу фамилию. Почему, интересно?

Вдова тоскливо глядела на Загаева, комкала платок, готовая вот-вот заплакать.

- Фамилия евонная мне не пондравилась. Чирьев - на что похоже? От людей совестно. А Машихин - ничего. От первого мужа мне досталась фамилия, только и наследства.

- К Зиновию никто из других городов не приезжал? Нет? Писем не получал? Тоже нет. Пил часто?

- Каждый день. Ну, не дрался, вечная ему за это память. Тихий был человек... - вдова прижала платок к глазам.

- Дарья Ивановна, по данным поликлиники, ваш муж не так уж и болен был. Работал всего-навсего сторожем, порой сидел и без работы. Выходит, лишних денег в семье не было. А на водку много надо каждый-то день. Стало быть, он пропивал ваши сбережения?

- Бог с вами, яки у меня сбережения! Не поила я Зиновия, на свои он пил.

- Откуда у него? Воровал, что ли?

- Грех на покойного напраслину переть!..

- Я не пру напраслину, я спрашиваю. Не крал, не зарабатывал, в сберкассе не держал, у вас не брал - на что же каждый день пьян?

- Куда уж ему в сберкассе, не таки мы грамотны, чтоб получать богато. Но деньги у него были. Халтурил где-то, подрабатывал по-плотницки. Еще говорил, накоплено честным трудом, пока в холодных местах на Урале робил. Дюже бережливый был покойничек, копейки лишней не потратит. Только на пьянку не жалел. Гляжу я, бывало, и думаю - таку бережливость да на хозяйство бы...

- Где он хранил свои честные накопления?

- В мужние хвинансы я не совалась. Где хранил? После него ни копейки не осталось, так, мабудь, и хранить нечего...

- Сами вы видели у него деньги?

- Да каки гроши, бог с вами, у Зини и штанов-то путящих не было. А что до выпивки, так вы и сам, я извиняюсь, мужик, знаете. На хлеб не найдешь, а на водку завсегда...

Ничего существенного Загаев от вдовы не узнал.

Ушинскому тоже не повезло. Хилькевич сплоховал, не обследовал своевременно место происшествия. Потом дождь смыл следы, если они были на огороде и в проулке. А в доме навела порядок выписавшаяся из больницы жена Гроховенко.

На третий день после приезда Ушинский вызвал на повторный допрос школьников Женю Савченко и Колю Гроховенко. Вызвал с неохотой - не детское это занятие давать показания по делу об убийстве. С ребятами пришла седенькая учительница, которая нервничала больше, чем мальчишки. Она считала, что детям непедагогично находиться в милиции, что следователь не щадит детской психики, задавая грубые и бестактные вопросы, и едва сдерживалась, чтобы не сделать Ушинскому замечание. Женя Савченко ничего нового не сказал, и его отпустили на занятия. Коля Гроховенко отвечал охотно - он любил детективы и, кажется, не очень жалел попавшего в неприятность отца.

- Коля, ты хорошо рассмотрел того человека, что бежал по вашему огороду?

- Он не бежал, а быстро шел. Я не очень смотрел. Думал, дядя в уборную пошел.

- В чем он был одет?

- Н-не видел. Его ж плетень закрывал.

- Ты нижнюю часть фигуры не видел из-за плетня. Ну а голову, плечи? Фуражку?

- Он без фуражки...

- Какие волосы?

- Не заметил.

- В пиджаке? В рубахе?

- В пиджаке.

- Какого цвета?

- Серый.

- Что? Ты точно помнишь?

- Серый.

- А не синий?

- Нет, помню, серый.

- Так, понятно... Вот что, вы посидите здесь, я сейчас...

Ушинский торопливо вышел и привел в соседний кабинет четверых мужчин. Один из них - электрик, который пришел менять проводку, - был одет в синюю робу, излюбленную в городе, как известно, продукцию местных швейников. Другие - посетители паспортного отдела: двое - в серых пиджаках разных оттенков, третий - в светло-синем. Выстроив их спиной к входу, Ушинский позвал Колю.

- Какого цвета пиджак был у того дяди?

Колин взгляд, не задержавшись на синей робе и светло-синем пиджаке, остановился на втором сером, потемнее:

- Вот.

- Таким образом, по усадьбе Гроховенко шел не Божнюк, а кто-то другой. Ведь Божнюк одет в синее. Направление одно и то же - от крыльца, мимо уборной к пролому в плетне. У Божнюка и того, неизвестного, одна цель: не выходя на улицу, незаметно покинуть место происшествия. Предполагаю, что, кроме подозреваемых собутыльников Машихина, на месте преступления находился третий. Возможно, убийца.

- Позволь, позволь, Юрий Трифонович, - возразил Загаев. - В имеющихся материалах ничто не подсказывает такую версию. В сером пиджаке, быстро шел к плетню... Чтобы выйти, сначала надо войти. Старик Горобец не видел этого входящего. Допустим, что старик не заметил. Как сумел этот неизвестный не оставить никаких следов? Почему Божнюк и Гроховенко ни разу не проговорились, что присутствовал еще кто-то? Они же знают, какие серьезные обвинения могут быть предъявлены им.

- Неизвестный мог проникнуть тем же путем - через плетень. Следов по-настоящему не искали. А те двое были пьяны.

- Н-да... Что ж, можно принять как версию... В этом деле самое трудное понять, кому выгодна смерть Машихина. Божнюку и Гроховенко вроде ни к чему. По пьянке? Личности они мало симпатичные, но убить просто так, за здорово живешь, и тут же лечь спать... Но ведь кто-то убил человека. Днем. При возможном свидетеле или свидетелях. Значит, причина была. И веская.

- Константин Васильевич, а не поискать ли ответ в доме Машихина?

- Обыск?

- Обыск. Подумай, что получается; от Машихиной узнаем, что Зиня Красный не выпрашивал трешку, как иные мужья, а шел в магазин и покупал водку. Ежедневно! В сберкассе счета не имел.

- Подозреваешь тайник? Ну, это уж что-то из кино...

- Сам знаю, что мало вероятно. Но и не исключено. Тайник не тайник, хотя бы какой-то намек на таинственный денежный источник Машихина. Поискать-то стоит?

- Пожалуй... Если дадут санкцию на обыск.

- Уговорите прокурора. Надо разрабатывать версию, что в прошлом у Машихина есть темные дела, которые ему и отрыгнулись.

- Темные дела есть. Известно, что он до приезда на Украину жил на Урале. Я делал туда запрос. Вот, познакомься с ответом. Довольно долго Машихин жил в рабочем поселке Малиниха, работал плотником на заводе стройматериалов. За хищение этих самых материалов был осужден на два года. Освобожден досрочно и возвратился в Малиниху, на прежнее место. В конце позапрошлого года уволился и уехал,

- Много он там расхитил?

- Не сообщают.

- М-да.

- Так обыск-то будет?

- Версия не лишена, как говорится... Попробую уговорить прокурора.

Прокурор дал санкцию на обыск с большой неохотой:

- Нас могут не так понять: вместо подозреваемых вздумали искать у потерпевшего. Да-да, понимаю, версия...

- Вот именно! При такой неясности не следует отвергать даже маловероятную,

- Хорошо, попытайтесь.

Дарья Машихина всплеснула руками:

- В моей хате?! Срам перед народом!

Ушинский ее заверил, что обыск пройдет в полной секретности. И постарался эту секретность обеспечить. Понятых подобрал в гостинице, приезжих: местные не сумеют сдержать языки. Дарью вызвали утром с работы будто бы для дополнительного допроса. В хату к ней шли не гуртом: сперва Загаев с Ушинским, потом Хилькевич с понятыми. Загаев беседовал с унылой Дарьей, остальные осматривали сенцы, кухню, горницу.

- А что, Дарья Ивановна, вот эта вещица принадлежала мужу? - Ушинский потрогал транзисторный приемник на комоде.

- Не. Шуму Зиновий не любил. Брат с жинкой ночуют у меня: одной-то боязно в пустом доме... Брат живет в совхозе, двенадцать верст отсюда. Каждый вечер на мотоцикле приезжает. Братнево это радио.

Нашлись мужская куртка и сапоги, тоже Дарьиного брата, сорочка его жинки. Все, что принадлежало Зиновию Машихину, было не новым, потрепанным, обыкновенным и подозрений никаких не вызывало. Ушинский продолжал осмотр спокойно, невозмутимо. Но, хорошо его зная, Загаев видел разочарование оперативника, да и сам уже обдумывал, как станет оправдываться перед прокурором за бесполезный обыск. Ничего больше не ожидая, он толковал с Дарьей о том о сем. На вдову нахлынули воспоминания, она разговорилась:

- Простая душа, незлобивый был покойничек Зиня. Компанию любил, даже ежели не дюже хорошая компания. Везде дружков найдет, отказать им не может. А утром хворает, болезный.

- Опохмелялся?

- Ну а как же. Только, бывало, глазыньки продерет, лезет в подпол рассолом отпиваться. В подполе у меня бочонок с огурцами. Весь рассол выпил, сердешный, аж огурцы портиться стали. Посидит там, в холодочке, а опосля в магазин потянется.

- Подполье мы еще не осмотрели. Извините, Дарья Ивановна, обязаны.

- Мне чего, шукайте, коли пришли.

Ушинский уже поднял люк в полу кухни, позвал понятого.

- Прошу и вас, Дарья Ивановна. Покажите, пожалуйста, как обычно сидел ваш муж.

- Як? Сидел и сидел... У кадочки... Стакан у него там...

Дарья вздохнула и полезла за Ушинским в подполье.

Загаев остался в горнице, смотрел через занавеску на окне в густые вершины яблонь и вишен, прислушивался к грохоту, реву машин рядом на стройке корпуса швейной фабрики и обдумывал, что же теперь делать, где и что искать...

Из подполья глухо донесся женский вскрик. Загаев прислушался. Из люка вылез Ушинский. За ним показалась голова Дарьи, на очень бледном лице ее застыло изумление. Дарья глядела на Ушинского как на фокусника. А он, держа за краешки, нес к столу, как самоварчик, большую красную жестяную банку с надписью "Томат-пюре".

- Константин Васильевич, эврика! Тайничок аккуратненький, в бревне, за кадушкой с огурцами. Ай да плотник был покойный!

Дарьина голова все еще торчала из люка. Хилькевич подхватил вдову под мышки, снизу подсадил понятой, Она постанывала, хватаясь за сердце.

Все сгрудились у стола, и Ушинский осторожно снял с банки самодельную крышку, извлек ветхую тряпицу.

- Ого! Гляди-ка! - зашептались понятые.

Под тряпицей деньги. В разных купюрах. Сотенные, полусотни, двадцатипятирублевые, десятки, немного пятерок.

- Дарья Ивановна, вы знали о тайнике?

Вдова, словно окаменев, не слыша вопроса, смотрела в банку,

- Дарья Ивановна, очнитесь. Вы знали?!

- А? Божежки, у него ж и штанов-то путных не было...

- Вы видели эту банку?

- Банка, мабудь, моя. В клуне валялась. Давно ее там не бачу, вона эвон где! Люди добрые! Зиновий-то, при его-то здоровьишке... харчи добры нужны были... Лекарства...

Считали деньги. Загаев и один из понятых записывали подсчитанные суммы. Дарья сидела на табурете, на деньги не смотрела, шевеля беззвучно губами, разглаживала, расправляла юбку на колене.

- Все, - сказал Ушинский. - Сколько насчитали?

- Восемь тысяч семьсот двадцать пять.

- Для плотника-халтурщика многовато. Дарья Ивановна, да очнитесь же! Запомните: про обыск никому ни слова, даже брату. Ради вашей же безопасности, Дарья. Ивановна. Вы слышите?

- Слышу... Хаки богаты гроши! А он в драных штанах ходил...

- Ну кто мог предположить, что у Машихина имелись такие деньги! - вздыхал Хилькевич. Сторожецкого следователя мучило сознание оплошности в начале следствия, он пытался оправдаться - не перед другими, перед собой, оправдания не получалось... - Кто мог предположить! Существовал Зиня Красный весьма скромно, этакий безвредный пьяница...

- Не могу с вами согласиться, - возразил Загаев. - "Пьяница" и "безвредный" - несовместимые понятия. Пьяница всегда вреден... А скажите, за последние годы случались в районе и городе крупные кражи?

- Нет. То есть кражи-то были. Но, во-первых, не в таких крупных размерах. Во-вторых, преступления раскрыты, и воры давно отбывают наказание. Не всегда же мы ошибаемся, Константин Васильевич. До сих пор с делами справлялись...

- Хватит вам себя корить, - улыбнулся Ушинский. - История-то в самом деле каверзная. Давайте лучше подумаем, что дальше? По имеющимся данным, Машихин из Сторожца ни разу не выезжал, к нему тоже никто не наведывался. Выходит, деньги приобрел каким-то образом до приезда в Сторожец.

- Да. Что деньги добыты нечестным путем, сомнения, полагаю, ни у кого не вызывает: как мог ленивый пьяница заработать столько? Остается загадкой почему убили? Проговорился собутыльникам, и Гроховенко с Божнюком хотели завладеть "кладом"?

- Вы по-прежнему полагаете, что расправился с Машихиным кто-то из них? удивился Ушинский.

- Кому же больше? Один или оба, в сговоре.

- Вы не пытались искать другие версии? - спросил Загаев.

- Других версий не вижу. Или у вас они имеются?

- Подозреваю, что был у Зиновия и третий собутыльник, - и Загаев рассказал о маленькой подробности, которую выяснил Ушинский при допросе Коли Гроховенко, - о сером цвете пиджака у человека, которого видел мальчик.

Хилькевич с сомнением пожал плечами:

- Не бог весть какой довод. Мальчишка мог ошибиться.

Ушинский, подсчитывавший что-то на листке промокашки, отложил ручку.

- Сколько может пьяница машихинского типа пропить денег в течение года? Скромненько пропить, без "гусарства", как говорил Остап Бендер? Вопрос не особенно научный, однако в нашем положении не бесполезный. Предположим, расходовал он пятерку в день. В месяц - полтораста. В Сторожце Машихин жил год и три месяца. Значит, мог пропить две тысячи двести пятьдесят рублей. В тайнике мы нашли восемь тысяч семьсот двадцать пять. Таким образом, первоначальная сумма - около одиннадцати тысяч рублей. Едва ли тихий расхититель досок мог один украсть такую сумму. Так вот, не этот ли таинственный третий собутыльник, некий Мистер Икс, помогал в свое время Зиновию добыть деньги?

- Где же этот Мистер Икс?

- Кто ж его знает. Завтра Константин Васильевич едет в Харьков, там есть у Машихина троюродная сестра, единственная родственница. Может, она прояснит нам кое-что.

4

Загаев приехал в Харьков на рассвете и прямо с вокзала - домой. Жена уже собиралась на работу, Обрадовалась:

- Костя, ты молодец, так кстати вернулся! Вечером в семь у Иры родительское собрание, а мне придется в цехе задержаться. Ты ведь сходишь в школу, Костенька?

- Не знаю, я домой зашел вроде как в гости. В командировке я здесь, проездом. Так что пои гостя чаем и...

- Господи, вот работа! В своем городе - проездом, дома - в гостях! Что у тебя на этот раз?

- Ну, дело... Вечером, наверное, придется вылететь на Урал.

- Сегодня я тебя еще увижу?

- Не знаю. Я позвоню.

- Суп в холодильнике, чай сам заваришь. Обязательно позавтракай хорошенько... Скажи, Костенька, это дело не опасное?

- Пустяки. Один тип присвоил деньги и часть из них пропил, вот и все,

Ее звали Фелицата Гавриловна, по мужу Бранько, Работница гормолзавода.

- Вы следователь, значит? Зиновий опять что-нибудь натворил? Брат он мне, но троюродный. В детстве жили на одной улице, потом Зиновий уехал: в разных местах жил. Он что сделал-то?.. Потом? Ну, ладно. Да, отсидел полтора года. Посылку ему посылала. Сама не ездила, далеко очень, а у меня детишки. Нет, почти не переписывались. Зиновий все ездил, счастья искал, да кто про него припас счастье... Ленивый, выпить любит,

- Последнее время где жил?

- Не знаю, не писал давно. Последнее письмо из... дай бог памяти... Караульное такое название... Сторожок или Сторожец, кажется. Позапрошлой зимой приехал с Урала, у нас останавливался, да с мужем моим не поладил, уехал в Сторожец этот. Письмо прислал вскорости, и все.

- Деньги у него были?

- В северных краях заработал прилично. Говорил, домик бы купить, ежели недорого попадется. Может, и купил, нашел свое счастье. Пора уж угомониться.

- Еще один вопрос, Фелицата Гавриловна. После отъезда Зиновия из Харькова кто-нибудь спрашивал о нем?

- Да кому он нужен? У Зини и жены-то порядочной не бывало. Ой, погодите-ка, чуть не забыла! Товарищ какой-то заходил, спрашивал. Говорит, года три не виделся с Зиней, мою фамилию и адрес давно когда-то от него слышал, вспомнил вот и разыскал, Я говорю, нет, мол, вестей от Зини. Он и ушел себе.

- Вы сказали ему, что брат в Сторожце?

- Не помню. Может, и сказала.

- Когда он приходил?

- В марте, в середине месяца.

- Каков из себя?

- А ничего, приличный! В плаще зеленом. Да я и не рассматривала, всего минут пять говорили. А что?

- Постарайтесь вспомнить приметы, Фелицата Гавриловна.

Женщина задумалась.

- Молодой вроде... Роста среднего, крепкий такой. Приличный, вежливый... Нет, не помню больше ничего. Дождик моросил, плащ с капюшоном. Да что случилось?

- Ваш брат убит.

Не горе, не печаль, а безмерное удивление на ее лице:

- Зиню убили? За что?! В пьяном виде, да? Когда, где? Ну и ну! Говорили мы - не пей!

- Вы полагаете, все беды у него из-за выпивки?

- Да ни на что он больше не способный. Даже ссориться не способный. Ох, не отпускать бы его из Харькова! - Женщина заплакала.

В областной прокуратуре Загаев доложил о ходе расследования, о дальнейших планах. Командировку на Урал разрешили. Он успел съездить в школу, поговорить с классным руководителем дочери. Пообедал в кафе аэропорта. В самолете хорошо вздремнулось, но досыпал уже в поезде, следующем из большого уральского города до районного центра Седлецка. Приехал утром и в десятом часу явился в районную прокуратуру.

Помощник прокурора отыскал папку со старым нераскрытым делом.

- Да, в 1970 году в районе совершена крупная кража. Да, в поселке Малиниха. В ночь на девятнадцатое сентября взломан сейф кассы в управлении завода стройматериалов. Вор использовал приготовленную для побелки здания приставную лестницу, добрался до окна второго этажа, выдавил стекло, предварительно оклеив его лейкопластырем. Самой ленты не обнаружено, это экспертиза установила, что применялся лейкопластырь. Вахтер управления дежурил внутри здания, на первом этаже, звона стекла не слышал и вообще ничего не слышал. Девятнадцатого сентября была суббота. Только в понедельник, двадцать первого, кассирша, придя на работу, обнаружила хищение. Сумма? Двенадцать тысяч триста рублей.

- Вон как! Мой напарник прикидывал, что должно быть около одиннадцати тысяч.

Помпрокурора скептически улыбнулся

- Вы в Харькове раскрыли нашу кражу?

- Мы нашли деньги. Чьи - не знаем. Может, и ваши. В Малинихе-то кража не раскрыта?

- Не раскрыта, - неохотно согласился помпрокурора.

- Очень хорошо

- Что уж хорошего! - вздохнул собеседник.

- Я не в том смысле, - уточнил Загаев извиняющимся тоном.

- Следствие вели самые опытные наши сотрудники, было сделано все возможное, - помпрокурора развел руками. - Но... никаких следов: ни орудий взлома, ни отпечатков пальцев. Собака привела к дороге, и все... Можно с уверенностью сказать, что преступник опытный, хитер, осторожен, действовал в перчатках, имел транспорт.

- Подозревали кого?

- Четверо были на подозрении. Не подтвердилось. Проверили всех, отсидевших сроки.

- Меня интересует бывший плотник завода стройматериалов некто Машихин. Тогда он именовался Чирьевым.

- Чирьев? Минуточку... - помпрокурора полистал дело. - Верно, проверялся Зиновий Чирьев. К краже непричастен. Оперативным путем установлено, что в ночь на девятнадцатое сентября из дому не выходил. Потому только и проверяли, что прежде судим. А почему вас интересует Чирьев? И почему у него есть и другая фамилия?

Загаев коротко рассказал о преступлении в Сторожце. Но собеседник пожил плечами;

- Не знаю, не знаю... По нашим материалам, Машихин - заурядный воришка и пьяница. Взломать сейф - не доски украсть. Притом так аккуратно взломать, так замести след, что опытнейшие оперативники ничего... Нет, как хотите, а сейф Чирьеву не по зубам.

- И все-таки что он делал в ночь на девятнадцатое сентября?

- Вот данные проверки! - помпрокурора ткнул пальцем в лист дела. - "В ночь на девятнадцатое сентября из дому не выходил".

Загаев прочитал отпечатанное на машинке сообщение малинихинского участкового.

- Здесь сказано: был пьян. С кем пил, не написано.

- Ну, знаете! Подобным типам компания не обязательна, и в одиночку пьют с аппетитом.

- Как доехать до Малинихи?

- Автобусом. Желаю удачи. Но сомневаюсь, сомневаюсь, чтобы наши оперативники что-то прохлопали...

Старенький автобус урчал, скрипел, переваливаясь на ухабах расквашенного вешними водами, разбитого шоссе. Но местные пассажиры принимали неудобства езды как нечто вполне нормальное. Не роптали. Кое-кто подремывал даже. Терпел и Загаев. Но вздохнул с облегчением, выйдя через полтора часа из автоколымаги на свежий воздух в рабочем поселке Малиниха. Вдохнул с удовольствием полной грудью, огляделся: зеленела хвоя оживших под весенним солнцем деревьев, хороши и красивы были покрытые лесом невысокие горы. Сам поселок довольно большой Двухэтажные "восьмиквартирки" подступили к заводскому забору, частные избы уткнулись огородами в подлесок

Молодой старший лейтенант, малинихинский участковый, встретил Загаева радушно. Повел в столовую, где вкусно и сытно накормили. За чаем разговорились.

- Чирьев? Был такой алкаш. Ну, что вам сказать о нем? Одно доброе дело за ним числится - что уехал отсюда. Мужик безвредный, но и бесполезный. В вытрезвитель часто попадал. У нас свой маленький как бы вытрезвитель. Хотите посмотреть? Ах да, вы про Чирьева... Жил в комнатенке, в восьмиквартирном доме. Одинокий. Разные типы к нему шлялись, алкаши тоже. Почему уехал, не знаю. Три раза за прогулы увольняли, так что пора и уехать...

- С соседями бы его потолковать.

- Это можно. Сейчас адрес уточню.

Он ушел в кабинет заведующего столовой и вскоре вернулся.

- У нас учет поставлен! Вот адрес, Один пойдете? Ладно, если что надо будет, я у себя в кабинете.

Дом из брусьев, в котором обитал когда-то Чирьев-Машихин, стоял на краю поселка, у тракта, ведущего в райцентр. Нужная квартира была закрыта: и новые жильцы бывшей чирьевской комнатенки, и соседи еще не пришли с работы. Загаев пошел пока в управление завода, осмотрел кассу, окно, выслушал воспоминания кассирши. Ничего нового.

Возвратились со смены жители "восьмиквартирки". Но ничем Загаева не порадовали. Кражу помнили, а соседа Зиновия почти забыли. Вот жил в том подъезде электросварщик Крамарев, того помнят: талант к сварочному делу имел и баянист к тому же - что хочешь сыграет. Но Крамарев окончил заочный институт и в Пермь уехал. Еще жил на втором этаже фельдшер Прохин, который сейчас в Новосибирске у дочери живет, Прохина тоже помнят, все к нему домой лечиться ходили, если прихворнется. А Зиновий Чирьев... Этот пьяница-то? В позапрошлом году куда-то делся. И уж пес его знает, что он делал девятнадцатого сентября. Водку пил, поди, что больше-то.

Однако припомнили соседи, что осенью семидесятого года, кажется, приезжали к этому Зиновию двое вроде бы из райцентра. Несколько раз видели их - посидят у Чирьева, выпьют, конечно, и обратно в Седлецк. На чем приезжали? Да на автобусе, поди. Не те личности, чтоб свою "Волгу" иметь. Приметы? Разве упомнишь...

Поздно ночью скрипуном-автобусом вернулся Загаев в Седлецк. Заночевал в гостинице. Утром покопался в архивах автоинспекции: не было ли угона автотранспорта в этом или в соседних районах в сентябре 1970-го? Были угоны. За одну только ночь на девятнадцатое в самом Седлецке четыре случая. Однако, по данным ТАИ, все угонщики выявлены, никто из них за пределы города не выезжал. Меры приняты.

Больше в Седлецке делать было нечего.

5

Ушинский в который уж раз перечитывал свидетельские показания, отыскивая в них еще хоть какую-нибудь зацепку, когда в кабинет вошел Хилькевич.

- Ты теперь вроде выпивохи возле гастронома... Все ищешь "третьего собутыльника". Не нашел еще? А что от Загаева слышно? Не звонил?

- Звонил. Начальство разрешило ему провести Первомай в Харькове, с семьей. После праздника приедет, На Урале добыл немного фактов, но конкретного ничего. Вижу, у тебя есть что-то интересное.

- Слушай, Юрий Трифонович, ты и меня в свою веру обратил, и мне уж этот "третий" стал мерещиться.

- Да ну! Перекрестись, если мерещится.

- Может, вместе перекрестимся. Послушай. Сегодня вдова Машихина приходила в паспортный стол выписывать из домовой книги покойника. И есть одна подробность. Так сказать, привет из загробного мира.

- Ладно, не интригуй, рассказывай.

- Ага, интересно? В общем-то, ничего реального. Так, из мира фантастики.

- Что, в Сторожце завелись черти?

- Представь себе, завелись! Знаешь, почему у вдовы живут сейчас брат с женой? Вот послушай...

Когда сегодня у райотдела вдова ожидала паспортистку, Хилькевич как раз проходил мимо. Подсел к Дарье. Посочувствовал ей. Разговорились в неофициальной обстановке.

- Наверное, неудобно брату ездить каждый день за двенадцать верст? спросил между прочим Хилькевич.

- Не шибко брат доволен, а что делать? Боязно одной-то по ночам... А когда брат с золовкой рядом, тогда ничего.

- Чего ж боязно?

- Так... Помер Зиновий грешной смертынькой... Блазнится разное...

- Что же именно?

Дарья Ивановна замолчала, но Хилькевич попросил рассказать, не стесняться, и она, смущаясь, рассказала...

В первую ночь после смерти мужа ночевала одна. Позапирала окна и двери на засовы, поплакала в подушку о судьбе своей бесталанной и уснула. И вдруг, около полуночи, "прокинулась сама по себе" - проснулась без видимой причины. Занавеска была незадернутой, луна в окошке светит... а за окном стоит он...

- Кто?

- Да Зиновий покойный!.. Когда пьяный, бывало, поздненько заявится - у окошка встанет, ладошками заслонится, в горницу глядит и стукает в стекло тихесенько, чтобы дверь ему отчинила. И тут так же - стоит, ладошками заслонился, в горницу глядит... Всю меня холодом проняло, затрясло, як лихоманкой! Крикнуть хочу - не можу, перекреститься хочу - не можу... Очи от страха заплющнла, а так еще страшней. Открыла очи - нема никого в окне. Только месяц светит... Машина на улице гудит. На стройке, слышно, люди размовляют, кран подъемный звякает - все вижу, слышу. Не сплю, значит. Не во снах привиделось. Так злякалась, что до свету очей не сомкнула! На окно подивиться боюсь, да нет-нет и гляну. Но больше Зиновий не казался. Утром на работу иду, а голова болит, сама я невысланная. Сказать кому, что ночью бачила, не можно, засмеют люди добрые. Скажут - баба суеверная. При дневном-то свете и сама разумею, что во снах-то привиделось, а все одно жутко. На другу ночь ще крепше заперлась. Лежу, не сплю. Уж и полночь миновала - ничего. За день уморилась, да прошлую ночь без сна - гак и дрема клонит. Уснула. И снова прокинулась. Месяц светит, за окном никого нема. А на горище ходит!.. На чердаке! Тихенько так ходит!..

Дарья и сейчас вздрагивала, рассказывая. Хилькевич сказал:

- Строительство идет рядом с вашим домом, ночная смена работает, может, вам и показалось...

- На горище воно ходило, кажу я вам! Походило трошки и стихло. До свету тряслась опять с переляку, В тот день после работы к брату в совхоз поехала: братику любый, поночуй у меня! Он посмеялся, целу антирелигиозну лекцию прочитал. Да все ж брат сестру в страхе не кинет - ездит ночевать и жинку с собой берет, чтоб самому не страшно было. Жинка у него боевая. Да-а, вот таки дела. Неприкаянная душа у Зиновия была, такой и осталась.

- Напрасно сразу не рассказали, Дарья Ивановна.

- Чтоб меня на смех подняли? Люди грамотны стали, ничему не верят. А он приходил, Зиновий-то, ночью... Вот как вас бачила...

Ушинский слушал Хилькевича, дымил "Беломором".

- Очень интересно. А где же мистика?

- Спроси у Дарьи Ивановны, - невесело улыбнулся Хилькевич. - Потому и прибежал к тебе со страхами вдовы Зиновия Машихина.

- Спасибо, Павел Игнатьевич. Жаль, Загаева нет. Но и тянуть с этим не годится. Если Дарьины видения не галлюцинация, будет нам к празднику подарок! Пригласи, будь другом, Машихину сюда.

Хилькевич скоро вернулся вместе с Дарьей.

- Здравствуйте, Дарья Ивановна, - поднялся навстречу Ушинский. - С домовой книгой все в порядке?

- Выписала Зиновия, - вздохнула женщина. - Жалко. Непутевый, а все муж был...

- Вам как-нибудь рассеяться надо, Дарья Ивановна, от горьких мыслей отвлечься. Праздник-то отмечать собираетесь?

- Який мне праздник, товарищ следователь, не до того. Скоро месяц, як нема Зини... А там и сороковой день, помянуть треба по обычаю.

- Дарья Ивановна, праздник есть праздник, а вам отдохнуть надо, устали ведь с похоронными хлопотами, верно? - И многозначительно добавил: - Поехали бы вы к брату в совхоз, а? Этим нам очень поможете.

- Вам? Яка уж моя допомога? Не знаю... А и дома-то все мне боязно чегось... Мабудь, и вправду поехать?

- Конечно, Дарья Ивановна! Вот приедет к вам в пятницу брат - соберитесь, да и в совхоз. И, пожалуйста, пошумнее, с хлопотами, чтоб все видели: вы уезжаете к брату на четыре дня. Всем знакомым рассказывайте: еду, мол. Разумеется, о том, что это мы вам посоветовали, - ни слова. За домом присмотрим.

- Да оно, чего ж и не поехать...

- Желаем вам хорошо праздники провести!

Вдова ушла. Ушинский сказал:

- Не отправить ли нам и Гроховенко в Харьков на праздники?

- При чем тут Гроховенко?

- Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на это?

- Как бы нам не пересолить, как бы не переиграть, Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.

- Это какой преступник? - хитро прищурился Ушинский.

- Твой "третий лишний", который ходит в Сторожце невидимкой... А Гроховенко согласится. Он ведь бросил пить. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька - остепенился мужик.

- И то добро. Только цена дорогая... Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?

- Устроить засаду у Машихиной? Попробуем. Если этот "третий" не миф и не призрак, то, может быть...

6

28 апреля, в пятницу вечером, Хилькевич собрался на рыбалку.

- И чего тебя несет на ночь глядя, - ворчала жена.

- К утреннему клеву в самый раз.

- На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.

- Отдых должен быть активным. Где сапоги?

Он уже вышел за ворота, когда жена окликнула:

- Эй, рыбак! Удочки-то не берешь?

Вот черт: удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и взял удочки...

Лет пять назад ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожец, чтоб затаиться, время переждать. Воры пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять их врасплох не удалось... И пришлось Хилькевичу отлежать неделю в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на задержание или обыск, - пусть спит спокойно.

Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-оперативника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихиной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:

- Трифоныч, ты здесь?

- Заходи, - глухо ответил Ушинский. В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожу.

- Ночка для воров подходящая, - ишь, тишина какая... На стройке, должно быть, не работают сегодня, празднуют уже.

- С их начальством договорились, чтобы ночную смену отменили. Так что условия идеальные... если "третий" существует на самом деле.

В щель между досками просматривался небольшой машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Пустой дом глядел в ночь темными окнами. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улицу и дом заливали зыбкие пучки света - подороге проходила машина, и снова еще гуще смыкалась тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.

- Курить охота, - сказал Ушинский.

- А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.

- Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.

- Давай ватником тебя прикрою, закуришь.

- Потерплю уж.

- Ну, терпи. От Загаева нет ничего?

- Звонил. Ему хорошо: праздник дома проведет.

- Завидуешь?

- Да нет... Ну, немножко. Константин Васильевич говорил, что в Малинихе до отъезда Машихина, в семидесятом году, крупная кража была, нераскрытая "висит".

- Ты ему про засаду намекнул?

- Нет.

- Может, зря мы это затеяли?

- Может, и зря.

- Где остальных расположил?

- Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор и с другой стороны был.

Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц повисел над крышей и пропал. Стало еще темнее.

- Да-а. Ночка для влюбленных и воров...

Вдали заскулила с подвывом собака. Окна глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает что-то... Ничто там не мелькало, просто звезды отражались. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было... Ишь собака-то нагоняет тоску...

Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень. Из-за плетня белеет!.. Преступник - в белой фуражке? Странно. Шевельнулось вдоль плетня... И - "ммме-е-е"... Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.

Времени около двух, наверное... Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью, а версия-то ошибочная. Спать хочется. Хоть бы еще коза пришла, все разнообразие...

О-о, вот он!

- По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто - не разберешь... Темная осторожная тень... Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же - вижу, мол.

Тень подкралась к окну, распрямилась, еле заметная на фоне стены. Чуть слышно Хилькевич прошептал:

- Когда будем?..

Ушинский придавил ему локоть: тише!

Тень перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать...

Ушинский легко поднялся, без скрипа распахнул дверь клуни. Хилькевич бросился за ним, заметив краем глаза, как выросли из бурьяна силуэты милиционеров.

Из распахнутого окна выпрыгнул человек, на мгновение замер, рассчитывая, куда бежать. И тут в лицо ему ударил луч карманного фонарика:

- Стой! Руки, руки вверх! Ну!..

Плечистый парень в темно-сером пиджаке отступил на шаг, неохотно поднял руки. Морщился, отворачивался от света.

- Левченко, обыщи.

Сержант привычно провел ладонями вдоль тела задержанного. Передал Ушинскому мятую пачку сигарет, спички, галстук, бумажник, маленький карманный фонарик.

- Перчатки уже можно снять, - будничным голосом сказал Ушинский. Задержанный то ли еще больше сморщился, то ли усмехнулся. Стянул кожаные перчатки, отдал.

- А руки пусть так и будут, вверх, - напомнил оперативник.

- Товарищ старший лейтенант, за голенищем было... - сержант подал финку, держа за клинок.

- Заверни в целлофан. Идем!

Задержанный без напоминания привычно отвел руки за спину и пошел. Ушинский приказал сержанту:

- Останьтесь тут до утра, Левченко. В клуне скройтесь. Еремин где?

- В саду шукает, мабудь, еще кто...

Шли по самой середине улицы. Старомайданная спала. Даже собаки не лаяли.

- Садитесь, - Ушинский коснулся спинки стула.

Парень сел, положив руки на колени. Оглядел комнату, задержавшись взглядом на темном, без решетки, окне. Хилькевич обогнул стол и прислонился к подоконнику. Парень тотчас отвернулся. Попросил:

- Закурить бы, гражданин начальник

Ушинский вынул из кармана сигареты, дал задержанному и сам с удовольствием закурил.

Хилькевичу не доводилось прежде видеть этого парня. Похоже, не здешний. Широкие темные брови, карие глаза с прищуром. Лицо грубоватое, но неотталкивающее. Держится без нервозности, сигарета в пальцах не дрожит. Покуривает равнодушно, будто ничего его не касается - пускай, мол, теперь граждане начальники делают что положено. Повел крутыми ладными плечами, зевнул, не раскрывая рта, - ноздри чуть дрогнули, да желваки на загорелых скулах вздулись. Все же нервничает - зевает. Но не рисуется, своей бывалости не показывает. Скромный бандюга. Хилькевич и сам зевнул, широко и откровенно. Кончается бессонная, беспокойная ночь. Хороший сегодня улов. А жена скажет: опять без рыбы пришел...

Ушинский неторопливо приготовил бланк протокола, попробовал на газете, как пишет шариковая ручка.

- Ну, как, начнем?

- Фамилию, что ли? - шевельнулся задержанный. - Саманюк Михаил Кондратьевич. Родился в одна тыща девятьсот сорок шестом году в городе Кременчуге...

- Не так быстро, куда спешите.

- Спать охота, гражданин начальник.

- Мы тоже спать хотим, Саманюк, но дело, дело... Давайте дальше. Судимость?

На вид Саманюку - за тридцать. Преступление старит. А преступления были. По его словам, отбывал наказание дважды - за грабеж и за кражу.

- Где в последний раз? Сколько лет?

- Четыре года. Справка об освобождении у вас, в ней все сказано.

Ушинский расправил измятую бумажку с загнувшимися краями. Вот так номер! Получается, что в 1970 году, когда в Малинихе случилась та кража, о которой звонил Загаев, и когда оттуда уехал Машихин-Чирьев, этот тип, Саманюк, преспокойно отсиживал в колонии. Получается, что никакими деньгами с Машихиным не связан я случайно полез в окно именно, машихинского дома... Да-а, дела!..

- Когда приехали в Сторожец?

- Вчера.

- На чем?

- Поездом.

- Каким? Откуда? Во сколько?

- Из Лозовой. В час с чем-то дня.

- Билет сохранился?

- На что он мне - не в командировке, не оплатят, А может, и сохранился, не помню. Что ваш сержант из кармана выгреб, все перед вами лежит, смотрите.

- К кому приехали? Здесь есть знакомые?

- Нету. Посмотреть приехал. Надо ж где-то устраиваться. Решил завязать с прошлым.

- У кого остановились?

- Ни у кого. Не успел. - Он ухмыльнулся. - К вам первым с визитом вежливости.

- Саманюк, вас задержали при попытке проникнуть в чужой дом через сломанное вами окно; Какая у вас была цель?

- Ясно же, какая...

- Но все же уточните.

- Деньги кончились, а пить-есть надо, верно?

- Денег у вас еще тридцать четыре рубля.

- Тридцатка - не деньги. Так, слезы...

- Значит, признаете, что совершили покушение на кражу?

- Так куда я денусь! Чистенько взяли, прямо на месте, ровно специально дожидались. Здорово работаете, гражданин начальник, такому и признаваться не жалко. Пишите: признаю. Чего уж темнить...

- Почему полезли именно в этот дом?

- В нем хозяев нету.

- Откуда знали?

- Вечером проходил мимо, думал, где бы на ночевку попроситься. Вижу, хозяева избушку на клюшку, сами на мотоцикл - и дали газу. Раз пять подходил, издаля поглядывал - не приехали. Ну и порядок.

- Кто проживает в этом доме, знали?

- На что мне? Кража - не грабеж, личное знакомство нежелательно.

- Что надеялись взять?

- Да уж что, как говорится, бог пошлет. Когда деньги на исходе, все сгодится.

- Финский нож для чего носите?

- Только для самообороны! Говорю, честную жизнь хотел начать. Вдруг да кому из прежних корешей не понравится моя "завязка". Вот и купил ножичек в Лозовой.

- В каком же там магазине финками торгуют?

- Зачем - в магазине? На вокзале купил у какого-то пьяного. Деньги еще были. Думаю, пригодится в хозяйстве. Он вроде и не финка.

- Но и на хозяйственный не похож.

Ушинский всегда разговаривал с задержанными на "вы". Только во время задержания позволял себе "ты", а когда допрашивал, если и отступал от официального обращения, то только для большей душевности, как объяснял себе.

- Закуривай, - подвинул пачку "Лайки". - Так ты говоришь, вчера приехал?.. Ну и как? Понравился Сторожец?

- Ничего, жить можно.

- Да, можно, если не воровать.

- Гражданин начальник, да ведь я ничего и не украл. Окошко попортил малость, так то еще не кража,

- Покушение на кражу.

- Ну, пускай покушение. За что тут судить? Конечно, меня-то вы засадите, потому что у меня судимость. Всегда так - один раз оступился человек, а потом уж его чуть что - и "в конверт".

- Верно, суд назначает меру наказания. С учетом личности преступника.

- Во-во, мою личность учтут да год-полтора припаяют. А может, в той хате и взять-то нечего было.

- Может быть. Ты с Чирьевым давно знаком?

Ушинский задал вопрос как бы между прочим. Но тут же понял, что не сработала ловушка; Саманюк не растерялся и в свою очередь спросил тоже как бы между прочим:

- Чирьев? Кто это? Не помню такой фамилии. Он из ваших или из воров?

Если в начале допроса Саманюк и держался настороже, то теперь с каждой минутой становился спокойнее и развязнее. Ушинский понял, что легко и сразу ничего не добьется. Взял ручку и склонился над протоколом.

- Не помните, и ладно. Потом вспомните. Саманюк, вы имеете что-нибудь добавить к сказанному вами?

- Имею: пожрать бы

- И мы не отказались бы. Верно, Павел Игнатьевич? Но придется подождать до утра. А вы, Саманюк, как в дом отдыха по путевке - сразу бы вам питание и покой. Прочтите протокол и подпишите, Так. Теперь позвольте вашу руку.

- "На рояле играть"?

- Не для рукопожатий же.

Ушинский снял на дактокарту отпечатки пальцев задержанного. Вызвал дежурного

- Приятных снов, Саманюк. Вспомните Чирьева-то.

- Как впечатление, Павел Игнатьевич?

- Парень крепкий. Думаешь, он и есть тот "третий"?

- ...Который лишний? Кто его знает. Вот она, справка, удостоверяющая алиби Саманюка на четыре года, И вообще, в его показаниях пока ни одного слабого пункта. Ладно, поглядим. Устал, Павел Игнатьевич? Иди поспи.

- Куда я пойду? Жена числит меня на рыбалке.

- Ах да! Вот они, ложные показания, хоть и жене. Из-за них человек лишается покоя. Ну, иди ко мне в гостиницу, за полсуток со мной потом рассчитаешься фактами по делу. Договорились?

Дверь вдруг отворилась, и в кабинет вошел Загаев.

- Не ждали? Доброе утро! Иду в гостиницу, гляжу, а в окне прокуратуры свет. Что за ночные бдения?

- Фью! Константин Васильевич! Да ведь вам разрешили в Харькове Первомай погулять! Неужели Сторожец лучше? Или с женой поссорился да сбежал?

- С женой ссориться не люблю, без того нервотрепки хватает. Праздник и Харьков тоже не уйдут, вечером назад уеду. Понимаете, сосет предчувствие, что вы тут... Есть новости?

- Из-за новостей и не спим, Готовили вам подарок к празднику, товарищ следователь.

- Какой еще подарок?

- Ценный Задержанного. А уж насколько он ценный, гляди сам, Константин Васильевич, - Ушинский подал протокол.

Загаев бегло просмотрел его, потом еще раз прочел:

- Ах, молодцы! Вы понимаете, полуночники, что в ближайшее время будут раскрыты минимум два преступления: старое и новое!

- Но справка из колонии...

- Да что справка! У меня тоже есть справка. В Седлецкой ГАИ я выписал из архива все случаи угона транспортных средств с шестнадцатого по двадцатое сентября семидесятого года и попросил выяснить, "кто есть кто" из угонщиков. Так, на всякий случай! И представьте, фамилия Саманюка в этой справке фигурирует...

- Но он же отбывал срок!

- Да. Но в июне семидесятого освобождался "на химию", как принято выражаться у заключенных, то есть на стройку в городе Седлецке. А в сентябре возвращен в исправительно-трудовую колонию. За что, думаете? За угон автомашины. Правда, по данным ГАИ, угонщик, вернее, угонщики - их двое было - далеко не уехали.

Загаев вынул записную книжку.

- Вот. Машина ГАЗ-69, принадлежащая ремстройконторе, накануне похищения была неисправна - предстоял ремонт спидометра, поэтому и горючим была не заправлена. Шофер "газика" заявил, что бензина в баке оставалось не более ноль-пять литра. Пьяные угонщики пытались доехать от гаража до своего общежития, но не смогли - мотор заглох. Они бросили машину и ушли в общежитие спать. Той ночью на девятнадцатое сентября в Седлецке было зарегистрировано четыре угона, и этой истории с "газиком" большого значения не придали. Теперь предстоит разобраться, так ли все было, как записано в материалах тамошней ГАИ... Хотя подобные ребусы надо разгадывать на свежую голову. Пошли в гостиницу, Юрий Трифонович.

- И меня возьмите с собой, - попросил Хилькевич,

- Ты же местный.

- Возьмем его, - сказал Ушинский, - У него семейная конспирация. Правда, врать жене - аморально...

- Не по девчонкам же я бегал! У меня свидетели - вы.

- Подтверждаю: не по девчонкам, а у дома вдовы ночь провел. Пошли спать...

Ушинский разбудил Загаева около полудня.

- А? Что? Еще кого-нибудь поймали? - тер глаза Загаев,

- Днем и ночью ловить - преступников не хватит. Вставай, Константин Васильевич, тебе с вечерним поездом домой ехать... Конечно, если не хочешь Саманюка допрашивать, то спи...

- Обязательно надо посмотреть на него. Где Хилькевич?

- Спит в моем номере на диване... Жаль будить.

В буфете гостиницы позавтракали наскоро. Придя в прокуратуру, Загаев по телефону велел дежурному побрить Саманюка, сфотографировать и привести на допрос.

- По всему видно, Саманюк хитер, опытен, - рассуждал Загаев. - Так что с вопросами об убийстве спешить не будем. О взломе кассы в Малинихе тоже помолчим пока. Пусть сидит в полном неведении. Меру пресечения прокурор утвердит. Саманюк признался в покушении на кражу, не имеет постоянного места жительства. Донесение в прокуратуру отправь сегодня же. Сейчас на Саманюка только поглядим, послушаем про угон машины. А в среду я махну в колонию, где он отбывал наказание.

- Константин Васильевич, на машихинском огороде сержант нашел плащ.

- Зеленый, болоньевый? Пригодится. К сестре Машихина в Харькове заходил незнакомец в зеленом плаще, спрашивал старого друга Зиновия...

Саманюк вошел бодрый, свежевыбритый, при галстуке.

- Здрасте, граждане начальники, - поклонился галантно. - Очень вам благодарный, встретили как родного, - он провел рукой по выбритой щеке.

- Садитесь, - кивнул в ответ Ушинский. - Ваше дело будет вести следователь Константин Васильевич Загаев.

- Очень приятно. Гражданину следователю повезло со мной - во всем признался с первого допроса.

Саманюк выглядел благодушно настроенным - предвидится недолгая отсидка за неудавшуюся кражу, да ведь не в первый раз сидеть-то.

Загаев задавал обычные протокольные вопросы: в какой исправительно-трудовой колонии отбывал наказание, сколько судимостей, по каким статьям?

- А что вы делали в Лозовой? - и опять начались вопросы-ответы. - Так, гулял. С кем? Как ее, этой Верки, фамилия? Да, конечно, на что она, фамилия. Ну а адрес? И адрес не запомнил? Это уже хуже. Ага, в пригороде, значит? Рядом с баней?

- Посочувствуйте, гражданин следователь, - взмолился Саманюк, - четыре года бабы путем не видел!

- Что так?

- Ха! Колония-то мужская. Вот если б смешанная была...

- Но вас же освобождали на стройку народного хозяйства.

Усмешка Саманюка застыла. Но он быстро сориентировался, опять улыбнулся простецки:

- Э, я уж забыл про то. Как миг единый пронеслась моя "химия".

- В каком году?

- Кажется, в семьдесят первом. Или в семидесятом. Да что, пару месяцев повкалывал как проклятый и возвернулся. Добро еще, что без "раскрутки".

- То есть не добавили срок?

- Да за что?!

- И верно, за что вас вернули в колонию?

- По пьянке вышло... Эх, неохота и вспоминать...

- Но все ж вспомните, пожалуйста. Так за что?

- Там строгости, гражданин следователь, там следили - будь здоров! Чуть какая малость, за шкирку и в ИТК.

- Это где такие ужасы? В каком городе?

- Туфтовый такой городишко, название вроде рыбного. Или лошадиного. А, Седлецк! Вспомнил,

- Худо у вас с памятью, Саманюк.

- Мне ни к чему память-то. Не в институт поступать.

- Не в институт, в другое место. Так за что вернули "с химии"?

- Говорю, по пьянке. С получки выпили с корешем, уснули на вокзале, Просыпаемся вечером. Башка трещит, время позднее, в общежитие на поверку надо, там у нас строго. Что делать? Ну, поперлись домой. Мимо гаража идем, кореш и говорит: давай, говорит, возьмем машину для скорости, чего пёхом эку даль топать. Вот, с гаража сдернули мы серьгу... то есть замочек сняли, "газик" завели и поехали. Ну, думаем, теперь порядок, успеем к поверке. Улицы три-четыре проехали - бац, бензин кончился. Н-не повезло! Так и ушли в общежитие пёхом. Думали - сойдет. Оно и сошло бы, да нас сторож. У магазина приметил. Я ж говорю, за ерунду пострадал.

- Как фамилия вашего соучастника?

- Не помню. Вы правильно заметили, память у меня паршивая. Звать Федькой, а фамилия мне ни к чему.

- Вам все ни к чему.

- Молодой еще, перевоспитаюсь. Я, гражданин следователь, политзанятия всегда посещал...

- А толку?

Можно было отправлять его в камеру.

Пятого мая Загаев приехал в исправительно-трудовую колонию. Два дня изучал дела, беседовал с оперуполномоченным, начальником отряда. Оказалось, что в этой же колонии был в заключении Машихин-Чирьев. Здесь же досиживал срок "кореш" Саманюка по угону машины Фаат Габдрахманов. Все зовут его Федькой. Срок у него пять лет. По словам начальника отряда, Габдрахманов в обращении резок, нарушает режим, завистлив, характер неуравновешенный.

- Вечно он чем-нибудь недоволен, всюду мерещится несправедливость. Повара ругает - мяса в суп мало положил, другим больше. Бригадира - дешево смену расценил, другие деньги гребут. На завхоза рычит, почему заставляет в бараке уборку делать, когда другие "койки давят".

- Что с "химии" несправедливо вернули, не жалуется?

- Нет, не слышал.

- Он где сейчас?

- На работе. Только что мастер звонил - курит Габдрахманов в неположенном месте, грубит.

- Вызовите его к оперуполномоченному для беседы о нарушениях.

Габдрахманов вошел с видом человека, которого побеспокоили по пустякам. Встал боком, держась за ручку двери. Казалось, сейчас выругается и уйдет. Сказал: "Вызывали?" - и глянул исподлобья. Велели сесть - не сел, а присел на стул: дескать, говори, начальник, да я пойду.

- Габдрахманов, вы часто нарушаете режим, грубите. Курите в неположенном месте.

Глядит выжидающе: ну, чего дальше? Голова у Габдрахманова круглая, серая от короткой стрижки, лоб широкий и низкий. Глазки маленькие, колючие, злые: ты мне, начальник, хоть кол на голове теши, а я все равно тебя... это самое... понял?

- Как же так? - говорит оперуполномоченный с положенной по инструкции вежливостью. - Нарушать режим никому не дозволено.

Молчит, глядит: ну, нарушаю, и что? Срок кончится - все равно отпустите, и с нарушениями.

- Вам, Габдрахманов, предоставлена возможность честным трудом и поведением искупить вину, - скучновато внушает оперуполномоченный, - а вы не желаете встать на путь, ведете себя вызывающе. Так нельзя. Другие соблюдают режим, честно трудятся...

- Другие больше нарушают, да их не видят! Габдрахманов, Габдрахманов, всегда Габдрахманов, а другим можно, да?!

- Кто другие, например, нарушают?

- Не знаю, вы глядите - кто, вы на то поставлены,

- Вам оказали доверие, направили на стройку народного хозяйства. Вы доверия не оправдали. Как же так, а? Почему, находясь на стройке, допустили новое нарушение?

- Ничего не допускал, другие больше...

- Не о других, о вас разговор. Вот расскажите, почему вас вернули в колонию?

- Почему, почему... Пьяный был, машину брал...

- Точнее сказать, угнали чужую машину. С какой целью?

- Ни с какой ни с целью... Говорю, пьяный был, на вокзале спал. Проснулся, гляжу - время много, на поверку бежать надо. С вокзала выходил, машину брал... ну, угнал, по-вашему.

Габдрахманов смотрит на дверь: и чего начальник "резину тянет"?

- Сколько вас было, когда машину угоняли?

- Сколько, сколько... Ну, двое,

- Кто еще?

- Мишка. Фамилию не знаю.

- Саманюк?

- Не знаю.

Загаев разложил на столе четыре фотографии.

- Посмотрите, Габдрахманов, кто из них ваш соучастник?

Габдрахманов что-то заподозрил. Перестал торопиться, переключился на "ленивое равнодушие", вытянул шею к фотографиям.

- Вот, наверно.

- Как - наверно? Узнаете соучастника или нет?

- Ну, он. Дальше чего?

- Дальше вы сами расскажите.

- Про что?

Загаев перебирал бумаги в папке, с вопросами медлил. Габдрахманов еще раз, повнимательнее, пригляделся к снимку. Мишка Саманюк выглядел фраером: в костюмчике, при галстуке, морда сытая, довольная. Габдрахманов засопел, толстым пальцем отодвинул фотокарточку. В обезьяньих глазках - зависть.

Загаев нашел нужный лист и завел разговор с осужденным. На допрос это не походило.

- Я следователь из Харьковской областной прокуратуры, моя фамилия Загаев.

Осужденный пожал плечами: мол, мне-то что.

- Габдрахманов, меня интересуют кое-какие старые дела. Расскажите поподробнее, как там у вас получилось с угоном машины?

- Как получилось... Плохо получилось.

- А вы думали, что будет все прекрасно?

- Ничего не думали Пьяные были. В общежитие быстро ехать хотели. Бензин кончился, без горючего - как поедешь? Совсем мало горючего было. Машину бросали, пешком бежали.

Теперь Габдрахманов не торопился, не сердился, объяснял старательно, чтобы "гражданин следователь" понял: совсем мало бензину было, куда поедешь...

- Кто вел машину?

- Ну, я вел.

- Как автоинспекция догадалась, что машину именно вы угнали?

- Мимо магазина ехали, там большой фонарь, сторож узнал, на другой день милиции говорил.

Совсем другим стал Габдрахманов, смирным, осторожно-покладистым. Рассказывал охотно, гражданина следователя взглядом не кусал. Когда следователь поднял от бумаги голову и взглянул на него, Габдрахманов даже изобразил подобие улыбки на синих губах: спрашивайте, гражданин начальник, я честный, всю правду скажу... С минуту смотрели друг на друга два худощавых человека одного примерно возраста. У Загаева в волнистых волосах седина. В колючем ежике Габдрахманова тоже. От различных тревог седина, от противоположных тревог...

На переносице осужденного напряглись глубокие морщины - что сейчас спросит следователь?

- Вы ездили той ночью в поселок Малиниху?

Дрогнула улыбка на синих губах:

- Какой поселок, гражданин начальник! Говорю, совсем мало горючего было!

- В ту ночь в Малинихе совершена была крупная кража. Можете вы что-нибудь рассказать об этой краже?

- Никакой Малиниха не знаю! Никогда там не был!

Осужденный искренне усмехнулся. Какой чудак гражданин следователь, совсем глупый. Из Харькова приехал спрашивать Габдрахманова про кражу в Малинихе! Чудак!

- Можете идти, Габдрахманов.

- До свиданья, гражданин начальник.

Он встал, надел матерчатую фуражку, пошел. И на порог уж вступил, за дверную ручку взялся, но не вышел, медлил.

- Вы что, Габдрахманов? А хотите знать, сколько там, в малинихинском сейфе, денег было?

Осужденный проворчал:

- Мне какое дело...

- А было там около двенадцати тысяч.

Верхняя губа Габдрахманова приподнялась, открыв желтые от крепкого чая крупные зубы. Должно быть, здорово хотелось ругнуться Габдрахманову, а нельзя - при начальстве-то. Мотнул головой, опять изобразил ухмылку:

- Вы думаете, я их увел?

- Подозреваю, что были соучастником.

- Хо! Это еще доказать надо.

- Ну а как же! Обязательно надо доказать. Пока есть подозрения только. Вот я и подумал: может, Габдрахманов сам расскажет...

- Хо!..

Чудак следователь!

- До свиданья, граждане начальники.

- До свиданья, Габдрахманов. На днях еще вас приглашу, потолкуем.

- Ну... ваше дело такое, - кивнул и вышел.

Два дня Загаев изучал личное дело Габдрахманова, материалы автоинспекции по угону "газика", материалы следствия по давней малинихинской краже.

Через два дня состоялась еще одна беседа с подозреваемым.

Фаат Габдрахманов как мог старался изобразить любезность: поздоровался, даже поклонился чуть. Сел на стул, уперся ладонями в колени, вытянул шею к следователю.

- Меня интересуют некоторые детали, касающиеся угона, - сказал Загаев. Ваши ответы, Габдрахманов, будут зафиксированы в протоколе допроса. Да, сегодня допрос, а не беседа

Осужденный ничем не выразил своего отношения к сказанному. Только ладони крепче вцепились в колени.

- Расскажите подробнее, каким образом сторож мог опознать вас и Саманюка ночью, в кабине "газика", на ходу? Вы раньше были знакомы со сторожем?

- В магазине нас видел, наверно.

- Но ведь он сторожит ночью, а вы ходили в магазин днем?

- Зачем днем, вечером ходили. Днем работали, в столовой ели.

- Тот магазин от вашего общежития довольно далеко, есть ближе. Почему ходили именно в тот?

Низкий лоб осужденного сморщился.

- Почему, почему... Ходили, да и все. Мы ж там не под конвоем, куда хотим, туда идем.

- После работы, усталые - и за шесть кварталов, когда рядом с общежитием есть гастроном?

Габдрахманов подумал. Пояснил:

- За водкой к тому сторожу бегали. Пока с работы придем, уж семь часов, водку не продают. Сторож рано приходил, мало-мало спекулировал, гад такой. Деньги брал, сдачи не давал. Плохой человек. Дурной глаз имеет, дурной язык имеет. Нас в "газике" видел, сразу милиции говорил. Никто бы не узнал, что мы "газик" брали.

- Куда же вы ездили на "газике"?

- Куда, куда... В общежитие ехали! Один разговорил, другой раз говорил, сколько раз можно одно и то же!

- Ехали с вокзала в общежитие, очень торопились на вечернюю поверку, так?

Габдрахманов подумал хорошенько и сказал:

- Так.

- На вечерней поверке вас не было.

- Значит, не успели.

Загаев развернул па столе план Седлецка.

- Посмотрите, Габдрахманов. Видите этот квадрат? Здесь вокзал. А вот здесь общежитие. А магазин, где вас видел сторож, вот он, совсем в стороне. Если так спешили на поверку, то и ехать бы вам прямо по улице к общежитию. Как оказались в десяти кварталах от нужного направления?

Габдрахманов заерзал.

- Не помню... Пьяный был...

- На вокзале проспались, смогли машину вести. Значит, не так уж пьяны были.

- Ну, забыл! Пишите что вам надо!

- Правду надо. Что имеете добавить к сказанному вами? Прочтите протокол. Подпишите.

Осужденный подписал, отшвырнул ручку, вытер лицо кепкой.

- Можно идти?

- Задержитесь еще на минутку. Посмотрите план города. - Палец следователя неторопливо проскользил от края листа по линии, изображающей улицу. Обратите внимание: магазин, у которого вас видели, стоит на улице, в которую входит дорога из поселка Малиниха. А в Малинихе той ночью взломан сейф, украдено двенадцать тысяч...

Нервы у Габдрахманова сдали.

- Не знаю никакой сейф! И Малиниха не знаю!

- А ведь в той краже ваш почерк, Габдрахманов.

- Какой почерк?! Я там не расписывался!

Два глаза-буравчика сверлят следователя.

- Вы отбываете наказание за кражу из кладовой фабрики. Проникли в кладовую ночью, предварительно выдавив стекло в окне. Чтобы не звенело, вы оклеили стекло лейкопластырем. Украденные отрезы увезли на похищенной машине. Так? В Малинихе, в кассе завода, стекло выдавлено тоже с применением лейкопластыря, уехали воры тоже на машине...

- Не брал я ту кассу! Не докажете! Габдрахманов, Габдрахманов, везде один Габдрахманов! Других ищите!

- Других уже нашли.

Он перестал кричать. Глянул яростно.

- Вот других и спросите, если нашли! А я ничего не знаю!

- Тогда можете идти.

Габдрахманов рванулся к выходу. И опять Загаев уже на пороге окликнул его:

- А знаете, сколько истратил за два года Чирьев?

Нет, не по силам Габдрахманову уйти, не узнав, сколько же истратил Чирьев...

- Три с половиной тысячи он пропил.

- Не знаю никакого Чирьева!

Хлопнула дверь.

Назавтра приехал Загаев в колонию также во второй половине дня. В коридоре повстречался ему лейтенант, начальник отряда, в котором отбывал наказание Габдрахманов. Лейтенант с большим уважением пожал следователю руку.

- Слушайте, а вы раньше в колонии не работали? Габдрахманова прямо не узнать, до чего прилежный стал! Трудится, дай боже! Вежливый, курит где положено. Как это вы, а? Какой индивидуальный подход нашли?

- Да никакого подхода. Сидим, вспоминаем былые дни. Пожалуйста, пришлите его сюда.

- Есть прислать! Этак до конца срока он в самом деле перевоспитается.

Габдрахманова привел завхоз отряда. Доложил:

- Не хотел к вам идти, гражданин начальник.

- Зачем так сказал! - перебил Габдрахманов. - У нас политзанятия...

- Политзанятия через час... Всегда ты с них смывался, а тут вдруг полюбил...

Загаев отпустил завхоза.

- Садитесь, Габдрахманов. Недолго вас задержу, успеете и на занятия. Скажите, вы знали, куда уехал Чирьев из Малинихи?

- Какой такой Чирьев?

- Зиновий Чирьев, он отбывал срок здесь, в этой колонии. Освобожден незадолго до вашей отправки на стройку.

- Мало ли тут кто отбывал, всех я помнить должен?

- Габдрахманов, вы предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний. И все-таки даете ложные показания.

- Какие ложные, гражданин следователь? Я правильно говорю.

- Вы знали Чирьева, бывали у него в поселке Малиниха. Например, одиннадцатого сентября 1970 года. Вспомнили?

- Не был... - вяло упорствовал Габдрахманов.

Загаев постучал пальцем в лист дела:

- Вот справка из медвытрезвителя поселка Малиниха. Зарегистрировано, что одиннадцатого сентября 1970 года, в субботу, в семь часов вечера вы и Чирьев были задержаны в состоянии сильного опьянения...

- Мало ли с кем я пил.

Загаев постучал пальцем в лист "Дела":

- Эх, Габдрахманов, дело-то как обернулось: Чирьев скрылся, из Малинихи уехал на Украину, женился там, фамилию сменил. И тихонько пропивал украденные тысячи.

Слаб, неуравновешен осужденный Габдрахманов: зависть зажгла его глаза зеленым огнем, скрипнули желтые зубы.

- Саманюк, освободившись из колонии, нашел его все-таки. И убил. Понимаете, Габдрахманов, ведется следствие по делу об убийстве. И все, что с этим связано, обязательно будет раскрыто. Если вы причастны к этому, вам представляется возможность облегчить свою участь чистосердечным признанием. Вот здесь, - Загаев раскрыл на закладке томик, - в "Комментариях к Уголовному кодексу" говорится: "Статья 38. Обстоятельства, смягчающие ответственность. Пункт 9. Чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления..." И далее: "Под чистосердечным раскаянием следует понимать случаи, когда виновный при производстве дознания, следствия или в суде рассказывает обо всех обстоятельствах Совершенного преступления..." Вы понимаете, о чем я говорю, Габдрахманов?

Осужденный сидел, опираясь локтями в колени, низко опустив голову. Большие руки крутили, тискали и без того измятую кепку.

- Так как же, Габдрахманов?

Тот глянул исподлобья на папку с делом.

- Ничего не знаю. Если бы и знал... выдавать корешей не стал бы.

- Да, уж друзья у вас верные, ничего не скажешь. Один сбежал с крадеными деньгами, второй его убил и тоже вряд ли заехал бы с вами делиться. И таких "корешей" вы покрываете! Ладно, идите, Габдрахманов. Завтра я уезжаю. Но утром еще зайду в колонию. Вызову в последний раз. И если захотите принять решение, единственно, правильное, если захотите облегчить дальнейшую свою участь... Идите, Габдрахманов.

Похоже, осужденный плохо спал в эту ночь - лицо бледнее обычного, веки красные. И следователь начал допрос нарочито безразличным, как бы утомленным голосом.

- Садитесь. Можете курить. Вы что, не выспались?

- Дежурил в отряде.

Сидел согнувшись, как и вчера. Крутил кепку. Загаев молча заполнил первую страницу протокола: фамилия, имя и так далее. Зевнул, сказал устало:

- Мне тоже не спалось. Вечером ехать в Харьков, Саманюка допрашивать. Слушай, а как же получилось все-таки, что вы с Зиновием попали тогда в вытрезвитель, а Саманюк нет? Он что, не пил с вами?

- Пил. Крепкий, дьявол. Нас уговаривал, когда мы по пьянке завыступали. А как ихняя машина подскочила, откололся в сторонку, смылся.

- Вот видишь, нельзя тебе пить.

Осужденный согласно кивнул. Загаев спросил:

- Сейф-то кто взламывал?

- Мишка.

- А стекло в окне?

- Стекло я.

- Как же вам бензину-то до Малинихи и обратно хватило?

- Мишка накануне у какого-то шофера раздобыл канистру. Совсем немножко не хватило. В гараж доехали б, "газик" поставили - и все глухо. Да сторож, черт...

- Погоди, все это записать в протокол надо.

Габдрахманов поднял бледное лицо:

- Скидка-то мне будет? За признание?

- Суд учтет,

- Ну... пиши.

Через час Загаев отпустил Габдрахманова в отряд и позвонил в районную прокуратуру,

- Нужна машина для выезда в Малиниху, Да, проведем следственный эксперимент, чтобы проверить и подтвердить показания...

7

- Заходи, Бевза, садись. - Майор Авраменко с завистью посмотрел на загорелого шофера. - Как выходной день, удался? Много поймал?

- Не дюже, товарищ майор. Ходил, ходил по берегу, место доброе искал, тай не нашел. Рыбаков на Карлушино озеро богато понаехало, а клева, ну, нема, як в пожарной бочке! Так что вы не жалкуйте, товарищ майор, что вам не пришлось. Мелочи на уху - хиба ж це улов!

- Не в рыбе суть, Бевза. Тут сам процесс важен. Лоно природы, оно... лоно! - майор плавно и ласково провел ладонью по столу, лицо стало добрым, мечтательным. - При такой работе рыбалка - первейшее лекарство, нам ведь тоже нужна психопрофилактика. Сидишь на этом лоне, природу всем организмом впитываешь, чувствуешь ее, матушку... Гм, ну ладно. С машиной у тебя порядок? Поедешь с Ушинским в Криничное.

- Есть в Криничное, - Бевза встал. Про рыбалку кончилось, начались служебные отношения. - А что, товарищ майор, знайшли, где жил тот Саманюк?

- Пока не нашли. В городе, в поселках никто его не видывал. Вот в Криничном и потолкуй о жителями. Тебя знают, больше расскажут.

- Товарищ майор, надо бы в Сладковку съездить.

- Зачем?

- Та я показывал фотку Саманюка знакомым рыбакам. Вы Панасюка, мабудь, помните? Он в прошлом годе леща словил на пять кило. Так Панасюк признал, что тот гражданин у них в Сладковке жил. Каже, точно он. У бабуси жил, у Кирилихи.

- Бевза, и ты еще жалуешься, что улов плохой! Это, братец мой, такой улов! Сладковка, четырнадцать верст! Скажи Ляхову, пускай ждет Ушинского и едет с ним в Криничное. А мы давай в Сладковку.

Бабуся Кирилиха проживала одна-одинешенька в своей хатке на краю большой деревни Сладковки. Два сына в Харькове, но ехать из родных мест к ним Кирилиха не пожелала. Копалась старушечьим делом в саду и на огороде, нужды ни в чем не ведала, жила себе тихонько. Долго квартировал у нее учитель, потом женился и уехал, осталась опять Кирилиха одна. Разве из приезжих кто на день-другой, а то и неделю у Кирилихи приткнется.

Бабуся охотно рассказала Авраменко и Бевзе о житье-бытье, угостила прошлогодними яблоками из своего сада. Довольна бабуся, что к ней приехали, сидят слушают бравые милицейские из райцентра. Грехов за собой не чуяла, законы отродясь не нарушала, так чего ж не поговорить с хорошими людьми.

- Бабуся, а сейчас у тебя живет кто-нибудь? - хрустя яблоком, спросил Авраменко.

- Есть квартирант. В совхоз устроиться хочет, да пока так гуляет. Городской, боится крестьянской работы. Молодежь ноне разборчива пошла.

- Где он сейчас?

- Бог его знает, милые. Который день не приходит. Мабудь, в районе где место нашей, чи вдова яка приласкала. Последни вечера он подолгу гулял, приглядывал какую-нито. Хлопец гарный.

- Вещи его остались?

- Яки вещи у холостого. Чемодан вон стоит, и все, Авраменко достал из кармана несколько фотографий.

- Посмотрите, тут есть квартирант ваш?

Кирилиха пошла к комоду, взяла очки, надела, согнулась над столом, пальцем водит. Нашла, обрадовалась:

- Вот же он, Миша-то? Ишь гарный хлопец який. - Обеспокоилась: - На что он вам?

- Такая у нас работа, бабуся. Ведь без прописки жил?

- Милые, коли б в совхозе остался работать, то и прописала бы. А пока, думаю, нехай так поживет. Тихий, к старшим уважительный, вреда никому не делает...

- Вспомните, когда он у вас появился?

Кирилиха долго перебирала знаменательные даты: у Фроськи Исаченковой корова отелилась через два дня, как принесли пенсию, а с пенсии Кирилиха купила новый платок, и было то в субботу, и встретился ей в магазине дед Куренок и приглашал во вторник на какой-то актив, но на актив во вторник не пошла, потому что болела спина, а в тот самый день и пришел Миша проситься на квартиру. В результате бабкиных расчетов точно выходило, что Михаил Саманюк появился в Сладковке 28 марта и с тех пор жил здесь, пока не исчез куда-то.

Бабусю поблагодарили, чемодан взяли с собой.

8

Саманюк постоял неподвижно около минуты, чувствуя за спиной замкнутую дверь. Вытер рукавом потный лоб и вдруг повалился ничком на топчан, вцепился зубами в набитую соломой подушку. Попутали, обложили кругом, стиснули! Засыпался, вот уж влип так влип, будь все проклято!

Он не думал о том, как взламывал сейф, как грабил прохожих, как ударил ножом Чирьева. Ну было это, было, ну и что, под расстрел теперь?! Нет, нет! За что расстрел?! Высшая мера - исключительная, в особых случаях только! А у него разве исключительный случай? Самый обычный, случайность...

Как зажали на допросе! Никаких ведь вроде улик не было - и вдруг сошлись все улики разом. Старуха, у которой жил в Сладковке, опознала - и полетело к черту алиби. Федьку Габдрахманова в колонии откопали... Ух, подлюга Федька! Заложил напарничек, свою шкуру спасает! Его показания следователь к концу приберег, включил магнитофон...

Когда Саманюк услышал голос Габдрахманова: "...Мишка ломом сейф ломал, деньги брал..." - думал, не выдержит, схватит и разобьет магнитофон, как разбил бы Федькину башку...

Выдержал. Слушал. Ухмылялся даже. А что в душе творилось! У-у, перестрелял бы всех, изгрыз! Федьку, следователя, милицию, всех!.. Бежать бы, вырываться из этой камеры, гульнуть напоследок на полную катушку... А там хоть трава не расти, как говорил отец, Кондратий Саманюк, чтоб он в гробу перевернулся!..

Эх, не уйти отсюда... Так что ж, "расколоться"? Признать вину? Этот следователь Загаев - спец... Может, подведет под статью "за превышение необходимой обороны..."

В конце допроса следователь спросил:

- Признаете вину? Будете давать правдивые показания?

Мишка ответил равнодушно, и голос не дрогнул!

- Какие признания? Вашего Габдрахманова я и знать не знаю. И вообще тут нарочно все подстроено, чтоб невинного человека засудить. Я жаловаться буду! Ни в чем не виноват, не в чем признаваться!

- Как хотите. Но советую подумать.

- А если не надумаю? - нашел в себе силы нахально усмехнуться.

Следователь посмотрел на него с удивлением:

- Да вы что, в первый раз под следствием? Улик достаточно и без вашего признания.

- Какой мне толк убивать Чирьева?!

И из последних сил доиграл роль:

- Настырный вы мужик, гражданин следователь. Раскрыть убийство не можете, так невинного человека под "вышку"...

- Зачем вы это, Саманюк?.. Бессмысленная клевета разве поможет? Лучше бы рассказали все подробно.

Рассказать подробно? Про что? Про отца, про детство? За детство наказание не сбавят.

А отец... Мишка и отцом его не называл - не с чего. Заявлялся домой на месяцы, пропадал на годы - то в бегах, то в колониях, и его судьба давила Мишку. Давила с тех пор, как один пацан крикнул ему со смехом: "А я знаю, знаю! У тебя отец - вор!" В ту пору было Мишке лет девять. Он избил пацана. Его избил, а себя почувствовал оплеванным. Почему у других отцы каждый день с работы домой приходят, а у Мишки... И стал он недолюбливать тех, у кого отцы каждый день с работы приходят. Приятелей искал среди таких же, как сам.

Было Мишке годов четырнадцать, когда отец пришел домой надолго. По-крупному уже не воровал, ловчил по мелочам. И оттого стал характером еще паскуднее. Работать не хотел и не умел, по пьянке орал: здоровье мое по тюрягам развеялось, пущай теперь общество меня поит-кормит! Смирная, безответная мать Мишки работала, кормила мужа, а он ее за это бил.

Кондратий ко всему был равнодушен, когда трезв. Мишку не замечал. Зато после первых "ста грамм" находило на Кондратия красноречие, и, если Мишка не успевал удрать, отец его ловил и "воспитывал":

- Миша, сынок, батя твой погулял в свое время, во как погулял, под завязку! Хоть у матери спроси. Галька! Скажи ему, гаденышу. Тебе, щенок, так не погулять, не-ет. Ты будешь хребет гнуть на прё-из-водстве, тьфу! Копейки до получки считать. На собраниях сидеть, хе-хе. А я гулял!

Время от времени Кондратий попадался на мелких кражах; в квартиру приходил флегматичный участковый милиционер. Каждый раз Мишка ожидал, что отца сейчас заберут обратно в колонию. Кондратий нахально врал участковому, извивался змеей, громко обижался.

- Ежели раз оступился, то и валят на человека все сподряд! Где справедливость?!

Участковый хладнокровно слушал. Говорил в который уж раз:

- Если еще повторится, передам материал в суд.

- Да за что?!

- Все за то же. Тебя задержали в магазине, пытался украсть детские сапожки.

- Врут! На что мне сдались ихние сапожки!

- Если еще повторится, пойдешь под суд.

И Кондратий, и участковый знали, что за восьмирублевую кражонку в колонию не отправят. Участковый пугал "для профилактики", а Кондратий врал по привычке. Когда участковый уходил, отец торжествующе матерился:

- Хо, не на того нарвался, лягавый! Мишка! Учись, щенок! Все воруют, но умный никогда не засыпется, не-ет.

В шестнадцать лет Мишка убежал из дому - надоела такая жизнь.

И пошло-поехало: тюрьмы, пересылки, этапы, колонии...

В камеру вошел милиционер, принес еду.

- Эй, спишь?

Саманюк оторвался от подушки, вытер губы.

Вяло жевал. Разбежались мысли, в голове пусто. Бьется только мотивчик блатной песни, все время бессмысленно повторяясь: "...я, как коршун, по свету носилси, для тебя все добычу искал..."

Не доев, повалился на топчан. Надо что-то придумывать, искать лазейки в уликах... Сейчас надо придумывать, потом поздно будет... Но в голове только надоедливый мотивчик...

9

Наверное, еще ночь? Снаружи - тишина. Саманюк проснулся, и это было неприятно, потому что проснулся и мотивчик: "...я, как коршун, по свету носилси, для тебя все добычу искал, воровал, грррабежом занимался..."

А для кого он, Мишка Саманюк, искал добычу? Ни для кого. Для себя. Пьяных и захватанных девиц из "блатхат" он презирал. Хорошие девушки были недоступны. Они любят везучих, которые не попадают под следствие, в колонию. Мишка чуял в себе силу, хотел быть умным и везучим. Но не получалось... Не из этой ли районной камеры поведут его на последний этап? Суд, приговор... Особо опасный рецидивист... "Высшая мера"?! Да не хотел он убиватьЧирьева! Чирьев сам виноват! Эх, лучше бы не освобождали на ту "химию"...

В колонии Саманюк вел себя хорошо. Начальство, поди, думало: перевоспитался. Хотя начальство не такие лопухи, чтоб верить... И все время Саманюк мечтал, как, освободившись, найдет Чирьева, заберет у него свои свои! - деньги и махнет куда-нибудь, притаится на время, отдохнет.

Срок кончился. Вышел Саманюк на свободу, Поехал сразу в Малиниху: Федька Габдрахманов еще досиживает, успевай ловить момент - кому это надо, делиться с Габдрахмановым. Чирьеву придется долю дать - за "наводку", за хранение. Черт с ним, пускай пользуется алкаш.

Но алкаш Чирьев из Малинихи пропал. Никто не знал, куда делся. Вот, сволочь! Ну, ничего, друг Зиня, поищем. Может, найдем, тогда за все сочтемся. Деньги, заработанные в колонии, еще были, можно и подождать.

Саманюк отирался в Малинихе по пивным, возле винных отделов, "скидывался на троих", исподволь выпытывал у хмельной публики, не знает ли кто дорожки за Чирьевым. Но Чирьев хоть и насквозь пропитый, а хитрый - следов не оставил. Уехал из поселка, и с концом.

Пьяницы болтали много, клялись в дружбе, хвалились грандиозными запоями, А куда уехал Зиня Чирьев, не знали. Надо было найти другой метод "расследования".

Еще когда они в комнате Чирьева обдумывали кражу, Саманюку попался на глаза почтовый конверт с харьковским адресом. "Кто такая? - спросил у Зиновия. - Шмара твоя?" Тот сказал: "Сеструха". Конверт Саманюк спер на всякий случай, мало ли какой фортель выкинет Чирьев, Оказалось, поступил предусмотрительно.

В Харькове все сошло как будто гладко. Сестра, правда, знала немного, но упомянула про город Сторожец. "Ну и работка, должно быть, у инспекторов уголовного розыска! - подумал Саманюк, выходя от чирьевской сестры. Какого-то алкаша-дурака и то так искать приходится".

В Сторожце пришел в адресный стол: друга ищет, Чирьева Зиновия. Пошарили по карточкам, сказали: такой в Сторожце не проживает. Как же так? Смылся и отсюда? Пропали тысячи, из-за которых Саманюк свободой рисковал, сыщиком заделался! Во всесоюзный розыск не подашь ведь. И кто забрал - алкаш, "наводчик", с которым и водку-то пил лишь по необходимости! Ох, если ты найдешься, горько пожалеешь, Зиновий. На "мокрое дело" Саманюк, конечно, не пойдет, не такой он дурак. Но уж рассчитается!

Чтобы рассчитаться, надо сперва найти. Где искать? Страна велика. Решил Саманюк поискать пока в Сторожце, Приютился в деревне Сладковке у одинокой бабки. В город пешком мотался. Часами посиживал, покуривал где-нибудь в укромном месте возле магазина. Никого не расспрашивал, чтоб Зиновия не спугнуть. Рассуждал так: если Чирьев тут живет, хоть и без прописки, то не может он в магазин не ходить, имея такие деньги. Ходит, притом каждый день чирьевскую жажду Саманюк знал. И дождался. Сидел как-то в скверике напротив магазина, скучал, зевал. В сон клонило. Ждал, когда закроют на перерыв, чтоб покимарить тут же, на молодой травке. И увидел - вот он!

Зиновий, с виду почти трезвый, забежал в магазин и сразу выскочил. Наметанный Мишкин глаз отметил оттопыренный карман. Все. Теперь не уйдешь, старый кореш!

Чирьев шел не оглядываясь, никого не опасаясь. Ясно: торопится домой выпить, иначе устроился бы хоть в том же скверике. Теперь выследить, где живет, и - не желаете ли рассчитаться?! Материально и, так сказать, морально... Деньгами и мордой. С кем вздумал шутить, Зиня? Вор - не прокурор, у вора гуманности нету, на Поруки не отпустит, сам перевоспитает. Ишь, гад, за бутылку хватается. Сейчас выпьем, Зиня, составим "на двоих". А ты думал, всегда будешь "на одного"? Нет, хватит!

Чирьев заскочил в калитку. На улице безлюдно и тихо. Только дед сидит на лавочке... Может, конечно, у деда зрение слабое, но, может, и дальнозоркость старческая. Свидетеля Мишке не надо, он свернул в проулок. Обошел квартал, подобрался к плетню той хаты, куда скрылся Чирьев. Двор пустой. Тишина. Значит, один пьет, жадюга. Так. На всякий случай Саманюк вытащил и натянул мятые кожаные перчатки. Выдохнул бесшумно: а ну, выручай, блатная удача...

Осторожно, двумя пальцами толкнул дверь... она неожиданно легко распахнулась, заскрипела. Черт, придержать не догадался! Теперь чего уж, входить надо. Не таясь, шагнул в сенцы... и носом к носу столкнулся с Чирьевым.

- О, привет, Зиня!

- А? Ап... ап... - Чирьев побелел, осел на подкосившихся ногах. Саманюк грудью оттеснил его, притворил ногой дверь. Втолкнул в кухню и - вот неудача! - тут еще двое... Один на лавке лежит, второй в стол башкой уткнулся.

"Ах ты, не получится разговора при свидетелях-то... Ну, да я не в побеге, законно освобожденный. Что в Малинихе было, про то Зиновий не вякнет, самому невыгодно..."

- Что не здороваешься, Зиновий?

Каждая жилка в Саманюке напряглась, приготовилась... Заставил себя держаться легко, дружелюбно, чтоб не спугнуть, не отчудил бы чего Зиновий спьяну, ишь водкой от него как прет.

- Ты что, вроде не шибко радый старому корешу?

Одутловатая рожа Чирьева стала понемногу розоветь. Дошло, видимо, что их в кухне трое против одного. Не сводя глаз с Саманюка, он пригнулся, тряхнул за плечо спящего на лавке, так что у того голова замоталась. Пьяный замычал, но не проснулся. Зиновий толкнул в бок того, что спал сидя, - тоже без толку. Саманюк рассмеялся:

- Не беспокой, пускай граждане отдыхают. Ничего, подходяще вы гуляете, подмигнул, мотнул головой на три пустые бутылки. Четвертую, только начатую, должно быть, сейчас принес Зиновий. - Не буди друзей, Зиня. Поговорим давай. Ты чего бледный такой? Хвораешь? Или совесть мучает?

Саманюк сбросил с табуретки чью-то замызганную кепку, уселся. Нога на ногу, руки в карманы. Здоровый, крепкий. Веселый вроде, а в глазах угроза... Зиновий еще раз лягнул собутыльника - безуспешно. Выдавил:

- Миша, кажись? Не признал тебя сразу-то...

- Не бреши, узнал. Далеко же ты от меня сховался.

- Что ты, Мишенька, разве я от тебя! От розыска, мало ли что могло... Боязно в Малинихе-то...

"Про Малиниху болтает. Значит, в хате никого более. Эти - в стельку. Будет разговор!"

- Я за деньжонками своими, Зиня. Не все еще пропил? Много их, одному тебе лишку, а двоим в самый раз.

- А Федька где?

- Не твое дело. Сказано, на двоих. И покороче, Зиня, тороплюсь.

- Та-ак, на двоих, стало быть... - Зиновий одолел первый испуг, стал приходить в себя. - Миша, ты не того, не беспокойся, денежки, они... при себе-то их не держу...

- Не в сберкассе же? Место хоть надежное?

- Да уж будь спокоен!

- Молодец. Давай их, не жмись.

Чирьев уж совсем очухался. Рожа сперва порозовела, потом обрела обычный красный колер. Глаза воровато зарыскали по сторонам. Саманюк заметил, как он дважды украдкой пнул ногой того, что у стола спит.

- Слушай, Зиновий, не темни. Гони монету, и разойдемся по-хорошему.

- Ну? А это, того... Сколь ты мне оставишь?

- На двоих же, понял?!

- Да-а, ты все заберешь!

- Ну! Торговаться будем?

- Ты, Мишенька, давай по совести... Сберег ведь я их, для тебя сберег, не допивал, не доедал...

- По морде видать, что не жравши сидишь... Ты от меня дурачком не отбрыкаешься. Или гони мои деньги, или тебе хана, понял? Не для того я рисковал, чтоб тебе пожизненную пьянку обеспечить.

- Мишенька, да я разве что? Я только чтоб по совести.

Чирьев маялся. Молодой, здоровый Мишка сидел между ним и дверью - не уйти. В окно сигануть - все одно не отстанет, пока деньги не заберет. А заберет все, в том Чирьев не сомневался. И ничего с ним не поделаешь. В милицию ведь не заявишь. Придется отдавать, ох придется... Чирьев, как и Саманюк, привык думать, что деньги его собственные, привык тянуть по пятерке, по десятке, пить и знать, что еще много, хватит до конца дней. Но вот сидит Мишка, требует его деньги... Ух, разорвал бы в куски бандюгу, придушил!

- Мишенька, за ними еще сходить надо. Это ж не моя хата.

- Не злил бы ты меня, Зиновий.

- Чужая хата, ихняя вон. Не веришь? Радом буду!

- Ты и так гад.

- Миша, я к ним пузырек распить зашел, да они уже того... Недалечко тут живу, ты уж погоди где-нито, хошь возле магазина посиди, я и принесу.

- Ага, ты принесешь. Где живешь? А ну идем. Пойду с тобой до самой заначки, там и рассчитаемся. Айда, выходи первым.

Саманюк встал, потянул дверь. Но Чирьев опять вцепился в спящего за столом, тряс его.

- Пойдешь или нет?! - Саманюк потерял терпение, шагнул, чтобы схватить этого дурака за шиворот и вывести, коли добром не идет!

- Не подходи! - взвизгнул Чирьев. - Все заграбастать хочешь, да?! Меня кончить, да?! В перчатках пришел... Не подходи!

Все у Чирьева тряслось: от колен до синих мешочков под одичалыми глазами. Он схватил хлебный нож со стола.

- Эй, не балуй ножичком, а то...

- Не подходи! Ничего не получишь! Мои деньги!

Лучше бы он не упоминал сейчас про деньги...

- Не отдашь? Ах ты...

Саманюк ударил по руке, поймал нож на лету. Но озверевший Чирьев вцепился в горло: Саманюк увидел его сумасшедшие, выпученные глаза. Падая, ткнул ножом...

Тут же пронзило: если этот гад сдохнет, то как же деньги?

- Не валяй дурака!

Но Зиновий лежал лицом вниз, и небритая щека его быстро бледнела.

"...Я же не хотел, он сам нарвался... Хотя какая разница... Надо отсюда когти рвать, пока те двое дрыхнут..."

Саманюк отбросил узкий, сточенный хлебный нож. На цыпочках прошел к двери, прикрыл ее за собой. На дворе никого. Прошел огородом к плетню, выбрался в проулок. Никого. Все тихо.

"Пожалуй, сойдет... Поискать бы все же деньги-то. Подловят? А кто докажет, что это я его?.."

...Мотивчик не давал покоя, бился в памяти с тем "чувствительным" шиком, с каким пел где-то когда-то на пересылке придурковатый карманник:

Я, как коршун, по свету посилен...

Вранье все это, туфта! Не коршуном по свету - гадюкой по земле ползают воры, мышью серой грызут по ночам чужое! Врал Кондратий Саманюк, врет песня! На черте стоит Михаил Саманюк, на грани - себе врать незачем. Дадут ему, особо опасному рецидивисту, "высшую меру" - и правильно сделают! Будь проклята такая житуха!

Нет! Не надо! Люди, не надо! Не хотел убивать Чирьева, случайно вышло!..

Саманюк забарабанил в дверь кулаками:

- Ведите к следователю! Эй, там! Ведите, буду давать показания!

Владимир Печенкин «Мустанг» против «Коломбины», или Провинциальная мафийка

1

Просыпаться не хотелось. Но и опять уснуть тоже не удавалось, хоть он и старался, угадывая в тяжком, болезненном полусне, что окончательное пробуждение не сулит ничего хорошего. А и без того тошнехонько, во всем теле разбитость, каждая жилка ноет, к горлу подступает тошнота. Где же это вчера перебрал? Какой сегодня день? Идти на работу или выходной? Хоть бы выходной, никаких сил нет. Утро сейчас или вечер? Может, вечер, тогда еще ничего, до завтра полегчает. Кто это кашляет, хрипит рядом? Странно…

Владимир Павлович приоткрыл глаза. Голая лампочка под серым низким потолком. Унылые стены, кровати какие-то… В больницу, что ли, попал? На соседней койке сидит незнакомый субъект, надрывно кашляет, тряся встрепанными волосами, сплевывает на пол. Господи, куда же это занесло? Владимир Павлович зажмурился. Стал вспоминать, что же было вчера…

Седьмое число было, вот что. Получка. Выдали ему на руки… Так, минус алименты, минус кредит, подоходный, за профсоюз… Девяносто пять на руки, не жирно. Ах да, еще за халтурку выплатили, с напарником вышло по сто двадцать на нос. Собственно, с халтурной деньги и началось, обмыть же надо. Тем более у напарника подруга работает в винном отделе, так что для него бутылка не проблема. Сперва посидели в сквере. Но там холодно, ветер. Не лето лее, хотя и с бутылкой. Напарник сбегал за второй. Ее пили в городском туалете. Больше ничего не помнит Владимир Павлович… Опять будет Клава стонать: да когда это кончится, да чтоб ты сгорел от своей водки, да уйду к маме, ну и прочее.

– Ты! Закурить есть?

Почему этот кашлюн сразу на «ты»? С ним, что ли, вчера пили? У-у, морда, такие в белой горячке мерещатся. Майка грязная, трусы тоже, сам трясется весь. За ним, на другой койке, еще ворочается кто-то и кряхтит. Угораздило в такую компанию…

Изморщившись от множества болей во всем теле, Владимир Павлович приподнялся, огляделся…

– Где это мы?

– Ха, не узнал! – оскалился сосед. – Слышь, Толик, он не узнал! В вытрезвиловке мы, понял? Курить есть?

Владимир Павлович чуть не застонал… В вытрезвителе… Надо же так вляпаться! Обмыли, называется, халтурку, теперь сам не отмоешься. Из милиции на завод пришлют «телегу»: «…Механик ремонтно-строительного цеха Ничков В. П. доставлен в состоянии опьянения…» Надо было после первой бутылки идти сразу домой, а то без закуски, наскоро…

Боль клонила голову на тощую, десятой свежести, подушку. Владимир Павлович съежился, закрылся скверно пахнущим одеялом, дабы в горьком одиночестве переживать душевные и телесные страдания, не слышать матерного бормотания соседа.

Но и это призрачное одиночество было нарушено. Взвизгнула, хлопнула дверь, кто-то вошел. Голос громкий, начальственный:

– Ну что, ханурики? Как вы тут? Продрыхлись или косые еще? Сможете домой уехать или до утра погостите?

Ага, значит, еще вечер. Владимир Павлович высунул голову из-под одеяла. Молодой милицейский сержант стоял у двери.

– В порядке мы, начальник, – лениво прохрипел патлатый. – Выпускай, пока трамваи ходят.

«Значит, нет еще двух часов ночи, – обрадовался Владимир Павлович. – До работы можно отоспаться. Ах, опохмелиться бы, чтоб голова прошла и не тошнило».

– А третий как? – Сержант подошел к койке Ничкова, отдернул одеяло. – А? Очухался?

– Да-да, я хорошо себя чувствую, – виновато, заискивающе улыбнулся Владимир Павлович.

– Тогда по-одымайсь! На выход шагом марш!

Солдафон… Владимир Павлович, пожалуй, остался бы здесь до утра – отлежаться малость, перетерпеть ломоту в теле, отдалить разговор с женой. Тем более если в палате – или как называется здешний вертеп? – останется он один: вон, оба соседа уже пошлепали босиком по бетонному полу к двери.

– Эй, ты идешь или нет? – окликнул сержант.

– Да-да, сейчас, – засуетился Ничков.

«Нужно вести себя вежливо, тогда, может быть, не сообщат в цех. С кем бы поговорить, чтобы не сообщали? Объяснить, что я механик, то есть итээр, неудобно перед подчиненными… Но тольхо не с этим сержантом…»

В коридоре сержант велел двоим «приставить ногу», а патлатого кашлюна увел в дежурку. Второй парень, белобрысый, с бледным одутловатым лицом и водянистыми равнодушными глазами, почесывался, зевал, шмыгал носом. Его позвали вторым, когда патлатый вышел из дежурки, одетый в мятую болонь-евую куртку и еще более мятые штаны, полосатые, как матрац, в короткие сапоги из кожзаменителя. Он сразу закурил, уже свысока оглядывая Ничкова, дрожащего в майке и трусах, босиком.

– Ты чо, и верно в первый раз подзалетел?

Отвечать этой обезьяне Ничков не посчитал нужным.

Сержант высунулся, кивнул ему: заходи. В дежурке осмотрела пожилая фельдшерица, спросила о чем-то, он угодливо ответил, соображая лихорадочно, как бы попросить ее, чтобы не сообщали… Но и фельдшерица, и дежурный офицер говорили и глядели так официально, что отповедь можно было предвидеть заранее. Ну надо же, надо же!

Ему велели расписаться в журнале, и он послушно расписался, за что – не обратил внимания. Сержант выложил на скамью одежду, перевязанную ремнем. Пока Владимир Павлович одевался, дежурный казенным голосом проводил с ним профилактическую беседу о вреде пьянства и алкоголизма. Из-за головной боли Владимир Павлович мало что понимал, однако лепетал «да-да» и «не повторится».

Наконец лейтенант перешел к практическим делам:

– У вас, Ничков, при задержании изъято на хранение: часы наручные марки «Ракета», так? – получите ваши часы; пропуск на завод – получите; денег при вас было сто девяносто два рубля тридцать две копейки, так? Двадцать пять рублей удерживаю за услуги, вот квитанция. Остальные получите. Сто шестьдесят семь, так? Ничков, что же вы этак небрежно суете по карманам, деньги ведь, не бумажки. Потеряете, потом скажете, что в милиции захамили.

– Да-да… То есть нет-нет, я потом дома сосчитаю, спасибо.

– На здоровье, Ничков. Сейчас без десяти час ночи, садитесь на трамвай, езжайте прямо домой, понятно?

– Да-да, конечно. Товарищ лейтенант, позвольте, э-э… попросить…

Тут из коридора крикнули:

– Дежурный! Еще одного привезли, лыка не вяжет. К вам или сразу на койку?

Сержант заторопил:

– Давай, Ничков, давай по-быстрому. Шагай да больше не напивайся.

Пришлось уйти, не высказав заветную просьбу.

Две уныло согбенные тени стояли во дворе, курили молча. Была мартовская оттепель. Но Владимира Павловича и в демисезонном пальто, в ондатровой шапке-боярке била мелкая похмельная дрожь. Поеживаясь, он двинулся на трамвай. Ехать семь пролетов, выходить на восьмой остановке, там пройти два квартала, и будет он дома, где ожидает скандал…

– Чо, мужик, мандраж, берет? Кто это? А, тот, патлатый.

– Да-да, знаете, холодновато.

– Не-е, это оно с похмелюги. Счас бы пузырь на троих, и порядок. Скажи, Толик?

Второй парень что-то утвердительно буркнул. Владимир Павлович представил, как берет в руку стакан, как глотает… К горлу снова подступила тошнота… и отступила. Да-да, вот что нужно сейчас! Отпустила бы боль в висках, ломота в теле. Увереннее говорил бы с Клавой. Пошел бы утром в цех при нормальном самочувствии. Но, к сожалению…

– К сожалению, нечем это… подлечиться. Нету в городе ночных баров-ресторанов, хм.

– Были бы деньги, выпить найдем.

– Как, ночью?

– А ты думал! Четвертак, и пузырь счас будет. У тебя ж есть, чо жмешься. Двадцать пять рублей давай, сообразим на троих и разбежимся.

Владимир Павлович выпить любил… Но был не алкашнее других, на работе всегда в норме, прогулов нет… Однако именно сегодня объяснить все это жене окажется весьма затруднительно, потому что не в форме, самочувствие паршивое. И если человек берется где-то достать… Правда, человек-то грязный, несимпатичный. Господи, да кто может показаться симпатичным с такого похмелья!

– Собственно, двадцать пять рублей я мог бы…

– Ну и порядок. Счас сообразим. Во, трамвай идет.

– Мне не в эту сторону.

– В эту, друг, в эту. До вокзала доедем, чердак подремонтируем, там видно будет, кому куда. Аида садимся.

И покатился Владимир Павлович Ничков в обратную от дома сторону, терзаемый, с одной стороны, похмельем, с другой – угрызениями совести.

К счастью, и в кромешной тьме бывают удачи. Как приехали на вокзал, патлатый парень взял у Ничкова две десятки и пятерку, побежал рысцой к стоянке автотранспорта. И тут же вернулся с бутылкой под полою.

– Во, видал? На хрена сдался ночной ресторан, когда есть бомбежники круглые сутки. Какие-какие! Которые бомбят. Водкой, значит, торгуют, балда ты бестолковая. Пора бы знать, не в детсадике, в вытрезвиловке бываешь. Не боись, счас подлечимся:

Зашли в зал ожидания. Тепло, малолюдно. Все сидят, дремлют. Милиции не видать. Устроились за киоском Союзпечати. Патлатый ловко сковырнул пробку, взболтнул бутылку, протянул Владимиру Павловичу.

– Тяни первый.

– Э-э, я из горлышка не привык.

– Хы! Тоже мне, интеллигенция. Слышь, Толик, он не привык. Ладно, счас сделаем.

Сорвался с места, мелким бесом подкатился к молодой женщине, дремавшей с девочкой на коленях. Поулыбался, пошептал. Женщина осторожно, чтобы не разбудить дочурку, расстегнула хозяйственную сумку, вынула и подала эмалированную кружечку с картинкой: зайка с морковкой под елочкой.

Выпили. Поправились. Загрызли по очереди черствым пряником, сохранившимся от прошлых подобных пиршеств в кармане у Толика. Владимир Павлович старался укусить с краю, где не тронуто зубами собутыльников, которые хотя и славные ребята, но несколько грязноваты. Черт возьми, какие контрасты подбрасывает человеку жизнь! Всего полчаса назад было все так скверно, и вот стало гораздо лучше. Серая тоска вытрезвителя отодвинулась в прошлое, домашний скандал – в будущее, а «телега» из милиции в цех – ерунда, переживем! Патлатого, как выяснилось, зовут интеллигентно – Макс. Он не такой уж отвратительный тип, как показалось там, в дурацком заведении. С ним приятно беседовать, он умеет слушать. И второй, Толик, тоже ничего. И ночной вокзал по-своему уютен, романтичен даже. Будто и сам ждешь поезда, и прошлое отошло, оставив грустноватые воспоминания о цехе, жене… да-да, и о вытрезвителе, будь он проклят, потому что, как говорится, быль молодцу не укор…

– Ну чо, мужики, резину-то тянуть, допьем? – Макс наклонил бутылку над кружкой, прищурил глаз, как снайпер на мишень. Но Толик вдруг шепнул:

– Атас! Мент!

По проходу меж эмпээсовских жестких сидений в их сторону направлялся милиционер.

Владимир Павлович, будучи не всегда умеренным в выпивке, относился к милиции с опаской. Сегодня же, напуганный вытрезвителем, просто взмок от страха, хотя и не видел за собой никакой особенной вины. Опытный Макс с ловкостью иллюзиониста мгновенно спрятал бутылку под курткой, кружку сунул в карман и встретил милиционера невинным взором. Однако и вокзальные службы не лыком шиты: бутылку милиционер, может, и не заметил, но подозрительную компанию сразу отличил от потенциальных пассажиров. Подошел, ладонь к шапке:

– Куда едем? Или приехали?

– Приехали, начальник. Друга вот встретил, вместе работали на комсомольской стройке. – Макс обнял Владимира Павловича, потряс за плечи.

– Да-да, – растерянно промямлил Ничков.

– И до утра тут обниматься намерены, друзья-комсомольцы? – явно не поверил постовой.

– А чо, уже поздно? Вовка, сколь на твоем хренометре? О, третий час! Айда, мужики, по домам, кабы на работу не проспать. Берем тачку и… Спасибо, начальник, что подсказал.

Милиционер следовал за ними до самого выхода из вокзала.

На улице похолодало. После тепла опять заколотила дрожь. Собутыльники прытко пошагали через площадь. Кругом ни души. Трамваи не ходят. Спит город. Никому нет печали до Владимира Павловича Ничкова, заблудшего механика ремонтно-строительного цеха. В отдалении, на автостоянке, коротают ночь с десяток машин, на некоторых по-кошачьи светятся зеленые огоньки. Можно взять такси и уехать домой, к жене… Однако Владимир Павлович, как многие слабовольные люди, понимая неизбежность объяснения, желал хотя бы отдалить его, сколь возможно. И поспешил вслед за Максом и Толиком в подъезд дома у площади. Здесь голо, тускло, но более-менее тепло.

– Эх, допьем, чтоб не гребтелось, – сказал Макс, садясь на ступеньку в пролете между первым и вторым этажами. Поставил рядом бутылку и кружку. – Где закусь? Вовка, ты пряник сожрал? Нет? Толик, ты? Гад ты, понял? Вовка у нас ин-тел-ли-гент, без закуси не пьет, понимаешь. Черт с ним, нам больше достанется. Ладно, шутю я. – Разглядел на кружке зайца с морковкой. – Ну, заяц, погоди!

– Кружку надо будет отдать той женщине, у нее ребенок, —

сказал Ничков вяло.

– Ага, там мент попутает. Ничо, перебьется баба.

– Нехорошо получится, – слабо проявил честность Ничков.

– Да пошел ты знаешь куда… На, глотай. Нехорошо ему. Водяра кончилась, вот это нехорошо. ГУ, дай бог, не последняя. – Он вылил в себя остатки водки не глотая.

Вот и все. Финита ля комедиа. Надо идти домой. Через пять часов механик Ничков должен быть как штык у себя в цехе. Лица собутыльников в блеклом свете подъездной лампочки казались постаревшими, измятыми, далеко не такими дружескими, как на вокзале. Макс лениво ругался, Толик слушал, сопел. И выдал:

– Еще бутылку, и нормально будет.

– Точно! – будто того и ждал Макс. – Вовка, гони еще четвертак, не жмись. Счас сбегаю.

Это бы отсрочило Клавин скандальный крик. Однако после «лечения» и прогулки по холодку голова у Ничкова уж не так тупо болела, появилось в ней кое-какое здравомыслие.

– Довольно, товарищи, – поднялся он со ступеньки. – Так и до прогула долечиться можно. Вы как хотите, а я домой.

– Да брось, Вовка, успеешь к бабе под бок, куды она денется. Еще одну раздавим и разбежимся, а?

Макс опять разонравился Ничкову. Наглый тип. Вот и кружку у женщины захамил, и малознакомого человека называет Вовкой. Еще поить их за свои кровные. Владимир Павлович помотал головой, надвинул глубже шапку-боярку и решительно потопал вниз.

– Эй, ты! Не хошь пить, не надо. Ты нам дай четвертак, слышишь? Взаймы. Я отдам, сука буду. Скажи адрес, завтра принесу, не боись. Чо, не веришь? Да чтоб я из-за четвертной марался, совесть терял!

Про совесть Максову услыша, Владимир Павлович приостановился, оглядел его мятую куртку, сальные сосульки волос, детскую кружечку в руке – заяц с морковкой. Еще раз мотнул головой. Оставалось пяток ступенек, когда сверху по лестнице застучали поспешные шаги. Не успел испугаться, как в голове зазвенело от тупого удара. Владимир Павлович упал, его ударили еще – в лицо кулаком, в бок ботинком.

– Жлоб, мать твою…

Он не кричал, инстинктивно понимая, что будет хуже. Наглая рука залезла в карман – не протестовал: жизнь дороже. Ткнули еще раз в бок, сорвали с руки часы – лежал, притворяясь потерявшим сознание. Хлопнула дверь. Владимир Павлович еще полежал для верности. Ни звука. Тогда он со стоном сел на бетонную ступеньку. Тело ныло еще надсаднее, чем там, в вытрезвителе. Из подъездной двери тянуло сквозняком. Поискал шапку – нету, утащили. Полез в карман – и застонал от боли, обиды, от жалости к себе: Макс выгреб деньги, сколько ухватила его грязная пятерня, от получки и халтурки осталось – сколько? Четыре десятки, пятерка, рубли… Алкоголики, мерзавцы, подонки!

Вечером другого дня, все перетерпев и как следует осердившись, Владимир Павлович поехал в милицию. Трехэтажное здание райотдела пробудило нехорошие воспоминания. Вон они, ступеньки вниз, в подвальное помещение… Но было жалко денег, шапки-боярки из ондатры. Ничков все-таки спустился в дежурку нытрезвителя.

На месте вчерашнего лейтенанта сидел пожилой старшина. Владимир Павлович, заикаясь и путаясь, рассказал ему, что вчера по нелепой случайности его забрали, водворили…

– Сегодня-то зачем пришел? Понравилось у нас?

Тоже, юморист казарменный… Но Ничков униженно хохотнул, сразу на себя за это озлившись. И продолжил уже несколько грубовато: мол, милиции лучше бы грабителей отлавливать, чем хватать почти трезвых…

– Да в чем, собственно, дело? – насупился старшина.

Ничков рассказал, опустив подробности о распитии бутылки, но подчеркнув циничность грабежа. И попросил адреса тех двоих отбросов общества, с кем пришлось вчера делить казенный кров.

– Тут тебе не адресное бюро, – отрезал старшина. – И ни каких справок частным лицам мы не даем. Ограбили, так пиши заявление, как положено.

– Да-да, конечно. Я напишу и принесу.

Владимир Павлович нахлобучил старую ушанку, носимую теперь взамен утраченной ондатровой боярки, и торопливб удалился. Писать заявление он не собирался: все равно, судя по аппетитам Макса на выпивку, денег не вернуть, только затаскают повестками в милицию. Надо же! Какая невезучая жизнь!

2

В кабинет заглянул Костя Калитин.

– Здравствуй, Миша. Говорят, ты меня искал?

– Ага. Заходи, садись, – поднялся ему навстречу Мельников.

Калитин сел, поправил очки, обратил к товарищу продолговатое высоколобое лицо:

– Что вам угодно, коллега, как сказал продавец продмага продавцу промтоварного магазина.

– Ну, ты изъясняешься прямо в стиле Ильфа и Петрова. Вот что значит работать в ОБХСС, общаться с интеллигентным жульем. А мы, чернорабочие угрозыска, от грабителей да путан слышим один мат.

– Завидуешь? Так и быть, пиши заявление о переводе к нам, замолвлю словечко по знакомству. Только ведь скоро обратно запросишься. Посидишь месяц над липовыми счетами, бестоварными накладными, в которых сам черт с высшим экономическим образованием не разберется, да и возопишь: где мои простые и понятные грабители да путаны! Лучше говори, зачем искал.

– Скажу. Мы тоже умеем изъясняться красиво, в стиле римских ораторов. Например: доколе, Калитин, будут злоупотреблять нашим терпением барыги-бомбежники?

Калитин сразу поскучнел.

– Вон ты о чем. Доколе? А дотоле, пока им бомбежка выгодна. Или покуда не примет правительство действенный против них закон.

– Костик, насчет действенных законов и я не прочь поплакать тебе в жилетку, да что толку? Ныне существующие законы и те бездействуют во имя гуманности, а ты жаждешь новых – зачем?

– Никак не могу привыкнуть к упрекам в бездействии.

– И не привыкай. Без нас с тобой многие держат шаткость законов за ширму для собственного ленивого житья. И вообще, не надо заводиться, Костя, эмоции для нас излишняя роскошь.

У капитана Калитина выдержки хватало и на затяжные беседы с матерыми аферистами, и на оголтелое вранье дешевых ловчил. Но изредка он позволял себе излить скопившуюся на душе горечь другу Мише Мельникову.

– Эти водочные дельцы – как комары, всюду вьются, а к задержанию не даются. Но когда и задержим, так меры принимаются символические. Они же наглеют безнаказанно, потому что штраф в сотню рублей им что слону дробинка, за одну ночь наверстают. Но и этот штраф судьи назначают редко. Помнишь, рассказывал тебе про бомбежника матерого Яликова Дениса? Кличка у него пикантная – Денька Уксус. Было дело, всучил алкашу на опохмелку вместо водки бутылку уксуса, двадцать рублей содрал. Так вот, в феврале мы его взяли с поличным. Полмесяца выслеживали. Нашли и того клиента, что уксуса хлебнул за двадцатку. Передали дело в суд. Один потерпевший, который за уксус осердился, подтвердил спекуляцию и обман, остальные двое от собственных первоначальных показаний отреклись на суде, наши фотоснимки судья посчитал нечеткими и недоказательными. В результате за одноразовую попытку обмана – десятка штрафа. Деня Уксус хохотал над обэхээсниками…

– А если подтверждается свидетелями систематическая спекуляция?

– Хрен редьки не слаще. Есть такой Садриддинов, водитель райпищеторговского «газика», так мы, наученные опытом, вменили ему в вину шесть эпизодов. Тот же, между прочим, судья разбирал дело. И виноватыми у него получились мы, обэхээсники: знали-де, а не пресекли своевременно, тем самым способствовали спекуляции. А сколько времени и сил тратим, гоняясь за их «Волгами» и «Жигулями»! Честное слово, лучше раскапывать хищения в особо крупных размерах, с ними тоже много мороки, зато возвращаем в казну нахапанное и сам хапун несет заслуженное наказание, что для нестойких наших сограждан тоже профилактика.

– Однако ловить водочных барыг надо, от них много уголовщины заводится. В прошлом месяце четыре ночные драки, одно тяжкое телесное повреждение, не считая легких, два грабежа.

– А если ближе к делу? – Калитин снял очки, протер их носовым платком, близоруко моргая карими глазами.

– А дело такое. – Мельников вкратце пересказал ему историю незадачливого механика Ничкова.

– Ничего, полезно для перевоспитания пьяниц, – невесело улыбнулся Калитин. – Будет знать, что глупость – дорогое удовольствие… Бомбежник кто: таксист, частник? Номер машины ограбленный не запомнил? Конечно, ему не до этого было.

– Водку покупал один из грабителей. Ничков бомбежника и не видел. У потерпевшего отобрали деньги, часы, шапку. Не исключено, что отнятое продали бомбежнику за водку же.

– Личность грабителей установлена, разумеется?

– Слушай дальше. В регистрационном журнале значится, что вместе с Ничковым очухивались в богоугодном нашем заведении рабочий холодильника Макс Ленцов и временно не работающий Анатолий Зуйков.

– Тогда все просто.

– Да не сказал бы. Ленцов с холодильника уволен за прогулы, по месту прописки не проживает, хозяйка квартиры намерена выписать его как неплательщика. Зуйков живет в селе Шайтанке, запрос о нем направили в Пригородный райотдел.

– Миша, что-то я не улавливаю, какую роль в этом детективном сюжетике ты отводишь ОБХСС. Если ты забыл, то напоминаю, что служба наша называется «отдел борьбы с хищениями социалистической собственности». Искать без вести пропавшего Макса Ленцова не по нашей части.

– Его и искать не надо, вчера опять доставлен в вытрезвитель. Дежурный утром позвонил мне, я Ленцова допросил. Он активно пропивал отнятые у Ничкова деньги и что-то очень прытко их растранжирил. Шапку и часы отдал за две бутылки тому же бомбежнику, у которого отоваривался всегда. Макс говорит, что это честный бомбежник, воду или уксус клиенту не всучит. Номер и марку его машины Макс, естественно, не помнит, самого бомбежника знает только по кличке – Носарь, так его зовут клиенты из «пятой бригады»^[14]. Вопрос: что известно твоей службе о бомбежнике по кличке Носарь?

– В наших святцах таковой не фигурирует. Что, у него фамилия звучит похоже? Или длинный нос?

– Макс с похмелья обмолвился, что нос у того честного барыги на семерых рос. На повторном допросе заявил: я, дескать, нос ему не мерил, мне лишь бы градусы были.

– Макса опять выпустили на все четыре стороны?

– На сей раз есть основания задержать его как подозреваемого в грабеже.

– Очень хорошо! Зло в лице грабителя Макса будет наказано, добродетель в лице пьяницы Ничкова восторжествует. Осталось пожалеть, что никто не запомнил номер машины, где водка лежит.

– Макс говорит, что может показать машину Носаря. Вот тут, Костик, и начинается твоя роль в этом, как ты говоришь, детективчике. У меня есть Макс, у тебя транспорт – «Коломбина»…

– Все понятно! «Суум квикве» – как говорили в Древнем Риме, то есть каждому свое: мне бомбежник, тебе скупщик шапки и часов, добытых преступным путем. Но нас двое, а тут надо скинуться на троих, – зови сюда Сашу Хромова.

– Почему именно Хромова?

– А как думаешь, кому из следователей подкинет начальство твоих алкоголиков?

– Кому? Да, пожалуй, Хромову.

– Вот и зови его. Сработаем изящно, на опережение.

Через минуту в кабинет явился следователь Хромов, невысокий крепыш в несколько мешковатом сером костюме.

– Садись, Саша, в ногах правды нет, – обратился к нему Калитин. – Садись и вникай в очередное дело. Пока начальство на совещании.

– Ребята, я и так загружен – во!

– Но еще не перегружен, как все остальные. Ничего, вон ты какой румяный, сразу видно, что рос на парном молоке и деревенском чистом кислороде.

– Молоко на село с гормолзавода возят. А кислород пока свой, не привозной, это верно. С навозным запахом. Если хочешь им дышать, переводись в Пригородный РОВД на мое место, оно еще вакантное.

– Ага, сам оттуда удрал, других агитируешь.

– Я бы ни за что не удрал сам, но раз закончил юридический, велят расти…

– Ну и правильно! Садись и расти. Кстати, Саша, ты, бывший шайтанский участковый, знал такого Зуйкова Анатолия?

– Зуйков? Толик? Его вся Шайтанка знает.

– И что он за фрукт?

– Не фрукт, а трава, навроде лебеды. Нет, лебеду в военные годы в хлеб примешивали, а Толик вроде осота. Работать ему здоровье не позволяет, пьянствовать здоров.

– Такой диагноз врачи поставили?

– Можно сказать и так, поскольку его мамаша – врач-ветеринар. Толик туповат, но физически здоровее нас с вами, а мама чуть чего – базлает на всю Шайтанку: сыночек хворает, не смейте его в поле наряжать!

– Сыночек, между прочим, участник грабежа.

– Кто, Толик? Да у него и на грабеж трудолюбия не хватит.

– Наставник был хороший у него. В общем, я думаю, надо возбуждать уголовное дело.

Мельников второй раз изложил историю с Ничковым. Хромов совсем по-крестьянски почесал в затылке.

– Сколько раз говорил я нашей ветеринарке: пристраивай обормота к какому-нибудь делу, иначе суд рано или поздно пристроит. Дослонялся Толик… Но с каких это пор, Калитин, ограблением алкаша занимается ОБХСС?

– Ограбили ради выпивки, водку покупали у матерого спекулянта, который снабжается в каком-то винном отделе. Борьба со спекуляцией, со злоупотреблениями в торговле – обязанность ОБХСС. Кроме того, элементарная справедливость требует разобраться в данном преступлении. Ничков не ангел, но деньги, шапка, часы им заработаны, бомж Лендов отнял результат чужого труда. Наконец, если Макса сейчас отпустить с миром, it следующий раз придется уголовному розыску расследовать более крупный грабеж с его, Макса, участием. Понятно объясняю?

– Так что, Саша, будем возбуждать уголовное дело? – спросил Мельников.

– Так что, Миша, ты пойдешь к потерпевшему за письменным заявлением? – засмеялся Хромов.

– Наше поручение принято, товарищ следователь, – кивнул Мельников. – Любопытно получается: подозреваемый есть, а потерпевшего ищи-свищи.

3

Теплый мартовский вечер. Суббота. В кинотеатре «Россия» крутят вторую неделю американский боевик, с огромной афиши мордастым гангстер целится из кольта прямо в заинтригованного зрителя, на втором плане завлекательно улыбается красотка и купальпичке, под ними кричат багровые буквы: «Схватки! Убийства!! Секс!!!» Внизу мелко: «Дети до 16 не допускаются». Упомянутые дети и молодежь заполняют маленькую площадь-пятачок между ступенями в фойе и автостоянкой.

Возле афиши скучает с сигаретой в зубах Макс Ленцов. Перед «выпуском в свет» его умыли, побрили. Но бомжеская помятость все равно бросается в глаза, болоньевую куртку словно коза жевала да и выплюнула за несъедобностью, из-под облезлой кроличьей шапки сосульками виснут сальные волосы. В соседстве с заморским гангстером отечественный Макс проигрывает по всем пунктам.

Возле металлической ограды, отделяющей автостоянку от пятачка ожидания, прохаживается Мельников в штатском костюме и куртке. Смотрит лениво на автомашины, их тут с десяток разного цвета и типа, на молодежную толпу любителей острых фильмов. На Макса не глядит, но преотлично его видит. Мельникову и такой Макс хорош, лишь бы скользкий бомж не сдрейфил, не словчил, указал бы бомбежника по кличке Носарь. Сам вызвался помочь, но вот стоит, курит, условного знака не подает. Ладно, подождет Мельников, оперативник должен уметь ждать.

Сегодня у «России» на стоянке одна «Волга», три «Москвича», четыре «Жигуля». Кого привезли, кого ждут? Под чьим сиденьем или в каком багажнике таится дефицитная водка? Вчера вот так же слонялись здесь весь вечер, но Макс не углядел знакомой ему серой машины. В сумерках поехали к вокзалу, где, по его словам, тоже бомбит Носарь. Задержали там двоих предприимчивых «гостей города»: привезли с юга фрукты, распродали выгодно, показалось вырученных денег маловато, сунули взятку – кому? – закупили водки, пристроили в автоматической камере хранения, брали по бутылке, продавали за двадцатку. При задержании с поличным было изъято из камеры хранения четырнадцать бутылок. Сколько продано, какие деньги у южан «фруктовые», какие «водочные», в том Кали-тину предстоит разобраться.

А Носарь не появился. Или Макс не пожелал его указать? И сегодня стоит, глядит, затягивается дымком… Между прочим, курит сигареты Мельникова. Сам Мельников некурящий, но пачку всегда имеет в кармане: что поделаешь, у разных таких вот максов давняя традиция – стрелять сигаретку у оперативника, а не дашь – и разговаривать не пожелают.

Солнце опускалось за крыши пятиэтажек. Неподалеку от афиши рослый парень в джинсовой амуниции, ловя вечерний свет, в который уж раз фотографировал «Зенитом» трех смеющихся подружек, они принимали картинные позы на фоне «Волг» и «Жигулей», и очень им это нравилось. Если бы сейчас подъехал Носарь, то Макс подошел бы к его машине, купил бутылку. Между прочим, на личные Мельникова двадцать рублей. Пока еще «Зенит» может запечатлеть и номер машины, и лицо водителя, но через полчаса вряд ли что получится.

В «России» кончился сеанс. На площадке перед входом толпа загустела, забурлила. Мельников протолкался к афише: за Лен-цовым глаз да глаз.

– Начальник, сигареты кончились, – сообщил ему Макс. – Давай еще пачку.

– Много курить вредно, об этом и Минздрав предупреждает.

– Раз вредно, ну и айда обратно в камеру. Без курева тут вам сексотничать дураков нет.

– Не торопись в камеру, еще насидишься. Дыши свежим воздухом без никотина, покуда есть такая возможность. Что, так и не видно твоего снабженца?

– Может, он и не приедет. Я чо, нанимался тут мерзнуть?

– Содействие следствию зачтется…

– Да брось, начальник. Вторая судимость мне зачтется, это точно.

– Так и старайся заиметь смягчающие обстоятельства. Хватит ворчать, гляди в оба. Вон серый «Жигуль», не он?

– Не-е.

Толпа рассосалась, разбрелась, кто по домам, кто в фойе на сеанс. Мельников перешел на другую сторону улицы. Ему не улыбалось ехать сегодня еще и к вокзалу, терять впустую второй вечер подряд, отрывать сотрудников от законного отдыха. Что-то Макс темнит. Уверял, что Носарь у «России» каждый вечер бомбит, у вокзала каждую ночь, а где он? Или кто-то предупредил Носаря? Обэхээсники считают, что существует утечка информации из райотдела, кто-то из своих проговаривается то ли нечаянно, то ли с целью. Или Носарь просто заметил слежку?.. Ого!

К Максу подошли две молодые женщины. Одна без головного убора, высоко вздыбленные волосы окрашены в сизо-седой цвет, короткое пальто широко в плечах, узко в коленках, хлястик на заду. Вторая в дубленке с расшитым подолом, в красной вязаной шапочке, в сапожках на высоком. Макс перед ними, что воробей перед попугаями. Кто такие? Что общего? О чем говорят? Что он им такое сказал, что заоглядывались? Посредницы в водочном бизнесе? Ага, уже уходят. Ну-ка, к какой машине направляются? Ни к какой, на перекрестке свернули по Мичуринской. Понаблюдать бы, оставив Макса под надзором оперативника…

А где Макс? Нет у афиши, как растаял! Оперативник с «Зенитом» тоже оставил удивленных подружек, рыщет среди поредевших группок кинозрителей. Мельников перебежал улицу Дзержинского, завернул за угол «России», за лестницу к кинобудке… и отлегло: навстречу ему шел элегантный Костя Кали-тин под руку с еще более помятым Максом.

– Эх, Макс! Тебе нужны смягчающие обстоятельства для суда, а ты набираешь отягчающих.

Молчит, сопит, в глаза не смотрит.

– Что за девицы к тебе подходили?

– Я чо, всех телок должен знать?

– Что они тебе сказали?

– Чо? Ну, дай сигарету, да кого жду.

– А ты им?

– А я чо? Они вон какие, а у меня в кармане всего два червонца, и те не мои.

– Свои-то, не ворованные, у тебя когда были в последний раз?

Калитин похлопал Макса по плечу:

– К всеобщему сожалению, наш подопечный не оправдал высокого доверия. Пора ему домой, в камеру, здесь его неизвестные красавицы подбивают на побег.

Во двореквартала ожидал их старенький бежевый «Моск-вич-412», или «Коломбина», собственность капитана Калитина. На «Коломбине» хозяин ездил чаще по служебным надобностям, чем по личным. Рослый паренек с «Зенитом» проводил машину взглядом и побежал к трамвайной остановке.

В райотделе приунывшего Ленцова водворили в ИВС (изолятор временного содержания). И, несмотря на поздний час, долго еще сидели в кабинете Мельникова. Беседовали, советовались. От Ленцова, ясно, толку не будет, его готовность помочь объясняется желанием удрать. Толик Зуйков с превеликими заминками, с долгим обдумыванием каждого вопроса кое-как набормотал Мельникову свои показания: видел, как Макс покупал водку у бомбежника в машине серого цвета, номер не запомнил, самого спекулянта не видел, пьянствовал на отнятые у Ничкова деньги, кому Макс загнал шапку и часы, не интересовался. Вот и все.

У Калитина и его сотрудников давно имелось подозрение, что в городе кроме мелких водочных спекулянтов-бомбежников орудует кто-то очень осторожный, законспирированный, имеющий связи в торговле. Но только подозрение, ничего конкретного.

Зазвонил телефон. Мельников взял трубку:

– Зина, извини, мы тут с Костей засиделись. Нет, нет, ничего особенного, сейчас еду домой, разогревай ужин.

Калитин поднялся:

– В самом деле, пора, мой друг, пора, покоя сердце просит. Твоя Зинаида вообразила уже, что мы ведем бой с мафией. Женщин беречь надо, пойдем подброшу тебя к супруге на моей «Коломбине».

– Тебе же не по пути. И так ты, Костя, будто не от мира сего: большинство начотделов используют служебный транспорт в личных целях, а ты – наоборот.

– На милицейском служебном далеко не уедешь, так что…

4

Кавказский человек – порох с перцем. Кавказский человек горяч, темперамент взрывной. Но сидевший перед Мельниковым азербайджанец вел себя сдержанно, хотя по тому, как вздрагивали губы под черной щеточкой усов, как комкали шапку большие руки, угадывалось, что выдержка дается ему нелегко. Демисезонное пальто, застегнутое на все пуговицы, сидело на его плотной фигуре словно форменная шинель военнослужащего. Такая выдержанность и выправка остались у Асхата Мамедова, видимо, еще от армии, закрепились милицейской службой: работал Асхат участковым в большом горном селении. Да не повезло младшему лейтенанту милиции Асхату Мамедову: судили, посадили, потом увезли от родных гор в чужой город «на химию», то есть на стройку народного хозяйства – взамен отсидки искупать вину трудом.

А вины его не было. Не было! И поэтому, когда кончился срок «химии», домой не вернулся, остался на Урале, где тоже горы, где рабочие руки нарасхват. Поступил на металлургический завод электросварщиком, заработок приличный, а главное, честный заработок, не надо ловчить, взятки совать, должность по знакомству выпрашивать. Асхат и «сел» как раз из-за того, что словчил. Как словчил? А вот как, не своей волей.

Из армии в запас ушел в звании старшего сержанта. Хотел работать механизатором в своем селе. Но в районном центре служил в милиции родственник со стороны матери, он сказал: «Слушай, что хочешь в совхозе делать? Зачем тебе сеялки-веялки, иди работать участковым, я помогу устроиться». Наверно, хотел родич иметь в том селе своего человека. Вся родня говорила: «Правильно, иди служить в милицию, форму дадут, пистолет дадут, первым человеком на селе будешь!» Сначала все хорошо сложилось. Но чем дольше служил Асхат участковым, тем меньше нравился он тому родственнику со стороны матери. Асхат старается – тот сердится: почему Алекпера оштрафовал, он хороший человек, почему директор совхоза на тебя обижается, надо старших уважать. Хотел Мамедов из милиции уволиться, раз такое дело. Не успел…

Случилась кража со взломом в поселковом магазине. Взяли два ящика коньяка, две куртки, еще разную хурду-бурду, всего рублей на триста. Наверно, чужие «гастролеры» мимоходом напакостили, свои селяне такими делами не занимаются, в поселке дома без замков: хозяин ушел – дверь палочкой припер. И все знают, что его дома нету, никто не зайдет.

Кража обнаружилась – участковый Мамедов первый прибежал. Все делал как надо: осмотр места происшествия, протокол, ревизия, подсчет ущерба, показания завмага. И рапорт в райотдел. Рапорт начальству не понравился. Родственник приехал, ругал: «Кто украл, ты знаешь? Воры на твоем участке завелись? Цх, плохо профилактикой занимаешься!» Асхат говорил: «На моем участке воров нет, проезжие это были». Родственник-начальник головой качал: «Проезжих как искать будешь? Хурду-бурду украли на триста рублей – слушай, какие деньги?! Тьфу! Хороший завмаг за неделю погасит триста рублей. Мы боремся за снижение преступности, за раскрываемость хвалят нас в приказе министра республики, а ты хочешь дохлое дело на родной райотдел повесить, да? Зачем такое придумал?! Порви свои бумажки, Асхат, сынок, не нужно протокол. Не было кражи, понимаешь?»

Начальник говорит, родственник советует – что будешь делать? Сжег участковый Мамедов протокол о краже, сжег акты ревизии. Хорошо. Месяц прошел, два месяца, три месяца. В другом районе взяли преступную группу, много воровства, грабежей вскрылось, из Баку следователь приехал. Дознался про кражу на участке Асхата. Запросили их райотдел, начальник ответил: не было у нас кражи. Прокурор приехал, Асхата спросил: была кража? Не смог Асхат солгать прокурору. Начальник райотдела кричал: «Почему ты, Мамедов, скрыл преступление, почему покрывал воров, вводил в заблуждение начальника? Ты с ворами заодно? Или карьеру себе делал? Может, сам пил краденый коньяк?» Асхат слушал, терпел. Потом брал со стола чернильницу, в начальника бросал. Начальник остался на своей должности, Асхата за сокрытие преступления выгнали из милиции, за хулиганские действия против должностного лица осудили на два года «химии», спровадили отбывать подальше, на Урал, в город Шиханск. Срок кончился, Асхат вольный человек, домой ехать не хочет, там родич предал, а Урал всех принимает. Жалко вот, что не только работящих, много здесь всякой погани, нормально жить мешают людям…

Вчера, седьмого апреля, Асхат не пил ни грамма, честно! Он вообще на это дело не падкий. Ну, в праздник немножко, если в хорошей компании. Вчера он у кинотеатра «Россия» ждал Ольгу. Кто такая? Ну, женщина. Она тут ни при чем. Хорошая женщина. Асхат одинокий, Ольга тоже, Асхат живет в общежитии, Ольга тоже. Асхат азербайджанец, Ольга русская – слушай, почему нельзя?

– Понимаешь, старший лейтенант, противно говорить про это, мужчина не должен жаловаться, должен сам отомстить, так у нас старики учат. Но я же в милиции служил, всем говорил: нельзя самосудом мстить, пусть закон разбирается. Других так учил, разве могу сам нарушать, подонков бить?!

– Понимаю, Асхат. Давай рассказывай дальше.

Накануне они с Ольгой договорились встретиться около «России», вечером, в половине седьмого, пойти смотреть американских бандитов. Почему Ольга, хорошая женщина, любит смотреть чужие драки? Асхату интереснее кино, где наша милиция ловит наших подонков… Но если женщина хочет про гангстеров, пусть будет так. Асхат пришел – Ольги нет. Купил билеты – нет ее. Скоро начало – нету. Тут эти две шалавы подошли. Не то что знакомые, а у «России» постоянно ошиваются. Как звать, Асхат не знает, зачем ему. Раньше… Ну, если честно, имел с ними год назад… Нет, не то, что думает старший лейтенант Мельников, совсем не то. Тогда еще «химию» отбывал. И пришло письмо из дому. Писали, что родственник тот, Асхата предавший, выслужился, в начальники выбился, хочет со временем в Баку переехать. Обидно стало Асхату: почему плохие люди преуспевают, хорошие от них терпят?! И тогда он тоже хотел в кино пойти, наш фильм в «России» крутили про милицию. И вот так же эти двое подошли… Говорят: водки хочешь? Вообще-то он про водку и не думал, но такой день выдался: и письмо из дому, и получки меньше, чем ожидал, из-за этого с мастером поругался… Купил у них бутылку за двадцать рублей. Выпил половину, еще горше стало. Водка не лекарство от обид…

Но то было год назад. А вчера эти девицы опять тут: «Эй, иностранец, водяры надо?» У Асхата и без них нервы натянуты: Ольги не видно, сеанс вот-вот начнется… И почему «иностранец»? Асхат советский человек, рабочий человек! Сказал им: «Уходите отсюда, а то позвоню куда следует, посадят за спекуляцию». Но они же нахалюги! Говорят: «У тебя, чурка, давно морда не битая…» – и матом.

– Слушай, старлей, почему русские женщины себя не уважают, плохие слова говорят? У нас на Кавказе за это муж или отец нагайкой бил бы и правильно бы делал.

– Сам же ты земляков убеждал, что самосуд нельзя применять. Рассказывай дальше.

Дальше получилось так. Асхат не мог больше ждать. Из фойе уже слышался звонок. Ольга хорошая женщина, но ему все же вообразилось пакостное… Он побежал звонить из телефонной будки в женское общежитие. Дежурная ответила, что у них тут сотня разных Ольг, за всеми бегать к телефону звать лакеев нету. И трубку бросила. Асхат совсем расстроился, билеты порвал, пошел на стоянку такси ловить, в женское общежитие ехать.

Когда очень надо, такси не найти. Но вдруг «Жигуль» подрулил, водитель Асхату рукой махнул: подойди, мол.

– Чего тебе? – спросил Асхат.

– Привет.

– Ну, привет. Дальше что?

– Садись, дело есть.

– Какое дело?

– Поговорить надо. Садись, не бойся.

– Я не боюсь. На Пихтовую улицу подбросишь? Тут недалеко.

– Можно и на Пихтовую.

Водителя этого Асхат никогда не видел. Лет под тридцать на вид, крепкий, спортивный такой, и лицо крепкое, без особых примет, как говорится в протоколах. Разве что нос как будто длинноват.

– Нос длинный? А кличку не слышал? «Жигуль» какого цвета? Номер не помнишь? – закидал вопросами Мельников.

– Цвет серый. Номер – сперва ни к чему было, потом не до того было. Одет в куртку коричневую, перчатки кожаные… Ты, старлей, его знаешь?

– Нет, но хотел бы познакомиться. Продолжай, Асхат.

От «России» выехали на улицу Дзержинского, свернули на Ударную.

– Зачем сюда поехал, направо надо, – сказал Асхат.

– Там «кирпич», проезд закрыт.

Водитель лихой: на оживленной улице скорость держит за восемьдесят.

– Чего сказать хотел, говори.

– Успеется.

– Слушай, куда едем? Вон там Пихтовая, направо надо.

– Успеется. Не дергайся!

Стало ясно: лихач что-то задумал. Но Асхат не испугался. Еще с армии знал кое-какие приемы, реакция неплохая, чего бояться? И какие могут быть недоразумения у миролюбивого Асхата с мужиком, которого в первый раз видит? Если у него просто так кулаки чешутся, то и у Асхата настроение подходящее. Или… или как раз из-за этого носатика и не пришла Ольга к «России»? Ладно, поглядим, что дальше будет. Больше Асхат ничего спрашивать не станет.

Миновали последние пятиэтажки довоенной постройки, девятиэтажные новейшие коробки, блоки гаражей. Кончилась улица, впереди тракт меж березовых стволов. Почти стемнело, водитель включил фары.

– Ты можешь сказать, куда едем, зачем едем? – не утерпел Асхат.

Водитель покосился на него с ухмылкой. Круто вывернул руль влево, свет фар скользнул по голому придорожному подросту, запрыгал, закачался по ухабистой лесной колее. Минуты три машину валяло с боку на бок, пока не выбрались на лесную поляну. Скрипнули тормоза.

– Приехали, – сказал водитель. – Что, струхнул, сексот? Выходи.

Асхат был уверен, что, если предстоит драка – а иначе зачем было сюда мчаться, – он справится с этим типом, хоть тот и спортивный, коренастый. Только объяснил бы для начала, с какого угару драться.

– Так ты куда звонил?

– Куда надо, туда и звонил. Твое какое дело?

– Мое дело. В легавку ты звонил, сука. На кого ментам капал? Колись, гад, покуда с тобой еще говорю, а то отсюда не уйдешь, понял?

– Не уйду, так уеду, на твоем «Жигуле» тебя в больницу доставлю.

– Но-о? Рисковый ты фраер. Гляди не ошибись, тут не скоро тебя найдут.

Асхат хотел ответить, что, мол, если драться, так начинай. Но от тракта послышался звук двигателя, приблизился, свет фар полоснул по веткам кустов, и на поляну, скрипя и фыркая, выполз «Москвич», тормознул метрах в шести. Фары погасли. Вылезли двое. Молча медленно пошли к Асхату. Возле «Москвича» смутно маячили еще две фигуры, вроде женские. Ага, вот в чем причина! Ольга ни при чем! Несмотря на угрожающую обстановку, стало на сердце веселее: Ольга ни при чем!

– Слушай, погоди, давай разберемся, – поднял Асхат ладони, пятясь.

– Эй, вы, стопори, – сказал водитель. Один остановился, но второй, мелкий, плюгавый, как подросток, подскочил и ударил в лицо. Асхат отпрянул, в спину уперлись ветки кустарника. Когда против тебя трое, надо успеть ударить… Плюгавый от летел в сторону…

Свалили, пинали, матерясь и грозя убить. Водитель «Жигуля» наблюдал. Только когда Асхат изловчился подняться и двинуть в скулу плюгавого, так что тот взвизгнул по-собачьи, водитель дал подножку, и те двое еще азартнее принялись месить лежачего.

– Все, кончайте.

Облило жутью: меня кончать?!

– Хватит, сказано вам!

Еще пинок, матерок – и шаги прочь. Голос водителя:

– Ну, ты понял? Еще сексотничать будешь, пришьем, суку! Полежи, подумай.

Включились фары, завелись двигатели, рванулся с места «Жигуль», заскрипел следом «Москвич». Дверца его приоткрылась, женский голос выкрикнул глумливо:

– Иностранец, ты зас…

Уехали. В тот вечер Асхат был одет в теплую куртку, в шерстяной свитер, думал после кино постоять у дверей женского общежития. В таких случаях он набрасывал куртку на плечи Ольге, ей это очень, кажется, нравилось. Через толстую одежду удары не причинили переломов, сильных ушибов, синяками отделался Асхат да разбитым носом. Утерся снегом, похромал на тракт. Запоздалый мотоциклист довез его до города. В вестибюле общежития рядом с бабкой-вахтершей сидела Ольга, его ждала, тревожилась. Оказывается, не вышла на работу ее сменщица в цехе, оттого и к «России» не пришла Ольга. Все просто. А последствия сложные.

Вахтерша в порядке исключения позволила Ольге пройти в комнату, и от ее забот, от ее рук, гладивших синяки медным пятаком, стало легче. Даже решил было Асхат послушаться Ольги, не заявлять, не связываться в подонками. Но…

– Слушай, я не свяжусь, ты не свяжешься, все не станут связываться – что будет? Страшно жить будет! Тогда и в лес не повезут, при людях буду убивать, грабить, мучить! Найди их, пожалуйста, старший лейтенант! Серые «Жигули», модель шестерка. Номер смотреть не догадался, ишак я глупый, на силу свою надеялся, не думал, что их четверо будет. Почему говорю – четверо? В «Москвичонке» с девками вроде еще кто-то сидел. Нет, не видел. Но кто-то «Москвича» вел! Двое, которые били, от них сильно водкой пахло, девки вряд ли права имеют. Которые били, тех узнать могу, девок тоже. И водителя, у которого нос… Старлей, давай поедем вечером к «России», девки там часто вертятся, там настоящая мафия водкой торгует, почему милиция их не пресекает? С рабочего человека дерут три кожи… нет, шкуры, да?

Когда Мамедов ушел, Мельников еще раз перечитал показания. Поморщился, повздыхал. И за телефон:

– Костя, привет. Ты как распланировал вечер?

– Иными словами, нужна моя «Коломбина».

– И ты, и «Коломбина». Извини, но…

– Извиняю. Мы в твоем распоряжении. Дружба ОБХСС с угрозыском нерушима.

Подержанный «Москвич-412» капитан Калитин приобрел через комиссионный отдел автомагазина два года назад, когда внутренний рынок страны был если не насыщен, то хотя бы до некоторой степени удовлетворен новыми машинами, и с Калитина запросили по-божески. Но за эти два года денег на запчасти и ремонт ухлопано не меньше, пожалуй, чем уплачено за машину. Начальник отдела БХСС Кировского РОВД города Шиханска капитан Калитин в свои «чуть за тридцать» не удосужился обзавестись семьей, жил один в однокомнатной квартире, и если прежде оставалось у него от службы немного свободного времени для чтения, телевизора, кино, то с покупкой «Москвича», ласково окрещенного «Коломбиной», весь досуг занимала возня в гараже или поездки опять-таки по служебным целям. «Коломбина», будто чувствуя доброе к себе отношение, ломалась не чаще служебного, тоже не молоденького «газика». Впрочем, иногда капризничала, показывала свой машинный норов. Она довольно исправно возила оперативников ОБХСС и угрозыска. Но как-то раз инструктор политотдела, временно прикомандированный к Кировскому РОВД, старший лейтенант Репеев, торопясь на семинар, попросил Калитина подвезти его к Дому политпросвещения. Безотказный Калитин тотчас согласился, но «Коломбина» подвела: двигатель заглох в весьма неподходящем месте, посреди лужи, и исполнительный Репеев вынужден был под дождем поспешать рысцой, но все равно опоздал на семинар, чем вызвал неудовольствие вышестоящих. Больше он не просился в пассажиры.

– Мы сломались? – спросил Мельников, когда «Коломбина» замедлила ход и причалила к обочине.

– Мы в исправности, – успокоил Калитин. – Но хороший бомбежник знает «Коломбину» в лицо. Поэтому советую вам с Мамедовым дальше идти пешком.

– А ты?

– У коммерсантов теневой экономики я тоже знаменит. Посижу тут, газетку почитаю. Жду вас с искомыми дамами.

Пока было достаточно светло, чтобы через очки разбирать газетный текст, Калитин успел дочитать «Литературную Россию», подремать. В десятом часу его разбудили Мельников и Мамедов. Вернулись они без дам, серого «Жигуля» не видели. Вообще у кинотеатра тишь да гладь, не считая обычной для Шиханска пьяноватой расхлябанности и матерщины, что давно перестало считаться правонарушением.

– Поехали, Костя, по домам. Завтра…

– Завтра я дежурю. Придется вам на свидание с хулиганками ехать трамваем.

– Не нужно, слушай, – покачал головой Мамедов. – Не хочу тебя, старлей, каждый вечер от жены уводить. Я один их найду, тебе позвоню, скажу: помоги, пожалуйста! Меня за что били? За телефонный разговор. Так чтоб не напрасно кровь из носу проливал.

Возле мужского общежития высадили Мамедова. Мельников сказал:

– Били Асхата, а уголовному розыску по самолюбию пнули. Обнаглела бомбежная мафийка.

5

Дмитрий Максимович Жуков с некоторых пор перестал понимать, что творится вокруг и почему все это творится, казалось бы, вопреки всякой логике, здравому смыслу. Вопреки гуманистическому курсу нашего государства, наконец. Ему никогда не приходило в голову, что человек может иметь не только право на труд, но и право на тунеядство.

Жизнь текла по восходящей: после койки в общежитии – комната в квартире на трех хозяев, в цехе повышение разряда, вступление в партию, далее вузовский диплом, бригадирство на участке. Подошла очередь на трехкомнатную квартиру, пригласили на работу в заводоуправление, затем повысили до заведования отделом. Жизнь текла логично, жизнь была понятна. Труд каждого вливался в богатство страны.

К своим способностям Дмитрий Максимович всегда относился самокритично, не преувеличивая. Но и не преуменьшая. Работая слесарем, был уверен, что сможет и большее исполнять, оттого и рвался к вузовским знаниям, не жалея на это свободного времени. Учеба и общественные нагрузки уводили от семейных дел. Предполагалось – временно, пока не закончит институт. Училась в вузе и жена Екатерина Матвеевна. Никому никакого ущерба от этого не предвиделось, потому что хозяйством и воспитанием дочери Светланы занималась бабушка Аксинья Тимофеевна, старушка еще бодрая и энергичная.

Дойдя до руководства отделом, Дмитрий Максимович определил для себя, что это потолок, на более высокой должности он не потянет. Оказалось, что и в этом ранге возможны лестные и престижные перемены: Жукову предложили контракт на два года в одну из стран народной демократии. Интересно, ново, выгодно, наконец. Жена к тому времени закончила свой вуз, работала в заводской лаборатории. Ничто не мешало отъезду супругов, тем более что Аксинья Тимофеевна все равно занималась всеми делами семьи.

Контракт был подписан, но незадолго до отъезда дочка Света, только что окончившая десятилетку, внезапно объявила, что выходит замуж.

– Господи милостивый! – всплеснула руками бабушка. – Да какая из тебя жена! Рано тебе…

– А когда не рано будет? Когда начнутся твои немощи да хворобы? – Внучка с бабушкой не церемонилась.

Екатерина Матвеевна, опомнившись от неожиданной вести, спросила:

– Кто же он, твой избранник?

– Валерка, ты его как-то видела, такие вот волосы, вьются красиво, еще крест вот такой на золотой цепочке.

– Кроме креста что у него есть? Профессия, образование?

– На заводе работает, забыла кем, спрошу сегодня же. Зарабатывает? Нормально. Джинсы, куртка – все фирма! Ну мама, ну ты его видела, красивый такой! Завтра он к нам придет, ладно?

Красоты в Валерке родители не усмотрели, ума тоже не заметили. На семейном совете под всхлипы бабушки все же произнесены были расхожие слова: «Им жить-то».

Юная семья поселилась у Жуковых. Старшие приняли зятя с интеллигентной терпимостью, старались не вмешиваться в дела молодых. Очень скоро Света забеременела, все озаботились, чтобы ее не волновать, исполнять желания. Впрочем, муж Валерка время от времени убегал в компанийки один, возвращался поздно и навеселе. Света взрывалась скандалом, родителям приходилось до утра слушать брань из комнаты молодых, причем дочка выкрикивала такие выражения, что Екатерина Матвеевна в ужасе закрывалась одеялом с головой, а Дмитрий Максимович еле сдерживался, чтобы не нарушить политику невмешательства. Утром обычно проходили собеседования: матери с дочерью, отца с зятям. На некоторое время восстанавливался мир, как солнечная погода после вихря с градом.

Родился у Жуковых внук. Бури утихли, воцарилась в семье умилительная благодать. Тут как раз и подоспело предложение о загранкомандировке на два года. Зять Валерка взирал на тестя с почтением, просил привезти японский видеомагнитофон. Светлана млела от перспективы поехать с родителями «за бугор». Бабушка растерянно всплескивала руками.

Уехали. Туда и оттуда шли хорошие письма. Оттуда – просьбы вести себя хорошо. Туда – просьбы не забыть японский «видик», дубленку, кассеты, сапожки.

Вдруг – телеграмма о тяжелой болезни бабушки. Жуковы срочно прилетели в Шиханск. Аксинью Тимофеевку в живых не застали. Молодую семью нашли в стадии полураспада. На девятый день после бабушкиной смерти, на поминках, зять Валерка сильно перепил. Светлана тоже была на взводе, учинился такой ночной скандалище, перешедший в драку, что Дмитрий Максимович запоздало уразумел: терпимость не самое лучшее средство против пьянства и глупости. Взбешенный, без стука распахнул он дверь в комнату молодых. Валерка бил наотмашь дико визжащую супругу. Дмитрий Максимович схватил зятя за руку, тот ударил и его, Светка с бранью вцепилась мужу в длинные полосы… В дверях плакала и причитала Екатерина Матвеевна. Зятя изгнали общими усилиями. Распад семьи состоялся.

С тяжелым сердцем уехали Жуковы снова за рубеж: начальство дало понять Дмитрию Максимовичу, что расторгать контракт было бы нежелательно. Екатерина Матвеевна, не связанная контрактом, одна оформила отъезд на родину. За те недели, что ее не было дома, Света успела бросить работу в заводской лаборатории, завести охламона-любовника и еще с полдюжины «друзей». Пришлось матери в одиночку воевать с этим наглым, нетрезвым, вороватым сбродом, вдобавок и с дочерью. Да еще ходить на работу в лабораторию, в детский комбинат за внуком, в магазинные очереди, очень обременительные после заграницы, в детскую поликлинику – внук здоровьем слаб и с пеленок нервен. И еще писать мужу благополучные письма, чтобы не расстраивать. Но Екатерина Матвеевна надеялась, как многие слабохарактерные родители, что все само образуется, без помощи со стороны, без крутых мер.

Дочь пропадала где-то по нескольку дней, частенько заявлялась домой пьяная, с очередным «другом» или с компанией «друзей», протест матери вызывал у нее ярость. Обзывала площадно, бросалась с кулаками при ухмылистом нейтралитете «друзей».

Дмитрия Максимовича сдержанные вести из дому не очень-то обнадеживали, и продлить контракт с фирмой он не согласился. Когда же вернулся в Шиханск, Света окончательно сбилась с пути: быстро спиваются женщины, падают еще ниже и грязнее, чем мужчины. По многолетней привычке от отца пытались скрыть истинное положение, мать отделывалась полунамеками, изолгавшаяся дочь воздерживалась от «показательных выступлений». Еще месяца три Дмитрий Максимович, встречаясь с приятелями, вникая в проблемы своего прежнего отдела, все только намеревался поговорить с дочерью, устроить ее на работу, потребовать большего внимания к ребенку. Но Света, освоившись с присутствием в доме отца, перестала осторожничать.

Однажды воскресным вечером она закатила скандал: не стесняясь, выкрикивала грязные слова вперемешку со злобным визгом. Отец в тот вечер узнал от нее, что именно он виноват в неудачах дочери, потому что позволил рано выйти замуж, потому что плохо воспитал, и вообще – кто же в ответе за несчастья детей, как не родители… и так чуть не до утра.

Возразить было нечего. Совестливый человек всегда берет на себя и тень вины, не говоря уже о самой вине. Порядочный человек всегда безоружен перед наглостью. Молча слушал Дмитрий Максимович вопли из соседней комнаты, плакала в подушку Екатерина Матвеевна.

Утром Жуков рано ушел на работу. А Света, наевшись впрок родительского харча, исчезла на целую неделю. И пришла, почти приползла, крепко избитая, вся больная, разнесчастная, повинная, так что не время было ее перевоспитывать – жалеть впору.

Екатерина Матвеевна упросила мужа: пусть доченька отдохнет, оправится, авось после такой трепки образумится. Смазывала доченькины кровоподтеки, поила травяными отварами, как маленькую гладила по головке, внушала… Через два дня Светлане стало лучше. Но заболел ребенок. Зачатый во хмелю, прокуренный в материнской утробе, рос он слабеньким, подверженным всякой хвори. Из-за этого Екатерина Матвеевна месяца два назад оставила работу, посвятила себя воспитанию внука, и жила теперь семья только на зарплату Дмитрия Максимовича и нерегулярные алименты от бывшего зятя Валерки, которые Екатерина Матвеевна ухитрилась перевести на себя.

Температура у мальчика подскочила до тридцати девяти и шести. Вызванный участковый врач не смог без анализов поставить диагноз, но выписал лекарства, посоветовал завтра с утра, если температура снизится, прийти на прием в поликлинику. Екатерина Матвеевна поручила ребенка Свете, сама побежала в аптеку. Вернувшись, увидела внука дремлющим в жару у телевизора. Одного.

– А где мама?

– Пришли два дяди и тетя, мама велела мне смотреть телевизор и ушла с ними. У них было пиво.

Бросить тяжелобольного сына и уйти с мужиками пить!.. Екатерина Матвеевна сама заболела от негодования. Когда с работы вернулся муж, излила ему все накопившееся против дочери, о чем долгое время умалчивала, опасаясь, что Дмитрий Максимович примет какие-нибудь суровые меры. Рассказала, что пьяная Света пыталась ее душить, что требовала денег на модные брюки, как у подруги Наташки, что из домашней библиотеки исчезают книги.

– Что же я, по-твоему, должен делать? – раздраженно спросил Дмитрий Максимович, понимая, однако, что именно он, глава семьи, обязан принимать решение.

– Делай что хочешь! Мы терпим за какую-то нашу вину, а в чем виноват ребенок? Что хочешь, но делай что-нибудь!

Прежде, до заграничного контракта, Дмитрий Максимович председательствовал в заводской антиалкогольной комиссии. По возвращении хотели было сотрудники вновь навесить на него хлопотное председательство, но он отвел свою кандидатуру под разными предлогами, умолчав, конечно, о том, что не считает себя вправе бороться с пьяницами на работе, не совладав с алкоголичкой у себя в семье.

Вот теперь пришла нужда вспомнить прежние связи, порыться в старых записных книжках. Самый подходящий теперь телефон – наркологического стационара, в котором лечат заводских выпивох. Кажется, главврач там тот же, что и три года назад, мужиковатый, неуклюжий, лысый толстяк, всегда хмурый, чем-то недовольный. Дмитрий Максимович позвонил ему, излишне веселым голосом напомнил о былом сотрудничестве. И попросил аудиенции.

Врач слушал хорошо, внимательно, не перебивая. Дмитрий Максимович забыл, как его зовут, и от этого чувствовал себя еще стесненнее. Он заторопился, скомкал конец своей истории, потупился.

– М-да, – вздохнул врач. – Обычная карусель: склонность к пьянству приводит в сомнительные компании, общение с пьющей компанией усугубляет алкогольную запрограммированность. И так по возрастающей… Сколько вашей дочери лет? Двадцать три? Будем надеяться, что еще не поздно. Как она, согласна на стационарное лечение? Или попробуем амбулаторно?

– В том-то и трагедия, доктор, что она и слышать не желает о лечении, сразу крик, скандал: я не алкоголичка, я лучше удавлюсь! Надо в принудительном порядке, иначе не получится.

Большие карие глаза врача выразили разочарование, морщины на лбу поднялись к самой лысине.

– Как же принудительно? У нас не лечебно-трудовой профилакторий, куда направляют по суду. Наши пациенты ходят свободно на работу и домой, если надо. Конечно, кроме тех, кто доставлен в состоянии острого алкогольного отравления или психоза.

– Да если они больны, обращают свободу во вред себе и окружающим, разве не логичнее, не человечнее, наконец, изолировать их на время лечения ради их же пользы?!

– Кто даст такие санкции?

Доктор все говорил правильно. И все было в корне неправильно, потому что не решало вопроса. Дмитрий Максимович провел ладонями по горящим щекам.

Он сел в трамвай, идущий к заводоуправлению. За окнами проходила уральская, прокопченная заводскими дымами, пропыленная колесами машин, но все же веема – утро года. На теневой стороне улиц еще сереет лед, на проезжей части уже пылевой вихрь. По нежно-голубому апрельскому небу от заводских труб протянулся грязный шлейф… Возле магазина, у винного отдела, топталась толпа, ждали с нетерпением открытия… Дмитрия Максимовича толкнули:

– Ну, выходите или нет?

Жуков посторонился, пропуская женщину к дверям. Трамвай стоял перед светофором. На перекрестке у обочины гаишник в черной кожаной куртке с белой портупеей и в белом шлеме, молодой и очень важный, что-то внушал водителю «Жигулей». И тут у Жукова снова появилась надежда: милиция – вот кто может принудить, если без этого не получается. Надо пересесть на встречный трамвай, проехать две остановки, как раз будет Кировский РОВД.

– Так в чем заключается ваше дело?

Крупноголовый круглолицый крепыш в ладно пригнанном милицейском кителе смотрел на Жукова доброжелательно, обращался как со старым знакомым. Не так уж трудно было во второй раз говорить о дочери. Но где-то с середины рассказа приметил Жуков, что полковник, совсем как врач-нарколог давеча, поскучнел, по углам рта обозначились складки. Рука, вертевшая на столе карандаш, замедлила движение и вовсе замерла, как бы ожидая, скоро ли посетитель отхнычется.

– В общем, товарищ полковник, мы с женой согласны на любое меры, на любые, – заспешил Дмитрий Максимович. – Чтобы только спасти дочь от компании пьяниц, пока она не скатилась до преступления.

На круглом лице полковника вскинулись брови, поджались губы.

– Что тут советовать… Извините, забыл ваше имя-отчество. Да, так вот, уважаемый Дмитрий Максимович, вы, как активист антиалкогольного движения…

– Бывший. Бывший активист.

– Почему? А, ну да, не считаете для себя возможным при данных обстоятельствах? Понимаю. И сочувствую. Но вы знаете, что принудительное лечение все равно лечение, и без медицины тут не обойтись. Вам следует обратиться сначала к наркологу.

– Сначала я к наркологу и обратился.

– Правильно. И что же?

– Сказал, что сначала мне следует обратиться в милицию.

– Гм. Значит, где медицина бессильна, там уповают на милицию? Что же я, по-вашему, могу предпринят!?

Дмитрий Максимович потерянно молчал. Полковник продолжил:

– Арестовать вашу дочь? Как говорится, посадить? На каких основаниях? Что незамужняя женщина иногда не ночует дома, за это наказания законом не предусмотрено, ибо тут нет состава преступления. Грубит родителям? Ну, если у вас есть свидетели, можно применить административные меры: официальное предупреждение, штраф в размере до десяти рублей. Но вы ведь не этого хотите?

– Но позвольте, позвольте! Эта их шайка тунеядцев, на что-то они существуют, пьянствуют! Ее видели в ресторанах – на какие средства?!

– Минуточку. – Полковник снял трубку, нажал клавишу, набрал номер. – Виктор Петрович, посмотри-ка в своих анналах, не числится ли, э-э… Дмитрий Максимович, как фамилия вашей дочери?

– После развода вернула себе девичью фамилию, нашу, к сожалению: Жукова Светлана.

– Виктор! Жукова ее фамилия. Светлана Жукова. Не числится? А ты вспомни, вспомни. Проходила по делу Хомяка? Свидетельницей? Ясненько. Нет, просто интересуюсь, спасибо.

Полковник положил трубку и посмотрел на Жукова так, словно разрешил по крайней мере половину проблемы.

– Среди девиц группы повышенного риска она не числится. Имеются в виду замеченные в проституции. Но приятели у нее действительно с уголовными наклонностями. Некий вор по кличке Хомяк судим за грабеж. Жукова Светлана проходила по делу свидетельницей. Ее личной вины следствием не установлено. Сажать не за что, как видите, – развел руками полковник.

– Значит, ждать, пока будет за что? Не гуманнее ли принять профилактические меры заранее? Хотя бы обязать устроиться на работу, ведь есть, кажется, статья…

– Есть, – поморщился полковник. – Статья двести девятая. Никто ее пока не отменял. Но в связи с гуманизацией общества она практически не применяется…

На высоком крыльце райотдела Дмитрий Максимович едва не столкнулся с чернявым старшим лейтенантом, тот успел посторониться. Если бы старший лейтенант вернулся с происшествия и зашел к полковнику на полчаса раньше – кто знает, возможно, Дмитрий Максимович и обрел бы в райотделе знакомца решительного, не уклоняющегося от проблем, а Мельников взял бы на заметку любопытную информацию…

6

Старинный уральский город Шиханск искони стоит на «гулящей» тропе: четыреста лет назад по здешним вогульским урочищам прошел атаман Ермак с ватагой волжских гулебщиков; через полтора века после Ермакова похода укрывались в дебрях старообрядцы, спасая древлее благочестие от гонений патриарха Никона; брели в сии места и дале крестьяне землиц российских в поисках воли; бежали сюда от расправы воры да разбойники. Два с половиною века тому заложили первые Демидовы шиханский железоделательный завод. Цепкие, хваткие промышленники и их приказчики привечали старообрядцев, приманивали и «гулящих людей» да пригоняли из российских губерний крестьян, всех пригибали жесткой рукой к рудничным и заводским работам. Когда же на Среднем Урале, кроме железных и медных руд, сыскалось богатое рассыпное золото, набежали сюда золотоискатели, на их добычу слетелись перекупщики, держатели тайных кабаков и притонов, игроки, мошенники, ворье. Так еще во времена отдаленные расслоилось население Шихане ка на талантливых работяг и на свору паразитирующих ловкачей.

Вихрь революции развеял жителей старого Шиханска в разные концы страны, им взамен прибыло много иногородних. В годы репрессий среди уральских лесов и гор выросли заборы с колючей проволокой, с вышками охраны. И те, кому посчастливилось дожить до конца срока, оседали в ближних к зоне городах и поселках. Война пригнала сюда десятки тысяч новых поселенцев, вольных и подконвойных. И после, в мирные годы, катились на Урал спецвагоны с арестантским контингентом. На станции Шиханск выходили люди в ватниках, встречали их солдаты с овчарками, провожали в приземистые бараки зон. Все короче становились «срока», все чаще объявлялись амнистии, все больше вливалось «вставших на путь исправления» в городские общежития и улицы, изменяя на свой лад нравы Шиханска.

Поток уголовных дел захлестывал отдел, возглавляемый старшим лейтенантом Мельниковым. Только что закончили распутывать серию краж, взяли в одном из притонов преступную группу, раскрыли убийство с корыстной целью, взлом магазина с хищением на десять тысяч, разобрались с массовой дракой подростков, а в производстве еще несколько материалов по грабежам, кражам, по двум тяжким телесным повреждениям, по четырем хулиганским действиям… В большинстве случаев катализатор драки или конечная цель хищения – водка.

…В этот майский вечер Мельников вознамерился сочетать профессиональный интерес с культурным мероприятием: посмотреть фильм в кинотеатре «Россия». Во-первых, американский детектив знакомит советских сыщиков с методами их заокеанских коллег, во-вторых, не встретятся ли у «России» те девицы, что перемолвились с Максом Ленцовым в прошлый раз, понаблюдать бы за ними. Наконец, надо же иногда выходить «в свет» с женой Зинаидой.

Но, как часто случается в сыщицкой судьбе, личные планы были порушены: детективный сюжет подоспел не американский, а отечественный, местный, шиханский, и не на экране, а на улице Учительской, где пришлось прогуливаться не с женой Зиной, а с потерпевшим Иваном Сахарковым. Конечно, этот Сахарков и сам не сахар, и потерпевшим стал, можно сказать, по собственному желанию, но от этого кража не перестала быть преступлением. Ему же впредь наука: пусть прочувствует, каково быть обворованным.

Иван этот Сахарков полгода назад и сам у кого-то что-то спер по пьянке, тут же попался, присудили ему «химию», то есть работать, где и кем укажут, а проживать в общежитии спецкомендатуры под надзором. Так что Иван ничего теперь не нарушал, работал относительно добросовестно, если и выпивал, так самую малость, и у коменданта к нему претензий не было, В качестве поощрения «вставшего на путь» Сахаркова отпускали на воскресенья домой, благо дом в трех кварталах от спецкомендатуры. Там Иван поступал под надзор супруги Надьки, бабенки ядреной, горластой, способной и отлупить мужа в случае чего.

Теща Ивана жила в деревне, километров за сто от Шиханска. И пришла телеграмма: старушка тяжело больна. Надька взяла в цехе три дня в счет отпуска и уехала в деревню. Поскольку у Сахарковых сын первоклассник, администрация спецкомендатуры разрешила подопечному жить эти дни дома.

Наверно, Иван очень благодарен был теще, что она захворала. Оказавшись без надзора, он первым делом поставил брагу в пятилитровой бутыли, на что извел семейный паек сахара и дефицитные дрожжи, хранимые Надькой к лету на квас. Брага, заботливо укрытая телогрейкой возле батареи отопления, ходила бодро, и хозяин по вечерам, припадая ухом, с улыбкой внимал шипящим звукам брожения. Терпения хватило аж на два дня. На третий после работы состоялась дегустация. И терпение вознаградилось: после трех стаканов появилось у Ивана неудержимое человеколюбие, тяга к задушевному общению, хотелось кого-то уважать и чтоб его уважали, обнимали, благодарили. Иван посидел-посидел над стаканом, заскучал вконец, оделся и поволокся на улицу искать родственную душу.

Имея в активе четыре с лишним литра браги, найти в Шиханске лучшего друга можно и среди ночи. Не прошло и получаса, как обнараужились аж три родственных души, два парня и молодая девка, все свои в доску. Общий интерес возник на почве воспоминаний: оба новых знакомых судились в том же райсуде, «тянули срока» в местной колонии. Дабы продлить общение, Сахарков пригласил друзей к себе на квартиру. Они тоже высоко оценили качество браги, зауважали ее творца, а деваха, выпив стакан, поцеловала Ванечку, чем навек покорила сердце «вставшего на путь». Сахарков так растрогался, что прослезился, вылакал еще два стакана и уснул.

Пробудился от крика вернувшейся поутру Надьки. Башка разламывалась… И сперва его опечалило только то, что в бутыли осталась одна бурая гуща. Но головная боль усугубилась еще и тошнотой, когда дошли до сознания Надькины громкие вопросы. Куда делись дрожжи и сахар, ей ясно. А где магнитофон «Аэлита» с кассетами? Где импортный женский плащ? Где куртка Ивана, почти не ношенная? А туфли на высоком где? Иван не знал, куда оно все девалось. Испив два ковша холодной воды, он бежал от женина допроса на работу. Там мастер тоже матюкнул за опоздание. Жена грозит разводом, мастер – жалобой в спецкомендатуру, вместо новой куртки осталась ватная старая телага, облитая бражной гущей…

Сам Сахарков этот очередной подвох судьбы перенес бы молча. Но Надька побежала в милицию, настрочила заявление. Вот и пришлось Сахаркову на пару с сыскарем Мельниковым гулять весь вечер по улице Учительской. На черта бы сдались Ивану такие гуляния, но куда деться? Дома Надька заест. В спецкомендатуре лучше, но жена и там накапала, воспитывать начнут. Чтобы отдалить вечернюю накачку, Иван клялся Мельникову, что вчерашние сображники живут где-то поблизости, что он, Сахарков, и раньше встречал их на улице Учительской, а то неужели связался бы совсем уж с незнакомыми. Но воры на вечерний променад не вышли. И около полуночи Мельников препроводил потерпевшего в комендатуру, жалея о напрасно потраченном вечере. Конечно, можно было послать с Сахарковым кого-нибудь из сотрудников отдела. Но начальника УРа Мельникова «пьяные» происшествия задевали за живое.

Было пацану Мишуньке Мельникову двенадцать лет, когда умер отец. Умер в больнице, от раны. Не на работе травма, не в Афганистане пуля – ударил ножом в спину пьяный сопляк, почти мальчишка. Не сумел, не захотел шахтер Сергей Иванович Мельников обойти стороной, когда шестеро юнцов на улице прилюдно, с похабными выкриками жестоко избивали двоих. Словом не образумить наглую стаю. Одного отбросил Сергей Иванович, другого уронил наземь, третий отбежал прочь, а четвертый подскочил сзади и ножом… Так бессмысленно Миша лишился отца, а убийца свободы. Впрочем, суд не признал того юнца убийцей: умер-то Сергей Иванович в больнице, промучившись еще несколько предсмертных часов, и по закону это уже не убийство, а всего лишь «тяжкие телесные повреждения», и, учитывая, что подсудимый считается несовершеннолетним, что под судом второй раз, что его мать представила суду хорошие характеристики с места жительства… В общем, тот подлец через два года вышел на свободу и вскоре сел за новое преступление. Семиклассник Миша Мельников в школьной мастерской тайком изготовил из обломка ленточной пилы нож. Получилось мало похожее на холодное оружие, номальчик ярко представлял, как, дождавшись освобождения убийцы, подойдет и ударит самодельным клинком в грудь, прямо в сердце. Это будет честный удар, месть за отца, за ранние седины матери. Это будет справедливая кара за подлость.

Но Миша-десятиклассник уже понимал: для мести мало иметь нож, еще надо иметь решимость вонзить его в человека, пусть и подонка, но все же человека. И будет ли это справедливым наказанием – внезапная, мгновенная смерть за несколько часов предсмертной муки отца, за пожизненное горе семьи Мельниковых?

Тот нелепый нож изоржавел, исполняя обязанность скребка по хозяйственным надобностям. А у офицера милиции Мельникова навсегда осталось личное, особое отношение к «пьяной» преступности, будь это изуверская жестокость или просто глупость, ценой ли в человеческую жизнь или с утратой всего лишь магнитофона «Аэлита» и женского плаща.

7

В свете фар сеялось что-то. Снег или дождик, все ли вместе – слякоть, в общем. Оседало оно на голые ветви тополей, на зонты, пальто и шляпы редких прохожих. С утра сияло солнце, было тепло, как и подобает весной, но после полудня наволокло тучи и похолодало, а к ночи обернулся май октябрем – добрый хозяин собаку из дому не выгонит.

Человек не собака, его в любую погоду гонят из дому дела или, сильнее того, желания. Возле стоянки такси топчутся, ежатся человеческие фигуры. Ждут, мокнут. Мимо с угрюмым рычанием проходят тяжелые грузовики к заводу или от завода, проезжают служебные пустые автобусы и «рафики», личные легковушки поднимают из луж веера брызг. Изредка частник-«извозчик» остановится, возьмет пассажира и умчится в темноту улицы Дзержинского или Мичурина.

Николай Зворыкин, не сбавляя скорости, наметанным глазом оценил четыре фигуры, обрисованные слабым светом из окон: баба с сумками, мужик с тросточкой, инвалидного вида, молодежная парочка. Все – дешевая клиентура. Езды ка рубль, оплата по счетчику, пятак сдачи ждать будут – этак и на план не наездишь. Зворыкин проехал мимо.

Светофор у перекрестка мигал одним желтым, путь был свободен, но Зворыкин остановился. Справа кинотеатр «Россия». Возле него пусто. Лишь под колоннами центрального входа резвится группка долговязых подростков, испуская крики, смехи, сигаретные дымы. На стоянке ждут кого-то два старых «Москвича». Зворыкин подумал, поозирался и выехал к стоянке, припарковался в сторонке от «Москвичей». Выключил фары, устроился поудобнее. Устал он, Коля Зворыкин. С шести утра за баранкой. Можно бы и в гараж. Но под сиденьем остались непроданными две бутылки «Русской», не везти же их обратно. Здесь, если подождать конца последнего сеанса, покупатели найдутся. Да и во всем микрорайоне известно, куда бежать, если ночью выпить приспичит.

Лучше бы промышлять у железнодорожного вокзала, там место бойкое. Но за бойким местом и милиция пуще приглядывает. Сегодня вечером Зворыкин привозил пассажира к электричке и сразу понял: шерстит бомбежников бригада ОБХСС. Самих оперативников не видать, они тоже парни ушлые. Нету и всегдашних водочных барыг, а уж они опасность чуют, есть у них в милиции кто-то свой. Не успел пассажир выйти из такси, как к Зворыкину двое подскочили: «Шеф, есть пузырь?» Пришлось помотать головой, хотя под сиденьем… Штраф – не велик расход, да мороки много: покатит милиция «телегу» в таксопарк, начальство вызовет на ковер «снимать стружку» за неосторожность – кому это надо? Зворыкин уже нарвался зимой, попутал его капитан Калитин из ОБХСС, чуть не перевели в слесаря на два месяца. Так что сегодня рванул Зворыкин от вокзала без калыма.

Возле «России» бомбить тоже не следовало. Ходит слух среди таксистов, мол, можно тут так вляпаться, что милиция покажется родной мамой. Зворыкин обычно бомбил на ходу, не искал клиентов, его сам клиент останавливал понятной каждому комбинацией растопыренных пальцев. Только иногда Коля с устатку парковался где-нибудь и ждал. Так случилось в начале марта здесь, у «России». Так же вот подрулил на стоянку, расслабился, глаза закрыл. Правая дверца вдруг настежь, мягкий баритон спросил:

– Друг, бутылочка имеется?

Наш, отечественный, продавец дефицита не склонен отвечать покупателю вот так сразу, он его поманежит, поглядит еще, стоит ли вообще тратить слово, и если это в магазине, то процедит сквозь зубы: «Все на витрине, ослеп, что ли», а коль барыжит из-под полы, тогда обязательно выдержит многозначительную паузу. Зворыкин приоткрыл один глаз, увидел коричневую болоньевую куртку, руку в черной кожаной перчатке. Помедлил, сколько посчитал нужным, и томно промолвил:

– Садись.

– Сядем, когда посадят. Есть или нету?

– Да есть, есть, садись.

Тут мягкий баритон бросил жесткие слова:

– Так вот, друг, чтобы не было, ты понял? В другом месте бомби, здесь чтоб тобой и не пахло. Пока добром предупреждаю. Еще увижу, не обижайся.

Дверца хлоп, и нету его. Коричневая спина мелькнула и исчезла за кузовом стоящей рядом «Нивы».

Коля Зворыкин и сам на слово хамовит, клиенту иной раз так скажет, как по уху смажет. Но тут не осмелился вдогон баритону и матьком запустить. Не то чтоб испугался, а так как-то. Шибко голос впечатляющий, что ли. Может, на понт берет, но, может, верно в таксопарке треплются, будто мафия город поделила, чужих бомбежников не допускает, чуть чего – морды бьют. Мордой своей Коля дорожил, обижался, когда говорили, что она у него «кирпича просит». Стал он объезжать «Россию» стороной, хоть и не признавался себе, что боится мафии.

– Извозчик!

Коля вздрогнул. И тут же обозлился: за стеклом гримасничали две жвачные рожи неизвестного пола, из-за них тянула шею, хихикала девчонка.

– Извозчик, вези нас в фирал… в филармонию!

Девчонка что-то шепнула одному.

– А, точно! Мисс желает в ночной бар.

Зворыкин сказал, куда бы мисс следовало пойти. В ответ юнец подскочил и, как Брюс Ли в видеофильме, но с русским матом, лягнул машину. Зворыкин распахнул дверцу, выскочил – всю шайку будто ветром сдуло, убежали с издевательским хохотом. Подрастает мразь, через год-другой сам от них побежишь. В сырой волглости расплывается мертвенный свет фонарей. Накатывает дрема. До конца сеанса еще с полчаса. Нет, минут двадцать осталось. Что-то плох сегодня «жор» – спрос на выпивку. «Жор» хорош, когда получку дают на заводе, на других крупных предприятиях. Или в мелких шарашках, где заработки хреновые, зато принимают на работу всякую пьянь. Но и в «жор», и в безденежную пору две бутылки загнать не проблема. Сейчас кто-нибудь прискачет: «Пузырек есть?»

– Э, таксер! Пузырек найдется?

Ну вот. К стеклу прильнула круглая рожа, мелкозубо щерится, то ли зарычать наладилась, то ли улыбнуться, а глаза шустрые.

– Чего надо?

– Пузырь надо.

– Четвертак гони.

– Ты чо! Везде по два червонца.

– Везде и покупай.

Рожа отлипла. Ну и ладно. Невезучий вечер, тоскливый. Погода, что ли, действует. Ничего уже не надо, домой охота, домой. Зворыкин тронул ключ зажигания.

– Э, таксер! Ладно, даю четвертак. При себе не хватает малость, отвези домой, там за дорогу и за бутылку сочтемся, лады?

Закачалось, как на весах: послать эту рожу к… и домой рвануть или загнать за двадцать пять рублей одну «Русскую» из двух оставшихся?

– Куда ехать?

– Улицу Учительскую знаешь? Ну и порядок.

Зворыкин еще и не кивнул, а уж круглорожий свистнул, обе задние дверцы раскрылись, влезли два парня и молодая женщина, справа же от таксиста шлепнулся сам редкозубый шустрик. В салоне «Волги» запахло спиртным.

– Айда, поехали.

Зворыкин таких не любил. Пассажир такси должен быть смирным, заискивающе-вежливым. Еще не любил, когда его называют «таксер». «Шеф» – другое дело. «Шеф» – звучит. И сейчас в душе поднималось все накопленное за день раздражение: высадить нахалюг к чертовой матери! Но, во-первых, попробуй высади, когда их трое, не считая девки. Во-вторых, чистой выручки пятнадцать рублей да хоть рублевка сверх счетчика. Ладно, перетерпим, завтра на других отыграемся.

Кончилась улица Дзержинского, поворот, улица Зерновая. Справа слепо промерцали витрины универмага с манекенами, в голубоватом свете дневных ламп похожими на восставшие трупы. Пассажиры на заднем сиденье молчали, а тот, который рядом, все заговаривал, хотя Зворыкин отвечать ему и не думал.

Изредка женщина подавала голос: «Да ладно тебе! Да отвали!» Зворыкин жал на акселератор. Отделаться поскорее и домой, домой.

– Э, таксер! На красный свет гонишь, ментов не боишься? Рисковый ты, гляжу.

Его какое дело. Сволочь, видать. Такие могут смыться, по счетчику не заплатив. Зря связался.

Проехали центр города, миновали серую коробку главпочтамта с освещенными дверями междугородной. Зворыкин, сокращая путь, дворами выехал на захолустную улицу Токарей, потянулись слева двухэтажные домики детских садов с павильончиками-теремками, справа – облупленные жилые трехэтажки довоенной постройки. Сейчас в переулок, там начало Учительской, и пусть вытряхаются. Сказать, что горючее на исходе…

– Э, стоп! Останови, таксер!

– Не доехали же.

– Тебе говорят, стоп!

– Пож-жал…

Мелькнула перед глазами, сдавила горло жесткая рука, в правый бок уперлось что-то острое…

– Тихо, понял? Жить хочешь, не рыпайся, понял? Э, веревку давай.

Колоть бок перестало, ноги под коленями туго стянула веревка. Трудно было дышать, сердце колотилось, страх обессилил облитое потом тело…

– Руки, руки давай! Э, кольцо? Золотое, а? Сымай. Сымай, не кобенься! То с пальцем обрежу. Сам? Валяй сам. У нас самообслуживание, гы-ы! Порядок, отпускай его, то задушишь. Э, вылазьте, расселись, как в кино. Н-ну, таксер, водка где? Под задницей у тебя? Не обмарал ее, гы-ы? Сколь загнал сёдня, сколь набомбил? Не хошь говорить? Гляди, я иначе спрошу.

– Тридцать рублей с чем-то… В кармане, в правом…

– Чо, за весь день тридцатка?

Сзади сказал угрюмый бас:

– Темнит, падла. Бардачок обшманай.

Круглорожий деловито обыскал карманы Зворыкина, пересчитал деньги. Обшарил вещевой ящик-бардачок. Сунул руку в кармашек на левой дверце – у Зворыкина сердце екнуло.

– Э, тут боле сотни! Нехорошо, таксер, обманывать, да-а… За такое поведение, знаешь?.. А ну вытряхайся.

Выволокли с водительского места, затолкали на заднее сиденье.

– Покемарь, покудова мы покатаемся. Не возражаешь? Чо молчишь?

– Катайтесь, пожалуйста.

– А-а, вежливый стал. Счас тебе шмареху подсадим, чтоб веселее было. Галька, садись с ним, приглядывать будешь. Э, ты тоже.

Зворыкин покорно съежился между женщиной и замухрышистым парнишкой, похожим на подростка. Круглолицый сел за руль, угрюмый рядом. «Волга» дернулась, вильнула в сторону, повело ее вбок, на штакетник детсадика. Грабитель выругался. Это ему помогло справиться с машиной. Толчками, рывками выехали на середину улицы. Зворыкин малость опомнился от первоначального испуга. Ясно, эта сволочь готовила захват машины заранее, вон и веревку припасли. Но ведь не убьют же, нет?! Даже и не били. Что им вообще-то надо? Водку? Деньги? Покататься? Эх, сейчас бы патруль ГАИ попался! Видно же, что за рулем балбес, машину водить не умеет. Впервые в жизни таксист Зворыкин мечтал о встрече с ГАИ. Но грабитель выбирал такие улицы, где и днем гаишников сроду не бывало.

Тонкая бельевая веревка больно врезалась под коленями. От «дамы» справа несло дешевым одеколоном, от замухрышистого слева – чесноком разило. Унизительная зависимость от настроения пьяных подонков терзала больнее веревки. Пугала мысль: вылакают две-то бутылки, что им в головы взбредет?

Выехали на прямую магистраль Краснознаменную. Водитель-грабитель гнал «Волгу» не жалея, ее бросало на ухабах, Зворыкина кидало то на замухрышку, то на женщину…

Вдруг машина тормознула со свинячьим визгом, ткнулся Зворыкин лицом в спинку переднего сиденья. Двигатель заглох, водитель завелся длинным матом:

– Ты чо………?! Жить надоело……….?!

– Шеф, бутылочка найдется? Не хватило, понимаешь…

– Хватил бы тебя по кумполу бампером, и душа вон! Чо лезешь под колеса?!

Зворыкин глянул на парнишку слева. Вытолкнуть его, вывалиться на дорогу, крикнуть…

– Бутылочку, понимаешь, – клянчил нетвердый голос.

Нет, с этим не спасешься, ханыга еще и поможет грабителям…

– Бутылку ему……?! Самим мало! – рявкнул круглорожий, захлопывая дверцу. Двигатель заурчал, прыгнула «Волга», понеслась. На ходу грабители закурили взятые из «бардачка» сигареты. Редкие, дорогие сигареты «Честерфилд», купленные у знакомого фарцовщика по двадцать пять рублей за пачку. Зворыкин сам их курил, только чтобы пофорсить перед знакомыми бабенками. Теперь все раскурят. Вон, даже их девка руку тянет:

– Гиря, а мне?

– На, не скули. А ты хошь, таксер? На, я не такой жлоб, как ты.

Грабитель Гиря крутил пачкой, щерился.

– Развяжите хоть руки, – противным голоском попросил Зворыкин. – Никуда ведь от вас не денусь.

– Это точно, – захихикал Гиря. – Мы сами тебя денем, понял? – Он сунул пачку в карман и дал газу.

Куда же их понесло? Семенихинский тракт, деревянные избы, окраина, скоро городская застройка кончится, и до самого поселка Семенихи – пустыри да перелески… Но раньше поселка, километрах в двух от городской черты, – кладбище…

– Слушайте, мужики! Деньги забрали, водку забрали, чего еще надо? Машину? Берите! Только если до часу ночи в гараж не вернусь…

– Сид-ди, сука!

– Сижу… Кабы вы не сели… – Тут же пожалел, что сказал: молчаливый грабитель обернулся и так поглядел, что по спутанным ногам до пят холодок… Кругом тут пустыри, ткнут ножом, сбросят подальше в овраг, в мусор… Лучше помалкивать.

На миг появилась надежда: сейчас пост ГАИ на выезде из города, остановят, освободят… Ах, с каким бы удовольствием Зворыкин двинул кулаком по круглой роже! Вот, сейчас, ну же, гаишники! Высокая будка поста с неосвещенными окнами проплыла слева. Конечно, им только и видно, что ночной таксист везет пассажиров в Семениху, Когда их не просят, они тут как тут, а когда надо, дремлют или анекдоты травят.

Перед самым кладбищем свернули влево. Зачем?! Кладбищенским проселком по весне, в непогодь, в ночь никакой водитель не рискнет пускаться, машину жалея. В добрую-то погоду таксисты высаживают пассажиров, приезжающих на родные могилки, у центрального входа. Из Гири шофер как из дерьма подшипник. Засадит машину в грязи… Машина – черт с ней, а вот зачем сюда приехали? Убивать?.. Нет, нет, убить могли сразу, нет! Пускай берут куртку, деньги, есть еще деньги в заначке, только пускай не убивают!

Женщина, всю дорогу молчавшая, спросила хрипловатым прокуренным голосом:

– Чо сюда приперлись? Помирать, что ли, собрались?

– Надо, не твое дело, – ответил Гиря. – Друга помянуть, допустим. Его менты пришили, тут где-то похоронен. Вы таксера караульте. Станет рыпаться, по морде, понятно? Таксер, стакан у тебя где? Стакана нету? Сука ты, понял? Ладно, из горла глотнем, не в первый раз.

Гиря и молчаливый пошлепали куда-то во мглу, где смутно виднелись кресты, железные пирамидки памятников. Через открытую переднюю дверцу в прокуренный салон вливался пахнущий гнилью влажный воздух. Женщина закашлялась, вылезла из машины. Парнишка тоже убрался из салона. Они стояли рядом, нахохленные, равнодушные и к могилам, и к пленнику. Так и будут стоять, как животные, если при них начнут мучить, убивать… Зворыкин сам всегда предпочитал не встревать, когда лично его не касалось, и вообще смыться втихую. Но здесь, на краю кладбища, да можно сказать, на краю могилы, тупое безразличие этих дебилов к его судьбе казалось таким подлым, мерзким! Он вертел кулаками, чтобы ослабить веревку, развязаться, убежать, пока не вернулись парни, бухие от выпитой бутылки. Ничего не получалось, веревка только натирала запястья.

Сколько времени так прошло, он не мог определить. Часы на панели «Волги» сломались давным-давно, часы с руки грабители сняли. Хотелось курить, Зворыкин крикнул об этом желании. Не ответили, будто не слышали. Тянулось время…

Дождик заморосил. Ни слова не говоря, женщина и парень влезли в салон. Дождик пригнал и поминальщиков с могилы убиенного друга. Сперва проверили, тут ли вторая бутылка, не вылакали ли «охранники». Гиря от водки стал еще разговорчивее, его кореш еще угрюмее.

– Э, таксер! Не подох еще со страху? В штанах не мокро? Во-от, сука, предупреждали тебя: у «России» не бомби. А? Предупреждали? Чо молчишь?

– Предупреждали.

– Дак какого ты … опять у «России» торчал? У, я бы вас, барыг, душил на месте, вы с трудящего человека последний рублевик тянете, падлы.

Вон оно что! Как не хотелось парковаться у «России», сердце чуяло – так нет, две бутылки последние подвели. Накрылись бутылки, сам чуть не накрылся. Но убивать не станут, нет.

– Айдате домой, спать же охота, – заныла женщина.

– Спи, вон с таксером в обнимку, гы-ы. Он к тебе не приставал? Ла-адно, таксер, живи пока. Ну, если еще за бомбежкой накроем, все, хана, понял? Нет, ты понял?

– Да понял, понял, – осмелел Зворыкин. – Хватит базарить, не кочевать же тут.

– Вот выкину тебя, привяжу к кресту, и ночуешь, падла, понял?

Но угрюмый сказал что-то, и Гиря сел на водительское место. Нажал стартер. «Волгу» опять дернуло, бросило влево, вправо, движок заглох, вновь завелся, поехали кое-как. Зворыкин уже не обращал внимания на тычки с двух сторон, когда валило машину то в ту, то в другую сторону. Под натужный рев двигателя, под ругань Гири выехали на Семенихинский тракт, повернули к городу. Он перевел дух: обошлось!

По мере того как страх отступал, накатывалась злость, жажда отплатить за унижение, какого в жизни не испытывал Зворыкин. Пост ГАИ при въезде в город ожидался уже не как спасение, а как справедливое возмездие подонкам. Но пост опять глянул пустыми темными стеклами и остался позади.

Вот и город. Миновали плотину пруда, кончились избяные порядки по обеим сторонам, начались многоэтажные кварталы. И тут «Волга», будто и у нее наступил нервный срыв от ночных кладбищенских переживаний, зафыркала, закашляла, стихла, прокатилась немного по инерции, стала. Гиря ругался, пинал акселератор, включал-выключал зажигание.

– Бензин кончился, – сказал ему Зворыкин злорадно.

– Без тебя вижу, – огрызнулся Гиря. – Э, вытряхивайтесь все. Дале пехом добежим. А ты посиди, подумай. Нет, ты понял?

– Развяжи руки, затекли совсем.

– Ничо, до утра и так сойдет. Чтоб не бомбил в другой раз. Аида!

– Погоди, – сказал угрюмый. Вытащил из-под сиденья ветошь, протер баранку, дверцы, ручки, даже чехлы сидений. Сунул тряпку в карман, захлопнул дверцы. Гиря прильнул к стеклу широкой рожей, ощерился, облаял на прощанье.

Четыре темные фигуры исчезли в ночи. Зворыкин выбрался из машины, заскакал, как стреноженный конь, к ближайшему дому. Припрыгал в подъезд, позвонил в одну, в другую квартиру. Его спрашивали: «Кто?» Он просил помочь, и за дверью намертво замолкали. Третья дверь приоткрылась на длину цепочки. Хозяин удостоверился, что пришелец один, еще и связан. Его приняли, распутали. Хозяин в пижаме и его жена в халате проклинали расплодившихся бандитов, бездельную милицию и ко всему сволочей бомбежников, торгующих водкой. Это из-за них алкаши грабят честных шоферов. В порыве гнева и жажды мести Зворыкин позвонил в милицию, заявил о грабеже. Минут через сорок приехали из райотдела, усадили потерпевшего, увели на буксире «Волгу».

В дальнейшем Зворыкин жалел, что сгоряча связался с милицией, недолюбливал он блюстителей порядка. Надо бы промолчать, черт с ними, с грабителями. Каждый ловчит по-своему, время теперь такое. Да и не обнаружили придурки-грабители тайничка, где хранил он водочную выручку за неделю, благо ездил на этой машине один, сменщик в отпуске.

8

– Нет, Костя, ты увлекаешься, по-моему, спекулянты у тебя в печенках сидят, бомбежники в частности, но в данном случае чистое ограбление. В показаниях Зворыкина ни слова о водке.

– Еще бы он так написал: дескать, я спекулирую водкой, поэтому меня иногда грабят.

– Костя, это только твои домыслы.

– Да, почти домыслы. Но когда полковник на оперативке упомянул фамилию потерпевшего, я на всякий случай полистал протоколы наших рейдов. И точно: два месяца назад таксист Зворыкин оштрафован за спекуляцию водкой у вокзала. Изъята всего одна бутылка, сколько продано, выяснить не представлялось возможным. Сообщили в таксопарк. Ответа о принятых мерах так и не дождались. Надо полагать, мер и не принималось. И вот продолжение бомбежки… – Калитин взял со стола лист с показаниями потерпевшего. – Зворыкин тут пишет: «Эта компания сразу показалась мне подозрительной». Однако посадил в машину, повез. Почему такая покладистость?

– Водитель такси обязан, нравится – не нравится…

– Это в теории, Миша. Теория и практика, как тебе известно, часто расходятся, тем более в нашей сфере обслуживания. У таксистов, если пассажир невыгоден или просто не понравился, сколько угодно вариантов отказа: горючее на исходе, время ехать в гараж, еду по вызову, машина неисправна и так далее. А тут повез нетрезвую, возможно, неплатежеспособную, подозрительную, в общем, компанию – почему? Потому что надеялся продать им водку.

– Возможно. Но улик-то нет.

– Улики будут, когда задержишь грабителей. Есть у тебя на них какие-нибудь наметки?

– Пока ничего определенного. Криминалист обнаружил отпечатки пальцев на задней дверце, но в нашей картотеке их не идентифицировали. Городской золотоскупке даны приметы обручального кольца Зворыкина, но не дураки же грабители, чтобы нести чужое кольцо на продажу в ювелирный магазин. Еще такая деталь: со слов Зворыкина, грабитель по кличке Гиря первоначально велел везти на улицу Учительскую, на днях же некий Сахарков на Учительской встретил подобную компанию, двух парней и женщину, которые пьяного Сахаркова и обокрали. Приметы участников кражи и ограбления схожи. Но с этой версией надо еще работать.

Капитан Калктин слушал приятеля, щурясь через очки на веселые весенние солнечные зайчики по потолку – отблеск лужи на дворе. Каждый год в апреле личный состав райотдела выходит на субботник благоустраивать территорию, засыпать щебенкой выбоины. Через месяц-другой щебенка растаскивается скатами машин, выбоины остаются, заполняются водой, и после дождя долго стоят лужи. Забетонировать бы капитально. Но в повседневной текучке такая разумная идея забывается, и следующей весной опять субботник, и щебенка завезена впрок на пятилетку…

В Кировском РОВД капитан Калитин служил сравнительно недавно, переведен из горотдела. Официально – для укрепления районного отдела БХСС, фактически – «не сошелся характером» с начальством. Интеллигентный, всегда корректный даже с явными преступниками, Константин Васильевич Калитин как-то ухитрялся портить отношения как раз с теми, с кем портить их не следовало. Кое-кто считал его излишне принципиальным, иные просто неразумно упрямым. При этом не отрицались его работоспособность, разносторонние познания, необходимые при расследовании многообразных хищений. На новом месте он ближе всех сошелся с начальником отдела уголовного розыска Мельниковым. Как выдавалась свободная минута, они беседовали, обычно в кабинете Мельникова, о работе, о новостях.

– Я могу понять психологию заурядного уголовника, – сказал Мельников. – Уличного хулигана, к примеру, толкает на гнусные подвиги комплекс собственной неполноценности. А что движет твоими подопечными, Костя? Растратчиками, взяточниками, махинаторами с высоким положением? Публика все неглупая, работать они умеют, неплохо зарабатывают. Они рискуют несравненно большим, нежели прощелыга-тунеядец, который не имеет ни служебного положения, ни уважения окружающих, ни имущества, ни семьи. Тот же таксист Зворыкин, если он, допустим, в самом деле бомбежник. Спекулянтов штрафует милиция, грабят и бьют алкаши-покупатели, так стоит ли игра свеч?

– Ну, во-первых, всякий мнит, что в неприятные обстоятельства попадают другие, а он, такой умный и удачливый, никогда. Это свойственно и твоим блатным, так ведь? Во-вторых, доход от спекуляции многократно превышает сумму штрафа в случае провала. В-третьих, стирается грань между законным и незаконным занятием: в государственном магазине говяжья тушенка по так называемой договорной, весьма высокой цене продается открыто, так почему бомбежнику не заниматься водочным бизнесом? Заурядный вор все же сознает, что совершает проступок, а бомбежник видит в преследовании лишь каприз милиции. Закон, между прочим, ограничивает наши права куда суровее, чем спекуляцию водкой, пугая бомбежника символическим штрафом…

В дверь кабинета коротко стукнули, заглянул старший лейтенант Репеев.

– Здравия желаю, друзья. Как жизнь? – Репеев подал руку Мельникову, Калитину, сел верхом на свободный стул.

– Жизнь, Лев Николаевич, бьет ключом. И все по голове. И нельзя ее привлечь за хулиганство по двести шестой статье. – Мельников подмигнул Калитину. – Поэтому обэхээсник высказывает недовольство существующими законами.

– То есть как недовольство? – дружелюбно усмехнулся Репеев. – Закон требует неукоснительного исполнения, а не обсуждения.

– Вот и я ему то же. А он говорит, что закон охраняет спекулянтов. Ты ему объясни, Лев Николаевич.

– А что, собственно, не устраивает капитана Калитина?

– А он считает, что водочных барыг надо этапировать прямо на каторгу, чтоб другим неповадно было.

Мельников проговорил это с серьезной миной, Калитин изобразил на лице непреклонную хмурость. Репеев посмотрел на них обоих и поверил – «купился».

– Это, товарищи, обывательское заблуждение. Доказано, что жестокость наказания не исправляет, а только усугубляет преступные наклонности.

– Да что ты?! И кем же это доказано? – притворно изумился Мельников.

– Ну, наукой доказано. – Политотделец уловил наконец иронию в глазах собеседника, сам охотно засмеялся. – Что, вам потрепаться захотелось? Сами газеты читаете, что вам объяснять.

– Лева, на то ты и прикомандирован к нашему отделению, чтобы приобщать нас к новейшим достижениям науки. Растолкуй, сделай милость, какими же экспериментами ученые мужи установили бесполезность жестких наказаний?

– Дело не в жестокости, а в неотвратимости кары, понятно объясняю? Ленин учил, что надо сначала убедить, потом уж принудить.

– Где это Ленин сказал?

– Ну, я не помню… На курсах усовершенствования нам говорили…

– Оно и видно, как там тебя усовершенствовали: повторяешь цитату, как попугай, не осмысливая.

– Мельников, я попросил бы…

– Погоди, Лева, не ерепенься. Ты мне понятно объясни: если сперва убедили, так зачем же потом принуждать?

– Ты, Михаил Сергеевич, и мысль из трудов Ленина ставишь под сомнение?

– Хочу прочитать эту мысль в контексте, а не в изложении инструктора политотдела. Но ты продолжай, Лева. Итак, жесткие кары преступника не исправляют? Так что же с ним делать, с убийцей, вором, насильником, чтобы он стал полезным членом общества?

– Какие-то детские вопросы ты ставишь!

– И детские вопросы требуют взрослого ответа. Видишь ли, Лева, мы практики, реалисты. А мудрецы вроде тебя почему-то все надеются, что будет как в песне: «Вдруг у разбойника лютого совесть господь пробудил». И разбойник тот песенный «бросил набеги творить», в монастырь подался. Я вот, грешный, во внезапную совесть от господа не верую. Не верю и в нашу нынешнюю «гуманизацию», при которой преступность растет как на дрожжах.

– Верь не верь, а на политзанятия ходи, Миша. Два пропуска у тебя в прошлом месяце. Занят был, расследовал там что-то – объективные причины каждый находит. А пока политорганы не ликвидированы и политучебу никто не отменял, так что будьте добры посещать. Ну, пошутили, и хватит. Я, собственно, капитана Калитина хотел видеть.

– Меня? В чем же я грешен?

– Почему обязательно – грешен?

– Черти и политработники являются смертному лишь тогда, когда грехопадение уже свершилось. До этого не обращают внимания.

– Опять критиканствуешь, Калитин. А я ведь к тебе с добром. Слушай, на прошлой неделе приходил к тебе старший сержант Демидов из конвойного взвода? Рвется, понимаешь, на оперативную работу.

– Похвально. Только пусть он рвется в какой-нибудь другой отдел.

– Да почему? Хороший парняга, разрядник… Отслужил в армии, исполнительный. И вообще. Не знаю, чем он тебе не показался.

– Отчего влечет его именно в ОБХСС?

– Говорит, призвание чувствует в себе.

– А я сомнение чувствую в себе. Вы, Лев Николаевич, обратили внимание на его часы? Гонконгская фирма. Кольцо с печаткой, довольно массивное, не латунь, а золото 583-й пробы, поверьте моему опыту. Все приобрел на сержантское жалованье? Или расстарался, когда служил в армии кладовщиком? Да, кладовщиком, полистайте его личное дело. Не оттого ли чувствует призвание к службе в ОБХСС, чтобы войти в контакт с дельцами теневой экономики?

– Излишнюю подозрительность надо, капитан Калитин, в себе подавлять.

– Поверхностную доверчивость тоже. Лучше посоветуйте своему протеже Демидову оставаться в конвойном взводе, там у него больше свободного времени для заочной учебы в юридическом, если пожелает, или в другом вузе. Получит диплом, тогда поговорим. А сейчас что ему делать в ОБХСС? Знания отрывочные, интеллект невысокий, отсюда и страсть к внешнему антуражу вроде перстня с печаткой, бакенбардов…

– Не нужны тебе сотрудники, так надо понимать?

– Нужны. Толковые. И обязательно порядочные.

– Ясненько, учтем. Ну, не буду отвлекать вас от… от искоренения преступности, гм. А на политзанятия ходить начальники отделов обязаны, чтобы для подчиненных являться образцом дисциплинированности.

Когда за Репеевым закрылась дверь, Мельников сказал:

– Все мне думается, что коэффициент полезного действия таких Львов близок к нулю, а в званиях они растут успешнее нас, практиков. Костя, а ты не знаешь, где это Ленин говорил насчет «убедить-принудить»? С некоторых пор фразу эту долдонят часто, но откуда взята, не слышал.

– Не взята, а выхвачена. Из речи на десятом съезде РКП (б). Речь о профессиональных союзах. В основном полемика с Троцким, Рудзутаком, другими оппонентами. Наверно, современникам каждое слово было понятно, нам же не всегда. У Ленина фраза об «убедить-принудить» совершенно не связана с уголовной проблемой.

– Костик, ну ты силен! Тебя бы в политотдел!

– Вскоре выгнали бы. Ну, мне надо идти, Миша. Ведь я, слава богу, не политотделец, а простой ловец жуликов.

9

Преступники оказались куда глупее, чем полагал Мельников: они «заявили о себе» па шестой день после ограбления таксиста.

Позвонили из ювелирной скупки:

– Товарищ Мельников? Это вы интересовались золотым обручальным кольцом? Сегодня принесли одно, по приметам подходит. Кто принес? Черняхина Галина Ивановна, адрес записан с ее паспорта. Да, мы приняли и оплатили по существующим на сегодня расценкам. Обручальное, гладкое, 583-й пробы, маркировка «6 ЛЮ». Значит, изготовлено в 1986 году на Ленинградской ювелирной фабрике. Особые приметы: на внутренней поверхности выцарапана цифра «3». Или, может быть, буква «3». Скупленные у населения изделия мы отправляем в Москву дважды в месяц. Очередная отправка завтра. Придете сегодня? Хорошо, ждем.

Мельников и Хромов поехали в золотоскупку. Папка с уголовным делом об ограблении гражданина Зворыкина стала быстро заполняться документами: протокол опознания потерпевшим обручального кольца в фондах скупочного отдела ювелирторга; постановление следователя Хромова об изъятии кольца; протокол допроса гражданки Черняхиной Галины Ивановны, уборщицы столовой номер 13, проживающей в городе Шиханске, улица Учительская, дом 286, квартира 18; протокол опознания ее потерпевшим Зворыкиным; протокол допроса ее брата Черняхина Вячеслава…

Мельников, конечно, нравом далеко не ангел, но он работник уголовного розыска, поэтому должен иметь терпение прочнее ангельского. Но и его измотали допросы Черняхиных. Заторможенность Гали Черняхиной могла довести до белого каления, но ее братец Славик был еще тупее, даже от вопроса: «Как тебя зовут?» – впадал в раздумье, потом переспрашивал: «Кого, меня?» – и опять задумывался, глядя в окно. Мельникова брала досада. И жалость. Жалость к этим ленивым на все путное, податливым на все пакостное взрослым несмышленышам. Кто в этом виноват? Они? Судьба?

Отца не знали, видеть не довелось, каков он. Что ж, много есть полусемей, имеющих одну заботливую мать, где ребятишки не ощущают себя обделенными судьбой. Но у Черняхиных сын и дочь, зачатые во хмелю, рожденные по оплошности, мешали молодой тогда маме искать по свету чего-то неведомого, но хорошего, на что каждый имеет право. Хорошее не далось ей, оно на грязной дороге не валяется. Захотела поискать в дальних краях. Деток спровадила в детдом и умчалась на Дальний Восток, где, по слухам, зашибают тыщи.

Может, детдом и дал бы ребятам образование, довел бы их до ума. Но мама, не найдя добычливого мужа, воротилась в Шиханск устраивать жизнь как уж бог даст. Для начала потребовались дети. Слезами и криками о материнских правах увела их из детдома, стала таскать за собой в райсовет, в горсовет, в женсоветы, слезами и показным раскаяньем добывала жилплощадь.

Настырность вознаграждается скорее и полнее, нежели скромность: отодвинув очередников, предоставили бедной матери двухкомнатную квартиру в доме номер 286 по улице Учительской. Грешница перестала каяться и плакать, стала веселиться. И все хорошее в детях, что получили они в детдоме, погибло в табачном дыму, порушилось в хмельной круговерти. А когда брат и сестра созрели к взрослой жизни хотя бы возрастом, тут обозначилась личная жизнь и у мамы: заворожила бойкая бабенка немолодого вдовца, ушла в его квартиру жить. А что, не имеет права? Дети устроены: дочь в столовой сама сыта и брата накормит задарма, сын учится в ПТУ на сантехника, – кто посмеет упрекнуть заботливую мать?

Когда юное существо сыто, устроено, не утомлено трудами, не озабочено проблемами, оно желает развлекаться. Стали захаживать развязные подростки к Славке, татуированные парняги к Гальке. Соседи жаловались в милицию: в подъезде шумно, матерно, от шпаны прохода нет, хотим жить спокойно! В милиции жалобщикам отвечали стандартной фразой: в каждый подъезд милиционера не поставишь. Однако, поскольку была подана коллективная письменная жалоба, поручили участковому разобраться.

Мельников знал того участкового, младшего лейтенанта, недавнего выпускника Нижнетагильской школы милиции. Его не замотала еще рутина, и нормальное молодое самолюбие подталкивало доводить до результата любое, даже самое бесперспективное дело. Попробуй-ка собери материалы, что брат с сестрой устроили в квартире притон. Но младший лейтенант решил попробовать.

В первый вечер на его стук никто не отозвался, хотя слышались за дверью шорохи. Во второй его заход из квартиры явственно доносились шумы скандала. На настойчивые стуки участкового вышла Галька. При его появлении скандал присмирел. Сидели тут два парня, малость захмелевшие. На вопрос, кто они такие, заявили, что имеют право посылать всех известно куда, потому что Галька совершеннолетняя, и милиция не имеет права вмешиваться в ее личную жизнь. Только и оставалось участковому, что попросить Галькиных гостей не шуметь и не выражаться. «А кто шумит? Кто выражается? Это какая сука мильтонам накапала?!» Документов у гостей не имелось: «Мы чо, должны хоть в сортир с паспортами ходить?» О себе ничего рассказать не пожелали: «Мы не на следствии у тебя, начальник. Зашли к знакомой пивка выпить, ну на, сажай нас! Чо, не имеешь права? Ну и канай отсюда, не мешай отдыхать». Особенно был языкаст один, круглорожий, большеротый. Другой помалкивал, курил, на участкового и глянуть брезговал. Обидно было младшему лейтенанту понимать, что нетрезвые подозрительные молодчики просто куражатся над ним, а что поделаешь? Так и ушел ни с чем.

Все же участковый через соседей установил личность Галькиных приятелей. Языкастый – Киряков Виктор, дважды судим, недавно вернулся из колонии, живет с отцом в квартале от Черняхиных, временно не работающий. Второй – Гусаков Владимир, тоже судимый, проживает где-то неподалеку, работает грузчиком на тарном складе.

Дело об ограблении пошло ходко: протоколы опознания, постановление о взятии под стражу, об обыске в квартире Черняхиных и изъятии магнитофона «Аэлита» и женского плаща, принадлежащих гражданке Сахарковой, протокол опознания этих вещей, протоколы очных ставок.

Брат с сестрой Черняхины признали на первом же допросе свое соучастие в ограблении таксиста и краже у Сахарковых. Киряков, по кличке Гиря, выслушав перечень веских улик, изволил снисходительно ухмыльнуться:

– Ну, признаю. Ну, полностью. Хотели выпить, а денег нету, тут таксист… А чо они, бомбежники, тоже, можно сказать, грабят трудящий народ!

– Ишь ты, Робин Гуд нашелся.

– Чо обзываешься! Не имеешь права всяко обзывать.

– Зачем на кладбище-то вас понесло?

– По дурости. Выпимши были.

Гусаков подтвердил показания подельника. Молено бы передавать дело в суд и докладывать о быстром раскрытии.

– Ну и передавайте, – посоветовал Калитин. – Раскрываемость у нас, как доходчиво объясняет Репеев, оставляет желать. Доложите, что раскрутили дело в кратчайшие сроки.

– Сроки расследования еще позволяют покопаться, – ответил Мельников. – Ты, Костя, по-видимому, был прав, без водки не обошлось: Киряков и Гусаков уверяют, что отобрали и выпили две бутылки. Но Зворыкин стреляный воробей, у него авторитетный свидетель – тесть, завотделом в райисполкоме. Саша Хромов дважды этого свидетеля вызывал повесткой, но тот по телефону отговаривался от явки уважительными причинами. Пришлось мне к нему в райисполком ехать. Он подтвердил, что просил зятя купить две бутылки водки ко дню рождения. Паспорт мне совал, и действительно родился он в мае. Но вид у него был при этом!.. Лицо напряженное, на меня глаз не подымет. Удивительно, что среди аппаратчиков как-то сохранились совестливые мужики.

– Порядочные люди везде есть, только они негромкие.

– Знаю, Костик, знаю. А вот наглядишься всякой гнуси… Да, кстати, я теперь разделяю твои подозрения. Какие? Что это не просто так себе грабежчик по пьянке, от нечего делать. За этим кто-то стоит, по-моему. Ограбление получилось несколько громоздкое, правда? Как будто хотели хорошенько напугать, а водку и деньги забрали в качестве премиальных. Ночная поездка через весь город – ради чего риск? Нагнетание ужасов – просто блатная бравада? Для Гири такое годится, но подельник его Гусаков если не умнее, так осторожнее. Мы с Хромовым решили покопать еще, пока сроки позволяют.

– Если найдете для меня интересное ископаемое, с меня бутылка… напитка «Байкал», ладно?

10

– Алло, алло! Мельников? Это я, Мамедов Асхат, из автомата звоню, от «России». Слушай, те телки опять здесь пасутся! Алло!

– Слышу я, слышу. Они тебя заметили?

– Нет. Алло, старлей, ты можешь быстро приехать?

Черт бы тебя побрал, Асхат Мамедов. До чего ж не хотелось на исходе рабочего дня бежать, спешить, ждать автобуса, снова спешить, а девицы тем временем уйдут, и вся суета окажется впустую. Но Асхат там надеется, горячится, жжет его недавняя обида.

– Сейчас еду, Асхат. Где тебя найду? Хорошо, у газетного киоска жди.

Обещал Зинаиде прийти сегодня вовремя, добеливать кухню, потому что в воскресенье пришлось побелку прервать и мчаться на происшествие…

– Алло! Будьте добры, пригласите, пожалуйста, к телефону Зинаиду Владимировну. Благодарю вас.

Из трубки отдаленно донеслось:

– Мельникова, тебя! Супруга твоего всегда узнаю. Наверное, во всей милиции он один такой вежливый.

Так же отдаленно:

– Кого у них знаю, все такие. (Молодец Зинуля!) Алё, Миша!

– Зинуля, понимаешь…

– Можешь не продолжать. И надолго? Известку не разводить?

– Известку? М-м… Давай отложим до завтра, Зина. Не вздумай сама белить потолок. Я завтра сделаю, хорошо?

– Но завтра мы собирались навестить маму, ей все еще нездоровится. Уж давай отложим побелку до другого воскресенья.

– Прекрасно.

Ничего прекрасного в этом, конечно, нет. А что Зина не ворчит, как некоторые милицейские жены, вот это действительно великолепно! Теперь еще один звонок… Что поделаешь, надо.

– Костя, привет! Как дела в ОБХСС?

– Примерно так же, как в угрозыске.

– Н-да, не блестяще. А какие у тебя планы на вечер?

– Иными словами, у тебя опять в плане моя «Коломбина»? Как говорят в Одессе, что я буду с этого иметь?

– Как отвечают в Одессе, а что бы вы хотели?

– Если бы мы поехали в ресторан, то я с аппетитом поужинал бы за твой счет.

– Мы поедем в кинотеатр, не в сам, но около. Звонил Мамедов, помнишь его историю? У «России» сейчас гуляют две его знакомые пиковые дамы, они тебя не привлекают?

– Нет. Потому что их нельзя привлечь за спекуляцию, нет улик. Но так и быть, спускайся во двор, отвезу тебя на свидание с девицами, возьму грех на душу.

На пятачке перед «Россией» – обычная толпа ожидающих сеанса, благо вечер погожий. На автостоянке тоже обычный ряд машин, ожидающий неизвестно кого. Спросить об этом у водителей – обругают, пожалуй; предъявить им милицейское удостоверение – скажут, что ждут жену, любимую тещу, черта лысого или кто им на ум придет.

К стеклам серых «Жигулей» склонились две молодые женщины – их имел в виду Мамедов? Сели, уехали. Должно быть, не они. Где же Асхат? Возле газетного киоска его не видно. Впрочем, издалека в толпе трудно разглядеть, а ближе подъехать – «Коломбину» бомбежники знают «в лицо».

Вот и Асхат появился из двора, сел в машину.

– Здравия желаю! Поехали! Там они, уже час их пасу. Ждут кого или так балдеют, не знаю. Сейчас налево. Вон они, у фонаря! После того как меня били, в первый раз эти девки у «России».

– Что за парни с ними?

– Так, сопляки, всегда здесь толкутся, к женщинам липнут.

– «Жигуля», в котором тебя везли в лес, не видел?

– Нет, старлей. Каждый вечер сюда хожу, как на работу, нету того «Жигуля». Да я его не очень разглядывал тогда. Девок, старлей, бери, допроси, пожалуйста! Они с бомбежниками связаны, у них тут целая мафия, клянусь!

Вот и Мамедов, бывший участковый милиционер, подозревает организованную преступную группу. Только забыл Мамедов законы: «бери, допроси» – на каком основании? Спекулируют водкой, присутствовали при избиении? Все это они будут отрицать, и свидетельств против них нет, кроме показаний Асхата.

Так что же,поглядеть на них и уехать? Незачем было и «Коломбину» мучить.

– Слушай, старлей, брать их надо! Слушай, месяц я ходил, смотрел!

– Спокойно, Асхат. Выходи. Увидишь, что сажаем их в машину, беги к автобусной остановке, езжай в райотдел, жди. Костя, я иду знакомиться с дамами.

Два юных ковбоя – судя по пестрым нашлепкам на куртках и штанах, явившихся в Шиханск прямо из вестерна – ловеласничали с интересующими Мельникова женщинами. Которая повыше ростом, в мешковатом балахоне и клетчатых брюках, с высокой сизой прической, поддерживала беседу, обнадеживала игривым взглядом, отчего юнцы пуще пыжились. Подруга ее оказалась миловиднее и одета была скромнее: длинные каштановые волосы из-под красной вязаной шапочки, легкое коричневое пальто. На кавалеров посматривала насмешливо, иронически щурясь. Мельников подошел к ним.

– Добрый вечер. Девушки, можно с вами посекретничать? А вы, ребята, идите погуляйте.

– Чего-о? А ну сам гуляй отсюда, – выпятил челюсть коротко остриженный акселерат.

Чтобы не терять времени, Мельников раскрыл перед ним удостоверение. И «джентльмены» по-английски, не прощаясь, отвалили.

– Я из уголовного розыска, – пояснил Мельников. – Есть к вам, девушки, вопросы.

– В чем дело? – недовольно насупилась сизоголовая. – Нам некогда… сейчас кино начинается.

– У вас билеты куплены?

– Допустим, есть билеты.

– Допустим или есть?

– Ну, сейчас купим.

– Не купите, еще днем все проданы, так что спешить вам некуда. Документы при себе?

– Зачем в кино документы? Видно же, что шестнадцать нам исполнилось, все кина смотреть разрешается. Дома паспорта есть, конечно, не в Америке живем.

– Дома? Придется съездить.

– А если мы не хотим домой? – с вызовом спросила сизоголовая.

– Тогда приводом доставим в райотдел.

– Еще чего! В чем мы виноваты, вы можете сказать?

– Вас опознал потерпевший как соучастниц преступления.

– Господи, какая чепуха! – хохотнула сизая. Но в серых глазах промелькнула тревога. Ее подруга растерянно моргала на Мельникова. – Мы вот возьмем и не пойдем, тогда как? Руки нам крутить будете?

– Потребуется – скрутим. Но лучше для вас не оказывать сопротивления работнику милиции, а спокойно помочь разобраться, справедливы ли показания потерпевшего.

– Не знаем мы никаких ваших потерпевших! – дернула плечом сизоголовая. Но Мельников ненавязчиво взял ее под руку, и она пошла, ворча и хмыкая. Следом потянулась и Красная Шапочка, держась за рукав подруги.

Подъехал на «Коломбине» Калитин. Мельников пропустил на заднее сиденье Сизую, забрался сам, жестом пригласил Красную Шапочку. Та села беспрекословно, так и не произнеся ни слова.

– Куда мы едем? – спросил Калитин у женщин. – Прошу ваш адрес. Или сразу в райотдел?

– Чего мы там забыли? – взъелась Сизая. – Везите домой, раз вам так надо. Улица Курганная… Везите, мы хотя пятак за автобус сэкономим.

Да, женщина с норовом, но в крутых переделках не бывала, с милицией неприятностей не имела, иначе так легко не согласилась бы сесть в машину. Тонкие губы кривит презрительно, от Мельникова острый птичий нос воротит, но пальцы нервно бегают по сумочке-косметичке. Красная Шапочка косится на Мельникова, как на серого волка. У нее узкое, довольно миловидное лицо, рот великоват, полуоткрыт, как бы левит слова собеседников, а в карих глазах застыл вопрос, словно чего-то не поняла она в окружающем мире. Эта характером явно слабее подруги, вся под ее влиянием. Когда первый испуг минует, обе настрочат заявления, и начальство призовет Мельникова на ковер за нарушение законности. Но ведь надо же найти хулиганов, избивших Мамедова!

– Вот ваша Курганная. А номер?

– Тридцать первый. Прямо перед соседями совестно: милиция домой привела, как какую-нибудь…

– На нас не написано, что мы из милиции, мы же не в форме. И мужчины к вам иногда заходят, верно?

– А вот это не ваше дело.

– Не наше. Мы по уголовным делам. Приехали, выходите. Приглашайте в гости.

– Век бы таких гостей не видать, – фыркнула Сизая и пошла в подъезд.

Поднялись на второй этаж. По коридору направо. Дом гостиничного типа, какие строили при Хрущеве, – двери с обеих сторон длинного коридора. Навстречу, как будто ждали, две пожилые соседки. Осмотрели пристально мужчин, переглянулись, головами закачали. Красная Шапочка чуть поклонилась им с постной улыбкой: «Здрассьте». Сизая прошипела-прорычала: «Эр-рс-с». Вслед шепоток явственный:

– Опять новых привели, гос-споди батюшка, что творится ноне…

– У меня не убрано, вынести вам документы? – остановилась сизоголовая.

– Мы зайдем, если не возражаете, – дружелюбно улыбнулся Калитин.

– Хм! – прозвучало в ответ. При желании это «хм» можно принять за согласие.

Квартирка – однокомнатная келья. Крохотная прихожая, слева вешалка, справа две двери – в санузел и на кухню, прямо – комната. Для одиночки жилплощадь – вполне. На вешалке забыта мужская фуражка – не так уж и одиноко жиличке этой кельи. В комнате даме ко-холостяцкий уют: диван-кровать, зеркало с подзеркальной тумбочкой, кресло, стулья, стол. На столе фигурная пепельница с окурками.

Хозяйка достала из подзеркальной тумбочки паспорт, резко протянула Мельникову.

– Нате! Глядите, и привет. Надеюсь больше не встречаться.

Так, Вепрева Наталья Леонидовна, 26 лет. Прописка: Шихане к, Курганная, 31, квартира 28. Все в порядке.

– Где работаете, Наталья Леонидовна?

Та, нервно закуривая сигарету, процедила, что работает в парикмахерской «Гармония», в мужском салоне. Очевидно, и тут все в порядке, никакой зацепки.

– А ваши документы? – обратился Мельников к Красной Шапочке.

– У меня нету… – пролепетала она. – Нет, вообще-то есть, только дома. Я не здесь прописана, в гости пришла…

– Где работаете?

– Я… только устраиваюсь.

– Давайте поподробнее. Наталья Леонидовна, надеюсь, пригласит нас сесть? Спасибо.

– Хм! – отозвалась Вепрева и первая села в единственное кресло, дымя сигаретой.

– Итак, ваша фамилия, имя, адрес.

Фамилия ее Жукова, зовут Светлана Дмитриевна. Прописана у родителей, но с ними немножко поссорилась, временно живет у подруги Наташи. Устраивается официанткой в ресторан, даже направление выписали на собеседование, но еще не ходила. Когда выписали? В прошлом… ой, нет, в позапрошлом месяце, завтра обязательно пойдет, честное слово…

– Плохо, Жукова. Документов не имеется, не работаете, на что существуете, неизвестно. Придется нам продлить знакомство, девушки. Поедете с нами в райотдел.

– С какой стати?! – вскипела Вепрева. – Врываются, хватают, везут, как… как гестаповцы! Мы ограбили кого, зарезали?

– Потерпевший показал, что вы обе присутствовали при хулиганских действиях.

– Никаких действий не видели, ничего не знаем!

– Тем более в ваших интересах все выяснить без огласки, без вызова с места работы, не так ли?

Вепрева ткнула сигарету в пепельницу, встала.

– Ладно, Светка, съездим в ихнюю милицию, а то начнут таскать, мороки больше будет.

В коридоре райотдела расхаживал Мамедов. При виде его Жукова приостановилась на миг, Вепрева прошла, не повернув головы.

Как и следовало ожидать, знакомство с Мамедовым они отрицали. Вепрева припомнила, что где-то в феврале или в марте этот тип в нетрезвом состоянии приставал к ним возле кинотеатра «Россия», звал в ресторан, но они не связываются с первым встречным, они ушли от него, вот и все. Водкой никогда не спекулировали, откуда у них водка, не пойдут же они стоять в очереди у винного отдела, там и мужикам ребра ломают. Все это Вепрева повторила на очной ставке с Мамедовым. Жукова подтвердила ее показания.

– Слушай, совесть иметь нужно! – пылал негодованием Асхат.

Но он был один против двоих, тут уж ничего не поделаешь. Все-таки Мельников взял на себя ответственность: Вепреву отпустил домой, а Жукову отправил в изолятор временного содержания – до выяснения личности.

– Не имеете права! – шипела Вепрева.

Мельников и сам знал, что тут его право сомнительно.

Следовало навести справки через адресный стол, в конце концов поехать по адресу, названному Жуковой, отвезти ее к родителям. Тем более что она и сама родительница, имеет пятилетнего ребенка, по которому соскучилась, похоже, только теперь.

– Больше недели жили у подруги, о сыне не вспоминали? – сказал ей Мельников. – Одну-то ночь перебьетесь. Подумайте лучше, как дальше жить при родителях и при сыне.

Мельников шел домой пешком, любуясь прозрачными весенними сумерками. Опять рабочий день в сумерках закончился. Еще повезло, что не ночью. Хотя как знать, что еще произойдет до утра. А если ничего такого не стрясется, то утром, почти нормально отдохнувший, он выслушает на оперативке разнос за незаконное задержание гражданки Жуковой. А вчера ему было высказано недовольство за низкую раскрываемость. Хотя она по крайней мере не ниже, чем в других службах и других райотделах. Что ж, Мельников извинится перед Красной Шапочкой. Только бы она проговорилась, где бродит Серый Волк, организовавший избиение в лесу потерпевшего Мамедова. Может быть, существует и стая волков?..

Утром, до оперативки, Мельников зашел в комнату участковых инспекторов, спросил лейтенанта Брусевича, что он знает о Светлане Жуковой, жительнице его участка.

– Знаю такую. Несчастная, в сущности, бабенка. Красивую жизнь сильно любит, поэтому по уши в грязи.

– В общем – ясно. А в частности, поподробнее можешь?

– Поподробнее? На участке таких знаешь сколько? Эта дурочка сама-то подробностей о себе, наверное, не знает.

– Кто же знает?

– Та шобла, которая ею вертит как хочет. Но что я сделаю? Они же скользкие, а у меня ежовых рукавиц нету. Двоих поймал на грабеже, оба Жучкины дружки… Жучка – кличка Светки Жуковой. Ихний заводила Гришка Хомяк, она по его делу проходила свидетельницей. Что еще? Алкоголичка, любит гульнуть в ресторанах. Раз или два попадала в вытрезвитель. Работать не любит, с полгода тунеядствует.

– Я ее задержал вчера.

– Ну? А за что?

– До выяснения личности.

– Миша, ее надо хорошенько раскрутить, через нее можем выйти кое на кого.

– Не успеем. Сейчас на оперативке мне самому накрутят хвоста за незаконное задержание.

– Вот видишь! Работаем со связанными руками. Нет, уйду я из милиции. Какой из меня защитник униженных и оскорбленных, когда мне в глаза подонки смеются, кроют как хотят, а я что ни сделаю, все нарушением считается!

– Теряй, лейтенант, генералом будешь, и уж тогда…

– Не дотерпеть мне до генерала. Ты, Миша, прежде чем перед Жучкой расшаркаться, разизвиняться, все же допроси. Другой такой случай когда еще представится.

На оперативке Мельников, когда настал его черед, доложил среди прочего и о задержании Светланы Жуковой, вероятной соучастницы или по крайней мере свидетельницы хулиганских действий неустановленных лиц.

– Мне уже доложили об очередном вашем незаконном задержании. Жукову немедленно освободить!

– Товарищ полковник, у нее нет документов, потерпевший прямо указал на ее присутствие при избиении, на спекуляцию водкой…

– Свидетель и соучастник – вы не уясняете разницу? Если мы будем свидетелей сажать в камеру, нас самих упекут за превышение служебных полномочий. Без того люди избегают давать свидетельские показания. Повторяю, Жукову освободить» немедленно. Впредь законность соблюдать неукоснительно, иначе придется сделать выводы.

– Товарищ полковник, разрешите от вас позвонить в ИВС?

Мельников набрал номер изолятора временного содержания и попросил сейчас же привести к нему в кабинет задержанную Жукову. Полковнику такая исполнительность понравилась.

– Знаю, Мельников, знаю, что вы стараетесь для пользы дела, но закон превыше всего.

– Так точно, товарищ полковник.

Поднявшись после оперативки к себе на второй этаж, он увидел в коридоре Мамедова.

– Здравствуй, Асхат. Молодец, что пришел.

– Как договорились. Отпросился у мастера на часок, после смены отработаю. Девку отпустил?

– Нет. Но сейчас отпущу. Ты сиди тут, чтобы она тебя увидела.

– Я поздороваюсь, скажу ей…

– Ничего не говори, пожалуйста. Только поздоровайся. Если будет темнить, я тебя позову.

Привели Жукову. За ночь в камере она осунулась, глаза стали жалобные, губы с остатками помады скоробно изогнулись уголками вниз. Поздоровалась тихонечко, еле слышно. Села, ручки на коленях сложила покорно: вот я, мученица, пожалейте бедную девочку.

Мельников, давая ей время оглядеться и прочувствовать важность предстоящего допроса, вынул из стола и положил перед собой бланк протокола, стал заполнять графы общих сведений: фамилия, имя, отчество, год рождения, семейное положение, адрес… Жукова отвечала с готовностью, глядя в глаза: видишь, дескать, какая я честная, какая послушная, ни в чем не виноватая, вся как на ладошечке. Рольку свою играет вполне правдоподобно, недаром участковый Брусевич пожалел: несчастная бабенка. Хитренькая она, вот что. Признать, что несчастна из-за себя же, не хватает совести и ума, значит, и изменить образ жизни добровольно она не способна.

Мельников отложил шариковую ручку. Повел беседу непротокольную. И вновь услышал голубую исповедь о сокровенной мечте Светланы поскорее возвратиться под отчий кров к бесконечно ею уважаемым родителям, к горячо любимому сыночку, устроиться на работу… Куда устроиться? Хотелось бы в ресторан официанткой. Призвание у нее такое. В какой ресторан? В «Кедр». Н-нет, еще не оформилась. Сперва пообещали, потом сказали, что нет свободных мест. Но завтра же она пойдет устраиваться в какой-нибудь другой ресторан. Или в кафе. И сегодня же вернется домой… если ее отпустят. Ой, у нее прямо вся душа изболелась, как там мамочка, как сыночек!.. И ведь слезы на глазах. Плохо ее дело. Изолгалась.

– Если вы говорите искренне, Светлана…

– Ну вот честное слово!

– …и намерены вернуться в семью, поступить на работу, то можно вас отпустить. В трудоустройстве мы вам поможем. Не официанткой, конечно, рестораны вам противопоказаны.

– Ну почему…

– Сами знаете почему. Из «Кедра» вас в вытрезвитель увозили?

– Меня? Когда?

– Сейчас уточним, – потянулся Мельников к телефону.

– Ой, вспомнила! Случайно это, я в норме была…

– А в другой раз? Тоже в норме?

– В другой? Так ведь тогда не из ресторана. И вообще… Я сама устроюсь, не надо помогать, у вас и так дел, наверно… Завтра же пойду, честное ело…

– С кем вы бываете в ресторанах?

– Я? С кем? Муж пригласил… бывший. Еще? Знакомые. Фамилия? Чья? Знакомого? Я не знаю.

– Вот так знакомый – фамилию не знаете! А кличку?

– Как это – кличку? – невинно захлопала ресницами.

– На ваших глазах жестоко избивали ни в чем не повинного человека, пинали ногами. Когда? Седьмого апреля. Помните, Светлана, все вы помните. Потерпевший Мамедов вас опознал, сейчас его позову.

– Ой, не надо его! Я его боюсь, они мстительные, кавказцы.

– Рассказывайте тогда сами. Вы продавали ему водку?

– Один только раз, честное слово! Хотели пойти к подруге на день рождения, взяли с собой бутылку. А в «России» кино шло интересное… Денег у нас не было, даже на хлеб не было. Мы и продали бутылку эту…

– Как фамилия, имя подруги, у которой был день рождения?

– Валя. Или Вера. Она не моя, она Наташкина подруга.

– Кого вы знаете из тех, кто бил Мамедова?

– Какого Мамедова? А, того… – Пауза.

– Светлана, я знаю, что вы и Вепрева сидели в машине, смотрели, как трое хулиганов избивают человека. Возбуждено уголовное дело. Только что вы обещали изменить образ жизни, вернуться к семье, а сами продолжаете лгать. Оказывается, нельзя вам верить. Сейчас вас отведут обратно в камеру, подумайте…

– Ой, не надо в камеру! Вы же обещали отпустить!

– Так говорите честно обо всем, что видели там, в лесу. Кого из хулиганов знаете по именам, по кличкам?

– Ну, одного называли Гиря. Больше никого, честное слово!

Вот как! Гиря и тут наследил. Не подвела интуиция!

– Вы с Вепревой сидели во второй машине, так?

– А? Во второй? Ага, кажется, во второй.

– Машина серого цвета?

– Нет. Я забыла, какой цвет.

– Кто был за рулем этой машины? Кто? Говорите правду.

– Ну, Игорь.

– Правильно, Игорь. Как его фамилия?

– Вы же знаете сами.

– Мы много чего знаем. А вы отвечайте на вопрос.

– Ну, Корнев.

– Он инициатор избиения?

– Как – инициатор? Ой нет, что вы! Он вообще никого не трогал, стоял возле машины.

– Расскажите все по порядку. Я жду.

Было, по словам Жуковой, так. Света и Наташа отправились в кино. Да, в «Россию». Повстречали знакомого, Игоря. У него машина. Какая? Светлана в них не разбирается, машина, и все. Предложил покататься. Они сели…

Пауза.

– Вы сели. Дальше.

Дальше у нее получалось не очень правдоподобно. Будто бы подбежали два незнакомых парня… Внешность? Обыкновенная, нормальная. Как называли друг друга? Кто-то назвал одного Гирей. Нет, не Игорь, а другой парень так назвал. Парни сели в мд-шину, один рядом с Игорем, другой с девушками, и говорят: гони вон за той «Жигой». Игорь поехал. Почему поехал? Наверно, испугался тех парней, они выпивши… Приехали в лес…

Пауза.

– Приехали. Дальше. Светлана, вы ведь домой торопились?

Дальше… По голосу, по выговору девушки узнали того кавказца, его часто у «России» видели, как-то раз с ним разговаривали… ну да, когда бутылку ему… Гиря и тот, другой, стали его бить. Игорь не бил, Игорь их отговаривал: хватит, мол.

– Его и не сильно, так, несколько раз, стукнули, и все.

Совсем плохо ее дело. «Несколько раз стукнули, и все…» Нет в женщине сострадания к чужой боли, обиде, есть в ней лишь презрение к жертве. Усвоила подоночную психологию.

– За что же все-таки били?

– Я не знаю.

– Куда вы потом поехали?

– Обратно к «России».

– И вторая машина?

– Те не знаю куда.

– Где вышли двое хулиганов?

– У «России».

– Деньги заплатили Корневу?

– Нет.

– Как Корнев объяснил вам эту поездку?

– Никак. Он же ни при чем, он случайно, он их совсем и не знает, первый раз видел.

Больше ничего путного от нее Мельников не добился. Пора было закругляться и докладывать полковнику, что незаконно задержанная отпущена. Он записал показания, дал Жуковой прочитать и подписать.

– Идите, Светлана. Подумайте, на что размениваете молодость!

– Ой, я все поняла, все будет нормально! Честное слово!

Мамедов стоял в коридоре – обошла его по стеночке и застучала часто каблучками к выходу.

– Я думал, ты меня вызовешь, – разочарованно сказал Мамедов.

– Не было такой крайности, Асхат. Но ты и в коридоре пригодился. В понедельник как работаешь?

– С четырех моя смена. Что хочешь?

– Надо бы тебя. Для опознания нападавших.

– Слушай, ты их нашел?

– Они в СИЗО. В следственном изоляторе.

– Ай молодец! Когда в понедельник прийти? К десяти? Обязательно приду! Ты молодец, старлей, честное слово.

У всех честные слова. А честность разная.

Итак, Гиря-Киряков здесь тоже фигурирует. Надо полагать, вместе с напарником Гусаковым – два сапога пара. Нет ли у них хозяина, давшего задание напугать таксиста Зворыкина, избить Мамедова? Кто такой Игорь Корнев? Он тут в самом деле случайно или своя у него роль? Это еще надо выяснить. А вот дело об избиении Мамедова раскрыто – в обмен на втык от полковника. Игра стоит свеч?

Мельников пошел к следователю Хромову.

– Саша, ты доложил полковнику о задержании Жуковой? Зачем так делать без согласования со мной?

– Да я и не знал, что ты ее задержал. Если бы и знал, не сказал бы. А доложил наш бдительный Репеев, я слышал сам, когда входил к полковнику.

– И откуда у него информация?

– Сорока на хвосте принесла. Фамилия сороки – Демидов, сержант из конвойного взвода. У них дружба, это весь райотдел знает.

– Гм! Порадуемся, что рядом с нами служат такие юридически грамотные сержанты. И будем иметь в виду.

– Что ты ему еще трепанула? – Жесткие серые глаза Игоря смотрели холодно и презрительно.

Бедную Светку Жучку допрашивали сегодня во второй раз. Опять надо было напрягать извилины, чтобы не завраться, не сказать лишнего, для себя вредного. В милиции – еще ничего, там знала, что бить не будут, а от Игоря можно ожидать…

– Игорь, честное слово, больше ничего такого! Прямо не знаю, как это у меня вырвалось, про тебя-то…

– Она не знает! – прищурилась Наташка Вепрева сквозь сигаретный дым. – Я же тебе, дура, сколько в башку вбивала: мы ничего не знаем, ничего не видели; пьяный «черный» приставал, мы от него ушли, теперь он на нас в отместку бочку катит, вот и все. Кто тебя за язык тянул Игоря впутывать?

– Да-а, тебя бы ночь подержать в камере…

– Наташка! – поднялся Игорь. – А ну выйди.

– Чего это я из своей квартиры должна…

– Выйди, сказано!

Наташка ткнула сигарету в пепельницу, собрала грязные тарелки со стола, отнесла на кухню и ушла в коридор, хлопнув дверью.

– Игорь, ты чего, Игорь!..

Жучка от удара взвизгнула, брякнулась в стену спиной.

– Игорь, не надо! Опять до синяков меня… А-а! – Жучка успела отвернуть лицо, второй удар пришелся по затылку. – О-ой, бо-ольно!

– Не ори, хуже будет. – Игорь забрал ее волосы в кулак.

– Я не ору… Ой, больно же! Игорь, ну хватит! Он же меня опять вызовет, как пойду в синяках вся!

Помогло – Корнев отпустил.

– Когда он вызовет?

– Откуда знаю? Может, завтра.

– Завтра суббота.

– Ты бьешь вон как, синяки и до понедельника не…

– Чего ему еще от тебя надо? Не знаешь. Ничего ты не знаешь, стерва патлатая. Запомни, если кроме того, что трепанула, еще чего добавишь…

– Ну, Игорь, ну, честное слово!..

– Честного от тебя не дождешься. Придушить бы тебя, Жучку дворовую, чтоб людей не закладывала! Иди позови Наташку. Сама сиди на кухне, не высовывайся.

Наташка явилась обиженная, нервно закурила сигарету. Не взглянув на Корнева, стала у окна. Он подошел, погладил ее по худущей спине.

– Не дуйся, Натаха. Это ж такая дура безмозглая, черт ее знает что вякнет на следующем допросе ментам. Заявит, что я ее бил. Не хочу, чтобы тебя свидетельницей таскали.

– Бил? А может, вы тут целовались. Бывало же.

– Ревнуешь? К ней?! – Обнял, прижал, улыбнулся. – Брось, мало ли чего бывало у меня и у тебя. Ты вот что. Если призовут опять к тому оперу, к Мельникову, надо условиться, чего говорить будешь. Что Жучка про меня тявкнула, то подтверждай, чтобы не запутаться: неизвестные сели в машину, пригрозили мне, заставили ехать в лес, там была драка, кто с кем, вы не поняли, ясно? И Жучку так насобачь. Вот Гирю она заложила, гадюка! Ты узнай через Алика-сержанта, когда Гирю с Гусаком на допрос повезут из тюрьмы. Срочно узнай, сегодня же.

– Он же с Жучкой крутит, где я его найду.

– Сходи к нему в милицию, соври, что Света его видеть хочет, соскучилась. И про Гирю спроси, мол, свидетельницей вызывают, ясно? Когда их привезут в «воронке», будь там, в милиции, передай Гире записку.

– Игорь, я не…

– Заткнись. По ресторанам гулять, импортное шмотье иметь любишь, так и делай, что велю, ясно? Жучку здесь запри, пускай одумается. Сама сейчас же к Алику.

– Мне с двух на работу. И так сколько раз отпрашивалась.

– Надо будет, и еще отпросишься. Если сыскарь Мельников расколет Гирю, кончилась и твоя веселая жизнь.

– Уж с тобой веселье! Все какие-то приказы, будто мы со Светкой в рабстве у тебя.

– Не в рабстве, а в долгу. Кто тебя выручил, когда с парфюмерией погорела? Ну и все, кончай эти разговоры.

– Игорек, ты ночевать придешь?

– В другой раз когда-нибудь.

– Когда это – когда-нибудь? Опять к жене своей драгоценной побежишь?

– Не до баб мне, Натаха. Придурок Гиря перестарался, сволочь гугнявая. Надо было, как раньше в таких случаях делали, пугнуть хорошенько чужака, ну ограбить, если без навара нету интереса. Но зачем на кладбище мотаться, бросать таксера связанного? Как нарочно, чтоб он со злости заявление настрочил. Теперь Гиря с Володькой на срок загремят, а я думай, засветили они меня или нет. Ну, я пошел, Натаха.

Обнял, притиснул, и – хлопнула дверь. Из кухни появилась Светка.

– Ушел? Ну и гад! – Сунулась к зеркалу, потерла пальцами вспухшие подглазья. Выругалась грязно. – Опять фонарь всплывет.

– Еще не так надо тебе вломить. – Наташка оттолкнула ее, принялась натирать щеки румянами. – Я ухожу, тебя здесь запру. Чего «не», когда Игорь велел. Сиди, думай, что наболтала, накапала.

– Господи, все велят думать! Чего тут думать, когда везде невезуха. Эх, жизнь распроклятая! Натка, выпить нету у тебя?

– В честь чего тебе такая премия – выпить?

– Да ладно, еще ты будешь воспитывать. Тошно мне, Наташка, прямо хоть реви.

– Раз тошно, и пореви. Возьми вон за диваном в бутылке грамм двести.

11

– Гражданин начальник, я ж в признанке, чо еще резину тянуть. Пускай судят, да в зону короче.

Гиря-Киряков затягивался сигаретой и жмурился, как сытый кот.

– Чего это в зону тебе так не терпится?

– Надоело в СИЗО кантоваться. Лучше вкалывать, чем так-то, в крытке.

– Работящий ты, оказывается.

– А чо? В зоне я всегда без туфты вкалываю, можете проверить.

– Проверить кое-что надо.

Мельников списывал на бланк протокольные данные Кирякова Виктора Семеновича, ранее судимого по статьям… и так далее.

– Проверить, говорю, надо, все ли ты чистосердечно…

– Да все, начальник, раскололся полностью. Разве мелочь какую позабыл, а так все чисто и сердечно.

– У таксиста Зворыкина раньше водку покупал?

– Не-е.

– У кого покупал из бомбежников?

– Они, собаки, по четвертаку за пузырь дерут, откудова у меня деньги!

– На что жил? На какие средства?

– Галька работает.

– Значит, на ее шее сидел, здоровый мужик?

– Я устраиваться хотел.

– Долго что-то хотел. С февраля, как освободился из колонии. Ну-ка вспомни, Витя, такую мелочь: кто вас с Русаковым подстрекал напугать Зворыкина?

– Никто. По пьянке вышло. Надо было еще выпить, денег нету…

– А кто предложил избить Мамедова?

– Чо-о? Какого Мамедова? Не знаю такого.

– Память у тебя слабовата? Напомню. Вы с Гусаковым и с… с кем еще, лучше бы ты сам назвал… поехали в «Жигулях» от кинотеатра «Россия» в лес, там уже стояла другая машина. Вышли и стали избивать человека. Потом оставили его, лежащего без сознания, и уехали. Произошло это седьмого апреля. С вами в машине находились две женщины, Наталья Вепрева и Светлана Жукова. За рулем Игорь Корнев. Раз уж ты решил давать чистосердечные показания, так расскажи подробно, как все происходило.

– Брось, начальник! Нечего мне рассказывать. Таксера пощипали, придурка того, Сахаркова Ваньку, только совсем уж лопух не обчистил бы, мы еще мало прихватили. Все, боле ничо не знаю. Чужое дело вешаешь, начальник. Чужое не возьму, своего хватает.

– Витя, а если проведем опознание? Опознает вас с Русаковым потерпевший, тогда вся твоя «чистосердечность» накрылась. На суде все учитывается, Витя.

– Туфта все это, начальник, будто на суде признанка в зачет идет. Вам лишь бы засадить. И на понт меня не бери

Гиря вел себя уверенно, поглядывал на Мельникова, на следователя Хромова с явной насмешечкой. Сигарета в пальцах дымится – фильтром наружу, огнем к ладони. На каждом пальце татуировка: «перстень с бриллиантом». Тем эти перстни хороши, что их пропить нельзя всю жизнь, не то что обручальное кольцо Зворыкина.

Вот оно, давление на следователя, – лживая наглость. Гире закон позволяет врать, изворачиваться: преступник не несет ответственности за дачу ложных показаний. Такие вот Гири, не раз судимые, свои права на вранье хорошо знают и применяют часто: авось следователь поверит или поленится искать дополнительные улики или срок расследования истечет, а там, глядишь, на суде и отвергнут частично обвинения. Что ж, применим нажим законный.

– Так что, Витя, проведем опознание?

– Хоть тыщу.

…Оперативник Жора Малевский постарался: пятеро молодчиков сидели рядком один к одному, не только возрастом, но обличьем схожи. У противоположной стены, в уголке, две женщины слушали Хромова, который объяснял им права и обязанности понятых, и дама под пятьдесят солидно кивала, полная достоинства и сознания, что лично борется с преступностью; молодая плохо слушала Хромова, все взглядывала на пятерых парней, которые чудились ей, наверно, бандой гангстеров из кинобоевика.

Малевский пригласил в кабинет Мамедова. Асхат волновался. Еще в прежние с ним встречи заметил Мельников, что при волнении его смуглое кавказское лицо становится сероватым, на бритом подбородке и скулах выступает синева. Волнение – плохой помощник памяти…

– Мамедов, узнаете вы кого-либо из присутствующих здесь? – задал обычный вопрос следователь.

Сразу же взгляд Мамедова уперся во второго слева:

– Этот бил! Он первый ударил!

– Ты чо, ты чо клепаешь! – сорвался Гиря. – Начальник, я его первый раз вижу!

– Точно он! – указал пальцем Мамедов.

– Когда я тебя бил, падла?!

– Сядьте, Киряков. Гражданин Мамедов, больше никого не узнаете?

Асхат с трудом отвел колючий взгляд от Гири.

– Слушай, вот этот тоже! Больше нет… Третьего здесь нет.

Гусаков равнодушно глядел в окно. Гиря же не мог усидеть:

– Его нарочно подставили. Я прокурора требую, пускай его за ложные показания…

– Сделать заявление прокурору ваше право. Уведите Кирякова, дайте листок бумаги, пусть пишет. Понятые, прошу задержаться. Остальные товарищи могут идти, спасибо. Кроме, конечно, Гусакова.

Хромов дал понятым протокол, они прочли, расписались и ушли. Гусаков сидел все так же бесстрастно, положив руки на колени.

– Садись проближе, Гусаков, – сказал Хромов.

Поднялся, пересел на стул напротив Мельникова, замер в той же позе. Из материалов на Гусакова следовало, что он судим дважды, обвинялся в грабеже, и бывал тот грабеж дешевым, бутылки ради, но с применением кулаков, а они у Гусакова веские, так что Мамедов еще легко отделался. По первому разу юного тогда Гусакова как «чистосердечно раскаявшегося» приговорили к условному сроку. Года не прошло, опять суд, на этот раз – три с половиной года лишения свободы. И снова проявили гуманность: направили на стройку народного хозяйства. Недолго хозяйствовал там: за пьяную драку в общежитии, за многократное нарушение режима вернули в зону. Наверно, и туда возвращался он с такой же равнодушной миной: притерпелся к зоне, там не надо думать о себе, все по распорядку, строем. На воле для него всюду примитивные, грубые соблазны, и некому остановить, запретить вовремя. Умей он удержать себя сам, получился бы здоровый рабочий человек, умелец в каком-нибудь ремесле.

Впрочем, может быть, Мельников и сам додумал характер Русакова, глядя на большие его руки, лежащие на коленях как бы вынужденно, вопреки их природе. Опыт подсказывал Мельникову, что с обладателями таких вот рук легче наладить контакт, чем с болтливыми вертунами вроде Гири. За угрюмостью Русакова угадывались остатки достоинства, пусть блатного, но все-таки достоинства. Предложенную сигарету он брал, словно одолжение делал. Каждый свой ответ обмысливал, как гроссмейстер обдумывает ход на международном турнире. Следователь Хромов тоже много курил, так что у Мельникова першило в горле.

Гусакова с ответами не торопили, об очной ставке с потерпевшим пока не заикались. Так, о житье в спецкомендатуре расспрашивали, о работе на «химии», на тарном складе.

– На таре? Тоже мне работа!

– Не понравилось?

– Ну. И на пиво не заработаешь.

– Тебе надо на коньяк в ресторане?

Молчит. Зряшная для него эта подначка: до ресторанного коньяка фантазия не поднимается, ему бы водки каждый день и где придется, в провонявшей ли квартире Гальки Черняхиной, на кладбище ли глубокой ночью.

Следователь больше слушал, сам в разговор не вступал: у Мельникова с подследственным контакт установился, пусть Мельников нащупывает истину.

– Видишь, Володя, опознал тебя потерпевший, – подошел Мельников к сути дела. – Есть еще и свидетели, можно провести второе опознание. Или достаточно одного, как считаешь?

– Мне без разницы. Делайте, сколь вам надо.

– Но ты признаешь, что седьмого апреля вы с Киряковым избили в лесу Мамедова?

– Опознал, значит, было.

– Кто еще участвовал в избиении?

– Вдвоем мы.

– Мамедов заявляет, трое били.

– Значит, втроем.

– Кто третий? Спрашиваю, кто третий там был? Игорь Корнев?

– Не знаю такого.

– Володя, ну что из тебя вытаскивать по слову! Расскажи лучше сам по порядку, как там получилось.

По порядку у Гусакова получилось так. К «России» они с Гирей приперлись тогда не в кино, а соображали, как бы выпить. Потому что одного пузырька на двоих мало. Думали, может, кто знакомый встренется, денег призанять – лучше без отдачи. Подходит какой-то хмырь. Прежде его встречать не доводилось. Говорит: «Одного тут мильтонского сексота поучить надо, бутылек ставлю». Сели в его машину. Какую? Хрен ее знает. Номер? Им не номер, а бутылка была нужна. Цвет? И цвет им до фени. Поехали за город. Где улица кончается, там налево свертка, по той свертке. На поляне машина стоит, два мужика права качают, друг дружку за глотки хватают. Который привез, он говорит: «Вон того, черного, сделайте». Ну, сделали. Пару раз по морде. Сели, уехали.

– Бутылку заработали?

– Ну.

– Кто он, ваш наниматель? Игорь Корнев?

– Откуда я знаю? Попутали его, что ли? Вот и спрашивайте, как его фамилия, а я вам не паспортный стол.

– Женщины с вами ездили?

– Какие-то две сидели вроде.

– А Игорь?

– Какой Игорь?

– Который вас привез. Он тоже бил Мамедова.

– Он не бил. В стороне стоял, наблюдал.

– Какой из себя?

– Не разглядывал, он не девка.

– А девок-то хоть разглядел?

– Не. Темновато было, а мы бухие малость. Нет, описать никого не могу.

Протокол своих показаний Гусаков читал долго, внимательно. Подписал. Увели.

Сроки расследования дела истекали. Надо было или передавать материал в суд, или просить прокурора о продлении сроков. Хромов поколебался да и махнул рукой: прокурорское продление сомнительно, пусть идет в суд – это в общем-то законченное дело.

12

В четверг на очередном политзанятии начальник райотдела, укоризненно оглядывая сотрудников, опять напомнил неприятные цифры: преступность в районе за первый квартал по сравнению с таким же прошлогодним периодом возросла на сорок процентов, а раскрываемость, увы, снизилась… Мельников не удержался от реплики:

– Преступность растет, а штаты милиции прежние, от этого преступность еще больше растет, а раскрываемость…

Полковник прервал реплику банальной, хотя вообще-то правильной фразой:

– Генералиссимус Суворов учил, что побеждают не числом, а умением.

Калитин шепнул:

– Ради бога, не спорь с генералиссимусом, с полковником тем более. Только время затянешь, а нам надо бежать повышать ее, раскрываемость.

Но Мельникова несло:

– Раскрываемость у нас по сравнению с другими райотделами не так уж и низка.

И снова полковник выдал фразу, с которой не поспоришь:

– Равняться, Мельников, следует на передовиков, а не на аутсайдеров.

Вот за такие неопровержимые фразы полковник и пользовался уважением в городских и областных солидных инстанциях. А старший лейтенант Мельников за свои реплики все никак не дорастал до капитанского звания.

Раскрываемость – больная «мозоль» каждого настоящего оперативника милиции. Не ради цифры в отчете – ради справедливости крутишься как белка в колесе, и, будто спицы этого колеса, мелькают происшествия, лица, вещественные доказательства, документы. Одни тотчас же уносятся в прошлое и забываются, другие держатся долго, а то и превращаются в постоянный, колющий память укор за безнаказанные мерзости, нераскрытые преступления.

Уголовное дело Гири и компании не бог весть какое шерлок-холмовское, потерпевшие Сахарков да Зворыкин, по правде говоря, получили по заслугам. И правильно, что Хромов решил передать дело в суд. Но осталась у Мельникова какая-то соринка на совести, чувство не вполне законченной работы. Он говорил оперативнику Малевскому:

– Надо, Жора, все-таки вызвать на допрос этого Корнева.

– Звонил я, в общежитие заходил, он все еще в командировке.

– Сторож – в командировке?

– В стройуправлении он активист, член профгруппы, иногда его посылают к поставщикам выбивать материалы, оборудование. Знаешь, как теперь: я тебе кирпич, ты мне подъемный кран. Характеризуют Корнева положительно, пользуется все общим уважением. Дело Гири мы закрыли, на что тебе Корнев?

– Не все тут ясно. Кто третий присутствовал при избиении Мамедова? Каким боком причастен к этому положительный Корнев?

– Следователь передал дело в суд, а нам что, заняться нечем? А бандитов-угонщиков искать? А две опять квартирные кражи? А драка у ресторана «Огни Шиханска»? Ты, конечно, начальник, приказывай, доставим тебе Корнева, как вернется из командировки, но не разорваться же нам, верно?

Верно, не разорваться. В ночь на воскресенье кража со взломом на складе вещевого довольствия железнодорожников, воры залили след соляркой, зацепок никаких. В понедельник – труп неизвестного близ городской свалки…

Но в среду принесли из СИЗО записку, изъятую при досмотре из ботинка Кирякова. Гиря прятал ее там, возвращаясь с последнего допроса у следователя. На измятом клочке оберточной бумаги было накорябано карандашом: «Гиря не будь сукой никаво не припутывай, то жить не…» Конец записки оборван, Киряков пытался ее уничтожить. Ну Гиря! Ну темнила!

– Что думаешь делать с этой запиской? – спросил Мельников следователя.

– Придется опять везти его из СИЗО на допрос, – сокрушенно развел руками Хромов. – Дело в суд еще не отправили, но уж все подшито… Понимаешь, загрузили меня, как верблюда, еще эта записка.

– Похоже на угрозу: «…то жить не…» Кто пугает Гирю?

– Меня вот путает, что придется просить прокурора о продлении срока расследования. Он станет ворчать, что следствие затянулось, что Киряков с Гусаковым томятся в СИЗО…

– Но согласись, Саша, что в нашей с тобой работе остались «белые пятна». Неясна роль Корнева…

– Здравствуйте, уважаемые коллеги! – В кабинет следователя вошел Калитин. – Тут кто-то упоминал Корнева? Или мне послышалось? «Без промедленья, сей же час, позвольте познакомить вас»: Корнев Игорь Васильевич, тридцати двух лет, сторож стройуправления номер четыре, женат и разведен, имеет сына шести лет, год назад проживал по улице Мичурина, 126, в июне прошлого года задерживался сотрудниками ОБХСС Кировского РОВД за спекуляцию водкой у вокзала, изъято три бутылки «Российской», составлен протокол, велено было явиться на следующий день в райотдел для оформления административного взыскания, то есть штрафа. – Калитин глянул на оживившиеся лица Мельникова и Хромова и продолжил: – В райотдел Корнев не явился. Поручили участковому доставить приводом. Но оказалось, что Корнев по указанному им адресу не проживает, так как с женой недавно разошелся, нового его места жительства жена не знает. Из семьи он не просто ушел, а уехал на собственной «Волге», гараж стоит пустой, и где та семейная «Волга», жена тоже не в курсе и знать не желает, потому что бывший муж ее больше не интересует, – приблизительно так записано с ее слов в прошлогоднем дознании по линии ОБХСС.

– Номер-то «Волги» известен, запросить бы ГАИ.

– Запросили. Ни один гаишник этого номера с тех пор не видел в городе.

– А по месту работы?

– Из СУ-4 он скоропостижно уволился «по собственному», уехал в неизвестном направлении. Из-за трех поллитровок объявлять всесоюзный розыск не принято.

– Но ведь нашелся же?

– Через два месяца. Вернулся в лоно семьи и был прощен. Понимаете его расчет? Кончился срок привлечения его к ответственности за мелкую спекуляцию, и вот блудный муж приехал домой на той же «Волге», но уже с другим номером. Мимо нашего внимания прошло его заявление в ГАИ, что неизвестные жулики украли ночью с его машины номера. Заплатил десятку, дали новые. Жил это время у приятеля. Может, у приятельницы, данный вопрос не входит в компетенцию ОБХСС. Вот и все о Корневе, что я обнаружил в нашем архиве за прошлый год. Ты, Миша, не желаешь познакомиться с ним лично?

– Желание такое есть. Но, во-первых, Корнев в командировке. Расторопный сторож у них по совместительству еще и толкач. Предприимчивые мужики, а Корнев, судя по всему, таков, сейчас в цене. Во-вторых… Ох, во-вторых, текучка, дефицит времени у нас хронический. Сегодня перехватили у Кирякова записку, и, возможно, это ниточка к еще какому-то его подельнику. А я ловлю себя на мысли, мол, лучше бы той записки и не было, не возвращаться бы к делу, которое хотелось бы считать законченным.

– Записка, разумеется, без подписи?

– И без обратного адреса, – усмехнулся Мельников. – Даже без концовки, ее Гиря успел оторвать и выбросить.

– Тогда чего проще: порви остальное и – с глаз долой, из сердца вон.

– Тебе смешно, а я в цейтноте.

– Утешься, не ты один.

– Гражданин начальник, ну вот сука буду, век свободы невидать, не знаю, кто написал! Вчерась по лестнице от следователя вели, гляжу, бумажка валяется. Думал, может, деньги кто завернул. Так, на всякий случай, нагнулся, в ботинок сунул. В тюрягу приехали, попкарь на шмоне отобрал.

– И не знаешь, что там написано?

– Не знаю, вот чтоб мне…

– Что-то много ты, Витя, клянешься.

– Потому что я чисто и сердечно.

– Хочешь, прочту записку, тебе ведь адресована. Слушай. «Гиря…» Видишь? Гиря у нас только ты, других поблизости не водится, «…не будь сукой, никого не припутывай…» Концовку ты оборвал.

– Не я, попкарь рванул.

– Ладно, пускай прапорщик рвал, а кто написал? Ты, Витя, плечами не пожимай, говори уж до конца, что за тобой осталось. Докажи свою чистую сердечность.

– И так все признал, чо помню.

– Вспомни остальное.

– Да чо надо-то? Напомни, начальник.

Ишь ты, хитрец! Посиживает, покуривает, будто у Гальки Черняхиной на кровати, дым в потолок пускает. Мельников злился. Каждая минута на счету, а вот сиди слушай, нащупывай контакт с туповатым трепачом, чтобы не пропустить в словесной мякине нечаянно оброненное зерно истины. Злился Мельников. И ничем это не проявлял. Терпение, умение выслушивать и пустопорожнюю муру – тоже инструмент розыскника. Сделан этот инструмент из тонких нервных волокон и может со временем истончиться, а то и вовсепорваться. Сколько оперативников, следователей, других профессионалов милиции заплатили за капли истины – ранними сединами, инсультами, инфарктами. И жены их, и матери их.

…Провожали на пенсию старого служаку-участкового, капитана Бурова. Грамотешка у мужика – армия да школа милиции. Но за двадцать восемь лет службы – богатый опыт. В столовой, где накрыты провожальные столы, тесно от гостей. Одни жалеют, что Буров уходит, каков-то окажется работник ему на смену. Другие, может быть, с тайной радостью потирают руки: авось при новом участковом станет легче делишки проворачивать, не каждое лыко в строку протокольную попадет. На столах яства из лучшего общепитского ассортимента, постарались поварихи. Пора и за столы. Да ждут жену Бурова, задержалась что-то дома. Уж она-то рада, что кончились постоянные ее переживания за мужа-милиционера! Буров послал внука поторопить бабушку-копушку. Возвращается внук в слезах, белее столовских стен: лежит в горнице жена капитана милиции в праздничном платье – нежива… Всю совместную жизнь стойко выносила тревоги – в радостный день остановилось изношенное сердце. А была на восемь лет моложе капитана, работала в тишине и покое – библиотекарем. Но у мужа, кроме тревог, были и успехи, а у нее только терпеливое ожидание…

– …И таксер тот барыга, ваш Зворыкин, всю дорогу водярой барыжит, да его не содют, а кто со спекулянтами борется, того в тюрягу, где справедливость?!

– Ты, борец за справедливость, не болтай, а отвечай: кто послал записку?

– Не знаю, ну вот легавый буду… Ой, я извиняюсь, гад буду! Чо от меня надо, не пойму, начальник. Тянешь резину, в тюряге держишь… Гальку ко мне вчерась следователь не пустил, хотя бы сигареты разрешил передать, пожрать тоже…

– Хорошо, уговорил ты меня, завтра же попрошу следователя кончать твое дело, и до следующей встречи, Витя. Но сегодня, чтоб моя совесть была спокойна, давай правдивые показания. Чья записка? На что в ней намек? Кого велят покрывать?

– Эх! Раз на то пошло… Я темнить не люблю.

– Ага, я это сразу заметил.

– Только, гражданин начальник, кончай короче волынку, пущай в колонию отправляют, надоела тюряга. Значит, так. В феврале, кажись… Может, в марте, в начале, не шибко уж холодно было… С каким-то хмырем, забыл, как звать, купили мы у шоферилы-бомбежника одну на пару. Четвертак содрал, падла! Воткого сажать надо!

– Дай номер машины, словесный портрет водителя – найдем, посадим.

– Да бр-рось, начальник, мозги мне пудрить. Посодите вы! Бомбежник сунет менту на лапу, и ни хрена ему…

– Купили вы бутылку, и что дальше?

– Понятно чо. Выпили, чо больше-то.

– С кем?

– Паспорт евонный я не глядел. Он подошел в магазухе: скинемся на двоих? Ну и порядок. Он недавно «от хозяина», срок оттянул. Ну, распили – мало. В общем, стопорнули мы каких-то двоих пэтэушников по пьянке, шапки, куртки взяли. Одну куртку и шапку толканули бомбежнику за пузырек, другую ваши оперы забрали, когда у Гальки Черняхи шмон делали. Так получилось… Кабы не бухой был, на такую дешевку бы не обзарился, конечно.

– У тебя, Витя, вся жизнь дешевка сплошная. Не обижайся, я правду сказал. За бутылку мальчишек обидел, за две таксиста бил, пугал. Или за таксиста больше дали? А, Витя?

– Кто чо дал? Чо ты все подловить меня мылишься?

– Не подловить, а правды жду: чья записка?

– Наверно, от того хмыря, с которым пэтэушников это… Боле некому, честно!

– Как звали хмыря? Не молчком же вы распивали.

– Вроде Васька. Или Ванька. В другой раз записывать стану, гы-гы. В общем, так, начальник, я все чисто и сердечно. Боле ничо на меня не вешай, не выйдет номер, понял?

Как не понять: Гиря опять врет. Зачем бы случайному собутыльнику писать угрозы? Да все равно, срок расследования не продлят из-за какого-то затертого обрывка записки, где ни вновь открывшихся обстоятельств, ни даже намека на них.

13

Расследование преступления – процесс творческий, и есть тут свои гении и свои бездарности. Капитан Калитин гением себя даже и во сне не воображал: хозяйственные преступления множатся, как амебы под микроскопом, так что нечем обэхээсникам тешить профессиональное самолюбие.

Вообще-то, убедившись в собственной бездарности, порядочный человек должен сменить сферу деятельности. Однако раскрываемость хозяйственных злоупотреблений в Кировском районе была значительно выше, чем в среднем по области. Калитину и девяти его сотрудникам удавалось распутывать довольно хитроумные махинации здешних ловкачей. Взять хотя бы дело Гуровской.

Муза Борисовна Туровская, очень представительная дама бальзаковского возраста, работала до последнего времени директором кафе «Свадебное», была на хорошем счету у руководителей райпищеторга, даже у первых лиц города Шиханска. Поскольку эти лица по традиции снабжались деликатесами как раз через «Свадебное», то к директрисе кафе никогда никаких претензий не было, а если отдельные недоразумения и возникали, то вскоре улаживались к взаимному удовлетворению сторон. Обычные же заказчики свадебного стола платили, не вникая в счета: вроде дороговато обошлось, но в торжественный день бракосочетания стыдно мелочиться.

Однако попался как-то занудливый папаша перезрелой невесты, бывший главбух некоего иногороднего торга. Потому бывший и иногородний, что в том, бывшем его городе и торге тоже был не дурак слегка урвать детишкам на коньячишко. В результате потерпел от тамошнего ОБХСС и едва не загремел в места незлачные и необильные. Он спешно возместил недостающие суммы, благополучно вышел из опасной ситуации, но пришлось уехать от греха в другой город, в Шиханск. Он-то и вздумал проверить счет в кафе «Свадебное», пока свадьба дочери пела и плясала. Прикинул, обнаружил, что сорвали лишнее. Не поднимая шума, бывший главбух обошел пляшущих, приблизился к стойке буфета, познакомил буфетчицу со своим перерасчетом, высказал желание получить обратно переплаченную сумму. Глупая буфетчица, привыкшая к высокому покровительству, вместо того чтобы вернуть требуемое и разойтись с клиентом полюбовно, нахамила правдоискателю, компенсировать разницу отказалась. Бывший главбух возжаждал справедливости: почему то, за что я погорел, кому-то сходит с рук?! Так в ОБХСС Кировского РОВД возникло дело Гуровской.

Городские «верхи» проявили недовольство: что это вздумалось милиции дискредитировать почти образцовый, многократно поощрявшийся коллектив, его инициативного руководителя? Сказано это было не капитану Калитину, а по инстанции – полковнику, начальнику райотдела. Тот в свою очередь провел профилактическую беседу с Калитиным: глядя на мраморный чернильный прибор без чернил, предостерегал его от бестактных вмешательств в деятельность кафе и частную жизнь директрисы. Тем более что жизнь ее известна скромностью и умеренностью: ни роскошной обстановки в квартире, ни экстравагантных одежд, ни, между нами говоря, крупных вкладов на сберкнижке, ни сомнительных пикников с друзьями. То есть ни намека на дурные деньги. Живет без мужа, но в предосудительных связях никто не дерзнет ее винить. Сын Олег действительно нигде не трудится, но тунеядцем его назвать было бы неверно, ибо он заочник областного вуза. Где же, где следы злоупотреблений? Некоторые неточности в накладных? Но мы только-только переходим к рыночной экономике, к свободе инициативы, возможны отдельные ошибки…

В доводах полковника был резон. Обычно «левые» деньги как шило из мешка «торчат» из образа жизни их обладателя. Гуровская держалась в рамках заработной платы директора кафе: достаток без излишеств. По крайней мере, без внешних проявлений излишеств.

Все же Калитин устоял против товарищеских советов полковника, заявление бывшего главбуха не положил под сукно. Стали выявляться все новые огрехи в отчетности, в документации кафе. И тут очень некстати для Музы Борисовны вскрылось ее семейное горе.

Двадцатилетний Олег Туровский, лицом и осанкой в мать, не унаследовал ее ума, не перенял культуры потребностей. Взлелеянный материнской любовью, неконтактный, застенчивый Олег склонен был к созерцательности, к уединению. У него не было необходимости в какой-либо деятельности, где он мог бы проявить себя. В школе учился средне, на заочное отделение института народного хозяйства поступил по настоянию и при содействии мамы и тоже учился так себе, «ехал на тройках» с постоянными «хвостами». Беспросветная усредненность угнетала парня, порождала комплекс неполноценности, толкала на поиски какого-то пассивного протеста…

Когда Музе Борисовне открылось, что ее сын увлекся наркотиками, она была потрясена. Слезы, упреки, мольбы не возымели действия, дело зашло далеко, без очередной дозы Олег так мучился, что материнское сердце страдало не меньше. Обратиться к врачам она не отваживалась: семейная тайна могла получить огласку. Мало того что пострадает авторитет Гуровской, вмешается милиция, Олега начнут таскать на допросы, а у мальчика и без того невроз…

Она допытывалась, у кого сын покупает наркотик. Олег, обычно податливый, откровенный с матерью, не выдал поставщиков. Ограничила ему карманные деньги – начал глотать какие-то таблетки, нюхать всякую аэрозольную дрянь, и боязнь за его здоровье стала еще острее. В растерянности, в страхе и жалости Муза Борисовна решилась на поступок, для ее характера неожиданный: сама пустилась добывать ампулы с наркотиками. Логика была такова: если сын не может иначе, пусть хотя бы пользуется чистым медицинским зельем. Постепенно уменьшая дозу, мама выведет сына из злосчастной зависимости.

Обширные знакомства в городе Муза Борисовна до сих пор использовала весьма осмотрительно. Теперь пришлось устанавливать связи с людьми ей неприятными, сомнительной порядочности – что поделаешь! Ампулы поставляла заведующая аптекой, обе стороны были заинтересованы в сохранении тайны. Цену аптекарша установила на уровне «черного рынка» – «плата за страх». И опять же – что поделаешь! Уменьшить дозу все как-то не получалось, даже наоборот, стало не хватать прежних доз. Иссякли сбережения, начались злоупотребления на работе. Уже не мелочишка, как бывало, а подсудные махинации. Олег проваливал зачет за зачетом, нервничал, грозил покончить с собой, раз жизнь не удалась. Муза Борисовна героически держала нервы свои в деловом настрое, по виду ее никто не заподозрил бы истину. Но удары судьбы «с фронта» – на работе – и с «тыла» – в семье – изводили женщину, она стала ошибаться в делах, в отношениях с сотрудниками, с клиентами.

Калитину пришлось распутывать дело Гуровской с другого конца – с наркотического. Сотрудники задержали потребителя кокнара – маковой соломки. На допросе парень назвал адрес поставщицы кокнара, шустрой разведенки, проживающей на окраине Шиханска. В частном домике разведенки однажды вечером задержали и Олега Туровского в состоянии наркотического опьянения. При нем обнаружили две ампулы омнопона. Последовала ревизия в аптеке, откуда, по мнению экспертов, получены те ампулы. Была установлена недостача сильнодействующих медикаментов группы «А» и «Б». Заведующая аптекой дала показания, что к хищению наркотиков ее побудила просьба Туровской, которой она по доброте душевной не смогла отказать.

Калитин назначил экспертизу документации в кафе «Свадебное». У Музы Борисовны была взята подписка о невыезде, ее отстранили от должности. Олега направили в областной наркоцентр. Попутно было выявлено несколько совсем юных парней и девочек – любителей опасного кайфа. Выяснилось, что время от времени наезжают в Шиханск откуда-то из Средней Азии торговцы опием-сырцом, анашой, терьяком. Их имена, время приезда местные клиенты скрывали или в самом деле не знали.

Поэтому Калитина живо заинтересовал звонок из городского наркодиспансера. Звонила главврач Елена Георгиевна Ладунина.

– Константин Васильевич, вы помните такую Валькову Елизавету? В прошлом году, в мае, кажется, вы ее к нам определили. В состоянии абстиненции после наркотического… Вспомнили? Так вот, ее только что доставила «скорая» в тяжелейшем состоянии. На этот раз не только абстиненция… Я подумала, что следует известить вас.

– Правильно подумали. Сейчас выезжаю.

Вот и планируй тут рабочий день! Калитин оставил эксперта одного корпеть над бухгалтерскими подшивками конторы Заготсырье, выискивать в них подчистки, приписки, неточности с ценником («Извините, Яков Израилевич, у меня очень срочное дело») и сбежал по лестнице во двор райотдела. «Коломбина» не хотела ехать в наркодиспансер, капризничала, фыркала на хозяина. Пришлось копаться в пахнущих бензином и маслом внутренностях машины, уговаривать шепотом, пока сердитое фырканье не перешло в деловитое урчанье. «Коломбина» выехала со двора.

Елизавета Валькова, Лиза-наркоманка… Очень хорошо помнит ее Калитин. Год назад – да, в мае это было – ее задержали на вокзале ребята из комсомольского оперативного отряда – была еще тогда у комсомольцев активность… Посчитали пьяной, привезли в вытрезвитель. Фельдшерица разобралась: наркотический сон. В сумочке, куда успели заглянуть ребята из ОКО, лежали завернутые в полотенце шприц, шесть ампул с раствором морфия, иглы, коричневый порошок – опий. Дежурный по вытрезвителю позвонил в Кировский райотдел. Здесь, в ОБХСС, уже имелась ориентировка из города Усть-Лагвинска, что возможно появление в Шиханске разыскиваемой Елизаветы Вальковой. Калитин на «Коломбине» отвез задержанную, пребывавшую в сумеречном состоянии, в городской наркодиспансер, передал на попечение главврача Ладуниной, написал протокол об изъятии наркотиков.

По паспорту Елизавете Павловне Вальковой, уроженке Усть-Лагвинска, было всего-то двадцать лет. Но какая же она увядшая, жалкая лежала на клеенчатой кушетке приемного покоя, с трудом приходя в сознание! Допрашивать было бесполезно: Елена Георгиевна предупредила, что вслед за пробуждением начнется «ломка», по-жаргонному «хумар», мучительное наркотическое голодание. Понадобится дней пять-шесть, чтобы больная пришла в относительную норму, могла давать показания.

На четвертый день был получен из Усть-Лагвинска ответ на запрос о Вальковой. Она, работница Усть-Лагвинской фармацевтической фабрики, была недавно задержана вахтером на проходной при попытке хищения восьмидесяти граммов опия-сырца. Началось дознание, с Вальковой взяли подписку о невыезде. Но на следующий день она из города скрылась. Оперативным путем выяснилось, что возможен ее приезд в Шиханск. Проживала она в частном домике на окраине Усть-Ла-винска с матерью, и теперь мать каждый день ходит в милицию, умоляет отыскать исчезнувшую дочь. Усть-Лагвинский ОБХСС просил этапировать Валькову по месту жительства.

Калитин ежедневно справлялся по телефону о ее самочувствии. Главврач отвечала, что больная еще не в состоянии дать показания. Внезапно Калитину пришлось выехать в командировку по делу о крупной спекуляции. Вернувшись через неделю, он узнал, что Валькова из больницы сбежала. Сообщил об этом в Усть-Лагвинск. За многими заботами вскоре забылась история чужой, не местной наркоманки.

И вот сейчас профессиональная память воспроизводила, сперва смутно, потом все отчетливее, бледное испитое лицо женщины без возраста, отстраненный взгляд больших, чуть монгольского разреза, слезящихся глаз, тоже словно выцветших. Что же она, так целый год и в бегах? Почему опять в Шиханске? Родственники здесь, знакомые? Но в тот раз, в прошлогоднем мае, никто ее в больнице не навещал, никто ею не интересовался. Связана с шиханскими наркоманами? Вопросов много, и надо не упустить Валькову, допросить немедленно, ничего, что состояние тяжелое, в легком-то как бы опять не упорхнула, не ставить же милицейский пост в наркодиспансере.

В раздевалке Калитину накинули на плечи халат, в трех местах залатанный, – ох уж этот остаточный принцип снабжения медицины… как, впрочем, и милиции. На втором этаже дежурная сестра, грубоватая толстая тетка, велела подождать, кивнула на расшатанный стул. Тут же, в коридоре, стояли две железные казарменные койки, на одной спал кто-то, на другой сидел пожилой мужчина с седой щетиной на щеках. Он вяло поглядел на Калитина осовелыми бессмысленными глазами, потом вновь уставился в стену.

Вышла из палаты доктор Ладунина. Провела Калитина в свой тесный кабинет: стол, шкаф, кушетка под клеенкой, три стула.

– Не вздумайте допрашивать. Ни в коем случае! Повторяю, состояние тяжелое. Знаете, откуда ее на этот раз привезли? Из бани. Ну да, из бани, что возле рынка. Купила билет в душевую, есть у них такие номера, один душ, безо всяких там удобств. Банщице показалось, что клиентка выпивши: глаза смурные, хотя и не пахнет ничем таким. Через какое-то время банщица подошла к тому номеру, прислушалась. Вода течет… и стоны, плач ли… Стучать давай – не откликается. Позвала кассиршу, вдвоем заколотили в дверь – молчит, стонет только. Сорвали крючок, вошли. Лежит на полу в одной мокрой сорочке, без сознания, вся в крови, левое запястье бритвенным лезвием искромсано… Не прояви банщица любопытства, был бы труп. Банщица вызвала «скорую», врач поставил диагноз: попытка самоубийства в состоянии наркотического отравления. В травматологии мест нет, привезли к нам. Сделали переливание крови, жить будет. Но – значительная кровопотеря, постнаркотический психоз, абстиненция. Так что допрашивать сейчас бесполезно и бесчеловечно.

– В прошлый раз вы так же говорили, – напомнил Калитин.

– И тоже правильно говорила. Что упустила девчонку, моя вина. Но сейчас во много раз хуже, как вы не понимаете!

– Она в сознании? Можно хотя бы взглянуть?

– Взглянуть можно. Даже следует, чтобы вы убедились. Мне кажется, что в прошлом году было у нее намерение с вами о чем-то поговорить, несколько раз спрашивала, когда вы из командировки вернетесь. Не дождалась, дурочка, сбежала.

– Сбежала… На нее в Усть-Лагвинске уголовное дело заведено, хищение наркотиков с фармацевтической фабрики, где работала.

– Об этом с ней после, после, не травмируйте, пожалуйста. Без того ей жизнь не мила, если по венам лезвием… Плохо, что на вас сегодня милицейская форума, может отреагировать стрессом. Запахните халат. Идем.

То была единственная однокоечная палата в стационаре. Калитин с первого взгляда понял, что имела в виду Ладу-нина, говоря о тяжелейшем состоянии больной. Как ее корчило! Левую руку ей забинтовали до локтя, обвязали шнуром, чтобы она не могла сорвать повязку. У изголовья стоял штатив с перевернутым флаконом раствора, но прозрачная пластмассовая трубка от него свисала свободно, передавленная зажимом.

– Она никак не дается, – сердито сказала за спиной Калитина дежурная сестра. – И так вены еле заметны, все исколоты…

На голос медсестры больная раскрыла полубезумные, страдающие глаза.

– А-а… дайте же, дайте до-озу! Лю-юди вы или не-ет! О, не могу, не могу-у больше, дайте чего-нибудь!

Невидящий взгляд скользнул по белым халатам, по лицу Калитина, по видневшемуся из-под халата погону – и тут осмыслился, обострился.

– А-а, милиция… Пожалейте хоть вы, скажите им, чтоб укол сделали-и… Ради бога-а!

– Лиза, ведь вам уже делали, – сказала Ладунина.

– Нет, врет она, одной водой колола, сволочь! Дайте настоящую до-озу, понятно?! Настоящий укол, а то сорву ваши повязки, подохну, не могу-у болыне-е жить, не могу-у!

– Надо потерпеть, Лиза, без этого не обойтись, – мягко уговаривала Елена Георгиевна.

– Вы! Следователь или кто… Я все вам скажу, только пускай дадут настоящую до-озу! Нету сил терпеть! Господи, да сделайте же что-нибудь, лю-юди! Акх-х!.. – Ее начало рвать, медсестра успела подставить эмалированный тазик.

Калитин наблюдал наркоманов, задерживал их, не раз слышал крики, брань, просьбы, угрозы, но вот такие муки на грани человеческого терпения видеть не доводилось. К тому же страдала женщина, израненная физически и душевно.

– Послушайте, надо же в самом деле что-то… Может, малую дозу?

– Малая не поможет, слишком далеко у нее зашло.

– Милиционер… следователь! Пусть укол мне дадут, все вам скажу, мне все одно не жить, только пускай укол настоящий!..

– Скажете, когда выздоровеете, Лиза. Елена Георгиевна, сделайте ей под мою ответственность.

Больная примолкла, с надеждой переводя наполненные болью глаза с Калитина на доктора.

– Ответственность у меня и своя есть, – пожала плечами Ладунина. – Вы видели состояние больной, ну и уходите. Маша, введите больной два кубика, я подпишу расход.

«Коломбина» непрытко катилась, позвякивая на рытвинах. Тянулись с двух сторон дома, тополя, киоски, мигали навстречу светофоры. А Калитину все мерещились истекающие болью глаза… Только в райотделе, в кабинете, за работой над накладными, калькуляциями, номерами и датами бухгалтерских документов, актами на списание, стушевались они, глаза человеческого несчастья.

Елена Георгиевна позвонила через неделю. Отложив намеченные дела, Калитин поехал в наркодиспансер.

– Допрашивать рановато, но для просто разговора, я думаю, она достаточно окрепла, – наставляла Ладунина. – У человека в ее состоянии бывает даже потребность выговориться кому-то заинтересованному. Что вы лицо заинтересованное, она понимает, потому и сбежала в прошлый раз. А вчера сама спросила, когда вы придете. Постарайтесь внушить, что ей надо не бежать от нас, а основательно лечиться, иначе погибнет. Молодая, жить бы да жить – без «иглы», конечно. Долго не беседуйте, не касайтесь пока острых тем, и уж пожалуйста, без всяких протоколов.

– Слушаюсь, доктор. Вы ведь знаете, что у нас заведено дело на аптечного работника, торговавшего наркотиками незаконно. Как ваше мнение, не связана ли Валькова? По клинической картине, по иным признакам? Медицинские это препараты или…

– Нет, вряд ли. Впрочем, наверняка утверждать трудно.

– Не исключено, что найдутся в нашем городе лица, заинтересованные в этой «бедной Лизе» и помимо меня. Никто о ней в эти дни не справлялся?

– Нет. Я уже научена, предписала персоналу уделять Вальковой пристальное, но незаметное внимание, докладывать в случае чего мне в любое время. По правилам я должна, компенсировав абстиненцию, направить ее для дальнейшего лечения в областной наркоцентр. Но данный случай осложнен травмой… и попросту жалко мне девчонку, так что пусть пока лежит у нас.

Да, бедная Лиза… Не по Карамзину, но тоже не лучше. Та в омут головой, эта бритвой по венам. Выглядит куда краше, чем тогда, в отчаянии, в муках, в рвоте. Глаза уж не безумны. Но и не спокойны.

– Допрос пришли снимать, да? А я не виновата ни в чем, ясно?

– Что вы, Лиза! Я звонил в Усть-Лагвинск, мне сказали, что уголовное дело против вас возобновлять не собираются.

– Значит, справки наводили!

– Конечно. Ведь тут вопрос жизни и смерти. И потом, надо же известить вашу маму, перед ней вы особенно виноваты.

– Воображаю, как расписали ей обстановку наши мильтоны!

– Зачем вы так? Надеюсь, усть-лагвинская милиция проявит милосердие, которого вы, похоже, лишены…

Калитин пожалел, что вырвался этот упрек: бледно-серое лицо больной покрылось синеватыми пятнами.

– Вон как вы меня хлещете, гражданин начальник!

– Меня зовут Константин Васильевич. Так и называйте, если можно. И пришел я не допрос снимать, а посоветоваться, подумать вместе, как же вас выручить из беды.

– Вы-то тут при чем? Моей беде я хозяйка.

– Многим бедам вы хозяйка, Лиза. Скольким людям испортили жизнь наркотики, которые вы с фабрики выносили…

– Ну и судите, сажайте! Давно жду, когда поведут в наручниках за все беды рассчитываться.

– Оставьте, Лиза. Вы чуть жизнью не рассчитались. Надо помочь вам выбраться…

– Выберусь, нет – мое дело.

– Лиза, мне уйти?

Отвернулась. Худющая, бледная. Вот уж верно – краше в гроб кладут, хотя сперва, по контрасту с прошлым разом, она показалась свежей, не такой убогой по крайней мере. Вот же: минутная одурь кайфа – и жизнь под откос. Но глаза осмысленные, выразительные сегодня. Когда-то, в недавней, неотравленной юности, красивые, наверно, были у нее глаза, карие, с монгольской раскосинкой.

– Знаю, знаю, зачем вы пришли, знаю. Сбрехнула вам, дескать, за дозу все расскажу. Вы и врача уговорили насчетукола, и сегодня заявились.

– Я вас ни о чем не спрашиваю. Пришел как человек к человеку.

– Это у вас приемчик такой, да? Пожалеете, поворкуете, авось дурочка и расколется, всех своих заложит…

Вошла в палату Ладунина.

– Ну как вы тут? Почему у нас глазки, как у дикой кошки? Ого, пульс частит. Все, Константин Васильевич, больная несколько возбуждена, а это нам никак нельзя, никак!

Калитин поднялся с белого табурета.

– До свидания, Лиза. Поправляйтесь.

Не сразу, как бы нехотя, она спросила:

– Когда еще придете?

– Не знаю. Работа у нас непредсказуемая. Если потребуется в чем-то моя помощь, Елена Георгиевна позвонит, у нее есть номер моего телефона.

Калитин подумал, что так и не попытался убедить Валькову, чтобы не сбегала, чтобы приняла курс… Как это называется? Дезинтоксикация? Денаркотизация?

– Подождите! – Калитин и Ладунина остановились у двери. – Подождите. Доктор, я не устала. Нет, правда, не устала. И не возбудилась… ну, в норме я, можно еще немножко… поговорить? – И опять к Калитину: – Или вам уже некогда?

Глаза просили. Не лихорадочно уже, без истерического надрыва – просили.

– Мне, Лиза, всегда некогда, – улыбнулся Калитин. – Но если Елена Георгиевна позволит нам еще…

– Доктор, еще немножко, ладно? А то наговорила я тут…

– Хорошо, хорошо, только спокойненько, без напряжения, нервочки беречь надо, слышите, Лизонька? Константин Васильевич, прошу без острых тем.

Легко сказать – без острых! Для Вальковои сейчас все крутом сплошное острие.

Елена Георгиевна вышла. Калитин вернулся к белому табурету. Валькова несколько минут лежала молча, прикрыв глаза синеватыми тонкими веками. Он не стал ее торопить, только искоса взглянул на часы. Может, она уж пожалела, что сама продлила разговор, да боязно остаться опять наедине со своими думами. Может, ничего и не скажет. Но если сейчас поторопить, то уж точно не заговорит.

– Конечно, я дура, – наконец вздохнула она, не открывая глаз, – что верю, будто вы меня жалеете, вот просто так жалеете.

– Можете не верить, но я в самом деле…

– Вы тогда выпросили для меня дозу и за это никаких признаний не требуете. Наши усть-лагвинские следователи, те – у-у!

– Они кричали на вас?

– Нет… Но как пристанут, как начнут вдвоем вопросики подкидывать! Я в хумаре, в ломке, значит, мне и без них хоть в стенку головой, а они…

– Лиза, вы же тогда были подозреваемой, даже более того…

– Ну верно все это… Я только хочу объяснить, почему уехала из Усть-Лагвинска, хоть и подписку давала о невыезде. Я их боялась и тюрьмы боялась… И тех, кто заправлял у нас всем этим делом.

– Этих и без вас выявили, судили. Выяснилось, что вы там мелкая сошка. Но как вас втянули? С чего пошло?

– По дурости, с чего больше. Никто не тянул, не заставлял. У всех нас, таких, одна причина – собственная дурость. Из любопытства: надо, мол, всего в жизни испробовать хоть разок для интереса. Ну и хана! Когда втянешься, в башку пакость лезет: чем, дескать, другие лучше, пускай и другие вляпаются.

– Расскажите все с самого начала.

– Да? Вам вправду интересно? Охота, так слушайте. Только никого называть не буду. Сама погорела, так не стану других хоть теперь впутывать.

– Хорошо, не называйте никого.

Ему как раз и требовалось, чтобы она назвала имена сбытчиков и потребителей дурмана, особенно местных, шиханских. Но была понятна и оглядка Лизы на «законы» тайного, мышиного мирка, в котором она существовала: «своих» не выдавай! Ладно, пусть будет без имен. Пока ей просто нужно выговориться.

Калитин слушал нервные, неровные слова и, имея кое-какой печальный опыт таких бесед, понимал полнее, чем говорилось.

Ничего такого рокового в биографии Лизы не было. Обыкновенная девчонка из обыкновенной «неполной» семьи – отец ушел от них так давно, что о нем не вспоминали. А поскольку не вспоминали, то и алиментов с него не справляли. «Спасибо, что ушел, – говорила мама. – А с пьяницы денег как с козла молока».

Лиза никакой ущербности не ощущала: подумаешь! Одна она разве безотцовая растет, сколько угодно таких, и ничего, не расстраиваются.

Жили скромно, однако не бедствовали. Мама работала на фармацевтической фабрике упаковщицей, зарабатывала маловато, но при их собственном, доставшемся еще от деда, окраинном домике имелся огород, так что свои овощи, куры – жить можно.

Когда Лиза училась в десятом классе, случилось несчастье: маму на улице сбил грузовиком пьяный шофер. Пролежала в травматологии почти месяц. Выписали с третьей группой инвалидности.

Не закончив школу, Лиза пошла работать. Куда? Тоже на фармацевтику, ученицей.

– Вам все это до лампочки, да? – спохватилась Лиза. – Или я болтаю, а гражданин начальник на заметку берет, не капну ли случайно…

– Почему «гражданин начальник»? Вы разве в колонии бывали?

– Нет покуда. Вся жизнь впереди, надейся и жди, как поют в одной бодрой песне. Вот и жду почти два года, когда посадят. Да вы чего спрашиваете, вам и так про меня все известно.

– Только то, что сообщила усть-лагвинская милиция. Хотелось бы понять, как привлекательная, разумная девушка становится наркоманкой. И как вас убедить, что не следует вам убегать снова из больницы? И что вообще нужно, чтобы вас из трясины вытащить? Вот что понять хочу.

– Не обижайтесь, но мне все как-то странно… Ну врачи, это понятно. Милиция-то чего хлопочет?

– Надо вернуть к жизни человека. Вы же не преступница по складу характера. На себе испытали такое, что впредь не поднимется рука воровать с фабрики, людей травить.

– На фармацейке мне уж не работать. Из больницы прямо в тюрьму, и все дела.

– Не о тюрьме думайте, а о том, как нормальную жизнь строить будете. Лишение свободы, я думаю, вам не грозит.

– Утешаете, да? Чтоб не смылась, как в прошлый раз? Если ничего мне не грозит, так почему же гражданин начальник из уголовки ко мне в палату запохаживал? За красивые глаза, да?

Шаткое у нее настроение, то исповедальное, то истерически-недоверчивое.

– Глаза у вас, Лиза, в самом деле красивые. И уже поэтому надо вас из болота вытаскивать. Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Читали Достоевского?

– Проходили в школе. «Преступление и наказание» он написал? Ну, мне такое наказание, что никакой Достоевский не опишет. Разве что вы – в протоколах, уголовный розыск.

– Я не из уголовного розыска.

– Ну да, вы из дошкольного сектора. Я так сразу и подумала.

Психика неустойчива, но уже есть способность шутить, хотя и саркастически. Значит, самый тяжкий период ломки миновал. Теперь ей нужна поддерживающая терапия, или, на жаргоне наркоманов, «лестница». Лестница из пропасти: общеукрепляющие препараты и все еще небольшие дозы наркотика. Ну, Елена Георгиевна обещала лечить ее здесь, с этим порядок.

– Я из ОБХСС, Лиза. Это значит – отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.

– Выходит, висит на мне кража с фармацейки? Так надо понимать, гражданин начальник? Выходит, все же тюрьма мне?

– Вот что, не называйте меня так. Не хотите по имени-отчеству, обращайтесь «товарищ капитан». Рассказывайте дальше, если не устали. И перестаньте о тюрьме.

– Ишь вы как… мягко стелете. Да ладно уж, все равно про мою житуху слушать больше некому. Про что вам надо? Как на иглу села? Да очень просто, как все. На дискотеке познакомилась с одним…

Познакомились на дискотеке… Константину Калитину едва перевалило за тридцать, не старик, не ханжа. Но он считал дискотеки в том виде, как они у нас бытуют, источником криминальных побуждений. Сколько на его памяти уголовных дел начиналось с этого: «Познакомились на дискотеке…» Оглушенный ритмическим грохотом разум, как под наркозом, спит, парализован, зато в человеке пробуждается низменное, грубое, животное: пить, курить, кого-то бить, еще больше взвинтить себя, уставшего от ритма и одиночества в толпе, подстегнуть нервы дурманной сигаретой, обрести большую раскованность уколом наркотика…

– Я слушаю, Лиза, слушаю.

– Да? Показалось мне, что задумались. В общем-то я все понимаю, задним числом, задним умом. А тогда казалось: вот какая я особенная, не как другие девчонки. Им бы киношка, видео, дискотека, ну, изредка бутылка на пятерых, все в пределах нормы. А вот меня все это не устраивает. Где-то читала, по телеку тоже передавали, что, мол, прежде, при Сталине, все люди винтиками считались, так они и теперь такие. А я не хочу винтиком быть, я – личность. Ага, вот так примерно думала. Меня, дескать, не удовлетворяет проза жизни, я от нее ухожу в забвение, в кайф. Смешно, правда?

– Не смешно, Лиза.

– Да? Ну и у меня скоро веселье кончилось. Если не коль-нусь, такая тоска сосет… А они, ну, из моей компании, и говорят: мол, эта штука дорого стоит, чего это мы должны тебя задарма раскумаривать, у нас у самих денег нету. Хочешь кайфа, сама шустри. Как? Ты ж, говорят, на фармацейке работаешь, там этого добра навалом. Достань, вынеси, нам долг вернешь и самой останется. Понимаете? Меня всю ломало… Это только поначалу кайф – весело станет, легко, жизнь хороша, и я в ней хорошая, красивая, умная, всем нравлюсь, никаких тут проблем, и укол мне делают так, за красивые глаза…

Она печально усмехнулась, посмотрела на Калитина.

– А что, по-вашему, у меня и вправду глаза красивые?

– Правда, Лиза.

– Хм… Давно мне приятных слов не говаривали. Ладно, замнем… В общем, поначалу оно так, баловство. Когда опомнишься, уж и не до кайфа, хоть бы нормальное самочувствие вернуть, ломать бы перестало.

– И сколько вам требовалось для нормального состояния?

– Сколько? Ну хоть грамм опия.

– А сколько стоил этот грамм?

– О, в то время у нас в Усть-Лагве недорого брали, ведь не я одна с фармацейки тянула. Грамм за десятку можно было достать.

– Значит, за нормальное здоровье, которое природа всем людям бесплатно дарит, вы выкладывали по триста рублей в месяц?

– Так получается.

– Откуда же брали столько денег?

– Не деньги, как вы не понимаете! У них там все схвачено и налажено. На фабрике один человек дает мне целлофановый пакетик, я прячу его на себе, через проходную проношу, передаю кому следует, мне за это два грамма. Кто давал, кто принимал, говорить не хочу, лучше не спрашивайте. Вам и ни к чему, в прошлом году всю ихнюю лавочку прихлопнула милиция. Сидят, меня поджидают.

Лиза нервно стерла пот с бледного лица. Дышала она неровно, губы кривились. Пора прекращать беседу. Но Лиза продолжила, и Калитин не решился ее остановить.

– Они тогда еще не знали, что за ними следят. Когда я на проходной погорела, они думали, что случайно влипла. Меня не посадили, подписку взяли, что не уеду никуда, явлюсь по повестке. Послала я записку в компашку свою: влипла, мол, никого не заложила, все на себя взяла. Ко мне пришли ночью, тихонько вызвали во двор, мама и не услышала. Смывайся, говорят, а то засадят. Дали товар… ну, вы понимаете. Грамм двести. Для меня тоже несколько ампул, настоящих, аптечных. Денег немного. Явку в Шиханске. К кому явку – не скажу. Это мое дело…

– Лиза, вам плохо? Позвать Елену Георгиевну?

– Не нужно, я сейчас, сейчас… Перед вашим приходом мне укол сделали… Как начнешь вспоминать, тошно до блевоты… Дайте попить. Спасибо. Прошло.

– Оставим до другого раза, когда вам станет лучше.

– А вы и еще придете? Правда? Нет, не уходите, я доскажу. На чем я остановилась?

– Приехали в наш город…

– Да. Вы знаете, как получилось… У себя дома я без дозы не могла, но держалась в пределах, чтобы мама не заметила, на работе не засекли бы, не выгнали с фармацейки. А тут все вместе, и страх, и неизвестность, чужое все… И саданула укол в вокзальном туалете, большую дозу… Забрали меня…

– Забрали, и слава богу, не надо было удирать. На год раньше избавилась бы от зависимости.

– Тюрьмы боялась. И теперь боюсь, да что поделаю…

Надо было все же уходить, долгая исповедь явно утомила больную. Или переменить тему?

– Куда же вы сбежали? Ведь у вас в Шиханске никого нет.

– Ну почему, явка… Я товар передать успела, прежде чем такого дурака сваляла, дозу перебрала. После больницы жила там месяц. Ну, приелась ему… На что я сдалась без товара-то …Чего морщитесь? Да, жила с ним, а как же. Если девчонка на иглу села, она и ляжет… за дозу с кем попало…

Глаза у Лизы слезились, горло сдавливали спазмы тошноты.

– Лиза, довольно, успокойтесь. Я позову доктора. Завтра мы с вами договорим, хорошо?

– А вы придете? Ладно, зовите врача.

14

Корнев круто развернул машину, врубил задний ход, лихо зарулил на стоянку, с самого края. Вынул ключ зажигания, неторопливо вылез, обошел кругом «Волгу», оглядел, погладил ладонью черную поверхность корпуса. Хорошая машина. Красивая. Новенькая. Руля слушается безотказно. Игорь Корнев любит, чтоб его слушались. Всегда, во всем. Даже машины, не говоря о людях.

У прежнего хозяина на ветровом стекле красовалась броская наклейка: «Мустанг». И это тоже понравилось Корневу: звучит. Мустанг – дикий конь в прериях Дикого Запада, сильное, свободное животное. «Мустанг»… Но, поразмыслив, Корнев наклейку не без сожаления содрал: кто занят не вполне законным бизнесом, тот должен пока что выглядеть скромно, без особых примет. Но про себя он продолжал называть своего красавца коня «Мустангом».

Сперва Корнев нацеливался купить «Жигули» – «девятку». Запросили по-божески, двадцать пять тысяч. Хвалят ее знающие люди, и новая «девятка» потянет на все тридцать кусков. Но та, что продавалась, была пожарно-красного цвета – где и отхватили такую? Чрезмерно патриотично, ярко, бросается в глаза, у милиции в памяти остается на веки вечные. Черная «Волга» прельстила не тем, что малость дешевле запросили. Игорь Корнев не мелочник. Черная машина – цвет начальственный. На таких машинах советские мэры и секретари горкомов-обкомов всю жизнь ездили. И отъездились. Настал черед Игоря Корнева и подобных ему. В черных «Волгах», «Чайках», «мерседесах» будут кататься те, у кого деньги. Жалко, «мерседесов» в Шиханске пока не видать. Надо съездить в Свердловск, нельзя ли там купить. Или «вольво». В Москве, слыхать, за «вольво» берут полтораста тысяч. Зато вещь! Престижная машина. Для деловых разъездов «Мустанг», а эта – для отдыха у моря. Покойный Леонид Ильич любил дарить родне «мерседесы». Игорю Корневу никто не подарит. Но ничего, есть голова на плечах, не только для красивой прически.

Окинув безразличным взглядом пятачок перед входом в кинотеатр «Россия», улицу Дзержинского в обе стороны, Корнев возвратился на уютное водительское место в «Мустанге». Японский плейер негромко выпевал приятный шлягер, звенели ударные ритмы.

Справа от «Волги» выстроились одиннадцать легковушек, Корнев их сосчитал и обозрел, подъезжая к стоянке. Три из них так, случайные. Надо присмотреться и либо турнуть отсюда, либо прибрать к рукам. Пятерых завсегдатаев Игорь знал достаточно хорошо, чтобы относиться к ним терпимо. Эти почти каждый день тут промышляют, могут пригодитья: отшить приблудного или разделаться с рэкетирами, если опять сунутся. Еще троих он знал настолько, чтобы доверять им в пределах разумного. То есть оформить на них старые, по дешевке купленные «Запорожцы» – металлолом, не техника. Да и людишки-то все народец бракованный, шакалы, мелочь, глаз да глаз за ними, чтобы не смылись вместе с машинами и водкой, чтобы деньги не захамили, чтобы перед хозяином ходили по струнке. Для пригляда имелся один из этой шараги, которого Корнев знал так хорошо, что не только доверял, но и побаивался. Ничего не поделаешь: желаешь кататься по кооперативным кафешкам на черных машинах с красивыми дамами – умей дрессировать не только шакалов, но и волков, чтобы покорный хищник усмирял рычанием мелкую сволочь и приносил хозяину овцу на шашлык.

Да, так насчет «мерседеса». Лучше всего слетать бы в столицу. После того как завершится намеченная операция на тридцать, ну, при всех издержках, на двадцать пять тысяч – вместе с накопленным должно хватить…

Откинув голову на подголовник, мечтательно щурясь на голубоватый ароматный дымок «Мальборо», Корнев позевывал томно, поигрывал пальцами по баранке в такт шлягеру.

Правая дверца рывком открылась, шлепнулся рядом парень в коричневой спортивной куртке, в клетчатой ковбойке и джинсах.

– Здорово!

– Привет. Чего вы все тут торчите, обэхээсникам глаза мозолите? Других мест в городе вам не хватает?

– Тебя ждали. Сегодня ж основным цехам получку дают, на выпивку жор большой, клиенты косяками ходят. У кого чего было, все толканули. Ханыги вон, пехота похмельная, клянчат хоть одну в долг, а у меня нету.

– В долг? Бог подаст. Я им не общество «Милосердие». Такса известна: девять бутылок продадут, десятая им премиальная. И чтоб деньги несли сполна, иначе морды бей, чтоб порядок был.

Парень повернул к Корневу крепкое, плотное лицо с прямым, по одной линии со лбом, носом, глянул вприщур, полез в карман джинсов, выгреб горстью мятые десятки, рубли, трешки, кинул на колени хозяину.

– На вот, считай.

Корнев стал расправлять купюры, раскладывать синенькие к синеньким, красные к красным… Прикинул, сколько тут.

– Все-таки дал бутылку в долг? Эх, Сережа, добрая ты душа.

– С похмеляги же мужики. Не боись, рассчитаются. На вот мой четвертак и не скули.

– Не надо, забери обратно. Я ведь не от жадности, а чтоб не разбалтывались от подачек. Забери, сказано, свою бумажку. Скоро мы с тобой начнем тысячи считать.

– Тыщи? Наколол фраера, что ли? Или этот твой нюхач Сопляк все же марафет нанюхал?

– Вот именно. Говорит, на днях привезут из Средней Азии.

– Когда – на днях?

– Должны на этой неделе. С кило сырца.

– Ого! Тыщ на сорок?

– Возможно, и больше.

– Ты уж, поди, и деньгу приготовил?

– «Куклой»^[15] обойдешься. Чего нос воротишь?

– Грязное ты дело мастыришь.

– Не грязнее твоих делишек, Сережа. Я-то никого не насилую, не душу, не граблю. Мне добровольно деньги несут…

– Падла ты, понял?! Я на тебя тут бомблю, тебе шестерю, а ты старье напоминаешь, чего и легавые забыли! Послать тебя к…

– Не пошлешь, Сережа. Забыл, на чьем «Жигуле» ездишь?

– На своем. Ксивы на мою фамилию!

– А чья у меня расписка на пять тысяч? Под ней тоже твоя фамилия стоит.

– С моей распиской в суд побежишь?

– Надо будет, представлю, кому следует. Мне бояться нечего.

– Ну ж ты и коз-зел!

– А ты не будь ослом, когда тысячи сами в руки плывут.

Помолчали, покурили.

– На хрена тебе это сдалось? Сколько народу на тебя шустрит, от бомбежки самое малое две сотни в день имеешь, мало?

– С вами заимеешь. После праздников в торговле все лимиты выпиты, сам говоришь, что жор сегодня…

Левую дверцу «Мустанга» дернула, приоткрыла расписанная орлами и якорями рука, сиплый голос проблеял просительно:

– Друг, пару бутыльков мне…

– Этим не занимаюсь! – отрезал Корнев, захлопнул дверцу. – Видал? А вы тут филоните.

– Чего – мы? Давай товар, будем бомбить.

– Прямо здесь, что ли, с бутылками шарашиться? Вылезай. Заруливай за мной.

Через минуту черная «Волга» отъехала. За ней из легковушечного ряда выскочил и помчался серый «Жигуль».

15

– Как сегодня ваша подопечная?

– Наша подопечная скоро станет вашей, – покачала головой Ладунина. – Подследственной, или как это называется? Что, тюрьма для нее неизбежна? Жаль. Девчонка только приходит в разум, хочет избавиться от наваждения, а вдруг суд, камера, общество преступников… Как обстоят ее дела?

– В прошлом году Усть-Лагвинский ОБХСС выявил группу расхитителей и сбытчиков лекарственных препаратов с фармацевтической фабрики. На общем фоне преступной группы роль Вальковой довольно скромная, уголовное дело против нее было приостановлено, и возобновлять его, кажется, не намерены. У них тоже не хватает сил прорабатывать досконально каждый мелкий эпизод.

– Скажите ей это еще раз. У нее постоянно на уме всякие страхи, пусть успокоится, не помышляет о побеге.

– Как она себя чувствует?

– Уже без наркотика, на общеукрепляющем лечении. Прежней депрессии нет, хотя травмированная психика не скоро придет в норму.

Шагая за главврачом по коридору, Калитин опять с горечью замечал на всем печать опрятной бедности. Реставрировать человеческие души в таких условиях – поистине гражданский подвиг. И врачей, и больных. Многих пациентов гонит сюда не осознанное желание излечиться, а угроза увольнения, отправки в лечебно-трудовой профилакторий. Или больше некуда деваться, кроме как в эти до предела заселенные палаты, на коридорные койки.

– Да, такие вот наши пациенты, – заметила Ладунина его оглядки. – Вон того хрипуна привезли ночью на «скорой» в состоянии белой горячки. Чудилось, что угрожают какие-то враги, договариваются убить, сидят они под койкой, под подушкой. Шумный был, возбужденный, кричал, метался. Следовало бы его в изолированную палату, но у нас одна такая, в ней лежит Валькова, она тоже нуждается в покое. Пришлось алкоголику ввести снотворное и уложить в коридоре. Поступит еще такой буян, придется и Лизу переводить в общую палату. А рановато, всех она еще боится. И что отрадно – стыдится. Осталась совесть, значит, не все потеряно.

– Не создаете ли вы ей тепличные условия? Ведь скоро она снова столкнется с разными ситуациями…

– Тепличные? Да, пожалуй. Трогательная она. У меня дочь ненамного моложе. Жаль и этих, залившихся, но ее еще больше. За краткую глупость расплачивается буквально кровью.

– Такое, доктор, дорогое удовольствие – глупость, за это и жизнью платят. К сожалению, не только собственной.

Елена Григорьевна приоткрыла дверь палаты.

– Лиза, к тебе Константин Васильевич, можно?

«Правильно, – мысленно одобрил Калитин доктора. – Само уважение тоже нуждается в реанимации…»

Лиза выглядела совсем молодцом. Сидя на койке, торопливо поправляла правой рукой распущенные волосы, в левой, забинтованной, держала книгу в серой обложке. Калитин поздоровался, подвинул табурет ближе к койке и сел. Елена Георгиевна осмотрела повязку, посчитала пульс больной и ушла.

– Я думала, вы больше не придете, – застенчиво улыбнулась Лиза. – Думала, теперь меня к вам привезут, на «черном вороне».

– И опять настроилась убежать? – улыбнулся и Калитин.

– Больше не побегу. Некуда. Хватить заячьей житухи. Елена Георгиевна обещала в область не отправлять, здесь лечить, я так обрадовалась! Только, говорит, сама не раскисай, поставлю тебя на ноги. Вот книжку из дому принесла, чтоб я отвлекалась.

– Нравится книга?

– Ничего. Я читать отвыкла… Но книга завлекательная. «Белая полоса» называется. Как одна женщина встретила настоящего парня… В общем, про любовь. Читаешь и переживаешь, расстанутся они, нет ли. – Лиза провела по странице ладошкой. – Только неправда все. Так не бывает.

– В жизни, Лиза, бывает всякое. Вам всего-то двадцать лет, будут и радости, и любовь. Теперь вы уже научены, что искусственный кайф – подделка опасная.

– Когда отроду настоящего добра не видишь, и подделка сойдет. Мне и поговорить не с кем было. Мама больная, с ней лучше не откровенничать, а то заплачет и сляжет с дистонией. Все другие только и смотрят, как бы обдурить, как с тебя урвать. Видите, до чего дошло: кроме больницы, и места нету на всем белом свете, кроме милиционера, не с кем… Ой, извините, не от ума сказалось. Разучилась с людьми говорить, второй год все с подонками.

– Где же скиталась после побега?

– Где? Ну, как смылась из больницы, два месяца в вашем городе жила, может, полтора месяца. У одного тут… Он узнал как-то, что в Усть-Лагве всех добытчиков пересажали, дошуру пил, что больше оттуда ему не светит, а от меня один расход. Боялся меня. Мол, если не дать мне дозу, такое отколю, весь квартал сбежится.

– Наркотики ему поступали не только из Усть-Лагвинска?

– Из Средней Азии тоже привозили. Туда он меня и спровадил. Напялил на меня обноски, не в больничном же халате да тапочках выгонять. Купил билет до Душанбе. Дал в дорогу шприц треснутый да наркоты разов на пять кольнуться, вот добрый какой, гаденыш. Больше, говорит, в Шиханске тобой чтоб и не пахло. А я и не собиралась сюда возвращаться, он мне еще больше осточертел, чем я ему. Только из-за марафета и держалась за этого барыгу.

– Все-таки кто он, ваш щедрый благодетель? – осторожно затронул Калитин нужную тему. Лиза досадливо поморщилась, плечом повела, как бы отстраняя нежелательный вопрос.

– Ну, в Душанбе заявилась по адресу, который он мне дал. Ничего, приняли. Только азиатские деляги еще отвратнее. Правда, насчет наркоты не жмутся, этого добра у них хватает. Ясное дело, за это я им все, что захотят… Бр-р, как вспомню…

– Понятно, Лиза, рассказывайте дальше, – поспешил отвлечь ее Калитин, опасаясь нервного срыва. Ему хотелось побольше услышать о здешних, шиханских, делягах, не зря же она сюда вернулась.

– Ладно, про это вам ни к чему, – кивнула Лиза. – Вам про другое надо. Вы толкуете, что в Усть-Лагве мое дело закрыто, ничего мне не будет. Будет, еще как будет! Я-то про себя знаю, чего натворила. Знаю и вам сейчас расколюсь, берите, сажайте, мне все одно, а вам звездочка на погоны за раскрытие.

– Лиза! Зачем вы…

– Все, проехало. Вы слушайте. Они меня гонцом заделали, понятно вам? Приодели более-менее, чтоб на бомжу не походила, гнусным видом милицию не раздражала. И гоняли по разным городам. Могу перечислить, которые помню. Возила барахло, косметику, видеокассеты с порнухой, всякий там дефицит. Наркоту тоже. В Сибирь, на Север, где длинные рубли зашибают, а развлечься нечем. На Урал. В Москву два раза. Туда один товар, оттуда другой. Доверяли. Я как верная собака на цепи у них, куда денусь без наркоты.

– И в наш город привозили?

– Не-ет. Они знали, что в Шиханске меня разок попутали, что я тут на замете. Они тоже не дураки, осторожные, гады. Адресов мне не давали, только телефонные номера велели запоминать, позвоню, мне встречу назначат. Прямо кино про шпионов. Не знаю, как про них милиция пронюхала.

– Разоблачили их, ваших опекунов?

– Ага. В апреле накрылась лавочка. Тоже всех пересажали, наверно.

– Как же вы-то?

– Мне везет как утопленнику. Во всем всегда неудачи, а тут как заколдованная.

– Вот видите! Так что не надо считать себя невезучей.

– Толку-то что? Все равно конец свободе. Хотя… Здесь лечат как путевую, не так жутко стало на мир божий глядеть. Можно сказать, пофартило. И конечно, сама вам сдаюсь, а не вы меня хватаете, тоже как бы легче, самой-то.

– Но как получилось, что вы избежали ареста? И в Усть-Лагвинске, и в Душанбе оказались осторожнее всех осторожных?

– У меня и везение-то дурное. Безо всякого моего старания. Так получилось. Послал меня Курбан… Это мой хозяин. Послал в Туркмен-Кала, есть такой в Азии город. Велено было на базаре найти киоск, сразу от входа справа, сказать, что от Курбана, взять сумку и сразу же автобусом в Душанбе. Киоск нашла, а он закрытый, заколоченный даже. Целый день вертелась на базаре, уж обращать внимание стали, какой-то тип подъезжать начал, в гости приглашать. Отвязалась и в тот же вечер смылась из Туркмен-Калы этой. Приехала в Душанбе, иду к дому. Думаю, ох сейчас Курбан материть будет, по-своему и по-русски, что пустая воротилась. В смысле без товара. И вот, верите, иду, а ноги так идти не хотят, вот здесь, на сердце, нехорошо, предчувствие, верите? Чем ближе, тем тише иду. Думаю, убьет Курбан, что ли? Прямо хоть назад вертайся, да вертаться-то некуда. Отлупит Курбан, думаю, так не привыкать, хуже, если дозу не даст. К дому подходя, вовсе остановилась, ну не идут ноги. И выскакивает из соседнего двора девчонка. Малость меня моложе, на личико смазливенькая, не то что я, потасканная. Она давно на меня косилась, сама на Курбана, видно, глаз положила, он парень видный вообще-то, только сволочь. Ну, и эта девчонка вдруг ко мне сама подходит, глядит пантерой. И говорит: убирайся, Курбана милиция забрала, за его домом следят, и если тебя тоже заберут, всем больше срок выйдет. Она думала, что я с товаром вернулась. Вот, значит, почему сердце ныло. Я скорей ходу. А куда мне? Деньги, сколько Курбан дал, в Туркмен-Калу проездила, при мне шприц треснутый да на пару раз уколоться. Побежала, хоть и не велено было, к дружку Курбана, он в чайхане работал кем-то. Сказали, в тюрьму его увезли. Что делать? На последние рубли, голодная, хворая, в хумаре, купила билет в общий вагон, приехала сюда, в Шиханск, к прежнему гаду-хозяину.

– Почему не домой к маме?

– Такая-то полудохлая?! Да маму сразу от моего вида удар хватил бы. Я ей писала иногда, что живу хорошо, работаю экспедитором. Потому экспедитором, что письма опускала на разных станциях. И вдруг бы вот она – дочка – заявилась, как блудная кошка облезлая! Нет, не совсем уж я такая конченая дрянь.

Должно быть, в школьные времена, относительно благополучные, Лиза Валькова увлекалась чтением: рассказ ее, несмотря на волнение, получался связным, почти без жаргонных словечек, какими, за скудостью лексикона, любят щеголять такие вот неприкаянные. Но он ей давался нелегко: говорила все возбужденнее, часто сглатывала слюну, плечи дергались, кривился рот… – Лиза, вы устали, отложим до другого раза?

– Нет, доскажу. Не бойтесь, истерики не закачу. Так приехала я, значит, опять в ваш город. Поезд опоздал, к моему… знакомому заявилась в полночь. Как нечистая сила, хм. Так он меня и встретил… и проводил… как нечистую, как заразную…

– Лиза, довольно!

– Знать не знаю, говорит, впервые вижу, напилась и шляется тут, вот я милицию вызову. Вызывай, кричу, пускай мои показания записывают, как ты марафетом барыжил. А это, говорит, с твоей стороны оговор невинного, потому что, говорит, доказательств у тебя нету. И верно, чем докажу? Слышу, из-за его спины, из комнаты, голос: «Боря, кто там?» Понимаете, он поджениться успел, а я тут… Ладно, говорю, ты занят, пес с тобой, я уйду, только дай, ради бога, дозу. Нету, говорит, у меня никаких доз и не бывало, ты пьяная, с кем-то меня путаешь. И дверью перед моим носом хлоп! Как собачонку, выгнал… Нет, погодите, я доскажу. Да в норме я, в норме! Только вспоминать противно. Пересидела я ночь на вокзале… Денег полтинник с медью. Идти некуда. Ломает всю, прямо с ума схожу… Утром с вокзала едва жива выползла. Иду, вижу – баня. Купила билет в душевую на последнюю мелочь. Все, думаю, хватит с меня. Нету жалости в людях, так сама себя пожалею… Мойку, ну, лезвие от безопаски, всегда при себе носила…

Калитин налил в стакан воды из графина, подал ей. Выпила, расплескивая на халат.

– Спасибо. Ничего, я в норме… почти. Голова болит немного. Ничего, бывало хуже. Чего еще рассказать вам, не знаю.

Калитин не утерпел:

– Вы сказали, нет жалости в людях, а в вас она есть, жалость?

– А что я плохого кому сделала? Себе – да. Еще маме, вот уж грех на мне вечный.

– Себе да маме – это еще полвины. Вынесенный вами с фабрики опий – сколько горя он причинил другим мамам, дочкам, сыновьям! Помогали Курбану торговать наркотиками – сколько людских судеб искалечили! Умейте же смотреть правде в глаза, не прикрывайтесь собственным горем.

– Правда ваша, честное слово… За все это и в тюрьму сяду.

– И тюрьмой не прикроетесь, ведь причиненное людям зло этим не поправится, сделанное вами необратимо. Для порядочного человека не в тюрьме наказание, а в собственной совести.

– Так то для порядочных. Я… подстилка для подонков, что с меня взять…

– Тогда не понимаю, зачем вы мне все рассказывали.

– Да сколько можно все это в себе носить! Раз умереть не сумела, надо же как-то попробовать жить! Пускай тюрьма…

– Не рвитесь в тюрьму, она не спасение от грязи. Вы устраняетесь, а кто-то будет продолжать торговлю отравой, и вы даже не пытаетесь помешать им, искупить…

– Но что же мне делать, что?! Научите, если можете!

– Давайте оформим наш разговор как явку с повинной.

– Тогда не посадят? Правда не посадят?

– Если чистосердечное признание…

– Я чистосердечно, вот честное слово!

– Почему же скрываете, кто бывший ваш соучастник здесь, в Шиханске? Скрываете и этим множите зло, калечите чьи-то жизни.

– А чем я могу доказать? Кто мне поверит? Он скажет, оговор из ревности, из мести.

– Я поверю, Лиза.

– Вы? Спасибо. Ну и что? Наркоту он у себя не держит, точно знаю. Я одна оставалась в квартире, такой шмон учиняла, все щели обшарю, обнюхаю, бывало, – нету. Где хранит, у кого…

– Мы выясним.

– Да? Ладно, скажу. Явка с повинной, значит? Вы напишите, что с повинной. Знал бы кто, как страшно мне в тюрьму! Есть такой Борька Переплетченко, на базаре рубщик мяса. Живет на Новостроевской, в девятиэтажке, где гастроном. Квартира тридцать восемь. Вот.

16

– Борис Переплетченко? – наморщил лоб Мельников. – Переплетченко, гм. Не помню такого. Кличка у него есть? Не знаешь? Надо было хорошенько допросить девицу.

– Она и так на пределе была. Меня совесть грызет, что вытянул признание из больной, с расстроенной психикой.

– Явку с повинной ты протоколом оформил? Не откажется, когда выздоровеет? Сейчас это у них модно, отказываться от собственных «чистосердечных», заявленных при дознании. Или после душевной исповеди преподобному отцу Константину Калитину…

– Не иронизируй, Михаил. Ты ее не видел, а я видел, и мне не до шуток. Собственно, дело это не обэхээсовское, а уголовного розыска. Но поскольку я начал, так уж и быть, тебе остается только помогать. Пусть твои хлопцы установят связи Переплетченки, и я скажу спасибо.

– Нич-чего себе! У рубщиков мяса связей больше, чем у сотрудников угрозыска во всей республике! Попробуй тут отличить агнцев от козлищ. Хм, он нам спасибо скажет! Из твоего спасиба не сошьешь приличный рапорт начальству.

– Чего же ты хочешь?

– Как минимум размотай всю шиханскую мафийку, если таковая в самом деле имеется.

– А как максимум?

– Ну, заодно раскрой парочку дохлых дел, повисших на угрозыске. От водки столько мороки, вот еще и «травка» добавляется в наш букет. А насчет связей рубщика Переплетченки дожми свою наркоманку.

– Вряд ли ей что-нибудь известно. Год назад сидела, как мышка, в квартире этого Бори, боялась нос высунуть, пока он не вытурил ее в Душанбе. По ее словам, Боря осторожен, недоверчив.

– С ним ты уже познакомился?

– Визуально. Съездил на базар, полюбовался.

– Впечатления?

– Силен мужик. Мускулатура культуриста, кулаки боксера, челюсть супермена, усы запорожца, глаза стрелка по тарелочкам.

– Какие по делу соображения?

– Соображения такие. Наш шеф любит уголовный розыск больше, чем ОБХСС…

– Вот как?! Рад слышать. До сих пор не замечал такой любви. В чем она проявляется?

– К тебе в отдел он направил троих стажеров из школы милиции, ко мне – ни одного. Стажеров в Шиханске в лицо никто не знает…

– Понял. Предлагаешь установить наблюдение? А что, пусть мальчишки знакомятся с черновой работой сыщика.

«Мустанг» остановился в полуквартале от парикмахерской «Гармония». Двигатель урчал деловито, но сдержанно, как и подобает двигателям черных лимузинов. «Мустанг» старался успокоить хозяина.

А Корнев злился: Наташка опаздывает, как обычно. Конечно, не на свидание, это у нее всегда пожалуйста, а на работу. Сегодня ее смена с двенадцати, но уже десять минут первого, а ее не видать. Вот же дисциплина в их «Дисгармонии»! Да что говорить про службу быта, везде такой развелся бардак. Все охают, ахают: ох, подпольные сделки, ах, теневая экономика процветает! Потому и процветает, что разгильдяев и дураков не держит. Все просто: мозги и руки работают толково – делай деньги, прошляпил – деньги ваши стали наши, дисциплину ослабил – сам ходи строем в зоне, сколько тебе за ошибку нарсуд насчитает. Вот это и есть закон рыночной экономики, который все внедряют разные деятели своими бесконечными разговорами. Черт с ними, пусть болтают, деловому человеку и так неплохо, пока никто не знает, что делать, как жить дальше…

Где эта Наташка завязла? Должна же она… А, вот! Ишь, семенит, аж с пробежками. Корнев открыл правую дверцу. И когда женщина поравнялась с «Мустангом», свистнул.

– Ой, Игорек! Меня ждал? Ой, я, как назло, опаздываю!

– Уже опоздала. Садись. Садись, говорю!

Плюхнулась на сиденье, захлопнула дверцу, чмокнула его в щеку, вытерла след помады ладошкой.

– Где тебя черти носят?

– К Зинке в косметический забегала, им должны чего-то там забросить из дефицита, нам же работать нечем, снабжение паршивое…

– Своей заве это ври.

– Игорек, ну опять ты сердишься. – Наташка надула губы в лиловой помаде. – Давно ждешь? Игорь, я же никогда не знаю, что тебе от меня надо. Говори скорее, да побегу, а то и верно задержалась. Или лучше приходи сегодня, а? Приходи вечером, Светку вытурим ночевать домой, пускай с родителями пособачится, она после этого прибегает как шелковая.

– Сегодня не могу.

– Ох, ну каждый раз «не могу»! Раньше вот мог. Или этой ночью другая по графику? Может, твоя законная права предъявляет? Вроде в разводе, а ночевать к ней похаживаешь?

– Не забывай, я работаю ночным сторожем.

– Ага! Баб в постелях сторожишь. А на стройке за тебя Сопляк дежурит, думаешь, я не знаю? Тоже мне, нашел работенку! С твоей башкой каким-нибудь директором…

– На что мне такая радость? В наше время, Натаха, умный в гору не пойдет, умный устроится сторожем. И будет иметь больше директора. А насчет жены… Ей чего не хватает? У нее трехкомнатная кооперативная, обстановочка, японский телек, видик, маг тайваньский, библиотека лучше городской. За комфорт, Натаха, надо платить. Ну, мои семейные дела не твоя забота. А Светку держи при себе.

– Сколько можно, Игорь! Она со своим пьяным ментом в постели моей, а я в кухне на раскладушке корчусь! Вот я вообще прогоню эту сучку Жучку…

– Прогонишь, когда прикажу. Пока – нужна. И милиционера глядите не упускайте. Доставят Эльке товар, провернем дело, тогда всех разгоним, Натаха. Тогда мы с тобой и про семейные дела потолкуем.

Он обнял женщину за костлявые плечи, приблизил, прижал, стараясь не запачкать светло-серую рубашку ее обильной косметикой. Она заласкалась, замурлыкала, подставила губы.

– Игорь, а как ты мыслишь провернуть дело? Ну скажи-и.

– Много будешь знать, плохо будешь спать. Что там у Эльвирки слышно?

– Говорит, должны привезти на днях.

– Когда точно? И сколько?

– Игорь, как я буду подробности выспрашивать, она ж догадается. Я вообще вид делаю, что мне это до лампочки, она сама похваляется. Как-нибудь попробую выяснить, мы ж подруги, про разное болтаем, когда клиентов нету.

– Про разное? И про меня?

– Ну что ты, Игорь!

– То-то же. Эльвиру выспроси осторожно, но не тяни, а то опять дело накроется, как в прошлый раз.

– От меня, что ли, зависит? И так ей две пачки «Честерфилда», польские тени…

Тоща Наташка, как вобла. Подержаться не за что. Наштукатурена – ничего своего. Такие дуры с детсадика морды мажут, годам к тридцати, если отмыть, – живой трупик, а строят из себя! Тем и полезна Натаха, что за импортную мазню тысячное дело провернет, если подойти к ней по-умному.

– Чего глядишь, Игорек? Влюбился? Ну да, ты влюбишься. Что еще сказать хотел? Все у тебя? Тогда я побежала, ладно?

– Иди. Поаккуратней с Элькой. Узнаешь, что привоз был, так ко мне сразу.

– Прямо домой можно? – ехидно хохотнула Наташка.

– Сама знаешь куда. Да, вот что. Ходит еще в вашу «Дисгармонию» та дамочка из книжного склада, которую ты упоминала?

– Она в женском салоне завивается.

– Ничего. Найди подход. Может она доставать дефицитные книги? По госцене, понятно.

– Ты читателем заделался?

– Допустим. Намекни ей, что есть французские духи, колготки английские.

– Игорь, и мне!

– Иди, иди. Нехорошо опаздывать.

Чмокнула в щеку, вытерла поцелуй ладошкой. Выскочила, засеменила на высоченных каблуках. Опоздала больше чем на полчаса, еще и оглядывается, рукой машет. При такой дисциплине как не быть всяким дефицитам. И правильно, что деловые парни этим пользуются.

– Костя, можно к тебе на прием? Третий день, как ни ткнусь, все твой кабинет заперт.

– Значит, моя «Коломбина» не требовалась, а то нашел бы меня хоть под землей.

– Не все старушку «Коломбину» мучить, надо и казенный транспорт использовать, пока он на ходу. Отремонтировали наш «газик», может самостоятельно передвигаться и нас возить. Душно у тебя тут, Костя. Открою окно, ладно?

– От завода сильно фенолом тянет.

– Ничего, мы, шиханские, привычные. Дым отечества сладок и приятен. Майское солнышко вон как пригревает. Погода шепчет…

– Погода шепчет, что опять на овощной базе появились объективные причины списать порчи на несколько тысяч.

– Преступная халатность, статья 172-я Уголовного кодекса РСФСР?

– Халатность – да, преступная – да, но чья – вопрос. Овощные базы города устарели, находятся в аварийном состоянии, реконструкцией тут не поправишь, необходимо строить новые, на современном техническом уровне. Деньги, проекты, материалы, исполнители – всего этого нет и в обозримом будущем не предвидится. Так на кого заводить уголовное дело по статье 172-й? Да, но ты, Миша, не про овощебазу слушать меня искал. Говори, с каким сюрпризом пожаловал.

– У тебя на уме база, у меня базар. Хрен редьки не слаще. – Мельников положил перед другом лист машинописного текста. – Тут данные об интересующем меня лице, которые удалось добыть. У Переплетченки связи – весь Советский Союз.

– Спасибо, но нельзя ли поконкретнее?

– Если поконкретнее, то Боря отдает предпочтение приезжим из Средней Азии. Все в пределах взаимного уважения: он им лучшую вырезку на шашлык, они ему лучшие фрукты. Наводит на мысль такая дружба народов?

– Возможно, кто-то из них привозит в Шиханск не только фрукты. А кто?

Мельников развел руками:

– Внедриться в их приятную компанию нашим агентам не удалось. Но эти парни из Нижнетагильской школы милиции разглядели, похоже, дорожку наркотика от рынка к потребителю. Есть у Переплетченки дама сердца. Это, естественно, не криминал. Но можно допустить, что она же и дама его кармана, то есть пособница. Ее зовут Эльвира Сорочкина. Работает парикмахершей в мужском салоне ателье «Гармония». Проживает в доме напротив «Гармонии». Если верить твоей наркоманке Вальковой, что Переплетченко поторговывает наркотиком, то версия такова: у себя в квартире это добро осторожный Боря не держит, только находит покупателя, направляет к Сорочкиной, и она клиента отоваривает. Ну как?

– Молодцы стажеры! Надо поговорить с полковником, чтобы после выпуска их к нам направили.

– Слушай дальше. Парни по собственной инициативе все три дня присматривали за парикмахерской.

– Не примелькались там?

– Говорят, нет. Особенного ничего не заметили, кроме… Мужской зал «Гармонии» ежедневно посещает некий клиент. И есть тут одна любопытная деталь. Когда на третий день он явился в третий раз, стажер Иконников позвонил из автомата мне. Я на «газике» сразу туда. Застал клиента, когда он выходил из парикмахерской. Гляжу, а ведь где-то я эту личность видел. Этакий юноша бледный со взором дебильным. Вспомнил: в позапрошлом году он проходил у нас по делу о краже цветов из городской теплицы. Он тогда в ПТУ учился, малолетка.

– Парикмахерша ему что-нибудь передавала?

– Не установлено.

– Тогда, как пишется в молодежных изданиях, «а может, это любовь»?

– И я так подумал. Но любовь – к чему? Я поднял из архива то цветочное дело двухгодичной давности. Фамилия юноши Ципляков, присудили ему тогда год условно. В характеристике из ПТУ любопытная строчка: этот юноша любил нюхать не только цветы, но и всякие аэрозоли. Не возлюбил ли ныне опиум?

– Как стажеры? Не остыли?

– Наоборот, воодушевились.

Корнев явился на объект без пяти восемь. Строители работали до девяти вечера, и другие сторожа приходили не раньше половины девятого. Но Корнев всегда к восьми, как положено. Строители ничего уже не делали, курили, анекдоты травили. Считалось даже как бы неэтичным по отношению к товарищам вкалывать «до упора»: «Тебе что, больше всех надо?»

Корнев строителей не укорял: сами с башками. Но к ним и не примыкал, а шел осматривать объект, запирал двери, где они уже были навешены и имели замки, иной раз требовал от бригадира или прораба, чтобы прибрали небрежно брошенный инструмент, материалы, предметы сантехники, прочие соблазны для несунов.

Начальство уважало Корнева за дисциплинированность, за бережливость к народному добру. Он самый молодой из сторожей стройуправления, физически крепкий, может и по шеям надавать кому следует, окрестные ханыги в дежурство Игоря не отваживаются проникать на стройку в поисках «чего плохо лежит». Профсоюз время от времени подкидывал скромному труженику премии: парень учится заочно в вузе, работает сторожем ради свободного для учебы времени, и лишний червонец для него подспорье. С женой не повезло, характерами не сошлись, и он квартиру ей оставил, сам в общежитие ушел – есть же еще благородные мужчины! Надменные конторские девы, шумливые малярки-отделочницы заговаривали с Игорьком, завлекали как умели – и вздыхали разочарованно: все безответно, разведенную жену забыть не может, бывают же верные мужчины!

В полдевятого строители побрели мыться, переодеваться. Корнев еще раз обошел стройку. Шугнул из подъезда куривших там пацанов. Вернулся в голубой вагончик с трапиком, где перед сменой переодевались строители, а по ночам, запершись от хулиганов, спали сторожа. Корнев никогда на посту не спал. Считал, во-первых, что когда можно не нарушать закон, распорядок ли, то и не следует нарушать, а когда без этого не обойтись, то надо действовать с умом; во-вторых, лучше не позволять себе поблажек, дабы не расслабиться вовсе – жизнь слабаков не уважает. Ночью Корнев читал детективы. Иногда готовился к зачетам в вузе. Правда, за пять лет учебы в Свердловском институте народного хозяйства он добрался только до третьего курса, и то с «длинными хвостами», но это не беспокоило: числится студентом-заочником, ну и порядок, а настанет время, будет и диплом.

В половине десятого пришел к нему в вагончик Сопляк. Белобрысый, с россыпью прыщей на бледной песьей мордочке. Обычно вялый, заторможенный, сегодня он выглядел как нормальный придурок: глазки водянистые блестят, движения суетливые, на толстых губах улыбка.

– Так, – сказал Корнев. – Значит, привезли?

– Ага! – осклабился Сопляк всеми порчеными зубами.

– Сколько?

– У меня было полсотни, на два раза дали!

– Нет, сколько у нее всего?

– Откуда знаю.

– Славик, две дозы мало.

– Ну!

– Надо у нее все купить.

– Все? Хы-хы! Денег нету.

– Я дам.

– Чо-о? Врешь ты. Может, там на тыщу рублей.

– Найдем и тыщу, раз надо. Но ты уж сам, Слава, понял? Она ж меня не знает, верно? Ты для нее свой в доску, ты и купишь. Скажи ей, брат в кооперативе большую деньгу зашибает, тоже колется. Скажи, все берем, деньги сполна и сразу. Понял? Но смотри, чтоб никому ни слова.

– Чо ты меня учишь, не дурак, чтоб об этом трепаться, – состроил Сопляк умную рожу. – А ты не врешь? Не для хохмы, а? По натуре? Деньги прямо счас дашь?

– Слушай, Слава, и запоминай. Завтра точно к восьми вечера подойдешь к магазину, который напротив «Гармонии». Знаешь магазин?

– Ну.

– Я буду ждать тебя в машине. Знаешь мою «Волгу»? Дам тебе дипломат с деньгами. Подойдешь к Эльке, скажешь, давай товар, мы с братом сразу все покупаем, бабки на бочку сполна. Покажи ей деньги в дипломате. В руки, смотри, не давай, она баба тертая, обманет. Пускай глянет, и сразу дипломат закрой, пускай бежит по-быстрому за товаром. По-быстрому, понял? Чтоб никому не успела сказать из своих корешей, а то они налетят, деньги отнимут, понял?

– Ну.

– Когда товар вынесет, пойди с ней в тот магазин, есть там контрольные весы. Взвесьте товар. Потом отойдете за магазинный склад, вот тогда ей деньги отсчитаешь, сколько скажет. Остальные мне принесешь сюда. Деньги большие, так что гляди в оба. Ну, ты парень толковый, другому я бы и не доверил такое дело.

– А она продаст?

– Чего же не продать, если деньги при тебе. Чтоб по-быстрому все обделать, скажи ей, мол, братан сегодня вечером уезжает на курорт, срочно велел марафету достать, а то он в хумаре.

– Слушай, Игорь, а если меня с этим накроют?

– Не беспокойся. Знаем ты да я. Ну уж если что, бери вину на себя, понял? Дипломат с деньгами нашел, скажи, на вокзале, марафет хотел для себя купить. Не вздумай меня заложить, Славик, тогда тебе хана. А я тебя в любом случае выручу, у меня везде схвачено. Ну, шагай домой. Значит, завтра ровно в восемь напротив «Гармонии».

– Будь спок!

Сопляк ушел довольный. Много ли такому надо для счастья – грамм опия, и мечта сбылась. Так и быть, станет Корнев творцом Соплякова счастья. Недолгого счастья: нюхал, курил, кололся, теперь в скором времени светит Сопляку дурдом. Туда и дорога: сопляки засоряют человечество. Корневу он нужен для одноразового применения, как тот безопасный шприц. Другой на месте Сопляка, поумнее, заломил бы цену дикую, еще и шантажировать вздумал бы, а этот нюхач дешев, и, хоть режь его, все будет надеяться, что друг Игорь выручит.

Книжка уже не читалась. Корнев вышел из навек прокуренного вагончика. Недостроенная громада девятиэтажного дома слепо зияла провалами незастекленных окон, через них местами проникали желтыми стрелами лучи вечернего солнышка. По широкому двору от обжитых домов квартала разносились вечерние звуки: писк ребятни, ломкие баритоны подростков, тявканье прогуливаемых шавок… Корнев сел на бетонную плиту. Слушал разноголосицу, думал. Было о чем поразмышлять. Гласит пословица: дескать, дурак думками богатеет. Врет пословица, дурак живет как скот, не мысля дальше «выпить» да «пожрать», а человеку умному всегда есть стимул поднапрячь извилины.

А вот и Наташка семенит, несет известие – с опозданием, по обыкновению. Штаны прямо клоунские, сизые патлы дыбом, ну что за мания бросаться в глаза? Самый невнимательный милиционер с первого взгляда запомнит навек такое чучело. Как завершится дело, надо с ней развязаться. Хотя, если по-человечески, ее тоже можно понять: когда ни зада, ни грудей и рожа не как у людей – приходится заявлять о себе заемными прелестями. Сам-то приметил ее из-за идиотской окраски, сперва захохотал, потом приблизил для хохмы, а она и для дела сгодилась…

– Чао, Игорек!

Обняла за шею, прижалась.

– Привет. Узнала, сколько привезли?

– Уже в курсе? Сопляк доложил?

– Земля слухом полнится.

– Сопляк, больше некому, видела, как он с Элькой шептался.

– Я тебя не про Сопляка спрашиваю. Так сколько там?

– Элька по секрету хвалилась, что больше кило.

– Всего-то?

– Тебе мало? Игорь, а как ты собираешься…

– Тихо! Больше не спрашивай про это, вообще забудь. Иди приведи Светку.

– Где я тебе ее возьму? Она дома. В смысле у родителей. На работу поступать намылилась. Представляешь, в ресторан официанткой! Она там в первый же день наофицианится…

– Иди, с автомата ей позвони.

– У них телефон сломался.

– Так сама сбегай, черт тебя дери!

– Игорь, я к ним больше не пойду. Мать как рысь кидается, будто я хорошую девочку на худое сманиваю. Кто-то виноват, что их дочка сучка.

– Ты слышала, что я сказал?

Руку ей на плечо, подтолкнул легонько в спину – пошла как миленькая. Через полчаса привела встрепанную Жучку.

– Спасибо, Натаха. Теперь погуляй. Ступай, ступай, у нас дела.

Резко повернулась, буркнула что-то себе под нос, засеменила. Ничего, пусть попсихует малость.

– А ты заходи, – распахнул Корнев дверь вагончика. – Садись. Что, заели тебя предки?

– А ну их… – Жучка сказала куда. – Всю душу вымотали.

– Душу надо беречь. Слушай внимательно, Светланка. Сегодня ночуй у Наташки, а то остатки души вынут. Завтра у тебя день рождения.

– У меня?! – удивилась Жучка.

– У тебя. Позвони своему милиционеру Алику, пригласи по сидеть вечерком у Натки, отметить. Самой Натки не будет дома, вы вдвоем. Но дверь не запирай, поняла?

– Игорь, я не хочу. Что ты меня под кого попало подкладываешь!

– С Аликом ты не в первый раз, так кого из себя строишь? Он парень ничего из себя, твой Алик.

– Какой он мой, ты ведь тогда меня напоил…

– Хватит! Сама напилась, в рот тебе не лили. Сейчас так надо, чтобы ты Алика вусмерть накачала. В стельку чтоб. Завтра в шесть вечера жду тебя в моей «Волге» возле универсама, который на Курганной, знаешь? Чтоб мне без опозданий, слышишь? Будет тебе пара бутылок коньяку, хорошая закусь. Еще югославский ликер. От меня на день рождения.

– Я в январе родилась.

– Ну и что? Алик не паспортист, в твои метрики заглядывать не будет. В январе мы с тобой еще разок отметим, по-настоящему, лады? Алик, по моим расчетам, завтра выходной, позвони ему утром в общежитие. Как хочешь приглашай, но чтоб пришел и часам к семи бухой был в дым.

– Игорь, а зачем?

– Зачем? Только ты молчи, никому…

– Что ты! Разве я когда…

– Я с Наташкой поспорил на полторы сотни, что ты можешь любого мужика без дзю-до наповал уложить. Наташка говорит, слабо ей. Но я-то по себе знаю, какая ты секс-бомба! А? Точно, Светик? Только чтоб – могила, ясно?

– Игорь, ну вот сука буду, никому!

– Выиграю спор, полторы сотни твои. Я не из-за денег, из-за принципа спорил.

Еще полчаса задушевного вранья с объятиями, и Жучка доведена до кондиции. Интересно, поверила она в спор с Наташкой? Поверила. Даже и умная баба поглупела бы, дай ей доказать сопернице свою женскую власть над мужиком.

17

В восемь без пяти пришел бригадир первой смены. Пока он надевал робу, Корнев поболтал с ним о том о сем. Сказал, между прочим, что близится сессия в институте, надо ехать в Свердловск. Бригадир равнодушно пожелал ни пуха ни пера, Корнев сказал «к черту». Когда «Маяк» в транзисторе пропищал шесть раз, что означало восемь часов местного времени, Корнев тоже пожелал бригадиру трудовых побед и покинул стройку.

Автобусом доехал он до молодежного общежития, где ему, лучшему сторожу СУ, постройком выкроил тесноватую, зато отдельную комнатушку. Корнев умылся, переоделся, позавтракал в столовке на первом этаже. Поварихи-раздатчицы с симпатией относились к трезвым, самостоятельным мужчинам, поэтому питание Корнева отличалось повышенным качеством.

В девять с минутами он был уже в управлении стройтреста. Тучный, одышливый начальник административно-хозяйственной части блеснул очками на раннего посетителя и снова углубился в ведомости. На «здравствуйте» буркнул «р-с-с».

– Что вы хотели, товарищ, э-э, Корнев?

– Арон Лазаревич, у вас лежит мое заявление, прошу отпуск без содержания для сдачи курсовых и зачетов в институте.

– Э-э, что вы сказали? Какое заявление, какие зачеты?

– Арон Лазаревич, не век же мне в сторожах сидеть, надо заканчивать учебу.

– Да-да, э-э, да… – Начальник АХЧ развязал тесемки коричневой папки, перебрал листки. – Вот заявление, «прошу» и так далее. А где дата? Почему не указано, с какого числа просите отпуск?

– Вы говорили, что подменить некем, я и тянул, сколько мог. Больше уже нельзя, отчислят, чего доброго…

– Некем, голубчик, с дорогой бы душой, но некем заменить!

– Я с Марковым договорился, Арон Лазаревич, он на пару недель соглашается.

– Марков? Э-э, Марков… Который на пенсии? Послушайте, ваш Марков подвержен, э-э, пьянству!

Начальник АХЧ, в подчинении которого пребывали сторожа, до страсти любил поволокитить, потянуть резину в самом безобидном вопросе. Менее терпеливый посетитель-проситель крыл Арона Лазаревича хорошим матом и уходил ни с чем. На сей раз начальник АХЧ не на такого напал: Корнев гнул свое, мешал работать, грозил пойти к генеральному директору треста, и все это без крика, корректно, зато напористо. В конце концов начальник понял: этот так не уйдет. И сдался.

– Э-э, ну хорошо, ну пусть две недели поработает Марков, разве я могу отказать учащейся молодежи.

Вот так. На успех надейся, а сам не плошай, готовь запасной ход на всякий непредвиденный случай.

Теперь вздремнуть. День предстоит ответственный. Такой день, как говорят крестьяне, год кормит. И нужно прожить его так, чтобы комар носа не подточил. Нужна бодрость, свежесть мысли. Корнев вернулся в свою комнатуху, разделся до трусов, лег в постель, приказал себе уснуть. И уснул без сновидений.

Поднял его транзистор в три часа дня. Корнев сделал зарядку с гантелями, побрился, умылся. В кожаный саквояж уложил бритву, лосьон, белье, полотенце, туго набитую мужскую сумку. Все? Все. Портфель-дипломат приготовлен еще неделю назад. Открыл, проверил. Что ж, неплохо, полное впечатление.

Есть не хотелось. Корнев, с сумкой и дипломатом, сбежал на первый этаж, подошел к дежурной по общежитию.

– Ну, тетя Паша, пожелайте мне удачи!

– Да ты, кажись, и так везунчик. – Пожилая вахтерша подняла очки от вязанья.

– Грех жаловаться, тетя Паша. Но сейчас я прямо на вокзал, еду в Свердловск сдавать зачеты в институте. Экзамен всегда лотерея, повезет – не повезет. Через час мой поезд.

– Сдашь, Игорек, ты самостоятельный, не то что некоторые. Господи, моей бы Нюрке бог послал такого мужа…

Корнев улыбнулся тете Паше, молвил ободряюще:

– Ничего, образуется. Я тоже на одном экзамене засыпался, но потом хорошенько подготовился и пересдал. Авось и Нюра ваша в другой раз не промахнется. Так я побегу, тетя Паша, надо еще билет купить.

– С богом, Игорек.

– Спасибо, тетя Паша.

Вот так. Если спросят – будем надеяться, что никто не спросит, – тетя Паша поклянется хоть на Библии, хоть на Уголовном кодексе, что Игорек Корнев побежал в четвертом часу дня на вокзал, в Свердловск поехал поездом.

А он пошел в свой гараж, вывел черного «Мустанга». И в начале пятого красивым виражом въехал на стоянку у городского рынка.

Здесь царил дух предпринимательства. За квартал встречали прохожих цыганки: «Жевачка, жевачка, тени, тени, польские тени, лезвия, лезвия, французская помада, жевачка, жевачка!..» Смуглые их мужья и братья молча покуривали над планшетами, где в специальных гнездах сияли золотом латунные перстни. Ближе к павильону тянулись ряды индивидуалов с их изделиями: штанами, куртками, обувью, все из отечественных материалов, но с «фирменными» нашлепками. Корнев бесстрастно миновал эти дорогие соблазны для дешевого вкуса. Вместе с людским потоком вошел он в бетонный павильон рынка. Направо – розы, гвоздики, тюльпаны, брюнеты с бровями, похожими на сапожные щетки. Налево – киоск Союзпечати: «Правда», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», на любой возраст «правды». Тут же брошюрка эпохи гласности: «Секс приносит радость».

Но вот прямо – мясной ряд. Два мужика торгуют свининой. Очереди нет – цена уж очень договорная. Кого Корневу надо, того не видать. Может, в чайхане?

В конце рыночного павильона, в самом тупичке, некий джигит-кооператор спроворил крохотную чайханушку для торговцев-южан: четыре столика, восемь стульчиков, маленький прилавочек с большим самоваром, подсобка за ситцевой занавеской. Местные чаелюбы не заглядывают в это заведение, а кто и вопрется во хмелю, на него так воззрятся черные глаза, что пришелец поскорее уберется дебоширить на безопасную для него шиханскую улицу. Тут свои потребители, свои вымогатели, свой бизнес.

Здесь Корнев увидел искомого человека. Мордатый, плечистый, с висячими усами, посиживал за столиком рубщик из мясного ряда. С каким-то казахом или киргизом. Пили действительно чай. Но, видимо, так уважали друг друга, без градусов. Казах Корнева не интересовал, разве что в дальнейшем… Рубщика он разглядывал из приоткрытой двери пристально. Да, силен. В черной майке, в желтом клеенчатом фартуке не санитарной свежести, высится Боря Переплетченко над белым железным столиком, как гранитный монумент. Не в первый раз Корнев созерцал исподтишка низколобое лицо и борцовскую мускулатуру, обкатывая в уме возможные варианты: мирное урегулирование? акционерная шарашка? или рэкет? Такого бугая не напугаешь, такого низколобого не уговоришь. Ладно, Боря, без тебя обойдемся.

От Центрального рынка путь «Мустанга» пролег почти на окраину города, в Заводской микрорайон. Оставив машину внутри квартала пятиэтажек, Корнев вышел на улицу. Возле небольшого коопторговского магазина сидели на пустых ящиках женщины с кошелками, громогласно рассуждали, не выбирая выражений, на продовольственно-промтоварные темы. Ожидали, не выбросят ли колбасу.

В магазине духота, пахнет кислой капустой. Две продавщицы лениво переговариваются за прилавком, жалуются друг дружке на трудную жизнь. Пока не привезли колбасу, делать им нечего. На единственного посетителя ноль внимания. Корнев прошелся вдоль прилавка, обозрел ряды стеклянных банок с яблочным соком, овощной солянкой, пласты шпика в витрине. И вышел. Уселся на свое место в «Мустанге», выбрал кассету, включил магнитофон. Слушал, прикрыв глаза. Отдыхал.

Минут через пять вправое боковое стекло заглянуло чье-то лицо, открылась дверца, рядом с Корневым шлепнулся на сиденье Сергей, работающий подсобником в этом окраинном магазинчике.

– Привет. Чего надо?

– Как жизнь?

– Как… Водяры еще дня на два хватит. Деньги надо? Счас могу отдать.

– Успеется. Мелочь это. Сегодня, Сережа, по-крупному сыграем.

Носач отвернулся, насупился.

– Вон ты зачем приканал!

– Мы ж договорились.

– Это ты все договаривался, я свое слово не сказал. На подлянку я не ходок, понял? Деловых шарашить ищи кого другого.

– Как хочешь, Сергей. Упрашивать не стану, ходоки без тебя найдутся. За полчаса работы отхватить двадцать тысяч… Ну все. Считай, разговора меж нами не было. Иди работай, мне ехать надо.

– Сколь? Двадцать косых? Конечно, за меньше и мараться не стоит. А если двадцать на рыло… Ну, риск двойной, от ментов и от деловых…

– Без риска – только зарплата. Сколько у тебя выходит в месяц? На сигареты «Астра» хватает?

– Двадцать косых, значит? Погодь, дай подумать.

– Думай. Только не очень долго думай, время – деньги. У меня уже все подготовлено, вечером проведем акцию, и товар наш.

– С тобой на пару пойдем?

– С бабой и придурком один не управишься, что ли?

– Вообще-то меня не поманивает на такой гоп-стоп. Но с тобой на пару рискнул бы. Чего заежился? Хватит тебе на чужом горбу в рай ехать.

– Извини, Сережа, но ты балда. Будто и не слыхивал, что за групповое преступление срок больше. Если ты риска бояться стал, прими к сведению. В моей же акции риск минимальный, навар максимальный, и брать в дело третьего смысла нету. Пойдешь один, я подстрахую. А не хочешь, так иди вкалывай за зарплату. Вылезай, некогда мне.

– А-а, мать твою! Рискну, не в первый раз! Рвану на юг, заделаюсь фраером хоть разок в жизни. Ишачишь в зоне на «хозяина», на воле на тебя…

– Так не искать тебе замену?

– Не темни ты. Знал ведь, что лучше меня не найдешь. Когда?

– Часам к семи подъедешь на своем сером к кафе «Лето», там ждать буду.

– А шмотки ментовские?

– Будут. Все как договаривались.

– Лады. Ну, я пошел. Обещали к концу дня колбасу под бросить.

– Иди.

Пивной ларек рядом с продмагом – скверное соседство. Беседуют ли «друзья до гроба», накачиваясь пивом, дерутся ли в очереди лютые враги – словесная грязь льется и пенится, булькает на весь квартал. Женщины, девушки, дети, подростки слушают, смотрят, терпят, привыкают, перенимают.

Жаловались жильцы квартала и продавцы соседнего магазина:

– Житья нет от пивососов! В магазине шарашатся, в подъездах мочатся, взрослым не пройти, детям не погулять, уберите этот гадюшник!

Торговое начальство отвечало солидно:

– Наше дело – давать государству выручку, а за порядком пускай милиция глядит.

Милицейское начальство отвечало авторитетно:

– К каждому ларьку и подъезду милиционера не приставишь, пускай горпищеторг переносит пивную точку в другое место.

Были случаи, возле «точки» в драке убивали человека – вот тогда приезжала милиция. Опрашивала свидетелей, кто не успел смыться от греха, и уезжала. «Скорая» увозила труп. Ларек оставался, и возле него опять топталась, исходила матом толпа.

Курсант Юрий Иконников пятый день околачивался возле пивного ларька. С утра вместе с помятыми, небритыми, осипшими похмелягами дожидался желанной автоцистерны с пивзавода. На склоне дня, когда разбитная продавщица Файка звонко кричала из окошечка: «Задние, не стойте, кончаю бочку!» – все-таки терпеливо занимал очередь, перекуривал, договаривал, дослушивал завсегдатаев. Юру толкали, синюю его тенниску оплескивали пивной пеной, обругивали, обнимали, уважали, грозили. Разок пришлось слегка подраться, но занозистый блатной, испытав на себе отработанный тренировкой приемчик, сразу расхотел «качать права», зауважал.

Если человек каждый день топчется в пьющей компании, а сам и глотка не вкусил, это в конце концов начинает действовать ему на нервы. У Иконникова накопилась злость, стал портиться характер. Вон того, татуированного, что матерно кроет женщину, Юра так бы и отметелил… Однако и встрепанная, неряшливая женщина загибает в кровь и в душу еще хлеще, целится пустым бидоном в коротко стриженную башку. А Юра сидит на перевернутом ящике рядом с пожилым завсегдатаем, которого все тут зовут Кирюхой, и слушает, как тот, с трехлитровой банкой в руках и пеной у рта, орет, что торговая мафия – это и есть правящий класс в нашем государстве, потому что делают что хотят, хотят – торгуют, хотят – закроют, и управы на них нету, везде у них подмазано и схвачено, и народ мучают, обирают, мать их… Юра слушал, кивал, поддакивал. Пора бы уходить от Кирюхи, надоел. Старый пиво-сое уже дважды великодушно предлагал глотнуть из банки, и не скажешь ведь «на работе не пью».

– Не-е, – отвечал Юра нетрезвым голосом. – Вон моя очередь подходит, а у тебя у самого мало.

Но уйти медлил: через плечо Кирюхи отлично просматривались подходы к парикмахерской «Гармония»… и подходил к ней, озираясь на каждой ступеньке, тощий бледный парень в истертых отечественных джинсах и когда-то зеленой, выцветшей футболке. Тот самый парень, которого Юре показывали из райотдельского «газика». По словам старшего лейтенанта Мельникова, его зовут Слава Ципляков и он, вероятно, как-то связан с парикмахершей мужского салона Эльвирой Сорочкиной, а что это за связь, надо разгадать…

– У них же всякий-разный дефицит, у них все начальники во где! – пенился Кирюха, припадая то и дело к краю банки.

– Это точно, – кивал Юра.

Каждый денылсЦипляков ходит в парикмахерскую, а волосы год не стрижены, не чесаны, брить на прыщавой мордочке нечего. Сегодня в i руках у него новенький черный портфель-дипломат, идет он ему как корове седло.

У Юры глаз приметливый, недаром он Иконников, потомок Соликамских богомазов, умевших в лице живого человека разглядеть мысль, душу и придать лику святого на доске строгость и милосердие, святость и причастность суете земной. Курсант Нижнетагильской школы милиции слушал Кирюху, который крыл уже все Политбюро вкупе с Советом Министров, а сам примечал, что сегодня Ципляков нервничает. Головой вертит, как обезьяна в цирке, дипломат держит не за ручку, а под мышкой.

– Файка, стерва, пиво водой разводит, – бубнил из банки Кирюха,

– Не все же в торговле жулики, – возразил Юра, чтобы что-нибудь сказать.

– Все! Год проробят – можно сажать. Другие набегут? Покудова эти обнаглеют, попьем пивка доброго. Потом пущай и их содют.

Может, позвонить в райотдел? Приказано – в любое время. А кому? Скоро восемь часов вечера, в райотделе только дежурный, с ним говорить пустой номер, отбрешется, что машина на выезде, что бензину не хватает по пустякам ее гонять. У старлея Мельникова телефона дома нет…

– …а начальство с заднего хода отоварится, ему все до фени…

Надоел Кирюха до чертиков. Но под его прикрытием удобно наблюдать. Вот Ципляков зашел в «Гармонию»…

Юра провел ладонью по подбородку – щетина для пивной компании в самый раз, для парикмахерской тоже.

– Кирюша, гляди, Файка сейчас закроет. Слышишь, орет! Айда вставай в мою очередь, вон за тем рыжим, бери пару литров, а я тут у кореша трояк займу.

Кирюха уже хромал к ларьку, на ходу доглатывая из банки. Юра, стараясь не суетиться, перешел улицу и, убрав с лица захмеленную осовелость, толкнул дверь «Гармонии».

Скучают в ожидании три клиента. Работают две парикмахерши.

– Кто последний? Я за вами буду.

Где же Эльвира? Где Ципляков? Перед третьим в салоне креслом разложены ножницы, бритвы, расчески – ее кресло? Юра шагнул в салон, как бы прикидывая, стоит ли ждать. А вон она, в тамбуре между мужским и женским залом. И парень тут, ей что-то втолковывает. Дипломат держит плашмя – продает что? Или меняет на… «травку»? Заглянуть бы… Настоящий сыщик нашел бы предлог. Нет, все испорчу. Мельников дал на крайний случай домашний телефон капитана Ка-литина из ОБХСС. Сейчас крайний случай или нет? Звонить Калитину, пока они тут, рядом?

– Так я за вами, пойду перекурю, хорошо?

Будка телефона-автомата через дорогу, возле продмага. Вложил двушник, набрал номер. Гудки, гудки… Если нету дома, что тогда?

– Алло?

– Товарищ капитан? Докладывает курсант Иконников, пост у парикмахерской «Гармония».

– Слушаю вас, Иконников.

– Товарищ капитан, они что-то затевают! Вы ведь знаете кто… Парень с дипломатом… ну, портфель такой. Он у нее… Ой нет, он выходит! К магазину идет…

– Иконников, продолжайте наблюдение, не спугните, я выезжаю, «Москвич-412», бежевый…

– Вашу машину знаю, тов…

– Ждите.

– Есть ждать!

Гудки.

А где ждать? Ципляков зашел в магазин, а Эльвира?.. Вот и она. Из «Гармонии» чуть не бегом через улицу… прямо к Юре Иконникову! Догадалась, что ли? Скорей обратно к пивному ларьку… Нет, она бежит к телефону-автомату. Напрасно отошел, надо бы подглядеть номер, по которому звонит, настоящий сыщик обязательно бы… Но капитан Калитин велел не спугнуть. Спокойно, Иконников, спокойно. Приказ только наблюдать. Однако работник милиции должен сам проявлять инициативу! Да, но и выдержку тоже. Спокойно, курсант Иконников.

Долго она там, в будке. Не дозвонилась? Вешает трубку резко, монетку выцарапывает – не дозвонилась. Лицо растерянное. Скорей бы капитан Калитин приехал. Ага, теперь домой к себе идет. Или в магазин? Нет, домой. Что же у них не сладилось? Вот бы разоблачить мафию! Размечтался… Как бы их не прозевать. Впрочем, замполит школы подполковник Барановский говорил, что здоровое, не гипертрофированное честолюбие необходимо как стимул деятельности…

Ладно, хватит, курсант Иконников. Где там у нас Ципляков? Чего он так долго в магазине покупает, когда там и покупать-то нечего? Пойти взглянуть? Только бы капитан Калитин не опоздал на своем драндулете.

Юра поднялся по четырем ступенькам магазина. Через стеклянную дверь парня не видно. Народу много, очередь за чем-то. Зайти? А Эльвира? Она, может, дома чай пьет. Зайду, гляну.

Калитин через две ступеньки взбежал на третий этаж, коротко давнул кнопку звонка. Открыл сам Мельников, в синем тренировочном костюме, с вилкой в руке. Сказал, жуя:

– Заходи.

– Стажер звонил. Подробности доложу в «Коломбине».

– Один момент! Зайди, я быстро.

Из комнаты выглянула жена Мельникова.

– Узнаю тебя, Костя, по деловитому звонку. Заходи, ужи ном накормлю. Котлеты с лапшой будешь?

– С удовольствием, Зинуля! Но примерно через часок.

– То есть опять ты увозишь моего супруга в неизвестном направлении? Когда ты наконец женишься, одомашнишься?

– Да хоть завтра. Ищи невесту, такую же терпеливую, как ты.

Вышел из спальни Мельников, в штатском костюме.

– Константин, не наговаривай женщине много комплиментов, она возгордится. Я готов, едем.

Уже с лестничной площадки Калитин крикнул:

– Извини, Зина, мы недолго.

– Да знаю, не первый год замужем.

Сбегая по лестнице, Мельников спросил:

– Давно он звонил? Не опоздаем? Надо бы тебе сразу туда.

– Попутно же. Пять минут затратим, зато ты полностью в курсе дела, в отличие от меня.

– Куда ехать? «Коломбина» не подведет?

– Ехать к «Гармонии». А «Коломбина», хоть и железная, понимает сложность оперативной обстановки.

Корнев сидел на барьерчике детской песочницы посреди двора. Курил. Поглядывал в проем между жилым домом и парикмахерской. Отсюда просматривался вход в продмаг, пивной ларек со все еще не рассосавшейся, не насосавшейся толпой, автобусная остановка. Кругозор ограничен, зато как раз все нужные объекты. В острых обстоятельствах сосредоточить внимание на конкретном – залог успеха.

Кому звонила Элька-парикмахерша? Переплетченко, кому еще, не в милицию же. Этот ее звонок предусматривался планом операции, но все-таки Корнев был уверен на девяносто процентов, что она, увидя в чемодане пачки денег, обзарится с ходу. А если и позвонит своему шефу, так впустую, что и получилось, судя по ее поведению. В этот час Переплетченко не в базарной чайхане сидит, не с казахами, не чай пьет, а что покрепче. Пей, Боря, пей, завтра будет тебе похмелье. Ну уж покажет он Эльке, мало не будет. И правильно: зачем связалась с недоноском Сопляком.

А вот и серый «Жигуль» подрулил. Все о'кей, как он, Корнев, рассчитал.

Игорь бросил недокуренный «Мальборо» в песок. Зевнул. Двор полнился вечерними звуками, как и на его рабочем месте – на том рабочем месте, на стройке. Фыркал и тарахтел мопед, пищала ребятня, стучали костяшки домино, женский голос взывал: «Санчик, иди ужинать. Саня, кому сказано! Санька, сейчас же домой, не то получишь у меня!!» Из окна подвала рыдал кот, не успевший жениться в марте, с ним состязались сразу два транзистора, тоже выли про любовь. Под такую какофонию и мысли рождались в стиле рок: максимум движения, минимум соображения. Корнев поймал себя на том, что и сам запритопывал в такт ритму транзисторной любви. Что ж, можно будет сплясать в самое ближайшее время, еще полчаса, еще даже четверть часа… Все до секунды продумано, исполнителям вдолблено, осталось вот так, со стороны, созерцать ход событий. Корнев нервно зевнул.

Ага, бежит Элька к магазину! Клюнула баба на приманку в дипломате. В руках продуктовый пластиковый пакет. В нем продукт… примерно на сорок пять тысяч. Если, конечно, продавать не наспех, а без горячки, по дозам, в розницу.

Вошла в магазин! Ну, Носатый, ну!

Серый «Жигуль» тронулся, подкатил ближе. Так, хорошо, довольно, стоп! У пивного ларька шумок, драчка закипает – очень кстати, отвлечет внимание… Из «Жигуля» вылез старший сержант милиции. Все о'кей. Корнев достал сигарету, щелкнул зажигалкой.

Прямо из дверей Юра пристроился в хвост очереди. Что дают, спросить не догадался. Стоять в таких вот хвостах он терпеть не мог, а сегодня уже третью по счету очередь занимает: за пивом, в парикмахерской и тут. Иногда и проклятые очереди оказываются полезными.

– Молодой человек, вы крайний? Не знаете, сосисок нам хватит?

Итак, стоим за сосисками. На миг захотелось есть: горячую бы сосиску с горчицей, к ней холодного пивка… Но тут же забылось: вот он, Ципляков, никуда не делся. С дипломатом своим в обнимку, будто у него там тысячи. У такого тысяч, конечно, быть не может, однако волнуется он, это ясно – то к окну сунется, то к двери, то вон контрольные весы лапает, а лицо такое, как у курсанта перед эказаменом.

О, Эльвира явилась. За обоими сразу легче набдЮДать. Сумка у нее пластиковая, с детским рисунком: снеговик с клюшкой, в хоккейном шлеме. Сговор у них какой-то… Правильное было решение – позвонить капитану Калитину. Ишь, парень в сумку ей заглядывает. Спекулируют импортной косметикой? Или в самом деле там наркотик, как Мельников подозревал? К контрольным весам идут…

– Молодой человек, ну вы стоите или нет?!

– Да стою, стою.

– Так двигайтесь же, чего остолбенели!

– Я двигаюсь.

– Ну и нечего вертеться, всю мне авоську испинали, а там яйца.

Эльвира достала из сумки со снеговиком газетный сверток. Взвешивают на контрольных весах. Ну где же Калитин, сломалась, что лиг его «Коломбина»? Эти двое сейчас разойдутся, за кем следить? Или ждать, как приказано?

Ого, вот повезло, старший сержант милиции вошел в магазин, с его помощью надо немедленно задержать Циплякова с Эльвирой, узнать, чего они там химичат.

Иконников покинул очередь и шагнул навстречу старшему сержанту.

«Коломбина» резко тормознула у светофора.

– Гони, Костя, гони на красный свет, от ГАИ отмахнемся, а этих кабы не упустить… Эх, уже потянулись!

По пересекающей улице шла – до обидного неспешно! – вереница машин.

– Спокойно, Миша, побереги нервы для задержания наших знакомых. А законы, в том числе гаишные, надо неуклонно соблюдать.

– Не успеем же! Напрасно за мной заезжал.

– Ум хорошо, а четыре лучше.

– Ты, я, курсант… а четвертый кто?

– Твоя голова за двоих работает. Наблюдение установил ты…

– Но началось с твоей «бедной Лизы».

– Уже не моя. Подлечили, и уехала домой, в Усть-Лагвинск. С моим письмом к тамошним обэхээсникам. Обещала написать, как там у нее образуется. Дальнейшее от нее зависит. А нам с тобой делить лавры рано…

– Жми, Костик, зеленый!

Иконников покинул очередь и шагнул навстречу старшему сержанту. Привыкнув за эти дни ничем не выделяться, он и шагнул как бы нехотя, как бы взглянуть только, хватит ли сосисок… и отпрянул: старший сержант направлялся прямиком к тем двоим! В «своем» Кировском РОВД этого парня Юра не встречал… Выходит, из другого райотдела тоже вели наблюдение? Но об этом знали бы Мельников с Калитиным.

– Послушайте, молодой человек, в конце-то концов!..

– Я стою, стою, я только глянул, хватит ли.

Что-то тут не так. Спокойно, Иконников. Приказано наблюдать, вот и не вертись, как советует эта тетка. Форма на старшем сержанте сидит неловко, как с чужого плеча. Лицо обыкновенное, ничем не примечательное. Разве что нос… Нет, не длинный, а прямой, римский, самая заметная деталь в его облике.

Ага, удостоверение им предъявляет, красные корочки. Сверток, сумку берет… Так он же произвел задержание, уводит!.. Неужели капитан Калитин решил обойтись без стажера Иконникова? Мельников бы так не сделал. Подойти, принять хотя бы участие? Нет уж, пускай. Какая разница, кто задержал, важно, что подозрительные лица будут проверены. Странно, однако, что сержант задержал их в одиночку, без подстраховки, без понятых изъял сумку и дипломат… Выводит из магазина. Сажает парня в «Жигули» серого цвета, номер 28-07. Не в милицейскую машину, а в «Жигули». Парикмахершу… Что он ей говорит? Отпустил? Да он что, вчера на свет родился?! Странно это. И что теперь? Калитина уже нечего ждать…

Эльку отпустил, Сопляка в машину. Вот так. Корнев бросил окурок. Потянулся. Конец операции. Когда все продумано, то и нюхач Сопляк, и чужая любовница Элька послушны замыслу режиссера, будто куклы на ниточках. Они все восприняли всерьез, поджилки трясутся, тюрьма мерещится. А Носатый, вот артист! Двадцати тысяч он не стоит, а на десять наработал сполна. Завтра же дать ему деньги, и пусть поскорее катится на юг или куда подальше, здесь его держать становится опасно. Надо ехать, проследить, кабы не рванул с добычей…

А это еще кто? Что за типчик в синей тенниске из магазина выскочил как настеганный? Глядит вслед «жигулю»… Он уже тут мелькал, на ступеньках. Милицейский шпион? Не может быть, про операцию никто не знал. Или тоже Элькин клиент, хотел себе дозу купить? Что он тут лицо заинтересованное, это точно, вон как мечется… Да будь он чемпионом по бегу, серого «жигуля» уже не догнать.

О, вот он кто! Подбирает его бежевый «Москвич-412», эту машину все бомбежники знают как облупленную: обэхээсника Калитина рухлядь! Но не может же быть! Кто наследил? Парикмахерша на трепливого клиента нарвалась? Сопляк кому-то похвалился? Переплетченко навел в отместку? Кто б ни навел, все вдребезги! Надо выходить из ситуации по крайнему, запасному варианту. Знает ли Калитин, куда умчался серый «жигуль»? Можно успеть предупредить Носатого?

Корнев чуть не бегом пересек двор, на параллельной улице стоял «Мустанг».

– Чуть бы вам пораньше, на минуту бы! – В голосе Иконникова не то чтобы упрек, но вроде этого.

– Так уж успелось, – сказал Калитин. – Вы, курсант, на перекрестках по сторонам хорошенько смотрите, пожалуйста. Серого цвета «Жигули»?

– Да, товарищ капитан, серого. Номер 28-07. На багажнике небольшие вмятины, эмаль местами облуплена.

– Ясно. Спасибо, курсант.

О проезжей части городских улиц местные газеты писали много, на все лады. Бедная «Коломбина» стонала, жаловалась, но бежала послушно, с недурной для ее возраста скоростью. У Юры Иконникова прямо на языке вертелось, чтобы товарищ капитан еще поднажал на акселератор, но при встрясках на ухабах у него было такое чувство, что машина вот-вот распадется на части. Движение здесь, вдали от транзитных магистралей, было не столь интенсивное и обходилось без светофоров, но Калитин на перекрестках притормаживал, давая стажеру и Мельникову осмотреться.

– Вот он! Проскочил, товарищ капитан! Развернитесь!

Случается такое, что капитан мгновенно исполняет команду курсанта-стажера: «Коломбина» с протестующим визгом совершила каскадерский разворот на приличной скорости.

– Видите, видите?! Смотрите, он парня высадил, Циплякова этого! Надо его брать!

– С Ципляковым успеется. «Сержанта» бы не упустить.

– А я ведь чуть было не подошел к нему, к «сержанту»! Но, понимаете, интуиция…

– Вы молодец, курсант Иконников…

– Сейчас мы его догоним, быстрей, товарищ капитан!

– Быстрей не надо, – хладнокровно ответил Калитин. – На оборот, приотстанем еще немного. «Коломбину» многие знают. Будем надеяться, что липовый сержант нас еще не заприметил.

«Неужели он их не видит в зеркале обзора?! – с надеждой и тоской думал Корнев. – Бежевую развалину каждый бомбежник знает. Тоже и «жигуль» не ракета, но уйти на скорости можно. Или сейчас за угол, еще в переулок, из машины рвануть через забор, уходить огородами частного сектора… Нет, едет, дурак, как святой по раю! Наведет, всем посадку устроит, себе первому! Ах ты, ведь все шло нормально, я и сам едва не прохлопал того, синюю тенниску! Носатый свои тысячи считает, от удачи обалдел, в зеркале обзора южный пляж ему видится. Будет всем пляж – на нарах. Оглянись ты, оглянись, милиция на хвосте! Нет, уже все, навел! Без паники, только без паники. Что можно предпринять? Назад, к «Гармонии»!»

Калитин резко вывернул руль вправо, «Коломбина» едва не ткнулась бампером в зеленеющие кусты сирени, посаженные кем-то добрым вдоль проезжей части улицы. Все выскочили из машины. Сквозь кусты видно было: из «Жигулей» вылез коренастый мужчина в синих брюках, в светло-синей рубашке с распахнутым воротом, без пиджака и головного убора. Оглядел улицу – трое оперативников отпрянули за сирень. Не заметив ничего подозрительного – идет по улице старуха с девчушкой, женщина с кошелкой, – водитель нагнулся, извлек из машины черный дипломат, большую коричневую сумку. Запер машину и скрылся в подъезде пятиэтажного дома.

– Этот дом, кажись, знаком, – сказал Мельников. – Если не изменяет память, здесь обитает барышня с голубой прической.

– Улица Курганная, дом тридцать один, – прочитал Иконников. – Товарищ старший лейтенант, а откуда вы этот номер знаете?

– В апреле разбирали дело, трое избили одного, при сем присутствовали две девы, одна прописана по этому адресу, а именно Вепрева Наталья. Квартира? Гм, кажется, двадцать восьмая. Между прочим, один из троих избивавших так и остался неустановленным. Потерпевший уверял, что у этого третьего нос…Юра, у «сержанта» нос не приметил?

– Не длинный, но… видный. Прямой, как у древнеримских статуй.

– Надеюсь, сейчас рассмотрим.

В дверь двадцать восьмой квартиры Мельников стукнул дважды и сразу толкнул дверь. Оказалась не заперта.

– Хозяева, можно войти? – И, не ожидая отклика: – Молчание – знак согласия.

Жест Юре: осмотри кухню. В два шага миновал коридорчик. Комната. У стола, на котором бутылки, объедки, окурки, замер со стаканом в руке водитель «Жигулей», уставясь неверяще на вошедших. На полу у его ног валялся, раскинув рукава, милицейский китель с погонами старшего сержанта, под столом – фуражка с кокардой, на единственном кресле – черный дипломат и пластиковый мешок с картинкой: снеговик в хоккейном шлеме.

– Здравствуйте, – сказал Калитин, – Давайте знакомиться. Мы из милиции. Нет, мы действительно из милиции, вот удостоверение. Впрочем, и у вас как будто имеются «корочки»? Позвольте взглянуть, чьи они?

Человек с прямым римским носом все еще пребывал в остолбенении, только глаза, широко раскрытые, неверяще перебегали с Мельникова на Калитина и обратно, а рука так сжимала стакан, что грозила его раздавить. Мельников отнял стакан, понюхал, поставил. Взял бутылку.

– Коньяк? О, армянский! Роскошно живете. Но выпивку придется отложить на неопределенное время, поскольку у вас предвидятся большие заботы. Документы у вас при себе? Кроме, конечно, чужого сержантского удостоверения.

Калитин подошел к разложенному дивану.

– Ба, знакомые все лица! Одна из наших недавних свидетельниц в объятиях… Ах, вот чей китель ездит в серых «Жигулях»: старший сержант Демидов, протеже капитана Репеева… Эй, поставь на место!

Всего на миг отвлекся Мельников, и Носатый схватил стакан, выпил единым глотком. Утерей горстью, сказал сдавленным голосом:

– А чего вы врываетесь в чужую квартиру? Ксива у вас, бумага от прокурора, есть, чтоб вот так?.. Вы ж права не имеете.

– Заметно, что не в первый раз вы встречаетесь с милицией. Ну, с правами мы еще разберемся, а сейчас, пока не подействовал на вас коньяк, давайте проясним интересующие нас факты. По нашим данным, вы доставили в эту квартиру наркотики. Согласны ли выдать их добровольно?

– Ничего не знаю. Случайно зашел к знакомой, вот и все.

– Зашли, а она в объятиях соперника, и вы решили запить огорчение коньяком? Но если криминалист обнаружит отпечатки ваших пальчиков вон на том дипломате и сумке, то сказочка ваша вызовет большое сомнение. Юра, на кухне ничего интересного? Сбегай, пожалуйста, на первый этаж, там есть квартирный телефон, вызови опергруппу с криминалистом. И найди понятых.

– Есть опергруппу и понятых!

Наташка у окна сидит, семечки грызет. Нервничает. Помада на губах размазана, лицо и под румянами бледно. Держись, Натаха, то ли еще будет. Предстоит тебе ролька потрудней, чем у заслуженных артисток. И оваций не жди.

Увидела «Мустанг», семечки из ладони посыпались. Корнев поманил ее пальцем. Выскочила, как была, в халате бледно-голубом.

– Игорь, ну что?

Ответил как мог хладнокровнее:

– Поехали домой.

– Ты что! Мне еще больше часа тут. Элька отпросилась, да еще и я, старшая возникать начнет.

– Давай домой по-быстрому. Там у тебя милиция возникает.

– Ой! Что случилось, Игорь?

– Да быстрей ты! Объясню по дороге.

Когда минут через пять она села рядом и «Мустанг» рванулся от «Гармонии», Корнев сказал:

– Ну не могу понять, как милиция дошурупила! У тебя они в квартире. Носатого, Жучку, сержанта ее там застукали. Не стони ты, не рожаешь! Слушай внимательно, что делать надо. Я тебя подкину до Курганной. Зайдешь домой и сразу в крик: дескать, подругу Свету приняла как родную, приютила, ключ доверила, а она тут бардак развела. Сыграй им истерику похлеще! Насчет наркоты ты без понятия, сержантика считала Светкиным женихом, Носатого – ее другом. Со мной… Говори, что со мной жила, уголовной статьи за такое нету. Ты одна, я разведен, кому какое дело. Но я постоянно живу в общежитии, не у тебя, потому что учусь, занимаюсь много. А сегодня в полдень уехал в Свердловск сдавать экзамен, понятно? Сегодня с обеда меня в Шиханске не было, ты меня не видела, запомни! Если меня не впутывать, то и тебе ничего не будет. Носатый сгорел, ему уже не поможешь, но он не продаст, я про негр много знаю. Светка Жучка сдуру да с похмелья сболтнуть лишнее способна, вот что опасно. Вряд ли ее заберут в камеру, один раз за такое дело там уже был разнос, она через своего сержанта узнала. Надо этим воспользоваться: вдолби Жучке, пусть имени моего не упоминает, чтоб ей же за соучастие срок не подкинули. Если все же ее заберут… Есть там у них Мельников такой, рисковый сыскарь. Передачу тогда ей снеси, понятно?

– Игорь, но как же так, ты ведь клялся, что все продумано до секунды!

– И сделано все точно до секунды. Где прокол вышел, не представляю. Видать, в уголовном розыске тоже не лопухи.

– А меня не посадят?

– Делай, как я сказал, и все обойдется. Главное, помни: меня при этом не было и быть не могло, в Свердловске я, в отпуске. Когда вернусь, не знаешь. Все, Натаха. Приехали. Дальше сама добежишь.

– Игорь, а ты?

– За меня не переживай. Дней через пяток забегай на главпочту, получишь письмо до востребования, доложишь, как тут обернется. – Он потянул замок черной сумки, вынул пачку двадцатипятирублевых купюр. – Держи, на расходы. Потом еще пришлю. Адвокат потребуется кому из наших… да мало ли. Придется сунуть кому на лапу, я в долгу не останусь, ты меня знаешь. С деньгами сейчас домой лучше не заходи, спрячь в почтовом ящике.

– Игорь, мне страшно!

Обнял, притянул, погладил по спине.

– Иди.

Чмокнула в щеку, вытерла помаду ладошкой. Он подтолкнул ее из машины.

– Иди.

Засеменила прочь, худущая, нескладная, ссутулившаяся. Шла лгать, закатывать истерику, отводить от Игорька опасность. Словом не упрекнула… Корневу стало на миг жаль невезучую дуреху, которая пытается все подкрасить: лицо, одежду, жизнь серую. А получается смешно и трагично.

Но на чувства не было времени. Корнев придвинул черную мужскую сумку поближе к себе, развернул «Мустанг» и погнал прочь от улицы Курганной, от расплаты за неудачу. Придется утешиться хотя бы тем, что хватило предусмотрительности и на невероятный вариант: провал отлично задуманной операции.

Да, обэхээсник Калитин, и этот, второй, с ним, и тип в синей тенниске – они выиграли раунд. Если честно, так вот их-то и есть за что уважать. Поздравляю от души, капитан Калитин, празднуйте без меня. Я уйду по-английски, не прощаясь. Того гляди, при вашем-то напоре сладкими речами, ловкими приемчиками выдавите из дуры Жучки, а то и из Носатого признания… Прав был бедняга Носатый: лучше малый верняк, чем большой скачок…

Не ошибается тот, кто ничего не делает, – но для нормального человека деятельность необходима как воздух. Кто-то изобретает машины, кто-то ворует, одни честно вкалывают лопатой и кайлом, другие честно проворачивают бизнес. Кто-то ловит жуликов. Или тех, кто в данный момент считается жуликами. Но новая «Волга» имеет много преимуществ перед дряхлым «Москвичом», так что есть у нас шанс и на «мерседес» в перспективе, а у вас, Калитин?

Черный «Мустанг» со скромным достоинством бежит по улицам Шиханска, скоро конец городской застройке, начнутся поля. Перекурим тревожное время где-нибудь подальше от Шиханска, есть ведь и другие города. В них тоже живут Наташки, Жучки, Переплетченки, Носатые. А Сопляков и вообще, товарищ Калитин, на нашу с вами жизнь хватит с избытком. Авось найдутся и сержанты Демидовы, пока генералы нам не по карману.

Пост ГАИ на выезде из города черная «Волга» миновала на дозволенной скорости. И умчалась в направлении Челябинска.

Владимир Печенкин Неотвратимость

Отцы. Повесть

Иллюстрации - Евгений Александрович Бортников

1

Ночью выпал снег. Город проснулся чистый, опрятный, с бодрым морозцем. Владислав Аркадьевич вышел из подъезда на свежепритоптанную дорожку, огляделся и подумал, что научились все-таки у нас, слава богу, бороться с дымом и заводской копотью. В пору его детства, помнится, снег так прямо и падал грязным, серым. А теперь вон какая белизна! Приятно. Владислав Аркадьевич затянулся в последний раз сигаретой, бросил ее в сугроб и легко, но с достоинством понес свое солидное тело через двор к арке ворот.

— Извините, можно вас на минуточку…

— Мда-да, я вас слушаю. — Он остановился, с официально чуткой кабинетной улыбочкой повернулся всем корпусом к спешащей ему наперерез девушке.

— Извините, вы ведь Извольский?

— К вашим услугам.

Кто такая? Куртка импортная, волосы окрашены в рыжий цвет. Где-то видел. Не лицо помнится, да лица и не видно из-за рыжих косм. И очки, темные, большущие, весьма нелепые очки. Наверное, Радика знакомая.

— Так что вам угодно? — Извольский украдкой метнул взгляд на окна — не видят ли его с девицей? Мало ли, злые языки…

— Скажите, Радик дома не ночевал?

— М-да, кажется… А в чем дело? — шевельнулась тревога.

— Видите ли… их, наверное, посадили.

— То есть как? Куда посадили? Кого — их?

— Радика, Валеру и Олега. Точно не знаю, мне так сказали. Будто они ночью что-то там…

— Но что именно? — упавшим голосом прошептал Извольский.

Девица скривила большой крашеный рот.

— Не знаю. Один из наших видел, как их забрали и увезли.

— Один из наших, так… Позвольте, куда увезли?

— В милицию, конечно. Куда же еще.

— Но почему тогда он не позвонил?

Очки удивились, глупости вопроса.

— Они же арестованные!

— Ах, да да… Но что случилось? Серьезное что-нибудь?

— Вы знаете, Радик, если выпьет, он такой… Его надо выручать, его и остальных!

— Да, благодарю вас, э-э… Сейчас же еду в милицию…

— Забрали их на Садовой, они должны быть в нашей милиции… Ну, я побегу.

Тощая девица неженственно ссутулилась и исчезла.

Радик!.. Ах, какая неприятность! Кто есть из знакомых в милиции? Впрочем, самому не очень удобно. Придется просить Таланова, он со всеми знаком, повлияет. Или Щеглова. Нет, лучше Таланова, у него, кажется, в прокуратуре кто-то есть. А еще лучше, пусть жена всплакнет перед Идой Абрамовной, это успешнее будет. Но что натворил сын? Беда с мальчишкой. Ну, в институт не прошел, прошляпили родители — не на того понадеялись, кто же знал. Так сидел бы смирно год, до будущего приема. Вот подвел, собачий сын, ах… Не ночевал дома? Кажется, не ночевал. Собственно, какой в том грех, если где-нибудь и заночует. Но не в милиции же!

Владислав Аркадьевич шагнул на уже прокатанную транспортом мостовую и властно поднял руку. Такси плавно подставило дверцу. Бросил таксисту:

— В райотдел внутренних дел.

За деревянным барьерчиком сидел дежурный. Владислав Аркадьевич вскинул два пальца к шапке-пирожку:

— Где у вас кабинет начальника?

Дежурный прервал зевок.

— По коридору и направо.

Бронзовые буквы на коричневой пластмассе: слева дверь к начальнику, справа к заму. Секретарша копается в делах.

— Подождите, подождите, вам к кому? Начальник еще не пришел. В восемь будет.

— Простите, забыл его имя-отчество.

— Сергей Александрович.

— Да-да, я подожду.

Майор пришел раньше восьми.

— Здравия желаю, товарищ майор! — бодро встретил его в коридоре Извольский. — Дело к вам, Сергей Александрович, вы позволите? Надеюсь, ненадолго задержу.

— Прошу. — Вошли в кабинет, и майор указал на стул: — Прошу.

Он старше Владислава Аркадьевича лет этак на десять. Седеющий, лысеющий, но сохранивший давнюю выправку. С этакими обычно трудно договориться. На кителе орденские планки. Воевал мужик. Учтем.

— Сергей Александрович, мы ведь с вами встречались в горисполкоме, — для начала соврал Извольский. — Не помните? Я Извольский, заместитель директора торга. Сейчас к вам не по работе, а по сугубо личному. Понимаете, сын не ночевал сегодня дома, и я как отец… Словом, почти не спал, беспокоился. Утром побежал к знакомым и…

— Да, мне доложил дежурный. Извольский Радий, так? Он и еще двое задержаны ночью. Пьяные совершили нападение на девушку с целью… с какой целью, выясним.

— Как-кие мерзавцы! Кто же они?

— Один — ваш сын.

— Несомненно, его втянули в эту историю те, другие! Возможно, силой втянули. Радий положительный юноша, студент… то есть абитуриент. Мы с женой занимаем определенное положение в обществе и, разумеется, воспитываем сына на моральных принципах…

— Верю, что вы не воспитывали из него хулигана и насильника. Однако и родители его сообщников — начальник цеха, директор завода. Особенно директор — умный, талантливый руководитель, бывший фронтовик. И вот, тем не менее…

Владиславу Аркадьевичу стало немножко легче — те тоже влиятельные отцы, не ему одному придется хлопотать.

— Сергей Александрович, насколько это серьезно?

— Трое пьяных набрасываются на идущую с работы девушку, избивают ее — как, по-вашему, серьезно это?

— Только побили? Больше ничего? Слава богу!

— Какая там слава! Их вовремя задержали.

— Послушайте, Сергей Альсаныч. — Майор чуть заметно поморщился. — Мальчику девятнадцать лет, возраст проб и ошибок, как говорят ученые. Подросткам особенно необходимо внимание, понимание. Развивающийся организм требует заботливого отношения. Даже если он совершил э-э…

— Преступление, — подсказал майор.

— Ну, предположим. Вспомним, как учил Макаренко… — Владислав Аркадьевич хотел присовокупить что-нибудь подходящее из Макаренко, но никак не мог вспомнить, чему он там учил. Заметив на лице майора скучающую досаду, заспешил: — Прошу, не примите мои слова как… Поймите меня правильно, ведь я отец! У вас тоже, несомненно, есть дети. Сергей Альсаныч, прошу, умоляю вас… От вас зависит судьба.

— Судьба зависит прежде всего от него самого. Мог ведь не пить, не хулиганить. От меня же ровным счетом ничего не зависит. Дело будет передано следователю, выяснится конкретная вина каждого из соучастников, кто организатор.

— Понимаю, понимаю… — «Эх, ничего не вышло с этим формалистом, придется к Таланову обратиться». — Разрешите, по крайней мере, увидеть сына. Надеюсь, на это имею право?

— Свидание можно бы. Но дежурный доложил мне, что ваш сын всю ночь нарушал порядок, выражался нецензурно. И, между прочим, грозил, что всей милиции попадет, так как его отец, то есть вы, занимает высокий пост. Судите сами, как при таком поведении давать свидание?

«О черт, какой идиот Радий! Даже сесть в милицию не умеет корректно!»

В кабинет входили сотрудники в форме и в штатском. Пришлось Извольскому встать и скорбно удалиться.

Не успел майор начать инструктаж, как зазвенел телефон, и голос секретарши из динамика сказал:

— Сергей Александрович, вас.

— Начальник райотдела? Здравствуйте. Беспокоит вас Канашенко, с завода металлоконструкций. Мой сын…

Да, его сын, Валерий Канашенко, был вторым из задержанных ночью. Майор коротко повторил Канашенко-отцу то же, что сказал Извольскому-отцу. Этот был начальником механосборочного цеха, его фамилию майор не раз встречал в газетных статьях — цех перевыполнял план, считался маяком производства. Этот о снисхождении для сына просить стеснялся. Только хотел узнать, серьезное ли дело, дойдет ли до суда. И, выслушав ответ, помялся — нельзя ли как-нибудь обойтись без широкой огласки, потому что, видите ли… и так далее.

— Гласность от милиции не зависит, — ответил по телефону майор. — А до суда, я полагаю, на этот раз дойдет. Ваш сын и без того имеет несколько приводов, попадал в вытрезвитель. Плохо за ним смотрите. Тем более он рабочий вашего же цеха. Двойная ответственность на вас.

— Так бить его, что ли?! — Майор дипломатично промолчал: вам, дескать, решать, товарищ отец и начальник. — Вот лихо на мою голову! Товарищ майор, сильно вас прошу, не сообщайте пока нам… то есть официально не сообщайте в цех, на завод. У нас, знаете, распишут, раскрасят, а авторитет начальника цеха — штука хрупкая. С начала года план никак не идет, а тут еще ЧП… Поймите меня правильно, я не о себе забочусь. Но подобные ЧП снижают в коллективе производственный подъем…

— Насчет подъема ничем помочь не могу.

— Нет, это я к слову… Можно приехать, поговорить с сыном? Спасибо, товарищ майор, спасибо. Так… Сейчас вызывают на совещание к начальнику, и мне не хотелось бы объяснять свое отсутствие… ну, вы понимаете… А может, им разрешат пока находиться дома? Никуда ж они не утекут. Ну да, ну да, понятно. Во второй половине дня приеду.

Окончив телефонный разговор, майор не сразу продолжил инструктаж.

«Струсил начальник цеха, боится огласки. Авторитет бережет. Еще будет третий отец… Как мне говорить с третьим? А с матерью как?»

2

Секретарша Мария Яновна привыкла, что директор распахивает дверь порывисто, настежь, из кабинета выходит твердым широким шагом, напористо подавшись широкой грудью вперед и чуть пригнув красивую, с седой волнистой шевелюрой голову, словно высокий проем низок ему. Мария Яновна женщиной была замужней и мужа любила, но к директору с давних пор чувствовала своеобразную привязанность, безгрешную влюбленность без тени чинопочитания или дамского вздыхательства — просто как к мужчине умному, сильному. И сейчас, когда вот так странно, медленно и беззвучно растворилась дверь, руки Марии Яновны недоуменно замерли над клавишами машинки.

Директор вышел неуверенно, лицо его пожелтело, осунулось, как это бывало в прошлые времена, когда еще «горел» частенько план, лихорадили завод и директора штурмовые бессонные «концы месяца». Но тогда в серых воспаленных глазах, несмотря на усталость, светились энергия и воля. Сейчас в них пугающая пустота. Директор притворил дверь, постоял так, держась за ручку. Левая бровь поднялась не то с обидой, не то в вопросе…

Шестилетняя совместная работа приучила Марию Яновну не задавать лишних вопросов. Так и сидела над клавишами, смотрела на его седой затылок. Не поднимая головы, он сказал:

— Я уйду на час или полтора. К одиннадцати… да, к одиннадцати вернусь.

Секретарша секунду ждала — может, еще что будет. Спросила:

— Вызвать машину, Николай Викторович?

— Не нужно. И вот еще: должны приехать из СМУ. Передайте, что я просил подождать. И что прошу извинить за…

Не так уж часто ему доводилось ездить в трамвае. Час «пик» миновал, пассажиров немного. Но Николай Викторович не заметил свободных мест. Он смотрел в окно на чистый, ночью выпавший снежок, искрящийся под солнцем, с синими тенями от домов и обнаженных тополей. Девчушка-школьница несколько раз взглянула из-под белой шапочки на Николая Викторовича и наконец встала, хотя были еще свободные места.

— Садитесь, пожалуйста.

— Что? А, спасибо.

Сел. И опять смотрел на белый снег.

Или этот веселый солнечный мороз, или давнее, с фронта, умение сжимать нервы в кулак при тяжелых ситуациях — но из трамвая вышел уже обычный, владеющий собой Николай Викторович Ельников, директор завода, каким его всегда знали. Только левая бровь поднята все в том же недоуменном вопросе… Перейдя площадь, мельком глянул на монументальную бетонную Доску почета, где среди прочих предприятий города значилось имя его завода, — и отвернулся. У подъезда замедлил шаг. Потом, пригнув голову, как всегда напористо, толкнул дверь.

Бывал он здесь не раз и не два, изредка по делу, чаще попутно, заездом к товарищу по военным годам, по фронту: проходил узким коридором с зелеными в его рост панелями, с пластиковым покрытием на полу, мимо закрытых дверей кабинетов справа, мимо чего-то ожидающих людей, сидящих на стульях вдоль глухой стены, — к всегда открытой настежь приемной начальника районного отдела милиции. И вся здешняя обстановканикогда не отмечалась им как нечто тревожное, даже угрожающее. Учреждение, и ничего особенного.

На этот раз тревожную особенность коридора он ощутил. Стесненный этим, Николай Викторович терял уверенность, и коридор казался незнакомым.

— Куда! Очередь не видите, что ли!

Николай Викторович остановился. У приемной сидело несколько человек, смотрели на него равнодушно и пусто. Только женщина в зеленом пальто с вызывающе дерзким прищуром усмехнулась и, уловив его растерянность, добавила:

— Как начальство, то другие уж и не люди для их!..

Рядом с ней старик с тросточкой осуждающе кашлянул и опустил взгляд.

— Извините, я не знал.

Николай Викторович отошел и сел на свободный стул.

По коридору слонялся длинноволосый парень без шапки, глазел на дверные таблички, на плакаты, тихо посвистывал сквозь зубы и подрыгивал коленкой. Поодаль еще сидели какие-то хмурые фигуры. Николай Викторович вздохнул и принялся ждать. Смотрел рассеянно на женщину в зеленом. Одета прилично. Сравнительно молода еще. Но в аляповатой накрашенности лица, губ, ресниц, в космах песцового воротника, в косых морщинах капрона на тонкой ноге над красным широким сапогом сквозило что-то неряшливое.

Вышла секретарша начальника, скользнула по людям равнодушным взглядом, хотела что-то сказать. И узнала Николая Викторовича.

— Ой, здравствуйте, товарищ Ельников. Вы к майору? Заходите.

Он краем глаза заметил, как ощетинился песец на воротнике неряшливой женщины, уловил выразительный кашель старика с тростью.

— Я по личному делу. Я подожду.

Секретарша секунду удивлялась молча.

— Н-ну, как хотите… — И уже другим, «служебным» тоном женщине: — Зайдите.

Та скривила торжествующе губы — во, осадила начальника! — и небрежной развалочкой вошла в приемную.

Ельников ждал. Занятие непривычное для него. Ждать приходилось, разве когда вызывали в главк. Но скоро свои, сегодняшние мысли снова овладели им. Не заметил, как уходила по коридору сердитая женщина в зеленом, как перестал посвистывать, замялся и неохотно пошел к начальнику длинноволосый парень, как, покашливая и покряхтывая, следом за ним уплелся старичок. Потом еще кто-то. Очнулся, когда тронула за плечо секретарша:

— Заходите же.

Майор писал. Но сразу отложил ручку, вышел из-за стола, протянул широкую ладонь.

— Здравствуй. Садись.

Ельников пожал его руку и выдохнул нетерпеливо:

— Ну?

Майор потрогал бритую щеку, потер высокий с залысинами лоб.

— Ну? Говори, Сергей.

— Скверное, брат, дело…

— Знаю, что скверное. Потому говори сразу.

— Ладно. Задержали их в полпервого ночи на углу Садовой и Пушкинской. Олег и с ним еще двое. Пьяные, конечно. Шли из ресторана. Встретили девушку, с работы шла. Сначала приставали, а когда вырвалась, догнали и… били. На ее счастье, люди шли как раз со смены. Ну, эти бежать. Задержали их. Собственно, и все.

— Били, значит?

— Да. Больше ничего не случилось. Но девушка упала.

— Сильно ударилась? А он где? В камере?

— Ночь провели в вытрезвителе. Сейчас ждут дознания.

Лицо Николая Викторовича побелело, под глазами выявились синие тени, и глубже стали морщины у рта. Майор кивнул на стул:

— Ты садись, Коля.

— Угу, спасибо. Ты сам с ним занимался?

— Нет, и не видел еще. Даже не решаюсь как-то.

Ведь очень хорошо вас всех знаю… Олега-то с пеленок… Дело их у Евстафьева, молодой лейтенант, но толковый. -

— Дело? Ну да, дело… Послушай, может быть, тут что-нибудь не так, а?

— К сожалению, все так.

— И что за это?

— Ты же знаешь, определяет суд.

— Но все-таки?

— Н-ну, если дойдет до суда… до трех лет.

— А до суда дойдет?

— Если потерпевшая подаст заявление, то прокуратура, я думаю, даст санкцию на возбуждение уголовного дела.

Ельников грузно опустился на стул. Майор сел рядом. Николай Викторович спросил:

— Зачем ты все рассказал жене? Ты бы мне сперва, уж я Лену подготовил бы как-нибудь.

— Да ведь я понимаю, что не следовало бы! Позвонил, надеясь тебя застать дома, да ты уехал уже. Сказал я Лене, что по заводским делам ты нужен, и трубку положил, думал немного погодя на завод позвонить. Только матери, они к беде чуткие. Тем более что дома Олег не ночевал. Лена сразу же опять меня вызвала. Я было успокаивать, да… Словом, вытянула из меня всю правду. Как она, Лена-то?

— У нее ж сердце больное. Хотела сама к тебе ехать — не смогла. Соседи «неотложку» вызвали. Но почему?! Почему?!

Ельников вскочил и заходил по кабинету.

— Да, почему?! Я не пьяница, не скандалист, не жулик, всегда ему толковал о порядочности, о совести, о… Мой тут какой-то просчет, но в чем? В чем тут моя вина?..

Он круто остановился.

— Твоя — не знаю. Разве лишь в том, что забот у директора завода всегда по горло, а времени для семьи всегда дефицит. Да ведь и не один ты его воспитывал. Мальцам каждый встречный немножко воспитатель. А встречные, они разные. Хоть бы и старшие, наше поколение взять…

— Поколение? Ну, знаешь… Наше поколение и трудом, и кровью советское.

— Да, но вот сейчас здесь, у дежурного в камере, спит некий Додонов. Систематически пьянствует, во хмелю же не человек. Дебоширит, орет, лается. Трезвый — изоврался вконец. А ведь тоже воевал, до Будапешта дошел, медали у него. И вот существует же. Награды сохранил, совесть потерял.

— Но Олег мой сын! Мой, а не его!

— Ты на своем заводе сидишь, а Додонов на улице, на виду буянит.

— Так вы-то на что, милиция?

— Что — мы… Он преступления не совершил пока. Пятнадцать суток ему давали. Посадить за хулиганство в колонию, по указу? Так нам все время твердят: избегайте мер с лишением свободы, воспитывайте.

— Тогда ссылать таких куда-нибудь в тайгу, чтобы молодежь не пачкали!

Майор вздохнул:

— Организовать такую «тайгу» не в полномочиях начальника райотдела. К сожалению.

— А что в полномочиях?

— Ну… беседы, внушения. Пятнадцать суток вот. Или штраф.

— Эх вы, бедняги, — сказал Ельников и задумался. Майор взял со стола карандаш, повертел, положил на место.

— Коля, ты повидаться с Олегом не хочешь? Поговорить?

— А это разрешается?

— Запрещения такого нету.

Ельников ответил не сразу.

— Тяжело… Но надо. Что уж теперь от беды прятаться. Меня в камеру проведут? Или его сюда?

— Лейтенант Евстафьев дежурит, кабинет его свободен.

— Ладно. Подожди… — Николай Викторович постоял минуту молча. И повернулся к двери. — Куда идти?

И опять он ждал. Узкая комната, шагов пять в длину. Стол, сейф, три стула. Солнечный мороз за окном.

Шапку Ельников оставил в кабинете начальника, но пальто не снял, и все равно было зябко, набегала дрожь, которую приходилось сдерживать, унимать. Николай Викторович пытался представить сына здесь, в этой комнате, — и не мог. Стоял перед глазами облик того прежнего, домашнего Олега, остроумного, самоуверенного, всегда немного небрежного, с чистым здоровым лицом и красивой прической — Николай Викторович не уважал гривастых юношей. Олег интересовался спортом — без увлечения, современной музыкой — без модного меломанства, книжки почитывал — без читательских восторгов, учился без двоек, но и без похвальных грамот. Веселую компанию любил, но… нет, пьяным не видели сына. «Средний» парень, от которого в дальнейшем ожидали— конечно же! — большего. Ожидали… А теперь?

Что же, постригли его уже? В чем он, в куртке или в пальто? Наверное, холодно в… камере. Нет, как все непонятно, невероятно! О чем с ним говорить? Надо держать себя в руках, чтобы без этой дрожи. Не отапливают здесь, что ли? Если он в куртке, надо принести пальто. Будет суд… Может, все-таки не будет? Как же так, ведь еще вчера вечером ничего подобного и представиться не могло. Ни боли этой, ни дрожи, ни кабинета этого…

Дверь приоткрылась, заглянул милиционер. Все в Ельникове напряглось.

— Входи.

Олег… В куртке он. Руки за спину. Шагнул, и дверь закрылась. В побледневшем лице, во всей фигуре — помятость… Сын! На правой щеке, от темного пушка на верхней губе до уха — две тонких царапины.

— Здравствуй, папа…

— Здравствуй.

Николаю Викторовичу стало трудно дышать. Года полтора назад, простудившись и схватив жестокий бронхит, он бросил курить. Сейчас захотелось вдруг затянуться папиросой, и он машинально трогал карман рукой. Сын, поникнув плечами и все еще держа руки за спиной, уставился в пол.

Волна дрожи миновала, Ельников овладел собой.

— Как ты… попал сюда?

Олег шевельнул плечами.

— Выпили… — Голос хриплый какой!

Ельников подождал.

— Ну?

— Выпили мы, домой пошли…

От этого плавающего голоса, от недвижной сутулости и рук за спиной стала Ельникова заливать неприязненная брезгливость. Твердо, напористо он поторопил:

— Ну!

— Я был выпивши, сильно выпивши… плохо помню…

— Врешь.

— Ну, так получилось… Хотели пошутить сначала… — Он поднял пустые, невидящие глаза. — Просто пошутить… Я даже не знаю как…

Больше не было дрожи. Ельникова жгло возмущение, обида, злость, словно был он отцом не этого перетрусившего хулигана, а той неизвестной девушки, которая бежала ночью с работы.

— Вы избивали женщину. Одну — трое здоровых парней. — Олег дернулся, словно протестуя. — Что? Ты хочешь что-то сказать?

— Она сама вцепилась мне в лицо! Вот смотри, — провел пальцем по царапинам.

— Вот как! Значит, это она напала на вас? И ты защищался? Спасал свою драгоценную жизнь? Что молчишь?

— Я вот так сделал рукой, чтоб заслониться, а она упала и…

— И вы продолжали бить ее лежащую. Ради самозащиты? Олег, неужели от меня научился ты трусливо врать?

Николай Викторович отвернулся к окну. Отвернуться было необходимо, чтобы совладать с собой.

— Папа, я все понимаю… не знаю даже, как могло… Пьяные мы были, в этом все дело. Мы готовы просить у нее прощения…

— А у меня?! А у матери?!

— Что? Да, конечно, извини, папа.

Николай Викторович ждал, что Олег хоть сейчас спросит о матери. Не спросил. Собой занят. Молча стояли они, не зная, что еще сказать, и каждый чувствовал себя непонятым.

Ельников пошел к двери. Олег удивленно посторонился и, когда отец подошел уже к порогу, позвал упавшим голосом:

— Папа! Так как же?

— Что — как?

Ну, я не знаю… Ведь можно же… Я попрошу прощения…

— Я не народный судья.

— Папа! При чем народный судья?! Из-за этого! У меня скоро сессия, и вообще… Для чего портить мне все, из-за случайности…

— Случайность! Ты мог погубить чужую жизнь.

— Но я же сказал, что все понял! И, наконец, Сергей Александрович твой друг… Поговори с ним…

Ельников больше не мог. Толкнул дверь и вышел. Милиционер приложил руку к козырьку, но Ельников не заметил. Быстро прошел коридором к выходу и лишь на улице, почувствовав студеный ветерок, вспомнил, что оставил шапку. Пришлось вернуться.

Майор подписывал паспорта. Тотчас отпустил сотрудницу.

— Ну что?

— Шапку забыл.

— Олег что говорит?

— А что ему сказать…

Николай Викторович взял со стула шапку, помял рассеянно, надел.

— Пойду. До свиданья, Сергей.

— Подожди! — Майор схватил карандаш, положил, кашлянул. — Ты бы поговорил с ней…

— Да, просто не представляю, как она…

— Скажи ей, что мальчик он еще, в сущности.

— А? Постой, с кем это — с ней?

— Да с потерпевшей.

— Ах ты вот что! Я думаю все про жену, про Лену… Так советуешь поговорить с потерпевшей? Уговорить, чтоб заявление не подавала? Так, что ли? Сергей, это чтоб за твоим отделением лишнего происшествия не числилось?

— Перестань! — вскинул голову майор. — Я не лакировщик! С каких пор перестал ты меня уважать, Коля! Но тебе-то за что несчастье? Лене за что муки — с передачей ходить?! Разве ты мне чужой? Разве чужие вы мне? Или я забыл, кто в сорок третьем под Ржевом выволок меня из окружения?! Не заслужил ты, директор, орденоносец…

— Наши ордена сыновьям не прикрытие. И хватит, Сергей, хватит об этом. Делай с хулиганами, что должен делать.

Майор подошел и положил ладонь на рукав Ельникова.

— Извини. Час назад на этом самом месте один папаша взывал о снисхождении к… к развивающимся организмам… Извини, Коля. Ты сейчас едешь к Лене? Крепитесь, друзья мои. Если с девушкой все благополучно, как-нибудь, возможно, обойдется и без лишения свободы.

— Спасибо. Пойду я.

Трубку взяла секретарша Мария Яновна.

— Алло? Приемная директора. Алло, алло!

— Это я, Ельников. Мария Яновна, из строительномонтажного управления приехали уже?

— Из… Нет еще… нет.

Мария Яновна никогда еще, кажется, не лгала своему директору. Но голос его в трубке звучал так разбито…

— Когда приедут, просите подождать. Мне необходимо еще полчаса. У жены с сердцем плохо.

— Хорошо, Николай Вик… — она спохватилась и оглянулась на двух насторожившихся посетителей из СМУ.

Ельников вышел из будки телефона-автомата и прижался плечом к шершавому камню стены. Мимо проходила курьерша из заводоуправления, взглянула мельком на пожилого мужчину у стены. Но не узнала директора.

3

Владислав Аркадьевич думал: ну, сейчас начнется истерика, не ко времени, как всегда. Но истерика не начиналась, жена только по-настоящему горько плакала, она была занята — собирала передачу для Радика, поминутно хлопая дверцей холодильника.

— Неужели ты не мог?! Радик почти еще ребенок, был выпивши к тому же, ну и втянули его! Неужели ты не мог втолковать этому самому майору, что нельзя мальчика держать в тюрьме из-за девчонки, которая шляется по ночам! Наконец, пообещал бы что-нибудь достать, сделать, устроить… Ну я не знаю, что там майорам надо!

— Чепуху городишь, Октавия. С кем следует я уже…

— Я горожу чепуху! Ну конечно! Ты же не способен помочь единственному сыну! Бедный мальчик! Бедный, бедный!

— Октавия, пойми, этот майор человек совершенно не нашего круга, ему просто невозможно делать такие предложения. Я, слава богу, знаю людей. Кроме того, к нему пришли разные милиционеры. Что же, я должен отвести его в угол и шепнуть: «Хотите импортное пальто, товарищ майор?» Чепуха! Самое лучшее, попроси как следует свою приятельницу Иду Абрамовну, она знакома…

— Надо бы еще батон Радику положить. Или два, И, может быть, торт. Он любит шоколадный торт.

— Твое дитя находится не в детсаду, а в тюрьме, и торт, разумеется, неуместен.

— Мое дитя! А не твое разве?! Сыночек, бедный, бедный!.. Сходи в булочную за батонами. Еще колбасы, лучше сервелат, если есть. И купи хотя бы конфет. Владислав, чего ты ждешь?! Ради бога, скорей, нам пора в эту ужасную милицию!

Она расплакалась, роняя слезы в банку с сахарным песком. Извольский оделся, взял сумку и поспешил в булочную. А она все плакала, хватала то одну вещь, то другую, совала в рюкзак, снова выкладывала. На столе, креслах, пианино, на полированном гэдээровском серванте всюду лежали вперемешку продукты, теплое китайское белье, болгарские сигареты, даже на телефон кинуты теплые носки.

Слышно, поворачивается ключ в американском замке. В прихожей шаги.

— Что, булочная закрыта?

Но в комнату вошел ее сын, ее Радик, несколько бледный, однако с обычным ироническим прищуром, с такой знакомой кривенькой — под известного теледиктора — улыбочкой.

— Радик, мальчик!!! Тебя освободили?! У-у, родной ты мой, бедный!..

— Ну ладно, мама, ладно. Чего ты, ладно уж.

Она ощупывала, гладила его голову, длинные, до плеч, крашеные волосы, щеки, покрытые молодой пушковой бородкой, ласкала сына, вернувшегося из «ужасной милиции», пока он не решил, что нежностей довольно.

— Хватит, мать. Хватит, говорю!

Отпустила его, только рассматривала, держа за узкие плечи, всматривалась в недовольное лицо, обильно измоченное ее слезами.

— Раденька, бедненький мой! Голодный? Сейчас, сейчас накормлю. Тебе было очень плохо? Там тебя не били?!

— Еще чего выдумаешь! Они не имеют права бить. Да подожди ты, курить хочу. Слушай, мама, коньячку не найдешь?

Коньяк нашелся. Радик развалился в кресле с сигаретой, а мама, то и дело выбегая на кухню, что-то разогревала, кипятила воду для кофе.

— Радик, как же все это случилось? — догадалась наконец спросить. — Неужели правда, что ты кого-то побил?

— А, у нас всегда раздуют, из мелочи устроят гранд-скандал. Мы с друзьями шли, дурачились, хотели напугать знакомую девчонку, а она упала и ушиблась. Тут явились добровольные моралисты и черт знает чего не наприписывали нам. За такую ерунду вообще не имели права держать в милиции.

— Все равно так нельзя, милый. Все оттого, что ты ничем не занят. Отец мог бы тебе найти подходящую службу. Не хочешь? Раденька, извини, но ты стал часто выпивать…

— Мать, что у тебя за дурная привычка устраивать трагедии из-за мелочи! Подумаешь, ночевал в милиции. Ну и что? Нужно испытать все, чтобы иметь о жизни полное представление. Теперь знаю, что за комедия наша кутузка.

— Радик, что за выражение! И право же, тебе пора подумать…

— Я думаю. А как же! В наш век все думают. Мартышки, дельфины, крысы даже и те мыслят. И я как гомо сапиенс — человек мыслящий. Мне по биологическому виду полагается. И знаешь, мамуля, что я мыслю? Что ты мне сейчас подкинешь десятку, а? Надо встряхнуться, прийти в себя. Кстати, где отец?

— Пошел тебе за батонами… Сынок, ты хочешь куда-то пойти? Ужин готов, тебе нужен отдых, покой После всего этого ужаса… Нет, нет, никуда не отпущу!

— Батоны! Ты дай денег, поем где-нибудь спокойно. Боюсь, с отцом получится крупный разговор. Оба вы любите читать мораль, а я в ней не нуждаюсь!

— Да, да, ты прав. Лучше вам сейчас не встречаться. Иди, не задерживайся долго, Радик, умоляю тебя. И не пей, сыночек. Ах, как это дико — милиция!

4

Отпуская Валерия Канашенко, дежурный «провел воспитательную работу»:

— Иди и больше не хулигань. Смотри-ка, родители вон тебя ждут, нервничают.

— Смотрю! Родители? Эка невидаль.

Отец читал плакаты в коридоре с таким интересом, будто за тем в милицию и пришел, плакаты почитать, а разные там арестованные, выпускаемые ровно никакого отношения к нему не имеют. Мать стояла в сторонке с хозяйственной сумкой у ног, издалека жалобно улыбалась, и в морщинках под глазами набиралась у нее влага, которую она незаметненько стирала рукавом. Валерий видел, как мать рванулась было к нему, но отец шепнул ей что-то, оглянулся по сторонам. И только когда он вышел на улицу, оба подошли.

— Хорош, — сказал отец. — Ну, дома поговорим.

А мама, пока шли до трамвая, задавала обычные, самые мамины вопросы: хочет ли он кушать, не холодно ли ему, не болит ли голова, а то ишь вид нездоровый.

— Не с курорта едет… — сквозь зубы процедил отец.

А она шепотом: страшно ли было, совсем ли отпустили или еще что-нибудь будет? Валерий отвечал ей тоже вполголоса. Отец молча слушал и пока не вмешивался. Никто не касался самого больного вопроса: как Валерий мог?! Не место для этого вопроса — улица. Валерий боялся, что мать не удержится и спросит и заплачет, а отец на нее прикрикнет — неудобно, мол: начальник цеха идет по улице с семьей, а жена ревет в три ручья. Вдруг встретится кто из цеха, что подумают?

Убедившись, что сын здоров и, кажется, «прочувствовал» на этот раз, мать уехала трамваем на смену — отпрашивалась всего на час «по семейным обстоятельствам». Отец велел Валерию зайти в парикмахерскую:

— Побрей морду, а то каторжанский вид, стыдно в трамвай с тобой садиться.

— Опять ты за меня хлопотал?

— Отпустили, и радуйся. Ты разве оценишь заботу!

Пока Валерия брили, отец ждал в вестибюле. Когда сели в трамвай, встретился кто-то из знакомых, и отец изобразил беззаботную улыбку: «Мать на работе, а мы с сыном заняты заготовкой продуктов», — это он про сумку с передачей.

Приехали домой. И началось… Отец высился над столом, как над трибуной, и то ругательски ругал Валерия, то заводил речь о долге, о рабочей чести, о моральном кодексе. Еще, кажется, о соцсоревновании. Только графина с водой ему не хватало. Валерий не отвечал, он ел. В милиции аппетита не было, а тут, под аккомпанемент родительской нотации, уписывал колбасу с белым хлебом, и отвечать ему просто некогда было, пока не наелся.

— На что ты годишься, позволь узнать? Ну хорошо, учиться не желаешь, в науках не преуспел. Устроили тебя на гормолзавод, зарплата для начала вполне…

— Я восемь классов кончил, чтоб ящики таскать? — дожевывая, начал оборону сын.

— Ты так учился, что с твоими знаниями только ящики и таскать и не рыпаться. А ты через два месяца уволился. Однообразный труд, видите ли, не отвечает твоим высоким запросам! Ну хорошо, ну прекрасно! Упросил я, чтобы приняли в пожарную команду. И что же? Через полгода за прогул вылетел!

— Тоже мне работа — пожарка!

— Так что же тебе надо? Что? В свой цех взял, чтобы хоть ты на глазах был, к Вавилову, лучшему слесарю, приставил — нет, не идет дело! Дважды из вытрезвителя выручать пришлось. На сей раз еще похлеще— от суда спасать! Что же, и в цехе тебе не нравится?

— В цехе нравится. Почти нравится.

— Так почему подводишь родной коллектив?

— Папа, ты как на профсоюзном собрании — «родной коллектив»… Скажи уж прямо, что начальника цеха я подвел — тебя. Показатели тебе порчу.

— Обо мне ты не думаешь! Так подумай о коллективе, который повседневно и неустанно борется…

— Ну да, «за выполнение плана и повышение производственных показателей». Ты, папа, хоть бы дома-то без штампов разговаривал, они на собраниях приелись вот так!

— Не ври, с собраний ты сбегаешь, хотя я не раз предупреждал, что сын начальника цеха должен являть собой образец активности, высокой сознательности.

— Чего там интересного-то, на собраниях ваших. Толчете воду в ступе — «повысить, расширить, углубить». Слова одни, а толку — ноль. То заготовок нету, то инструмента путного недопросишься, а вы — «повысить, расширить»… Электрокар вон больше года стоит, заготовки на горбу таскаем, а вы — «повысить»!

— Да ты сам-то у меня на горбу сидишь, бездельник! Балласт в цехе…

— Работаю не хуже других, хоть Вавилова спроси.

— Другие в вытрезвитель не попадают.

— Знаешь, папа, у меня голова болит очень. Давай ты меня в другой раз повоспитываешь, а сейчас я спать пойду.

— Вот как! Напакостил, подвел — и пошел спать! Нет, ты слушай! По-настоящему-то надо тебя на общее собрание, перед всем коллективом…

Голова у Валерия в самом деле разламывалась. Он озлился.

— Да не пугай ты собранием, все равно оно не состоится. Не решишься меня разбирать. Чтоб авторитет твой не запачкался. Из вытрезвителя не одного меня выручал — почему? Ах, высоко держим трудовую дисциплину, нет нарушений в лучшем цехе! Минька Бал-башов пьяный вдрызг на смену заявился, тебя матом обложил, а ты, начальник цеха, что сделал? В цеховой машине его домой отправил, чтоб, значит, сор из избы не выносить. Пашка с Егорьевым подрались на рабочем месте — ты их «перед коллективом»? Нет, ты все тихонечко замазал. Авторитет! Дисциплина! Да ты первый нарушитель трудовой дисциплины, если хочешь знать! Как ты, начальник цеха, допускаешь, чтобы твои люди в конце месяца без выходных, по десять часов, по две смены вкалывали!

Канашенко-старший никак не ожидал такой «критики снизу», притом в самый неожиданный момент. Рявкнул:

— Мальчишка, молокосос! Что ты понимаешь! Люди вкладывают все силы, чтобы справиться с государственным заданием, чтобы…

Канашенко-старший, ломая спички, прикурил, бросил спичку в пепельницу, промахнулся.

— Не свои слова болтаешь, Валерий. Знаю чьи, Вавилова это слова. Он мастак начальство бранить.

— Ты его только что лучшим слесарем назвал, — напомнил сын.

— Да, и могу повторить: лучший он слесарь цеха. Но — демагог! Смотри, какие штуки мальцу навнушал!

— Разве это неправда? Вот мы не на собрании и комиссий тут нету, скажи честно — неправда? Нет у нас ни штурмовщины, ни показухи? Вот ты скажи!

— Да ты что, в конце-то концов! На дело тебя нет, а болтать наловчился! Он только что из милиции, а я виноват! Наставник твой Вавилов слесарить тебя что-то не шибко научил, а вот критиковать… Критиковать-то легко.

— А ты Вавилова не трогай! Вавилов — человек! Дело свое знает не хуже, чем ты свое, а может, и получше.

— О! Вавилов уж ему лучше отца родного! Вавилов, видите ли, человек! Что же он из тебя человека не сотворил? Ты не только хулиганить, а еще и болтать научился! Хватит! К черту! Довольно терпеть в цехе хулигана! Ищи себе работу по вкусу, не держу! Завтра же дам расчет!

— А не имеешь права. Я — чист. Вытрезвители мои ты скрыл, милицию тоже скрыть постараешься — авторитет бережешь. Не записано мне на бумаге никаких взысканий, увольнять не за что. Понял? Ну и все.

— Сейчас же — слышишь? — сейчас же пиши «по собственному желанию»!

— А если мне работа почти нравится? Нету у меня такого собственного желания, и все тут! А раз нету желания, зачем я буду писать, что оно есть?

— Валерий, ты наглец!

— Папа, а что лучше — наглец или лицемер?

— Кто это лицемер? Кого имеешь в виду, сопляк?!

— Ты подумал, что тебя?

Ну, это уж слишком! Пора поставить мальчишку на место! Надо решительно заявить… Что заявить? Разве он поймет, как приходится вертеться между двух огней начальнику цеха? В чем-то этот паршивец прав… Но всех обстоятельств, в которых приходится вертеться начальнику цеха, он не поймет!

В прихожей раздался звонок, и Канашенко-старший был этому даже рад — все-таки разрядка.

— Иди открой, кого там принесло.

Оказалось, явился Радик Извольский.

— Как у тебя, Валерка? Заели предки?

— Кого? Меня? Хо!

— Пошли прошвырнемся. У меня монеты есть, освежимся коньячком после водички из титана.

Отец, конечно, протестовал — для виду. Но быстро нашел выход: черт с тобой, пропадай, если ты такой оболтус. Канашенко-старшего в общем-то устраивал перерыв в тяжелом разговоре, не подготовился он к нему. Дурацкое положение: отец ничего не может сделать с сыном, начальник цеха — с учеником слесаря! Немощное какое-то положение. Как из этого всего выйти?

5

С самого утра, с самого того телефонного звонка, чем бы ни был занят директор, какие бы вопросы не решал, давила его не мысль даже, а ощущение горя, тем более неотвязное ощущение, что предпринять что-либо он бессилен. Так, вспомнилось, в войну в полевом госпитале жуткой казалась бомбежка: нагло гудит над головой смерть, а зениток в лесу нет уже, вперед они ушли, и лежишь, раненый, недвижный, в койку вдавился, и ничего не можешь — ни уйти, ни стрелять.

Николай Викторович до сих пор мерил будни фронтовой меркой. Капитан Ельников суров был во всем, что касалось воинской дисциплины, четкости и быстроты исполнения приказа, но не терпел зряшной муштры, показной лихости. Директор Ельников не привык «развертывать борьбу за…», он просто воевал, и в мирные дни воевал за живое дело, за нужное дело, за лучшее. Иногда на два фронта… Но сейчас, в семейной трагедии, он чувствовал себя безоружным.

Отложив все, что можно было отложить хотя бы до завтра, приехал домой пораньше — и к сегодняшней отцовской ране прибавилась еще царапина директорская из-за незавершенности заводских дел.

Жена чувствовала себя лучше. Или делала вид, что лучше. Они почти не говорили о главном, что мучило. Только Лена сказала:

— Ты бы свез все-таки ему поесть.

— Нет.

И она больше о том не заговаривала.

— Коля, звонят к нам?

Обыкновенный звонок в прихожей теперь пугал.

— Сейчас открою. Медсестра, наверное, время укол тебе делать.

Он пошел и открыл.

— Ты?!

— Папа, нас отпустили, совсем отпустили.

Тяжкий груз беды полегчал, отлегло щемящее чувство в груди, на миг отлегло.

«Отпустили! Ну вот, миновало… Нет, почему же отпустили? Ну не сбежал же, в самом деле. Отпустили его! Лена успокоится, и все обойдется теперь. Недоразумение произошло? Да нет, вот же, вот царапины у него на лице. Значит?..»

Груз беды снова налег.

— Когда суд?

— Не будет суда, папа! Сообщат в институт, и все.

— И все… А твоим соучастникам?

— Валерку в цехе будут разбирать… А Радию дали предупреждение, чтоб трудоустраивался…

Сын стоял у двери, словно не было уже у него права пройти в свой дом и нужно, чтобы отец разрешил ему это.

— Входи.

Олег, потупясь, снимал куртку, ботинки. Когда он ехал трамваем, когда почти бегом торопился к своему дому, казалось, что отец и мать встретят его радостно — все ведь кончилось благополучно, судить не будут! Но сейчас, в прихожей своей квартиры, понял, что ничего не кончилось, что вина по-прежнему на нем оставалась и что суда не будет — то для людей, а для отца Олег все так же виновен.

— Как мама?

— Лежит.

— Папа…

— Ну?

— Можно к ней?

— Стой здесь.

И он остался в прихожей. Теперь он был чем-то чужеродным, плохо приемлемым в своей семье, ибо противопоставил себя строгой совести семьи. Там, в камере, он находился в обществе подобных себе, все они склонны были считать себя не преступниками, не нарушителями порядка, а, наоборот, вроде как пострадавшими от излишней чьей-то придирчивости. Иные, как Радик Извольский, громко кричали о своей невиновности, грозили даже жалобой в высшие инстанции. В камере было легче. В семье он — безусловно виновен. Если б можно было вернуть вчерашний вечер! Или лучше бы совсем не выходить вчера из дому! Или хотя бы не поддерживать буйную веселость Радьки Извольского, не гнаться за девушкой… Если бы вернуть те минуты!

Жена сидела в постели, отыскивая ногой тапочек.

— Лежи, лежи. Олег пришел, выпустили их, решили без суда обойтись.

— Так он не…

— Он соучастник, но судить не будут. Позвать его?

Олег был уже в дверях спальни.

— Здравствуй, мамочка…

Мать не находила слов, разглядывала напряженно, как чужого. Лицо залила бледность, и отец не выдержал:

— Иди в свою комнату. Видишь, маме плохо.

Он ушел к себе. Не включая света, сел к столу. Это была его комната, кругом его вещи, его книги, магнитофон, диван, распечатанная пачка сигарет рядом с учебником химии, с улицы светит в его окно его фонарь. И все это перестало быть таким, каким было вчера, вещи усомнились в том, что он по-прежнему их хозяин — ведь он чуть не лишился их, всего этого своего мира. Вещи безмолвно осуждали.

Заглянул отец. Одетый, в шубе.

— Не выходи из дому. Я съезжу узнать, с какой стати выпускают на свободу хулиганов.

Майора он застал еще в милиции.

— Честное слово, никакой скидки на родителей не давалось, — успокаивал майор. — У потерпевшей при врачебном осмотре телесных повреждений не обнаружено. Лейтенант Евстафьев, который проводил дознание, усматривает в данном случае применение статьи 10-й Уголовно-процессуального кодекса РСФСР.

— Значит, если не искалечили, то и невиновны?

— По возможности мы избегаем наказаний, связанных с лишением свободы, стараемся шире привлекать меры общественного воздействия. Судьям и без того работы много.

— Не оттого ли им работы много, что…

— Послушай, Николай, ты чего же хочешь? Чтобы твоего сына отправили в колонию?!

— Чтобы за преступлением неотвратимо следовало наказание. Настоящее, реальное наказание.

— Суд общественности иногда не менее, а порой и более эффективен…

— А вздумай я позвонить, скажем, декану института, и никакого суда общественности не будет вообще. Так, что ли?

— Мне-то для чего это говоришь?! Поверь, я не делал скидок Олегу и его дружкам.

— И то хорошо. Извини, Сергей, я подумал, что ты… Ладно, пусть общественность. Стыдно, очень стыдно, а придется самому мне присутствовать в институте при… До свиданья, Сергей.

Сын по-прежнему сидел в темной комнате, уставясь в затянутое зимним узором окно. Николай Викторович сказал оконным узорам:

— Будут в институте разбирать твое персональное дело, дай мне знать, я приеду. Если же в дальнейшем с тобой произойдет что-либо подобное… пойду хлопотать к прокурору. Чтобы наказание дали особо суровое. Надеюсь, со мной будут считаться.

Когда Олег поднял голову, отца не было в комнате. Лег, не раздеваясь, на незастеленный диван. Хотелось бы уснуть — не мог. Смотрел в темноту и слышал вчерашнюю ресторанную музыку, видел ночную улицу, одинокую девичью фигуру… И Валерку Канашенко, и Радика Извольского, и себя. Ну что бы им сразу из ресторана разойтись по домам! Или не заметить одинокой фигурки. Наконец, удержать Радьку, когда тот с пьяным глумливым ржанием схватил ее за руку…

— Вставай, к тебе пришли.

— Кто? — испугался Олег.

— Приятели. С которыми совершал подвиги.

— Пожалуйста, папа, скажи им, что я сплю…

— Встань и скажи сам, что ты спишь. Лгать — не мое хобби.

Радик и Валера курили на лестничной площадке.

— Как дела, Олежка? Э, да ты совсем скис, — прищурился Радик, — Завоспитывали предки до упаду? Вот, под глазами синё, как после брачной ночи. Одевайся, пойдем отметим свободу. Хватит тревог и угрызений,

— Не хватит, тревоги не кончились.

— Ну, ты не каркай. Тоже мне, вещий Олег!

— Вы как хотите, а я не пойду никуда. Мать болеет.

— Чего с ней? Так ты ж не доктор, пойдем. Моя вот маман морально устойчивая. Поохала — и червонец дала. Ну как?

— Сказал же не пойду! — раздраженно отрезал Олег.

— Вон что! Психуешь? Тонкий ты оказался, друг. Черт с тобой, кисни возле мамочки. Пойдем, Валера.

Олег захлопнул дверь.

Николай Викторович повесил пиджак и снял рубашку:

— Нет, не пошел он. Давай спать, Лена.

Прошли они вместе квартала три. Канашенко остановился.

— Радька, я тоже домой пойду.

— Чего ты? Посидеть надо, отметить.

— Нет. Утром на работу, мой шеф Вавилов учует запах. Ни к чему сейчас дополнительные неприятности.

— Эх вы, мужчины! Заворчали папочки-мамочки — и дружба врозь? — Радий громко выругался. — Чего за-оглядывался? Струсил, что вчерашний блюститель нравов опять из-за угла вылупится? Не бойся, дитя, нас же законно отпустили. А тому пижону, защитнику униженных и оскорбленных, я еще шепну пару ласковых тет-а-тет. Я ж его знаю, это Витька Алексеев. Он, подлюка, меня в милицию сдал, я его в больницу устрою, дождется. Так ты идешь или нет?

— Я домой.

— Хлюпики вы, — Радий опять ругнулся, плюнул и двинулся вразвалочку к ресторану один.

6

Валерий Канашенко вернулся домой рано и в полном порядке, чему отец даже удивился. Противный разговор больше сегодня не начинался — «стороны» заключили негласное перемирие. Только Канашенко-старший, чтобы дать понять, что так легко мальчишке не обойдется, буркнул:

— Завтра «четырехугольником» решим, что с тобой…

Это он может. Начальник цеха Канашенко в щекотливых случаях всегда прибегает к «четырехугольнику». С одной стороны, соблюден принцип коллегиальности, и с него лично снимается часть ответственности, С другой стороны, он умел влиять на «четырехугольник»— парторга, комсорга и предцехкома — нужным для себя образом. Не вынося вопрос на широкое обсуждение— «массы нас могут не понять, нужно ли разжигать страсти?» — администрация вкупе с общественностью тихо находили выход из трудного положения.

Это отец может. И придется завтра слушать хрестоматийно правильные слова, вопросы — «как думаешь в дальнейшем, Валерий? Даешь ли твердое обещание, Валерий?» Отец будет только подавать реплики, комсорг молчать, а парторг и председатель цехкома — тем только дай поучить. Пока Валерию не надоест все это и он не отмахнется: «Больше не повторится».

Но завтра разговор получился совсем не так, не с теми, с кем он ожидал, был короче, чем ожидал, совсем коротким. И скучным его не назовешь.

Утром Валерий явился на смену. Избегая всяческих контактов с парнями, быстренько переоделся, шмыгнул к рабочему месту. В конце пролета доигрывали партию в «козла» — одни приходят «забить разок» за полчаса до смены, иные и за час. Из раздевалки все шел и шел народ, растекался по своим местам. Кое-кто из парней, понизив голос, спрашивал:

— Ты чего, вчера-то?

— Да так… ерунда получилась.

Он чувствовал, что многие в цехе знают о его «ерунде», поглядывают как-то этак… Откуда стало известно? Или только кажется? Нет, знают кое-что. Ну, ясно, не молчали те, которые задержали их ночью.

Валерин наставник, «шеф», слесарь седьмого разряда Вавилов выкладывал из верстачного ящика инструмент, осматривал.

— Здрасте, Геннадий Иваныч.

— Здравствуй.

Вавилов повертел сломанный гаечный ключ, глянул на часы. Сейчас он скажет: «Пойди в инструменталку, замени. Инструмент должен всегда быть исправным».

Но Вавилов сказал:

— Пойди к начальнику участка, попроси, чтобы тебя перевели от меня к кому-нибудь другому.

В груди у Валерия дрогнуло.

— Почему, Геннадий Иваныч?

— Сосед мой, Виктор Алексеев, вас задерживал тогда ночью. Этот парень врать не станет. А у меня, между прочим, у самого дочь подрастает.

— Нас же отпустили, Геннадий Иваныч!

— Отпустили — их дело. Но не могу я каждый день на тебя смотреть, работать с тобой. Мне противно. Привык я, что рядом рабочий человек, а не ночной насильник. Товарищ, а не трусливый подлец из ресторана. Ты не обижайся, я вообще говорю. Так пойди к начальнику участка, вот он как раз у себя в будке.

— Геннадий Иваныч, честное слово, я уже осознал…

— Допустим. Но мне-то за что такое удовольствие терпеть тебя рядом?

И Валерий потащился к начальнику участка. Его прямо-таки тошнило от собственного ничтожества. Ничего хорошего от сегодняшнего дня он и не ожидал, конечно. Вавиловского мнения боялся больше, чем всего «четырехугольника». Вавилов не просто первоклассный слесарь, он — правильный человек, вот в чем дело-то. Никогда не «воспитывает». Может, потому его и уважают, что не «воспитывает» никого. Вавилов просто терпеть не может мерзостей, от кого бы то ни было. А в цехе есть и такие — что угодно стерпят, если самих не касаемо, еще и поржут, похохмят. Вот к такому, наверно, и сунут теперь Валерия, и все обойдется. Все обойдется. Все обойдется, кроме одного: Вавилова он и уважал-то именно за нетерпимость к пакостям, за справедливость.

Начальник участка ничего не знал о ЧП с Канашенко-младшим, потому недоуменно взволновался. И побежал к Вавилову. О чем там они говорили, Валерий не слышал. Он сперва торчал неприкаянно возле будки начальника участка, потом укрылся за бездействующим электрокаром. Он тоскливо смотрел из-за электрокара, как начальник участка убеждал Геннадия Иваныча, не убедил и побежал к лестнице на второй этаж, к начальнику цеха. Вскоре в кабинет начальника цеха попросили и самого Вавилова — уговаривать.

Валерий никогда еще так не мучился. Ну что он такое в цехе после того, что отверг его Геннадий Иваныч? А если Вавилова уговорят, и оставит он Валерия при себе — как же с ним работать — в постоянном стыде? Одно осталось — уводиться. Но с легкой руки того же Вавилова нравилось Валерию слесарное дело, ладилось, шло! Сам Геннадий Иваныч одобрял. Не то что молочный завод с их ящиками. Или пожарная команда… Уж лучше бы не отпускали из милиции, судили, наказывали!

Начальник цеха Канашенко чувствовал себя неловко.

— Геннадий Иваныч, поймите меня правильно, не за сына прошу… Молодой рабочий, ваш ученик, оступился. И разве не ваш долг, долг советского человека, помочь молодому рабочему встать на правильный путь!

Вавилов ответил:

— Когда работу «запорол» сам начальник цеха, тут уж слесарь вряд ли исправит. Пусть попробует какой-нибудь другой советский человек. Заберите парня от меня. По мне бы, ему накостылять… А советский человек почему-то нянчиться должен с подлецами.

— Но, Геннадий Иванович, в чем-то здесь и ваша недоработка как наставника. — Канашенко-старшему очень хотелось поделиться с кем-нибудь «коллегиально» собственной виной.

— Может, и есть. Тем более заберите его от меня.

Начальник цеха развел руками, как бы предоставляя этим жестом высказаться остальным «углам четырехугольника». И его эстафету принял председатель цехкома:

— Так нельзя, Вавилов. Все мы являемся наставниками молодежи. Тем более вы пользуетесь известным авторитетом, к вашему мнению прислушиваются…

— Вот и прислушайтесь.

Теперь предцехкома развел руками. Заговорил парторг.

— Минуточку, минуточку. Геннадий Иванович! Вспомните, когда ваш ученик попал в вытрезвитель, так вы чуть ли не в защиту его кинулись, несмотря на то что он, работая без году неделя, подвел цех. Некоторые товарищи справедливо высказывались, что его следует перевести в наказание на хозяйственные работы. Вы были против. Так почему сейчас вы столь бескомпромиссны?

— Тогда я настаивал, чтобы в хозбригаду перевели подкранового Валиулина, этот готов пить с кем попало, с подростками, с учениками. Валиулин споил и моего ученика, но вы не решились его наказать. Почему? Потому что вместо одного нарушения в цехе было бы два. Пили они вместе, но Валиулин живет близко, он добрался до дому и там устроил скандал. Парнишка же уснул на улице. Почему же вы не захотели наказать скандалиста Валиулина, спаивающего молодежь, хотя его вина тяжелее? И справедливо ли наказывать одного Валерия? Вот почему я промолчал, когда вы, Федор Макарович, замяли эту историю. Кстати, я что-то не помню, чтобы Валерия хотели перевести на хозработы.

«Четырехугольник» молчал. И Вавилов непримиримо спросил:

— Так можно мне идти?

Начальник цеха махнул вяло:

— Идите, товарищ Вавилов.

Электрокар стоял тут давно и безнадежно ожидал ремонта. Электрокар стоял в сторонке и как будто сам стыдился своей беспомощности, запыленный, несчастный. Валерий плакать не собирается — еще чего не хватало! Но почему-то контур электрокара терял очертания, колебался влажно.

«Я им еще докажу, увидят! Сам же Вавилов говорил, что у меня работа с ходу ладится…» Впервые он по-настоящему и глубоко пожалел, что хватило у него бездумья бить кого-то… Его выбросили как паршивца. И кто! — Вавилов, настоящий слесарь, настоящий человек…

Вавилов вышел. Начальник участка мялся у дверей— то ли и ему идти, то ли будут какие распоряжения?

— Федор Макарович, так куда мне его девать, вашего?

Но тут снова открылась дверь и появился Вавилов.

— Слушайте, ладно, пускай остается у меня. Только уж вы мне не мешайте, понятно? До свиданья.

Валерий даже присел, увидев Геннадия Иваныча.

— Вот ключ, держи. Видишь, сломан. Иди в инструменталку и замени. Быстро!

name=t136>

7

У Олега сидел Валерий, когда явился Радий. Привет нетипичным юношам! — крикнул Радий, входя в комнату Олега. — Всю неделю не видел ваших морд, заскучал. Чего не заходите?

Олег пожал плечами, уселся на диван, подняв колени и обхватив их руками. Валерий листал журнал. Он ответил:

— Неделя у нас трудовая. Тебе ладно — ты не работаешь.

— Вон что! После малоприятного отдыха в кутузке трудолюбие вас обуяло? Так сажать вас почаще — в ударники выйдете, в отличники! Да хватит вам серьезничать! Ударники должны уметь не только трудиться, но и отдыхать. Пошли, организую вам культпоход. У меня имеется некая сумма. А остальное все приложится.

Ожидаемого энтузиазма у друзей не проявилось. Радий посмотрел на одного, на другого. Шевельнулась догадка, что энтузиазма он и не увидит. Поверить этому не хотелось. Извольский не привык, чтобы в его ближайшем окружении кто-то не считался бы с его желаниями, с его мнением.

— В чем дело, джентльмены? Почему минута молчания?

Валерий захлопнул журнал.

— Говоришь, должны уметь отдыхать? Значит, работать ты уже научился?

— Хо! От работы, знаешь, у слона грыжа бывает. — Он пропел: — Я не трактор, я не плуг, я им не бульдозер.

— А кто ты?

— Я? Слушай, Валера, ты хочешь прочитать лекцию на тему «Труд создал человека»? Мой юный друг, не надо. Приступим лучше сразу к художественной части.

— Художества надоели, Радий. Не та самодеятельность у нас получается. Вот с этой девчонкой…

— Парни, да ведь все обошлось! У моего папочки атомная энергия и широкий диапазон действий. И сейчас я вас зову не госбанк грабить, а всего-навсего посидеть в кафе, в пределах законности.

— Мерси. Мы уже посидели немного… кое-где…

— Слушайте, парни, — сказал Радий, — а ведь раньше вы не были слюнтяями.

— И теперь тоже.

— Теперь — сомневаюсь. Но дело, конечно, ваше. Так вы идете или нет? Олег?

— Мне к зачету готовиться. «Хвосты» есть, понимаешь…

— И черт с вами. Здесь становится скучно. Гуд бай, ударники.

Что произошло, вы, слюнтяи? Бунт на корабле? Да нет, никакого бунта. Просто команда испугалась, увидя крутые волны. Хлюпикам захотелось серенькой жизни с разными там нормами выработки, с моральным кодексом. Не надо винить команду хлюпиков, не каждый ведь способен жить ярко. Капитан великодушен, он их не винит, он плюет на них. Пусть заурядные личности грызут науки или там слесарят что-нибудь в цехе, В отличники лезете, студентик? Ну-ну. Валяйте. Зубрите. Дипломник необходим, конечно, по нашим временам. Радий Извольский понимает, Радий Извольский осенью тоже займется науками. И представьте, студентик, дело у Извольского пойдет не хуже вашего. В отличники, может быть, и не полезем — на что? Ну, а дипломник заимеем, точно. А что касается карьеры дальнейшей, то вас-то уж обставим. А вы, товарищ слесарь, махайте кувалдой. И когда-нибудь вы, бывшие друзья, будете умолять Радия Извольского «устроить» вам по знакомству, за ваши — ну конечно же, честные! — деньги что-нибудь такое редкое, дефицитное. И Радий Владиславович Извольский, так и быть, достанет вам. Разумеется, не за здорово живешь, ибо дураков надо учить. Вы будете очень благодарны Радию Владиславовичу и постараетесь не вспоминать, как когда-то отвернулись от него. Вот так, трудяги.

Мороз стоял под сорок, тянул северный ветер. Выглядывало из-за облаков и пряталось солнце. Третий час дня. Сегодня воскресенье, и где-то уже орет песню пьяный. Прохожие бегут-торопятся — холодно. Красные озябшие носы выглядывают из-за воротников… Бегут прохожие. Никому нет дела до Радия Извольского, до его обиды.

— …Диспетчеру легко командовать: «Две гондолы в тупик». А путя снегом замело, как я подам гондолы? А? Нет, ты скажи?! — сердится шапка с железнодорожной кокардой.

— У Олечки ангина, температура, а она, представьте себе, форточку настежь! Я ей говорю: детка, разве можно… — тарахтит кому-то старуха.

— …Вот увидите, сдаст на пятерку! Говорит, что ничего не знает, а вот увидите, сдаст. У него способности!.. — это девчонки-студентки пищат, варежками за уши держатся.

— …Какая оркестровка, какой голос! Талант…

Путя. Тупик. Способности. Талант. Никому нет дела до Радия Извольского.

Возле магазина подпрыгивают на морозе два знакомых подонка.

— Радька, привет! Слушай, у нас не хватает малость, добавь, а?

Вот у кого есть дело до Радия Извольского. Скучно…

— У вас не хватает? У обоих, вместе взятых, и не хватает? Эх, крохоборы.

Не обиделись. Улыбаются синими губами, просят. Обычно Радий с такой рванью не связывался. Но на безрыбье, как говорится…

— Ладно, крохоборы, пойдем в кафе. Я не привык пить по подворотням, как вы.

Парни возликовали, залебезили. Бежали за ним, виляли задами, как собачонки. В лицо заглядывали. На миг Радий снова почувствовал себя орлом-капитаном, мелькнуло в сознании что-то про сильную личность… Мелькнуло и угасло. Не то, не то… Вшивая команда бежит за капитаном.

Одно кафе миновали — «команда» заявила, что там «шибко культурой прет». В другое зашли. Длинноволосые юнцы и крашеные девы с сигаретами что-то здесь пили, шептались интимно. Сели. Радий хотел заказать коньяк, но передумал — подонкам ни к чему, не оценят, им что «Плиска», что одеколон — один черт. Заказал водки. А те оттаяли, и обнаружилось, что они уже «под мухой». Хватили еще по сто пятьдесят, и стало с ними Радию еще скучнее. Беседу вести они способны только лишь о выпивке. Рассопливились, тычут сигаретами в салат, роняют вилки и все время ругаются. Досталась капитану неудачная команда. На кой черт их поил? Один, с маленьким личиком и кудлатой башкой, похож на пуделя. Второй стриженый, в синих спортивных брюках вроде подштанников.

— Радька, сволочь, я тебя уважаю! — лез обниматься Пудель. — Ты мне только скажи, все сделаю! Ты друг! Кто тебя тронет, ты скажи мне, Радька, сволочь такая! Я в-во!.. — он вытянул из кармана нож. — Видал? Я… я…

Пудель скрипел зубами, гавкал матом. Радий пожалел, что с ними связался. Особенно после истории с девчонкой не надо бы в такой приблатненной компании…

— Кто меня тронет, чего ты, — уговаривал Пуделя. — Дай сюда, а то порежешься.

Отобрал нож, тот и не заметил. Хватит, пора кончать эту благотворительность. На их столик посматривают официантки.

— Айда отсюда, вы! На свежий воздух. Окосели, черти.

Они не соглашались. Они не пьяные. В норме. Они бы и еще выпили. Тогда Радий догадался объявить, что у него деньги кончились. Это подействовало, и они вышли. Подонки тут же забыли о благодетеле Радьке, завыли песню, побрели. И он забыл о них — по ступенькам кафе неспешно, вальяжно поднимается знакомая девица Эльмира. Радий был с ней раза три в компаниях и знал: этой только моргни — на шее повиснет.

— Хэлло, Элли! Какими судьбами в сей вертеп?

— Чао! Надо посидеть, встряхнуться. А ты уже?

— Уже. Но могу и еще. Пойдем, убьем с тобой время.

Она вздернула остатки выщипанных бровей.

— Не могу. У нас компания.

— Кто такие?

— Тут, одни…

У края тротуара два парня расплачивались с таксистом.

— Не могу, Радик. В другой раз с удовольствием…

Парни уже подходили. Один задел локтем Радия:

— Это что за фрей?

— Так, знакомый. Пойдем, Женчик. Чао, Радик!

Ушли. Еще один плевок судьбы в самолюбие капитана. Команда сдрейфила, красотка ушла с другим. В голове сумбур и злость от множества мелких уколов, от подонков, от Эльмиры, от водки с пивом.

Начинало смеркаться. Домой идти рано. Неудачный день, обидный день. Выпитая в дрянной компании водка не утешила, а еще больше изобидела. Он, Радий Извольский, ничего не может, даже выпить, как ему нравится. Еще неделю назад Валерка и Олег, верная его команда, шли за ним в ресторан, разделяли его досуг и его мнение, с ними было хорошо и смело. Отчего же все расстроилось? Из-за той девчонки? Глупо, по пьянке зарвались. Но из-за этого?! А из-за чего же?

Потоптался на перекрестке. Куда пойти? Стянул с руки кожаную перчатку, полез в карман за сигаретами. Что там твердое? Ах да, нож Пуделя. Ничего финочка, рукоять наборная. Вещь. Сунул в карман пальто, закурил, пошел бесцельно вдоль сквера. Ну-с, так с чего бы это не везет? И как с этим бороться?

Радик имел основания считать себя сильной личностью. О его необычайных способностях и талантах он привык слышать с раннего детства. И были они, способности. Память легко и цепко схватывала услышанное, прочитанное. На одни пятерки учился до шестого класса, почти не готовя устные уроки. Папа и мама восторгались. В награду отличнику исполнялось любое его хотение. Позже, во второй, наверное, четверти шестого класса стало не хватать одних способностей, а упорства, усидчивости не нашлось в характере. Появились в дневнике четверки, потом тройки. Родители возмутились. Нет, не слабоволием сына, а несправедливостью учителей — как же так: всегда был отличником и вдруг стал неспособным?! Ох и досталось классной руководительнице. Мама так кричала в учительской, что в соседнем классе прервался урок. Она кричала, что бездарные учителишки зря огребают казенные деньги, что не умеют найти подход, что портят ребенка. Радик стоял в коридоре, слышал, и ему было до отчаяния стыдно за маму. Но стыд прошел, потому что крик мамы принес пользу — перевели его в другую школу. Однако и новые педагоги не нашли подход к ребенку. Радик получал уже двойки. Но по-прежнему не знал отказа своему «я хочу». Напрасно его убеждали в школе: «Ты должен», в нем уже прочно укоренилось капризное до истерики «хочу!» А хотел он многого. Хотел успеха, признания, поклонения, к которым привык в семье. Успеха любой ценой и любого признания. Ведь он талантлив, он исключительный! А его оставили в седьмом на второй год. И пришлось переходить в третью школу. Родители купили ему магнитофон, чтобы мальчик отвлекся от огорчений и — ради бога! — перестал грубить.

Магнитофон развлек ненадолго. Захотелось мотоцикл. Пообещали. Семья Извольских жила зажиточно, а сын единственный. Притом папа, Владислав Аркадьевич, — заместитель директора торга. Сын много раз присутствовал при родительских совещаниях: пора продать рижский гарнитур, а достать финский, это модно, и ни у кого пока нет из знакомых. Через Таланова не худо бы приобрести ленинградский электрокамин, это сейчас модно, и ни у кого пока… Радий желал чешский мотоцикл «Ява», это модно, и ни у кого в компании такого нет…

Учителя приходили в ужас от его контрольных работ. И перетягивали Извольского из класса в класс — за второгодничество учителей ругают. Радию купили «Яву»…

О! Радий остановился. Впереди колышется синяя куртка с черным воротником, ее Радий и в сумерках узнал. Он, Витька Алексеев, первый бросился тогда заступаться за девчонку, он догнал, схватил и узнал Радия. Другие не вмешались бы не в свое дело, если бы не Витька, другие если б и вмешались, так не отправили бы в милицию. А этот везде лезет, больше всех ему надо! А какое имеет право?! Дружинник? В городе дружинников развелось до черта, но ведь не каждый ввязывается, хватает по пустякам. А этот… Из-за него засыпались, из-за него пошло все наперекосяк. Куда это он заворачивает? На Садовую, конечно, к своей студенточке. Нет, ты не торопись, дружинник, честняга! Сперва со мной свидание состоится, а там поглядим…

Мороз торопил прохожих, гнал в теплые квартиры. На заснеженной аллее сквера попалась навстречу только тетка, до глаз закутанная в шаль. Кругом больше никого. Сумерки. Радий прибавил шаг. Догнал синюю куртку.

— Приветик, Витя. Что, разочарован? Старался, бежал, ловил, сдал, а я — вот он. Гуляю.

— Что ж, и судить вас не будут? А надо бы. Видел я, как вы ее избивали.

— Видел? В другой раз не гляди, сеньор Дон-Кихот. Не твое собачье дело за мной приглядывать.

— Мое. И в другой раз, если придется, схвачу за руку

— Какой смысл, Витя? Невиновны мы — факт, раз милиция нас отпустила. Так что проси сейчас прощения, что руки мне крутил, невиновному. Проси прощения, Дон-Кихот, пока я в добром настроении.

Виктор остановился. Светлый чубчик из-под серой армейской ушанки припорошен свежим снежком.

— Не пойму, ты мне угрожаешь, что ли? Запугиваешь? Зачем же, Радик? Тебе ли меня пугать?

— Ты так считаешь?

— Чего там считать, смелые парни не бьют девушку.

И Витька пошел по аллее. Он уходил, и в белом сумраке посерела его куртка, и ушанка армейская, и не узнать уж Алексеева. Радию стало страшно. Сейчас он потеряет себя окончательно, потеряет свою исключительность, свою сильную личность — все, что осталось еще у него в этот вечер. Последние крохи своего «я» потеряет. Что же останется? Слюнявый подонок, вроде того, пуделеобразного…

Он плохо сознавал, зачем догоняет Алексеева. Плохо понимал, какая сила гонит его по аллее сквера, где черные голые яблони, до ветвей в сугробах, стоят шеренгами справа и слева. Они словно смотрят, как бежит сквозь их строй жалкий мелкий подонок с длинными волосами, в импортной шубе с шалевым воротником, подонок с испуганным, ничтожным лицом… Или без лица… Нож уже не лежал в кармане, он удобно вложился в ладонь наборной рукояткой, нож толкал к действию, завораживал, приказывал отомстить за собственную его, Радия, низость. Не будь ножа, Радик малодушно расплакался бы. Но в руке наборная ручка…

Догнал и ударил в спину.

Сначала он бежал. Когда сквер кончился, бежать стало страшно — как бы не навлечь подозрения. Быстро шел, обходя людей, засветившиеся фонари, освещенные магазины. Скорее, скорее домой, укрыться дома, в своем мирке… Иногда заставлял себя вообразить, что он мститель. Ловкий, смелый, как киноковбой. Сильная личность. Но никак не получалось. Страх заглушал воображение и гнал домой, толкал в сторону от людей, фонарей, магазинов. Нож он бросил в сугроб сразу. Но ладонь все еще чувствовала твердую, опасную тяжесть рукояти. Он снял перчатку, подставил ладонь морозу. Рука стыла, но все равно чувствовала.

Наконец он дома. Тепло, спокойно, безопасно… Мама смотрит телепередачу. Что-то сказала, он что-то ответил. Разделся, сел перед телевизором. Ничего не понимал на экране. Страх, страх…

Где-то хлопнула дверь, он вскочил с кресла.

— Господи, Раденька, что с тобой?

— Ничего, ничего… Пойду спать.

— Поесть не хочешь? Отец принес шпроты. Хорошо, что ты рано возвращаешься домой, Радик.

Ушел в свою комнату, плотно прикрыл дверь. Страх… Голову под подушку, чтобы не слышать звуков. Страх… Он трус? Пусть, пусть, только бы не было ничего, как-нибудь обошлось… Только бы его не трогали… Страх! Через стены, через подушку слышны его шаги, приближается, вот-вот стукнет в дверь — страх! Радий вжался головой в подушки, спрятался от звуков, от всего… Но неумолимо громко стукнула входная дверь… Пришли, они уже пришли?! Сейчас поведут?! Голос отца, спокойный голос. Нет еще, не за ним… Это папа пришел. Уснуть бы. Уснуть летаргическим сном, чтобы все миновало…

За ним пришли около полуночи.

Наутро Владислав Аркадьевич Извольский снова сидел на краешке стула перед майором, начальником милиции, и лепетал жалкие слова. Все было до ужаса ясно, и нечего говорить, а он все-таки говорил.

— Вы должны были… по закону должны были посадить их в тюрьму… за то, что побили девушку! Тогда ничего бы не случилось, мой сын не сделался бы… — слово «убийца» Владислав Аркадьевич страшился произнести.

8

В истории болезни указывалось, что двадцатилетний Михаил Бобков, монтажник, работая при аварии в скреперной будке домны, простудился на сквозняке. Чтобы удобнее работалось, парень скинул полушубок, понадеялся на закалку. Самоотверженность в штурмовой аварийной горячке? Зряшная лихость, нарушение техники безопасности? Как бы там ни расценивать, а доставлен монтажник Бобков в терапевтическое отделение с температурой 39,3, с диагнозом «пневмония». Больной находился в тяжелом состоянии, и Петр Федорович — он в тот вечер заступил на дежурство при больнице — еще раз зашел в палату. Да, пневмония. Влажные хрипы. Какой богатырь-монтажник! И в работе, видно, горяч, азартный. Ничего, этот справится с влажными хрипами…

В палату вошла дежурная сестра:

— Петр Федорович, к вам пришли, в дежурке дожидаются.

— Кто?

— Не знаю. Просили вас.

Петр Федорович не заметил, что сестра взволнована, голосок дрожит, вот-вот сорвется…

— Да кто там? Доставили больного? Что с вами, сестра?

— Просят вас…

Петр Федорович укрыл больного одеялом, похлопал ободряюще по плечу и отправился в дежурку. И здесь ему сообщили, что его сын Виктор убит.

Кто сообщил, Петр Федорович не помнил. Да и не вспоминал. Возле него хлопотала плачущая дежурная сестра, делала ему укол, подносила стакан, остро пахнущий каплями Зеленина. Покорно подставил руку для инъекции, выпил капли. Один у него был сын…

Сестра звонила по телефону, приехал кто-то из коллег.

— Петр Федорович, дорогой, поезжайте, отдохните. Санитарная машина вас доставит домой. Петр Федорович, вы меня слышите?

Отвечал всем:

— Подождите, пожалуйста, подождите.

Его жена, тоже врач, умерла десять лет назад. Она чудом, вернее, упорством жила, еще и работала в поликлинике— после тяжелого ранения под Сталинградом. Там она мужественно сражалась за чужие жизни в полевом госпитале. Потом долгие годы — за свою жизнь. И вот силы ее иссякли, и мужество уже не могло спасти… Петр Федорович и Витя жили вдвоем.

Доктор Алексеев тоже служил в полевом госпитале. И он мог погибнуть тогда от фашистской бомбы, от фашистской мины. Погибнуть на войне. Но как же Витя?.. Сейчас не война. Он вздохнул, оглядел всех и встал.

— Мне нужно поехать к нему.

— Но, Петр Федорович, вам лучше бы…

— Кто-то здесь сказал, что можно поехать на машине? Благодарю. Он, вероятно, в морге?

Он выдержал поездку в морг. Неподвижное белое лицо сына. Холодный лоб. Дорогу домой выдержал. Вошел в опустевшую квартиру. И этой пустоты он выдержать не смог.

Не плакал, не бился, не проклинал, не отвечал на хлопоты двоих врачей — коллеги не решились оставить в эту ночь Петра Федоровича одного. Как и в первые минуты, когда сообщили о гибели сына, охватило его сейчас оцепенение, но более глубокое и безнадежное, потому что тогда, в первые минуты, теплилась еще надежда, тогда все его существо отказывалось полностью поверить в ужас непоправимого.

Сидел в кресле с каменной неподвижностью. Коллеги подняли его, уложили в постель. Надолго. У Петра Федоровича отнялись ноги.

9

Его часто навещали коллеги из городской больницы. Лечащий врач, старичок-невропатолог, чудаковатый, флегматичный, в первые, самые трудные вечера просиживал здесь до полуночи, не утешал, не задавал глубокомысленных вопросов о самочувствии, а читал что-нибудь из новостей медицины, читал неторопливо, повторяя интересные строки, картавил через вставные челюсти. Мерные, шепелявые, шамкающие слова скользили над сознанием больного, мимо, мимо. Иногда усыпляли, иногда задевали, будили профессиональный интерес к новым диагностическим или терапевтическим приемам, вырывали из постоянных больных дум. Невропатолог дважды так и засыпал в кресле у постели, уронив журнал на пол, невозмутимый, старенький, многое на своем веку повидавший. Петр Федорович долго слушал его посапывание, смотрел на приоткрытый по-детски рот, на белые брови, смешно поднятые над очками. И тоже забывался непрочным сном.

Утром прибегали медсестры, умелые, ловкие, делали уколы, приговаривали бодро и весело. Вливания, ионо-форез, горбольничные новости — все, что могли ему во здравие дать. Он же смущался, что вот приходится кому-то беспокоиться из-за него, уверял, что чувствует себя лучше, и каждому посещению тихо, про себя радовался, насколько можно радоваться в его положении. Лечь в больницу решительно отказался. Коллеги не настаивали, полагая, что домашний покой лучше ему, чем больничное внимание. Он и сам уверял: дома мне спокойнее.

Но как жутко было видеть дверь, в которую еще недавно входил сын. Стул, на котором он сидел еще мальчонкой. Телевизор, им отремонтированный, будильник, подымавший его сначала в школу, потом на смену. Против воли чудилось: Витя здесь, он только вышел из комнаты… и полоснет по сердцу — он убит! Живой, веселый, деятельный приходил к нему сын в зыбких сновидениях, говорил с отцом, улыбался родной улыбкой… и кошмаром было пробуждение.

Приехала из Липецка дальняя родственница Филипповна, вдова, такая же одинокая, как и он теперь. Старушку маяли свои недуги, о которых, в отличие от многих сверстниц, распространяться не любила. Два одиноких человека обменивались за день едва ли десятком слов. Она подавала лекарства, приносила к постели еду, на его отрицательное качание головой сердито стучала ложкой о тарелку, и он, покорно вздохнув, без аппетита ел, чтобы не огорчать старуху — Петр Федорович терпеть не мог огорчать чем-либо людей.

Петр Федорович не смог быть на суде. Не видел убийцу сына. Но много думал о нем бессонными ночами, знал о нем, исподволь выведывая его черты от посетителей-коллег, хотя они темы этой избегали. Он болезненно рисовал в воображении лицо, глаза, плечи, фигуру убийцы — получалось что-то ненастоящее, расплывчатое, безличное и бесхребетное. Не мог представить его образ. Потому что не мог понять: зачем это сделал неведомый человек по фамилии Извольский?..

Потом ему сказали, что преступник осужден на десять лет в колонии усиленного режима. Петр Федорович не ответил на это ничего.

Приходили бывшие его пациенты — опытный врач и отзывчивый человек Алексеев имел в городе добрую известность. И уходили, его не увидя, — старуха Филипповна никого, кроме врачей, не допускала:

— Нельзя, хворает он.

— Знаем, что болен, потому и пришли, — отвечали ей. — Нас вылечил, а сам вот… Может, что ему надо, так скажите, мы постараемся…

— Надо покой. А боле ничего. Так что не прогневайтесь, не пущу.

Ей пытались вручить мед («горный, очень полезный, из Средней Азии!»), варенья малинового («свое, не куплено, с чаем пускай попьет…»). Филипповна отвергала дары: «У нас диетпитание».

Один, приличный и обходительный, шибко настойчивый, прибегал раза четыре, желал передать лично Петру Федоровичу ананасы.

— Да поймите же, их не достать!

— И не надо доставать. У нас диета. Нам, может, такие штуки вредно.

Филипповна невзлюбила этого обходительного: настырный, суетливый, от таких вот и здоровые хворают, не то что…

Петр Федорович, слышавший голоса в коридоре, спрашивал:

— Кто приходил?

— Да говорят, больные твои.

— Так, может быть, они на консультацию, а ты их опять выпроводила! Ах, как нехорошо!

— Да они здоровее тебя. Бог даст, сам оздо-ровеешь, тогда и лечи сызнова всех. А пока лежи знай.

Филипповна давно жила одиноко, люди ее утомляли, она полагала, что и Петру Федоровичу они только помешают выздоравливать. Неровен час, брякнут чего-нибудь неосторожно, либо сочувствовать кинутся, рану бередить. Пускала только «своих» — больничных сотрудников— эти полезные, боль понимают, зазря ни в теле, ни в душе не ковыряются.

Впрочем, однажды ее непреклонность поколебалась. Она увидела в окно, как у подъезда остановился легковой автомобиль, дверца распахнулась широко, резко, вылез крупный, седой, в пальто, без шапки, напористым шагом двинулся в подъезд. Вылез и шофер, стал протирать бок машины, слегка забрызганный. Видать, начальство какое приехало…

Филипповна хмыкнула про себя, поджала губы и пошла встретить да проводить.

На немой старухин вопрос посетитель поклонился крупной седой головой, спросил глуховатым голосом:

— Доктор Алексеев здесь живет? Можно его видеть?

Филипповна подумала, что вот этот и в самом деле на консультацию норовит — говорит уверенно, а как бы с виноватинкой, веко дергается. Совесть бы поимел: других докторов ему мало?

— Хворает доктор Алексеев, — ответила сурово. — В поликлинику идите, ежели врача вам надобно.

— Не врача, а его бы увидеть хотел…

— Не велено. Покой прописан.

К ним уже приезжали на легковых автомобилях — из горсовета, из горкома, — Филипповна тоже не допустила: мало ли что из горкома, больному только лечащий врач — начальство. И те ушли, пожелав Петру Федоровичу быстрейшего выздоровления.

Этот не уходил, не говорил пожеланий. Только несколько раз кивнул понимающе. Брови надломились, глаза понурились — опять же ровно повиниться хотел. Али когда-то обиды Петру чинил? Али уж не родич ли того бандюги? Нет, у родичей совести не хватило бы сунуться… Виноватость так не шла энергичному, четкому лицу, что старуха медлила закрыть дверь.

— Как его состояние?

— Да уж состояние…

— Понимаю. — Широкие плечи дрогнули.

— Вы из горсовета, что ль? Приходили уж из горсовета.

— Нет, я с завода.

— Лечились у него или как?

— И не лечился. Мы незнакомы.

— Почто же пришли-то?

— Узнать, не нужно ли чего? В его несчастье… Словом, нужна ли какая-либо помощь? Что могу для него сделать?

— Здоровья своего одолжить не можете, а в остальном все больница делает.

— Так. Ну, извините. До свиданья.

Он пошел вниз по лестнице. Филипповна еще раз подивилась: такой крепкий, в полной силе мужчина, а чтой-то в нем горюет — ишь, идет, как в воду опущенный. И не знаком, и не лечиться… С лица и со спины вот — человек хороший, самостоятельный. Жалко даже его выпроваживать.

— Погодите, — сказала Филипповна. — Вот я погляжу, как он там, не задремал ли. Ну глядите, чтоб про сына ни-ни.

Петр Федорович читал.

— Кто приходил?

— С завода какой-то.

— Опять выгнала?

— Нет. У дверей стоит.

— Так проси! Может, необходимо человеку.

Петр Федорович не мог вспомнить, от чего лечил этого человека, стоящего у двери. Что-нибудь неопасное— сложных пациентов доктор помнил долго.

— Позвольте, с кем имею удовольствие?..

— Ельников, директор завода «Механик», — представился посетитель, — Заехал узнать…

— Проходите же, садитесь вон в кресло. Слушаю вас, чем могу помочь?

— Вы — помочь? Доктор, да это я заехал узнать, не нужно ли вам что-нибудь!

Ельников присел в кресло. Только сейчас пришло ему в голову, что ведь к больному следует приходить с фруктами, с конфетами… или с чем? Когда была в больнице жена, он знал, что ей нужно, что она любит.

— Просто зашел навестить. Мы оба фронтовики, оба… — Ельников чуть не сказал «отцы», — оба, насколько мне известно, воевали на Первом Украинском.

Петр Федорович улыбнулся:

— Это вы воевали, а я лечил.

— Значит, тоже воевали.

— Пусть так. Но уж если мы фронтовики, так и говорите прямо: с чем пришли? По внешнему виду, здоровьем природа вас не обидела. Вот разве что нервы… А? Отдыхать надо вам полноценно, дорогой мой.

— Нервы? Это временно. Пройдет. Не обо мне речь. Что мы, завод, можем сделать для вас?

— Право не знаю. Ничего мне не нужно. А скажите-ка, что у вас с профилакторием? Закончили стройку?

— Два корпуса закончены полностью, в третьем отделочные работы. В июле планируем первый массовый заезд. Хотите, пришлю вам путевку? Какой там воздух, бор кругом сосновый, река чистая, рыбная! Хотите? Сами сказали: полноценный отдых…

— Я наотдыхался, дорогой мой. Пора бы и к обязанностям приступать, да вот ноги…

— Вам нужно еще…

— Работу нужно, вот что. У вас, Николай Викторович, ранения были? В госпиталях прифронтовых леживали?

— Дважды. Пулевое в плечо, осколком в ногу. Но, как видите, ваши фронтовые коллеги починили надежно.

— Мы старались. Но я о другом. В госпитале, раненным, бомбежку не испытывали?

— Случалось.

— Ага! Помните ощущение? Когда не в бою, не при деле ты, а… В каких войсках служили?

— Артиллерия. Командовал батареей, дивизионом.

— Вот! В сражении вы — бог войны. Бьете по цели, и в вас снаряды летят, и рвутся близко, а вы плюете на все это, вам некогда переживать свист осколков, грохот, опасность, вам цель поразить надо! Так ведь? Так. И совсем иное в госпитале: беспомощный, на койке лежите, а над вами завывают вражеские моторы, смерть висит, и руки, и мысли делом не заняты, тут вы сами — цель. А?

— Мерзкое состояние! — подхватил Ельников. — И ведь, черт возьми, бомбили-то железнодорожную станцию, а госпиталь в лесу, в палатках, и умом понимаешь, что не в тебя свистит бомба, а — жуть! Бессильный страх в койку вжимает…

— Да, вот именно! А вы говорите!..

— Что я говорю? — опешил Ельников.

— Что меня в сосновый бор, в тишину у речки. Не-ет, дорогой мой, при ничем не занятых мыслях и руках тяжело выносить удары. Сами знаете по военному времени.

— И по мирному времени знаю, я ведь тоже чуть сына не потерял… — Ельников закусил губу: о-о, как неосторожно вырвалось!..

— А что с сыном? Болезнь? Ранение?

— Пожалуй, болезнь. Но кризис как будто миновал. Оставим эту тему, Петр Федорович.

— Болезнь, это несколько другое по сути. Тут пока никто не застрахован. Но почему мы, наши сыновья не застрахованы от…

Упоминание о чьем-то сыне, тоже чуть не потерянном, всколыхнуло то, о чем думал Петр Федорович все эти месяцы, о чем избегали с ним говорить. И Ельникову, совершенно незнакомому человеку, но ровеснику, тоже отцу, бывшему фронтовику Петр Федорович излил свое недоумение.

— Почему?! А? Все это время беспокоит меня вопрос… Что же за люди — сегодняшние преступники? Нельзя же отделаться одними словами: моральный урод. Ведь он не сумасшедший, он вменяем. Нормален, как ни странно. Вам доводилось видеть лицом к лицу фашиста? Пленного солдата или офицера, какие они были году этак в сорок втором? Я видел, лечил даже раненых пленных солдат. Ну и вот, я всем сознанием своим, каждым нервом против фашизма с его жестокостью, надменностью, с его презрением к человеку, к жизни человеческой. И все-таки могу понять его, того солдата, гитлеровца. Его с юности, с детства натаскивали: «Убивай! Убивай всех, ибо ты ариец! Убивай во имя идеи, тебя благословляют фюрер и бог, убивай! Грабь! Громи!» Он отравлен фашизмом чуть ли не с пеленок. У нас иное, у нас с детства внушается, что человек, его жизнь, счастье, честь — превыше всего. Так почему у нас есть убийцы? Кто их воспитал?

Петр Федорович умолк — над ним стояла Филипповна, молча укоризненно покачивая головой.

Побледневший Ельников вымолвил, как пощады просил:

— Доктор, прошу вас, хватит! Не надо!

— Надо! И говорить, и искать, и действовать, как на фронте…

Филипповна перебила:

— Пора вам уходить, мил человек. Не прогневайтесь.

— Филипповна! Как не стыдно! — возмутился Петр Федорович.

— В самом деле, мне пора, доктор, — поднялся Ельников, — я еще буду заезжать к вам, если позволите. Что нужно, чтобы вы поскорее встали на ноги? Что могу для вас сделать, доктор?

— Что вы можете, то уже сделали.

— Не понял.

— Да вот пришли ко мне. Чуткость, дорогой мой, тоже лекарство. Еще какое сильное лекарство! Внимание человека к человеку, не формальное, не казенное — а от души. Вы пришли — от души. Мы и незнакомы, и делом никаким не связаны, а вот навестили.

Ельников вынул платок. В комнате не жарко, но он отер лоб, щеки — чтобы хоть на секунду скрыть от доктора свое лицо. Думал: «Связаны мы, доктор, связаны… Делом, тем самым, что вас подкосило. Дружки они, мой сын и убийца вашего сына. Виноват я, доктор, вот что привело…»

Вслух сказал:

— Я оставлю телефоны, домашний и служебный. — Вырвал листок, написались неровные, шаткие цифры. — Звоните в любое время, если потребуется что. Выздоравливайте, доктор.

— Обязательно. Только бы мне на ноги, потом легче пойдет.

Петр Федорович протянул бледную руку с тонкими пальцами.

Филипповна проводила Ельникова и поспешила к больному. Петр Федорович, приподнявшись в постели, шевелил под одеялом коленями.

— Дрыгаешь? — грубовато похвалила Филипповна.

— Послушай, а Ельников-то — с душой мужик. А? Как это ты его впустила, ангел-хранитель?

— Что, не надо было?

— Нет, хорошо, правильно.

— То-то. Я век прожила, людей чую.

— Говорят, человек он порядочный. И за это, видать, нервами расплачивается.

— Оно завсегда так. А ты вот: на ноги встану, на ноги встану, а сам ешь худо, ровно ребенок маленький. Манную кашу сварила, принести?

Ельников сказал шоферу:

— В управление, — и хотел сесть в машину. Тут его позвали вкрадчиво:

— Николай Викторович, здравствуйте!

Пригнувшись к машине, глядя исподлобья, Ельников кивнул — он узнал Извольского, видел его на суде. Но там Извольский был бледен, подавлен, плакал даже. Теперь, похоже, совсем оправился. Улыбка бодренькая, этакая свойская и в то же время настойчивая… как у «толкача», который хочет отхватить сверх лимита дефицит. И повадка та же: руку на дверцу как бы случайно положил и придерживает, не сядешь в машину.

— Простите великодушно, Николай Викторович, вы не у Алексеева были? Ах, такое горе, такая у нас с ним трагедия!.. Скажите, как его самочувствие?

— К сожалению, намного хуже, чем у нас с вами.

— Я много раз заходил, хотел лично высказать соболезнования… Но эта старая ведьма… — У Ельникова дрогнула щека, Извольский заметил, поправился: — Эта старушка никого не пускает. Но у вас, я вижу, контакт наладился?

— Зачем вам доктор Алексеев? — прямо спросил Ельников.

— Ах, Николай Викторович! Как никто другой, я способен прочувствовать его муки! Так хочется его поддержать, и морально, и, если нужно, материально… Фрукты вот ему нужно кушать, а их у нас, знаете, нелегко достать. Скажите, как он? Ему лучше? Ужас! Мы потеряли самое дорогое — наше будущее, сыновей! Вы ж понимаете, вы сам отец, ваш Олежка такой…

— Извините, мне надо ехать, — Ельников решительно раскрыл дверцу. — А вы не ходите к Алексееву, не смейте ходить. Слышите?

10

Лишь в середине мая Петр Федорович поднялся на ноги. Филипповна водила его по комнате вокруг стола. К концу мая уже и сам, с тросточкой, в погожий день долго спускался по лестнице, под надзором все той же Филипповны — посторонней помощи он совестился — выбирался на улицу.

Уговаривали ехать на курорт, на юг, принимать ванны. Возражал: «Дома стены помогают». Главный врач больницы схитрил: сам принес и вручил путевку, при этом- расхваливал курорт, что там просто-таки чудеса происходят, инвалиды исцеляются, и что достать путевку — тоже чудо административной оперативности. И Петр Федорович согласился, чтобы не огорчать доброго главврача.

В самом деле, южный курорт вернул ему здоровье — что возможно было вернуть. Приехал и на другой же день явился в свою больницу, без тросточки, загорелый, лицо как фотонегатив — темное, а волосы белые-белые. Коллеги радовались, во-первых, так веег-да радуются врачи каждому выздоровевшему. Во-вторых, что вернется к ним опытный терапевт. Однако лечащий врач, флегматичный старичок-невропатолог, на все лады осмотрев и ощупав бодрящегося Петра Федоровича, велел. продолжать процедуры, продлил больничный лист. Петр Федорович обижался, уверял, что ему сейчас нужна разминка, работа хотя бы неполный день. Невропатолог приводил свои резоны, убеждал окольным путем, аналогиями:

— А я ведь, Петр Федорович, все еще в подвале живу. Да-с, представь себе, все еще. Наш дом второй год на капитальном ремонте. Хотели ремонтники как лучше, а вышло как хуже. Они, видишь ли, в свое время обязательства громкие приняли: сварганить капремонт досрочно. Ну-с, выполнили, доложили и отметили. Прекрасно. Только в дом въезжать нельзя. То канализация вдруг подвал затопит — трубы из-за поспешности не сменили, то водопровод где-то там заткнется сам собой, то полы в дугу изогнутся. Полгода доделывают. А жильцы кто где ютятся, ждут.

— Надо же куда-то идти, добиваться! — тотчас отзывался Петр Федорович. — В горжилотдел или еще куда. У тебя радикулит, тебе нельзя в подвале! Время у меня сейчас есть, схожу вот, поговорю.

— Уж из тебя ходок… Да ты и о себе никогда порадеть не умел.

— Для себя просить неудобно. Надо же — второй год в подвале! Разве можно так!

— Погоди, ты не сочувствуй, а на ус мотай. Не жалуюсь я, для примера говорю: дом шлакоблочный, и то спешка ему боком выходит. Ты у меня на капремонте— могу ли тебя досрочно на работу выдать, чтоб после долечивать? Нет, дружочек, не просись. Когда забегаешь, как до болезни, вот и отпущу с больничного с чистой совестью. А пока — покой, да-с.

— Покой — это не для меня, вредно мне его принимать в больших дозах.

— Кто из нас лечащий врач? Я? Вот я и определяю дозу.

Подобные споры возникали между ними не раз. Невропатолог славный был старик, а с хорошими людьми Петр Федорович спорить не любил. Смирился, брал продленный больничный лист и шел домой. Шел, обязательно обходя стороной лежавший на его пути сквер, тот самый сквер, где убили Витю… Петр Федорович выполнял указания лечащего врача: нужен покой. Чтобы скорее вернуться к работе и опять беспокоиться, волноваться за чье-то здоровье, чью-то жизнь.

Стояла июльская теплынь. Набегали веселые дожди, поливали зелень, умывали улицы, дома и так же быстро уносились, предоставив солнцу снова сиять и греть. Ранними погожими утрами Петр Федорович ходил на площадку соседнего детского сада. В этот час здесь нет воспитателей, еще спят у себя дома ребятишки— никого на песчаных дорожках, скрытых акациями. Петр Федорович снимал пиджак, аккуратно клал на ребячью скамеечку. Пытался бежать по дорожке. Минуту передохнув — еще раз, еще. Поглядывал на часы, чтоб не застали его за смешным ковыляющим беганьем. Ноги надо разминать, приучать, чтоб слушались, подчинялись. Пора, давно пора на работу.

В то утро, немного запыхавшись, довольный, что бег получается все ровнее, Петр Федорович надел пиджак, присел отдохнуть. Солнечные лучи не успели еще прогреть, просушить ночную влажность зелени, было свежо, светло в молодом детском скверике. Засмотрелся доктор Алексеев, задумался.

За углом, со стороны фасада, тихонько скрипнула калитка. Петр Федорович глянул на часы: рано еще воспитательницам и нянечкам, да уж, видно, домой надо пойти, чтоб не застали, а то неудобно будет. Навстречу из-за угла вышел плотный, средних лет мужчина в ладно сшитом белом костюме. Петр Федорович подумал: «Не замечены ли мои тут забеги? Скажут, впал старик в детсадиковый возраст…»

— Тысячу извинений, доктор, что нарушил ваше уединение, — мужчина почтительно снял шляпу. — Рад, весьма рад видеть вас, э-э… надеюсь, в полном здравии?

— Доброе утро, — поклонился и Петр Федорович. Обратил внимание: незнакомец говорит бодрые слова и радостным тоном, между тем круглое его лицо хранит выражение горестное. Болен?

— Простите еще раз, доктор, но мне нужно с вами поговорить. Очень нужно, поверьте. Иначе не решился бы беспокоить.

— Ничего, прошу вас. Может быть, домой ко мне? Или позже, в поликлинике?

— Я не задержу вас долго.

— Что ж, к вашим услугам. Вы у меня не лечились?

— Нет. Я здоров. То есть здоров физически. Боль другого рода… Давайте сядем, в ногах правды нет… ах, извините, я не о ваших ногах, пословица такая. Дальше, прошу вас, там есть беседка.

Он уверенно вел в акации, слегка поддерживая под локоть. Беседка низенькая, детская, со всех сторон зеленью укрыта.

— Садитесь, доктор.

— Благодарю. Но право же…

— Сейчас, сейчас. — Незнакомец покашлял в ладонь. — Доктор, моя травма, моя рана… похожа на вашу. Выслушайте, прошу, и вы поймете, вы окажете нам снисхождение, доброе ваше сердце известно всему городу…

— Успокойтесь же, — сказал Петр Федорович. Но сам почувствовал какое-то беспокойство. — Объясните, в чем дело.

— Только от вас, доктор, зависит судьба молодого, очень способного… Но позвольте представиться, моя фамилия Извольский, Владислав Аркадьевич Извольский.

Доктор Алексеев хотел встать и — то ли уйти, то ли… бог знает что… Не встал. Вдруг мертвыми сделались ноги. В груди ледяное что-то повернулось, стеснило. Зелеными стали не только акации, но и стены, и небо, все кругом. Наплыл тошнотворный страх, словно в болезненно кошмарном сне, когда надвигается нечто мерзкое, опасное, надо крикнуть, бежать, а голос, тело скованы бессилием… Нельзя, нельзя, надо очнуться, одолеть слабость, надо одолеть все это…

— Ради бога! — шептал рядом Извольский. — Доктор, выслушайте, не уходите! Неизвестно, кому сейчас хуже, вам или мне.

Слов Петр Федорович не понял. Сквозь зеленый туман проникли только звуки, и было в них неподдельное, искреннее. Это помогло ему очнуться — доктор Алексеев привык отзываться на звуки боли. В ступнях знакомое покалывание — неприятно, а лучше все ж, чем мертвенность, деревянность их. Снять бы туфли, массаж бы… Этот человек что-то говорил? Ах да. Он Извольский. Отец того, убийцы. Зачем он? Подождал бы, что ли, пока хоть ноги, ноги окрепнут. Да и тогда— зачем? Кажется, смог пошевелить пальцами? Да, смог. А встать? Нет. Уж если состоялась эта тягостная встреча, надо через нее пройти, пусть вот так, с бессильными ногами. Так что он?

— …У вас пережито, у меня все впереди. Десять лет! Доктор, это ужасно! — Извольский сдавил пальцами виски, закачал головой. Вышло несколько театрально. Петр Федорович подумал так и одернул себя: «В горе мы не следим, театрально или нет. Но зачем он все это?!»

— Скажите наконец, зачем вы…

— Да-да, сейчас, — заторопился Извольский. — Я боюсь, доктор. Боюсь, что Радик там погибнет. Видели бы вы, как увозили его из суда! Он совершенно убит…

— Убит не он!

— Душевные муки страшнее! Честное слово, лучше бы я был на вашем месте, чем…

— Я не хотел бы поменяться с вами горем.

— Вот видите!

— Да что вам от меня-то?

— Снисхождения, доктор! Мы будем в вечном долгу, только отнеситесь к нам снисходительно. Клянусь, я тоже скорблю о вашей потере. Но какой смысл в гибели двоих? Областной суд вынес приговор, Верховный суд республики оставил без последствий, нашу апелляцию, но мы напишем дальше, в Президиум Верховного…

— При чем тут я?

— О, вы могли бы… Если бы пожелали… пожалели… Простите, я волнуюсь, боже мой! Если бы к нашему обращению в Президиум… присовокупили… что не хотите лишних потерь, что просите смягчить наказание…

Он уже не слушал. Смотрел на Извольского, на белую его руку, белые чистые пальцы, придерживающие шляпу, чтоб не упала с узенькой скамейки. Пальцы не дрожали. Изящные, цепкие, с обручальным кольцом и еще с одним, ценным, должно быть. «Самое главное во вселенной — лишь он, его семья, все остальные люди—* чужие, из них надо извлекать пользу. Из меня он тоже хочет извлечь пользу. Даже странно, почему не пришел раньше? Мог прийти и тогда,сразу, к лежащему, тяжелобольному, ему ничего не стоило. Извольскому-младшему тоже ничего не стоило ударить… Смогу я встать? Смогу? Нужно сейчас же уйти».

Петр Федорович уперся ладонями в крашеные рейки скамьи, подался вперед, приготовился… От напряжения, от недоверия к своим ногам, от голоса, назойливо молящего, — опять в глазах позеленело, не подняться… Переждать, сейчас пройдет.

Извольский все говорил. Петр Федорович слышал то дрожащий шепот, то напряженно-жалкий чуть ли не плач. Слов не было, они скользили мимо, только плачущая интонация, звуки в зеленых кругах напоминали о чем-то уже слышанном или виденном, смутно, как во сне бредовом, напоминали… Голос этот, вкрадчивый будто…

«Бред у меня? Надо уйти, как-нибудь уйти…»

Извольский говорил, и слова падали мимо сознания.

Алексееву почудился запах гари. Он вспомнил.

Горький дым стелется в сером безветрии над землей, за его сизыми пластами — голые печи, трубы… Першит в горле, слезит глаза. Старший лейтенант медслужбы Алексеев морщится от дыма, от рыдающего взахлеб, молящего голоса, от хриплой матерной брани. Крик боли всегда действовал на Алексеева однозначно— скорее надо помочь. Брань, тем более при женщинах, при детях, рождала резкий протест. Но сейчас обратное происходило в нем: плач вызывал негодование, мат — сочувствие. Воет в голос и бьется на земле парень лет двадцати, Алексееву примерно ровесник. На коленях, съежившись, в предсмертном ужасе бьется лицом в опаленную землю, царапает ее грязными татуированными руками. Кругом стоят санитарки и медсестры в военном, местные бабы и старики, кто в чем одеты, оборванный мальчик с бледным лицом, пятеро или шестеро солдат из какой-то пехотной части — солдаты его и изловили, полицая. Сержант и плечистый солдат удерживают, не пускают щуплого, расхристанного старичонку, а тот рвется к полицаю, кроет матом: — Пусти, тудыть твою!.. Пусти, уничтожу гниду! Ты кого обороняешь?! Он стерва хуже Гитлера, он всем людям враг! Над нами измывался, девок, баб наших… Пусти!!

Сержант приводил свой резон:

— Батя, остынь, не лезь. Гада сперва допросить надо. Приказано всех пленных в штаб… Мне, что ль, охота с ним валандаться? Мне часть догонять надо.

— Пусти, Христом богом прошу! Какой он, к черту, пленный, он уголовник продажный! Гитлерам село жечь помогал…

Бабы молчали, не спорили с сержантом, только надвигались со всех сторон, оттирая санитарок. У иных откуда-то взялись обломки, горелые доски. Сержант уловил их тактику.

— Хватит, отставить разговоры! А ну, отойти всем, шагом марш! Батя, я кому сказал! — И когда все местные неохотно попятились, велел солдату — Отведи гада до штаба. В поселке должен дислоцироваться наш штаб дивизии, вон по той дороге два с половиной километра. Особистам сдай эту слякоть, и чтоб живо догонял, понятно?

Полицая пнули, дернули, подняли. Он перестал выть. Алексеев хотел рассмотреть лицо — какой он, предатель? Не увидел лица — нечто грязное, трясущееся, в крови. Солдат тронул полицая стволом автомата, и тот засеменил босыми ногами, руки назад (на левой Алексеев разглядел татуировку — гадюку), подняв плечи до ушей, торопясь прочь от расправы.

— Чтоб живо, понятно? — крикнул еще раз сержант.

Солдат кивнул через плечо, не выпуская из зубов самокрутку. Старичонка плюнул сержанту под ноги и ушел, скрылся в дыму. Бабы хмуро провожали взглядами солдата и полицая. Кто-то сказал, что старичонка был партизанским связным и что у него погибли двое сыновей.

А спустя какой-нибудь час старший лейтенант Алексеев перевязывал голову тому солдату, конвоиру. Парень дешево еще отделался. Очень уж поверил в жал-кость пойманного полицая. Вел, покуривая, поплевывая, — не врага вел, а так, слякоть ничтожную. А слякоть, попросившись сесть по надобности, — жердь в руки да солдата по голове. Добро, что настырный тот дедок сторонкой за ними увязался да вовремя и кончил предателя из трофейного парабеллума, когда уж грязные руки с наколками рвали автомат с груди оглушенного солдата…

— …жестокое наказание.

Петр Федорович очнулся. Ах да, это Извольский, это его жалкий голос…

— Что вы сказали?

— Вы меня не слушаете, доктор? Я говорю, мой сын уже достаточно жестоко наказан, для него это кошмар!

— Как же иначе! Преступление обязательно бьет в обе стороны, в жертву и в предателя… в убийцу, грабителя. У жертвы страдает обычно тело, у преступника изуродована душа… если не окончательно он отупел.

— О, Радик такой впечатлительный, так тонко чувствует! Изуродована душа — как вы это верно сказали, доктор. Я знал, что вы, врач, представитель самой гуманной профессии, поймете его страдания. Не помню, кто это сказал: понять — значит простить…

Распахивались окна, затянутые марлей, слышался звон посуды, детский щебет — у малышей начался завтрак. Петр Федорович оперся покрепче, качнулся вперед и трудно встал.

— Нет, нет, — отстранил руки Извольского.

Ноги держали неважно, дрожали. Нельзя, нельзя падать на виду у Извольского! Петр Федорович пошел. Позади шуршал песок — Извольский идет следом, обдумывает новые доводы. Доктор остановился.

— Скажите, сын похож на вас?

— Да, очень. А что?

— Я так и думал. Прощайте.

У калитки воспитательница в белом халате разговаривала с молодым мужчиной, очевидно, родителем ее подопечного малыша. Родитель слушал, озабоченно морщил лоб. Увидя Петра Федоровича, женщина смолкла на полуслове.

— Вам нехорошо? Вы чей дедушка?

«Ничьим дедушкой мне уже не быть…» — промелькнуло в голове у доктора. Мужчина быстро глянул на часы и шагнул к Петру Федоровичу:

— Проводить вас? Где вы живете?

— Тут, рядом. Спасибо, дойду потихоньку, мне уже лучше.

11

Главврач перечитал заявление еще раз. Пожал плечами.

— На что вам неделя отпуска без содержания, Петр Федорович? Вы ж и так на больничном.

— Мне нужно съездить в Захарьевку. Если я способен ехать куда-то по личным делам, значит, уже не больной. А с больничного прошу выписать.

— Вот уж это не наше с вами дело, пусть решает лечащий врач. И потом, зачем вам в Захарьевку? Петр Федорович, я решительно против! Не в таком вы состоянии, чтоб отпустить вас трястись в автобусе, по жаре, два с лишним часа. Нет-нет.

— Не в автобусе. В машине поеду.

— В какой?

— Не знаю. «Волга», кажется.

— Не увиливайте. Чья «Волга»? Такси?

— Заводская. Ельников, директор завода, прислал. В ней удобно.

— Ельников? Вот как! А позвольте спросить, какие у вас личные дела в Захарьевке? Впрочем, если не хотите говорить…

Петр Федорович вынул чистый, аккуратно свернутый платок, расправил, вытер потный лоб, сложил опять, сунул в карман. Главврач смотрел то на него, то в окно: у больничного подъезда действительно стояла «Волга», и шофер драил тряпочкой ветровое стекло. Вот же беспокойный человек этот доктор Алексеев — едва поднялся, и опять у него хлопоты, личные дела, которые, конечно же, и для других предназначены…

— Дело в том, что…

— Нет, Петр Федорович, если сугубо личное, не говорите.

— Вам скажу. Только, пока дело не завершено, не разглашайте, ладно? Дело в том, что в Захарьевке детский дом…

— Да. Так что же?.. Черт возьми! Вы намерены?..

— Намерен. А что вас удивило?

— Да вы с ума сошли? Простите… Но как же вы станете воспитывать…

— Как и сына воспитывал.

— Я не в том смысле. Нет никакого сомнения, что вы воспитаете настоящего человека, во всех отношениях настоящего. Но не сейчас же, когда сами…

— А когда? У меня времени впереди не так много, как хотелось бы. Будет сын — будет и здоровью смысл, ноги сами забегают. Пожалуйста, не отговаривайте.

— Не отговариваю. Не первый год с вами работаю: вы надумали, так о чем теперь и толковать. Но заявление ваше не подпишу, больничный не закрою. Езжайте так, удивительный вы человек. Да не поехать ли с вами из женщин кому-нибудь? Старшая сестра из терапии, Марта Андреевна, она многодетная, разбирается. Сами разберетесь? Хорошо, хорошо, не настаиваю. Ах, черт возьми, надо же! Простите… Ну, с богом, как раньше говорилось…

Так получилось. Повесть

1.

Залик был маленький, всего шесть или семь рядов стульев, но все равно много осталось свободных мест; время рабочее, да и дело слушалось обыкновенное, не так уж чтобы очень интересное. Никто никого не убил, тыщи не украли. По пьянке история — эка невидаль.

У входа сидели какие-то четыре тетки в плюшевых кацавейках, слушали, вытянув шеи, шептались громко. Если кто входил и садился с краю, объясняли, что к чему:

— …Тот ему говорит, который трезвый-то, зачем, говорит, скандалите и выражаетесь при всех, а этот с пьяных-то шар его отверткой… В больнице еле оклемался.

И бесцеремонно тыкали пальцем в сторону Марии:

— А то жена евонная. Кажись, бабочка аккуратная и из себя ничего, а с таким дураком живет. Я бы на ее месте…

Мария слышала и опускала глаза, как будто в самом деле виновата она, что живет с мужем. Ну как они так рассуждают? Ведь не для того выходила замуж, чтоб расходиться. Или в самом деле виновата?

На передних рядах сидели опрошенные свидетели, очевидцы преступления. Две соседки из их дома. Из автобазы, где работал Григорий, товарищи не пришли— то ли некогда, то ли не захотели. Но все-таки там «отреагировали» — прислали в суд характеристику и общественного защитника.

Судья, немолодая, приятная такая на вид женщина, вела дело толково и ровно, вопросы подсудимому задавала без строгости, вроде бы даже жалела его.

— Вот увидите, она его отпустит на все четыре стороны, — сказали тетки.

Подсудимый Григорий Шабанов ни в чем не запирался. Только когда спрашивали о причине его поступка, у подсудимого срывался голос, поникала стриженая голова, он с трудом выдавливал слова:

— Ну, пьяным я был… А этот, ну, потерпевший, стал что-то мне говорить…

— Так, вы были пьяны. И не помните, как ударили человека отверткой?

— Да, отверткой… Был пьяный…

— Почему отвертка оказалась в кармане ватника? Всегда ее носите с собой?

— Нет, зачем же! Кабину в тот день ремонтировал и забыл в кармане, не выложил…

Остриженный, похудевший, в старой помятой синей куртке (пуговица-то, вторая сверху, на одной ниточке, пришить бы), выглядел Гриша таким невыносимо несчастным, таким потерянным.

Мария стонала молча, про себя, и всей душой хотела, чтобы сбылись предсказания плюшевых теток и приятная судья отпустила бы Гришу. Когда обратились к ней и спросили, как ведет себя Шабанов дома, в семье, Мария ответила жалобно:

— Ничего… В общем нор… нормально…

— Чего там «нормально»! — не выдержала соседка Евдокия Михайловна. — Мука одна тебе от него! Поглядишь — все он пьяный, послушаешь — все он тебя кроет. Через стенку нам слушать муторно. А ты — «нормально»! Говори уж суду. Ребенок весь издерганный… — Судья подняла брови, и Евдокия Михайловна замолчала,

— Скажите, ваш муж часто напивается пьяным? Обижает вас?

— Да…

— И давно такое началось?

— Да…

— Сколько лет вашему сыну?

— Девять…

— Муж оскорбляет вас в присутствии ребенка?

— Да…

— Бьет вас?

— Да. Нет. Он редко дерется, только ругается,

Народный заседатель спросил:

— Вы обращались куда-нибудь с жалобой?

— Куда?

— Например, по месту работы мужа, в профком?

Мария посмотрела на общественного защитника из автобазы. Тот, склонив к плечу лысеющую голову, смотрел в окно. Выпятил подбородок, поправил галстук, и опять — в окно. Не зная, что сказать, Мария тоже уставилась на голый заснеженный тополь за стеклом… Было раз, ходила. В профкоме автобазы как раз сидел этот лысеющий товарищ. Выслушав Марию, очень удивился.

— Шабанов? Странно! У нас нет никаких сигналов по его поводу, на работе пьяным не видели. Он что, деньги вам не отдает, пропивает?

— Деньги? Отдает. Я не знаю, сколько он зарабатывает.

— Как же так, жена — и не знаете. И из ГАИ на него сигналов не поступало. Ну хорошо, хорошо, разберемся.

Через два дня Григорий вернулся из рейса. Хмуро молчал, пока не выпил бутылку красного и не съел ужин. А потом, закуривая, сказал:

— Значит, жаловаться бегаешь? Так-так. Я, значит, вкалываю, вкалываю, а ты ходишь мне на работе авторитет подрываешь? Дома морду воротишь…

— Гриша, да ведь ты когда вернешься пьяный и злой, с чего мне улыбаться?

— Ясно, ясно. Пока я в рейсе, нагуляешься с разными… А потом я тебе нехорош, жаловаться бегаешь! Н-ну ладно!.. — Он поднялся из-за стола, бледный и страшный.

— Папа, папа, не надо! — закричал Витя.

Больше Мария никуда не обращалась.

Не дождавшись ее ответа, заседатель спросил еще:

— У вас на работе знали, что в семье неблагополучно?

Никто ничего не знал. Стыдно было рассказывать, что ее муж чем-то хуже других мужей. Ведь это как бы принижало и ее. Случилось как-то, давно еще — пришел Григорий домой особенно не в настроении, а допив принесенную бутылку, вовсе взбеленился. Из-за чего? Разве упомнишь. Пустяк какой-то. Тут ведь не причину надо, а настроение, причина же всегда найдется. Бросил в Марию тарелкой, но она посторонилась, и тарелка разбилась о стену. Тогда схватил жену за ворот и стал бить кулаком по голове, по рукам, которыми закрывала лицо. Вырвалась, подхватила плачущего, маленького еще тогда Витю и убежала, Не к соседям, как некоторые, а на вокзал уехала последним трамваем. Там и просидела до утра. Витюшка спал, а она ждала нового дня, как поезда. И пришел день, и отвела Витюшку в детсадик, а сама забежала домой переодеться, прибрала в квартире — муж уже ушел — и с небольшим опозданием пришла на работу. Улыбнулась смущенно: надо же! — проспала я…

Нет, никто не знал. Терпела. Рассказывала сотрудникам, если Гриша делал что-нибудь хорошее — картошки из села на зиму привез, костюмчик Вите из дальнего города. Находила оправдание: одна она, что ли, так живет? В первые годы замужества как-то не видела большой беды в мужниных выпивках — кто не пьет? Да и редко это бывало. Ну пошумит немножко, так пьяный же! Зато трезвый смеется, шутит — глядишь, и отлила обида, и забылась. Так и привыкла. И не заметила, как сошла на нет его веселость, уж когда и трезвый, все недоволен, словно не он, а его обидели. Думала: другая ему, может, понравилась? Однажды чистила пиджак — пьяный измазался — и нашла в кармане фото: Григорий стоит среди каких-то кустов, красивый, довольный и обнимает за талию женщину в коротком открытом платье. Она ему руку на плечо положила, а сама улыбается и жмурится, как сытая кошка. Стараясь, чтоб голос не дрогнул, Мария спросила:

— Это кто?

Григорий брился. Оглянулся через плечо и сразу насторожился.

— А, так, попутчица… — И перешел в контратаку: — Ты что еще за моду взяла, по карманам шарить!

Выхватил фото, порвал. Но Мария почувствовала — врет, не простая попутчица та женщина… Так что ж, и разводиться? А ребенок? Сыну отец нужен, Витя очень любит отца. Уж как-нибудь перетерпится. Григорий обычно уезжал на два-три дня, иногда на неделю — Марии передышка. И опять: одна она разве так живет? А уж если не разводиться, а терпеть, так зачем болтать и жаловаться. Сама ведь десять лет назад вышла замуж за бойкого, уверенного в себе шофера. Сама, никто не неволил. Так как рассказывать о муже?

У Марии закапали, закапали слезы. Судья сказала:

— Ну хорошо, сядьте, успокойтесь.

Вопросы суда всколыхнули многие, долгие обиды, и теперь сидела Мария как раздвоенная: и не задалась жизнь с мужем, и жаль Гришу. И жалость эта бабья сильнее обиды.

Плохо слышала выступления общественного защитника, того, лысенького. А он деловито говорил, что на шофера Шабанова никаких сигналов не поступало. Наоборот, он на хорошем счету, неоднократно поощрялся материально и морально. Правда, однажды жена говорила, что будто бы… Но письменного заявления она не подала. С Шабановым проводилась воспитательная беседа, и в дальнейшем никаких жалоб не поступало. Что же касается поступка, совершенного в нетрезвом виде, то это, вероятно, результат того, что Шабанов длительное время находился на уборочной, таким образом, он оторвался от коллектива. И, конечно, коллектив возмущен антиобщественным поступком Шабанова, решительно осуждает его. Однако, принимая во внимание, что работник он хороший и никаких замечаний до сих пор…

Похоже было, что сейчас общественный защитник запросит Шабанова на поруки для перевоспитания в коллективе. Но он почему-то передумал. Просил только учесть…

— Вот увидите, отпустят, — прогнозировали плюшевые тетки. — Отпу-устят, им что!

Мария думала: как же теперь будет? Вот сейчас кончится суд, и они с Григорием пойдут вместе домой. Мимо гастронома. Наверное, захочет после двухнедельной отсидки выпить. Давать денег или не давать? И что потом будет? Может, пойдет все, как в первый год их семьи? Вот и адвокат говорит, что послужит тяжелым уроком. А это кто сейчас выступает? Прокурор. Витюш-ка уж, наверно, пришел из школы и на улицу убежал. Надел ли теплое пальто? Завтра с работы зайти бы в школу надо. Ах, на работе все будут расспрашивать, как неприятно.

Последнее слово обвиняемого… Звучит-то как, вроде уж больше никогда слова не вымолвит. Гриша говорит., Да что тут сказать? Виноват. Сегодня же Грише пуговицу пришью…

Все встали, суд удалился на совещание. Мария тоже вскочила и заторопилась к мужу, он жалко улыбался ей, опершись на деревянный коричневый барьер. Но милиционер не разрешил подходить. Гришу куда-то увели. Соседка Евдокия Михайловна шептала что-то постороннее, вроде про погоду…

— Встать, суд идет.

Протокол судья читала отчетливо, но шли слова поверх сознания Марии…

— «Народный суд Октябрьского района города Нижнеречинска, рассмотрев в судебном заседании…»

…Когда они пойдут мимо гастронома, наверное, Гриша не станет требовать бутылку. После такого тяжелого— ни за что. Господи, хоть бы теперь все наладилось!

— «…Руководствуясь статьями… суд приговорил: признать Шабанова виновным… в совершении преступления, предусмотренного статьей… и определить ему меру наказания… три года лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии строгого режима…»

Судья спрашивает, ясен ли приговор подсудимому. Марии не ясен. Ведь тут говорили…

— Три года, ишь ты! — без сочувствия, но несколько разочарованно говорили четыре тетки.

Три года? Грише дали три года?!

— Гриша!

2

Мария прикрывала рот ладошкой, но блестели смехом глаза, смеялись плечи, каштановая прядка красивых ее волос опустилась на лоб и тоже смеялась. Оторвавшись от цифр и дел, развеселилась вся бухгалтерия— это к ним зашел Кайманов из отдела снабжения.

— Михаил Яковлевич, разве так можно! — хохоча, машет на него пухлыми ручками старший бухгалтер Клара Иосифовна. — Вы же снижаете нам производительность труда!

— Неужели? Тогда ухожу, ухожу. Пришлю вам Ло-башкина из отдела организации труда, он вам поднимет производительность на прежний уровень.

И все опять засмеялись, потому что Лобашкин из ООТ был на редкость нудным и унылым человеком. А Михаил Яковлевич, держа веером подписанные документы и сохраняя на лице шаловливую мину всеобщего любимца, удалился.

— Ох этот Кайманов, такое всегда сморозит! — до-амеивалась Клара Иосифовна.

— А я знаю, что за магнит его к нам притягивает, — хитренько бросила счетовод Наталья Игнатьевна. — На Машеньку нашу все поглядывает.

— Ну и что тут удивительного? Машенька у нас красавица, вон вчера тот же Лобашкин минут пять стоял возле ее стола.

— При чем тут я? — отвела Мария с лица прядку, — Кайманов заходит оформлять документы.

— Да, но оформляю я, а глядит он на тебя, — подтрунивала Наталья.

Мария и сама знала, что Кайманов к ней неравнодушен. Он собой видный мужчина, холостой, характером легок и весел. Но заметив в себе эту тайную приятность, Мария сразу же решила держаться подальше от обходительного снабженца. Минувшей зимой на одном совещании Кайманов случайно сел рядом с ней и не очень шутил, даже грустным казался, а потом, в конце уже совещания, сказал осторожно, что, мол, после этакой скучищи неплохо бы погулять на свежем воздухе, и лучше бы с кем-нибудь вдвоем, а? Мария ответила, что отвыкла она гулять, да еще с кем-нибудь вдвоем. И так посерьезнела, и так отвела руку от его прикоснувшейся руки, что Кайманов примолк. Наверное, Наталья наблюдала за ними, потому что, когда шли вместе домой, спросила:

— Что он тебе все шептал?

— Представь себе, гулять приглашал на свежем воздухе.

— О! Ну и что же ты?

— Да с какой стати!

— Ну, человек он приятный, до сих пор холостяк, а у тебя сейчас мужа нету…

— Как нет? Конечно, два года, как он… там. Пишет, что должны отпустить куда-то на стройку. Он ведь хороший шофер и работящий. Только если выпьет…

— Если! В том и дело, что «если». Догадывались мы, как тебе живется. От такого супруга и погулять не грех…

— Перестань, Наташа. У меня семья, сын, самой уж за тридцать.

— Ну, гляди. В том-то и дело, что нам за тридцать. Медлить-то и некогда, успевать надо, пока вовсе не сморщились.

— Ты, кажется, и так успеваешь.

— Что ж, у меня ни мужа, ни детей, сама себе хозяйка. Ты вот теряешь золотые годы, а что толку? Кто Тебя оценит?

— Сама себя ценю, не размениваюсь.

— Ну цени, — Наталья помолчала и добавила: — А знаешь, все-таки ты молодец, Машенька. Честное слово, молодец!

Обняла и поцеловала в щеку.

Бухгалтерия снова настроилась на деловой лад, и Мария углубилась в работу, забыв о Кайманове и обо всем.

Но после работы Михаил Яковлевич напомнил о себе. Он столкнулся с Марией у выхода из управления, опять-таки как бы случайно. С улыбкой приподнял велюровую шляпу, открыл дверь: «Дорогу женщине!» И по пути к трамвайной остановке сказал:

— Мария Николаевна, мне подвернулись два билета в театр на завтра, «Летучая мышь», областная оперетта на гастролях. Билеты остродефицитные, не отказываться же было, верно? Прошу вас, пойдемте.

— Скажите, почему вам вздумалось приглашать именно меня? — строго и холодно спросила Мария. Он немедленно перестроился с просительного на шутливый тон:

— Я ведь состою в культкомиссии, поэтому рост культурного уровня сотрудников — и сотрудниц! — моя святая общественная обязанность. В данном случае персональная забота, так сказать. Надеюсь, не отказываетесь?

— Отказываюсь. Зачем вам это, Михаил Яковлевич?

— Мне казалось, что вы давно не были в театре.

Тут Мария заметила Наталью, спешащую к трамваю.

— Мне кажется, что Наталья Игнатьевна тоже давно не была в театре, — усмехнулась Мария. — Вот ее пригласили бы.

— Но почему, Маша?! — тихо спросил Михаил Яковлевич.

— Ах вот как, уже — «Маша»! Я недавно видела «Летучую мышь» по телевизору, а Наталья Игнатьевна телевизор не любит. Проявите к ней… Впрочем, я что-то не помню, чтобы вас выбирали в культкомиссию. До свиданья, Михаил Яковлевич.

— Что ж, мне бесконечно жаль моих несбывшихся мечтаний, — он снова перешел на легкий тон. — Остается Только принять к сведению ваши рекомендации.

В трамвае, сдавленная со всех сторон, уткнувшись в чью-то драповую спину, она улыбнулась. Есть у него подход к женщине, у Кайманова. Как он это сказал: «Почему, Маша?!» Значит, есть в ней что-то такое… Надо было идти с ним в театр? Нет, конечно! А то сначала театр, а потом… Но как забавно бы вышло: зайти завтра в отдел снабжения и — «Михаил Яковлевич, я ошиблась, по телевизору передавали «Марину», а потому согласна…» Что это я согласна? В театр, что же еще. Действительно, так давно не была в театре. С Гришей разве пойдешь. Он или в рейсе, или в выпивке, или в домино на дворе играет. В кино, и то не любитель. Сейчас, без Гриши, идти одной тоже ни то ни се. Но и не с Каймановым же! Завтра, что надо сделать завтра? Ну да, у Витюши в школе родительское собрание. Вот единственная и настоящая отрада — Витюша. Учится хорошо, вообще славный растет. Скоро, может быть, отпустят отца досрочно, отпускают ведь, если кто не злостный. Наверное, и в колонии он хорошо трудится. И в организации у них участвует, которая для порядка. Мария четыре раза ездила на свидания. Гриша выходил к ней стриженый, в колонийской одежде и кирзовых сапогах, улыбался виновато, был послушен всему и всем, и ей тоже. В разговоре никогда не касались они преступления, Мария считала, что Грише больно вспоминать тот злополучный ноябрьский день, приведший сюда… Рассказывала, что нового в городе, как живут они с Витей, а он ей про порядки в колонии, и заливала Марию жалость к мужу, глубокая бабья жалость, которая бывает так похожа на любовь.

Хоть бы отпустили его на стройку. Съездила бы повидаться, Витю бы с собой взяла, соскучился мальчик. Бывало, когда выдастся трезвый день, от Гриши не отходит, расспрашивает о разных разностях, трогает и гладит его куртку, щеки, ворошит волосы. Лицом и движениями сын весь в отца, и было это Марии приятно. А порой тревожно.

Года четыре назад, жарким летним предвечерьем, шла она с работы, увидела Витю во дворе и остановилась, наблюдая за игрой ребятишек. Игра была в «мужа и жену». Витя изображал пьяного, а худющая белобрысая Лиза из соседнего подъезда, «жена», вела его под руку и уговаривала. А Витя шатался, сердился, отталкивая «жену». И вдруг — Мария похолодела — детский голосок ее сына, ее Витюшки, выкрикнул:

— Убирайся к себе на кухню, сука!

Так орал на нее пьяный Григорий, так, пока в игре, куражился сын. Закусив губу, чтобы хватило сил не накричать при посторонних, Мария подошла.

— Витя, пойдем домой.

— Чего там еще? — мальчик не сумел сразу выйти из роли.

— Пойдем, ты мне нужен, — как могла спокойно сказала Мария и двинулась к своему подъезду. Войдя в квартиру, опустила на пол сумку с продуктами, привалилась к стене плечом.

— Мам, ты что? Мама!

Она заплакала. Она думала, что нельзя сейчас плакать, а надо строго отчитать Витю, но только заплакала. Витя понял, опустил глаза. Подошел и уткнулся в рукав ее пальто. Так и стояли в тесном коридоре над сумкой.

— Горько мне было услышать… — сказала Мария.

Сын ответил глухо из ее повлажневшего рукава:

— Больше не услышишь, мам.

— Так ли это, Витя?

Он охватил ее ручонками, прижался крепче.

— Пусти, сынок, — вздохнула Мария. — Надо ужин готовить…

Мария вышла из трамвая, забежала в магазин, в булочную, и все думала, как поедут они с Витей. В планах и тревогах совсем забылись и театр, и Кайманов.

3

Не успела толком весне порадоваться, зеленым листочкам, а уж и лето — вот оно, июньским солнышком припекает. Витю в лагерь проводила. А сама, в первые же дни отпуска, поехала на свидание. Была в профкоме путевка в дом отдыха, да пришлось отказаться— к Грише надо.

Говорила с мужем, утешала, обнадеживала, что все наладится еще в жизни. Улыбалась, а сама жалела его до слез. Полились слезы, только когда вышла из комнаты свиданий и на проходную, на строгий забор оглянулась. Плакала, что так горько Гришина судьба обернулась и ее тоже. Господи, скорей бы время шло, кончался срок.

Время шло, летело. Пока возилась с ремонтом квартиры, отпуск и кончился. А там уж и осень подкралась, Вите школьная пора, новые заботы…

В ноябрьские праздники, после демонстрации, зашли к ней домой две сотрудницы — Наталья и Капа. Навязывался в компанию Кайманов, да Мария деликатно его «отшила». Пили чай, бутылочку сухого вина купили ради праздника, немножко попели и похохотали над ухаживаниями Кайманова.

— Все-таки много ты теряешь, Маша, — сказала Наталья. Не всерьез, а словно подхвалила. — Ты так уж любишь, что ли, мужа?

— Не знаю… Прежде, наверно, любила. Только жизнь у нас была не очень… Но при чем тут «любишь — не любишь»? Я замужняя, сын растет, и какие могут быть вопросы? Хватит об этом, давайте еще споем. Душевное что-нибудь. Давайте «Рябину».

— Песня старых дев, — хмыкнула Наталья. — Для меня в самый раз подходящая. Ладно, запевай, Капа.

Через час Наталья заспешила уходить. Подмигнула* «На свидание пора мне. А что теряться, в самом деле!» Сотрудницы ушли, а Мария принялась мыть посуду. Вот и весь для нее праздник.

А вот уж когда по-настоящему стало ей празднично, так это когда пришло веселое письмо:

«…Два года срока за спиной, и направили теперь меня на «химию», в смысле — на стройку народного хозяйства. Тебе, конечно, не понять, а так это здорово — идешь, а за тобой конвоя нету, забора нету! Захотел — гуляй по улицам после работы, в магазин можно, в вольную столовку. В общежитии ничего, жить можно. Плохо вот, что от Нижнеречинска далеко, а отпуск тут дают только через одиннадцать месяцев. Ты ко мне пока не езди, потому как нашу бригаду должны послать на работу в лес, не надолго, на месяц, а может, недели на две. Когда вернут, обещали меня на бульдозер перевести. По машине стосковался. По тебе тоже. Когда напишу, бери отпуск без содержания, приезжай».

Взволновалась Мария и стала ждать письма с приглашением. С работы идя, нетерпеливо заглядывала в почтовый ящик, даже край крышки отогнула. Но, кроме газет, так долго ничего не было. Лишь месяца через полтора — «приезжай!»

Спалось ей в ту ночь плохо. Вставала, включала свет, перечитывала строчки и словно слышала хрипловатый голос мужа: «Приезжай, найду квартиру на время, повидаемся…» Утром прибежала в управление раньше всех и — старший бухгалтер еще шубу расстегнуть не успела — к ней:

— Клара Иосифовна, разрешите…

Но Клара Иосифовна, пробежав письмо, сразу за-морщилась:

— Машенька, милая, все понимаю! Ах как понимаю! Но ведь конец года, к отчету надо готовиться. Потерпи уж немножко, до января. Сдадим отчет, и поезжай. Хорошо?

— Хорошо, Клара Иосифовна.

Мария кивнула, постояла еще минуту и пошла к своему столу.

— Маша, подожди! Ах, ну что мне с тобой делать?! Поезжай уж, что ли, на Новый год, выкрою тебе дней пять в счет будущих отгулов. Пусть вам будет праздник.

— Спасибо, Клара Иосифовна, спасибо!

С отчетом у них не ладилось. Мария торопилась, сидела в бухгалтерии допоздна. И наконец за три дня до Нового года сказала Клара Иосифовна:

— Ладно уж, поезжай. Счастливо тебе.

И опять ночь не спала — готовилась, стряпала. А поутру вместе с сыном, благо у него каникулы, двинулись на вокзал.

— Мам, это далеко? — теребил за рукав Витя. — А сколько нам ехать?

— Не знаю, сынок.

— Ну, целый день?

— За день не доехать, наверно. Две пересадки все-таки. Послезавтра должны быть на месте.

— Мам, а папа больше не пьет водку?

— Нет. Конечно же, нет!

Витя тоже нес сумку, а в ней свой подарок — школьный дневник с четверками и пятерками.

Приехали в большой город. Четыре часа на вокзале сидели, поезда ждали. Потом на маленькой станции еще ждали. Ночь провели в вагоне. В их купе, на нижней полке, долго и жалобно плакал ребенок, больной, должно быть. Мать тоненько, заунывно пела ему. ОС-рывала песню: «Когда ты уймешься, горе мое!» — и снова пела.

«А когда же уймется мое горе?» — думала Мария.

Утром, затемно, вышли из теплого вагона на ветреный морозный перрон. Дождались на вокзале рассвета. Витя дремал.

Этот город тоже был довольно большой. И красивый, несмотря на метель. Новые дома, много людей на улицах. Все торопятся куда-то. Или от метели убегают. И все же, когда Мария спрашивала дорогу, каждый остановится, объяснит подробно. Ничего, хорошие здесь люди.

Автобусом добрались до окраины, где дома еще не обжились толком на улице, где торчат из-под сугробов вместо деревьев тоненькие вички, где снуют самосвалы, грузовики с тесом и шлакоблоками. Но еще и машины с различным домашним обзаведением, шкафами и кроватями — новоселов завозят.

У Марии замерзли руки. В карман их не сунешь, сумки тяжелые несет с гостинцами. От бессонной ночи, метели и волнения знобило. Витюшка до глаз погрузился в шарф. Но просил:

— Мама, дай понесу сумку.

Наконец нашли дом, где помешалась спецкомендатура. В вестибюле окутало их теплом, напахнуло свежей краской. Вправо и влево уходил коридор, вверх — лестница. Чисто у них тут и светло, и топят достаточно. Из-за столика с телефоном поднялся старичок-вахтер.

— Вам к кому, гражданочка?

— Мы к Шабанову приехали. Здравствуйте. К Шабанову Григорию. Куда нам обратиться?

— А это вы, гражданочка, пройдите к капитану, начальнику комендатуры. По коридору влево. Замерз, хлопчик, а?

В коридоре повстречались два парня. Мария покосилась на них с опасливым любопытством. Одеты прилично, пальто модные, цветные шарфики. Книги под мышкой. Неужели из тех… здешних? Ага, вот она, табличка: «Начальник спецкомендатуры».

— Разрешите?

Лицо у капитана суровое, взгляд быстрый, цепкий. А так — вежливый, из-за стола встал, усадил Марию и Витю.

— Так. Шабанов, значит?

— Шабанов Григорий Ефимович.

Капитан полистал папку, отложил. Не читал, просто так листал. В груди у Марии тревожно заныло.

— Можно с ним повидаться? — спросила, превозмогая дрожь.

Капитан покусал обветрелую губу. Поднял взгляд на Марию.

— Напрасно вы ехали. Да еще с ребенком. Зима… Да, такие вот обстоятельства. Шабанова пришлось вернуть в колонию. За нарушение режима, злостное нарушение.

— Как же так? Значит, здесь его нет?

— У нас пробыл два месяца в общей сложности, и за это время несколько нарушений… Ну… сами понимаете, строго у нас.

— Что же… что он сделал?

— Дважды — пьянка в общежитии, на третий раз и драка. Нанес телесные повреждения активисту бытового совета.

Мария посмотрела на сумки с гостинцами.

— Он писал, что работает хорошо. Что квартиру найдет для нас, пока мы гостим…

— Работал хорошо, этого у него не отнимешь. Да в том и беда, что некоторые, пока под конвоем, — хороши, а свободу без водки не могут представить. Он и дома пил много? — Мария кивнула. — Одним словом, стройке нужны рабочие, хулиганам место в колонии. Но вы-то за что мучаетесь! В такую даль, с ребенком, эх… Вот что. Останетесь до завтра, отдохните, место найдется в комнате приезжих. Зима-то вон как крутит.

— Какой уж отдых. Мы поедем.

— Ну хоть отогрейтесь. Чаю можно организовать. Мальчик совсем промерз.

Капитан и Мария посмотрели на Витю. За все время он как сел, так и не шевельнулся, слушал.

— Мы с мамой поедем домой, — сказал Витя и сполз со стула.

У дверей Мария обернулась:

— Скажите, а нельзя ли оставить кому-нибудь продукты? К кому не приезжают? И кто не пьет…

— Кто не пьет, тому денег на все хватит. А вам на обратном пути тоже есть надо.

— До свиданья. Пойдем, Витенька.

Лет, может, сорок назад на воровском и обывательском жаргоне такая спецмашина называлась «черный ворон». В черный цвет ее красили, что ли? Или потому, что «черный ворон» — недобрая примета? Со временем колонийский режим помягчал, и в жаргоне для спецмашины другое нашлось имя, фамильярное— «воронок».

В глухом кузове «воронка» было их двенадцать: десять возвращенцев с «химии» да двое перворазников, молодых хулиганов. Эти сперва робели, ежились. Но глупое самолюбие скоро заставило притаить страх перед неведомой еще колонией, юнцы забодрились, зарисовались отчаянными и отпетыми — нам, дескать, ничто не в диковинку. Болтали громко, просили зачем-то у безмолвного конвоя закурить, смеялись вымученным своим шуткам. Была их фанаберия не к месту, некстати, и всем они надоели. Сидевший рядом с Шабановым вор Ошурков бросил, ни к кому не обращаясь:

— Эй, кончай базарить!

Ошурков не любил мелкую нахальную сволочь: лет пять назад такие вот сопляки случайно, ни за что, избили его так, что еле отлежался. История эта возмутила Ошуркова до самых остатков души: шпана же, мелочь. Ошурков ничего особенного из себя не представлял — так, тщедушный ворик. Но в тихом нервном «кончай базарить!» прозвучало аристократическое презрение блатного профессионала к случайной тут дряни. Юнцы примолкли.

Возвращенцы вполголоса рассказывали друг другу, кто где был на «химии», кого из знакомых уже вернули, кого, наверное, скоро вернут, кто прижился на стройках и назад не собирается. Шабанов не слушал. В нем ныла своя тоска, своя боль — как же вышло, что везут опять в колонию?! Ведь не хотел же этого, не хотел! Еще год за забором, с ума сойти! А ведь уж на свободе жил! Без забора и конвоя! Мария приехать должна. Сейчас, может, лежал бы с ней рядом… Не думал бы даже о «воронке» проклятом.

Если бы как-нибудь вернуть тот вечер… Сказать бы: мол, извините, мужики, не могу с вами, некогда… Что он собирался тогда делать? Ничего не собирался делать. Ну, забил бы «козла», партию или две, не больше, потому что курить в красном уголке не разрешают, а без курева что за игра. Телевизор бы смотрел до поверки. Что еще? Кое-кто учится, многие книжки читают, больно умные. Шабанов полагал, что учиться ему ни к чему: на что науки, если и без диплома на свободе заколачивал— дай бог инженеру. Книжки читать не привык. Скучно по вечерам. Но все равно не надо было пить.

То есть как не пить? Совсем? Нельзя совсем не пить, сейчас кто не пьет? Он что же, права не имеет с устатку по сто грамм? За свои заработанные, не краденые? Характер у него у пьяного тяжелый, вот ведь какая штука. Сам не рад, но если такой характер! И ведь не убил, не подколол, ну, ударил, облаял спьяну, с кем не бывает. Кого ударил? Мошенника же. Конечно, он будто перевоспитанный и член бытсовета, вроде имел право призвать к порядку. Но за что — в колонию?! Эх, нету на свете справедливости. Вернуть бы тот вечер, да стал бы разве связываться? Ничего теперь не изменишь, и хватит думать про это все.

Хватит, один он такой, что ли. Сколько возвращают. Строгость. Чуть чего — и готов возвращенец.

— Ошурков, ты где на химии работал?

— Меня с вольного поселения завернули. Две недели покрутился там, хватит.

— Не понравилось на вольном?

— Ничего. Но в зоне лучше. Жалко, Новый год не довелось на воле гульнуть, погорячился. Уж я дал бы газу! Да я и дал, только малость рановато, не дотерпел до Нового года.

— Так чем плохо там? Тоже ведь бесконвойка?

— Ну и что мне ихняя бесконвойка? От сельскохозяйственных трудов, как говорится, кони дохнут и у тракторов моторы глохнут. Ишачить на черта мне сдалось! В зоне восемь часов как-нибудь прокантовался и делай что хошь. Здоровье поберечь надо.

Ошурков еще бормотал про сохранение здоровья, но Шабанов больше не слушал. Сказали бы ему, Шабанову: согласен каждый день навоз таскать — отпустим на вольное. Согласен, черт с ним, только бы не забор и не конвой. Колония гнетет, не работа. Вон на лесоповале полтора месяца крепенько доставалось — а хорошо! И никаких нарушений: там, в лесу, водки не было. Да, не пить бы. А как не пить? Если шепчут: айда одну на троих? Да и вообще… Эх, характер дурной…

«Воронок» остановился. Послышались голоса, потом знакомый звук механизированных, отодвигающихся в сторону ворот.

— Вот мы и дома на Новый год! — сказал Ошурков.

Все с тем же гнетущим чувством непоправимости провел Шабанов ночь в этапке. Утром равнодушно выслушал слова замначальника колонии о неоправданном доверии, ответил всем уже давно приевшееся «так получилось», и водворили его в прежний, двенадцатый отряд.

В отряде возвращенцев встретили равнодушно. Редко кто съехидничает:

— На свободу захотели, да? Не лезли бы уж, из-за вас и другим веры нету.

Завхоз отряда, рассудительный и сдержанный Тужилин, бывший главбух, осужденный за растрату, привел Шабанова.

— Твое место верхнее. — Шабанов вздохнул. — Что, не нравится, что верхнее?

— Какая мне разница.

— Ну и ладно, живи дальше. Пока не уходи никуда, начальник отряда вызовет. Слушай, почему ты вернулся?

Что было отвечать? И ответил:

— На черта оно сдалось, вкалывать! Пускай там паиньки ишачат, которые перевоспитанные. Здоровье поберечь надо.

Осклабился в ухмылке, повторяя слова Ошуркова, и самому стало противно. Тужилин ничего не сказал, пожал плечами. Было около трех часов, отряд собирался на смену, на возвращенцев не обращали внимания. Прибежал расторопный Ошурков.

— Я чаю достал, айда чифирнем с приездом.

Этому все равно, что свобода, что колония. В колонии еще и лучше — думать не надо, за него все обдумано.

— Не хочу, — сказал Шабанов. Тут его позвали к начальнику отряда.

— Осужденный Шабанов явился! Здравствуйте, гражданин начальник! — бодренько доложил Шабанов и стал у двери — руки по швам, все по правилам и в то же время немного развязненько, как подобает возвращенцу типа Ошуркова.

— Здравствуйте, Шабанов. Садитесь.

— Слушаю, гражданин начальник!

Григорий всем своим видом, подчеркнутой послушностью, готовностью старался дать понять лейтенанту: опять я твой, командуй, начальничек, а мы порядок знаем — ваше дело перевоспитывать, наше дело вам подыгрывать, хе-хе.

Лейтенант молодой еще. Не вредный. Понапрасну не орет, всегда на «вы». Сейчас он, как и замначальника колонии, станет разводить… о доверии, которое не оправдал. Так ему положено, за то ему деньги платят. А возвращенцу Шабанову следует изобразить раскаяние.

— Честное слово, не ожидал вас, Шабанов. Уверен был, что не возвратитесь. Ведь вы не преступник.

— Осужден по статье, гражданин начальник.

— Знаю. Но по духу вы не преступник — вы любите работу. Не всегда мы на сто процентов уверены в тех, кого отпускаем на стройки, но в вас я был уверен. Потому что вы любите работу, любую работу. А хорошие труженики на стройках нужны, очень нужны. Шабанов, у вас такое замечательное желание работать на свободе, а вы лезете сюда. Не понимаю…

Лучше бы он бубнил про неоправданное доверие. А он вроде размышляет вслух. От его слов, а главное — тона, поверхностная грязца возвращенского форса стала осыпаться с Шабанова. Прав лейтенант, Шабанов любит работать. Врет и лицемерит сам Шабанов: мол, пускай дураки вкалывают…

— Почему вернулись, Шабанов?

— Так получилось…

— Само получилось? Без вашей воли?

Григорий маялся.

— Семью успели повидать?

— Не… нет.

— Жена не захотела приехать?

— Не отпускали с работы ее, к Новому году ждал.

— Значит, сегодня она приехала на стройку? С ребенком?

Лейтенант посмотрел на затянутое льдом окошко.

— Так.

Молчал.

— На алкоголика вы не похожи…

— Не алкоголик я! Гражданин начальник, в общежитии в соседней комнате один именины справлял. Немного я и выпил… Характер такой, если кто тронул, тогда…

— Онпотребовал, чтобы вы прекратили ругань!

— Гражданин начальник! Ну так получилось, ну что теперь!

— Теперь женщина и ребенок в мороз идут из спецкомендатуры на вокзал.

Лучше бы говорил о неоправданном доверии.

— Гражданин начальник, хватит! Зачем мучаете? Не вернуть уж…

— Не вернуть. О будущем подумайте.

Слаб стал Шабанов, слаб. Шел к начальнику с форсом, а сейчас хоть бы не зареветь, черт!..

— Разрешите… идти.

— Вас мне жаль, Шабанов. Идите.

Пришел в отряд, скинул сапоги и метнулся на койку, нарушая тем порядок. Лицом в жесткую подушку.

Опять принес черт Ошуркова:

— Эй, дрыхнешь? Хочешь чифиру?

— Пошел ты, знаешь…

Все, придется завязывать с выпивкой… то есть поаккуратней пить. Только бы срок скорей дотянуть, еще год…

— А ну, айда работать, — это завхоз теребит. — Капусту разгружать с машины!

Внизу заругался возбужденный крепкой заваркой чая Ошурков:

— Мы с этапа! Я тебе кто, каторжник?!

— Больше некому, отряд на смену ушел. И для себя же…

Ошурков визгливо покрыл завхоза, замахнулся — и убежал, а Шабанов слез с койки.

— Шапку надень, а то мороз, — посоветовал завхоз Тужилин.

— Слушай, Тужилин, почему ты терпишь от всякой мрази, которая работы боится?

— А чего, по-твоему, делать?

— Разбей ему рыло, больше не станет.

— Нельзя. Запишут нарушение, а я надеюсь на досрочное…

_ — Ну, лейтенанту доложи.

— То без толку. Поговорит, тем и кончится. А Ошур-кову разговоры — что слону дробинка.

— В «шизо» таких надо!

— В штрафной изолятор — значит, запишут отряду нарушение. Много нарушений — лейтенанту втык. Начальник колонии не любит, когда есть нарушения, за это ругают его, видимо. Нет, не хочу я лейтенанта под выговор толкать, он парень правильный.

— Тогда терпи, завхоз.

— А ты как думал? Терплю. Положение хуже собачьего. Но хочу на досрочное по двум третям…

— Тьфу! Пойдем разгружать, что ли.

Шабанов принимал и передавал плотные подмерзлые вилки капусты. Порой сквозь зубы поругивал соседей: «Давай, давай, стоять холодно!» В работе ему полегчало. Но вскоре вновь засквозила обида на какую-то к нему несправедливость. Только что лейтенант доказал, что виноват он, Шабанов, и никто другой, да и сам он не находил, кого бы обвинить в несправедливости. Но обида скрипела зубами — на кого? на судьбу?

Ветер разметал облака, ночь посветлела — луна вышла. В промоинах облаков на черном небе колюче светились крупные звезды — колонийские звезды, не вольные.

Завтра Новый год.

5.

Завтра Новый год. А сегодня предпраздничное настроение. И вообще Леньке Дедову надоело сидеть в номере гостиницы. Он тормошил Ордынцева, пока тот не отложил книгу:

— Пойдем, пойдем, все равно от тебя покоя нет.

Таким образом на вокзал они явились за час до своего поезда. Все, что полагалось сделать за трехдневную командировку, они сделали еще вчера и охотно уехали бы утренним поездом, но в предпраздничные дни с билетами туго. Ордынцев вчера вообще купить не смог. Тогда пробойный Ленька Дедов взял у него деньги— «а то мои финансы всегда кончаются не вовремя», — просиял у кассы обворожительной улыбкой, обол-тал молоденькую кассиршу и добыл два плацкартных до Нижнеречинска.

— Дмитрий Палыч! А еще мастер называетесь! Возьмите к себе билетики, а то я потеряю.

Пока Ордынцев стоял в буфетной очереди за папиросами, Ленька в зале ожидания заговорился с какой-то девушкой. Подошедшему Дмитрию Павловичу шепнул:

— Попутчицу нашел, в одном вагоне поедем. Вы посидите где-нибудь, у поезда встретимся.

Ордынцев забрал у Леньки свой портфель и отошел. Зал ожидания был переполнен. Дмитрий Павлович поднялся на второй этаж, но и здесь не нашлось свободного места. Наконец примостился на деревянном диване между дремлющей бабкой и худеньким черноглазым мальчонкой лет десяти. Но только расстегнул портфель, чтобы достать книгу, как мальчонка стеснительно сказал:

— Дядя, это место занято, тут мама сидит.

— Ну? А где же она, мама-то? Сейчас придет? Ладно, когда придет, я встану. В гости едете?

— Домой.

— А, из гостей, значит. Нет? Тогда, как и я, из командировки, — улыбнулся Дмитрий Павлович серьезной рожице мальчика. Но тот не ответил улыбкой.

— Мы к папе ездили.

— Вон как! Почему же его домой на Новый год не везете?

— Он… его в колонию посадили.

— М-да… Извини, друг, я не знал…

Тут Ордынцев поспешно поднялся, забыл застегнуть портфель — по тесному от наставленных вещей проходу шла женщина в коричневом пальто с меховой опушкой по борту. Ее темные тонкие брови озабоченно сошлись, уголки некрашеных губ опустились, и от этого на лице застыла тень такой невезучести, что у Ордынцева губы дрогнули. Он следил, как аккуратно пробираются среди рюкзаков и чемоданов маленькие черные валеночки, колышется отороченная мехом пола пальто, не очень, наверное, теплого. В одной руке серые варежки, в другой простенькая черная сумочка. Из-под пуховой, чуть сбившейся шали ненарочито выбились красивые каштановые волночки волос.

— Вот идет мама, — объявил мальчик.

— Мама? Это твоя мама?

Женщина подошла и сказала:

— Придется нам, Витенька, сидеть здесь до утра. Билетов нет. Может, утром на другой поезд купим.

— Мама, завтра же в школе елка! Значит, Нового года не будет…

— Будет Новый год. Но что поделаешь, позже отметим.

— Здравствуйте, Мария Николаевна, — вполголоса сказал Ордынцев. Только тогда она его заметила.

— Здравствуйте. Но я что-то не помню…

— Из механического цеха, Ордынцев я. Приходилось иногда накладные у вас оформлять. Оказывается, я ваше место занял. — Ордынцев отступил на шаг, легонько коснувшись ее рукава. — Сейчас я попробую что-нибудь с билетами устроить, вы не уходите никуда.

— Куда же мы уйдем? — улыбнулась Мария. — Наверно, и вы не достанете билетов. Но все равно спасибо вам, товарищ… Ордынцев.

Он побежал к кассам. Хотя, разумеется, сюда незачем: толчея, неразбериха, на большом табло светятся номера поездов, а против номеров, в графе «количество мест» — «нет», «нет».

Пошел, почти бегом, вниз. Но Леньки Дедова с его попутчицей на прежнем месте не оказалось. Дмитрий Павлович минут десять метался по залу, а когда увидел их в уголке за стойкой недействующего лотка, замялся. Ленька так увлеченно, так вдохновенно что-то врал смеющейся попутчице, что Ордынцев не решился отвлекать его. Постоял почти рядом, незамеченный, махнул рукой и ушел.

— Вот, Мария Николаевна.

— Достали! Так быстро! Ой, спасибо вам! Витенька, смотри-ка, через четыре часа будем дома! Товарищ Ордынцев… Простите, как вас зовут?

— Дмитрий Павлович.

— Просто не знаю, как вас благодарить, Дмитрий Павлович! Так нас выручили! Вот, возьмите деньги. Подождите, а почему вы взяли два взрослых? Детских не было? Ну, все равно. Возьмите деньги.

— Да после как-нибудь, иногда мне случается заходить в бухгалтерию…

— Нет, нет, зачем же, возьмите, вот. Но как вам удалось?! Я уж думала, мне всегда и во всем не везет.

— Видите, не всегда. Изредка даже мне везет, а уж вам должно бы…

Ордынцев чувствовал себя счастливым. Удивительно приятно, думал он, принести кому-то радость — хотя бы в виде двух железнодорожных билетов. И не кому-то, а именно ей, этой женщине, которая до сих пор даже имени его не знала… Такой ему праздник на Новый год!

— Доброго вам пути, Мария Николаевна. У меня… дела еще здесь. С наступающим Новым годом вас и, как всегда говорят, с новым счастьем.

Она, озаренная неожиданной удачей, подала ему руку. Ордынцев пожал осторожно теплую ладонь. Уходить ему не хотелось. Но уходить надо было. Пока не разыскал его Ленька…

Дмитрий Павлович стал пробираться к выходу на перрон, все время кого-то задевая на пути, наталкиваясь и извиняясь. Его извинений не замечали в сутолоке, а то и поругивали, но все равно он мечтательно, невидяще улыбался в ответ. На перроне в расплывчатом сиянии светильников искрился мороз. Ордынцев отошел в сторонку от суеты, постоял, покурил. Было так хорошо, будто кто-то добрый и родной, появившись совсем неожиданно, принес новогодний подарок. Дождаться бы поезда, подойти к вагону номер пять, проводить. Но Дмитрий Павлович вспомнил про Леньку и заторопился в вокзал.

6

Прошел месяц после возвращения, прошел быстро и безлико, с привычными поверками, политбеседами, работой в цехе и по зоне, дежурствами по отряду. Опять втянулся Шабанов в режим, на этот раз как бы даже охотно. Потеряла свежую остроту обида неведомо на кого.

Дежурства по отряду, особенно ночные, тревожили его душу. Когда спать нельзя, всегда о чем-нибудь думается, а думать было неприятно.

Если не кривить перед собой, так никакой «судьбы» нету. За все сам в ответе. За семью тоже… Получил вот письмо от жены, в аккуратных мелких строчках укор и жалость. И то, и другое злило, даже рассказ Марии, как добирались ни с чем из спецкомендатуры, тоже злил.

Нет, что же это выходит? Колонийский режим ему вроде няньки: ведет за руку по дороге, упасть не дает. Отвернулась нянька, получил Шабанов самостоятельность— и сразу же обгадился. Без конвоя жить не умеет, сам себе не хозяин, как говорит лейтенант. Раб случайностей. Или как он еще сказал? Раб водки.

Потолковать бы еще с лейтенантом, умный он, хоть и молодой. Отряд ведет аккуратно, без особых наруше* ний. Но именно отряд ведет, а не людей. Когда тут успеть — осужденных-то десятки, а лейтенант один, да и то время отнимают разные планерки, комиссии, мероприятия, подготовки к комиссиям, подготовки к мероприятиям. С нарушителями беседует часто, с теми, кому словесные воспитания впустую идут. А с такими, как Шабанов, не нарушителями, уж и некогда. Есть еще члены совета воспитателей — медики, учителя, кон* торские и прочие вольнонаемные. Да у них у всех своя работа есть, по их должности, и неудобно лезть к ним с вопросами.

Раб водки… Но не алкоголик же Шабанов, может и не пить, если захочет не пить. Только захотеть-то и не может… Да нет, не то!.. Все ведь пьют. Механик автобазы вечно, бывало, гастрономом припахивает, а ничего ему. Притом — традиция. С получки шоферы скидываются, с халтурки или по другому какому поводу— как откажешься? «Ишь, — скажут, — куркулем стал, деньги жене в чулок кладет». И ведь не для драки пил, а для… Для чего? Веселье от водки короткое: только бутылку прикончили, и уж на новую скидываться надо. Так и заруливаем в новую беду…

Почему-то Шабанов стал теперь вникать и в свои, и в чужие беды, искать ответа на разные «почему». Хотя от этого и смутно становилось на душе. Его опять вовлекли в СВП — секцию внутреннего порядка. Не возражал. Сам искал порядка. И не всегда находил его.

Однажды февральским оттепельным вечером сидели они с завхозом Тужилиным у барачного крыльца, курили, глядели, как Ошурков, которого лейтенант заставил ремонтировать крыльцо, кидает в белого котенка мелкими обрезками-чурками и не может попасть. Когда чурка падала близко, котенок вздрагивал, но не убегал, а только таращил на Ошуркова глупые голубые глаза.

— Странно все-таки… — сказал Шабанов.

— Чего тебе странно?

— Ну вот нас с тобой, Тужилин, хотят перевоспитать. Может, и выйдет что, все ж у нас совесть есть, хотя и не стопроцентная, и слова мы способны понять.

С другой стороны, вот Ошурков свою совесть давно украл и пропил. Его слова не берут. Его не воспитывать, а дрессировать надо. Но как раз ему — все сходит.

А меня возьми: на свободе я подрался — посадили. Здесь подерусь — ничего не будет. Разве что на неделю в штрафной изолятор. Но, говорят, там сидеть не так и худо.

Тужилин заткнул окурок в снег, сплюнул.

— У них, Шабанов, своя забота, у начальства. Сверху им такое мнение толкают, что в колонии должен быть порядок. А если есть в колонии нарушения, стало быть, плохо колонийское начальство работает, и жучить его надо, чтоб впредь работало хорошо. Видишь как? И приходится обходиться разными домашними средствами, вроде «шизо».

— Так неправильно же! Этак наглость воспитывают, а не…

— Погоди, меня-то за что трясешь? Я, что ли, замазываю…

7

Прошел месяц, как вернулась Мария из неудачной поездки. Вошла работа в привычную ровную колею, отчет годовой сдали, Марию наградили грамотой. Вот и все события.

В середине февраля она увидела Ордынцева, он пришел с какими-то бумагами, которые нужно было подписать у главбуха, а главбух, к сожалению, уехал в банк и вернется поздно.

— Прямо не знаю, чем помочь, — сокрушалась Мария, чувствуя себя как бы в долгу перед Ордынце-вым. — Вам ведь, как всегда, скорее надо?

— Как всегда, — улыбнулся Дмитрий Павлович, — Была раньше пословица: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И у нас: кончилась на участке медь, тогда все и запаниковали, послали меня полпредом в управление.

Ему приятно было говорить с Марией, смотреть на нее.

— Давайте так: оставьте мне документы, а я оформлю, а зайдете в конце дня. Хорошо?

«Очень хорошо!» — подумалось Ордынцеву. Сегодня еще раз увидит ее, услышит голос… Да нет, это все ни к чему, увидит не увидит, какая разница. Только все равно без главбуха — тупик.

В тот день Дмитрий Павлович, против обыкновения, в цехе не задерживался ни на минуту, участок не обошел. В четыре часа, только звонок отзвенел конец смены, пошел мыться и переодеваться. В раздевалке перед зеркалом пригладил влажные волосы, поморщился на седину и неновый галстук. Остался собой недоволен.

В управление пришел без четверти пять. Главбух из банка вернулся. Ордынцев заметил его в открытую дверь кабинета. Вспомнил, что надо зайти в профком, и зашел. Толковал с профсоюзными деятелями, какие-то общественные вопросы решал. И не хотел себе признаться, что это он хитрит с собой, нарочно тянет время, — бухгалтерия заканчивала рабочий день в пять.

— Я уж думала, вы не придете, — улыбнулась ему Мария Николаевна. Она уже собрала, уложила папки и журналы, надела кофточку. — Вот, пожалуйста, все подписано. Можете завтра прямо на склад ехать.

Ордынцев просмотрел документы. И еще раз просмотрел. Сотрудницы бухгалтерии расходились, только Клара Иосифовна углубленно корпела за столом. Мария надела пальто.

— Большое спасибо, Мария Николаевна, — официальным голосом сказал Ордынцев. — Я вас задержал?

Вместе вышли из управления. Опускался медленный снежок, безветренный вечер был не по-февральски теплым.

— Ах, как на улице чудесної Сидишь, сидишь целый день в помещении и как выйдешь на свежий воздух, ну так хорошо дышится!

Фонари на трамвайной остановке освещали густую толпу, час «пик» в разгаре.

— Мария Николаевна… — Ордынцев набрался духу и: — Давайте пройдем пешком до автобуса? Действительно, весь день в закрытом помещении…

— Разве мы с вами попутчики?

— Да. Вернее, нет, я живу на Заревой, в другую сторону ехать. Но я вас проводил бы немножко, можно?

Подошел трамвай, ожидающие начали приступ. Картина была убедительная, и Мария сказала:

— Ну, пойдемте до автобуса, тут такая толкучка!

И они свернули на заснеженную, с узенькой тропинкой аллею, что вела вдоль заводской ограды к автобусной остановке. Конечно, и там была толпа, а потому Ордынцев, еще раз сославшись на полезность прогулки, проводил Марию Николаевну почти до дому.

О чем они говорили? О работе, о заводе. О характере старшего бухгалтера Клары Иосифовны, о вечной загадке неполадок на городском транспорте. Этот самый транспорт проносился мимо, шурясь морозными окнами, а они шли себе и разговаривали. Пока по переулку не вышли к ярко освещенной большой улице.

— Вот вы меня и проводили почти до дому, Дмитрий Павлович. Спасибо и до свидания, мне еще в магазин зайти надо.

Она сняла варежку, протянула ему руку. Ордынцев пожал осторожно теплую маленькую руку. И вдруг, сам от себя не ожидая, склонился и поцеловал,

— Ой, что вы! — Мария поскорее натянула варежку. — Зачем вы!

— Извините… — он смутился. — Ну извините… Не хотел ничего плохого, наверно, со мной это от одиночества… так просто с вами пройти… — Ордынцев вовсе запутался.

— Вы разве не женаты?

— Шесть лет как разошелся. Но и когда жили с женой, все равно было одиночество.

— Почему?

— Разные мы очень. Не виню ее ни в чем, просто разные мы.

— А дети?

— Детей, как говорится, бог не дал. И правильно сделал, что не дал, ничего бы они не скрепили, только хуже стало бы.

— И никого у вас нет? Впрочем, зачем я…

— Никого. После нескольких семейных лет просто боюсь. И знаю, не все женщины — вредные жены, но, знаете, кто обжегся на молоке… Да, вам пора. До свиданья и не сердитесь.

Ее фигурка скрылась в дверях гастронома. Ордынцев пошел домой. Пешком. Ему не хотелось сейчас сутолоки трамвайного вагона, хотя в ту сторону ехать свободно. Ему хотелось зимнего вечера с легко падающим снежком, отсветов фонаря на столбе в малолюдном переулке. Шел и рассеянно улыбался.

И улыбалась Мария, торопясь домой из магазина, все еще чувствуя на руке, в которой несла авоську с хлебом, маслом и кулечком конфет, непривычную теплоту, приятную и слегка укоряющую. Никто никогда не целовал ей рук. Ну надо же!..

Она много нового теперь за собой замечала и тогда стыдила себя, одергивала. Например, вдруг без видимых причин, отвлекшись от бумаг, задумается бог весть о чем, замечтается — и спохватится: улыбка на лице. Нахмурится, по сторонам искоса поглядит: никто не видел?

Или выходит из управления, и, когда возле Доски почета идет, ноги сами медлят, остановиться хотят, глаза поднимаются сами: на Доске почета большая фотография Ордынцева, отличного мастера. Очень похож, совсем как в жизни — смотрит прямо, внимательно, заинтересованно. На нее смотрит… «Здравствуйте, Мария Николаевна. Что у вас нового сегодня? Устали? Можно, я вас провожу?» И у Марии — гордость. За чужого человека, отличного мастера Ордынцева. Ей-то с чего бы гордиться? И стоять у Доски почета не следует: вдруг заметят — что подумают. Похож, очень похож на фотографии. Но все-таки в жизни лучше. Его беспокоят все Мариины заботы, ненавязчиво обо всем расспросит и незаметно, легко норовит помочь. И приятно ей, и ничего ведь в этом нет плохого. И все же нехорошо, что у них такие… отношения? Нехорошо, что позволяет себя проводить? Еще и радуется, как девчонка… Нет, надо прекратить. Надо.

Встретились в коридоре управления. Случайно, разумеется. Кругом люди. А у нее сердце сладко захолонуло.

— Здравствуйте, Мария Николаевна. Сегодня можно вас проводить?

Мимо проходил кто-то из управленцев, и Мария спросила громко:

— Вы к нам, в бухгалтерию? — и тихонько: — Только мне сегодня надо задержаться немного…

— Ничего, подожду, спешить мне некуда.

Вечер выдался довольно морозный, да еще февральский буран хлестал колким снегом. Но Ордынцев дождался у начала аллеи, той, на которой одна узкая тропка и редко кто ходит. Заметил Марию издали, и сразу словно потеплело вокруг, и ветер притих.

— Здравствуйте, Мария Николаевна.

— Здравствуйте, Дмитрий Павлович.

И как всегда — в разговоре заминка. Оба не уверены, идти ли к автобусу или пешком почти до ее дома?

— Устали, Мария Николаевна? Или, может, пешком? Погода сегодня ничего.

Что уж там, погода никак не прогулочная… Но…

— Идемте, если никуда не торопитесь. Целый день в бухгалтерии корпишь, надо же свежим воздухом вздохнуть.

— Обязательно. А мне куда торопиться!

Снова заминка. Дмитрий Павлович осторожненько берет ее под руку, идут, провожая взглядом битком набитые трамваи. Он старается заслонить Марию от ветра, да и от редких прохожих, хотя темно. Постепенно неловкость проходит, и они разговаривают. Но сегодня больше говорил он, Мария слушала и все слышала и понимала, но думала о своем. Еще на работе об этом думала.

Пришли к аптеке, за которой начинался последний к ее дому, ярко освещенный квартал, и по невысказанному уговору дальше идти вместе не следовало.

— Вы сегодня чем-то озабочены, Мария Николаевна?

— Знаете, Дмитрий Павлович… — опустила Мария глаза. — Только вы не обижайтесь. Знаете… не надо больше меня провожать. Хорошо?

Он тоже уставился в снег.

— Чего уж тут хорошего… Но если вы так хотите, больше не буду.

— Нет, пожалуйста, не обижайтесь, — заторопилась она объяснить. — Мне хотелось бы, ну… пройтись, поговорить, но… не надо.

— Почему?

— Ну, как бы вам… Я ведь замужняя женщина, у меня сын…

— До свиданья…

Было это в пятницу. И всю следующую неделю Мария жила без нечаянной улыбки. Мучилась, что обидела его напрасно, что потеряла те ожидания, ту аллею, ранние зимние сумерки, прогулки от управления до аптеки, когда мимо бегут трамваи и автобусы, а рядом идет человек, друг… Если бы только друг…

И еще прошла одна неделя. Без встреч. Только думы. «Чем я жила? — думала Мария, возвращаясь домой в трамвае. — Какой радостью? Витенька, сын… Мало разве для матери, что мальчик ее пятерки в школе получает, с товарищами водится хорошо… Вот надо же, в субботу — не заставляла, не просила — сам догадался пол вымыть, раз маме некогда из-за стирки. Самое главное в мальчике есть, самое нужное — доброта и трудолюбивая душа. Разве то не радость? Да, все верно. Но ведь я не только мать, а женщина, мне еще тридцать лет. То есть уже тридцать. Ведь хочется ласки, внимания… Как хорошо, когда руку целуют. Гриша, Гриша, целовал ты стаканы, стопки, а на мою долю похмелье твое доставалось. Что ж, нет уже для меня женской радости? И нет права на нее? В тридцать моих лет? Почему, за что? Или не старалась собственного мужа, Гришу, завоевать? Или не так старалась? Бывало, уедет Гриша в дальний рейс на неделю, нет его — ну и ладно, и хорошо. Идешь домой без страха, что опять ссора ждет. Может быть, Гриша где-то там с другой женщиной… Ну и пусть его, хоть неприятно, да зато дома покой. Так и тянулась жизнь — без праздников. Если не считать успехов в работе. Но работа, даже самая интересная, самая жаркая, одна работа не согреет сердца, для сердца надо хоть искорку личного тепла… пусть даже искорка жжется… А сейчас, на работе, дома, в трамвае, в магазине, чуть выдалась минутка для дум — перед глазами Дмитрий Павлович, Дмитрий. Когда и не думаешь о нем, все равно как бы рядом. Влюбилась, что ли? Вот уж действительно, чего еще не хватало! Господи, какая я дура! Ну руку поцеловал, смотрел ласково — уж и растаяла! Тот же Кайманов поцеловал бы. Нет же, нет, как можно сравнить Митю с Каймановым! Дмитрий Павлович, зачем-то я нужна ему! Он тоже один. Хоть бы по делу зашел, что ли. Такой беспокойный, за участок свой и цех болеет, сам бегает материалы выбивать, а тут хоть бы зашел, Я хочу его видеть, просто до слез хочу его видеть! Так влюбилась, что ли? Ну и влюбилась, ну и что! Сама же испортила все…»

Пустые были недели.

А кончилась пустота очень просто. Во вторник Мария только вышла из управления, увидела Ордынцева, Он подошел и сказал:

— Здравствуйте. Я не смог выдержать. Прогоните еще раз, если так уж необходимо.

Ох, что уж там — «прогоните»! Она была просто сумасшедше рада!

Однажды, вспоминая что-то забавное из юности своей, Дмитрий Павлович смеялся и с удовольствием смотрел, как смеется Мария, вся в лунном свете, со снежинками на шали и волосах. Потом посерьезнел и вздохнул:

— Да, было… А теперь мне скоро стукнет тридцать шесть…

— Когда — скоро?

— Вот скоро уж, девятнадцатого марта. В свое время человек, которому под сорок, казался мне чуть ли не стариком, но вот и сам теперь в таких годах. А все чего-то жду, все надеюсь на что-то…

Мария запомнила: девятнадцатого марта. Долго думала, подарить что-нибудь или не надо? И что? Подруге, конечно же, подарила бы, подруге — просто. А тут и хочется, чтобы ему память осталась, но, с другой стороны, подарок, пусть самый малый, как бы скрепляет их близость. Близость, которой не должно быть. Так дарить или не дарить?

А сама заходила в магазины, присматривалась к разной мужской мелочи. Но нет, выйдет нехорошо, нескромно. Чужому мужчине делать подарки… Митя — чужой? Но Григорий, муж — никогда не был так близок ее мыслям…

В конце февраля Ордынцев работал с утра, а потому, уже без всякой договоренности, Мария задержалась в бухгалтерии, дождалась, пока уйдут сотрудницы, и тогда собралась домой. Она привыкла к приятному щемящему чувству ожидания встречи, не могла уже без этой тревожности, привыкла легко и охотно оправдывать себя тем, что, в сущности, ничего плохого не делает.

Аллея…

— Здравствуйте, Мария Николаевна.

— Здравствуйте, Дмитрий Павлович.

Как всегда — о том, что у нее на работе за время, пока не виделись, что у него в цехе. И в цеховом комитете, где он председатель комиссии. И еще в комиссии по месту жительства, где тоже хлопот в преизбытке. И все ей интересно. А она вспоминает, что сказали о Витюшке учителя. Что Витя протер на катушке валенки и надо отдать подшить, а там держат подолгу. Дмитрий Павлович видел вчера валенки в промтоварном, что за сквером. И сейчас есть? Может быть. Они сворачивают в другой переулок, потом через сквер идут к промтоварному.

В магазине Ордынцев смотрит мужские пальто. Но видит через вешалки Марию. «Есть валенки? Хватит ли у нее денег?» — беспокоится Дмитрий Павлович и идет к ней.

— Мы везучие! — радуется Мария. — Всего две пары оставалось.

— Наверно, везучие, — соглашается Ордынцев.

Постепенно замедляя шаг, подходят к аптеке. Аптека— разлучница. Сияет красными неоновыми буквами…

— Завтра вы тоже с утра, Дмитрий Павлович?

— Всю неделю с утра. И завтра вас дождусь. Хорошо?

— Ну, там видно будет. До свиданья.

Сквозь серую байку варежки слышит она тепло его руки.

— Мария Николаевна, я вот что хотел… Не примите это как… Словом, подвернулись мне в ларьке рукавички. Вот. Ваши такие холодные. Считайте, что подарок на женский день, он скоро уж.

— Зачем вы, Дмитрий Павлович! Спасибо за заботу, но…

— Мне больше не о ком заботиться. А разве можно человеку ни о ком не заботиться? От этого человек черствеет. Носите на здоровье, они меховые.

— Верно, в них тепло. Сколько же они стоят?

— Представьте, недорого. Заглянул в ларек, увидел, думаю, как раз вам по руке. Но не стану задерживать, до свиданья.

Сын возился на кухне, что-то мастерил увлеченно. Валенки солидно одобрил и снова взялся за плоскогубцы. Мария сняла пальто, присела на стул и смотрела на сына.

— Мам, не знаешь, паяльники в магазинах продают? Ты чего улыбаешься, мам?

— Ничего, так.

— Ты сегодня какая-то радостная. Тебе что, еще грамоту дали? Или премию?

— Премию, Витенька, да… А я не заслужила.

— Раз дали, значит, заслужила. Мам, а паяльник дорогой?

— Не знаю, сынок.

— Я чаю вскипятил, давай будем ужинать, мама.

— Ах ты, родной мой хозяин! Сейчас, Витенька, сейчас. Мне ведь такую премию никогда раньше не давали…

— А в прошлом году, помнишь?

— То была совсем другая премия.

— Мам, если паяльник недорогой, купишь? Понимаешь, самоходный трактор делаю.

— Ну раз трактор, то посмотрю завтра в магазине. Давай ужинать.

Четвертого марта Ордынцев встретил Марию по дороге к трамваю, хотя работал ту неделю с четырех. Был он в рабочем, потертом ватнике.

— Вы? — удивилась Мария.

— Отпросился на минуту. Вопрос такой, срочный. Женский день подходит…

— Дмитрий Павлович, праздничный подарок вы уже сделали, и больше никаких сюрпризов!

— Хорошо, хорошо. Но как вы считаете, можно пригласить вас на концерт? В клубе мелькомбината, в другом совсем районе, но потом я вас провожу.

— С ума вы сошли! Как же я вдруг пойду с вами в клуб! Не обижайтесь, Дмитрий Павлович, но, право же, это невозможно.

— Ну да… Хотелось, чтобы у вас был праздник. И у меня. Знаете, когда я о вас думаю, то всегда чувствую тепло и холод сразу. С вами очень хорошо… идти и говорить. Но всегда мороз, метель, темные улицы. Хоть раз был бы теплый веселый зал, музыка, настоящий праздник…

— А если встретятся знакомые, что я им объясню? Что мы друзья? И этому поверят?

— Но мы в самом деле друзья! Впрочем, не поверят. Мне пора идти, хотел только увидеть вас, спросить.

Глядя на его удаляющуюся спину, Мария винила себя: «Для меня он это, он всей душой… А я неблагодарная и не хочу обидеть, а…»

Оглянулась, не видит ли кто, и догнала Ордынцева.

— Подождите. Вы обиделись?

— Нет, конечно. Я же все понимаю.

— Послушайте, знаете что… — она замерла на мгновение, — хотите, я зайду к вам? Только совсем ненадолго, на несколько минут. Хотите?

— Мария Николаевна!

Он так просиял весь, что у Марии перехватило дьг-хание от ответной радости.

— Конечно же, хочу! Мы будем пить чай… Будет праздник! Ведь я совсем один, много лет… Но вы найдете дом?

Всего раз ездили они с Ордынцевым на его улицу: после обычного провожания он должен был идти в какую-то комиссию и надо было взять дома нужные бумаги. Он побежал за теми бумагами, а она ждала в такси. И запомнила дом и подъезд.

— Найду. А квартира, вы говорили, двадцать три?

— Спасибо вам.

— За что же? Я зайду восьмого, часов… в шесть, А в клуб боюсь. Ну идите, вы же на минутку отпросились. Счастливо трудиться.

— Сегодня я уж потружусь!

«Какое у него лицо красивое, когда он радуется, Но я совсем с ума сошла! Напросилась в гости! Никогда от себя такого не ожидала».

Щеки горели, было совестно, отчаянно. Порыв прошел, теперь одолевали сомнения и раскаяние.

На другой день Наталья, сверив какие-то документы, не отошла от стола, а пригнулась, подмигнула:

— Праздничать будем, а? Наш день-то. Давай устроим девишник. Для одиноких, под девизом «Что стоишь, качаясь, горькая рябина». Рубля по три скинемся. Капа еще, Нинка Семенова.

— Не знаю, Наташа… Меня уже пригласили…

— Ого! Кто?

— Знакомые.

— A-а. Может, знакомый? Гляжу, не такая ты стала какая-то. Ведомостям и накладным улыбаешься, как любовному письму. Ну не красней, не красней, я не в упрек тебе, простая ты душа. Жалко, что не посидишь с нами восьмого, да ладно уж. Желаю тебе повеселиться.

До самого праздника Мария то винила себя, то оправдывала. Но так и не обвинила, и не оправдала. Прибирала в комнате, отвечала невпопад на бесконечные Витины вопросы. Он звякал на кухне разными железками, дымил невесть откуда принесенной канифолью — паяльник-то мама купила.

Купила паяльник, раз уж соврала сыну о премии…

А больше что она может? Отца надо мальчику. Отца, который бы паял с ним этот трактор самоходный. Отец вернется, что она ему скажет? Грише? Ничего не скажет, не в чем ей отчитываться. И вообще хватит об этом. Но в гости-то к Дмитрию Павловичу напросилась? Ах, да что из того! Не жить теперь, что ли.

День прошел в терзаниях: идти не идти? Шла и думала: сказать потом, что не нашла, забыла номер дома?

И пришла. Затаив дыхание, поднялась на третий этаж. На лестнице пусто. Где-то поют и играет баян. Цифра над дверью — 23. Желтая, обыкновенная дверь.

Мария тихонько: стук-стук… И стук словно по всей лестнице, ох… Дверь сразу открылась.

— Пришли! — прошептал Дмитрий Павлович.

Был праздник. Такая теплая у него квартира. Одна комната, изолированная. Не подумаешь, что без хозяйки: порядок, чистота не сегодняшняя, а прочная, всегдашняя, сразу заметно. И совсем, оказывается, не страшно и нет ничего стыдного. Сначала Ордынцев робел от ее присутствия здесь, угадывалась скованность в его шагах, лице. Но Мария подошла к книжному шкафу, увидела томики Есенина, раскрыла сразу два — и пошла беседа, и прошла неловкость. Пили потом чай с тортом, выпили марочного вкусного вина по две рюмки, за праздник. Больше Мария пить не стала, и Ордынцев не настаивал. Скорее от чая, чем от вина, разговор стал привычно интересным, будто по улице идут, а не в квартиру к нему пришла, оглядываясь. Или будто каждый вечер сиживали здесь вот так. Насчет есенинского «Письма к женщине» поспорили — кому оно написано. Всегда согласный с ней, Дмитрий Павлович на этот раз горячился, возражал, доказывал. Но и спор был для них интересен.

Когда Мария догадалась взглянуть на часы — ахнула. Полтора часа она здесь! Пришла минут на двадцать, и то раз уж обещала нечаянно. Дмитрий Павлович загрустил, но не удерживал. Помогая надеть пальто, сказал восторженно:

— Какая вы молодец!

— Почему?

— Да вот, зашли.

Провожать она не велела.

Было около восьми часов. Зима на улицах мела вьюгой, хоть и март. Был праздник. Мария давно отвыкла от праздников, которым можно радоваться. И уже успела отвыкнуть от таких, которых надо бояться, потому что кончаются скандалами. Но совсем не знала праздников, которые светились бы долго-долго в памяти теплым огоньком. Такие были давно, в детстве.

Дома на столе Витина записка сообщила: «Мама, я у Вадима». Поднялась на пятый этаж.

— С праздником вас женским. Мой Витя здесь?

— На кухне самолет мастерят. Зайдите, посидите с нами.

— Нет, спасибо, пойду ужин готовить. Конструктор мой вам не мешает? Ну, пусть мастерят.

Спустилась к себе и прилегла на диван. Как хорошо было сегодня! Нет, ничего она не сделала плохого.

10

Весна наступила. День удлинился, и это не нравилось Марии. То есть отрадно, что зима закончилась, к теплу идет дело, к цветению. Но скоро уж нельзя будет каждую третью неделю ходить по аллейке, по тропке, к автобусной остановке, мимо автобусной остановки, до аптеки. Не скроют на улице сумерки…

Мария уже не отбивалась, не избавлялась от мысли, что любит Дмитрия Павловича. Зачем с собой-то кривить душой? Как девчонка семнадцатилетняя, ждет она этой третьей недели, когда его смена с утра. Чем это кончится? Ничем. Придет время, и она должна будет задавить в себе все то, чем сейчас счастлива. Все равно любовь у них с Ордынцевым — неестественная. Не семнадцать же им, в самом деле, чтобы просто гулять и разговаривать. Сказать кому — не поверят, что так и обходится. Господи, почему не встретился он раньше? До Григория? Как все было бы иначе. И какая боль ждет ее от разлуки с Дмитрием Павловичем…

Его смена с полуночи. У Марии не нашлось на этот раз сомнений. Золоченые запонки, самые красивые, какие сумела найти, лежали в уголке гардеробного ящика, в самом низу. В понедельник, девятнадцатого марта, собираясь на работу, положила их в сумочку. И надела зелененькую кофточку, которая ей к лицу.

С работы вышла вместе с Натальей Игнатьевной, но у трамвая повезло — встретился Кайманов, веселый снабженец, и Наталья с ним заговорилась. Мария от них улизнула и вскочила на встречный трамвай.

«Он говорил, что никогда не отмечает именин. Если кто все же есть, передам и уйду. Приходят же иногда поздравлять с производства с днем рождения, так вот я с производства, от общественности. От имени и по поручению коллектива желаю ему крепкого здоровья, успехов как в труде, так и в личной жизни. А я в личной жизни совсем завралась…»

Когда Ордынцев открыл на стук, на лице его отражалось только удивление. Мгновенно сменилось оно такой радостью, что Мария сразу оправдала себя за рискованный приход.

— Вы! Вы пришли!

Впустил, закрыл дверь и стоял, вопросительно глядя, словно не веря. Спохватился:

— Снимайте пальто, проходите, сейчас приготовлю кофе. Или нет, кофе на ночь не следует.

— Нет-нет, не надо. Дмитрий Павлович, вы очень хороший человек! Счастья вам желаю и всего… всего самого хорошего!

Слова получились обыкновенными, как на открытках от администрации и общественных организаций, других от волнения не нашла. Вынула из сумочки коробку с запонками:

— На добрую память обо мне.

Он взял. И вдруг обнял Марию и поцеловал в губы, нахолодавшие, давно не целованные. Она не сразу отстранилась…

— Что вы!

— Простите. Понимаю, что не надо было. Вроде воспользовался вашей добротой… От радости это…

И рассердившись на себя, оправдываясь, спеша, заговорил:

— Только вы ведь давно знаете, что люблю вас. Знаете ведь? Помните, как все началось? Из командировки я возвращался, а вы с Витей вместо меня домой уехали. Почему я, сменный мастер, в командировку потянулся? Потому что всегда охотно ходил в управление оформлять снабженческие документы, что в общем-то не мое дело. Хватал эти документы при первой возможности — чтобы взглянуть на вас. В цехе нашли у меня снабженческий талант — и в командировки. После удивлялись, что отказываюсь ехать. А зачем мне ехать. Вы

уже были со мной… Простите, испортил вам подарок.

— Ничего вы не испортили, хороший вы мой. И вы тоже знаете, что я вас люблю. Что уж! Понятно все. И безнадежно все.

— Безнадежно? Несправедливо это. Послушайте… Но что мы стоим в коридоре! Зайдите хоть на несколько минут, подумаем вместе…

— О чем думать? Все ведь ясно. И нет, не зайду. И дайте сейчас сама вас поцелую, родной мой именинник… Вот так, Митя. В день рождения говорю, что люблю, что…

— Маша!

— Все, Митенька, я ухожу.

Он прижал к щеке ее руку, коснулся губами. И кивнул:

— До свиданья, Маша. Следующую неделю я с утра.

— Я помню.

После работы Наталья догнала Марию на ступеньках управления, подхватила под руку, зашептала:

— Позавидуешь тебе, честное слово! Мужики-то, кто ни глянет на тебя, тот заглядится. Заметила, как сейчас Лобашкин таращился? Знаешь, ты здорово расцвела в последнее время. Что с тобой творится, Машенька?

— Ничего со мной не творится, с чего ты взяла?

Однако Мария не смогла скрыть гордой улыбки.

— Не красней, подруженька, или нет, красней, так ты еще лучше. Маша, ты кого-то завела. Верно? Ну? Молчишь, значит, верно. Не умеешь ты врать, даже молча не умеешь. Маш, а он кто?

— Да будет тебе, Наташа, в самом деле!

— Вы как, совсем но большому счету встречаетесь? Не смущайся, Машенька, милая, рада я за тебя знаешь как! В таком соку женщина, чего ж терять золотые годочки. Давно это у тебя?

— Перестань же, Наташа, ничего особенного…

— Правильно, что тут особенного, живые же люди! Мужик хоть хороший? Непьющий, поди? А? Кто он, Маша?

— Ну…

Мария понимала, что ничего рассказывать нельзя, никто не должен касаться, и если проговориться хоть словом — останется на ее тайне след, как на чистой скатерти сальная капля… Но счастье последних дней накопилось, рвалось на волю, трудно таить в себе…

— Ну, человек один…

— Ясно, что не десять, не таковская ты. А кто? Никому не проболтаюсь, не бойся.

Но Мария ничего больше не сказала.

Свет уличного фонаря сквозь тюлевую штору создавал в комнате красивый полумрак. Было за полночь. Кайманов одевался. Наталья набросила халатик, потянулась. Подошла и обняла его.

— Не мешай, Наточка, — поморщился Кайманов.

— Фи, пожалуйста, — она убрала руку. — Когда теперь тебя ждать?

— М-м, в ближайшее время не обещаю. Знаешь, много дел, придется работать вечерами.

— Много дел… Иными словами, у тебя намечается новый роман?

— Ты что же, намерена ревновать?

— Где уж мне.

— Когда справлюсь с делами, я тебе позвоню. Позвоню и приду. Наточка, у тебя нет оснований беспокоиться.

— А я и не беспокоюсь. Придешь, конечно. Я тебе удобна.

— Э-э, в каком смысле?

— Со мной никаких хлопот. Сцен не закатываю, не болтлива, ничего не требую и не ожидаю от тебя, приходишь когда захочешь… Ты меня охотно поменял бы на кого получше, но я ведь удобна.

— Наталочка, и мыслей нет…

— Брось, Миша, не надо врать. На моих глазах ты ухлестывал за Машей Шабановой.

— Не ревнуй, Наточка, — примирительно сказал Кайманов. — Твоя подруга стойкая женщина, я таких уважаю.

— Между прочим, эта стойкая, может быть, вот сейчас тоже с кем-то…

Михаил Яковлевич засмеялся:

— Наталья, нехорошо злословить.

— Она мне сама призналась.

— Вот как?! Инте-ре-есно! Ай да святая Мария! Кто же сей счастливец?

— Не говорит. Я думаю, кто-то с завода. Да тебе не все ли равно? Важно, что не ты. Ты — для таких, как я…

11

Ей было нехорошо. Постоянная тревога за свое хрупкое, виноватое, словно украденное счастье, дурные предчувствия, все это стало совсем угнетающим с того дня, как получила Мария недовольное письмо от мужа: «…Мне свиданка давно положена, ты чего не едешь? Посадили, так и не нужен стал, да? Давай приезжай, привези мне «Беломору» побольше, носки теплые…»

Поняла: должна ехать. И еще: ехать не хочется. Конечно, можно сослаться на занятость по работе, начальство не отпускает, да мало ли… Но — должна. Сын письмо прочитал, тоже запросился, засобирался. Эх, Витенька! Один ты крепкая ниточка, что связывает с твоим отцом…

При очередной встрече — светлота весенних вечеров гнала их подальше от завода, за парк, в поселок — рассказала Дмитрию, стыдясь и мучаясь, про письмо и что, в общем, обязательно нужно ехать. Он помолчал, подумал и согласился с ней — да, нужно.

— Митя, мы не должны встречаться, пока не вернусь оттуда.

— Да, понимаю.

Шли в толпе.

— Послушай, Маша, должно же это когда-то кончиться! Таимся, пугаемся взглядов, шагов… будто перед всеми виноваты. А в чем? В том, что любим?! Мне нужна своя жена, своя, а не чужая. А ты? Ну хорошо, ну удастся скрывать и дальше, а потом? Когда он воротится, что будет потом? Мы расстанемся? Но это просто несправедливо! Я долго не встречал женщину, которую хотел бы назвать своей. И вот нашел, и оба мы испытали пусть пока недолгое и неуютное — но ведь счастье, Маша! Отошел бы в сторону, со всем смирился — ради тебя. Но ты его не любишь, жалеешь только, я знаю, вижу. Так зачем скрывать? Пусть скорее решится. Расскажи обо всем, пока… он там. Когда кончится срок, все станет сложно… Оставь ему квартиру, вещи, возьми с собой только сына…

— Но Витя любит отца!

Ордынцев словно наткнулся на преграду.

— Митя, ты думаешь, я не хочу ясности? Когда с тобой, так мне хорошо, а приду домой, увижу Витюшку— и чувствую себя скверной, лживой…

— Неправда! В наших отношениях нет лжи! Потому что это не причуда, не распущенность, а любовь…

— Кому о том скажешь?

— Маша, я не должен бы так говорить, но… Твоего мужа ничему не научила первая половина срока. Что, если не научит и вторая? Вернется, каким ушел? Нужен ли мальчику такой отец, хотя и родной. Что он способен передать сыну? И как будешь ты?

— Я, наверно, не смогу терпеть. Потому что узнала другую жизнь, почувствовала себя человеком… и женщиной. Но если Григорий изменится… Я — мать. А Витя любит отца. Мне пора, Митя, не провожай дальше.

— Ты вернешься двадцать шестого?

— Да.

12

Ошурков суетливо семенил рядом. Его круглый, в бурых крапинах, рыхлый нос то и дело обращался к Григорию — нос заранее чуял запах домашних пирогов, которыми делился сосед по койке. Про себя Ошурков говорил: «Люблю повеселиться, особенно пожрать».

— Как думаешь, она догадалась таблеток в заначке протащить?

— Не знаю, — нервно ответил Григорий.

— Но ты ей на прошлой свиданке говорил? Семенихина баба пронесла, никому и в башку не влезло, где сховала. Ну, Семенихина баба сама сидела, приемчики знает. Она и водку может…

Григорий не слушал Ошуркова, не думал о таблетках и пирогах. Давно не видел он жену. Сначала не разрешали свиданку, потому что готовили его на стройку отправить, потом, обозленный возвращением в колонию, сам не просил, заявление не писал. Шабанов нервничал, хотел послать Ошуркова к черту, но уж подошли к приземистому кирпичному корпусу вахты.

— Ну давай, друг, — ощерил Ошурков желтые от чифира зубы. — Желаю тебе, хе-хе…

— Слушай, пошел бы ты…

Григория переодели в пижаму и повели коридором в комнату свиданий.

…Мария поставила на табурет тяжелые сумки и огляделась. Тесная строгая комната. Две железные кровати, холодной голубой окраски тумбочка. Все окружающее было неприятно, нежеланно, давило и пугало, как и надвигающееся свидание. Год с небольшим назад она уже бывала в этой комнате или в другой, в точности похожей. Тогда как-то не замечала отчужденной здешней обстановки — нетерпеливо ждала мужа, всей душой его жалела, вполне убежденная, что хватит уж, довольно уж с него всего этого, намучился Гриша, понял все.

Сейчас думала не о нем — о себе. Ей-то за что мука? Она хочет мирных домашних радостей, чьей-то постоянной и сильной заботы о ней, Марии. Но семейных радостей нет, и нет никому дела, что там она хочет. Должна стоять здесь, в тесной комнате свиданий, где железные кровати равнодушно принимают на ватные матрасики разных людей…

Когда открылась дверь, Мария вздрогнула — кто это? Не сразу узнала мужа. Нет, он не очень изменился, пополнел даже. Стриженый, в пижаме. Дома не имел пижамы.

— Ну, здравствуй, — сказал Григорий.

В тот, в прежний раз она бросилась ему на грудь. А сейчас:

— Здравствуй.

И подала руку.

— Как доехала?

— Ничего.

— Так. Ничего, значит? Н-ну… Что ж ты не садишься? Располагайся. Будь как дома, — невесело пошутил он. — Всего на сутки разрешили свиданку, комнат не хватает, а очередь большая.

— Да, мне сказали.

— Кто у начальства в шестерках, тем по трое суток можно, а я рылом не вышел, — он злобно глянул на дверь и сел на койку. — Ну, рассказывай, как живешь?

— Ничего, хорошо. Витя учится на «четыре» и «пять».

— Молодец. Передай, отец сказал, чтобы одни пятерки были. Ты-то как?

— Что ж, работаю. Отпросилась на неделю в счет отпуска. Гриша…

— Чего?

— Гриша, как же ты на стройке-то не удержался? Мы к тебе приехали, а тебя уже… Как же, Гриша?

— Так получилось… «Беломор» привезла?

— Что? Ах да, конечно, вот.

Он оглядел пачку, понюхал, распечатал и закурил. Мария думала: что-то надо бы рассказать, о чем-нибудь спросить. Слов не находилось.

— Да-a, такие дела… — Григорий смотрел на нее, щурясь сквозь дым. А она рассматривала холодного цвета тумбочку.

Спохватилась:

— Гриша, ты есть, наверное, хочешь? Да, хочешь? Сейчас чаю поставлю. Пирогов привезла, с грибами, ты ведь любишь с грибами.

— Можно и поесть.

Она обрадовалась хоть какому-то делу и захлопотала около тумбочки с электроплиткой.

— Подожди, Мария. Погоди, говорю. Сядь. Слушай, ты чего такая, а?

— Какая? — Чайник в ее руке дрогнул и звякнул крышкой.

— Черт тебя знает, непонятная. А? Ну-ка говори, в чем дело?

— Гриша! Как ты мог потерять стройку? Что ты наделал! Разом все испортил, все, ты даже не понимаешь!.. Ждала, что все изменится, по-иному пойдет наша с тобой судьба… Гриша, жить мне хочется, а не просто проживать на белом свете! Неужели тебе не надо ничего, ни семьи, ни…

— Хватит! — он бросил окурок на чистый пол и придавил кирзовым сапогом. — Завелась! Для того я на свиданку рвался, чтоб тут мораль читали?! Так получилось, ну что теперь — грызть меня?1 Моралисты! Лежачего бить, это вам веселье!

— Но ты сам виноват, — сдерживая отвращание, сказала Мария.

— Виноват, виноват!.. Вам бы только работал, как скотина, и не выпей, не скажи, не…

— Есть же, кто не пьет — и не скотина.

— Но?! Есть? Нашла такого?! То и гляжу, не поцеловала мужа, подойти боишься. Нашла? Наласкалась, не голодная?

— Григорий, как ты смеешь!

— Смею! Сразу заметил, что виноватая!

— Григорий, я сейчас уйду.

Он отвел сверлящий взгляд и схватил из пачки папиросу.

— Ладно, все.

Хотел прибавить: «Вернусь домой, поговорим», но понял, что не время сейчас.

Молчали. Мария готовила на плитке еду. Слышно было, как топал кто-то по коридору. За окном в остриженных кустах акации возились воробьи. Один сел на подоконник, вертелся, чирикал, нахальный и юркий, вроде Ошуркова.

— Слушай, Мария. Ты не догадалась втихаря четвертинку, а? Хорошо бы со встречи-то, — миролюбиво, не сознавая, как это опять не вовремя, спросил Григорий.

— Что ты, сумки ведь просматривают.

«Господи, ничего он не понял! Опять только о бутылке и думает».

Ей стало жарко у плитки, она сняла кофточку, осталась в ситцевом открытом сарафане.

— Тебе с грибами разогреть или мясные? А? Почему не отвечаешь?

Глаза Григория блестели. Он встал и подошел.

— Гриша, чай готов, давай поедим…

— Ладно, потом.

Он обнял Марию.

«Ох, как все противно! Скорей бы, скорей проходили сутки…»

Сутки прошли. Размягченный свиданием, Григорий прощался по-хорошему.

— Не горюй, Маша, немного мне осталось. («Как не горевать», — думала она.) Приду, опять станем жить по-ладному. («Опять!») В автохозяйство не пойду, они же, гады, на поруки взять не схотели. Ничего, Шабанова везде возьмут, с руками оторвут. А выпить иногда — что тут такого? Все пьют. Но связываться ни с кем не стану, хватит с меня. Ладно, ладно, не кисни. Говорю, будет полный порядок. Но ты ж гляди там, Мария! Если что узнаю…

Она перебила его угрозу:

— Гриша, пиши чаще, Витя писем ждет.

— Витьке передай: отец, мол, хорошо себя вести велел, не баловать.

— Передам.

Вышла за проходную и глубоко, облегченно, всей грудью вздохнула. Кончилось… Оглянулась на дощатый забор, на проволоку «запретки».

«Не могу я сейчас ему сказать… Не в одинаковом мы положении. Нельзя бить лежачего и связанного. Освободится, тогда уж…»

Улица окраины пахла сиренью. Одноэтажные домики с палисадниками дремали под солнцем. Бродили белые куры. Чудесно и свободно было в этом мире. А сирень, сирень-то какая! Неужели за прошедшие сутки так расцвела! Или, когда сюда шла, просто не видела?

У перекрестка водоразборная колонка, блестят голубые лужицы. Мария поставила легкие пустые сумки на траву у забора, попила и умылась. Теперь на вокзал и домой, домой. Завтра поздно вечером она будет в Нижнеречинске.

А в Нижнеречинске, у входа в здание вокзала, увидела она Ордынцева. Он пропустил ее мимо и догнал, только когда она вышла в прозрачный сумрак улицы.

— Время позднее, Маша, провожу тебя и пойду на смену, как раз успею. У тебя все хорошо? Дай мне сумки.

— Они легкие…

Сын был в пионерском лагере. Комната молчаливо и добродушно приняла хозяйку, окружила в темноте привычными вещами и запахами. Не включая света, Мария села в кресло.

Вот бывает же у человека столько такта: Митя ни о чем не спрашивал, рассказывал сам о реконструкции в цехе, а она слушала и отдыхала душой. Не поцеловал, расставаясь, — какой умница! Сказал, что из-за реконструкции занят очень и они не смогут увидеться недели две. Как он угадал, что ей нужно опомниться после свидания с Григорием? Устала за эти дни, вся устала. Сейчас принять ванну. Что это под ладонью? Томик Твардовского, перед отъездом не дочитала, его подарок. Мария всегда любила читать, а за последнее время полка с книгами заметно пополнилась. Вообще, жизнь расширилась, обрела новое содержание, и хотелось музыки, стихов… Мария погладила переплет…

Лежала в теплой, благоухающей ванне. И думалось ей: никогда, в сущности, жизнь не была такой полной, близкой к настоящему счастью, как в последние месяцы. Несмотря даже на ноющую душевную занозу, сознание греха перед кем-то. Честнее было бы сказать или написать обо всем мужу? Что мешает? И тогда… Нет, невозможно! Вот она нежится в ванне, а он там, за забором с колючей проволокой… Григорий сказал: «Лежачего бить, это вам веселье». Но Мария помнит в обвинительном заключении строчки: «…Потерпевший упал, и Шабанов несколько раз ударил его каблуком». Он-то мог — лежачего. Мария не может. Вернется, тогда — лицом к лицу. Она не виновата, нет у них с Дмитрием ничего… Пока нет. Господи, но так не может продолжаться бесконечно!..

13.

Так не могло продолжаться бесконечно. Нужно было или расстаться, пока не поздно, или уж… Мужчина и женщина, два человека, чьи лучшие годы прошли в терпеливых и унизительных семейных неладах, — два человека стосковались по чуткости. Расстаться оказалось — поздно. Оба понимали, что случится. И случилось. Было у них счастье. Так кончилось лето и прошла зима.

14.

— Дмитрий Палыч, к телефону! — орал Ленька Дедов.

Ордынцев взял трубку цехового телефона,

— Алло?

Шумно было в цехе, над головой гудел мостовой кран, почти рядом размашисто бил молотком по зубилу слесарь-наладчик, стараясь стронуть упрямую гайку. Все заняты своим делом, и никто не заметил, как побледнел их всегда уравновешенный начальник участка,

— Когда приехал? — с трудом вымолвил Ордынцев.

— Вчера, вечером. Митя, если бы ты знал, как это трудно!

Она впервые назвала его по телефону «Митя» и «ты».

— Ты ничего ему не говорила?

— Нет. Нельзя, невозможно! Витя так обрадовался, он очень любит отца, сын не простит мне, если… Митя, я не могу, пойми!.. Мы не должны больше… Я тебя люблю, Митя, но ради сына… Митенька, родной, не приходи ко мне, пожалуйста, не приходи, мне и так тяжело…

Он слышал, как она плакала.

— Понимаю, не приду. Не плачь, крепись, может быть, все еще у тебя наладится.

Он не верил, что у нее наладится. Но что ж он мог ей сказать сейчас?

— Клара Иосифовна, я опоздала, виновата… Понимаете, вчера муж приехал.

— Ах, Машенька, дождалась! Ну и отлично, теперь все отлично! Но, может, тебя отпустить на сегодня? Такое событие радостное, хочется побыть с мужем, верно?

— Нет-нет, зачем же, — испугалась Мария. — Приехал, теперь уж никуда не денется. У меня, Клара Иосифовна, дел много, я лучше поработаю.

Мария прошла к столу, отвечая полуулыбкой на поздравления, и торопливо уткнулась в бумаги. Цифры путались в графах, смысл их не доходил до сознания. Мария перелистывала подшивки документов, что-то искала, не находила. Что же, что же нужно было найти? С чего собиралась сегодня начать рабочий день? Забыла… Когда из дому уходила, Григорий еще спал. Все последнее время Мария напряженно ждала его приезда, настораживалась, когда слышала шаги на лестнице, просыпалась по ночам. Григорий не писал точную дату. Когда вчера, часов в восемь вечера, услышала знакомый быстрый и требовательный стук, вздрогнула, замерла и только при повторном, еще более требовательном стуке побежала открывать. Григорий улыбался, был добродушно настроен, так рад возвращению, что не обратил, кажется, внимания на ее настороженность. А с Витей что делалось! Повис на шее у отца, теребил за полы куртки, прыгал, принес дневник. Он на первых порах отвлек внимание Григория, а потом Мария взяла себя в руки и засуетилась с ужином. Спасибо, сынок…

Когда приготовила ужин, послал Марию за бутылкой — коньяк в их магазине продавали и после семи: коньяк вроде бы не считался «крепким напитком», если его цена 8 рублей.

— Зачем, Гриша, не надо, — запротестовала она.

— Сходи. Как же, для встречи, — миролюбиво приказал муж.

Выпил не все. И совсем подобрел. Ложась в постель, заметил нерешительность жены:

— Чего ты не ложишься?

— Посуду вот вымою.

— Вымоешь завтра. Чего ты все ежишься?

— Отвыкла я, Гриша. Три года ведь…

— Ха-ха, одичала баба! Ладно, привыкнешь.

«Неужели привыкну? Ко всему прежнему?..»

Подошел кто-то из цеховых экспедиторов, кто-то нетерпеливый, нахрапистый, и Мария заставила себя сосредоточиться на работе. Как раз был день выписки, посетители шли потоком, торопили, взывали к ее сознательности, то просили, то сердились и не подозревали, какую услугу оказывают Марии Николаевне. Дело отвлекло от ее собственных дум, душевной мучительной путаницы, личная забота притихла, отступила «на потом». «Может быть, все пройдет, как-нибудь образуется? — в минуту затишья подумала Мария. — Ой, не пройдет. Если будет Григорий пить, что-нибудь обязательно случится».

15.

Шабанов ходил, бродил по территории автобазы, смотрел, замечал изменения. Следовало бы уже пойти домой, а он все ходил и смотрел, хотя копилась в нем глухая неудовлетворенность. Машины, которые на ходу, были все в разгоне. А те шоферы и слесари, что возились с ремонтом, встречали Шабанова не то чтоб неприветливо, а просто холодновато, равнодушно.

— А, привет. Вернулся, значит? Ну-ну. Давно вернулся-то? О, неделя уже? И что, к нам обратно хочешь? Ну-ну.

Честно говоря, Шабанов ожидал более теплого приема. Он же шофер первоклассный, забыли они, что ли? Ну вот, допустим, Павлов, он всегда такой идейный — не халтурит, не левачит, серьезный. С ним Шабанов делов не имел. А вот Суржин, слесарь, они же не раз бутылку вместе брали, он-то чего морду воротит? Занят, видишь ли! Денег у Шабанова сейчас нету, вот и «занят». Эх, дружки, тоже мне.

Приехал в «Волге» замначальника автобазы Пузеев. Три года назад Пузеев ходил в председателях профкома, теперь стал шишка, на повышение попер. Он присутствовал на суде, и у Григория на Пузеева таилась обида — не мог уж тогда попросить на поруки! Но сейчас решил все же, на всякий случай, попасть начальнику на глаза.

— Э-э, вы ко мне? Э-э, Шабанов, кажется? Отбыли уже? Да, время летит. К нам на работу намерены?

— Не знаю пока, подумаю, посмотрю.

— Ну-ну.

И этот «ну-ну». А ведь в автобазе шоферов не хватает. Ладно, не свет клином, найду работу.

Григорий плюнул и хотел уйти. Но к нему неожиданно подошел Женька Козодоев, молодой еще, всегда помятый, точно на нем сидели, потрепанный водитель. Веселый, в легком подпитии.

— Хо, Гришка! Привет, ханыга! Сколько лет, сколько зим!

Шабанов недолюбливал Женьку — мелкий парень. Вечно от работы отлынивает, падкий гульнуть на дармовщину. К тому же когда-то Женька — больше некому— украл у Григория домкрат и ни за что не признался. Но сейчас Шабанов был рад и такому дружелюбию. А дружелюбие било из Женьки артезианским фонтаном. Он сегодня в отгуле, вчера хороший калым зашибил, деньги есть, и приглашает старого кореша Гришку взять пузырек. От его такой доброты Шабанову полегчало.

Взяли в гастрономе. Сидели на замусоренном пустыре, пили из складного охотничьего стаканчика, занюхивали мелкой противной килькой, и Женька болтал всякую муть. По его словам выходило, что на автобазе все по-старому, заработать можно, ежели умеючи, а сам Женька парень с головой и широкая душа. Григорий больше помалкивал. Он не охмелел, а так как-то, помрачнел. Захотелось чего-то, черт знает чего. Может, сочувствия, что пришлось отбыть три года. Женьке, тому ясно было, чего хочется:

— Гриш, айда зайдем тут к одному, перехватим трояк. Надо еще бутылку.

— Не, домой пойду. И так баба шипит, что пью много.

— Хо, бабы испугался! Они всегда шипят, так и не пить? Гриш, еще бутылку, и порядок…

— Нет, а то обратно скандалить станет. Мне пока притихнуть надо, судимость висит.

— Не станет она скандалить, точно, не станет. Еще сама виновата, да еще мужику не выпить!

— Почему она виновата? — насторожился Григорий.

— Знаем почему. Ты, Гриша, если зашипит, спроси ее, с кем, мол, тут путалась…

Шабанов сжался. Вцепился взглядом в Женьку — по пьянке болтает? Или правда знает что? Женька важно хмурился, напускал на бледную мордочку таинственность и значимость.

— Гриш, ты ее только спроси — и заткнется. С ими знаешь надо как — во! — Сжал грязную пятерню в кулак. — А иначе делов не будет, если волю давать.

— Она без меня гуляла? — пока еще сдерживаясь, проговорил Шабанов.

— А ты думал! — Он услышал, как скрипнули зубы Григория, заявил: — Я, конечно, не знаю, при этом не присутствовал, хе-хе…

— Ты, гад! Изувечу! Говори!

— Меня-то за что, Гриша! Не я с ней… Ой!

Шабанов сгреб его за ворот.

— Гриша, друг, да ты чо…

— Говори, сволочь!

— Ну, слыхал я…

— От кого?

— Кайманов есть такой у их в управлении, он рассказывал. Я ему аккумулятор загнал, разговорились… Я случайно тебя упомянул, дескать, классный шофер Гриша Шабанов, а он спрашивает: у вас, мол, Шабанов робил? Бабенка евонная, говорит, тово… С кем — не знаю, говорит, а тово… Гриша, да брось ты, отпусти! Бывает это с ими, с бабами, тебя же три года не было… Гриш, черт с ней, айда выпьем. Гриша, погоди!

Шабанов пнул пустую бутылку и пошел. Женька трусил мелкой рысцой рядом и утешал:

— Я ж не знаю точно, за что купил, за то и продаю, как говорится. Не бери близко к сердцу, Гриша.

— Пошел ты, гнида!

Он не заметил, когда отстал Женька.

Ах, змея, значит, так?! Значит, когда муж в колонии страдал… «Гриша, не пей…» Тебе трезвые нужны, да? Ну все!

Григорий не думал о том, что теперь сделает. Но знал, что сделает что-то решительное, пусть хоть всю жизнь каяться потом.

Вышел из трамвая возле аптеки. Пошарил в карманах, нашел два рубля с мелочью. У гастронома скинулся с небритым каким-то, за углом мрачно отпил из горлышка половину, сплюнул.

Значит, вот почему она морду воротила — брезгует мужем-то. Эх, все знают, все об этом треплются, а мужу невдомек. Считал ее честной. Как же! Обнималась с тем… С кем? Разберемся. Где? Дома? У-ух!

Шабанов скрипнул зубами и рванул дверь. Заперта, Стал бить кулаком, сапогом.

— Зачем ты грохочешь, я испугалась, думала… Гриша, ты опять пил!

— Испугалась? Знает кошка, чье мясо съела? Ну пил! Жена гуляет, муж пьет. Чего встала!

Мария попятилась в комнату, он прошел за ней, пачкая сапогами половики. На столе лежала стопка чистого, только что выглаженного белья. Сбросил на пол.

— Гриша!

Он выругался. Достал из кармана смятый «Беломор», брал непослушными пальцами папироску, а сам смотрел на Марию. Папироски ломались.

— Григорий, послушай…

— Послушаю. Говори. Отвечай, с кем ты без меня?..

В ее глазах страх, руки прижаты к груди. Бешеное лицо Григория злорадно скривилось.

— Молчишь?! Врешь, скажешь!

От удара все померкло. Посыпались стекла серванта… Боль… Григорий изо всех сил пнул лежащую, хотел еще. Но встретил взгляд, в котором больше не было страха. Чего это она?

— Вот видишь, Гриша, как оно кончилось, — сказала вдруг Мария словно бы с облегчением, глядя в упор без испуга и ненависти. Его сапог опустился, наступил на подол.

— Ну-ка пусти.

Мария высвободила подол, поднялась, опираясь на сервант, выпрямилась.

— Верно, Гриша, я люблю другого человека, — сказала негромко. — Тебе, наверно, это не понять, сердце у тебя бедное… скудное. Мы уйдем, все тебе здесь оставим. Но все равно ты так и останешься нищим, Гриша.

Каштановые волнистые волосы растрепались, разбитая губа закровавилась, а она смотрела на Григория с сожалением. Осколок стекла разрезал ей ладонь, на голубое ситцевое платье капнула кровь. Мария пошла прямо на Григория, и он посторонился, все еще не понимая— отчего она не боится? Прошла мимо, наклонилась, подняла с пола наволочку и положила на стол.

Она сейчас уйдет? Сама призналась, что виновата… Нет, она не сказала, что виновата… Любит другого человека? Человека!

— Стой!

— Не надо, Гриша, довольно.

Она уходит?

— Стой!

Уходит, возле двери уже…

— А-аа!..

Григорий схватил со стола утюг и остервенело бросил в нее…

…Трудно было дышать, Григорий расстегнул капроновую куртку. Мария лежала лицом в половик, из каштановых волн просачивалась кровь. Утюг валялся на боку возле ее виска. «Я ее убил?»

Он постоял, облизывая пересохшие губы. Мария не шевелилась и не стонала.

«Неужели убил?!»

Страх постепенно наползал, заполнял всего холодом…

Витя вихрем влетел в незапертую дверь.

— Мам, я пойду к Вадику…

И увидел мать на полу. Отец, бледный и страшный, обошел лежащую маму возле стенки, почти пробежал мимо Вити и хлопнул дверью.

«Уходить надо, уходить, уходить… Куда? Неважно. Ведь я ее убил. Что за это? Опять барак, опять забор… Или — что? Высшая мера? Расстрел? Меня поведут расстреливать?! Бежать надо! Сейчас на вокзал, уехать… Потом? Не знаю. Самое главное — бежать, пока не хватились. Не хотел же, так получилось… Холодно как…»

Шабанов застегнул куртку, нахлобучил шапку. Быстрым шагом дошел до аптеки, вскочил в трамвай, идущий к вокзалу. Стоял на задней площадке. Мысли толпились бессвязные, являлись и исчезали.

В Караганде живет сестра. К ней? Никогда они не были дружны. У сестры жизнь не задалась, муж попался шабутной, да и у самой характер не сахар. Сестрица — в отца. Вредный был, покойничек. Сам Григорий до отсидки считал, что устроен неплохо. С сестрой почти нс переписывался. Так, открытку в праздник: «Желаю крепкого здоровья…» Что говорить, отношения не очень родственные. Однако решение ехать к сестре, возникнув, сразу же укрепилось. Больше некуда. Только далеко до Караганды, а денег… Денег нет. Все равно уехать надо, хоть под скамейкой. Иначе— пропал. Ведь я ее убил? Закурить бы. Папиросы остались на столе, дома… где лежит Мария, на полу лежит… Не об этом надо сейчас думать. Может, уже ищут? Бежать, уехать! Что-то уже придумал, кажется… Насчет сестры… Да, в Караганду.

У вокзала Шабанов вышел из трамвая. На маленькой площади стояли «Волги», «Москвичи», один «газик», и Шабанову подумалось, что неплохо бы угнать машину и в ней исчезнуть из города. Да нет, так еще быстрее влипнешь.

Стараясь держаться в толпе, побродил по залу. Долго силился понять расписание, на каком поезде в Караганду. Выходило, что ни на каком — нет прямого, не ходит. Он кого-то спрашивал, у кого-то просил закурить и бесцельно стоял у туалетной. Колола мысль: все равно найдут. Гнал эту мысль.

Подошел поезд. Это какой? Ничего не известно. Шабанов больше не мог, страх гнал из города, хоть куда, только скорей. Страх придал хитрости. Шабанов оживленно заговорил с кем-то, несущим тяжелый чемодан, помог влезть в вагон и сам влез. Проводничка болтала с проезжающим молодцом, похохатывала. «Все, как-нибудь доеду…»

В вагоне было свободно. Шабанов ушел в дальний конец, где устроились средних лет супруги, очень занятые двумя малышами. Он сел в углу, лицом к проходу, и стал ждать, когда поезд отойдет. Рядом пищали малыши, родители их устраивали, урезонивали, мать утирала им носы. Мать чем-то напоминала Марию, и Шабанову от этого стало неприятно, неуютно. Уйти в другой вагон? Потом, когда отъедем… Хотелось курить. «А если не убил? — подумал вдруг. — Ну ушиб, сотрясение мозга, что ли… Кто крикнул «мама»? Витька? Она отозвалась? Кажется, что-то сказала? Я даже не осмотрел, когда упала. Уезжаю вот без денег, без курева… Может, зря испугался? В суд она не подаст— сама тоже виновата. Не хотел я ее убивать, на черта мне это надо.»

Новое предположение все улаживало и было так удобно, что Шабанов охотно поверил ему. Помялся в своем углу, поприкидывал — и покинул вагон. На перроне и в зале спокойно. Милицейский сержант, заложив руки за спину, похаживает, поглядывает на девушек, никого не ищет, не беспокоится.

Трамвай привез к аптеке. Хоть бы Мария была жива! Только бы жива, остальное он уладит. Если хочет, пусть уходит, ладно. Лишь бы не колония опять. Или не высшая мера. Вернуть бы ту минуту, когда схватил утюг, сдержаться бы тогда!

Он вышел из-за угла на свою улицу, увидел свой подъезд. Ничто не напоминало о тревоге. Так же текли прохожие по тротуару, последние лучи солнца багрово горели в окнах верхних этажей. Мирная привычность улицы убеждала, что Мария жива, что ничего особенного, для него опасного не произошло. И Шабанов, замирая от надежды и страха, двинулся к дверям подъезда.

Дверь открылась, вышла старуха в длинном черном пальто и черной допотопной шляпке, худая такая старуха со второго, кажется, этажа. Веки у нее набрякшие и красные — почему? Шабанов остановился. А старуха, прежде чем сойти по трем ступенькам на тротуар, поглядела вправо-влево — и увидела Шабанова. По тому, как разинулся в ужасе бледный рот, Шабанов понял, что случилось «оно», эх, случилось, напрасно сюда пришел. Повернулся и чуть не бегом — за угол. Скорей, скорей… Только не бегом, подозрительно будет. К трамваю и на вокзал, больше нечего раздумывать… Вот и остановка у аптеки, приближается трамвай… Остановился трамвай, выходят люди.

Рядом негромко:

— Шабанов?

— А?

На милиционера не похож, в коротком' пальто, в кепке.

— Пройдемте, Шабанов.

— Кто, я?

— Пройдемте.

У Григория поникли плечи, руки сами скрестились за спиной.

Неотвратимость. Трилогия

Каверзное дело в Сторожце

1

Парило. Полуденное солнце выгревало из земли остатки весенней влаги. «Частный жилищный сектор» улицы Старомайданной утопал в свежей садовой зелени. Ребятишки из школы уже пробежали, а взрослые еще не закончили рабочий день, и на Старомайданной было пусто. Дремали под заборами свиньи, у ворот — собаки. На скамеечке сидел дедушка, чихал, грел под солнышком свои ревматизмы.

Женя Савченко шел из школы то скорым шагом, то бегом. Его задержала классная руководительница, потому что в перемену Женя с разбегу налетел на завуча, и теперь он на бегу решал внеклассную задачу: свернуть ли направо домой, чтобы положить портфель, или налево, к стадиону, где скоро начнется футбол — наши играют с сладковцами. Но если на стадион, то так и придется до вечера таскать портфель. А если домой, то как бы бабушка не засадила готовить уроки…

Он не попал ни туда, ни сюда… Потому что случилось на Старомайданной происшествие, такое происшествие, прямо как в кино! Из дома, где живет Колька Гроховенко из 6-го «б», вдруг вышел Колькин отец, дядько Федор. Был он то ли пьян, то ли спросонья — топчется, озирается, бормочет. Наткнувшись взглядом на Женю, вздрогнул, попятился. Но узнал мальчонку и попросил хрипло:

— Хлопчик, эй! Беги, хлопчик, в милицию скорей-ше! У меня в хате человека убили…

По спине у Жени пошли мурашки: на рубахе-то у дядьки Федора — кровь!.. Женя прижал портфель к груди и помчался вдоль Старомайданной.

Майор Авраменко ходил по кабинету, ерошил волосы на затылке и поглядывал на младшего сержанта Бевзу. Младший сержант, пользуясь своим высоким положением шофера, привольно посиживал в присутствии начальства — разговор шел на такую тему, при которой допустимо шоферу сидеть, а начальству ходить: разговор шел о рыбалке.

— На Карлушином озере самый теперь жор, — искушал Бевза начальника. — Хоть на что берет, и прикармливать ее не надо. На хлеб, на тесто, на червя, на все. Ну, мабуть, невредно трошки подкормить макухой…

— А макуха есть?

— Все есть. В ассортименте.

— Червей много накопал? Значит, так: я, ты, следователь, да еще прокурор с помощником просятся, надо их взять. Всех выходит пятеро, учти.

— За це не турбуйтесь, товарищ майор. Я вам кажу, есть все в ассортименте. Только треба выбраться пораньше, чтоб с того берега заехать. Там глыбже, рыбы больше.

— Сейчас три часа… Ну-ка, позвоню. Алло! Прокуратура? Лев Михалыч, ты! Слушай, пораньше бы выехать надо, а? До озера два часа с лишком, вечерний бы клев застать. Спроси свое начальство, как оно? Не захочет? У вас что, дел много? А если срочных дел нету, так чего ж время-то высиживать? Формалист он, твой прокурор. Ладно, понял. Значит, так, заедем за вами в пять, и чтобы вы мне были готовы.

Он положил трубку.

— Одного я опасаюсь, — Бевза обиженно поглядел на телефон, — кабы к вечеру дождя не було. Духота яка! В перемену погоды рыба сумна, аппетит теряет.

— Ну, дождю откуда взяться, — майор выглянул в распахнутое окно и придирчиво осмотрел вполне подходящее для рыбалки небо с редкими несерьезными облачками.

В кабинет без стука вошел дежурный по горотделу.

— Товарищ майор, на Старомайданной вроде бы того… убийство.

— А? Чего такое на Старомайданной? — майор все еще посматривал на небо. В тихом их городке, среди бела дня, в пятницу, когда добрым людям не убивать, а на рыбалку ехать бы… Чепуха какая-то.

— Подрались, что ли?

— Не знаю, товарищ майор. Хлопец тут прибег, говорит, убили кого-то. Как фамилия? — обернулся дежурный в коридор.

— Женя Савченко, — вынырнул оттуда Женя.

— Да нет, как фамилия того дядьки?

— Дядька Федор Гроховенко, у него вот тут на рубахе кровь!

Младший сержант Бевза вздохнул и встал — пропала рыбалка. Майор Авраменко еще с полминуты смотрел на Женю, потом схватил трубку.

— АллоІ Прокуратура? Погоди, Лев Михалыч, не до рыбалки уже. Прокурор пришел? Звони в «скорую», сейчас к вам заеду, на Старомайданной происшествие. Какое? Ну, там увидим. За следователем сейчас пошлю кого-нибудь в бричке, он к речке за мормышем ушел. Эх, ловить нам, да не рыбу, черт их всех…

Старомайданная все еще пребывала в безмятежном дремотном покое, и дедушка на скамеечке все еще чихал и вытирал ватным рукавом слезящиеся глаза. Однако едва «скорая» и милицейский «газик» затормозили возле гроховенковского дома, улица залюбопыт-ствовала: из окон высунулись старушечьи головы, из-за плетней завыглядывали хозяйки, кое-где скрипнули калитки. Старомайданная, да и весь тихий городок Сторожец, не могли похвалиться интересными событиями, и ежели Федор Гроховенко опять подрался с жин-кой, так на это уже стоит посмотреть. Только разве его жинка не в больнице? И на что тут «скорая»? Дюже сильно подрались?

Федор Гроховенко понуро сидел во дворе на ступеньке крыльца. Когда милиция во двор вошла, он встал и страдальчески сморщился. Его трясло от страха и выходящего хмеля.

— Ну, что тут у вас опять, Гроховенко? — сердито спросил майор Авраменко.

— Таке дило зробылось, товарищ майор, таке дило… — затянул Федор козлиным тенорком.

— Какое дело? Говори толком.

— Гошку Божнюка убили, товарищ майор…

— Та-ак. Кто убил?

— Зиновий, он это, он, товарищ майор!..

— Какой Зиновий?

— Так я ж кажу, Зиновий Машихин. Сперва скан-! далил, а потом…

— Где он?

— Убег, товарищ майор.

— А потерпевший где?

— В хате у меня, на кухне…

— Ну, пойдем.

Не зря трясло Федора, кухня его выглядела жут-і ковато. Потерпевший, маленький тучный человечек в синей выцветшей спецовке, лежал вниз лицом на полу, залитом кровью. Рядом валялся узкий, сточенный кухонный нож — видимо, орудие убийства. На столе красовался натюрморт — порожние бутылки, стаканы, куски хлеба, луковицы, огрызки огурцов.

— Да-а… — протянул майор. — Когда произошло?

— То я не можу знать… — простонал Федор, держась обеими руками за голову.

— Как не можешь знать? Ты-то где был при этом? Почему у тебя на руках кровь, на рубахе вон тоже?

— Так я ж думал… Я ж хотел помощь ему оказать! А як произошло, того не могу знать, потому что не бачил того…Жинка моя в больнице лежит. Ну, мы туточки и выпили трошки…

— Кто — мы?

— Я, Гоша, ну и Зиновий, шоб ему сказиться. Выпили и поскандалили трошки. Потом я уснул вот тут, за столом. А як проснулся, то Гоша вот лежит, а Зиновий убег.

— Еще кто-нибудь был с вами?

— Никого, гражд… товарищ майор. Втроем трошки выпили.

— Оно видать, что «трошки». Следователь сейчас подойдет, займется, товарищи. Доктор, вы уже осмотрели?.. Ну и что скажете?

Длинный сухопарый врач «скорой помощи» уже произвел поверхностный осмотр тела и вытирал руки марлей, взятой у бледной юной медсестрички, робевшей у двери.

— Смерть наступила примерно час назад от колотой раны в области шеи с повреждением жизненно важных кровеносных сосудов при обильном кровотечении. Ну-с, а более подробно — после вскрытия.

Помощник прокурора, солидный парень с бородкой, недавно назначенный в Сторожец после окончания института, занялся осмотром места происшествия. Сам прокурор с майором Авраменко перешли из кухни, где оставаться было неприятно, в горницу и приступили к допросу Федора Гроховенко. А инспектор Кутов с милиционером отправились искать сбежавшего Зиновия Машихина.

— Далеко уйти не мог, — напутствовал их Авраменко. — Но уйдет, если не проявите оперативность. Понятно? Чтоб через полчаса Машихин был здесь! Дело в общем-то ясное…

Действительно, дело казалось хоть и скверным, зато несложным. Работники милиции хорошо знали эту непутевую, часто пьющую и скандалящую троицу. Шофер Федор Гроховенко судим дважды, в первый раз за автомобильную аварию, второй — за избиение жены.

Потерпевший Георгий Божнюк тоже имел судимость и еще одну заимел бы — накануне поступило на него заявление с обвинением в хулиганстве и краже. Хотели заводить дело, да вот — не успели.

Третий их собутыльник, Зиновий Машихин, жил в городке всего год или, пожалуй, немногим больше, его знали хуже, потому что ничем он особенно не выделялся, кроме разве способности в любое время суток быть неизменно под хмельком. Так его и считали в городе — тихим, безвредным пьяницей, не то что убить, но и подраться по-хорошему не способным, хотя в свои сорок лет выглядел он здоровым, румянолицым. Все его звали Зиня Красный. Цветущий вид не мешал, однако, Зиновию жаловаться на многие хворобы. С первой стопки он начинал весело и жизнерадостно объяснять всем, кто пожелает его слушать, что подорвал здоровье честными трудами. Нездоровье было важной причиной работать через пень-колоду. Где только он ни попытался «честно трудиться», и всюду как-то у него не получалось. Зиню Красного увольняли за прогулы, снова принимали, опять выгоняли с треском. Он не унывал и пил.

— Никак не могу поверить, что Машихин это натворил, — удивлялся на ходу милиционер, поспевая за инспектором. — Смирный мужик, и вдруг бы взял и убил! Из-за чего? Не из-за женщины же…

— Ну! — сказал Кутов, — Супруга у Машихина не та дама, из-за которой бы дуэль состоялась. А по чужим ему бегать не по возрасту. Нет, по пьянке он так. Да вот найдем — спросим.

Только найти Машихина не удалось. Побывали дома — дверь на замке. В магазине, на автовокзале, в столовой, у пивного ларька, в сквере напротив магазина и в других удобных для выпивки местах многие видели Машихина, но только в первой половине дня. На работе ему сейчас нечего было делать — он числился сторожем при конторе райпотребсоюза, и считалось, что дежурит по ночам, хотя райпотребсоюзовское начальство сильно в этом сомневалось. Однако ночных краж в конторе не отмечено.

Кутов надеялся, что Зиня далеко не ушел, и теперь надо бы повидать жену Машихина, уборщицу быткомбината. Милиционер, житель этого же конца Сторож-ца, рассказал Кутову, что Дарья Машихина местная, имеет свой домик на Старомайданной, женщина спокойная, хозяйственная, но уж больно унылого нрава. Первый муж сбежал от Дарьи давно, так давно, что старожилы не сразу вспомнят. От ее, видно, унылости. Год назад заявился откуда-то в Сторожец Зиня Красный, прельстил одиночку-бабу, женился и стал ей и дому хозяином. Получилась довольно сносная семья, не скандальная. Дарья все молчала, а Зиня, бывало, выпьет и песни поет.

Они зашли в быткомбинат, в кабинет директора. Пригласили Дарью, В самом деле; Кутов только глянул на ее скучное лицо — потянуло на зевоту.

— Кто ж знает, где его носит, — сказала Дарья, — Ночью спал на посту своем, утром отпился рассолом огуречным да куды-сь подался. Только числится, что мужик, а никакого с него толку. Развелася бы, да жалко его. Куды денется, бедолага? Драться? Ни, не дерется. Только матерно дюже горазд. Родственники? Каки у него родичи, кроме меня. Сирота он.

— В чем был одет ваш муж, когда уходил из дому?

— Обнаковенно одетый, в спецовку.

В Сторожце имелась швейная фабрика, «гнавшая массовку»— хлопчатобумажную робу. Поэтому добрая половина мужского населения в будние дни ходила в синих куртках и брюках.

Так ничего у Дарьи и не узнали.

— Где ж искать сироту? — вслух думал Кутов, возвращаясь на Старомайданную. Милиционер пожал плечами. Невелик городок Сторожец, но хватит в нем места, чтобы на время затеряться преступнику. Сразу найти не удалось, придется подключать оперативников, общественность. Ох, морока с этим чертовым сиротой!

На Старомайданной приметил Кутов деда на скамеечке, подошел.

— Добрый день, папаша. Давно тут сидите?

— Шо? А с утра греюсь. Солнышко, воно от ревматизму… Тебе чего, хлопче?

— Не заметили, кто приходил к Гроховенке?

— Шо? А приходил, приходил.

— Кто?

— Та сам же Гроховенко Хведор.

— А еще кто?

Дед подумал, чихнул и сказал:

— Та опять же сам Гроховенко Хведор.

— Он что, два раза сам к себе приходил?

— Эге ж. Один раз с Божнюком, потом сходили до магазину и знову прийшли.

— Больше никого?

— Як же, ще Зиня Красный. И тоже два раза,

— Как, и Зиня два раза?

— Тож до магазина ходил и прийшол. А больше никого не було.

— Зиновий от Гроховенки разве не уходил?

— Никто не уходил, там они уси, мабуть, сидят,

— Папаша, да вы, может, не заметили?

— Я добре бачу, — слегка пообиделся дед. — Ревматизм меня, хлопче, турбует, от шо погано. А очи усе бачат.

— Странно, — сказал Кутов милиционеру, — Маши-хин из дома не выходил, но и в доме его нету…

— Та ще хлопчик Гроховенков из школы до хаты забегал и сразу до стадиону побег, — вспомнил дед. — А больше никого не було.

Кутов заспешил к дому Гроховенко, доложить майору, что Машихин не найден пока, да поскорее организовать розыск по городу. На всякий случай Кутов решил осмотреть и квартал соседней улицы. Черт его знает, Зиню Красного, у него везде знакомые да собутыльники…

Они с милиционером свернули в проулочек, где домов не было, а тянулись приусадебные плетни да вдоль них заросшие бурьяном канавы. И вот тут словно специально их ожидала интересная находка…

— Товарищ старший лейтенант! Смотрите-ка!.. — шепнул милиционер.

Кутов и сам заметил, что в одном месте канавы подозрительно шевельнулся бурьян.

— Товарищ старший лейтенант, там сховался кто-то! Зараз выглянул и обратно в лебеду унырнул…

Кутов нахмурился, положил ладонь на пустую кобуру у пояса и подошел к канаве. Действительно, там съежился на четвереньках человек — головой и руками в лебеде, зад в синих спецовочных брюках наружу торчит.

— А ну вылазь! — приказал Кутов. Синий спецо-вочный зад вздрогнул и поджался. — Выходи, выходи, нечего тут!..

В канаве вздохнуло, всхлипнуло. И поднялся на колени… Кутов глазам своим не поверил — он сразу узнал Георгия Божнюка, того самого, которого вчера обвиняли в хулиганстве и краже и которого сегодня час назад сам Кутов видел на полу гроховенковской кухни в луже крови…

— Божнюк! — охнул рядом милиционер.

— Это не я!.. — простонал Божнюк. Колени его тряслись.

— То есть как не ты?

— Честно, чтоб мне век свободы не видать, не я! Это Федька…

Оглядев жалкую фигуру, Кутов заметил на правой штанине бурое пятно.

— Откуда у тебя здесь кровь? — спросил строго.

— Это не я его порезал! — твердил Божнюк.

— Кого?

— Зиню Красного… Федька это его… у них шумок вышел по пьянке…

Кутов про себя присвистнул: так убит Зиновий Машихин?! Божнюк-то, вот он, стоит, дрожит. Ну дела!

— Пойдем, — велел он. И Божнюк покорно поплелся за ним.

А в доме Гроховенко дело шло своим чередом. Примчался в бричке следователь Хилькевич, очень раздосадованный, в старом пиджачишке, в котором обычно ездил на рыбалку, в болотных сапогах. Увидя, что делото, оказывается, скверное, и как тут ни верти, а придется рыбалку отложить, он ругнулся шепотом и — смирился с обстоятельствами. Познакомился с протоколом допроса Гроховенко, уточнил кое-что и велел Федору идти пока на улицу, подождать возле машины — еще в милиции будет разговор. В доме Федору было противно и жутко, а потому он охотно убрался на улицу.

Помощник прокурора окончил осмотр места происшествия, две соседки-понятые, оглядываясь на кухонную дверь, ушли рассказывать знакомым о подробностях смертоубийства.

— Я думаю, товарищи, можно ехать? — оглядел всех майор Авраменко. — Свидетеля Гроховенко захватим с собой, потому что Кутов, наверное, уже нашел и доставил в отделение Зиню Красного…

Тут, легок на помине, вошел и сам Кутов.

— Слушайте, Божнюк-то жив! — огорошил он. Его слова посчитали неуместной шуткой.

— Не валяй дурака, Кутов, нашел тоже время.

— Точно, жив! Вот он, полюбуйтесь.

К изумлению присутствующих, милиционер ввел со двора Божнюка. Ошеломленный таким поворотом дела, Хилькевич спросил:

— Как ваша фамилия, гражданин?

— Божнюк я…

— Что за черт! Кто же тогда убит?

— Машихин убит, — пояснил Кутов. — А этот в канаве сидел и говорит, что убил Машихина сам Гроховенко.

Новость переварили не сразу. Ведь только что казалось все ясным и понятным, и вдруг начинается черт знает что… Следователь опять ругнулся про себя, недовольно кивнул на табурет:

— Садитесь, Божнюк. Расскажите, что вы знаете о совершенном здесь преступлении.

— Федька его порезал…

И Божнюк рассказал почти то же, что и Гроховенко. То есть, что они выпили сначала вдвоем с Федором, потом явился к ним Маших-ин. Тогда выпили втроем и немного поскандалили. Потом миролюбивый Зиня Машихин сбегал еще за водкой, и от этого в хате воцарился мир. Убаюканный выпивкой и мирной обстановкой, Божнюк уснул на лавке. Проснувшись, увидел на полу окровавленного Зиновия, а Федор Гроховенко сидел, уткнувшись лицом в стол. Божнюк очень испугался, бросился, из кухни, поскользнулся и, наверное, тогда испачкался в крови. Он добежал по огороду до плетня, выбрался в проулок, но так как был еще пьян, то обессиленный свалился в канаву. Там его- и нашел товарищ старший лейтенант.Больше ничего Божнюк добавить не имеет.

Его тоже отправили к машине, под надзор милиционеров, и пошли все на кухню. Майор Авраменко нагнулся, над телом.

— Да, это Машихин.

— Так как же, черт возьми, не разобрали сразу? — < сердито буркнул помощник прокурора.

— Ну, он лежит лицом вниз, Гроховенко уверенно заявил, что это Божнюк, одеты они с Божнюком одинаково. Машихин так изменился, что, право, трудно узнать…

— Результат обильной кровопотери, — пожал плечами врач.

— Что ж, товарищи, — несколько смущенно сказал Авраменко. — Преступление совершил либо Божнюк, либо Гроховенко, оба задержаны. На допросах, на очной ставке выяснится, кто именно.

— Не забудьте рассадить задержанных по разным камерам, — предупредил следователь Хилькевич.

— Да уж не забуду. Едем, товарищи.

Божнюк сидел в бричке, ежился под взглядами сбежавшихся любопытных. Гроховенко забился в глубь милицейского «газика». Шофер Бевза стоял у машины, глядел в небо.

— Зараз дождик буде, — сказал он. — Пропала рыбалка.

— Помолчи, Бевза, — поморщился майор. — Давай жми в райотдел.

2

Преступник не признался ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Оба подозреваемых на допросах, на очной ставке продолжали давать на редкость одинаковые показания: выпили, уснули, а пробудились, увидели труп. При этом Гроховенко уверял, что убийца Божнюк, а Божнюк, наоборот, был убежден, что виновен Гроховенко. Показания и того и другого одинаково правдоподобны. Но кто-то из них говорит правду, а кто-то врет.

Хилькевича по нескольку раз на дню донимали одним и тем же вопросом: ну что, разобрались, кто из них? Звонил прокурор, торопил, требовал ускорить следствие. Хилькевич и сам рад бы ускорить, да ничего у. него не получалось. Допросил всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к этой истории.

Дарья Машихина уныло всплакнула и ничего нового не сообщила. Ну, приехал Зиновий в Сторожец в конце прошлой зимы из Харькова, где жил, кажется, у какой-то родственницы. До этого трудился будто бы в Пермской области, но в суровом климате подорвал здоровье, вот и откочевал на Украину, в теплые места. А в Сторожце встретил одинокую разведенку Дарью и женился. Брак оформили чин чином, в загсе. Врагов он не имел, никогда ни с кем не ссорился. Конечно, выпить любил покойничек, вечная ему память. А боле никаких грехов Дарья в муже не замечала.

Восьмидесятилетний Остап Горобец показал, что в тот день сидел у своей хаты на лавочке, ревматизмы на солнышке грел. Видел, как Федор Гроховенко из своей калитки вышел, а через полчаса вернулся вместе с Божнюком. Спустя часа два они уже вдвоем ходили в магазин, а после к ним пришел Машихин. Еще через полчаса в магазин сбегал Машихин, вернулся, и уж больше никто из гроховенковской хаты не выходил и никто туда не входил, кроме Федькиного мальца. Но хлопчик сразу убежал к стадиону.

Шестиклассник Коля Гроховенко рассказал, что домой заходил из школы около двух часов дня. Мама в те дни лежала в больнице. Из кухни слышалось пьяное бормотание, поэтому Коля в хату входить не захотел, бросил портфель в сенцах и убежал к товарищу, с которым отправились на стадион. Уходя, Коля взглянул в сторону дома и видел, как какой-то дяденька шел от дома к уборной, но кто именно это был, не знает. Может, и дядька Божнюк— путь к дыре в плетне лежит мимо уборной.

Другие опрошенные заявили, что подсобный рабочий строительной организации Георгий Божнюк — личность нахальная, любит выпить, похулиганить, да и стянуть что плохо лежит. И шофер райпотребсоюза Федор Гроховенко не краше. Так что для улицы Старомайданной было бы спокойнее, если б их обоих посадили.

Хилькевич догадался на всякий случай снять в гро-ковенковской кухне несколько отпечатков пальцев. Областная экспертиза установила, что все они принадлежат Гроховенко, Божнюку или Машихину. На рукоятке хлебного ножа, которым, вероятно, нанесено смертельное ранение, только отпечатки самого потерпевшего Машихина.

Хилькевича мучило, что он допустил в самом начале следствия много ошибок, непростительных для следователя с его стажем. Например, осмотр места происшествия надо было произвести самому, а не полагаться на малоопытного помощника прокурора. Спустя два часа исправить это упущение было уже поздно: прошедший дождик смыл следы на огороде и в проулке, где нашли Божнюка. Надо было в первый же день как следует допросить подозреваемых. И вообще решительнее взяться сразу. Но за шесть лет спокойной работы в тихом Сторожце Хилькевич как-то незаметно для себя уверовал, что ничего особенно серьезного тут произойти не может. Да и в этом нелепом случае все поначалу казалось ясным. Пятница была, предвыходной день, торопились по обыкновению на рыбалку… Ах как скверно!

Но за упущения Хилькевичу еще всыплют, и вполне заслуженно всыплют. А что теперь-то предпринимать? Который из двух подозреваемых — преступник? И где улики, доказательства? Ах, ну до чего все скверно!

Между тем сроки содержания подозреваемых под стражей истекали. Необходимо было кому-то из двоих предъявить обвинение в убийстве или же отпустить обоих, или по крайней мере одного Гроховенко, потому что против Божнюка заведено дело о хулиганстве по ранее поданному заявлению. Хилькевич запросил у областной прокуратуры продления сроков дознания. Ответили отказом, сочтя его доводы неубедительными. Пришлось Гроховенко отпустить. А дело приостановить за недостаточностью улик. Однако областная прокуратура и такое решение не одобрила: как это в Сторожце «повиснет» нераскрытое убийство! Из Харькова направили на расследование опергруппу: следователя облпрокуратуры Загаева и оперативника Ушинского.

3

Областных коллег встретили без особой радости — кому приятно признаваться в собственной оплошности и бессилии. Следователя облпрокуратуры Загаева Хилькевич немного знал — приходилось встречаться на совещаниях в Харькове. Константин Васильевич Загаев, сухощавый, с красивой волной седоватых волос над высоким лбом, похожий на артиста Жакова, как-то сразу незаметно дал понять, что приехал сюда не огрехи считать, а дело распутывать вместе с местными работниками. Ну прошляпил кое в чем Хилькевич, ну получит за это от начальства, но ведь не от Загаева же. Так о чем тут тревожиться?

Хилькевич оперативника Ушинского совсем не знал и опасался больше: такие вот молодые «областные», они с гонором, старым кадрам ничего прощать не склонны. Однако и Ушинский оказался простецким парнем. Лицо у него круглое, бесхитростное, от всего большого тела веет жизнерадостным добродушием. С такой внешностью в самый раз учителем физкультуры в школе работать.

Хилькевич почувствовал себя свободно, ободрился. Подробно ввел приехавших в курс дела, высказал свое мнение:

— Лично я почти уверен, что убил Гроховенко.

— Возможно, возможно, — пожал плечами Загаев.

— Почему вы так полагаете? — распахнул простодушные глаза Ушинский.

— Ну как же, только у Гроховенко были хоть какие-то основания обижаться на Машихина. Установлено, что полгода назад Гроховенко посадили на пятнадцать суток за избиение жены, и свидетелем против него был кто? Машихин! И вот ссора…

— Подозреваемые заявили, что оба ссорились в тот день с потерпевшим, — напомнил Загаев.

— Да, но из-за чего? Они ругали Машихина, что тот заявился пить их водку. Он купил бутылку за свои деньги, и конфликт был исчерпан… У Гроховенко же могла затаиться пьяная обида за давние свидетельские показания против него. Ну-с, пойдем дальше. Свидетели утверждают, что Божнюк пьянеет быстро. Естественно предположить, что он первым уснул на лавке, как и говорит в показаниях. Более крепкий физически Гроховенко мог справиться и с не очень хмельным Машихи-ным. Чтоб направить нас по ложному пути и выиграть время, Гроховенко вначале заявил, что убит Божнюк. Как вам это нравится?

— Зачем ему выигрывать время? Он не пытался бежать, сам вызвал милицию.

— Ну да, налицо попытка бежать со стороны Божнюка. Что из того? Вы считаете, убил он?

— Не знаю, — Загаев так откровенно развел руками, что Хилькевич несколько утешился — спец из области и тот не вдруг разберется в этом каверзном деле. То-то же. И мы тут, в глубинке, кое-что смыслим, да дело уж такое…

— Вот ведь, — усмехнулся майор Авраменко, — по всей логике нескандальный Зиня Красный должен был тихо-мирно скончаться от запоя. А получилось… Под-запутались мы тут, это верно. Помогите, областные товарищи.

— Дарья Ивановна, по сведениям загса, муж при регистрации брака принял вашу фамилию. Почему?

Вдова тоскливо глядела на Загаева, комкала платок, намеревалась всплакнуть.

— Фамилия евонная мне не пондравилась. Чирьев — на что похоже? От людей совестно. А Машихин — ничего. От первого мужа мне досталась фамилия, одно и наследство.

— Никто из других городов к нему не приезжал? Нет? Писем он не получал? Тоже нет. Пил часто?

— Каждый день. Ну не дрался, вечная ему за это память. Тихий был человек… — тут вдове потребовался платок.

Допрос продолжался в том же духе — ничего нового для следствия.

— Дарья Ивановна, по данным поликлиники, ваш муж не так уж и болен был. Работал всего-навсего сторожем, порой сидел и без работы. Выходит, лишних денег в семье не было. А на водку много надо, каждый-то день. Стало быть, вы свои сбережения ему выпаивали? Зачем? Вредили вы ему.

— Бог с вами, яки у меня сбережения! Не поила я Зиновия, на свои он пил.

— Откуда у него? Воровал, что ли?

— А грех на покойного напраслину переть!..

— Я не пру напраслину, я спрашиваю. Не крал, не зарабатывал, в сберкассе не держал, у вас не брал — на что же каждый день пьян?

— Куда уж ему в сберкассе, не таки мы грамотны, чтоб получать богато. Но деньги у него были. Халтурил где-то, подрабатывал по-плотницки. Еще говорил, накоплено честным трудом, пока в холодных местах в Пермской области он робил. Дюже бережливый был покойничек, копейки лишней не потратит. Только на пьянку не жалел, всех поил. Гляжу я, бывало, и думаю — таку бережливость да на хозяйство бы…

— Где он хранил честные накопления?

— В мужние хвинансы я не совалась. Где хранил? После него ни копейки не осталось, так, мабуть, и хранить нечего…

— Сами вы видели у него деньги?

— Пятерку, иной раз десятку, як в магазин наладится. Да каки гроши, бог с вами, у Зини и штанов-то путящих не было. А что до выпивки, так вы и сам, я извиняюсь, мужик, сами знаете: на хлеб не найдешь, а на водку завсегда…

Ничего существенного допрос вдовы не дал.

Ушинскому тоже не более везло. Хилькевич сплоховал, не обследовал должным образом место происшествия по горячим следам. Потом дождь смыл следы, если они и были на огороде и в проулке. А в доме навела порядок выписавшаяся из больницы жена Гроховенко.

На третий день по приезде Ушинский с большой неохотой вызвал на повторный допрос школьников Женю Савченко и Колю Гроховенко — не детское все же занятие давать показания по делу об убийстве. С ребятами пришла седенькая учительница, которая нервничала больше, чем сами мальчишки. Все ей казалось, что задают непедагогические вопросы, и она едва сдерживалась, чтобы не сделать Ушинскому замечание по этому поводу. Женю Савченко вскоре пришлось отпустить на урок. Коля Гроховенко отвечал охотно — он любил детективы и, кажется, не очень жалел попавшего в беду отца.

— Коля, ты хорошо рассмотрел того человека, что бежал по вашему огороду?

— Он не бежал, а быстро шел. Я не очень смотрел. Думал, дядя в уборную пошел.

— В чем он был одет?

— Н-не видел. Его ж плетень закрывал,

— Ну, а голову, плечи? Фуражку?

— Он без фуражки…

— Какие волосы?

— Не заметил.

— В пиджаке? В рубахе?

— В пиджаке.

— Какого цвета?

— Серый.

— Точно помнишь?

— Серый.

— А не синий?

— Нет, помню, серый.

— Так, понятно… Так. Вот что, вы посидите здесь, я сейчас…

Не успела учительница возразить, что ребенку непедагогично находиться в милиции долго, Ушинский исчез, а вместо него в кабинет зашел помдежурного по отделу.

Ушинский нашел и привел в соседний кабинет четверых мужчин. Пришедший менять проводку электрик был одет в синюю робу. Другие — посетители паспортного отдела, один в светло-синем пиджаке, двое в серых, разных оттенков. Выстроив их спиной к входу, Ушинский позвал Колю.

— Какого цвета пиджак был у того дяди?

Колин взгляд уверенно миновал синюю робу, один серый пиджак и остановился на втором сером, потемнее.

— Вот.

— Таким образом, по усадьбе Гроховенко шел не Божнюк, а кто-то другой. Ведь Божнюк одет в синее. К тому же Божнюк уверяет, что он бежал по огороду, а по словам мальчика, неизвестный не бежал, а шел, хотя и быстрым шагом. Направление одно и то же — от крыльца, мимо уборной к пролому в плетне. И это объяснимо: у Божнюка и того, неизвестного, одна цель— не выходя на улицу, незаметно покинуть место происшествия. Предполагаю, что кроме двух подозреваемых собутыльников Машихина на месте преступления находился третий. Возможно, убийца.

— Позволь, позволь, Юрий Трифонович, — возразил Загаев. — В имеющихся материалах ничто не подсказывает такую версию. В сером пиджаке, быстро шел к плетню… Чтобы выйти, сначала надо войти. Старик Горобец не видел этого входящего. Откуда он мог взяться в доме? Как сумел не оставить никаких следов? Почему Божнюк и Гроховенко, несмотря на опасность их обвинения, ни разу не проговорились, что присутствовал третий?

— Он мог проникнуть тем же путем — через плетень. Следов по-настоящему не искали. А те двое, они же были пьяны.

— Н-да… Что ж, можно принять как версию. Только не горячись, Юрий Трифонович, чтобы нам не впасть в предвзятость, как у местных вышло. В самом деле, трудно понять, кому выгодна смерть Машихина. Бож-нюку и Гроховенко вроде ни к чему. По пьянке? Личности они мало симпатичные, но убить просто так, за здорово живешь, и тут же заснуть, это… Кому же стоило идти на риск?

— Константин Васильевич, а не поискать ли ответ в доме Машихина?

— Обыск?

— Обыск. Подумай, что получается: от Машихиной узнаем, что у Зини Красного водились деньги. Не выпрашивал трешку, как иные мужья, а шел в магазин и покупал водку. Еще и других поил, часто малознакомых, случайных собутыльников. В сберкассе счета не имел.

— Подозреваешь тайник? Ну, это уж что-то из кино…

— Сам знаю, что маловероятно. Да и не исключено. Тайник, не тайник, хотя бы какой-то намек на таинственный денежный источник Машихина. Поискать-то стоит?

— Пожалуй… Если дадут санкцию на обыск.

— Уговорите прокурора. Надо разрабатывать версию, что в прошлом у Машихина есть темные дела, которые ему и отрыгнулись.

— Темные дела есть. Известно, что он до приезда на Украину жил в Пермской области, в Седлецком районе. Я делал туда запрос, сегодня ответили. Вот, познакомься. Довольно долго Машихин жил в рабочем поселке Малиниха, работал плотником на заводе стройматериалов. За хищение этих самых материалов был осужден на два года, отбывал в колонии на севере. Освобожден досрочно и возвратился в Малиниху, на прежнее место. В конце позапрошлого года уволился и уехал.

— Много он там расхитил?

— Не сообщают. За немного два года не дают.

— Да. Константин Васильевич, так обыск-то будем?

— Версия не лишена, как говорится… Попробую уговорить прокурора.

Прокурор дал санкцию на обыск с большой неохотой і

— Нас могут не так понять: вместо подозреваемых вздумали искать у потерпевшего. Да-да, понимаю, версия… Хорошо, попытайтесь.

Дарья Машихина обиделась сперва:

— В моей хате?! Срам перед народом!

Ушинский ее уговорил, уверяя в сугубой секретности обыска, и постарался эту секретность обеспечить. Понятых подобрал в гостинице, приезжих командировочных: местные не сумеют сдержать языки.

Дарью вызвали утром с работы будто бы для дополнительного допроса. В хату к ней шли не гуртом, сперва Загаев с Ушинским, потом Хилькевич с понятыми. Загаев беседовал с унылой Дарьей, остальные осматривали сенцы, кухню, горницу.

— А что, Дарья Ивановна, вот эта вещица принадлежала мужу? — Ушинский потрогал транзисторный приемник на комоде.

— Не. Шуму Зиновий не любил. Брат с жинкой ночуют у меня, одной-то боязно в пустом доме… Брат живет в совхозе, двенадцать верст отсюда. Каждый вечер на мотоцикле приезжает. Братиево это радио.

Нашлись мужская куртка и сапоги, тоже Дарьиного брата, сорочка его жинки. Все, что принадлежало Зиновию Машихину, было неновым, потрепанным, обыкновенным, подозрений никаких не вызывающим. Ушинский продолжал осмотр спокойно, невозмутимо. Но, хорошо его зная, Загаев видел разочарование оперативника да и сам прикидывал, как станет оправдываться перед прокурором за бесполезный обыск. Ничего уже нс ожидая, толковал он с Дарьей о том о сем. На вдову нахлынули воспоминания, она разговорилась.

— Простая душа, незлобливый был. Компанию любил, даже если не дюже хорошая компания. Везде дружков найдет, садится с ними, бывало, где ни попадя, редко чтоб дома. На свои на кровные поил их.

— Опохмелялся?

— Ну, а как же. Только, бывало, глазыньки продерет да и лезет в подпол рассолом отпиваться. В подполье у меня бочонок с огурцами. Весь рассол выпил, сердешный, аж огурцы портиться стали. Посидит там в холодочке, а опосля в магазин потянется. Добрый был человек Зиня.

— Подполье мы еще не осмотрели. Извините, Дарья Ивановна, обязаны и подполье.

— Мне чего, шукайте, коли пришли.

Ушинский уже поднял люк в полу кухни, позвал понятого.

— Прошу и вас, Дарья Ивановна. Покажите, пожалуйста, как именно имел обыкновение усаживаться ваш муж.

— Як? Сидел, рассол пил… Стакан у него там…

Дарья вздохнула и полезла за Ушинским в подполье.

Загаев сидел в горнице, смотрел в окно поверх занавески на густые вершины яблонь и вишен. Обдумывал, что же теперь делать, где и что искать. Напротив машихинского стоял дом стариков-пенсионеров, покосившаяся хатка с запущенным, задичалым садиком. Загаев представил себе мысленно весь этот квартал: слева, на порядке Машихиных, красовался справный шлакоблочный дом наладчика с швейной фабрики, а справа, метрах в ста, ударными темпами шла стройка, возводили новый корпус этой фабрики. Впрочем, соседи тут ни при чем — Зиновия не дома ведь убили.

Из подполья глухо донесся женский вскрик. Загаев прервал зевок, прислушался. Из люка вылез Ушинский. За ним показалась голова Дарьи, на очень бледном лице застыло изумление — на Ушинского она глядела, как на фокусника. А он, держа за самые краешки, нес к столу, как самоварчик, большую красную жестянку с надписью «Томат-пюре».

— Константин Васильевич, эврика! Тайничок аккуратненький, в бревне, за кадушкой с огурцами. Ай да плотник был покойный!

Дарьина голова все еще торчала из люка. Хилькевич подхватил вдову под мышки, снизу подсадил понятой. Она постанывала, хваталась за сердце.

Все сгрудились у стола, и Ушинский осторожно снял с жестянки самодельную крышку, извлек ветхую тряпицу.

— Ого! Гляди-ка! — перешепнулись понятые.

Под тряпицей деньги. В разных купюрах. Сотенные, полусотенные, четвертные, десятки, совсем немного пятерок.

— Дарья Ивановна, вы знали о тайнике?

Вдова, словно окаменев, не слыша вопроса, смотрела в банку.

— Дарья Ивановна, очнитесь. Вы знали?

— А? Божечки, у него ж и штанов-то путных не было…

— Вы видели эту банку?

— Банка, мабуть, моя. В клуне валялась. Давно ее там не бачу, а она эвон где! Люди добрые! Зиновий-то, при его-то здоровьишке… харчи добрые нужны были… Лекарства…

Считали деньги. Загаев и один из понятых записывали подсчитанные суммы на отдельных листах. Дарья сидела на табуретке, на деньги не смотрела, шевеля беззвучно губами, разглядывала, расправляла юбку на колене.

— Все, — сказал Ушинский. — Сколько насчитали?

— Восемь тысяч семьсот двадцать пять.

— Для плотника-халтурщика многовато. Дарья Ивановна, да очнитесь же! Запомните: про обыск никому ни слова, даже брату. Ради вашей же безопасности, Дарья Ивановна. Вы слышите?

— Слышу… Таки богаты гроши! А он в драных штанах ходил…

— Ну кто мог предположить, что у Машихина имелись такие деньги! — вздыхал Хилькевич. Сторожецкого следователя мучило сознание своей оплошности в начале следствия, он все пытался найти себе оправдание — не перед другими, а перед собой хотя бы. Оправдания не получалось…

— Кто мог предположить! Существовал Зиня Красный весьма скромно, этакий безобидный пьяница, безвредный весельчак…

— Не могу с вами согласиться, — возразил Загаев. — «Пьяница» и «безвредный» — несовместимые понятия. Пьяница всегда вреден, только в разных аспектах. Вреден уже одним своим пьяным видом, особенно для молодежи… А скажите, за последние годы случались в районе и городе крупные кражи?

— Нет. То есть кражи-то были. Но, во-первых, не в таких крупных размерах. Во-вторых, преступления раскрыты, и воры отбывают наказание. Не всегда же мы тут ошибаемся, Константин Васильевич. До сих пор с делами справлялись. Вот и успокоились слишком…

— Да хватит уж вам себя корить, — улыбнулся Ушинский. — История в самом деле каверзная. Давайте-ка подумаем, что дальше? По имеющимся данным, Машихин из Сторожца ни разу не выезжал, к нему тоже никто не наведывался. Выходит, деньги приобрел каким-то образом до приезда в Сторожей.

— Да. Что деньги добыты нечестным путем, сомнения, полагаю, ни у кого не вызывает: как мог ленивый пьяница заработать столько? Остается загадкой — почему убили? Проговорился собутыльникам, и Гроховен-ко с Божнюком хотели завладеть «кладом»?

— Вы по-прежнему полагаете, что расправился с Машихиным кто-то из них?

— Кому же больше? Один или оба, в сговоре.

— Подозревая их с самого начала, вы просто не пытались искать другие версии.

— Других версий и сейчас не вижу. Или у вас они имеются?

— Подозреваю, что был у Зиновия и третий собутыльник.

— Вот как?1 Убийца-невидимка? Ну, знаете, это из зарубежных детективов! В этом деле, как говорится, третий лишний.

— Убийца, преступник в нашем обществе всегда лишний, не только в этом деле. И должны мы это лишнее найти и обезвредить. Вот и надо искать, Павел Игнатьевич. Машихинский «клад» не совпадение простое, а звено в цепи.

— Логично. Только в обстоятельствах дела ничего не говорит о присутствии третьего.

— А что мы знаем об обстоятельствах?

Хилькевич усмотрел в этих словах тонкий намек и насупился. Но Загаев рассказал ему о маленькой подробности, которую нашел Ушинский при допросе Коли Гроховенко — о цвете пиджака у того, бежавшего по огороду. Хилькевич с сомнением пожал плечами:

— Мальчишка мог ошибиться.

Ушинский, подсчитывавший что-то на листке промокашки, отложил ручку.

— Сколько может человек машихинского типа пропить денег в течение года? Скромненько пропить, без «гусарства», как говорил Остап Бендер? Вопрос не особенно научный, однако в нашем положении небесполезный. Предположим, расходовал он пятерку в день, В месяц — полтораста. В Сторожце Машихин жил год и три месяца. Итого мог пропить 2250 рублей. В тайнике мы нашли 8725. Таким образом, первоначальная сумма — около одиннадцати тысяч рублей. Сумма! Так вот, не этот ли таинственный третий, некий Мистер Икс, помогал в свое время Зиновию добыть деньги?

— Где же он? Где Мистер Икс?

— Да кто ж его знает. Вот завтра Константин Васильевич едет в Харьков, там есть у Машихина троюродная сестра, единственная родственница. Может, она прояснит нам кое-что.

4

Загаев приехал в Харьков на рассвете и прямо с вокзала направился домой. Жена уже собиралась на работу. Обрадовалась;

— Костя, ты молодец, так кстати вернулся! Вечером в семь у Иры в школе родительское собрание, а мне придется в цехе задержаться. Ты ведь сходишь в школу, Костенька?

— Но я домой зашел вроде как в гости. В командировке я здесь, проездом. Так что пои гостя чаем и…

— Господи, вот работа! В своем городе — проездом, дома — в гостях! Сколько раз говорила, переходи к нам на завод.

— Хорошо, Ксана, я подумаю.

— Двенадцать лет думаешь… Что у тебя на этот раз?

— Ну, дело… Вечером, наверное, придется вылететь в Пермь. Надеюсь, у Иры в школе все в порядке?

— Конечно, потому что у Иры, кроме вечно занятого отца, есть еще и мама…

— Которая тоже вечно занята, но которая всюду успевает.

— Маме не разорваться же!

— Да уж, пожалуйста, мама нужна нам вся, целиком.

— Не заметно, чтобы ты нуждался так… Костя, так ты никак не сможешь в школу? Придется подключить бабушку… Ой, мне пора! Сегодня я тебя еще увижу?

— Не знаю. Я позвоню.

— Суп в холодильнике, чай сам заваришь. Обязательно позавтракай хорошенько. Ну, успехов тебе, следователь. Костенька, скажи честно, это дело не опасное?

— Пустяки. Один тип присвоил деньги и часть из них пропил, вот и все. Счастливо тебе трудиться, Ксана.

Ее звали Фелицата Гавриловна, по мужу Бранько. Работница гормолзавода.

— Вы следователь, значит? Зиновий опять что-нибудь натворил? Брат он мне, но троюродный. В детстве жили на одной улице, потом он уехал. Он что сделал? Потом? Ну ладно. Да, отсидел полтора года. Посылку ему посылала. Сама не ездила, далеко очень, а у меня ведь детишки. Нет, почти не переписывались. Он все ездил, счастья искал, что ли, да кто для него припас счастья… Ленивый, выпить любит.

— В последнее время где жил?

— Не знаю, не писал давно. Последнее письмо из… дай бог памяти… Караульное такое название… Сторожок или Сторожец, кажется. Позапрошлой зимой приехал из Перми, у нас останавливался, да с мужем моим не поладил, уехал, в Сторожец тот, видно. Письмо прислал вскорости, и все.

— Деньги у него были?

— В северных краях заработал прилично. Говорил, домик бы купить, ежели недорого попадется. Может, и купил где-нибудь, и нашел свое счастье. Пора уж угомониться.

— Еще один вопрос, Фелицата Гавриловна. После отъезда Зиновия из Харькова кто-нибудь вас спрашивал о нем?

— Да кому он нужен? У Зини и жены-то порядочной не бывало. Ой, погодите-ка, чуть не забыла! Товарищ какой-то заходил, спрашивал. Говорил, года три не виделся с Зиней, мою фамилию и адрес давно когда-то от Зиновия слышал, вспомнил да и разыскал. Я говорю, нет, мол, вестей от Зини. Он и ушел себе.

— Вы сказали ему, что брат в Сторожце?

— Не помню. Может, и сказала.

— Когда он приходил?

— В марте, в середине месяца.

— Каков из себя?

— А ничего, приличный. В плаще болоньевом зеленом. Да всего минут пять мы с ним говорили, не рассматривала. А что?

— Постарайтесь вспомнить приметы, Фелицата Гавриловна.

Женщина задумалась.

— Молодой вроде… Роста среднего, крепкий такой. Приличный, вежливый… Нет, не помню больше ничего. Дождик моросил, плащ с капюшоном… Да что случилось?

— Ваш брат убит.

Не горе, не печаль, а безмерное удивление на ее лице.

— Зиню? За что? В пьяном виде, да? Когда, где?

— Вы полагаете, все беды у него из-за выпивки?

— Да ни на что он больше не способный. Даже ссориться не способный. Ох, и зачем только уехал он из Харькова!

В областной прокуратуре Загаев доложил о ходе расследования, о дальнейших планах. Командировку в Пермь разрешили. Он успел еще съездить в школу, поговорить с классным руководителем дочери. Пообедал в кафе аэропорта. В самолете хорошо вздремнулось, а уж досыпал в поезде, следующем из Перми до районного центра Седлецка. Приехал сюда утром и в десятом часу, отдохнувший, явился в районную прокуратуру.

Помощник прокурора отыскал папку со старым нераскрытым делом.

— Да, два года назад в районе совершена крупная кража. Да, в поселке Малиниха. В ночь на 19 сентября взломан сейф кассы в управлении завода стройматериалов. Вор использовал приготовленную для побелки здания приставную лестницу, добрался до окна второго этажа, выдавил стекло, предварительно оклеив его лейкопластырем. Самой ленты не обнаружено, это экспертиза установила, что применялся лейкопластырь. Вахтер управления дежурил внутри здания, на первом этаже, звона стекла не слышал, и вообще ничего не слышал. 19 сентября была суббота. Только в понедельник, 21-го, кассирша, придя на работу, обнаружила хищение. Сумма? 12 300 рублей.

— Вон как! Мой напарник прикидывал, что должно быть около одиннадцати тысяч…

Помпрокурора скептически улыбнулся:

— Вы в Харькове раскрыли нашу кражу?

— Мы нашли деньги. Чьи — не знаем. Может, и ваши. В Малинихе-то кража не раскрыта?

— Не раскрыта, — вздохнул помпрокурора.

— Очень хорошо.

— Это очень плохо! — укоризненно поправил собеседник.

— Я не в том смысле, — успокоил его Загаев. Но помпрокурора загорячился, принялся доказывать:

— Следствие вели самые опытные наши сотрудники, было сделано все возможное. Но… Ни орудий взлома, ни отпечатков пальцев. Собака привела к дороге и потеряла след. Можно с уверенностью сказать, что преступник опытный: хитер, осторожен, действовал в перчатках, имел транспорт. Какой транспорт? За воскресенье по этому участку дороги прошло множество машин…

— Подозревали кого?

— Четверо были на подозрении. Не подтвердилось. Проверяли всех окрестных бывших уголовников, отсидевших сроки.

— Меня интересует бывший плотник завода стройматериалов некто Машихин. Тогда он именовался Чирь-евым.

— Чирьев? Минуточку… — помпрокурора полистал дело. — Верно, проверялся Зиновий Чирьев. Этот вам нужен? Он к краже непричастен. Оперативным путем установлено, что в ночь на 19 сентября из дому не выходил. Потому только к проверяли, что прежде судим за хищение досок. Почему вас интересует Чирьев? И почему у него есть другая фамилия?

Загаев коротко рассказал о каверзном случае в Сто-рожце. Но собеседник пожал плечами:

— Не знаю, не знаю… По нашим материалам, Машихин — заурядный воришка и пьяница. Взломать сейф — не доски украсть. Притом так аккуратно взломать, так замести след, что опытнейшие наши оперативники ничего… Нет, как хотите, а сейф Чирьеву не по зубам.

— Выходит, по зубам, если в его доме при обыске обнаружено почти девять тысяч.

— Но вот же, вот данные проверки! — помпрокурора ткнул пальцем в лист дела. — «В ночь на 19 сентября из дому не выходил»…

Загаев прочитал отпечатанное на машинке сообщение малинихинского участкового.

— Здесь сказано: был пьян. С кем пил, не сказано.

— Ну, знаете! Подобным типам компания не обязательна, и в одиночку пьют с аппетитом.

— Как доехать в Малиниху?

— Автобус туда ходит. Желаю удачи. Но сомневаюсь, сомневаюсьі

Видавший виды автобус урчал, скрипел, качался на расквашенном вешними водами, разъезженном шоссе. Кашлял мотор, ругался шофер, бензиновая гарь щипала глаза. Но местные пассажиры принимали неудобства езды как нечто вполне нормальное, само собой разумеющееся. Не роптали. Кое-кто подремывал даже.

Терпел и Загаев. Но вздохнул с облегчением, выйдя через полтора часа из автоколымаги на свежий воздух в рабочем поселке Малинихе. Воздух здесь был свеж и вкусен. Весна попрохладнее харьковской, однако тепло уже и зелено, и хороши хвойные леса вокруг, красивы невысокие горы. Сам поселок довольно большой. Двухэтажные «восьмиквартирки» подступают к заводскому забору, частные избы утыкаются огородами в подлесок.

Извещенный по телефону молодой старший лейтенант, малинихинский участковый, встретил Загаева радушно. Повел в столовую, где их вкусно и сытно накормили. Тут и беседовали они за чаем.

— Чирьев? Был такой алкаш. Ну что вам сказать о нем? Одно доброе дело за ним числится — что уехал отсюда. Мужик безвредный, но и бесполезный. В вытрезвитель часто попадал. Жил в комнатенке, в восьмиквартирном доме. Одинокий. Разные типы к нему шлялись, алкаши тоже. Почему уехал, не знаю. Его три раза за прогулы увольняли.

— С соседями бы его потолковать.

— Это можно. Сейчас позвоню в вытрезвитель, адрес уточню.

Он ушел в кабинет завстоловой и вскоре вернулся.

— У нас в вытрезвителе учет поставлен на уровне. Вот адрес. Один пойдете? Ладно, если что надо будет, я у себя в кабинете. Любого спросите, покажут.

Брусковый дом, в котором обитал когда-то Чирьев-Машихин, стоял на краю поселка, у тракта, ведущего в райцентр. В бывшей чирьевской комнатенке жила теперь приезжая семья, но и они, и соседи были еще на работе. Загаев пошел пока в управление завода, осмотрел кассу, окно, выслушал воспоминания кассирши. Ничего нового.

Возвратились со смены жители «восьмиквартирки». Но ничем Загаева не порадовали. Кражу помнили, а соседа Зиновия уже забыли почти. Вот жил в том подъезде электросварщик Крамарев, того помнят — талант в сварочном деле, и баянист к тому же — что хошь сыграет. Но Крамарев окончил заочно институт и в Пермь уехал. Еще жил на втором этаже фельдшер Прохин, который потом в Новосибирск к дочери уехал, — Про-хина тоже помнят, все к нему домой лечиться ходили, если прихворнется. А Зиновий Чирьев… Это пьяница-то? В позапрошлом году куда-то делся. И уж пес его знает, что он делал 19 сентября. Водку пил, поди, что больше-то.

Однако припомнили соседи, что позапрошлой осенью, кажись, приезжали к этому Зиновию какие-то двое из Седлецка. Несколько раз видели их — посидят у Чирьева, выпьют, конечно, и в Седлецк обратно смотаются. На чем приезжали? Да на автобусе, поди. Не те личности, чтоб свою «Волгу» иметь. Приметы? Разве упомнишь. Вот и все.

Поздно ночью скрипун-автобус доставил Загаева в Седлецк. Заночевал в гостинице. Утром покопался в архивах автоинспекции: не было ли угона автотранспорта в этом или в соседних районах в том сентябре? Особенно в ночь на 19-е? Были угоны. За одну только ночь на 19-е в самом Седлецке четыре случая. Однако, по данным ГАИ, все угонщики выявлены, никто из них за пределы города не выезжал. Меры приняты.

Больше в Седлецке делать нечего.

5.

Ушинский в который уж раз перечитывал свидетельские показания, отыскивал в них еще хоть какую-нибудь зацепку, когда в кабинет к нему зашел Хилькевич.

— Все ищешь «третьего собутыльника», Юрий Трифонович? Не нашел еще? А что от Загаева слышно? Не звонил?

— Звонил из Харькова. Начальство разрешило ему провести Первомай с семьей. После праздников приедет сюда. В Седлецке и Малинихе добыл немного фактов, но конкретного ничего, У тебя есть что-нибудь интересное?

— Вот послушай. Сегодня вдова Машихина приходила в паспортный стол выписывать из домовой книги покойника. И есть одна подробность. Так сказать, привет из загробного мира.

— Ладно, не интригуй, рассказывай.

— Ага, интересно? В общем-то ничего реального, так, из мира фантастики. Или даже мистики.

— Что, в Сторожце черти завелись?

— Представь себе, завелись! Знаешь, почему у вдовы живут сейчас брат с женой? Вот послушай.

Когда вдова сегодня у райотдела ожидала паспортистку, мимо проходил Хилькевич. Подсел к Дарье. Посочувствовал ей, пожалел. Разговорились в неофициальной обстановке.

— Наверное, неудобно брату ездить каждый день за двенадцать верст? — спросил между прочим Хилькевич.

— Свой мотоцикл у него, с коляской. В хате с ре-бятенками теща хозяйствует, а они с жинкой ко мне. Боязно мне одной-то по ночам…

— Чего ж боязно?

— Так… Помер Зиновий грешной смертынькой…

— Вы разве в бога верите?

— Не то чтоб… Да все одно боязно. А когда брат и золовка, тогда ничего.

Хилькевич продолжал расспрашивать, и Дарья Ивановна, стесняясь своей суеверности, поведала ему страхи.

В первую ночь после смерти мужа она ночевала дома одна. Позапирала окна и двери на засовы, поплакала в подушку о судьбе своей одинокой да бесталанной и уснула. И вдруг около полуночи «прокинулась сама по себе». То есть без видимой причины проснулась. Занавеска осталась незадернутой, луна в окошко светит… а за окном стоит он…

— Кто?

— Да Зиновий покойный… Когда пьяный, бывало, поздненько заявится — у окошка встанет, ладошкой заслонится, в горницу глядит и стукает в стекло тихосенько, чтоб дверь ему отчинила. И тут же — стоит, ладошками заслонился, в горницу глядит… Всю меня холодом проняло, затрясло як лихоманкой! Крикнуть хочу — не можу, перекреститься хочу — не можу… Очи от страха заплющила, а так еще страшнейше. Открыла я очи — нема никого в окне. Только месяц светит… Машина на улице гудит. На стройке, слышно, люди размовляют, кран подъемный звякает — все вижу, слышу. Не сплю, значит. Не во снах привиделось. Так злякалась, что до свету очей не сомкнула! На окно подивиться боюсь, да нет-нет и гляну. Но больше Зиновий не казался. Утром на работу иду, а голова болит, сама я невыспанная. Сказать кому, что ночью бачила, — не можно, засмеют люди добрые. Скажут — дура баба суеверная. При дневном-то свете и сама разумею, что во снах то привиделось, а все одно жутко. На другую ночь ще крепче заперлась. Лежу, не сплю. Уж и полночь миновала — ничего. За день уморилась да прошлую ночь без сна — таки дрема клонит. Уснула. И снова прокинулась. Месяц светит, за окном никого нема. А на горище ходит! На чердаке! Тихонько так ходит!.,

Дарья и сейчас вздрагивала, рассказывая. Хильке-вич сказал:

— Строительство идет рядом с вашим домом, ночная смена работает, не оттуда ли шаги доносились?

— На горище воно ходило, кажу я вам! Походило трошки и стихло. До свету тряслась опять с переляку. В тот день после работы к брату в совхоз поехала: братику любый, поночуй у меня! Он посмеялся, целу антирелигиозну лекцию прочитал. Як он у себя в совхозе агитатор. Да все ж брат сестру в страхе не кинет — ездит ночевать и жинку с собой берет, чтоб самому не страшно было. Жинка у него боевая. Да-а, вот таки дела. Неприкаянна душа у Зиновия была, такой и осталась. Нет, я не верующая, кажу я вам, товарищ следователь. Да было ж, приходил Зиновий ко мне ночью!.. Вот вы не верите, смеетесь…

— Какой уж смех, Дарья Ивановна! Напрасно сразу не рассказали.

— Так, товарищ же следователь, люди-то грамотны стали, ничему не верят. А он приходил, Зиновий-то, ночью… Вот как вас бачила…

Ушинский слушал Хилькевича, дымил «Беломором».

— Очень интересно. А где же мистика?

— Мистика в ее рассказе, — невесело улыбнулся Хилькевич. — Если же глянуть с материалистических позиций, то и еще интереснее. Потому к тебе и прибежал с Дарьиными страхами.

— Спасибо, Павел Игнатьевич.

— На здоровье. Сам ведь понимаю, что в машихинском деле конфуз у меня вышел.

— Жаль, Загаева нет. Но и тянуть с этим не годится. Ситуация складывается удобная — праздники подходят.

— Ну и что? Подожди, я тебя почти понял! Но на что тебе праздники?

— А и то верно, зачем мне праздники! Ни к чему. Первое мая — понедельник. Суббота — двадцать девятого апреля. Ну, если Дарьины видения не галлюцинация, а наши догадки верны — будет нам к празднику подарок! Машихина еще в паспортном? Если там, пригласи ее сюда.

Хилькевич скоро вернулся вместе с Дарьей.

— Здравствуйте, Дарья Ивановна, — поднялся навстречу ей Ушинский. — С домовой книгой все в порядке?

— Выписала Зиновия, — вздохнула она. — Жалко. Непутевый, а все муж был…

— Что уж теперь горевать, Дарья Ивановна. Вам как-нибудь рассеяться надо, от горьких мыслей отдохнуть. Праздник-то отмечать собираетесь?

— Який праздник, товарищ следователь, не до того. Скоро месяц, як нема Зини… А там и сороковой день, помянуть треба по обычаю.

— Дарья Ивановна, сколько можно печалиться, поехали бы к брату в совхоз, отдохнули. Устали ведь с похоронными хлопотами, верно? — И многозначительно добавил Ушинский — Поезжайте, вы этим нам поможете.

— Вам? Яка уж вам моя допомога! Не знаю… Все мне боязно чегось дома-то… Мабуть, и вправду поехать?

— Конечно, Дарья Ивановна! Вот приедет к вам в пятницу брат — соберитесь да и в совхоз. И, пожалуйста, пошумнее, с хлопотами, чтоб все видели: вы уезжаете к брату, на четыре дня. Всем знакомым рассказывайте; еду, мол. Разумеется, не упоминая, что это мы вам отъезд посоветовали. За домом мы присмотрим, не беспокойтесь.

— Да оно чего ж и не поехать, коли вы того хочете…

— Хорошо вам праздники провести!

Вдова ушла. Ушинский сказал:

— Не отправить ли нам и Гроховенко в Харьков на праздники?

— При чем тут Гроховенко?

— Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы так же его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на такой ложный выпад?

— Он-то согласится. Но как бы нам не пересолить, как бы не переиграть. Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.

— Это какой преступник? — хитро прищурился Ушинский.

— Тот, твой «третий лишний», который ходит в Сто-рожце невидимкой. Ты, Юрий Трифонович, меня не подначивай— видишь, я поверил в «третьего». Да, а Гро-ховенко-то Федор! Он пить бросил после этой истории. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то уж, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька — остановился мужик.

— И то добро. Только цена дорогая: один убитый на одного протрезвелого. Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?

— Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то может быть…

6

28 апреля, в пятницу, вечером Хилькевич собрался на рыбалку.

— И чего тебя несет на ночь глядя, — ворчала жена.

— К утреннему клеву в самый раз.

— На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.

— Отдых должен быть активным. Где сапоги?

Хилькевич вышел уже за ворота, да жена окликнула:

— Эй, рыбак! Удочки-то не берешь!

Вот черт, удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и забрал удочки, А вообще-то на что они?..

Лет пять тому ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожей, чтоб затаиться, время переждать. Воры скромненько пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на более или менее опасное задержание или обыск, — пусть жена спит спокойно.

В этот раз можно бы ине ходить, Ушинский с оперативниками справятся сами. Но, во-первых, интересно, а во-вторых, не дают покоя промахи в начале следствия… Так хоть теперь пойти лично.

Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-опе-ративника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихи-ной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:

— Трифоныч, ты здесь?

— Заходи, — глухо ответил из клуни Ушинский.

В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожку.

— Ночка для воров подходящая — ишь тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, праздничают уже.

— С их начальством договоренность есть, чтобы ночную смену отменили. Так что для нас условия идеальные. И для него… если он существует на самом деле и придет.

В щель дощатой клуни просматривался невеликий машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улица и дом озарялись зыбкими пучками света — проходила по дороге машина, — и снова, еще гуще, смыкалась за нею тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.

— Курить охота, — сказал Ушинский.

— А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.

— Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.

— Давай, ватником тебя прикрою, закуришь.

— Потерплю уж.

— Ну терпи. От Загаева нет ничего?

— Звонил, интересовался. Ему хорошо, праздник дома проведет.

— Завидуешь?

— Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорит, что в Малинихе как раз до отъезда Машихина крупная кража была, нераскрытая висит.

— Ты ему про засаду намекнул?

— Нет. Не телефонный разговор.

— Может, зря мы это затеяли?

— Может, и зря.

— Сержантов где расположил?

— Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор был и с другой стороны.

Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц полежал спиной на крыше и пропал. Стало еще темнее.

— Да-а, ночка для влюбленных и воров…

Вдали заскулила с подвывом собака. Окна дома глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает кто-то. Никто там не мелькает, просто звезды отражаются. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь, собака-то нагоняет тоску…

Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень… Из-за плетня белеет!.. Преступник — в белой фуражке? Странно. Шевельнулось, двинулось вдоль плетня… «Ммм-е-е…» Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.

Времени около двух, наверное. Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью — а версия-то ошибочная. Спать хочется. Ушинскому еще хуже — ему курить охота. До чего все же сволочной народ преступники! Сами жизнь ведут собачью и людям покою не дают… О-о, вот он!

По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто — не разберешь… Темная осторожная тень… Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же — вижу, мол.

Тень подкралась к окну. Распрямилась, еле заметная на фоне стены, перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать…

Ушинский легко поднялся, без скрипа распахнул дверь клуни. Хилькевич бросился за ним к дому, заметив краем глаза, как выросли из бурьяна силуэты сержантов.

Из распахнутого окна выпрыгнул человек, на мгновение замер, рассчитывая, куда бежать. И тут в лицо ему ударил свет карманного фонарика.

— Стой! Руки вверх! Ну!

Плечистый парень в темно-сером пиджаке отступил на шаг, неохотно поднял руки. Морщился, отворачивался от света.

— Левченко, обыщи.

Сержант провел ладонями вдоль тела задержанного. Передал Ушинскому мятую пачку сигарет, спички, галстук, бумажник, маленький карманный фонарик.

— Перчатки уже можно снять, — ровным будничным тоном сказал Ушинский. Задержанный то ли еще больше сморщился, то ли усмехнулся. Стянул кожаные перчатки, отдал.

— А руки пусть так и будут, вверху, — напомнил оперативник.

— Товарищ старший лейтенант, за голенищем было… — сержант подал финку, держа за лезвие.

— Заверни в целлофан, Левченко. Идем!

Задержанный без напоминания, как давно привычное, отвел руки за спину и пошел. Ушинский приказал сержанту:

— Останьтесь тут до утра, Левченко. В клуне скройтесь. Еремин где?

— В саду шукает, мабудь, еще кто…

Шли по самой середине улицы. Старомайданная спала. Даже собаки не лаяли.

— Садитесь, — Ушинский коснулся спинки стула.

Парень сел, положил руки на колени. Оглядел комнату, задержавшись взглядом на темном, без решетки, окне. Хилькевич обогнул стол и прислонился к подоконнику. Парень тотчас отвернулся. Попросил;

— Закурить бы, гражданин начальник.

Ушинский вынул из кармана сигареты.

Хилькевичу не доводилось прежде видеть этого парня. Похоже, нездешний. Широкие темные брови, карие глаза с прищуром. Лицо грубоватое, но нельзя сказать чтоб отталкивающее. Но был на этом вполне обыкновенном лице едва заметный налет чего-то затаенного, неприятного. Конкретно — ничего такого. Просто — чувствуется, нечто злобное просвечивает из глубины глаз… Или предубеждение самого Хилькевича заставляет отыскивать и находить особенности, которых вовсе нет в парне? Держится без нервозности, сигарета в пальцах не дрожит. Покуривает себе равнодушно, будто ничего больше его уж и не касается — пускай, мол, теперь граждане начальники думают, что положено. Повел крутыми ладными плечами, зевнул, не раскрывая рта, желваки на загорелых скулах вздулись. Все же нервничает — зевает. Но порисоваться своей бывалостыо не хочет. Скромный бандюга. Хилькевич и сам зевнул, широко и откровенно. Кончается бессонная, беспокойная ночь. С уловом сегодня выдалась рыбалка. А жена скажет: опять без рыбы пришел…

Ушинский неторопливо приготовил бланк протокола, попробовал на газете, как пишет шариковая ручка.

— Ну как, начнем?

— Фамилию, что ли? — шевельнулся задержанный, — Саманюк. Михаил Кондратьевич. Родился в одна тыща девятьсот сорок третьем году, в городе Кременчуге…

— Не так быстро, куда спешите.

— Спать охота, гражданин начальник.

— Мы тоже спать хотим, Саманюк, но дело, дело… Давайте дальше. Судимость?

На вид Саманюку — за тридцать. Преступление старит. А преступления были. По его словам, отбывал наказание дважды, за грабеж и за кражу. Очень что-то легко признается…

— В последний раз отбывали сколько лет?

— Четыре года. Справка об освобождении у вас, в ней все сказано.

Ушинский расправил измятую бумажку с загнутыми краями. Вот так номер! Получается, что когда в Ма-линихе случилась та кража, о которой звонил Загаев, и когда оттуда уехал Машихин-Чирьев, в то самое время этот тип Саманюк преспокойно отсиживал в колонии присужденный ранее срок. И получается, что никакими он деньгами с Машихиным не связан и случайно полез в окно именно машихинского дома…

— Саманюк, вы закончили срок и покинули колонию 8 января…

— Точно. Там в справке все написано.

— Где же находились целых четыре месяца?

— Ну, ездил, смотрел, где бы устроиться. Родни у меня нету, так что…

— Долго же ездили и смотрели.

— Хотел, чтоб уж надежно, насовсем, С прошлой жизнью завязать, трудиться.

— А почему в чужой дом через окно лезли?

— Ну, так получилось…

— Как?

— Деньги кончились. А пить-есть надо, верно?

— Надо. А работать не надо, так? Когда приехали в Сторожец?

— Вчера.

— На чем?

— Поездом.

— Каким? Откуда? Во сколько?

— Из Лозовой. В час с чем-то дня.

— Билет сохранился?

— На что он мне — не в командировке, не оплотят. А может, и сохранился, не помню. Что ваш сержант из кармана выгреб, все оно перед вами вон лежит, смотрите.

— К кому приехали? Здесь есть знакомые?

— Нету. Посмотреть приехал. Надо ж где-то устраиваться, деньги же кончились.

— Вот и устроились. Кстати, денег у вас еще тридцать четыре рубля, можно было погодить в окна-то лазить.

— Тридцатка — не деньги. Так, слезы…

— У кого остановились?

— Ни у кого. Не успел. — Он ухмыльнулся — У вас вот и остановился.

— Саманюк, вас задержали при попытке проникнуть в чужой дом через сломанное вами окно. Какая у вас была цель?

— Ясно же, какая…

— Но все же уточните,

— Говорю, деньги ж кончились…

— Значит, признаете, что совершили покушение на кражу?

— Так куда я денусь! Чистенько взяли, прямо на месте, как ровно специально дожидались. Здорово работаете, гражданин начальник, такому и признаваться не жалко. Пишите: признаю. Чего уж темнить…

— Почему полезли именно в этот дом?

— В нем хозяев нету.

— Откуда знали?

— Вечером проходил мимо, думал, где бы на ночевку попроситься. Вижу, хозяева избушку на клюшку, сами на мотоцикл и дали газу. Раз пять подходил, издали поглядывал — не приехали. Ну и порядок.

— Кто проживает в этом доме, знали?

— На что мне? Кража — не грабеж, личное знакомство нежелательно.

— Что надеялись взять?

— Да уж что, как говорится, бог пошлет. Когда деньги на исходе, все сгодится.

— Финский нож для чего носите?

— Только для самообороны! Говорю, честную жизнь хотел начать. Вдруг да кому из прежних моих корешей не понравится моя «завязка». Вот и купил ножичек в Лозовой.

— В каком же там магазине финками торгуют?

і— Зачем в магазине? На вокзале купил у какого-то пьяного. Деньги еще были. Думаю, пригодится в хозяйстве. Он вроде и не финка.

— Но и на хозяйственный не похож. Так для самообороны? Не было у вас намерения…

— Что вы, гражданин начальник! По «мокрому делу» никогда!

Ушинский всегда разговаривал с задержанными на «вы». Недолюбливал «тыканье», как бытует у некоторых оперативников и следователей. В момент задержания «ты» допускал, считая такое обращение более оперативным, что ли. А допрос — процедура юридически выдержанная должна быть. Только изредка отступал от официального обращения — для большей душевности, как объяснял себе.

— Закуривай, — подвинул он пачку «Лайки». — Так ты говоришь, вчера приехал?

— Ну.

— Целый день что делал?

— Гулял, смотрел город.

— Ну и как? Понравился Сторожей?

— Ничего, жить можно.

— Да, можно. Если не воровать.

— Гражданин начальник, да ведь я ничего и не украл. Что окошко попортил малость, так то еще не кража.

— Покушение на кражу.

— Ну пускай покушение. Кого другого, так за это и судить бы не стали. За что тут судить? Конечно, меня-то вы засадите, потому что у меня в прошлом судимость. Всегда так — один раз оступился человек, а потом уж его чуть что — и «в конверт».

— Верно, суд назначает меру наказания с учетом личности преступника.

— Во-во, мою личность учтут да год-полтора припаяют. А может, в той хате и взять-то нечего было.

— Может быть. Ты с Чирьевым давно знаком?

Ушинский задал вопрос как бы между прочим. Но тут же понял, что не сработала внезапная ловушка: Саманюк не дрогнул, не растерялся, а в свою очередь спросил, тоже как бы между прочим:

— Чирьев? Это кто? Не помню такой фамилии. Он из ваших или из воров?

Если в начале допроса Саманюк и держался настороже, то теперь с каждой минутой становился спокойнее и развязнее. Ушинский понял, что вот так, легко и сразу, ничего тут не добьешься. Он взял ручку и склонился над протоколом.

— Не помните, и ладно. Потом вспомните. Саманюк, вы имеете что-нибудь добавить к сказанному вами?

— Имею: пожрать бы, гражданин начальник.

— И мы не отказались бы. Верно, Павел Игнатьевич? Но придется подождать до утра. А вы, Саманюк, как в дом отдыха по путевке — сразу бы вам питание и покой. Питание вам предоставят, вот покой не обещаем. Прочтите протокол и подпишите. Так. Теперь позвольте вашу руку.

— «На рояле играть»?

— Не для рукопожатий же.

Ушинский снял на дактокарту отпечатки пальцев задержанного. Вызвал дежурного.

— Приятных снов, Саманюк.

— Как впечатление, Павел Игнатьевич?

— Парень крепкий… Думаешь, он и есть тот «третий»?

— …Который лишний? Кто его знает. Вот она, справка, удостоверяющая его алиби на четыре года. И вообще, в его показаниях пока ни одного слабого пункта. Ладно, поглядим. Устал, Павел Игнатьевич? Иди поспи.

— Куда я пойду? Жена числит меня на рыбалке.

— Ах да! Вот они, ложные показания, хоть и жене. Из-за них человек лишается покоя. Ну иди ко мне в гостиницу, за полсуток со мной потом рассчитаешься — не деньгами, а фактами по делу. Договорились?

Дверь неожиданно и резко отворилась, и в кабинет вошел Загаев.

— Не ждали? Доброе утро. Иду в гостиницу, гляжу, а в окне прокуратуры свет. Что за ночные бдения?

— Фью! Константин Васильевич! Да ведь вам разрешили в Харькове Первомай погулять? Или Сторожец лучше? Или с женой поссорился да сбежал?

— С женой ссориться не люблю, без того нервотрепки хватает. Праздник и Харьков тоже не уйдут, вечером назад уеду. Понимаете, сосет предчувствие, что вы тут…

— Следовательская интуиция?

— А что, подвела интуиция? Но не зря же вы по ночам трудитесь. Есть новости?

— Из-за новостей и не спим. Готовили вам сувенир к празднику, товарищ следователь.

— Какой сувенир?

— Ценный подарок — задержанного. А уж насколько он ценный, гляди сам, Константин Васильевич, — Ушинский подал протокол.

Загаев бегло просмотрел его, потом еще раз прочел.

— А молодцы! Вы понимаете, полуночники, что в ближайшее время будут раскрыты минимум два преступления, старое и новое!

— Но справка из колонии…

— Да что справка! У меня вот тоже есть справка. В Седлецком ГАИ я выписал из архива все случаи угона транспортных средств за этот период и попросил выяснить, кто есть кто из угонщиков. Так, на всякий случай. И представьте, фамилия Саманюка в этой справке фигурирует…

— Но он же отбывал срок!

— Да. Но в июле освобождался «на химию», как у них принято выражаться, то есть на стройку в городе Седлецке. А в сентябре снова возвращен в ИТК — за что, думаете? За угон автомашины. Правда, по данным Седлецкой ГАИ, угонщик — вернее, угонщики, их двое было — далеко не уехали.

Загаев вынул записную книжку.

— Вот. Машина ГАЗ-69, принадлежащая ремстрой-конторе, накануне похищения была неисправна — предстоял ремонт спидометра, поэтому и горючим не заправлена. Шофер «газика» заявил, что горючего в баке не оставалось и литра. Пьяные угонщики пытались доехать от гаража до своего общежития, но не смогли, мотор заглох. Они бросили машину и ушли в общежитие спать. Той ночью на 19 сентября в Седлецке было зарегистрировано четыре угона, и этой истории с «газиком» ГАИ большого значения не придала. Нам теперь предстоит разобраться, так ли все было, как записано в материалах Седлецкой ГАИ. Но самая ближайшая задача — выспаться. Вы трудились всю ночь, я далеко ехал, а подобные ребусы разгадывать надо на свежую голову. Пошли в гостиницу, Юрий Трифонович.

— И меня возьмите с собой, — попросил Хилькевич.

— Ты ж местный житель.

— Возьмем его, — сказал Ушинский. — У него семейная конспирация. Хотя врать жене — аморально…

— Не по девчонкам же я бегал! У меня свидетели — вы.

— Подтверждаю: не по девчонкам, а у дома вдовы ночь провел. Пошли спать, товарищи.

Ушинский разбудил Загаева около полудня.

— А? Что? Еще кого-нибудь поймали? — тер глаза встрепанный Загаев.

— Днем и ночью ловить — преступников не хватит. Вставай, Константин Васильевич, поторапливайся, тебе с вечерним поездом домой ехать. Лучше ведь дома-то? Ну вот. Конечно, если не хочешь Саманюка допрашивать, то спи…

— Обязательно надо посмотреть на него. Где Хнль-кевич?

— Ему рыбалка снится в моем номере на диване. Жаль будить. В праздник мы с ним должны хорошо погулять, в праздник народ дома сидит, веселый, добрый. Может, кто чего и расскажет новенького. Так что в Харькове передай поклон моей матушке да скажи жене, что когда-нибудь к ней заверну на минутку,

— Трогательно у тебя получается. Ладно, все исполню. Сейчас умоюсь, и пойдем.

В буфете гостиницы позавтракали наскоро. Придя в прокуратуру, Загаев велел дежурному побрить Сама-нюка, сфотографировать и привести на допрос. Уселись в кабинете ждать.

— По всему видно, Саманюк хитер, опытен, — рассуждал Загаев. — Так что с вопросами об убийстве спешить не будем. О взломе кассы в Малинихе тоже помолчим пока. Пусть сидит в полном неведении. Меру пресечения прокурор утвердит — Саманюк признался в покушении на кражу, не имеет постоянного места жительства. Донесение в прокуратуру отправь сегодня же. Сейчас на Саманюка только поглядим, послушаем про угон машины. А в среду я махну в колонию.

— Константин Васильевич, на машихинском огороде сержант нашел плащ…

— Зеленый, болоньевый? Пригодится. К сестре Ма-шихина в Харькове заходил незнакомец в зеленом плаще, спрашивал старого друга Зиновия.

— Так попробуем его сейчас прижать? Улики есть!

— Есть, но не решающие. Подождем, поищем новых.

Саманюк вошел бодрый, свежевыбритый, в сером костюме, при галстуке.

— Здрасте, граждане начальники, — поклонился галантно. — Очень вам благодарен, встретили как родного. — Он провел рукой по выбритой щеке.

— Понравилось? Что ж, погостите у нас, — кивнул в ответ Ушинский. — Садитесь. Ваше дело будет вести следователь Константин Васильевич Загаев.

— Очень приятно. Гражданину следователю повезло со мной — во всем признаюсь с первого допроса.

Саманюк казался довольным, благодушно настроенным. Трудно заподозрить, что у него на душе тяжкое преступление. Так, пустяки. Предвидится недолгая отсидка за неудавшуюся кражу, да ведь не в первый раз сидеть-то.

Загаев задавал обычные протокольные вопросы: в какой ИТК отбывал наказание, сколько судимостей, по каким статьям. Где был после освобождения. В Харькове не был? Нет, Напрасно. Хороший город, можно бы на работу устроиться и жить-поживать. В Лозовой что делал? Так, гулял. С кем? Как ее, этой Верки, фамилия? Да, конечно, на что она, фамилия. Ну, а адрес? И адрес не запомнил? Это уже хуже. Ага, в пригороде, значит? Рядом с баней? Это на каком автобусе ехать? Ну ладно. Когда от Верки ушел? Ну когда — в середине апреля? Числа двенадцатого. А в Сторожей приехал? Вчера, так. Раньше в Сторожце не бывал? С чего вдруг потянуло? Да, на работу пора устраиваться.

— Итак, от Верки ушли двадцатого апреля, в Сто-рожец приехали вчера, то есть двадцать девятого апреля. Что долго так ехали? Где находились между Веркой и Сторожцем?

— В Лозовой же, у другой бабы. Молоденькая, Нелли звать. Фамилию обратно же не спросил, а в загс с ней не собирался. Дом ее, может, найду, а может, и не найду. Мы с Нелли все водку хлестали, пока у меня гроши были. Посочувствуйте, гражданин следователь, четыре года бабы путем не видел!

— Что так?

— Ха! Колония-то мужская. Вот если б смешанная была…

— Но вас же освобождали на стройку народного хозяйства.

Улыбка Саманюка застыла, застекленела. Но он быстро сориентировался, улыбнулся опять простецки:

— Э, я уж и помнить забыл про то. Как миг единый пронеслась моя «химия».

— В каком году?

— Кажись, в шестьдесят восьмом. Да нет, поди, раньше. Да что, пару месяцев повкалывал как проклятый и возвернулся. Добро еще, что без «раскрутки».

— То есть не добавили срок?

— Да за что?!

— А и верно, за что вас вернули в колонию?

— По пьянке вышло… Эх, неохота и вспоминать.

— Но все же вспомните, пожалуйста. Так за что?

— Там строгости, гражданин следователь, там следили — будь здоров! Чуть какая малость, так за шкирку и в НТК.

— Это где такие ужасы? В каком городе?

— Да есть такой городишко, название вроде рыбного. Или лошадиного. А, Седлецк! Вспомнил,

— Худо у вас с памятью, Саманюк. Так за что вернули с «химии»?

— Говорю, по пьянке. С получки выпили с корешем, уснули на вокзале. Просыпаемся вечером. Башка трещит, время позднее, в общежитие на поверку надо, там у нас строго. Что делать? Ну, поперлись домой. Мимо гаража идем, кореш и говорит: давай, говорит, возьмем машину для скорости, чего пехом эку даль топать. Конечно, не вполне трезвые были. Вот, с гаража сдернули мы серьгу… то есть замочек сняли, «газик» завели и поехали. Ну, думаем, теперь порядок, успеем к поверке. Улицы три-четыре проехали — бац, бензин кончился. Н-не повезло! Так и ушли в общежитие пёхом. Думали — сойдет. Оно и сошло бы, да нас сторож у магазина приметил. Я ж говорю, за ерунду пострадал.

— Вашего соучастника как фамилия?

— Не помню. Вы правильно заметили, память у меня паршивая. Звать Федькой, а фамилия мне ни к чему…

7,

Пятого мая Загаев приехал в северную исправительно-трудовую колонию. Два дня изучал дела, беседовал с оперуполномоченным, начальником отряда. Оказалось, что в этой же колонии отбывал в свое время срок и Машихин-Чирьев. Здесь же досиживает «кореш» Саманюка по угону машины, некий вор Фаат Габдрахманов. Русские уголовники зовут его Федькой. Срок у него пять лет. По словам начальника отряда, Габдрахманов преступник закоренелый, в обращении резок, нарушает режим, завистлив, характер неуравновешенный.

— Вечно он чем-нибудь недоволен, всюду мерещится несправедливость. Повара кроет — мяса ему в суп мало положили, другим больше. Бригадира — дешево ему смену расценили, другие деньги гребут. На завхоза рычит, почему заставляет в бараке уборку делать, когда другие «койки давят».

— Что с «химии» несправедливо вернули, не жалуется?

— Нет, не слышал.

— Он где сейчас?

— На работе. Только что мастер звонил — курит Габдрахманов в неположенном месте, грубит.

— Кстати закурил. Вызовите его к оперуполномоченному для беседы о нарушениях.

Габдрахманов имел вид человека, которого побеспокоили по пустякам, и он сейчас выругается и уйдет. Встал боком, держась за ручку двери. Сказал: «Вызывали?»— и глянул исподлобья. Велели сесть — не сел, а присел на стул: дескать, говори, говори, начальник, да я пойду.

— Габдрахманов, вы часто нарушаете режим, грубите. Курите вот в неположенном месте.

Глядит на «опера» выжидающе: ну, чего дальше? Голова у Габдрахманова круглая, серая от короткой стрижки, лоб широкий, низкий. Глазки маленькие, колючие, неприступные.

— Как же так? — говорит оперуполномоченный с привычной, по инструкции, задушевностью. — Нарушать режим никому не дозволено.

Молчит, глядит: ну нарушаю, и что? Срок кончится — все равно отпустите и с нарушениями.

— Вам, Габдрахманов, предоставлена возможность честным трудом и поведением искупить вину, — скучновато внушает «опер», — а вы ведете себя вызывающе. Так нельзя. Другие соблюдают режим, честно трудятся…

— Другие больше нарушают, да их не видят! Габдрахманов, Габдрахманов, всегда один Габдрахманов, а другим можно, да?!

— Кто другие, например, нарушают?

— Не знаю, вы глядите — кто, вы на то поставлены.

— Вам оказали доверие, направили на стройку народного хозяйства. Вы доверия не оправдали. Как же так, а? Почему, находясь на стройке, допустили новое нарушение?

— Ничего не допускал, другие больше…

— Не о других, а о вас разговор. Вот расскажите, почему вас вернули в колонию?

— Почему, почему… Пьяный был, машину брал…

— Точнее сказать, угнали чужую машину. С какой целью?

— Ни с какой ни с целью… Говорю, пьяный был, на вокзале спал. Проснулся, гляжу — время много, на поверку бежать надо. С вокзала выходил, машину брал…

Габдрахманов смотрит на дверь: и чего начальник тут держит, «резину тянет»?..

— Сколько вас было, когда машину угоняли?

— Сколько, сколько… Ну, двое.

— Кто еще?

— Мишка. Фамилию не знаю.

— Саманюк?

— Не знаю.

Загаев разложил на столе четыре фотографии.

— Посмотрите, Габдрахманов, кто из них ваш соучастник?

Габдрахманов что-то заподозрил. Перестал торопиться, переключился на «ленивое равнодушие», вытянул шею к фотографиям.

— Вот, наверно.

— Как — наверно? Узнаете соучастника или нет?

— Ну, он. Дальше чего?

— Дальше вы сами расскажите.

— Про чего?

Загаев перебирал бумаги в папке, с вопросами медлил. Габдрахманов еще раз, повнимательнее пригляделся к снимку. Мишка Саманюк на фотке глядит фраером, в костюмчике, при галстучке, морда сытая, довольная. Габдрахманов засопел, толстым пальцем отодвинул снимок. В обезьяньих глазках — зависть.

Загаев нашел в папке нужный лист и снова завел разговор с осужденным. На допрос это не походило.

— Я следователь из Харьковской областной прокуратуры, моя фамилия Загаев.

Осужденный пожал плечами: мол, мне-то что.

— Габдрахманов, меня интересуют кое-какие старые дела. Так что расскажите поподробнее, как там у вас получилось с угоном машины?

— Как получилось… Плохо получилось.

— А вы думали, будет все прекрасно?

— Ничего не думали. Пьяные были. В общежитие быстро ехать хотели. Бензин кончился — без горючего как поедешь? Совсем мало горючего было. Машину бросали, пешком бежали.

Теперь Габдрахманов не торопился, не сердился, объяснял старательно, чтобы гражданин следователь понял: совсем мало бензину было, куда поедешь…

— Кто вел машину?

— Ну, я вел.

— За город выезжали?

— За городом — что делать? В общежитие очень быстро ехать хотели.

— Как автоинспекция догадалась, что машину именно вы угнали?

— Мимо магазина ехали, там большой фонарь, сторож узнал, на другой день милиции говорил.

— Он вас и раньше знал, тот сторож?

— Знал, наверно.

Совсем другим стал Габдрахманов, смирным, осторожно-покладистым. Рассказывал охотно, гражданина следователя взглядом не кусал. Когда следователь поднял от бумаг голову и взглянул на него, Габдрахманов даже изобразил подобие улыбки на синих губах: спрашивайте, гражданин начальник, я честный, все расскажу… С минуту они смотрели друг на друга, два худощавых человека одного примерно возраста. У Загаева в волнистых волосах седина. В колючем ежике Габдрахманова тоже. От разных тревог у них седина… На переносице осужденного напряглись глубокие морщины — что сейчас спросит следователь? Что-то важное спросит…

— Вы ездили той ночью в поселок Малиниху?

Дрогнула улыбка на синих губах.

— Какой поселок, гражданин начальник! Говорю, совсем мало горючего было!

— Успокойтесь, Габдрахманов. В ту ночь в поселке Малиниха совершена была крупная кража. Можете вы что-нибудь рассказать об этой краже?

— Никакой Малинихи не знаю! Никогда там не был!

— Если не были, тогда, конечно, и рассказывать нечего.

— Нечего, гражданин начальник.

Осужденный усмехнулся искренне. Какой чудак гражданин следователь, совсем глупый. Из Харькова приехал спрашивать Габдрахманова про кражу в Малинихе! Чудак!

— Можете идти, Габдрахманов.

— До свиданья, гражданин начальник.

Осужденный встал, аккуратно надел матерчатую фуражку, пошел. И на порог уж вступил, за дверную ручку взялся, но окликнул его Загаев:

— А хотите знать, сколько там, в малинихинском сейфе, денег было?

Габдрахманов проворчал:

— Мне какое дело… — Но не утерпел все же: — Ну? Сколько?

— А было там около двенадцати тысяч.

Верхняя губа Габдрахманова приподнялась, обнажив желтые от крепкого чая крупные зубы. Должно быть, ему здорово хотелось ругнуться, а нельзя при начальстве-то. Он мотнул головой, изобразил опять ухмылку.

— Вы думаете, я их увел?

— Подозреваю, что были соучастником.

— Хо! Это еще доказать надо.

— Ну а как же! Обязательно надо доказать. Пока есть подозрения только. Вот я и подумал: может, Габдрахманов сам расскажет…

— Хо!

Чудак следователь! Как ровно ребенок малый.

— До свиданья, граждане начальники.

— До свиданья, Габдрахманов. На днях еще вас приглашу.

— Ну… Ваше дело такое…

Осужденный кивнул и вышел.

Два дня Загаев изучал личное дело Габдрахманова, материалы автоинспекции по угону «газика», материалы следствия по давней малинихинской краже. Съездил еще раз в Малиниху. И сей раз, к удовольствию местного участкового, ходил вроде как на экскурсию в поселковый вытрезвитель знакомиться с порядками, с образцово налаженным учетом.

— Ведем борьбу с этим самым!.. — сиял участковый, довольный похвалами гостя.

Когда снова приехал в колонию, в кабинете оперуполномоченного состоялась вторая беседа с подозреваемым.

Фаат Габдрахманов изображал любезность, насколько был способен. Поздоровался, даже поклонился чуть. Сел на стул, уперся ладонями, вытянул шею к следователю.

— Меня интересуют некоторые детали, касающиеся угона, — сказал Загаев. —Ваши ответы, Габдрахманов, будут зафиксированы в протоколе допроса. Да, сегодня допрос, а не беседа.

Осужденный ничем не выразил свое отношение к сказанному. Только ладони крепче вцепились в колени.

— Раскажите подробнее, каким образом сторож мог опознать вас и Саманюка ночью, в кабине «газика», на ходу? Вы раньше были знакомы со сторожем?

— Он нас в магазине видел, наверно.

— Но ведь он сторожит ночью, а вы, надеюсь, ходили в магазин днем?

— Зачем днем, вечером ходили. Днем работали, в столовой ели.

— Тот магазин от вашего общежития довольно далеко, есть ближе. Почему ходили именно в тот?

Низкий лоб осужденного наморщился, седоватый ежик чуть не на брови наполз.

— Почему, почему… Ходили, да и все. Мы ж там не под конвоем, куда хотим, туда идем.

— После работы, усталые — и за шесть кварталов, когда рядом с общежитием есть гастроном?

Габдрахманов подумал. И пояснил:

— За водкой к тому сторожу бегали. Пока с работы придем, уж семь часов, водку не продают. Сторож рано приходил, мало-мало спекулировал, гад такой. Деньги брал, сдачи не давал. Плохой человек. Дурной глаз имеет, дурной язык имеет. Нас в «газике» видел, сразу милиции говорил. Никто бы не узнал, что мы «газик» брали.

— Куда же вы ездили на «газике»?

— Куда, куда… В общежитие ехали! Один раз говорил, другой раз говорил, сколько раз можно одно и то же!

— Ехали с вокзала в общежитие, очень торопились на вечернюю поверку, так?

Габдрахманов подумал хорошенько и сказал:

— Так.

— Успели на поверку?

— Не помню.

— Я напомню: на вечерней поверке вас не было.

— Значит, не успели.

Загаев развернул на столе план города Седлецка.

— Посмотрите, Габдрахманов. Видите этот квадрат? Здесь вокзал. А вот здесь общежитие. А магазин, где вас видел сторож, вот он, совсем в стороне. Если так спешили на поверку, то и ехать бы вам прямо по улице в общежитие. Как оказались в десяти кварталах от нужного вам направления?

Габдрахманов заерзал, занервничал. По сравнению с Саманюком, у этого маловато выдержки…

— Не помню… Пьяный был…

— На вокзале проспались, смогли машину вести. Значит, не так уж пьяны были.

— Хотели у сторожа еще водки взять, наверно…

— Нет, вы проехали мимо.

— Тогда не знаю. Забыл… Два года прошло…

— Что же мне писать в протоколе? Что на этот вопрос вы не смогли ответить?

— Ну, забыл! Пишите, что вам надо!

— Правду надо. Что можете добавить к сказанному вами сегодня? Прочтите протокол. Подпишите.

Осужденный подписал, отшвырнул ручку, вытер лицо кепкой.

— Можно идти?

— Да, на сегодня все. Но задержитесь еще минутку. Посмотрите на план города. — Палец следователя неторопливо проскользил от края листа по линии, изображающей улицу. — Обратите внимание: магазин, у которого вас видели, стоит на той улице, в которую входит дорога из поселка Малиниха. А в Малинихе той ночью взломан сейф, украдено двенадцать тысяч…

Нервы у Габдрахманова сдали.

— Не знаю никакой сейф! И Малиниха не знаю!

— А ведь в той краже ваш почерк, Габдрахманов.

— Какой почерк?! Я там не расписывался!

Два глаза-буравчика сверлят следователя.

— Вы отбываете наказание за кражу из кладовой фабрики. Вы проникли в кладовую ночью, предварительно выдавив стекло в окне. Чтобы не звенело, вы оклеили стекло лейкопластырем. Украденные отрезы увезли на похищенной вами машине. Так? В Малинихе, в кассе завода, стекло выдавлено тоже с применением лейкопластыря, уехали воры тоже на машине…

— Не брал я ту кассу! Не докажете! Габдрахманов, Габдрахманов, везде один Габдрахманов! Других ищите!

— Других уже нашли.

Он перестал кричать. Глянул яростно.

— Вот других и спросите, если нашли! А я ничего не знаю.

— Тогда можете идти.

Он рванулся к выходу. И опять Загаев окликнул его на пороге:

— А знаете, сколько истратил за два года Чирьев?

Нет, не по силам Габдрахманову уйти, не узнав, сколько же истратил Чирьев…

— Три с половиной тысячи он пропил.

— Не знаю никакого Чирьева!

Хлопнула дверь.

Назавтра приехал Загаев в колонию также во второй половине дня. В коридоре штаба повстречался ему лейтенант, начальник того отряда, в котором отбывал наказание Габдрахманов. Лейтенант пожал следователю руку с большим уважением.

— Слушайте, а вы раньше в колонии не работали? Нет? Здорово перевоспитывать можете! Габдрахманова прямо не узнать, до чего прилежный стал! Трудится дай боже! Вежливый, курит где положено. Как это вы, а? Какой индивидуальный подход нашли?

— Да никакого подхода. Сидим, вспоминаем былые дни. Только вот вспоминать ему не хочется. Пожалуйста, пришлите его сюда.

— Есть прислать! Этак до конца срока он в самом деле перевоспитается.

— Возможно. Неизвестно ведь, когда наступит конец его срока…

Габдрахманова привел завхоз отряда. Доложил:

— Не хотел к вам идти, гражданин начальник.

— Зачем так сказал! — перебил Габдрахманов. — У нас политзанятия…

— Политзанятия через час. Всегда ты с них смывался, а тут вдруг полюбил…

Загаев отпустил завхоза.

— Садитесь, Габдрахманов. Недолго вас задержу, успеете и на занятия. Скажите, вы знали, куда уехал Чирьев из Малинихи?

— Какой такой Чирьев?

— Зиновий Чирьев, он отбывал срок здесь, в этой колонии. Освобожден незадолго до вашей отправки на стройку.

— Мало ли тут кто отбывал, всех я помнить должен?

— Габдрахманов, вы предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний. И все-таки даете ложные показания.

— Какие ложные, гражданин следователь? Я правильно говорю.

— Вы знали Чирьева, бывали у него в поселке Малиниха. Например, 12 сентября… Вспомнили? Водку еще вместе пили.

— Не был, не пил… — вяло упорствовал Габдрахманов.

Загаев постучал пальцем в лист дела:

— Вот справка из медвытрезвителя поселка Малиниха. Зарегистрировано, что в субботу, 12 сентября, в семь часов вечера вы и Чирьев были задержаны в состоянии сильного опьянения. Кстати, Саманюк с вами тогда тоже пил? Как же он не попал в вытрезвитель?

— Мало ли с кем я пил…

Загаев покачал головой.

— Эх, Габдрахманов, вам бы рассказать все честно. Понимаете, дело-то как обернулось — Чирьев скрылся с крадеными деньгами, из Малинихи уехал на Украину, женился там, фамилию сменил, чтобы сообщники его не нашли, деньги не отняли. И тихонько пропивал украденные тысячи.

Слаб, неуравновешен осужденный Габдрахманов — зависть зажгла его зрачки зеленым огнем, скрипнули желтые зубы.

— Но Саманюк, освободившись из колонии, нашел его все-таки. И убил. Понимаете, Габдрахманов, ведется следствие по делу об убийстве. И все, что с этим связано, обязательно будет раскрыто. Сейчас вам представляется возможность облегчить свою участь чистосердечным признанием. Вот здесь, — Загаев раскрыл на закладке томик, — в комментариях к Уголовному кодексу говорится: «Статья 38. Обстоятельства, смягчающие ответственность. Пункт 9. Чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления…» И далее: «Под чистосердечным раскаянием следует понимать случаи, когда виновный при производстве дознания, следствия или в суде рассказывает обо всех обстоятельствах совершенного преступления…» Именно такой случай вам сейчас и предоставлен, Габдрахманов. Советую не упустить возможность.

Осужденный сидел, упираясь локтями в колени, низко свесив голову. Большие руки крутили, мяли и без того измятую кепку. Серый ежик на голове нервно двигался.

— Так как же, Габдрахманов?

Глянул исподлобья на папку с делом.

— Ничего не знаю. Если бы и знал… выдавать корешей не стал бы.

— Да уж друзья у вас верные, ничего не скажешь. Один сбежал от вас с крадеными деньгами, второй его убил и тоже вряд ли заехал бы с вами делиться. И таких «корешей» вы покрываете! Ладно, идите, Габдрахманов. Завтра я уезжаю. Но утром еще зайду в колонию. Вызову в последний раз. И если захотите принять решение, единственно правильное, если захотите облегчить дальнейшую свою участь… Идите, Габдрахманов.

Похоже, осужденный плохо спал в эту ночь — лицо бледнее обычного, веки красные. И следователь начал допрос нарочито безразличным, как бы утомленным голосом.

— Садитесь. Можете курить. Вы что, не выспались?

— Дежурил в отряде.

Сидел согнувшись, как и вчера. Крутил кепку. Загаев молча заполнил первую страницу протокола: фамилия, имя и так далее. Зевнул, сказал устало:

— Мне тоже не спалось. Вечером ехать в Харьков, Саманюка допрашивать. Слушай, а как же получилось все-таки, что вы с Зиновием попали тогда в вытрезвитель, а Саманюк нет? Он что, не пил с вами?

— Пил. Он крепкий, дьявол. Нас уговаривал, когда мы по пьянке выступали. А как ихняя машина подскочила, откололся в сторонку, смылся.

— Вот видишь, нельзя тебе пить.

Осужденный согласно кивнул. Загаев спросил, погодя:

— Сейф-то кто взламывал?

— Мишка.

— А стекло в окне?

— Стекло я.

— Как же вам бензину-то до Малинихи и обратно хватило?

— Мишка накануне у какого-то шофера раздобыл канистру. Совсем немножко не хватило. В гараж доехали бы, «газик» поставили — и все глухо. Да сторож, черт…

— Да-а, не повезло вам. Но погоди, все это записать в протокол надо.

Габдрахманов поднял бледное лицо.

— Скидка-то мне будет? За признание?

— Суд учтет.

— Ну… пиши.

Через час Загаев отпустил Габдрахманова в отряд и позвонил в районную прокуратуру:

— Да, это я, следователь Загаев. Нужна машина для выезда в Малиниху. Да, проведем следственный эксперимент, чтобы проверить и подтвердить показания…

8

— Заходи, Бевза, садись. — Майор Авраменко с некоторой завистью посмотрел на загорелого шофера. — Как выходной день, удался? Где рыбачил? Много поймал?

— Не дюже, товарищ майор. Ходил, ходил по берегу, место доброе искал, тай не нашел. Рыбаков на Карлу-шино озеро богато понаехало, а клева ну нема, як в пожарной бочке! Так что вы не жалкуйте, товарищ майор, что вам не пришлось. Мелочи на уху — хиба ж це улов!

— Не в рыбе суть, Бевза. Что рыба? Нам ею не торговать же. Тут сам процесс важен. Природа, она… природа! — майор плавно и ласково провел ладонью по столу, лицо стало добрым, мечтательным. — При нашей нервотрепной работе рыбалка первейшее лекарство, нам ведь тоже нужна психопрофилактика, когда природу всем организмом впитываешь, чувствуешь ее, матушку… Гм, ну ладно. С машиной у тебя порядок? Поедешь с Ушинским в Криничное.

— Есть в Криничное. — Бевза встал. Про рыбалку — кончилось, начались служебные отношения. — А что, товарищ майор, знайшли, где жил тот Саманюк?

— Пока не нашли. В городе и в поселках никто его не видывал. Вот в Криничном тоже потолкуй с жителями. Тебя знают, больше скажут.

— Товарищ майор, надо бы в Сладковку съездить.

— Зачем?

— Докладывал я вам, что на Карлушином озере по берегу ходил, место доброе искал. Рыбаков встречал знакомых, фотку им показывал. На Карлушино озеро со всей округи едут.

— Ну-ну!

— Вы ж Панаскжа, мабуть, помните? Он в прошлом годе леща словил на пять кило. Так Панасюк по фотке признал, что тот гражданин у них в Сладковке жил. Каже, точно он. У бабуси жил, у Кирилихи.

— Бевза, и ты еще жалуешься, что улов плохой! Это, братец мой, улов не на уху! Сладковка, четырнадцать верст. Скажи Ляхову, пускай ждет Ушинского и едет с ним в Криничное. А мы давай в Сладковку,

Бабуся Кирилиха проживала одна-одинешенька в своей хатке на краю довольно большой деревни Сладков-ки. Два сына в Харькове, ехать из родных мест к ним на жительство не пожелала. Копалась старушечьим делом в саду и на огороде, нужды ни в чем не ведала, жила себе тихонько. Долго квартировал у нее учитель, потом женился и переехал, осталась опять Кирилиха одна. Разве из приезжих кто, кому в сладковской гостинице не понравится, на денек-другой у Кирилихи приткнется, а то и неделю.

Бабуся охотно рассказывала Авраменко и Бевзе о своем житье-бытье, угощала прошлогодними яблоками из своего сада. Довольна бабуся, что к ней приехали, сидят, слушают бравые милицейские из райцентра. Грехов за собой не чуяла, законы отродясь не нарушала, так чего ж не поговорить с милицейскими.

— Бабуся, а сейчас у тебя живет кто-нибудь? — хрустя яблоком, спросил Авраменко.

— Есть квартирант. В совхоз на работу хочет, да пока так гуляет. Городской, боится крестьянской работы. Молодежь ноне разборчива пошла.

— Где он сейчас?

— Бог его знает, милые. Который день не приходит. Мабуть, в районе где место нашел, чи вдова яка приласкала. Последни вечера он подолгу гулял, приглядел какую-нито. Хлопец гарный, вежливый.

— Давно он у вас?

— Як тебе сказать, не соврать… В конце марта пришел до меня. Сперва по целым дням пропадал, потом по вечерам, а зараз и совсем пропал.

— Вещи его у вас остались?

— Яки вещи у холостого. Чемодан вон стоит, и все.

Авраменко достал из кармана несколько фотографий.

— Посмотрите, квартирант ваш тут есть?

Кирилиха пошла к комоду, взяла очки, надела, согнулась над столом, пальцем водит. Нашла, обрадовалась:

— Вот же он, Миша-то! Ишь, гарный хлопец який. На что он вам?

— Такая у нас работа, бабуся. Ведь без прописки жил?

— Милые, коли б в совхозе остался работать, то и прописала бы. А пока, думаю, нехай так поживет. Тихий, кстаршим уважительный, вреда никому не делает…

— Ну-ка вспомните, когда он точно у вас появился?

Кирилиха долго перебирала знаменательные даты: у Фроськи Исаенковой корова отелилась через два дня, как принесли пенсию, а с пенсии Кирилиха купила новый платок, и было то в субботу, и встретился ей в магазине дед Куренок и приглашал во вторник на какой-то актив, но на актив во вторник не пошла, потому что болела спина, а в тот самый день и пришел Миша проситься на квартиру. В результате бабкиных расчетов точно выходило, что Михаил Саманюк появился в Слад-ковке 28 марта и с тех пор жил здесь, пока не исчез куда-то.

Бабусю поблагодарили, чемодан взяли с собой.

9.

Саманюк стоял минуту, чувствуя за спиной замкнутую дверь. Вытер рукавом потный лоб и повалился ничком на топчан, вцепился крепкими зубами в набитую соломой подушку, грыз, словно не подушка это, а ненавистное чье-то горло. Без слез злобно плакал: попутали, обложили кругом, стиснули!!

Злобный страх трепал его, и он рвал зубами подушку… Как они зажали на допросе! Никаких ведь вроде улик не было — и вдруг сошлись все улики разом. Старуха, у которой жил в Сладковке, опознала его — и полетело к дьяволу алиби. Федьку Габдрахманова в колонии откопали, старая удачная кража выплыла. Ух, подлюга Федька! Заложил напарничек, сам выкрутиться мечтает! Его показания следователь к концу приберем, включил магнитофон… И Федькин голос все в точности выложил, как кассу брали в Малинихе…

Когда Саманюк услышал голос Габдрахманова: «..Мишка ломом сейф ломал, деньги брал…» — думал, не выдержит, схватит и разобьет к черту магнитофон, как Федькину бы башку…

Выдержал. Слушал. Ухмылялся затравленно. А что в душе творилось! У-у, перестрелял бы всех, изгрыз! Подлюгу Федьку, следователя, милицию, всех!.. Бежать бы, вырваться из этой камеры, гульнуть напоследок на полную катушку… А там хоть трава не расти — как говорил отец, Кондратий Саманюк, чтоб он в гробу перевернулся!..

Эх, не уйти отсюда… Ничего не может он, Мишка Саманюк.

Так что ж, расколоться? Признать вину? Этот следователь Загаев, он в своей работе спец… Может, раскопает, что не так уж виноват Мишка Саманюк, что не за что его расстреливать… Подвели бы под статью «за превышение необходимой обороны»…

В конце допроса следователь спросил:

— Признаете вину? Будете давать правдивые показания?

Ответил равнодушно, и голос не дрогнул:

— Какие признания? Вашего Габдрахманова я знать не знаю. И вообще, тут нарочно все подстроено, чтоб невиновного человека засудить. Я жаловаться буду! Ни в чем не виноват, не в чем признаваться!

— Как хотите. Но советую подумать.

Нашел в себе силы нахально усмехнуться:

— А если не надумаю?

Следователь посмотрел на него с удивлением.

— Да вы что, как в первый раз под следствием! Улик достаточно и без вашего признания.

— Какой мне толк убивать Чирьева?

— Вот вы сами и расскажите, какой толк вам был. Идите в камеру.

Встал. И из последних сил доиграл роль:

— Настырный вы мужик, гражданин следователь. Раскрыть убийство не можете, так невинного человека под «вышку»…

— Зачем вы это, Саманюк? Бессмысленное запирательство поможет разве? Лучше бы рассказали все подробно.

Рассказать подробно? Про что? Про отца, про детство? За детство наказание не сбавят.

А отец… Вот кого расстрелять бы своевременно!

Редкостной был гадюкой Кондратий Саманюк. Мишка и отцом его не называл — не с чего. Заявлялся домой на недели, пропадал на годы — то в бегах, то в колониях. Но и когда отец отсиживал длинные сроки, его воровская судьба все равно давила Мишку. Давила с тех пор, как один пацан во дворе крикнул со смехом: «А я знаю, знаю! У тебя отец — вор!» В ту пору было Мишке лет девять, но он понял, что пацан правду говорит. За то и избил пацана. Его избил, а себя почувствовал обиженным. Кем обиженным? Неизвестно кем… Почему у других отцы каждый день с работы домой приходят, а у Мишки… И стал он недолюбливать тех, у кого отцы каждый день с работы приходят. Приятели находились среди таких же, как сам, сыновей неудачных отцов.

Было Мишке годов уж четырнадцать, когда папаша домой надолго пришел. Его покалечили за что-то свои же, уголовники. По-прежнему крупно красть уже не мог. Так, ловчил по мелочам. И оттого стал характером еще паскудее. Работать не привык, по пьянке орал все: здоровье мое по тюрягам развеялось, так пущай теперь общество меня поит-кормит! Смирная, безответная мать работала, его кормила, и он ее за это бил.

Кондратий ко всему был равнодушен, когда трезв, и ко всему злобен, когда пьян. Мишку трезвый не замечал. Зато после первых «сто грамм» находило на Кондратия красноречие, охота была кого-то поучать, «воспитывать». Если Мишка не успеет удрать, отец его ловил и «воспитывал»:

— Ты! На, пей! Пей, позволяю. Но-но! Тебе кто подает? Отец подает! Дают — бери, а бьют — беги. Когда не дают, все равно бери, хватай и смывайся короче. Чего морду воротишь, гаденыш! В школе пить не велят? А ты ж не в школе пьешь, хо-хо! Плюй ты на них на всех, отца слухай. Миша, сынок, батя твой погулял в свое время, во как погулял, под завязку! Хоть матери спроси. Галька! Скажи ему, гаденышу. Тебе, щенок, так не гулять, не-ет. Ты будешь хребет гнуть на прё-из-водстве, тьфу! Копейки до получки считать, хе-хе. А я гулял!

Более злобного человека не видел Мишка ни до, ни после. Кондратий ненавидел квартиру, дом, улицу, Дворец культуры, милицию, радио, жену и Мишку. Ненавидел все. Во всем изыскивал подлые тайные чьи-нибудь умыслы. Пачкал домыслами Мишкину школу, молодую классную руководительницу, которая иногда приходила поговорить с родителями о поведении сына. Сперва мальчику было обидно за красивую учительницу. Но защитить ее от грязных отцовских слов он все равно не мог. Думал: вот вырасту, уж я дам гаду! Мишка молча копил злобу на отца.

Но и сам Мишка все больше отгораживался от тех, у кого «благополучные семьи» и отцы как отцы. Тем — повезло. А он — обиженный. И он плевать хотел на папиных-маминых сынков. Он сын вора, и ему закон не писан.

Классная руководительница до слез старалась, к совести Мишкиной взывала, укоряла мягко за драки, разбитые стекла, перевернутые урны. И Мишка научился на нее обижаться. Теперь он думал так: может, и правду орет отец, и учительница такая же дрянь, как все остальные, только хитрая, скрывает, втихомолку грешит?

— Шлюха! — хрипел пьяный Кондратий. — Я ее наскрозь вижу, у меня таких десятки были. Да кабы здоровье мое по тюрягам не истрепали, я б эту учителку, знаешь…

Время от времени Кондратий попадался на мелких кражах, к ним в квартиру приходил флегматичный участковый милиционер. Каждый раз Мишка ехидно ожидал, что обидчика и ругателя заберут от них обратно в колонию. Кондратий оголтело врал участковому, извивался змеей, громко обижался, даже рыдал:

— Вот, не верят честному исправившемуся! Ежели раз оступился, то и притесняют тяжелобольного человека! Где справедливость!

Участковый хладнокровно слушал рыдания. Говорил в который уж раз:

— Ежели еще повторится, передам материал в суд.

— Да за что?!

— Все за то же. Тебя задержали в магазине, пытался украсть детские сапожки стоимостью восемь рублей 14 копеек.

— Врут! Понастроили магазинов без продавцов да и хватают честных людей! На что мне сдались ихние сапожки! Ежели хотите знать, я в жизни нитки чужой не тронул!

— Ладно врать-то. Если еще повторится, пойдешь под суд.

И Кондратий, и участковый знали, что за восьмирублевую кражонку из магазина народный суд в колонию не отправит. Участковый пугал «для профилактики», а Кондратий врал по привычке. Участковый уходил, а Кондратий торжествовал:

— Хо, не на того нарвался, лягавый! Мишка! Учись, щенок! Все воруют, но умный никогда незасыпится, не-ет.

Мальчик смотрел на дурацкое торжество отца и думал: при чем тут ум? Одно нахальное вранье. Но почему закон терпит Кондратия на свободе? Никому от него ни пользы, ни радости, жизнь поганит только. Бьет безответную мать, Мишку бьет, всех ругает матом. Всем от него плохо. А перед законом — чист! Почему такому позволено пакостить жизнь? Если позволяет закон — значит, так и можно?

В пятнадцать лет Мишка перестал уважать закон.

В шестнадцать убежал из дому — надоела такая жизнь. Задержали, вернули. Приходила к ним разная «общественность», указывали Кондратию, что слабо занимается воспитанием сына. Кондратий разозлился и занялся воспитанием — сильно выдрал Мишку. Мальчишка опять сбежал, на этот раз безвозвратно.

И пошло-поехало: камеры, пересылки, этапы, колонии…

В камеру вошел милиционер, принес еду.

— Эй, спишь?

Саманюк оторвался от подушки, сплюнул горькую слюну, вытер губы.

Вяло жевал. Разбежались мысли, в голове пусто. Бьется только мотивчик дурацкой блатной песни, все время бессмысленно повторяясь: «…я как коршун по свету носилси, для тебя все добычу искал…»

Не доев, повалился на топчан. Надо что-то придумывать, искать лазейки в уликах, в фактах… Сейчас надо придумывать, потом поздно будет… Но в голове только глупый мотивчик… Саманюк измученно покорился куплету. И уснул.

10

Наверное, еще ночь? Снаружи — тишина. Саманюк проснулся, и это было неприятно, потому что проснулся и мотивчик: «…я как коршун по свету носилси, для тебя все добычу искал, воровал, грабежом занимался…»

А для кого он, Мишка Саманюк, искал добычу? Ни для кого. Для себя. Зачем? На переломе Мишкиного детства Кондратий, отец, открыл мальцу «гольную правду жизни»: все крадут, тянут себе, только умные не попадаются, везучие не засыпаются.

Мишка чуял в себе силу, хотел быть умным и везучим. Эх, не получилось… «Для тебя все добычу искал…» Для кого? Пьяных и захватанных девиц из «блатхат» он презирал. Хорошие девушки были недоступны — на что им вор? Они любят везучих, которые не попадают под следствие, в колонию. За это их Саманюк тоже презирал, их везучих фраеров тоже. В Мишкиной душе не было любви, одна зависть. И жалость к себе, невезучему. Особенно сейчас — жалость. Не из этой ли районной камеры поведут его на последний этап? Суд. приговор… Особо опасный рецидивист… Высшая мера за убийство?! Да не хотел он убивать Чирьева. Чирьев сам виноват! И зачем связался с этим алкоголиком Зиновием! Лучше бы не освобождали на «химию», держали до конца в колонии.

В колонии Саманюк вел себя хорошо. Начальство, поди, думало: перевоспитался Саманюк. Хотя начальники не такие лопухи, чтоб верить… И все время Саманюк мечтал, как, освободившись, найдет он Чирьева, заберет у него свои — свои! — деньги и махнет куда-нибудь, притаится на время, отдохнет.

Срок кончился. Вышел Саманюк на свободу. Деньги на первое время были, в колонии заработанные. Поехал сразу в Малиниху: Федька Габдрахманов еще досиживает, успевай ловить момент — кому это надо делиться с Габдрахмановым. Чирьеву один «кусок» придется дать — за «наводку», за хранение. Черт с ним, пускай пользуется, алкаш.

Но алкаш Чирьев из Малинихи пропал. Никто не знал, куда делся. Вот сволочь! Ну ничего, друг Зиня, поищем. Найдем, тогда за все сочтемся;

Саманюк скромно отирался по пивным в Малкнихе, возле винных отделов, «складывался на троих» для компании, исподволь выпытывал у хмельной публики, не знает ли кто дорожки за Чирьевым. Но Чирьев, хоть он и насквозь пропитый, а хитрый — следов не оставил. Уехал из поселка и — с концом.

Саманюк опасался, что и сам сделается алкоголиком из-за постоянных «на троих». Его уже узнавали местные пьяницы, того и гляди милиция заприметит.

Пьяницы болтали много, клялись в дружбе, хвалились грандиозными запоями. А куда уехал Зиня Чирьев, не знали. Надо было найти другой метод «расследования».

Еще когда они втроем обдумывали кражу, Саманюку попался на глаза в квартире Чирьева почтовый конверт с харьковским адресом. «Кто такая? — спросил у Зиновия. — Шмара твоя?» Тот сказал: «Сеструха». Конверт Саманюк спер — так, на всякий случай, мало ли какой фортель выкинет Чирьев. Оказалось, поступил тогда очень умно, предусмотрительно. Показываться чирьевской сеструхе не хотелось — лишний след оставлять. Но иного выхода нет.

В Харькове все сошло как будто гладко. Сестра и сама немного знала. Но старому другу Зиновия упомянула про город Сторожец.

В Сторожце пришел в адресный стол: друга ищет, Чирьева Зиновия. Пошарили по карточкам, сказали: такой в Сторожце не проживает. Как же так? Смылся и отсюда? Пропали тысячи, из-за которых Саманюк свободой рисковал! Сколько там тысяч, он в точности не знал. Но привык считать их своими. А кто их забрал! — алкаш, «наводчик», с которым и водку-то пил лишь по необходимости. Ох, если ты найдешься, горько пожалеешь, Зиновий, старый кореш. Убить мало! Нет, на «мокрое дело» Саманюк не пойдет, не такой он дурак. Но уж рассчитается!

Чтобы рассчитаться, надо сперва найти. Где искать? — страна велика. Надумал Саманюк за неимением других наметок поискать еще в Сторожце. Приткнуться на жительство в городе не решился — ни к чему тут милиции глаза мозолить. Приютился в деревне Сладковке у одинокой бабки. В город пешком мотался. Часами посиживал, покуривал где-нибудь в укромном месте возле магазина. Никого не расспрашивал, чтоб Зиновия не спугнуть. Рассуждал так: если Чирьев тут живет, хоть и без прописки, то не может он в магазин не ходить, имея такие деньги. Ходит, притом каждый день, — чирьевскую жажду Саманюк знал.

Он изучал алкогольный состав окраинных магазинов — вряд ли Чирьев без прописки в центре живет.

Покупатели входили, выходили, уходили. Но подлеца Чирьева не видать.

Три недели спустя, у очередного магазина, в скверике напротив, сидел Саманюк, глядел из-за кустов, скучал, зевал. В сон клонило. Ждал, когда закроют на перерыв, чтоб покемарить тут же, на молодой травке. И увидел — он!

Зиновий, с виду почти трезвый, забежал в магазин и сразу выскочил. Наметанный Мишкин глаз отметил оттопыренный карман. Все, теперь не уйдешь, друг!

Чирьев шел, не оглядываясь, никого не опасаясь, то и дело трогая карман. Ясно: торопится домой выпить, иначе устроился бы хоть в том же скверике. Главное — нашел его! Теперь выследить, где живет, и — не желаете ли рассчитаться?! Материально и, так сказать, морально… Деньгами и мордой. С кем вздумал темнить, Зиня? Вор — не прокурор, у вора гуманности нету, на поруки не отпустит, сам перевоспитает. Ишь, гад, за бутылку хватается все время. Сейчас выпьем, Зиня, составим «на двоих». А ты думал, всегда будешь «на одного»? Нет, хватит!

Чирьев заскочил в калитку. На улице безлюдно и тихо. Вон там сидит на лавочке дед… Может, конечно, у деда зрение слабое, но, может, и дальнозоркость старческая. Свидетеля Мишке не надо, он свернул в проулок. Обошел квартал, подобрался к плетню той хаты, куда скрылся Чирьев. Двор пустой. Тишина. Если, к примеру, у Чирьева гости, стоял бы шум. Но в хате тишина. Значит, один пьет, жадюга. Так. На всякий непредвиденный случай Саманюк вытащил и натянул мятые кожаные перчатки. Выдохнул бесшумно: а ну, выручай, блатная удача…

Осторожно, двумя пальцами толкнул дверь… она неожиданно легко распахнулась, заскрипела. Черт, придержать не догадался! Теперь чего уж, входить надо. Не таясь, шагнул в сенцы… и носом к носу столкнулся с Чирьевым.

— О, привет, Зиня!

— А? Ап… ап… — Чирьев побелел, осел на подкосившихся ногах. Саманюк грудью оттеснил его в помещение, притворил ногой дверь. Обнаружилось, что это кухня — вот неудача! — тут еще двое… Один на лавке лежит, второй в стол башкой уткнулся.

«Ах ты, не получится разговора при свидетелях-то…

Ну да я не в побеге, законно освобожденный. Что в Малинихе было, про то Зиновий не вякнет, самому не выгодно…»

— Что не здороваешься, Зиновий? Сколько лет не видались!

Каждая жилка в Саманюке напряглась, приготовилась… Заставил себя держаться легко, дружелюбно, чтоб не спугнуть, не отчудил бы чего Зиновий спьяну, ишь водкой от него как несет.

— Ты что, вроде не шибко радый старому корешу?

Одутловатая рожа Чирьева стала понемногу розоветь, дошло, видимо, что их в кухне трое против одного Мишки. Не сводя глаз с Саманюка, он пригнулся, тряхнул за плечо спящего на лавке так, что у того голова замоталась, будто сейчас отвалится. Спящий замычал, но не проснулся. Зиновий ткнул в бок того, что спал сидя, — тоже без толку. Саманкж рассмеялся: пьяны оба в стельку.

— Не беспокой, пускай граждане отдыхают. Ничего, подходяще вы гуляете, — он подмигнул трем пустым бутылкам на столе. Четвертую, должно быть, только что принес Зиновий и уже успел отпить.

— Не буди друзей, Зиновий. Поговорим давай. Ты чего бледный какой? Хвораешь? Или совесть мучает?

Саманюк сбросил с табуретки чью-то замызганную кепку, уселся. Нога на ногу, руки в карманы. Здоровый, крепкий сидит… Веселый вроде, а в глазах угроза… Зиновий еще раз лягнул собутыльника — безуспешно. Выдавил:

— Миша, кажись? Не признал тебя сразу-то…

— Не бреши, узнал. Далеко же ты от меня сховался.

— Что ты, Мишенька, разве я от тебя! От розыска, мало ли что могло… Боязно в Малинихе-то…

— Я за деньжонками своими, Зиня. Не все еще пропил? Много их, одному тебе лишку, а двоим в самый раз.

— Двоим? Так-так… А Федька где?

— Не твое дело. Сказано, на двоих. И покороче, Зиня, тороплюсь.

— Та-ак, на двоих, стало быть… — Зиновий одолел первый испуг, стал приходить в себя. — Миша, ты не того, не беспокойся, денежки, они… при себе-го их не держу…

— Не в сберкассе же? Место хоть надежное?

— Да уж будь спокоен!

— Где?

— В подполе заначка…

— Молодец. Давай их, не жмись.

Чирьев совсем очухался. Рожа сперва порозовела, потом обрела обычный красный колер. Глаза воровато зарыскали по сторонам. Саманюк заметил, как он дважды украдкой пнул ногу того, что у стола спит.

— Слушай, Зиновий, не темни. Гони монету, и разойдемся по-хорошему.

— Ну? А это, того… Сколь ты мне оставишь?

— На двоих же, понял?!

— Да-а, ты все заберешь!

— Ну! Торговаться будем? Лезь в подпол, сволочь.

— На чердаке они, Миша, на чердаке. Разве я сказал, в подполе? То я с испугу… Ты, Мишенька, давай по совести… Сберег ведь я их, для тебя сберег, недопивал, недоедал…

— По морде видать, что нежравши сидишь.

«Боится в подпол лезть, с чердака смыться ловчее…»

— Зиновий, от меня так, дурачком, не отбрыкаешься. Или гони мои деньги, или тебе хана, понял? Не для того я рисковал, чтобы тебе пожизненную пьянку обеспечить.

— Мишенька, да я разве что?.. Я только чтоб по совести…

Чирьев мялся. Молодой здоровый Мишка сидел между ним и дверью — не уйти. В окно сигануть — все одно не отстанет, пока деньги не заберет. Мишка заберет все, в том Чирьев не сомневался. И ничего с ним не поделаешь. В милицию ведь не заявишь. Придется отдавать, ох, придется… Чирьев, как и Саманюк, привык думать, что деньги эти его собственные, ни с кем не делимые, его деньги! Привык тянуть по пятерке, по десятке тайно. Пить на них и знать, что еще много, хватит на его век. Но вот сидит Мишка, требует его деньги… Ух, разорвал бы в куски бандюгу, придушил!

— Мишенька, за ними еще сходить надо. Это ж не моя хата.

— Не злил бы ты меня, Зиновий.

— Чужая хата, ихняя вон. Не веришь? Подлец буду!

— Ты и так подлец.

— Миша, я к ним пузырек распить зашел, да они уже того… Недалечко тут живу, ты уж погоди где ни то, хошь возле магазина посиди, я и принесу.

— Ага, ты принесешь. Где живешь? А ну идем. Пойду с тобой до самой заначки, там и рассчитаемся. Айда, выходи первым.

Саманюк встал, потянул дверь. Но Чирьев не пошел из кухни, а вцепился в спящего за столом, тряс его, колотил по спине.

— Пойдешь или нет?! — Саманюк потерял терпение. Взять этого дурака за шиворот и вывести, если добром не идет!

— Не подходи! — взвизгнул Чирьев. — Все заграбастать хошь, да?! Меня кончить, да?! В перчатках пришел… Не подходи!

Все у Чирьева тряслось, от колен до синих мешочков под одичалыми глазами. Он схватил хлебный нож со стола.

— Эй, не балуй ножичком, а то…

— Не подходи! Ничего не получишь! Мои деньги!

Лучше бы он так не говорил…

— Не отдашь?!

Саманюк ударил по руке, поймал нож на лету. Но озверевший Чирьев вцепился в горло. Близко сумасшедшие выпученные глаза, в них ярость, жадность, отчаяние… Падая, Саманюк ткнул наугад ножом…

Сначала подумалось: если этот гад сдохнет, то деньги как же? Но все перебила мысль: я его… убил?

— Зиновий, не валяй дурака!

На этот раз Зиновий не валял дурака. Лежал лицом вниз, и небритая щека быстро бледнела.

«…Я же не хотел, он сам нарвался… Хотя какая разница… Надо отсюда когти рвать, пока те двое дрыхнут…»

Саманюк отбросил узкий, сточенный хлебный ножик. На цыпочках прошел к дверй, прикрыл ее за собой. На дворе никого. Прошел огородом к плетню, выбрался в проулок. Никого. Все тихо.

«Пожалуй, сойдет… Поискать бы все же деньги-то. Подловят? А кто докажет, что это я его?..»

…Мотивчик не давал покоя, бился в памяти с тем «чувствительным» шиком, как пел его где-то на пересылке придурковатый карманник: «Я как коршун по свету носилси…»

Вранье это все, туфта. Придумали воры себе сказочку, что вроде не занапрасно в колониях жизнь пропадет! Не коршуном по свету — гадюкой по земле ползать приходится, мышью серой по ночам грызть чужое! Врал Кондратий Саманюк, врет песня! На черте стоит Михаил Саманюк, на грани — себе врать уж незачем. Дадут ему, особо опасному рецидивисту, «высшую меру» — и правильно сделают! Будь проклята такая житуха!

Нет! Не надо! Люди, не надо! Не хотел убивать Чирьева, случайно вышло! Люди, поймите, случайно!!!

«Саманюк, вы всю жизнь шли к этой случайности», — сказал откуда-то издалека голос следователя… Или это еще сон?

Саманюк вскочил, забарабанил в дверь кулаками.

— Ведите к следователю! Эй, там! Ведите, буду давать показания!

Ювелирная работа

1

— Вставайте, Женя, десятый час уже.

— А? Ну и что? Я же в отпуске, Вера Игнатьевна, могу спать, спать…

— Женечка, так весь отпуск проспите.

— Нет, это я только в поезде. Вот приеду на Черное море, заведу себе бессонницу. Днем буду купаться, загорать. А ночью сидеть на берегу— знаете, где-нибудь на скале, смотреть на морские дали под луной, слушать прибой, соловья…

— И нежный шепот?

— А что? — улыбнулась Женя лукаво. — Незамужним можно.

Она сладко потянулась, приподнялась на локте и посмотрела в окно. Скорый № 13 «Хабаровск — Москва» мчался по сибирским просторам. На неподвижном голубом фоне июльского неба сливались в сплошную полосу солнечно-зеленые вершины сосен.

— А далеко еще до Байкала?

— Далеко! Вставайте, чай принесли, остынет.

— Пусть, я горячий не люблю.

Она еще зевнула, потянулась и рывком села в постели.

— Встаю, уговорили. Умываться очередь?

— Давно все умылись.

Женя нащупала ногами босоножки. Вскинув тонкие бровки, приоткрыв рот, посмотрела в дверное зеркало.

— Ой, какая встрепанная! — Запахнула пижаму и озабоченно глянула на верхние полки — Попутчики наши где?

— Завтракать ушли в ресторан.

Девушка нагнулась, придерживая одной рукой длинные черные волосы, вытащила из-под сиденья большую хозяйственную сумку, расстегнула замок «молнию». На смятые простыни выложила полотенце, коричневую дамскую сумочку, потрепанную книжку, мыльницу, недовязанный коричневый шарф с пластмассовыми спицами.

— Какая красота у нас! — глядя в окно, сказала Вера Игнатьевна. — Всю жизнь вижу — и не могу наглядеться. Посмотрите, Женя, вон там ручеек в зарослях…

— У нас, в Магадане, природа не хуже, — ответила девушка, отыскивая что-то в сумке. — У нас знаете как… И куда я подевала зубную щетку?

Вера Игнатьевна повернула к ней седеющую русую голову.

— Сразу видно, Женечка, вы патриотка Магадана — захватила на южный берег горсть северной магаданской земли.

— Какой земли?

— Да вот же, — Вера Игнатьевна собрала с простыни щепотку песка. — Интересный какой песок. Это у вас такой речной? Или у моря?

Женя замерла над ее ладонью.

— Это же золото, россыпное золото! Откуда оно у вас, Вера Игнатьевна?

— У меня? У вас, Женя, с вашего вязанья просыпалось на простынь. Такое вот оно и есть, золото? Вот никогда бы не подумала. В самом деле, откуда оно у вас?

— Н-не знаю… Честное слово, не знаю! Я его видела, только когда на экскурсию ездила, на прииск, нам показывали.

— Но оно из вашей сумки, — голос Веры Игнатьевны утратил добродушные нотки.

— Клянусь вам, не знаю, как оно туда… — Девушка испуганно смотрела, как Вера Игнатьевна приподняла недовязанный шарф — с него упало еще несколько тяжелых рыжих песчинок.

— Странно. Так вы работаете на прииске?

— Нет же, нет, в самом городе, в Магадане, медсестрой в поликлинике! В городе нет приисков! Вера Игнатьевна, голубушка, не говорите никому, пожалуйста…

— Наоборот, вы должны немедленно заявить об этой находке.

— Ой, что вы! Знаете, как с этим строго!

— Тем более. Идите сейчас к начальнику поезда.

— Но я, Вера Игнатьевна, в самом деле ничего не знаю, не брала никакого золота! Представляете, начнут разбираться, задержат, ой… И тогда пропала моя путевка, в другой раз ведь не дадут на юг. Нет, я же не виновата!

Вера Игнатьевна аккуратно завернула щепотку песка в газетный обрывок.

— Как знаете, Женя. Я сама пойду.

— Подождите… Ой, ну не надо же! Откуда? Вы думаете, я украла?

— Если не виноваты, так чего же боитесь?

Они притворили дверь купе и пошли по коридору, впереди Вера Игнатьевна, за ней удрученная Женя. У поднятых окон стояли и курили мужчины, украдкой поглядывая им вслед.

Рыжая девчонка-проводница насупилась:

— Зачем вам начальник поезда? Плохо вас обслужили, да?

— Хорошо обслужили. Мы не собираемся жаловаться. Но дело очень важное. В каком вагоне едет начальник?

Теперь уже в девчонке заговорило любопытство.

— Какое важное дело? Насчет чего?

Вера Игнатьевна сдвинула строго брови. Девчонка хмыкнула, пожала узкими плечиками: «Ну и не надо. Подумаешь, секреты!» — и пошла с ними искать начальство.

Нашли. Пожилой усач пил чай в служебном купе девятого вагона.

— Тут вас пассажирки спрашивают, — скромно доложила рыженькая. Усатый отставил недопитый чай и надел форменную железнодорожную фуражку.

— Слушаю вас, гражданочки.

Вера Игнатьевна выжидающе молчала. Усатый уловил в ее молчании значительность дела, кивнул проводнице, чтоб вышла.

— Пожалуйста, — вздернула та плечики и удалилась.

— Так, я вас слушаю, гражданочки.

Слушал и теребил усы.

— Так, понятно. Только я ничего не понимаю. Оно, это… не ваше, стало быть?

— Ну честное слово!

— Успокойтесь, гражданочка. Идите себе в купе и никому ничего… Пакетик пока у меня оставьте, сохранно будет, не беспокойтесь. Так не ваше оно? М-да…

2

— Вас приглашают к начальнику поезда, — заглянула в купе проводница. Женя вздрогнула. — И ту, другую, тоже. Может, скажете, что у вас случилось? Ну — ну, молчу…

В купе начальника их встретили двое — молодой мужчина в голубой открытой рубашке и худощавая пышноволосая блондинка в синем простеньком платье. Обыкновенные такие мужчина и женщина. Поздоровались, сообщили, что они работники милиции. Паспорта полистали. Расспрашивают, как же, мол, вышло, что в сумке хозяйственной такое месторождение открылось.

— Вы, Ивлева, подумайте, вспомните, давали вы кому-нибудь сумку, ну хоть просто подержать? Не давали. Ваше предположение? Откуда могло взяться золото? — Мужчина тронул пальцем стоящую на столике сумку. Вынутые из нее вещи лежали рядом с газетным обрывком, на котором желтели песчинки. Женя молчала, спрятав лицо в ладони. Вера Игнатьевна все порывалась что-то сказать Жене, но не решалась, вздымала только.

— Не знаю, надо ли об этом… — Женя подняла наконец голову и посмотрела на пышноволосую. Та кивнула: надо.

— Может, я ошиблась, не он это…

— Кто?

— Один кавказец.

В аэропорт Женя Ивлева приехала за целый час до регистрации билетов. Ну как же: путевка в сочинский пансионат! Ведь никогда не бывала на юге, не видела Черного моря. Только Охотское. Конечно, оно тоже очень красивое, но не юг.

Вот она и примчалась на такси. И сидела в зале. Пыталась читать — не читается. Вязать шарф — не вяжется. На часы все посматривала — скоро ли. Тут и подсел к ней кавказец. Грузин? Может, и грузин. Шутил, смеялся, хвалил Кавказ, море, пугал нелетной погодой — в тот день стояли над Магаданом тучи и дождик побрызгивал. Кавказец прилетел к другу, но разминулся — друг как раз получил отпуск и улетел домой на Кавказ. Женя смеялась его шуткам, забавному акценту, веселым полуслучаям-полуанекдотам. И время пробежало легко, незаметно. Если вылет в самом деле не отменят, скоро должны объявить регистрацию билетов. Когда Женя об этом вспомнила и сказала, веселый кавказец спохватился, что ему ведь надо еще чемодан в камере хранения получить. Пошел было за чемоданом, но сразу вернулся и попросил Женю положить пока в ее сумку небольшой сверток: «Понимаешь, рыбу купил. На Кавказе все есть — такой рыбы нет. Магазин «Океан» в Сочи знаешь? Не знаешь? Там есть все — такой рыбы нет. Купил, хорошая закуска! Кавказское вино, магаданская закуска — совсем хорошо будет! Таскать надоело, клади себе, пожалуйста». Женя улыбнулась, расстегнула «молнию» сумки, и кавказец сам сунул туда свой матерчатый сверток и сам застегнул «молнию».

Тут объявили ее рейс, и Женя встала в очередь на регистрацию. Уж она сдала свой чемодан в багаж, уж посадку объявили, когда прибежал кавказец. В самолете место Жени было в хвостовом салоне, а кавказец сидел, она не видела, где. За свертком не подошел. Забыл, наверное. Только в Хабаровске, когда все вышли из аэропорта на автобусную остановку, он появился перед Женей — «Совсем забыл, давай мою рыбу, пожалуйста!»

А потом она приехала на железнодорожный вокзал, оставила вещи в автоматической камере хранения и долго гуляла, смотрела Хабаровск. Ну а потом села в вагон, поехала. В сумку, кажется, не заглядывала до сегодняшнего дня. Ой, нет, открывала — доставала сумочку, вот эту, коричневую, дамскую, в ней деньги. Но вязанья не трогала. Вот и все.

— Кавказец назвал имя?

— Сказал, что зовут Гришей.

— Где вы расстались? В Хабаровском аэропорту? Он тоже ехал в автобусе?

— Нет, пошел в здание аэровокзала.

— Больше его не видели?

— Нет. Хотя мне показалось…

— Что?

— Когда садилась в поезд, будто он мелькнул на перроне. Но, может быть, показалось только, совсем другой то был кавказец, не Гриша. Народу много было.

Женя рассказывала и смотрела на пышноволосую женщину. А та кивала ей: так, понимаю, продолжайте. И все записывала.

— Вы полагаете, Ивлева, что золото в вашей сумке из того свертка?

— Право, я не знаю… Откуда-то оно все же взялось.

— Каков из себя ваш случайный знакомый?

— Ну, черный он, брюнет. Веселый такой. Смуглый. Словом, кавказец. Грузин или…

— И это все, что вы запомнили?

— Я же не знала, что… Вы мне не верите, да?

Пышноволосая сказала:

— Поймите, Евгения Викторовна, никто из нас не видел ведь Гришу, видели только вы. Вы и постарайтесь как можно точнее вспомнить приметы. Рост, приблизительный возраст, в чем одет, особые приметы.

— Рост? Немножко он меня выше. Правда, у меня еще каблуки. Лет, я думаю, около тридцати. Вежливый. Костюм… светло-серый, сшит хорошо. Галстук тоже серый, скромный. Кольцо? Не заметила. Татуировки тоже. Не присматривалась, не знала, что надо будет. Сидит, смешно говорит, ну н все.

— Как же вы согласились взять на хранение у незнакомого человека неизвестно что? — это опять мужчина спросил.

— Он сказал, что там какая-то рыба, так отчего ж…

И не на хранение. Он сказал — надоело таскать в руках.

— Что можете добавить к сказанному?

— Н-ничего. Я правду вам, честное слово! Подписать? Хорошо. Где? Нам можно идти? Да-да, понимаю, никому ничего.

3

— Что скажешь, Чепраков?

— Скажу, что на это золото нас сам черт нанес. Тихо-мирно ехали в глубинную заготконтору разбираться в хищениях разных там овощей — и вдруг такой фрукт! Воздушная золотоискательница! Оно все бы ничего, да фрукт-то не наш: передадут дело магаданским коллегам. Жаль даже. Приходилось изымать кольца, серьги, часы, но в таком невзрачном виде золото в первый раз встречаю. А что думает старший следователь Юленкова?

— Думаю, во-первых, что раз овощное дело закончено, так почему бы не заняться «южным фруктом»? Во-вторых, хоть дело и передадут магаданцам, но начнем-то мы. Так что, Алеша, давай не вообще, а по сути.

— Ты полагаешь, что кавказец Гриша на самом деле существует?

— А ты не веришь? Вот и проверил бы.

— М-м… Что ж, можно. Пойду по вагонам прогуляюсь.

— Состав длинный — до вечера гулять будешь.

— Для первой прогулки купейных и мягких достаточно. Если есть Гриша, то у него есть деньги, и зачем ему маяться такую даль в общем вагоне? Это если Гриша существует и едет в этом поезде, а не воспользовался, например, услугами Аэрофлота.

— О, Аэрофлот — это сервис! Быстро и удобно. Одна нехорошая черта — пишет фамилии на билетах. Не каждый Гриша любит оставлять следы…

— Тем более если Гриша вообще существует,

— Ты сомневаешься в его существовании?

— А ты не сомневаешься в правдивости Ивлевой?

— Все может быть. Но Ивлева сама заявила.

— Не очень сама, попутчица заставила. Но все может быть, как сказала только что старший следователь Юленкова. Так я пойду пройдусь.

Час спустя начальник поезда сурово отчитывал проводницу шестого вагона:

— Сведения о свободных местах дали сами, так почему не можете разместить?

Проводница оправдывалась:

— Их размещаешь, а им все не ладно! Не нравится — пускай идет в другой вагон. В этом купе все места заняты, вы же сами видите.

Из-за спины начальника в купе заглядывал пассажир, которому и требовалось место. А еще за ним скромно жалась к стенке и теребила складной зонтик пассажирка в курортной шляпе с обвисшими полями.

— Нет так нет, — миролюбиво сказал пассажир. — Поищем в другом вагоне.

Начальник развел руками: сами видите, некуда здесь. Проводница ворчала им вслед:

— Диспетчера напутают, а мы отвечай! Вечно мы в ответе!

Трое обитателей купе равнодушно отвернулись, а четвертый, жгучий брюнет с горбатым носом, посоветовал:

— Не нужно сердиться, дэвушка, цвэт лица портится, характер портится.

Проводница ответила, что на такой работе не то что цвет лица — голову потерять можно.

Подобная дорожная неувязка повторилась в соседнем вагоне, где тоже, между прочим, ехал черноволосый мужчина в сером костюме. Потом все снова еще в одном купе, где было свободное место, но пассажир закапризничал, не захотел лезть на верхнюю полку.

Зато в вагоне номер десять только подошли к раскрытому настежь купе, пассажирка тихо ахнула. Начальник стал было распекать очередную проводницу, но его вежливо перебил пассажир:

— Вот же свободная полка.

— Да-да, располагайтесь, — подхватил начальник поезда, глянув мельком на очередного кавказца, который сидел с картами в руках, и увел недовольную проводницу, объясняя ей вполголоса, что данный пассажир из начальства, едет по служебному литеру и что спорить с ним лучше не надо.

— Вы не ошиблись? — шепотом спросил Чепраков за дверью купе. Женя покачала головой. — Хорошо, идите к себе.

— Приветствую моих искусственных спутников! — улыбнулся Чепраков, входя в купе и забрасывая чемодан на багажную полку. — Знаете, есть такой анекдот. Наш спутник-лунник подлетает к Луне, направляет телескопы и говорит: «Вы позволите с вами познакомиться?» А Луна ему: «Настоящий мужчина при лунном свете лишних вопросов не задает».

Анекдот получился не ахти какой, притом явно устаревший. Лысый толстяк вообще не расслышал. Моложавый представительный товарищ изобразил улыбку, но кавказцу про настоящего мужчину понравилось.

— Хорошо сказал! При лунном свете, да? Садись, дорогой, четвертым будешь, со мной партнером будешь.

Рассказывали анекдоты. Спорили, какая в Москве самая «удачливая» гостиница — где бывают места. Доспорились, что все гостиницы в Москве «удачливые» и мест нигде нет. Снова уселись за «подкидного».

Алексей с хлестом покрыл тузом короля.

— Таких у вас больше нет? Тогда мой ход. Получайте очередное звание! — Он пришлепнул на плечи противников по карте «восьмерке». Моложавый товарищ огорченно улыбался, толстяк сердился и тер покрасневшую лысину. Кавказец темпераментно хохотал.

— Слуш, до Москвы генералом сделаем! Молодец, Альоша! Ну, дорогой, сдавай карты!

— Хватит, — сказал Чепраков.

— Почему хватит, слуш?

— Видишь, они сдавать утомились. Пойду курить. А то в купе дыму — как в заводской трубе.

Он щелкнул портсигаром и вышел. В конце коридора скучающе смотрела в окно Юленкова. Алексей прикурил, состроил на лице улыбочку дорожного ухажера и этаким мелким бесом подсыпался к ней.

— Скучаете, девушка?

— Скучаю. А тебе, оказывается, в карты везет.

— Толковый партнер попался, ходы запоминает и жульничает аккуратно.

— А еще чем хорош твой партнер?

— Больше ничего существенного. Зовут не Гриша, а Гурам. Похоже, что едет один, за полдня никто к нему не подходил. Едет на Кавказ, а откуда — помалкивает. Чемодан его на багажной полке слева, на виду, желтый, фибровый, потертый. Утром в ресторан ходили, сначала его попутчики, он вызвался постеречь купе. Двое других сели в поезд ночью, в Облучье. Наташа, что если дать ему возможность передать «груз»? Мы с ним почти приятели…

Юленкова сердито сдвинула тонкие брови, отодвинулась.

— Твой партнер соскучился… — Из купе высунулась черная голова Гурама. — Иди играй. Желаю тебе козырных тузов.

— Мерси, но я предпочитаю козырных дам. Вы какая дама? Бубновая? Мне всегда везет на буби-козыри.

— Ах, отвяжитесь! Нахал! — Юленкова оттолкнула руки Алеши, фыркнула и демонстративно удалилась в другой вагон. Гурам белозубо ухмылялся, подмигивал.

— Слуш, кому в карты везет, тому с девушками не везет. Цх, какой хороший девушка ушла! В каком вагоне едет? Хочешь, я с ней поговорю?

— Я сам не глухонемой.

Алеша юркнул в тамбур за Юленковой. Она ждала.

— Я успела связаться с Читой в Ушумуне, там десять минут стоянка. Объяснила, что есть преступление. Возбуждено уголовное дело. Санкцию на обыск дали, и нам навстречу едет Кравченко, сядет в поезд завтра на станции Карымской. Обыск проведем к дому ближе, перед самой Читой, чтобы пассажиров не будоражить. В Чите будем в 14.30, наши встретят. Иди играй. За Ивлевой я присмотрю.

4

Кравченко вошел, неторопливо задвинул дверь, повернул защелку и обвел взглядом удивленных его вторжением игроков. Круглолицый, с ленивыми карими глазами, с выгоревшим русым чубом из-под мятой шляпы, похож Федор Кравченко на колхозного бригадира. Буднично, словно в сельсовет пришел, поздоровался:

— Здравствуйте, граждане.

— Вы же видите, здесь все места заняты, — недовольно проворчал лысый толстяк,

— Это ничего. Я, видите ли, инспектор уголовного розыска. Вот удостоверение. А теперь ваши документы предъявите.

Появление инспектора угрозыска было столь внезапным, что игроки так и сидели с картами в руках еще некоторое время. Первым зашевелился, замахал руками Гурам:

— Слуш, зачем? В подкидного нельзя играть, да?

— Пожалуйста. Но сначала документы прошу.

— На, смотри скорей, играть не мешай! — Гурам потянулся к висевшему над его полкой серому пиджаку.

— Минуточку, — отстранил его Кравченко. Сам проверил карманы пиджака, достал бумажник, а из него паспорт.

— Что делаешь! — закричал Гурам. — Почему карман лезешь!

— Минуточку, — Кравченко полистал паспорт, вписал фамилию в постановление на обыск. — Гражданин Адамия, вы подозреваетесь в незаконной перевозке ценностей. Советую отдать их добровольно.

— Слуш, какие ценности! Что хочешь! Зачем такие слова говоришь?

— Не желаете? Тогда ознакомьтесь с постановлением на обыск и распишитесь. А вас, граждане, прошу поприсутствовать в качестве понятых.

Моложавый привстал:

— Позвольте, но я не умею… Впрочем, если необходимо…

Толстяк молча кивнул.

Гурам больше не спорил. Лицо побледнело под загаром, черные глаза сузились и заблестели.

— Которые вещи ваши, Адамия?

— Пиджак ты щупал, чемодан там, ищи…

Кравченко снял и положил на столик желтый чемодан Гурама. Но тут в купе постучали. Кравченко высунул голову в коридор, а потом и совсем вышел, прикрыв дверь.

— Почему? — вскочил Гурам. — Что хочет? Что ищет?

Понятые опустили глаза и завздыхали.

— М-да, странно, знаете ли… — промямлил моложавый. Алексей шепнул кавказцу:

— Может, наркотик везешь? Давай мне, пока…

— Слуш, какой наркотик! Полотенце везу, грязный трусы везу, больше ничего не везу! Пусть смотрит трусы, мне не жалко. Но почему?

Вернулся Кравченко, и с ним сотрудник в штатском.

— Не шумите, Адамия, — сказал Кравченко. — Вы бы сели, а то мешаете тут.

— Пож-жалуйста!

Кравченко начал обыск с внешнего осмотра чемодана. Тем временем его сотрудник вполголоса разъяснял понятым их обязанности и права, а понятые рассеянно кивали, наблюдая за действиями Кравченко.

Уловка Чепракова успеха не имела — Гурам ничего не хотел передать. Или нечего? Негодует вполне естественно. Алексей подумал, что и сам, если бы явились его, невиновного, обыскивать, кричал бы то же самое.

Кравченко работал деловито и неторопливо. Словно бы это его чемодан, и он проверяет, все ли взял в дорогу. Вынимал и раскладывал на сиденье полотенце, две нейлоновые белые рубашки, мыльницу с начатым бруском туалетного мыла, упомянутые Гурамом грязные трусы…

— Где ваш галстук, Адамия?

— Зачем нужен? Нет галстук, жарко.

— Да ведь он у вас был. Серый такой, под костюм. Потеряли? А для чего вам губная помада?

— Какой помада? Ты помаду искал, да? В Хабаровске купил, жене везу.

— С рук купили?

— Зачем с рук? В магазине.

— Почему же она до половины использована? И вот еще пудреница.

Гурам покрутилголовой.

— Цх! Слуш, ты мужчина, я мужчина. В командировку ты ездил? Женщин немножко встречал? Сам понимаешь, дорогой…

Да, ничего подозрительного в чемодане не нашлось. Разве помада вот да пудреница. Но и им дал Гурам объяснение, хотя и несколько аморальное, но и не уголовно наказуемое. Ошибка, что ли, насчет Гурама? Ивлева-то что же думала, давая показания, опознав его? Время хотела оттянуть? И сейчас ее уже нет в поезде? Вот был бы номер. Нет, там Наташа Юленкова начеку. Ладно, поглядим.

Гурам съязвил:

— Другой пиджак нет, другой чемодан нет, что будешь делать?

Кравченко ничего на это не сказал, словно не слышал. Так же невозмутимо и деловито осмотрел постель

Гурама, прощупал матрац и подушку. И опять ничего не обнаружил. Положил подушку на место. Поправил одеяло и облокотился на полку, словно хотел отдохнуть, поднял мечтательно взгляд куда-то вверх, будто небо голубое над собой видит.

И тут Чепраков не заметил, а точно кожей, интуитивно почувствовал, как напряглось тело Гурама. Нет, не дрогнул, позу не изменил. А что-то в нем обострилось, встревожилось. Неизвестно, уловил ли это напряжение Кравченко. Но вынул он отвертку из кармана и полез на самый верх купе, к плафону электроосвещения. Понятые задрали головы. Гурам отвернулся и стал смотреть в окно, где бежала и бежала зеленая полоса под голубизной неба. Кравченко копался возле старомодного плафона и тихо сквозь зубы что-то такое насвистывал.

— О! — кто-то из понятых.

Из плафона Кравченко извлек матерчатый сверток, перевязанный крест-накрест серой широкой тесьмой. По тому, как прочно ухватилась его рука, можно было догадаться, что сверток довольно тяжел. Чепраков еле удержался, чтобы не вскочить, не принять «груз». Сделал это сотрудник в штатском.

— Тут у вас что? — лениво спросил Кравченко.

— Откуда знаю!

— Это ваше?

— Нет, конечно!

Кравченко спрыгнул вниз.

— Понятые, прошу вас подойти ближе.

Оказалось, что не тесьма, а галстук. Им была стянута желтая шелковая майка. Под майкой холщовый плотный мешочек. Когда Кравченко перевернул его, из маленького неровного разрыва рыжей струйкой пролились песчинки…

— Отдали бы уж сразу, Адамия. А то лазал я, лазал…

— При чем я! Много людей в купе ездил, теперь я еду, почему отвечать?

— Галстук ваш, Адамия. Не узнаете? И майка. Трусы в чемодане, майка в плафоне. Откуда золотишко?

— Не знаю никакой золото! Не хочу с вами говорить!

— Верно, вам теперь со следователем надо. Коля, поторопись с протоколом, скоро приедем.

— Понимаешь, Алеша, надо бы еще немножко поработать, некогда сейчас отдыхать, не время. Пока преступник не опомнился, не сочинил легенду сообразно условиям.

— Ты зачем так стараешься? Кажется, я и не заикнулся об отдыхе.

— Разве? Ну извини. Я не тебя — я себя уговариваю: домой хочется. Муж заждался, с Витюшкой замаялся…

— Минуточку, как говорит Кравченко. Давай так: я займусь этим «Клондайком», а ты иди домой. Все ж твое дело женское.

— Правильно, мое дело женское, поэтому я займусь Ивлевой. Ты бери на допрос своего партнера по картам. Потребуется — устроим очную ставку.

— Слушаюсь, товарищ старший следователь. А может, сбегаешь домой, Наташа? Гляди, запросит муж развод.

— Не запросит, он у меня умница. Начнем, Алеша.

Чепраков умылся холодной водой, съел бутерброд в буфете, запил горячим чаем. Поразмыслив, переоделся в форму — она висела в стенном шкафу кабинета. Позвонил, чтобы привели задержанного.

Адамия вошел и остановился понуро у самых дверей. Прошло не больше часа, как он был задержан, но исчез в нем прежний веселый кавказец Гурам, перед Чепраковым стоял подозреваемый Адамия, удрученный свалившейся внезапно бедой. Волосы взлохмачены, щеки успели пошершаветь иссиня-черной небритостью, как будто сутки провел он в камере.

— Подойдите, Адамия, садитесь.

— О! Альоша!

— Нет. Алексей Николаевич Чепраков, инспектор ОБХСС. Садитесь. Можете курить, вот сигареты. И давайте начнем.

— Слуш, я не виноват, ошибка получилась.

— Давайте по порядку. Назовите вашу настоящую фамилию. Имя, отчество, год и место рождения.

— Паспорт у вас, там все настоящее. Ну, Адамия Гурам Дмитриевич, 1940 года рождения. Не виноват я, товарищ… как нужно говорить?., гражданин инспектор. Не виноват!

— Ну как же, Гурам Дмитриевич. В купе, где вы ехали, найдено один килограмм восемьсот тридцать два грамма промышленного золота. Оно содержалось в холщовом, порванном в одном месте мешке, завернутом в вашу, Гурам Дмитриевич, майку, перевязанном вашим галстуком. Понимаете, что при таких уликах отрицать вину бессмысленно? Ничего не остается, как давать правдивые показания.

— Конечно, дорогой… гражданин инспектор! Правдивые показания — я немножко виноват, совсем мало виноват. Мой майка, мой галстук, я честно говорю. Золото не мой! Откуда мог брать столько? Цх, я один, я два дня был в Магадане? Честно все расскажу.

Абхазец Гурам Адамия родился под несчастливой звездой. В жизни было мало удач, много неудач. Отец был хороший человек, уважаемый человек, очень честный. Он послал сына Гурама в Сухуми, сказал: «Ты молодой, тебе надо учиться». Гурам учился в институте. Но отец умер. Все родные плакали, знакомые плакали. Гурам очень горевал. Он ушел из института, стал работать. Потом умерла мать, и Гурам еще больше горевал. Ему стало тяжело в городе, где все напоминало об умерших. Он ездил в командировки в другие города. Зачем ездил? Немножко торговал колхозными фруктами. Колхозникам некогда торговать, они работают. Гурам не умеет работать в колхозе, он умеет хорошо продать урожай, честно торговать. Гурам женился и очень любил свою жену, красавицу жену. Но она плохо относилась к мужу, потому что Гурам честный человек, работал честно, зарабатывал совсем мало. Тогда он захотел уехать на Север, в Магадан, где, он слышал, платят много денег. Хотел привезти жене тысячу, две тысячи, три тысячи — смотри, какой хороший человек твой муж, он для тебя все сделает. В Магадан потому хотел, что там работал один знакомый, Махас Григорян. Полетел на Север. Но Махаса не нашел, потому что он получил отпуск и поехал домой отдыхать. Еще узнал, что па прииске тяжелая работа, зима страшная и можно заболеть и умереть. Гурам не хотел болеть и умирать. И вот он полетел домой, к жене. Будет жить дома, работать. Не надо ему больших денег. Зачем нужно деньги, если замерзнешь, умрешь на Севере!

— Где может быть сейчас Григорян?

— Откуда знаю? В отпуске, наверно. Деньги есть, хоть куда можно ехать.

— Адрес Григоряна, Адамия. Адрес.

— Как могу помнить? Знаю, в Гудауте, адрес не помню.

— Итак, Адамия, на Север вы ехали работать. Почему же нет при вас трудовой книжки?

— Книжка — что такое? Бумага! Бумагу можно получить по почте.

— Хорошо, давайте ближе к делу. То есть ближе к золоту. Откуда оно у вас?

— Сейчас, сейчас, я расскажу.

В аэропорту Магадана он встретил красивую девушку, очень красивую девушку. Нет, Гурам любит свою жену. Но он мужчина… Он не может отказать, если его просит такая красивая девушка. Она просила провезти— как по-русски? — мешок, маленький такой мешок, тяжелый. Говорит: «Дам тебе сто рублей. Дам двести рублей. Вези, пожалуйста, до Москвы маленький такой мешок. Я девушка, я боюсь». Гурам честный человек. Но он добрый человек. Он сказал: «Давай твой мешок». Она сказала: «В Москве встречу». Гурам не знает, где сейчас эта девушка.

— Гурам Дмитриевич, в вашем бумажнике четыреста семьдесят рублей. Кроме истраченных на дорогу. Откуда такие деньги?

— Как буду без денег? В далеком таком месте, родных нет, знакомых нет, как буду без денег? Долго копил, кушал один хлеб, пил одну воду. Потом поехал.

— Девушка отдала вам обещанные деньги?

— Нет, слуш, нет! Сказала: «В Москве все отдам».

— Раньше возили краденое золото?

— Нет! Что такое везу — не знал. Думал, чепуха женская, побрякушки.

— Однако в плафон спрятали вполне квалифицированно.

— Испугался… В вагоне открыл чемодан, смотрел — мешок рваный, желтое в нем… Думал, куда прятать? Что делать? Плафон увидел, прятал. Испугался, гражданин инспектор.

— Откуда и когда вылетели в Магадан?

— Из Адлера, 29 июня.

— Где была пересадка?

— В Минводах посадка, в Магнитогорске.

— Где еще? Не можете вспомнить? Хорошо, напомню. В Красноярске.

— Слуш, как могу все вспомнить? Может, в Красноярске.

Алексей задал еще несколько вопросов, дал подозреваемому протокол на подпись и отправил Адамию в камеру.

Юленкова звонила по телефону. Положила трубку.

— Занято, занято…

— Домой звонила?

— Нет, в гостиницу. Надо где-то устроить Ивлеву.

— Ну что она?

— Да все то же: «груз» положил в сумку кавказец Гриша. А у тебя?

— Все наоборот: «груз» просила провезти очень красивая девушка. По-видимому, имеется в виду Ивлева. В общем, для очной ставки самое подходящее время. Надо же им разобраться, кто из них прохвост или оба вместе.

— Ты дал запросы на Ивлеву и Адамию? Молодец.

— Шла бы ты домой, Наталья. Раз я молодец, то и без тебя справлюсь на очной ставке.

— Мой домашний телефон не отвечает. Значит, муж на работе, сын в детсадике, все в порядке, и маме можно поработать. Итак, очная ставка.

— Отвечать только на мои вопросы. Ясно? Адамия, знаете вы эту гражданку?

Гурам горестно кивает несколько раз.

— Ивлева, знаете вы этого гражданина?

— Это же тот самый, который… Гриша это…

— Адамия, где вы впервые познакомились с этой женщиной.

— В Магаданском аэропорту.

— Ивлева, где вы познакомились?

— Правильно, в Магаданском аэропорту, я сидела, ожидала, а он рядом сел…

— Ясно. Адамия, вы дали показания, что вас попросила перевезти золото девушка. Узнаете ли вы в присутствующей здесь Ивлевой эту девушку?

— Да, она.

— Ивлева, вы подтверждаете показания Адамия?

Но Ивлева смотрела на кавказца, высоко подняв брови.

— Как вам не стыдно!.. — прошептала она. — Вы… вы бессовестный человек!

— Девушка, ты видишь, все нашли. Хотел тебе помочь, деньги хотел иметь — в тюрьму за тебя не хочу.

— Вы… как вы можете лгать!

— Прекратите спор! Повторяю, отвечать только на мои вопросы.

— Но как он может?!

6

— Вижу, Алеша, не терпится тебе спровадить «золотое дело» магаданцам?

— Да ведь все равно придется. Расследование должно проводиться по месту совершения преступления. Ивлева магаданка. Адамия оттуда ехал, золото там и родилось. Не сегодня, так завтра начальство даст распоряжение этапировать подозрительных в Магадан.

— «Что будет завтра, не знаю я», — есть такая цыганская песня, Алеша. Но сегодня дело у нас. Получается, мы завели дело в тупик да так и отдали коллегам— распутывайте, ребята, мы не умеем…

— Что ты, думаешь, у тебя у одной есть профессиональное самолюбие?! Если бы разрешили… Не отдадим мы — отберут у нас! И не в тупик мы зашли, а не успели выйти из тупика. Если хочешь знать, я сам готов лететь в Магадан…

— Почему именно в Магадан?

— Куда же еще?

— Важен не только пункт отправления, но и пункт назначения «груза». Москва? Ленинград? Кавказ? Куда ехал Адамия?

— Или Ивлева.

— Ивлева вряд ли. Кстати, сегодня получены сведения о подозреваемых. С севера и с юга. Вот, познакомься с «очень красивой девушкой». Ивлева работает в поликлинике медсестрой пять лет, комсомолка, активистка, дружинница. Прочитал? А вот твой партнер по «подкидному» Гурам, он же Гриша. Этот два года вообще не работает. Именно два года назад он, работая снабженцем на швейной фабрике, растратил крупную сумму. Дело не возбуждалось, так как он возместил убытки. Откуда взял деньги? На что существовал два года?

— Он клянется, что работал по найму без оформления.

— Клятва — довод убедительный, а давай-ка мы поверим. И проверим, у кого был в наймитах Адамия. Не у скупщика ли золота? Скупщик, ведающий сбытом, вот у кого все ниточки в руках. И смотреть нам надо не на Магадан, а на запад.

— Наталья, ты была у начальства?

— Правильная догадка, молодец инспектор Чепраков. И полковник приказал оставить Адамию в Читинском следственном изоляторе, нам с тобой вести дело впредь до дальнейших распоряжений.

— Это ты настояла?

— Это полковник приказал, — хитро прищурилась Юленкова.

— Наташа, ты молодец!

— Мерси. Что сегодня говорит Адамия?

— Уперся: золото дала Ивлева.

— Кстати, Ивлева сегодня уезжает. У нее иа руках путевка, и задерживать нет оснований. А вот Адамия… Проверь путь его следования самолетом, запроси Адлер, Красноярск.

— Уже сделано. Жду ответ. Штурмом взять «золотое дело» не удалось, придется начинать осаду. А не рановато ли отпустила ты Ивлеву? Понимаешь, не вяжется кое-что. Ну скажи, почему Гураму прятать «груз» в сумке незнакомой девушки?

— А почему бы ему возить в чемодане губную помаду? Еще и БУ — бывшую в употреблении? И пудру? Вопросов много, ответов нет. А и отдыхать тоже нам надо, пойдем-ка по домам, Алеша. У меня еще и свой вопрос есть — взял ли муж Витюшку из садика.

Это днем она была старшим следователем Натальей Константиновной Юленковой. А по вечерам — если свободный выдастся вечер — было у нее другое звание, тоже высокое и почетное, даже несколько званий: мама, жена, хозяйка — женщиной она была, со всеми вытекающими отсюда последствиями, правами и обязанностями. Сын уже спал, муж сидел над своими чертежами, а она, в домашнем халатике, с засученными рукавами, стирала белье, когда прибежал к ней Чепраков. Открыл дверь сам инженер Юленков.

— Алексей! Опять что-нибудь стряслось?

— Ах нет, все спокойно в ночной тишине! Наташа не спит? Да не смотри на меня так свирепо, честное слово, ничего не стряслось. Но ведь Наташа не только твое начальство по семейной линии, но и мое — по служебной…

— А ты не умыкнешь мою жену? Гляди у меня! Наташа! Бросай стирку, продрай с песочком этого подчиненного, чтобы не бегал по ночам к чужим женам.

Из ванной выглянула Наташа.

— Выйди на минутку, начальница, — заторопился Чепраков. — Слушай, тайна губной помады раскрыта! Мне бы в командировку…

— Все еще рвешься в Магадан?

— Теперь рвусь в Красноярск. Адамия летел в Магадан не один, с ним была женщина, Красилова Валентина Сергеевна. 29 июня они вместе вылетели из Адлера в Красноярск, здесь взяли билеты до Магадана, места тоже рядом. Совпадение? Губная помада у Гурама тоже совпадение? Нет, Красилова наверняка летела с ним, чтобы везти золото непосредственно при себе — женщины вызывают меньше подозрений. Да и не во всех еще аэропортах проверка ведется современными методами.

— Тогда какой же смысл совать золото в сумку…

— В том-то и дело, что Красилова не улетела в Магадан, ее билет сразу же был сдан в Красноярске 30 июня. Наташа, пусть меня пошлют в Красноярск! Если найду там Красилову, это ж ниточка!

— Если найдешь…

— Постараюсь, товарищ начальник!

Из комнаты донесся голос Юленкова:

— Сыщики, долго вы будете там шептаться? Шли бы к стиральной машине и проводили совещание без отрыва от производства. Час-то поздний.

— Иду, иду, — отозвалась жена.

Инженер подумал, отложил чертежи и пошел достирывать сам.

7

Из кассиров никто Красилову не помнил и ничего сообщить о ней не мог. От них Алеша узнал только то, что и раньше знал из сообщения красноярских оперативников. Вот они, корешки авиабилетов, рядышком места до Магадана — Адамия Гурам Дмитриевич и Красилова Валентина Сергеевна. И вот еще заявление на сдачу билета Красиловой Валентины Сергеевны.

Почему она не полетела в Магадан? И если не полетела, то куда девалась? Ничего в корешках и заявлении не сказано, разумеется. Осталась в Красноярске? Вернулась в Адлер? Что вообще произошло? Чепраков покурил, подумал и решил проверить «адлерскую» версию— не вернулась ли Красилова туда, откуда прилетела. Усадили его в свободной комнатке, принесли корешки за 30 июня.

Просматривать билетные корешки — неинтересное занятие. Узнал, что какая-то Красикова Дарья Михайловна улетела в Магнитогорск, а какой-то Красивин — в Новосибирск. Улетели, и ладно. А вот где Красилова Валентина, кто бы сказал…

— Извините, товарищ… — Это подошли к нему женщины— старший кассир и просто кассир. — Вот Ипатова, она в тот день на «возврате» сидела, она помнит эту женщину.

— Очень хорошо! Пожалуйста, опишите как можно подробнее, какая из себя, в чем одета Краси…

— Да нет, я не женщину, я мужчину немножко помню, который возвращал билет на имя Красиловой. — «Возвратная» кассирша засмущалась, словно извинялась, что сдавал билет мужчина. — Я еще спросила: почему не сама сдает. Он сказал: хворает, укачало в самолете. И паспорт ее предъявил. Я и приняла билет. Черный такой, говорит по-русски не чисто. Он и расписался в получении денег — буква «К» и дальше неразборчиво. Да вы подпись видели, вот она.

Значит, сдавал билет Гурам. Он отрицает, что летел с кем-то. Назначить почерковедческую экспертизу? Ну, а Красилова все-таки где? Нет, такие загадки натощак не разгадаешь, надо пойти в кафе, съесть что-нибудь.

Небольшой «стоячий» буфетик он нашел здесь же, в здании аэровокзала, на первом этаже. Несколько человек стояли у высоких круглых столов, что-то ели. От сдобных кулинарных ароматов у Алеши засосало под ложечкой. Но тут же и забыл про еду, потому что У крайнего слева столика допивал кофе милицейский лейтенант. Алеша, только еще ступив ногой на красноярскую почву, забегал к дежурному милиции, но кабинет был заперт. А тут лейтенант — вот он, сытый и ничем вроде не занятый. Вдруг да помнят что дежурные?

Лейтенант пригласил Чепракова в кабинет, взглянул на его удостоверение, выслушал вопрос и ответил вопросом же:

— Выходит, она и у вас в Чите побывала? Ну, прыткая девица!

— Вы ее знаете? — обрадовался Алеша. — Где я могу ее найти?

— А чего ее искать? В следственном изоляторе сидит.

— За что?

— Кража личного имущества. Вот записано в оперативном журнале: 29 июня задержана, когда с чужим чемоданом садилась в троллейбус.

— Украла ценные вещи?

— Не особенно ценные, рублей на шестьдесят или около того. Попросили ее присмотреть за вещами, вот она и присмотрелась. Приличная такая девица, Красилова эта, не подумаешь, что воровка.

— Так она в следственном изоляторе?

— Туда отправили.

Странно: Красилова летела в Магадан за «грузом» ценой в несколько тысяч и соблазнилась на такую малость. Гурам-то куда глядел, почему допустил? Странно. Ну, хоть нашлась, и то хорошо.

В следственном изоляторе начальница женского отделения, рослая, полная женщина-капитан, тоже недоумевала:

— Как-то не похожа Красилова на преступницу, хотя в начале этой зимы освободилась из колонии. Да, тоже за кражу отбывала. Мы уже характеристику получили из той колонии. Пишут: груба, курит, систематически нарушала режим, за что неоднократно получала взыскания. Но эта, у нас которая, она совсем не такая. По фотографии? Нет, фото еще не получено. У нас Красилова задумчивая, вежливая, опрятная. Очень замкнутая. Но вину сразу признала. Следователь, что ведет ее дело, сказал: никаких с ней затруднений.

— А у меня, наверное, будут затруднения. Интересно бы знать, что за волшебные с ней превращения?

— Узнавайте, потом мне скажете. Позвольте про-пуск, в какой кабинет вам разрешили? Это сюда, по коридору и направо. Сейчас Красилову приведут.

Чепраков нашел отведенный ему кабинет, устроился за строгим канцелярским столом, приготовил бумагу для протокола. С чего начать допрос? Красилова ведет себя замкнуто — какой найти подход? Наташу бы сюда, она как женщина с женщиной… Ах, инспектор Чепраков, как вам не стыдно — все норовите спрятаться за спину начальства, да еще за женскую! Самому надо.

Ввели Красилову. Вот эта аккуратненькая миловидная девушка — Красилова? Мелкая воровка? Для транспортировки золота, пожалуй, в самый раз — вид вызывает доверие. Но примитивная кража чемодана!

Поздоровалась, склонив русую головку.

— Здравствуйте, гражданин следователь.

И голос приятный, мелодичный, без блатной хрипотцы.

— Здравствуйте, Красилова. Прошу садиться. Можете курить, — Алексей протянул сигареты.

— Спасибо, не курю.

Очень странно. В следственных органах Чепраков проработал не так уж долго, но воров повидал достаточно— разных судеб, характеров, воровских «способностей», различного интеллекта. Бывали солидные, внешне культурные, довольно начитанные и образованные, с артистократическими замашками — крупные расхитители государственных ценностей, ловко и изобретательно лгущие. Бывали «средние» жулики — вертлявые завмаги с неправдоподобно честным взором. Бывала мелкая дрянь — домушники, карманники, вокзальное ворье — наглые, развязные, грязные.

Красилову по характеру преступления можно бы отнести к последним. По внешнему виду и поведению — к первым. И Чепраков сказал:

— Смотрю на вас, и не верится, что чемодан вы украли. Нет ли тут какого недоразумения?

Взглянула и тотчас опустила взгляд.

— Какое же недоразумение? Я действительно… взяла сумку и чемодан. Да ведь я уже рассказывала тому, другому следователю.

— Зачем вы… взяли?

Светло-русые, некрашеные, вьющиеся волосы легкой пушистой волной закрыли склоненное, пылающее лицо.

— У меня не было денег… Ну и вот…

— Как же вы пустились в дорогу без денег?

— На дорогу я скопила немного денег, но… Я говорила следователю… Все потеряла, и паспорт, и деньги. Может быть, украли. Все, что у меня было…

— Куда вы летели?

— Сюда в Красноярск.

— Здесь есть родные, знакомые?

— Никого. Слышала, что хороший город. Хотела устроиться работать…

— Вы жили и работали на юге, в Сухуми. Чем же привлекла Сибирь?

— Родом я уралка, мне здесь привычнее.

— Почему же не на родину? Вы ведь из Свердловска?

Не ответила, только отрицательно мотнула головой, так что волосы взметнулись венчиком.

— Летели в Красноярск, хотели здесь жить. Так?

— Да.

— Для чего же купили билет до Магадана? На 30 июня?

— Что вы, не покупала никакого билета. Я летела в Красноярск.

— С кем?

— Одна.

— Вы говорите правду?

— На что мне билет, если ни паспорта у меня, ни денег?

— Подумайте, Красилова. Вы ведь понимаете, что не только в вас тут дело.

— О чем вы? Я хотела обокрасть добрую, славную женщину, сожалею об этом… На колени бы перед ней встала, чтобы простила меня! Поверьте, так мне за себя… Обидно. А вы про билет какой-то. Я все рассказала, и тому следователю и вам. Судите, что уж… Не думала, что еще раз придется в тюрьму. — Отвечала покорно, как будто искренне. Двадцатилетняя красивая девушка — воровка-рецидивистка. Странно все-таки.

— Ну хорошо, давайте оформим протокол.

Он писал и задавал вопросы, по-разному их формулируя. Пытался исподволь вызвать Красилову на откровенность. Она отвечала охотно, терпеливо повторяя все то же. Подписала, даже не прочтя толком. Оставалось только провести опознание по фотокарточкам. Пригласили понятых из числа вольнонаемной хозслужбы изолятора.

— Красилова, перед вами пять фотографий. Посмотрите внимательно. Знаком вам кто-либо из них?

Ее глаза скользнули по мужским фотографиям. Чепракову показалось, что на фото Адамии она чуть задержала взгляд.

— Нет, никого не знаю.

— Посмотрите еще.

— Не знаю, — сказала и отвернулась. И опять показалось Алеше, что в ее «не знаю» еле заметно прозвучала нотка то ли брезгливости, то ли… Показалось?

Вечером он звонил в Читу.

— …Наташа, ты меня слышишь? Все поняла? Да, Красилова отрицает… Да, отрицает. Но я чувствую, на сто процентов уверен, что она с Гурамом знакома! Ты слышишь? Чувствую!

— Не кричи, слышу. Ты можешь доказать их связь убедительно? Не чувствами, а фактами? Чувство — не вещественное доказательство. Возвращенный билет — этого мало. По крайней мере, на данном этапе. Ты вот что, ты давай возвращайся. Полковник докладывал в Москву. Пока что дело оставили за нами. Нет, в Магадан не полетим. Я отослала магаданцам копии наших материалов, они занимаются этим делом на месте, будут держать с нами связь. Адрес Григоряна просили сообщить. А нас посылают в Сухуми. Адамию этапируют туда же. Алеша, срочно возвращайся в Читу!

8

Майор Хевели вспотел — не от жары, они тут к жаре привычные, — вспотел от дипломатической миссии.

— Подожди, генацвале, не клади трубку, пожалуйста! Дорогой друг, самый лучший друг, сделай очень хорошее Дело — дай два одноместных! Понимаю, генацвале, — у нас сезон, приезжих много, гостиница не резиновая. Все понимаю, дорогой, за это дай два одноместных! Слушай, когда ты попадешь к нам в тюрьму, тебе будет самая лучшая камера, клянусь! Не попадешь? Ты молодец, ты умный человек, клянусь! Ты Умный человек и устроишь моим приезжим коллегам Два одноместных номера. Один двухместный не пойдет.

Потому что один приезжий мужчина, другой приезжий женщина. Нет, не муж и жена. Нет, жениться не хотят. Я сказал, два одноместных!

Никто из администрации отеля решительно не допускал, что может когда-нибудь воспользоваться гостеприимством тюремной камеры! И все же два одноместных номера — которых нет и не предвидится! — каким-то образом нашлось. Майор Хевели гордо распростер руки над планом города:

— Устраивайтесь! Черное море и сухумский угрозыск к вашим услугам!

Они пошли в гостиницу «Абхазия».

— Вот видишь, Алеша, начало удачное. Жаркое солнце, теплое отношение местных товарищей…

— И прохладное море!

— Нет, горячая работа.

— Товарищ начальница, а как же море? Если сегодня не искупаемся, потом некогда будет! Кроме того, мы с дороги, и купание — элементарное требование гигиены.

— Удивляюсь, Алеша, как тебе не удалось разговорить Красилову. Ведь есть у тебя дар убеждать.

Чепраков виновато кашлянул.

— Красилову-то я не на пляж приглашал… А у тебя, Наталья, дар чисто женский — подпускать шпильки.

Прописались в «Абхазии». Оставили вещи и по набережной Руставели поспешили на пляж, заполненный до отказа купальщиками.

— Так и быть, отдохнем авансом. Чтобы уж потом не манили прохладные волны. И с утра, Алеша, я — к жене Гурама, ты — в магазин, где работала Красилова. Смотри, смотри! Как оно красиво! Море!

Директор универмага, седой и лысый абхазец, усадил Чепракова в кресло, угостил сигаретой «Колхида».

— Красилова недолго у нас, месяца три, работала. Ничего плохого сказать не могу. Знаю, что из колонии. Но хорошо работала, честно. Девушка молодая, красивая, покупатель к ней шел. Как приняли на материальную ответственность? Уважаемый человек просил за нее, тоже завмаг, Леван Ионович Чачанидзе.

— Почему он, тот завмаг, просил устроить к вам Красилову?

— Леван Ионович такой добрый человек! Пришла к нему, сказала — работать хочу. Леван мне звонил, я сказал: хорошо, дорогой, пусть идет, пусть работает. У меня тоже дочка есть, ей тоже двадцать лет, в торговом институте учится. В галантерейный отдел поставил, в общежитие устроил.

— Значит, по работе Красиловой не было замечаний?

— Почему не было — молодая, глупая, ошибку делать может? Скажешь — слушает, понимает, другой раз ошибку не делает. Главное, честно работала. Как вела себя в общежитии? Откуда знаю? Их у меня пятнадцать, все больше молодые. Женщины! Дочка одна — я знаю, что у нее в голове? Один раз знаю, другой раз совсем не знаю! На Красилову никто не жаловался. Лучше спроси у девушек из галантерейного.

— У нее были близкие подруги в отделе?

Директор потер лысину, погладил седые усы.

— Давай пришлю заведующую отделом. Хочешь? Она женщина, она больше знает.

— Почему Красилова уволилась?

— По собственному желанию — вы видели ее заявление. Я говорю: что хочешь? куда едешь? зачем едешь? Говорит: Кавказ чужой, Сибирь своя. Как могу держать девушку? — Завмаг понизил голос: — Скажи, пожалуйста, почему спрашиваешь? Что сделала девчонка?

— Неприятность у нее, документы пропали.

— О, жалко Валю. Она хорошая работница, честная. Еще спрашивать хочешь? Прислать заведующую отделом?

Надменная дама средних лет в кабинет вплыла, словно королева в тронный зал. Смерила Алешу высокомерным взглядом:

— Что вам?

Чепраков предъявил ей удостоверение, и надменность мгновенно слетела с нее. Надо полагать, завмаг не счел нужным предупредить сотрудницу, кто и зачем ее вызвал. Они в контрах? Тем лучше: объективно выскажет каждый свое мнение.

— Красилова? Да-да… Простите, в каком разрезе, так сказать, она вас интересует? Она что-нибудь такое совершила? У нас недавно прошла ревизия, все в порядке. Да-да, о Красиловой… Странная, знаете ли, девочка. Скрытная, говорила о себе неохотно. Впрочем, она из таких… гм, мест, о которых порядочным людям рассказывать стыдно. От общественной нагрузки отстранялась. Книжки все читала, если покупателей нет… Простите, что она?..

— Были у нее близкие подруги?

— Ах нет, скрытная такая, необщительная. Ни в кино с девочками, ни на танцы. Но это я одобряю — что хорошего в современных танцульках? Гм… Вот с Розой— очень славная девочка Роза Черказия — с ней о книгах разговаривала. Конечно, если покупателей нет. Ведь в сезон покупатель идет сплошным потоком, требует внимания…

Далее завотделом проинформировала Алексея о сложностях и трудностях галантерейного отдела, о склонности некоторых покупателей к необоснованным жалобам…

— На Красилову были жалобы? — вернул ее к сути дела Чепраков.

— Не помню такого случая. В общем, девочка справлялась. При ее молодости… — дама прищурилась, — и привлекательности, я бы сказала… к ней охотно шел покупатель, разные молодые люди… и не очень молодые. Впрочем, Валя держалась строго, и я это одобряю. Один, кажется, пользовался у нее успехом… Но ничего определенного сказать не могу.

— Вы знаете фамилию, адрес? Того, кто пользовался успехом?

— К сожалению, Валя ни с кем не делилась… Хотя я, как старший товарищ, как заведующая наконец, гм… могла бы посоветовать, предостеречь…

— От чего предостеречь?

— Ну, я не знаю… Вот вы же интересуетесь, значит…

— Могу я побеседовать с подругой?

— С Розой? Минуточку, сейчас пришлю.

Она пошла к выходу. Но выйти из кабинета оказалось ей не по силам, вся ее полноватая спина, затылок с высокой прической, поднятые к вискам пальцы излучали любопытство: в чем попалась Красилова? Смошенничала? Украла? Не в нашем магазине? А где?

Алексей понял, что если он сейчас же не ответит вопросительной ее спине, то будет хуже — пойдут по универмагу слухи, домыслы.

— У Красиловой паспорт и деньги похитили.

— Ах вот как! — На ее профиле мелькнуло то ли облегчение, то ли разочарование.

Худенькая, длинноносенькая Роза сначала заглянула, потом вошла и уставилась на Алексея чернющими глазищами. Должно быть, скромная, вспотевшая персона Чепракова олицетворяла для нее сразу всех трех телезнаменитых «Знатоков». Чтобы вернуть девушку в нормальные будни, Алексей пожаловался:

— И жара у вас!

Розе не было жарко, а было интересно — живой инспектор! Слова о жаре попросту не дошли…

— Садитесь, Роза. Тут, понимаете ли, неприятность с вашей подругой, с Красиловой. Паспорт украли. Вы ведь подругами были?

Роза несколько раз кивнула. Славная такая глазастая девушка. Наверное, всем она подруга. Алексей нудно расспрашивал, как работала Красилова, как чувствовала себя в коллективе, в общежитии. Но оказалось, что в общежитии Красилова не жила.

— Как не жила? А где же?

— Прописана только была в общежитии. Но знаете, какая она… ну как это по-русски?.. Нелюдимая, вот как! Все сидит, сидит и думает. Или читает. Я книги ей давала, в библиотеке тоже она брала. Сначала Валя детективы просила. А потом говорит: что-нибудь про любовь бы.

— Влюбилась, что ли? В кого?

— Она ничего не рассказывала. Но я знаю, ей нравился очень студент Костя… Познакомилась с ним, и книги про любовь нужны ей стали. При чем тут фамилия? Ну, Костя Гурешидзе. Где живет? Возле ботанического сада. Да вам зачем? Не он же взял ее паспорт! Костя очень хороший! У него такая библиотека! Представляете, полный Дюма, весь Дюма! Валя просто зачитывалась. Я тоже… Он каждый день приходил, цветы приносил, и так он к ней хорошо относился! Валя ведь красивая, самая красивая в магазине!

— Как она относилась к Косте?

Чернющие глаза отдалились, затуманились.

— Наверное, она тоже… Но такая странная… Один раз мне говорила: нельзя мне с Костей быть, я совсем плохая. И еще что-то: проволока… нет, колючая проволока между нами. Спрашиваю: почему проволока, какая проволока? А она непонятное такое русское слово… «запретна». Что такое «запретна»? Я хорошо говорю по-русски, но пе все слова понимаю. Вот она и сказала — «запретна». И скоро уволилась, быстро уволилась. Костя пришел с тюльпанами, а ее уже нет. Каждый день ходил, спрашивал, нет ли писем от Вали. И тюльпаны… мне отдавал.

Мягкая речь ее с легким акцентом звучала приятно. И вместе с запахом недорогих духов исходил от Розы чудесный дар доброты ко всему окружающему: к потерявшей паспорт Вале («И деньги тоже? Ой, бедная!»), к студенту Косте («Честное слово, он так к ней хорошо относился, цветы приносил!»), к самому Чепракову («Вы хотите Вале помочь, да? О, она очень хорошая»).

Итак, на работу Красилову устроил некий завмаг Чачанидзе. Были они знакомы раньше? Или были ли у них общие знакомые? Почему Чачанидзе взял на себя заботы о ее трудоустройстве? Съездить к нему? Всего две остановки на троллейбусе.

Представительный, в отлично сшитом белом с искрой костюме, который удачно контрастировал с густым загаром, Леван Ионович Чачанидзе взглянул на удостоверение и провел Чепракова в кабинет.

— Чем могу служить? Пожалуйста.

— Я к вам насчет Красиловой.

— Красиловой? Кто она?

— Леван Ионович, вы ж ее знаете. Красилова Валентина.

— Извините, не помню такой. Прошу вас, поясните — она ревизор или…

— Коллега ваш, из универмага товарищ, сказал, что именно вы просили принять Красилову в универмаг.

— Уверяю вас, вы ошибаетесь… Простите, как ее? Ах, память-память, начинает сдавать! Ну конечно! Молоденькая совсем девчушка Валентина, беленькая, кажется… Фамилию уже не помню, но случай такой был, верно. Так что именно интересует товарища инспектора? Нет, совсем я ее не знал. Понимаете, жалко стало, ведь она мне в дочери годится. Пришла, просит принять на работу. Куда возьму? Сами видите, магазин маленький, почти ларек. Звонил, просил знакомого — устрой девушку. Я как советский человек… Простите, она что-то украла в универмаге?

— Нет. Две недели тому назад она уволилась.

— О, не знал. Дела, хлопоты, выполнение плана — как-то забылось, что несу, так сказать, ответственность… правда, чисто моральную. Не поинтересовался, как она там, и в этом чувствую вину. Так что же с ней?

— Ничего особенного. Она потеряла документы, приходится наводить кое-какие справки.

— Сожалею, но ничем не могу помочь. Я ее почти не знал. Где сейчас эта м-м… Красильникова? В Красноярске? Вероятно, украли документы на вокзале? Ах, молодость, неосмотрительная молодость!

Чепраков отправился к ботаническому саду. Первая же старушка, сидевшая в тени прямо на краешке тротуара, на стуле, указала дом, где живут Гурешидзе. Нашел и квартиру, но на звонки и на стук никто не ответил. Поднималась по лестнице женщина, она сказала, что старшие Гурешидзе сейчас на работе, а сын их Костя вообще уехал с группой студентов на все лето. Говорят, в Сибирь, что-то там строить.

Алексей не слишком огорчился безрезультатностью этого поиска — не хотелось расспрашивать студента о Красиловой… Похоже, начиналась у них настоящая любовь — цветы каждый день случайным знакомым не дарят, — которую сама Валентина по неизвестным причинам оборвала. Не от любви ли бежала в Сибирь? Стыдилась прошлого? Боялась будущего? Знал ли студент о ее кражах, о колонии? Или связан студент с Адамией, с расхитителями золота? Уехал в Сибирь — не на смену ли погоревшему Гураму?

Жара в Сухуми, жара… У Алексея кожа на лбу и на носу сгорела. Болит. Голова не соображает. А соображать очень надо. Ходит он по Сухуми, но не видит «ниточки», не находит разгадки многим вопросам. Или Красилова ни при чем? Все ее хвалят. А билет до Магадана? Билет, который сдал в кассу, по приметам судя, Гурам Адамия?

В море бы окунуться… Но Чепраков не идет к морю, а идет в гостиницу. Что там у Наташи?

Наташу нашел в ее номере. Не сразу впустила: «Подожди, оденусь». Сели у распахнутой балконной двери.

— У нас солнышко тоже летом сердитое, — вяло сказал Алексей. — Но здесь жара другая, покрепче. Прямо обалдеваешь с непривычки. И ведь это какую стойкость надо — ходить мимо моря и не купаться! Товарищ начальница, мы почти герои! У тебя что новенькое?

— У меня голова болит.

— И это единственный результат? Бедновато. Хочешь, сбегаю за цитрамоном?

— Обойдусь. Давай докладывай.

Алексей коротко доложил о весьма скромных своих успехах.

— Вот и все, что смог приобрести в местных универмагах. А по семейной линии Гурама что нашлось? Кроме головной боли? Жену нашла?

— Есть жена. Женщина в черном…

9

Майор Хевели закончил информацию:

— Итак, Гурам был снабженцем на швейной фабрике. Чисто работал. Растрату делал — никто не замечал. Из Тбилиси ревизор приехал — сразу замечал. Большие деньги, большой срок грозил. Гурам не хотел в тюрьму, деньги достал, растрату покрыл. Где деньги взял? Ты не знаешь, я не знаю. Кто такая жена Гурама? Жена Гурама — бригадир на швейной фабрике. Благодарность получала. Ее отец тоже на фабрике работал, замечательный мастер был. Когда умер, вся фабрика за гробом шла, ордена за гробом несли. Гурам Адамия нехороший человек, жулик — что еще сказать могу! Жена его — простой человек, рабочий человек. Ее вызвал на 11 часов, в коридоре сидит, немножко волнуется. Спрашивай — протокол писать не спеши. Без протокола говори. Потом пиши.

Марина Адамия вошла робко, поклонилась, села на предложенный стул. Наташа подумала: что это она, предчувствует горе? Глухое черное платье, черный капрон на ногах, черное кружево до самых глаз.

— Вам не жарко, Марина Ясоновна, в такой одежде?

— Обычай у нас такой. В прошлом году родственник умер — траур носить должна.

В прошлом году, родственник… Надо же! Наташа удивлялась, что в летний полуденный зной на улицах встречаются женщины в черном, похожем на монашеское одеяние. Так долго носят абхазки траур! Живучи на Кавказе древние обычаи.

Наташа расспрашивала о детях'—двое их у Марины, пяти и семи лет мальчики. О старухе матери, о родственниках. Интересно поговорить запросто с человеком другой национальности, узнать о старинных обычаях других народов. Жаль, в следовательском кабинете не поговоришь запросто с вызванной гражданкой. Разделяет собеседниц невысказанный пока вопрос: зачем? что случилось? Нависло предчувствие беды, холодит беседу. Марина отвечает коротко, но охотно. И все время ждет, ждет того самого вопроса, из-за которого пригласили повесткой в милицию… Так уж спросить напрямик?

— Марина Ясоновна, вы знали такую девушку — Валю Красилову?

Худощавое лицо абхазки не дрогнуло. Подумала, сказала:

— В своей смене всех знаю, в другой смене не знаю. С нашей фабрики девушка?

— Нет, но раньше в Сухуми жила.

— Сухуми большой, девушек много.

Первая разведка ничего не дала. Наташа умело переменила тему, о фабрике спросила, о заработках швеи, о плане и реализации пошива, о снабжении материалами. Застенчивость Марины прошла, словно не в милицию вызвали, не со следователем беседует. И что, что следователь? Она тоже женщина, и интерес у нее женский: какие кофточки сейчас нарасхват, какие так себе и почему тех, что нарасхват, мало шьют. Разговорилась Марина, потомственная швейница.

— Модного материала нет, как шить будем? Правильное снабжение надо. Разве мы не хотим шить красивые, всем нужные кофточки? Разве не хотим себе хорошую зарплату? Но что сделать можем? Не дают материалы.

— Как же наладить снабжение? Вот ваш муж, он ведь работал на фабрике?

Не вышло у Юленковой, не получилось непринужденного интереса к снабжению: кончилась на том беседа двух женщин — начался допрос. Хоть и без протокола пока. Марина замкнулась сразу, без переходов, как и случается это с бесхитростными людьми.

— Кстати, муж где сейчас работает?

— Он торговый работник. Возит продавать колхозные фрукты.

— Хорошо зарабатывает?

— Не очень… Но нам хватает. Я тоже зарабатываю.

— Сейчас он куда уехал?

— На Урал. Какой город, не знаю,

— Кто еще с ним поехал?

— Не знаю.

— Как же так? Вы жена — и ничего не знаете?

— Мужское дело — как спросить могу?

— Да ведь не чужой, муж он вам!

— Обычай такой…

Опять обычай!

— Он и сейчас повез фрукты?

— Да.

— Вы сами видели эти фрукты?

— Нет. Зачем ходить смотреть?

— Кто у Гурама близкие друзья?

Абхазка не выдержала:

— Что с Гурамом?

Да, пора говорить открыто.

— Марина Ясоновна, ваш муж занимался перевозкой краденого золота.

Худощавое лицо стало серым под черным кружевом.

— Почему сказали так? Гурам хороший, добрый, он не крал!

— Возможно. Но он вез краденое золото, чтобы перепродать или передать. Кому?

— Не верю, не мог он!..

— Где он взял деньги, чтобы покрыть недостачу на фабрике?

— Взял взаймы. Взаймы умеет, красть — нет!

— Вы полагаете, Гурам не мог украсть?

— Нет. Воровать позорно, а Гурам честный абхазец.

— Но расхищал же он средства фабрики, когда работал там снабженцем.

— То совсем другое дело, как вы не понимаете! Вот так: даже передовая швея убеждена — кража у государства как бы и не кража, и не позор. Вот так…

— Гурам добрый, друзей много, одному деньги давал, другому деньги давал — один отвечал.

— Но кто же дал ему взаймы? Кто его друзья?

— Гурам часто уезжал, я на работе — откуда знаю мужские дела?

«Да», «нет», «не знаю»… Хорошая жена Марина, соблюдает древние неписаные законы. «Да», «нет», «не знаю»… В самом деле не знает?

— Бывали на руках мужа большие деньги?

— Не знаю.

Допрос свидетельницы ничего не дал.И Юленкова стала писать протокол, задавая все те же вопросы, получая все те же ответы.

— Вот и все, Марина Ясоновна. Прочтите, подпишите, и можно вам идти.

— А где… где Гурам?

— Задержан и находится под следствием. Мы должны узнать, кто втянул вашего мужа в аферу, кому предназначалось золото. Вы не хотите или не можете нам помочь…

— Хочу помочь. Но мужские дела — что я знаю?..

Марина долго-долго читала протокол. Добросовестно старалась вникнуть в строчки с «нет», «не знаю», а строчки скользили перед глазами, и Марина снова перечитывала — она привыкла все исполнять добросовестно. Или совесть тревожит потомственную работницу-швею? Не попытаться ли предъявить ей… Юленкова придвинула телефон и набрала номер.

— Майор Хевели слушает.

— Товарищ майор, нельзя ли найти понятых? Побыстрее бы?

— Сейчас будут.

Марина спросила:

— Где нужно подписать?

— Вот здесь. «С моих слов записано верно». И подпись. Извините, еще задержу вас, совсем недолго.

Вошли понятые — полнотелая русская курортница и старичок грузин.

— Марина Ясоновна: знаете ли вы кого-нибудь из этих граждан? — Юленкова разложила перед свидетельницей четыре фотографии.

Багровые пятна прожгли загар на щеках абхазки, она поднялась, склонилась над столом. Взяла фотографию. Три других для нее не существовали, не было тут ни понятых, ни следователя — с фотографии смотрела исподлобья Валентина Красилова, смотрела покорно и грустно, красивая даже на плохом тюремном снимке. И отступили древние обычаи…

— Она! Ее нужно судить!.. Испортила Гурама… как это?., приворожила, да!

— Эта женщина вам знакома? Как ее зовут?

— Зовут, не знаю… Гурам ночи не спал, плакал… Она заставила его…

— Марина Ясоновна, успокойтесь, выпейте воды.

Понятых прошу засвидетельствовать опознание. Спасибо, товарищи, вы свободны. Марина, давайте уж говорить все как было. Все равно мы установим истину, так уж лучше скорее это сделать, верно?

Обида жены и ревность женщины порвали молчаливую цепь древнего обычая…

В последний раз муж ездил на Урал зимой. И когда вернулся, Марина растерялась — так изменился Гурам. Обычно веселый, немного важный, немного ленивый — стал теперь нервным и злым, кричал на детей, на жену, пропадал где-то до глубокой ночи. Почему он кричит, почему ругается? Чем виновата Марина? Где ходит Гурам каждый вечер? Успокаивала себя: мало ли забот у мужчины. Пройдет у него.

Но проходили недели и месяцы — не проходила тоска Гурама. Не сидел он с приятелями в шашлычной, не пел песен, не радовался весне. Приходил ночью как в чужой дом, где ничего не мило, садился к столу и один пил вино, чачу. Пил, вздыхал. А потом метался по дому, скрипел зубами, грозил кому-то. Валился на постель и плакал. И плакала Марина, лежа в своем углу, от неизвестности и тревоги за семью, которой, она чувствовала, угрожает что-то. Спросить бы Гурама — ноне смела, к мужу теперь не подступиться.

Тревога за Гурама и семью толкнула на нехороший поступок, было то уже в начале июля. Нехороший поступок, некрасивый, стыдный. Но ведь это ее муж!

Шла по улицам, стыдясь себя, встречных людей, все равно, знакомых или нет. Далеко впереди жалко сутулилась знакомая спина в ею же самой сшитой и выглаженной рубашке. Когда Гурам останавливался, Марина жалась к дереву или забору — не заметил бы… Не заметили бы люди, что она, хорошая жена, выслеживает мужчину, мужа, позоря тем его.

На бетонных ступенях у входа в кино сидела старуха, у ног ее корзина цветов. Гурам купил у цветочницы-старухи несколько алых тюльпанов. Зачем ему?

В аллее сквера Марина увидела ее… Видела, как чуть не бегом бросился навстречу ее муж Гурам, который всегда был немножко ленивый, немножко важный в своем доме. Ее Гурам!.. Откуда взял, где нашел такую улыбку?! Блестят белые зубы, все лицо сияет, а в глазах робость, как у мальчика перед царицей… Для Марины у Гурама не было такой улыбки — был высокомерный смех. Для Марины не было робкого и счастливого блеска глаз… Для жены не было тюльпанов. Все — для русской, злой, нехорошей, которая его околдовала… Подбежал и вложил в руку девушки тюльпаны, хотел ее обнять… Она оттолкнула Гурама. Хлестнула цветами по лицу… Бросила тюльпаны в пыль и пошла. И Гурам покорно принял удар женщины. С жалкой улыбкой тащился за ней как побитая собака…

Марина больше не хотела видеть его унижение. Ее муж Гурам!.. Девушка была красивая, очень красивая…

Ночью он пришел домой, сел за стол и налил себе крепкой чачи.

— Гурам, — сказала ему Марина. — У тебя есть дом и семья. Зачем тебе русская девушка?

Он выпил чачу, поднялся и ударил жену по щеке. Она забилась в свой угол и плакала. А он сразу о ней забыл. Пил чачу, плакал, опять кому-то грозил.

Через два дня хмуро буркнул, что поедет торговать фруктами на Урал.

— Теперь ясно, Алеша, что Адамия и Красилова знакомы. И оба отрицают это.

— Не просто знакомы, а состояли в преступном сговоре.

— Вот это еще не доказано. Могли быть у них и просто… ну, скажем, лирические отношения. Впрочем, подожди-ка! Ты, кажется, говорил, что он приносил ей цветы, тюльпаны?

— Это тебе рассказала жена Адамии. Тюльпаны, вот поди ж ты! А он как будто не из тех, кто приносит цветы. Такие, как Гурам, чаще приносят деньги…

— Тот студент, Костей его зовут? Он дарил Красиловой цветы? А Гурам, ты полагаешь, деньги? Интересно, куда повернулось ее сердце — к тюльпанам или к рублям?

10

— И больше вам нечего сказать, Валя?

— Гражданка следователь, ну чего вы все меня спрашиваете? Зачем в Сухуми привезли? Дело-то мое ясное… Ну, украла, сделала глупость такую опять, ну и судите по сто сорок четвертой статье, чего ж еще? Если я в непризнанке, тогда другое дело. А я сразу честно все признала — виновата. Одного хочу — чтобы не отправляли в прежнюю колонию. Пусть в Красноярске, в Сухуми, хоть где, лишь бы там меня не знали, прежнюю… Тогда, может, последняя это моя ходка. Ну, в какую колонию, от вас уж не зависит, вы свое дело сделали.

— Не сделала еще, Валя. Но обязательно сделаю, найду правду. Чуть раньше или чуть позже, но найду. Помогите мне, Валя.

— Я? Чем же я-то помогу? Я — воровка…

— Трудно поверить, Валя. Вот сидите вы здесь, обыкновенная хорошая девушка… Скажите, Валя, была у вас любовь?

— На что вам? Любовь уголовно не наказуема. И не смягчающее обстоятельство.

— Думается мне — для вас смягчающее.

— Как так?

— В колонии вы совсем другая были, злая, грубая. А сейчас…

— Тогда я совсем дура была, вот что. Ничего не понимала.

— Отчего же сейчас поняли? Не от любви?

— Нет, так… Надоело прежнее. Вы для дела какого-нибудь спрашиваете? Или так, по-человечески?

— Дело делом, а человек сам по себе ведь интересен.

— И я?

— Вы тем более. У вас сейчас какой-то перелом.

Красилова отвернулась и сказала:

— Не перелом, а все вдребезги. Если вы не для протокола, а по-человечески… то скажу вам вот что: счастья у меня нет и не будет, а раз так, то мне теперь все равно — что срок тянуть, что хоть бы и умереть. А отчего так, это уж мое дело, только мне подсудное. Вам ни к чему, понятно?

— Понятно. Вы сами себе преступница, себе злодейка, так? И никакой суд вас сильней не накажет, не отнимет того, что сами у себя отняли. Так?

Что это — Красилова готова заплакать? Глаз не видно, скрыты за волной волос, но пухлые губы вздрагивают, уголки их горестно опустились.

— Поверьте, Валя, мне очень жаль вас.

— Не надо, Наталья Константиновна…

Как не пожалеть — такая славная девчонка пропадает. По имени-отчеству впервые назвала… Девчонке в двадцать лет, Вале, самый близкий человек сейчас — следователь. Не с кем больше говорить по-человечески Вале. Придется отпустить в камеру, допрашивать в минуту расслабленности ее — душа не поворачивается. Вроде как воруешь откровенность. Придется отпустить в камеру.

Или как? Если не сейчас, то когда? Когда очерствеет в камерах и потеряет эти слезы? Да и слезы — не обычная ли то блатная сентиментальность? Не похоже… Но нет, прерывать допрос не следует.

— Одного не могу понять, Валя. Ну, вам все равно. Но есть другие девушки, которым не все равно, которые хотят по-настоящему жить. Может быть, кому-то из них грозит такая же судьба, как у вас. Или вам не жаль их? Так помогите обезвредить тех, кто толкает девушек на преступление.

Губы перестали вздрагивать, отвердели. Красилова отвела волосы, посмотрела исподлобья. Что ж, в камеру отпускать поздно, надо идти в атаку, идти сейчас,

— Или боитесь Гурама?

— Не знаю никакого Гурама!

Надо идти в атаку.

— Знаете. Вы вместе летели в Магадан.

Красилова выпрямилась. В еще влажных глазах злость.

— Ах, вон вы чего, гражданка начальница! Ловите, да? А я-то дура!.. Ха, жалко ей меня стало!

— Да, жаль. Несчастная вы. А могли бы… Понимаете ли вы, что вас любили! Не знаю, как вы, а вас очень любили. Вы в красноярской тюрьме сидели, а Костя Гурешидзе все еще надеялся, что вернетесь, приносил вам цветы. Тюльпаны. Помните Костю?

— Врете! Вы врете! Откуда вы знаете? — И тихо-тнхо: — Вы откуда знаете?

— Хотите, он сам скажет это?

— Нет! Не надо! — И совсем потерянно, по-настоящему плача: — Ему сказали, что я… что я?

— Ничего ему не сказали. Придет время, сами объясните.

— Никогда…

— Вы Костю не любили?

— Что уж теперь?.. Наталья Константиновна, прошу, не говорите Косте, никогда не говорите! Он меня с самого начала за порядочную принимал…

— Что же вам обоим мешало?

— Подождите, я сейчас, я сейчас…

Она плакала, уронив лицо в скрещенные на столе локти. Дать ей воды? Не надо. Пусть плачет. Тяжело ведь. Затихая, вздрагивая, спросила из локтей:

— Откуда знаете, что цветы приносил?

— Роза Черказия говорила, подруга ваша.

— А она знает, что?..

— Нет, зачем же.

— Где сейчас Костя?

— У него каникулы, уехал в Сибирь с другими студентами, на стройку. Может быть, надеялся вас найти?

Валя притихла, замерла. Потом распрямилась рывком, отерла мокрое лицо.

— Пишите! Ладно! Знаю я Гурама! Будь они прокляты!

— Кто они?

— Гурам. И Леонтий Ионович. Чего глядите? Не знали про него? Ладно, все равно пишите! Они друг друга ненавидят, а я их любить и беречь должна! Нет уж!..

— Да кто он, этот Леонтий Ионович?

— Есть тут такой. Пишите.

11

Привык ли Гурам к своему положению, родной ли абхазский воздух подействовал, только выглядел подследственный бодро, посвежел, щеки выбриты. Со следователем — как со старым уважаемым знакомым. С видом давно раскаявшегося бьет себя в грудь, таращит сверхчестные глаза, клянется, что да, немножко виноват — соблазнила его та девушка, Ивлева. Такая красивая девушка, скажи?!

— Значит, продолжаем играть в подкидного дурака, Адамия? Не довольно ли?

— Слуш, я честно подкинул вам козырную даму! Что еще хочешь?

— Не приму. Ивлева не козырная дама. Кончайте игру, все равно проиграете. Вы и ваши партнеры без козырей.

— Какие партнеры?

— Ваша дама — Валентина Красилова. Но и она не козырная.

Ай да Адамия — глазом не моргнул! Ясно: в камере научили — не сознавайся ни в какую.

— Какой Валентина? Немножко ездил, женщин имел — про какую Валентину спрашиваешь?

— Можем и уточнить. Идя навстречу пожеланиям любознательного гражданина Адамия, устроим очную ставку.

— Пожалуйста! Сижу, давно женщин не вижу,

— Верно, с самого Красноярска не виделись. Как же вы ее в Красноярске упустили, а? Признались бы добровольно, Адамия. Чистосердечное признание, как указано в законе, является смягчающим…

— Э, кому оно смягчило… правду говорю — а толку?

— Пока правды от вас не слышно, Гурам Дмитриевич, два года назад, когда ревизия обнаружила у вас крупную недостачу, вы внесли всю сумму. Откуда взяли деньги?

— Не растратил, нет! Себе брал, машину купить хотел. Ревизия пришла, говорит: нечестно делал, Гурам, тебя тюрьму посадим, Гурам. Я подумал: буду в тюрьме сидеть — зачем тогда машина? Все деньги брал, в кассу отдавал. Стыдно теперь, ах!.. — Адамия подергал себя за ворот, ударил кулаком в грудь. — Мне стыдно! Такое плохое дело получилось! Что теперь сделают? Дорогой, дай воды, пожалуйста! Сердце болит, голова болит… Пусти в камеру, совсем больной стал!:

— Наташа, пора устроить им очную ставку. Гурам обнаглел, сидя в общей камере. Видимо, на что-то надеется, верит в надежность сообщников, кто бы они ни были. Очная ставка с Красиловой сделает его откровеннее.

— Не рано ли? Представь, вдруг Красилова откажется от своих показаний? Увидит Гурама, струсит да и заявит: наговорила, мол, под настроение. Не забывай, она воровка, всего ждать можно. А фактов у нас никаких, кроме этих ее показаний. Нет, очную ставку рано. Лучше присмотрись к завмагу Чачанидзе.

— Какое отношение имеет Чачанидзе к делу?

— А все-таки проверь. Майор Хевели по моей просьбе представил на него оперативные данные. Порочащих фактов вроде бы никаких. Магазин постоянно выполняет план, ревизии проходят гладко, сам Чачанидзе на хорошем счету, общественник, добрый семьянин— ему приходится ухаживать за больной женой. В молодости был ювелиром. И вот первое, пожалуй, единственное пятнышко в его безупречной биографии: десять лет назад судим за незаконный сбыт ювелирных изделий. Срок получил большой, освобожден досрочно. К ювелирному делу возратиться не захотел, а стал торговым работником. Впрочем, есть и второе пятнышко. Правда, недоказанное. Три года назад здесь судили одного следователя-взяточника. Не часто, но проникают и к нам такие. И вот когда вели следствие по делу о взятках, то двое свидетелей заявили, что видели в бумагах того прохвоста-следователя материал на Чачанидзе — по поводу опять-таки «левой» торговли сувенирами. Заявление свое те свидетели ничем не могли подтвердить, так как в изъятых документах Чачанидзе нигде не упоминался, а обвиняемый отрицал что-либо подобное. Как видишь, немного. Но Красилова назвала завмага вместе с Адамией как афериста — это уж не пустяк.

— Ты добилась от Красиловой?..

— Кое-что добилась. Но если откажется? Нужны факты.

— Наташа, давай им очную ставку! Факты никто не принесет нам готовенькими…

— Может быть, принесет.

— Кто?

— Да опять же майор Хевели. Красилова назвала еще некоего Багдасарова из Гудауты, работавшего прежде на колымских приисках. Из Магадана известили: они там, исходя из наших сообщений, держат под наблюдением приискового ловкача. Майор Хевели адрес Григоряна им отправил. Искать будут. Дома-то его нет.

12

На Гудауту пролился хлесткий веселый дождь. Пролился, прогрохотал раскатистой грозой и умчался разгонять пляжников в Пицунде. А Гудаута отряхнулась ветерком и, свежая, умытая, заулыбалась солнечными каплями на ветвях.

Симон Багдасаров обходил лужицы, Стараясь не мочить, не пачкать новых лакированных полуботинок, обкодил сторонкой и деревья, роняющие капли на асфальт. Шел Симон, посвистывал. Легко дышится после грозы.

Пришел Багдасаров в милицию, заглянул в открытую дверь паспортного стола. Тут сидел за своим столом паспортный начальник. И с ним посетитель, наверно. Круглолицый, с черными усиками бабочкой. Курили они, болтали о погоде, «Боржоми» пили.

— Заходи, — помахал паспортный начальник.— Что хочешь?

— Ничего не хочу, — ответил Багдасаров, входя. — Узнать пришел, что милиция хочет. Участковый сказал: Симон, у тебя с пропиской непорядок, зайди в паспортный стол.

— Очень хорошо, дорогой, что зашел. Так какой у тебя непорядок?

— Откуда знаю? Ты начальник, смотри, вот паспорт. Старая прописка есть, новая прописка есть. В чем дело, начальник?

— Ты тот Багдасаров, который недавно дом купил и переехал?

— Купил, переехал, все бумаги оформил, прописку сделал. Что еще нужно, скажи?

Начальник лениво посмотрел в паспорт, налил «Боржоми», выпил. Круглолицый с усиками на Симона смотрел, сигарету курил, спросил:

— Хороший дом купил, кацо?

— Ничего. Почти новый. Двухэтажный. Сад есть, водопровод.

Вообще-то Багдасаров не хвастун. Но если дом и в самом деле хорош — как не похвалишь покупку, а значит, и себя тоже.

— Ай молодец! — похвалил круглолицый. — Интересно, сколько стоит такой хороший дом у вас в Гудауте?

— Ты не здешний?

— Из Сухуми. Так сколько отдал?

— Десять тысяч. Но такой дом стоит десять тысяч!

— Ай молодец! — круглолицый покуривал, посматривал. И стало отчего-то неприятно Багдасарову, неспокойно. Он сказал паспортному начальнику:

— Слушай, паспорт не газета, зачем долго читать? Зачем меня вызывал?

Начальник паспорт закрыл, но Симону не отдал, а отдал тому, с усиками.

— Почему?! — возмутился Багдасаров.

— Извини, дорогой, разговаривать нужно. Я из уголовного розыска, майор Хевели меня зовут.

— Почему?.. — опять спросил Симон. Лоб его сразу вспотел, захотелось пить, а еще бы лучше — уйти. Но сухумский майор повел его в другой кабинет, где сидел младший лейтенант, местный, знакомый.

Майор Хевели добродушно, весело даже, посматривал на Симона, записывал всякие там анкетные данные, словно это Багдасаров сам сюда пришел поступать на работу. И вдруг так же добродушно:

— Скажи, Симон, ты Чачанидзе давно знаешь?

— Какого это? — совсем оробел Симон. — Того, что у вокзала вином торгует?

Но младший лейтенант сказал:

— Зачем путаешь? Который у вокзала, того фамилия Чинчинадзе.

Майор подхватил:

— А Чачанидзе Леван в Сухуми торгует… и еще кое-где. Ты забыл, Симон?

Багдасаров вытер пот, не жалея рукав новой рубашки.

— Сухумских торговцев откуда знаю? Совсем редко бываю в Сухуми.

— А Гурама Адамию знаешь?

— Адамия? Кто такой?

Вот оно в чем дело-то! Рукав рубашки промок, пот в глаз попал, майорские усики бабочкой расплылись, обернулись крыльями ястреба…

— Тебе жарко, Симон? Младший лейтенант, открой окно, пожалуйста. Симон Хаджератович, ты большой дом купил, я видел. Большие деньги отдал. Где брал большие деньги?

— На Север ездил, два года работал… там мороз, пурга, очень холодно. Там большие деньги заработал. Соседей спроси, всех спроси!

— Вспомни, дорогой, с какого месяца, года? По какой месяц, год?

— Не помню… Два года работал на Севере… Хочешь, у паспортного начальника спроси!

— Не нужно начальника беспокоить, у тебя в паспорте отметка есть. Два года, ты все правильно сказал, а я записал. Прочитай, нет ли ошибки в протоколе?

Буквы качались, плавали, с трудом дочитал Симон протокол.

— Все правильно, начальник.

— Подпиши, пожалуйста, Симон Хаджератович.

Давай попробуем снова, а? Ты работал на прииске «Бурхала» в Сусумане. Так? Молодец. Два года добывал золото. Ты его не воровал? Нет. Заработал за два года 5119 рублей. Так? Опять забыл, Симон Хаджератович? Чачанидзе не помнишь, деньги не помнишь, ай-ай. Но это ничего. Вот смотри, выписка из твоей платежной ведомости на прииске. Из Сусумана специально прислали, чтобы ты вспомнил. Видишь, всего заработано 5119 рублей 71 копейка. Очень хорошо. Ты не пил, не ел, все пять тысяч домой привез, большой дом за десять тысяч купил… Слушай, а где еще пять тысяч взял? Симон Хаджератович, говори, пожалуйста.

— Нашел…

— Ах, Симон Хаджератович, ты меня не понял. Я просил не просто так чего-нибудь говорить, а правду только говорить. Откуда деньги? Ну?

Сердце щемило, словно сухумский майор тискал его большой волосатой пятерней… Сидит майор, смотрит как сама судьба, все знает… Пропал дом, большой дом с водопроводом и садом! Почти год, как вернулся он с Севера, все тихо было, спокойно… Вызвали прописку только проверить… Что делать? Что говорить? Нечего говорить… Так внезапно взял майор сердце, мозг Симона…

— Мы слушаем тебя, Симон Хаджератович. Скажи сейчас, потом поздно будет каяться.

Что говорить?!

— Брал золото… на прииске…

— Много?

— Нет! Одну тысячу грамм… тысячу триста…

— Кому продавал?

— Абхазцу одному… Клянусь, я его не знаю! Случайно познакомился в Магадане.

— За сколько?

— Три тысячи.

— Очень хорошо. Будем считать, будем торговаться. Не пил, не ел, пять тысяч заработал. Дом стоит десять тысяч. А? В другой раз сколько продал Адамии золота?

— В другой раз… Ты все знаешь, зачем спрашиваешь?

— Не сердись, Симон Хаджератович, у меня служба такая. Сколько в другой раз?

— Две тысячи сто пятьдесят…

— Тоже Адамии?

— Ему…

— Для кого Адамия скупал золото?

— Не знаю…

— Э, Симон Хаджератович, теперь уже запираться поздно. Теперь, дорогой, ни к чему. Для кого скупал золото Адамия? Скажи, я слушаю. Как фамилия того завмага?

Багдасаров вскочил, замахал руками:

— Ты знаешь, знаешь! Зачем мучаешь!

— Фамилию, Симон, фамилию, быстро!

— Ты знаешь… Чачанидзе…

— Кто сейчас ворует для него золото на Колыме? — ковал майор горячее, мягкое железо.

— Захаркин, он больше моего крал, он…

13.

Леван Ионович не спеша шел из управления торга к себе в магазин. Мужчина он не то чтобы красивый, а весьма представительный, что для директора магазина, пожалуй, более приличествует, чем просто красота. Не тучный, уверенный, степенной дородности, несколько спортивный даже, в безупречно сшитом летнем белом костюме. Лицо у Левана Ионовича мужественное, строгое, как на бронзе псевдохевсурской чеканки, что выпускают местные ширпотребы. Брови — одна прямая линия, перпендикулярная длинноватому носу с загибом на самом конце, как у ястреба. Полные, но твердые губы с чуть брезгливо опущенными уголками придают лицу породистость. По густой черни волос надо лбом ювелирно извивалась серебряная прядь. Глаза, черные, пристальные, привыкшие к точной ювелирной работе, взирают на мир рассеянно и свысока, но все замечают отлично. Заметили и «Волгу», которая приткнулась к газону неподалеку от его магазина. Серая потертая «Волга». Так себе машина. Чья это? Кто приехал? В магазин?

— Завмаг в полном расцвете сил и деятельности, — т-сказал Чепраков, следя из машины за Чачанидзе. — А хорош! Наташа, как с женской точки зрения?

Сидевшая рядом с шофером Юленкова ответила:

— Потом рассмотрю. Приглашай, Алеша.

Чепраков распахнул дверцу «Волги».

— Леван Ионович, добрый день! Мы вас ждем.

— Здравствуйте, э-э… Простите, не припоминаю.

— Разрешите представиться — инспектор Чепраков. Вы задержаны, Чачанидзе. Прошу сюда. Садитесь, садитесь.

— Леван Ионович, давай сюда, дорогой, — выглянул майор Хевели.

Чачанидзе огляделся вокруг. Светило полуденное солнце, млела в зное улица. Из его магазина вышли две девушки в коротких юбочках, остановились на ступеньках, примеряют к белым блузкам пластмассовые вишенки— красиво? Мальчишка лижет мороженое… Левана Ионовича поторопили за локоть. Он пожал плечами и полез в машину. Сел между Хевели и Чепраковым, С привычной галантностью слегка улыбнулся даме. Проехали квартала два, пока решился спросить:

— Позвольте узнать, в чем, собственно, дело? Куда вы меня?

— К вам, — добродушно улыбнулся майор. — Домой к вам, Леван Ионович. Будем, дорогой, обыск у вас делать. Постановление сейчас прочитаете или уж когда приедем?

Из протокола обыска:

г. Сухуми 30 июля 19… г.

…Произведенным обыском в доме Чачанидзе Л. И. обнаружено и изъято:

1. Набор ювелирных инструментов.                           В ящиках стола и в настенном шкафу угловой комнаты

2. Тиглей для плавки металла — 3 шт.                       Там же

3. Весы аптекарские с разновесом — 2.                      Там же

4. Колец обручальных золотых — 11 шт.                     В стенном тайнике угловой комнаты

5. Колец золотых, заготовок — 6 шт.                           Там же

6. Золота промышленного россыпного 669,5 г.             В тайнике в фундаменте надворной постройки

Все обнаруженные предметы и ценности предъявлены Чачанидзе Л. И., понятым и изъяты для приобщения к делу.

Чачанидзе Л. И. признал, что предметы и ценности, найденные в его доме, принадлежат ему, обручальные кольца сделаны им самим из россыпного промышленного золота с целью продажи. Промышленное золото куплено для этой цели у незнакомого мужчины, по-видимому, грузина, имени и адреса которого Чачанидзе не знает.

Других заявлений или жалоб от присутствующих при обыске не поступило.

Далеко на востоке, на другом краю государства, белый день стоит над Магаданом, над колымской тайгой, и реками, и приисками.

Далеко, за тысячи километров от Черного моря, начал рабочий день сибирский город Чита. Идут на работу люди, едут в троллейбусах, на мотоциклах и велосипедах, идут и едут созидать, творить, делать нужное всем дело. Идут и едут они, отдохнувшие, веселые, бодрые. Хорошо им спалось — людям труда, людям с чистой совестью.

За тысячи же километров от Черного моря только еще просыпается город Красноярск. Играют солнечными блестками волны Енисея.

После ливня свежа ночь над Черным морем, над курортами и пляжами. Спит Сухуми, спит Гудаута, спят горы, сады, и шелестит ласково морская волна.

Не спит Леван Ионович Чачанидзе. Локти уперлись в колени, лицо ладонями сжато, сутулится спина. Отводит руки, тупым взглядом обводит камеру, будто все еще ему не верится… И опять — в ладони, чтобы не чувствовать, не слышать чей-то храп рядом, не думать… Но не думать нельзя. И вспоминает Чачанидзе…

Гурам Адамия курит сигарету за сигаретой. Болит голова, накатывает тошнота, а он все курит. Смотрит бессмысленно в запертую дверь камеры. Дверь… По эту сторону камера, по ту сторону весь мир, еще недавно бывший и его миром. Теперь не его, чужой. Гурам встает и ходит, ходит по тесному свободному пространству камеры, ступая неслышно, в одних грязных носках, чтобы никого не разбудить. Гурам никого не выдал, Гурам путает следователя. Но почему несколько дней не вызывают на допрос? Что раскопал следователь? Ничего ему не раскопать. Гурам умеет играть в подкидного дурака! Но почему не вызывают на допрос? Они нашли Вальку? Врут! Пугают очной ставкой. Валька как в воду канула… А больше нет у Чепракова козырей. Лишь бы не Валька… О-о, Валя!.. Предала, змея! Ах, тяжело вспоминать…

В женской камере лежит на койке, на втором ярусе, Валентина Красилова. Навис над ней потолок, давно не беленный, исчерканный надписями, серый в скудном освещении лампочки у входа. Все больше тускнеет, тускнеет серая известь, туманится влажно, и вот уже нет потолка, один туман… Сморгнет Валентина длиннющими ресницами, скатятся капли по вискам на жесткую подушку… Серый потолок. Ее потолок. Ее серая жизнь, грязная… И ничего не жаль, ничего… кроме всего лишь нескольких дней… Что там дней — несколько часов всего чистых. Их жаль, они вспоминаются. С них все началось. С Кости.

14.

ВАЛЬКА. Досрочное освобождение или на «химию» Красиловой не светило — много нарушений у нее. Ну и плевать. Штрафной изолятор? Подумаешь! Там тоже кормят, не сдохну. Перевоспитывать меня вздумали! А вот вам! Поняли? Ну и все. Воровала и буду воровать, курила и буду, хамила вам и… Да пошли вы все… Срок кончится — все одно отпустите.

Срок кончился. Валька сняла ватник, полосатое колонийское платье и надела хоть незавидное, да свое «вольное» платьишко, тонкое пальтецо «на рыбьем меху» с облезлым воротником. Вышла из проходной. Огляделась. Ишь она какая снаружи, колония проклятая, век бы ее не видать. И пошла Валька, спрашивая дорогу до вокзала, озираясь по сторонам, — свобода! Зарок себе дала: не пить ни грамма, со всяким встречным не связываться, а поехать в Свердловск к матери, отдохнуть, пока деньги есть, а там… видать будет. Может, учиться буду. Учительница говорила, что способная. И работать.

Мать встретила доченьку бурными упреками, поцелуями, объятиями. От нее пахло луком и немного водкой. Крепкая на вид баба, разворотливая, мать-то. Однокомнатная квартира запущена, неуютная, полузабылась за два года отсидки, в мечтах казалась не такой совсем. Стол с изрезанной клеенкой, немытые стаканы на нем, куски, лук, пустые бутылки.

— Ладно тебе лизаться-то, — сказала матери. — Отстань, говорю! Грязи-то ишь развела. Ну-ка я пол вымою.

Но мать пол мыть не велела, а побежала в магазин — «со встречи надо»… За бутылкой противного дешевого вермута мать рассказала о своем житье-бытье. Работает на другой работе, живет с другим сожителем. Ничего мужик. Пьет много, а так в общем-то ничего. Работает он где-то. От вермута Вальке расхотелось мыть пол, комната показалась не такой уж муторной, а родная мать не такой уж дрянной бабой. Тоже ведь и маме нет счастья в жизни. Вон седина полезла в голову, а волос лезет из головы. В девках, наверно, красивая была, мать-то.

Пришел сожитель материн, Пашка. Еще пили «со встречи».

«Отдых» кончился через четыре дня. Только и успела, что паспорт получить да стриженный «под мальчика» волос в красный цвет выкрасить. Больше ничего не успела, отдыха за пьянкой не увидела толком — разразилась семейная драма.

Мать на работе была, а Пашка заявился с водкой. Выпили. Он полез обниматься. Валька скромницу из себя не строила — чего там, вся в мать, с шестнадцати лет с парнями путалась. Но Пашка, материн сожитель, — красномордый, лысый, круглый, как клоп, изо рта несет черт-те чем, как ровно одной падалью питается, — до того противный показался! Озлилась за нахальство, исцарапала ему рожу. Он рассвирепел, и еще неизвестно, чем бы кончилось, да тут бурей ворвалась мать. Скандал был! Пашка смекнул, что попрут его сейчас с треском из квартиры — не прописан же, на птичьих правах кукует. И уж постарался, наплел на Вальку всякого. Что она, дескать, сама таковская, известная шлюха. И прочее… И затрещали Валькины свежеокрашенные волосы в материнских остервенелых пальцах. Вырвалась, впрыгнула с налету в валенки, схватила пальто, шаль, обложила их по-матерному — и ходу, пока цела.

Все, отдыху хана. В голове гудит от Пашкиной ласки, от мамкиной таски. Чтоб вы до смерти опились, гады! Бродила по улицам, под горячую руку облаяла кого-то. Замерзла. Порылась в сумке — деньги тут, хотя и мало. Паспорт тут. Напиться, что ли, со злости? Ну, а куда податься?

Пошла к подруге. На стук вышли незнакомые. Сказали, уехала подруга неизвестно куда. Валька ругнулась про себя, постояла у подъезда и побрела за пять кварталов, к знакомому парню, с которым когда-то жила недолго, поругавшись с матерью. Не шибко к нему охота, сволочь он, да что делать-то?

Но и парня нет — посадили на четыре года. Ну, везет! Нет в жизни счастья.

— Валя? Красилова? Неужели это ты?!

Что за старуха? Ой, да это же учительница бывшая, классная руководительница, которая в седьмом классе… Добрая вообще-то старуха. К матери все, бывало, пристает: «Не пьянствуйте, займитесь воспитанием дочери». Хотела Вальку в детдом отправить, да никто ее не послушал. Может, и к лучшему было бы… А Вальке все долдонила: «Красилова, ты способная девочка, ты можешь…» Ишь, глаза старые вытаращила. Способная, да…

Валька не ответила учительнице, ушла, нарочно вихляясь, дымя сигаретой, — на, смотри учительница! Способная! На все! Злорадство даже согрело ненадолго, принесло кислое удовольствие. Но скоро прошло, оставив горечь, — и чего взъелась на старушку? «Способная, можешь…» Вот и отдохнула. Вот и доучилась. Да пропадите вы все пропадом!

Валька замерла. Пойти домой, матери покаяться в несовершенном грехе? Ну нет, не дождется! Поехала греться на вокзал. А куда еще? Кому она нужна такая-то? Голова на морозе прояснилась. И выдумала голова выход.

В колонии была у Красиловой товарка, Люська Шкиля, старая поездная воровка. То есть не старая, а просто истрепанная такая. Худющая, прокуренная, хриплая, зубов мало, и те гнилые. Четверть жизни Люська Шкиля таскалась по вокзалам, поездам, а три четверти— по колониям. Однако считала себя опытной воровкой, говорила, что блатным ремеслом «на всю жисть себя обеспечила, всякого добра припрятано, заначено». А в поездах красть и вовсе клево, потому что взять Можно больше, а риску меньше — народ проезжий, свидетели были, да уехали. Всем известно, что на языке у Люськи правды сроду не бывало. Но в железнодорожные ее удачи верили почему-то. И теперь, оказавшись без причала, захотела Валька испытать фартовую поездную житуху. Для начала взять билет куда-нибудь подале, приглядеться и увести чемодан или там что бог пошлет. Не дурнее же она Люськи-то!

Что дальше было — все в памяти перепуталось. Карусель с музыкой… Станции, полустанки, вокзалы, вагоны, барахолки, барыги-крохоборы, скупщики краденого, две женщины какие-то взяли в свою компанию, а потом обманули при дележе, обокрали, после чего Валька, наскандалившись, ушла от них; какие-то мужчины разного возраста и нрава, но с одинаково щупающими взорами, мужчины, которые угощали водкой и скудной закусью, а потом приходилось ей убегать от расплаты… Кошмар… Опротивело все до тошноты. Или врала Люська Шкиля, или сама Валька такая уж бесталанная, но вагонные кражи оказались бедными. Иной раз не то что выпить — пожрать не на что. Да еще морозы жмут, студеный ветер метет по чужим перронам, продувает насквозь краденую короткую шубенку, стынут руки, стынет душа… Не раз подумывала Валентина: хоть бы уж взяли с поличным, осудили да отправили в ту, свою колонию, где теплый барак, где кормят досыта. На что она, такая мерзлая свобода… Подумает так-то Валька, поплачет тихонько где-нибудь в закутке на вокзале, размазывая по щекам слезы грязными ладошками, да решиться изменить свою жизнь непутевую не может. И опять пошла-поехала по чужим станциям да полустанкам.

Однажды под вечер на захудалом полустанке — не помнит на каком, а только на Украине где-то — исхитрилась проскочить без билета в вагон, общий жесткий вагон, наполненный животворным приятным теплом и временным дорожным покоем. Поезд «Москва — Тбилиси», пассажиров немного — не сезон. Деньги были — от последней кражи десятка с мелочью. Какие уж то деньги, но все же. Главное, тепло! Нашла свободную вторую полку, залезла, выспалась. Утром пошла умыться, в зеркало на себя поглядела — ну и образина! Волосы не роймешь какого цвета, сосульками висят, ворованный свитер-маломерок под мышками жмет. Ну, правда, фигуру обтягивает выразительно. Короткая юбчонка мятая. Лицо мятое. Да и вся… Внешность доверия не внушает, попробуй тут укради…

Долго «наводила марафет». Мочила ладошку, юбку разглаживала. Припудрила бледное лицо, губы подкрасила. Хотела еще и чулки простирнуть, но в дверь туалета стучали, пищал ребенок. Ладно уж, сойдет.

Шубенку оставила на полке, чтоб место не заняли, и потопала в вагон-ресторан завтракать. Села за свободный столик. Пока ждала неторопливую официантку, прикидывала: выпить стакан красного или не надо? Всего стакан бы портвейна? Или поэкономить, десятку на дольше растянуть?

Когда везет, так уж везет.

— Девушка, у вас не занято?

Смазливый брюнетик стоит и на Вальку глядит. Кавказец, видно. Сел, куцее меню повертел и отбросил. Не понравилось меню. А Валька, наоборот, понравилась брюнету. И завел он с ней вежливый разговор на железнодорожные темы: куда едете, да в каком вагоне, да почему одна, такая молодая, интересная? И прочую подобную муть. Валька держится чинно. Не хамит, но и не улыбается сдуру. Внешне — скромная студентка вуза пришла покушать, и ей все равно, кто сидит рядом, это ее не интересует. Внутренне — а ну, давай, давай завлекай, брюнетик! Говорят, у кавказцев денег куры не клюют, авось и удастся увести бумажник. Вот бы!..

— Девушка, ресторан не столовая, в ресторане вино пить нужно. Один не могу — душа не пьет!

— За тем вон столиком выпивают — компания вам.

— Компания, да? Слуш, почему мы не компания? Немножко выпьете, а?

— Я не пью. Да и стипендия у студента, сами знаете…

— Слуш, зачем обижаешь? Я угощаю, какой может быть стипендия!

До чего все они одинаковые. Все один и тот же комплимент суют, словно кислый леденец: «Молодая, интересная…» Потом про выпивку. И глаза у них одинаково липкие. Все одинаковы, гады. Хотя этот брюнетик покрасивше прочих будет и вежливый пока.

— Выпьем за знакомство, Валя?

— Не знаю даже… Разве красненького грамм сто.

— Официантка, слуш, сколько можно ждать! Дай коньяку триста грамм, пожалуйста, Валя, коньяк хороший, самый лучший! Нет, не хочешь? Официантка, красного! Сухого!

Уютно покачивается вагон, плывут за окном украинские снега. А он ничего, этот кавказец… Только не надо торчать долго в вагоне-ресторане, глаза тут всем мозолить. И пускай не думает, что студентка рада ему на шею кинуться. Она скромная девушка, едет в Сочи к заболевшей тетке. Студентка сама за свой обед рассчитается. Борщ, шницель, чай, сто пятьдесят сухого — получите с меня. Нет, она пойдет в свой вагон, там же вещи. И не надо провожать — поезд не бульвар. Да, придет в ресторан ужинать. Часов, скажем, в восемь. Увидеться? А зачем? Ну, как хотите.

Валька вела себя умно. Убралась в свой вагон, где шубенка охраняла «ее» место, и опять завалилась спать. Мечтала. Говорят, кавказцы торгуют фруктами и денег домой везут прямо целый чемодан. Люська Шкиля говорила. Вот бы!.. Вальку перестал привлекать новый большой чемодан и дорогое пальто соседки по вагону. И большой рюкзак, набитый чем-то мягким, у красноносого субъекта, что едет там, у самого выхода. И изящная сумочка молодящейся модницы из второго с краю купе. Все это мура. У кавказца Гриши душа широкая и, чует Валька, денег навалом. Валька ему понравилась, вон как лебезил. Вот бы!..

Само собой, встреча состоялась и вечером. Он встретил еще за вагон от ресторана, взял под руку, дверь перед ней распахнул. Вежливый, прохвост. Если и денег много, так, может быть, и не красть, не рисковать? Да ну, женатый, поди.

— Я тебя искал, Валечка. Почему не говоришь, какой вагон едешь? Общий вагон, жесткий? Слуш, зачем? В моем купе место пустое едет, переходи, пожалуйста?

— Ах, что вы! Мы, студенты, привыкли в жестком. Нет-нет, и не просите.

Ужинали. Гриша пил коньяк. Валька отказалась.

— Что вы! Я только красненькое. И как вы, мужчины, пьете такое крепкое. Вас и не заметно, что выпили. И еще можете, да? Вот что значит мужчина! А у меня уж голова кружится, ха-ха! Ой, как смешно кружится…

Притворилась пьяненькой, веселенькой, немножко в Гришу влюбленной. Позволила увлечь себя в купейный вагон. Там с двумя колхозными дядьками допоздна играли в подкидного, потом вместе распили бутылку коньяку. Дядьки залезли на верхние полки, подмяли в головы дешевые пиджаки и сразу смачно захрапели. Валька старательно зевала и лупала сонными глазами, порывалась идти в свой вагон. Гриша отговорил, уложил одетую на свою постель, сел рядом. Любезничали. Кавказец увлекся. Но Валька приказала рукам воли не давать — здесь посторонние, все слышно… И вообще она спать хочет. Вот приедут в Сочи, и, если Гриша так желает, она согласна на приличную дружбу.

Гриша покосился на верхние полки, где сопели дядьки, и отстал. Лег на незастеленное свободное место и затих. Валька велела себе проснуться часика этак через два. Засыпая, чувствовала под собой, под полкой, в багажнике, чемодан Гриши. Она видела этот чемодан — Гриша карты доставал, — желтый, потертый, небольшой. Но для денег места в нем хватит… Вот бы удалось!.. С тем и уснула.

Проснулась. И сразу вспомнила: нужно что-то делать. Ах, да! В купе темно, кавказец с вечера дверь задвинул и свет выключил. Только от окна слабое снежное сияние. Тишина, ритм колес, монотонный вагонный бег. Дядек на полках не видать, не слыхать. Лежа на спине, отвернув лицо к стенке, спит Гриша, или кто он там. Левая рука в белом рукаве откинута, покачивается на весу, под манжетом чернеет ремешок часов. Ну? Пора?

Села, прислушалась к тишине на фоне бега. Откатила чуточку дверь — полумрак разбавился ночным полусветом из коридора. Там пусто, Валька осторожно взяла и повернула качающуюся кисть Гриши — на часах без двадцати три. В самый раз время. Гриша головой качнул, бормотнул… Спит. Пожалуй, часы лучше не снимать — не так уж много он выпил вчера. Валька вышла в коридор, всмотрелась в расписание на стенке. Минут через двадцать будет полустанок. Одна минута стоянка, проводники и дверь не откроют. До большой станции около часа езды. Ладно, подождем. Вернулась в купе и легла, дверь не прикрыв. Теперь спать нельзя.

Когда в купе запульсировали отсветы частых фонарей, Валька встала. Поезд, сдерживая бег, входил в большой город. Цепочка огней на улицах, красные сигналы на трубах завода… Время подходящее — около четырех ночи. Кавказец дрыхнет носом к стенке. Ну, спи, Гриша, утро у тебя мудренее вечера…

Шла она по пролетам полутемных вагонов, стараясь не задевать лицом торчащие с полок ноги. Желтый чемодан был невелик и легок. Ну и правильно: деньги ж не тяжелые, они — веские. Почему Валька уверилась, что там деньги, неизвестно. Но так ей хотелось. Сколько раз слыхала: у кавказских торгашей денег — тыщи. Слыхала еще, что торгаши нещадно бьют воров. Но — не попадайся.

Она добралась до своего вагона, шубенку надела и заторопилась к выходу. Из служебника появился заспанный проводник, за ним пошли в тамбур человек пять с вещами, в коридор потянуло бодрящим холодком. Деловито шагнула в тамбур и Валька…

— А ну, стой! — Кто-то сзади крепко взял за локти…

15.

ГУРАМ. И в этот раз все обошлось благополучно. Гурам явился по знакомому адресу, взял «груз», отдал деньги и сразу поехал на вокзал. «Груз» скромный, чуть больше полкило: Урал — не Колыма. За эту ходку немного заработает, зато и риску меньше. Рисковать — кому нужно? А придется. Хозяин сказал: скоро полетишь в Магадан.

По пути от Свердловска до Сухуми надо было ему сделать два деловых заезда: к знакомому зубному технику и, в другом городе, к кладовщику часового завода. Дальнейшая дорога была уже не опаснее туристической прогулки — «груз» сплавил адресатам, деньги равномерно расшиты в подкладке жилета. Очень хорошо Гурам ехал и наслаждался безопасностью, ощущением больших денег (хотя и чужих) и просто скромными удовольствиями путешественника: спокойно спал, играл в подкидного, ухаживал за смазливенькой пассажиркой, пока не сошла она на своей станции. Больше смазливых в его вагоне не нашлось. Гурам скучал.

На первый взгляд Валька показалась ему даром аллаха. Он пил в вагоне-ресторане скверныйпортвейн за неимением ничего лучшего и болтал со случайными сотрапезниками, когда она прошла мимо. Первое, что оценил по достоинству Гурам, — красивые ножки в некрасивых, не по сезону легких сапожках. Мысленно воскликнул: «Цх!», поднял взгляд немного выше и еще раз, уже вслух, цокнул языком — вот фигурка!

Она села за свободный столик — тем лучше, никто не помешает на первых порах. Не допив портвейн, бросил на стол рублевку и побежал заводить знакомство.

В одном анекдоте спрашивают: какое есть средство от любви с первого взгляда? И получают ответ: взглянуть второй раз. Очень правильный ответ… Со второго взгляда девушка вовсе не понравилась Гураму. Мальчишеская стрижка, когда-то крашеная в идиотский фиолетово-красный колер, а ныне пегая, способна сбить интерес и у пьяного. Рот грубо накрашен. Курящая, наверно, — пальцы с желтизной. В резковатых движениях, в недоверчивом прищуре, манерных ужимках, во всем облике девицы было так много неприятного, вульгарного, что Гураму расхотелось продолжать знакомство. Не поверил он и в то, что она студентка. Скорее всего, глупая дорожная аферистка. Такие женщины ему не нравились.

Но в купе все равно скучно, с разгону успел познакомиться с девицей, разговориться, а через полчаса болтовни разглядел под краской и грязью юную привлекательность девушки. И тогда у Гурама возникли кое-какие деловые соображения, повлиявшие на дальнейший ход знакомства.

Для начала он сделал вид, что покорен ее жалкой красотой, верит ее вранью, да и сам не более как влюбленный на час южанин, колхозный донжуан, — то есть тог самый, какого бы ей хотелось. Они выпили. При этом Гурам по достоинству оценил ее воздержание — если надо, пьет с умом девка. Когда встали и пошли, Гурам еще раз с одобрением отметил стройность Вальки и еще раз подивился ее глупости, ее неумению пользоваться своими природными преимуществами. Но и это к лучшему.

При втором свидании, вечером, он уже вполне ясно представлял, чего можно ожидать от девчонки и на что может она пригодиться в его «хозяйстве». Приглашая Э свой вагон, заранее знал, что согласится, пьяно умоляя остаться в купе на ночь, не сомневался, что останется. И потом, ночью, когда Валька, трепеща от радости, уносила его чемодан с электробритвой и грязным бельем, Гурам если чему и удивлялся, то — почему не сняла и часы? Едва Валька выскользнула из купе, он открыл глаза, потянулся, прикинул, когда должна быть станция. Неторопливо оделся и отправился ее ловить.

16.

ВАЛЬКА.

— А ну, стой!

Ничего еще не успев сообразить, Валька отбросила чемодан, он ударился о стенку, раскрылся, рассыпалось белье, мыльница, электробритва.

— Зачем бросала, одеколон разобьешь, — наставительно сказал Гурам. — Что смотришь? Ты бросала, ты и подбирай.

Валька послушно склонилась над проклятым чемоданом, втянула голову в плечи, ожидая немедленного возмездия. Хватала и совала вещи, шмыгала носом, жалела себя — нет в жизни счастья! И никаких денег тут не бывало, одно барахло, и за него светит ей опять тюрьма. Как-то забылось, что еще вчера, продрогшая и полуголодная, с паршивой десяткой в кармане, мечтала попасть снова в колонию, где тепло и кормят каждый день по три раза. Сейчас в колонию жутко как не хотелось… Но и колония еще бы туда-сюда. Что кавказцы возят в чемоданах денег навалом — это ей явно наврали. Но что кавказцы бьют воров смертным боем — ай, кабы не пришлось сейчас познакомиться с их скверной такой привычкой…

— Сдашь меня лягавым? — с надеждой спросила.

— В чужом городе день терять — зачем нужно! Сдам в Сухуми.

— Я в Сочи еду. Вы не имеете права…

— Слуш, кавказский человек воров не любит, кавказский человек воров убивает, ему милиция спасибо говорит. Тебя пожалел, под колеса не бросал — спасибо говори. Шуметь у меня будешь — жить не будешь.

Заорать?! Пока люди рядом в тамбуре… Пусть тюрьма, пусть! А то убьет ведь…

— Только пикни! — прошептал нависший над ней кавказец.

Поезд остановился. Выходили пассажиры. Чьи-то фетровые валенки налетели на склоненную Вальку.

— Ну, вы слазите или нет?

— Извини, дорогой, небольшая авария, — Гурам отстранил Вальку. — Проходи, товарищ.

На перроне крутила в ночи метелица, забрасывала в тамбур струи снега. Гурам подхватил чемодан, больно взял Вальку под руку и повел в купе.

— Ложись, спи. — Видя, что Валька намерена изобразить большой плач, строго добавил: — Слуш, подожди, не реви. В Сухуми реветь будешь.

Теперь он лег на постель, а Валька на голую полку. Легла и заплакала тихонько, для себя, от обиды на неудачливую воровскую судьбу. Поплакала и уснула.

Утром Гурам разбудил и неумытую повел кормить в ресторан. Ишь ты! Она посмелела. Намекнула даже:

— Что ж всухомятку-то, конвоир. Красного бы по двести…

Сверкнул горячими глазами:

— Воров бензином поить, огонь на закуску давать!

Она поежилась. Вспомнилось опять: на Кавказе воров под суд не отдают, но и не милуют…

Так и ехали… Валька в коридор, и этот дьявол за ней — подышать свежим воздухом. Валька в туалет, и он в тамбур — покурить. От такого не сбежишь. На одной остановке двинулась в сторонку — так придержал, что полчаса ребра ныли. Удрученная постоянными неудачами, Валька смирилась. Будь что будет…

В Сухуми приехали. Тепло, солнечно, красиво! Сошли на влажный асфальт. Гурам взял ее под руку. На перроне прохаживался дюжий усатый милиционер.

— А у тебя свидетелей нету, — пропищала Валька.

Он улыбнулся:

— Нужно будет — пол-Кавказа свидетелей найду. Когда не нужно — свидетелей нет. Понимаешь?

Мать честная! Заведет куда-нибудь, разделает, как бог черепаху. Заорать?! Спасите, мол, люди добрые, обижают девушку! Но тут Гурам весело поздоровался с кучкой здоровенных парней, болтнул им что-то не по-русски. Ой, не спасут люди добрые, такие вот…

До милиционера оставалось шагов пять. Гурам остановился, спросил:

— Скажи, что хочешь? В тюрьму или в ресторан? Меня слушаться будешь — в ресторан, в гостиницу пойдем, есть-пить будем, гулять, отдыхать. Слушаться не будешь — пропала.

Валька рассудила, что ресторан, во всяком случае, лучше, чем тюрьма и тем более мордобой. Конечно, будет она слушаться, что ей еще осталось! Конечно, в ресторан! В самый раз напиться до чертиков.

Вскоре Валька уверилась, что, наоборот, счастье ей привалило в самый неожиданный момент. Гурам, пошептавшись с администратором гостиницы, получил отдельный номер, повел туда Вальку, забрал ее паспорт — для регистрации, принес вина и еды. Странный народ на Кавказе: когда надо бы по всем статьям бить морду, они вином поят… Впрочем, Валька отнесла такую перемену за счет своей неотразимой красоты. Хихикнула, состроила глазки. Гурам брезгливо поморщился.

— Иди в ванну, вымойся. Тьфу…

17.

ГУРАМ. Приятели угощали вином. Но Гурам пил только черный кофе — «слуш, я один — друзей много, со всеми вино пить не могу». Рассказывал, как возил на Урал яблоки и что там морозы, зато фрукты в цене — в магазине нет, на базаре есть. Болтал с приятелями, пил кофе, смотрел в большое окно кафе. Легковые машины проносились с включенными уже фарами. В кафе уютно, пахнет вином, табаком, шашлыком, кофе — аромат самый лучший. После морозов, чужих вокзалов, после долгой тревоги хорошо дома. Ничего не делать, ни о чем не заботиться, сидеть вот так, рассказывать о тех далеких морозах, наслаждаться привычными запахами, пить хорошее вино, если хочется его пить, есть солянку по-грузински — это и есть жизнь, и она стоит риска. И зачем сейчас думать о минувшей опасности, о грядущей опасности? Нет, сейчас надо думать о том, что придет яркое южное лето, как шампанское заискрится море, шипя зеленоватой пеной, берега расцветут садами, а пляж белотелыми, белокурыми северянками в пестрых купальниках…

На освещенном из окна асфальте остановилась черная «Волга».

— Спать хочу, — сказал приятелям Гурам. Рассчитался, не мелочась. Вышел на темнеющую улицу, подошел к черной «Волге».

— Здравствуй, Леван.

— Садись, друг, здравствуй.

Машина плавно вышла из освещенного прямоугольника и заскользила по улицам.

— Как съездил?

— Хорошо.

— В машине тепло. Может, хочешь раздеться?

Гурам снял плащ с меховой подкладкой, черный импортный пиджак, жилетку. Бросил жилетку на колени Левану и опять надел пиджак.

— В кармане там бумажка, на ней все расчеты. Проверяй, пожалуйста.

Леван развернул тетрадный листок. Ведя машину малым ходом, бегло просмотрел колонки цифр.

— Хорошо, Гурам. Свою долю получишь утром. Говори, как ездил.

Гурам плохо знал грузинский. Леван не понимал абхазский, и говорили они по-русски. Леван выспрашивал подробности. Все ли тихо на уральских приисках. Зубному технику надо ли еще «груз». Полностью ли рассчитались за прошлое часовщики.

Закончив доклад, Гурам поерзал на сиденье, закурил.

— Слуш, Леван, ты хочешь, чтобы я скоро летел в Магадан…

— Надо будет — полетишь.

— Не хочу рисковать один! Пусть со мной женщина будет, женщине легче провезти «груз» самолетом.

— За риск я деньги плачу, друг. В прошлый раз с тобой Зинка летала, деньги заработала, больше не хочет. Русского мужа нашла, уехала, что мог сделать? Она женщина, русская, хитрая.

— Зинки нет — другую надо.

— Где возьму? Пока надежной нет.

— Леван, я привез. Русская, воровка, молодая.

Леван нажал тормоз, резко обернулся к Гураму.

— Ты ей сказал? Ты, ишак, сказал?!

— Нет. Зачем ругаешь? Припугнул девчонку — в руках у меня.

— Где сейчас?

— Напоил, спит в гостинице. Буду ее учить, смотреть, потом про дела скажу. Один рисковать не хочу, Леван.

Гурам поведал, что знал о Вальке и как подобрал ее, бродячую.

— Паспорт есть, смотри, пожалуйста. Прописки нету. Сидела за кражу.

Леван курил, думал. Долго думал.

— Красивая, говоришь? Утром покажешь мне. В одиннадцать у театра.

Он подвел ее к скамейке, оглядел критически, выпятил недовольно полные губы.

— Сиди здесь, никуда не ходи.

Бульвар не тюрьма, сидеть можно. Да и куда она без паспорта?

Черная «Волга» ждала Гурама по ту сторону театра. Распахнулась дверца.

— Привел?

— Да. Поехали. Давай налево. Смотри теперь, вон она.

Валька сидела, поджав ноги в старых, облупленных сапогах, куталась в облезлую шубенку, таращилась на каменных драконов в бассейне у театра. Холодно ей, с моря дует резкий ветер. Похмельное лицо синюшнобледное, пегие волосы торчат шваброй из-под линялого берета.

— Это чучело ты предлагаешь для дела?

— Как хочешь, Леван. Отпущу, пусть идет. Но мне для Магадана женщина нужна!

— Вот это — женщина?! Это живая уголовная статья. От нее на расстоянии тюрьмой пахнет. Ты шел с ней рядом? Ты ишак, Гурам, тебя перестанет уважать милиция.

Валька зевнула, поежилась, встала и пошла взглянуть на драконов поближе. Ветер взметнул подол юбчонки, едва не сбросил берет — успела подхватить на лету.

— Слуш, Леван, девка будет хороша, если отмыть и…

— Помолчи.

18

ЧАЧАНИДЗЕ. Леван Ионович умел ценить красоту. Искусно сделанные браслеты, перстни, серьги, броши, кубки с чернью и инкрустацией — серебряную и золотую, до совершенства отделанную красоту он видел с тех пор, как научился видеть, различать вещи. Золотая, серебряная красота ювелирных изделий — и безобразная бедность. Таким был дом-мастерская-лав-ка талантливого ювелира и бесталанного простака Иона Чачанидзе. Ион умел сделать кубок, достойный княжеского застолья, но не умел выгодно продать, ибо красота была для него дороже денег. Другие наживали барыши на его кубках и браслетах, покупая их у Иона за бесценок. Ювелир вечно платил долги и делал новые долги. Не роптал на судьбу, но благодарил бога за то, что вот этот браслет получился лучше прежних. Тоскуя, расставался с тем, что сотворил, продавал, чтобы уплатить хоть часть долгов и купить еще золота и сделать еще лучший браслет или кольцо. Нельзя сказать, чтобы Ион не мечтал о богатстве. Он молился дома, он шел в церковь и покупал свечу, он заставлял молиться детей — пусть господь пошлет много денег. Ион купит много металла, и тогда без спешки, без оглядки на кредиторов создаст такую вещь невиданной формы, небывалого узора! Вещи, которые бы долго, вечно радовали глаз многих людей!

В тридцатых годах пришлось закрыть мастерскую, проситься в артель. Но работать становилось все трудней, и уже плохо помогали очки. Просиживал дома вечера над простым турьим рогом, над бронзовым украшением, пока не начинали слезиться и болеть глаза. И все-таки небогато жила семья. Случалось, что маленький Леван давился сухой мамалыгой, а рядом с его глиняной чашкой сверкал полированными гранями, манил затейливой резьбой стройный кубок, теперь уже из латуни — не из золота. И с детства Леван научился ценить красоту. И презирал безобразную бедность. Ведь другие, хитрые и ловкие, жили лучше талантливого ювелира Иона.

Леван унаследовал способность отца и учился мастерству охотно. Но в деле отцовском видел лишь ремесло— не искусство. Старик, надев сильные очки, радовался изяществу броши, сделанной сыном. Сын вертел брошь в тонких нервных пальцах и прикидывал — сколько стоит? Иное искусство родилось в нем — выгодно продать, получить деньги, чтобы пройтись по улице в новой красивой рубашке, в сверкающих лаком сапогах…

Умер старый, слепой ювелир. Умерла мать, вышла замуж за азербайджанца сестра и уехала на Каспий. Леван работал на государственном предприятии, без вдохновения, без радости продолжал семейное ремесло. Женился на красивой девушке, построил дом. Жена не подарила ему ребенка. Бледная красота ее удлиненного лица, нежный блеск глаз оказались отражением болезни, которая спустя восемь лет после замужества надолго уложила ее в постель. Да и после лечения постоянно напоминала о себе. Леван заботился о больной. Но сам в уныние не впал — есть ведь и другие женщины. Только нужны деньги, и будет все.

Деньги чуть не погубили Левана. История давняя, забытая. Вспоминать — зачем? Пришлось уйти с той работы… Ах, неприятная история, грязная. Потому грязная, что тайные дела открылись многим…

Леван Чачанидзе оставил отцовское ремесло, ушел работать в торговлю. Крепко запомнив ошибки прошлые, умело избегал ошибок новых. И понемногу забылись грехи, и стал Леван Ионович уважаемым заведующим магазином с безупречной репутацией.

Да, он умел ценить красоту, потомственный ювелир. Умел разглядеть, какой узор таится в необработанном камне, будущую ажурность в бронзовой пластинке, плавный изгиб перстня в обломке золотой царской монеты. И, глядя на бредущую по аллее Вальку, сумел Леван Ионович угадать под мешковатой шубенкой статность девичьей фигуры, под неновым трико — стройность ног.

— Леван, я не полечу в Магадан один, — ныл рядом Гурам.

— Перестань. Знаю, нужна женщина, ей удобнее с «грузом». Но ее внешность должна внушать доверие. Эта — не внушает.

— Я буду дрессировать ее, как обезьяну!

— Ты? Ты сам недавно был обезьяной, обыкновенным пижоном в дурацком галстуке и с христовой бородкой. Я из тебя сделал элегантного джентльмена… Здесь нужна рука мастера, мой глупый друг, — продолжая следить за Валькой, Чачанидзе размышлял вслух: — Отмыть девку, отмочить идиотскую косметику, отрастить волосы. И главное, выбить дурь. Сделать приличные манеры приличной девушки… Гурам, позови эту бродяжку.

— Что хочешь? — неприязненно покосился Гурам, — Девчонку привез я…

— Тихо! Друг, ты забыл, кто тебя выручил при растрате? Кто дает деньги?

— За деньги я рискую свободой!

— Я рискую больше… — Чачанидзе вдруг изменил тон: — Совсем забыл о деньгах. Спасибо, друг, что напомнил. — Он бросил на сиденье газетный сверток.—

Возьми за последнюю командировку. Советую экономить, потому что эта командировка может оказаться и в самом деле последней для тебя.

— Почему?

— Ты перестал слушаться меня. Друг, ты глуп, как ишак.

— Леван…

— Иди и позови девчонку.

Гурам чертыхнулся по-абхазски, сунул деньги в карман и вылез из машины.

— Эй, погоди! Скажешь ей, что поедет со мной. Что я берусь ее хорошо устроить. Ну, быстро!

19.

ВАЛЬКА. Получилось — хуже тюрьмы. Этот старый фраер, Леонтий Иванович, привез ее в какое-то окраинное захолустье, ключом открыл железные высокие ворота и через сад провел к довольно неприглядному и дряхлому одноэтажному дому. Встретила их на крыльце старуха во всем черном, пропустила безмолвно. Короткий коридор и — комната. Мама родная! Все в коврах, люстра хрустальная. Обстановочка — закачаешься! Всего навидалась Валька, а такую роскошь довелось впервые. Живут же люди!

— Будешь тут жить, — сказал ей новый хозяин.

Что он именно ее Хозяин, Валька поняла еще там, на бульваре. Когда, забывшись, сморкнулась по-колонийски, в два пальца, — так поглядел, что пальцы словно пристыли к носу. Хотела в машине закурить — отобрал сигареты, спички, смял и выбросил из машины.

— Считай, что курить бросила.

Надо бы ответить похлеще. Но она оробела от спокойно-решительного его обращения. Серьезный фраер. Только вякни против, так и врежет по мордасам.

— Будешь тут жить. Никуда не выходи. Отдыхай пока. Вечером приеду, поговорим.

Хуже тюряги, честное слово. Цельный день одна взаперти, как невольница. Без паспорта. Старушонка по-русски ни бельмеса. Принесет еду, молока — и уйдет. Если Валька направится в сад или в туалет, или просто так кости размять — старая ведьма уж тут, следит за каждым шагом. В первый же вечер наклепала Хозяину, что Валька пыталась отпереть гвоздиком замок в воротах. Сказал отрывисто:

— Еще так сделаешь — плохо будет. Очень плохо будет.

На это Валька хотела закатить истерику, как, бывало, начальнице отряда в колонии. Взвизгнула дурным матом:

— Ты что, падла, на «строгаче» держишь!.. — И тут же врезалась головой в угол. Хорошо, что ковер, а то…

— Запомни: последний раз выругалась.

Пискнула:

— Не имеете права бить!

— А ты имеешь право красть? Нет. И давай не будем о правах. — И «поцеловала» Валька другой угол.

Шепотом уже:

— Не подходите, кричать буду!

Засмеялся:

— Разве еще не ушиблась? — Подошел, поднял, бросил на диван и жестко сказал: — Будешь жить, как велю. Будешь красивой, настоящей женщиной. Или… или совсем тебя не будет. Тут тебе не колония, гуманности не жди. Марш в ванную!

На том Валькина истерика и кончилась. И потащилась она покорно в ванную. Всхлипывая, мылась. Вот подонок Гурам! Отдал этому фраеру старому, подарил. Как шавку, как кошку! Все делают с Валькой что кому вздумается, а она ничего не может… Ревела бессильно и мылась, и даже на старую ведьму боялась цыкнуть, а так и подмывало мочалкой в нее шмякнуть. Старуха принесла новое дорогое белье, простенький халатик, подала опушенные мехом домашние туфельки без каблуков, сама причесала мокрые Валькины волосы. Валька смирилась и терпела.

И потянулись дни. Валька вкусно ела, спала на мягкой двуспальной кровати, читала книжки, которые приносил Хозяин, чтобы не сдохла со скуки. Книжки интересные, про королей и королев, про графов и маркизов. Не все понятно, а интересно. Про любовь.

Вечером приходил Хозяин. Ужинали вместе, с безалкогольными напитками, черт их дери. Как-то попросила: вина бы красненького, грамм хоть двести. Отрубил: ты не пьешь. После ужина он воспитывал. Учил даже, как надо сидеть, — вот ведь гад! Не задирай подол, не клади ногу на ногу. Как вилку держать, хлеб брать. Улыбаться, а не щериться. Смеяться, а не ржать дикой кобылой. Не облизывай пальцы, вытирай платочком. Нечаянно назвала старуху ведьмой — думала, зубов лишится: уважай старших. За малые проступки только два было взыскания: строгий взгляд или короткий мощный удар, от которого влипала в ковры. За серьезный проступок, если на такой когда-нибудь она решится, Хозяин вежливо пообещал ее прикончить.

Уходил он поздно. Иногда оставался ночевать, и это было самое неприятное. Но Валька уже прочно боялась Хозяина. Днем ей разрешалось гулять по саду, где, касаясь друг друга ветвями, росли унылые в эту пору яблони, груши и еще неизвестные ей деревья. Маленькую усадьбочку окружал высокий, глухой, не хуже колонийского, забор. За ним опять же обнаженные верхушки деревьев, а в щелку виднелся другой сад и дом, тоже каменный и молчаливый. Сзади, на веранде, обязательно торчала старуха, наблюдала.

На четвертый, на пятый ли день Валька все-таки улучила минуту, когда старуха юркнула зачем-то в дом. Оглянувшись, влезла на яблоню у забора. Улица, мощенная булыжником. Бежит тощая кошка. Пузатый черный тип тащит на плечах мешок. На той стороне, во дворе, абхазка развешивает белье. В обе стороны больше никого не видать, только дома в садах прячутся. Если с того вон сука дотянуться до забора, перемахнуть… Вот пройдет этот пузатый с мешком, и перемахнуть… Ну и что? И куда идти? А хоть куда! На вокзал, в Свердловск, к матери. А? Удрать, чтобы у гада Леонтия Иваныча морда вытянулась. Какое имеет право лишать свободы! Бить — какое право? О правах он велел не заикаться… Изобьет. А черта с два! Вон он, забор, еще малость и…

— Валья!

— У-у, ведьма!

Под яблоней стоит старая карга, лопочет по-своему. Валька плюнула сверху, послала бабку по-русски. Но та лопочет: слезай, дескать. Что, и на дерево уж не залезь, да? Ну, я тебе сейчас сделаю… Валька слезла. Близкая улица навеяла настроение, и Валька отвесила бабке пощечину. И злая ушла в дом.

Вечером пришел Хозяин, и настала расплата за вольные мысли и действия. Вместо ужина получила такую трепку, что аж в глазах зеленело. Причем орать

Хозяин не велел. Икая, всхлипывая, забилась в угол, сидела там как мышь, пока не ушел он из дому. Покрутилась по комнате как побитая шавка, скуля втихомолочку, и легла спать голодная, несчастная. Хныкала в подушку, клялась сегодня же бежать «из фраерского кичмана». Но никуда не убежала, а уснула.

20

ВАЛЕНТИНА. Так протекло немногим больше трех месяцев. Эта отсидка без суда, хозяйские наставления и затрещины не прошли даром — Валентина довольно скоро усвоила приличные манеры. Отвыкла от курева, от брани, не ржала, не щерилась — да и с какой радости? Вилку держала как путевая. Посвежела на добротных харчах, волосы обрели природный цвет и блеск, стали волнистыми, густыми, старуха, причесывая их после ванны, одобрительно лопотала. И Валентина говорила ей: «Благодарю вас». Хозяин Леонтий Иваныч был доволен.

— До сих пор ты не умела жить, Валя, — говорил он, развалясь на диване и поглаживая ее волосы. Не умела пользоваться богатством, данным тебе от природы, — красотой. А я желаю тебе добра — я сделаю из тебя роскошную женщину. Ты будешь иметь все.

— Как это — все?

— Все! Ты будешь иметь золото. А оно всегда ценность.

— За золото, знаете… — Валентина сложила пальцы решеткой. — За это лишение свободы.

— Что ты знаешь о свободе? Ты ничего не знаешь. До сих пор твоя жизнь была жалкой дешевкой. Свобода — когда есть деньги. Иначе что в ней толку?

— Вот это вы верно. — Ей вспомнилась ее «свобода» на вокзалах, в вагонах — холод и безденежье. Подзаборная свобода. Ох как верно! — Только где же я возьму деньги?

— Придет время, я научу их брать.

— Пока еще оно там чего-то будет… Мне вот сейчас осто… ой, извините, пожалуйста, я нечаянно! Честное слово, надоело взаперти у вас сидеть… — Он нахмурился, и Валентина оробела… — Леонтий Иваныч, я же свой срок в колонии отбыла, за что опять отсидка?

— Отбыла, да не исправилась. Впрочем… — Хозяин оглядел критически Валентину, — впрочем, видик у тебя стал поприличнее. Слушайся меня — скоро станешь нормальной девушкой. Тогда пойдешь в город, в кино, летом на пляж… Ах да, на пляж тебе нельзя. Жаль. С твоей фигурой…

— Почему это нельзя?

— Разденешься, на тебе татуировка: «Вот что нас губит». Сразу видно — дешевая шлюха.

В былые времена Валька взорвалась бы: «Не имеешь права обзывать!» Теперь посмотрела на его смуглую руку, всегда готовую сжаться в кулак, — и промолчала. Насчет «права» Хозяин ей уже объяснил. Да и верно: куда с такой росписью на пляж, где порядочные загорают. Вот она, глупость-то, отрыгается когда.

В общем, она промолчала. А на следующий вечер сама спросила:

— Врачи могут как-нибудь свести татуировку?

Усмехнулся:

— Умнеешь, Валя, умнеешь. Сведем твои дурацкие лозунги, на работу устроим.

— Это куда же? — спросила с беспокойством.

— Камни таскать не будешь, найдется что-нибудь получше. Продавцом хочешь? Тебе нужна легальность, работа, прописка. Со всех сторон ты должна походить на порядочную девушку, чтобы кто ни взглянул — поверил тебе.

Наверное, скоро даст ей Хозяин «бесконвойку». Он сам на своей черной «Волге» повез Валентину в Сочи. Ходили по магазинам. Хозяин отверг четыре понравившиеся ей платья: «У тебя нет вкуса, Валя, это нехорошо». Пятое одобрил, купил. Вот это платье! Никогда такого не надевала. В магазинной примерочной из огромного зеркала смотрела на Валентину красивая, очень красивая, стройная девушка с нежным овалом лица, с пухлым, полудетским, будто нецелованным еще, ртом. Вспомнилась приблатненная, испитая харя Вальки в круглом карманном зеркальце — под глазами синяки, в растянутых, раскисленных вином губах сигарета слюнявая, фиолетовые короткие космы, впалые щеки — жуть! Не знала она тогда себя, думала по глупости, что блатная дурь и есть судьба ее и другой судьбы искать ни к чему… Нет! Таскаться по вокзалам Валька больше не согласна. Работать? Пусть! Согласна работать…

— Валентина!

Хозяин зовет, заметалась она в примерочной. Ладно, пусть Хозяин… Перекантуется, а там видно будет.

Из магазина поехали к врачу, Леонтия Иваныча знакомому. Глазастый армянин раздел Валентину. Ежилась, как девочка, под его взглядами и прикосновениями, стеснялась, краснела. Стиснув зубы, терпела боль и старалась думать о пляжах. Вышла вся обляпанная пластырем, но довольная.

Потом — ресторан. Леонтий Иванович выпил рюмку коньяку. Валентина через соломинку тянула безалкогольный коктейль. Вина не позволил. Да и не хотелось. Хозяин сказал:

— Ты дошла до кондиции, имеешь товарный вид, как у нас говорится. Пора выпускать. Что молчишь, что думаешь?

А чего тут думать? Его сила — его воля. Теперь Валька боялась Леонтия Иваныча больше, чем милиции.

В ближайший вторник он ее «выпустил».

— Без татуировок, зато со знаком качества, — посмеялся.

Велел идти в универмаг, к директору. Приняли продавщицей, прописали в общежитии. Но Хозяин приказал жить пока на прежнем месте, у старухи.

Работа в галантерейном отделе показалась несложной, интересной даже, потому что здесь окружали ее добротные, красивые вещи, их приятно было видеть, брать в руки, повертеть, показать покупателям, словно вещи ее собственные, похвастать — вот у нас что есть. У приезжих покупателей в глазах искорки — ах, какая прелесть! Небрежно, мельком взглянув на чек, Валентина, как добрая фея, вручала покупки, гордясь, что от нее зависит искорка в чьих-то глазах.

Добротные вещи, ценные вещи. Много. Совсем еще недавно Валька веселилась бы как дура, если б удалось своровать такой вот платок или те золоченые запонки. Сейчас мысль украсть не приходила. А если быи пришла такая мысль… Нет, еще не забылись «хозяйские наставления».

Поначалу стеснялась покупателей, сотрудниц, директора. Думалось, знают о прошлом, только помалкивают— с воспитательной целью. Стеснялась бывшая хамка Валька Красилова, которой ничего не стоило смутить мужика, которая хамила самому начальнику колонии. Потом стеснение прошло. Ее считали замкнутой— не замкнутая она, а просто нечего рассказывать. То есть рассказать, конечно, есть о чем, но именно об этом лучше молчать. Не повернется язык поведать милой, такой открытой абхазочке Розе Черказии, как «чифирила», «пила водяру», «зырила спереть чужую сумку»… Самой забыть бы!

Попробуй забудь! Гурам притащился в универмаг, напомнил. Что ему надо? Сам швырнул Леонтию Иванычу, а сам… Минут двадцать торчал у витрины подарков, выжидая, пока попритихла, поредела привычная сутолока у ее прилавка.

— Валя, ах, дорогая, тебя не узнать! Мое сэрце волнуется!

— Что надо?

— Слуш, зачем так? Покупатель и продавец, будьте взаимно вежливы. Скучаю, видеть хочу, говорить хочу.

— А я не хочу. И тебе не продаюсь.

— О! Давно ли?

— Вот что, если немедленно не уберешься…

— Почему, Валя? Понимаешь, увидел тебя — не могу уйти. Кончишь работу, пойдем, пожалуйста, гулять. В ресторан пойдем.

Слава богу, покупатели набежали. Гурам еще покрутился и убрался. Назавтра — опять. Грубила, гнала, а он снова приходил, терпеливо ждал, пока перемежится покупатель, и канючил про свое «сэрце». Сначала нервничала, потом привыкла, отмахивалась, как от мухи. Все равно он ничего не сделает — у одного Хозяина под рукой оба.

Нет, правда, работа ей нравилась. И милая товарка по отделу, Роза Черказия. И город южный, приморский. И весна в душистом цветении, и море — вообще жизнь. Пожалуй, за все это Валентина была даже благодарна Хозяину — Леонтию Иванычу, поэтому послушно мирилась с его хозяйскими строгостями и ласками. Чего ж чикаться, если такая дура была. Хозяин по-прежнему строг, но не бьет — не за что. Последний раз нахлестал по щекам месяц назад, учуяв запах сигареты. Теперь Валя не курила, не тянулась к выпивке, не отзывалась на пошлые заигрывания. Мужчины, приезжие и местные, тянулись к красивой продавщице, а она не унижала себя грубостью, научилась отшивать их с достоинством и не обидно — хватит, сыта по гордо. А с чего началось — самой до смешного непонятно. Ходили они с Розой в кино, смотрели заграничный фильм. Парень сидел рядом. Валя на него и внимания не обратила. А после кино вдруг разговорились — это Роза с ее простодушной доверчивостью спросила что-то у парня, студентом оказался. Поспорили немножко, неторопливо шагая к остановке троллейбуса. Вале понравилась героиня фильма — она смелая, мужчинами вертит, как хочет, они страдают, друг в дружку стреляют, а ей хоть бы хны. Студенту героиня жутко не понравилась — совести в ней ни на грош. Валя согласилась, что да, конечно, если с его точки зрения, то она не того. Зато красивая.

— Какая же красота без совести? — кипятился парень. — И вообще, что в ней хорошего? Одна косметика, искусство гримера, парикмахера. — И вдруг не комплимент, а вроде как доказательство в споре — Вот вы действительно красивая, своею собственной красотой,

И так у него получилось просто, что Валя не улыбнулась презрительно, а порозовела. Сколько слышала подобных слов от разных людей, принимала как должное, но усматривала за словом игривую охотку поморочить глупой девке голову, побаловаться легкой победой…

Потом уж узнала, что Костей зовут, что студент, А в тот раз показался только странным, потому что не навязывался с чувствами, не шептал: «Когда еще увидимся?», а о Валиной красоте сказал лишь для сравнения— надо же! — с зарубежной кинозвездой!

Роза пошла домой, а они еще ехали вместе на троллейбусе две остановки. Потом он вышел, так и не предложив познакомиться, вместе провести и тому подобное. А Валя долго о нем думала.

Спустя неделю встретила его в библиотеке — за время «отсидки» у Хозяина она пристрастилась к романам «про любовь» и детективам. Увидела, и почему-то тепло дрогнуло в груди… Конечно, Костя узнал ее — еще бы, не такая уж она незаметная. Посоветовал, какую книжку взять. И все, и разошлись они как в море корабли. Книжка сперва показалась скучной — не про любовь и не детектив. Он сказал: классика. Но если он сказал: советую почитать, то Валя и читала. И в дальнейшем оказалось так здорово, так жутко интересно, что до утра не могла оторваться, благо Хозяин не ночевал.

Вот так оно и началось. Потом поняла, что не странный Костя, а настоящий парень. Настоящих, умных, самостоятельных встречать ей до сих пор не приходилось. Потому спервоначалу и странным посчитала. Потому и не смогла отшить, что странный. Чем странный? Кто его знает… Из себя — так себе. Ничего особенного в нем. Вон Роза говорит: Костя — душевный человек. А когда Анжелика из хозяйственного отдела сказала: «Он сухарь», Валентина молчком на Анжелику обиделась. Ну да, он не знает, какой была Валька, он знает ее такой, какая она сейчас. А сейчас, значит, сейчас ее можно уважать? Значит, можно!

Стоило Косте сказать: «Завтра в кино не собираетесь?»— и она летела назавтра в кино, задыхаясь от нетерпения. «По набережной пройдемся?» — и она рада бы гулять по набережной хоть до утра, если бы не боялась Хозяина. Сказал: «Зовут ребята на лето с отрядом в Сибирь» — чуть не заплакала.

Сиял май. По вечерам набережная пахла цветами, морем, солнцем, и блаженствовали под солнцем роскошные пальмы, за бетонным парапетом добродушно шумела по крупному песку волна Черного моря. Под открытым окном двухэтажного дома стояли, задрав головы, ребятишки и взрослые, улыбались. Там, на подоконнике, стояла клетка с зеленым попугаем. Попугай внятно кричал: «Маргарита!» У входа на причалы в запахи бульвара вмешивался тонкий аромат кофе, его варил в голубой будочке смуглый молодой человек по имени Карло и подавал в маленьких чашечках. В каменном теремке скучал мечтательный продавец сувениров. Текла по бульвару разноцветная река гуляющих, спокойных, добрых, отдыхающих людей. И слышалась музыка. Ах как чудесно на набережной! А без него?

— Костя, в Сибирь ехать обязательно?

— Нет, конечно. Да ведь интересно! А что?

Она поравнялась с входом на причалы, где суетился вокруг клиентки черномазый фотограф в соломенной шляпе, где носатенькие женщины продавали гуляющим алые и желтые тюльпаны. В море, в голубые дали уходил белый теплоход.

— Не ездите, Костя, а? Здесь у вас такое лето… милое.

Он не ответил. Миновали причал, вошли в приятную тень аллеи. Он сказал: «Подождите здесь», а сам побежал к цветочницам. И принес ей три алых тюльпана. Господи, Костя дарит ей тюльпаны!.. Солнце, море… Май… Неправда, есть в жизни счастье!

Но как все усложнилось теперь. То, с чем она просто мирилась как с неизбежностью, вдруг затревожило, выросло в неразрешимый вопрос. Запутанный клубок ее отношений стал давить тугой петлей. Приставания Гурама уже не были безразличными — они обижали, злили. Прищуренный взгляд из толпы покупателей — пачкал. А ей хотелось чистоты! Хоть сейчас, пусть с опозданием, хоть такая — чистота!

Презрением держала Гурама на расстоянии. Ничего, он боится Хозяина. Но сам Хозяин… Так бы и сбросила с плеч, с талии его хозяйскую руку. Вырваться из ковровой тюрьмы, от забот старухи, вырвать судьбу из рук Хозяина! Как? Что она может? Убежать? На что? Кругом чужие. Кто ей поверит? Не вырваться, не уйти, не сбросить руку. А Костя ей, такой, дарит тюльпаны…

Хозяина не проведешь, все замечает.

— В чем дело, Валентина? Почему стала как чужая кошка? Почему твои глаза боятся?

— Нездоровится. Все время голова болит, тошнит.

Леонтий Иванович обхватил ее лицо ладонями, притянул к себе, прожег взглядом.

— Валентина?!

Поняла, что он заподозрил. Вспыхнула:

— Нет, не это. В магазине духота, прямо с ног валимся. Пустите, Леонтий Иваныч, больно. — И, украдкой вытирая щеки от его рук, пожаловалась: — Еще и Гурам пристает, каждый день в отдел приходит. Надоел!

— Что ему нужно?

— Так вы же его знаете.

— Тебя нужно? Ах ишак!

На другой день Гурам в универмаге не появился.

Влечение к Косте, все нараставшее, любовью не называла, боялась и стыдилась так думать. Бывало, в колонии для несовершеннолетних юные воровки и хулиганки старались о любви говорить нарочито насмешливо, цинично. Пыжились: мы такие, дескать, блатные, огни и воды прошли, знаем, что она за любовь такая, про которую мамкины дочки ахают, стишонки кропают. Мы ужасно блатные, нам любовь — тьфу и растереть. Во взрослой колонии более зрелые женщины — осколки разбитых связей, тоже любовь не защищали: глупость одна, по молодости бывает, вроде кори, только корь настоящая, а любовь — блажь.

Для себя Валька так рассуждала: всякое случается на свете, и любовь, может, есть на самом деле. Да не для нас. Мы отпетые.

Она никак не называла свое чувство к Косте. Но твердо знала, что никогда не было у нее такого лета… Показывала покупателям товар, получала чеки, а сама улыбалась грядущему вечеру. И говорили покупатели: «Какие милые у них тут продавщицы!»

С ним можно было говорить обо всем, как с подругой. Даже спорить приятно и интересно. В спорах он почти всегда выходил победителем. То, в чем прежде Валя была убеждена, Костя отрицал, случалось, одной фразой, но веско и здорово верно. Поведала Косте, что Анжелика, «ну та, рыжая, из хозяйственного отдела, устроила михацхакайский ковер одному казаху приезжему, а он ей — французские духи. Французские! А? Запах — с ума сойти! Вот повезло рыжей Анжелике!»

Но Костя везения в этом не увидел. Сказал:

— Валя, а в вашем отделе бывают дефицитные вещи?

— Редко. Ну, там перчатки меховые, зонтики импортные. Мало только привозят.

— И ты тоже продаешь за взятку?

— Да брось, какая взятка! Покупатель отблагодарил, ну и все.

— Ковер ведь ему отпустили из-под прилавка. И если бы не духи, не дали бы. Анжелика совесть за духи продала. Не всю, а частичку. Но так, по мелочи, и всю распродаст. И уже мало станет духов, захочет денег, денег,

— Ты потому так говоришь, что тебе ни духов, да и ничего не дают. Тебе хорошо. А в торговле без этого нельзя.

— Хапугам везде без этого нельзя. У нас отчислили из института одного студента. Коврами не торговал, а взятки брал. Приглашал к себе в гости желающих, чтобы могли побеседовать с его отцом, опытным юристом и очень добрым человеком. Отец всегда и всем рад помочь, если кому нужен совет юриста, а сын хапал за приглашение в гости по десятке. Не от нужды — от жадности. Так где же граница — тут можно принимать «благодарность», а тут нельзя? Лучше — нигде нельзя, Валя.

Ну да, он же учится на юриста. А если узнает, что у Вали столько грязи на совести? Хорошо, наколки с рук свела, а то и знакомству не бывать бы. Прошлое… Чем хвалилась, чем форсила… Сама в болото лезла, и хоть бы на минуточку задуматься, что придет расплата. В двадцать лет впервые настоящее узнала, жизнь увидела. Книги хорошие прочитала. Люди вокруг такие симпатичные. Поверили ей. А на самом деле все это не ее, все опять краденое— и лето, и солнце, и встречи, и… любовь. Пойти бы сейчас в светлый вечер, за бетонный парапет, к волнам, пойти с алыми дареными тюльпанами в руке навстречу морю… И не вернуться.

— Ты что задумалась, Валя?

— Так…

21

ГУРАМ. Вальку он считал как бы своей собственностью. Не отдал же тогда милиции за кражу чемодана, простил, вином поил, так чья же еще собственность! На Левана Чачанидзе обозлился сперва за то, что он, словно у мальчишки, отобрал его собственность. Конечно, не бог весть какая ценность — вокзальная потаскуха с прической «старая малярная кисть». Но все-таки… Не так жалко, как обидно. С другой стороны, не ссориться же с хозяином «дела» из-за этакой ерунды. Тем более что Леван добавил деньжат за последнюю «ходку» на Урал. Плевать, Гурам свое наверстает, когда полетят они с Валькой в Магадан.

Но когда увидел за прилавком универмага до неузнаваемости красивую Валентину, обида опять вгрызлась в сердце, разбушевалось самолюбие. Такой товар— задарма! Такая девка — пять червонцев?! Нет, слуш, ты не князь над Гурамом, Леван! Еще поглядим, чья Валька.

И уж вовсе взбеленился, когда Валентина прямо сказала, что она чья угодно, только не его, Гурама. Чем смыть оскорбление?! Кровью, как смывали позор предки? Чьей кровью? Женщины? Или обманщика компаньона? Компаньона, конечно, трогать нельзя — сильный человек Леван, денег много, знакомых много, он такую заделает Гураму козу, что хоть топись, хоть в горы беги. За женщину Леван тоже глотку перегрызет— уж больно красива стала, стервоза. Получалось, что остался Гурам в круглых дураках. Совсем потерял голову. Мотался как чокнутый в универмаг, говорил глупые слова — кому! Своей собственности! Скулил как пес. И от обиды завелось в нем что-то вроде любви, злая, наперченная ревностью страсть гнала в универмаг. Потом он пил водку, чачу, плакал от унижения. Бить девку нельзя — Леван узнает. Какое там бить, если домой проводить опасается, — Леван узнает.

Убежденный в своем праве на Валентину, Гурам не сразу обратил внимание на какого-то ничего не стоящего мальчишку. Эти молокососы постоянно пялят глаза на продавщицу из галантерейного. Смотрят, что сделаешь?

Сидел в павильончике, тянул теплое пиво, смотрел на проходящих по набережной женщин, злился. На все теперь злился. Поднес кружку к губам— не глотнул, поставил со стуком, так, что на него обернулись: шла по набережной Валя. Ах, красавица стала, подумалось в который раз. Походка, волнистые русые волосы, фигурка… А это что такое? Кто рядом? Тот мальчишка опять, щенок! Забыв о пиве, Гурам выскочил из павильона.

А те шли. Мимо дома с говорящим попугаем, мимо фотографа и цветочниц. Таясь в густой зелени, видел Гурам, как тот парнишка купил и отдал ей алые тюльпаны. Что такое? Парень — щенок, тюльпаны — трава. Но Валькино лицо — что обручальное кольцо. Круглое и сияет. Артистка! Ай, Леван, хороший дрессировщик Леван. Зачем он велел Вальке завлечь мальчишку? На кой дьявол Левану мальчишка? Или хочет взять в «дело» вместо Гурама? Ай, Леван, хитрый какой Леван! За такую девчонку парень к черту на рога полезет, а Гурама побоку. Нет, слуш… В чем дело? У девчонки глазки блестят, прижала тюльпаны к щеке. Нет, что такое? Она — серьезно? Не Леван велел? Гурам хватал и рвал бешеными пальцами листья олеандра. А те двое уходили по набережной. Бросил в пыль пахучий зеленый комок, побежал следом и долго ходил, следил, дрожа от ревности. Они сели в троллейбус. Гурам остановил подвернувшееся такси, велел шоферу ехать за троллейбусом. Видел: парень выскочил через две остановки, Валентина одна уехала домой. Значит, все-таки Леван велел. Леван отнял девчонку и хочет выбросить Гурама из «дела».

В тот вечер он опять сильно напился чачи.

Назавтра, нарушив приказ Левана, явился в универмаг и сказал Валентине:

— Поговорить надо. Не здесь. Кончишь работу, иди через сквер одна. Очень надо.

Черт возьми, он не может, что ли, дарить цветы? Любишь тюльпаны? Пожалуйста!

Дождавшись в аллее, он с того и начал — поймал ее ускользающую руку и почти заставил взять цветы.

— Слуш, Валя… Подожди, слуш, я тебя всем сэр-цем люблю, клянусь!

— Уйди, Гурам. Прошу, уйди.

— Подожди! Мы пойдем в одно место, я тебе скажу…

— Запомни, никуда, никогда с тобой не пойду.

— С тем парнем пойдешь, да? — И по лицу ее догадался, что не по приказу она парня завлекла, что сама, своей охотой с ним… — Ты пойдешь сейчас со мной, Валька. Нет? Хочешь, чтобы я рассказал мальчишке, какая ты есть? Хочешь, чтобы Левану рассказал, с кем путаешься? Хочешь? Слушай, Валя, Валечка, никто ничего не узнает, если пойдешь сейчас.

Тюльпаны хлестнули по глазам. И еще… Как рванул бы он эти волнистые волосы, как бил бы по нежному лицу! Не бил — за подстриженным кустарником плыла милицейская фуражка.

22

ВАЛЯ. Домой пришла раньше обычного — по набережной сегодня нельзя, боялась Гурама, боялась за Костю.

У Хозяина сидел гость. Багроволицый, плотный, в белой рубашке с мокрыми подмышками, в лакированных туфлях. Увидел Валю, округлил глаза, привстал.

— М-м, баришна, здрасс… Позвольте ручку. Симон Багдасаров. — Поклонился, будто показал лысину.

Хозяин строго кашлянул, и гость шлепнулся в кресло, все еще не в силах отвести масляных глаз от Вали.

— Скоро твой поезд, спеши, Симон. — Леонтий Иванович явно торопился выпроводить гостя.

— Зачем поезд, в Гудауту автобус…

— Тебе нужно спешить, Симон.

— А? Да, очень нужно! Да-да, я уже пошел. Ах, вашу ручку, баришна, м-м…

Валя опустилась на диван. Ей было страшно — что-то должно произойти. Гурам теперь не промолчит. Подонок! Скажет Хозяину. А, все равно. А если Косте? Только бы не Косте! Лучше уж пойти с ним, с Гурамом… Нет!

Вошел Хозяин, проводивший того лупоглазого Багдасарова. Посмотрел испытующе на взволнованную Валю. Но заговорил мягко и ласково о пустяках. И уж потом, после ужина, когда сидели на диване и Валя ежилась под его рукой, сказал о главном:

— Завтра подай директору универмага заявление на расчет.

— Почему?

— Так надо. Поедешь с Гурамом в Магадан.

— Зачем? И с Гурамом?!

— Так надо.

В Магадан. Пришел лупоглазый из Гудауты, и теперь надо ехать в Магадан. Костя поедет в Сибирь, а она в Магадан. С Гурамом.

— Леонтий Иваныч, я не поеду.

— Если директор спросит, скажешь, что поедешь жить в Сибирь. Здесь тебе жарко, климат тебе нехороший.

— Я не поеду, — вырвалась из-под тяжелой его руки, — Леонтий Иваныч, отпустите меня! — Расплакалась. — Отпустите!

— Валя, надо рассчитываться.

— Возьмите платья, брошку вот и прочее, что мне покупали, ничего мне не надо! Отпустите вы меня, Леонтий Иваныч!

— Человек за все всегда расплачивается. Только разные люди разной монетой. Ты — золотом.

— Я собой рассчиталась! Вы меня взяли и…

— Ты не цена. Когда к себе взял, ты вся пол-литра не стоила. Сейчас кое-что стоишь, но это не твоя, моя работа, за нее надо золотом платить. В аренду женщин не беру. Сочтемся — уйдешь. Если не передумаешь.

Уткнулась лицом в диван, не веря уж, все равно просила:

— Отпустите, Леонтий Иваныч!

— Не плачь, Валя, выслушай. Глупая девчонка, ты думала всегда так жить? Платья, сладости, дом, прислуга — на твою получку? Зарплата — тьфу! На конфеты. Хочешь уйти — что будешь делать? Умеешь жить без денег? Нет. Ничего. Или снова по вокзалам? Грязная, замызганная, помнишь? Валя, ты полетишь в Магадан.

— Зачем? Зачем?

— Пустяки. Немножко поможешь Гураму.

— Ненавижу Гурама!

Он встал и неслышно прошелся по ковру.

— Послушай, девочка. — Голос Хозяина звучал искренне и грустно. — Думаешь, мне не жаль посылать тебя с ним? Я сделал из гадкого утенка настоящую лебедь, роскошную женщину. Ювелирная работа, жаль отдавать в чужие руки. Но дело требует. За все нужно расплачиваться, за каждую крупинку радости. Я понимаю это, пойми и ты. Гурам уже бывал в Магадане, он знает дело. Будь внимательной, учись у него, сделай все хорошо — и мы выбросим Гурама из дела. Нас останется двое, Валя. О, ты не знаешь еще настоящей жизни! Будет все, что ты пожелаешь, обещаю. За это стоит потерпеть. Да и нет у тебя другого выхода, ты полетишь в Магадан.

Валя ничего уже не говорила, не просила.

23.

КРАСИЛОВА. 29 июня вылетели из Адлера. Гурам был хмур и зол, Валентина мучилась. Ей не сказали толком, что делать в Магадане. Догадывалась— это опасно; Да ведь прав и Хозяин: выхода не было. Может, и есть выход, да не умеет, не привыкла искать правильный путь. Подростком за кражу попала в колонию для малолеток, потом во «взрослую», потом к Хозяину. А если решала сама? Когда на свободе становилась хозяйкой сама себе — что могла решить? Опять «отсидка»? Если бы можно рассказать обо всем Косте… Но — не хватило духу. Узнает — зачем ему нужна такая… Пусть хоть вспоминает порядочную.

Вечером перед отъездом в Адлер, в аэропорт, отчаявшаяся Валька плюнула на все запреты, пошла в ресторан и напилась до чертиков. Получку всегда отнимал Хозяин, выдавал только на мелкие расходы. А деньги при расчете из универмага отнять не успел. Сидела за столиком одна, гнала к чертовой матери разных прилипал, стаканом пила водку и оплакивала себя. На такси приехала домой, еле вылезла. Думала, бить будут. Не били. Но пьяный вечер превратил полет в муку — за все надо расплачиваться, за отчаянье тоже. Шесть часов полета сделали из похмельной Вальки совершенную развалину. Она не выходила из самолета при посадке в Минводах и в Магнитогорске, а когда прилетели в Красноярск, спускалась по трапу, повиснув на руках проклятого Гурама. Он усадил ее ждать в зале, обругал и побежал доставать билеты до Магадана.

Говорят, клин клином вышибают. Неправда это. Вчера она пошла в ресторан, чтобы залить тоску по несбывшимся надеждам. Ничего она не залила. Вместо одного клина два вонзились: прежняя тоска и свежее похмелье. Еще и в самолете укачало. Муки! Тошнит, всю выворачивает, зал туманится в глазах, и в тумане мерещится Костя… Ой, Костя, милый!

Прибежал Гурам. Билетов на сегодня не достал, только на завтра. Мест в аэропортовской гостинице нету. Но он постарается добыть. Пускай Валька сидит, никуда не уходит, а то он ей вправит мозги. И ушел. Дурак! Куда ж она уйдет? Деньги отобрали, паспорт у Гурама, сама вся развинтилась.

— Вам нехорошо? Бедняжка, вы совсем больны! — склонилось над Валентиной участливое женское лицо, легла на лоб прохладная ладонь. — Да у вас температура!

— Попить бы…

Женщина принесла бутылку газировки. Валентина попила, но ее еще больше затошнило. Женщина помогла дойти до туалета, а потом привела в зал, усадила.

— Милая, так нельзя, надо врача. Я схожу, найду.

Болит голова, болит. Вот бы нашла врача, и он отправил бы в больницу. Лежать, не думать, не лететь в Магадан. Гурама не видеть. Еще лучше — умереть бы… Костя потерян теперь. Для чего жить? Ну, больница, а потом? Гурам дождется, и полетят они дальше. Ох, как хочется пить, как плохо… Что там прохладное под рукой? Сумка?

Боль и тошнота отступили: выход? Жещина ушла искать врача, оставила сумку и чемодан. Что в них? Все равно что, лишь первое время перебиться, а главное, уйти от Гурама, от Хозяина, от всего, что измучило… Рискнуть в последний раз, чтобы уйти, уйти, перебиться, начать жить иначе… Женщина ушла за врачом для Валентины. Какая гадость! Но это единственный выход! Прости меня, женщина, ну прости, ничего лучшего мне не придумать…

Ее задержал милиционер, когда садилась в троллейбус. Вину Красилова признала — чего уж тут не признавать. Пускай судят, сажают — это выход. Она ушла от Гурама и Хозяина. Пускай колония — ведь Костя все равно потерян. И еще так стыдно перед той женщиной. Валентина сказала ей: «Простите». Но та не поняла и все смотрела удивленно: как можно на добро ответить подлостью? Разве объяснишь… А следователю никаких затруднений: все признала. Насчет кражи. О другом — промолчала. Боялась? Или еще держал в лапах блатной обычай: своих не выдавать? Ненавистные Гурам и Хозяин, те, которые передавали Вальку из рук в руки как собаку, те — свои. Следователи — чужие. И Красилова молчала. Пока «гражданка следователь»… пока Наталья Константиновна не сказала: «Костя Гурешидзе надеялся, приносил вам тюльпаны…» Да если бы и про Костю не упомянула, Валя рассказала бы Наталье Константиновне все, чтобы не носить в себе тайным грузом эту грязь. Ведь Наталья Константиновна как с человеком с ней, как женщина с женщиной говорила, самую душу поняла. А прежде-то кому Валькина душа нужна была? Леонтию Иванычу? Гураму? Этим лишь бы Валькино тело к своим надобностям подогнать… Так кто свой, кто чужой Вале?..

24.

Из последнего слова подсудимого Чачанидзе Л. И.:

— …Что касается золота, признаю. Но вот гражданин прокурор сказал, что я вовлек в преступную деятельность Адамию и Красилову — тут я не согласен. Гурама Адамию вовлекать не нужно было, он сам к деньгам стремился, искал. Покажи рубль — Гурам твой слуга будет. Но Красилова… Она воровкой была — я ее исправил! Умыл, одел, культурным человеком сделал. И чем за добро отплатила! Чужой женщине, которая для нее копейки не потратила, следователю, Красилова говорила: «Чачанидзе такой-сякой!»

Призрачные виллы

1

После напряженной смены усталостью набрякли руки, занемела поясница от долгого сидения в кабине экскаватора. Но рабочая усталость эта была нс тяжела, быстро таяла, а после душа осталась от нее лишь приятная истома. Михаил Саманюк наелся в столовой, купил в буфете сигарет. Вышел из «бытовки» па улицу, достойной развалочкой трудяги направился к общежитию.

На тайгу, на карьер, на новенькие дома поселка ложились осенние сумерки, тихие, безветренные, с бодрящим холодком, с редкими легкими снежинками. Близкая, сразу за домами, тайга веяла густым хвойным дыханием, от двухэтажных брусковых домов пахло свежей смолой, недавно струганными досками. Приятно дышится. Добрая нынче осень стоит.

В вестибюле общежития вахтер помахал ему:

— Ты, что ль, Саманюк будешь? Тебя тут какой-то спрашивал.

— Меня? А кто?

— Говорит, знакомый твой. Не наш, приезжий: В красном уголке сидит, ждет.

Саманюк хмыкнул и без особой спешки двинулся по коридору первого этажа.

В красном уголке было еще пусто, светила только одна лампочка. А перед невключенным телевизором дремал в кресле… Хо, ты гляди! Старый хрыч Чачанидзе заявился! Ветрами северными продубленное, природной южной смуглости лицо казалось еще темнее под снежно-белыми волосами — как на негативе. Челюсть сонно отвисла, желтеют золотые коронки… остатки роскоши.

— Привет, — сказал Самашок. — Дрыхнешь?

Смуглое лицо вздернулось, поднялись тяжелые веки, выпуклые черные глаза спросонья по-стариковски беспомощны.

— Миша! Здравствуй, Миша. — Взгляд отвердел. — Молодцом выглядишь, дорогой! Закемарил я тут с дороги, кресла мягкие, тепло… Ну, как ты тут, Миша?

— А ничего. Живем, хлеб с маслом жуем.

— Так-так. Это что же, тебе тут, выходит, нравится? В такой-то дыре? Не тянет в город?

— Чего я забыл в городе-то? Тут хоть тюрьмы нету. А в городе, глядишь, опять срок заработаю. Не, пока что здесь поживу, отдохну. А там поглядим.

— Да уж когда и глядеть-то, Миш-ша? Годы идут, бегут. В колонии срок тянули, да и опять в тайге скучать — не обидно разве?

— Пускай в тайге, да не в колонии все же. А чего? У меня теперь специальность есть, платят добре, баба на мою долю всегда найдется, так какого еще дьявола рыпаться?

Саманюк придвинул ногой стул, уселся против Чачанидзе, разглядывая его, сильно постаревшего.

— Та-ак, доволен, значит. Такой дырой — и доволен. Ну-ну. А я вот поглядел в городах — живут люди! Красиво живут!

— Срок-то когда твой кончился?

— Третий месяц на свободе.

— Шустрый ты старичок — уже и в городах помотался.

Чачанидзе смущенно потер лоб.

— Немного ездил. В Свердловск я ездил, Миша.

— Ух ты! Эко тебя носило. Что за интерес там?

— Да так… Слабость одна… Ты, Миша, не смейся только. Хотелось, видишь ли, женщину одну повидать…

— Ого! Любовь вспомнилась на закате лет?

— Какая там любовь, — застенчиво улыбнулся Леван Ионович. — Может, она мне и слова сказать не захотела бы, руки не подала… Но она — единственное доброе дело за всю мою жизнь, так я считаю. Найти бы, взглянуть… Есть, Миша, такой миф. Легенда древнегреческая. Скульптор изваял из дикого бросового камня прекрасную женщину. И такая это получилась женщина, что сам скульптор в нее… Ну, ты не поймешь этого.

— Где уж нам. Но, как я понимаю, твой свердловский кобеляж успеха не имел? Так? И теперь чего? Если в городах так уж больно хорошо, зачем сюда приперся? Или тут кантоваться надумал? Давай, старик, давай. На руднике вон учетчик недавно от инфаркта загнулся, валяй на его место. Я, как сознательный экскаваторщик, рекомендацию могу дать, а?

— Ты очень сознательный — старого человека в комнату к себе не приглашаешь.

— Старый человек! Только на свободу вылез, а уж за бабой маханул аж на Урал. Ладно, айда, что ли. Пр иглашаю.

Поднялись на второй этаж общежития. Леван Ионович вертел седой головой, одобрительно цокал языком.

— Чистенько у вас. Цветы… Комната на троих?

— Ага. Садись, старый человек, — Саманюк забрал у гостя шубу, шапку, чемодан его сунул в стенной шкаф.

— Чаю хошь? Или водки достать ради встречи?

— Не надо, сердце у меня того… Нашего разговора никто не услышит? Расскажи, как у вас тут?

— Говорю, дышать можно. Вкалываю на экскаваторе в карьере, норму выполняю, деньгу имею. Вот баб тут мало. Да ведь не вечно в поселке коптеть, не срок даден, а можно сказать, по собственному желанию. Пообвыкну маленько на свободе — в город подамся. А не то в село, хозяйством займусь.

— Ты, Миша, совсем перевоспитанный человек стал.

— Надоело ж по колониям. Хватит, завязал. Ведь оно как: работай, не чуди — жив будешь, а нет — гний в колонии. Что лучше, а? Вот так, друг. Ну, а ты?

— Я на Кавказ. Пока на Кавказ. — Чачанидзе понизил голос: — Миша, а ты что же, со мной-то? Раздумал? Ведь в колонии мы договорились железно.

Саманюк прикурил, пустил в потолок струйку дыма.

— Ты, старик, не понимаешь? Сам сказал: годы идут. По новой рисковать? Нет, мы с тобой свое от-рисковали, отгуляли. Так-то, папаша!

— Это здесь отгуляли… — Чачанидзе придвинулся вплотную, зашептал в ухо: — Хочу я, Миша, уйти, совсем уйти… за границу…

— Но-о? Ну ты даешь, старик! Кто ж тебя пустит за границу?

— Тише говори.

— Нет, кто тебя туда пустит? И кому ты там нужен? Там своих гангстеров навалом, а они урки похлеще пас. Хо! За границу он хочет! Иди-ка лучше добровольцем в дурдом, там тебя примут с такими заграничными идеями. Точно, примут. На старость во как обеспечен будешь — койка, питание, витаминные уколы в задницу.

— Эх, Миш-ша. Хороший ты человек, но — глуп.

— А ты мудрец, да? Псих ты, батя, вот кто. Не от ума болтаешь — за границу! Тебя ж там ихняя полиция враз наколет.

— Ну хорошо, пусть так…

— Чего хорошего — пулю-то в лоб?

— Пусть стреляют в гангстеров. Но частных предпринимателей полиция не трогает. Деньги можно наживать честно.

— Врешь, большие деньги честно не наживешь.

— Миша, извини, пожалуйста, но ты бандит. Ты ничего не понимаешь в коммерции.

— Ты много понимаешь. За то пятнадцать лет в НТК и припухал, за понимание.

— Я был глуп тогда…

— Ну? Ты отлично сохранился!

— Нужно было уйти с золотом за границу, мог уйти! Но все хотелось еще…

— Значит, приехал меня в заграницу сбивать?

— Ты ж соглашался там, в колонии.

— Э, нет, про заграницу уговора не было. Соглашался помочь твое золотишко выручить, верно. Но то в колонии… А поглядел, что жить можно, то есть как человеку…

— И стал вьючной скотиной! Будешь существовать на зарплату?

— Да! Но буду, буду! Живой буду, понял! Нам с тобой, ежли подзалетим опять, то и до высшей меры недалеко. Иди под расстрел один, без меня — ты уж старик, отжил так и так.

Беседа зашла в тупик. Скорбно качая сединами, Чачанидзе сказал:

— Как-кое гнилье пошло! Нет смелой личности, есть серая толпа. Бараны! Вам лишь бы корм. Что вам виллы, дворцы, прекрасные женщины, дорогие женщины! Труд и корм. Это все, что вам нужно.

— Дворцы? А барак не хоть? За колючей проволокой?

— Барак — для тебя, Миша. Все равно ты сорвешься рано или поздно. Потому что нутром бандит. Сорвешься и опять будешь срок тянуть. А я… Если не повезет— умру. Пусть умру! Что за жизнь без денег! Но если… О! У меня будет золото, деньги, виллы, все!

— Интересно, что ты будешь делать с женщинами, дедушка? — захохотал Саманюк. — Ладно, Леонтий, не психуй. Может, я съезжу с тобой на Кавказ, погреться на солнышке. А то и верно — тайга да тайга. У тебя там кто, па Кавказе?

— Никого. Жена умерла, как меня взяли. Сильно убивалась. Тетка еще была, старуха неграмотная. Не знаю, что с ней, известий не получал. Очень хотел бы знать. Ее дом был мой дом. Там я имел… как граф Монте-Кристо… Вино, старое выдержанное вино. Там одна была Валя… Валентина…

Саманюк удивился — голос старика дрожал.

— Русская? Кто такая?

— Тебе все равно, ты не поймешь…

— Ну пес с тобой. Говоришь, там у тебя золото осталось? И много? Да не бойся, мы здесь одни, никто не услышит. Напарники мои работают во вторую смену.

— Включи радио, Миша. Ишь, музыка… Вот так. Садись ближе. Слушай. Есть золото, не все при обыске нашли. Только то, что в доме было. В другом месте — осталось. Золото и… валюта. Доллары, Миша! Я нарочно все признавал на суде, чтобы неясностей не было, чтобы еще копать не стали. Иностранный турист один… Тогда за границей унция золота стоила на черном рынке полста и больше долларов! Я не бандит — я коммерсант! С тем, что осталось, миллионы нажил бы где-нибудь в Европе! Только взять бы мое золото, мои доллары! И за рубеж! Ты молодой, сильный, ловкий, Миша! Помоги взять, помоги уйти! У меня нет сына — ты наследником будешь, ты!

Саманюк моргал, слушал, чмокал потухшей сигаретой. Сказал наконец:

— Вербовщик ты, Леонтий, первый класс. Ну тебя к дьяволу. Давай лучше чай пить. Чифирнем в пределах дозволенного под музыку советских композиторов, — подмигнул на приемник. — Так, говоришь, долларов У тебя навалом? Не довелось видеть доллары. А эти, как их… виллы, да? Навроде дачки, что ли?

2

— Миша, зачем выходить в Харькове? Нс лучше ли прямо до места?

— Не лучше. Ты вон в Свердловск ездил бабу искать. Я тоже хочу кое-что поискать под Харьковом. Не бабу, более нужный в хозяйстве предмет. Понял?

— Я хотел как быстрее.

— Вижу, что торопишься. До весны потерпеть нс мог.

— В Сухуми тепло.

— Кабы жарко нам не стало. Ежлн такая нетерпяч-ка, самолетом летел бы.

— Не люблю самолетом, там регистрируют фамилию. Один мой друг на этом засыпался в Красноярске… Так обязательно в Харькове?

— Сказано. Собирай шмутки, задержимся недолго. Вещь одну взять, и двинем дальше.

В Харькове устроились в гостинице при вокзале.

— Ничего, можно, — сказал Саманюк. — Документы у нас чистые. Двое перевоспитанных, как порядочные, едут нюхать розы на Кавказе. Розы и чего там еще? Манголии?

— Магнолии, — поправил Чачанидзе. — Но в это время года они не цветут.

— Да? Неважно, мы можем и подождать. А пока ты тут меня жди. Отдыхай на свободе, пока есть возможность.

Саманюк исчез. Появился лишь на другой день. Чачанидзе про себя отметил, что в поведении сообщника, в походке и взгляде как будто прибавилось уверенности, независимости… Или наглости?

— Миша, ты не выпил сегодня? Бодрый какой…

Не ответил тогда Саманюк. В купе поезда, когда остались одни, задвинув дверь, сказал:

— Во, старик, видал? Браунинг. Ждал меня тринадцать лет в заначке. Это тебе не баба, не предаст.

На большущей его лапе лежал изящный дамский пистолет с рукоятью под слоновую кость.

— На что он тебе?

— Ты меня с собой ублатовал — на что? По берегу моря гулять? Цветочки нюхать? Игра пошла «по банку»: или заграничные виллы — или «вышка», высшая мера. Терять-то уж и нечего.

Саманюк ворчал:

— Хвалился, что в Сухуми тепло — от такого тепла у меня кишки знобит…

Верно, осень на побережье стояла промозглая. Мокрый ветер теребил пальмы, и они горестно качали головами, серое недовольное море под тяжелыми тучами плевало на бульвары соленой пеной.

Погода и знакомые места нагнали на Левана Ионовича сентиментальную тоску, он вздыхал, постанывал, и не понять, дождинки на щеках или слезы. Порывался идти на кладбище, искать могилу жены.

— Не торопись на кладбище, пока живой, — отсоветовал Саманюк. — Кончим дело, тогда валяй, хоть на вечную прописку. Бр-р, муторно у вас тут.

Город вырос за пятнадцать лет. Но остался все тем же, до боли знакомым, почти родным Левану Ионовичу. Театр, гостиница «Абхазия», причалы… Набережная Руставели… Валентина любила по ней гулять…

— Гостиница сейчас ни к чему, мы не фраера с путевками. Хату искать надо.

Промокшего Саманюка все нервировало. Не нравилось море, дождь, город, акцент горожан. Унывал, злился.

«Хату» нашли — благоустроенную квартиру в пятиэтажном доме. Старуха грузинка пустила их, потому что скучала одна — сын с невесткой уехали на время отпуска в гости, в горы.

— Почему в гостиницу не идете? Не сезон, места есть.

Леван Ионович с чувством, со слезой объяснил, что он сухумец, но долго работал в Сибири и жаждет не казенного гостиничного сервиса, а домашнего покоя. Бабушка отвела их в комнату, застелила свежими простынями диван молодому русскому, кровать старому грузину. Подала горячий чай, свежий лаваш, сыр сулугуни, по стакану вина. Ни вино, ни чай Саманюка на бодрый лад не настроили — вино терпкое, слабое, сыр соленющий. Простыни влажные.

— Болтают: ах, южный берег, ах, климат… В сибирской тайге я снегом умывался, и ни хрена, а на южном берегу обсопливел, как младенец…

Встали рано, еле забрезжило серое утро. Новый День, вчерашний дождь. Плащи с капюшонами не спасали от проникающей всюду сырости.

Чачанидзе с трудом нашел улицу, где когда-то жила его тетка, где сам много лет… как Монте-Кристо… Другая стала улица, другие на ней дома. Ни знакомого забора, ни домика теткиного. А сады — тут везде сады.

— Чуял я нутром, что не надо с тобой связываться, — хандрил Саманюк. — Твое золото десять лет как пропито. С тобой в такую виллу засядешь, что и женщин не захочешь.

— Миша, ты мне не мешай.

Шлепали по лужам от квартала к кварталу, возвращались, заходили во дворы. За дворами вставал крутой подъем горы, на нем террасами еще улицы. Чачанидзе нервничал, Саманюк злился, курил отсыревшие гаснущие сигареты и втихую прикидывал, сколько дней он уже не работает, сколько осталось до конца отпуска и как быстрей добраться до своего поселка, когда станет ясно, что золотое дело накрылось. Выходило, что если самолетом, тогда в порядке будет. Провались он, этот старый придурок, вместе с виллами и долларами.

В одном подъезде Чачанидзе обнаружил ровесника, седоусого деда с белой собачкой на цепочке. Непонятно с ним заболтал. И отошел повеселевший.

— Закружился, понимаешь. Понастроили, номера сменили…

Он потянул Саманюка в короткий переулочек, свернул направо, где ежились пустыми ветками садов двухэтажные частные домики.

— Вот… — голос старика дрогнул. — Здесь был…

— Кто?

— Мой дом.

— Теткин, что ли?

— Он мой был, оформлен на тетку.

— Куда ж он делся?

— Снесли. Старый был. На его месте этот, двухэтажный.

— Тьфу! — Саманюк повернулся и пошел прочь.

— Миша! Подожди! — догонял его Чачанидзе.

— Чего еще ждать? Статьи за бродяжничество? Нет, старичок, самое сейчас время смотаться обратно в свой родной и любимый карьер. Дурак, что клюнул на твои виллы. Погляди, народ и без долларов живет как на вилле. Шмуток, жратвы — навалом в магазинах. Невыгодно за долларами гоняться, хватит!

— Да ты выслушай! Все должно быть на месте! — уцепил его за рукав Чачанидзе. — Не в доме тайник был, во дворе. Не горячись, друг, давай-ка вернемся. Видишь, каменная кладка, чтобы с откоса грязыо двор не заливало? На кладке примета оставлена, а под приметой тайничок в земле. Здесь, все оно здесь, я знаю!

Дергая за рукав, подвел Саманюка к невысокому забору, каменному, с железными воротцами из прутьев.

— Гляди, вон там в кладке приметный камешек, под ним…

Из-за деревьев сада выбежал коричневый лохматый песик и с лаем бросился к воротам.

— Айда отсюда, — сипло сказал Саманюк. — Нечего ждать, пока и хозяева облают. Пошли в ресторан, пожрем хоть.

Отойдя, пробормотал:

— Песика надо приласкать…

3

Это был веселый добродушный песик, коричневый и кругленький как медвежонок. Самозабвенно носился он по двору, меж деревьев сада, обегал на всей скорости зеленые туи. Ветер с моря ночью поднатужился, дунул как следует, согнал тучи в горы, и солнце скромно, по-осеннему пригрело город. Солнце золотило шоколадную шерсть дворняжки, синевой отливало в черных волосах маленькой хозяйки.

— Тарзан, модия! Иди сюда, Тарзан!

Песик понимал по-грузински и по-русски, он хоть как понимал хозяйку. Мчался к ней, улыбался по-своему тупенькой мордочкой, хвостом-калачиком, всем тельцем. В восторге он пачкал лапами синее платьице, а девочка ловила шоколадную мордочку, гладила, прижимала к лицу, и песик замирал от счастья. Потом девочка гонялась за собакой, и обоим было весело. Пес показывал свое старание — выгнал из сада тощего соседского кота, строго обтявкал стайку воробьев. Песик был непомерно счастлив. И собачья интуиция не подсказала ему, что из-за обваленной стены нежилого дома, там, напротив, наблюдают за их игрой четыре глаза: два черных с боязливым туманцем, два серых, деловито-холодных.

— Нона! В школу опоздаешь. Господи, какая ты грязная! Тарзан, вот я тебя! Нона, иди скорее умываться.

Бабушка погрозила собаке пальцем, Тарзан виновато склонил голову, искоса посматривая на старшую хозяйку все понимающими коричневыми глазами.

Потом он провожал Нону в школу. Пока девочка не остановилась на углу и не приказала: «Иди домой, Тарзан». Он еще стоял там, на углу, переступая на месте лапами, поскуливал тихонько — жаль расставаться. Но хозяйка скрылась, что поделаешь. И пес мелкой рысцою побежал домой, обнюхивая деревья и заборы.

Вышел из ворот хозяин, большой, высокий, в пахнущем бензином комбинезоне, в теплой куртке. Пес улыбнулся и ему, но провожать не решился. Зато спустя долгое время вышла с сумкой старшая хозяйка — проводил ее квартала два. Услышав: «Домой!» — тотчас послушался, вернулся. Лег на подсохший асфальт у ворот, сладко зевнул и положил голову на лапы.

— Тарзан! Тарза-анка!

Его звал человек?..

Дом напротив свое отстоял, его ломали, и уже две стены только осталось, а вокруг — груды мусора, кирпичных обломков и пирамидки новых кирпичей. Голос человека слышался из развалин. Голос незнакомый. Но призывно-повелительный. Пес вскочил и заворчал.

— Тарзан, ко мне! Тарзан, иди сюда, сукин сын!

Что-то упало на дорогу. Песик склонил голову набок — интересно, что там? При каждом зове уши его вздрагивали, но любопытные глаза прикованы к розовому кружочку на асфальте — что там? Шаг, другой… Вкусный запах… Пес благодарно вильнул калачиком-хвостом, съел колбасный кружок и, облизываясь, повернул мордочку к развалинам.

— Тарзан, на!

Еще несколько шагов… Очень вкусная колбаса.

— Тарзан, Тарза-анка, иди сюда, Тарзанчик.

Оглянулся на дом. Там никого нет, хозяева ушли.

А голос призывает. Голос обещает колбасу.

Пес пошел по кирпичным обломкам… Здесь пахло известковой сыростью, грязью, заброшенным жильем. От недоломанной стены — тонкий, заманчивый колбасный запах… Там на корточках два человека. И еще кружок колбасы падает в двух шагах.

— Тарза-анка! — воркует человеческий голос.

Пес знает — люди добры. Они кормят, ласкают, моют. И люди справедливы. Они не бьют, если ничего плохого не делаешь. Люди — о, эти люди!

Но ему не хочется подходить к тому, на корточках сидящему. Хотя люди, когда вот так ласково разговаривают с собаками, часто присаживаются на корточки. Но у этого в призывном дружелюбном голосе есть что-то, чего нет в голосах большого хозяина, старшей хозяйки и другой, молодой. И совсем ничего похожего — в голосе Ноны. Что-то тайное, опасное идет от стены, не хочется подходить… Но его зовет к себе человек…

— На, Тарзан, ешь. — Рука протягивает колбасу.

Он не голодный, но ведь колбаса! Пес сделал последний шаг и вежливо, почтительно взял зубами вкусно пахнущий… Короткий взвизг, петля сжала горло…

Леван Ионович поспешно отвернулся, болезненно сморщился, тянуче сплюнул тошнотную слюну.

До вечера, до сумерек выходила девочка Нона за воротца, звала шоколадного песика…

4

Сидели в ресторане, пили пиво, кофе. Пока не настал час закрытия ресторана.

Из светлого уюта окунулись в сырую тьму. Прошлись по бульвару. Не разговаривая, стояли у парапета, слушали, как бьются в берег волны.

К ночи снова задождило, и Саманкж сказал, что это хорошо. По безлюдной хлюпающей улице, держась возле стен, дошли до знакомых, из тонких железных прутьев ворот. Без скрипа повернулись намокшие шарниры. Прокрались садом к каменной кладке.

— Ну? Где?

— М-м, посветить бы…

— Ага, прожектор тебе! В доме окна есть, видно двор.

Ночь стояла темная, шел негустой дождик. Справа вырисовывался дом, черные окна на туманно-светлой стене. Слева чернели какие-то дворовые постройки. В мерном шуме дождя мерещились Саманюку шаги, всхлипы, шорохи. Озирался, приникнув к тонкому стволу яблони. Чачанидзе скользил коленями по холодной мокрети земли, ощупывая камни кладки.

— Здесь…

— Не путаешь?

— Как будто здесь… Под этой плитой копать… Дай мне.

— Пусти. Где? Тут? Пусти, сказаної На дом посматривай.

Саманюк оттолкнул Левана Ионовича, встал на колени и ухватисто заработал короткой туристской лопаткой.

— Глубоко надо?

— Не очень. Под кладку рой, под кладку…

— Не лезь, мешаешь.

Лопатка то и дело натыкалась на камни, скрежетала, Леван Ионович вздрагивал, оглядывался на окна дома. Дом молчал, таился за дождем.

— Нет ни черта.

— Левее попробуй, левее…

Копает Саманюк. Старик-то, может, совсем чокнутый? Приснился ему клад? Вот помер будет…

Леван Ионович изнывает. Ах как скрежещет лопатой этот глупый бандит! Неужели нельзя поаккуратнее!

Копает Саманюк. Сколько лет прошло, как умерла старуха-тетка? Хотя какая разница. Дом снесли, новый построили, но ведь кладку не трогали? Никто не знал, не искал… Или старик из ума выжил?

…Стальной, небольшой такой ящик, Леван Ионович как сейчас его видит… Здесь оно, здесь, на этом самом месте… Почему Мишка копается так долго и не находит?

— Мишка, дай я…

— Погоди, там чего-то…

По-особенному скрежетнула лопатка. Камень? Или… Саманюк лег животом в грязь. Распрямился с натугой.

— Уж думал, ты того, чокнутый… Оно, что ли?

Леван Ионович узнал стальной ящик, облапил, защупал.

— О-о-он!!

Среди ночи проснулась девочка.

— Мама! Бабушка!

— Что ты, Нона, чего испугалась, маленькая?

— Бабушка, Тарзан нашелся, я сейчас слышала, как он лаял!

— Ну и слава богу, нашелся, а ты спи, Нона.

— Бабушка, на минуточку давай выйдем, пустим его на веранду. Там дождик, Тарзан замерз, плачет.

— Тише, папу разбудишь. У Тарзана шерсть теплая, конура в саду, он не замерзнет. А ты спи.

— Ну бабушка, ну, пожалуйста, на одну минуточку выйдем!

— Почему не спишь, Нона? — это отец.

— Папа, во дворе Тарзанчик лаял…

— Сейчас же спать! Завтра увидишь своего Тарзана. Я говорил, что прибежит.

Отец подошел к заплаканному дождем окну. Ночь темная, без звезд, без проблесков. Не то что собаку, корову не уви… Что шевелится там, на белых камнях кладки? Собака? Нет, человек?! Что нужно в их дворе дождливой ночью? Странно…

Два темных, темнее ночи, пятна двигались через двор к воротам.

— Спи, Нона, спи, девочка. На дворе темно и дождь.

Светало, когда вернулись на квартиру. Хозяйке сочинили, что ездили в горы смотреть закат, благо вечер накануне был ясный, и попали под дождь, всю ночь добирались пешком да на попутных машинах. Оба мокрые, грязные, — вранье вышло правдоподобным. Старуха напоила их кофе. Выпили, торопясь и обжигаясь, и скорее в свою комнату — «спать хотим, понимаешь, с ног валимся».

Будто и не бывало бессонной ночи, взбодрил кофе и, главное, удача. По правде говоря, Саманюк здорово сомневался вчера.

Он ножом подковырнул, приподнял крышку ржавого сундучка.

— Все цело! Все здесь! — бормотал Чачанидзе, вытаскивая кожаные мешочки, обернутые в пергаментную бумагу пачки. Саманюк лениво развернул одну.

— Доллары… Гляди-ка! Никогда не видел долларов. Говорят, мощная валюта. Слушай, что за тип тут нарисован?

— Президент, наверно.

— Важный. На прокурора смахивает. Ишь, зелененькие… Как же следователи до них не добрались?

— На следствии я все признавал, про компаньонов честно рассказал, тайничок с кольцами сам указал при обыске — берите, уважаемые, раскаиваюсь и рыдаю! Только бы, думаю, не дознались про доллары, про иностранного туриста…

Саманюк заметил добродушно:

— Сука ты, своих выдал. Забрать бы вот твой калым, послать тебя к черту да и уйти. А? Ну? Что бы ты делал?

— А что бы делал ты? С золотом, с валютой — что бы делал?

— Прав, старик, гад буду, прав! Бывало, грабану кассу, деньги в руках, и все чисто, гладко. А после как понесет по кочкам… Не успею и сотню прогулять, глядишь— судят уже, срок всунули. Невезучий, что ли. Скажу тебе как корешу — тоже и я ведь мечтал про баб красивых, про «малины»… или, по-твоему, про виллы. Охота мне, понимаешь, так: чего захотел, то и хватаю с лету, и никто бы не встревал, а то…

— В Советском Союзе такое невозможно.

— Сам знаю, что невозможно. Ученый уже.

— Без денег — какая это жизнь? В Советском Союзе… Вот я: таился, боялся, песочек этот, бумажки зелененькие себе собирал… Все тайком, все по рукам-ногам связанный вроде. Нет, вы дайте деловому человеку свободу, возможность свободно покупать, продавать!

— Барыга ты, старик.

— Я коммерсант! Коммерция — искусство! Тонкое, как искусство ювелира! Вот золото, доллары. Дайте, дайте возможность — клянусь, через пять-шесть лет буду иметь миллион!

— Ну ты даешь. Эдак ты мог госбанком заворачивать.

— Госбанк — государственный банк. Государственный, понял? Нет, я хочу, чтоб деньги были мои, мои, чтоб мог купить себе самые красивые вещи, все самое лучшее!..

— Не ори ты, чокнутый. Бабка услышит, капнет куда надо, и будет нам все самое лучшее в знакомых местах. Вообще пора мотать отсюда. Где, говоришь, живет твой кореш контрабандист?

— В горах, за Абастумани.

— Тумани… Была такая песня: «а я еду, а я еду за туманом…» Думаешь, он возьмется провести через границу?

— Он любит золото.

— А не разлюбит, если струсит?

— Золото — не женщина. Как можно разлюбить деньги?

— Ты опять прав. Эх, отдохнуть бы денек с удачи. Загнать по дешевке грамм пятьдесят песочку, гульнуть у вас в курортных местах…

— Кому загонишь? Тебя самого загонят. Поедем, Миша, сейчас, немедленно!

— Поспать бы. Ну ладно, в поезде выспимся. Давай в мой рюкзак вали сокровища, граф Монте-Кристо. Или отдохнуть все ж? Дорога дальняя… Слушай, ты на кладбище-то раздумал?

— Какое кладбище, почему?

— Ты хотел жинкину могилу найти.

— Ах да не время сейчас, нужно ехать.

Когда их поезд тронулся, и мокрый унылый перрон поплыл назад, все быстрее, быстрее назад, в прошлое… Леван Ионович отвернулся от знакомых домов, улиц, сказал:

— Не там мы родились, Миша, где надо бы.

— Может, и где надо, да не от того родителя, — почему-то с грустью, со вздохом ответил Саманюк.

5

— Товарищ полковник, за время моего дежурства никаких происшествий. Только утром сигнал поступил, звонил какой-то Бибилашвили: ночью у него во дворе неизвестные лица что-то искали, копали под стеной. Конечно, могло показаться, пустяк, но раз было заявление…

— Почему так говоришь? Пустяков нет. Запомни, младший лейтенант, когда милиция отмахивается от пустяка, потом мечется, расследуя крупное дело. Заявитель высказал предположения, подозрения?

— Нет. Гражданин Бибилашвили видел из окна, как двое шли через двор, в темноте и в дождь опознать их не мог. Еще видел утром во дворе свежевырытую яму.

— Так. Что еще?

— Все. Нет, не все: накануне собака у них пропала, не нашли.

— А ты говоришь, пустяк. Скажи адрес. Гм, нет, не помню такого адреса. Там живет Бибилашвили? Не помню Бибилашвили. Пойди в архив, пусть выяснят, было ли когда дело, связанное с этим адресом или фамилией.

Дежурный ушел. Полковник Хевели закурил, прошелся по кабинету. Полковник Хевели любил иной раз блеснуть перед сотрудниками цепкой своей памятью на адреса, фамилии, лица. Бибилашвили? Адрес? Нет, не помнит.

Дежурный постучал к нему часа через два.

— Товарищ полковник, шесть лет назад в этом доме, нет, не в этом самом, а в том, который на том месте стоял…

Глаза полковника смешливо сощурились — «докладывать тоже учиться надо, сынок». Но согнал улыбку, кивнул: продолжайте, младший лейтенант.

— В том, прежнем доме умерла старуха, и мы разыскивали наследников.

— Нашли?

— Да, двоих. Оба дальние родственники. Бибилашвили признан законным наследником и введен во владение. Он домик сломал, новый построил.

— Кто второй из наследников?

— По документам, некий Чачанидзе Леван Ионович. Но он отбывал наказание в НТК.

— Понятно. Скажи начальнику уголовного розыска, пусть ко мне зайдет. Скажи, пусть сейчас зайдет.

Теперь полковник ярко вспомнил ту историю пятнадцатилетней давности. Леван Чачанидзе, подпольный ювелир! Полковник попытался представить его лицо. Но вместо Чачанидзе вспомнилась пышноволосая сибирячка, следователь из Читы, товарищ Наташа… Полковник грустновато улыбнулся: молодой был… Жену имел — на других женщин все равно смотрел… просто так смотрел, «без злого умысла». Хорошие волосы, хорошее лицо, светлая голова у сибирячки, следователя Наташи Юленковой. Ах, какой молодой был! Но что ищет Чачанидзе?

Вошел начальник ОУР.

— Скучаешь, дорогой? Не скучай, пожалуйста, дело есть. Выясни: в какой НТК отбывал Чачанидзе Леван, судимый… найди в картотеке, когда судимый, лет пятнадцать назад. И где он сейчас. Пусть передадут телеграфом данные.

6

Маленькое горное селение встретило безмолвием. Древние, как само ущелье, долговечные, как скалы, сложенные из камня сакли, словно мудрые старцы, величаво смотрели пустыми оконцами на двух туристов.

Чемоданы с собой не взяли, только рюкзаки за плечами. Основной груз нес Саманюк. Но все равно Чачанидзе устал, задохся на горном подъеме. Такси пришлось отпустить еще в долине. Старик все чаще ложился на камни отдохнуть. Саманюк ругался.

— Завел черт-те куда, тут и людей-то нету. Пересажали твоих корешей-контрабандистов.

Примолк, как до селения дошли. Молчаливые сакли были величественны в своей древней красе. С высоты видны кругом одни горы, горы… Во дичь какая! В таких местах ховаться в самый раз, никакая милиция не сыщет.

Чачанидзе держался за грудь, сердце билось часто и больно, в горле будто ком стоял, не давал дышать. Весь в поту, сел на камень у въезда в улочку, обвис.

— Э, — принюхался по-собачьи Саманюк. — Дымом пахнет. Есть кто-то живой в этой мышеловке. А ну вставай, дед.

Чачанидзе охнул от его тычка, поднялся и потащился, спотыкаясь. Улочка полого спускалась к обрыву. Годы, годы… Когда-то Леван поднимался сюда легко, без одышки, без дрожи в коленях. Ахмет встречал его как дорогого гостя, угощал вином прохладным, шашлыком… Приходили соседи, садились на ковры… Где они, те соседи? Опустело селение. Где Ахмет, жив ли?

Немного успокоилось сердце, отпустила одышка. Но годы, годы, ах, что они сделали с Леваном Чачанидзе… Тело жалуется, тело просит покоя. Не радуют горы, страшно от пустоты селения, покинутого жителями. Который дом? Неужели забыл? Не забыл, вот этот дом.

Чачанидзе привалился рюкзаком к стене, облизал пересохшие губы.

— Здесь жил Ахмет… Теперь не знаю.

— Дымом пахнет. Пойдем.

Воротца со скипом растворились. Обветшалая галерея вела в домик.

— Ахмет! Дорогой друг, это ты?!

Седобородый, но крепкий еще старик сидел на ковре, поджав ноги. Перед ним светился маленьким экраном транзисторный телевизор. Хозяин не проявил ни радости, ни удивления, лишь пробормотал приветствие и жестом пригласил садиться рядом. Ах, годы, годы… Леван со стоном валится на ковер, не в силах сесть по древнему горскому обычаю чинно и достойно — болят ноги, устали ноги. Ахмет, какой он стал, Ахмет! Старый совсем Ахмет, забыл законы гостеприимства, не встречает с почтением путников, в телевизор гляди г Ахмет. Ай, что делают с человеком годы!..

Саманюк тоже присел на полу. Подозрительно оглядывал комнату. Да и оглядывать нечего… Два крохотных оконца. Мебели нету. На полу ковры, на коврах подушки, хозяин сидит, телевизор перед ним. Чего там, в экране? Состязания по дзю-до. Ишь старый хрыч, глядит в экран, а у самого руки дергаются — «болеет». Лихой, видать, старикашка, азартный. Проводит он через границу?

Неслышно появилась женщина, в черном вся. Наверно, жена его, старикана. Бархатную скатерть раскинула, расставила перед мужчинами фрукты, сыр, лепешки. Ого, стаканы прет и кувшин. Саманюк ухватил кувшин, понюхал — вино. Ну ладно, за своих принимают, значит. Хозяин, косясь на телевизор, налил полные стаканы, поднял свой.

— Мир и благополучие гостям…

Но тут на экране черноголовый дзюдоист такую ловкую сделал подсечку противнику, что руки-ноги Ахмета дернулись-дрыгнули, вино расплескалось.

— Ты видел, Леван, нет, ты видел?! Ай, молодец джигит! Когда я был молодой, я умел… Ай, молодец, ай, джигит!

Он бормотал и дрыгался, пока борцы не закончили схватку. Победил тот, черноголовый. Ахмет ликовал, забывая одостоинстве седобородого человека. Саманюк смотрел не на экран, а на старика, и гадал: проводит через границу?

Вино оказалось слабым, терпким, Но когда пить охота — сойдет. Налил еще.

Чачанидзе разбавил вино холодной водой, выпил полулежа.

— Бедно живешь, Ахмет, — сказал.

Седобородый пригубил свой стакан.

— Неправильно говоришь, Леван. Богато живу, все есть. — Он кивнул на экран. — Весь мир есть.

Дальше старики заговорили по-ихнему. Саманюк ничего не понимал, скучал. В телевизоре кавказка — ничего себе бабенка — тоже говорила непонятное. Саманюк задремал под чужие гортанные слова…

— А? Чего? Куда?

Его толкают в бок. Ф-фу, задремал. Какого черта будят?

— Пойдем, Миша. Бери рюкзак.

Саманюк встал.

— Прямо сейчас? К границе? Днем?

Чачанидзе не ответил.

Ахмет проводил их до ворот, пожелал-гостям мира и благополучия.

Селение все так же безлюдно и молчаливо. От вина и спросонья Саманюк не сразу сообразил, что за дичь дремучая кругом, как в кино?

— Люди ушли в долину, что им тут делать, — пояснил Чачанидзе, словно гид экскурсионного бюро. — В селении только шесть стариков осталось. Сыновья Ахмета живут в Абастумани, уважаемые люди сыновья Ахмета. Зовут отца в Абастумани. Не хочет. Горы любит.

— Погоди, старик, погоди болтать. Этот тип, он проведет нас через границу? Потом, ночью, да?

— Он не хочет…

— Чего-о? Ты ж говорил, он золото любит?

— Другой совсем стал Ахмет. Больше не любит золото. Телевизор любит. Он сказал, что ему некуда будет девать золото.

— Вот гадюка! — возмутился Саманюк. Он незаметно для себя, с легкой руки Левана Ионовича, приучился думать, что если в рюкзаке за спиной столько золота и долларов, то вся и все должно подчиняться их планам и желаниям.

— Как же так? А ты говорил, что…

Чачанидзе пожал плечами под рюкзаком:

— Так…

— Старик, что ж теперь? Ты башковитый, придумай что-нибудь!

Чачанидзе ответил глухо, без прежней надежды:

— Едем в Ереван. Там жил один армянин, художник, умел делать документы. За границу едет много туристов. Нас не пустят сейчас, но если кое-что подправить в документах…

— Но ты хорошо поговорил с Ахметом? Может, его шпалером припугнуть?

— Дурак ты, Миша.

Да, в таком деле не припугнешь: согласится для понту, да и сдаст пограничникам.

— А до границы далеко?

— Вон ту гору смотри. Видишь? Правее. Так вот, та гора в Турции.

— Слушай, старик, а если так прорваться? Пистолет есть, с полной обоймой…

— Перестань. Если и прорвемся, турки вернут. В Ереван надо.

Прошли улочку, миновали последний домишко, обогнули скалу. Начался спуск. Слева вставал бурый камень скал, справа падал в ущелье крутой каменистый откос. Там, внизу, клубился туман, розово озаренный сверху уходящим за горы солнцем. И они шли вниз, где ждал их туман, такой розовый сверху. Рюкзаки — с золотым песком у Саманюка и с пачками банкнот у Чача-нидзе, — отяжелевшие от неудач рюкзаки мягко подталкивали их в спину. Саманюк шел сзади, наблюдал с неотвязной ненавистью, как безвольно болтаются руки старика, качается над рюкзаком белая голова. Запутал, падла, заморочил башку золотыми мечтами, виллами… Стрельнуть бы ему в затылок, гаду.

Отвел глаза от стариковской спины, остановился. Поправил лямки рюкзака. Поискал взглядом и нашел гору, которая уже в Турции. Гора как гора. Не шибко и далеко. Еще недавно, когда разыскивали в Сухуми дом, вернее, двор, Саманюк готов был вернуться в таежный поселок, плюнув на все эти липовые виллы. Но после того как раскопали тайник Чачанидзе…

— Стой! Руки вверх!

Как током ударило Саманюка: всыпались?!!

Чачанидзе простонал, выставил вперед ладошки, словно защищаясь, и не удержался на ногах, упал.

Всыпались?! Конец?! Саманюк отпрянул к скале, вырвал из кармана пистолет и, скользя спиной по камню, стал отходить назад, откуда пришли.

— Стоять! Брось оружие!

И за спиной тоже?! Зажали! Некуда! Хана! С обрыва вниз? Чтоб сразу…

— Эй, брось пистолет!

Сдаваться? Колония опять, «гражданин начальник», барак… Вилла — за колючей проволокой… Ух сволочь, старик!

Впереди из-за камней поднялся кто-то в штатском, без фуражки.

— Да брось ты пистолет, тебе что, жить надоело?

— А вот сейчас всажу пулю, и видать будет, кому жить надоело! На, лягавый, получай напоследок от Мишки Саманюка гостинец!

Но он не выстрелил. Безразличная вялость подогнула колени, сама опустилась рука. Звякнул о камень выпавший браунинг.

— Нате, берите… — еле слышно прохрипел Саманюк.

К нему подошли, подняли из-под ног пистолет. Щелкнули наручники.

— Иди.

Он пошел. Услышал, но не понял слова:

— Товарищ лейтенант! Старик-то умер!

Саманюк смотрел вниз, в ущелье. Из ущелья курился навстречу солнцу розовый туман, в нем возникали и таяли призрачные дворцы, виллы…

ШЕСТЬ НЕ ВЫДУМАННЫХ ИСТОРИЙ

Поздний рейс

1

Никола Ковалев начинал эту историю так:

— Вечером я малость тяпнувши был…

Приятная часть воспоминаний на этом и кончалась, дальше все ухудшалось — и память, и события.

Он проснулся от холода. Спал раздетым, как и подобает добрым людям спать по ночам. Только почему-то он не дома в постели, а на городской улице, безлюдной и темной в этот полуночный час. Никола сел, поддерживая ладонями тяжелую больную голову. От холода и похмелья трепала дрожь. Ощупал, оглядел себя — да-а, не по сезону одеяние: носки, трусы, рубашка-олим-гжйка и боле ничего. Где пиджак? Где штаны?

Нельзя сказать, чтоб свои четверть века Никола прожил удачно: дважды женат, дважды судим, не считая мелочей. Сам не прочь украсть, что плохо лежит. Но когда грабят тебя, это неприятно! Воры «увели» и польский плащ, в кармане которого, как смутно он помнит, должно остаться рублей двенадцать — «для ремонта башки». Вот развелось жулья — ни выпить спокойно человеку, ни вздремнуть! Куда милиция глядит?!

Подумав о милиции, Никола еще больше забеспокоился: увидят — заберут в вытрезвитель, а кому оно чадо… Встал и побрел в носках по холодному асфальту, обхватив себя руками, чтоб не так била дрожь. Осенняя ночь — не сезон для гулянья в пляжном виде. Если до самого дому шагать пехом, концы отдашь: до дому, до поселка Шайтанка километров с двадцать будет.

Изредка по спящей улице проносились запоздалые грузовики и частные легковушки. Никола пытался «голосовать», но грузовые на ночь глядя за город ехать не хотели, а частники жали на педали, огибая полуголого, явно нетрезвого Николу. Он так замерз, что уж и вытрезвительской машине был бы рад. Но тут замерцал во тьме, как огонек надежды, зеленый глаз такси.

Никола выскочил па дорогу, замахал, жалобно пританцовывая в носках. Машина остановилась. Надо же, шофер— женщина… Предстать ночью перед дамой с синяком на скуле и без штанов!.. Зато женщины, они душевнее. И в самом деле, сострадательная таксистка приняла на борт заведомо безденежного пассажира, доставила домой, в Шайтанку. По привычке стал искать ключи от дома. Но в трусах карман не предусмотрен, а брелок с ключами — картинка из мультика «Ну, погоди!»— унесли жулики вместе со штанами. Пришлось стучать, людей беспокоить. Заодно денег занял, с так-систкой расплатиться. И лег досыпать, пребывая в большом огорчении. Ах, дескать, в каких жутких условиях протекает жизнь: алименты женам — плати, за украденный радиоприемник двадцать процентов из заработка — плати, да к тому же воры, свои же в общем-то парни, обчистили за милую душу! Скула теперь болит, башка трещит, бр-р!

На другой день объяснял происшествие кратко:

— Малость выпивши был…

О дальнейшем, неприятном болтать не хотелось. Никола проявил тут «высокую сознательность» — в милицию заявление не подал.

2

Володька вышел из ворот, поежился от резкого холодного ветра. Ранние ноябрьские сумерки, снег. Тускло кругом, скучно. К парням пойти, что ли? Может, сообразим чего? Володька побрел вдоль улицы.

Шайтанка — поселок большой, пригородный, оживленный. Можно сказать, как городской район, здесь многие живут, кто в городе работает. Да и кто в совхозе — свои, шайтанцы коренные. Народу уйма. В центральной части поселка дома справные, крепкие, такие назвать избами неудобно вроде. По вечерам вдоль центральных улиц вспыхивают все разом светильники на столбах бетонных, из клуба музыку слыхать, магазины сияют огромными витринами, шайтанские граждане гуляют— прямо Бродвей местного значения.

В конце главной улицы белая зеленокрышая церковь, красивая не нынешней красой. Вкруг ее белокаменной ограды кольцом легла автобусная дорога, остановка— справа, продмаг — слева. Застенчиво высится церковь над соседними объектами цивилизации, будто неудобно ей тут находиться, в суете сует, да никуда не денешься, не уйдешь.,

Но Володькина улица — с краю последняя Тут уж не дома — настоящие деревенские избушки, последний их ряд, а за огородами дружным рядком лесопосадки березки, а за ними железнодорожная линия на Свердловск проходит. За линией и жилья нету — поля да лес.

От унылости осенней, от холодного ветра, от улицы своей, с краю последней, озяб Володька и телесно, и душою. Захотелось тепла и какого-никакого общения, все одно с кем. Вот он и зашел к соседу, к Сереге.

Серега трезвый сегодня, ужинать садится — и без бутылки. Денег, наверно, нету. Да и откуда им взяться — Серега опять, кажись, не робит нигде, дома дурью мается.

— Садись за компанию, — кивнул Серега на стол.

— Не. Я просто так зашел.

Володька, вялый парень лет восемнадцати, работает подсобником в пельменной, так что сытый он круглые сутки. Он сюда от другого голода забрел — поговорить бы, потрепаться с кем. Но Сереге это не объяснить. Серега, когда выпьет, то матом разговаривает, а трезвый — бессловесное существо. Он годами постарше, а мозгами не умнее Володьки.

Сидят два соседа, молчат. Серега от нечего делать выудил из кармана брелок с ключами, вертит, играет. Брелок — картинка из мультика «Ну, погоди!». Всмотрелся Володька и, тоже со скуки, не от ума, болтнул языком про то, что лучше бы таить, помалкивать в тряпочку.

— А я знаю, чьи эти ключи. Его на днях ограбили в городе…

У Сереги сузились дурные от трезвости глаза. И нашлась тема для разговора. Только не для душевного, как Володьке желалось, а наоборот…

— Ты знаешь? Гляди, друг, много знаешь — скоро состаришься и загнешься к чертовой матери. Понял?

Засопел по-блатному, застращал соседа грозным прищуром. Но до вялого Володьки не дошло.

— А что? Знаю. С Ковалева плащ, костюм, ботинки, все содрали, а в кармане вот эти ключи лежали. Точно тебе говорю, Ковалев нам родственник, у матери денег просил, рассказал…

— Нашел я этот брелок с ключами, боле ничего знать не знаю и тебе лишнее знать не советую. В общем, если ты, гад, еще где-нибудь вспомнишь про этот брелок, будет тебе «ну, погоди!», понял?

Теперь дошло. Душевно беседовать расхотелось. Поднялся:

— Пойду домой. До свиданьица вам.

На улице совсем стало темно. Ветер, снег.

— Что быстро нагулялся? — встретила Володьку мать, Нина Николаевна.

— К Сереге на минуту заходил…

Нина Николаевна тревожно поглядела на сына:

— Подальше от него, сынок, не связывайся с таким… Они, конечно, соседи, никогда промеж нас ссоры не бывало, но дурной он, шалый. С детских лет Сергею прозвище было — «бандит».

— Да я ничо. Посидел, ушел, и все дела.

3

Два «хобби», две страсти у Лямова, а это немало: страсти, увлечения делают нашу жизнь интереснее, осмысленнее. Тем более Лямов инвалид — руки нет. Ему за пятьдесят, но пострадал не на фронте, а вроде как трудовое увечье, — на железной дороге, во хмелю будучи.

Две страсти у Лямова: охота и выпивка. Одна страсть другую питает, взаимодействует: ради денег идет с ружьишком на промысел — ас удачи охотничьей сам бог выпить велел. Блуждание в тиши и покое, смолистое дыхание леса, вся родная уральская природа поддерживала немолодое здоровье охотника — водка его гробила. Такое, понимаешь, взаимодействие получается. Бывало, с похмелья умойся только водою холодной — и как не пивал. Ныне ж худо и тошно после этого самого, не приведи бог!..

Но в трезвые промежутки жизни еще легко ходит Лямов по лесам, еще глаз точен, прицелист, единственная рука твердо держит ружьишко, которое хоть и моложе хозяина, но тоже старое, свои хворости имеет, свои ржавости в потаенных местах. Купил его, как сейчас помнит, двадцать лет назад за 82 рубля. Теперь, поди, пятерки не стоит. Да, бежит время… Однако они еще ничего, добычливы, Лямов и его ружьишко. Может, по пьянке охотник хвалится, а может, и правда, будто бьет белку в глаз, чтоб шкуру не портить. Ну, в глаз не в глаз, а за прошлый год сдал одной белки на полтораста рублей.

Удачливый он охотник. И добрый мужик — от всех только хорошего ждет, и совестливый — гривенник занял на поллитруху, так не забудет, отдаст. Славный был бы человек Лямов, кабы не вторая страсть — водка. Из-за нее, проклятой, потерял ружье. Лишат охотничьего билета, вот ведь беда какая.

А как вышло-то? Выпили они крепенько, с женой вместе. Деньжонки завелись охотничьи, так отчего не выпить? Уснули. Ружьишко в углу всегда, за кроватью стояло. Припас к нему в ящике. И вот просыпаются они утречком 21 ноября. Продирают мутные глаза. Жена и спрашивает:

— А ружье где? Случайно ты его вчера не пропил ли?

Мать честная, нету ружья! Все, кажись, на месте, ружья нету. Кинулся к ящику — и припасу нету. Сам Лямов крохи чужой не возьмет, потому и людям верит, что не обидят его, инвалида покалеченного, — избушку на ночь когда запрет, а когда спьяна и так оставит, надеясь, что на недоброго гостя собака залает, хозяина упредит. Собака, может, и лаяла на привязи, да крепок пьяный сон…

Баба ему, по женской вредности, толкует: заявить надо в милицию. Но добрый Лямов заявлять не хочет. Он в людей верит, он надеется: может, подшутить хотели веселые люди, похохочут да вернут. Главное дело, оно и пятерки не стоит, ежели его, к примеру, загнать. Опять же: поди заяви, а охотничий билет и отберут, поскольку охотник ружье худо бережет. Вот оно какое дело. Тут перво-наперво опохмелиться следовает, а потом уж соображать: заявить — не заявить?

4

Когда еще затемно, в половине восьмого, Коля Абросимов выехал из гаража, держался с ночи ноябрьский морозец, некрепкий, «пробный». Потом рассвело, ободняло — и потеплело, из-за облачной завесы солнышко завыглядывало. Такое время — уральская зима примеряется, с календарем сверяется: начинать или подождать? Сегодня надумала зима подождать — к полудню с крыш закапало, подтаяли дороги, осклизли. Тут уж, как говорится, «осторожно на поворотах». Гляди в оба, «крепче за баранку держись, шофер», не то поведет «Волгу» юзом, развернет, бросит на тротуар. А в воскресный день на улицах с утра до вечера народ. С утра-то еще ничего, дисциплинированно люди ходят, уважают правила уличного движения. Но после обеда, а пуще того вечером, запо-являются внезапно на пути подвыпившие, в разных градусах опьянения и наклона, до горизонтального состояния включительно. Эх, печально смотреть на отупевших, поглупевших бедняг. Коля Абросимов, непьющий, понять не в силах — чего ради убивать время, деньги, себя? Чего ради тащиться, падая, через перекресток, когда красный свет горит, вереница машин сигналит? Приходится шоферу думать не только о дороге, коварно скользкой, не только о своих пассажирах, которые спешат и нервничают, а приходится шоферу думать еще и за того, бездумного, поперек дороги шкандыбающего.

Таксистов считают вроде как за интеллигенцию шоферского сословия — дорожки у них асфальтовые, скатертью, работа чистая. Если с исторической точки посмотреть, то таксист — не ямщик, а извозчик. Так ведь и извозчики, хоть не замерзали в степи глухой, но тоже свои проблемы имели. У современного же таксиста этих разных проблем!..

Но сегодня у таксиста Коли Абросимова сравнительно легкое выдалось воскресенье: с восьми утра почту возит. Ни калейдоскопа лиц и настроений, ни денежных расчетов. Ни спешки, ни простоев — почасовая оплата переводится со счета почтовиков на счет таксомоторного хозяйства, «живых» денег на руках у шофера нету. Словом, ровненькая работа сегодня. План выполнит — когда бывало, чтобы водитель Абросимов план выручки не выполнял?! Трудолюбивый, выдержанный, благожелательный к людям таксист план всегда с избытком даст. У Абросимова за девять месяцев этого года вышло в среднем 128 процентов плана. Старенькая «Волга» у доброго хозяина бегает б^зфтказно. Так что все в норме, все хорошо.

В 18 часов почтовая езда окончилась. На ветровом стекле указано: «Возврат в гараж 20.00». Еще два часа. Коля включил зеленый огонек: «Я свободен». И тут же принял пассажиров. Рейс за рейсом. Сменяются пассажиры. Все они разные. Корректные и хамовитые, болтливые и задумчивые, очень спешащие и просто так, с девушкой в кафе или в театр. Улицы, перекрестки, светофоры. Рейс за рейсом, минута за минутой. Скоро конец смены, скоро домой. У «Волги» дом — гараж, у Коли дом — семья. Войдет он в свою двухкомнатную… Жена уж приготовила ужин, ребятишки отца ждут. Дочка, старшая, вся в маму повадкой н лицом. Олежка, третий год ему — отецкий сын, шофер будущий. Купили Олежке «Волгу» с дистанционным управлением — нажми кнопку, и едет «Волга», поворачивает, задний ход есть, — мальчонка забыл про остальные игрушки, все шоферит по квартире. Лсно, шофер будет.

На приборной доске светятся часовые стрелки — скоро семь. Коля подъехал к стоянке такси у кинотеатра «Родина». Не успели выйти пассажиры, как очередной клиент устремился, да так прытко, что выходящие ему дверцей палец прищемили. Парень сморщился, рукой замахал — больно.

— Слушай, друг, сгоняем в Шайтанку, а? Понимаешь, батя у меня заболел, надо его в город, в больницу.

— Подождал бы другое такси, а то у меня и смена, и горючее на исходе.

— Другой когда еще!.. Батя там ждет, он, понимаешь, инвалид, безногий. Сгоняем, а? Расплачусь с тобой вдвойне. Кладу тридцатку за все!

Не в тридцатке было дело, Коля не жадный. ДоШай-танки, пригородного поселка, километров около двадцати. Да обратно, да ожидать придется… Лучше бы далеко не ездить перед концом смены.

Не в тридцатке дело, но просит же человек. Жалкий он какой-то: невзрачный парень, ростом низенький, пальто коричневое не новое. Палец вот ему прищемили, все еще рукой покачивает, а сам просительной улыбкой щерится. Да там, в Шайтанке, больной инвалид ждет… Коля Абросимов понимает чужую боль, как свою. Ну приедет в гараж с задержкой, ну вернется домой чуть позже, так ведь зато людям доброе дело сделает,

— Ладно, поехали, — вздохнул Коля.

И они поехали за город, в Шайтанку. Парень оказался словоохотливый, коротал путь беседой. Оказывается, он тоже шофер, живет в городе, работал на 6-й автобазе, да так уж вышло — мотор разморозил нечаянно, уволиться пришлось «по собственному». Теперь слесарит пока на котельно-радиаторном заводе. Ничего, заработок устраивает.

— А как у вас, у таксистов? Подходяще деньгу огребаете?

— Когда как. Мы сдельно, с выручки.

— Да «калыму» навалом, верно?

— Без «калыму» хватит, если жить нормально. 170–180 в месяц, чего еще надо?

Пассажир хмыкнул, помотал головой:

— Не разгуляешься. Да вообще опасная работенка у вас.

— Обыкновенная, шоферская.

— Не-е. Могут тюкнуть сзади чем-нибудь тяжеленьким, и — привет на тот свет.

— Полтора года на такси, пока не тюкнули,— засмеялся Коля. — Вот неплательщики случаются. Наездит и смотается, а таксист за него вноси по счетчику из своего кармана.

— Но-о? Вот гады. А я таких, знаешь…

Под шоферский разговор выехали из города, промчались мимо поселка Старатель, мимо пустынных, заснеженных полей совхоза. Фары далеко глядят на прикатанный снег дороги, подмигивают встречным машинам. А кругом тьма, безлюдье.

Но вот и поселок встречает приветными, домовитыми глазами окон, главная улица озарена светильниками. Под горку, через мост.

— Погоди, остановись, — тронул парень Колю. — В магазин заскочу, бутылку прихватить для встречи.

— С этим ты опоздал — восьмой час, спиртное не дадут.

— Кому, мне? Хо! У меня везде блат. Тебе сигарет купить?

Справа от дороги светятся стеклянные витрины магазина, толпятся вечерние покупатели. Но пассажира долго ждать не пришлось, минут через пять вернулся, шлепнулся рядом с Колей, подмигнул, ощерился, Показал из кармана горлышко бутылки.

— Видал? Порядок. А это тебе, — бросил на сиденье пачку сигарет «ТУ-134». — Жми прямо. За церковью свернешь направо, на крайнюю улицу.

За церковью пришлось сбавить скорость, тащиться еле-еле: дорога тут заснежена, ненаезженна. «Волга» переваливалась на ухабах, седока то прижимало по-братски к шоферу, то отбрасывало к дверце. Миновали узкий, валкий переулок, выбрались на крайнюю улицу, здесь поровнее чуть.

— Давай влево, друг, к последнему дому.

Фонарей здесь нет, лишь окна изб светят в снег перед собою. Падает снежок, редкий, пушистый. Сельский дремотный пейзаж… Вот куда занесло таксиста под конец смены. Подзадержится он сегодня.

— Стоп, хорош, — седок открыл дверцу, вылез. — Жди, я в момент. Оденется батя, и двинем в город. Так что, считай, тридцатку имеешь.

До избы метров двадцать, тропку занесло, замело.

— Как же ты отца-то приведешь? Помочь тебе?

— Ничо, сами управимся.

Сами так сами, Коля не спорил. Избушка светит окнами, ждет. И Колю ждут — Зина, Олежка…

Вдруг неясная тревога обожгла, вправо глянул — близко в лицо ему два ружейных ствола, два смертных зрачка… Отпрянул, заслонился рукой и — грохнуло, болью пронизало… Повалился шофер из машины в снег…

Пассажир, выставив перед собой короткий ружейный обрез, обошел капот машины — к рулю, видно, хотел… или что он хотел? Но навстречу из сугроба поднялся, встал, покачиваясь, окровавленный шофер.

— Ты за что меня?

Он живой?! Не прикончил, выходит? Навел опять обрез в грудь раненому, палец на курок.

— За что?

Не выстрелил. Не выдержал все ж тихого вопроса, взгляда. Повернулся, побежал прочь, к близкой черной полосе леса. За падающим снегом черная фигура уходила, расплывалась в белесой тьме как кошмар…

Боль! Правая рука повисла, хлещет кровь. Улица темпа, пуста. Ни движения, ни звука, только работает негромко и ровно мотор «Волги», будто ничего не случилось. Как же это? За что? Сдавив рану левой ладонью, увязая в сугробах, Коля побрел к избе, где, ждали-светили кому-то окна. Брел он, качаясь, и тянулся на снегу кровавый след. Почти теряя сознание, стучал кулаком в доски ворот.

Вышел кто-то, склонился.

— Меня подстрелили… — прошептал Коля.

— Кто? Из здешних или…

— Не знаю.

Смутно помнит, как перевязали рану, как укладывали в сани.

— Машина пусть… Не выключайте мотор, чтоб не разморозило.

Сознание меркло. Но забота о машине, память о долге шоферском, говорила за Колю:

— Звоните в ГАИ, пусть машину…

— Лежи знай. Все изладим как следует.

Житель поселка Леонтий Романюк нахлестывает лошадь, объезжая, однако, рытвины, чтоб не дюже качало, не причинило боль раненому.

На крайней глухой улице стоит одиноко «Волга» с шашечками на бортах. Воркует негромко мотор. На приборной доске фосфорно светятся часовые стрелки: 19.55. На ветровом стекле табличка: «Возврат в гараж 20.00». Сейчас они с хозяином подъезжали бы к гаражу.

Светильники на главной улице не то чтоб померкли, а будто укутала их кисеей ноябрьская ночь, — снежок посыпался гуще. Угомонился, уснул поселок. Промчится трактом машина в город, вдогон ей тявкнет пес из двора. И снова тишина, сон, колышется снежная кисея.

На крайней улице ярко светят фарами две машины: «Волга»-такси и милицейский ГАЗ-69. В их лучах склоняется над дорогою, сметает рукавицей налетевший снег лейтенант милиции Петров. Между выстрелом здесь и телефонным звонком из больницы в Пригородный РОВД считанные часы прошли. Но и снег шел, присыпал дорогу, тропинку, и не возьмет уж служебная собака след преступника. Теперь его след отыщут внимательность, сметливость, опыт, знания работников уголовного розыска.

В «Волге» ничего не тронуто: вот ключи зажигания, черный полушубок шофера, шарф, перчатки, форменная фуражка таксиста. Царапин, капель крови в салоне нет. А это что? Пыж охотничьего патрона, примерно 16-го калибра. Войлочный кружок пахнет свежей пороховой гарью. Что еще? Больше ничего не могут сказать лейтенанту Петрову светло-зеленая «Волга», снег и ночь.

Во втором часу ночи лейтенант Петров привел осиротевшую машину в город, к Пригородному райотделу милиции. Положил ключи в карман, вошел в дежурку. Перебросился несколькими словами с оставшимся за дежурного (тот на выезде, происшествие в селе Лая).

— А таксист, пострадавший-то, он что говорит?

— На операции парень. До утра допрос нельзя провести. Эх, надо же, как не повезло! В двадцать девять лет руки лишиться, а? За что его, какой фашист поранил?! Ну как это ни с того ни с сего выстрелить в человека? Не война ведь! Сейчас, когда не война, так и во врага стрелять — сперва подумать надо, точно ли он враг? А так вот, ни за что в трудягу, а?! Вы, товарищ лейтенант, можете это понять?

Петров угрюмо пожал плечами. Два работника милиции, старшина и лейтенант, оба вооруженные пистолетами, оба всегда готовые к схватке с бандитом, вором, насильником, — они сидели, ждали возвращения дежурного и молча недоумевали: как это можно — стрелять в человека?

5

Этой ночью в одном из городских райотделов был задержан дежурной службой некто Орлов с ружейным обрезом под полой. Не он ли стрелял и в Шайтанке? Теперь нечасто дают себя знать обрезы — давно миновали времена кулацких банд. И первым делом заместитель начальника Пригородного РОВД майор Кулаков решил проверить возникшую версию. Но прежде чем ехать допрашивать Орлова, позвонил соседям: где находился задержанный? Оказалось, ехать и незачем! совсем в другом конце города бродил ночью Орлов, момент его задержания не совпадает по времени с эпизодом в Шайтанке. Тогда Кулаков, в который уж раз за утро, позвонил в больницу, где лежал раненый таксист. Хирург — наконец-то! — позволил говорить с потерпевшим. Только недолго, чтоб не утомить раненого, потерявшего много крови, перенесшего ампутацию.

В больнице Кулакову дали белый халат, еще раз предупредили, чтобы недолго, спрашивал бы лишь самое осно'внбе, неотложное. Проводили в палату.

Бледный, ослабевший молодой человек поднял на Кулакова измученные глаза, еще хранившие, казалось, боль раны и боль потери, и тот же вопрос неразрешимый: за что? К левому его локтю от большой ампулы на Штанге тянулась трубка с иглой. А правая рука молодого, работящего, семейного шофера… Но надо было не соболезновать, а спрашивать. Кулаков спросил:

— Расскажите, как все произошло. Вспомните приметы вашего… пассажира.

Начальник городского отделения угрозыска по особо опасным преступлениям майор Клаузер положил телефонную трубку и прочитал собравшимся оперативникам краткое сообщение Кулакова.

— Ну как? Знакомы эти приметы кому-нибудь из вас? Думайте, вспоминайте. Но помните и то, что он с оружием, опасен. Нам время дорого, товарищи!

— Провести бы опознание по фотографии, — сказал кто-то.

— Пока нельзя, врачи не велят. Кулаков в больнице ждет, предъявит фотоальбом, когда можно станет. Нам ждать нельзя, надо искать по предварительным данным. — Кивнул майору Палинову: — Бери, Александр Тихонович, мой управленческий «газик», он без милицейских знаков, и поезжай на повторный осмотр места, чтоб капитально, при дневном свете. С тобой эксперт Кудрявцев.

Майор Палинов и эксперт-криминалист поднялись. Но тут подал голос шайтанский участковый Бурцев:

— Товарищ майор, в приметах сказано… потерпевший говорит, что у налетчика «зубы неприятные»…

Клаузер глянул в листок с записями.

— Верно. Так что?

— Это же… — вскочил лейтенант Шилов. — Товарищи, это же Паньшин стрелял! Он, точно!

— На чем основана такая уверенность? — спросил Клаузер.

— Да на многом! Зубы у Паньшина в самом деле неприятные, редкие, шофер точно это заметил. Вот и Бурцев сразу на Паньшина подумал.

— Думайте, что хотите, а для обоснованной версии факты дайте.

Вот вам факты. Паньшина я хорошо знаю, на последнюю отсидку за хулиганство я его задерживал. Живет в Шайтанке, на той самой улице, в том конце, где происшествие…

— Хороший жулик возле своего дома не пакостит, — заметили ему.

— Так то хороший — если такие имеются вообще. А Паньшин даже на преступление слабак. А вот оружие может иметь — у Бурцева есть заявление о пропаже в Шайтанке охотничьего ружья.

— И хозяин, у которого украли, с той же улицы, недалеко от Паньшиных живет, — кивнул участковый. — Позавчера проводил я воспитательную беседу с одним нашим гражданином, Лямовым. Возле магазина ходил он, спотыкался. Спрашиваю: с какой радости пьешь опять, Лямов? Отвечает: наоборот, мол, с горя — ружье сперли. Повел его к себе, велел сейчас же заявление написать о пропаже. Подробно опросить невозможно было — выпивши он сильно был. Ружье похищено 21 ноября, заявление от Лямова я стребовал 24-го, а в шофера стреляли 26-го.

Майор Палинов поддержал версию коллег:

— Паньшин у нас на учете, как неоднократно судимый. Сейчас найдем его учетную карту.

Участковый Бурцев и инспектор Шилов знали подозреваемого лично, их сведения дополнили данные учета.

Паньшин Сергей Павлович, 1954 года рождения. Самый расцвет, трудиться бы да жить в радость. Но какая уж там радость! В семнадцать лет осужден на полтора года лишения свободы за попытку насилия. Освобожден досрочно: впервые оступился юноша, осознал вину. На свободе «осознавший» погулял несколько месяцев: за воровство и избиение человека вновь осудили на три года да и добавили не отбытые в прошлый раз 7 месяцев 11 дней. Только летом 76-го обрел свободу. Обрел — а что с ней делать? Для него свобода — бездельничай, пей, бей. Как раз из города приехали люди помочь селянам на сенокосе, Паньшин от безделья затеял с ними драку и — два года строгого режима, два года отдыхал родной поселок от Паньшина. Летом 78-го вернулся домой. За время его отсидки произошла семейная катастрофа — отец ушел из дому, уехал из Шайтанки. Мать обижалась: другую нашел бабу, молодую. Может, и так. А может, надоели отцу семейные ссоры. Остался Сергей единственным мужиком в доме, хозяином, главою. Но хлопотная миссия кормильца что-то его не соблазняла. Он вообще не любил разные там обязанности. Ничего, никого он не любил. Разве что, роль играть, роль отчаянного, отпетого, что б все боялись. Но и сам боялся опять в колонию угодить, «оступался» тихонечко, по мелочам. До судимости этих «мелочей» довольно долго не хватало. Тем более что, доказывая свою «перевоспитанность», устроился он работать на котельно-радиаторный завод. Рвения в трудах не проявлял, но — трудоустроился же! Чего еще от него хотят?

Хотели от него — чтоб спокойно, нормально жил. Только не хватило пороху, иссякло скоро его скудное трудолюбие — бросил производство, не увольняясь.

И вот теперь — его выстрел? С фотографии на оперативников туповато уставилось молодое, рядовое лицо, «без особых примет», как говорится. На колонийской фотографии Паньшин не улыбался — с чего тут веселиться? — зубов не видать, «неприятные» или какие. Майор Клаузер сказал:

— Можно принять как версию… Едем в Шайтанку, познакомимся лично, как там поживает этот самый Паньшин. Палинов с экспертом, как договорились, поедет на повторный осмотр места происшествия. Бурцев и Шилов со мной в группе задержания. Всем иметь при себе оружие, проверю.

Сам Виктор Викторович Клаузер пистолет оставил в горотделе, в сейфе своего кабинета: задача Клаузера руководить группой, а не самому вступать в рукопашные.

Кадровые, давно работающие сотрудники уголовного розыска не очень-то любят носить при себе оружие без крайней на то необходимости. Город большой, всякого люду множество, но особо склонных к нарушению закона знают в лицо, и характеры, и повадки — профессиональная память у розыскников, имеют неудовольствие быть лично знакомыми. Преступники их тоже помнят и, как ни странно, по-своему гордятся таким знакомством: «Мое следствие сам Виктор Викторович Клаузер вел, четыре года дали!» Инспекторы угрозыска привыкли к мысли: что бы ни натворил их «знакомец», но на инспектора руку не поднимет. Тому же Александру Тихоновичу Палинову, в бытность его лейтенантом и инспектором, довелось однажды встретить неожиданно среди улицы «знакомого», больше месяца по городу разыскиваемого за многие дела. С парнем шестеро подвыпивших дружков, Палинов один, безоружный. Но подошел смело, взял парнягу за локоть: «Пойдем со мной, Юра». — «Куда? Александр Тихоныч, мне надо на минутку…»— «Пойдем, поговорим, Юра». И тот пошел, хотя знал — на новую отсидку ведет Александр Тихоныч, как и в прошлый раз. Никто из «корешей» слова не сказал: раз сам Палинов взял Юрку, нечего тут…

Но у спутников своих майор Клаузер оружие проверил: он возглавляет группу, он за товарищей в ответе. Позвонил начальнику таксопарка, просил срочно прислать в распоряжение группы легковую машину без шашечных полос на бортах: не надо настораживать Шай-танку, и подозреваемого, и дружков. Кулакову еще позвонил — нет ли нового? Нет. Врачи возражают против предъявления фотоальбома. Что ж, придется действовать согласно имеющейся версии, довольно, впрочем, обоснованной: задержать и допросить Паньшина.

Ждали машину из таксопарка. Поэтому группа Клаузера выехала в Шайтанку на полчаса позже «газика» Палинова.

6

Дик зашелся лаем — чужой бродит возле дома. В ворота постучали… Старик воткнул пешню в снег — он чистил на задворках колодец, — прикрикнул на собаку, отпер ворота.

— Здорово, хозяин.

У ворот стоял, набычившись, известный в Шайтанке хулиган Сергей Паньшин. Пальто полурасстегнуто, ногу выставил картинно, глазами ест… Недобрый гость пожаловал с утра — зачем? Собачьим чутьем Дик угадал тревогу хозяина, ощетинился, оскалил пасть — Паньшин отшагнул назад. Старик ухватил Дика за ошейник.

— С чем пожаловал, Сергей?

— Тебя убивать.

Он отвел полу — за поясом ружейный обрез.

— Ишь ты, убивать, значит. А за что?

— Ты, дед, милицию на меня напустил. Думаешь, нс видел, как вчера у твоего двора ихняя машина притырилась? Так вот за это самое кончать тебя сейчас буду.

Один стоял у себя на дворе, другой — у себя на улице. У шестидесятипятилетнего старика рядом надежа — собака. Зато у Паньшина преимущество — глупость, которая бывает волка лютее. Старик немного освободил ошейник, и огромный Дик, хрипя, взвился на дыбы. Паньшин потянул из-за пояса обрез. Но у старика еще крепкие нервы, не струсил, не затрепетал. Вчера, с внуком в индейцев играя, забыл он из кармана выложить черный пластмассовый, в «Детском мире» купленный пистолет, и вот надо же — пригодилась игрушка:

— Не успеешь, парень, я тебя вперед кончу, — и придостал чуток из правого кармана черную, ребристую, как настоящую, рукоятку детского пистолета. Паньшин озадачился. Черт его знает, старого… Болтают, что с милицией связан. Может, вооружили его милицейские шпалером. Да и псина вон какая.

Паньшин струсил. Запахнул пальто и, ни слова не сказав больше, подался прочь.

Нина Николаевна пришла домой после ночной смены. Сын Володька и муж на работе, в одиночестве позавтракала, дверь на крючок и легла отдохнуть после бессонной ночи.

По-настоящему выспаться не удалось: кто-то в окно застучал, потом в дверь со двора. Не хотелось, да пришлось вставать. Накинула халат, отперла. Вошел соседский парень, Сергей Паньшин. Черное на нем пальто расстегнуто, одна нижняя пуговица полы соединяет, и видать из-под распаха синее что-то.

«Бутылка под пальто, а он и так выпивши», — подумала она.

— Здорово, тетка Нина. Мужики твои где? Дядь Саша, Володька?

— На работе, где еще, — ответила, зевая. Ей хотелось спать. — Это у тебя каждый день воскресенье, а мы работаем.

— Ага, понятно, — Паньшин подошел к стулу. — Деньгу, значит, зашибаете. Так-так. А дай-ка ты мне, тетка Нина, взаймы пятерку.

— Взаймы без отдачи? Нету денег, Сережа, мы вещь дорогую купили, поистратились.

— Ну, гляди… Я посижу, погожу.

— Чего ты подождешь?

— Володьку твоего. Как он на обед придет, — Паньшин сел на стул, нога на ногу. Сигареты достал, спички.

— Он домой обедать не ходит. Ты сейчас иди себе, а вечером придешь.

— Не темни, тетка Нина, я видел, как Володька в обед приходил.

Ну что с ним, шалопутным, будешь делать?! Нина Николаевна, зевая, тоже села против Паньшина. Спросила для приличия, как здоровье у матери. Ответил: «Ничо». Разговор не клеился. Вид у непрошеного гостя какой-то затаенный, будто задумал что, выжидает… Нина Николаевна забеспокоилась. А он вдруг объявил с кривой усмешкой:

— Ну, хватит разговаривать. Я, тетка Нина, убивать всех вас пришел, тебя и Володьку.

Вытянул из-за пояса обрез, рукоять обмотана синей изоляционной лентой. Как заколдованная глядела Нина Николаевна в черные зрачки стволов, ни бежать, ни крикнуть сил нет. А сосед встал, облокотился на комод, навел обрез ей в лицо. Дымит сигаретой, наслаждается предсмертным ужасом женщины. Спросила голосом сдавленным:

— Как же так, Сережа? За что? Ведь я в матери тебе гожусь, ведь соседи мы, боле десяти годов избы наши рядом… — торопилась ему сказать, уговорить, искала слова доходчивые, совестливые, потому что прямо в лицо ей глядели четыре страшных, заупокойных глаза— два ружейных, два бандитских, а Паньшин слегка уж надавил курок, еще чуть и… — С матерью твоей, Еленой Мироновной, всегда по-соседски, тебя парнишечкой малым знавала… Так за что, Сережа?

Не отводя обреза, сел на табурет.

— Володька твой шибко много знает. Застрелю его, чтоб не болтал чо не надо. А после и тебя. У меня патронов с полсотни, могу пол-Шайтанки перестрелять. Все одно сидеть мне пятнадцать лет, тетка Нина.

Рассуждал спокойно, неторопливо, держа под прицелом женщину. Дымилась сигарета в углу рта, зажатая редкими, неприятными зубами. Пальцем то принажмет курок взведенный, то приотпустит. Каждый раз, как проклятый бандитский палец напрягался, у Нины Николаевны замирало сердце — сейчас полыхнет!.. Но палец вновь расслаблялся. Не спешил Паньшин. Перед тем как застрелить соседку, он рассуждал о себе. Он уверен был в гуманности к себе закона: пол-Шайтанки перестреляет, а его самого все равно оставят жить. Пускай в колонии пятнадцать лет, но он останется жить. Что ему свобода? Что ему делать на свободе? Разве что мучить, убивать. А в остальном какая разница: колония, дом ли родной.

Женщина уже не могла говорить, шептала:

— За что, Сережа?

— Просил пятерку, не даешь.

Рука Нины Николаевны в кармане халата сжимала десятирублевую бумажку. Но как-то не приходило ей в голову отдать, откупиться от смерти. Откупишься ли от пьяного грабителя? Возьмет деньги, потом выстрелит… Сердце Нины Николаевны то останавливалось, то стучало отчаянно… напоследок. С трудом поднялась, к окну пошла — вдохнуть прохладного воздуха, увидеть снег, белый свет за окном…

— Эй, куда! А ну сядь! — напрягся палец на курке.

Покорно пошла назад. Но замутилось, завертелось все… упала Нина Николаевна.

— Ты чо, тетка Нина? Сердце барахлит? Лекарство у тебя есть? На кухне? Айда на кухню.

Поднял, повел. Сам налил сердечных капель в стакан. Понюхал, сморщился. Ей дал выпить. Сердцу стало легче. От капель, от того ли, что ружье в лицо не целит.

Возвратились в комнату, сели как раньше. Вновь расспрашивала Нина Николаевна, ужас скрывая, про мать, про сестер, про… Не знает уж, о чем бы еще, как отвлечь мучителя. А рука в кармане сжимает десятку.

Приди к Нине Николаевне соседка любая, попроси взаймы для семьи — отдала бы рублевку последнюю. Но этому на водку? Мучителю, убийце?! Не спасет десятка. Хоть бы сын не пришел на обед!..

— А средняя-то ваша сестренка, она как живет там, под Ленинградом?

— Ничо. Живет.

Господи, сколько это будет тянуться?!!

В сенях шаги. Оба насторожились: женщина — с ужасом, грабитель — рукоять сжал, насупился. Вошел дружок его и собутыльник Колька Бородин. Заныл:

— Чо сидишь, я замерз ждать. Здорово, тетя Нина.

— А ну, брысь отсюда! — велел Паньшин.

— Холодно, замерз…

— Выйди!

Бородин попятился к двери.

— Коля, не уходи! — взмолилась Нина Николаевна и, откуда силы взялись, подбежала, вцепилась в этого беспутного, пьяного Кольку, будто утопающий за соломинку, как в единственное спасение от гибели.

— Выйди! — рявкнул Паньшин. Колька пятился, к двери, за ним, уцепившись намертво, тянулась женщина, а следом — обозленный Паньшин. Так выдвинулись в сени, по ступенькам во двор. Не чуяла холода женщина, ступая в чулках по снегу, подталкивая Кольку к воротам, ожидая выстрела сзади… Сзади, как палач, следовал Паньшин. Только бы не явился на обед сын Володя!

— Тетка Нина, все ж дай нам денег.

— На! — вынула из халата, сунула ему десятку, чуть не сказала: «Подавись!» — удержалась.

Парни вышли на улицу. Нина Николаевна приперла ворота жердью, убежала в избу, все двери на засов. Упала на кровать. Смотрела в знакомый потолок. Окна. Стол. Ее изба, ее комната. Жива осталась! Что там звякнуло на кухне? Опять придет палач?! Господи, за что этот выродок мучает людей?!

7

Майор Палинов человек спокойный и обстоятельный. Каким и быть положено начальнику следственного отделения района. Приехав в Шайтанку, начал он осмотр места происшествия с обстоятельностью сугубой. Квалифицированный осмотр при дневном освещении отличается от беглого, по горячим следам, ночного, как… как день от ночи. Но времени-то прошло сколько! Шел снег, проходили люди, проезжали сани, собаки петляли, нюхали. Значит, прояви, майор, внимательность вдвойне, чтобы достаточно четко восстановить картину ночного происшествия.

Эксперт-криминалист делал фотоснимки. Палинов начал писать протокол осмотра. В отдалении ждал на дороге в управленческом«газике» шофер.

Но вышло так, что не довелось Палину восстановить картину, осмотр закончить не успел.

В Шайтанке бывал он нередко, многих тут знал, многие его знали. Вот и сейчас идет как раз мимо знакомый старик, живущий неподалеку. Остановился, поздоровался. Пригляделся понимающе. И будто мысли палиновские прочитал:

— Вам Сергей Паньшин нужен, поди? Так он сейчас мне навстречу попался, с дружком шел. Надо полагать, что к станции они направились.

— Почему думаете, что к станции?

— Скоро электричке время быть, а Паньшину в городе лучше сейчас, здесь ему тесно.

— В чем одет?

— В коричневом, кажется, пальто. Утром ко мне приходил с угрозами, в коричневом был. Шапка черная, штаны широкие, полосатые. Вы, Александр Тихоныч, осторожнее с ним, утром он меня обрезом пугал, за поясом носит, рукоять синяя.

— Спасибо, Тимофей Максимович.

— Удачи вам, — кивнул старик. — Надоел Паньшин всей Ш айтанке. Опасный стал дюже.

Машины Клаузера еще не видать. Паньшин может уехать на электричке — ищи его потом в большом городе. Будет там похаживать с обрезом… Палинов осмотр прервал. Сели они с экспертом в машину.

— Гони напрямик к станции, — сказал шоферу. Понесся «газик» улицей вдоль железной дороги.

К самой станции не подъехать, сугробы намело. Вдали за лесом поет уж аккордеонным голосом электричка. Палинов велел шоферу ждать, побежали они с экспертом к станции, увязая в снегу. На платформе люди к электричке собрались. В самом начале платформы группа парней, среди них двое в коричневом. Палинов и эксперт в штатском, внимания не привлекают: спешат городские, домой им надо, вот и все.

Подошла электричка, люди в вагоны забрались. Палинов с товарищем на ходу успели в последний вагон. Отдышались, пошли. Майор не знал Паньшина лично, да память цепкая: по фотографии лицо помнится, узнать можно. Только не видно Паньшина. Всю секцию, три вагона, прошли — нет. На следующей станции Мон-зино перебежали во вторую секцию. И здесь нет. На Огородной перешли в последнюю секцию. Сидят те парни, что в Шайтанке сели, двое из них в коричневом. Но Паньшина нет. Почуял опасность, выскочил? Или его и не было в электричке?

На последней перед городом остановке Старатель они остались. Палинов позвонил в город: встретьте электричку, проверьте, Паньшина нет ли. Теперь надо возвращаться в Шайтанку. На чем? Повезло: от дома отдыха идет такси.

— В Шайтанку, быстро! — приказал Палинов. Шофер посмотрел свысока на плотного мужчину в небогатом осеннем пальто: чего он туг раскомандовался!

— Мы из уголовного розыска.

— О! Другое дело. — Таксист «дал газа до отказа». Спросил: — Вчера нашего товарища в Шайтанке поранили, вы не по этому делу?

— По этому.

— Ищите того подлеца. Если он как-нибудь нам попадется — растерзаем, точно вам говорю. За товарища.

— Найдем без вас. Ты жми побыстрее.

Шофер жал. Но Палинову казалось, что еще бы поскорее надо.

8

Из кабинета главврача майор Кулаков названивал в поселковый Совет Шайтанки. Дозвонился, передал: пусть найдут майора Клаузера или хоть кого из милиции, срочно найдут. Пусть доложат: потерпевший Абросимов в присутствии понятых среди фотографий, помещенных в альбоме, на снимке под № 119 опознал лицо стрелявшего в него ночью. Согласно тетради учета, под № 119 значится Паньшин Сергей Павлович, проживающий в поселке Шайтанка…

До Клаузера это сообщение не дошло. Не успело.

«Волга» без шашечек на борту, взятая Клаузером «взаймы» у таксопарка, неторопливо-прогулочно катилась главной улицей Шайтанки. Шофер-таксист, ни к милиции отношения, ни оперативного опыта не имеющий, по слову Клаузера замедлял ход близ оживленных мест — магазина, пельменной. На заднем сиденье скромно забился в угол участковый Бурцев, проверяет одну сторону улицы. Бурцев в годах уже мужчина, участковым в Шайтанке не так давно. Всматривался пристально, напряженно. С ним рядом старший инспектор угрозыска Пригородного района Николай Шилов. Этот, хоть молодым считается пока, но тоже стаж имеет, даже два: рабочий — «в органы» направил его металлургический комбинат, и милицейского восемь лет. Инициативный, дисциплинированный, Шайтанку знает как свой дом.

Клаузер, как и остальные, в штатском. Но выправка, быстрый поворот красивой головы, особо какие-то ухватистые, точные движения — во всем угадывается натура деятельная, напористая. Недаром осужденные в колониях хвалятся: «Меня сам Виктор Викторович брал…»

Катится «Волга» на скучающей скорости, словно от нечего делать владелец гостей решил повозить, но машину бережет, не гонит. Через мост, на горочку, к церкви свернули. Церковь-то — бог с ней, но тут магазин, автобусная остановка, привлекательные объекты для подозрительных субъектов.

Шилов нагнулся вперед, указал майору:

— Вот из-за церкви бог послал одного потерпевшего, Лямов с женой идет. Ну, у которого ружье украли.

Лямовы, споря о чем-то, ушли в переулок. Клаузер сказал:

— Давайте и мы за церковью посмотрим. Сверни-ка.

Не доезжая автобусной остановки, машину оставили, пошли. И только обогнули церковную ограду, Шилов майору:

— Вот Паньшин идет!

К магазину бодро шли трое. Паньшин, Бородин, н за ними чуть не вприпрыжку поспевал однорукий охотник Лямов. Довольный, вряд ли догадываясь, что его пропавшее ружье сейчас тут, рядом, укороченное и изуродованное до кулацкого обреза, у благодетеля Паньшина за поясом под полою скрыто.

А Паньшин богат сейчас и храбр. Богат, потому что десятка в кармане. Храбр, потому что обрез под полой. Ради этих дешевеньких своих минут он и готов на мерзость, на подлость, на годы неминуемой отсидки. Иного у Паньшина нету ничего, пусто в нем.

Из этой, к магазину весело шагающей троицы только у Лямова имелось какое-то подобие смысла жизни: удачная охота ради денег на выпивку и выпивка «за удачную охоту»! Для двух других собутыльников смысл жизни — зряшное понятие. Смысл жизни? Это не водка, значит, и думать не стоит.

— Считайте, нам повезло, — сказал майор Клаузер. — Будем брать. Я с Бурцевым в машине, Шилов подстрахует. Оружие приготовьте. Пошли!

«Волга» вылетела из-за церкви крутым разворотом, правым бортом тормознула рядом с «троицей», как с неба свалилась. Клаузер мигом усадил к Бурцеву парня в коричневом пальто — единственный промах оперативников: в коричневом-то был сегодня одет Колька Бородин. У Паньшина появился шанс… Но подоспел пеший лейтенант Шилов, крепко взял его за плечо:

— Садись в машину, Паньшин… — и едва устоял от резкого толчка, и уж нацелен в грудь ему обрез, щерятся яростью редкие зубы:

— Убью! Не подходи!

Паньшин взвел оба курка, но стрелять в Шилова не посмел, бросился за угол магазина.

— Стой! Брось оружие! — крикнул Шилов. И так как парень убегал, выстрелил вверх, побежал за ним.

Кто был у магазина, у остановки — все врассыпную. Лишь тетка с кошелкой, обмерев от страха или от любопытства, торчала столбом у церковной ограды. Испарился бесследно Лямов. Бурцев в машине обыскивал Кольку Бородина. Клаузер бежал на помощь лейтенанту, который вместе с Паньшиным скрылся за углом магазина. Там хлопнул выстрел — Клаузер на бегу подумал: «Неужели в Шилова?» Завернул за угол, и отлегло: «Жив Шилов!»

У входа в магазин, один от другого шагах в десяти, стояли как на дуэли два вооруженных человека.

— Брось, Паньшин, не бери на себя лишнее.

— Не-е, сперва тебя пришью!

Паньшин навел стволы Шилову чуть ниже галстука и нажал курок.

Лейтенант услышал сухой щелчок курка: «Стреляет! В меня? Вот дурной! Почему нет выстрела? Осечка? Повезло».

— Паньшин, предупреждаю, брось… — лейтенант сделал второй предупредительный выстрел вверх.

Клаузер знал, что сейчас необходимо: товарищу грозит гибель, надо принять угрозу на себя. Майор забежал слева от Паньшина, и тот перевел обрез на него.

— Убью! Не подходи, перестреляю всех!..

— Хватит, кончай волынку, — спокойно посоветовал майор, приближаясь.

Вот теперь Шилов по-настоящему испугался: «Клаузер безоружный, сейчас его из второго ствола…»

Забыв субординацию, он крикнул майору:

— Виктор, ложись!! — и выстрелил Паньшину в ноги. Но парень в этот момент присел, и Шилову показалось, что промазал он в бандита, и тот сейчас Клаузера… Шилов выстрелил бандиту в руку. Дрогнул обрез.

Паньшин повалился, завертелся на снегу как бешеный пес.

К церкви подлетело такси, из него выскочили Пали-нов и эксперт.

— Звоните в «скорую», — сказал им Клаузер. — Надо отправить этого в больницу. — Обнял бледного, враз осунувшегося лейтенанта Шилова: —Ты все делал правильно, Коля.

Обрез валялся тут же, левый курок взведен, в левом стволе патрон, заряженный картечью. Правый курок дал осечку, что и спасло Шилова. Пытаясь убить Клаузера, Паньшин, совсем оглупевший от злости и страха, нажимал и нажимал все тот же правый, уже спущенный, давший осечку курок.

Голубой вагончик

Утром 19 марта слесарь-сантехник Юрий Абрамов явился на работу раньше всех. Стройплощадка, где теперь занята их бригада, находилась внутри квартала: с двух сторон пятиэтажные, давно обжитые дома, с третьей стороны — учрежденческие корпуса, а с четвертой отделял стройку от улицы дощатый забор с проделанными кое-где дырами для кратчайшего прохода. От жилых домов уже доносились хрипловатые спросонья голоса, шаги, хлопанье подъездных дверей — рабочий люд торопился на свои предприятия.

А стройплощадка пока еще не пробудилась, недвижен автокран с опущенной в котлован стрелой, бульдозер дремотно приник к куче земли. Вот-вот соберется бригада, и все проснется, оживет, деловито заурчат моторы, и светлое, спокойное весеннее утро превратится в рабочий день…

Юрий побрел к обшарпанному голубому вагончику, где по ночам коротали время сторожа, а по утрам и в перерыв, или когда простой получится, собиралась бригада— покурить, поговорить, «козла» забить. Дверь вагончика не на замке, только щеколда накинута — сторож, наверно, по воду ушел. Абрамов решил, что нечего зря на дворе торчать, март ведь, не лето красное. Откинул-щеколду и шагнул через¹ порожек.

В крохотном Коридорчике теплом дышала железная печка-времянка, пахло приятно торфяным дымком, просохшим брезентом от развешанной на гвоздиках робы. Абрамов ступил в комнатку. И остановился в недоумении: это что за сабантуй тут был? Стол и скамейки опрокинуты, костяшки домино разбросаны. На полу бурые брызги, подтеки — разливуху сторож пил, что ли, это с ним бывает. Глянул влево — мать честная!.. На полу, уткнувшись лицом в багровую лужу, в неловкой застылой позе лежал сторож Зайцев…

Давно не случалось в Нижнем Тагиле такого «темного» происшествия. Преступник ухитрился не оставить в вагончике никаких следов. Окурки, пустые бутылки, костяшки домино, истрепанная колода карт — все это чистосердечно рассказывало о времяпрепровождении бригады строителей, однако к гибели сторожа отношения как будто не имело. На всех предметах множество отпечатков пальцев, но стертых, смазанных, малопригодных для расследования. Да и не снимать же отпечатки пальцев на экспертизу у всех строителей и у каждого, заходившего в вагончик. Даже на орудии убийства — обыкновенном горняцком кайле, как ни старались эксперты, обнаружить достаточно четких следов не удалось.

Правда, осмотр квартиры потерпевшего — Зайцев обитал на пятом этаже соседнего дома — давал кое-что для размышлений: в замке входной двери торчал ключ. Похоже, что ключ здесь оставил не хозяин, а посторонний, так как замок оказался неисправным, и оперативники с большим трудом сумели отомкнуть и войти. В комнате относительный порядок, насколько может быть в порядке жилище одинокого, часто выпивающего, но вконец еще не спившегося мужчины: явных следов неряшества не видать, а на серванте давняя пыль, у двери приготовилась на сдаточный пункт шеренга пустых бутылок, к батарее отопления придвинута, заботливо укутана ватной телогрейкой пятилитровая бутыль, в ней белесая, невызревшая бражка. На столе — черт ногу сломит: тут и игральные карты, и газета «Уральский рабочий» от 13 марта, крышка от ведра и лупа c белой ручкой, ящик со слесарным инструментом и желтый металлический портсигар с сигаретами «БАМ», начатая пачка «Беломора» и транзисторный приемник «Альпинист», окурки, куски хлеба, селедочные объедки, четыре мутных стакана… Над всем этим настольным безобразием как символ его и исток красовалась 0,8-литровая бутылка из-под азербайджанского портвейна. В серванте, только руку протянуть, среди документов на имя Зайцева Александра Сергеевича целехоньки лежат деньги, 145 рублей, которые тому самому Зайцеву уже не суждено пропить…

Рабочие строительной бригады рассказали, что накануне, то есть 18 марта, часов этак в пять пополудни, сторож Зайцев явился в вагончик, и был он «хорош» сверх его обычной нормы. Прораб велел ему идти домой, проспаться до вечера, чтоб на дежурство явился как штык. Зайцев радостно заверил, что будет как штык, поулыбался еще тут маленько и убрел. Что он делал потом, с кем пил или совсем не пил, а главное — кто мог его ударить кайлом, просто и представить невозможно. Ибо врагов у благодушного Зайцева никто не припоминал, не подозревал, все его считали человечком безобидным, такого и бить-то неинтересно.

Допрос соседей ясности не добавил. Пенсионер из восьмой квартиры видел вчера, как часов в одиннадцать утра Зайцев с неизвестным парнем, чернявым, похожим на южанина, спускались сверху, с пятого этажа, Зайцев нес портфель, в нем стеклянно звякало, из чего сосед вывел логическое заключение: ясно, посуду потащил сдавать.

Наташа из пятой квартиры видела Зайцева еще позже, около 21 часа, выходящего из подъезда, и опять-таки с кем-то вдвоем, вроде бы с чернявым таким, а куда пошли, того Наташа не заметила, потому что не знала ведь тогда, что в последний раз видит жильца семнадцатой квартиры.

Показания соседки Антонины Сергеевны — ее квартира с зайцевской рядом — оказались еще интереснее. Самого-то потерпевшего она вчера не видела, но поздно вечером, возвращаясь с мужем из гостей, застала на своей лестничной клетке худощавого рыжеватого парня в старой куртке защитного цвета и в кирзовых сапогах. Лицо подозрительно красное, но не пьян. Парень спросил: «Вы не знаете, где Зайцев?» Муж Антонины Сергеевны ответил, что не знает, да и ушел домой к себе, а сама она, женским делом, заинтересовалась: «Что вы хотели?» — «Да Зайцева на работу требуют, а его нету дома, что ли…» — «Так он, наверно, и есть на работе. Вы в дверь стучали?» — «Ага. Не отзывается».

Паренек держался спокойно, но теперь уж Антонина Сергеевна припомнила, будто в его поведении, голосе, выражении лица замечалась какая-то виноватость, смущение. Он еще раз постучал в дверь 17-й квартиры, пожал плечами и не спеша направился вниз, к выходу. Еще соседка сказала, что к Зайцеву ходили многие с бутылкой или просто с больной головой, и если гостю тяжело было «после вчерашнего», тогда хозяин сам бежал в гастроном. Ходили всякие, в том числе и зеленая молодежь. Но этого парня Антонина Сергеевна не видывала. Она тоже подтвердила, что врагов у добродушного соседа не было.

Во второй половине дня заместитель начальника РОВД подполковник Палинов собрал оперативников подвести скромные итоги начала расследования. Вот тогда кто-то и произнес досадливо:

— Давненько не случалось у нас такого темного дела.

Старший инспектор областного угрозыска Юрий Александрович Котельников, только что приехавший из Свердловска, возразил:

— Не такое уж оно и темное. Я так полагаю, что преступника вы найдете довольно быстро…

— Да уж постараемся. Но пока за малым дело — узнать, кто он.

— Давайте попробуем его вычислить.

— Каким образом?

— Надо нам логически упорядочить то, что на сегодня известно. Ключ, оставленный в двери, возможно, окажется ключом к всему делу.

— Попытка ограбления?

— Едва ли. Слишком что-то хладнокровно получается: убил в вагончике и преспокойно отправился грабить квартиру, где у выпивохи ни ценных вещей, ни больших денег, скорее всего, не сыщется. И это в одиннадцатом часу ночи, когда В доме не спят, есть опасность наткнуться на случайного свидетеля. Или, может быть, сведение старых счетов? Тогда зачем вообще вторгаться в квартиру? На почве ревности? То же самое. А ведь дверь-то пытался открыть человек посторонний, потому что так и не сумел, — не знал, что замок неисправен. Вопрос: чего ради преступник пошел на дополнительный риск? Ответ: хотел изъять какую-то вещь, уничтожить какую-то Улику, оставленную в комнате жертвы.

— Портсигар?

— Вполне вероятно. Портсигар из желтого металла с фабричной гравировкой «Москва», в нем сигареты «БАМ». Все, кто знал Зайцева, показали, что курил он только папиросы. Значит, портсигар забыт кем-то из последних гостей, предположительно собутыльников — трезвый гость не так забывчив. Отсюда вытекает такая версия: забывчивый дневной гость явился в квартиру вечером или ночью с повторным, так сказать, визитом, не застал хозяина, зашел к нему на работу, в вагончик, началась у них хмельная ссора, а чем закончилась, известно. Увидя, что натворил, этот гость вытащил из кармана Зайцева ключ, пытался унести из квартиры своп портсигар-улику, но помешали соседи.

— Соседка не видела ключа в двери.

— Должно быть, преступник приходил еще, но окончательно засадил ключ в неисправном замке — ни отомкнуть, ни вытащить. Эти детали прояснятся по ходу расследования. — Котельников положил ладонь на папку с «делом Зайцева». — Конечно, нужно отрабатывать и другие версии: корысть, месть, ревность.

В тагильском уголовном розыске работают основательно подготовленные, талантливые специалисты, доводилось им распутывать многие криминалистические загадки по еле заметным следам. Но так уж положено: в случаях серьезных и трудных приезжает кто-нибудь из области, чаще всего старший инспектор по расследованию особо опасных преступлений Котельников. Поэтому в Тагиле его считали как бы своим, тем более что Юрий Александрович не подавляет, не сковывает инициативы, умеет ненавязчиво посоветовать, вроде «давайте попробуем вычислить».

Когда же день хлопотный выдастся, а поиск не очень-то продвинулся, умеет Котельников ободрить усталых товарищей, поддержать. Был он прежде актером, вуз в Москве закончил, мог бы, наверное, при его трудолюбии известность получить на сценическом пути. Но обостренное чувство справедливости, активное неприятие всяких мерзостей, которые таятся еще в нашем обществе, увлеченность поиска увели Котельникова на путь другой, к иным сценам, часто таким вот трагическим, как разыгравшаяся в голубом вагончике…

Труд и талант криминалиста, следователя, инспектора уголовного розыска известен обычно только узкому кругу сотрудников. Но верно сказал кто-то из мудрецов: «Не огорчайтесь, если люди не знают вас, хуже, если вы не знаете людей». Инспектор угрозыска должен познавать людей постоянно, от дела к делу все глубже постигать причинность поступков…

Подполковник Палинов поднялся, давая понять, что первая «зайцевская» оперативка окончена:

— Версия предложена перспективная. Да и при любой версии необходимо в первую очередь выявить связи Зайцева. Особенно последние: с кем встречался 18 марта, кто приходил к его квартире вечером после убийства. И кто хозяин портсигара.

Майор Касаткин и следователь прокуратуры Наиль Ризванов «отрабатывали» связи потерпевшего. А у пьющего мужика связи во все стороны тянутся, возле винных торговых точек узелками вяжутся: «скинулись на троих» — и уж друзья до гроба, и, бывает, гадай потом, угрозыск, которая же бутылочная связь в самом деле до гроба довела.

Александр Сергеевич Зайцев в молодые годы закончил местный горно-металлургический техникум, пошел работать горным мастером, да так и продержался на этой должности до пенсии. На первый взгляд, такой трудовой марафон можно поставить ему в честь, в заслугу. Но печально, что год от году духовно принижался Зайцев, мельчал: любил выпить и за этакую любовь многие невзгоды претерпел, как говорится, «и в работе, а также и в личной жизни». «В работе» — замечания, выговоры, наконец, исключение из партии. «В личной жизни» — развод с супругой Ниной Степановной.

Невзгоды переносил он кротко и смиренно, вины свои ни на кого не сваливал, нрава был мирного, покладистого, за что многое ему прощалось — повинную голову и меч не сечет. После развода с женой, семейного краха родная организация «Востокшахтопроходка» пожалела непутевого ветерана — выделила ему однокомнатную квартиру.

Бывшая жена тоже жалела — приходила одинокое его жилье обиходить, хмельное разгильдяйство убрать, а иной раз, к слабости его снисходя, и бражку поставить — в целях экономии на водке. Так и дотянул до пенсии на льготных условиях, с пятидесяти лет, как тШ-еру и положено. Несмотря на грешное житье, чувствовал себя пенсионер еще в силе. А деньжонок, естественно, постоянно не хватало. Ну и устроился на стройку сторожем: приработок невелик, зато и деятельность — не бей лежачего.

Прежние шахтерские связи скоро развязались. Новых зато много завелось. Шел к нему всякий, кому охота припала бутылку распить, — живет-то дядя Саша один, без бабы, ругаться некому. А он всех гостеприимно встретит, закусь какую ни есть выставит, мутные ста-кашки наполнит, улыбнется гостю: «Трещит башка-то? Ну давай, чтоб мы не померли!»

Среди более или менее постоянных связей ничего подозрительного не выявилось. Был хулиганствующий друг, да весь вышел: с год уж сидит в местах не столь отдаленных, но забором огороженных. Еще связь: уборщица, к которой Зайцев питал нежные чувства. Платье ей купил синее, шелковое. И туфли. Но однажды у нее на работе в столовой пили они водку, говорили про любовь, а начальству это не понравилось, и зайцевскую зазнобу разбирали на месткоме, и это уже ей не понравилось. И вся любовь. Расстались они без лишних слез и стенаний. Так что убийство на почве ревности тут представить невозможно.

Самая прочная, долголетняя связь — жена. Хоть и бывшая. Даже последнее свое утро Александр Сергеевич провел с бывшей женой, о чем сообщила сама Нина Степановна. Работала она тоже сторожихой, сменщицей Зайцева в голубом вагончике, ну и зашла, отдежурив, попроведать, как он там. Он там хвор был с похмелья. Нина Степановна попросила, чтоб пошел он сейчас с нею на старую квартиру, починил бы стиральную машину.

Александр Сергеевич послушно оделся, и направились они к трамваю. Но дойти удалось лишь до магазина «Стрела». Тут похмельный муж затосковал, забуксовал на месте, и не успела Нина Степановна за рукав его ухватить, юркнул в винный отдел и выскочил с улыбкой на устах и с «огнетушителем» в руках, то есть с большой бутылкой красного. Тут она ему сказала, что после «огнетушителя» ничего он не починит, а еще больше испортит и стиральную машину, и голову свою больную. И разошлись разведенные супруги каждый в свою обитель. Так кончилась последняя их встреча.

Нина Степановна уверяла, что никаких ревностей между ними отродясь не возникало, хотя о послеразводных увлечениях Саши ей было известно. И еще уверяла, что врагов Саша не имел.

Однако не по дружбе же кто-то ударил ему в голову кайлом.

Хозяин портсигара нашелся вдруг легко и просто. Сам нашелся.

Участковый Караев делал обход вверенного его заботам микрорайона. Магазин № 16 —не винный, молочный он, покупатели тут не скандальные, но добросовестный участковый инспектор должен посещать не только «горячие точки», профилактика везде не помешает. Зашел Караев в 16-й магазин, с продавцами перемолвился, смирными покупателями полюбовался и хотел уж дальше следовать, но подошел к нему грузчик здешний Борис Шитов с вопросом: правду ли болтают, будто на стройке сторожа убили.

— Правда, — кивнул участковый. И лениво этак, вроде между прочим спросил: — Ваш приятель, что ли?

— Не-е. Так, знакомый. Я до пенсии тоже на шахте робил, знал его по работе. А на днях в столовке встретил, он говорит: айда, мол, ко мне, в шахматы сыграем. Ну, зашли, сыграли, да и пошел я домой, а портсигар забыл, понимаешь, на столе оставил. На другой день забежал, думал портсигар забрать, гляжу, дверь опечатанная. Что такое? А мужики на стройке толкуют: убили Зайцева. Нашли, кто его так?

— Нет еще. Но найдут.

— А портсигар мне отдадут?

— Это уж вы в милиции спросите.

— Ага, надо будет в милицию зайти.

Краев немедленно рапортом доложил об этой встрече: ведь получается, что грузчик Шитов один из последних, кто видел Зайцева в живых. Пригласили Шитова в Милицию, записали свидетельские показания.

В то утро, 18 марта, часов этак в девять, после завтрака, хватился Шитов закурить, а в портсигаре пусть. Пришлось идти за сигаретами. В буфете столовой купил пачку «БАМа». Тут подходит к нему знакомый Паша Зайцев, тоже пенсионер, из шахтеров, лет шесть тому, как на пенсию вышел, с тех пор и не виделись. «Под мухой» малость, в столовку заглянул пивка тяпнуть. Спрашивает: «Выпить хочешь?» — «Оно можно бы, да денег нету». — «У меня есть, айда». От выпивки кто ж откажется? В винном купили «азербайджанского». До этого Шитов никогда у Зайцева дома не бывал, с ним не выпивал. А тут посидели хорошо. В шахматы поиграли. Не без мата, конечно, но и без никакой там ссоры.

Когда Зайцев окосел так, что пешку от ферзя с трудом отличить мог, а вино кончилось, понял Шитов, что пора ему домой. Было уж около часу дня. Зайцев бормочет: «Пойдешь, так дверь захлопни». — «Ладно». — «Вечером приходи, еще выпьем». — «Ладно». Дома Шитов спать завалился. Разбудила жена, часов в девять вечера, потому что ему надо было идти в магазин товар принимать к завтрашнему. Оделся, собрался, руку в карман — портсигара нету, у Зайцева днем забыл. Но туда бежать уж поздно, на работу пора. У сына нашлись сигареты, перебился. До часу ночи в магазине две машины разгрузил и домой воротился. Утром пошел за портсигаром, а Зайцев-то… сами знаете что.

Шитова спросили: видел ли кто его в магазине?

Кто? Да сын видел. Молодой Шитов, Дмитрий, электрик той же шахты, где и отец до пенсии работал. Дмитрий, когда не в смене, помогает отцу машины в магазине разгружать. И 18-го вечером вместе они из дому вышли, вместе товар принимали, домой вернулись и спать легли. Вот и все. Добавить к сказанному ничего Шитов не имеет. Можно идти? А портсигар вернут? Ну, черт с ним, с портсигаром, раз такое дело.

Выходит, единственная чужая вещь в квартире потерпевшего — портсигар — никакая не улика, к случившемуся отношения не имеет, как и сам Шитов. Значит, ошибочно «вычисление» старшего инспектора Котельникова, версия себя не оправдала?

— Версия дала новую загадку, — сказал на очередной оперативке подполковник Палинов. — Жена потерпевшего и Шитов утверждают, что находились в квартире Зайцева утром 18 марта, в одни и те же часы, причем друг друга не видели. Который-то из них или врет, или ошибается. И еще: Шитов говорит, что заходил за портсигаром утром 19-го, но, возможно, он пытался заполучить его и вечером, после гибели Зайцева… Ну да, соседка видела молодого парня, а пенсионер Шитов на молодого не похож. Но вечером были они вдвоем: отец и сын. При всем нашем уважении к рабочим династиям давайте все же познакомимся с семьей Шитовых. Не упуская из виду и других версий. Например, надо закончить отработку родственных связей потерпевшего.

При нынешней малодетности и «охоте к перемене мест» много стало семей, где родственные связи куда как коротки: муж, жена, один ребенок, вот и все тут. Если же по каким-то причинам, часто малоприятным, начать эти связи внимательно разглядывать, то окажется, что у мужа где-то прежняя жена, да у нее дочь, а у жены сегодняшней тоже родня по первому браку и ребенок от первого мужа, и вот разберись тут, кто кому какая родня, все ли друг к дружке нежные родственные чувства испытывают или кто-нибудь совсем наоборот…

Вот и у покойного Зайцева от первого брака остался ребенок, который теперь давно уже не ребенок, живет в другом городе. Да и у Нины Степановны есть сын от первого брака. Но те прежние связи так давно распались, что вряд ли оставили многолетнюю смертельную вражду.

Шитов Борис Павлович на заре туманной юности учинил сам себе крупную встряску: позарился на чужое личное имущество и был уличен. Украл-то не бог весть какие ценности, да в те времена послевоенные преступления карались жестоко: осудили на восемь лет лишения свободы. Отбыл шесть — в 1954 году отпустили по амнистии.

Но тогдашний крутой колонийский режим отучил на всю жизнь даже и помышлять о воровской «легкой» наживе. Сколько на шахте работал, не бывало нареканий по этой части. Вот по части выпивки в свободное время замечался не раз, только на шахте разве он один такой? Зато в рабочее время мужик добросовестный, старательный. Среди товарищей отнюдь не душа общества: замкнут, шахтерской веселой подначки не понимал и не терпел, чуть что — «в пузырь лезет». Но уважали товарищи за ту же добросовестность. Числился электриком, на самом же деле занимался ремонтом техники, а великое это в работе подспорье — исправная техника! Ведь оно как бывает: несет проходчик «на горбу» тяжелый перфоратор по длинным подземным галереям, по лестницам в забой, и только настроился, начал бурить — вот, мать честная, забарахлил перфоратор! Сменному плану угроза, заработку ущерб, треплются шахтерские нервы… Потому толковый ремонтник уважаем, если и по характеру он не сахар. Товарищи надеялись: если Боря Шитов перфоратор «до ума доводил», то уж не откажет техника в забое. Так вот, по-хорошему, доработал он до льготной пенсии. Однако в пятьдесят лет оказавшись на заслуженном отдыхе, сидеть дома не захотел, трудился то грузчиком магазинным, то слесарем домоуправления. Сына вот вырастил, себе на шахте замену.

Только отец, закаленный суровостью военных лет, наученный строгостью былого колонийского режима, сколь ни пил, как ни напивался, да в публичные бесчинства не встревал, в вытрезвитель ни разу не попадал. Сын характером послабже вышел: дважды побывал Дмитрий в вытрезвителе. У отца семья держалась не на уважении к главе-кормильцу, так хоть на страхе перед его нравом вспыльчивым, во хмелю особо; в сыновнее время страхом семью не скрепишь, вожжами либо ремнем к себе не привяжешь — ушла от Дмитрия молодуха его, с нравом свекра не пожелала мириться.

Нередко такое бывает: слабохарактерный парень, чтоб заглушить чувство неполноценности, в кои-то веки убогое самолюбьишко потешить, вдруг удивляет всех выходкой нелепой и страшной. Так вот, Дмитрий Шитов, не он ли в голубом-то вагончике?..

Следователь прокуратуры Ризванов предъявил соседке потерпевшего несколько фотографий.

— Посмотрите внимательно, Антонина Сергеевна, узнаете вы здесь кого-либо?

Приглядывалась, брала в руки то один снимок, то другой.

— Нет, эти не знакомые.

Ризванов задал наводящий вопрос:

— Тот, которого видели возле квартиры Зайцева 18 марта, он есть на фото?

Еще присмотрелась. Покачала головой.

— Чтобы точно сказать… Дело-то серьезное ведь. Нет, не признаю. Тут его нет.

— Спасибо, Антонина Сергеевна, подпишите протокол. И понятые тоже. До свиданья.

И прощай, перспективная версия… Надо искать новые факты, строить новые предположения, выявлять не найденные пока связи в прошлом потерпевшего. Малоприятное занятие — «копаться в грязном белье», да еще покойного. Древние римляне полагали, что о мертвых — «или хорошо, или ничего». Но и древнеримские юристы, сталкиваясь с каверзным преступлением, задавались классическим вопросом: «Кому выгодно?» Надо искать, кому выгодно, кому это надо было бить сторожа кайлом, вскрывать его жилище. Может быть, все-таки попытка ограбления? Или месть? Должность сторожа по сути своей — конфликтна. Для чего-то ведь проделаны дыры в заборе стройки…

Чтобы уж потом не возвращаться к не оправдавшей надежд версии, следователю Наилу Ризванову осталось провести две очные ставки Шитову-старшему: с женой и с соседом потерпевшего. При этом оказалось, что сосед видел потерпевшего не с Шитовым, и даже не 18-го. Что же касалось утра того злопамятного дня, то показания Шитова и Нины Степановны расходились, вероятно, только на полтора-два часа, но ведь тогда они точное время не фиксировали. Нет, ничего не дали очные ставки…

…Кроме некоторой странности в поведении свидетеля: с каждым следующим допросом Борис Павлович Шитов все больше «пьянел 18 марта» задним числом. В самых первых свидетельских показаниях он давал понять, что на работу тогда вышел «в норме». В следующий раз — что хмель не совсем прошел. В дальнейшем обмолвился, что крепко был выпивши, все чаще ссылался на забывчивость. И от допроса к допросу под внешней невозмутимостью все явственнее угадывалась нервозность. Конечно, преступления лучше смотреть в детективных фильмах, чем лично участвовать, хотя бы и в качестве свидетеля. Да и нервы у пьющего водкой измотаны, от пустяка, бывает, ходуном ходят. Но все же…

— Все же ты предъяви-ка зайцевской соседке молодого Шитова для опознания, — посоветовал Палинов. — Фото — хорошо, но, так сказать, в живом виде — лучше.

— Да уж пригласил назавтра, — кивнул Ризванов.

Назавтра Антонина Сергеевна среди троих немного похожих молодых мужчин сразу узнала:

— Вот же он, вечером-то приходил…

Потом долго-долго сидели они в кабинете вдвоем, шахтер и следователь, почти ровесники. Дмитрий маялся, тосковал.

— Сразу после убийства тебя видели возле квартиры Зайцева, свидетельница опознала, так чего уж теперь молчать? Рассказывай, как было.

То, что опознали, произвело на парня огромное впечатление. Понимал: теперь не отмолчаться. Но, как все слабохарактерные, пытался молчанием хоть немножко отдалить неизбежное… Наиль Ризванов понимал: тяжко признаваться в убийстве, давать показания о том, что и вспомнить страшно.

Проходили часы, потемнело окно. Следователь задавал и задавал вопросы. Допрашиваемый понуро без-молствовал или что-то чуть слышно мямлил. У Ризванова давно кончилось всякое терпение, работал, как говорят спортсмены, «на втором дыхании», а может, и на третьем.

— Дмитрий, давай с самого начала. Вот пошли вы с отцом вечером в магазин, так?

— Ну.

— До магазина куда-нибудь заходили?

Молчит. Мается.

— Слушай, Дмитрий, читаю выдержку из уголовного кодекса. «Статья 38. «Обстоятельства, смягчающие ответственность». Пункт 9. «Чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления». Понимаешь? Если честно все расскажешь, суд учтет и смягчит наказание. Так заходили куда?

— Ну…

— Громче, Дмитрий! Куда заходили?

— На стройку…

— Зачем?

— Отец сказал, уточнить чего-то надо…

— Пришли на стройку, а дальше?

— Ну, в вагончик зашли…

— И что там делали?

Молчит. Все-таки, не уголовник по натуре, не умел Дмитрий нагло, с божбой и клятвами врать, глядя в глаза следователю. А Ризванов настойчив. Слово за словом проявляется картина трагедии в голубом вагончике.

— Из-за чего они заскандалили?

— Не понял я. Перепили… Отец пьяный теряет контроль…

Мучительно тянется допрос, в муках рождается истина. Вопрос — молчание — бормотание — наконец еле слышный ответ.

— Сам ты бил Зайцева?

Мальчишечье лицо Дмитрия бледно, губы сини.

— Один раз… ломиком…

…Тогда, вечером, разбуженный женой, поднялся Борис Шитов в прескверном состоянии. Смолоду втемяшенное жесткими порядками чувство дисциплины приказывало идти на работу, хотя все в нем протестовало. Умывание, ужин, сигарета — ни черта не помогало. Вышли они с сыном в знобкую тьму мартовского вечера. И тут в тяжелой голове ворохнулась надежда, вспомнил: а ведь Зайцев приглашал еще выпить!

— Э, ты ж не в ту сторону… — окликнул Дмитрий.

— В одно место зайдем, уточню кое-что.

Уточнить требовалось: поставит Зайцев обещанную опохмелку или так и маяться с чугунной башкой?

Пришли на стройплощадку, в голубой, а ночью темный, как омут, вагончик. Встретил их сторож, как родных. И видимо, сбылась частично похмельная мечта, чего-то они выпили. Дмитрия не очень-то приглашали — самим мало. И потому, что выпивки было мало, облегчения не получилось. Наоборот, закопошилась на донце шитовской души беспредметная обида на кого-то за что-то. Словами ту обиду и не выразить, только разве матерными. Но в общем и целом так: покуда в полной силе и здоровье на шахте вкалывал, то и всем был нужон, а теперь организм тоскует, выпивки нету, никто ветерана Бориса Шитова не уважает… Неясная обида быстро разбухала в злобу. На кого? Может, на судьбу, что ли. Но судьбе в морду не дашь. А Зайцев вот он сидит, щерится, гад такой…

Наверное, теперь и сам не упомнит, чего они с Зайцевым не поделили. Из-за малости, поди, завелся Шитов «с пол-оборота», показался друг недавний злейшим врагом. Дмитрий зевал, ждал, когда их ругань кончится. А ругань перешла в драку, рассыпались дробно костяшки домино, затрещал и покосился стол. Коренастый Зайцев подмял обидчика, сцепились они на истоптанном полу среди окурков и ошметков засохшей глины, орали, бранились, а молодой здоровый парень нерешительно топтался возле. Дмитрий знал, как беспричинно звереет отец во хмелю, что в нем причина свалки.

Зайцев явно одерживал верх, отец бессильно матерился под ним. И взыграла у парня семейная амбиция: наших бьют? Не размышляя, кто тут виноват, схватил Дмитрий что под руку подвернулось— железный гвоздодер и ударил неприятеля по ребрам. Зайцев застонал, скорчился. Шитов вскочил на ноги, наткнулся на сына, рявкнул: «Пошел отсюда!» Дмитрий вылетел из вагончика легче пуха. Не видел он, как отец занес над головой Зайцева кайло…

Короткий вскрик… и все стихло. Вышел отец. Его трясло. Дернул за рукав: «Айда». Вышли к жилому дому.

— Стой! Вот этот подъезд, иди на самый верх… Семнадцатая квартира, понял? Вот ключ. Гляди, чтоб все было по-тихому. Зайдешь, в комнате на столе мой портсигар. Забери и мотай обратно.

— Зачем? Я не пойду.

— Но-о, поговори мне! Пошел! Чтоб по-быстрому!

— А как увидят?

— Никого нету. Иди!

Не могли же они знать, что у беспечного Зайцева квартирный замок давно неисправен, сам-то приноровился, да и то с трудом отпирал. Дмитрий двигал ключом в обе стороны, дергал дверь — ни в какую! Услышал снизу шаги, голоса, выдернул ключ, хотел бежать — а куда бежать-то?.. О чем-то его спрашивали, что-то отвечал, страх затая…

Отец ждал за углом. Выслушал, выругал, и пошли они в магазин. Пробыли там до полуночи. Почти не разговаривали. Отец сидел, съежившись, в углу. Дмитрий догадывался, что случилось в вагончике: иначе откуда ключ, почему собственный портсигар надо красть?

Приходили две машины с молоком. Шитовы разгрузили фляги и ушли, замкнув магазин. Отец снова потащил к тому подъезду. Но Дмитрий, натерпевшись страху, уперся: «Не пойду, хоть убей!» Постояли, решились и пошли вдвоем. И опять ничего не получилось, только намертво засадили ключ в скважине — ни отпереть, ни вынуть. Почудилось, что кто-то сюда прется — в страхе заторопились прочь.

— Обо всем молчи, понял? — велел отец. — Молчи! И будет порядок.

Вспоминать тот вечер жутко и стыдно. Борис Шитов заслоняется от жути убогой ложью: «Ничего не помню…»

„Как оно выстрелило?."

Дело это с самого начала было ясным. Очевидную вину свою преступник и не отрицал. Только хмуро, натужно, вроде бы искренне, недоуменно говорил: «Сам не знаю, как оно выстрелило…»

Я вчитывался в материалы уголовного дела, беседовал с потерпевшими, некоторыми свидетелями, с обвиняемым. Старался понять, почему же все-таки «оно выстрелило»? Как здоровый, нормальный рабочий человек довел себя до тяжкого преступления? В каком душевном состоянии выстрелил в человека, тоже работающего на своем посту, против которого, по собственному утверждению, «зла не держал»?

Вот как «оно выстрелило».

Обиженный

Сорок лет прожил он на свете — умный возраст. И поумнев, пришел он к выводу, горькому, как полынная настойка, и форсистому, как татуировка: нет в жизни счастья. А почему? Ясно почему — несправедливости много в жизни этой проклятой. Столько вокруг людей, и от каждого, от всех жди каких-нибудь вредностей. Ну, разве что три-четыре кореша еще ничего мужики, можно им душу приоткрыть за бутылкой. А без бутылки так и с этими поговорить вроде не о чем. И незачем. Оно ведь так: есть у тебя деньги — все в друзья набиваются, а кто знает, что на уме держат… Если по правде, без дураков, так хороших, правильных людей только в кино показывают. А в натуре — корчат из себя: мы, мол, трудящиеся честняги, пьем только в праздник, законы не задеваем. Липа оно все.

Воспитывать суются: не пейте, товарищ Орлов, не хулиганьте, товарищ Орлов, не выражайтесь… Ну пьет Орлов, ну и кому какое дело? На свои пьет, горбом заробленные, не ворованные. Имеет право. Лечиться заставили, будто Орлов алкаш конченый. В больницу дожили, сколь лекарства извели. А он, как из больницы выпустили, сразу назло всем одеколону налакался — нате, грош цена вашему лечению.

Верно, иной раз по пьянке «выступает». Характер такой. Понять человека надо, а не придираться. Или: «Товарищ Орлов, вы нецензурно ругаетесь в присутствии несовершеннолетних», — да нонешние несовершеннолетние поболе нас знают, сами матом кроют. Откуда научаются? До этого Орлову нету делов. Пускай учителя лучше воспитывают, им за то деньги платят. А Орлова нечего, воспитанный он и без вас. Что, уж и слова не скажи, да? Если бы ругаться — преступление, то за мат в тюрягу сажали бы. Не сажают — значит, можно. Все ругаются. Не все? Да пошли вы знаете куда…

Ну, прогулял. Или пришел на работу малость того… С кем не бывает, все прогуливают. Но другим сходит втихаря, а к нему придираются: «Нарушаете, товарищ Орлов, подводите родной коллектив!» А плевал на ваш коллектив. Может, потому и прогулял, что никто не хочет понять человека. Жена, и та… Она ж обязана верным другом быть во всем. Взял ее с девчонкой от первого мужа, чужого ребенка кормил — ценить должна. Когда и облаял под пьяну руку, так промежду мужем и женой всяко бывает. Ведь она, змея, чего вытворяет! Бутылку недопитую оставить нельзя, заберет, спрячет. Вот и скандал. А кто виноват? Припугнешь — отдаст, и в водку отравы сыпанет, чтоб муж сразу отключился, сама идет шляться черт знает где. Что ж, и не проучи ее? За такое убить мало.

Сыну пятнадцатый год, он должен отца уважать, слушаться. Такнет, на улицу смыться норовит. Без спросу в инструментах роется, того гляди, чего сломает или потеряет. Распустили пацанов, родители им уже не указ.

Вот так, все одно к одному. Эх, люди!..

Тяжко жил Николай Орлов в свои зрелые сорок лет. Говорят, в сухих бесплодных пустынях над песками всплывают миражи ярче однообразно желтых барханов. И в безынтересных буднях пьяниц, в опустошенной выпивками душе рождаются причудливые угрюмые подозрения… Призрак обиды — больше и больнее самой обиды, мираж собственной правоты разбухает и заслоняет правду бытия.

Тяжко жил Орлов.

На границе

Три года срочной службы сержанта Александра Харлова протекли на восточной границе. Близ заставы текла река, впадала в озеро Ханка. Речка-то не бог весть какая солидная, а — рубеж, разделяет, можно сказать, два мира, два совсем различных образа жизни: граница как раз посредине реки, на левом берегу земля наша, на правом — соседней державы. Без бинокля хорошо видны их поля, поселок, на лугу скот пасется, вдали виднеются трубы города. Народ на той стороне работящий, только порядки чудные. Все больше вручную вкалывают, машин мало. А то ребятишек-школьников ведет учитель поближе к границе на урок военного дела. Пацанята маршируют, деревянными винтовками размахивают и кричат по-своему, а учитель громче всех.

Однако стрельбы или налетов с их стороны на заставу не было. Вот нарушения границы время от времени случались, обычно по ночам. Сигнал боевой тревоги подымал заставу «в ружье», и сержант Харлов с бойцами выбегал в ночь, во тьму, каждый раз жгуче негодуя: как они посмели!

Довелось однажды Саше Харлову обнаружить и ухищренное нарушение, продуманное. Было раннее ненастное утро. С озера дул холодный ветер, стегал дождем по брезенту плащей. Погодка — добрый хозяин собаку из дома не выгонит. Но неприкосновенность границы надо хранить всегда, в ясный день и в штормливую ночь, надо видеть сквозь ливень, слышать сквозь ветер.

Они шли вдвоем с сержантом Навриковым вдоль берега реки, всматривались, вслушивались. И увидел Харлов: на контрольной полосе след кабана. Неразумному зверю человеческие законы неведомы, гуляет где захочет. Но этот кабан гулял не по звериному, подозрительно ковылял в нашу сторону: копыта глубоко увязали в размокшей земле, а над каждым следком — по странной лунке… и нет борозды от кабаньего брюха. Нарушитель! Харлов вскинул ракетницу, в дождливую хмурь взлетела огненная дуга. Очень хотелось Саше Харлову самому догнать нарушителя, задержать, спросить бы: как посмел? кто он? Но на границе у каждого свои обязанности, свой пост. Тревога объявлена, на задержание идет поисковая группа. Догнали в кустарнике, взяли без сопротивления.

За три года Сашиной службы ни одна живая душа не проникла тайно в глубь нашей территории. Нарушителей неизменно передавали пограничникам той стороны. И тогда комсорг заставы сержант Харлов даже немножко сочувствовал этим беднягам. Настоящих шпионов так и не пришлось ему видеть, рубеж переступали очень бедные, почти нищие мужики, крестьяне. Пытались накосить сена на речном островке — у них пастбища скудные. Норовили закинуть сеть за чертой границы: «Наша рыба к вам ушла», — и в самом деле, на их стороне река мелкая. С серпами ночыо ползли к колхозным полям украсть хоть малость пшеницы — голодно живется на той стороне. Даже тот, что приладил на руки-ноги кабаньи копыта, оказался крестьянским парнем, бежавшим от нужды и репрессий. Плакал, когда вели к мосту передавать его на родину. И думал Харлов: «Не от хорошей жизни сунулись на советский берег. Было б им спокойное, сытое житье, не лезли бы воровать, да еще через государственную границу. Ведь трудяги они, всякую работу бегом исполняют, не волынят…»

Солдат всегда при деле. Наряды, патрулирование, концерты самодеятельности, учеба, помощь колхозникам в страду — проходят недели, бегут месяцы, пролетает незаметно срок службы. Сверстники толкуют, кто куда намерен после увольнения в запас. Парни настоящие — крепкие, смелые, дисциплинированные, таким орлам любая дорога сама под ноги ляжет, знай выбирай, которая по нраву.

Сержант Харлов так для себя рассудил: служба пограничная нравилась, опыт за три года накопился, — что ж, пропадать опыту? Вся стать после службы в милицию пойти. Нарушителей всяких и у нас хватает, их тоже надо задерживать, обезоруживать, защищать от них людей.

Решил Харлов — и сделал: стал милиционером. Поступил на заочное отделение Свердловского юридического института. Закончил, присвоили офицерские звездочки. В городе Алапаевске служил, в новой службе опыта набирался. Потом перевели в пригородное, возле Нижнего Тагила, село Петрокаменское, начальником отделения милиции.

Урал — середина государства, а служба у капитана милиции Харлова посложнее, чем, бывало, у младшего сержанта на границе. В подчинении-рядовые, сержанты, офицеры. В селе центральная усадьба большого совхоза, филиал мебельной фирмы. Народ здесь трудолюбивый, да в семье не без урода… Совсем рядом, полчаса на автобусе, многолюдный промышленный город Нижний Тагил. В дни посевной и уборочной наезжают сотни разного люда помогать селянам, и кое-кто из помощников, оторвавшись от семьи, от цехового коллектива, не прочь выпить, гульнуть между делом.

Для милиции тоже страдные дни настают. Добро, что в страду не до гулянок, — весной и осенью в селе на спиртное запрет. На всю округу один специализированный винный ларек действует в ограниченные часы, а одну «горячую точку» легче держать под контролем, чем десяток. Подкатит грузовик, водитель по-быстрому к ларьку, тут ему козыряет сержант ГАИ: «Здравствуйте, предъявите путевку. Десять верст гнали машину за бутылкой, горючее жгли? Придется…» и так далее. На другой раз водитель захочет выпить, да и раздумает, перебьется квасом.

И профилактику Харлов не упускал, сотрудников на то нацеливал.

— Знаю, что у всех дел много, знаю. Так вот, чтоб меньше их было, уголовных и всяких, профилактикой вплотную надо заняться. Чтоб каждый беседы проводил, ясно? Каждый! В клубе перед началом кино. В школе с ребятами. С родителями тоже. Примеры из нашей жизни приводите, которые их касаемы, слушать будут охотнее. Главное, молодежь настраивайте на порядочность, на трезвость.

Пьяницы, вот проблема номер один. Никакая их профилактика не берет: при личной беседе врут что ни попадя, а у самих бутылка на уме. Типы они, конечно, несчастные, больные. Но вред их велик, а исправительных мер мало. На принудительное лечение в профилакторий? Во-первых, путевки туда дефицитны. Во-вторых, медкомиссия алкоголику — будто в космос его отправляют, и надо везти в город, сидеть с ним в поликлинике в очередях, чтоб сдал анализы, а он артачится, ловчит в магазин смыться. Тунеядствует, да еще и орет: имею право по закону четыре месяца… Почему закон позволяет целых четыре месяца бездельничать? Кому это нужно? И вспоминал Харлов свою сержантскую бытность. То ли дело на границе! Зарубежный нарушитель понимал незаконность своего шага. Наш нарушитель нахален, орет о своих правах и не с голоду пропадает — от пьянства.

Проблем множество. Все же Александр Иванович Харлов не жалел, что выбрал милицейскую дорогу. Он и сейчас служит как бы на границе — на грани добра и зла. И на этой вот нечеткой контрольной полосе, при выучке пограничной, при опыте комсомольской работы принесет людям больше пользы, чем где-либо. Приносить пользу людям, разве пе в этом смысл жизни? Все правильно.

Память о добром слове

Суровый с виду, угрюмоватый парень сказал ей когда-то: «Люблю тебя больше жизни…»

Раньше она была замужем — остались в памяти горечь разбитого семейного очага, и дочь, и еще недоверие к словам. Но это «люблю больше жизни» было сказано искренне, тут она не могла ошибиться и не хотела. Такого никто еще ей не говорил. И она долго помнила. И сейчас помнит. Много других, грубых, обидных слов простила в память о той ласке…

Нет, не всегда он так безобразно пил. Первые годы, лет пять, Катя была почти счастлива. Она опытная медсестра, квартира их трехкомнатная рядом с больницей, отопление от больничной кочегарки, огородик свой. У Николая ходовые, всюду нужные профессии; слесарь, шофер, тракторист, сварщик, токарь. Хотелось бы, чтоб он относился подушевнее к приемной дочери, девочке четыре годика, все понимает, угадывает, равнодушие отчима гасит в ней искорку детского дружелюбия. Но чужого ребенка ласкать не прикажешь, не упросишь.

Родился сын, их общий, обоим родной. Все равно Николай не выглядел счастливым отцом. Такой уж, видно, характер. Рос он в семье многодетной, что в наше время и редкость, рос при нехватках постоянных, даже ели не каждый день досыта. Отец тоже неласков был, заботами обремененный, частыми выпивками надломленный. Семейная суровость передалась и Николаю.

Но умел же он прошептать задушевно: «Люблю больше жизни». Значит, под суровостью внешней есть тихая нежность…

Правда, он вспыльчив, как чуть не угодила — взрывается окриком, нет чтобы ровненько сказать. На слово невоздержан, способен выругаться грязно. Словно не понимает, какая это ей обида, ему унижение. «С детства всяких слов наслышался, не считает их бранными», — оправдывала Катя мужа. Многие, порой и женщины, в обычный разговор смачно, походя, вплетают постыдные слова при всех, при детях тоже. Привыкли, не замечают. И приучают детей. Сделай замечание — посмеются только. Если бы хоть штраф брали: за слово пятерку отдай и не греши…

У Кати характер ровный, выдержанный, старается вспышки мужнины своей заботой сгладить. Ему тоже ведь не сладко от резкого нрава. Выпьет в праздник либо в гостях, сгрубит, и наутро стыдно, повинится. Катя прощает. Надеется:, при спокойной жизни утишится характер его.

Ей говорили:

— У мужика твово золотые руки. — И Катя гордилась мужниными руками. Ведь, когда хвалят мужа, отсвет хвалы падает и на жену.

— Чудной, однако, право слово. Швейную машинку наладил — любо-дорого, я ему, конешным делом, трешку в благодарность, и что ты думаешь? — не взял! Мол, не за халтурку взялся, а потому как при вашем семействе без машинки нельзя.

И опять гордилась — его бескорыстием. Доброта дороже трешки.

Но какой же мелкий выжига изобрел пословицу: «Из спасиба не шубу шить»? Так и видится хитрая рожа, жадненький блеск в прищуре заплывших жиром глаз… Наверно, кости того остроумца-крохобора давно сгнили, а пословица его все ползает между людьми. Вроде в шутку, а с намеком: из спасибо не шубу шить, так что гони рублик, трешку, пятерку.

Приходит по вызову слесарь домоуправления в рабочее его время исправить умывальный кран, и хозяйка того крана говорит слесарю спасибо, а он ей с ухмылочкой напомнит пословицу — вот и рублевка в карман сверх его зарплаты, нз чужой зарплаты.

Незаметно обе стороны, заказчик и исполнитель, так к этой пакости приучились, что в норму вошло. Каждый хочет быть добрым к умельцу, по-купечески щедрым, этакая русская широкая натура. Летят рубли, трешки, пятерки, а больше всеро их оседает в выручке винных магазинов — куда еще халтурку тратить.

Николай вот поначалу не брал платы за рукомесло, и всех очень это удивляло: как же так, за спасибо-то? Но умудренные граждане против бескорыстия придумали средство. Выпивка — «благодарность» ненаказуемая, не обидная, всякий примет. Сколько «золотых рук» ослабло, задрожало похмельной тряской от «благодарности» такой.

Все еще гордилась Катя, слыша от соседки:

— Часы в город возила, в мастерскую, и без толку. Николай твой пять минут поковырял в них чегой-то, и пошли как миленькие! Золотые руки у мужика, ей богу! — Потом соседка добавляла как бы между прочим: — Пятерку стребовал… — намек: «Сегодня вечером поберегись, Катерина».

И как не бывало гордости. Холодит страх перед пьяным ругателем, «калымная» пятерка неминуемо обернется скандалом. Не хотелось идти домой. Катя шла в больницу, виновато просила сотрудницу:

— Можно, сегодня я за тебя подежурю? Когда-нибудь ты меня подменишь. Ладно?

Долгую ночь проводила в думах, предвидя утром хриплый голос: «Где шлялась, с-собака?!» Тратятся в нервотрепках цветущие годы женщины — жены и матери, подрастают дети, приучаясь безропотно терпеть зло. Терпение — ради чего? Прежде надежда теплилась, что как-нибудь все образуется само собой, уладится, постарше Николай будет поумнее. Теперь и надежды не стало. Водка — враг подлый, а подлость всегда на чужом терпении держится. Не спасти ей мужа, только себя и детей измучит. Надо расстаться.

Но когда та же водка развела их было, Катя остро, до слез пожалела мужа: к тому времени больше десяти лет прожили под одной крышей, а как прожили — все это отступило, обиды не то чтоб забылись, а не до них сейчас, и опять вспыхнуло в памяти «люблю тебя больше…» Орлова судили. За хулиганство. Катя понимала разумом, что осудили справедливо. Но сердцем — жалела и ничего с собой поделать не могла. Он «оттуда» писал записки, требовал курева, еды, и она ездила в город с передачами. Возродилась надежда: теперь-то он поймет, бросит пить.

Осудили его на полтора года. Не в колонию, а на стройки народного хозяйства. Получилось вроде как по вербовке, не настоящее наказание.

Жил Николай в общежитии, вместе с такими же за пьянки осужденными. Напрасно надеялась Катя, что изменится… Правда, семье передышка, за полтора года они с детьми как-то даже повеселели, поздоровели.

Вернулся, и опять все поломалось. Сменил работу. Еще сменил. Все ему не везло. Или организациям с ним не везло. Хвалили руки, сетовали на горло — много вина глотает, после на людей бросается. Разбирали на собраниях, в товарищеском суде. Наконец, увольняли. Проявляя гуманность — «по собственному желанию». После одного такого «собственного желания» Катя уговорила полечить нервы, ну и от водки бы заодно. Постаралась, в больницу местную положили. Оклемался малость и заругался. «Не хочу, я не алкаш». И напился. К той поре причина новая сыскалась, хмельной мозг по-своему изобретателен: неверная жена гуляет, и с кем! — с милицией. Точно пока не знает с кем, но догадывается, его не проведешь! Логика «железная»: с женой нелады, с милицией тоже нелады, значит, они заодно, спелись, гады. Лютовал: «Убью, отправлю в Зеленую рощу!» Зеленая роща — сельское кладбище.

Катя и в самом деле часто бывала в милиции. Активистка, общественница на селе и в коллективе, избрали ее возглавлять больничную дружину правопорядка. По вечерам вместе с сотрудницами дежурила в клубе, на улицах. Урезонивала чужих хулиганов, своего — не могла.

Между тем начальник сельского отделения милиции, присланный недавно из Алапаевска капитан Харлов, «закручивал гайки». Пропойцы, хулиганы, тунеядцы обижались: покою не дает «новая метла».

«Полусухой» закон в сезоны приписывали тому же чертову Харлову. Тревожил тунеядцев на дому, делать ему боле нечего. Все это Александр Иванович делал с добродушным выражением на лице, без крика и брани. Обидеться на него хорошенько — не получалось.

Орлов все же обиделся. И так в Петрокаменском не осталось, наверно, человека, на кого бы Орлов не обижался, а капитан Харлов докучал беседами, «воспитывал», черт его дери. Штрафовал за «выразительные» речи. В конце концов, согласовав вопрос с командиром больничной дружины, то есть с Катей, самолично отвез Орлова в город, на коечное лечение в наркологический стационар. Тут уж дурак поймет: Катерина гуляет с капитаном Харловым. Ну погоди! Бить предполагаемого разлучника нельзя, поскольку он капитан милиции. Обругать хотя бы, так ведь посадит на пятнадцать суток. Орлов отомстил тем, что всех перехитрил: давали таблетки от алкоголизма, а он таблетки под язык да потом и выплюнет. Больше месяца в больнице дурака валял. Выписку оттуда отпраздновал одеколонной пьянкой. Вот какая его месть!

Хмельная карусель

Дочь Таня, как заневестилась, ушла из опостылевшего дома замуж. Вроде удачно, совет да любовь у них с мужем. Живут в далеком городе. Думала Таня, что без нее, чужого ребенка, меньше будет попреков маме. Но попреков и без Тани хватало.

Ушла и Катя, кончилось ее терпение. Оставила Орлова одного в трехкомнатной больничной квартире, перебралась с сыном на частную — в тесноте, да не в обиде. Только обида пришла и сюда. Орлов такой разгром учинил, что хозяйка попросила Катю уйти.

— Не прогневайся, ступай куда в иное место, не то супружник твой избу разнесет.

Пришлось вернуться. Снова под одной крышей с Пьяницей и хулиганом, и рядом тринадцатилетний мальчик.

Семейное счастье кулаком не укрепить. И не от силы богатырской Орлов матом исходил — слабость свою тем прикрыть тужился.

Катя понимала, что этот человек, близкий ей когда-то, глубоко несчастен теперь, что тяжко ему барахтаться в недоверии, подозрениях, неприязни ко всем. Понимала, но не жалела, как прежде. Вызрела в ней ответная неприязнь. Им с сыном не удалось уйти, так пусть уходит он.

Улучила момент, когда за очередной дебош грозил ему административный арест, и уговорила уехать куда-нибудь, пусть на время. Страдающий похмельем, обиженный на всех, он дрожащей рукой накарябал расписку: «Я, Орлов Николай Федорович, даю настоящую расписку в том, что ухожу из дому и больше к ней в квартиру не вернусь, в чем и расписываюсь». Катя сомневалась, что он в самом деле уйдет — куда ему? И настояла на приписке: «В случае, если я буду скандалить, если я вновь вернусь в квартиру, вызывайте милицию». Ниже — подписи троих свидетелей-соседей.

Катя проявила такую волю к свободе, что Орлова злость брала. Он все истолковывал на свой лад, бранился, грозил. Но делал то, что она требовала, — свою волю он пропил. Вяло пытался что-то доказать, как-то жизнь починить, наладить. Но ничего уж не могло наладиться. Пришлось уволиться с последнего места работы. Расчет получил — жалкие рублишки. Обрадовался причине остаться: «Без денег далеко ли я уеду!»

А ей хотелось, чтоб далеко, подальше убрался. Все свои сбережения подсчитала — двести рублей.

— Мало. Дай хоть триста, — торговался он.

— Ты поезжай. Напишешь адрес, вышлю еще сотню.

Село Петрокаменское без сожаления расставалось с Орловым. Кореши-собутыльники тоже не рыдали — им все одно с кем пить. Лишь один из дружков принял близко к сердцу отъезд Орлова. У этого отзывчивого друга, в общем-то одинокого заурядного выпивохи, редкое, нестандартное было имя — Рюрик. При таком имени и фамилии не надо. По фамилии его редко и называли, разве что в милиции, для протокола.

Узнав за бутылкой, что Николай Орлов покидает постылое село Петрокаменское и что Катерина дает две сотни отступного, Рюрик ударил себя в грудь грязной ладонью и объявил, что поедет за другом в изгнание хоть на край света… а куда, собственно, Никола поедет? Вместе придумали куда: в краях амурских, на Зее-реке живет сестра Николая, можно к ней махнуть, ехать так ехать. Можно и поближе, в Свердловск, там завербоваться в тюменскую тайгу, где нет злой жены, а уж с медведями да комарами они уживутся. Или еще куда ехать? Ну, там видно будет.

Рюриком овладела муза дальних странствий, он тоже уволился, выписался, собрал скудные пожитки. Поскольку ждала их тайга, тюменская либо амурская, — уложил Рюрик в рюкзак сеть да ружье, свинченно-слепленное им из разных старых деталей. Будет чем в тайге промышлять рыбу и зверя.

Порою семейная жизнь странные являет нюансы. Когда Орлов уехал, Катя почувствовала себя такой освобожденной, такой счастливой — не жаль за такое двухсот рублей! Хватит, довольно с нее. В замужестве не повезло дважды, третьей попытки она не сделает. Есть долгожданный покой, есть сын, работа, уважение людей — разве этого мало? Без опасений, без страха входить в собственный дом — разве мало этого?

В те дни ей работалось легко. Врачи, нянечки, больные казались все такими добрыми, славными, хотелось и им сделать или сказать что-нибудь доброе. Как хорошо!

Они не доехали до Амура. Ни в тюменскую тайгу, ни до Свердловска не доехали. Пути их было всего полчаса, до Нижнего Тагила. Тут живут сестры, мать Николая… И вообще, тайга не уйдет.

…Очнулись через неделю. Деньги кончились. Черт знает как быстро кончаются деньги! Родне их долгоиграющая пьянка осточертела. Рюрика просто вытурили, Николая пока терпят, но того гляди, попрут вон… Надо сматываться. Куда? На какие гроши? На опохмелку-то еле наскребли. Но «освежились» — ободрились, умная мысль пришла: жена-то, змея подколодная, обещала триста, дала двести. Во всем обхитрить норовит! Надо стребовать остальную сотню.

У Кати сидели гостьи, две дочкиных подружки — теперь можно без опасений зайти к тете Кате, расспросить, что пишет Татьяна, как она там, в дальнем городе, не собирается ли приехать.

И вот заявился хмельной Орлов — то ли гость, то ли хозяин здесь. Повадка-то куда как хозяйская: требует себе пожрать, а девчонкам велел уматывать. Катя быстренько собрала ужин, а сама в коридор, надела пальто…

— Куда? А ну садись, разговор есть.

— Я за милицией. Вот твоя расписка: «…если я вновь вернусь в квартиру, вызывайте милицию».

Не вышло разговора. Катя отдала ему сто рублей. Он уехал. Но знала Катя, что недолгой будет передышка… Господи, когда это кончится?!

Кончилось

23 января Катя заступила дежурить в ночь. Обошла больных, раздала лекарства. Затихали в палатах голоса, больные погружались в сон. Тепло, чисто, спокойно. Катя села к столику дежурных, задумалась.

Орлова нет в селе, но ощущение свободы не возвращалось к ней. Надолго ли хватит ему сотни рублей? И все начнется сначала. Но по-прежнему жить она не могла, не хотела. Она вышла на крыльцо больницы. Ночь не по-январски теплая. В поле ночная тишина.

Окна ее квартиры светятся, Олег дома. Сбегать бы на минутку, глянуть, поужинал ли сын. Да не оставишь больницу.

Спит больница. В углу прикорнула ночная нянечка. Дежурная сестра спать не должна, она здесь сейчас за всех, за все в ответе.

Из женской палаты стон слышен. Зашла.

— Клава, ты что?

— Болит, Екатерина Тимофеевна, покою не дает.

— Таблетки тебе такие хорошие прописаны, боль уймется. Спи, Клава, спи.

Когда же уймется боль медсестры Екатерины Тимофеевны?

Олег в десятом часу вечера вернулся домой от товарища. Ступил в коридор и сразу понял: отец здесь. Пахло табаком, перегаром, чем-то жженым. Ладно еще, что мама на дежурстве, а то опять началось бы… Олег хотел проскользнуть в свою комнату. Но вспыхнул свет. Отец хмелен, как всегда. В руках у него ружье…

— Где мать?

— Дежурит.

— Та-ак. Стой, ты куда? Сядь. Видишь ружье? Заряжено. Понюхай, чем пахнет, — поднес к лицу сына стволы. Из двух черных отверстий пахло железом, ржавчиной.

Отец сел на диван, положил двустволку на колени. Лицо с оттенком серым, как у покойника. От носа — две брюзгливые складки. Глаза угрюмые, вечно недовольные. На столе две бутылки коньяка. Одна не распечатана, вторая недопита.

— Ее убью, — бормотал отец. — Потом себя убью. Милиция сунется — перестреляю.

Был он не очень пьян, но дик больше обычного. Олегу стало противно, страшно, хотел уйти, не видеть серого лица, одичалых глаз…

— Куда?! — встрепенулось ружье.

— К себе. Спать хочу.

— А, ну иди. Ложись спать. И чтоб ни звука, понял! А то я выстрелить могу.

Плеснул коньяка в стакан, выпил. Лег на диван. Ружье в руках, стволы в дверь глядят. Олег под прицелом черных ружейных зрачков прошел в свою комнату, прикрыл дверь. Лег. Как предупредить маму, чтоб домой не вздумала зайти? Убьет ведь! Может, допьет коньяк — уснет, и тогда надо бежать, сказать маме. Олег прислушался. В комнате молчание. Уснул отец, можно идти? Олег поднялся, приоткрыл дверь — на диване шевельнулись стволы… Не спит. Караулит. Надо выждать…

Ночь глубокая, тьма. Даже собаки на селе не лают, спят. Олег дремал. Привиделось ему недоброе что-то: черные ружейные зрачки следят, ищут… серые лица, опасность, жуть… Проснулся. Так это сон был? Но там, за дверью, наяву черные зрачки ружья… Там тихо. За окном темнота. От форточки веет холодком. Эх, как сразу не догадался!

Олег влез на подоконник, протиснулся в форточку. Как был раздетый, побежал к больнице.

Орлов пробудился от скрипа дверного;

— А? Кто? Олег? Ты куда?

— В школу пора.

— A-а. Рано еще, спи.

— Поспишь тут…

Сын оделся, выбежал на улицу. Орлов, таясь за косяком окна, проводил его взглядом: в школу бежит, не в больницу. Скоро с дежурства придет Катя.

Налил коньяку, выпил. Взвел ружейные курки. Сперва ее, потом себя… Как оно будет? Приставил дула к груди, налег. Дотянуться, нажать курок, и все, хана… Представил себя вот здесь, на полу, в крови. Сладкая жалость к себе томила, выдавливала слезу. Горько будет каяться село Петрокаменское, что погиб Николай Орлов во цвете лет, не понятый черствыми людьми, затравленный милицией, женою преданный…

Некоторое время смаковал трагическую картину. Железо стволов неприятно давило в грудь, отвел ружье: не время стрелять в себя. Сперва жену. Налил еще в стакан. Сейчас придет Катя.

Она дозвонилась наконец деверю, брату мужа, тоже петрокаменцу.

— Павел, скорей приходи, Николай пьян, ружье у него откуда-то, грозит меня убить!

Ответил, зевая:

— Давно грозит, да по пьянке же. Стращает, ничего не сделает. А я куда ночью-то пойду… Ты ведь его не очень боишься.

Неправда, она боялась! Очень, как никогда прежде. Орлов в тупике: деньги пропиты, еще взять негде, деваться некуда. При нем заряженное ружье, и сам он заряжен коньяком и безысходностью. Что же делать ей?

Хорошо, что Олег ушел из дома, она видела в окно. Ночью умоляла: «Не ходи домой, сынок, останься здесь, страшно мне за тебя». Ответил, как взрослый: «Я должен вернуться. А то он догадается, что предупредил тебя. В больницу с ружьем заявится, наделает тут делов. Успокойся, мама, он меня не тронет».

Сын в безопасности. А ей-то что делать? Скоро рассвет. Надо звонить в милицию.

Светало. Улицы еще безлюдны, но над избами кое-где белыми кошачьими хвостами поднялись дымки — рачительные хозяйки печи растапливают.

Милицейская машина мчалась в сторону больницы.

— Откуда у Орлова ружье? — вслух размышлял капитан Харлов. — Не было у него никакого ружья. Уж при его-то агрессивности сколько раз стрельбой грозил бы. Может, ошибся парнишка?

— Он говорит, сам видел двустволку, — ответил младший лейтенант Володя Лиханов.

— Давайте-ка уточним, вправду ли нам его вооруженного брать придется. В Тагил они ездили с Рюриком… — капитан обернулся к шоферу: — Знаешь, где Рюрик живет?

— Кто ж его не знает.

— Давай к нему.

Встрепанный, со вчерашнего «не просохший» Рюрик долго не мог сообразить:

— Кто с ружьем, кого убил? Не убил еще? Тогда пошто меня разбудили?

Когда дошло, разволновался:

— Так то ж мое ружье-то! Ага, я собирался в тайгу, на медведей… Мы шмутки в Тагиле оставили, и ружье в моем рюкзаке осталось. Видно, Колька забрал его. Дорогие товарищи милиция, я с вами поеду! Я ж виноватый буду, если Колька сдуру натворит чего. Он мне лучший друг, сам ружье отдаст, вот увидите.

— Что ж, поедем, — согласился Харлов. — Исполни в кои-то веки свой гражданский долг.

Рюрик втиснулся на заднее сиденье между младшими лейтенантами Лихановым и Кузовниковым. В милицейской машине, перебивая бензиновый запах, воцарился перегар «разливухи». Рюрик ерзал, сокрушался, обещал один отобрать у лучшего друга ружье.

— Почему хранил незарегистрированное ружье?

— Да разве оно ружье? На медведя, конечно, сойдет, а милиции показать совестно: из утиля на соплях слеплено. Но сейчас будет порядок. Главное, не волнуйтесь, товарищ Харлов, потому что я с вами…

— Лучше бы твое ружье было с нами, а вы с Орловым в тайге.

— Сейчас я сам ружье вам в наилучшем виде…

— Самовольно не лезь, мою команду слушай.

Машину оставили на дворе. Возле больницы ждала их Екатерина Тимофеевна в белом халате, пальто внакидку.

— Там он… Спит, наверное. Вот ключи, возьмите.

В доме тьма и тишина. Капитан еще раз проинструктировал группу задержания. Кузовникову велел наблюдать за соседней половиной дома, чтоб никто не вышел в тамбур орловской квартиры. Капитан крикнул несколько раз:

— Орлов! Вы меня слышите? Я капитан Харлов. Откройте дверь, выбросьте оружие!

Дом молчал.

— Ну-ка, я, — Рюрик стукнул в дверь кулаком, возопил хрипло: — Никола, друг! Это я, Рюрик. Слушай, отдай мое ружье. Срочно надо! Открой, Коля, это я,

Володя Лиханов зашептал Харлову:

— Товарищ капитан, разрешите мне Орлова брать.

— Нет, я сам.

— Почему, Александр Иванович? Не доверяете, да?

Капитану понятна была горячность Володи, ведь и сам когда-то сержантом на границе…

— Товарищ капитан, должны же мы овладевать приемами…

— Хорошо, готовься. Я рядом буду. Но смотри, осторожнее!

Поорав еще немного, Рюрик изрек тоном специалиста:

— Дрыхнет. Две бутылки — штука мощная. Заглотил и спит.

— Или затаился, — сказал Харлов.

— Не-е, дрыхнет он. Товарищ Харлов, дай ключ, я отопру, зайду, и будет полный порядок.

— Отопри, но сам за дверью стой.

Рюрик повернул ключ, рванул дверь. Напахнуло домашним теплом, застоялым табачным дымом. И — ни звука. Лиханов, готовясь к броску, подался вперед, заглянул в коридор…

…Тьма полыхнула; грянула, что-то горячо ударило в лицо… Харлов подхватил Володю. Рюрик захлопнул дверь и мимо них выскочил из тамбура.

Харлов отнес Володю за крыльцо, где безопаснее, приложил горсть снега к его окровавленному лицу.

— Ты живой? Скажи что-нибудь, Володя!

Лиханов очнулся, застонал. С помощью Харлова поднялся на ноги.

— Жив! Идти можешь?

Зажимая ладонью лицо, он кивнул. Подбежал к ним шофер.

— В больницу его, — приказал Харлов. — Сообщи о ранении в город. Держись, Володя!

Тот опять кивнул, говорить он не мог.

Харлов вытер снегом окровавленные руки. Вот тебе и «из утиля ружье слеплено»!.. Понадеялись, что спит, да спиртное, как всегда, ненадежным оказалось союзником. Надо скорей разоружить преступника, пока он в доме, не на улице… Сколько там может быть патронов? Рюрик говорил, штук восемь. Выстрел дуплетом — минус два. Дверь держит под прицелом, надо брать со стороны огорода, проникнуть через окно.

Приказав Кузовникову глядеть в оба за выходом и за Рюриком, чтоб сидел в укрытии, Харлов обошел дом. Ага, вот почему не действует телефон: провода обрезаны. Хмелен приехал вчера Орлов, но пакостное дело свое готовил предусмотрительно… Капитан повернул за угол. Вот окно.

И увидел в окне Орлова. Запершись в доме, где прожил много лет, преступник метался по комнатам, выглядывал — с какой стороны придет конец его пьяной и злой свободе? Приник к стеклу, глядит. Серое тяжелое лицо, зеленый свитер, ружье в руке…

— Хватит чудить, Орлов. Брось ружье в форточку, выходи, — как мог спокойнее сказал Харлов.

Орлов вздрогнул, напрягся, уставился на противника. Секунду-другую молчали, глаза в глаза. Не видя против себя пистолетного дула, Орлов и сам прислонил ружье к подоконнику рядом с собой.

— Харлов, я тебя узнал. — Он криво усмехнулся и полез на подоконник. — Не бойся, убивать тебя не стану. Я себя убью. Только сперва жену мою сюда доставь, говорить с ней буду. В последний раз говорить…

— Почему в последний? Успеешь, наговоришься. Давай выбрасывай оружие.

Из-за угла позвали:

— Товарищ капитан, идите сюда.

Шофер доложил:

— Из города ответили, что выехала опергруппа, велели ждать, отвлекать внимание преступника.

— Ясно. Как Володя?

— Пуля пробила нижнюю челюсть слева. Екатерина Тимофеевна оказала первую помощь, врача вызвала. Сейчас в город на «скорой» отправят. Володя молодцом держится, но говорить не может.

— Плохо. Но я думал, хуже. Смотри, чтоб в опасную зону ни одного постороннего! Рюрика домой гони, без него мороки хватает.

Из окна за углом слышалось:

— Капитан, ты где?

Харлов нужен был сейчас Орлову, очень нужен. Сквозь дурман многодневного запоя до сознания доходило: кого-то подстрелил из этих, из милицейских. Значит, в тюрягу упрячут? Ну нет, он им не дастся, он им докажет… Ружье заряжено, оба ствола. Пальнуть в себя недолго. Но сперва скажет им такое, важное…

— Иди сюда, Харлов, не бойся, зла на тебя не держу!

— Злиться на себя надо, вон какую кашу заварил.

Сжимая в кармане пистолет, капитан приблизился к окну: из города приказ — отвлекать преступника.

— Я себя убью. Позови мне жену, Харлов, — однообразно клянчил Орлов. Он все вспоминал, что же хотел сказать такое, важное? На язык лезло все не то, не то… Выходит, нечего сказать? Выходит, за сорок лет жизни Орлова Николая Федоровича не оказалось ничего важного, о чем поведать перед близкой смертью? Не мог же он признаться себе, что и нужный разговор сейчас, и припоминание важного — ложь, уловка. Что тянет он, оттягивает мерзкую минуту, когда по замыслу наставит в грудь себе ружейные стволы и… струсит.

Капитану тошным было это ожидание, канительный торг: «Позови жену». — «Сначала брось ружье». Но Харлов уговаривал, убеждал, советовал — знал: любая малость может толкнуть одурелого, испуганного своим выстрелом Орлова на дикую глупость.

Обостренным слухом капитан уловил отдаленный скрип снега. Из-за угла показался оперативник, дал отмашку рукой: готовься, будем брать. Насторожился и Орлов, отошел от форточки в дом. Отмашка оперативника: начали!

— Орлов, не валяй дурака! — Харлов подбежал к окну, выстрелил дважды вверх. В доме — ответный хлопок пистолета. Харлов видел, как Орлов, ошарашенный выстрелами с двух сторон, замешкался, промедлил схватить ружье, и оно уже в руках подполковника Самойлова… Все!

…И все, и не надо стрелять в себя. Орлов обмяк. Даже легче стало. Щелкнули наручники.

В землисто-серое лицо въелась гримаса обиженной неприязни. Брюзгливые складки у рта неизгладимо глубоки. Взгляд исподлобья уклончив и колок. Против Орлова сидит очередной враг — следователь прокуратуры. Орлов отвечает на вопросы раздраженно, иногда с привычным матерком.

Папка с материалами уголовного дела. Показания потерпевших, свидетелей. И все там специально против Орлова подстроено, чтоб его надольше засадить. Следователь нарочно собрал показания одних лишь врагов, которые неведомо за что взъелись на смирного человека. Враги, жена в первую очередь, подговорили всех охаять Орлова: руководителей предприятий, где он числился, сотрудников милиции и больницы, соседей, знакомых. Сына и то настроили против отца, ну не гады ли, как тут не выругаться. Следователь все это вранье подшил в дело, ему лишь бы засадить.

А следователь только что вернулся из села Петро-каменского. Стараясь полнее раскрыть личность преступника, он многих опросил: не вспомнят ли в характере Орлова добрые, здравые черты? Не может же быть, чтоб в человеке гнездилось одно только плохое.

Многие, жена в первую очередь, припомнили, что действительно были у Орлова когда-то прежде золотые руки…

Утрата

Мне уже довелось однажды присутствовать на процессе, который вела судья Людмила Никифоровна Руденко. Тогда перед нею лежал громоздкий том следственных материалов — слушалось дело о тяжком уголовном преступлении. Тягостным был и сам процесс: соучастник и единственный очевидец преступления давал показания, обличавшие его собственного отца. Парень мучился, слова не шли у него с языка, мямлил тихо и неразборчиво, надолго замолкал. Процесс был выездной, показательный, людей пришло много, в зале шелестели нетерпеливые шорохи, шепоты, зал терял терпение. А судья… Тогда я, помню, уважительно удивлялся: что за железная выдержка у нее, молодой женщины, хотя, правда, с солидным юридическим стажем. Быстро отыскав в пухлом томе нужный лист дела, она зачитывала выдержки из прежних показаний подсудимых, как бы помогая родиться трудному признанию…

То было почти два года назад, и вспомнилось мне давнее дело потому, что на этот раз Людмила Никифоровна положила передо мной тоненькую, словно пустую, папку с очередным рассмотренным делом.

— Это не уголовное, гражданское, — пояснила она. — Здесь заявление истца, акт обследования, характеристики, вот и все.

И добавила:

— Однако после этого процесса мне и заседателям плохо спалось.

Вот как! Судья Руденко спокойно разговаривает с убийцами — и теряет покой от чьей-то «гражданской» беды, о которой рассказывает вот эта тонкая папка…

Каждая подобная история начинается, конечно же, задолго до того, как появляется такая папка с «делом». Вот и эта семейная драма начиналась лет восемь назад. Начиналась вкрадчиво, незаметно для постороннего глаза, исподволь росла, набирала злую силу. Постепенно обострялась. И уже не утаить ее стало в семейном мешке. Тревожные волны неблагополучия расходились все дальше, словно круги на воде от брошенного камня, и сперва ближайшие соседи покачивали головами, потом старушки на скамеечке у подъезда… Наконец докатилась волна и до мест работы. Тогда и появился первый письменный документ. Он не войдет в судебную папку, но все-таки это был первый документ: администрация столовой, где работала жена, писала администрации автоколонны, где работал муж. Просили как-то повлиять в конце-то концов на шофера Гарифуллина Ханифа Гарифулловича, который плохо ведет себя в быту, пьянствует, на глазах у несовершеннолетних дочерей обижает и даже избивает жену Розу, а ведь Роза работает буфетчицей, каково ей перед клиентами, с си-няками-то! Недавно он так избил бедную женщину, что ей стыдно было появиться на работе, получился у нее прогул. Так вот, примите меры.

В автохозяйстве очень удивились: Гарифуллин пьет?! И бьет?! Вот на кого бы не подумали! Двадцать лег здесь шоферит, на работе всегда как штык, спиртного запаху от него не слыхано. Трудяга, безотказный, производственное задание перевыполняет, не раз были ему поощрения, денежные и всякие. Никому и в голову не приходило интересоваться его поведением в семье, да просто не верится… Но факты — вещь упрямая, а факты— жена в синяках. Не будет же администрация столовой врать. Да, неприятно…

Все подобные неприятности стекаются к шоферу Алексею Здору. Потому что он председатель товарищеского суда. Но, главное, потому еще, что дотошный, щепетильный в вопросах шоферской чести Здор не отмахнется, не отпишется, а обязательно вникнет в любое скверное дело, разберется, что к чему и какие этим неприятностям причины.

В свой выходной день Здор отправился на другой конец города в ту столовую, потолковать с авторами письма-жалобы. Выяснилось, что все как будто так, как написано в жалобе, однако и не совсем так. То есть синяки-то у Розы были, прогул тоже, но…

Привычная, проверенная логика: если у замужней женщины синяк под глазом, значит, муж виноват, кто же еще! Тем более что и сама она уверяет: он, муж, хулиган такой! Столовская администрация призналась, что пьяного мужа не видывали, а от жены спиртной запах слыхивали, унюхивали не раз, есть такой у Розы грех. Но опять же виноватили мужа: сам пьет и жену втягивает. И жалобу писали со слов Розы.

Тогда Алексей Дмитриевич пошел к Гарифуллиным домой. Кумушек на скамеечке у подъезда миновал: негоже расспросами на товарища тень наводить. А с самыми близкими соседями побеседовал. И единодушно ему ответили, что сам Ханиф ни при чем, пьяным его не видывали, худого слова не скажет никому, самостоятельный мужчина. А вот Роза, бывает, с работы идет шатаясь, на лестнице падала, ушибалась до синяков. Во-обще-то она бабочка славная была, да со временем все чаще вином ушибается и пошумливать стала, дома у них скандалы слышны, за девочками своими хуже приглядывает.

Выслушав соседей, Алексей Дмитриевич позвонил в квартиру Гарифуллиных. Ханиф был дома. Он уже знал о жалобе, встретил товарища невесело, но и глаз не прятал. В комнату провел, усадил.

— Разбираться пришел? Ну разбирайся давай. Жалоба на меня, так не меня спрашивай, старшая дочка дома, ее спрашивай.

— Неудобно детей в такие расспросы…

— Эх, друг, у нас вся жизнь неудобная стала, чего уж тут скрывать. Рая, иди сюда. Вот человек с работы моей ‘пришел. Скажи ему, как живем. Про маму, про меня. Скажи, дочка.

Девушка стояла у двери, опустив руки, потупясь. Когда о маме упомянул отец, брови дрогнули, плечи больше ссутулились.

— Она… ну, мама, когда пьяная приходит… она такое кричит, такое! Лучше бы вовсе не приходила.

— И часто?

Кивнула молча. Алексей Дмитриевич хотел еще рас-просить, но не смог: трудно ей говорить о матери. Здор посмотрел выразительно на Ханифа: отпусти ее.

— Ступай, дочка. Мы тут сами договорим.

Сидели они с глазу на глаз, два шофера, два товарища.

— Что же ты молчал, Ханиф? Столовские на тебя, видно, давно грешат, а ты молчишь.

— Что скажу? — качает головой Ханиф. — Тот не мужик, кто бегает против жены управу искать. Да и ведь двадцать лет вместе прожито…

В самом деле, далеко не каждый мужчина пойдет по разным инстанциям жаловаться на жену. И в прош-лом-то Роза хорошей была женой. Хозяйка расторопная, семью и дом опрятно содержала. По любви поженились, в согласии жили. Ханиф абсолютным трезвенником не был, в праздник или в компании позволял себе выпить стопку-другую. Но, уважая свою шоферскую работу, не перепивал, похмельем не маялся, с дурной головой за руль не садился. Словом, нормально жили. Радовались, когда родилась первая дочка. Потом вторая, опять радость в семье. Квартира устраивает, заработок у трудяги Ханифа достаточный. Подкопили, призаняли — купили «Запорожец», выезжали в погожие дни за город, пусть порезвятся девчонки на зеленой траве, дышат лесным воздухом.

Так вот, после всего доброго легко ли о жене горькую правду посторонним лицам открыть…

— Оно так, — кивнул Алексей. — Но ты пробовал с ней по-хорошему, как следует поговорить?

— А как следует? Человек вино больше себя, больше семьи полюбил — кто знает, как с ним говорить, чтоб остановился, оглянулся? Я не знаю. Много раз просил: подумай, Роза, о дочках, о себе подумай… Веришь ли, я даже рад, что на меня жалобу написали. Виноват я, нет ли, разберетесь, а беда моя, может, сдвинется с мертвой точки хоть в какую-нибудь сторону… Слушай, Алексей, будь другом, поговори сам с нею, с Розой.

Я уж не могу спокойные слова ей говорить. И приелись ей мои слова. Иной раз со стороны-то больше проку. Поговори с ней, а?

Алексей Здор уж много лет председателем товарищеского суда бессменно, всякиеконфликты разбирал, разные беседы вел. Но попробуй найти подход к чужой жене, работнице другого совсем предприятия. Проще бы доложить своему парткому: мол, жалоба не подтвердилась.

Только Ханифу и его дочкам не станет легче от такого доклада…

— Ладно, поговорю.

И опять в ближайший свой выходной поехал Здор трамваем в столовую. Роза в тот день торговала овощами «на выходе», и встреча с ней произошла прямо на улице.

Водка метит своих рабов неряшливостью облика и поведения. Но бывают такие — счастливцами их не назовешь, а пожалуй, удачники, — которые при духовной ущербности сохраняют еще некоторое время внешнее благообразие. Роза Гарифуллина ничуть не походила на сбившуюся с пути. Трезвая, резвая, поворотливая, одета опрятно — женщина во цвете лет. Неудивительно, что столовское начальство поверило в легенду о пьяни-це-муже. Ну и как к ней подступиться с противоалкогольной беседой?

Алексей выждал, пока отойдут покупатели, сказал, кто он, откуда и зачем к ней пожаловал. Сказал, что Ханиф Гарифуллин опытный шофер и отличный товарищ, к тому же, как выяснилось, и семьянин примерный, и если бы сама Роза домашним уютом дорожила, так что помешало бы нм жить счастливо?

Роза не возмутилась, не послала непрошеного советчика подальше, смиренно выслушала. На мужа сваливать вину теперь уж не решалась. Но и свою вину признать ей не хотелось, старалась ее сгладить, приуменьшить, свести к пустяковой житейской мелочи. Ну да, иной раз и примет стопочку, так это же ради здоровья: попробуйте-ка сами вот так на улице в дождик и мороз… А стопочка согреет, от простуды убережет. Ханиф это понять не хочет и сердится, скандалит. Но раз уж все против Розы настроены, то ладно, пусть от простуды Роза зачахнет, а водкой согреваться больше не будет.

Время от времени подходили покупатели, разговор прерывался. Роза сноровисто взвешивала огурцы, помидоры, брала деньги, отсчитывала сдачу. Алексей подумал, что Ханиф, пожалуй, малость преувеличивает опасг ность, у Розы был временный «заскок». Но все правильно: лучше упредить беду в зачатке, чем потом хватать ее за пятки. С этого полуофициального свидания он шел с чувством облегчения: хоть малость помог товарищу.

Встретив Гарифуллина в диспетчерской, спросил, как дела. Ханиф сказал, что вроде получше стало, жена домой приходит в норме. Что ж, иной раз правильное слово «со стороны» убедительнее, чем внушение начальства или домашняя нервозная перепалка.

Однако недолго продолжалось улучшение. Алексей Здор еще несколько раз говорил с Розой, и один на один, и вместе со столовским активом. Но теперь беседы не приносили чувства удовлетворенности: Роза все больше сердилась, обижалась, плакала, что к ней все придираются, что муж настраивает против нее дочерей. Возвратясь домой нетрезвая, шумела, ругала дочерей и мужа. Иногда совсем не приходила ночевать. Уезжала к сестре, которая жалела бедную Розу, давала ей приют. На работе тоже жалели по-прежнему расторопную и старательную сотрудницу. Только перестали доверять ей выручку, а то после окажется недостача. Потом и вовсе пришлось перевести ее за нарушения разные из буфета в подсобницы. Она и здесь трудилась добросовестно. Но выпивки учащались. И проходили все более болезненно: то во дворе у всех окон на виду пустится приплясывать, хлопать в ладошки, то в столовой вдруг задрожит, показывает в окно: «За углом муж подстерегает с ножом, зарезать хочет!» Добравшись до квартиры, в горячке скандала, такие выкрикивала измышления, что муж зэ голову хватался, девочки убегали йа улицу, чтоб не слышать.

Ханиф обращался к участковому врачу: есть ведь такие места, где принудительно от пьянства лечат, пусть отвезут туда Розу. Врачиха пожала плечами: есть, говорят, такие места, но больше для мужчин, а для женщин на всю республику только два лечебно-трудовых профилактория, попробуй достать туда путевку.

Столовский профсоюз предлагал Розе амбулаторное лечение от винной беды. Она отказалась: еще чего! Пусть пьяницы лечатся, а она не пьяница.

Ханиф потерял наконец терпение. Надо было спасать хотя бы то, что еще можно спасти. Так появился первый лист гражданского судебного дела: заявление гр-на Гарифуллина X. Г. о лишении родительских прав его жены Гарифуллиной Р. Г.

Вникать в беду Гарифуллиных пришел уже не общественник Здор, а инспектор гороно Рухлинский,

В кабинете Степана Степановича Рухлинского вывешены диаграммы — наглядные показатели различных аспектов его «беспокойного хозяйства». В том числе и диаграмма случаев лишения родительских прав народными судами города за последние семь лет. Более ранние годы здесь не упомянуты, тогда эта проблема не казалась столь тревожной.

Если заглянуть еще дальше, в послевоенные годы, тогда отделы народного образования почти не сталкивались с такой ненормальностью — лишением родительских прав. Другое тогда, обратное явление преобладало— усыновление детей-сирот. Еще всего в обрез, и карточная система в стране, и каждый грамм хлеба взвешен, каждый рубль бережно сосчитан, а — усыновляли.

А за последние семь лет по городу Нижнему Тагилу в пять раз умножились случаи лишения родительских прав. И во всех этих поистине несчастных случаях непременной причиной — пьянство. Не только отцов, но и довольно часто пьянство матерей. Откуда, отчего такая напасть? Против голода выстояли — сытость не умеем переварить? Хотя бы эта несчастная Роза, с какой радости, с какого горя возлюбила бутылку больше мужа, больше дочерей?

В городе не ведется подробной статистики, сколько у нас «лишенцев» отцов, сколько матерей, где они работают, совсем ли не работают. Но если всмотреться в «женское» пьянство, то чаще втягиваются в питейный порок работницы торговой сети и общественного питания.

Говорит профсоюзный работник пищеторгаї

— У нас главный соблазн— близость, доступность спиртного. Бутылки стоят прямо на рабочем месте, при малейшем желании никуда ходить не надо. Вечером «с устатку», утром «после вчерашнего» — всегда «лечение» под рукой. Денег нет — сама себе поверит в кредит. Особенно подвержены хмельному самокредиту женщины с невысоким общим и профессиональным уровнем образования, с узким кругом жизненных интересов.

Но Роза работала не в магазине, а в столовой, где спиртным не торгуют, доступности к выпивке нет.

— Да как вам сказать… — вздыхает заведующая столовой. — Спиртным не торгуем, это строго запрещено. Но по вечерам, когда столовая уже закрыта, очень часто бывает обслуживание разных торжеств. Люди живут теперь денежно, торжествовать научились шикарно, многолюдно, всех гостей квартира не вмещает. Где же развернуться свадьбе, юбилею? Пишут заявки на аренду столовой. На месяцы вперед у нас вечера расписаны, заявлены. А что за свадьба без вина? Что за именины без пития? И так почему-то повелось, что заказчик вечера от щедрот своих обязательно дарит бутылку-дру-гую обслуживающему персоналу. Чтобы тоже выпили за здоровье или там за упокой. Похороны-то справляют тоже с размахом.

Что верно, то верно, завелся такой тороватый старокупеческий обычай. И каждый жених или юбиляр каким-то образом наслышан о неписаном обычае и не желает прослыть «куркулем», «жмотом». Бывает, что иной усопший, чьи поминки справляют в столовой, и умер-то от «злоупотребления», и родня его в принципе очень против пьянства, однако в знак благодарности за обслуживание дарит официанткам и поварихам вино — дарит шанс спиться тоже. Вот ведь какие каверзы проделывает с нами нынешнее благосостояние.

Роза Гарифуллина, все говорят, безотказной была работницей. Сколько званых вечеров она обслуживала, сколько приняла «в дар» вина… Да и как откажешься — обидишь щедрого человека. А коль приняла, так не в магазин же тащить обратно… Оправдать саму себя легко: «с устатку». Вечерняя бутылка сильнее дневной воспитательной работы профсоюза и администрации. Она, воспитательная работа, может, и полезна, да кто ее любит… А водка, конечно, жидкость вредная, но помогает забыть дневные неприятности.

Розу отстранили от обслуживания званых вечеров — не помогло. Убеждали, предупреждали — безуспешно. Ее уволили. Из семьи сама ушла, ей надоела нервотрепка, постоянное чувство вины.

Инспектору гороно Рухлинскому ничего не оставалось, как поддержать иск Ханифа Гарифуллина.

Лишение родительских прав — крайняя мера. Последнее средство спасти ребенка, когда не осталось надежды спасти взрослых.

В большинстве случаев суд вынужден лишать прав женщину, мать — «неблагополучные» отцы исчезают из семьи «по собственному желанию», от отцовских прав отрекаются добровольно, только алименты платят порой принудительно.

Но «неблагополучные» матери, едва дойдет до суда, всеми средствами — рыданиями, обещаниями, ложью — стремятся сохранить детей при себе: давно махнув рукой на обязанности, они не желают упускать многие права, предоставленные государством матери и ребенку.

На этот раз дело выглядело несколько необычно. Во-первых, лишения родительских прав требовал муж. В этом отношении дочерям «повезло», если можно говорить о везении при крушении семьи: девочки оставались с отцом, в отчем доме, из которого мама и так уже ушла.

Во-вторых, все свидетели, все единодушно давали показания в пользу истца, Ханифа Гарифуллина. Защищали Розу только две ее сестры, и то скорее из чувства родства, чем справедливости.

Акт инспектора гороно, характеристики с прежней и новой работы Розы тоже репутацию ее не украшали. Словом, все материалы подтверждали: муж прав в своих претензиях.

Но суд разбирался не в распрях мужа и жены, этим займется, если Гарифуллины сочтут нужным, другой суд — при бракоразводном процессе. А сейчас самое основное — что лучше для детей: мама, хоть и пьющая, или совсем без мамы? Больной этот вопрос не решить без самих девочек, как ни жаль их тревожить судебным расспросом.

Старшая дочь в ее семнадцать лет судит высшей мерой:

— Лучше обойдемся без матери, или пусть другая женщина матерью нам будет, чем так жить, как мы жили…

Суровые слова. А в глазах девушки копятся слезинки, вздрагивают губы — от обиды или от жалости к маме?

В зале тишина. Соседи, свидетели, в большинстве женщины, знают, что не от черствости родилось это отречение — от жажды покоя в доме. Вздыхают женщины, комкают платочки…

Спросили младшую, тринадцатилетнюю школьницу. В тишине зала еле слышен тонкий голосок:

— Мама меня не любит…

И — все. Девочка стояла и плакала. Не обвиняла, не упрекала маму. Только горечь, боль, несчастье: «Мама меня не любит…»

Плачут женщины в зале. Повлажнели глаза у заседателей. И сама Людмила Никифоровна, невозмутимая на процессах судья Руденко, с трудом отрывает взгляд от тонкой папки «дела».

Только один человек в зале хранит хладнокровие — ответчица Роза Гарифуллина. Все такая же аккуратная, чистенькая женщина, непохожая на виноватую, смотрела, слушала, отвечала на вопросы, подавала реплики, словно все это ее не очень-то касалось.

Квартира? Не нужна ей квартира. Дочери? Не хотят — как хотят, пусть с отцом живут. Но ей, Розе, пусть тогда отдадут автомашину. Люди в зале возмутились такой меной: дочерей — на машину! А она ничего постыдного в том не находила и все настаивала: отдайте машину, и никаких претензий больше не будет.

Такое ее поведение казалось странным, противоестественным: в конце концов не так уж и давно сделалась Роза рабыней выпивки, даже вот опрятность сохранила пока. Женщина в вполне приличной форме — когда успела утратить духовное содержание? Видно, не напрасно предупреждают врачи: женский алкоголизм протекает более злокачественно, чем мужской.

Суд лишил Розу родительских прав. А машину ей так и не «присудили». И это наконец вывело ее из состояния равнодушия, Роза обиделась, пообещала, уходя, что будет жаловаться «выше». Она ушла, не взглянув на мужа, на дочерей. Ушла, так и не поняв, что потеряла все, что наполняет смыслом жизнь женщины, и как она несчастна теперь.

А судье Людмиле Никифоровне Руденко плохо спалось в ту ночь, все помнились и жгли горькие слова девочки: «Мама меня не любит…»

Тринадцать полушубков

Зима выдалась не очень снежная, поэтому на городские площади снег привозили откуда-то на самосвалах, и молодые парни, наверное, студенты-художники, деловито командовали шоферам и бульдозеристам, куда снег сваливать, куда подгребать. Кое-где эти «дед-морозы скульпторы» уже воздвигали ледяные башни, вылепливали добродушных зверюшек. Ребятня азартно помогала им. Расторопные домоуправляющие устанавливали во дворах елки, в городские «производственные» запахи вливался тонкий смолистый лесной аромат, напоминая людям; до Нового года остались считанные деньки. И люди торопились, готовились.

В большом микрорайоне, примыкающем к сортировочной станции Смычка, подготовка к празднику шла полным ходом. Экономисты 18-й дистанции пути подсчитывали итоги уходящего года: прибылей в полтора раза больше, чем планировалось, сэкономлено эксплуатационных средств 6000 рублей, балльная оценка работы — стопроцентная. Довольны путейцы, хорошо с такими показателями встречать новогодие.

Молодежь 18-й дистанции решила отметить Новый год в Доме культуры имени Гагарина. Активисты составляли программу «Комсомольского огонька», участники самодеятельности репетировали праздничное выступление.

Для молодежного вечера требовались кое-какие расходы, и комсомольцы вышли на субботник по очистке путей — вот и деньги есть!

На ледяном корте микрорайона шли тренировки: юные хоккеисты готовились к состязаниям на приз «Золотая шайба».

Ребята из 70-го профтехучилища собирались устроить вечер у себя в общежитии. У них свой эстрадный ансамбль, будут танцы, конкурсы, сольные номера.

Драмкружковцы Дома культуры готовили пьесу «Приключения Снегурочки под Новый год»: глупый и зловредный волк — его играет десятиклассник Сережа Карлышев — все время пытается кого-нибудь обидеть, испортить праздничную радость, но сам попадает впросак. Худо приходится злому волку.

Если бы только в пьесах существовали злые и глупые волки!..

Декабрьская ночь убаюкивает кварталы микрорайона, и снежные башни на площадях, и не украшенные еще елочки во дворах. Давно погасли окна, спят улицы, отдыхают. Только от железнодорожных путей доносится лязг буферов, перестуки вагонных колес, по-ночному хрипловатые, сдержанные команды диспетчера из динамиков. Звезд не видно, серое небо роняет редкий снег. Два часа ночи.

Из подъезда пятиэтажного дома на улице Красных зорь появились три темные фигуры — в тишине чуть слышно скрипнула дверь, резко звякнуло о стену пустое ведро… Шепот с истерической хрипотцой:

— Тихо, т-ты!

Три темных пятна проплыли вдоль серой стены.

На улице светлее, чем во дворе, но так же безлюдно. Погода стояла по уральским широтам теплая, снег под ногами не скрипел, глушил шаги. Шли быстро, и через четверть часа проникли на просторный двор металлобазы. Никто не задержал в широких воротах: то ли сторож погреться ушел, то ли вовсе его не было. Три тени помаячили возле серебристой цистерны, в ведре заплескалась струя солярки. Вышли из ворот так же беспрепятственно, как и вошли. Напрямик, пересекая дворы и улицы, торопливым шакальим шажком двинулись туда, где стучала колесами, лязгала буферами, трудилась бессонная станция Смычка.

Вышли на улицу Пылаева. Одним концом улица уходила в глубь микрорайона, другим упиралась в переходной, через железнодорожные пути, мост. Сейчас, за полночь, никто не шел по мосту, по улице Пылаева. И никого нет возле низенького бетонного строения склада, что дремотно притулился у подножия моста… Трое остановились на дороге. Переминались, оглядывались. Один — главарь, видимо, — сказал вполголоса, ни к кому не обращаясь:

— Ты, поглядывай тут… — и пошел по свежему снегу к двери склада. Второй дернулся было за ним, но затоптался на месте… Решившись, оставил третьего, того, что с ведром, на дороге, а сам тоже суетливо засеменил к складу.

Глухая дверь, ни замка, ни ручки.

— Снутри заперта, — пояснил главарь. — Айда с той стороны.

Обошли склад. Здесь вторая дверь, с двумя висячими замками. В руках у главаря появился ломик. Сунул его в дужку замка, приналег — коротко скрежетнуло железо, замок упал в снег. Присели, озираясь, прислушались. Тихо кругом.

Второй замок, покрупнее, ломику не поддался.

— Во, заделали! Ты, ножовку дай.

Эта сторона склада выходила к железнодорожным путям, но была скрыта от них двумя стоящими гуськом дрезинными вагончиками. Перестуки колес на путях, четкие команды из динамиков скрадывали негромкий звук ножовки. Второй, суетливый, протянул руки:

— Давай, я попилю.

Третий сошел с дороги, приблизился, любопытствуя.

— У-у, гадюка!..

— Чего ты? Сломал? А ну пусти!

Главарь оттолкнул суетливого, оглядел ножовку со сломанным полотном. Выбрал обломок подлиннее и принялся допиливать дужку.

Вот и второй замок отлетел в снег. Дверь отворилась, опасно скрипнув. Но главарь не думал уже об опасности, его толкала жадность — вперед, в темное нутро склада…

Капитан Мякишев вошел, как всегда, быстрым, торопящимся шагом, бросил папку на стол. На вопросительный взгляд старшего лейтенанта Вятчинова ответил с неудовольствием:

— Подарочек к Новому году.

— Нам?

— Кому ж еще. Склад 18-й дистанции пути знаешь? Ну вот. Замки взломаны, полушубки украдены. Такое дело.

Оба посмотрели на зеленоватую новенькую папку.

— Довольно тонкое дело, — заметил Вятчинов.

— В каком смысле?

— Материалов, говорю, маловато пока.

— Материалов нет никаких. Но еще хуже, что следов и вовсе никаких воры не оставили. Квалифицированно сработали. Ну, давай будем знакомиться с тем, что есть. Садись поближе.

Вчера, 19 декабря, ранним воскресным утром к складу выезжала опергруппа. Собака след не взяла, потому что обе двери — в одну вошли, в другую вышли с краденым — и пол в помещении, и замки, валявшиеся в снегу, даже и снег от двери до самой дороги — все залито соляркой.

Воры вместе с добычей растворились среди многотысячного населения города, ищи их.

Дежурный следователь составил протокол осмотра места происшествия. И опергруппа уехала. Остался только инспектор уголовного розыска Смурыгин выяснить, что именно похищено из склада и как же путейцы этак опростоволосились. Оказывается, произошло такое стечение обстоятельств, какое сто раз сходит благополучно, а в сто первый — или, может, в десятый раз, когда как — приводит к нехорошим последствиям разного рода.

Сторож для склада по штату имелся — материальные же ценности! — но как на грех заболел, в больницу положили. Сменщица его тоже забюллетенила — простудилась. Тогда механик, в ведении которого числились сторожа, выделил на пост временно дизелиста снегоуборочной машины — благо снег пока не шибко идет, машина стоит. Дизелист вечером прошелся разок-другой по объектам, поглядел на них издали и, не считая сторожение прямой своей обязанностью, ушел к стрелочнице в будку пить чай да читать журнал «Крокодил». Почитал, подремал. А когда утром в воскресенье явился его сменять другой такой же временный сторож, вообще-то слесарь, то и сдали-приняли они дежурство, не выходя из будки. Дизелист отправился домой досыпать. А слесарь беседовал со стрелочницей. Пока не прибежал шофер дистанции и не закричал, что со склада замки сорваны.

Старший лейтенант Смурыгин вызвал кладовщицу, бухгалтера, произвели ревизию склада. Похищено тринадцать полушубков, на сумму 874 рубля.

— Вот и все данные, — Иван Иванович Мякишев подровнял листки дела и закрыл папку. — Давай наметим, Виктор Петрович, с какой стороны будем мы их искать, полушубки эти.

Через полчаса они разошлись: Мякишев в контору 18-й дистанции пути, Вятчинов в примыкающие к станции кварталы.

— Кто из работников дистанции мог знать, что на складе имеются полушубки? — допытывался Мякишев у конторских.

— Ну, кто… Многие знали. Кому положены для спецодежды полушубки, те и ходили их получать на склад. В общем, все наши знали. Но прежде никогда у нас такого не случалось! Чужой кто-то напакостил, это точно!

Мякишев знакомился со списками личного состава, с кадровиками беседовал. Действительно, «подходящих» кандидатур среди работников дистанции как будто не находилось. Случайному, неопытному вору так не сработать, чтоб уж вовсе без следов.

Вятчинов постарался «случайно» встретить старых знакомцев уголовного розыска — недавно отбывших свой срок воров. Потолковал о том, о сем: как жизнь течет, как вчера выходной провели? У жителей самостоятельных, все больше железнодорожных тружеников, спрашивал прямо, не слыхать ли чего интересного про здешнюю кражу? К вечеру ближе, когда вышла во дворы молодежь, поговорил с парнями.

Днем и вечером одно и то же — плечами пожимают, руками разводят:

— Слыхали, что склад обчистили, а кто — откуда нам знать. Мало-мальски опытный вор в таких случаях не болтает с кем попало, а быстренько сматывается куда подальше. Ишь ведь, соляркой след замазали, надо же! Пожалуй, не найдет их милиция, а?

— Ну почему же, найдем, — отвечал им Вятчинов и шел в другой двор.

Понедельник миновал впустую.

Воровство — «ремесло» вредное. Нервное очень. И надбавку за вредность не платят, в санатории не направляют. А направляют в колонии, где приходится работать. Работы же нервные воры боятся. Тем более что в колонии после трудов праведных даже и не выпьешь. Словом, не хочется преступнику в колонию. Поэтому после и без того нервного «дела» долго еще бедняга чувствует напряжение, подозрителен ко всему окружающему— кабы не погореть! Напряжение требует разрядки, то есть выпивки. И в пьяном виде вор довольно часто все-таки «горит». Да, если подумать хорошенько, так проклятая она «профессия», воровство. Получается — себе дороже.

Иван Иванович Мякишев понимал, что время уходит, стирая какие-то следы, оставленные если не у склада, так поблизости. Но до сих пор не было ни одной более или менее толковой версии. То есть версиям как не быть, но отпадали, распадались они одна за другой при проверке. Приходилось выжидать, пока преступник или преступники, нервничая, проявят чем-нибудь себя. А что обязательно проявят, Иван Иванович не сомневался: сколько бы ни таились, а полушубки продавать надо, товар ходовой, модный, престижный. Продавать надо, иначе зачем было рисковать. И если не попадутся при сбыте краденого, тогда деньги пропивать надо — не хлеба ради рисковали. Воры обязательно должны проявить себя, и задача инспектора Мякишева уловить, не проглядеть этот их след. Может быть, еле уловимый следок, намек.

Занимаясь другими делами, Иван Иванович следил за происшествиями в городе, принимал к сведению даже самую малость. Ну вот, например, задержан бродяга без определенного места жительства, некий Фетихов, 1948 года рождения. Давно нигде не прописан, не работает. Чем живет? Надо с ним поговорить.

Сидит Фетихов у инспектора в кабинете, с безразличным видом мнет замызганную шапку. Иван Иванович его не допрашивал, а так, расспрашивал о житье-бытье. Опустившийся, обленившийся здоровый мужик до 1 декабря содержался в спецприемнике, выпустили оттуда с направлением на работу. Но Фетихов куда велено не пошел, а на огнеупорном заводе «подхалтурил» разгрузкой кирпича, «заробил» на выпивку и закуску и решил отдохнуть. Ночевал на вокзале. Мимо станции Смычка хаживал, это верно. Только про взлом склада впервые слышит от гражданина начальника. И к этому ничего добавить не имеет.

Отправили Фетихова снова в спецприемник. Похоже, склад — не его рук дело: такому лодырю и замки пилить лень.

Вот еще один не работающий, известный на Смычке Аркаха. Уволен за прогулы. Сидит перед инспектором и на стуле качается — с похмелья. Весь потрепанный, потертый, а полушубок на нем новенький, на воротнике у полушубка пометка «ПЧ-18». Но и Аркаха — не версия: старший лейтенант Вятчинов выяснил, что полушубок этот получила со склада как спецодежду Арка-хина жена, за счет которой и жив Аркаха, не работающий.

А вот запись в журнале происшествий — пригодится или нет? Запись о хулиганстве в трамвае. Ни к складу, ни даже к микрорайону этот случай отношения не имеет. А подумать все же есть над чем.

Вечером 20 декабря ехал в трамвае человек. И уснул. Не с устатку — выпил лишнее. Дважды проехал маршрут туда и обратно, привалясь хмельной головой к обледеневшему окну. А потом на повороте свалился на пол, ушибся, проснулся и обиделся. На кого? Да кто его знает. На трамвай, на пассажиров. На все вообще. Стал ругаться, чего-то требовать. Когда же водитель, женщина, попросила его не шуметь, обиделся на водителя, бросился к ней с ножом. Тут как раз остановка, входят двое милиционеров. Ну и забрали голубчика.

Драчунов в городе хватает, но не все же из них воры. Так что трамвайное это происшествие к краже полушубков, может, и не относится. Да вот хулиган-то знаком Ивану Ивановичу. Потому что, во-первых, парень этот не только хулиган в настоящем, но и вор в прошлом, отбывший свой срок и выпущенный на свободу месяц назад. А во-вторых, обитает он здесь, в микрорайоне станции Смычка. И еще, в-третьих, надо проверить, устроился ли парень после отсидки на работу, а если не устроился, так на какие средства упивается до дебоша в трамвае? У приятеля на именинах выпил? Или так, по случаю, за чужой счет? Или…?

Иван Иванович перелистал свою записную книжку. Так, Булыгин Василий Михайлович, 1957 года рождения, образование 8 классов. Сотрудники милиции в ноябре и декабре несколько раз видели его пьяным. Дней десять назад Иван Иванович беседовал с Булыгиным, и тот клялся, что уже, можно сказать, устроился ремонтником на желдорпутях в ПМС — путевой механизированной станции.

— Не верите? — обиженно вздыхал Булыгин. — Уж если разок оступился, так и не верят человеку! Да мне, если хотите знать, и квартиру дали. Ну, не совсем квартиру, а в вагончике поселили, при ПМС. Паспорт сдал на прописку. Вот хоть проверьте!

Мякишев позвонил в паспортный стол. Подтвердили: сдал Булыгин паспорт, прописан в вагончике временно, но что-то долго не идет за документами.

— Во! А вы не верили! — улыбнулся Булыгин. — Мне и постель выдали. Вкалываю — будь здоров! За паспортом сходить некогда.

— Да и пора за ум взяться. Чего хорошего в колонии-то.

— Все, больше туда не попаду! — заверил парень.

На том и расстались. И вот опять надо встретиться.

Иван Иванович хотел убрать записную книжку, но, вспомнив что-то, еще раз перелистал. О, день рождения Булыгина, оказывается, 1 января, в Новый год! Через десять дней — двойной ему праздник. А денег, между прочим, не заработал еще. Так не он ли «готовился? кражей к двойному празднику своему? И после удачи не вытерпел, досрочно напился? Вероятная версия?

Иван Иванович позвонил в спецприемник.

— Булыгин? Есть такой у нас, — ответили ему. — Утром его наградил судья десятью сутками административного ареста за мелкое хулиганство в трамвае. А что он?

— Вот что, оставьте его пока «без вывода», не посылайте на работы. Ну и присматривайте повнимательнее. Это ж Булыга, по кличке Леха-Ваха. Сейчас я к нему приеду.

Леху-Ваху в милиции помнили. Несколько лет назад он, молодой и наглый правонарушитель, под давлением множества доказательств признался в краже, часть похищенного нашли. Леха-Ваха сказал, где он спрятал остальное — в трубе новой, пока еще не действующей канализационной линии. Двое оперативников поехали изымать спрятанные вещи, для верности взяли с собой и вора. Леха-Ваха добросовестно показал, как ближе проехать на машине к канализационному колодцу. Но там оказалось, что рослые оперативники никак не могут пролезть в узковатую для их плеч трубу. Честный Леха-Ваха предложил:

— Граждане начальники, не мучайтесь, лучше давайте я слазию и все подыму наверх.

Оперативники сомневались:

— Ты удерешь.

— Да вы что! Человеку надо верить.

Рожа у Булыги такая была смирная, правдивая, что оперативники решились. Тощий Леха-Ваха проворно улез в колодец. И пополз прочь по трубе. Выбрался наверх из соседнего колодца, метрах в двухстах. Поглядел на милиционеров, склонившихся над люком, — и не утерпел:

— Эй, граждане начальники, привет! — И бросился бежать в дебри многоэтажной стройки.

Долго бегать не пришлось — взяли на другой же день.

Но над теми оперативниками коллеги смеялись действительно долго.

Виноват Булыгин в краже полушубков или нет, но, пока он отсиживает десять суток за хулиганство, надо все о нем разузнать. Мякишев пошел в контору ПМС спросить, как там трудоустроился Булыгин. Выходило, что неплохо устроился, только не «трудо»: оформили его рабочим, в вагончике прописали, постель выдали — это все верно, только к работе парень так и не приступил… Постель пропил, вот и вся его деятельность в ПМС.

Что ж, напрасно мчался на свидание к Лехе-Вахе? Булыгин встретил Ивана Ивановича как старого доброго знакомого:

— Здрассте, гражданин инспектор. Чо это вы к нам? Ко мне лично? А зачем?

— Посмотреть, как ты тут. Поговорить. Не нравится, что ли, на свободе? Месяца не прошло, а уж опять вот сидишь.

— Так получилось, — застеснялся Леха-Ваха. — Оступился по молодости лет.

— На что оступался-то? На какие деньги пил, спрашиваю?

— Как на какие? Я ж работаю!

— Запрашивали мы твое место работы.

— Ну? И чо вам ответили?

— Сам знаешь.

— А чо? Оформился, тружусь… — уже без прежней уверенности врал Булыгин.

— Оформился, да. Но не трудишься. Так на какие деньги пил?

— Друзья угостили.

— Кто конкретно?

— Да я их, вообще-то, и не знаю.

— Друзей не знаешь? Ладно, выясним, кто они, и тебя познакомим.

— Зачем вам беспокоиться, гражданин инспектор, — кисло улыбнулся парень.

— Тогда не ври, а рассказывай.

— Я и рассказываю.

— Сказки?

— Гм… У вас закурить не найдется, гражданин инспектор? Ну да, вы ж некурящий. Жалко. Курить охота. Скажите тетке, чтоб сигарет принесла. «Шипку» чтобы, я «Шипку» люблю.

В микрорайоне Смычки жила единственная родственница Лехи-Вахи тетка Феня, престарелая пенсионерка.

К ней Васька Булыгин возвращался после отсидок, отдыхал и пакостил ей на все лады по пьянке. Тетка Феня ругала его, корила, однако в милицию жаловаться на племянника не имела привычки.

— До чего ты нахальный, Булыгин! Старуха пенсию получает небольшую, обязана она тебя снабжать сигаретами?

— Она ж родственница. А чо, не она ли вам пожаловалась, раз вы ко мне приехали?

— Есть за что жаловаться?

Булыгин минуту подумал.

— Ладно, скажу. Все равно узнаете, правильно я говорю? Записывать будете? Вообще-то не стоит, мелочь… Так, понимаете, получилось… Ну, взял я у тетки четыре банки тушенки.

— Украл, значит?

— Вроде того. Загнал и пропил. И, говорят, где-то там нашумел малость. Выпимши был, ни черта не помню. Ножик, говорят, какой-то… Откуда он у меня взялся? Как милиция забирала меня на остановке, это помню, а боле ни черта… Руки вязали. Имеют они право руки вязать?!

— Ты оказал сопротивление, оскорблял.

— На выпившего человека хошь чего наговорить можно.

— С кем пил?

— Сперва один, а потом не помню.

На этом признания Булыгина кончились. К складу близко не подходил, в ночь на 19 декабря спал у себя в вагончике. Пьяный? Ну, выпивши малость.

Капитан Мякишев все это записал в протокол, а арестованный Булыгин все это прочитал и подписал.

Побеседовал Мякишев и с теткой Лехи-Вахи.

— Расскажите, Федосья Федотовна, что племянник у вас украл?

Старуха сокрушенно закачала головой.

— Осподи, смучалася я с им! Как ослобонили его, так и живет на мою пензию. Сколь денег ему передавала взаймы, и все без отдачи. Чего украл? Полушубок мой спер, будь он… Зима, а я без шубы нонче. Меня дома не было, он из кладовочки полушубок и упер, хороший, черный, с хлястиком, почти новый, только в правом кармане дырочка. Продал, четыре дня гулял. Потом явился, извиняется. Обещал, как деньги заработает, полушубок обратно выкупить и мне вернуть. Врет, поди, не вернет. А позавчера пять банок тушенки унес.

Вот как, значит, не соврал Булыгин насчет тушенки. Но и к полушубкам у него аппетит есть…

Один за другим входили они в кабинет инспектора, молодые парни и подростки, дворовые знакомцы да приятели Лехи-Вахи. Парни входили солидно, протягивали Мякишеву повестку с некоторой обидой: чего, дескать, тревожите невинного человека. Пацанов вызывали с родителями, и приходили с ними матери — не доверяют, что ли, в семьях такую миссию отцам? Юные знакомцы Булыгина тоже старались держаться солидно и тоже слегка обижались: родители-то при чем тут, я ведь уж вполне самостоятельный, вот уж и в милицию таскают! Но с детским любопытством таращились на Ивана Ивановича, на таинственный сейф за его спиной, на маленький гипсовый бюст Дзержинского на сейфе. Встревоженные мамы шептали им: «Вот, докатился! Сколько раз тебе говорила…»

Мякишев вопросы задавал самые разные: кому про работу, кому про учебу, как проводят свободное время, давно ли с Булыгиным знакомы, на каких общих интересах держится это знакомство. И что делал, где был в ночь на девятнадцатое. Ответы были схожи: Ваську Булыгу знают, потому что на их улице у тетки он живет, а дружбы с ним особой нету, так что про Васькины дела сказать ничего не могут. В ночь на девятнадцатое были там-то, и это подтвердят такие-то.

Лишь двое подростков не ночевали дома, но их и вообще не было в городе — еще в пятницу, 18 декабря, уехали к родственникам в Верхний Тагил, что и подтвердили отпустившие их матери.

Все мамы уверяли Ивана Ивановича, что их сын хороший мальчик, только малость несерьезный, да уж теперь родители возьмутся за его воспитание как следует!..

О краже полушубков все слышали, об этом на Смычке известно. Как там и что, кто именно воровал — не знают. Опрос булыгинского окружения ничего не дал.

Дважды Иван Иванович и Вятчинов ездили к Булыгину. Тот «чистосердечно» каялся: верно, спер тушенку у тетки Фени. Н-ну, и полушубок тоже. Продавал в городе неизвестным женщинам.

— Так получилось… По пьянке оно все.

— Твои соседи по вагончику утверждают, что в ночь на девятнадцатое ты там не ночевал.

Вялое лицо Лехи-Вахи оживилось благородным негодованием:

— Врут! Путают они! Спал тогда дома! Ни про какой склад знать не знаю, напрасно мне это дело лепите!

— Успокойся, Булыгин, разберемся.

— А мне чо беспокоиться, ха! У вас против меня улик нету.

Верно, прямых улик против Булыгина не было.

Но Леха-Ваха нервничал. Трезвое сидение в камере навевало нерадостные мысли. На свободе — другое дело, там или пьян, или «соображаешь» выпить, думать и некогда. А тут лезет в башку всякое… Что не везет. Двадцать лет прожил, и все не везет. То есть не так чтоб уж все время: в первый раз осудили за кражу на три года, тогда повезло — амнистия подвернулась, акт гуманности. Год всего просидел и — амнистия. Вернулся к тетке и десять месяцев гулял на свободе.

А потом опять влип за грабеж, по новой «трояк» получил. И уж везти перестало — три года отсидел «от звонка до звонка». И вот только хотел пожить, погулять Всласть — опять не повезло. Инспектор Мякишев допрашивает, не отстает… Что он знает? Да ничего! Нету улик против Васьки Булыгина. Только бы пацаны, салаги эти, не сболтнули чего… Предупредить бы салаг, ну, тогда порядок! Смотаться бы на Смычку, повидать кого надо… Как тут смотаешься? Сиди вот в камере, эх… Да, не везет.

Сильно нервничал Булыгин. Срок получать кому охота. Проснется ночью и думает, думает. С непривычки это очень неприятно — думать. Что ж бы такое изобрести? Как пацанам передать, что… Эх, житуха проклятая!

После возвращения к тетке Васька Булыгин по двору гулял этаким героем, будто не из колонии, а, например, с полярной зимовки или БАМа приехал. Стоит, бывало, сигаретой дымит, из кармана куртки — горлышко бутылки. Лениво этак, с видом удачливого блатного, треплется мальчишкам:

— Мне чо, я и в колонии жил как бог. Там кругом все меня уважали.

Салаги слушали, верили. И казался им туповатый бездельник Леха-Ваха смелым, лихим гангстером, у которого житуха — сплошные приключения, романтика, не то что нудная учеба в школе или техучилище…

Нет, пацаны вряд ли что скажут на допросе. Но, с другой стороны — салаги же! А инспектор Мякишев, он ушлый, этот Мякишев, он умеет… Ах черт, как же предупредить?! Хоть записку бы передать при случае, пару слов: не болтайте, мол…

Утром Булыгин выпросил у одного из арестованных крохотный огрызок карандаша, забился в угол и на коробке из-под сигарет «Шипка» стал писать…

— Булыгин, выходи!

— Чего? Куда?

— Выходи, тебе говорят. — Старший сержант стоит в дверях, в упор смотрит. Наверно, опять Мякишев заявился. Ничего, порядок: может, при выводе удастся кому-нибудь записку перетырить… Булыгин незаметно сунул записку в ботинок.

Дверь камеры лязгнула за спиной. Он привычно — руки за спину и шагнул.

— Не туда, — придержал его старший сержант. — Вот сюда заходи.

— А что? Зачем сюда?

— На осмотр. Если имеешь при себе недозволенные предметы, лучше сразу предъяви.

— Какие предметы, вы чо! Меня ж всего осмотрели, когда сюда принимали!

— Так что ты кипятишься? Нету, ну и ладно. Сымай ботинки.

Старший сержант стоит рядом и смотрит. Ну, не везет!

— Сымай, чего копаешься. Или помочь?

— Ну, счас, не торопите…

«Эх, надо же! Как быть с запиской?!»

Повернувшись к старшему сержанту боком, нащупал в ботинке туго свернутую обертку от «Шипки», вытащил и рванул, еще раз…

— Стой! — широкая ладонь старшего сержанта сдавила руку. — Успел все-таки порвать! Ничего, сложим.

Не прошло и полчаса, как записка, аккуратно сложенная и подклеенная прозрачной пленкой, лежала на столе у инспектора. Иван Иванович и заместитель начальника РОВД майор Перваков легко прочли безграмотный, пополам с нецензурщиной текст:

«Ул. К. Зорь спроси Сухарина Олега  спрашивай молодых скажут тебе…»

— Вот как! Почти готовый адрес!

«Олег тебе довожу до сведения от меня они не чего не добились и не добьются мне пока дали 10 суток и идет раследствие вы ничего не знайте понили. Если будут вас вызывать я с вами некакого отношения не имел с вами ни хожу кричю потому что вы салаги. Если менты будут кричать что я раскололся вы не верьте…»

— Ну вот, — сказал майор Перваков. — Теперь есть версия, достаточно обоснованная. Есть адрес, откуда и начнем. Этот Олег, что о нем известно?

— Он из числа знакомых Булыгина, уже опрошенных. У него алиби: вместе с другом Михаилом Губановым в ночь кражи были в гостях у родственников Олега в Верхнем Тагиле. Это и родители подтверждают. На всякий случай я запросил верхнетагильскую милицию, были ли они там. Ответа пока еще нет.

— Ответ, пожалуй, есть — в булыгинской записке. Сейчас десять часов вечера, все должны быть дома. Посылаем дежурную машину за этими друзьями. И родителей обязательно.

Женщина уверена, что ее сын ни в чем не может быть виновен.

— Олег учится на втором курсе горно-металлургичесного техникума, он комсомолец, прошлое лето был даже членом комсомольского оперативного отряда, сам боролся с разными там нарушителями. Знаете, он такой вежливый, послушный, много читает. И знаете, это возмутительно, что нас второй раз в милицию!.. Семья у нас благополучная, хорошая, всегда внушаем сыну… то есть воспитываем как надо. Нет, тут просто какое-то недоразумение!

— В ночь на девятнадцатое вашего сына не было дома?

— Да, но это еще не значит… Я сама его отпустила в Верхний Тагил. Захотелось мальчику съездить к родным, что тут такого? Я дала рубль на дорогу, банку варенья для родственников, и 18-го вечером они с Мишей Губановым уехали, а 19-го вернулись. Наконец, мой сын просто не мог совершить что-нибудь такое! У него скоро сессия, нужно готовиться, а тут вы нервируете…

Сын действительно выглядел удрученным. Однако подтвердил то, что говорил при первом вызове:

— Были с Мишей в гостях. О краже услышали, когда вернулись.

Майор Перваков положил перед Олегом склеенную обертку от «Шипки».

— Прочти, это тебе адресовано.

«Ул. К- Зорь спроси Сухарина Олега…»

Лицо паренька покрылось багровыми пятнами, опустились худенькие мальчишечьи плечи…

— Олежек! — приподнялась мать. — Олег, что это значит?!

— Не знаю я ничего… — пролепетал сын дрожащими губами.

— Успокойся, Олег, — сказал майор. — Посиди, подумай. Ждем от тебя правдивого ответа.

Дежурный увел паренька. Следом шла мама.

— Олежек, что же это такое!

Миша Губанов суетлив, немного развязен.

— Откуда мне знать, чего вы! Нас с Олегом и в городе не было. Мы девятнадцатого домой вернулись, а во дворе уж болтали, что, мол, склад обчистили. Я-то тут при чем?

Мать сидит, положив на колени усталые руки, смотрит на сына грустно, устало. Голос ее не приказом — просьбой звучит:

— Михаил, если что знаешь, так говори давай, слышишь!

— Чего вы все ко мне пристали! Сказано, не знаю!

Капитан Мякишев:

— Посиди, подумай, Губанов.

— Хо, а чего мне думать! Не знаю, и точка.

Через час:

— Олег, ты хорошо подумал? Видишь, дело какое — именно тебе лично пишет Булыгин. Украденные полушубки знаешь сколько стоят? 874 рубля. Если их вернуть, то есть возместить государству убытки, — суд это учтет. Так же, как учтет и твой ответ, твое признание. Были вы в гостях или нет, это мы узнаем, уже послан запрос. Но ты сам должен ответить: были вы тогда в Верхнем Тагиле?

— Не были… — чуть слышится в кабинете.

— Где же вы с Губановым провели ту ночь?

— Сперва в подвале сидели…

— А потом?

— Потом… потом…

— Пошли к складу?

— Да.

— Сколько вас было?

— Втроем. Я, Мишка и Булыга.

— Где полушубки?

— У нас в подвале…

— Олежек! Господи, а я еще рубль на дорогу… и банку варенья…

Миша Губанов упрямо твердит свое. Даже когда прочитали ему показания соучастника.

— Сказано, не знаю, чего пристали!

Тогда мать сказала строго, без слез:

— Напакостил и молчишь?! Семью позоришь! Ну и сиди в тюрьме.

Встала и вышла из кабинета.

— Что ж, Губанов, — сказал майор. — Придется отправить тебя в камеру.

— Ну и отправляйте! — геройствовал Мишка.

Когда же выводили, задержался в дверях:

— Олега тоже?

— Думаю, что его можно пока оставить на свободе, — ответил майор.

Губанов посмотрел на конвойного милиционера. И, видимо,понял: его не пугают, а и в самом деле…

— Может, и меня отправлять не надо? Я все расскажу, как было…

— И правильно сделаешь. Завтра приведут на допрос, тогда и расскажешь.

Поднялись по лестнице, остановились у 49-й квартиры. Олег отпер дверь своим ключом, толкнул. Но она не открывалась — что-то мешало. Олег оглянулся на Мякишева и с силой налег плечом, дверь подалась неохотно…

Да, тяжелый выдался парню вечер: в коридоре лежал его отец, мертвецки пьян. Щеки паренька опять побагровели, как в гот момент, когда увидел булыгинскую записку: пьяного отца, тайную неладность семьи, всегда скрываемую, видят посторонние, чужие — понятые, инспектор, сотрудники милиции!

Ивану Ивановичу больно было видеть это неблагополучие «благополучной» семьи. Видимо, отец и сын не смогли стать по-настоящему близкими людьми, друзьями. И пришлось сыну искать старших друзей на стороне, на дворе. И нашел он авторитетного «друга» — вора Леху-Ваху. Мякишеву жаль стало запутавшегося мальчишку, которому выпало сегодня столько стыда.

— Олег, бери ключи от подвала и пойдем.

Сын перешагнул через пьяное тело отца…

Через пять минут Олег указал:

— Вот они…

И отвернулся: тошно, омерзительно ему видеть груду краденых полушубков.

Утром он, как обычно, явился в техникум. Нет, не как обычно — никогда еще не было такого неотвязного желания остаться дома, не появляться в этих знакомых коридорах… Но за все время учебы ни разу он не прогулял лекции, не опаздывал. Заставил себя пойти и сегодня.

Тяжело было не только сейчас, смутное предчувствие беды тяготило с той проклятой ночи. Но теперь, когда все открылось, когда вплотную навис судебный процесс… Теперь стыдным словом «вор» заслонилось привычное, уважительное — «студент».

Начиналась зимняя сессия, и студенческая масса шумно, весело «переживала» в коридорах. А к нему близилась расплата за ту ночь… У окна болтают девушки, смеются. И с ними смеется руководительница группы Олега, такая славная, всегда доброжелательная женщина. Вот отошла и, все еще улыбаясь, идет по коридору.

— Тамара Павловна, здравствуйте. Можно вас? Мне нужно сказать вам…

— Здравствуй, Олег. Ты отчего такой взволнованный? Сессии боишься? Все будет в порядке, только готовься хорошенько.

— Нет, у меня совсем другое… Даже не знаю, как и сказать… Вас вызывают в прокуратуру.

— В прокуратуру? Зачем? — исчезла улыбка Тамары Павловны, такая славная, доброжелательная улыбка. — Что случилось, Олег?

Сколько улыбок погасил он в ту дурацкую ночь! Сколько стыда принесли тринадцать краденых полушубков! Зачем они ему были нужны, зачем?!

Утром Михаил Губанов рассказывал следователю прокуратуры Калинину, как еще накануне кражи Васька Булыгин подозвал их во дворе. Лихо поругиваясь, зашептал, что есть шанс заиметь хорошую деньгу к Новому году: склад не охраняется, сигнализации там нет, «уголовка» ни за что не докопается, если делать по-умному. Олег ответил, что он не может сегодня: если домой не явится вовремя, то мать искать станет. Но Васька все убеждал, что деньги сами в руки лезут, не надо только дрейфить. И тогда придумался план: отпроситься у родителей в гости. На следующий вечер забрались в подвал, сидели там до глубокой ночи, а часа в два Булыга повел ребят «на дело».

Мишка Губанов очень беспокоился, почему вот его держат под стражей, а Олег гуляет на свободе? Теперь и Мишка все рассказал, надо и его отпустить до суда. Он желает в Новый год дома погулять. Почему не отпускают?

Мишка не просил — требовал к себе гуманности. Но его не отпустили.

Следователь Калинин готовил к передаче в суд материалы расследования. Акты, справки, протоколы допросов. Еще одно преступление раскрыто, похищенное полностыо возвращено государству — тринадцать полушубков на сумму 874 рубля.

Но если вдуматься, полностью ли возвращено? Не полушубки только украл Булыгин — украл еще и ближайшее будущее двух шестнадцатилетних мальчишек, покой их матерей.

За протоколами допросов перед Калининым снова вставали лица этих троих…

— Булыгин, вы знали, что ребята несовершеннолетние?

— Не знал, — выкручивается Булыгин, пытаясь избавиться от одной хотя бы статьи. — Не знал я, думал, что им по восемнадцать есть. Они сперва не решались. А потом я их встретил в подъезде, у меня две бутылки вина было, они выпили и согласились. — И тут же забывает о мальчиках, как о незначительной мелочи: — Почему меня в милицию привезли, а тетку сюда не вызвали? Она ж родственница. Хоть пожрать бы чего принесла. Почему ее не вызвали? Я вот, раз такое дело, отвечать вам не буду!

Не от него ли Мишка Губанов научился требовать к себе гуманности? Булыгин занимал у тетки Фени деньги «без отдачи», украл полушубок, консервы, но считает, что старуха все равно обязана носить ему «пожрать», поскольку она родственница.

Опустившийся тунеядец Леха-Ваха боится нормального человеческого труда. Бесталанный вор, он знает по горькому опыту, что обязательно попадется, и все-таки крадет — у старухи-тетки, у государства, — только бы не работать, пьянствовать, «пожрать».

Но вот мальчишки, что их толкало пилить замок на дверях склада? И в результате привело в кабинет инспектора милиции, к следователю, затем в суд? Что же? Захотелось «романтики»?

Вот Ивана Ивановича Мякишева в кабинет инспектора привела романтика. Машинист мостового крана Иван Мякишев мечтал о романтической судьбе инспектора уголовного розыска. Отслужил в армии, возвратился в цех, на свой кран. Но мечта не давала покоя. Уволился он с металлургического комбината, пошел рядовым милиционером. Ну и что, что зарплата меньше, зато романтика! Правда, романтики оказалось не так уж вдоволь, в основном служба как служба, хлопотная, беспокойная. Вскоре присвоили звание сержанта. Потом младшего лейтенанта. Теперь — майор милиции. И давно понял, что судьба инспектора уголовного розыска — не сплошная романтика с засадами, погонями, перестрелками, а вдумчивый труд. Очень важный, необходимый людям труд. И сознание, что он нужен, необходим людям — это важнее, главнее романтики.

Поняли ли мальчишки, что воровство — не романтика? Губанов, пожалуй, еще не понял. Не очень умный, недалекий, он рисуется своим новым положением.

От сидения в камере у Мишки зашевелилось в душонке что-то вроде благородства. Поразмыслив на досуге, перестал завидовать Олегу, что тот на свободе до суда. Стало жаль товарища. На одном из допросов неожиданно заявил:

— Олега с нами не было, мы с Булыгой вдвоем склад брали. На Олега я сдуру наговорил.

Когда вели его с допроса, пытался бросить записку малознакомому парню:

«Ул. Красный Зорь Сухарину Олегу

Олег привет тебе и всем парням Олег отшивай себя я и Булыга тебя будем отшивать…»

Вольно или невольно в семье научили Мишку никого не уважать, в том числе и себя. Ибо уважающий себя человек не заорет на мать, не унизится до лжи походя, до воровства тем более. У бездумного эгоистичного Мишки Губанова даже и благородство, ему непривычное, выразилось ложью. Никчемной, бесполезной ложью. Калинин в ходе следствия ездил с Олегом Сухариным к складу, и парень честно показал, где вошли в помещение, как выносили полушубки.

Но что вело на преступление студента Олега, начитанного, вежливого паренька? Наверное, и сам Олег не может дать себе ответ. Вряд ли соблазнился дешевой воровской «романтикой». Скорее всего, истоки кроются далеко, в годах раннего детства, когда почувствовал, что отцовский авторитет, так необходимый мальчишке — не удовлетворяет, вызывает сомнения. Авторитет матери во многом повлиял на сына, приучил к скромности, вежливости, опрятности в одежде. Но не дал опрятности в поступках, не привил иммунитет против лжи. Семейное правило — скрывать от посторонних все то неприятное, нехорошее, что происходит дома, таить от всех, — обусловило замкнутость Олега. Отец не стал другом и наставником сына — появилось искаженное представление о «железной мужской дружбе», хотя бы и с сомнительными приятелями. Сверстники вступали в комсомол — и он подал заявление. Горячие, смелые парни пошли в оперативный отряд — он потянулся туда же. Но вот подошел к нему вор, угостил вином, пригласил на преступление — и слабовольный, беспринципный парень из «чувства товарищества» идет на грязное, позорное воровское «дело».

Случай без случайностей

Близилась полночь. На металлургическом комбинате кончилась вечерняя смена. От проходной к трамвайной остановке потянулись первые группки людей. В конце мая теплы ночи на Урале. В сумерках прошел краткий дождичек, потом туча рассеялась, вызвездило. Свежо, после цеха дышится вольно. А все ж усталость домой зовет. И досадно, что трамвая опять уже с полчаса нету. На остановке копится толпа, томится ожиданием. Мимо, мимо проносятся по тракту грузовики, легковушки… Где же запропастился трамвай, будь он неладен?! Человек с полсотни набралось, придется в тесноте ехать.

Мало кто обратил внимание на белый автомобиль «Жигули», мчавшийся по направлению к центру города. Вот свернул левее, обгоняя такси…

И внезапно, на скорости под восемьдесят в час, врезался в толпу, пробил ее насквозь, оставляя на пути поверженные тела, и под крики ужаса и боли умчался в ночь.

Люди опомнились. Бросились помочь раненым, вызывать «скорую». У остановки тормознуло такси, которое обгонял бешеный водитель «Жигулей». Таксист вышел, стоял у открытой дверцы, глядел. За его спиной светился гостеприимно-спокойный зеленый огонек. К нему подбежали двое мужчин:

— Скорее, надо догнать, остановить убийцу!

— А кто платить мне будет? Деньги у вас есть?

— Откуда же, мы ведь с работы, не из кассы! И при чем деньги? Тот может сбить еще кого-нибудь!

Водитель такси, глядя на суету вокруг раненых, недовольно пожал плечом.

Подкатило еще такси. Второй водитель, не спросив о деньгах, немедленно посадил в машину двоих очевидцев и начал погоню. Из-за поворота уже слышалась сирена «скорой помощи», мелькнули фиолетовые отсветы огней милицейской машины…

Такова картина этого несчастного случая.

Несчастного — да!

Случая ли? Случайность ли это нежданная, или очередное— не первое, не последнее — следствие застарелых причин?

День 28 мая с самого утра проходил у него в сплошных удовольствиях, Хлебников этому не удивлялся. Все его существование всегда было «нормальненько». Оно и не сложно — существовать «нормальненько», надо только чтоб «норма» ставилась низкая и ничего, что дешевая, лишь бы трудов не требовала. То есть дешевая для самого потребителя, а во сколько обойдется другим, это — плевать.

Например, жениться — трудно ли? Пара пустяков. В окружении Александра Хлебникова всегда вертелись туповатые, неудачно окрашенные девицы, на выбор. Взял да и женился.

Произвести на свет ребенка тоже ума не надо. Произвел. Но ребенок пищал. И это снижало уровень удовольствий Хлебникова. Тогда он стал больше уделять внимания знакомым девицам. Уровень восстановился. Это же так просто!

Выпить водки — всего пятерка цена, а удовольствия, по его-то запросам, вполне хватает. Когда же выпивка дармовая, и того приятнее.

Так вот и существовал двадцатилетний Александр Хлебников. Пил, ел, примитивно веселился, кое-как трудился. В армии отслужил как положено: попробуй-ка по-другому при воинской дисциплине. Вернулся домой, в Нижний Тагил. На работу устроился. Уволился. Опять устроился, опять уволился. Наконец пристроился (дол-го-то здесь задерживаться не мечтал) в школу ДОСААФ, по шоферской части — мастером практического вождения. Учил курсантов управлять автомобилем, строго соблюдать все правила движения. Такая авторитетная служба — мастер ведь, почти педагог, — длилась два месяца. До 28 мая…

И 28 мая везло ему. С утра поездил в «Жигулях» с одним, с другим курсантом. А третий почему-то не явился на практику. Это инструктора не огорчило: он сидит, а зарплата идет. Но Хлебников не таковский, чтоб без дела сидеть. Завел «Жигули» и поехал по своим делам. По каким? Знакомых девиц катать по городу. Завернули еще к приятелю Ашихмину — он живет всего лишь на другом конце города. Чтобы еще улучшить настроение, купили водки. Хлебников — мастер практического вождения— тоже из бутылки попробовал.

Но служба призывала его на автодром школы. Девиц высадили, Ашихмин остался в машине. Прикатили в школу. А очередной курсант тоже не пришел — молодец какойI Или, может, приходил да ушел. Ну, его дело. Выходит, напрасно девиц-то высадили, без дам кататься— впечатления не те. Пришлось снова мчаться через весь город, за металлургический комбинат, в поселок Технический, к знакомой по имени Елена. Пригласили эту прекрасную Елену, и она пополнила бездельный экипаж белых «Жигулей». Машина, друг, дама — что еще нужно непритязательному джентльмену? Джентльмену еще нужны деньги на выпивку. Поехали к Ашихмину, собрали винные и водочные бутылки, опорожненные в последнюю неделю. Поехали сдавать. Посуду у них приняли — такой везучий выдался денек 28-го мая.

Но когда везет просто так, сдуру, без личных стараний и заслуг — быстро оно надоедает. Хочется еще чего-то такого, покрепче. Чего? А черт его знает. Сгонять, что ли, к приятелю Борьке Камаеву? Тоже дело. Покатили на пивзавод, хотя он и вовсе за окраиной города.

Борька свой в доску. Можно сказать, друг. Вынес им друг из пивзавода бутылку спирта и фляжку пива. Велика ли фляжка по объему? Не то восемь, не то десять литров.

Аппетит приходит во время еды. Во время питья — тем более. Замечтали они, друзья теперь до гроба, что в самый бы раз плюнуть на практическое вождение, на школьный автодром и собственные семьи да рвануть бы в сады, пьянствовать там до утра на лоне природы в полную глотку. Однако Хлебников в ту пору еще соображать мог. И сообразил: лучше будет добром у начальства отпроситься. Оно доброе, оно завсегда идет навстречу культурным запросам, окружает заботой и вниманием. Воротились в гараж.

Как назло, начальство, вообще-то доброе и согласливое, на этот раз заартачилось, машину до утра не дали. Может, запах унюхали. Да еще и очередные курсанты лезут, практика им, видите ли, понадобилась. Какая может быть практика, если его, Хлебникова, так жестоко обидели, «Жигулей» до утра не дали! На чем ехать водку пить? И спирт? Решил: завтра же уволюсь!

А пока, до завтрашнего увольнения, поставил машину в бокс, и стали они обиду заливать спиртом, а спирт пивом. Хлебников жаловался Елене на превратности судьбы. Ашихмин утешал.

Что последовало дальше, Хлебников и Ашихмин забыли напрочь. Один отрывок в памяти: машину трясет лихорадочно, какие-то стуки в борта, крики… И еще: ночь, машина стоит посреди улицы недалеко от центра города. Мотор заглох, лобовое стекло разбито. Рядом спит сидя Ашихмин, пьян мертвецки. Борт о борт тормознула «Волга» с шашечками на дверце, таксист кричит:

— Знаешь, что ты наделал? Ты людей убил!

После ареста Хлебникову сказали: трех человек он убил, десятерых покалечил.

Итак, что же здесь случайность, которую предусмотреть никак нельзя? И что есть закономерный результат всем известных причин?

Если говорить начистоту, так случайностей в этом преступлении почти нет. Все шло так же «нормальненько», как и непритязательное существование Хлебникова.

В этот день потерпевшие, все тринадцать человек, как и десятки тысяч других тружеников, целую смену работали в цехах, их труд вложен в достояние государства, в народную казну — Хлебников только потреблял из казны. Пока он катался на белых «Жигулях» с приятелями и девицами, ездил сдавать бутылки, пьянствовал и так далее, — он числился на работе, ему отмечался рабочий день, ему шла зарплата. Можно считать единственной во всем событии случайностью (лучше бы ее не было), что все вскрылось на следствии, иначе получил бы сполна им не заработанные деньги.

В этот день Хлебников безвозмездно пользовался государственной машиной, расходовал бензин, который у нас не избыточен. (На суде прокурор заметил: «Иной раз милиция не может выехать на дежурство — нет горючего, а вы не испытывали в нем нужды?» Хлебников ответил: «Бывало, работники ГАИ выпрашивали у меня несколько литров…») Слишком часто под предлогом «гуманности» бытует безнаказанность по отношению к мелким (и не только уж мелким) расхитителям, развращая их. Четыре года назад Хлебников за кражу подлежал народному суду, но судим и наказан не был — дело передали на рассмотрение комиссии. Отделался легким испугом. Подобная легкость прямо ведет к тяжкому преступлению. Словесные же выговоры мало действуют на воров, как и словесные мольбы трудиться на совесть.

Они прикатили к пивзаводу, и строительный мастер Борис Камаев щедро выставил пьяницам бутылку спирта и флягу пива. Десятилитровую флягу не вынести через проходную тайно, под полою. Очевидно, на пивзаводе хищениям «зеленая улица». Впрочем, на фоне основного преступления такая малость, как кража фляги пива, совершенно померкла, не расследовалась даже.

Начальник школы ДОСААФ немало сделал хорошего. Его стараниями «выбиты» материальные фонды, построены и оборудованы учебные помещения, благоустроен автодром. Старания его точно отображают тенденцию: преумножать материальную культуру, всем видимую, при постоянном небрежении культурой духовной.

Иные руководители полны благодушного оптимизма. Они констатируют: «Проделана определенная работа». Определенная — есть: построен в центре города фонтан (редко действующий), благоустраиваются клубы. Культура это? Да, материальная. Но как же отстает культура духовная! Ведь надо, чтоб фонтан радовал тагиль-чан не только по праздникам, чтоб в кустах возле него не заседали пьяницы, пугая детей матерщиной, чтобы в туалетах клубов не распивалась водка. Однобокая, лишь материальная культура не в силах победить преступность. При таком нравственном климате моральные ценности уродливо видоизменяются: бесплатное пользование государственной автомашиной становится «нормой», а за нормальное стремление людей задержать убийцу равнодушный таксист требовал оплаты.

Нет, не было случайностей в том несчастном случае. Низкая культура и трудовая дисциплина, безнаказанность, хищения всех разновидностей, пьянство, преступление— закономерная цепь причин и следствий. 28 мая по этой цепочке ехал в служебных «Жигулях» Александр Хлебников. Он приговорен судом к пятнадцати годам лишения свободы. Будет с него взыскан ущерб за разбитую машину, за увечье людей, расходы на похороны погибших. Он наказан. Может быть, не так сурово, как хотелось многим, но наказан. Однако опасная цепочка причин остается. Нельзя допустить, чтобы по ней покатились другие.

Владимир Плотников По остывшим следам. Записки следователя Плетнева

Владимир Михайлович Плотников родился в Ленинграде в 1928 году. Имеет высшее юридическое образование. В органах прокуратуры прослужил 30 лет, из них 22 года занимался следственной работой.

За заслуги в деле укрепления социалистической законности награжден орденом Красной Звезды.

Печатается впервые.

Скрепя сердце

Записывать наиболее интересные истории, с которыми мне как следователю приходилось сталкиваться в процессе работы, я стал по настоянию моего университетского приятеля Теодора Борина. Мы встречались в его тесной, заваленной книгами квартирке, и всякий раз, наслушавшись моих рассказов, Теодор спрашивал:

— Ты ведешь дневник? Нет? Зря. Пойми: в твоих историях — частичка нашей жизни, нашей эпохи.

Мне было не до дневников. Мои мысли были заняты только работой.

— Если ты не в состоянии вести дневник, — настойчиво твердил приятель, — записывай хотя бы самые интересные события. Потом эти записи пригодятся.

— Кому и зачем? — отговаривался я.

— Кому? Тебе самому. — Лицо Теодора расплывалось в улыбке. — Уйдешь на заслуженный отдых — писать начнешь. Живой материал под рукой будет. Ну а если своих способностей не хватит — другому отдашь.

Долбил, долбил мой приятель в одну точку и добился-таки своего: я начал вести эти записи.

Как-то рассказал ему о краже ящика с импортным янтарем из грузовой машины на шоссе Москва — Ленинград и о всех передрягах, которые выпали на мою долю во время расследования преступления. А помотаться мне тогда пришлось много, особенно по Новгородчине, и людей повидать разных… Выслушав меня, Теодор воскликнул:

— Готовая повесть! Хватит, дорогой, кота за хвост тянуть. Садись и пиши, как рассказывал, пока все свежо в памяти.

И я засел. Засел за первое в жизни литературное произведение! Я писал его урывками, по ночам, по выходным дням и во время отпуска. Через несколько месяцев отдал рукопись знакомой машинистке и стал ждать того момента, когда получу ее в уже отпечатанном виде. Машинистка позвонила две недели спустя, сказала, что работу выполнила, и мы договорились встретиться в метро. Помню, как волновался я, получая из ее рук увесистый, завернутый в газету пакет: ведь она была моим первым читателем! Превозмогая охвативший меня страх, я робко спросил:

— Ну как?

И услышал в ответ:

— Интересно. Накрутили вы здорово…

Я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, мне захотелось расцеловать мою добрую фею.

— Да и написали вы грамотно, — продолжала она. — Я нашла только две ошибки… В одном месте вы вспоминаете композитора Аренского. Такого не было. Был Аронский. Он в нашем кинотеатре с джаз-ансамблем выступал. Но вы не волнуйтесь, я поправила эту ошибку…

— А вторая? — спросил я, чувствуя, как улыбка каменеет на моем лице.

— Вторая подальше… У вас было написано: «Скрепя сердце, я выехал в Пролетарку…»

— Ну и что же? — перебил я ее и через секунду узнал, что в Пролетарку выехал не скрепя сердце, а скрипя им…

— Для двухсот страниц это мелочь, — похвалила меня фея.

Дома, прочитав машинописный текст, я нашел в нем около трехсот, мягко говоря, опечаток. Чтобы исправить их в пяти экземплярах, мне предстояло сделать полторы тысячи подчисток.

Я чертыхался несколько вечеров подряд, орудуя попеременно то резинкой, то бритвой, и, когда с окончанием этой работы ко мне вернулось хорошее настроение, показал повесть жене.

— Нашел забаву… — сказала она. — Почитаю, когда опубликуют…

Но все-таки взяла рукопись и ушла с ней в спальню. Подождав минут пятнадцать, я заглянул туда и увидел, что жена мирно спит, а повесть покоится на полу у ее изголовья.

На следующий день к нам заехала сватья — человек эрудированный и воспитанный. Узнав о том, что я занялся литературным трудом, она отнеслась к этому с большим интересом. Три часа, пока она читала повесть, я томился в ожидании ее авторитетного мнения. Наконец она вернула мне рукопись и сказала:

— Очень хорошо! Но знаете, чего в ней не хватает? Собаки… В том месте, где вы ночью въезжаете в маленькую, глухую деревушку…

Сватья уставилась на меня своими черными непроницаемыми глазами, а я не знал, что ей ответить: по тону она говорила вроде бы серьезно, но по смыслу — как будто смеялась надо мной… И только вспомнив ее высказывания о том, что для нормального воспитания нашего общего, только что родившегося внука в доме необходимо иметь большую породистую собаку, я понял, что это замечание следует воспринимать всерьез, и обещал подумать над ним.

Итак, сватья в целом неплохо отозвалась о моем сочинении. Теперь мне было важно узнать мнение о нем Теодора, моего главного критика.

Когда я пришел к нему, он усадил меня на диван, подал несколько новых книг и углубился в чтение повести. Теодор читал ее не торопясь, бережно откладывая в сторону страницу за страницей, а когда кончил, протер носовым платком очки, крякнул и с полной уверенностью в справедливости своих слов изрек:

— Неплохо, совсем неплохо. Читается на одном дыхании. Хочется даже еще раз перечитать, а это что-то да значит! Только красок маловато… Возьми, к примеру, лысину своего начальника Чижова. Ее ты видел чаще, чем свою. Вот и напиши, какая она, какого цвета, блестит ли, сохранились ли на ней хоть какие-нибудь остатки растительности… Или посмотри, как ты описываешь восход солнца в Новгороде. Бесцветно! А ведь там, за красными стенами кремля, высятся белоснежные храмы, сверкает золотой купол Софийского собора, и все это на фоне бездонного голубого неба!.. Какая гамма красок! Где она у тебя? В литературном произведении люди, природа должны смотреться…

Разве мог я не поверить своему приятелю, не прислушаться к его словам? Конечно, нет. А к сватьиным? Тоже. Я добавил в повесть красок, ввел в число действующих лиц собаку, исключил во избежание путаницы как Аренского, так и Аронского, и вновь отнес рукопись машинистке, попросив ее печатать все так, как есть, со всеми моими ошибками. Через месяц я перечитал повесть, и мне показалось, что она написана не мною, не новичком, а кем-то другим, возможно даже профессионалом!

Будучи, однако, человеком осторожным, я принял решение не торопиться и узнать сначала мнение кого-либо из литераторов. Перебирая в памяти всех своих знакомых, близких и дальних родственников, я вспомнил об Афанасии Клюквине, муже моей племянницы. Эта кандидатура показалась мне подходящей не только потому, что Клюквин был опытным газетным работником, но и потому, что родился он на Новгородчине и, по моим расчетам, не мог остаться равнодушным к описаниям дорогих для него мест.

Я созвонился с племянницей, отвез ей рукопись и через некоторое время, узнав, что Афанасий прочитал ее, поехал к ним домой. Супруги встретили меня приветливо. Вначале показали урожай, снятый со своего огорода, потом угостили своей отварной картошкой, своими солеными огурчиками и грибками, напоили чаем с вареньем из своей черной смородины. Все у них было свое… Мы говорили о природе и о погоде, о политике и сельском хозяйстве — словом, обо всем, но только не о том, ради чего я приехал. Когда темы для разговоров были исчерпаны и Афанасий громко, не стесняясь, зевнул, я спросил у него:

— Ну как повесть? Понравилась?

Муж племянницы кисло посмотрел на меня и, поборов очередной приступ зевоты, ответил:

— Откровенно говоря — нет. Не хотел тебя расстраивать, потому и молчал. Развел ты, понимаешь, бодягу, столько бумаги испортил. А хватило бы одной фразы: тогда-то на шоссе Москва — Ленинград был украден ящик с янтарем, в настоящее время воры установлены и преданы суду. Все! Если вот так оголить суть происшествия, то возникнет вопрос — стоит ли вообще говорить о нем. Бывают ведь кражи и похлеще, но это не значит, что о них надо повести писать…

— Я согласна с Афоней, — поддержала мужа моя племянница. — Сейчас модно писать так: проблема — решение, проблема — решение. Понимаешь? А у тебя, прости меня, дядюшка, ни того, ни другого…

— Жена в вопросах моды разбирается лучше меня, — скучно пошутил Афоня. — Я целиком полагаюсь на ее вкус. Если же говорить серьезно, то на прощание напомню тебе слова одного классика: «Можешь не писать? Не пиши».

Клюквин вяло пожал мою руку и ушел в спальню. Пока я одевался, племянница пыталась успокоить меня:

— Не переживай. Афанасий бывает резок, но человек он честный. Когда-то тоже пробовал писать, ему дали такой же совет, и он бросил. Сколько воды с тех пор утекло! Теперь возможностей стало вроде бы больше, а вот не пишет…

Племянница не понимала, что добивает меня. Приехав домой, я сжег свою первую повесть. На следующий день я сообщил об этом Теодору и услышал в ответ:

— Чудак! Нашел кого слушать — газетчика! Повесть сжег, так хоть записи вести продолжай. Верь: не пропадет твой скорбный труд!

И вновь, скрепя сердце, я принялся записывать все, что казалось мне интересным.

Экзамен

Однажды на учебных сборах следователей мне было предложено поделиться опытом расследования запутанного уголовного дела. Я выступил, ответил на вопросы, и вдруг кто-то из моих молодых коллег попросил рассказать о трудностях, с которыми мне пришлось столкнуться в самом начале следственной работы. Просьба эта была неожиданной, необыкновенной, она воскресила в памяти историю, сыгравшую в моей жизни немаловажную роль, и я поведал о ней моим слушателям…

В конце сороковых годов, будучи студентом Университета, я проходил практику в следственном отделе Управления Краснознаменной ленинградской милиции, размещавшегося тогда в левом крыле здания Главного штаба на Дворцовой площади. Собственно, практика уже заканчивалась. Я мог со спокойной совестью записать в свой отчет участие в многочисленных следственных действиях, которые по многотомному хозяйственному делу проводил мой наставник — старший следователь Катков, однако без самостоятельного расследования хотя бы одного дела программа практики все равно считалась бы невыполненной.

Много раз я напоминал об этом Каткову, а тот все отмахивался: «Потом, потом, сейчас некогда. Большое дело за месяц не кончишь, а на маленькое двух-трех дней хватит». Тянул, тянул и дотянул. Когда от месяца нашей совместной работы оставалось всего три дня, я сказал наставнику, что не уйду домой, пока не получу возможность выполнить требования программы полностью. Такая постановка вопроса возымела действие. Катков пообещал подобрать что-нибудь попроще и куда-то исчез.

Через некоторое время он появился, бросил на стол несколько сколотых скрепкой листков, сел, закурил и сказал:

— Меня вызывают в Москву на пару дней. Вот тебе свежее дело. Вчера на рынке задержали старуху. Промышляла шитьем и продажей детских пальтишек без разрешения финансовых органов. Изъято четыре штуки, одно продала. Допроси ее, покупателя, понятых, возьми характеристику в жилконторе, предъяви обвинение и строчи обвинительное заключение. Приеду — отправим в суд. Не забудь машинку забрать и смотри — не мудрствуй лукаво! Дело ясное, я бы его за три часа прихлопнул, а у тебя в запасе три дня. Вот так, — он провел ребром ладони по шее, — хватит. Что? Трусишь? — улыбнулся. — Не трусь… Или я зря тебя натаскивал? Действуй, как учили. Понял?

Каждое его слово я воспринимал как закон… Месяц назад, когда состоялось наше знакомство, Катков показался мне недалеким, сухим, грубоватым человеком, но, поездив с ним на внезапные утренние обыски, присмотревшись, как он вел допросы и работал с документами, я изменил свое мнение. Катков все делал четко, экономно, напористо и целеустремленно. Иногда он, правда, спешил и в спешке мог рубануть, как говорится, сплеча, но кто виноват в том, что при огромной нагрузке ему приходилось решать непредвиденные задачи, преодолевать непредусмотренные трудности и укладываться все в те же, предусмотренные законом, сжатые сроки? Словом, когда я познакомился с Катковым поближе, он стал для меня почти богом, следственным богом, конечно.

Теперь этот бог сидел передо мной, давая указания. Немолодой, скуластый, пронзительно голубоглазый, он был облачен в синий, затертый до блеска, готовый треснуть по швам костюм и белую рубашку, перехваченную по вороту черным галстуком. У него, бывшего фронтовика, не было высшего юридического образования, но отсутствие диплома компенсировал опыт, накопленный за несколько лет тяжелейшей работы.

— И еще один совет, — сказал на прощание бог. — Если старуха начнет крутить, не церемонься. Состав преступления налицо, возьми санкцию на арест и в тюрьму. Там быстро опомнится!

Я тут же познакомился с делом, набросал план расследования и, перед тем как уйти домой, направил к Солда-тенковой (так именовали старуху) милиционера с повесткой.

Утром она пришла, тихо приблизилась к столу, подала паспорт. Это была невысокая, сутулая женщина с одутловатым, изрезанным морщинами лицом, одетая совсем не по-летнему: в теплый головной платок, зеленый прорезиненный плащ и суконные боты. Выглядела она лет на шестьдесят, хотя в действительности ей только что исполнилось сорок четыре.

Окинув ее взглядом, я подумал: «Прибедняется! У самой, небось, все простыни в комоде хрустящими червонцами переложены!» — заполнил анкетную часть протокола и пошел в наступление:

— На допросе вы обязаны говорить только правду и ничего не скрывать. Вам это понятно?!

— Понятно… — ответила Солдатенкова.

— Ваша судьба зависит от вас самой. Начнете вилять, путать — чего вы добьетесь? Только раскаяние может смягчить вашу вину!

Старуха молча перебирала ручки хозяйственной сумки, поглядывая то на меня, то на портрет Дзержинского, висевший над моей головой.

— Не забывайте о том, что вы взяты с поличным, — напомнил я ей. — Рассказывайте, как и когда вы стали заниматься кустарным промыслом, было ли у вас разрешение, где брали материал, какой барыш имели? И не тяните время, все равно придется отвечать!

Солдатенкова по-прежнему молчала. Я решил ускорить развитие событий, вытащил из-под стола сверток с вещественными доказательствами и начал его разворачивать: «Ничего, сейчас заговоришь!» Старуха заерзала на стуле, на ее лице появилась и тут же исчезла виноватая улыбка, глаза вдруг стали стеклянными, голова упала на грудь, а тело обмякло. Я испугался, схватил Солдатенкову за плечи, чтобы удержать от падения, и в этот момент в кабинет заглянул один из сослуживцев Каткова. Оценив обстановку, он сбегал за нашатырем, вызвал «скорую», открыл окно. Через несколько секунд Солдатенкова пришла в себя.

— Извините… Я доставила вам беспокойство, — едва слышно сказала она. — Не ожидала, что схватит здесь…

Потом появился врач. Он оказал ей необходимую помощь и объявил:

— Нужно госпитализировать…

Я не знал, что ему ответить: все мои планы рушились, мне казалось, что сйасти их у戥не удастся. Видя мое замешательство, врач подошел к телефонному аппарату и стал вызывать санитарный транспорт. Старуха поначалу отнеслась к этому безразлично, но вскоре сочувственно, да, именно сочувственно, посмотрела на меня и сказала нам обоим:

— Не надо… Бесполезно… Отпустите домой… отдышусь немного… там видно будет…

Когда Солдатенкова ушла, я приступил к осмотру пальтишек. Их вид показался мне странным: из черного, грубого материала, во многих местах потертые, с непомерно большими пуговицами, нашитыми на заштопанные петли, они никак не походили на вещи, которые могли стать предметом купли-продажи.

— Сделаны из перелицованного старья, — сказала одна из присутствовавших при осмотре женщин, — и к тому же человеком, никогда не занимавшимся шитьем. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь купил такое пальто для ребенка…

Протокол осмотра вещественных доказательств получился длинным и нудным. Зачитывая его понятым, я думал о том, что расследование помимо моей воли пошло совсем в ином, непредвиденном направлении, что, не будь дела, я, наверное, не стал бы тратить бумагу на описание всего этого убожества, вернул бы старухе тряпки и извинился перед ней.

Вместе с тем я знал: жалость — плохой советчик, а первые впечатления — не основа для каких-либо выводов. Ведь не мог же Катков, с его опытом, допустить ошибку! Значит, надо копнуть поглубже. Старуха, возможно, занималась шитьем и раньше, и не исключено, что она не такая уж бедная, какой представляется. Не сделать ли у нее перед повторным допросом обыск? Машинку-то все равно надо изымать…

Вечером я получил санкцию у прокурора, а с началом рабочего дня поехал на Лиговку, где жила Солдатенкова.

К моему появлению она отнеслась спокойно, пригласила вместе с понятыми в комнату и, прочитав постановление, сказала:

— Пожалуйста, обыскивайте…

Я разъяснил присутствовавшим их права и обязанности и осмотрелся. В центре комнаты стоял покрытый клеенкой стол с четырьмя венскими стульями, к правой стене примыкала железная кровать, застланная старым солдатским одеялом, а к левой — тумбочка с посудой, старомодный платяной шкаф и табуретка, на которой я сразу заметил потемневшую от времени зингеровскую швейную машинку.

— Прошу выдать деньги и ценности, материал, крой, готовые изделия! — потребовал я.

Солдатенкова подошла к двери, подняла с пола сумку, ту самую, с которой была на допросе, достала из нее довольно пухлый кошелек и вытряхнула на стол его содержимое: связку ключей и два рубля с мелочью…

— Все мои сбережения, — не без иронии заявила она. — Если нужно, берите…

Понятые, сосредоточенно наблюдавшие за моими действиями, переглянулись.

— Сядьте у окна и не отходите от него, пока не закончится обыск, — сказал я старухе и двинулся вдоль левой стены.

Я осмотрел стол с посудой, заглянул в платяной шкаф. В нем на перекладине висели: зеленый прорезиненный плащ, поношенное демисезонное пальто, старенькая шерстяная кофта, две юбки и платье. Внизу, в ящи*ке, лежали стопки пожелтевших от времени простыней, наволочек и нательного белья, а под ними — допотопный сплюснутый ридикюль с документами.

Роясь в шкафу, я периодически поглядывал на Солда-тенкову. Неприятная процедура обыска как будто не трогала ее. Она сидела, сложив руки на коленях, опустив голову, и думала о чем-то своем.

Я осмотрел паяную-перепаяную машинку, а из-под табуретки, на которой она стояла, вытащил узел. В нем оказались обрезки сукна, приклада, отпоротые карманы и воротники.

Испытывая жгучее чувство стыда, я сел за стол, кое-как оформил протокол обыска и отпустил понятых. Оставалось допросить старуху. Я поинтересовался, способна ли она давать показания, и поставил перед ней те вопросы, которые остались невыясненными накануне. На этот раз я задал их спокойно, без нажима.

— В милиции, когда меня взяли, я рассказала правду, — ответила Солдатенкова. — На барахолке купила старые пальто, распорола и сшила детские. Получилось сами видели как. Раньше не шила. За старье заплатила пятьдесят рублей, детские пальтишки хотела продать рублей по двадцать пять.

— Что вас заставило пойти на это? — спросил я.

Солдатенкова вздохнула:

— До войны я работала в колхозе. В сорок первом бежала от немцев в Ленинград, устроилась посудомойкой в воинскую часть, потому, наверно, и выжила. Только здоровья не стало. Начались приступы. Легла в госпиталь, что на Суворовском, там подлечили немного, когда вышла — опять одолели… Нанялась ночным сторожем, надеялась — обойдется. Зря надеялась. Чужие люди «скорую» вызывали… Теперь вот уже месяц сижу без дела, а жить-то надо…

— Вы можете чем-нибудь подтвердить свое заболевание? — задал я последний вопрос.

Старуха порылась в шкафу и, вынув ридикюль, высыпала из него на стол ворох ветхих бумажек:

— Надо поискать здесь…

Я разворачивал бумаги одну за другой… Справка сельсовета о рождении, справка об образовании, выписки из приказов с объявлением посудомойке Солдатенковой благодарностей, Почетная грамота… Я вспомнил, с какими мыслями шел сюда, как искал в этом потрепанном ридикюле деньги и ценности, и мне опять стало не по себе.

Я ушел от Солдатенковой вечером и унес с собой не машинку, а справки о болезни и выписки из приказов. Мне было ясно, что судить ее не придется. Но согласится ли с этим Катков? Помня его установки, я с тревогой думал о встрече с ним, и, как оказалось, не напрасно.

На следующий день Катков появился на службе с небольшим опозданием, довольный результатами своей поездки в Москву.

— Ну, Плетнев, как твои успехи? — спросил он, взял дело и стал читать. Через минуту, просмотрев его наполовину, Катков процедил сквозь зубы: — Обморок, тряпье, два рубля с мелочью, старые выписки из приказов. Зачем все это?.. Осудили бы за милую душу… А теперь что? Придется переделывать…

— Не буду, — ответил я.

— Это почему же? — возмутился Катков, и на его скулах заходили желваки.

— Потому что я вел следствие как положено… и считаю, что дело должно быть прекращено.

— Уже и судить нельзя! — взорвался мой наставник. — Это преступницу-то, пойманную с поличным! Ты что, спятил?!

— Закон предусматривает случаи, — сказал я, — когда содеянное вроде бы и содержит признаки преступления, но фактически не может быть признано преступным…

— Тоже мне, законник нашелся! — в ярости закричал Катков. — Хватит умничать! Я дал тебе плевое дело, пле-во-е, иначе не назовешь, а ты его испоганил! Не выйдет из тебя следователь, адвокатская твоя душа! Я тебе такой отзыв дам — всю жизнь будешь помнить!

Он схватил дело и, хлопнув дверью, ушел. В кабинет заглянул мой однокурсник Гусько, позвал обедать. По пути в столовую я рассказал ему о конфликте.

— В общем-то ты прав, штампы в этой работе недопустимы, — ответил Гусько и подлил масла в огонь: — Только зачем ты полез на рожон, осложнил отношения? Делал бы так, как хотел Катков! Сдалась тебе эта старуха…

После обеда Катков вернулся, но до конца рабочего дня не проронил ни слова. Впервые я почувствовал себя чужим, ненужным здесь человеком, домой уехал раньше обычного, а по дороге вспоминал, с каким нетерпением ждал начала практики и встречи с живым, настоящим следователем, как волновался, когда входил в Управление милиции через подъезд, где в 1918 году был убит первый председатель Петроградской ЧК Урицкий…

Ночью мне не спалось. Мучили одни и те же вопросы: «Что я сделал не так? Где ошибся?» Они оставались без ответа. К утру я задремал, и приснилось мне, будто вышел я белой ночью к Дворцовому мосту, а он разведен! По Неве беззвучно скользят к заливу огромные баржи, плавучие краны. Им тесно: мешают гранитные быки, стальные, застывшие в небе пролеты. Кажется, вот-вот произойдет столкновение, и тогда!.. А на другом берегу, у Кунсткамеры, стоит и приветливо машет мне рукой университетский руководитель практики — преподаватель Смородкин…

Еще во сне я подумал, что нашел наконец-то выход из создавшегося положения, а утром, глотнув крепкого чая, поехал не к Каткову, а на факультет. Там я разыскал Смородкина и изложил ему суть своих расхождений с наставником.

Через неделю преподаватель вызвал меня в деканат.

— Вы не разочаровались в выборе будущей профессии? — спросил он и, заметив тревогу в моих глазах, добавил — Я прочитал дело. Ваша позиция правильная.

Однако окончательно я успокоился лишь после того, как из Управления милиции пришел отзыв и тот же Смородкин сказал:

— Вы выдержали сложный экзамен. Вашу старуху больше тревожить не будут.

Мне захотелось ответить ему стихами Константина Симонова: «Никто нас в жизни не может вышибить из седла!», но я не сделал этого, потому что в седле удержался тогда впервые…

Последняя надежда

С тех пор как школьную медсестру ЛарисуНиколаевну постигло горе, прошел год, но события ненастного январского вечера, когда трагически оборвалась жизнь ее дочери, она помнила до мельчайших подробностей.

После занятий Танечка ждала ее возле медицинского кабинета. Они вместе вышли на улицу, купили хлеба, придя домой, пообедали, и дочь стала делать уроки. Около половины шестого, когда Таню надо было вести на занятия в танцевальный кружок Дома пионеров, Лариса Николаевна вдруг почувствовала недомогание. Она приняла лекарство, боли в сердце утихли, но вялость не про-ходила. Танечна стала умолять отпустить ее одну. «Мама, — говорила она, — ведь я уже большая, в четвертый класс хожу, чего ты боишься? Ничего не случится. Тут же рядом!» И Лариса Николаевна уступила. В самом деле, пусть дочь попробует сходить на занятия одна. Когда-то ведь надо приучать ее к самостоятельности!

Таня запрыгала от радости, быстро оделась, чмокнула мать в щеку и выскочила за дверь. Из Дома пионеров она возвращалась обычно через час с небольшим. Приготовив ужин, Лариса Николаевна заглянула в тетради и дневник дочери и еще раз порадовалась ее успехам. Отметок ниже четверки в них не было никогда. Потом стала ждать ее.

Стрелки настенных часов миновали цифру «семь» и пошли дальше, а Тани не было. Прошло еще четверть часа, полчаса. Она все не возвращалась. Лариса Николаевна забеспокоилась, решила подождать еще несколько минут, открыла дверь на лестницу, прислушалась, но там было тихо. Выглянула через окно во двор и, не увидев в нем никого из детей, стала одеваться.

Неожиданно в квартиру позвонили. На пороге появилась дворник.

— Там… в парадной… лежит ваша дочь! Быстрее!

У Ларисы Николаевны потемнело в глазах.

— В какой парадной? — с дрожью в голосе спросила она.

— В соседней, проходной!

Проходная парадная в доме была одна. Лариса Николаевна побежала к ней, рванула первую дверь, вторую, сделала несколько шагов по ступенькам вверх, к площадке перед лифтом, и увидела небольшую группу людей. Они едва слышно разговаривали друг с другом. Какая-то старушка сказала:

— Когда я наткнулась на нее в тамбуре, она еще дышала…

За этой группой стояли два парня в халатах, а на цементном полу, у их ног, лежала Таня — в пальтишке, как была, в шапке, сапожках. Лариса Николаевна бросилась к ней, упала на колени и, обхватив ладонями ее голову, закричала:

— Таня, Танечка, доченька моя, что с тобой?! Очнись, Танечка!

Таня не двигалась. В ужасе отпрянув от нее, Лариса Николаевна увидела в ушах и на губах дочери запекшуюся кровь. Был момент, когда ей показалось, что веки Тани дрогнули, а грудь еле заметно поднялась…

— Она жива! Кто врач?! Везите ее в больницу! — потребовала Лариса Николаевна, а кто-то из парней сказал:

— Отойдите, мамаша, не мешайте. Покойникам место в морге. Если вам нужен врач, то он в машине, на улице.

Лариса Николаевна побежала туда.

— Я медицинский работник! Моя дочь жива! Немедленно доставьте ее в реанимацию! — обратилась она к женщине, говорившей что-то по рации, и услышала в ответ:

— Ваша девочка скончалась. У нее обширные переломы костей свода и основания черепа. Если не верите, мы выполним ваше требование.

Дорога в больницу казалась бесконечно длинной. Лариса Николаевна, сидя рядом с носилками, на которых лежала Таня, беспрестанно всматривалась в лицо дочери, надеясь уловить в его выражении хоть какие-нибудь признаки жизни. Напрасно. Даже тогда, когда машину покачивало и в такт ей покачивалась голова Тани, лицо ее оставалось неподвижным.

Дальше приемного покоя Ларису Николаевну не пустили. Через некоторое время в глазах молчаливых сестер она прочитала сострадание, а спустя еще несколько минут к ней вышел дежурный хирург и сказал, что вернуть Таню к жизни не удастся.

Так она потеряла дочь, которую одиннадцатый год растила без мужа, питавшего неприязнь к маленьким детям и ушедшего из семьи вскоре после рождения ребенка.

Похоронить Таню помогла школа. По возвращении с кладбища Лариса Николаевна вынула из портфеля дочери учебники, тетради, дневник, сложила их стопками на письменном столе, повесила над ним ее портрет и прикрепила к нему два черных капроновых бантика из лент, которые по утрам вплетала в Танины косы.

Еще до похорон к ней приходил следователь, чтобы выяснить, были ли у Танечки недруги. Нет, Таню любили все, кто ее знал. Следователь спросил, водились ли у нее деньги, не позволяла ли она себе лишнего в общении с мальчиками. Лариса Николаевна ответила отрицательно.

Он проявил интерес к ее собственным отношениям с бывшим мужем, с соседями по дому и сослуживцами. И тут ее словно током ударило… Сколько раз за последнее время она делала замечания школьной поварихе Тыриной за грязную посуду! А за неделю до смерти Тани поймала ее на недовложении в порции сосисок и пообещала сообщить об этом в ОБХСС.

— Ты поплатишься за это, — пригрозила ей Тырина. — Даром тебе это не пройдет. Помни — у тебя есть дочь!

Повариху поддержала тогда посудомойка — пьяница Кошкина, которую не увольняли с работы якобы потому, что заменить ее было некем. Тырина подкармливала Кошкину, и та за бутылку «бормотухи» могла пойти, конечно, на все.

Следователь записал это. Несколько позднее Лариса Николаевна вспомнила, как на улице ее остановила бывшая уборщица школы Конюхова, похоронившая мужа, и рассказала, что на кладбище, у Таниной могилки, видела пьяную женщину, очень похожую на Кошкину. Женщина была не одна, а с каким-то мужчиной, плакала и причитала: «Танечка, бедная Танечка, деточка моя…» С какой это стати Кошкина пришла туда? Уж не потому ли, что ее замучила совесть? Да, Тырина могла организовать убийство Танечки и расправиться с ней руками Кошкиной или ее собутыльников!

Лариса Николаевна сама пошла в прокуратуру, чтобы сообщить следователю о рассказе Конюховой, а когда вернулась домой, подождала, пока стемнеет, и, прихватив с собой школьный мелок, направилась к дому, где жила Тырина. Поднимаясь по лестнице с этажа на этаж, она покрывала стены надписями: «Тырина — убийца!», «Тырина — убийца!», «Тырина — убийца!» На следующий день, обнаружив, что надписи кто-то стер, она вновь покрыла ими стены. Потом это стало привычкой…

Как-то ее задержали, доставили в штаб дружины, спросили, почему она, молодая женщина, хулиганит. Но когда Лариса Николаевна, не колеблясь, ответила, что Тырина убила Таню, ее отпустили.

Месяца через полтора она получила из прокуратуры письмо. Следователь сообщал, что преступника установить не удалось, в связи с чем следствие по делу приостановлено. Лариса Николаевна написала жалобу. Она не могла понять, как можно остановить следствие, когда преступник ею назван! Расследование возобновили, но ненадолго. Дело отдали другому следователю, и уже от него она узнала, что в прокуратуре его считают бесперспективным, «глухим». Следователь прямо сказал ей, что заниматься им он не будет, поскольку завален другими, более важными делами.

После этого она написала в Москву. Снова велось следствие, а исход был тот же. Только на этот раз следователь сделал вывод, что кто-то не умышленно, а по неосторожности стукнул Таню дверью и скрылся. Но почему так? На каком основании? Свидетелей убийства — она знала это — не было. Человека, который его совершил, не нашли, и неизвестно, что бы он рассказал, если бы был найден…

Лариса Николаевна отправила в Москву вторую жалобу…

Эта жалоба поступила ко мне вместе с делом примерно через полмесяца после ее написания. На ней была резолюция прокурора: «Тов. Плетневу. Срочно изучить, доложить свои соображения, принять все меры к установлению преступника и привлечению его к ответственности». Я внимательно прочитал и жалобу и дело, но никакой уверенности в том, что мне удастся найти убийцу, у меня не возникло. Расследование было проведено неполно, однако устранение этой неполноты, на мой взгляд, не могло дать сколько-нибудь значительных результатов.

Вместе с тем я знал: пока есть над чем работать — надо работать, даже если эта работа кажется бесперспективной и если ради нее приходится насиловать себя; надо пройти до конца все идущие в направлении истины тропинки, в том числе неприметные и заброшенные, ибо нередко именно они самым неожиданным образом приводят к ней.

Я вызвал Ларису Николаевну к себе. В начале се^ >мо-го в мой кабинет вошла относительно молодая, чуть располневшая, симпатичная, хотя и не очень опрятная женщина: платье на груди у нее было чем-то запятнано, русые волосы спутаны, под кончиками запущенных ногтей чернела грязь. Некоторое время я молчал, не зная, с чего начать разговор, а затем спросил:

— Как живем, Лариса Николаевна?

— Как может жить мать, потерявшая единственного ребенка, и можно ли назвать это жизнью? — ответила она вопросом на вопрос. — Вам, мужчинам, никогда не понять этого…

— И все же?

Лариса Николаевна провела ладонью по голове:

— Видите? Скоро совсем лысой стану… И беззубой. Часть зубов выпала, остальные качаются. Бери и вытаскивай…

Беседа не клеилась. Я разъяснил Ларисе Николаевне причины и цель вызова.

— Снова будете вести следствие? — вяло поинтересовалась она. — Сразу ничего не смогли сделать, а теперь — бесполезно…

— Почему вы так думаете?

— Времени много прошло, по-настоящему моим делом никто не занимался, да и не хотел заниматься.

— Времени действительно прошло много, но иногда именно это обстоятельство помогает раскрыть преступление, — попытался я успокоить Ларису Николаевну. — Преступник теряет бдительность, проговаривается или по-другому выдает себя. У вас для меня никаких новостей нет?

— Нет, ничего нет…

— Тогда я буду просить вас еще раз рассказать о гибели Тани и о том, кто, как и почему мог ее убить. Я хочу выслушать вас сам, чтобы убедиться, что мои предшественники ничего из ранее сказанного вами не упустили.

Я видел, как неприятно было ей вспоминать тот трагический вечер, бередить незажившие раны.

— Это нужно, Лариса Николаевна, нужно в интересах дела, поймите меня, — настаивал я.

И она подробно рассказала мне о гибели Тани, о своем подозрении.

— Теперь подытожим сказанное, — предложил я. — Значит, вы считаете, что напасть на Таню с целью ограбления не мог никто, поскольку у детей взять, как правило, нечего. На нее не могли напасть и с целью надругательства, так как проходная парадная — место для этого неподходящее. Вы убеждены, что там ее кто-то ждал или вошел туда почти одновременно с ней, чтобы убить и скрыться. Я правильно вас понимаю?

— Да, правильно, — ответила Лариса Николаевна.

— Мотивом убийства, по-вашему, могла быть только месть за то, что вы пригрозили поварихе Тыриной сообщением в ОБХСС. Так?

— Да, только месть.

— Убийство, с вашей точки зрения, могла совершить Тырина или кто-нибудь другой, например Кошкина, но по наущению Тыриной. Верно?

— Абсолютно. Кроме них, ко мне все относились нормально.

— Теперь скажите мне: что вы думаете по поводу вывода следствия о неосторожном убийстве Тани дверью?

— Если с ним согласиться, то получается, что Таня ждала удара, ждала своей смерти. Но ведь это же нелепо! — воскликнула Лариса Николаевна. — Она должна была слышать шаги за дверью и отойти в сторону. Кроме того, я не верю, что удар дверью мог привести к множественным переломам костей черепа.

— А вас знакомили с актом экспертизы?

— Нет, не знакомили. Мне были объявлены только выводы.

— Знаете ли вы, что у Тани обнаружены следы двух ударов: один — в лобной части головы, второй — в затылочной?

— Да, знаю.

— Ну, и последний вопрос: Нонна Страхова, с которой Таня каталась во дворе с горки, говорит, что ваша дочь ушла от нее, когда послышались сигналы точного времени, то есть в девятнадцать часов. Старушка Козырева утверждает, что обнаружила Таню в парадной в девятнадцать часов пять минут. Вы доверяете их показаниям?

— У меня нет оснований не верить им. И все-таки я не понимаю, почему Таня пошла не в свою, а в проходную парадную, будто кто-то звал ее туда…

— В этом я постараюсь разобраться. Удастся ли мне найти преступника, не знаю, но я сделаю для этого все, что в моих силах. А теперь давайте расстанемся. Поздно.

Лариса Николаевна направилась к выходу из кабинета.

— Да! — вспомнил я, складывая бумаги в сейф. — Если у вас сохранилась шапка дочери, принесите ее завтра.

На следующий вечер Лариса Николаевна пришла с небольшим пакетом и, развернув его, подала мне детскую шапку из цигейки коричневого цвета, с дугообразными вырезами спереди и сзади, с ушами, на которых болтались тесемки. Она заметно нервничала.

— В чем дело? — спросил я.

— Вчера вас интересовало мое мнение о возможности гибели Танечки от удара дверью. Я это полностью исключаю. И не только по тем причинам, о которых уже говорила вам. Посмотрите на шапку. Она мягкая, плотная и должна была погасить силу удара. И еще скажу, что эксперимент, который проводился с манекеном, не убедителен. Если от удара дверью он падал затылком на заглушку батареи парового отопления, то это не значит, что так же падало бы тело человека…

Я внимательно следил за ходом мыслей Ларисы Николаевны, а она продолжала:

— Конечно, проведение такого эксперимента с живым человеком исключено, но я слышала, что прочность защитных касок испытывают на трупах. Почему бы вам не попробовать?

Я чуть не назвал ее сумасшедшей и, кое-как подавив в себе возмущение этой ужасной идеей, ответил:

— Подумайте над тем, что вы говорите, вы — женщина, мать, медицинский работник! Кто позволит такое? Ведь это глумление!

Лариса Николаевна сникла.

— Простите меня… Я, наверное, схожу с ума, со мной творится что-то неладное…

Она вытерла платком навернувшиеся на глаза слезы.

— Успокойтесь, — сказал я, понимая, что должен помочь ей выйти из состояния, в котором она пребывала так долго. — Вас постигло большое горе, но я убежден, что многое у вас еще впереди. Вы молоды. Случившееся не поправишь, но жить только горем нельзя. Я знал одну женщину, на глазах у которой под колесами самосвала погибла дочь. Она родила вторую…

— У нее был муж, а у меня мужа нет, — грустно ответила Лариса Николаевна.

В тот вечер мы вместе пошли к станции метро. Скрипели, раскачиваясь на ветру, лампы уличных фонарей, в лица нам летели хлопья мокрого снега. Я продолжал убеждать ее:

— Вы живете в замкнутом кругу: дом — работа — дом. В нем все напоминает вам о дочери. Почему бы не попробовать хоть на время выйти из этого круга, не съездить, к примеру, на Кавказ, не походить в группе туристов по горным тропам, не посидеть у костра? Вы — медицинская сестра, и ваши знания могут там пригодиться. А сколько интересных людей вы встретите!

Но Лариса Николаевна молчала. Только когда подошел ее трамвай, она спросила:

— Вы еще вызовете меня?

— Бесспорно, и очень скоро. Я ничего не стану скрывать от вас. Мы будем работать вместе.

Утром, по пути на службу, я заскочил в отделение милиции, которое занималось установлением убийцы. Начальник уголовного розыска Сизов оказался, к счастью, на месте. Закончив пятиминутку и отпустив подчиненных, он спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Нужно посмотреть розыскные материалы по делу об убийстве девочки, Тани.

— А что? Опять мать написала куда-нибудь? Кляузная особа. У меня есть сведения, что она собирается отказаться от участия в предстоящих выборах…

— Не знаю. Я беседовал с ней два вечера подряд. У меня сложилось мнение, что это порядочная женщина, но глубоко несчастная и к тому же обиженная.

— Мы сделали все, что было в наших силах. Ума не приложу, что можно придумать еще… — Сизов вынул из сейфа и подал мне две толстые папки. — В течение года мы неоднократно делали поквартирные обходы домов, беседовали с жильцами, ориентировали на выявление убийцы актив, дружинников, дворников, организовывали патрулирование, проверили на причастность к преступлению пьяниц, трудновоспитуемых подростков, а результатов — никаких!

Он говорил правду. Работа была проведена большая, но все справки и рапорты, которыми были туго набиты папки, кончались стереотипной фразой: «Каких-либо данных о преступнике добыть не удалось».

Попросив Сизова направить в прокуратуру подробный отчет о розыске, я сказал ему о своем намерении побывать в парадной, где погибла Таня.

— Тут недалеко, охотно провожу вас, — предложил он.

Через десять минут мы пришли на место происшествия. Дом, в котором жила Таня, был послевоенной постройки. С улицы его украшала массивная, в два человеческих роста, дубовая двустворчатая дверь. За ней, примерно в двух метрах, имелась вторая такая же дверь. Дальше, налево, — лестница в несколько ступенек и площадка перед шахтой лифта. Еще дальше — такая же лесенка вправО| и слева от нее — выход во двор через тамбур, аналогичный пройденному, с двумя тяжелыми двустворчатыми дверями, левые створки которых открывались наружу.

— Вот здесь, в этом тамбуре, и нашли Таню. Потом ее перенесли на площадку перед лифтом, — пояснил Сизов.

Я обратил внимание на то, что филенки дверей, когда-то застекленные, были наглухо забиты фанерой, электропроводка в самом тамбуре отсутствовала, а со двора над дверью торчал только кусок электрического провода. Единственный подслеповатый источник света находился у шахты лифта: там, под потолком, слабо горела лампочка, но ее лучи тамбура не достигали.

— Попрошу вас, — обратился я к Сизову, — выяснить как можно быстрее следующее: имелось ли в дверях на момент происшествия хоть одно стекло? Горел ли свет над дверью со стороны двора? Когда в тот вечер наступила полная темнота? Во сколько взошла и зашла луна? И скажите, нет ли у вас с собой складного метра или рулетки?

Сизов подал мне рулетку. Я натянул ленту и измерил расстояние от пола у стыка створок двери до заглушки на батарее парового отопления. Оно превышало рост Тани, но ненамного.

Мы провели в парадной около получаса. За это время мимо нас с улицы во двор прошло несколько, в основном пожилых мужчин и женщин. Все они с трудом открывали двери. Мешала их масса и прибитые сверху пружины. «А что, если заглянуть сюда вечером, часиков в семь? — подумал я. — Тогда можно будет увидеть реальную обстановку, в которой погибла Таня». Эта идея показалась мне поначалу заманчивой, но, поразмыслив, я отказался от нее: она, возможно, была неплоха для уточнения некоторых обстоятельств гибели девочки, но нисколько не приближала к установлению и разоблачению убийцы. Здесь в моем распоряжении оставалось только одно средство — очная ставка между Ларисой Николаевной и Тыриной, которая не проводилась, по всей видимости, из-за недоверия к показаниям матери Тани.

Я начал подготовку к очной ставке: предупредил о ней Ларису Николаевну, и не только предупредил, но и посоветовал собраться с мыслями, чтобы она могла четко и убедительно изложить свои показания; послал повестку Тыриной. Оказалось, однако, что Тырина, уволившись из школы, переменила место жительства, оформилась на работу в трест железнодорожных ресторанов и уехала в длительный рейс. Очную ставку пришлось отложить.

В один из дней, которые казались мне потерянными, позвонил Сизов.

— Ваше поручение выполнено, — сказал он. — В тот вечер, когда погибла Таня, полная темнота на улице наступила в девятнадцать часов. Об этом сообщило бюро погоды. Кроме того, допросами установлено, что лампочка над дверью со стороны двора не горела, в филенках двери не было ни одного стекла. Их давно разбили, а отверстия, чтобы сохранить тепло, заделали фанерой.

— Пришлите мне эти документы, — попросил я.

— Хорошо, — ответил Сизов и добавил: — Если еще потребуется помощь, звоните инспектору Бухарову. Он в курсе.

Когда Тырина вернулась из рейса, я снова вызвал ее на очную ставку. Слушая Ларису Николаевну, она то и дело прижимала руки к груди: «Боже мой… Боже мой… Надо же так… надо же!..» Но Лариса Николаевна не обращала на это ни малейшего внимания и, закончив рассказ, твердо заявила, что убийство Тани — дело рук Ты-риной, которая совершила преступление с помощью Кошкиной или подобных ей «алкашей».

Затем я дал слово рвавшейся в бой Тыриной. Глядя в упор на Ларису Николаевну, чуть не рыдая от возмущения, она заговорила скороговоркой:

— Как вам совесть позволяет, как у вас язык поворачивается?! У меня самой двое детей, как же я могу убить чужого ребенка?! Ну, были у нас стычки и что из этого? Пусть даже грозила я вам, о ребенке напоминала. А чем грозила? Убийством? Глупость. Из-за бабских склок ребенка убивать! Говорите, что собирались на меня в ОБХСС сообщить и поэтому я?.. А на самом-то деле сообщили?

Лариса Николаевна сидела, опустив глаза, и молчала.

— Ответьте на этот вопрос, — обратился я к ней.

— Нет, не сообщила… — смущенно ответила она.

— Почему?

— Так… Не захотела связываться…

— Вот видите — не сообщили! — продолжала Тырина. — Так за что же я мстить вам собиралась, а? Вы же ничего плохого мне не сделали… Только попугали… Или вы думаете, что я такая, что и за это могу убить ребенка?! Эх вы! Когда я узнала о смерти вашей дочери, мне стало жаль вас. А вы в это время на стенах моего дома писали, что я убийца! У вас нет и не может быть доказательств, слышите?! Нет и не может быть!!! Что касается Кошкиной, то, насколько я знаю, Конюховой она предъявлялась, но опознана не была. Конюхова сказала, что на могиле Тани видела другую женщину.

Я взял дело, перелистал его и наткнулся на протокол опознания, который раньше почему-то пропустил. Тырина правильно излагала его суть. Потом посмотрел на Ларису Николаевну. Она, прикусив губу, по-прежнему молчала. Только когда Тырина ушла, она задумчиво сказала:

— Может, зря я на нее так, может, она действительно ни при чем… А о том, что Конюхова не опознала Кошкину, я понятия не имела…

— Кто же мог оплакивать Таню?

— Не знаю… На кладбище иногда приходят просто выпить… Если женщина выпила и увидела могилку ребенка, то этого, наверное, было достаточно…

Итогами очной ставки Лариса Николаевна была явно подавлена. Неутешительными оказались они и для меня: план работы шел на убыль, таял, а вместе с ним таяла и надежда добраться до истины.

Мне ничего не оставалось, как заняться более детальным ознакомлением с обстоятельствами гибели Тани.

Три вечера подряд я вместе с Бухаровым и Ларисой Николаевной затратил на то, чтобы получить представление об интенсивности движения в проходной парадной. Мы выяснили, что в течение часа через нее проходило не менее 80 человек. Они с силой толкали двери тамбура, в котором мы стояли, и в темноте не замечали нас.

— Однажды меня и Таню, — неожиданно вспомнила Лариса Николаевна, — чуть не сбили здесь с ног. Я советовала ей потом быть очень осторожной и, перед тем как браться за ручку, послушать, не идет ли кто-нибудь навстречу.

Еще один вечер я потратил на то, чтобы выяснить, могла ли Таня, находясь в тамбуре, слышать шаги за дверью. Девочка, которую вместе с отцом пригласил для этого Бухаров, надевала шапку Тани и должна была сразу, как только услышит шаги, говорить нам об этом. Прошел один человек, второй, третий, а девочка все молчала.

— Ты что же молчишь? Задание тебе понятно? — спросил я.

— Я молчу, потому что ничего не слышу, — ответила девочка.

— А как бы ты поступила, услышав шаги? — поинтересовался я, и она, недолго думая, отступила к батарее парового отопления, за ту створку, которая не открывалась.

Я попросил девочку взяться за ручку двери и открыть ее. Она потянула дверь, наклонилась при этом вперед, едва не ударившись об нее головой, но задание выполнить не смогла. Стесняясь своей неловкости, девочка попробовала открыть дверь другим способом — уперлась ногами в пол и стала оттягивать ее на себя. Дверь приоткрылась, наткнулась на ноги и дальше не пошла, а до головы оставалось еще расстояние, равное длине рук. «Нет, если Таня погибла, пытаясь открыть дверь, то делала она это не так», — подумал я.

В завершение экспериментов я предложил девочке вновь надеть Танину шапку, встать лицом к двери и имитировать падение на спину. Поддерживая сзади, я осторожно опускал ее в сторону батареи, пока открытой частью затылка она не коснулась заглушки…

— По-видимому, Таню сшибли дверью, — вырвалось в это время у Ларисы Николаевны.

Для меня же слова «по-видимому» уже не существовало. Механизм происшествия был установлен четко.

Если бы знать еще, кто совершил преступление! Если бы… Ведь то, что неизвестный, сбив Таню, не заметил ее, не освобождает его от ответственности. С силой толкая от себя тяжелую дверь, он должен был понимать, что за ней может кто-нибудь находиться, а понимая это, он обязан был проявить осторожность. Даже неосторожность Тани не делала его невиновным.

— «Не поговорить ли с Козыревой? — подумал я. — Она первая обнаружила Таню, но не спрошена о том, что предшествовало этому». Да, беседа с ней была последним шансом на установление истины.

Козырева оказалась предельно пунктуальной. Увидев ее, я подумал, что перед тем, как постучаться ко мне в кабинет, она посмотрела на часы. На мои вопросы она отвечала быстро и непринужденно, как будто то, о чем ей приходилось вспоминать, произошло не далее как вчера.

— Вас интересует, не попадался ли кто-нибудь мне навстречу? Нет, не попадался, а вот когда я уже была на площадке, меня обогнали двое молодых людей. Могу ли я описать их внешность? Нет, не могу. Они пробежали мимо меня очень быстро, видела я их считанные секунды и только в спины. Хотя подождите… Припоминаю, что в руках каждого из них было по пакету молока и по батону. По-видимому, это были рабочие, спешившие в общежитие. Да, именно рабочие. Я слышала, как один из них крикнул другому: «Ты завтра опять в утро идешь?»

— А сколько раз за ними хлопали двери? — спросил я, чтобы узнать, не задержались ли они в тамбуре.

— Один раз, — неожиданно ответила Козырева.

— Как один? Ведь двери-то две…

— Всего один раз, — повторила она. — И могу сказать, что хлопнула только вторая дверь.

— Это почему же?

— Потому что только на ней имелась пружина. На первой она была сорвана и болталась.

«Вот это деталь! — мелькнуло у меня в голове. — Ее не было раньше в деле». Размышляя о ее значении, я вскоре понял, что она может привести к совершенно непредвиденному результату. Во-первых, становилось предельно ясно, почему Тане была причинена столь обширная и тяжелая травма головы. Во-вторых, если пружина была оборвана незадолго до происшествия, и об этом человек, нанесший травму, не знал, то вина его в смерти Тани полностью исключалась. Речь могла идти при этих обстоятельствах только о несчастном случае.

Я принялся записывать показания Козыревой.

— Припоминаю еще один момент, — вдруг заявила она. — Может быть, он тоже заинтересует вас? Когда девочку перенесли из тамбура на площадку, туда со двора пришла ее подружка по имени, кажется, Нонна. Она сказала, что погибшая собиралась навестить свою одноклассницу, живущую в той парадной, где я обнаружила ее.

Покопавшись в сумочке, Козырева протянула мне бумажку.

— Здесь фамилия этой подружки, ее домашний адрес и школа.

Я развернул листок, увидел фамилию Страховой и понял, что отпал еще один очень важный вопрос.

Когда Козырева ушла от меня, я позвонил Бухарову:

— Дорогой, брось все и беги в тот дом, где жила Таня. Немедленно! Надо проверить, была ли оборвана пружина на внутренней двери тамбура к моменту гибели Тани, и установить, когда произошел обрыв.

Не прошло и двух часов, как Бухаров сообщил мне:

— Переговорил с дворником, техником-смотрителем и жильцами первого этажа. Пружина утром была целой. Обрыв обнаружили около семнадцати часов. Новую пружину поставили после гибели Тани.

При следующей встрече с Ларисой Николаевной я вместе с ней проанализировал полученные в результате доследования материалы и объявил, что на этот раз следствие будет не приостановлено, а прекращено с одновременным прекращением розыска «преступника».

— Человек, который ударил Таню дверью, не предполагал и не мог предполагать, что для того, чтобы открыть ее, больших усилий не нужно. Поэтому он толкнул ее, как толкал тогда, когда на ней была пружина, сбил Таню с ног и, не заметив, как она падает, проскочил дальше. Вот почему все усилия милиции по его розыску оказались безрезультатными. Иначе и быть не могло.

Лариса Николаевна приняла это сообщение спокойно.

— Поймите меня, — сказала она, — мне не давала покоя мысль, что Таня убита, а убийца гуляет на свободе… Как же быть теперь с Тыриной?

— Попросите у нее прощения, — посоветовал я. — И как можно быстрее…

Нинель

Наталья Петровна Булгакова, наш старейший и уважаемый следователь, целый год добивалась перевода в прокуратуру района, в котором жила: поближе к дому. Наконец ее просьбу удовлетворили. Мы тепло попрощались с ней, а на следующий день прокурор распределил между нами незаконченные ею дела. Меня он почему-то пожалел и дал только одно — об оставлении в беспомощном состоянии двухмесячного ребенка.

Раньше мне таких дел держать в руках не приходилось. Любопытства ради я открыл обложку и на первом листе увидел большую фотокарточку, с которой на меня смотрели два темных, широко раскрытых глаза. Взгляд их был не по-детски осмысленным, удивленным, тревожным, зовущим, и если бы над этими глазами я не заметил вышитый чепчик, а под ними — соску-пустышку с кольцом, то никогда бы не подумал, что на фотографии запечатлен младенец. Дело заинтересовало меня, я стал читать его и вскоре узнал, что год тому назад, 12 августа, в шесть часов утра, этого младенца нашла Прасковья Сергеевна Кашина, пенсионерка, бывшая подсобница с фабрики «Скороход», вдова.

Вот что рассказала тогда Прасковья Сергеевна следователю: «Я живу на Лиговке, недалеко от Обводного канала, занимаю комнату в коммунальной квартире на третьем этаже. В то утро я вышла на лестничную площадку, чтобы выбросить мусор, и услышала плач ребенка. Стала спускаться и вижу — ребеночек этот лежит, завернутый в одеяльце, на подоконнике, между третьим и вторым этажами, а поблизости никого нет. Я подумала, что мать куда-то отлучилась, сейчас придет. Стою пять минут, десять, пятнадцать… Ребенок все плачет, надрывно так. Потом чихать стал. Я развернула его, потрогала — весь мокрый. Заглянула в пакеты из целлофана, что рядом лежали, а там рожки с прикормом и много пеленок. Зачем? Не по себе мне стало. Что, думаю, делать? Закутала я ребенка, спустилась на второй этаж и позвонила Наташе Лозинской. У нее трое своих, мал мала меньше. Она как увидела меня в дверях, так и остолбенела, слова вымолвить не может. Я ей говорю: так, мол, и так, кто-то ребенка оставил. Мокрый, плачет, чихает. Наташа схватила его — и в комнату, а я за пакетами поднялась. Вернулась — дите на столе, голенькое, ручками-ножками сучит… Девочка. Подмыли ее, перепеленали, дали рожок с молоком. Она поела и уснула. А мы задумались: кто бы мог быть ее матерью? Всех женщин нашего дома перебрали, каждую минуту на лестницу выглядывали: может, кто вернулся за ребенком? Там никого не было. Стали рассматривать пакеты. Двадцать восемь пеленок, пододеяльник, распашонка, чепчик, косынка. Это помимо того, что на ребенке. И еще четыре рожка с прикормом, один с чаем. Решили вызвать милицию. Спустилась я к автомату, позвонила. Они приехали быстро, составили акт, забрали ребенка и сказали, что отвезут его в детскую больницу. А я пошла к себе, написала объявление, на случай, если кто-нибудь придет за ним, и приколола к подоконнику. Только никто так и не появился».

Булгакова в поисках лица, оставившего ребенка (а им могла быть не только мать), запросила детскую больницу, милицию, «скорую помощь». Из больницы ей ответили, что девочка, судя по росту, весу и метке от введения противотуберкулезной вакцины, родилась два месяца назад в родильном доме; уголовный розыск сообщил, что заявлений о пропаже грудных детей в органы милиции ни до, ни после 12 августа не поступало; «скорая помощь» выдала справку о том, что выездов, связанных с гибелью женщин на улицах и в общественных местах города, в тот день не было.

Она допросила многих жильцов дома, осмотрела и направила на исследование белье и одежду девочки, надеясь получить хоть какие-нибудь сведения о лице, оставившем ребенка, или о его матери, и все впустую. Предусмотренный законом срок следствия был ею исчерпан, дело пришлось приостановить.

Теперь, заканчивая его чтение, я все более и более осознавал, что не смогу ограничиться направлением в милицию шаблонного письма с требованием активизировать розыскную работу и должен найти новые средства для того, чтобы отыскать мать девочки. Новые… А какие? Можно запросить из родильных домов списки девочек, появившихся на свет в июне, а лучше в мае — июле, с учетом возможной ошибки при определении возраста той, которая интересует меня, и навести справки о них. Но в Ленинграде около двадцати родильных домов. Есть еще Институт акушерства и гинекологии, Клиническая больница Педиатрического института, где тоже принимают роды… Огромная работа! Даст ли она результат?

Ради интереса я позвонил в Педиатрический институт. Мне сообщили, что ежемесячно в нем рождается около четырехсот девочек. Значит, за три месяца — больше тысячи. Позвонил в родильный дом Московского района: картина такая же. А если моя девочка родилась не в Ленинграде? Нет, такую проверку затевать нельзя.

Может быть, запросить дом ребенка, в который отправили девочку из детской больницы? Ведь не исключено, что туда могли поступить сведения о родителях… Нет, тоже не годится. Если бы родители объявились, дом ребенка сразу бы сообщил об этом в' милицию и в прокуратуру.

Что можно придумать еще? Рожки с прикормом были закрыты ватными тампонами… В таком виде их выдают в молочных кухнях и раздаточных пунктах… Прикорм выписывается в детских поликлиниках… Не поинтересоваться ли там, кто из детей перестал получать его после 12 августа? Заманчивая идея! И проверка поуже, чем по сведениям родильных домов. А если учесть, что ребенок брошен до 6 часов утра, то скорей всего прикорм для него был получен накануне в Ленинграде.

Я поделился своими соображениями с женой и, когда она одобрила их, решил запросить в первую очередь детские поликлиники города. Через день в моем кабинете раздался телефонный звонок:

— На ваш запрос мы ответить не в состоянии, — заявила заведующая одной из поликлиник. — Документы сданы в архив, их надо искать. Для того чтобы сделать это и ответить вам, нужны люди, а у нас свободных людей нет. Посылайте своих, и пусть они сами выбирают то, что вам нужно.

Затем аналогичные звонки последовали из других поликлиник. Я терпеливо разъяснял смысл запросов, настаивал на их исполнении, соглашался на отсрочки, а когда наталкивался на отказ представить мне необходимые сведения, просил подтвердить это письменно, чтобы иметь возможность обращаться за помощью и поддержкой в вышестоящие организации здравоохранения. И надо сказать, такая постановка вопроса приводила, как правило, вначале к снижению напряженности в переговорах, а затем и к достижению договоренности на приемлемых для обеих сторон условиях.

Первые ответы поступили ко мне примерно через месяц. Я сразу же дал задание милиции навести справки о судьбе значившихся в них детей. Работа оживилась. В прокуратуре заговорили о ней с нескрываемым интересом, особенно женщины. При встречах они неизменно спрашивали:

— Что новенького? Неужели удастся найти эту мать? Уж вы не прячьте ее тогда, покажите нам…

Но время шло, папки с перепиской пухли как на дрожжах, а тех новостей, которых я с таким нетерпением ждал, не было. Порой мне начинало казаться, что всю эту канитель я затеял зря, что Булгакова, наверное, неспроста не стала заниматься ею. Но я гнал от себя эти мысли и, пока было над чем работать, работал.

Как-то вечером, когда я строчил очередные поручения милиции, мне позвонила еще одна заведующая поликлиникой.

— Мы подготовили к отправке список интересующих вас детей и их матерей, — сказала она. — Среди них есть мама, которая, по-моему, заслуживает внимания. Одиночка, снимала комнату; ни врач, ни патронажная сестра не могли от нее добиться предъявления паспорта. Говорила, что потеряла. Последний раз посетила поликлинику десятого августа, питание для ребенка перестала получать с двенадцатого августа. После этого сестра ходила к ней на дом и не застала. Хозяйка квартиры сказала, что мама вместе с ребенком уехала куда-то на Украину.

— Не отправляйте почтой! — крикнул я в трубку. — Еду к вам!

И вот я в поликлинике. Амбулаторная карта, как ключ к разгадке тайны, лежит передо мной, а я боюсь ее открыть, боюсь потому, что знаю: надежда может рухнуть мгновенно. Краем глаза поглядываю на обложку, читаю: «Невская Ирина, родилась 10 июня, Мать — Невская Нинель Петровна, 19 лет, одиночка, родители умерли, место работы — Ленинградский почтамт, домашний адрес…» Неужели это то, что мне нужно? Наконец-то…

Утром, отложив все дела, я позвонил в адресное бюро. Мне ответили, что Невская Нинель Петровна среди прописанных в Ленинграде и области не значится. Позвонил на почтамт — на работу такая не поступала. И тогда я поехал по адресу…

Дверь квартиры открыла напуганная моими звонками старушка.

— Скажите, жила ли у вас Нинель Петровна Невская? — спросил я у нее.

— Не знаю такой. Нина — жила, так уж год как съехала.

— Где она сейчас?

— Без понятия… Как ушла, так не появлялась.

Старушка явно не хотела разговаривать со мной.

И все-таки, убив на беседу с ней около трех часов, я получил интересные сведения. Нина поселилась здесь в феврале прошлого года, говорила, что приехала с Украины, хочет найти временную работу, а осенью поступить в институт. Дома бывала мало, как правило, по вечерам. Летом она куда-то пропала, а вернулась с грудным ребенком, девочкой, пожила еще два месяца, сказала, что с институтом ничего не получится, надо уезжать туда, откуда приехала, к каким-то родственникам. После родов ёе никто, кроме врача и медсестры, не навещал. Об отце, ребенка она молчала. С деньгами у нее было плохо, поэтому хозяйка из старых простынь сделала для девочки приданое: пятнадцать пеленок, столько же подгузников, два пододеяльника, две распашонки, две косынки и два чепчика. «Могут ли все эти совпадения быть случайными? — думал я, вытягивая из старухи каждое слово. — Нет, не могут. Что же касается подгузников, то их, по всей видимости, Кашина и Лозинская ошибочно посчитали за пеленки».

— Как выглядела Нина? — спросил я у хозяйки.

— Невысокая, худощавая, но заметная, — не спеша ответила та. — Глаза карие, личико белое, волосы как смоль, хвостиком сзади… — И добавила: — Если б не мазалась, куда бы лучше была… Пришла ко мне в черном пальто из кожи, пуховом берете и синих штанах. Летом надевала черную блузку и вельветовые брючки.

— Из ее вещей у вас ничего не осталось?

— Нет, — нерешительно ответила старушка, потом поднялась, сходила на кухню и принесла мне конверт: — Разве что вот это. Нашла под кроватью, после отъезда…

На конверте я прочитал: «Ленинград, Ф-239. До востребования. Коневской Нине Петровне». Ниже были указаны адрес, фамилия отправителя — Коневской Надежды Федоровны.

«Вот это находка! — подумал я. — Неужели действительная фамилия Нины — Коневская и в Ленинграде у нее есть родня?! Но кем бы ей ни приходилась Надежда Федоровна, ясно одно: она поддерживала с Ниной связь и, наверное, знает о ней не меньше, чем эта старушка».

Я не мог побороть в себе желание поскорее проверить свои предположения, добрался до метро, доехал до станции «Площадь Мужества» и рядом с ней нашел дом, номер которого был указан на конверте. Квартиру мне никто не открыл. Я позвонил соседям и узнал, что Коневская еще на работе. Других вопросов задавать не стал, вышел в сквер и сел на скамейку. Я пристально всматривался в женщин, направлявшихся к этому дому, и почему-то искал среди них худенькую, черненькую, с пучком волос на затылке… Так я просидел час, второй и, решив, что пропустил ее, вновь позвонил в квартиру Коневской.

Дверь открыла невысокая, хрупкая, преждевременно поседевшая женщина с миловидным, интеллигентным лицом. Когда я увидел ее глаза, мне показалось, что на меня смотрит не она, а девочка, та самая двухмесячная девочка, фотография которой лежала у меня в портфеле.

— Вас зовут Надеждой Федоровной? — спросил я.

— Да— Кем вам приходится Нина?

Женщина вздрогнула:

— Нина? Это… это моя дочь… Что с ней? Где она?

— Я хотел задать вам тот же вопрос.

— Но кто вы? И почему вас интересует Нина?

— Я следователь…

— Следователь?! — удивленно переспросила Надежда Федоровна. — Да, да, конечно… Вы должны были прийти сюда…

Она провела меня в просторную, но уютную и со вкусом обставленную гостиную, указала на кресло возле журнального столика, села напротив.

— Вы что-нибудь знаете о Нине? Она жива?

— Думаю, что жива, — ответил я.

— Значит, не уверены…

Я попытался отвлечь внимание матери Нины от мучивших ее сомнений:

— Скажите: где и кем вы работаете?

— В НИИ, научным сотрудником.

— Какое у вас образование?

— Высшее, биологическое.

— А у мужа?

— Муж физик.

— Где он?

— Мы развелись пять лет назад, когда Нина еще училась в восьмом классе.

— Если не секрет, по какой причине?

— Причин было много… Главная, наверное, заключалась в том, что муж был слишком тверд, а я слишком мягка и никто из нас не хотел уступить друг другу.

— Когда же между вами возникли разногласия?

— Года через три после рождения Нины…

— Расскажите о них, если можно, поподробнее.

Надежда Федоровна снова съежилась и, собираясь с мыслями, приложила ладонь ко лбу.

— Тяжело вспоминать… — сказала она. — Многое забылось, остальное перепуталось. Не знаю, с чего начать… Со здоровья Нины? Да, со здоровья… В детстве дочь наша часто болела. То ангина, то грипп, не говоря уж о детских болезнях. Меня это очень беспокоило. Я считала, что ей необходим юг, море. Муж был другого мнения. Он подходил к Нине не как к ребенку, а как к взрослой девочке и уверял, что праздная курортная обстановка пагубно отразится на ее воспитании. В то время мне еще не стоило больших трудов настоять на своем, потому что жили мы скромно. У моей мамы в Гаграх был домик, и отправить к ней Нину на все лето было выгоднее, чем снимать дачу под Ленинградом. Бабушка очень любила внучку, ни в чем ей не отказывала. Я, конечно, видела, что это портит характер девочки, делает ее капризной, но надеялась, что со временем она поумнеет и все самособой образуется. А муж говорил, что мы теряем свое лицо, свой авторитет, называл нашу любовь кошачьей, безмозглой. Считал, что из ребенка, которого часто спрашивают, чего он хочет, обязательно вырастет эгоист, потребитель, стремящийся в первую очередь удовлетворить свои личные интересы. До школы эти разногласия были основными. Потом к ним добавились другие.

— Какие?

— Отец был сторонником того, чтобы летом Нина вместе со всеми ребятами ездила в пионерский лагерь. Я по-прежнему, может быть в силу привычки, отправляла ее с мамой на море, и тут уже не обходилось без скандалов. Училась Нина неплохо, но ленилась и в третьем классе вдруг принесла сразу три двойки. Муж узнал об этом за ужином, сказал, что ребенок должен вначале выучить то, что не выучил вовремя, а потом садиться за стол, и добавил: «Кто не работает, тот не ест». Мама моя, человек малограмотный, не знала этого выражения. «Ты что, куском хлеба ребенка попрекаешь?» — спросила она у отца и вышла из-за стола. Я с трудом уладила ссору. Какое-то время Нина приходила с уроков без двоек, а потом потеряла дневник. Учительница вызвала меня в школу, сказала, что Нина потеряла дневник не случайно. Она не работает, не старается усваивать материал, получила несколько плохих оценок за невыполнение заданий и плохое поведение. Вечером, до прихода отца с работы, я долго беседовала с дочкой, объяснила ей все, чего она не понимала, проверила уроки. Нина пообещала учиться хорошо, попросила меня не говорить о двойках отцу, и я выполнила ее просьбу. Но вскоре отца пригласили в школу. Завуч пожаловался ему на то, что Нина по-прежнему тянет назад весь класс, просил принять меры. Муж вернулся домой бешеный и пригрозил, что, если так дальше будет продолжаться, развод неминуем. Кое-как дотянули Нину до восьмого класса, а когда муж увидел ее в парадной с мальчиками и магнитофоном, он собрал свои вещи и ушел. Через месяц он подал на развод, и брак наш был расторгнут. Потом мы разменяли квартиру. Муж поселился в коммунальной, а мы с Ниной переехали в эту.

— Что было дальше?

— Дальше? Я потеряла за Ниной контроль. Он, собственно, давно был потерян. Возвращаясь с работы, я не заставала ее дома. Бабушка говорила, что она приходила с мальчиком и ушла. В комнате у нее царил ералаш, постель не убиралась, пол не подметался, одежда валялась где придется. Однажды я нашла там бутылку из-под вина. Я дождалась прихода Нины, показала ей эту бутылку и предупредила, что выгоню из дома, если еще раз увижу подобное. С ней случилась истерика, она упала на пол и долго плакала. Потом поднялась, со злостью крикнула: «Я сама уйду! Я жить хочу! Жить! Понимаешь?! Одеваться, в кино ходить, на танцы, к друзьям… А ты не даешь!» Я принялась ее успокаивать, пытаясь заговорить с ней о назначении человека, об истинном смысле жизни, но она хлопнула дверью и ушла. Несколько дней не появлялась, не ночевала. Вы не представляете, что я тогда пережила! Потом объявилась, сникшая такая, даже умиротворенная, сказала, что будет учиться дальше, если я перестану вмешиваться в ее личные дела. И я сдалась. Что мне еще оставалось? Мама после ухода Нины из дома получила инсульт, и я не хотела, чтобы она умерла. Нина свое слово сдержала, но к себе уже не подпускала, ничем не делилась. Она перешла в девятый класс, потом в десятый и вдруг весной, когда надо было готовиться к выпускным экзаменам, заявила, что собирается выходить замуж.

— Вы знали, за кого?

— Нет, она не захотела познакомить меня со своим женихом. Пришлось обратиться к отцу. С помощью директора школы мы уговорили Нину закончить десятый класс. А она завалила первый же экзамен, устроилась работать в магазин и больше уже ни на какие уговоры не поддавалась. Осенью Нина исчезла. Я стала искать ее и от родителей бывших одноклассников узнала, что она встречается с Сережей Волчевским. Бабушка Сережи уступила ему свою квартиру, чтобы он мог готовиться к поступлению в институт. Экзамены Сережа не сдал, устроился работать кладовщиком, а жил по-прежнему в квартире бабушки, один. Я разыскала его маму. Она подтвердила, что видела Нину с сыном, и так хорошо отозвалась об их отношениях, что мне даже стыдно стало. И все-таки я решила съездить туда. Мне долго не открывали. В квартире гремела музыка, и мои звонки, видно, никто не слышал. Наконец, в дверях появился какой-то подвыпивший парень. Он спросил: «Вам кого?» Я ответила: «Нину». Парень сказал: «Нинки здесь нет», хотел захлопнуть передо мной дверь, но я, собрав все силы, оттолкнула его и вошла в прихожую. Откуда-то появился Сережа, тоже нетрезвый. Он узнал меня, растерялся, а я открыла дверь в комнату и обомлела. Слева, у стены, я увидела односпальную, ничем не застланную тахту, над ней, под потолком, написанный белилами лозунг «Сделал свое дело и уходи!», а ниже — несколько фотографий обнаженных девушек. Одной из них была Нина… Сережа молча стоял за моей спиной и дышал на меня перегаром. Я повернулась и изо всех сил стала хлестать его по щекам. Он убежал на кухню. Я бросилась за ним и оказалась в окружении трех пьяных парней. Они нагло ухмылялись. Сережа сказал им, чтобы они отошли, предложил мне сесть, успокоиться и вдруг спросил: «Вам случайно белила не нужны?»

— Так и спросил?

— Да… мерзавец… И еще добавил: «Могу помочь…» Я подумала: «Так ты вдобавок еще и вор!» — снова ударила Сережу по лицу и выскочила из квартиры как ошпаренная. Не знаю, как я добралась до дома… Мне казалось тогда, что я не перенесу этого горя, сойду с ума… Нина приехала домой в тот же вечер, не знаю откуда. Она была трезвая, опять завела разговор о том, что хочет жить так, как ей нравится, напомнила мне о своем праве на жилплощадь и потребовала размена квартиры. Я ответила ей отказом. Нина крикнула мне: «Сволочь, хоть бы ты сдохла!», — хлопнула дверью и убежала. Это было в августе позапрошлого года. Больше месяца я не знала о ней ничего. Потом она позвонила мне, сказала, что была в Юрмале, очень издержалась, чувствует себя плохо и просит выслать немного денег до востребования на почтовое отделе-ниє Ф-238. Я напомнила ей ее последние слова и спросила, как она может после этого обращаться ко мне за деньгами. Она ответила, что не считает себя такой уж принципиальной, и повесила трубку. Сердце мое не выдержало. Мне трудно объяснить вам это. Я выслала ей пятьдесят рублей. Через месяц просьба повторилась, затем я стала помогать дочери постоянно…

— Вы посылали переводы только на отделение связи Ф-238? — поинтересовался я.

— Нет, с февраля прошлого года по август я высылала их на почтовое отделение Ф-239. Так почему-то просила Нина.

— И вы ни разу за это время не виделись с ней?

— Нет.

— Что вам известно о жизни дочери после ее ухода из дома?

— Ничего. Она на мои вопросы не отвечала. Позвонит, попросит денег и вешает трубку. Даже к бабушке, вырастившей ее, она безразлична.

— В какие дни она звонит?

— Как правило, в середине каждого месяца. Семнадцатого у меня получка, после работы я иду на почту и перевожу ей деньги.

— Можете ли вы дать мне фотокарточку дочери?

Надежда Федоровна достала семейный альбом, отделила от последней страницы один из снимков и подала его мне:

— Здесь Нина десятиклассница. Скажите все-таки: она жива?

— Вы уже задавали этот вопрос… Прошу вас: если Нина позвонит, не говорите ей о нашей встрече, — ответил я, попрощался и закрыл за собой дверь.

План дальнейших действий уже зрел в моей голове: восемнадцатого утром я еду с сотрудниками милиции в почтовое отделение Ф-238. В штатском, конечно. Там мы осматриваем корешки почтовых переводов и отбираем те, которые были адресованы Нине Коневской. Попутно наблюдаем за посетителями, а с появлением Нины приглашаем ее в прокуратуру.

…Нина пришла на почту утром двадцатого. Она была в черном кожаном пальто, черных вельветовых брючках и туфельках на цокающих каблучках. Как ни в чем не бывало, она направилась к окошку с надписью: «Выдача денег по переводам», сняла с плеча висевшую на ремешке сумочку, вынула из нее паспорт, извещение и подала их женщине, которая сидела по другую сторону перегородки.

Та, осмотрев предъявленные документы, достала корешок перевода, предложила внести в него необходимые сведения из паспорта и расписаться. Пока Нина выполняла эти требования, мой помощник незаметно переместился к столику возле дверей. Чуть погодя к нему присоединился и я, а когда Нина кончила писать, мы оба предъявили ей свои удостоверения и попросили проехать с нами. Она пристально посмотрела на нас, легкой походкой направилась к выходу и уже на улице, когда мы оказались одни, спросила:

— Мальчики, скажите прямо: чего вы хотите?

На ее лице блуждала многообещающая улыбка.

— Хотим устоять, — шутливо ответил я. — Это во-первых. А во-вторых, побыстрее добраться до прокуратуры.

— Фу, какие вы сухари! — оскорбленно сказала Нина. — Кроме своей прокуратуры, ничего не знаете… Куда идти?

— Вон туда, — указал ей мой помощник, и мы втроем двинулись к автобусной остановке.

— Где вы живете? — спросил я у Нины уже в кабинете.

— Какая вам разница? Ведь вы отказались разговаривать со мной, — небрежно ответила она, достав из сумочки пачку сигарет «Кент» и закурив.

— У вас есть родители? — продолжал я.

— У меня нет никого…

— Как же никого? Я знаю вашу маму Надежду Федоровну…

— Ха! Разве это мать? Она мне жизнь испортила…

— Почему в таком случае вы позволяете себе получать от нее помощь?

— Я не такая принципиальная, как вам кажется…

— Что вы знаете о маме, об отце?

— Слушайте, я не люблю сентименты. Подберите другую тему, повеселее, — раздраженно заявила Нина.

— Ладно, — согласился я. — Вы были замужем?

— Как это понимать?

— В прямом смысле…

— Я жила… Вас устраивает?

— С кем?

— Уж не ревнуете ли вы меня, следователь? — рассмеялась Нина. — Не надо, ревновать — пережиток прошлого.

— А дети у вас были?

— Вы обо мне плохо думаете. Мне эта обуза ни к чему.

— И в родильных домах вы не лежали?

— Только по поводу абортов.

— А по другим причинам?

— Нет, терпеть не могу эти учреждения, — брезгливо поморщилась Нина. — Писк, визг, пеленки, распашонки… За версту обхожу. Слушайте, я же просила: найдите другую тему!

— Хорошо. На какие средства вы жили?

— На подачки Надежды Федоровны. Иногда подрабатывала, не на пыльной работе, конечно.

— Вам хватало?

— На мелкие расходы…

— А на все остальное?

— Остальное меня не касалось. Думать о том, чтобы женщина была сыта, модно одета и обута, — дело мужчин, если они хотят, чтобы их любили. Вы придерживаетесь иного мнения?

— Хотелось бы взглянуть на этих мужчин.

— Вы опять за свое…

— Виноват. Скажите, вы в почтовом отделении Ф-239 деньги от Надежды Федоровны получали?

— Нет, только в том, где мы с вами познакомились.

— Неправда, Нина!

— Вы лучше меня знаете?

— Да, и могу это доказать.

— Доказывайте, а я не помню.

— Это отделение находится на Белградской улице, по соседству с домом, в котором вы снимали комнату до родов и после них…

Смяв в пепельнице недокуренную сигарету, Нина бросила на меня скучающий взгляд:

— Оставьте ваши шутки! Они мне надоели.

— Это не шутки. Вас наверняка опознают хозяйка квартиры, патронажная сестра и врач поликлиники. Только жили вы там под другой фамилией. Вы были тогда не Коневской, а Невской и звали вас не Ниной, как сейчас.

— Больше ничего не придумали?

— Нет. Со временем я смогу еще, наверное, предъявить вас персоналу родильного дома, в котором вы лежали до этого.

Прикусив нижнюю губу, Нина отвернулась. Она долго молчала, прикидывая что-то в уме, потом легким движением смахнула с глаз слезы и уже серьезно спросила:

— Скажите прямо: что вы хотите от меня?

— Правды, Нина, только правды.

— Года два мне за правду дадут?

— Дадут по заслугам.

Я достал из портфеля фотографию Иришки:

— Это ваш ребенок?

Нина мельком взглянула на ребенка:

— Да, мой…

— Почему вы перестали получать для него прикорм?

— Вы же знаете! Вы все знаете! Что вам еще нужно?!

— Ответьте на мой вопрос.

— Потому что бросила его! — крикнула Нина и, вскочив со стула, быстро заходила по кабинету.

Я подождал, пока она придет в себя.

— Почему вы скрывали свою настоящую фамилию?

— Меня ждал позор…

— Позор? Мало ли матерей-одиночек?

— Они знают отцов своих детей…

Не договорив, Нина заплакала. Больше, наверное, от страха, чем от стыда. А я подумал: «Да, ты, конечно, не из тех одиночек и одинока ты не только потому, что у тебя нет ни мужа, ни ребенка…»

Возобновив расследование, я предъявил Коневской обвинение, допросил ее и вызвал конвой.

Парадокс

Расследование автотранспортных происшествий я многие годы считал довольно-таки скучным занятием. Попадавшиеся мне дела этой категории были просты по фабуле, механизм происшествий почти всегда был достаточно очевиден, вследствие чего установление виновности или невиновности их участников не требовало особых усилий. Пожалуй, это и притупляло к ним интерес. Но однажды секретарь принесла мне увесистый том, на обложке которого было начертано: «Дело о гибели гр-на Рыбкина».

— Распишитесь в получении, — сказала она. — И заодно возьмите жалобу жены погибшего.

Я забрал и то, и другое, ушел к себе в кабинет и первым делом прочитал жалобу. По объему она была невелика — всего одна исписанная мелким почерком тетрадная страничка. Жена погибшего сообщала, что в мае, накануне Дня Победы, ее муж, ветеран войны и труда, инженер, был сбит легковой автомашиной «Москвич» на проспекте Карла Маркса и от полученных травм, не приходя в сознание, скончался. Жалобщица не оспаривала выводы следствия о том, что он погиб, пытаясь перебежать проспект перед приближавшейся автомашиной. Она знала, что зрение и слух у него были неважные, что, старея, он становился все более рассеянным. Ее сомнение вызывала установленная следствием скорость движения автомобиля — тридцать километров в час, потому что в выданной ей справке о смерти мужа было сказано, что погиб он от множественных переломов костей и разрывов внутренних органов. Такие травмы, по ее мнению, муж мог получить только в том случае, если машина двигалась гораздо быстрее. А это означало наличие вины и у водителя, так как в районе места происшествия висели знаки, ограничивавшие скорость движения именно тридцатью километрами…

Довод Рыбкиной заслуживал, конечно, внимания, но бесспорным не являлся. Погибшему было за шестьдесят… Он достиг того возраста, когда кости человека становятся хрупкими. К тому же травмы были причинены ему в результате двух сильных ударов: первого — о детали двигавшейся автомашины и второго — о дорожное покрытие при падении. Я знал: если вынести волновавший жену погибшего вопрос на разрешение экспертов, то они почти наверняка ответят, что с учетом возраста Рыбкина телесные повреждения, от которых наступила его смерть, вполне могли быть причинены при установленных следствием обстоятельствах.

Могли… Означает ли это, что так оно и было в действительности? Нет, не означает. Существуют ли другие средства для устранения возникших сомнений и установления истины?

Я принялся читать дело и по внешнему виду протоколов, по тому, что каждый лист был исписан огромными буквами и только с одной стороны, сразу понял, что его расследованием занимался Гусько, тот самый Гусько, с которым когда-то, будучи еще студентом, я проходил практику в Управлении ленинградской милиции. После окончания Университета мы работали в разных прокуратурах, однако волей начальника следственного отдела Чижова законченные им дела иногда попадали мне в руки. Они, как правило, выглядели объемисто, солидно, но стоило вникнуть в их содержание, как становилось ясно: солидность эта создана искусственно, она дутая…

На чтение дела я затратил около часа. Оно открывалось материалами Госавтоинспекции: схемой, объяснениями владельца «Москвича» — двадцатишестилетнего шофера такси Золотухина, двух свидетелей — шофера

Лентрансагентства Пучкова и грузчика Иванова, затем шли протоколы допросов этих лиц, как будто списанные с их объяснений, протокол допроса Рыбкиной, акт судебномедицинского исследования трупа ее мужа, заключение автотехнической экспертизы, документы, характеризующие Золотухина и Рыбкина, и постановление о прекращении дела.

Прочитав его, я узнал, что 8 мая, утром, Рыбкин вышел из дому в новом костюме, при всех наградах, которые он заслужил за свою жизнь. Тридцать лет подряд в этот предпраздничный день он одевался именно так, а на этот раз ему предстояло еще выступить на своем заводе с воспоминаниями о войне и Победе. Он сел в трамвай маршрута № 18, переехал с Васильевского острова на Выборгскую сторону и около половины девятого сошел на проспекте Карла Маркса, перед Гельсингфорсской улицей. Обогнув головной вагон трамвая, который тут же начал движение, он остановился на междупутье, поскольку вторая колея был занята встречным трамваем. Пропустив его, Рыбкин вне зоны пешеходного перехода побежал на другую сторону проспекта и попал под ехавший следом за трамваем автомобиль «Москвич». Трамвай между тем набрал скорость и вскоре скрылся из виду. Номер его никто не запомнил. Когда прибыла «скорая помощь», Рыбкин находился без сознания, но дышал и потому был сразу отправлен в больницу. Золотухин отогнал свою машину к тротуару, чтобы не препятствовать движению, и стал ожидать приезда госавтоинспектора. Он же записал двух свидетелей.

Таким образом, картина происшествия была установлена Гусько из показаний Золотухина и свидетелей, которых трудно было заподозрить в какой-то заинтересованности. Дополнив эту картину цифровыми данными о положении «Москвича» по отношению к последнему вагону трамвая, за которым он следовал, и о его скорости к моменту наезда, Гусько перенес ее в постановление о назначении автотехнической экспертизы. Эксперт, пользуясь исходными данными, которые ему сообщил следователь, пришел к выводу, что аварийную обстановку создал Рыбкин, и в этой обстановке у Золотухина не было возможности избежать наезда. Получив такое заключение, Гусько освободил Золотухина от ответственности…

Внешне все было сделано вроде бы правильно. Но почему никто не поинтересовался, какое расстояние и с какой скоростью Рыбкин должен был покрыть, чтобы угодить под машину? Мог ли он на седьмом десятке лет развить такую скорость? А ведь исходные данные для ответа на эти вопросы имелись в показаниях Золотухина и свидетелей…

Взяв чистый лист бумаги, я занялся расчетами, и у меня получилось, что, для того чтобы успеть попасть под машину, Рыбкин должен был развить скорость около 10 метров в секунду! Парадокс? Да, парадокс. Иначе не скажешь. Такая скорость доступна спринтерам с чемпионскими титулами, но не старикам…

Я пересчитал все заново, — результат получился тот же. Чтобы перепроверить себя, я побежал к Чижову. Он ведал у нас составлением статистических отчетов и арифметикой владел в совершенстве. Признав, что исходные данные для расчетов я взял правильно, Чижов через минуту подтвердил, что Рыбкин бежал навстречу своей смерти со спринтерской скоростью!

Это было открытием! Оно означало, что Золотухин и свидетели сообщили автоинспектору, а затем и Гусько неверные сведения о механизме происшествия, что владелец «Москвича» ехал на большем удалении от попутного трамвая, чем он показал, и, возможно, с большей скоростью. Оно ставило под вопрос его утверждение о внезапном появлении Рыбкина перед автомобилем и выводы экспертизы об отсутствии у него технической возможности избежать наезда… Наконец, оно заставляло сомневаться в самом существовании того попутного трамвая, за который так цеплялся Золотухин.

Водители иногда идут на такие выдумки. Помню, было у меня одно дело, когда водитель и подставные свидетели утверждали, что погибший пешеход вывалился на дорогу из густого, непроглядного кустарника. Когда я проверил их показания, то обнаружил на месте происшествия хворостинки высотой до колена. Воробей в таких кустах не останется незамеченным, не то что человек!..

Столкнувшись с парадоксом, я решил в первую очередь связаться с Гусько. Мало ли, может быть, он объяснит его природу.

Гусько приехал быстро; войдя в кабинет, достал из кармана круглое зеркальце, поправил кок на голове, провел мизинцем по тонким усикам и протянул мне руку.

— Здравствуй, лапушка. Что-нибудь случилось?

Он вытер платком выступившую на лбу испарину, сел к столу. Я дал ему лист бумаги, предложил записать цифры, которыми только что оперировал, и произвести необходимые расчеты.

Гусько сосчитал один раз, зачеркнул итог, пересчитал все заново и, получив те же 10 метров в секунду, раздраженно оттолкнул от себя лист.

— Галиматья какая-то!..

— Не согласен, — ответил я. — Если бы ты раньше занялся этими расчетами, дело, возможно, не пришлось бы прекращать. У тебя за его пределами ничего не осталось?

— Все здесь, — понуро произнес Гусько, и я понял, что думает он уже не о судьбе дела, а о том, какое наказание ему грозит за халтуру.

— У меня двое детей, — подтвердил Гусько мои предположения. — Может, оставишь все как было? Рыбкина ведь не воскресишь…

— Верно, не воскресишь, — ответил я. — Но если Золотухин виноват, то оставлять его безнаказанным — преступление. И ты хорошо понимаешь это.

Гусько как-то неопределенно мотнул головой и вышел из кабинета. А я продолжал размышлять над делом и все более убеждался, что сдвинуть его с мертвой точки удастся только в том случае, если появятся новые, объективные свидетели. Чтобы найти их, надо идти на заводы и в учреждения, расположенные в районе места происшествия, искать и допрашивать трамвайщиков. Передопросы Золотухина и свидетелей из Лентрансагентства казались мне бесперспективными. Люди эти находились в явном сговоре, а по опыту я знал, что развалить сговор методами логических построений и математических расчетов чрезвычайно трудно.

Для начала я решил переговорить с автоинспектором. Фамилия его была Малов. Я созвонился с ним и попросил привезти в прокуратуру все черновые записи об интересующем меня происшествии. Так в моих руках оказалась вторая схема наезда. Она соответствовала той, которая имелась в деле, во всем, кроме двух моментов: на ней стояла подпись одного Золотухина, а попутный трамвай отсутствовал!

— Что это? — спросил я у Малова.

— Первая схема Золотухина.

— Почему же на ней нет трамвая?

— Поясню, — спокойно ответил Малов. — Дело в том, что на месте происшествия я лично схему не составлял, так как обстановка была изменена. Я взял с собой понятых, Золотухина вместе с его свидетелями и привез их в ГАИ. Здесь я предложил Золотухину самому нарисовать схему. Он нарисовал ее, подписал и отдал мне, но в это время я получил команду выехать на другое происшествие. Поэтому я отпустил их всех и сказал прийти вече-ром, часам к семнадцати. Когда я снова встретился с ними и стал получать от Золотухина объяснение, он заявил, что сгоряча составил схему неправильно, нарисовал другую и на ней указал, что ехал за попутным трамваем, из-за последнего вагона которого и выскочил пострадавший. Эти объяснения подтвердили свидетели. Я чувствовал, что они сговорились, но мне ничего не оставалось, как составить свою схему дорожно-транспортного происшествия со слов Золотухина, что я и оговорил на ней. Первую золотухинскую схему я вначале хотел выбросить, потом решил отдать следователю, который будет вести дело, но замотался и забыл.

— Может, у вас найдутся и забытые свидетели? — спросил я.

— Вот уж тут ничем помочь не могу, — ответил Малов. — Когда подъезжал к месту происшествия, видел толпу, но стоило остановиться — все, кроме шофера и грузчиков из Лентрансагентства, разбежались.

«И впрямь, — подумал я. — О какой еще помощи можно мечтать?! И за ту, которая оказана, огромное спасибо!»

Рабочий день подходил к концу. Коротко допросив Малова и оформив изъятие у него схемы, я отправился домой, чтобы в спокойной обстановке получше осмыслить возникшую ситуацию. К утру мои планы изменились: я понял, что, перед тем как идти на поиск новых свидетелей, надо прощупать прочность позиций тех, которые допрашивались, да и самого Золотухина.

Зная, что он работает в таксопарке, я из дома поехал прямо туда, попросил вызвать его из рейса и увез с собой в прокуратуру. В пути я присматривался к нему, силясь понять его душевное состояние, но Золотухин был непроницаем.

В прокуратуре я спросил у него, правдивые ли показания он давал ранее. Золотухин, вскинув на меня серые глаза, ответил, что его предупреждали об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, а потому все, что он говорил, — чистая правда.

Я достал полученную от Малова схему и, после того как Золотухин признал, что она составлена им, попросил разъяснить, почему на ней нет попутного трамвая. Слегка покраснев, Золотухин объяснил, что рисовал схему вскоре после происшествия и, нервничая, просто забыл обозначить трамвай.

Я предложил ему, опираясь на собственные показания, определить скорость, с которой двигался Рыбкин перед тем, как попал под машину. Ухмыльнувшись и облй-зав свои пышные усы, Золотухин заявил, что оставшихся у него познаний в области арифметики хватает только на то, чтобы считать деньги. Когда же я настоял на своем, он, нисколько не смущаясь полученным абсурдным результатом, спокойно отпарировал: «Бежал, как чемпион? Значит, так и было!» — а на попытки убедить его в необходимости рассказать правду ответил дерзостью:

— Что вы прете? Или хотите помочь Рыбкиной содрать с меня деньги на памятник мужу-самоубийце? Не выйдет!

Продолжать такую беседу не имело смысла. Я записал показания Золотухина, предложил ему выйти в коридор, а сам принялся звонить в Лентрансагентство. Мне хотелось сразу допросить грузчика Иванова, а за ним и шофера Пучкова, чтобы исключить возможность общения между ними. Но свидетели эти не явились, хотя диспетчер, которому я звонил через каждые полчаса, неизменно заверял меня в том, что с работы они отпущены и направлены в прокуратуру.

Потратив впустую половину дня, я отпустил Золотухина и позвонил в справочное бюро «скорой помощи». Там мне ответили, что сообщение о наезде на Рыбкина поступило 8 мая в 8 часов 35 минут. С этими сведениями я поехал в трамвайно-троллейбусное управление и получил справку о всех трамваях, которые по графику должны были проезжать мимо места происшествия примерно с 8 часов 30 минут до 8 часов 40 минут. Я надеялся, что кто-нибудь из их водителей прольет на происшествие дополнительный свет. Мне удалось найти вожатого трамвая № 18, в котором ехал Рыбкин. О происшествии он ничего не знал. Потом ко мне пришли вожатые трамваев, следовавших в противоположном направлении, к центру города. Их было двое, и оба они заявили, что проехали остановку «Гельсингфорсская улица», не заметив там никаких признаков дорожного происшествия. За ними появился четвертый вожатый, который, узнав о причине вызова, сразу сказал:

— Да, видел я этот наезд. К Гельсингфорсской улице я подъехал по графику, в восемь часов тридцать три минуты. Перед остановкой, посмотрев в зеркало заднего вида, заметил, что меня догоняет «Москвич». Он обогнал мой поезд на скорости около пятидесяти километров в час и продолжал движение. Других поездов передо мной на той колее, по которой я ехал, поблизости не было, но на противоположной стороне проспекта, за Гельсингфорсской улицей, стоял встречный трамвай, из которого выходили пассажиры. Один пожилой пассажир с наградами на груди обогнул головной вагон и пошел на другую сторону проспекта вне дорожки для пешеходов. Водитель «Москвича» должен был видеть его по меньшей мере метров за тридцать. Пассажир шел не оглядываясь, а «Москвич» скорости не снижал и ехал прямо. Потом пассажир заметался перед машиной, шофер затормозил, но было поздно… «Скорая помощь» приехала быстро, а автоинспектор почему-то задерживался. Владелец «Москвича» поставил свою машину к тротуару, а я, чтобы не препятствовать движению, повел свой поезд дальше…

— Скажите, — обрата лея я к вожатому, — видели ли вы на месте происшествия грузовую автомашину Лентрансагентства?

— Видел, — ответил вожатый. — Но она подъехала не сразу, а минуты через две после наезда.

Подробно записав его показания и приложив к ним профессионально выполненную схему, я подумал: «Найти бы еще одного такого свидетеля, и тогда все встанет на свои места!»

На следующий день, напечатав на машинке объявления о розыске свидетелей, я выехал в район происшествия и расклеил их на столбах и стенах домов. У меня была мысль обратиться за помощью к редакциям ленинградских газет, к руководству городской радиотрансляционной сети и телевидения, но осуществление ее я отнес на более позднее время, решив вначале походить по расположенным в этом районе учреждениям и промышленным предприятиям.

Я посетил один завод, выступил по местному радио — безрезультатно. Перешел на другой, добился приема у секретаря парткома, чтобы получить разрешение на выступление не только по радио, но и в заводской многотиражке. Секретарь парткома удовлетворил мою просьбу. В его кабинете я составил текст обращения, и, пока писал заметку для газеты, оно дважды прозвучало во всех цехах и служебных помещениях. А через несколько минут в партком позвонил член заводского комитета комсомола Макаров.

— Когда освободитесь, зайдите к нам в комитет, — сказал он. — Мне кое-что известно об этом происшествии.

Макаров ждал меня, сидя на подоконнике.

— Вот так я сидел и в то утро, — объяснил он, когда мы познакомились. — Посмотрите: весь проспект как на ладони. Я пришел тогда на завод к семи часам, чтобы закончить подготовку к мероприятиям, посвященным Дню

Победы. На это ушло часа полтора. Потом сел на подоконник, закурил и стал смотреть вниз, на улицу…

Не буду приводить здесь полностью то, что рассказал Макаров. Замечу одно: сообщенные им сведения полностью совпадали с показаниями вожатого трамвая.

После этого, не ожидая появления других свидетелей, я вызвал грузчика Иванова, проанализировал вместе с ним показания Золотухина, дал очные ставки с Макаровым и вожатым и уличил его в лжесвидетельстве. Иванов признался, что очевидцем наезда не был, а ложные показания дал, пожалев Золотухина. Затем я поставил на место шофера Пучкова. Когда же настала очередь Золотухина, устроил ему очные ставки с Макаровым и вожатым. Они ошеломили его, но не сломили. Он продолжал твердить свое и, не зная о том, что Иванов и Пучков тоже рассказали правду, часто ссылался на их прежние показания. Я огласил ему новые показания этих свидетелей. Только после этого, побагровев и кусая усы, Золотухин процедил сквозь зубы: «Подонки… По полтиннику содрали… Шкуры!» — и начал рассказывать правду. Он признал, что мог избежать наезда на Рыбкина, но заметил его поздно, и понадеялся на то, что тот уступит ему дорогу, а потому не снизил скорость, которая составляла около 50 километров в час.

К концу допроса Золотухин совсем обмяк и, подписывая протокол, решил проявить обо мне заботу:

— Вы, наверное, устали… без обеда остались… Может, перекусим?

— Перекусывайте, — ответил я. — Мне не до этого.

Золотухин поплелся к выходу и уже с порога спросил:

— А машину мою конфискуете?

— Подвергну аресту и опишу.

— Зачем? Моя статья конфискацию не предусматривает…

— Для обеспечения иска, который предъявит Рыбкина.

— Дела-а, — протянул Золотухин. — Полный завал…

Несколько дней у меня ушло на проведение повторной автотехнической экспертизы. Комиссия экспертов пришла к выводу, что происшествие явилось результатом нарушения правил движения транспорта и пешеходов как погибшим Рыбкиным, так и водителем Золотухиным.

Когда я предъявил Золотухину обвинение, он полностью признал себя виновным. Но арест был для него неожиданностью.

— Как же с деньгами? — спросил он, расписываясь под постановлением о заключении под стражу.

— С какими деньгами? — поинтересовался я.

— С тысячей, которую взял с меня адвокат Капустин. Это он придумал попутный трамвай.

— Разберемся. Кто подтвердит?

— Жена.

С Капустиным пришлось разбираться довольно долго. Оказалось, что к поборам он прибегал неоднократно. Дело Золотухина было только началом его разоблачения…

Этот коварный «агдам»

О вреде алкоголя написано и сказано немало, и все-таки я думаю, что не повторю известное, поведав о случае, который иначе как фантастическим не назовешь.

Однажды на исходе летнего дня вернулись домой с работы трое парней: Иван, Николай и Петр. Парни жили в центре города, занимая примерно одинаковые комнаты в коммунальной квартире на последнем этаже пятиэтажного дома. На производстве и в быту они вели себя правильно, дисциплину не нарушали, спиртным не злоупотребляли. Если и выпивали, то изредка, перед выходными днями да по праздникам, покупая на троих бутылку какого-нибудь вина, не больше.

Придя домой, парни не застали своих жен. От соседей они узнали, что жены уехали на дачи, к детям, и решили отвести душу, сходить в баньку.

Народу в бане было немного. Мылись они не спеша, с наслаждением хлестались вениками в парилке, обливались холодной водой, терли друг другу спины, а когда стали одеваться, договорились продлить удовольствие и раздавить бутылочку.

На улицу парни вышли засветло. Купив бутылку «агда-ма» емкостью 0,8 литра, именуемую «фугаской», а также «огнетушителем», отправились домой, на кухне смастерили салат, заправили его подсолнечным маслом, нарезали хлеб, и тут Иван сказал, что неплохо было бы устроиться на свежем воздухе, а точнее, на балконе, который имелся только у Петра.

Предложение показалось заманчивым. Друзья вынесли на балкон табуретку, поставили на нее закуску и сели: Петр — на порожек, Иван и Николай — на стулья, у самых перил.

Под ними темнел и дышал прохладой колодец двора, над головами в лучах заходящего солнца носились, вереща, стрижи, и сбоку тихо шелестела выросшая на замшелом карнизе березка. Взглянув на чистое небо, Иван мечтательно произнес:

— Смотаться бы за грибками утречком!

Николай ответил:

— Идея! Только не на Карельский. Туда люди с вечера автобусами едут, ночью лес с фонарями прочесывают, так что к утру, кроме червивых ножек, ничего не найдешь!

Петр предложил:

— В таком случае айда под Лугу, там есть одно местечко… Не будет грибов — порыбачим.

— Ишь какой, рыбки захотел! — ухмыльнулся Иван. — До завтра еще дожить надо… Где бутылка?

Бутылки не оказалось. Заглянув под табуретку и стулья, друзья пришли к выводу, что забыли ее на кухне. Сбегать за ней было сподручней Петру. Через минуту Петр вернулся, снова сел на порог и торжественно протянул «фугаску» друзьям. Те приняли ее — и вдруг… Раздался треск. Балкон резко накренился и, отделившись от стены, полетел в темноту. Потом внизу что-то грохнуло. Петр оцепенел от ужаса. Перед ним была пустота, его ноги висели над бездной… Он инстинктивно подтянул их, откинулся назад, в комнату, вскочил и бросился бежать…

Я приехал на место происшествия минут через тридцать. Петр еще бегал вокруг дома: заглядывать во двор он боялся. Два других неудачника, повисев вниз головами на балконе четвертого этажа, где их придавила обрушившаяся плита, были уже сняты оттуда пожарниками при помощи выдвижной лестницы и отправлены в больницу. А бутылка? Она лежала на асфальте целая и невредимая, вызывая у собравшейся во дворе толпы одновременно и любопытство, и восторг, и негодование. Упасть с высоты пятого этажа и не разбиться? Такого еще не бывало!

— Вот так «злодейка с наклейкой», — говорили люди. — Она, она, бестия, во всем виновата!

Я пытался спорить с ними, уверял, что вместо «агдама» на балкон могла быть вынесена, к примеру, кастрюля с супом, но доводы мои воспринимались как надуманные, не соответствующие действительности, а потому отвергались.

С места происшествия я поехал в больницу к пострадавшим. Иван и Николай, поведав мне о случившемся во всех подробностях, ни словом не обмолвились о бутылке, которая так подвела их, и вспомнили о ней только тогда, когда она была предъявлена им.

Месяц спустя я получил заключение технической экспертизы о причине обвала. Эксперты усмотрели ее в сильной изъеденности коррозией двутавровой балки, крепившей балкон к стене, «агдам» для них как будто бы и не существовал.

Инженер жилучастка и техник-смотритель здания — люди технически грамотные — согласились с таким заключением и признали, что за состоянием балконов они не следили.

Привлекая их к ответственности за халатность, я, однако, не смог обойти молчанием коварную роль «агдама» и отметил ее во всех официальных документах. Ведь факты — упрямая вещь!

Да, много необыкновенного было в этой истории! Фантастическими оказались и ее последствия: райисполком, на территории которого произошел описанный случай, во избежание других обвалов принял решение обрушить все балконы на домах дореволюционной постройки, а жилищные службы, надо отдать им должное, выполнили это решение без проволочек — балконы сломали, выходы на них замуровали, чугунные решетки выбросили…

Венька-следопыт

Этот небольшой городок, расположенный в двух часах езды от Ленинграда, многие годы жил спокойно. Нет, не без происшествий, конечно. Они бывали. Летом кто-нибудь тонул, зимой горел. Случались и драки. А вот про воровство люди забыли. Да и кто посмел бы позариться здесь на чужое добро, если все жители городка знали друг друга по крайней мере в лицо?

И вдруг в декабре началось… Первой оказалась взломанной продуктовая палатка у вокзала, за ней — ларек в центре города, потом магазин в соседнем поселке, столовая. И все это за какие-то две недели. После небольшого затишья одна за другой последовали квартирные кражи. Воры вели себя дерзко!

Городок загудел. Замки в хозяйственном магазине были мгновенно раскуплены. Кражи стали главной темой разговоров на улице и дома. Люди возмущались: «Где следственные органы? Куда они смотрят?» А прокуратура и милиция сбивались с ног… После третьей квартирной кражи они обратились за помощью в Ленинград.

Сигнал бедствия принял начальник следственного отдела Чижов. Он пришел ко мне в кабинет и сказал:

— Слушай, Плетнев, оторвись на недельку, съезди, посмотри, что они там делают.

— Не могу, — ответил я, — работы много, поручить некому.

— Ничего, работа в лес не убежит, там помочь надо, — настаивал Чижов. — Почитаешь дела, подскажешь и назад.

Я знал эти уловки: сначала — «поезжай, посмотри», потом — «оставайся, пока не раскроешь».

— Не могу, — пытался я отбиться от поездки. После многомесячного напряженного труда мне захотелось пожить, как живут люди: приходить на работу к девяти утра, в обеденный перерыв обедать спокойно, домой — в шесть, вместе со всеми, чтобы успеть помочь жене и позаниматься с сыном или сходить в кино, почитать.

— В таком случае, Дмитрий Михайлович, — в голосе Чижова зазвучали железные нотки, — воспринимайте мою просьбу как приказ!

Так я оказался в городке, просившем о помощи. Местный прокурор, встретив меня, распорядился о том, чтобы все дела были немедленно собраны. Я принялся их читать и вскоре подумал, что время трачу впустую. Кражи ничем не отличались друг от друга, они совершались, как правило, путем взлома, из торговых точек преступники похищали спиртные напитки, шоколад, конфеты, табачные изделия; из квартир уносили дорогостоящую одежду, хрусталь, золотые вещи, деньги, не оставляя следов, по которым можно было бы их найти.

Я читал, а прокурор — невысокого роста пожилой человек с красными от бессонницы глазами — через каждые полчаса заглядывал ко мне и спрашивал:

— Ну как?

— Никак, — отвечал я зло. — Дочитаю и, если никаких зацепок не увижу, уеду.

Он пожимал плечами и, разочарованный, уходил. Однако после обеда он не вошел, а вбежал в мой кабинет:

— Только что звонил начальник угрозыска Сычев. В поселке мясокомбината квартирная кража. Что будем делать?!

— Надо ехать. Позвоните ему. Пусть захватит нас, — ответил я, зная, что машина прокуратуры ремонтируется триста шестьдесят пять дней в году.

Мы приехали в поселок мясокомбината. Он состоял из восьми кирпичных двухэтажных домов, поставленных по сторонам огромного, как плац, квадратного двора, и казался вымершим.

— Где народ? — спросил я у двух женщин, которые ожидали нас в жилконторе.

— На работе, — ответили они. — Дома одни пенсионеры и дети.

Женщины повели нас на место происшествия. Квартира, в которую проникли воры, была расположена на втором этаже, справа. Перед ней валялось множество мелких щепок: преступники вырезали часть дверной рамы, отжали ригель замка и таким образом открыли дверь. Я осмотрел входную дверь соседней квартиры и, не найдя на ней каких-либо повреждений, вошел в обворованную.

В прихожей я увидел старушку. С непокрытой головой, в зимнем пальто она сидела на стуле и растерянно смотрела в комнату.

— Как вас зовут, бабушка? — обратился я к ней.

— Серафима Ивановна.

— Вы одна живете?

— С мужем. Он в Ленинграде, на встрече однополчан.

— Когда вы обнаружили кражу?

— Полчаса назад, как вернулась из города.

— А в городе сколько пробыли?

— С утра. Собиралась к обеду быть дома, да вот не успела.

— Что у вас украли?

— Не знаю, милый, не смотрела еще.

Мы вошли в комнату. В ней царил хаос. Все, что можно было выбросить из шкафа, комода и чемоданов, валялось на полу. Постояв некоторое время в оцепенении, Серафима Ивановна стала перебирать свои вещи.

— Нет мужниного пальто, нового, с каракулевым воротником, — сказала она. — Не вижу его кожанки и отреза шерсти на костюм.

— Все?

— Вроде бы все.

Серафима Ивановна еще раз окинула взглядом комнату, заглянула в шкаф, вышла на кухню и тут же вернулась:

— Мускат выпили… Пустая бутылка стоит.

Я попросил Сычева и оперативника, который был с ним, побеседовать с жильцами домов, а сам приступил к осмотру квартиры. Я искал пригодные для исследования отпечатки пальцев, но они отсутствовали даже на бутылке муската.

К концу осмотра вернулись работники милиции и доложили, что опрошенные жильцы о краже ничего не знают и подозрительных лиц на территории городка не видели. Назревал очередной «глухарь»…

Перед тем как уехать восвояси, я предложил Сычеву повторить обход квартир вечером, когда людивернутся с работы, и поговорить со всеми, без исключения.

На следующий день мне позвонили из угрозыска и сообщили, что соседка Серафимы Ивановны, по словам жилички с первого этажа, будто бы знает, кто совершил кражу, и если бы обокрали кого-то другого, а не эту вредную старуху, она бы помогла, а так помогать не будет.

— Где работает эта соседка? — спросил я.

— На мясокомбинате, кладовщицей.

Когда стемнело, я поехал в поселок, нашел женщину, на которую ссылалась милиция. Она подтвердила все, что мне было известно о высказываниях соседки Серафимы Ивановны, но не больше. Тогда я поднялся на второй этаж, позвонил Серафиме Ивановне. Мне никто не открыл. Я вышел во двор, закурил, посмотрел на ее окна. Они были темными. Но горел электрический свет в квартире соседки. Я решил поговорить с ней напрямую, долго звонил, и все безрезультатно. Потом спустился вниз, снова взглянул на ее окна и обнаружил, что они тоже стали темными. А время было «детское» — что-то около семи часов вечера. «Прячется», — подумал я, в третий раз поднялся наверх и забарабанил в дверь. За дверью послышался шорох, женский голос спросил:

— Кто там?

— Следователь, — ответил я.

Щелкнул один замок, второй, дверь открылась, и я увидел на пороге довольно молодую крупную, полногрудую женщину в шелковом цветастом халате и тапочках с пушистыми помпонами. На ее лице я не нашел и тени приветливости.

— Может быть, разрешите войти? — спросил я.

— Только без папиросы. У нас не курят.

Я выбросил папиросу в мусорное ведро, и женщина нехотя впустила меня в квартиру. Она состояла из одной комнаты, но обстановка — полированная мебель, ковры, обилие хрусталя — не оставляла сомнения в зажиточности ее хозяйки.

— Не отвлекайся, это тебя не касается, делай уроки, — сказала женщина белокурому мальчишке лет восьми, сидевшему возле окна за письменным столом. Тот уткнулся в тетрадь.

Не дожидаясь, пока хозяйка предложит мне сесть, я отодвинул от обеденного стола один из стульев и опустился на него:

— Давайте знакомиться. Как вас зовут?

— Нора…

— А точнее?

— Элеонора Степановна.

— Меня зовут Дмитрий Михайлович.

Я рассказал ей о цели своего визита. Элеонора Степановна внимательно, покусывая губы, выслушала меня и, когда настала ее очередь, спокойно ответила:

— Чепуха. Так и запишите. Пусть болтают что хотят. Я ничего не знаю. Слышала только, что обокрали соседку, а кто обокрал — понятия не имею и ни с кем об этом не говорила. Приведите мне того человека, я ему в глаза плюну…

Мальчишка перестал писать и искоса посмотрел на мать. Элеонора Степановна заметила это.

— Я тебе что сказала?! Повернись и делай уроки! Некрасиво подслушивать чужой разговор! — раздраженно крикнула она сыну и уже для меня добавила — Мы мешаем ему… Поверьте, если бы я знала что-нибудь, то не стала бы скрывать от вас.

Ее слова звучали довольно убедительно. Я даже засомневался: не наговаривает ли на нее жиличка с первого этажа? Простившись с Элеонорой Степановной, я спустился к ней. Нет, эта женщина стояла на своем. «Зачем мне все это придумывать? Если бы у нас отношения были плохие, другое дело», — говорила она, и с ее доводами тоже трудно было не согласиться.

Проведение очной ставки между ними я решил отложить и уехал в гостиницу.

Днем я снова отправился в поселок. Надежда на то, что мне удастся найти человека, который поможет разобраться в случившемся, не покидала меня. Я посетил жилконтору, побеседовал с ее работниками, сам обошел несколько квартир и, не узнав ничего интересного, пошел было к автобусной остановке. Но у самого выхода со двора мое внимание привлек мальчишка, тащивший от сараев санки с дровами. Я присмотрелся и узнал в нем сына Элеоноры Степановны. Поравнявшись со мной, он сдвинул на затылок шапку-ушанку:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, — ответил я. — Ты почему не в школе?

— Я уже пришел.

— А дрова куда везешь?

— Домой, ванну топить. Вечером мыться будем…

— Не тяжело?

— Не е…

— Как тебя зовут?

— Венька, а что?

— Да так, Венька, ничего. Хочу спросить тебя кое о чем.

Венька поднял на меня свои ясные серые глаза, зашмыгал не по-зимнему веснушчатым носом.

— Вы все курите? — неожиданно спросил он.

— Курю.

— Курить вредно…

— Кто сказал?

Венька не думал ни секунды:

— Ленин.

— Значит, так оно и есть…

— Тогда зачем курите?

— Как бы тебе объяснить? На душе неспокойно…

— Все о работе думаете?

— Да. И не только о ней… Не могу, например, понять, почему твоя мама не любит Серафиму Ивановну.

— Чего тут непонятного? Мамка выбрасывает в мусорное ведро колбасу и хлеб, а Серафима Ивановна ругается.

— А тебе Серафима Ивановна нравится?

— Ничего старушка. Сколько раз пускала к себе, когда ключ забывал дома, поесть давала.

— Тебе ее жалко?

— Конечно…

— Кто же мог ее обидеть?

Венька потупился, прикидывая что-то в уме, поправил дрова на санях, вытер нос рукавицей и, снова задрав голову, посмотрел мне прямо в глаза:

— Мамке не скажете?

— Нет.

— Тогда слушайте. Я гулял во дворе. Ребят не было. Вдруг из нашей парадной выходят два чужих парня в черных шапках, фуфайках, брюках и в сапогах. Только головы у них белые, стриженые, и шеи.

— А в лицо ты их видел?

— Не-а.

— Что было дальше?

— Они пошли со двора, быстро так. Один нес в руке чемодан. Цвет, ну, вроде как у чернил, только светлей.

— Сиреневый?

— Точно, сиреневый. Другой под мышкой пальто нес…

— Почему ты думаешь, что пальто?

— Воротник болтался…

— Еще что-нибудь запомнил?

— На чемодане какие-то буквы были.

— Ты кому-нибудь рассказывал об этом?

— Мамке, больше некому.

— А отец у тебя есть?

— Есть. В другом городе живет.

— И что же мамка?

— Молчи, говорит. Не твое дело.

— Почему же ты мне рассказал?

— Как почему? Они же Серафиму Ивановну обворовали…

Я взглянул на часы. Было ровно 17.00. Рабочий день на комбинате кончался в 18.00.

— Вот что, Венька, — сказал я мальчишке, — ты чемодан сможешь узнать?

— Попробую…

— Тогда жми домой и жди меня.

Венька потащил санки, а я бросился в школу и из учительской позвонил в милицию. Мне вдруг пришло в голову, что кражу совершили лица, недавно освободившиеся из заключения. Кто еще мог быть так одет, острижен? Кто мог действовать так дерзко? Кого могло потянуть на спиртное, шоколад, сигареты, на хорошую одежду, хрусталь, деньги? Два месяца назад была амнистия…

Услышав в трубке голос Сычева, я спросил:

— У вас есть учет освобожденных из мест лишения свободы?

— Есть.

— Сколько человек вышло за последние полгода?

— Пять, все по амнистии.

— Как они трудоустроены, где прописаны?

— Все работают на заводе металлоизделий, живут в общежитии.

— Пришлите немедленно машину. Я в школе.

Минут через десять я увидел в окно, как к школе подкатил милицейский «газик». Из него выскочил Сычев и побежал к подъезду.

— Вы не могли бы съездить с нами? — обратился я к молоденькой учительнице, проверявшей неподалеку от меня тетради. — Нам надо предъявить первокласснику чемоданы в общежитии.

— Я слышала ваш разговор. Страшновато…

— Не бойтесь. Сейчас там никого нет, все на работе. Пройдем по комнатам, посмотрим.

Учительница стала одеваться. Мы заехали за Венькой, посадили его рядом с шофером и покатили дальше. Ехали молча. Только учительница, пряча лицо в пуховой платок, ежилась и шептала: «Страшновато. Колотит всю…»

Нам повезло. Встретив нас, комендант общежития объяснила, что в комнатах чемоданы держать запрещено, и провела в камеру хранения. Записав здесь Венькины показания, я предложил ему осмотреть стеллажи.

— Вот! — сразу указал Венька на чемодан, стоявший на второй полке.

Он был действительно сиреневого цвета, на его крышке темнели выведенные химическим карандашом буквы «Н. П.».

— При надлежит Николаю Полозову, — сказала комендант.

— Он судим?

— Нет. Хороший парень, два года у нас живет.

— Кто-нибудь брал его чемодан?

— Он брал сам, вчера утром. Сказал, что ребята просят, в баньку сходить.

— А раньше?

— Бывали случаи…

Я быстро оформил выемку чемодана, надеясь отвезти Веньку домой до прихода с работы матери, но когда мы приехали в поселок, было уже 18 часов с минутами.

Элеонора Степановна встретила нас сурово.

— Кто дал вам право увозить ребенка?! — набросилась она на меня. — Он ничего не знает, он мог вам только соврать!

Мать втащила сына в прихожую, сорвала с него шапку, пальто и, ударив два раза кулаком по спине, закричала:

— Сколько раз говорила тебе: не лезь не в свое дело!!! Сколько раз?! Скажи! И ты все-таки влез…

Элеонора Степановна схватила Веньку за ухо и поволокла на кухню. Пришлось остановить ее. Мальчишка, воспользовавшись замешательством матери, вырвался и прижался к моим ногам.

— Он вам наврал! — продолжала кричать Элеонора Степановна. — Разве дураку можно верить?!

Венька стоял рядом со мной, всхлипывая, и, когда мать пригрозила ему поркой, спросил:

— За что?.. Ты же сама… наврала, сказала, что ничего… не знаешь. А я тебе… все рассказал!..

— Не плачь, Венька, — успокоил я его. — Ты поступил правильно. Теперь преступников найти будет нетрудно. Когда я это сделаю, то приду в школу, в твой класс, и обязательно расскажу ребятам и учительнице о том, как ты помог мне. А пока — до свидания, через денек я навещу тебя.

Взглянув на Элеонору Степановну, я понял, что сказанное мною произвело на нее достаточно сильное впечатление. Расправа над Венькой была исключена.

Я вернулся в общежитие, дождался прихода с работы Полозова и увез его в милицию. Он оказался правдивым парнем, сразу назвал имена тех, кто брал у него чемодан.

А когда преступники были осуждены, я приехал в школу и рассказал ребятам о честности Веньки, о его смелости. Кто-то после этого дал ему прозвище Следопыт. Венька носил его несколько лет и, как говорили, носил с гордостью.

Подарок

Если бы меня спросили, какое время суток я больше всего люблю, я бы ответил: вечер. Почему? Да потому, что только вечером следователь получает возможность спокойно, не дергаясь, обмозговать результаты своей работы, спланировать ее на будущее и, если хотите, помечтать…

В тот вечер, о котором пойдет речь, я задержался на службе именно с этой целью. Попив чайку, настроив транзистор на музыкальную программу «Маяка», я разложил на столе накопившиеся за последние дни документы и принялся перечитывать их. Но вскоре мой покой был нарушен: в кабинет вошел прокурор.

— Дмитрий Михайлович, — сказал он. — У меня прием, народу много. Выслушай одну гражданку. Ее обокрали.

— А почему бы эту гражданку не направить в милицию? — недовольно спросил я.

— Она была там. Ей не поверили. Днем мне звонил ее отец, известный полярник, просил вмешаться. Помоги ей написать заявление. Расследование будем вести сами, а с милицией разберемся потом.

Я поморщился: «Ох уж эти звоночки, пропади они пропадом!..»

— Ничего, сейчас твое настроение изменится, — поспешил успокоить меня прокурор и, открыв дверь, обратился к стоявшей в коридоре жалобщице:

— Пожалуйста, заходите…

Порог кабинета робко переступила молодая, худенькая, как тростинка, женщина.

— Смелее, смелее, не стесняйтесь, — улыбнулся ей прокурор. — У нас жарковато… Можете снять шубу… Ну а если не хотите, то садитесь к столу. Дмитрий Михайлович выслушает вас и сделает все необходимое.

С этими словами он удалился, а женщина, расстегнув дубленку, нерешительно подошла ко мне.

— Ольга Борисовна, Оля…

Она удивила меня своей непосредственностью. Я поначалу растерялся, потом привстал и осторожно пожал изящно протянутую мне руку.

Ольга Борисовна сняла с головы вязаную шапочку, села и, приготовившись отвечать на вопросы, доверчиво посмотрела на меня. А я вдруг подумал, что давно уже не встречал столь симпатичных женщин. Все, все в ее облике — и зачесанные назад вьющиеся русые волосы, и зеленоватые глаза в мохнатых темных ресницах, и едва заметный пушок над красивым ртом — производило чарующее впечатление.

— Что привело вас к нам? — спросил я у Ольги Борисовны, боясь, что мое молчание может быть неправильно понято ею.

— Меня обокрали, — со вздохом ответила она.

— Когда?

— Вчера…

— Расскажите, как это произошло.

— Мы с мужем получили новую квартиру, он уже второй год в командировке, дома бывает редко, и я решила переезжать одна. Заказала машину с грузчиками. Они приехали втроем: двое в годах, а один совсем молодой. Сразу забрать все не смогли. Поэтому я перевезла сначала ценные вещи и, пока они ездили за остальными, распаковала хрусталь: столовый поставила в сервант, а шкатулку отнесла в спальню. На старой квартире я хранила в ней золотую подвеску с изображением Нефертити. С подвеской она казалась целиком заполненной золотом, и мне не терпелось увидеть эту красоту на новом месте. Потом пришла машина, я начала показывать грузчикам, что и куда заносить, и вернулась в спальню, только когда они уехали. Шкатулка была пуста.

— Значит, украсть ее могли только грузчики?

— Да, больше в квартиру никто не заходил.

— Вы сами купили подвеску?

— Нет, это подарок.

— Папы?

— Мужа.

— Давно он вам подарил ее?

— Полгода назад, к трехлетию нашей свадьбы.

— Где он работает?

— В ремонтно-строительном управлении.

— А вы?

— Процедурной сестрой в поликлинике.

— Сколько стоила подвеска?

— Муж говорил, что заплатил за нее две тысячи рублей. Он копил деньги на машину, потом решил отказаться от этой затеи и сделать приятное мне.

— Чек у вас сохранился?

Ольга Борисовна достала из кармана дубленки замшевый кошелечек, открыла его и подала мне чек, на котором сначала цифрами, затем прописью была выведена цена подвески, а ниже стоял штамп магазина.

Я помог Ольге Борисовне написать заявление, приложил к нему чек и возбудил дело. На следующий день я допросил ее. Она ничего добавить не смогла, попросила разрешения звонить, чтобы быть в курсе событий, и мы расстались. Засучив рукава, я приступил к работе. Допросил грузчиков — никакого толку. Двое из них оказались семейными, солидными людьми, третий — молодой, жил в общежитии, но ни в чем предосудительном замечен не был. Через некоторое время я вызвал грузчиков вторично, сделал обыски, еще раз допросил — безрезультатно. Нагрузил милицию работой в комиссионных и скупочных магазинах, объявил в розыск похищенную подвеску — и это ничего не дало. А время шло…

Ольга Борисовна вначале звонила мне каждую неделю.

— У вас есть что-нибудь новенькое? — спрашивала она своим нежным, певучим голосом, а я вздрагивал от этих вопросов и мямлил что-то в ответ, потому что боялся сказать правду.

Потом она стала звонить реже, и вот наступил день, когда я услышал голос мужчины:

— С вами говорит муж Ольги Борисовны. Скажите, когда кончится эта волокита?! Неужели среди трех грузчиков невозможно найти вора?* Это все равно что в трех соснах заблудиться…

Я попросил его набраться терпения и ждать, но он названивал мне все чаще и чаще и в конце концов пригрозил, что будет жаловаться и добиваться передачи дела другому, более сильному следователю.

Прокурор, поначалу довольный моими действиями, тоже стал нервничать…

— Что тебе нужно, чтобы найти преступника? — спрашивал он всякий раз, как только мы заговаривали о деле.

— Не знаю, — отвечал я, потому что действительно не видел перед собой никакой перспективы.

Как-то прокурор зашел ко мне и объявил:

— Я заберу у тебя часть дел, поручу их другим следователям. А это, с Нефертити, — кровь из носу, но чтобы было раскрыто! На карту поставлен престиж прокуратуры! Ясно?

Мне все было ясно. Я готов был просиживать на работе не только вечера, но и ночи, только бы найти выход из тупика…

Однажды, коротая вот так, впустую, драгоценное время, я вспомнил свою первую встречу с Ольгой Борисовной и вдруг подумал, что у молодого неженатого грузчика есть, наверное, своя Нефертити, достойная дорогого и красивого подарка…

Я навел о нем справки, узнал, что в Курске его действительно ждет невеста, и спустя две недели получил из курской милиции сообщение, подтвердившее правильность моего предположения. Еще через неделю мне доставили украденную подвеску. Ольге Борисовне я сообщил об этом по телефону, она довольно холодно поблагодарила меня, и больше я с ней не разговаривал. Несколько дней спустя я передал дело в суд, страсти, так долго бушевавшие вокруг него, улеглись, и милый облик Ольги Борисовны стал постепенно стираться в моей памяти…

…Прошел год. Я работал уже в другой районной прокуратуре, и совсем другой прокурор попросил меня почитать материалы о хищении кровельного железа и масляной краски с одного из райцентровских объектов. Случай, о котором шла речь, был предельно прост: прораб Бычков продал двум садоводам-любителям 113 листов железа и 4 бидона краски. Покупатели погрузили добычу в машину и пытались вывезти ее с территории объекта, но были задержаны сотрудниками милиции. Комиссия проверила хозяйственную деятельность прораба, провела инвентаризацию материальных ценностей, но никаких отклонений от учетных данных не выявила, все у него было в ажуре. А прокурору во что бы то ни стало хотелось узнать, каким секретом пользовался Бычков для столь умелого воровства, не занимался ли он им и ранее. Вот почему, прочитав материалы, я в первую очередь вызвал прораба.

Была зима. Бычков пришел ко мне в изрядно поношенном полушубке, шапке-ушанке, ватных брюках и валенках. Здоровый, чернявый мужик лет под сорок, круглолицый, немного обросший, с красноватыми то ли от простуды, то ли по другим причинам белками глаз. Войдя в кабинет, он расплылся в улыбке:

— Дмитрий Михайлович?! Вот это судьба! Не зря говорят: мир тесен!

Я смотрел на Бычкова и ничего не понимал. Ни фамилия, ни внешность его мне ничего не говорила. Подойдя тем временем к моему столу, прораб протянул мне Руку:

— Здравствуйте! Вы давно перебрались сюда? Как вам работается на новом месте?

— Простите, — ответил я. — Откуда вы меня знаете?

— Откуда? Помните дело о краже золотой подвески? Мы с вами тогда не виделись, но заочно были знакомы! Я муж Ольги, правда, у меня другая фамилия…

Я сразу вспомнил все, что было связано с этим делом, вспомнил и подумал: «Неужели стоящий передо

мной приветливый, дружелюбный человек и хам, допекавший меня по телефону, — одно и то же лицо?»

А Бычков, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Вы сделали для нас тогда доброе дело, да, доброе! И Ольга, и я, мы оба часто вспоминали вас с благодарностью, собирались в гости пригласить… Не получилось. Работа, командировки… Может быть, теперь выберете времечко? Давайте, а?

— Благодарю, — отказался я.

— Жаль… — вздохнул Бычков. — Понимаю, обстановка не та… Черт меня попутал. Не смог отказать прилипалам…

Он немного помолчал, потом снова заулыбался:

— Может быть, сделаете для нас еще одно доброе дело, последнее? Век помнить будем!

— Какое? — спросил я.

— Может, простите мне грех? Случай ведь… Больше не было. Железо и краски на месте, недостачи нет. Если нужно — попрошу кого-нибудь из чинов… Заступятся, письмо напишут. Я им городишко-то за год новым сделал…

— Не пойдут они на это…

— Пойдут! Квартиры ремонтировал, не откажут…

— Вот как? А материалы где брали?

Бычков самодовольно посмотрел на меня:

— У хорошего хозяина всегда резерв найдется. И нет тут никакого особенного секрета. Отпускают мне, к примеру, железо на кровлю и на карнизы. Но есть карнизы, как сито, эти менять надо. А есть целые. Их можно оставить. Так и с краской: где два раза пройтись надо, а где достаточно одного. Вот и экономия. Рабочие тоже не в обиде, зарабатывают неплохо. Вы, кстати, давно у себя ремонт делали?

— Это, Бычков, к делу не относится.

— Ну зачем так официально? Мог бы помочь…

— Надо подумать, надо подумать, — уклончиво ответил я. — Утром приходите, поговорим.

— Мне бы хотелось, чтобы у нас сохранились добрые отношения, — повторил на прощанье Бычков. — Люди должны помогать друг другу…

Он поднялся со стула, снова подал мне руку, и я не мог оставить ее висящей в воздухе, хотя знал уже, что имею дело с матерым дельцом. После его ухода я вынес постановление о возбуждении уголовного дела и подготовил письмо в контрольно-ревизионное управление с просьбой определить количество стройматериалов, незаконно списанных Бычковым в расход. А утром объявил ему, что должен произвести в его квартире обыск и наложить арест на имущество..

Ольга Борисовна была дома. Она удивленно посмотрела на мужа, на меня и понятых и пригласила всех нас в гостиную. Однако обыск я начал со спальни, в которой нашел золотую подвеску с изображением Нефертити, много перстней, цепочек и серег…

По мере того как я доставал драгоценности из шкатулок, стоявших на трюмо, Ольга Борисовна говорила:

— Это подарок мужа к дню моего рождения, а это — к дню нашей свадьбы, к Новому году, к 8 Марта, к 1 Мая…

— Прикуси язык, дура! — хрипел в стороне Бычков.

Обыск длился несколько часов. Заканчивая его, я объяснил хозяевам квартиры, что все обнаруженные драгоценности придется забрать и сдать на хранение в Госбанк до решения их судьбы следственными или судебными органами. Бычковы в ответ не проронили ни слова.

Белые колеса

Я вернулся в Ленинград днем, в воскресенье. Дома меня ожидала записка: «Уехала к сыну на дачу, обед на плите, буду к вечеру». Обойдя тихую, аккуратно убранную квартиру и немного передохнув с дороги, я стал разбирать рюкзак…

Впервые за последние годы мне удалось получить отпуск летом. По настоянию жены, убежденной сторонницы активного отдыха, я побывал в Теберде, на Домбае, спустился по Военно-Сухумской дороге к побережью Черного моря. И все было бы хорошо, если бы не тоска по родным и работе, которая появилась у меня сразу, как только я оказался на юге.

Теперь отпуск заканчивался. Я радовался тому, что уже сегодня увижу жену, завтра встречусь с товарищами по службе, и жизнь войдет в свое обычное русло.

«Интересно, — думал я, — что приготовил мне начальник следственного отдела Чижов? Несомненно, «глухаря»… Но какого? Нераскрытое убийство, изнасилование, ограбление? Или крупную недостачу, возникшую по неизвестным причинам на каком-нибудь складе? А может быть, загадочную автомобильную катастрофу? Трудно сказать. Одно ясно: без дела сидеть не даст».

Размышляя о завтрашнем дне, я вынес на балкон палатку и спальный мешок, перекусил и хотел приступить к переборке фруктов, как в квартиру позвонили. Я открыл дверь: у порога с букетом цветов в руке стояла жена.

— Димка, наконец-то! Я так спешила, знала, что ждешь!

— Соскучилась?

— Очень!

Она обняла меня и потащила в комнату:

— Рассказывай!

— Нет, сначала ты… Как Сашка? Как сама себя чувствуешь?

— У нас все по-прежнему, без перемен… Ну, не тяни!

Я был переполнен впечатлениями. Жена слушала меня, задавала вопросы, и я с удовольствием отвечал на них. Когда за окнами стало темнеть, она спохватилась:

— Что же я сижу? Ты на работу в форме пойдешь?

— Надо бы… хоть в первый день.

— Продолжай, я сейчас…

Она вынула из шкафа мой рабочий костюм, посмотрела, не надо ли подутюжить, прошлась по нему щеткой и повесила на спинку стула:

— Давай вечерком в кино сходим…

— А к родителям? — спросил я и тут же, боясь обидеть жену, поправился — Идем, на десятичасовой.

— Здравствуй, здравствуй, Дмитрий Михайлович! — приветствовал меня утром начальник следственного отдела Чижов. — Не надоело гулять-то? А мы заждались, хотели из отпуска отзывать…

Он вышел из-за стола, небольшой, сутуловатый, лысый, и протянул мне руку:

— Отдохнул ты, кажется, неплохо. Волосы выгорели, глаза побелели, лицо черное, как у негра! Где был? Что видел?

Я рассказал ему о своей поездке.

— Тебе там не икалось? — спросил Чижов. — Хотел дать телеграмму, да прокурор запретил. Пусть, говорит, сил набирается, как-нибудь выкрутимся!.. А как тут выкрутишься? Первое полугодие закончили с полной раскрываемостью, только вздохнули — и вдруг посыпалось! Одно за другим, одно за другим! Перспектива, правда, по большинству дел пока не потеряна, а вот как поступить с делом, которое возбудил Гусько, — ума не приложу. На, полюбуйся, что пишет о нем его начальник.

Чижов подал мне лист бумаги. Под четко выведенным словом «Рапорт» шел текст:

«Докладываю: утром 6 августа с. г. администрацией гаража строительного управления была обнаружена кража шести колес со стоявших на открытой площадке законсервированных автоприцепов. Сообщение об этом получил следователь Гусько. Он же выехал на место происшествия и возбудил уголовное дело. Рядом с площадкой, на заборе, Гусько обнаружил следы, которые могли быть оставлены при перебрасывании колес на территорию соседней свалки. Однако выяснив, что в течение нескольких дней прицепы готовила к отправке на завод группа рабочих, он заподозрил их в преступлении, а следы расценил как инсценировку кражи. На допросах рабочие свою причастность к преступлению отрицали. Тогда Гусько задержал одного из них и, не сообщив об этом прокурору, поместил в камеру предварительного заключения на двое суток, в течение которых безуспешно добивался от него признания в хищении. Считаю, что дальше оставлять дело в производстве у Гусько нельзя, а сам он за грубое нарушение закона должен быть строго наказан».

— Ну, как тебе нравится? — возмущенно спросил Чижов, когда я прочитал рапорт. — Мазурик этот Гусько, да и только! Ему бы с его усиками и коком в оперетку идти, так нет — на следствии подвизается! И увольнять не хотят. Говорят: молодой, учить надо, воспитывать!.. А дело, спрашивается, зачем возбудил? Пусть бы милиция возбуждала. Теперь не передашь — засмеют… Что прикажешь делать, Дмитрий Михайлович?

— Вам виднее, — ответил я, в душе сочувствуя своему начальнику.

— Говоришь, мне виднее? — спросил Чижов. — Тогда решим так: ты из отпуска, тебе и вести это дело.

Я пожал плечами:

— Ваша воля… Одного не пойму: кому нужны такие колеса? Кто их купит у вора? В личном пользовании грузовых машин нет. Государственные организации? Абсурд!

— Вот и разберешься во всех этих тонкостях, — сказал Чижов. — Решение окончательное, обжалованию не подлежит.

С утра лил дождь. Я намеревался для начала повторно осмотреть место происшествия, но этим планам, похоже, не суждено было осуществиться. Что же нашел там Гусько? Ответ на этот вопрос давало дело. На заборе, недалеко от площадки, где стояли прицепы, он обнаружил несколько потертостей и мазков белого цвета (покрышки от солнечных лучей защищал тонкий слой замешенного на клее мелового порошка). Больше ничего. Кроме того, Гусько допросил слесарей, которых подозревал в преступлении, вахтеров, представителей администрации, и все впустую. Иначе как «глухарем» такое дело не назовешь…

К полудню распогодилось. Я приехал на Московский проспект и от Дома культуры имени Капранова пошел направо, по асфальтированной дороге, миновал занятый свалкой пустырь и, пройдя вдоль дощатого забора еще некоторое расстояние, увидел открытые настежь ворота нужного мне гаража. В проходной меня никто не остановил, — она была пустой. Слева от ворот тянулось приземистое одноэтажное здание, за ним, в глубине двора, стояло несколько автомашин, возле которых возились люди в промасленных комбинезонах. Вся остальная территория гаража была свободной.

Я вошел в здание, ткнулся в одну, другую дверь — никого, и остановился у комнаты, из которой доносились женские голоса. Это была бухгалтерия. Три молодые женщины пили здесь чай и о чем-то оживленно разговаривали. Увидев меня, они замолчали, потом одна сказала:

— У нас обед. Вам кого?

— Заведующего.

— Вы немного опоздали. Он только что уехал.

— Тогда попробую без него обойтись, — не растерялся я. — Мне нужно взглянуть на прицепы… С понятыми… Я — следователь.

Женщины переглянулись, и первая, самая бойкая, сказала:

— Раз следователь, придется проводить…

Я вышел в коридор. За дверью послышался смех.

— Мне бы такого следователя. Он мою жизнь сразу бы распутал… — произнесла одна женщина.

— Мечты, мечты, где ваша сладость? — в тон ей сказала вторая.

— А я б за карлика пошла, только не за следователя… Этот чуть что — посадит… — прыснула третья.

Я ждал их недолго. Насмешницы провели меня в дальний угол двора, где за бурьяном стояли «разутые» прицепы, и я приступил к осмотру места происшествия.

Ох эти осмотры! От центра к периферии, от периферии к центру, по часовой стрелке… Если за центр принять площадку с прицепами, то как определить границы периферии, пределы того пространства, на котором надо искать следы преступления? Стоит на шаг отойти от площадки, и попадаешь в заросли репейника и полыни. Они тянутся до забора, и в них ни одного не только сломанного, но даже примятого стебля! Чем это объяснить? То ли здесь никто не ходил, то ли дождь с ветром успели поднять и расправить помятый бурьян? Дальше — забор. На нем и сейчас видны обнаруженные Гусько помарки и потертости. Для защиты от дождя и солнца они прикрыты козырьками из резины… Может, под забором найдутся следы обуви? Нет, трава тут слишком густая… Интересно: если была кража, то какое количество людей в ней участвовало? Одному снять колесо, поднять его и перебросить через забор невозможно, сил не хватит. Двое, пожалуй, смогут, но с трудом. Если за забором никто колесо не примет, они вынуждены будут бросить его. Тогда на земле должны остаться следы падения. Втроем можно совершить кражу без следов или почти без них.

Я нашел старые, разломанные козлы, подставил их к забору. За ним была свалка, заброшенная грунтовая дорога, подсохшая лужа с размытыми следами легковой автомашины. Кто и когда приезжал сюда? Воры? Или влюбленные, искавшие уединения?

Под руками я ощутил колючую проволоку, присмотрелся к ней. Проволока как проволока, в одну жилу. Разве она кого-нибудь остановит? Но что это? Везде колючки свободно торчат над забором, а тут они либо примяты, либо вдавлены в доски…

Я спрыгнул на землю, достал из портфеля составленный Гусько протокол, перечитал его, но этой детали в нем не нашел. А ведь она говорила о краже. С инсценировками краж мне приходилось сталкиваться. Преступники, как правило, не продумывали их до таких мелочей!..

«Надо взглянуть на это место со стороны свалки», — решил я и в сопровождении понятых вышел за ворота. Кучи мусора лежали здесь вплотную друг к другу. Подъем, спуск, опять подъем… Преодолеть их стоило немалых усилий. Наконец наметились какие-то признаки колеи. А вот и та самая лужа, которую я видел с козел. Я подошел к ней, осмотрел забор и росшую под ним траву. Никаких следов. Как будто ничего здесь не падало, не перекатывалось, не перетаскивалось…

Двинулся дальше… Еще одна лужа попалась на пути, но теперь ее пересекали следы по крайней мере двух автомашин, и все они тоже были размыты… Грунтовая дорога вывела меня на знакомую асфальтированную улицу. Теперь можно было подвести итоги осмотра. Итак, дал ли он что-нибудь новое? Да, дал. Имеет ли это новое отношение к преступлению? Кто его знает… Будущее покажет. А пока ни одной из версий по-прежнему нельзя отдать предпочтения, и в этом смысле никаких сдвигов в расследовании дела не произошло.

Составив коротенький протокол и отпустив понятых, я пошел по улице в ту сторону, где она должна была сомкнуться с Московским проспектом. Резкий гудок автомобиля заставил меня отскочить к обочине.

— Раззява! Оглох, что ли?! — крикнул мне шофер. — Или жить надоело?!

Самосвал, чуть не задев меня, промчался мимо, сделал правый поворот и уткнулся в ворота с вывеской «Автобаза». Из проходной показалась пожилая вахтерша. Она подошла к машине, посмотрела на номер, взглянула на шофера.

— Что смотришь, или не узнаешь? — раздраженно спросил тот. — Открывай!

— А то и смотрю, что знать хочу — свой ты или чужой. Путевку предъяви…

— Что-о?

— То, что слышишь. Не сама придумала. Показывай, иначе у ворот заночуешь.

Шофер покопался в карманах пиджака, подал путевку.

— Вот так-то бы сразу. К пбрядку привыкай, — сказала женщина, открыла ворота и пропустила машину.

Обычная сцена. Стань я ее очевидцем несколько днями раньше, то не придал бы ей никакого значения и, довольный тем, что остался в живых, пошел бы дальше. Но сейчас она привлекла мое внимание. В самом деле: гараж и автобаза — организации родственные, к тому же соседние, однако въезд в гараж, из которого украли колеса, свободен, а на автобазу — контролируется и, судя по всему, такой порядок введен здесь совсем недавно. С чего бы это?

Я зашел в проходную, тронул вертушку турникета.

— Пропуск, — потребовала вахтерша.

— Я из прокуратуры, мне нужно переговорить с начальством…

— Рабочий день кончился, начальство дома, чай пьет.

— Тогда, может быть, вы ответите на кой-какие вопросы? — обратился я к ней, предъявив служебное удостоверение.

— Смотря что вас интересует, — смягчилась женщина.

— Контроль на проходной. Всегда ли он был таким строгим?

— А как же?! Всегда. Только разве ворота раньше не закрывали да к машинам не выходили. Дней десять назад директор и тут решил полный порядок навести.

— Что-нибудь случилось?

— Кладовку кто-то сломал, две покрышки украли. У соседей было похлеще. В ту же ночь пять машин «скорой помощи» разули…

— Виновных нашли?

— Чего не знаю, того не знаю.

— А милиция приезжала?

— Был товарищ. Два дня ходил, с людьми говорил, записывал…

— Откуда он?

— Понятия не имею. Об этом вам директор скажет…

Ай да вахтерша! Теперь я твердо знал, что кражи покрышек для грузовых машин не абсурд, что кто-то даже специализируется на них.

На следующий день, перед тем как ехать к директору автобазы, я решил созвониться с ним по телефону. Набрав номер, который дала мне вахтерша, я услышал хриплый бас:

— Сойкин у телефона.

— Мне нужен директор.

— Я директор.

— Это из прокуратуры, следователь. Скажите, были ли на автобазе случаи краж покрышек?

— Был случай, не случаи…

— Милиция к вам приезжала? Воров нашли?

Бас помолчал, потом, откашлявшись, четко произнес:

— Если вы работник прокуратуры, то не задавайте глупых вопросов. По телефону я ничего вам не отвечу.

Я понял, что дал маху, и виновато спросил:

— Вы никуда не собираетесь?

— Пока нет.

— Тогда ждите меня…

Через час я открыл дверь в кабинет директора, представился.

— Попрошу документ, — сказал Сойкин, присматриваясь ко мне, — шаромыжников развелось — пруд пруди…

Он был круглолиц, невысок, но тучен настолько, что с трудом умещался между подлокотниками рабочего кресла.

Я подал ему удостоверение. Директор прочитал все, что было написано в нем, рассмотрел печать, сличил фотографию с оригиналом.

— Теперь ясно. А то меня этим летом и с удостоверением надули. Собрался в отпуск, приехал на вокзал, а билетов нет. Подошел мужичонка — не ханыга, одет прилично, на голове фуражка железнодорожника. Обнадежил меня. Дал ему четвертную, а он мне удостоверение с фотокарточкой и — в толпу. Открыл я это удостоверение, а на нем фотокарточка другого совсем человека, одно только сходство, что оба одноглазые. Но это я так… Вас, значит, кража шин интересует?

— Да.

— Рассказывать особенно нечего. Ночью двадцать девятого июля сломали кладовку, взяли две новые шины. Кражу мы обнаружили тридцатого, в понедельник, утром. Тогда же соседи сказали, что и у них пять машин «скорой помощи» не вышли в рейс. Разутыми оказались.

— Кому вы заявили о краже?

— Звонил дежурному в райотдел. Он прислал сотрудника, лейтенанта. Этот лейтенант осмотрел кладовую, забрал замок, с людьми поговорил, а потом привез украденные шины. С тех пор не появлялся.

— Фамилию его помните?

— Вроде бы Калатозов.

— А преступников нашли или нет?

— Наверное нашли, раз покрышки вернули.

— Хорошо, — сказал я, — одним «глухарем» меньше. — А сам подумал: «Эти воры к белым колесам не причастны. Они, как видно, были пойманы. Поистине нет худа без добра».

Прямо из кабинета Сойкина я позвонил в райотдел начальнику уголовного розыска.

— У вас зарегистрированы кражи колес из автопарка «скорой помощи» и покрышек из соседней автобазы?

— Минуточку, сейчас посмотрим, — ответил тот и пропал. Было слышно, как он шелестел бумагами и говорил по внутренней связи со своими подчиненными. Я ждал. Через четверть часа начальник уголовного розыска сообщил:

— Не нахожу, надо разобраться, позвоните попозже.

Спустя полчаса, когда я вновь дозвонился до него, то получил уже более четкий ответ:

— Такие кражи не зарегистрированы.

— А сотрудник по фамилии Калатозов у вас есть?

— Нет, такой фамилии не слышал.

Сойкин, поняв по выражению моего лица суть полученного ответа, шлепнул пухлой ладонью по лбу:

— Подождите, подождите, я кажется записывал ее!

Он отбросил назад несколько листков настольного календаря:

— Точно, вот она. Только не Калатозов, а Каракозов. Немного ошибся. Телефон нужен?

Я набрал номер, который дал мне Сойкин, и попросил:

— Мне бы товарища Каракозова.

— Его нет, — послышалось в ответ.

— Где его можно найти?

— У начальника.

Пришлось снова позвонить начальнику уголовного розыска.

— Вас опять беспокоит следователь. Я искал лейтенанта Калатозова, а оказалось, что мне нужен лейтенант Каракозов. У вас есть такой?

— Есть.

— Где он сейчас?

— Должен быть у себя, если не выехал по заданию.

— Я только что звонил ему. Мне ответили, что он у вас.

В трубке стало тихо. По отдаленным глухим звукам я понял, что начальник угрозыска прикрыл микрофон рукой и с кем-то что-то решает. Но на этот раз пауза была недолгой.

— Каракозов у телефона, — произнес молодой голос.

— Кто в конце июля выезжал в гаражи, расположенные недалеко от дэка имени Капранова, по поводу краж колес и покрышек?

— Я, — ответил Каракозов.

— Вы установили, кто совершил эти кражи?

— Пока нет…

— А уголовное дело возбудили?

— Нет.

— Почему?

— Надо еще немного поработать…

— Вы требования закона знаете?! — возмутился я.

Каракозов промолчал.

— Почему до сих пор не возбуждены дела? — добивался я ответа, но слова мои повисали в воздухе. И тут мне стало ясно, что Каракозов просто не может ответить на них, потому что в его компетенцию возбуждение уголовных дел не входит.

— Где материалы, которые вы собрали? — уже более спокойно спросил я.

— У меня…

— Привезите их мне немедленно!

Когда я добрался до прокуратуры, то у дверей своего кабинета увидел одетого по форме, высокого, симпатичного лейтенанта милиции. Он стоял, прислонившись к стене, и внимательно рассматривал всех, кто попадал в поле его зрения. В руке у него была папка для бумаг.

— Каракозов? — спросил я на всякий случай.

— Так точно, — ответил лейтенант.

Мы вошли в кабинет. Каракозов достал из папки несколько сколотых скрепкой листков.

— Это все?

— Все.

Доставленные Каракозовым материалы начинались с заявления Сойкина, за ним шли протокол осмотра кладовой, объяснения кладовщицы, вахтера, директора автопарка «скорой помощи», расписки в получении похищенных покрышек и колес.

— Откуда взялись эти колеса и покрышки? — спросил я у оперуполномоченного.

— Их привез мне на третьи сутки один парень из отделения, обслуживающего Октябрьский рынок.

— При чем здесь рынок?

— Читайте дальше, там сказано.

Я стал просматривать остальные бумажки: акт изъятия покрышек на рынке у колхозника Кононова, объяснение этого колхозника, объяснения ночных сторожей рынка Тимофеева и Диньмухамедова, шофера такси Ершова… И вскоре почувствовал, как учащенно забилось сердце. Я откинулся на спинку стула и постарался связно представить себе все, о чем только что узнал…

…Водитель такси Ершов работал тогда в ночную смену. После очередного рейса он подрулил к стоянке на площади Мира. Было около двух часов. Светало. Подошли двое мужчин средних лет — высокий, коротко стриженный блондин с родинкой над левой бровью, и низенький, черненький, пузатый крепыш с золотыми зубами. Оба были в заношенных костюмах, высокий — в коричневом, а низенький — в синем. Ничего не говоря, они открыли дверцы и сели на заднее сиденье.

— Куда поедем? — спросил Ершов.

— К дэка Капранова, — ответил блондин, — а дальше покажем.

В пути пассажиры молчали. Возле Дома культуры блондин потребовал свернуть направо, на какую-то асфальтированную улицу, потом налево, к свалке, вдоль которой тянулся забор. Заподозрив недоброе, Ершов поинтересовался целью поездки.

— Не твое дело! — грубо ответил крепыш и, повернувшись к приятелю, сказал — Я буду здесь, а ты иди…

Минут через десять блондин прикатил откуда-то одну грузовую покрышку.

— Теперь твоя очередь, — обратился он к приятелю.

Крепыш запрыгал по кучам мусора и вскоре вернулся со второй покрышкой.

— Наверное, хватит, Саня, — сказал он блондину. — За остальными вернемся.

Они погрузили покрышки на заднее сиденье, осмотрелись и потребовали, чтобы Ершов отвез их на Октябрьский рынок. Московский проспект был пуст, поэтому до рынка добрались быстро. Машина остановилась перед закрытыми железными воротами. Но вот со стороны рыночного двора к ним подошли два сторожа, один русский, без руки, второй нерусский. Выйдя из машины, крепыш назвал их Тимошей и Мухамедом, перебросился с ними несколькими фразами, и сторожа открыли ворота. Блондин предложил проехать на задний двор. «Там будет безопасней», — сказал он.

Ершов выполнил его требование и оказался рядом с двухэтажным домиком, на двери которого висела табличка: «Пикет милиции». Дверь пикета была на замке. Откуда-то появились колхозники. Они помогли вытащить из такси покрышки и укатили их к своим машинам. Один из них подал крепышу пачку денег. Тот хотел сунуть ее в карман, но блондин посоветовал:

— Пересчитай, Боб.

Крепыш перелистал короткими пальцами купюры:

— Все в порядке, по таксе, поехали.

Вернулись на ту же свалку, погрузили пять колес от легковых машин и привезли их опять на рынок. Ершов уже не сомневался в том, что имеет дело с уголовниками, однако обратиться за помощью былоне к кому. Когда блондин и крепыш рассчитались с ним и ушли, он доехал до ближайшего отделения милиции и рассказал о своих рейсах дежурному. Направленный на рынок сотрудник нашел припрятанные в колхозных машинах шины и колеса, но тех, кто продал их, не застал…

Никто из опрошенных им лиц ничего не отрицал, а сторожа в один голос твердили, будто ночью на рынок приезжает много машин, легковых и грузовых, с фруктами и овощами, что покрышек и колес они в такси не видели, проверка грузов в их обязанности не входит, а по именам их называют многие.

Зная райотдел милиции, с территории которого было вывезено все краденое, сотрудник позвонил туда и, получив ответ, что на место происшествия выезжал Каракозов, доставил ему это имущество вместе с полученными объяснениями.

Я снова посмотрел на лежавшую передо мной тонкую стопку листов. Сколько ясности внесли они в вопросы, казавшиеся прежде безответными, неразрешимыми! Только бы найти воров… Их наверняка опознает Ершов… А вот сторожа — скользкие. Увильнули и, видно, будут вилять до поры до времени. Показаниями Ершова их не прижать…

Я решил поделиться своей радостью с Чижовым.

— Здорово! — воскликнул начальник следственного отдела, выслушав меня. — Но почему не возбуждены уголовные дела?

— Мне это тоже непонятно, — ответил я, — Однако кое-что могу предположить…

— Выкладывай…

— Думаю, что эти «глухари» — не единственные.

— Вот как? Сейчас проверим…

Он созвонился с начальником райотдела милиции и спросил:

— Вы в курсе июльских краж колес из автопарка «скорой помощи» и покрышек у их соседей? Припоминаете? Тогда чем вы объясните, что по поводу этих краж не возбуждены дела?

Начальник райотдела пытался что-то сказать, но Чижов перебил его:

— На возбуждение дела закон дает вам максимум три дня. Десять? Это в исключительных случаях, а тут признаки преступления налицо. Покрышки, говорите, вернули? Но разве ваши обязанности ограничиваются розыском похищенного? В таком случае кто должен искать и изобличать преступников?

Задав этот вопрос, Чижов подмигнул мне и продолжал:

— Так в чем же дело? «Глухарей» и так хватает? А по покрышкам, кроме этих, были? Их изучал кто-нибудь? Не изучал… Тогда вот что: дайте команду, чтобы их собрали и привезли в прокуратуру. Пока за минувшее полугодие.

Я вернулся к себе в кабинет.

— Мне можно идти? — спросил Каракозов.

— Да.

— Могу ли я обратиться к вам с просьбой?

— Обращайтесь.

— Я с удовольствием бы поработал с вами, поучился, а может, и помог бы. Нутром чувствую — впереди заваруха. Все равно без оперативников не обойдетесь.

— Учту, — пообещал я и, как только Каракозов закрыл за собой дверь, позвонил начальнику райотдела.

— Послезавтра Каракозов поступит в ваше распоряжение. Дела передам с ним, — ответил тот.

Многого от изучения «глухих» дел я не ждал. И все же было интересно узнать, сколько преступлений осталось нераскрыто, где, когда и каким способом было совершено каждое из них, откуда были похищены покрышки — с машин или из кладовых, в каком количестве, каких марок, какими инструментами пользовались преступники, какие следы оставили на месте происшествия… Это могло облегчить их поиск.

Надо было раздобыть и карту района с обозначением транспортных магистралей, чтобы пометить на ней все организации, в которых побывали воры. Такая карта могла дать наглядное представление о масштабах их деятельности. Она могла помочь и в примерном определении места их жительства и работы.

К концу дня подготовка к изучению дел была завершена.

Оставалось свободное время, и я решил использовать его для поездки к родителям. Дом их стоял на берегу Серебряного пруда, в Лесном. Я поднялся на девятый этаж и позвонил.

— Кто там? — спросила мать.

— Мефистофель, — шутливо ответил я.

— Заходи, заходи. Мефистофель. Какой ты загорелый! Сразу видно, что с юга. Есть будешь или чайку попьем?

Мать стала накрывать на стол, а я — рассказывать, как провел отпуск. Из соседней комнаты вышел отец.

— Только приехал и сразу за работу? — спросил он.

— У нас без дела сидеть не дадут…

— Опять что-нибудь этакое, заковыристое?

'— Точно, папа, — ответил я и заговорил о службе.

От родителей у меня не было тайн. Они слушали молча, забыв о том, что чай остывает в чашках. Потом мать сказала:

— Убьют тебя, Димка, эти бандиты в каком-нибудь темном месте. Подкараулят и убьют.

— Ты хоть с пистолетом ходишь? — поинтересовался отец.

— Нет. Так спокойней.

Забарабанив пальцами по столу, отец сокрушенно вздохнул:

— Вот не стал геологом…

Он не мог смириться с тем, что я не пошел по его стопам, и периодически возвращался к больному для него вопросу.

— Что поделаешь, папа… Твой отец не был геологом, а твои братья и сестры — люди самых разных профессий.

Эти доводы не убедили отца.

— Хочешь, я подарю тебе свою книгу? — спросил он. Надежда на то, что меня еще удастся переориентировать, не покидала его.

— Хочу, с автографом.

Отец взял с письменного стола только что вышедшую из печати книгу и на титульном листе написал: «Сыну-следователю от отца-исследователя». Потом спохватился:

— Я не обидел тебя?

— Что ты! Напротив! Следователь — это всегда исследователь, но не всякий исследователь может быть следователем. И еще скажу тебе: если бы я и решил пойти по твоим стопам, то стал бы не геологом-палеонтологом, а разведчиком.

Отец улыбнулся. Как человек, одержимый любовью к своему делу, он не мог остаться равнодушным к проявлению этого качества в сыне.

— Желаю тебе успеха, — сказал он на прощание.

— Будь осторожен, сынок, — добавила мать.

Каракозов появился в прокуратуре ровно в девять ноль-ноль. Он принес с собой чемодан и, войдя в мой кабинет, доложил о прибытии.

— Много дел? — спросил я.

— Девятнадцать.

— Для полугодия немало. Выложите их пока на подоконник.

— Может, разложить их в хронологической последовательности? — спросил Каракозов.

— Да, так и раскладывайте. Сейчас я принесу столик, за которым вы будете работать… Кстати, как вас зовут?

— Сергей… Сергей Николаевич.

— Меня — Дмитрий Михайлович.

Я ушел за столом. Возвратясь, сказал:

— Берите половину дел. Вот вам перечень наиболее важных вопросов. По ним делайте выписки. Я займусь второй половиной.

Так началась работа, которую мой отец никогда бы не назвал исследовательской. Предстояло прочитать десятки, сотни исписанных разными почерками страниц, и не только прочитать, но и скрупулезно выбрать из них то, что могло представлять интерес. Я называл это анализом. За ним должен был последовать синтез — обобщение выбранных подробностей.

Работа оказалась не такой уж бесплодной. Удалось установить, что кражи выявлялись, как правило, по понедельникам, что для их совершения преступники использовали монтировки, домкраты, гаечные ключи, найденные ими в гаражах и на автобазах. Объектами преступных посягательств чаще всего были машины, поставленные у заборов, вдалеке от проходных и административных зданий. На этих заборах потом обнаруживались черные, «резиновые», следы. Наибольший интерес воры проявляли к покрышкам для грузовых автомобилей, количество похищенных в каждом случае покрышек колебалось от двух до восьми и не выходило за эти пределы даже тогда, когда взламывались кладовые. В трех случаях на месте происшествия были найдены пригодные для сравнительного исследования отпечатки пальцев, принадлежность которых осталась, однако, невыясненной.

Я нанес на карту района организации, в которых побывали воры. Они образовали неправильный круг между Обводным каналом и Московской заставой с центром около Новодевичьего монастыря.

— Ну, какие выводы можно сделать теперь? — спросил я у Каракозова.

— Все кражи — дело рук одной группы…

— Похоже. Еще?

— Группа эта состоит из двух-трех человек.

— Что можно сказать о них?

— Они имеют отношение к автоделу, являются либо слесарями, либо шоферами, живут или работают недалеко от Новодевичьего монастыря, транспортом предприятий, из которых совершают кражи, не пользуются и на дело идут, предварительно прозондировав обстановку.

— Все правильно. Ну а что пока остается за пределами наших знаний?

Каракозов улыбнулся: тон, которым я беседовал с ним, был ему по душе.

— Нам остается узнать, кто они, сколько краж совершили и кому сбыли похищенное.

— Только и всего, — вздохнул я и, намекая на материалы, которыми совсем недавно занимался Каракозов, добавил с иронией — К счастью, некоторое представление об этом мы имеем, а для того чтобы оно стало более полным, надо, наверное, взять для просмотра дела за второе полугодие прошлого года…

Утром оперуполномоченный привез еще пятнадцать дел. Снова мы поделили их между собой и снова засели за изучение объяснений и протоколов, чтобы проследить уже обнаруженные закономерности и попытаться выявить новые. Но добавилось только количество краж и организаций, в которых они были совершены, причем некоторые организации оказались обворованными дважды. В четырех делах имелись копии отпечатков пальцев, обнаруженных на месте происшествия.

Я уже кончил читать свои дела и положил их на подоконник, как вдруг Каракозов воскликнул:

— Дмитрий Михайлович! Кажется, аналогичная ситуация! Опять Октябрьский рынок, те же сторожа, только шофер такси другой — Серебров, и колхозник не Кононов, а Коновалов.

— Дай-ка сюда, — попросил я. — Неужели нам повезло?!

Забрав у Каракозова последнее, декабрьское, дело, я лихорадочно пробежал глазами первые страницы, и мне захотелось вскочить и крикнуть: «Да, повезло! Повезло!» Но я взял себя в руки, дочитал все до конца и только тогда сказал Каракозову:

— Сережа, немедленно, любыми средствами доставь сюда Сереброва…

— Там есть его рабочий телефон, — спокойно ответил оперуполномоченный. — Попробуем воспользоваться им.

Он набрал номер.

— Серебров у нас не работает, уволился еще зимой, — ответила диспетчер таксопарка.

Каракозов быстро вышел из кабинета. Часа через полтора он появился в прокуратуре вместе с длинным, как свеча, светловолосым парнем в клетчатом пиджаке и джинсах и доложил:

— Дома не было, пришлось ехать в таксопарк. Адрес дала жена. Там по рации разыскали.

Парень, ничего не понимая, хлопал глазами.

— Садитесь, — обратился к нему я, — и успокойтесь. Здесь никто не сомневается в вашей честности и порядочности. Вас допрашивали в декабре прошлого года?

— Да.

— Мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили свои показания.

— Зачем? Они же были записаны.

— Я хочу сам послушать вас, постарайтесь не упустить ни одной детали.

Серебров, узнав о причине его внезапного вызова, несколько расслабился.

— Я работал тогда в ночную смену и возвращался по Московскому проспекту из Купчина, — начал он свой рассказ. — Около Дома пушнины увидел двух мужчин. Один из них поднял руку. Останавливаться мне не хотелось, но в ту ночь пришлось много поездить порожняком, план горел, и я притормозил. Они сели сзади. Тот, что поднимал руку, высокий и. худой, сказал: «На кладбище». Я подумал, что он шутит, засмеялся, а он придвинулся ко мне и говорит: «Что ржешь? Двигай. Там посмеешься, если охота не пропадет». От этих слов мне стало не по себе. Я тянул, хотел сообразить, что же мне делать. Тогда приятель этого мужика, толстый, как поросенок, ткнул меня кулаком в плечо: «Говорят тебе: трогай. Московский, дом сто». Я только что проехал этот дом и знал его как Новодевичий монастырь*. Пришлось развернуться. У монастыря длинный сказал: «Объезжай справа и во двор». Двор оказался пустым. Там горела только одна лампочка — на маленьком желтом домике. Она освещала прибитую к стене вывеску: «Кладбище» и низкую железную ограду с воротами, за которыми чернели голые деревья, засыпанные снегом кресты, надгробные памятники, склепы — жуть! «Глуши мотор, гаси свет», — сказал длинный и открыл дверцу. Он посмотрел по сторонам, вошел в ворота и скрылся в темноте. А маленький, толстый, остался в машине. Я почувствовал себя как в западне. Решил не рыпаться, ждать, что будет дальше. Когда привык к темноте, то недалеко, за оградой, увидел бронзовый бюст и прочитал выбитые на высоком постаменте стихи. Я их со школьной скамьи помню:

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ.

Это был бюст Некрасова. Хотите — верьте, хотите — нет, но теперь мне было уже не страшно, а стыдно… ужасно стыдно за то, что влип в грязную историю и ничего не могу поделать.

— Действительно, ситуация была не из приятных, — заметил я, взглянув на Каракозова. Лейтенант сидел неподвижно и, казалось, впитывал в себя каждое слово.

— Вскоре я снова увидел длинного, — продолжал Серебров. — От склепа, который стоял за могилой Некрасова, он катил что-то круглое, черное. Когда он дошел до ворот, я понял, что это грузовая покрышка. Длинный бросил ее около нас и снова отправился к склепу. Он прикатил оттуда еще одну покрышку. Тогда из машины вылез толстый, и они вдвоем заложили обе покрышки в багажник. Толстый спросил: «Куда поедем?» Длинный ответил: «На Десятую линию, сорок один». Я стал разворачиваться. Длинный повеселел, показал пальцем на стену собора и прочитал стихи:

Вот они, жирные ляжки

Этой похабной стены.

Здесь по ночам монашки

Снимают с Христа штаны.

Он спросил у толстого: «Кто сочинил?» Тот ответил: «Не знаю». — «Дурак ты, Боб, — засмеялся длинный. — Это Есенин».

Я выехал на Московский и стал думать о том, как бы сдать этих подонков. Но кругом было пусто. Мы приехали на Васильевский. Из машины вылез длинный, сходил во двор дома сорок один, вернулся и сказал: «Его нет, он уехал. Что будем делать?»— «Махнем на Басков», — ответил маленький. «Там, наверное, тоже никого нет, поехали на Октябрьский рынок», — предложил длинный. Толстяк согласился…

Мы к Каракозовым переглянулись.

— Я не так рассказываю? — спросил, заметив это, Серебров.

— Все правильно, — ответил я. — Мы вас внимательно слушаем.

— Так вот. У ворот мы остановились. Длинный сказал мне: «Посигналь, только не очень». Я посигналил. За воротами забегали два мужика — один какой-то раскосый, видно, не русский, второй — однорукий. Длинный высунулся из машины, крикнул однорукому, как старому знакомому: «Открывай, Тимоша!» Ворота развели оба. «Давай на задний двор», — сказал длинный. Я обрадовался. Думаю: «Там есть пикет милиции, там я их и сдам». Но когда подъехал к нему, он оказался закрытым на замок. Длинный пошел к колхозной машине, разбудил шофера, привел с собой. Они стали выгружать покрышки. Я тоже вышел и закурил. Вот тут-то я рассмотрел их поподробней. У длинного лицо было худое, брови светлые, передние зубы вставные, из белого металла, шея тонкая, жилистая, с кадыком, а на кистях рук татуировки. На левой — «Нет в жизни счастья», на правой — «Люблю с первого взгляда» и «Костя». Толстяк был чернявый, круглолицый, с двойным подбородком, маленькими глазками и поднятым кверху кончиком носа. От этого он и напоминал поросенка. Во рту у него было полно золотых зубов. Татуировок я не заметил.

Колхозный шофер рассчитался с толстым. Тот посмотрел на мой счетчик, а длинный сказал ему: «Добавь на полбанки», и они пошли к сторожам. Те поклонились им, а я доехал до ближайшей телефонной будки, набрал 02 и рассказал все, как было. Приехал милиционер, забрал у колхозника шины, а задерживать было уже некого. Потом я возил сотрудника на кладбище. Он, вроде, нашел поблизости какой-то гараж, откуда в ту ночь была совершена кража. Только там ему сказали, что у них украли колеса в сборе, то есть покрышки с дисками. С мужиками, которые ворота открывали, мне делали ставки. Они, оказывается, работали сторожами. Ушлый народ. Со мной не спорили, говорили, что, возможно, так и было, но не помнят, а вот получение денег отрицали начисто. С тех пор меня не вызывали. Может, я что упустил? Если так, спрашивайте.

— Сергей Николаевич, у вас есть вопросы? — обратился я к Каракозову.

— Хочу уточнить, — сказал оперуполномоченный, — хорошо ли помнит свидетель, что у длинного была наколка «Костя» и не видел ли он на его лице родинок?

— Татуировка «Костя» была. Это точно, а родинок не было.

— А во что они были одеты?

— Толстый — в черную флотскую шинель и черную меховую шапку с кожаным верхом, потрепанную. Длинный был в черном демисезонном пальто и старой шляпе, кажется коричневой.

— Спасибо, — поблагодарил я шофера и, отпустив свидетеля, повернулся к Каракозову. Оперуполномоченный как будто ждал этого момента:

— Надо срочно брать в работу сторожей, — сказал он.

— Согласен с тобой, Сережа, — ответил я. — Но сейчас — по домам.

Мы вышли на улицу вместе. Было тепло и тихо, как бывает в Ленинграде в последние дни лета. И пустынно. Трудовой день давно кончился, город засыпал…

К утру мои планы изменились. Я по-прежнему считал допрос сторожей ключевым следственным действием, но именно поэтому решил подготовиться к нему получше, покапитальнее.

Сторожам уже дважды удалось выкарабкаться. Но они не знали, что теперь сразу оба факта стали достоянием следствия, что отныне представить их, как случаи, им будет значительно труднее. Так почему же не подкрепить полученные результаты какими-то дополнительными аргументами? Пусть даже для этого потребуются два, три дня или, наконец, неделя!

Нельзя было затягивать и направление на экспертизу дел, в которых имелись отпечатки пальцев. Кому принадлежат они — одним и тем же или разным лицам? Этот вопрос тоже волновал меня, хотя я понимал, что оставить их могли не только воры, но и невиновные люди.

Вот почему, как только Каракозов вошел в кабинет, я сказал ему:

— Получай задания на сегодня. Первое — проверить, были ли судимы сторожа в прошлом. Второе — выяснить, какой репутацией пользуются они по месту жительства, каков круг их знакомств. Третье — отвезти на экспертизу дела с отпечатками пальцев и попросить сделать ее побыстрее. Этого, пожалуй, хватит. Во второй половине дня позвони мне на работу.

Каракозов ушел, а я поехал на Новодевичье кладбище. Мне не терпелось побывать там, где, судя по карте, находился центр воровской деятельности, и поискать следы, которые могли оставить преступники. Рассказ Сереброва навел меня на мысль, что они могли использовать кладбище и как перевалочную базу, и как место демонтажа колес.

Автобусом я добрался до трамвайного парка имени Коняшина и с остановки посмотрел на противоположную сторону Московского проспекта. Там, за сквером, простиралось громадное обшарпанное здание монастыря с узкими стрельчатыми окнами. В некоторых окнах виднелись занавески, горел свет. Люди сновали по дороге, огибавшей монастырь справа. Я тоже пошел по ней и оказался во дворе, значительную часть которого занимали полуразрушенный собор и жилой флигель. А вот и кладбищенская контора, ограда, памятник Некрасову, так потрясший Сереброва! Между надгробиями статских и тайных советников, генералов и адмиралов, купцов и купчих я пробрался к первому из семейных склепов, высившихся за могилой Некрасова. Дверь в нем отсутствовала, пол был устлан сеном, в правом углу валялись две скобы непонятного назначения, несколько металлических колпачков от водочных бутылок, высохшие корки черного хлеба. Другие склепы оказались менее захламленными. Осматривая их, я забрел далеко от входных ворот. Было тихо. Только необыкновенно большие и жирные вороны зловеще каркали над головой, перелетая с дерева на дерево и нагоняя страх. Вдруг совсем рядом я почувствовал какое-то движение и увидел старушку, которая, озираясь, шептала молитвы перед медной статуей Христа. Я подивился ее смелости и подумал, что вот сейчас она здесь одна, но это все-таки день, а кто же придет сюда ночью, да еще зимой, кроме тех, кому нужно как раз то, что пугает других, — безлюдье и темнота?

Я вернулся к монастырю, однако с жильцами беседовать не стал — мало ли на кого тут можно было наткнуться! — а для себя пометил, что работу эту, наряду с выявлением завсегдатаев Октябрьского рынка и проверкой жильцов дома № 41 по 10-й линии Васильевского острова, при первой возможности поручу Каракозову.

Вспомнив о Каракозове, я взглянул на часы. Времени оставалось только на то, чтобы доехать до прокуратуры. Я поспешил на Московский проспект и сел в автобус.

Уполномоченный не подавал никаких признаков жизни до самого вечера. Когда он наконец позвонил, мое терпение подходило к концу, и я начал было ругать его. Но Каракозов как-то спокойно и убедительно сказал:

— Не надо, Дмитрий Михайлович. Все утро я проработал по месту жительства Тимофеева и Диньмухамедова. Ничего утешительного. Тимофеев одинок, занимает в коммунальной квартире одну комнату, обстановка в ней скромная. Иногда выпивает, посторонных домой не водит. Диньмухамедов женат, имеет замужнюю дочь. Живут в отдельной, прилично обставленной квартире, с соседями не общаются. Вот такие дела. Радовать вас было нечем. Более интересные новости я получил только что: Диньмухамедов судим за спекуляцию. Ну а экспертизу обещали сделать через неделю.

— Вот что, Сережа, — ответил я. — Надо бы на рынок проехать. Не верится мне, что по ночам туда заезжает много машин. Овощи, фрукты привозят на них в основном колхозники Ленинградской, Новгородской, Псковской областей, ну еще Прибалтики. Привозят днем. Зачем им на ночь оставлять машины? Они в колхозе нужны. Поэтому сбросили груз и айда назад. Что касается отдаленных областей, то оттуда везут поездами, самолетами. А здесь взяли грузотакси или легковуху, доехали до рынка и отпустили.

— Дмитрий Михайлович, я наведу эти справки и через часок буду у вас, — пообещал Каракозов.

Приехав в прокуратуру, он доложил, что в рабочие дни рынки закрываются в 19, в выходные — в 16 часов. К этому времени торговля заканчивается, остатки товаров сдаются в кладовые, допуск на территорию рынков прекращается. Если на территории на ночь остаются машины, то их охрану принимают на себя сторожа. Об этом выписывается квитанция. Они же ведут наблюдение за охраняемыми объектами.

— Теперь говорить со сторожами будет полегче, — заметил я. — Не сделать ли нам у них одновременные обыски утром, пока они со снами на расстались? Потом, ничего не говоря, взять на допросы. Нас они раньше не видели. Пусть поломают головы. Допрашивать в разных кабинетах и чтобы один не знал, где второй. Только по одному на обыски идти нельзя. Я позвоню в райотдел, попрошу двух сотрудников и машину.

— Что будем искать? — спросил Каракозов.

— Записи с адресами, наличные деньги, сберкнижки.

— Во сколько мне приезжать?

— В шесть тридцать. Ты ведь недалеко от райотдела живешь? На машине и приедешь. Я буду ждать на улице Дзержинского, у Фонтанки. А сейчас мне нужно успеть получить санкцию.

Ровно в 6 часов 30 минут, подходя к условленному месту встречи, я увидел прижавшийся к тротуару милицейский «газик». Сел в его кабину, отдал Каракозову постановление на обыск Диньмухамедова и повторил инструктаж. Вместе с одним из сотрудников Каракозов отправился в сторону Фонтанки. Там, во дворе ближайшего дома, жил тот, кого предстояло обыскать. Я со вторым сотрудником проехал немного вперед, за Фонтанку, взял с собой двух дворников, подметавших тротуар, и вошел в парадную другого дома. В ней пахло кошками и пылью. Две двери, расположенные по обеим сторонам лестничной площадки, были увешаны табличками с указанием фамилий жильцов. «Тимофеев — 3 зв.», — прочитал я и, трижды нажав на кнопку, прислушался. В квартире царила тишина. Тогда, в предчувствии чего-то непредвиденного, я дал целую очередь звонков. Через некоторое время за дверью что-то бухнуло, послышалось шарканье, и заспанный женский голос спросил:

— Вам кого?

— Тимофеева, — ответил я.

— Он работал в ночь, пока не вернулся.

— Во сколько он приходит?

— Когда как, — зевнула женщина. — Обычно часикам к восьми.

— Откройте, мы подождем.

— А кто вы такие?

Пришлось представиться.

Лязгнули запоры. Пожилая женщина, поправляя одной рукой растрепавшиеся волосы, а другой придерживая полы халата, впустила нас в прихожую. Здесь на стене тускло, горела электрическая лампочка. Она выхватывала из полумрака штабеля уложенных чуть ли не до потолка старых чемоданов, ящиков и коробок.

— Какая комната принадлежит Тимофееву? — спросил я.

Женщина указала на дверь слева от входа. Я тронул ее ручку — она не открывалась. «Неужели промахнулся?.. — подумал я. — Все вроде предусмотрел, а вот с графиком работы сторожей. — прохлопал. Что же делать?

Вдруг он после работы не придет? Уйти не дождавшись — испортить всё».

— Будем ждать, — объявил я своему помощнику. — Из квартиры никого не выпускать. Входящих оставлять здесь.

И опять подумал: «Промахнулся! Сергей тоже, наверное, влип. Надо бы проведать его».

— Выскочу на десяток минут, — сказал я сотруднику и побежал к Каракозову. Действительно, Диньмухамедова дома не было. Члены его семьи завтракали, с удовольствием уминая вываленные на стол куски вареного мяса. За ними бдительно наблюдали понятые, сам Каракозов и его коллега. Снова мелькнуло в голове: «Вдруг Диньмухамедов тоже не придет? Сработал, называется! Как приготовишка…»

Я поспешил в квартиру Тимофеева и, как только вошел в прихожую, наткнулся на сухощавого мужчину лет пятидесяти, одетого в поношенную гимнастерку защитного цвета, черные брюки и сапоги. Правый, пустой, рукав гимнастерки был заткнут за поясной ремень.

Мужчина уже знал о цели нашего визита. Он открыл дверь своей комнаты и предложил зайти. В его поведении я не заметил никаких признаков волнения. Более того, мне даже показалось, что Тимофеев ведет себя подчеркнуто спокойно, как бы давая понять: все это ни к чему, я человек честный и не сомневаюсь, что к такому же выводу придете вы, незваные гости, только пыли наглотаетесь.

— Ознакомьтесь с постановлением о производстве обыска, выложите все из ваших карманов на стол и выверните их, — потребовал я.

Тимофеев послушно вынул из карманов паспорт, блокнот, связку ключей, носовой платок и… сберегательную книжку. Он достал эту книжку без тени смущения: почему честный труженик не может иметь сбережений?

Я открыл ее. Книжка была исписана приходными операциями. Вносились небольшие суммы, но иногда вклады возрастали.

— Живу на получку, а пенсию кладу в сберкассу, — объявил Тимофеев. — На черный день…

— Где ваше пенсионное удостоверение? — спросил я.

— В собесе. Забрали для каких-то уточнений.

Я просмотрел заполненный разными адресами блокнот и спросил:

— Так много знакомых?

— Что за знакомые! — усмехнулся Тимофеев. — Адреса для колхозников. Приедут в чужой город, а остановиться негде. Просят помочь. Вот и ищешь, к кому бы пристроить…

— Ладно. Теперь посмотрим комнату, — сказал я. — Понятых прошу внимательно наблюдать за нашими действиями. — И вместе с сотрудником милиции стал внимательно перебирать неказистое имущество Тимофеева.

Обыск занял час, никаких результатов не дал. В протоколе пришлось записать, что изъяты только сберкнижка да блокнот.

— Что ж, Тимофеев, собирайтесь, поедем в прокуратуру» предложил я.

— Воля ваша, но учтите: год назад я перенес инфаркт, — заволновался сторож. — Если у вас есть основания брать меня — это одно дело, а если их нет и мне станет плохо? Кто будет отвечать?

— Не беспокойтесь, основания есть, — ответил я.

В прокуратуре Тимофеев преимущественно молчал. Он не понимал, зачем его привезли сюда, о чем будут спрашивать, и ждал, пока неловко оброненная следователем фраза поможет ему сориентироваться. Я не торопился переходить к существу дела, интересовался условиями труда на рынке, обязанностями сторожей, режимом их работы, спрашивал, чем они занимаются в ночное время, много ли машин им приходится впускать на территорию, часто ли приезжают такси. И Тимофеев, никогда прежде не видевший меня, не догадываясь о сведениях, которыми я располагал, рассказывал, что ворота они закрывают в семь часов вечера, что по ночам впуск машин на территорию рынка практически исключен, а если такие случаи и бывают, то при этом всегда производится проверка грузов.

Фиксируя показания Тимофеева, я давал ему подписывать каждую страницу, но как только беседа подошла к концу, сказал:

— Мне известны факты, когда вы и Диньмухамедов в ночное время впускали на рынок такси с покрышками.

Тимофеев судорожно проглотил слюну.

— Такой случай был, например, в конце июля. Тогда вы за одну ночь дважды открывали ворота, — продолжал я.

— Но мы не видели в такси покрышек и не знали людей, которые приезжали, — пытался возразить Тимофеев.

— Простите, эти люди называли вас по имени. В одном случае покрышки, а в другом колеса лежали на заднем сиденье, и, пропуская машину, вы не могли не видеть их. Кроме того, проехав на рынок, эти люди говорили, что теперь они в полной безопасности. Они были уверены в вас.

Тимофеев замолчал.

— В декабре прошлого года ночью вы тоже впускали на рынок такси с покрышками. А это уже похоже на систему. Получается, что вы — сообщники воров. Хотите, я обрисую вам их внешность, назову имена, напомню, о чем они говорили с вами? Помните, как в декабре вы впустили Костю и Боба, в июле — Боба и Сашу? Не они ли своими подачками помогли вам открыть счет в сберкассе?

— Нет, сберкнижка тут ни при чем, — промямлил Тимофеев.

— Откуда же у вас деньги?

— Чаевые это. Подрабатываю. Кому ящик, кому мешок поднесу…

— Кто подтвердит?

— Не знаю. Где их теперь найти?

— То-то и оно, но я могу поверить вам в этом. А как быть с очевидными, доказанными фактами? Что вам, очные ставки с шоферами устраивать? Или будете ждать, пока вас потянут за собой эти Бобы, Саши и Кости? Тогда поздно будет…

Тимофеев задумался. Видно было, что ему нелегко. Он не предполагал, что речь пойдет о делах, давно уже сошедших с рук, забытых.

— Перед вами два пути, — не упуская из рук инициативы, продолжал я. — Один — помочь следствию и тем в какой-то степени искупить вину, второй — оставаться сообщником преступников. Какой вы выберете?

— Они убьют меня, если узнают, что я дал показания…

— Когда вы видели их последний раз?

— В июле, утром, после того как они приезжали ночью. Приходил Сашка. Я сказал ему, что милиция забрала покрышки.

— А Боба видели?

— Нет.

— А Костю?

— Костю не видел с зимы. Он вроде залетел с какой-то кражей и теперь отбывает наказание.

— Вам известно, где они живут, где работают?

— Нет.

— Скажите, вы заранее знали о привозе ими покрышек?

— Откуда я мог знать? Не знал, конечно.

— Сколько они вам платили?

— Оба раза дали на полбанки…

— А Диньмухамедову?

— То же, что и мне…

— Были ли еще случаи доставки ими покрышек?

— Не было.

— Это честно? Вас не придется потом изобличать во лжи?

— Клянусь. Я им еще в декабре сказал, чтоб больше не смели привозить, так нет, летом опять привезли. Видно, сбыть было некому.

— У них были другие скупщики?

— Точно не знаю. По разговорам могу судить, что были. На квартирах жили. С Украины, Молдавии, Белоруссии…

— Как же эти скупщики вывозили покрышки?

— По железной дороге. Машины в такую даль гонять нет смысла, а железная дорога грузобагажом доставит хоть куда…

В кабинет заглянул Каракозов.

— Как у вас дела? — спросил он.

— Вроде бы мы достигли взаимопонимания, — ответил я. — А у тебя?

Каракозов отрицательно покачал головой.

— Тимофеев, — обратился я к сторожу, — Диньмухамедов подтвердит ваши показания?

— Он что, не признается? — встрепенулся тот.

— Нет…

— Я могу сказать ему, что надо говорить правду, — выдавил из себя Тимофеев. — За остальное не ручаюсь.

Каракозов ввел Диньмухамедова в мой кабинет, и Тимофеев сказал ему, что признался. Диньмухамедов некоторое время удивленно смотрел на него, потом махнул рукой и вышел вместе с Каракозовым.

В конце рабочего дня оба сторожа мирно решили со мной последний волновавший их вопрос: как поступить, если воры попадутся им на глаза? Договорились, что об этом они сразу позвонят по телефону.

Но был еще один путь, который мог вывести на преступников независимо от сторожей, шоферов такси или колхозников, скупавших покрышки, и потому казался заманчивым. Он лежал через дом № 41 по 10-й линии Васильевского острова… Мы с Каракозовым решили выехать туда завтра.

Поездка эта, однако, больше расстроила нас, чем обрадовала. Выяснилось, что квартиру, где постоянно останавливались приезжие колхозники, хорошо знали в доме. Когда-то ее занимала семья из трех человек — тетя Таня с мужем и их сын. Потом муж умер. Сын, чуть ли не ежемесячно приводивший новых жен, остановил наконец свой выбор на поварихе с собственной машиной и кооперативной квартирой и перебрался к ней.

Две смежные комнаты, которые он занимал, были отданы молодой семье: шоферу-милиционеру и его супруге — продавщице гастронома. Тетя Таня осталась единственной владелицей двух других сугубо смежных комнат. Жилища этих хозяев резко контрастировали друг с другом: полированная мебель, хрусталь, ковры, люстры, двуспальная тахта, цветной телевизор, холодильник «ЗИЛ», набитый всякой всячиной, яркие рекламы с изображением обнаженных женщин — это у молодых; обставленная допотопной рухлядью дальняя комната и совершенно нелепая ближняя — у тети Тани. Нелепый вид ближней комнате придавала плита, которую в частном порядке сложил хозяйке печник вместо обычной, обтянутой железным каркасом печки. Тетя Таня, старея, мерзла все больше, из валенок почти не вылезала, и любила посидеть на истопленной плите. Посидеть, вспомнить старину, побеседовать с людьми, которые приезжали к ней из далеких мест… Гости эти были всегда хорошие, жили подолгу, платили щедро, с такими гостями можно было и выпить по рюмочке, даже по две, больше здоровье не позволяло.

Прихожая у хозяев была общая, вход со двора. Иногда ночью, а то и днем квартиранты закатывали в нее автомобильные покрышки и говорили, что стараются для колхозов. Когда покрышки начинали загромождать проход, их увозили на вокзал, чаще на Витебский, потому что жили у тети Тани в основном посланцы украинских колхозов. Тетя Таня была довольна, сыта, ее соседям тоже перепадали то горилочка со стручком красного перчика, то само-гоночка-первачок, то сальце… Те жильцы дома, что поначалу возмущались, со временем поутихли: если блюститель порядка ничего плохого за тетей Таней и ее квартирантами не замечал, то им и подавно все это было ни к чему.

В общем, информацию об этой квартире мы получили довольно обширную еще до того, как попали в нее.

Дверь нам открыла молодая кареглазая блондинка в синей блузке с короткими рукавами, в спортивных брюках и шитых золотом домашних тапочках.

— Вы к кому? — спросила она.

— К тете Тане, — ответил я.

Женщина постучала в дверь и крикнула:

— Тетя Таня! К вам!

— Кто там? Пусть войдут, — послышался хриплый голос.

Я вошел. Справа, на плите, сидела морщинистая старуха лет под семьдесят, в зеленой кофте, надетой поверх невесть когда сшитого платья, и в валенках. При виде гостя старуха подняла к голове руки и стала собирать спутавшиеся волосы, чтобы скрепить их заколкой.

— Тетя Таня, — обратился я к ней. — Давно ли вы пускаете к себе квартирантов?

— А ты кто такой?

— Лицо официальное, следователь.

— Принесла нелегкая… — прошептала тетя Таня. — Давно ли пускаю? Как муж помер…

— Когда это было?

— Дай бог память…

— Кто у вас жил последним?

— Последним? Матюшенко.

— А до него?

— Пилипчук… Нет, не он, Вакулинчук.

— А до Вакулинчука?

— Далеко берешь. Вчерашний-то день не помню. Врать не хочу, а правды не знаю.

— Зачем они приезжали?

— Для колхозов своих эти — как их? — колеса покупать.

— У кого?

— Чего не знаю, того не знаю. Они как уходили утром, так иной раз к следующему утру только и появлялись.

— Из каких мест они были, не помните?

— Ни к чему мне это. Может, соседка Алла что помнит, ее поспрашивайте.

Алла как будто слышала, как тетя Таня произнесла ее имя. Она тут же открыла дверь:

— Ну что, тетушка, замучили тебя эти ребятки?

— Замучили… Кабы помнила что, а то ведь в голове-то один туман…

— Не прерваться ли вам, товарищи? — обратилась Алла к нам. — Отдохнуть немного, перекусить?

— Прошу вас выйти, — попытался я угомонить ее. — Не имею права допрашивать свидетеля в присутствии посторонних.

— Какая же я посторонняя? Соседка. Может, помогу чем…

— Выйдите. Прошу вас.

— Ну зачем же так строго?

— Сергей, выведи ее и побеседуй, — попросил я Каракозова.

— Не ожидала, что вы так грубы с женщинами, — обиделась Алла и, слегка покачивая бедрами, пошла в сопровождении Каракозова к двери. Тетя Таня улыбнулась ей вслед беззубым ртом:

— Эх, молодость!

Аллы не было несколько минут. Потом она опять появилась в комнате, на этот раз с подносом, на котором стояли две рюмки, наполненные коричневой жидкостью, и розетка с ломтиками лимона. Алла наклонилась ко мне и, обдав коньячным перегаром, прошептала:

— Муж спит… пусть спит… хочу с вами… на брудершафт…

Я снова выставил ее за дверь.

— Бедовая… — сказала тетя Таня, провожая тоскливым взглядом поднос с рюмками.

Вошел Каракозов — в грязи и волокнах пакли.

— Куда ты провалился?! — вспылил я. — Алла опять лезла…

— Ведь обещала сидеть возле мужа. Он с ночи, спит. Я по подвалам пошуровал.

— И что?

— Пусто, хлам всякий…

Мы вышли во двор.

— Чем пополнился наш актив? — спросил оперуполномоченный.

— Ничем, если не считать нескольких фамилий скупщиков. — ответил я. — Но кто знает, сколько таких квартир в городе? И сколько в них побывало заготовителей?

На улице мы остановились.

— Если в ближайшие дни сторожа ничего не дадут, придется идти на вокзалы и рыться в документах на отправку покрышек, — сказал я. — Будем искать скупщиков, а через них — воров. Заодно узнаем, какие документы требуются от отправителей, да и в количестве покрышек сориентируемся.

— Дмитрий Михайлович, это ведь адская работа! — вздохнул Каракозов. — Там берут к отправке все, абсолютно все, и в этом море пыльных бумаг мы будем искать документы на покрышки? Верное средство заработать чахотку…

— Завтра разведаю обстановку, и будем думать, как организовать эту работу, — успокоил я уполномоченного. — А ты свяжись со сторожами. К вечеру сойдемся в прокуратуре.

Утром я приехал на Витебский вокзал, нырнул под прибитую к стене ржавую вывеску «Прием багажа» и, найдя нужную кладовую, спросил у сидевшей там немолодой женщины в берете и черном халате:

— Можно получить у вас несколько справок?

— Что вас интересует? — подняла она голову.

— Принимаете ли вы к перевозке грузовые покрышки?

— Принимаем.

— Что для этого нужно?

— Написать заявление, указать отправителя, станцию назначения и фамилию получателя, прикрепить бирку, заплатить в кассу деньги. Остальное — дело наше.

— А документы на приобретение покрышек вы требуете?

— Зачем? Никто нам таких указаний не давал…

— И так на всех вокзалах?

— Конечно.

— А если покрышки ворованные?

— Гражданин, я вам уже сказала: нет у нас указаний проверять документы на приобретение грузов. Не мешайте работать. И вообще кто вы такой?

— Вот мое удостоверение. Я хочу разобраться. Грузовых машин в личном пользовании нет. Если покрышки к ним сдает частное лицо, то ведь это дело явно нечистое!

— Я согласна с вами, но самодеятельностью мы заниматься не можем.

— Получается, что государственная организация помогает в транспортировке похищенного у государства имущества? Дикость! — не выдержал я.

— Молодой человек, мне это тоже казалось дикостью. Могу посоветовать вам только одно: почитайте правила перевозок грузов по железной дороге, — ответила кладовщица. — Их вам дадут в нашей конторе. Она находится при выходе, справа.

Я получил и внимательно проштудировал эти правила. В них на шестистах страницах рассказывалось о порядке транспортировки угля, леса, зерна, молока, газов, ядов, взрывчатых и радиоактивных веществ, кинопленок, бензина, кислот, животных, птиц, посадочных, посевных и прочих материалов, только не автопокрышек. Запрет на прием к перевозке заведомо похищенных изделий правила не накладывали.

— Отдельных директив не поступало по этому поводу? — спросил я у начальника конторы.

— Нет, не было.

— Тогда покажите мне документы на отправку грузобагажа.

— Какой месяц вас интересует?

— Этот год и вторая половина прошлого.

— Вы не шутите? Тогда смотрите в этих трех шкафах.

Канцелярские шкафы были туго набиты пачками желтых бумажек. «Вот и объем, — подумал я. — Это здесь. А на других вокзалах? За несколько лет не перелопатишь». Вспомнил, как легко отнесся к словам Каракозова о чахотке, ожидающей нас, и ощутил их суровую правду.

Вечером оперуполномоченный позвонил и расстроил меня еще больше: Тимофеева и Диньмухамедова он нашел на рынке подвыпившими.

— Не слишком ли мы доверились им? — спросил я у Сергея. — Мне кажется, оставлять их без контроля нельзя. Подбери надежных общественников. Пусть понаблюдают.

— Понял, — ответил Каракозов.

— Займись этим завтра, а я подумаю над другими вопросами. Чахотка нам ни к чему…

Поводов для размышлений у меня было более чем достаточно. Близился к завершению второй месяц работы над делом, вернее, теперь уже над группой дел. Время это не прошло даром, но главная проблема — обнаружение и изоляция воровской шайки — оставалась нерешенной, и на пути к ее решению возникали все новые и новые трудности. Теперь надо было найти силы для того, чтобы одолеть горы скопившихся в багажных кладовых документов. Огромная работа, а даст ли она результат? И все-таки надо пробовать. Надо идти на поклон к начальнику следственного отдела Чижову, просить у него следователей, хотя известно заранее, что он скажет: «Дел — по уши, работать некому, а ты свой департамент заводить хочешь».

Он уже говорил так. Не один раз. И приходилось уходить от него ни с чем. Но завтра так уйти нельзя; надо убедить Чижова в своей правоте во что бы то ни стало.

Чижов стоял у единственного окна своего кабинета и мрачно смотрел на мокрые крыши соседних домов. Лето давно прошло,кончалась и осень, для отдыха оставалась теперь только зима, и это в который раз!

— Чем-нибудь обрадовать хочешь? — спросил он, увидев меня в дверях.

Я промолчал.

— Если следователей пришел клянчить, то напрасно, — продолжал Чижов. — Все кругом помощи просят, своими силами обходиться разучились. Прокуроры сами следствие вести не хотят, вельможами стали. Их дело, видите ли, только надзор да руководство, потому и попрошайничают, не стыдясь. И ты тоже. Что ни дело, то бригаду требуешь, своим департаментом норовишь обзавестись, столоначальником стать…

— Клянчить не буду, — спокойно сказал я.

Чижов удивленно посмотрел на меня.

— Тогда зачем пожаловал?

— Спросить: бывали ли вы в нашем зоопарке?

— Оставь свои шуточки! Не до них сейчас…

— Нет, я вполне серьезно…

Никто никогда в рабочее время в его служебном кабинете о посторонних вещах не заговаривал.

— Что это ты про зоопарк вспомнил? — осторожно, боясь попасть впросак, поинтересовался Чижов.

— Хочу пригласить вас туда.

— Перестань дурить! — не выдержал Чижов, не зная, как вести себя дальше. — Если тебе среди зверей побывать надо, валяй один.

— Значит, не хотите?

— Нет.

— Жаль. Дело в том, что там появился говорящий попугай.

— Ну и что? — ухмыльнулся Чижов.

— Целый день к нему идут толпы людей, — продолжал я, — и делают его жизнь невыносимой. А деться ему некуда и пожаловаться некому. Он один. К вечеру попугай забивается в дальний угол клетки и там, вздыхая, произносит одну только фразу: «Попка-попочка, охо-хо!»

— Так и говорит?

— Да, в этом нетрудно убедиться.

— Ладно. Теперь скажи: к чему ты все-таки клонишь?

— Скажу. Сегодня в этом попугае я вижу себя. Положение наше одинаково тяжелое. Мне тоже деться некуда и жаловаться некому. И не удивляйтесь, если в недалеком будущем на все ваши вопросы я стану отвечать: «Попка-попочка, охо-хо!»

— Грустный у тебя юмор, — задумчиво произнес Чижов, — но и дипломат ты неплохой. Ловко подошел к делу. Докладывай, что тебе нужно?

И я, довольный тем, что смог приковать внимание Чижова к волновавшим меня проблемам, подробно рассказал ему о состоянии следствия, обосновал необходимость создания следственной группы для оперативного и успешного завершения расследования. Чижов слушал меня внимательно, одобрительно качая головой и делая себе пометки.

— Сколько человек тебе нужно? — спросил он.

— Четыре, — ответил я, памятуя, что всегда надо просить больше, чтобы получить в самый раз.

— Дам двух, но зато по твоему усмотрению.

— Тогда давайте Ряпушкина и Воронца.

— Будь по-твоему. Завтра жди тезок.

Я поблагодарил Чижова за поддержку и направился в свой кабинет. Открыв дверь, услышал, как зазвонил телефон, и снял трубку.

— Дмитрий Михайлович, несколько часов звоню вам. Что-нибудь случилось? — услышал я голос Каракозова.

— Ничего особенного. Был у начальника.

— И как?

— Выхлопотал двух следователей.

— А я нашел надежных парней, из дружинников. Снабдил их данными о внешности Сашки, Боба и Кости. Они понаблюдают и за сторожами.

— Спасибо. Утром забери в райотделе остальные нераскрытые дела и приезжай. Их там штук десять осталось. Пусть уж до кучи будут… И еще узнай, готова ли экспертиза по отпечаткам пальцев. Если готова, привези заключение.

Первым дал знать о себе Дима Ряпушкин. Он позвонил рано, в девять утра, и закричал:

— Скажи, когда это кончится?! Неужели другого следователя нельзя найти?! Что ни дело у Плетнева, то обязательно нужно пристегнуть к нему Ряпушкина! У меня своя работа есть, а по твоей милости ее за меня другие тянут. Стыдно в глаза людям смотреть. Жаловаться буду!

Через минуту он перезвонил и заговорил уже другим тоном:

— Привет! Дима, ты, конечно, все понял? Я звонил из кабинета своего шефа. Он показал мне телефонограмму

Чижова и обвинил в том, что я сам напросился на работу с тобой. Я должен был показать свою незаинтересованность. Сейчас сдам дела и часам к одиннадцати приеду.

Дима Воронец позвонил в десять:

— Здравствуй, дорогой. У тебя опять что-то интересное? Приказ есть приказ. Дела передал, выезжаю к тебе.

И вот мы опять встретились — три друга, три боевых товарища. Ряпушкин — коренастый, с большой седеющей головой и свернутым набок носом, весельчак и остряк. Он на два года старше меня. И Воронец, мой ровесник, — стройный, задумчивый, всегда изящно одетый шатен. Разные люди с разными судьбами, мы одинаково любили свою работу и все вместе обладали хорошо развитым, как говорят музыканты, «чувством ансамбля».

— Скажи, тезка, — спросил Ряпушкин, когда мы обменялись приветствиями, — как это тебе удалось снова вытащить к себе именно нас?

— Как? Попугай помог…

— Какой еще попугай?

Я рассказал друзьям притчу, которая тронула сердце начальника следственного отдела.

— Да-а, — заметил Ряпушкин. — К Чижову подход нужен, напрямик ничего бы не вышло. Ведь ты совсем недавно, перед отпуском, работал с Воронцом в Бесовце. Кстати, Коля Пулечкин, который возил вас туда, прочитал мне как-то твои стихи:

Ловить воров по Бесовцу

Чижов доверил Воронцу…

Чуть свет, уж мчатся в Бесовец

Н. Пулечкин и Воронец.

Держитесь, воры Бесовца!

Вам не уйти от Воронца!..

— Если верить слухам, — перебил его Воронец, — то Коля сочинил на эти стихи песенку. Исполняет ее в нашем гараже и с гордостью говорит, что музыка его, а слова… Слова — народные!

Кабинет задрожал от смеха.

— Хватит, братцы, — попросил я. — Повеселились, и будет.

— Пять минут смеха заменяют килограмм масла, — сказал Ряпушкин.

— Или сто двадцать пять литров молока, — поддержал его Воронец.

— Говорю вам: хватит, — повторил я. — Пора переходить к делу… Так вот, я считаю, что вам надо знать все. Поэтому рабочий день делим пополам. С утра вы читаете дела, после обеда разъезжаемся по вокзалам для осмотра документов. Я беру Витебский, а вы поделите между собой Московский и Варшавский. Утром обмениваемся впечатлениями, продолжаем чтение дел, а потом опять на вокзалы. Документы осматриваем по схеме: дата отправления, отправитель, количество и марки покрышек, станция назначения, получатель. Если попадутся какие-нибудь другие интересные сведения, выбираем и их. Что с ними делать — решим потом.

Дверь в кабинет открылась, вошел Каракозов. Я познакомил его со своими друзьями, потом спросил:

— Ну, сколько дел привез на этот раз?

— Десять, — ответил оперуполномоченный. — Все они падают на первую половину прошлого года. Пальчики в них отсутствуют. Привез и заключение экспертизы, по-моему, интересное.

Я взял заключение и сразу взглянул на последнюю страницу — туда, где эксперты излагали свои выводы. «Семь отпечатков пальцев, обнаруженных в разных гаражах, — прочитал я, — оставлены четырьмя лицами, причем одному из них принадлежат три отпечатка, другому — два». Случайность? Нет. Вероятнее всего, эти три и два отпечатка были оставлены преступниками. «Остальные два отпечатка, — дочитал я, — принадлежат иным лицам». Эти иные тоже могли иметь отношение к кражам, а могли и не иметь… Эх, вот было бы здорово, если бы эксперты могли назвать и фамилии хотя бы тех, кто оставил большинство следов!

— Я попросил экспертов вывести по отпечаткам дактилоформулы и проверить, не проходят ли они по учету. Оказалось, что нет, — сказал Каракозов, угадав мои мысли.

— Все у нас еще впереди, — ответил я. — Давайте внесем в сегодняшний план небольшие коррективы. Раз уж Сергей привез эти дела, мы их дочитаем, а вы, тезки, приступайте к чтению материалов, с которых началась вся история. Дальше читайте по хронологии. На вокзалы поедем завтра.

И потянулись дни, внешне почти ничем не отличавшиеся друг от друга. Утром обменивались информацией о результатах работы на вокзалах, подсчитывали количество отправленных покрышек, выявляли наиболее активных скупщиков и адреса, по которым они отправляли их. Потом я с Каракозовым уезжал на Витебский вокзал, где работы было значительно больше, чем на других вокзалах, а Ряпушкин и Воронец читали в прокуратуре дела. После обеда и они включались в осмотр документов.

На второй или третий день Воронец, придя в прокуратуру, глубокомысленно заявил, что столкнулся с явлением, природу которого он понять не в состоянии:

— На Украину и в Молдавию переправляется множество оцинкованных корыт, причем одни и те же лица отсылают по пятьдесят, сто и более штук. Ведь для семьи вполне достаточно одного-двух корыт — ребенка выкупать, белье постирать. Ну, можно третье взять, чтобы цемент замесить, а болыне-то зачем?

— Чудак ты, Дима! — ухмыльнулся Ряпушкин. — Живешь в городе и ни забот, ни хлопот не знаешь. Они же корытами дома свои кроют!

— Разве корыта делают для этого? — допытывался Воронец, который во всем хотел видеть смысл и очень страдал, когда сталкивался с бессмыслицей.

— Успокойся, — потешался Ряпушкин. — Конечно, не для этого. Но если бы в скупке корыт не было смысла, их бы не скупали…

— Скажите четко — надо выбирать корыта или нет? — раздраженно спросил Воронец. — Может, ими спекулируют там…

— Не надо. Мы ведем дело не о спекуляции корытами, а о краже автопокрышек и колес, — урезонил я его.

— Зря. Я бы проверил, — недовольно сказал Воронец и замолчал.

За десять дней наша работа продвинулась вперед настолько, что можно былр проанализировать полученные результаты. Оказалось, что за полтора года с трех вокзалов Ленинграда было отправлено в Молдавию и на Украину около тысячи покрышек, значительно меньше ушло в Белоруссию и различные области РСФСР. Среди отправителей выявились люди, которые занимались скупкой покрышек постоянно, из месяца в месяц, причем высылали их не в один, а в два, а то и три колхоза. Но были и такие, которые, появившись однажды в Ленинграде и отправив одну-две покрышки, в дальнейшем этим не занимались. Они-то й составляли основную массу представителей колхозов. И еще одно обстоятельство привлекло мое внимание: случайные скупщики оценивали покрышки при отправке по их действительной стоимости, в то время как те, кто занимался скупкой систематически, завышали их цену в полтора-два раза.

Архивы багажных кладовых дали следствию много интересного, чего нельзя было сказать о последней партии доставленных Каракозовым дел. Они по своим обстоятельствам лишь дублировали изученные ранее и подтверждали уже сделанные выводы.

А как вели себя все это время сторожа? Осторожно и замкнуто. Нет, они вовсе не отказывались помогать следствию, но на рынке появлялись только для дежурства, ни с кем не общались и, отдежурив, сразу расходились по домам. Каракозов объяснял их поведение боязнью встреч с преступниками, а я, получая от оперуполномоченного информацию, каждый раз думал: «Хорошо, что таких встреч нет и на сторожей никто не влияет, но если их и дальше не будет, то что в этом хорошего?» Как-то мне в голову пришла мысль: не попросить ли сторожей поездить к монастырю? Там шансов на встречу с ворами больше, но я тут же отказался от нее. Осуществление этой идеи могло вызвать у преступников подозрения и повлечь за собой трагическую развязку… В конце концов я пришел к выводу, что особых надежд на сторожей возлагать нельзя: помогут — ладно, не помогут — ну и пусть. Надо форсировать ту работу, ради которой создана бригада.

Я созвал летучку и, коротко рассказав о результатах осмотра документов, спросил:

— Что будем делать дальше?

— Мне представляется, надо выезжать в колхозы, — ответил Воронец, по обыкновению глубокомысленно глядя мимо своих собеседников. — Однако все адреса нам самим не охватить. Следовательно, надо выезжать туда, где живут основные скупщики. Каждый пусть возьмет на себя двух-трех человек. В остальные места направим запросы.

— В принципе я с этим согласен, — сказал Ряпуш-кин. — Но считаю, что руководителю группы уезжать из Ленинграда нельзя. Каракозову тоже. Вдруг эти бестии сторожа все-таки увидят воров, позвонят, а здесь никого…

— Тогда нам с тобой, Ряпушкин, надо взять по три-четыре скупщика и, перед тем как ехать, запросить телеграфом милицию, на месте ли они.

— Правильно, — согласился я. — Теперь давайте подумаем, что вы будете делать в колхозах.

— В первую очередь обыщем скупщиков, изымем их отчетные документы и покрышки, — ответил Ряпушкин.

— Покрышки… А если они уже на машинах? — возразил Воронец. — Тогда что? Будем снимать их и выводить машины из строя?

— Будем осматривать и брать сохранные расписки, — поправился Ряпушкин. — Потом допрашивать скупщиков, кладовщиков, завгаров, если такие есть, бухгалтеров и председателей колхозов.

— На мой взгляд, следует поинтересоваться, на каком основании ездили скупщики в Ленинград, заключались ли с ними договоры, выдавались ли командировочные предписания, как оплачивался их труд и чьими решениями списывались полученные ими в подотчет деньги, — добавил Воронец.

— Вопросов набирается много, — отметил я. — Пусть каждый запишет их себе. Учтите еще, что сейчас на юге непролазная грязь, идут дожди, дороги размыты. Надо брать с собой резиновые сапоги и плащи.

Сообща мы выбрали фамилии восьми скупщиков, каждый из которых отправил из Ленинграда не менее двадцати покрышек. Ими оказались Матюшенко, Вакулинчук, Пилипчук, квартировавшие когда-то у тети Тани, Гумя-ченко, Кадряну, Маринеску, Мусулбас, а также Густав-сон, числившийся представителем молдавских колхозов, но носивший отнюдь не молдавскую фамилию.

Через день были получены телеграммы о том, что семь из них находятся у себя дома, а восьмой — Густавсон Ян Карлович — в Ленинграде, в Веселом Поселке.

— Беру его себе, — сказал я, знакомя своих друзей с телеграммами, — а вы разделите остальных по географическому признаку и приплюсуйте работу в колхозах, для которых скупал покрышки этот Густавсон. Тебе, Сережа, тоже будет серьезное поручение, — повернулся я к Каракозову. — Мы давно собираемся поработать среди населения Новодевичьего монастыря и все по разным причинам откладываем. Трудно осилить такую махину. Это верно. А вдруг там живет кто-нибудь из воров? Мы пока ничего не сделали, чтобы найти его. Давай поищем среди обитателей монастыря людей, имеющих отношение к автоделу. В паспортном Столе возьмем их фотокарточки, дадим переснять. Потом покажем сторожам. Может, таким путем что-нибудь выйдет… Сроком не ограничиваю…

— Дмитрий Михайлович, монастырь — это муравейник… — ответил Каракозов без энтузиазма.

— Ничего, Сережа, попробуй. Ты знаешь, как это делается.

К вечеру мой кабинет опустел и на несколько дней стал самым тихим кабинетом в прокуратуре.

«Представитель» молдавских колхозов жил в одноэтажном бараке с единственным входом в длинный коридор, по обеим сторонам которого, на равном расстоянии друг от друга, располагались двери в жилые помещения.

Я постучал в одну из них. Ее открыла худенькая, полногрудая женщина лет двадцати пяти, по внешнему облику которой — скуластому лицу, гладким, соломенного цвета волосам, широким плечам и крупным кистям рук — я сразу понял, что она не городская.

— Вам кого? — спросила женщина.

— Яна Карловича.

— Его нет дома…

— Где он?

— Уехал по делам.

— Мне нужно побеседовать с вами. Как вас зовут?

— Галина…

— Дмитрий Михайлович, следователь, — представился я. — Не удивляйтесь.

— Я давно ничему не удивляюсь, — сказала Галина. — Куда едем?

— В прокуратуру. Возьмите с собой документы.

Она надела пушистую шапку, пальто с мохнатым воротником, сунула ноги в красные резиновые сапоги и вслед за мной вышла из барака. Городским транспортом я довез ее до прокуратуры.

— Дайте паспорт, — сказал я, войдя в кабинет.

Галина сунула руку в боковой карман пальто и достала паспорт.

— Вы прописаны в Волосовском районе, а где живете? — спросил я, предложив ей сесть.

Она промолчала.

— Кем вам приходится Ян Карлович Густавсон?

— Как кем? Мужем…

— Ваш брак зарегистрирован?

— Нет…

— Вы давно знакомы?

— Года два.

— Где вы познакомились?

— У меня в деревне. Он очищал для нашего колхоза поля и овраги от ольхи и отправлял ее молдавским колхозам. Там из этой ольхи делали подпорки для виноградников.

— Что же вас сблизило?

— Он жил у нас, платил хорошо, не пил. Потом как-то сказал мне, что не женат, стал ухаживать. О своей жизни рассказывал, будто все время на самолетах летает, и обещал, что я, если за него выйду, буду летать с ним. А что меня ждало в деревне? Лет немало, парней нет. Вот и поймите…

— И вы летали?

— Да, из Ленинграда в Кишинев, из Кишинева в Ленинград.

— А жили где?

— Где придется. Иногда в гостиницах, чаще — у хозяек.

— На каких правах вы здесь?

— Снимаем комнату у старушки. Она уехала к дочери ребенка нянчить.

— Чем еще занимался ваш муж?

— Еще? Покрышки покупал…

— У кого?

— Не знаю. Их привозили по ночам, стучали в окно. Ян одевался и уходил, а я ждала его в комнате. Только один раз я вышла на улицу, потому что его долго не было. Тогда ему привезли сначала три и через некоторое время еще три колеса с белыми покрышками. Никогда таких не видела. Их закатили в сарай. На следующий день Ян отвез покрышки на вокзал. Диски еще оставались, а потом и их не стало.

«Колеса от прицепов… Белые колеса!.. Вот кому они достались!» — подумал я, а Галина, воспользовавшись паузой, спросила:

— Вы меня, наверное, сегодня арестуете?

— Нет, — ответил я. — Возвращаю вам паспорт и прошу завтра снова прибыть в прокуратуру.

— Хорошо, приду, — пообещала она и ушла, не веря тому, что ее отпустили.

Я не особенно надеялся на то, что Галина сдержит свое слово, и поэтому был приятно удивлен, увидев ее утром у себя в кабинете.

— Виделись ли вы с Яном? — спросил я.

— Нет, Ян не пришел ночевать…

— А раньше всегда ночевал?

— Всегда.

— Где он может быть?

— Не знаю… Наверно, подумал, что я уехала к маме, поехал искать.

Эти слова не на шутку меня встревожили. Было ясно, что Густавсон каким-то образом узнал о грозящей ему опасности и теперь не появится дома, пока не успокоится. А если он, разыскивая жену, действительно уехал к ее матери? Тогда, не найдя Галину в деревне, он станет еще осторожней, и на встречу с ним нечего будет надеяться. Нет, ждать нельзя, надо срочно выезжать туда!

Я с большим трудом выпросил у Чижова машину, взял с собой Каракозова, — отправляться одному в такое путешествие было рискованно. Вечером, уже в темноте, мы подъехали к селу, где жила мать Галины, и отыскали ее избу. Подойдя к ней, обратили внимание на красные всполохи внутри баньки, которая стояла невдалеке, и заглянули в нее. Там никого не было. На полу темнело какое-то устройство, под ним горела резина, а в поставленный рядом бидон монотонно падали капли.

— Самогон варят… — шепнул Каракозов.

Мы постучали в избу. Отворила нам пожилая женщина.

— Здесь живет Ян Карлович? — спросил я.

— Жил когда-то, — ответила она.

— А сейчас он где?

— Не знаю… Должно быть, у себя, в Молдавии, а может, и здесь где-нибудь…

— Давно вы его не видели?

— Давненько…

Больше спрашивать хозяйку было не о чем. Мы постояли в горнице, посмотрели по сторонам и двинулись к выходу. Я взялся за ручку двери, нажал на нее, но дверь не открылась. Почувствовав, как по спине побежали мурашки, я повернулся к хозяйке:

— Кто закрыл дверь?

Хозяйка стояла, подняв подол передника к лицу, и молчала.

— Кто закрыл дверь?! — переспросил Каракозов.

— Не знаю…

— А самогон кто варит, тоже не знаете?!

— Самогон? Какой самогон?

— Сейчас покажу какой!.. — пригрозил оперуполномоченный и изо всех сил толкнул дверь плечом.

В сенях что-то загремело, дверь открылась, и я увидел рядом с ней, на полу, обрезок доски…

Мы вышли из избы. Кругом было пустынно и тихо. В баньке уже ничего не горело, не булькало. Поравнявшись с ней, Каракозов чиркнул спичку и возмутился:

— Успели черти, все унесли…

— Согласись, однако, что это работа не Яна, его здесь не было, — сказал я и направился к машине.

Утром Галина снова пришла в прокуратуру и сообщила, что Ян опять не ночевал.

— Вы, наверное, посадили его? — спросила она. — Если он сидит, то мне в Ленинграде делать нечего…

— Нет, он не арестован, — ответил я. — Поживите здесь еще несколько дней. Только позванивайте.

Галина звонила исправно. Новостей у нее не было, а Каракозов оценивал эту ситуацию так: «Ян боится, что его схватят, но встречи с Галиной все равно будет искать, — ему надо знать, какие вопросы ей задавали и что она сказала. Наиболее вероятно, он установит контроль за автобусами, уходящими на Волосово. Если она придет на автовокзал, он расценит это как окончание работы с ней и не удержится, подойдет».

Еще до выезда в Волосовский район Каракозов начал изучать население монастыря. Он шел самым безопасным путем: брал домовые книги и просматривал их. Но книг оказалось много, и Каракозов нервничал. Тем не менее ни к дворникам, ни к активу дома он не обращался: полной уверенности в том, что они не разгласят цель его работы, у него не было. Приступая к осмотру домовых книг, он решил выбирать только прописанных мужчин, потом подумал и пришел к выводу, что нельзя оставлять без внимания и выписанных: они могли приезжать сюда к друзьям и знакомым, жить у них и заниматься чем угодно. Пришлось идти сплошным порядком. Сотни фамилий промелькнули за эти дни перед его глазами, сотни специальностей, и каждую приходилось примерять к делу. В конце концов он отобрал четырех человек, которые по возрасту и профессии могли представлять для следствия интерес. В паспортном столе он отыскал фотокарточки этих людей, и тут его внимание остановилось на одном из них — Александре Федоровиче Гущине, автослесаре 35 лет. Гущин был круглолиц, белобрыс, над его левой бровью темнела родинка.

Каракозов сразу сообщил мне о своей находке. Я долго рассматривал фотографию. Не верилось, что на ней изображен человек, которого мы так долго искали. В этом надо было убедиться.

— Предъявить сторожам? — спросил я у Каракозова.

— Можно, — ответил он. — Живых они боялись, а на фотографиях, глядишь, и узнают.

Я вызвал сразу обоих сторожей. Они пришли, как приходили до этого много раз, готовые сказать, что никого не встречали, и подтвердить свою верность принятым обязательствам. Но вопреки их ожиданиям, я не задал им обычных вопросов. Диньмухамедову я предложил выйти в коридор, а Тимофеева оставил в кабинете. На лицах обоих сторожей отразилась тревога — они силились понять, что их ждет, и не могли. Еще больше заволновался Тимофеев тогда, когда я пригласил в кабинет двух понятых и объявил, что им предстоит присутствовать при опознании. Однако тревога эта была недолгой. Увидев, что я кладу перед ним фототаблицу, он вздохнул с облегчением, нацепил на нос очки и сразу ткнул пальцем в лицо Гущина:

— Вот он, гражданин следователь! Точно, не ошибаюсь. Эх, гад поганый! Сколько из-за тебя честным людям неприятностей… А пузатого не вижу. Нет его, и Кости нет… Я не ошибаюсь, гражданин следователь?

Оформив протокол опознания и выпроводив за дверь Тимофеева, я пригласил Диньмухамедова. Ему была предъявлена другая таблица, где фотографии располагались в иной последовательности. Поморгав глазами и покряхтев, Диньмухамедов тоже указал на Гущина:

— Он, гражданин начальник. Тот, который приезжал в конце июля, Сашка. Но Боба и Кости здесь нет.

Теперь сторожам можно было верить. Они говорили правду. Сколько недель шел я к этой правде, то осторожно, то смело, то замедляя, то ускоряя шаг! Я был уверен, что рано или поздно приду к ней, и вот свершилось! Может быть, с небольшим опозданием. Но разве хоть минуту я сидел сложа руки, разве делал что-нибудь лишнее, ненужное? Нет, все было необходимо. Даже ожидание помощи от сторожей…

— Ну что, Сережа? Будем ждать возвращения товарищей из командировок или двинем дальше без них? — спросил я у Каракозова, отпустив сторожей. — Давай попробуем. Вначале обыск, потом допрос, предъявление на опознание Ершову, очные ставки и… арест? Неужели мы подошли к этой стадии?

— На какое время вызывать Ершова? — спросил Каракозов.

— Часов в семь утра начнем обыск… пока то да се… Давай часов на двенадцать.

Ровно в 7.00 мы подошли к переоборудованной в квартиру монашеской келье, которую занимала семья Гущина — он, жена, сын шести лет. Постучались. Послышался плач ребенка, потом женский голос спросил:

— Кто?

— Прокуратура, — ответил я. — Откройте!

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась.

На пороге стояла молодая женщина с заспанным лицом.

— Вы к кому?

— К Гущину Александру…

— Он еще не проснулся…

— Разбудите.

Женщина подошла к двуспальной кровати и растолкала мужа. Он сел, спустил на пол ноги и некоторое время смотрел на гостей, встряхивая головой.

— К тебе, — сказала ему жена.

Гущин снял со спинки стула брюки, не торопясь натянул их.

— В чем дело? — спросил он, немного придя в себя.

— С обыском к вам, — ответил я.

— Санкция есть?

— Ознакомьтесь с постановлением.

Гущин взял его, прочитал, закурил.

— Где расписаться?

— Вот здесь.

— Обыскивайте…

— Допрыгался, — тихо сказала жена и отошла к кроватке мальчугана.

Обыск длился недолго. Квартира состояла из одной комнаты и ниши. Ниша оказалась забитой бутылками из-под портвейна и водки. Комната была обставлена просто, и ее осмотр ничего интересного не дал. Я забрал у Гущина только записную книжку, в которой имелись адреса тети Тани, Яна Карловича Густавсона, какого-то Коли с Пулковского шоссе, Виктора с Баскова переулка…

— Ну что ж, поехали, — предложил я, и Гущин, не говоря ни слова, стал одеваться.

В прокуратуре он молчал и только у шофера такси Ершова, опознавшего его, спросил:

— Не ошибаетесь?

— Нет, это были именно вы, — уверенно ответил Ершов.

Я объявил Гущину протоколы опознания его фотокарточки сторожами. Гущин поморщился, но не проронил ни слова.

На очных ставках с Ершовым, Тимофеевым и Диньмухамедовым он тоже больше слушал, чем говорил. Попытки расположить его, показать ему нелепость отрицания вины никаких результатов не дали. Я взял у Гущина отпечатки пальцев, попросил Каракозова отвезти их на экспертизу, получил санкцию на арест и привел ее в исполнение.

Когда в коридоре стихли шаги конвоира, в дверь кабинета постучали.

— Можно поговорить с вами? — спросила женщина, в которой я сразу узнал жену арестованного.

— Попробуйте.

Гущина приблизилась к столу, держа за руку мальчика. Тот потянулся к стакану с цветными карандашами и опрокинул его. Подобрав карандаши, я положил их вместе с листом бумаги на приставной столик, посадил за него мальчика и обратился к женщине:

— Слушаю вас.

— Я пришла… чтобы сказать… что ничего не знаю, — начала Гущина, и ее слова удивили меня. — Но уверяю вас… Саша не мог сам сделать что-то плохое. Он не такой, он добрый… Если Саша оказался в чем-то замешан, то только благодаря дружкам… В декабре он привел домой одного, звали Бобом, Борисом, фамилия, кажется, Гудков… Этот Гудков, как я поняла, когда-то мичманом был, потом за пьянки его выгнали со службы. Работал завгаром, торговал запчастями, был снова уволен. Последние два года ездил на «аварийке» шофером. С него я Сашу перестала узнавать. Появится Боб, Саша уходит на ночь, потом пьют… Как на работе держали — ума не приложу.

— Где живет Гудков? — спросил я.

— В доме сто сорок пять по Московскому проспекту, в отдельной квартире, жена у него дворником работает…

— Приму все это к сведению, — пообещал я.

После взятия Гущина под стражу мне нужно было посетить его в следственном изоляторе. Это было правилом — не потому, что я ждал признания, а потому, что у арестованного могли возникнуть просьбы бытового характера. На следующий день я приехал туда, заполнил требование о вызове Гущина и стал ждать его.

Он пришел какой-то помятый, не выспавшийся, бледный, сел на стул и, опустив голову, принялся растирать ладони.

— Александр Федорович, — обратился я к нему, — как вы смотрите на результаты вчерашнего дня?

Гущин молчал.

— Говорить будем? — настаивал я.

— О чем? — спросил Гущин. — Если у вас есть, за что меня судить, — судите.

Я рассказал ему о разговоре с женой, о ее отношении к нему, вспомнил, как сынишка рассыпал карандаши, Гущин сжался.

— Дайте мне свидание с ребенком, — попросил он.

— Нет, это исключено. Детей в тюрьму не водят.

— Тогда с женой. После свидания я дам показания…

— Не будем торговаться, Гущин. Если хотите рассказывать правду — рассказывайте.

— Дайте свидание! — взмолился Гущин. — Клянусь, что не обману вас, я понимаю: все кончено…

— Нет! — отрезал я. — Не занимайтесь вымогательством!

Гущин сник. Он еще некоторое время рассматривал свои ладони, потом резко выпрямился и спросил:

— Сколько краж я должен признать?

— Ровно столько, сколько совершили.

— Я и сам не знаю, сколько их было. Что-то около двадцати… Так? А в общем — все, которые были в нашем районе, начиная с декабря прошлого года. Тогда попался на валенках Леднев. До этого он занимался шинами вместе с этим пузатым, с Бобом… Костя сел, Боб остался один, предложил мне… Мы раньше на Октябрьском рынке встречались. Я согласился по пьянке, и пошло… Последний раз сняли крашенные чем-то белым колеса с прицепов за Домом культуры Капранова, кажется, шесть штук, отвезли в Веселый Поселок, Яну. До этого с Бобом взяли две покрышки из кладовой автобазы и пять колес с машин «скорой помощи». Продали на Октябрьском рынке. Возили еще на Десятую линию тете Тане, на Пулковское шоссе, на Басков, чаще на Борькиной «аварийке», иногда на такси. В общем, все, что у вас есть с декабря, — мое и Боба.

Дом № 145 по Московскому проспекту, где жили Борис Петрович и Клотильда Андреевна Гудковы, находился в десяти минутах ходьбы от Новодевичьего монастыря, ближе к Московской заставе.

Мы с Каракозовым, раздобыв понятых, заявились к ним утром, в начале седьмого, подождали, пока хозяева облачили себя в халаты, и приступили к обыску.

— Хрусталь, ковры, мебель купила до замужества, — поясняла красивая, пышная телом жена Гудкова по мере того, как мы передвигались по ее квартире. — Могу предъявить чеки…

— Отодвиньте-ка кровать, — вдруг потребовал Каракозов.

Хозяева выполнили это требование. Под кроватью было много пыли, тряпок. Каракозов брезгливо сгреб их ногой и между плинтусом и стеной увидел узкую полоску бумаги. Он вытащил ее и прочитал вслух: «Работаю там, где с тобой крали. Костя». То был обрывок письма, а на сохранившемся клочке конверта значилось: «Коми АССР, поселок Микунь».

— От кого письмо? — спросил Каракозов.

Бывший мичман и завгар молча жевал губы.

— От кого письмо?!! — спросил Каракозов так, что Гудков встал перед ним.

— От Кости… Леднева…

— На вопросы надо отвечать сразу и четко, — сказал Каракозов.

Он продолжил обыск, но больше ничего интересного не нашел.

А разве обнаруженного было мало? Костя… О нем говорил Гущин, его вспоминали Серебров и сторожа. Он стоял у истоков всего дела…

— Скажите, Гудков, где работал Костя, когда писал вам это письмо? — поинтересовался я уже в прокуратуре.

Гудков сделал вид, что не слышал заданного вопроса.

— Дмитрий Михайлович, — шутливо сказал Каракозов. — Гудков считает этот вопрос наивным и воспринимает его как насмешку над собой, потому и молчит. Если учесть, что раньше они обворовывали гаражи, то ясно, где работал Леднев, попав в лагерь. Можно, конечно, по телетайпу проверить, но мне кажется это излишним.

Гудков, судя по его поведению, понимал, что оказался в нелепом положении: «Как этот проклятый клочок бумаги остался за плинтусом?!» Он не мог простить себе такую неосторожность.

— Ладно, пусть подумает. Он ждет предъявления доказательств, мы их предъявим, — сказал я и написал Каракозову: «Вызови сторожей и шоферов».

Каракозов вышел, а мне захотелось разговорить Гудкова.

— Как человек опытный, обстоятельный, вы не хотите торопитьря. Это ваше дело, но и не запаздывайте особенно. Учтите — Гущин в изоляторе, — сказал я ему.

— Ну и что? — с показным безразличием спросил Гудков.

— Он не только в тюрьме, но и подробно рассказывает о совершенных вместе с вами кражах. Приедет Леднев — тоже расскажет. В письме он уже написал о них.

— Вы сами сказали, что мне надо подумать, так зачем вы меня торопите? — Гудков дал первую трещину. Он начинал понимать не только нелепость, но и безысходность своего положения.

— А что говорит Гущин? — не выдержав, спросил он через некоторое время.

— Говорит, что совершил с вами около двадцати краж после того, как Леднев сгорел на валенках.

— Ничего себе! И откуда набрал столько?..

— Многовато? Ведь это не за один день.

— А если не одни мы?..

— Согласен с вами. Однако другие за свои дела сидят, а Гущин и вы до последнего времени гуляли. Впрочем, будем разбираться. Давайте-ка я возьму у вас отпечатки пальцев…

Бывший завгар подозрительно посмотрел на меня, но я спокойно достал дактилоскопические принадлежности, раскатал на пластинке типографскую краску и, поочередно прижимая к ней пальцы Гудкова, заполнил их отпечатками дактилокарты.

— Дела-а, — вздохнул Гудков, вытирая руки. — Неужели опозорились, как пацаны?

— Проверим, — ответил я. — А сейчас попробуем предъявить вас на опознание некоторым свидетелям.

— Зачем эта канитель? — недовольно спросил Гудков. — Давайте так договоримся, гражданин следователь: сделайте мне очную ставку с Гущиным, может, этого будет достаточно…

— Вся беда в том, что, пока вы думали, сотрудник милиции поехал за свидетелями, — возразил я.

Когда Каракозов вернулся и доложил о выполнении задания, Гудков насторожился. Его поставили в группу приглашенных с улицы граждан. Тимофеев, а за ним и Диньмухамедов безошибочно указали на Гудкова и твердо стояли на своих показаниях при проведении очных ставок. Серебров и Ершов тоже не дрогнули.

— Сегодня, пожалуй, мы уже ничего больше не успеем, — сказал я, проводив последнего свидетеля.

— Вам мало? — грустно усмехнулся Гудков. — За этими друзьями пойдут Гущин, Леднев, скупщики и тэ дэ, и тэ пэ.

— Вот именно.

Я получил санкцию на его арест и отправил арестованного в следственный изолятор.

На следующий день Гудкова интересовало только одно — сколько краж признавать.

— Здесь я вам не советчик, — отвечал я ему, — но учтите, что раскаяние тогда раскаяние, когда оно искреннее и полное. Сейчас вы попробуете убавить количество краж, совершенных с Ледневым. И мы запишем ваши показания как правдивые. Потом приедет Леднев, даст свои показания, и вдруг окажется, что вашему раскаянию грош цена.

— Будь что будет, — махнул рукой Гудков. — Семь бед — один ответ. Ведь если что утаю, а потом, после суда, это откроется — второй раз судить будете…

— Да, можно две судимости схлопотать, — подтвердил я.

— Вы бы карту района принесли, — предложил Гудков. — Легче ориентироваться будет.

— Она есть.

Я развернул на столе карту, и Гудков стал давать показания. К нему пришлось ездить неделю, — он должен был рассказать о каждом из сорока семи преступлений по возможности подробно. Как и Гущин, Гудков заявил, что они похищали в основном новые покрышки и при продаже цену не завышали. Он назвал уже известные мне фамилии — Матюшенко, Вакулинчука и других скупщиков, которым была продана большая часть покрышек, а также адреса, по которым они проживали в Ленинграде, пояснив, что эти адреса он узнал еще тогда, когда занимался воровством в паре с Ледневым, а потом передал Гущину, записавшему их в блокнот. Гудков признал, что для перевозки украденных покрышек использовал аварийную машину, на которой работал через двое суток на третьи, и лишь тогда, когда кражи совершал в нерабочие дни, приходилось брать такси. К взлому кладовых они прибегали редко, чаще снимали с машин колеса и демонтировали их на месте. Если покрышки снимались с дисков плохо, то колеса увозили на Новодевичье кладбище и там доводили эту работу до конца, после чего диски выбрасывали. Бывало и так, что продавали покрышки вместе с дисками.

— Что же вас толкнуло на этот путь? — спросил я, заканчивая допрос.

— Трудно сказать, — ответил Гудков. — Не думал над этим раньше. Наверное, привычка к деньгам. Пока служил — они были, когда ушел на гражданку — их стало не хватать. С одним выпьешь, с другим — и на мели. Долго не женился. Хотел поднакопить деньжат, комнатуху обставить, чтобы не стыдно было подругу привести. А деньги — как ветер. Тут Костя подвернулся…

— Где вы познакомились с ним?

— На Октябрьском рынке, на толчке. Я менял там запчасти. У него они всегда были, всякие. Как-то выпили вместе. Он сказал, что мог бы обеспечить хороший заработок тому, кто поможет машиной. У меня была аварийка…

Подруга Яна Карловича Густавсона продолжала звонить мне. Я задавал ей единственный вопрос: «Ну как?» — и она каждый раз отвечала: «Не приходил». Однажды она явилась ко мне в прокуратуру, заявила, что жить ей не на что, и попросила отпустить в деревню, к матери. Я обсудил просьбу Галины с Каракозовым и разрешил ей выехать из Ленинграда.

Прямо из моего кабинета она отправилась на автовокзал, не подозревая, что о ее безопасности заботится переодетый в штатское сотрудник милиции — не Каракозов, которого она знала в лицо, а другой. Ведь от Густавсона можно было ожидать всякого! И тут оказалось, что Ян Карлович действительно ждал встречи с Галиной.

Он подошел к своей подруге сразу, как только увидел ее, и, осмотревшись, сунул ей в руки бумажный пакет. Галина быстро, делая вид, что поправляет чулок, втолкнула пакет в трико. В это время сотрудник милиции попросил их предъявить документы…

Я приехал на автовокзал через полчаса и нашел Галину в комнате дежурного по пикету милиции. Она сама выдала мне деньги — 2000 рублей, аккуратно завернутые в газету.

— Ян успел спросить что-нибудь? — поинтересовался я, оформив изъятие денег.

— Нет.

— Тогда поезжайте. Если понадобитесь — вызовем.

Галина побежала к автобусу, а я открыл дверь комнаты временно задержанных и, увидев белоголового, голубоглазого, элегантно одетого мужчину, спросил у него:

— Густавсон?

— Та, Кустафсон, — ответил мужчина на ломаном русском языке, и на его лице появилась сладкая улыбка.

— Проедем в прокуратуру.

— Пошалуйста.

Густавсон встал, надел шляпу и, застегнув на все пуговицы пальто, вышел вместе со мной из пикета.

В прокуратуре Ян Карлович вел себя подчеркнуто вежливо. Казалось, приятнее, воспитаннее и откровеннее собеседника трудно найти.

— Чем вы занимались в Молдавии?

— Телал маленький бизнес.

— Конкретнее.

— Не буту скрыфать. Несколько лет назат купил там компот, протафал Эстония. Эстония покупал шерсть, протафал Молтафия. Потом был сут, тали три гота. Сител от сфонок то сфонок…

Густавсон сделал попытку увести меня в свое криминальное прошлое: дескать, был грех, но давно искуплен. Я понял этот маневр и заговорил о его заготовительской деятельности в Волосовском районе. Ян Карлович охотно рассказал, как, вырубая там ольху и снабжая молдавские колхозы подпорками для виноградников, приносил пользу обеим сторонам. С меньшим желанием он признал, что деньги получал и там, и тут, а когда ему был задан вопрос о том, применял ли он наемный труд, Густавсон основательно скис.

— А честно, без комбинаций, вы когда-нибудь работали? — спросил я у него, и Ян Карлович вновь повеселел:

— О, было, было! Пробофал… Кулинария, цирк… По-касать?

Не дожидаясь моего согласия, Густавсон вскочил со стула, встал на руки и прошелся по кабинету вверх ногами, потом сделал обратное сальто и громко залаял, подражая овчарке.

— Ну как?

— Любопытно.

В коридоре забегали люди. Кто-то сказал: «Собака лаяла, слышали?» Я продолжал беседу:

— Почему же вы не стали работать ни по одной из этих специальностей? У вас неплохо получается…

— Трут большой, теньки мало. Не бизнес.

— Ну а покрышки — бизнес? — спросил я и положил перед Яном Карловичем пачку изъятых на Витебском вокзале документов.

Густавсон с любопытством посмотрел на них. Деться было некуда. На его лице опять появилась сладкая улыбка. Да, он покупал покрышки у неизвестных лиц для колхозов, но барыша не имел. Действительно, при отправке по железной дороге оценивал их вдвое дороже, чем они стоили, но ведь оценка — дело отправителя, и, кроме того, он считал: оценишь дороже — сохраннее будут.

Меня его ответ не удовлетворил:

— В Молдавии следователи изымают ваши отчетные документы. Что вы будете говорить, если окажется, что и в них указанные вами суммы вдвое выше фактически затраченных?

Ян Карлович пожал плечами. И тут я не выдержал:

— У вас был сговор с ворами! Они воровали для вас, а вы сбывали. Вы знаете Сашу, Боба, Костю?

Сохраняя спокойствие, Густавсон достал носовой платок, не торопясь высморкался, вытер им уголки рта и, виновато взглянув на меня, сказал:

— Фыхотит — плохо телал бизнес. Опять сут, опять срок, опять от сфонок то сфонок.

Он попросил только об одном: дать ему возможность убедиться, что воры назвали его фамилию. После того как я выполнил эту просьбу, Густавсон не колеблясь, даже с каким-то облегчением, рассказал о сделках с ними. Перед концом допроса он вспомнил о Галине и, узнав, что она уехала в деревню, вздохнул:

— Плохо. Нушно сухарь, лук, махорка.

— Если приедет — передам, — пообещал я.

— Спасибо, краштанин слетофатель. Трутно, кокта челофек отин.

Две недели пролетели незаметно. Арест Гущина и Гудкова, задержание Густавсона… К этим событиям добавилось получение заключения дактилоскопической экспертизы о том, что три отпечатка пальцев, обнаруженные на кабинах разутых машин, принадлежат Гущину, а два — Гудкову.

Теперь я ждал возвращения из командировок своих друзей: что они привезут? Обрадуют или расстроят?

Первым вернулся Воронец. Войдя в кабинет, он объявил:

— Правильно сделали, что сами поехали. Ты знаешь, Дима, кровля-то на домах у этих скупщиков действительно из корыт сделана! У некоторых еще не покрашена. Так и сияет! (Похоже было, что этот вопрос интересовал его больше всего.) А дома-то какие! Новые, кирпичные, двухэтажные, с гаражами. Во дворах кирпичные сараи,усадьбы каменными заборами отгорожены, ворота железные. У всех машины есть и мотоциклы, да и наличных деньжат немало…

— Ты насчет покрышек расскажи и насчет бухгалтерии, — прервал я его.

— Покрышки на месте. Снимать не стал, иначе часть колхозных машин на колодки надо ставить, а уборочная еще не кончена. Оставил на хранение. Что касается бухгалтерии, то она у скупщиков двойная была. И у Матюшенко, и у Пилипчука, и у всех остальных. Одна — для колхоза. Это акты о том, что у неизвестных граждан куплены баллоны и уплачено столькО-то. Другая — для себя: записные книжки. Не знали, что приедем, сохранили. В них есть Гущин, Гудков и Леднев, записи о том, сколько покрышек и когда куплено, сколько фактически уплачено денег. С колхозов брали в два раза больше, да еще трудоднями получали.

— Признались?

— Надо полагать. А куда деться?

— Ну а руководство колхозов?

— Сознательно шло на закупку краденого, подозревало, что часть денег присваивается, но закрывало глаза. Что касается трудодней, то ведь колхозника без них не оставишь…

— Безобразие…

— Не оспаривают. Жалуются на плохое снабжение покрышками и запчастями. Словом, вот тебе бумаги, читай. А у тебя как?

— Тоже нормально. Два вора — Гущин и Гудков — арестованы. Признались. Третий — Леднев — на этапе.

Через день вернулся Ряпушкин.

— Ты посмотри, как канальи свои колхозы обштопывали, ты только посмотри! — негодовал он, рассказывая мне о результатах своей поездки. — В записной книжке шельмец Кадряну царапает, что у Кости купил восемь «газоновских баллонов», и ставит цену. А в акте на закупку какая цена? В два раза больше. Обрати внимание: акт составлен только скупщиком и одним им подписан. Документ? Для «Крокодила»! А колхоз принимает его и деньги списывает. До чего обнаглели! Слов нет. Такая же картина и у других.

Еще через неделю прибыл по этапу Леднев. Я поехал к нему в следственный изолятор и был поражен точностью, с которой сторожа и Серебров описали его внешность. У него все было длинное — нос, шея с кадыком, руки, ноги, туловище. Войдя в камеру, Леднев безразлично посмотрел на меня, закатил под лоб глаза, вытянул губы хоботком и что-то зашептал. Он симулировал душевное заболевание. Точно так, как делал это, когда попался с валенками. Тогда его направили на экспертизу, признали здоровым, и только после разоблачения он заговорил. Я знал об этом из дела о краже валенок, которое истребовал из суда, чтобы еще до встречи с Ледневым иметь представление о нем. Теперь я глядел на него и молчал. Леднев бессмысленно улыбался, сплевывал, свистел, копался в мусорной корзине, выбирал из нее и засовывал в уши окурки… Еще немного, и он надел бы корзину на голову…

Я подошел к нему, взял за руки и усадил на табуретку, затем достал акт психиатрической экспертизы с описанием аналогичного поведения в прошлом и начал громко читать его. Леднев продолжал гримасничать, но через некоторое время стих и, закрыв глаза, уперся затылком в стену. Примерно на середине чтения он вдруг сказал:

— Начальник, надо было с этого и начинать. Чего зря время тратили?

— Интересно было. Хотелось узнать, пополнился ли ваш арсенал… Ан нет. Приемы те же.

— Времени не было на самоусовершенствование, — ухмыльнулся Леднев. — Вулканизация покрышек съедала. Чумная работа. После нее ничего в голову не шло.

— Значит, действительно работали там, где крали с Гудковым? — намекнул я на письмо, отправленное Ледне-вым из лагеря.

— Гражданин следователь, полегче можно? Вы Есенина любите?

— Не всего. Те стихи, что вы читали у Новодевичьего монастыря, не люблю.

— А вот эти любите?

Годы молодые с забубенной славой,

Отравил я сам вас горькою отравой…

— Мне ближе Некрасов: «Сейте разумное, доброе,

вечное…»

Леднев взглянул на меня и прищурился:

— Хитрый вы, начальник…

— Не знаю, кто из нас хитрей. О стихах мы еще потолкуем, а сейчас давайте о покрышках, о тех, что до валенок, с Гудковым…

— Так бы и говорили, — как ни в чем не бывало сказал Леднев. — О шинах так о шинах. К какому сроку готовиться? Теперешний поглотят или приплюсуют?

— Чтобы не сплюсовали, надо стараться.

— Я буду стараться, начальник, буду. Мне ведь надоело в колонии, не хочу на всю жизнь застревать. Разве вы против того, чтобы Константин Леднев стал человеком, женился, заимел ребенка, честно трудился, жил на получку и пить перестал?

— Не против.

— Тогда давайте, пишите…

И я услышал от Леднева то… что давно уже знал.

Допрос Леднева потребовал меньшего времени, чем допрос Гущина, хотя по объему его показания были несколько шире. Закончив его, я вернулся в прокуратуру, и здесь Ряпушкин и Воронец преподнесли мне сенсационное сообщение. По почте поступил ворох исполненных поручений о допросе тех скупщиков, которые бывали в Ленинграде редко, от случая к случаю. Одни из них дали прямые показания о приобретении покрышек у Гудкова и его компаньонов, другие говорили, что их уже допрашивали и вызывали в суды как свидетелей, а двое заявили, что помимо авторезины, отправленной ими ранее по железной дороге, они совсем недавно купили крупные партии новых покрышек у должностных лиц двух автопарков и вывезли их из Ленинграда на колхозных машинах.

Я отпустил своих друзей домой, просмотрел почту и решил доложить об этой новости прокурору. Однако прокурор, вызвав Чижова, попросил проинформировать о деле более подробно.

— Сколько всего покрышек отправлено по железной дороге? — спросил он после того, как я выполнил его просьбу.

— Больше тысячи за полтора года. Свыше трехсот украла группа, которой занимаемся мы, остальные похищены лицами, действовавшими в других районах города и уже осужденными.

— Серьезное дело, — заметил прокурор. — Вопросы, которые возникают в связи с ним, имеют государственное значение. Это не только плохая охрана автопредприятий, беспрепятственный прием к перевозке по железной дороге заведомо похищенного у государства имущества, но и плохое снабжение колхозов покрышками, шинами и запчастями, разворовывание на этой почве колхозных средств. Мне кажется, что настало время вынести эти вопросы на обсуждение как центральных, так и республиканских органов власти. Предварительно надо изучить все дела о кражах покрышек. Истребуйте их, товарищ Чижов, обобщите и представьте мне проекты соответствующих документов. Что касается сведений о хищении покрышек должностными лицами, то ими надо заняться немедленно. Подумайте, кому поручить расследование этих дел, и к исходу дня доложите ваши соображения.

— Кандидатуры следователей я могу назвать хоть сейчас, — ответил Чижов. — Необходимый опыт есть у Ря-пушкина и Воронца, им и карты в руки.

Я представил себе, как отреагируют завтра на это решение мои друзья, и улыбнулся. Мы хорошо потрудились вместе. Наше общее дело вступало в стадию завершения, и закончить его я мог теперь один.

Кольцо с бриллиантами

Они вошли в мой кабинет днем, часа в четыре. С их появлением мне показалось, что наступили сумерки: посетители — пожилые, убеленные сединами люди — были одеты во все темное, он — в черный костюм, она — в синий, кримпленовый.

— Елизавета Ивановна Ладьина, — представилась женщина. — Меня и моего супруга Виктора Павловича направил к вам прокурор. Можете ли вы уделить нам хоть немного времени?

— Прямо сейчас? — спросил я.

— Да…

Прокурор никогда не нагружал подчиненных работой, которую должен был выполнять сам. Поэтому я сразу понял: Ладьиных он передал мне не случайно.

Отодвинув в сторону бумаги, я указал супругам на стулья. Коренастый, плотный Виктор Павлович пересек кабинет, переваливаясь, как гусь, и, подойдя к столу, протянул мне пухлую, влажную руку. Потом он сел, неторопливо достал расческу и принялся поправлять ею свои гладкие маслянистые волосы. Его одутловатое, изрезанное морщинами лицо оставалось при этом неподвижным. Только круглые карие глаза блуждали, поглядывая исподлобья то на меня, то на худенькую и суетливую Елизавету Ивановну, пристроившуюся рядом. Ее внешность была более выразительной: красные веки, водянистые мешочки под ними и черная накинутая на голову кружевная косынка недвусмысленно говорили о том, что совсем недавно старики потеряли кого-то из близких родственников.

— Слушаю вас, — обратился я к Ладьину. — Для начала объясните, где вы работаете и в связи с чем пришли.

Ладьины посмотрели друг на друга, как бы решая, кому начинать.

— Говори ты, — сказал Виктор Павлович жене. — У тебя лучше получается…

— Хорошо, — ответила Елизавета Ивановна и повернулась ко мне. — Мы пенсионеры. До выхода на пенсию я работала продавцом, Виктор Павлович — шофером в пожарной охране… Полгода назад, в январе, нас постигло горе — мы потеряли единственную дочь…

На глазах Ладьиной появились слезы.

— Не надо, Лиза, не надо… Возьми себя в руки, — принялся успокаивать ее Виктор Павлович.

Елизавета Ивановна достала из сумки платочек, вытерла слезы и продолжала:

— Ей не было и тридцати лет, она умерла в расцвете сил… Врачи сказали, что от сердечной недостаточности… Это ложь! Ее убил муж, Брагин…

— Подождите, подождите, — перебил я ее. — Давайте по порядку. Скажите, почему вы пришли к нам с таким опозданием?

— Мы были подавлены горем, — объяснила Елизавета Ивановна, — и, только оправившись от потрясения, задумались над тем, как все это могло случиться. А когда убедились, что Брагин задушил Наташу, то поняли, что доказать свою правоту нам будет нелегко. Брагин художник, его первая жена — медик. С ее помощью он обзавелся большими связями в медицине. Дружки-то и помогли ему скрыть убийство, получить ложную справку о причине смерти Наташи. Но мы надеемся, что следствие доберется до правды!

В словах Елизаветы Ивановны было много чувства, а мне нужны были конкретные факты, доказательства, поэтому я вновь остановил ее:

— Соберитесь с мыслями, рассказывайте последовательно и подробно. Начните с того, как росла дочь, где училась, когда вышла замуж и так далее…

— Наташа до двадцати трех лет жила с нами, была здоровой, ничем, кроме гриппа и ангины, не болела, после школы поступила в институт торговли, закончила его хорошо. Первый раз вышла замуж за своего однокурсника, через год родила мальчика, Андрейку. Тогда мы построили им кооперативную квартиру, помогли обставить ее — живите! Но муж оказался ревнивым. Начались скандалы, и дочь развелась с ним. Он ушел к родителям. Когда Андрейке исполнилось два года, появился этот художник. Страшилище, провонявшее табаком, иначе не назовешь! К тому же старик — на пятнадцать лет старше, смотреть противно, а она влюбилась… Трех детей бросил, трех голодранцев, зарабатывал от случая к случаю, даже объявления для кинотеатров и магазинов писать не гнушался… А с Наташей — чем не жизнь? Ее к тому времени назначили директором универмага, зарплату она получала приличную, ни в чем не нуждалась… Я была против этого брака.

— Вы ничего не сказали о том, как они познакомились…

— Этого я не знаю. Наташа ничего не говорила. Она стала скрытной после того, как я высказала ей свое мнение о Брагине. А сам он как-то проговорился, что познакомился с ней в универмаге, писал там какое-то объявление, на хлеб зарабатывал…

— Как развивались их отношения дальше?

— Первые два года они жили вроде бы ничего. Правда, встречались мы редко. За год до смерти Наташи Брагин начал подозревать ее в неверности и злоупотреблять спиртным. Она была современной женщиной, любила комфорт и никогда не отказывалась, если кто-нибудь из мужчин предлагал, например, подвезти после работы до дома. Брагина это бесило. Прошлым летом, когда Наташа с Андрейкой уехали в Сочи, он полетел следом за ней, увидел, как какой-то частник подвез ее с рынка домой, и избил. Даже грозил убить, если она еще позволит себе что-нибудь такое…

— Чем вы можете подтвердить это?

Елизавета Ивановна полезла в сумку, достала из нее письмо:

— Вот, прочитайте. Его после похорон отдала мне Жанна Вдовиченко, подруга дочери…

Я вынул из конверта тетрадный листок. «Дорогая Жанна! — писала Наташа. — Пошла вторая неделя, как я в Сочи. Устроилась возле Зимнего театра, в домике с башенкой. Рядом — Приморский парк, за ним — пляж. Чудо! Но со мной Андрейка, и все эти дни я прожила, как монашка. От него ни на шаг. Только по утрам, когда он спал, отводила душу, ездила на рынок за фруктами для себя и для моего ревнивца Степочки. Отправила ему несколько посылок, и вдруг он явился сам. Как на зло, в то утро я познакомилась с одним грузином, который и привез меня к дому на своих «Жигулях». Я поднялась в комнату, а в ней Степан! Представляешь? Он подошел, ударил меня и пригрозил, что убьет, если еще хоть раз увидит подобное. Что тут было! Проснулся сын, пргбежала хозяйка. Еле-еле уняли. Теперь сижу дома. Синяк чуть не во все лицо. Пудра не помогает. Вот и все мои новости. Печальные, но что поделаешь… Жду писем, обнимаю».

— Разве это не доказательство? — спросила Елизавета Ивановна, как только я закончил чтение.

— Доказательство, — подтвердил я. — Но оно относится пока только к событиям, произошедшим в Сочи. Можете ли вы привести дополнительные факты?

— Да, конечно… — с готовностью ответила Ладьина. — Когда они вернулись с юга, Брагин продолжал пить, скандалить и бить Наташу. Она была в то время беременна. Он заставлял ее сделать аборт. Зачем ему ребенок, если он хотел избавиться от жены? И он добился своего. Она прервала беременность. Об этом знает ее соседка, Лузгина. Дочь о многом ей рассказывала, да она и сама слышала… Стены теперь в домах, сами знаете, какие… Кроме того, Лузгина видела, как Наташа в день своей смерти приехала домой на машине какого-то сослуживца. В это время дворничиха возле баков жгла мусор. Стоило Наташе войти в парадную, как во дворе появился Брагин. Он подошел к дворничихе и долго с ней разговаривал, потом побежал к дому. Лузгина говорит, что встретила его на лестнице злого. Сначала у Наташи было тихо, но спустя полчаса Лузгина услышала громкий разговор, какую-то возню, звуки ударов, крики дочери: «Ой, ой!» Потом снова стало тихо, и не прошло минуты, как ей позвонили. Она открыла. Это был Брагин. Ничего не говоря, он бросился к телефону и вызвал скорую. Скорая приехала быстро. Через несколько минут появился милиционер. Он произвел осмотр. Лузгина была там как понятая и видела на губе Наташи кровь. Дочь, выходит, сопротивлялась, кричала, а Брагин зажимал ей рот… Это — доказательство?!

— Да, — согласился я. — Если Лузгина подтвердит сказанное вами, ее показания будут веской уликой.

— Поверьте, я не обманываю вас, — сказала Елизавета Ивановна. — Я говорю только то, что знаю. Дальше: Брагин не сообщил мне о смерти дочери. Он позвонил Жанне, и уже от нее я узнала о случившемся. Как это расценивать? Безусловно, он хотел выиграть время, чтобы замести следы. Только так. Он боялся, что я увижу Наташу, и спешил отправить ее в морг. Это ему удалось. Когда я приехала к ним, Наташи уже не было. Брагин не нашел для меня ни слова сочувствия. Мне оставалось забрать Андрейку и увезти его к себе. Во время похорон я все-таки увидела, что лицо у Наташи синее, на губе — рана, на шее, вот здесь, под ушами, синие отпечатки пальцев. Я знаю — Брагин хорошо заплатил, чтобы скрыть эти следы, загримировать, но их заметили многие…

Слушая Ладьину, я изредка поглядывал на Виктора Павловича. Каждый приводимый женой аргумент он сопровождал утвердительным кивком головы. А Елизавета Ивановна продолжала… Она вынула из сумки сверток, развернула его и положила передо мной ночную женскую сорочку:

— Эта сорочка была на Наташе перед смертью. Ее мне выдали в морге. Вот здесь, на груди, она забрызгана кровью. Видите? Как, по-вашему, о чем говорят эти пятна? По-моему, только о том, что Наташа была убита… Теперь посмотрите свидетельство о смерти. Что в нем написано? Острая сердечная недостаточность. Вот что делают медики! И не случайно они не дали мне познакомиться с актом вскрытия дочери. Побоялись! Теперь взгляните на справку из Наташиной поликлиники. Болела гриппом, ангинами и больше ничем. О сердце ни слова, откуда же недостаточность, да еще острая?! Бандиты, а не врачи!

— Не надо так… — сказал я Елизавете Ивановне. — Мы все проверим и, если установим, что ваша дочь была действительно убита, привлечем виновных к ответственности.

— А вы сомневаетесь? — не успокаивалась Ладьина. — Мы консультировались у знакомого военного медика. Он сказал, что следы, которые были у Наташи на шее, — это следы удушения…

— Назовите его фамилию, — попросил я.

— Пока не могу, — уклончиво ответила Елизавета Ивановна. — Он человек занятой… К тому же знает об этих следах только с наших слов…

— Как по-вашему, с какой целью Брагин убил Наташу?

— Разве не ясно? Хотел прибрать к рукам ее квартиру, имущество, ценности. Какая еще может быть цель у оборванца?!

И эти доводы Ладьиной не были лишены смысла.

— Вы хотите что-нибудь добавить к сказанному? — спросил я.

Подумав, Елизавета Ивановна ответила:

— Пока нет.

— А вы, Виктор Павлович?

— Нет, нет, — пробормотал Ладьин. — Хотя… — он повернулся к жене — Ты, Лиза, не забыла про последнее письмо?

— Что за письмо? — поинтересовался я.

— Анонимное. Мы получили его недавно, — объяснила Елизавета Ивановна. — Оно-то и подтолкнуло нас с решением.

Ладьина извлекла из конверта запятнанный жиром блокнотный, с зубчиками поверху, листок бумаги и подала его мне. На листке печатными буквами было написано:

«Если вы не заявите об убийстве дочери, то за вас это сделают другие».

— Ладно, — сказал я, подводя черту под разговором. — Что же вы хотите?

— Мы хотим, — ответила Елизавета Ивановна, — чтобы было проведено следствие, чтобы экспертизу сделали другие врачи, а могилу открывали в нашем присутствии. Нельзя оставлять убийцу на свободе… Наташино письмо, ее рубашку, анонимку и справку из поликлиники мы оставляем вам…

— А заявление у вас есть? — задал я свой последний вопрос.

Елизавета Ивановна отрицательно покачала головой. Тогда я усадил Ладьиных за стол, положил перед ними стопку бумаги и предложил подробно, последовательно написать все то, о чем они только что рассказали мне, а в конце изложить свою просьбу. После этого я спрятал в сейф свои документы и пошел к прокурору, чтобы поставить его в известность о результатах разговора.

— Знаю, в курсе, — сказал прокурор, едва я начал свой доклад. — Они ведь были у меня… Доводы в пользу убийства серьезные, не отмахнешься, проверять надо… Решим так: возбуждайте дело, расследуйте сами, о новостях информируйте.

Я вернулся в кабинет. Елизавета Ивановна продолжала трудиться над заявлением, а Виктор Павлович, вытянув ноги и опустив голову на грудь, тихо посапывал. При моем появлении он очнулся, взял исписанные женой листы и стал читать их. Через полчаса заявление было готово. Я принял его и вынес постановление о возбуждении уголовного дела. Затем оформил изъятие сорочки, документов, допросил Ладьиных и попрощался с ними.

Еще до их ухода я начал обмозговывать свои дальнейшие действия. Подмывало поехать в морг, получить акт вскрытия трупа Наташи, допросить патологоанатома, обыскать и допросить Брагина — уж больно хотелось побыстрее узнать, чем живет и дышит этот человек. Но, немного остыв, я пришел к выводу, что трогать его и его друзей нельзя: можно насторожить, а то и спугнуть… Поэтому пусть пока они пребывают в неведении, я же тем временем соберу улики, на которые сослались Ладьины, отшлифую их, добуду, быть может, новые и уже тогда внезапно обрушу все доказательства на голову Брагина и компании.

На следующий день я отправился в поликлинику, взял амбулаторную карту Наташи и из анамнеза узнал, что в детстве она часто болела ангиной и гриппом, кроме того, перенесла корь, скарлатину, ветрянку. В более поздних записях упоминались только грипп и ангина. Последний раз Наташа перенесла ангину полтора года назад, а грипп — за десять дней до смерти.

Переворачивая исписанные врачами листки, я надеялся найти в них и сведения о группе крови Наташи. Без этих сведений нечего было и помышлять о назначении биологической экспертизы для выяснения природы и происхождения пятен, имевшихся на ее сорочке. Мне попадались квитки с результатами анализов крови на РОЭ, гемоглобин, эритроциты, лейко- и другие «циты», но нужного среди них не было. «Странно, — думал я, — неужели Наташа не перенесла ни одной хирургической операции, при которой могло потребоваться переливание крови? А если ее оперировали, то должны были выдать документ для предъявления по месту учебы или работы. Об операции должны были знать и родители… Но подозревать их в нечестности оснований нет… И все-таки надо бы порыться в архивах института, который кончала Наташа, поискать эти документы, по ним узнать наименование больниц, а в больницах — группу крови Наташи. Поиск может привести и к получению дополнительных сведений о ее здоровье, что не менее важно… Огромная работа. Взяться за нее сейчас — значит бросить все. К тому же гораздо важнее установить, была ли у Наташи ранка на губе и как она возникла, чем доказать, что пятна на сорочке — это ее кровь. Испачкать сорочку кровью мог и Брагин. Для того чтобы взять у него образец крови, надо его вызывать, а делать это нельзя… Нет, подготовку к назначению экспертизы следует отложить».

Изъяв из поликлиники амбулаторную карту, я вернулся в прокуратуру, позвонил в «Интурист», где гидом работала Жанна, чтобы пригласить ее для беседы, но мне не повезло: накануне, когда я работал с Ладьиными, она уехала в отпуск, не оставив адреса. Ждать ее не имело смысла.

Согласовав с прокурором вылет в Сочи, я посмотрел расписание самолетов и отправился в аэропорт.

Погода в те дни стояла отвратительная. То в одной, то в другой части неба собирались тучи, почти беспрерывно гремел гром и лил дождь. Я надеялся на то, что юг встретит меня теплом и солнцем, но молнии продолжали сверкать до самого Адлера, и как только самолет приземлился, на меня обрушились потоки воды. Мокрый до нитки, я с трудом добрался до вокзала, ночь провел на скамейке, а утром, пообсохнув, выехал на автобусе в Сочи. Водителя я попросил высадить меня поближе к Зимнему театру, и он выполнил мою просьбу. Дождь к тому времени прекратился, солнце слепило глаза, от прогретого им асфальта клубами поднимался пар. Курортники валом валили к морю. Прямо с автобусной остановки я увидел украшенное множеством колонн большое светлое здание театра, направился к нему и без особого труда нашел прятавшийся в кипарисах двухэтажный домик с башенкой. Вход в него был со двора. Пока я добирался до крыльца, из открытого настежь окна прямо под ноги мне кто-то выплеснул таз мыльной воды. Вскрикнув, я отскочил в сторону и увидел в окне пожилую полную женщину.

— Що вы тут шукаете, гражданин? — спросила она. — Всё занято, ничего не сдается.

— Мне жилье не нужно, — ответил я. — Нужна хозяйка, у которой прошлым летом останавливалась семья из трех человек, с сыном Андрейкой.

— С Андрейкой? — переспросила женщина и улыбнулась. — Так они ж у меня квартировали… Заходите…

Я прошел к ней на кухню.

— А вы кем им будете? — полюбопытствовала хозяйка.

— Никем. Судьба свела. Я следователь.

Женщина поправила передник, надетый поверх халата, и засуетилась, отыскивая табуретку покрепче:

— Сидайте… Що-нибудь случилось?

— Хозяйка, не задавайте таких вопросов, дольше проживете.

— Щиро дякую, — поблагодарила она. — Восьмой десяток разменяла, куда уж еще… Может, чайку попьете?

— Не надо. Как вас зовут?

— Лукьяновной…

— Скажите, Лукьяновна, вы давно знаете эту семью?

— Не, недавно, с того лета…

— Чем она тут прославилась?

— Та ничем. Курортники як курортники…

— Скандалили?

— Было… Так то же их личное, внутреннее дило…

— Расскажите-ка поподробнее.

— Що тут рассказывать? Приехала та Наташа вначале с одним Андрейкой. Неделю прожила — загуляла. Вечером машина за ней подруливает, она Андрейку в постель, а сама с кавалером до утра. Утром говорит: «На рынке была, фрухты мужу посылала». Муж-то, видать, умаялся на почту за гостинцами бегать, взял да и прикатил. Кое-что ему, видать, соседи шепнули, кое-что сам сообразил, только когда она пришла утром, Степан не стерпел и шлепнул ей по личику, фингал во какой поставил!

— Чем-нибудь угрожал?

— Та нет…

— А убийством?

— То ж для острастки… как я внукам. Нашкодят — пригрожу, притихнут — поцелую…

— Это вы так считаете… Как они вели себя после этого?

— Помирились. Куда ни пойдут — все под ручку, и Андрейка с ними… Может, все же согреть чайку? Костюмчик-то жатый, не просох еще…

Я поблагодарил Лукьяновну, записал ее показания и пошел к морю. Оно было совсем рядом, за узеньким Приморским парком. Там, на набережной, я подсушил свой костюм и, поднявшись на Курортный проспект, уехал в аэропорт.

…Допросить Лузгину оказалось куда более сложным делом, чем слетать к Лукьяновне. По возвращении в Ленинград я послал ей одну повестку, вторую, третью, но она не явилась. Пришлось позвонить домой. В трубке долго раздавались длинные гудки, потом кто-то пробасил:

— Слушаю…

— Мне нужно Лузгину, — сказал я.

— Слушаю вас…

— Вы повестки о вызове в прокуратуру получали?

— Получала.

— Почему не пришли?

— Я на больничном.

— Когда же вас можно ждать?

— Когда поправлюсь.

Такой вариант меня не устраивал, и я решил съездить к Лузгиной сам. Дверь мне открыли не сразу: вначале рассматривали в глазок, потом долго выясняли, кто я и что мне нужно, гремели запорами. Наконец, я увидел на пороге немолодую, довольно высокую женщину в легком домашнем платье, с тюрбаном (поверх бигуди) на голове. Поясница ее была обвязана плотным шерстяным платком.

— Проходите, — сказала женщина низким голосом и, заперев дверь, зашаркала следом за мной.

Комната, в которую я вошел, оказалась довольно большой. Она была обставлена современной мебелью, у окон зеленела огромная, до потолка, пальма, из-за которой доносилось пение кенаря.

— Прошу прощения, — повернулся я к женщине, — вы Лузгина?

Женщина подошла к столу, сняла с него расчехленную швейную машинку, прогнала со стула дремавшую кошку, села.

— Сомневаетесь? — ответила она. — В таком случае и я хочу убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете, а не убийца или грабитель.

Пришлось предъявить удостоверение.

— Вижу, — сказала Лузгина, рассматривая его. — Следователь… Прокуратуры или милиции? Про-ку-ра-туры. Садитесь.

Я сел за стол, достал бланк протокола допроса, предупредил Лузгину об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, предложил расписаться.

— Страшно-то как! — насмешливо пробасила она. — Неужели судить будете, если совру? Или пугаете? Меня пугать не надо…

Я задал Лузгиной подготовленные для нее вопросы.

— Работаю я в ателье, — ответила она, — это вы знаете. Не буду греха таить — подрабатываю и дома, на своей машинке. Через нее я и познакомилась с соседкой, с Наташей. А уж Наташа представила мне своего мужа Степана. Как они жили? Всяко бывало. Иногда скандалили. Из-за того, что он приходил поздно, а то и выпивши. Знаю, что она хотела ребенка, а он был против. Говорил, что своих трое, да ее один — хватит. Осенью я заметила, что она не в духе, спросила — в чем дело. Наташа сказала, что забеременела, а Степан настаивает на аборте. После этого она лежала в роддоме. Были ли у нее другие мужчины? Наверное, были. Молодая, интересная — за такими всегда увиваются. В тот день, когда все это случилось, ее привез домой какой-то ухажер. Не таксист — видела. К вечеру дворничиха стала жечь мусор во дворе. Подлая баба, извините меня, кляузная. Дворников я вообще презираю… Кроме пакостей, от них ничего не видела. Потом появился Степан. Он подошел к дворничихе, о чем-то ее спрашивал. Она отвечала, а он нервничал, за сердце хватался. Говорили минут пять. После этого Степан побежал к парадной.

— Теперь поподробнее, — попросил я Лузгину.

— Ну, меня любопытство взяло. Я выглянула на лестницу, хотела спросить у Степана, что там дворничиха ему наговорила. Он прошел мимо, даже не поздоровался. Вначале у них в квартире было тихо, потом Наташа стала ругать мужа. Еще немного спустя они завозились, что-то грохнуло несколько раз, Наташа крикнула: «Ой, ой!» — и затихла. Ко мне позвонил Степан, вызвал скорую (телефона у них не было) и убежал. Я подождала немного и пошла за ним. Когда я вошла в квартиру, Наташа лежала на кровати, до пояса укрытая одеялом, в ночной сорочке. Лицо синее такое, рот в крови. Степан был рядом, Андрейку не видела. Приехала скорая, врач сказала, что Наташа мертвая. Я испугалась и ушла к себе. Потом меня позвал милиционер. Он писал что-то, а я уже никуда не смотрела, только в пол. Была ли кровь на сорочке — не знаю, на обстановку в квартире не обращала внимания. Потом Наташу увезли. Чуть позже приехали ее родители и забрали мальчишку.

— Они разговаривали с вами?

— Тогда нет, а на следующий день интересовались. Я рассказала им все точь-в-точь как вам…

Я слушал Лузгину и думал: «Человек ты не оченЬ симпатичный, но свидетель неплохой, побольше бы таких!» От нее я возвратился в прокуратуру и решил вызвать сотрудника милиции, который выезжал на место происшествия. Мне, собственно, нужен был не столько он, сколько составленный им протокол. Вскоре ко мне в кабинет вошел рослый, розовощекий офицер.

— Участковый уполномоченный капитан Бочаров, — молодцевато представился он.

— Протокол захватили? — спросил я.

— Так точно.

Бочаров подошел к столу, вынул из планшетки наполовину исписанный лист бумаги и подал мне. Я заглянул в него и ахнул: вот так осмотр! «На кровати под одеялом лежит женщина в белой сорочке. Глаза закрыты. Рот испачкан бурым веществом, похожим на кровь. Возраст примерно тридцать лет». И все. Разве это назовешь описанием трупа?

— Откуда у нее могла идти кровь?! — закричал я на Бочарова.

— Из губы… — стушевался участковый.

— Где это сказано?!!

— Разве нету? Виноват…

— Почему пятна на сорочке не описаны?

— Какие пятна?

Я достал из выдвижного ящика сорочку, встряхнул ее и бросил на стол:

— Какие? Вот эти!

— Их, вроде, не было…

— Как не было?! Я их, что ли, наставил?!

— Виноват, недосмотрел, темновато было, да и опыта в таких делах не имел…

— Дураку ясно, что надо искать на трупе, а вы — работник милиции! Мямлите тут: «недосмотрел», «опыта не имел». На губе что-нибудь видели?!

— Ранку…

— На какой?

— На нижней…

— Ее положение, размеры можете описать?

— Она шла вроде горизонтально, посередине, длиной была около сантиметра…

— «Вроде», «около»! Тьфу! — сплюнул я. — Садитесь.

Записав показания Бочарова, я спросил у него:

— Что еще можете припомнить?

Бочаров опустил голову и надолго задумался. Потом повернулся ко мне:

— Столовую ложку видел…

— Где?

— На полу, возле серванта…

— А вилки возле нее не было?! — съехидничал я.

— Вроде не было, вернее, не заметил…

— Эх, участковый! Купи-ка ты кодексы да вызубри их, пока не поздно! Иди…

Бочаров, гремя стулом, поднялся, напялил фуражку и вышел из кабинета. Я долго не мог прийти в себя, а когда немного успокоился, то подумал: «Ну что ж! Пятна на сорочке он не видел. Это плохо. Однако было бы хуже, если бы он утверждал, что их не было вообще. Зато наличие раны на губе подтвердил. Значит, минусов нет, а плюсик, пусть маленький, прибавился…»

Так постепенно я подбирался к Брагину. До начала работы с ним оставалось совсем немного — надо было забрать акт патологоанатомического вскрытия трупа, допросить санитарку, гримировавшую его, покопаться в архивах института торговли и универмага, где могли сохраниться выдававшиеся Наташе справки, листки нетрудоспособности, и побывать на месте происшествия, чтобы убедиться, что там искать больше нечего, или, наоборот, найти что-нибудь.

Действуя по плану, я позвонил в канцелярию морга и навел справки о враче, который вскрывал труп Наташи. Мне ответили, что вскрытие производил их новый сотрудник Локшин, но сейчас он в отпуске. Это было мне на руку. Ведь не кто иной, как Локшин, дал неправильное заключение о причине смерти Наташи. Именно к нему тянулись нити, которые я пока не нащупал, — нити организованной Брагиным круговой поруки.

Утром я поехал в морг, получил в канцелярии акт патологоанатомического исследования трупа Наташи и там же прочитал его. Он не мог не вызвать подозрений! В самом деле: описывая одежду, которая была на трупе, Локшин обходил молчанием наличие на ней каких-либо пятен; делая наружный осмотр трупа, он обнаружил ранку на нижней губе, но в резолютивной части акта ее не упомянул и никакой оценки ей не дал; как выглядели другие кожные покровы — понять было невозможно. Локшин счел достаточным сказать, что они покрыты трупными пятнами разной конфигурации. Характеристика кожных покровов шеи, на которых Ладьины видели отпечатки пальцев, отсутствовала вообще. Что же касается выводов, то их в акте было два. Первый — «ишемическая болезнь сердца, острая сердечная недостаточность» — соответствовал тому, который значился в свидетельстве о смерти. Второй — «ревматизм с выраженными явлениями ревматического миокардита» — был сделан после проведения специальных исследований. Словом, в акте было достаточно недомолвок, неясностей, странных дополнений, превращавших его в улику против Локшина, а следовательно, и против Брагина.

Засунув акт в портфель, я вышел из канцелярии. Мне навстречу попалась «тетя Дуся»— та самая санитарка, которая готовила трупы к похоронам: одевала их, гримировала и так далее. Мы были знакомы давно. При каждой встрече она упрекала меня за то, что я становлюсь все солидней, а сама не менялась нисколько, как будто жила вне времени. И это при такой-то работе, когда с утра и до ночи перед глазами одни покойники! Никто не знал, сколько ей лет. Маленькая, всегда закутанная в головной платок, непомерно толстая из-за того, что под халатом у нее в любое время года были пальто или ватник, она постоянно шутила, пересыпая свою речь разными прибаутками.

— Как жизнь? — спросил я у тети Дуси.

— Жисть? Повезут — только держись!

— Здоровье?

— Слава богу…

— Настроение?

— Оно от покойничков зависит.

— Как это?

— Да так. Есть покойнички — есть и настроение.

— А сейчас?

— Маловато…

У нее было свои взгляды на динамику смертности…

— Молодые? — поинтересовался я, переводя разговор на нужные мне рельсы.

— Одни старики…

— А молодые часто бывают?

— В этом году троих привезли…

— Помните их?

— Как же, помню.

Я отвел тетю Дусю подальше от любопытных глаз.

— В январе к вам поступила молодая женщина…

— Красавица, — понимающе прошептала тетя Дуся. — А фигурой! Одно слово — богиня…

— Вот-вот. Вы ее гримировали?

— Как положено. Синюшная была, на губе ранка…

— Кто просил об этом?

— Муж! Культурный человек, обходительный…

— Скажите честно: сколько он вам заплатил?

Тете Дусе явно не понравился мой вопрос. О своих нелегальных доходах ей не хотелось распространяться. Вместе с тем она, конечно, понимала, что делать секрет из того, что известно всем, — глупо. Вздохнув, она призналась:

— Сколько обещал, столько и заплатил. Четвертную. Уж очень просил получше сделать, я и сделала… Попудрила, подрумянила…

— А с Локшиным он не разговаривал?

— Не видела. С ним ругались родители покойницы. Хотели акт почитать…

— Запишем все это? — нерешительно спросил я, боясь, что тетя Дуся не согласится.

— Пишите, коль нужно… Семь бед — один ответ.

Так в дело легло еще одно доказательство правоты Ладьиных. Теперь я вплотную приблизился к осмотру места происшествия — квартиры Брагиных. Осмотр, проведенный Бочаровым, удовлетворить меня не мог. Мне не давала покоя мысль о том, что в квартире я найду новые доказательства. Но как проникнуть в нее? Нелегально, обманным способом нельзя — закон запрещает. А официально — значит, с Брагиным. Телефона у него нет. Как проверить, бывает ли он дома, когда приходит, когда уходит и где он вообще? Позвонить и спросить об этом Ладьиных? Те, наверное, ничего не знают. Отношения испорчены, контакты прекращены. И все же, почему не позвонить?

Я набрал номер их телефона. Трубку взял Виктор Павлович. На этот раз он был более разговорчив.

— Есть ли какие-нибудь новости? — спросил он.

— Особых нет, — ответил я. — Проверяю ваши показания.

— Ну и как?

— Подтверждаются.

— Иначе и быть не может. Мы с Елизаветой Ивановной убеждены, что вы доберетесь до истины, верим в вас…

— Спасибо, буду стараться… А с Брагиным вы не встречались?

— Нет. Дома этот подонок не живет, где скрывается — не знаем.

— Вы уверены, что дома его нет?

— Мы были там несколько раз. По всему видно, что квартиру он не посещает, хотя ключ у него остался. Недавно мы врезали в дверь свой замок…

— В таком случае прошу вас завтра подъехать ко мне с ключом, часам к десяти.

— С удовольствием, — ответил Ладьин. — Елизавета Ивановна шлет вам привет и желает успехов.

В десять часов утра, вооружившись следственным портфелем, я в сопровождении Ладьиных выехал к кинотеатру «Великан», недалеко от которого жила их дочь. Пригласив понятых, я вошел в квартиру и, обойдя ее, убедился в том, что в ней никто не живет: на подоконниках плотным слоем лежала пыль, на кухне стояла давно не мытая посуда. Затем я осмотрел Наташину кровать, постельное белье, обои на стене, пол, но ничего интересного не нашел. Заглянул в платяной шкаф и удивился почти полному отсутствию в нем одежды. Пустым показался мне и сервант. В квартире я не обнаружил таких неотъемлемых атрибутов быта, как холодильник и телевизор. Однако никаких вопросов по этому поводу я Ладьи-ным не задал: они видели то же, что и я, но молчали. Да и дело я вел не об исчезновении имущества, а об убийстве… Осмотрев детскую комнату, я перешел на кухню, выдвинул ящик из обеденного стола, заглянул в пенал, вытряхнул на газету мусорное ведро… И тут на глаза мне попался маленький комочек бумаги. Я поднял его, развернул и прочитал: «Завещание. Я, Брагина Наталья Викторовна, в случае моей смерти завещаю все принадлежащее мне имущество, ценности и деньги…» На этом текст обрывался. На листке не было ни даты, ни подписи… И все равно то, что я прочитал, заставило меня заволноваться. Текст, по всей вероятности, был выполнен Наташей незадолго до смерти. Иначе этот бумажный комочек был бы давно выброшен. Что же заставило Наташу думать о смерти? И не только думать, но и готовиться к ней?

Я не заметил, как сзади ко мне подошли Ладьины. Они, видимо, тоже успели прочитать «Завещание», потому что, когда я засунул его в карман, Елизавета Ивановна прошептала сквозь слезы:

— Бедняжка… Знала, что скоро умрет, и ни-че-го… ни-ко-му…

Мне оставалось закончить составление протокола осмотра. Я дал его на подпись тем, кто был в квартире, и вместе со всеми покинул ее. На улице, пожимая мне руку, Виктор Павлович сказал:

— Вот видите — еще одно подтверждение…

Действительно, дело шло хорошо. Правда, где-то в глубине души я терзался тем, что затянул направление на экспертизу Наташиной сорочки. Но разве было бы лучше, если бы я сидел все это время в архивах и занимался перелистыванием пыльных бумажек? Конечно, нет. Однако, допрашивая свидетелей, производя осмотры — словом, добывая доказательства, я знал, что наступит день, когда мне придется поработать и в них.

И этот день наступил. С чего же начать? С института или универмага? Пожалуй, прежде всего следует проверить бухгалтерские документы универмага. Ведь осенью, если верить Ладьиным, Наташа сделала по настоянию мужа аборт…

Я поехал в универмаг, и здесь мне опять повезло. Главный бухгалтер — женщина с прекрасной памятью — сразу сказала, что бывшая директриса, пользовавшаяся в коллективе и уважением, и любовью, за время работы товароведом, зав. отделом и директором лечилась стационарно дважды: весной прошлого года в Военно-медицинской академии ей удалили гланды, а осенью в одном из родильных домов сделали аборт. Главбух показала мне необходимые документы. Тот, который был выдан

Военно-медицинской академией, читался легко, а вот документ родильного дома понять было невозможно. И тогда главный бухгалтер вспомнила, что об аборте ей говорила сама Наталья Викторовна. Я изъял оба документа и решил, не откладывая дело в долгий ящик, познакомиться с историей болезни в родильном доме. Как и следовало ожидать, я нашел там справку о группе крови Наташи и был очень обрадован этой находкой. Недоумение вызвали имевшиеся в истории записи. Оказалось, что Наташа ложилась в роддом не на аборт, а на обследование и лечение. Почему же Лузгиной и своему главбуху она говорила об аборте? Пролить свет на этот вопрос могли, пожалуй, только Брагин и Жанна…

До конца рабочего дня оставалось около двух часов. Попросив главврача родильного дома направить историю болезни в прокуратуру с нарочным, я поехал в Военномедицинскую академию и изъял там вторую историю болезни. Осматривал я ее уже по пути домой, видел и в ней справку о группе крови, но думал совсем о другом: неужели Ладьины не знали, что дочь их оперировали в академии? А если знали, то почему умолчали об этом?

Но вопросы вопросами, а тогда предстояло в первую очередь решить проблему, возникшую сразу после того, как мне стала известна группа крови Наташи. Дело в том, что, назначив биологическую экспертизу, я через несколько дней узнал от эксперта по телефону, что кровь, обнаруженная на Наташиной сорочке, принадлежит не ей, а другому человеку. Кому же? Брагину? Если ему, то откуда у него шла кровь? И почему? Не в результате ли борьбы? Без вызова Брагина, без получения у него образцов крови ответить на эти вопросы было невозможно. Как же его найти? Обратиться за помощью к уголовному розыску? Или дать возможность проявить свои способности Бочарову? После конфуза с осмотром места происшествия он должен ухватиться за такое поручение обеими руками, да и по роду деятельности оно ему ближе… Подумав, я остановился на Бочарове. Не буду рассказывать здесь о том, как искал участковый уполномоченный Брагина и сколько смекалки проявил. Скажу лишь одно: к исходу третьего дня Бочаров нашел его в мастерской какого-то друга. Брагин предстал передо мной в белой рубашке с погончиками и накладнымикарманами, в черных вельветовых брюках и мягких серых туфлях на каучуке. Был он высок, худощав, немного сутул и седоват — словом, являл собой образец тех вальяжных мужчин, которые так нравятся женщинам. Впечатление портило бледное, настороженно-испуганное лицо с широко раскрытыми глазами, в которых как будто застыл ужас… Несколько лет назад я видел такое же выражение в глазах человека, который уехал на рыбалку вдвоем с компаньоном, а вернулся один. Тогда именно оно заставило меня думать о виновности этого человека и, не располагая почти никакими уликами, я через несколько часов допроса уже имел его признание в убийстве, впоследствии целиком подтвердившееся. Как же поведет себя Брагин?

— Кто дал вам право врываться ночью в чужие дома, позорить честных людей?! — возмущенно заговорил он, подходя ко мне.

— А как прикажете поступать с человеком, который не живет дома? — парировал я его наскоки. — К тому же у нас ненормированный рабочий день. Вы пишете свои картины засветло, ведя прекраснодушные разговоры, а мы вынуждены работать и по ночам, в прокуренных кабинетах, с преступниками.

— У вас санкция прокурора есть?! — продолжал наступать Брагин. — Безобразие! Я буду жаловаться!

— Успокойтесь, — сказал я. — Ваши нервы должны быть крепче моих. Объясняю, что в исключительных случаях закон разрешает нам работать и после двадцати двух часов…

— Интересно! — не успокаивался Брагин. — Каким же исключительным случаем вы хотите оправдать свои действия?

— Оправдываться придется вам, — ответил я. — Случай этот — смерть Натальи Викторовны, вашей второй жены. По факту смерти возбуждено уголовное дело, следствие поручено мне…

— При чем же тут я?! — всплеснул руками Брагин. — Она умерла от сердечного приступа!

— Как раз в этом мы и сомневаемся. Садитесь к столу. Мне придется вас допросить.

Брагин посмотрел на меня с таким презрением, как будто перед ним был не представитель власти, а ничтожество, жалкий крючкотвор. Выдержав этот взгляд, я взял бланк протокола допроса и стал заполнять его. Бочаров в ожидании дальнейших распоряжений подсел к журнальному столику и углубился в чтение газет. Было около девяти часов вечера. Как только Брагин расписался в том, что ему разъяснена ответственность за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний, я спросил:

— Какие у вас отношения с Ладьиными?

— У вас нет вопросов полегче? — огрызнулся Брагин. — На этот отвечать отказываюсь…

— Почему?

— Это мое дело…

— Хорошо. Тогда скажите: где вы познакомились с Натальей Викторовной?

— У нее в универмаге.

— Как познакомились?

— По объявлению. Ей требовался художник.

— Почему вы оставили свою первую семью?

— Не устоял-с, — насмешливо ответил Брагин. — Не устоял-с перед чарами Натальи Викторовны.

— Не надо паясничать, — одернул я его. — Отвечайте серьезно…

— Со всей серьезностью говорю: не устоял-с…

— Вы ревновали ее?

— Нет-с, мне льстило, что она из всех поклонников выбрала меня.

— В таком случае скажите: за что вы ударили ее прошлым летом в Сочи?

— Это опять-таки мое дело. Незаслуженно не обижал.

— Вы грозили ей убийством?

— Не буду отрицать, просто не помню.

— Вы часто выпивали?

— Как все, не чаще.

Ответы Брагина носили явно издевательский характер. Я еще раз попробовал усовестить его:

— Перестаньте строить из себя шута, вам сорок пять лет, вы интеллигентный человек!

— Человек? — ответил Брагин. — Нет, убийца! Вы притащили меня сюда как убийцу! А я не убивал. Чем вы докажете мою вину? И почему вы считаете, что Наташа была убита?

«Хитер, бестия! — мелькнуло у меня в голове. — Хочет знать доказательства, чтобы выкрутиться. Не выйдет!»

— В таком случае расскажите, как и от чего умерла ваша жена, — попробовал я изменить тактику допроса, а сам подумал: «Зря потратил время на препирательства. Пусть выложит все, чем дышит, хуже от этого не будет, зато обстановка прояснится».

— С этого бы и начинали, — празднуя свою победу, сказал Брагин. — Вам известно, что Наташа часто болела ангинами?

— Известно, — ответил я.

— А вы знаете, что ей удаляли гланды?

— Знаю.

— Скажите, неужели ее родители скрыли от вас, что врачи беспокоились за исход этой операции и предупреждали их, что у Наташи плохое сердце?

«Опять хитрит. Пытается узнать, кто дал против него показания», — подумал я и ответил:

— Не будем трогать родителей, они несчастные люди…

— Ладно, не будем. Осенью Наташа сказала, что она беременна. Я не хотел ребенка. У меня и так трое. Боялся я и за то, что она умрет во время родов. Но аборт делать не пришлось. Врачи заподозрили опухоль и рекомендовали лечь на обследование. Наташа легла. Очень переживала, что не перенесет операцию. В роддоме ее навещали родители. Они вам сказали об этом?

— А сердце в то время давало себя знать? — спросил я, уклонившись от ответа.

— Да, Наташа часто жаловалась на него, — ответил Брагин, — но по характеру она человек такой, что не возьмет лекарство, пока не подопрет. Принимала она разные капли, валидол, нитроглицерин и еще какие-то таблетки от ревматизма.

— Теперь расскажите, что предшествовало ее смерти?

— Днем она позвонила мне в мастерскую, сказала, что плохо себя чувствует и с работы уходит. Я тоже решил прийти домой пораньше. Когда вошел во двор, в нем было полно дыма. Я поругался с дворником, потому что дым мог проникнуть в квартиру. Потом поднялся к себе. Наташа была дома, Андрейка тоже. Она взяла его из детсада сама. Мы поели. Я стал играть с Андрейкой, а Наташа разделась и легла. Примерно через час она крикнула нам, что играть хватит, так как ребенку пора спать. Я уложил Андрейку, вышел к Наташе, и тут она мне сказала, что у нее сильно колет сердце. Я дал ей валокордина. Боли не проходили. К ним добавился озноб. Потом вдруг Наташа села и замахала перед лицом ладонями, как будто ей не хватало воздуха. Я бросился искать нитроглицерин, обыскал весь сервант, где он раньше лежал, и ничего не нашел. В этом время Наташа закричала и упала на подушку. Челюсти у нее были стиснуты. Я испугался, что она умрет, и побежал к соседке вызывать скорую, а когда вернулся, Наташа уже не дышала. Врач спрашивала меня, чем болела она раньше. Я ответил, что ангинами, гриппом, жаловалась на сердце.

— Скажите, — перебил я Брагина. — Дворник рассказывала вам что-нибудь о том, как Наташа приехала домой?

— Нет, о жене напомнил ей я. Сказал, что у нее больное сердце и дым ей может навредить.

— А на лестнице вы кого-нибудь встречали?

— Не помню, мне было не до этого.

— Как кричала Наташа?

— Вроде бы «ой-ой» или «ай-ай», точно не помню.

— Откуда на ее сорочке кровь?

— Кровь? — переспросил Брагин. — Не знаю. Сорочка у нее была чистая.

— Нет, — возразил я, — на груди она испачкана кровью. Это подтверждается биологической экспертизой.

— Не знаю, не знаю, — продолжал твердить Брагин. — Может, от ложки? Я разжимал Наташе челюсти, чтобы не задохнулась…

— Куда вы дели эту ложку?

— Бросил ее на сервант, но она, кажется, упала…

Да, Брагин был изворотлив, как змея! Он ловко обходил все острые моменты и при всем этом, когда ему было нужно, демонстрировал прекрасную память!..

— Почему вы не сообщили о смерти Наташи ее родителям?

— Боялся. К тому же знал, что они обвинят в ней меня…

— Вот как?

— Да, они меня ненавидели.

— За что?

— Не знаю…

— Скажите, кто перед похоронами просил наложить на лицо Наташи косметику?

— Я. И вообще похороны организовывал я. Родители только ругались с врачами, доказывали, что диагноз поставлен неверно, что Наташа была здоровой.

— Вы платили за грим?

— Да, заплатил двадцать пять рублей санитарке, чтобы сделала получше.

— Какие повреждения вы видели у Наташи?

— Только ранку на губе…

— А отпечатки пальцев на шее, синяки на кончиках пальцев?

— Не видел. На шее были трупные пятна. Я просил их тоже загримировать.

— Где вы жили после смерти Наташи?

— Мне было тяжело оставаться в квартире. К тому же я избегал встреч с родителями. Поэтому поселился в мастерской. Оттуда ездил в морг и на кладбище. С похорон я, правда, вернулся вместе со всеми в квартиру, на поминки, но после первой рюмки ушел и больше там не был.

Молодец Брагин! Хорошо подготовился к допросу, все продумал, все предусмотрел. Говоришь правдиво, когда нельзя лгать, а когда не хочешь рассказывать правду — ссылаешься на незнание, на забывчивость. Очень удобно!

— В вашей квартире обнаружено написанное Наташей завещание. Что заставило ее думать о сморти? — спросил я.

— Наташа боялась ложиться в роддом, — ответил Брагин. — Ей казалось, что она умрет. Она несколько раз начинала писать завещание, я эти бумажки отбирал и выбрасывал в мусорное ведро.

— У вас среди медиков есть знакомые?

— Бывшая жена. Она врач-педиатр, убежденная домоседка. В гости не ходит, к себе не приглашает.

— А с Локшиным вы знакомы?

— Я же сказал: с ним ругались Ладьины. Мне разговаривать с ним не приходилось.

Вот так! Спрашивать больше не о чем, придраться не к чему… Я обязал Брагина явиться утром в бюро биологических экспертиз для сдачи крови и отпустил его домой. Бочаров, так и не дождавшись поручений, тоже ушел.

Вскоре эксперт сообщил мне, что обнаруженная на Наташиной сорочке кровь принадлежит не Брагину, а какому-то третьему лицу… Кто же он, этот третий? Как его кровь попала на сорочку? Почему до сих пор о нем никто не сказал? Одни загадки… Впрочем, Брагин в сложившейся ситуации ведет себя вполне логично. Он понимает, что заявлять алиби бесполезно: соседка и дворничиха видели его. Поэтому он отрицает сам факт убийства, умалчивая заодно о третьем, находившемся в квартире, человеке. Он назовет этого человека тогда, когда убийство станет очевидным, назовет, чтобы свалить на него вину… Если, конечно, не произойдет чуда и неизвестный первым не начнет изобличать Брагина… Не доложить ли обо всей этой обстановке прокурору?

Прокурор выслушал меня.

— Очень интересно получается, — признал он. — Трудно не верить этим несчастным Ладьиным. Их показания правдоподобны. А если они только подобны правде, но не правдивы? Есть какая-нибудь возможность проверить их?

Я понял его намек. Вернувшись к себе в кабинет, я позвонил в домохозяйство по месту жительства Брагиных, вызвал на допрос дворника, и в оставшееся до ее появления время съездил за заключением биологической экспертизы. На обратном пути, поднимаясь по лестнице в прокуратуру, я ощутил запах духов, а когда вошел в коридор, понял, что исходил он от молодой женщины, одиноко сидевшей возле моего кабинета.

— Вы ко мне? — спросил я, открывая дверь. — Из жилконторы?

— Да, дворник Кононова.

Мы присели возле стола.

— У вас хорошая память? — обратился я к Кононовой.

— Не жалуюсь, — ответила она.

— В январе в вашем доме умерла молодая, красивая женщина. Вы ее помните?

— Конечно.

— В таком случае постарайтесь воскресить в памяти события, предшествовавшие этому. Чтобы помочь вам — напомню: в тот день вы во дворе жгли мусор…

— Я ничего не забыла. Такой случай! Эта женщина, зовут ее, если не ошибаюсь, Наташей, вернулась тогда с работы раньше обычного, на черной «Волге». Я действительно жгла мусор — его накопилось слишком много. Через час Наташа вышла из дома, сходила в детсад за сынишкой. Немного спустя с улицы во двор вошел ее муж. Он увидел костер, потребовал погасить его. Я сказала, что мусор сгорит и костер сам погаснет. Ему это не понравилось. Он стал злиться. Говорил, что у него жена сердечница. Я погасила костер. Вот и всё.

— А о «Волге» у вас был разговор?

— Нет…

— Вы ее номер не запомнили?

— Ни к чему было. Наташа часто приезжала на машинах, бывало, даже на грузовых, она ведь в торговле работала…

— Вы ее соседку Лузгину знаете?

— Знаю.

— Какие у вас отношения?

— Да никаких! Один раз была у нее дома как понятая. Милиция обыск делала. С тех пор она со мной не. здоровается…

После ухода Кононовой я вызвал врачей, лечивших Наташу в академии и роддоме. Хотелось знать, действительно ли они встречались с Ладьиными и что рассказывали им о здоровье дочери. Оба доктора сразу вспомнили неразлучную, трогательную чету, не дававшую им покоя своими расспросами. Да, эти старики были в курсе того, что у их дочери плохое сердце, что у нее ревматизм; они знали и о диагнозе, поставленном в родильном доме, о лечебных мероприятиях, проведенных в обоих медицинских учреждениях.

Вечером я позвонил в городской морг и спросил, приступил ли к работе Локшин. Мне ответили, что завтра он будет на службе. Утром, прямо из дома, я поехал в морг, надеясь застать Локшина врасплох. Помню, погода стояла жаркая. Обливаясь потом, я вошел в канцелярию морга и застал там только тетю Дусю.

— Что, тепло на улице-то? — спросила она, указав пальцем на мою мокрую рубаху.

— Настоящее пекло, — ответил я.

— Да-а… Прежде в такую жару на лошадей шляпы одевали, — сказала тетя Дуся.

— А вы все в ватнике, в шерстяных носках ходите?

— Как же, без них нельзя. Там, — тетя Дуся показала на пол, под которым находилась прозекторская, — там всегда холодно…

— Теперь мне ясно, почему вы не стареете, — неловко пошутил я и спросил: — Как жизнь-то, как настроение?

— Спасибо, не обижаемся, — улыбнулась тетя Дуся, и я понял, что работы у нее прибавилось.

— А Локшин здесь?

— Внизу, на вскрытии…

Я вышел на улицу покурить, а когда вновь поднялся в канцелярию, тетя Дуся кивком головы указала мне на мужчину в белом халате, который сидел за столом и что-то писал.

— Вы Локшин?

— Да, — спокойно ответил мужчина.

— Мне нужно поговорить с вами.

Достав из портфеля акт исследования трупа Натальи Брагиной, я подал его Локшину.

— Помню этот случай, — сказал он, пробежав акт глазами. — Что вас интересует?

Я задал ему несколько волновавших меня вопросов и услышал в ответ:

— Тут все сказано. Труп этой женщины поступил в морг в белой чистой сорочке. Это отмечено в акте. Раз нет упоминания о пятнах — значит, их не было. Сорочка после осмотра была снята и лежала на полу. Поэтому на нее могла попасть чужая кровь, — на соседних столах в это время производилось вскрытие других трупов. Из телесных повреждений у Брагиной была обнаружена только ранка на нижней губе. Вопрос о ее происхождении не возникал, к причине смерти она отношения не имела, в связи с чем одного упоминания о ней в описательной части акта было достаточно. Что же касается трупных пятен, то они располагались на шее, туловище и конечностях сзади и были различны по форме. Детально описывать каждое пятно мы не обязаны. Диагноз: «Ишемическая болезнь сердца. Острая сердечная недостаточность» был предварительным, основанным на результатах вскрытия и на сведениях, сообщенных «скорой помощью». Не выставить диагноз сразу было нельзя, поскольку без него невозможно было бы захоронение трупа. Именно он указан и в свидетельстве о смерти. Окончательный, уточненный диагноз был сделан значительно позднее — после проведения дополнительных специальных исследований частей внутренних органов, изъятых при вскрытии. Они сохранены и при необходимости могут быть выданы.

Я спросил Локшина о родственниках умершей, о том, с кем из них ему приходилось встречаться и разговаривать. Он вспомнил только родителей. По его словам, они появились в морге через день после вскрытия трупа, вели себя довольно развязно, оспаривали причину смерти и требовали, чтобы их ознакомили с актом. В этом им было отказано, так как по существующему положению акты исследования трупов могут быть выданы только следственным и судебным органам. С Брагиным, мужем покойной, он знаком не был.

Патологоанатом отвечал на вопросы четко и убедительно, без тени какого-либо смущения, а я, записывая его показания, прямо-таки физически ощущал, как колеблется фундамент под зданием доказательств вины Брагина, и все более осознавал, что остановить развал этого здания не удастся…

Ладьины оказались легки на помине. Когда я вернулся в прокуратуру, секретарь подала мне написанную ими записку: «Уважаемый Дмитрий Михайлович! Мы хотели видеть Вас, но не дождались. Если Вас не затруднит, позвоните нам домой». И я позвонил. К телефону подошла Елизавета Ивановна.

— Что новенького? — спросила она.

— Работаю, — ответил я уклончиво.

— Мы заезжали к вам, чтобы спросить, когда вы собираетесь открывать могилку Наташи?

— Пока не знаю…

— Не забудьте поставить нас в известность. Вы понимаете почему… — сказала Елизавета Ивановна, намекая на свою заинтересованность в объективном расследовании дела.

— Хорошо, — пообещал я и тут же подумал: «Зачем пообещал? Нужно ли вообще производить эксгумацию? Или, быть может, созвать комиссию экспертов, дать им дело со всеми приложениями и спросить, хватит ли всего этого для дачи заключения? Скажут, что хватит, поставить вопрос о причине смерти, не хватит — тогда эксгумировать труп…»

Прокурор одобрил эту идею и посоветовал переговорить о проведении экспертизы с военными судебными медиками. Я понял ход его мыслей: «Ладьины доверяют военным врачам, консультировались у одного из них, поэтому возражать против проведения ими экспертизы не будут».

Этот тактический ход пришелся мне по душе, тем более, что в прошлом я уже обращался в военную лабораторию и был хорошо знаком с ее начальником Леонидом Александровичем Косаревым — опытным, знающим свое дело специалистом и к тому же очень симпатичным человеком.

Я созвонился с ним по телефону, и в назначенное время мы встретились. Шутливо отметив, что волос у нас не прибавилось, Леонид Александрович провел меня по лаборатории, рассказал о том, как расширились ее научные и исследовательские возможности, затем пригласил в свой огромный светлый кабинет, усадил в кресло и сказал:

— Теперь слушаю вас.

Я изложил ему суть своей просьбы.

— Оставляйте материалы, — предложил Леонид Александрович. — Я посмотрю их и через недельку позвоню.

Но позвонил Косарев раньше:

— Вы поставили меня в трудное положение, — сказал он. — Я не могу отказать вам. Во-первых, случай такой, над которым стоит подумать. Во-вторых, материалов для дачи заключения, на мой взгляд, достаточно, в-третьих, — в его голосе зазвучали игривые нотки, — кроме нас, вам не к кому обратиться…

— Тогда, Леонид Александрович, — обрадовался я, — будьте председателем комиссии и по своему усмотрению подберите ее членов, желательно из числа видных военных медиков.

— Я уже прикинул, кого можно привлечь к этой работе, — ответил Косарев. — Осталось согласовать. Как только согласую, назову вам фамилии, титулы и ранги… Какие вопросы вы собираетесь ставить?

— Первый — о достаточности представленных материалов и необходимости эксгумации, второй — о причине смерти, третий — о том, соответствует ли этой причине рассказ Брагина о картине смерти жены.

— Приемлемо. Только второй вопрос сделайте первым. Он основной. И не тяните с постановлением!

Я засел за составление этого документа, а Косарев тем временем полностью укомплектовал комиссию. Когда он сообщил мне ее состав, я чуть не подпрыгнул от восторга: доктора наук, кандидаты, доценты, профессора! С такими не поспоришь!

Закон не обязывал меня знакомить Ладьиных с постановлением о назначении экспертизы, но я решил сделать это — пусть знают, кому она поручена, какие вопросы поставлены. Мне важно было сделать этот шаг открыто, не таясь, и заодно понаблюдать за их поведением…

Ладьины приехали ко мне, как прежде, вместе. Они с удовлетворением приняли сообщение о назначении судебно-медицинской экспертизы. Я дал им постановление и видел, как по мере ознакомления с ним их лица мрачнели. Наконец, Елизавета Ивановна не выдержала:

— Вы сомневаетесь в необходимости эксгумации?

— Она будет сделана, — ответил я, — если эксперты дадут заключение, что без нее не обойтись.

Ладьины переглянулись, но промолчали. Спорить им было не о чем. А мне захотелось спросить, почему они так настойчиво добиваются эксгумации? Вспомнив, однако, их версию, я отказался от этого намерения и задал другой вопрос — бывали ли они в медицинской академии и роддоме, когда там лежала Наташа, встречались ли с лечившими ее врачами?

— Какая чушь! — возмутилась Елизавета Ивановна. — Это вам Брагин сказал? Сидеть бы ему надо, а вы его держите на свободе, да еще слушаете.

Поставив свою подпись под постановлением, она сухо попрощалась и вышла из кабинета. За ней последовал Виктор Павлович.

Теперь надо было набраться терпения и ждать… Я хотел заняться другими, более простыми делами, но помешал прокурор.

— Кого вы обидели? С кем испортили отношения? — спросил он, пригласив меня к себе в кабинет.

— Вроде бы ни с кем, — ответил я, опешив.

— Неправда, — продолжал настаивать прокурор, — кто-то очень недоволен вами… Вот, полюбуйтесь…

С этими словами он подал мне распечатанный конверт, я заглянул в него, достал письмо и по его внешнему виду понял, что это анонимка. Текст письма был лаконичен: «Мы, жильцы дома, в котором умерла Брагина Н. В., возмущены волокитным и необъективным следствием. Дело ведется так, чтобы его закрыть, а убийцу оставить на свободе. Его должен вести другой следователь, этот подкуплен убийцей…» Текст был выполнен печатными буквами и не отличался какими-нибудь индивидуальными особенностями. Я смотрел на письмо, мысленно перебирая людей, которых допрашивал. Брагин? Отпадает автоматически. С Ладьиными вроде бы не ссорился. Лузгина? Неожиданно мое внимание привлекло жирное пятно, желтевшее в нижнем правом углу листа, и я вспомнил, что аналогичное пятно видел на анонимке, которую отдали мне Ладьины при нашей первой встрече. Что это значит?! Неужели они исходят из одного источника? Я осмотрел конверт. На почтовом штемпеле четко просматривалась буква «М». Это означало, что письмо отправлено Из района, в котором живут Ладьины, — из Московского. Неужели они авторы? Мои подозрения усилились, когда я позвонил в почтовое отделение и узнал его адрес. Он на один дом не совпадал с адресом Ладьиных…

Подозрения требовали проверки, и я избрал для этого самое верное средство — обыск, решив закрыть глаза на неминуемое обострение отношений с Ладьиными. Этот обыск оказался одним из самых сложных в моей практике. Квартира Ладьиных, состоявшая из двух комнат, была заставлена, забита не только их собственным имуществом, но и вещами, вывезенными из квартиры дочери.

— Зачем вы перетащили все это к себе?! — спросил я Ладьиных, наглотавшись пыли. — Кто дал вам право распоряжаться вещами дочери?

— Мало ли что могло с ними случиться, — ответила Елизавета Ивановна, оправдываясь.

— Так ведь вы же замок свой врезали!

— Ну и что? Замки теперь не помеха. А кто позаботится о будущем нашего внука? Брагин?

Елизавета Ивановна старалась казаться спокойной. Виктор Павлович, напротив, заметно нервничал. Стоя у окна, он поглядывал то на улицу, то на меня и беспрестанно поправлял расческой пробор на голове. Рядом с ним, на подоконнике, лежал какой-то засаленный блокнот. Не заглянуть в него напоследок было бы грешно. Я взял блокнот, отогнул обложку и сразу увидел за ней лист с жирным пятном и печатными буквами… Все последующие листы выглядели так же: это были черновики…

Мне было слышно, как Елизавета Ивановна прошептала супругу:

— Где ты опустил письмо?

— У дома… — растерянно ответил тот.

— Крретин! — процедила она сквозь зубы.

Потратив на обыск несколько часов, я унес с собой только этот блокнот, но разве этого было мало? Виктор Павлович провожал меня до лестничной площадки. Поминутно вытирая о брюки свои потные ладони, он повторял:

— Гражданин следователь, к чему готовиться, а?

— Скоро узнаете, — отвечал я.

— И все из-за этого перстня, будь он неладен. Поверьте, я был против…

Мне удалось избавиться от него, только войдя в кабину лифта и захлопнув дверь. Я надеялся продолжить разговор с ним завтра, но судьба распорядилась иначе. Утром никто в квартире Ладьиньгх телефонную трубку не снял, а когда я приехал на место, чтобы выяснить, в чем дело, соседка сказала мне, что еще вчера вечером видела их выходящими из квартиры с туго набитыми сумками. Это было похоже на бегство…

Я продолжал ждать заключения комиссионной судебно-медицинской экспертизы, работая над другими де-’ лами. И вот в один прекрасный день мне позвонил Косарев:

— Приезжайте, заключение готово.

Бросив все занятия, я помчался в лабораторию. Леонид Александрович положил передо мной довольно толстую стопку исписанных на машинке листов, я взял ее и по привычке прочитал последнюю страницу. Эксперты единодушно констатировали, что смерть Натальи Викторовны Брагиной наступила от острой сердечной недостаточности, обусловленной миокардитом ревматической этиологии и заболеванием щитовидной железы. Повторное исследование трупа они считали нецелесообразным. Дальше они указывали, что картина смерти Брагиной Н. В., описанная ее мужем, характерна для смерти от острой сердечной недостаточности. Для нее, как и для смерти от удушения, характерна также синюшность кожных покровов лица. Что же касается «отпечатков пальцев» на шее, то, по всей видимости, это были трупные пятна.

Вот так заключение! Что бы сказали о нем Ладьины?! Убийство отвергнуто начисто, причина смерти та же, только обоснована она теперь капитально. И все-таки зачем Ладьины добивались эксгумации трупа дочери, подтасовывая доказательства, поливая грязью честных людей? Ведь они знали, что его повторное исследование не подтвердит их версию об убийстве… Значит, у них была другая цель…

Пытаясь проникнуть в замысел Ладьиных, я вспоминал все встречи с ними, особенно ту, последнюю, в их квартире… Тогда, провожая меня до лифта, Виктор Павлович говорил о каком-то перстне… Почему он раньше молчал о нем? Почему я тогда же не забрал его в прокуратуру и не допросил? Какое отношение этот перстень имеет к делу? Теперь Ладьина нет, спросить некого… Может быть, Жанна что-нибудь знает?..

Я позвонил в «Интурист», и через полчаса Жанна была у меня в кабинете. Посмотрев на нее, я невольно улыбнулся:

— Где вы отдыхали?

— В Сочи, — ответила Жанна.

— А купались?

— На Театральном пляже…

— И я там был. Как мы не встретились?

— Значит, не судьба. Но в общем-то я уже тогда чувствовала, что понадоблюсь. Вас интересует Наташа?

— Да. И ее родители. Только прошу вас: будьте до конца откровенны.

— Попробую, — пообещала Жанна и после небольшой паузы, сосредоточившись, сказала: — На мой взгляд, это были чужие друг другу люди. Наташа не раз жаловалась мне на мать. Та упрекала ее буквально на каждом шагу: не так живешь, как надо, деньги тратишь на всякую ерунду, дружишь не с тем, с кем следовало бы. Брюзжание матери Наташа переносила с трудом. Не любила она ее и за жадность. Об отце Наташа почти не вспоминала: он, по ее словам, был совершенно безлик. Всеми делами вершила мать. Происходила она из богатой семьи, имевшей до революции мельницу где-то на Псковщине. В Ленинграде мать поселилась перед войной, работала продавцом, замуж вышла во время войны за шофера из пожарной команды. Потом попалась на комбинациях с продуктовыми карточками, была осуждена. После войны на спрятанные деньги купила дачу, торговала на рынках цветами, клубникой. Жили они в достатке, но мать постоянно ругала наши порядки, нашу власть. Когда Наташа поступила в институт торговли, она сказал: «Торговое образование — дело хорошее, при любом строе пригодится…» Елизавета Ивановна была против первого брака дочери, но особенно — против второго, потому что Брагина считала нищим. После' того как Наташа все-таки вышла замуж за Степана, отношения между ними почти прекратились. Поэтому, когда во время похорон я услышала причитания Елизаветы Ивановны и увидела, как она надела на палец Наташи дорогое кольцо, я не могла поверить ни своим ушам, ни глазам…

— Что это было за кольцо?! — не выдержал я.

— Золотое, с несколькими небольшими бриллиантами, подарок по случаю окончания института…

— Где, когда она надела его?!

— В машине, по пути из морга на кладбище…

— Брагин присутствовал при этом?!

— Нет, он приехал прямо на кладбище.

— Что было потом?

— Через неделю после похорон Елизавета Ивановна била себя кулаком по голове, называла дурой и говорила, что никогда не простит себе того, что зарыла в землю две тысячи рублей…

Так вот, оказывается, что двигало Ладьиными! Вот ради чего они не остановились ни перед оговором, ни перед клеветой! Мы долго беседовали с Жанной о ее подруге, о Степане, об их отношениях, о том, как сочинское письмо Наташи попало в руки Елизаветы Ивановны. Расставаясь с ней, я спросил:

— Почему вы не постеснялись дать такие показания? Ведь Ладьина ссылалась на вас как на своего, надежного человека…

Жанна смутилась…

— Не люблю врать… А свидетелем Елизавета Ивановна выставила меня, наверное, потому, что отдала мне Наташин холодильник, в рассрочку. Доброе дело сделала, надеялась, что не подведу.

На следующий день я прекратил уголовное дело и вызвал Брагина, чтобы объявить ему об этом.

— Между прочим, — сказал он, выслушав меня, — я был уверен, что так оно и кончится. Обвинить человека можно, но доказать вину невиновного не сможет никто. — Потом перевел взгляд на дело и глубокомысленно добавил: — Много бумаг-то написано…

— А сколько картин?

— Ни одной…

Мы рассмеялись.

— Где Ладьины? Что вам известно о них? — спросил я, немного успокоившись.

— Сбежали?! — воскликнул Брагин. — Пусть побегают! И чтобы земля горела под их ногами!

— Привлекать их надо за ложный донос, клевету.

— Успеете! Далеко от своего барахла не убегут, вернутся.

Он оказался прав.

По остывшим следам

Почти всегда, читая новое дело, я зрительно представляю себе описанные в нем события, а по резолюциям разных начальников узнаю о причинах, в силу которых оно попало в мои руки.

Так и на этот раз. Я будто видел, как однажды осенью из ворот московской базы Ювелирторга выехали три «МАЗа». Внешне они почти ничем не отличались от других таких же машин, только груз в их кузовах был необычный: полотнища перетянутого веревками брезента скрывали от посторонних глаз десятки ящиков с ювелирными изделиями, а его неприкосновенность обеспечивали стрелки сторожевой охраны, сидевшие у задних бортов, по одному в каждом грузовике.

Через час «МАЗы» покинули Москву и по прямому, как стрела, шоссе взяли курс на Ленинград. Они двигались колонной. Остановки для отдыха допускались только за пределами населенных пунктов и не чаще, чем через 100–150 километров пути. О них, как и о непредвиденных остановках, водители должны были извещать друг друга условными звуковыми сигналами. На принятии этих дополнительных мер безопасности настоял ответственный за перевозку ценностей Марк Исаакович Лиф-шиц. Сам он ехал в кабине последней машины: отсюда наблюдать за обстановкой было удобнее.

Солнце еще пригревало. С обочин шоссе слепили глаза желто-красные шеренги кленов и лип, а над ними по холодному небу плыли серебристыми льдинками разорванные облака. И любуясь красотой осенней природы, Марк Исаакович чувствовал, как к нему после нервотрепки, связанной с получением ценного груза, мало-помалу возвращалось душевное равновесие.

За Клином погода стала портиться. Облака слились в рыхлую серую массу, заморосил дождь. Было решено сделать первую остановку. Спрыгнув на землю, охранники сбились в кучку, закурили, а Марк Исаакович уже знал, о чем они попросят его. Понимал он и то, что вправе отказать им, но раньше, бывало, он шел навстречу охране, и ничего не случалось. Почему же теперь должно что-то произойти? Только останавливаться придется реже. Согласятся ли с этим шоферы? Они не возражали, и Марк Исаакович разрешил стрелкам пересесть из кузовов в кабины…

Два часа потребовалось для того, чтобы пересечь Калининскую область. Перед тем как покинуть ее, остановились под Выползовом. Быстро сгущались сумерки, по-прежнему лил дождь, поэтому из кабин никто не выходил. Постояли минут десять и, дав передохнуть шоферам, тронулись дальше. В кабине было тепло. Монотонно гудел двигатель, перед глазами мерно раскачивались щетки стеклоочистителей. Начинала сказываться усталость, и Марк Исаакович незаметно для себя задремал… Очнулся он от резких толчков. Шофер объяснил, что колонна объезжает закрытый для движения участок дороги за селом Зайцевом.

Проехав его, Лифшиц снова поймал себя на том, что дремлет. Но расслабляться было нельзя, и Марк Исаакович, до войны преподававший историю в школе, придумал игру, которой тут же увлекся: он стал вспоминать все, что знал об этих местах.

Село Подберезье. В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев посвятил ему целую главу. А приехал он сюда по дороге, вымощенной «бревешками», и, чтобы не отбить бока, часто вылезал из кибитки и шел пешком.

Мясной Бор. В 1942 году тут шли жестокие бои. Неподалеку отсюда был ранен и пленен Муса Джалиль.

Если взять вправо, то можно выехать к Волхову и имению Онег, родине Рахманинова.

В Селище, которое находится ниже Онега, в 1838 году после возвращения из кавказской ссылки служил Лермонтов.

Еще ниже — имение Державина Званка. Поэт провел в нем последние годы жизни. Прах его из Званки перевезли в Новгород и захоронили на территории кремля.

Спасская Полисть, Чудово… О них тоже писал Радищев, а в Чудовской Луке в семидесятых годах прошлого века жил и работал Некрасов…

Марк Исаакович любил новгородскую землю. И не только за ее богатую историю. На ней во время последней войны сражался он сам, здесь получил тяжелые ожоги лица, в результате чего не смог вернуться к преподаванию в школе, и по направлению партийных органов пошел на работу в Ювелирторг.

…Проехали Зуево. Фары осветили пограничный столб с указателем «Ленинградская область». Лифшиц попросил водителя посигналить: надо было немного размяться, а заодно и осмотреть груз. Когда колонна остановилась, он с трудом спустил на землю затекшие ноги, осветил карманным фонариком кузов и замер: в брезенте зияла дыра… Марк Исаакович лихорадочно ощупал груз. Среди плотно уложенных ящиков не хватало одного, с дорогостоящими импортными бусами из янтаря.

Подходили охранники, шоферы, залезали в кузов, совали руки под брезент, в пустоту, и качали головами. А Марк Исаакович, глядя на них, думал, что не им, а ему и, возможно, только ему придется отвечать за кражу и возмещать ущерб — 15 тысяч рублей! Проклиная себя за уступчивость, он дал команду разворачиваться и возвращаться в Чудово. О пропаже ящика надо было заявить в милицию…

Дежурный по райотделу выслушал рассказ Лифшица, не проронив ни слова. Потом позвонил куда-то. Пришли три человека в штатском, попросили еще раз рассказать о происшествии и, когда Марк Исаакович кончил, долго молчали, оторопело поглядывая друг на друга.

— Где стояла ваша машина, когда вы обнаружили кражу? — спросил, наконец, один из них.

Лифшиц пожал плечами.

— Я имею в виду: до указателя границы между областями или за ним? — уточнил свой вопрос сотрудник.

— Где-то рядом, — ответил Марк Исаакович.

— Что значит рядом?! Постарайтесь вспомнить получше!.. — оживились остальные.

Лифшиц попытался представить себе положение машины по отношению к пограничному столбу и не смог.

— Не помню, — сказал он. — Мне это было ни к чему…

Не внес никакой ясности в этот вопрос и разговор сотрудников с другими участниками рейса. Пришлось съездить к указателю границы. Там после утомительных и бессмысленных попыток уточнить показания Лифшиц, наконец, сказал, что, скорее всего, машина на момент обнаружения кражи находилась уже за пограничным столбом. Сотрудники облегченно вздохнули и оставили его в покое.

В Ленинград Лифшиц приехал глубокой ночью, а домой, разгрузив машины, явился под утро. В прихожей его встретила жена — в халате, с распущенными волосами, бледная.

— Что-нибудь случилось, Марик? — спросила она.

— Случилось, — устало ответил Марк Исаакович. — Меня обокрали… Надо сушить сухари…

Жена подняла руки к лицу, опустилась на стул:

— Где же это произошло?

— Не знаю. В Московской, Калининской или Новгородской области…

Начальник следственного отдела никогда не уходил с работы вовремя. Вот и сейчас, выпроводив из своего кабинета сослуживцев, которые зашли, чтобы поболтать перед концом рабочего дня, Чижов сел за стол, подвинул к себе статистический отчет и занялся его анализом. Он с удовлетворением отметил, что в ноябре не было нераскрытых преступлений, необоснованных арестов и оправдательных приговоров, что предварительное следствие велось более оперативно. Если бы и декабрь прошел так же!

В динамике селектора что-то треснуло. Чижов услышал голос прокурора:

— Вы еще здесь? Зайдите ко мне.

Прокурор был один. Он возбужденно ходил по большому, как зал, кабинету, в глубине которого стояли полированный письменный стол и старинные часы с боем, а по стенам — обитые зеленым сукном стулья.

— Только что просмотрел почту, — сказал он, увидев Чижова. — Новгородцы прислали дело, которое пытались спихнуть до этого калининцам и москвичам. С машины, прошедшей восемьсот километров по территории этих областей, оказался украденным ящик с янтарем. Кража обнаружена под Чудовом, на границе Новгородской и Ленинградской областей. Ущерб большой, но кто совершил кражу — неизвестно. Что будем делать?

— Вернем, — ответил Чижов. — Пусть сами разбираются.

Прокурор промолчал, и Чижов понял, что этот вариант для него неприемлем.

— Давайте в таком случае пошлем дело в Москву, в прокуратуру федерации, — предложил он. — Там решат, кому его расследовать. Нам оно испортит все показатели…

— Москва может обязать нас вести следствие по месту обнаружения преступления, раз место его совершения не установлено, — ответил, подумав, прокурор. — А времени будет потеряно еще больше, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, решение надо принимать нам самим. Чем сейчас занят Плетнев?

— Заканчивает дело о хищении автопокрышек, работы у него еще порядочно, — сознательно сгустил краски Чижов.

— Вызовите его.

Когда я вошел в кабинет прокурора, он спросил:

— Дмитрий Михайлович, сколько времени вам нужно, чтобы разделаться с шинами?

— Примерно неделю.

— Терпимо. Возьмите вот это дело, прочитайте и займитесь расследованием. Кому-то надо кончать с волокитой… Что касается новгородцев, то мы их сейчас прижмем!

Прокурор подошел к столику с телефонами, взял одну из трубок и попросил соединить его с начальником следственного отдела Новгородского управления милиции.

— Вы прислали нам дело с бородой… да, о краже бус… Так вот, у меня есть намерение отправить его в прокуратуру федерации, — сказал он, когда связь была налажена. — Что?.. Не отправлять? Мобилизуете все силы?.. Хорошо, тогда подождем. Только с условием, что все эти силы вы придадите нашему следователю Плетневу. Согласны? Уговор дороже денег. Он будет через недельку. Благодарить будете потом…

— Зачем нам чужие дела? Да еще с потерей следователя… — недовольно пробурчал Чижов, который, как наседка, любил держать под крыльями всех своих подчиненных.

Прокурор сделал вид, что не расслышал его.

Работу над делом я решил начать с допроса Лифшица. От встречи с ним я многого не ждал, и все-таки во мне теплилась надежда на то, что вдруг Марк Исаакович вспомнит какую-нибудь незначительную деталь, которая по-новому осветит происшествие, позволит увидеть хотя бы отдаленную перспективу его раскрытия. Из собственного опыта я знал, что заявители иногда сами, сознательно или по недомыслию, опускали такие подробности; случалось это и по вине тех, кто беседовал с ними.

…Три часа я с помощью Лифшица тщательно прослеживал путь колонны «МАЗов», и чем меньше оставалось

До границы Новгородской и Ленинградской областей, тем больше таяла эта надежда. Нет, ничего нового Марк Исаакович сообщить не мог. Правда, он вспомнил, что за Зайцевом, во время объезда закрытого для движения участка шоссе, видел у самого леса несколько тлевших костров, но тут же заявил, что людей возле них не заметил. Не появлялись они и в свете фар. Да и кому захотелось бы в такую погоду, в темноте, под дождем месить ногами грязь?

Пепельница на моем столе уже несколько раз наполнялась окурками папирос, которые мы беспрерывно смолили. Выбрасывая их в корзину, я не переставал наблюдать за Лифшицем, но никаких изменений в его поведении уловить не мог: высокий, худощавый, полуседой, с живыми карими глазами на изъеденном ожогами лице, в синем костюме с орденскими планками, он сидел неподвижно, на вопросы отвечал с готовностью и откровенно, иногда подшучивая над собой, над нелепостью своего положения.

Заканчивая допрос, я спросил:

— У вас в других ящиках были изделия, аналогичные похищенным?

— Да, — ответил Лифшиц. — Я захватил с собой образец.

Он вынул из бокового кармана пиджака и положил на стол продолговатую, обтянутую голубым бархатом коробочку. Я открыл ее. На белом атласном шелке поблескивала длинная снизка ярко-желтых бус. Их украшала подвеска из бурого янтаря в виде изящно вырезанного кленового листика и жука на нем.

Я изъял эти бусы.

— Были ли раньше в магазине недостачи, кражи ценностей?

— Недостачи бывали, но незначительные, у продавцов.

— Пришлите мне сведения о последних переучетах, года за три.

— Хорошо, сделаю, — пообещал Лифшиц и, перед тем как покинуть кабинет, попытался вызвать меня на откровенность: — Кажется, что дело это безнадежное. Если бы сразу, по горячим следам… А теперь? Что с воза упало, то пропало. К чему мне готовиться?

— Сейчас рано говорить об этом. Ждите, там видно будет.

Я не мог сказать ему, что моим воображением уже овладели костры, тлевшие когда-то за обочиной шоссе.

Дорога в Новгород показалась мне нестерпимо длинной. Поезд шел как будто ощупью, в вагоне было темно и душно. На голых полках храпели мужчины, у окна тихо разговаривали и беспрерывно лузгали семечки женщины. Где-то рядом плакал грудной ребенок. Я прислушивался к вялому постукиванию колес, и по его ритму угадывал приближение станций. Их было много. На остановках по вагону, хлопая дверями, ходили шумные люди в сапогах и валенках, пальтишках и ватниках, шапках и шерстяных платках, смешками, корзинами и перевязанными веревками чемоданами. И было непонятно, где живут эти люди, потому что появлялись они из кромешной тьмы и исчезали в ней же, напустив в вагон терпкую смесь морозного воздуха с запахами туалета. Только под конец пути, когда за окнами стали проплывать не единицы, а десятки и сотни электрических огней, локомотив вдруг осмелел, разогнался и тут же стал тормозить, — он подходил к новгородскому вокзалу.

Подождав, пока схлынет толпа пассажиров, я спрыгнул на перрон и осмотрелся в надежде увидеть встречающего меня работника милиции. Оказалось, что надеялся я напрасно. Никто не ждал меня и в здании вокзала. Огорченный, я вышел на привокзальную площадь. Две бабы с мешками, в которых: визжали и бились поросята, удалялись по ней в сторону города и уносили с собой последние признаки жизни. Но вот раздался авомобильный гудок. Бабы вскрикнули. Мимо них промчался обшитый железом зеленый старенький «Виллис». Он выскочил на площадь и, описав полукруг, остановился у подъезда вокзала. Увидев за его рулем милиционера, я понял, что обо мне не забыли.

— Велено отвезти вас на дебаркадер, — сказал шофер, когда я сел рядом с ним.

Мы поехали сначала по пустырю, потом — между рядами новых жилых домов, свернули на центральную, обрамленную монументальными зданиями площадь Победы, с нее — на Советскую улицу и улицу Максима Горького… Справа, за деревьями, выросли зубчатые стены кремля, купола Софийского собора, слева промелькнуло массивное трехэтажное здание Управления милиции. А вот и новый мост через Волхов…

«Сколько лет прошло со времени предыдущей поездки сюда? — вспоминал я. — Много… Тогда заканчивалось строительство этого моста, в кремле шли реставрационные работы, устанавливались на каменные постаменты знаменитые колокола, город возрождался из пепла. Как изменился его облик за это время!»

Машина переехала мост, спустилась к берегу реки и остановилась возле плавучей деревянной гостиницы. Я отпустил шофера, осмотрелся. Неподалеку от дебаркадера чернела прорубь. Разбив тонкую корочку льда, я опустил ладонь в студеную воду. Потом, сделав из пригоршни несколько глотков, умылся ею. Эту священную воду пили мои предки. Она всегда помогала им. Я тоже верил в ее чудодейственную силу.

Утром, когда по правому берегу Волхова еще бродили холодные голубые тени, а левый, Софийский, уже сверкал в лучах восходящего солнца, я отправился в Управление милиции. Начальник уголовного розыска — плотный, осанистый подполковник, — судя по всему, ждал меня.

— Как устроились? Нормально? Позавтракали? — поинтересовался он. — Розыскные материалы желаете посмотреть? На поиск похищенного янтаря были ориентированы все отделения милиции, в первую очередь те, по территории которых проходит шоссе, мобилизованы активисты из числа местных жителей, с их помощью велось наблюдение на рынках, в клубах и других общественных местах. Бумаг накопилось много, толку никакого. Если бы кража была совершена у нас — давно бы где-нибудь выплыли эти бусы…

— Кто из ваших подчиненных отвечал за эту работу? — спросил я.

— Кислицын, старший оперуполномоченный. Он подойдет.

Я перелистал розыскное дело. Подшитые в нем ориентировки, задания, донесения были составлены по всем правилам сыскного искусства. Работа, которая крылась за ними, впечатляла. Но кто скажет, велась ли эта работа в действительности, и если велась, то насколько глубоко и добросовестно?

В кабинет вошел чисто выбритый и аккуратно причесанный молодой человек в сером костюме и белой рубашке с красным галстуком. Он поздоровался с начальником, потом дружелюбно взглянул на меня.

— Николай Николаевич будет помогать вам, — сказал начальник. — С ним и решайте все вопросы. Ну а над теми, которые не сможете решить, будем думать вместе.

Кислицын позвал меня в свой кабинет.

— Курите? — улыбнулся он и положил на стол пачку сигарет.

— Только «Беломор» и только фабрики Урицкого, — ответил я.

Мы закурили. Глядя на приветливое, почти юношеское лицо своего нового помощника, я подумал, что он никак не похож на работника сыска. А может, там как раз такие и нужны?

— Поработаем? — попробовал я прощупать уполномоченного.

— Безусловно, — с готовностью ответил Кислицын.

— Тогда скажи мне, Коля, насколько реальны те мероприятия, о которых написано столько бумаг?

— Не знаю… я не в состоянии был их контролировать, от других дел меня не освобождали.

— Какой участок шоссе ремонтировался последним? Кто вел эти работы? Где можно найти фамилии этих людей?

— Дорога была сделана целиком в октябре, завершающие работы велись недалеко от Зайцева. На них було занято человек тридцать, жили они в палатках, а руководство находилось в Крестцах.

— Мне почему-то кажется, что ящик с бусами украден под Зайцевом, — поделился я своими мыслями. — Есть два пути проверить это. Первый — получить список, тех, кто до последнего дня трудился там, поработать с ними и вокруг них. Второй — остановиться в Зайцеве, поездить по соседним деревням, походить на танцы, поговорить, послушать.

— Я больше за второй… Где их искать теперь, этих дорожников? Да и станут ли они говорить о себе, друг о друге? А в Зайцеве — отличный участковый, в помощи не откажет.

— Надо попробовать оба. Начнем с Крестцов, издалека. Машину начальство даст?

— Обязано дать, — ответил Кислицын. — Посидите здесь, я выясню.

Вскоре голубая «Волга» уже несла нас среди покрытых снегом, ослепительно белых полей. Я смотрел по сторонам и узнавал места, о которых совсем недавно рассказывал Лифшиц.

Вдали показались домики поселка Пролетарий…

— Остановимся? — спросил Кислицын. — Как-никак райцентр. С начальником милиции познакомлю. Зайцево на их территории.

Я согласился. Мы пересекли небольшую площадь и подъехали к двухэтажному деревянному дому. Войдя в него вслед за Кислицыным, я ощутил резкий запах хлорки и табака. На втором этаже, куда вела крутая скрипучая лесенка, пахло духами и паленой масляной краской. Мы миновали канцелярию и оказались в кабинете начальника, человека средних лет, коренастого, с красным лоснящимся от пота лицом и расчесанными на пробор волосами. Сидя за столом в одной рубахе, он кричал кому-то по телефону:

— Дом когда-нибудь спалите! Леший бы вас побрал! Небось кубометр дров за ночь сожгли, душегубы!..

Заметив посетителей, он встал и, покачивая широкими плечами, пошел нам навстречу:

— Форточки пооткрывал, и все одно — как в бане! Веника не хватает…

Познакомились. Начальника звали Виталием Павловичем Потаповым. Узнав, что я из Ленинграда, он смягчился.

— Как там Питер?

— Стоит.

— Ну а насчет бус ничего нового сказать не могу. Я уже думал, что дело закрыто…

— Иван Васильевич на месте? — поинтересовался Кислицын.

— Участковый-то? У себя. Надо будет — нагружайте работой, от моего имени…

За Пролетаркой снова потянулись поля, потом все ближе к шоссе стал подступать лес.

— Вот здесь завершались дорожные работы, — сказал Кислицын. «И угасали под дождем костры», — подумал я.

К полудню, проскочив без остановок Зайцево и Вины, мы добрались до Крестцов, нашли дом, в котором когда-то размещалось ремонтно-строительное управление. Теперь его занимала уже другая организация. Управление было ликвидировано, рабочие уволены, а документы сданы в какой-то ленинградский архив. Жизнь не стояла на месте. Она всегда вносила в планы свои коррективы. Что делать дальше? Возвращаться в Ленинград и искать архив, а в нем — последние приказы об увольнениях?

— Едем в Зайцево, — сказал я Кислицыну после некоторого раздумья. — Попробуем начать оттуда.

Изба, в которой жил участковый уполномоченный Иван Васильевич Степанов, стояла в конце села, по левой стороне шоссе. Срубленная несколько лет назад, она выгодно отличалась от соседних изб своей прочностью. И не только ею. Три окна по ее фасаду и рамы пристроенной сбоку веранды были украшены резными наличниками, над шиферной крышей возвышалась антенна.

Мы прошли через калитку во двор, поднялись на крыльцо, постучали.

— Кто там? Войдите, — послышалось из избы.

В горнице нас встретила молодая приветливая женщина с малышом лет трех на руках.

— Вы к Ивану? — спросила она. — Раздевайтесь. Он в сельсовете. Сейчас придет.

Я снял пальто и остался у двери, рассматривая жилье участкового. Оно было обставлено почти по-городекому: мягкие стулья и диван, в левом углу — тумбочка с приемником и проигрывателем, рядом — шкаф с книгами, а напротив, у правой стены — сервант с посудой, на окнах — тюлевые занавески. Только русская печь и грубые домотканые дорожки, постланные на отмытый добела дощатый пол, напоминали здесь о селе.

Я присмотрелся к книгам и, увидев среди них множество учебников, спросил:

— Кто это у вас занимается сразу во всех классах?

— Во всех — никто, в младших — я, а в десятом — Иван, — ответила она, рассмеявшись. — Я учительствую, он вечернюю школу кончает.

— Под вашим руководством?

— Пока сам обходится…

В это время на веранде кто-то затопал, сбивая снег с валенок, дверь открылась, и в горницу вошел розовощекий, рослый шатен в белом полушубке и черной шапке-ушанке со звездочкой.

— Вот и хозяин! — представила его женщина.

— Здорово, Иван Васильевич! — приветствовал вошедшего Кислицын. — Я к тебе с товарищем из Ленинграда. По поводу бус.

Участковый быстро скинул полушубок, шапку.

— О делах успеем поговорить, — сказал он. — Давай-ка, Клава, гостей потчевать!

Клава опустила ребенка на пол и засуетилась. Она накрыла стол белоснежной скатертью, поставила тарелки, положила ложки, вытащила из печки большой чугунный горшок, из которого запахло тушеным мясом, картошкой, лавровым листом, луком и морковью, выставила кринку топленого, подернутого коричневой корочкой молока, нарезала хлеб.

— Где-то у меня пузыречек был… — сказал Иван Васильевич, потирая руки, и Клава мгновенно выставила на стол бутылку московской водки.

— Ну, ребята, за ваше здоровье, за ваши успехи! — предложил участковый.

Выпили, с аппетитом съели жаркое по-новгородски.

— С удовольствием потрудился бы с вами, если б завтра не воскресенье, — сказал, отодвигая тарелку, Иван Васильевич. — Дел полно, отвлекаться нельзя. А для вас завтрашний день очень подходящ — в клубе танцы, девки нарядятся, глядишь, и бусы кто наденет. Время прошло, может, перестали бояться. Я поначалу каждое воскресенье на танцы ходил, все без толку. Девки глаза пялили: участковый, да еще женатый, на танцы зачастил! Видать что-то нужно…

— Ладно, сами справимся, — ответил Кислицын. — У тебя есть во что переобуться? В ботинках ведь не пойдешь…

— Найдем, — успокоил Иван Васильевич. — Молоко пить будете? Или, может, чаю, как городские, хотите? Клава, похлопочи!

Мы отказались от чая, выпили по кружке топленого молока и пересели на диван.

— Вот что, ребята, — по-деловому заговорил участковый. — Действовать вам нужно сразу в двух направлениях. Тебе, Кислицын, в помещении. Один раз нос отморозил — хватит, больше нельзя. Поэтому пойдешь на танцы, а ты… Как тебя зовут?

— Дмитрий Михайлович.

— Ты, Дима, сегодня же поедешь в небольшую деревеньку, отсюда километров шесть. С войны в ней осталось несколько дворов, у въезда живет единственный мужик — бригадир. Кузьмичом зовут. Передашь ему привет от меня, у него и заночуешь. Одну избу занимают там цыгане, а они до всяких украшений охочи. Бригадир даст тебе информацию. Переспишь и действуй!

— Как же я доберусь до этой деревни?

— На лошади. Править умеешь?

— Когда-то умел, — соврал я.

— Немудреное дело. Люди говорят, волки в тез£ краях появились. Это посерьезней… Но я тебе на всякий случай свое ружьишко дам, двустволочку. Вопросы ко мне есть? Тогда послушаем музыку.

Иван Васильевич достал кипу пластинок в потрепанных бумажных пакетах. Здесь были и русские народные песни в исполнении хора имени Пятницкого, и детские сказки, и старинные романсы, и «Щелкунчик». Одну из них, любимую, он поставил на проигрыватель. Пластинка зашипела, сладкий тенор запел:

Так иногда в томительной пустыне

Мелькают образы далеких, чудных стран,

Но это призраки, и снова небо сине,

И вдаль бредет усталый караван…

Иван Васильевич, не скрывая удовольствия, подпевал тенору.

Он прокрутил эту пластинку трижды, а когда стемнело, пошел запрягать лошадь.

Его не было минут пятнадцать. Потом он вернулся:

— Готово. Посошок на дорогу и, как говорят, с богом!

Мы выпили по стопке. Я оделся и в сопровождении участкового вышел на улицу. Было морозно. Луна серебрила покрытые снегом крыши изб, огороды. Во дворе, фыркая, стояла запряженная в розвальни лошадь. Иван Васильевич ласково похлопал ее по морде, бросил в сани охапку душистого сена.

— Это на всякий случай. Кутайся в тулуп и садись. Н-но, Елка!

Мы пересекли шоссе и заскользили по санной дороге в сторону черневшего на горизонте леса. За селом Иван Васильевич остановил Елку, передал мне вожжи:

— Поедешь, не сворачивая, до конца. Через час будешь там.

Он зашагал назад и вскоре пропал из виду.

Дорога шла полями. Иногда она спускалась в поросшие кустарником лощины. Мне казалось, что в них то и дело вспыхивают зеленые огоньки. Я тянулся к ружью, но лошадь вела себя спокойно, и это спокойствие передавалось мне.

Примерно через час я увидел заваленный снегом полуразрушенный амбар. За ним вдоль дороги потянулась изгородь — верный признак близкого жилья. Она кончалась возле нескольких ветхих избушек, которые, будто боясь одиночества и стужи, стояли, тесно прижавшись друг к другу, под голыми кронами каких-то высоких деревьев и от этого выглядели еще более жалкими.

У ближней избы залаяла собака. Я остановил лошадь. Мое внимание привлек красный огонек, вспыхнувший над крыльцом. Я присмотрелся. На ступеньках, покуривая, тихо сидел мужчина и наблюдал за моими действиями. Поняв, что его заметили, мужчина бросил окурок и не торопясь вышел на дорогу. Он был среднего роста, уже в годах, не брит и давно не стрижен; морщины на его лбу выше левого глаза пересекал довольно глубокий шрам. Облик и одежда этого человека — серая солдатская шапка, поношенный ватник защитного цвета и кирзовые сапоги, в которые были заправлены черные брюки, — говорили о том, что когда-то он воевал.

— Здравствуйте, — обратился я к нему. — Мне нужен Кузьмич, бригадир.

— Ну, я бригадир, — ответил мужчина.

— Я от Ивана Васильевича.

— Вижу. Лошадь его да и розвальни тоже. А сам-то он где?

— Остался в Зайцеве.

Кузьмич заглянул мне в глаза:

— Обычно Елку свою он никому не доверяет. Ну, коль доверил, значит, причина была. Надолго приехали?

— На день, а там видно будет…

— Проходите в избу, я распрягу лошадь.

В горнице было тепло. На столе горела керосиновая лампа. Возле нее сидела хозяйка и чинила мужскую одежду. С моим появлением хозяйка отложила ее, поздоровалась, приняла от меня пальто, шапку и щелкнула выключателем. Электрический свет залил горницу. Стали хорошо видны обитый фанерой потолок, оклеенные газетами стены, несколько фотографий в деревянной рамке, ходики с чугунными шишками на цепях, горшки с цветами на подоконниках, двуспальная кровать, стол, несколько табуреток.

— Ну вот, устроила иллюминацию, — сказал, войдя в избу, бригадир. — Всю грязь напоказ выставила. Выключи! — И добавил, уже для меня: — С ремонтом до подключения электричества не управились, потому и сидим на керосине, так вроде спокойней… Небось, проголодались?

— Я пообедал у Ивана Васильевича.

— Тогда хоть молочка попейте.

Хозяйка поставила на стол кринку молока, чашки.

— Как там участковый поживает? — поинтересовался Кузьмич.

— Ничего, привет передавал.

— Дельный мужик, двух лет не работает, а порядку больше стало — пьяниц, дебоширов поприжал, да и нечистых на руку — тоже. До него находились такие. Летом пили, не просыхая, а осенью с колхозного поля, как со своего участка, урожай к себе тащили, а то и на сторону. Двух он оформил, другие притихли… Твердый, решительный мужик. Власть показать любит, но и уважением пользуется. Актив завел, опереться есть на кого…

Бригадир разлил молоко по чашкам.

— А я вот бабьим войском командую. До войны деревня была как деревня, теперь шесть дворов осталось. Ни одного мужика. Кто с войны не пришел, кто в город подался. В одной избе цыган поселили — к оседлости приучают, к труду. Не получается. Ну и семейка! На работу — калачом не заманишь. Только бы плясать, гадать да спекулировать.

— А девчата в деревне есть?

— Одна. И та цыганка. Соня.

— Красивая?

Кузьмич усмехнулся:

— Ты зачем приехал, молодой человек? Уж не свататься ли?

— Посмотрю. Может, и посватаюсь.

— Она ничего. Грязновата, правда, но ничего…

— И бусы носит?

— Что за цыганка без бус? Были, сам видел.

— Какие?

— Диковинные, из янтаря, а снизу лист с жуком.

Я поперхнулся молоком:

— А когда вы видели их в последний раз?

— Перед заморозками.

— Вот они-то мне и нужны! — признался я, сдерживая волнение, и рассказал бригадиру о деле.

— Послушай старого разведчика, — посоветовал Кузьмич. — Завтра утром я зайду к цыганам, как бы проведать их. Ты пока в избе сиди. Выясню обстановку, тогда и решай, что дальше делать.

Я согласился с ним.

— Ну что, пора на боковую? — спросил Кузьмич, зевнув. — Жена, приготовь-ка гостю постель, сами на печке ляжем.

Нырнув под ватное одеяло, я с удовольствием, заложив руки под голову, вытянулся и попытался представить себе завтрашнее утро. Неужели удача отвернется от меня? Нет, такого быть не должно…

Кузьмич задул лампу, влез на печку, пошептался о чем-то с хозяйкой и умолк. Я перевернулся на грудь, засунул руки под подушку и вскоре задремал. Вдруг сон как рукой сняло. Сначала в одном, потом в другом, в третьем месте по стене, у которой стояла кровать, что-то забегало, зашуршало… Я прислушался: тараканы! Сколько их? Судя по шороху — полчища. Я лежал, не двигаясь. Зачесалась кожа на руках, на шее… Неужели еще и клопы? Я сунул пальцы за ворот рубахи, понюхал их — точно, клопы…

Откуда-то справа, от потолка доносилось тихое посапывание гостеприимных хозяев. Будить их, зажигать свет я не рискнул и, решив, что у меня нет иного выхода, как всю ночь вращаться вокруг своей оси, стал терпеливо ждать наступления утра.

Едва забрезжил рассвет, Кузьмич слез с печки и, увидев, что я лежу с открытыми глазами, спросил:

— Ну, как спалось?

— Отлично, — ответил я, сел и, беспрестанно зевая, начал одеваться.

Позавтракали плотно — жаренной с салом картошкой и молоком. Бригадир, кряхтя, натянул сапоги, напялил шапку, взял старенький ватник, закурил и вышел. Через окно я видел, как он не спеша подмел тропинку к дороге и двинулся дальше, к соседней избе.

Кузьмич отсутствовал около получаса.

— Сонька дома, бусы на ней, — сказал он, возвратясь. — Те или не те — не знаю. Вроде они, без листа только.

Медлить было нельзя. Я надел пальто и быстрым шагом направился к избе цыган. Она показалась мне пустой, но у печи на корточках сидел седой старик с желтыми от никотина усами, кашлял и сосал трубку. В ней что-то булькало и переливалось. Мимо старика, укачивая ребенка, ходила пожилая цыганка, а из-за цветастой занавески, которой была отгорожена часть горницы, доносились детские голоса.

— Отец, — обратился я к старику. — Соня дома?

Цыган не шелохнулся. Он продолжал мусолить во рту трубку и делал вид, что ничего не слышит. Потом он медленно повернул голову, посмотрел на меня глазами, у которых даже белки были коричневыми, и хриплым голосом крикнул:

— Соня!

Занавеска распахнулась. Из-за нее вышла худенькая приятная девушка в зеленой юбке и красной кофточке, с черным платком на плечах. Под платком я сразу заметил бусы, точно такие, какие искал, но… без подвески.

— Здравствуй! — сказал я девушке. — Где ты взяла эти бусы?

— Ленька подарил, — ответила она.

— Брат ее, — пояснила цыганка с ребенком.

— А где же лист с жуком?

— Сейчас принесу, — ответила Соня и скрылась за занавеской.

Я ждал в уверенности, что не через минуту, так через две вся снизка будет у меня в руках!

Из-за занавески выскочил босой мальчишка, повертелся возле старика, зашлепал ногами к сеням, захлопнул за собой дверь. А Сони все не было. «Ничего, сейчас все выдаст!» — успокаивал я себя. Наконец, цветастый лоскут заколыхался снова… Соня отвела его рукой и вышла. Не только без подвески, но и без бус. Я остолбенел: «Неужели меня околпачили?!» — и, сцепив зубы, спросил:

— Где бусы?

— Какие бусы? — удивилась девушка.

— Те, что были на твоей шее!..

— Никаких бус у меня не было. Вам просто показалось, — спокойно ответила Соня, а цыганка с ребенком, наступая на меня, затараторила:

— Показалось тебе, красавец, показалось… Рано ей еще бусы носить, девочка она…

— Где Ленька?! — чуть не крикнул я от досады.

— Во Псков с женой уехал… — прохрипел старик.

Я повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из избы. Даже обыск делать не стал, потому что черта в ней можно было спрятать, не то что бусы. Цыган же допрашивать было не о чем…

Кузьмич ждал меня у себя дома.

— Ну, как? — спросил он, едва я появился на пороге.

— Никак…

— Это почему же?

— Потому что дурак я. Надо было брать эту Соньку сразу за бусы, да с понятыми… Тогда бы не спрятала.

— Н-да-а, — протянул бригадир. — И как же теперь?

— «Как теперь, как теперь?» Тебя буду допрашивать, вот как!

— Больше ничего не надумал? Какой я свидетель? Бусы — да, видел, а что ворованные они, только от тебя и узнал… Сам себя и допроси, коли нужно, а я при чем?

— Вот и запишем: когда, какие бусы, у кого видел, а откуда они — не знаешь.

— Зачем тебе это? — никак не мог понять Кузьмич. — Какая тебе от таких моих слов польза?

— А та хотя бы, что в деле будет видно: бусы после кражи сбывались здесь, в деревнях.

Я достал протокол и принялся заполнять его.

— Слушай, может не надо, а? — взмолился бригадир. — В жизни ни разу допроса с меня не сымали. Ведь по судам затаскают, работать не дадут. А что я знаю? Ничего. Не будем, а?

Но я остался неумолим. Вечером, перед тем как расстаться, Кузьмич сунул мне сверток с вялеными лещами: — Приезжай летом, рыбалку организую. Поди умаялся с этими своими допросами…

В Зайцево я вернулся в полной темноте. Обратный путь показался мне короче, может быть, потому, что он уже был знаком, а может, из-за того, что на всем его протяжении я не переставал казнить себя за допущенный промах.

Когда я вошел в избу участкового, новый прилив злости охватил меня. В натопленной, прибранной и залитой светом горнице Коля Кислицын, Иван Васильевич и его жена, как ни в чем не бывало, играли в домино. Сынишка участкового, сидя на коленях у матери, таскал из «базара» кости и строил домики.

Заметив недоброе в моем взгляде, мужчины привстали.

— Ты что, Михалыч? — спросил участковый.

— Я догадываюсь, — засмеялся Кислицын. — Михалыч привез ящик с бусами и злится, что мы не только оркестра не заказали, но даже на крыльцо не вышли, чтоб встретить!

— Почему вы не в клубе? — спросил я, чуть не выругавшись.

— Делать там нечего, — ответил Кислицын. — Получай улов…

Он снял с проигрывателя и осторожно подал мне сложенную вдвое газету. Я развернул ее. Две снизки янтарных бус с листьями и жуками чуть не выскользнули на пол.

— Значит, все правильно?! — обрадовался я.

— Правильно-то правильно, а не маловато?

— Ничего, пока хватит. Главное, есть за что уцепиться, остальное — дело времени. Рассказывайте, как удалось?

— Элементарно! — весело ответил Кислицын. — Сначала махнулся с Иваном: он мне полушубок и сапоги, я ему — галстук. Потом пошел в клуб. Девчат и парней собралось там довольно много. Своего баяниста не было. Заболел, что ли. Стали ждать какого-то Гришку Ухова из леспромхоза. Я тем временем присматривался к местным красавицам. На одной эти бусы приметил, затем на другой. Познакомился с первой, предложил погулять, пока танцы не начались. Согласилась. Вывел и думаю: куда теперь? Сельсовет-то закрыт! Вдруг вижу:

Ваня по дороге топает. Передал ему, а сам за второй. Составили акты, взяли объяснения. Бусы, по их словам, подарил им Гришка-баянист, то есть Ухов, еще осенью. Потом я снова пошел в клуб, но застал там только несколько человек. От них узнал, что Гришка приходил, сыграл один танец и был таков. Все и разошлись.

— Молодцы, ребята! — похвалил я своих помощников. — Большое дело сделали!

— Ну а у тебя как? — спросил участковый.

— По нулям…

— Жаль, — посочувствовал мне Кислицын и предупредил: — Завтра ты будешь допрашивать этих пигалиц, они вызваны на девять часов в сельсовет, а я махну в Новгород. Надо и свои дела подтолкнуть. Если что — Ваня поможет.

Заночевал я у участкового, а утром пошел в сельсовет. Маленькие, белокурые и розовощекие «пигалицы» уже ждали там. Обе были в пуховых красных шапочках, красных сапожках, только у одной — Гали — пальто было синим, с черным воротником, а у другой — Вали — зеленым, с коричневым. Галя и Валя подтвердили свои объяснения. Фотографий Ухова у них не оказалось, они смогли дать только его словесный портрет: высокий, широкоплечий, блондин, стрижка короткая, лицо правильное, продолговатое, глаза серые, одет в шапку-ушанку черного цвета, черный ватник, зеленую гимнастерку, брюки, сапоги. Возраст — примерно 25–28 лет. Ни родинок, ни вставных зубов, ни татуировок они у него не видели.

К концу разговора с ними в сельсовете появился участковый.

— Слушай, Иван Васильевич, позвони-ка в леспромхоз, — обратился я к нему. — Мне что-то не нравится ранний уход Гришки из клуба. Прозондируй, на работе ли он.

Участковый ушел. В соседней комнате он долго стучал по рычагу телефона, бранился с телефонисткой, еще с кем-то, потом умолк.

— Ухов взял расчет, — сказал он, возвратясь.

Я посмотрел на него, ничего не понимая:

— Как расчет?

— Так. Сегодня утром подал заявление, попросил срочно уволить. В полдень получил документы, забрал вещи и уехал. Даже деньги не стал ждать, сказал, что потом пришлет адрес.

— С кем ты говорил?

— С директором.

— Это бегство! — воскликнул я. — Срочно организуй машину на Пролетарку! Нельзя терять ни минуты!

Иван Васильевич выбежал на шоссе. Мимо него в сторону Москвы проносились, обдавая поземкой, грузовики и легковушки, но машин в обратном, нужном направлении, как назло, не было.

Наконец участковому удалось остановить какой-то фургон. Я схватил портфель и, на ходу надевая пальто, выскочил из сельсовета.

Начальник райотдела милиции сидел за столом и что-то писал.

— Кажется, мы напали на след! — выпалил я, войдя в его кабинет.

Потапов поднял голову; его красное, обветренное лицо расплылось в улыбке.

— Во-первых, здравствуй, — сказал он, — а во-вторых, сядь и выкладывай все по порядку…

Я рассказал ему о новостях.

— Чем же тебе помочь? — задумался Виталий Павлович. — Давай-ка наведем справки в паспортном столе и в военкомате. Если твой Гришка был прописан — узнаем где, если выписался — нам скажут, когда и куда. В военкомате проверим, не снялся ли он с учета.

Через несколько минут зазвенел телефон. Потапов снял трубку и, многозначительно поглядывая на меня, стал повторять чьи-то слова:

— Так, так… среди прописанных не значился… в деревнях мог жить без прописки. Спасибо.

Он повесил трубку. Потянулось томительное ожидание. Я встал и подошел к окну. Мне казалось, что вот сейчас Гришка ускользает от меня не в одной, так в другой машине.

— Что-то долго молчит военкомат, — не выдержал я. — Давайте побеспокоим их еще раз.

В это время раздался телефонный звонок.

— Слушаю, — сказал Потапов. — Наконец-то… Что?! Час назад снялся с учета? Оперативно… И куда выбыл? Неизвестно…

Он закурил и сочувственно посмотрел на меня:

— Не отчаивайся. Надо думать, махнул в Новгород. Ближайший поезд из него идет на Чудово, а оттуда можно податься куда угодно — и с концами… Фотокарточка-то есть?

— Нет, — ответил я. — Только словесный портрет.

— Вот что, — предложил Виталий Павлович. — Попробую связать тебя с новгородским угрозыском, договаривайся сам.

Через некоторое время он подал мне трубку:

— Говори.

Я схватил ее и услышал голос Кислицына:

— Дима, это ты?

— Да, да! Слушай меня внимательно, Коля! Только что из Пролетарки уехал Ухов. Может быть, подастся на Чудово. Фотографией не располагаю. Записывай словесный портрет…

И я продиктовал Кислицыну все, что знал о внешности Г ришки.

— Что Ухов имеет при себе? — спросил Кислицын.

Я не был готов к такому вопросу:

— Чемодан, а может, вещмешок… черт его знает!

— А из документов?

— Наверное, паспорт, военный билет, трудовую книжку…

— Не жирно, — подытожил старший оперуполномоченный. — Таких на Новгородчине тысячи.

— Понимаю, — ответил я, — но надо что-то придумать. Если упустим — конец.

— Ладно, — пообещал Кислицын. — Приезжай прямо на вокзал.

Начальник милиции вышел вместе со мной на шоссе и сам «отловил» для меня попутку. Когда я подъехал к новгородскому вокзалу, поезд на Чудово уже стоял у платформы. Пассажиры штурмовали вагоны. Я отыскал пикет милиции и у входа в него столкнулся с Кислицыным.

— Сняли двенадцать человек, — прошептал оперуполномоченный, — решай, что делать. До отхода поезда остается пять минут.

Он распахнул дверь в пикет, пропустил меня вперед, и я оказался в кругу парней, похожих друг на друга, как близнецы: все были высокого роста, блондины, с правильными чертами лица, в шапках-ушанках, ватниках, брюках и сапогах.

— Ваши документы! — потребовал я.

Часть парней подала паспорта. Ухова среди них не было.

— А у вас? — обратился я к остальным.

— Они без документов, — сказал Кислицын.

— Тогда пусть назовут фамилии…

Парни подчинились, но никто из них фамилию Ухова не произнес. Я и верил, и не верил им! В этой ситуации только предъявление их на опознание могло развеять сомнения, но девчата были далеко, а поезд вот-вот должен был отправиться. И я решил не задерживать парней. Даже если бы среди них нашелся Гришка, из-за него не могли страдать остальные.

Поезд ушел, с его уходом опустел вокзал, надежда на раскрытие преступления снова рухнула. Мне хотелось бросить все и уехать в Ленинград, но Кислицын, который после провала операции не проронил ни слова, неожиданно спросил:

— С чего ты решил, что Ухов подался в Новгород? Может, он остался в Пролетарке?

Такой вариант казался мне маловероятным, но и не мог быть исключен полностью. Он требовал доработки. Возвращаться к тому, что совсем недавно казалось пройденным этапом, не хотелось, однако другого выхода не было, и я скрепя сердце выехал в Пролетарку.

Несмотря на позднее время, работа в райотделе милиции кипела. В тесных коридорах сидели, ожидая вызова, люди, из кабинетов доносились телефонные звонки, голоса. Не задерживаясь, я прошел к кабинету начальника, открыл дверь и рядом с ней, на стуле, увидел зайцевского участкового.

— У нас совещание, — шепнул Иван Васильевич. — Скоро закончится.

Действительно, долго ждать не пришлось. Как только участники совещания стали расходиться, я вошел в кабинет и поделился с Потаповым своей неудачей.

— А ты думал, что все у тебя всегда будет хорошо? — спросил Виталий Павлович. — Напрасно. Давай лучше подумаем, где ты заночуешь. К себе не зову, положить негде — гости одолели. Могу устроить в общежитии стекольного завода или здесь, на диване. Матрац, подушка и одеяло есть.

Я предпочел остаться на ночлег в кабинете и, чтобы не мешать Потапову давать последние указания своим подчиненным, вышел в канцелярию. В ней я увидел одиноко стоявшего маленького неказистого лейтенанта. Неожиданно лейтенант взял меня за рукав и потянул в сторону:

— Можно с вами поговорить? Вы ищете Ухова?

— Да.

— Он здесь, в Пролетарке…

Я еще не опомнился от только что перенесенного потрясения и не верил, что мне может вот так, ни с чего, повезти.

— Часов в семь вечера, — продолжал между тем лейтенант, — я подошел на площади к двум парням. Они еле держались на ногах и пытались останавливать машины. Одного, местного, я знал. У второго попросил документы. Он предъявил паспорт и военный билет на имя Ухова. Я уговорил их уйти с дороги, проспаться и тогда ехать, куда хотят. Они согласились, и местный увел Ухова к себе домой.

— Слушай, помоги! — взмолился я, поняв, что лейтенант не шутит. — Век буду помнить!..

— У меня есть встречная просьба, — ответил лейтенант. — Помогите снять взыскание…

Такого поворота событий я не ожидал. В другой обстановке я, не размышляя, послал бы вымогателя подальше, а тут как-то робко и вроде даже сочувственно поинтересовался у него:

— За что получил?

— За опоздание на работу, — ответил лейтенант.

— Опоздания разные бывают…

— Жена уехала в Новгород, обещала утром вернуться и не вернулась. Пришлось самому ребенка в садик отводить.

— Если так и было, обещаю помочь, — сказал я.

Лейтенант загремел каблуками по лестнице, а я вернулся в кабинет и рассказал о разговоре Потапову.

— Вот шельма, нет бы доложить, а он еще условия ставит! — возмутился Виталий Павлович.

— За что он выговор получил? — спросил я.

— За дело, за опоздание на работу. Распустились, понимаешь, одному дрова привезти, другому ребенка отвести, третьему жену в поликлинику отпустить…

— Но ведь это действительно бывает необходимо. Снимите с него взыскание. Если он задержит Ухова, я поставлю перед областным начальством вопрос о его поощрении. Вам будет неудобно.

Начальник недовольно взглянул на меня:

— Тоже заступник нашелся! — И после длительной паузы, прикинув что-то в уме, сказал: — Посмотрим… Парень он в общем-то неплохой, цепкий… А проучить его нужно было, чтобы не злоупотреблял, и вообще, для порядка.

В это время позвонили из дежурной части. Потапов встал:

— Пошли, посмотрим. Доставил-таки, шельмец, твоего Ухова!

Мы спустились к дежурному. Там на скамейке лежал долговязый, белобрысый парень и мычал. Дежурный подал мне документы парня. Да, это был Ухов. Рядом сидел его приятель. Он молча переводил вытаращенные глаза с дежурного на начальника, с начальника на Гришку и вновь на дежурного. Я задал ему несколько вопросов и, узнав, что с Гришкой он познакомился только сегодня, отпустил домой. Ухова же я попросил перевести в камеру, до вытрезвления.

Ночью мне не спалось, не давали покоя мысли о предстоящем допросе Ухова. Утром сквозь дремоту я услышал шаги. Дверь в кабинет открыл Потапов.

— Как самочувствие? — спросил он, зажигая свет.

— Неважное, — ответил я и взглянул на часы. Было начало седьмого.

— Ничего. Сейчас поправим.

Виталий Павлович развернул на столе газетный сверток, в котором оказались кусок вареного мяса, пара луковиц, несколько картофелин в мундире и пирог с капустой, достал из шкафа кипятильник, кружку, начатую пачку чая и занялся приготовлением завтрака.

— Какие планы на сегодня? — поинтересовался он, когда я сел за стол. — Машина понадобится?

— Первую половину дня отвожу для допроса. Во второй, если Ухов не признается, надо будет съездить в Зайцево, привезти свидетелей, чтобы предъявить его для опознания и дать очные ставки.

— Понятно, — сказал Потапов, — занимай соседний кабинет, а я пойду в дежурку, выясню, на ходу ли машина.

Я позавтракал и вызвал Ухова на допрос. Войдя в кабинет, Гришка сел, закинул ногу на ногу, втянул подбородок в расстегнутый ворот ватника, засунул руки в карманы брюк и больше эту позу уже не менял. Сначала он делал вид, что не слышит вопросов, потом немного оттаял и рассказал, что на ремонте шоссе трудился вплоть до завершения всех работ, в свободное время ходил в сельские клубы, играл там на баяне, был знаком со многими девушками, однако никаких бус никому не дарил и ничего о краже ящика с ними не знает. Свой уход с работы в леспромхозе он объяснил тем, что давно хотел завербоваться на лесоповал в Коми АССР, но колебался и, чтобы полностью разделаться с сомнениями, попросил уволить его немедленно.

Дальше этого Ухов в своих показаниях не пошел. Просидев с ним до наступления темноты, я прекратил допрос, отправил Ухова в камеру задержанных и попросил у Потапова машину.

— Шофер целый день провозился с ней. Сейчас доложит, удалось ли что-нибудь сделать, — сказал Виталий Павлович.

Зазвенел телефон. Потапов снял трубку и заерзал на стуле, пытаясь перебить кого-то:

— Подожди, я тебе говорю: подожди! Ну вот так-то. В армии ты служил, уставы зубрил, а доложить, как положено, не умеешь! Все «беспокою» да «беспокою». Запомни раз и навсегда: беспокоит только вошь, а подчиненный докладывает! Понял? Как твой «мерседес»? Сейчас поедешь со следователем в Зайцеве. Всё!

Через полчаса шофер остановил милицейскую машину прямо у избы участкового. В ее окнах горел свет. Я выпрыгнул из кабины, вошел в сени и остановился, услышав мелодию знакомого романса:

Так иногда в томительной пустыне Мелькают образы далеких, чудны* стран…

Я открыл дверь в горницу. У окна на табуретке сидел Иван Васильевич — в нижней рубахе, брюках галифе и тапочках. Он отдыхал. Рядом, на столе, хозяйка перетирала вымытую посуду, а на полу с пушистым серым котенком возился их сынишка.

— A-а! Дмитрий Михайлович! — воскликнул участковый. — Заходи, заходи!

— Мне дорого время, — ответил я. — Гришка задержан, ничего не признает. Надо предъявлять девчатам. Собери их. Я с машиной.

— Это мы мигом, — сказал участковый и, как был в одной рубахе, выскочил на улицу.

— Ваня, хоть телогрейку накинь! — крикнула жена, но его и след простыл.

Я опустился на табуретку, сделал из бумаги бантик, привязал к нему нитку и тоже стал играть с котенком. Под табуреткой что-то звонко упало и покатилось. Я нагнулся: у стены лежала бутылка из-под водки. Жена, почуяв недоброе, тут же положила на стол полотенце и замерла, прислушиваясь:

— Никак завелся, — с тревогой в голосе сказала она.

С улицы доносились звуки, похожие на поросячий визг. Я быстро вышел из избы. В хлеву соседей стоял настоящий переполох: пронзительный визг поросят сопровождался жалобным блеянием коз и ошалелым, во всю глотку, кудахтаньем кур. Женщина в сенях кричала:

— Что ты делаешь, окаянный?! Избу ведь спалишь! Думаешь — участковый, так и управы на тебя нет?!

— Я тебе покажу управу! — отвечал Иван Васильевич. — Я тебя заставлю власть уважать! Говори, куда спрятала девку, не скажешь — все вверх дном переверну!

Загремели пустые ведра… Женщина завопила:

— Зачем спички-то чиркаешь?! Солома ведь кругом, дурень! Сейчас людей соберу! Опозориться хочешь?

Войдя в хлев, я увидел участкового. Лицо его, освещенное спичкой, было искажено гневом. Ногами он поддавал пучки соломы, ведра — все, что лежало на полу. Куры летали над его головой, падали и, окаянно хлопая крыльями, метались из угла в угол, пугая еще более поросят и коз.

— Сказано тебе, она в Новгороде, — уже более спокойно объяснила хозяйка. — Обещала вернуться, да, видно, задержалась. На что она тебе ночью-то?

— Врешь! Здесь она! — наседал участковый. — А ну, открывай погреб!

— Иван Васильевич! — крикнул я. — Прекратите! Идите домой!

Иван Васильевич на минуту опешил, потом шагнул ко мне:

— Ты кто такой? Почему лезешь не в свое дело? Кто здесь участковый — я или, может быть, ты? Убирайся в свой драндулет и чтобы духу твоего не было!

Я крепко взял его за руки и, тряхнув изо всех сил, сказал:

— Слушай внимательно, Ваня! Иди проспись. Завтра попроси прощения у хозяйки. Понял?! Это мое условие. Девчонок утром привезешь мне сам и извинишься за то, что сделал меня соучастником этого безобразия. Иначе уважать перестану…

— Э-эх! — махнул рукой участковый и, сплюнув, нехотя поплелся к своей избе.

В Пролетарке Иван Васильевич появился на рассвете в сопровождении двух девушек. Оставив их возле дежурного, он поднялся на второй этаж и постучался ко мне:

— Привез, Дмитрий Михайлович!

— Обеих?!

— Так точно, внизу ждут…

Он постоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая, видимо, что я напомню ему про вчерашний день, но я молчал.

— Слушай, нехорошо как-то вышло, — не выдержал участковый.

— «Нехорошо» — это мягко сказано. За такие дела надо с работы гнать!..

Участковый не спорил. Видно было, что на душе у него скверно.

— Начальство знает? — робко спросил он.

— Сегодня не знает, завтра узнает. Разве в этом дело?

— Слушай, не говори, а? Я перед той бабой извинился. Жаловаться не будет. И ты меня прости… Клянусь семьей, сынишкой — больше не повторится…

— Хорошо, не скажу, но если нарушишь слово — все вспомню, и тогда ответишь сполна!

— Ладно, — обрадовался участковый. — Помочь тебе чем-нибудь надо?

— Взгляни на Гришку, он в камере, найди двух-трех таких же парней и понятых.

Иван Васильевич выполнил это поручение. Я попросил его привести всех, кроме свидетельниц, и позвонил дежурному, чтобы доставили Ухова. Ухову я предложил встать там, где захочет, и, когда Гришка сделал это, пригласил в кабинет Галю.

— Есть ли среди предъявляемых граждан тот, кто подарил вам бусы? — обратился я к ней.

Девушка, опустив глаза, молчала. Ухов же стоял, как вкопанный, пристально глядя на свидетельницу.

— Галя, вы ведь не на свидание пришли. Поднимите голову и ответьте на заданный вопрос! — потребовал я.

Девушка указала рукой на Гришку.

— Он подарил…

— Вы ошибаетесь! — сразу отреагировал на ее слова Ухов.

— Зачем же так, Гриша? — спросила Галя краснея. — Что же я, вру?

— Я вас не знаю и знать не хочу! — отрезал Ухов.

Я зафиксировал результаты опознания, предложил Ухову занять любое другое место и, попросив девушку подождать в соседнем кабинете, пригласил ее подружку. Валя указала на Ухова без колебаний, и сбить ее с толку ему тоже не удалось.

— Нет, тут что-то не то, тут надо разобраться! — гудел Гришка, пока я оформлял второй протокол. — Выйду отсюда — обязательно разберусь. Тогда посмотрим, кто прав!

Это был уже не тот Ухов, с которым я беседовал утром. Теперь он активно защищался и не брезговал даже угрозами.

Отпустив девчат, я решил продолжить с ним разговор:

— Ухов, вам надо менять позицию, надо начинать рассказывать. Ведь девушки не врут. Судя по всему, у вас сними были хорошие отношения.

— Что рассказывать-то? — встрепенулся Гришка.

— Как и где взяли бусы, которые дарили.

— А если я их не брал?

— Девчата же четко сказали…

— Мало ли что они сказали? Может, им кого-то другого надо выручить…

— И поэтому они решили именно вас оговорить?

— А почему бы и нет?

— Так не бывает. Вы бы так поступили? Почему же вы считаете их хуже себя?

— Не воровал я…

— Никто и не утверждает, что вы вор. Меня интересует: где, как и когда вы приобрели бусы?

— Я еще раз говорю: никаких бус я в глаза не видел, никому их не дарил.

Мне начинало надоедать это топтание на месте. Я решил поговорить с Уховым о его жизни. Выяснилось, что родился Григорий на Новгородчине. Ему было семь лет, когда началась война. Родителей он не помнил, рос и воспитывался в детском доме, в Ташкенте, там и научился играть на баяне. Из школьных предметов больше всего любил ботанику, зачитывался книгами о селекции растений и селекционерах, сам мечтал пойти по их стопам и даже работал на какой-то опытной станции, но был призван в армию, потом затосковал по родине и вот приехал сюда. Вспомнив про детский дом, Ухов бросил:

— Все почему-то думают: раз детдомовский, значит, вор. И вы так решили. Не вор я!

— Тем лучше. Но откуда же все-таки бусы?

— Я ничего о бусах не знаю…

— Нет, знаете, Ухов, и если бы все, что связано с ними, было честно, вы рассказали бы, где их взяли…

— А у вас, в вашей жизни все было честно? — вдруг спросил Ухов, — Скажите правду!

Я растерялся. У меня появилась возможность поговорить с Уховым по душам, но для этого надо было открыться сначала мне самому. Только тогда я мог претендовать на взаимную откровенность. Вместе с тем я знал: излишняя доверчивость опасна, и чем меньше допрашиваемые знают о твоей жизни, тем лучше. Теперь интуиция подсказала мне, что от этого правила нужно отойти…

— Вы говорите, что мечтали стать селекционером? — спросил я Ухова.

Гришка удивленно посмотрел на меня.

— А о Бербанке вы что-нибудь знаете? — продолжал я.

— Американец, самоучка, вывел сливу без косточки, кактус без колючек, голубой мак…

— Вот об этом самоучке я и расскажу вам, а заодно и о себе. Годы войны я провел в эвакуации, на Севере. Был тогда мальчишкой, учился в школе. Учительница, которая преподавала основы дарвинизма, частенько поручала нам делать доклады. Однажды и мне она дала такое поручение. Я должен был подготовить доклад о Лютере Бербанке, минут на пятнадцать. В учебнике ничего о Бербанке не было, но я решил, что литературу найду, и не торопился. Когда до урока основ дарвинизма остался один день, я пошел в читальный зал городской библиотеки. Из-за отсутствия дров он был холодным и пустым. Сведения о Бербанке я нашел только в энциклопедии, стал выписывать их, но замерз и, не долго думая, вырвал лист со статьей о нем.

Оказалось, что заведующая читальным залом наблюдала за мной. Как только я сунул вырванный лист в карман, она подошла ко мне, схватила за руку и потребовала, чтобы я отдал его. Потом стала вызывать милицию, но в тот день отоваривались продовольственные карточки, и вся милиция была в магазинах. Заведующая отпустила меня, пригрозив сообщить о моем поступке в школу. Однако я опередил ее и сам рассказал о нем учительнице. Учительница поставила мне двойку, пропесочила, как могла, на том дело и кончилось. Получилось, что правда, даже горькая, лучше лжи. Это, в общем-то, старая истина…

Когда я замолчал, Ухов попросил разрешения закурить, чиркнул спичкой и долго смотрел, как огонек подбирался по ней к пальцам, потом бросил скрюченный уголек в мусорную корзину.

— Вот видите… Но я не вор. Бусы украл не я.

— Кто, же?!

— Не знаю…

Я почувствовал себя так, как будто мне плюнули в лицо. «Дурак, дурак! — мелькнуло у меня в голове. — Перед кем разоткровенничался?!»

— Кто украл бусы, не знаю, — повторил Гришка, затянувшись. — Могу только сказать, кто дал их мне. Три снизки — Генка Рябой, Рябчиков, и две — узбек… как его? Рашид. Сулейманходжаев.

— А они где их взяли?

— Это у них спросите.

— Сами-то как предполагаете?

— Вы извините. Мне кажется, что предполагать — дело следователя, а не мое. Могу только сказать, что было до бус. Осенью, когда мы заканчивали работу на шоссе, нам пришлось жить в палатках возле леса. На выходной мы уходили в Зайцево кино посмотреть, потанцевать, а в будние дни по вечерам делать было нечего. Особенно если дождь. Вылезешь из палатки, глянешь на дорогу, на машины, и снова в палатку. Тоска! Жил я вместе с Рябым и Рашидом. Как-то, когда мы подвыпили, Рябой спросил: «А что, ребята, если джигитовкой заняться?» Нам, конечно, стало интересно, какая здесь может быть джигитовка? Лошадей-то поблизости нет, вернее, есть одна, и та у участкового. Вечером Рябой позвал нас на дорогу. К тому месту, где было перекрыто движение и машины шли в объезд. Дождавшись приближения машины, он, когда та замедлила ход, вскочил в ее кузов, сбросил несколько кочанов капусты и спрыгнул. Нам это понравилось. Забавно было. Да и капуста оказалась отличная, сахарная — слопали с удовольствием. В другой раз он сбросил корзину с помидорами. Тоже неплохо. Голодными мы не ходили, но от витаминов не отказывались. Потом джигитом решил стать Рашид. Он смахнул тяжелый ящик. До леса мы его еле-еле дотащили, думали — в нем конфеты, оторвали крышку, а под ней — электрические ролики! Опять вышли на дорогу. На этот раз нашей добычей снова стал ящик, только не с роликами, а с утюгами.

— Куда же вы дели ролики и утюги? — поинтересовался я.

— Бросили в лесу…

— Места указать сможете?

— Сейчас везде снег… Но попробую.

— Ну а с бусами что сделали?

— Роздал. Две снизки девчатам из Зайцева, вы их знаете. Три — продавщице из Вин, вдовушке, Тамарой зовут. Муж у нее, старшина-сверхсрочник, прошлой осенью повесился.

— Даром, что ли, отдал?

— Не даром, — умехнулся Ухов. — За поцелуй.

— И вдове за поцелуй?

— Нет, ей за три.

— Дешево отделалась, — пошутил я.

— То аванс был, получка была чуть позже, — сострил Гришка.

— Последний вопрос вам, Ухов, — спросил я. — Где сейчас ваши приятели?

— Рябой взял расчет и уехал к родным в Дзержинск, а Рашид подался в Узбекистан. Там, в Бухаре, его ждала невеста.

Я записал показания Ухова и подал ему протокол.

— Теперь посадите? — спросил Гришка, подписывая его.

— По всей видимости, да.

— Я другого и не ждал, — с горечью произнес Ухов. — Как только мне шепнули, что вы нашли бусы, я понял, что конец. А про Тамару вы, видно, не знали. Баба она молодая, но ушлая. Давайте записку ей напишу, иначе ни слова не скажет.

В тот же вечер я вместе с ним и двумя милиционерами выехал в Зайцево. Не доезжая до села, Ухов попросил остановить машину и пошел в лес, где без особого труда отыскал ящик с роликами. Он нашел и второй ящик, который, однако, оказался пустым: утюги давно перекочевали из него в дома грибников или охотников. Я не сомневался теперь, что об этих кражах Ухов дал правдивые показания, но не решался поверить в его непричастность к краже бус. Мне не давала покоя мысль, что Гришка хочет увести следствие куда-то в сторону, в дебри, подальше от того, что составляло существо дела. И подтверждение этой мысли я видел в попытке Ухова скрыться. Поэтому, когда я задумался над тем, какое же обвинение придется предъявлять ему, то пришел к выводу, что правильнее будет обвинить его в групповой краже государственного имущества, а не в приобретении и сбыте заведомо краденого.

Возвратясь в Пролетарку, я составил постановление об аресте Ухова и утром, как только стало светать, пошел за санкцией к районному прокурору. Дверь в маленький, обитый досками домик оказалась открытой. Разглядывая таблички на кабинетах, я нашел нужный мне и постучал.

— Кто там? — спросил, закашляв, прокурор. — Придешь пораньше поработать, так нет — обязательно кого-нибудь принесет…

— Следователь. Из Ленинграда. Веду дело о краже бус, — представился я.

— Ну, раз из Ленинграда, то заходи, — поднялся навстречу мне прокурор. Он был среднего роста, не стар, лысоват, с большим лбом, в костюме с петлицами. младшего советника юстиции; опирался на палку, — вместо одной ноги у него был протез. — Только сразу говори — бусы нашел?

— Нашел, нужна санкция.

— Вот это разговор! Садись, рассказывай.

Я начал издалека, но прокурор прервал меня:

— Давай короче: кого хочешь посадить, за что, какие доказательства?

Пришлось сократить доклад до минимума.

— Все ясно, — сказал прокурор, — санкцию я тебе дам. Если не за кражу, так за приобретение и сбыт заведомо краденого твой Ухов пойдет. Где постановление?

Он подписал его сверху, шлепнул гербовую печать:

— Действуй! Будь здоров, привет Ленинграду!

Я не ожидал, что вопрос решится так просто и быстро. Обычно прокуроры, к которым я обращался за санкцией, долго и придирчиво анализировали доказательства, требовали предоставления подробных сведений о личности преступника, обсуждали квалификацию его действий. Здесь все основывалось на доверии.

В отделении милиции я объявил Ухову об аресте.

— Печать-то новенькая! — сказал Гришка, повертев постановление в руках, а я подумал, что теперь, кроме срока следствия, меня постоянно будет торопить и срок содержания под стражей арестованного, — он строго ограничивался законом.

Мне надо было проинформировать своего прокурора об аресте Ухова, запросить милицию Дзержинска о местонахождении Рябчикова. Проще всего это можно было сделать в Новгороде, и я выехал туда. В коридоре областного управления милиции мне повстречался Кислицын.

— Слышал, слышал о твоих успехах, рад за тебя! — воскликнул он.

— Спасибо. Выполни, пожалуйста, еще две просьбы, — обратился я к нему. — Вызови мне Ленинград. И запроси по телетайпу Дзержинск. Пусть проверят, где находится подельник Ухова Рябчиков.

— Это мы запросто, пошли.

Он завел меня в свой кабинет, заказал разговор с Ленинградом и, записав все, что касалось Рябчикова, убежал в телетайпную. Зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос Чижова:

— Кто меня вызывает? А, это ты, Дмитрий Михайлович? Как у тебя дела?

— Позавчера задержал, а сегодня арестовал одного человека. Есть свидетели сбыта им бус. Две снизки изъял. Подельники разъехались. Один в Дзержинске, второй в Узбекистане.

— Молодец! — обрадовался Чижов. — Измотался, наверное? Приезжай, денька три дам для отдыха.

— Заеду, конечно. По пути в Дзержинск.

— Давай, ждем!

Попрощавшись с Чижовым, я повесил трубку. Вошел Кислицын.

— Все в порядке, — сказал он. — Дня через два, а может, и раньше будет ответ из Дзержинска.

— Теперь отправь меня в Вины, — попросил я его.

— Сделаем. Только прежде тебе надо поесть, а то останешься голодным.

Мы пошли в управленческую столовую. В ней было тихо, пахло наваристыми щами и пирожками с яблоками. Официантки в белых передниках сервировали столы.

Я пожаловался Николаю, что отвык от всего этого.

— Не отвыкнув, не смог бы оценить по достоинству, — ответил, улыбнувшись, он.

В Вины я приехал уже к вечеру. Солнце опускалось к горизонту, по снегу вытягивались синие тени от изб и оград. По сравнению с Новгородом здесь было холоднее. «Второй дом от магазина сельпо в сторону Зайцева, зовут Тамарой, вдова. Муж ее, старшина-сверхсрочник, повесился минувшей осенью», — вспомнил я то, что знал со слов Ухова об обладательнице трех снизок бус.

Этот дом я увидел сразу, прошел через веранду в сени и постучал. Никто не отозвался. Я открыл дверь в горницу. Слева от входа, у печки, возилась маленькая сгорбленная старушка. '

— Здравствуйте, бабушка! — громко сказал я, подойдя к ней. — Вы здесь хозяйка?

— Здравствуй, сынок, — ответила старушка. — Только не кричи, не глухая, я хозяйка.

— Тамара у вас живет?

— Квартирует, а што?

— Где она?

— В байню ушотцы.

— Давно?

— Давненько…

— Можно ее подождать?

— Почему ж нельзя? Садись, ожидай, коль она нужна тебе, пальтишко сыми.

Старушка подвинула мне табуретку и повернулась к печке. Я осмотрелся. Горница была разделена надвое тонкой перегородкой с дверью. В той половине, где находилась печь и, по всей видимости, жила хозяйка, между окон стоял стол и вдоль стен — скамейки, а в углу висели потускневшие от времени иконы. В дальней половине сквозь дверной проем виднелись изголовье кровати с пирамидой подушек под кружевной накидкой, за ним — часть гобелена, на котором была изображена преследуемая волками тройка, а по полу — ковер.

В сенях кто-то затопал ногами, дверь в горницу скрипнула, и я увидел молодую, невысокую женщину в черном полушубке и белом шерстяном платке, который закрывал ее лоб до бровей.

— К тебе гость, Тома, — сказала ей старушка.

— Неужто? — весело ответила женщина.

Я отметил про себя, что у нее правильный овал лица, большие со смешинками серые глаза, тонкий нос, нежные губы и небольшой, приятно округленный подбородок.

Сбросив полушубок, женщина осталась в блузке и юбке, довольно плотно облегавших тело. А когда она сняла платок, на ее плечи упали влажные русые волосы.

Тамара пригласила меня к столу, а сама встала коленями на табуретку напротив.

— Из прокуратуры или ОБХСС? — с задорной улыбкой спросила она.

Бабка, как только ее квартирантка упомянула про ОБХСС, поставила к печке ухват и засеменила из горницы.

— Вы проницательны, — шутливо заметил я. — Почему вы так решили?

— Все вы бритые, в костюмчиках, при галстучках, с папочками, с портфельчиками. Могу еще сказать, что лично вы — городской, и не просто городской — столичный.

— Это почему же?

— Да потому, что в такую стужу в ботиночках и брючках навыпуск только столичные ходят: наши в сапогах или в валенках шастают, а кое-кто еще и галоши напяливает.

— Угадали! — согласился я. — Дальше…

— Дальше? Могу сказать, что вы не женаты, а если и женились, то случайно…

— Вот как?

— Только так. Потому что любите вы больше всего бумаги, а женщины для вас так, между прочим. Правильно я говорю?

Тамара склонилась над столом и в упор посмотрела на меня. Волосы упали ей на лицо. Откидывая их назад, она перехватила мой взгляд, невольно скользнувший под блузку. Я отвел глаза, а она, понимая причину моего смущения, продолжала стоять в той же позе, будто хотела, чтобы я снова взглянул на нее.

— Небось проголодались? — спросила она, прервав молчание. — Хотите яишенку сделаю, пивом угощу?

— Не за этим приехал, — пробормотал я как-то скучно.

— Зачем же? — игриво спросила Тамара. — Недостач я вроде не делала, левый товар не брала.

— Передать привет и записку от Ухова, — ответил я и опять удивился скуке, прозвучавшей в моем тоне.

— От Гришеньки? Что же он пишет? Уж не предлагает ли мне свое сердце и руку?

Тамара развернула поданный мной листок, бегло прочитала его.

— Что-то не то. Бусы какие-то… Спятил, что ли? Никаких бус в глаза не видела.

Она откинулась назад, соскочила с табуретки и заходила по горнице:

— И чего это ему взбрело в голову?! Какие бусы?! Понятия не имею. Если стеклянные, что на мне, то их мне муж подарил, других нет.

— Речь идет о янтарных бусах. Он дарил их не только вам. Другие названные им девчата подтвердили это.

— Не знаю, кто там и что подтвердил, а мне он ничего не давал.

— Ну что ж, — вздохнул я, — придется произвести обыск, а после него дать очную ставку.

— Ваша воля, — ответила Тамара, сделав кислую мину, сняла с шеи стеклянные бусы и понесла их на свою половину.

Я наблюдал за ней. На какое-то мгновение она исчезла из поля зрения. Вдруг я заметил, как она потянулась через кровать к гобелену и тут же отпрянула от него, словно испугалась чего-то. Я присмотрелся. К гобелену были прикреплены какие-то украшения. Дождавшись возвращения Тамары, я резко встал и шагнул в сторону ее комнаты. Этого было достаточно, чтобы увидеть над кроватью три янтарных кленовых листа с жуками.

Но тут я почувствовал на спине теплое, упругое тело Тамары.

— Не дам, не дам, — сказала она, обхватив меня сзади руками, и трудно было понять — игра это или сопротивление.

Я оттолкнул ее:

— Выдайте бусы сейчас же, или пойдемте в сельсовет.

— Уж не регистрироваться ли? — ухмыльнулась она,

Я промолчал, мне было не до шуток. Когда мы пришли в сельсовет, я вынес постановление на обыск, объявил его Тамаре, взял понятыми двух женщин, а третью попросил обыскать ее. Соседняя комната оказалась свободной, женщины ушли туда, и как только за ними закрылась дверь, послышался голос Тамары:

— Не надо, бабы! Если бы парень обыскивал — другое дело, а так — что за удовольствие? Сама отдам…

Тамара вышла и подала мне две снизки янтаря.

— Паразит этот Гришка, — сказала она. — В грязное дело впутал.

— А где третья? — спросил я.

— Удлинила ею эти, чтоб в два витка были…

Листья с жуками Тамара принесла из избы сама и, положив на стол, молча смотрела, как я писал протокол. Потом, когда я отпустил женщин и остался с ней для допроса, она, поежившись, спросила:

— Может, ко мне пойдем? Холодновато стало. Поужинаете, тогда и допрос сымете.

— Спасибо, — ответил я, а сам подумал: «Не случайно все-таки повесился старшина».

Но это было не все. Когда допрос был закончен, Тамара сказала.

— Поздно уже. Куда на ночь-то глядя поедете? Оставайтесь, ночуйте…

Я сложил бумаги в портфель, вышел на шоссе, и вскоре машина «скорой помощи» без номеров, но с надписями «перегон» уже несла меня в направлении Новгорода.

Утром в Управлении милиции Кислицын вручил мне телеграмму из Дзержинска: «Рябчиков Геннадий Николаевич 10 февраля командирован Калининский экскаваторный завод сроком двадцать дней тчк Компрометирующими сведениями не располагаем». Надо было спешить — время, как всегда, поджимало, и, сунув телеграмму в карман, я отправился на вокзал.

Ленинград встретил меня толчеей, слякотью и какофонией звуков, но в прокуратуре, куда я явился прямо с поезда, стояла тишина. Только из приемной прокурора, где обычно находился дежурный, слышались приглушенные голоса. Я вошел в нее и рядом с дежурным увидел Чижова.

— A-а! Наконец-то объявился! — воскликнул начальник следственного отдела, и его живые глаза засияли через очки с какой-то удвоенной радостью. — Иди ко мне в кабинет, я сейчас.

И действительно, он не заставил себя долго ждать. После минутной паузы, в течение которой мы разглядывали друг друга, как будто не виделись целый век, Чижов сказал:

— Наши на учебе в совхозе «Шушары». Знакомятся с производством, беседуют с людьми, проверяют приказы. Скоро объявятся. Давай-ка мне все, что ты привез, я почитаю, а потом поговорим.

Я вынул из портфеля дело и подал его Чижову.

— Ну и наработал! — сказал тот, взвешивая в руке кипу бумаг. — А сам-то осунулся. Ничего, потерпи, потом отдохнешь.

Мы договорились встретиться через два часа. Я ушел в свой кабинет, проветрил его, вытер пыль с подоконника и письменного стола, позвонил на работу жене. Дома вроде бы все было в порядке, только сын переболел гриппом. Оставалось время, чтобы получше подготовиться к обсуждению дела, и я занялся этим: еще раз перебрал в уме все вопросы, которые волновали меня, и пришел к выводу, что главный из них — вопрос о внезапном аресте Геннадия Рябчикова там, в Калинине, с последующим допросом. Я был убежден в успехе этой операции и видел в ней ключ к раскрытию преступления, но, когда вошел в кабинет начальника следственного отдела, сразу почувствовал что-то недоброе.

— Садись, — коротко бросил Чижов, дочитывая последнюю страницу дела. — Что собираешься предпринимать дальше?

— Буду просить санкцию на арест Рябчикова, — ответил я.

— Рябчикова? — откинулся в кресле Чижов. — Не пойдет. Я хочу предложить тебе выпустить из-под стражи Ухова.

Слова начальника следственного отдела подействовали на меня, как холодный душ. Я подумал, что Чижов по каким-то ему одному известным соображениям решил свести на нет весь мой труд.

— Какое обвинение ты предъявил Ухову? — спросил Чижов.

— В групповой краже государственного имущества…

— На каком основании?

— На том, что факт кражи бус налицо, а он их сбывал. Кроме того, участвовал в предыдущих кражах.

— О других кражах — особый разговор. Их, возможно, вменять никому не придется. Заявок нет, ущерб не определен, и удастся ли его определить — одному богу известно, надежды почти никакой. Будем говорить о бусах. Ухов участие в этой краже не признал и показал, что получил их от Рябчикова и Сулейманходжаева. Чем доказано его участие в краже? Ничем. Это во-первых. Во-вторых: что будет, если Рябчиков и Сулейманходжаев станут отрицать свою вину в краже бус или признают ее, но заявят, что Ухову ничего не давали? Они могут дать показания и о том, что сами получили бусы от других лиц. Что тогда? Так и будешь сажать всех подряд? А если эти ниточки где-нибудь оборвутся и до воров ты не доберешься вообще? Как тогда докажешь, что Ухов и его друзья приобретали и сбывали заведомо краденое имущество? Их собственными признательными показаниями? Пока, кроме Ухова, никто таких показаний не дал. Допустим, они появятся. А до суда сохранятся? Признание — не царица доказательств. Оно — лишь звено в их цепи, а ты эту цепь пока не выковал, только заготовки для нее сделал, не больше.

Поток вопросов, доводов и оценок, который обрушил на меня начальник следственного отдела, спутал все мои мысли. Когда Чижов замолчал, я только и смог сказать, что дорогостоящие бусы на дороге не валяются, что они могли быть изъяты у государства только преступным путем и от этого обстоятельства никуда не уйти.

— А разве ящик не мог вывалиться из кузова сам, ну, скажем, во время качки, когда машины объезжали разбитый участок дороги? — сразу же парировал эти аргументы Чижов.

— Мы должны заниматься не предположениями, а оценкой реальных фактов и достоверных сведений о них, — ответил я, постепенно приходя' в себя. — В данном случае мы знаем, что веревки и брезент были разрезаны. Это при необходимости подтвердит экспертиза. Участие Ухова в других кражах, если даже в них не придется никого обвинять, тоже имеет доказательственное значение…

Этот спор, наверное, продолжался бы до бесконечности: где два юриста, там три мнения. Его прервал шум в коридоре.

— Наши вернулись, — сказал Чижов. — Давай доложим дело прокурору.

Прокурор оказался легок на помине. Войдя в кабинет, он протянул мне руку:

— Спорите? Это уже хорошо. Продолжайте.

Прокурор сел напротив меня, закурил и стал вникать в существо разговора.

— Я не уверен, что разобрался в обстановке до конца, но кое-какие соображения у меня возникли, — сказал он некоторое время спустя. — Думаю, что Ухова освобождать нельзя. Иначе может быть утрачена перспектива. А она наметилась. Однако обвинение ему нужно изменить. Его участие в хищении — пока только догадка, не больше. Есть доказательства того, что он приобретал и сбывал имущество, заведомо добытое преступным путем. Обвинять его в более тяжком преступлении мы не имеем права. Что касается Рябчикова, то санкцию на его арест я сейчас дать не могу. К этому вопросу, мы вернемся после того, как вы, Дмитрий Михайлович, допросите его в Калинине.

Слушая прокурора, я придирчиво вникал в его слова. Поначалу они казались мне слишком рассудочными, но, вдумавшись в них, я понял, что прокурор, если он действительно прокурор, должен был сказать именно так — твердо, трезво, не строя иллюзий, но с верой в будущее и в силы следователя.

Проходная Калининского экскаваторного завода гудела, как растревоженный улей. Двери почти не закрывались. Беспрестанно вертелись турникеты. Люди с развернутыми пропусками в руках шли, не останавливаясь, мимо вахтеров к своим цехам. Приближалось начало рабочего дня.

Я побывал здесь накануне. В списках командированных без труда нашел фамилию Рябчикова. Теперь, сидя за стеклянной перегородкой бюро пропусков вместе с оперативником из городского отдела милиции, я ждал от вахтеров сигнала о его появлении. Нервы мои были напряжены до предела. Но вот возле одного из турникетов возникла пробка: вахтер остановил молодого приземистого мужчину в сером пальто, с непокрытой головой и направил его в бюро пропусков. Я вышел ему навстречу, спросил:

— Геннадий Рябчиков?

— Да, — ответил мужчина.

— Я — следователь. Дайте ваш пропуск.

Рябчиков протянул мне пропуск.

— Теперь дайте паспорт.

— Это почему? — возмутился Рябчиков.

— Потому что он вам, возможно, больше не потребуется, — спокойно ответил я и, когда Рябчиков отдал паспорт, предложил ему — Пойдемте с нами.

— Куда?

— В милицию.

Когда схлынул людской поток, мы втроем вышли из проходной и зашагали по улице. Порывы весеннего ветра били нам в лицо, солнечные блики заставляли жмуриться. Рябчиков делал вид, что не замечает своих спутников. Засунув руки в карманы, он прыгал через стянутые льдом лужи, улыбался сам себе и что-то насвистывал, но в конце концов не выдержал и спросил, обращаясь ко мне:

— Вы откуда?

— Из Ленинграда.

— Из Ленинграда? — удивился Рябчиков. — К стыду своему, никогда в нем не бывал.

— В Ленинграде мой дом, — уточнил я. — А работать приходится в Новгородской области. Пролетарку, Зайце-во, Вины знаете?

— Знаю…

— Вот там и работаю.

Рябчиков замолчал. Взглянув на него через минуту, я обратил внимание на то, что вся его голова стала мокрой. Пот струйками тек по лбу, вискам, шее, каплями висел на бровях, кончике носа, на подбородке и даже на мочках ушей. И волосы от него потемнели — сделались почти черными. С таким явлением мне еще не приходилось встречаться, но я понял: Рябчиков потрясен, сломлен и готов сдаться.

— Что это вы так вспотели? — все-таки спросил я. — Вроде бы не жарко…

Рябчиков молча вытирал лицо ладонью, а пот все лил и лил.

Мы дошли до горотдела милиции, заняли пустующий кабинет. Рябчиков сбросил пальто и остался в промокшей до нитки рубахе.

— Сколько мне дадут? — напрямик спросил он.

— Не знаю, это дело суда, но если хотите, чтобы дали меньше, рассказывайте сразу правду.

— С чего начинать?

— Можете с роликов, а можете вот с этого, — я вынул из портфеля изъятые снизки бус. — Как вам будет удобно…

— И про ролики знаете?

— Не только про них, но и про утюги…

— А про капусту и помидоры? Началось-то ведь с ерунды…

— Если хотите, давайте с них. Дело ваше. Я слушаю.

Рябчиков вытер рукавом лицо, провел ладонями по коленям.

— Надо же… Два месяца, как женился… Жена в положении.

— Об этом надо было думать раньше. Теперь это может смягчить наказание, но уйти от него уже невозможно. Слушаю вас.

И Рябчиков начал рассказывать. Его показания ничем не отличались от показаний Ухова, воспринимались легко, поэтому я, слушая их, не делал для себя никаких пометок.

— Что касается бус, то с ними было так: когда до конца работ оставалось немного, кто-то из нас сказал, что перед отъездом домой неплохо было бы прибарахлиться. Поговорили об этом и забыли, но однажды Гришка уехал к своей Тамарке в Вины, а мы с Рашидом купили бутылку водки, и разговор о тряпках возник снова. Я сказал, что в ящиках могут попасться не только ролики и утюги. Рашид понял меня сразу. Мы вышли на дорогу, долго ждали, промокли, хотели вернуться, но в это время увидели вдали свет фар. Подъехали три «МАЗа», и, когда они стали объезжать недостроенный участок, Рашид вскочил в последний и выбросил из него ящик. Мы оттащили его в лес, открыли и обалдели. Он был доверху забит коробочками с бусами. Рашид глянул на бирки с ценами и говорит: «Если загнать все это, то можно несколько лет жить не работая». А я испугался. Их ведь обязательно искать будут, а раз так, то на сбыте сгореть можно запросто. И потом, как это жить и нигде не работать? Спорили мы долго, к согласию не пришли. Решили подождать Гришку, а ящик спрятали в окопе, ветками забросали. Когда Гришка вернулся, мы ввели его в курс дела. Он попросил дать ему пять снизок, а с остальными, сказал, что хотите, то и делайте. У меня при себе было три снизки, у Рашида три. Гришке они понравились. Он забрал пять штук, а я ту снизку, что осталась у меня, решил увезти с собой в Дзержинск и подарить невесте. Один Рашид не мог успокоиться. Он сказал, что загонит остальные бусы цыгану Леньке. Как он поступил на самом деле, не знаю. Домой, в Узбекистан, Рашид уехал с маленьким чемоданчиком.

— Вы утверждаете, что Ухов в краже бус не участвовал? — переспросил я.

— Да, он был тогда в Винах, — четко ответил Рябчиков.

Я попросил его начертить схему с указанием мест, где прятались похищенные грузы, и, когда сопоставил ее со схемой, составленной Уховым, был поражен почти полным их совпадением. Они отличались только тем, что на одном чертеже окоп был помечен, а на другом его обозначение отсутствовало.

Оформив задержание Рябчикова, я возвратился в Ленинград за санкцией на его арест. На этот раз прокурор дал ее.

Надо было подумать об обнаружении и изъятии ящика с бусами. Для этого существовали два пути: выехать на место с Рябчиковым или без него, руководствуясь схемой. Первым путем можно было пойти только после этапирования Рябчикова в Новгород, а эта процедура требовала значительного времени. Второй показался мне сомнительным, потому что Сулейманходжаев мог забрать бусы или перепрятать их. Взвесив все «за» и «против», я предпочел оставить этот вопрос открытым и выехать в Бухару для встречи с Сулейманходжаевым, от которой тоже зависело немало.

Перед выездом в Бухару я решил все-таки взять обещанные Чижовым три дня для отдыха. Командировка предстояла дальняя, по времени неопределенная, и хотелось хоть немного побыть с семьей.

— Слушай, мне казалось, что ты серьезный человек! — зашумел Чижов, как только я заговорил об этом. — Какой отдых? Как у тебя язык поворачивается? Ты думаешь, мне не хочется побыть с семьей? Думаешь, я ее вижу? Вот съездишь в Бухару, поставишь дело на ноги, тогда и отдохнешь…

Меня это не удивило. Я хорошо знал своего начальника и приемы, которыми тот пользовался, чтобы урезонить подчиненных, когда они, по его мнению, начинали думать больше о личных, чем о служебных интересах: «Ты по семье соскучился? Я тоже», «Ты плохо себя чувствуешь? А я который день на работу с больничным листом хожу», «У тебя ребенок заболел? У меня оба лежат, и жена еле двигается», «У тебя ручка крана на кухне отвалилась? У меня этой ручки давно нет, вместо нее гаечный ключ приспособил. Гораздо удобней, попробуй». А поскольку подчиненных у Чижова было много и все они не стеснялись жаловаться ему на свои невзгоды, то получалось, что он, его жена и дети самые больные, самые несчастные люди на свете, и оставалось только удивляться, как это они до сих пор живы, а сам Чижов не только живет, но еще и работает на таком ответственном посту.

Мне эти приемы не нравились. Поначалу я терпел, а потом стал отвечать на хитрость хитростью: находясь в командировке на Псковщине, тратил сэкономленное время на посещение Михайловского или Печор, из Петрозаводска ездил в Кижи, из Архангельска — на Соловки; работая в Кисловодске, перечитывал «Княжну Мери» и с наслаждением отыскивал описанные в ней места… Командировка в Бухару сулила новые впечатления. Поэтому, когда Чижов стал отказывать мне в обещанном отдыхе, я покорно сказал:

— Хорошо, завтра выеду.

— Вот это другой разговор, — просиял начальник. — А пока оформляй Предписание, получай аванс. Все вопросы, связанные с Сулейманходжаевым, будешь решать с местными властями. Сюда возвращаться за этим нелепо.

— Да, конечно, — ответил я.

О своем решении ехать поездом, чтобы все-таки отдохнуть, а заодно увидеть новые места, я промолчал. Иначе бы Чижов заставил меня лететь самолетом…

Остались далеко позади лысые предгорья Южного Урала, густо-синяя гладь Аральского моря, пристанционные поселки с наглухо закрытыми от песчаных бурь окнами, стада верблюдов, по-весеннему зеленые берега Сырдарьи…

В Самарканде я на свой страх и риск сделал остановку, чтобы осмотреть город, посетить мавзолеи Шахи-Зин-ды, обсерваторию и медресе Улугбека, мечеть Гур-Эмир с гробницей Тимура, послушать связанные с этими великолепными памятниками легенды.

Теперь, вот уже четвертый день, я сидел с утра и до вечера в архиве Бухарского почтамта, перебирая сотни, тысячи корешков от посылочных переводов.

Без их осмотра обойтись было нельзя, потому что Су-лейманходжаев, в случае провала своего плана продажи бус цыгану Леньке, мог переправить их домой по почте, чтобы не подвергать себя лишней опасности.

После работы я знакомился с городом — бродил по древней цитадели бухарских эмиров Арку, любовался самым высоким Минари-Килямом (Великим минаретом) и его ротондой, из арочных окон которой когда-то звучали гнусавые голоса муэдзинов, подолгу рассматривал затейливую вязь узоров на стенах мавзолея Саманидов, отдыхал под куполами древних базаров Заргарона, Тиль-пан-Фурушана, Саррафона, где много веков назад шла бойкая торговля ювелирными изделиями, головными уборами и шелками. Заглядывал в тихие улочки, облепленные по обеим сторонам глинобитными домами, посещал заваленный весенней снедью рынок, наблюдал, как по его двору верхом на ослах или в двуколках ездили колхозники в чалмах, тюбетейках и разноцветных халатах, а возле чайханы, в тени чинар, неторопливо пили чай из пиал и вели разговоры седобородые старики…

К концу четвертого дня милиционер доставил мне прямо на почтамт установочную справку на Рашида. В ней значилось, что Рашид был седьмым, последним ребенком в семье, и самым непутевым. Школу закончил кое-как, из трех лет военной службы почти год просидел на гауптвахте, после увольнения в запас и возвращения на родину пробовал спекулировать каракулевыми шкурками, а когда дело дошло до привлечения к ответственности, уехал и работал на реконструкции шоссе Москва — Ленинград. Оттуда он вернулся зимой и занялся кустарным промыслом — изготовлением бухарских гребней.

Прочитав справку, я подумал, не Рашида ли я видел на рынке? Там, у самого входа, всегда сидел молодой мужчина в черной тюбетейке, поношенном пиджаке и брюках, заправленных в хромовые сапоги. В присутствии желающих приобрести сувениры этот кустарь ловко вырезал из деревянных заготовок частые гребни и продавал их по рублю за штуку. Я сам купил у него такой гребень на память.

Отогнав от себя эту мысль, я продолжал листать документы. В первую очередь всматривался в их нижнюю часть, которая содержала сведения об отправителях, потом бегло осматривал верхнюю, но ничего, заслуживающего внимания, мне не попадалось. Постепенно, и чем дальше, тем больше, я терял надежду на то, что эта нудная работа даст какие-нибудь результаты. И вдруг!

Машинально отогнув очередной корешок, я увидел на следующем запись: «Новгородская область, поселок Пролетарий, Сулейманходжаев Рашид». Эта надпись была сделана снизу. А наверху значилось: «Бухара, почтамт, до востребования, Сулейманходжаеву Рашиду». Я посмотрел на штемпель… Он был поставлен через месяц после кражи! Но вес — всего 10 килограммов — соответствовал весу похищенных бус только наполовину… Надо было искать дальше, и я, взяв очередную пачку корешков, принялся перебирать их. Теперь я был почти уверен, что найду еще по крайней мере один перевод. И действительно, через несколько минут я уже держал его в руках. Только обратный адрес отличал этот перевод от первого. В нем значилась не Новгородская область, а город Новгород. Итак, Сулейманходжаев из разных мест в один день отправил на свое имя до востребования две посылки, общий вес которых почти совпадал с весом украденных ювелирных изделий! Стараясь не выдавать охватившее меня волнение, я пригласил понятых и изъял убийственные для Сулейманходжаева документы.

Утром я зашел в милицию, взял оперативника и направился на рынок. Мне не терпелось проверить предположение, которое возникло на почтамте. Подойдя к сидевшему у ворот кустарю, я сказал:

— Два гребня, с инициалами мастера…

Кустарь поднял голову и вопросительно посмотрел на меня:

— Понравились?

— Очень. Хочу подарить знакомым…

Кустарь взял две болванки, виртуозно превратил их в гребни, а между рядами зубьев вырезал буквы «Р» и «С».

— Как зовут мастера? — спросил я, протягивая ему деньги.

— Рашид Сулейманходжаев, — ответил кустарь.

— Хорошо… Именно вы нам и нужны, — сказал я, предъявив служебное удостоверение. — Забирайте ваше имущество, пойдемте с нами.

Сулейманходжаев неторопливо сложил инструменты и заготовки в чемодан и, пробурчав: «Хаетни узи шундай», пошел за мной.

— Что он сказал? — спросил я у оперативника.

— На жизнь свою пожаловался, — ответил тот. — Раньше, говорит, его заставляли работать, а теперь не дают.

В милиции я поинтересовался у Сулейманходжаева:

— Русским языком вы владеете? Переводчик вам нужен?

— Зачем переводчик? Я умею по-русски, — сказал кустарь.

— Тогда скажите: где бусы?

— Какие бусы?! Никаких бус не знаю…

— Не знаете?!

— Клянусь, не видел и в руках не держал.

— Где бусы из ящика, сброшенного с машины под Зайцевом?! — настойчиво повторил я.

— Не знаю я никакого ящика! Здесь Бухара, а не Зайцево! — огрызнулся Сулейманходжаев, и в его глазах загорелись злобные огоньки.

— Что было в посылках, отправленных вами из Пролетарки и Новгорода?

— Никаких посылок я не отправлял!

— Нет, отправляли.

Я достал из портфеля два корешка от переводов и показал их Сулейманходжаеву:

— Вами заполнены? Не скажете правду — эксперты дадут заключение!

Кустарь искоса посмотрел на корешки и опустил глаза.

— Тугры гапир, Рашид. Говорите правду, — обратился я к нему, так как успел выучить несколько фраз по-узбекски. — Деться вам некуда.

Сулейманходжаев продолжал молчать.

— Выньте все из карманов! — потребовал я.

Кустарь, не торопясь, положил на стол бумажник, носовой платок, ключи, пачку сигарет, вывернув брючные карманы, стряхнул на пол застрявшую в швах табачную пыль.

— Проверьте, — попросил я оперативника.

Тот привычными движениями ощупал Сулейманходжаева. Обнаружив в пиджаке потайной карман, он вынул из него какую-то бирку и… три снизки бус.

— Тугры гапир, Рашид! — повторил я.

Сулейманходжаев, вертя в руках тюбетейку, упорно молчал.

— А что вы храните на вокзале? — спросил я, увидев на бирке тисненые цифры и надпись: «Камера хранения».

Кустарь в ответ не издал ни звука.

— Поедем, посмотрим, — предложил я оперативнику. — Доложите начальству, попросите машину.

Через час мы были у камеры хранения ближайшей к Бухаре железнодорожной станции Каган, и кладовщик, получив бирку, поставил перед нами увесистый чемодан.

— Ваш? — спросил я у Сулейманходжаева.

— Мой, — неохотно ответил тот.

— Где ключи?

— На связке…

Я откинул крышку чемодана. Блеск груды янтарных шариков на мгновение ослепил меня. Затем я пересчитал снизки. Их оказалось 85.

— Больше ни о чем спрашивать вас не буду, — сказал я Сулейманходжаеву. — Когда появится желание говорить, дайте знать.

В милиции, куда мы вернулись с чемоданом, Сулейманходжаев рассказал о краже, повторив слово в слово то, что я уже знал о ней от Геннадия Рябчикова. Добавил только, что цыгану Леньке он дал для продажи одну снизку бус, но покупателя на нее не нашлось, и она так у него и осталась. Пять снизок он продал уже в Бухаре, сам, а три, с которыми был задержан, намеревался продать…

Я получил у прокурора Бухары санкцию на арест Сулейманходжаева и этапирование его в Новгород и поздним вечером, захватив с собой весь изъятый янтарь, вылетел через Москву в Ленинград.

На работу я пришел около полудня, хорошо отоспавшись, позавтракав и приведя себя в полный порядок. Как всегда, в первую очередь ткнулся в кабинет начальника следственного отдела. Чижов сидел за письменным столом, зарывшись в бумаги. Когда я прикрыл за собой дверь, он поднял глаза и некоторое время недоуменно смотрел на меня.

— Здравствуй, — сказал, наконец, Чижов. — Кажется, ты не с пустыми руками.

— Вы не ошиблись, — ответил я и поставил чемодан на приставной стол.

Чижов приподнялся, потрогал его за ручку:

— Тяжелый… Неужели бусы? Сколько их там?

— Восемьдесят пять…

— Врешь! Не может быть…

Не торопясь, я достал ключ, открыл чемодан и взглянул на Чижова. Тот, как когда-то я сам, поначалу зажмурил глаза, потом приоткрыл их и изумленно уставился на груду янтаря.

— Красота-то какая! — воскликнул он— Сколько всего теперь изъято?

— Девяносто три снизки из ста. Еще одну заберем у жены Рябчикова.

— Как вел себя Сулейманходжаев?

— Признал все.

Чижов всплеснул руками:

— Ну знаешь! Видал я дела, но такого!

Он связался по селектору с прокурором:

— Вернулся из командировки Плетнев, привез…

— Янтарную комнату? — весело спросил прокурор.

— Не скажу, что комнату, но кладовую — это точно.

— Сейчас зайду, — прозвучало в динамике.

Прокурор пришел сразу. Он приблизился к чемодану и, завороженный мягким блеском янтарной россыпи, опустил в нее ладонь. Я наблюдал за ним, и мне казалось, что я тоже чувствую теплое и ласковое прикосновение этих маленьких солнц. Затем я доложил о результатах своей поездки.

— Все хорошо, — сказал прокурор, — но один момент в этом деле все же беспокоит меня.

— Ухов? — спросил я, читая его мысли.

— Да, Ухов. Как вы собираетесь поступить с ним?

— Предъявлю ему другое обвинение и освобожу до суда из-под стражи.

— Но он уволился и постоянного места жительства не имеет.

— Я думаю, что руководство леспромхоза возьмет на себя обязательство обеспечить его работой и жильем. Оно неплохо отзывалось о нем. Ухов со своей стороны даст нам подписку о невыезде.

— Если это возможно, давайте так и поступим, — заключил прокурор и, довольный, вышел из кабинета.

Я закрыл чемодан и спросил у Чижова:

— Куда девать все это?

— Сдай на хранение в ювелирторг.

— И последнее, — сказал я, доставая бухарский гребень. — Вот вам на память об этом деле маленький сувенир.

— О! Спасибо! — погладил лысину Чижов. — Теперь будет чем причесаться!

Воздав должное незлобивому характеру начальника, я отправился в свой кабинет и позвонил Лифшицу.

Марк Исаакович приехал сразу. Взглянув на него, я про себя отметил, что после первой нашей встречи он еще более поседел и осунулся. Улыбка, казалось, навсегда исчезла с его лица. Присев на стул, Лифшиц вздохнул:

— Наконец-товызвали. Устал, не могу больше. Нет ничего хуже неизвестности. Делайте со мной, что хотите, я готов ко всему…

— Вот как? К чему же это вы себя подготовили?

— Не к санаторию, конечно… Если бы воров можно было найти, их давно бы нашли.

— Они найдены, только далековато отсюда, — сказал я и приоткрыл чемодан. — Ваши бусы?

Марк Исаакович посмотрел на них, и лицо его стало каменным. Он долго сидел, не двигаясь, потом достал таблетку валидола, сунул ее под язык и снова застыл. Скупые слезы покатились по его щекам. Он не вытирал их…

— Что это вы? — успокаивал его я. — Радоваться надо, а не плакать.

Лифшиц вынул из кармана платок, вытер лицо и вдруг, обхватив голову руками, зарыдал.

— Вы не представляете, чего мне стоили эти месяцы, — сквозь слезы говорил он. — Кое-кто посчитал, что мне мало случившегося. Нашлись люди, которые стали намекать на то, что я сам продал эти бусы, а спектакль с кражей разыграл, чтобы замести следы. Это ужасно…

— Люди бывают всякие. Пишите расписку и забирайте янтарь на хранение до суда. Пока девяносто три снизки. Будет еще одна.

Получив расписку, я помог Лифшицу вынести чемодан и на служебной машине отвез его в магазин.

Через день я опять был в Новгороде. Директор леспромхоза, не колеблясь, написал и отдал мне письмо на имя прокурора, в котором сообщал, что, в случае освобождения Ухова из-под стражи, ему будут предоставлены и работа, и жилье.

Я предъявил Ухову другое обвинение и взял у него подписку о невыезде. Гришка не скрывал своей радости.

— Вот видите, — сказал он, прощаясь. — Я говорил вам правду. Теперь убедились?

— Если бы не убедился, не стал бы выпускать на свободу, — ответил я. — Постановление об освобождении из-под стражи будет вручено начальнику тюрьмы. Всего доброго!

Я вышел на улицу. По ней, разрезая колесами мутные потоки воды, катили автомашины. На сухом тротуаре стояли люди. Теплый, по-настоящему весенний ветер раскачивал над их головами пока еще голые ветки деревьев. Люди подставляли солнцу лица и терпеливо ждали автобуса.

Мне нужно было в центр, и, когда к остановке подошел автобус «Кречевицы — Новгород», я сел в него.

Здесь тоже чувствовалась весна. Пассажиры оживленно говорили о семенах, огородах и севе, смеялись. Какой-то парень приставал к своему соседу: «Ну скажи, сколько у нас столиц?» Тот отмахивался: «Брось дурачиться». «Нет, ты скажи или признайся, что не знаешь», — лез к нему парень. «Отстань! Одна у нас столица — Москва». — «А вот и нет! У нас три столицы — Москва, Ленинград и Кречевицы!»

Доехав до центра, я забежал в Управление милиции, простился с Кислицыным, попытался созвониться с Потаповым, но его на месте не оказалось. Потом автобусом «Новгород — Крестцы» отправился в Зайцево. Не повидаться с Иваном Васильевичем перед завершением работы я не мог.

Увидел я его возле магазина сельпо. Мы обнялись, заговорили о новостях. Кто-то тронул меня за локоть. И я увидел Кузьмича с тремя буханками хлеба под мышкой, в напяленной на глаза кепчонке. Узнав, что я приехал проститься, бригадир сказал:

— Приезжай, рыбку половим, поохотимся, только без этих дел. Суд-то скоро?

— Скоро, Кузьмич, скоро. А дела не от меня зависят.

— Понимаю, профессия твоя нужная, без нее нельзя. Я не о том. Отпуска-то тебе дают? Вот и приезжай отдохнуть, силенок набраться.

— Обязательно приеду, Кузьмич! При свидетеле обещаю, — указал я на участкового.

— Правда, Михалыч, — поддержал бригадира Иван Васильевич, — лиха беда начало, а там, может, понравится. Лето — не зима…

В это время на другой стороне шоссе остановился автобус на Новгород. Я пожал друзьям руки и побежал к нему.

Нулевой цикл

Я считаю, что цейтнот — понятие более следственное, чем шахматное. В самом деле — кому всегда, а не от случая к случаю, не хватает времени? Следователю. Кто больше страдает от этого? Тоже следователь. Совсем недавно, например, чтобы сэкономить это самое неизвестно как и куда исчезающее время, я отключил в своем кабинете телефонный аппарат и стал включать его только по необходимости. Но через день, поговорив по телефону, я забыл выдернуть вилку и тут же был наказан за это. Пришлось снять трубку.

— Дмитрий Михайлович? Беспокоит Арменак Ашотович, — услышал я голос заместителя прокурора по надзору за милицией Карапетяна. — Ты один? Все по домам разошлись? Большая просьба к тебе — оставь дела и загляни в соседнее отделение. Надо с человеком разобраться.

Мягкий по характеру, скромный, спокойный, Карапетян в общении с подчиненными никогда не пользовался властью, не приказывал, не распоряжался. Обращаясь к ним, он как бы просил о помощи, и, наверное, поэтому ему никто не отказывал.

Я закрыл кабинет и помчался в отделение милиции. Проскочив, не задерживаясь, через дежурную часть, я поднялся на второй этаж и вошел в кабинет начальника. В нем за приставным столиком при свете настольной лампы сидели трое: хозяин — высокий, моложавый майор Хромов, щупленький, как юноша, начальник уголовного розыска старший лейтенант Сенцов и Карапетян.

— Пожилого мужчину в дежурке видел? — спросил Арменак Ашотович, обращаясь ко мне.

— Не заметил…

— Как же? Он один там… — удивился Карапетян. — Пришел с повинной… Фамилия — Круглов, живет в Купчине, в отдельной квартире. Говорит, что три месяца назад, в мае, убил жену. Труп спрятал, но об исчезновении матери заявили дети. Я проверил, — заявление было. И все-таки странно: кандидат наук, строитель, автор проекта, по характеру вроде спокойный. Может, больной? Или оговаривает себя? Потолкуй с ним. Хочу знать твое мнение.

Я спустился в дежурную часть и сразу увидел сидевшего на скамейке мужчину. Крупный, почти лысый, с отечным, обросшим седой щетиной красноватым лицом, он смотрел в окно, за которым высилась стена соседнего дома, и мыслями, казалось, был далеко-далеко.

— Ваша фамилия? — спросил я у него.

Мужчина вздрогнул, скользнул по мне серыми, невыразительными глазами, принялся было застегивать на себе поношенное ратиновое пальто, потом бросил это занятие и, взглянув на меня уже более осмысленно, сказал:

— Круглов… Николай Алексеевич…

Мы прошли в соседнюю, пустую, комнату, сели.

— Что привело вас в милицию, Николай Алексеевич? — поинтересовался я, делая вид, что мне ничего не известно.

Круглов не спеша достал из кармана пачку «Беломорканала», вытащил папиросу.

— Об этом… я уже говорил вашим сотрудникам, — ответил он.

— И все же?

— Убийство жены…

— Это правда?

Круглов попросил разрешения закурить и, сделав несколько затяжек, закашлялся:

— Правда… правда…

— Почему вы убили ее?

Он посмотрел на меня, как бы силясь понять, смогу ли я оценить его откровенность, и, опустив глаза, произнес:

— Она восстановила против меня детей, развалила семью… Мы возненавидели друг друга…

— Когда и где это случилось? — спросил я.

— Дома, три месяца назад, в мае…

— А труп?

— Зарыл в лесу, за Павловском…

— В чем?

— Завернул в одеяло, уложил в ящик… из-под шляп…

— А вывезли?

— На такси. Назвался художником, сказал, что еду на природу, с палаткой, пообещал хорошо заплатить…

— Место захоронения вы можете показать?

— Да.

Запас моих вопросов иссяк. Было ясно: сделанное Кругловым заявление нуждается в срочной проверке, начинать которую надо с выезда в тот самый лес, под Павловском.

Оставив Круглова на попечение дежурного, я доложил Карапетяну свои соображения. Он попросил начальника отделения подготовить крытую машину, потом определил круг участников операции. В их число, кроме меня и себя, он включил Сенцова, дежурного судебно-медицинского эксперта, двух милиционеров, которым предстояло стать землекопами, и понятых.

С приездом эксперта, подвижного, разговорчивого молодого человека, мы сели в машину и через час были уже за Павловском. Миновали железнодорожный переезд, проехали еще около полукилометра, и тут Круглов попросил шофера остановиться.

Мы спрыгнули на дорогу. Слева, за большим заболоченным лугом, тянулось чернолесье. По едва заметной тропе Круглов зашагал к нему, пробрался сквозь заросли ольшаника, свернул вправо и указал на крохотную, поросшую травой полянку: «По-моему, здесь». Я осмотрелся. Над нашими головами плотно смыкались кроны деревьев, внизу было сумрачно и сыро. Не увидев поблизости ни зарубок, ни сломанных веток, я хотел спросить у Круглова о том, по каким приметам он привел нас сюда, но не успел. Намотав на пальцы пучок травы, Круглов потянул его на себя, и от земли, потрескивая корнями, отделился квадратный кусок дерна. Все, кто был рядом, почувствовали сладковато-гнилостный запах…

Сенцов приказал своим розовощеким, усатым подчиненным рыть. Земля была мокрой, тяжелой. Милиционеры с трудом поднимали ее на поверхность, пока все, наконец, не услышали глухие удары лопат о дерево…

Быстро темнело. Я достал лист бумаги и принялся составлять протокол. Тем временем Карапетян и эксперт оторвали от ящика крышку, откинули край оказавшегося под ней одеяла, и я увидел женскую голову… Сомнений не оставалось: Круглов сказал правду.

— Чем вы вырыли яму? — спросил я.

— Лопатой, — ответил он.

— Где взяли ее?

— У путевого обходчика. Его будка стоит рядом с переездом.

— А вынутый грунт?

— Перенес в глубину леса…

Круглов показал это место. Там действительно лежала куча подсохшей глины. Возвратясь оттуда, я продолжал осмотр при свете карманного фонарика, но батарейки в нем быстро сели, и работу пришлось прекратить. Мы сделали из сломанных деревьев две жерди и на них, как на носилках, вытащили ящик с трупом на дорогу. Сенцов приказал милиционерам охранять его до приезда специального транспорта. Оставив их с трупом в полной темноте и густом, невесть откуда появившемся тумане, мы сели в машину и двинулись в обратный путь. Я ехал рядом с Кругловым и думал о том, как построю свою работу дальше. «Ночь, бесспорно, уйдет на допрос, на получение подробных объяснений о мотивах и обстоятельствах убийства, — рассуждал я. — Потом вызову детей, где-то к полудню получу предварительные выводы экспертизы о причинах смерти Кругловой, потом…»

Внезапно я почувствовал, как Круглов вздрогнул всем телом.

— Что с вами? — спросил я.

— На душе скверно, — тихо ответил Круглов.

Я посмотрел на него. Он сидел с закрытыми глазами, подняв воротник пальто и прислонившись спиной к боковой стенке машины. Некоторое время мы ехали молча, затем Круглов съежился, точно от холода, и прошептал:

— Как все мерзко, как мерзко…

…К отделению милиции мы подъехали в полночь. Хромов ждал нас в дежурной части. Узнав о результатах операции, он попросил разрешения уйти домой. Эксперту было с ним по пути, и мы отпустили их, а Сен-цову на всякий случай предложили задержаться.

— Слушай, — обратился ко мне Карапетян, когда мы вошли в кабинет Хромова, — ты не собираешься применить звукозапись?

— Попробовать можно, — ответил я. — Но готов ли Круглов давать показания?

— Думаю, что готов, — сказал Арменак Ашотович. — Человек он неглупый. Наверняка все вспомнил перед тем, как явиться с повинной, и взвесил…

Я сбегал в прокуратуру, позвонил жене, что ночевать не буду.

— Опять что-нибудь случилось? — с тревогой спросила она. — Совсем себя не жалеешь… Семью забыл… Когда все это кончится?

— Скоро, скоро, — успокоил я ее и, забрав магнитофон, вернулся в милицию.

Карапетян попросил дежурного привести Круглова, сел за приставной столик, а мне предложил занять стол Хромова.

— Располагайся поудобней, тебе допрашивать.

Едва я успел настроить магнитофон, как появился Круглов.

— Николай Алексеевич, вы не возражаете, если мы запишем нашу беседу на магнитную ленту? — обратился к нему Карапетян.

— Пишите, мне все равно, — ответил тот, садясь.

В кабинете на какое-то время воцарилась тишина. Мы выжидательно смотрели друг на друга. Первым заговорил Круглов.

— С чего начинать? — спросил он.

— С тех событий, которые считаете наиболее важными, — поддержал я его.

Круглов вздохнул:

— Теперь все кажется важным… Надо вспоминать всю жизнь…

— Жизнь так жизнь, — согласился Арменак Ашотович. — Времени у нас достаточно, торопиться не будем.

Собираясь с мыслями, Круглом медленно провел ладонью по лицу и опустил ее на колено:

— Родился я в Ярославле. У моих родителей было трое детей: два сына и дочь. Старшим был я. Воспитанием нашим занималась мать. Отец — суровый, но справедливый человек — много работал, часто ездил в командировки. Однако мать всегда подчеркивала его главную роль в семье.

В школу я пошел восьми лет, а лет через пять испытал сильное чувство к своей однокласснице. Оно владело мною довольно долго, потом прошло… Не слишком ли издалека я начал?

— Нет-нет, — ответил Арменак Ашотович. — Пусть вас не смущает это.

— Впервые я полюбил по-настоящему, когда учился в восьмом классе, — продолжал Круглов. — Мою любовь звали Светланой. Пока мы учились вместе, я не сказал ей об этом ни слова. Потом судьба разлучила нас, и, когда снова свела, я, хоть и был уже посмелее, поразговорчивей, о чувстве своем опять умолчал, потому что принят был холодно. Спустя много лет я встретил Светлану вновь и только тут понял, что в юности идеализировал ее…

Школу я закончил за год до победы над Германией, был призван на флот, а через пять лет, демобилизовавшись, приехал в Ленинград, куда к тому времени переселились мои родители, и поступил в Инженерно-строительный институт. Я оказался старше большинства студентов, пришедших в институт со школьной скамьи, и наверное поэтому долго не мог сблизиться с ними. Но однажды на лекции моя соседка, назвав меня бирюком, заговорила со мной. Я что-то ответил ей, и между нами завязалась оживленная беседа… С тех пор мы стали садиться рядом на всех лекциях и ничего не писали, кроме записок друг другу, а когда обнаружили, что лекционного времени нам не хватает, продолжали обсуждать волновавшие нас вопросы во время перерывов и после занятий, по пути домой. Так прошло несколько месяцев. Вдруг моя симпатия заявила, что я недостаточно внимателен к ней. Этот упрек показался мне несправедливым, и мы поссорились. Мне никогда не удавалось скрыть от окружающих мое настроение. В те дни я выглядел, наверное, довольно угрюмо, потому что совсем другая девушка подошла ко мне как-то после занятий и спросила: «Что с тобой?» Я махнул рукой: «Да так… ничего…» — «Не ври! — сказала она. — Вы поссорились… Но ты не унывай, все пройдет, вы — хорошая пара…» Это была Инга Суховей. Красивая фамилия? Так называется горячий, выжигающий все живое ветер…

Мы спустились в гардероб, оделись и вышли на улицу. Инга попросила проводить ее до Пяти углов, где она жила. Я согласился, и мы направились к центру города. Вначале шли молча, затем заговорили о человеческих взаимоотношениях, о том, как тяжело быть одному и как трудно найти настоящего друга. Эти мысли мы подтверждали примерами из собственной жизни. Так я узнал, что Инга моложе меня на три года, что родилась и выросла она на окраине Ялты, в поселке Чехово, но школу из-за оккупации немцами Крыма закончила позднее своих сверстниц, что отец ее был убит на войне и она осталась вдвоем с мамой, работавшей в школе уборщицей. Я в свою очередь рассказал ей о себе, о своем нелегком характере, мешающем сближению с людьми, особенно с представительницами слабого пола.

Мое откровение вызвало у Инги улыбку. Она спросила, дружил ли я когда-нибудь с девушками. Я ответил, что не дружил, но любил. «Завидую тебе и той, которую ты любил! — призналась Инга. — Мне это чувство незнакомо. У меня были поклонники, есть они и сейчас, однако я им не верю, и сама к ним ничего не испытываю». Она показала мне свой дом — угловое пятиэтажное здание — и, попрощавшись, добавила: «Не хандри, а захандришь — приходи. Моя квартира на втором этаже». Так началось наше сближение… Знай я, чем оно кончится, — за версту обошел бы Ингу. А тогда… тогда меня тронуло ее сочувствие. Да и внешне она была привлекательна: маленькая, стройная брюнетка с правильными чертами лица, карими искрящимися Глазами, черной родинкой вот тут, над уголком рта, и очень живая…

Круглов, погрузившись в воспоминания, замолчал, но вскоре шелест вращающихся кассет и рокот мотора магнитофона вывели его из состояния оцепенения.

— Не слишком ли подробно я рассказываю? — спросил он.

— Пока ничего лишнего, — ответил я. — Продолжайте…

— Мы были в разных группах, поэтому на следующий день я увидел Ингу только на общей лекции. Заняв свое место в аудитории, она сразу отыскала меня глазами, улыбнулась. Я кивнул ей. Перерывы, однако, Инга провела в обществе высокого, с иголочки одетого блондина, о котором говорили, что он сын дипломата, а домой пошла со студентом-иностранцем.

Утром я поймал Ингу возле входа в институт и прямо сказал, что после занятий буду ждать ее у Техноложки. Она обещала прийти. Мне почему-то казалось, что она не сдержит своего обещания, но я ошибся. Мы встретились, и Инга сразу спросила: «Что-нибудь случилось?» Я ответил, что нет, что просто соскучился по ней и хочу ее проводить. На этот раз я чувствовал себя не так скованно, как прежде. По дороге домой я даже позволил себе съехидничать, выразив Инге недоумение по поводу того, как это она может принимать знаки внимания сразу от нескольких поклонников. Но мои слова ее не обидели. Напротив, Инга кокетливо заявила, что все женщины ценят внимание, и она тоже.

Когда мы оказались у Пяти углов, Инга предложила зайти к ней, предупредив, что будет ждать знакомого студента из Театрального института. Мы поднялись" на второй этаж, она открыла дверь и через кухню провела меня в чистую, светлую комнату с двумя выходящими во двор оконцами. В ней стояли покрытый скатертью стол, несколько старых стульев, оттоманка и фанерный шкаф для одежды. Инга объяснила, что снимает эту комнатку, но хозяева плату за нее не берут, потому что она занимается с их сыном-школьником, избалованным и разболтанным парнем. Через полчаса в квартиру позвонили. Инга пошла открывать и вернулась с высоким кудрявым шатеном. Шатен пристально посмотрел на меня, положил на стол свернутый трубочкой лист бумаги и, попросив у Инги разрешения навестить ее завтра, ушел. Когда мы остались одни, Инга прочитала посвященные ей стихи. Автор явно подражал Блоку. В эпиграфе стояли строки:

Твой облик чудится невольно

Среди знакомых пошлых лиц,

Порой легко, порою больно

Перед тобой не падать ниц.

Я рискнул познакомить Ингу со своими стихами и очень обрадовался, узнав, что они понравились ей. Так у нас появилась новая тема для разговоров, тема интимная, неисчерпаемая, сделавшая Ингу в моих глазах еще более привлекательной.

На следующий день, проводив Ингу домой, я застал хозяев квартиры. Они оказались простыми радушными людьми. Хозяйка, приветливо встретив нас, быстро накрыла стол и накормила «чем бог послал» — отварной картошкой с крольчатиной. Потом мы пили чай и рассматривали фотокарточки. Впервые я увидел тогда приветливое лицо Ингиной матери и надменное, с выпученными глазами, лицо отца. Попалась мне и фотография Инги в детстве: с белым бантом на голове, в легком кружевном платьице и блестящих туфельках, она стояла на старинном круглом столике, как маленькое божество… Набравшись храбрости, я спросил у Инги, почему ей дали такое имя. Она достала из-под кровати чемодан и вынула из него старинный журнал, на обложке которого была изображена закованная в цепи танцовщица, а внизу написано: «Инга Бергман. Танец рабыни». Инга объяснила, что имя ей дал отец, которому эта танцовщица очень нравилась…

В тот вечер поэт из Театрального так и не появился. Это укрепило мои позиции. Прощаясь с Ингой, я получил приглашение приходить в гости не только от нее, но и от хозяев квартиры, и с тех пор стал бывать у них почти ежедневно…

К весне мое увлечение обернулось хвостами по начерталке, сопромату и иностранному языку. Я сказал о них Инге. Она снабдила меня конспектами лекций, помогла разобраться в эпюрах, перевести английские тексты. Сама Инга подошла к сессии без долгов, и это было для меня чудом. К экзаменам мы готовились тоже вместе — садились друг против друга, открывали конспекты, десять минут читали их, потом встречались глазами и, рассмеявшись, начинали болтать. Поболтав с полчаса, опять принимались за чтение. К вечеру, когда с работы приходили хозяева, появлялся и их сын. Инга делала с ним уроки, мы ужинали и перебирались на кухню, где продолжали заниматься в том же духе, не включая электрический свет…

Начинались белые ночи. Они смещали мои представления о времени. Случалось, что я уходил от Инги, когда прекращалось движение транспорта, и дома появлялся только под утро… Но экзамены мы все-таки сдали.

Инга стала готовиться к отъезду на юг, я — к работе в колхозе. Перед тем как расстаться, мы всю ночь бродили по городу. Домой пришли только с восходом солнца. На лестничной площадке я впервые обнял Ингу и хотел поцеловать. Она отвернулась, выскользнула из моих рук и скрылась за дверью.

Из Ленинграда я выехал первым. Все лето я не находил себе места и почти каждый день отправлял Инге письма. Ответы приходили редко. Она писала, что отдыхает хорошо, купается, ездит со знакомыми за город, а я читал эти письма и злился…

Инга вернулась в Ленинград перед самым началом занятий. Она чуть-чуть пополнела. Ее лицо, шея, руки стали шоколадными. Когда мы приехали из аэропорта домой, она сбросила с себя платье и непринужденно спросила: «Тебе нравится мой загар?» Я схватил ее и стал целовать. Потом она переоделась и принялась угощать меня привезенными с юга фруктами.

За время каникул у каждого из нас произошло много событий, о которых не терпелось рассказать. Инга похвасталась тем, что познакомилась с известным ялтинским инженером Баркановым — пожилым, одиноким человеком, страстным собирателем книг — и бывала у него в гостях. Она говорила об этом с нескрываемой радостью, а у меня подступал к горлу какой-то комок… Инга откровенно рассказывала и о том, как на пляже за ней увивались мужчины, о своих школьных не засидевшихся в девушках подругах и о встрече с бывшим одноклассником, перед которым она в свое время, возможно, не устояла бы, если бы не учителя, предотвратившие опасное развитие событий.

Все, что говорила Инга, я принимал за чистую монету. Она и радовала меня, и расстраивала, иногда даже очень, но я смирял себя: слышать ее голос, видеть ее глаза было уже моей потребностью.

Однажды, когда мы учились на третьем курсе, Инга после занятий куда-то исчезла. Я побрел по привычному маршруту и вдруг недалеко от Витебского вокзала увидел ее. Она шла под руку со студентом своей группы и что-то ему рассказывала. Чтобы остаться незамеченным, я перебежал на другую сторону улицы и стал наблюдать за ними. Не торопясь, они дошли до Кузнечного рынка, где студент купил Инге букет цветов, и расстались. День спустя та же история повторилась. Я думал, что моим отношением с ней пришел конец, что меня вытесняет другой, но Инга развеяла эти опасения.

Летом я уехал на стройку, и случилось так, что в одну палатку со мной попал тот самый, даривший цветы, студент. Парнем он оказался неплохим, мы сблизились и как-то заговорили об Инге. Он сказал: «Ты, кажется, втюрился. Уж не собираешься ли жениться на ней?» Я спросил: «А что?» И студент ответил: «Так ведь она вертушка! Мечтает о деньгах, о поклонниках, о красивой жизни и никогда не будет ни настоящей женой, ни хозяйкой, ни матерью. Это видят все, кроме тебя». Я чуть не набросился на него с кулаками. Мы разругались, и больше я ни в какие контакты с ним не вступал.

По правде говоря, мне и самому не очень нравилось стремление Инги быть всегда на виду, но я почему-то считал, что это пройдет, как только она станет моей женой… Да, женой. Для себя я давно решил, что на четвертом курсе сделаю ей предложение.

Осенью я снова встречал Ингу в аэропорту. На этот раз она обняла меня первая, а когда мы приехали домой и я рассказал ей о ссоре с ее бывшим поклонником, она повисла на моей шее и поцеловала так, что я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Как-то невольно вырвалось у меня тогда и признание в любви. Услышав его, Инга на минуту отпрянула, заглянула мне в глаза и снова принялась целовать. Я спросил, любит ли она меня. Она сказала: «Кажется, да». Я предложил ей стать моей женой, она согласилась и спросила: «А где мы будем жить? Здесь нельзя, у твоих родителей тесно…» Я на клочке бумаги набросал эскиз нашей виллы.

По лицу Круглова скользнула кисловатая улыбка:

— Неужели все это было? Как во сне…

Он откинулся на спинку стула, взялся ладонью за затылок:

— Давление барахлит. На чем я остановился? Да, на рисунке… Дальше все было так. Однажды Инга предложила мне: «Давай я выйду замуж за какого-нибудь богатого старичка с квартирой, а жить буду с тобой». Я обиделся. Увидев это, она свела все к шутке, мы помирились и решили зарегистрироваться через год, перед окончанием института. О нашем решении я сообщил друзьям, и те назвали меня сумасшедшим. Оказалось, что они тоже недолюбливали Ингу. Им удалось посеять во мне что-то похожее на сомнение. Чтобы избавиться от него, я выехал в Ярославль, где жила моя первая любовь, Светлана. Хотелось проверить себя, узнать, как отнесется она к моему появлению, о чем спросит, что скажет. Светлана встр тила меня холодно, и я успокоился.

Когда наступил день регистрации, мы с Ингой в сопровождении свидетелей отправились в загс, оттуда вернулись ко мне домой, где я познакомился с приехавшей из Ялты матерью жены — темноволосой смуглой женщиной. Звали ее Марией Ивановной. В черном платье с белыми пуговицами и воротником, чем-то похожая на учительницу, она поначалу вела себя очень сдержанно, но потом развеселилась и оказалась простым, добродушным человеком.

К обеду собрались гости, мы сели за стол, начались тосты. Все желали нам счастья, согласия и благополучия. Вечером в квартире появились какие-то незнакомые люди и преподнесли жене целую корзину винограда. Вы представляете — виноград в разгар зимы? Инга, принимая его, смутилась, покраснела, а я понял, что этот знак внимания исходил от Барканова…

Пир наш закончился далеко за полночь. Проводив гостей, мы с женой ушли в отведенную нам комнату.

Вскоре я узнал, что Инга беременна. Беременность она переносила плохо, но на пятом месяце почувствовала себя лучше и смогла защитить дипломный проект. После этого мы уехали в Ялту, чтобы она могла отдохнуть и подготовиться к родам.

Ее мать встретила нас очень хорошо. Кормила, как говорят, на убой, ухаживала. Я помогал ей: работал на огороде, красил двери и окна, ходил в магазины. Инга познакомила меня со своими подругами, показала школу, в которой училась. Мы много гуляли, ходили пешком в Ливадию и Никитский ботанический сад, а вечера проводили у моря или в филармонии. Довольно часто к нам присоединялся Барканов. Внешне этот человек оказался непривлекательным: полуседой, тщедушный, с крохотным личиком, напоминавшим лицо гудоновского Вольтера, он поминутно дергал головой, как будто за воротником у него что-то ползало, много курил и часто кашлял. Однако Барканов был большим знатоком музыки и литературы, говорил с нами на равных, и эта манера очень импонировала жене. Она давала ей возможность показать свои знания, интеллигентно поспорить или порадоваться совпадению взглядов.

Наши вечерние прогулки заканчивались чаепитием в саду. Как-то, чаевничая с нами, эрудированный друг нашего дома, желая, видимо, сострить, сказал, что всех Ингиных соседей он разделил бы на две категории: на патрициев и плебеев. Инга рассмеялась и спросила: «К какой же категории вы отнесете нас?» Друг дома, не долго думая, ответил: «Ни к какой. От плебеев вы ушли, а Патрициями не стали». Теща с гордостью заявила: «Я лично как была преблейкой, так и осталась». Эта фраза неграмотной матери заставила Ингу покраснеть, она пожаловалась на усталость и, сухо попрощавшись с Баркановым, ушла в дом.

Один раз поссорился с женой и я. Случилось это так: вместе с ее подругой мы поехали к подножию Ай-Петри — погулять, подышать свежим воздухом. Стоило нам найти хорошее место, как жена заявила, что хочет домой, и потащила меня к автобусной остановке. Сделала она это демонстративно, чтобы показать свою власть. Я обиделся, отказался ехать с ними и пошел домой пешком. Идти надо было километров пятнадцать, под уклон. С непривычки я натер на пятках водяные мозоли и возле дома оказался часа через три. Войдя во двор, я услышал голоса жены и подруги. Они доносились из комнаты. Подруга спросила: «Почему его так долго нет? Не случилось ли что-нибудь?» Инга ответила: «Явится, коль не удавится!» В этой фразе было столько самоуверенности, самовлюбленности и вместе с тем пренебрежения ко мне, что у меня возникло желание отправиться на вокзал, взять билеты и уехать…

— Что же вас остановило? — перебил я Круглова.

— Беременность Инги и отсутствие денег. К тому же пятки мои болели так, что трудно было стоять на ногах, не то что идти. Я присел на порожек, стал разуваться. Почувствовав, видимо, движение за окнами, Инга вышла ко мне, как ни в чем ни бывало, обняла и, осмотрев мои ноги, сочувственно шепнула на ухо: «Идиот!» Этого оказалось достаточно, чтобы я растаял. Но позднее, когда обиды стали накапливаться, я понял, что первая трещина в моем отношении к жене возникла именно здесь…

Месяц на юге, сами знаете, не проходит — он пролетает. Незаметно кончился и мой отпуск. Я вернулся в Ленинград, приступил к работе, а мысли мои были заняты женой, ожиданием ребенка…

Он родился осенью. Мария Ивановна сообщила мне об этом огромной поздравительной телеграммой. Еще бы — первенец! Мальчик! Продолжатель рода! Письма мои жене стали вдвое толще. От нее я получал такие же. Мы назвали сына Васильком, потому что волосики у него были светлые, а глаза синие, и решили, что пока Инга останется в Ялте: везти новорожденного на зиму в Ленинград опасно, да и жить негде, а там своя комната, огород, мать рядом, поможет. Через некоторое время Инга сообщила, что заболела маститом, лежит, а мать для ухода за ней и ребенком уволилась с работы. Я одобрил это решение. Да и мог ли я предвидеть тогда, что теща моя больше к работе уже не приступит, что сначала ей будут мешать болезни дочери и внука, затем собственные недуги и рождение внучки, потом старость? Я взял ее на свое иждивение.

Всю зиму, весну и лето я жил перепиской и телефонными разговорами. Осенью Инга прислала мне первые каракули сына, очертания его ручки и ножки, затем взяла его на переговорную, и я услышал, как тоненьким, неокрепшим голоском он сказал в трубку: «Па-а-па». Трудно передать, что тогда творилось со мной…

В октябре я получил отпуск и сразу уехал к ним. Встречали они меня втроем. Сын был на руках у тещи, однако стоило ей сказать, что я — его папа, как он потянулся ко мне, обхватил мою шею руками, прижался… Я был счастлив. Но как только мы пришли домой и сели завтракать — началась нервотрепка. Мария Ивановна кормила внука с ложки, а он плевался. Она беспрестанно вытирала ему рот и руки, меняла слюнявчики, еду и спрашивала: «Чего наш прынц хочеть? Пусть скажеть — баба мигом сделаеть!» Я пытался внушить ей, что это не дело, а Мария Ивановна как будто не понимала, о чем идет речь. «Ничего, ничего, — отвечала она, — маленький еще. Подрастеть — бог даст поумнееть». Пока внук спал, она запрещала разговаривать и шаркать под окнами (не дай бог, проснется!), ежеминутно щупала под ним простыни (не дай бог, простудится!), а о его пробуждении оповещала всех радостными восклицаниями: «Вот мы и встали! Чего, хочеть наш прынц? Чего он хочеть?!»

И тем не менее мы с женой оставили сына бабке и отправились в небольшое путешествие на пароходе, посетили Сочи, Сухуми, Батуми, а вернувшись, решили ехать всем семейством в Ленинград, на окраине которого я перед отпуском снял небольшую комнату. Она занимала шестую часть одноэтажного деревянного дома и отапливалась дровами. От ее пола постоянно тянуло холодом, водопровода не было, воду носили из колодца, а туалет находился на улице… Эти неудобства мы особенно остро почувствовали зимой, когда стали по очереди болеть то гриппом, то ангиной. И все-таки жили мы хорошо, дружно. За комнату платила моя мама, на остальное нам вполне хватало моей получки.

С наступлением лета мы опять отправили Марию Ивановну с Васильком в Ялту, потом уехали к ним сами и, отдохнув, вернулись одни. Осенью мы получили свое первое жилье — сырую комнату в огромной, семей на двенадцать, коммуналке. Я перегородил ее пополам — вышло нечто вроде отдельной квартиры. Но радовались мы недолго: когда теща привезла сына, он тяжело заболел. Все мы сходили с ума, не зная, как вылечить его. Бабка особенно усердствовала, она угождала ему во всем, я же смотрел на это сквозь пальцы… И, как потом убедился, зря. Больные дети нуждаются во внимании и заботе, но эта забота не должна превращаться в угодничество, в пресмыкательство. Ведь формирование характера у детей продолжается и во время болезней…

В конце концов Василек выздоровел. Оставлять его в сырых комнатах, где цвели от плесени потолки и стены, было рискованно. Мы отправили его опять-таки на юг и вызвали комиссию из санэпидстанции. Она признала наше жилье непригодным для проживания. Акт комиссии я показал своему руководству. Мне предложили временно занять комнату командированного за границу сослуживца и обещали при первой возможности обеспечить постоянной площадью.

Осенью, уехав вместе с женой к теще, я стал свидетелем дальнейшей порчи сына. Он рос непослушным, убегал то на море, то к ребятам соседних домов. Бабка, как сумасшедшая, часами искала его, плакала, а когда находила — начинала осыпать поцелуями. Все чаще мне на ум приходило изречение Макаренко о том, что семья с единственным ребенком похожа на одноглазого человека. Наверное, о чем-то подобном думала и жена, потому что, когда я заикнулся о необходимости иметь второго ребенка, она сразу согласилась со мной.

На следующий год у нас родилась дочь Катенька. Семья наша состояла теперь из пяти человек и жила на два дома. Как-то я заговорил на эту тему со своим начальством и услышал в ответ: «Сейчас ничего дать не можем. Хозяин комнаты вернется не скоро, так что живи спокойно». Меня такой вариант не устраивал. Я отправил Ингу с Катенькой к теще, перевез свое барахло на работу, а комнату сдал по акту жилконторе. Затем я доложил руководству о том, что своего жилья у меня не было и нет, а жить на птичьих правах с двумя детьми я не могу. Поднялся переполох. Мне дали адрес и предложили съездить посмотреть. Я поехал, нашел эту комнату. Окна ее чуть возвышались над тротуаром, а из-под полов несло мочой и навозом. Оказалось, что до войны здесь была конюшня. Жильцы мне сказали, что скоро их будут расселять, поэтому переезжать в нее я отказался. Тогда мне предложили большую комнату в хорошем старом доме. Я обрадовался, побежал ее смотреть и спросил у людей, которые жили в ней, почему они выезжают. Выяснилось, что глава семьи болен открытой формой туберкулеза. Испугавшись, мы с женой решили отказаться и от этой комнаты. Через некоторое время мне дали адрес дома, где освободились две сугубо смежные комнаты в коммунальной квартире, и предупредили, что если я не соглашусь на этот вариант, меня исключат из списков бесквартирных. Нервы мои не выдержали, я посмотрел комнаты и, решив, что жить в них можно, получил ордер, после чего взял отпуск и уехал к семье.

Меня приятно поразила дочь. Это было почти лысое, толстое, жизнерадостное существо. Оно самостоятельно передвигалось на двух пухлых ножках и в первый же день, когда я занялся хозяйственными делами, подошло ко мне с молотком в руках, чтобы помочь. Катенька не капризничала, внимания не требовала, была отзывчивой и ласковой. А сын… сын становился все более несобранным, своевольным.

Когда мой отпуск кончился, мы всей семьей вернулись в Ленинград. Жена, не найдя работы по специальности, устроилась в жилконтору техником-смотрителем, а Василек стал ходить в детский сад. И почти сразу на него посыпались жалобы: неряшлив, ничего не умеет, за собой не убирает, не слушается, режим не соблюдает. А до школы оставался год… Надо было что-то предпринимать. Я решил, что главное — не оставлять проступки сына незамеченными, и тут встретил отчаянное сопротивление уже не столько со стороны тещи, сколько жены. Я перестал узнавать Ингу. Она вмешивалась в любой мой разговор с сыном, оспаривала каждое мое слово и при этом не стеснялась в выражениях. Мне частенько приходилось слышать от нее: «Не бубни», «Идиот», «Не вякай»,

«Перестань болтать», «Заткнись». Если же я не умолкал, то она начинала доказывать, что я говорю «не то», «не так» или «не тем тоном». Я просил ее не унижать меня при сыне, предлагал проанализировать, почему он отбивался от рук, представить себе, во что может вылиться попустительство его самовольничанью. «Твой анализ никому не нужен», «О будущем думать незачем, дай бог до завтра дожить», — отвечала она.

Я предупреждал Ингу, что они с матерью рубят сук, на котором сидят, но это на нее не действовало… Утверждая свой авторитет, она разрушала мой и упорно стремилась избавиться от людей, которые могли помешать ей в этом.

В число лиц, отлученных ею от нашего дома, попали ее собственные подруги и моя мать. Мама считала, что воспитывать детей в семье должны родители, а не бабушки и дедушки, причем авторитет отца, честно выполняющего свои обязанности, должен быть непререкаем. Инге это не нравилось. В ее высказываниях все чаще звучало противопоставление: «моя несчастная мамочка» — «твоя барыня-мать». При каждом удобном случае она давала матери понять, что не уважает ее. В итоге мама перестала ездить к нам. Такое развитие событий было для меня в общем-то не в новинку. Я наблюдал его в некоторых других семьях, где женщины пытались играть главенствующую роль, не обладая необходимыми данными для этого, и знал, что завершается оно, как правило, разладом между супругами и детьми, крахом. Но мне казалось, что в моей семье так не будет. Почему? Сам не понимаю.

Когда сын пошел в школу, его распущенность обернулась нарушениями дисциплины на уроках, самовольными уходами с занятий, невыполнением домашних заданий. Замечания в дневниках, вызовы родителей, двойки не помогали. Вася научился хитрить, врать и совсем не переживал, когда его уличали во лжи. Он делал то, что хотел, что ему нравилось: после школы уходил гулять, домой возвращался поздно, всегда грязный, оборванный, усталый. Жена приводила сына в порядок, усаживала его делать уроки. И тут выяснялось, что в дневнике они не записаны. Начиналась беготня по квартирам одноклассников… Поздно вечером жена садилась рядом с сыном, диктовала ему задачи и упражнения, подсказывала ответы, потом сын, зевая, читал учебники, зубрил стихи и, не вызубрив их, ложился спать, чтобы утром не опоздать в школу.

Меня все это бесило. Дома все чаще возникали ссоры. Войдя в роль безумно любящей и бесконечно преданной мамы, а мне отведя роль злодея, Инга твердила в присутствии Васи, что они уйдут из дома, если я не изменю к ним отношения, что она все отдаст сыну, будет ходить босая и голая, но голодать ему не даст.

Вы спросите, как я работал при всех этих неурядицах. Неплохо. Иначе не мог. Руководство это видело и ценило. Я защитил диссертацию, стал автором проекта и руководителем отдела. Отдел наш проектировал застройку новых районов не только Ленинграда, но и других городов. Я много ездил по стране. Казалось бы, жена вполне могла использовать пример отца для воспитания детей. Но она никогда не говорила с ними о моей работе, о моих успехах. Наоборот, чем большего я добивался, тем глубже это задевало ее самолюбие. Она утверждала, что я растерял все положительные качества, кроме порядочности. Да и о ней Инга, наверное, не упоминала бы, если бы не продолжала жить со мной. Со временем ее злость, зависть, неуважение становились все более открытыми. Если я, например, брал работу на дом, то телевизор включался на всю мощь и гремел до полуночи. Мои просьбы убавить громкость во внимание не принимались. Бывало и наоборот. Часов в девять вечера Инга ложилась спать, даже не предложив мне поужинать. Если я заговаривал с ней о том, что надо бы постирать рубашку, пришить пуговицу, она отвечала: «Это нужно тебе — ты и делай». И я делал. Делал не только это, но и многое другое: ездил на рынок, ходил в магазины, варил обеды, мыл посуду, убирал квартиру, купал детей… Грех плохо говорить о ней теперь, но так было, я не выдумываю. У нее все время что-нибудь болело: то голова, то сердце, то руки, то ноги, то шея, то поясница. Когда Вася перешел в седьмой класс, а Катенька поступила в первый, у Инги вдруг обнаружилась болезнь мужчин-курилыциков, чреватая ампутацией обеих ног: облитерирующий эндартериит. Затем добавился ревматизм сердца с частыми приступами, сопровождавшимися икотой. Я верил Инге. Мне было всегда жаль ее. Я не допускал мысли, что она может соврать или сгустить краски, чтобы переложить на меня свои обязанности… Болезни требовали лечения, и жена лечилась. Каждую зиму Инга уезжала в санаторий, оставляя детей мне. Летом она заявляла, что юг ей, как сердечнице, противопоказан, оставалась одна в Ленинграде, а я с детьми уходил в поход и только под конец своего отпуска подбрасывал их теще, которая большую часть года проводила теперь у себя в Ялте.

На пятнадцатом году работы я получил наконец свою первую отдельную квартиру. Переехав в Купчино, мы продолжали возить Катю в ту школу, где она училась раньше, и определили ее в группу продленного дня, а вот Василий остался без присмотра… Ключи от квартиры он постоянно терял, мотался где придется, и в восьмом классе, попав под машину, вновь оказался на волоске от смерти…

Врачи спасли его. После больницы ему пришлось нажать на учебу, и год он кончил неплохо. Но в девятом классе сошелся с такими же своенравными ребятами, как сам, и начались гитары, магнитофоны, ансамбли, которые вытеснили все: учеба была заброшена, вызовы в школу следовали один за другим, дома стали пропадать деньги… Мои попытки воздействовать на сына Инга по-прежнему сводила к нулю. А чтобы он совсем не отбился от рук, старалась вызвать у него жалость к себе, унижалась, упрашивала. Видя, что это не дает результата, Инга усиленно искала поддержку на стороне и нашла ее, как вы думаете, у кого? У своего ялтинского поклонника Барканова.

Узнал я об этом случайно. Как-то, возвратясь домой из командировки, я заглянул в почтовый ящик и нашел в нем толстенное заказное письмо. Оно былоадресовано Инге. Меня это заинтересовало. Никогда я не вскрывал чужие письма, а тут пренебрег правилами приличия и вскрыл. На десяти тонких, почти папиросных листах старый хрыч писал моей жене, что разделяет ее мнение обо мне как о плохом муже и отце, грубияне, не имеющем никакого представления о воспитании детей и не способном понять нежную душу Василька. Он назначал ей тайную встречу на Волге, предлагал руку и сердце. Когда жена пришла с работы, я отдал ей письмо. Она смутилась, сказала, что старик зашел слишком далеко, что повода для этого у него не было, хотя она действительно жаловалась ему на меня. В то время жена сочла целесообразным порвать со старцем, а не со мной. Правда, через несколько лет, когда он умер, она с сожалением сказала, что если бы не отвернулась от него, то получила бы в наследство богатую библиотеку.

Единственной моей отрадой оставалась дочь. Особого внимания ей никто не уделял, и, может быть, поэтому она росла нормальным ребенком, хорошо училась и легко переходила из класса в класс. Василий же, одолев кое-как девятый класс, в десятом, после Нового года, вдруг заявил, что больше учиться не будет, уедет в Ялту и поступит там на работу. Сколько мы ни взывали к его разуму, он упрямо стоял на своем, уверенный в том, что добьется согласия матери. И добился. Уехав на юг, сын до весны устроиться никуда не смог, так как жил без прописки, а потом нанялся в геодезическую партию рабочим. За лето физический труд сбил с него спесь. Он, видимо, кое-что понял, и осенью, вернувшись в Ленинград, попросил нас похлопотать, чтобы его вновь взяли в десятый класс. В школу пришлось идти мне (с женой там никто уже не считался), и многое выслушать перед тем, как директор и завуч удовлетворили мою просьбу. Василий приступил к занятиям, учился хорошо и летом получил аттестат зрелости.

В армию по состоянию здоровья его не взяли. Надо было решать, куда идти дальше. Поступать в институт Василий не хотел. «Учиться пять лет, чтобы сесть на оклад в сто двадцать рублей? Пустая трата времени! Можно прилично зарабатывать без диплома», — говорил он. Было ясно, что больше всего в жизни его интересуют деньги. Когда он узнал их силу, когда полюбил?

Василий стал работать на стройке. Опять физический труд подействовал на него отрезвляюще. Через год он уволился с твердым намерением держать экзамены в Инженерно-строительный институт и, надо отдать ему должное, выдержал их. Сын проучился три года и снова ошарашил нас, объявив о своем решении перейти в другой институт с потерей года. Я запротестовал, напомнил ему, что не только государству, но и нам с матерью его обучение уже обошлось в копейку, а он с усмешечкой ответил: «Все это ерунда. Стану вечным студентом, ну и что? В семье ведь не без урода!» Жена в пику мне поддержала его, сказав: «Пусть будет так, как есть, лишь бы не было хуже», — и получалось, что она остается хорошей, доброй матерью, а я — злым и вредным отцом, мешающим жить собственному сыну.

Многие годы Инга не встревала в мои отношения с дочерью, но пришло время, она принялась настраивать против меня и ее. Как-то вечером я помогал Кате решать задачи по геометрии: не подсказывая, а вместе с ней размышляя. Дочь уже была близка к решению. Еще несколько минут, и все было бы в порядке. Я это видел. И вдруг она закапризничала. Инга вмешалась: «Хватит мучить ребенка. Пусть идет спать». И Катя ушла. После этого она стала уклоняться от занятий со мной и все чаще, сталкиваясь с трудными заданиями, ложилась спать, не выполнив их. Однажды, придя из школы, она спросила у матери: «Что такое кухаркина дочь?» Мать, ничего не подозревая, ответила, что в старину это было прозвище, которое давали девочкам, жившим примитивными интересами, не желавшим учиться. Насупившись, Катя призналась, что так назвала ее одна из учительниц… А еще через несколько месяцев я услышал, как дочь, заговорив с матерью о замужестве, заявила, что выйдет замуж только за богатого старичка…

Круглов прервал свой рассказ и попросил разрешения размяться.

— Я не утомил вас? — спросил он, дойдя до двери.

— Пока нет, — ответил за нас обоих Карапетян.

— Мне бы хотелось побыстрее покончить со всем этим, — сказал Круглов и возвратился к столу. — Я рассказал больше половины. Дальше было так. Две или три зимы мы жили без бабки. Она оставалась в Ялте. Жена считала, что там ей лучше. Как раз в те годы у меня было много работы, я получал отпуска либо поздней осенью, либо зимой и уезжал к ней. Перемены в ее жилище не радовали меня: в углу на небольшом столике теперь постоянно горела лампадка, освещая несколько старых икон, и лежала Библия, а на подоконнике стояла шкатулка, набитая пакетиками и пузырьками с лекарствами… Довольно часто Мария Ивановна жаловалась на сердце. Иногда, готовя обед, она вдруг начинала рыться в карманах, доставала нитроглицерин и, проглотив несколько таблеток, ложилась на старый, покрытый половиком сундук. Ее охватывала дрожь, лицо становилось белым, как простыня, она громко стонала, но ни в какую не хотела, чтобы я вызвал «скорую помощь». Стуча зубами, она говорила: «Бог… дал мне… жисть, он и… возьметь ее».

Когда мы обедали, за окном появлялась синица. Она стучала клювом в стекло, и Мария Ивановна, бросив все, торопилась вывесить за форточку кусочек сала: «Ешь, милая, ешь, не забывай старую бабу, прилетай…» Я ощущал нутром, как тяжело переносит теща одиночество, и все чаще думал, что ее непременно надо забрать в Ленинград.

Перед моим отъездом Мария Ивановна всегда выгребала из своих тайников гостинцы для внуков, требовала, чтобы я вызвал такси, и обязательно провожала меня. По возвращении в Ленинград я каждый раз рассказывал Инге о бедственном положении ее матери, предлагая забрать ее. Жена соглашалась со мной, но дальше этого дело не шло…

Не успели мы решить проблему переезда бабки в Ленинград, как над нами нависла новая проблема. Василий, ставший к тому времени рослым, внешне довольно эффектным парнем, заявил, что больше жить с нами не хочет, так как мы его стесняем, и потребовал выделения площади. Предвидя последствия этого, я высказался против. Тогда он перестал ночевать у нас. Через некоторое время жена позвонила мне на работу и попросила к концу дня подъехать в жилконтору. Приехав туда, я застал ее в обществе крупной томной девицы с длинными распущенными волосами. Жена представила ее как супругу сына, и та подтвердила это, стыдливо опустив голову… Прошел примерно месяц. Как-то вечером невестка позвонила мне и пожаловалась на Василия за то, что он частенько выпивает. Василий выхватил у нее трубку и в пьяной истерике заявил, что жить ему не дают и от жены он уходит…

На следующий день сын вернулся домой, притих, стал посещать институт, а спустя несколько месяцев опять заговорил о выделении жилья. Я просил его повременить, получить специальность, но мои доводы только распаляли его. Василий грозил бросить учебу, судиться со мной, если я не отдам ему часть жилплощади, на которую он имеет право по Конституции. Жена спасовала и стала оформлять документы на семейный обмен Василия с бабкой. Затем постоянными истериками, угрозами они вынудили меня дать согласие на этот обмен…

Вот тогда я окончательно почувствовал себя изолированным, одиноким и понял, что у меня фактически нет настоящей жены, нет опоры в жизни. И я снова вспомнил Светлану. Появилась мысль найти ее, поделиться своим горем. Ее укрепила командировка в Ярославль. Я приехал туда зимой, в первый же вечер отыскал институт, в котором когда-то училась Светлана, и объяснил заведующей институтским архивом цель своего визита. К моей просьбе она отнеслась с пониманием, долго перебирала личные дела выпускников далеких послевоенных лет, но Светланиного среди них не нашла. Она посоветовала сходить в загс — мало ли, может, Светлана во время учебы вышла замуж. Ее предположение подтвердилось, и я узнал, что, окончив институт, Светлана вместе с мужем уехала в Одессу, на его родину.

Вернувшись в Ленинград, я запросил справочное бюро Одессы и через некоторое время получил адрес Светы. Писать ей на дом было рискованно. Приближалось 8 Марта, и я направил в один из цветочных магазинов Одессы заказ: доставить по указанному мною адресу к 8 Марта букет алых гвоздик. Недели две спустя я получил от Светы письмо. Она сообщала, что адрес мой узнала в магазине, из которого ей принесли цветы, что букет она получила как раз тогда, когда у нее собрались гости и что мой подарок произвел на всех огромное впечатление. Света не могла понять причину моего поступка, она просила объяснить ее, а в конце письма ставила меня в известность, что с мужем давно развелась, живет одна и я могу писать ей прямо на дом, не стесняясь.

В тот же день я опустил в почтовый ящик два пухлых конверта. Света ответила быстро. Она писала, что хочет увидеться со мной и готова ради этого лететь куда угодно.

Однако встретиться мы смогли только летом, когда я получил отпуск и по путевке выехал на лечение в один из пятигорских санаториев. Устроившись, я снял для Светы маленькую комнатку, в которой едва умещались кровать, столик и кресло, и дал ей телеграмму. Через пару дней меня вызвали в приемное отделение. Я спустился туда и увидел ее, а, увидев, не знал — радоваться мне или огорчаться… Да, это была та Света, которую я любил, и не та… Время никого не жалеет… Однако мы расцеловались. Я подхватил ее под руку, взял чемодан, и мы пошли к дому, в котором ей предстояло жить.

В ее комнатушке я сел в кресло и стал смотреть, как Света разбирает чемодан. Вначале она достала бутылку коньяка «Одесса» и сказала, что это ее подарок, потом положила на стол коробку шоколадных конфет, затем бросила мне увесистую пачку денег и заявила, что я могу распоряжаться ими, как своими. Еще через мгновение Света переоделась в халат, выскочила в коридор, и, возвратясь с двумя хрустальными рюмками, попросила разлить коньяк. Мы выпили. Я вышел на крыльцо, чтобы покурить, а когда вернулся, то увидел Свету… в «костюме Евы». Она сказала, что я могу делать с ней все, что захочу; мне же стало стыдно и больно за нас обоих…

Заметив мою растерянность, Света замолчала, потом положила мне на плечо руку и примирительно сказала: «Успокойся, глупенький. Не надо. Ты, наверное, подумал, что я, как хищница, приехала, чтобы женить тебя на себе? Нет, я просто считала, что ты такой же мужик, как все. Прости меня, дуру…»

Одеваясь, она вспомнила мой приезд в Ярославль, который так и остался для нее загадкой. Я сказал, что если бы она поинтересовалась тогда его целью, то наши судьбы могли бы сложиться иначе. Света ответила: «Да-а, возможно…» — и стала рассказывать о себе.

Замуж она вышла неудачно. Муж оказался бабником, изменял ей. Вскоре после рождения сына они развелись. Зарабатывала она поначалу немного. Через несколько лет, закончив курсы повышения квалификации, стала зарабатывать больше. Сына, когда он подрос, отправила к матери в Ярославль. И с тех пор жила одна в двухкомнатной квартире. У нее появились сбережения, она купила мебель, оделась, обзавелась поклонниками и подругами. Мужчины, которые ухаживали за ней, были неплохими самцами, и только. Заботы подруг сводились к приобретению мехов, хрусталя, золотых украшений… Постепенно и она увлеклась этим…

Света рассказывала о своей жизни откровенно, затем спохватилась: «Давай лучше выпьем за нас, за наше счастье!» Я чокнулся с ней, теперь уже твердо зная, что никакого счастья у нас не будет… Лживость создавшейся ситуации тяготила меня. Чтобы освободиться от нее, я предложил Свете погулять по городу. Мы поднялись к домику Лермонтова, побывали на кладбище, где он был захоронен сразу после дуэли. Света неплохо знала его биографию и стихи, однако мне почему-то казалось, что знания эти накопила не от любви к поэзии, а так, на всякий случай…

На следующий день мы поехали в Кисловодск. Мне давно хотелось познакомиться с этим городом, подышать его воздухом, а Света потащила меня по магазинам. Мы поругались и на обратном пути не сказали друг другу ни слова.

Я проводил Свету в Одессу за день до своего отъезда. На перроне она вдруг заплакала, стала звать к себе: «Поедем, хоть немного поживем… Зубы тебе вставлю, золота хватит… В ванной купать буду, самодельным вином угощу». Я отказался, и больше мы не встречались.

Эту историю я рассказал вам не случайно. Она приблизила распад моей семьи.

Одно из писем Светы, полученных мною после возвращения из санатория, попало в руки Инги. В присутствии детей она закатила мне истерику, стала обвинять в супружеской неверности, выгонять из дома, потом заказала телефонный разговор с Одессой и предложила Свете забрать меня, заявив, что я никому здесь не нужен. Дети не сделали никаких попыток примирить нас.

После этого скандала Инга вслед за сыном уехала в Ялту, а вернулась оттуда вместе с матерью.

Со временем комнату в Ялте удалось поменять на комнату в Ленинграде. Василий стал навещать нас, частенько приходил навеселе, и я услышал, как на кухне он объяснялся бабушке в любви: «Бабуленька, если бы не ты, твой внук давно бы сгнил под забором».

Сын радовался обретенной свободе, однако на деле история с обменом привела к тому, что он бросил дневное отделение, перевелся на заочное, потом вторично женился.

Как я и предполагал, его второй брак тоже оказался непрочным. Василий то ли не хотел, то ли уже не мог поступиться своими интересами ради интересов семьи, принять на себя обязанности, связанные с ее возникновением. Начались скандалы, пьянки, с учебой было покончено навсегда, семья распалась. Инга, чтобы совсем не потерять сына, стала ездить к нему, убирать его комнату, сдавать бутылки, мыть пол, стирать белье. Не думаю, чтобы это доставляло ей удовольствие, но она ни разу не дала понять, что осознала свои ошибки, и продолжала тянуть лямку, как будто так и надо. А я смотрел, как она пресмыкается, и мною все больше овладевало отчаяние… Я стал выпивать, прихватывать бутылки с собой. Инга в таких случаях устраивала скандалы, потом начинала звонить моим друзьям и обвинять их в том, что это они спаивают меня. Друзья и их жены после ее звонков прекращали отношения с нами…

Катя, присутствуя при скандалах, занимала в то время позицию стороннего наблюдателя. Правда, далеко не всегда они происходили при ней: поступив после окончания школы в медицинское училище, дочь много занималась и домой приходила поздно.

Когда она перешла на последний курс, к нам стал наведываться занимавшийся вместе с ней парень. Звали его Аркашей. Держался он скромно, разговаривал только с дочерью, а остальным очень мило улыбался, показывая крепкие белые зубы.

Зимой дочь объявила, что они хотят пожениться и, в отличие от сына, попросила нашего согласия. Молодые поселились в нашей квартире, в комнате с балконом.

Я относился к Аркадию как к сыну, заботился о нем. Помню, когда он впервые заболел, я подавал ему в постель горячее молоко, яичницу. Мне казалось, что мы с ним сойдемся и будем помогать друг другу хотя бы по дому. Но я ошибся, — хозяйственными делами Аркадий явно пренебрегал. Как-то я прямо сказал ему об этом и услышал в ответ: «Я буду делать то, что мне нужно». Спустя несколько дней я связал четыре пачки старых газет для сдачи в макулатуру. Поднять одному их оказалось трудно, и я из прихожей крикнул зятю, чтобы он помог. Ответа не последовало. Я крикнул второй раз и услышал, как дочь сказала ему: «Не ходи, пусть сам тащит». Тогда я, не говоря ни слова, повесил, как носильщик, две пачки через плечо, две взял в руки и понес. В лифте они у меня развалились. Вторично газеты рассыпались на улице. Мне было стыдно перед людьми, но больше всего давила обида: «Как же так, зять? Я к тебе со всей душой, а ты?» Свою обиду я высказал Кате. После этого она перестала со мной здороваться, а зять то здоровался, то делал вид, что не замечает меня.

Через год у них родилась дочь, моя внучка, к которой я очень привязался, а еще через год Катя, отказавшись от намерения поступать в институт, объявила, что они хотят жить отдельно. Жена поддержала ее. Я был против. Мне казалось, что, пока они не стали вполне самостоятельными, нам лучше жить вместе со всех точек зрения. К моему мнению молодые не прислушались и дали объявления о размене квартиры. Начались визиты каких-то неизвестных мне лиц, звонки по телефону, переговоры. Это привело к новым стычкам.

В трехлетием возрасте внучка заболела хроническим бронхитом. Врачи рекомендовали вывезти ее к Азовскому морю. Я обещал помочь деньгами, и скандалы утихли.

Как только внучку увезли, жена заявила, что наконец-то дождалась эмансипации, и чуть ли не ежемесячно стала ездить то через Таллин в Ригу, то через Ригу в Таллин, то по восточному берегу Чудского озера, то по западному, не только не согласовывая со мной эти поездки, но даже не предупреждая о них. Придешь вечером домой — ее нет, наступает ночь — нет. Теща знать не знает, где ее дочь. Ходим вместе с ней по комнатам, ломаем головы и ничего придумать не можем…

К тому времени Мария Ивановна заметно сдала: после двух инфарктов она передвигалась по квартире с трудом, все больше лежала, питаясь только тем, что ей приносили.

Когда внучка с родителями вернулась домой и пошла в садик, жена уехала в санаторий, оставив свою мать на детей, которые не могли присматривать за ней, потому что зять продолжал учиться, теперь уже в медицинском институте, а дочь работала в больнице. После санатория опять начались туристические поездки в те же города. Мне приходилось ухаживать не только за своими престарелыми родителями, но и за тещей, а это не могло не сказаться на работе. Я продолжал от случая к случаю топить свое горе в вине, ругаться с женой и дочерью.

Отношения обострялись. Катя стала вести себя грубо не только со мной, но и с бабушкой, которая нет-нет да и одергивала ее. Мне, например, если я с внучкой на руках с кем-нибудь разговаривал, дочь не стеснялась сказать: «Хватит бубнить над ушами ребенка!», а на бабушку кричала: «Иди отсюда! Проваливай!»

К лету молодые задумали опять ехать на юг, теперь уже на Черноморское побережье Кавказа. Они приняли это решение, ни с кем не посоветовавшись, а средств на поездку не имели. План, очевидно, был таков: увезти внучку, поставить дедов и бабок перед свершившимся фактом в надежде на то, что без денег их не оставят, пришлют. Внучке эта поездка врачами рекомендована не была. Я понял, что нужна она только родителям, и сказал, что финансировать ее не в состоянии. У меня действительно не было необходимых для этого средств. Катя в ответ заявила: «Подавись своими деньгами!» Инга промолчала, но в июне, в самое пекло, забыв про свое больное сердце и запреты врачей, первая поехала с внучкой на Черное море. С юга жена вернулась довольная, загорелая. Внучку она оставила приехавшим туда родителям. Как они выкручивались с деньгами, не знаю. Думаю, что влезли в долги, потому что в общем остались поездкой недовольны и больше о подобных вояжах не заговаривали. Мне же за мою позицию в этом вопросе они отплатили тем, что стали вести себя так, будто я вообще для них не существую. Когда я сказал дочери, что такого отношения с ее стороны не заслужил, что всю жизнь отдал семье, она ответила: «Теперь это в прошлом. Работал ты ради собственной карьеры, детей своих обязан был вырастить, а если бы отказался, платил бы алименты…» Вот, оказывается, как все просто. А душа где? Она не в счет…

Осенью, отмечая день рождения зятя, они даже из приличия не пригласили меня к столу, хотя я был дома. Проводив гостей, молодые вновь заговорили о разделе жилплощади. На этот раз в атаку пошел Аркадий, которого подогревали Инга и дочь. Мой грамотный зять назвал меня «собакой на сене» и заявил, что жить со мной они не могут. Я ответил, что у меня он не прописан и говорить о площади ему следует со своими родителями, я же могу обеспечить ею только свою дочь, после того как нормализуются наши отношения.

Мои высказывания оказались доведенными до сведения родителей зятя. Они пожелали приехать ко мне, чтобы поговорить о жилищной проблеме. При встрече я пытался убедить их в том, что отделяться молодым рано, так как самостоятельность их пока только мнимая, а доводы — надуманные. Я говорил им, что Катя и Аркадий никому никакой пользы еще не принесли, а уже стремятся брать от жизни все, что можно взять, что им не стоит никакого труда развалить то, что создано не их руками, поскольку выросли они на всем готовом. Когда я кончил, сватья назвала меня больным, посоветовала лечиться и заявила: «Теперь каждый думает только о себе! Нет ничего удивительного в желании молодых иметь свою жилплощадь». Дав понять, что против меня их настраивает Инга, она посоветовала развестись с ней: «Были бы деньги, женщины найдутся!» Выяснилось также, что свою трехкомнатную квартиру они ради сына разменивать не хотят и рассчитывали на то, что жилплощадью молодых обеспечу я. Мы так ни до чего и не договорились, однако я понял, что сваты заботятся прежде всего о своем собственном благополучии, что там, где можно взять, они возьмут, а перед тем, как отдать, — подумают. Более понятным стало мне и поведение зятя.

На размен жилплощади жене и дочери нужно было получить согласие не только от меня, но и от тещи. Однако с ней на эту тему они вообще не считали нужным говорить. К тому времени Мария Ивановна из комнаты своей уже не выходила: сдавало сердце, непрерывно болели почки, отекли лицо и ноги. Чтобы избавиться от отеков, теща пила лекарство, которое истощало слизистую рта. Твердая пища становилась ей неприятной, ее тянуло на воду, а это вело к дальнейшему ослаблению организма.

Зимой, когда она оставалась дома одна, соседи, жившие над нами, залили нашу квартиру. Мария Ивановна простудилась, слегла и больше уже не встала. Боли в почках усилились, началось постепенное отравление организма мочой. Теща все реже узнавала близких, речь ее становилась несвязной, по ночам она бредила и кричала.

Как-то к нам приехал сын. Он помылся в ванне, взял приготовленное ему чистое белье и, даже не заглянув к бабушке, собрался уезжать. Пораженный его черствостью, я сказал, что устал от бессонных ночей, от стонов и криков и хотел бы, чтобы он хоть чем-нибудь помог в уходе за бабушкой. Василий ответил* что она живет в семье и в его помощи не нуждается. Тогда я сдуру предложил ему взять «любимую» бабку к себе на день-два. Он ухмыльнулся и сказал, что возьмет ее только с жилплощадью. Это наглое заявление окончательно вывело меня из равновесия. Я спросил: уж не собирается ли он таким способом выменять квартиру? В ответ сын, сделав ехидную гримасу, прокричал: «А ты, князек, думаешь, что в отдельной квартире живешь? Ты живешь в коммуналке! Хорошо, что я вырвал у тебя свою долю!»

Через несколько дней жена, беспрестанно твердя о своей эмансипации, уехала в очередную туристскую поездку по Прибалтике. Мать для нее как будто не существовала. Только в день ее смерти Инга отпросилась с работы. Но у постели умиравшей сидел опять-таки я. Два часа теща была без сознания, дышала, как рыба, выброшенная на песок, стонала, потом затихла. Жена отнеслась к ее смерти спокойно, «философски», как она выразилась. Повязав матери на голову белую косынку, она закрыла покойную простыней и стала вызывать врача, чтобы зафиксировать факт смерти. А я в очередной раз напился. На следующий день, утром, Инга сказала мне: «Давай деньги на похороны!» Я ответил, что у бабки были приготовлены для этой цели и деньги, и одежда, и что об этом она неоднократно напоминала. Жена промолчала, но в день похорон, несмотря на мои неоднократные просьбы, не назвала ни морг, откуда должны были увозить покойную на кладбище, ни время ее захоронения. От участия в похоронах я был отстранен. На поминках говорили обо всем — о любви молодых, о прошлых и будущих поездках на Черное море, только не об умершей.

Примерно за месяц до смерти матери Инга, поддерживавшая непонятные отношения с одинокой старушкой, которую звали Агриппиной, стала приходить домой все позже и позже. Из обрывков фраз, которыми жена обменивалась с дочерью, я понял, что это связано с болезнью Агриппины и необходимостью ухода за ней. Потом старушка попала в больницу, и Инга стала навещать ее там. Через месяц после смерти матери она притащила домой несколько туго набитых хозяйственных сумок. В сумках лежали кофты, платья, посуда, шкатулки с бусами и брошками… Я сразу подумал, что старушка умерла. Когда Инга подтвердила мое предположение, я стал совестить ее за то, что она позарилась на это барахло. Утром жена увезла его куда-то, но некоторое время спустя, желая, видимо, еще раз показать свою независимость, объявила, что теперь она обеспечена до конца жизни и может менять туалеты хоть ежедневно. А я почему-то вспомнил Барканова, нелегальную переписку с ним, его так и не унаследованную библиотеку, и жизнь показалась мне грандиозным обманом, игрой, в которой я с самого начала был обречен на проигрыш. Эта мысль стала настойчиво преследовать меня, я потерял сон и вскоре попал в больницу. Пока я лечился, ко мне приходили друзья, сослуживцы, но ни жена, ни дети не навестили меня ни разу.

Выписавшись, я решил взять отпуск и съездить на юг, чтобы хоть немного развеяться. Я посетил Ялту, подходил к дому, где когда-то жила теща, вспоминал все, что было связано с ним, и эти воспоминания еще более бередили мне душу. Ялту я называл теперь кладбищем надежд и думал: «Неужели я действительно ошибся, связав свою жизнь с Ингой? Неужели мои друзья были правы, когда отговаривали меня от этого шага? Почему они смотрели дальше и видели больше, чем я? Зачем столько лет я нес свой крест, на что надеялся, ради чего терпел?»

Через две недели я вернулся в Ленинград, в свой дом, но был встречен хуже, чем встречают в чужом. Попытки заговорить с женой ничего не дали. Она молчала, как будто мои слова были обращены не к ней. Мне тоже пришлось замолчать. Вдруг жена заявила, что хочет развестись со мной, и предложила назвать день, когда я смог бы сходить с ней в загс. Я ответил, что женился не для того, чтобы разводиться, и семью создавал не для того, чтобы она распалась. Инга, не дрогнув, с явным расчетом на то, что ее услышат дочь и зять, громко, холодно сказала, что семьи у меня давно уже нет и восстановить ее не удастся. Мне надо было тогда понять эту суровую правду, а я, как дурачок, продолжал жить остатками надежд на то, что все уладится, все будет хорошо. Мне трудно было перечеркнуть свою жизнь. Ведь она по меньшей мере наполовину была отдана семье, детям, в ней было много плохого, но было и хорошее… Я отказался идти в загс, предложил Инге, если она так уж жаждет поставить крест на семье, подать заявление о разводе в суд. И предупредил, что попрошу судью разобраться в причинах распада семьи. Инга рассмеялась: «Кому это нужно? Кому интересно? Достаточно мне сказать, что я не хочу с тобой жить, и все!» Потом замолчала и не открывала рта до тех пор, пока ко мне не пришел один мой приятель. Ему она рассказала, что я будто бы никому не даю нормально жить, всех притесняю, что дети отказались от меня.

Приятеля слова Инги ошарашили. Он сказал ей: «Ты говоришь об отказе детей от отца с таким удовлетворением, словно добивалась этого всю жизнь!» — и заторопился домой. Уже в дверях он посоветовал мне: «Немедленно разводись. У тебя не дом, а гадюшник. Они тебя в гроб сведут и будут рады».

Спустя неделю Инга и молодые улетели на два дня в Москву. Я пригласил к себе того же приятеля. Мы пили чай, настоянный на крымских травах, и беседовали о моей жизни. Приятель по-прежнему советовал мне развестись, чтобы хоть остаток лет прожить нормально. И между прочим спросил: «Ты считаешь, что Инга никого себе не завела, что в Прибалтику она ездит любоваться архитектурой?» Я поначалу пропустил его слова мимо ушей. А потом подумал: «Действительно, странно… И домой приходит не раньше девяти вечера, и упорно добивается развода». Я гнал от себя эти мысли, а они все лезли и лезли. На память приходили непонятные разговоры, которые Инга вела вечерами по телефону, и подозрительный звонок какого-то мужчины, разыскивающего ее, и букеты цветов, с которыми она приходила с работы, и многое-многое другое…

Вернувшись из Москвы, жена возобновила разговоры о разводе и больше уже не прекращала их. Но о суде почему-то не заикалась, все только о загсе. А меня продолжали грызть подозрения. Я стал заглядывать в сумки, с которыми Инга приходила домой, в книги, которые она читала, и через некоторое время в одной из них нашел конверт с трехдневной путевкой на Валаам. Решение пришло сразу: в день ее отъезда отправиться на речной вокзал и понаблюдать. Я приехал туда до начала посадки, вошел в один из стеклянных павильонов, что на пристани, и принялся рассматривать пассажиров. Инги среди них не было. Объявили посадку. Люди толпой двинулись к трапу, и тут я увидел Ингу. Она шла рядом с сухопарым седым мужчиной и оживленно с ним разговаривала. Всего две-три минуты видел я этого человека, видел издали, но узнал его. Он жил бобылем в нашем микрорайоне, иногда надевал генеральскую форму и выступал в жилконторе с лекциями о международном положении.

Вы не представляете себе, как гадко было у меня на душе, когда теплоход отошел от пристани и мне пришлось вернуться домой. В квартире было пусто: у зятя начались каникулы, дочь взяла отпуск, они увезли внучку на дачу к его родителям и жили там уже несколько дней. Инга плыла на Валаам… Я набрал 09, узнал телефон бюро путешествий, спросил, могут ли взять двухместную каюту лица, не состоящие в браке, и нужно ли при покупке билетов предъявлять паспорта. На первый вопрос мне ответили утвердительно, на второй — отрицательно. И я понял, что все кончено.

Как лунатик, дошел я до гастронома, взял бутылку водки, выпил и сходил еще за одной. На улице темнело. Чтобы как-то отвлечься, я включил телевизор. Смотрел на экран и ничего не понимал. Потом прочитал: «Передачи окончены», — выключил телевизор, лег, но сон не шел ко мне. Выпил еще, поднялся, стал ходить по квартире. Видел, как погасли фонари на улице, как она погрузилась во мрак. Только фары такси и машин «скорой помощи» изредка освещали ее. Иногда в доме что-то бухало, с улицы доносились какие-то крики, потом опять наступала гробовая тишина. А я все ходил, садился, вставал и снова ходил. И только одна мысль была в голове: «Да, все кончено. Что теперь делать?»

Утром я позвонил на работу, сказал, что заболел, вышел на улицу, чтобы освежиться, но, почувствовав, что могу упасть, вернулся, лег и не заметил, как заснул. Проспал я до вечера, испугался предстоящей ночи и, купив еще одну бутылку, выпил ее… С наступлением утра стал бояться, что позвонят с работы или приедут. Из-за этого ушел на улицу и мотался по городу до вечера. Думал, как оправдаюсь на службе, потом забыл про нее. Утром позвонил на речной вокзал, узнал, когда приходит теплоход с Валаама, и поехал на пристань. Видел, как Инга сошла на берег вместе со своим лектором. Приехал домой на метро, стал ждать.

Час проходил за часом, а ее все не было. Вечером Инга объявилась. Я спросил у нее, где она была. Выглядел я, наверное, страшно, потому что она подошла ко мне, притронулась ладонью к моей щеке, вроде даже погладила, и сказала: «На Валааме». У меня все поплыло перед глазами. Схватив ее за плечи, я закричал: «Понятно, для чего тебе нужен развод! Ты всю жизнь лгала мне, никогда не любила, не уважала! Замуж вышла, чтобы в девках не остаться, ленинградскую прописку получить! Ты использовала меня, наплевала мне в душу и хочешь теперь, чтобы я сдох одиноким?!» В ответ она прищурилась и тихо, с презрением сказала: «Идиот…

Между нами давно все кончено… Ты только теперь понял это?» Я оттолкнул ее от себя. Она ударилась головой о стену, стала оседать, затем упала на спину… Поверьте, я не хотел ее смерти, так получилось… Остальное вы знаете…

Допрос был закончен. Шел шестой час утра. Я выключил магнитофон и принялся перематывать ленты, чтобы воспроизвести Круглову его показания. Глядя на вращающиеся кассеты, он долго молчал, потом спросил:

— Как, по-вашему, в чем моя главная ошибка?

— Свое мнение мы сможем высказать вам только в конце следствия, — уклончиво ответил Карапетян.

Тем же утром я арестовал Круглова и, отправив его в следственный изолятор, съездил домой, чтобы успокоить жену, повидать сына, отчистить от грязи одежду, перекусить. Потом вернулся на работу и приступил к проверке только что полученных показаний. Мне пришлось затратить на нее два месяца. В ходе расследования сообщенные Кругловым сведения подтвердились, и когда мы встретились последний раз, он вернулся к больному для него вопросу.

— Знаете, — сказал Круглов. — Я пришел к выводу, что мы с Ингой с самого начала были несовместимы. Нам нельзя было создавать семью…

— Вы правы, — ответил я, — и на перемены к лучшему вы надеялись зря. Теперь придется начинать все с нуля, или с нулевого цикла, как у вас, строителей, принято говорить. Смотрите, не ошибитесь.

На следующий день дело было направлено в суд. К нему я приложил фонограмму допроса, о котором здесь рассказал.

Алиби

Доклад прокурора длился второй час. Пора было делать перерыв, но докладчик — небольшого роста, сухощавый седой человек в очках с позолоченной оправой — как будто забыл о нем. Зал монотонно гудел.

Я сидел в последнем ряду, у самого выхода^, листая только что прочитанную повесть Ж. Сименона «Мегрэ и бродяга», размышлял над тем, для чего автор поставил своего героя в положение заурядного, не способного раскрыть преступление, сыщика. Для того чтобы показать, к каким результатам приводит слепая вера в единственную, основанную только на предположениях, версию? Или для того, чтобы рассказать о нравах и психологии парижских бродяг, добиться доверия которых ему так и не удалось?

Вдруг я почувствовал, что шум в зале стих и, прислушиваясь к докладчику, понял причину этого.

— В расследовании уголовных дел мы за истекшие девять месяцев добились неплохих результатов, — говорил прокурор. — Но некоторые преступления нам так и не удалось раскрыть. Взять, например, крупную кражу часов, фотоаппаратов, транзисторных приемников, изделий из шерсти и других товаров, которую расследовал товарищ Гусько. Приходится удивляться тому, насколько кустарно, примитивно велось следствие по этому делу. Похоже, что следователь не только не стремился установить и изобличить преступников, а, наоборот, изо всех сил старался разрушить доказательства их вины. Вы согласны с такой оценкой вашей работы, товарищ Гусько?

Гусько сидел впереди, у окна, и, как ни в чем не бывало, рассматривал свое отражение в стекле. Я и раньше замечал его за этим занятием в трамваях, в метро, перед витринами магазинов — словом, везде, где можно было найти хоть какую-нибудь зеркальную поверхность.

— Мы с уважением относимся к вашим усам и прическе, — вновь обратился к нему прокурор, — но скажите все же, Гусько, согласны вы со мной или нет?

Услышав, наконец, свою фамилию и поняв, что его о чем-то спрашивают, Гусько встал.

— Так точно! — четко ответил он.

— Полностью?

— Разумеется…

В зале раздался смех.

— Тогда садитесь, — махнул рукой прокурор. — Приятно иметь дело с таким оппонентом. — И, посмотрев на часы, добавил — Для желающих посмеяться объявляется перерыв на десять минут.

Все двинулись к выходу.

— Слушай, смех смехом, — сказал мне Чижов в коридоре, — а преступление-то висит. Не попробуешь ли ты свои силы? Раскроешь — еще одно доброе дело сделаешь. Давай, а?

Магическое «давай» мне приходилось слышать не раз. Начальники любили вдохновлять им своих подчиненных. При этом всегда было ясно, что нужно делать, а вот как «давать» — никто из них, как правило, сказать не мог. Отчетливо понимая, что с заволокиченным делом придется повозиться не один месяц, я выслушал предложение Чижова без особого энтузиазма, но возражать не стал и после небольшого раздумья согласился с ним.

— Вот и хорошо! — обрадовался начальник следственного отдела. — Утром получай командировочное предписание и давай. Гусько уедет туда сегодня, а завтра встретит тебя.

На следующий день после двухчасовой тряски в жестком вагоне пассажирского поезда «Ленинград — Элисен-ваара» я добрался, наконец, до места и еще из окна увидел Гусько. В пальто светло-бежевого цвета и модных туфлях на высоких каблуках, аккуратно причесанный и побритый, с желтым портфелем в руке, он стоял на перроне, не обращая ни малейшего внимания на окружавшую его толпу. Я вспомнил, как однажды прокурор назвал его «фартовым парнем», и подумал, что точнее о нем не скажешь. Встретившись, мы поздоровались и направились к поселку пешком, через лес.

Осень была в разгаре. Над прозрачными кронами деревьев виднелось прохладное голубое небо. Золотая листва шуршала под ногами. Неожиданно нам стали попадаться грибы, и вскоре мы настолько увлеклись, собирая их, что не заметили, как оказались на берегу реки, рядом с маленьким, обшитым вагонкой домиком.

— Это наша «гостиница», — объяснил Гусько. — Кроме нас, здесь не будет никого. Отсюда до поселка минут десять ходьбы, но есть и телефонная связь! Настоял, вчера поставили аппарат.

Он снял замок с входной двери и через крохотную прихожую провел меня в единственную комнатушку. В ней стояли две железные кровати, старенький канцелярский стол и несколько ветхих, обитых клеенкой стульев.

— По собственному опыту скажу — жить можно, тепло даже зимой, а работать придется по выбору — либо тут, либо в милиции, — успокоительно заметил Гусько. — Пока же займемся жарехой.

Он принес дров, затопил плиту, потом подошел к окну.

— Посмотрите, — подозвал он меня. — Видите на берегу рубленый дом? Это магазин. Чуть дальше, над ним, — отделение милиции, еще дальше — жилые дома поселка, исполком, почта, клуб, парикмахерская. Левее, за лесом, — комбинат.

— Магазин охранялся? — спросил я.

— Нет. Днем там полно народу, а ночью над входом в отделение милиции горит лампочка. Она освещает магазин, правда слабовато.

Не желая тратить время попусту, я попросил у Гусько дело и занялся чтением, попутно делая выписки. Оно открывалось заявлением заведующей магазином Васильевой от 2 декабря. Я кратко записал его содержание: «Утром пришла на работу вместе с продавцами. Замок на входной двери был исправен, контрольна цела. В зале беспорядка поначалу не обнаружили. Потом заметили, что исчезли все наручные часы и фотоаппараты. Стали смотреть внимательней. Не нашли еще десяти транзисторных приемников, семи шерстяных кофт, двух чемоданов. Увидели, что нарушена выкладка духов и одеколона. Часы, фотоаппараты и приемники исчезли с паспортами, поэтому сведений об их номерах не осталось. Сбегала в милицию, вернулась в магазин и стала думать, как же проник преступник? Тронула вторую дверь, в пристройку для тары. Она оказалась открытой, врезной замок взломан. В пристройке было выбито стекло».

Далее шло донесение о применении служебно-розыскной собаки: «На место прибыли в 12 часов. Собака от пристройки повела вдоль реки, потом к противоположному берегу, но посередине, где выступала вода, след потеряла». К донесению прилагалась схема.

«…Протокол осмотра места происшествия. Осмотр проводился Гусько 2 декабря, начат в 21 час, окончен в 22 часа. Присутствовала Васильева. Следы обуви возле пристройки оказались занесенными снегом. В двух метрах от нее, у дерева, обнаружены два осколка стекла, соответствующие по размеру пустому проему во фрамуге. Изъяты. Опылены порошком. Выявлены следы пальцев рук. Папиллярные узоры неразличимы. От земли до фрамуги — два метра. Внутри пристройки, под фрамугой, — стол. Дверь из пристройки в торговый зал приоткрыта. Ригель врезного замка чуть выступает. На нем горизонтальные царапины. Замок тоже изъят. Васильева указала места, где лежали похищенные товары. Они зафиксированы на фотоснимках и схеме».

«…Показания проводника собаки. Он видел на снегу следы двух человек. Одни — характерные для кирзовых рабочих сапог примерно 41-го размера, без индивидуальных примет, по-видимому, новых, вторые — от резиновых, примерно 43-го размера, с рисунком «елочка» и стоптанными каблуками. К реке вели следы кирзовых сапог. Собака шла по ним. Других не было».

…Справка от 3 декабря. Гусько собрал актив поселка, рассказал о преступлении, попросил оказать ему помощь.

За ней — датированные 3 декабря показания Голованова, 43 лет, рабочего, дружинника: «Вчера вечером зашел сосед — кочегар Дверцов. Был навеселе, стал хвастаться тем, что несколько дней назад, в кочегарке, слышал разговор между кочегаром Мошкиным и плотником Храпцовым. Говорили о магазине, о том, что он не охраняется и его можно легко обчистить. С ними был кочегар Горобец. Заметив Дверцова, разговор прекратили, угостили водкой, Храпцов ушел, а Мошкин и Горобец остались на вахте».

За показаниями Голованова шли протоколы допросов Дверцова и Горобца. Дверцов целиком отрицал их. Горобец вел себя уклончиво: да, он действительно дежурил с Мошкиным, выпивал с ним и Храпцовым в кочегарке, видел там Дверцова, но никакого разговора о магазине и о том, что его можно обокрасть, не слышал.

….Допрос Коровина, шофера 27 лет, ровесника Мош-кина и Храпцова, живущего в общежитии в одной комнате с ними, в прошлом рязанского тракториста: «1 декабря, близко к полуночи, разбудил Храпцов и позвал на «дело». Идти отказался, но заснуть уже не смог. Через час в комнату снова зашел Храпцов, на этот раз вместе с Мошкиным, которого вечером забрали в милицию. Оба были пьяные, по пояс мокрые. Мошкин был обут в резиновые сапоги не своего размера, а Храпцов, как всегда, в кирзовые. Разбудили Боярского. Стали угощать одеколоном «Белая ромашка» и шоколадными конфетами «Ласточка». Затем Мошкин ушел. Храпцов лег спать, а утром, когда все заговорили о краже, дал понять, что магазин «заделали» они».

…Показания Мошкина: «1 декабря после работы выпил и сильно захмелел. Был отправлен в милицию, для вытрезвления, помещен в камеру, где находился до утра. Ни в какой краже не участвовал, да и участвовать не мог. Узнал о ней после того, как выпустили. Резиновых сапог не имел и ни у кого не брал. За три дня до кражи дежурил вместе с Горобцом в кочегарке, видел там Храпцова, выпивал с ними, однако о магазине не разговаривал, намерения обокрасть его не высказывал».

Мошкин выдвигал алиби: как это, сидя в милиции, под охраной, можно совершить кражу?! Попробуйте докажите.

…Протокол допроса Храпцова был тут же. «Никакого разговора о краже, — заявлял Храпцов, — во время выпивки в кочегарке никто не вел. Вечером 1 декабря я одновременно с Боярским лег спать, ночью не просыпался и из комнаты никуда не выходил». Оглашенные ему показания Коровина он расценивал как оговор.

…Интересными оказались показания каменщика Боярского, 25 лет: «1 декабря лег спать около 23 часов, одновременно сХрапцовым. Коровин уже спал. Ночью проснулся от шума. Свет в комнате не горел. Спросил ходившего: «Ты же ложился спать, а теперь опять ходишь?» Ответа не расслышал и вновь заснул».

…Помощник дежурного по милиции сержант Кукин, или «дядя Вася», как называли его в поселке, утверждал, что всю ночь с 1 на 2 декабря пьяный Мошкин провел в камере, и если выходил из нее, то не более, чем на несколько минут, по нужде.

…Через неделю после первого допроса Коровин был допрошен вторично. Он начисто отказался от своих показаний, объяснив это тем, что раньше оговаривал Мошкина и Храпцова. Причины оговора на допросе не выяснялись.

Во время третьего вызова Коровин вернулся к первоначальным показаниям и пояснил, что отказаться от них его принудили Мошкин и Храпцов, которые постоянно, как правило без свидетелей, угрожали ему убийством. Только однажды эти угрозы слышал рабочий Малюгин, он жил в соседней комнате и приходил тогда за чаем.

…Далее шли очные ставки. Коровин уличал Мошкина и Храпцова и в краже, и в угрозах убийством, уличал стойко, последовательно, но на следующий день опять заявил, что оговорил их. В дальнейшем он уже не менял эту позицию.

Не дала результатов и проведенная, что называется «под занавес», очная ставка между Головановым и Двер-цовым. Каждый из них повторил то, что говорил ранее.

Вторая половина дела состояла из инвентаризационных описей, характеристик и разного рода справок. Перелистав их, я поморщился:

— Сколько времени потрачено на собирание этих справок! Не лучше ли было поглубже да поосторожней проверить показания Коровина, посидеть подольше с Боярским, допросить Малюгина? А инвентаризационные описи вы смотрели?

— Нет, — ответил Гусько.

— Зря. Из нескольких сотен строк в них имеют значение две. Коровин говорил, что его угощали одеколоном и конфетами, не так ли? Посмотрите — «Белая ромашка» и «Ласточка» в магазине действительно были!

— Мало ли что говорил Коровин! Мошкин-то сидел во время кражи в милиции! — ухмыльнулся Гусько. — А если Коровин сам совершил ее и оклеветал своих товарищей? Кражу могли, кроме того, инсценировать с целью сокрытия недостачи работники магазина, она могла быть делом рук неизвестных нам лиц и так далее. Я проверил параллельно все версии. Нас, кажется, этому учили?

Я почувствовал, что мы говорим на разных языках, и подумал: «Бедный Мегрэ, бедный комиссар парижской уголовной полиции! Как жалок ты рядом с твоим ученым коллегой!»

Гусько между тем оживился:

— Может, перекусим? Жареха готова. Ладушки?

Он поставил на стол сковородку с грибами, потянул носом воздух и, крякнув от предвкушаемого удовольствия, провел кончиком языка по черной ниточке усов:

— Прелесть! Неплохо было бы по стопарю пропустить!

Пока я думал, как отреагировать на это предложение, Гусько сунул руку в портфель, вытащил из него бутылку водки и, подбросив ее, поставил на стол:

— Столичная! За удачу.

Мы выпили и навалились на жаркое. Насытившись, Гусько откинулся на спинку стула, поправил кок надо лбом:

— Честно говоря, не думал, что ты такой доступный…

— Почему же?

— Да так. Много о тебе слышал, но никогда бы не поверил, что с тобою можно вот так, запросто, выпить… Хочешь на валторне поиграю?

— Где ты взял ее?

— В местном клубе.

Он достал из-под кровати валторну, продул мундштук и, положив пальцы на клапаны, извлек из нее несколько печальных звуков:

— Узнаешь?

— Пока нет..

— Ну как же? Вальс из Пятой симфонии Петра Ильича…

— Спасибо, что подсказал.

— Выходит — разучился. Редко играю… Служба…

Гусько засунул валторну под кровать, вновь взял портфель, порылся в нем и показал мне фотокарточку:

— Прокомментируй.

— Встреча по боксу…

— А кто рефери?

Я присмотрелся и в рефери, одетом во все белое, с белой «кисой» под подбородком, узнал Гусько…

— Ты что, и боксом увлекаешься?

— Немного. Попросили тут посудействовать, пришлось помочь…

— Выходит, ты и жнец, и швец, и на дуде игрец? А дело запорол… — не выдержал я.

Лицо Гусько вытянулось.

— Это я так, между прочим… — виновато пробормотал он. — Не о делах же в личное время говорить!

— Ладно, не обижайся. Скажи, где сейчас стекла и замок?

— Замок утерян.

— Как?!

— Так. Я оставил его вместе со стеклами в магазине. Сегодня заходил туда. Стекла стоят в кладовке, замка не нашли.

— Мошкин и Храпцов здесь?

— Мошкин уволился и уехал.

— Когда, куда?

— Летом, как только осудили Коровина, а куда — не знаю. Храпцов тоже уволился, живет в соседнем поселке.

— А Коровин за что сел?

— За угон машины, на год.

— Кто расследовал дело?

— Я.

— Мотивы угона?

— Как тебе сказать? Официально — покататься, неофициально — говорил, что хотел избавиться от угроз со стороны Мошкина и Храпцова и что только зона может спасти его.

— Это было записано?

— Нет. Какое это имеет значение? Да и кто подтвердил бы?

— Малюгин, возможно.

— Вот именно — возможно. Пусть даже подтвердил бы, но что Малюгину могло быть известно о причинах угроз?

— Ты же не беседовал с ним!

Гусько потянулся за бутылкой, однако я остановил его:

— Не кажется ли тебе, что Коровин сел с твоей помощью? Не проверив показания, которые он дал, ты поспешил разгласить их и поставил его под удар…

— Вон куда ты клонишь! А я не согласен, я не могу исключить оговора со стороны Коровина. Если же это так, то он сам виноват и жалеть его нечего, — ответил Гусько. — Не понимаю, что ты волнуешься? Уверен, ты расколешь и Мошкина, и Храпцова. Тогда вернемся к замку, стеклам, да и к Коровину.

— Не понял…

— Не наивничай. Замков таких много. Пальчики, которые я порошком залепил, поправим, когда станет ясно, кто вынимал стекла.

— Ты что предлагаешь?!

— Ничего, просто делюсь мыслями…

— Но это же пахнет подтасовкой!

— Ерунда. К тому времени будет их признание…

«Как можно работать с таким человеком? — с досадой подумал я. — Как доверять ему?» Решение пришло быстро.

— У тебя много дел?

— Хватает.

— Возвращайся в прокуратуру и веди их, а я позвоню прокурору и скажу, что постараюсь справиться один. Так будет лучше.

Гусько ответил не сразу. Он, видимо, думал, нет ли здесь подвоха, но возражать не стал, только спросил:

— Когда отчаливать?

— Завтра. Скажи, где Горобец и Боярский?

— Боярский здесь, работает, а Горобец уехал в Мурманск, устраиваться в морское пароходство.

Утром я нашел на столе записку: «Надеюсь на твою порядочность, желаю успеха». Гусько оставался самим собой. Он и слово «порядочность» понимал по-своему. Я был доволен тем, что расстался с ним, однако вскоре остро почувствовал свое одиночество. Чужой, незнакомый поселок, загубленное дело… Тоска еще более овладела мной, когда я спустился к реке за водой. Порывы ветра гнали против течения опавшие листья. Дно даже у берега казалось бурым, а дальше чернело и проваливалось. «Вот так и у меня, — подумал я. — Мельтешатся перед глазами обрывки каких-то сведений, а за ними, в глубине, — одна тьма. В самом деле, что я имею в активе? Показания Голованова? Они использованы. Двусмысленные, безликие показания Боярского? Ими, возможно, и не удастся воспользоваться. Что еще? Все. А в пассиве? Алиби Мошки-на, разглашенные и сведенные к нулю показания Коровина, потеря доверия к следствию, испорченные отпечатки пальцев, исчезнувший замок, позорное прекращение дела — всего не перечислишь. Что же делать?»

Я зачерпнул воды, вернулся в дом, сел. Не поговорить ли с Боярским? Надо же с чего-то начинать!

Решив позвонить в отдел кадров, чтобы вызвать Боярского, я снял трубку и услышал в ней женский смех. «Тише, тише, сейчас говорить будет…» — попросил кто-то. Смех прекратился.

— Коммутатор, — сказала телефонистка.

— Дайте отдел кадров.

— Соединяю.

Как пользоваться такой связью? Когда отдел кадров ответил, оставалось только задать несколько ничего не значащих вопросов, повесить трубку и вызвать Боярского повесткой через милицию.

Он пришел днем прямо с работы — с непокрытой головой, в черном комбинезоне, небольшой, коренастый, ладно скроенный, с плутовским выражением серых глаз и скрытой в уголках рта усмешкой. Ожидая начала разговора, он пытливо поглядывал на меня. Я тоже рассматривал его и не спешил с вопросами.

— Сколько раз вас допрашивали? — спросил я наконец.

— Ой, много! — ответил Боярский, пригладив растрепавшиеся темно-русые волосы.

— Где же много? — возразил я. — Всего один раз.

— Вызывали больше…

— Свои показания помните?

— Примерно.

— Вы их читали перед тем, как подписывать?

— Да.

— Меня заинтересовала в них одна фраза. Вы говорили, что ночью, проснувшись, увидели кого-то в комнате и спросили: «Ты же ложился спать, а теперь опять ходишь?» К кому был обращен этот вопрос?

— Не помню, — ответил Боярский, опустив глаза.

— А воспроизводите вы его точно?

— Да, а что?

— Если точно, то получается, что того, к кому был обращен ваш вопрос, вы видели не менее двух раз.

— Вот как?! — удивился Боярский.

— Только так. Один раз вы видели этого человека, когда он ложился спать, а второй — когда он вновь оказался на ногах.

— Допустим…

— Таким образом, один и тот же человек дважды приковывал к себе ваше внимание. Верно?

— Возможно…

— Кто же это был?

— Не помню.

— А тогда, когда вас допрашивали, — помнили? Ведь это было вскоре после кражи!

— Тогда, может, и помнил, теперь забыл…

— Забыл… Но Гусько, как вы утверждаете, вызывал вас много раз, а это значит, что память вашу не оставляли в покое и в ней периодически должен был возникать облик того, кого вы видели ночью. Не так ли?

— Получается, что так…

— Кого же вы видели, с кем говорили? Вы должны либо назвать этого человека, либо отказаться от того, что обращались к нему с вопросом. Одно из двух. В прежнем виде ваши показания не выдерживают никакой критики. Согласны со мной?

— Пожалуй… Только зачем все это? Ведь дело закрыто…

— Преступление не раскрыто, Боярский! Виновные гуляют на свободе, а тот, кто помогал следствию, — сидит!

— Коровин?

— Да.

— Может, он ложно показывал на них…

— Не думаю. Ваши показания смыкаются и дополняют друг друга. Если допустить, что он лгал, то вы, выходит, помогали ему…

— Нет, я говорил правду…

— Надо говорить ее до конца…

— А она мне боком не выйдет?

Опасения Боярского были справедливы. Я знал это и вместе с тем понимал, что должен сломать тот барьер недоверия к следователю, который возник по воле моего предшественника. Как этого добиться? Уговорами «сказать правду» и обещаниями «не подвести»? Нет. Это выглядело бы жалко.

— Слушайте, Боярский, — начал я после некоторого раздумья. — Вы ведь знаете, как долго велось следствие и чем оно кончилось. И несмотря на это, его возобновили и послали сюда меня. Мое руководство поступило так потому, что не считает дело безнадежно загубленным и верит в то, что оно может быть раскрыто. Сейчас, беседуя с вами, я выбрал наиболее простой путь, и вы это тоже знаете. Я надеюсь на вашу совесть, но вы вольны поступать, как хотите. Прошу только иметь в виду, что я приехал не для того, чтобы подышать свежим воздухом и уехать. Я буду работать здесь месяц, два, полгода — словом, столько, сколько потребуется, чтобы исправить допущенные ошибки и раскрыть дело, а не загубить его окончательно. Если вы не ответите мне на мои вопросы — это не значит, что они будут сняты или забыты. Я найду ответы другими путями и думаю, что найду их рано или поздно без вашей помощи. В каком положении окажетесь тогда вы, честный человек? И какую оценку тогда мне придется давать вашему поведению? Если вы сейчас промолчите, то по существу попадете в положение укрывателя преступников, а если ответите мне, то неужели вы думаете, что я использую этот ответ во вред следствию и вам?

— Так-то оно так, а какая гарантия?

— Вам расписку дать? Смешно! Могу только сказать, что всегда ценил и буду ценить доверие. Без него жить нельзя!

Боярский пристально посмотрел мне в глаза и вздохнул:

— Ладно, отвечу на ваш вопрос. Человеком, которого я видел в ту ночь, был Храицов. Спать мы ложились вместе, потом я проснулся от шума. По комнате ходил пьяный Храпцов и с кем-то громко говорил. Тут-то я и задал ему свой вопрос. Увидев, что я не сплю, он зажег свет, сел ко мне на койку и стал предлагать выпить одеколона. Я отказался. Он достал из кармана брюк горсть конфет «Ласточка» и высыпал на одеяло: «Ешь». Брюки у него были мокрые, в сапогах хлюпала вода. На койке Коровина сидел Мошкин в мокрых брюках, резиновых сапогах и тоже угощал его одеколоном, конфетами. Потом Мошкин сказал: «Надо еще к Сильве заглянуть» и ушел, а Храпцов положил на батарею одежду, выключил свет и лег спать.

— Что за Сильва?

— Телефонистка. Живет в доме, где почта. Фамилия ее Сильвинская. Сильва — прозвище.

— Все?

— Этого мало?

— Насчет угроз что-нибудь знаете?

— Мне лично не грозили. Коровина же опекали: и провожали к Гуськб, и встречали. Как-то он сказал, что боится их. Я торопился на работу и не спросил почему, потом забыл.

— Теперь все?

— Вроде бы… Хотя… Не знаю, имеет это значение или нет. Когда следствие кончилось и Мошкин уволился, я провожал его до станции. Он говорил, что поедет домой, в Архангельскую область, но билет взял почему-то в Новгород. Платил за него при мне. Больших денег я у него не видел. В чемодане лежала бутылка водки, которую мы распили на вокзале, полотенце да смена белья.

Боярский замолчал, а я стал записывать его рассказ. Затем, окрыленный успехом, я попробовал вызвать Малюгина, но тот оказался в отъезде. И тогда я подумал: «Не поговорить ли с Сильвинской? Для Мошкина она, судя по всему, была своим человеком». Но сразу отказался от этой мысли: «Нет, встречаться с ней рановато».

Выйдя из. гостиницы, я направился к магазину, который еще работал. Осмотрев зал и витрины, прошел в конторку и познакомился с Васильевой. «Есть что-нибудь новенькое?»— сразу спросила она. Вместо ответа я задал ей тот же вопрос и попросил показать, где на момент кражи лежали шоколадные конфеты. Затем обогнул пристройку и убедился, что от здания милиции она не видна. Посетив это здание, я заглянул в камеру временно задержанных, находившуюся рядом с холодным дощатым туалетом. Выйти из нее на улицу можно было только по коридору, мимо дежурной части, дверь в которую, по-видимому, была открыта всегда.

На следующий день, знакомясь с поселком, я ругал себя за непредусмотрительность: нет, не в ботинках надо было ехать сюда! Увязая в грязи, я кое-как добрался до комбината, справился о времени увольнения Мошкина, Храпцова и Горобца и о сумме денег, выплаченной Мош-кину при расчете. Она оказалась равна 15 рублям… Мне удалось узнать, что рабочим, помимо спецодежды, выдавались и сапоги. Затратив несколько часов на осмотр расходных документов, я нашел накладную от 25 ноября прошлого года, в которой Храпцов расписался в получении кирзовых сапог 41-го размера! Зато Мошкин, как выяснилось, носил обувь всего лишь 37-го размера.

Листая накладные, я не переставал думать о Сильвин-ской. «Что она собой представляет? Что знает? Что скажет? Как подойти к ней, чтобы узнать от нее по возможности больше? Не взглянуть ли на дом, в котором она живет? Иногда и внешний вид жилища дает представление о его хозяине».

До наступления сумерек оставалось около часа. Вспомнив, что Сильвинская проживает в доме, где находится почта, я без труда нашел его.

Он был деревянный, одноэтажный. Кирпичная стена разделяла его пополам. В окнах одной половины виднелись решетки, другой — белые занавески. Каждая половина имела отдельный вход через пристроенную к ней веранду. До магазина, да и до общежития, где когда-то жил Мошкин, было рукой подать.

У входа в жилую часть дома я увидел несколько прислоненных к стене лопат, грабли и… две пары старых сапог — кожаных и резиновых. Поблизости никого не было. Я поднял резиновые сапоги, повернул их подошвами вверх и не поверил своим глазам — сквозь грязь на них просматривалась «елочка». Обозначения размера сапог найти не смог, но при осмотре кожаной пары заметил едва различимую цифру 42. Резиновые сапоги были чуть больше…

Неожиданно я услышал за своей спиной шаги. Женский голос спросил:

— Гражданин, что вы здесь делаете?

Я оглянулся и увидел одетую в ватник высокую, худощавую, уже немолодую блондинку с подкрашенными губами. В руке у нее была хозяйственная сумка.

— Подбираю себе сапоги, ходить не в чем, — сострил я.

— Они вам малы. Вам нужны сорок четвертого размера, а эти сорок третьего и сорок второго, к тому же старые, протекают…

— Они ваши?

— Да.

— Простите, вы не Сильвинская?

— Она самая.

— Тогда будем знакомы. Следователь.

Сильвинская насторожилась:

— Следователь? Не представляю, чем могу быть полезна… Но раз пришли — значит, нужно. Проходите в комнату.

Она пропустила меня вперед, поставила сумку и подала стул. Потом, не раздеваясь, села сама, натянула на острые колени юбку и сказала:

— Слушаю вас.

— Вы правы, — начал я. — Мне необходимо было встретиться с вами, но я не предполагал, что знакомство наше произойдет здесь. Меня интересует кража из магазина.

— Кража? При чем же здесь я?

— Вы дружили с Мошкиным… Он довольно часто навещал вас… Приходил к вам ночью, когда было совершено преступление. Я неспроста осматривал ваши резиновые сапоги. Следы таких сапог видел возле магазина утром второго декабря проводник служебно-розыскной собаки. Случайное ли это совпадение?

— Не знаю, не знаю… С Мошкиным я действительно дружила. Если говорить откровенно, он иногда ночевал у меня. Что касается сапог, то он брал их в основном на рыбалку, но, убейте, не могу вспомнить, был он у меня в ту ночь или нет.

— Не надо, Сильвинская. Ведь вы не безразличны к следствию.

— Вам так кажется?

— Я так считаю. Иначе зачем вы несколько дней тому назад пытались подслушать мой разговор по телефону? Из любопытства? Не верю. Вы прекрасно понимаете, что это запрещено.

Сильвинская замолчала. Достав из кармана ватника носовой платок, она то разглаживала его на коленях, то складывала и неотрывно смотрела на меня.

— Я мог бы сделать так, что вам пришлось бы проститься с работой. Но у вас двое детей, и растите вы их одна… Кстати, где девочки?

— В школе. Скоро должны прийти.

— А Мошкина жалеть нечего. Вы ведь знаете — он не вернется к вам.

Глаза Сильвинской стали влажными. Смахнув слезы, она размазала по векам тушь и, отвернувшись, принялась вытирать их.

— Неплохой был парень… помогал мне… картошку копал, дрова колол, воду носил… только пил много.

— В ту ночь, когда была совершена кража, этот «неплохой парень» навестил, кроме вас, еще и своих соседей по общежитию. Был в резиновых сапогах, пьяный, угощал одеколоном, конфетами.

— Не понимаю… Он собирался сбегать на тот берег…

— Значит, я прав? Выходит, он был у вас и вы это помните?

Сильвинская поняла, что проговорилась.

— Саша, Саша… Неужели ты мог пойти на такое?… Дурачок ты, дурачок… — покачала она головой и снова повернулась ко мне. — Если бы он сказал, что хочет обокрасть магазин! Я бы не позволила. Он это знал. Я всю жизнь прожила честно…

— Странная вы, однако, — возразил я. — Какой вор будет делиться своими намерениями с честным человеком?

Сильвинская закрыла лицо ладонями и заплакала. Потом, чуть успокоившись, заговорила:

— Он прибежал ко мне очень поздно, нетрезвый. Сказал, что попал в милицию, замерз и хочет согреться. Попросил резиновые сапоги, чтобы сбегать за реку. Река тогда только встала, местами на ней проступала вода. Я испугалась: вдруг провалится, пыталась удержать, но он не послушал. Как-то летом он говорил, будто на том берегу есть развалившаяся банька, в которой можно варить самогон… Я и подумала: наверно за ним. Вернулся он примерно через час, пьяный, переобулся и убежал в милицию. Вот и все. Никаких вещей ко мне он не приносил, поверьте, и денег я у него не видела. Когда началось следствие, он вел себя так, словно это его не касалось. Перед отъездом принес ящик с инструментами, попросил, чтобы я сохранила…

— Можно взглянуть на него? — поинтересовался я.

— Он на веранде.

В углу веранды действительно стоял небольшой ящик. В нем были гаечные ключи, плоскогубцы, рашпили, куски медной проволоки и всякая мелочь. Перебирая ее, я наткнулся на мятый конверт, в котором находилось несколько гаек. Конверт был от письма, посланного Мошки-ну некоей Королевой из Новгорода.

— Сильвинская, вам известно, куда уехал Мошкин?

— Он собирался сначала в Новгород. Там у него девушка была. Оттуда — домой.

— Сапоги и конверт придется у вас забрать. Не возражаете?

— Берите, если нужно…

— Для чего же вы все-таки пытались подслушать мой разговор?

— Поверьте, товарищ следователь. Мошкин здесь ни при чем. Из любопытства и… дело ведь было закрыто…

Дверь веранды распахнулась, и на крыльце я увидел двух девочек с портфелями в руках.

— Наконец-то, — вздохнула Сильвинская. — Идите, сейчас накормлю.

Мне оставалось оформить результаты работы с ней, но сделал я это уже в милиции. Здесь Сильвинская дополнила свои показания маленькой деталью: летом Мошкин взял у нее пять рублей, долго не возвращал, а потом принес вместо них несколько простыней. Не сразу, по одной, сказал, что свои, и отдает их вместо денег. Разве я мог представить тогда, какую роль сыграет эта деталь!

Утром меня разбудил стук в дверь. Вошел милиционер:

— Малюгина не вы вызывали? Он у нас, в отделении.

— Передайте ему, чтобы никуда не уходил, — попросил я.

Взяв полотенце, я вышел в прихожую и заметил, что изо рта у меня идет пар, а вода в ведре покрыта корочкой льда. Умывшись и наскоро перекусив, я направился в милицию. Малюгин — длинный, кудлатый парень в очках и новом демисезонном пальто — ждал меня. Найдя свободный кабинет, я попросил свидетеля по возможности серьезно отнестись к разговору и задал ему только два вопроса: что ему известно о краже и о сложившихся между Мошкиным, Храпцовым и Коровиным взаимоотношениях.

— О краже я знаю не больше, чем другие, — спокойно ответил Малюгин. — Слышал, что магазин обокрали, велось следствие, но виновников не нашли. Только один раз, уже по весне, я почувствовал что-то неладное. Я зашел к ним за заваркой. Они стояли втроем у окна: в середине Коровин, а по сторонам от него Мошкин и Храп-цов. Мошкин держал Коровина за грудки и кричал: «Ты баланды не пробовал! Попробуешь — тогда и болтай!» Заметив меня, он замолчалг Коровин дал мне чаю и вышел из комнаты вместе со мной. Что у них там произошло, не знаю.

«И за это спасибо, Малюгин!» — подумал я, вернулся в гостиницу, быстро собрался и выехал на станцию. Работу в поселке я решил пока прекратить. По пути в Ленинград подвел итоги своей работы: в копилку доказательств, на ее дно, легли первые улики. Отныне она уже не была пустой, как прежде. Эти улики заставляли верить Коровину, тому Коровину, который разоблачал преступников, пока не смалодушничал, испугавшись угроз. Теперь предстояло выехать к Королевой и Горобцу, чтобы обеспечить неожиданность их допросов и исключить возможность установления ими контактов с Мошкиным.

Первым человеком, с которым я столкнулся в коридоре прокуратуры, был Чижов.

— Слушай, Дмитрий Михайлович, ты куда провалился? Уехал и как в воду канул! — обрушился он на меня. — Неужели позвонить не мог? Прокурор чуть не ежедневно спрашивает меня о тебе, а я ничего не знаю! Давай заходи…

Я объяснил ему причины, по которым не звонил. Чижов немного смягчился. По мере того как он узнавал о переменах в деле, настроение его становилось все лучше, а когда я заговорил о том, что после поездки в Новгород и Мурманск придется, возможно, подумать и об арестах, он воскликнул:

— Вот видишь! Дело на мази. Желаю успеха!

Новгород встретил меня мокрым снегом. Пришлось довольно долго колесить по его улицам, чтобы найти дом, в котором жила Королева. Соседка сказала, что она работает медсестрой и вернется домой после шести вечера. Я оставил ей повестку и отправился в кремль, который посещал всякий раз, когда приезжал сюда. Вечером, подходя к прокуратуре города, я еще издали заметил невысокую девушку, стоявшую на улице возле дверей. На ней были серый пуховый берет, зимнее пальто с заячьим воротником и черные боты. Из-под пальто белой полоской выбивался медицинский халат.

Когда я нашел место, где можно было поговорить с Королевой, и разъяснил ей цель своего приезда в Новгород, она съежилась и покраснела. Затем между нами произошел следующий разговор:

— Вы были знакомы с Мошкиным? — спросил я.

— Да… — ответила Королева.

— Как вы познакомились?

— Заочно. Первое письмо от него я получила летом, когда в газете поместили мою фотографию.

— Что он писал вам?

— Сообщал, что работает на комсомольской стройке бригадиром, пользуется уважением, но личная жизнь у него не сложилась.

— Вы ответили ему?

— Да. Неудобно было не отвечать.

— Что было дальше?

— Он стал писать часто, уверял, что тоскует и хочет повидаться со мной.

— Вы ему верили?

— Да.

— Что он еще писал?

— Обещал приехать в Новгород, а потом вдруг сообщил, что в его жизни возникли осложнения, которые могут отодвинуть встречу на несколько лет.

— Какие осложнения?

— Не знаю…

— Как развивались ваши отношения после этого?

— Настроение у него постоянно менялось. Его дела шли то хорошо, то плохо…

— Почему?

— Не знаю.

— Чем это кончилось?

— Он приехал, сказал, что уволился и хочет жениться на мне.

— Где он жил?

— Понятия не имею.

— Как вы отнеслись к его словам?

— Испугалась. Он был пьяный… И после этого все время пил…

— На что?

— Кто его знает.

— Чего же вы испугались?

— Когда он напивался, то спрашивал, буду ли я ждать его, если ему придется сидеть в тюрьме. И вообще был какой-то темный…

— Сколько времени вы встречались с ним?

— С неделю. Потом сказала, чтобы больше не приходил.

— Вы сохранили его письма?

— Да. Если хотите, могу их привезти, — предложила Королева.

Я отпустил ее и вскоре уже держал в руках перетянутую резинкой пачку пухлых конвертов. Я не нашел в письмах Мошкина ни одного упоминания о преступлении, зато, сопоставив их по времени и характеру с неустойчивыми показаниями Коровина, понял причину, которая так влияла на настроение самозваного жениха Королевой.

По возвращении из Новгорода я заскочил домой, взял запасную пару белья и, не задерживаясь, выехал на Московский вокзал. Спустя сутки скорый поезд доставил меня в Мурманск.

Был вечер. Выйдя из вагона, я ощутил нехватку воздуха и легкое головокружение, решил не спешить, немножко акклиматизироваться и, добравшись до гостиницы, сразу лег спать. Когда проснулся, обе стрелки часов указывали на цифру 12. Было непонятно — ночь это или день. Выглянув в окно, я увидел залитые электричеством оживленные улицы, только небо показалось мне не черным, а густофиолетовым. Я понял, что, сам того не ведая, проспал более половины суток. Созвонившись с отделом кадров пароходства, я узнал, что траулер, на который устроился Горобец, находится на ремонте, и через час, проделав довольно длинный, извилистый путь между громадными кранами и пахнущими соленой рыбой пирамидами бочек, добрался до него.

Матрос, стоявший на пирсе, проводил меня в каюту капитана, который довольно лестно отозвался о Горобце, вызвал его к себе, а сам вышел. Когда мы остались одни, я поинтересовался, доволен ли Горобец своей работой, и, получив утвердительный ответ, предупредил, что приехал издалека, из Ленинграда, а значит, не случайно, причинять неприятности не намерен, и если буду понят правильно, то расстанемся мы по-хорошему.

— Что случилось? — с тревогой в голосе спросил Горобец.

— Год тому назад, ночью, в поселке, где вы тогда жили, был обворован магазин.

— Ну и что?

— К краже лично вы никакого отношения не имели, но за три дня до нее в кочегарке вы присутствовали при разговоре, который для меня представляет определенный интерес. Вас допрашивали в свое время о нем, помните? Вы дали тогда уклончивые показания. Если вы и на этот раз поведете себя так же, мне придется похлопотать о том, чтобы вас не пускали в море. Вы можете потребоваться для очных ставок. Прошу вас, Горобец, еще раз вспомнить дежурство в кочегарке и сказать, возникал ли тогда разговор о магазине?

Горобец ответил не сразу. Некоторое время он понуро рассматривал ладони и рукава робы, в которую был одет, пытаясь ногтями счистить с них краску. Потом выпрямился.

— Можно вам задать один вопрос? — спросил он.

— Пожалуйста.

— Где сейчас Мошкин и Храпцов?

— На этот вопрос ответа не ждите. Для нашей беседы он не имеет значения, — сказал я, — но, поверьте, сегодня их положение гораздо сложнее, чем в прошлом. Заговорили Боярский, Сильвинская, появились интересные письма Мощкина.

— Сильва? Что она могла знать?

— Перед кражей Мошкин брал у нее резиновые сапоги.

— А Боярский?

— Боярский, как и Коровин, видел Мошкина и Храп-цова той же ночью в общежитии — пьяных, с одеколоном и конфетами, причем Мошкин был обут в резиновые сапоги.

— Интересно… Значит, Мошкин уходил из милиции?

— Выходит так, но давайте вернемся к тому вопросу, который я поставил перед вами, — о разговоре в кочегарке за три дня до кражи…

— Был такой. Я не сказал о нем раньше, потому что они просили меня молчать, доказывали, что разговор этот был отвлеченным, но если я расскажу о нем, их посадят, хотя они ни в чем не виноваты.

— А сами вы как считаете?

— Как вам сказать… Они мне ничего не предлагали, никуда не звали, намерения залезть в магазин прямо не высказывали. Если же с другой стороны посмотреть, то возникает вопрос, почему они замолчали, когда заметили Дверцова? Что плохого в разговоре о том, что магазин не охраняется и его можно легко обокрасть? Ничего. Об этом надо было бы говорить, и чем больше, тем лучше. Не в кочегарке, конечно, и не за бутылкой водки…

— Вот именно, — согласился я, довольный тем, что к цепи доказательств виновности Мошкина и Храпцова добавилось еще одно звено.

Через день я рассказал о результатах поездок Чижову.

— Все это хорошо, — резюмировал начальник следственного отдела. — Но с доказательствами не так-то густо. Вещей нет. Алиби Мошкина теперь под сомнением, однако оно не опровергнуто. Если не удастся добиться большего, дело придется прекращать.

— Надо идти на аресты, — предложил я.

— Обоих сразу? Или пока одного? Тогда кого? — не без ехидства спросил Чижов.

— Храпцова.

— Почему?

— Потому, что у Мошкина алиби, к тому же он, судя по всему, опытнее и хитрее Храпцова, который уже на следующий день проболтался о краже Коровину. С признанием Храпцова разлетится и алиби Мошкина.

— Это признание еще надо получить…

— После ареста дадим ему очные ставки с Боярским, Горобцом, Малюгиным… Признается!

— Арест считаю рискованным, — продолжал осторожничать Чижов.

— И я так считаю, но делать Храпцову очные ставки, когда он на свободе, — это еще больший риск!

— Хорошо, раз ты настаиваешь на аресте, пойдем к прокурору. Санкцию он будет давать. Ему и доложим.

Внимательно выслушав нас, прокурор сказал:

— Ситуация очень интересная. Надо работать дальше. Что предлагает следователь, мне ясно. Какие у вас предложения, товарищ Чижов?

Начальник следственного отдела замешкался.

— Молчите? Значит, предложение следователя — единственное. Мы должны либо отклонить его, либо согласиться с ним. Лично я за риск. Когда он оправдан, конечно. В данном случае он оправдан не только уже достигнутыми результатами, но и теми, которые предстоит достичь. Если мы не прибегнем к арестам, у нас не останется надежды на раскрытие дела. Поэтому надо арестовывать. Первым — Храпцова. Перед арестом его следует, конечно, допросить. Пусть он еще раз солжет, не беда. После ареста — дать очные ставки. Возражения будут? Нет? Считайте вопрос решенным.

В коридоре Чижов сказал:

— Не думал, что ты получишь поддержку…

Я предпочел отмолчаться и в тот же день дал телеграмму о вызове Храпцова. Волков бояться — в лес не ходить!

Когда Храпцов — высокий, плечистый, светловолосый и голубоглазый увалень, одетый в теплую брезентовую куртку, — появился в дверях кабинета, я почему-то подумал, что ко мне прибыл не тот человек, которого я вызывал, не вор, угрожавший убийством Коровину, а обыкновенный, ничем не запятнанный, честный работяга. Однако вскоре это впечатление рассеялось. Храпцов упорно отрицал теперь уже очевидные факты, продолжал жить старыми понятиями и вовсе не намеревался расставаться с ними.

После того как он вновь заявил, что во время кражи спал в общежитии, я арестовал его. Через день я посетил арестованного. Храпцов начинал догадываться, что что-то произошло, но показаний своих не изменил.

В следующий раз я поехал к нему уже с Горобцом, Боярским и Малюгиным. Очные ставки с каждым из них были для Храпцова неожиданностью. Он слушал своих бывших приятелей и не верил ушам, пытался спорить, но у него ничего не получалось.

— Как вам понравились показания этих людей? — спросил я, отпустив свидетелей.

— Врут… — вяло ответил Храпцов.

— Тогда объясните, почему и для чего?

— Не знаю…

— Что ж, давайте запишем, что вам неизвестны причины, по которым свидетели оговаривают вас.

— Зачем?

— Это тоже имеет значение. Можно, конечно, представить себе беспричинный оговор одного человека другим, однако вас, выходит, оговаривают сразу трое. Был и четвертый, Коровин…

Я склонился над протоколом и как бы невзначай заметил:

— Записываю заведомую ложь, но мне больше ничего не остается. Я и впредь буду приходить к вам, чтобы за-фиксиррвать ваше отношение к преступлению. Терпения у меня хватит…

В это время дверь кабинета отворилась и выводная объяснила:

— Перерыв на обед. Пошли, Храпцов.

Он отсутствовал около часа, а когда вернулся, то повел себя как-то странно: полюбопытствовал, нравится ли мне работа, стал оживленно рассказывать о своих сокамерниках.

— Дайте закончить составление протокола, — прервал его я, но Храпцов вдруг спросил:

— Куда это меня водили после обеда?

— Вот уж не знаю, — безразлично ответил я.

— Так и поверил… Без вашего ведома они ничего не делают.

— А что случилось?

Храпцов хитровато улыбнулся:

— Отдохнуть не дали. Пришел мужик в халате, забрал с собой, поставил в какую-то кабину и давай вертеть во все стороны. Вертит и приговаривает: «Сейчас все уви-дим, все узнаєм…» Потом спрашивает: «Вор?» Я говорю: «Да». А он: «Что обокрал? Магазин? Все ясно».

Я понял, что Храпцова водили на флюорографию, и хотел было сказать ему об этом, но воздержался. Между тем Храпцов продолжал допекать вопросами:

— Что это был за аппарат?

— Не знаю, не знаю.

— Прошу вас, скажите.

И тут в моей голове родилась озорная мысль:

— Храпцов, вы газеты, журналы читаете?

— Читаю.

— О детекторе лжи что-нибудь слышали?

— Что это?

— Не знаете? Этот аппарат для чтения мыслей. В Америке его давно применяют.

— Выходит, мои мысли тоже прочитали?

— Зачем это нужно? И так видно, где вы говорите правду, а где лжете… Будем записывать дальше?

Храпцов надолго задумался.

— То, что писали, обязательно должно остаться в деле? Порвать нельзя? — спросил он, наконец.

— Нет, нельзя. Я много раз говорил вам, что чем раньше вы скажете правду, тем лучше для вас.

— Значит, нельзя порвать? По новой бы начал…

Я подал Храпцову несколько листов бумаги:

— Пишите сами, мне надоело…

— Кому?

— Прокурору. Он будет читать дело и решать, кому сколько лет просить. Только подробно и ни слова лжи — иначе все пойдет насмарку. Ясно?

— Ясно, — ответил Храпцов и принялся писать.

Вот что я узнал из его исповеди.

Они познакомились летом, когда Мошкина перевели в комнату, где кроме него, Храпцова, жили Боярский и Коровин. Своим пьянством Мошкин надоел всем — и на работе, и в общежитии, а жильцы той комнаты пользовались репутацией благонадежных. Нельзя сказать, чтобы они не выпивали, такое бывало по праздникам или с получки, но на работе — никогда. И Мошкин — маленький, шустрый — стих. Прошел месяц. В июле, на День Военно-Морского Флота, он притащил вдруг четыре бутылки портвейна и сказал, что как моряк не может не отметить этот праздник. Сели вчетвером, выпили по стакану, потом по второму, третьему. Вспомнили военную службу, работу после увольнения в запас. Мошкин, оказалось, плавал на большом рыболовецком траулере. Захлебываясь, он рассказывал о том, как ходил в загранку, бывал в Канаде, в Штатах, в Южной Америке, прибарахлился, купил японский магнитофон и никогда не считал деньги. Их хватало и на рестораны, и на девочек, и даже на то, чтобы матери отправить. Когда приезжал домой — пил с друзьями, ходил на рыбалку, а в конце последнего отпуска так загулял, что едва добрался до Мурманска, к тому же без документов. С судна списали. Пришлось вернуться к матери, в село. Работать в колхозе не хотелось. Тянуло море. Продал магнитофон, кое-что из барахла, пожил·., как человек, еще несколько дней, и оказался на мели. Дойдя в своем рассказе до этого места, Мошкин воскликнул: «А что значит мель для моряка?! Эх, братишки!..» Он взял гитару, стал перебирать струны. Потом спросил: «План курили когда-нибудь?» — и запел:

Под планом родился,

Под планом крестился,

Под планом пошел воровать,

Под планом, друзья,

в Микуньлаг забурился

Положенный срок отбывать.

Он пел и другие блатные песни, а в промежутках рассказывал, как в лагере, куда попал за кражу лодочного мотора, научился курить эту дурь. По его словам, он прожил на баланде два года, освободился и, получив паспорт, приехал сюда.

Мошкину посочувствовали. Он предложил выпить еще и куда-то убежал. Вернувшись с бутылкой, плеснул из нее на тарелку немного прозрачной жидкости и чиркнул спичку. Вспыхнуло синее пламя: «Первак!» К Храпцову Мошкин особенно благоволил — наливал ему первому, больше, чем другим, и все приговаривал: «Ты самый здоровый, пей, семь футов тебе под килем!» Когда и эта бутылка оказалась пустой, Мошкин встал: «Давайте по корешам, ребятки!» Все пожали друг другу руки. Он собирался сбегать еще, но Боярский и Коровин усадили его и пригрозили, что уйдут, если он не послушает их.

Мошкин действительно был отменным рыбаком. Егерь давал ему лодку, он уплывал на ней в заводи, где рыба сама шла к нему. Храпцов тоже любил рыбачить и часто составлял ему компанию. Уху они варили на противоположном, лесистом берегу. Но что за уха без выпивки? Как-то, подвыпив, Мошкин снова заговорил о своей былой жизни и, указав на видневшийся вдалеке магазин, сказал: «Давно приглядываюсь к нему. Охраны никакой. Приходи и бери, что хочешь». Храпцов промолчал, а про себя подумал: «Пьяный, болтает невесть что, или дурак — ведь второй срок заработает». Не получив ответа, Мошкин о магазине больше не вспоминал, но при следующей рыбалке вновь завел о нем разговор: «Чисто

можно сработать, на самом высоком уровне. Только подождать надо, когда река замерзнет… После работы беру бутылку, слегка поддаю, но больше изображаю. Прихожу в общежитие и лезу на глаза к коменданту или дежурному. Те: «Мошкин, ты опять пьян», — и в милицию. До полуночи лежу в камере, потом кричу дяде Васе, чтобы в туалет выпустил. Он уходит к себе, а я — к Сильве. Переобуваюсь у нее в резиновые сапоги, на случай, если применят собаку, беру рашпиль и — к магазину. Вынимаю стекло в пристройке, отжимаю замок в двери, что ведет в торговый зал. Вот и все. Только некому на стреме постоять да барахло принять. Ты не согласишься?» Храпцов не согласился. Он не был авантюристом, привык жить честно и Мошкину советовал жить так же — ведь один раз уже обжегся!

Но Мошкин не успокаивался. Как-то пошли вместе в баню, снова выпили. Мошкин прилип, как лист от веника: «Я сделаю все сам. Чего боишься? Не докопаются. Алиби железное. Кто докажет, что, сидя в милиции, я обокрал магазин? Вещи донесешь до того места, где вода выступает. Я подойду туда, приму чемоданы, мы разойдемся, собьем след. Вещички я спрячу на другом берегу, возле развалин баньки, а когда стихнет шум — начнем потихоньку толкать… Соглашайся, дурак! Твою безопасность гарантирую, а сгорю — сам отвечу, тебя не потащу».

Храпцов, глядя на маленького Мошкина, начинал чувствовать себя трусом. А тот все подливал масла в огонь: «Очко играет! Эх ты, буйвол! Не трусь! По рукам?» — и протянул ему свою ладонь. Храпцов нехотя пожал ее: «Ладно». Они расстались и в течение некоторого времени не возвращались к этой теме.

Между тем приближение зимы давало о себе знать: река затягивалась льдом. В конце ноября Мошкин перед заступлением на дежурство дал Храпцову пятерку, попросил взять водки, закуски и зайти к нему в кочегарку. Храпцов пришел. Мошкин дежурил тогда на пару с Горобцом. После выпивки он завел с Горобцом тот же разговор, что и с ним, — о магазине, об отсутствии охраны, о том, что обокрасть можно запросто. Будто хотел и его привлечь к этому делу. Незаметно появился старик Двер-цов. Никто не знал, слышал он что-нибудь или нет. Ему налили, и Храпцов, воспользовавшись замешательством, ушел. После смены Мошкин сказал ему, что операция назначена на полночь с 1 на 2 декабря, и просил подойти в это время к магазину.

1 декабря, вернувшись с работы, Храпцов поужинал вместе с Боярским и лег спать. Коровин уже спал. Четвертая койка пустовала. Храпцов понял, что Мошкин приступил к выполнению своего плана, и стал ожидать наступления полуночи. Было жутковато. Разбудил Коровина, позвал с собой, но тот отмахнулся. Потом тихо встал, оделся и вышел, лесом добрался до магазина и остановился в нескольких метрах от него, рядом с пристройкой. Мошкин чуть слышным свистом дал знать, что он уже здесь. Достав из резинового сапога рашпиль, Мошкин пытался вынуть из фрамуги стекло, но оно лопнуло. Тогда он вытащил его по частям, осторожно прислонил к дереву, влез в образовавшийся проем вперед головой и словно провалился в него. Минут через десять он подал Храпцову сначала один, потом второй чемодан: «Тащи!» Чемоданы были увесистые, Храпцов побежал с ними вдоль реки, спустился на покрытый снегом лед и, не оглядываясь, направился к другому берегу. На середине реки лед стал потрескивать, под ногами зачавкало. Ониспугался, поставил чемоданы, отступил назад и, присмотревшись, заметил впереди широкую темную полосу.

Вскоре справа от себя он услышал тот же тихий, протяжный свист и увидел бежавшего к нему Мошкина. Схватив чемодан, Мошкин прошептал: «Я один все перенесу, вдвоем провалимся», — и, шлепая по снежной жиже, скрылся в темноте. Храпцов проклинал себя за то, что связался с ним. Вдруг лед не выдержит! Мошкин с чемоданом сразу пойдет на дно или начнет орать, и тогда все кончено… Минуты тянулись, как часы. Хотелось плюнуть на все и уйти — пусть управляется один, как хочет. Но Мошкин вернулся, отдышался немного и потащил второй чемодан. На этот раз он отсутствовал дольше, может, потому, что назад уже шел, а не бежал, как раньше. Подойдя к Храпцову, Мошкин достал из кармана ватника флакон одеколона: «Выпей фонфурик, согрейся». Когда Храпцов, передергиваясь, проглотил эту гадость, он дал ему шоколадных конфет и прошептал: «Расходимся. По воде. Встречаемся у общежития». Они побежали в разные стороны.

Перед тем как войти в общежитие, они заглянули через окно в вестибюль. Вахтер, положив голову на руки, спал за столом. В комнату им удалось пройти незаметно. Только тут Храпцов обнаружил, что Мошкин стал пьян больше, чем был. Проснулся Боярский и спросил у Храпцова, почему он встал. Коровин тоже откинул с головы одеяло. Мошкин предложил им по фонфурику, но они отказались пить и съели только конфеты, которыми угостил Храпцов. Затем Мошкин заторопился к Сильве и в милицию, а Храпцов лег спать. Утром, когда по всему поселку разнеслась весть о краже, Храпцов сказал Коровину, что это — их работа. Началось следствие, и они узнали, что Коровин «заложил» их. Угрозами и уговорами они заставили его отказаться от показаний. Мошкин прямо сказал Коровину, что, пока он не сядет и не попробует баланды, покоя ему не будет. Храпцов, в памяти которого долго жил страх, испытанный им на реке, начисто отказался от участия в сбыте краденого. Что сталось с ним, он так и не узнал.

Закончив писать, Храпцов сгреб со стола листки, пронумеровал, потом прочитал заявление вслух, и я записал его на магнитофон, доставленный к тому времени из прокуратуры. Так на повестке дня оказалась встреча с Мош-киным, встреча внезапная, не. здесь, а там — в Архангельской области.

В село, где жил Мошкин, я приехал поздним вечером на милицейской машине, предоставленной мне дежурным по райотделу. Оно утопало в снегу и производило впечатление вымершего. Только кое-где в окнах горел свет, а из труб к темному небу лениво тянулись тонкие струйки сизого дыма. Найдя нужную избу, я постучал в дверь, потянул ее на себя и, окутанный клубами пара, сделал шаг вперед. Справа от входа на неразобранной кровати я увидел молодого мужчину.

— Мошкин?

— Допустим… — послышался ответ.

— Одевайтесь!

Эта команда не вызвала у Мошкина никакого удивления. Натянув свитер и сунув ноги в валенки, он вышел на середину избы и стал неторопливо причесываться. В это время из соседней комнаты появилась пожилая женщина.

— Что случилось, сынок? — поинтересовалась она.

— Гости приехали, — буркнул Мошкин. — Иди, иди к себе, мать. Это тебя не касается.

Я предъявил ему постановление на обыск и произвел его, надеясь найти хоть один паспорт к часам, приемнику или фотоаппарату, хоть один ярлык к кофте. Напрасно!

— Едем с нами, — сказал я, и Мошкин, ни о чем не спрашивая, стал надевать полушубок.

Через час мы были в райотделе. Мошкин вел себя спокойно. Казалось, он был готов ко всему. Когда же я заговорил о краже, в его черных, похожих на буравчики глазах вспыхнули лукавые огоньки:

— Пришить хотите, начальник? Зря. Был под замком. Может, вы доказали, что я вылез через замочную скважину? Времени было достаточно. Коли так — придется признаваться…

Я не стал раскрывать ему свои карты, но, чтобы прозондировать его настроение, спросил, где он взял простыни, которые отдал Сильвинской, и значительную сумму денег, потраченную в Новгороде. Подкупающе откровенно Мошкин рассказал, как украл и то, и другое: простыни в общежитии, а сумочку с деньгами — в поезде, по пути из Ленинграда в Новгород. Кражу сумочки он описал так живо, что я был готов поверить ему. Всем своим поведением Мошкин как бы говорил: «Пожалуйста, где виноват — отрицать не стану, все охотно признаю, а где не виноват — извините!»

Но было поздно. Время работало теперь на следствие. Приведя в исполнение санкцию на арест Мошкина и его этапирование в Ленинград, я выехал туда же.

Через несколько дней после возвращения в прокуратуру секретарь подала мне телеграмму из транспортной милиции: «Заявлений краже сумочки деньгами интересующем вас периоде не поступало».

Еще через две недели мне позвонили из следственного изолятора и сообщили о прибытии Мошкина. К этому времени я уже решил, что вызывать Горобца, Малюгина и Сильвинскую не буду: надо оплачивать дорогу, а Силь-винскую к тому же отрывать от детей. Их показания, как и показания Малюгина об угрозах, я при необходимости оглашу Мошкину, дам ему очную ставку с Боярским и предложу почитать исповедь Храпцова, но от проведения очной ставки с ним пока воздержусь.

И вот мы встретились вновь, но уже в изоляторе, в кабинете для допросов. Войдя в него, Мошкин посмотрел на зарешеченное окошечко под потолком и сел на стул, положив ногу на ногу.

— Сколько меня будут мариновать здесь? — был его первый и единственный вопрос.

— Это целиком зависит от вас, — ответил я сухо и огласил показания Малюгина. Они не произвели на Мошкина никакого впечатления. Он чуть поежился, когда услышал рассказ Сильвинской о его ночном визите за резиновыми сапогами, о простынях, и едва слышно произнес: «Стерва…» Показания Королевой вызвали у него приятные воспоминания. Это было заметно по скрытой улыбке, которая не сходила с его лица, пока он слушал их. Когда же дошла очередь до показаний Горобца, Мошкин даже обрадовался:

— Правильно говорит Горобец, справедливо. Что было, то было! Я действительно возмущался тем, что магазин не охраняется, что его можно обокрасть, но… Как бы вам сказать?.. Возмущался теоретически. Я ему ничего не предлагал, никуда не звал, намерения совершить кражу не высказывал… Он ведь не дает таких показаний?

Однако это радостное состояние прошло, как только в кабинет был приглашен Боярский. Мошкин замолчал, достал сигарету и долго разминал ее, готовясь к поединку. Боярский же, обменявшись с ним приветствиями, совершенно спокойно рассказал, как и в каком виде Мошкин с Храпцовым появился ночью в общежитии. Он напомнил Мошкину, что на ногах у него были большие, не его размера, резиновые сапоги, что на пузырьке с одеколоном, которым его угощали, имелась этикетка с изображением ромашки, а шоколадные конфеты назывались «Ласточка». Не забыл Боярский упомянуть и об угрозах, на которые жаловался Коровин.

— Мошкин, не напоминают ли вам показания Боярского аналогичные показания другого человека, которые вы слышали в самом начале следствия? — спросил я.

Не ответив, Мошкин повернулся к Боярскому и процедил:

— И ты свою судьбу решил испытать? Давай, давай…

От безразличия и показной радости он перешел теперь

к угрозам. И ничего странного в этом не было. Он боялся разоблачения, но верил еще в чудодейственную силу своего алиби, однажды уже спасшего его от, казалось бы, неминуемой гибели.

— Подумать только! — воскликнул Мошкин, когда Боярский был отпущен домой. — И этот туда же! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Догадываюсь, в чем тут дело: корешка своего, Коровина, решил спасать…

— Теперь ознакомьтесь вот с этим, — прервал я его, подавая пачку исписанных Храпцовым листов.

Мошкин с любопытством посмотрел на нее, положил на край стола дымящуюся сигарету и принялся читать.

— Почерк знакомый, — заметил он через минуту. — Вроде бы Храицов писал.

— Вы не ошиблись. Обратите внимание на дату. Почти месяц прошел с тех пор. И не вздумайте порвать. Я записал его заявление на магнитофоне.

Мошкин знакомился с исповедью Храпцова долго, неоднократно возвращаясь к уже прочитанному, что-то прикидывая и обдумывая. Закончив читать, он попросил папиросу:

— Сигареты здесь дрянь. Раньше курил «Беломор», но теперь папиросы ни с выпиской, ни с передачей не получить. Запрещено.

Задымив, он помолчал, потом спросил:

— А голос Храпцова послушать можно? Интересно, что он там наболтал…

— Можно. Только надо съездить за лентой и магнитофоном в прокуратуру. Вы за это время успеете пообедать.

После обеда я вызвал Мошкина, чтобы прокрутить ему фонограмму заявления Храпцова, и увидел, что от его задумчивости не осталось и следа. Узнав голос Храпцова, Мошкин заерзал на стуле, заулыбался и с неподдельным восторгом воскликнул: «Ишь басит как! Гигант!»— но вскоре махнул рукой:

— Все ясно. Вас можно поздравить. Мне остается подтвердить его показания. Только в одном моменте я не согласен с ним: вещи сбывал не я, а он. Но это мелочь…

Я был готов ко всему, только не к этому. После раскаяния Храпцова я был убежден в том, что если Мошкин когда-нибудь признает свою вину, то расскажет о ней правдиво. Кому же теперь верить?

— Мошкин, — сказал я в раздумье. — Вопрос о вещах — это не мелочь. Их надо вернуть, чтобы возместить причиненный государству ущерб и избежать предъявления к вам иска.

— Я все понимаю, гражданин следователь, — стоял тот на своем, — но о вещах спрашивайте у Храпцова. Он скажет, а я, увы, не в курсе.

В самом деле, зачем Мошкину, признаваясь, продолжать врать? Зачем вызывать у следствия недоверие к себе? Мало ли лжи было до этого? И все же признание Мошкина показалось мне зыбким. Оно было сделано без боя и даже без сопротивления, и хотя во многом совпадало с показаниями Храпцова, настораживало упорство, с которым Мошкин утверждал, что реализацией вещей занимался не он, а его подельник. Веря больше Храпцову, я интуитивно чувствовал, что Мошкин ведет себя так не случайно, что он готовится к какому-то маневру, с помощью которого надеется изменить ход следствия. Можно было бы уже теперь заняться устранением противоречий в их показаниях, но, продолжая опасаться того, что их встреча на очной ставке даст нежелательные результаты, я решил вначале закрепить признание Мошкина — вывезти его на место происшествия и там с применением звукозаписи и киносъемки провести следственный эксперимент.

Заказав специальную крытую автомашину, конвой, я с началом рабочего дня получил Мошкина в изоляторе и, ничего не объясняя ему, выехал с ним в поселок. К концу дороги, казавшейся длинной и нудной, я хоть и сидел в кабине, все-таки изрядно замерз, а о тех, кто трясся в кузове, и говорить было нечего. Перед тем как начинать что-то делать, надо было согреться, и поэтому, когда машина остановилась, я вместе со своими спутниками направился прямо в отделение милиции.

Первым в дежурную часть вошел Мошкин. Увидев сидящего там пожилого сержанта, он воскликнул:

— Дядя Вася! Привет!

Сержант кивнул головой и удивленно посмотрел на него. Дежурного офицера на месте не оказалось. Узнав, что он в кабинете начальника, я попросил сержанта проводить меня туда.

Начальник отделения выделил в мое распоряжение двух милиционеров, которые удалили из магазина посетителей, оставив в нем только заведующую и продавцов, и перекрыли подходы к нему. Когда подготовка к эксперименту закончилась, я достал портативный магнитофон и предложил Мошкину кратко рассказать, как была совершена кража. Мошкин без пререканий выполнил эту просьбу.

— Ну а теперь покажите, как вы проникли в магазин, откуда и какие товары взяли, — обратился я к нему.

Выйдя из отделения милиции, Мошкин поднял валявшийся на снегу ящик и поставил его под фрамугу, в которой когда-то выдавил стекло. Оторвав прибитую вместо стекла фанеру, он встал на ящик, влез в пристройку по пояс и опрокинулся туда. Я не поверил своим глазам. Не мог же Мошкин падать в пристройке на руки! Предложив ему проделать все заново, я стал наблюдать за ним изнутри. Показавшись в проеме, Мошкин наклонился вперед, уперся руками в стол и, подтянув ноги, сделал сальто.

— Да вы акробат, Мошкин! — не удержался я.

«Акробат» довольно улыбнулся. Казалось, он был готов еще и еще повторять свой трюк.

Засняв его кино- и фотоаппаратами, участники эксперимента перешли в торговый зал, где Мошкин в присутствии изумленных продавцов точно указал, откуда он взял часы и другие товары.

— Нам осталось посмотреть, каким путем вы шли из милиции к магазину, — заметил я.

Мошкин вновь повел всех в отделение, зашел в туалет и без особых усилий развел в стороны нижние концы двух досок. За образовавшимся в стене достаточно широким конусообразным отверстием забелел притоптанный снег.

— Этим путем я и вышел, и вернулся, — пояснил Мошкин.

И тут мое внимание привлек милиционер, неподвижно стоявший у входа в дежурную часть. Это был дядя Вася. Всем своим обликом он напоминал человека, которого только что обокрали. Впоследствии, несмотря ни на какие старания, я не мог вспомнить его лицо. В памяти возникал только широко раскрытый рот, увенчанный, как треуголкой, черными пышными усами.

По дороге домой я обдумывал план проведения очной ставки между Мошкиным и Храпцовым. Что предпринять, чтобы Храпцов не струсил и, увидев Мошкина, не пошел на попятную? Не организовать ли ему встречу с прокурором? Ведь он не раз намекал, что хочет поговорить с ним как о своем падении, так и о будущем.

Утром я доложил начальству о сложившейся обстановке.

— Что же, поедем, — ответил прокурор. — Признания есть, вещей нет. Такое бывает не часто! А они должны быть, иначе в один прекрасный момент от признаний может ничего не остаться.

Начальник изолятора, узнав о нашем приезде, отдал нам свой кабинет. Первым туда привели Храпцова. Выслушав его, прокурор спросил:

— Вы правдиво рассказали мне о преступлении?

— Да, — подтвердил Храпцов.

— И вашему раскаянию можно верить?

— Я проклинаю себя…

— В таком случае обещаю учесть это при рассмотрении дела в суде, — сказал прокурор и, повернувшись ко мне, добавил: — Государственное обвинение я поддержу сам.

Храпцов, судя по всему, был очень удовлетворен этой встречей. Время терять было нельзя. Я вызвал Мошкина, посадил его спиной к Храпцову и, объяснив обоим цель вызова, подчеркнул, что хотя они и признались, но некоторые обстоятельства освещают по-разному, в связи с чем между ними проводится очная ставка. Затем я попросил Храпцова подробно рассказать о преступлении и стал наблюдать за Мошкиным. Тот слушал, кусая губы, но молчал, стараясь усвоить показания Храпцова во всех деталях.

Дождавшись, наконец, своей очереди, Мошкин вдруг заявил:

— Храпцов признался здесь в том, что магазин обокрал он. Значит, так и было. Но зачем он меня впутывает в это дело? Пусть назовет своего действительного сообщника. Я, как известно, провел ту ночь под надзором, в камере отделения милиции!..

Я видел, как Храпцов привстал со стула и потянулся к стоявшему на столе графину:

— Разрешите попить…

Стакан застучал по его зубам. Он пил медленно, явно затягивая время, и напряженно думая о чем-то. Прокурор, не торопясь, достал носовой платок и вытер им выступившую на лбу испарину. Ситуация была не из приятных!

С трудом сдерживая волнение, я спросил у Храпцова.

— Вы настаиваете на своих показаниях? Они правдивы?

— Да, — выдавил из себя Храпцов. После покаяний, предшествовавших очной ставке, он не мог позволить себе упасть лицом в грязь.

Я срочно отправил арестованных в камеры.

— Ох и тип этот Мошкин! Уникум! — воскликнул прокурор, когда их увели. — А Храпцов — молодец, выдержал… Думаю, он теперь не изменит свои показания. Они закреплены и подпираются другими доказательствами. Ну а показания Мошкина пусть оценивает суд…

Когда прокурор уехал, я, немного успокоившись, попросил вновь привести Мошкина.

— Что с вами? Вы дрались? — спросил я, увидев Мошкина в дверях, всклокоченного и помятого.

Выводная улыбнулась:

— Странный он у вас. Как только придет с допроса, так — в тюфячную наволочку, с головой, и вылезает из нее только чтобы поесть да в туалет сходить.

Мошкин молчал. Настроение у него было явно дурное. Пришлось подождать.

— Башка трещит, — пожаловался он, закурив. — Попробуйте посидеть с этой шпаной. То базарят, то песни орут, и так с утра и до ночи. Ничего в голову не идет.

— Может, в этом заключается причина того, что вы оговорили себя? — шутливо заметил я. — Вы не забыли, как, признавшись, демонстрировали свои акробатические способности, а вас снимали на киноленту?

— Но я же на самом деле не воровал, я же был под охраной…

— Хорошо. Скажите тогда — зачем, с какой целью вы оговорили себя?

— Чтобы скрыть другое преступление…

— Какое? Назовите конкретно.

Мошкин не был готов к этому вопросу. Он, видимо, надеялся просто отговориться, но я настаивал на своем:

— Если у вас есть еще какой-нибудь багаж, выкладывайте, будем разбираться.

— Я простыни украл в общежитии…

— И куда их дели?

— Сильвинской отдал.

— Мошкин, вы же давно признались в этом! Забыли?

Я нашел нужные показания и зачитал их.

Кто знает, что происходило в это время в душе «уникума». Может, на его совести действительно было еще что-то, а может, и не было, но рассказывать сейчас о новом означало сидеть и сидеть в изоляторе. А от магазина-то удастся ли отвязаться?

— Тяжелый случай… — промолвил, наконец, Мошкин. — Кажется, игра проиграна. А не хотелось снова в зону попадать. Думал, отдохну дома, с девочками погуляю… Но, видно, не судьба. Пиши, начальник: Храпцов правду сказал. Вещи я спрятал недалеко от баньки, где самогонку варил. Яму заранее вырыл. Давай схему нарисую. Снег сойдет — сам найдешь по куче хвороста, которая лежит сверху. Нет там только двух кофт — на себя надел, когда уезжал. Их-то и пропил в Новгороде, а сумочку с деньгами, конечно, придумал.

— Для чего же, признавшись, надо было все-таки лгать и говорить, что вещи сбывал Храпцов?

— Видишь ли, многие следователи почему-то считают, что они одни разбираются в стратегии и тактике. Они ошибаются. У нашего брата в этом вопросе тоже есть кое-какие понятия. Следователь, к примеру, ставит перед собой задачу раскрыть кражу, а я — отвертеться от нее. У него для этой цели одни средства, у меня — другие. Алиби — одно из них. Или — самооговор, как с сумочкой. Кражу из магазина распутать трудно, и, чтобы еще больше затруднить следствие, я признаюсь в другой краже, которой не было. Следователь глотает эту приманку и пускает меня в суд по обвинению, которое я сам себе придумал. Такой довесок, как простыни, для меня роли не играет. Суд обвинение в краже сумочки снимает: признания мало, даже если оно остается, а других доказательств нет. В итоге получаю только за простыни — условно или исправработы — и выхожу на свободу. Это главное. Можно, когда нужно, пойти и на оговор. В данном деле никто, кроме меня, не знал о судьбе вещей. Выгодный момент? Выгодный. Как его использовать? Я поразмыслил и решил повесить их сбыт на Храпцова. На что расчет? На то, что мои показания будут использованы при его допросе и станут ему известны. Храпцов никогда не подтвердил бы их. Если подтвердить, то нужно показать, где вещи, а он не знает. Но он задумался бы над тем, стоит ли дальше признаваться и топить нас обоих. Это во-первых. Во-вторых, он бы узнал, что я признался только для отвода глаз, а вовсе не раскололся. В-третьих, не будь у нас противоречий, не было бы повода для встречи на очной ставке, а я на нее, как известно, надеялся. Вот так-то…

Решив пока не ездить в поселок, я вызвал Кукина в Ленинград. Такие вызовы, как правило, дисциплинировали — разрушалась привычная обстановка, исчезала возможность посоветоваться перед допросом или после него, да и настроение создавалось другое, более серьезное и обязывающее. Дядя Вася приехал вовремя, одетый в демисезонное пальто и шляпу. На шее, под шарфом, виднелся воротничок ослепительно белой рубахи. Я предложил ему сесть и, уверенный в том, что Кукин скажет теперь правду, спросил:

— Видели, как Мошкин в магазин лазал?

— Ну, видел, — ответил дядя Вася.

— И что же?

— Был бы я помоложе, залез бы не хуже…

— Но ведь Мошкин не просто залезал. Он показывал, как обокрал магазин!

— Этого я не знаю.

— Тогда зачем же, скажите, нужно было везти его к вам в поселок, в такую даль?

— Не знаю, не знаю.

— Кукин, вы — работник милиции и, наверное, имеете представление о следственном эксперименте?

— Имею.

— Зачем было бы проводить его, если бы Мошкин отрицал свою вину?

Дядя Вася начинал понимать безысходность своего положения, но продолжал смотреть на меня, не мигая, круглыми глазами, и лицо его оставалось неподвижным.

— Хотите послушать протокол следственного эксперимента?

— Зачем? Не надо.

— Тогда давайте вспомним, сколько раз вы выпускали Мошкина из камеры в туалет?

— Раз, а может, два, не больше.

— Где вы сами были в это время?

Дядя Вася сделал вид, что вспоминает. Время шло, а он все молчал и молчал, поглаживая край стола своими толстыми, грубоватыми пальцами.

— Вам повторить вопрос?

— Кажется, уходил в дежурку.

— Зачем?

Кукин опять смолк и стал рассматривать большие, выпуклые ногти.

— Вы слышали вопрос?

— Наверное, партию в домино добить.

— Все у вас «кажется» да «наверное». Точно можете сказать?

— Я сказал: в домино играть.

— Сколько же времени потребовалось для этого?

— Не знаю.

— Вы видели, как вернулся Мошкин?

— Нет, я видел его уже на нарах.

— Когда он был отпущен домой?

— Часов в шесть утра.

— Почему вы мне раньше-то про домино не рассказали?

— Как вам сказать, товарищ следователь? Не верил, что он, прохвост, мог проделать такое. Да и себя, сами понимаете, не хотелось подводить.

Теперь дядя Вася говорил правду. Прощаясь, он задержался в дверях, извинился за то, что «так получилось», спросил, будут ли его еще вызывать, и, получив отрицательный ответ, закрыл за собой дверь.

Предстояла нелегкая встреча с Коровиным, переведенным к этому времени из колонии в изолятор. Я поехал туда со свежими силами, утром, не сомневаясь в успешном исходе этой встречи, но не зная, как и когда он будет достигнут. Ко мне привели невысокого, остриженного наголо, одетого в черный рабочий костюм парня. С его появлением в кабинете запахло потом, прелым сеном и махоркой. Парень хмуро взглянул на меня, сел и уставился в пол.

— Как жизнь, Коровин? — спросил я.

— Ничего.

— Вызвал вас, чтобы поговорить о краже из магазина.

— Опять этот магазин! Я ничего не знаю…

— Времени много прошло…

— Меня это не касается…

— Если бы не касалось, не вызвал бы.

Коровин поднял голову и подозрительно посмотрел на меня.

— С тех пор как вас осудили, произошли важные события, — сказал я, пытаясь хоть как-то расшевелить его. — Вас это тоже не интересует?

— Мне как-то все равно, — пожал Коровин плечами.

— Храпцов и Мошкин арестованы. Они рассказали правду и подтвердили ваши старые показания, от которых вы отказались.

— Пусть говорят, что хотят.

— Но они говорят не то, что хотят, а то, что соответствует истине. Они говорят правду, а правда-то ведь одна.

— И я говорю правду: не знаю я ничего.

— Вы твердо решили так себя вести?

— Да.

— Тогда мне остается дать вам очные ставки с ними. Когда-то вы уличали их в преступлении, теперь они будут уличать вас во лжи.

Коровин поежился, снова исподлобья взглянул на меня. Делайте, дескать, как хотите.

Я попросил выводного доставить Мошкина.

Войдя в кабинет, Мошкин с любопытством посмотрел на Коровина и остановился у двери.

— Вы признаете себя виновным в краже? — спросил я у него.

— Да, признаю.

— С кем вы совершили ее?

— С Храпцовым.

— А Коровин знал о ней?

— Знал.

— Как вы расцениваете те его показания, которые он давал в начальной стадии следствия?

— Он говорил правду.

— Как вы реагировали на нее тогда?

— Обещал зарубить или из окна выбросить.

— Что вы, Коровин, скажете на это?

— Он врет.

Мошкин, сориентировавшись, сел рядом с ним.

— Слушай, чучело! — заговорил он. — Молчать надо было тогда, год назад. Понял? А теперь это никому не нужно. В зону надо уходить, работать, воздухом дышать, а не выхлопными газами.

Коровин откинулся на спинку стула, повернулся к Мошкину и спросил:

— Давно ты здесь?

Не получив ответа, кивнул головой в его сторону:

— Пусть уйдет.

— Не понадобится больше? — спросил я.

— Нет, обойдемся.

Когда Мошкина увели, Коровин встал, прошелся по кабинету… Лицо его заметно просветлело.

— Говорить-то нечего, — сказал он, — все сказано. Пишите, что я подтверждаю те, первые, показания, которые давал следователю Гусько.

— Почему вы отказались от них?

— И об этом я говорил.

— Мне бы хотелось еще раз услышать, пусть в двух словах.

— В двух словах… — повторил Коровин. — Это трудно, но попробую. Под следствием я никогда не бывал. Когда случилась кража и меня вызвал Гусько, я поверил ему. Он просил помочь — я помог. Он обещал сохранить все в тайне, а сам сразу потащил этих друзей на допрос, стал колоть их. Думал, видно, с наскоку взять, а когда не смог, прочитал им мои показания. С тех пор я ни одной ночи не спал спокойно. Они будили меня, пугали ножом, грозили выбросить из окна. Я сказал об этом Гусько. Он ответил: «Ерунда, не посмеют», а они продолжали. Я хотел сбежать, уехать к матери или еще куда, но Мошкин сказал: «Тебе от пера не уйти, оно будет в твоем боку». Я пришел к Гусько и отказался от всех показаний. Потом он обещал, что арестует их после очной ставки со мной, и свел меня с ними. Я подтвердил все, а он взял да и отпустил их. Я снова отказался… Но они уже не оставляли меня, за каждым шагом следили и все стращали.

— Почему же вы никому не сказали об этом? Ведь кругом вас были люди…

— Я уже никому не верил.

— Зря, Коровин, и неубедительно. Ну а чего это вы решили машину угнать?

— Подумал, что они будут довольны, если окажусь за решеткой, остынут. Я не вор, не хулиган, что же мне оставалось? Поддал для храбрости, сел у гастронома в машину, благо шофер ключи забыл, да и газанул. Преследовать стали… А я съехал в кювет да пробежал для балды немного. Вот и дело.

— И вы считаете, что это был выход? Неужели другого ничего не смогли придумать?

Коровин вытер влажные ладони о брюки и махнул рукой:

— Стоит ли говорить теперь об этом?! Срок заработал — отбывать надо…

Так закончилась наша первая встреча. Мы не предполагали тогда, что скоро встретимся вновь…

В начале весны, когда снег в городских парках стал оседать, а на карнизах крыш появились сосульки, я в последний раз выехал в поселок: надо было выкопать чемоданы. Я знал, что снега там больше, чем в городе, и тает он медленнее, но ждать, пока обнажится земля, не мог.

С наступлением сумерек я пришел к начальнику милиции, попросил дать в помощь двух милиционеров, снабдить участников операции лыжами, лопатами и ломом. Поздним вечером группа двинулась по реке к противоположному берегу. Идти было трудно: сильный ветер

толкал назад, обжигал лица, мешал дышать.

Выйдя на берег, милиционеры показали мне торчавшую из-под снега крышу баньки. По схеме Мошкина я определил место, где были зарыты чемоданы, но, чтобы наверняка найти их, отмерил от него во все стороны по пять метров и начертил лыжной палкой границы площадки, с которой предстояло снять снег. Рыть начали, не сходя с лыж. К концу третьего часа работы верхние края площадки оказались на уровне головы, а до земли лопаты все еще не доставали. Только через час под совками зашуршали заиндевевшие листья, однако ни одного сучка найти в них не удалось. Решили раздвинуть снежные стены еще на метр, и тут я почувствовал, как моя лопата наткнулась на хворост. Потом в ход пошел лом. Землю долбили по очереди. На глубине штыка лом звякнул о что-то металлическое. Я наклонился и увидел замок чемодана…

В милиции, просматривая украденные вещи, я не обнаружил среди них лишь двух дамских кофточек…

Месяц спустя Мошкина и Храпцова осудили. Русько после суда над ними был вынужден уйти из прокуратуры. Он устроился в ремесленное училище и стал преподавать основы законодательства. Ну а Коровин…

Как-то летом я шел по Кировскому проспекту. Недалеко от улицы Куйбышева меня окликнули:

— Гражданин следователь!

Я осмотрелся, но никого из знакомых не увидел. Тот же голос прозвучал вторично, и вдруг я заметил, как из кабины замедлившего ход автобуса мне, улыбаясь, машет рукой водитель.

— Как дела?! — крикнул я, сразу узнав в нем Коровина.

— Нормально! Снизили до отбытого! Спасибо!

— Всего доброго!

— Вам тоже!

Рука исчезла в окне, и автобус, набрав скорость, затерялся в колонне других автомашин.

Во сне и наяву

Минувшей ночью мне снилось, будто правонарушениям в Ленинграде, как и во всей стране, пришел конец, профессия юриста стала ненужной, я работаю уже не следователем, а гидом в городском экскурсионном бюро и вожу экскурсии по местам былых сражений с преступностью. Одну из групп экскурсантов я привел на площадь Мира. Напротив огромного пустыря между станцией метро и задним двором Октябрьского рынка я попросил своих слушателей остановиться и стал рассказывать:

— За этим пустырем, товарищи, не так давно находились винно-кондитерский, лабазный, молочный, мясной и рыбный склады крупной торгово-закупочной продовольственной базы. Долгие годы на них орудовали жулики. Они занимались сбытом левых товаров, полученных из других торговых организаций, а у себя на складах практиковали такие способы хищений, как изъятие из стандартной тары кондитерских, табачных, винно-водочных изделий, круп, сахарного песка и создание прибыльных пересортиц. Делалось это руками рабочих, связанных с жуликами узами родства, вечерами, а иногда и ночью. Сняв колпачки с бутылок, они отливали по пятьдесят граммов водки, а вместо нее доливали воду. Отделив бандерольные ленты от коробок с конфетами, вытаскивали из-под них крышки и снимали верхние слои конфет, потом подсовывали крышки под ленты и заново склеивали их. Из бочек они похищали рыбу, а чтобы вес бочек оставался прежним, заливали в них соленую воду, Для хищения круп, сахарного песка и других сыпучих товаров использовали щуп — подобие большого шила с полыми иглой и ручкой. На молочном складе масло первого сорта перетаривали в коробки от масла высшего сорта и отпускали его в столовые. Созданные таким образом «излишки» масла высшего сорта сбывали доверенным лицам из магазинов, а разницу в стоимости сортов делили. Искусственное создание прибыльных пересортиц, как способ хищения, широко практиковалось также на рыбном и мясных складах…

Экскурсанты слушали мой рассказ внимательно. Только молодой лохматый парень, по-видимому студент, в куртке со множеством кнопок не вытерпел.

— Позвольте, — перебил он меня. — Вытаскивая конфеты из коробок, крупу из мешков, рыбу из бочек, они обворовывали самих себя…

— Нет, — возразил я. — Мешки, ящики, коробки и бочки с внутритарными недостачами жулики отпускали со складов в первую очередь, и недостачи таким образом перекочевывали к получателям.

— И что же потом? — допытывался студент.

— Потом бывало по-разному. Недостачи рано или поздно вскрывались, но в магазинах, где учет суммарный, причину их определить уже было трудно. В тех случаях, когда недостача обнаруживалась в результате самопроверок, работники магазинов стремились покрыть их за счет обмана покупателей либо путем получения на базе левых товаров, нередко тех, которые были украдены у них же. Бывали и такие случаи, когда получатели выявляли эти скрытые недостачи при перевешивании товаров. Тогда они предъявляли к базе претензии и требовали возмещения ущерба.

— Много ли было таких претензий? — поинтересовалась сутулая, скромно одетая женщина в очках, по всей видимости — бухгалтер.

— Как вам сказать, — ответил я. — В квартал, если брать по каждому складу, то немного. За год их накапливалось порядочно. Особенно по винно-кондитерскому, лабазному и рыбному складам. Получатели писали, например, об обнаружении в бутылках с водкой размокших окурков, табачного пепла, о том, что в коробках с конфетами не хватает верхних рядов илй о том, что в бочках с рыбой, полученных по весу брутто, вес нетто не соответствует указанному на трафарете.

— Любопытно… — заметил студент. — Как же поступало в таких случаях руководство базы?

— Иногда оно назначало проверки. Эти проверки редко заканчивались взысканием недостач с кладовщиков. Получателям, как правило, рекомендовалось требовать возмещения недостач от фабрик — изготовителей продукции либо списывать их как естественную убыль, возникшую при транспортировке товаров.

— Хитрецы! — возмутилась женщина-бухгалтер.

— Как раз об этом и писали на базу некоторые получатели, — согласился я с ней. — Они прямо указывали, что товар украден и списывать его недостачу на естественную убыль недопустимо…

— В торговле не все жулики, в ней есть честные и смелые люди! — послышалась чья-то реплика. Ее заглушили другие голоса:

— Выходит, руководство было заодно с ворами!!!

— Оно тоже кушать хотело… — ехидно заметил сту-^ дент.

— Вы правы, — подтвердил я. — Кладовщики или их заместители ежемесячно вручали директору и его заместителю определенные суммы денег. Эти поборы почему-то назывались «абиссинским налогом». Руководство базы в свою очередь делилось деньгами с более высоким руководством. Кроме того, «высоким» руководителям к праздникам преподносились пакеты с дорогими винно-водочными и кондитерскими изделиями, копченой колбасой, бужениной, красной рыбой и икрой. Нельзя сказать, что эти взяточники поощряли такое усердие своих подопечных. Возьмем, к примеру, самого главного из них. Всякий раз, когда директор базы клал в ящик его письменного стола конверт с деньгами или ставил за сейф пакет с продуктами, начальник бросал на него осуждающий взгляд и недовольно бурчал: «Смотри, чтобы это было в последний раз!»

Экскурсанты дружно рассмеялись.

— Но если бы директор базы хоть однажды нарушил сложившуюся традицию, — продолжал я, — он был бы немедленно уволен.

— Как же в этих условиях работали ревизоры? — полюбопытствовала женщина-бухгалтер.

— Ревизоры пользовались репутацией деликатных людей. О своем приезде на базу они звонили ее руководству заранее: приехав туда, ничего не просили, отсиживали положенный срок, в акт включали лишь безобидные нарушения и, получив за свою деликатность вознаграждение, удалялись.

— Сколько же эта банда успела украсть? — спросил студент.

— За несколько лет она похитила продуктов на сумму свыше двухсот тысяч рублей.

— Ничего себе! — зашумели экскурсанты. — На что же были потрачены эти деньги?!

— На приобретение дач, машин, мебельных гарнитуров, золотых украшений, хрусталя, ковров. Первенствовал здесь заведующий винно-кондитерским складом. Своему бульдогу он надел на клыки золотые коронки.

— Куда же смотрели люди? Соседи по дому, например?! — спросила стоявшая рядом со студентом миловидная блондинка.

— Люди возмущались и, как всегда в таких случаях, ругали следственные органы. На большее у них пороху не хватало, — объяснил я.

— Неужели невозможно было вовремя пресечь все это?! — раздался чей-то негодующий голос.

— Почему же невозможно? Это могла сделать и милиция, и прокуратура, — ответил я. — Только надо было глубоко и серьезно проверять поступавшие к ним сигналы о преступлениях. В милицию, например, неоднократно приходили письма о воровстве и взяточничестве на базе, как анонимные, так и подписанные в основном уволенными работниками. Анонимными пренебрегали, их оставляли без проверки, подписанные проверялись, но поверхностно и без сопоставления с другими сигналами, а потом сдавались в архив. Там эти письма уже никто не анализировал. Претензии тоже были своеобразными сигналами, но они подвергались проверке прокуратурой в лучшем случае один раз в Квартал, причем разными прокурорскими работниками. За более длительный срок по каждому складу их никто не смотрел. Когда же прокуратура занялась наконец анализом накопившихся на базе претензий, поступавших в милицию жалоб и заявлений, организовала целенаправленную ревизию документов в магазинах с целью выявления следов поступления туда левых тов ров, возбудила дело и провела одновременные обыски у руководителей базы и кладовщиков, а затем взяла их на допросы — судьба преступной группы была решена…

Закончив беседу на площади Мира, я повел экскурсантов к остановке автобуса № 50, и минут через десять мы были уже на Театральной площади.

— Взгляните, товарищи, на этот дом, — указал я на пятиэтажное, украшенное лепкой здание. — Таких домов в Ленинграде много, но этот получил известность потому, что в нем длительное время размещался ведомственный жилотдел. Его окна на первом этаже, видите? Так вот: все инспектора и начальник жилотдела были взяточниками… Не подумайте, что они брали взятки за незаконное предоставление жилплощади или необоснованное улучшение жилищных условий. Они принимали на учет только тех, кто имел на это право, однако за взятки, полученные от лиц, желавших удовлетворить свои интересы побыстрее. Они шли к руководству, умело докладывали дела и возвращались с резолюциями: «Срочно», «В первую очередь» и т. д. Кроме того, они скрывали от учета и за определенную мзду разбазаривали однокомнатные квартиры, освобождавшиеся после смерти съемщиков-одиночек. На эти квартиры взяточники оформляли ордера, возвращенные другими гражданами, предварительно вытравив в них прежние записи. Контроль общественности за работой жилотдела отсутствовал. Между тем разговоров было много: инспектора жили явно не по средствам и не скрывали этого. Достаточно сказать, что у одной из них при обыске, проведенном после возбуждения уголовного дела, удалось обнаружить около ста изделий из хрусталя, много золотых украшений, десять шуб, пятьдесят пар импортной обуви, несколько дорогих сервизов из фарфора, целую коллекцию зарубежных вин и коньяков.

— Как же они попались? — спросила миловидная блондинка.

— Их Вывел на чистую воду один из очередников, — ответил я. — Он был в числе нуждающихся в улучшении жилищных условий, поскольку проживал с женой и взрослой дочерью в коммунальной квартире, занимая маленькую комнатушку. Как-то два его знакомых, поставленные на очередь позже, но получившие площадь раньше его, сказали ему о том, что дали взятки. Гражданин привел их в прокуратуру…

— Если бы он сам не был заинтересован, то не поступил бы так, — скептически заметил кто-то из экскурсантов.

— Не согласен, — возразил я. — Этот человек и раньше не боялся постоять за правду там, где это требовалось, независимо от своих личных интересов.

— А его знакомых привлекли? — спросил студент.

— Нет, — ответил я. — Они ведь добровольно заявили о даче взяток, и от уголовной ответственности в соответствии с законом были освобождены.

— А площадь у них отобрали? — поинтересовалась блондинка.

— Оставили за ними, поскольку они имели на нее право.

— И все-таки я убежден, что как этих, так и вазовских жуликов можно было обезвредить гораздо раньше, — уверенно произнес студент. — Они процветали только благодаря инертности, безразличию тех, от кого зависело их своевременное разоблачение…

Мне надо было ехать с экскурсантами дальше, но тут и они, и «исторический» дом погрузились в темноту. Сон оборвался.

— Перевернись… Сколько можно просить? — тормошила меня жена. — Лежишь на сердце, бормочешь бог знает что… окурки в бутылках, абиссинский налог, золотые коронки у собаки — всякую галиматью!

Я повернулся и подумал: почему же галиматью? Только разве с гидом и экскурсией что-то не так, но ведь на то и сон! А все остальное было, было в действительности. Это точно! Вчера, возвращаясь с места происшествия, я ехал в автобусе № 50 мимо площади Мира к Театральной площади и вспоминал дела, которые когда-то расследовал в этих краях.

На Театральной площади вышел из автобуса, купил пирожков и направился к прокуратуре кратчайшим путем. У мостика через канал Грибоедова меня остановили сначала девушка, потом молодой человек: «Что у вас? Вы не сдаете? Нужна квартира или комната». За ними потянулись другие… Я много слышал об этой толкучке, но своими глазами не видел ее никогда. Решив понаблюдать за тем, что здесь происходит, я вошел в соседний скверик и сел на скамейку. За решеткой, на набережной, топталась кучка людей, в основном молодых и среднего возраста. Двигались эти люди беспорядочно, изредка обмениваясь друг с другом короткими репликами. Когда же появлялся новый человек, они устремлялись к нему, как булавки к магниту…

— Забавное зрелище, — сказал я сидевшей рядом бабушке. — Давно ли здесь эта толкучка?

— Лет пять уже, — ответила бабушка. — Раньше на Малковом переулке была. Там разогнали — стали ездить сюда. Удобно. Из любого района легко попасть.

— И не гоняют?

— Гоняют, а толк-то какой? Вон развесили предупреждения: за расклейку объявления — штраф десять рублей. Все равно клеят. Пишут свои адреса, телефоны — только штрафуй! И ведь не увидишь объявлений «сдаю». Все «сниму» да «сниму». Люди нуждаются во временном жилье — студенты, военные, командированные. А кто сдает им здесь площадь? Тот, кто хочет сорвать побольше и от налога увильнуть, — спекулянты. И еще алкоголики, сводницы.

— Да-а, — понимающе вздохнул я.

— Никому до этого дела нет, — продолжала старушка. — Моя дочь живет в соседнем доме, он на капитальный ремонт идет. Год уже его расселяют и еще год будут расселять. Квартиры коммунальные, половина комнат пустует. Почему бы не сдавать их тем, кто приезжает в Ленинград в командировку, на учебу, брать у них подписки об освобождении комнат по первому требованию? Будет подходить время ремонта — предложить переехать в другой дом. Такие дома есть рядом. И людям хорошо, и государству. Только спекулянтам пришлось бы от этого туго. Так нет, будут штрафовать, гонять людей, как будто этим можно что-то решить. А ведь здесь промышляют и настоящие проходимцы, заманивают неопытных, чтобы обобрать или еще что-нибудь сделать… С девушками, например…

Моя собеседница говорила правду. Меня не надо было убеждать в этом. Совсем недавно пришла ко мне приятная молодая особа — мойщица окон из «Невских зорь».Замужем дважды была, и оба раза неудачно. Пришла и подала заявление: «Прошу привлечь к уголовной ответственности гражданина Бринчука за изнасилование». Я предложил ей рассказать, как все это было. Оказалось, что она, расставшись со вторым мужем, направилась к этому самому мостику, чтобы снять комнату. Брищчук заметил ее, представился инженером и сказал, что может сдать ей по сходной цене свою однокомнатную квартиру, поскольку сам он живет у жены. Она посмотрела квартиру и в тот же день перевезла туда свой гардероб: дубленку, демисезонное пальто, костюмы, платья, шляпы и парики, белье и обувь. Прошла неделя. Поздним вечером в квартиру позвонили. Она открыла дверь и увидела хозяина. Бринчук объяснил, что был рядом по делам, задержался, домой ехать далеко, транспорт ходит редко, и попросил разрешения заночевать на кухне, на раскладушке. Она согласилась: не выгонять же человека из собственной квартиры! Он сказал, что у него есть бутылка хорошего вина, и предложил выпить за знакомство. Выпили, поговорили. Бринчук ушел на кухню, поставил раскладушку и выключил свет. Вскоре она заснула, а проснулась от того, что ощутила на своем лице его дыхание…

— Когда это случилось? — спросил я у заявительницы.

— Разве это имеет значение? — возмутилась она. — Допустим, полгода назад…

— Почему же вы сразу не подали заявление?

— Я надеялась, что он отдаст мне мои вещи.

— Он их вернул?

— Нет, до сих пор держит у себя.

— А когда вы ушли от него?

— Да вот уже месяц. Я бы раньше ушла, если б было куда…

— У вас следы насилия были?

— Какие следы? Я не девушка, к тому же спала…

— Простите, но одного вашего заявления, притом запоздалого, маловато для привлечения к уголовной ответственности.

— Маловато? Для такого полового гангстера, как Бринчук, маловато?! Сколько девушек он обидел! Одна до меня жила. Я познакомилась с ней, когда она за своими вещами приходила. Бринчук ей тоже не отдавал…

Я разыскал эту девушку, чтобы проверить доводы заявительницы. Она вела себя замкнуто и далеко не сразу рассказала о том, как попала в сети к Бринчуку. Но это была совсем другая, полная драматизма история.

— Почему вы не заявили о случившемся? — спросил я у нее.

— Боялась позора, — ответила она. — И потом… Чем бы я доказала?

— Доказательства у вас были. Их и сейчас можно собрать.

— Мало.

— Решать мало или достаточно — это наше дело. Вы подумали о том, что оставляете безнаказанным преступника, в руки которого могут попасть новые жертвы?

— Я думала, конечно, об этом, но надеялась, что он испугается, перестанет…

— Теперь вы желаете, чтобы он был наказан?

— Да.

Я позвонил Бринчуку, попросил приехать в прокуратуру· Он сказал, что плохо себя чувствует и явиться не может. Тогда я предложил ему встретиться в жилконторе. Он согласился, но не пришел. Со следующего дня он перестал появляться на работе и отвечать на телефонные звонки. Словом, скрылся.

Пришлось возбудить дело без его объяснений. Сделали обыск в квартире, нашли записную книжку, в которой оказались адреса еще двух студенток и письма их родителей. Судя по письмам, Бринчук шел на все, чтобы не сесть в тюрьму. Он обещал жениться сразу на обеих девушках…

В поисках Бринчука я собрал жильцов дома, стал спрашивать, кто и что знает о нем и его делах. Жильцы долго молчали. Потом одна женщина, соседка этого прохвоста, крикнула: «Он, мерзавец, ночами покоя никому не давал! То возня у него, то стоны, то плач!» И пошло, и пошло… Я спросил: «Где же вы раныпе-то были?» — и услышал в ответ: «В первую очередь на Бринчука должны были заявить эти жилички». Железная логика, не правда ли? Только кому она на пользу? И все-таки именно с их помощью я нашел «полового гангстера». Ночью он пытался проникнуть в квартиру, которую я после обыска закрыл на свой замок и опечатал. Соседи по лестнице услышали шум, позвонили в милицию…

Поговорив с бабушкой, я пошел на работу. Дело Бринчука тоже, наверное, приснйл'Оеь бы мне, если бы не жена…

— Про какую же галиматью ты говорила? — спросил я у нее, чувствуя, что она еще не заснула.

— Отстань, скоро утро, — ответила она. — Кроме своей работы, ничего не знаешь…

Фотография

В моей комнате за стеклом книжного шкафа стоит небольшая фотография мужчины лет сорока: зачесанные набок светлые шелковистые волосы, слегка насупленные брови, прямой нос, впалые щеки, разрезанный вертикальной бороздкой упрямый подбородок… Особенно выразительны глаза. В них — ни тени улыбки, и наверное поэтому взгляд их кажется тяжелым, даже страдальческим.

Фотография привлекает внимание всех, Кто бывает у меня. По общему мнению, на ней изображен человек необычной и нелегкой судьбы. Они правы. Это сын русского эмигранта, итальянский коммунист, скрипичных дел мастер Владимир Яковлевич Шевченко, вернувшийся накануне войны вместе с семьей на свою настоящую родину — в Советский Союз. Мне же она говорит гораздо больше. Сын Владимира Яковлевича, Глеб, в детстве был моим другом. Фотографии Глеба у меня нет, и когда вечерние сумерки делают портрет его отца мягче, мне начинает казаться, что на нем изображен мой дорогой Глебка. Все, что связано с ним, я свято храню в своей памяти.

…Осень 1939 года. Новая просторная школа в Лесном, на углу Пустого переулка и Дороги в Сосновку. 56 гудит после перемены. В дверях появляется учительница. Она вводит в класс новичка — скромно одетого, худенького парня. На голове — копна рассыпающихся волос соломенного цвета, лицо тонкое, глаза большие, карие.

— Глеб Шевченко, — представляет его учительница, — приехал к нам из Италии. Помогайте ему, ребята.

Глеба сажают на «Камчатку», на которой я обитаю чуть ли не с первого класса. К моему удивлению, Глеб сам записывает и решает задачи, только во время диктанта задумывается и заглядывает в мою тетрадь. Мне не жалко, я подвигаю тетрадь к нему — пусть смотрит. На переменах мы не расстаемся, я показываю ему школу, рассказываю о ребятах. Неожиданно узнаю, что Глеб живет недалеко от меня. После уроков мы идем домой вместе.

— А кто у тебя родители? — интересуюсь я.

— Мама пианистка, папа делает скрипки. Перед тем как приехать в Союз, мы жили в Фиуме. Мама выступала перед рабочими бесплатно, а отец говорил с ними о политике, он коммунист… Хочешь — зайдем ко мне?

Мы сворачиваем к двухэтажному, обшитому досками серому бараку. Глеб шарит в карманах, достает ключ. Открыв одну из дверей, он пропускает меня вперед. Я вхожу и останавливаюсь в недоумении: по стенам большой с двумя окнами комнаты стоят неубранные кровати, в центре — черный рояль, на крышке которого лежат ноты, надломленная краюха хлеба и скрипка. Подоконники уставлены кастрюлями, чайниками, немытой посудой.

— Чья это скрипка? — спрашиваю я.

— Моя, — отвечает Глеб. — Есть хочешь?

Он бросает портфель, отламывает от краюхи две корки, одну подает мне, и мы уходим гулять.

Рядом с его домом, в сосняке, военный городок.

— Полезем, посмотрим? — предлагаю я Глебу.

— Как? — спрашивает он.

— А вот так…

Я разгребаю под забором песок и, как крот, проползаю на территорию городка. Глеб ползет за мной. Мы прячемся за соснами и долго наблюдаем за часовыми, которые расхаживают около большущих зенитных пушек.

…Приближается ноябрь. В вестибюле школы — объявление о праздничном концерте. Среди его участников — Глеб. Концерт проходит в переполненном актовом зале. Глеб играет на скрипке, играет так, что мне кажется, будто глаза его в это время не видят ничего. Ему долго аплодируют. После концерта Глеба окружают мальчишки и девчонки, спрашивают, охотно ли он занимается музыкой или родители заставляют? Это ему надоедает, он пытается вырваться из кольца и… ругается нецензурными словами. Нет, Глеб не понимает их смысла, он удивленно смотрит на девочек, которые отворачиваются и уходят…

…Глубокая осень. Мы сидим у меня дома и делаем из ваты длинные жгуты. К зиме мама уложит их на оконные рамы, вдоль нижнего края стекол. Когда на смену морозам придут оттепели и ледяные узоры на окнах начнут таять, эти жгуты отведут воду в подвешенные к подоконникам бутылки, избавят от луж на полу. А пока на улице — дождь, сырость. За стволами мокрых деревьев видны Яшумов переулок и старые деревянные ворота у входа в наш двор.

Мы то и дело поглядываем в окно: когда же кончится этот дождь? Наше внимание привлекает лошадь, которая тащит телегу с бочкой керосина. Сбоку от нее, с вожжами в руках, идет мужик в клеенчатом переднике. Он останавливается у ворот, достает медный рожок и дует в него. На улицу бегут люди с бидонами.

— Слушай, — говорю я Глебу, — у нас на чердаке валяется горн. Ты понял?

Через несколько дней мы лезем на чердак, находим горн и, подойдя к слуховому окну, дуем в него по очереди. Из домов выскакивают люди, они смотрят по сторонам и, пожимая плечами, расходятся. А мы снова трубим…

…Весна 1940 года… После занятий мы идем ко мне домой. Мама встречает нас, кормит обедом. И мы делаем уроки. Заканчиваем их в сумерках. Не включая свет, входит тетя Шура, сестра моего отца, садится за рояль, и комната заполняется звуками «Лунной сонаты». Вначале они плывут медленно, грустно, но вот плавная мелодия обрывается, на смену ей приходит буря, смятение, гнев…

…По правде говоря, мы оба любим не только музыку и озорство, но и… конфеты. Больше всего «Бим-Бом». Только денег у нас почти никогда не бывает. Это заставляет идти на крайности… Мы делаем букеты из наломанной возле дома сирени и выходим на улицу. Кому бы продать их? Да так, чтобы за уши не отодрали, к родителям не отвели? Появляются парень и девушка.

— Я предложу жениху, — шепчет Глеб.

Он ждет приближения влюбленных, достает из-за спины сирень:

— Дядя, буки купет…

Парень с любопытством смотрит на него.

— Простите… купите букет, — извиняется Глеб.

Парень опускает в ладонь Глеба несколько монет, и вскоре мы уже хрустим вкусными конфетами.

…Наступает лето. Жизнь идет, как и прежде, но взрослые все чаще говорят о войне, о том, что фашисты собираются напасть на нашу страну. Мы начинаем вооружаться. В потайном месте, в Сосновке, делаем самопалы, льем свинцовые пули к ним, из игрушечных глобусов мастерим бомбы, шнурки для ботинок начиняем серой от спичек и превращаем их в бикфордовы шнуры.

— Ты никому не скажешь? Поклянись, — как-то говорит Глеб и достает из кармана брюк плоский, завернутый в тряпку предмет:

— Браунинг, в подвале нашел. Только, кажется, неисправный — спусковой крючок не двигается…

Он пытается отвести затвор назад. Это ему удается. Я вижу, что бойка на затворе нет, и говорю:

— Брак, не стреляет!

— А как бы его починить? — спрашивает Глеб.

Он досылает затвор вперед и пытается сдвинуть с места спусковой крючок, но у него ничего не получается. Засунув браунинг в карман, Глеб уходит домой, а через некоторое время говорит мне, что его нашел и забрал отец.

…На первом этаже Глебкиного дома несколько комнат занимает женское общежитие. Туда ходят солдаты. Не может быть, чтобы в такое тревожное время их отпускали командиры! С наступлением темноты мы подкрадываемся к окнам, заглядываем в них. Солдаты сидят на кроватях без ремней, в расстегнутых гимнастерках и обнимают девчонок. Глеб барабанит по стеклам и кричит:

— Тревога! Тревога!

Мы прячемся в кустах. Солдаты выскакивают на крыльцо, приводят себя в порядок и бегут в часть.

…Июль 1941 года. Война все-таки началась… Мы видимся реже. Я уезжаю в первую эвакуацию вместе с детским садом, в котором работает мать. Нас размещают в деревне недалеко от станции Угловка, что между Ленинградом и Москвой. Проходит месяц. Немцы продвигаются как раз в этом направлении. Эвакуированные возвращаются в Ленинград, и вот я снова в своем доме. Мне хочется повидать Глеба, однако на улице гроза, дождь льет и льет. Наконец, раскаты грома стихают, появляется солнце. Я выбегаю во двор. Воздух напоен запахами трав и цветов, с кончиков мокрых листьев свисают, переливаясь всеми цветами радуги, капли. Они дрожат, падают, на их месте вырастают и начинают сверкать другие… Откуда-то издалека доносится полонез Шопена. Наверное, это играет мать Глеба. Я тороплюсь, но странное дело: по мере моего приближения к их дому аккорды звучат все тише и тише и умолкают совсем. Я стучу в знакомую дверь, мне никто не открывает: в комнате никого нет…

В августе — вторая эвакуация, на этот раз далеко на северо-восток. Голодно, силы тают с каждым днем, и в школу ходить становится все труднее. Продуктов, которые мы получаем на месяц по карточкам, до войны хватило бы на неделю. В сумерках, чтобы никто не видел, мы с матерью выходим за город и под снегом отыскиваем капустные кочерыжки.

Весной мама пишет в Ленинград письмо, надеясь найти кого-нибудь из знакомых. Я прошу ее узнать о судьбе Глеба. Приходит ответ: Глеб остался в окруженном городе, возил на каком-то складе уголь, а потом исчез. Я не могу поверить, что Глеба нет в живых. Мне кажется, что он просто пропал без вести и когда-нибудь мы непременно встретимся.

После войны я вернулся в Ленинград, поступил в Университет и, окончив юридический факультет, стал следователем.

Однажды мне пришлось побывать в Архангельской области. Закончив работу, я зимним вечером приехал на станцию Плесецкая, зашел в небольшой зал для пассажиров, где у печки грелись несколько* мужчин и женщин, взял билет и в ожидании поезда на Ленинград вышел на перрон.

Прогуливаясь по его скрипучим доскам в стороне от заваленного снегом, плохо освещенного станционного здания, я любовался звездным небом. Вскоре вдалеке послышался протяжный гудок локомотива и почти одновременно с ним — металлический шелест колес. Через несколько минут я уже шел по коридору купейного вагона, отыскивая свое место… Вдруг из полутемного купе меня окликнула женщина:

— Дима!

Я узнал ее сразу:

— Ляля!

— Ты как здесь оказался?

— Возвращаюсь из командировки…

— А я в Архангельске читала лекции. Вот так встреча!

Несмотря на позднее время, мы наперебой стали рассказывать друг другу о жизни, работе и однокурсниках.

— Слушай, сегодня я прочитала потрясающую корреспонденцию, — сказала мне собеседница. Она порылась в кипе пахнущих типографской краской газет и подала одну из них. — На, возьми, потом почитаешь…

Мы проговорили до поздней ночи. Я ушел в свое купе, лег, но, вспомнив про корреспонденцию, которая произвела такое сильное впечатление на мою знакомую, нашел ее и принялся читать. Она была напечатана под крупным заголовком «Пианистка» и занимала три неполных колонки. Автор писал (постараюсь как можно более точно воспроизвести его слова): «Я приехал в далекий сибирский город в ночь на воскресенье и утром пошел побродить по его улицам. Мое внимание привлекла афиша: в Доме политпросвещения концерт артистки… Не буду пока называть ее имени. Оно ничего не сказало мне. В программе — Сезар Франк, Равель и двадцать четыре прелюдии Клода Дебюсси. Трудная, редкая программа. Редчайшая. Я подивился мужеству филармонии — кому из пианистов под силу такой концерт? Купил билет и с любопытством стал ждать вечера.

Нас было в зале 53 человека. Я посчитал. А зал был большой, на пятьсот мест. Перед началом концерта ведущий попросил сесть слушателей поближе и сказал несколько слов о музыке французских импрессионистов. Потом вышла пианистка. Высокая, немолодая женщина. Коротко подстриженные рыжие волосы, решительные движения. Она посмотрела в пустой зал с добродушной грустью, даже чуть виновато, потом так же смущенно сменила качавшийся стул и стала играть».

Когда я прочитал эти строки, в моей памяти возник образ матери Глеба, но я тут же подумал, что это случайное совпадение, и продолжал читать дальше:

«…Она играла, быть может, самую изысканную и поэтическую музыку на свете. «Лодка среди океана», «Долина звонов», «Печальные птицы», «Игра воды». Это Равель. «Следы на снегу», «Затонувший собор», «Девушка с волосами цвета льна». Это Дебюсси. И, сохраняя изысканность и поэтичность, пианистка в то же время была строга, даже холодновата. Такое доступно только большим артистам… Я не знал в тот вечер, что судьба привела меня на концерт пианистки, чьей игрой наслаждался весь мир — Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, Париж, Вена, Рим…»

И снова я подумал о матери Глеба. Я помнил, как Глеб рассказывал, что она родилась и выросла за границей, там получила музыкальное образование и стала играть. В ее исполнительской манере я всегда чувствовал эту холодноватую изысканность. Но почему она оказалась в Сибири?

Следующий абзац заставил меня заволноваться по-настоящему:

«Отец Веры (мать Глеба звали именно так!) был физиком, математиком, астрономом. Профессор в Сорбонне, потом в Туринском университете. Мать, испанка (Глеб говорил, что в жилах его течет и испанская кровь!), совмещала преподавание литературы в Сорбонне с обязанностями светской женщины. Девочка была предоставлена гувернантке, а вернее — сама себе. Учили ее и музыке, но случайные преподаватели. Она жила на берегу Средиземного моря, в Ницце, и часто убегала с уроков в лицее на симфонические концерты, которые ежедневно давались в одном из казино. Однажды директор казино удивился: к нему подошла девочка и сказала, что хотела бы сыграть с оркестром Концерт Моцарта…»

Я прочитал этот абзац дважды. Не слишком ли много совпадений? Последние мои сомнения исчезли после того, как я пробежал глазами фразу:

«Вскоре такой концерт был объявлен. Партию фортепьяно исполняла двенадцатилетняя Вера Лотар».

Тут я привстал. Сердце мое забилось быстрее. Я еще раз заглянул в газету. В ней черным по белому была напечатана фамилия матери Глеба. Так, значит, она жива! А что же Глеб?

Я торопливо просмотрел корреспонденцию до середины и, не найдя никакого упоминания о нем, решил читать не спеша, чтобы не пропустить ни единого слова. Ведь это была первая подробная информация о семье друга! Первая за столько лет!

Автор писал, что в 1925 году пятнадцатилетняя Вера окончила Парижскую консерваторию. Начались бесчисленные гастроли. Импресарио подавали ее как вундеркинда. Но пришел день, и Вера поехала в Вену, чтобы продолжить образование. Здесь к ней пришло то необходимое для артиста равновесие, которое называется зрелостью. Она гастролировала теперь уже не как вундеркинд, а как талантливая пианистка отличной школы. У молодой женщины было все. Дарование. Школа. Богатство. Слава. Но еще у нее был неспокойный характер. Ей не нравился мир, в котором она жила, «хорошее общество», в котором воспитывалась. И Вера, порвав с родными, вышла замуж за русского инженера-акустика Владимира Яковлевича Шевченко, отец которого эмигрировал из России после 1905 года. Владимир Яковлевич мечтал вернуться в свою страну… Незадолго до войны супруги добились, наконец, советских паспортов и приехали в Советский Союз. Первое время было трудно. К ним относились с подозрением. Когда Вера Августовна получила возможность дать концерт в Ленин-граде, ей не в чем было выступать — все было распродано. Платье для концерта достали в Музкомедии из костюмов к «Веселой вдове». Но первое же выступление все поставило на свое место. Они получили квартиру, работу, они были обеспечены и счастливы…»

«Началась война, — писал далее автор. — Мужа по неизвестным причинам арестовали. Вера Августовна побежала хлопотать за него и больше домой не вернулась. Восемь лет пианистка не подходила к роялю, но каждый вечер устраивала концерт для самой себя. Закрыв глаза, Вера Августовна мысленно проигрывала сонаты Бетховена, фуги Баха, сонаты Шопена… Когда же ее освободили, она пришла к директору местной музыкальной школы, сказала, что окончила Парижскую консерваторию, выступала в разных странах мира, а сейчас просит одного — пустой класс с роялем, где она могла бы запереться на час… Ее приняли за сумасшедшую, но она просила немногого, и ей дали этот класс. Она вошла в пустую комнату, повернула ключ в замке и стояла, прижавшись спиной к двери. Перед нею был рояль. Впервые в жизни ею овладел страх. Она не могла дотронуться до клавишей, потом пересилила себя и… Случилось чудо. Она стала играть. Играть бурно, подряд, обрывая себя. Ей казалось, что Шопена она сможет играть, а Баха не сможет, Баха играет, а Бетховена — не сможет… Окрепнув, она выступала с концертами вначале в Нижнем Тагиле, потом в Свердловске. В шестидесятом году состоялся ее первый концерт в Москве. Имени пианистки никто не слышал, его забыли, но зал был полон — привлекала программа…

Все это теперь уже история… — заканчивал корреспондент свой очерк. — Я сижу в маленькой квартире Веры Августовны. Скромная, покрытая пледом кровать. Плохонькое филармоническое фортепьяно. И женщина — простая, добродушная, немного рассеянная, с крепкими руками и хитроватой улыбкой.

Понимая всю бестактность вопроса, я спрашиваю, не сожалеет ли она о своем зарубежном прошлом.

— Конечно, нет! — объясняет Вера Августовна. — Я ушла из того мира, я не любила его… Не люблю и сейчас.

Она живет одна, муж умер в заключении, сын погиб в блокадном Ленинграде».

Скупые сведения о смерти Глеба исходили на этот раз от его матери. Они оглушили меня, но не верить им было нельзя. Всю ночь я не мог заснуть, а к утру решил, что с возвращением в Ленинград напишу автору «Пианистки» и попробую найти дело, по которому был арестован Владимир Яковлевич. Хотелось сделать хоть что-нибудь полезное для Веры Августовны.

Корреспондент ответил не сразу. Контакты между мною и Верой Августовной он считал нежелательными. Почему? Может быть, боялся, что они отрицательно скажутся на ее здоровье, а может, опасался за неточности, допущенные в корреспонденции… Кто знает! Я выполнил его волю.

Спустя некоторое время я получил возможность ознакомиться с делом Владимира Яковлевича. Оно открывалось анонимным заявлением о том, что Шевченко — фашистский шпион и заслан в Советский Союз с целью сбора и передачи за границу сведений о промышленных и военных объектах Ленинграда. Владимир Яковлевич на всех допросах неизменно отрицал свою вину, рассказывал о том, как в рядах Итальянской компартии боролся с фашизмом, а один из протоколов, написанный собственноручно, закончил словами: «Я коммунист и никогда не изменю ни партии, ни народу». Обвинение в шпионаже пришлось снять. Листая дело, я наткнулся на протокол обыска комнаты, где жила семья Шевченко. В ней, за печкой, был найден браунинг. Тщетно пытался я отыскать описание его индивидуальных особенностей. Не было даже заключения о пригодности браунинга для стрельбы. Зато были показания Владимира Яковлевича о том, что это «оружие» он бросил за печку, отобрав у сына. Им не поверили.

В конверте, наклеенном на обложку дела, я нашел служебное удостоверение Владимира Яковлевича с маленькой фотокарточкой и увеличил ее. Так в моей комнате, за стеклом книжного шкафа, появился дорогой мне портрет.

Грех

От своих криминальных клиентов я довольно часто слышу одну и ту же фразу: «Копаетесь вы в чужих грехах, а соб-ственная-то совесть чиста?» Я отвечаю им, что грешил только в детстве — лазал по чужим садам, дрался, озорничал, — и знаю, что говорю неправду. Один грех, который я совершил, будучи взрослым, не дает мне покоя и поныне.

После окончания Университета я с родителями жил на окраине Ленинграда. Мы занимали одну комнату в коммунальной квартире чудом сохранившегося деревянного дома. Вторую комнату занимала семья пожилой, перенесшей блокаду парикмахерши, третью — главного бухгалтера довольно крупной строительной организации.

Главного бухгалтера звали Верой Петровной. Было ей за пятьдесят, мужа она потеряла во время войны и с тех пор одна растила двух дочерей. Когда мы познакомились, младшая дочь Женя еще училась в институте, старшая — Тоня — работала медсестрой в больнице. Вера Петровна и ее дочери были общительными, веселыми, мы быстро сблизились, стали заходить друг к другу, вместе встречать праздники.

Жили они всегда скромно, одевались просто. Кухня у нас была общая, и я не замечал, чтобы Вера Петровна готовила на ней что-нибудь особенное. Иногда, как правило по выходным, она жарила для девочек котлеты, обычно же варила постные щи или суп с рыбой, а на второе — каши. Денег ей, судя по всему, не хватало, и она занимала их то у парикмахерши, то у моей матери.

Вера Петровна пользовалась уважением в доме не только за то, что никогда не впадала в уныние. Она была членом товарищеского суда, а в соседней библиотеке добровольно занималась реставрацией книг.

Со мной она была особенно приветлива, не раз говорила, в шутку, что хотела бы стать моей тещей и нянчить внуков.

Но однажды, когда я вернулся из города, мать взволнованно сказала: «У нас новости! К Вере Петровне приходили с обыском…» — и потащила меня в комнату. Я не поверил: «У Веры Петровны? Обыск? Что у нее можно искать? Какая чушь!» Но мать продолжала: «Был следователь из прокуратуры, участковый и два дворника. Обыскивали долго, поднимали все, даже паркет, в печку заглядывали, в дымоход, ничего не нашли. Фамилия следователя, кажется, Барковский… Ты не знаешь такого?!»

Как же не знать? Барковский — высокий, кудлатый, живой парень — кончил юрфак двумя годами раньше меня и уже успел отличиться на следственном поприще, распутав несколько сложных хозяйственных дел. И вдруг он в нашей квартире, и, главное, у кого? У Веры Петровны?

Это ошибка, — подумал я. — Надо немедленно найти Барковского, рассказать ему о Вере Петровне, о том, какая она честная, скромная и благородная и как трудно ей жить…» Я готов был осуществить свое намерение, но мать взяла меня за рукав:

— Подожди… Вера Петровна призналась мне после обыска, что допустила большую оплошность: написала заведующей каким-то складом записку и предупредила ее о ревизии. Она сделала это по-дружески, а на складе обнаружили большую недостачу. Кладовщицу забрали, сделали обыск и нашли записку. Оказавшись в тюрьме, кладовщица обвинила во всем Веру Петровну, заявила, что недостающие материалы продавала по ее требованию, а деньги делила…

И тут я стал остывать. По-прежнему не сомневаясь в бескорыстности Веры Петровны, я подумал: «Барковский — опытный, знающий следователь… Он наверняка будет интересоваться жизнью Веры Петровны, вызывать соседей, пригласит и меня. Вот тогда я и скажу. А сейчас зачем лезть? Вера Петровна пока на свободе… Не исключено, что все обойдется».

Я остывал и, остывая, чувствовал, как исчезает во мне тот порыв, которому я готов был подчиниться вначале.

Через неделю я узнал, что Веру Петровну арестовали. И опять мною овладело желание встретиться с Барковским, сказать ему, что Веру Петровну оговаривают, что он зря посадил ее в тюрьму. Но по мере того как это желание крепло, какой-то чужой голос все настойчивее твердил мне холодные, рассудочные истины: «Необоснованно не арестовывают, за необоснованный арест отвечают. Барковский знает это. Тебе он ничего не скажет, а может, и выгонит, потому что нечего совать нос не в свои дела»…И я отказался от своего намерения, понадеявшись, что Барковский сам во всем разберется.

Время шло, а жильцов квартиры он почему-то не вызывал. Только однажды пригласил к себе Женю и Тоню, чтобы сказать им, что Вера Петровна находится в тюремной больнице и ей нужны фрукты.

Через несколько месяцев, когда кладовщица призналась в оговоре, Барковский выпустил Веру Петровну на свободу, сняв с нее обвинение в хищении и взятках. Написание ею записки он квалифицировал как должностное преступление и, закончив следствие, отправил дело в суд. Но до суда Вера Петровна не дожила. Сильные боли в печени заставили ее обратиться к врачу. Она была вновь помещена в больницу и там скончалась…

Хоронили ее всем домом. Проститься с ней пришли сослуживцы, члены товарищеского суда, библиотекари… С тех пор меня преследует мысль, что если бы я действовал по велению сердца, без оглядки, то Вера Петровна не оказалась бы в тюрьме, не заболела и не умерла.

Борис Поляков Последняя улика Повесть

— Какое дело было самое горячее? — повторил мой вопрос следователь лейтенант милиции Ульянов и повернулся к начальнику райотдела. — Как, по-вашему, Виктор Алексеевич?

Капитан Карычев пожал плечами:

— Разве в нашей работе холодные дела бывают? Что-то не помню. Каждое горячее.

— Я бы даже сказал: горящее, — заметил капитан Филиппов, заместитель Карычева. — Мало у нас народа, у каждого работника по нескольку дел, сроки поджимают...

— И все же? — настаивал я, обращая вопрос к лейтенанту. — Наверняка ведь было какое-то самое интересное дело...

«Недавний выпускник юридического института, но не из тех, о ком говорят «молодо-зелено». С ходу и почти одновременно «распутал несколько сложных клубочков», — рассказывали мне об Ульянове его старшие коллеги.

— Самое интересное? — темные брови Ульянова изогнулись крутыми полудужьями, он слегка склонил голову набок, задумался. — С профессиональной точки зрения, дела интересные все. А вот для вас, журналистов, пожалуй, это. Следователь я, как вы знаете, молодой, а тогда только приступил к работе и вдруг звонок из Демьяновского карьера: рядом, в лесу, обнаружен человек с проломленной головой.

— Да-a, повозиться пришлось, — сказал начальник райотдела. — Мужик этот уже еле дышал...

Рабочие каменоломни нашли его в осиннике, человек был оглушен и лежал без сознания.

— Пульс есть, — склонившись над ним, произнес Карычев. — Рослый, крепкий мужик. Свалить такого непросто.

— Да, силу иметь надо, — подтвердил Николай Фроликов, инспектор уголовного розыска.

— Полагаю, что нападение совершено поздно вечером, — осматривая рану на голове потерпевшего, проговорил Ульянов. — Одежда мокрая, а ливень, — он кивнул на заполненный водой желобок лесной тропы, — прошел после полуночи.

— Похоже, — согласился Карычев. — А раз так, собака нам не поможет.

«Неужели «висячка»? — холодея от охватившей его тревоги, подумал Ульянов. — Неужели не удастся найти никаких следов и преступление останется нераскрытым? Вот так начало следовательской работы!»

— М-да, ситуация, елки-моталки! — заметил начальник.

— И лес глухой, и дело глухо, — произнес кто-то из стоявших поодаль рабочих. — Если он не придет в себя, то виновного или виновных днем с огнем не найдешь.

Начальник поднялся и, обращаясь к рабочим, кивнул на лежавшего:

— Кто этот человек, не скажете?

— Да знаем! Личность известная: Дремин его фамилия, заготовитель из района. Всегда был при деньгах. Не иначе, как подстерегли и ограбили.

— Взгляните, — Ульянов провел над раной лежавшего лупой. — В волосах какие-то блестки. Вроде, от бересты.

Начальник райотдела, инспектор Фроликов и капитан Филиппов опустились на корточки рядом со следователем. В волосах возле раны на голове Дремина и без лупы были заметны белые шелушинки от березовой коры.

— А вокруг — осина, — продолжал Ульянов. — Стало быть...

— Думаешь ударили березовым колом? — спросил Карычев.

— Вроде, — ответил за Ульянова капитан Филиппов. — И похоже, что, как говорится, нам придется плясать. От этого кола. Во всяком случае надо попытаться его отыскать.

— Или пенек от березы, — добавил Ульянов, — на нем, да и на колу могли сохраниться отпечатки пальцев или еще какие-нибудь следы...

— Кол могли и принести, — предположил Фроликов.

— Идти в лес с лесиной? — засомневался Карычев. — Возможно, но маловероятно. Давайте-ка, братцы, прочешите окрестности.

В этот момент Дремин застонал.

— Кто же это тебя, а? — участливо спросил Карычев.

— Не знаю... Шел по дороге — и вдруг словно бревно на голову свалилось.

Ульянов и Карычев помогли ему сесть, прислонили спиной к дереву. Дремин, морщась от боли, начал шарить руками по траве.

— Моя сумка... Там деньги, квитанции...

Сумки не было. Ситуация окончательно прояснилась: разбойное нападение.

— Когда это тебя так? — спросил Карычев.

— Недавно — перед грозой, — еле слышно ответил Дремин и уронил голову на грудь.

— Кузнецов! — позвал Карычев. — Гони машину в больницу! Только смотри, не растряси его по дороге.

Рабочие осторожно подняли Дремина, понесли к милицейскому «газику»...

Лес был густой и болотистый. Участники поиска вымокли до нитки, исцарапались, продираясь сквозь заросли подлеска. Обшарили обширный участок, однако ни пенька от сломанной березы, ни кола не нашли.

— Если где и водится леший, то именно здесь, — ворчал капитан Филиппов, очищая от паутины и налипшей грязи одежду. — Этот кол тут искать — все равно, что иголку в стоге сена. Да и пенька свежего не видно...

Карычев, заложив руки за спину, расхаживал по небольшой поляне, сшибая носком ботинка красные шляпки мухоморов.

— Ишь расплодились!

Ульянов сидел на замшелой валежине и, не поднимая глаз, прутиком ворошил траву. Чувствовал он себя скверно: неудача с розыском кола и сломанной березки подействовала на него угнетающе. Из книг об опытных и бывалых следователях он знал, что те, приступая к решению какого-то сложного или слишком запутанного дела, нередко прибегают к методу так называемой «мозговой атаки». Каждый, кто привлечен к делу и кому предстоит участвовать в поиске, выдвигает любое предположение или высказывает то или иное соображение, даже, на первый взгляд, совершенно нелепое, абсурдное. Потом, при тщательной «промывке», большинство этих предположений, соображений и суждений пойдет в отвал. Зато из тех, что останутся, какое-то и сверкнет, как золотинка, указав, где следует искать основную жилу. Но то бывает в практике знаменитых столичных сыщиков, а здесь — глубинка, заштатный район. Упомяни он о «мозговой атаке», поднимут на смех.

Карычев бросил беглый взгляд на молодого следователя и, словно уловив ход его мыслей, усмехнулся:

— Ничего, докопаемся! Профессиональных грабителей у нас сроду не было, а гастролерам здесь делать нечего. Дремина кто-то из местных приложил, точно! А злополучный кол, то есть дрын, по-нашему, могли принести и унести. Фроликов, видимо, прав. Дрын — это серьезная улика, вот злоумышленник его и унес.

Приведя себя немного в порядок, все устроились на валежнике рядом с Ульяновым.

— А теперь давайте обсудим ситуацию, — сказал Карычев. — Ваши предложения, соображения...

Предположений высказали столько, что стало ясно: их крут надо резко сузить, оставив лишь те, отработку которых следовало начать прежде всего. Чтобы проверить каждое, нужно было располагать более солидными возможностями, чем были у райотдела. Но и более вероятных версий набралось немало. В районе заготовителя Дремина знали многие. Работа у него была подвижная, кочевая: сегодня он в одной деревне, завтра — в другой, послезавтра — в третьей... Знали многие и о том, что он, как выразились рабочие каменоломни, был «всегда при деньгах». Но где искать того, кто совершил нападение? Среди тех, кто был в милиции на примете? Не исключено, что кто-то из них следил за Дреминым и подстерег на лесной тропе. Но допустимо и то, что ограбление Дремина — дело рук кого-нибудь из его знакомых. Во всяком случае злоумышленник был осведомлен о маршруте заготовителя и точно знал, что он направился в Демьяново по лесной тропе.

Дальнейшая разработка версий продолжалась уже в райотделе.

— Сделаем так, — подводя итоги дня, распорядился Карычев. — Вы, Фроликов, побывайте в заготконторе и поговорите с начальником. Уточните, когда он послал Дремина в Демьяново: вчера или сегодня. А потом попытайтесь выяснить, с кем Дремин встречался до того, как отправился в деревню... Это могут быть сослуживцы, приятели, соседи по дому, просто знакомые... Ясно?

— Так точно, товарищ капитан!

— Вы же, Владимир Иванович, — начальник обратился к своему заместителю Филиппову, — пожалуйста, займитесь нашими подопечными. А также постарайтесь установить, кто подвозил этого заготовителя к Демьяновскому лесу.

— А мне что делать? — напомнил о себе Ульянов.

— Вам? — Карычев хитровато прищурился. — Роль вольного стрелка вас устроит? Если не возражаете, то я предоставлю вам полную свободу действий. Согласны?

— Спасибо, — зардевшись, поблагодарил Александр. — Тогда я завтра же в лес, за грибами.

— Считаете, что преступление совершил кто-то из местных, деревенских? — спросил капитан Филиппов.

— Кто знает, но прощупать надо... Может быть и другой вариант, — задумчиво ответил Ульянов, — на Дремина напали почти рядом с деревней. Случайно ли это? Но ведь преступник мог нарочно выбрать это место, чтобы направить нас по ложному следу, пусть, мол, думают: ограбили деревенские... Не дает мне покоя и дубина, которой огрели Дремина. Где она? Заброшена в чащобу? Вряд ли. На месте преступника я бы этого делать не стал. Вдруг да найдут! Не думаю я, что преступник взял кол с собой. На нем ведь кровь, что если кто увидит? Скорее всего он этот дрын спрятал. Но где?

— Может, собирая грибы, вы это и выясните, — улыбнулся Карычев. — А мы тут тоже кое над чем помозгуем.

«Расследование вначале похоже на ловлю черной кошки в абсолютно темной комнате, — вспомнил Александр где-то читаные строчки. — Именно так», — усмехнулся он и отправился готовиться выполнять задание. Надо было подобрать подходящую одежду, попросить у соседа высокие болотные сапоги.

На следующий день к вечеру Александр Ульянов притащил домой полные корзины грибов.

— Посмотри-ка, — позвал он жену, — отличная жаренка будет, да и посушить останется. А уж устал — ноги не держат.

— Надо же, какая прорва! — всплеснула руками Алла. — Боровики как на подбор — и все крепкие! Ходил бы почаще, я бы не думала, чем тебя накормить. А это что? — Алла достала из корзины полиэтиленовый мешочек с березовым чурбаком. — Отыскал все-таки?

Жена Ульянова работала в районной прокуратуре и была в курсе его дел.

Александр усмехнулся:

— Может, и он. Смотрю: на опушке, на выходе к Демьянову, свежий березовый пенек. Сердце так и екнуло: мы же такой вчера искали и не могли найти.

— Березку мог сломать любой грибник, кто-нибудь из деревенских.

— Такая толстая палка грибнику ни к чему. Никто из деревенских зря березку губить не будет.

— Резонно, — согласилась жена, вертя в руках чурбак. — Следы лезвия — резкие, глубокие. Сначала сломали, затем обстругали ножом. Похоже, тяжелым, охотничьим. Обстругали грубо, видимо, торопились... Могли деревяшку и для кострища приготовить... Не выбрасывай все же, отдай на экспертизу...

— Для экспертизы надо найти еще и кол, — усмехнулся Александр.

— И не мешало бы и нож, которым палку срезали, — не приняв шутливого тона мужа, серьезно добавила Алла.

— О-хо-хо! Словом, начать да кончить! — Александр глубоко вздохнул, поднялся и налил в таз воды из ведра. — Давай помогу грибы чистить. А то сама не управишься.

Пока они чистили грибы и жарили их на большой чугунной сковородке, Александр рассказывал Алле, как он провел свою «свободную охоту».

Для того чтобы объяснить окружающим, как он оказался в Демьянове, Александр сделал вид, что потерял свою группу, с которой приехал по грибы из Калуги, и отстал от автобуса. Такое с городскими случалось, поэтому в Демьянове никто новому человеку не удивился. Да всех волновало совсем другое — недавнее происшествие в лесу. Бабка, у которой он расспрашивал, как выйти к большаку, все уши ему прожужжала об этом «убивстве». «Дело тут темное, — говорила она, — но заготовителя «порешили» не из-за денег, как болтают многие, а потому, что хотел он кое-кого вывести на чистую воду».

Слова старушки насторожили Ульянова, но он сделал вид, что «убивство» его не интересует: в газетах чуть ли не каждый день о преступлениях пишут — никто уж не реагирует.

— И дело совсем не темное, — безразлично добавил он. — Все яснее ясного: из-за денег стукнули.

— Э, милый, кабы так? — старушка еще хотела что-то сказать, но, увидев, что приезжий не проявляет к случившемуся в деревне никакого интереса, махнула рукой. — От села иди вниз. По косогору. Дальше — прямиком через лес, чтобы солнышко слева от тебя было. Ноги молодые, неизношенные, минут двадцать — и выйдешь на большак. Там и остановка автобуса на Калугу.

Спускаясь по глинистому косогору к лесу, Александр внезапно почувствовал какое-то странное, необъяснимое волнение. В чем дело? Что это с ним? Остановился, огляделся. Нигде никого. Сделал несколько шагов вниз и снова ощутил, как в нем шевельнулась тревога. Словно внутренний сторож, ведший круговой обзор, приметил что-то и предупреждал: осторожно, опасность! Александр даже поежился от скользнувшего по спине холодка. Он резко оглянулся. Никого. Только на вершине косогора, колыхаясь на ветру, шуршали сухие стебли бурьяна, где-то далеко рокотал трактор да лениво побрехивали собаки...

«Нервишки, — решил он. — Устал, есть хочется, весь день в напряжении, вот и померещилось, что кто-то на меня глаза пялит». Ульянов хотел продолжить спуск, но вдруг заметил на мокрой глинистой проплешине еле приметную вмятину от каблука. «Точно, от каблука, — присев, определил он. — След не свежий, но и не старый, от силы двухдневной давности. Стало быть, — размышлял он, — кому-то, как и ему сейчас, понадобилось идти к лесу не по извилистой тропе, а прямиком... Любопытно. Каблук будь здоров, такую обувку мальчишки, которые дороги не выбирают, не носят... Глина держит след долго, — отметил он про себя и начал внимательно осматривать бурую спину косогора. — Стоп, еще один отпечаток каблука, более глубокий и рельефный! Сохранились даже вмятины от шляпок гвоздей. А это?!» — Он так и впился глазами в другой отпечаток, почувствовав, как внутри у него будто натянулась какая-то тугая тетива. Отпечаток носка ботинка, который он увидел у кустов ревеня, был размыт по краям, зато центр, с характерным рифленым рисунком подошвы, сохранился неплохо. Оба следа, похоже, принадлежали одному и тому же человеку, но были направлены в разные стороны. Видимо, он, сокращая расстояние, спешил в лес, а потом тем же путем возвращался в деревню. «Сорок пятый или даже сорок шестой размер... Ну и лапища!» — Александр покачал головой и вытащил из одной корзины мисочку, грелку с водой и пакет с гипсом, которые были спрятаны под грибами. Разведенной кашицей он залил следы, а затем затвердевшие слепки бережно запеленал в тряпицы. Едва он успел спрятать все под грибы, как услышал чей-то громкий голос:

— Ты над чем там колдуешь?

Следователь вздрогнул и поднял голову. На гребне косогора высилась фигура высокого широкоплечего мужчины.

— Решил вот поесть немного, — пряча в корзину мисочку с остатками кашицы, спокойно ответил Александр. — Атут вот еще дикий ревень попался, давно не пробовал, вкусный...

— Откуда сам-то? — басом спросил незнакомец, окидывая Ульянова тяжелым недобрым взглядом.

— Из Калуги. За грибами. Да вот отстал от своих. Местные подсказали, как до автобусной остановки прямиком добраться.

— Ну топай-топай, — без угрозы проговорил мужчина, и Александру показалось, что тому не терпится, чтобы он поскорее убрался восвояси.

— Побегу, автобус-то, небось, редко ходит, долго придется ждать? — почему-то засуетился Александр.

— Как раз скоро будет, беги, а то опоздаешь, следующий — через час...

Александр замолк, старательно собирая с тарелки обильно политые сметаной грибы.

— Не удивлюсь, если скажешь, что еще в лесу этого мужика видел, — лукаво улыбнулась Алла, накладывая мужу следующую порцию жаренки. — Ешь, ешь побольше, когда еще такую вкуснятину доведется попробовать? Не скоро теперь соберешься ты за грибами...

— Какие теперь грибы! Работы по горло. А как ты догадалась? — удивился Александр. — Может, тебе профессию переменить? Сыщик из тебя неплохой получится, наверное, лучше меня...

— Значит, все-таки видел?

— Вроде бы. Где-то к концу «охоты» на том месте, где Дремина покалечили. Наклонился я за боровиком и вдруг слышу — ветка треснула. Повертел головой — никого. Признаюсь, не по себе стало. Даже мурашки по коже побежали. Чувствую, кто-то на меня смотрит, затаился в кустах... И хотя пистолет в кармане, все равно неприятно. Вдруг у этого человека ружье? Ну я и решил смотаться оттуда поскорее.

— Это было до того, как ты срезал пень?

— После, — дивясь вопросам жены, ответил Александр. — Думаешь и вправду следили?

— Вполне может быть. Преступника, говорят, тянет на место преступления... Догадался, конечно, кто ты и что искал. Мог и ухлопать. А трясин там, как ты говоришь, хватает.

— Считаешь тот самый мужик за мной следил? Хм... — Отставив тарелку, Александр заходил по кухне. — Сомневаюсь, может, мне просто показалось, что кто-то в кустах прячется? А потом, зачем ему окликать меня там, на косогоре? Нет, это кто-то другой... Не умно все это...

— А кто сказал, что он должен быть умным? — возразила Алла. — Человек, не причастный к этому делу, шастать за тобой по глухомани, как шатун, не стал бы. По-моему, его подмывало узнать, кто ты, убедиться, что ты, действительно, грибник, а не работник милиции.

— Все это только догадки. Ну да ладно, будем работать, что-нибудь да прояснится...

Начальник райотдела внимательно выслушал рассказ Александра, велел позвать Артемьева и Фроликова.

— Они грибники заядлые, тамошние места знают. Одному тебе по незнакомому лесу бродить не стоит. И больше в прятки играть не надо. Поинтересуйтесь этим «шатуном» как следует. Пусть скажет, зачем он за тобой шастал.

— Ну, а у вас как дела? — поинтересовался Александр.

— Наши версии лопаются, как мыльные пузыри. У тех, на кого думали, железные алиби. Похоже, и впрямь они к этому делу не примешаны. Осталось прощупать еще несколько человек.

— А как Дремин? — спросил Александр. — Получше ему?

— Сделали операцию. Но может инвалидом остаться, что-то у него с ногами плохо, говорят паралич. Однако завтра-послезавтра врачи разрешат с ним побеседовать.

В кабинет вошли Артемьев, Фроликов и капитан Филиппов.

— Подсаживайтесь, — Карычев кивнул на стулья, — помозгуем.

Он положил на стол несколько исписанных листов.

— Здесь свидетельские показания. В тот день Дремина видели в поселке у магазина. Вот, например, что говорит Крутинин, знакомый Дремина из Демьяново. Дремин-де вел себя как этакий загулявший купчишка, решивший облагодетельствовать весь род людской. Швырял и сорил деньгами налево-направо, угощал вином всех без разбору знакомых и незнакомых. Одним словом, хватил лишнего и куражился.

— А в конторе о нем отзываются неплохо, — вставил Артемьев. — Толковый, исполнительный работник. Дисциплинированный, аккуратный в ведении дел.

— И непьющий? — насмешливо спросил Карычев.

— Так точно, и непьющий, — добавил Артемьев. — Тут, в райцентре, у него дом, жена, дети.

— Не верю я этой характеристике, — заметил Карычев. — Выгораживают они Дремина. А он большой любитель наступить на пробку. Этого даже жена не скрывает. Да ведь и мы, когда нашли его, почувствовали запах. Ясно, что перед тем, как отправиться в путь, был под хмельком. Настроение, конечно, трын-трава, чувство опасности притуплено, чем грабитель и воспользовался. Так что Дремин сам накликал на себя беду.

— Да, наказали его крепко! — невесело усмехнулся Артемьев. — До конца дней своих теперь, поди, пить не будет.

— А что шофер, подвозивший Дремина к Демьяновскому лесу? — поинтересовался у начальника Ульянов. — Его удалось разыскать?

— Оказалось, шофер этот — мой давнишний знакомый, — ответил Карычев. — Человек порядочный. На худое не способен, ручаюсь. Он, кстати, тоже подтверждает, что Дремин был навеселе. Говорит, уговаривал его не ходить в таком состоянии. Тот отмахнулся, вышел на повороте. Время было позднее, начало уже смеркаться. Шофер утверждает, что на опушке леса и на дороге не было ни души.

— Начальник конторы сказал, что Дремин получил задание побывать в Демьянове накануне того злосчастного дня, — доложил Артемьев. — Тогда же ему выдали деньги. Причем купюры были гознаковские, еще не бывшие в употреблении, и все крупные: пятидесятирублевые. И даже одна сторублевая. Дремин размахивал ею в конторе и в магазине: всем-де бумажкам бумажка!

— На свою голову набалаболил, — сказал Карычев.

— Мы с Фроликовым составили список тех, с кем Дремин виделся до того, как отправиться в Демьяново, — продолжал Артемьев и положил перед начальником ученическую тетрадку. — Прилично получилось, чуть ли не весь поселок пришлось переписать. Против тех, кто к данному случаю может иметь хоть какое-то отношение, мы поставили галочку.

— Итак, давайте подобьем бабки, посмотрим, какими фактами мы располагаем, — листая тетрадку, предложил начальник.

Ульянов поднялся, потер пальцами лоб.

— К сожалению, Виктор Алексеевич, пока с фактами, которые бы позволили установить личность преступника, у нас негусто. Можно предположить, что сломал березку и оставил следы на косогоре один и тот же человек. Но имеет ли он отношение к Дремину? Возможно, имеет, а возможно, и нет, хотя интуиция мне подсказывает, что имеет. Более определенный ответ, но и то не окончательный, можно было бы сделать, отыщи мы дрын и нож, которым его обстругали.

— Самые серьезные улики — сумка с деньгами и отпечатки пальцев на купюрах, — задумчиво проговорил Карычев и, по привычке заложив руки за спину, заходил по кабинету.

— Однако эту сумку мы вряд ли когда-нибудь найдем, — с сомнением добавил Артемьев. — Думаю, ее давным-давно сожгли, а пепел развеяли.

— А деньги? — напомнил Ульянов.

— Деньги? — переспросил Фроликов. — Тю-тю! Давно разлетелись! Они ведь как птахи, долго на одном месте не задерживаются...

— Я не узнаю вас, Николай Иванович, — упрекнул его Карычев. — С таким настроением не то что преступника искать — рыбу удить нельзя. Конечно, дело не простое, продвигается медленно. Так ведь это только в плохих детективах все ясно уже на второй-третьей странице. В жизни — куда сложнее.

«Действительно, это только на первый взгляд может показаться, что мы топчемся на одном месте, не продвинувшись вперед за прошедшие два дня ни на шаг, — слушая начальника, подумал Ульянов. — Но так ли это? А те варианты, что отпали? Разве напрасно потрачены силы и время на их проверку? Поиск идет по сужающейся спирали...»

— Бабка, с которой Александр Иванович имел дружескую беседу, — Карычев улыбнулся, — обронила, что «порешили» заготовителя не из-за денег, а за то, что якобы он грозился кого-то вывести на чистую воду...

— Так, поди, болтает, бабки любят сказки сочинять, — усомнился Фроликов.

— И все же еще раз поговорить с ней не мешает, — подытожил начальник.

Рано утром Ульянов, Артемьев и Фроликов на «газике» добрались до знакомого лесного массива и, отпустив машину, направились в чащу. Рассвело, но в лесу еще стояли дремные сумерки. В низинах, над болотцами, стелился густой туман.

Через четверть часа тропа, по которой они шли, нырнула в кустарник.

— Здесь Дремин лежал, под этой осиной. Узнаете место? — обойдя дерево, спросил Александр.

— Конечно, — подтвердил Фроликов. — Тут траву, правда, затоптали, — он достал пачку сигарет и, закурив, зябко повел плечами: с низины тянуло прохладой.

— Отсюда, заметьте, тропа круто забирает влево, — начал объяснять Александр, — потом она огибает трясину и через минут двадцать выводит к северной окраине деревни, прямо к колхозным конюшням. Но там косогор сходит на нет, и оттуда колено большака не просматривается. Будем в Демьяново, обратите внимание.

Артемьев и Фроликов дымили сигаретами и с интересом смотрели на Ульянова.

— А если спрямить? Скажем, махнуть через трясину? — догадываясь, к чему клонит Ульянов, спросил Фроликов. — Болотом можно пройти?

— Не знаю, не уверен, — ответил Ульянов. — Хотел вчера попробовать, да раздумал: все-таки топь. Оступишься — засосет.

По зыбким кочкам им удалось добраться до осоки, которая росла здесь стеной. Осторожно раздвигая ее руками, двинулись дальше. Однако заросли осоки внезапно оборвались, за ними, дыша сыростью и гнилью, открылось затянутое туманом болото. Кое-где между шлейфами тумана поблескивала темная, как деготь, вода, заросшая ядовито-зеленой ряской.

— Жуть, а не болотина, — проговорил Артемьев. — Сунешься, не зная прохода, тут же тебе и каюк.

— И пень от березки, и следы я обнаружил там, — негромко, словно боясь вспугнуть сторожкую тишину, сказал Ульянов и вскинул руку, — на противоположной стороне.

— А ты — молоток, — похвалил его Фроликов. — Дотошный парень.

— К тому же, заметьте, на той стороне, за лесом, самая высокая точка косогора, — размышляя вслух, произнес Александр. — С вершины большак как на ладони. Тот, кто решил подстеречь Дремина, думаю, только оттуда мог видеть, как заготовитель вышел из машины.

Артемьев и Фроликов внимательно слушали Ульянова.

— В пользу этой версии говорит и простой арифметический подсчет. От большака к деревне по лесной тропе примерно минут сорок пять нормальной ходьбы. Дремин успел прошагать треть расстояния. Спрашивается: каким путем можно пройти от деревни, чтобы, потратив те же, что и Дремин, пятнадцать минут, оказаться именно здесь, у тропы? — продолжал размышлять Александр. — Если учесть те факты, о которых нам уже известно, вывод напрашивается один: грабитель знал проход через трясину и воспользовался им. Только так он мог сократить расстояние вдвое — по моим подсчетам!

— Логично, — согласился Артемьев. — Будем считать, что теоретическая часть дела решена, остается решить практическую.

Внезапно в сторожкой тишине послышались негромкие, приглушенные расстоянием хлюпающие звуки.

— Тсс! — Артемьев поднес палец к губам. — Слышите? Идет кто-то!

Ульянов и Фроликов замерли.

Звуки повторились и наконец стали более четкими. «В-вух! В-вух!» — с тяжкими всхлипами ухала потревоженная трясина.

— Точно, сюда кого-то несет, — прошептал Артемьев.-— Интересно, что это за лешак? Присядем, а то узрит и даст деру.

Кому-то в эту зоревую рань тоже не спалось. Но почему понадобилось идти не по тропе, а через это гиблое место, где любой неосторожный шаг мог обернуться бедой? Возможно, это охотник, знающий, где гнездится дичь? Но охотничий сезон еще не наступил — до его начала около двух недель. Стало быть, браконьер?

Ловя приближающиеся звуки шагов, все трое провели в томительном напряжении несколько минут. И вдруг в тумане проявилась фигура рослого человека с длинной слегой в руках. «Лешак», как недавно окрестил его Артемьев, продвигался осторожно: высоко вскидывая над тиной ногу и нащупав для опоры надежную шапку кочки, ступал на нее, раскачиваясь при этом, как маятник. «Ба, да это шатун!» — узнал знакомого мужика Александр и, опустив руку в карман брюк, сжал согретую телом рукоятку пистолета.

За спиной шагавшего по кочкам мужчины темнел ствол ружья. Обут он был в высокие болотные сапоги. Часто останавливаясь, он то и дело вертел головой по сторонам, что-то высматривая. Но вот он перенес свое большое, грузное тело на следующую кочку, оступился и, чертыхнувшись, сразу же провалился в булькающую трясину по пояс.

Александр непроизвольно дернулся, хотел подняться и броситься на помощь, но рука сидевшего рядом Артемьева с силой сдавила его плечо.

— Сиди! — прошептал он. — Такие в воде не тонут и в огне не горят. Твой давний «приятель» — браконьер из браконьеров. Настоящий лешак. Из неуловимых. С местным егерем постоянно на ножах... Если что — выручить успеем. Крутинин его фамилия.

«Крутинин?» — Александр напряг память. Фамилия была знакомая. Он ее уже где-то слышал. Но где?.. Ах, да! Вчера ее называл Карычев. Крутинин — свидетель из Демьяновки, показавший, что видел заготовителя пьяным в райцентре возле магазина...

Окажись в положении Крутинина человек неопытный, он стал бы отчаянно барахтаться, пытаясь выбраться из вязкого, засасывающего нутра трясины, делал бы много лишних движений. Крутинин же вел себя хладнокровно, без панической суеты. Он повел глазами по сторонам, выбрал слева от себя кочку попрочнее и дотянулся до нее слегой. Опершись на нее, легко выбросил тело на твердое место и устало перевел дух. Но уже в следующее мгновение подался корпусом вперед, к дегтярному окну в ряске, и несколько секунд напряженно всматривался в него. Потом огляделся и, словно убедившись в том, что поблизости никого нет, запустил руку в воду и вытащил массивный, окутанный тиной... кол!

Александр чуть не вскрикнул: «Неужто тот самый? По толщине подходит». Он бросил взгляд на товарищей, не сводивших с Крутинина глаз: видели? Артемьев, точно боясь, что Ульянов подаст голос, прижал палец к губам: молчи!

Скуластое, словно отлитое из бронзы лицо Крутинина светилось недобрым, злым торжеством. Он смахнул с кола тину и, как бы прикидывая возможную силу удара, дважды подряд рубанул ею воздух. «Вот так все и было», — поежившись, подумал Александр и представил себе, как Крутинин опустил этот дрын на голову заготовителя. Не понятно лишь то, зачем преступнику понадобилось доставать кол из болота. Убедился, что милиция вышла на его след, и решил уничтожить важную улику?.. Но Александр мог поклясться: сами бы они не нашли в болоте этот кол ни за что на свете. Да, никогда и ни за что!

Сидеть без движения было неудобно, ноги затекли, и он слегка пошевельнулся. Над его головой вздрогнула осока. Крутинин тут же это заметил, бросил кол, сорвал с плеча ружье.

— Ну, кто там? Вылазь! — скомандовал он. — Не то продырявлю, и концы в воду. — Темные зрачки его двустволки были нацелены прямо на то место, где прятался Александр.

— Только без глупостей, Крутинин, — вырастая из осоки предупредил Артемьев. — Вы один, а нас, — он кивнул на поднявшихся товарищей, — сами видите, сколько, сопротивление бесполезно.

— Больше того, бессмысленно, — уточнил Фроликов. — Так что опустите свою «пушку». Вы сможете сделать два выстрела, мы — на один больше. Арифметика не в вашу пользу.

Увидев знакомых работников милиции и вчерашнего «грибника», направивших на него пистолеты, Крутинин сделал такое движение ружьем, точно пытался заслонить им свое лицо от пуль.

— М-м, — словно от приступа зубной боли промычал он. — Дурак я старый!..

— Что, не ожидали нас здесь встретить? — с усмешкой произнес Артемьев. — Берите свой дрын и перебирайтесь сюда.

— Тот самый! — едва взглянув на кол, воскликнул Александр, — от того пенька, что я нашел...

— Это уж точно, — ухмыльнулся Крутинин, отдавая ружье Артемьеву. — Осторожно, заряжено не на дичь. А за дрын скажите «спасибо». Вам бы его во век не отыскать.

— Это верно, — подтвердил Александр. — Не отыскали бы. Спасибо.

— Да, сколько веревочке не виться, а концу быть, — разряжая ружье, заметил Артемьев и с презрением покосился на Крутинина. — Как это вы до такого докатились, эх!..

— Да-a, елки-моталки, дела! — протянул Фроликов. — Подстерегать людей в лесу... Ну и ну! А еще бывший агроном, человек уважаемый...

Крутинин потемнел лицом, на резко обозначившихся скулах заходили желваки, он шагнул к Фроликову:

— Ты вот что, начальник, — он сжал кулаки, — ты мне это дело не шей. Не получится, понял? Не трогал я Дремина.

— Только без цирковых представлений! — жестко остерег его Артемьев. — Без шуток.

«Сорок пятый, не меньше, — глянув на сапоги Крутинина, определил Александр. — Та же лапища».

— Незавидны ваши дела, Крутинин, — сказал он. — Вот и обувка вас выдает.

— Следы на косогоре не мои! — твердо заявил Крутинин.

— Вот как?!

— Не мои, — повторил он. И снова, потемнев лицом, выдохнул с яростью, — не грабил я, не убивал!

— Разберемся, — усмехнулся Артемьев и обратился к Александру: — Что будем делать дальше?

— Сейчас самое время выпить по кружке молока, — сказал Александр. — Пошли в деревню. Не скажете, Крутинин, у кого там можно парным молоком разжиться?

Крутинин не ответил и опустил голову.

Из сельсовета, куда привели Крутинина, Ульянов позвонил в райотдел, сообщил начальнику о событиях на лесном болоте. «Молодцы! — похвалил Карычев. — Скоро приеду. Вместе и проведем обыск».

Председатель сельсовета Игнат Матвеевич Карев, степенный седой мужчина лет шестидесяти пяти, с орденской колодкой на пиджаке, слушал разговор молодого следователя с начальником и, хмурясь, нервно постукивал пальцами по зеленому, в чернильных пятнах, сукну стола. С Федором Крутининым — тот горбатился на стуле лицом к окну — он, к удивлению Александра и его товарищей, не обмолвился и словом. Словно для него этот человек не существовал. А ведь точно было известно, что Карев хорошо его знал, даже когда-то работали вместе. «Отчего такая подчеркнутая холодность? — подумал Александр. — Какая между ними кошка пробежала?»

— Да-а, — глухо, в растяжку, произнес председатель сельсовета, когда Ульянов опустил трубку на рычаг аппарата. — Видно, верно говорят: чужая душа — потемки.

Игнат Матвеевич поднялся и, прихрамывая, направился к выходу.

— Не стану мешать. Если понадоблюсь, позовете. Буду в соседней комнате.

По наступившей тишине Александр понял: начинать допрос не имеет смысла. У Крутинина было такое выражение лица, что было ясно — сейчас он ничего не скажет. Надо дать ему возможность прийти в себя, трезво оценить положение.

— Я пойду, пожалуй, — сказал Александру Артемьев, — не терпится проверить твою гипотезу. Как говорится, одна пара глаз хорошо, а две — лучше. Компанию не составишь? А Николая Ивановича мы бы попросили остаться здесь. Не возражаете, товарищ лейтенант?

— Валяйте, — махнул рукой Фроликов.

В деревне об аресте Крутинина уже знали многие. У некоторых домов, обсуждая новость, судачили женщины. Мальчишки и девчонки то и дело заглядывали в окна сельсовета, чем-то возмущались.

Пока Ульянов и Артемьев шли по деревне, их то и дело окликали, спрашивали о Крутинине: «Неужели правда, что он ограбил заготовителя?»

— Он не арестован, а задержан до выяснения обстоятельств. И вообще до суда человека нельзя считать преступником, — терпеливо пояснял Артемьев.

— Нет, теперь Федьке крышка! — донеслось до работников милиции. — Ничего не докажет! — Ульянов и Артемьев замедлили шаги, повернули головы на голос.

Возле ближнего дома, дымя сигаретами, стояли несколько мужчин и щуплый, похожий на подростка, древний дед в огромном, не по голове, картузе. Говорил он:

— Теперь Потешка возрадуется. Как же: засадят Федьку, не отвертится. Вот помяните мое слово!

Ульянов и Артемьев подошли к демьяновцам, поздоровались. Оживленный разговор, происходивший между ними, тут же прекратился. И, точно избегая возможных вопросов, многие начали расходиться.

— Что же вы? — пытаясь удержать мужиков, произнес Артемьев с укором. — Почему уходите, не хотите помочь следствию?

— А мы, граждане начальники, вам нашего полпреда, дедушку Глеба, оставим, — сказал высокий, худой, как жердь, мужчина с красивым смуглым лицом и улыбнулся. — Он у нас как ходячая энциклопедия, на любой вопрос ответ найдете.

— А ваша хата с краю? — поддел его Александр.

— Почему с краю? Вон моя хата, по соседству с крутининской и дедушки Глеба. Нам, как некоторым, жаться в лесу не надо. На свой трудовой рубль живем. Стыдить нас нечего.

— Тогда почему не хотите побеседовать? — удивился Артемьев.

— Дедушка Глеб объяснит, — уклонился худой мужчина от прямого ответа. — А я, извините, тороплюсь: уборка. И так задержался.

С усмешкой, замершей на губах, он театрально вскинул руку к виску и, повернувшись, зашагал прочь, по-журавлиному высоко поднимая ноги. За ним потянулись остальные. «Разбежались, — недовольно подумал Александр. — Что это они?»

— В ногах правды нет, присядем, — смущенно потоптавшись, предложил дедушка Глеб и первым опустился на лавочку, стоявшую у дома.

Ульянов и Артемьев уселись рядом.

— Итак, товарищ полпред, вам слово, — улыбнулся Александр.

— Ась? — дедушка Глеб приложил ладонь к уху.

— Ты, папаша, дедом Щукарем не прикидывайся, не хитри, — проговорил Артемьев. — Нас время поджимает. К тому же сам понимаешь: не на посиделки приехали.

— Ась? — повторил дедушка Глеб. Лицо его было серьезным, а в синих и ясных, как небо, глазах под вислыми кусочками белесых бровей искрилось веселое лукавство.

— Зачем же ты так? — с досадой шепнул Артемьеву Александр и мягко дотронулся до рукава дедушкиного пиджака:

— Рады познакомиться. Вы, говорят, человек знающий. Вот и помогите нам разобраться...

— Лестью тропку устилаешь, — заметил, улыбнувшись, дедушка Глеб.

— Святая правда! — не моргнув глазом, сказал Александр. — Даже председатель сельсовета Карев и тот говорил: без помощи дедушки Глеба вам, ребята, в этой истории не разобраться.

— Говоришь, Игнат Матвеевич вас послал? — дедушка Глеб положил руки на колени, пожал плечами. — Тогда ладно. Но что я могу сказать? Попала в силок птичка, да не та. Зазря вы Федора арестовали. Не убивал он этого прилипалу. Я Федора вот с таких знаю, — дедушка Глеб наклонился и провел над землей рукой. — Отец его, Лука, правильный, серьезный был мужик. Федор весь в него. По чести-совести живет. На чужое не зарится.

Дедушка Глеб помолчал, собираясь с мыслями, затем снял картуз, и Александр удивился, увидев, какая у того, будто парик, шапка седых волос. Положив картуз на колени, старик сокрушенно покачал головой, вздохнул:

— Да-а, вот как оно обернулось! Нехорошо, очень даже нехорошо. Он ведь у нас агрономом был, уважаемый человек, да вы про это знаете. А теперь такой позор на его голову!

— Почему же вы считаете, что мы задержали Крутинина зря? — спросил Артемьев.

— Для нас, сынок, тут дело ясное, а для вас — темный лес, — рассудительно произнес дедушка Глеб. — Федор сейчас сам на себя не похож стал. А почему? Потому что в Насте, покойнице, души не чаял. Трудная ему досталась в жизни любовь. И большая, красивая. Перед такой любовью надо шапку снимать... Раньше Федор был спокойный, трезвый мужик, а посадил у Настиного холмика рябинку — запил. Иной раз запрется в избе и все ее, Настю, на бумаге изображает. Однажды случайно я эти портреты видел. Очень похоже она у него вышла. Все забыть свою женку не может. Со школы они дружили. Еще тогда мелюзга голопузая их женихом и невестой дразнила.

Артемьев несколько раз негромко кашлянул, давая Ульянову знак закруглять беседу. Этой, мол, болтовне конца не видно... Но Александр продолжал внимательно слушать старика. Не даром демьяновские мужики назвали его своим полпредом и ходячей энциклопедией. Может, что путного и скажет. Надо запастись терпением. Но старик все гнул свое:

— А уж когда Настя заневестилась, к ней со всех деревень женихи сбежались, Федька совсем покоя лишился. Голову потерял. Что ни вечер, глядишь, очередного жениха к обрыву провожает, в реке «раков ловить» учит. Перед самой войной за драки эти чуть было в кутузку не загремел... А еще был у Федьки талант с самого детства. Так тебя на бумаге изобразит — лучше, чем на фотографии получается. Но большей частью он свою Настю рисовал. Место у них было одно: на том же обрыве по-над Окой. Березы там страсть как хороши. Настя сидит — глаз с него не сводит, а он — с нее. Как-то появился у нас художник заезжий. Из самой Калуги. Увидел он Настю с Федором на обрыве и рот раскрыл — такая она была красавица. Начал ее красками на холстине рисовать. Федору это, конечно, нож в сердце. Сидит, губы покусывает, хмурится... На следующий день этот приблуда заявляется к Насте домой: пойдемте к Оке — просит — я вас получше Федора нарисую! А на третий день стал ей в чувствах своих объясняться. Федор и турнул его с кручи в реку. Тот же, бедолага, плавать не умел. Еле потом выловили, откачали...

— Дедуня, вы нас в сторону уводите, — прервал его Артемьев. — Ближе к сути дела, пожалуйста.

— А мне торопиться некуда, — с обидой в голосе произнес старик. — Не хочешь слушать — неволить не стану.

Он замолчал, лицо его в одно мгновение окаменело. Глаза сделались скучными, потускнели, резче обозначились складки морщин вокруг рта.

— Извините, что перебили, — стараясь сгладить неловкость товарища по работе, сказал Александр. — Вы назвали ограбленного заготовителя прилипалой. Почему?

— Прилипала и есть, — думая о чем-то своем, отчужденно ответил дедушка Глеб. Обиженный невниманием к своему рассказу и тем, что его перебили, не дав досказать о Федькиной любви, он угрюмо насупился, ушел в себя. «С характером лесовичок, самолюбивый, — отметил Александр. — А торопыга Артемьев суетится, как на пожаре. Теперь из этой «ходячей энциклопедии» клещами слова не вытянешь».

— Раз уж вас ко мне Карев послал, то я вам вот что посоветую, — произнес, поднимаясь, дедушка Глеб. — Вон тот кособокий терем видите? Знатная петушиная резиденция. Загляните.

— Только время теряем, — глядя вслед уходившему старику, недовольно проворчал Артемьев. — Не люблю я эту деревню. Одни лешаки тут.

— Почему же? — не согласился Александр. — Славный дедка. Жаль, что не дали ему договорить. Глядишь, что-нибудь ценное и почерпнули. Делать нечего, пойдем теперь в «петушиную резиденцию». Это, кстати, дом моей вчерашней знакомой.

Старушка, у которой Александр узнавал, как попасть на большак, мыла небольшую кадушку у крыльца своего дома.

— Здравствуйте, — поздоровался Ульянов. — Под соленья готовите?

— Здоров будь, — откликнулась она и, признав Александра, с подозрением покосилась на его погоны. — Ишь, оказывается, какой у тебя гардероб. А говорил: грибник!

Александр засмеялся, развел руками:

— А что же мне, бабушка, и по грибы сходить нельзя?

— Меня Матреной Ферапонтовной кличут, — назвалась старушка. — Можно и проще — Ферапонтиха. Так меня все тут величают. Привыкла, не обижаюсь.

— Мы из района. Ульянов моя фамилия. Следователь я, — представился Александр и указал на спутника, — а это товарищ Артемьев, начальник уголовного розыска. Мы к вам по делу.

— Да уж догадываюсь, что не свататься, — проворчала Ферапонтиха и, вытерев руки о передник, пригласила в дом.

— Ну, так какое у вас дело? — спросила она, присаживаясь к столу.

— Мы Федора Лукича Крутинина задержали, — начал Артемьев и сделал паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление его слова произведут на хозяйку дома.

— Слава тебе! — Ферапонтиха, просияв, перекрестилась. — Я ему, окаянному, не раз темяшила: гляди, Федька, отольются тебе мои слезы, Бог есть, он всем твоим злодействам бухгалтерию ведет, рано или поздно попадет тебе... По-моему и вышло!

— Что же он вам-то сделал плохого? — заинтересовался странным началом беседы Александр.

— А вот посмотрела бы я на тебя, если бы Федька твоих петухов перевел! — сварливым голосом вскрикнула Ферапонтиха и с обидой поджала губы.

— Зачем же ему понадобились ваши петухи? Ведь Крутинин, как я знаю, охотник, а дичь в здешних местах не перевелась еще.

— А его Потешка поприжал, — охотно пояснила Ферапонтиха. — А Федьку хлебом не корми, дай поохотиться. Ну, а Потешка — егерь, стало быть, законник. Двоим им в лесу завсегда было тесно. А в последнее время он Федьке проходу не давал. Федька — в лес, тот — за ним. Вот Федька и пострелял двух моих крикунов.

— Так это ж подсудное дело, вы заявляли? — сурово спросил Артемьев.

— Вы что, стану я с Федькой судиться! С ума еще не сошла. Он ведь почему петухов пострелял-то? Раньше притащит из леса куропатку или глухарку — соседские мальцы тут как тут: потрошат, варят, жарят, а Федьке — ему своих сорванцов бог не послал — праздник, королем по двору вышагивает. Радуется, что вокруг него такой муравейник. А тут для него совсем худые времена пришли, нечем стало мелюзгу потчевать. Ребятишки сейчас не больно много мясного видят, сам знаешь... Вот он моих петухов и перевел. Да еще ругается, что я жадная, сама не догадалась ребят курятиной угостить. Кому ни пожалуюсь, все смеются: «Не последние петухи у тебя, не загрустят куры, будут нестись», а Федька стращает: «Станешь глотку драть, я и тебя на вертеле зажарю».

— А мог бы ваш сосед человека убить? — сделав ударение на словах «мог бы», спросил Александр.

— Очумел что ли? — с испугом воскликнула Ферапонтиха. — Да ни в жизнь! — она истово перекрестилась. — Одно дело петуха подстрелить, другое — человека. Я же сказала — душевный он...

Артемьев выразительно покосился на Ульянова, украдкой покрутил пальцем у виска и прихлопнул ладонью по столу:

— Нам пора. Бабушка все сказала...

— Постой, — попросил его Александр, видя, что Ферапонтиха спрятала руки под передник, всем своим видом показывая, что настроилась на продолжительную беседу. Она выждала несколько мгновений и, уловив в глазах Александра интерес к своим словам, сказала:

— Дружба промеж ними была.

— Это между кем и кем? — уточнил Артемьев.

— Заготовитель этот захаживал к Федьке...

— Вот как!

— Ну, не то, чтобы очень дружили, а так... Дремин, как я подмечала, навязывался Федьке в товарищи. Тот же по своей деликатности не отваживал его, но и к себе не приближал.

— Почему ж так? — снова уточнил Артемьев.

— Дремин-то все про деньги кудахтал, хвастал где что приобрел, а Федору это было неинтересно. Никогда он барахлом не интересовался. Раньше, когда зарабатывал, в долг деньги людям отдаст и не спрашивает. Вот в дому у него и нет почти ничего. Насте обновы покупал, да разные там статуэтки, книги, конешно, а как ее не стало — на все рукой махнул...

Старуха говорила много, но опять ничего полезного, кроме того, что Федор — человек душевный, Артемьев с Ульяновым для себя не узнали. Прямо на вопросы она не отвечала, а начинала издалека. Казалось, ее рассказам конца не будет.

— Я сейчас в обморок упаду, — сжав зубы, признался Ульянову Артемьев. — Говорит и говорит, а все без толку...

— Почему, бабушка, — обратился он к Ферапонтихе, — Дремин все же к Крутинину ходил, если Федор Лукич заготовителя не жаловал? Никак я этого не пойму.

— Что ж тут, милый, непонятного? — в голосе Ферапон- тихи задрожала обида. — Известно, Дремин не любил у себя бумажки держать, в вещи вкладывал, в золотишко... Так, мол, надежнее. Вот на кортик Федора и зарился. Все просил продать. За кортик многие Федьке деньги большие давали, а он отвечал: «С голоду помирать буду, не продам! Он мне жизни дороже».

— Что это за кортик такой, откуда взялся? — заинтересовался наконец Артемьев. — Вы его видели?

— В руках держала, — похвасталась Ферапонтиха. — С войны его Федька привез. Ножны из золота, а на ручке камушки драгоценные, говорят... Красота, словом... Дремин, я думаю, надеялся Федора уговорить кортик все же ему продать. Но тут они поссорились крупно. Я только конец разговора прихватила и что к чему не разобрала. «Дурак ты первостатейный, — сказал Федька Дремину. — Если мог ты такое подумать, чтобы ноги твоей у меня больше не было!» Повернулся к гостю спиной и пошел к себе в дом, а я — к себе. На другой день узнаю: оказывается, егерь их намедни в лесу стреножил, вроде бы лося они завалили... Только я так считаю: не стрелял Федька лося. Никогда на лосей не охотился, жалел животину, не то что птицу глупую...

— Вчера вы сказали, что Дремина «порешили» не из-за денег, — напомнил Александр.

— И сейчас то же скажу! — задиристо ответила Ферапонтиха.

— А какие-нибудь факты в подтверждение своих слов привести можете? — «закинул удочку» Артемьев.

— Факты? — озадаченно переспросила хозяйка. — Фактов-то у меня и нету. Так, одни догадки...

Однако делиться своими догадками с гостями она не стала.

— Что ж, Матрена Ферапонтовна, и на этом спасибо, — поблагодарил ее Александр. — А если все-таки надумаете рассказать нам что-то, милости просим в сельсовет.

— Не надумаю, — перебив его, твердо заявила Ферапонтиха. — Не хочу грех на душу брать...

Выйдя от Ферапонтихи, Александр предложил Артемьеву побывать на косогоре.

— Эх-ма, красотища какая! — ступив на вершину, воскликнул Артемьев. — А мы все бежим, остановиться, поглядеть вокруг некогда...

Внизу, уходя до самого горизонта, шумел синий лес. Солнце уже поднялось высоко, но небо было еще глубокое, не размытое жаром дневного зноя.

— Надо бы почаще на природе бывать, — задумчиво продолжал Артемьев, — красоту земли не видим, вот и человека понять не можем. — Но уже в следующую минуту он, как будто устыдившись своих чувств, грубовато сказал: — Намучаемся мы еще с этим Крутининым, вот увидишь. Задаст он нам работы. М-да...

Ульянов кивнул, потом приложил ко лбу руку козырьком:

— Вон, смотри.

Слева, за лесной косой, виднелось колено большака. По дороге мчался «газик».

— Наш, милицейский, — определил Артемьев. — Карычев, наверное, катит... Теперь, старик, ты меня убедил. Преступник мог видеть Дремина... И самый короткий путь к тропе именно отсюда.

Сзади послышалось покашливание. Они обернулись. Неторопливой, мягкой, какой-то ныряющей походкой к ним приближался невысокий кряжистый мужчина в линялой гимнастерке. Артемьев сразу же узнал Потехина, демьяновского егеря.

— А, моя милиция меня бережет! — негромко пробасил тот и, подойдя, поздоровался с каждым за руку, затем мотнул головой в сторону деревни: — Говорят, вы Крутинина задержали? Небось, стал теперь, голубок, тише воды, ниже травы?

В тоне егеря Александр уловил торжествующие нотки и усмехнулся:

— А что, он и вам чем-то досадил?

Егерь тяжело вздохнул:

— Страшный человек. Еще бы немного — и мне каюк, до инфаркта довел бы. То на запретного зверя с ружьем идет, то в заповедное озеро сеть забросит... О его художествах я уж столько во все инстанции сигнализировал, что надоел всем везде. И что еще обидно: в глазах ребятни меня пугалом сделал. Он, видите ли, хороший, добренький, а дядя Потехин — плохой, вредный, не разрешаю ему лесной дичью их угощать. А, по-моему, как? Хочешь быть благодетелем, пожалуйста, не возбраняется. Только ведь не за счет государства!

Потехин рассказал, что несколько дней назад Федор вместе со своим дружком Дреминым завалил в лесу крупного лося. Но унести его они не успели. Егерь застал их на месте преступления и там же, на лесной поляне, начал составлять акт. Крутинин же при этом пришел в дикую ярость, стал скандалить, утверждая, что лося они не стреляли. Больше того, выхватил из рук Потехина этот акт и изорвал его. Грозил егерю: «Я еще с тобой расквитаюсь! За все мне ответишь». Если бы Дремин его не образумил да не приструнил, неизвестно, чем бы все это кончилось.

— Вот и решайте, досаждал он мне или нет, — закончил свой рассказ Потехин. — Теперь хоть передохну малость. Посадят его, мне спокойнее жить станет...

— Говорят, Федор Лукич с заготовителем после этого поссорились и Дремин грозился вывести Крутинина на чистую воду? — спросил Александр.

— Это точно. Все об этом говорят...

— А ваше мнение: мог Федор напасть на Дремина? — поинтересовался Артемьев.

Потехин замялся:

— Не знаю, что и сказать... Вы милиция, вот и разбирайтесь...

— Уходите от прямого ответа? — удивился Александр.

Егерь почесал затылок, расправил под ремнем гимнастерку. Нет, он предпочитает в это дело не ввязываться и до поры до времени свое мнение не высказывать. Да и зачем, не зная всех обстоятельств, с выводами торопиться? У следствия факты, улики. А что у него, Потехина? Одна неприязнь к Крутинину, и только. Если по-человечески, то ему даже жаль непутевого. Похоронил жену недавно, живет бирюком без детей и внуков. Куда ни кинь, всюду клин... Жалко и Дремина. Еще не старый, мог бы жить. А теперь семья осталась без кормильца...

— Почему осталась? — удивился Артемьев. — Жив он.

— Разве жив? — изумился Потехин. — А говорили, что того...

— Нет, оклемался, — подтвердил Артемьев. — Только, конечно, в плохом еще состоянии.

— Ну, прямо на душе стало легче, — вздохнул Потехин. — А то ведь наше беспроволочное радио какую весть разнесло? «Насмерть убит». Теперь вам будет полегче клубочек распутать.

— Нас зовут, — заметил Александр. — Пойдемте. Кстати, — обратился он к егерю, — о случае с лосем вы нам не сообщили. Почему?

— Сообщишь, как же! «Пристрелю, кричал, если вякнешь».

— А пулю из лося извлекли? — спросил Александр. — Ценная улика.

— Пулю?

Потехин замедлил шаги, с удивлением глянул на работников милиции.

— Вон оно что! А я-то голову ломал... Смотрю, мужики лося свежуют, а Федор возле них топчется... Каков, а? Оказывается, он пулю искал. Да-а, голова, ничего не скажешь...

Александр попросил егеря пройти с ними в сельсовет, а затем в качестве понятого присутствовать при обыске в доме Крутинина. Но Потехин отказался:

— Не хочу масла в огонь подливать и злым языкам давать пищу. О наших с ним «родственных» отношениях здесь все знают. Пойдут снова разные разговоры и кривотолки. А недоброжелателей у меня и так хватает. Так что вы уж как-нибудь без меня обойдитесь.

Сразу же после приезда в Демьяново Карычев расположился в сельсовете и развил кипучую деятельность, решив с ходу, по горячим следам, завершить следствие.

— Сейчас самое главное что? Активный прессинг, давление по всему полю, — шутил он.

Карычев переговорил с десятками осаждавших сельсовет демьяновцев и остался недоволен. Все, с кем ему довелось беседовать, брали под защиту Крутинина, подвергали сомнению его причастность к разбойному нападению на заготовителя.

— Не позорьте человека! Не такой он, чтобы грабить, — точно сговорившись, твердили односельчане. — Арестовать Федора? Да на него даже подумать грех. Кавалер «Славы», а уж других наград — не у всякого генерала столько. И чтобы преступник? Не может того быть!

«Вот тебе и лешаки», — удивляясь напору демьяновцев, подумал Александр.

Заступились за Крутинина и Рыбаков, секретарь демьяновской партийной организации, и Метелицын, председатель колхоза.

— Это, если хотите, наша совесть, — заявил Рыбаков. — Между прочим, товарищ начальник, вы, видимо, еще в школу не бегали, а он, как участковый уполномоченный, — да, да, не удивляйтесь, было время — Крутинин и в милиции работал, — в здешних лесах браконьеров гонял. Того же Потешку, к примеру...

— Не солидно, Сергей Захарыч, Потехина упоминать, — заметил Метелицын. — Почему между ними вражда образовалась, сам хорошо знаешь. Из-за Насти с малых лет петушились. Скажи, Игнат Матвеевич?

— Пустой разговор, — угрюмо обронил Карев. — Еще бы вспомнили, чем их родители до революции занимались... При чем тут Настя, Потехин и вообще все давнее? Федор положен на лопатки и даже сам ничего не опровергает. Почему же мы его должны защищать?

— Нет, он утверждает, что не убивал, но вяло как-то. Больше молчит... — сказал Александр.

Рыбаков задумался, посмотрел Кареву в глаза:

— Странно мне это: и Федора поведение, и твое, Матвеич. Вы же фронтовые друзья, разведчики. Друг дружку не раз из самого пекла выносили. Сам же Федором гордился. А сейчас? Нет, мне этого не понять.

— Но ведь против него факты! — слова Рыбакова ужалили Карева, как электрическим током. Он вскочил на ноги, гневно сверкнул глазами. — У меня, думаешь, здесь что? — он постучал себя кулаком по груди. — Камень? Или ледышка? Два года вместе за «языками» ходили. Однажды вытащил я его полуживого — на мину напоролся. Из памяти такое не вытравишь. Но вот у них, — он вскинул руку у сторону Александра, — факты, улики. Ты это можешь понять? Или не хочешь?

— Крутинин — преступник? — Рыбаков тоже поднялся, с недоумением пожал плечами. — Чертовщина какая-то, чушь несусветная, ересь!

— Факты, известно, упрямая вещь, — сказал Карычев. — И пока они не в пользу Крутинина. Слышали, что докладывал наш следователь? Но, к сожалению, в данный момент нам еще многое неизвестно: не найдена сумка с деньгами, нож, которым была срублена березка. Но и это не все. Окончательно обвиняемый будет изобличен лишь тогда, когда по собранным уликам скажут свое веское слово экспертиза и суд. Так что видите, сколько еще всего впереди? А сейчас пойдемте-ка в дом задержанного, произведем обыск.

К удивлению Александра, обыск занял немного времени. На печи Фроликов обнаружил широкий, из нержавейки, тесак, а в печи, под горкой сизого остывшего пепла — жестянку из-под зубного порошка. В жестянке, свернутые трубкой и перетянутые темной резинкой, лежали новенькие купюры — десять пятидесятирублевых и одна сторублевая.

Увидев деньги, Крутинин в бешенстве заскрежетал зубами, рванулся к Фроликову. Однако Артемьев, Кузнецов и другие работники милиции вовремя навалились на него, заломили за спину руки.

— Не заставляйте нас применять силу, — сказал Карычев, когда Крутинина подняли с пола. — Сопротивление властям, вы знаете, что за это грозит...

Карев, Метелицын и Рыбаков, а также присутствовавшие при обыске понятые были потрясены и, точно потеряв дар речи, смотрели на происходящее широко открытыми глазами.

— Ни за что бы не поверил, — прошептал побледневший Рыбаков. — Как же так, Федор? — и, не дожидаясь ответа, молча и осторожно, словно уходя от покойника, направился к порогу вслед за Метелицыным и Каревым.

Несколько мгновений в комнате стояла взвинчивающая нервы гнетущая тишина. Было лишь слышно, как поскрипывает перо Артемьева и шало бьется об оконное стекло муха. Первым нарушил молчание Ульянов:

— Ну, а теперь что скажете? — обратился он к Крутинину.

Федор Лукич ничего не ответил. Он стоял, прикрыв глаза, отрешенный, глубоко ушедший в себя. Лицо его окаменело, стало пепельно-серым.

Фроликов и Кузнецов доложили Карычеву, что обыск окончен.

— Плохо глядели, — вдруг очнулся Крутинин. — На шкафу узелок. В нем пуля из убитого лося. Возьмите, авось, сгодится, чем не улика? А ружье, из которого я в лося целил, у васнаходится. И кортик оставлять здесь не следует.

— Кортик? — насторожился Карычев. — Какой еще кортик?

— Такой, какой вам и не снился. Трофейный он. Генерал Малиновский, будущий маршал, мне его с надписью на память подарил. Ценного мы тогда языка взяли. В шкафу кортик, в нижнем ящике, под бельем. Отдадите, когда освобожусь...

Кузнецов открыл шкаф, выдвинул ящик.

— Нет тут ничего, — сказал он, повернув лицо к Крутинину.

— Можно? — спросил Карычева Крутинин и, получив разрешение, метнулся к Фроликову. Отстранив его, он перерыл все белье, лихорадочно выгреб содержимое из других ящиков, но кортика нигде не было.

— Что ж это, а? — простонал Крутинин. — Как же мне без него? Конец, видно...

Заключение экспертизы, исследовавшей следы отметин на пне и колу, неопровержимо свидетельствовало, что березка срезана тесаком, изъятым при обыске у Крутинина, и что именно этим же, отобранным у него колом был нанесен удар по голове заготовителя. Удар, чуть не стоивший ему жизни. Сам Крутинин не отрицал, что тесак принадлежит ему. Это подтверждали его инициалы, вырезанные на рукоятке, густой ряд зарубок, обозначавших количество захваченных им вражеских «языков». Но вместе с тем он утверждал, что этот тесак давным-давно, лет пять тому назад, он потерял на охоте. Каким образом тесак оказался у него дома на печи, он, Крутинин, ума не приложит. Возможно, собирая ягоды или грибы, нашел кто-нибудь из ребятишек и забросил на печь, забыв сказать ему об этом. Но это маловероятно. Ребята знали, что трофейный тесак ему дорог как память о войне и фронтовых друзьях. Знали они и о том, что он переживал потерю и был бы очень рад находке. А обрадовать его они бы не преминули. Странно, что на тесаке не оказалось ржавчины. Значит, его нашли уже давно... Не мог Крутинин объяснить и того, как у него в печи под пеплом оказалась жестянка с деньгами. Не знал он, куда мог исчезнуть и кортик. Из мальчишек никто не мог взять, это точно. Он за каждого может поручиться...

— Стало быть, тесак и деньги подброшены, а кортик похищен? Так Вы хотите сказать? — на одном из допросов спросил его Александр. — Но кем? Кто это мог сделать?

Крутинин молча пожал плечами, горестно стиснул руками тронутые сединой виски.

— Следы на косогоре действительно не ваши, хотя рисунок подошвы точно такой же, как и на ваших ботинках, — сказал Александр.

— Ботинки не шьем — в магазине покупаем, — глухо отозвался Крутинин. — А подковки все у одного сапожника ставим. Урвахин его фамилия.

Александр сделал в блокноте еще одну пометку, поднял взгляд на Крутинина. «Попала в силок птичка, да не та», — вдруг вспомнил он слова дедушки Глеба. И его сокрушенное удивление: «Вон как оно обернулось!» Что хотел сказать этим старик? Неужели Крутинин не виновен и попал в кем-то хитро поставленный капкан? Даже Ферапонтиха, которой он так насолил, погубив двух ее петухов, и та не верит, что Федор мог совершить преступление. Да что Ферапонтиха — вся деревня горой стоит за Федора Крутинина, особенно ребятишки. Все говорят, что не мог он напасть на заготовителя и ограбить. Интересно и то, что сам Дремин, с которым Александр несколько раз беседовал в больнице, категорически отметает обвинение в адрес Крутинина. «За несправедливость, — говорит Дремин, — Федор может и по шее двинуть, ругнуть крепко, но подличать исподтишка, тем более с колом в кустах таиться не станет». Он, же, Дремин, признался, что мечтал убедить Крутинина продать кортик, потом выручить за него большие деньги. Потому, направляясь в Демьяново, и захватил с собой несколько крупных купюр. «Знал, пенсия у Федора небольшая, вот и решил, что он кортик в конце концов продаст. Хотя бы малышне на гостинцы...»

От Дремина узнал Ульянов и о том, что егерь застал их с Федором возле убитого лося. Начал акт составлять, судом да штрафом грозил, вот они с Потехиным и схватились. Федор ругался, конечно, но ружьем не грозил. Ведь лося-то они и впрямь не убивали. Потому до самой деревни и кипятились, калеными словами обменивались. «Ты, знать, сам лося стрельнул, а нас решил подцепить. Погоди, я еще выведу тебя на чистую воду!» — эти слова Федор действительно со злостью кинул в лицо Потехину.

— Однако соседка Крутинина, бабка Ферапонтиха, показывает, что это вы угрожали Федору вывести его на чистую воду, — сказал Дремину Александр во время последней встречи с заготовителем в больничной палате. — Было это во дворе дома Крутинина, вспомните-ка получше...

— Сочиняет бабуся, — настаивал на своем Дремин, — с чужих слов мелет. Да я во дворе Федора в тот день и не был, а по дороге, когда мы с Потехиным и Крутининым в деревню возвращались, старался попридержать язык за зубами. Неровен час вгорячах сболтнешь лишнее, против тебя же оно и сработает. К тому же мне и незачем было в их спор влезать. А тут откуда ни возьмись Венька Урвахин. Появился, под изрядным хмельком. Будто из-под земли вырос, косолапая коротышка. И тоже на Федора с наскоком: «A-а, попался! Свежатинки захотел?» Федор не выдержал и замахнулся прикладом: «Цыц, шавка! Вот двину — мокрого места не останется». Урвахин от него бежать бросился, а потом про ссору Потехина с Федором и разболтал, ну и о том, что грозил ему Крутинин вывести на чистую воду... А бабка Ферапонтиха слышала звон, да не знает, где он. Но ведь тоже своей осведомленностью похвастаться охота. Вот, мол, она какая, все видела, все знает...

— Это понятно. Скажите, а ваше ружье дома? — спросил Александр.

— Где ж ему быть? Над диваном висит.

— В тот день вы стреляли?

— Ни в тот день, ни после, — сморщившись, проговорил Дремин и дотронулся до повязки на голове. — Гудит, дурная, как телеграфный столб.

«Может, волнение гасит, переключает мое внимание на другое?» — подумал Александр и уточнил:

— Зачем же вы брали ружье в лес?

Дремин пожал плечами:

— Да просто так. Для солидности. Можно сказать, для антуражу.

— Стало быть, не стреляли?

— Кажется, пальнул разок, — замявшись, ответил Дремин. — По вороне. Сидела на осине и каркала...

— А что, у сапожника было ружье?

Дремин усмехнулся:

— У Веньки-то? Откуда?! Всю жизнь меняет шило на мыло, из долгов не вылезает. Несерьезный мужик. Подобьет кому подметки за стакан бормотухи, вот, считай, и весь его заработок. На такие доходы не то что ружья — лишних порток не купишь. Нет, Урвахин был без ружья.

— А егерь?

— Конечно, у него оно всегда за спиной...

— Кто же, по-вашему, убил лося?

— Только не мы с Федором, — торопливо произнес Дремин, и снова в его голосе прозвучала тревога. — Лося, товарищ следователь, завалили не мы. Слово!

И все же факты были против Крутинина, хотя что-то удерживало Александра ставить в этом деле точку и направлять материалы следствия в суд. Как могло случиться, спрашивал он себя, что на тесаке, на пне, палке, жестянке с деньгами и на самих купюрах отсутствуют вообще какие-либо отпечатки пальцев? Они же побывали в руках, значит, обязательно должны быть хоть чьи-нибудь отпечатки? Допустим, размышлял он, Крутинин действовал предусмотрительно и стер отпечатки на пне, коле, тесаке и жестянке. Возможно, что деньги он пересчитывал в перчатках. Но в таком случае на купюрах должны были остаться отпечатки пальцев кассиров, выдававших эти деньги, и Дремина, который их получил. На банкнотах же, даже на сторублевке, которой, подвыпив, Дремин размахивал перед односельчанами, никаких отпечатков пальцев не было вообще.

В какой-то момент Александру показалось, что Крутинин искусно морочит им голову, водит следствие за нос. Но, приглядевшись к нему внимательнее, убедился, что тот потрясен происшедшим, искренне переживает свое горе. И что в этом, как выразился Артемьев, канительном деле еще много неясностей. Взять хотя бы пулю, извлеченную из лося. По мнению оружейников, она — не из Крутининского ружья. И вообще, эта пуля вносила в дело полную путаницу. По заключению экспертизы, Крутинин не стрелял из своего ружья примерно с месяц, а лося убили дней десять тому назад. Эта пуля снимала с Крутинина обвинение в браконьерстве. Но тогда зачем она ему понадобилась? Почему он так настойчиво хотел ее заполучить и предоставил следствию?

«Для нас, сынок, тут дело ясное, а для вас — темный лес, — опять вспомнил Александр слова дедушки Глеба. — Федор сейчас сам на себя не похож стал...» Да, судя по рассказам, красивая у него была жена, и Крутинин тяжело переживает утрату. Жаль, что Артемьев перебил старика и тот не закончил рассказ. «Трудная ему досталась в жизни любовь. И большая...» Почему же трудная?..

— Никак ночевать здесь собрался?

Александр оторвался от бумаг на столе, глянул на дверь. На пороге кабинета, держа в руках тяжелую сумку с продуктами, стояла Алла.

— Времени — десятый час, пора бы и про домашний очаг да любимую жену вспомнить.

В голосе Аллы звучал упрек, но по глазам ее Александр понял, что она не сердится.

— Затягиваете раскрытие дела, дорогой лейтенант, — нахмурив брови, нарочито строгим, начальственным тоном добавила Алла. — Как работник прокуратуры вынуждена сделать вам замечание.

Александр пятерней взъерошил свои волосы и вздохнул:

— Разгадка, чувствую, где-то близко, совсем рядом, а вот ухватить не могу.

Алла потерла переносицу, посерьезнела.

— Я бы еще раз хорошенько проверила все факты, — задумчиво произнесла она. — И не только умом и логикой проверила, но и сердцем.

— Хм, сердцем! — Александр спрятал документы в сейф, подошел к жене. — Лучше давайте вашу сумку, дорогая. Так уж и быть — дотащу ее к домашнему очагу.

— Экое, скажите на милость, рыцарство! — воскликнула Алла. — Помнится, когда-то один будущий Шерлок Холмс, говоря своей будущей жене о любви, обещал ей, что всю жизнь будет носить ее на руках. А тут всего лишь — сумку!

— Говоря о любви... — вертя на пальце ключ от сейфа, проговорил Александр. — Говоря о любви... Нет, это просто невероятно, плод разгоряченной фантазии, не более!

— Почему же? — возразила Алла. — А если?

— Ты что, считаешь, любовь Федора к Насте имеет к этой истории какое-то отношение?

— Все может быть...

— А когда ты об этом подумала?

— После того, как ты рассказал мне о своей беседе с дедушкой Глебом. А он, заметь, только об этом и говорил, словно намекал на что-то. Но вы, мужчины — суровые, где вам на какие-то чувства внимание обращать!

— Почему ты-то молчала, ничего не сказала мне?

— Так о чем говорить? Женщина ведь больше руководствуется интуицией, а вам ведь нужны факты, а не эмоции, доказательства, а не какие-то там предположения. Кстати, что говорит демьяновский сапожник? Кто еще в деревне носит обувь сорок пятого размера, и кому он ставил эти подковки? Такие вещи ты давно должен был проверить. Это, во-первых. Во-вторых: извлеченная из лося пуля — не крутининская. Тогда чья же? Ружье было у троих — у Дремина, Крутинина и Потехина. Крутинин не стрелял, доказано экспертизой. Остаются Дремин и Потехин. Полагаю, что Крутинин не случайно охотился за этой пулей, а потом представил ее следствию...

— Да, ружье было у Дремина и Потехина, — сказал Александр. — Потехин тоже утверждает, что не стрелял давно. Сейчас эти ружья у нас, и теперь слово за экспертизой. Но есть еще и четвертый — сапожник, сосед Потехина. Говорят, ружья у него нет. Урвахин — выпивоха, безнадежный должник. Он вообще мне не нравится: молчун и темнила. Я его про подковки спрашивал, ты зря меня упрекаешь, — Александр шутливо погрозил пальцем жене, — так вот он пытался убедить меня, что забыл, кому ставил такие, как на отпечатке каблука, подковки. Так что я работаю, не ленюсь... И вот еще, что интересно: Дремин утверждает, что деньги, которые у Крутинина изъяли, лишь треть той суммы, с которой заготовитель направился в Демьяново. Что ты об этом думаешь? Но самое главное — кортик Крутинина так и не нашли. Кто его похитил?

Утром следующего дня, направляясь в сельсовет, Александр встретил Карева. Игнат Матвеевич холодно поздоровался с ним и, прихрамывая, вошел в кабинет, сел напротив следователя.

— Знаешь, я все же думаю, с Крутининым у вас какая-то промашка вышла, — твердо произнес он. — Факты фактами, но и личность человека учитывать надо. Конечно, Федор не святой, пошумит иногда, взовьется. Но ведь и нервы у него... Столько пережил — фронт, ранение, смерть жены... Оглушили вы меня его арестом, да еще этим обыском. Все против него, а вот поверить не могу.

Александр слушал, не перебивая.

— И я прошу тебя, — продолжал Карев, нервно теребя пальцами полы пиджака. — Сделай все, проверь как следует все эти факты, распутай узелки так, чтобы ни одна ниточка не оборвалась.

— Не думайте, что я за уликами не вижу человека. Все обязательно проверю, — мягко сказал Александр. — Но давайте порассуждаем вместе: сначала он выслеживал меня в лесу. Потом мы встретили его на болоте, отняли важную улику — березовый кол. Экспертиза установила: кол этот срублен именно крутининским тесаком. Наконец в вашем присутствии мы в доме Крутинина извлекаем из печи жестянку с деньгами, которые принадлежали Дремину. Правда, там были не все деньги!

— Вот видишь! — обрадовался Карев, — как будто бы Крутинин не мог истратить эти деньги — думай, друг, думай! А тебе не кажется, что Федор делал то же, что и вы: искал этот кол, догадываясь, где и кем он может быть запрятан? Да и эта пуля? Зачем-то ему понадобилось извлекать ее из лося?

Карев пристально, как учитель на ученика, посмотрел на следователя. Александр же отметил про себя, что председателю сельсовета не откажешь в логике. Его вопросы требовали ответа. Так учитывать все детали, глубоко обдумывать их мог только человек, глубоко убежденный в невиновности своего фронтового товарища, всем сердцем желающий ему помочь.

— Игнат Матвеевич, — после небольшой паузы, не в силах скрыть охватившее его волнение, проговорил Александр, — моя жена обратила внимание на то, что многие в Демьяново с особым уважением говорили мне о любви Крутинина к Насте. А Метелицын, председатель колхоза, обронил, что вы знаете, почему между ними, то есть между Крутининым и Потехиным, образовалась вражда. Не Настя ли в этом была повинна?

— Нет, — Карев отрицательно покачал головой. — Настиной вины не было. Обманули ее. Федор же всю жизнь любил ее так, что перед такой любовью надо шапку снимать... Я тут с Глебом согласен, но про все коротко не расскажешь.

— И все же вражда между Потехиным и Федором была, — не отступал Александр, — верно? Я понимаю: некоторые вещи трудно доверить, особенно постороннему, но, может быть, то, что вы знаете, прольет свет на эту историю, поможет следствию.

Карев задумался, несколько раз провел ладонью по волосам.

— Тогда слушай. Со школы это у них началось. Мы ведь вместе учились, с детства обоих знаю... Федор был прямой, открытый, а Потехин каким-то изворотливым, хитрым рос. Любил наушничать, подлизывался к учителям, за это ему от Федора попадало. Но особенно Потешке плохо пришлось, когда начал он к Насте липнуть. Тут Федор с ним не церемонился: по шее, пинок — и будь здоров. Понятно, что Потешка его невзлюбил. Бесился от злости, но поделать с Федором ничего не мог. Ребята постарше — и те Федоровых кулаков побаивались. На фронт нас вместе призвали. Люди мы — лесные, охотники, в следах разбираемся, вот всех троих в разведроту и определили.

Потехин, прямо надо сказать, вперед не высовывался, но и от дела не бегал. Федор же — просто герой! На рожон лез. Самые трудные задания ему поручали. Ну и везло ему, конечно, без «языка», бывало, не возвращался. Пошли ему награды и все ордена, а у Потехина — две медали. Вот он и злился: и тут его Федька обскакал! Однако молчал, вида не показывал. Но вот под конец войны, уже в Германии, случилось с Крутининым несчастье, — Карев задумался, ушел в прошлое, потом, встрепенувшись, продолжал, — послали Федьку с Потешкой на задание, Федор на мине и подорвался... Возвратился Потехин один, говорит: «Крутинин погиб!» Я не поверил, пополз Федора искать. Нашел. Живой он был, но сильно покалеченный. Пока его обратно тащил, нас еще снарядами накрыло. Не помню, кто и подобрал, наверное, санитары из чужой части. Отправили в госпиталь. Я шесть месяцев провалялся, потом в санаториях долечивался, а Федьку больше года по частям собирали. Да еще контузия... Словом, не писал он Насте. Не хотел, видно, для нее обузой стать. Потешка этим и воспользовался. Убедил девчонку, что сам видел, как Федор погиб, уговаривал ее выйти за него замуж. Настя долго противилась, потом согласилась — все же не чужой, Федькин товарищ. Да и мать стращала: «Останешься в девках, парни-то все почти на войне полегли...» После свадьбы месяц прошел, Федор в деревню и заявился. Страшный, худой, на костылях. В голове звон, еле ползает, ведра из колодца принести не мог. Настя к нему. Встала на колени, плачет: «Не гони ты меня, руки на себя наложу!» Ухаживала за ним как за малым дитем. На ноги поставила. Ну, а Потешка вокруг них волком бегал, однако зубы показывать боялся. Хоть и слаб Федор, а все ж... Потом приглядел в соседней деревне невесту, женился, вроде бы успокоился. Дети пошли... Пора бы старое забыть, но нет-нет, а меж ними вражда и вспыхнет... Особенно скалился Потешка, когда Федор на агронома выучился, завидовал, что тот высшее образование получил, опять вроде его обскакал... Вот так все и тянется, всю жизнь... — Карев умолк и вдруг пристально взглянул на Ульянова:

— Постой, постой... Ты на что намекаешь? Не может быть!

— Я, Игнат Матвеевич, ни на что не намекаю, но предположить можно...

— Дела-а! — Карев достал платок, вытер проступившую на лбу испарину. — Но где доказательства?..

— Вам не терпится узнать, чем же закончилась эта история, не так ли? — с улыбкой сказал мне Карычев. — О, ее финал был поучительным: фактам доверяй, но сто раз проверяй. Короче выяснилось, что Крутинин, догадываясь о том, кто ограбил заготовителя, действительно вел ту же работу, что и мы, собирал улики. Он хотел выложить их перед Потехиным и заставить его прийти в милицию с повинной. Но тот сумел ловко направить следствие по ложному следу. И улики сработали против Крутинина. Чтобы окончательно подставить недруга, Потехин проник в избу, которая никогда не закрывалась, и подбросил ему часть отнятых у Дремина денег, остальные оставил себе, и случайно давно уже найденный в лесу тесак Федора. Отпечатки пальцев на всех вещественных доказательствах он предусмотрительно уничтожил. При этом, заметьте, расчет был дьявольски хитер: Потехин надеялся, что Крутинин обнаружит у себя тесак и деньги, те побывают у него в руках, и на «уликах» останутся «нужные» следствию отпечатки пальцев. О том, что Федор может принести деньги в милицию, Потехин не задумывался. По себе судил — кто с деньгами станет расставаться? Должен сказать, что вначале все шло по «сценарию» преступника. Правда, Крутинин деньги и тесак у себя не нашел — на печь не ложился, еду на плитке готовил — так что следов ни на чем не оставил. Да и Ульянов спутал планы Потехина, не пошел на поводу очевидных фактов. Долго он с делом Дремина возился, а потом вдруг обратился к прокурору с просьбой разрешить провести обыск у Потехина. Как ему такое разрешение дали? К тому времени экспертизой было установлено, что пуля, извлеченная из убитого лося, от потехинского ружья. Правда, это говорило только о том, что егерь уличен в браконьерстве, но все же прокурор рискнул, дал разрешение на обыск в его доме.

— В печи, обратите внимание, опять-таки в печи, — вступил в разговор Ульянов, — мы обнаружили кучку золы, а в ней — металлическое кольцо, как потом установила экспертиза, от сожженной кожаной сумки Дремина. Нашли мы и оставшуюся часть дреминских денег. В ходе дальнейшего следствия выяснилось, что и следы на косогоре оставил именно он, Потехин. Но последняя, самая главная улика, изобличившая Потехина, был крутининский кортик. Действительно, дорогой, редкостный кортик! Бабка Ферапонтиха описала его довольно точно. Кортик мы нашли у Потехина в сарае, на полке. Он, конечно, твердил, что не знает, как этот кортик попал к нему в сарай. Но в конце концов, прижатый неопровержимыми доказательствами, сознался, что вместе с Урвахиным выследил и убил лося, а позднее ограбил Дремина, обворовал Крутинина и свалил на него свои преступления.

Так закончилась эта история. Суд приговорил Потехина к восьми годам лишения свободы. Понес наказание и Урвахин. А перед Крутининым работникам милиции пришлось извиниться. И перед всей деревней тоже...

Почивалин Н. Выстрел на окраине

ДЕЛО МАКСИМА ГРЕЧКО

Первая любовь майора Чугаева

Чугаев читал протоколы допросов, расспрашивал сотрудников райотдела, выслушивал ответы — все было, как в обычной командировке, но мысль о том, что он в Заломовске, не покидала его ни на минуту. Вначале она, эта мысль, жила в сознании каким-то вторым планом, не мешая работе; потом, незаметно, исподволь накапливая нетерпение, начала заявлять о себе все требовательнее, и майор уже дважды ловил себя на том, что смотрит в окно. Там, дробясь в квадратах тяжелой бурой, решетки, синело февральское небо.

Приехал Чугаев вчера поздно ночью. С вокзала до гостиницы его довезли в машине; утром так же, в машине, хотя Чугаев и не просил об этом, доставили в райотдел. Так что Заломовска майор еще и не видел.

Прислушиваясь к ровному, очень уж самоуверенному голосу капитана Савина, Чугаев ждал, пока тот кончит, досадуя, что время тянется так медленно: до обеденного перерыва, как и до конца доклада Савина, было далеко...

В двенадцатом часу, обнаружив, что в пачке «Беломора» осталась единственная папироса, Чугаев решительно поднялся из-за стола. Конечно, за папиросами можно было попросить сходить, но нетерпение уже восторжествовало. Эх, товарищи, товарищи, попадите вы в родной город через двадцать лет, в город, где вы родились, выросли, откуда ушли в жизнь и в который, по нелепой случайности, вопреки постоянному стремлению, не могли заглянуть до сих пор, а потом уж судите взрослого дядю за его почти детскую нетерпеливость!

Чугаев вышел на крыльцо и довольно засмеялся: вот он, Заломовск!

Приземистый деревянный городок, с редкими двухэтажными особняками, голыми ветлами по сторонам, неторопливо сбегал уютными улочками к Заломовке. Внизу, по синему льду, носились ребятишки, сверкая на солнце маленькими молниями... Когда-то, лет эдак тридцать пять назад, мотался там и десятилетний Яшка Чугаев. Только подвязывал он к валенкам не коньки, а деревянные колодки с толстыми проволочными «подрезами».

Вот ведь — ни одной тут родной души не осталось, а тревожит! Майор все смотрел и смотрел, не обращая внимания на то, что младшие чины непочтительно поталкивали его — прилипшего к крыльцу штатского гражданина в коричневом пальто и в каракулевом «гоголе» на крупной голове.

Второй день стояла оттепель, и хотя за ней неизбежно должны были прийти морозы и метели — редки и недолги улыбки зимы в середине февраля, — впечатление было такое, что это весна. Раздвинулся и трепетно заголубел горизонт; хрустальные пестики капель радостно наколачивали в синие чашечки выбоин; теплый воздух свеже пахнул арбузной корочкой. Оттепель ввела в заблуждение даже старых рыжих воробьев, и они, уверовав в тепло, с ликующим криком вились под застрехами районного отдела милиции.

Ах, черт возьми, и правда ведь — весна скоро! Чугаев сбежал с крыльца, пошел по деревянному, влажно дымящемуся настилу. Узкие веки майора почти прикрылись, но в щелочках прорезей глаза смотрели остро, пытливо и возбужденно.

Мимо прошла статная дивчина в черной овчинной бекешке и белом, с кистями, вязаном платке, стрельнула от хорошего настроения смешливыми глазами. «Уж не Маруся ли Казанская!» — подумал Чугаев, круто оборачиваясь. Почувствовав на себе пристальный взгляд, девушка тоже оглянулась — снова плутовато стрельнули глаза, — и, простодушно кокетничая, ленивой развалочкой поплыла дальше.

Полные одутловатые щеки Чугаева порозовели. С веселым изумлением, в которое просочилась и капелька горечи, майор упрекнул себя: «Умен, нечего сказать! Этой самой Марусе Казанской теперь, самое малое, лет сорок — узнал!..»

— Яша!.. Яков Васильевич! — окликнули справа.

Чугаеву показалось, что он ослышался. Заступившая дорогу женщина в поношенной котиковой дошке и дымчатом пуховом платке смотрела на него в упор требовательным, беспокоящим взглядом.

— Не узнаешь, да? — с мягкой хрипотцой спросила женщина, и по этой хрипотце, по глазам, в которых, кроме улыбки, угадывался теперь еще и упрек, Чугаев — нет, еще не узнал! — волнуясь, почувствовал что-то очень близкое и дорогое. Чудодейственно отодвинув в сторону и синий февральский полдень, и эту немолодую, с напряженной затянувшейся улыбкой женщину, память выхватила из прошлого незабываемый облик. Нежные очертания слегка выдавшихся скул, упругие пунцовые губы и, по краешкам их, — лукавые мягкие складочки... В ту же секунду, вернувшись к действительности, Чугаев как бы наложил этот вызванный из прошлого облик на лицо стоящей перед ним женщины и почти с отчаянием убедился, что ничего из этого не получилось. Скулы выдались больше, чем нужно, острые морщинки прорезали увядшую кожу; не совпадали с тем свежим пунцовым бантиком и жестковатые губы, а складочки возле них, утратив былое лукавство, несли выражение горечи.

— Даша!

— Узнал, наконец!

В больших карих глазах вспыхнула чудесная улыбка и тут же погасла, но теперь, уже восстановленное прошлым, сходство не исчезло.

— Изменилась ты! — не скрывая изумления и боли, сказал Чугаев, захватив руку в колючей шерстяной варежке.

Не отнимая руки, Даша покачала головой.

— А ты думаешь, ты не изменился? — И с острым интересом оглядела Чугаева. — Ну, как живешь? Счастлив?

— Да как тебе сказать? — не сразу нашелся Чугаев. Ему никогда не приходило в голову определять, счастлив он или нет. — В первый раз ведь живем, в новинку. Не жалуюсь. — Чугаев пожал плечами. — Так оно...

— Не забыл свою поговорку? — засмеялась Даша, стараясь избежать очень уж пристального, словно изучающего его взгляда. — И чего она тебе далась?

— Удобно, — пошутил Чугаев. — Пока ее говоришь — с мыслями соберешься. Особенно хорошо, когда вопросы нелегкие задают, вроде тебя вот. — Черные глаза Чугаева снова оглядели женщину. — А ты как? Работаешь где?

— Работаю в райкоме, инструктором. А живу?.. — Даша теперь уже спокойно встретила взгляд Чугаева, горькие складочки у губ обозначились резче. — Как видишь вот: встретил — не узнал. Постарела сильно, сама чувствую...

— Ну что ты!.. Это я просто так — столько не виделись!

— Зачем ты, я же знаю, — спокойно продолжала Даша. — Мне не повезло. Муж на фронте погиб. Осталась с сыном... Теперь уже большой, после десятилетки техникум кончает...

Даша вздохнула; лицо ее, следуя за движением мысли, неуловимо изменило выражение. Карие глаза, еще минуту назад полные улыбки, потом — горечи, смотрели сейчас озабоченно.

— Я ведь к тебе, Яков Васильевич, по делу. Услышала, что ты приехал, вот и пошла.

— А без дела, значит, нельзя? И Яков Васильевич сразу?

— Катя у нас пропала, — не обратив внимания на шутливый упрек, продолжала Даша. — Вот мне Пазухин, секретарь наш, и посоветовал к тебе сходить.

— Это какая же Катя? — Чугаев был еще полон прошлым и, не придав никакого значения словам о пропаже, заинтересовался только именем.

— Забыл? Сестренка моя.

— Катя... Катя... — Припоминая, Чугаев прищурился, потом засмеялся, поднял на метр от земли руку. — Вспомнил! Вот такая особа с белыми косичками!

— Сказал! — невольно улыбнулась и Даша. — С той поры двадцать лет прошло, повыше нас с тобой была.

— Почему была?

— Говорю тебе — пропала.

— Ну, как пропала?

— Уехала с мужем — и конец. Четыре года ни слуху ни духу. Сколько уж запросов посылала, сюда в милицию заявляла — все без толку.

— К кому здесь обращалась?

— К капитану Савину.

— Знаю. — По лицу Чугаева скользнула недовольная гримаса. — Вот что, Даша, подожди минутку: возьму папирос, и пойдем, расскажешь все по порядку.

— Ладно.

Чугаев добежал до магазина и, пока платил в кассу, получал папиросы и шел назад, заново переживал впечатления взволновавшей его встречи. «Прошла бы мимо — не узнал, очень постарела! Жена куда моложе выглядит... А ведь какая была! Через нее, пожалуй, из Заломовска и уехал... Как бы, интересно, сложилась жизнь, согласись она тогда выйти замуж?..»

Чугаев в самом деле никогда не задумывался, счастливый он человек или нет. Да и времени задумываться над этим не было: работа, работа, работа... Он — начальник уголовного розыска, жена — судья, вечно занятая, с озабоченным суховатым лицом, энергичными жестами и повелительными интонациями в голосе: «Яков, брось папиросу!..» Может быть, особой любви и не было, так — уважение, привычка? В редкие минуты, обычно ночью, перед сном, когда бог весть по какой причине начинаешь перебирать собственную жизнь, вдруг, словно наяву, всплывало из прошлого милое лицо с чуть выдавшимися скулами и блестящими карими глазами. А вот встретил — и не узнал... В-такие редкие минуты, случалось, жалел — может быть, не больше, чем жалеют об ушедшей молодости; но каждый раз, подумав о том, что с другой женой нажил бы и других детей и не было бы у него Ленки, Чугаев поспешно отмахивался от досужих мыслей. Нет, хорошо, что все так, как есть, а не иначе! Семнадцатилетняя красавица-дочь была гордостью и слабостью Чугаева...

— Не долго я? — Чугаев на ходу подхватил Дашу под руку. — Пошли, пошли.

В маленьком кабинетике с зарешеченным окном Чугаев помог Даше раздеться, невольно отметил, что без пальто, в синем шерстяном платье, она выглядела значительно лучше: тело было моложе лица. Чугаев в этом отношении являл собой полную противоположность: лицо изменилось мало, а фигура заметно раздалась. Чугаев снял шапку, Даша ахнула:

— Зачем обрился? Кудрявый какой был!

— Сама, говоришь, стареешь, а другие, думаешь, нет? — засмеялся Чугаев. — Кудри, Даша, около ушей остались, а посредине лысина, с добрую тарелку. Моложусь!

— А что же не в форме?

— Видно, чувствовал, что тебя встречу, — снова пошутил Чугаев. — Помню ведь, как тебе не понравилось, что я милиционером стал.

— Злопамятный ты, Яков Васильевич, — покраснела Даша. — А мне не до шуток... Нет у меня больше сестры!

— Ну вот, сразу и в панику! Выводы будем делать потом. А сейчас давай по порядку.

— Ладно, — послушно согласилась Даша и, вздохнув, начала сдержанно рассказывать: — В войну тут у нас госпиталь был, Катя в нем сестрой работала...

— В каком это году?

— Работала-то она там с сорок второго, а вот про что рассказываю, — так это уже через два года было, в сорок четвертом.

— Так, так, продолжай, — делая быструю пометку в блокноте, кивнул Чугаев.

— Лежал у нее в палате лейтенант один, авиатехник. Фамилия его Гречко, Максим Михалыч... Не знаю уж, как они там познакомились, только начала я замечать: как Катя с дежурства придет, так о нем и рассказывает. Вот, говорит, немолодой уже, а совсем один, семья под бомбежкой в Чернигове погибла — сам-то он с Украины был. А какой, говорит, человек хороший!.. Я сначала значения не придала: Катя, бывало, и раньше про раненых своих рассказывала, близко все к сердцу принимала. А тут, вижу, все о нем да о нем. Потом начал этот Гречко к нам заходить. В госпитале тогда не строго было, а он выздоравливал уже, в руку был ранен... Ну, познакомились. Мне, признаться, сразу не по душе он пришелся. Бывает так: не ляжет сердце к человеку — и конец. Да ведь не во мне дело, а совета в таких случаях не спрашивают. Намекала: мало, мол, знаешь его, старше он тебя намного, и время еще такое — война, кто знает, что с ним завтра будет. Останешься, мол, вот, как я, — горемыкой...

Даша коротко вздохнула.

— Не послушала. Люблю — и все! Что ж тут сделаешь?.. После госпиталя дали ему неделю отпуска, расписались они, потом на фронт проводили. Тогда вот, перед самым отъездом, мы и сфотографировались. Показать?

— Покажи.

Даша вынула из сумочки фотокарточку, молча положила на стол.

Первой слева на простенькой, уже потускневшей фотографии была запечатлена рослая симпатичная девушка в белой кофточке, с ямочками на щеках. Лицо у девушки было простодушно-счастливым, на высокой груди лежали тяжелые светлые косы. Рядом стоял наголо остриженный лейтенант, чуть приметно усмехающийся широко расставленными глазами. На вид ему было лет тридцать, не больше, но продольные складки на большом костистом лбу подсказывали, что, возможно, был он и значительно старше. Офицерские погоны с одним просветом сползли наперед.

Впрочем, все эти детали мало пока занимали майора Чугаева, и если он все-таки отметил их, то просто по привычке, мельком. Симпатичная девушка с ямочками на щеках даже и отдаленно не напоминала десятилетнюю Катю, которую Чугаев когда-то знал; не вызывал, по началу Дашиного рассказа, особого внимания и подстриженный под машинку лейтенант Гречко. Чугаев с гораздо большим интересом задержался на лице самой Даши, стоявшей на фотографии крайней справа. Да, здесь она была похожа на прежнюю Дашу — уже не на молоденькую девушку, но еще и не на эту женщину, что внимательно и терпеливо смотрела сейчас озабоченными и грустными глазами на майора Чугаева.

— Так оно!.. Ну, рассказывай дальше.

Даша хотела забрать карточку, Чугаев придержал.

— Пусть полежит. Проводили вы его, значит, на фронт...

— Да, — кивнула Даша. — Проводили мы его в сентябре, а в сорок пятом, как раз в день Победы, Катя родила. Девочку. Олей назвали... Тут я, по совести сказать, повинилась перед собой: вот, думаю, чуть не отговорила, а может, это ее счастье и есть. Война кончилась, дочь родилась, лейтенант ее жив-здоров. Письма пишет, когда, бывает, денег немного пришлет.

— По аттестату? — уточнил Чугаев.

— Нет, аттестат не высылал, с нас хватало, все не больно хорошо жили, сам-то бы, мол, был цел, и то ладно! — Вспомнив что-то, Даша усмехнулась. — Ну, вот, Катя моя повеселела, начала поговаривать, что уедет с мужем на Украину — писал он вроде, что скоро демобилизуется. Жалко мне тогда, помню, стало: сколько лет ведь так — без отца, без матери, вдвоем. Вроде дочки она мне была... А тут что-то лейтенант замолчал — месяц письма нету, второй. Это уж сорок шестой шел, весна — с Японией воевать кончили, о похоронах и думать забыли. Что-то не так, выходит. Написала Катя в часть одно письмо, другое — молчат. Я писала — тоже молчат. Потом уж, когда в Москву написали, ответили: часть эта, в которой он служил, давно расформирована. Гречко демобилизован. Спасибо, внимательные люди попались: посоветовали обратиться в Управление гражданского воздушного флота. В общем, чтоб время не тянуть, скажу тебе: нашли. Служит в Ташкенте, на аэродроме...

— Так оно! — понимающе кивнул Чугаев, давно уже начавший догадываться, что перед ним развертывается обычная гнусненькая история опытного неплательщика алиментов.

— Да, так вот, — подтвердила Даша. — Сестренка поначалу, конечно, не верила: ошибка, мол, недоразумение, а потом убедилась. Он, правда, и тут не сразу ответил. Когда Катя к начальнику аэропорта обратилась, вот тогда он письмо и прислал. Да уж лучше бы не писал — читать стыдно было!

— А что?

— Да что в таких случаях пишут? Мне иногда и теперь приходится в райкоме такими делами заниматься. Позор! Судила бы я таких по самым строгим законам, без жалости: не ломай жизнь людям! — На щеках Даши выступил гневный румянец. — Так, не письмо — лепет какой-то, не разберешь, где правда, где ложь. Пишет, попал в Ашхабаде под землетрясение, ранен, чуть не при смерти был. Выходила его какая-то женщина, и вот он за это в благодарность у нее и остался. Клятву, слышь, ей дал! И слова-то все жалкие такие: прости, дороги наши разошлись, а в конце просит дочку поцеловать...

Переживая давние события, Даша разволновалась, концом пухового платка вытерла губы.

— Про дочку вспомнил!.. Ну, Катя, конечно, в слезы, а потом как отрезала: не надо нам такого отца, проживу! Поспорили мы с ней тогда здорово: я говорю — подавай в суд, а она ни в какую. Гордая. Не надо мне от такого ничего, и все тут! Я уж ее и так и эдак уговаривала: вот так, мол, подлецов и плодят — одна спустит, другая, — люди-то совесть и теряют. Да и потом, говорю, с чего это отказываться: не тебе, не мне — ребенку своему должен! Уговорила, в общем... Ну, присудили ему алименты. Три раза переводы пришли, потом опять нет. Катя опять на дыбы — не буду искать! А я опять заставила. Подали розыск. И что бы ты думал: перелетел он из Ташкента в Алма-Ату. Только там его нашли, два раза деньги взыскали — в Свердловск удрал. Так вот до пятьдесят первого года и петлял, как заяц!..

Дверь открылась, вошедший в кабинет упитанный человек в хорошо пригнанном форменном кителе уверенно, только для порядка, осведомился:

— Разрешите, товарищ майор?

И, не дожидаясь ответа, кивнул умолкнувшей женщине:

— Привет, Дарья Анисимовна! Наверное, рассказываете о своем деле? Ответа пока на мой запрос нет.

— Давайте, товарищ Савин, попозже, — сдержанно сказал Чугаев. — Я позвоню.

Капитан удивленно двинул крупными плечами, вышел.

— Продолжай, Даша.

— Я уж, наверно, заговорила тебя. Может, сейчас некогда?

— Ничего, давай уж до конца.

— Конец скоро, — вздохнула Даша. — Петлял, говорю, петлял, как заяц, а в пятьдесят первом году объявился. Сам приехал.

— В Заломовск?

— Да, сюда... А тут к этому времени в Катиной судьбе изменение намечалось. Чего же — молодая еще, двадцать пять ей тогда было. В бобылки с этих лет грешно записываться. Она в ту пору в больнице работала — госпиталь закрыли. Познакомилась с механиком из МТС, хороший такой парень. И то, что у Кати дочка, — не останавливало, с дочкой брал. Неделю бы еще — и свадьбу сыграли б, а тут он, Гречко этот самый, и заявись. Прости, мол, ошибся, не могу без дочки, без тебя. Опять всякие жалкие слова — мне-то со стороны видно, чувствую это, а Катя словно помешалась. Плачет! И он, Максим, с мокрыми глазами ходит, от дочки ни на шаг. Ну, и малышка: папа, папа! Шестой годик шел, понимала!.. Поплакала моя Катя, сбегала к Алексею, это жених ее, попрощалась. Не могу, говорит, дочку лишать отца, какой ни есть, а отец!.. Начали они собираться в отъезд, опять его перевели, в Иркутск теперь. Да торопит: быстрей, быстрей! Как раз в декабре это было. Холода, помню, стояли, да и ехать не куда-нибудь, а в Сибирь, в зиму. Сам он в Иркутске еще не был, с квартирой ничего не известно, я и посоветовала: Олю, говорю, оставьте. Поезжайте, устраивайтесь, а как все наладится, так за дочкой и приедете. Да и вещей сколько набрали — куда сейчас с ребенком! По правде сказать, жаль мне было девочку отдавать. Привыкла, на руках у меня и выросла, свой-то уж большой был мальчишка. А эта такая ласковая. Пусть, думаю, пока они там обживаются да устраиваются, у меня побудет... Ну, уговорила. Тут я незадолго три тысячи по займу выиграла, дала их Кате — пальто велела собрать, у нее старое было. Вот так. Проводила, все будто честь по чести, на вокзале только Катя плакать начала. То меня целует, то дочку, а сама плачет!..

Волнуясь, Даша сняла платок и тут же снова накинула его на плечи.

— Уехали они, значит, в декабре, под Новый год, а пятнадцатого января Максим за дочкой приехал.

— Один?

— Один. Привез от Кати письмо, так, из тетрадочки вырвано, несколько строчек. Пишет: Даша, собери Оленьку, одень потеплей... Прочитала я, помню, и сомнение какое-то взяло. Почерк ее, а чего-то не так. Пятна еще на бумаге, как от воды. Плакала, что ли, спрашиваю? Максим рассердился: что за глупости! В планшетку, говорит, снег, наверно, попал. Успокаивает: пока, говорит, на частной квартире, но обещают казенную, Кате в аэропорту работу дают — в общем, все в порядке. Я-то думала, хоть переночует ночь, а он торопится. Трое суток, говорит, только отпуска дали. Прямо с ночным поездом до Москвы, а там на самолет и — до Иркутска... Начала я собирать, два чемодана получилось, а он сердится: куда столько? Отбирает что только поновее. Игрушки начала класть — тоже не велит: своих, говорит, накупим. Потом, как собирались, еще один раз поссорились. Хотела я Олю в новую шубку одеть, только что летом цигейковую ей купили, хорошенькая такая, очень уж ей к лицу, а он по-своему решил: положи, говорит, в чемодан, пусть в старой едет, чего по вагонам тереть. И тут послушалась, по его сделала!..

— Письмо Кати сохранилось? — поинтересовался Чугаев.

— То-то и беда, что нет. Понимаешь, как странно получилось. Пришла я с вокзала, часа так в два ночи, легла, а уснуть не могу. Оленьку все жалко было, а тут она еще спать хотела, капризничала — ночь ведь. Потом встала, хотела еще раз письмо прочитать, а его нет.

— У кого оно было?

— Как прочитала, на комод положила. Так и лежало там. А тут смотрю — нет. Сначала думала, со сборами сама куда и задевала, а теперь вот и капли не сомневаюсь: он взял!..

— Так, а дальше? — с возросшим интересом спросил Чугаев.

— Дальше? — голос у Даши дрогнул. — Дальше ничего не было. Почти пять лет прошло — и ни одного письма.

— Да ты сама-то не писала разве? — спросил Чугаев, слегка постукивая карандашом по столу.

Даша с упреком посмотрела на Чугаева.

— Как же не писала! Сначала ждала адреса. Максим говорил, квартиру дают, обещал сообщить. Потом пришла от него открытка: доехали, мол, хорошо, не тревожься, приветы от Кати и Оли передавал. И замолчали. Ждала-ждала, раз написала, другой — молчат. Сначала, по глупости, подумала — обиделись на что. Потом, знаешь как — завертелась, свои хлопоты, работа. Под Новый год дала телеграмму — не ответили. Тут уж я немного рассерчала: не хотите, мол, — не надо! Еще так год прошел. Потом болела я долго, в больнице лежала, на курорт ездила...

— А что такое?

— Да так, с сердцем плохо было... Тут сын подрос, с ним беспокойство. Знаешь ведь, как в жизни — крутишься, месяц за месяцем и летит. В позапрошлом году, как немножко в себя пришла, не выдержала, написала в Иркутский аэропорт. Ответили: техник Гречко не работает с пятьдесят первого года, настоящий адрес неизвестен. Тут еще больше обида взяла: вот, мол, даже адреса не сообщили! А в прошлом году, в сентябре, Леня — это сын мой — видел Гречко...

— Где? — живо спросил Чугаев.

— В Витебске. Он строительный техникум кончает, на практику туда ездил. А вернулся, говорит: знаешь, мама, я дядю Максима видел. Случайно встретил, на почте. Торопился, говорит, на самолет. Леня сказал ему: мы, мол, обижаемся, что не пишете. Он вроде еще удивился: Катя, говорит, писала вам недавно, не знаю, почему не получили. Живем, говорит, хорошо, Катя работает, Оля в школу ходит...

— Ну,так чего ж ты затревожилась? — Испытывая чувство облегчения, Чугаев размял папиросу, вынул спичку. — На письма твоя сестра ленивая, вся беда в этом.

— Если б только в этом!

— А что еще? — Чугаев улыбнулся, зажег спичку.

— Оля с января у меня живет. В детдоме недавно нашли...

Чугаев позабыл о спичке, замотал обожженными пальцами и сердито крикнул заглянувшему в дверь капитану Савину:

— Занят!

Даша тихо плакала.

Оля находит тетку

Задачка не получалась.

Минуту-другую девочка покусывала кончик ручки, задумчиво глядя поверх тетрадки серыми, широко расставленными глазами, потом решительно перечеркнула столбик цифр. Ага, вот так, кажется!..

Но решить задачу она не успела.

Дверь в комнату распахнулась, худенькая девушка в коричневом форменном платье и черном фартуке подскочила к подружке, звонко чмокнула ее в пухлую щеку.

— Оленька, моя мама нашлась!

Глаза Шуры Звонковой сияли, на смуглых щеках пламенел румянец.

Оля машинально вытерла мокрую щеку, удивленно спросила:

— Какая мама?

— Моя! Понимаешь — моя мама! — ликовала Шура, размахивая телеграфным бланком. — Вот! Сергей Сергеевич сейчас получил. «Целую свою доченьку, свою звездочку. Выезжаю десятого. Мама». Завтра здесь будет! Ой, Оленька!..

Десятилетняя Оля молча, без улыбки, смотрела на раскрасневшуюся подружку, ее серые пристальные глаза отражали какую-то непривычно-напряженную работу мысли и памяти.

— А у меня тоже мама была, — негромко, словно про себя, сказала девочка.

— Надо искать, Оленька, искать! — горячо говорила Шура. — Я всегда знала, что мама меня найдет! Хотя никто не верил! И ты найдешь!

Шура находилась в том щедро-счастливом настроении, когда хочется, чтобы счастливыми были и все вокруг. В детском доме старшие воспитанницы по установившейся традиции шефствовали над младшими, но за последние полгода шестнадцатилетняя Шура Звонкова привязалась к Оле больше, чем того требовало такое шефство. Полная счастливого восторга, Шура была готова немедленно что-то делать, чтобы радостью засветилось и задумчивое личико ее подружки.

— Вот! Ты раньше где жила?

Шумная радость старшей подружки как-то странно подействовала на девочку. В ее маленькой душе что-то сдвинулось, что-то смутное и беспокойное поднялось, но что это — она не понимала и сама. Пока все эти неясные чувства вылились у нее в одно определенное — удивление.

— Раньше? Не знаю.

— А что у тебя в документах написано?

— В каких?

— На каждого, кто живет в детдоме, есть документ, — с убежденностью старшей пояснила Шура. — Там должно быть написано, откуда ты, чья. — И молниеносно решила: — Идем к Сергею Сергеевичу!

Шура потянула за руку смущенную такой быстротой Олю из комнаты. Через секунду легкие каблучки, одни — частые, стремительные, другие — помедленнее, словно упирающиеся, простучали вниз по лестнице и разом смолкли у двери с табличкой «Директор». Звонкова проворно оправила фартук, с решительностью человека, которому сегодня все дозволено, смело постучала.

— Да, да, — глуховато донеслось из-за дверей.

Девочки очутились в небольшом кабинете, увешанном вышивками и рисунками. Сидящий за письменным столом седоусый человек в защитном костюме отодвинул в сторону счеты, взглянул на воспитанниц добродушными, в мелких морщинках, глазами.

— Сияешь, Шуренок? И не жалко от нас уезжать?

— Ой, что вы, Сергей Сергеевич, еще как жалко! — вырвалось у Шуры. Сказано это было с такой искренностью, что на глазах у девушки выступили слезинки. Впрочем, радость была сильнее всех иных чувств, слезы тут же высохли. Звонкова засмеялась и, спохватившись, выдвинула Олю. — Сергей Сергеевич, я вот насчет Оли Глечко.

— А что с Олей? Оля, я вижу, жива-здорова. — Морщинки у глаз директора, словно лучики, сошлись опять. — Уроки еще не выучила — это тоже вижу. Правда, Оля?

— Сергей Сергеевич, посмотрите ее документы. Может, и у нее мама найдется!

— Вот оно что! — Мелкие добрые морщинки отпрянули от глаз, унося улыбку; ставшие строгими голубые глаза пожилого человека быстро и пытливо оглядели напряженно молчавшую Олю Глечко, с явной укоризной задержались на Звонковой. — Нарушаешь ты наш уговор, Шуренок!

Шура покраснела: час тому назад Сергей Сергеевич действительно просил ее не беспокоить ребятишек рассказами о матери.

Директор поднялся из-за стола и, припадая на левую ногу, подошел к канцелярскому шкафу.

— Ну, ладно, раз пришли — давайте поглядим, — скрывая неудовольствие, добродушно бурчал он.

Стараясь восстановить напрасно смущенное душевное равновесие девочки, директор шутил, перебирая личные дела воспитанников, и пытался припомнить, что он знал о прошлом Оли Глечко. Кажется — ничего. В этом детдоме Сергей Сергеевич директорствовал первый год и, естественно, не мог сразу запомнить биографии своих ста тридцати подопечных, какими бы коротенькими они ни были. Крохотным оказалось и «личное дело» Оли Глечко — оно уместилось в обычном почтовом конверте.

Заметив напряженный взгляд девочки, директор поспешно запустил пальцы в конверт, сел за стол.

— Ну, вот и твои документы...

В конверте оказалась справка с наклеенной фотокарточкой пятилетней Оли и направление областного детского распределителя.

— Так: фамилия твоя Глечко — правильно, выходит; маму твою звали Катей, отца — Максимом...

— Катя... — как эхо, прозвучал тихий ломкий голос девочки. Маленькая ее память трещала под напором немыслимо далеких, неясных и тревожных видений — ничего определенного они не воссоздавали, но причиняли почти физически ощущаемую боль: сердчишко колотилось сильно и часто.

— Жила ты раньше в Заломовске, — продолжал меж тем директор и, пораженный, ахнул: — Ах, шут возьми — в нашей области, восемьдесят километров! Погоди, погоди!..

Сергей Сергеевич торопливо просмотрел направление распределителя — там ясно было сказано, что в Заломовске родителей девочки не обнаружено, — и разочарованно крякнул.

Из замешательства директора вывел звонок.

— А ну, бегом обедать!

Стараясь не смотреть на разочарованную Олю Глечко, Сергей Сергеевич сунул конверт в ящик письменного стола, подвинул к себе счеты...

Девочки, грустно опустив головы, вышли.

На следующий день в детском доме произошло два события. Отличница 3-го класса «А» Оля Глечко получила двойку по арифметике. Когда она, уткнувшись в подушку, горько всхлипывала на своей кровати, приехала мать Шуры Звонковой. Первое событие, не такое уж значительное, потрясло только Олю Глечко; второе, необычное и редкое, взбудоражило весь детский дом.

Полная женщина в форменном платье железнодорожницы, ни на шаг не отпуская от себя Шуру, ходила вслед за прихрамывающим Сергеем Сергеевичем, смотрела на всех ничего не видящими мокрыми лучистыми глазами. Порываясь приласкать каждого, кто попадался ей на пути, старшая Звонкова снова и снова рассказывала о том, как она в войну потеряла дочь и теперь нашла ее. Шура, смеясь, напоминала, что она уже говорила об этом. Мать счастливо и растерянно махала рукой...

В детдоме царило праздничное оживление; вечером должен был состояться концерт, но в это оживление невольно врывались и грустные нотки. Нет-нет да и вздыхал кто-нибудь из старших воспитанников, знающих, что ему-то уж нечего надеяться на встречу с родными. Один из малышей, недавно оставшийся без матери, с ревом забился в свою комнату. В довершение ко всему расстроилась и сама виновница переполоха. Шура попыталась вывести из спальни безутешно плакавшую Олю, но девочка заплакала еще горше, начала сопротивляться, колотить ногами — у нее сделался нервный припадок.

Звонковы уехали, в детском доме внешне снова воцарились спокойствие и порядок, но директор и воспитатели понимали, что недавние события надолго потревожили умы и души воспитанников. Резко увеличился спрос на конверты и бумагу — с ведома, а чаще всего тайком, детишки, полные неистребимой веры в чудо, слали письма по самым фантастическим адресам. Излечить эту травму могли только время и забота.

Под особым наблюдением оказалась Оля Глечко.

Двоек у нее больше не было, училась она по-прежнему хорошо, но девочка стала скрытной, беспокойной и однажды ночью основательно перепугала дежурную воспитательницу.

Позевывая, воспитательница проходила по коридору, как вдруг до ее слуха донеслось какое-то бормотание. Недоумевая, женщина заглянула в спальню девочек и вздрогнула. Залитая голубоватым лунным светом Оля в ночной рубашке сидела на кровати и тихонько, зовуще повторяла:

— Мама... мама.

Воспитательница включила свет, подбежала. Девочка уткнулась ей в грудь и, сонная, затихая, всхлипнула.

Выслушивая подобные сообщения, директор хмурился и, досадуя на Шуру Звонкову, на собственную поспешность, с которой он отнесся к просьбе показать документы, с еще большим нетерпением ждал ответа на свое письмо.

В войну Сергей Сергеевич лишился семьи — жены и сына, и после этого, человек и без того добрый и отзывчивый, он не мог спокойно относиться ко всему, что касалось детей. Немногочисленные документы Оли Глечко никаких сомнений не оставляли, но сразу же после памятного визита девочек Сергей Сергеевич на всякий случай обратился в Заломовскую милицию.

Ответ пришел через полмесяца — коротенькая бумажка, извещавшая о том, что за десять последних лет заявлений о пропаже детей в райотдел милиции не поступало и что согласно данным паспортного стола жителей с фамилией Глечко в городе не значилось ни раньше, ни теперь, на ноябрь 1955 года. Бумажка была заверена аккуратной, четкой подписью капитана милиции О. Савина.

Сергей Сергеевич помрачнел, решил было сам отправиться в Заломовск, но заболел завуч. От поездки пришлось отказаться, и, поразмыслив, директор обратился с подробным письмом в Заломовский райком партии. Он верил, что в райкоме отнесутся к такому письму с необходимым вниманием и заставят милицию продолжить поиски. Сергея Сергеевича не оставляла мысль о том, что возможны всякие недоразумения и случайности.

Обращение в райком вызвало неожиданный по быстроте и форме результат.

Письмо было послано накануне нового, 1956 года, а в первых числах января в кабинет директора детдома вошла немолодая женщина в потертой котиковой дошке и в заиндевевшем от мороза пуховом платке.

— Я инструктор Заломовского райкома Уразова, — назвалась она еще в дверях. — Приехала по поводу вашего письма...

— Очень рад, — поднялся директор.

— Скажите, у вас есть карточка этой девочки? — взволнованно спросила Уразова.

— И карточка есть, и сам оригинал тут, — пошутил Сергей Сергеевич. — На выбор.

— Покажите карточку!

Сергей Сергеевич наконец заметил, что женщина взволнована, и, не понимая еще почему, достал конверт.

— Пожалуйста. Здесь она, правда, маленькая. А побольше — в зале, на Доске почета. Она у нас отличница...

Не слушая, Уразова нетерпеливо взяла справку с наклеенной фотографией пятилетней Оли, взглянула, сдавленным голосом сказала:

— Она!

Женщина опустилась на стул, ее раскрасневшееся от мороза лицо побледнело.

— Дочь?! — радостно дернулся в своем кресле директор.

— Что?.. Нет, племянница. Дочка моей сестры!

Уразовой стало жарко; обрывая петли, она расстегнула доху.

— Как она к вам попала? Давно она здесь?..

— Да вот в этой справке написано. С декабря...

Уразова уже не слушала. Прижав левую руку к часто вздымающейся груди, она читала; маленький квадратный листок в ее правой руке дрожал.

Справка за № 1238 была выдана детской комнатой отделения милиции Курского вокзала города Москвы.

Деловитым, лаконичным языком в ней сообщалось, что девочка была найдена 12 декабря 1951 года спящей у билетных касс Курского вокзала. Вещей у нее не было, заявлений о ее пропаже не поступало. Имя и фамилия девочки, возраст, имена родителей и место жительства записаны с ее слов.

С наклеенной фотокарточки на Уразову смотрели испуганные глазенки племянницы. Беличий воротничок старого пальтишка был почему-то поднят...

— Подлец! — Уразова побледнела. — Родную дочь бросить!

— Вы успокойтесь, успокойтесь, — засуетился Сергей Сергеевич, наливая в стакан воды. — Что случилось? Кто ее бросил?

Позванивая зубами о край стакана, Уразова взволнованно и поначалу бессвязно начала рассказывать. Добрейший Сергей Сергеевич крякал, возмущенно топорщил прокуренные седые усы.

— Почему же все-таки — Глечко? — немного успокоившись, спросила Уразова. Вопрос этот, занимавший ее всю дорогу, пробился даже сквозь сумятицу чувств, поднявшуюся в душе женщины.

Впервые за последний час хмурое лицо Сергея Сергеевича обмякло в мудрой стариковской усмешке.

— А я, Дарья Анисимовна, сразу понял, как только вы его фамилию назвали. Говорите, Оле и пяти тогда еще не было? А ребятишки в этом возрасте вместо «р» часто «л» выговаривают. Вот вместо Гречко Глечко и появилась...

Через полчаса в кабинет директора вызвали Олю.

Девочка поздоровалась, мельком взглянула на сидящую в стороне незнакомую женщину с покрасневшими, заплаканными глазами и выжидающе остановилась. Уразова, до боли сцепив руки, разглядывала аккуратно одетую девочку с льняными, как у матери, косичками.

— Садись, Оля, — бодро сказал Сергей Сергеевич. — Ну, как у тебя сегодня с арифметикой?

— Спрашивали. Пять поставили.

— О, молодец, молодец!

Сергей Сергеевич неловко вертел в руках какую-то фотокарточку и, наконец, решившись, протянул девочке.

— Ну-ка вот, посмотри!

Оля недоуменно посмотрела — на карточке была изображена маленькая девочка в трусиках, рядом с ней стояла белая собачонка. Оля хотела спросить, зачем ей это показывают, взглянула снова, быстрее и заинтересованнее, в ее глазах что-то мелькнуло, настойчиво забилось, и вот уже они засияли осмысленно и изумленно.

— Белка!

— А это кто? — показал Сергей Сергеевич на девочку. Голос у него внезапно сорвался.

Уразова, не шевелясь, сидела в углу, кусала прыгающие губы.

— Я! — как хорошо выученный урок, ответила Оля.

Директор взял другую фотографию и молча показал обкуренным желтым пальцем на девушку в белой кофточке, с ямочками на щеках.

Веселые, изумленные искорки, еще секунду назад прыгавшие в серых глазах девочки, погасли, заполняемые какой-то недетской обидой, свежие щеки начали медленно покрываться бледностью.

— Мама...

Желтый длинный палец, не давая передышки, передвинулся — потрясенный взгляд девочки послушно, словно за магнитом, последовал за ним.

— Папа...

Память тяжело, безжалостно рушила забытье, возвращала прошлое, заставляла маленькое сердце стучать сильно и больно.

— А это?

От напряжения в глазах девочки выступили слезинки, и сквозь их горячий туман третье лицо на фотографии — скуластое и доброе — показалось самым родным.

— Тетя Даша!

По-крестьянски вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, шмыгая носом, Уразова подалась вперед.

— Оленька, а ты меня не узнаешь?

Девочка оглянулась, серые, уже высохшие глаза секунду-другую смотрели на Уразову пытливо и недоуменно, потом засветились.

— Тетя Даша!

Уразова прижала к себе теплое тельце, смеясь и плача, приговаривала:

— Оленька! Золотце мое!.. Вот и увиделись!.. Поедем домой... И Белка тебя ждет!..

Припадая на больную ногу сильнее, чем обычно, Сергей Сергеевич, взволнованно улыбаясь, прошелся по кабинету и вздрогнул. В тишине, нарушаемой только всхлипыванием Уразовой, голос девочки прозвучал просветленно и радостно:

— Тетя Даша, а мама дома?

Адрес становится известным

Удивительное дело: с этим высоким сутулящимся капитаном, час назад явившимся в райком, Уразова чувствовала себя проще и спокойнее, чем с хорошо знакомым Чугаевым, Видимо, при разговоре с Чугаевым невольно примешивалось прошлое, каким бы далеким оно теперь ни было. Внимательный он — два дня только, как уехал, а вот уже специально прислал человека. Обещал еще: такого, говорил, пришлю, что из-под земли разыщет. Интересно, этот самый или нет? Очень уж деликатный, молчаливый, трудно, верно, ему на такой беспокойной работе...

— Раздевайтесь, проходите, — приглашала Дарья Анисимовна. — Замерзли? Больно уж вы легко одеты. Вам бы под шинель жилет надевать, не бережет вас хозяйка.

Овдовевший год тому назад капитан Бухалов смущенно кашлянул.

— Ничего, привык, — глуховатым голосом отозвался он, стараясь понезаметнее повесить шинель прямо за воротник: вешалка оказалась оторванной, недоглядел вчера.

— Опять завернуло, два дня только оттепель и постояла, — провожая гостя в комнату, говорила Уразова. — Присаживайтесь, отогревайтесь. Вот свежие газеты, альбом, если интересуетесь. Там и фотографии эти есть. А я сейчас...

— А где ваша племянница?

— Оля-то? Она у меня во вторую смену, в школе. Вы садитесь, садитесь.

Тихонько постукивая под столом задубевшими на морозе сапогами, Бухалов неторопливо перекладывал тяжелые картонные страницы альбома, безошибочно задерживал взгляд на фотографиях Екатерины Уразовой, Оли и Максима Гречко. Впрочем, Максим Гречко был изображен только на одной, общей, фотографии. Больше всего было карточек Кати, видимо, большой любительницы фотографироваться. Простодушное открытое лицо с ямочками на щеках... На многочисленных карточках с возрастом менялось только выражение глаз да округлее, женственнее становились очертания.

В окне, подернутом тонким морозным узором, синели ранние сумерки. За ссутулившейся спиной капитана, неслышно ступая мягкими валенками, ходила хозяйка. Стукнули о пол дрова, затрещала сдираемая с поленьев береста, горласто загудел в печке огонь.

Уразова включила свет, положила на этажерку катушку с иголкой, подсела к столу.

— Вот я и управилась.

— Да, да, — несколько растерянно кивнул Бухалов и, словно одним взмахом рыжеватых ресниц отогнав нахлынувшие мысли, приступил к делу. — Скажите, как девочка себя чувствует?

— Да так, ничего... Не нравится мне только — серьезная очень. Маленькая такой хохотушкой была, а сейчас куда что делось. Вчера вот говорит: тетя Даша, я понимаю, что мамы нет. А могилку ее найдут?.. — Женщина сухо хрустнула пальцами. — Забудется, повеселеет немного, а потом опять задумается. Учится, правда, хорошо...

— Ничего она вам такого не рассказывала, что могло бы нам помочь?

Уразова задумчиво покачала головой.

— Нет. Сейчас-то я вообще стараюсь отвлечь, чтоб не думалось. А когда только привезла, сама все вспомнить хотела.

— А что вспомнила?

— Помню, говорит, что ехали — с отцом это, — потом где-то сидели, народу много было. А потом, говорит, какой-то дядя отвел в большую комнату, игрушки дали. А дальше опять ничего не помнит. Да и где там — малышка... Вы с ней говорить будете?

— Нет-нет, зачем же!

— Вот за это спасибо вам! — с облегчением вздохнула Уразова. — Не хочется лишний раз тревожить.

— Конечно, конечно! — Бухалов отодвинул альбом в сторону, прямо посмотрел на Уразову. — Ну, что же, Дарья Анисимовна. Как вы сами понимаете, сделать мы пока еще ничего не успели. Послали запросы, будем ждать.

— Его, пожалуй, найдете...

Уразова не договорила. Бухалов понял, что́ она имеет в виду, промолчал. Да и что он мог сказать? Легкодумно бросать бодрые, неисполнимые обещания или говорить банальные, ничего не значащие пустые слова было не в манере капитана. Сказать, что и он не верит в счастливый исход, Бухалов не имел права. Тем более, что вопросы, которые он должен был задать сейчас, недвусмысленно допускали возможность самого вероятного исхода этой тяжелой истории.

— Да... — Бухалов побарабанил по столу длинными, обросшими рыжими волосками пальцами, потрогал золоченый срез альбома. — Дарья Анисимовна, вот что я вас попрошу... Вы понимаете, возможно всякое... Припомните, были ли у вашей сестры какие-нибудь особые приметы? Характерные... Это — если вдруг понадобится... для опознания.

Одно дело — самому предполагать все самое худшее в тайной, до последнего живущей надежде на случай; другое — когда такие худшие предположения высказывает человек, с которым связана эта последняя надежда, да еще с добавлением страшных разъяснений!

Уразова побледнела.

— Характерные?.. Да нет, ничего такого не было... Молодая, здоровая... Хотя, вот: пониже правого уха — родинка. С горошину. И у Оли еще на этом месте родинка. — Губы Уразовой покривились. — По приметам, говорят, к счастью...

Бухалов снова заинтересовался альбомом, раздумывая меж тем, стоит ли объяснять взволнованной женщине некоторые преждевременные подробности. Например, то, что ввиду возможной давности совершения преступления, труп (если, конечно, он был) мог давно разложиться и такие приметы, как родинка, практически не имели значения...

Бухалов спросил, во что Катя была одета в день отъезда.

Уразова рассказала.

— Еще один вопрос, Дарья Анисимовна.

— Да, пожалуйста.

— Вы только не удивляйтесь. Нам приходится предусматривать самые возможные варианты... если даже некоторые из них кажутся и нелепыми. Вы не допускаете, что Гречко мог оставить ребенка по сговору с женой?

— С Катей? Да что вы!..

В глазах женщины было написано такое изумление, негодование, что Бухалов внутренне подосадовал на майора Чугаева, педантично настоявшего на разработке и такой версии.

— Почему вы думаете, что нет?

— Да вы что! — снова возмутилась Уразова. — Не может этого быть!

«Правильно — не может!» — подмывало сказать и Бухалова, но вместо этого он рассудительно спросил:

— А пообоснованней?

— Это уж как хотите: обоснованно или необоснованно, а тут и говорить нечего! — В голосе Уразовой звучала обида. — Да разве мать — вы подумайте: мать! — на такое пойдет?! Она и поехала с ним ради дочки, чтобы у нее отец был. Разве сам-то он ей нужен был? Дрянь такая!..

— Вот это уже нечто существенное.

— Еще бы не существенно! Не заявись он тогда — жила бы Катя сейчас с Алексеем. Человек-то ведь какой! И Оля бы давно за отца считала!..

— Чугаев мне рассказывал, — подтвердил Бухалов.

— Я ведь прошлый раз Якову Васильевичу не все сказала. Потом уж вспомнила.

— А что такое?

— Письмо он раз с дороги прислал. Наверно, здесь, в Заломовске, с поезда и бросил.

— Сохранилось?

— Да, стала как-то перебирать все, смотрю — письмо. Сейчас покажу.

Уразова достала с этажерки помятый конверт, подала Бухалову.

Штемпель на конверте действительно был местный, отчетливо можно было прочесть дату: 13 мая 1947 года. На страничке, вырванной из блокнота, карандашом было написано:

«Катя, здравствуй!

Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку. Остановиться не могу. Скоро обещают освободить, тогда приеду за вами. Обо мне не беспокойся. Поцелуй за меня Оленьку.

Твой Максим».

Почерк был торопливый, ломаный — похоже, что человек писал на ходу, наспех.

— Вот какой занятой! — кивнула Уразова. — С поезда до поезда остановиться не мог!

— Вы мне разрешите взять письмо?

— Берите, конечно.

— Ну, что же, Дарья Анисимовна, — поднялся Бухалов. — Спасибо за помощь.

Уразова проворно встала.

— Может, чаю попьете? Вы же есть, наверно, хотите?

— Нет-нет, спасибо, — энергично запротестовал капитан. — Мне еще кое-куда зайти надо. Да, вот еще что, Дарья Анисимович: если понадобится, вы сможете к нам приехать?

— Конечно.

— Ну, и отлично.

Бухалов надел шапку, протянул руку за шинелью и смущенно покраснел: оборванная вешалка была пришита и прочно держала синюю, с красной окантовкой, шинель на крючке.

— Зря от чаю отказываетесь, — улыбалась Уразова.

— Спасибо вам! — вложив в благодарность двойной смысл, кивнул Бухалов.

Хлопнула дверь, в теплую комнату вплыло белое холодное облачко.

Полковник стоял с Бухаловым у окна и, короткими кивками отвечая на приветствия входящих офицеров, укоризненно говорил:

— Вы, Сергей Петрович, могли бы и не приходить. С Лебедем вопрос решен. Я же вам вчера еще сказал.

Бухалов огорченно махнул рукой.

— Как это все не вовремя!

— А разве болезнь когда-нибудь вовремя? — Глаза полковника заголубели и тут же, пригасив улыбку, озабоченно остановились на осунувшемся лице капитана. — Температура как?

— Держится, — коротко вздохнул Бухалов.

— Кто лечит?

— Мартынцева.

— Знаю, хороший врач. Сашку моего лечила. Да, Сергей Петрович, может, что нужно? Машину, еще что... С деньгами как?

— Нет-нет, пока ничего не надо.

— Ох, и церемонный же вы!

Торопливо с коричневой папкой под мышкой вошел майор Чугаев, в кабинете запахло одеколоном.

— Прошу извинить, на три минуты опоздал.

— Все собрались? — Проходя за стол, полковник быстро оглядел собравшихся, качнул коротко остриженной головой. — Давайте, Яков Васильевич.

Чугаев раскрыл папку, крепко потер розовый после недавнего бритья подбородок.

— Суть дела, по-моему, излагать не стоит. Мы с Бухаловым начинали, капитан Лебедь и лейтенант Меженцев подробно проинформированы...

— Да, конечно, — подтвердил полковник.

— Начну тогда с немногого, что удалось выяснить.

Майор скользнул взглядом по лежащей перед ним раскрытой папке и, словно этого для него было достаточно, заговорил деловито и собранно.

— Ответы получены на все запросы. Управление гражданского воздушного флота сообщило, что Гречко в кадрах не числится. Ответ Иркутского аэропорта: техник Гречко самовольно оставил работу в ноябре 1951 года — иными словами, до того, как приехал за женой. Черниговская милиция сообщила, что родители Гречко местонахождения сына Максима Гречко не знают, но дали адрес его старшего брата, проживающего в Ленинграде. По нашему телеграфному запросу ленинградская милиция установила через Архипа Гречко, что его брат Максим живет в Уфе, работает на механическом заводе. Старший Гречко никаких подозрений не вызывает. Член партии, мастер электролампового завода. Последний раз встречался с братом у родителей перед войной. Переписываются редко. В декабре прошлого года Максим Гречко просил брата прислать денег, жаловался, что плохо живет. Брат выслал пятьсот рублей.

— Сообщение из Уфы? — спросил полковник.

— Уфа подтвердила, что Гречко работает на заводе, дала точный адрес. Важная деталь...

Внимательно слушая доклад Чугаева, полковник по привычке оглядывал сидящих перед ним офицеров и каждый раз незаметно задерживал сочувственный взгляд на усталом лице капитана Бухалова. Умница, талантливый работник, а как человеку не везет! Год назад умерла жена, теперь сын слег... Стареет мужик, залысины все выше ползут, а на пять лет моложе...

— Важная деталь, — продолжал меж тем майор. — Гречко проживает с женой Анной Георгиевной Утиной. Вторая версия, таким образом, о том, что Гречко бросил дочь по сговору с Екатериной Уразовой и продолжает жить с ней, отпадает...

— В нее почти никто не верил, — закрыв лицо рукой, негромко добавил Бухалов.

Офицеры и полковник заулыбались: деликатнейший во всех случаях жизни капитан, стоило ему уверовать в свою версию, становился на редкость нетерпимым ко всем другим. На этой почве обычно и происходили в уголовном розыске веселые препирательства, не выходившие, однако, за пределы шуток. Более того, в какой-то степени такие столкновения различных взглядов способствовали установлению истины.

— Верно, в нее никто не верил с самого начала! — охотно подтвердил Чугаев. — В том числе и автор этой отпавшей версии... Остается первая, основная, версия: Гречко, чтобы отделаться от алиментов, убил Уразову, а затем бросил дочь, рассчитывая, что в таком возрасте она ничего не расскажет.

— Давайте план мероприятий, — кивнул полковник.

— В Уфу выезжают капитан Лебедь и лейтенант Meженцев. — Узкие черные глаза Чугаева поочередно оглядели обоих офицеров. — Вместе с ними едет Уразова. На тот случай, если Гречко будет отпираться.

— Уразова приехала?

— Должна быть с дневным, звонила.

— Так, дальше.

— Санкция на арест получена — по совокупности статей 158 и 156^[16]: неуплата алиментов и оставление в беспомощном состоянии.

— Понятно. — Голубые глаза полковника мельком остановились на молодом чернобровом лице Горы Меженцева, изучающе и требовательно задержались на Лебеде. — Задача ясна?

Лейтенант Меженцев с трудом подавил желание выскочить с ответом и промолчал: спрашивали старшего.

Сорокалетний крепыш со спокойными собранными движениями четко поднялся, уверенно встретил пристальный взгляд.

— Так точно, товарищ полковник!

— Хорошо, садитесь. Какие вопросы?

— Пожелание. — Капитан Бухалов отнял от лица руку, и стало ясно, что он, обеспокоенный семейными делами, не упустил ни одного слова из доклада. — Обыск на квартире Гречко нужно провести одновременно с задержанием.

— Ясно, — кивнул Лебедь.

— Товарищ майор, — заглянул в кабинет дежурный, — к вам гражданка Уразова из Заломовска...

— Сейчас иду, — кивнул Чугаев.

— Ну что ж, товарищи...

Полковник поднялся, сухощавый, подтянутый, в тонком синем кителе с университетским ромбиком, сухо пристукнул по столу костяшками пальцев.

— Все как будто в порядке. Помните: действовать в контакте с уфимскими товарищами, смотреть по обстановке. Все.

Офицеры вышли. Полковник, потирая коротко остриженные, тронутые сединой виски, прошелся по кабинету, что-то вспомнил, поднял телефонную трубку.

— Леля, ты?.. Слушай, у нас остались апельсины?.. Сходи, пожалуйста, в санчасть. У Бухалова сынишка лежит, воспаление легких... Пожалуйста...

Уфа встретила приезжих веселым звоном трамваев, скатывающихся откуда-то с гор, и радужными мартовскими лужицами. Впрочем, никто из них толком разглядеть шумный пестрый город, залитый первым весенним солнцем, и не успел. Для капитана Лебедя и лейтенанта Меженцева сутки пролетели в работе, для Уразовой — в нервном напряжении.

И вот первая встреча.

Гречко неторопливо положил на вешалку шапку, снял калоши, на секунду замешкался, размышляя, снять ли и шинель, и ограничился тем, что лишь расстегнул ее. Шинель на нем была черная, с форменными пуговицами, сохранившаяся, должно быть, с тех пор, когда он служил в гражданской авиации. «Считает, что ненадолго», — отметил про себя капитан Лебедь, переглядываясь с черноволосым лейтенантом-башкиром.

Как и на фотографии, Гречко был острижен под машинку. Костистый, изрезанный продольными морщинами лоб казался от этого еще больше. Острый подбородок был покрыт седоватой щетинкой.

Гречко сел. Его серые широко расставленные глаза спокойно встретили внимательный взгляд капитана милиции.

— Гречко, Максим Михайлович?

— Так точно.

Резво, словно наверстывая за долгое молчание, зазвонил телефон. Лейтенант-башкир проворно передал трубку Лебедю.

— Да. — Капитан плотно прижал трубку к уху. Он давно уже ждал этого звонка.

— Товарищ капитан, докладывает Меженцев. — Провода четко доносили молодой, звучный голос лейтенанта. — Обыск ничего существенного не дал. Никаких вещественных улик. Самое интересное: с Утиной Гречко зарегистрирован с сентября сорок первого года, когда он тут в госпитале лежал...

— Ладно, приезжайте, — сдержанно распорядился Лебедь, покосившись на Гречко. Тот с равнодушным любопытством разглядывал пустоватую, залитую солнцем комнату.

— Он у вас? — не терпелось Меженцеву.

— Да.

Лебедь положил трубку и, сохраняя на лице выражение деловой озабоченности, кивнул Гречко.

— Продолжим. Год рождения?

— Девятьсот тринадцатый.

— Партийность?

— Беспартийный. — В голосе Гречко прозвучали нетерпеливые нотки. — Зачем все это?

— Придет время — узнаете.

— У меня рабочий день.

— Ничего.

В серых глубоко посаженных глазах Гречко мелькнуло удивление. Лебедь уловил это и в свою очередь удивился тоже: «Не догадывается или умеет держаться?..» Гречко пожал плечами и все так же спокойно, чуточку скучающим тоном ответил на все последующие вопросы: место рождения, имя и фамилия жены, домашний адрес. Все это было названо правильно, Лебедь с удовольствием заполнил первую страницу и дал подписаться.

— Вот здесь, внизу.

Бегло, но внимательно Гречко просмотрел запись, расписался. Понимая, что сейчас должно последовать объяснение, зачем его сюда вызвали, он с явным любопытством ждал.

Лебедь отодвинул, наконец, пластмассовое пресс-папье в сторону.

— В Заломовске бывали?

Гречко оказался под наблюдением двух пар глаз — цепких, пристальных, откровенно подстерегающих, — но ни один мускул на его крупном продолговатом лице не дрогнул.

— Нет, никогда не был.

Не ожидая другого ответа, Лебедь удовлетворенно кивнул, и тут Гречко выдал себя: не размыкая тонких длинных губ, незаметно, почти бесшумно, перевел дух. С точки зрения криминалистики это, конечно, пустяк, нюанс — такое неуловимое движение не зафиксируешь, не подошьешь к делу, но для ведущего следствие — важная поддержка.

— А в госпитале вы там не лежали?

Длинные костлявые пальцы Гречко, спокойно разминавшие папиросу, только на какую-то долю секунды остановились и снова спокойно продолжали начатую работу.

— Нет, не лежал.

Черноволосый лейтенант башкир смотрел на Гречко не отрываясь, натянутый, как струна; капитан Лебедь, выслушав очередной ответ, непринужденно покачивал головой, произносил коротенькое «угу» и просто, без нажима, словно в обычной беседе, задавал следующий вопрос:

— Уразову Екатерину не знали?

— Понятия не имею.

— А дочери Ольги у вас не было?

— Нет.

— Ну что же, давайте запишем.

Капитан перевернул страницу протокола, посмотрел на свет перо и осторожно снял с кончика какую-то пушинку. Как оперативника, Лебедя отличали удивительная терпеливость, методичность. Сейчас, словно утрируя свои же качества, капитан вслух повторял свои вопросы и ответы Гречко, нарочито медленно, отставляя буковку от буковки, записывал. В уголовном розыске такую манеру допроса называли «убивать терпением». Многие осуждали ее, но во всех случаях, когда оперативники, теряя выдержку, готовы были сдать путаное, затянувшееся дело в архив, на помощь приходило долготерпение Лебедя. Кое-кто из сослуживцев поспешно объяснял методичность капитана его ограниченностью, недалекостью; впечатление такое, должно быть, усиливалось еще и простодушным «боксерским» видом капитана, его пышущим здоровьем лицом, в котором все было добротно и прочно. И только крупный, с горбинкой нос и лукавые искорки, время от времени мелькавшие в светлых, неопределенного цвета глазах, нарушали это цельное, но поверхностное впечатление ограниченной безмятежности. Лучше всех в отделе знал Лебедя капитан Бухалов, и не случайно всегда, когда он почему-либо не мог принять участия в операции сам, старшим по его рекомендации назначался медлительный Лебедь.

Гречко так и не закурил папиросу, оставив ее в неподвижной, словно застывшей руке. Продолговатое лицо его по-прежнему сохраняло непроницаемое выражение безразличия и скуки, и только взбухшая у надбровья синяя жила, выдавая чудовищное напряжение, тяжело и редко пульсировала.

— «Дочери Ольги нет», — записал капитан. — Пожалуйста, подпишите.

Гречко молча погрузился в чтение, Лебедь внимательно посмотрел на лейтенанта, едва приметно наклонил голову. Одернув гимнастерку, тот вышел.

Заполненную крупным разборчивым почерком страничку Гречко читал долго, далеко отставив бумагу, и по его неподвижному взгляду нельзя было понять, действительно ли он читает или, продлевая передышку, собирается с мыслями.

— Что-то непонятно? — спросил Лебедь.

— Понятно.

Гречко, наконец, расписался, вернул протокол, безучастно сложил на животе руки.

— Можно? — заглянула в дверь Уразова.

Не снимая с живота сложенных рук, Гречко медленно, только головой, повернулся на этот взволнованный женский голос и вздрогнул.

Не спуская глаз с черной поникшей спины, Уразова пересекла кабинет, зашла спереди, стараясь заглянуть в лицо Гречко.

— Здравствуй, Максим.

Не поднимая головы, Гречко ответил тусклым, бесцветным голосом:

— Здравствуй, Даша.

Он тут же страдальчески сморщился, потер живот.

— Разрешите выйти. Желудком мучаюсь.

Лебедь сделал знак присевшему в стороне лейтенанту.

Все так же ни на кого не глядя, Гречко поднялся. Уразова, не опомнившаяся еще от первой встречи, проводила его изумленным взглядом, резко повернулась к капитану:

— Не убежит?

— Что вы!.. А ведь узнал — сразу!

— Еще бы!

— Сначала от всего отказался. В Заломовске не был, Екатерину не знал, дочери не было. Ничего не было.

Уразова растерянно опустилась на стул.

— Да как же так?

— Обыкновенно, Дарья Анисимовна, — усмехнулся капитан. — Не прост!

В кабинет поспешно вошел лейтенант Меженцев, на ходу сдернул шапку.

— Обыск безрезультатный, вот протокол. Ни карточек, ни писем, ни вещей. — Лейтенант досадливо махнул рукой. — Ничего! Жену допросил — вот. Расписались в сорок первом году, он тут в госпитале лежал, а она санитаркой работала...

— Как с Катей, — сокрушенно вставила Уразова.

— Да, точно, — подтвердил Меженцев. — Бывал он тут больше наездами, а постоянно второй год живет. Бабина здоровая, визгливая. Сказал ей — жену, мол, с дочкой бросил, — кричит: какая еще жена, я ему жена! Плохая, говорит, баба, если с ребенком мужика удержать не смогла. Грозится, жаловаться собирается!

— Ладно, потом, — остановил Лебедь. — Идут вон, кажется.

Вошел Гречко; сопровождавший его лейтенант-башкир плотно прикрыл дверь.

Гора Меженцев бросил на Гречко взгляд, другой и с откровенным удивлением пожал плечами: стоило такого «красавца» удерживать!

Эта же мысль, очевидно, пришла в голову и Лебедю, сделавшему какое-то неопределенное движение, и Уразовой, в глазах которой отчетливо угадывались и презрение, и такое же, как у лейтенанта Меженцева, удивление. Что могло привлечь в этом неприятном, жалком человеке красивую и чистую Катю?

В самом деле, Максим Гречко выглядел сейчас далеко не привлекательно. Понуро опущенные плечи, обросший редкой седой щетиной подбородок, глубоко запавшие избегающие людей глаза... Казалось, что теперь, после перерыва, все его сопротивление сломлено. Да и какой смысл мог быть в дальнейшем запирательстве?

— Ну, что теперь скажете, Гречко? — возобновил допрос капитан.

— Мне нечего говорить, — нехотя разжал бледные губы Гречко.

— Как же нечего?! — изумленно, с болью вырвалось у Уразовой. — А где Катя?

Гречко покачал головой.

— Не знаю.

— А кто же знает? Ведь ты ее от меня увез. Куда ты ее дел?

— Никуда я ее не девал.

— Да что же это такое?! — Взывая к помощи, Уразова обескураженно оглядела посуровевшего Лебедя, бледного от ненависти Меженцева, взволнованного, с алыми скулами лейтенанта-башкира. — Скажи, куда дел Катю? Мне от тебя ничего больше не надо! Ради своей дочери скажи!..

В окаменевшем лице Гречко шевельнулся какой-то мускул — только на мгновение, — и снова холодный, неодушевленный слепок с человеческого лица, не мигая, смотрел в угол комнаты.

— Дочь твоя каждый день меня спрашивает: где мать? Где ее могила? — Бледная, с резко обозначившимися скулами Уразова наступала на Гречко, голос ее звенел. — Ведь я знаю, что Кати нет живой! Куда ты ее дел?..

Конечно, такие прямые обращения к допрашиваемому, в обход ведущего допрос, являлись нарушением процессуальных норм и, в частности, очной ставки, но какой следователь, если он — человек прежде всего, подумает об этом? Не думал об этом и молчавший капитан, тем более что, движимая лучшими человеческими чувствами, Уразова задавала Гречко те же вопросы, которые, не присутствуй она здесь, задавал бы сейчас он, капитан милиции Лебедь.

— Вы будете отвечать, Гречко?

— Сейчас не буду... Везите. — В тусклых, глубоко запавших глазах Гречко впервые мелькнуло что-то похожее на любопытство. — Вы же меня арестуете?

— Задержим, — подтвердил Лебедь. — Вот санкция.

— Жену предупредить можно?

— Ее предупредили.

— Так, — словно поставив крест на прошлом, вздохнул Гречко. — Везите.

Третий допрос Гречко

— Ладно, ладно! — строго говорил в трубку капитан Бухалов, но рыжеватые брови на его посвежевшем, чуточку смущенном лице мягко ползли от переносья. Побегай, смотри только, ноги не промочи. Опять заболеешь... Ладно, ладно!..

— Не сидится парню? — улыбнулся Меженцев.

— Бунтует! — Все еще не снимая руки с телефонной трубки, Бухалов усмехнулся и, словно извинившись за минутное промедление, пояснил сидящему напротив Леониду Уразову: — Сын...

Не обратив внимания на телефонный разговор, Уразов не понял и объяснения. Полный впечатлений от только что состоявшейся беседы, впервые за свою девятнадцатилетнюю жизнь находящийся в милиции, он машинально поигрывал замком «молнии», перерезавшей коричневую кожаную куртку. Сын Дарьи Анисимовны очень походил на мать — те же выдавшиеся скулы, карие глаза. От отца, должно быть, он унаследовал только черные густые волосы да крупные, мужественного рисунка губы. Лицо молодого человека было полно ожидания, захватившие его мысли не мешали ему время от времени бросать на дверь нетерпеливый взгляд.

— Давайте, Гора, — кивнул Бухалов лейтенанту. — Пусть ведут.

Леонид Уразов до отказа задернул «молнию», сцепил пальцы.

Вошел Гречко. На секунду его глаза встретились с устремленными на него глазами юноши и без всякого выражения ушли в сторону.

Скулы у Леонида вспыхнули.

— Когда входят, — здороваются!

— С гражданином начальником я уже виделся, а вас не знаю.

Леонид стиснул зубы. Бухалов коротко предложил Гречко садиться, мельком оглядел его. Ни тени замешательства, неловкости — впечатление такое, словно Уразова не знает на самом деле.

За десять дней, прошедшие после ареста, Максим Гречко внешне изменился: начал отпускать бороду. Редкая, окладистая, почти вся седая, она заметно старила его. На предыдущем допросе Гора Меженцев по молодости не удержался, кольнул: «Что, Гречко, — разжалобить хотите?» Бухалов сделал лейтенанту замечание это егоне касалось, но в душе с таким объяснением согласился. По определенным дням в тюрьме арестованных стригут и бреют; борода, кроме того, не шла Гречко, удлиняя его и без того продолговатое лицо, но зато, как и всякая седина, она придавала некоторое благообразие.

Гречко сел на указанный ему стул, против Леонида, прикрыл, словно от солнца, глаза рукой.

— Сейчас проведем очную ставку, — объявил Бухалов. — Я буду спрашивать, вторая сторона выслушивает ответы первой, но не перебивает. Вопросы друг к другу задаются через меня... Вопрос к вам, Гречко: знаете вы сидящего перед вами гражданина?

Гречко отнял руку от лица и ответил раньше, чем успел всмотреться:

— Нет. Понятия не имею.

Леонид с трудом сдерживал негодование.

— Так, — записал Бухалов. — А вы, Уразов, знаете этого человека?

— Еще бы не знать! — вспыхнул юноша. — Сколько ни закрывайся!

— Мне нечего закрываться, — отозвался Гречко.

— Этот человек — муж моей тетки, Екатерины Анисимовны Уразовой. — Леонид перевел дух. — Зовут его, если он забыл, Гречко Максим Михайлович!

— Гречко, теперь вы узнаете своего племянника?

— Нет, не узнаю.

— Память отшибло! — не удержался от колкости Меженцев.

Бухалов метнул в сторону лейтенанта укоризненный взгляд. Гречко объяснил:

— Память у меня не отшибло, а не узнал потому, что давно не видел.

Леонид сделал какое-то резкое, негодующее движение. Капитан дружелюбно посоветовал:

— Спокойнее... Скажите, Гречко, когда вы в последний раз видели Леонида Уразова?

— В сорок пятом году, когда был в Заломовске, — как хорошо памятное или заученное, быстро сказал Гречко. — Тогда ему лет семь-восемь было, мальчик. — Гречко с хорошо наигранным любопытством посмотрел на побледневшего Леонида. — Откуда ж его теперь узнать? Теперь вот вижу, в обличье что-то знакомое, а так не узнаешь — взрослый человек...

— А в пятьдесят первом за Катей приезжал — не видел? — возмутился Уразов. — А в прошлом году — не видел?!

— Нет, не видел.

Глуховатый, сдержанный голос капитана удержал Леонида от гневного выкрика.

— Уразов, расскажите подробно, при каких обстоятельствах вы встречались с Гречко в последний раз.

Юноша заговорил, стараясь не смотреть на своего бывшего родственника.

— В последний раз я встретил Гречко в сентябре прошлого года в Витебске...

Тонкие синеватые губы Гречко тронула улыбка.

— Не был я там.

— В Витебске я проходил практику, — не обратив внимания на реплику, продолжал Леонид. — Вместе со своим товарищем Николаем Серебряковым пошел как-то на почту — перевод из дому получить, смотрю, он стоит. Увидел меня — в сторону. — Леонид зло улыбнулся. — Я-то тогда думал; не заметил, не узнал. За рукав схватил! Дядя Максим, говорю, здравствуйте! Он еще вроде удивился: «А, ты! Ну, как живете?» Я ему сразу говорю: мама, мол, обижается — не пишете. «Как, говорит, не пишем, Катя недавно писала. Все, говорит, живы-здоровы, Катя работает, Оля в школу ходит...» И все, помню, планшетку вертит, по сторонам глядит. Торопится, объясняет: с рейсовым самолетом прилетел и сейчас опять улетает. — Леонид вскинул на Гречко полные презрения глаза. — Забыл?

Гречко покачал головой.

— Не был я в Витебске. Обознались вы.

— Продолжайте, — снова вовремя вмешался Бухалов.

— Чего ж продолжать — все! — с горечью сказал Леонид. — Убежал, торопился больно! Товарищ посмеялся еще: ну, родня, говорит, — хоть бы пива выпили!

— Гречко, вы подтверждаете такую встречу?

— Нет.

— Знакомлю вас со свидетельским показанием техника вагонного депо Николая Серебрякова. — Бухалов достал из папки заранее приготовленный лист, отчетливо прочитал запись, подтверждающую все то, о чем рассказывал сейчас Уразов. — Гречко, вы продолжаете настаивать на своем ответе?

— Да.

— Ну, что же — подписывайте протокол... Так. Теперь вы, Уразов.

Юноша расписался.

— Я могу идти?

— Да, конечно. Зайдите в бухгалтерию, получите деньги за проезд и гостиницу. — Капитан кивнул Меженцеву: — Гора, проводите, пожалуйста.

Леонид Уразов попрощался, уже в дверях остановился, посмотрел на Гречко.

— Мать велела спросить: куда ты дел Катю?

— Я ей говорил, — пожал плечами Гречко. — Никуда я ее не девал.

Хлопнула дверь, Гречко погладил бороду, попросил разрешения закурить.

Теперь, когда он сидел вполоборота, положив ногу на ногу, и задумчиво, уйдя в себя, сосал папиросу, Бухалов некоторое время беспрепятственно наблюдал за ним. Капитан знал уже о четырех женах Гречко. Чем же этот угрюмый человек, носатый и тонкогубый, привлекал их? Неужели ни одна из них не разглядела в нем негодяя? А в том, что перед ним сидел негодяй и, больше того, — преступник, Бухалов не сомневался. В папке, лежащей перед капитаном, были собраны полученные из самых разных мест справки и документы, касающиеся Гречко; уже по ним, далеко еще не полным и разрозненным, Бухалов довольно отчетливо воссоздавал тот путь, по которому человек скатывался к преступлению.

— Ну, что же, Гречко, — нарушил затянувшееся молчание Бухалов, — давайте побеседуем.

Гречко аккуратно придавил в пепельнице окурок, с готовностью взглянул на капитана.

— Слушаюсь, гражданин начальник.

— Вы по-прежнему настаиваете на своих показаниях?

— Да.

— Ну что же, попробуем разобраться. — Капитан достал из папки несколько исписанных страничек. — Вот запись вашего первого допроса.

— Я и так помню, что говорил.

— Ничего, давайте припомним вместе. Итак, вы объясняли, что в декабре пятьдесят первого года вы уехали вместе со своей женой Екатериной Уразовой в Иркутск. Так?

— Да.

— Далее вы показываете: «...В Иркутске мы поселились на частной квартире, но прожили всего дня два-три. Вечером я пришел с работы и увидел, что на квартире находится моя прежняя жена Любовь Грачева. Ката плакала, собирала вещи. Я попытался объяснить ей, что с Грачевой я давно не живу и жить не буду, но она не стала слушать. «Раз ты такой, сказала она, я уеду; мне тут встретился знакомый капитан, получше тебя! А дочку сам воспитывай, я с ней намучилась, теперь твоя очередь...» Все правильно, Гречко?

— Я от своих слов не Сказывался, зачем это?

— В Уфе вы говорили другое, — напомнил Бухалов.

— Не хотел... сразу.

— Пойдем дальше. — Бухалов перебросил страницу. — «Катя написала сестре письмо, в котором просила собрать дочку, и ушла, забрав свои вещи. Больше я ее не видел. Я поругался с Грачевой, но она сказала, что любит меня, никуда не уйдет, и согласилась, чтобы я взял дочь на воспитание». Так?

— Так.

— «Я уволился, потому что Грачева заболела туберкулезом и плохо себя чувствовала в Сибири, и вместе с ней уехал в Москву. Здесь она осталась у тетки, а я поехал за дочерью в Заломовск. Мы решили отвезти ее к моим родителям в Чернигов. Приехал я ночью. Сестре Кати, Дарье Уразовой, ничего не рассказал, а только передал письмо. Она собрала вещи в один чемоданчик, и этой же ночью мы уехали в Москву». Так?

— Так.

— «В Москве Любовь Грачева попыталась уговорить меня бросить дочь, я отказался, сказал, что она может ехать, куда хочет, одна. Она как будто смирилась, но это оказалось только для виду. На Курском вокзале, когда мы стояли в очереди за билетами, Грачева позвала меня поужинать в ресторан. Олю мы оставили под присмотром старушки, с которой познакомились тут же, в очереди. Ехала она тоже в Чернигов, звали ее Анастасией Филипповной. В ресторане я выпил, Грачева уговорила меня выпить еще. Я захмелел, поссорился с соседями за столиком и попал в милицию. Очнулся я только утром, побежал на вокзал, но дочери там уже не было. Обращался в железнодорожную милицию, но там тоже никто не видел ее. Когда я пришел на квартиру к тетке Грачевой, жена была там. Она сказала, что, когда меня забрали вчера в милицию, она ходила за мной, а когда пришла на вокзал, Оли уже там не было. Грачева и ее тетка начали меня уговаривать, чтобы я не тревожился, что девочку, наверно, увезла старушка, которой она очень понравилась. С горя я снова выпил, а утром с Грачевой уехали...»

Бухалов отложил последний лист протокола, с тяжелым изумлением посмотрел на сидящего против него человека.

— Так, Гречко?..

Что-то в голосе капитана — в его интонации, приглушенном тембре — показалось Гречко необычным; он не смог в этот раз отделаться коротеньким «так», хмуро наклонил голову.

— В этом виноват... Перед дочкой виноват. — Глаза Гречко встретились на секунду с задумчивыми глазами капитана, поспешно вильнули в сторону. — За это буду отвечать. А больше ни в чем не виноват...

— Гречко, почему вы не можете смотреть прямо? — тихо спросил Бухалов.

Гречко, как от удара, вздрогнул; жила на виске взбухла и, словно синий червь, извиваясь, поползла по костистому лбу вверх.

— Привычка...

Окно, выходившее на улицу, было задернуто белой шторой, легкая ткань прильнула к самому стеклу. По ту сторону окна шумел весенний город, на белой шторе поминутно мелькали быстрые бесформенные тени машин и прохожих, а здесь, в кабинете, царила стойкая густая тишина. Один из сидящих — седобородый, в синей куртке — безучастно смотрел в угол, второй — сутуловатый человек с большими залысинами и серебряными погонами на плечах — разглядывал первого. «Вот, — размышлял Бухалов, — уже пожилой, нестрашный, даже жалкий, а скольким людям испортил жизнь? И все она, эта постыднейшая и нелепейшая терпимость, с которой мы прощаем мелкие проступки, не задумываемся, что порой это равносильно поощрению. Пьет человек — с кем не бывает; бросил одну жену — это его личное дело; и, привыкнув к мелким подлостям, к безнаказанности, слабый или подлый беспрепятственно катится к своему последнему рубежу — к преступлению...»

— Гречко, — вернулся к допросу Бухалов, — вы не догадываетесь, почему после первого допроса мы десять дней не тревожили вас?

— Нет. — На секунду глаза Гречко оживились, но он тут же постарался придать лицу обычное выражение равнодушия, инертности.

— Хорошо, я объясню вам: мы проверяли ваши показания. — Капитан постучал рукой по папке. — Вот здесь вся ваша жизнь за последние десять лет. Может быть, без некоторых деталей...

— Ну и что же? — сдержанно спросил Гречко.

— А вот что. — Негромкий, глуховатый голос Бухалова зазвучал резче. — Все эти документы свидетельствуют об одном: ваши показания — ложь.

Гречко вяло пожал плечами.

— Не знаю.

— И это ложь. Знаете.

Бухалов достал из папки лист, разгладил рукой.

— Начнем по порядку. Прежде всего: вы явно поспешили объявить свою первую жену Оксану Бложко и вашего сына погибшими под бомбежкой...

— Я не знал, — угрюмо перебил Гречко.

— Не знали, а уверили Екатерину Уразову. Сиротой прикидывались.

— Она жила с немцами! Я не мог с ней жить...

— Это вы говорили своей уфимской жене, Анне Утиной. И тоже обманули ее. — Залысины у Бухалова покраснели. — Как вы осмелились так оболгать человека? Ведь она женой вашей была, мать вашего ребенка!

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Знаете, Гречко! Вот официальная справка: вместе с сыном Оксана Бложко эвакуировалась из Чернигова и всю войну жила в Гурьеве.

— Я не знал об этом.

— Но вы знали, что после войны она вернулась в Чернигов и сразу же навестила ваших родителей. Знали?

Гречко молча смотрел в угол.

— Знали, Гречко!.. Очень большой ошибкой вашей первой жены было то, что она отказалась взыскать с вас алименты. И не из-за денег, нет! Она оставила вас безнаказанным — вот что плохо.

— Это не имеет отношения к делу.

— Прямого — да, — согласился Бухалов. — Но это учит нас, как относиться к вашим показаниям: без доверия.

— Ваше дело.

— Иначе нельзя, Гречко. Вы увиливаете от честного ответа, нагромождаете одну выдумку на другую.

— Я правду сказал.

— Нет, не правду. — Бухалов достал из папки телеграфный бланк. — Вы показывали, что увезли Екатерину Уразову в декабре пятьдесят первого года в Иркутск. Так?

— Да.

— Нелогично, Гречко. Вот ответ начальника Иркутского аэропорта: вы самовольно оставили работу в ноябре пятьдесят первого года. Зачем же вам было после этого везти туда Уразову?

Гречко молчал.

— И много других нелогичностей, — продолжал Бухалов. — Вы уверяете, что Уразова оставила на вас дочь. Но ведь плохо верится, что за столько лет она не поинтересовалась, как ее дочь живет. Простите меня, так могли сделать вы, а не она.

— Она не знала, где я жил.

— Но она знала, где живут ваши родители. — Капитан тщетно ждал ответа. — Наконец, еще одна нелогичность: не правда ли, странно, что Уразова ни разу не написала своей сестре в Заломовск? А ведь они очень дружно жили. Правда?

— Не знаю.

— Наконец, последнее. Вы утверждаете, что разыскивали дочь после того, как вернулись утром из милиции.

— Да.

— Не искали, Гречко. Вот справка детской комнаты Курского вокзала: в течение трех суток девочку никто не спрашивал. А расчет ваш понятен: ребенок в таком возрасте мог не сказать, чей он.

Бухалов размял уставшие плечи, минуту, отдыхая, смотрел на белую штору, на которой мелькали быстрые расплывчатые пятна.

— Знаете, Гречко, — неожиданно доверительно сказал он, — я работаю в милиции более десяти лет, перевидал всяких людей и хочу вам честно сказать: вы — просто трус.

Гречко усмехнулся.

— Да, трус, — убежденно повторил Бухалов. — Трусите, поэтому и придумываете. Могу сказать заранее: как только от вашего первого показания не останется камня на камне, вы попытаетесь придумать что-либо другое.

— Я не придумываю. Вызовите сюда Грачеву.

— А стоит ли? По вашему настоянию мы устроили вам очную ставку с Уразовым — не в вашу пользу.

— Я настаиваю.

— Ладно. — Бухалов прошелся по кабинету, остановился возле Гречко. Тот, забыв спросить разрешения, закуривал. — Грачеву мы вызовем. Израсходуем еще немало государственных средств, потеряем несколько дней. А что толку? Мы знаем о вас больше, нежели вы предполагаете, но пока — учтите, только пока! — мы не знаем, где Екатерина Уразова. Вот этим вы и пользуетесь. И знаете что: лучше бы вам самому сказать, где она, а не ждать, когда мы это узнаем без вашей помощи!.. Подумайте.

Гречко пускал дым колечками, молчал.

На утомленном лице капитана Бухалова выразилась искренняя досада; он пожал плечами, приоткрыл дверь.

— Уведите.

«Эта женщина клевещет!»

Худенькая, еще молодая женщина с простым лицом, на котором выделялись только большие темные глаза да торопливо подкрашенные губы, рассказывала ровным, бесстрастным тоном, каким говорят обычно об очень далеком и отболевшем. Иногда машинально она одергивала жакет или поправляла уложенные на затылке узлом косы, затем ее тонкие длинные пальцы снова неподвижно замирали на коленях.

— С Максимом Гречко я познакомилась в сентябре сорок четвертого года в Рузаевке, на вокзале. Я ждала поезд, сидела в транзитном зале, вечером. Он подсел, разговорились. Сказал, что только из госпиталя, едет в свою часть. Поинтересовался, куда я еду. Я объяснила, что еду в командировку, живу в Саратове, сама эвакуированная из Москвы. Гречко рассказал, что у него семья погибла на Украине под бомбежкой, никого близких не осталось. Потом пришел поезд, Гречко помог мне сесть и попросил мой адрес. Я дала — мне жалко было, что человек одинокий. Вскоре он прислал письмо. Писал, что каждый день вспоминает меня, и жить теперь ему веселее. Я ответила, и мы начали часто переписываться...

По лицу Грачевой прошла легкая краска, ей словно стало стыдно того, о чем нужно было рассказывать.

— В марте сорок шестого года Гречко приехал в Москву. Я к этому времени вернулась из эвакуации и жила с теткой. Тете он не понравился. Она сказала, что не верит ему. Я тогда обиделась на нее и не послушалась. Мы расписались...

— Не помните, какие документы предъявил он в загсе? — поинтересовался Бухалов.

— Помню. Удостоверение личности. На нем и штамп поставили.

— Продолжайте.

— На следующий год Гречко вызвал меня в город, где он служил в авиационном полку техником-лейтенантом. Жили мы под городом, в небольшом селе, на частной квартире. — Грачева горько вздохнула. — Тут я и узнала другого Гречко, не такого, как в письмах... Пил, часто не приходил ночевать. Говорил, что ночует у товарищей в общежитии. А потом я узнала, что он ходил к одной женщине...

— К командиру полка вы не обращались?

— Нет.

— Почему?

— Считала, что неудобно. Да и побаивалась... Говорю вам, что совсем другого человека узнала. Неаккуратный такой, грубый, все товарищи по полку сторонились его. Другие как-то все к коллективу, к семье, а он — все в сторону... Неприятности пошли, хозяйка от квартиры отказала: начал он с ее дочкой погуливать. Ну, конечно, скандалы, попреки... А тут я еще письмо у него нашла, от Уразовой. Пишет: «Когда ты заберешь нас с дочкой, стыдно мне перед людьми...» Опять неприятность была. Я плакала. Гречко свое твердил: глупости, выбрось из головы!..

— Зачем же вы все это терпели? — невольно вырвалось у Бухалова.

Женщина растерянно развела руками.

— Куда же деваться было?.. Тетки стыдно... Слово дал. И у него тут неприятности были.

— Какие?

— Уволили его в сорок седьмом году из армии. Ему хотелось, чтобы, как других, демобилизовали с деньгами. А его по другой статье уволили: пьянки, скандалы эти, взыскания — все к одному. За недостойное поведение, одним словом. В Москву хлопотать ездил.

— Нашел сердобольных?

— Выхлопотал. Статью изменили, получил назначение в гражданский флот. В Ташкент поехали... По дороге-то он мне Заломовск и показал. Из окна. «Вот в том, говорит, белом доме я в госпитале лежал». Я еще спросила: и письмо отсюда было? Нахмурился: отсюда, говорит. На станции походил и, сдается мне, письмо в почтовый ящик бросил...

Бухалов кивнул, раскрыл папку.

— Письмо это сохранилось. Вот, можете прочесть.

Грачева с любопытством взяла узкий листок, брови ее удивленно дрогнули.

Хорошо знакомым почерком было написано:

«Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку...»

— Когда это он писал?

— По штемпелю — тринадцатого мая сорок седьмого года, — не глядя на конверт, ответил Бухалов.

— Правильно. — Грачева густо покраснела. — Выходит, я этим капитаном и была. Негодяй!..

— В этом немножко виноваты и вы! — упрекнул Бухалов. — Нельзя прощать все подряд.

— Ой, да если б только это! — Внешнее спокойствие, наконец, оставило женщину, давняя боль и обида прорвались, смяли бесстрастный тон. — Мало ли я ему простила! Ведь он мне всю жизнь изуродовал!.. В Ташкент пришел от Уразовой исполнительный лист, дочка у него оказалась. Смирилась! Заставил сделать аборт, чуть жива осталась. Простила!.. Сколько лет жили — все кое-как, тряпки одной, и той не купил. Стыдно говорить — обносилась совсем. Спасибо, когда тетя что присылала. И это ладно!.. Я ему больше простила. В сорок девятом году туберкулез у меня открылся, так он бросил меня одну и уехал.

— Куда уехал?

— Откуда же я знаю! Не искала. Хоть и трудно мне тогда пришлось, а все-таки легче стало. — В голосе женщины зазвучали запоздалые слезы. — По крайней мере, не поганит каждый день, не кричит, пьяного да грязного не принимаю!.. Уродина!..

— Вы успокойтесь, пожалуйста, — неловко засуетился Бухалов. — Все это прошло. Вот воды выпейте!

Грачева отвернулась, вытерла глаза, долго молчала.

И снова ее голос зазвучал ровно и бесстрастно.

— У тетки я жила до июля пятьдесят второго года. Успокоилась, работа у меня хорошая была, и здоровье налаживаться начало. А тут он, на беду мою, снова приехал. — Грачева покачала головой. — Уж чего тут только не было: клялся, божился! И ничего этого не будет, и ошибся, и простить себе не может! — Темные большие глаза женщины недоуменно и виновато остановились на капитане. — Опять ведь поверила!..

Непроизвольно лицо Бухалова выдало досаду. Грачева заметила, поняла, заговорила, оправдываясь:

— Со стороны-то сейчас и я вижу: глупо. А ведь тогда как: и перед теткой неудобно, и у самой на душе бог знает что! Ни жена, ни вдова, тридцатый год шел — одна. Ну, и поверила. Может, не столько поверила, сколько хотелось верить!..

Грачева продолжала рассказывать — снова это были обиды и терпение женское, границ которому, кажется, нет. Бухалов слушал, сочувственно покачивал головой, и в его воображении невольно возникал облик смиренного, с окладистой седой бородой человека, на поношенном лице которого бегали тусклые, воровато настороженные глаза. Неизвестны были детство и юность этого человека, но вся его последующая жизнь отчетливо представлялась цепью малых и больших подлостей, обмана, прощаемых людьми то по простоте душевной, то по деликатности человеческой, то, чаще всего, по неистребимой доброте женской. И все эти лучшие человеческие добродетели неосмотрительно дарились существу мелкому, себялюбивому, жестокому. Мало строгости, но много доброты и терпения — лучшая питательная среда для подлости, а от нее до преступления — рукой подать.

— Уговаривала поехать к его старикам, в Чернигов, — рассказывала Грачева. — Он еще до нашего первого разрыва обещал меня свозить к ним. Вот и вспомнила. Думаю, съездим, познакомлюсь, с людьми я как-то быстро схожусь — ну, и ближе как-то станем. Остепенится, может, старики подействуют. Да ведь и нехорошо это: сколько лет жили, а родных его не знаю. Словно ненастоящая я жена какая! Думаю так и снова за свое: поедем да поедем! Лето, и деньги тут у него были, не знаю уж откуда. Нет, как отрезал!

— Почему?

— Не захотел. «В Чернигове, говорит, делать мне нечего». Как нечего, а старики, спрашиваю? Молчит. Поссорился, что ли, спрашиваю? Сердиться начал. «Не твое, говорит, дело, и больше мне об этом не напоминай». Да что, говорю, дом-то у тебя заклятый какой? Чуть было опять до разрыва не дошло, кричать начал.

— Сердился? — заинтересовался Бухалов.

— Чуть не побил, — подтвердила Грачева.

— А в Чернигов так и не поехали? — следуя за какой-то своей мыслью, уточнил Бухалов.

— Нет. Поехали в Челябинск...

Бухалов сделал в блокноте пометку, кивнул.

— Продолжайте. Вы начали о Челябинске.

— Приехали в Челябинск, тут он снова отличился. Работал на аэродроме. И спился там с каким-то сторожем. Удумали ведь что! Аэродром был за городом, небольшой, учебный, а недалеко село. Вот как коровы забредут на аэродром, так они с этим сторожем загонят их, пока колхозники выкуп не принесут. Я-то ничего не знала, смотрю только — попивать стал, погуливать, деньги откуда-то берет. А тут их и накрыли! Судить хотели, да не знаю уж, как выкрутился, умеет он это — разжалобить. Дали ему тогда выговор, строгий ли, — не помню уж. Ну, и опять скандал, а тут я еще письмо у него нашла от какой-то Анны, из Уфы. По письму выходило — еще одна жена домой ждет...

— Была и такая, — коротко подтвердил Бухалов.

— Вот, вот... Ну, тут уж мы поговорили, как следует! И кончилось тем, что я опять уехала. Отреза, правда, недосчиталась — так уж не удивилась даже.

— А что такое?

— Когда мы сошлись, тетя мне подарила на платье шерсти. Вроде приданого у меня было. Платье заказать хотела. А тут, как стала уезжать, начала перекладывать чемодан, смотрю — нет. На самом еще дне лежал. Сказала ему, так чуть жизни не лишилась.

— Бил?

— Не успел. Сказала ему: ты, говорю, вдобавок еще и вор. Побелел, табуреткой замахнулся. Спасибо, хозяйка вошла. Я сразу из дверей... Вот так наша жизнь с Гречко и кончилась — как сон дурной!..

Бухалов записал показания Грачевой и сейчас бегло просматривал их. Всякий устный рассказ характерен тем, что отдельные моменты в нем переданы подробней, с деталями, другие — вскользь, мимоходом, третьи, иногда очень важные для следствия, — опущены вовсе. Теперь же, когда показания были изложены на бумаге, пробелы эти стали заметнее.

— Скажите, Любовь Николаевна, — уточнял капитан, — приезжали ли вы к Гречко в январе пятьдесят второго года? В Иркутск.

— В январе? — Глаза Грачевой на секунду сузились, затем снова ясно остановились на Бухалове. — Нет, конечно. После разрыва он приехал ко мне в Москву в июле. В Иркутске я с ним не была. Он там один жил, это уж после Ташкента. А я из Ташкента уехала.

— Вы это хорошо помните?

— Конечно.

— А не смогли бы вы это чем-нибудь подтвердить?

— Подтвердить? — Грачева на мгновение растерялась, но тут же облегченно закивала, щелкнула запором сумочки. — Конечно, могу! Хорошо еще, послушалась товарищей из московской милиции. Посоветовали все документы взять. Вот! — Грачева торопливо перелистала трудовую книжку, положила перед Бухаловым. — С пятидесятого года по июль пятьдесят второго я работала воспитателем в общежитии ФЗО, уволилась в июле. Это когда он за мной приехал.

Бухалов посмотрел запись, удовлетворенно кивнул.

— Отлично!.. И еще вопрос, Любовь Николаевна. Вы Уразову Екатерину никогда не видели?

— Что вы, откуда же?

— А скажите, был ли у вас с Гречко разговор о том, чтобы взять его дочь Ольгу на воспитание?

— Нет, никогда. Знаю, что он платил сначала по исполнительному листу, а потом перестал. Сказал еще, что Уразова отказалась от алиментов.

— Когда это было?

— Да вот как вместе снова жить начали, в пятьдесят втором году. — Заподозрив, наконец, что-то неладное, Грачева спросила: — Что-нибудь плохое случилось?

— Возможно, — неопределенно ответил капитан. — Проверяем. А спрашиваю вас об этом вот почему. Гречко показал, что, когда он в январе пятьдесят второго года привез в Иркутск Уразову, приехали вы...

— Я? — Глаза Грачевой от удивления округлились.

— Да, вы. И когда он вернулся с работы, вы были на квартире, а Уразова уже уехала. Оставила записку...

Пораженная Грачева всплеснула руками.

— Ах, подлец!..

— И с тех пор Уразову никто больше не видел.

Грачева побледнела, поняв, какое подозрение висело над ней; бледность, казалось, проступила даже сквозь губную помаду: на белом лице ярко и неестественно краснели карминные полоски губ с серыми, незакрашенными уголками.

— Убил! Он убил ее!..

— Почему вы так думаете?

— Жестокий, страшный! Когда у него вычитали алименты, из себя выходил. Убил, убил!..

Стакан с водой в руках Грачевой приплясывал, грудь ее вздымалась.

Бухалов испытывал некоторое замешательство. Женщина была взволнована, потрясена, но дело не ждало, и, вместо того чтоб успокоить ее, капитан должен был подвергнуть Грачеву новому испытанию.

— Любовь Николаевна, — неуверенно начал он, — как вы посмотрите, если мы проведем сейчас с Гречко очную ставку?

Грачева уже несколько пришла в себя и, к явному удовольствию Бухалова, отнеслась к предложению если не спокойно, то, во всяком случае, мужественно и трезво. Только мгновение поколебавшись, Грачева просто сказала:

— Делайте все, что нужно. Может, хоть другим жизнь не поломает!..

В первую секунду, когда в сопровождении конвойного в комнату вошел седобородый, остриженный под машинку человек в синей куртке, Грачева не узнала его. Но вот ее взгляд встретился с широко расставленными ухмыляющимися глазами, привычно, словно раздевая, оглядывающими ее с ног до головы. Грачева побледнела от ненависти, быстро, словно закрываясь, скрестила на груди руки.

Сквозь звон в ушах дошел до нее голос капитана:

— Скажите, Гречко, вы знаете эту женщину?..

Два часа спустя капитан Бухалов поднялся на второй этаж, вошел в кабинет начальника уголовного розыска.

Что-то докладывавший лейтенант Меженцев оборвал фразу на полуслове. Майор Чугаев, рисующий на листке замысловатые фигурки, поднял крупную бритую голову, выжидающе посмотрел на капитана.

— Так оно!.. Ну, как, Петрович?

— Провел очную ставку.

— И что?

— Стоит на своем. — Бухалов задумчиво усмехнулся. — Раскричался: «Эта женщина клевещет!»

— Так и говорит?

— Не говорит — кричит. — Капитан устало опустился на стул. — Нового ничего?

Чугаев покачал головой.

— Нет. Главное управление милиции снова подтвердило: неопознанных трупов нет.

Сразу же после задержания, одновременно с другими оперативными мерами, отдел уголовного розыска запросил Москву, были проверены картотеки неопознанных трупов в Чернигове, Иркутске, Челябинске и в других городах, где жил или бывал Гречко. Всесоюзный розыск не дал пока никаких результатов: ни живой, ни мертвой Екатерины Уразовой не находилось. Гречко можно было сколько угодно уличать в деталях, но какими бы важными они ни были, его нельзя уличить в главном — в убийстве.

— А может, жива? — нарушил молчание Меженцев и, загораясь, начал неудержимо фантазировать: — Что-нибудь случилось: память отбило, травма... Эх, вот бы объявить по московскому радио: всем, всем! Каждый, кто знает, где находится Уразова, кто видел ее, — немедленно сообщить нам!.. Почему так нельзя?

Бухалов усмехнулся; майор Чугаев, привыкший уже к самым неожиданным предложениям лейтенанта, промолчал, искоса наблюдая за капитаном. Тот раздумывал.

— Давай, Гора, заканчивай, — кивнул Чугаев.

Меженцев быстро закончил прерванный доклад, ушел.

Майор распахнул окно, за которым зеленели крохотные листочки липы, и, круто повернувшись, спросил:

— Ну, выкладывай, Петрович. Что придумал?

Находка в Чернигове

Капитан Лебедь сидел в маленькой кухоньке, положив руки на выскобленный ножом стол, и терпеливо пытался вызвать хозяйку на разговор. Повязанная белым платочком старушка смотрела на него слезящимися глазами, опасливо твердила:

— Не знаю я тебя, сынок, очи не бачуть...

— Поговорить надо, Глафира Емельяновна. Я специально приехал.

— Сроду с милицией не говорила, — упрямо тянула старушка, по-украински мягко выговаривая отдельные слова. — Подождал бы, пока чоловик мой с больницы придет. Отпустят в субботу...

— Дело не терпит, Глафира Емельяновна, — уговаривал капитан. — Речь ведь о вашем сыне идет.

По морщинистому лицу старушки потекли слезы. Она вытирала их концом белого платка, горестно всхлипывала.

— Ох, сынку, сынку, молодшенький мой!.. Очи у меня с горя повыело. Еще как Оксану бросил, чуяло мое сердце — лихо будет!..

— Долго они вместе жили? — ухватился, наконец, капитан.

— Где там долго! Года три до войны только. И то один раз она уходить хотела.

— Почему?

Старушка тяжело вздохнула.

— На стороне какую-то нашел. Поплакала я уж и не знай сколько, вот очи-то и не бачуть... А уж такая хорошая, и внучек Боренька... Старый говорил недавно — карточку ее пропечатали. В самой Верховной Раде сидит, депутат!

— Так что же: она его оставила или он?

— Он. — Старушка сурово поджала губы. — Мы в войну под врагом жили, а Оксана сховалась. На море-Каспии с Боренькой жила. А как фашиста прогнали, так она и возвернулась. И сказала: у Максимушки, говорит, новая жена. Вот тогда в Киев и уехала. А потом-то уж и Максим с Катенькой приехал...

Разговор, кажется, начал завязываться, Лебедь повеселел.

— В каком году это было?

— В каком? — Старушка задумчиво терла высохшую щеку концом платка. — Сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году Архип приезжал, старший это мой; два года никого не было... Потом старый к нему в Ленинград ездил... Вот, значит, в пятьдесят втором Максим-то приезжал...

— В каком месяце, помните?

— Помню, как же. Сразу после Нового года. Заваруха еще в погоде была. Как осенью — тепло, туман...

— Вы тогда Катю в первый раз видели?

— Первый. И побачить-то не успела: пожила дня два-три и уехала. Ласковая такая, молоденькая совсем.

— И больше вы ее не видели?

— Нет, не довелось. — Старушка вздохнула. — Архип говорил, Максим с другой опять живет, ту уж вовсе не бачила...

— Он вам не пишет?

— Нет, сынок. — Больные, плохо видящие глаза старушки снова наполнились слезами. — Малый был — кохала, кохала, а большой стал — мать позабыл!..

— Занят, наверно, — великодушно солгал капитан.

— А скильки на это надо? — старушка вытянула руку, показала кончик коричневого сморщенного пальца. — Вот скильки!..

Женские слезы, особенно такие — материнские, старческие, — всегда приводили капитана Лебедя, человека здорового и уравновешенного, в замешательство. В душе он даже подосадовал на Бухалова, выдвинувшего мысль о поездке в Чернигов. Майся вот теперь!

— Глафира Емельяновна. — Лебедь поспешно перевел разговор на другое. — А вы помните, как они приехали? Утром, вечером? Что говорили? Катя вам понравилась?

— Хорошая она, ласковая. — Приговаривая, старушка медленно покачивала головой. — Вошли, помню, под вечер, темнело уж. Я как Максимушку услыхала, так и обмерла. Скильки годов ведь прошло! Стою, очи-то застлало, и слышу голос, такой веселый да приятный: «Здравствуйте, мамо. Вот нежданно-негаданно и познакомились...» Катя это!

Капитан Лебедь превратился в слух и внимание.

— Почему неожиданно?

— Сначала-то они в Сибирь куда-то собирались, да с дороги уж к нам заворотили. — Переживая далекое, старушка заволновалась. — Двенадцать годков не бачила! На фронт как уходил — молоденький был, парубок. А тут постарел, сумрачный такой. Да уж так мне его жалко стало! Максимушка, говорю, ты ли это?..

Влажные глаза старушки были устремлены куда-то в сторону, мимо капитана; почти незрячие, сейчас они безошибочно видели все, что оставалось там, в прошлом.

— Сели вечерять, Максим горилки выпил, мы с Катенькой маленько пригубили. Плакала я все...

— Разволновались, — поддакивая, поторапливал Лебедь. — А потом что?

— Потом-то? Спать легли...

Простодушный ответ старушки заставил капитана невольно улыбнуться.

— Про дочку она вам рассказывала?

— Как же, как же, — Оленька! — Глубокие морщины на лице Глафиры Емельяновны посветлели и снова, темнея, обозначились резче. — Максим еще за ней собирался. Катя и письмо написала. Да, видно, что-то передумала. Сама уехала, не попрощалась даже.

— Так уж и не попрощалась?

— То-то и дело, что нет, — горестно вздохнула старушка. — Пришла из церкви, а ее уж нету. Максимушка, спрашиваю, что это Катеньки не бачу? «Уехала», — говорит. Батюшки, куда, спрашиваю? «Домой». Зачем? «Сестра у нее, говорит, заболела, телеграмму прислала. Завтра, говорит, и я поеду, на работу пора...»

Теперь капитан слушал, не перебивая, не торопя.

— Уж так мне стало жалко! Батьку, думала, дождутся, а тут вон как! И самой-то жалко: на дорогу бы ей чего собрала. Некогда, видно, больно — вещички какие, и то позабыла.

— Какие вещи?

— Да я уж толком и не помню. — Глафира Емельяновна задумалась. — Женское все, лифчик там...

— Они у вас? — не выдержал ровного тона капитан.

— Да мне-то к чему? Максим подобрал.

— Долго он потом жил?

Старушка огорченно махнула рукой.

— Где долго! На другой день и уехал. Уж как просила, чтоб батьку подождал! «Не могу», — говорит. Со службой, что ли, у него там неладно — пасмурный такой. «Прощайте, говорит, мамо, неизвестно, когда теперь повстречаемся». — Конец платка снова скользнул по морщинистому лицу. — Так и вышло. Скильки вот годков опять — не едет, не пишет. Жив, знаю, а болит сердце у матери, болит, сынок!..

Дверь скрипнула. В золотом потоке света, упавшем в комнату, показалась полненькая в красном сарафанчике девочка. Увидев незнакомого человека, да еще милиционера, она смутилась, потом осмелела, бойко стрельнула темными вишневыми глазами:

— Тетя Глаша, хлиба покупаты?

— Купи, доня, купи, — повернувшись на скрип и просветлев, закивала старушка.

Дверь снова скрипнула, золотой клин на полу исчез, а с ним словно потемнело и лицо Глафиры Емельяновны.

— Своих внучат не довелось покохать, так на чужих радуюсь...

— Глафира Емельяновна, — возобновил Лебедь прерванный разговор, — а по дому сын вам ничего не помогал? Может, красил что, белил?

Старушка покачала головой.

— Нет, сынок. Что греха таить: никогда у него к дому душа не лежала. Не привык. Что и начнет — бросит...

Глафира Емельяновна горько вздохнула; не привыкший к случайным удачам, капитан прикидывал, как и с чего надо будет начинать обыск, сколько человек потребуется; как, наконец, объяснить доверчивой старушке, в чем дело. При знакомстве он сказал, что Гречко задержан за неуплату алиментов, но стоит матери на минуту задуматься, и она поймет, что вопросы незваного гостя вызваны чем-то более серьезным.

— В этот раз — тоже. Взялся было погребок в саду рыть, да не закончил, забросил...

Внимательно разглядывающий кухню капитан Лебедь замер, его крупные сильные руки, лежащие на столе, прижались к шершавым выскобленным доскам.

— Так...

Лебедь поднялся из-за стола, взволнованно прошелся из угла в угол. Хромовые сапоги его поскрипывали, и старушка, сама того не замечая, водила вслед за его шагами головой.

— Глафира Емельяновна, покажите мне ваш сад.

— Побачь, сынок, побачь, — закивала старушка. — Красота — дивная!

Вслед за хозяйкой капитан вышел в сенцы, миновал маленький дворик, предупредительно откинул заплетенную лозой калитку.

Буйно цвела знаменитая черниговская черешня. Словно на смотринах, выстроились ровными рядами коричневые деревья, сомкнувшие вверху свои белые могучие кроны. Пахучий холодок вливался в грудь; тугие завитки бело-розовых соцветий облепили ветки, кружили, словно бабочки, в воздухе, белым пухом лежали на земле — так пышно и щедро, что ходить здесь казалось невозможным. Цвела и благоухала прекрасная земля Украины!..

Осторожными движениями отводя в сторону белые ветви, Глафира Емельяновна вела капитана по саду, ее старое лицо полно было какой-то строгой материнской ласки и задумчивости.

— Тут бревнышки, не упади, — предупредила она. — Максим тут погребок и хотел ладить...

Лебедь вздрогнул — не подозревая, мать сама подталкивала Максима Гречко к ответу! Они стояли на полянке, окруженной цветущими деревьями; далеко сквозь коричневые стволы проглядывал высокий плетеный тын.

— Сынок, — негромко окликнула старушка. — Лихо у меня на сердце. Скажи: зачем ты ко мне пришел?

Лебедь бережно взял Глафиру Емельяновну под руку, взволнованно сказал:

— Пойдемте, мамо...

Бухалов не ошибся. Припертый к стене очными ставками, документами, подтверждениями свидетелей — всем тем собранным фактическим материалом, который полностью опровергал первоначальные объяснения, — Гречко отказался от своих показаний и дал новые. Внешне они выглядели довольно правдоподобно, чувствовалось, что Гречко долго и тщательно обдумывал их, но каждая строка протокола отдавала такой откровенной наглостью, цинизмом, что Бухалов стискивал зубы, залысины его краснели.

По-прежнему признавая себя виновным в том, что он бросил дочку (глагол, впрочем, употреблялся другой — потерял), Гречко показывал:

«В январе 1952 года я приехал в Заломовск за своей женой, Екатериной Уразовой. Вначале мы хотели забрать с собой дочь Олю, но сестра Кати, Дарья Уразова, уговорила нас приехать за дочкой после того, как мы устроимся с квартирой. Так мы и сделали. Выехали мы с поездом Харьков — Владивосток в город Иркутск. Службу в Иркутском аэропорту я действительно оставил самовольно, так как начальник аэропорта отказал мне в отпуске, чтобы съездить за семьей, а жить больше без семьи я не мог. В Иркутске я хотел поступить на механический завод, где зарплата была больше.

В нашем купе было четверо пассажиров: я с женой и двое мужчин средних лет, по виду нерусской национальности, похожие на якутов. Один из них, Иван, хорошо говорил по-русски, а второй не умел совсем. Между собой они говорили по-своему.

Мы проехали с ними ночь и день, а вечером они поставили пол-литра водки и пригласили выпить вместе. Мы вместе поужинали, выпили, выпила немного и Катя. Потом выпили еще поллитровку, и я лег спать на верхней полке.

Проснулся я ночью и услышал, что на нижней полке возятся. Я включил свет и застал Катю с Иваном. Я закричал. Катя и Иван убежали из купе. Я оделся, слез и стал думать, что теперь делать.

Потом пришла Катя, заплакала и сказала: «Я не знаю, как это получилось. Ты теперь со мной жить не будешь. Раз так вышло, я поеду с Иваном, он берет меня замуж».

Потом пришел Иван и тоже сказал, что он возьмет Катю в жены.

Катя очень плакала, я дал ей слово никому об этом не говорить, а дочку забрать себе. Катя написала записку сестре Даше, просила собрать Олю. С Катей мы договорились, что раз в год она будет писать мне «до востребования» в Чернигов и спрашивать, как живет дочка.

В Челябинске я сошел с поезда, а Катя с Иваном поехали дальше. В Челябинске я узнал, что можно хорошо устроиться на работу. Прожил несколько дней в гостинице и поехал в Заломовск за дочерью. Дочку я решил отвезти пока в Чернигов к своим родителям.

В Заломовск я приехал ночью и сразу решил уехать. Мне было тяжело обманывать Дашу, а правду сказать не мог, так как дал Кате слово не позорить ее. Даше я передал записку. Она спросила, почему на записке пятна, не плакала ли Катя. Я ответил, что это глупости, в планшетку, наверно, попал снег.

Даша собрала Олю, мы выехали в Москву. И тут я ее потерял, как рассказывал об этом. Это моя вина, и я буду отвечать.

В 1955 году я был проездом в Чернигове, но у родителей не был. Зашел на почту и получил письмо «до востребования» от Кати. Она писала, что живет хорошо, родила сына, но очень скучает по Оле и часто плачет. Просила написать, как она себя чувствует, веселая ли и вспоминает ли маму. На конверте был указан обратный адрес — какое-то село в Якутии. Фамилия у Кати была уже двойная: первая своя, а вторая — нерусская. Адрес я не запомнил, а конверт потом порвал, так как начал жить с Грачевой и боялся, что она начнет ревновать.

В заключение могу добавить: когда я отбуду наказание за то, что потерял дочь, я возьму ее на воспитание, так как глубоко осознал свою вину. Настаиваю, чтобы мне разрешили свидание с дочерью...»

— Да!..

Бухалов возмущенно крякнул, обхватил руками голову.

Никакая грязная выдумка, даже такая непотребная, как эта, не могла поколебать его веры в человека: отребье не в счет. Бухалов ни на секунду не допустил мысли о том, что Гречко говорит правду, — для этого капитан слишком хорошо изучил его, тут внешнее правдоподобие значенияне имеет. Все крайне просто: петляя, Гречко выдвигал новые варианты, обязательная проверка их требовала длительного времени, отодвигала неизбежное — расплату. Прием сам по себе шаблонен; за многие годы работы в милиции Бухалов привык ко всяким неожиданностям, к отступлениям от общепринятых норм, вел дела позапутаннее и посложнее, но никогда, пожалуй, на душе у него не было так скверно и неуютно, как сейчас. И неожиданно, отозвавшись уколом в сердце, пришла мысль: почему его жена — милая, хорошая женщина Ася, человек большой души, умерла совсем молодой, а вот такая гадина, которой ничего не стоит прикончить человека, дышит воздухом, нагличает и, чего доброго, еще останется жить?..

Из глубокой задумчивости капитана вывел телефонный звонок.

— Петрович, ты? — звучал в трубке голос Чугаева. — Зайди.

Майор был один. Заложив руки за спину, он ходил по своему просторному кабинету из угла в угол, недовольно щурился.

— Ты что такой угрюмый? — встретил он вопросом Бухалова. — Не с сыном опять что?

Вместо ответа капитан молча подал последние показания Гречко, прислонился к подоконнику.

Чугаев на ходу просмотрел первую страницу и, замедляя шаг, перекинул ее. По мере чтения густая гневная краска заливала его полные одутловатые щеки.

— Мерзость какая!

Майор швырнул аккуратно сколотые странички на зеленое сукно стола, с размаху сел на стул так, что тот скрипнул.

— Можешь на эту дребедень наплевать! Так оно! — Чугаев раскрыл папку, покосился на капитана. — На, читай — сообщение от Лебедя.

Оцепенение у Бухалова как рукой сняло; одним большим шагом он перемахнул от окна до майора, помчался взглядом по четким машинописным строчкам.

«В саду родителей Гречко, — ярко пестрели буквы, — под двухметровым слоем земли, обнаружен труп женщины. Мягкие ткани не сохранились совершенно. Полностью сохранился волосяной покров — две светлые косы. Из одежды сохранилась вискозная красная блузка, несколько измененная по цвету шерстяная кофточка. Обувь истлела. Череп на затылке пробит, след удара прямой, ровный...

Бухалов, словно ему стало душно, расстегнул воротник кителя, шумно вздохнул.

«Заключения экспертов, — бежали четкие строки, — скелет женский; удар по голове нанесен острым орудием (топором); время убийства, по состоянию трупа, одежды и волосяного покрова, — от трех до пяти лет назад. Экспертом-дантистом осмотрены зубы убитой: из тридцати двух зубов протезированным оказался только правый клык нижней челюсти (металлическая коронка).

Путем совмещения прижизненного снимка Екатерины Уразовой со снимком черепа повторная экспертиза установила: совпадение особенностей строения лба, совпадение пропорций лица и соответствие возрастных данных свидетельствуют о сходстве сравниваемых объектов...»

— Дочитал? — Чугаев взял из рук Бухалова сообщение, положил перед собой. — Прав ты был, Петрович.

— В таких случаях всегда легче ошибиться...

Сутулясь, Бухалов тяжело поднялся, подошел к окну. Минуту он бездумно смотрел сквозь позолоченное солнцем стекло на улицу, не оборачиваясь, глухо сказал:

— Вот еще на одно дело... постарели.

— На одно дело стали опытнее! — тотчас же прозвучал за его спиной голос Чугаева. — И нетерпимее!

Последняя глава этой повести

— Старушку пришлось положить в больницу: с сердцем плохо. Сына прокляла! — Капитан Лебедь, хотя дело было и закончено, развел руками скорее виновато, нежели облегченно. — Вот и все.

— Так оно, — кивнул Чугаев, но в этот раз присказка майора прозвучала неопределенно и одиноко: за ней ничего не последовало.

Бухалов хмурил добрые рыжеватые брови, маячил, как неприкаянный, по кабинету. Все эти дни, после первых известий из Чернигова и возвращения Лебедя, он не мог отделаться от скверного настроения. Чем больше времени и труда капитан отдавал очередному делу, тем ближе принимал он его к сердцу и тем непосредственнее, как нечто личное, воспринимались его последствия.

Дарья Анисимовна Уразова сидела слева от Чугаева. Она была в черном, еще более старившем ее платье, и было немного странно видеть в жаркий майский полдень, при открытых окнах, этот суровый, до самого горла, глухой темный ворот. По лицу женщины бежали слезы, она не замечала их, тихо, казалось, без всякого волнения, рассказывала:

— Это она еще в девятом классе училась. Орехи грызла — и сломала. Тогда и коронку поставили. Наш же, заломовский, и ставил, Архипов...

Выделяясь белыми пятнами, на зеленом сукне стола лежало несколько фотографий. Никто не смотрел на них. Казалось, положили их случайно и, положив, забыли.

Виды на фотографиях резко менялись: черешни в цвету — на первой; тут же, у черешен, яма и стоящие вокруг нее офицеры милиции — на второй; мрачные пустые глазницы и зияющий оскал черепа — на третьей. На последней фотографии, словно воскрешая и одевая живой трепетной плотью все эти скорбные останки, щедро и доверчиво улыбалась молодая симпатичная женщина с веселыми ямочками на щеках....

— Арестованного! — распорядился Чугаев.

Стукнул сапогами и замер справа от дверей конвойный; вслед за ним неторопливо вошел Гречко.

За три месяца борода его стала еще окладистее и белее, но щеки округлились. Выглядел Гречко лучше, чем при задержании. Находясь под следствием, он не работал, надежда на безнаказанность переросла у него в уверенность, и единственное, что его сейчас несколько смущало, — восемь пар глаз, скрестившихся на нем. «Как зенитки!» — Гречко чуть приметно усмехнулся, спокойно поклонился сначала всем, потом, по-родственному, — Уразовой.

— Подойдите к столу! — резко приказал Чугаев.

Все еще ничего не подозревая, слегка только обеспокоенный тоном майора, Гречко подошел к столу, хотел что-то спросить, да так и оставил рот открытым. Еще секунду назад розовое, его лицо посерело. На землистых щеках белая борода выглядела теперь фальшивой, плохо приклеенной.

В тишине прозвучал неестественно ровный голос Уразовой:

— Дочка отказалась приехать к тебе... Гречко!

ПИК БЕРЕТ СЛЕД

1

Антон, сняв гимнастерку и майку, умывался, докрасна растирая полотенцем бронзовое мускулистое тело, расчесывал у зеркала влажные темные волосы. Сияя счастливыми глазами, мать неотступно следовала за ним — подавала мыло, полотенце, расческу.

— Мама, сядьте, отдохните. Я сам, — ласково и благодарно говорил Антон.

— Стосковалась, сынок, — оправдывалась мать, словно невзначай касаясь то руки, то смуглого плеча сына. — Три года, сынок, — для матери они век целый. Все одна да одна, спасибо хоть когда Тоня зайдет...

Антон затянул ремень так, что трудно стало дышать.

— Заходит... значит?

— Редкий день когда не зайдет. Приболела я малость недавно, так она со мной две ночи и ночевала...

Проворно, без суеты накрывая на стол, мать пытливо посмотрела на Антона:

— Ты ненароком там кого не приглядел?

— Что вы, мама! — горячо вспыхнул Антон.

— Ну и слава богу, свадьбу, значит, сыграем!

Оправившись, наконец, от смущения, Антон рассмеялся.

— Так уж и свадьба сразу! На ноги еще, мама, надо встать, с работой устроиться. — Антон снова засмеялся. — А то и свадьбу не на что делать!

— Уж не хуже, чем у людей, сыграем! — с веселым гонорком сказала мать. — Я разве сложа руки сидела? И на свадьбу, и на обзаведение хватит. С сада все; в прошлый год одних яблок уродило — и соседей всех обдарила, и насушила, и на базар хватило. Поешь вот — сходи в сад-то: в цвету весь, как невеста, стоит!.. Кушай, сынок, кушай!

Антон с аппетитом ел яйца всмятку, свои любимые вареники с творогом и по-мальчишески светло улыбался.

— Мама, вы сами-то ешьте.

— Да я уж одной радостью сыта! — Мать спохватывалась, начинала крутить в стакане ложечкой и тут же снова позабывала о ней. — Так что ты, сынок, не тревожься. Пока отдыхаешь — свадьбу и сыграем. Чего тянуть? Тоня-то вроде меня стосковалась, молчит, а я-то уж вижу. Увидишь вот — и не узнаешь: ну, скажи, как вишенка стала! Счастье это тебе, сынок! Пока я в силе — внучат выхожу, пустой дом-то без маленького!

Сердце у Антона бухало сильно и радостно.

Тоня, Тоня! Теперь она близко, рядом — в одном городе, через несколько домов отсюда. За три года службы в армии мысленно тысячу раз проделывал он этот коротенький путь — переходил улицу, добегал до угла и, замирая, дергал деревянную рукоятку старого проволочного звонка...

Не слушая никаких уговоров, мать за чем-то убежала в магазин. Антон прошелся по дому, с теплым чувством узнавая каждую вещицу, задумчиво постоял у фотографий, висящих на стене. С одной из них смотрел совсем еще молодой человек, очень похожий на теперешнего Антона, — отец, погибший в 1943 году на фронте, на другой — девушка с чуть раскосыми нежными глазами доверчиво прижалась к скуластому большеглазому лейтенанту — сестра Лиза, год назад вышедшая замуж за офицера-дальневосточника... Да, все в родном доме оставалось прежним: и до блеска намытые крашеные полы, и еле угадываемый сладковатый запах сушеных трав, и карточки на стене.

Антон вышел во двор, откинул калитку в сад и в восхищении остановился — на коричневых стволах вишен и яблонь висели бело-розовые облака, в синем настоянном на цвету воздухе дрожали янтарные пчелы. Антон двинулся в эту бело-розовую кипень, блаженно улыбаясь и вытянув вперед руки. Чуть щекоча легкими, почти неуловимыми прикосновениями, в ладони падала пахучие лепестки. Чудо какое-то!..

Во дворе Антон несколько минут поиграл тяжелым колуном, развалив три сучкастые плахи, постоял у пустой конуры и понял, кого не хватало в доме, — Дружка.

Вернувшаяся из магазина мать увидела стоящего у конуры Антона, подтвердила:

— Подох наш Дружок, Антоша. Старый уж был — слышал плохо, облез весь. В последний день вынесла ему поесть, лизнул руку, а есть не стал. Глаза такие жалостливые и вроде виноватые — скажи, все ведь понимал! А ночью заполз под крыльцо и помер...

Мать говорила о собаке, старом и верном друге их дома, с искренней жалостью, как говорят только об очень близком существе, и Антон не удивлялся этому. Все последние годы рыжий добродушный пес из самой неродовитой породы дворняжек с радостным лаем встречал Антона, и преданные собачьи глаза светились природным умом.

— Щенка надо хорошего раздобыть, — сказал Антон. — Эх, мама, каких я в армии собак у связистов видал — умницы!

— Ты, сынок, собирайся, — ласково напомнила мать. — Тоня скоро с завода пойдет, вот и встретишь. Да долго-то не пропадай, приходите, вместе посидим — я ведь тоже еще на тебя не нагляделась!..

До угла Антон не дошел, а добежал и только у самого дома, задохнувшись, секунду помешкал.

Тесовая крашеная калитка была приоткрыта.

Антон заглянул во двор, заросший пахучим «гусиным хлебом», заулыбался. На крыльце, обхватив руками острые колени, сидел Василий Маркелович, Тонин отец. Легкий ветерок шевелил его седые волосы, изрезанное глубокими морщинами лицо было задумчиво-спокойным. Вот он посмотрел в сторону скрипнувшей калитки, прищурился — у него болели глаза — и добродушно кивнул:

— А, служивый! С прибытием, Антон, с прибытием!

Василий Маркелович крепко пожал руку Антона — руки старого слесаря не утратили еще былой силы, — пригласил в дом.

— Заходи, заходи! Тоня с минуты на минуту будет.

— А она где ходит? — нетерпеливо спросил Антон.

— Дорога тут одна — по Вазерской. Сходи встреть, коли так...

Впрочем, последних слов Антон уже не слышал. Он быстро шел по улице, невольно вытягивая голову, чтобы еще издали, за квартал, увидать Тоню, и едва не пробежал мимо нее.

— Антон!

— Тоня!..

Черные глаза Тони сияли так неудержимо, что Антон зажмурился и засмеялся.

Они схватились за руки и забыли разнять их. Прохожие с улыбкой обходили стройную девушку в белой кофточке и восторженно глядящего на нее бравого симпатичного солдата.

И весь остаток дня полетел кувырком.

Пили чай у Тони, ходили к Антону, бродили по городу, сбежали сначала из кино, потом — с танцплощадки и снова кружили по тихим ночным улицам, прижимаясь друг к другу, украдкой целуясь, торопливо и бессвязно рассказывая друг другу все, что накопилось за эти годы!

Во втором часу ночи, когда восток нежно и таинственно заголубел, они остановились возле дома Антона. Через ограду, прямо на улицу, свешивались цветущие ветви яблонь.

— Смотри, Антон, прелесть какая! — Тоня дотронулась до белой ветки, погладила ее рукой.

— Идем в сад, — предложил Антон. И не успела Тоня возразить, как он уже перемахнул через забор, открыл калитку.

Глубоким покоем, целомудренно чистым дыханием встретил их сад. Белая кофточка Тони исчезла, словно растворилась в яблоневом цвету. Не хотелось ни говорить, ни двигаться — так невыразимо хорошо было здесь.

— Вот и наша жизнь, Тоня, такой будет! — взволнованно сказал Антон. — Как сад!

Он обнял Тоню и, впервые не таясь, приник к ее губам, пахнущим яблоневым холодком.

А еще полтора месяца спустя, держа на коротком поводке рослую молодую овчарку, Антон стоял на перроне вокзала и с чрезмерной бодростью говорил матери и Тоне:

— Ничего, год быстро пройдет. Потом уж — никуда!

— Не мог другой работы найти! — несердито выговаривала мать, вытирая концом платка глаза. — Сдалась тебе эта образина, зверь и есть! Разве у нас Дружок такой был!..

Широкогрудый, чепрачной масти Пик бросал по сторонам умный, подозрительный взгляд, принюхивался к острым вокзальным запахам.

Короткая двадцатидвухлетняя жизнь Антона Петрова дала неожиданный вираж, который он не мог предвидеть ни в армии, дослуживая последний год, ни, тем более, вернувшись домой и женившись на Тоне. В райкоме партии, куда Антон пришел стать на партийный учет, с ним долго беседовали, и вот в результате он, начинающий работник милиции, едет вместе с овчаркой на юг страны в годичную школу служебно-розыскного собаководства.

Послышался гудок. На милых глазах Тони навернулись слезы.

— Ну вот! — влюбленно смотрел на нее Антон. — На три года уезжал — не плакала, а тут плачешь!

— Еще бы! — светлой жалобно улыбалась Тоня. — Тогда ты чужой был, а теперь — свой!..

Пик сидел у ног Антона и, словно запоминая, ловил узкими торчащими ушами грохот приближающегося поезда.

2

Лейтенант Петров сидит в комнате дежурного по управлению, листает книжку и машинально прислушивается: не раздастся ли в тишине короткий беспокойный звонок — происшествие! Тогда тишина ненадолго всколыхнется, торопливо пробегут оперативники, зашумит у подъезда мотор, и вместе со всеми в машину легко и привычно вскочит и Пик.

Но пока все спокойно. Телефонные аппараты на столе дежурного молчат, сам дежурный — излишне полный майор Гольцев — сосредоточенно крутит длинную «козью ножку», в которую вставит потом сигарету «Памир».

Мысли снова возвращаются к недавнему происшествию. Почему Пик не взял след? Ну ладно, шел дождь, рукоятка ножа была протерта бензином — все это так. И все-таки чувство промаха, сознание того, что сделал не все, беспокоит до сих пор. Старший инструктор Афанасьев, непосредственный начальник Петрова, часто повторяет: возможности хорошей розыскной собаки безграничны, нужно только умело их использовать. И Антон понимает, что это — не просто фраза.

В школе служебно-розыскного собаководства Антон Петров узнал о собаках много такого, что он раньше не мог и предполагать. Старый ласковый Дружок, о котором, как о собственном детстве, Антон вспоминал еще и теперь, был только бесхитростным домашним псом, умеющим лаять на чужих да, подпрыгнув, лизать своего юного хозяина красным шершавым языком. Породистая же собака, прошедшая хорошую школу, — верный и умный помощник человека во всей его жизни.

Собака сопутствует человеку с древнейших времен; когда-то, в далекие века, собакам-воинам ставили даже памятники и надгробья. И хотя теперь таких пышных похорон собаке не устраивают, она все так же умело и преданно служит человеку. Собаки охраняют тысячные стада овец в степных и горных районах страны, бдительно стерегут государственную границу, находят преступников, доставляют почту, мчат по снегам тундры легкие нарты, выносят детей из пожаров, мастерски работают водолазами. Это — в мирное время. А в годы Великой Отечественной войны сотни хорошо обученных служебных собак стали отважными воинами, и жаль, что люди мало знают об их подвигах! Под грохот орудий санитарные собаки выносили с поля боя раненых, тянули телефонные кабели, подносили боеприпасы, продовольствие, медикаменты. Но и это не все. Как настоящие, только бессловесные бойцы, они ходили в разведку, нападали на вражеских солдат, взрывали мосты, послушные короткому приказу пославшего их человека, падали под гусеницы фашистских танков со связками гранат. Падали, выполняли последний долг и погибали, как безыменные герои. И пусть не ставят ныне собаке памятников, не отдают ей заслуженную последнюю воинскую почесть гремящим салютом, но на параде Победы в Москве в одном из подразделений у ноги каждого пехотинца через Красную площадь прошла и боевая служебная собака!..

Антон хочет, чтобы таким же верным помощником стал и его Пик, и добьется этого! За год учебы в школе Пик возмужал, прошел хорошую выучку и по всем статьям получил самую высокую оценку. Вынослив, подозрителен, в меру злобен, безукоризненный нюх, и все это — при отличном экстерьере. Нет, в каждом неудачном поиске винить нужно только себя, а не Пика!

Невысокого мнения о Пике была одна, кажется, Тоня. Вспомнив недавний эпизод, Антон невольно улыбнулся.

Вскоре после возвращения из школы Антон показал ей собаку. Когда он уезжал, Пик был восьмимесячным щенком, очень крупным для своего возраста, но все-таки щенком; теперь у ног Антона спокойно сидела рослая овчарка, не признающая никого, кроме своего хозяина. Тоня попыталась погладить Пика — он злобно ощетинился.

— Пик, ты что это! — начала стыдить Тоня. — Ну, познакомимся?

Антон сразу же остановил ее: с собакой разговаривать не полагается, она должна знать всего лишь несколько команд, вызывающих по условным рефлексам определенные действия, и принимать эти команды только от своего проводника. Посторонние разговоры рассеивают внимание собаки, отвлекают ее и категорически запрещены.

— Ты как на уроке, Антон! — засмеялась Тоня, но в душе, кажется, не согласилась с тем, что подозрительным Пик должен быть даже к ней. — Не Пик, а условный рефлекс!

С тех пор Тоня так и звала собаку — Рефлексом. Вечерами, когда Антон возвращался с работы, Тоня шутливо осведомлялась:

— Ну как твой Рефлекс?

Но если Тоня, ласково подтрунивая над мужем, все понимала, то мать, узнав как-то от невестки о повадках собаки, возмутилась: никаких рефлексов она не признавала.

Заставив Антона и Тоню долго смеяться, она неодобрительно говорила:

— Не знаю, сынок, что у тебя там за чудо, только что уж это за собака, что своих не признает? Наш Дружок, бывало, почитай, всю улицу знал, увидит кого — так хвостом и наколачивает, даром что неученый...

Подумав о Тоне, Антон снова улыбнулся, но теперь это была другая улыбка — мягкая и теплая. Сидящий напротив майор Гольцев, вставляя в самодельный мундштук очередную сигарету, с удивлением посмотрел на Петрова: держит в руках раскрытую книгу «Служебная собака», а сам о чем-то размечтался!..

Массивная, обитая клеенкой дверь кабинета открылась. Петров быстро поднялся.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Здравствуйте, лейтенант, — приветливо кивнул вышедший из кабинета человек в хорошо отутюженном сером костюме с университетским ромбиком на пиджаке. Внимательные голубые глаза полковника удовлетворенно окинули невысокого подтянутого лейтенанта. — Как дежурство?

— Скучно, товарищ полковник! — искренне пожаловался Антон. — Никаких происшествий.

Глаза полковника весело заголубели.

— Радоваться надо, Петров, а вы недовольны. Если тихо у нас — значит, спокойно в городе. По-моему, это очень хорошо! Как, товарищ майор?

— Так точно, товарищ полковник! — проворно встал Гольцев.

— Вот, лейтенант, слышали, что старый служака говорит? — усмехнулся полковник и тут же, уже серьезно, с горчинкой, добавил: — Работы вам еще хватит, Петров. К сожалению, разная человеческая дрянь еще не перевелась!..

Антон сконфуженно промолчал. К полковнику он относился с большим уважением и мысленно всегда ставил его себе в пример. Это человек! Внимательный, подтянутый — даже штатский костюм, который он иногда носит, не может скрыть завидной выправки. Виски только сединой тронулись, а так — совсем еще молодой человек; говорят, что он занимается гимнастикой и здорово ходит на лыжах.

Антону здесь есть у кого поучиться. Взять хотя бы майора Чугаева — пришел в милицию по комсомольской путевке рядовым милиционером, а теперь начальник уголовного розыска. Двадцать пять лет отслужил — чего только не перевидал! И в него стреляли, и он стрелял, Красную Звезду получил; вспомнит что из своей практики — заслушаешься... Или вот капитан Бухалов. По виду совсем неприметный человек, только что высокий да сутулый, а прозвали грозой преступников. Самое сложное дело распутает, и все молчком, покашливая, — он словно в стороне, а дело само по себе решилось. Услышит о каком происшествии, потрет залысину и вспомнит: похоже, говорит, на почерк Сеньки Чижа. И, смотришь, через неделю-другую берут уже этого Чижа с поличным. Недаром к Бухалову все молодые оперативники льнут: вроде института он для них!

Резко зазвонил телефон. Задумавшийся Антон вздрогнул, невольно подался вперед. Может быть, это смешно, но Антону казалось, что по каким-то неуловимым признакам он умеет отличать обычный звонок от того единственного, который тревожно извещает о происшествии.

Ну, конечно! Майор Гольцев раскрыл журнал и, повторяя, торопливо записывал:

— Так, так: Почтовая, сорок, квартира три! Есть, сейчас выедем.

И, заканчивая запись, уже положив трубку, озабоченно кивнул:

— Ограбление квартиры!

Гремя сапогами, Антон скатился по узкой винтовой лестнице, побежал в питомник. Спустя пять минут, вместе с Пиком он уже сидел в покрытом брезентом «газике». Устроившийся рядом с шофером лейтенант Меженцев, поминутно поворачиваясь к Петрову, азартно доказывал:

— Точный расчет! Дом коммунальный, все на работе — вот и срезали! Ничего, найдем, похлеще распутывали!

Пожилая женщина с мягким расстроенным лицом показывала Меженцеву и Петрову распахнутый шифоньер с разбросанной одеждой, комод с выдвинутыми и перерытыми ящиками, возбужденно рассказывала:

— Прихожу это я на обед, за дверь взялась — батюшки ты мои! — открыта. Я в комнату, а тут все вверх дном!..

— Какие вещи похищены?

— Сразу в таком содоме разве разберешь! Из шкафа-то костюм мужнин взяли, юбку мою шерстяную. Остальное будто все цело, только мешалку сделали! Да еще часы вот с гвоздика пропали. Их-то жальче всего: именные, министр подарил! Сам-то у меня машинистом на дороге работает, а тут, как на грех, третий день в больнице: аппендицит ему резали. Вот он часы-то на гвоздике и оставил. Расстроится теперь — барахло-то наживное, а это — подарок.

— Найдем, мамаша! — уверенно пообещал Меженцев.

Слушая хозяйку, он оглядел дверной замок — никаких повреждений, вор действовал отмычкой.

Антон Петров меж тем подошел к окну и почувствовал, как Пик заволновался — черная густая шерсть на загривке взъерошилась, нервная дрожь, поднимая щетинку волос, побежала вдоль хребта. Ошибки быть не могло — Пик почувствовал чужой запах.

Антон внимательно оглядел раму: наклеенная по пазам белая бумага почти по всей линии лопнула, на подоконнике лежали сухие куски замазки. Очевидно, вор хотел уйти другим путем и пытался открыть окно.

— Батюшки ты мои, а я и не заметила! — всплеснула руками хозяйка. — Вся моя клейка пропала, гляди-ка ты!

Выяснилось еще одно важное обстоятельство, о котором поначалу хозяйка забыла рассказать.

Оказывается, две девочки, живущие в этом же доме, видели утром, как в подъезд входили двое мужчин. Один из них без пальто, в пиджаке и свитере. На щеке у этого мужчины был шрам, или, как сказали девочки, «большая оспа». Вот этот, с «оспой», еще шугнул их — не крутитесь под ногами! Обо всем этом девочки сказали тете Маше, когда женщина, обнаружив кражу, выскочила во двор.

Это уже было драгоценной находкой — примета, по крайней мере одного жулика, надежная.

Лейтенант Меженцев пошел с хозяйкой повидать девочек. Антон, с трудом удерживающий Пика, отпустил, наконец, поводок, коротко скомандовал:

— След!

Впрочем, Пик не нуждался уже в понукании. Плотно прижав уши к затылку, он ринулся из комнаты в коридор, вывел на лестничную клетку, взлетел на три ступеньки вверх по лестнице, ведущей на второй этаж (вор, должно быть, кого-то испугался и пережидал), и тут же устремился во двор. Здесь он пробежал у самой стены, почти касаясь ее боком, невольно повторив осторожную повадку жулика, и уверенно выбежал на улицу.

За воротами Петрова нагнал Меженцев и, пристраиваясь к его крупному частому шагу, довольно подтвердил:

— Точно! Один со шрамом на левой щеке!

С ночи подморозило, день выдался холодный, серый, по бокам тротуара нетронуто лежал мелкий сухой иней. Пик уверенно бежал по асфальту, наклонив голову, неутомимо ловя вздрагивающими ноздрями чужой, одному ему ведомый запах. Возбуждаясь все больше, собака пошла крупными ровными скачками. Удлинившему поводок Антону и следовавшему за ним Меженцеву пришлось бежать.

Квартал, второй, третий. Прохожие предупредительно уступали дорогу, с любопытством оглядывались на рослую овчарку и молча бегущих за ней двух офицеров милиции.

С Почтовой Пик свернул на Чапаевскую, пробежал квартал и вдруг, тревожно фыркая, закружился на месте: здесь Чапаевскую пересекала центральная магистраль города — Ленинская, до блеска накатанная троллейбусами, автобусами, автомобилями. В острой смеси запахов бензина, гари, сотен пешеходов потерялся, исчез запах одного-единственного человека. Пик стоял на самом перекрестке, словно перед крутым обрывом, опасаясь неверного шага. Подняв голову, он нетерпеливо и жадно втягивал воздух, используя свою последнюю возможность — «верхнее чутье», но в этот раз не помогало и оно.

— Потерял? — огорченно спросил Меженцев, вытирая влажный лоб.

Антон растерянно топтался на месте, оглядывался, потом решился — пересек Ленинскую и на противоположном углу снова отпустил поводок.

— След! След!

Пик метнулся влево, затем вправо, описал полукруг — шерсть на загривке поднялась, собака резко рванула поводок.

— Все! — облегченно крикнул Антон.

Пик пробежал несколько домов и сразу же за кинотеатром уверенно, словно он много раз бывал здесь, свернул во двор.

Здоровый рыжий пес с лаем бросился на Пика. Тот мгновенно остановился, предостерегающе лязгнул зубами.

— Альма, назад! Альма! — закричала женщина, убирающая с натянутой веревки стираное белье.

Теперь на первый план выдвинулся Меженцев. Пока Антон отводил в сторону Пика, начавшего уже заинтересованно обнюхиваться с рыжей Альмой — инстинкт иногда сильнее всякой выучки, — лейтенант Меженцев поздоровался с женщиной, начал расспрашивать, кто живет во дворе.

— Скажите, а вот такого жильца нет: высокий, ходит в пиджаке и сером свитере, а вот здесь у него на лице большой шрам?

— Как же, как же, есть! — узнала женщина. — Митясов вроде его фамилия. Из заключения он недавно. Пустила его соседка на квартиру, да и сама не рада. Пьет все время и дружков таких же водит. Сейчас, поди, спит: я утром на базар шла, он мне в воротах встретился — ну, скажи, в дымину пьяный. Это с утра-то пораньше! Вон в этом флигельке живет.

Меженцев энергично крутнул рукой — пошли!

Пик, уже поборовший минутную любовную вспышку, летел к флигелю, стоящему в глубине двора.

В сенях офицеров встретила пожилая женщина. Когда ее спросили, дома ли жилец, она горько вздохнула:

— Дрыхнет, наказанье господнее! Замаялась я с ним!

Митясов снимал отдельную угловую комнату. Меженцев открыл дверь. В лицо ударил тяжелый, муторный запах водочного перегара. Антон, пропустив вперед Меженцева, на секунду замешкался в дверях, ослабил, поводок. Пик рванулся, одним прыжком перемахнул комнату и, кляцнув клыками, рванул спящего на голой койке человека за штанину.

Человек приподнял красные, опухшие веки, вскочил, испуганно и зло закричал:

— Убери собаку! Убери, говорю!..

Антон сказал коротенькое «фу», и Пик, ворча, отошел в сторону, послушно встал у левой ноги хозяина.

— Вы Митясов? — коротко спросил Меженцев.

Все еще испуганно косясь на возбужденную овчарку, Митясов буркнул:

— Ну, я. Дальше что?

— Покажите паспорт.

— Пожалуйста. — Митясов порылся под подушкой, протянул новенький зеленый паспорт.

Меженцев бегло проглядел его, положил на стол.

— Давно из заключения?

— Без году неделя. Месяц.

— Работаете?

— Нет.

— Почему?

Митясов, наконец, оправился от испуга, мутными с похмелья глазами посмотрел на лейтенанта, почесался.

— Работы подходящей нет.

— Где успели напиться?

— В Доме колхозника, — с видимым удовольствием отозвался Митясов.

— Там водку не продают.

— Ну, значит, в другом месте, — невозмутимо согласился Митясов.

— На какие деньги пьете?

— Были, — уклончиво ответил Митясов, снова начиная почесываться.

Внимательно слушая ответы Митясова, Петров пристально всматривался в его опухшее безбровое лицо с расплывшимся на левой щеке шрамом, невольно задавался вопросом: как, каким путем докатывается человек до подобного скотства?

— Куда дели вещи, украденные сегодня на Почтовой? — резко спросил Меженцев.

— Это еще доказать нужно.

Меженцев кивнул на Пика:

— Доказал вон!

Митясов уже без всякой опаски посмотрел на овчарку, равнодушно пожал плечами.

— Это не человек — зверь. Она любого схватить может. Ты докажи!

— Ладно, докажем, — пообещал Меженцев. — Одевайтесь.

Митясов потянул висящий на спинке кровати пиджак. Из кармана, тускло блеснув, выскользнули часы.

Меженцев подхватил их на лету, упрекнул:

— Осторожно надо с вещью, тем более — чужой.

Митясов дернулся — Пик злобно заворчал. Меженцев, словно не заметив порывистого движения Митясова, спокойно читал надпись на крышке:

— «Машинисту И. Г. Колобову — за долголетнюю безупречную службу». Так, сточить не успел?

— Ладно, чего там. — Митясов вяло зевнул. — Веди.

— Может, сразу назовешь сообщника?

— Веди, там погляжу.

Высыпавшие во двор обитатели соседних домов удовлетворенными взглядами провожали маленькую выразительную процессию. Впереди, нахмурив красивые черные брови, ни на кого не глядя, шел молодцеватый лейтенант в синей шинели; за ним, надвинув на. самые глаза кепку, — Митясов; замыкал шествие скромный молодой человек в форменной фуражке и ватнике, на поводу у которого бежала рослая овчарка, не спускающая настороженного взгляда с узкой спины задержанного.

3

Питомник расположен во дворе управления милиции. Огороженная глухим забором просторная площадка похожа одновременно и на зверинец и на спортивный городок.

Слева, вплотную одна к другой, стоят шесть клеток с зарешеченными проволокой дверьми — вольеры. В них на свежем воздухе собаки отдыхают и едят, переговариваются на своем собачьем языке с соседями. Спят собаки во втором, крытом, отделении, куда ведет просторная лазейка. Там, за этой лазейкой, два помещения: одно легкое, летнее, второе — утепленное, зимнее.

Справа невысокий деревянный бум, двухметровый дощатый барьер, круто прислоненные к стене лестницы. Площадка подметена, снег утоптан множеством лап. Здесь под наблюдением своих проводников, как заправские спортсмены, служебные собаки тренируются.

Пик стремительно вылетел из клетки и, радуясь встрече с хозяином, с размаху вскинул на плечи Антона сильные лапы. Пик, конечно, не знал, что всякие «нежности» со служебной собакой запрещены, что ему предписаны только служебные функции, и смотрел на Антона преданным осмысленным взглядом. «А сахару принес?» — помимо всего спрашивали умные черные глаза.

— Пик, фу! — укоризненно сказал Антон.

Пик мгновенно убрал лапы, сел, ожидая дальнейших указаний.

Касаясь жесткой лоснящейся шерсти, Антон подвел Пика к буму, повелительно выбросил руку.

— Вперед!

Ощупывая когтями холодное скользкое дерево, Пик уверенно поднялся по наклонной, вышел на ровный брус.

— Сидеть!

Пик удобно уселся, поджав задние ноги, готовый, немедленно перебросить тяжесть тела на передние. Но проводник подал другую команду:

— Лежать!

Собака послушно вытянула передние лапы.

Команды следовали одна за другой.

Разбежавшись, Пик взлетел в воздух, повис передними лапами на барьере, уперся задними и перемахнул препятствие.

— Привет, лейтенант! — сказал вошедший в питомник старший инструктор Афанасьев, сухощавый, немолодой человек с сосредоточенным лицом и неулыбчивыми серыми глазами. Впрочем, сейчас на тонких губах старшего лейтенанта блуждала легкая улыбка. Это было так неожиданно, что Антон, поздоровавшись, поинтересовался:

— Андрей Николаевич, случилось что?

— А? Да нет, ничего. — Афанасьев взглянул на Петрова, словно прикидывая, поймет ли он, и опять удивил незнакомой мягкой усмешкой. — Понимаешь, встреча у меня сейчас какая была!.. Работал я проводником с Арсом, до тебя еще, ты его не знаешь. Восемь лет работал. А полтора года назад выбраковали мы его — слышать плохо стал, поизносился. Продали в универмаг. Кража у них там была, вот они собаку и попросили. На ночь оставляют. Слух у него неважный, а нюх — дай бог каждой медалистке! Жалко, конечно, было — привык я к нему, как ни говори. По телефону когда спросишь, как он там, а смотреть — ни разу не посмотрел. Зря это — собаку тревожить, пусть уж к новому скорее привыкает. Долго, говорят, скучала... Ну, вот. А сейчас иду мимо универмага, только это с угла повернул — собачища как на плечи прыгнет и лижет, и лижет! Арс! Тот-то, кто вел его, перепугался: первый раз это у него, чтобы собака к кому то бросилась. Народ смотрит, а я, знаешь, сухарь сухарем вроде, а тут расстроился. Арс, говорю, Арс!..

— Еще бы! — поддакнул Антон. — Вот мой Пик...

— Пик молодой, — перебил Афанасьев, — а это ведь столько времени прошло! Верное, брат, сердце у собаки — друг! Ты про собаку путешественника Седова читал?

— Нет, — смутился Антон.

— Обязательно почитай — полезно знать. Был у него в собачьей упряжке вожак — Фрам, любимец его. Так вот, когда Седова похоронили на острове Рудольфа, Фрам этот остался на могиле хозяина, не пошел со всеми. Представляешь: безлюдный обледенелый берег, могила и рядом собака, сама на смерть осталась. Не каждый человек на такое отважится!..

И, словно устыдившись своей растроганности, будничным, суховатым тоном Афанасьев осведомился:

— Ну, как тут у нас — все в порядке? Андрианыч ушел?

— Насмешил ныне Андрианыч, — улыбаясь, вспомнил Антон.

— Что так?

— Подошел я к питомнику, слышу, кто-то разговаривает. Я еще удивился — рано больно. Приоткрыл дверку, смотрю: ходит старый, прибирает в клетках и командует. Все наши команды усвоил: стоять, лежать, на место, вперед. Даже покрикивает. Командует, да так это серьезно, а собаки — ноль внимания. Ну, старик и рассердился, ворчит, слышу: ходи за вами, ироды, а вы без всякого уважения.

— Петров! — громко крикнули за забором. — К майору!

Чугаев пригласил стоящего навытяжку лейтенанта сесть; секунду-другую его узкие глаза оценивающе а упор разглядывали Антона.

— Так оно... Как настроение?

— Отличное, товарищ майор!

— Дело такое. В Рязановской школе похищен сейф, в нем полторы тысячи — месячная зарплата всех учителей. Поезд через сорок минут. Поедете один, на месте вас ждет капитан Савин — из райотдела. Помогите ему. Задача: найти не только преступника, но и деньги. Размотать их еще не успели — кража произведена ночью. И, судя по тому, что в деревне никто из чужих не ночевал, — местными. Вопросы есть?

— Нет, товарищ майор!

Через два с половиной часа Антон и Пик спрыгнули со скорого поезда на маленькой, выбеленной снегами станции. Здесь их уже ждали. Горбоносый старик в тулупе уверенно подошел к Антону, поздоровался.

— Выходит, паря, за тобой я — по собаке признал. Эх, добрый песик!

Старик пошевелил огромной рукавицей, намереваясь погладить Пика. Тот злобно заворчал.

— Гляди-ка! — поразился старик, предусмотрительно пряча рукавицу за спину. — Всякая живность меня признает, а этот нет! И ученый?

— Ученый, дедушка, — подтвердил Антон. — Год учился.

— Видал! — еще больше удивился старик. — Я полгода в школу ходил, а он год. Песик-то поученее меня, выходит!

Приговаривая таким образом, старик привел Антона к лошади, помог надеть тулуп и, когда Антон и Пик уселись в санки, легко не по годам вспрыгнул на облучок.

Добрый конь взял с места крупной рысью. Через несколько минут маленькая станция исчезла за сугробами. Шел первый час, редкое январское солнце вызолотило снега так, что больно было смотреть.

— Сколько до вашей Рязановки?

— Чего тут — пустяк один, — повернулся старик. — Верст пять не будет, мигом домчим. На машине оно бы, конечно, побыстрее, да куда ей, машине, по такому снегу!

— А есть машины?

— Сказал, паря! А как же? И грузные имеются и легкая одна — все, как положено, не хуже, чем у людей!

— Что ж там у вас произошло?

Старик привязал вожжи к передку и, готовясь к обстоятельному разговору, повернулся.

— Сам, паря, слыхал, наверно: кассу в школе забрали. Сказывают, почти две тысячи, как одна копеечка!

— Ну, и что в народе говорят?

— Да ведь по-разному болтают — кто в лес, кто по дрова.

— А по-вашему?

— Да что тебе до меня? — Старик пытливо посмотрел на Антона. — По-моему, паря, выходит так, что кто-то из своих и взял.

— Это почему же?

— И спрашивать тут нечего! — Седые, заиндевевшие брови старика насупились. — Сам подумай: мужик на такое дело не пойдет. Мужик свою копейку трудно добывает. Оттого он и на чужую не позарится. А больше, выходит, кому? Чужих в деревне нет, ищи, значит, на месте, в школе то есть.

— А кто из школы мог? — допытывался Антон.

— Экой ты, паря, настырный! — добродушно засмеялся старик, показывая беззубые, как у ребенка, десны. — Ты вон какую механизму везешь, — показал он варежкой на Пика, — тебе и козырь в руки!

Старик проверил, не отвязались ли вожжи, и, когда снова повернулся, улыбки на его морщинистом, красном от холода лице как не бывало. Из-под лохматых бровей серые глаза смотрели умно и доброжелательно.

— Это хорошо, паря, что ты с человеком говоришь. А то заявился к нам поутру капитан из района, так мужчина из себя видный, а сразу ошибся. В школе походил, в правлении посидел, а с народом — ни здравствуй, ни прощай. Зря! Он, народ-то, смотришь, и присоветует что, сказать не всегда сумеет, а все подскажет. Ежели ты сам с сердцем, — поймешь.

— Верно, отец! — горячо отозвался Антон.

— То-то и есть, что верно! — подтвердил старик. — Было у меня одно сомнение, пошел я к энтому капитану, а он меня сразу в тычки: гражданин, посторонним здесь делать нечего! Ну, нечего, так нечего, хрен с тобой. Повернулся я да и ушел.

И просто, не ожидая расспросов, старик поделился своими соображениями:

— Я, паря, в деревне каждого знаю, даром что деревня большая. Покажи мне какого голопузого — враз скажу: чей, когда рожден. Любопытно мне, что из человека образуется, по какой он дорожке пойдет. И вот как на духу скажу тебе: чистый у нас народ! Чтоб там какое баловство дурное — это ни-ни! Как себя помню — один только раз кобылу у нас и свели, да и то не свои — цыгане. А я, мало ли, много ли, восьмой десяток расходую... Ну вот, из пришлых-то у нас одни учителя и живут. Люди — дай бог каждому, есть которые чуть ли не с революции живут, этих мы от своих и не делим. Вот ты и скажи: народ они образованный, ласковый, робят наших учат — так неужто кто из мужиков обидит их? Да ни в жизнь!.. Ты, паря, приговорку такую слыхал, что в доброе стадо шелудивая овца иногда забредет?.. Вот, по моему разумению, и у нас такая завелась. Учителем один, руками махать учит, физрук называется. Есть у нас еще один — физик, так тот больно хороший мужик! А этот по корню вроде тоже физик, а цена не та! Живет он у нас второй год, на глазах мельтешит побольше другого, а уважения ему такого нет. С бабами больно нехорош — двух девок попортил, а у самого, слышь, где-то дите имеется, по листу платит. И опять — выпивает сильно. Пить-то, не совру, и у нас пьют. В праздник гуляют так, что земля стонет! Так ведь время знают. А этот — ну, скажи, каждый божий день тепленький!..

Согревая руки, старик похлопал рукавицами, доверительно заглянул внимательно слушающему Антону в глаза.

— К нему, паря, у меня подозрение и есть. — И, заметив, что седок, кажется, разочарован, добавил, по своему понятию, веский аргумент: — А тут еще стакнулся он с Сенькой Еремеевым, пустой такой парень, ни себе ни людям. Приехал из Бекетовки к двоюродному брату да вот уж вторую неделю и гостит. Про братенника-то плохого слова не скажешь — работник! А Сенька никчемный, пустой цвет. Зеленый еще, а, слыхать, уж в отсидке за что-то побывал. Вот я тебя, паря, и спрашиваю: какая такая дружба промеж них может быть? Каждый вечер вместе, вечор я их тоже рядком на улице видал — оба под мухой... Ну вот, гляди, и прибыли — Рязановка эта самая наша и есть!

— Спасибо, отец, — горячо поблагодарил Антон.

— За что, паря, спасибо? Не за что! Мне поболе твоего охота, чтобы такое дело на нашей деревне не висло, стыдно это! — Старик лукаво поглядел на Антона, дернул заиндевевшей бровью. — Я, может, затем и поехал, так-то ноне не мой черед... Стой, Гнедко!

На крыльце школы Антона встретил представительный крупнолицый человек в черном, с опушкой, полушубке и в белых бурках.

— Долго, лейтенант, — протянул он прохладную крупную руку. — Капитан Савин. Пойдем.

Вдлинном теплом коридоре было тихо, в классах шли занятия. Для Антона, живо еще помнившего школьные годы, это была заповедная тишина, и он внутренне досадовал, слушая сопровождаемый острым поскрипыванием бурок громкий, уверенный голос капитана.

— Предполагаю, что кража произведена не местными гражданами. Преподаватель Погодин показал, что поздно вечером он видел отъехавшую от школы подводу, запряженную парой. В район я уже сообщил.

— Это не физрук?

— Точно. — Савин обернулся. — Ты что, знаешь его?

— Нет, слышал, — уклончиво ответил Антон, сразу же вспомнив своего кучера.

— Активный парень. — Капитан явно собирался сказать еще что-то, но промолчал.

— Какие еще доказательства насчет проезжих?

— Видимых следов нет. — Савин иронически усмехнулся. — А за невидимыми ты и явился сюда.

В небольшой учительской было пусто, только у самого окна, за выдвинутым особняком столом, неподвижно сидел маленький горбатый старик в очках. Он, казалось, застыл в каком-то оцепенении. Покрасневшие глаза смотрели сквозь обтянутые стальным ободком стекла тупо, не мигая.

— Кассир Махонин, — кивнул капитан. — Приехал из банка поздно, положил деньги в сейф, в присутствии директора, а утром сейфа не оказалось. На этом вот стуле стоял... Окно было открыто, одно звено выдавлено. Снег под окном весь затоптан: до меня тут все село побывало. Ну, что еще? Да вот посмотри, если интересуешься, протокол — там все записано.

Горбун-кассир сидел все так же неподвижно, ошеломленный свалившейся на него бедой. Антон просмотрел протоколы опроса и легко выделил все, что так или иначе относилось к подсказанной ему стариком-кучером версии: начинать надо было с какого-либо одного предположения.

А факты убеждали, что первоначальное предположение могло оказаться верным. Сторожиха показывала, что преподаватель физкультуры Погодин приходил вечером в школу — чего-то возился у себя с лыжами, ненадолго заходил в учительскую; что он там делал, она не знала — мыла в это время в коридоре полы. Затем Погодин ушел домой, часов так в десять, еще извинился: «Прости, тетя Паша, беспокою тебя». Часов в двенадцать сторожиха закрыла школу, сбегала на часок домой — жила она тут же, во дворе школы. Вернувшись, легла в коридоре подремать — тут всегда теплее; под утро зашла в учительскую затопить печь и перепугалась: нижнее стекло в окне было выдавлено, в учительской гулял холодище.

Не отрицал своего прихода в школу и Погодин. Свои показания он и начал с этого: проверив крепления лыж (утром у него два часа подряд занятия на воздухе), Погодин ушел домой. На квартире, по его словам, у него сидел знакомый Еремеев; они вместе поужинали, поговорили — Еремеев очень интересуется лыжным спортом. Потом Погодин пошел проводить его. Было это часов в двенадцать. Оба они видели, как от школы промчалась пара. Кто сидел в санях, Погодин, конечно, не разглядел: темно было. Плохого он ничего тогда не заподозрил, что и считает своей ошибкой.

Прозвенел звонок, учительская начала заполняться. Первой вошла подвижная пожилая женщина в темном шерстяном платье — директор школы.

Она крепко пожала маленькой сухой рукой руку Антона, удрученно и просяще посмотрела на него.

— Помогите, пожалуйста, на вас вся надежда теперь! Позор на мою седую голову — никогда такого не было!

Педагоги входили, с любопытством рассматривали скучающего Пика, негромко переговаривались. Кто-то невесело пошутил:

— Улетела наша зарплата!

Последним, задержавшись с ребятами, в учительскую вошел Погодин. Антон сразу узнал его по лыжным брюкам и красному свитеру. Молодой светловолосый человек с тонкими подбритыми бровями еще в дверях весела спросил:

— Что нового, товарищ капитан?

— Ничего, — хмуро покачал головой Савин.

Увидев незнакомого лейтенанта, Погодин поздоровался, бросил на Пика быстрый любопытный взгляд.

— Восточно-европейская?

— Да, — кивнул Антон.

— Солидная. Килограммов сорок весит?

— Сорок пять, — коротко подтвердил Антон, незаметно присматриваясь к Погодину.

— Далеконько вам придется побегать, — улыбнулся Погодин, намекая на умчавшихся ночью похитителей.

— Попробуем, — неопределенно пообещал Антон и с интересом посмотрел на Пика. Раздувая ноздри, собака принюхивалась. Проследив за черным собачьим носом, Антон сразу понял, в чем дело: разговаривая, Погодин подошел почти вплотную; от его ног исходил неприятный острый запах — должно быть, ноги у него сильно потели.

Звонок возвестил конец перемены, учительская снова опустела.

— Действуй, лейтенант, — недовольно поднялся Савин. — Время идет.

Осмотр учительской, вернее, того угла, где стоял небольшой сейф, ничего не дал. Пик вел себя совершенно инертно, и понятно почему: с утра угол учительской успели осмотреть десятки людей. Теми же праздно любопытствующими был плотно утрамбован и снег под окном. Интересным оказалось только одно наблюдение: мелкие осколки выдавленного стекла нашлись не в учительской, а снаружи, под окном. Сам собой напрашивался вывод о том, что стекло было вышиблено не с улицы, а из учительской. Факт этот укрепил намерения Антона.

Оставшись наедине с капитаном, Антон изложил план действий, коротко повторил рассказ своего возницы Матвея Кузьмича. Антон ожидал, что Савин поднимет его на смех. К его удивлению, капитан признался:

— Была и у меня такая мысль, да что-то непохоже. Хотя... — Савин решительно взмахнул рукой. — Действуй, лейтенант. Официальный повод — расспросить хозяйку квартиры о посещении Еремеева. По пути зайдем в сельсовет, возьмем с собой председателя. Пошли!..

Председатель сельсовета, рослый человек в матросском бушлате, не утративший еще морской, слегка покачивающейся походки, вывел Савина и Петрова переулком к крепкому пятистеннику, уверенно нашел вертушок калитки.

— Встречай гостей, Марь Петровна! — шутливо объявил он хозяйке.

— Милости просим, гостям завсегда рады! — гостеприимно и певуче отозвалась полная краснощекая женщина. — И пироги нынче стряпала — поотведайте!

— Товарищи побеседовать, — пояснил председатель. Антон, почувствовавший вдруг, что он голоден, незаметно проглотил слюну.

В комнате было прибрано, русская печь дышала теплом и вкусным запахом печеного.

— Давайте пройдем в ту комнату, — показал Савин на дверь.

— Мы с мужиком-то здесь живем, — замялась хозяйка, — а ту учителю сдаем.

— Не надолго, Марь Петровна, — успокоил председатель, — Сюда войти кто может, а товарищам потолковать надо. Дело такое...

В комнате Погодина стояла кровать, застланная зеленым одеялом, на стене, прикрытые сползшей газетой, висели на плечиках два хороших костюма. Непритязательную холостяцкую обстановку дополняли стол у окна, полочка с запыленными книжками и веером прибитые над нею к стене фотографии четырех молодых женщин.

Савин сел. Под столом что-то упало и зазвенело.

— Фу, черт! — ругнулся капитан, отодвигая буркой две пустые поллитровки.

— Попивает, — объяснила хозяйка. — Слаб насчет этого.

Пока капитан и председатель расспрашивали хозяйку о Еремееве, незаметно сводя разговор на учителя. Антон оглядел комнату, отпустил на поводке начавшего проявлять беспокойство Пика.

— След! След! — негромко приказал Антон.

Пик ткнул носом в войлочный туфель — знакомый раздражающий запах потных ног бил в ноздри — и резко потянул к дверям.

Антон вскочил; вслед за ним, ничего не объяснив недоумевающей хозяйке, выбежали и его спутники.

Пик вывел на улицу, покружил у колодца и потянул вдоль плетня на зады. «Зачем?» — на бегу раздумывал Антон.

Позади дома — там, где неогороженная усадьба сливалась с молочно-белыми полями, уходящими к горизонту, стояла ветхая уборная. Пик уверенно добежал да нее, вильнул в сторону и замер. Антон ударил в снег концом сапога, выбросил темный сверток. Это был синий, в оранжевую полоску носок, словно подавившийся затисканными в него пачками денег.

— Хитро! — поразился председатель сельсовета.

— Чей это носок? — спросил Антон подоспевшую хозяйку, показывая ей находку.

— Его, квартиранта, — сразу же узнала хозяйка. — Вон и пятку я штопала.

Антон молча отогнул края носка, показал плотные пачки денег.

— Ох, ты! — испугалась женщина. — Да кого ж это я в дом пустила? Батюшки!

— Твоей вины тут нет, Марь Петровна, — хмуро сказал председатель. — В душу к каждому не влезешь!

Назад возвращались молча и быстро. У школы стояла группа людей, в которой еще издали Антон разглядел Матвея Кузьмича, как-то странно отощавшего без тулупа, и Погодина, в черном пиджаке, с краснеющим на груди треугольником свитера. Кивнув на приближающихся, физрук что-то сказал. Стоящие вокруг него люди засмеялись.

Когда трое с собакой были уже вблизи, Погодин неожиданно забеспокоился. То ли он почувствовал что-то недоброе для себя в сосредоточенных лицах приближающихся, то ли смутную тревогу снова вызвало эта четвероногое чудовище, еще там, в учительской, заставившее Погодина вспотеть, когда Пик неожиданно стал принюхиваться к его ногам, то ли, наконец, что-то подсказала интуиция. Размышлять, во всяком случае, было некогда, и, повинуясь первому порыву, слегка побледневший физрук постарался оказаться за чужими спинами.

Но было уже поздно.

Послушный короткой команде «ищи», Пик легко, как игла, проскользнул между отшатнувшихся людей и рванул за ногу, издававшую все тот же возбуждающий, противный запах пота.

— Укусит! — закричал Погодин. На его бледном лице жалко и беспомощно прыгали подбритые брови. — Это не я!.. Я скажу!

— Гражданин, пройдемте! — сказал капитан. В его крупной руке предостерегающе закачался пистолет.

В учительскую ввалились едва ли не все, кто стал свидетелем необычного для Рязановки события.

Тщетно старающаяся ободрить старика-кассира директор школы выжидательно поднялась. Маленький горбун, ничего не видя и не слыша, остался сидеть за своим столом.

Капитан вытащил из носка пачки денег, кучкой подвинул их под нос кассира.

— Считайте.

И, оглянувшись, ткнул пальцем в понуро стоящего Погодина:

— Вот он.

Директорша ахнула, схватилась за спинку стула.

— Как же так?.. Федор Андреевич? Так опозорить весь коллектив!..

— По пьянке... подбили... — жалко бормотал Погодин, не смея поднять головы.

Целую минуту, не веря, кассир неподвижно смотрел на деньги, потом из-под очков у него брызнули слезы; худыми прыгающими пальцами он начал пересчитывать пачки.

Всем, даже невозмутимому капитану, стало как-то не по себе; в тишине слышался только легкий шелест кредиток.

— Тысяча! — Кассир вскочил из-за стола, оказавшись, к удивлению Антона, не таким уж маленьким, с ненавистью посмотрел на Погодина. — А где остальные? Куда дел остальные? Пра-хвост!

— У Еремеева...

— В Бекетовку ушел, позвонили уже, — успокоил председатель. — Возьмут!

— Граждане, прошу не расходиться! — громко объявил капитан. — Подпишите протокол.

Поскрипывая бурками, Савин снял полушубок, плотно уселся за стол и принялся священнодействовать над бумагой.

— Второй раз приходится видеть собаку в деле, — негромко заговорил за спиной капитана председатель сельсовета. — С поличным возьмут — крутится, отпирается, а как с собакой — сразу признается! С чего это? — И, помолчав, сам же объяснил: — Психология.

— Во, во, паря! — согласно закивал старик-кучер, показывая младенческий беззубый рот. — У него, у пса-то, этой психологии полный рот, схватит — так сразу скажешь!

В учительской грохнул хохот. Пик, не догадываясь, что речь идет о нем, невозмутимо размалывал влажными клыками кусок сахару.

4

Окно было открыто, с улицы в кабинет струился тонкий медвяный запах цветущей липы. «Рано она в этом году зацвела», — размышлял Антон, поглядывая со второго этажа вниз, — туда, где в зеленой листве и золотом мареве шумел город.

Майор Чугаев оглядел собравшихся, поднялся. Бритоголовый, в синей тенниске, обтянувшей его плотную, начавшую полнеть фигуру, он больше походил сейчас на благодушного дачника, нежели на офицера милиции. Но та же шелковая тенниска как бы подчеркивала прямые, квадратные плечи человека, привыкшего носить погоны.

— Так оно, — негромко начал майор. — Пригласил я вас вот зачем. В течение последнего месяца за городом, в районе Дубков, произошли три ограбления. Опрос потерпевших показал, что во всех случаях действовало одно и то же лицо. «Работает» всегда одинаково: высматривает одиночку, выходит из кустов на дорогу, финку показывает и преспокойно берет, что есть — часы или деньги... Оперативные меры пока ничего не дали. Ставили засаду и, наверно, чем-то себя выдали... О приметах говорят неопределенно, совпадает одно: высокий, пахнет от него махрой, фуражку надвигает на глаза. Немного, в общем...

Чугаев пытливо оглядел слушавших его офицеров и двух старшин из отделения, едва заметно усмехнулся.

— Но грабитель выдал себя. Мы обратили внимание на такое обстоятельство. Во всех трех случаях ограбленными оказались жительницы Марьевки и Алферовки. А из Зеленого Лога, который поближе к городу, — никого. Девчат же из Зеленого Лога в городе работает не меньше, а то и побольше, чем из Марьевки и Алферовки. Почему это, спрашивается? Конечно, потому, что бандит опасается быть узнанным. Напрашивалась мысль, что сам он из этого села. Мы проверили такое предположение и не ошиблись. Лейтенант Меженцев, расскажите товарищам. Можете сидеть.

Меженцев все-таки встал, заботливо одернул новый, идущий к его смуглому лицу белый китель.

— В Зеленом Логе я прожил два дня. Прочитал по поручению горкома комсомола лекцию, познакомился с молодежью. Хорошие есть ребята! Они и подсказали, что у одной из колхозниц, Архиповой Пелагеи, скрывается ее племянник Алексей Лазкин. В прошлом году он был осужден за кражу кожтоваров из артели «Новый быт». Сегодня выяснилось, что Лазкин бежал из заключения, но разыскивали его почему-то в Саратове...

Лейтенант старался говорить сдержанно, не торопясь, и, слушая его, Антон улыбался. Гора даже начал немного сутулиться, так, самую малость, — под капитана Бухалова!

— Из ребят его случайно видели только двое, — продолжал лейтенант Меженцев. — Он им пригрозил финкой, чтоб молчали. Председатель сельсовета пробовал говорить с Пелагеей Архиповой — замечено было, что она несколько раз покупала в магазине водку, а сама живет с дочкой. Плачет, божится, что ничего не знает. Чувствуется, что боится. Племянник, наверно, и ей пригрозил. Ребята подсказали, что ночует Лазкин в саду, в смородине. Примерный план я сделал. Сад большой, хуже всего, что он не огорожен и слился с соседними садами — один сад получается. Но взять, конечно, можно!.. Все как будто, товарищ майор.

— Я продолжу, — кивнул Чугаев. — Пока мы все это выясняли, Лазкин отличился снова. Вчера вечером, все в тех же Дубках, он остановил одну деваху, тоже алферовскую. Денег у нее не было, он попытался изнасиловать. Спасло ее только то, что Лазкин был пьяным. Девахе этой, кстати сказать, семнадцать лет, а оказалась похрабрее иных взрослых — поцарапала ему физиономию и убежала. Это было вчера, а сегодня полковник разнес меня в пух и прах и сказал, что мы даром едим народный хлеб. Так оно!

Майор пристукнул ладонью по столу, выждал паузу.

— Насчет хлеба, правда, полковник не говорил, но ничего это не меняет. Терпеть дальше такой истории нельзя. Сегодня будем брать Лазкина. Все присутствующие здесь включены в опергруппу. Возглавить ее приказано мне. Сейчас шестнадцать двадцать. До часа ночи можете отдыхать. Сбор здесь в час тридцать. В два выезжаем. Оружие брать непременно. Если есть вопросы — давайте, если нет, — по домам...

В кабинете остался один Чугаев — отдыхать ему было еще некогда.

Каждый из сотрудников уголовного розыска вел какое-либо одно, максимум два дела, начальник же отвечал за все дела. Летом обычно происшествий бывает больше, а за всякий случай спрашивают — дай бог!..

Майор прошелся по кабинету, сделал несколько резких движений руками, чтобы взбодриться, и снова уселся за письменный стол. Минуту, отдыхая, он сидел неподвижно, потом раскрыл толстую серую папку — дело об ограблении сберегательной кассы...

Не сразу ушел домой и лейтенант Петров, хотя ему и не терпелось повидать жену: у Тони шли последние дни декретного отпуска.

Антон зашел в питомник взглянуть перед предстоящей операцией на Пика, столкнулся у клеток с младшим лейтенантом Маркиным. Открытое простодушное лицо Маркина, с детскими пухлыми губами, было встревоженным.

— Артур не ест, Антон Семенович!

Антону нравился этот паренек, недавно приехавший из школы, и он, помня, как трудно на первых порах новичку, в меру своих возможностей старался помогать ему.

— Ничего страшного, Сергей. Переутомился. Полежит, отдохнет, а вечером поест. Не тревожься, это у всех бывает. Нос у него как?

— Нос-то холодный.

— Ну и все. Если нос холодный и влажный — значит, собака здорова. А вот если горячий и сухой, тогда уж лечи. Да и не мог он заболеть — прививки недавно делали.

— Досталось ему вчера! — Сквозь озабоченность в голосе ясноглазого паренька с тонкой ребячьей шеей отчетливо звучала откровенная гордость. — Классно работал!

Вчера вместе со своим питомцем Артуром Маркин принял первое боевое крещение — нашел воров, обобравших в одном из пригородных сел промтоварный магазин. Антон от души поздравил товарища и еще раз посоветовал не тревожиться.

— Может, его побаловать чем? — неуверенно спросил Маркин.

— Вот это уж нет! — решительно возразил Антон. — Никаких баловств, да еще в неурочное время. Собака должна знать часы своей кормежки. Это закон!

— Да это так, — согласился Маркин, но на его простодушном лице было написано такое огорчение, что Антон рассмеялся.

Проводник, если он не абсолютно черствый человек (а такому вообще незачем работать в собаководстве), привязывается к своей собаке, как к разумному существу. И чем моложе, неопытнее и непосредственнее проводник, тем труднее ему удержаться от дружеских знаков внимания к своей собаке. А опыт подсказывает, что добрые намерения в собаководстве оборачиваются во зло. Побалуй сегодня собаку вкусным — завтра она не возьмет своей пищи; накорми ее сегодня в неурочное время — завтра весь ее режим, а с ним и работоспособность полетят насмарку. Нет, добрые намерения выражать надо по-другому: удачный поиск — дай своему четвероногому помощнику кусок сахару, пусть запомнит; захотел ободрить — дотронься до жесткой блестящей шерсти рукой. Собака поймет и оценит твою ласку. Но во всех остальных отношениях — строгость, требовательность и никаких послаблений! Так будет лучше и для проводника, и для собаки, и, в конечном итоге, для дела, которому они оба служат.

Пик чувствовал себя великолепно и, терпеливо ожидая, пока хозяин кончит разговаривать, сидел в вольере, высунув красный, с лиловой родинкой язык. Жарко!

Как только Антон подошел к клетке, Пик вскочил на ноги; его черные глаза светились любопытством и нетерпением. «Идем на работу?» — казалось, спрашивали они, и Антону, который только что сам говорил Маркину, как вредно рассеивать внимание собаки незнакомыми словами, хотелось ответить: «Нет, Пик, пока отдыхай, поедем ночью». В глубине души, по молодости, Антон верил, что Пик великолепно поймет его...

...В два часа утра крытый брезентом «ГАЗ-69» отошел от белого трехэтажного здания управления милиции, начал подниматься по Международной в гору. Постовой милиционер проводил знакомую машину понимающим взглядом, хотел козырнуть и не успел: машина была уже далеко.

Непривычно выглядел город в этот ранний час. Пустые улицы, казавшиеся без прохожих шире, чем они были на самом деле, темные квадраты зашторенных окон, цепочки горящих фонарей и редеющая с каждой минутой ночная темень: восток играл уже нежными, переливающимися голубовато-зелеными красками.

Впрочем, видеть все это могли только шофер и старательно борющийся с дремотой Чугаев: он так и не успел отдохнуть. Позади, в машине, было темно; за спиной майора часто и аппетитно позевывал Меженцев. «Прогулял», — думал Антон.

Антон сидел в самом углу и старался не шевелиться. Устроившийся в ногах Пик положил ему на колени теплую голову и, казалось, спал; изредка, при толчках, его холодный нос касался руки Антона. Но Пик, конечно, не спал: на поворотах, когда машину заносило, он, удерживая равновесие, привставал. Антон коленями чувствовал его сильное, напружинившееся тело.

Напротив сидели старшины Семенчук и Филатов. Оба курили — поочередно разгораясь, малиновые огоньки освещали их спокойные, сосредоточенные лица. Ехали молча, хотя никто разговаривать не запрещал.

Город остался позади, пахнуло свежестью. Машина шла дубовой рощей — теми самыми Дубками, в которых до сих пор безнаказанно бесчинствовал Алексей Лазкин. Потом роща кончилась, в машине сразу посветлело: навстречу бежали поля, залитые синим, неживым светом. В низинах клубился лиловый туман, и сейчас, в редкие по безмолвию минуты, в природе это было единственным движением.

За спиной Чугаева раздался сочный зевок.

— Прогулял, лейтенант?

— Прогулял, товарищ майор! — чистосердечно признался Меженцев.

— Неплохой из тебя оперативник получается, один только недостаток — не женат... Скоро приедем?

Меженцев наклонился, посмотрел через синее стекло.

— Сейчас будем спускаться в низину, там и Зеленый Лог.

В машине словно ветерок прошел: все задвигались, поправляя ремни и кобуры. Антон, как всегда волнуясь перед операцией, погладил Пика и снова порадовался: треугольные уши собаки стояли торчком, настороженно: чуткая овчарка мгновенно уловила перемену в настроении людей.

С выключенным мотором машина бесшумно скатилась под гору, проскочила первые дома и остановилась.

Вел группу лейтенант Меженцев. Головки сапог, теряя блеск, покрывались росой, темнели. Село еще спало, только у одного плетня, отвернувшись, сосредоточенно стоял бессонный дед в нижнем белье. Увидев посторонних, дед стыдливо поддернул кальсоны, мелкой рысцой затрусил в избу. Словно посмеявшись над ним, во дворе коротко и звонко кукарекнул петух.

Меженцев свернул в проулок. Здесь, обрезанные узкой полосой дороги, начинались сады, сбегающие вниз, к речке. Минута — и по короткому кивку Чугаева, разомкнувшись, группа исчезла в густой влажной зелени.

Антон шел посредине, держа на длинном поводке Пика. Овчарка бежала спокойно, озабоченная, кажется, только тем, чтобы в уши не попала роса, — каждый раз, ныряя меж мокрых кустов смородины, Пик плотно прижимал уши, встряхивая головой. Слева, бесшумно раздвигая гибкие ветви, шел Чугаев, по еле колеблющимся кустам наблюдавший за движением группы.

Антон перешагнул через трухлявые жерди, остатки былого забора, шевельнул поводком.

— Ищи!

Сад здесь был запущен еще больше, чем вначале: яблони, вишни, разросшаяся смородина — все это смешалось, переплелось. Сплошные заросли! Пробираться стало труднее, но шаг пришлось ускорить: Пик втянул ноздрями воздух, забеспокоился, натянул поводок. Справа мелькнуло немолодое напряженное лицо старшины Филатова. Одной рукой он раздвигал ветви, вторую держал на кобуре. «Тоже волнуется», — отметил про себя Антон.

Пик резко рванулся. Антон прибавил поводок и побежал. Под ногами гулко, как выстрел, треснул сухой сук.

Впереди, за несколько метров от Антона, кто-то с шумом вскочил. Впечатление было такое, словно из кустов взлетела огромная тяжелая птица.

— Стой! — загремел голос Чугаева. — Стой!

Еще секунду назад полный безмолвия сад ожил, наполнился голосами, топотом ног. Не обращая внимания на хлещущие по лицу ветви, Антон догнал Пика, отстегнул поводок.

— Пик, фасс!

Огромным скачком Пик перемахнул куст смородины, исчез в зеленой чаще.

С минуту в саду только хлопали ветви да гудели шаги бегущих людей. Затем кто-то громко и отчаянно взвизгнул.

Антон, а за ним Чугаев выскочили на поляну и остановились.

Под яблоней, испуганно косясь на собаку, смирно, точно связанный, лежал здоровый босоногий парень с разодранной штаниной. Пик сидел рядом. Черная блестящая шерсть на его спине дыбилась. Антон взял Пика за ошейник, успокаивая, погладил теплую собачью голову с торчащими треугольниками ушей. Позади, часто дыша, встали Меженцев и старшины.

— Так оно! — удовлетворенно констатировал Чугаев. — Ну, вставай, Алексей Лазкин.

— Я не Лазкин, — тяжело поднимаясь с земли, буркнул парень. Его вывороченные наружу мясистые «заячьи» губы покривились в нагловатой и трусливой усмешке.

— Кто же ты тогда, скажи нам?

Парень покопался в кармане штанов и, покосившись на заворчавшего Пика, протянул потрепанный паспорт. Чугаев мельком посмотрел паспорт.

— Саженов? — Майор внимательно оглядел высокого, здорового парня, с запутавшимся в волосах куриным пухом и помятым с похмелья лицом. — По росту ты, пожалуй, Двухсаженов, а по фамилии — нет. Липа, грубая работа!

— Как знаете, — пожал плечами парень.

— Оружие есть?

— Какое оружие? Спал я, никого не трогал...

— Выбросил, значит? Финка ведь у тебя есть.

— Никакой финки нет! За что берете?

— Сам знаешь — за Дубки. — Чугаев оглянулся на Петрова. — Антон Семенович, пошли собачку поискать.

Антон отпустил Пика, коротко приказал:

— Аппорт!^[17]

Пик убежал. Лазкин, не скрывая любопытства, искоса следил за мелькающей в кустах овчаркой. Потом собака исчезла — напряженное ожидание на лице Лазкина спало, он, морщась, переступил с ноги на ногу.

— Пошто кусать даете?

— А ты не бегай, — невозмутимо ответил Чугаев. — Зачем бежал?

В кустах раздался шорох. Пик вынырнул из смородины и выпустил из зубов, у ног Антона, длинный самодельный нож.

— Видишь, Лазкин, — упрекнул Чугаев, — а ты говорил — нет.

— Не Лазкин я, — упрямо повторил тот.

— Не Лазкин, так не Лазкин, — сговорчиво согласился Чугаев. — Идем поглядим на твое логово. Идем, идем, — теперь уж слушайся!

В кустах смородины Лазкин действительно устроил себе настоящее логово. На расстеленном полушубке лежала смятая подушка в ситцевой красной наволочке, чуть поодаль — сапоги. Под кустом валялась пустая поллитровка.

— Удобно, товарищ майор, — в холодочке! — сказал Меженцев.

Лейтенант поднял подушку — под ней оказались дамские часы и несколько смятых десятирублевок.

— И часы и деньги, конечно, твои? — с насмешливой уверенностью спросил Чугаев.

Лазкин понял насмешку, передернул плечами.

— Чего там — веди. Все одно убегу!

— Ну и дурак! — горячо вырвалось у Меженцева.

Чугаев хотел одернуть лейтенанта — оскорблять задержанного не разрешается, но вместо этого поддакнул:

— Правильно, что дурак! Не надоело тебе как волку жить? Прятаться, людей бояться? А ведь ты еще молодой. Отбудь честно наказание и живи, как все люди, — солнцу вот радуйся! Семью заведи!

Лазкин угрюмо молчал.

— Пошли к Архиповой, потом в сельский Совет, — посуровел Чугаев. — Проведем опознание.

— Тетку не трогайте, — глухо сказал Лазкин. — Неволил я ее...

— Честных людей не трогаем! — отрезал Чугаев. — Не тебе о них беспокоиться!

В селе скрипели калитки, мычали коровы — начинался обычный день, полный знакомых и радостных звуков пробуждающейся жизни. Лазкин шел посредине, косил по сторонам тоскливыми глазами.

...Зеленый «ГАЗ-69» погудел и въехал в распахнувшиеся ворота. Антон выпрыгнул из машины, отвел Пика в питомник. Когда он вернулся, у машины стоял полковник, окруженный офицерами, и что-то оживленно рассказывал.

— Вот он! — шагнул навстречу полковник, увидев Петрова. — Поздравляю, лейтенант!

— Спасибо, товарищ полковник, — смутился Антон. — Пик хорошо работал!

Глаза полковника заголубели.

— Да я не о Пике, лейтенант. С дочкой вас поздравляю! Утром сегодня...

Но Антон уже не слышал. Он выскочил в ворота, перебежал в недозволенном месте улицу, едва не сбив с ног постового милиционера.

— Гражданин, — начал было милиционер и, пораженный, умолк: нарушителем правил уличного движения оказался... офицер милиции!

— Прости, друг! — крикнул на бегу Антон. — Дочь родилась!

Обескураженное лицо постового прояснилось, он лихо вскинул руку к козырьку.

ТИХИЙ УЧАСТОК

Корреспондент оказался на редкость любопытным. Интересовало его буквально все: какая у него, у Лобова, зарплата, сколько за год было происшествий, кто выдает санкцию на обыск, как кормят задержанных в КПЗ^[18]. И это — не говоря о главном: худому длинноносому человеку, поверх очков разглядывавшему Лобова цепкими зелеными глазами, нужно было порекомендовать лучшего участкового уполномоченного, о котором он собирался написать для своей газеты очерк.

В кабинет непрерывно входили, капитану Лобову приходилось прерываться, выслушивать сотрудников, отвечать и давать указания. Лобов невольно хмурился. Хотя корреспондент и явился по рекомендации начальника областного управления (полковник позвонил лично), на все-таки — человек посторонний, а милиция — это не кондитерская фабрика!

Когда в кабинет зашел заместитель Лобова капитан Заречный, Лобов шумно обрадовался.

— Вот кстати, Алексей Федорович! Знакомься — товарищ из газеты. Как раз по твоей части — интересуется работой участкового. Пригласи товарища к себе, побеседуйте по душам. В общем, погостеприимнее!

Зазвонил телефон, потом привели двух задержанных карманников — день начальника райотдела крутился своим чередом, — и Лобов вспомнил о корреспонденте только под вечер, столкнувшись с Заречным на крыльце.

— На ком же вы остановились?

— И не подумаешь, — пожал плечами Заречный, — на Александрове.

— На Александрове? — Лобов был поражен. — Да что ж о нем писать? Участок — тихий, сам — и того тише. Не понимаю!

— Да я тоже удивился. Предлагал ему Богорудько — у того и участок боевой, и сам мужик подходящий — отказался. Тут как раз зашел Александров — поговорил с ним, узнал, что на участке особых происшествий нет, и ухватился. Вот, говорит, с ним и займусь.

— Странно, — недоумевал Лобов, мысленно представив себе младшего лейтенанта, выделявшегося среди остальных участковых разве только своей скромностью. Подумав, философски заключил: — Ладно, ему виднее. И без него дела хватает!..

А в это время корреспондент областной газеты Албеков, заложив за спину длинные руки, неторопливо шел с младшим лейтенантом Александровым по одной из окраинных улиц и с интересом слушал. Молодой симпатичный парень в белом офицерском кителе рассказывал о родном городе Албекова такие вещи, о которых тот, старожил, немолодой человек и, в довершение ко всему, журналист, к стыду своему, не знал.

— Строятся, — показывал Александров на квадратные срубы, желтеющие среди густых ветел. — Ну, скажи, как грибы растут! А раньше-то ведь тут болото было — топь и топь! Солдатские огороды называлось.

— Почему ж солдатские?

— В насмешку, должно быть. Известно, какие у солдата были огороды!

— Остроумно.

— А вот там, на горе, местность называлась Каюковкой. Тоже мой участок. Старики по старой памяти и сейчас так зовут.

— Откуда же такое название?

— Место больно неспокойное было. Это уж не город считался, баловали там сильно. Как кто, бывало, зайдет туда, так и каюк — конец!

— А теперь как?

— Теперь? — Александров даже не сразу понял вопрос и переспросил: — А что теперь? Тихо, спокойно. Теперь за эту Каюковку город еще на пять километров ушел. Да ведь это когда и было — до революции, вон когда!

Это «до революции» прозвучало в устах младшего лейтенанта примерно так же, как «при царе Горохе», и Албеков невольно улыбнулся. Хотя что же: Александрову двадцать восемь, ему, Албекову, сорок, но и для него то время — как страницы учебника! А ведь живут еще тысячи людей, которые родились при царизме, боролись с ним, делали революцию.

Несколько минут, задумавшись, Албеков шел молча, изредка поглядывая на своего спутника. Смуглолицый крепыш привычно мерял дорогу ровным упругим шагом, то и дело здоровался, поднося руку к форменной, с красным околышем фуражке, и тогда взбухающая горка мускулов плотно натягивала узкий рукав парусинового кителя. По обеим сторонам зеленеющей лужайками улицы на лавочках и крылечках, отдыхая, сидели женщины и мужчины, и все они приветливо кивали младшему лейтенанту.

— Ты что, Николай, всех их, что ли, знаешь? — заинтересовался Албеков.

По лицу Александрова прошла добродушная улыбка.

— Ну, всех — не всех, а знать, конечно, должен. — Карие, еще не утратившие юношеского блеска глаза участкового глянули на Албекова. — Три года здесь хожу, как же не знать? Паспортный режим, санитарное состояние, происшествие какое — все моя работа. Разве тут не узнаешь? В нашей работе ведь самое главное — предупредить преступление, чтобы его и не было. Глядишь, конечно!

— Как же тут углядишь? — усомнился Албеков. — Иду вот я с тобой — откуда ты знаешь, что у меня в голове?

— Один, конечно, тут ничего не сделаешь, — согласился младший лейтенант и, когда Албеков собирался уже торжествовать, пояснил: — А с народом узнаешь. Человек-то ведь не один живет — с людьми, а они все видят — и плохое и хорошее. А если человек знает, что плохое затевается, разве он не скажет? Контакт, конечно, с населением держать надо, без этого нельзя.

— Это что — насчет бригадмильцев?

— И они, да и не только они. — Поравнявшись с парнем, бережно и неумело нянчившим завернутого в легкое одеяльце ребенка, Александров по-дружески поздоровался: — Привет, Алексей! Ну, как сын?

— Сила! — Молодой отец осторожно откинул кружевное покрывало, с гордостью показал темноволосого малыша. — Растет!

— Хорош мужик! — похвалил участковый. — А жена?

— Ничего, поправилась. — Круто срезанные скулы молодого человека заалели. — Зашел бы, что ли, к нам когда?

— Зайду, Алексей, обязательно зайду. Ну, будь здоров!

Отойдя несколько шагов, Александров, продолжая разговор, пытливо посмотрел на Албекова.

— Вот вы о себе, к примеру, сказали. Я вас и спрошу: узнали вы, что вашего соседа обворовать хотят, — предупредите вы его?

— Ну что за вопрос! — Албеков пожал плечами.

— И каждый так, — удовлетворенно заключил участковый. — Если, конечно, понимает. А не понимает — беседуешь с ним, примеры приводишь, — все равно ведь поймет, что для его же пользы.

— Хм! Теоретически это верно, а на практике? Ты конкретно расскажи: были случаи, когда преступления предотвращались?

— Мало ли! — просто ответил Александров. — За что же мы зарплату получаем? Да вот хотя бы Алексей этот, что с ребенком. Не подскажи ребята — убийцей мог бы стать.

— Ну да! — Албеков даже остановился.

— Свободно, — подтвердил участковый. — Сами посудите. Парень он горячий, а по характеру скрытный. Это уж хуже всего — все в себе держит. А случай такой вышел. Приглянулась ему одна деваха — к слову сказать, красивая девушка, уехала недавно. Ну вот. Приглянулась, полюбил, а открыться прямо не может — робел, что ли, хотя и парень-то не робкий, скрытный только. А девушка эта или не замечала ничего, или он ей не по душе был, не знаю уж, только начала встречаться с другим парнем. Начал он ее провожать — парень-то этот не тут жил, в центре. А с Алексеем этим она в соседстве — ну, он и увидел. А тут еще от матери услыхал, что замуж она выходит. — Александров почему-то огорченно вздохнул. — Любил, видно, крепко, вот с горя-то у него в голове и потемнело. Сам-то я ничего тогда не заметил. Ну, встречаемся — поздороваемся, да и разойдемся, Знаю, на заводе работает, не балованный — я за ним особо и не присматривал. А тут мне один его дружок и говорит: так и так, Николай, недоброе Алексей задумал, беде быть! И что ты думаешь? Решил он с горя с дороги того убрать! Ну, тут уж, конечно, я раз к нему зашел, другой, и так и эдак подхожу — молчит. А тут еще ребята подсказывают: Алексей на заводе финку выточил. Совсем я забеспокоился. Взял и пошел к этой девахе. Поговорил с ней по душам, расспросил, как живет, скоро ли, мол, свадьба? А она так вся и светится. Все, говорит, порешили, и мама согласилась. В субботу свадьба. И меня, конечно, зовет... Ну, вижу, дело здесь решенное, тоже любовь. Пошел с Алексеем напрямки говорить... Пришел затемно. Сидит он на лавочке, курит. Я тоже сел, закурил, напрямую и говорю: у твоих соседей свадьба скоро. А он зубами как заскрипит! Схватил меня за руку. «Знаю ведь, говорит, зачем ты ходишь! Только поздно! Пропащий я, Николай, человек — нет мне без нее жизни! Что, говорит, ни делай — кончу я его!» Тут уж я ему и наговорил!..

Заново переживая события минувших дней, Александров снял и тут же снова надел фуражку, видимо не замечая этого. Лицо его зарумянилось.

— Какая же это, говорю, к черту, любовь? Несчастной ее на всю жизнь сделать хочешь? Или думаешь, что после этого она тебя полюбит? Кого — бандита? А о своей жизни подумал? Как начал его, как начал! Сидит он на лавочке, голову все ниже да ниже. Потом сорвался да бегом домой. Я было за ним, а он назад бежит, нож в руках. «Вот, — говорит, — Николай, приготовил!» Да об коленку его, пополам — только сталь брызнула!..

Александров машинально с кем-то поздоровался, вытер вспотевший лоб.

— А потом что? — нетерпеливо спросил Албеков, забывший в эту минуту и где он, и зачем второй час ходит с младшим лейтенантом. Сейчас его интересовал не очерк, а дальнейшая судьба горячего, шального парня, который едва не стал преступником.

— Ну, что потом? — Участковый уже говорил спокойно. — Сами видели. Помучился — прошло, через год женился, теперь вот сын. Живут дружно. Жена-то, правда, после родов приболела, так теперь, говорит, поправилась.

— Молодец ты, лейтенант! — с несвойственной ему горячностью воскликнул Албеков.

— Да я-то причем? — пожал плечами уполномоченный. — Говорю, ребята подсказали.

Начало смеркаться, перспектива улицы нежно засинела. Где-то, пробуя голоса, вздохнула гармошка. Албеков только сейчас заметил, какой здесь чистый воздух — без душка бензина и пресного запаха пыли, которыми дышат люди в центре города. Сады за домами, ветлы и тополя перед окнами — могучая вентиляция.

— Легко тут дышится, Николай.

— Плохие ли места? — сдержанно отозвался участковый.

Размышляя каждый о своем, Александров и Албеков перешли деревянный мостик. Отсюда улица поднималась в гору. Прямо на них, неся в вытянутых руках ведра с водой, шел юноша в лыжных брюках. Майка плотно облегала его тонкую в талии фигуру, вырисовывая атлетически развитую грудь.

— Привет, Николай Ефремыч! — еще издали, улыбаясь, поздоровался он и, поставив ведра, крепко тряхнул руку участкового. Теперь, когда юноша стоял рядом, было заметно, что его лицо чем-то взволновано, хотя он все еще и улыбался.

— Здорово, Андрей! Ну, как жизнь?

Только секунду поколебавшись — ровно столько, сколько нужно было, чтоб взглянуть на стоящего с участковым незнакомого человека, — юноша взволнованно сказал:

— Мать вернулась!

— Ну-у? — почему-то удивился Александров. — Освободили? Я и не заметил, как срок прошел. Ну, и что она?

Даже в сумерках было видно, как лицо юноши залилось горячей краской.

— Пришла, в ноги упала. Плачет. Простите, говорит. На всю жизнь зареклась! — Голос юноши дрогнул, осекся. — И сам расстроился. Мать ведь!

— Ну, правильно, чего тут. Ты с ней теперь помягче, старое не поминай.

— Что вы, Николай Ефремыч, разве я не понимаю!.. Сидит сейчас с Галькой, плачут обе...

— Ну, иди тогда, иди. Я на днях зайду — ее теперь поддержать надо, соседей предупредить, чтоб язычки придержали. Иди, иди!

Объяснять эту сцену участковый, видимо, не собирался. Албеков иронически хмыкнул, предложил:

— Давай вот на бревнышках посидим — не могу на ходу курить.

— Можно.

Спутники — один невысокий, плотный, подтянутый, второй длинный, в просторном, как балахон, пиджаке — сели, прикурили от одной спички, прислушались: гармонь где-то за углом осмелела, четко приговаривала веселую полечку.

— Теперь рассказывай, — попросил Албеков.

— Да рассказывать вроде не о чем, — нехотя отозвался Александров. — Сидела у него мать, теперь выпустили. Так, пустяки...

— За пустяки, выходит, человека посадили?

— Как это за пустяки? — запротестовал участковый. — За зря не посадят. Вина была!

Когда Николай Александров, только что назначенный участковым, принимал от своего предшественника дела, тот, человек пожилой, усталый и равнодушный, с сожалением смотрел на младшего лейтенанта.

— Хлебнешь ты тут, парень, — сочувственно говорил он. — Участок беспокойный, окраина. То драка, то порежут кого — редкий день без этого обойдется. Тьфу, хоть дожить спокойно!

Уходящий на пенсию седоусый лейтенант говорил о своей недавней работе с таким раздражением и нелюбовью, что Александрову стало не по себе. Хуже всего, что это унылое брюзжание действовало на настроение. «Справлюсь ли? — мелькала тревожная мысль. — Человек вон вдвое старше, опытный, и то ничего поделать не мог, а я?..» В двухгодичной милицейской школе, которую Александров закончил с отличием, все было просто и понятно. А тут — жизнь! Слушая торопливые, маловразумительные наставления лейтенанта, Александров хмурился, но в душе одновременно с сомнением в собственных силах нарастало и чувство неприязни: зачем только держали такого в милиции!

Обходя с новым участковым свой бывший участок, лейтенант бегло рассказывал, что за люди живут здесь, и по его словам получалось, что чуть ли не все тут спекулянты, жулики или хулиганы. Тогда еще, три года назад, такая огульная рекомендация вызвала у Александрова чувство внутреннего протеста и недоверия. Используя свободный вечерний час, люди чинили крыши, подсыпали завалинки, тесали бревна, складывая их в срубы. Многие, оставив на минуту топор или лопату, приветливо здоровались с лейтенантом, а он говорил о них с таким пренебрежением, всех оптом зачисляя в жулики. Не бывает так!

На Подгорной улице лейтенант кивком показал Александрову на обветшалый, покосившийся дом, из окон которого слышалась пьяная песня, и сморщился, как от зубной боли.

— Сюда вообще лучше не заходи. Шинок.

— Какой шинок? — удивился Александров, невольно оглянувшись.

— Нукакой — самый обыкновенный. — Лейтенант брезгливо дернул плечами. — Осталась баба без мужа — на фронте погиб. Работала на велосипедном заводе, потом бросила. Спуталась с какой-то шантрапой, пьяная каждый божий день, а у самой двое ребятишек. И не молодая уже. Тьфу!..

Бывший участковый был прав: участок на самом деле, оказался беспокойным. Не проходило дня, чтобы где-нибудь не подрались, не поскандалили, чтобы не звякнули выбитые кирпичом окна. Мелкие, сами по себе незначительные, но частые происшествия эти отнимали время, не давали сосредоточиться на главном. Младший лейтенант, как добрая гончая, носился по участку, составлял протоколы, искал хулиганов, водил их в милицию. За неделю Александров осунулся, сшитый перед выпуском из школы синий китель становился с каждым днем все просторнее, и жена только качала головой.

Нет, такая суета больше Александрова не устраивала! Надо было хоть как-то познакомиться с населением, проверить, как соблюдается паспортный режим, — сейчас это и было самым главным.

Первый же обход привел младшего лейтенанта в ужас. Паспорта у многих были просрочены, у нескольких утеряны. Многочисленная родня, разобраться в которой, казалось, не было никакой возможности, — какие-то свояки и троюродные братья, — по многу месяцев жила «в гостях» без прописки. Участковый уполномоченный ходил из дома в дом, разъяснял, убеждал, спорил, недобро поминал удалившегося на покой седоусого лейтенанта.

В конце концов все наладилось, хотя и пришлось немало повозиться. Просроченные паспорта были обменены, прописки продлены, потерявшие паспорта заплатили положенные штрафы, получили новые документы и, наказанные рублем, с большим уважением начали относиться к зеленой книжице с тисненным поверху гербом. Словно ветром сдуло и зажившихся в гостях «свояков»: не в пример своему предшественнику, новый участковый был человеком настойчивым и, перепробовав все меры убеждения, составлял административные протоколы. Пренебрегать такими протоколами было уже рискованно — дело пахло штрафом, а то и судом.

Количество происшествий на участке резко убавилось, но совсем они не прекратились. Теперь Александров все отчетливее понимал, что один он много не наработает. Надо было обзаводиться помощниками. А дело это тоже не такое уж легкое: бытует среди немногих людей настороженное, недоверчивое отношение к милиции, иные считают участие в работе бригадмила для себя зазорным; наконец, кое-кто попросту и потрухивает: рука у хулигана на отместку скорая!

Первым откликнулся механик часового завода Маркелов, человек уже немолодой, коммунист. Александров правильно решил, с кого начать.

Маркелов внимательно выслушал младшего лейтенанта, заговорил неторопливо, подбирая слова:

— Начал ты, Николай, верно. Без народа ничего не сделаешь. А народ у нас тут стоящий, правильный. Мастеровые, кадровые рабочие. Хулиганят часто — опять надо посмотреть: почему, кто? Чужаков вот ты повышибал — тише стало? Тише. Теперь прикинь — кто озорует? Ребята. И опять неудивительно. Себя возьми, меня возьми — а мы не озоровали? Озоровали. Вот тут подход нужен: к одному — с лаской, к другому — со строгостью, а с иным и вовсе твердо надо. А этот, который до тебя был, ничего и понимать не хотел. От людей в сторонке, ко всем у него один подход: посажу да посажу!

Какой-то мускул на строгом, неулыбчивом лице Маркелова дрогнул.

— Посадить никого не посадил, а порядку не навел.

И только после этого, так же рассудительно, ответил на поставленный вопрос:

— Помогать, Николай, буду. Сразу только скажу: повязку уж эту носить не стану — не по годам мне. А во всем остальном можешь положиться. И сам буду помогать, и сыну велю — на комсомол тебе надо опору держать.

Так участковый уполномоченный обзавелся надежными помощниками, потом их прибавилось, и легче стало вести с хулиганами планомерную борьбу. У нескольких ребят отобрали финки и самодельные ножи. Тех, кто обзавелся ими по глупости, пристыдили, других, повзрослее, строго предупредили; одного, упорно не сдававшего финку и пригрозившего бригадмильцам расправой, доставили в милицию и передали дело в суд.

Хулиганства не стало. Какой-нибудь скандал на свадьбе казался теперь здесь чрезвычайным происшествием. Участок младшего лейтенанта Александрова, еще недавно считавшийся в райотделе милиции беспокойным, перешел в раздел тихих, а с этим поубавилось внимание и к участковому уполномоченному. Бывает еще в жизни так, что хороший работник остается в тени, трудолюбие и успехи его принимаются как нечто само собой разумеющееся, а забота и помощь целиком отдаются нерадивому или просто умеющему быть на глазах.

Теперь, когда на участке не звенели по ночам выбиваемые стекла и не висел в воздухе пьяный мат, Александров вплотную занялся отдельными семьями, взятыми на заметку. Первой среди них была семья Анны Силантьевой — той самой, к которой предшественник Александрова не советовал и заходить.

Первое посещение Силантьевых, еще во время проверки паспортов, произвело на младшего лейтенанта тягостное впечатление.

Покосившийся набок дом, казалось, вот-вот грохнется наземь от топота: плясали так разухабисто, что стекла в рамах звенели. На крыльце, зажав руками уши, сидел парнишка лет шестнадцати-семнадцати. На коленях у него лежала раскрытая книжка.

— Уроки учишь?

Паренек вздрогнул, поднял на участкового потемневшие от обиды глаза.

— Выучишь тут!..

Александров вошел в дом. При его появлении топот оборвался, на распаренных лицах плясавших застыли бессмысленные улыбки.

Дородная лет сорока, женщина с возбужденным, красным лицом надвинулась на участкового массивной бесформенной грудью, обдала жаром потного тела и сивушным духом.

— А, начальничек! Проходите, проходите! Прежний-то меня за версту обходил, может, вы поласковей будете!

Хмельные глаза хозяйки смотрели вызывающе и чуть-чуть испуганно.

Александров представился, попросил показать паспорт и домовую книгу. И то и другое у Силантьевой оказалось в порядке.

— А это гости мои, друзья-товарищи, — кивнула Силантьева на двух мужчин и женщину.

Первые минуты смущения прошли. Толстогубый мужчина с начесанными на лоб волосами лил водку в покачивающийся в руках стакан, пьяно твердил:

— Друг, выпей!.. Ну, выпей!

— Они с нами брезгают, — хихикала худая, вся какая-то помятая и взъерошенная женщина. — Мы необразованные!

От водки Александров отказался, предупредил, что завтра зайдет поговорить.

— Милости прошу! — хмельно заиграла настороженными глазами Силантьева. — Хорошему человеку завсегда рада!

Александров вышел. За плотно прикрытой дверью грохнул хохот.

«Обо мне, — по-мальчишески покраснел уполномоченный. — Ну и компания!»

Паренек все так же сидел на крыльце; услышав за спиной шаги, он посторонился.

Участковый присел рядом, посмотрел учебник — «Холодная обработка металлов».

— В техникуме учишься?

— В ремесленном, — избегая взгляда, коротко ответил паренек.

— Трудно так уроки учить, — посочувствовал Александров.

Паренек молчал.

— И часто у вас так?

— А вам что? — Паренек вскинул серые, как у матери, колючие глаза, губы у него дрогнули.

— Да ты не сердись, — мягко сказал Александров. — Я ведь по-хорошему. Хочу завтра поговорить с твоей матерью, чтобы она поменьше гостей водила. Ты учиться должен.

— Послушает она вас! — Паренек отвернулся, но голос его звучал уже не враждебно, а по-ребячьи горько.

— Послушает! — уверенно пообещал Александров. — Тебя как звать-то?

— Андреем.

— Пойдем-ка, Андрей, проводи меня до уголка. Все равно много сейчас не научишь.

По дороге, проникшись к младшему лейтенанту доверием — должно быть, давно не говорили с ним так просто и дружелюбно, — Андрей, сначала сдержанно, а потом с чувством облегчения, рассказал о своей короткой, с самого детства омраченной жизни. Отец погиб в 1944 году; за год до этого он приезжал в отпуск, а когда пришла похоронная, на руках матери, кроме четырехлетнего Андрея, осталась еще трехмесячная сестренка. Мать часто плакала, да и потом, много лет спустя, стоило только подросшему сыну спросить про отца, как глаза у нее тотчас становились мокрыми. Жили нелегко, но хорошо, дружно. Мать работала на заводе, прибегала домой соскучившаяся, ласковая.

А с прошлого года, когда Андрей пошел в ремесленное училище и по-хозяйски начал советоваться с матерью, как лучше поправить дом, все изменилось. Начала захаживать тетя Оля — та, что была у них сейчас в гостях. Она убеждала мать, что та губит свою жизнь. О чем-то перешептываясь, женщины смеялись. Мать вдруг бросила работу, все чаще и чаще стал заходить толстогубый, всегда с водкой и закуской, и оставался ночевать. Сестренка еще ничего не понимала — от нее откупались конфетой, а с Андреем было труднее. Сначала его просто выпроваживали к какой-то тетке, а потом, когда он однажды поскандалил и наговорил грубостей, прибили и выгнали на улицу. Толстогубый начал приводить своих дружков. Андрей люто возненавидел его и, когда тот появлялся, уходил ночевать к товарищам. Мать не возражала. Втянутая в пьяную компанию, она забывала даже спросить, ел ли Андрей, где он ночует, как учится, — ее словно подменили.

— Сам-то я бы ушел в общежитие, да сестренку жалко! — просто закончил свой рассказ Андрей. На его не тронутой еще пушком скуле катался маленький сухой желвачок.

— На что же вы живете? — осторожно поинтересовался Александров.

— Не знаю, — простосердечно признался Андрей. — Когда, бывает, всего полно, а когда на одной картошке сидим. Картошка-то своя...

На следующее утро Александров снова зашел к Силантьевым. В доме царил порядок. Пол с редкими островками сохранившейся краски был вымыт; на столе под нежарким сентябрьским солнцем сухо сверкала старенькая клеенка. От вчерашнего разгула в комнате сохранился только запах табачного дыма да кисловатый терпкий дух хмельного.

Силантьева в пестром халате лежала на кровати, прижимая ко лбу мокрое полотенце. Она проворно поднялась, поморщилась, чуточку виновато объяснила:

— Перебрала вчера немного... Голову ломит.

Разговаривала она спокойно, непринужденно, но ее зоркие глаза смотрели на участкового пытливо, выжидающе, казалось, спрашивая: «Ну, а сегодня тебе что надо?..»

— Напрасно вы, Анна Сергеевна, работу бросили, — осторожно говорил Александров. — Трудно так жить.

— На детей получаю, платят. Дом свой, огород — тоже.

— Все-таки это немного.

— Мне хватает, — сухо ответила Силантьева. — А с работы ушла — здоровье у меня плохое.

— Вот видите, — все так же мягко продолжал Александров, — здоровье плохое, а вы пьете. И детям пример худой.

Бледное после гулянки лицо Силантьевой потемнело.

— Детям до этого дела нет. Вырастут — пускай живут, как знают. А гуляю — так, может, с горя. Кому какое дело?

— Да ведь как сказать, Анна Сергеевна. Вы считаете, что это никого не касается, а если вот на мой взгляд — касается. Вы гуляете, а детям уроки учить негде. Сын с книжкой на крыльце сидит.

— Нажаловался уже? — В голосе Силантьевой прозвучали неприязненные нотки.

— Он не жаловался — я сам видел. А ведь парень большой, понимает все.

— Не знаю, что вам от меня надо, — вспыхнула Силантьева, — но только я вот что скажу: поздно меня учить! Сама ученая!

— Да я не учу, Анна Сергеевна, — попытался Александров вернуть разговор в спокойный тон.

Но Силантьева уже не слушала его.

— Поздно, начальник. Ты меня спросил, сколько я выплакала, как одна осталась? — В голосе женщины звучали теперь и боль, и слезы, и — все явственнее — какое-то озлобленное торжество. — Тогда бы и приходил жизни-то учить! А теперь — сама! У бабы век короткий. Вот и пользуюсь, день — да мой!..

Дверь скрипнула, в комнату вошла худенькая большеглазая девочка с авоськой, набитой пустыми бутылками.

— Мам, не берут, — сказала она ломким виноватым голоском и, увидев милиционера, испуганно умолкла.

— Ладно! — отмахнулась Силантьева и, прижав к себе дочку, словно щитом отгородившись, зло посмотрела на участкового. — С детьми сама разберусь. Мой грех — мой и ответ. Вот так, начальник!..

В этот же день, вечером, во время обхода, Александров встретил на улице Андрея, приветливо поздоровался и остановился. Паренек сумрачно кивнул, но разговаривать не стал.

— Пойду. Увидит — опять начнет ругаться, что жалуюсь.

Участковый понял, что беседа с Силантьевой ничего не дала, но отступать не собирался. И дело тут было не столько в самой Силантьевой, сколько в ее детях. Ради них он обязан был действовать — заставить Силантьеву лучше выполнять свой долг матери. Не оставляло в покое и сомнение: на что Силантьева живет, устраивает пьянки? Ее шумное, разгульное окружение невольно наводило на подозрение.

Ответили на этот вопрос соседи, некоторые уклончиво, намеками, другие прямо: спекулирует.

Александров начал следить за домом Силантьевой, часто заходил. Хотя каждый раз он придумывал какой-нибудь предлог, Силантьева встречала его сузившимися, откровенно ненавидящими глазами.

— Ну что ходишь? Что нюхаешь? Убила, что ли, кого?

Если при таком разговоре приходилось бывать Андрею, мальчишка бледнел, сжимал кулаки и поспешно уходил на улицу. Были минуты, когда участковому казалось, что паренек вот-вот поднимет руку на мать, и, опасаясь этого, Николай немедленно заговаривал о каком-нибудь пустяке. Состояние Андрея Александров понимал: в нем мучительно боролись остатки сыновней привязанности и жгучий стыд, протест.

Занимаясь на участке множеством других дел, младший лейтенант каждую свободную минуту мысленно возвращался к Силантьевой, с недоумением размышлял: как же так — ведь он хочет ей и ее детям только добра, а она видит в нем своего лютого врага. Почему это, в чем его ошибка?

Силантьева и впрямь платила участковому уполномоченному лютой ненавистью. Если вначале она как-то присмирела или, по крайней мере, делала вид, что присмирела, то теперь, словно наверстывая, закуролесила снова. По средам и субботам, точно по расписанию, ветхий домик на Подгорной ходил ходуном. А если Александров заходил в воскресенье утром, Силантьева, с вызовом поглядывая на него, кричала:

— Семен, вставай, власть пришла!

Ситцевая занавеска, загораживающая кровать, отодвигалась; трогая опухшее, небритое лицо, сожитель растягивал толстые, словно резиновые, губы, нагловато ухмылялся:

— Мое почтеньице!

Прикрыли силантьевский «шинок» зимой.

Выйдя однажды после такого бесплодного разговора от Силантьевых, Александров столкнулся на улице с Маркеловым. Тот вел из детсада внучку. Не желая стоять на месте, девочка тянула деда за руку; механик, перекинувшись с расстроенным участковым несколькими фразами, распрощался и, уже отойдя, посоветовал:

— Слышь, Николай, ты во вторник наведайся...

«Почему во вторник?» — поскрипывая сапогами по синему вечернему снегу, раздумывал младший лейтенант и вдруг засмеялся, хлопнул себя по лбу. Не мог до такого пустяка додуматься! Во вторник у Александрова был выходной день, когда он на участке не появлялся. Вот оно что!

В первый же вторник, в десятом часу, участковый нагрянул к Силантьевой и едва только переступил порог, как понял: попалась!

Силантьева метнулась на середину комнаты с простыней, но сделать ничего не успела. На полу, алея сырыми бумажными свертками, лежали десятки палочек дрожжей.

— Ну что ж, Анна Сергеевна, — спокойно сказал Александров, — складывайте свое хозяйство в мешок и пойдемте в магазин.

— Нечего мне там делать! — стараясь не встречаться взглядом с участковым, буркнула Силантьева. Полное, обычно краснощекое лицо ее заметно побледнело.

— Как нечего? Сдадите дрожжи, потом уж разговаривать будем.

В ближайшем магазине у Силантьевой приняли по счету двести палочек дрожжей.

Написанный Александровым рапорт и протокол оказали сотрудникам ОБХСС^[19] большую помощь. В отделе давно уже интересовались положением дел на дрожжевом заводе. Оказалось, что там действовала хорошо организованная группа, занимавшаяся хищением крупных партий дрожжей. Возглавлял ее экспедитор завода Семен Авдеев, орудовавший в тесном контакте с работницей бухгалтерии Макаровой — той самой тетей Олей, которая соблазнила легкой жизнью свою давнюю знакомую, мать Андрея. Силантьева принимала на дому ворованные дрожжи, через подставных лиц, а иногда и сама сбывала их на рынках; четвертый участник группы — сонный, невзрачный человечек, которого Александров видел у Силантьевой только один раз, — реализовал дрожжи в близлежащих районах и соседних городах. У всех у них были свои помощники — всего на скамью подсудимых село девять человек, и самое мягкое наказание понесла из них Силантьева. Суд учел, что у нее двое детей.

Вечером после суда Александров отправился проведать ребят. Теперь они оставались совершенно одни.

Десятилетняя Галинка лежала на кровати, уткнувшись в подушку, и безутешно плакала. Бледный, с запекшимися губами Андрей ходил из угла в угол.

— Трудно, Андрей, понимаю, — сказал Александров, — но духом не падай. Ты теперь — старший. И мать вернется — будет работать.

— Не нужна нам такая мать! — со слезами в голосе крикнул паренек. — Проживем!

Александров промолчал, чувствуя, что утешать сейчас бесполезно. Мать всегда остается матерью, и младший лейтенант верил, что, повзрослев, Андрей поймет это и сам.

— Вот так, — закончил Александров свой рассказ, в котором, правда, многие детали были опущены, а роль самого участкового значительно убавлена.

Сумерки сгустились, над городом бесшумно плыла теплая звездная ночь. Минуту Албеков и Александров сидели молча, прислушиваясь к звонкому девичьему голосу, который раздавался где-то за углом:

Мой миленок на Алтае

С целиной справляется...

— Да! — неопределенно крякнул Албеков, разжигая давно погасшую папиросу. — А как ребята жили?

— Ну, как жили? — В темноте белый рукав кителя сделал какое-то энергичное движение. — Ничего жили! Галинке школа помогла — одели, обули. Училище, райком комсомола, соседи — все помогали.

— Походил, значит?

— Так не я один. А с весны вообще легче стало: Андрей на работу пошел. Ссуду ему дали, дом поправил — вот пойдем, увидите. Или уж находились, домой?

— А тебе еще долго ходить?

— Как положено, до двенадцати. — Александров поднялся, смахнул что-то с брюк. — Встретиться еще кое с кем надо.

— Пойдем, и я уж до конца.

— И зачем это вам надо — ходить со мной? — поинтересовался младший лейтенант, ожидая, пока Албеков встанет.

Очки корреспондента блеснули.

— Надо, Николай. Напишу я, брат, очерк и назову его, знаешь как? — «Тихий участок».

— Это о моем участке? — Александров улыбнулся. — А что, это верно: участок тихий.

— Вот-вот, — засмеялся Албеков и с видимым удовольствием повторил: — «Тихий участок!»

ПАСПОРТ № 200195

— Очень хорошо! — оживленнее, чем обычно, говорил в трубку Чугаев. — Ждем! Он положил трубку и тут же поднял другую — внутреннего телефона.

— Товарищ полковник! Докладывает Чугаев: только что звонил Климов. — Майор покосился на Меженцева, подмигнул. — «Артист» задержан!.. — Да, да, утром будут... Михаил Аркадьевич, надо бы этой паспортистке объявить благодарность... Есть!.. Есть!

— Так оно, Гора! — через минуту с видимым удовлетворением говорил Чугаев лейтенанту Меженцеву. — Как бы преступник ни петлял, в конце концов он обязательно попадется. Вот чего преступник не учитывает!

— Товарищ майор, что это за «артист»?

Черные глаза Меженцева светились таким вдохновенным любопытством, что Чугаев подмигнул снова.

— Что, интересно? На сцене, конечно, этот артист никогда не играл.

1

В окошечко стучали негромко, но настойчиво.

Откидывая задвижку, паспортистка Светлана Лельская готовилась сухо сообщить неурочному клиенту, что прием документов окончен, а часы работы паспортного стола указаны снаружи на объявлении, и — осеклась. Навстречу ей в узком окошечке сияла такая обезоруживающая лучезарная улыбка, что девушка смутилась.

— Простите великодушно! — блестел сахарными зубами незнакомец. — Когда можно сдать документы на прописку?

В комнате запахло крепким одеколоном; карие с поволокой глаза молодого человека смотрели на девушку почтительно и восторженно. В свои двадцать лет Светлана привыкла уже к таким взглядам, равнодушно отворачивалась, но тут было что-то другое...

— С девяти до часу, ежедневно, — ответила Светлана и, чувствуя, что неудержимо краснеет, добавила: — Можно и сейчас...

— Нет, нет, я только узнать! Спасибо большое! — продолжал играть обворожительной улыбкой незнакомец, и девушка, досадуя на себя, также невольно улыбаясь, не могла решиться закрыть спасительное окошечко.

Молодой человек оглянулся — на секунду окошко оказалось заслоненным тонкой синей шерстью костюма, — потом наклонился, быстро зашептал:

— Девушка, милая! Я здесь один, как перст, только из Москвы. Не сочтите за навязчивость — сходим вместе в кино?

— Что вы! — вспыхнула Светлана; она, кажется, не подавала никаких поводов для такого скоропалительного ухаживания.

— А что такого? — настойчиво шептал молодой человек. — Папа и мама не заругают: в восемь вы будете дома. Поверьте — я от чистого сердца!

— Нет, нет! — наотрез отказалась девушка и испуганно вздрогнула: за дверьми послышались шаги.

— Я буду ждать на углу. А это — вам!

Молодой человек вынул из петлицы пиджака красную гвоздику, положил на край окна.

Светлана бросила цветок на колени, поспешно захлопнула окошечко.

— С кем ты тут беседуешь? — спросила старшая паспортистка Игумнова, немолодая женщина в синем форменном платье.

— Я? Ни с кем, Мария Афанасьевна. Пела, должно быть...

Игумнова улыбнулась: опустив голову, раскрасневшаяся Светлана внимательно разглядывала синий печатный бланк и не замечала, что держит его перевернутым.

«Кто он такой? — взволнованно раздумывала девушка. — Конечно, нездешний! Хотя он и сам сказал — из Москвы. Ни в какое кино она, конечно, не пойдет, это уж слишком!.. А какой любезный — сразу чувствуется, что человек из столицы. Собственно говоря, почему бы и не сходить? Ничего особенного нет. Ну, ну, это глупости!.. Кто же все-таки он? Инженер? Ученый? Артист?.. Вот, вот, это скорее всего — артист!» Недавно в их город приезжал на гастроли областной театр, и Светлана видела одного артиста, похожего на этого. В длинном черном пиджаке и узких светлых брюках, как и этот, красивый, надушенный, он что-то громко говорил идущей рядом с ним некрасивой, скромно одетой женщине. «Артисты», — услышала Светлана от прохожих. А вечером она увидела их обоих на сцене. Правда, в спектакле с ними произошло какое-то непонятное превращение. Худая некрасивая женщина оказалась заслуженной артисткой республики и играла так, что Светлана плакала. А красивый молодой человек стал словно меньше и молча ходил по сцене с деревянной шпагой. Светлана узнала его только под самый конец, когда артисты вышли поклониться, — он стоял к зрителям ближе всех... «Все это, впрочем, глупости, — думала девушка, — артист или не артист, в кино я, во всяком случае, не пойду. Интересно только: неужели и правда будет ждать?»

Под каким-то предлогом Светлана задержалась на работе и вышла из здания только тогда, когда фигура старшей паспортистки промелькнула в окне.

Чувствуя, как у нее колотится сердце, Светлана вышла на улицу и вздрогнула. Незнакомец стоял на углу, и Светлане достаточно было одного взгляда, чтобы разглядеть его, теперь — полностью. Среднего роста, с черными словно завитыми волосами, уложенными упругими завитками, в синем костюме и красной крепдешиновой рубашке с белым галстуком, он не был похож ни на одного из тех молодых людей, которые безуспешно добивались внимания Светланы. Конечно, артист!

Заметив Светлану, молодой человек быстро пошел навстречу, еще издали сияя своей располагающей улыбкой.

— Вы умница! — просто и благодарно кивнул он девушке. — А я уже билеты взял.

Светлана хотела сказать, что она торопится и никуда не пойдет, но не успела. Молодой человек захватил уже и мягко пожал ее руку.

— Ну вот — давайте познакомимся. Я — Давид Войцеховский.

Смущенной Светлане не оставалось ничего другого, как назваться самой.

— Чудесное имя! — воскликнул Войцеховский. — Очень вам подходит: вы на самом деле какая-то светлая, лучистая. Света!

Сказано это было так искренне, что Светлана не нашлась, что ответить, потупилась.

— Пойдемте, Света, пойдемте, — увлекал ее Войцеховский, едва касаясь рукой локтя девушки. — Картина, говорят, интересная — «Разные судьбы». В Москве я не успел посмотреть. Вместе и посмотрим.

Картина действительно оказалась хорошей, и уже вскоре Светлана перестала раскаиваться в том, что согласилась пойти. Хорошее впечатление произвело на нее и то, что ее неожиданный знакомый вел себя безукоризненно. Знакомые ребята тем Светлану и отталкивали, что стоило только оказаться с ними наедине или вот так же, в кино, как они пытались обниматься. Войцеховский не мешал смотреть. Наклонившись и обдавая запахом одеколона, вставлял уместную шутку, хвалил музыку фильма, которая понравилась и Светлане.

Сеанс закончился засветло. Войцеховский предложил было Светлане поужинать в ресторане — девушка отказалась. Как это бывает в маленьких городках, единственный ресторанчик в Пореченске пользовался незавидной репутацией, местные жители обходили его стороной. Войцеховский ненадолго погрустнел — было видно, что ему не хочется так быстро обрывать начавшееся знакомство, потом, что-то придумав, весело тряхнул головой.

— Света, давайте покатаемся в такси. — И, предупреждая отказ, успокоил: — Недолго, полчасика. Вы мне свой город покажете. Ну, ладно?

— Только недолго, — не сумела отказать Светлана.

Через несколько минут они уже ехали в старенькой «Победе». Войцеховский, не обращая внимания на ухмыляющегося шофера, полушутя-полусерьезно говорил:

— Если я, Света, когда-нибудь увезу вас в Москву, я буду возить вас только в «зимах». Скорость, комфорт, и навстречу — огни Садового кольца! Ах, Света, Света, жизнь все-таки — роскошная штука!..

Никогда не бывавшая в Москве Светлана зачарованно слушала своего спутника. В ее живом воображении возникали яркие нарядные улицы, вереницы автомобилей, какие-то необыкновенные люди. Вся ее небольшая, двадцатилетняя жизнь в маленьком зеленом городке представилась вдруг скучной и незначительной.

Войцеховский, поняв состояние девушки, принялся успокаивать ее. Мельком поглядывая через стекло на белые домики, утонувшие в зелени садов, он похвалил:

— Знаете, Света, а мне нравится ваш город. Есть в нем что-то такое тихое, патриархальное. Нет, я, праве, доволен, что приехал сюда. — И, как бы между прочим, пояснил: — Хочу здесь поработать над книгой.

— Вы — писатель? — догадалась, наконец, Светлана.

— Пишу.

— Симонова, наверно, знаете? — назвала Светлана своего любимого поэта.

— Костю? — снисходительно улыбнулся Войцеховский. — «Жди меня, и я вернусь...» Ах, Светочка, вы просто очаровательны!

Теперь Светлана прониклась к своему необычному знакомому еще большим уважением и доверием. Девушка стала разговорчивее и, осмелев, не отводила взгляда, когда карие, с поволокой, глаза останавливались на ее свежем лице. Светлане нравилось в Войцеховском все: и этот, с едва приметной горбинкой, нос, и черные брови, и благородно-матового оттенка лицо, на котором так красиво выделялись яркие, словно у девушки, тронутые мягкой улыбкой губы.

Через час, исколесив весь город, старенькая «Победа» остановилась у небольшого дома с палисадником. На глазах у изумленных старушек, сидевших на лавочке, из машины вышла раскрасневшаяся и счастливая Светка Лельская. Черноволосый красавчик помахал девушке рукой; обдав старушек синим дымком, «Победа» укатила.

— Заневестилась девка, — подхватили новую тему старушки. — И жениха под стать нашла — кровь с молоком!..

Весь следующий день Светлана не находила себе места. День тянулся ужасно медленно: поминутно поглядывая на часы, девушка то бледнела, то краснела, ужасно все путала, чего с ней никогда не бывало, и старалась избегать сочувственного, понимающего взгляда старшей паспортистки.

В три часа, как было условлено, в фанерную дверцу постучали.

Светлана вспыхнула, проворно вскочила, стараясь загородить окошечко. Старшая паспортистка догадливо сняла телефонную трубку, оживленно начала что-то рассказывать знакомой.

— Добрый день, Света! — дружески улыбался Войцеховский, заглядывая в окошко. — Как самочувствие?

— Хорошее! — радостно засмеялась Светлана, принимая пучок гвоздик. — Ну, где ваш паспорт?

— О, вы сразу за дело! — пошутил Войцеховский. — Вот, пожалуйста. И не будьте, Светочка, очень строгой: понимаете — торопился и забыл выписаться. Надеюсь, такой пустяк вас не затруднит?

Помимо воли в Светлане заговорила паспортистка, ее пушистые бровки озабоченно нахмурились.

— Что с вами делать — ладно!

Светлана бегло проглядела московский штамп прописки, не удержалась — заглянула в «особые отметки» (лист был чистым — правда, что холостой!), невольно задержала взгляд на фотокарточке — красивое молодое лицо, открытый взгляд, на обрезанном белым уголком плече — четкий фиолетовый ободок печати. Но что это? Чтобы подавить невольный возглас удивления, девушка больно прикусила губу, секунду-другую, боясь выдать себя, не смела поднять головы.

— Ладно, — взглянула, наконец, Светлана на Войцеховского спокойными, улыбающимися глазами. — Все сделаю.

— Когда можно зайти?

— Когда? — Жилка на виске у Светланы билась так сильно, что причиняла ей почти физическую боль, но девушка продолжала улыбаться. — Завтра... в это же время.

— Чудесно! — кивнул Войцеховский и, словно отделяя служебное от личного, понизил голос: — А сегодня увидимся?

— Сегодня нет... мама болеет.

Лицо Войцеховского стало озабоченным.

— Надеюсь, не серьезно?

— Нет, нет, что-то так!..

— Тогда до завтра, — грустно поблестел глазами Войцеховский. — До свидания, милая!

Светлана нашла еще в себе силы приветливо кивнуть к только после этого, закрыв окошечко, подавленно опустилась на стул.

Фотография Войцеховского была наклеена на чужой паспорт!

2

Когда через три часа нарочный из Пореченска доставил паспорт в уголовный розыск, Чугаев поначалу усомнился. Паспорт как паспорт. Потом уж пригляделся — точно, подделка! Да ведь как чисто сделано, в одном только месте буковка чуть пошире. Золотой глаз у девушки!

Чугаев внимательно разглядывал наклеенную в паспорте фотографию. Определенно она кого-то напоминала.

Нос с еле заметной горбинкой, выразительные глаза, большой лоб, густые волосы, — только, пожалуй, без этих парикмахерских завитков.

Чугаев достав из стола картонную коробку с копиями фотографий — коллекцию эту майор держал у себя помимо служебной, — быстро, словно тасуя, принялся рассматривать карточки. Перед глазами замелькали десятки лиц — мужские и женские, пожилые и юные, хмурые и веселые. Ну, конечно! С узенького глянцевого листка знакомо и спокойно смотрел симпатичный молодой человек с выразительными глазами и большим лбом. «Перманента» здесь у него действительно не было: черные волосы зачесаны назад. На фотокарточке в паспорте Давид Войцеховский выглядел артистичнее. Да, теперь насчет Войцеховского. Чугаев перевернул найденную карточку — на обороте, почерком майора, было написано: «Михаил Либензон» и поставлен большой знак вопроса. Так оно!..

Чугаев позвонил в райотдел милиции, потом на квартиру капитана Лобова.

— Максимыч, ты?.. Добрый вечер — Чугаев... Слушай, кто у тебя тогда Либензона прозевал?

— Либензона? Какого? — Лобов, очевидно, вспомнил, трубка энергично крякнула. — Федюнин!..

И поняв, что вопрос этот не праздный, заволновался:

— А что — нашли? Взяли?..

— Не взяли, на, кажется, возьмем, — довольно сказал Чугаев. — Вот что, Максимыч, пошли за этим Федюниным, и давайте быстренько ко мне.

Через полчаса в кабинете начальника уголовного розыска состоялось самое короткое, какое только можно представить, совещание.

Майор Чугаев и капитан Лобов сидели, младший лейтенант Федюнин, с круглым добродушным лицом, стоя, разглядывал под ярким светом люстры фотокарточки Давида Войцеховского и Михаила Либензона.

— Он, — твердо сказал младший лейтенант, и его светлые, мало приметные брови хмуро сдвинулись.

— Не забыл? — засмеялся Чугаев.

— Разве забудешь, товарищ майор! — смущенно отозвался Федюнин. Он выразительно хлопнул себя по затылку. — Вот он у меня где!

— Тогда все, — поднялся Чугаев.

Несколько минут спустя начальник Приреченского городского отдела милиции подполковник Климов получил предписание задержать Войцеховского-Либензона, а в Москву был послан телеграфный запрос о владельце паспорта № 200195, выданного в Краснопресненском районе столицы.

Ответ на телеграмму пришел на следующий день в два часа. Паспорт № 200195 на имя Войцеховского Давида Моисеевича, как сообщала Москва, был утерян владельцем полгода назад. Инженеру Войцеховскому, и поныне проживающему в Краснопресненском районе, выдан новый паспорт.

Таким образом, получалось, что по земле одновременно ходили двое Войцеховских, у которых в паспорте совпадало буквально все: имя, отчество, год, месяц, число и место рождения. Разница была только в одном: один был честным советским человеком, однажды проявившим беспечность, второй — ловким аферистом, воспользовавшимся этой беспечностью и доставившим год назад немало хлопот работникам милиции.

...Ровно за год до описываемых событий, погожим августовским утром, в подъезд четырехэтажного дома торопливо вошел молодой, хорошо одетый человек в мягкой коричневой шляпе. Он быстро взбежал на второй этаж, надавил кнопку электрического звонка.

Дверь открылась. Полная женщина, поправляя на груди халат, удивленно посмотрела на незнакомого тяжело дышащего человека.

— Это квартира Гершмана?

— Да. Но он уже на работе.

Молодой человек взволнованно облизал яркие, как у девушки, губы, быстро заговорил по-еврейски.

— Простите, — чуть улыбнувшись, перебила хозяйка, — я плохо понимаю...

— Люди забывают родной язык! — мимоходом, с горечью пробормотал молодой человек. — Нас никто не слышит?

— Нет, там только дети. — Хозяйка начала беспокоиться. — Да что такое?

— Я от Моисея Робертовича, — пояснил молодой человек, прикрывая дверь. — У него неприятность...

Женщина побледнела.

— Я едва вырвался, — торопливо объяснил молодой человек. — Пришли из ОБХСС! Моисей Робертович просил передать — деньги и самые ценные вещи отнесите родственникам...

— Какой ужас! — прижав руки к груди, потрясенно охнула хозяйка.

— Только самое ценное! — продолжал наставлять молодой человек. — И лучше, если отнесете не к близким родственникам. Не теряйте времени, возможен обыск. А теперь извините — бегу, надо еще предупредить!..

Через несколько минут немолодая полная женщина с белым, как мел, лицом и ярко накрашенными губами сбежала по лестнице, выскочила на улицу. В левой руке она несла увесистый саквояж.

— Гражданка, подождите! — остановил ее властный голос.

Женщина вздрогнула, испуганно вскинула голову.

Против нее стоял высокий человек в черном костюме и светлой кепке. Его серые глаза отливали холодным стальным блеском.

— В чем дело? — По бледному лицу женщины пошли бурые пятна.

— Отойдем в сторону, — приказал человек и, когда женщина послушно сошла с тротуара, сдержанно опросил: — Куда вы направляетесь?

— Я? — Женщина судорожно вдохнула воздух, сказала первое, что ей пришло в голову: — На поезд... тороплюсь!

— Предъявите ваш паспорт.

Женщина пошарила в карманах светлого габардинового пальто, растерянно произнесла:

— У меня нет паспорта. Дома...

Мужественное, суровое лицо человека дрогнуло от невольной улыбки.

— Как же так? Собираетесь куда-то ехать и не берете паспорт. Странно, правда?

Дрожащая женщина не успела ничего ответить. Прямо на них, сумрачно надвинув на глаза мягкую коричневую шляпу, шел предупредивший ее об опасности молодой человек. За ним, выразительно держа руку в кармане пиджака, — коренастый мужчина с угрюмым, зловещим лицом.

— Задержал, — коротко кивнул он высокому.

— Так, — медленно сказал тот, останавливая на вконец растерявшейся женщине холодные стальные глаза. — Запираться бесполезно. — Небрежным жестом вынул он из внутреннего кармана пиджака красную книжечку. — Я сотрудник ОБХСС. У вашего мужа крупная растрата на базе. Мы предполагали, что он постарается предупредить вас, и, как видите, — не ошиблись. А у вас паспорт имеется, молодой человек?

— Пожалуйста, — испуганно и суетливо подал тот паспорт.

— Вот видите, гражданка, — даже у него паспорт с собой. Придется нам с вами пройти в отделение. Сейчас сходите возьмите паспорт. Чемоданчик можете оставить своему знакомому. — Старший усмехнулся. — Ему-то, надеюсь, доверяете?

— Ради бога! — Женщина умоляюще посмотрела на молодого человека, вложив в этот взгляд все, что творилось у нее в душе: страх, надежду, запоздалую благодарность, сочувствие. — Какой ужас!..

Обескураженный молодой человек, всем своим видом выражая отчаяние и готовность служить жене начальника, бережно принял саквояж, незаметно — успокаивающе — кивнул.

Когда задыхающаяся от бега и волнения женщина прибежала на место, прижимая к бурно вздымавшейся груди зеленую книжку, на углу никого не было. Женщина пометалась по улице и, вдруг все поняв, схватилась за сердце.

Через тридцать минут бледная, с некрасиво прыгающими губами, она влетела в просторный кабинет управляющего межобластной базой текстильторга, отчаянно крикнула выскочившему из-за стола лысоватому человеку в очках:

— Моисей, нас обокрали!

— Позор! — кричал через минуту возмущенный управляющий, бегая по своему просторному кабинету. — За кого ты меня считаешь? За тридцать лет я когда принес в дом ворованную копейку? Скажи — принес? Почему ж ты тогда поверила?!

Пока в районном отделе милиции супруги рассказывали о хищении трехсот рублей, золотых часов и отреза шерсти, купленного в подарок сыну, на другом конце города, во второй раз за этот день, разыгрывалась дерзко задуманная афера.

Двое мужчин — высокий, с волевым, мужественным лицом и приземистый, длиннорукий, с угрюмым, неприятным выражением тусклых глаз — неторопливо прохаживались от угла до угла; молодой человек в коричневой шляпе, стол на лестничной площадке, с силой нажимал кнопку звонка.

— У нас открыто, — распахнула дверь пожилая женщина с седыми пышными волосами. — Вам кого?

— Это квартира Глейзарова?

— Проходите, — гостеприимно пригласила хозяйка. — Я — жена Глейзарова.

— Я от Иосифа Яковлевича! — быстро сообщил молодой человек и уверенно перешел на еврейский язык.

Не перебивая, хозяйка мужественно выслушала страшную новость — ОБХСС, недостача, собрать и отнести к знакомым ценные вещи — и ответила на прекрасном еврейском языке:

— Спасибо, благородный юноша!

Невольно восхищаясь выдержкой женщины, молодой человек попрощался, выбежал из квартиры.

Прислушавшись к затихающим шагам, женщина прошла во вторую комнату, где стоял телефонный аппарат...

Высокий мужчина с волевым, мужественным лицом начинал нервничать — вторая жертва медлила спасать свои богатства. Прошмыгнувший мимо молодой человек в коричневой шляпе успокаивающе кивнул, повернул за угол.

В ту же минуту сердце высокого радостно дрогнуло: на улице показалась седовласая женщина с огромным чемоданом, таким тяжелым, что ей то и дело приходилось перебрасывать его с руки на руку. «Дура!» — невольно усмехнулся человек, двинувшись навстречу.

— Гражданка, подождите.

— Пожалуйста. — Женщина довольно охотно поставила тяжелый чемодан на землю. — В чем дело?

— Куда вы направляетесь?

— Туда, куда надо, — невозмутимо ответила женщина.

— Предъявите паспорт.

— А кто вы такой?

— Я? — человек в черном костюме холодно улыбнулся. — Сейчас узнаете!

Сцена, за исключением некоторых деталей — у женщины, например, паспорт оказался с собой, — повторилась. Когда из-за угла вышли молодой человек в шляпе, искусно изображавший отчаяние, и невысокий угрюмый мужчина, державший руку в кармане, «сотрудник», остановивший женщину, предупредил:

— Запираться бесполезно. Я — из ОБХСС, — помахал он красной книжечкой.

— Покажите! — раздался за его спиной негромкий спокойный голос.

Мужчина круто обернулся, дернулся и, мгновенно оценив обстановку, примиряюще пожал плечами. Бежать было бесполезно: увлекшись спором с несговорчивой женщиной, аферисты не заметили, как их окружили.

— Это недоразумение! — волновался молодой человек в коричневой шляпе. — Вот мой паспорт!

Худощавый мужчина в ковбойке бегло просмотрел паспорт на имя Михаила Либензона, спокойно положил его в свой карман.

— Хорошо, в отделении разберемся.

— Роза, что ты там наложила в чемодан? — пробился, наконец, к своей жене Глейзаров, пожилой человек в белой тужурке.

— Что положила? — засмеялась женщина. — Все, что потяжелее, даже два кирпича. Неси теперь сам, все руки отмотала!

Женщина отыскала взглядом Либензона. Ее большие, когда-то, должно быть, изумительно красивые глаза потемнели от возмущения.

— Мой муж, молодой человек, — советский инженер, а не коммерсант!

— Бывают ошибки, мадам! — развел руками Либензон.

Третий участник аферы вел себя совершенно безучастно. Он стоял посредине, вытянув непропорционально длинные руки вдоль коротенького туловища, равнодушно смотрел в землю и, когда подошла машина, не дожидаясь распоряжения, первый полез в синий крытый кузов.

В отделении задержанных провели в дежурную комнату. Худощавый человек в ковбойке коротко кивнул сидевшему за столом младшему лейтенанту:

— Ясейчас.

Либензон снял шляпу, вытер тонким батистовым платком лоб, непринужденно расчесал густые черные волосы.

— Жарко, — кивнул он дежурному.

— Печет, — словоохотливо поддержал круглолицый младший лейтенант, невольно выделив этого молодого симпатичного человека и сочувственно осведомился: — Что, задержали?

— Да я в роли свидетеля. — Либензон повесил на спинку стула коричневый в полоску пиджак, неодобрительно покосился на своих коллег. — Привязались на улице, спасибо, милиция выручила!

— Бывает, — окончательно утвердился в своем сочувствии дежурный. Он выразительно пошлепал себя под круглым подбородком. — Под этим делом, наверно? Напьются и безобразничают.

— Конечно, — брезгливо поморщился Либензон, незаметно моргая высокому. Он наклонился к дежурному, доверительно понизил голос: — Куда тут на минутку можно?

— Как выйдете — налево, — охотно пояснил дежурный. — Во дворе.

— Пиджак я оставлю, ничего? — заботливо спросил Либензон.

— Конечно, чего тут, — успокоил младший лейтенант. — Я же здесь!

Поглаживая влажную шелковую тенниску, Либензон вышел; высокий и длиннорукий не шелохнулись.

Капитан Заречный, худощавый человек в клетчатой ковбойке, вошел в дежурную комнату, хотел что-то сказать и изменился в лице: на стуле Либензона висел только коричневый пиджак.

— Где третий, Федюнин?!

— Сейчас придет, товарищ капитан, — спокойно объяснил дежурный. — Вышел...

— Разиня! — уже из дверей крикнул Заречный.

В отделении тревожно захлопали двери, часто застучали сапоги.

Через полчаса в райотдел приехал майор Чугаев. Он прошел в комнату, куда поместили двух оставшихся преступников, теперь уже тщательно охраняемых, еще в дверях весело окликнул:

— А, старый знакомый! Здорово, Захаров.

Высокий человек в черном костюме нерешительно поднялся, вглядываясь в лицо опознавшего его человека. Серые холодные глаза оживились.

— Здравия желаю, гражданин начальник! Опять свиделись.

— Свиделись, Захаров, — засмеялся Чугаев. — Чего ж это ты так разменялся? Бывало, вооруженный грабеж, а теперь мелкое мошенничество? Не узнаю, Захаров!

— Что делать, гражданин начальник, — улыбнулся Захаров. — Пятый десяток, в мои годы лучше сто шестьдесят девятая, чем пятьдесят девятая — три...^[20]

— А «завязать» не пора?

— Да, может, уже и пора, что-то часто срываться стал.

— Ну, в Саратове, положим, вы неплохо сработали, — подмигнул Чугаев.

— Уже знаете? — не очень удивился Захаров. — Да, там чисто прошло.

— Ты садись, Захаров, — разрешил Чугаев. — Разговор у нас долгий будет. Посоветуй вот, как Либензона взять. Промазали тут ребята.

— Мишу-то? — в голосе Захарова звучало почтительное восхищение. — Не возьмете, гражданин начальник. Это — артист!..

— Возьмем, — пообещал Чугаев.

На допросе Захаров подробно рассказал, как он после очередного освобождения из заключения познакомился в Новосибирске с Либензоном и тот соблазнил его верным заработком.

— Никого не грабим, — вдохновенно убеждал Либензон. — Доверчивые граждане отдают ценности добровольно, из рук в руки. Статья сто шестьдесят девятая — максимум три года, пустяк!

Затем в их компанию влился Перепелица — маленький угрюмый человечек. Механика аферы была необычайно проста: прибывая в город, Либензон под предлогом устройства на работу обходил несколько баз и трестов, узнавал фамилии и домашние адреса сотрудников. Все остальное совершалось быстро, напористо, и, обобрав двух, самое большее — трех человек, преступники немедленно уезжали в другой город.

Выждав некоторое время, Захаров сообщил даже адрес квартиры, где они остановились. Действовал Захаров наверняка: когда милиция приехала, комната на окраине была уже пуста: хозяйка дома показала, что Миша, как его все звали, заехал на такси, пробыл на квартире считанные минуты и уехал, пообещав вернуться вечером. Посредине комнаты валялись два раскрытых чемодана и саквояж с отрезом. Все, за исключением денег, было цело.

Не дали никаких результатов и другие оперативные меры — осмотр вокзала, аэропорта, автовокзала; ничего утешительного не принесли и запросы, посланные вместе с фотографиями Либензона в города, где он мог укрыться у своих родственников или знакомых. Обходительный молодой человек с манерами джентльмена и повадками крупного жулика канул словно в воду...

3

Остальное произошло так.

В назначенный день и час, держа наготове букет красных гвоздик, Давид Войцеховский, или, как теперь уже известно, Михаил Либензон, постучал в фанерное окошечко. В прохладной комнатке для посетителей никого не было.

Окошечко открылось, но вместо голубоглазой Светланы в него выглянула немолодая женщина в синей форменной одежде.

— Слушаю вас.

— Простите, мне бы Свету. Мы с ней договорились.

— И зачем же вам нужно Свету? — спросил кто-то позади.

Либензон быстро обернулся — за его спиной стояли два офицера милиции.

— О времена! — патетически воскликнул Либензон и любезно поклонился. — Пойдемте, молодые люди.

ВЫСТРЕЛ НА ОКРАИНЕ

1

Молодая женщина в платье из льняного полотна оглянулась и, на мгновение задержав на Бухалове карие глаза, поздоровалась.

— Вы, наверно, новенький? — Женщина говорила мягко, чуть-чуть припевая, как говорят обычно украинцы. — Со всеми товарищами из управления познакомилась, а вас первый раз вижу.

— В отпуске был, — коротко ответил Бухалов, вертя в руках соломенную шляпу.

— Вот оно что! — кивнула женщина. — Ну, давайте знакомиться. Я — ваша новая библиотекарша, зовут меня Лидия Николаевна Приходько.

— Бухалов, — назвался капитан, неловко пожимая прохладную руку женщины.

— Слышала о вас, — внимательно посмотрела библиотекарь. — И много хорошего.

— Ну, что там, — смутился Бухалов. Белые залысины на его лбу порозовели.

Помогая этому высокому сутулому человеку в сером просторном костюме преодолеть смущение, библиотекарь склонилась над абонементом, отыскала карточку.

— За вами ничего нет?.. Да, все сдано. Что ж вы хотели почитать?

— Если можно, последние номера журналов «Новый мир», «Знамя»...

— Пожалуйста.

Легкой скользящей походкой библиотекарша подошла к стеллажам, округлыми точными движениями рук сняла с полок несколько журналов. Обычно крайне стеснительный с женщинами Бухалов следил за ней не отрываясь, испытывая непонятное смутное волнение.

— Записать? — вернулась Приходько к столу.

— Да, пожалуйста, — торопливо проговорил Бухалов, мучительно раздумывая, что бы сказать еще. К его удивлению, коротких обычных слов сейчас было мало.

Лидия Николаевна присела, склонилась над формуляром. Испытывая все то же смутное беспокойство и удивление, Бухалов украдкой, теперь вблизи, разглядывал ее. Темные густые волосы, надвое разделенные ровным молочным пробором, матовое, тронутое легким загаром лицо с короткими остро торчащими бровками, открытые по локоть смуглые руки; полотняное платье как-то выразительно подчеркивало строгую чистоту лица и рук молодой женщины. Слева, на спокойно поднимаемом грудью кармашке, алела вышитая вишенка, наивная и трогательная... Бухалов внезапно понял: новая библиотекарша была похожа на покойную жену Асю. Такая же легкая скользящая походка девочки, короткие острые брови. Ася была, пожалуй, только старше. Капитан поспешно отвел взгляд, тихонько вздохнул.

В просторной комнате было прохладно, тихо и, как всегда казалось Бухалову, торжественно. Ощущение этой торжественности вызывали книги, множество книг, молчаливо взывающих к тишине и размышлению. В прогале между стеллажами из окна лился солнечный свет, в его золотом потоке дрожали пылинки. Бухалов с минуту задумчиво смотрел на дрожащий поток и неожиданно чихнул.

— Будьте здоровы! — Приходько подняла голову, улыбнулась. — Расписывайтесь.

— Спасибо, — Бухалов покраснел.

Он расписался в формуляре, сложил стопкой журналы.

— Где же вы отдыхали? — поинтересовалась Лидия Николаевна.

— В Крым ездил, с сыном...

— Ну вот, — улыбнулась библиотекарша. — А жена дома сиди?

Бухалов смешался, негромко крякнул.

— Жены нет... умерла.

Брови Лидии Николаевны испуганно взлетели.

— Простите, пожалуйста! — Ее большие карие глаза смотрели виновато и огорченно. — Не знала я...

И, стараясь загладить невольную неловкость, причинившую человеку боль, грустно покачала головой.

— У меня тоже такая история — муж погиб...

Легкий укол, вызванный неосторожным вопросом библиотекарши, сменился у Бухалова внятным чувством сожаления.

— Тоже... болел?

— Нет. — Приходько, опустив голову, машинально чертила что-то карандашом. — Погиб под Киевом, во время одной операции. Он офицер милиции был...

Общность судеб сближает. Между Бухаловым и молодой женщиной протянулись незримые нити взаимного сочувствия и доверия; еще не зная друг друга, они уже не были и совершенно чужими людьми. Так бывает в жизни: иногда можно прожить с человеком рядом многие годы, и он останется далеким; другой же, каким-то движением или словом приоткрывший на миг свою душу, — становится близким за одно мгновение. Потом могут пройти годы, можно никогда больше не встретиться с этим человеком, но хорошее, светлое чувство общности надолго, если не навсегда, останется в памяти. Нечто подобное и произошло сейчас между Бухаловым и Приходько — для обоих незаметно и неосознанно, лишенное какой-либо интимности, но оттого не менее искреннее и значительное. Оно, это внезапно возникшее чувство, несколько дольше удерживало Бухалова, смущенно вертевшего соломенную шляпу, у стола библиотекарши, заставляло слегка удивленную Лидию Николаевну спрашивать этого высокого сутулого человека и в свою очередь говорить о таких вещах, о каких обычно легче думается наедине.

— Трудно к этому привыкнуть, правда?

— Да... нелегко.

— А у вас сын большой?

— Девять лет.

— А у меня дочь — шесть лет. С кем же вы его оставляете?

— Один. Он у меня парень самостоятельный! — По тонким губам Бухалова пробежала мягкая улыбка. — Иногда сестра заходит.

— Мне легче, — посочувствовала Приходько. — У меня мама — с бабушкой весь день.

— Вы украинка?

— Нет, — улыбнулась Лидия Николаевна. — Муж украинец был. А что — разве заметно?

— Говор у вас мягкий, с пид Полтавы так говорят.

— Привычка, долго на Украине жила. А как похоронила — переехала к маме...

Улыбка в карих глазах женщины погасла, по ее чистому симпатичному лицу прошло легкое облачко да так и застыло каким-то неуловимым выражением недоумения и горечи.

Бухалов, чутко уловивший перемену в ее настроении, взял со стола журналы, торопливо попрощался.

— Заходите.

— Спасибо.

Чувствуя на себе задумчивый взгляд, Бухалов вышел, сутулясь больше обычного, с легкой досадой подумал, что новый серый костюм излишне просторен и сидит мешковато. Вообще, хотя капитану по роду своей службы надевать штатское приходилось нередко, в форме он всегда чувствовал себя увереннее и проще — привычка, приобретенная за двенадцать лет работы в милиции. В форме он даже сутулился меньше: сама строго пригнанная одежда выпрямляет и сдерживает. Не то что этот пиджак: застегнул — жарко, расстегнул — длинные полы разлетаются надвое, словно хвастают: смотрите, мол, какая под нами дорогая шелковая рубаха!..

На улице было очень тепло. Шли те самые изумительные августовские дни, солнечные и тихие, когда еще ярка зелень деревьев, но в ней уже нет-нет да и мелькнет, бесшумно опускаясь на землю, лимонный лист клена; когда в девственной голубизне воздуха, словно первая седина, серебряно вспыхивает на солнце невесомая паутинка...

Бухалов шел медленно, одновременно и любуясь этой предвечерней августовской благодатью, и прислушиваясь к тому светлому и грустному чувству, которое навеял на него разговор в библиотеке. Пожалуй, впервые за последние годы он не торопился домой; хотя Бухалов и девятилетний Генка великолепно находили общий язык, отлично понимали друг друга, платя взаимной привязанностью, — бывали минуты, когда взрослому хотелось побыть со своими мыслями наедине.

Давно, очень давно никто не говорил с Бухаловым так просто и дружественно, как эта библиотекарша, чем-то напомнившая ему покойную жену. С товарищами по работе не столько замкнутый, сколько стеснительный и деликатный, Бухалов своими очень личными настроениями не делился, да и не умеют мужчины говорить на такие темы. Единственная женщина, имевшая доступ в его дом, — сестра Паша была старше его и, озабоченная своими семейными делами, житейскими неполадками и мелочами, в редкие приходы успевала только кое-что подштопать да починить. Надкусывая нитку, она по-бабьи жалостливо вздыхала, глядя на брата, принималась уговаривать: жениться надо!.. Иногда Бухалов и сам думал о том, что плохо это — в тридцать шесть лет оставаться одиноким. Но те же тридцать шесть лет, стоило на минуту задуматься, оборачивались необычайной сложностью: это в его-то годы обзаводиться какими-то знакомствами, еще чего доброго бегать на свидания?! Подумав так, Бухалов каждый раз еще решительнее гнал прочь всякую мысль о попытке второй раз устроить свою личную судьбу.

Конечно, горькими шутками о комизме свиданий в его годы Бухалов обманывал себя. Причины, по которым он не разрешал себе никаких знакомств, были проще и значительнее. Прежде всего — Генка. Как отнесся бы сын к появлению новой матери, не ранит ли это его маленькое великодушное сердчишко, и так уже однажды подвергшееся недетскому испытанию? Ответов на такие вопросы не было, эксперименты тут недопустимы. И второе, не менее сложное, тонкое и болезненное: а вдруг ошибешься, а вдруг и нет на свете второй такой, какой была его Ася?..

Генка, загорелый, как цыганенок, в одних трусишках, встретил отца упреком:

— Опаздываешь, пап. Ждал, ждал, даже есть перехотелось!

В последнее время Бухалов заметил у сына новую черточку: Генка не мчался, как раньше, встречать его в дверях или на лестнице, если видел из окна, а оставался сидеть на месте — полный нетерпения и радости, но сдержанный. Рос, должно быть, сын.

— Раздевайся, пап, скорей! — Генка, еще секунду назад сидевший с книгой, как пружинка, вскочил, сдернул со стола газету. — Вот у нас что!

На столе стояла тарелка с неочищенной селедкой и блюдо, доверху наполненное нарезанными помидорами.

— Да куда столько? — удивился Бухалов.

— Съедим! — успокоил сын, вывертывая стриженую голову из-под руки отца. — Я съем. Больше ничего сегодня нет.

Последний год все кулинарные обязанности Генка решительно взял на себя, и поэтому чаще всего отец с сыном ели кефир, колбасу с помидорами или яичницу. Глазунья привлекала Генку не столько даже вкусом, сколько быстротой приготовления. Ужин заканчивался чаем с батонами. Скромное, часто повторяющееся меню вполне устраивало обоих. Раза два, правда, Генка пытался варить каши, но с этим получалось хуже: то сбегало молоко, противно чадившее на плитке, то пригорала крупа. Обедали оба в столовой управления. Иногда по выходным Бухалов отправлялся с Генкой на пироги к сестре, но быстро там уставал: у Паши было шестеро детей, и с утра до вечера в доме у нее стоял веселый галдеж шестерых мал-мала меньше племянников, к возне которых незамедлительно подключался и Генка. Он чувствовал себя здесь своим человеком: когда отец уезжал в командировку, Генка на несколько дней перебирался к тетке.

Наблюдая, как отец раздевается, Генка блестел синими, как у покойной матери, глазами, убежденно говорил:

— Тебе, пап, в форме красивее. Правда?

— Правда, — усмехнулся Бухалов. О собственной внешности он был очень невысокого мнения, и слово «красивее», примененное к нему, вызвало усмешку. Раздеваясь, Бухалов посмотрел на себя в зеркало; будничное лицо, без особых, как говорят криминалисты, примет, разве вот залысины все больше становятся. Глаза серые, небольшие, брови рыжеватые — да, тут даже форма, к которой Генка питает что-то вроде слабости, и та не украсит! За что все-таки любила его Ася? Сама ведь она красивая была... Генка вот на нее похож: тоненький, быстрый. Хорошо, что не в отца выдался, красивым парнем будет!..

Бухалов остался в трусах и майке — высокий, собранный, с хорошо развитой, несмотря на сутулость, грудью и сильными, тронутыми загаром руками. Весело шлепнул сына.

— Приступаем, сынок!

Генка часто и ловко тыкал вилкой, нанизывая сразу по нескольку красных присыпанных перцем ломтиков, завидно хрустел репчатым луком.

— Сейчас бы, пап, винограду с хлебом, потом компоту — да?

— Здорово! — поддакивал, чуть-чуть подтрунивая, отец.

Весь свой месячный отпуск Бухалов провел с Генкой в Крыму, в небольшом зеленом сельце, расположенном на берегу моря. На базаре там появился ранний виноград, и Генка перестал признавать какую-либо другую еду. Ел он виноград в неимоверных количествах, с хлебом и без хлеба, а потом, накупавшись и нажарившись на солнце у моря, тянул отца в маленькую чайную, где подавали холодный густой компот, или, как его там называли по-украински, взвар. С тех пор все самое вкуснее в понятии сына начиналось, с винограда и компота.

Закончив ужин чаем, отец с сыном перемыли и убрали посуду, насухо вытерли клеенку, подмели пол. За чистотой в комнате оба они следили ревностно и очень удивлялись, когда Паша, сестра одному и тетка второму, являясь раз в неделю, качала головой и начинала убираться. Она находила сор и пыль в таких местах, которые никогда не попадали в поле зрения обоих Бухаловых: за диваном, под столом, на подоконниках; потом, подоткнув подол юбки, Паша шлепала мокрой тряпкой, и в комнате начинало пахнуть чистыми мокрыми полами — совсем так, как пахло ежедневно два года назад, когда в квартире звучал веселый родной голос...

Раньше Бухаловы занимали две комнаты. Год спустя после смерти жены капитан отдал бывшую спальню соседям. Под любыми предлогами Генка отказывался заходить туда, и Бухалов понимал почему. Здесь скончалась Ася, и, очевидно, тяжелая картина навсегда врезалась в цепкую память ребенка — сложенные на груди руки и холодное восковое лицо матери...

Вечер шел своим чередом. Набегавшись на улице, Генка явился домой, сыграл с отцом в шашки и, отчаянно зевая, лег спать. Бухалов посидел за книгами еще час и тоже лег.

В темноте ровно и четко постукивал будильник, время от времени за окном гулко запевали провода.

Подложив руки под голову, Бухалов попытался вызвать настроение, навеянное разговором в библиотеке, и не смог. В памяти на секунду возникло лицо молодой женщины с виноватыми карими глазами и тут же исчезло, отодвинутое привычными мыслями о работе.

...После возвращения из отпуска прошло три дня. Бухалову передали дело по ограблению сберкассы, порядком поднапутанное предшественником, и оно упорно не давалось. Бухалов горячо любил свою нелегкую работу и в душе считал ее сродни труду хирурга. Хирург — ножом, а он — властью закона отсекали от здорового организма человека и общества все нездоровое, вредное, мешающее жить. На какое-то мгновение в слипшихся ресницах запестрело белое пятно, обозначающее, должно быть, халат хирурга; потом пятно пожелтело, превратилось в пляж. На горячий зернистый песок, качаясь, набежала зеленая черноморская волна...

Разбудил Бухалова короткий телефонный звонок. Светящиеся стрелки будильника показывали четверть, второго.

Бухалов поднял трубку, негромко отозвался.

— Да...

— Сергей Петрович, ты? — зазвучал в трубке сдержанный голос майора Чугаева. — Прости, что потревожил. Приходи. Убит участковый Александров.

2

В прохладном ночном воздухе выстрел ударил упруго и хлестко. Вслед за ним в разбуженной тишине окраины захлебнулся отчаянный женский крик.

Сторож, дежуривший у магазина, сорвал с плеча берданку и, припадая на правую ногу, побежал за угол. Часто и сипло дыша, старик вогнал в ствол единственный патрон, прибавил шагу.

На повороте его едва не сбили с ног. Женщина, смутно белея голыми плечами и грудью, в одной сорочке, налетев на человека с ружьем, взвизгнула, отскочила в сторону.

— Стой, дурья голова! — закричал сторож. — На подмогу бег!.. Стой, говорю!

— Дедушка, ой, дедушка! — вызванивала зубами женщина. — Милиционера убили!

Старик охнул.

— Елки зеленые! Александров Колька! Только мужик домой прошел! Где?

— Там... за углом! — дрожала молодая женщина. — Раздевали меня, он выскочил, закричал, а они убили... Все с наганами!..

— Срамоту прикрой! — Сторож проворно снял с себя старенький брезентовый плащ, заставил женщину одеться. — Пойдем. Постоишь у магазина, я сбегаю позвоню.

— Я домой!.. — послушно шла рядом женщина. — Мне рядом! Ой, страх какой!..

— Не болтай зря! — прикрикнул сторож. — Садись вот на лавку и жди, я с водокачки позвоню — рядом тут. Орудию на́ держи.

Старик сунул женщине берданку, припустился бегом. Вернулся он минут через пять, задыхаясь и сплевывая, еще издали крикнул:

— Я это!

Держа ружье, как палку, женщина сидела на лавочке у магазина, нервно стучала зубами.

— Да не трясись ты! — грубовато успокоил сторож, отбирая берданку. — Их уж и след простыл. Тебе-то что — тряпье наживное, а человека нет. Сколь их было?

— Не знаю, дедушка, перепутала все! Мне бы домой, я тут близко живу!

— Пустое говоришь! Приедут, допрос снимут — тогда пойдешь. Мне, что ль, говорить — я одни твои дрожалки и видел! Ах, елки зеленые!.. Сама-то откуда шла?

— Из театра, дедушка, — беспокойно шуршала плащом женщина. — До Обуховской доехала на такси, а дальше дороги нет. Пешком пошла...

— Театр! — сердито передразнил старик. — Сидела бы дома и ладно бы было! Что сняли-то?

— Пальто, часы, платье — все! — всхлипнула женщина. — Лакировки с ног — и те сняли.

— Ай босая? — удивился старик, только сейчас заметив, что женщина разута. — Ну, стервецы! И ведь все одно тюрьмы не минуют.

Издали, вырастая в размерах, замаячила золотая точка, отчетливо донесся шум мотора.

— Едут!

Сторож проворно соскочил с лавки, выбежал на дорогу, размахивая рукой.

— Стой, стой, здеся!

Не заглушая мотора, крытый автобус остановился. Из кабины выпрыгнул Чугаев.

— Что, отец?

— Здеся она, говорю, грабленая-то! — Сторож энергично замахал рукой. — Девка, сюда давай, сюда!

Начальник уголовного розыска, коротко переговорив со сторожем, оставил с ним одного из сотрудников.

Машина тронулась дальше. Сидящая рядом с Чугаевым женщина мелко дрожала, вся подавшись вперед, невпопад отвечала на вопросы. Ощупывая лучами фар выбоины, машина свернула за угол, осторожно перебралась через ветхий мостик.

Женщина откинулась на теплую спинку сиденья, судорожно выдохнула:

— Вот!..

Александров лежал чуть в стороне от дороги, раскинув руки. В полуметре от него козырьком вниз, словно заботливо отложенная, лежала фуражка с красным околышем.

— Точно — Александров! — взволнованно сказал начальник райотдела капитан Лобов, за несколько шагов узнавший спокойное крупное лицо убитого. — Лучший участковый. На своем участке порядок навел, а на чужом погиб.

Участники опергруппы стояли в стороне, слушали сбивчивый рассказ женщины

Пожилой доктор опустился на корточки, потрогал холодную руку, расстегнул влажную, побуревшую на левой стороне груди гимнастерку. Минуту-другую стекляшки его пенсне озабоченно поблескивали в ярком свете фар, затем судмедэксперт тяжело поднялся.

— Огнестрельная рана в области сердца... Мгновенная смерть.

Майор Чугаев сдернул с бритой головы фуражку, коротко окликнул:

— Маркин, — собаку.

Стоявший позади младший лейтенант Маркин тронул поводок, срывающимся юношеским голосом скомандовал:

— Артур, след!

Серая овчарка, потыкивая носом, обошла большой круг, там, где, по словам потерпевшей, ее встретили грабители, злобно зарычала. Отпустив натянутый поводок, младший лейтенант бросился за собакой. Вслед за ним побежали двое сотрудников райотдела. Собака вела в сторону, противоположную той, откуда приехала опергруппа; в тишине, удаляясь, стучали сапоги милиционеров.

— Петрова нет, — пожалел Чугаев, глядя им вслед. — Молодой этот...

— Маркин у нас прошлый раз хорошо сработал, — с надеждой в голосе заступился капитан Лобов. — И собака хорошая.

— Все это напоминает историю со сберкассой, — негромко сказал Бухалов. — Вооруженная группа.

— Очень возможно, — кивнул Чугаев, наблюдая, как работник научно-технического отдела фотографирует место происшествия и труп Александрова.

Женщина зябко куталась в брезентовый плащ сторожа, вздрагивала.

— За что? За что? — потрясенно спрашивала она. — Ну, взяли вещи, раздели. А за что человека?

— Пройдите в машину, сядьте, — мягко сказал капитан Бухалов; ожидая, пока кончится фотографирование, капитан стоял в стороне, тихонько покашливал и раздумывал над тем, что рассказала потерпевшая. Только сейчас, при свете фар, он заметил, что женщина была в одних чулках, без туфель.

— Тепло, — равнодушно отозвалась она. — Это изнутри колотит...

Последний раз вспыхнул рефлектор. Можно было приступать к осмотру.

Чугаев, капитан Лобов и Бухалов подошли к трупу, внимательно оглядели его. Ладонь левой руки у Александрова была в крови: он, должно быть, схватился за грудь, последним инстинктивным движением прикрывая рану, и, упав на спину, бессильно откинул руку.

Пальцы на правой руке были сведены, точно пытались схватить что-то. Офицеры тотчас поняли и этот выразительный предсмертный жест — кобура на ремне была открыта, из нее торчал наполовину вынутый тяжелый «ТТ». Пока все это совпадало с показаниями потерпевшей: возвращаясь с участка, Александров услышал крик женщины, выбежал из-за угла и, расстегивая на бегу кобуру, крикнул: «Стой!» Вынуть пистолет он не успел: грохнул выстрел, Александров упал навзничь. Закрыв глаза, женщина пронзительно закричала, а когда немного опомнилась, вокруг никого не было...

— Квартиру просил сменить, — удрученно вздохнул капитан Лобов, оглядываясь на труп. — Вот и сменил...

— Квартиру нужно помочь сменить, — жестковато отозвался Чугаев. — Осталась семья!

Машина развернулась, полоса света сдвинулась влево, только самой кромкой касаясь трупа Александрова. Освещенным теперь было то место, где действовали грабители. Работник НТО снимал наиболее сохранившиеся следы, хотя на твердой почве они были почти неразличимы; Бухалов, двигаясь в потоке света по прямой от машины, внимательно осматривал дорогу. Он нагнулся, что-то поднял, понюхал, быстро подошел к Чугаеву.

— Вот.

На его узкой длинной ладони лежала короткая медная гильза, едва заметно прикопченная по краям.

— Калибр девять миллиметров. «Парабеллум».

— Да, «парабеллум», — подтвердил Чугаев. — Утром запросите официальную справку экспертизы.

Начинало светать. В смеси желтого электрического света и серого предрассветного воздуха молодое лицо женщины казалось зеленым, измученным.

— Не помню я, сколько их было, — виновато и устало говорила она. — Вроде четверо... Молодые все. Тот, что стрелял, в шляпе был, — это вот помню...

— Вспомните, Афанасьева, — торопливо допытывался Чугаев, — оружие у всех было?

— Трое на меня наставили, потом один стрельнул. — Женщина нервно зевала, виновато повторяла: — Не помню я...

Меж тем младший лейтенант Маркин, намотав на руку конец тонкого кожаного поводка, бежал за Артуром. Овчарка уверенно шла по следу, сердце у Маркина колотилось часто и взволнованно: найду! найду!.. Позади топали сапоги сопровождавших милиционеров.

Артур круто срезал угол, выбежал на асфальт, раздраженно завертелся на месте. По улице проходила троллейбусная трасса, темная от росы.

— След, след! — настойчиво твердил младший лейтенант.

Артур не двигался, и, словно поясняя, в чем дело, мимо, осыпая синие искры, прошла пустая дежурная машина. В зеркальном квадрате окна мелькнула фигура мирно дремавшей кондукторши.

— Все! — горько сказал Маркин подоспевшим милиционерам, слизывая с дрогнувших губ едкий соленый пот.

3

Четвертую ночь Генка ночевал у тетки. Шатаясь от усталости, Бухалов приходил домой на рассвете и, едва успев снять гимнастерку и сапоги, забывался тяжелым, каменным сном. В восемь утра настойчиво трещал будильник, капитан с трудом раздирал красные, словно свинцом налитые, веки, вскакивал, подставлял голову под кран. Ледяная вода возвращала способность мыслить и действовать. Спустя четверть часа Бухалов уже шел в Красногвардейский райотдел милиции.

Бухалов позвонил домой, предупредил Генку, что задержится, и вышел из управления.

Город, начинающий трудовой день, жил обычной жизнью. Торопились прохожие, ни на минуту не закрывались двери магазинов, переполненные троллейбусы осыпали на поворотах синие искры. Все было, как всегда, и только одним человеком на земле стало меньше. Не дряхлым старцем, завершившим долгий жизненный путь, а молодым, полным сил человеком!

Проходя по улицам, Бухалов не мог отделаться от мысли, что, возможно, в этом людском потоке идет сейчас и убийца Александрова. Против желания капитан незаметно и пристально вглядывался в мелькающие лица, понимая умом никчемность такого занятия. Впрочем, привычка наблюдать жила уже в нем подсознательно и совершенно автоматически фиксировала все, что в какой-то мере выделялось из обычного. Вот парень воровато отвел раскосые глаза в сторону — должно быть, не совсем чиста у него совесть. Вот ярко накрашенная особа смерила капитана открыто недружелюбным взглядом. Откуда, почему иные люди с явной неприязнью смотрят на милицейскую форму? И пусть их ничтожно мало, таких людей, пусть их становится с каждым днем меньше, но пока они есть, в душе у каждого, кто носит синюю с красной окантовкой форму, вместе с гордостью за свою нужную, трудную профессию таится и капелька горечи.

В небольшой комнате, прокуренной и душной, капитан Бухалов вел днем допросы; ночью, обхватив руками голову, вчитывался в десятки протоколов и показаний, выслушивал многочисленные и в большинстве своем малоутешительные сообщения переданных в его распоряжение работников. Оперативный центр по делу Александрова — Афанасьевой, как оно официально именовалось, по указанию начальства был перенесен в райотдел; Бухалов, как, впрочем, и большинство других сотрудников, высиживал здесь по двадцати часов в сутки.

Как это бывает в практике милиции, в наиболее напряженные периоды на оперативную группу работал едва ли не весь аппарат райотдела и уголовного розыска областного управления. Энергичных, безотлагательных мер требовало не только расследование убийства Александрова и ограбления Афанасьевой, хотя и сами по себе эти факты были чрезвычайного характера, но и другие, еще более веские соображения. Вооруженные огнестрельным оружием убийцы и грабители оставались на свободе, а это означало, что в любой момент можно было ожидать нового тяжкого преступления. Вот почему капитан Бухалов и его товарищи работали, забывая об отдыхе, о всех своих личных делах и порой — о еде. Три вечера подряд, когда тысячи горожан выходили на улицы подышать свежим воздухом, пройтись, посмотреть кинокартину или просто полюбоваться, как догорает малиновый августовский закат, в маленьком кабинете Бухалова раздавался телефонный звонок, и майор Чугаев, выслушав малоутешительный доклад, выразительно крякал.

Бухалов задумчиво опускал трубку, просил ввести очередного задержанного. В эту самую минуту за несколько кварталов от райотдела Чугаев входил в кабинет полковника, встречая прямой, требовательный взгляд голубых глаз. Доклад начальника уголовного розыска был еще короче, чем у Бухалова, еще суше, еще неутешительнее. Затем Чугаев уходил, глаза полковника утрачивали выражение спокойствия, становились озабоченными. Бухалов отвечал перед майором Чугаевым, Чугаев — перед полковником, полковник, внешне всегда казавшийся невозмутимым и предельно спокойным, знал, что такое ответственность перед всей областью.

За эти дни и ночи милиция проделала большую работу. В то же утро, когда опергруппа вернулась с места происшествия, были опрошены все кондукторы троллейбусов и автобусов, находившихся ночью на трассе. Милиционеры обходили все рынки, комиссионные и скупочные магазины города в надежде, что или сами или через подставных лиц преступники попытаются сбыть краденые вещи. Подняты и пересмотрены были все дела, связанные с применением оружия за последние годы, в расчете на то, что какая-либо аналогия наведет на след.

В работу были вовлечены постовые, участковые уполномоченные, бригады содействия милиции. Однако те, кого так упорно искали, продолжали оставаться на свободе — в этом была какая-то злая ирония случая.

Сегодня Бухалов чувствовал себя особенно скверно. В ушах все еще звучал прощальный салют, отданный на кладбище покойному Александрову; кропотливая, утомительная работа пока что ничего не дала. К двум часам ночи голова гудела, как колокол. Нужно было встряхнуться, собраться с мыслями.

Капитан убрал со стола бумаги, поднялся, расправляя затекшие плечи, и вышел.

В длинном узком коридоре под потолком тускло желтела пыльная лампочка, из-за неплотно прикрытых дверей доносился богатырский храп. Кто бы это? Сотрудники были отпущены час назад. Кто-то, видно, не нашел сил добраться до дому.

Бухалов заглянул в дальнюю комнату. На клеенчатом диване, не чувствуя бьющего прямо в лицо света, похрапывал лейтенант Пильщиков. Сморило парня, молодой еще...

Капитан хотел было выключить свет, но, тут же забыв о своем намерении, недовольно нахмурился. Ящик письменного стола не закрыт, в щели виднелись бумаги. Хотя ни одна посторонняя душа не могла попасть в комнату, это было недопустимой халатностью.

Бухалов подсел к столу, собираясь задвинуть ящик, и вздрогнул.

На дне ящика, между бумаг, валялась небольшая медная гильза, как две капли воды похожая на ту, что хранилась у Бухалова, — главное вещественное доказательство!

Бухалов положил гильзу на стол, зажмурил и снова открыл глаза. Сомнений не было: калибр 9 миллиметров, гильза от «парабеллума»!

Вернувшись в свой кабинет, капитан быстро открыл сейф, достал из бумажного пакетика гильзу и сравнил ее со второй, только что обнаруженной. На столе, тускло поблескивая под ярким электрическим светом, лежали тронутые зеленцой медные двойняшки. Для того чтобы убедиться в этом, не надо даже быть экспертом.

Еще ничего не решив, испытывая только смутное волнение и по нему, по этому волнению, интуитивно чувствуя, что начинается какой-то новый этап дознания, Бухалов позвонил Чугаеву.

— Сейчас буду, — коротко отозвался майор.

Лейтенант Пильщиков, когда Чугаев энергично встряхнул его, долго не мог уразуметь, чего от него хотят. Подавляя неудержимую зевоту, он моргал белесыми ресницами, сонно тянул:

— Да кто ее знает... Не помню.

Майор прикрикнул. Пильщиков, сгоняя сонную одурь, вскочил, мучительно наморщил лоб.

— Не помню, товарищ майор! — виновато развел он руками.

— Не вспомнишь — сядешь! — жестко пообещал Чугаев.

Лоб у лейтенанта покрылся испариной.

— Разрешите выйти, может, на улице вспомню. — Пильщиков растерянно улыбнулся. — Очумел совсем?

— Идите.

Бухалов посмотрел вслед лейтенанту, посочувствовал:

— Намотался парень. Вот и позабыл все.

— Он сейчас и мать родную забудет, — добродушно засмеялся Чугаев и, заслышав в коридоре торопливые шаги, согнал улыбку.

— Вспомнил, товарищ майор! — влетел Пильщиков. — Все вспомнил!

— Ну, говори, говори.

— Дней десять назад, утром, шел я на работу, — возбужденно рассказывал лейтенант, — знакомый инженер окликнул, на дизельном работает. Шварев. Говорит, ночью его ограбить хотели. Пришел он откуда-то, а квартира изнутри заперта. Пока он с дверью сладил, те из окна выпрыгнули в сад, а из сада-то в окно и выстрелили. Один выстрел дали. Утром гильзу эту он нашел и мне отдал. И вроде одного-то еще узнал...

— Протокол есть?

— То-то и беда, что не успел, — чистосердечно признался Пильщиков. — В тот самый день поехал в командировку, а как вернулся, к вам прикомандировали...

— Разиня! — резко перебил Чугаев. — Утром напишите о своем проступке рапорт.

— Есть, — вспыхнув, вытянулся Пильщиков.

— Квартиру Шварева знаете?

— Так точно! Знаю.

Майор Чугаев снял телефонную трубку, вызвал дежурную машину.

— Все. Поехали.

Крытый «ГАЗ-69», выхватывая золотыми щупальцами фар серую ленту асфальта, мчался по пустой трассе на предельной скорости. Промелькнуло ярко освещенное троллейбусное депо, остались позади приземистые домики окраины. Задрав нос, машина влетела на переброшенный через железнодорожные пути бетонный мост, проскочила его и снова оказалась в черте большого благоустроенного города — начинался заводской район.

— Прямо... Теперь влево, — коротко подсказывал шоферу Пильщиков и показал на деревянный, стоявший на отшибе особнячок. — Здесь. Машину загонишь за угол.

Вслед за Пильщиковым Чугаев и Бухалов поднялись на крыльцо, лейтенант отыскал белую пуговку звонка.

Некоторое время за дверьми не раздавалось ни одного звука, потом послышалось мягкое шлепанье, сонный голос недовольно спросил:

— Кто там?

— Андрей Андреевич, я это — Пильщиков. Срочное дело.

— Семен Николаич? — на всякий случай переспросили из-за двери. — Вы?

— Я, Андрей Андреевич, я!

Звучно повернулся ключ. Далеко уже не молодой человек в пижаме и роговых очках поздоровался с Пильщиковым, бросил удивленный, чуточку настороженный взгляд на стоящих за ним незнакомых людей.

— Товарищи из областного управления, — пояснил лейтенант.

Почти одновременно Чугаев и Бухалов вынули удостоверения. Инженер Шварев спокойно, стариковским движением отмахнулся:

— Не надо, не надо! Я Семена Николаевича хорошо знаю, этого достаточно. Простите только, что встречаю в таком виде...

Шварев покосился на свою мятую пижаму.

— Впрочем, вы и гости такие — ранние.

— Это вы нас извините, — развел руками Чугаев, проникаясь к инженеру чувством симпатии. — Визит неурочный, но дело не терпит.

— Что вы, что вы! — успокоил Шварев, вводя необычных гостей в небольшой коридор, оклеенный синими обоями, и указывая на дверь. — Прошу сюда.

Инженер щелкнул выключателем, сильный электрический свет, смягченный зеленым шелком абажура, залил просторную, хорошо обставленную гостиную. Чугаеву было достаточно одного взгляда, в который сразу попали и белоснежная скатерть на столе с граненой, фиолетового стекла цветочницей посредине, и рояль, холодно сверкавший черным полированным деревом, чтобы понять: в этой квартире нет и, возможно, никогда не было детей. Впрочем, в ошибочности последнего предположения майор убедился почти тут же: на стене висел отлично выполненный углем портрет молодой женщины, чертами лица походившей на инженера Шварева.

— Дочка, — перехватив быстрый взгляд плотного бритоголового человека с узкими внимательными глазами, пояснил хозяин и очень искренне, с откровенностью пожилых людей, добавил: — Четыре года одни со старухой. Геолог, дедушкой вот недавно стал.

Бухалову вспомнился Генка, четвертую ночь ночующий у тетки; не к месту и не ко времени, изумив, в голову пришла мысль: неужели когда-нибудь и Генка станет взрослым, уедет, оставив отцу только портрет на стене?

— Присаживайтесь, — распоряжался хозяин, — а я на секунду отлучусь жену предупредить.

Вернувшись, Шварев плотно прикрыл за собой дверь, удобно устроился в глубоком кресле.

— Ну-с, я к вашим услугам.

— Андрей Андреевич, — приступил Пильщиков к делу, — мы к вам насчет того выстрела.

— Догадываюсь, — кивнул инженер. Стекла его очков лукаво блеснули. — Долгонько что-то, правда. Я, грешным делом, ждал-ждал да сам кое-какие меры принял. Ружьишко купил: на самооборону, так сказать, перешел...

Лейтенант бросил на Чугаева красноречиво-умоляющий взгляд, торопливым шепотом начал оправдываться:

— Понимаете, в командировке был, завертелся...

Выручая Пильщикова из затруднительного положения, Чугаев коротко попросил:

— Расскажите нам по порядку, товарищ Шварев.

— Извольте, — охотно согласился инженер, поправляя тонкими нервными пальцами роговые дужки очков. — Так-с!.. Произошел этот весьма пренеприятный инцидент третьего августа. Жена моя в ту пору лежала в больнице — подхватила где-то дизентерию. — Шварев снисходительно пожал плечами. — Сезонная болезнь... Да. Сам я работаю главным конструктором, работенки, как вы понимаете, хватает, ну, и пришлось мне повертеться волчком. В семь вечера в больницу, оттуда прямо на завод — до часу, до двух, — проворачиваем одно любопытнейшее дельце!.. Ну, вот. А в тот вечер у меня что-то разболелась голова, я взял и ушел пораньше, часов эдак в одиннадцать. Пешочком прошелся. Дошел до дома, открыл входную дверь, только повесил в коридоре шляпу — слышу, в гостиной, вот здесь, кто-то ходит, голоса какие-то. Я к двери — дернул, а она закрыта изнутри. Там, слышу, переполох, рамы захлопали... Ну, тут уж я рванул как следует. Дверь, как видите, двухстворчатая, ненадежная! Только я это влетел сюда, а из сада выстрел, окно брызнуло. Я свет выключил, к окну — а там, за садиком, на улице фонарь, видно все. И представляете — такая картина: трое здоровенных парней перепрыгивают через забор, а последний — тот, который, должно быть, стрелял, — только что карабкается. Его-то я и узнал — Юрий Заикин, на нашем же заводе работает...

Шварев изумленно развел руками, поочередно оглядел своих слушателей.

— Поразило это меня! Такой смышленый, исполнительный парень, токарь. Ничего не понимаю!

— Как вы его узнали? — спросил Чугаев.

— Да я ночью, как кошка, вижу! — засмеялся Шварев. — А тут и примета характерная: шляпу этот парень носит, да очень уж неумело. Он здесь недалеко живет, вот я по праздному любопытству своему и приметил. В этой самой шляпе он и был.

— Что у вас похитили?

— Да ничего существенного. Вещи у нас, как видите, не очень мобильные, в сумке не унесешь. Так, перевернули все вверх дном, а забратьуспели одну только шкатулку — в углу на столике стояла. Шкатулка забавная, палехская. Ну, они, вероятно, и думали, что там бог весть что! А жена в ней старые квитанции держит, для удобства, чтоб не искать...

— Где вы нашли гильзу? — негромко перебил Бухалов.

— Гильзу? — Инженер, кажется, придавал ей значения меньше всего. — А-а! Это вот так произошло. Утром я пошел в свой садик. Негодники эти три куста георгинов повалили. Начал я их подвязывать, вижу — патрончик лежит. Когда в милицию собрался, с собой его захватил, а тут, — инженер кивнул на Пильщикова, — Семена Николаича встретил. Рассказал ему и патрончик этот отдал...

Круглое лицо лейтенанта пошло пятнами. Чугаев едва заметно усмехнулся.

— Вы знаете, где живет Заикин?

— Знаю, на Спартаковской. Я еще на работу мимо хожу. Правда, в последнее время на глаза он мне что-то не попадается. На заводе иной раз вижу, а так — нет. Хотя и немудрено: чаще всего ездить приходится.

— Как, по-вашему, — догадывается он, что вы его узнали?

— По-моему? — Шварев на секунду задумался, уверенно качнул головой. — Нет. В цехе, когда встречу, здоровается, как всегда, — спокойно, приветливо. Говорю вам — очень симпатичный по виду паренек. Если б сам не видел, никогда бы не поверил!

Инженер посмотрел на светлые квадраты окон, встал, выключил электричество. Гостиную залил приятный голубой свет: на улице давно уже было утро.

Чугаев и Бухалов выяснили все интересующие их обстоятельства, договорились со Шваревым о времени, когда ему удобнее прийти в милицию дать официальные показания, и распрощались.

На крыльце, задержав руку лейтенанта Пильщикова, инженер на правах старого знакомого добродушно выговаривал:

— Вы что же это, батенька, на стадионе не показываетесь? Наши с московскими состязаются — разве такое часто увидишь?

Лейтенант что-то смущенно пробормотал, досадуя в душе, что страсть к футболу свела его с этим инженером, из-за которого теперь предстояла основательная нахлобучка. В глазах Пильщикова собственная оплошность приобретала все большие размеры. Теперь было ясно, что, не прояви он такой дурацкой беспечности, следствие давно бы уже шло по верному пути.

— Так оно, — посмотрел Чугаев на часы. — Четыре сорок. Сейчас в управление, взять ордер на обыск, — и назад. Тебе, Петрович, надо переодеться.

Бухалов молча кивнул.

— А мне, товарищ майор? — спросил Пильщиков.

— Вам? — Чугаев удивленно оглянулся. — Вы, кажется, где-то здесь живёте?

— Да, недалеко, — заметно повеселел Пильщиков.

— Вот и идите отдыхать. В девять явитесь на работу, доложите Лобову.

— Товарищ майор! — воскликнул ошеломленный лейтенант.

Но майор Чугаев больше ничего не хотел слышать. Направляясь к машине, он с наслаждением вдыхал свежий утренний воздух, трогал рукой влажную зеленую листву.

Через минуту «ГАЗ-69» вылетел из-за угла и обдал застывшего на месте лейтенанта горьковатым душком бензина.

4

Обыск в квартире Юрия Заикина ничего существенного не дал: ни краденых вещей, ни оружия обнаружено не было. Из личных вещей Заикина изъяли только зеленую велюровую шляпу, примятую сверху как-то вызывающе нелепо, — у инженера Шварева, в самом деле, оказалась цепкая зрительная память.

Оставив лейтенанта Меженцева и понятых подписывать протокол, Чугаев с Бухаловым вышли на улицу. Здесь, у калитки, их догнала мать Заикина, статная сорокалетняя женщина в повязанном по-крестьянски белом платочке.

— Товарищ начальник, да что ж это такое? — Высокая, обтянутая синей кофтой, грудь женщины бурно вздымалась, в голосе слышались близкие слезы. — Что он такое натворил?

— Пока ничего сказать не могу, — хмуро отозвался Чугаев. — Выясним — узнаете.

— Да, может, он ни в чем не виноват? Оговорили худые люди!

Майор с участием посмотрел на потрясенную женщину, честно сказал:

— Не думаю.

Серые большие глаза женщины наполнились слезами, губы задрожали.

— Пока идите, подпишите протокол, — как можно мягче посоветовал Чугаев и с минуту с молчаливым сочувствием смотрел ей вслед.

— Да, — вздохнул он, — сколько лет работаю, а к этому никогда не привыкнешь!

Капитан Бухалов, машинально расстегивавший и застегивавший пуговицы поношенного пиджака, молча наклонил голову. Он был полностью согласен с Чугаевым. Никогда, ни в едином случае не посочувствовал Бухалов преступнику, но всегда болезненно остро думал о его матери, желавшей своему сыну только счастья и скорбно потрясенной, когда оказывается, что сын искал к этому счастью нечестных дорог. Сейчас капитан был только рад, если б его уверенность в виновности Юрия Заикина оказалась грубейшим заблуждением.

— Так оно, — кивнул Чугаев. — Поедем брать Заикина.

И уже обычным, будничным тоном добавил:

— Есть у меня, Петрович, небольшой план. Пойдем, в машине расскажу.

...Отводя глаза в сторону, начальник цеха сказал:

— Заикин, отнеси в охрану списки. Птицыну отдашь.

— Сейчас, Пал Палыч, — кивнул Заикин.

Начальник цеха ушел, Заикин выключил станок, обтер руки ветошью.

— Юрка, ты куда? — поинтересовался работавший за соседним станком парень.

— Да тут, в одно место, — небрежно откликнулся Заикин. Он снял с руки маленькие квадратные часики, протянул их соседу. — Лешка, положи пока. Приду — возьму. Там чего-то поднести надо, не побить бы.

— Давай. — Смуглолицый взял часы, мельком взглянул на них. — Ого, опять новые! А те куда дел?

— Поменял.

Захватив свернутые в трубку списки, он неторопливо прошел по просторному, заполненному ровным гудением моторов цеху.

Теплое утреннее солнце заливало асфальтированный двор. Легкий ветерок покачивал в клумбе пышные астры. С веселым звоном разбивались о каменный барьер фонтана упругие струйки воды.

Поравнявшись с клумбой, Заикин придержал шаг, развернул бумажную трубочку. На трех листах шел длинный перечень работников цеха. Список начинался с самого Пал Палыча. Заикин облегченно вздохнул, засвистел, толкнул на ходу бежавшую с деталями девушку в синей спецовке.

— Да ну тебя! — незлобиво огрызнулась девушка и загляделась вслед пареньку в темной шелковой безрукавке.

Белый оштукатуренный домик военизированной охраны находился у самых ворот. Заикин вошел в маленький кабинет и, ожидая, пока начальник охраны, белоусый, в защитной гимнастерке, Птицын кончит разговаривать по телефону, с независимым видом прислонился к стене.

На вытертом диване, занявшем почти половину кабинета, сидели двое: бритоголовый человек с полным, одутловатым лицом и узкими, словно сонными, глазами, и худой, длинный, как жердь, мужчина с большими залысинами. Заикин вспомнил: час тому назад эти двое ходили вместе с начальником по цеху. Ребята предполагали — комиссия. Бритоголовый, похоже, — главный: посолиднее, в хорошем костюме, коричневые сандалеты. У этого, с залысинами, пиджак поношенный, и держится он больно уж просто: согнулся, вертит в руках соломенную шляпу.

— Что у тебя? — кончил, наконец, телефонный разговор Птицын.

— Пал Палыч списки велел передать, — шагнул к столу Заикин.

— Давай.

Начальник охраны протянул руку, с нескрываемым любопытством посмотрел на молодого токаря.

Заикин повернулся, собираясь уйти, и невольно отступил назад.

Закрывая проход, в дверях стоял бритоголовый. Его узкие и, оказывается, вовсе не сонные глаза смотрели в упор.

— Юрий Заикин?

— Да, — отозвался токарь, чувствуя, как под этим спокойным, цепким взглядом по спине у него поползли холодные мурашки.

— Вы задержаны.

Бритоголовый сказал это негромко, без всякой угрозы, в руках у него ничего не было, и, тем не менее, Заикин сразу же понял, что ни бежать, ни сопротивляться смысла нет. Засыпался!

Бухалов начал допрос сразу же, как только приехали в милицию, не давая задержанному, как говорится, опомниться. Перед ним сидел восемнадцатилетний хлопец, не успевший еще, хотя бы в силу своего возраста, задубеть, стать матерым преступником. У тех на всякий жизненный случай, про запас, всегда имеются довольно убедительные увертки, доказательства и даже ответные наскоки. У таких, как Заикин, только что вставших на скользкую дорожку, такого профессионального «опыта» нет. Не успев ничего придумать, они страстно от всего отпираются, дают первые же пришедшие в голову и чаще всего путаные показания. Такие оговорки и путаница для ведущего дознание — благодатная почва. Они, как бумеранг, возвращаются к тому, кто его метнул. Припертый своими же показаниями, продиктованными инстинктивным желанием любой ценой избежать ответственности и при умелом сопоставлении исключающими одно другое, начинающий преступник падает духом, становится более откровенным. Иные, послабее, при первом же таком натиске сразу и признаются.

Как поведет себя Юрий Заикин, сказать пока было трудно.

Шел первый этап допроса: Бухалов разрешал задержанному отвечать на вопросы, как тому заблагорассудится, а сам только тщательно все записывал, не реагируя внешне даже тогда, когда Заикин говорил очевидную неправду.

Сейчас, со стороны, допрос походил на спокойную, даже дружескую беседу. Бухалов негромко спрашивал, Заикин быстро, горячо и порою с явной искренностью отвечал, вдруг спохватывался, поправлялся и, передохнув, следил, как его ответы ровными чернильными строчками ложатся на бумагу. И опять: негромкий вопрос, быстрый ответ, легкое шуршание пера.

«Э, да ты не такой уж простачок! — бежали мысли Бухалова. — Говори, говори — ты и так столько напутал, что потом сам ахнешь! Вот опять врешь, я же знаю это! Надо будет к этому вопросу вернуться, снова напомнить... Мальчишка, я же старше тебя, кого ты обманываешь? Разжалобить хочешь? Не выйдет! Мне жаль твою мать, которая вынянчила тебя, а тебя — нет. Совершил преступление — наберись мужества признаться... И тогда я не буду ловить тебя на слове. Это ты меня сделал охотником... Вот опять неправда, опять просчет!.. А лицо еще хорошее, чистое... Кто тебя толкнул на это? Конечно, толкнули! Каково теперь матери?.. А это что-то новое... и опять невпопад.»

«Что он знает? — лихорадочно метались мысли Юрия Заикина. — На чем засыпался?.. Ничего он не знает! Ох, знает, знает! Только что? За душу тянет, вокруг да около. Когда же прямо? Неужели меня отсюда не выпустят? А как же мать?! А может, все-таки, ничего?»

В паузах, когда Заикин что-нибудь вспоминал или, наоборот, пускался в длинные рассуждения, Бухалов внимательно разглядывал его.

Юрий Заикин очень был похож на мать, но унаследованные от нее черты приобрели на лице юноши более завершенное, мужественное выражение. Лучше всего у паренька были глаза — серые, большие, выдававшие по молодости все, что творилось в душе: напряженное раздумье, недолгое облегчение, скрытый страх, откровенную растерянность. Такие глаза, не умеющие лгать, бывают у детей и девушек.

Разглядывая урывками это молодое красивое лицо полумальчика-полумужчины, Бухалов все более убеждался в том, что и тогда, когда Заикин стрелял в окно инженера Шварева, и тогда, когда он убил Александрова, направляла его чья-то другая, более опытная и жестокая рука. Теперь, когда капитан побывал на дому у Заикина, на заводе и достаточно уж послушал его самого, он знал о допрашиваемом гораздо больше, чем тот мог предполагать. Знал, например, Бухалов и то, что, начав работать после окончания ФЗО на заводе, почувствовав некоторую самостоятельность, Юрий Заикин приходил иногда домой подвыпившим, а иной раз и вовсе не являлся, оставаясь ночевать у приятелей. В иных семьях случается так, что с первым полученным заработком с сына, особенно если он остается в доме единственным мужчиной, как это было у Заикиных, снимается и родительская опека. Отсюда, с этих первых выпивок и ночевок у дружков, и началось то скольжение вниз, которое в конечном результате привело симпатичного, неумело выкручивающегося паренька в отделение милиции. И за что — страшно подумать! За самое тяжкое из возможных преступлений: убийство.

В последнее время в кино и литературе, за которой Бухалов следил внимательно, замелькал стандартный образ молодого шалопая из хорошо обеспеченной семьи, скатывающегося до уголовного преступления или предательства. К этим бумажным злодеям капитан относился насмешливо и подолгу сохранял чувство досады на породивших их писателей и сценаристов. Вся эта литературщина шла от незнания описываемой или запечатляемой на киноленту жизни. Встать на путь преступления может молодой человек и из очень обеспеченной, и из очень скромной семьи, но в обоих случаях одинаково — тогда, когда заботу о нем сводят к еде и новым брюкам и забывают о главном — о его душе! Пример Юрия Заикина лишний раз убеждал Бухалова в его выводах.

— Так, ладно. — Капитан дослушал Заикина и снова внимательно посмотрел на него. — Теперь, Юрий, скажи: где ты был ночью в субботу?

— Дома! — слишком быстро для того чтобы подумать и вспомнить, выпалил Заикин. Это был единственный заранее подготовленный ответ.

— Ты не подумал. — Бухалов спокойно покачал головой, мысленно уже подготовив следующие вопросы. — В субботу дома ты не ночевал.

— Ночевал! — все еще полный решимости отпираться, уверил Заикин.

— Нет. Это сказала твоя мать. — Бухалов пристально посмотрел на Заикина. — Она-то, наверно, знает.

Заикин побледнел.

— Вы дома были?!

— Был.

Бухалов не любил, когда к нему во время допроса кто-нибудь входил — это невольно сбивало с мысли, — и сейчас, заслышав, как скрипнула дверь, недовольно оглянулся. Оказывается, это Чугаев.

Майор шепнул Бухалову на ухо несколько слов, незаметно передал маленький сверток, чувствуя на себе обеспокоенный взгляд Заикина. «Бритоголовый сказал что-то насчет меня!» — тревожно решил Заикин, еще не успевший прийти в себя после первого прямого вопроса капитана.

Он не ошибся.

В двенадцать часов дня, заканчивая свою смену, токарь Алексей Завьялов окликнул проходившего мимо начальника цеха.

— Пал Палыч, куда вы Юрку Заикина послали?

— Куда надо, туда и послал, — невразумительно буркнул старик. — А тебе-то что?

— Часы он мне свои оставил. Куда их?

— Какие часы? — остановился тот.

— Какие, обыкновенные. — Завьялов вынул из кармана квадратные дамские часики. — Вот.

Пал Палыч проявил вдруг к часам непонятный интерес и уж вовсе неожиданно для токаря опустил их в карман своего парусинового пиджака.

— Пускай у меня будут. — Видя, что парень нерешительно мнется, он сердито хмыкнул: — Ты что же, не веришь мне, что ли?

— Да мне что, — равнодушно отмахнулся токарь. — Сами тогда и отдадите.

Запыхавшийся начальник цеха вбежал в свою застекленную конторку и поднял телефонную трубку.

Спустя полчаса изящные квадратные часики на металлической браслетке лежали у Чугаева на столе. Афанасьева, вызванная для опознания задержанного Заикина, узнала свои часы еще издали, едва только вошла в кабинет майора...

Получив веское вещественное доказательство, капитан Бухалов обменялся с присевшим в стороне Чугаевым быстрым взглядом — майор еле заметно кивнул — и на ходу перестроил план допроса.

— Вот что, Юра, — чуть помедлив, сказал Бухалов, — нам известно, что ты совершил очень тяжелое преступление. — Капитан видел, что лицо юноши снова покрывается бледностью, и негромко, отчетливо продолжал: — Я не буду тебя обманывать: за такое преступление ждет и очень тяжелое наказание. Единственно, чем ты можешь облегчить свою участь, — рассказать только правду...

Потрясенный Заикин молчал: в душе у него происходила мучительная борьба. Бухалов, ускоряя эту борьбу, тихонько постучал худыми пальцами по листам опроса.

— То, что ты здесь говорил, — все выдумки, я легко это докажу тебе.

И видя, что Заикин все еще колеблется, вынул из ящика бумажный сверток.

— Вот смотри. — Делая вид, что он не заметил, как Заикин вздрогнул и потянулся к столу, капитан развернул сверток, положил на стол квадратные часы с металлической браслеткой. — Видишь? Женщина, которую вы ограбили, узнала их. Хочешь, мы ее сейчас позовем?

— Не надо! — глухо крикнул Заикин, роняя голову на стол.

Закрывшись руками, он делал какие-то судорожные глотательные движения, в горле у него булькало. Некоторое время в маленькой комнате, куда не доходил ни один посторонний звук, слышались только это бульканье и жужжание одинокой мухи.

— Я не хотел его убивать! — подняв голову, с отчаяньем выкрикнул Заикин. — Не хотел! Понимаете — не хотел!

Глаза у него были красными, но сухими.

— Где оружие?

— Это не мой пистолет! Я отдал его!

— Кому?

Заикин задрожал и, бледнея, в страхе посмотрел на Бухалова.

— Он убьет меня!

— Ну, этого можешь не бояться, — пообещал Бухалов. — Итак — кто он?

Обуреваемый сомнениями и страхом, Заикин не сказал, а выдохнул:

— Заремба...

Бухалов и Чугаев быстро переглянулись — незнакомая фамилия ничего не говорила им.

— Где он работает?

— На электростанции.

— Живет где?

— На Фрунзе, недалеко от моста...

— Номер дома?

— Пятнадцать...

Свалив с себя основную тяжесть, Заикин отвечал теперь прямо, не раздумывая, словно даже поторапливая Бухалова. Капитан хорошо знал и этот психологический нюанс, спешил воспользоваться настроением допрашиваемого: вслед за тем неизбежно наступает реакция, и тогда утомительно приходится вытягивать из впавшего в оцепенение человека слово за словом, а то и просто откладывать допрос.

— Кто еще был с вами?

— Трое. Я знаю только, как их звать, а по фамилии не знаю. Дружки его. И где живут, не знаю... У Зарембы сходились.

— Заремба — старший?

— Старший...

Бухалов и Чугаев снова обменялись взглядом; майор вышел.

— Так, — распрямив на секунду плечи, капитан ободряюще посмотрел на осунувшегося и как-то сразу поникшего Заикина. — Теперь, Юра, давай по порядку. Где и как ты познакомился с Зарембой?

5

К четырем часам дня в отделении воцарилась такая глубокая тишина, что посторонний, окажись у него нужда зайти, мог бы подумать, что заявился он в выходной день. Не хлопали, как обычно, двери кабинетов, не доносились из-за них приглушенные, а то и громкие голоса.

Однако тишина, царившая в милиции, означала, как это ни странно, разгар работы, только работа эта была вынесена сейчас за стены райотдела. Участковые уполномоченные разошлись по своим участкам, в стеклянных колпаках на оживленных перекрестках сидели регулировщики, где-то в разных концах города работали две оперативные группы уголовного розыска. Одна из них проводила обыск на квартире Зарембы, вторая, меньшая, возглавляемая Чугаевым, задерживала самого Зарембу. Он, как выяснили, находился на электростанции.

Передав Заикина работнику следственного отдела, Бухалов сходил в буфет перекусить и сейчас, поджидая возвращения майора, сидел в отведенном ему кабинетике. Кабинет принадлежал заместителю начальника райотдела капитану Заречному, худому веселому украинцу, проводившему отпуск где-то на Суре. Говорят, что по вещам можно определить характер человека. Если это так, — Заречный был очень нетребователен к удобствам: стол, два стула, старый диван и ничего больше. Бухалов слышал, что веселый украинец поставил на Суре палатку, установил в ней радиоприемник и живет, как цивилизованный дикарь, общаясь только с рыбами и комарами...

Стараясь отвлечься, чтобы дать отдохнуть и телу и голове, утомленный непрерывной работой и вынужденной бессонницей, Бухалов пытался думать о пустяках и не мог. Занимавшие его все эти дни мысли получили сегодня мощный толчок и, вопреки старанию, властно теснили все другие. Было досадно, что он, заядлый «оперативник», не смог выехать на задержание: срочно нужно было выяснить все, что касалось остальных соучастников группы Зарембы, Заикин назвал их имена, клички, рассказал о приметах. Фамилий и мест их работы он, к сожалению, не знал и, судя по всему, не обманывал. Поняв, что дальнейшее запирательство бесполезно, паренек рассказал и о самом Зарембе. Почти не представляя себе этого Зарембу внешне, Бухалов отчетливо постиг его сущность: умный, опытный и хладнокровный преступник. Недаром каждый раз, заговаривая о нем, Заикин вздрагивал, озирался.

В компании Зарембы Юрий Заикин оказался поначалу случайно, а потом, попав в руки жестокого и умного главаря, не нашел сил самостоятельно выбраться, увязал все больше и больше. Выбраться, трижды приняв участие в грабежах, означало добровольно сесть в тюрьму. На это не хватало мужества, да и нелегко уже было отказаться от соблазна разгульных пирушек, легких денег, сомнительных знакомств с поклонницами Зарембы. Мать, не находя ничего предосудительного в ночных отлучках сына, молчала. В ушах все настойчивее звучал насмешливый голос Зарембы: «Что, Телок, — скуксился?..» и Заикин продолжал жить нелегкой в его годы двойной жизнью — заботливого сына, приносящего домой весь свой очень неплохой заработок способного токаря, и — преступника, заучившего наставления «старшего» о том, что жизнь одна и надо ее поинтереснее прожить!

В один из майских вечеров вместе со своим приятелем по ФЗО Заикин отправился в парк. В восемнадцать лет всегда тянет делать то, что еще недавно было недозволено, а теперь, самостоятельным людям, — можно. Ребята зашли в летний ресторан, заказали вина и салат из помидоров — на большее денег у них не хватало. Вино оказалось крепким, ребята захмелели, громко разговаривали, смеялись.

Сидящие за соседним, уставленным закусками и графинами, столиком парни начали подтрунивать. Один из них, с плешиной на виске, отчетливо произнес самое обидное для взрослого восемнадцатилетнего человека слово: сопляк!

Захмелевший больше своего приятеля Заикин побледнел, с ненавистью посмотрел ухмыляющемуся парню прямо в глаза:

— Клейменый!

Ухмылка медленно сползла с лица парня, он прищурился.

— Может, выйдем?

— А что, выйдем! — вскинулся Заикин.

Вскочил было и приятель Заикина. Оставшиеся сидеть за столиком парни многозначительно предупредили:

— Сиди, не лезь!

Наблюдавший всю эту сцену похожий на цыгана молодой человек, сидевший в самом углу с двумя веселыми девицами, легко поднялся и, прикуривая на ходу длинную папиросу, направился к выходу. Приятель Заикина и стерегущие его парни не обратили на стройного человека в синем пиджаке и белых брюках никакого внимания.

Дрожавший от возбуждения Заикин и вразвалочку шедший впереди «плешивый» завернули за пустую, с погашенными огнями музыкальную раковину; парень, словно собираясь почесать щеку, поднес руку к лицу и неожиданно, крякнув, резким коротким ударом в ухо сбил Заикина с ног.

— Лихо! — сказал похожий на цыгана молодой человек, вышедший из-за кустов.

Он легко, словно играя, бросил ошеломленного парня через подножку, могучим рывком за шиворот поставил Заикина на ноги, не оглядываясь, бросил:

— Иди за мной, телок!

И Юрий Заикин, словно побитый молодой пес, нашедший хозяина, сплевывая и всхлипывая, послушно пошел следом.

Прозвище «Телок» так потом и пристало к нему, как Юрий яростно ни сопротивлялся. Вскоре, правда, примелькавшись, оно словно бы утратило свое обидное первоначальное значение и стало звучать так же привычно и просто, как, допустим, и Юрка...

Велев ждать его у ворот — сказано все это было спокойным и властным голосом, — неожиданный защитник Заикина вернулся в ресторан. Несколько минут спустя Юрий сидел уже в такси между двумя привалившимися к нему девицами, от которых пахло вином и духами; занявший место рядом с шофером черноволосый не обращал внимания на возню и хихиканье за спиной, негромко напевал.

Исщипанный и зацелованный мокрыми липкими губами, Заикин выскочил из машины у своего дома; вышедший попрощаться с ним молодой человек энергично стиснул Юрию руку:

— Ну, будем знакомы — Федор Заремба!..

На следующий день, после работы, Юрий отправился на улицу Фрунзе.

Открывшая ему глухая старушка с тусклыми, ничего не выражающими глазами ввела его в полутемный коридор, молча ткнула пальцем в прикрытую дверь. Заикин нетерпеливо открыл ее, оказался в просторной светлой комнате. Сидевший спиной к нему Заремба что-то быстро убрал со стола, недовольно оглянулся:

— Когда входишь, нужно опрашивать разрешения.

И, заметив, как паренек смутился, озадаченный таким приемом, подобрел:

— Ладно, входи, присаживайся. Ну, как после вчерашнего?

Начался непринужденный разговор; подбадриваемый улыбчивыми черными глазами, Заикин в первые же пять минут доверчиво выложил всю свою коротенькую биографию, основными вехами которой были смерть отца на фронте, школа ФЗО и работа на заводе. В свою очередь он кое-что узнал и о Зарембе. Правда, это кое-что, если говорить всерьез, свелось к одному — Федор Заремба работал слесарем на электростанции. Сообщенная небрежным тоном весть эта поразила Заикина. В его представлении высокий красивый Заремба, одетый вчера с иголочки, а сегодня прохаживающийся в шелковой пижаме, мог быть кем угодно, но только не слесарем. Все знакомые заводские ребята одевались чисто, но скромнее, без какого-то выделяющего Зарембу щегольства, ни у кого из них не было и пижам. Удивление это подогревалось тем, что непривычно для Заикина выглядела и комната, в которой он сидел на гнутом венском стуле. В углу стоял дорогой радиоприемник, на полу лежал хороший пушистый ковер, кровать, словно у девушки, была занавешена легким прозрачным пологом. Обстановку дополняли письменный стол у окна, две картины в рамках и этажерка с книгами. Юрий и сам неплохо зарабатывал, всю жизнь работала его мать, а прежде — и отец-токарь, но жили они куда проще. Невольно возник вопрос: на что же так живет Заремба, если он в самом деле работает слесарем на электростанции? Но вместо того чтобы спросить об этом, Заикин коротко восхитился:

— Красиво живешь!

Тогда-то он и услышал фразу, которой впоследствии не раз глушил укоры собственной совести.

— Э, парень! — повел черными цыганскими глазами Заремба. Уметь надо. Жизнь коротенькая, как распашонка, и прожить ее нужно поинтереснее! — Заремба усмехнулся: — Читал «Как закалялась сталь»?

Заикин хорошо помнил эту книгу, когда-то поразившую его воображение, смутно помнил и крылатые слова Павки Корчагина.

— Там по-другому, не так.

— По-другому, а смысл один, — снисходительно пояснил Заремба. — На аккордеоне играешь?

— Нет!

Заремба вынес из-за полога аккордеон, ослепивший перламутром, склонил на плечо голову и заиграл что-то красивое и протяжное.

Юрий смотрел на своего нового приятеля преданными и восхищенными глазами — вот какой человек!

С этого дня Заикин зачастил на улицу Фрунзе, проделывая длинный путь с одного конца города на другой. Впрочем, ради дружбы с Федором, который был старше его на восемь лет, Юрий был готов на все, что угодно, не подозревая, конечно, что его новый приятель как раз и воспитывает в нем такую готовность. Заремба относился к нему приветливо, чуть-чуть иронически-снисходительно отвечая на его восторженную привязанность и неизменно сохраняя между собой и пареньком известную дистанцию. Во всяком случае, через полмесяца почти ежедневных встреч Юрий знал о Зарембе так же мало, как и в день их первого знакомства на дому.

Впрочем, это было не совсем так. Заикин знал уже, что каждый раз открывавшая ему глухая старушка была теткой Федора; жила она в соседней каморке и, открыв дверь, сразу же исчезала в темном углу коридора. Юрию иногда она казалась выжившей из ума: ни единого слова, тусклые глаза, оживлявшиеся лишь тогда, когда племянник в редких случаях обращался к ней. Не замечая никого, кто приходил к нему, в том числе и Заикина, словно они были бестелесными тенями, которым по нелепой необходимости, приходилось открывать, глухая, встречаясь взглядом с Федором, начинала как-то смешно, словно овечка, светиться. Кажется, она боготворила его. Юрий, не зная этого слова, по-мальчишески чутко угадывал это и полностью одобрял.

Изредка Заикин заставал у Зарембы его товарищей; обычно с его приходом они уходили. Что́ связывало Федора с ними, Юрий не знал. Он пытался выяснить, кто они такие. Заремба невозмутимо отвечал:

— Тебе-то что? Такие же, как ты, как их звать — знаешь, а еще чего?

Имена их Юрий знал и, хотя ни один из них не сделал, даже не сказал ему ничего плохого, тем не менее, недолюбливал их всех троих — возможно, к этому примешивалась мальчишеская ревность. Особенно не нравился Заикину Белыш — безбровый парень, с поразительной легкостью добавлявший к каждому сказанному слову грязное ругательство. Заремба сам никогда не ругался, часто одергивал Белыша и этим располагал к себе Заикина еще больше.

После нескольких посещений Юрий убедился, наконец, что Заремба действительно работает слесарем. Раза два он приходил раньше, чем успевал вернуться с работы Федор, и принимался ждать его, листая приключенческие книжки, которыми была заполнена этажерка. Приходил Федор, снимал синюю, с масляными пятнами, спецовку, уносил ее куда-то в темень коридора, шумно умывался и входил в комнату переоблаченный в шелковую пижаму, попахивающий холодком тройного одеколона.

Так, несмотря на кажущуюся близость, Заремба продолжал оставаться в глазах Заикина необыкновенным, загадочным человеком; последовавшие за этим события только утвердили такое впечатление.

Однажды Юрия просто не впустили к Зарембе.

Стоя на крыльце и загораживая собою проход, тетка, словно заводная кукла, качала головой; потом, так же молча, вроде не знала ни одного слова, захлопнула дверь.

Заикин послал глухой вдогонку сердитый взгляд, и тут ему почудилось, что занавеска на окне Федора дрогнула. Или показалось?.. Мучаясь обидной подозрительностью и ревностью, понося в душе Белыша и двух его дружков, отнимавших у него Зарембу, Юрий ушел.

На следующий день Федор встретил его, как обычно, приветливо. На вопрос, где вчера был, отмахнулся — занят, конечно! — и весело хлопнул паренька по плечу:

— Телок, гуляем сегодня!

В ту ночь Юрий Заикин впервые не ночевал дома.

Гуляли сначала в ресторане аэропорта; после двенадцати, набрав вина и закусок, догуливали на квартире. Были только Заремба с Заикиным и двое девчат, уже знакомых по первой встрече. Белыш и его компания, к удовольствию Заикина, гуляли где-то отдельно. Об этом он услышал от Зарембы, когда тот, чокаясь, бросил несколько слов захмелевшей Нинке. Вторую девушку звали Люсей. Кивнув на нее, Федор бесцеремонно сказал:

— Это твоя.

Впрочем, никакого смущения Заикин уже не чувствовал. Пили много, часто, от вина и вызывающих прикосновений Люськи он быстро захмелел, поминутно вскакивал и пытался плясать.

Много пил и Заремба, но, кажется, совершенно не пьянел. Побледнев, уронив на аккордеон голову, он играл грустные вальсы, ноздри его тонкого, с хищной горбинкой носа нервно раздувались.

Закончилась попойка внезапно и необычно.

Отшвырнув всхлипнувший аккордеон, Заремба легко, словно он и не пил вовсе, встал, громко стукнул в ладоши.

— Шабаш!

Еще через секунду на ковер полетели подушка и одеяло, свет погас, и Заикин, уже плохо соображая, что он делает, очутился в жарких объятиях вздрагивающей Люськи...

Утром, когда Заремба разбудил его, в комнате никого, кроме них двоих, не было, стол был прибран, а сам Заремба, свежевыбритый, одетый в рабочий костюм, толкал его ногой.

— Вставай, восьмой час...

Голова у Заикина раскалывалась от боли, ныло тело, нехорошо было в пересохшем рту.

— Голова болит?

— Болит, — не глядя, отозвался Заикин.

— Выпей рюмку и — на работу. Сегодня не приходи. — Федор внимательно посмотрел на него. — Понял?

— Понял.

Заремба вынул из ящика стола пачку денег, протянул ее Заикину.

— На — на похмелье.

— Зачем? — удивился Юрий. — Не надо.

— Бери, выиграл я. Потом сосчитаемся.

И, видя, что Юрий колеблется, даже больше того — отказывается, прикрикнул:

— Ну? Кому говорят?

Добавив впоследствии к этим деньгам часть зарплаты, Заикин купил себе новый костюм и зеленую велюровую шляпу. Мать посмеялась над шляпой, но обновы одобрила; Юрий слышал, как вечером мать с гордостью говорила соседке:

— Заженихался мой, похоже. Большак!

Ничего в отношениях Заикина и Зарембы после памятной пирушки не изменилось. Все так же, почти каждый вечер, Юрий приходил к Федору, играли в шашки или читали новую приключенческую повесть, в одиннадцатом часу хозяин напоминал:

— Иди, пора...

Ни Белыша с его дружками, ни девчат Заикин с тех пор не встречал. О первых он, конечно, не жалел, напротив — радовался, что их нет, о девчатах, вернее о Люське, заливаясь горячей краской, вспоминал часто и охотно...

Вскоре Заремба удивил своего нового друга снова.

На стук никто не вышел. Юрий, досадуя, хотел уже уйти, когда занавеска в окне отодвинулась и выглянувший Федор кивнул ему.

— Тетка ушла в церковь, — пояснил он, впуская Заикина и снова закрывая изнутри дверь на тяжелый железный засов.

Юрий вошел в комнату, взглянул на стол и ахнул:

— Пистолет?

На покрытом бумагой столе воронено отливал пистолет, рядом лежала отвертка, тряпочка, чуть поодаль стояла бутылка с маслом.

— Нравится? — с любопытством наблюдая за Юрием, спросил вошедший следом Заремба.

Заикин зачарованно смотрел на оружие.

— Подержи, — разрешил Заремба.

Юрий нерешительно взял пистолет в руки и, освоившись, повертел им.

— Эх, вот бы пальнуть!

— За это пять лет дают, — усмехнулся Федор и остался доволен, что такое сообщение не произвело на Телка решительно никакого впечатления. Впрочем, он и не ждал иного: мальчишки всегда тянутся к оружию.

Отобрав пистолет, Заремба вскинул его на ладони, шутя наставил на Заикина.

— Проболтаешься — вот!

Красивое цыганское лицо его смеялось, но черные сузившиеся глаза смотрели холодно и беспощадно.

— Ну, что ты, разве не понимаю! — возмутился Юрий, невольно ежась под этим слишком долго застывшим взглядом.

Через несколько минут друзья непринужденно болтали, смазанный «парабеллум» (Заремба показал даже, как им пользоваться) давно уже лежал в столе, но мгновенно испытанный холодок не растаял. С этой минуты и навсегда вместе с почитанием в душе Заикина жило и чувство страха: рука у такого не дрогнет!

— Девчат бы, что ли, позвал когда, — набрался смелости Юрий.

— Что — потянуло? — засмеялся Заремба, не сводя глаз с запылавшего лица приятеля. — Ладно, позовем. Ты завтра когда работаешь?

— Завтра в ночную, не смогу.

— Вот и хорошо, — обрадовался Заремба. — У меня отгул. Приходи утром, посидим.

Простив в душе неуклюжую шутку с пистолетом, Юрий подарил своего старшего друга благодарным взглядом.

Утром Заикин застал у Зарембы Белыша с его свитой. Голоса их, к своей досаде, Юрий узнал еще за дверьми; они сразу замолчали, когда он вошел, и встретили его любопытными взглядами. Смутило Заикина и то, что так же пристально, словно оценивая, смотрел на него и Федор.

— Чего уставились? — попытался скрыть свое смущение Юрий.

— Как дела? — осведомился Заремба. — Настроение хорошее?

— Хорошее. А что?

Подмигнув товарищам, Заремба вынул из пиджака пистолет, протянул ему.

— На, держи.

Повинуясь первому порыву, Заикин, бездумно протянул руку и, словно ожегшись, отдернул ее назад.

— Зачем?

— Держи, держи! — Заремба почти насильно всунул ему пистолет в руки. — Он же тебе нравился.

— Ну и что? — глуповато спросил Заикин.

— А вот что — пойдешь с нами.

— Куда?

— Брать сберкассу, — четко, словно хлестнув по лицу, сказал Заремба, не спуская с Заикина холодно блестевших глаз.

— Зачем? — хрипло спросил Юрий, чувствуя, что щека у него задергалась, и уже смутно начиная понимать, что означает эта встреча, разговоры и приготовления. — Никуда я не пойду!

— Да? — Заремба побледнел, приблизился вплотную. — Посмотрите на него — он не пойдет! — Тонкие ноздри Зарембы раздувались от презрения. — Сопляк! А деньги у меня брать — можешь? А жрать и пить — задаром? А с Люськой спать — тоже задаром?!

Компания засмеялась, на жирном бабьем лице Белыша противно и страшно тряслись красные, лишенные растительности надбровья.

Заремба вытер клетчатым платком вспотевший лоб, коротким жестом руки, как дирижер в оркестре, унял смех.

— Хватит. — И спокойно кивнул потрясенному пареньку: — Долги надо отрабатывать, Телок. Да не трясись. Ни стрелять, ни убивать не собираемся. От тебя требуется чепуха: войдем, наставишь пистолет — и стой. Остальное — наше дело. — Не ожидая ответа, Заремба посмотрел на часы, коротко распорядился: — Пошли.

И Заикин пошел.

Заремба оказался прав: все получилось просто и, как потом вспоминал Юрий, нестрашно. Он стоял в маленьком помещении окраинной сберкассы, держа в руке ходуном ходивший «парабеллум», и смотрел сквозь прорези чулочной маски широко раскрытыми, ничего не видящими глазами в окно. Словно сквозь вату, доходили до его слуха спокойные команды Зарембы, сдавленное дыхание смертельно перепуганных женщин, шлепанье пачек и, вслед за этим, потрясенный старушечий голос:

— Сынки, да что же вы делаете?!

Затем Федор больно толкнул его в бок — сними маску, дурак! — они вышли, забежали за угол, сели в поджидавшую их «Победу». За рулем сидел Белыш.

Через несколько кварталов поодиночке начали выпрыгивать из машины; вторым, предварительно вернув по требованию Зарембы «парабеллум», выпрыгнул Заикин.

— Через неделю — у меня! — предупредил Федор.

Несколько дней после этого Заикин провел в каком-то оцепенении, ненадолго выпадая из него только тогда, когда на работе или в автобусе заговаривали о нашумевшем в городе ограблении сберегательной кассы. Слухи ходили самые фантастические: кто говорил, что взяли двадцать тысяч, кто — сто. Рассказывали, что напало десять грабителей и у одного из них был автомат... Юрий слушал все эти россказни с болезненным любопытством, и порой ему казалось, что ко всему этому он не имел никакого отношения, так — кошмарный сон!

Потом, как это всегда бывает, слухи утихли, интерес горожан к ограблению сберкассы охладел; прямых следов, очевидно, не было, и немного успокоившийся Заикин, поклявшись в душе никогда больше не участвовать в подобных делах, отправился к Зарембе.

Не слушая возражений, Заремба вручил ему тысячу рублей, деловито, как заправский бухгалтер, объяснил, что остальные удержаны за долги. Юрий попытался заявить ему о своем решении, твердом и окончательном, — Заремба отмахнулся, потом, затемно, явились девчата, и все полетело кувырком.

На радостях, не обращая внимания на укоризненные взгляды Зарембы, Юрий подарил ласкающейся Люське всю свою долю. К этому подталкивало и смутное желание поскорей отделаться от награбленных денег. Позже, захмелев и чувствуя на себе обещающий Люськин взгляд, он рассказал о главном конструкторе завода, хвастливо предложил:

— Вот бы кого пощупать!

Люська прижалась к нему горячим плечом, Заремба, ободряюще кивнув, знакомо и волнующе хлопнул в ладони:

— Шабаш!

Проспавшись и вспомнив, что́ он с пьяных глаз нагородил вчера, Юрий пришел в ужас. Проходя по цеху, главный конструктор всегда по-соседски кивал ему:

— Ну, как живем, новатор-ударник?

И хотя он обращался так ко всем молодым рабочим (слова «новатор-ударник» были у него чем-то вроде поговорки), Заикин в душе всегда гордился тем, что такой человек отличает и помнит его. Главный конструктор пользовался на заводе большим уважением. Юрий слышал, с каким участием старые рабочие расспрашивали его о здоровье жены, отвезенной недавно в больницу... И теперь привести к нему Зарембу, Белыша, всю эту шайку? Нет, все, что угодно, только не это!

Заикин вздохнул с облегчением только тогда, когда решил, что Федор не обратил внимания на его рассказ или просто забыл.

Но Заремба, оказывается, ничего не забывал.

В начале августа, отложив как-то незаконченную партию в шашки, Федор вздохнул:

— Да, Телок, промахнулись мы со сберкассой — мало взяли. Опять на мели... Даже девчат пригласить не на что.

И, словно только сейчас вспомнив, поинтересовался:

— Чего ты там про инженера рассказывал?

Заикин отказывался, спорил, не выдержав, даже всхлипнул, но Заремба был неумолим.

Налет закончился неудачно; выпрыгнув из окна последним, Заикин, из-за какого-то внезапного озорства, выстрелил в окно; дома взбешенный Заремба едва не избил его.

— Дурак! — кричал Федор, бегая из угла в угол. — Олух! Заруби на своем идиотском носу, что стрелять надо только в крайнем случае! Когда засыпались! Понял?!

Заикин понял. Такой крайний случай вскоре выдался, и, решив только испугать выскочившего из-за угла милиционера, он выстрелил. Выстрел оказался роковым...

Бухалов, перебрав в памяти пестрые события дня, незаметно задремал, но даже сквозь сон почувствовал, что в кабинет вошли.

— Сморило, Петрович? — Полное, слегка только осунувшееся лицо майора Чугаева дышало энергией. — Ну, все — Зарембу взяли. С обыском хуже — оружия нет.

— Ничего, — кивнул Бухалов, поднимаясь с дивана и разминая сомлевшие плечи, — задремал он сидя. — Заикин рассказал много интересного. Не выкрутится.

Офицеры негромко переговорили, узкие глаза Чугаева хитровато блеснули:

— Петрович, допрос начну я, потом под каким-нибудь предлогом выйду. Мыслишка одна!.. Да, слушай — ты хоть поел?

— Ага.

— Тогда давай начинать.

Заремба, войдя в кабинет, бросил быстрый взгляд на усталого сутулого человека с белыми залысинами, вежливо поздоровался.

— Ну, как — отдышались? — показав на стул, спросил Чугаев.

— Да я не запыхался, — спокойно сказал Заремба.

— Тем лучше, — добродушно отозвался Чугаев. Преступники, прошедшие когда-нибудь через руки майора, говорили о его допросах, что он мягко стелет, да жестко спать. — Ну, вы, конечно, знаете, за что вас взяли?

— Скажите — узнаю, — спокойно встретил Заремба прямой взгляд арестовавшего его человека.

Держался он уверенно, с достоинством и внешне производил самое выгодное впечатление. Черные, густыми прядями закинутые назад волосы открывали широкий умный лоб; выразительные, обведенные синеватыми белками жуково-черные зрачки, острый нервныйподбородок и сильная, в меру длинная шея, белеющая в вырезе темной косоворотки.

— Так оно. — Чугаев подвинул к себе лист бумаги, повертел в руках ручку и тут же положил ее на место. — Ладно, я скажу вам...

Худощавое, тронутое загаром лицо Зарембы осталось непроницаемо спокойным.

— Вы обвиняетесь в ограблении сберкассы, в налете на квартиру инженера Шварева, в ограблении женщины, наконец, — майор не спускал с Зарембы взгляда, — наконец, в незаконном хранении оружия.

В лице Зарембы, кажется, что-то дрогнуло; нет — это просто от легкой усмешки.

— А вы нашли его?

— Оружие? — очень натурально удивился Чугаев. — Еще бы: спрятал на самом видном месте, да не найти!

— И что же вы нашли? — невозмутимо поинтересовался Заремба; ироническая улыбка продолжала блуждать на его губах.

— Хотя бы самое главное — «парабеллум».

Легкую улыбку с губ Зарембы сдуло, как ветром; черные раскрылья бровей столкнулись на переносье и тут же разошлись снова.

— Нашли, выходит... Ну, что же — промахнулся.

— Итак, признаете вы себя виновным?

— Смотря в чем.

— Не хитрите, Заремба. Я вам уже перечислил, мало — могу добавить: в ограблениях и убийстве офицера.

— Я не убивал.

— Правильно, стреляли не вы. — Майор раскрыл карты. — Стрелял Заикин, но оружие выдавали вы.

— Слягавил?

— Не слягавил, а честно признался, — сдержанно поправил Чугаев. — У Заикина, Заремба, осталось еще немного совести. От вас мы требуем одно: укажите адреса своих сообщников...

Заремба молчал.

— Белыша, Федора и Андрея, — уточнил майор.

— С этим успеется.

— Дело хозяйское, — не стал настаивать Чугаев. — Хотите отвечать вдвоем с Заикиным, — пожалуйста.

Майор обмакнул в чернильницу ручку и, словно давая понять, что только что состоявшийся разговор был еще не допросом, сухо предупредил:

— Начнем по порядку. Фамилия, имя, отчество...

Бухалов, знавший замысел майора, с интересом ожидал дальнейшего хода событий; внутренне весь напрягшись, внешне он оставался все таким же равнодушным.

Записав анкетные данные, Чугаев перевернул страничку, не меняя сухо делового тона, спросил:

— Куда прятали оружие?

— Вы же знаете, — буркнул Заремба.

— Мы все знаем, — холодно ответил Чугаев, — но сейчас спрашиваю я, а показания даете вы.

— На крыльце, под коньком.

— Марки оружия?

— «Парабеллум», два нагана и два «ТТ».

— «Пять стволов», — записывая, повторил Чугаев, ничем не выдав своего удовлетворения. Капитан Бухалов расцепил крепко сжатые руки, свободно откинулся на спинку дивана.

Зазвонил телефон; майор отложил ручку, взял трубку, плотно прикрыв левой рукой мембрану.

— Завод? Завод? — звал сердитый мужской голос.

— Да, я, — недовольно отозвался Чугаев. — Иду.

Он поднялся, поправляя галстук, кивнул Бухалову.

— Продолжай, Сергей Петрович.

Вернулся майор Чугаев, когда в кабинете уже ярко горело электричество, а за окнами густо темнели бархатные августовские сумерки. На бледном помятом лице задержанного резко чернели брови; слева от капитана на столе лежал скомканный, темный от пота носовой платок.

Чугаев присел на диван, просмотрел заполненные листы и, выждав минуту, укоризненно сказал:

— Что ж вы, Заремба, упускаете важные детали? Про пистолеты сказали, а о патронах не записано?

Время от времени беспокоившая Зарембу мысль о том, что он сам проговорился об оружии, теперь исчезла.

— Забыл, — угрюмо буркнул он.

— И еще, Заремба, — без тени былого добродушия сказал Чугаев. — Вот здесь написано, что вы снова отказались назвать сообщников. Зря!

Майор небрежным жестом положил листы допроса на стол, жестко сузил глаза.

— После обыска мы оставили на вашей квартире засаду. Могу сообщить вам: час назад арестован Лукьян Молебнов, или, по-вашему, — Белыш. Запираться глупо.

— Пишите. — Заремба вогнал в пепельницу недокуренную папиросу и впервые опустил голову.

ГЛАВНАЯ УЛИКА

1

Лейтенант Петров вышел из питомника во двор и в первую минуту не узнал Меженцева.

В замасленной куртке из «чертовой кожи» и таких же брюках, вправленных в кирзовые голенища, Гора Меженцев повертел в руках новую серую кепку, решительно бросил ее на землю и начал топтать пыльными тяжелыми сапогами.

— Горка, ты что дуришь? — удивился Антон.

— Обзаведусь, как ты, дочкой — остепенюсь! — Меженцев невозмутимо приплясывал на месте. — Кепка, друг, больно новая, не подходит.

— На операцию? — уразумел Антон.

— Коллега, вы проницательны!

— Ладно ты, — добродушно отмахнулся Антон. — А чего не в новой? Шоферы — ребята фасонистые.

Меженцев поднял кепку, выбил ее о сапог, секунду с искренним огорчением смотрел на дело рук и ног своих.

— Почему не в новой? — На серьезном, все еще чуточку огорченном лице Меженцева смеялись одни только глаза. — Я где, друг, работаю? В совхозе. Совхоз где? В районе.

— Ну и что?

— А то! — Лейтенант подмигнул. — У нас «налево» много не насшибаешь. По отделениям мотаюсь, народ свой — с кого брать? Вот и выходит: если я себе такую кепочку справил, то ношу ее после работы, вечерком. А если на работу надеваю, должна она у меня постарее быть. Я человек семейный, хотя еще и бездетный. Понятно?

Лихо, чуть набекрень, приладив побуревшую мятую кепку, Меженцев двинул Антона под бок.

— Понятно, — засмеялся Антон. — Слушай, Гора, а из нас никого не берут?

— Что? — преувеличенно изумился Меженцев. — Вас?! С дрессированными собачками на арену цирка?

— Да ну тебя! — невольно нахмурился Антон; он прощал все шутки, кроме тех, что задевали его профессию. А в милиции, нечего греха таить, охотники позубоскалить насчет розыскных собак и их проводников были.

— Антон, шучу! — хлопнул Меженцев по плечу приятеля. — Ты, да я, да Пик с тобой! Привет!

Антон покачал вслед головой: нет, Горка всегда остается Горкой, даром что недавно женился.

В кабинете Чугаева собрались Бухалов, капитан Лебедь, лейтенант Меженцев и младший лейтенант Пильщиков. Нет, это не оговорка: оплошность с гильзой от «парабеллума» стоила ему одной звездочки; каждый раз, когда, по старой памяти, его называли лейтенантом, Пильщиков краснел и бледнел. Болезненно переживая понижение в звании, младший лейтенант напрашивался теперь на самые ответственные операции в тайной надежде вернуть слетевшую с погон звездочку быстрее, нежели обычной выслугой.

— Так оно, — оглядел собравшихся Чугаев. — Ну, что же, можно начинать смотрины.

Он вышел и почти тут же вернулся с полковником.

Офицеры по привычке вытянулись.

— Вольно, вы теперь люди штатские. — Необычный вид офицеров, которые всегда являлись к нему подтянутыми, аккуратными, невольно смешил. — Хороши!

Заулыбались и офицеры — участники несколько необычной оперативной группы.

Первым в маленькой шеренге — не по росту, не по званию, а по выпавшей ему роли шофера — стоял Меженцев. Из-под замасленного воротника куртки выглядывал краешек голубой рубашки, на черной копне волос ухарски сидела мятая, неопределенного цвета кепчонка.

— Ничего, — внимательно оглядел «шофера» полковник и, скользнув взглядом по туловищу, приказал: — Руки!

Словно первоклассник перед уроком, лейтенант быстро показал ладони — темные, со следами несмытого машинного масла, металла, мазута.

— Сойдет.

Полковник остановился перед Бухаловым, в восхищении покачал головой.

— Силен, Сергей Петрович!

— Мировой бухгалтер! — похвалил и Чугаев. — Похлеще нашего Сухорукова!

Определив не только внешность, но, кажется, и характер своей роли, высокий сутулый Бухалов смотрел на полковника деловито, не улыбаясь, всем своим видом и суховатым выражением лица являя образец строгого бухгалтера, самую малость смущенного бесцеремонным разглядыванием. Он был в парусиновой, плотно надвинутой фуражке, опрятном поношенном пиджаке с острыми, слегка загнутыми лацканами, в синих диагоналевых галифе и старых, зато безукоризненно начищенных хромовых сапогах. Вышитая украинская рубашка под пиджаком перехвачена тонким пояском, в руках — толстый потрепанный портфель.

— Да, такой за государственную копеечку постоит! — улыбнулся полковник. — А сапоги, Сергей Петрович, не очень блестят? Вы же из района ехали?

— Человек я в летах, аккуратный, — с достоинством отозвался Бухалов. — Езжу в кабинке: при деньгах.

— Ну, ну, — согласился полковник и, перейдя к капитану Лебедю, похвалил: — Колоритная фигура!

— Это чевой-то? — осведомился капитан под общий смех.

Капитан Лебедь, а с этой минуты — грузчик, стоял в старых армейских галифе и тапочках. Его небритое, тронутое щетинкой лицо с хищноватым, с горбинкой, носом и хитрыми быстрыми глазами выражало такую неукротимую готовность подработать и схватить на «сто грамм», что удержаться от смеха, в самом деле, было нелегко.

— А вы что-то уж очень хмурый, Пильщиков, — заметил полковник последнему участнику опергруппы. — Повеселее надо, из района в большой город приехали.

Младшему лейтенанту в спокойном доброжелательном замечании полковника почудился какой-то намек, он густо покраснел.

— Слушаюсь.

Видом Пильщикова полковник остался вполне удовлетворенным: простые сапоги, старая рубаха, ватник под мышкой.

— Ну, что ж, — кивнул полковник Чугаеву. — Вроде все в порядке.

— Как будто да.

— Повторяю, товарищи. — Полковник обвел взглядом стоящих у стены офицеров. — Если этот Семенов под каким-либо предлогом откажется ехать, — брать на месте, у бани. Тянуть дальше нельзя. Группы наблюдения высланы, поддерживайте контакт... Ну, и, как говорят, — ни пуха ни пера!

— К этому еще добавляют, Михаил Аркадьевич, — подмигнул Чугаев.

— А-а, — засмеялся полковник и уже в дверях послушно развел руками. — Ладно, ради успеха чего не сделаешь: иду к черту!

— Мировой мужик. — кивнул Меженцев.

— Это еще что? — круто обернулся Чугаев.

— А что? — играя в простодушие, спросил лейтенант. — Мы по-простецки, по-шоферски!

2

Случилось это незадолго до отъезда капитана Бухалова в отпуск.

В одиннадцатом часу ночи в милицию позвонили из скорой помощи; профессионально спокойный голос сообщил, что к ним только что доставлен раненый шофер Истомин.

— Машину угнали, — невозмутимо добавил дежурный врач.

Спустя полчаса, облаченный в белый короткий халат, Бухалов сидел в небольшой комнате с марлевыми занавесками на окнах; сидевший против него узкоплечий, все еще испуганный Истомин, с трудом двигая забинтованными челюстями, с возмущением рассказывал о бандитском нападении.

Четыре дня тому назад шофер нефтеразведки Истомин получил по наряду на Горьковском автозаводе грузовую машину «ГАЗ-51», начертил мелом на ее новеньких бортах магическое слово «перегон», избавлявшее от объяснений с автоинспекторами, и тронулся в путь.

Запруженную бесшумно мчавшимися автомобилями Москву, с ее светофорами, регулировщиками и постовыми на каждом углу, скромный неискушенный шофер из районного городка брал, что называется, приступом и с облегчением вздохнул только на самой окраине. Здесь, вдалеке от шумных магистралей столицы, по которым, казалось, не только что проехать, а пройти-то мудрено, Истомин снова обрел присущее ему спокойствие. В голубом, похожем на дачный вокзальчик ларьке он купил жене и детишкам гостинцы — связку крохотных сушек, и две коробки монпансье, а затем уверенно вывел машину на знакомую автостраду.

До дома оставалось девятьсот с небольшим километров. Время от времени, по своему выбору, Истомин подсаживал кого-либо в кабину, чаще всего девчат, весело зубоскалил, на ночь останавливался где-нибудь переночевать, а с рассветом трогался дальше.

Административный центр своей области Истомин проехал вечером, когда город зажег уже огни. Теперь до дома оставалось сто двадцать километров, самое многое — четыре часа езды, и останавливаться на ночлег не было никакого смысла. Послушный «ГАЗ-51» проскочил домики окраины. Повеселевший Истомин замурлыкал свою излюбленную шоферскую:

Помирать нам рановато,

Есть у нас еще дома дела...

Машина мягко бежала по асфальту, фары выхватывали из синевы узкую ленту дороги и подступившие к ней с обеих сторон темные стволы деревьев. Поднявшись с обочины, коренастый человек в клетчатой рубашке и черном картузе шагнул на дорогу, поднял руку. «Запоздал, видать», — сочувственно подумал Истомин, останавливая машину.

— Куда? — выглянул он из кабины.

— Подбрось, парень, — попросил коренастый. — До Селища мне, что сто́ит — заплачу.

До Селища, маленького городка, расположенного на самой трассе, было километров пятьдесят. Лишняя рублевка после хлопотной командировки не мешала.

— Садись.

Коренастый грузно плюхнулся на мягкое сиденье, захлопнул дверцу.

— Перегон? — с еле заметным акцентом спросил пассажир.

— Точно! — охотно отозвался Истомин, приглядываясь к соседу: лицо загорелое, скуластое, здоровая короткая шея. Татарин вроде. — Сам-то не шофер?

— Нет.

Дорога пошла как струнка; впереди не светился ни один огонек встречной машины, и Истомин прибавил скорость. Татарин, как назвал его про себя Истомин, достал папиросу, размял ее и, высунувшись из кабины, оглянулся назад. Как и впереди, дорога позади непроницаемо синела, вдалеке растекалось сияние города.

— Что глядишь? — поинтересовался Истомин.

— Так просто...

Вспомнив о папиросе, пассажир полез в карман, но вместо спичек вынул наган. Истомин не успел даже ничего подумать, как хлесткое упругое пламя резануло его по щеке, грохнул выстрел. В ту же секунду цепкие железные руки сгребли Истомина, как перышко, выбросили на темную дорогу.

Оглушенный выстрелом, Истомин упал; мимо просвистели шины, резко хлопнула закрываемая дверка кабины.

В следующее мгновение Истомин был уже на ногах. Не чувствуя сгоряча ни острой боли в коленке, ни текущей по щекам крови, он бросился за грабителем. Но машина была уже далеко, малиновый бортовой огонек насмешливо мигнул и скрылся за пригорком.

Припадая на левую ногу, Истомин пробежал еще несколько шагов и остановился, яростно размахивая кулаком, сплевывая соленую кровь и бессильно всхлипывая...

Вскоре его подобрало возвращавшееся в город такси. Зажимая грязным окровавленным платком простреленные щеки, Истомин требовал, чтоб водитель немедленно гнал машину вдогонку за бандитом; молодой, порядком напуганный, но не потерявший самообладания шофер упрямо вел «Победу» в город, настойчиво урезонивал:

— Подумай ты, голова садовая! Навстречу он не попался — свернул, значит. А куда? На каждом километре по десять съездов, вот и ищи! Сам-то в кровище, тебя в больницу надо, а оттуда позвонят. Без тебя найдут!

Доставленный в скорую помощь Истомин потребовал, чтобы немедленно позвонили в милицию, что тут же и сделали.

— Дешево еще отделался, — говорил врач, провожая Бухалова. — В щеки, мягкая ткань. Чуть бы повыше или ниже — и дело хуже... Повезло, через пять дней петь будет.

Осмотр места происшествия ночью и — повторный — утром, с участием потерпевшего, ничего не дал. В пяти километрах от города в кювете была найдена кепка Истомина, на асфальтовой кромке сохранилось пятно засохшей крови. Но все это были только свидетельства преступления, но не следы преступника; широкая лента шоссе с выступившей от зноя смолкой, отполированная сотнями шин, не сохранила ничего, что могло бы подтолкнуть следствие.

Возникли две версии: машина похищена для того, чтобы с ее помощью совершить какое-либо крупное хищение или продать ее по частям, многие из которых очень дефицитны. На первой версии настаивали работники автоинспекции, приводившие как основной довод трехгодичной давности случай, когда на похищенной легковой машине преступники увезли украденные из магазина товары. Такой вариант поддерживало и большинство работников уголовного розыска.

Вторую версию выдвинул Бухалов и, несмотря на ее кажущуюся громоздкость, а в глазах иных — и нелепость, не спешил отказываться от нее. Расчет простой, доказывал капитан: автопарк в области непрерывно пополняется, запасных деталей, особенно в селах, не хватает, и человек опытный, хорошо знающий машину, — а грабитель, несомненно, и был таким человеком, — сумеет выручить на продаже одних только деталей кругленькую сумму. Бухалов был убежден даже в большем: заметая следы, преступник постарается не предпринимать никаких действий как можно дольше, в ближайшее время и ждать нечего.

Прошел день, два, три, четыре... Грузовой автомобиль «ГАЗ-51» как в воду канул. Преступлений, связанных с применением автомашины, в области не произошло. Молчали и управления милиции соседних областей, немедленно извещенные о похищенной машине и приметах угнавшего ее человека. Авторы первой версии заколебались. Еще через два дня версия эта отпала совершенно: в двадцати километрах от города, в лесу, были обнаружены новый кузов, рама и тронутые первой ржавчиной диски от колес. Сообщили об этом ребятишки, собиравшие грибы. Выехавшей на место опергруппе не повезло и в этот раз: прошедшие дожди смыли следы людей, спокойно разобравших на глухой поляне машину и бросивших все, что не представляло особенной ценности. Оперативники, работники НТО и автоинспекции тщательно исследовали всю местность вокруг, стараясь обнаружить следы подводы или, вероятнее всего, другой автомашины, на которой был увезен мотор и детали переставшего существовать как единое целое автомобиля «ГАЗ-51». Проселочная дорога, смоченная дождями, а затем снова исполосованная машинами, была нема.

Ничего не смогли сообщить и жители близлежащего села Липовки. Человека, имеющего такие приметы, как грабитель, в селе не оказалось; два молодых шофера, работавших в колхозе, были вне всяких подозрений, а кроме них никто в селе на машине никогда не работал.

Версия капитана Бухалова, также пока не оснащенная никакими прямыми фактами, по логике обстоятельств становилась наиболее убедительной. Было ясно, что грабитель притаился и выжидает, пока вся эта история потеряет новизну, а с ней и напористый поиск. Чем дальше уходит факт преступления, тем меньше возможностей раскрыть его.

Уезжая в отпуск, Бухалов передал дело капитану Лебедю. У Чугаева и Бухалова была вначале мысль поручить дело лейтенанту Меженцеву, но после короткого обсуждения они решили воздержаться. По молодости и натуре своей лейтенант был слишком кипучим, дело же обещало стать затяжным, требующим терпения и выдержки. Малейшая неосторожность и горячность могли в таких условиях оказаться на руку преступнику. Капитан Лебедь, не обладавший буйной фантазией, владел другими, незаменимыми в подобных случаях качествами: завидной терпеливостью и настойчивостью. Это было как раз то, что требовалось.

На вокзале, крепко пожимая руку пришедшему проводить его Меженцеву, Бухалов откровенно сказал:

— Не печальтесь, Гора. Для интереса дела — так лучше. — И, заметив, что его юный друг явно огорчен, уверенно пообещал: — Знаете, сдается мне, что и вам и мне придется еще принять в этой истории участие. Поверьте на слово!

Сосредоточив в своих руках все нити дознания, капитан Лебедь повел дело спокойно и методически последовательно, незаметно, исподволь, углубляя давно уже начатую работу. Сотрудники автоинспекции и райотделов милиции, проверяя в районах автохозяйства колхозов и предприятий, расспрашивали шоферов, не покупали ли они или не предлагали ли им купить частным образом каких-либо запасных деталей. Все шоферы, на которых можно было положиться, руководители сельских учреждений и предприятий, имевших автотранспорт, были предупреждены: при малейшем подозрении, не предпринимая никаких самостоятельных шагов, звонить в любое время дня и ночи!

Особо тщательная проверка была проведена в двух татарских селах. Подвергшийся нападению Истомин уверял, что грабитель по еле заметному акценту и чертам лица походил на татарина. Глубокая проверка ничего не дала: в расположенных на отшибе от железнодорожной и автомобильной дорог селах жизнь каждого протекала на глазах своих соседей. Народ здесь жил дружный, работящий; шоферами в обоих колхозах работали молодые ребята-комсомольцы.

К возвращению Бухалова дело внешне не подвинулось. Однако, как это всегда бывает рано или поздно, кропотливая, незаметная работа оказалась не напрасной.

За день до убийства участкового Александрова в милицию пришел шофер совхоза «Завет» Николай Филин. Выслушавший его дежурный по управлению майор Гольцев немедленно позвонил Бухалову.

— Вот я насчет чего, — рассказывал кареглазый парень в поношенном комбинезоне. — Приехал я вчера в город с нашим экспедитором. В «Сельхозснаб». Пока он там бегал, оформлял, я малость перекусить зашел. В чайную, за базаром сразу. Машину, известно, тут же поставил, под окном, чтоб видать было. Только я это сел, подходит незнакомый гражданин, спрашивает: «Не занято?» Нет, говорю, пожалуйста. Сел он, заказал стопку водки, еще чего-то. Не молодой уж, здоровый такой. — Филин усмехнулся. — Шея — ну, как у бугая!

— А говорит как? С акцентом? — поинтересовался Бухалов.

Припоминая, Филин на минуту задумался, покачал головой.

— Нет, чисто говорит. Ничего такого не заметно.

— Продолжайте, продолжайте.

— Ну вот... Я, стало быть, щи свои хлебаю, он эту стопку выпил, закусил. Потом спрашивает: «Твоя, что ли, машина?» Моя, говорю... «Козел, смеется, драный, а не машина!» — Филин смущенно кашлянул. — Тут я, правда, осерчал на него. Сам ты, говорю, козел! Знаешь, какие у нас в районе дороги? Гражданин-то этот ничего не ответил, закусывает. А как закусил, спрашивает: «Запасных частей не надо?» Как, говорю, не надо, видал ты, спрашиваю, шофера, которому что-нибудь не надо? «А тебе, говорит, что надо?» Да уж и не знаю чего, говорю, — все бы надо: от мотора до болта последнего; твоя, мол, правда, — потрепалась машина, сколько лет без капиталки... «Продать, говорит, могу». А что? «Да все, говорит, что твоя душа любезная пожелает, весь запас, только с завода привез...»

Перечисляя такое богатство, шофер оживился.

— Тут уж я, конечно, уцепился! Может, говорю, «единичка» есть? Вкладыш это, по-нашему. «С собой, говорит, нет, а вообще — все есть». Давай, говорю, может, сойдемся! Где тебя искать? Нынче же, как только приеду, пойду к завгару. Все нам надо. Давай, говорю, мужик! А он, вижу, не больно торопится, спокойненько так: «Узнай, говорит, узнай. Насчет цены, говорит, сойдемся, мне только чтоб наличными, сам понимаешь — не магазин, дружку с завода надо послать...» Спрашиваю: адрес свой дай, где тебя искать-то? «А ты, дескать, как договоришься, письмо мне напиши». А куда? «Да все сюда же, говорит, в город, на главную почту, до востребования Семенову...»

Честные глаза шофера смотрели с нескрываемой досадой.

— Ну вот. Приехал я в совхоз, побежал к завгару, думал, обрадуется, а он мне другое. Тут, говорит, Николай, плохим, похоже, пахнет: предупреждали меня об одном деле. — Филин развел руками. — Вот к вам сюда с утра и послал...

Бухалов попросил шофера подождать, а когда вернулся, сразу же отпустил его.

— Большое спасибо, товарищ Филин, — пожимая шоферу руку, говорил капитан. — Передайте нашу благодарность и завгару. К вам у меня две просьбы: о нашем разговоре помалкивайте и вторая — постарайтесь в ближайшее время в город сами не ездить. Пусть другие товарищи поездят. С начальством вашим мы договоримся. Всего доброго.

Под диктовку Бухалова капитан Лебедь, славившийся в уголовном розыске своим крупным, как у первоклассника, почерком написал неведомому Семенову письмо. Директор совхоза, говорилось в этом письме, согласился купить мотор и другие запасные части, и, пока есть деньги, пусть он, Семенов, известит, когда и где можно встретиться.

Капитан Лебедь заклеил конверт, указал обратный адрес совхоза и фамилию Филина, поднялся было, чтобы отнести письмо на почту.

— Нет, — засмеялся Бухалов. — Вот это и есть дешевка! Возьмите машину, отвезите письмо в совхоз. Штемпель должен быть того отделения, где живет Филин. А с начальником отделения договоритесь, чтобы он сразу же нас известил об ответе.

Ответ пришел через неделю — в самый разгар следствия по делу Зарембы. Отупевший от бессонных ночей Бухалов не сразу даже понял, о чем докладывает ему прибежавший в самое неурочное время капитан Лебедь; потом с остро вспыхнувшим любопытством прочитал ответ Семенова.

Коротенькое письмо было написано на страничке, вырванной из ученической тетради, крупным натужным почерком малограмотного человека. Впрочем, автор письма снова выказывал себя человеком неглупым и осторожным. Семенов просил написать, кто приедет, сколько будет с шофером человек, кто передаст деньги.

Очередной допрос пришлось прервать; вместе с капитаном Лебедем Бухалов отправился в майору Чугаеву, а от него — к полковнику. На коротеньком оперативном совещании было принято решение: за «покупкой» отправятся лейтенант Меженцев, умеющий водить машину, Бухалов — в роли бухгалтера и «грузчик» — капитан Лебедь. Уже впоследствии, накануне операции, группа была пополнена еще одним «грузчиком» — только что пониженным в звании младшим лейтенантом Пильщиковым.

В посланном Семенову ответе от имени все того же Филина сообщалось, что приедут бухгалтер, грузчик и шофер Горка Климов; сам Филин, указывалось далее, получил отпуск и собирается с женой к родне на Кубань. «Возился ты, друг, долго! — сочинял Лебедь, вошедший во вкус необычной переписки. — Ну, ничего, Горка парень толковый, и что нужно взять, знает не хуже меня. Следующее письмо теперь пиши ему, тоже по этому адресу. А вернусь с Кубани — за тобой магарыч!»

О получении второго письма начальник совхозного отделения связи известил только через полторы недели. К этому времени дело Зарембы было передано в прокуратуру, и отдохнувшего капитана Бухалова такая задержка начинала уже основательно тревожить.

Семенов, наконец, назначил день встречи — 10 сентября. Незнакомый ему Горка Климов должен подъехать к двум часам дня к центральной городской бане, остановиться, выйти из кабины и ждать. Семенов, одетый в ватник, сапоги и черную фуражку, подойдет к нему и спросит, сколько времени. В ответ шофер должен показать письмо Семенова.

Сегодня было 10 сентября, операция началась.

3

— Гора, а вообще-то вы машину водили? — спросил Бухалов.

Щеки Меженцева порозовели.

— Как же! Когда на курсах учился, ездил. А что, разве заметно что?

— Виляет уж очень.

— Отвык, Сергей Петрович, — признался Меженцев и тут же с присущей ему уверенностью успокоил: — Ничего, рука окрепнет, еще как пойдет!

Словно доказывая это, Гора лихо завернул за угол; слева, в конце квартала, показалось белое, увенчанное старомодной башенкой здание центральной городской бани. Позади, над плоскими крышами основного корпуса и пристроек, густо дымила огромная каменная труба, смоляной дым сносило к реке.

Бухалов вынул из карманчика галифе часы, далеко, как старый человек, отставил их.

— Ну что же, для людей из района мы очень аккуратны. Без четверти два — на пятнадцать минут раньше. Ого! Видите — Гольцев?

Почти у самой бани стояла коричневая «Победа» с раскрытым капотом. Молодой, похожий на мальчишку, шофер возился в моторе; рядом, наблюдая за его работой, стоял, заложив руки за спину, майор Гольцев. В белом кителе и брюках, в соломенной шляпе, полный и недовольный, он очень походил на раздосадованного начальника, теряющего терпение при виде медлительности своего шофера.

— Эй, друг! — укоризненно крикнул Меженцев. — Встал неладно.

Молодой паренек продолжал работать, не поднимая головы; рассерженный «начальник» хмуро бросил:

— Давай, давай, проезжай!

Обогнув «Победу», Меженцев остановил машину, вылез из кабины. Выпрыгнули из кузова и грузчики. Бухгалтер, скрестив на толстом портфеле руки, оставался сидеть на месте.

У бани никого не было. Из мужского отделения, зажав под мышкой растерзанный березовый веник, вышел распаренный старик и медленно побрел в гору.

— Не разбредайтесь, — предупредил Меженцев грузчиков.

— Я попить, — кивнул Лебедь на колонку.

Пильщиков лениво направился к «Победе», понаблюдал за шофером и воровато шмыгнул в раскрытую дверь буфета — роль свою он исполнял безукоризненно.

Меженцев, как было условлено, не отходил от машины, гадая, откуда появится Семенов: из-за угла, спереди, или сзади, из города.

Коренастый краснолицый человек в фуражке, одетый, несмотря на жаркий сентябрьский полдень, в ватник, вышел из бани. Быстро оглядев улицу, он направился прямо к Меженцеву.

— Сколько время, парень?

Улыбаясь, Меженцев вынул из нагрудного кармана тужурки конверт, надписанный крупным почерком.

— Вот. А времени-то два, точно.

— Ну, здравствуй. — Человек сунул Меженцеву жилистую крепкую руку.

Он бесцеремонно разглядывал шофера, точно просверливая его узкими, как буравчики, глазами. Кажется, с усилием, но на самом деле необычайно проворно повернул, кивнув на машину, короткую бычью шею:

— Твоя?

— Моя, — коротко отозвался Меженцев, продолжая улыбаться и, в свою очередь, разглядывая Семенова. На вид ему было лет сорок, не больше, и то такое впечатление создавали только морщины на загорелом темном лбу и резкие складки у мясистых губ. Человек, казалось, был налит тяжелой медвежьей силой. Пожалуй, и правда на татарина чем-то смахивает...

— Колькина? — быстро спросил Семенов.

— Нет, — так же быстро ответил Меженцев, помня, что машину Филина Семенов видел у чайной. — Та совсем встала, вся надёжа теперь на тебя.

— Тоже плохая, — ответил Семенов.

— Говорю, вся надёжа на тебя, — повторил Меженцев. — Замучились совсем.

Не отвечая на прямой намек, Семенов покосился на вышедшего из буфета Пильщикова.

— С тобой?

— Со мной, — подтвердил Меженцев и кивнул в сторону колонки. — Вон еще один.

Лебедь, отогнув железную рукоятку, нагнувшись, ловил вытянутыми губами упругую, искрившуюся на солнце струю воды.

— Давай мал-мал погуляем, — предложил Семенов и, не дожидаясь согласия, тяжелой развалкой направился к реке.

Оперативным планом такой вариант не предусматривался. Меженцев обменялся с Бухаловым, все так же неподвижно сидевшим в кабинке, быстрым взглядом, догнал Семенова.

— Иди к машине, — кивнул он Лебедю. — Поедем скоро.

Широкоплечий грузчик в выгоревших галифе, смешно обтянувших кривоватые ноги и заканчивающихся на тонких щиколотках бурыми тесемками, с простодушным удовольствием вытирал грязным платком мокрую шею. Лицо у него было довольное и немного глуповатое.

Семенов окинул его равнодушным взглядом, промолчал.

На берегу было довольно людно. Дорожа последними жаркими деньками, бронзовые ребятишки с визгом плюхались с самодельной вышки в золотисто-зеленую дремотную воду; на песке, закрыв голову развернутой газетой, тучный человек, не успевший загореть за лето, тщетно подставлял солнцу свое рыхлое дебелое тело; выше, почти у дороги, сидя на жесткой подсушенной траве, два рыбака перебирали свой небогатый улов (это были старшины Семенчук и Филатов); чуть в сторонке, наблюдая за ними, стоял лейтенант Богорудько в синих брюках, куртке от пижамы и с авоськой в руках.

Место для разговора было неудачным. Семенов кивнул в сторону пешеходного моста:

— Походим.

— Пошли, — невозмутимо согласился Меженцев.

Рыбаки, прикрыв серебряных язьков зелеными лопухами, начали раздеваться; лейтенант Богорудько вскинул авоську с бельем, неторопливо пошел к бане. Поравнявшись с машиной, он негромко сказал:

— Все в порядке — ходят, разговаривают...

— Зачем четыре приехало? — недовольно спрашивал в это время Семенов. — Писал же — трое?

— А я что? — удивился Меженцев. — Директор послал, велел, чтоб скорее.

Ответ звучал убедительно, недовольное выражение на темно-красном лице Семенова смягчилось.

— Деньги привезли?

— А как же, покупать да без денег? Видел у бухгалтера портфель?

— Сколько?

— Вот это уж не знаю: он у нас жила, слова не выдавишь! — ответил Меженцев, кажется больше одобряя, нежели осуждая хозяйственного бухгалтера. — Слыхал только, как директор на него кричал: десять тысяч, говорит, выброшу, в тюрьму сяду, а машины у меня пойдут!

— Якши, — удовлетворенно вырвалось у Семенова. — Хорошо, значит.

Последние подозрения или обычная в его положении осторожность полностью рассеялись, татарин (теперь в этом не было никакого сомнения) доверительно взял Меженцева за пуговицу куртки.

— Так, парень, делать будем. Приезжай сюда в шесть, тогда поедем.

— Ну вот! — возмутился Меженцев. — Чего ты голову-то крутишь?

— Надо так, — внушительно сказал Семенов. — Туда надо приехать темно. Понял?

Мозг Меженцева бешено работал. «Что это? Разгадал? Выдали себя чем-то?.. Или еще одна проверка? Брать сейчас, вот тут же? Но как? Машина за углом, «рыбаки», правда, следят, но пока они подбегут, может быть поздно. И что это дает? Главная улика — машина!»

Выгадывая время и с трудом подавляя желание выхватить пистолет, Меженцев сердито говорил:

— Мудришь ты больно! Ехали, ехали — и на тебе!

— Смотри, дело хозяйский, — пожал плечами Семенов. — Товар есть, купец найдется.

— Да не мели ты! — совсем разозлился Меженцев. — Столько людей с работы сорвал, и зря, что ли? Чепуху городишь, Семенов!

— Не Семенов я, — впервые улыбнулся татарин. — Валиев.

— А мне все едино, кто ты! — наступал Меженцев. — Мне мотор надо, детали надо! Чего тянешь?

— Ай, горячий какой! — крутил головой Валиев. — Слушай, что говорят. Там темно надо быть, понял? Приезжай в шесть — поедем.

— Тьфу, шут с тобой! — сдался, наконец, Меженцев. — Всыпет нам директор!

— Не всыпет, — успокоил Валиев. — Мотор привезешь, кардан привезешь — спасибо скажет.

— Далеко хоть ехать-то?

— Пустяк один, двадцать километров не будет.

— Ладно, не подводи только, — окончательно смирился Меженцев. — День ведь потеряли!

— Валиев не пес — брехать не будет.

Не оглядываясь, тяжелой, неторопливой походкой Валиев двинулся к мосту; Меженцев минуту посмотрел на его покачивающуюся спину, повернул за угол.

Разморенные зноем грузчики перебрались в тень, на лавочку, и дружно курили. Коричневой «Победы» уже не было. Бухгалтер, не покидая своего хозяйского места, сидел в кабине со скучающим выражением на выбритом равнодушном лице. Поравнявшись с Богорудько, с независимым видом прохаживающимся по тротуару и поглядывающим на дверь женского отделения, Меженцев, не останавливаясь, обронил:

— Выезд в шесть, отсюда...

Грузчики, завидев шофера, вскочили с лавочки. Лейтенант коротко распорядился:

— Садись, поехали.

Взревел мотор. Бухалов нетерпеливо спросил:

— Ну, что там? Куда едем?

— Сейчас, сейчас!

Разворачиваясь в узкой улице, Меженцев больше всего опасался, чтобы не въехать на тротуар. Нет, благополучно! Ведя машину на самой малой скорости, он коротко доложил обстановку, бросил на капитана выжидательный взгляд.

— По-моему, правильно?

Продумывая неожиданно изменившиеся обстоятельства, Бухалов некоторое время молчал, машинально поглядывая в ветровое стекло и беспокоя своим молчанием лейтенанта, потом утвердительно кивнул:

— Правильно.

Гора облегченно вздохнул, повеселел, прибавил скорость.

— Давайте влево, к парку — распорядился Бухалов. — Не исключено, что это все-таки еще одна проверка. Машину поставим кому-нибудь во двор, сами будем ждать в парке.

— Правильно, мы же не здешние, — понял Меженцев.

Спустя полчаса, без особого труда договорившись с хозяйкой, Меженцев загнал машину в просторный двор. Офицеры отправились в сквер.

Расположившись в укромном тенистом уголке, под густой старой липой, Бухалов бросил на землю тяжелый коричневый портфель, набитый бумагами, снял пиджак, с наслаждением вытянулся на густой прохладной траве. Он коротко рассказал офицерам об изменениях в плане, послал Лебедя позвонить из автомата полковнику.

— Попросите позвонить домой, — добавил капитан. — Пусть предупредят сына, что я задержусь.

Лебедь вскоре вернулся, сел рядом с товарищами.

— План одобрен, — негромко доложил он. — Все остальные инструкции остаются без изменений. Домой позвонят.

Не ожидая другого ответа и, тем не менее, почувствовав себя как-то увереннее, капитан удовлетворенно кивнул, прикрыл ресницы.

— Сергей Петрович, а поесть? — окликнул его Меженцев, выкладывая на расстеленную газету хлеб, яйца, помидоры, темные соленые огурцы — все, как у приезжих!

— Не хочу, — не размыкая век, отозвался Бухалов.

Начав закусывать ради пущей убедительности, молодые здоровые люди увлеклись, с завидным аппетитом уничтожили всю снедь.

— Теперь бы еще пивка! — мечтательно сказал Лебедь.

— А я кружечку успел, — признался Пильщиков. — В буфете.

— Эх, и не мог сказать!

— По плану не положено, — засмеялся младший лейтенант.

— Тш, — предупредил Меженцев, показывая на Бухалова.

Удобно, как на подушку, положив на портфель голову, капитан лежал, раскинув руки. Грудь его мерно вздымалась и опускалась. Широкий рукав вышитой украинской рубашки на левой руке завернулся, открыв смуглое, поросшее рыжеватыми волосками запястье. По пальцу трудолюбиво взбирался маленький муравей... Офицеры заговорили тише.

Но Бухалов не спал. Пользуясь часами вынужденного отдыха, он лежал, расслабив все мышцы и наблюдая, как в неплотно прикрытых ресницах голубеет высокое небо. Старое, как мир, и вечно изумительное зрелище. Жаль только, что в суете, в спешке люди смотрят вверх только тогда, когда собирается дождь или очень уж низко пролетает самолет, — первозданная же голубизна эта заслуживает внимания сама по себе! Потом без всяких ассоциаций мысли перенеслись в библиотеку, где за столом сидит неизменно спокойная молодая женщина в полотняном платье с вышитой на груди наивной вишенкой... После первого знакомства Бухалов заходил в библиотеку еще два раза и оба раза уходил оттуда непривычно взволнованным: странное чувство внезапной близости, навеянное первой встречей, осталось, оказывается...

— Надо бы завтра сходить, — вывел его из задумчивости голос Меженцева.

Капитан прислушался — речь шла о деле Зарембы, назначенном на завтра к слушанию в суде.

— Случайно нашли, из-за этого же случая мне и попало, — горько сказал Пильщиков.

— Нет, не случайно. — Бухалов приподнялся на локте, посмотрел на младшего лейтенанта спокойными несонными глазами. — Гильза, Пильщиков, к вам попала не случайно: ее принесли в милицию! А забыли вы ее — да, случайно, по нелепой случайности...

В аллее послышались детские голоса, в укромный тенистый уголок влетел и шлепнулся рядом с офицерами красный мячик. Это было так неожиданно, что все вздрогнули.

Почти следом, из-за густых кустов подстриженной акации выбежала девочка с белым бантом на маковке. Голубые ее глазенки брызнули веселым изумлением.

— Ой, тут дяденьки!

Она подхватила свой мячик и ускакала, как козочка.

Начатая было беседа оборвалась — в суровый мужской разговор ворвалась сама жизнь, юная и прекрасная; офицеры смотрели вслед попрыгунье с невольными улыбками. Над головами ласково шумела старая липа.

4

Массивная стрелка на электрических часах у бани перевалила за цифру 6; минутная, изнурительно медленно отсчитывая время, надолго застывала, а потом, точно поддразнивая, подскакивала и падала все ниже и ниже.

Валиева не было.

Засунув в карманы куртки стиснутые кулаки, Меженцев нетерпеливо прохаживался возле машины, стараясь не смотреть на товарищей. Ему казалось, что и Бухалов, неподвижно застывший в кабине, и Пильщиков с Лебедем, притихшие в кузове, наконец, четверо других работников уголовного розыска, возымевших вдруг одинаковое желание помыться в один и тот же день и сидящие сейчас на лавочке с чемоданчиками и авоськами, — казалось, что все они провожают каждый его шаг укоризненными взглядами. Да, черт подери, что он мог в таких условиях сделать, сами же потом одобрили!..

Лейтенант не выдержал, подошел к Бухалову.

— Что делать?

— Ждать, — невозмутимо ответил капитан. — Ждать и быть спокойным.

От негодования Меженцев передернул плечами: ничего себе, железный он, что ли! И невольный холодок сомнения пробежал по спине: неужели упустили?

Когда, наконец, Валиев неожиданно показался из-за угла, у Меженцева от волнения лоб покрылся испариной.

— Прости, друг, мал-мал опоздал, — тяжело дыша, извинился татарин.

— Ну и ну! — только и нашелся сразу повеселевший Гора.

Не теряя времени, Валиев открыл кабинку, кивнул Бухалову.

— Давай, начальник, наверх — дорогу буду показывать.

Понимая справедливость такого требования, строгий бухгалтер не удержал все же недовольной мины, нехотя вылез. Отказавшись от помощи грузчиков и не выпуская из рук драгоценный портфель, он ловко перебрался через борт; наблюдавший за ним Валиев одобрил: этот копейку из рук не уронит!

На улицах посинело. За городом горизонт раздался — ненадолго посветлело, но началась роща, сумерки стали гуще и уже не рассеивались.

Офицеры стояли в кузове, загораживая спинами заднее окошечко, и больше помалкивали: из кабины торчал локоть Валиева, и хотя было договорено, что Меженцев будет отвлекать его беседой, — осторожность необходима.

В полукилометре от того места, где был выброшен Истомин, машина свернула вправо. Бухалов трижды мигнул карманным фонариком: позади, то смутно угадываемый, то совсем теряемый из виду, шел «ГАЗ-69», в котором ехали майор Чугаев и капитан Лобов. Три вспышки фонарика, снабженного красным стеклом, означали: «Следуйте за нами, все в порядке», одна быстрая и короткая должна была предупреждать об осторожности. Для того чтобы преждевременно не выдать себя, «ГАЗ-69» шел с погашенными фарами, вызывая заслуженную брань водителей встречных машин.

Переезд с асфальтированной трассы на проселочную дорогу сказался сразу: машину начало подкидывать на ухабах, стоявшие в кузове офицеры поминутнохватались друг за друга. Положение осложнялось еще и тем, что машина шла теперь словно на ощупь, без огней — осторожный провожатый, должно быть, запрещал включать фары, из кабины доносились громкие спорящие голоса.

Тревожась за Меженцева, справится ли он в таких условиях со своими шоферскими обязанностями, Бухалов напряженно всматривался назад. Мотор газика слышался совсем близко.

Машину резко бросило вниз. Бухалов схватился за край левого задравшегося борта, коротко, предостерегающе мигнул фонариком.

Но было уже поздно.

«ГАЗ-69» едва не налетел на съехавшую в овражек старую полуторку и, полоснув зажженными фарами, промчался мимо.

— Секретарь райкома, — спокойно прозвучал в напряженной тишине гортанный голос Валиева. Он уже выскочил из кабины, деловито разглядывал, как лучше выбраться. — Давай слезай, толкать будем..

Напряжение спало; натужно заревел мотор, повеселевшие грузчики вместе с бухгалтером и татарином навалились на дрожащий кузов.

— Pa-бота, будь она проклята! — спустя несколько минут, когда машину снова начало подбрасывать на ухабах, ожесточенно ругался Меженцев. — Ни тебе покоя, ни заработка, мотаешься, как черт! Умные люди, вроде тебя вот, не гнутся. Положишь десятку в карман — и гуляй!

— Не завидуй, — недовольно сказал Валиев. — У каждого своя беда.

Наверху, облокотившись на покатую кабину, офицеры пристально всматривались в загадочно темневший лесок и петлявшую между деревьями дорогу. Было неясно, ушла ли машина Чугаева вперед или, наоборот, съехав с дороги, осталась снова позади. Непредвиденная встреча в овражке еще раз подтвердила общеизвестное правило: меняющаяся обстановка вносит свои поправки даже в самый безукоризненный оперативный план. Почти лежа на кабине, Лебедь и Пильщиков зажигали спички, без нужды часто прикуривая. Отвернувшись от них и прикрывая полой пиджака фонарик, Бухалов посылал назад короткие сигналы.

Лес кончился, дорога пошла поровнее. Машина въехала в какое-то село, остановилась у белевшего тесовым навесом колодца.

Валиев пошел через улицу; офицеры повыпрыгивали из кузова, обступили Меженцева.

— Ждать велел, — пожал плечами лейтенант. — Дальше поедем.

Огней в домах не было, но село еще не спало. Под гармонику где-то приплясывали, донесся игривый девичий смех, прямо по дороге, покачиваясь, шли двое подвыпивших. Неприятное чувство настороженности, которое всегда поначалу охватывает человека ночью в незнакомом месте, сразу исчезло.

Подгулявшая пара меж тем поравнялась с офицерами. Один визгливым бабьим голосом пытался затянуть «Шумел камыш», второй, останавливая его, захлебывался счастливым пьяным смехом:

— Митька, ну, брось!.. Брось!

Офицеры посторонились; незадачливый певец, раскачивая плохо державшейся на плечах головой, ткнулся Бухалову в грудь.

— Закурить есть?

Это был Чугаев, а его «компаньон» — капитан Лобов. Продолжая покачиваться, майор быстрым шепотом предостерег:

— Если приведет нескольких человек — не ездить. Могут завезти в лес и попытаются ограбить. Он знает, что у вас деньги. Тогда брать на месте. Мы недалеко. В общем, действовать по обстановке. Мы — в Горяевке...

И, пьяно мотнувшись, повис у Лобова на плечах.

— Сенька, гуляем!

Окно в доме напротив засветилось, хлопнула калитка. Валиев вернулся в сопровождении молодого парня, скупо распорядился:

— Садись.

— Может, еще кого взять? — недовольно спросил бухгалтер. — Проваландаемся всю ночь!

— Не надо, начальник, — успокоил Валиев. — Нас двое, вас четверо: сразу накидаем.

— Далеко еще?

— Теперь рядом.

Считая объяснение законченным, Валиев хлопнул дверцей кабины, белая рубашка парня в одно мгновение перенеслась в кузов.

В темноте исчезла крайняя изба, потянуло свежестью.

Пильщиков и Лебедь пытались разговаривать с новым попутчиком, знающим, кажется, только два слова «да» и «нет»; Бухалов, держа на коленях портфель, вновь обретший свою условную ценность, сидел на запасном скате, вглядывался в темень. Напряженный слух улавливал далекий шумок мотора...

Машина внезапно остановилась, мигнув красным бортовым огоньком; в тишине громко прозвучал голос Валиева:

— Стой тут. Погляжу, как ехать.

Он взял вправо от дороги, уменьшаясь с каждым шагом, через минуту исчез совершенно.

— Доехали, что ли? — спросил Лебедь.

— Свернем — и все, — ломающимся баском отозвался парень.

Послышались тяжелые шаги. Вынырнувший из темноты Валиев крикнул:

— Давай за мной.

Машина свернула, осторожно, точно ощупывая почву, пошла под уклон. Воспользоваться фонариком было невозможно, но предупредить Чугаева о повороте необходимо во что бы то ни стало. Бухалов чиркнул спичкой, золотистый огонек затрепетал у папироски. Парень прикрикнул:

— Не балуй!

— Курить, что ли, нельзя? — буркнул капитан.

— Здесь не надо. — Ломающийся басок прозвучал твердо.

Машина круто наклонилась — люди в кузове скатились к самой кабине, — потом, отбросив всех назад, так же круто начала подниматься вверх. Лебедь ушиб колено и азартно чертыхался. Остальные, чтобы не вывалиться, крепко держались за борта.

Подъем кончился, машина уткнулась в опушку леска, остановилась.

Парень спрыгнул, вслед за ним повыпрыгивали и офицеры.

— Тут ждите, — отрывисто сказал Валиев. — Сейчас принесем. Огонь не зажигать.

Фигуры татарина и рослого молчаливого парня смутно мелькнули между деревьями, исчезли — темный лес словно поглотил их.

Ночь была тихая, теплая, кротко мерцали крупные сентябрьские звезды. Некоторое время, удаляясь, доносился сухой хруст валежника, потом умолк и этот последний звук...

Офицеры зашли за машину, прислушались. За оврагом, то затихая, то снова явственнее, урчал мотор. Было похоже, что машина то уходила, то снова возвращалась, кружила на месте.

— Досада! — огорченно вырвалось у Бухалова. — Ну-ка, попробуем!

Прикрываясь обступившими его товарищами, он несколько раз мигнул фонариком и, до предела напрягая слух, закрыл глаза. Сигнализация, предпринятая с явным риском, ничего не дала: звук мотора удалялся и наконец затих вовсе.

— Ну, что делать! — философски спокойно констатировал Бухалов. — Значит, так: подождем, пока принесут все, что есть, потом действуем. Валиева берем мы с Пильщиковым, парень — ваш. Будьте осторожны: у Валиева пистолет, может, есть оружие и у того. Начинаем по моему сигналу, как условились. Ну, все!

— Идут! — возбужденно предупредил Меженцев.

Донесся треск сучьев, на опушке показалось странное темное чудовище, в котором не сразу можно было узнать согнувшихся под тяжестью Валиева и парня. Хрипло дыша, они дошли до машины, осторожно опустили на землю тускло отливавший алюминиевой краской мотор.

— С ума сойти! — искренне поразился Меженцев. — Триста килограммов!

— Здоровый, черт! — вытирая рукавом рубашки лоб, согласился тяжело дышащий татарин.

Парень стоял в сторонке, ровно и глубоко дыша.

— Хлопцы, а ну в кузов! — захлопотал Меженцев.

— Погоди, — остановил его отдышавшийся Валиев. — Давай про цену толковать.

— Сколько? — выдвинулся вперед со своим портфелем Бухалов.

— Моя цена — четыре тысячи, — объявил Валиев.

— Две, — твердо сказал бухгалтер.

— Шутишь, начальник, — засмеялся татарин. — Смотри какой: ночью видно — совсем новый!

— Две.

— Ай, какой жадный! Давай без торговли — три.

— Две.

— Даром совсем хочешь? — Валиев начал сердиться. — Зачем зря говоришь!

— Директор больше не разрешит, — пояснил бухгалтер сознательно, в надежде, что их все-таки найдут, оттягивая время. — Не могу больше.

— Директор понимает, Горка говорил! — кипятился Валиев. — Ты не понимаешь!

— Ну, давай за две с половиной, — пошел на компромисс Меженцев.

— А вас я просил бы не вмешиваться! — раздраженно оборвал бухгалтер. — За финансовую сторону отвечаю я.

— Да ведь, Сергей Петрович, — начал оправдываться шофер, — во как мотор надо, позарез!

Вступились грузчики, начавшие уговаривать Валиева; немного побурчав, тот сдался, махнул рукой:

— Аллах с тобой, бери!

Валиев и не принимавший участия в торговле парень ушли снова. Офицеры, тихонько посмеиваясь, взялись за мотор и тут же про шутки забыли: словно свинцом налитый мотор они едва-едва подняли вчетвером.

— Повозимся мы с ними! — пообещал Бухалов. — Двое ведь дотащили.

За три приема Валиев со своим молчаливым помощником принесли передний и задний мосты, коробку скоростей, хвостовик, кардан и радиатор. О цене после первой стычки договаривались теперь быстрее; бухгалтер, по примеру продающего ставший сговорчивее, запротестовал только против покупки радиатора.

— Хватит, и так все купили!

— Сергей Петрович! — заволновался шофер. — Да вы что! У Егоркина какой радиатор? Дыра, одни запайки! Надо, надо!

— Ладно, — устало согласился бухгалтер и похлопал себя по шее. — Вот у меня где ваши мосты да радиаторы — до первой ревизии!

Начали подсчитывать — куплено всего оказалось на 6500 рублей. Бухалов считал быстро, на лету: 2500 — мотор, 1500 — мосты, 600 — коробка скоростей... Валиев, сильное тело которого издавало острый запах крепкого пота, подсчитывал медленнее, повторял по нескольку раз сумму, ворчал, что продешевил, и, наконец, выторговав литр на магарыч, успокоился.

— Давай деньги.

Наступал решающий момент операции. Офицеры внутренне подобрались. Меженцев и Лебедь оказались за спиной парня, позади Валиева встал Пильщиков.

— Свет бы надо зажечь, — предложил Бухалов.

Валиев не согласился.

— Пачки давай, увидим.

Бухалов поставил ногу на подножку автомашины, положил на колено портфель и, взмахнув пистолетом, крикнул условную фразу:

— Стой! Уголовный розыск!

Первым, могучим рывком сбив Лебедя с ног, бросился к лесу парень. Валиев коротким ударом сапога свалил Пильщикова, побежал под гору. Бухалов тут же настиг его, прыгнул на спину, обхватив спереди руки так, чтобы тот не смог вынуть пистолет. Татарин резко, словно надломившись, согнулся, норовя бросить капитана через голову. Бухалов вовремя уперся ему коленом в хребет. Подбежавший Пильщиков попытался схватить Валиева спереди, но тот отбросил его яростным пинком...

Недалеко успел убежать и парень. Он сделал только несколько огромных скачков и, подмятый навалившимся на него Меженцевым, грохнулся. Он тут же перевернулся на спину, пытаясь прижать лейтенанта к земле. Меженцев, выворачивая ему руки, на мгновение снова оказался наверху и тут же, придавленный горячим сильным телом, едва не задохнулся. Через секунду к слившимся и перекатывающимся по земле телам подскочил капитан Лебедь.

Некоторое время в темноте слышались только ожесточенная возня, прерывистое дыхание, приглушенные возгласы. Нащупавший в брюках у Валиева пистолет Бухалов не мог ослабить своих напряженных объятий, продолжал висеть на татарине сзади. Пильщиков, отбиваясь от ударов сапогами, пытался подвалить Валиева спереди. Судорожно шаря кистью правой, зажатой Бухаловым, руки, татарин как-то достал пистолет, нажал спуск. Грохнул выстрел, Пильщиков вскрикнул.

«Сейчас отпустит, и тогда...» — Бухалов не успел додумать, как Валиев, споткнувшись о Пильщикова, упавшего ему в ноги и рванувшего на себя пахнувшие дегтем сапоги, упал. Он тут же вскочил на четвереньки, но, сбитый Бухаловым, упал снова.

— Ремень! — крикнул запаленно дышавший Бухалов. Пильщиков снял с себя поясной ремень, стиснул зубы и принялся скручивать Валиеву ноги.

— Снимай мой! — хрипло командовал Бухалов.

Через минуту все было кончено. Связанный по рукам и ногам Валиев лежал на земле, зло дергался и, мешая русские и татарские ругательства, грозился:

— Знал бы — как кутят, перебил! Купцы!..

Подбежал Меженцев и, увидев, что здесь все в порядке, бросился к машине. Два ярких снопа прорезали ночь, скользнули по бугру. Откуда-то снизу в ответ раздалось два револьверных выстрела.

Крытый «ГАЗ-69» влетел на бугор, как птица, и не успел еще затормозить, как из него выпрыгнули Чугаев и Лобов.

В центре освещенного фарами круга лежал Пильщиков с разодранной до паха правой штаниной. Склонившийся над ним Бухалов перебинтовывал ногу. На белом накладываемом выше колена бинте тут же проступали влажные темные пятна.

— Это что?

— Ранен, — коротко откликнулся Бухалов, продолжая перевязку.

— Как так?! — резко спросил Чугаев и, заметив в стороне двух связанных, лежавших, точно кули, людей, обмяк, повеселевшим заботливым голосом спросил:

— Ну что? Сильно болит?

— Ничего, товарищ майор, — улыбнулся вымученной улыбкой Пильщиков. — В мякоть, ерунда...

Рана была неопасной, Пильщиков говорил правду. Но он много потерял крови, голова у него кружилась.

— Лушков, заводи машину и гони в санчасть, — скомандовал Чугаев. — Из чего стрелял?

Капитан Лебедь протянул майору пистолет. Чугаев подкинул на ладони увесистый «ТТ», хмыкнул.

— Занятно! — Майор тут же забыл о пистолете, с живейшим интересом спросил: — Как же мы вас потеряли?

Кончивший перевязку Бухалов выпрямился.

— Это уж вам видней. Фонариком нельзя было пользоваться, спички жгли.

Увидишь за километр спичку, — усмехнулся Чугаев. — Ну, ладно, на разборе выясним. Давайте трогать, половина одиннадцатого.

Машины осторожно спустились под уклон, перебрались через небольшой овражек и прибавили скорость. Обратный путь занял меньше времени.

Проехали сонную Горяевку, где начался последний этап операции и куда завтра же предстояло выехать снова; промелькнул лесок — теперь, при свете, он не казался таким таинственным; под шинами мягко зашуршала лента автострады. «Газик» с Пильщиковым вырвался вперед и скоро исчез из виду.

Теперь, когда операция была закончена и навстречу бежали веселые огни города, мысли вернулись к привычным, будничным делам и заботам. «Как там Генка? — размышлял Бухалов. — Надо бы к тетке проводить, не знал, что так задержусь. А еще в милицию нужно...»

На углу улицы Чкалова Чугаев постучал в кабину, кивнул Бухалову:

— Слезай, Петрович. Мальчишка, наверно, заждался. Мы уж тут сами...

Поднявшись на второй этаж, Бухалов отряхнул на площадке пыльную одежду, вошел в коридор. Дверь в комнату была почему-то не запертой. Бухалов тихонько открыл ее и остановился. За столом, освещенным настольной лампой, сидела женщина, в затемненном углу на диване спокойно спал Генка.

— Ой, да вас не узнать! — удивленно оглянулась Лидия Николаевна, в первое мгновение действительно не узнавшая Бухалова в его необычном наряде. Она проворно поднялась, захлопывая книгу, улыбнулась. — Удивлены приходом поздней гостьи?

— Нет, что вы! Добрый вечер, — смущенно пробормотал Бухалов.

— Я была у полковника, когда ему капитан Лебедь звонил. Вот он и попросил навестить вашего сына, — все еще улыбаясь, просто объяснила Приходько. Она сняла со спинки стула белый плащ, надела его. — Мы тут с ним подружились, пообещала записать его в библиотеку. Ну, я побежала.

— Я провожу вас, — спохватился Бухалов.

— Не надо, мне близко. — Карие глаза молодой женщины смотрели дружелюбно.

Не слушая, Бухалов вышел следом, неуверенно поддержал Приходько за локоть.

— Осторожно, у нас тут темно.

Город еще не спал. Прошумел ярко освещенный троллейбус; под руку с двумя молодыми людьми прошла девушка; из репродуктора лилась знакомая песня:

Любимый город

Может спать спокойно...

Прислушиваясь к песне и с невольной улыбкой посматривая на своего чуточку смешного молчаливого провожатого, неловко и без всякой необходимости поддерживающего ее под локоть, Лидия Николаевна серьезно сказала:

— А знаете, это ведь к вам очень подходит — песня вот.

— Почему? — не понял Бухалов.

— Как почему? Вы со своими товарищами для того и работаете, чтоб люди спали спокойно. Разве не правда?

Бухалов промолчал, мысленно повторяя давно знакомые слова песни, вдруг наполнившиеся для него новым смыслом. Лидия Николаевна осторожным движением высвободила локоть из руки капитана, кивнула.

— Мне сюда, спокойной ночи.

— Спасибо вам! — с запозданием, горячо поблагодарил Бухалов.

— Ну, что там, — помахала рукой Приходько.

Твердые быстрые каблуки ее туфель простучали по асфальту и стихли за углом.

1957—1958 гг.

Пропалов Василий Фотеевич  Ход конем

ПРИКАЗ ЗАЧИТАН…

Вечер. Низкое черное небо. Фонари пучками бросают желтый свет на обледеневшие тротуары. Вздрагивают от ветра клены. Пустынны улицы. Люди укрылись под теплый кров.

Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Смирнов, зажав в кулак начисто выбритый подбородок, меряет редкими шагами до мелочей знакомый кабинет. Остановился у окна. Задумчиво побарабанил пальцами по стеклу, отошел к столу, склонился над бумагами.

Четыре не раскрытых квартирных кражи! И никакой зацепки! Преступники оставили следы. Но кто оставил? Что он, капитан Смирнов, окажет завтра утром на планерке? То, что кражи совершены одним «почерком»? Но чей это «почерк»? Кто так смело, но осторожно орудовал в квартирах? Курганские? Приезжие? Или те и другие вместе? Пожалуй, одни приезжие не смогли бы хорошо ориентироваться в чужом городе. А если они раньше жили здесь и приезжают только для того, чтобы напакостить? Что нужно сделать, чтобы найти и обезвредить преступников?

Алексей Николаевич вздохнул, сел за стол, достал авторучку и набросал на листе план работы на следующий день, затем запер бумаги в сейф, оделся и вышел из отдела.

Ветер усиливался. Начинало забуранивать.

Смирнов поднял меховой воротник, натянул поглубже шапку и, подталкиваемый ветром, двинулся по улице. Впереди, недалеко от перекрестка, маячила черная фигура. Что это? Навалившись на фонарный столб, стоит человек. Смирнов остановился около него, заглянул, под низко натянутый на глаза козырек.

— Что с вами? — спросил. — Заболели? Помочь?

Человек поднял осоловелые глаза. Лицо капитана посуровело.

— А-а, знакомый? Давненько не виделись. Ты где это так нагрузился?

— А что, дядя Леня? Выпил. Разве нельзя?

— Можно, но не до такой же степени! Погляди-ка на себя: на кого ты похож? На первосортного забулдыгу. Где пил?

— У людей…

— У старых дружков?

— Нет, дядя Леня.

— Частенько пьешь! Знаю. Завтра хотел вызвать тебя на беседу…

— Завязал я, дядя Леня! — встряхнулся парень. Обещал вам — сделал. Мое слово — закон. На честные пил. Может, кто и ворует, а я…

— Кто же ворует?

— Есть люди.

— И все-таки?

— Есть люди.

— Ох, ты и трепаться научился. Ни черта ты не знаешь!

Эти слова задели парня за живое, и он разошелся:

— Я? Трепач?! Да? Я не знаю, да? Да я воров в гробу видал. Мне с ними не детей крестить. Федьку Веревкина знаешь?

— Слышал.

— А бабу его, Вальку, знаешь? Не знаешь? Часики у нее на руке недавно появились. Новые. Подарок, кричит. Пускай подарок, не спорю. Но от кого? На деньги вор покупать не станет, ему деньги самому нужны во как! — Парень перечеркнул горло большим пальцем левой руки. — А ворованное для близкого человека не пожалеет, отдаст. Так что Вальку и Федьку пощупать надо!

— Ну, ладно, иди проспись. Пить будешь — пропадешь, попомни мое слово.

— Пойду, дядя Леня. Осталось недалеко, доползу. Извини, перебрал.

Парень оторвался от столба, поплелся, пошатываясь. Капитан поглядел ему вслед и зашагал дальше.

«Валентина и Федор Веревкины? Интересно. Плохо знаю их, живут не на моем участке. Но ничего. Завтра с утра надо заняться, — размышлял он. — Плохо пока все получается. Люди думают, милиция беспомощна, бессильна… И в этом доля моей вины, старшего оперуполномоченного Смирнова».

Ветер совсем рассвирепел. Мелкий сухой снег лентами плыл по гладкому асфальту. Снежные полотнища с бешеной яростью набрасывались на дома, тревожно хлопали раскрытые калитки. Поеживаясь, Алексей Николаевич юркнул в подъезд, быстро поднялся по лестнице на второй этаж, отпер автоматический замок. Дети спали. Клавдия сидела на диване и довязывала шерстяной носок. Увидев мужа, она прошла на кухню, зажгла газовую плиту, поставила котлеты и чай.

— И когда ты, Алеша, будешь приходить домой вовремя? Когда жить станем по-человечески? Вечно у тебя какие-то дела.

— Скоро, золотко, — как всегда отвечал Алексей Николаевич, усаживаясь за стол. — Вот когда выйду на пенсию, отдохну малость да на «гражданку» работать пойду.

Не любил Алексей Николаевич тихие должности. Такая уж натура. Всегда шел туда, где хлопотливее, беспокойнее. Так было и на фронте. По душе пришлась военная разведка: в тылу врага смерть как тень ходила по пятам, не раз был ранен, лечился. И снова в разведку! Последнее ранение было тяжелым, и его демобилизовали. Перед отъездом домой впервые приколол на грудь два ордена и шесть медалей.

Сложная профессия оперативника немыслима без творческого мастерства. Не только упорство, настойчивость и выдержка, особое чутье и смелость требуются от него, но и умение разговаривать с любым человеком, даже с самым замкнутым, умение расположить его к себе, слушать и рассказывать, а когда надо, молчать. Все это не сразу давалось Алексею Николаевичу, все это пришло с годами.

Алексей Николаевич допил стакан чая, поглядел в окно.

— Ну и непогодь. Давно не бывало такой падеры!

Не успел он пройти в спальню, задребезжал звонок. Смирнов открыл дверь и по лицу шофера догадался: что-то случилось.

— Дежурный послал за вами, товарищ капитан, — полушепотом сообщил шофер. — Убийство. Женщину убили…

— Сейчас выхожу. Ждите.

— Понял, — коротко ответил шофер и мгновенно исчез за дверью.

Алексей быстро сунул руки в рукава пальто, набросил на голову шапку, подошел к жене.

— Вызывают, Клава, — сдержанно произнес. — Серьезное происшествие. Ехать надо. Не ехать нельзя.

— Надо — значит, надо, Алеша. Поезжай. — Она взглянула в лицо Алексея как-то по-особому, ласково и грустно…

«Только убийства и не хватало, — с досадой думал капитан, подъезжая к отделу милиции. — Не было, как говорят, печали, так черти накачали. Не успел с кражами (разобраться, а тут еще убийство. Дела о кражах придется отложить. Не до них теперь».

Снег волной летел по улицам, вырывался за город, на простор.

*

Крытая машина, опоясанная красной лентой, остановилась около милиционера, охранявшего труп. Овчарка Люстра первой выпрыгнула из кузова. За ней ее хозяин старшина Давыдов, потом капитан Смирнов и остальные члены оперативной группы, возглавляемой начальником городского отдела милиции подполковником Гусевым, сухолицым неторопливым человеком лет пятидесяти.

Шофер развернул машину, и яркий свет фар осветил убитую. Она лежала метрах в пяти от тракта на небольшом пустыре.

— Товарищ Давыдов, применяйте собаку, — приказал Гусев. — Потом приступим к осмотру трупа и места происшествия.

Старшина отыскал подходящее место, скомандовал:

— След, Люстра, след!

Описав небольшой круг, овчарка натянула поводок и уверенно пошла по обочине тракта. За ней бежали Давыдов и Смирнов. Метров через сто пятьдесят Люстра метнулась в сторону и тотчас вернулась обратно, держа в зубах мужской клетчатый шарф. Давыдов погладил ищейку, положил шарф в карман и снова скомандовал:

— След, Люстра, след!

Вытянув острую морду, овчарка пошла дальше, натягивая поводок. Но вскоре закрутилась на одном месте.

Почему Люстра не повела дальше, Смирнов не знал, но предположений у него было много… От досады он закурил, подошел к старшине, спросил:

— Неужели дальше не пойдет?

— Нет, — твердо ответил Давыдов, сматывая поводок. — Я ее знаю.

Возвратившись к машине, старшина доложил подполковнику:

— След оборвался. Вот шарф. Люстра нашла недалеко от тракта.

— Это уже хорошо, — ответил начальник, разглядывая находку.

— Товарищ подполковник, преступник, видимо, был одет в пальто, — заключил капитан Смирнов. — Длинные полы мешали ему убегать, он расстегнул пуговицы, и ветер сорвал с него шарф.

— Вполне возможно, — согласился Гусев.

— Пустить бы Люстру на обследование местности, — предложил Смирнов. — Может, что-нибудь еще обнаружит.

— Как думает старшина? Толк будет?

— Можно попробовать, — ответил Давыдов.

— Давайте.

Старшина отстегнул от ошейника поводок, дал понюхать овчарке найденный шарф:

— Ищи, Люстра, ищи!

Собака петляла по снегу, описывала круги, ходила крест-накрест, старательно пронюхивая воздух, несколько раз приближалась к трупу и снова удалялась от него. Вдруг она выпрыгнула на тракт и подбежала к Давыдову, подняв морду. В зубах ее был нож с деревянной ручкой.

— Молодец, Люстра, молодец, — ласково говорил старшина, принимая нож и приглаживая серую короткую шерсть на голове овчарки…

Домой капитан Смирнов возвратился глубокой ночью. Засыпая, он думал о происшествии. Бесспорно, найденные Люстрой шарф и нож при расследовании очень помогут. Убийца побоялся запачкаться в крови и потому бросил нож… Это понятно. Но кто убитая? Надо скорее установить личность. Нужно еще раз хорошенько проверить ее одежду: ночью могли кое-что недоглядеть…

Разбудил Алексея Николаевича резкий звонок будильника. В квартире никого не было: Клавдия ушла на работу, дети — в школу. Умывшись но пояс холодной водой, Смирнов наскоро съел ватрушку с молоком и вышел на улицу.

Начинался день, безветренный, розовый. Морозный воздух отгонял усталость. Под сапогами похрустывал снег. Вот и морг. Здесь капитан Смирнов бывал и раньше, и при каждом новом посещении чувствовал себя подавленно. На фронте у него такого ощущения не было. Там было понятно, за что гибнут люди. А тут…

Алексей Николаевич стал детально изучать одежду пострадавшей: карманы, обшлага на рукавах пальто. Женщины имеют привычку кое-что здесь хранить. Стоп! Что это? Почтовый перевод на имя Пушкаревой Светланы Ивановны… Так. Если даже не она погибла, то личность убитой уже можно установить…

Из морга Алексей Николаевич приехал в отдел милиции. От дежурного узнал, что его ждет начальник. Вскоре в кабинете появился подполковник Гусев. Он сообщил, что для раскрытия убийства создана оперативная группа, что в нее включен он, старший оперуполномоченный Смирнов.

— Сейчас же поезжайте в морг, — продолжал начальник, — и еще раз самым тщательным образам проверьте одежду убитой, нет ли при ней каких бумаг, по которым можно было бы установить личность.

— Я только что оттуда.

— Ну, и как?

— Нашел извещение на получение перевода. — Алексей Николаевич достал из кармана бумажку и протянул начальнику. — Больше ничего нет.

Прочитав извещение, подполковник устало провел ладонью по лицу, негромко сказал:

— Хорошо. Немедленно займитесь, Алексей Николаевич, Пушкаревой. Если убита она, мы сегодня же должны знать о ней все.

— Понял.

Уходя из кабинета, Гусев оглянулся, произнес:

— Моя машина у подъезда. Можете брать ее.

— Ясно, — ответил Смирнов, натягивая пальто.

Через полчаса капитан подъезжал к дому, который значился в извещении. Убитой оказалась Пушкарева.

Остаток дня он провел в городе, собирая данные о пострадавшей. А вечером, по заданию Гусева, разрабатывал план оперативно-розыскных мероприятий и следственных действий. Он понимал, что сначала надо разгадать, за что убита Пушкарева, а потом уже придет ответ на главный вопрос: кто убийца?

Алексей Николаевич перебирал в памяти всю жизнь Пушкаревой. Была замужем. Семейного счастья не получилось. На ребенка получала алименты. Бывший муж в прошлом судим за хулиганство. Его ли рука не дрогнула?.. Кое с кем имела натянутые отношения. Значит, месть не исключена. В быту вела себя достойно, жила для ребенка. Убийство на почве ревности отпадает. Разбой? Нет, не должно быть: денег и ценностей при себе не имела. За что же все-таки лишили жизни Пушкареву? Кому помешала она и почему? Чья рука держала нож?

Утром, после обсуждения на оперативном совещании, подполковник Гусев утвердил план раскрытия убийства. Выполняя его, оперативная группа допросила десятки людей, проверила тех, кого можно подозревать в преступлении, в том числе и бывшего мужа погибшей. Но никакого проблеска на успех.

Поиски затянулись.

Огорченный неудачей, капитан Смирнов, которому теперь поручили одному «вести дело», ходил сам не свой, пришибленный, редко улыбался, злился на себя. Еще и еще раз сопоставлял факты, события, настойчиво проверял малейшие сигналы. Но напасть на след преступника не мог.

*

Валентина Веревкина, рассказывая о своей жизни, заметно волновалась: то и дело пожимала узкими плечами, делая вид, что совсем не понимает, зачем привезли ее в милицию. Разговаривая, она разглядывала Алексея Николаевича: узкое длинное лицо, изрезанное морщинками, аккуратно зачесанные назад седые волосы, карие серьезные глаза под пышными ресницами.

— Вот так и живу, — закончила Валентина, поджав тонкие губы.

— Вы, кажется, не так давно справляли свой день рождения? — поинтересовался оперативник, навалившись плоской грудью на стол и продолжая изучающе следить за каждым движением собеседницы.

— Да, отметили маленько. Что вы? Нет, скандала и шума не было. Все обошлось тихо и мирно.

— Много было гостей?

— Гостей? Господи, какие там гости! Всего один товарищ моего мужа!

— Кто он?

— Зовут Толиком.

— Фамилия?

— Не знаю, он приезжий.

— Где живет?

— Тоже не знаю, не говорил.

— Что он о себе рассказывал?

— Ничего не слышала. Что подарили? Ничего особенного.

— А часы? — резко спросил капитан Смирнов.

— Ах, да…

— Кто подарил?

— Толик. Паспорт? Нет, паспорта на них Толик не давал. Где взял? Не знаю. Купил, наверное.

— Те самые, что у вас на руке?

— Да, эти.

— Взглянуть можно?

— Пожалуйста, — Веревкина подошла к столу, протянула руку.

— Вы снимите их. С вашего разрешения я посмотрю механизм.

— Пожалуйста.

Валентина расстегнула ремешок, подала часы. Алексей Николаевич бережно, как большую ценность, положил их на стол перед собой, достал из сейфа толстое дело, перевернул несколько листов, исписанных размашистым почерком, отыскал нужную страницу с подчеркнутыми красным карандашом цифрами 220 399, осторожно и ловко снял скальпелем корпус, достал из стола лупу и отчетливо увидел на механизме те же самые цифры.

— Часы ворованные, — сказал он, поднимая голову.

— Как?! — вырвалось у Веревкиной.

— Очень просто. Они выкрадены вместе с другими вещами. Из квартиры. Так что вам, гражданка Веревкина, придется проститься с подарком. Мы возвратим часы тому, кому они принадлежат. Да и только ли часы вам подарили?

Оперативник теперь уже не сомневался, что вышел на след: действовать начал решительно, быстро.

Веревкина время от времени умолкала, задумывалась, часто на вопросы отвечала неопределенно. Желая ускорить допрос, получить точные ответы, Смирнов сообщил Веревкиной, что у нее дома немедленно будет произведен обыск. Расчет оказался верным. Веревкина стала отвечать на вопросы быстрее, точнее, хотя не всегда полно. Смирнов чувствовал, что она знает больше, что-то недоговаривает, но обстоятельства торопили его, и он спешил закончить допрос. Главное — обыск! Скорее — обыск! И Смирнов записывал только основное. Вскидывал седую голову, повторяя одно и то же:

— Так, так, дальше.

Спустя несколько минут, Веревкина подписала протокол, недовольно вздохнула и вышла в коридор. Ждать пришлось недолго. Скоро ее пригласили в машину, где уже сидели два парня, одетые в форму курсантов школы милиции. Алексей Николаевич сел рядом с шофером, резко захлопнул дверцу. Газик сорвался с места.

День был теплый. Машина шла быстро. Из-под колес вылетали комки сырого снега. Смирнов повеселел, не чувствовал прежней усталости, недовольства собой. Пускай пока не задержан Федор Веревкин, не получены точные данные о Толике, но уже одно то, что он, Смирнов, сейчас найдет много краденых вещей — хорошо! Все же Веревкина струсила, узнав, что будет обыск. Рассказала. Правда, она во всем обвиняет Толика, выгораживая Федора, но это не так важно, можно разобраться потом.

Машина остановилась на окраине города у старого крестового дома.

— Наша половина от ворог, в другой живет моя мама, — пояснила Веревкина, открывая калитку.

Во дворе, на длинной цепи, заметался, захлебываясь, большой черный пес. Веревкина бросилась к нему, угрожающе прикрикнула, и пес, припав на все лапы, перестал лаять. Валентина затолкнула его в деревянную будку, прикрыла отверстие дощатым щитом, закрепила засовом.

— Проходите, — сказала Она, продолжая стоять у конуры.

— Злой у вас сторож, — заметил капитан. — Богато, видно, живете.

— Какое уж там богатство, — ответила Веревкина, направляясь к дому. — Федор любит собак, приходится держать. Да и живем-то на самом краю города. С собакой повеселее.

— Так оно, — согласился Алексей Николаевич, — поднимаясь на крыльцо. — Товарищи помощники, а понятых полагается нам иметь или нет? — обратился он к практикантам. — Потрудитесь пригласить…

Скоро в доме появились две девушки. Смирнов разъяснил им права и обязанности и предложил Валентине Веревкиной добровольно выдать все вещи, не принадлежащие хозяевам.

Из большого старинного ящика, обитого вкрест широкими лентами железа, Веревкина вытащила длинный черный чемодан, поставила к ногам капитана, стоявшего у кухонной двери, сказала:

— Вот. Принес Толик. Больше ничего нету, хоть дом переверните!

— Дом переворачивать не станем, а обыск сделать обязаны по закону, — официальным тоном произнес Смирнов и, обращаясь к помощникам, добавил: — Приступайте, товарищи, к обыску.

Искали всюду: осмотрели шкаф с посудой, кухонный стол, перебрали содержимое большого старинного ящика, стоявшего у окна, заглядывали на печь, спускались в подполье. Шифоньер, комод, диван, койка — все проверялось тщательно, добросовестно. Старший оперуполномоченный не упускал из виду Валентину и внимательно наблюдал за действиями практикантов, временами предупреждая: «Осторожно, не разбейте» или «Поставьте туда, где взяли».

Но как ни старались помощники Смирнова, ничего не нашли. И, казалось, искать больше негде, каждый квадратный метр проверен, обследован. Парни замерли, вопросительно поглядывая на капитана. Смирнов понял их. Не спеша подошел он к койке, снизу приподнял настенный ковер, постукал по стене кулаком, перевел взгляд на другую часть стены, которой не касался ковер, резко повернулся к Веревкиной.

— Почему под ковром свежая побелка?

— Не знаю, — растерянно ответила хозяйка. — Я не белила.

— Кто белил?

— Не знаю, правда.

Практиканты удивленно переглянулись, поняв, видимо, куда клонит капитан. Понятые зашептались, с неодобрительной улыбкой поглядывая на хозяйку.

По указанию Смирнова помощники убрали ковер, осторожно сняли штукатурку. Еще небольшое усилие — и из открывшегося тайника извлечены два добротных мужских костюма, дамское дорогое платье, туфли. Капитан недовольно поглядел через плечо на Веревкину, повернулся, подошел к ней вплотную и тихо потребовал:

— Дайте нам фотографию Толика.

Смирнов не знал в лицо вора. На вопрос, нет ли фотокарточки, хозяйка могла ответить отрицательно. Поэтому выгоднее было сказать: «Дайте».

Веревкина молча долго переворачивала листы альбома, потом отыскала небольшую фотокарточку. С нее глядел широкоскулый мужчина с челкой на узком лбу. Разглядывая незнакомую физиономию, Смирнов спросил:

— Когда он фотографировался и где?

— Не знаю.

— Давно подарил?

— Не дарил он. Как-то пьяный шарился в своих карманах и обронил. Я подобрала, а отдать забыла. Так она и осталась у нас…

Во второй половине дома обыск прошел быстро. Мать Веревкиной провела участников обыска в комнату, из-под койки вытащила огромный узел…

Проверили сени, чуланы, чердак и сарайки. Безуспешно. Глаза старшего оперуполномоченного задержались на собачьей конуре. Он предложил Веревкиной перевести пса в сарай. Сдвинуть с места конуру не удалось: она была прочно закреплена. Смирнов заглянул внутрь, палкой разрыл солому.

— Ого! Деревянный настил? Неплохо псу живется. А ну-ка, помощники, оторвите одну доску, — сказал капитан, выпрямляясь. — Нет ли там чего-нибудь для нас интересного?

— Есть, товарищ капитан! Есть! — радостно воскликнул один из практикантов, оттягивая топором конец доски. Тут же он извлек из-под пола клеенчатый мешок, туго чем-то набитый.

Да, здесь был второй тайник.

Веревкина разводила по сторонам руками и тараторила:

— Не знала. Честное слово, не знала. Надо же! Надо же!

— Про этот тайник вы, Веревкина, могли и не знать, — произнес оперативник. — Но неужели вы ничего не знали про тайник в стене?

— Тоже не знала. Ей богу. Хотите — верьте, хотите — нет. Могли они и без меня сделать. Если у меня чемодан был — отдала. У мамы был узел — не утаила, на допросе сказала.

Спустя некоторое время работники милиции усаживались в машину. В сарае сердито рычал черный пес. Валентина Веревкина стояла у калитки.

В отдел милиции Алексей Николаевич возвращался в веселом возбуждении. Он много говорил, шутил и улыбался. Улыбался всем: и тем, кто ехал с ним в машине, и тем, кто просто шел по улице.

Скоро капитан докладывал подполковнику Гусеву:

— У Веревкиной и ее матери изъято много вещей. Муж Веревкиной, Федор, находится в командировке. Где живет Толик и куда он уехал — установить не удалось.

— Что говорит Веревкина? — спросил начальник.

— Твердит, что чемодан и узел приносил Толик.

— А ваше мнение, Алексей Николаевич?

— Федор Веревкин, несомненно, причастен к кражам. Его надо немедленно задерживать, допрашивать и ставить вопрос об аресте.

— Верно. Это я беру на себя. А вы займитесь Толиком. Кстати, фамилия его известна?

— Кое-кому рекомендовался Чемодановым. Родом, говорят, из Шадринска.

— Насколько это верно? — осведомился подполковник.

— Утверждать не берусь. При обыске нашли его фотокарточку.

— Да? Отлично. Молодцы. Размножьте ее, используйте в розыске.

— Будет сделано.

— Если ко мне вопросов нет, можете идти.

Алексей Николаевич ушел, плотно прикрыв за собой дверь.

*

Затянувшееся следствие по делу Пушкаревой беспокоило областное управление охраны общественного порядка. Вызывали капитана Смирнова, слушали о проделанной работе, о мероприятиях на будущее. Нет, его не ругали, его только пожурили. На прощание сказали: «Мы надеемся, Алексей Николаевич, думаем, что преступник будет найден».

Вечер выдался теплый. Тихо валился мягкими хлопьями снег. Алексей Николаевич еще раз обходил район происшествия. В этом краю его знали многие, встречали как близкого человека.

В пятистенном домишке, куда завернул Смирнов, горел свет. Окна изнутри задернуты занавесками, снаружи — прикрыты ставнями. Хозяин встретил Алексея Николаевича приветливо. Разговорились. Вспомнили случай, который произошел незадолго до убийства Пушкаревой: некто Загребаев, пьяница и дебошир, изрезал вещи и изломал мебель у своей сожительницы Грибановой, угрожал ей.

— Постой-ка, капитан. А какая одежда была у Пушкаревой? — неожиданно спросил собеседник. — Какая? Припомни.

Закрыв глаза, Смирнов задумался, а затем медленно произнес:

— Неужели ошибка в объекте? Неужели Загребаев с пьяных глаз принял Пушкареву за Грибанову? А могло быть. Ночью тем более. И как мне раньше это в голову не пришло, черт возьми?

— Бывает, капитан.

— Спасибо вам за такую загадку. Даже в том случае спасибо, если Загребаев окажется не виновен. В нашем деле всякое случается. Иной раз многие ниточки тянутся к какому-нибудь человеку. Кажется, еще вот-вот, и он будет уличен в преступлении. А в конце концов — пшик, все лопается, как мыльный пузырь.

— Жизнь — штука сложная, капитан.

— Да, очень сложная. Что верно, то верно. Ну, ладно, мне пора, до свидания.

Алексей Николаевич поднялся со стула и протянул руку хозяину.

Утром старшего оперуполномоченного Смирнова на планерке работников уголовного розыска не было. В отделе милиции он появился во второй половине дня. Раздевшись, поспешил к начальнику.

— Пушкареву мог убить Загребаев, — доложил он.

— Почему?

— По ошибке.

— Именно? И что он за личность?

— В прошлом два раза судим за хулиганство. Вспыльчив. Последнее время не работал, жил, где придется, ночевал чаще у матери. Незадолго до убийства угрожал расправой своей бывшей сожительнице Грибановой. Грибанова имеет точно такое же пальто и шапку, как и Пушкарева. Да и фигурой они схожи, и ростом. В день убийства Загребаев пьянствовал у своего приятеля… Ушел в десять часов вечера. На нем было длинное пальто и такой же шарф, какой нашла овчарка. Пьяный, да еще ночью, он мог принять Пушкареву за Грибанову.

— Где он находился после десяти вечера?

— Время не установлено. Во втором часу заявился к матери, а утром выкрал у нее кое-какие вещи, продал их, снова пил, потом исчез. С того дня ни родные, ни знакомые, у которых он бывал, его не видели. Как в воду канул!

— Да-а. Вот, пожалуй, наиболее вероятная версия, — сказал начальник, выслушав старшего оперуполномоченного. — Ее надо проверить очень тщательно. Мать допросили?

— Пока нет. Но она уже здесь, привезли. Допросим и предъявим на опознание шарф и нож.

— Правильно. Если Загребаев будет достаточно изобличен, объявляйте его розыск.

— Понял. Можно идти?

— Да.

Капитан Смирнов задержался на несколько минут, потом неторопливо шагнул через порог кабинета.

*

Федор Веревкин давал показания. Да, четыре кражи он совершал вместе с Анатолием Чемодановым. Нет, он не совсем хорошо знает своего партнера. Познакомился с ним по пьянке на вокзале, документов не видел. О себе Толик не любил рассказывать. Да и он, Веревкин, не любитель расспрашивать…

Не знали ничего об Анатолии Чемоданове и в Шадринске. Он не значился ни в живых, ни в мертвых. Это не удивило капитана Смирнова. Он понял: фамилия вымышленная, преступник хитер иопытен. Нужно предъявить карточку на опознание тем, кто прежде судился, а сейчас живет честно, и тем, кто хорошо знает в лицо многих жителей города.

Шли дни. Люди подолгу разглядывали маленькую фотографию, вертели ее в руках, близко подносили к глазам или вытягивали руку, стараясь издали разглядеть физиономию с челкой на лбу. Но никто Анатолия Чемоданова не знал. Временами капитана Смирнова охватывало беспокойство, но он не вешал голову, не верил скептикам, которым казалось, что след матерого преступника потерян безнадежно. Какое-то шестое чувство убеждало Алексея в том, что не сегодня, так завтра кто-нибудь все равно скажет: «Да, я узнаю это лицо». И он, Смирнов, вместе с другими работниками продолжал терпеливо и настойчиво искать.

— Помилуйте! Какой же это Анатолий Чемоданов? Валентин Крутиков, вот кто он! Да, да. Чрезвычайно опасный тип, Вор со стажем и опытом. Сидел не раз. Недавно появлялся в городе. Говорят, имеет пистолет.

Алексей Николаевич облегченно вздохнул, сказал:

— Большое спасибо. Теперь Крутиков, он же Чемоданов, не опасен. Песенка его спета.

*

Полученная из управления охраны общественного порядка Новосибирской области депеша гласила: «Разыскиваемый вами Загребаев… прибыл в поселок Коченево…»

В тот же день Смирнов выехал в срочную командировку. Поезд пришел в Коченево поздним вечером. В отделе милиции Смирнову сообщили, что Загребаев весь день пьянствовал. Решено было задержать его утром. Но позвонили с ближайшей станции, сообщили, что на вокзале появились двое подозрительных, навеселе. Один ходил к магазину и осматривал его. «Не Загребаев ли уж тут действует?» — подумал Смирнов. Вместе с коченевскими коллегами он выехал на станцию Захолустное.

Одним из задержанных оказался Загребаев…

И вот — допрос. Скрестив вытянутые ноги, Загребаев неподвижно сидел на стуле, медленно цедил слова сквозь редкие зубы, подолгу обдумывал ответ на каждый вопрос. В охрипшем голосе ни раздражительности, ни нервозности.

К допросу Алексей Николаевич готовился серьезно и тщательно, еще раз изучил уголовное дело, кое-где между листами сделал закладки, чтобы можно было быстро отыскать нужные показания свидетелей и другие необходимые документы. Он понимал: преступника голыми руками не возьмешь. Только неопровержимые доказательства могли подействовать на него, заставить говорить правду.

Загребаев лжет, изворачивается, дает неопределенные и путаные ответы. Но капитан Смирнов терпеливо и спокойно зачитывает показания за показаниями. Каждая новая страница — неприятная неожиданность для Загребаева. Каждый его шаг зафиксирован, изучен, проанализирован.

— Давайте, Загребаев, говорить начистоту: скажите, за что вы убили Светлану Пушкареву? — спросил капитан, решив, что настал момент, когда можно ставить вопрос прямо в лоб.

— Я, убил? Пушкареву? — переспросил Загребаев, нагло округлив глаза. — Никакую Пушкареву знать не знаю.

— Правильно, вы ее не знали, но убили.

— Да бросьте вы нахаловку лепить. Не пролезет, не те времена.

— Скажите, Людмилу Грибанову вы знаете? — неожиданно спросил оперативник, откинув корпус тела на спинку стула.

— Когда-то знал. Ну, и что из этого? — раздраженно прохрипел Загребаев.

— Как вы ее знали?

— Жил с ней. Ну и что?

— А то, что вместо Грибановой вы лишили жизни Пушкареву! — вскипел Смирнов, перекидывая листы и тыча пальцем в неровно исписанные страницы. — Вот показания живой Грибановой, вот — Белозерцевой, здесь — вашей матери, тут — сестры… Дать очные ставки?

— Наговорить можно много.

— А это что? — резко спросил капитан, достав из стола нож и клетчатый шарф. — Что это? Шарф опознали многие, в том числе и ваша родная мать. Этот нож видела у вас Грибанова. Рана нанесена именно этим ножом. Есть заключение экспертизы. Вот оно. — Оперативник раскинул листы с красной закладкой. — Можете прочесть, разрешаю.

Увидев нож и шарф, Загребаев вздрогнул, нераскуренная папироса выпала из руки, лицо побледнело, руки беспомощно отвисли к полу.

— Нож вы выбросили, побоялись испачкаться в крови. Шарф сорвало ветром.

Убийца молчал.

— Ну, будем говорить?

— Пишите, — буркнул Загребаев, и тяжелый подбородок упал на грудь.

— Я Грибанову не хотел убивать. Решил только припугнуть…

*

Напрасно и Валентин Крутиков пытался уйти от возмездия, петляя из одного города в другой: Челябинск, Москва, Ленинград, Новгород. Смирнов задержал его в Валдае.

*

Утром в переполненном зале шла планерка — обычное деловое заседание личного состава отдела милиции. Но закончилась она несколько необычно. В наступившей тишине начальник отдела подполковник Гусев отрывисто и громко зачитал приказ: «…За проявленную при раскрытии убийства Пушкаревой находчивости и смекалку, а также за разоблачение и ликвидацию опасной воровской группы Крутикова старшему оперуполномоченному уголовного розыска капитану милиции Смирнову Алексею Николаевичу объявить благодарность, наградить его ценным подарком…»

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Начальник уголовного розыска майор Сергеев, плотный, с широким русским лицом человек, собирался домой. Неотложные дела часто задерживали его на службе допоздна. Но сегодня он твердо решил закончить работу пораньше, побродить на чистом воздухе.

Сергеев решительно повернул в замочной скважине сейфа ключ, надел белую шляпу и направился к выходу. Но перешагнуть порог кабинета не успел, в дверях показалась тонкая фигура старшего лейтенанта Ухова.

— Вы домой, Андрей Захарович?

— Да. Что-нибудь случилось?

— Мамин и Бочкин задержаны, — с досадой сообщил Ухов.

— Неужели? — удивился майор, вскинув вверх густые брови. — Где они?

— В дежурной комнате. Руки в крови…

— Приведите Мамина, — недовольно сказал Сергеев, снимая шляпу.

Старший лейтенант медленно повернулся и вышел.

Минут через пять хмурый Мамин устало вошел к Сергееву, поздоровался, виновато повесил голову. Сергеев молча глядел на него, не предлагая садиться. Тишина, как петля, душила Мамина, и он заговорил:

— Простите, Андрей Захарович. Не хотел с ним связываться. Вынудил…

— Кто?

— Буров. Кто же больше?

— Что произошло?

— Были мы с Бочкиным в саду. Решили освежиться пивом. Смотрим, Буров подходит, ехидно улыбается: «Приветик работягам». Мы не ответили. Думали, пройдет мимо. А он, нахал, взял мою кружку и начал лакать. Потом Колькину опорожнил. Мы молчали. Вдруг он зашипел на Кольку: «Ты мне много задолжал за прошлое. Долг платежом красен, мальчик…» Мы продолжали молчать, думали отвяжется. Он не уходил, на роже — наглая ухмылка. Недоволен, что мы работаем и не признаем его. Потом стал стращать. Ударил Бочкина. Колька не стерпел… и понеслась душа в рай. Раскрасили мы Бурову рожу, ну, и башку, наверно, проломили, потом сами пришли в милицию. Вот и все.

— Да-а, — вздохнул Сергеев. — Случай не из приятных. Не сдержали вы слово, подвели меня. Наказать вас придется.

— Простите, Андрей Захарович, не хотели… Вынудил. Неужели из-за такого подлеца нас опять посадят?

*

Небо потемнело. Звезд не видно. Редкие тополя замерли. Заложив руки за спину, Сергеев тихо шагал по безлюдной улице. Мысли о Мамине и Бочкине не покидали его. Припомнилась первая встреча с ними. Произошла она несколько лет назад.

Слухи о краже денег у Кольки Бочкина поползли по училищу. Борька Буров, высокий, коренастый, с квадратным угреватым лицом и коротким тупым носом, уверял дружков, что деньги украл Мишка Мамин, по прозвищу Пескарь. Худенький, низкого роста, Мишка в самом деле чем-то напоминал пескаря. Учился он неплохо, соблюдал установленный в училище порядок, но ни с кем не дружил, держался от ребят в стороне, в разговоры вступал редко и неохотно. Его знали как тихого деревенского парнишку. Ребята шутили над Мишкой. Он терпеливо переносил насмешки.

Однажды вечером Бочкин вызвал Мамина на улицу. За углом общежития их дожидался Буров. Засунув руки в карманы брюк, он нетерпеливо ходил по какому-то условному кругу, нервно покусывая папиросу. Когда появились Бочкин и Мамин, Буров небрежно выплюнул окурок и тихо заговорил:

— Мишаня, мы тебя пригласили для важного разговора. Ты слыхал, что у Кольки выудили деньги?

— Слышал, — ответил Мамин и насторожился. — А что?

— У своих брать не дело. Возврати их. Немедленно. Сейчас же. Понял?

— Что вы, ребята… Я честное слово…

— Скажи кому-нибудь, Пескарь, а мы с Колькой оба видели, как ты на улицу убежал. Да и все говорят на тебя. У кого вздумал тащить? У Кольки, да? Колька — это я, Бур. А Бур — это Колька. Понял? — рычал Буров.

— Да вы что, ребята! У меня за душой всего пятерка.

— А ну, проверим. — Буров сунул толстый кулак в карман Мамина. — А это что? Откуда червонец, паскудина?

— Десятка? Не знаю, не было. У меня пятерка… Мама прислала.

Мишка растерянно глядел на деньги и дрожащим голосом продолжал твердить:

— Не брал я, ребята, честное слово, не брал.

— Где еще два червонца? Куда дел?

— Хватит, Борис, — вмешался в разговор все время молчавший Бочкин. — Пойдем.

— А ты чего прослезился? — ощетинился Буров, обращаясь к Бочкину. — Иди-ка вон к тому забору и жди меня. Я еще скажу пару слов Пескарю.

— Да брось ты, Борис! Хватит. Пошли!

— Иди, говорю, и жди меня! Ну, иди же!

Узкая спина Бочкина растворилась в сумерках.

Буров закурил, несколько раз подряд глубоко затянулся и прогнусавил:

— Мы, Мишаня, оба видели… У тебя нашли червонец. Доказательство на лицо. Куда ты попрешь? Ну, куда? Хочешь — заявим в милицию. Тогда тебе срок обеспечен. А вообще-то садить тебя жалко. Там не сладко, знаю. На собственном хребте-испытал. Тебе, деревенскому пацану, там житья не будет: каждому шпаненку ботинки чистить будешь. И заступников не сыщешь. Мы тебе простим, если ты поможешь нам провернуть одно пустяковое дело. Так что все зависит от тебя самого.

Буров раздавил ногой недокуренную папиросу. Огляделся. Кругом ни души. Только в темноте искрилась папироса Бочкина, да из-за крыши осторожно выглядывала луна, молчаливый свидетель всех ночных дел.

— Так вот, Мишаня, завтра ночью мы с Колькой пойдем на одно дело, — шепотом продолжал Буров. — Ты пойдешь с нами. Постоишь на карауле, куда поставим — и все: мы тебя не видели и ты нас тоже. Делать ничего не будешь, только постоишь. Минут десять-пятнадцать, не больше. Если кого заметишь — фонариком мигнешь. Колька будет следить за твоим сигналом…

— Но я же не брал, Борис.

— Да ты что, Песик! Докажи попробуй! А чего ты боишься? Ведь я сказал, что делать ничего не будешь, только постоишь… Если нас с Колькой припутают, мы тебя не выдадим. Скажем: были вдвоем. И бояться тебе нечего. Ну, а ежели с нами не пойдешь — тогда пеняй на себя. Я в долгу не останусь, падла буду. Запомни, песик. Меня здесь знают… — Буров взглянул на луну, откинул левую полу пиджака. Из грудного кармана сверкнул острый кончик ножа.

— Гляди и помни, — грозил Буров. — Если что… кишки выпущу… На размышления — сутки. Понял? Да не вздумай языком болтать. Боря Буров, когда надо, шутить не любит. Понял?

*

Спал Мамин беспокойно. Ему казалось, кто-то туго сжимает его горло. Он задыхался, звал на помощь. Лишь под утро, измученный, крепко и шумно захрапел. После подъема его с трудом растолкал сосед по койке.

В умывальной комнате никого не было. Мишка заглянул в зеркало и не узнал сам себя: лицо длинное, нос — острый, тонкий, маленькие серые глаза провалились. Наскоро умывшись, он заспешил на завтрак, на ходу натягивая поношенную рубашку.

Столовая шумела. Мишке казалось, что на него все смотрят косо, недоверчиво, с презрением. Мучительно перекошенное лицо его не выражало ни смелости, ни твердости. Молча пробравшись в угол, Мамин сел за стол, через силу съел суп, не дотронувшись до хлеба. В противоположном углу увидел Бочкина. Колька лениво и задумчиво шевелил толстыми губами.

После завтрака ребята бойко занимали места в классе. Появился преподаватель. Начинался обычный учебный день. На перерывах Мамин уходил из шумной толпы в сторону, изредка наблюдая за Бочкиным, который, видимо, чем-то был недоволен, часто курил и тер рукой широкий лоб.

«Наверно, дуется на меня», — заключил Мамин.

Весь день Мишка избегал встречи с Борькой. Но вечером Буров сам разыскал его…

*

Бурова допрашивал Сергеев. Борис не отрицал своего участия в краже. Да, десять наручных часов, изъятых у него, краденые. Но в магазин он не лазил. Там был Пескарь.

— Значит, стекло ломал Мамин. Он же орудовал в магазине, а вы с Бочкиным дожидались его на улице?

— Точно. Не верите, да? Спросите у Кольки.

— Где, конкретно, стоял ты и где Бочкин?

— Я около угла, где двери, а Колька у окна, слева.

— Когда, где и как вы договорились пойти на кражу?

— Позавчера вечером у нашего общежития.

— Во сколько?

— Около одиннадцати вечера.

— Кто предложил первый?

— Мамин. Что улыбаетесь? Не верите, да? Если я был судим, то и веры нет, да? Думаете, Пескарь не способен, да? Плохо его знаете, гражданин начальник. Мы у него были грузчиками, и только.

— Но грузить-то на вас было нечего. Десять наручных часов, браслеты, бусы, деньги — груз не велик. Один унесет, не так ли? В общем, чепуху не городи.

Буров молчал, упершись злыми глазами в пол. Руки дрожали. Он хорошо понимал, зачем нужны капитану Сергееву подробности. Неужели так же допрашивают и Бочкина? Тогда ему, Бурову, амба… Признают рецидивистом и вкатят срок под завязку.

— Когда, где, во сколько вы встретились перед тем, как пойти к магазину, кто подошел в условленное место первым, кто последним и что вас заставило пойти на такое серьезное преступление? — сыпались вопросы.

Буров, не поднимая головы, продолжал молчать…

В дверях показалось горбоносое лицо лейтенанта Рябковского. Он осторожно подошел к столу, положил перед начальником протокол допроса Бочкина и, наклонившись, шепнул:

— Это все, что я мог из него…

— Выжимают мокрые половые тряпки, — сердито сказал Сергеев, догадавшись, что хотел сказать лейтенант. — Мы же дело имеем с живыми людьми. Это надо понимать.

Лейтенант Рябковский стоял навытяжку, слегка наклонив вперед голову, и часто мигал. Капитан недовольно взглянул на молодого оперативника, ровно произнес:

— Можете идти.

Не обронив ни слова, Рябковский вышел. Некоторое время Сергеев не мог успокоиться. Он закурил, медленно склонил черноволосую, с большими залысинами голову над протоколом допроса Николая Бочкина. Читал не спеша, сосредоточенно анализируя каждую фразу. «Утешительного мало, — думал он. — Бочкин допрошен плохо. Вместо обстоятельного выяснения деталей протокол напичкан общими фразами. Роли каждого из преступников в совершении кражи из показаний не видно. Кто главарь и вдохновитель воровской группы — не ясно. За такие промахи надо строго предупредить Рябковского. Хотя… Хотя какой еще с него спрос. Не хватает опыта. Следует терпеливо доучивать… Хватка оперативника у него все-таки есть…»

Сергеев положил протокол допроса в папку и обратился к Бурову:

— Я жду ответа на заданные вопросы. Для обдумывания времени было вполне достаточно.

Буров упорно молчал. Да и что он мог ответить?

После допроса Андрей Захарович отправил Бурова в КПЗ и зашел к оперуполномоченному Ухову, который допрашивал Михаила Мамина.

— Что говорит Мамин? — спросил, опускаясь на стул.

— Показания интересные, товарищ начальник.

Сергеев прочитал протокол, серьезно взглянул на озабоченное, с провалившимися щеками лицо Мамина, выдохнул:

— Да-а, Буров все валит на тебя, Михаил. Может, историю с кражей денег у Бочкина ты придумал, а?

— Да что вы! Я рассказал всю правду. Никто у Бочкина деньги не крал, у него их не было. Вчера, после кражи, он сказал, что пошутил надо мной. Буров сам сунул в мой карман десятку и подцепил меня на крючок.

Мамин заплакал. Сергеев закурил папиросу сел рядом.

— Ну, ну! Только без слез. Нехорошо распускать нюни. Разберемся. Установим истину. На то мы и поставлены. Давай-ка потолкуем, как мужчины. Ты говоришь, в магазине не был. Так?

— Ага.

— При обыске у тебя нашли перчатки. Они твои?

— Ага.

— Во время осмотра магазина мы обнаружили на раме маленький лоскуток. Он от твоей правой перчатки. Вот и объясни, как лоскуток оказался на раме? Ведь сам он туда не прибежал? Согласен?

Миша вздрогнул. Маленькие глаза его от растерянности не мигали.

— Перчатки я не брал…

— Буров знал, где они лежали?

— Знал. Деньги искал в моей тумбочке.

— Та-ак, — задумчиво протянул Сергеев. — Уведите Мамина, товарищ Ухов. После обеда Бочкина ко мне…

Нет, он, Сергеев, не забыл первую встречу: нагловатый, с прищуром, взгляд Бурова, заплаканные маленькие глаза Мамина, колебания Бочкина на втором допросе, а затем его правдивый рассказ.

С того дня прошло несколько лет. Однажды в коридоре отдела милиции Сергеев встретил заметно возмужавших Михаила Мамина и Николая Бочкина.

— А-а, старые знакомые. Здравствуйте!

— Здравствуйте, гражданин начальник, — в один голос ответили парни.

— Не ко мне ли?

— К вам, Андрей Захарович.

— Заходите. Освободили досрочно?

— Да.

— Молодцы. Как думаете продолжать жизнь?

— Пришли к вам за помощью.

— Что в моих силах, попытаюсь сделать. — Сергеев подошел к окну, распахнул форточку, лицо обдало волной свежего воздуха.

Мамин легким взглядом окинул кабинет. Перед двухтумбовым столом — маленький столик, которого раньше не было. Не было и мраморного чернильного прибора с авторучками. Новое — ковровая зеленая дорожка с малиновыми полями. Вместо дивана — у стены ровный ряд новых стульев. Сергеев — майор, был капитан. Толковый мужик, умный. Такому и подполковника можно дать. Лицо грубеет, морщин стало больше. Начал стареть.

Бочкин думал о своем. Ему не хотелось ворошить прошлое… Мамин же настойчиво советовал рассказать все. Но Николай колебался.

Майор сел. Широкой грудью навалился на стол, раскинул по сторонам согнутые в локтях руки.

— Ну, выкладывайте!

Долго рассказывали Мамин и Бочкин Андрею Захаровичу, что испытали и пережили за минувшие годы. В исправительно-трудовой колонии закончили десять классов вечерней школы, получили благодарности за старание на работе, решили жить честно.

Сергеев интересовался, как в колонии организована культурно-воспитательная работа, какие кинофильмы демонстрировались последнее время, есть ли самодеятельность, каким рабочим специальностям обучают заключенных.

Ребята охотно рассказывали, перебивая друг друга.

— Значит, вы теперь друзья? — майор дружески улыбнулся.

— На всю жизнь! — твердо ответил Мамин. — Вы и лейтенант Ухов нас сдружили. Вам тогда Бочкин рассказал правду. Но он кое-что утаил. Если разрешите, расскажет сейчас.

— Разумеется, разрешаю, даже прошу.

— Ведь Бочкин — тоже жертва Бурова. Правда, Николай?

— Правда, — пробасил Николай и смолк.

Майор доверчиво поглядел на Бочкина. Бочкин продолжал:

— Все произошло неожиданно: сперва Буров казался мне просто парнем-шутником. Пригласил выпить раз, другой… Платил за все. Когда кончились деньги, попросил продать костюм, почти новый. Он его не носил. Говорил, цвет не нравится. Я продал. Вскоре он задумал пошутить над Михаилом. Затея и мне показалась забавной. Я согласился. Потом оказалось, что в тот вечер он, волчина, обработал нас обоих. Как? Очень просто. От Михаила Буров подошел ко мне и говорит: «Колька, если ты не поможешь мне в одном деле, запросто уведу тебя с собой в колонию. Рано или поздно меня все равно посадят. Мне не страшно. Я там бывал. А каково тебе? Костюм-то мы с одним кирюхой украли, а ты продал. Соучастие, браток. Есть в кодексе статья… И в тот вечер я ходил в твоих туфлях, следы твои. Экспертиза скажет слово, пригвоздит к стенке. Подумай. Не поможешь, пойду один. Завалюсь, расскажу и о костюме, мне терять нечего. Нам с тобой следственные органы всадят вилы в горло».

Бочкин потер ладонью лоб, пошевелил губами.

— Боялся я раньше говорить об этом. Сейчас решил: дело прошлое. Да и жизнь пообтерла немного.

В цепкой памяти майора всплыло дело о костюме. Кража, правда, была раскрыта. Костюм возвращен хозяину, Арюмин, по кличке Тигренок, осужден. Он, очевидно, взял все на себя, побоялся тянуть Бурова. Лишившись Тигренка, Буров стал искать новых помощников. И нашел…

Нет, Сергеев не может простить себе недоработку по делу Арюмина. Ведь если бы с ним разобрались по-настоящему, значит, Бурова обезвредили бы раньше. Значит, жизнь Михаила Мамина и Николая Бочкина могла сложиться не так.

Бочкин по-своему оценил наступившую тишину. Ему показалось, что майор обиделся. И Николай негромко сказал:

— Мы сами виноваты, Андрей Захарович. Во всем. Были желторотые. Пускай бы сейчас Бурав попробовал…

— К сожалению, Буровы пока еще не перевелись, — озабоченно заметил Сергеев. — Они очень опасны тем, что втягивают на преступную тропинку неискушенных в жизни. Вот вы повзрослели, мыслите верно, решили честно жить и трудиться. Это похвально, очень похвально. Но одно дело — мыслить, другое, более сложное — уметь правильно жить каждодневно. И, если хотите, каждую минуту. И чтобы Буровы нам не мешали, надо добровольно, по велению совести контролировать их, контролировать строго. Всегда. Всюду. Всем обществом. Спрашиваете, как? Форм очень много.

Сергеев взглянул на часы и продолжал:

— Буровы живут среди честных людей. Так? Так. Люди видят их, соприкасаются с ними. Так устроена наша жизнь земная. Обокрал, скажем. Буров чью-нибудь квартиру. Что он делает дальше? Прячет похищенное. Где прячет? Чаще — у людей. Потом? Что украл — продает. Почти всегда за бесценок, иногда сам, иногда через барыг. Кому продает? Опять же людям. Купит у него костюм какой-нибудь Иван Иванович и доволен дешевой покупкой, не задумываясь над тем, почему добротную вещь отдают за пустяковую цену. Вот и получается: Иван Иванович помог преступнику избавиться от тяжелого груза, от доказательств. А когда милиция изымет покупку, Иван Иванович проклинает всех чертей, руками разводит: «Да я разве знал? Если бы знал — даром не надо». Для вора кражу совершить — раз плюнуть. Труднее найти надежное место для хранения краденого. И самое трудное — благополучно сбыть его. И если покупатель будет более осмотрителен и бдителен, у Буровых загорит земля под ногами.

— Это здорово! — воскликнул Мамин.

— А ты думал, в жизни все так просто, — серьезно заметил Бочкин, искоса поглядывая на друга.

Сергеев опять взглянул на часы:

— Ну, ладно, чем могу быть полезен?

Мамин и Бочкин переглянулись.

— На работу не берут, — пояснил Михаил. — Как увидят наши документы, отрубают: «Мест нет». Вот и решили к вам обратиться, Андрей Захарович.

— Хорошо. Помогу. Только учтите: моральная ответственность за вас на моей партийной совести…

Майор встал, пожелал Мамину и Бочкину удачи.

— Спасибо, Андрей Захарович, — почти в один голос радостно ответили друзья, покидая кабинет.

Сергеев хорошо помнит эту встречу: серьезные лица Михаила и Николая, их остриженные головы…

Вскоре после нее Сергеев поручил старшему лейтенанту Ухову почаще бывать на заводе, интересоваться поведением Мамина и Бочкина и, если надо, оказывать им помощь советом и делом. Все шло хорошо. Парни работали в одном цехе, в одной смене, работали на совесть. Их перестали контролировать.

И вдруг… через два года… «руки в крови…»

Да, он, Сергеев, знает: недавно возвратился из заключения Буров. Пока не работает, сидит на шее родителей… Он мог понахальничать… Мамин, конечно, не врет, не в его характере. Но Мамин и Бочкин неправы. Придется возбуждать уголовное дело…

*

Красный уголок, где проходило собрание рабочих, переполнен. Как только старший лейтенант Ухов изложил суть дела, градом посыпались вопросы. Затем выслушали Мамина и Бочкина. Начались прения. Первым выступил молодой рабочий Саша Мякишев.

— Ясное дело, товарищи, — начал он. — Буров — закоренелый преступник. Мамин и Бочкин случайно влипли в его грязные делишки. Прошу следственные органы отдать их нам на поруки.

По другому начал свое выступление секретарь комсомольской организации Игорь Волгин:

— Скажите, пожалуйста, разве в нашем законе сказано, что уголовника можно бить? Не сказано. Разве этого не знают Мамин и Бочкин? Знают. Почему они распустили руки, затеяли драку? Кто им дал такое право? Закон? Нет. Они опозорили нас, товарищи…

Волгин окинул взглядом собравшихся, оценивая, какое впечатление произвела его речь, и мягко добавил:

— Можно, конечно, взять их на поруки.

Юрий Резниченко говорил медленно, но резко:

— Нечего здесь много судить-рядить. По-моему, Буров, Бочкин и Мамин — одного поля ягода. Хулиганов надо держать за решеткой, а не баюкать на руках общественности.

Красный уголок зашумел, как растревоженный улей. Список выступающих быстро пополнялся новыми фамилиями. Наконец, председатель собрания крикнул:

— Тише, товарищи! Слово имеет начальник уголовного розыска, майор милиции Сергеев!

Все притихли. Сергеев говорил тихо, спокойно:

— Товарищи рабочие! Кого можно брать на поруки и как — вот что главное. Одно дело, когда проголосуют — и с плеч долой, тут же забывают о человеке, за которого поручались. Это чисто формальный подход к вопросам поручательства. Я лично против таких порук. Они не оправдывают себя на практике. Другое дело, когда за нарушителя будет отвечать не только весь коллектив, но и кто-нибудь персонально от имени коллектива!

— Правильно! — пронеслось по рядам.

— Преступление, совершенное Маминым и Бочкиным, не так уж опасно для общества, — продолжал майор. — Именно поэтому прокурор поручил вам решить их дальнейшую судьбу. Прокурор так и сказал: «Пусть решают рабочие. Скажут отправить Мамина и Бочкина в колонию — отправим. Возьмут на поруки, на свою ответственность — пускай берут». Вот и решайте сами.

— Правильно!

— Возьмем на поруки!

Председательствующий громко застучал по графину, призывая соблюдать тишину. Когда красный уголок угомонился, председатель сказал:

— Кто за то, чтобы Мамина и Бочкина взять на поруки — прошу голосовать.

Взметнулся лес рук.

— Кто против? Воздержался? Таких нет? Кто согласен персонально воспитывать их, отвечать за них?

И снова, как по команде, поднялись руки.

Мамин и Бочкин, бледные, сидели в переднем ряду и часто дышали. Они готовы были обнять каждого и всех вместе, весь коллектив.

ПОСЛЕДНЯЯ КРАЖА

Александр Михайловский пил вторые сутки. На столе, кроме водки, хлеба и соленых огурцов, стояла большая стеклянная пепельница, переполненная окурками. Вдавленные щеки Михайловского посинели, глаза опухли. Временами голова беспомощно падала на стол, и он засыпал, но ненадолго. Через час-два снова тянулся за рюмкой, кусал соленый огурец, дрожащей рукой нервно совал очередную измятую «беломорину» в широкие, пропитанные табаком, зубы.

Вот уже полмесяца Михайловскому не сиделось, не лежалось, не спалось. Пока на работе — забывался. А придет домой — холодная змея внутрь заползает, жалит и жалит.

И зачем он обзарился на проклятый аккордеон? Зачем украл? Пьяному дурь в голову ударила? Да. Трезвый бы ни за что не решился. А суду все равно: пьяный ли, трезвый — неважно. Украл, значит, вор.

Надоело за решеткой сидеть, видеть колючую проволоку, чувствовать за спиной дуло автомата или карабина, слышать от конвоя одно и то же: «Шаг вправо, шаг влево — считаю побег, применяю оружие…» Не хочется туда, не хочется!

Только зажил по-человечески! Правда, вкалывать грузчиком тяжело, но зато платят добрые деньги. Да и бригадир хороший, с таким работать можно… Что же делать? Подкинуть аккордеон хозяину? Не гоже. Можно засыпаться. Уголовное дело по краже возбуждено, все равно искать будут, кто украл… Продать? Мало радости… Хранить у себя? Нельзя. Может нагрянуть угрозыск… Скажут: «Собирайся, Барбос, погулял — хватит». По имени не назовут. Таких они больше знают по кличкам. А Сергеев — это же ходячая картотека: многих помнит по фамилиям, адресам, кличкам… Ну, что делать? Может быть, Чирок прав? Если милиция накроет, засудят и срок дадут на полную катушку. Заявиться с повинной — тоже посадят, но срок будет меньше. Чирок советует топать прямо к самому Сергееву и выложить все. Сергеев — мужик стоящий. Но поверит ли он в раскаяние Барбоса? Поверит ли, что Барбос решил завязать навечно? Другому бы поверил, а Барбосу?..

Эти тяжелые размышления не давали покоя Александру уже много дней и ночей, особенно после встречи с Чирком. А тут еще в отпуск послали. И он запил.

Жил Михайловский с бабушкой на окраине города в пятистенном домишке. Бабушка не умела ворчать, как другие. Она только хлопала руками и вздыхала:

— Санушко, как жисть-то хорошо шла! Любо-мило было. И ты золотой человек был. А тут опять стал какой-то нелюдимый, ночами худо спишь, извелся весь, сосешь и сосешь папиросы, пировать стал. Пошто ты, Сано, кинулся в пьянку-то? Чует мое нутро беду-горюшко. Ох, Сано, Сано, замаялася я с тобой, грешница.

Михайловский, скрестив руки на груди, угрюмо кружил по избе, беспрерывно дымил папиросой, молчал. Бабушка продолжала:

— И в кого ты у меня пошел? Мать, покойница, была кроткая, добрая. Отец, слава ему небесная, был человеком обходительным, никого не обижал, старался добро людям делать. Пошел на войну — вся округа провожала. А ты? Неужто тебе такая жизнь не надоела? Пошто людей обижаешь, Сано? Не надо их обижать!

Михайловский останавливался, медленно поворачивал лицо к бабушке, тихо говорил:

— Раньше обижал, бабушка, теперь не обижаю.

— Неправда, Сано. Я на днях слыхала твою беседу с товарищем-то… как ты его… Чирком зовешь. Он велел тебе самому объявиться в милицию, что-то отнести велел.

— А-а, чушь городил.

— Чушь? А пошто он сказал, узнал тебя, а ежели бы кто другой, не ты, он сам бы увел в милицию-то.

— Ладно, бабушка. Потолковали, и ладно. Мне и без твоих слов тошно! — И Александр опрокидывал в рот рюмку за рюмкой. — Во всем разберусь сам, бабушка. Твое дело — поменьше говорить.

— Нет, Сано, не обижайся, но куролесить хватит.

Александр не отвечал, допивал остатки и бросался на койку, не раздеваясь.

На третий день утром Михайловский долго умывался, полоскал горло, растирал под глазами мешки. Потом съел огурец, попил рассолу, отошел к окну, замер в угрюмой позе, молча рассуждая сам с собой: «Вот так, Александр Васильевич, поколобродил, хватит. Пора за ум браться. Многие за последнее время завязали. Скула, Попенок, Крот, и даже Чирок. А какой он был! Пройдоха из пройдох, ворюга из ворюг. Пять раз садили. Если бы не амнистии и не другие скидки — умер бы в заключении стариком… А теперь? Человеком стал. Семьей обзавелся, детей заимел, хату отгрохал, телевизор собственный по вечерам смотрит. На работе — лучший электросварщик. Почет, уважение. По городу ходит — не озирается, с угрозыском рукопожатием обменивается. Живет и в ус не дует! А ты, Александр Васильевич? Кто ты? Барбос — и только. Почета и уважения пока не заработал. Да и не стремился к этому. Средненький рабочий — тем и доволен. Эх, если бы не этот дьявольский аккордеон. Зажил бы и я. Нет, хватит! Решено — пойду к Сергееву. Посадит — пускай садит. Много не должны дать. Отсижу последний раз — и на прошлое крест. Начну делать новую жизнь, честную, настоящую…»

Вытряхнув в печь окурки из пепельницы, Александр оделся, зашел в сарай, раскидал поленницу, взял мешок, в котором находился аккордеон, закинул его на широкую спину, через огород вышел на следующую улицу.

К центру города он пробирался неторопливо и настороженно, обходя стороной многолюдные места, боясь столкнуться с работниками милиции: могли задержать, а потом попробуй, докажи, куда и с какой целью шел…

Вот оно, белое здание городского отдела милиции. Сюда Барбос добровольно еще никогда не приходил. Его приводили или привозили… На минуту Михайловским овладел страх, он остановился, но затем решительно двинулся вперед. Не заметил, как миновал длинный широкий коридор, без стука открыл дверь начальника уголовного розыска майора Сергеева и сразу заговорил:

— Вот аккордеон. Украл я. На Заречной улице. Из дома… Прошло полмесяца.

Потом снял кепку, обнажив мокрую приплюснутую голову, продолжал:

— О пощаде не молю, знаю — отгулял на свободе. Прошу одно: пускай прокурор и суд примут во внимание мое раскаяние. Это последняя моя кража.

Удивленный неожиданным визитом, Сергеев внимательно глядел на Михайловского, слушал его. Майору не верилось, что перед ним стоит Барбос, тот самый Барбос, который за свои тридцать лет от роду не раз изолировался от общества судебными органами, имел авторитет в среде таких же, как и он. Кого, кого, но Барбоса Сергеев с повинной не ждал. Правда, майор знал о сносном поведении Александра Михайловского на производстве, но в свободное от работы время Барбос иногда появлялся в кругу «своих», держался независимо.

У отдельных оперативных работников уголовного розыска сложилось мнение, что сам Барбос на преступление не пойдет, но подтолкнуть кого-нибудь способен. Выходит, ошиблись. Плохо. Но уж коль скоро Барбос заявился добровольно, то наверняка он всерьез решил зачеркнуть прошлое.

— Присаживайся, Александр Васильевич, — деловито предложил Сергеев. — В ногах, говорят, правды нет.

Михайловский сел на второй от двери стул. «Александр Васильевич», — кольнуло Барбоса (так его никто не называл, и тем более угрозыск).

— Пришел, говоришь, с повинной? — задумчиво произнес майор, редко постукивая карандашом по большому настольному стеклу. — Правильно сделал, очень правильно. Сам додумался или кто посоветовал?

— И то и другое. После кражи места себе не находил. К вам идти боялся… Потом решил.

— Очень верно. Добровольная явка, будем надеяться, облегчит твое положение, намного смягчит ответственность. А наказание отбывать сейчас трудно. В заключении вашего брата не балуют.

Майор достал папиросу, размял ее, но вспомнил, что дал себе слово курить реже, положил обратно, пошевелил губами, проглотил слюну и снова заговорил:

— Возьмем, к примеру, тебя. Разве пришел бы ты сам, скажем, лет пять назад? Разумеется, нет. А сегодня пришел. И, наверное, мы, Александр Васильевич, можем надеяться, что с прошлым покончено.

— Начальник! Барбос двум верам не служит, ты знаешь. Ежели раньше я был «в законе»^[21] — все знали и я не скрывал. Надумал жить честно — пятиться не стану, хоть голову мою отрежь.

— Пожалуй, верно, — согласился Сергеев. — Тогда ближе к делу. — Майор снял телефонную трубку, позвонил кому-то. В кабинет вошел старший лейтенант. Обращаясь к нему, Сергеев сказал:

— Это Александр Михайловский. Пришел сам. С повинной. Изымите аккордеон, допросите, приведите обратно.

Барбоса увели. Майор походил по кабинету, взвешивая все «за» и «против» Михайловского. Потом долго говорил по телефону с начальником отдела, который никак не соглашался оставлять Михайловского до суда на свободе, требовал немедленного ареста. Сергеев был против и упорно отстаивал свое мнение, выдвигая убедительные доводы. Наконец, начальник отдела сдался, предупредив, однако, что майор берет на себя большую и серьезную ответственность. Сергеев осторожно опустил на рычаги трубку, приподнял край левого рукава, заглянул на циферблат и, убедившись, что выдержал два часа, открыл пачку «Любительских», закурил.

Временами в кабинете появлялись сотрудники уголовного розыска. Один приходил просто посоветоваться по какому-либо неясному вопросу, другой — приносил для изучения и оставлял на столе толстое дело еще нераскрытого преступления, третий — какой-то план. Сергеев внимательно читал и после слова «согласен» аккуратно и старательно, хотя и неразборчиво, выводил свою подпись. Иные заходили по личным вопросам. Некоторых он вызывал сам…

Михайловского привели, когда Сергеев собрался на обед. Прочитав протокол допроса, майор громко сказал:

— Можешь шагать домой, Александр Васильевич. Придешь ко мне через два дня, во вторник, значит. К десяти. Да и прокурору, видимо, понадобишься.

Барбос растерялся, замигал, не находя слов для ответа. Он был уверен, что после допроса его уведут в КПЗ, а тут вдруг — домой! Овладев собой, он быстро заговорил:

— Спасибо. За доверие спасибо. В долгу не останусь. Я еще покажу, на что способен Барбос.

— Да ну? — Сергеев улыбнулся.

— Точно, начальник. Вот увидишь. Не я буду, если…

— Тайна?

— Тайна.

— Доверь.

— Не могу. Рано. Можно топать?

— Можно.

— До свидания. — Михайловский шагнул к двери.

*

В назначенное время Михайловский в отдел милиции не явился. Миновала неделя. Барбос не приходил. Дважды звонил прокурор, хотел лично поговорить с Михайловским. Сергеев беспокоился. Неужели Барбос струсил? Неужели скрылся? Если так — себе хуже наделал. Никуда не девается, под землей найдем и арестуем. А не дал ли Сергеев маху, уговорив начальника отдела не задерживать Михайловского до суда? Может, не стоило рисковать. Было бы куда проще сказать одно слово: «Посадить». И теперь не пришлось бы ломать голову, беспокоиться. Впрочем, плох тот оперативник, который разумно не рискует, огораживая себя догматическими рассуждениями.

Где же все-таки Барбос? На работе нет, говорят, в отпуске. Дома не бывал. Куда исчез? Почему?

Телефон предупредительно тикнул, потом раздались короткие настойчивые звонки. Майор понял: вызывает междугородняя станция.

— Сергеев, слушаю.

В трубке кричали: «Камышное, Камышное! Милиция? Говорите! Сергеев у телефона?»

— Да, майор Сергеев. Здравствуйте. Кого? Михайловского? Знаю. Задержали? Не отпускайте!.. Вас плохо слышно! Говорите громче! Редькина? Разыскиваем, да! Очень опасный. У вас натворил что-нибудь? Что? Редькина задержал Михайловский? Здорово! Так. Тогда передайте ему, пусть едет домой. Нам нужен. Редькина держите в КПЗ. Вышлем конвой… До свидания.

— Так вот она, Барбосова тайна! — И Сергеев вспомнил его слова: «Вот увидишь, начальник». Действительно, кто бы мог подумать, что Александр Михайловский решится на такой рискованный поступок! Ведь Редькин, пожалуй, похлеще Михайловского: сидел за разбои. Последний срок отбыл полностью, от звонка до звонка. А после освобождения продолжил свое гнусное дело, но успел ускользнуть. Надо полагать, нелегко пришлось Михайловскому. Вот и пойми ее, матушку-жизнь.

*

Сергеев возвращался с завода, где проводил беседу об участии общественности в борьбе с преступностью. Не доезжая квартала до отдела милиции, шофер, по просьбе Сергеева, затормозил.

— Меня не жди, — коротко бросил майор, захлопывая дверцу «газика».

Машина фыркнула и тронулась вперед. Сергеев остался стоять на тротуаре. Прямо на него, пересекая улицу, усталой походкой шел Барбос. Правая ладонь его была обмотана бинтом.

— Андрей Захарович, здравствуй! — Круглые навыкате глаза Михайловского искривились виноватой и в то же время торжествующей улыбкой.

Сергеев искренне обрадовался встрече, широко улыбнулся и крепко зажал в своей руке руку Михайловского.

— Здравствуй, Александр! Молодчина… Такого волка взял. И как это ты решился на такое?

Михайловский ответил словами майора:

— Времена настали новые. — И лукаво улыбнулся. — А вы, поди, меня уже в розыск и постановление на арест заготовили?

— Если бы Камышинская милиция не внесла ясность, могло бы и это случиться. Да что мы тут стоим, как базарницы. Рядом сквер, воздух чистый, беседки. Идем.

Среди молодой стройной зелени дышалось легко, ветер доносил аромат цветов. Сергеев и Михайловский, не спеша, прошли в дальний угол и сели под самый развесистый куст. Взглянув на перевязанную руку собеседника, майор спросил:

— Где повредил? Уж не Редькин ли?..

— Он распорол. Лучшего от него я не ждал. Еле управился. Упругий, как пружина, тварь.

— Молодец, Александр Васильевич. Рана серьезная?

— Не особенно. К концу отпуска зарастет.

— Как же оказался ты в Камышном?

— К сеструхе ездил. Она одна у меня. Посадят, думаю, долго не увидимся. Вот и решил съездить. Хотел быстро вернуться, но там попал под ливень, дорога раскисла. Машины, как слепые котята, по кюветам ползают. Пришлось задержаться.

— Почему не позвонил?

— Не догадался. Да и номер телефона не знаю.

— Редькина один брал?

— Один. Увидел — и меня всего затрясло. Упустить не мог, знал: в нашем городе он хвост оставил… Да и раньше его ненавидел. Мы с ним враги были… А потом, он ведь живых людей обдирал, даже девушек, скотина, не щадил. За червонец мог человека на тот свет отправить. К этому добавьте мою тайну. Помните? Так вот, я задумал лично прихватить кого-нибудь и доказать, что Барбос двум верам не служит. А тут случай подпал. Ловить, так щуку — не кильку. Ну, думаю, держись, Барбос: или пан, или пропал. Умирать — так с музыкой…

— Мести не боишься?

— За кого? Что вы, Андрей Захарович! С такой тварью и блатные не больно-то уживаются. А ежели какой чокнутый найдется, то в открытую не боюсь, не дамся.

Михайловскому захотелось высказать Сергееву многое. Он закурил, закинул ногу на ногу и задумчиво продолжал:

— Я был подлец, Андрей Захарович! Но живого человека никогда не обдирал. Ежели делал кому боль, то все равно не такую, как Редькин. Возьмем тот же аккордеон. Когда он прыгнул ко мне в руки, хозяин не видел, большого нервного потрясения не пережил. А ежели бы перед ним выросла где-нибудь в тихом переулке, да еще ночью, наглая рожа Редькина? Каково, а? Хорошо, ежели бы мужик или парень оказался боксером, самбистом, тяжелоатлетом, или просто ловким смельчаком и надавал бы Редькину по всем правилам. Ну, а окажись он смирным? Трусоватым? Сколько бы он пережил? В одно мгновение мог поседеть?

— Не причинять людям боли — самое лучшее, — серьезно заметил Сергеев. — Доживем мы, Саша, до таких дней, когда наше общество будет чистым, как этот сквер. — Андрей Захарович приподнял голову и ладонью в воздухе описал полукруг…

*

А пока:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… — раздается громкий голос судьи.

Зал замер. Подсудимый Александр Михайловский стоял прямо, вытянув рукипо швам. Ему никогда еще не приходилось так сильно волноваться. На лбу выступила испарина. Во рту пересохло. По всему телу разлилась мелкая дрожь. Раньше перед судом он себя так скверно никогда не чувствовал.

Томительно тянулись минуты. Михайловский глядел на судью безнадежным погасшим взглядом, ожидая самые важные, самые главные для него слова. Наконец, судья отрывисто произнес:

— Суд приговорил Михайловского Александра Васильевича к трем годам лишения свободы… условно с испытательным сроком в течение пяти лет…

Легкий шумок пролетел по залу. Какой-то бородатый мужчина с укором поглядел на подсудимого.

Михайловский ничего не слышал и не видел.

НАЧАЛО КОНЦА

Неужели не было дороги

Лучше той, которой ты пошел?

Автор

В первой половине дня, когда я сидел за столом, склонившись над толстым, изрядно потертым уголовным делом, в кабинет ввели невысокого сутуловатого мужчину, доставленного конвоем из исправительно-трудовой колонии. На нем была летняя лагерная одежда — черные отлинявшие куртка и брюки. Только яловые сапоги не относились к комплекту казенной одежды.

Заключенный остановился недалеко от двери, небрежно бросил на меня колючий, недоверчивый взгляд, поздоровался, продолжая держать скрещенные руки за спиной. Я предложил ему сесть. Он устало опустился на стул, повернув остриженную голову в сторону. На вид ему можно было дать лет тридцать восемь. Я с минуту разглядывал его морщинистое, с отвисшими дряблыми щеками лицо, потом спокойно и мягко спросил:

— Ваши фамилия, имя?

— Иван Юкляевских, — безразлично ответил заключенный, словно мой вопрос относился не к нему, а к кому-то другому.

В бесцветных тусклых глазах Ивана Юкляевских сквозила тоска. Он недовольно хмурился и потому казался старше. Иван, видимо, понимал, что его пригласили в милицию не чай пить и не анекдоты слушать, а по какому-то другому делу, серьезному, неприятному.

Я скорее почувствовал, чем понял, что задавать ему конкретные вопросы по преступлению, совершенному три года назад, в эти минуты бессмысленно. Да и в поднятом из архива суда уголовном деле, с которым я, изучая личность Юкляевских, заранее познакомился, нет ни одного его признания, не говоря уже о раскаянии, хотя состав преступления полностью и неопровержимо доказан.

Мне очень хотелось, чтобы на этот раз Юкляевских вел себя иначе, признал свою вину и раскаялся чистосердечно. Раздумывая над тем, с чего начать разговор, я молчал, продолжая наблюдать за поведением Ивана. Наступившая в кабинете тишина угнетала и раздражала заключенного, и он, нервно покусывая нижнюю толстую губу, первый заговорил.

— Закурить можно?

— Закуривайте.

Иван лениво достал из бокового кармана черной отлинявшей куртки газетную бумагу, свернутую в маленький рулончик, махорку и задумчиво начал делать самокрутку.

— Закурите, может, папиросу? — спросил я, протягивая пачку.

— От роскоши отвык, — коротко бросил он, не поворачивая остриженную голову.

— «Прибой» — не роскошь, крепкие.

— Махорка лучше.

— Что же вы, Юкляевских, за три года так сильно похудели? — спросил я, когда наши взгляды встретились. На мой вопрос Иван ответил тоже вопросом:

— А вы откуда знаете, какой я был раньше?

— Узнаете? — Я поднял над столом фотокарточку, на которой было изображено красивое лицо с открытыми глазами и носом с горбинкой, густые волосы гладко зачесаны назад.

Юкляевских медленно повернул голову, устало улыбнулся, выдохнул:

— Как не узнать. Таким я был до ареста.

— А теперь? Старик?

— Почти, гражданин начальник, хотя мне всего тридцать второй идет.

— Я — не начальник, а оперуполномоченный уголовного розыска.

— Все равно. Милиция, значит, начальник по-моему.

Так незаметно началась наша беседа. Было видно, что с Иваном Юкляевских давно никто не разговаривал по душам, просто, непринужденно. С каждой минутой он все больше «оттаивал», и теперь не казался таким отчужденным, как вначале. Но приступить к допросу я не спешил. Разговаривая, мы глядели друг другу в глаза, прямо, открыто, честно. И, может быть, потому Иван задумчиво рассказывал:

— Когда мне шел девятнадцатый год, я совершил кражу. Эта роковая ошибка и посадила меня впервые на скамью подсудимых. Дали пять лет. В заключении работал до ломоты в костях. Освободили досрочно. Устроился на работу, женился. Жил и радовался. Но однажды по пьянке попал в компанию «своих», тоже освобожденных из колонии, и жизнь опять вышибла из седла. В декабре пятьдесят шестого года мы обокрали два магазина. Суд лишил меня свободы на пятнадцать лет, остальных на меньшие сроки. Три года я уже отсидел, осталось еще двенадцать. Если не скинут, то свободу увижу только на сорок пятом.

Иван тяжело вздохнул, замолчал, раскуривая новую самокрутку. Сидел он теперь спокойно. Щеки не вздрагивали, лицо было задумчиво, но не хмуро. Лишь в глазах временами вспыхивали искорки беспокойства.

— А ты понял, Иван, почему суд тебя наказал строже? — негромко спросил я, переходя на «ты», стараясь придать беседе меньше официальности.

— Виновным себя не признал…

— Почему?

— Сперва на следователя сердился. Он хотел горлом взять, по-доброму разговаривать не стал. Ну, думаю, ори, пока глотка не пересохнет, черт с тобой, а от меня признания не получишь, не на того нарвался. Незадолго до суда в тюремной камере встретил одного кирюху. Он посоветовал: «Раз в магазинах не прихватили, тряпок у тебя не нашли — не колись, лучше будет. Оправдают или дадут меньше…»

Я, дурак, послушался его. Мне и отломили под завязку. Потом дошло, да поздно. Не зря говорят: «Близко локоть, да не укусишь». Эх, если бы жизнь начать снова!

И Юкляевских задумчиво качнул головой.

— Да, жизнь твоя, Иван, сложилась неважно, — сочувственно сказал я. — Неужели не было дороги лучше той, которой ты пошел?

Иван пожал широкими костлявыми плечами и, растягивая каждое слово, сказал, грустно вздыхая:

— Что прошло, того уж не вернешь. Сейчас бы рад в рай, да грехи не пускают.

— Грехов у тебя многовато. Но не все еще потеряно. Ты задумывался над этим?

— Пытаюсь думать. Да и раньше думал, сразу после суда. В колонии стараюсь честно искупить свою вину. Пораньше, может, освободят. С темными делишками решил покончить.

— Но чтобы покончить, надо очистить себя от прошлого грязного, Иван.

Юкляевских слегка насторожился, лицо его приняло серьезный, несколько удивленный вид.

— Да, да, надо очистить себя, — повторил я. — На твоей совести, Иван, лежит еще одно серьезное преступление, за которое тебя пока не беспокоили.

Я достал из правой тумбы стола старые кирзовые сапоги, поставил их перед Юкляевских и спросил:

— Может, припомнишь, где снял и оставил ты эти сапоги, надел новые, яловые, которые и сейчас на твоих ногах? Могу показать и портянки твои, и остаток материала, из которого они сделаны. Или познакомить с показаниями твоей жены?

Иван долго глядел на кирзовые сапоги, затем опустил остриженную голову, отчего казался еще сутулее, помолчал, задумчиво улыбнулся, тихо попросил:

— Покажите в протоколе допроса только подпись жены.

Я показал.

— Значит, через три года, но все-таки докопались. — Иван полез в карман за махоркой и бумагой.

— Не раскрытых преступлений не бывает, Иван Константинович. Когда они раскроются — другой вопрос. Одни раскрываются быстро, другие через месяцы и даже через годы, но обязательно раскрываются.

Я взглянул на Ивана. Он сидел, как больной, откинувшись всем корпусом на спинку стула.

— Итак, Иван Константинович, когда, где и при каких обстоятельствах ты оставил сапоги?

— Осенью пятьдесят шестого года мы приезжали в Кособродск, обворовали магазин и уехали. В магазине я надел яловые, а свои оставил. Об этой краже я много думал в колонии, ночами думал. Лежу на нарах, заснуть не могу, хоть глаза зашивай. Душу кошки царапают. Отсижу, думаю, этот срок, а старый грех откроется, и меня снова в суд. Сколько раз хотел сходит к о́перу^[22], обо всем рассказать, но не осмелился. Теперь душа будет спокойна, чиста…

Я подробно записал показания Ивана Юкляевских и предложил прочитать лично. Он расписался в протоколе, не читая, осторожно положил ручку на чернильный прибор и коротко произнес:

— Верю.

А это уже кое-что значило.

ХОД КОНЕМ

Ждали гостей. Стол был накрыт. Вырываясь из-за белых облаков, солнце заглядывало в отпотевшие окна нового рубленого дома, огороженного палисадником с молодыми кленами. Николай Стратонович Терентьев прошелся по комнате, остановился у этажерки, взял тетрадь со стихами и, прочитав первое четверостишье, спросил у жены:

— Ну как, Лидочка, нравится?

— Так себе, — равнодушно ответила Лидия, не глядя на мужа.

— Эх, Лида-обида, — вздохнув, сказал Терентьев. — Не берет тебя за живое пейзаж. Да ты послушай дальше!

Лыжня, немного извиваясь,

Ведет в озябший березняк.

Здесь шел охотник, нагибаясь,

Здесь снег прошил косой беляк…

Не успела Лидия ответить улыбающемуся мужу, дверь распахнулась, и в дом вбежала запыхавшаяся щупленькая старушка.

— Николай Стратонович! Батюшка ты наш! Оголили… Днем оголили! Ироды проклятые! Помоги, будь добрый…

— Успокойтесь, Галина Селиверстовна. Объясните толком, что стряслось. Деньги у вас украли, что ли? В карман залезли?

— Не-ет. Дом оголили, ироды проклятые… Чтоб они подохли!

— Вещи выкрали у вас?

— Ага.

— Давно?

— Сегодня.

— Во сколько примерно?

— Не знаю, батюшка. С утра дома-то не бывала.

— Соседи кого-нибудь видели? Может, кто заходил во двор?

— Ванька Волков, сказывают, вертелся у дому-то. На разъезде Малышкино живет.

— Какой он? Молодой или старый? Высокий или низкий? Черный или белый? Во что одет?

— Не скажу, батюшка, не видела сама-то, а расспросить толку не хватило с расстройства. Да и торопилась к тебе.

— Какие унесли вещи — расскажете в пути…

Лидия стояла посреди комнаты с опущенными руками и не вмешивалась в разговор до тех пор, пока не услышала «расскажете в пути». Она думала, что Николай откажется, посоветует старушке заявить в милицию, но поняла: он этого не сделает, сам уйдет на поиски преступника и когда возвратится — неизвестно. И возвратится ли? Всякое бывает… Лидия бросилась к мужу и умоляющим голосом заговорила:

— Николай! Разве ты забыл, что сегодня у нас вечер? Через час-другой соберутся гости, а ты? У тебя отпуск… Пускай бабушка заявит в отделение милиции…

— Лида, я не могу оставить старушку в беде. Не могу, пойми! В таком деле каждая минута дорога. Гостей займи чем-нибудь. Я скоро вернусь, дорогуша. — Николай поцеловал Лидию в щеку и выбежал на улицу, где его поджидала Галина Селиверстовна.

Лидия продолжала стоять у окна, навалившись на косяк маленькой кудрявой головой. Она видела, как уходит Николай, разговаривая о чем-то со старушкой.

*

На перекрестке Терентьев попрощался с Галиной Селиверстовной и свернул вправо. Шел он быстро, на ходу коротко обменивался приветствиями с знакомыми.

До прибытия местного поезда оставалось пятнадцать минут. Николай Стратонович ходил по перрону и бегло, но внимательно осматривал незнакомых пассажиров, незаметно поглядывая на чемоданы и узлы. Волков, если он обокрал Галину Селиверстовну, мог уехать с этим поездом. А там — ищи ветра в поле. Да и вещи может размотать. Хорошо бы встретить кого-нибудь из знакомых с разъезда Малышкино. Помогли бы отыскать Волкова, если он здесь, на вокзале…

— Николай Стратонович тоже куда-то едет? — вдруг донеслось сзади.

Терентьев оглянулся. За спиной стоял и добродушно улыбался Анатолий Боровский, сын продавца на разъезде Малышкино. Николай обрадовался, подмигнул Боровскому, молча крепко сжал руку и шепнул:

— Вот кстати. Мне тебя надо позарез. Ты хорошо знаешь в лицо малышкинских?

— Знаю. А что?

— Ивана Волкова знаешь?

— Кто его не знает, забулдыгу. Где-то здесь отирался. Недавно видел. А что, Николай Стратонович?

— Покажи мне его, а?

— Можно. А что?

— Да нужен он мне.

— Зачем, Николай Стратонович? — допытывался Боровский.

— Когда-нибудь расскажу. Длинная история. Сейчас некогда. Скоро прибудет поезд. Пойдем поищем.

— Пошли.

На перроне Волкова не оказалось. Не было его и в пристанционном буфете. Когда паровоз, тяжело дыша, медленно подтягивал хвост поезда к платформе, Боровский увидел Волкова. Он сидел на ящике за углом магазина и жадно глотал вино из горлышка.

Поблагодарив Анатолия за помощь, Терентьев направился к магазину. Боровский бросился к поезду. Николай на ходу расстегнул ворот рубашки. Квадратное лицо его окаменело. Мысль работала лихорадочно. Никаких вещей около Волкова не было. «Где они? — думал Терентьев. — Неужели успел продать? Хотя не такой он, наверное, глупец, чтобы рисковать… Да и кто их купит в нашем поселке, даже за бесценок? А если не виновен? Если не он? Если кто другой? Нет, он! Во всяком случае, проверить надо. Ведь Боровский рассказывал о его беспутной жизни. Столько времени не работать и так часто пить? Деньги с неба шока никому не сыплются, калачи на березах не висят. Жаль, что Малышкино не на территории нашего отделения находится. Мы бы давно такого прохвоста поставили на место, заставили работать. Брать его сейчас, без вещей? Бессмысленно. Значит… Значит, выход из положения один: попытаться сделать ход конем, как в шахматной партии…»

Николай Стратонович надвинул серую кепку на широкие сросшиеся брови, решительно подошел к Волкову и молча остановился. Не вставая, Волков поднял мутные пьяные глаза, буркнул:

— Чего уставился? Хошь заглотить? Приземляйся. Потом скинемся.

— А ну-ка, встань, паскудина! — почти выкрикнул Терентьев, засовывая обе руки в карманы серых брюк. Волков крякнул, тяжело поднялся, удерживая в правой руке недопитую бутылку.

— Ну, шо тебе надо? Ну, шо? — зарычал он, выпячивая грудь.

— Где тряпки?

— Как-кие? Ты шо, стерва, рехнулся?

— Заткнись, дешевка! И мне мозги не компасируй! Понял? Ты же мою матушку обобрал, паскудина! Понял? Отдай, говорю, тряпки, или…

В голосе Терентьева звучала такая неподдельность и угроза, что Волков заколебался, а потом дружеским тоном залепетал:

— Извини, кирюха. Не знал, чья хата. Я не здешний. Но ты будь потише, могут услышать… Сплавить не успел. Решил малость отлежаться… Все цело.

— В надежном месте оставил? — уже более снисходительно спросил Николай Стратонович и улыбнулся. — Получается здорово: вор у вора дубинку… а? Потеха.

— Быват. Приземляйся, заглотнем.

— В надежном месте оставил? — переспросил Терентьев. — А то, пока мы здесь базарим, уплывут.

— У одной шлюхи.

— Она не размотает их?

— Не-е. Не знает, что темные. Думает, мои.

— Ну, ладно, хватит базарить. Идем, — миролюбиво позвал Николай Стратонович.

— На, заглоти малость, — настаивал Волков, протягивая бутылку и немного покачиваясь.

— Там, на месте, по-человечески, — категорически отказался Терентьев, разглядывая тусклые, с короткими ресницами глаза вора. — Там обмоем…

— А матушка твоя не брякнула в угрозыск? — забеспокоился Волков, отдирая от толстых мокрых губ горлышко бутылки.

— Не-е, ко мне притопала.

— А как ты узнал, что это моя работа?

— Потом расскажу. Пошли.

— Ладно. Ты, видать, тоже битый…

*

День морщился. Солнце ныряло в облаках. Ветер усилился. В воздухе висела пыль.

Шли молча. «А если Волков схитрил и ведет куда-нибудь в удобное место, чтобы свести счеты? — думал Николай Стратонович. — Если он разгадал мой ход и ответил таким же ходом? Но нет, шалишь! Игра в самом разгаре, конца не видно. Посмотрим, как она будет разворачиваться».

Волков еле тащил ноги, покачиваясь из стороны в сторону. Вдруг он качнулся влево, свернул за угол старенького пятистенка и остановился у калитки.

— Здесь. Заходи, — промямлил, уступая дорогу Терентьеву.

— Извини, братуха, меня тут не знают, первому не с руки…

— Понятно. Только при шлюхе о тряпках ни гу-гу. Зайдем, полбанки допьем, чемоданы на горб — и вся любовь. Лады?

Николай Стратонович понимающе кивнул головой.

Волков первым шагнул в калитку.

На кухне, за столом, сидела хозяйка, разбрасывая атласные карты вокруг червонного короля. Увидев вошедших, она встала и застыла на месте. Терентьев приложил палец к губам. Хозяйка бойко сверкнула глазами, шаловливо спросила:

— Кому погадать?

— Тряпки целы? — зло спросил Волков, упершись пьяными глазами в карты, удерживаясь обеими руками за стол. — А то тебе вини навалились.

— Куда они денутся, — ответила хозяйка. — Надо — забирай. В горнице под койкой лежат.

— Ладно. Давай стаканы.

— Давно бы так. А то тряпки, тряпки… Будто все счастье в тряпках.

— Хватит, стерва!

— Только не злись, — с упреком сказала хозяйка, ставя стаканы на стол.

Пока Волков разглядывал карты и разливал вино, Терентьев, стоявший позади, на листке из блокнота быстро написал: «Вещи крадены. Срочно понятых. Поняла?» И, перегнув листок, жестами дал понять хозяйке, чтобы она прочитала записку, а сам сказал:

— У кирюхи противная кислятина. Вот записка. Отдай продавцу Зине, она меня знает, получи «Столичную» и обратно. А мы пока перекинемся в картишки.

— Ладно, — на ходу обронила хозяйка и выпорхнула в заставленные сундуками, бочками и ведрами сени.

*

Волкову явно не везло. Первый кон выиграл, а потом несколько раз подряд проиграл. Он нервничал, не выпускал папиросу изо рта, но с азартом продолжал играть.

Дверь, скрипнув, распахнулась. За хозяйкой в дом вошли две пожилые женщины. Николай Стратонович встал. Волков продолжал сидеть, недовольно косясь на незнакомок.

— Игра окончена, Волков. Я — Терентьев, из уголовного розыска. Вы задержаны. Эти женщины — понятые. Встаньте! Спиной ко мне. Руки поднять. — Оперативник обыскал задержанного.

Хмель у вора вышибло из головы. На лице — противная гримаса.

— Что я наделал? — Он обеими руками схватился за голову, готовый вырвать вздыбившиеся волосы.

— Мария Николаевна, — обратился Николай Стратонович к хозяйке дома, — найдите, пожалуйста, листа два чистой бумаги. На вещи протокол надо составить.

— Бумаги? Можно, — ответила Мария Николаевна, с недоумением поглядывая на Терентьева. — А разве у вас, товарищ старший лейтенант, отпуск кончился?

— Откуда вам известно, что я в отпуске?

— Земля слухом полнится. Вот и знаю.

— Тоже верно, — согласился Терентьев.

— Тогда почему вы работаете?

— Такая должность.

— Вот как, — уронила хозяйка и скрылась в горнице.

Только сейчас Николай Стратонович вспомнил о гостях, о Лидии. Он взглянул на часы. Стрелки показывали 16.00. «Наверно, уже собрались, — думал Николай. — Суббота — день короткий. Ждут. Нехорошо получилось, нехорошо…»

Мария Николаевна принесла тетрадь и два чемодана.

— Вот вещи, которые принес Иван, — негромко сказала она.

Николай Стратонович торопливо начал писать протокол.

ПОСТОВОЙ БУЛАТОВ

Был июль. Ночью на город упал дождь. Утро стояло прохладное, тусклое. Почернело полотно асфальта. Тихо шумели клены.

Виктор Павлович Булатов остановился у распахнутых железных ворот, задумался. В асфальтированной низине шумел колхозный рынок. Это его новое место службы, его пост. Он отвечает здесь за общественный порядок, за происшествия, большие и малые.

Рынок наполнялся людьми. Слева, под полосатым навесом, стояла женщина в белой куртке и кричала:

— Беляши! Горячие беляши!..

Ее голос перебивал репродуктор:

— Уважаемые покупатели! Говорит радиоузел колхозного рынка!..

Раньше Виктор ничего этого почему-то не замечал. Просто приходил сюда по воскресеньям, покупал необходимое, не обращая внимания на шумный людской прибой.

«Справлюсь ли? Такая уйма людей! Попробуй, угадай, кто с хорошими, а кто с плохими намерениями заявился сюда», — думал он.

Рынок шумел. Сержант шагал медленно, спокойно поглядывая по сторонам. Его бесхитростные доверчивые глаза иногда задерживались то на прилавках, то на очередях, то на прохожих. Во взглядах сержант улавливал доброту, доверчивость и уважение. Но замечал и иные взгляды, косые, боязливые. Такие глаза он старался всегда запомнить…

Первые месяцы доставили Виктору Павловичу немало хлопот: на рынке появлялись хулиганы, мошенники, карманные воришки, иногда случались кражи с прилавков.

— Пришлось работать без выходных, — вспоминает Булатов. — Сколотил я своеобразный актив из продавцов, работников рынка. Не пропускал ни единого случая нарушения. Всякое дело доводил до конца.

Разговаривая со мной, сержант Булатов не отрывает внимательного взгляда от окна, из которого просматривается часть рынка.

— Ну, а покупатели как, помогают? — интересуюсь я.

— Помогают. Особенно, когда надо задержать нарушителя.

Шло время. Креп общественный порядок. Преступлений на рынке не стало. Но постовой Булатов не успокаивался, не отсиживался в служебной комнате, по-прежнему находился среди людей, у всех на виду. Люди обращаются к нему постоянно: одни наводят какие-нибудь справки, другие просят совета, третьи — помощи. Многим он здесь нужен.

Как-то подбежала к нему расстроенная женщина:

— Что это такое, товарищ милиционер? У всех на глазах торговка набавила цену на картошку. Пять копеек на килограмм! С ума сошла! Неужто на нее управы нету?

Казалось бы, какое дело постовому до рыночных цен! Другой пожал бы беспомощно плечами, объяснил:

— Помочь не могу. Базар.

Не такой сержант Булатов. Он спокойно выслушал женщину, немного подумал и пошел с ней. Он знал: картофеля в тот день на рынок привезли мало, к обеду продали. Этим, видимо, и воспользовалась торговка.

Очередь у прилавка шумела.

— Почему цену повысили? — спросил сержант у торговки.

— Картошка моя — сколь хочу, столь и прошу.

— Но вы только что продавали дешевле.

— Ну и что? Базар цену знает!

— Но базар знает и совесть!

— Напишите протокол за спекуляцию! — донеслось из очереди. — Ишь, какая выискалась!

Виктор Павлович понимал: составлять протокол нет оснований. Он убеждал торговку до тех пор, пока она не сдалась.

*

В один из октябрьских дней шестьдесят пятого года рынок кипел своей обычной жизнью. На посту было все спокойно, и сержант Булатов неторопливо передвигался от павильона к павильону, временами ненадолго останавливался с знакомыми, обменивался рукопожатиями. У мясного павильона задержался: из репродуктора неслись щемящие сердце слова песни:

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат…

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят…

…Как будто вновь я вместе с ними

Стою на огненной черте…

Виктор Павлович тяжело вздохнул. Память перенесла его в суровые военные годы… Задумавшись, Булатов не заметил, как к нему подошел милиционер Харитонов.

— Между голубыми киосками двое подозрительных, — сообщил он. — Продают новый костюм.

— Идем, — бросил Виктор. — Я справа пойду, а ты слева — не ускользнут.

— Один здоровый, дьявол, высокий.

— Если что, я беру его. Ты другого.

— Ладно.

Задержанные не сопротивлялись. Предъявив паспорта, они громко возмущались, грозили жалобой прокурору. На шум собралась толпа. Нашлись заступники:

— Зачем пристаете к ребятам, портите им настроение? Никому они не мешали, не скандалили, трезвехоньки!

— Известно — милиция! Всегда придирается!

Милиционеры с укором глядели на «адвокатов», молча увели задержанных в служебную комнату. У порога Булатов шепнул Харитонову:

— Я видел за мясным павильоном нашу машину. Посмотри, если не ушла — подъезжай, отправим в отдел. Там разберутся.

Харитонов кивнул головой и выскользнул за дверь.

— Садитесь, — предложил Виктор Павлович задержанным, продолжая стоять у двери.

Низкий сел на деревянный, обитый железом, ящик. Долговязый незаметно выдвинул вперед левую ногу, буркнул:

— Насиделись.

И в неуловимый миг корпус его развернулся вправо, потом качнулся вперед… Булатов успел увернуться. Кулак вскользь задел бровь, сбил фуражку. Ловким ответным ударом сержант свалил долговязого на пол, всем телом навалился на него сверху. Тут же вспомнил о втором, оглянулся и… увидел над головой блестящую отвертку. Рывок — и второй тоже оказался на полу.

В эти секунды долговязый сумел вывернуться, бросился на улицу.

— Держите! — крикнул Булатов в раскрытую дверь и метнулся за убегающим. Сержант видел, как долговязый рухнул на асфальт метрах в четырех от порога: ему кто-то подставил ногу. В два прыжка Булатов оказался у противника…

*

В кабинете следователя задержанные поочередно давали показания. Выяснилось, что за шесть краж и грабеж их разыскивала челябинская милиция. Оба не раз бывали там, где хождение ограничено колючей проволокой. В Курган заявились с целью: продать часть украденных костюмов, сорочек, меховых воротников, которые держали в камере хранения, и, если удастся, совершить новое преступление.

Но по каким бы дорогам вор ни ездил, его настигнет возмездие.

Нападение на постового Булатова не помогло преступникам уйти от расплаты, им не удалось скрыться. Да и откуда им знать, что в прошлом Виктор Павлович — фронтовой разведчик, не в таких переделках бывал. В восемнадцать лет на его грудь легла первая боевая медаль «За отвагу», в девятнадцать — «За взятие Вены», потом еще две правительственных награды украсили мундир. Уголовники не знали и другое: Булатов превосходный спортсмен, награжден шестью грамотами и тремя дипломами.

— Мы не за то воевали, — озабоченно говорит Виктор Павлович, — чтобы кто-то мешал нам спокойно жить.

— Да, так оно. — Я молча протягиваю сержанту папиросу. Он крутит головой.

— Не курю.

— Давно?

— Отроду.

До прихода на службу в милицию Виктор Булатов был активным ее помощником: бригадмильцем, дружинником, нештатным участковым уполномоченным. В мае шестьдесят пятого по рекомендации парткома мясокомбината, где он работал электриком, надел синюю форму с красными погонами. С того дня неоднократно поощрялся за активную борьбу с преступностью и с нарушителями общественного порядка, награжден значком «Отличник милиции».

День на исходе. Близится вечер. Мы с Виктором Павловичем не спеша проходим вдоль торговых рядов. Отшумел колхозный рынок. Происшествий не было. Все спокойно.

Под сапогами хрустит притоптанный к асфальту снег. Сверху плавно опускаются легкие кристальные пушинки.

*

— Пост на рынке трудный, — говорит начальник отдела милиции Октябрьского района подполковник Геннадий Александрович Колебин. — Раньше средь белого дня обворовывали ларьки. Сейчас за рынок мы спокойны. Там порядок. В шестьдесят шестом году преступлений вообще не было.

— В чем же секрет? — поинтересовался я.

— Никакого секрета. Просто сержант Булатов очень активный постовой.

— Выходит, не просто постовой, а хозяин рынка?

— Не возражаю.

Подполковник улыбается, хотя улыбка — редкая гостья на его лице. Он на похвалы не щедрый.

ТРУДНОЕ ДЕЛО

Когда Александра Никандровна Горшкова принимала дела, ей сказали:

— Самое трудное из всех дело по розыску Шумова. Два года искали — никаких следов, как в воду канул.

— Учту, — ответила она, складывая бумаги в несгораемый сейф.

Вскоре занялась изучением дела Шумова Ивана Никитича. Заявление о розыске поступило от его сестры Валентины. До семи лет они были в одном детском доме. Потом Валя заболела, ее положили в больницу, а после выздоровления направили в другой детский дом. Брат и сестра в то время разыскивали друг друга, переписывались. Иван писал из Денисовки Кустанайской области. Но однажды Валентинино письмо возвратилось с пометкой: «Адресат выбыл». И она несколько лет ничего не знала о брате. Все самостоятельные попытки разыскать его оказались напрасными. Тогда она обратилась в Курганскую милицию.

Года и места рождения брата Валентина не знала, как и не знала, впрочем, где сама родилась. Иван писал как-то, что у них были еще сестра Нина и бабушка, но где они жили или живут, не сообщил.

Двухлетняя переписка милиции с многими районами Кустанайской области результатов не дала. Ответы поступали однообразные и краткие: «Шумов Иван Никитич не проживает и не проживал…»

— Вот и все, — задумчиво вздохнула Александра Никандровна, перевертывая последнюю страницу дела. — М-да, небогато.

Горшкова встала, подошла к окну. На улице — ветер, осенний дождь, мелкий, густой, назойливый. Холодно. По стеклам вниз сбегали извилистые капли-слезы. Перед окном вздрагивал одинокий клен. «С чего же начать розыск? — думала Александра Никандровна, возвращаясь к столу. — Если с самой Валентины? Попытаться установить, когда и откуда привезли ее в наши края? Может, какие-нибудь хоть мелочи вспомнит».

*

Валентина Шумова, серьезная и тихая, сидела на стуле, изредка несмело поглядывая на черноволосую женщину средних лет с ласковыми карими глазами. На все вопросы неторопливо отвечала: «Не помню… Не знаю…»

— Валя, а в детском доме были девочки старше тебя?

— Были.

— Они не говорили, откуда вас привезли, из какой области?

— Нет, не говорили.

— А про войну ничего не рассказывали?

— Про войну? Рассказывали.

— Что?

— Говорили, что на наш поезд немецкие самолеты бросали бомбы. Многие малыши погибли, а мы как-то уцелели… Страшно, говорят, было. Нас прятали в лесу.

Валентина замолчала.

— Рассказывай, рассказывай, Валя, дальше.

— Я больше ничего не знаю.

— В каком году это было?

— Не знаю. Ведь я была совсем маленькая.

— А фотокарточки с Ивана у тебя, случаем, нет?

— Есть. Присылал из Демьяновки.

— Принеси, Валя, пожалуйста. И свою тоже. Договорились?

— Ладно.

Александра Никандровна тепло попрощалась с Валентиной. «Значит, детей увозили от линии фронта, от ужасов войны», — думала Горшкова, и ей на миг представилось, как уходит эшелон с детьми на восток, воют бомбы, со свистом врезываются в середину эшелона… Варварство!

*

После долгих расспросов, трудных поисков Александра Никандровна установила, что Шумовых в числе других детей привезли в Курганскую область в 1943 году, но откуда — неизвестно.

Где в это время проходил фронт? Курск? Орел? Белгород?… На запад полетели запросы, требования, письма, в которых Горшкова просила установить, не из такого ли города эвакуировали Шумовых в Зауралье. И вскоре из Курска пришла радостная весть:

«В 1943 году значатся эвакуированными Шумов Иван Никитич, 1937 года рождения. Шумова Нина Никитична, 1934 года рождения и Шумова Валентина Никитична, 1940 года рождения, уроженцы деревни Игуманка Белгородской области…»

Александра Никандровна торжествовала: наконец-то первый проблеск! Место рождения установлено, возраст тоже. Теперь легче будет продолжать поиски. Но радость оказалась преждевременной. Из Белгорода поступило загадочное сообщение: Шумовы — Иван, Нина и Валентина — действительно одно время находились в детских домах, но в 1946 году их взяла к себе родная бабушка, и с того времени они связи между собой не теряли и из Белгородской области никуда не выезжали.

В эту ночь Александре Никандровне не спалось. «Неужели не они? Но ведь очень многое совпадает. А бабушка? Где она? Живая ли? Что ей известно о внучатах? Запрос, немедленно новый запрос в Белгород! Пусть поговорят с бабушкой, с соседями, возьмут подробные объяснения с Шумовых. Выслать Валентинину фотокарточку…»

*

Хотя Александра Никандровна одновременно занималась поисками других, потерявших связь с родственниками, а также «пап», которые злостно уклоняются от уплаты алиментов своим детям, дело Шумовых стояло у нее на особом контроле. Каждое утро Горшкова заходила к начальнику и спрашивала:

— Ответил Белгород?..

Услышав короткое: «Пока нет», уходила в свой кабинет, погружалась в новые заботы… Поиски вести трудно, очень трудно. Давность многое стерла в памяти живых… Архивы не везде сохранились.

И вот ответ пришел. Сообщалось, что Валентина Шумова, судя по фотографии, имеет большое сходство с Шумовой Ниной, что Иван и Валентина Шумовы, проживающие в Белгородской области, в детдоме воспитывались под фамилией Цукановых и являются братом и сестрой; что перемены фамилии для них добилась бабушка, которой в живых нет, летом 1962 года умерла; что отец Шумовых погиб на фронте, мать — Раиса Степановна — расстреляна немецкими фашистами; что в момент расстрела при ней находилась двухлетняя дочь Валя, которую удалось спасти, но о месте ее нахождения в настоящее время и о месте подлинного Ивана Шумова в Белгороде сведениями не располагают.

В дверь постучали. Александра Никандровна не ответила — не слышала стука. Дверь скрипнула. Горшкова подняла голову и увидела озабоченное лицо Валентины Шумовой.

— Можно, Александра Никандровна?

— Входи, Валя, входи.

Валентина перешагнула порог и растерянно остановилась. По лицу Александры Никандровны она поняла, что произошло что-то неладное.

— Может, я не вовремя, Александра Никандровна?

— Садись, Валя, есть разговор.

Горшкова не знала, как поступить: открывать все Валентине или кое-что утаить? Но, немного поколебавшись, протянула ответ из Белгорода…

Недели через две Валя вернулась из Белгорода. Радостная, счастливая, пришла она к Александре Никандровне.

— Валюта? Здравствуй! С приездом. Ну, как встретили?

— Ой, так хорошо, так хорошо!

— Расскажи подробнее. Садись, устала небось с дороги.

— Ой, что вы! Валентина села рядом.

— Знаете, Александра Никандровна, когда проводница объявила, что мы подъезжаем к Белгороду, я места себе не могла найти. В тамбур выскочила первой. На перроне сразу увидела группу людей с цветами. Вот, думаю, кто-то счастливый! Меня так встречать некому… Поезд остановился. Людей на вокзале много-много. Глазами ищу Нину и не вижу. Неужели, думаю, не пришла встречать. Вдруг слышу: «Она! Она!» И люди с цветами — те самые — окружили меня. Кто-то обвил мою шею руками, целует и плачет… Гляжу: Нина…

— Ну, ну, не надо плакать. Встретили, значит, тебя хорошо?

— Ага. Спасибо вам, Александра Никандровна, большое спасибо от всех!

— Я, Валя, рада за тебя, так рада!

— И дядя с тетей нашлись. Там же живут.

— А как Цукановы?

— Они очень просили, чтобы мы их всех считали родственниками. Мы, конечно, с радостью согласились — ведь они воспитывались у нашей бабушки вместе с Ниной, привыкли к ней. И нет у них никого из родни. А Ваню можно найти, Александра Никандровна?

— Можно, конечно, хотя и очень трудно. Будем продолжать поиски.

*

Горшкова послала в Денисовку новый запрос и фотокарточку Ивана Шумова. В письме особо подчеркнула: не изменил ли Шумов фамилию? Если такое могло случиться с Цукановыми, которых усыновила бабушка Шумовых, то почему не могло случиться с Иваном?

И вот ответ:

«В июле — августе 1962 года Шумов появлялся в Денисовке под фамилией Ермолаев. В настоящее время проживает в поселке Чураковка Кустанайской области».

В тот же день Горшкова послала в Убаганскую районную милицию срочное требование. Через десять дней пришел ответ:

«Шумов Иван Никитич проживает в поселке Чураковка под фамилией Ермолаева Валерия Васильевича. Изменение фамилии, имени, отчества объясняет тем, что был усыновлен…»

Вот и все. Нашелся и Иван Шумов. Завтра Горшкова сообщит Валентине его адрес, и на этом дело Шумовых будет закончено.

Александра Никандровна отложила в сторону «самое трудное» дело и взяла новое. А кто знает, будет ли оно легче?

ЮРКА РАССКАЗЫВАЕТ ВСЕ

В полдень принесли повестку: Юрия Быстрова с матерью вызывали в милицию. Юрка повесил нос и до конца дня просидел дома. Даже в кино не пошел. Хотел сбегать к Витьке Заклепкину и рассказать о повестке, но раздумал. Вечером раньше обычного забрался в постель, долго бился, не мог заснуть. Мать весь вечер вздыхала. Это угнетало Юрку, он натянул одеяло на голову, прижался к стене, затих.

Утром, когда мать разбудила Юрку, в окна сыпались косые лучи солнца. Мать молчала, недовольно поглядывая на сына. Юрка тоже молчал. Молча позавтракали, оделись и вышли на улицу. Солнце спряталось за серые рыхлые облака. Клены потемнели. На улицах сердито фыркали моторами автомашины и автобусы. Юрка плелся за матерью.

Какая-то неотразимая боль жалила Юркино сердце. В памяти с новой силой зашевелились события недавних дней. Перед глазами плыла широкая неторопливая река, большой разноцветный и разноголосый пляж. Там все и началось. На пляже было шумно. Ребятишки то и дело сновали из воды на берег и обратно. Как всегда, Юрка купался долго, далеко заплывал, легко и быстро возвращался на отмель. Немного отдохнув, он не спеша обмыл ноги, тонкой рукой поправил светлый чуб и, стреляя серыми глазами, на цыпочках подошел к маленькой горке одежды. Не успел он натянуть брюки, как ватага мальчишек с шумом понеслась в воду. Один парень зацепил ногой Юркину майку.

— Сука! — крикнул Юрка вслед мальчишке, зло стиснув зубы.

Это слово, смысл которого Юрка, пожалуй, и не знал, привлекло внимание двух парней. Один, лет двадцати пяти, со шрамом на щеке, в скромном сером костюме, беззаботно сидел на бревне около забора и внимательно рассматривал Юрку, словно старался запомнить его на всю жизнь. Другому было не более двадцати двух. Идеально отутюженный костюм кофейного цвета, элегантные полуботинки и модный галстук не говорили о том, что их владелец — карманный вор, уже знакомый с тюремными порядками. Смуглое продолговатое лицо его украшали тонкие черные усы. Он жадно глядел на щуплую Юркину фигуру, следил за каждым движением рук. А когда Юрка оделся, тонким указательным пальцем поманил его к себе и дружелюбно спросил:

— Голубей надо, пацан?

Юрка от радости просиял. Он давно мечтал заиметь голубей, но раздобыть их нигде не мог.

— Надо, — взволнованно ответил Юрка. — Только у меня нет денег.

— Вот, чудак. Зачем деньги? Пару подарю, а ты поможешь мне ходить за моими, будешь голубятню чистить. Согласен?

— Ага. — Юрка радостно заулыбался.

— Тебя как зовут? — спросил усатый.

— Юрка, Быстров.

— А где живешь?

— По Лесной, в сто двадцатом доме.

— Завтра, Юрик, я к тебе заверну и пойдем ко мне, познакомишься с моими красавцами. Договорились?

— Ага. — Юрка торжествовал. Подпрыгивая с ноги на ногу, он помчался к городу.

*

Витька Заклепкин, прозванный за низкий рост Шкетом, сидел на ступеньках летнего кинотеатра и курил. Увидев Юрку, лениво поднялся, зевнул и неторопливо пошел ему навстречу.

— Культпоход отменяется, Юрка, — грустно сообщил Заклепкин, покачивая круглой, как арбуз, головой.

— Почему?

— Тетя Дуся заболела. Дежурит другая контролерша… Злющая. Без билетов не пустит.

— Что делать?

— Не знаю.

Разговаривая, они не заметили, как из-за кустов вынырнула гибкая и легкая фигура усатого.

— Мое почтение Шкету. — Улыбаясь, он протянул тонкие, мягкие пальцы Заклепкину.

— Усик? Привет. Юрка, знакомься: мой новый знакомый — Евгений Жердин.

Жердин подал Быстрову руку, лукаво подмигнул и шутливо пропел:

— Сын собственных родителей, родился ночью, под лавку головой. Опоздал знакомить, Шкет. Мы с Юриком уже немного знакомы. Так ведь, Юрик?

— Да? — удивился Заклепкин.

— Точно, — утвердительно сказал Усик. — Помнишь, мы ехали в автобусе и ты через окно показал мне его. Вскоре я встретил его на пляже. Так что все в полном порядочке, Витек. По такому случаю полагается… — Жердин хлопнул руками по оттопыренным карманам пиджака.

В углу сада Усик выбрал тихое местечко, окруженное со всех сторон густыми кустами акации сирени, раскинул газету на примятую траву, выложил кусок сыра, две пачки дорогих папирос, вытянул из кармана бутылку водки, зубами сдернул алюминиевую головку, кивнул головой и, широко улыбаясь, мягко произнес:

— Да будем ласковы, друзья! За дружбу!

Булькая, водка полилась ему в горло. Бросив в маленький рот ломтик сыра, Жердин передал бутылку Заклепкину, который сосал горлышко как соску, потом долго нюхал сыр и крякал. Быстров пытался отказаться, но Усик, ядовито сверкнув глазами, властно отрезал:

— Пей! За знакомство. За дружбу.

И Юрка нехотя потянулся за бутылкой. Третий глоток застрял в горле. Юрка закашлял.

— Ну что ты, Юрик, ломаешься? — пролепетал Жердин. — Глотай смелей, и порядок.

— Не могу, Женя, — виновато оправдывался Юрка. — Не пивал, честно говорю.

— Тогда учись, Юрик. — Жердин, высоко закинув лохматую голову, большими глотками опорожнил бутылку, не морщась. Захмелев, он запел песню, которой ни в одном сборнике песен нет, сочинил ее он сам о своей жизни, песню блатного мира. Пел тихо, с надрывом:

Я родился в Кургане в ненастную ночь,

Когда в лагере батя ишачил.

Мать любила меня, даже больше, чем дочь,

И шалить не на шутку я начал…

Шкет задумчиво курил, часто стряхивая с папиросы пепел. Быстров, присмирев, не шевелился, изредка несмело поглядывая на Усика. Незнакомые страшные слова песни раньше Юрка никогда не слышал. Он хотел незаметно встать и уйти. Но Усик заскрипел зубами, его маленькие злые глаза — два кровавых пятна — надолго задержались на Юркином лице. Юрка замер от страха, еще больше съежился, а Усик продолжал:

Ранен был атаман прямо в белую грудь,

Остальные в ловушке метались…

— Эх! — выдохнул Усик, прервав песню на полуслове. — А теперь — спать! Без меня никто не уходит. Шкет, ложись на край, Юрка — всередину, рядом со мной.

Они улеглись под куст акации. Заклепкин скоро захрапел, Жердин, заложив руки за голову, лежал на спине с полузакрытыми глазами, осторожно наблюдал за Быстровым и думал: «Не уйдешь! От меня не уйдешь!»

Юрка с трепетом в сердце ждал, когда уснет Усик, чтобы убежать и никогда не видеть эти страшные, налитые кровью, глаза, не слышать песен. А голубей он где-нибудь все равно раздобудет. Закрыв глаза, Юрка мысленно видел в небе пару сизарей. Они стрелою уходили ввысь, камнем падали вниз, то, раскинув крылья, описывали круг и садились на Юркины плечи. Юрка осторожно пересаживал их на руку и ласково приглаживал нежные мягкие перышки.

Сон подкрался к нему незаметно.

Первым поднялся Жердин, задымил папиросой, растолкал приятелей. Его холодные глаза остановились на Юрке. Быстров услышал:

— Сверчок! На мои деньжата пил? Пил. Ел? Ел. Иди достань что-нибудь пожевать, я жрать хочу. Ну, чего замигал? Не таращи глаза, мальчик! Знаю, ты — Сверчок!

— У меня, Женька, нет денег, — хотел отговориться Юрка.

— Знаю. Это меня не касается. Найди. Жить уметь надо, мальчик, и деньжата будут водиться.

Быстров встал и задумался. Болела голова, во рту горчило. «Уйти и больше не возвращаться? — размышлял Юрка. — Усик осердится, наколотит. Ведь он мой адрес знает…»

Думать помешал все тот же грубый и страшный голос Усика:

— Ну, что стоишь, морда? Пойдешь или нет?

Не оглядываясь, Юрка молча побрел к выходу из сада. Улица встретила его разноголосым шумом. Юрка не спешил, медленно шагая по тротуарам, не осмеливаясь заходить в магазины. На перекрестке он свернул налево, твердо решил уехать домой и больше не возвращаться: будь что будет. Но не успел втиснуться в автобус, как услышал голос Усика:

— Сверчок! Куда, рожа? Решил смотаться? Не выйдет! От меня не уйдешь.

От страха Юрка чуть не присел, отстал от автобуса. К нему вразвалочку подходил Усик.

— Ну, мальчик, потопали. — Жердин дернул Быстрова за рукав и потащил за собой. Скоро они оказались в большом продовольственном магазине. За ними вошел парень в сером костюме.

В отделе, где витрину украшали конфеты, печенье, шоколад, толпилась очередь. Внимание продавца было занято чеками и стрелкой весов. Усик протолкнул Юрку к стене, прикрыл расстегнутой полой пиджака и показал глазами на отбитый нижний угол витринного стекла. Юрку трясло. Он оглянулся и, убедившись, что никто его не видит, дрожащей рукой взял несколько дорогих конфет, сунул их в карман и, не помня себя, выскочил на улицу.

Шли быстро. Разговаривали. Усик размахивал руками и что-то доказывал Юрке. Миновав квартал, свернули вправо к большому голубому киоску. Усик заюлил, заметив на прилавке двадцать копеек, подтолкнул их Юрке и подмигнул.

Размахивая тройкой, зажатой в левой руке, Усик просил у продавца папирос, искоса поглядывая на карманы покупателей. Очередь зашумела. Усик оглянулся и, увидев, как крайняя женщина переложила из сумки в карман пиджака пять рублей, встал за нею. Через человека молча занял очередь парень в сером костюме.

Юрка, скользнув глазами по очереди, шмыгнул за киоск. «Уйдет», — заключил Усик и шагнул за угол. Вскоре он возвратился, спросил у подошедшего пожилого мужчины время и снова исчез за киоск. За ним последовал парень в сером костюме.

— Иди и вытащи, — услышал он шипящий голос Жердина.

— Не пойду… я… я… — От испуга Юрка не мог выговорить ни слова.

— Пойдешь, Усик шутить не любит!

Парень в сером костюме осторожно выглянул из-за угла. Спиной к нему стоял Усик. В его руке зажата финка. Не раздумывая, парень в сером рванул Усика за шиворот на себя. Жердин рухнул на землю. Нож со звоном вылетел из разжатого кулака.

— Встаньте, Усик! — почти крикнул парень в сером.

Злыми глазами вор впился в своего противника, не сразу сообразив, с кем имеет дело.

— Не знал я, что здесь пасется волк в овечьей шкуре, — прорычал он наконец, медленно вставая.

— Зато я знаю шакала с лисьими повадками, — спокойно ответил парень. — Попался наконец-то.

Взбудораженная очередь вмиг перекинулась за киоск.

Полная женщина кричала:

— Батюшки! Да что это творится! Днем поножовщина! И куда только милиция смотрит!

— Туда, куда ей положено смотреть, — отрубил парень в сером костюме, показывая красные корочки удостоверения. — Уголовный розыск. А вы, мамаша, без малого не простились с пятеркой, что лежит у вас в правом кармане.

Женщина тотчас схватилась за карман. Толпа стихла. Оперативник быстрым взглядом отыскивал Юрку. Но его здесь уже не было. Он во весь дух мчался домой, довольный, что выпутался из неприятной истории и отделался от Усика.

*

Из открытых дверей милиции доносился треск пишущих машинок. В вестибюле Быстровых остановил постовой, выписал пропуск, пояснил:

— Третий этаж, первая дверь налево.

Юрку охватил внезапный страх. Сгорбившись, он неторопливо плелся за матерью. Чем выше поднимались по широкой лестнице, тем тревожнее становилось у Юрки на душе. А когда вошли в кабинет, сердце бешено заколотилось, руки и ноги задрожали. За столом, у окна, сидел молодой мужчина в обычном сером костюме. Он встал, вышел из-за стола, заговорил:

— Здравствуйте, Елизавета Петровна. Будем знакомы. Лейтенант Крылов. Присаживайтесь, пожалуйста. И ты, Сверчок, садись.

Сверчок? У Юрки похолодела спина, холодные капли пота выступили на лбу, лицо побледнело. Что-то знакомое прозвучало в голосе Крылова. Да и это скуластое лицо со шрамом на щеке он, Юрка, где-то видел. Быстров опустился на стул, уперся глазами в ободранные носки своих ботинок. Откуда стала известна милиции его кличка? Что о нем еще знают? А если знают все? Нет, нет, не может быть!

На столе — лист бумаги, неразборчиво исписанный синими чернилами. Лейтенант Крылов подчеркнул некоторые места красным карандашом, взглянул на Юрку, заговорил:

— Извините, Елизавета Петровна, но я вынужден пригласить вас сюда. Дело в том, что один опытный преступник пытался сделать вашего сына вором. Пока Юрий проходит по делу свидетелем, и мы обязаны его допросить. В вашем присутствии, конечно. Правда, кое-что по мелочи он и сам натворил. Думаю, Юрий нам расскажет все.

Крылов перевел взгляд на Юрку. Он сознательно не задавал вопросы, хотел, чтобы Юрка сам освободился от тяжелого гнетущего груза. Мать глядела на Юрку недовольно, сердито.

Юрка отвел в сторону глаза, заерзал на стуле, теребя пальцами старую кепку. Рассказать? Нет, не так-то просто это сделать, когда рядом сидит хмурая мать. Если бы ее не было, Юрка, конечно, мог бы кое-что выложить. Но при матери? Нет!

— Ну, рассказывай! — с волнением в голосе потребовала Елизавета Петровна. — Или у тебя язык отсох?

— Что рассказывать? Я в карманы не лазил, — буркнул Юрка, не поднимая головы.

— Ах, вот как! Тогда отвечай на прямой вопрос: когда и где ты познакомился с Женькой Жердиным, по кличке Усик?

Быстров поднял вихрастую голову и увидел серьезные немигающие глаза Крылова. В голове пронеслось: «Неужели он знает о конфетах и двадцатчике?»

— Усика не знаю, честно говорю, — пролепетал Юрка, мучительно перекосив лицо.

— А еще честнее, а?

Юрка неопределенно пожал узкими плечами, насторожился. Лейтенант Крылов достал из стола фотокарточку, протянул ее и спросил, как выстрелил:

— Узнаешь?

От неожиданности Юрка вздрогнул. На снимке он увидел себя, Жердина и тусклую панораму пляжа.

— Ну, как?

— Он, — тяжело выдохнул Юрка и беспомощно уронил руки на колени.

— То-то же.

Юрка впервые задержал взгляд на Крылове. Да, это же лицо и серый костюм он видел у киоска. Да, перед ним сидит тот самый, ловкий и смелый парень, который обезоружил Усика и спас его, Юрку. Он бы сейчас все рассказал, но мать рядом мучительно вздыхает.

— Так будешь рассказывать? — дружелюбно спросил оперативник, немного улыбаясь.

— Что рассказывать? Наставил он на меня финку, а вы…

— Кто — он?

— Усик.

— Финку?! — Елизавета Петровна не поверила своим ушам. — Да как же так! За что?

— Не послушался его.

— В чем именно? — спросил лейтенант.

— Заставлял вытащить деньги из кармана у толстой тетки. Сперва я отказался. Усик остервенел, стал грозиться. Я испугался и спросил, как вытащить.

— Юрка! — крикнула Елизавета Петровна, вскакивая со стула.

— Елизавета Петровна, имейте выдержку и не мешайте, пожалуйста. Не для этого вас сюда пригласили, — строго предупредил Крылов. — Продолжай, Юрий.

Юрка замялся, но тут же овладел собой и продолжал:

— Усик ответил: «Смотри на меня» — и пошел к крайнему в очереди мужику. Скоро он вернулся, в разжатом кулаке я увидел трешницу, а Усик сказал: «Вытащил, пока мужик глядел на часы». Тут он стал настаивать, чтобы я вытащил у женщины деньги. Я не шел. Он вытащил финку…

— Усик обманул тебя, Юрий. Тройка у него была. На краже у женщины он хотел испробовать твои способности. Сам же Усик из-за пятерки рисковать не решился.

— А где сейчас Усик? — осмелев, спросил Быстров.

— Задержан. Судить будут за то, что тебя заставлял воровать, и за финку. Если, скажем, не только Усик, но и кто-то другой носит финку, кастет, наладошник, то уже за это можно садить в тюрьму. Такой закон.

Лейтенант Крылов встал, прошелся по кабинету и, остановившись против Юрки, спросил:

— А теперь скажи, зачем ты взял с прилавка двадцать копеек?

— Так просто.

— Так просто в жизни ничего не бывает. Запомни навсегда. Все начинается с мелочей. Сегодня ты двадцать копеек украл, завтра рубль. Потом и на грабежи потянет. Усик хотел из тебя сделать карманного вора. Он готовил тебе судьбу подлеца и негодяя. Но не теперь сказано: «Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует». Для вора дорога одна — в тюрьму! Вот так.

— Я не воровал, я так взял… Усик велел… Он подсунул… — залепетал Юрка.

— Допустим. Но деньги не твои? Нет. Значит, брать их ты не имел права. Понял?

Юрка кивнул головой.

— А сейчас расскажи, как вы с Усиком украли конфеты, как пили водку в саду…

Пака длился допрос, Елизавете Петровне пришлось немало поволноваться. То, что произошло с Юркой, не укладывалось в ее голове. Крылову она будет всю жизнь благодарна, благодарна за то, что он вовремя выдернул Юрку из лап преступника. Опоздай — и неизвестно, как бы сложилась Юркина жизнь и чем бы все кончилось. Ведь она совсем ничего не знала…

Закончив допрос, лейтенант Крылов предложил Юрке выйти в коридор. Когда Юрка ушел, он облегченно вздохнул, долго разминал папиросу, закурил и грустно поглядел на Быстрову. С нею он должен поговорить наедине. Ведь оба они за Юркино будущее в ответе.

По уставшему, с отпечатками горести взгляду Крылова Елизавета Петровна поняла, сколь тяжела и необходима работа милиции. А ведь раньше она думала иначе.

ВЛАДИМИР ПРЯДКО НАМ ПОДСКАЖЕТ ЗЕМЛЯ...

Повесть

Издание второе,переработанное

ЧЕЧЕНО-ИНГУШСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 

1962

 

Глава 1 ГРОЗА НАД ГОРОДОМ

Весь май не было дождя. Город задыхался от жары. Печальные стояли деревья, опустив пыльные ветви; сморщенные листья изредка вздрагивали от обжигающего, как пламя, ветра. Дымился раскаленный на солнце асфальт.

Люди с надеждой поглядывали на редкие тучи, что, зацепившись за белевшие вдали снежные вершины гор, целыми днями висели не двигаясь. На ночь тучи прятались в ущелья, а с утра вновь устраивались на скалах — сухие и растрепанные, словно хлопья ваты.

Летняя ночь коротка, как сон солдата. Не успевает еще как следует остыть земля, и вот уже снова тяжелое, отлитое из бронзы солнце медленно выплывает в небо, и над городом вновь повисает густая вызванивающая жара...

Наконец, в последний день месяца туч стало больше; они вдруг вынырнули из-за гор, как-то сразу вспухли, потяжелели, налившись свинцовой сизью, потом качнулись и, заволакивая небо, поползли к городу. Двигались не спеша, не прямо, а лавинами растекались по сторонам, чтобы с флангов атаковать город. Вдалеке зарокотал гром, будто началась артиллерийская канонада. С неба сыпанули крупные, как шрапнель, капли дождя. Опять залп грома расколол небо, и хлынул проливной...

На улице ликовали мальчишки, визжа и смеясь, босиком носились по лужам, поднимая фонтаны брызг. Им ничего не нужно было сейчас, кроме этого бурного летнего дождя, ласкового, как ладонь матери.

Наблюдавшая за ними с крыльца орсовского буфета смуглая и сухая, будто выжженная солнцем, чеченка то же не устояла перед соблазном: как была — в легком цветастом платье, с веником в руках — выскочила под дождь и, смеясь, стала ловить ртом упругие струи.

Из открытого окна высунулась рыжая, в завитушках, голова буфетчицы:

— Зара! Что ты делаешь, сумасшедшая? Уже вся мокрая, простудишься!

Ничего со мною не случится! — Зара подбежала к окну, потянула подругу за руку.— Выходи на дождик, подрастешь...

— Ой, не тяни, больно.

— Хватит сидеть тебе, Тоня, рабочий день закончился.

— Сейчас сделаю подсчет и все...

Зара взбежала на крыльцо, открыла дверь:

— Пусть воздух станет чистым.— Она отжала подол платья, схватила ведро: -Дождевой водою вымою пол...

Через несколько минут она вернулась с полным ведром.

— Ну и дождь!.. Сто лет такого не было. Красота!..

Зара, подоткнув подол, принялась мыть пол. Работала она споро, не переставая, однако, разговаривать:

— А твой сегодня приедет? Или дождя побоится?

— Кто это? — подняла голову от своих бумаг Тоня.

— Не притворяйся. Шофер, конечно. Будто и не знаешь?

- А почему «мой»? — улыбнулась буфетчица.

— Всю весну здесь торчит, каждый день на машине приезжает. К тебе в мужья набивается?

— Ну что ты выдумываешь!

Зара разогнула спину, откинула тыльной стороной ладони мокрые волосы со лба:

— Поверь моему слову, если и сегодня, в такую погоду, приедет, значит, точно — жениться надумал.

Тоня засмеялась, махнула рукой:

— Брось гадать, Зара, лучше помолчи, а то мне уже давно пора уходить, а я никак выручку не подсчитаю. Могу и в кассу опоздать...

За окном сквозь шум дождя послышались звуки подъехавшей автомашины.

— А что я говорила!— воскликнула Зара.— Вот он, твой жених.

— Ну, перестань! —сердито сдвинула брови Тоня, но сама быстро вынула из ящика стола маленькое круглое зеркальце и краем глаза посмотрелась в него, поправила кудряшки на висках.

Ходуном заходило крыльцо, распахнутая дверь чуть не слетела с петель, и на пороге вырос шофер — широкоплечий, рослый молодой человек в голубой клетчатой рубашке с засученными рукавами и в черных брюках.

— С дождиком вас, девчата! — весело заговорил он.— Зара; дайте тряпку, я вытру туфли... Или заходить нельзя?

— Уже зашел, зачем теперь спрашивать? — улыбнулась Зара.— Ты, Никита, у нас вроде штатного, каждый день бываешь.

— А вот и нет,— поправила Тоня,—вчера не был.

— Верно. Возил в Тбилиси жену начальника, захотелось ей, видите ли, на фуникулере побывать... Стойте, девчата!— спохватился Никита, хлопнув ладонью по колену.— Я же вам гостинцев привез. Вот балда, забыл! Я сейчас...

Он выбежал во двор. Зара наклонилась к Тоне:

— Ты слышала? С директоршей разъезжает. Ох, не нравится мне это! На два фронта бьет. Остерегайся, Тоня, может, у него и жена есть...

Тоня не успела ответить: вернулся Никита с огромным кульком мандарин, вывалил их прямо на стол, за которым сидела девушка.

— Угощайтесь, красавицы,—широко развел он руками и запричитал на восточный манер: — Спелый мандарин, сочный мандарин, сладкий мандарин, как ваши губы, самый лучший мандарин, нигде больше нет!

— Ой, какие крупные,— удивилась Тоня.— Бери, Зара... А сочные! Можно захлебнуться... А ты почему не ешь, Никита?

— Одну штуку слопаю за компанию...

Над самой головой воркотнул гром, точно кто-то босиком прошелся по железной крыше. Зара выглянула в окно:

— Пока дождь затих, принесу из крана ведро воды, мне еще крыльцо вымыть надо.

— Только быстрее,— поторопила Тоня,— а то мы сейчас уедем.

— Я  мигом...

Зара схватила ведро и вышла, на ходу доедая мандарин. Ей только перейти дорогу, зайти во двор первого за углом дома и из колонки набрать воды.

А небо не успокаивалось. Одна волна темно-сизых туч прошла, но уже надвигалась вторая, такая же тяжеловесная, со свинцовым отливом. Нетерпеливо громыхал гром, словно подстегивая лавину туч.

Дождь застал Зару у крана. Она хотела забежать к соседям, переждать, но потом махнула рукой: «Все равно уже вымокла, да и Тоня ждет. Пойду...»

Переходя дорогу, Зара заметила, что «Победы», на которой приехал Никита, уже нет. Уехали? Но зачем же тогда дверь буфета оставили открытой? Не могла ведь Тоня все так бросить. Может, с Никитой поссорились, и он уехал?

Зара заспешила, чувствуя, что в сердце непонятно почему назревает тревога. «Да что это я,— успокаивала она себя,—почему бегу?» И она пошла нарочито медленно. Но сердце подгоняло.

В буфете было тихо. Зара поставила ведро на крыльцо, крикнула:

— Тоня! Никита уехал, что ли?

Молчание. Зара нерешительно переступила порог и ахнула, прижавшись к косяку. Под столом в неестественной позе лежала окровавленная Тоня, сжимая в вытянутой руке раздавленные дольки мандарина.

— А-а-а!— страшным голосом закричала Зара и, сорвав косынку с головы, выбежала на улицу. Она бежала, не разбирая дороги, падала, ползла на четвереньках, снова вскакивала, задыхаясь от крика: — По-мо-ги-те!.. А-а-а!..

Над городом, заглушая вопли обезумевшей женщины, грохотал гром.

Глава 2 ОТВЕЧАЕТ „НОЛЬ-ДВА“

Дежурный по управлению милиции города майор Иванцов посмотрел на часы и сказал своему помощнику:

— Ты, Синицын, подежурь, а я пойду ужинать в столовую. Через пятнадцать минут вернусь.

— Начальство здесь?—деловито осведомился Синицын, поднимаясь с дивана, на котором лежал.

— Все ушли. Ты теперь самое главное начальство. Руководи.— Майор на секунду задержался в дверях, покрутил в воздухе растопыренными пальцами: — Только, знаешь, не очень...

Синицын застегнул на одну пуговицу китель, с трудом сходившийся на животе, запоздало отмахнулся:

— Хватит морали! Подумаешь, великое дело — руководить. Приказал — и порядочек! Верно, Сеня?

Высокий сутулый шофер Сеня курил у дверей, прислонившись к косяку. Он сощурясь взглянул на маленького круглого Синицына, старательно затянулся дымом и глубокомысленно заметил:

— Соображать надо.— Потом подождал, пока помощник дежурного усядется за стол, проверит радиостанцию, придвинет поближе телефоны, и рассудил: — Это вроде баранку крутить: перегнул маленько — в кювет свалился...

— Тоже сравнил! Крутить баранку — работать надо. А тут... Вот возьми моего шефа. Поступили, скажем, уголовные дела в отдел. Перелистал он их, вызвал подчиненных: «Это — тебе, это — тебе, работайте». Вот и все. А потом сиди и по очереди шкуры с них снимай, контролируй...

Зазвонил телефон. Синицын приподнял трубку и снова опустил на рычаг.

— Нет, соображать надо,— стоял на своем Сеня,— Не каждому это доверят.

Синицыну послышался намек в словах шофера, он хотел обидеться, но тут вновь раздался телефонный звонок, и ему пришлось взять трубку. Синицын важно откинулся в кресле, расстегнул пуговицу на кителе и только-потом ответил:

— Слушаю. Да, дежурный. Чем могу служить? Что? Не торопитесь. Говорите медленнее. Вот теперь порядочек... Какая там еще женщина? Почему кричит? Постой, постой... Где этот буфет? По улице Рабочей? Так. Ясненько... Послушай, милок, все, о чем ты рассказал мне по телефону, изложи на бумаге. Понял? В правом верхнем углу надпиши: «Начальнику отдела милиции», ниже поставь свою фамилию, адрес, потом посередине — за-явле-ни-е. Понял? И неси эту бумаженцию в Заводской отдел милиции. Знаешь, где? Против пожарки, через железную дорогу. Ясно? Что?.. Ну зачем лезешь в пузырь? Почему? Это их территория, они ее; обслуживают. Понял? И не ори на меня!..

В дежурную комнату быстро вошел майор Иванцов. Он вырвал трубку у Синицына и торопливо заговорил:

 — Алло, товарищ? Извините, пожалуйста. Что случилось? Так... так... понятно. Ждите нас там, мы немедленно выезжаем. Вы слышите—немедленно!

Манор положил трубку, зло посмотрел на Синицына:

— Человеку нужна помощь, а не ваши глупые рассуждения!—Он снова наклонился к телефону, набрал номер.— Илья Андреевич? Иванцов говорит. На Рабочей убийство. Спускайтесь вниз, машина готова... Алло это Рыбочкин? Саша, собирай свой инструмент, поедешь на происшествие...

— А собаку? — робко предложил Синицын, опять усаживаясь на диван.

Майор не ответил. Он отошел к окну, резко распахнул его, потом с какой-то поспешностью вынул сигарету и, ломая спички, стал прикуривать...

Сеня виртуозно вел машину. Темно-синий «газик», опоясанный красной полосой, мчался по улицам, точно стрела, завывая тормозами на поворотах.

В город вползал сумрак. Гроза ушла на восток, оставляя после себя чистое, добела отмытое небо. Дождь перестал. На улицах стало людно: ну как не подышать свежим воздухом после дневной духоты!..

И даже теперь Сеня ухитрялся проскакивать на полной скорости самые оживленные перекрестки буквально под носом у автобусов и трамваев, благо оперативной машине все давали «зеленую» улицу.

В другое время сидевший рядом старший лейтенант Гаевой предупредил бы шофера своей неизменной фразой: «А помирать нам рановато...» Но сейчас он сидел молча и, потирая пальцами щетинистый подбородок, сосредоточенно вглядывался в сумрачный город. Может, он думал о новом деле, пытаясь угадать, какое оно будет—трудное, легкое? Или старался сосредоточиться, намечал план действий? А может быть, он радовался, что едет на происшествие, которое оторвет от невеселых дум, все чаще одолевающих его в последнее время.

Сзади сидел эксперт научно-технического отдела Саша Рыбочкин, сухощавый молодой лейтенант, обвешанный фотоаппаратами, электронной вспышкой, планшеткой. Держа в руках оперативную сумку, он всматривался в лица прохожих, отыскивая знакомых. Ему хотелось, чтобы все обратили внимание на мчащуюся милицейскую машину и знали, что в городе стряслась беда, что он, Саша Рыбочкин, едет сейчас искать преступников и, может быть, пожертвует своей жизнью.

 На повороте машину тряхнуло, Саша ткнулся головой в спину Гаевого и, чтобы замять неловкость, наклонился к самому уху следователя, спросил: — Илья Андреевич, вам известны подробности убийства?

— Об этом, Саша, мы узнаем, когда найдем преступников,—не оборачиваясь ответил Гаевой.

— Ага, понимаю...

Гаевой включил радиостанцию:

— Как слышите меня, Центральная?

В телефонной трубке щелкнуло, зашипело и раздался немного искаженный голос майора Иванцова:

— Слышу отлично. Прием.

— Андрей Ильич, надо бы скорую помощь и судмедэксперта.

— Уже послал. К вам едет и капитан Байдалов. Вы далеко?

— Кажется, приехали. Выключаюсь...

От тротуара, шлепая по грязи, навстречу машине бежал мужчина в солдатской гимнастерке без погон.

— Стойте! — закричал он, поднимая руку.— Сюда, товарищи, сюда...

Сеня притормозил машину и повернул к домику с деревянным крыльцом и вывеской, возле которого уже толпились люди.

— Останови здесь, — сказал Гаевой, открывая Дверцу.

Подбежал мужчина в гимнастерке, потемневшей от дождя.

— Моя фамилия Николенко, — отрекомендовался он.—Это я вызывал милицию. В буфете человека убили.

— Кто-нибудь заходил в помещение? — поинтересовался следователь.

— Нет, никто. Я предупредил людей. Ждем вас.

Николенко говорил коротко и по-военному быстро. Гаевой не утерпел и спросил:

— Давно из армии?

— Два месяца.

— Заметно. А как вы узнали об убийстве?

— Я шофер. Вон стоит мой бензовоз. Ехал я по Рабочей. Увидел бегущую женщину. Она звала на помощь. Я остановил машину, спросил, что случилось. Но женщина ничего не могла сказать, только тряслась, как в лихорадке, и показывала в сторону дома. Потом выговорила два слова: «убили... помогите...» Я побежал к раскрытому буфету, но туда не зашел, а заглянул в окно. Там на полу лежит буфетчица в крови. Тут как раз и соседи прибежали. Я попросил их присмотреть за буфетом, никого туда не пускать, а сам побежал к телефону-автомату...

— А где та женщина? И кто она?

— Говорят, уборщица буфета. Она сидит в кабине моей машины. Я от дождя ее спрятал. Позвать?

— Пока не надо, после поговорим с ней. Давайте осмотрим буфет.— Гаевой поправил пистолет на ремне, одернул китель.— Ты готов, Саша?

— Так точно, Илья Андреевич,— ответил Рыбочкин, вылезая из машины.— Но ведь нас... не полный штат: нет оперативного работника. В институте нас учили...

Гаевой улыбнулся краем губ:

— Бывает, Саша, что практика вносит поправки в теорию. Но на этот раз все будет теоретически правильно, с полным штатом.— Он повернулся к мужчине в гимнастерке:— Нужны понятые, товарищ Николенко. Хватит двоих.

— Хоть я очень спешу, но могу вам помочь. А вторым понятым можно пригласить здешнюю квартальную, она, по-моему, женщина серьезная.

— Вот и хорошо. Приглашайте ее, и начнем.

Квартальная оказалась очень подвижной, словоохотливой женщиной лет сорока пяти. Прежде чем подойти к приехавшим сотрудникам милиции, она повернулась к обступившим ее людям и приказным голосом сказала:

— Расходитесь, граждане, будет глазеть-то. Теперь уж тут без вас разберутся...

Здороваясь с Гаевым, проговорила:

— У нас кварталы тихие, никогда бесчинств не было. А тут вот, поди ж ты, горе-то какое... И людям любопытно...

— Любопытство — не порок,— усмехнулся следователь.— Пусть смотрят, лишь бы не мешали.— Он достал из своей полевой сумки, висевшей через плечо, толстую тетрадь.— Начнем, пожалуй...

Из ближайшего переулка показалась «скорая помощь». Ее обогнал темно-зеленый «газик» с горбатым брезентовым верхом и, разбрызгивая грязь, остановился рядом с дежурной машиной. Из него вышел начальник отделения уголовного розыска капитан Байдалов, плотный красивый мужчина в сером плаще. Открытое загорелое лицо, спокойный взгляд уверенного в себе человека. Немного увеличенная нижняя челюсть придавала ему упрямый вид. Он быстро подошел к Гаевому, спросил:

— Ну что?

— Сейчас приступаем к осмотру, Алексей Тимофеевич.

— Кто сообщил в милицию?

— Я,— по-солдатски шагнул вперед Николенко.

Байдалов крепко пожал ему руку.

— Спасибо.— И, повернувшись к Гаевому, распорядился: — Начинайте, Илья Андреевич, а я уточню некоторые подробности с Николенко...

Подбежали санитары во главе с судебно-медицинским экспертом Толоконниковым, солидным мужчиной в очках и с тростью. В руках у них — носилки. Толоконников отлично знал всех сотрудников управления милиции и со всеми был на «ты». Он схватил Гаевого за рукав:

— Давай потерпевшую, где она?

— Обождите минутку, доктор.

— Это милиция может ждать, а медицина, голубчик, не терпит.

— Тогда пошли.

Гаевой пропустил вперед доктора и санитаров...

А лейтенант Рыбочкин не терял времени даром. Он успел уже тщательно осмотреть крыльцо, стоявшее здесь ведро с водой, половую тряпку, веник, сфотографировал мокрые расплывчатые следы в коридоре, хотя предполагал, что эти следы, пожалуй, не могут послужить уликой, так как их было много и все разные. Но все-таки фотография пригодится. Саша твердо усвоил: на месте происшествия надо делать как можно больше снимков. Ему нравилась работа эксперта, и он отдавался ей со всей душой. Еще в институте Саша мечтал о таком деле, которое будет раскрыто именно им, экспертом научно-технического отдела. Представлялось, как выедет на место крупной кражи или убийства, совершенного матерым преступником, и по невидимым малоопытному глазу следам отыщет бандита. А потом, чего доброго, примет личное участие в задержании здоровенного преступника и в отчаянной схватке, использовав прием самбо, обезоружит его. Но вот закончил Саша институт, уже несколько месяцев самостоятельно работает, а «настоящих», как он выражался сам, дел пока нет. Может быть, хоть с этим повезет. А дело, наверное, серьезное, раз сам капитан Байдалов приехал на место происшествия. Уж он-то знает, когда надо выезжать: за мелочи он не берется.

— Ты закончил, Саша? — окликнул его Гаевой.

— Сейчас, сейчас, вот только сделаю общий снимок самой комнаты...— Саша с порога несколько раз мигнул электронной вспышкой, поворачивая фотоаппарат в разные стороны, потом зашел в комнату, сфотографировал лежавшую под столом окровавленную буфетчицу, разбросанные на столе монеты, мандарины.

Лейтенант спешил, но Толоконникову казалось, что фотографирует он ужасно медленно. Доктор не вытерпел и, отстранив его рукой, шагнул к лежащей буфетчице, взялся за ее запястье. Потом выпрямился и резко бросил санитарам:

— Носилки! Живо!..

В буфете остались двое: Саша и Гаевой. Они стояли у дверей молчаливые, грустные и даже, казалось, чуть растерянные потому, что на их плечи легла такая огромная ответственность — найти того, кто совершил страшное преступление. Надо спешить. Время идет, и над городом опускается ночь — союзница убийцы.

Гаевой включил электрический свет и тихо, словно боясь нарушить чей-то покой, сказал:

— Начнем, Саша. Разделим комнату пополам, ты осматривай правую сторону, а я — левую.

— Есть.

— А мне что делать? — заглянула в дверь квартальная.

— Присутствовать при осмотре,— ответил следователь.— Садитесь вот на этот стул. Саша, сюда пройти можно?

— Можно везде ходить, Илья Андреевич. Здесь недавно помыли пол, а на нем следы не остаются.— Лейтенант раскрыл свою оперативную сумку, стал вынимать какие-то пробирки, коробочки.— Я сейчас возьму кровь убитой для анализа...

— Ты обратил внимание на разбитую бутылку? — спросил Гаевой.

— Где?

— Вот, слева от двери.

— А ну-ка...— Саша подошел к следователю, осмотрел осколки, стену. — Странно. Если буфетчица бросила бутылку в преступника, то откуда она ее взяла? Ведь на столе, за которым она считала деньги, нет следа от бутылки. И почему от вмятины на стене осколки упали вправо?

— Выходит, бутылка летела не от стола буфетчицы,а левее.

— Правильно, Илья Андреевич. — Саша несколько раз щелкнул фотоаппаратом, потом отошел от стены к прилавку, заглянул под него.— Вот здесь и ящики с пустыми бутылками стоят.

— Да-а... Очень странно...—задумчиво протянул Гаевой.— Получается, что буфетчица бросила бутылку, вышла из-за прилавка, закрыла дверцу, села за стол считать деньги, и только потом раздался выстрел. По-моему, так не бывает.

— Но куда девалась гильза?—Саша передвигал ящики, стулья, заглядывал в каждую щель.— Второй раз все осматриваю и не нахожу.

Быстро вошел Байдалов. Плащ у него расстегнут, в зубах зажата потухшая папироса.

— Ну как у вас дела? — властным тоном спросил он.

— Пока одни вопросы,— ответил Гаевой.

— Ничего, найдем и ответы,— уверенно и громко произнес Байдалов.— Вещдоки какие-нибудь нашли? Гильзы есть? Сколько ран у убитой, эксперт?

— Одна,— отозвался Саша.— Да вот гильзы нет...

— Куда же она девалась?—Байдалов резко повернулся на каблуках, подошел к порогу, вытянул руку.— Ну, вот так примерно он, гад, стрелял... Гильзу надо искать справа, там, где умывальник. Отодвинь, Рыбочкин, тумбочку, может быть, там.

— Точно!— обрадовался Саша.— Здесь она! Сейчас я сфотографирую... Готово.

Байдалов взял желтую блестящую гильзу с задымленным сизоватым горлышком, повертел в пальцах.

— От пистолета «ТТ»,—задумчиво проговорил он.— Но кто стрелял из него? Кто?

— А может, эта чеченка знает? —напомнил Гаевой.— Мы ведь так и не поговорили с ней.

— Ее тоже увезли в больницу,— сказал Байдалов.— Она спала в кабине бензовоза. Доктор боится, что у нее шок...

— Что же делать?

— Ждать. Сейчас составляйте протокол, Илья Андреевич, а я распоряжусь насчет охраны буфета. Завтра с утра мы вернемся сюда...

Он не успел выйти: из темного коридора через порог шагнул шофер и доложил:

— Товарищ капитан, по рации дежурный передал: из больницы сообщили, что буфетчица жива.

— Да ну?!-—обрадованно воскликнул Байдалов.— Тогда я немедленно еду к ней!..

Глава 3 „ПОЛК, ПОД ЗНАМЯ...“

Весь полк уже знал, кого сегодня будут провожать в «гражданку». Вокруг отъезжающих собирались группами, давали советы, помогали выбрать самый хороший край, куда стоит поехать и «бросить якорь». А так как в полку служили представители всех национальностей и со всех концов страны, то советы были разные. Сибиряки считали, что лучшего края, чем Сибирь-матушка, на всей земле не сыскать, грузины гостеприимно звали к себе, украинцы приглашали в Донбасс, казахи—на целинные земли, таджики предлагали никуда не ехать, а остаться на месте—работы, мол, и у них хватит... А отъезжающие улыбались: проездные документы уже были в карманах.

Третья рота окружила старшего лейтенанта Тимонина и нескольких солдат, которые сегодня уезжали домой. Им откровенно завидовали, и никто не пытался скрывать это, ведь на лицах все можно прочесть, как в книге. У новичков зависть какая-то отчаянная: у них еще свежи впечатления от гражданской жизни, а свой солдатский пуд соли они только начали. Старослужащие — те сдержанно и чуть снисходительно улыбались: скоро, дескать, и мы двинемся в «гражданку», ждать осталось недолго...

В такие минуты не хотелось ни о чем говорить. Солдаты сидели на скамейках возле казармы и молча курили. Высокий, большелобый сержант с зеленовато-серыми задумчивыми глазами тихонько перебирал клавиши баяна. Грустно вздыхали басы, и, словно споря с ними, заливался в небе жаворонок.

Баяниста тронул за плечо смуглый ефрейтор со сросшимися на переносице бровями:

— Заводи песню, Матвей. На прощанье...

— Это можно,— ответил сержант. Он подумал с минуту и, склонившись к баяну, растянул меха. Над казармою, над широким плацем, утоптанным солдатскими сапогами, полилась ласковая мелодия. Сержант поднял голову, облизал сухие губы и запел:

                                                                 Ветерок пролетел над долиною,

                                                                 Зашептался с лесною травой.

                                                                 Тихо слушая песнь соловьиную,

                                                                 Размечтался солдат молодой...

Несколько солдат привычно подхватили припев:

                                                                 ...Ой, вы, майские ночи прекрасные,

                                                                 Соловьиные песни в саду.

                                                                 Ой, вы очи лучистые ясные,

                                                                 Лучше вас не найду...

Песня понеслась ввысь, в бездонное голубое небо, туда, где прозрачный воздух был пронизан утренним звоном жаворонка. Песня ширилась, крепла, хотела заглушить птицу. И солнце, свежее, яркое, выглянуло из-за гор, остановилось, прислушиваясь к этому состязанию. Пробежал легкий ветерок, зашелестел вспотевшими от утренней росы листьями, и казалось, что деревья тихонько подпевают солдатам и грустят по тем далеким краям, о которых так ласково говорится в песне...

А Борис Тимонин, слушая песню, смотрел на солдат и с грустью думал о том, что сегодня он последний день с ними. Как сроднился он с этими людьми в серых шинелях за долгие годы совместной службы! А сколько ему, замполиту роты, пришлось повозиться с некоторыми из них, воспитывая характеры. Так заботливый садовник ухаживает за молодыми деревьями: обрезает искривленные, засохшие, лишние ветки, формируя крону и оберегая направляющую ветвь, чтобы и рост был, и плоды были крупнее...

— Грустишь, комиссар? — Никто не заметил, как подошел командир роты — черноволосый, похожий на цыгана капитан Рогов, затянутый в скрипучую портупею. Он уселся на скамейке рядом, взял из рук Тимонина пачку «Казбека», вынул папиросу, прикурил. Борис посмотрел на него и тихо ответил:

— Да, командир.

И, готовясь рассердиться, замолчал,ожидая, что Рогов еще, чего доброго, станет его успокаивать. Но капитан занялся своею папиросою. Борис оценил тактичное молчание ротного и так же тихо продолжал:

— Не хочется мне, Андрей, расставаться со всем этим,— он кивнул в сторону казармы, поющих солдат.— Привык...

— Да-а,— протянул Рогов,— пятнадцать лет не шутка.

— Ты вот у нас недавно, а я все пятнадцать лет прослужил в этом полку. Только и перерыва, что отлеживался в госпиталях после ранения. Как подобрал меня мальчишкой наш комбат на Дону, так и не расстаюсь. И вот сейчас... будто из родного дома уезжаю...

У Бориса защемило на сердце: так не хотелось покидать полк, роту, боевых товарищей, с которыми столько пережито-перетерто. Где-то, кажется, в Дагестане, день рождения человека празднуют не тогда, когда он родился, а когда самостоятельно сделал какую-нибудь вещь. Если следовать этому обычаю, то можно считать, что Тимонин родился здесь, в полку. Правда, в первый день своей самостоятельной жизни он не вещь сделал, а убил фашиста, защищая Родину. Да, полк для него был родным домом. Здесь он впервые понял, что жизнь— не теплое благополучие, а тяжелый бой, в котором за Отчизну готов отдать всю свою кровь, каплю за каплей, и сберечь последний патрон для себя, если нет другого выхода. Здесь он понял, что обгорелый, пропахший солдатской махоркой сухарь, разрубленный саперной лопаткой пополам — себе и другу, — сытнее самого вкусного обеда в доме врага. Здесь, в этом полку, он получил первую лычку на погоны, первую медаль и первую рану...

Тимонин зажег потухшую папиросу, глухо проговорил:

— У меня ведь никого нет из родных... И у Нади тоже... Ехать, собственно, некуда...

Он посмотрел на молчавшего Рогова, и ему стало стыдно за свое нытье. Ну не об этом же надо говорить с товарищем сейчас! Из-за чего раскис? Но сразу сменить настроение Борис не мог и заговорил грубоватым тоном:

— Вот что, Андрей, ты проследи, чтобы рядовой Левочка обменял книги для ротной библиотечки, а то солдатам нечего читать. Потом, Елисеев сегодня уезжает, значит, в роте баяниста не будет. Я договорился с начальником полкового клуба, он обещал выдать нам домровый оркестр. Лучшего сопровождения для нашего самодеятельного хора не найти. Среди новичков есть три музыканта-—играют на струнных инструментах. Пусть они учат других солдат. Ты только постарайся получить оркестр.

— Ладно, сделаю,— серьезно сказал Рогов.

— Учти: это нелегко, начклуба мастак давать обещания, его, грубо говоря, за горло брать надо.

Рогов улыбнулся:

— Брось ты, Боря, о делах толковать. Лучше скажи: писать будешь?

— А как же. Я и комбату слово дал.

— Ну, а как Надя на твое увольнение смотрит?

— Рада. Хоть поживем, говорит, по-людски, на одном месте, в своей квартире, без учений и тревог.

— Она по-своему права...

Разговор перебил подошедший дежурный по роте.

— Товарищ капитан, — обратился он к Рогову,— приказано выводить людей на плац для построения.

У Тимонина екнуло сердце. Он не слышал, что говорил дежурному командир роты, какие потом подавались команды. Ему хотелось запомнить этот последний день: хватающую за душу солдатскую песню, хрустальную трель жаворонка в наполненном солнцем небе, тихий шелест росистой листвы...

...Полк выстроился на плацу поротно, в две шеренги, как на инспекторском смотре. Перед фронтом, шагах в двадцати — группа отъезжающих, лицом к своим боевым товарищам. Тимонин стоял на правом фланге этой группы и думал: «Вот уже и не в общем строю...» Он, почти не замечая, смотрел, как хлопотливо бегал перед строем сухощавый начальник штаба, как докладывал командиру полка, грузному полковнику с обвислыми поседевшими усами.

— Смотри, Борис,— шепнул Тимонину стоявший рядом замполит шестой роты,— Воронов-то как волнуется, усы кусает. Жалко, видно, бате расставаться с нами.

Тимонин не ответил. Он и в последний день не хотел нарушать священную дисциплину строя.

Полковник Воронов минуты две постоял перед строем отъезжающих, потом резко повернулся и зазвеневшим голосом скомандовал:

— Полк, под Знамя, слушай — на кра-а...ул!

Вздрогнул строй, чуть качнулись солдаты, выполняя прием, и замерли, повернув головы влево. Офицеры взяли под козырек. Какую-то секунду длилась мертвая тишина, пока затянутый в парадный мундир капельмейстер поднимал вверх руку в белой перчатке. Но вот он резко взмахнул ею, и оркестр грянул «Встречный».

Могучий рев меди, глухой рокот барабана отозвались в сердце, оно забилось частыми, тревожными ударами, и Тимонину вдруг захотелось придержать его... Но он боялся даже шевельнуться, чтобы не пропустить торжественной минуты.

«Вот!..» — подсказало сердце, и на левом фланге полка полыхнуло горячее полотнище Знамени. Косые лучи утреннего солнца пронизали насквозь запламеневший шелк, на легком ветерке трепыхнулись орденские ленты.

Тимонин почувствовал, как какая-то неведомая сила наполнила его душу, захватила всего. Он смотрел только на Знамя, не замечая, что рядом со знаменосцем — высоким майором из штаба полка,— печатая шаг, шли его, теперь уже бывшие, подчиненные — Матвей Елисеев и Василий Буров...

Провожаемое сотнями восторженных глаз Знамя проплыло перед строем и замерло на правом фланге. Смолк оркестр. Как выдох, прозвучала командам

— Вольно!..

Полковник Воронов разгладил усы и, тихонько покашливая, начал:

— Товарищи... Сегодня из нашего строя уходят бойцы... Вот они, вы их хорошо знаете... не один пуд соли вместе съели...

Командир полка подошел ближе к группе отъезжающих и, обращаясь к ним, продолжил:

— О каждом из вас в полку останется добрая память... Мы не прощаемся с вами, друзья, мы говорим вам: «До свидания. До встречи...— он улыбнулся,— в «гражданке».

И стал обходить всю группу, пожимая каждому руку и по-отечески заглядывая в глаза. Это длилось долго, но весь полк стоял, как на параде, не шевелясь.

Полковник снова вышел на середину строя и каким-то сиплым голосом сказал:

— Уходящим в запас можно попрощаться с боевым Знаменем...

Когда Тимонин подошел к знаменосцам, он почувствовал, как к вискам прилила кровь и трепетно забилась в жилках. На душе стало неуютно, сиротливо. Он внимательно посмотрел на строгогомайора, на ассистентов — воинов своей роты. Заметил, как побелели пальцы у Бурова, сжимавшего автомат, как сузил свои зеленовато-серые, чуть потемневшие глаза Елисеев.

Тимонин медленно снял фуражку, скользнул взглядом по древку, вверх, задержался на прикрепленных в углу полотнища орденах. Вспомнил: «Красное Знамя— Днепровская переправа, орден Александра Невского— штурм Вены, Красная Звезда — освобождение Праги...» Борис взялся рукой за край Знамени, ощутил холодный тяжелый шелк, жестковатую золотистую бахрому.

Знамя!.. Ну чем притягиваешь ты, красное полотнище? Отчего, увидев тебя, расправляются плечи у бойцов, пропадает усталость, появляется желание совершить что-то необычайное, благородное? Что за сила таится в тебе? Почему, полыхнув огненным крылом над цепью, ты умножаешь силы наши, заставляешь трепетать сердца в едином порыве, зовешь идти вперед, сметая с пути любого врата и побеждая смерть? Красное Знамя!.. Цвет крови людской, что обильно пролита за землю родную... Не потому ль так дорого ты, что на твоем алом полотнище есть капли крови моего народа и моего поколения?..

Тимонин опустился на колено, прижал прохладный шелк к пересохшим шершавым губам. А в прозрачном воздухе радостно заливался жаворонок, и Борису казалось, что звучит горн, зовущий его к новому бою, но уже без пушечного грохота, без крови, без жертв. Это — бой, в который люди идут с песней...

Глава 4 „МЕЩАНОЧКА“

Надя с радостью встретила весть об увольнении мужа из армии. Как всякой женщине, ей хотелось наконец пожить на одном месте, иметь свою квартиру, обзавестись приличной обстановкой и избавиться от надоевших чемоданов и ящиков, которые вот уж много лет заменяют и стол, и стулья, и шифоньер. По ее мнению, им с Борисом вообще не везло с устройством быта. Они все время в движении: то полк переходил с места на место, и приходилось ездить из одного города в другой, то Бориса посылали учиться, и — снова собирай вещи. Вот только в этом городишке, затерявшемся среди острых, как ножи, песчаных барханов, они задержались на три года. Как и раньше, снимали комнату на частной квартире.

В полку, правда, строили домики для офицерского состава. Однако при распределении квартир Тимониных как-то обходили. И когда Надя, с завистью поглядывая на новоселов, заводила разговор об этом, Борис успокаивал:

— Ладно, Надюша, поживем пока на частной квартире, нас ведь только двое, а у людей — большие семьи, им трудно...

 А ей так хотелось иметь свой угол! Ведь как приятно, вернувшись с работы, вынуть ключ из сумки, постоять с минуту перед дверью своей квартиры, в который раз прочесть эмалевый номер, щелкнуть замком. Откроешь дверь, и пахнет на тебя жилым, очень знакомым: окалиной, подгоревшим еще утром луком, чуточку известью и духами...

Надя все чаще мечтала об этом, особенно после того, как узнала, что в число увольняемых в запас офицеров попал и Борис. Натерпевшись за долгие годы столько житейских неудобств, она верила: теперь все пойдет иначе. Борису, как офицеру запаса, в первую очередь дадут квартиру. О работе думать нечего — найдется в любом месте. Главное — квартира. Конечно, сразу, может быть, не дадут, придется немного пожить на частной. Но она согласна ждать хоть месяц, хоть пять... Ну пусть полгода, а потом...

Хлопнула калитка, послышались торопливые шаги, знакомый стук в окно. Надя прильнула к темному стеклу, громко спросила:

— Ты, Боря?

— Я, открывай!

Он вошел возбужденный, нетерпеливый. В дверях, обнимая и целуя ее, теплую и податливую, заговорил:

— Ты что ж без света сидишь? На дворе ведь ночь.

— Ждала тебя.

Борис щелкнул выключателем:

— Ох и есть хочу, Надюша. Скорее накрывай на стол, не то — помру.

— Мой руки, а я сейчас подогрею ужин,—засуетилась Надя.

— Не надо, так пойдет!

— Да ты не шуми, соседей разбудишь.

— Слушаюсь,— шутливо козырнул Борис. Но через минуту, громко фыркая над умывальником, заговорил:— Завтра — прощай жаркий Таджикистан... Поедем... на север... подальше от жары... Ты знаешь, Надюша, сейчас у нас в полку был прощальный обед... Дай полотенце... Засиделись допоздна... Были речи, тосты... Выпили по такому торжественному случаю, разговорились. Все уходящие в запас офицеры начали вспоминать родные края, каждый думает туда ехать: у одного отец с матерью там, у другого брат, дядя... И мне грустно стало, ведь никого у нас с тобой нет... Куда ехать?..

Борис заметил, как вздохнула Надя, успокоил.

— Ну, ничего, не горюй... Нам все люди — родня, не пропадем...

Он ел молча и по-военному быстро. Утолив голод, закурил. А когда Надя убрала посуду, сказал с мягкой улыбкой;

— А все-таки тяжело уезжать...

Надя не ответила. Пока Борис курил, она стелила постель. Торопливо выстукивал будильник. Слышалось, как за окном, пристроившись на шелковице, сонно ворковала горлица.

— Туши свет, Боря, и ложись,— сказала Надя, снимая халат.— Утро вечера мудренее.

— Ты права...

Несколько минут Борис лежал молча, глядя в темный потолок. Потом осторожно спросил:

— А может, никуда не поедем? Останемся здесь...

— Да ты что! — удивилась Надя.

— А куда же ехать?

— На Кавказ, в Грозный. Город и тебе, и мне знакомый. На первый случай есть где остановиться...

Надя приподнялась на локте и, навалившись на Бориса упругой, горячей грудью, долго говорила о своих мечтаниях, о том, как славно заживут они, когда получат квартиру, обставят мебелью.

— Ты будешь меня встречать с работы. Вечером мы пойдем в кино, театр или просто станем бродить по улицам и паркам вдвоем, а потом — домой. А в комнате у нас будет чисто, уютно, тепло...

— Моя ты мещаночка,— ласково шепнул Борис, прижимая ее к себе.

...Всю ночь за окном ворковала горлинка.

Глава 5  ВОПРОСОВ НЕ СТАНОВИТСЯ МЕНЬШЕ

Саша чуть свет пришел в управление. Ему хотелось закончить исследование найденной в буфете гильзы до прихода Байдалова и Гаевого, с которыми он должен встретиться утром. Правда, одной гильзы маловато, надо иметь и вторую, чтобы знать, из какого пистолета выстрелили, а потом сравнить. Хорошо бы еще и пулю... Но буфетчица жива, и пулю вытаскивать—дело очень сложное... Придется довольствоваться одной гильзой. Нужно хорошенько проверить, не попадалась ли подобная в прошлом.

Рыбочкин козырнул милиционеру, стоявшему у входа, торопливо сбежал вниз по ступенькам и неожиданно увидел Гаевого. Следователь сидел в коридоре на скамейке и, задумчиво глядя в раскрытую дверь дежурной комнаты, медленно гладил свой заросший подбородок.

— Илья Андреевич, вы уже здесь? — удивился Рыбочкин.— Или вы домой не ходили?

— Да, Саша, здесь,— встрепенувшись, промолвил следователь, но на второй вопрос не ответил и постарался перевести разговор на другое: — Пойдем к тебе, дружище, кое-что надо выяснить.

— Пожалуйста.— Саша открыл дверь, пропустил вперед Гаевого.

В научно-техническом отделе всегда прохладно и пахнет сыростью: в лаборатории непрерывно промываются фотографии, пленки. Только с утра сюда, сквозь раздвинутые тяжелые шторы на окнах, пробивается солнце, отражаясь зайчиками от многочисленных пузырьков, склянок, поблескивающих никелем приборов. А в остальное время здесь царит полумрак, и экспертам приходится работать при электрическом свете. Вот и сейчас Саша по привычке щелкнул выключателем, входя следом за Гаевым в общую широкую комнату, буквально забитую шкафами всех размеров, тумбочками, столами, на которых грудами лежали обломки ящиков, пустые и полные бутылки, осколки стекол, замки разных систем, гипсовые слепки следов — так называемые вещдоки, то есть вещественные доказательства.

— Царство немых свидетелей,— с уважением произнес Гаевой.

— Которых нужно заставить говорить,— в тон ему продолжил Саша и улыбнулся: — Садитесь, Илья Андреевич, я сейчас...

Он скрылся за дверью лаборатории и через минуту вышел оттуда с пачкой фотокарточек:

— Вот, вчерашнее...

Гаевой стал просматривать фотографии, а Саша склонился над прибором, прилаживая пистолетную гильзу для исследования. Он внимательно осматривал ее, сверяя по своей гильзотеке, и ждал, когда следователь заговорит о деле, с которым пришел. Но тот молчал. Саша украдкой взглянул на него. Гаевой сидел у окна, держал в руках фотокарточки и отсутствующим взором смотрел в угол. «О чем он думает? — пытался отгадать Рыбочкин.— Намечает пути расследования? Или — о чем-то своем?»

По потолку полоснул первый луч солнца. День опять обещал быть жарким. Саша откинулся на стуле и громко сказал:

— У нас таких нет.

— Что? — опять встрепенулся Гаевой, словно подслушали его мысли.

— Я говорю: у нас нет таких гильз. Вот придет Людмила Васильевна, пусть еще раз проверит, она все-таки старший эксперт и больше опыта имеет.

— Да-да. Семь раз отмерь, один — отрежь.— Гаевой положил фотокарточки на стол.— В этом деле, Саша, слишком много вопросов. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что есть над чем размышлять...

— А плохо?

— Можно очень быстро закончить дело, поверив какой-нибудь случайности.

— Как это?

— А вот так. Найдем, допустим, мы пистолет, к которому подойдет твоя гильза, и того, кто стрелял. И готовый вывод: преступник заскочил в буфет и с порога потребовал деньги. Буфетчица испугалась, вскочила из-за стола, за которым считала выручку, отбежала к прилавку, чтобы спрятаться — инстинкт самосохранения. А грабитель стал собирать деньги в карман. Буфетчица схватила пустую бутылку и бросилась к столу спасать выручку. Но преступник уже у дверей. Ему вдогонку летит бутылка, и он стреляет... Все это можно объяснить. Но откуда на столе взялись мандарины?

Гаевой сделал паузу, и, воспользовавшись ею, Саша вставил:

— Не надо зря ломать голову, Илья Андреевич. Сейчас придет капитан, и все выяснится.

— Он уже здесь, — сказал следователь, взглянув на часы.— В этом он пунктуален: обещал прийти в половине восьмого, значит — точка. Пошли к нему, поразмышляем...

Байдалов действительно был у себя. Чисто выбритый, пахнущий одеколоном, в наглаженной светло-коричневой гимнастерке, он выглядел бодрым, веселым. От вчерашней озабоченности не осталось и следа. На лице довольная улыбка и какое-то горделивое выражение, словно он наблюдает себя со стороны.

— Здорово, орлы,— ответил Байдалов на приветствие Гаевого и Рыбочкина.— Прошу садиться. Давайте, как всегда, порассуждаем...

Он встал из-за стола, прошелся по комнате, с явным удовольствием потирая руки. Ему не терпелось что-то сказать, но он до поры до времени старался сохранить свою тайну. Гаевой заметил перемену в настроении капитана и сразу спросил:

— Вы принесли хорошие новости, Алексей Тимофеевич?

— А мне бы хотелось узнать ваши мысли о вчерашнем происшествии,— словно не слыша вопроса, заговорил Байдалов.— Что вы скажете, Илья Андреевич?

— Меня очень интересуют мандарины. Откуда они взялись? И потом, почему в трех местах лежат кучки мандариновых корок?

— Ну-ну,— насторожился Байдалов,— дальше?

— И еще одна деталь: разбитая у двери бутылка. Пол в буфете вымыт недавно, минут за несколько до происшествия. А потом разбили бутылку. Вмятина на стене и направление упавших осколков показывают, что бутылку бросили со стороны прилавка, то есть левее стола буфетчицы...

— Совершенно верно, Илья Андреевич, был третий человек,— не вытерпел Байдалов, усаживаясь за стол.

— Кто? — вместе спросили Гаевой и Рыбочкин.

Капитан помедлил, достал из лежавшей на столе пачки «Казбека» папиросу, закурил и начал:

— Вчера я был в больнице. Буфетчица жива, но очень плоха, все еще не приходит в сознание. Пуля прошла на сантиметр выше сердца и застряла где-то у самого позвоночника. Кажется, безнадежно...

— А чеченка?

— Эта все время плачет. Рассказывает, что к Тоне — так зовут буфетчицу— каждый день приезжал на серой «Победе» шофер Никита. Фамилии не знает. Где работает— не знает, говорит, что директоршу в Тбилиси возил. Спрашиваю: какой из себя этот Никита? «Красивый»,— отвечает и опять в слезы. Я к ней: чего плачешь? Она говорит: «Жалко, они хотели пожениться». Короче говоря,— Байдалов победно выпрямился,— я выяснил личность этого парня. Никита Орлов—шофер директора обувной фабрики. Во время грозы он приехал к буфетчице Тоне Назаровой на директорской «Победе», угощал мандаринами. Уборщица пошла по воду (ей нужно было идти через улицу), а когда вернулась, «Победы» возле дома не оказалось, а в буфете лежала Тоня в луже крови... И вот теперь — ни машины, ни шофера.

— Тогда ясно! — вставил вдруг Рыбочкин.

— Что ясно? — не понял Байдалов.

— Буфет ограбил этот самый шофер Никита. Всю весну ездил, высматривал, флиртовал с буфетчицей, а потом... И день-то выбрал подходящий — после зарплаты, когда выручка крупнее...

— Не спешите с выводами, лейтенант,— усмехнулся Байдалов.

Как-то очень настойчиво и тревожно затрещал телефон. Капитан поднял трубку.

— Слушаю. Что? Когда? Сейчас еду.— Он вдавил окурок в мраморную пасть пепельницы и сообщил: — Этой ночью ограблен промтоварный магазин. Мы выезжаем туда...

                                                                             *       *

                                                                                 *

Опять по улицам города понесся темно-синий милицейский «газик». Теперь в нем сзади вместе с Гаевым и Рыбочкиным сидел проводник служебно-розыскной собаки лейтенант Гигиев. Крупная серая с подпалинами овчарка нетерпеливо повизгивала. Гигиев гладил ее жесткую шерсть на загривке, успокаивал:

— Спокойно, Дези, спокойно... — И добавлял по-чеченски: — Сабурдела...

Собака настороженно прядала ушами, приседала на задние лапы, потом снова вскакивала, принюхиваясь влажным черным носом.

Солнце поднималось выше и казалось жарче, чем вчера, будто прошедшая гроза надраила его, как старательная хозяйка медный таз. Быстро просыхали лужи, над землей стелился пар, отчего дышалось трудно, точно в парной.

В машине все молчали. Байдалов, сидя рядом с шофером, курил одну папиросу за другой...

¹ Сабурдела — подожди.

На месте происшествия их встретили начальник райотдела милиции майор Арсанукаев и участковый уполномоченный старший лейтенант Магомедов. С ними была заведующая магазином, высокая и сухая женщина средних лет. Она испуганно моргала заплаканными глазами, никак не могла представить себе, что есть такие паразиты, которым ничего не стоит убить человека.

Арсанукаев, горбоносый, подвижный, в белом чесучевом кителе, сердито размахивая кулаком, говорил с сильным чеченским акцентом:

— Вай, вай, падлэц какой, что изделал... Стрелят на-да!.. Вот, ей-бо, свольч!.. Пойдемте сюда,—пригласил он, открывая калитку.

Магазин — одноэтажное каменное здание — стоял на небольшой площади, к которой широким веером сбегало несколько улиц. Метрах в ста от него проходила железная дорога. По ней часто с оглушительным грохотом проносились тяжелые поезда, оставляя за собой длинный шлейф дыма.

На деревянном крыльце магазина в черном пальто и кирзовых сапогах лежал сторож.

— Убили, свольч,— опять ругнулся Арсанукаев.

— Чем? — Байдалов шагнул к трупу, который уже осматривали Гаевой и Рыбочкин.

— Вот этим, — выступил вперед старший лейтенант Магомедов, показывая торцовый гаечный ключ. — Его мы нашли у забора, наверное, выброшен недавно.

— Алексей Тимофеевич! — позвал Гаевой с крыльца. — Есть след, посмотрите!..

Расторопный Арсанукаев уже привел двух мужчин, проживавших по соседству, чтобы они присутствовали в качестве понятых, вызвал из отдела своего следователя—-молодую близорукую женщину в очках.

Все подошли к крыльцу, рассматривая то место, куда показывал Гаевой. На раскинутой поле черного пальто убитого четко выделялся грязный отпечаток следа.

— А вот еще! — воскликнул Саша, наклоняясь к земле.— Преступник был в калошах.

— Попробуйте применить собаку,— обратился Байдалов к лейтенанту Гигиеву.

— Есть!—Гигиев внимательно осмотрел следы, оставленные преступником у крыльца. Затем, приласкав собаку, удлинил поводок и коротко приказал:—Дези, след. Ищи!..

Собака завертелась, принюхиваясь. Потом, натянув поводок, рванулась к забору. Она покружилась на том месте, где был найден гаечный ключ, вышла через калитку, перепрыгнула кювет. На шоссе забеспокоилась, кидаясь во все стороны. Проводник несколько раз заставлял ее искать след, но она, выйдя на шоссе, снова начинала беспокойно вертеться, поглядывая своими умными глазами на хозяина.

— Следа здесь нет, — убежденно произнес Гигиев.— Наверное, преступники уехали на машине.

— Правильно,— подтвердил Байдалов.— Здесь их ждала автомашина, вот, в кювете, виден свежий отпечаток протектора. Саша, зафиксируйте.

Рыбочкин раскрыл оперативную сумку, вынул фарфоровую чашку, пакет с гипсом и стал рассматривать след, чтобы выбрать самый четкий его участок. Его внимание привлекла косая рваная отметка, повторявшаяся через равные промежутки.

— Товарищ капитан, по-моему, покрышка имеет изъян,— высказал он свою догадку. — Вот смотрите, это же разрыв.

— Точно, Саша. Это к лучшему: искать будет легче. Сделайте снимок этого следа, чтобы рваное место выделялось, а потом изготовьте гипсовый слепок...

Загрохотал поезд. Байдалов выждал, когда стихнет шум, и спросил Арсанукаева:

— Вы не скажете, товарищ майор, в каком часу это произошло?

— Пост на площади выставляется до двух часов ночи. Стоял здесь сержант Никитин. Перед уходом в отдел он разговаривал со сторожем. А в половине четвертого милицейский патруль из оперативного дивизиона обнаружил труп. Дверь магазина была раскрыта настежь.

— Где сейчас Никитин?

— Отдыхает. Я послал за ним. Минут через двадцать он придет в райотдел.

— Добро. — Байдалов сделал отметку в своем блокноте и предложил: — Давайте осмотрим помещение магазина, пока не пришли ревизоры. Кстати, вы их вызвали?

— Конечно, — ответил Арсанукаев, — они уже здесь, ждут, когда мы разрешим начинать ревизию.

— Не будем их задерживать.

Но осмотр внутри ничего не дал. Пол магазина был сильно залит одеколоном, засыпан махоркой, зубным порошком и нафталином.

— Постарались, — тихо проговорил Байдалов.

Арсанукаев снова заволновался и с акцентом произнес свое: «свольч». Саша с помощью электронной вспышки сделал несколько фотоснимков.

Заведующая магазином, внимательно осмотревшись кругом, заявила, что грабители взяли несколько тюков дорогих шерстяных тканей, три женских зимних пальто с чернобурками, каракулевую шубу, много летнего готового платья и костюмов...

— Значит, верно, без машины тут не обошлось,— сказал Байдалов и повернулся к Арсанукаеву: — Нам, я думаю, здесь делать нечего. Когда в магазине закончится ревизия, сообщите результаты мне. И заодно — полный перечень и образцы похищенных тканей, описание других вещей.

— Хорошо. А с сержантом Никитиным будете говорить?

— Обязательно. Я сейчас зайду в райотдел. А вы, Илья Андреевич, поезжайте в управление. Гигиев и Рыбочкин — тоже.

Глава 6 СИДОР ЛУКИЧ —ХОЗЯИН МАШИНЫ

Солнце уже поднялось высоко, когда Сидор Лукич Шапочка встал с постели. В пестром длинном халате он подошел к окну, распахнул створки. Утренний воздух наполнил комнату; стало свежо, запахло яблоками, укропом и лебедой.

Сидор Лукич со всхлипом зевнул, сладко потягиваясь, попытался несколько раз согнуть свое грузное, почти квадратное тело, чтобы коснуться руками пола, но из этого ничего не вышло: дотянулся лишь до колен. «Старею»,— со вздохом подумал он и сердито ткнул кулаком пригревшегося, на подоконнике кота, будто тот виноват, что хозяину уже за сорок. Кот от неожиданности фыркнул и упал с окна прямо в кусты сирени. Вспугнутая стайка взъерошенных воробьев метнулась из-под кустов и уселась на заборе, нервно приседая на розоватых ножках.

— Чвик-чуви-ирсь!— дважды чирикнули воробьи, а Сидору Лукичу послышалось: «Не сердись...»

— Перебрал,— вслух проговорил он, с силою потирая виски.

Настроение было отвратительное. После вчерашней попойки голова гудела, словно пустая бутылка на ветру, в ушах звенели наковальни. Он подумал с неудовольствием: «Часто очень пить стал, нельзя так...» Но тут же отметил про себя, что все-таки у него были причины для того, чтобы «пропустить по маленькой». Сидор Лукич каждый день давал себе зарок сдерживаться и, оправдываясь перед своей совестью, всякий раз находил успокаивающие причины.

А началось это с тех пор, когда к нему прибыл новый заместитель, молодой парень с-предупредительными, изысканными манерами. Анатолий Крейцер — так звали парня — появился на Северном Кавказе после окончания московского вуза. Захотелось, как он говорил, поразмяться на периферии, добыть где-нибудь два года производственного стажа, а потом вернуться в столицу и «приминистериться», то есть устроиться в министерстве. Молодой специалист менее чем за полгода успел сменить заготовительную контору в Нальчике на фабрику-кухню в Ставрополе, походить в должности инженера-строителя и вот теперь здесь.

Об этом Сидор Лукич узнал со слов Анатолия да из тех рекомендательных писем, которые тот выложил при первой же встрече. Письма были хорошие, написанные людьми, занимавшими немалые посты. При помощи этих весьма влиятельных лиц Крейцер был определен к Шапочке заместителем по снабжению. А может быть, не последнюю роль сыграли отец Анатолия — доктор каких-то наук и дядя — руководитель одного из главков.

Разъезжая на собственной «Победе», Анатолий сразу же развил кипучую деятельность. Он умел, где нужно, попросить с такой непосредственной наивностью, так деликатно, что отказать ему ни у кого не хватало сил; умел и потребовать, наступив на горло. Но чаще доставал по блату. Круг знакомств у него образовывался буквально с первого часа работы и ширился с каждым днем. Веселый по характеру, острослов и балагур Крейцер очень быстро сходился с нужными людьми. Привлекала еще и широта его натуры: он мог чем угодно помочь даже почти незнакомому человеку, чтобы потом воспользоваться ответной услугой. Да и знакомство с ним имело «деловой смысл»: все-таки заместитель директора обувной фабрики, где можно по заказу изготовить кое-какие вещи, которых не достанешь в магазинах...

Своим заместителем Шапочка был доволен. Ведь он, хотя только в душе, признавал, что с приходом Крейцера дела фабрики пошли в гору. Два месяца подряд производственный план выполнен со значительным превышением. Теперь вот в республиканской газете хвалят коллектив фабрики, а в скобках указывают: «Директор т. Шапочка».

Перевыполнение плана и явилось поводом к тому, что однажды в воскресенье к директорскому особняку подкатила «Победа», и на пороге вырос разодетый Крейцер.

— Дорогой хозяюшке мое почтение! — несколько развязно, но уважительно и с чувством заговорил он.— Не дождавшись, пока Сидор Лукич сделает это, я решил сам познакомиться с вами, Элеонора Кузьминишна. Извините, конечно...

Наклонив голову, украшенную стильной прической, и мило улыбаясь, Анатолий протянул хозяйке огромный букет живых цветов:

— Примите дар сей...

— О-о. благодарю, — зарделась Элеонора Кузьминишна и потянулась за цветами.— Входите, пожалуйста, будьте гостем.— И к мужу: — Лапочка, приглашай к столу...

Изысканно одетый молодой человек, подаривший букет цветов, произвел на супругу директора ошеломляющее впечатление. Взгляд ее жгуче черных с подкрашенными ресницами глаз, скользнув по тонкой фигуре гостя, остановился на его сочных ярких губах, оттененных черной стрелочкой усиков.

Сидор Лукич отложил газету, которую просматривал, помешивая чай в стакане, и пододвинул стул Крейцеру:

— Прошу.

— Нет, нет, спасибо. — Анатолий вежливо поклонился в сторону хозяйки, упершись взглядом в откровенное декольте ее платья. — Уже кушал. Вот разве... по маленькой красненького в честь воскресенья, а Сидор Лукич? — Он вытащил из кармана бутылку коньяку. — И причина на то есть: «хвостик» сверх плана...

— Пожалуйста, пожалуйста! — ответила за мужа Элеонора Кузьминишна. — Я сейчас накрою стол. А-ты. лапочка, пойди переоденься.

Сидор Лукич про себя чуть усмехнулся. «Вот хлюст, — не зло подумал он о Крейцере, — и отказать ведь ему нельзя...» Он ушел в другую комнату, удивляясь откуда его заместитель узнал имя жены, перекрученное ею самой из обыкновенной Нюры.

Анатолий принялся любезно помогать хозяйке: расстилал новую скатерть, украшал стол цветами, расставлял тонконогие, позванивающие от прикосновения рюмки.

— У вас очень шикарное имя, — сыпал он комплименты,— звучное, я бы сказал, королевское... А платье это вам к лицу... Не хватает разве только усыпанного бриллиантами цветка вот сюда, ближе к сердцу... — И Анатолий пальцами легонько коснулся пышной груди хозяйки, на секунду задержав руку.

Элеонора Кузьминишна вздрогнула, полуприкрыла глаза и прошептала:

— Не заставляйте меня краснеть... простите...

— Толя, — подсказал Крейцер. — Мама называет меня Тотой.

— Тоточка. Чудесно! — И расплылась в улыбке.

А Крейцер продолжал:

— Вы настоящее украшение мужу, да и выглядите моложе его лет на десять...

— Какой вы молодец. Тоточка. Угадываете точно, словно насквозь видите.

— Абсолютно верно, насквозь, — многозначительно сказал Крейцер и опять стал шарить глазами по глубокому вырезу на груди Элеоноры Кузьминишны.

Вошел Сидор Лукич в сером летнем костюме. Одежда сидела на нем мешковато, подчеркивая его грузную фигуру, отчего он казался стариком. Увидев отлично сервированный стол и приветливое лицо супруги, Сидор Лукич улыбнулся и проговорил:

 — Я готов.

Уселись за стол. По предложению Крейцера, первую рюмку выпили за здоровье хозяйки дома, вторую — за процветание предприятия Шапочки, потом еще... Элеонора. Кузьминишна, немало удивив мужа, достала из буфета бутылку шампанского.

— Для своего дня рождения приготовила, — сказала она Крейцеру, — но ждать две недели долго...

Анатолий тут же вставил, что был бы счастлив принять участие в столь выдающемся торжестве.

— Вы получите персональное приглашение, — шепнула хозяйка, наблюдая украдкой за осоловелым мужем и незаметно наступая гостю на лакированный туфель.

От выпитого коньяка. Сидор Лукич огрузнел. Он несколько раз порывался рассказать своему заместителю, этому чертовски замечательному парню, о своей женитьбе, о том, как он пять лет назад отбил Нюрку у одного врача, уехавшего куда-то в горный район, к черту на кулички. Но поведать всю эту не очень героическую историю не удавалось: мешала, та самая «героиня», из-за которой сыр-бор разгорелся...

Элеонора Кузьминишна уговорила мужа лечь отдохнуть, а сама пошла провожать гостя. Ей хотелось пройтись с ним по вечернему городу. Но на улице Крейцер показал рукой на свою «Победу»:

— Зачем же мы будем ходить пешком, если имеем машину. Не желаете?

— С удовольствием! — согласилась Элеонора Кузьминишна...

С тех пор и началось. Крейцер бывал на квартире у Шапочки почти ежедневно. И всегда, приносил с собою коньяк и цветы для хозяйки. Сидор Лукич иногда, задерживался на работе и тогда звонил супруге по телефону:

— Придет Анатолий, ужинайте без меня, я задержусь.

— Надолго?

— На часик.

— Хорошо, лапочка,— нежно говорила Элеонора , Кузьминишна.

...А вчера были именины. Гостей созвали много. Одного из первых, конечно, хозяйка пригласила Анатолия, послав ему по почте тисненную золотом открытку и дважды напомнив по телефону. Но за столом он просидел недолго, несмотря на откровенные ухаживания Элеоноры Кузьминишны, и часов в десять вечера ушел. Сидор Лукич проводил его к машине...

Сейчас Шапочка с трудом припоминал подробности вечера. «Кажется, все прошло хорошо»,— решил наконец он и, облегченно вздохнув, потянулся за кувшином с квасом, предусмотрительно оставленным на столе супругой.

Сидор Лукич с удовольствием выпил стакан квасу. Потом закурил и подошел к телефону.

— Гараж? Шапочка говорит. Мою машину. Как нет? А где же шофер? Не приезжал со вчерашнего дня?.

Он удивленно пожал плечами и положил трубку. «Где же шофер? Что он делал вчера? Привез гостей, потом... Ах, да! Я же послал его в швейную мастерскую за моим новым костюмом. Но куда он, стервец, потом уехал? «Королевать»? Уж я ему задам!..»

Отчего-то на душе у Сидора Лукича стало неспокойно. Он уже раскаивался, что дал волю своему шоферу, и тот разъезжал по городу, когда вздумалось. Да и жена слишком часто пользуется машиной...

Зазвонил телефон. Шапочке очень не хотелось отвечать. Только уступая настойчивым звонкам, он снял трубку, все более тревожась. Говорил Анатолий. Он вежливо справился о здоровье Сидора Лукича и супруги, извинился за свой вчерашний уход, потом сообщил, будто между прочим, что милиция интересуется «Победой» № 16-20, не то разыскивает ее, не то — хозяина.

— Что? — Под ложечкой у Сидора Лукича засосало, он беспомощно огляделся, подыскивая стул, чтобы сесть.— Мою машину ищет милиция?

Ладони его стали потными. Он поочередно вытер их о полы халата. В трубке прохрипел голос Анатолия: «Я заеду за вами...»

Глава 7 „Т. Б. М. ПРАГА“

Доехать до управления милицейскому «газику» не удалось. На полпути вдруг щелкнуло в телефонах радиостанции и кто-то отчаянно подул в микрофон. Гаевой снял трубку. Раздался знакомый голос дежурного:

— Я — Центральная. Вызываю Байдалова. Сообщите, где находитесь. Прием.

— Опять что-то случилось,— проговорил шофер Сеня.

Гаевой нажал клапан:

— Байдалов остался в райотделе. Мы в пути, проезжаем трамвайную остановку «Минутка».

— Илья Андреевич, сворачивайте на Загородную. Мне сообщили, что там, в переулке, стоит серая «Победа».

— Та самая? — воскликнул следователь.

— Да-да, она...

— Есть, понял.— Гаевой положил трубку на рычаг и повернулся к Рыбочкину и Гигиеву: — Слышали? Сворачивай, Сеня, на Загородную.

— Вот и хорошо,— облегченно вздохнул Саша,— значит, близится развязка.

— А может быть, новая завязка...

Заволновалась, повизгивая, овчарка. Гигиев ласково потрепал ее за ушами, тихо проговорил:

— Спокойно, Дези...

Вот и Загородная. Первый переулок направо. Заскрипев тормозами, «газик» остановился.

Серая «Победа» стояла у обочины, уткнувшись в заросший сиренью палисадник, будто старалась спрятаться в тень от солнца. Вокруг гудела небольшая толпа любопытных. Люди смолкли и расступились, как только подошли сотрудники милиции. Гаевой негромко поздоровался, медленно обошел машину, остановился у открытой левой дверцы.

— Кто открыл? — спросил он.

— Так было,—-раздалось несколько голосов.— Никто не трогал...

А Рыбочкин уже фотографировал, внимательно осматривался вокруг. Но на посыпанной гравием, успевшей окончательно подсохнуть дороге никаких следов не было. Тогда Саша принялся с помощью лупы обследовать наружные части машины. Он заметил, что бока ее имеют свежие продольные царапины, в пластинах рессор застряли несколько колосков пшеницы и свежие, молодые дубовые листочки, а в радиатор влипли мертвые кузнечики.

Вместе с Рыбочкиным осматривал машину и Гаевой. И если Саша чисто технически исполнял эту работу, записывал в блокнот все, что видел, заворачивал в пакетики обнаруженные предметы для лабораторного исследования, то следователь, видя царапины, колоски, листочки, мертвых кузнечиков, воспроизводил в мыслях путь, который прошла серая «Победа». Представлялось: пыльная дорога, поле колосящейся пшеницы, молодой дубняк...

Гаевой заглянул в открытую дверцу машины. Переднее сиденье было чистое, а на заднем, в самом углу, темнело несколько пятен коричневого цвета. «Кровь!— пронеслось в мозгу. — Откуда она взялась?»

— Саша, — с волнением в голосе позвал Гаевой.

— Что случилось, Илья Андреевич?

— Посмотри на заднее сиденье. Это кровь...

Рыбочкин открыл дверцу, мигнул электронной вспышкой, потом потянулся рукой к сиденью.

— А вот еще! — воскликнул он и взял в руки крошечную медную деталь.

— Гильза? — спросил Гаевой.

— Нет, Илья Андреевич, очень красивая зажигалка.. Минуточку... есть надпись... — Саша вынул лупу, пристально всмотрелся и по буквам прочитал: — «Т. Б. М Прага»...

Лицо Гаевого посветлело: он обрадовался такому вескому вещественному доказательству. Илья Андреевич взял зажигалку из рук Рыбочкина и сказал:

— Пятна на сиденье вырежь, пошлешь на экспертизу.

— Это я знаю...

В эту минуту в переулок бесшумно въехала новенькая, шоколадного цвета «Победа». Из нее, хлопнув дверцами, вышли двое. Первый — низенький, толстый мужчина в сером костюме, — семеня короткими ногами почти бежал к собравшимся людям. Он на ходу снял соломенную шляпу и большим клетчатым платком беспрерывно вытирал одутловатое, в красных прожилках лицо. За ним с достоинством вышагивал его молодой спутник, пощипывая пальцами свои черные усики. Этот, второй, резко выделялся узенькими брюками «дудочкой» и оранжевой кофтой с засученными рукавами.

— Что тут произошло? — хриплым голосом спросил толстяк у лейтенанта Гигиева, но так как тот, занятый своей Дези промолчал, он обратился уже к стоявшему у серой «Победы» Гаевому, чутьем угадывая в нем старшего:— Скажите, что случилось с машиной и где шофер?

Гаевой внимательно осмотрел его и в свою очередь поинтересовался:

— С кем имею честь?..

— Я — Шапочка, директор обувной фабрики. Эта машина моя... Но где же мой Никита Орлов?

— О шофере мы поговорим с вами подробно в другом месте. А сейчас осмотрите, пожалуйста, автомашину и определите, что в ней лишнее и чего недостает...

Сидор Лукич, все так же вытираясь платком, медленно обошел свою «Победу», заглянул в нее.

— Чехлов нет, — сообщил он.

— Каких?

— На сиденьях были синие чехлы из репса.

— Так. А еще?

Шапочка наморщил лоб:

— Как будто все на месте. Вот только вырезов на сиденье не было. Машина совсем новая, только получил.

— Это уже наша работа, — улыбнулся Гаевой. — Для экспертизы.

— Понимаю, — кивнул головой Шапочка. — Могу быть свободным?

— Да. Заходите завтра с утра в управление милиции, комната восемьдесят пятая...

Сидор Лукич опять кивнул лысеющей головой и молча направился к шоколадной «Победе», на которой приехал. За ним вразвалку шел парень с усиками. Гаевой посмотрел ему вслед долгим изучающим взглядом...

Глава 8 ТРУДНАЯ ЗАДАЧА

Грозный встретил приехавших Тимониных дымом заводов, незатухающими газовыми факелами, ажурными вышками нефтяных промыслов и буйной зеленью садов. Борис и Надя во все глаза глядели в окна вагона, стараясь определить, намного ли изменился город за десять лет, как они уехали.

— Смотри, Боря, — говорила Надя, — это Заводской район. А домов новых сколько понастроили! Да какие чудесные: в садах, виноградниках. Вот бы в таком поселиться!..

— Ну-ну,— улыбался Борис.— Посмотрим.

Он и сам, грешным делом, был заражен Надиной уверенностью в то, что квартиру они получат в числе первых и в самый короткий срок. Ведь столько новых домов...

Тимонины не случайно выбрали Грозный. Еще в годы войны сюда был переведен военный госпиталь, который разместился в школе над самой Сунжей — шустрой и грязной от нефти горной речушкой. В этом госпитале лечился раненый Борис. Рана заживала плохо, он температурил, в горячем бреду срывал бинты, ругал последними словами сестру, державшую его за плечи. Он так и засыпал у нее на руках тревожным, нервным сном. А она онемевшими руками поддерживала его за плечи и плакала; слезы текли по щекам, падали на его забинтованную грудь, а вытереть их она не могла: боялась потревожить раненого...

Потом, когда ему стало легче, они познакомились и подружились. Борис скучал, если Нади не было на дежурстве, дерзил другим сестрам, не принимал от них ни микстуры, ни пищи.

— Пришлите мою сестру,— требовал он, делая ударение на слово «мою».

А приходила Надя, он стихал. Лежал молча и только улыбался. Любил, когда она ему читала книги. Слушал, неотрывно глядя на ее освещенное солнцем розовое ухо и пушистые завитки волос, отливающие золотом...

Однажды Надя предложила написать письмо его родным.

— Волнуются, наверное, они-то. А ты уже выздоравливаешь...

Борис посерел лицом, отвернулся к стенке, буркнул:

— Не надо... Некому...

Надя вздохнула и просто сказала:

— Мне тоже... некому писать...

И коротко рассказала, что отец умер, когда ей не было и шести лет, а мать и сестренка, младше на два года, погибли от бомбы в Одессе.

Они полюбили друг друга. Через месяц Борис снова ушел на фронт. Надя осталась в госпитале. А после войны они поженились. Борис заехал всего на два дня, расписался с Надей в Грозненском загсе и увез ее в полк...

— А вокзал все такой же,— проговорила Надя,— только чище стал.

Борис очнулся от воспоминаний. Поезд стоял. Под окнами слышался разноголосый гомон, в проходе вагона толпились пассажиры.

— Может, подождем носильщика?—предложила Надя.— Тяжело ведь тебе, Боря.

— Нет, давай выйдем из вагона, тогда...

Тимонины сложили вещи на перроне как раз против двери вокзала, закутанного в виноградник. Борис огляделся по сторонам, несмело позвал:

— Носильщик!

Мимо шел железнодорожник с фонарем в руках. С улыбкой посмотрел на Тимонина и добродушно посоветовал:

— Рассчитывай на свои силы, старший лейтенант.

— А где камера хранения?

— Вот сюда. Выйдете на площадь, сверните влево...

— Спасибо.

Тимонины быстро сдали вещи в камеру хранения.

— Теперь, не теряя времени, будем искать пристанища, — сказал Борис. — Пошли.

— А может, позвонить подружкам?

— Зачем? Ты адреса их не забыла?

— Нет.

— Вот и пойдем прямо к ним в гости...

У Нади нашлось много друзей, с которыми она работала в военном госпитале. И хоть прошло десять лет, за время которых они обменялись лишь несколькими письмами, ее не забыли. Приняли Тимониных с радостью, три дня водили по гостям, помогли найти квартиру. А еще через несколько дней Надя устроилась на работу в городскую больницу медицинской сестрой.

Квартиру Тимонины сняли на окраине, в городке Щорса. Маленький, аккуратный домик, утопавший в густой зелени сада, весело глядел на мир своими чистыми широкими окнами. Хозяева сдали его полностью на два года. И Борис чувствовал себя этаким мелким собственником. Он часами возился в саду, окапывал деревья, поливал цветы, собирал по утрам опавшие за ночь яблоки. К возвращению Нади с работы успевал приготовить обед.

Надя с аппетитом ела пересоленный борщ, в который Борис забывал класть укроп и петрушку, подгорелые, пахнувшие дымом котлеты и, улыбаясь, без конца хвалила мужа:

— Ай да молодец! Замечательный домохозяин...

Но на третий день такого одиночества «домохозяин» не вытерпел. Когда утром Надя собралась уходить в больницу, Борис надел военную форму.

— В полк идешь? — пошутила жена.

— Отходился я в полк, Надюша.

— А ты не печалься. Хоть немножко поживем спокойно: без тревог, лагерей и учений. Отдыхай...

— Стосковался я, — вздохнул Борис. — Ведь столько лет служил. И все — на боевом взводе, как пружина. А теперь сиди, придумывай себе дело, чтобы день быстрее прошел. Нет сил больше, Надюша. Пойду в военкомат получать военный билет и попрошу определить на работу.

— На какую?

— Там видно будет.

 — Ну, что ж, пойдем вместе, нам по пути...

...В военкомате, в комнате, где сразу после приезда Борис становился на учет, кроме майора, сидел незнакомый высокий мужчина в белых, тщательно отглаженных брюках и голубой рубашке. Он перелистывал пухлую папку личного дела, внимательно читал каждую бумажку.

Они, видимо, говорили о Борисе, потому что, увидев его, майор поднялся и промолвил с улыбкой:

— Легок на помине, Тимонин.

При этих словах мужчина оторвался от папки и с нескрываемым любопытством посмотрел на Бориса. Потом встал, протянул руку:

— Рогов, Василий Вакулович.

Тимонин вздрогнул, пожал его теплую мягкую ладонь и, назвав себя, поинтересовался:

— Капитан Андрей Рогов ваш сын?

У мужчины подскочила левая бровь:

— Да, сын. Вы его знали?

— Полмесяца назад расстался с ним. Был в его роте комиссаром..

— Позвольте! — воскликнул Рогов. — Так это он о вас писал в последнем письме: «Проводил Бориса в гражданку, скоро, должно, следом двину...» Так вы и есть тот самый Борис?

— Да, тот самый.

— Тогда вдвойне приятно познакомиться с вами, Борис Михайлович,— тепло сказал Рогов, еще раз пожимая Тимонину руку.

А майор пояснил:

— Товарищ Рогов — полковник милиции, начальник уголовного розыска.

«Вот как?» — удивился Борис, а вслух спросил:

— Военный билет мне выписали, товарищ майор?

— Да, — ответил тот и в свою очередь поинтересовался:— Ну, как отдыхается? Не надоело?

— Признаться, здорово надоело. Я и пришел к вам, чтобы куда-нибудь на работу определили. Хватит в саду копаться....

— Хорошо, что пришел. Я хотел вызывать тебя.

— У вас есть предложение, товарищ майор?

— Садись и выслушай. — Майор присел рядом с Тимониным на диване, положил руку на его колено. — Ты, конечно, знаешь, какое большое значение придает наша партия укреплению общественного порядка в стране. Мы хотим рекомендовать лучшие кадры в органы внутренних дел. Вот мы посоветовались в военкомате со многими офицерами, сержантами, солдатами... Все одобряют. Ну и... значит... решили направить туда группу демобилизованных воинов... вот к ним... — Он сделал жест в сторону сидевшего за столом полковника.

— Меня — в милицию?! — чуть не вскочил от неожиданности Борис.

Рогов улыбнулся:

— А что ж тут плохого?

— Да нет... я ничего... я...

— Нам, Борис Михайлович, как раз такие, как вы, и нужны люди, прошедшие армейскую школу. Работа наша трудная, опасная, ведь милиция — это, можно скатать, передний край, где иногда даже... стреляют...

Полковник говорил что-то о борьбе с пережитками капитализма в сознании людей, о благородном труде работников милиции, о спокойном отдыхе советских граждан. Смысл его речи с трудом улавливал Борис. Предложение идти работать в милицию просто ошеломило его. Ему хотелось остановить полковника на полуслове и крикнуть: «Как же вы не понимаете, что не о таком переднем крае я мечтал! Пошлите меня на любую стройку, на завод, в колхоз, на самые дальние нефтяные промыслы. Там я всю душу вложу, там я буду на месте». А какой-то подсознательный голос издевался: «Так вот ты каким оказался, Тимонин? Жидковат... Первая трудность попалась на пути, и ты уже — в сторону. Выходит, выступать с призывамилегче? Решай, чего ж ты струсил?..»

— Я не требую сейчас вашего окончательного решения,—сказал Рогов, собираясь уходить. — Но вы подумайте. Через недельку приходите к нам, в управление милиции. До свидания, Борис Михайлович.

Полковник пожал Тимонину руку, попрощался с майором и направился к выходу. Уже от двери, полуобернувшись, проговорил:

— А если приедет и Андрюшка, уговорю его работать вместе.

Рогов ушел, а Борис так и не произнес ни одного слова.

— Что, Тимонин, трудная задача? — спросил майор, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Да, нелегкая...

Закурили.

— Я понимаю тебя, — снова заговорил майор. — Ты сейчас думаешь: как же так, мне, армейскому офицеру, предлагают идти в милицию? Ведь милиционером даже детишек пугают... Угадал, верно?

Борис промолчал.

— Внжу, угадал... К сожалению, так думают многие наши армейские товарищи. И, полагаю, зря. В армии им редко приходится встречаться с работниками милиции, поэтому они ничего о них не знают. Вот нам, в военкоматах, виднее. В милиции действительно трудно и опасно, как на фронте. Только на передовой хоть знаешь, что впереди тебя враг. А тут попробуй найди врага, разузнай вора, грабителя, убийцу, спекулянта-хапугу. Одним словом— невидимый фронт... Короче говоря, подумай, Тимонин. А когда решишь, заполним тебе последнюю графу в личном деле—место работы.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Борис на прощанье.

Из военкомата он отправился побродить по городу:хотелось остаться одному...

Глава 9 ТАКИЕ НУЖНЫ ДО ЗАРЕЗУ!..

Василий Вакулович Рогов, высокий, прямой, размахивая по привычке только левой рукой, неторопливо шагал в управление и думал о неожиданной встрече в военкомате. Последнее время он часто заходил туда и по разрешению военкома просматривал личные дела офицеров, уволенных в запас. Уже несколько месяцев в уголовном розыске не хватало трех оперативных работников: два уехали учиться, а один... выбыл из строя после недавней стычки с грабителями. И полковник Рогов сам подбирал себе сотрудников. Эта его привычка не раз приводила к ссорам с отделом кадров. Пришлют к нему человека, принятого кадровиками по заявлению, а он после длительной беседы отсылает назад. Потом выслушивает по телефону:

— Ты что же, Василий Вакулович, опять чудишь? Разве плохого человека я тебе прислал? Настоящий кадр, я так считаю...

— Мне работник нужен, а не кадр.

— А ты в пузырь не лезь. Прочитай этого парня анкету: комсомолец, в институте на заочном учится, спортсмен. А главное — желание, молодость, он с любым преступником справится.

— Мне работник нужен, — упрямо твердит Рогов,— а не сыщик. Важнее не вора поймать, а вернуть его в жизнь человеком... Этот ваш «кадр», конечно, сумеет скрутить преступника, но перевоспитать — не хватит опыта...

— Так, что ж, тебе стариков присылать?— кипятится начальник отдела кадров. — Может, пенсионеров?

— Нет, они свое отработали, пусть отдыхают. Давайте бывших армейских офицеров, эти — надежные...

— Ты опять за старое. По ведь не идут они в милицию...

— А вы к ним ходили?

— Ладно тебе. Ищи сам. Но имей в виду: будешь тянуть — сократим эти вакантные единицы. Тогда не так запоешь.

И вот сегодняшняя встреча с Тимониным. Рогову понравился офицер запаса, хотя с ним удалось перекинуться лишь несколькими словами. Конечно, оценили Тимонина не сухие строчки личного дела, которое успел полковник прочитать в военкомате. Рогов не один десяток лет работает в милиции — в этой, по его выражению, академии человеческих характеров — и научился распознавать людей буквально с первой встречи. Профессиональным чутьем он угадал, что Тимонин годится к оперативной работе. И потом — письма Андрея... В них; почти в каждом говорилось о Борисе (фамилию его он ни разу не упоминал). «Мой комиссар» называл его в письмах Андрей и сравнивал: «Чем-то он напоминает тебя, отец,— так же умело распознает в людях хорошее, так же верит им и отчаянно любит возиться с «неисправимыми», как ты когда-то возился со мною...»

А уж Андрей зря хвалить не станет, он знает цену тем, кто не жалеет себя для других, кто в самую трудную минуту с открытой душой приходит на помощь. Таким человеком он считает своего отца, и это для него — мерило человеческой доброты и честности. Ведь ему самому пришлось вынести немало испытаний в жизни, пока его четырнадцатилетнего беспризорника, чумазого и голодного, не снял с проходящего поезда высокий, худой лейтенант.

— Ты куда путь держишь?

— К черту в зубы, — дерзко ответил паренек.

Но лейтенант не рассердился, а лишь улыбнулся.

— Далеко собрался. На тощий желудок тяжело. Может, зайдем в столовую пообедаем, а?

Паренек взглянул исподлобья на лейтенанта, неторопливо достал из кармана своей рваной фуфайки папиросу, закурил и, не разжимая зубов, спросил:

— В каталажку?

— В столовую.

— Пошли.

Засунув руки в карманы, дымя папиросой, он важно пошел впереди валкой, независимой походкой бывалого человека.

— Как зовут-то тебя? — поинтересовался лейтенант.

— Андрей.

— А я — Рогов. Вот и познакомились...

За обедом паренек разговорился. И Рогов узнал его нерадостную судьбу. Андрей не помнил своих родителей. Воспитывался у тетки, муж которой нещадно бил его за малейшую провинность. Мальчик не выдержал издевательств и в девять лет сбежал. С тех пор и беспризорничает.

Наблюдая, с какой жадностью ест паренек, Рогов думал: «Уже пять лет он живет собачьей жизнью. Нельзя дальше так... Что придумать? Сдать в колонию? Сбежит... И, небось, уже бывал там».

— А ты откуда едешь? — спросил Рогов, помешивая чай в стакане.

Андрей облизал ложку и принялся за оладьи

— Из колонки.

«Ну, вот, угадал я», — подумал лейтенант, а вслух спросил:

— Фамилию свою помнишь?

— Нет. Называют меня Бузой. Андрей Буза.

Рогов удивился:

— Личный адъютант Баланды?

— Он самый, — усмехнулся Андрей.

«Баланда» — кличка вожака воровской группы. Долго его не могли поймать работники милиции. А он в каждой обворованной квартире оставлял короткую записку:

«Были — сплыли. Баланда и личный адъютант Буза».

— Вы его взяли? — Во взгляде паренька чувствуется настороженность.

— Нет, — честно признался Рогов. — Но все равно возьмем...

Долго разговаривали, сидя в столовой, лейтенант милиции и вор, бежавший из колонии. Под вечер Рогов уговорил паренька помыться в бане, постричься. Андрей радовался озорно, по-детски.

— Теперь пойдем ко мне ночевать,—предложил Рогов.

Паренек опять насторожился. Но мирный вид лейтенанта, его добродушие покорили...

Так Андрей оказался в семье Роговых. Приняли его радушно. Но на третий день он сбежал.

А на службе Рогова ждали неприятности. Когда он рассказал начальнику милиции, что у него два дня жил Буза, тот долго распекал лейтенанта, грозился отдать под суд. А Рогов стоял на своем:

— Надо сделать из него человека, полезного обществу...

— Наше дело ловить воров, — оборвал его начальник.— Пусть их потом в тюрьме и колониях воспитывают.

Рогов получил десять суток ареста за потерю бдительности. Через месяц лейтенант опять встретил Андрея в столовой на станции. Паренек очень обрадовался встрече.

Два дня ищу вас здесь, — сказал он.

— Ты где был? — строго спросил Рогов.

- С Баландой рассчитался...

Как?!

— Просто ушел от него. Сказал ему, пусть ищет себе другого адъютанта... С меня хватит.

— Правильно решил, Андрей. Жизнь идет вперед, а ты вроде как на задворках. Учиться тебе надо, работать... А с разными баландами мы скоро вовсе покончим. Так-то, браток...

Андрей привязался к лейтенанту. Рогов устроил его учеником токаря на завод, почти каждый день навещал его, следил за учебой.

Спустя месяц, перед самой войной, взяли-таки Баланду и всю его группу. Началось следствие. Задергали Андрея на допросы, на очные ставки. Воры, считая его «отколовшимся» и продавшим их, лили на него всю грязь. Сам Баланда поворачивал дело так, будто не он, а Буза был главарем шайки, подробно рассказывал больше о тех кражах, участником которых был Андрей.

— Верно говорит? — спрашивал следователь.

— Да, — угрюмо отвечал Андрей. Оправдываться ему было нечем.

И он оказался на скамье подсудимых, рядом с Баландой. В последний день суда из длительной командировки вернулся Рогов. Он с ужасом выслушал сообщение жены о том, что Андрюшку судят. Пока бежал в суд, пришло окончательное решение. Как был, грязный, в запыленной кожанке, перехлестнутой маузером на ремне, вошел в зал.

— Подсудимый, — говорил судья, — ваше последнее слово.

Андрей встал, растерянно посмотрел в зал. И тут вдруг раздался звонкий голос:

— Разрешите мне!—По проходу быстро шел Рогов. Он остановился у самого стола и взволнованно заговорил:— Товарищи судьи... разрешите... Я возьму его на поруки... Буду воспитывать... слово чекиста!..

В зале стало тихо. А за барьером глухо рыдал Андрей...

С тех пор прошло много лет. Из хрупкого на вид, чумазого паренька Андрей превратился в бравого капитана, командира стрелковой роты...

Воспоминания о сыне Василию Вакуловичу навеяла встреча в военкомате. «Так вот кто такой «комиссар Борис»,— думал он о Тимонине,—Хороший, видимо, парень, если Андрей так хвалит его. Нам позарез нужны такие вот люди с комиссарской душой...»

Василий Вакулович остановился у голубого киоска, выпил стакан минеральной. Солнце пригревало, становилось жарко. Вяло ползли полупустые трамваи, отчаянно скрежеща на поворотах.

У здания управления милиции Рогова ждал Байдалов. Мысли о сыне и «его комиссаре» сразу отодвинулись. Полковник первым спросил:

— Что нового, Алексей Тимофеевич?

— Разрешите доложить, товарищ полковник...

— Пойдемте ко мне, — перебил Рогов.

Пока поднимались по прохладной лестнице на четвертый этаж, Байдалов успел коротко рассказать о вчерашнем ограблении магазина, убитом стороже, найденном гаечном ключе и рваной покрышке...

В кабинете Рогов открыл окно и потом уже сел за стол. Достал из тумбочки бутылку минеральной:

— Не желаете?

— Нет, спасибо, не употребляю, — ответил Байдалов

— Напрасно. Повышает аппетит.

— А я на отсутствие его никогда не жалуюсь.

— Счастливый,— улыбнулся Василий Вакулович, старательно закрывая бутылку, и вдруг спросил:

— Алексей Тимофеевич, а не лучше ли дело о грабеже магазина передать кому-нибудь? Вам работы хватит и по убийству в буфете.

— Нет, нет, товарищ полковник, — торопливо возразил Байдалов, — я против.

— Почему?

— Я уверен, что второе происшествие — отголосок первого.

Полковник строго посмотрел на капитана, встал из-за стола и, заложив руки за спину, медленно прошелся по кабинету. У него нет оснований не доверять Байдалову, опытному и способному работнику, тем более, что тот отлично изучил обстановку на местах происшествий. Но в голосе капитана ему послышалась какая-то самоуверенность, вернее, самоуверенная поспешность, и это заставляло подумать: «Не ищет ли он здесь повода только отличиться?» Эта мысль возникла не случайно. В последнее время Рогов заметил, что Байдалов всегда берется за самые сложные уголовные дела, над раскрытием которых работает все управление. Все бы ничего, да недавние два случая дали повод к неприятным размышлениям: как только Байдалов, раскрывая преступления, заметит, что дело затягивается или вовсе не выгорит, он немедленно старается передать его другому оперативному работнику...

Василий Вакулович думал. Высокий, загорелый, он шагал от стола к окну и обратно, изредка отбрасывая рукой со лба вьющиеся поредевшие волосы.

Рогов внезапно остановился перед капитаном:

— Доказательства?

— Я беседовал с постовым милиционером Октябрьского райотдела сержантом Никитиным, — быстро заговорил Байдалов.—Он рассказал, что за несколько дней до ограбления видел возле магазина какого-то рыжего мордатого парня, который часто являлся к концу рабочего дня, курил со сторожем. Но как только Никитин подходил к магазину, он сразу же торопился уйти. А однажды, когда по железной дороге проходил товарный поезд, у магазина вдруг оказалась «Победа». Никитин не услышал, как она подъехала. Он направился к ней, но машина ушла. В кабине рядом с шофером сидел рыжий парень. Правда, Никитин не утверждает, что был именно тот самый, так как приходил парень в тюбетейке, а ехал — в серой клетчатой кепке.

— А «Победа» какого цвета?

— Шоколадного.

— Так, так... — Полковник секунду подумал и, усаживаясь за стол, произнес: — Пока не вижу связи между двумя происшествиями. Что шофера убили, чтобы использовать машину для кражи из магазина — резонно. Но ведь там серая «Победа», а «пристрелку» воры делали на шоколадной...

— В последний момент они могли найти другую машину,— вставил Байдалов.— Умышленно, чтобы запутать следствие.

— Согласен. А если шофер жив?

— У ограбленного магазина найден торцовый гаечный ключ, которого не хватает в серой «Победе».

Рогов резко откинулся на спинку стула, обрадованно сказал:

— Вот теперь другое дело. Этого чекист упускать не должен. Давайте, Алексей Тимофеевич, будем считать вашу мысль версией номер один.

Байдалов улыбнулся вслед за полковником и протянул ему исписанный лист бумаги:

— Наш план...

— Уже?

— Вчера с Гаевым сидели допоздна, прикидывали. Решили, что оба дела нам вести надо.

— А сюда шел, знал, что меня уговоришь?

— Вы сами согласились, Василий Вакулович, уговаривать не пришлось.

Рогов углубился в чтение. Глядя на его сосредоточенное лицо, Байдалов старался угадать, утвердит полковник план или заставит переделать, как случалось чаще всего. Рогов хмурился. Потом взял ручку, обмакнул в чернила, что-то подчеркнул в плане, поправил и, чуть-чуть помедлив, размашисто расписался. Протягивая листок Байдалову, полковник сказал:

— Вопросов у меня пока нет. — И потянулся в тумбочку за минеральной.

Но едва Байдалов дошел до двери, Рогов вспомнил:

— Минутку, Алексей Тимофеевич. Вы с Гаевым сколько лет работаете вместе?

Байдалов недоуменно поднял брови:

— Лет десять, пожалуй... А что?

— Почему он вчера ночевал в кабинете?

— Не может быть! Мы вместе ушли домой часов в десять вечера. Расстались на трамвайной остановке.

— Вы хоть раз были у него дома?

— Нет, товарищ полковник,— покраснел Байдалов,— он ведь из другого отдела...

— Вот как! Значит, на службе товарищи, а вышли из управления и забыли друг друга?

Байдалов промямлил что-то невразумительное. Но Рогов не дал ему говорить и сердито махнул рукою:

— Плохо, капитан, мы заботимся о своих товарищах...

А потом, отпив несколько глотков из стакана, примирительно сказал:

— Не сердитесь, я ведь и себя ругаю...

Глава 10 ЖИЗНЬ—ИНТЕРЕСНАЯ ШТУКА!

Борис медленно шел по набережной. Внизу, закованная в гранит, глухо роптала река, щетинясь барашками волн; в них тысячами искр дробилось солнце; над маслянистой водой вспыхивали разноцветные радуги. Пахло нефтью, заплесневелыми камнями, пылью. По мосту поминутно проносились автомашины; торопливые пешеходы жались к перилам.

Набережная в эти утренние часы безлюдна. Она заполнится вечером, когда грозненцы, окончив свой трудовой день, выйдут в парки, скверы, на площади и улицы. Тогда на берегу реки упругим белым столбом закудрявится фонтан, и набережная огласится звонким смехом, веселой музыкой, песнями...

Борис подошел к чугунной решетке, украшенной гипсовыми вазами с цветами, остановился. Из открытых окон музыкального училища, утопавшего неподалеку в густой зелени, доносилась какая-то грустная мелодия.Невидимый музыкант неуверенно брал аккорды, наверное, присматриваясь к нотам, играл с затяжными паузами, отчего казалось, что рояль под его пальцами плакал навзрыд. До траура скорбные звуки неприятно сжимали сердце, отчаянно тревожили душу. Хотелось поскорее избавиться от них, забыть эту надрывную, тоскующую мелодию.

Но Борис не уходил. В душе у него было так же неспокойно, как и в мире этих драматических звуков

А почему? Что в сущности произошло? Предлагают служить в милиции? Ну так что же? Неприлично? Разве там не нужны крепкие люди, особенно из тех, кто уже получил армейскую закалку? Не ты ли говорил своим солдатам, что в нашей стране нет неприличных профессий, что каждый гражданин на любом посту приносит пользу Родине? А теперь? Выходит действительно выступать с призывами легче, чем показывать личный пример?..

Но эти мысли беспокоили Тимонина недолго. Их заглушила глухая обида на свою неудавшуюся, как казалось ему сейчас, жизнь. И почему она пошла так нескладно? Кто виноват, что человеку уже за тридцать, а он не нашел еще своего места в жизни, не приобрел настоящей профессии и теперь тычется по углам, как слепой щенок, и ждет, когда чья-то заботливая рука поможет ему отыскать свой сосок?

Облокотившись на перила решетки, Борис задумчиво смотрел в воду. Мутная река пенилась, жалобно шуршала галькой, словно рассказывала о своей горькой судьбе, о долгом и трудном пути, которым она течет уже много лет, извиваясь в узких горных ущельях, прорезая рыжие от солнца бугры, сверкающие белыми лысинами солончаков. Ее жалобное, в унисон музыке, бормотание настраивало Бориса на размышления. Поток мыслей, как: липкая паутина, плелся в голове, доставая из памяти один эпизод за другим...

...Тускло горит керосиновая лампа с заклеенным бумагой стеклом. Желтоватый трепетный свет падает на выскобленный добела колченогий стол, разложенные на нем книги, тетради, на погнутую оловянную миску с вареной «в мундирах» картошкой, выщербленную глиняную солонку, на жилистые, крупные руки отца.

Борька, до подбородка укрывшись рядном, лежит на печке и, с трудом раздирая слипающиеся глаза, смотрит вниз. Ему очень хочется спать, но он старается дождаться, пока отец закончит свои подсчеты и ляжет рядом: с ним так хорошо спать, прижавшись к его теплому боку и уткнув голову подмышку...

На стене спокойно тикают часы, размахивая в полумраке сверкающим маятником. В полудреме Борька слышит шепот отца:

— У Иннокентия Стороженки в двух ямах на гумне двести пудов, у попа Захария — пятьсот, у Пантюхи-лавочника — триста десять.

Отец, потея, долго подсчитывает отобранный у кулаков хлеб и, часто мусоля огрызок карандаша, записывает в клеенчатую тетрадь. Иногда поднимает взлохмаченную голову, весело смотрит на Борьку, улыбается:

— Во, сколько хлеба! Теперь колхоз будет с семенами...— Лицо его серьезнеет: — Вот раздавим кулачье, сынок, тогда заживем. Хлеба у нас будет вволю... Ты на тот год в школу пойдешь. Жаль, мать не дождалась этого...

Борька с головой укрывается рядном, зажмуряет глаза, чтобы не видеть, как сутулится отец и печально клонит к столу свою рано поседевшую голову. Так и засыпает, не дождавшись батьки...

...Он идет с отцом по селу. На нем яркая синяя рубаха и черные сатиновые штаны. А в руках — новые сандалии с блестящими, позванивающими бубенчиками пряжками. Он не хочет надевать их до самой школы, чтобы не запылить. Отец, улыбаясь, держит его за руку. Борька не сводит глаз с высокого белого здания на краю села, куда со всех сторон бегут радостные ребятишки. Ему не хочется отстать от них, он поворачивается к отцу:

— Я побегу...

— Давай, сынок, — разрешает отец.

Борька во весь дух несется к школе, чувствуя, как по боку легонько хлещет сумка, в которой лежит потрепанный, без обложки, букварь и отцовский огрызок карандаша. Он первым подбегает к красным воротам школы, оглядывается.

Отец далеко-далеко, машет рукой. Он спешит к школе, а почему-то удаляется. И вдруг Борька видит огромную сизую тучу, которая стремительно приближается к селу. В лицо хлещет ветер. Отец что-то кричит, но пыльный вихрь закрывает его, в небе сверкают огненные стрелы и сразу же оглушительно гремит гром...

Борька просыпается, высовывает из-под рядна голову, испуганными глазами смотрит на отца. В комнате полно дыма. Через разбитое окно врывается шальной ветер. Мечется пламя лампы. Отец сидит за столом, уронив голову на жилистые, тяжелые руки, будто спит. А с затылка по шее стекает густая темная струйка.Борьке делается жутко, хочется закричать, но не хватает сил. Звонко, на всю комнату, тикают стенные часы...

В избу вваливаются соседи. Увидев отца, мужчины медленно снимают шапки. Женщины часто сморкаются в платки, гладят Борьку по вылинялой головке и жалостливо выговаривают одно слово:

— Сиротинушка...

...Полнеба пылает жарким закатом. Уставшие за день воробьи лениво и молча ковыряются в теплой дорожной пыли. За околицей слышится нетерпеливое мычание коров, возвращающихся с пастбища. Скрипят ворота, колодезные журавли кланяются в пояс, журчит в корытах вода; и вот уже со звоном ударяет в подойник тугая молочная струя; по селу разносится резкий запах кизячного дыма, навоза и пенящегося парного молока... Все это было знакомо с раннего детства и ничуть не изменилось даже после Борькиного восьмилетнего скитания по детдомам. Борька лишь отметил про себя, что в родном селе как будто больше стало скота, горластее кричат петухи и почти все избы словно вышли из парикмахерской: новые камышовые крыши были подстрижены, как городские барышни, — коротко и ровно. Но это мало интересует его сейчас. Он стоит на пороге кузницы, неотрывно смотрит в спину дядьки Никифора, раздувающего горн. Спирает дыхание от едкого запаха угля, окалины, машинного масла. Борька ждет ответа на свой вопрос и, не дождавшись, повторяет хриплым голосом, стараясь придать ему басовитость:

— Возьмете, дядь?

Кузнец молчит, нагнувшись, поправляет привязанную к культе деревяшку, поскрипывающую на каждом шагу. Потом берется за щипцы, ковыряет ими в ярком пламени горна. Через минуту выхватывает огненную болванку, кидает на наковальню.

— Ну-ка, ударь! — кричит он, показывая глазами на молот, прислоненный к дубовой колоде с водой.

Борька вскакивает в прохладную кузницу, хватает тяжелый молот и, расставив пошире босые ноги, бьет, разбрызгивая золотистые искорки. Как заправский молотобоец, при каждом ударе хекает с надрывом.

— Так... так... — подбадривает Никифор и легонько подстукивает по наковальне своим молотком. — Давай, едрена-корень...

Мокрый от пота Борька бьет и бьет. Уже онемели руки, нельзя разогнуть спины, а кузнец все переворачивает болванку с боку на бок и покрикивает:

— Еще!., еще!., так... так...

Наконец слышится долгожданное:

— Стоп!..

Никифор сам несколько раз ударяет молотком по болванке, снова сует ее в печь, кричит:

— Дуй!

Борька хватается за сыромятное кольцо, привязанное к отполированному руками шесту, и торопливо раздувает горн. А Никифор крутит цигарку, улыбается в жидкие усы, ласково говорит:

— Ты, паря, не рви, спокойно работай, а то тебя на день не хватит.

— Хватит! — уверенно отвечает Борька, сверкая счастливыми глазами...

Вечером, вконец усталый, но гордый, он замыкает кузницу, отдает ключ Никифору:

— Так я пошел...

— Куда? — спрашивает кузнец.

Борька молчит. Никифор понимающе качает головой, потом предлагает:

— Пойдем ко мне, будем жить вдвоем. Я ведь бобыль, паря...

И спокойно ковыляет на своей деревяшке по пыльной потрескавшейся дороге...

...Третий день через село идут обозы. Нескончаемым потоком движутся беженцы. Бурая пыль застилает солнце. С тоскливым мычанием бредут стада коров, блеют овцы, испуганно семеня ногами. В ушах сплошной гул автомашин, тракторов, скрип повозок, детский плач. А высоко в небе надрываются вражеские самолеты Где-то недалеко, почти за околицей, гремит артиллерийская канонада...

На пятый день становится необычно тихо. Как в могиле. Но тревожная тишина длится недолго. Ее нарушает артиллерийский снаряд, разорвавшийся у водокачки. Испуганно кудахчут куры. За селом скороговоркой стучит пулемет.

На околице появляются солдаты. Уставшие, запыленные, они бредут нестройной толпой, опустив головы. У крайней избы останавливаются. Им навстречу выходит, стуча деревяшкой, Никифор.

— Водички можно, папаша? — спрашивает пожилой военный с двумя шпалами в петлицах.

Никифор молча берет ведро и идет к колодцу. Жалобно скрипит журавль. Солдаты по очереди припадают к ведру, жадно пьют холодную, пахнущую глиной воду, наполняют свои фляги в зеленых чехлах.

— Спасибо, отец, — за всех благодарит пожилой военный и, не прощаясь, уходит. За ним спешат солдаты.

Никифор долго смотрит им вслед, тяжело вздыхает Скрипит дверь избы. На крыльцо выходит Борька, повзрослевший, окрепший за два года работы в кузнице. Он забрасывает за плечи мешок с пожитками, подходит к Никифору.

— Уходишь? — спрашивает кузнец и сам же отвечает:— Правильно, паря, иди... — Он хлопает рукой по деревяшке, вздыхает: — Эх, была б своя, махнул бы я с тобою...

А Борька молчит. Ему хочется сказать много хорошего этому чудесному человеку, заменившему ему отца и мать, но он боится расплакаться. С усилием проглотив тугой комок в горле, бормочет, пряча глаза:

— До свидания, Никифор Ильич.

— Бывай здоров, паря...

И, не оглядываясь, старый кузнец, ссутулившись, ковыляет в избу.

...Борька один бредет по пыльной, избитой дороге. На восток, навстречу низким отяжелевшим серым тучам. Его догоняет зеленая полуторка с солдатами в маскировочных халатах. Он сворачивает на обочину.

Машина останавливается. Из кабины выглядывает командир:

— Дон далече, парень?

— Вон на бугре ветряк видите? От него ещё километра три будет.

— Туда идешь?

— Угу.

— Садись, подвезем...

С километр едут молча. Начинает моросить дождь. Кто-то из бойцов надевает Борьке на голову вылинялую. тяжелую от пота пилотку.

— Вот и ты, сынок, теперь солдат.

А высоко в небе, за сизой дождевой мутью, тревожно гудят самолеты, и где-то сзади, почти рядом, гремит артиллерийская канонада...

— Пятнадцать лет,— вслух произнес Тимонин.

Да, пятнадцать лет минуло с того дня, как ему надели солдатскую пилотку. Он так и остался в приютившем его полку, в нем вырос, возмужал, нашел свой путь в жизни...

Нашел ли?..

Разве мог он предположить, что так скоро ему придется ломать жизнь, как неверно сросшуюся кость? Неужели эти пятнадцать лет пролетели даром? Да, он узнал цену многим вещам, хорошо понял, почем фунт лиха. Он научился рывком выскакивать из полутораметрового окопа, подрывать танк связкой гранат, на плащ-палатке вытаскивать из-под огня раненого товарища, пить воду из мутной, чуть затянутой тонким хрустящим ледком лужи. Он может заставить «заговорить» вражеского снайпера, чтобы на вспышку дымка из его винтовки мгновенно ответить метким выстрелом. Он умеет поднимать роту в атаку, если даже на самом бруствере окопа всплескивают фонтаны пыли от пуль...

Но так и не определился, выходит, его жизненный путь. Думалось, прочно сидел в седле, а качнуло на крутом повороте, и оказался сброшенным на землю. Куда же теперь? Опять в кузницу к Никифору Ильичу? Но где она сейчас, эта кузница, и жив ли хромой кузнец? Вот бы с кем посоветоваться. Он непременно подбодрил бы своим обычным:

— Ты, паря, держись... едрена-корень...

Тимонин ясно представил себе склонившегося у наковальни Никифора Ильича: в руке у кузнеца тоненько позванивает молоток, при каждом ударе старчески скрипит деревяшка... Вспомнилось это, и на лице Бориса появилась ласковая улыбка, согнавшая со лба морщины. Озабоченность проходила. Стало как-то легче на душе, он почувствовал это почти физически. «Ничего,— говорил его повеселевший вид, — мы еще повоюем. Ведь жизнь—дьявольски интересная штука!..»

Борис решительно оттолкнулся от перил, снял фуражку и, заложив руки за спину, зашагал по набережной Слабый ветерок трепал его мягкие, как у ребенка, светло-русые волосы, шептался с кленами в тенистых аллеях А рядом, внизу, беспокоилась река. Но шумела она теперь по-другому: волны, заигрывая с прибрежной галькой, плескались радостно и говорливо, будто хотели поведать берегам и людям все мелодии, которые успели подслушать, протекая по землям разных народов...

Глава 11 ОДНОПОЛЧАНЕ

На мосту Борис почувствовал, как уже накалилось утро: от асфальта несло жаром, хотя его совсем недавно полили водой, и кое-где паром дышали лужи. Он свернул в сквер направо.

Пахнуло прохладой. Искрилась на солнце только что выкупанная огромная ваза, слепленная из грунта искусными руками городских цветоводов, а окружавшие ее ровными рядками нежные растеньица хлопотливо покачивали голубыми, красными, желтыми, нежно-розовыми бархатистыми косыночками-цветочками; убегали вдаль стройные линии низко подстриженной сирени и каких-то плотных кудрявых кустиков с темно-зелеными маслянистыми листочками.

Тимонин невольно залюбовался и необычной, сооруженной из цветов, словно увитой ярким ковром, вазой, и крутой каменной лестницей, сбегающей к реке, и тенистой аллеей, затянутой развесистыми кленами. Ему все больше нравился город, по-южному шумный, цветастый от ярких женских нарядов и сочной зелени, которой были забиты все улицы и переулки, все сколько-нибудь свободные от новостроек клочки земли. Он шел по аллее, с наслаждением вдыхая терпкий аромат зелени с легким привкусом нефти, и совсем неожиданно услышал удивленный голос:

— Товарищ старший лейтенант!.. Товарищ Тимонин!..

Борис обернулся. От фонтана, прыгая через две ступеньки, по лестнице бежал молодцеватый милиционер. Что-то очень знакомое было в его невысокой плотной, будто из одних мускулов собранной, фигуре, где-то встречалось это розовощекое лицо с облупившимся мясистым носом, эти выгоревшие на солнце редкие брови и белесые ресницы, эта щедрая, до ушей, улыбка...

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант,— лихо козырнул запыхавшийся милиционер. — Узнаете?

— Ба! — радостно воскликнул Тимонин,—Степан Гаврюшкин! Здорово, ротный комсорг! — Он сгреб в объятия своего однополчанина и принялся,хлопать его по спине, приговаривая: — Вот так встреча! А ты все такой же франт, удалой пехотинец... Каким ветром сюда?

— Да так вот, — улыбнулся Степан. — Случай привел...

— Ну-ну, рассказывай.— Борис нетерпеливо тронул Гаврюшкина за рукав. Ему очень хотелось узнать, как его бывший подчиненный устраивал свою жизнь после армии, чтобы посоветоваться, ведь однополчане — все равно что побратимы.

— Не знаю, с чего начать...

— Обожди,— перебил Тимонин.— Давай присядем, в ногах даже у пехотинца правды нет.

Они выбрали пустовавшую скамейку, сели. Тимонин вынул портсигар, протянул Гаврюшкину.

— Закуривай, сержант милиции.

— Спасибо, не курю.

— Молодец! — похвалил Борис, зажигая спичку.

Степан положил ногу на ногу, поправил начищенный до глянца сапог и, нагнув голову, заговорил:

— Вот и вы, товарищ старший лейтенант, смеетесь, что я в милиции служу...

— Да что ты! — поспешно сказал Тимонин.— Откуда ты взял?

— Когда мы уезжали из полка, вы на прощанье хорошо сказали: «У нас нет должностей красивых и некрасивых...»

Тимонин почувствовал, что краснеет. Он опустил голову и занялся папиросой. А Степан продолжал все тем же, чуть обиженным, голосом:

— Но увидел другое. Когда надел милицейскую форму, знакомые стали избегать меня. А встретят — ухмыляются с этакой ехидцей, будто говоря: «Что ж ты. парень, от работы в милицию спрятался, в государственный карман сел? Нашел теплое местечко?» И торопятся поскорее уйти, бросают на ходу: «Пакеда, сержант милиции...»

Последние слова Тимонин принял в свой адрес и виновато произнес:

— Я ничего... без умысла... А меня... того... в милицию тоже...

Гаврюшкин удивленно взглянул на Тимонина, потом, поняв смысл сказанного, радостно заулыбался, заерзал на скамейке:

— Вы — к нам?! И молчите? Это ж замечательно, товарищ старший лейтенант! — Он хлопнул ладонью себя по колену, неуловимым движением сдвинул фуражку на затылок и стал вдруг прежним лихим пулеметчиком, которого знала не только третья стрелковая рота, но и весь полк. — Ей-богу, не пожалеете. Милиция — важнейшее дело. Она вроде контрольно-пропускного пункта. Но проверяют здесь не документы, а человеческие души. И если душа с червоточиной, ее хорошенько скоблят... Поверьте, замечательное это дело — очищать человеческие души.

— Философствуешь,— улыбнулся Тимонин.

— Жизнь научила,— просто сказал Степан и резко поднялся.— Одну минуточку, товарищ старший лейтенант. Вы пока покурите, а я займусь вот этим гражданином...

Борис огляделся, надеясь увидеть какого-нибудь развязного дебошира, которого должен успокоить милиционер. Но сквер был почти безлюден, лишь шагах в двадцати сидел на корточках белоголовый мальчишка в голубом матросском костюмчике и старательно засовывал под куст большой разноцветный мяч. К нему-то и направился Гаврюшкин.

— Ты как сюда попал, орел? — спросил Степан.

Мальчик повернул головку, поглядел на милиционера снизу вверх и опять занялся своим делом. Запихнув, наконец, мяч под куст, он встал, деловито отряхнул ручонки.

— Спрятал? — улыбаясь, снова спросил Степан.

— Да,—важно ответил малыш и направился к выходу из сквера.

— Постой, постой. А мяч кому оставляешь?

Мальчик остановился, серьезно посмотрел на милиционера и молча вернулся. Пока он доставал из-под куста свой мяч, Гаврюшкин повернулся к Тимонину;

— До нашей встречи я видел этого малыша в магазине напротив. Его мать стояла в очереди к кассе. А он наверное, сбежал. Сейчас я отведу его... Ну, достал? Вот теперь пойдем к маме. Тебя как зовут? Валерик? Молодец... А меня —дядя Степа, понял?

— А ты из книжки? — спросил мальчик.

— Почти что. Только, видишь, ростом укороченный, до светофора теперь не дотянусь...

Мальчик доверчиво улыбнулся и пошел рядом с милиционером. Они пошли через улицу, оживленно разговаривая. Степан внимательно следил за проезжающими автомашинами и предостерегающе помахивал рукой.

От магазина донесся радостно-взволнованный возглас.

— Валерка! Сыночек!..

Через минуту вернулся Гаврюшкин. В глазах у него, видимо, еще стоял белоголовый малыш: Степан мягко улыбался и молчал. Потом сел на скамейку, качнул головой, задумчиво проговорил:

— Красивое занятие — делать людям добро... Сейчас вот женщина за ребенка так благодарила, что даже неловко стало.— Он опять помолчал немного и повернулся к Тимонину:—А как там наш полк?

У Тимонина защемило сердце. Он сухо ответил:

— Поредел наш полк. Почти половина домой уехала...

— Да! — вдруг вспомнил Степан.— Извините, перебью. Я ведь на днях вашего дружка встретил здесь.

— Какого? — встрепенулся Тимонин.

— Старшину-сверхсрочника, что командира полка на «Победе» возил, помните? Вы с ним воевали, за границей были...

— Орлова? Никиту?

— Во-во! Его самого. Он меня с дежурства домой подвез. Опять на «Победе» ездит, возит какого-то директора фабрики. У него же, помните, три года назад несчастье случилось: жена ушла с годовалым ребенком, спуталась с каким-то проходимцем. Старшина демобилизовался. Работал на Алтае. Потом узнал, что бывшая его жена отравилась из-за того, что ее новый муж крупным преступником оказался. Старшина кинулся разыскивать своего сына. Где только ни мотался. И вот нашел здесь, в детдоме. Теперь живут вдвоем. До смерти рад старшина...

— Не женат?

— Воздерживаюсь пока, говорит. Но я так понимаю: сыну мать нужна.

Тимонин зажег папиросу и, с наслаждением затягиваясь дымом, взволнованно проговорил:

— Да... ну, спасибо тебе, Степан. Хорошую ты мне новость рассказал. Значит, шофером директора фабрики?

Гаврюшкин рассмеялся:

— Я сегодня уже дважды «спасибо» заработал, значит, два добрых дела сделал. А день только начался. Не плохо, верно, товарищ старший лейтенант? А вы еще раздумываете: идти к нам или...

Степа« не договорил. Его внезапно перебили — рядом раздался строгий голос:

— Ах, вот она, моя милиция?!

Возле скамейки, опираясь на почерневший от времени, отполированный до блеска посох морщинистыми, со вздутыми жилами руками, стояла дебелая старуха. Седые волосы, несколькими прядями выпавшие из-под белого в крапинках платка, придавали ей воинственный, даже свирепый вид; выцветшие, бледно-голубые глаза под насупленными бровями метали искры. Казалось, она вот-вот поднимет вверх свой посох и начнет «разговаривать» им...

— Так вот где ты, блюститель порядка?! — зло повторила старуха, не меняя позы. — Сидишь и лясы точишь?

Гаврюшкин густо покраснел, даже на лбу у него проступили веснушки. Он поспешно встал, оправил китель и как-то растерянно, будто нашкодивший третьеклассник перед учительницей, залепетал:

— А что... что случилось... бабушка?

— Ты еще спрашиваешь? Посмотри, что у киоска творится. Какой-то хулиган скандал затеял, а он сидит тут, как... как...

Старуха не нашла подходящего сравнения и только гневно стукнула посохом. Степан поправил фуражку вежливо отдал честь и покорно проговорил:

Сейчас бегу, бабушка...

И действительно торопливо зашагал к выходу из сквера. Уже от арки обернулся и, махнув рукою, крикнул Тимонину:

— До встречи!

Старуха приняла это на свой счет, тряхнула посохом.

— Видеть тебя не хочу, окаянный!..

Гнев старой женщины оставил неприятный, тягостный осадок в душе Тимонина. Шевельнулась обида за Степана Гаврюшкина. Был ведь лучшим пулеметчиком в полку, а теперь... И на кой ляд он надел эту форму?

Тимонин выбросил погасшую папиросу, встал и быстро пошел через весь сквер. У него уже созрело решение. Он всего на минуту зайдет в управление милиции, увидит полковника Рогова и скажет только два слова. А потом — к Никите Орлову. Разыскать его надо во что бы то ни стало. Вот кто поможет, наверняка поможет своему однополчанину...

Глава 12 „А ВАШЕЙ ВИНЫ НЕТ?“

Вернувшись в свой кабинет, капитан Байдалов сразу же хотел сообщить Гаевому, что их план утвержден начальником уголовного розыска. Он было взялся за телефонную трубку, но раздумал. Вспомнились слова, сказанные полковником Роговым: «Плохо, капитан, мы заботимся о своих товарищах...»

Да, плохо. Что он знает о Гаевом? Почти ничего, хотя работают они вместе много лет. Вчера ночевал в кабинете. Почему? Что у него случилось? Дома нелады? С женой поругался? Кстати, как ее зовут? Кажется, Ларисой. Высокая, худая и красивая. Как-то в клубе однажды Гаевой познакомил. Перебросились несколькими словами. А худые, говорят, злые... Она вторая у него. От первой жены дочка. Худенькая, в очках, играет на скрипке. Гаевой здорово поседел. А где его первая жена? Кажется, умерла или погибла не то на войне, не то в какой-то авария. Вот и поседел.

Как ни напрягал память Байдалов, но вспомнить подробности из жизни Гаевого не мог. Ему просто нечего было вспоминать, он их не знал. Ведь он встречался с ним только на службе. Сначала называл официально — старший лейтенант, а потом — Илья Андреевич. И ни разу не назвал его по-дружески Ильей, Илюшкой. А ведь они — одногодки, сколько раз бывали вместе в крутых переделках.

Байдалов злился. Он злился на себя за то, что смотрел на товарищей через служебную призму и видел только одно — служебные показатели. Он ругал себя за то, что оказался одним из тех людей, которые за делами часто забывают, что они прежде всего люди.

Эти самокритичные мысли Байдалова прервал телефонный звонок. Дежурный из бюро пропусков напомнил:

— К вам на прием просится гражданин Шапочка...

— Пусть войдет.

Ждать пришлось недолго. Сидор Лукич вошел без стука, но вспомнив, что в этом кабинете хозяин — не он, смущенно пробормотал, тяжело дыша:

— Извините, что нарушил этикет... Фу! Ну и высоко же вы забрались.

— Здравствуйте,— первым поздоровался Байдалов и показал на кресло, приглашая сесть.

— Добрый день... виноват... утро доброе!—Сидор Лукич запутался и полез в карман за платком. Лицо у него обрюзгло, маленькие глаза ввалились.

— Меня просили вчера зайти сюда,— добавил он.— Это восемьдесят пятая комната?

— Вы не ошиблись. И о вашем визите мне доложили.

— Вы скажите, пожалуйста, где же мой шофер? Он... арестован?

— Это важно?

— А как же. Он уехал самовольно и должен ответить за свою вину...

— Он убит.

Как удар, прозвучали эти слова капитана. Сидор Лукич резко подался вперед, прижимая к груди смятую соломенную шляпу. Вид у него был растерянный, руки тряслись. Чтобы скрыть волнение, он поглубже сел в кресло, словно затиснулся в угол, и уцепился руками за подлокотники. Смятая шляпа упала на пол.

— Кто... его?

Вопрос остался без ответа. Байдалов, выждав, пока Шапочка успокоится, спросил:

— Что вы знаете о нем?

Сидор Лукич вытер потное лицо платком и начал:

— Шофера моего звали Никитой Орловым. Он принят на работу в прошлом году. Ничего плохого я за ним не замечал. Родители у него... гм. гм... простите, не помню... Это надо посмотреть по анкете. Своей семьи он, как будто, не имел, хотя о каком-то мальчонке вспоминал, говорил, устроил в детсад... Можно посмотреть по анкете...

— Где Орлов был тридцать первого мая?

«День рождения жены»,— пронеслось в мозгу Шапочки. Он тут же отогнал посторонние мысли и ответил:

— Работал. С восьми часов утра.

— Весь день?

Шапочка замялся. Ему не хотелось говорить об именинах Элеоноры Кузьминишны.

— Да... нет... до обеда.

— А когда он поехал за вашими гостями?

Сидор Лукич вздрогнул, словно уличенный в чем-то нехорошем, и виновато посмотрел на капитана. Он понял, что скрыть ничего не удастся: милиции все известно.

— Ах, да... За гостями... В два часа я его послал. Небольшой, знаете, вечерок в семейном кругу. Именины... Супруга, понимаете, настояла. Не смог отказать, как же — женщина... И чего только мы не делаем для них... Хе-хе. Ну и засиделись...

— Гостей вы отправили в такси?

— Так точно, в такси...

«Сейчас спросит, почему оплату произвел из директорского фонда», — холодея, подумал Шапочка.

— А ваша машина где была?

«Пронесло», — облегченно вздохнул Шапочка и поспешил ответить:

— В гараже... Нет, нет... Позвольте, я вспомню...— Шапочка уже не вытирал обильно струившийся пот. Красный, разморенный, он ерзал в кресле, обмахиваясь платком.

— В тот день вы проверяли, вернулась ли машина в гараж?

— Выпустил из виду...

— А проверяете вообще?

— Н-,нет... я доверяю шоферу.

Байдалов сделал отметку в своем блокноте и в упор спросил:

— Ваш Орлов «королевать» ездил?

Шапочка заерзал в кресле:

— Н-не могу знать... Хотя такая привычка в последнее время у него появилась...

— Вы его к этому приучили. Вашей бесконтрольностью. Вы приезжали утром на работу, а потом отпускали шофера в распоряжение Элеоноры Кузьминишны на весь день. И никогда не проверяли, где онбывает... Теперь вот человека не стало. А вашей вины здесь нет?..

Сидор Лукич сжался. Маленькие, заплывшие жиром глазки его суетливо перебегали с одного предмета на другой. Он молчал.

Байдалов переменил тему разговора:

— Вчера на место происшествия вас привозил на шоколадной «Победе» парень с усиками. Это ваш новый шофер?

— А?.. Да, да... .нет, нет... Это мой заместитель... Анатолий Крейцер.

— Он был вашим гостем?

— Разумеется, но недолго побыл. В десять вечера уехал, сославшись на головную боль. «Простыл», — говорит... — Шапочка ухмыльнулся, вспомнил подробность: — Даже калоши и кожаные перчатки надел, когда в машину садился. Я спросил: зачем? «Слушайте прогноз погоды,—говорит,—обещали дождь...» В самом деле, в тот день был дождь, и снова сегодня начинают собираться тучи...

— Где живет ваш Крейцер?

— Постоянного адреса нет. Впрочем, надо посмотреть анкетку... Живет на частных квартирах, часто меняет. Молодость, знаете, трудно, видимо, он уживается с несговорчивой хозяйкой... Хе-хе...

— Так... — протянул капитан, не обращая внимания на пошловатую шутку Шапочки. Он встал из-за стола и начал ходить по кабинету из угла в угол, как всегда делал, когда что-то усиленно обдумывал. — Квартиры часто меняет... А «Победа» у него чья?

— Собственная,— быстро ответил Сидор Лукич. — Папаша у него известный московский профессор, а дядя заведует каким-то главком...

— Папаша и дядя здесь ни при чем, — перебил Байдалов и, чуть подумав, добавил: — Да и Крейцер тоже. Не о нем речь...

Хлопнули открытые ставни, по кабинету метнулся ветер. В дверь просунул кудлатую голову оперуполномоченный Синицын.

— Срочное дело, Тимофеевич. Можно?

Байдалов кивнул головой и повернулся к Шапочке:

— Спасибо за беседу, Сидор Лукич. Пусть пока она останется между нами.

— Я постараюсь, — невпопад ответил Шапочка, поспешно поднял с пола свою шляпу и, вытирая платком красную шею, направился к выходу. Ему уступил дорогу Синицын и закрыл дверь.

— Ну, что у тебя? — Байдалов потянулся к столу за папиросой.

Толстый, губастый Синицын шариком подкатился к окну, захлопнул ставни, бормоча: «Сейчас дождь пойдет», потом торопливо заговорил:

— Ты вот что, Тимофеевич. Шпарь к комиссару немедленно. С вещдоками. Так распорядился шеф, он уже там. В разговоре с батей намекни, что Синицын, мол, закончил дело. Раскололся Вовостя. Последний раз допрашиваю. Ох, и прижал же я его!..

— Не рано докладывать?

— Да последний допрос, понимаешь. Запишу, дам расписаться — и точка.

— А если Вовостя завтра откажется от своих показаний?

— Неважно. Главное вовремя доложить начальству. Ты же помнишь, как на последнем совещании батя распекал меня за слишком долгие сроки расследования? Да и тебе, моему непосредственному начальнику, досталось... Теперь пусть он знает, что мы не лыком шиты, умеем проявлять оперативность. А с Вовостей все будет в ажуре. Ты только доложи. Между прочим. Ну, я побежал. Привет!

Синицын с шумом выкатился из кабинета, хлопнув дверью. Байдалов молча посмотрел ему вслед, тщательно растер окурок в пепельнице. Синицына он недолюбливал, но почему-то не мог возразить его откровенно рваческим рассуждениям. Может, тому причиной — их давняя совместная работа, а может, в характере Синицына были и его черточки...

Глава 13 ДЫХАНИЕ ФРОНТА

Управление милиции находилось в тупичке улицы Дзержинского. Рядом громыхают стройки, а здесь тихо. Доносится слабый шум реки; кажется, его поглощает угрюмое четырехэтажное здание с нависшими над входом полукруглыми железными балконами. У дверей — милиционер. Он отдает честь подошедшему Тимонину.

— К дежурному можно?

— Пройдите, товарищ старший лейтенант, налево вторая дверь.

Тимонин входит в здание. Здесь прохладно, полумрак. Вниз ведет каменная лестница в несколько ступенек, а затем вьется вверх. Напротив входа — увитый красным бархатом бюст Ленина, вокруг него — цветы. Увидев знакомый с детства профиль вождя, Борис почувствовал себя увереннее, стал строже. Он поправил фуражку, подтянулся, хотел постучать, но дверь вдруг открылась: вышли два милиционера. Борис посторонился, потом шагнул в комнату.

— Здравия желаю, — поздоровался он, привычно касаясь пальцами козырька фуражки.

— Здравствуйте,— кивнул головой дежурный — высокий, сухой и бледный майор в милицейском кителе, перехлестнутом портупеей. Он склонился над столом, держа в каждой руке по телефонной трубке. За другим столом, приставленным рядом, сидел грузный мужчина в желтой тенниске и что-то писал.

— Возьми, Толя, — подал ему телефонную трубку майор. Он жестом показал Тимонину на обитый черным дермантином диван, приглашая садиться, и заговорил со своим далеким собеседником: — Да вы не волнуйтесь, товарищ... Спокойнее. Вот так... Вы где живете? На Трудовой? Заявление написали? Занесите его к нам. А еще лучше — в отдел милиции вашего района. Береговая улица, восемь. Туда вам ближе. Пожалуйста.

Майор положил трубку, повернулся к Тимонину:

— Слушаю вас.

— Мне бы к полковнику Рогову попасть, — сказал Борис.

— По вызову?

— Просил зайти.

— Родственник? Знакомый?

— Сегодня познакомились.

Мужчина в желтой тенниске, видимо, помощник дежурного, вставил:

— Полковник просил сообщить ему, когда придет офицер... — Он посмотрел на стол, где, наверное, было записано. — Вы — Тимонин?

— Так точно.

— Удостоверение при вас? — поинтересовался майор.

Тимонин улыбнулся:

— Сдал в части. Вот только проходное свидетельство...

— Ага, понятно, — весело сказал дежурный.—Значит, к Василию Вакуловичу на пополнение. Это на него похоже: он всегда подбирает себе самые надежные кадры — из военных... Обождите секунду, сейчас мы его разыщем.

Майор принялся звонить. Телефон молчал. Дежурный снова набрал номер:

— Коля, Рогов у бати? Да? Кто еще у него? Байдалов? Да тут пришел один армейский офицер... Да, да. Тимонин. Ты уже знаешь? Есть!

Майор повесил трубку.

— Пройдите на третий этаж, — сказал он Тимонину,— в шестьдесят девятую комнату...

Снова зазвонил телефон.

— Дежурный управления милиции майор Иванцов...

Закрывая за собой дверь, Тимонин расслышал:

— Адрес?.. Гараж? Машину! Срочно...

Тимонин поднимался по ступенькам лестницы, и его все больше охватывало волнение, какое-то знакомое, трепетное, привычное. Он не боялся, нет. Новая обстановка не пугала, а, наоборот, порождала такое чувство, будто он после длительного отсутствия возвращался в свой полк. И это сказанное дежурным «батя», так знакомое по армии, и та осведомленность многих людей о его приходе, и бесшумно снующие по коридорам офицеры, их четкие, вполслова, разговоры, и торопливый перезвон телефонов, приглушенный треск пишущих машинок — все это напоминало армейский штаб перед наступлением или накануне больших военных учений. Борису казалось, что идет он сейчас за получением боевого приказа...

Шестьдесят девятая комната. Письменный стол, заставленный телефонами, несколько стульев у стены, широкий диван с резной спинкой, трюмо, стоящая в углу вешалка. Сбоку — обитая кожей дверь. За столом сидит лейтенант в голубой форменной рубашке с галстуком. Он чинит карандаши, тщательно, на бумажку, стряхивая стружки.

— Меня направили сюда... — заговорил Тимонин.

Лейтенант на мгновение поднял голову, коротко сказал:

— Заходите. — И кивнул в сторону обитых кожей дверей.

В комнате, куда вошел Тимонин, висела густая пелена табачного дыма, несмотря на открытые настежь окна. У дальнего конца длинного, покрытого зеленым сукном стола негромко разговаривали трое. В одном из них, стоящем у окна, Борис узнал Рогова.

— Разрешите?

Сидевший за столом собеседник Рогова повернулся. Борис увидел у него на плечах генеральские погоны. «Начальник управления», — догадался он.

— Товарищ Тимонин? — спросил генерал.

—Так точно.

— Присядьте, — он жестом показал на ближайший стул у стола. — Мы сейчас закончим.

— Да мне, собственно, пару слов сказать... — начал было Тимонин.

— Хорошо, хорошо. Одну минутку. — Генерал повернулся к своим собеседникам. — Что еще?

Заговорил плотный, широкоскулый мужчина в светло-коричневой гимнастерке довоенного покроя:

— Заднее сиденье серой «Победы» оказалось в коричневых пятнах. Похоже, что это кровь. Но ни гильз, ни следов борьбы в машине не обнаружено. Нашли вот эту штучку. Она, я думаю, принадлежала преступнику.

— Зажигалка?

— Да. Теперь мы узнаем, чья она. Кстати, товарищ комиссар, на ней есть надпись.

Тимонин отметил про себя понравившееся ему обращение «товарищ комиссар» и с интересом посмотрел на начальника управления.

Комиссар вынул изо рта папиросу, которую непрерывно курил, надел очки и, присмотревшись к надписи на медной зажигалке, прочитал:

— «Т. Б. М. Прага».

Тимонин вздрогнул и резко наклонился через стол. Комиссар заметил:

— Интересуетесь? Посмотрите.

Борис держал в руках теплую зажигалку, а в груди у него что-то словно оборвалось — стало тревожно и жарко. Откуда? Почему здесь? Нашли, говорят, в какой-то машине? Тимонин с удивлением взглянул на комиссара, полковника Рогова, облизал ставшие сухими губы и медленно проговорил:

— Это моя зажигалка...

— Ваша? — очень спокойно переспросил комиссар и с легкой недоверчивой усмешкой посмотрел на своих подчиненных.

Мужчина в гимнастерке натянуто улыбнулся и покраснел.

— Да, моя, — твердо сказал Тимонин, протягивая начальнику управления зажигалку. — Еще с войны. Память о Праге. Там же и подписал перочинным ножом «Т. Б. М.» Это мои инициалы: Тимонин Борис Михайлович.

Комиссар закурил новую папиросу, хотя прежняя еще дымилась в пепельнице.

— Ну, что скажете, капитан Байдалов? спросил он.

Мужчина в гимнастерке пожал плечами, потом подо шел ближе к столу.

— Разрешите задать вопрос старшему лейтенанту.

— Пожалуйста.

Байдалов повернулся к Тимонину:

— Скажите, каким образом ваша зажигалка лопала в автомашину... — голос его приобретал металлический оттенок. Он сделал внушительную паузу, — ...в которой совершено убийство?

— Убийство?!

Тимонин был поражен. Впервые после фронта ему пришлось услышать это страшное слово. Может, так случилось потому, что он все время служил в отдаленных военных гарнизонах и, занятый ротными заботами, не всегда был в курсе «гражданских» дел. С трудом верилось, что вот сейчас, когда над городом сияет ласковое солнце, чьи-то кровавые руки замахиваются на самое святое — человеческую жизнь. Борис почувствовал, что его коснулось дыхание фронтовых будней, по казалось: сидит он с друзьями в только что отбитой  врага траншее и со скорбью отмечает тех, кто сложил голову в сегодняшнем жарком бою...

Молчание затянулось. Первым это понял Тимонин поднял голову. В упор встретились три пары глаз. В голове мелькнуло: «Подозревают?!» От этой нелепой мысли стало неприятно и обидно. Борис торопливо я как-то чересчур сердито заговорил:

— Зажигалку я подарил своему другу...

Байдалов прищурился:

— Какому?

Слишком самоуверенными, даже нахальными показались Борису его коричневые, под цвет гимнастерки, глаза. И он ответил, глядя прямо в эти холодные, как пистолетное дуло, зрачки:

— Фронтовому...— и, помолчав, добавил:—Старшине Никите Орлову...

Глаза Байдалова мгновенно вспыхнули не то от радости, не то от удивления.

— Орлову?! — выкрикнул он.

В голосе его послышалась тревога. Борис насторожился, встал:

— С ним что-нибудь стряслось?

Байдалов смутился и виновато посмотрел на начальника управления. Тот спрятал лицо за сизой тучкой дыма и сквозь нее проговорил:

— Да. И очень серьезное.

— Эта автомашина, о которой здесь говорили, его? — холодея от ужаса, тихо спросил Тимонин.

Ему никто не ответил, ,но по тягостному молчанию Борис понял, что угадал.

— Значит, он убит? — снова спросил он.

И опять не получил ответа. Комиссар ткнул окурок в переполненную пепельницу, встал, подошел к Тимонину.

— Помогите нам найти его, — попросил он. — У вас ведь свободное время есть. И в лицо вы Орлова знаете.

— Я... пожалуйста... но...

— Поработаете денек-два с капитаном Байдаловым Он введет вас в курс дела. Согласны?

— Да... конечно...

— Ну, вот и договорились. До свидания.

Комиссар пожал Борису руку своими тонкими и длинными, как у музыканта, сильными пальцами. Уже за дверью Тимонин вспомнил, что собственно, приходил-то он сюда не за получением задания, а лишь сказать два слова. Какие? Он не мог вспомнить этих слов. Все мысли смешались. Но одна назойливо стучала в мозгу: «Нет Никиты Орлова...» Нет больше лихого разведчика, спасшего жизнь Тимонину в последний день войны...

Глава 14 РЫБАЛКА — ОТДЫХ?

Саша Рыбочкин, насвистывая веселую песенку из кинофильма, заканчивал подшивать материалы проведенных криминалистических исследований. Он радовался, что вся работа закончена им раньше установленного срока и на запросы, которые он рассылал в другие области, своевременно получены ответы. Такая оперативность — неплохое начало для молодого специалиста.

Лейтенант Рыбочкин совсем недавно закончил Ростовский юридический институт и по путевке направлен сюда. Мать все время твердила отцу, пока Саша сдавал госэкзамены:

— Ты бы хоть что-нибудь сделал для своего сына, один ведь он у нас...

— Вот-те на! — удивлялся тот. — Парня, можно сказать, уже в люди вывел, высшее образование дал, а ты говоришь, ничего не сделал.

— Не ты образование дал — государство.

— А я разве не государство?

— Эк, — отмахнулась мать, — опять политику гнешь... Вот пошлют Сашеньку по разнарядке ихней за тридевять земель, что тогда?

— Сейчас, мать, нет таких земель, где бы люди не жили. И наш проживет, если голову на плечах имеет.

— Другие как-то делают, что дети при них остаются...

— Не хочу я ничего делать! — сердился отец. — И ты меня на подлости не агитируй...

Он недовольно отставлял стакан недопитого чая и, одевшись, торопился уйти на завод, где работал мастером. Мать, подавая ему сумку с едой, с надеждой в голосе просила:

— Ты не сердись, отец. Ведь один же сын-то... Может, пристроишь к себе на завод. «Ростсельмашу» всегда люди нужны.

— У нас нет юридического цеха,— бросал на ходу мастер.— А в машинах, окромя своего мотоцикла, он ничего не смыслит. И вообще, мать, не надо об этом...

После экзаменов Саша пришел домой возбужденный, радостный. Он ворвался в комнату и крикнул вышедшей из кухни матери:

— Ура, мама! Еду на Северный Кавказ!

— И чего радуешься-то? Один-одинешенек ведь будешь.

— Ну и что же? — ничуть не смутился Саша.— Пока один. Потом обживусь, и вы приедете. Верно?

— Бросить Ростов? Свой дом? — всплеснула руками мать.— И не выдумывай. Здесь родились, здесь и век доживать будем. Так-то...

А отец поддержал Сашу, похвалил за принятое решение ехать на Северный Кавказ.

 — Главное, сынок, жизнь узнаешь. С ней человеку надо встречаться один на один. Она строгая учительница, таких уроков преподаст, что ни в одном институте не встретишь. Поезжай. Это совсем рядом...

Так Саша оказался в Грозном. Молодого специалиста, прошедшего практический курс судебной фотографии, усвоившего криминалистику, назначили экспертом научно-технического отдела. Потекли дни напряженной работы: стремительные выезды на места происшествий, кропотливые поиски едва различимых следов преступников, тщательные анализы — и всюду снимки, снимки, снимки...

Саша работал, не зная усталости. Ему хотелось сделать что-то такое, что оказалось бы решающим в изобличении матерого преступника. Такие мечты лелеял каждый молодой работник милиции. Но они не всегда и не так скоро сбывались. Саша тоже не находил пока ничего «такого» и часами корпел над своими исследованиями.

В дверь постучали.

— Войдите,— солидно ответил Саша, но, увидев входившего следователя Гаевого, растопил свою солидность в радостной улыбке.

Саше нравится круглое, изрытое оспой, лицо Гаевого с широкими черными бровями, добродушные, заплетенные морщинками, глаза. Он всегда сосредоточенный, серьезный. Кажется, что старший лейтенант хмурый, нелюдимый человек. Но это лишь первое впечатление. Стоит только Илье Андреевичу хоть на минуту забыть о служебных делах, как он становится общительным, разговорчивым, неутомимым собеседником. И тогда на его лице непрерывно играет улыбка. Он любит незлобно посмеяться над промахами товарища, но всегда поддержит его в трудную минуту.

Гаевой с объемистой папкой в руках, очень спешит.

— Ты готов, Саша?

— Так точно! — весело отозвался лейтенант.— Задание выполнено досрочно!

— Не потому ли дождь пошел? — пошутил следователь.

— Ну, что вы, Илья Андреевич,— надул губы Саша и недовольно посмотрел в окно, по стеклам которого текли дождевые ручейки.

— Шучу, шучу, Саша. Молодец. Пошли на доклад...

В кабинете Байдалов был не один. У раскрытого окна, задумчиво глядя на потонувший в дождевой мгле го род, стоял высокий русоволосый армейский офицер. На скрип двери не обернулся.

Гаевой с порога спросил:

— Не помешали?

— Заходите, заходите,— быстро сказал Байдалов.— Мы вас ждем.

Теперь повернулся и офицер. Внимательный, как бы ощупывающий, взгляд голубых грустных глаз. Между сдвинутыми к переносице бровями упрямая поперечная складка.

«У него горе»,— подумал Гаевой.

— Познакомьтесь товарищи,— поднялся из-за стола Байдалов,— будем работать вместе. Старший лейтенант у нас как бы временно прикомандированный.

Офицер шагнул от окна, протянул крупную загорелую руку и по-армейски представился:

— Старший лейтенант Тимонин.

— Гаевой.

— Саша,— назвался Рыбочкин, всовывая свою сухую ладонь в широченную лапищу офицера. — Ой! — вдруг вскрикнул он и, дуя на слипшиеся, побелевшие пальцы, улыбнулся:—Между прочим, руки мне очень нужны...

— Извините,— покраснел Тимонин.

Байдалов закрыл окно. Шум дождя как бы отодвинулся, стал глухим и далеким.

— Присаживайтесь, товарищи. Приступим к делу.

От Гаевого не ускользнуло явное желание Байдалова порисоваться перед новым товарищем: за капитаном водился такой грех, он всегда старался показаться в таких случаях чересчур деловым, решительным и твердым.

— Докладывайте, Илья Андреевич. — Байдалов уселся на подоконник, расстегнул воротник гимнастерки. Своим независимым видом он подчеркивал, что здесь является старшим.

— Исследования все проведены, Алексей Тимофеевич,— сказал Гаевой.— Лейтенант Рыбочкин постарался.

У Саши порозовели уши. Он незаметно потянул следователя за китель, когда тот усаживался рядом с ним за стол и раскрывал свою пухлую папку. Илья Андреевич проговорил ему вполголоса:

— Не забывай, Саша, что у меня китель белый, а у тебя пальцы могут быть в проявителе...

Сашины уши стали пунцовыми, и он по-мальчишески ответил:

— Я нечаянно...

— Что, что? — отозвался от окна Байдалов.

— Исследования закончены,— повторил Гаевой, пряча лукавую улыбку, предназначенную только для Саши, лишь крошечные искорки ее запутались в густых морщинках у глаз.

— Хорошо. Давайте продолжим наш разговор...

Тут Байдалов, взглянув на стоявшего в углу Тимонина, вспомнил разговор в кабинете начальника управления и добавил:

— Кстати, хозяин зажигалки, найденной нами в машине, вот... старший лейтенант Тимонин. Шофер Орлов — его близкий фронтовой друг...

«Так вот Почему горе у него в глазах»,—подумал Гаевой и тепло посмотрел на Тимонина. Ему понравилось, что старший лейтенант пришел в милицию, узнав о несчастье с другом. Вот так бы поступали все, а то ведь редко еще в милицию приходят люди, если с их товарищами случается беда. Гаевой все больше симпатизировал этому высокому русоволосому офицеру и, докладывая о проделанных исследованиях Байдалову, чаще смотрел на Тимонина, пристально, откровенно, в самое дно его голубых доверчивых глаз.

— Гильза,— Илья Андреевич откашлялся,— что найдена в буфете, как мы и предполагали, — от пистолета «ТТ». Мы проверили по своей гильзотеке: подобных нет. У соседей—тоже. На вырезанных из сиденья машины кусочках материала обнаружена кровь третьей группы...

— Это уже известно,— вставил Байдалов.

Гаевой не обратил внимания на эту реплику. Он повторял для Тимонина, чтобы сразу ввести его в курс дела:

— Никита Орлов зарегистрирован на станции переливания крови, у него такая же группа...

— А что ответил на наш запрос научно-исследовательский институт? — перебил Байдалов, вставая с подоконника.

— Оттуда сообщили, что грязь на нижней части автомашины извлечена из глубины около полутора тысяч метров.

— Надо осмотреть местность вокруг всех буровых вышек.

— Я уже послал ориентировки начальникам районных отделений милиции. Они начали прочесывать местность.

— А что показал отпечаток следа на стекле, лейтенант Рыбочкин?

— Ничего, товарищ капитан,— бойко заговорил Саша, потом поправился: — То есть... преступник был в перчатках.

— В каких?

— Кожаных...

Байдалов внезапно вспомнил слова Шапочки: «Даже калоши и кожаные перчатки надел, когда в машину садился». В памяти вырисовалось холеное лицо Крейцера с узенькими стрелочками усов на верхней губе. «Что это? — подумал капитан.— Простое совпадение или...» Но вслух высказывать свои подозрения пока не стал.

— Так,— Байдалов прошелся по кабинету.

Помолчали. За окном по-прежнему глухо шумел дождь. Над самой крышей прогрохотал гром.

— А что нам известно о Никите Орлове?

— Я был в доме, где он жил,— сказал Гаевой.— Квартира его на замке. Ключ у соседа-старика. Орлов всегда ему оставлял, часто к нему заходил, просто так, поговорить. Теперь вот его нет, и заскучал старик. Хвалит Орлова. Только, говорит, в последнее время начал портиться, деньги прирабатывал на стороне, «калымил» на директорской машине... Старик разговорчивый. Но я торопился и попросил рассказать, в чем был одет Никита, когда последний раз уходил из дома. Он ответил, что Орлов всегда ходил на работу в голубой клетчатой рубашке и черных брюках. Невестка старика добавила: «Рубашка штапельная, брюки шевиотовые, а на руке часы с черным циферблатом...»

— «Родина»,— сказал Тимонин. Все посмотрели на него. Он пояснил:

— Марка часов у Никиты — «Родина». Подарок командира полка.

— Запишите, Илья Андреевич.

— Хорошо,— кивнул Гаевой и продолжил: — Точно так же обрисовала Орлова и заправщица бензоколонки, у которой он в тот день около часу дня взял две канистры бензина. В гараже я осмотрел путевые листы. Орлову выписан новый. В корешке значится, что по спидометру его «Победа» прошла 16 403 километра.

— А при осмотре на Загородной уже было 16 522.— Байдалов взялся за карандаш.— Где же он наездил еще 119 километров?

— Я занимался этой арифметикой, Алексей Тимофеевич. Орлов трижды ездил за гостями Шапочки, потом к буфету. По подсчетам, которые я проделал с помощью нашего «газика», получилось, что Орлов по городу наездил всего четырнадцать километров. Остается выяснить, как набежало еще сто пять.

— Мы можем лишь догадываться, что эти сто пять километров машина прошла по тем местам, где есть пшеничные поля, кустарники, канавы, по которым стекает порода из пробуренных скважин.

— Да, — задумчиво произнес Гаевой, наблюдая за Байдаловым, который тщательно засовывал спичкой кусочек ваты в мундштук папиросы. — Но куда она двигалась и зачем? Кто заставил шофера гнать «Победу» на предельной скорости, да еще на подъем? Накипь на моторе говорит об огромной нагрузке...

Байдалов посмотрел на следователя, остановил взгляд на его небритых щеках. Он только сейчас увидел, как осунулся и похудел Гаевой: у него резко выдавались заострившиеся скулы, яснее виднелись рябинки на лице, под глазами обозначались синеватые круги Капитан перевел взгляд на эксперта. Тот внимательно прислушивался к рассуждениям старших, опытных товарищей. Начищенный, подтянутый, он выглядел щеголевато, но и сквозь его щегольство проглядывала усталость, на бледном лице лихорадочно поблескивали черные глаза.

«Небольшую передышку надо сделать»,—подумал Байдалов и, поднявшись из-за стола, сказал:

— На эти вопросы мы в ближайшие дни найдем ответ. Задача сложная. Решать ее надо со свежей головой. Поэтому предлагаю, друзья, побродить по городу...

У Гаевого чуть двинулись вверх брови. Он скосил глаза на капитана: «Что это с ним? Никогда раньше не предлагал ничего подобного...»

— Просто побродить по городу,— повторил капитан, ни на кого не глядя. Он думал сейчас об упреке, высказанном полковником Роговым, и хотел исправить ошибку в своих отношениях с Гаевым.

Это предложение больше всех понравилось лейтенанту Рыбочкину. Он чуть не подпрыгнул от радости, но вовремя вспомнил, что все-таки лейтенант, и сдержался. А потом в его отчаянную голову пришла блестящая идея:

— А если на рыбалку? Дождик кончается, а после него клев замечательный.

Словно в подтверждение этих слов за окном посветлело и где-то вдалеке незлобно воркотнул гром.

— Это чудесно,— одобрил Байдалов.— Как вы думаете?

— Я с удовольствием, но...— Гаевой выразительно погладил свой щетинистый подбородок.

— Разумеется, сначала в парикмахерскую, а то еще рыбу напугаем.

— Я приготовлю рыболовные снасти,— вызвался лейтенант, направляясь к двери.

— Давай, Саша. Только сними форму.

— Я мигом, у меня все здесь...

Байдалов запер ящики стола и повернулся к Тимонину:

— А вы с нами пойдете? Сегодня суббота, и уже три часа...

Тимонин поднял голову, поочередно посмотрел на Байдалова и Гаевого и вдруг спросил:

— А где же сын его?

— Вы о ком?

— О Никите. Сын у него есть, четыре года. Вдвоем живут...

— А жена?

Тимонин нахмурился, посерел лицом, буркнул:

— Нету.

— Вот беда какая,— растроганно проговорил Гаевой.— Жаль мальчишку. Что же делать?

— Искать надо,—сказал Тимонин, беря свою фуражку с подоконника.

— Верно.— Гаевой застегнул свою папку.— Я пойду с вами. Он, наверное, в детском саду, и там уже, небось, давно бьют тревогу. Вы обождите меня у выхода, я только положу документы... От рыбалки, Алексей Тимофеевич, я отказываюсь.

— Как хотите,— отозвался Байдалов. — Мы поедем с Сашей.

Следователь вышел. Тимонин задержался у двери, повернулся:

— Завтра-то когда приходить?

— Гражданский костюм у вас есть?

— Найдется.

— Хорошо. Мы вас разыщем, если понадобитесь...

Широко распахнулась дверь. В кабинет влетел взлохмаченный Синицын.

— К черту! — с порога закричал он, брызгая слюной.— Мое терпение кончилось! Я его, гада, все равно прижму!..

— Не поладил с Вовостей? — спросил Байдалов.

Синицын, точно бочонок, подкатился к тумбочке, где стоял графин с водой, схватил толстыми, короткими пальцами стакан. Между глотками воды продолжал говорить:

— А кто же еще!.. Он самый... подлец!..

Утолив жажду, повернулся и только сейчас заметил стоявшего у двери Тимонина.

— Это кто? Наш? — бесцеремонно спросил он.

— Наш.

— Значит, новая кадра. Порядочек! Наш шеф продолжает гнуть свою линию. Скоро в отделе будут все вояки. Один я сугубо штатский. Теперь он меня съест. А за Вовостю — с потрохами...

— Отказался?

— Начисто отказался, паршивец! Сначала все шло хорошо. Он согласился потянуть с собой три кражухи. Порядочек. У меня оставалась одна. Говорю ему — бери и эту, сделаю меньший срок. Тебе, дураку, червонец пахнет, а я оформлю на половину. А там — зачет, и через три года будешь дома...

— Хватит,— оборвал его Байдалов, направляясь к выходу.

В коридоре Синицын что-то пытался пояснить, но капитан отмахнулся от него, взял Тимонина за локоть, подвел к лестнице и торопливо попрощался:

До понедельника. Если ничего не случится раньше... Синицын, пошли со мною.

Они ушли по коридору дальше, а Борис стоял и думал: «О чем говорил этот толстый? Почему краж больше, а срок меньше?..»

                                                                                        *      *

                                                                                            *

Дождь кончился. Разноцветная радуга повисла в небе. Из-за туч выглянуло яркое солнце, и засверкали умытые оконные стекла, заблестел мокрый асфальт. Защебетали птицы.

Легко дышится после дождя. До предела наполненный озоном воздух пьянит голову.

Байдалов, Синицын и Рыбочкин торопливо шли по тротуару, вполголоса переговариваясь. Саша нес маленький чемоданчик. В нем — лески, крючки, нажива. Удилища рыболовы вырежут в прибрежных кустах, Саша несколько дней назад нашел хорошее местечко возле Старой Сунжи: там тихая заводь, клев такой, что только успевай забрасывать. Он обязательно поведет капитана туда. Жаль, Гаевого не будет, с ним лучше — легко и свободно, можно говорить о чем угодно. А капитан... Все-таки начальник отделения... Вот он за что-то отчитывает Синицына, и Саша из вежливости чуть приотстал. Доносятся обрывки фраз:

— Старые методы... молчал бы... понимать надо...

Байдалов сердился. Он знал Синицына давно и мог ожидать от него чего угодно, но сегодняшнее бесцеремонное вторжение в кабинет и потом откровение вывело его из себя.

— Хорошо, что был новичок... Да и вообще, бросать эти приемы нужно. Сгоришь ведь. Не те времена.

Синицын оправдывался:

— Погорячился я, Тимофеевич. Довел меня этот бандюга...

— Вовостю от тебя возьму.

— Я же хотел как лучше... Ведь раньше получалось. В прошлом месяце на девяносто пять процентов вытянули, а в этом были бы все сто...

— Не в этом дело...

— Нет, в этом! — загорячился Синицын.— С нас каждый день требуют: раскрываемость, раскрываемость... Вот и стараемся. Да и тебе выгодно, отделение всегда на первом месте. А ведь скоро шеф уйдет в отставку. Кто-то его должен заменить. Более опытного, чем ты, у нас нет. К тому же и показатели в отделении неплохие. Даешь выдвижение! Порядочек!..

— Ты уж наговоришь,— усмехнулся Байдалов, но возражать не стал. Он начал отходить. В голосе вновь зазвучали уверенные нотки.— Дело Вовости передашь в райотдел милиции по территориальности.

— Гениально! — воскликнул Синицын, беря капитана под руку.— Я давно говорю, что князю Ярославу досталось звание Мудрого потому, что ты не был его современником...

— Брось паясничать...

— Алексей Тимофеевич,— заговорил все время молчавший Саша,— давайте возьмем такси, а то в автобусе будет очень душно.

— Умные вещи говорит эксперт,— поддержал Синицын, обмахиваясь платком.— Я уже давно сварился.

— Предложение принимается,— сказал Байдалов,

Вышли на площадь у кинотеатра. Но как назло машины, опоясанные шашечками, проносились мимо, не останавливаясь.

— Тут мы, пожалуй, простоим до вечера,— начал сомневаться Синицын.— Давайте проситься на любую машину... Ага, есть! Вот идет такси с зеленым огоньком. Дуй навстречу, эксперт!..

— Не надо, Саша,— остановил лейтенанта Байдалов,— Слушай меня. Смотри: возле кинотеатра остановилась шоколадная «Победа». Быстрее к ней! Уговори шофера обязательно.

— Есть,— на ходу ответил Саша.

Шоколадная «Победа» уже разворачивалась. Саша встал перед нею, поднял руку. Машина скрипнула тормозами.

— За город подбросишь, парень?

—Некогда, спешу.

— Выручи, браток. Мы заплатим вдвойне.

— Сколько вас?

— Трое.

— Садитесь.

— Алексей Тимофеевич, пожалуйте в машину!

Саша с Синицыным расположились на заднем сиденье, Байдалов уселся рядом с шофером. Машина, фыркнув, понеслась по улице. В зеркале над ветровым стеклом капитан увидел часть лица шофера — маслянистые глаза с прищуром, ястребиный нос, черные усики — и подумал: «Интересно, что ты за птица, Крейцер?»

Краем глаза осматривая оранжевую кофту водителя, Байдалов, чуть повернувшись, протянул назад руку:

— Дай сигарету, Саша.

Рыбочкин удивленно взглянул на капитана — ведь все в управлении знают, что Саша не курит. Он не успел ответить, как Синицын быстро сунул в руку капитану папиросу.

А Байдалов не мог отвести взгляда от рук водителя в черных кожаных перчатках.

— Спичку дать? — спросил Синицын.

— Не надо, пожалуй, покурим на месте.

— Курите здесь, капитан,— промолвил Крейцер, улыбаясь одними глазами.— Вам разрешается.

— Спасибо,— ответил Байдалов и зажег спичку. Прикуривая, он собирался с мыслями. Неожиданная встреча с Крейцером почему-то взволновала его. Хотелось задать ему несколько вопросов, но с чего начать, капитан не мог сразу придумать.

Крейцер сам выручил. Остановив машину, он пробормотал:

— Эх, черт! Придется круг сделать, здесь дорогу ремонтируют.

Он уверенно свернул машину влево, к железнодорожному переезду. Байдалов спросил:

— Вы давно в городе живете?

— А что? — насторожился Крейцер.

— Да смотрю: город хорошо знаете.

— А-а,— Крейцер засмеялся. — Ездить много приходится, особенно за последнее время, когда вы у моего шефа машину забрали. Теперь я у него вроде личного шофера. С утра за ним заезжаю.

— Не с руки ведь вам, далеко, поди, живете...

— Да не очень, всего десять минут езды.

— Где это?

Крейцер медленно повернул голову и, взглянув на капитана, ухмыльнулся:

— На другом конце города, капитан...

Байдалов промолчал, окутываясь папиросным дымом.

Он понял, что зря поторопился, не следовало задавать Крейцеру такой прямой вопрос. Остаток пути капитан не проронил ни слова. Молчали и его спутники. Синицын почувствовал настороженность в разговоре и поэтому не вмешивался. А Саша усвоил справедливое правило: не спрашивают — помалкивай...

Остановились у заросшей густым лозняком речушки. На берегу уже взмахивали удочками несколько рыболовов.

Саша подошел к шоферу:

— Сколько с нас?

— Не надо,— отмахнулся Крейцер.— Деньги пригодятся вам на обратный путь. Привет!..

«Победа» круто развернулась и, сверкнув на солнце горбатой спиной, умчалась к городу.

— Запомни эту личность, Синица,— сказал Байдалов,— а заодно и номер машины — «19-21».

— Есть. Порядочек! Год моего рождения...

Саша посмотрел вслед уехавшей «Победе», на две колеи, оставленные ею на влажной от дождя земле. И вдруг приглушенно вскрикнул:

— Товарищ капитан, смотрите! Рваная покрышка...

Да, это был такой же след, как у ограбленного магазина. «Так вот почему Крейцер хорошо город знает...» — подумал Байдалов.

— Давайте ваш чемоданчик, лейтенант,— строгим голосом заговорил он.— Вы сейчас же выходите на дорогу, останавливайте первую машину, поезжайте в город. Нам надо сделать гипсовый слепок со следа.

— Может, и я с ним? — предложил Синицын.

— Тут нужна быстрота, а это не по твоей комплекции. Давай, Саша. Одна нога здесь, другая там.

— Слушаюсь!

Когда лейтенант Рыбочкин ушел, Байдалов высыпал из чемоданчика содержимое и прикрыл им самый четкий отпечаток разорванного протектора.

— Ты, Синица,не кружись здесь, иди лучше удить рыбу. А я... я буду рисовать этюды. У меня блокнот с собою.

— Понимаю, Тимофеевич, но я не любитель рыбной ловли. Вот есть, это — да, здесь у меня порядочек!

— Давай, не задерживайся...

Синицын поднял с земли леску и, разматывая ее, спустился к речке. А капитан с самым серьезным видом уселся на чемоданчике и принялся рисовать с натуры. Посторонний вполне принял бы его за художника.

...От почти готового рисунка Байдалова оторвал треск мотоцикла. Это вернулся Рыбочкин. Он привез пакет с гипсовым порошком и письмо от полковника Рогова. На официальном бланке начальника уголовного розыска было написано всего несколько слов: «На Сунженском хребте обнаружен труп. Срочно выезжайте».

Глава 15 ИСПОВЕДЬ

Даже самому себе Гаевой не смог бы ответить, почему он так разоткровенничался перед малознакомым ему армейским офицером. Ведь встретились-то всего два часа назад, и вот льется разговор непринужденно, душевно... Видно и впрямь душа человека — что ладно настроенная струна. Тронь ее легонько, ласково, тепло и заиграет она, запоет во всю силу, откроет все свои чувства... А рвани с маху—порвешь...

Вот и тронул Тимонин душу Ильи Андреевича, тронул своей чистосердечной болью за судьбу друга, за судьбу по сути неизвестного ему мальчишки.

— Ребенок—это ж беззащитная птаха,— с грустью в голосе говорил Гаевой, шагая рядом с Тимониным по городу.— Пока не оперится, не взлетит. Вот хотя бы-этот... Как его зовут?

— Егоркой,— ответил Тимонин.

— Остался Егорка без батьки. Один. Всяк его может обидеть, а пожаловаться некому. Конечно, он не пропадет, государство его выкормит. Но как же все-таки трудно человеку без родительской ласки...

— Я это на себе испытал,— Тимонин закурил, глубоко затянувшись дымом.

— Человеку без ласки жить нельзя, — повторил Илья Андреевич. — Когда теперь ее узнает Егорка?

— Вырастет — узнает...

— Но сколько eщe воды утечет, сколько слез прольется! А каждая слеза, каждая обида — рубец на сердце...

Молча прошли мост. У цирка свернули направо, пошли через сквер. Илья Андреевич вновь заговорил:

— Всякое бывает в жизни, много еще на свете горя бродит... Хочется мне рассказать тебе, Борис, одну историю. Извини, что я с тобой на «ты». Так легче, да и седины мои позволяют...

Гаевой помолчал, словно не решаясь приступить к откровенному разговору. Тимонин улавливал эту нерешительность, но не торопил.

Илья Андреевич начал сразу, торопливо, чуть заикаясь от волнения:

— Знаю я... одну семью. Здесь живет. Семья как семья. Небольшая. Трое: отец, м-мать и... дочка, Галинка, ей пятнадцать лет. Отец работает... в милиции, на Старых промыслах. Мать домохозяйка, дочь учится. Живут неплохо. Но все они — сироты. Да, да, круглые сироты. Чтобы ты понял все хорошо, я расскажу по порядку.

Лет тринадцать назад у Галинки была родная мать. Жили они в другом месте, в селе. Отец мотался по району за бандитами, тогда, после войны, их развелось порядочно: трудное было время. Пришлось ему как-то вести дело о шайке крупных расхитителей. Выслеживая их, он всю ночь пролежал в снегу, а потом, сбившись с пути в глухую метель, провалился в прорубь. Ползком добрался до чужой избы. И слег в постель. Жена перевезла домой. Две недели лежал в бреду. И все это время, каждый день, в дом приходили какие-то хмурые, бородатые мужики, спрашивали: «Очухался твой-то аль нет?..» — и уходили, зло посматривая на постель, где бредил больной. А когда он пришел в себя, переслали записку: прекрати дело, не поскупимся. На следующий день пришел один, положил на стол пачку денег, спросил: «Хватит аль еще?» Больной с трудом пошевелил растрескавшимися тубами: «Плюнул бы я тебе в морду, да сил нету...»

Два дня никого не было. А потом снова пришел один из главарей, стал в дверях, подпирая папахой потолок избы, и предъявил ультиматум: «Ну, хочешь, разойдемся красиво, или...» Больной приподнялся на локте, сунул руку под подушку. «У-у, гад!» — заревел пришелец и, выхватив из-за спины топор, замахнулся. Жена ойкнула и бросилась навстречу. Удар пришелся ей. Она снопом упала на кровать мужа. Невероятным усилием воли больной вскочил с постели, сжимая в руках теплый наган. Он не стрелял в бандита, но уйти ему не дал...

Остался отец с двухлетней Галинкой. Три года жили вдвоем. А потом он женился второй раз и переехал в Грозный. Началась новая жизнь. Но как она не была похожа на прежнюю. Жена работать отказалась: буду воспитывать ребенка. Потом это ей надоело, бросила. Галинка целыми днями бродила без присмотра. Возвращаясь из командировок, отец несколько раз разыскивал ее у соседей. Жена жаловалась на дочь, втихомолку била ее. И он,не разобравшись, стегал ремнем Галинку, поддерживая авторитет новой матери. На сердце у девочки все плотнее ложились рубцы. Она ненавидела мачеху, злилась на отца, чувствовала себя сиротой. Так и росла — нервной, дикой, ожесточенной. А отцу некогда было присмотреться к своей семейной жизни: он по-прежнему не вылазил из командировок. Приезжал домой и опять слышал жалобы жены. Старался притерпеться к ним, но ничего не получалось. Избегая скандалов, пораньше уходил на работу и возвращался, когда все спали.

Шли годы. Галинка училась в школе. Коллектив потянул ее к себе, и она не расставалась с подругами, отдавая им весь жар своего пылкого детского сердца. У нее была своя жизнь, своя семья — школа.

Это вовсе развязало руки матери, но и теперь она работать не пошла. Жалобы не прекратились. Их стало-больше. Муж с болью в сердце выслушивал ее упреки: «Ты не умеешь содержать жену... Я не могу прилично-одеваться, чтобы пойти в театр... Почему тебе не дают повышения? Посмотри на соседей. Один был слесарем, стал инженером, другой начал продавцом в пивной, а сейчас уже директор базы. Посмотри на его жену... А ты только следователь, следователь, следователь. Вся жизнь у тебя — воры, спекулянты, бандиты. Когда это кончится? Я все силы отдала воспитанию твоей дочери, а где благодарность?..»

Жизнь стала невыносимой пыткой. Не хотелось возвращаться домой. Потянуло к дочери, единственному и родному существу. Но Галинка, не привыкшая к ласкам отца, как-то застыдилась. Дружбы не получалось, дочь спешила убежать к подругам, в школу. И отец почувствовал, что осиротел...

Закончив такой большой и неожиданный монолог, Гаевой надолго замолчал. Потом вдруг остановился, тронул Тимонина за локоть дрожащей рукой и, переходя на «вы», попросил:

— Дайте закурить...

— Пожалуйста.

Илья Андреевич взял протянутую папиросу, неумело размял ее и, держа между вытянутыми пальцами, долго прикуривал. Потом хватнул дыма и закашлялся.

«А ведь это он про себя рассказывал»,— подумал Борис, глядя на седую прядь в смолистых волосах Гаевого.

— Чем же эта...— Тимонин хотел сказать «трагедия», но сдержался,— все это кончилось?

Гаевой не ответил. Он выбросил папиросу и, шагая к ближайшему дому, проговорил:

— Вот мы и пришли...

Глава 16 ПИСТОЛЕТ НА НАСЫПИ

Дважды звякнул станционный колокол. Шум на перроне усилился:

— До свиданья, ребята!

— Будь здоров, Костя. Пиши...

— Столице привет! Не потеряйся на фестивале.

— Приедешь в Сочи, доченька, телеграфируй. Отдыхай спокойно, в море не купайся, не дай бог, утонешь...

— Иван Григорьевич, постой. Черешни забыл... Возьми.

— Да что вы, друзья? Зачем?

— Бери, бери. В Москве-то, чай, нет еще...

— Не обижай мать, Колька, старшим остаешься.

— Есть сливочное мороженое!.. Эскимо в шоколаде!..

— Иде шестой вагон, милаи?..

Дежурный по станции в парусиновом кителе и огненно-красной фуражке поднял вверх свернутый желтый флажок. Прощально свистнув в душный воздух, паровоз окутался паром.Разом вздрогнули вагоны и медленно поплыли мимо стоявших на перроне людей. Голоса взметнулись звонче:

— До встречи!

— Ни пуха ни пера!..,

— ...и-и-ивого-о пути-и-и!..

Застучали колеса на стыках рельс. Поезд набирал скорость. Но едва он загрохотал на выходных стрелках, как от стоявшего на третьем пути товарняка отделились две человеческие фигуры. Они рванулись вслед за уходящим поездом и, прыгнув, повисли на поручнях вагонов. В руках одного из них блеснул металлический предмет, и дверь вагона открылась. Изогнувшись как кошка, человек залез в тамбур и втащил туда своего спутника...

В это же время на рабочую площадку последнего вагона прыгнули двое в форме железнодорожной милиции. Проводник, проверив документы, открыл дверь внутрь вагона:

— Проходите, товарищи сержанты.

— Посматривайте вперед. Как бы кто не выпрыгнул из вагона.

— Есть! — Седоусый железнодорожник поднес мозолистые пальцы к козырьку фуражки.

Двое стояли в тамбуре шестого вагона и курили. Уже дважды останавливался поезд на станциях, но они не выходили. Вещей у них не было. Высокий держал в руках газету. Если кто из пассажиров выходил в тамбур, он разворачивал ее и читал. Другой — худой, узкоплечий,в серой клетчатой фуражке и ковбойке с «молниями» — смотрел в окно и покашливал от табачного дыма.

Вошел проводник, внимательно посмотрел на курильщиков.

— Займите ваши, места, граждане,— сказал он.— Сейчас придет ревизор, приготовьте билеты.

— Мы же вам сдали их,— поднял голову высокий. Из-под копны упавших на лоб рыжих волос сверкнули нагловатые глаза.

— Все равно зайдите в вагон.

— Ладно, сейчас.

Когда за проводником закрылась дверь, высокий затолкал газету в карман и тихо сказал:

— Смывайся в туалет. Живо. Потом перейдешь в третий...

С безразличным видом он прошел весь вагон и, будто желая бросить окурок, открыл дверь в другой тамбур. Там никого не было. Высокий парень поправил наброшенный на плечи коричневый пиджак и направился в соседний вагон, тоже купированный. Он уже открыл дверь, как вдруг заметил идущих навстречу двух сержантов железнодорожной милиции. Передний смотрел прямо на него.

Парень прижался плечом к косяку, левой рукой вытащил из кармана металлический предмет и незаметно сунул его в открытое окно. Затем уже смело, насвистывая бравурный марш, пошел дальше.

Милиционеры подходили все ближе. Парень спокойно взглянул на них и открыл первое попавшееся купе.

— В преферанс не играете? — громко спросил он.— Может, сгоняем пульку?

Из-за газеты высунулась седая голова в очках:

— Стучаться надо, молодой человек.

А за спиной — медленные шаги милиционеров, уже совсем рядом. У обоих сапоги со скрипом. Идут в ногу.

— А я думаю, неплохо в преферанс сыграть,— продолжал парень, закрывая за собой дверь. — Быстрее время пройдет...

— Молодой человек, вы же видите, что здесь женщины. Какое невежество!

Да, парень видел: в купе были две старушки и молодая женщина с грудным ребенком. Он сейчас уйдет, уже взялся за дверную ручку. Но все стоял, виновато улыбаясь, и бормотал:

— Извините, извините... Я не знал... Пожалуйста, не кричите... Я уйду... сию минуту...

Он услышал, как в тамбуре, наконец, захлопнулась дверь. Парень еще раз поклонился седой старушке в очках и вышел из купе.

— Ходят тут, пьяницы,— донеслось вслед.

А поезд, отдуваясь паром, стремительно уходил на север. Погромыхивали на стыках рельс вагоны...

                                                                                 *         *

                                                                                      *

Пожилой железнодорожник-путеец в высоких охотничьих сапогах и короткой брезентовой куртке совершал обход. Изредка он останавливался, снимал перекинутый за спину огромный железный ключ на веревке и проверял, надежно ли завернуты гайки на рельсах. Потом опять шагал дальше, постукивая по рельсам молотком. Далеко вдаль разносило утреннее эхо мелодичный звон стали...

Над неровной кромкой леса показалось солнце. Перемытая росой трава засверкала искорками, словно усыпанная бриллиантами. От примыкавшего к насыпи озера, утонувшего в густых зарослях камыша, донесся резкий крик селезня. Ему скромно ответила кряква.

Путеец разогнул спину, прислушался к утиному гомону. Взгляд его упал на блеснувший на насыпи металлический предмет. Он подошел ближе...

Пистолет! Утренняя роса увлажнила его, но металл еще не поржавел.

— Заряжен,—пробормотал железнодорожник, осматривая магазин пистолета.— Четыре патрона... Откуда это?

Он огляделся вокруг и торопливо зашагал к путевой будке у переезда.

...Полковник Рогов сам зашел в научно-технический отдел. Это случалось лишь в тех случаях, когда результаты экспертизы ему нужны были «позарез».

— Ну как у вас, Людмила Васильевна? — спросил он.

Людмила Васильевна Кравцова откинула со лба зеркальный рефлектор, улыбнулась:

— Сейчас закончу, товарищ полковник.

Она опять склонилась над своим столом, заставленным различными приборами, пробирками, заваленным фотографиями.

А Рогов, прохаживаясь по комнате, рассуждал вслух:

— Этот пистолет не утерян, его выбросили, когда держать при себе уже не было возможности. Но кто? Случайный прохожий? Нет. Он забросил бы его в озеро, а не оставил на насыпи... Значит, это случилось в очень критический момент. Причем в поезде: ведь вокруг на земле нет никаких следов. А может, пистолет потерял кто-нибудь из ехавших в вагоне военных или работников милиции?.. Нет. Во-первых, никто из них не станет носить пистолет с четырьмя патронами: в магазине будут все восемь. А во-вторых, об утере уже сообщили бы по селектору...

Его размышления прервала Кравцова:

— Интересное совпадение, товарищ полковник...

— Что такое? — быстро спросил Рогов, подходя к столу.

— Есть все основания полагать, что выстрел в буфете произведен из этого пистолета.

— Это точно? Вы хорошо проверили? Ошибки не будет, Людмила Васильевна?

— Проверяла трижды. Сегодня я сделала три контрольных выстрела из этого пистолета. Все гильзы имеют полное сходство с той, что была найдена в буфете.

— Хорошо. Акт экспертизы, пожалуйста, пришлите мне,— сказал полковник и вышел.

Глава 17  ТЕПЕРЬ - ПОРЯДОЧЕК!..

Рыбалка не удалась. Сделав гипсовый слепок со следа, сотрудники милиции вернулись в управление. У подъезда капитан Байдалов, соскакивая с мотоцикла, приказал эксперту:

— Гони, Саша, на Станичную, восемь. Прихвати Гаевого и этого, новенького...

Мотоцикл оглушительно затрещал и скрылся за углом.

— Ох и зверь! — восхищенно проговорил Синицын,— Помяни мое слово, Тимофеевич, свернет этот эксперт себе шею...

— Не каркай, Синица. Отнеси вот лучше слепок в НТО. Пусть Людмила Васильевна сличит его с тем, что есть у нас. Поторопи ее.

— Это я могу. С Людочкой у нас будет полный порядочек...

— Да не хами, она все-таки капитан и чудесная женщина.

— И незамужняя...— осклабился было Синицын, но, взглянув на Байдалова, осекся и заспешил: — Иду, иду...

Байдалов схватил его за мясистый локоть, свистящим шепотом вымолвил:

— Через минуту чтоб у меня был, понял?

Синицын скатился по лестнице и затрусил по коридору налево — в научно-технический отдел. А Байдалов открыл дверь дежурной комнаты и через порог попросил:

— Андрей Ильич, я еду на происшествие, мне нужна розыскная собака. Пошлите за проводником Гигиевым, пусть берет свою Дези и—сюда. Только побыстрее.

Майор Иванцов на-секунду оторвался от своих телефонов и ответил:

— Все сделано, Алексей. Твой начальник распорядился. Гигиев с собакой уже сидят в машине... И судмедэксперт тоже здесь.

— Оперативно,— улыбнулся Байдалов и поспешил к себе.

На четвертом этаже в коридоре его окликнул полковник Рогов:

— Алексей Тимофеевич, зайдите. Ну, как клев после дождичка?

— Неважный,— улыбнулся Байдалов,—Но рыбку мы, кажется, подцепили...

— Крупную?

Байдалов ответил, уже прикрыв за собою дверь кабинета Рогова:

— Состоит в должности заместителя у Шапочки.

— Крейцер?

— Следы ведут к нему...

И капитан рассказал о сегодняшней встрече с владельцем шоколадной «Победы». Полковник прошелся по кабинету, неслышно ступая по ковру. Остановился перед Байдаловым, хитровато прищурился:

— А ошибки не будет?

— Проверить надо.

— Конечно, конечно...

— Я думаю поручить разрабатывать эту версию капитану Синицыну.

— Он закончил дело с Вовостей?

— Почти все сделал... А Вовостю надо передать в райотдел по территориальности. Пусть там товарищи поработают...

— Так, так...— Рогов нахмурился. Опять вспомнилось утреннее: неужели действительно Байдалов хитрит?

— Ладно, дайте дело мне, а я распоряжусь.— Полковник уселся в свое кресло и придвинул Байдалову развернутую на столе карту. Лицо его стало сосредоточенным.— Вот здесь найден труп неизвестного. Ехать будете этой дорогой, она там только одна. Для ориентировки возьмите карту.

Пока Байдалов свертывал карту, Рогов достал из тумбочки бутылку минеральной, налил полстакана, выпил. Закрывая бутылку, сказал:

— Сегодня поступили новые вещественные доказательства. Найден пистолет, из которого был произведен выстрел в буфете.

Капитан резко поднял голову:

— Где? В городе?

— Близ станции Беслан, на насыпи...

— Значит, преступники покинули наш город... Неужели разнюхали о том, что мы напали на след?

— А почему «преступники»?

— Я считаю, товарищ полковник, что их было не меньше двух.

— Доводы?

— Убитый сидел в машине сзади шофера. Застрелить его мог кто-то третий. Водителю сделать это было невозможно, одновременно управляя автомашиной.

— Может быть, вы правы,— согласился Рогов и встал.— Нам надо убедиться, что убитый на Сунженском хребте — шофер машины Никита Орлов.

Байдалов понял, что полковник торопит его. Он вытянулся:

— Разрешите идти?

— Поезжайте.— Рогов проводил капитана до дверей и вдруг вспомнил: — Да, вот еще что. Шапочка сейчас сообщил, что в его «Победе» недостает запасного баллона. Вы это имейте в виду...

Байдалов удивленно поднял бровь и вышел.

У дверей его кабинета стоял Синицын.

— Ну вот, а говорил, чтоб через минуту...— недовольно протянул он.

Байдалов молча открыл дверь, вошел, начал собираться: достал из сейфа пистолет, проверил, положил в карман. Через плечо повесил планшетку и вложил в нее карту, которую принес от полковника. Только после этого посмотрел на томившегося у двери Синицына.

— Послушай, Синица,— медленно заговорил он.— Последний раз я пошел тебе на уступку: уговорил полковника передать дело Вовости в райотдел...

— Уговорил, Тимофеевич? — радостно воскликнул Синицын.— Ай да молодец! Теперь порядочек!..

— Но это, повторяю, в последний раз.

— Понятно, понятно... Очень мудро решил, Тимофеевич. Я же говорю: быть тебе начальником УРа... Порядочек!

— Ладно, меньше трепись. Будешь работать со мною.

— Это, я понимаю, забота. По гроб жизни помнить буду, Тимофеевич. С тобою, я знаю, не пропадешь. Премия, считай, в кармане. Порядочек. Да я теперь в лепешку разобьюсь...

— Трудновато тебе это сделать,— усмехнулся Байдалов и, взглянув на часы, заторопился: — Ты иди сдавай дело секретарю отдела, скажи ей, чтобы передала полковнику. А потом займешься тем парнем, которого я просил запомнить.

— С усиками?

— Да. Анатолий Крейцер, заместитель директора обувной фабрики. Это будет твой подопечный. Ясно? Вопросы потом, когда я приеду. Пошли...

Глава 18 „А ВЫ ПАПКУ МОЕГО ЗНАЕТЕ?“

Калитку открыл старик в длинной белой рубашке навыпуск, усеянной крупным голубым горохом и подвязанной шнурком.

— Добрый день,— поздоровался Гаевой.

— Ась? — дед приложил сухонькую ладонь к уху.

— Мы опять к вам,— громче сказал Илья Андреевич.— Можно?

Старик долго всматривался в него подслеповатыми глазами и, щурясь на солнце, чесал пальцами седой клинышек бородки. Потом узнал:

— А-а! Это вы. Из милиции. Милости прошу.— Он отступил назад, улыбаясь беззубым ртом.

Гаевой и Тимонин зашли во двор. Здесь чисто, прохладно. Над аллеей и до самой крыши вился виноград, образуя красивую и пахучую галерею. Дальше — с десяток подбеленных, будто наряженных в фартуки, вишен, а между ними, у водопроводного крана, — два пчелиных улья.

— У Орлова... есть кто дома? — запинаясь, спросил Гаевой.

— Есть, сегодня есть,— весело заговорил дед.— А то два дня пусто было, вовсе никого. Мне и скушно. Я человек, можно сказать, общительный, артельный, люблю словцом побаловаться. И вдруг поговорить не с кем... А нынче не то... Ишь, как лихо смеется тезка-то мой...

Из раскрытого окна донесся захлебывающийся смех ребенка. Тимонин и Гаевой переглянулись.

— Заходите, заходите,— пригласил старик.— А я сейчас... Открою ульи...

В комнате было шумно. Из-под кровати, застеленной серым солдатским одеялом, торчали ноги, обутые в кирзовые сапоги, и кто-то басом пел:

— Я коза-дереза, за три копейки куплена...

А посередине комнаты стоял белоголовый мальчишка с веревочным кнутом в ручонке и, топая ножкой и смеясь, командовал:

— Выходи из зайкиного дома!..

Услышав, что скрипнула дверь, мальчик быстро повернул головку, посмотрел на вошедших живыми, искрившимися от смеха глазами.

— Вы к папе?

Из-под кровати вылез хозяин кирзовых сапог, одетый в милицейскую форму.

— Степан? — удивился Тимонин.

— Так точно.— Гаврюшкин грустными глазами взглянул на старшего лейтенанта, развел руками: — Полковник Рогов прислал. Надо, говорит, отправить... в детдом... Да вот...

Сержант не договорил и, тяжело вздохнув, сел на кровать.

Мальчишка сразу заинтересовался военным. Он подошел к нему, тронул за руку:

— Мой папка тоже был солдатом. Вы его знаете?

Тимонин вздрогнул. На него смотрели ясные, как весеннее небо, глаза мальчишки, которым невозможно соврать и которым страшно говорить правду... Борис присел на корточки, прижал к себе теплое и ласковое тельце ребенка, взволнованно прошептал:

— Егорка...

Мальчик радостно заглянул в лицо:

— Вы и меня знаете?

— Да, малыш, знаю...

— И папку?

— Да...

— Вот он какой! — Егорка вырвался из объятий Тимонина и подбежал к столу. — Тетя Марина, дайте...

Только теперь Тимонин заметил в глубине комнаты девушку в простеньком цветастом платье, с длинными, до пояса, косами. Она гладила электрическим утюгом детскую рубашку, краем глаза посматривая на вошедших.

— Что тебе? — Девушка поставила утюг и наклонилась к мальчику.

— Ту карточку. Там солдаты и русский танк.

— А если разобьешь?

— Не-е...

Егорка обеими ручонками схватил фотокарточку в застекленной рамке и протянул ее Тимонину.

— Вот мой палка,— гордо произнес он, тыча пальчиком в стекло.

Борис сразу узнал эту фотографию, сделанную фронтовым корреспондентом. Она была опубликована в газете 2-го Украинского фронта, вырезку из которой Тимонин хранит до сих пор. На снимке — окраина стобашенной Златой Праги. Улица, мощенная булыжником, перегорожена перевернутым трамваем, железными бочками, мешками с песком. К баррикаде подошли два советских танка с бойцами на броне. Им навстречу выскочили ликующие чешские повстанцы, в воздух летят кепи, цветы... Незабываемая встреча. На первом танке прямо на стволе пушки сидит в накидке и с автоматом Никита Орлов, а рядом держится за его плечо Борис Тимонин с перевязанной головой...

Такая фотокарточка была только одна: ее выпросил Никита у корреспондента, которого ему поручили на второй день сопровождать в редакцию.

— Вот мой папка,— еще раз напомнил Егорка.

— Я вижу, вижу,— очнулся Тимонин. — Он.., А рядом с ним я...

— Это? С белой головой? А почему?

— Перевязан бинтом.

— Вас фашисты стрельнули?

— Да, Егорка...

— А папку нет?

— Его... нет...

Егорка! — позвал от стола Гаевой, тихо беседовавший до этого с девушкой. — Пойдем гулять на улицу.

— Я с тетей Мариной и с дядей Степой пойду,— ответил мальчик.— Ага, мы в парк пойдем, на самолете будем кататься...— Он повернулся к Тимонину, которого уже признал своим: — А вы пойдете?..

За окном затрещал мотоцикл и остановился у дома.. Кто-то постучал в калитку. Егорка бросился к окну:

— Папка, папка приехал!..

Дверь распахнулась. На пороге вырос Саша Рыбочкин, запыленный, чуточку взволнованный. В белой тенниске с молнией, серых брюках и сандалиях он казался совсем мальчишкой.

— Илья Андреевич,— быстро заговорил эксперт,—я, за вами и старшим лейтенантом.

— Что случилось?

— Сейчас едем...

— Тогда пошли. — Гаевой обеими руками пригладил волосы, направился к двери. Потом остановился,повернулся к девушке: — Вы сделаете все сами, Марина?

— Конечно, Илья Андреевич, — ответила та.— Ведь уже все договорено.

— Сержант, поможете ей.

— Есть,— козырнул Гаврюшкин.

Уже захлопнулась дверь за Гаевым и Рыбочкиным, а Тимонин не мог оторвать взгляда от Егорки. Мальчик не понимал, о чем говорили взрослые, но, видимо, тревожное чувство проникло и в его трепетное сердце. Он глядел на всех широко открытыми голубыми глазенками, в которых застыло недоумение, любопытство и какое-то невысказанное желание...

Саша вел мотоцикл на бешеной скорости. Ехали молча. Переезжая трамвайный мост, Рыбочкин, чуть повернув голову назад, спросил:

— Вы где живете, товарищ старший лейтенант?

— Что такое? — не понял Тимонин, занятый своими думами.

— Где живете?

— В поселке Щорса. Наверх, по улице Павла Мусорова, потом налево...

— Знаю.— Саша сбавил скорость, вытянул левую руку в сторону, показывая поворот.— Сейчас оставим Илью Андреевича в управлении и поедем к вам. Вы должны надеть штатское...

Глава 19  ОН НЕ МОГ ЭТОГО СДЕЛАТЬ!..

Ехали в открытом восьмиместном «газике». Капитан Байдалов держал на коленях развернутую топографическую карту и, время от времени заглядывая в нее, тихо говорил шоферу:

— Сейчас будем сворачивать вправо, Володя. Прибавь...

Володя Данилов, смуглый, худой парень, заядлый рыбак и охотник, исходивший горы вдоль и поперек, злился:

— Бросьте вы свою карту, товарищ капитан! Что я дороги не знаю, что ли? Обидно...

— Но ведь с картой легче, не ошибемся.

— Не ошибемся? — горячился Володя.— Ваша карта когда выпущена? Давным-давно. Ей в субботу сто лет стукнет. А местность у нас каждый год меняется. Вот вы говорили, что сейчас вправо свернем. Куда сворачивать? Поглядите. Здесь и дороги нет. Еще зимой была. А теперь кругом кукуруза. Вот проедем ее, потом пшеничное поле начнется, и за ним будет поворот вправо. А вы говорите карта...

— Признаю себя побежденным,— улыбаясь сказал Байдалов, пряча карту в планшетку,— и вверяю тебе свою душу. Только прибавь...

— Это можно.

Здесь, далеко за городом, дождя не было. Сухая земля потрескалась, словно по ней пролегли глубокие морщины, трава пожелтела и сникла. Серая пыль клубилась, за машиной, отсвечиваясь на солнце желтоватым шлейфом.

Долго ехали молча. «Куда мог деться запасной баллон? — напряженно думал Байдалов.— Или он мешал преступникам, или им заменили испорченный. А тот? Выбросили? Куда?..»

Молчание нарушил Гаевой.

— Оттиски следов сходятся, Алексей Тимофеевич? — опросил он.

— Абсолютно.

— Тогда надо арестовать Крейцера,— загорячился Саша. — Мне давно не нравятся его стиляжьи усики...

— Опять торопитесь, лейтенант,— улыбнулся Байдалов, откинувшись на сиденье.— А если он уже заменил рваную покрышку?

— Надо проверить.

— То-то же... Крейцером конкретно займется Синицын. Он уже в курсе дела.

Гаевой резко подался вперед, опершись на колени сидевшего рядом Тимонина, переспросил:

— Вы сказали — Синицын?

— Да, а что?

— Ничего, ничего, я просто так...— Гаевой выпрямился и, встретив любопытный взгляд Тимонина, хмыкнул про себя.

«Он что-то знает о Синицыне,— подумал Борис,— Надо будет порасспросить...»

Дорога запетляла между холмами. Подъем становился круче. Миновав неглубокую балочку, зеленовато-серый «газик» поехал по самому хребту Сунженского отрога. Невдалеке, на склоне хребта, паслась отара.

Показался густой кустарник. Из него вышли несколько человек в лохматых бараньих шапках и с длинными палками — чабанскими ярлыгами. Увидев машину, пошли навстречу.

— Останови здесь,— тронул шофера за плечо Байдалов и первым соскочил на землю.— Здравствуйте, товарищи,— поздоровался он.

— Салам, начальник,— загудели чабаны. — Посмотри, горе здесь большое... Иди туда, там ждут...

Старики поняли, что не зря сюда приехала группа людей на автомашине — значит, начальство.

Из кустов вышел офицер милиции. Он издали узнал Байдалова и ускорил шаги.

— Товарищ капитан...— начал было офицер, но Байдалов перебил:

— Показывайте.

Офицер в форме младшего лейтенанта милиции, видимо участковый уполномоченный из местного отделения, пошел вперед. За ним двинулась вся группа.

Метрах в десяти от кустов на земле лежал мотоцикл.

—Откуда? — спросил Байдалов.

— Мой,— пояснил младший лейтенант.— Я приказал чабанам дальше него в кустарник не заходить. Но тут уже много следов натоптано. Мне ведь сообщили о трупе с ближайшей фермы...

Из-под кустов, над которыми возвышался скрюченный дубок, виднелись ноги, обутые в красные туфли.

— Здесь он...— проговорил младший лейтенант, хотя и так было ясно.

Несколько минут все не решались подойти и стояли молча, словно отдавая дань памяти погибшего. Потом Байдалов заговорил сразу изменившимся, грубоватым, с хрипотцой, голосом:

— Начнем, товарищи. Вы, Илья Андреевич, с Рыбочкиным обследуйте местность вокруг, а мы с доктором Толоконниковым осмотрим труп...

Он повернулся к Тимонину:

— Останьтесь с нами, старший лейтенант.

Борис кивнул головой. Бледный, подавленный, он не мог выговорить ни одного слова и с завистью наблюдал, как привычно распоряжался Байдалов.

— Пригласите понятых,— сказал капитан, обращаясь к участковому.

— Они уже здесь.

— Тогда приступим к делу.

Сразу за первым кустом, возле дубка, оказалась небольшая поляна с примятой травой. Здесь и лежал труп лицом вниз. Голубая, в клетку, рубашка с засученными рукавами, черные брюки. На левой руке, вытянутой вперед как будто для упора,— часы. Казалось, человек пытался встать, но так и не смог, силы покинули его, и он упал на прижатую к груди правую руку...

Тимонин не мог долго смотреть на это до боли знакомое, когда-то сильное, а сейчас беспомощно согнутое тело, на красные туфли со стоптанными каблуками. Его слегка тошнило. Он отвернулся, достал папиросу.

После фотографирования труп перевернули на спину, и капитан Байдалов удивленно свистнул: в правой руке убитый сжимал пистолет «ТТ».

— Самоубийство?! — громко спросил Толоконников.

На его голос подошли Гаевой, участковый уполномоченный, Гигиев с овчаркой.

— Осторожно,— поднял руку Байдалов,— смотрите под ноги, ищите гильзы. Хоть одна должна быть.

— История...— опять проговорил доктор и вдруг резко наклонился к убитому: — Алексей Тимофеевич, записка.

— Где?

— Под локтем. Я подниму руку, берите...

Байдалов поднял измятый клочок бумаги. Это был путевой лист. На оборотной стороне его написано красными печатными буквами: «Простите, товарищи, совершил ошибку и сам за нее ответил. Орлов». Последняя буква «в» наполовину недописанная.

— Сломался карандаш,— сказал Байдалов и, подавая записку Гаевому, поинтересовался: — Илья Андреевич, вы не заметили в буфете цветных карандашей?

— Не припоминаю, —подумав, ответил следователь,—но если бы они были, мы, пожалуй, нашли бы их.

— Но ведь записку можно написать заранее, а потом застрелиться,— усомнился Толоконников.

— Вы правы, доктор. Но вспомните разговор с уборщицей из буфета. Она говорила, что Орлов приехал к Тоне веселым, с подарком. Но разве мог он шутить, если бы уже держал в кармане прощальную записку? — Байдалов усмехнулся.— Не надо быть психологом, чтобы понять это.

— Алексей Тимофеевич,— окликнул Гаевой,подойдите сюда.

— Что там?

— Следы карандаша...

В том месте, где на корточках сидел Гаевой, в траве краснели кусочки карандаша. Здесь, видимо, Орлов чинил карандаш, причем очень спешил, срезая быстро и крупно...

А забывший обо всем на свете Тимонин сидел на траве и жадно курил папиросу. В груди и висках звенела тупая ноющая боль. Не верилось, не хотелось верить, что вот здесь рядом, в пяти шагах, неподвижно лежит простреленный пулей Никита Орлов, славный парень, боевой друг, однополчанин. Застрелился сам? Нет, он этого сделать не мог! Кому же он встал поперек пути? Кто поднял руку на этого кроткого человека, который и во время войны, после боя, подсовывал пленному вражескому солдату свой котелок каши? Кто убийца? Где он, этот зверь, незаслуженно носящий святое имя человека?

Тимонин вдавливал в землю окурок и доставал новую папиросу. Курил непрерывно, делая по нескольку затяжек подряд.

Эх, Никита, Никита .. Что же теперь сказать Егорке? Как взглянуть в его чистые, доверчивые глазенки,чем успокоить трепетное детское сердце? Как объяснить ему непонятную гибель твою, Никита?

В душе Бориса закипала злость. Ему захотелось сейчас же вскочить и бежать на поиски убийцы, вывернуть наизнанку всю землю, но найти того сукина сына, кто оставил сиротой маленького Егорку, кто лишил жизни хорошего советского человека — Никиту Орлова. Убийцу нельзя оставлять на свободе.

До плеча Бориса кто-то дотронулся. Это Толоконников.

— Вы узнаете его? — до обидного буднично спросил судмедэксперт.

— Да, узнаю! — почти закричал Тимонин.— Это Никита Орлов, мой фронтовой друг!.. Слышите? Мой друг! Он спас мне жизнь! У него навылет пробита грудь немецкой пулей. Вы слышите, доктор? Эта пуля предназначалась мне!..

Толоконников промолчал. Борис тяжело поднялся на ноги, тихо произнес:

— Извините, доктор...— И закурил новую папиросу. Руки у него дрожали.

- Я вас понимаю,— вздохнул Толоконников. поправляя очки.

Подошел Байдалов.

— Доктор, помогите искать гильзу.

— Хорошо,— охотно согласился Толоконников.

Тимонин бросил окурок, поправил спадавший на лоб белокурый чуб.

— И я,— сказал он.— Что делать мне?

— Прежде всего собрать свои окурки,— строго ответил Байдалов.— На месте происшествия должны быть только следы преступников и ничего больше. Чтобы нам не путаться...

— Ясно.

Из кустов раздался звонкий голос Рыбочкина:

— Товарищ капитан, скорее сюда!

Когда Байдалов подошел, Саша, показывая пальцем на след машины, стал доказывать:

— Я вам категорически заявляю, что вот здесь была прорвана покрышка. Это точно...

Подошли Гаевой, участковый уполномоченный, понятые. Сашино предположение ни у кого не вызвало возражения. След автомашины, оттиснутый на траве, упирался в остро срубленный дубовый пенек. Вокруг была вытоптана большая площадка.

— Да, здесь меняли баллон,— сказал Гаевой.

«Как же так? — подумал Байдалов.— А ведь на серой «Победе» все баллоны целы...»

— А вот и гильза! — крикнул лейтенант Гигиев.

— И у меня!.. — отозвался Толоконников.

Глава 20 СИНИЦЫН ЗЛИТСЯ

Бывает вот так в жизни: человеку уже под сорок, он давно семьей обзавелся, как говорится, солидность приобрел, а никто его ни разу по имени и отчеству не назвал. Все — Синицын, Синицын... В управлении он работает с незапамятных времен, к нему привыкли, как к вывеске, мимо которой ходят по нескольку раз в день, но не замечают, что у нее отбит угол, потрескалась и облупилась краска.

Среди своих сверстников Синицын ничем не выделялся, разве только умением подхалимничать перед сильными. Видимо, поэтому у него никогда не было друзей, он жил особняком, будто прикомандированный. Почти все ребята, с которыми он учился, после седьмого класса пошли работать — кто на нефтяные промыслы, кто на завод или на железную дорогу. Синицыну тоже не хотелось отставать, и он устроился учеником слесаря на «Красном молоте». Работа ему сразу не понравилась. С полгода походив в учениках, он ушел с завода. Долго болтался без дела. Потом явился в горком комсомола, уплатил сразу за четыре просроченных месяца членские взносы и попросил направить его в органы милиции. В горкоме дали ему путевку. Так Синицын стал помощником оперативного уполномоченного уголовного розыска. Он приобрел себе кожаную тужурку и, хотя по молодости ему наган не выдали, всегда носил на брючном ремне пустую кобуру...

С тех пор прошло двадцать лет, но выше опера Синицын не поднялся. Работа ему приелась, и выполнял он ее как по обязанности, не чувствуя душевного влечения и дыхания времени. Он твердо усвоил: в милицию просто так не вызывают, а раз человек туда попал, значит, в чем-то виноват...

У Синицына была одна характерная черта: он, как говорят охотники, умел держать нос по ветру. Создается по какому-нибудь делу оперативная группа — Синицын тут как тут. Он постарается сделать все, чтобы его включили в состав этой группы. Ведь в коллективе работать лучше: ты, скажем, ошибся, тебя поправят товарищи. У Синицына это правило звучало несколько по-иному: я не смогу, за меня сделают другие, а славу поделим поровну... Ни одна операция, особенно с выездом в горы, не обходилась без участия Синицына. На него, как правило, возлагались обязанности хозяйственника: он умел организовать хороший ночлег со всеми удобствами и обильным ужином.

Но в последнее время все труднее стало Синицыну попасть в состав опергруппы. Начальник уголовного розыска потребовал завести личные счета на каждого сотрудника, чтобы видна была доля его труда. Дважды Синицыну поручались самостоятельные дела. Оба раза он их проваливал. Выручало отточенное мастерство подхалима, которым Синицын владел в совершенстве. Не подвело оно его и с делом Вовости: Байдалов любил лесть...

— В последний раз, говоришь? — зло ухмылялся Синицын, бегая по пустому кабинету.—Врешь!.. Я тебя очень хорошо знаю. Ты еще не одну уступку мне сделаешь, выскочка! Не так-то легко от меня отделаться...

Он подбежал к дверям, проверил, заперты ли, и снова, взлохмаченный, злой, принялся ругать Байдалова:

— Ишь, тебе мои методы уже устарели. А раньше были в самый раз? Синицын тебя, сопляка, в люди вывел. Ты же у меня в стажерах ходил! А теперь стал начальником отделения и нос воротишь?

Синицын расстегнул ворот: одолевала духота. Он раскрыл окно, но прохлады не было, на улице сияло солнце, асфальт давно просох, от дождя не осталось и следа.

— Говоришь, сгорю? — никак не мог успокоиться Синицын. Он налил воды в стакан, залпом выпил и погрозил в дверь волосатым кулаком:— И ты вместе со мной!..

Зазвонил телефон. Синицын нервно вздрогнул, зачем, то сел за стол, пододвинул к себе раскрытое уголовное дело Вовости и только потом взял трубку.

— Слушаю,— важным баском сказал он.— А кого надо? Байдалова? Его нет, но я его... заместитель. Так... Порядочек!..

Синииын долго слушал, периодически повторял «так... порядочек», потом перебил:

— Ты, друг, покороче. Фамилию его знаешь? Петр Мослюк? Минуточку, я запишу...Так... Шофер автобазы? Есть. А где живет? Порядочек! Приезжал домой на серой «Победе»? И с тридцать первого мая дома нет? Ясно. Доложу. Пока.

Синицын положил трубку, еще раз перечитал свои записи на листке.

— Байдалову передать? — проговорил он.— К черту! Пусть сам соображает...

В этот момент снова зазвонил телефон. В трубке послышался полный возмущения голос секретаря отдела Вареньки:

— Когда же вы дело принесете? Я вас полчаса жду. Рабочий день давно кончился...

— Сей минут, Варюша,— закричал Синицын.—Лечу! Как пуля...

Он захлопнул лежавшую на столе папку, сунул ее под мышку, тщательно запер сейф, ящики стола, закрыл окно и вышел. Шагая по уже опустевшему коридору, Синицын думал о том, что надо бы заглянуть в отдел кадров, подсказать там, чтобы не забыли послать на него наградные документы в Москву за выслугу. Все-таки двадцать лет службы. Положено — отдай...

Глава 21 ЛЮДИ ВСЕГДА ПОМОГУТ

Давно уже зашло солнце, когда осмотр места происшествия на Сунженском хребте был закончен. Сотрудники составили протокол, в присутствии понятых зафиксировали все вещественные доказательства. Труп уложили в автомашину.

— Будете вскрывать? — спросил Тимонин доктора.

— Обязательно,— ответил Толоконников.

— А потом?

— Родственники заберут, похоронят.

— У него никого нету. Сынишка только... маленький...

Толоконников виновато посмотрел на Бориса, тонкими пальцами поправил очки, вздохнул.

Подошел Байдалов. Он снял с машины свой плащ, повесил через плечо планшетку и распорядился:

— Илья Андреевич, вы с товарищами поезжайте домой. Доложите обо всем полковнику, он, наверное, ждет нас. Саша, а тебе придется сегодня задержаться в лаборатории, проверишь найденную гильзу. Сможешь?

— Раз надо, значит, смогу, товарищ капитан.

— А мы с лейтенантом Гигиевым остаемся здесь, поговорим с чабанами.

— За вами прислать машину? — спросил Гаевой.

— Не надо. Доберемся на попутных.

— А что вы есть будете? — спросил Саша и полез в карман.— Вот у меня есть печенье, возьмите...

— Не беспокойся, Саша, горцы — народ гостеприимный. Поезжайте...

Через минуту на хребте остались только Байдалов и Гигиев со своей овчаркой. Быстро сгущались сумерки.

Байдалов перекинул плащ на руку, пощупал в кармане пистолет.

— Вот что,— сказал он,— давайте договоримся. Друг друга не называть ни по имени, ни по званию. С виду мы люди штатские, одним словом — туристы.

— Понятно,— улыбнулся Гигиев,— хотя наших людей трудно обмануть.

— Это верно. Ну, пошли.

— Напрямик?

— Нам не привыкать лазать по горам. Айда.

Гигиев отцепил поводок у собаки, тихо скомандовал:

— Дези, рядом!

Они стали спускаться вниз. Вдалеке в синеющей в сумерках лощине паслась отара. На склоне, чуть ниже, темнели постройки колхозной фермы. Казалось, недалеко. Но пришлось идти долго.

К самой ферме работники милиции не стали подходить. Остановились у стоявшей на отшибе низенькой землянки, вросшей в бугор. Накрытая сверху соломой, аккуратно побеленная, она весело поблескивала окошками, будто приглашала путников зайти и отдохнуть. Рядом стояла видавшая виды бричка, на ней—пузатая бочка с водой. Недалеко паслись круторогие быки, отмахиваясь хвостами от назойливых слепней.

Из-под брички вылез небритый и угрюмый на вид мужчина без рубахи. Зализывая языком цигарку, он направился к пришельцам, исподлобья разглядывая их.

— Вам кого надо-оть?

Байдалов переглянулся с Гигиевым и, застегивая наглухо плащ, спросил:

— Где заведующий фермой?

— А зачем? — мужчина, прикуривая, в упор посмотрел на него, остановил взгляд на овчарке.

— Мы из района...

— Понятно,— буркнул он, но, сделав несколько глубоких затяжек, добавил: — Заведующий уехал в станицу, сегодня — суббота. Может, я вам смогу пособить?

— А вы — кто?

— Водовоз. Большаков моя фамилия, Федор Лукич...

— На шоссе как выбраться? — спросил Байдалов, пытливо разглядывая мужчину.

— Идите по-над скирдой. Держитесь правой стороны.

— А машины здесь ходят?

Большаков помолчал. Установилась тягостная тишина.

— На попутную сможем попасть? — добавил Байдалов.

— Ходят редко. И то — которые заблудят.

— И легковые?

Федор Лукич наморщил лоб, почесал загорелую волосатую грудь, подумал с минуту, потом вспомнил:

— Несколько дней назад вроде проходила одна. Атак не бывает...— Он опять затянулся дымом и повторил:— Точно, проходила. Вон там у скирды стояла. К ней еще Ванька-Соколок подбегал...

Большаков закашлялся от табака. Байдалов попросил:

— Угостите нас самосадом. Папиросы все вышли...

— Это можно.—Федор Лукич достал из кармана цветастый замусоленный кисет и протянул капитану:—Берите...

Неумело свертывая цигарку, Байдалов как бы мимоходом обронил:

— А кто это — Соколок?

— Да мальчонка у нас тут на покосе. Шустрый такой

— Помогает? Или с отцом?

— Нет батьки у него, на фронте погиб... Вот Ваня и помогает матери. Сразу после школы пришел к нам лошадей пасти. Сейчас вот угнал в ночное.

— Далеко?

— В той лощине.— Большаков махнул рукой в сторону скирды.

— Один?

— Угу.

— Не боится?

— Привык. Второе лето у нас.

— Ну, а как сено в этом году? — повернул разговор Байдалов.

— Сено хорошее, сочное. Если убрать вовремя, с кормами будем...

Лейтенант Гигиев почувствовал, что разговор надо заканчивать, и громко сказал:

— Нам пора домой, а то ведь совсем темно становится.

— Да, да,— встрепенулся Байдалов,— пошли. Бывайте...

— Всего хорошего.— Федор Лукич поплевал на ладонь, растер цигарку и, вытирая руку о штаны, направился к землянке.

Скрипнула рассохшаяся дверь...

А офицеры милиции торопливо шли к скирде сена, одиноко стоявшей у дороги. В небе появились первые звезды.

У скирды остановились. Лейтенант поинтересовался:

— Пойдем к Соколку?

— Обязательно. Нам нужно узнать подробности о машине.

— Давайте напрямик, через бугор.

— Не заблудимся?

— Что вы! — обиделся проводник.— Ведь с нами Дези. Да и по костру найдем. В ночном всегда костер палят.

— Сдаюсь,— усмехнулся капитан.— Пошли.

                                                                                  *          *

                                                                                        * 

Пока переваливали через бугор и спускались в лощину, стало совсем темно. Усыпанное крупными, как виноградные гроздья, звездами небо, казалось, опустилось ниже и, будто ковшом, прикрыло на ночь землю. Звенели цикады.

Офицеры шли молча. Гигиев держал на поводке Дези. Собака, навострив уши, бежала впереди, нетерпеливо оглядываясь на хозяина. Когда прошли с километр, она заволновалась и стала рваться с поводка. Еще один бугор. Почти рядом блеснул костер. Послышалось тревожное ржание лошади.

От костра донесся ломкий мальчишеский басок:

— Кто идет?

— Свои, Ваня,— ответил Байдалов.

Офицеры подошли. С земли поднялся худенький паренек лет четырнадцати и, подложив в огонь дровишек, перешел на другую сторону костра. На коротком рукаве его белой рубашки вспыхнули на свету две красные поперечные полоски.

«Пионерский командир»,— с одобрением подумал Байдалов и, поздоровавшись, спросил:

— Гостей принимаешь, Ваня?

— Добрым гостям всегда рад,— совсем как взрослый ответил паренек.

— А недобрым?

— Для таких у меня «гостинец» есть.— Он кивнул на брошенный сзади пиджачок, на котором лежала охотничья двухстволка.

— Молодец, Ваня,— сказал капитан, подсаживаясь к костру.

Гигиев тоже лег на траву, коротко бросив собаке:

— Дези, здесь,— и хлопнул по земле ладонью.

Овчарка послушно легла рядом, уставившись умными глазами на пылающий костер. Ваня с восхищением посмотрел на нее, а потом, встрепенувшись, спросил:

— А вы откуда мое имя знаете?

— Мы многое знаем,— усмехнулся Байдалов.— Вот только не можем догадаться, почему тебя Соколком кличут. Фамилия такая?

Ваня замялся:

— Нет... Прозвали так. У меня зрение острое, как у сокола.

— Так почему не Соколом?

— Говорят мужики — не дорос. До совершеннолетия буду ходить Соколком...

Офицеры засмеялись. Гигиев спросил:

— А долго еще ходить?

— Пять лет.— Ваня поковырял суковатой палкой в костре и в свою очередь поинтересовался:—А вы — охотники?

— Нет, Ваня,— серьезно сказал Байдалов.—Ты о работниках уголовного розыска слышал?

— Да, они ловят преступников.

— Вот мы и есть те самые...

Мальчик подошел ближе, присел на корточки,

— Так вы здесь ищете преступников? — Он даже оглянулся назад.

— Ты должен нам помочь, Ваня,— Байдалов расстегнул плащ, достал планшетку,— как пионер, как сын фронтовика... .

— Я всегда готов,— тихо и твердо произнес паренек.— Но как?..

— Ты помнишь, как несколько дней назад на ферму приезжала легковая автомашина?

— Серая «Победа»? Помню. Я ее первый увидел, когда она от шоссе к нам повернула. А вот номер... номер забыл. Кажется, последняя цифра 20...

— Поподробнее расскажи, Ваня.

Соколок уселся на траве и стал оживленно рассказывать:

— Это было вечером. Мы с нашим водовозом Федором Лукичем отдыхали под скирдой. И я увидел, как к нам повернула эта самая серая «Победа». Думал, наш директор. Я встал, присмотрелся. Тут машина остановилась, из нее помахали рукой. Федор Лукич сказал: «Беги». Когда я подбежал к машине, из нее вышел худой парень в клетчатой серой фуражке, в ковбойке с «молниями». Он спросил, какой дорогой быстрее можно выехать на шоссе. Я показал: надо, мол, ехать прямо, никуда не сворачивая. Тогда он поинтересовался: «А кто с тобою под скирдой сидит? Отец?» «Нет,— говорю,— наш водовоз. А чего вам надо?» Он помялся и ответил: «Закурить хотел попросить». «У него есть курево, я сейчас позову». Но парень махнул рукой: «Не надо, неудобно. Я уж поеду...» И он быстро пошел к машине, на ходу выбросил в траву какую-то палочку. Я подождал, пока «Победа» отъедет, пошарил в траве и нашел карандаш...

— Красный? — быстро спросил Байдалов.

— Да,— спокойно произнес Ваня и, как бы извиняясь, добавил: — Только он сломанный, я его потом очинил.

— А куда машина поехала?

Соколок свел к переносице свои выгоревшие на солнце брови, сосредоточился.

— Повернула обратно,— уверенно заговорил он через минуту.— Но поехала не в сторону шоссе, а наверх, по хребту, свернула в пшеничное поле и пропала в сумерках. Я удивился, почему шофер фары не включает, ведь он же может на пенек напороться либо в лисью нору влететь. Рассказал об этом Федору Лукичу. Он ничего не ответил и пошел на ферму...

Данные, которые сообщил Ваня, очень заинтересовали капитана Байдалова. Он, наклонившись над блокнотом, все подробно записал. Затем уточнил:

— Ты не заметил, сколько было людей в машине?

— По-моему, двое,— ответил Ваня.— Шофер быстро вышел мне навстречу, и я остановился шагах в десяти. Но я видел, что на переднем сиденье кто-то сидит.

— А как был одет тот, второй?

— Честное слово, я не заметил.

— Так-так... Ты того парня, шофера, хорошо запомнил?

— В лицо узнаю.

— Хорошо.— Байдалов спрятал блокнот.— Ты нам еще понадобишься. И последнее...— капитан даже придержал дыхание, так важен был для него этот вопрос:— А карандаш ты не потерял?

— Он у меня в землянке. Я сейчас привезу.— Ваня быстро поднялся.

— Так темно же!

—Ничего, я вижу,— улыбнулся пастушок.

Байдалов предупредил:

— Но тайну храни: о нашем разговоре никому ни слова.

— Понимаю.

— Ну, давай, Соколок.

Ваня подхватил свое ружье и, шагнув от костра, свистнул. Тотчас послышалось ржанье лошади и топот. Подбежал стройный вороной конь, всхрапывая, ткнулся мордой в плечо мальчика. Ваня схватился за гриву и вскочил ему на спину.

Конский топот замер в ночи.

Глава 22 ВСТРЕЧА В ПАРКЕ

В городском парке, или, как называют его грозненцы, треке, гулянье было в разгаре. Кругом музыка, песни, смех. Гирлянды разноцветных огней тонули в черной, как нефть, воде пруда, окруженного густыми вербами и пирамидальными тополями. На зеркальной водной глади сновали лодки...

Марина Лесина в белом нарядном платье стояла в очереди за лодкой. Рядом без умолку тараторила подруга — Вера Зуева, веселая толстушка, крановщица «Красного молота».

— Хорошую лодку выбирай,— в сотый раз напоминала она, перебирая руками тяжелые косы Марины.

— Уж какая достанется.

— А ты требуй. Нас ведь трое будет: Сережка обещал прийти.

— Да не дергай за косы,— отмахнулась Марина,— Тогда я уйду.

— Не выдумывай! Я же трусиха, одна с парнем оставаться ужас как боюсь. Я только так, на язык бедовая... Сережка, он ничего, наш комсорг, но все равно страшно...

Вера оглянулась и вдруг испуганно схватила подругу за руку:

— Ой, Маринка, вон он! Смотри... Сюда идет...

Но Марине некогда было оглядываться по сторонам.

Подошла ее очередь, и контролер, проверив билеты, сказал:

— Пожалуйте в шестнадцатую, девушки...

Марина шагнула на деревянный мостик. Вера окликнула:

— Куда ты? — Она стояла рядом с высоким парнем в синей тенниске.— Пойдем с нами, Сережа купил билеты в театр.

— Идите сами. Третий будет лишний,— серьезно ответила Марина и прыгнула в лодку.

— В таком случае разрешите с вами.

Из очереди вышел молодой человек с усиками, в белом, тщательно отутюженном костюме. Не ожидая согласия девушки, он прыгнул следом за нею в лодку, резко оттолкнулся от мостика и взялся за весла. Парень действовал решительно, и Марина не успела слова молвить, как лодка уже качалась на середине пруда.

— Позвольте представиться,— парень приподнял свою изящную капроновую шляпу: — Анатолий Крейцер. Или просто — Толя.

Девушке ничего не оставалось, как тоже назвать себя.

— Марина,— задумчиво и с чувством произнес Крейцер.— Славное имя. Но позвольте называть вас Мэри. Это короче и... поэтично.

— Как вам угодно...

Марина уселась на носу лодки и, опустив руку в теплую воду, ловила водоросли. Появление этого молодого парня смутило и рассердило ее. Ей хотелось побыть одной. У нее грустное и тревожное настроение. Перед ней все время стоит мальчишка с нежными, как весеннее небо, глазами. Егорка... Он робко входит в спальню детского дома, куда его привела Марина, оглядывает ряд кроватей и спрашивает: «Я буду здесь жить? А папка за мной придет?» Разве можно было думать о чем-нибудь другом, кроме судьбы этого мальчишки?

Но когда парень назвал себя, Марина сразу же вспомнила о сегодняшнем разговоре в комсомольском штабе и о порученном ей задании. Она вся как-то подобралась, словно изготовилась к схватке, но потом слегка улыбнулась, понимая, что в данный момент ей весьма полезно быть легкомысленной, наивной девчонкой.

— Так вы и не ответили на мой вопрос,— напомнил Крейцер, легко и умело взмахивая веслами.

— Какой, простите?

— Вы учитесь или работаете?

Марина с улыбкой взглянула на собеседника:

— И то, и другое.

— Ах да! Сейчас все учатся. Это в моде. И университетский ромбик здорово украшает лацкан пиджака.

— Не в украшении дело,— пыталась возразить девушка.

— Понимаю, Мэри! — горячо воскликнул Анатолий.— Вы должны иметь высшее образование, чтобы больше пользы приносить стране, народу и тому подобное... Об этом говорят на всех собраниях. Но ведь хорошей домохозяйки в университетах не готовят, не так ли?

— А вам нужна хозяйка?

 — Конечно,— многозначительно улыбнулся Крейцер,— и притом хорошенькая, чтобы могла отлично готовить обед...

— Тогда ищите такую среди поваров.

— Повара тоже все учатся. Им некогда обращать на меня внимание.

— Это зависит от вас.

— Может быть,— Крейцер липким взглядом скользнул по фигуре девушки. Марина отвернулась.

«Девица первый сорт,— подумал Крейцер.— Нельзя упустить этот аппетитный кусочек...»

— А вы, Мэри, где работаете, если не секрет? Впрочем, можете не отвечать. Женщина не любит, когда ей задают два вопроса...

— Какие?

— Сколько лет и какую занимает должность.

— Где это вы так изучили женскую натуру?

— Конечно, не в университете, а в жизни. Так сказать, на практике...

От его слов веяло пошлостью. Марина передернула плечами, изменившимся голосом сказала:

— Мне надоело...— она выразительно посмотрела на Анатолия,— кататься. Давайте к берегу.

— С удовольствием,— повеселел Крейцер.— Я сам не люблю воду. На ней, знаете, устойчивости нет... Хотя один мой знакомый так устойчиво сидел на воде, что купил себе автомашину и дачу...

И сам засмеялся, усиленно работая веслами. Лодкастукнулась о деревянный помост. Ее уже наперебой выпрашивали у контролера ожидавшие.

Крейцер встал, одернул свой легкий чесучевый пиджак и, пропуская вперед Марину и придерживая ее за локоть, спрыгнул на помост. На ходу он, точно лакею, сунул в руку удивленному контролеру смятый рубль.

Медленно прошлись аллеей. Оживленно болтая. Крейцер плотнее прижимал к себе локоть Марины. Девушка легонько отстранила его. Он, делая вид, что не заметил этого жеста, продолжал рассказывать о себе. Пока прошли парк, Марина уже знала, что Крейцер работает заместителем директора обувной фабрики, получает весьма приличную зарплату, учитывая прогрессивку, что скоро он вернется в Москву, где его ждет блистательная карьера. А пока... ужасно томит одиночество.

— Вы не представляете, Мэри, как трудно без хорошего... — Анатолий сделал ударение,— без сердечного друга, с которым можно говорить о самом заветном, интимном. Умных людей среди моего круга мало, не с кем словом переброситься. Вот впервые встретил такую чудесную девушку, с которой чувствую себя удивительно легко и... вдохновенно.

Он снова взял девушку за локоть.

— Комплимент?—спросила Марина, чтобы только поддерживать разговор.

— Ничуть. Я искренне. Сегодняшний вечер надолго останется в моей памяти. Приду в свою пустую квартиру, всю ночь вспоминать буду...

— Вы живете один?

— Как палец.

— А родные?

— В Москве, на Арбате. Старик мой — доктор наук, денег у него куры не клюют, но прижимист, как Крез. Десятку, бывало, не выпросишь. Меня выручала моя маман. Она отваливала мне пару четвертных на день. Житуха была шикарная. Но старик мой вытурил меня из столицы на периферию, как только я закончил институт. Спасибо хоть рекомендации дал некоторым своим друзьям... Вот я теперь и прозябаю здесь, На чужой квартире, на задворках.

— Не понимаю.

— Свой район за консервным заводом я называю задворками.

— Вы клевещете на наш город,— возразила Марина.

— Не будем спорить, Мэри,— Анатолий поднял руки: — Беру слова обратно и сдаюсь на милость победителя...

«Где же это за консервным заводом?» — думала девушка, но спросить не решалась.

Они вышли из парка на небольшую площадь. Крейцер подбежал к стоявшей недалеко шоколадной «Победе», распахнул дверцу:

— Садитесь, Мэри, подвезу.

Марина хотела отказаться, но, увидев номер машины, со смехом согласилась.

— Ну что ж,— беззаботно проговорила она,— после лодки давайте на такси. А где же шофер?

— Он здесь,— сказал Анатолий, усаживаясь за руль, — рядом с вами. И это не такси, а моя машина.

 — Вот как?

— Подарок дяди. Он в Москве главком верховодит Отдал мне свою машину. А без этого приложения я бы ни за что не поехал на периферию. Ведь должен же я и здесь пользоваться атрибутами цивилизации...

Фыркнул мотор. Крейцер включил скорость. Но в эго время из кустов вынырнул высокий человек в длиннополом пиджаке, без фуражки, копна волос спадала ему на глаза. Он стукнул Анатолия по плечу:

— Один момент, шофер. Привет!

— А-а! —оглянулся Крейцер.— Что, опять? Не дам! Прошлый раз...

— Тихо, паря! — Человек сдавил своей огромной рукой плечо Анатолия.— Мало получил? — Он присмотрелся и, увидев Марину, изменил тон: — Ах, машина занята? Так и скажи. Извините, мадам. Желаю удачи!.. До двенадцати... там же...

Машина рванулась вперед. Марина успела заметить, что парень был одет в коричневый пиджак, а на волосатой руке блестели золотые часы с массивным браслетом.

«Победа»понеслась по улице. Насупленный Анатолий молчал, сосредоточенно вел машину.

— Хорошо! — вдруг выкрикнула Марина, выглянув в открытое окно навстречу ветру.

Крейцер взглянул на девушку и вновь оживился:

— Может, катанем за город? — предложил он.

Марина промолчала, а когда машина поравнялась с кинотеатром, твердо сказала:

— Остановите.

Заскрипели тормоза. Анатолий удивился:

— Что случилось? Вы куда?

Уже захлопывая дверцу, девушка проговорила:

— Ищите себе другого компаньона для загородных прогулок!

— Да я не хотел вас обидеть, Мэри! Простите. Когда мы встретимся? Эх!..

Но девушка резко повернулась, и ее маленькие каблучки застучали по тротуару. «Победа» постояла с минуту и как-то нехотя поехала дальше, но не в сторону консервного завода, а через площадь влево, по проспекту Орджоникидзе.

Когда машина скрылась за нефтяным институтом, Марина вернулась и подошла к будке телефона-автомата. Плотно затворив за собой дверь, набрала нужный номер и тихо проговорила в трубку:

— Мне надо увидеться с вами, Василий Вакулович... Хорошо, иду...

Глава 23  ЧУВСТВУЕШЬ, КАКОЕ ВРЕМЯ?

Полковник Рогов часто задерживался в кабинете допоздна. А в эти дни особенно. Ему не давали покоя последние два дерзких преступления. Такого уже давно не было: за одну ночь два убийства и ограбление магазина.

За долгие годы работы в милиции Василий Вакулович давно привык ко всяким неожиданностям, но по-прежнему каждое происшествие болью отзывалось в его сердце, особенно, если при этом погибали люди. Тогда полковник, как вот сейчас, часами непрерывно ходил по кабинету из угла в угол и старался разобраться, по чьему недосмотру случилось несчастье. Немалую долю вины он брал на себя и своих сослуживцев: проглядели...

Да, работники милиции что-то недоделали, вот и получилось—прозевали. Прежде всего не устерегли тех кто оступился, кто пошел скользким путем «легкой» жизни. Тут бы приглядеться, подсказать, помочь. Но прошли мимо. Не заметили. А может, даже отвернулись. Ох, как это страшно—отвернуться от человека. Забытый, отвергнутый всеми, он морально опускается до предела, становится зверем, которому и людская жизнь — ничто. Такой человек способен на самые подлые поступки, если его вовремя не сдержать.

А кто должен сдерживать? Ведь не поставишь возле каждого из таких негодяев милиционера, который ходил бы следом и при случае мог схватить за руку...

Думать так — значит, стараться снять с себя вину, успокоиться. Василий Вакулович резко взмахнул рукой, словно подчеркивая свои мысли. Нет, он не мог успокоиться. Совершено преступление, и ему казалось, что в этот миг он со своими сослуживцами чем-то отвлекся, словно вздремнул на посту. А спать нельзя. Милиция должна иметь тысячи зорких глаз, тысячи смелых, горячих сердец, тысячи крепких, надежных рук добровольных патрулей. Тогда не проглядели бы...

Василий Вакулович остановился у окна, отдернул портьеру и долго смотрел на потонувший в огнях ночной город.

В коридоре послышались тяжеловатые шаги, глухой кашель, и в дверь без стука вошел начальник управления.

В одной руке он держал дымящуюся папиросу, в другой — пачку «Казбека» и коробку спичек.

— Ждешь своих? — спросил он, усаживаясь на диван и раскладывая рядом папиросу и взятую со стола пепельницу.

— Жду, Максим Прохорович,— повернулся к нему Рогов.— Почему-то долго их нет...

— Когда ждешь, всегда кажется долго.

— Это верно.

Полковник вновь заходил по комнате.

— Да не мельтеши ты перед глазами!—сказал комиссар покашливая. — Небось, весь день из угла в угол топчешься, знаю тебя... И зря ведь, волнуешься.

— А вы-то, Максим Прохорович,— улыбнулся Рогов,— наверное, пятую пачку выкуриваете?

— Четвертую. В обкоме заседал, некогда было.

— Теперь спешите наверстать?

— Вроде бы.

— Пора бросать.

— Пробую. Вот как раскроем эти два убийства, так брошу.

— Я ловлю вас на слове.

— Согласен. — Комиссар чуть вздрагивавшими пальцами вытащил новую папиросу, чиркнул спичкой.

Рогов сел за стол, пододвинул к себе телефон: он ждал звонка. Обождав, пока откашляется почти невидимый в дыму комиссар, поинтересовался:

— Ругали в обкоме-то?

— Досталось.— Комиссар стряхнул пепел, откинулся на диване.— В городе слухов много в связи с этими убийствами. Говорят, на Кавказ откуда-то с севера приехала банда головорезов, которая проигрывает людей в карты, а потом убивает.

— Глупости!

— Мы с тобой знаем, что это глупости, а народ-то не знает. Вот и верит всяким грязным слухам. Чтобы опровергнуть этот вздор, надо быстрее раскрыть убийства и широко оповестить об этом. А главное — нам надо чаще беседовать с народом, рассказывать о нашей работе, тогда у нас появятся новые помощники. Кстати, ты, Василий Вакулович, когда выступал на предприятии в последний раз?

— Давненько,— покраснел Рогов. — Все некогда...

— А ты следуй совету Кирова: сними язык с плеча, и тогда время найдется.

— Я вот с комсомольцами занялся, из районного штаба...

Начальник управления вскочил с дивана, рубанул зажатой в руке папиросой:

— Правильно. В обкоме сегодня много говорили об этом. И знаешь, что решили? Организовать патрулирование улиц в ночное время. Группами. Из добровольцев. По опыту ленинградцев.

— Доброе дело.

— Конечно. Очень сильное профилактическое средство. Больше того, это же знаешь что? Передача некоторых функций государства в руки народа. Понимаешь? — Комиссар в волнении быстро прошелся по кабинету, бросил в пепельницу потухшую папиросу, закурил новую. — Народ сам себя готовит к коммунизму. Видишь, в какое время мы с тобой живем?..

И он улыбнулся, по-детски радостный и довольный. Глядя на него, заулыбался и Рогов.

Несмело, словно боясь нарушить радостную атмосферу кабинета, звякнул телефон, напоминая о суровых буднях. С губ Рогова мгновенно слетела улыбка. Он быстро снял трубку:

— Слушаю. Добре. Идите в штаб, я буду там...

Рогов встал.

— Ты уходишь? — спросил комиссар.

— Да комсомольцы зовут.

— Обязательно расскажи им о решении обкома.

— Добре. — Рогов посмотрел на часы.— Скоро наши вернутся, хотелось бы дождаться, но...

— Ты иди, — сказал комиссар,— а я немного посижу. Кстати, я газеты сегодняшние не успел просмотреть, вот ими и займусь...

Он забрал с дивана свои папиросы и пересел к столу Рогов посмотрел на его уставшее лицо, побледневшее от непрерывного курения, в мыслях ругнул себя за неосторожные слова: выходит, заставил комиссара остаться за начальника угрозыска. Теперь отговаривать его бесполезно.

Глава 24 С ЭТИМИ - ГОРЫ СВЕРНЕШЬ!

Комсомольский штаб размещался по улице Мира в новом здании на первом этаже. Маленькая комната в конце коридора. Два стола буквой «Т», накрытые красными, в чернильных пятнах, скатертями, несколько стульев. В углу, возле двери — скамейка, на которую усаживали задержанных нарушителей общественного порядка. На стене напротив три большие полукиловаттные электролампы. Это «хозяйство» члена штаба редактора сатирической газеты «БОКС» Славы Мархеля, долговязого паренька в очках. На столе в вазе красивый букет. И трудно догадаться, что в этом букете искусно спрятан фотоаппарат. Стоит только сидящему за столом штабисту нажать снизу кнопку, как мгновенно зажигаются лампы на стене и мягко щелкает затвор фотоаппарата. Готово. А завтра уже фотокарточка задержанного хулигана будет «красоваться» в витрине «БОКСа», установленной на самой людной площади города, у кинотеатра имени Челюскинцев.

Сегодня в штабе шумно: суббота — активный день. За столом скрипит пером начальник штаба Володя Котенко — инструктор райкома комсомола. Вокруг него сгрудились комсомольцы с красными нарукавными повязками. Они только что вернулись с дежурства, еще не остывшие от пережитых волнений, оживленные, веселые.

— Из клуба хлебозавода прибыли,— докладывает рыжеватый ремесленник,— танцы там закончились, все разошлись...

— Задержали кого-нибудь чи ни? — спрашивает Володя Котенко, откидывая назад красивую шевелюру,

— Обошлось...

— А из нефтяного института е? Нэма?

— Здесь! — Из-за спин, приподнимаясь на цыпочках, громко отвечает невысокая, подстриженная по-мальчишески девушка.

— Скильки?

— Четверо. Да у кинотеатра трое, там последний сеанс идет...

— Маловато,— качает головой Котенко.

— Так у нас же каникулы,— оправдывается девушка, снова становясь на носки,— разъехались все...

— Понимаю,— соглашается Володя,— Ничего не зробишь. Як наступає лито, так дежурить некому...

У раскрытых дверей дымят сигаретами курильщики. Здоровенный парень, добродушно улыбаясь, рассказывает:

 — ...А на танцплощадке, ребята, чудеса!.. Какой-то щуплый парень-задавака в канареечной рубашке залез на возвышение, где оркестр играет, и дает указания дирижеру: «Играй лезгинку!» Тот кисло улыбается, машет музыкантам. Играют. Чудеса!.. Канареечный поворачивает свою пьяную морду, выплевывает изо рта папиросу, орет: «Давай, братва, покажем класс!..» Такие же пьяные, как и он, дружки его начинают резвиться. Лезгинка сменяется чечеткой. А кругом стоят дюжие парни и, стесняясь друг друга, отворачиваются, шепчут что-то подругам. Чудеса!.. Полсотни парней ждут, пока трое или пятеро хулиганов вволю натешатся, отойдут на время в угол, а щуплый небрежно махнет дирижеру: «Гони фокс!..» Снова закружатся пары. Я спрашиваю одного из них: «Почему не вытолкаете в шею хулиганов?» А он: «Неохота связываться. Пьяные ведь, в драку полезут...» Мы с нашими ребятами ждем, что дальше будет. Хулиганы сидят кучкой, курят, громко смеются. Их обходят стороной. Опять щуплый парень поднимается на сцену, кричит дирижеру: «Стой, старик, прикрой шарманку!..» Тут уж мы не выдерживаем, подходим. Я спокойно говорю: «Прекратите хулиганить!» Музыка замолчала, стало тихо. Щуплый скорчил рожу, присел, переспросил: «Чаво?» И — дружкам: «Братва...» Ко мне медленно приближаются четверо, руки в карманах, обступают. Я запрыгиваю на сцену, хватаю щуплого сзади за его канареечную рубашку, приподнимаю и вежливо ставлю вниз, на пол. Хулиганы сразу скисли, когда увидели, что их обступает комсомольский патруль. Я улыбаюсь дирижеру: «Маэстро, марш!..» Чудеса!.. Танцплощадка хохочет, а мы выпроваживаем к выходу присмиревших хулиганов.

— И вы отпустили их?

— Нет, доставили сюда. Тут Слава запечатлел их для потомства.

— Хлопцы, кончайте разговоры! — от стола кричит Володя. — Подсаживайтесь ближе, надо же на завтра договориться.

— Нам отсюда слышно, начштаба.

Но тишина, относительная конечно, установилась. Володя отбрасывает со лба чуб, встает:

— Завтра, сами понимаете, хлопцы, тоже будет вечер жаркий: воскресенье. Райком комсомола дал установку — всем штабистам выходить на патрулирование и в субботу и воскресенье.

— А отдыхать когда же? — удивленно спрашивает девушка с мальчишеской прической.

Ее поддержали:

— В самом деле, нам тоже нужен отдых!

— Для нас воскресенье самый тяжелый день.

— Надо установить график, дежурить по очереди.

— Что ж, нам больше всех надо? Так не пойдет...

Володя растерянно смотрит на расшумевшихся комсомольцев, пожимает плечами:

— Та чого вы раскричались? Хиба цэ от меня зависит? Така установа...

Он садится за стол и нечаянно нажимает кнопку. Вспыхивает яркий свет, слышится щелчок фотоаппарата. Это было так неожиданно, что все с минуту молчали, а потом разразились хохотом...

В этот момент в комнату, отмахиваясь от табачного дыма, вошел полковник Рогов.

— Весело живете, — улыбаясь, сказал он. — Добрый вечер.

— Здравствуйте,— дружно ответили комсомольцы.

— Василий Вакулович, выручайте,— вскочил Котенко,— разъясните задачу...

— Какую задачу, Володя?

— Нашу... на данном этапе... А то е у нас несознательные элементы...

— А разве что-нибудь неясно? — Василий Вакулович сел рядом с Котенко, внимательно посмотрел на комсомольцев.

— Нам все понятно!— звонко крикнула девушка, задорно тряхнув мальчишеской прической. Она соскочила с подоконника и, маленькая, юркая, протиснулась к столу. — Установка райкомовская, Володя, ясна, только...

— Говори смелее, Катюша,— пробасил от дверей высокий парень, который рассказывал о случае на танцплощадке.— Ты не бойся...

— А мне бояться некого, я скажу... Володя говорит, что есть установка райкома нам два дня подряд выходить на дежурство. Что ж получается? Значит, нам без отдыха? А может, мне тоже хочется спокойно и в кино сходить, и на танцы, ну и... просто побродить с хорошим парнем...

— Точно. Мы тоже не против,— поддержали ребята.

— И выходит, я несознательная? Не понимаю задачу? — Катя гневно посмотрела прямо в глаза Рогову, словно он был самый главный ее противник, и выпалила: — А разве только мне хочется в коммунизм?!

Она резко повернулась и отошла к окну. Заговорил высокий:

— Верно сказала Катюша. В коммунизм у нас немало найдется попутчиков. Тут надо разобраться и спросить каждого: а много ли ты сделал, чтобы расчистить дорогу, по которой идешь? А то иные за чужие спины прячутся... Райком наш тоже хорош. Установку спустил, на Володю, своего инструктора, все вздрючил и — конец. Чудеса! А тут надо сообща. Как в гражданскую войну — райком закрыт, все ушли на фронт. Или в Отечественную... А на целине? А в Донбассе? Мобилизация — и тысячи комсомольцев в строю. Вот так и сейчас надо бы. Борьба с хулиганством, с пережитками прошлого, борьба за нового человека — это фронт, значит, нужна мобилизация. И все, как один, комсомольцы должны стать штабистами...

— Цэ ты, Микола, горячку порешь,— возразил Котенко. — Райком на это не пойдет. Якщо вси придут к нам в штаб, що мы с ними будемо робыть, куды их девать?

— Дело найдется.

— Чем больше, тем лучше. Правильно, Николай.

— Райком на это не пойдет.

— А мы ему докажем!..

Несколько минут в штабе стоял сплошной шум. Потом страсти начали затихать. Саша Мархель поднял Руку:

— Позвольте слово...

— Това-а-рищи, — развел руками Володя,— цэ ж не  собрание. Мы побалакаємо другим разом, а Василий Вакулович тут ни при чем, он же из угрозыска, у него другие дела...

— Нет, нет,— перебил Рогов,— очень даже при чем. Говорите, товарищи, все выкладывайте, это очень важно.

— Я повторяю,— громко сказал Слава, поправляя очки,— разве все то, о чем здесь говорят, только нам нужно? У нас в штабе одни комсомольцы. А ведь в городе столько молодежи!..

Он замолчал и, склонившись над вазой с цветами, стал настраивать свой фотоаппарат. Потом поднял забитое веснушками лицо с красными оттопыренными ушами, добавил:

— Я все сказал...

Воспользовавшись небольшой паузой, к Рогову протиснулась Марина.

— Вы скоро освободитесь?

— Сейчас, Марина,— Рогов встал. — Я вам, друзья, новость принес.

Все сразу насторожились, стало тихо. Василий Вакулович улыбнулся:

— Ваши претензии уже услышаны. Сегодня вечером обком партии принял решение создать патрульные группы из коммунистов, комсомольцев, лучших производственников...

— А что я говорил! — не выдержал Николай, наклоняясь через стол к Володе. — Видал, какая к нам силища валит?! Теперь пойдут чудеса!..

— Та хиба ж я против? Пожалуйста. Раз е така установа...

— Не установка, Володя,— заговорил Рогов,— а жизнь диктует. Тут ребята верно говорили: в коммунизм идешь, в душу свою загляни, проверь, готов ли. Вот народ наш и собирается заглянуть в душу каждому, чтобы очиститься от тех, у кого в душе слишком много накипи. А такие у нас, к сожалению, есть. Сегодня он напился пьяным, завтра в пьяном виде нахулиганил, а от этого до преступления — расстояние меньше воробьиного носа.

— Можно вопрос? — опять поднял руку Саша.

— Пожалуйста.

— Эти самые патрульные группы к нам придут?

— Нет, товарищи, это будет что-то новое. Пока опыта у нас мало. Мы берем пример с ленинградцев. Они создают на заводах рабочие дружины, которые охраняют в своих районах общественный порядок. Вы понимаете, ребята, некоторые функции государственного аппарата станет выполнять народ, заменяя таким образом административные органы.

— А как же мы, наш штаб? Закрывается?

— Вы, наверное, вольетесь в дружины, станете ядром, ведь у вас есть опыт.

— Мы создадим студенческую дружину! — крикнула от окна Катя.

— Ремесленникам тоже нужна,— отозвались от дверей.

— Надо начинать с красномолотовцев, все-таки рабочий класс, крепкий народ...

— А чем хуже авторемонтники?

— Та не вси разом, хлопци,— вмешался Котенко,— давайте по одному. Хто мае слово?

Но ребята уже все высказали, и желающих не нашлось. Володя поспешил подвести итог:

— На сегодня хватит, а то уже полночь. — Он наклонил голову к Рогову и тоном райкомовского работника, привыкшего вести собрания, спросил: — У вас ничего нет?

— Марина, рассказывайте,— произнес Рогов.

Девушка округлила глаза:

— При всех?

— Конечно. Здесь все свои.

Марина обвела глазами притихших ребят и, стесняясь, заговорила:

— По заданию штаба я... в общем, мы познакомились с ним. Он развязный, самоуверенный... Живет где-то возле консервного завода, на частной квартире. Он какой-то подозрительный, Василий Вакулович. Все что-то недоговаривает, все у него намеки. Мы вышли из парка и сели в его машину, дядя ему подарил ее. И тут — откуда только взялся? — подошел какой-то парень с большой копной рыжих волос, в темном длинном пиджаке, тронул его за плечо. А рука волосатая и на ней золотые часы с браслетом. Ей-богу, они знакомы. Рыжий сказал: «Привет!» А он озлился, говорит: «Опять? Не дам!..» Тогда рыжий меня заметил, засмеялся и крикнул: «До двенадцати!» Я вышла из машины возле театра, а он не поехал домой, ведь ему надо по Первомайской ехать. Он завернул на Орджоникидзевский проспект. У них, наверное, будет встреча в двенадцать ночи. Остается полчаса. Мы еще можем найти их...

— Позвольте спросить? — вскинул руку Слава. — О ком идет речь? Кто этот самый «он»?

Марина опять взглянула на Рогова. Тот едва заметно кивнул головой.

— Рыжего я не знаю,— пояснила девушка,— никогда не видела. А «он» — это Крейцер Анатолий.

— С обувной фабрики, что ли?

— Да, заместитель директора...

— Знаем этого стилягу, он сосед Николая Строкова.

— Через три дома от меня живет,— подтвердил Николай. — И вовсе он не стиляга. Так, развинтился парень. Его хорошенько встряхнуть, и весь его стиль улетучится.

— Рассказывай... Он, знаешь, с какой компанией водится?

— С нашей директоршей на машине разъезжает.

— Это между прочим, а после десяти вечера он появляется у Левы Грека, на Августовской. Там собираются все стиляги города и устраивают дикие оргии, которые они сами называют «экзотическими» балами...

— А ты, Семен, откуда знаешь такие подробности, бывал там?

— Не приходилось,— ответил ремесленник,— но одного из их компании я знаю, он агитировал меня, звал к Левке.

— Надо прикрыть эту лавочку,— хлопнул Николай по столу своей широченной ладонью. — Пойдемте к ним, Василий Вакулович, вы как представитель милиции, а мы — общественность.

Рогов знал парикмахера Леву, который придумывал головокружительные прически и был кумиром городских стиляг, знал, что он устраивает в своей шикарной трехкомнатной квартире вечеринки, приглашает на них только подобранных им парней. Но никто из соседей ни разу не пожаловался на Леву и его гостей: все делалось тихо, предельно вежливо и с виду культурно. В чем же его можно заподозрить?

— А на каком основании мы станем врываться ночью в чужую квартиру? — спросил Василий Вакулович. — На это надо иметь право. У нас его нет.

— Так там же... этот самый бал! — возмущался Николай.

— Разве запрещено приглашать гостей? Нет. Претензии есть? Нет, все тихо, мирно. Не то, Николай, ты предлагаешь,— Рогов обвел глазами присутствующих, на мгновение остановил взгляд на Семене и Марине. —

А может, они просто танцуют, скучно ведь иногда в наших дворцах и клубах, вот они и развлекаются.

— Да нет же! — махнул рукой Семен. — «Экзотический» бал это же... даже совестно рассказывать... Одним словом, черт-те что!

— Вот так уточнил! — засмеялись ребята.

— Честное слово, они там занимаются ерундой!

— Это надо доказать им и, как говорится, взорвать неприятельскую крепость изнутри. — Василий Вакулович снова посмотрел на Семена и Марину.

— Давайте я один пойду,— предложил Николай, — Уж я им, чертям, все разобъясню.

— Тебя Грек дальше коридора не пустит,— сказал Семен. — У него, знаешь, какая система? Кто-то из его друзей должен поручиться за нового участника бала, потом привести к Леве в парикмахерскую несколько раз, тот будет подстригать, выспрашивать, изучать. И только после этого, если экзамен будет выдержан, новичок получит приглашение на «экзотический» бал. Понял?

— Да-а, целый экзамен,— протянул Николай и, разглядывая свои мозолистые, в мазутных крапинках руки, добавил: — С такими вот «паспортами» не достать мне рекомендаций у наманикюренных и накаракулеванных дружков Грека.

— А кто из вас может туда пробраться? — спросил Рогов. — Только чтобы не на вечер, а на больше. Узнать бы, кто там бывает, чем занимаются эти любители экзотики...

— Семен сможет. Ему сподручнее, у него там есть приятель.

— Какой к дьяволу приятель! — возмутился Семен. — Мы с ним теперь враги.

— А раньше? — поинтересовался Рогов.

— Вместе учились, вместе работать начали, вместе в институт поступили на заочный...

— Разве ж можно товарища оставлять в беде? Надо за него бороться, вырывать его и других из того болота, куда их тащит Грек. Согласны, Семен?

— Ну да... конечно... — нерешительно проговорил Семен, потом сдвинул брови, одернул гимнастерку, словно собирался встать в солдатский строй: — Я согласен.

— Тогда приходите завтра сюда, у меня будут конкретные предложения,— сказал Рогов вставая.

— Ладно, приду,— согласился Семен.

Василий Вакулович повернулся к Марине:

— Вам тоже завтра будет задание. Знакомство ваше нужно продолжить... — Заметив, как недовольно двинула бровями девушка, полковник улыбнулся и тихо, одной ей, проговорил: — Степан поймет, он парень умный...

Марина вспыхнула, опустила глаза и, перебирая пальцами косу, пробормотала:

— Да я... ничего... если надо...

— Очень нужно,— серьезно сказал Рогов.

Распростившись с комсомольцами, Василий Вакулович вышел из райкома. Густая ночь, разбавленная уличными фонарями, окутала город. В темном бездонном небе лукаво подмаргивали крупные и яркие звезды.

В шепчущей листве высоких тополей запуталась испуганная луна. Шагая по пустынным гулким улицам, Рогов уже не чувствовал усталости, которая всегда появлялась в конце работы. Наоборот, он ощушал такую бодрость, словно после нескольких бессонных ночей хорошо выспался и отдохнул. Перед глазами все еще стояли задиристые вихрастые штабисты, молодые, отчаянные, решительные. Полковник шел и думал: «С такими ребятами можно горы свернуть...»

Глава 25 ПИСЬМА С ФРОНТА

...Быть может, это письмо вы, товарищ майор, получили бы позже: мы ведь договорились, что я напишу, когда устроюсь. А получилось иначе...

Вы помните, нас было трое неразлучных: Пашка Мирошниченко, Никита Орлов и я. Вы были нашим командиром взвода, знали нас, как облупленных. На задания мы всегда просились втроем. Вы сначала хмурились, отказывали, но Пашка умел убеждать. И мы по вашим глазам узнавали, когда нужно сдавать документы и набивать карманы гранатами. На прощанье вы говорили: «Гитару, Паша, оставь...», хотя понимали, что он ее, конечно, не возьмет, потому что не положено идти в разведку с посторонними предметами. Мы уходили в ночь и знали, что вы будете до рассвета ходить в землянке и ждать... Мы возвращались под утро. Пашка докладывал о выполнении задания, а вы, улыбаясь, протягивали ему гитару: «Ну, сыграй, что ли...» Пашка тоже улыбался, облизывал шершавые губы и, перебирая пальцами струны, пел...

Мы любили Пашкины песни, знал он их много, но после возвращения пел только одну, помните: «Вьется в тесной печурке огонь...» И казалось, нет на свете никакой войны, и Пашка не ползал только что к немецким окопам за «языком», чувствуя на затылке холодное дыхание смерти, а всего лишь ходил в соседнее село за новыми песнями...

А потом была переправа через Дунай. Помните, под Эстергомом? Мутный, сырой рассвет. Туман, как молоко. Мы плыли на первой лодке. На середине реки началась кутерьма: загрохотало, завыло вокруг, закипела вода от снарядов. А Пашка, стоя во весь рост в лодке, играл на гитаре:

                                                        Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы

                                                        И обнять любимую свою...

Он погиб от автоматной очереди, едва ступив на другой берег Дуная. Жалобно зазвенели струны, сухо треснул под тяжестью Пашкиного тела гриф гитары...

Почему я сейчас об этом пишу? Зачем бережу старые раны? Да, то была война. Мы часто теряли своих товарищей. Но разве кто-нибудь из нас думал о смерти потом, когда прогремел тысячеорудийный салют победы?!

А два дня назад, товарищ майор, я похоронил Никиту Орлова. Помните наш стремительный бросок на танках к Праге? Где-то в пути царапнул меня осколок мимы. Вы забинтовали мне голову, приказали идти в медсанбат. Тогда я впервые не выполнил ваш приказ. Меня поддержал Никита. Он тихо попросил: «За Пашку, товарищ лейтенант, а?..» Вы отошли молча, и я понял: мне разрешено остаться во взводе.

В тот последний день войны мы вышибали немцев из подвалов на самой окраине Праги. Перебегали узенькую улочку возле водопроводного крана, из которого упруго хлестала струя. Я остановился, стал закручивать кран. Вдруг на меня навалился Никита, придавил к земле. И тут раздался выстрел, я отчетливо расслышал его даже среди треска автоматов и пулеметов: Никита сразу обмяк, изо рта его хлынула кровь прямо мне на шею, за воротник гимнастерки...

Он выжил тогда, снова вернулся в наш полк, служил сверхсрочно.

Три дня назад его не стало. Он погнб за рулем машины от пули преступника...

Вчера я понял: есть фронт, которому нужны бойцы. Я иду на этот фронт...

...Андрей, извини, что пишу накоротке: тороплюсь в дозор. Уже неделю я занят по горло и чувствую себя очередным патроном в магазине: одно движение затвора и — в ствол, под выстрел. Это движение должен сделать твой отец. Я жду его, как сигнала в атаку. А полковник Рогов медлит, все присматривается, изучает.

Сейчас я вроде резерва. Работы хватает: полдня вооружаюсь — изучаю приемы самбо (на нашем фронте это самое сильное оружие), потом иду в детдом проведать Егорку (перед ним я чувствую себя в неоплатном долгу), а когда стемнеет, я до полуночи слежу за шестым окном на третьем этаже одного дома, где какая-то разношерстная компания увлекается западными танцами. Зачем это? Не знаю пока. Но я — солдат, молчу и жду настоящего задания. Верю — сигнал в атаку будет!..

...Эх, товарищ майор, дорогой вы мой Федор Иванович! Вы один можете понять, кем был для меня Никита Орлов. Теперь его нет. Остался маленький, с пуговицу, синеглазый Егорка с золотистым, как бахрома у знамени, чубиком. Он пока еще не знает о гибели отца, но трепетное сердечко его, наверное, какую-то тревогу чует. Он необычайно отзывчив на ласки. Так и кажется, что сердце его просит: «Люди, не оставьте меня!..»

Почему же убийца Никиты Орлова, осиротивший маленького Егорку, все еще бродит по свету?!

Этот вопрос я хочу задать своим новым товарищам и... не могу. Я вижу, как они ночами не спят, цепляются за каждую ниточку, а она все рвется и рвется. Похоже — в огромной скирде соломы ищут малюсенькую иголку:

Может, я многого еще не понял, не узнал и ошибаюсь... Есть лишь несколько стреляных гильз да кусочки красного карандаша. Вот и все. Но это, говорит полковник, уже очень много. Так почему же убийца бродит по свету?

Ходит хмурый, посеревший от бессонницы, давно не бритый следователь Гаевой, при встрече со мной он как то смущается, вроде стыдится смотреть мне в глаза. Я каждое утро захожу к нему в кабинет, здороваюсь и молча жду. А он опускает глаза и тихо вздыхает. Вечером он заходит ко мне с пакетом в руках. Я знаю: пора к Егорке. Мы идем с ним до самого детдома. Там он сует мне в руки свой пакет: «Передайте мальчишке гостинец, а я здесь посижу на скамейке...»

Мечется по районам капитан Байдалов, но возвращается ни с чем, весь прокуренный и злой. Поговорит с полковником в закрытом кабинете и снова уезжает с опергруппой в горы. А мы — все управление — с нетерпением ждем их возвращения. Так ждут на фронте ушедших во вражеский тыл разведчиков.

Только один человек у нас как будто спокоен. Мне кажется, что он даже рад, что преступника до сих пор не нашли. Чем злее и сумрачнее возвращается Байдалов, чем больше зарастает темной щетиной Гаевой, тем веселее становится этот человек с птичьей фамилией. Трудно разобраться — почему? А надо...

...Видели бы вы, Федор Иванович, сколько радости доставили Егорке ваши подарки! Все время, пока мы с Гаевым были у него, он только и делал, что показывал нам заводной экскаватор, танцующего мишку, самолет, оловянных солдатиков. Конфеты, печенье, орехи он раздал ребятишкам. Одним словом, ваша посылка явилась праздником для всех. Егорка допытывался: «Кто это прислал?» «Солдаты», — ответил я. «Это которые на границе и с собаками?» — «Да, малыш». — «Они нашу страну охраняют?» — «Верно». Егорка помолчал с минуту, думая о чем-то своем, а потом сказал: «И я им подарок дошлю — пистолет свой и саблю...»

...Ты прав, Андрей, о личном счастье тоже нужно думать. Только как его, это счастье, понимать? Собственная дача, грядки клубники, редиса, петрушки, сирень за забором? В огороде — нигде не работающая жена с подоткнутым подолом и лейкой в руках? Личная автомашина?

Нет, командир, такого счастья мне не надо! Я устану от него, не выдержу и дня! А ты в такой норе сумеешь продержаться? Конечно же, нет! Мы принадлежим к очень неспокойному поколению, которое меньше всего думает о собственной вилле и мурлыкающем коте на распухших, как тесто, подушках. Мы привыкли жить на боевом взводе и, наверное, поэтому не научились заботиться о той, кто идет по жизни с тобою рядом...

Надюша моя мечтала о спокойной жизни, но, кажется, планы ее рушатся, чему немало способствую я. Мы почти не бываем с ней вместе. А тут еще с квартирой ерунда получается: нет и не скоро предвидится — мы встали на очередь, записаны где-то в четвертой сотне. Неожиданно вернулись наши хозяева, теперь мы ютимся в одной комнате. А вчера хозяин, узнав, где я работаю, предложил искать новую квартиру.

Вот такие дела-то... Надя, вижу, сердится. Рассказал ей о гибели Никиты, о Егорке. Она расплакалась, а, уходя из дома, сказала: «Чужая беда тебе ближе...» Хорошо, что у нее есть подруги, которые не дают ей скучать.

А я по-прежнему наблюдаю за шестым окном третьего этажа. Кажется, в этой квартире занимаются не только танцульками... В числе посетителей квартиры парикмахера я заметил Марину. Помнишь, я писал тебе о ней, она очень дружит со Степаном Гаврюшкиным и неравнодушна к нему. До сих пор я считал ее замечательной девушкой и не знал, что она развлекается с какими-то стилягами. Мы с нею совсем было стали друзьями: часто встречались у Егорки. Малыш очень привязался к ней, он же вовсе не знает материнской ласки. Надо с ней серьезно поговорить о ее ночных похождениях. Да и Степана предупредить. Может, она — ветреная девица и просто крутит голову парню...

Егорка стал реже вспоминать отца. Но если вспомнит, сразу погрустнеет, отойдет в сторонку и долго сидит молча. Вчера днем полковник Рогов вручил мне два билета и приказал: «Сейчас же ведите Егорку в цирк, сегодня первое представление». Мальчишке, конечно здорово понравилось. Всю дорогу к детдому он расспрашивал меня, почему лев не укусит дядю, который стегает его кнутом, почему медведь не свалится с лошади, зачем дядя-клоун так звонко кричит, так сильно выпачкан краской и носит очень длинные туфли с задранными кверху носами... А вечером, когда я уходил, Егорка, с грустью глядя на меня, спросил: «Завтра придешь?Ладно?»

Сколько отдал бы я, чтоб не было в его голубых глазенках этой прямо-таки нечеловеческой грусти!..

...Мне кажется, что я ничего полезного не делаю. Сегодня иду за первым настоящим заданием. Хватит сидеть! Буду ругаться с твоим отцом. Благослови, Андрей!..

Глава 26 У ДЕВУШКИ ДВЕ КОСЫ

Крейцер имел все основания радоваться: во всех делах ему сопутствовал успех. Марина все-таки не исчезла совсем, а снова появилась в парке, дважды прошла мимо Крейцера, сидевшего на скамейке с разомлевшей Элеонорой Кузьминишной. Только во второй раз он заметил ее и резко выбросил из своих ладоней потную руку жены директора.

— Что с тобой, Тоточка? — шепнула Элеонора Кузьминишна, прижимаясь к нему широким бедром.

— Извини, дорогая, я ужасно спешу... — Крейцер встал. — Я забыл, что на станции меня ждет прибывший груз. Боюсь, влетит мне от Сидора Лукича..,

— Я все устрою, он и слова не скажет. Ну, посиди, милый.

— Нет, не могу. Пока...

И он быстро зашагал к главной аллее, где промелькнуло белое платье Марины. Он догнал ее, радостно поздоровался и, как всегда, рассыпался в комплиментах. Девушка не прогнала его, она смеялась остротам Крейцера, принимала от него угощения...

Свидание состоялось и на следующий день, потом еще. А вчера Крейцер осмелился взять Марину под руку.

Она не отстранилась, а пошла медленнее. И только когда впереди вдруг показывался милиционер, девушка торопливо сворачивала на другую аллею. Увлеченный Крейцер, конечно, не замечал этого. Он ликовал в душе и, гордясь собой, думал: «Кажется, она поддается...»

Сегодня они опять должны встретиться, чтобы, как условились, пойти в гости к одному хорошему парню, у которого собирается шикарная компания. Там можно славненько провести время. Крейцер сидел на скамейкенедалеко от входа в парк и нетерпеливо посматривал на часы.

Марина запаздывала. «Таким очаровательным девочкам это простительно»,— размышлял Крейцер, скучающим взором наблюдая за невысоким подтянутым сержантом милиции, который с группой молодых парней с красными нарукавными, повязками наводил порядок у билетной кассы. Но вот он ушел в парк, и почти сразу же за спиной Крейцера послышалось легкое шуршание. Он повернулся Перед ним стояла Марина.

Она была в темно-синем с маленькими розовыми цветами ситцевом платье и в такой же косынке. На мочках ушей поблескивали крошечные розоватые клипсы; казалось, девушка только что сняла с платья два цветочка и, свежие, сверкающие утренней росой, приколола к ушам. Все было просто, скромно и необычайно красиво. Крейцер даже зажмурился.

— Добрый вечер, Мэри,— наконец, вымолвил он. — Вы сегодня восхитительны!

— И вчера вы говорили то же,— улыбнулась девушка.

— О, великий русский язык! Даже он не в состоянии оценить вашу прелесть.

— Не надо захваливать меня, а то я загоржусь и перестану даже здороваться с вами.

— Гордись, красавица, любви богов достойна! — патетически воскликнул Анатолий, делая вид, что опускается на колено.

Марина схватила его за плечо и со смехом проговорила:

— Остановитесь, неугомонный рыцарь! И давайте скорее уйдем отсюда пусть никто не принимает нас за сумасшедших.

— Верно, Мэри! — спохватился Крейцер, испуганно глядя на часы. — Мы же опаздываем на целых полчаса. Бежим!

Анатолий схватил ее за руку, и они побежали к стоявшей неподалеку шоколадной «Победе». Машина, фыркнув, рванулась вперед и понеслась по шоссе, подмигивая прохожим красными глазками тормозных фонариков.

Из калитки парка стремительно выбежал невысокий милиционер. Он с отчаянием посмотрел вслед ушедшей «Победе» и спросил проходившую мимо пару:

— Вы не заметили, у девушки, что села в машину, есть две косы?

— И две ноги, сержант,— сердито буркнул парень, недовольный тем, что его отвлекают от спутницы.

Милиционер вздохнул и молча направился в парк, навстречу веселью, которое в эту минуту его совершенно не трогало.

Глава 27   ЭКЗОТИКА — МОДА ИЗБРАННЫХ

Крейцер остановился на третьем этаже у дверей направо.

— Нам сюда, Мэри,—шепнул он и добавил: — Держитесь смелее и даже... нахально, здесь простецкий народец...

— А если я не умею?

— Научиться этому совсем не трудно,— Крейцер нажал кнопку звонка, подавая условный сигнал: два коротких, один длинный и еще два коротких.

Сразу же в коридоре послышался мелкий перестук каблучков, дверь отворилась настежь. На пороге появилась высокая, сильно накрашенная девица с сигаретой во рту.

— Хо-о! — протяжно, в нос, воскликнула она, подавая руку с фиолетовыми ногтями для поцелуя.— Тоточка приплелся наконец. И даже не один?

— Как видишь,— ответил Крейцер, пропуская вперед свою спутницу.

Девица оценивающим взглядом окинула Марину, подошла вплотную, потрепала холодной ладонью ее по щеке, прогнусавила:

— Экза.

Марина вздрогнула. «Что за слово? — подумала она.— Имя? Наверное, Эльза...»

— Мэри,— отрекомендовал ее Крейцер.

Девица закрыла дверь, взмахнула сигаретой:

— Пожа-а-алта...

Прошли полутемный, устланный коврами коридор, отвернули тяжелую с бахромой портьеру. В синем свете плавали две пары танцующих. Мигал зеленоватый глазок радиолы, приглушенно звучал джаз и кому-то надрывно жаловался певец:

                                                                          Аникуша-а... Аникуша-а-а,

                                                                          Если б знала ты страда-ания мои-и...

На вошедших никто не обратил никакого внимания. Только из угла донеслось негромкое:

— Хэлоу!

Марина повернулась на голос. За небольшим низким столиком с набором графинов, бутылок и бокалов сидел, развалясь в мягком кресле, парень в непонятной расцветки рубашке и узких, точно кальсоны, брюках с «молниями». Он тянул через соломинку вино из бокала и в такт музыке раскачивал ногой. Только внимательно присмотревшись, Марина узнала в нем ремесленника Семена. Ей стало смешно, она, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, взглянула на танцующих. Полуобнаженные девушки, так же размалеванные, как и Экза, исполяявшая роль хозяйки, буквально повисли на своих партнерах, плотно прижавшись к ним и полуприкрыв глаза. Синий свет делал всех мертвенно-бледными, похожими друг на друга, словно это были не люди, а какие-то расплывчатые тени. Почти никто не разговаривал, а если и говорили одно-два слова, то вполголоса. Здесь царствовали жесты, шепот, мимика.

Крейцер рывком притянул к себе Марину, шепнул на ухо:

— Танго, крошка.

Он, видимо, хотел танцевать с нею, так же прижавшись, как и другие, но Марина решительно отстранилась. К счастью, танец быстро закончился. Крейцер отвел ее да тахту, стоявшую почти на середине комнаты, но она, боясь, что он сядет рядом, уселась в кресло рядом с Семеном.

Крейцер наклонился к ней:

— Не хотите ли, Мэри, выпить или съесть чего-нибудь? Не стесняйтесь, тут не принято угощать. Самообслуживание.

Марина чувствовала себя отвратительно, ее мучительно жег стыд, она знала, что сейчас лицо у нее вот-вот вспыхнет пламенем, и была даже благодарна хозяевам за синий свет, за то, что ею никто не интересуется. На вопрос Крейцера она, стараясь держаться свободнее, ответила:

— Вина.

Крейцер щелкнул пальцами и шепнул Семену:

— Коктейль, маэстро!

— Пли-из,— качнул ногой Семен и небрежно сунул в руки Марине наполненный бокал с соломинкой.

Девушка осторожно потянула жидкость и почувствовала вкус обыкновенного крюшона. «Молодец, Семен»,— подумала она, ниже наклоняя голову, чтобы скрыть улыбку.

Вдруг потух свет. Послышался звук поцелуя, потом полный страсти вздох и снова поцелуй. Марина сжалась в комок.

Вспыхнул свет, на этот раз розовый, как фруктовое мороженое. Опять заиграл джаз. Но танцевать никто не стал. На тахте полулежали парень и девушка. Вторая пара в такой же позе пристроилась на оттоманке у окна. Экза и еще какие-то две девицы и лохматый парень играли в карты, усевшись на рояле. Крейцер закусывал вместе с Семеном у столика.

Посасывая через соломинку крюшон, Марина, с виду почти успокоившаяся, внимательно наблюдала за всеми, прислушивалась к каждому шепотом сказанному слову. Но она не замечала, что и за ней уже давно следят две пары глаз.

В соседней темной комнате, прячась за портьерой, стояли двое — хозяин квартиры Лева Грек и его гость, которого он еще ни разу не показывал своей компании. Лева, не отводя глаз от Марины, шепнул:

— Аппетитную провинциалочку выудил Крейцер. Просто люкс.

Гость посмотрел через его плечо, буркнул:

 — Она пойдет в счет погашения его авансов.

— Не откажусь,— хихикнул Грек. Потом поправил галстук, чуть взбил прическу. — Я пошел, а ты залезай в свою комнату и отдыхай. Коньяк и закуска—в буфете.

— Давай, чеши. Займись новенькой, а мне пришли Экзу...

Грек отдернул портьеру, вошел в комнату. Первым его увидел Крейцер и с двумя полными бокалами в руках поспешил навстречу.

— Лева, ты заставляешь себя ждать. Прошу.

Грек взял оба бокала.

— Я выпью с этой красоткой,— он кивнул в сторону Марины. — Как зовут?

Для Крейцера это прозвучало как пощечина, кровь хлынула ему в виски. Он опустил голову и, пряча злые огоньки в глазах, шепотом произнес:

— Мэри.

Лева, полный собственного достоинства, пошел дальше. У рояля он на секунду остановился, шепнул два слова Экзе. Та, отложив карты, быстро вышла.

Марина узнала хозяина квартиры красавца парикмахера. Заметив, что он приближается к ней, она, наклонив голову, принялась старательно сосать крюшон.

— Вам не скучно, Мэри? — спросил Лева.

— Не очень.

— Вот и чудесно. Мы отдыхаем вольно, каждый делает то, что ему нравится. Вот мне, к примеру, хочется выпить с вами бокал вина в честь знакомства. Не возражаете?

— Но у меня есть...

Лева наклонился к ее бокалу, принюхался.

— Крюшон только детям полезен. Вот это лучше. — Он подал ей бокал, потом пододвинул свободное кресло почти вплотную к Марине, уселся и, чокнувшись с нею, произнес: — За наше знакомство и... за экзотику — моду избранных.

Он залпом выпил, бросил в угол бокал и закурил услужливо поданную Крейцером толстенную, сигару.

Марина осторожно поинтересовалась:

— А почему экзотика — мода?

Она, сама того не подозревая, затронула любимую тему хозяина. Лева откинулся в кресле и, попыхивая сигарой, начал:

— Тема эта чисто философская. Вот вы, Мэри, в первый раз здесь. Вас, уверен, покорил синий-синий свет, тихая музыка, танцующие пары. Меняется свет, меняется танец. Все выглядит каждый раз по-разному. Необычно, ново. Это — экзотика, она больше всего располагает к отдыху вашей уставшей от мирской суеты трепетной души. Мы и отдыхаем не совсем обычно, весьма оригинально. Свобода желаний — вот наш девиз. Если выражаться философски, мы — эпикурейцы свободной экзотики. Надеюсь, вы слышали об Эпикуре?

Марина смутилась, с трудом припомнила:

— Это... это... греческий...

— Верно. Древнегреческий философ-ма-те-ри-а-лист. Жил и творил почти за триста лет до нашей эры. Он провозгласил жизнь — удовольствия, чувственные наслаждения. Не надо думать о своих страданиях, а только беречь свое здоровье, блаженствовать, пить счастье через край чаши. А мы добавляем: наслаждайся не просто безмятежно, но и необычно, экзотически, дерзко. Вы посмотрите на присутствующих: они отдыхают, как хотят...

Грек помолчал, раскуривая сигару. Марина воспользовалась паузой, спросила:

— А чем они занимаются днем?

— Вы не думайте, что здесь собрались тунеядцы. Нет, все работают, добывают хлеб в поте лица своего, производят материальные блага. Вас, конечно, ни с кем не познакомили? И это, запомните, тоже одна из особенностей нашего бытия: свобода желаний. Вы сами знакомьтесь с кем угодно. Не хотите? Не надо. Можете вообще ни с кем не разговаривать и делать все, что вам взбредет в голову. Единственное правило у нас: не злиться и не шуметь, не мешать соседям. А с присутствующими для первого раза я познакомлю вас сам. Вон та, что с ногами забралась на рояль, артистка театра, называется Зикой. Ее партнер по картам — новоиспеченный ветеринарный врач. Их противники — продавщицы универмага Сонька-фасонька, которую мы за ее полноту зовем Сок, и Фука. Настоящее свое имя она держит в секрете. На тахте и оттоманке развлекается студенческая молодежь. Сидящий у столика с графинами и вот тот маленький, что руководит радиолой,— наш прогрессирующий рабочий класс, владеющий несколькими словами из английского языка. Ну, а Тоточка вам, думаю, известен. Вот и все персонажи. Есть еще несколько незаметных личностей, которые сегодня задержались на работе. Как видите, Мэри, мы — трудовые люди...

Эти слова Лева Грек произнес с таким оттенком своего бархатного баритона, что Марина поняла: никто из этих моральных уродов не считает труд своей необходимой потребностью. Нет, здесь оставаться нельзя, надо немедленно бежать, бежать... Видимо, на лице отразились ее мысли, и Лева, будто невзначай положив руку на ее колено, многозначительно проговорил:

— Смелее распоряжайтесь собой, моя девочка, и вы добьетесь колоссального успеха, вы поймете, что для чувственных наслаждений стоит жить...

Марину бросило в жар от такого хамства, она, едва сдерживаясь, поднялась с кресла. Лева дважды щелкнул пальцами, и комнату опять залил синий свет. Джаз задергался в фокстроте.

— Прошу,— приказал Грек, бесцеремонно беря ее за талию.

Но танцевать не пришлось. В коридоре раздались звонки — два коротких, длинный и еще два коротких.

— Пардон,— сказал Лева, направляясь к выходу.

Он вернулся через минуту в сопровождении двух рослых парней, которые несли в руках большие свертки. Опять никто, кроме Марины да наверное, Семена, не обратил внимания на вошедших. Они торопливо прошли через зал и скрылись за портьерой, из-за которой до этого появился Грек.

К Марине подбежал уже пьяный Крейцер.

— Мэри, подарите мне фокс.

— Не могу,— девушка брезгливо поморщилась и сдавила пальцами виски,— мне плохо. Выпустите меня отсюда, здесь очень душно...

Она быстро направилась к двери. Уже на лестнице, придерживая ее под руку, Крейцер шепотом упрашивал:

— Останьтесь, Мэри...

— Нет, уже поздно, хватит.

— Завтра я жду вас на прежнем месте. Придете?

— Не провожайте меня,— сказала Марина и почти бегом вышла во двор.

Крейцер остановился у парадного входа, закурил и вдруг услышал издевательский голос:

— Не поддается?

Сзади стояли Лева Грек и те двое.

— Нужна машина,— тоном приказа проговорил парикмахер.

— Никуда не поеду, надоело! — Крейцер швырнул окурок в дверь, но папироса, ударившись о косяк, рассыпалась искрами.

Лева прищурился, его красивое лицо с вьющимися бакенбардами стало злым.

— Послушай, керя,— процедил он сквозь зубы,— береги нервы. Ты когда думаешь отдавать авансы?

— По частям отдам. Скоро получу зарплату и премию, потом... напишу домой...

— Твоя «зря-плата» мне не нужна,— раздельно проговорил Грек, наступая ему на ногу. — Должок надо горбом отработать, малыш, понял?

— Что вы хотите? — бледнея, спросил Крейцер.

— Здесь сквозняк, пойдем в комнату, договоримся. Там тебя ждет Азиат...

У Крейцера засосало под ложечкой: он избегал встречи с этим человеком...

Глава 28    ВЫ ПОЙМИТЕ МЕНЯ...

Утром Тимонин зашел в приемную Рогова. За невысоким деревянным барьером торопливо выстукивала на машинке Варенька. Не поднимая головы, она кивком ответила на приветствие Бориса.

— Полковник у себя? — спросил он.

— Да, только сейчас он занят. Обождите.

Из кабинета Рогова вышла Марина. Тимонин удивленно поднял бровь, потом, словно не замечая ее, открыл дверь.

— Разрешите?

— Входите. — Полковник что-то быстро писал, не вот он отложил ручку и посмотрел на вошедшего.— Что у вас, Борис Михайлович? Почему вы так расстроены?

Тимонин, слегка волнуясь, заговорил:

— Вы поймите меня правильно, товарищ полковник... Я не могу больше молчать... Чего мы ждем? Почему почти месяц топчемся на месте? Неужели убийца Орлова так и останется на свободе? Я не нахожу себе места, думая об этом... Мне стыдно смотреть в глаза Егорке, всем людям...

— Сядьте, Борис,— строго сказал полковник и, поднявшись из-за стола, заходил по комнате. — Это хорошо, что совестно людям в глаза смотреть. А вы думаете, мне не стыдно?

— Так надо же что-то делать! — не сдерживаясь, выкрикнул Тимонин. — Давайте мне задание. Почему я должен до полуночи сидеть перед каким-то домом, от безделья считать, сколько в подъезд заходит стиляг? Мне это проклятое окно с голубым и розовым светом в печенках сидит. Я настоящего дела хочу...

— Одного желания мало, нужен опыт. Кое-чему вы научились под тем злополучным окном, я читал ваши донесения и мне понравились лаконизм и точность в описании, так сказать, объектов наблюдения. Я сразу узнал по вашим записям и владельца шоколадной «Победы» Крейцера, и парикмахера, и Марину, о которой, кстати, вы напрасно пишете так зло. Но, повторяю, нужен опыт. То, что вы присутствовали много раз на допросах преступников, неплохо. Однако вам надо заняться этим самому... Вот для начала возьмите это дело,— полковник протянул Тимонину тощую картонную папку. — Познакомьтесь, поговорите с подозреваемым.

Борис с явным неудовольствием взял папку. Это не ускользнуло от внимания Рогова. Он улыбнулся и, провожая Тимонина к дверям, сказал:

— А на след убийцы Орлова мы, я уверен, скоро выйдем. И еще мой вам совет — учитесь сдерживать себя.

Тимонин покраснел до корней волос и, опустив голову, вышел. В коридоре остановился. «Ну вот, отхлестали тебя, как мальчишку,— выругал он себя,— и поделом! Не зная броду — не суйся в воду... А все-таки теперь дело есть!..»

Глава 29 ПО СТАРИНКЕ? НЕ ВЫЙДЕТ!..

Синицын ходил именинником. Неудачи уголовного розыска его ничуть не трогали, он знал: если дело ведет весь отдел, за его провал всех только поругают на совещании, но взыскание получат начальник и его ближайший помощник. Вот и пусть отдуваются Рогов с Байдаловым, раз отказываются от старых испытанных методов. Пусть бы доверили ему, Синицыну, дело давно было бы закончено и все уже, пожалуй, свои награды «обмыли». Разве у нас перевелись преступники? Нет... На любого из них можно «вешать» сколько угодно... А то поручили какого-то стилягу с усиками, который целый день раскатывает на собственной машине, пьянствует и развратничает с женой своего директора. Разве за таким угонишься? У него своя «Победа», а у нас в гараже не выпросишь паршивенького «газика».

Особенно радовался Синицын тому, что неудачи упорно преследовали Байдалова. «Будешь знать, выскочка,— злорадствовал он,— что без меня не обойдешься... Вот сгоришь на этом деле, придешь ко мне, поклонишься: выручай, мол, Синица. Дудки. Сейчас зайду к тебе, полюбуюсь твоим печальным видом...»

Синицын запер ящики своего стола и, насвистывая незамысловатый мотив, направился в кабинет Байдалова. Там уже сидели Гаевой и Саша Рыбочкин. Следователь угрюмо поглаживал свой щетинистый подбородок. Саша поливал из графина засохший цветок на подоконнике.

— Так-так, порядочек! — весело заговорил Синицын, шариком вкатываясь в кабинет.— Значит, идем ко дну?..

Ему никто не ответил. Синицын подошел к тумбочке,взял стакан.

— Плескани-ка сюда, ученый человек, граммов двести, выпьем за наши успехи...

Саша молча налил воды, посмотрел, как задергался кадык у Синицына.

Стукнула дверь. В кабинет стремительно вошел Байдалов, весь в пыли. Он снял с себя пиджак, небрежно бросил на диван, выпил воды, потом сел за стол, достал папиросы.

— Так что же будем делать, друзья?— Байдалов поочередно взглянул на присутствующих. — Все пока идет насмарку. Покрышку, на которую возлагали много надежд, мы не нашли. Пистолет, из которого стреляли в буфете, найден. Теперь попробуй докажи, что он был в руках преступника. На нем ведь никаких следов. Верно, лейтенант Рыбочкин?

— Отпечатков, действительно, нет,— ответил Саша.— А вот две гильзы, что мы нашли на Сунженском хребте, стреляны не из одного пистолета.

— А вы не ошиблись?

— Нет, обе гильзы разные. Одна подходит к пистолету, что был в руке Орлова, а вторая — нет. Но самое странное: обе пули, извлеченные из трупа, выпущены из неизвестного нам пистолета «ТТ».

— Значит, надо искать третий пистолет? А если и его преступник выбросил из того же поезда, но где-нибудь в реку? И еще: вчера скончалась буфетчица.

— Тогда дело труба,— вставил Синицын и вдруг встрепенулся. — И вообще, черт подери, чего тут мудрить? Ей-бо, сидим, как шерлоки-холмсы. А дело — проще пареной репы. Пьяный шоферюга приставал к бабе, к этой самой буфетчице. Та, видно, финтила почем зря. Он из ревности кокнул ее и уехал. Гонял по городу на машине, пока бензин не кончился. А когда протрезвел, понял — сделал «мокруху». Перепугался, удрал в горы. Нервишки не выдержали, ну и... рванул в себя. Вот и — порядочек.

— Но ведь экспертиза показывает другое...— удивленно проговорил Саша.

— Э-э! — отмахнулся Синицын.— Разве ошибок не бывает? Что, не так?

— Может и так,— после паузы медленно сказал Байдалов.

Помолчали. Байдалов стучал папиросой по спичечной коробке. Гаевой чертил карандашом какие-то замысловатые фигурки и думал: «Куда это он клонит? Неужели хочет бросить дело?»

— С людьми надо больше встречаться,— не поднимая головы, проговорил следователь. — Вот сейчас по улицам очень много ходит патрулей с красными повязками, они подскажут...

Сидевший у окна Синицын заерзал на стуле.

— Мы не о хулиганстве толкуем, Илья Андреевич,— возразил он,— патрули тут ничем не помогут.

— Они знают людей.

— Мы тоже знаем, не в лесу живем! — Синицын вытер платком потную шею и опять потянулся за водой. — Я вот что предлагаю. — Он залпом осушил стакан. — У нас прорва работы, каждый в своем производстве имеет по нескольку дел. Даже новичку Тимонину сегодня шеф поручил какую-то кражуху раскрывать, посадил в отдельной комнате и велел никому туда не заходить. Потеха!..

— Ты, Синица, покороче,— перебил Байдалов.

— Я и говорю: почему это мы только должны отдуваться? Труп нашли на чьей территории? Вот и пусть убийство раскрывает милиция того района...

Гаевой бросил карандаш, откинулся на стуле.

— Это чудовищно! — возмущенно заговорил он. — Целый месяц возились, а потом свои недоделки свалить на других. Возмутительно! Такими устарелыми методами нельзя больше работать, не то время...

— Не волнуйтесь, Илья Андреевич,— сказал Байдалов. — А разве мы с вами мало исправляем чужих грехов?

— Вот именно,— поспешно вставил Синицын вскакивая. — В городе четыре отделения милиции, а сколько раз мы за них раскрывали преступления. Порядочек!.. Что ж, нам еще и за районных разинь надрываться?

— Обожди,— остановил его Байдалов,— суть не в этом. Мы же, Илья Андреевич, выполняем нормы уголовно-процессуального кодекса. — передаем дело, согласно известной вам статье, для расследования по территориальности. Вот и все. По закону.

— Не по-партийному это, Алексей Тимофеевич,— упорствовал Гаевой. — За такие штучки бить надо!

— Ладно, оставим спор,— нахмурился Байдалов.

Вошел полковник Рогов вместе с Тимониным. Все встали.

— Сидите, товарищи! О чем дебатируете? — Василий Вакулович подошел к окну и открыл рамы.

— Да вот... — Байдалов замялся, потом решительно произнес: — Жалуются товарищи, что у каждого работы много, надо бы разгрузить. Мы думаем передать дело об убийстве Орлова в тот район, где нашли труп...

— Уточняйте, Алексей Тимофеевич,— вмешался Гаевой,— вы с Синицыным.

— Это неважно...

— Нет, важно! — громко сказал Рогов и заходил по кабинету. — Очень важно, товарищ Байдалов. И даже странно: когда дело заходит в тупик, именно вы с Синицыным стараетесь передать его другим. И статью подходящую находите...

Воцарилась мертвая тишина, точно перед грозой. Только слышалось, как скрипели туфли шагающего по кабинету полковника. Все ожидали сейчас полного разноса, думали, что начальник отдела начнет кричать, до того сердитое выражение было у него на лице. Но он сдержался и спокойно произнес:

— Этот разговор мы перенесем в другое место. А сейчас садитесь все и внимательно слушайте.

Когда затих шум отодвигаемых стульев, Рогов продолжил:

— Ваша ошибка, товарищ Байдалов, состоит в том, что вы переоценили свои способности, надеялись все сделать один. Завозились с розыском покрышки, но забыли о главном — о наших советских людях, которые всегда готовы нам помочь. Вы только посмотрите, что творится вокруг! На улицы добровольно вышли рабочие патрули, весь народ поднимается на борьбу с тунеядцами. Эту силищу не использовать нам — преступно! А ведь никто из наших сотрудников ни разу не побывал в комсомольских штабах, не поговорил с патрулями. Там же золотой народ. Пока Байдалов мотался по горам  он, конечно, сделал там много полезного, установил хорошие связи,— а Синицын из окна своего кабинета и из ресторана наблюдал за Крейцером, комсомольцы-штабисты установили следующее. В квартире парикмахера Льва Гусарова, известного вам по кличке Грек, на Августовской, собирается стиляжного вида молодежь. Хозяин устраивает танцы — «экзотические» балы с голубым и розовым светом. Но не только «безобидными» танцами занимается Грек. Это только ширма, уродливая, калечащая слабовольных юношей и девушек. А в соседней комнате составляются планы грабежей, насилий, краж. Организатором шайки является матерый вор-рецидивист по кличке Азиат. Даже ближайшие друзья не знают его настоящей фамилии. Но живет он здесь и, говорят, прописан. Его приметы: высокий, очень сильный, большая шевелюра рыжих волос, коричневый, в клетку, пиджак. На руке золотые часы с массивным браслетом и татуировка. Ходит с пистолетом, кажется, «ТТ». Шайка Азиата готовится ограбить склад готовой продукции обувной фабрики. Туда их подвезет на своей машине...

— Крейцер?! — не выдержал Байдалов.

— Он самый.

— Я же говорил, что его надо было давно арестовать! — воскликнул Рыбочкин.

— Всему свое время,— улыбнулся Рогов,— но тратить его попусту не следует. Так вот. Крейцер оставляет машину за забором, идет к сторожу, который его, как заместителя директора, знает и допустит к себе. Начнется долгий разговор, а в это время воры будут «действовать» и потом увезут украденное на автомашине Крейцера. На взгляд получится, что и «Победу» Крейцера украли. Значит, он не виновен, все шишки на сторожа...

— Надо устроить засаду, —подал голос Синицын.

— Верно! — подхватил Байдалов. — Мы их всех возьмем голенькими. Разрешите, товарищ полковник?

Рогов молча расхаживал по кабинету, ни на кого не глядя.

— Мы пойдем вчетвером,— продолжал развивать свой план Байдалов. — Я, Синицын, лейтенант Мальсагов, он вчера вернулся из отпуска, ну и Тимонин. Спрячемся прямо в складе.

— А по-моему, не нужно никакой засады,— вдруг сказал Тимонин. — Ни к чему...

— Поджилки трясутся? — съехидничал Синицын. — Это, брат, не речугу толкать перед салажатами. Тут кровью пахнет...

Борис и взглядом не удостоил его. Он повернулся к полковнику и убежденно заговорил:

— Не нужна засада. Получается, будто мы сами толкаем людей на преступление: идите, мол, а мы вас за руку схватим, чтоб легче потом в тюрьму посадить. Нельзя так поступать. Они же люди...

— Какие они люди? — опять подхватился Синицын. — Это шобла, ворюги, убийцы!..

— Да, люди,— упрямо повторил Борис,— и с ними стоит повозиться. Надо не дать нм возможности совершить преступление, поговорить с ними, остановить, тем более, что они ведь нам известны.

— Дело говорит Борис Михайлович,— поддержал Гаевой. — Над этим следует подумать.

— Что тут думать? — не отступал Синицын. — Попробуй уговорить этого самого Азиата.

— Мы его даже не знаем,— вставил Байдалов. — А тут накроем с поличным.

Рогов по-прежнему молчал, с явным удовольствием наблюдая за Тимониным. Потом вмешался:

— Нужно идти не от преступления к преступнику, а наоборот. Значит, надо знать тех неустойчивых, кто способен совершить преступление, уметь раскрывать их замыслы. В этом прав Тимонин. Легче человека посадить в тюрьму, если он виновен. Гораздо труднее — спасти его от ошибки, не дать ему споткнуться, помочь. Вот этим и займемся. Сейчас зайдете ко мне, Байдалов, составим план...

Все поднялись со своих мест, почувствовав, что разговор окончен. Полковник жестом остановил сотрудников.

— И еще, товарищи,— сказал он.— Мы будем брать с поличным Грека. Вместе с комсомольцами нагрянем на квартиру, когда там будет в разгаре «экзотический» бал. Может, нам повезет и мы захватим там Азиата. Сигналы, на которые беспрепятственно открываются двери, нам известны: два коротких, один длинный и еще два коротких звонка.

Глава 30 ЧЕЛОВЕКА НАДО СПАСАТЬ...

Тимонин зашел в свой кабинет, который отвели ему по распоряжению Рогова, и взялся за порученное дело. Оно заинтересовало его сразу, как только выяснилось, что речь идет о Вовосте. Теперь Борис знал: Вовостя — это воровская кличка Владимира Миронова. Это о нем вспоминал Синицын, ему обещал сделать меньший срок, если он возьмет больше краж. Непонятные тогда, в первый день, слова приобрели сейчас для Тимонина ясный смысл.

Миронов по профессии каменщик, женат, двое детей, ранее судим по статье 74, за хулиганство, отсидел один год в тюрьме. Теперь привлекается за участие в групповой краже. При аресте в его сундучке с инструментом сотрудники милиции нашли замотанные в комбинезон шесть золотых и двенадцать металлических часов и несколько тугих пачек сторублевок.

Преступление налицо. Миронов и не отказывался. Он сознался, что украл часы, но ни место кражи, ни своих сообщников не назвал. Во втором протоколе допроса, составленном Синицыным, уже значилось, что Миронов совершил три преступления: из промтоварного магазина по Первомайской улице украл часы, в универмаге против базара — шесть тюков шерстяных тканей и, наконец, от вокзала угнал частную автомашину «Волгу», которую через два дня обнаружили в Чернореченском лесу без мотора и колес. И в этом протоколе на каждой странице стояла подпись Миронова. Но опять — никаких подробностей и ни одного сообщника.

— Да-а,— вслух проговорил Тимонин, отрываясь от чтения бумаг,— есть над чем поломать голову...

Он закурил и задумался. Если подходить формально, то Миронова-Вовостю можно уже судить, он сознался в совершенных преступлениях, а что не выдает своих дружков, так это понятно: воровская традиция. Однако странно, что он не дает ни одной подробности. Да и кражи какие-то разные — часы, ткани и автомобиль. Очень странно. Кто же он такой, этот Вовостя? Как он работает? С кем дружит, чем интересуется, как живет? Наконец, его надо увидеть, поговорить. Борис был уверен, что если вызвать Вовостю, хорошенько расспросить его о семье, напомнить ему о жене, детях, которых он, конечно, любит, произнести патриотическую речь о долге советского человека, преступник покается и откровенно расскажет, как все произошло. Сделать это необходимо сейчас же.

Борис взялся за телефон, набрал номер начальника отдела.

— Слушаю. Рогов,— послышалось в трубке.

— Товарищ полковник, я могу вызвать этого Миронова, то есть Вовостю?

— Правильно, Борис, Миронова. Вызывайте, под стеклом у вас записан номер телефона КПЗ. Я все распоряжения отдал.

— Спасибо. — Тимонин положил трубку, секунду подождал, потом набрал нужный номер. — Дежурный? Это говорит Тимонин. Приведите ко мне в девяносто четвертую комнату арестованного Миронова. Да-да. Вовостю.

Ждать ему пришлось недолго. Вскоре в коридоре послышались тяжелые шаги, и в комнату два милиционера ввели заросшего щетиной человека в брезентовой куртке, вымазанной известью. У него бледное, худое лицо, лихорадочно поблескивающие злые глаза. Он вошел и сразу, без спросу, сел на стул, пододвинув его на середину комнаты.

Тимонин кивнул милиционерам, и те вышли в коридор. Он пристально посмотрел на угрюмого Миронова и, сдерживая внутреннее волнение, начал свой первый в жизни допрос преступника.

— Вы садитесь ближе, Владимир Ефимович,— мягко сказал он.

Слова были произнесены с хрипотцой в голосе, как после долгого бега. Арестованный взглянул из-под нависших бровей, хмыкнул, зло прищурился:

— Новенький? Чего ты хочешь от меня, скажи? Папиросочку дашь? О долге советского гражданина напомнишь? Брось! Я — воробей стреляный, меня на мякине не проведешь. Разговора у нас с тобой не получится, хоть ты и новый опер. Мне достаточно надоел ваш толстый боров Синицын! А что тебе надо? И у тебя кражухи висят? Да? Нужно взять? Валяй, все равно сидеть — виноват или не виноват. Так лучше сидеть спокойно, чем слушать анекдоты о честной жизни. Давай твои кражи, рассказывай, как было дело. Только уговор: без «мокрухи», понял? «Жмуриков» держите у себя. Я не хочу иметь дело с оружием. Первая статья указа — и баста! На ней сойдемся!.. А ты мне лирику не закатывай, чихать я хотел на твое вежливенькое обращение!.. Думаешь, не знаю, зачем ты свои колодочки на пиджак нацепил? Хочешь, чтобы я уважать тебя начал за твои ордена и медали?. Дудки! Все это — цацки. У меня самого-их — хоть пруд пруди. А толку?..

Тимонин опешил от такого словесного натиска, с минуту молчал, наливаясь кровью, потом грохнул ладонью по столу:

— Как ты смеешь, сукин сын! — вскипел он. — На этих цацках кровь моих боевых друзей, миллионов погибших советских людей!

— Во-во! У вас, мильтонов, одна мерка: попал человек в милицию, значит — вор, бандит, сукин сын, на него можно орать, стучать кулаком, даже матом запустить.

Борис встал, придавил дрожащей рукой окурок в пепельнице, глухо проговорил:

— Извините меня, пожалуйста...

Он подошел к двери, открыл ее и сказал милиционерам:

— Уведите арестованного...

Вовостя опять посмотрел на незнакомого оперработника, теперь уже с откровенным любопытством, усмехнулся. Тимонин заметил, что улыбка у него получилась добродушная, без злости.

«Не выдержал, идиот! — ругал себя Борис, расхаживая по кабинету. — На первом допросе сорвался. А дальше?» Он распахнул окно. В комнату ворвался горячий сухой ветер, зашелестел бумагами.

Да, разговора не получилось. С чего же теперь начинать? Отказаться от Вовости, как это сделал Синицын? Борис с гневом отбросил эту мысль, родившуюся, наверное, под впечатлением утреннего разговора у Байдалова. Нет, он не откажется. Он начнет сначала. Но как?.,

Трудная работа... В армии легче. Там хорошие, честные парни — солдаты. Постой, постой! А ведь Вовостя тоже был солдатом, да еще и фронтовиком, ведь не зря же он упоминал о своих орденах. Надо сейчас же проверить...

В военкомате, куда пришел Тимонин, сотрудники собирались идти на обед. Знакомый Борису майор, нагнувшись, закрывал ящики своего стола,

— Один вопрос, товарищ майор.

Тот поднял голову:

— А-а, Тимонин! Здравствуй. Ну, как устроился? Решил задачу?

— Решаю,— улыбнулся Борис и, понизив голос, попросил: — Очень важное дело, товарищ майор, помогите.

— Слушаю.

— Дайте мне сейчас всего на пять минут личное дело Владимира Ефимовича Миронова.

— Кто он по званию?

— Не знаю. Рождения 1924 года.

— Сейчас. Обожди меня здесь.

Он вернулся минут через десять с голубой папкой в руках.

— Вот, смотри. Миронов Владимир Ефимович. Старшина. Кстати, я его знаю,— сказал майор, разглядывая фотокарточку. — Он в позапрошлом году был у нас на переподготовке. Хороший парень, у него, кажется, много боевых наград. А что тебя интересует?

— Его служба в армии,— ответил Борис.

— На, читай. Ого, он много фронтов прошел. Был под Москвой, на Курской дуге, на 2-м Украинском... Подожди, Тимонин, подожди! Да мы с ним в одном корпусе служили! Братиславский, краснознаменный...

— Точно?

— Ей-богу! Вот написано. Он — в саперном батальоне, а я связистом был. Но всех его командиров знаю...— Майор перевернул страницу. — О, орденов у него порядочно: Отечественной войны, Красная Звезда, две Славы и — раз, два, три... семь медалей. Молодец, сапер!

Тимонин быстро записывал в блокнот некоторые данные о Миронове. В голове у него неожиданно созрел план, он горячо заговорил;

— Товарищ майор, вы должны мне помочь. Не только мне, но больше — ему. Уделите после обеда один-два часа, поговорите с Мироновым. У него ведь ломается жизнь. Он был судим и снова совершил преступление, сейчас под арестом. Ожесточился, злой, ничего не говорит, а, мне кажется, здесь дело сложное. Человека надо спасать! Он солдат, хороший солдат-фронтовик, он поймет, я не думаю, чтобы у него совсем зачерствела душа. Поговорите с ним о боевых друзьях, и он отойдет. Честное слово, сердце у человека — не камень...

Майор сидел, сосредоточенно нахмурив брови, потом закрыл папку и встал:

— Это ты, Тимонин, хорошо придумал,— он задумчиво повторил: — Человека надо спасать... Я согласен.

После обеда Тимонин опять заглянул к Рогову. Тот сидел в кресле и, страдая от жары, пил минеральную воду. Перед ним неутомимо жужжал вентилятор.

— Товарищ полковник,— с порога заговорил Борис,— попросите у комиссара «Волгу». Мне только на три минуты.

— А разве других машин нет?

— Есть «газик», но нужна именно «Волга».

— Зачем?

— Я потом все вам расскажу, сейчас очень спешу...

Василий Вакулович, улыбаясь, взялся за телефонную трубку:

— Ладно, бегите в гараж.

— Спасибо! — на бегу крикнул Борис и выскочил из кабинета.

Сначала он забежал в гараж, пошептался о чем-то с шофером начальника управления, потом отправился в камеру предварительного заключения. Со скрежетом отворилась железная решетчатая дверь, из подвала пахнуло сыростью. Тимонин зашел к дежурному.

— Мне нужен арестованный Миронов.

— Вовостя? — опять, как и по телефону, уточнил дежурный.

— Да. Охраны не надо, я поведу сам.

— А не удерет? Меня предупреждал Синицын, что это самый сволочной вор, за которым нужен глаз да глаз.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо.

— Распишитесь,— пододвинул дежурный бумажку.

Тимонин взял ручку, размашисто поставил подпись.

Дежурный тщательно промокнул бумажку, зачем-то подул на нее, еще раз посмотрел на подпись, положил листок в ящик стола и сказал:

— Вот теперь — пожалуйста, берите.

Милиционер вывел из камеры Миронова. Арестованный медленно переступал ногами, на ходу надевая свою брезентовую куртку. Угрюмый вид его говорил о том, что ему уже чертовски надоело ходить на допросы и он ждет не дождется, когда все это кончится.

— Куртку оставьте, на дворе жарко,— сказал Тимонин.

— А ты что ж, на прогулку меня поведешь? — ухмыльнулся Миронов. — Может, бабу подкинешь?

Голубая безрукавка и коричневые брюки у него были измяты, но еще имели приличный вид. «Сойдет»,— решил Борис.

Миронов пошел впереди, привычно заложив руки за спину. Он направлялся к управлению.

 — Не сюда,— сказал Борис. — Идите за мной..

Вовостя удивленно хмыкнул, но молча повиновался.

Во дворе гаража, куда они пришли, стояла голубая «Волга», возле которой хлопотал шофер. Борис зашел с правой стороны, открыл переднюю дверцу машины.

— Прошу,— пригласил он Миронова.

— Ого, с комфортом, — с удивлением проговорил он, усаживаясь.

— Двигайтесь дальше, — подсказал Тимонин, — я рядом сяду.

На лице Миронова отразилось искреннее удивление:

— Что ж мне, за шофера?

— Конечно. Вот ключ, заводите.

— Так я не умею!

Тимонин внимательно посмотрел на него, прищурился:

— А как же вы угнали «Волгу» от вокзала?

Вовостя улыбнулся, покрутил головой.

— Ну и дошлый ты парень, начальник! Здорово меня надул... Но машину я все-таки не умею водить. Уволь.

— Тогда садитесь за пассажира.

К машине подошел шофер.

— Поехали,— сказал ему Борис.

Возле военкомата Тимонин, поблагодарив шофера, отпустил машину, а сам с Мироновым зашел к майору. Тот за своим столом просматривал все ту же голубую папку личного дела. В комнате больше никого не было. При появлении посетителей майор встал, пожал обоим руки:

— Здравствуйте.

— Здравия желаю, товарищ майор! — строго по-военному поздоровался Миронов и улыбнулся, словно встретил хорошего знакомого.

— Узнал?

— Так точно. На учебных сборах встречались.

— Верно, Миронов. Ты был старшиной второй роты, так?

— Ага.

— Давай присядем, чего стоим-то.— Майор потянул его за рукав к дивану.

Тимонин отошел в глубину комнаты и, присев на подоконник, принялся рассматривать попавшийся ему под руку «Огонек», чутко прислушиваясь к разговору.

— Кури,— майор раскрыл алюминиевый, видавший виды портсигар, весь испещренный замысловатыми рисунками и надписями.

Миронов взял папиросу и, прикуривая от протянутой ему спички, заметил:

— Старенький у вас портсигар. Такие мы на фронте делали.

Майор спохватился:

— Да! Я вот просматривал твое личное дело и узнал, что ты служил в Братиславском краснознаменном корпусе.

— Так точно.

— В саперном батальоне?

— Угу.

— У капитана Колотилова?

Миронов встрепенулся:

— А вы откуда знаете его?

— Да я же в батальоне связи, с вами по соседству, взводным заворачивал. А Колотилова... его кто же не знал! Ой, лихой был командир!..

— А почему «был»?

— Погиб он. Разве не знаешь?

— Когда?

— На переправе через Тиссу.

— Да нет, что вы! — возразил Миронов. — Он живой!

 — Не может быть. Это ж при мне было. Мы тогда к вам связь давали от штаба корпуса. На рассвете началась переправа. Вдруг налетели «Юнкерсы», начали бомбить. И тут связной вашего комбата — маленький такой татарчонок с оттопыренными красными ушами...

— Он башкир.

— ...этот самый связной крикнул: «Капитана убило!» Туда сразу же побежали санитары, и я сам видел, как Колотилова унесли на носилках.

Миронов весь подался вперед, глаза его блестели. Он суетился, ерзал на диване, доказывал:

— Да живой он, наш комбат, говорю я вам! Тогда со страху, должно быть, напутал связной.— Миронов вдруг весело засмеялся: — У этого башкира красивое имя —

Салават, так мы его, чтобы не путать с пугачевским полководцем, прозвали Салатиком... Он маленький, шустрый, расторопный солдат, его все любили. И, вы верите, откликался, не обижался... — Глаза Миронова от смеха еще больше сузились, заблестели; он расчесал пятерней свои спутанные волосы и снова заговорил о комбате: — Живой капитан! Тогда на переправе его ранило, унесли его, верно, в медсанбат, но он вернулся к нам уже под Балатоном с забинтованной грудью. Сбежал из госпиталя...

— Это на него похоже,— улыбнулся майор.

Миронов в ответ тоже улыбнулся, задумчиво, ласково. А наблюдавший за ним Тимонин радовался: «Теплеет человек, отходит!»

Долго еще вспоминали своих фронтовых друзей сотрудник военкомата и вор Вовостя. Но вот уже разговор стал затихать. Наступила пауза. И вдруг майор сказал:

— Хорошо бы встретиться с теми, кто жив остался, а? Вот так просто, договориться и съехаться в один город, хотя бы в наш.

— Можно,— согласился Миронов. — Я бы так с удовольствием. Ох и разговору было бы...

— А мы эту встречу можем организовать. Через военкомат. Ведь наш корпус после войны расформирован на Северном Кавказе, значит, многие ребята где-то недалеко. Собраться бы, поговорить, узнать, кто чем занимается после войны, какую пользу приносит. Как ты думаешь, старшина?

Надолго замолчал нахмурившийся Миронов, на скулах у него вздулись желваки, он стал прежним Вовостей, Тимонин с тревогой наблюдал за ним, ждал, что он скажет. Неужели опять замкнется, и вся эта затея с воспоминаниями ни к чему?

Миронов тяжело дышал, раздувая ноздри. Потом побледневшее лицо его стало будто светлеть. Он попросил:

— Дайте еще папиросу, товарищ майор.

— Пожалуйста.

Миронов закурил  откровенно посмотрел в глаза майору:

— А ведь я понял, к чему затеян этот разговор... — Он несколько раз глубоко затянулся дымом и повернулся к Тимонину: — Ладно, я все расскажу, записывайте...

И Миронов поведал о том, как он, бывший старшина-сапер, стал Вовостей, известным в милиции хулиганом и вором. Демобилизовавшись из армии, Владимир приехал в Грозный, поступил работать каменщиком на стройку. Ему хотелось строить новые дома, делать людям добро. Настрадавшийся за долгие военные годы, он теперь всю душу вкладывал в любимое дело. Но попался прораб, который после первой же получки потребовал, чтобы емувсе рабочие за выписываемые им наряды отчисляли проценты из своей зарплаты. Владимир возмутился, наотрез отказался платить деньги. Прораб затаил злобу, и с того дня заработки Миронова становились все меньше и меньше. Каждый месяц с него удерживали то за утерю рукавиц, то за поломанный мастерок, то за украденный кем-то кирпич. Он понимал, чьи это козни, и однажды сказал прорабу, что тот плохо кончит. А через несколько дней случилось несчастье. Работая на четвертом этаже, Владимир оступился, чуть не упал, но вовремя ухватился за какую-то балку. Сам-то удержался, но свалил вниз кучу кирпичей. А под домом как раз проходил прораб... Отвезли его в больницу с тяжелыми ушибами. Вскоре, поправившись, он подал заявление. На Миронова было оформлено уголовное дело. Нашлись свидетели, которые слышали, как Владимир угрожал прорабу. Этого оказалось достаточно, чтобы Миронова посадить в тюрьму...

Озлился он на людей, не разобравшихся в его судьбе. А тут еще подогревали злобу сидевшие вместе с ним уголовники. Из тюрьмы Миронов вышел Вовостей. На работу его долго нигде не принимали: он был запятнанный, А у него жена и двое ребятишек. Помогали дружки, с которыми познакомился в тюрьме. Они поддерживали его, давали деньги, расхваливали свою лихую жизнь, учили воровским законам. Потом, когда Владимир, вконец измученный и издерганный, устроился снова каменщиком, друзья однажды принесли ему на работу свернутый в комок и перевязанный шпагатом грязный комбинезон, попросили подержать в сундучке до вечера. Через час появилась милиция...

Миронов попал к Синицыну, грубому, бездушному человеку, который во всех, кого приводили в милицию, видел отъявленных преступников. О нем он слышал и раньше от своих дружков, а тут самому пришлось убедиться. Синицын не поверил ни одному слову Миронова, сразу нацепил ярлык: «Ты — вор, подлец, рецидивист...» И стал требовать, чтобы Миронов взял на себя три кражи. Желая лишь избавиться от домогательств Синицына, Владимир согласился.

В четвертом часу пополудни они покинули военкомат, простившись с майором. Шли молча до самой Менделеевской улицы. Здесь, у трамвайной линии, остановились. Борис, подавая Миронову десятку, вдруг сказал:

— На. Иди в парикмахерскую и поезжай домой. Жена с ребятами, наверное, измучилась...

Владимир ошарашенно посмотрел на него, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Бери, бери, чего уж там... И поезжай. Нужен будешь — вызовем.

— Спасибо...— с трудом глотая подступивший к горлу комок, наконец, вымолвил Миронов. — Большое... спасибо вам... — И побежал к трамваю. Тимонину показалось, что в его налитых радостью глазах блеснули слезы. Может быть...

Глава 31 СИНИЦЫН „ЗАРАБАТЫВАЕТ“МЕДАЛЬ.,.

Тимонин еще не дошел до управления милиции, а слух о его невероятном поступке уже докатился сюда. В кабинет начальника отдела кадров вбежал запыхавшийся Синицын. Полковник Брюханов, маленький холеный человек с благородной сединой на висках, улыбаясь, рассматривал свежий номер «Крокодила». Он резко поднял голову и недовольно взглянул на вошедшего:

— Что стряслось? — начальник отдела кадров не любил, когда к нему врывались без стука; таких он немедленно отправлял назад. Брюханов и сейчас поступил бы подобным образом, но Синицын, красный, как рак, торопливо заговорил захлебываясь:

— Засек я его, товарищ полковник. Порядочек!.. Вот до чего распускает своих любимчиков полковник Рогов, вот к чему приводит, когда сотрудников принимают без проверки, минуя отдел кадров!.. Порядочек!.. А все меня ругает Рогов, я, значит, плохой, в армии не был, кузькину мать не знаю... А этот вояка, которого он без вас, товарищ полковник, где-то выкопал, стало быть, хорош? Ничего себе кадра!.. Ишь, какие штучки выкидывает!

— В чем дело? — нетерпеливо, но уже заинтересованно спросил Брюханов.

— А в том, что этот новичок выпускает преступников, которых мы ловим, вы сами знаете, не досыпая ночей...

— Говорите толком, капитан Синичкин.—Брюханов немилосердно путал фамилии рядовых работников, но обладал необыкновенной способностью запоминать полные имена всех начальников, стоящих от него хотя бы на ранг выше.

Жирный Синицын, размахивая руками и брызгая слюной, нервно говорил:

— Вы знаете, товарищ полковник, меня хорошо, это вы сделали из Синицына человека, дали ему путевку в жизнь. Так вот... Поручили мне, как опытному оперработнику, дело Вовости. Это матерый вор, три кражи нам залепил, а, может, и более. Сидел в тюрьме. Рецидивист, одним словом. Байдалов, которого, между прочим, выдвинул Рогов, не посчитавшись с вашим приказом о моем назначении, так вот Байдалов отобрал у меня это дело. Его я почти закончил и передал полковнику Рогову. Там все готово, передавай в суд и отмечай, что преступление раскрыто. Да не одно, а несколько. А Рогов, чтобы сразу выдвинуть в ряды лучших своего приемыша, передал дело Вовости ему. Дескать, проверь, как справился Синицын. Это ж подрыв авторитета!.. И этот вояка, как его... Тимонин... сегодня после обеда — вы только представьте! — повез Вовостю на прогулку на комиссаровой «Волге»! Я сам ни разу на ней не ездил, а тут преступника катают с таким шиком. Ну так вот. Я стал ждать. «Волга» вернулась пустая. Жду. Часа через два появляются Тимонин и Вовостя. Идут в обнимку, как друзья, не иначе из ресторана. На трамвайной остановке Тимонин сует преступнику деньги и говорит: «Беги!» Тот, конечно, сразу на трамвай... Все, смылся! Теперь ищи-свищи его...

Брюханов подскочил на стуле:

— Отпустил, говоришь?!

— На все четыре стороны. И денег на дорогу дал.

Начальник отдела кадров забегал по кабинету.

— Так, так... — злорадно протянул он, остановившись перед тяжело отдувавшимся Синицыным. — Вот оно, своеволие... Ладно, мы примем кардинальные меры. Надо придать этому факту политическую оценку...— Брюханов взмахнул кулаком, словно рубанул саблей. — Надо одернуть зарвавшихся... Вы, капитан Синичкин...

— Синицын,— поправил тот.

— Да, да, Синичкин,— не слушая его, продолжал вошедший в раж полковник, — вы поступили по-партийному, принципиально и правильно, рассказав об этом мне. Вы молодец, я так считаю. Кто-нибудь еще знает?

— Я первому рассказал вам.

— Молодец,— опять похвалил Брюханов. — И не говорите никому. Я сейчас пройду к комиссару. Если он не согласится с моей оценкой, пойду в обком. Нельзя зарываться, я так считаю... У вас все?

— Да... то есть... — замялся Синицын. — Мне хотелось узнать... все-таки двадцать лет безупречной службы...

— Вы — о медали?

— Так точно.

— Будет, — заверил Брюханов. — Вы достойны, я так считаю. Я подписал наградной лист. Вот только комиссар утвердит и точка.

— Спасибо,— заулыбался Синицын и, кивая головой, попятился к двери.

Глава 32 ПОДЛОСТЬ

В коридоре, у дверей своего кабинета, Тимонин увидел сержанта Гаврюшкина.

— Здорово, однополчанин! — весело поздоровался Борис, пожимая руку Степану. — Где ты пропадал, что я тебя не видел?

— Служба,— нехотя ответил сержант, — Да и вы все где-нибудь мотаетесь.

Открывая дверь, Тимонин оглянулся, остановил свой взгляд на хмуром лице сержанта.

— А ты почему такой скучный? — спросил он, пропуская Степана вперед. — Уж не отчитала ли тебя опять та зловредная старушка, помнишь?

— Какая?

— Что ругала тебя, когда мы сидели в Лермонтовском сквере, в первый день нашей встречи.

— А-а... — на лице Степана появилась мягкая улыбка.— Так за дело ж... Ей можно, она — моя родная бабушка, мать моего отца. Шумливая, ну просто сладу нет, но добрая... Я ведь один у нее...

— Вот оно что! — удивился Тимонин, усмехаясь. —А я-то думал посторонняя. Теперь понятно. Боевая бабуся. Значит, она из-за любви к тебе хотела огреть тебя палкой?

— Выходит так,— ответил Степан, переминаясь с ноги на ногу.

— Да ты садись,— пригласил Тимонин, снимая с себя пиджак и вешая его на спинку стула. Он остался в белой рубашке, принялся засучивать рукава. Гаврюшкин молча наблюдал за ним.

— А все-таки гражданское вам не идет, товарищ старший лейтенант,— заметил он. — В военной форме лучше, солиднее как-то.

— Это с непривычки так кажется. Зато легко и свободно, не надо затягиваться ремнями. — Тимонин достал дело Вовости, раскрыл, стал листать.

— Я вам не помешал?

— Нет, что ты! Я очень рад. А это дело, Степан, я уже закончил. — Борис потряс папкой в воздухе. — Не знаю, верно ли...

Тут он заметил, что из папки высунулся белый листок. В этом месте Борис раскрыл дело, увидел неподшитую бумажку с какими-то записями, сделанными рукой Синицына. Всего несколько слов. Он прочитал вслух:

— «Петр Мослюк, шофер автобазы, Кирова, 34, серая «Победа», тридцать первого дома нет».

Степан приподнялся:

— Вы уже все знаете?

— Ты о чем? — не понял Тимонин.

— О Мослюке. А я пришел вам сообщить...

— Давай выкладывай,— нетерпеливо перебил Борис.

— Я слышал, что на Сунженском хребте, где убит Никита, нашли стружки от красного карандаша...

— Ну-ну!

— Коробку новых цветных карандашей, но без красного, я видел у того малыша в матроске — помните? — что в сквере прятал в кусты свой мяч. Я узнал, где он живет. Адрес — вот этот: Кирова, 34. Фамилия малыша — Мослюк, а мать его зовут Зинаидой.

— А где отец?

— Никто не знает, куда он уехал, даже жена. Дома его нет как раз с тридцать первого мая.

«В этот день убили Никиту», — пронеслось в мозгу Тимонина. И сразу все отодвинулось на второй план. Борис рывком поднялся, взял дело Вовости, надел пиджак:

— Пошли, Степан, к полковнику Рогову. Нельзя медлить...

У полковника Рогова были капитан Байдалов и секретарь партийной организации отдела уголовного розыска майор Андриенко, лысый, сухой мужчина лет сорока. Василий Вакулович по обыкновению ходил по кабинету.

Взволнованный Тимоннн остановился в дверях. Из-за его плеча выглядывал Гаврюшкин.

— Товарищ полковник, важные новости,— сообщил Борис.

— Заходите, — разрешил Рогов.

Борис пропустил вперед Гаврюшкина, кивнул ему:

— Говори.

Расправляя под ремнем гимнастерку, Степан повторил свой рассказ.

— А теперь посмотрите вот эту запись,— сказал Тимонин, подавая полковнику папку.— Я обнаружил ее в деле Вовости. Писал капитан Синицын, его рука.

Василий Вакулович прочитал записку вслух и хлопнул ладонью по столу.

— Она же лежит здесь давным-давно,— рассердился он и взглянул на Байдалова. — Зовите Синицына.

Василий Вакулович снова зашагал по кабинету. Лысый Андриенко, близоруко щурясь, перечитал записку, в сердцах произнес:

— Ах ты подлец! И слова не найдешь, как все это назвать.

Вернулся Байдалов. За ним, осторожно ступая, вошел бледный, растерянный Синицын.

— Слушаю вас, товарищ полковник,— прошептал он дрожащими губами.

Василий Вакулович пододвинул ему раскрытую папку, показал листок:

— Вы писали?

— Да... я...

— Когда?

— Как дело передавал секретарю... в тот день...

— Это почти месяц назад,— повысил голос Рогов.— Вы понимаете, что совершили... подлость? Весь отдел, вся милиция республики попусту тратили время, тщетно разыскивая преступников, а вы... вы скрыли такое важное сообщение! Кто вам передал?

— По телефону кто-то... Просили передать Байдалову.

— Почему же вы не сделали это?

— Я— он уехал...

Зазвонил телефон. Рогов взял трубку. По мере того, как он слушал, его лицо еще больше темнело. Все почувствовали, что случилась очередная неприятность. Наконец Рогов не выдержал:

— Понятно, товарищ Брюханов, все понятно, и ваша партийная оценка — тоже. За свои кадры я буду нести ответственность. А вы знаете, что ваш хороший, как вы считаете, работник Синицын, который вам об этом донес, сам совершил, можно сказать, преступление? Да, да. преступление!.. Я от своих слов не откажусь. Он как раз сейчас стоит передо мной. Это — вами подобранный кадр... Хорошо, хорошо... Говорите в обкоме... Там люди понимающие, разберутся...

Полковник бросил трубку, помедлил, подавляя волнение, и уже спокойно произнес:

— Идите, капитан Синицын. Я отстраняю вас от работы и буду просить комиссара назначить расследование...— Когда за понурым Синицыным закрылась дверь, он закончил: — Все товарищи свободны, кроме Тимонина...

Борис почувствовал в душе неприятный холодок, он напряженно следил за полковником и ждал. А Василий Вакулович не спешил. Он достал из тумбочки минеральную воду, наполнил стакан, понаблюдал, как поднимаются в нем снизу и вспыхивают наверху мелкие пузырьки. Сделав несколько глотков, взглянул на Тимонина. хмуро сказал:

— Садитесь и расскажите, как вы сегодня отпустили на свободу... — Рогов сделал паузу, чтобы не повторять слова «преступник», сказанного Брюхановым, ведь он сам сомневался в виновности Вовости, но проверить было недосуг,— ...арестованного.

— Какого? — опешил Тимонин.

— Миронова. Вовостю,

И Борис заговорил — проникновенно, горячо, взволнованно. Он рассказал все по порядку: о своих сомнениях, о первом неудачном разговоре с Вовостей, об эксперименте с «Волгой», о посещении военкомата. Да, он отпустил Вовостю потому, что рассмотрел под его напускным блатным лихачеством человека, которого еще можно вернуть в жизнь, который еще станет полезным обществу. Может, он сделал это необдуманно, без ссылок на статьи кодекса, которые еще знает нетвердо, а только по интуиции, по подсказке своего сердца, но ведь верить человеку надо, без этой веры просто жить невозможно...

Тимонин говорил долго, сбивчиво. Василий Вакулович слушал, не перебивая, пряча под густыми бровями лукавые искорки в глазах. Когда Борис замолчал, взволнованно перекладывая из руки в руку пресс-папье, полковник усмехнулся и неожиданно перешел на «ты»:

— Для начала накрутил ты многовато. Ну, да ладно, разберемся. А взыскание на тебя все-таки придется наложить. Ты поступил опрометчиво, своевольно. Это — партизанщина в самом худшем смысле слова... — Он снова глотнул воды из стакана. — А насчет веры ты хорошо сказал. Верить человеку надо, Борис, но только тому, кто этого заслуживает. Можешь идти. Не забудь посетить Владимира Миронова и узнать, как он устроится на работу.

— Есть! — повеселевшим голосом ответил Тимонин, вскакивая со стула. Круто повернувшись по-уставному, через левое плечо, он пошел к выходу. Уже в дверях его окликнул Рогов:

— Минутку, Борис. Андрей письмо прислал, тебе привет.

— Спасибо, Василий Вакулович.

— Он обещает приехать в отпуск.

— Да ну? Вот здорово! — засиял Тимонин. — Пусть непременно приезжает, я очень жду его!..

Уже давно в коридоре затихли шаги Бориса, а Василий Вакулович сидел, не шевелясь, за столом, и думал об Андрее, и ему казалось, что сын только что вышел от него...

Глава 33 ОШИБКУ МОЖНО ИСПРАВИТЬ...

Об этом задании знали только трое: полковник Рогов, капитан Байдалов и Тимонин. Накануне вечером они долго совещались в закрытом кабинете. Потом Василий Вакулович заторопился в комсомольский штаб и на прощание сказал:

— Вы, Байдалов, подробно объясните Тимонину, что и как нужно делать. Снабдите всем необходимым.

— Слушаюсь,—ответил капитан.

Байдалов завел Тимонина к себе, достал из шкафа синий потрепанный комбинезон, широкий брезентовый ремень с цепями, какие носят обычно монтеры, и железные когти.

— Забирай свою амуницию,— улыбнулся он.

Ночью был сильный ветер. А утром по улице Кирова, не торопясь, шел вразвалку здоровенный монтер в синем комбинезоне, подпоясанный брезентовым ремнем.

На могучем плече у него висели железные когти. Он подошел к столбу, долго смотрел вверх, задрав русоволосую голову. Затем надел когти, закрепился вокруг столба цепью и стал подниматься. По тому, как монтер делал все это, видно было, что сегодня он не на первый столб лезет. Наверху он надел резиновые перчатки, пощупал провода у изолятора, что-то покрутил плоскогубцами. Возился недолго и слез. И опять также неторопливо направился к следующему столбу...

У дома № 34 его ждала, нахмурив брови, пожилая женщина. Еще не поздоровавшись, начала отчитывать:

— Так-то вы, дорогие электрики, работаете? Свет погас в первом часу ночи, я сообщила вам тогда же, а вы :только идете?

Русоволосый монтер с голубыми глазами добродушно улыбнулся:

— Вы, тетушка, не кричите. Сейчас исправим. Не у вас одних порвало провода. Ветер ночью натворил делов-то.

Он полез на столб. На ходу спросил:

— А это что ж, ваш дом?

— Где там! Я не здесь живу,— успокаиваясь, ответила женщина,— совсем на другой улице.

— Чего ж за других-то стараетесь?

— По штату положено, квартальная я.

— А-а... Ну, тогда, верно, заботиться надо.— Монтер с серьезным видом повозился у изоляторов, удивился:— Так тут же все в порядке.

— А свету почему нет?

— Надо проводку в доме проверить.

— Тогда проверяй поживее, пока люди на работу не ушли.

Женщина провела монтера в широкий, чистый двор, в который выходили три крыльца.

— В каждом подъезде тут по две квартиры. Начни вот с этой. Здесь хозяйка рано встает, чтобы до работы мальца в садик отвести. Одна она мается, муж, шайтан, куда-то укатил.

— В командировку?

— Кто его разберет: не работает, а разъезжает,— сердито проговорила квартальная и постучала в окно.

Дверь открыла молодая бледная женщина с полотенцем в руках.

— Доброе утро, Зина.

— Здравствуйте. Ко мне?

— Вот монтера из электросети привела. Проводку в комнате проверит.

— Заходите, пожалуйста,— пригласила Зина и облегченно вздохнула.

— Ну, вы тут смотрите сами,— сказала квартальная,— а мне некогда, пойду я.

— Ладно,— улыбнулся монтер, — как-нибудь справлюсь. Где у вас в квартире есть пробки?

— В кухне. Сюда пройдите.

Зина показала монтеру доску, где были установлены счетчик и предохранительные пробки, а сама побежала в другую комнату, откуда доносился капризный голос ребенка.

Осмотрев проводку в кухне, монтер перешел в комнату.

— Сюда можно?

— Пожалуйста,— ответила женщина и обратилась к малышу: — Сынок, надо здороваться с дядей.

Толстенький кудрявый мальчик, одетый в голубую матроску, пролепетал что-то и уткнулся матери в плечо.

— Стыдно стало?—засмеялся монтер.— Ничего. Ты скажи: вот подрасту и умнеть начну. Верно?

— Быстрее бы рос,— вздохнула хозяйка.

— Это желание всех матерей...

Монтер разговаривал, а сам осматривал проводку, патрон электролампочки, висевшей над маленьким столиком, шарил глазами по углам комнаты. На тумбочке стоял радиоприемник, накрытый кружевной салфеткой, а на нем — невысокая пузатая ваза с засохшими цветами. Монтер наклонился к приемнику и за вазой увидел коробку цветных карандашей, на которой четко выделялась надпись: «Спартак». Он вздрогнул. «Верно говорил Степан, — мелькнуло в голове. — Что же делать?»

— Ничего,— улыбнулась Зина,— не волнуйтесь: Пустяки.

— Я сейчас соберу... вот и вот... еще один... где же он?.. Красного не хватает... закатился куда-нибудь...

— Не ищите, его нет.

— Как же так? — удивился монтер.— Должен быть. Карандаши-то новые, только из магазина.

— Это отец наш такие принес,—ответила Зина и потихоньку вздохнула. — Он сыну обещал раскрасить тетрадь с картинками...

— И забывает?—Монтер протянул карандаши малышу: — На, матрос; возьми. Только не прячь, а положи на стол. Папка с работы сегодня придет и все сделает.

Зина опять вздохнула и с грустью в голосе произнесла:

— Уж месяц в разъездах наш папка. Забежал ночью, сунул деньги да эти карандаши и уехал.

— Вернется, верно? — Монтер взъерошил мальчишке волосы.

Но тот надул губы и швырнул карандаши в угол, к игрушкам.

— Нельзя так,— строго сказала мать и повела сына в кухню.— Пойдем умываться, нам пора в садик...

Когда они вышли, монтер быстро нагнулся, взял коробку с карандашами и спрятал в карман синего комбинезона.

Тимонин молча вошел в кабинет Байдалова и положил на стол коробку цветных карандашей.

— Принес?—оторопело взглянул на него капитан. Он машинально взял коробку, раскрыл. В ней не хватало одного карандаша, того самого красного карандаша, что лежал сейчас на письменном столе, рядом с пистолетными гильзами.

Байдалов с минуту сидел неподвижно, словно оглушенный, вертя в руках карандаши. На лице его было написано такое огорчение, будто он только что получил известие о смерти близких. Но вот капитан бросил коробку на стол, откинулся на стуле. Взгляд его коричневых глаз стал суровым и жестким.

— Завалил! — мрачно выговорил он и, хлопнув себя по колену, вскочил со стула.— Какой вещдок завалил!..

Тимонин удивленно посмотрел на капитана и заморгал ресницами. Комкая в руках кепку, он исподлобья следил за бегающим по кабинету Байдаловым.

— Ну, как же ты? Эх! — Капитан остановился и, не ожидая ответа, махнул рукой. Он вспомнил, что Тимонин всего несколько недель, на оперативной работе. Конечно, мог ошибиться, ведь заранее ему не подсказали. А полковник предупреждал... Байдалов уперся руками в стол, невидящим взором уставился в зеленое сукно. «Ох, ждет тебя участь Синицына,— горько подумал он о себе.— Кажется, я действительно отрываюсь от коллектива».

Тимонин не понимал, почему Байдалов рассердился, но догадывался, что виной тому — он. И спросил напрямик:

— Я ошибся? В чем?

— Эх! — опять махнул рукой Байдалов.— Тут больше моей вины: не предупредил...— Он уселся на стул, навалился грудью на стол.— Ну кто просил тебя брать эту проклятую коробку?! Теперь попробуй докажи, что она принадлежит Мослюку. Он откажется от нее, заявит: не было у меня никаких карандашей. А свидетелей нет. Вот оно как...

Тимонин поскреб затылок. Помолчали. Тишину нарушил звонок телефона. Говорил полковник Рогов. Он сообщал, что в республиканскую больницу привезли человека в тяжелом состоянии. Фамилия его...

— Как? Повторите! — Байдалов сжал трубку так, что побелели пальцы.

— Петр Мослюк,— послышалось в телефоне.

— Что с ним?

— Упал с поезда.

— Сейчас еду!—Байдалов бросил трубку. Собирая со стола бумаги, коротко сказал Борису: — Иди переоденься, жди меня внизу. Поедем вместе...

                                                                                   *         *

                                                                                        *

Целую неделю Петр Мослюк молчал. Почти весь забинтованный, он лежал на больничной койке и смотрел в потолок щелочками настороженных глаз. Лишь врачу назвал свое имя, адрес, попросил ничего не говорить жене. Когда в палате никого не было, Мослюк шумно вздыхал и скрежетал зубами, сжимая в кулаках хрустящую простынь...

Но сотрудники уголовного розыска за это время многое узнали. Они связались с проводниками бакинского поезда, после ухода которого у Аргунского моста был обнаружен окровавленный человек. Железнодорожники опознали Мослюка и рассказали, что от самого Ростова этот пассажир сидел в ресторане, пил водку и пиво. Вместе с ним был еще высокий парень с рыжей шевелюрой, в коричневом пиджаке, наброшенном на плечи. Рыжий, видимо, верховодил, он наливал водку своему компаньону, заказывал дорогую закуску, расплачивался. Потом они вдвоем стояли в нерабочем тамбуре шестого вагона и курили до поздней ночи.

Удалось узнать, что рыжий и есть тот самый парень, которого видела Марина возле машины Крейцера. По приметам похоже, что это — Азиат.

Полковник Рогов вызвал на беседу Крейцера. Вся спесь с этого щеголя слетела, едва он переступил порог управления милиции. В кабинет полковника он не вошел, а как-то втиснулся и остановился у дверей, робко оглядываясь.

— Садитесь.

Крейцер вздрогнул и залепетал:

— Я ни в чем не виноват!.. Зачем меня?..—Он никак не мог откашляться, судорожно проглатывая застрявший в горле комок.

— Вы не волнуйтесь,— успокоил его полковник,— выпейте воды. И сядьте. Вот так... Теперь расскажите о своих друзьях.

— К-каких?

— Ну, о ваших соучастниках «экзотических» балов на квартире Левы Грека и предстоящего ограбления склада обувной фабрики нам известно все. Этим сейчас занимается общественность. А нас интересуют те ваши друзья, с которыми вы на «Победе» ездили грабить магазин.

— Я?- Нет... не знаю...— Крейцер стал бледнее стены. Его яркий, украшенный попугаем галстук выбился из-под белого в голубую крапинку пиджака и покосился.

— Узнаете? — Рогов показал фотокарточку Мослюка.

— Да,— глотнул слюну Крейцер.— Его зовут Петром, он — шофер.

— А второго?

— Не знаю. По кличке Азиат.

— Где живет?

— Могу показать. Но я с ними не был...— Крейцер вдруг заговорил быстро, боясь, что его остановят: — Я никогда... никогда никого не грабил, товарищ начальник. Поверьте... Я ничего не знал... Они у меня однажды попросили машину... отвезти своих девушек. Дали триста рублей. Петра я знал, он работал на такси, и мне часто приходилось через него доставать запчасти к своей машине. Я поверил ему и дал «Победу».

— Когда они вернули машину?

— Часа в четыре утра.

— Изменений никаких не обнаружили?

— Сначала я не смотрел. А через два дня в машине спустил скат. И тут я увидел, что задняя покрышка рваная и не моя. Я заменил запасной.

— Куда вы ту покрышку дели?

— Лежит в сарае.

Полковник снял трубку телефона, набрал номер.

— Рыбочкин? Зайдите ко мне. Рогов.

Василий Вакулович строго посмотрел на Крейцера. Тот сидел, нагнув голову. И длиннющий пиджак, и узенькие, канареечного цвета брюки, и желтые сандалии на толстой подошве — все это было крикливым, броским, но никак не гармонировало с молодым человеком, получившим высшее образование в советском учебном заведении. «Вот до чего доводит нежное родительское воспитание»,— подумал полковник, а вслух сказал:

— Губит вас, молодой человек, это самое... ваше пижонство. Без цели живете. Просто удивительно: сын видного московского ученого, а живете, извините, пустышкой. Ваша неразборчивость в выборе знакомых, компанейская пронырливость, которой вы блещете на предприятии, к хорошему, как видите, не приводят. Надо порвать со всем этим наносным, ненужным стиляжничеством...

Крейцер молчал. Вошел лейтенант Рыбочкин. Полковник поднялся из-за стола:

— Обождите в коридоре, молодой человек,—попросил он Крейцера.

Когда тот вышел, Саша радостно спросил:

— Арестовали-таки этого стилягу, товарищ полковник?

Рогов улыбнулся:

— И не думал. Крейцер — жертва стиля и случайного знакомства. Преступники использовали его доверчивость и жадность к деньгам. Главный во всем деле, конечно, рыжий Азиат. Его адрес укажет Крейцер. Поедете, лейтенант, с ним, возьмете у него рваную покрышку, которую ему подменили «друзья». Будете проезжать мимо дома, где живет этот рыжий, не вздумайте останавливаться. Адрес запомните на ходу.

— Есть. Все понял,— твердо сказал Саша и вышел.

                                                                                              *         *

                                                                                                    *

К лежавшему на койке Мослюку подошли двое в белых халатах. Первого — седого, низенького, в роговых очках— он знал: это был лечащий врач. Второго — моложавого, красивого, с пристальным взглядом — видел впервые.

— Здравствуйте, больной,— сказал доктор, поправляя на нем оползшее одеяло.— Как спалось?

Мослюк не ответил. Он настороженно посмотрел на незнакомца в белом халате. Доктор представил своего спутника:

— Это ваш новый лечащий врач. А я ухожу в отпуск. Поправляйтесь. Главное — спокойствие и терпение. У вас все идет хорошо.

В палату вошла медсестра с большим свертком в руках. Увидев врача, смутилась и хотела повернуть обратно.

— Что у вас? — остановил ее доктор.

— Передача...

— Кому?

— Больному Мослюку.

— Я же сказал: никаких передач,— сердито заговорил доктор.— На это есть установленное время...

— Там женщина с ребенком, очень просила...

При этих словах медсестры Мослюк рывком поднялся на локте, с мольбой глядя на доктора. Его лицо, до предела напряженная поза выражали огромное желание получить сверток, уложенный заботливой рукой жены.

— Ну, ладно,— сказал спутник доктора,— сделаем для него исключение.

— Хорошо, давайте,— сдался доктор.

У Мослюка засияли глаза. Он лег на спину, облегченно вздохнув.

Молодой врач сам принял сверток от медсестры и, положив на тумбочку, развернул его. В нем были свежие помидоры, вишни, булочки, конфеты и... коробка цветных карандашей.

— А вот это уже вовсе несъедобное,— усмехнулся доктор.

Но Мослюк взял именно эту «несъедобную» вещь.

Ласково улыбнувшись, он на мгновение закрыл глаза и прижал коробку к своей забинтованной щеке. Потом повлажневшими глазами посмотрел на врачей и тихо сказал:

— Это от сына...

— Большой?

Мослюк повернул оживленное лицо к молодому врачу, доверчиво заговорил:

— Три года ему...— он опять посмотрел на коробку.—Я как-то принес ему книжечку с картинками для раскрашивания. А цветных карандашей у него не было. Он все приставал: купи да купи. Я все забывал... А потом... потом купил... но раскрашивать не смог... уехал... Вот он теперь и прислал...

— О себе, значит, напоминает, пострел.— Старый доктор поправил очки, заторопил всех: — Ну-с, не будем мешать. Поправляйтесь.

— Спасибо,— тихо проговорил больной.

В коридоре Байдалов, снимая с себя белый халат, напомнил доктору и медсестре:

— Так вы не забудьте об этом разговоре. И насчет карандаша... Я вас потом вызову.

— Будьте спокойны, коллега,— улыбнулся доктор.

Глава 34 ШЛА ПО УЛИЦЕ МОЛОДЕЖЬ...

Догорал закат. По одной из тихих улочек глухой окраины города двигалась веселая компания. Парни и девушки, держа друг друга под руку, шли прямо по середине улицы. Далеко неслась задорная песня о красивых волжских закатах и о девушке, что провожала милого в солдаты...

Никого не удивляла эта группа: окончив трудовой день, молодежь, как всегда, направлялась в клуб. Заливался баян, ему вторила чувствительная гитара. Сухощавый молодой гитарист, играя, дирижировал хором; ему помогал свободной рукой правофланговый — русоволосый великан с голубыми глазами.

Метрах в пятидесяти впереди торопливо шла девушка в цветастом платьице и косынке, из-под которой до пояса змеились за спиной две косы. В руках у нее потрепанная папка для бумаг, забрызганная чернилами. Она перешла на правую сторону, остановилась у дома с высоким глухим забором и решительно постучала. Во дворе злобно залаял пес.

На стук из калитки вышла сгорбленная старушка в черном платке.

— Чаво надоть? — прошамкала она беззубым ртом.

— Посыльная,— громко представилась девушка и спросила: — Здесь живет Афанасий Зубов?

— Здеся, сейчас позову,— ответила старушка и скрылась.

Девушка отошла на несколько шагов в сторону, остановилась под развесистой вишней, усеянной крупными спелыми ягодами.

Веселая компания молодежи приближалась, песня не умолкала.

Опять, скрипнув, открылась калитка. Высокий парень с рыжей копной волос на голове быстро огляделся по сторонам и, заметив под вишней девушку, грубо спросил:

— Что такое?

— Повестка. Идите распишитесь.

— Давай! — Из-под ног парня в тон ему гавкнул пес. Рыжий оттолкнул его не глядя.

— Подойдите сюда, я боюсь собаки.

Рыжий присмотрелся к девушке, ему показалось, что он где-то ее встречал. Подошел.

— Чего еще им надо?

— Там скажут,— не вдаваясь в подробности, ответила девушка, подставляя раскрытую папку.

Зубов взял из ее рук карандаш и вдруг вспомнил: «Так это ж та самая аппетитная провинциалочка...»

— Послушай, крошка,— ухмыльнулся он.— А я ведь тебя знаю.

— Откуда?

— Был с тобой в одной очень приятной компании. Не помнишь?

— Отстаньте, я вас не знаю,— нахмурилась девушка.— Расписывайтесь и прощайте.

— Ух, какая недотрога! А обниматься с пижоном Крейцером можешь, а тереться коленками с Левкой Греком и пить коктейль умеешь?! Послушай, красотка, идем ко мне, я заплачу втрое больше... Ты, кажется, аппетитнее Экзы...— Парень подошел вплотную, попытался похлопать девушку по щеке.

— Я вас сейчас ударю,— раздельно проговорила покрасневшая до слез посыльная.— Вы — ограниченный хам!

— Хо-хо!—осклабился рыжий.— Ладно, давай, распишусь...

Он стал выводить в папке неразборчиво подпись,. И вдруг почувствовал, что в обоих карманах шарят чьи-то руки. Зубов резко обернулся...

Звякнув, отлетела гитара. Молодой гитарист едва удержался на ногах, но все-таки успел вытащить у парня из карманов железные кастеты. Рыжий, злобно сверкнув глазами, сунул руку за пояс: блеснул пистолет... Но подбежал русоволосый парень. В мгновение ока он схватил Зубова за кисть руки, в которой тот держал оружие, чуть повернул и, подставив свое плечо, перебросил его через себя. Грянул выстрел; пистолет отлетел в сторону. Зубов, охнув, растянулся плашмя. Не давая ему опомниться, парни набросились разом, стали вязать. Рыжий отчаянно сопротивлялся, яростно рыча, точно загнанный зверь. Ему вторил из подворотни пес...

Откуда-то из переулка выскочила шоколадная «Победа», остановилась рядом. Открыв дверцу, высунулся Байдалов.

— Давайте его в машину,— скомандовал он.— Саша. бери свою гитару, садись со мной. Лейтенант Мальсагов — тоже. Илья Андреевич, вы с Тимониным останетесь здесь, произведете обыск. Вам помогут Марина и ее друзья-комсомольцы. Поехали!..

«Победа», вздрогнув, понеслась по улице. Сжимая баранку. Крейцер громко сказал:

— Вот и кончилась твоя карьера, Азиат.— И добавил со злостью: — Сукин ты сын!..

Байдалов и Рыбочкин, улыбнувшись, переглянулись.

Глава 35 ПОСЛЕДНИЙ ВОПРОС

На допросе Азиат вел себя вызывающе, отрицал свое знакомство с кем бы то ни было, не признавал ни Леву Грека, ни Крейцера, ни Экзу.

— Никого не видел, не знаю и знать не хочу,— спокойно заявлял он.

А когда допрашивавший его Байдалов предъявил обвинение в убийстве, даже возмутился:

— Вы эти штучки бросьте, гражданин начальничек! — побледнев, закричал он. — Дело пришить хотите? Сразу — 136-ю? Не выйдет. Свидетелей нет. Вы вешайте мне 182-ю — хранение оружия. Я отвечу: кастетов никаких у меня не было, а пистолет... пистолет нашел! Я его нес сдавать в милицию, ясно?

Все это он выговорил одним духом. К концу речи злорадная ухмылка повисла на его толстых губах. Но Байдалов заметил и нервозность Зубова, и бледность, и бисеринки пота на крутом в веснушках лбу, и бегающий взгляд. Да и привычные для преступника выражения выдавали его с головой.

— Значит, нашел пистолет? А свой где?

— Какой еще?

— Из которого стреляли в буфете.

— Хо-хо!

— Вы его выбросили из поезда?

У Зубова задергалось правое веко. Он отвел глаза, потянулся за папиросами, лежавшими на столе.

— Курить не разрешаю! — строго сказал Байдалов.— Советую вам не упрямиться, Зубов. Чистосердечное признание...

— Не агитируй, начальничек,— презрительно процедил сквозь зубы Азиат. Он откинулся на спинку стула, лениво потянулся и, поглаживая свою рыжую шевелюру, нагловатым взглядом уставился на следователя Гаевого, сидевшего за столом напротив. Он понимал, что сотрудники милиции не зря так пытливо наблюдают за ним и так спокойно ведут допрос. Значит, что-то знают, надо быть осторожным. Закон они перешагнуть не смогут, а все статьи кодексов Зубову известны, как собственные карманы.

— Ничего не знаю,— медленно выговорил Азиат и, облокотись о стол, ухмыльнулся: — А свидетели где?

— А если найдем? — спросил Гаевой, глядя в упор.

— Тогда, так и быть, расколюсь... — Зубов был уверен, что свидетелей не будет, ведь единственного человека, присутствовавшего при убийстве, он давно отправил на тот свет.

Наступило молчание. Байдалов переглянулся с Гаевым, поднял трубку:

— Ведите.

Зубов сидел спиной к двери. Он не видел, как сопровождаемый милиционером в кабинет тихо вошел, прихрамывая, Мослюк. Бледный, с забинтованной головой, он остановился у порога. Многое передумал за эти дни Мослюк, лежа на горячей больничной койке. В голове все чаще мелькали мысли о семье, о работе, которую бросил совсем напрасно, а чаще всего — о себе, о жизни, что начал, кажется, не так, как следовало. И кто помешал?..

— Этого знаете? — раздался голос Байдалова.

Зубов обернулся. Улыбка мгновенно слетела с его губ. Он вскочил со стула, увидев страшные глаза Мослюка, уставленные на него. Эти глаза приближались, наполненные ненавистью и презрением. Азиат невольно отступил назад, поближе к оперработникам.

— Вот где встретились! — захрипел Мослюк. — Угробить меня хотел, гад! Чтоб свидетелей не было, чтоб одному все?! Ах ты, сука!.. — Он резко шагнул вперед, схватил стул, пытаясь поднять. Но силы изменили ему: Мослюк скривился от боли и, охнув, повис на стуле.

Милиционер помог ему сесть. Тяжело дыша, Мослюк посмотрел на капитана и сказал:

— Уведите этого... не могу видеть... я расскажу все...

Зубов стоял в углу и дрожал, испуганно глядя то на Мослюка, то на Байдалова. Его охватил животный страх, он почувствовал, что настал час расплаты, ему  придется ответить за все. Азиат жался к стене, растерянный и жалкий...

Мослюк действительно рассказал все.

— Еще в больнице я заметил, что мной заинтересовалась милиция,— говорил он. — Но решил молчать. А когда вы показали мне рваную покрышку, карандаш, деваться стало некуда. И не только это. За последний месяц, пока я разъезжал с Азиатом в поездах и кутил в ресторанах, мне часто казалось, что все это не надолго. Хотелось вернуться в семью, на работу, порвать с тем, во что втянулся. Я заговорил об этом с Азиатом, когда мы ехали в Баку. Он здорово озлился, с пеной у рта ругал меня, стращал тюрьмой, воровскими законами. Я понял, что связался с законченным бандитом, решил уйти от него. Но он, видимо, разгадал мои замыслы. Вышли мы в тамбур вагона покурить. От выпитого вина было жарко, я открыл дверь. Поезд грохотал по мосту. И вдруг я почувствовал сильный толчок в спину. Я схватился за поручень, обернулся, увидел злобное лицо Азиата. Он ударил меня пистолетом по голове...

Мослюк рассказал, как еще зимой познакомился в железнодорожном ресторане с Азиатом, выпивал вместе с ним, потом по его просьбе постоял в одном из переулков ночью «на часах». Оказалось, что Азиат в это время кого-то грабил, не то лазил в чужую квартиру. Он вернулся с деньгами, подарил Мослюку наручные часы. Всю ночь пьянствовали. Так повторялось много раз. Потом Азиат сказал, что они теперь одного поля ягодки, и если Мослюк откажется помогать во всем, он выдаст его милиции.

— А вздумаешь сам заявить, отправлю на тот свет,— пригрозил рыжий и показал за поясом под пиджаком пистолет.

Так Мослюк стал пособником бандита. Работу бросил. 31 мая он по заданию рыжего должен был идти на первое самостоятельное «дело». За буфетом, что на улице Рабочей, Азиат долгое время наблюдал сам. Он узнал, в какие дни больше всего бывает там людей, а значит, и выручка крупнее. Его планы сбивал какой-то шофер, приезжавший в буфет нерегулярно, но часто и, главное, почти каждую субботу. А рыжий решил «взять» буфет именно в субботу: во-первых, выручка будет солидная и, во-вторых, милиция узнает только на следующий день, то есть в воскресенье, когда в учреждениях выходной.

Азиат хотел уже отказаться от своего замысла и подыскивал другой объект, на окраине города. С помощью Мослюка он познакомился с Крейцером и за деньги брал на прокат у него шоколадную «Победу». «Приглянулся» магазин возле железной дороги. Здесь всегда шумно от проезжающих поездов — значит взламывать спокойнее. Только нужна машина. Взять у Крейцера — не надежно, он дает на пару часов, а потом, если не вернешь, заявит в милицию.

И тут вспомнилась серая «Победа», почти каждый день появлявшаяся у буфета. Азиат решил идти ва-банк и поставил на карту своего помощника — Мослюка. Он не стал теперь ждать субботу...

Разразившаяся в тот день гроза помогала им. Не дойдя до буфета, Азиат сунул Мослюку в руку пистолет и сухо сказал:

— Пока уборщица ушла, иди. Там их двое: буфетчица и шофер. Бей сразу обоих, а потом мы шофера возьмем в машину и уедем. Все подумают, что убил он. Понял? Давай...

-Мослюк забежал в буфет. Стучало сердце. Распахнув дверь, он выставил пистолет и хрипло сказал:

— Деньги...

Опешившая буфетчица круглыми глазами смотрела на него и молчала. Молчал и он. Вдруг из-за прилавка поднялся высокий парень и со всего маху бросил бутылку. Мослюк пригнулся, и бутылка ударилась в стенку, брызнув осколками.

В этот миг вбежал Азиат, выхватил из карманов два пистолета и выстрелил из обоих.

— Вытаскивай его из-за прилавка,— приказал он Мослюку, сгреб деньги со стола, подобрал гильзу. Вторую никак не мог найти.

— Помогай,— шепотом попросил Мослюк, и они вдвоем вынесли тело шофера...

Мослюк сидел за рулем, рядом с ним расположился Азиат. Ехали быстро. Рыжий спокойно закурил и промолвил с улыбкой:

— Ты свое первое дело провалил. Но ничего, со мной не пропадешь. Вот выбросим этого,— он кивнул головой на заднее сиденье,— возьмемся за новое. Привыкай...

После часа гонки по шоссе свернули на первую попавшуюся дорогу влево, к горам. В кустарниках остановились. Мослюк предложил зарыть труп, но Азиат остановил:

— Есть карандаш?

— Нет. Хотя обожди... Я сегодня купил мальчишке коробку цветных карандашей...

— Давай!

Попался красный. Азиат достал из-за пояса финку, торопливо очинил карандаш, вынул из кармана шофера его путевку и стал писать крупными печатными буквами.

Когда шофера вытаскивали из машины, он вдруг застонал и начал приподниматься. Азиат крикнул Мослюку:

— Стреляй! Чего смотришь?! — Он вырвал у Мослюка пистолет и выстрелил шоферу прямо в сердце.

Мослюк отвернулся, голова у него закружилась, он почти терял сознание.

— Тащи в кусты!...—толкнул Азиат и злобно выругался.

Мослюк тупо подчинился. В кустах рыжий перевернул шофера на живот, подвернул правую руку, сунул в нее пистолет, а рядом положил записку...

Разворачивая машину, напоролись на острый пенек и прокололи скат. Пришлось тут же менять его. Ночью въехали в город. Азиат сказал, что будем «брать» магазин, он все подготовил. Но в одном из переулков в «Победе» кончился бензин. Это взбесило рыжего: может, он думал, что Мослюк хитрит.

— Ты шофер и должен найти бензин или другую машину,—сказал он и пощупал пистолеты.— Иди к этому пижону Крейцеру. Вот, возьми...

Азиат сунул Мослюку пачку денег и приказал выпросить машину у Крейцера, а если тот не даст, то украсть. Но Крейцер сдался быстро: деньги всегда были ему нужны.

Пока Мослюк ходил за машиной, Азиат, чтобы не вызыватьподозрений у редких прохожих, размонтировал проколотый скат, будто собрался чинить. Увидев в конце переулка условные сигналы фарами, которые подавал Мослюк, рыжий вытер кожаными перчатками машину, захватил с собой размонтированное колесо, гаечный торцовый ключ и направился к Мослюку. У Азиата созрел план: заменить покрышку в машине Крейцера, чтобы направить тех, кто будет расследовать убийство на хребте, по ложному пути... В машине Крейцера оказались новые резиновые калоши, которые Азиат использовал при ограблении магазина, умышленно оставляя за собой четкие следы...

Зубов не мог дальше отказываться. Припертый многими уликами, он сознался в совершенных преступлениях. Сейчас он, подавленный и сникший, сидел в кабинете начальника уголовного розыска и ждал, когда тот подпишет законченное дело, чтобы передать его в прокуратуру. А там — суд и конец. Азиат не мог простить себе, что так глупо попался, разболтался с этой девчонкой и не заметил опасности. Но как все-таки милиция узнала о нем? Не иначе, продал Левка. Рыжий скрипнул стулом, обратился к Рогову:

— Можно задать один вопрос... последний? — И, получив разрешение, спросил:—Как вы разгадали все это? Меня продал Грек? Так и он ничего не знал, только был барыгой...

— Нам подсказала земля,— ответил полковник,— которая, вы оглянитесь, горит у вас под ногами и у таких же, как вы, моральных уродов! Нам подсказали советские люди, которые не могут спокойно смотреть на тех, кто живет паразитом, кто не хочет давать пользу обществу!..

Тимонин вышел из управления, когда в небе заблестели звезды. Он медленно шел по тротуару и радовался тихому летнему вечеру, разноголосому людскому говору, шуму трамваев, автомашин — спокойному дыханию большого города. Ему не надо сейчас спешить на оперативное задание, и он думал об отдыхе, о том, что сегодня впервые за много дней он придет домой и, наверное, не застанет жену спящей: ведь еще не поздно.

Надюша... Не сердись! Ты хотела спокойной семейной жизни, мечтала о том, когда я буду, наконец, встречать тебя с работы, ходить вместе с тобой, как  другие, в кино, парк, на премьеру. Не сердись, пойми, ведь я — на фронте. Сегодня мы выиграли очень важный бой, у нас — небольшая передышка перед наступлением, а завтра — новый бой. Значит, быть тебе, дорогая моя, вечно женой солдата, для которого самая важная цель в сегодняшних боях — рубежи человеческих судеб. А выдастся передышка, мы обязательно побродим по паркам, пойдем в кино, но только втроем — с нами будет наш сын Егорка!..

Сулейман Рагимов МЕХМАН

1

Заведующая учебной частью Мелике-ханум протянула Мехману свидетельство об окончании школы, пожала ему руку и вдруг крепко обняла. Седые, будто припорошенные снегом, волосы учительницы прикоснулись к черным кудрям Мехмана.

— Сынок, — сказала она взволнованно, — ты учился в нашей школе десять лет. Десять лет назад ты пришел сюда маленьким мальчиком, а теперь, вот, уходишь взрослым… Я учила тебя родному языку. Часто за эти годы я ставила тебя в пример другим. А сегодня я провожаю тебя… — Мелике-ханум отступила на шаг, чтобы лучше видеть Мехмана. Она внимательно посмотрела ему в глаза. — И вот что я тебе скажу на прощанье…

Мелике-ханум слегка подняла вверх свою руку с синими, вздутыми венами. Голос ее звучал твердо.

— Профессию выбирай себе по душе. Но я хочу подсказать тебе, может быть, самое главное, самое, важное… Где бы ты ни работал, пусть душа и совесть твои будут кристально чистыми. Не совершай дурных поступков, даже если о них никто не узнает. Живи и работай так, чтобы не запятнать свое сердце даже малейшим, пусть самым незначительным, пятном. Даже таким, которое легко смывается.

Мелике-ханум погладила руку Мехмана, словно испугалась — не обидела ли его:

— Говорю это тебе, мальчик, по праву матери. Мать родила и вскормила тебя, и ты должен всегда чтить и уважать ее. Но разве не мать тебе и та, что учила и воспитала тебя… И я предостерегаю тебя…

— Обещаю вам, как матери, — сказал Мехман и низко наклонил голову. Обещаю…

— Когда душа и совесть чисты — это великая гордость для человека! Человек тогда бывает смелым, мужественным, взгляд у него открытый. Душевная чистота придает людям несокрушимую силу, — их все уважают: родина, народ. Что может быть тяжелее на свете, чем прозябать с нечистой совестью? Ты молод, жизнь наша богата мудрым и глубоким содержанием. Будь достоин нашей новой жизни…

Учительница еще раз обняла Мехмана, и еще раз ее седая голова коснулась черных волос юноши.

— Немало учеников прошло через мои руки. Но ты… В тебе я всегда находила близкие, дорогие черты… как будто ты на самом деле мой родной сын…

Мехман с глубоким уважением поцеловал руку учительницы и бережно спрятал свидетельство. Когда он был уже у двери, Мелике-ханум настойчиво повторила:

— Пятно на совести — скверная вещь. Пятно делает человека робким, несмелым. Даже если никто о нем не подозревает, оно потихоньку душит человека, отнимает у него покой и сон… Может, эти слова неуместны сейчас, в этот праздничный день, но я говорю их от души, сын мой… Смотри, не забудь!..

2

Длинный коридор был забит учениками. Девятиклассникам и восьмиклассникам нечего было делать в этот день в школе, они давно уже сдали последние экзамены, но и им интересно было узнать, с какими оценками окончили школу старшие товарищи. Шеренгами, взявшись об руки, прохаживались девушки. С шумом сновали взад и вперед подростки. Некоторые сидели на подоконниках. Выпускники, сбившись в кучку, громко разговаривали, показывая друг другу свои свидетельства. Лица у всех были оживленные. Мало кто выходил сегодня из учебной части грустный, с опущенной головой. Но если и были такие, то, стыдясь попасться на глаза товарищам, они немедленно покидали здание школы.

Перед дверью кабинета заведующей учебной частью толпилось несколько юношей. Они с нетерпением ожидали, когда же, наконец, выйдет Мехман. Многие любили его и с искренним интересом хотели взглянуть на его отметки. Но были и завистники. Они говорили о Мехмане с подчеркнутым пренебрежением:

— Как знать, сможет ли Мехман в вузе хорошо учиться? Ведь он робкий, как девочка! — заявил один из них.

— Нет уж, милый, — поддержал другой. — В высшей школе не так-то легко стать любимчиком преподавателей. Там нужны твердые знания.

— Разве у Мехмана не хватает знаний?

— Хотел бы я знать, как это на самом деле он сумел все годы учиться только на отлично? Неужели у него никогда не было затруднений ни по одному предмету? Ни по геометрии, ни по физике…

— Просто ему везло, счастливчик! — сказал другой выпускник с досадой. Его все любят, а на меня, например, косятся, будто я сию минуту перебил камнями все стекла в окнах.

— Ну, положим, Мехман был отличником только благодаря своему трудолюбию и усердию, — вмешался рослый, немного угрюмый парень. — Но не зря есть такая поговорка: пеший лопнет от зависти, если не посмеется над всадником.

— Это что же — он всадник, а мы пешие, да?

— Да, тот, кто не учится по-серьезному, так и останется пешим… факт…

— Это еще неизвестно… Подумаешь…

Дверь открылась, и юноши, позабыв о споре, устремили глаза на Мехмана и провожавшую его Мелике-ханум…

Она задержалась на мгновение у двери, заметив, с каким нетерпением товарищи просят Мехмана показать свидетельство.

А друзья шумели вокруг Мехмана. Они все-таки заставили его показать свои оценки. Зулейха, стройная полная девушка с длинными черными косами, гулявшая с тремя подружками, потянула за собой девушек.

— Можно и мне взглянуть? — обратилась она к Мехману, но тут же смутилась и покраснела.

— Обыкновенное свидетельство, как и у всех, — ответил Мехман.

— Не бойтесь, мы не съедим его, — осмелела Зулейха и взяла бумагу из рук Мехмана. — Мы, — она обвела взглядом подруг, — мы просто хотим посмотреть, каковы ваши успехи. Правда, девочки?

И все вчетвером со смехом, с громкими возгласами стали разглядывать свидетельство.

— Ух, ты! Смотри, как миленькие, одна в одну…

— Отлично! Отлично! Вот это, девочки, отметки!

Мехман от смущения покраснел так густо, что товарищи стали смеяться над ним.

— Поздравляем, — крикнула Зулейха. — Браво!

Мехман не мог ничего ответить. Он хотел только одного — поскорее незаметно уйти.

Наконец ему удалось вырваться из плотного круга.

Зулейха с подругами снова начала прогуливаться по коридору.

— Послушай, Зулейха, интересно: кем будет Мехман?

— Я лично буду врачом, — ответила Зулейха. — А он пускай будет кем хочет. Мне-то какое дело?

— Как это какое тебе дело? Ты четыре тетрадки стихов посвятила ему, а теперь — какое мне дело? Разве можно так быстро забыть свои чувства?.. Сделай и его врачом!..

— Ну что за профессия — врач? Одно только слышишь — стоны, вопли, охи да вздохи больных. Ох, доктор, больно, ах, доктор, спасите меня!

— Лучше уж стать инженером, — вмешалась другая девушка. — Техника — дух нашего времени. Врачевание было известно тысячи лет назад, уже тогда знахари лечили людей травами…

— Но, девочки, для того, чтобы стать инженером, надо знать математику. А Зулейхе приходится подвергать себя джебру, когда надо учить джебр…^[23]

— Не так уж страшно! Летом мама возьмет репетитора, я подготовлюсь.

Заговорила еще одна ученица:

— Ну, что такое инженер, подумайте? Вечно он в мазуте, среди машин, среди железных обломков, всегда в пыли, в грязи, в извести… Придешь к отцу на работу, не разберешь: кто там рабочий, кто инженер. Я лучше буду учителем, это самая чистая профессия. Несколько часов в день занимайся с учениками, а все лето — целых три месяца — проводи где хочешь. Хоть на курорте!

— Тоже, нашла что хвалить, — возразила подруга. — Учителю приходится очень много говорить. Так можно привыкнуть, что даже во сне челюсть сама собой будет двигаться.

— А кем ты будешь, милая?

— Я? Конечно, артисткой… Пока буду играть в нашем драмкружке, а в будущем году запишусь в студию драматического театра. Я только об одном мечтаю: сцена, аплодисменты… Я выхожу на сцену в шелковом платье, в гриме, зал дрожит от рукоплесканий. Ой, девочки!

— Подумаешь — грим! Боже упаси. Разрисовывать себе лицо, надевать на голову противный парик! Гадость… То будешь замуж выходить на сцене, то умирать, то на свадьбе плясать. Хороша профессия! Однажды при моей маме зашла речь о сцене, так она чуть не побила нас всех… Я даже пожалела, что заговорила…

Тоненькая ученица с острым носиком, самая веселая я резвая, напомнила со смехом:

— Девушки, девушки, опомнитесь. Нам еще, ой, как далеко до окончания десятого класса. Еще учиться и учиться. О чем вы спорите? Все нужны — и инженеры, и врачи, и хорошие артисты. Но… мы еще посмотрим, что будет с нами… Посмотрим, кто вернется со свидания с незатронутым сердцем, а кто не вернется и выйдет замуж…

— Кто же, например, не вернется? Интересно. Все повернулись и посмотрели на Зулейху.

Девушка с острым носиком поклонилась и пропела: — «я жизнь отдам тебе, девушка! Я мехманом^[24] буду твоим»…

— Аи-аи, какой талант пропадает! Почему же ты не поешь по радио, перед микрофоном?

— Как раз я собираюсь для всего мира спеть по радио песнь о Мехмане и Зулейхе…

— Не болтай глупости… Девушки, имейте совесть — Зулейха покраснела и, растолкав подруг, отошла в сторону.

Но они все шутили:

— Ах, Мехман больше не придет в школу… Никогда…

— Мы не увидим его больше.

— Девушки, это Зулейха готова отдать жизнь за Мехмана и петь для него, а он даже во сне не глядит на нее!

— А как же письма «Мехману от Зулейхи», которые летят к нему, как птицы?

— Они остаются без ответа… Летят, машут крыльями, но никто не видит, на какую ветку они садятся…

Зулейха издали сердито крикнула: — Нечего вам лезть в чужую жизнь… Не ваше дело!

3

Старая Хатун заждалась своего сына. То и дело подходила к дверям взглянуть, не идет ли ее Мехман. Услышав, наконец, его шаги, она широко распахнула дверь.

— Входи, родной мой… Получил свой документ?..

Мехман достал свидетельство, отдал матери. Хатун благоговейно поцеловала край бумаги и, простерев рука к небу, сказала: — Слава тебе, господи, прошли десять лет учения!

Хатун всегда интересовалась успехами своего сына и внимательно разглядывала его отметки. Она сразу заметила, что это свидетельство отличается от прежних: лист был большой, плотный, и надпись на нем какая-то особенно торжественная, позолоченная. Мать крепко обняла Мехмана.

— Я вижу, сынок, я вижу, что здесь все высоко. Сыночек мой, очень и очень высоко!.. Я понимаю.

На следующий вечер Хатун по случаю окончания сыном школы приготовила хороший плов, а Мехман пригласил к себе товарищей. Они с наслаждением ели плов, а Хатун, раскрасневшаяся, с большой ложкой в руке, любовалась ими. Окинув взором свою маленькую, бедно обставленную комнату, она вдруг сказала с сожалением:

— Сыночек, если бы у нас была лучшая комната, мы бы пригласили сюда твою вторую мать — твою седоволосую учительницу.

— Мы обязательно пригласим ее, мама, — согласился Мехман. — Как только мы отремонтируем и приведем все в полный порядок…

— Да, наша Мелике-ханум, действительно, прекрасный человек, а для тебя, Мехман, она всегда была словно мать, — вмешался один из друзей Мехмана Салман. — Она такая добрая и благородная… Немало сделала она для нас.

— Она редкий, большой души человек, — подтвердил Масум. — Всю жизнь она посвятила воспитанию хороших детей… Мы многим ей обязаны.

— Имя Мелике-ханум никогда не сходило с уст нашего Мехмана, — сказала Хатун, окинув любовным взглядом сына и собравшуюся за столом молодежь. — Имя хорошего человека всегда произносят с добрым чувством…

Весь вечер друзья говорили о Мелике-ханум.

Рассказывали, как впервые от нее услышали про Пушкина, вспоминали, как она поймала одного из них с папироской, как отчитала Салмана за подсказки, как помогала отстающим ученикам, ободряла, поддерживала дух. «А помните, ребята, когда я не смог ответить, она…» — «А помните, когда у Али убили брата, Мелике-ханум…» — «А помните наш спектакль? Мелике-ханум радовалась…»

Когда гости разошлись, Хатун под впечатлением этих разговоров сказала Мехману:

— Ведь я правду говорю, сынок, — когда ты окончишь высшие науки, начнешь зарабатывать, мы сможем украсить нашу комнату, купим ковер, и тогда мы пригласим твою любимую учительницу. Ведь это такая почетная гостья. С самого твоего детства она любила тебя, всегда меня при встрече утешала, ободряла: «Не бойтесь, Хатун, — говорила она мне. — Мехман хороший, чуткий мальчик. Он, когда вырастет, так будет ухаживать за вами, что вы забудете всю горечь своей тяжелой жизни!» Я плакала, а она все говорила, очень хорошо говорила… Ведь она знала, что я вдова, простая работница. — Хатун задумалась, потом вдруг повернулась к Мехману: — Сказала ли она тебе что-нибудь на прощание? Не может быть, чтобы она без благословения отпустила тебя, она знает, что у тебя нет отца…

— Мелике-ханум сказала: «Сынок, береги свою душу, пусть будет она чистой, смотри, не запачкай, не запятнай ее».

— Это значит, пусть имя твое будет честным, не так ли, сынок?

Хатун опять задумалась. И глаза ее стали влажными: — И я, сыночек, хоть я и неграмотная, тоже так говорю тебе… Чистое имя, чистое сердце дороже золота, дороже любой драгоценности!

4

Время шло стремительно. Многие из ребят, окончивших школу, уже подали заявления в институт, в университет, стали готовиться к приемным испытаниям, а Мехман все еще колебался, продолжать ли ему учебу или пойти на работу. Он и решил посоветоваться с матерью.

— Скажи, мама, не пора ли мне начать работать и помогать тебе?

— А как сам думаешь? — Хатун испытующе посмотрела в лицо сыну, — Пока я дышу, пока мои руки еще крепки, ты учись, сыночек, а я буду работать. В школе ты первым был, почему тебе не быть таким же и сейчас, когда начнешь изучать еще более трудные науки?

— Видишь ли, теперь передо мной много разных путей, — начал объяснять матери Мехман, — а надо выбрать единственную дорогу. Один становится учителем, другой — инженером, третий — агрономом, четвертый — врачом, пятый — юристом… И все профессии очень нужны для нашей Родины.

— А что тебе по душе, сыночек, по какой дороге тебе лучше идти? — Хатун улыбнулась, по ее морщинистым щекам катились слезы. Но это были слезы радости. — Какая дорога лучше?

— Я хочу знать твое мнение, мама!

— Если ты хочешь посчитаться с моим мнением, будь врачом. А знаешь, почему? Медицина — это хорошее дело, врач всем и всегда нужен. И другим и тебе, и добро будешь делать, и ходить всегда в чистом, белом как снег халате.

Мехман опустил глаза:

— А я, мама, хотел изучать совсем другие науки.

— Какие, сынок?

— Я хочу быть юристом.

— А что это такое, сынок? Ты уже говорил это слово — юрист, но я не поняла…

— Юрист — это человек, мама, который стоит на страже закона, на страже права…

— Закона… права… Но как называется дело, которым он занимается? В чем состоит его служба?

— Служба? Он может быть народным судьей, прокурором…

— Нет, нет, сыночек, нет, — с внезапной решительностью возразила Хатун. — Иметь дело с преступниками, судить людей… Ни за что… Зачем тебе лезть в грязь? Обо всех этих строгих прокурорах разные толки идут. Не спорь! Ты не знаешь… а я знаю, что случилось с сыном Гюльсум. Он был совсем не виноват, а его засудили. Может быть, тот прокурор даже взятку взял… Вот в тот день, когда были ребята, ты говорил о чистоте, о том, что надо беречь свое имя. А теперь… Нет, нет, нельзя!.. Подальше от такой службы, разве мало других наук, которые дадут тебе верный кусок хлеба? Пусть лучше все будут тобой довольны — и учительница твоя, и все отцы, матери… А то нашел себе дело: суди, приговаривай… Нет!

Мехман стал настаивать:

— Нет, мама, я много думал об этом. Я хочу быть юристом, мама. Честным юристом, образованным. Я хочу отстаивать нашу законность, защищать нашу общественную собственность, права граждан…

Мехман говорил долго, стараясь объяснить матери, как интересна и почетна будет его работа, и, кажется, наконец, убедил ее.

— Ну, что мне спорить, сынок? Говорят: «Красиво то, что по душе человеку». — Хатун развела руками и вздохнула: — Ты все равно пойдешь по пути, который выбрал. Но я буду с тревогой следить за тобой, я буду думать о, господи, ты сам помоги моему мальчику, ты сам убереги его от недобрых дел и недобрых мыслей…

Мехман засмеялся:

— Мама, мне еще четыре года учиться. А ты уже торопишься схватить бога за полы и просишь о помощи. Не утруждай его преждевременно, беднягу…

Хатун не понравилась шутка сына:

— Сердце мое неспокойно, сынок. Я надеялась, что ты будешь лечить людей, спасать их от смерти, а получилось так, что ты будешь судить да наказывать…

5

Мехман поступил на юридический факультет. Профессор Меликзаде — декан факультета, делая доклад о приеме нынешнего года на общем собрании преподавателей и студентов, с гордостью говорил:

— Положение с приемом изменилось. Раньше лучшие выпускники средних школ шли только в медицинский институт, в индустриальный и в другие высшие школы. К нам приходили чаще те, кто терпел там неудачу. Теперь этого никто не может сказать… тяга на наш факультет большая… В числе студентов нового приема есть замечательная молодежь, отлично учившаяся в средней школе. Вот к примеру… — Профессор порылся в лежащей перед ним стопке личных дел и вытащил одно из них: Мехман Мурад оглы Атамогланов. Вот его отметки: отлично, отлично, отлично!.. — В зале начали аплодировать. Мехман весь съежился, не зная, куда деваться. Ему казалось, что все на него смотрят.

Профессор поднял руку. Зал затих.

— Ну что ж, — сказал Меликзаде, — пожелаем молодым студентам и впредь оставаться отличниками… — И он продолжал свой доклад.

Так получилось, что уже с первых дней имя Мехмана Атамогланова стало известным на факультете. А тут еще в газете опубликовали большую статью профессора об итогах нового приема. Среди первокурсников упоминался и Мехман.

На учебу Мехман набросился с жадностью.

Хатун говорила ему: «Не изнуряй себя, мальчик. Нельзя все ночи сидеть над книгами. Молодость не вечно длится. Пойди пройдись по бульвару, подыши свежим воздухом». — Он отвечал задумчиво: «Нет, мама, я не моту… Мне столько нужно еще прочесть, и если бы ты знала, как интересно узнавать новое…»

Не удовлетворяясь одними учебниками и конспектами лекций, он часами просиживал в библиотеке, рылся в документах, в рукописях, стремясь прочесть все, что было когда-либо написано великими законоведами разных времен и народов. Об энергии и неутомимости Мехмана товарищи отзывались с уважением. Особенно восхищались его ораторскими способностями.

Однажды в кабинет декана профессора Меликзаде явилась седая Мелике-ханум:

— Можно к вам? — вежливо спросила учительница.

Профессор поднял голову.

— Пожалуйста, входите, — ответил он и пошел на встречу посетительнице.

— У вас учится один из моих сыновей. Зашла узнать о нем…

Профессор попросил ее сесть.

— Кто ваш сын?

— Мехман Атамогланов!

— О, замечательный молодой человек, — произнес профессор. — Прекрасное чувство логики, сила доказательства. — Профессор посмотрел на свои ручные часы. Он нажал кнопку звонка, вошла высокая, немолодая уже, подкрашенная и завитая женщина. — Через десять минут будет перерыв. Прошу вас вызвать ко мне студента первого курса Атамогланова.

Секретарша вышла не сразу. Не торопясь, она зажгла папироску, выкурила, пристально разглядывая седую Мелике-ханум. «Может быть, дочь этой женщины имеет какое-нибудь отношение к Мехману? Зачем она пришла? — беспокойно подумала секретарша. — Надо разузнать, в чем дело, и сегодня же рассказать сестре. Пусть Шехла-ханум передаст бедняжке Зулейхе… Ишь, как профессор беседует с этой старухой. Как он расхваливает Мехмана. Кто же она такая?» Но ей ничего не удалось разузнать. Раздался звонок, и секретарше пришлось уйти выполнять поручение.

Вскоре быстрыми шагами вошел Мехман. Увидев учительницу, он широко улыбнулся и, почтительно склонившись, поцеловал ей руку. Мелике-ханум обняла юношу и поцеловала в высокий выпуклый лоб. Профессор удивился.

— А разве вы не вместе с сыном живете? — спросил он. — Я почему-то думал, вы бакинка…

— Я не мать ему, а его учительница, — призналась Мелике-ханум. — Но я считаю себя его матерью…

Профессор кивнул головой:

— Прекрасно, очень хорошо, прекрасно! Я и сам нередко испытывал отцовские чувства к своим ученикам… Мехман почему-то не приходит к нам, вот я и зашла сама… Хочу узнать, как он поживает, как учится? Высоко ли держит знамя нашей школы?

— Можно с уверенностью сказать, что он очень высоко держит это знамя!

— Мы все дорожим честью своей школы.

Перерыв между лекциями окончился, снова раздался звонок. Мехман попрощался и ушел, а профессор долго еще не отпускал учительницу, расхваливая юридический факультет:

— Да, Мелике-ханум, юриспруденция — интересная, я бы сказал, великая наука. Сам Владимир Ильич по образованию был юристом. Этот гениальный человек всю жизнь посвятил борьбе за права трудящегося человека, то есть за истинную справедливость, за истинное правосудие!

— Это верно, но все же моя ребята не очень стремятся на юридический факультет, — заметила Мелике-ханум. — Им кажется, что профессия эта в будущем отомрёт…

— Нет, уважаемая Мелике-ханум, теперь положение изменилось, к нам идут очень охотно, — возразил профессор. — И вот вам живой пример — ваш воспитанник, Мехман. Одно то, что он поступил к нам, уже доказывает, что среди мыслящей молодежи пробудился большой интерес к юридическим наукам. В хороших юристах страна нуждается не менее, чем во врачах, агрономах, инженерах, учителях… «Почему?» — спросите вы. — Потому что ведь юристы наши стоят на страже законов, а наши законы охраняют интересы государства и подлинных хозяев Советского государства — миллионов трудовых людей. И нам особенно нужны люди с чистой совестью! Нечего греха таить, дорогая Мелике-ханум, среди юристов иной раз стараются найти себе пристанище темные типы, эти живые осколки прошлого — никому не нужные посредники, берущиеся «похлопотать и написать заявление», маклеры-одиночки. Немалый вред наносят они нам… — Профессор заволновался и стал говорить громче. — Они скрываются в глухих углах, эти пронырливые ходатаи, заботящиеся о личной наживе, а не об интересах своих подзащитных, ищут, как бы обойти законы. Они бросают тень на доброе имя наших работников. Надо вести беспощадную борьбу против этих хамелеонов. Ведь они… они как мухи, попавшие в чистое молоко. Они вызывают чувство тошноты и омерзения…

— Да, да, вы правы, профессор. В правом деле не обойтись без борьбы. А мой Мехман! Уж он-то от правды не отступится и борьбы не убоится. Только… — Мелике-ханум вдруг задумалась: — Доверчив он очень. Вот что меня беспокоит.

— Это — свойство молодости, — заметил профессор и добавил: — Я на Мехмана возлагаю большие надежды.

Они тепло простились, старая учительница и профессор, попечению которого она вверила своего любимого ученика.

Шел четвертый год учебы. Минула преддипломная практика, о которой Мехман отчитывался на факультете. Отчет его порадовал профессора и всех, кто его слушал, силой аргументации, наблюдательностью, глубиной, с которой Мехмаи проанализировал несколько судебных дел, разбиравшихся во время его практики в районе.

Вдумчивый отчет Мехмана дал профессору Меликзаде повод вновь поделиться с присутствующими своими мыслями, которые он неизменно отстаивал горячо и убежденно.

— Поймите, — говорил Меликзаде, — нашему народу нужны, очень нужны общественные деятели из юристов-теоретиков… Пора уже всесторонне исследовать нашу юриспруденцию, и не поверхностно, а на научной основе, начав изучение с самых древних времен. История и государственное существование каждого народа находят свое отражение прежде всего в законодательстве. Надо создать многотомные труды по истории нашего права. По плечу ли нам такая задача? Безусловно. Молодое вино вливается в старые мехи. У нас вырастает новое, смелое и сильное пополнение. — И профессор взглядом и жестом указал на Мехмана. Тот густо покраснел. — Я хочу, — продолжал профессор, — чтобы у нас были не только юристы с высшим образованием, но и юристы-ученые, юристы-академики. Именно это будет способствовать укреплению нашего государственного строя. Мы должны создать научно-исследовательский юридический институт. И для этого мы имеем все возможности…

Мехман с уважением слушал декана. Он целиком соглашался с тем, что теоретическая работа в области юриспруденции необычайно важна, что она таит в себе много привлекательного. Но если бы его спросили, что влечет его больше — научная деятельность на кафедре института или практическая работа в любом районном суде, Мехман не смог бы сейчас ответить на этот вопрос.

6

В острых шутках школьных подруг было много правды. Зулейха была, действительно, влюблена в Мехмана. И все эти годы она напоминала ему о себе, слала ему письма, в которых то язвительно насмехалась над Мехманом, то горько сетовала на бессонные ночи, на его безжалостное молчание, писала о днях, полных тоски, ожидания… Мехман внимательно прочитывал эти письма, не раз брался за карандаш, чтобы написать ей всю правду, сказать, что напрасно все это, что он не любит ее, но невольно останавливался и отодвигал бумагу в сторону… Может, это не каприз взбалмошной девочки, ни в чем в жизни еще не знавшей отказа, а действительно серьезное чувство? Он боялся ранить обидой девичье сердце, Мехман откладывал ответ на завтра, потом — на день, а потом погружался в занятия и забывал о Зулейхе… Но через месяц-другой девушка вновь напоминала о себе.

В последнее время Зулейха стала посещать все студенческие вечера в институте, где учился Мехман. Пригласительные билеты ей доставала тетя секретарша декана. Правда, сам Мехман не всегда бывал на этих вечерах, и Зулейха подчас тщетно искала его в толпе молодежи. А если и бывал, то никогда не подходил к девушке, только здоровался издали и сразу же отводил глаза.

Несмотря на это, Зулейха снова приходила. Студенты толпились около хорошенькой девушки, охотно приглашали ее танцевать. Но Мехмана не было среди них, а Зулейха искала встречи именно с ним. И мать, и тетя-секретарша не знали, как ей помочь.

Однажды тетя достала два билета на премьеру в драматическом театре и отдала один из них Зулейхе, а другой Мехману. Конечно, хитрая женщина и не подумала предупредить, кто будет сидеть рядом с ним. Мехман чувствовал себя неловко, а Зулейха ничуть не смутилась и откровенно обрадовалась этому случаю. В театре оказалось много друзей и знакомых однокурсников Мехмана. Увидев его с красивой девушкой, они многозначительно подмигивали Мехману и украдкой поздравляли выразительными жестами…

Мехман не знал, куда деваться. В антрактах он выходил в фойе один, оставляя Зулейху. Ему хотелось уйти домой еще до окончания спектакля, но интересная пьеса, прекрасная игра актеров, бурные рукоплескания, от которых дрожал весь зрительный зал, надежда на то, что к концу представления на сцену вызовут автора и он его увидит, увлекли Мехмана. Весь зал, как один человек, молодые и старые были захвачены спектаклем. Последние антракты уже тяготили людей, всем хотелось поскорее узнать, как развернутся события, происходящие на сцене.

Мехман больше не сердился на Зулейху. Ее присутствие стало ему даже приятным. То, что они вместе видели и переживали в этом зале, сближало.

От черных шелковистых кос Зулейхи исходил нежный запах духов, круглое плечо девушки коснулось несколько раз его плеча, а мягкая ладонь — его сильной руки… Чуть затуманившиеся глаза девушки казались такими привлекательными, такими красивыми, и тени от густых ресниц так красиво падали на розовые щеки.

И когда спектакль закончился и занавес опустился, они, не сговариваясь, вышли из театра вместе…

Луна на минуту выглядывала в просвете туч и вновь скрывалась за ними. Молодые люди шли и молчали. Зулейха ждала с нетерпением, когда спутник заговорит, но он не находил слов. Они оставили позади уже много улиц, пока, наконец, Зулейха не произнесла недовольно:

— Я должна торопиться. Мама, наверное, уже волнуется.

Мехман ничего не ответил. И снова они пошли молча.

— У нас такой узкий переулок. Темный… — добавила девушка.

— Я вас провожу. Не бойтесь… — заговорил Мехман.

— Ну, стоит ли вам беспокоиться…

— Нельзя же отпускать вас одну…

— Я не боюсь. Я просто так сказала… Большое вам спасибо, но я могу и одна пойти.

Зулейха прибавила шаг, но Мехман догнал ее и, сам не зная, как получилось, взял девушку под руку.

— Нет, я не оставлю вас одну, — сказал он.

Зулейха доверчиво прижалась к нему, и они пошли дальше попрежнему молча. Впервые в своей жизни Мехман вел девушку под руку. Казалось, ее локоть излучал электрические искры, и искры эти обжигали его. Он словно опьянел, ощущая на своей щеке ее дыхание. Он не чувствовал своих шагов, летел, а не шел. И все-таки он делал усилия, чтобы не поддаться обаянию, не изменить своему обычному суховатому тону.

— Далеко ли вы живете?

— Нет, не далеко. Но, право, я не хочу вас беспокоить.

— Уверяю вас, меня это совсем не затрудняет…

Зулейха сказала печально:

— Вам, наверно, скучно со мной…

— Скучно ли, весело ли, но не годится девушке ходить ночью одной, да еще по такому глухому переулку. Вас могут напугать.

— А вам это разве не все равно?

— Нет, не все равно. Мой долг — доставить вас живой и невредимой домой.

— Долг? И только?

— А что же еще?

Зулейха как будто не расслышала. Она посмотрела на луну, всплывшую над облаками и осветившую узкую кривую улицу, обсаженную деревьями.

— Любите ли вы природу так же сильно, как свои книги? — попыталась она изменить тему разговора.

— Да, я люблю природу. Я всю вселенную люблю…

— А разве сама природа не есть большая книга?

— Вы правы, это живая книга, умная, глубокая…

— Природа плачет, природа смеется. Посмотрите, Мехман, чего только не происходит в природе: раскрываются бесчисленные цветы, а соловьи поют им свои песни, выражая свое горе. Словом, природа живет…

— Но без книг нельзя познать природу.

— Может быть, напротив, книги нельзя познать без природы?

— О, вы, оказывается, знакомы с философией, Зулейха-ханум.

— Разве философия не для того возникла, чтобы объяснить явления природы?

Мехман посмотрел на девушку с удивлением и любопытством. Он спросил уважительно:

— Значит, вы не бросили свое образование, вы продолжаете учиться? А мне казалось…

Зулейха сконфузилась.

— Нет, врачи отсоветовали мне учиться в этом году, — робко стала она объяснять. — Находят, будто я слаба здоровьем…

Мехман слегка потряс руку Зулейхи.

— Врачи, пожалуй, немного ошибаются…

— У меня учащенный пульс. Говорят, будто тяжелые переживания отразилась на моем сердце.

— Ну что вы, Зулейха! Надо избегать пустых и лишних страданий.

Так, беседуя полунамеками, они подошли к подъезду того дома, где жила Зулейха. Девушка остановилась.

— Ваша мать тоже, наверное, беспокоится, что вас так поздно нет? спросила она.

— Моя? — улыбнулся Мехман. — Нет, о сыновьях матери так не беспокоятся. — Мехман уже осмелел и чувствовал себя с Зулейхой более уверенно. Он даже мог шутить.

И вдруг девушка огорошила его. Повернув к нему лицо, бледное от лунного света, она спросила прямо:

— Почему вы не отвечали на мои письма?

Мехман промолчал, как будто не понял.

— Не только на письма, но вы не отвечаете на мой вопрос…

— Это очень сложный вопрос, Зулейха. Очень сложный.

— Но именно этот, — Зулейха сделала ударение на слове «этот», «вопрос» надорвал мое сердце, оторвал меня от учебы… Я стала такой рассеянной… такой нервной…

— Откуда нервозность у молодой, здоровой девушки? Не верьте врачам. Вам надо себя взять в руки…

— У вас каменное сердце, Мехман.

— Каменное? Почему вы так думаете?

— По всему… по вашей жестокости… По тому, как вы оставляли безответными мои письма. Ведь я так страдала… По вашей холодной философии.

— Вовсе не холодной. Разве обман лучше? Отношения между людьми должны быть правдивыми, ясными…

— Будь они не так ясны, мне не пришлось бы страдать…

— Я не хотел вас обидеть, Зулейха. Я имел в виду…

— Вы любите только свои книги, Мехман. Больше ничего…

— Я готовлюсь для жизни, для борьбы. А в книгах я черпаю для этого необходимые знания.

— Ах, Мехман, — перебила его Зулейха, — даже разговор, простой разговор вы превращаете в научную лекцию.

— Лекции — дело полезное, — пытался отшутиться Мехман.

— Какой вы сухой, Мехман!

— Я только хотел сказать, что надо стремиться к знаниям.

— Нравоучения, одни нравоучения! Сухие наставления из учебников… Вот если бы у вас в груди билось настоящее сердце!.. Тогда… Только подушка моя знает, как я мучаюсь, страдаю… Днем я скрываю слезы. Но вам этого не понять, вам не понять, в какую страшную бурю я попала!

— Если все это искренне. Если это правда… то я… то мне жаль…

Мехман был охвачен смятением. Жизнь развернула перед ним новую страницу, полную заманчивого, загадочного, непонятного содержания.

Зулейха щелкнула замочком сумки, вынула белый платочек и вытерла мокрые ресницы.

— Пусть это унизительно для девушки, но я не могу молчать. Чувство сильнее меня… Я раскрыла вам свое сердце… не смейтесь надо мной…

Мехман растерялся вконец.

Они постояли еще в каком-то неопределенном молчании, потом тихо, почти без слов, взволнованные, разошлись.

Обратно Мехман шел, как слепой. Он ничего не видел перед собой, все заслонил образ плачущей девушки.

Удастся ли ему забыть все это, оторвать, оттолкнуть от себя эти мягкие, нежные руки, удастся ли ему жить так, как он жил вчера и еще сегодня днем? Удастся ли? Он не знал этого…

7

В ярком свете ламп струились и переливались складки бархата. Просторная сцена утопала в цветах.

Актовый зал был празднично разукрашен. Около пятисот принаряженных, аккуратно причесанных студентов, студенток и преподавателей собрались здесь… На выпускной вечер пришли и родственники, и знакомые. И, конечно, тетя Зулейхи, секретарша, с сестрой и племянницей находились среди самых почетных гостей в первом ряду.

Зулейха не сводила глаз с Мехмана, сидевшего на сцене в президиуме.

И опять, как и пять лет назад, профессор Меликзаде, заканчивая свое выступление, назвал имена выпускников, сдавших экзамены на отлично. Тут же в торжественной обстановке он вручил им дипломы. Первый диплом, который Меликзаде достал из папки, принадлежал Мехману.

— Все пять лет этот студент учился только на отлично, — заметил декан и приветливо помахал рукой. — Мехман. Прошу вас подойти.

Раздались дружные аплодисменты. Мехман неловко протиснулся между тесно поставленными стульями, вышел вперед и взял свой диплом. Профессор обнял Мехмана, потом крепко пожал ему руку.

Снова в зале вспыхнули аплодисменты. И дольше всех хлопала в ладоши Зулейха. Опомнившись, она оглянулась и увидела, что аплодирует одна. Девушка смутилась и низко наклонила голову.

Мехман уже вернулся на свое место, В этот момент он с болью в сердце вспомнил свою старую учительницу, гроб которой четыре месяца назад он вместе с товарищами нес на своих плечах. Как будто седая Мелике-ханум была здесь, на этом торжестве, как будто она опять с материнской лаской разговаривала с Мехманом, наставляла его: «Сын мой, помни, чистая совесть… незапятнанное сердце…» Мехман посмотрел в зал, ему очень хотелось увидеть в этом многолюдном зале свою мать. Но Хатун не пришла, хоть он и пригласил ее. Постеснялась.

Взгляд Мехмана остановился на секретарше, скользнул по Зулейхе. Какая она эффектная сегодня. Ее красное платье пламенеет, как букет роз.

Задумчивый Мехман спустился в зал. Официальная часть закончилась. Начался концерт. В антракте секретарша подошла к Мехману, познакомила его со своей сестрой Шехла-ханум.

— Это мать нашей Зулейхи, дорогой Мехман, — сказала она многозначительно.

Полная женщина средних лет, казалось, вся сверкала — черный блестящий шелк платья, черные блестящие огненные глаза, чуть навыкате, с длинными подкрашенными ресницами.

— Поздравляю вас, Мехман, — сказала она с улыбкой. — Я от души рада вашему успеху. Я пришла сюда сегодня только ради вас…

Секретарша не отпустила Мехмана, усадила его между собой и Зулейхой, и так до конца они все вместе слушали концерт.

Мехмана страшно тяготило, что они расположились здесь на глазах у всех, все вместе, как одна семья, — притихшая Зулейха, тетка, которая так фамильярно обращается с ним — то берет у него из рук программу, то теребит его за рукав, то угощает конфеткой. И мать Зулейхи, с ее покровительственной, все понимающей улыбкой…

Но как уйти, не оскорбив девушку? Она-то ведь ни в чем не виновата… И Мехман сидел и терзался.

Концерт окончился, и Мехман облегченно вздохнул. Публика двинулась к выходу, Мехман хотел попрощаться и уйти, но в такой тесноте нельзя было протолкаться вперед, и он пошел вместе с женщинами. Так они вышли на улицу. Тетя-секретарша болтала без умолку, не давая никому и слова сказать. Дойдя до угла, она свернула к себе домой, даже не сомневаясь, что молодой человек проводит сестру с дочерью. Шехла-ханум, Зулейха и Мехман шли молча, только изредка перебрасываясь короткими замечаниями. Шехла-ханум, много видавшая на своем веку, следила за каждым словом и движением Мехмана. Его тяжелое и сдержанное молчание, вызванное не робостью, а какими-то другими чувствами, выражение какой-то внутренней гордости на лице не ускользнули от ее внимания. Но пожилая женщина только самонадеянно усмехнулась. Как только они подошли к дому Шехла-ханум, Мехман остановился.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Спокойной ночи…

— Неужели вы так рано захотели спать? — удивленно спросила Шехла-ханум.

— Нет, но я… я пойду…

Шехла-ханум засмеялась и взяла Мехмана за руку.

— До сих пор, молодой человек, вы останавливались у этого подъезда, а теперь я открываю вам дорогу выше, — решительным тоном сказала она. — И потом, я хочу угостить вас сладостями, которые я приготовила в честь успешного окончания вами института… Вас ожидает еще плов с шафраном…

— Спасибо большое, но мама одна дома, и она ждет меня.

Зулейха посмотрела на свои золотые часики, усыпанные драгоценными камнями.

— Даже детям еще рано ложиться спать, — сказала она и с нежной веселостью взглянула на Мехмана: — Куда вы так торопитесь?

— На самом деле, слишком рано еще ложиться спать, — сказала Шехла-ханум и, подхватив Мехмана за руку, потянула его наверх. Они поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Шехла-хаиум позвонила, домработница открыла дверь, они вошли. Мехмана попросили сесть, он сел и, озираясь по сторонам, смущенно оглядывал роскошные ковры, вазы, вышивки, безделушки. Шехла-ханум сама заварила чай, налила в стаканы, расставила их на блестящем подносе и подала к столу, покрытому белоснежной скатертью. С шумом и грохотом она раскрыла дверцы буфета, перебрала банки, полные разных варений, наконец, остановила свой выбор на пяти сортах. Потом она обратила внимание гостя на печенье шекер-бура, липкое от масла и сахара, ресхваливая себя и свое искусство. Шехла-ханум говорила и громко хохотала. Стараясь подзадорить Зулейху и Мехмана, она стала высказывать свои суждения о молодежи.

— Молодость — это золотая пора, услада жизни. Но она проходит. И жизнь становится кислой, как зеленая алыча. — Шехла-ханум высоко подняла крашеные брови. — Покойный отец Зулейхи был таким вот, как вы, молодым человеком, когда я с ним познакомилась. Каждое мгновение в те дни можно приравнять не только к месяцу, но даже к целому году счастливой жизни… — Шехла-ханум явно кокетничала, щурилась и поправляла волосы, стараясь показать розовый маникюр на толстых пальцах. — Однажды он, бедный, опоздал на свидание. Мне чуть не стало дурно от волнения. Я была такая чувствительная. Когда он пришел, я отвернулась от него,обиделась. А он достал из кармана эти часы, надел на мое запястье. — Шехла-ханум указала на драгоценные часы, сверкавшие на руке дочери. — Он сказал: «Вот причина моего опоздания. Ты не должна обижаться». Я была не согласна с этим. Я сказала: это правда, что большинство женщин можно купить за золото, но я даже за сотни кусков этого желтого металла не отдам свою свободу. Властвовать буду я, а не золото… Хотя, конечно, это были очень дорогие часы…

— Мама не может не напомнить, что это ее часы, — сказала недовольно Зулейха. — Это совсем неуместно…..

— Нет, я не о том. Даже речи быть не может: часы твои! Для чего они мне на старости лет?.. Подарок отца, конечно, должен быть передан дочери. На память.

— Ничего подобного. Память о первой любви — неприкосновенна, — сказала Зулейха и вдруг решительна сняла с руки часы. — Ничего, придет время и мы наденем свои… желанные…

При этих словах Зулейха исподлобья посмотрела ка Мехмана. Мехман в замешательстве стал накладывать себе в розетку кизиловое варенье. Янтарная ягодка упала на скатерть. Шехла-ханум окинула критическим взглядом покрасневшего Мехмана и помогла ему поднять упавшую ягоду. Словно стараясь убрать все преграды, все препоны, отделявшие Мехмана и Зулейху друг от друга, она перешла — в открытую атаку:

— Сколько лет уже ваше имя не сходит с уст нашей Зулейхи. В этом доме мы постоянно слышим: «Мехман, Мехман! Он такой интересный, такой умный…». Она меня силой потащила на ваш вечер. Правда, и сестра моя не устает вас хвалить, — она тоже твердила: пойдем, пойдем, убедишься сама. И я вижу, что стоило пойти на вечер ради вас. Такой молодой и такой способный! Не удивляйтесь, что я говорю вам это в глаза, — у нас особые, открытые сердца, — такими уж мы созданы… Что на уме, то и на языке. В этом отношении Зулейха — моя копия, она вся пошла в маму… Вообще, в нашем роду девушки все смелые, мужественные. Честное слово, пусть это вам не покажется смешным, я сама сосватала себе моего бедного Мамая. — Шехла-ханум повернулась и показала на портрет толстого мужчины с закрученными усами, с черным бантиком вместо галстука, в коричневой папахе на голове — Это папа Зулейхи — Мамай. Он был такой молчаливый. Но потом. Потом он так полюбил, стал таким чутким, что, выезжая по своим торговым делам в другие города, без конца подавал телеграммы, тревожился обо мне. Вечно стучались к нам почтальоны, звонили, покоя не было. Стоило мне хоть раз не ответить ему, как он дважды подряд телеграфировал: «Беспокоюсь». Даже не верилось, что этому самому человеку мне пришлось первой объясниться в любви. Таковы наши сердца! И мама моя была тоже такая. Она тоже жила сердцем, а не умом. Скажем откровенно: все женщины из моей семьи были пленницами своей любви, своих чувств… То есть наши руки уж ни за что не отпустят то, что нам по душе…

— Мама!.. Мама!..

— Это истина, дочурка, и не стоит этого скрывать… И все же кое-кто меня превзошел… Не я, а кто-то другой бросил книги и тетради. Не я ревела: «Мама, ничего не лезет в голову». Не у меня были истерики и сердцебиение, не ко мне приходили врач за врачом…

— Мама! Что ты…..

— А я все скажу, пусть наш молчаливый Мехман все знает…

— Он все равно не поверит. Он считает, что это слишком сложно…

— Сложно или не сложно — это меня мало интересует. Мне надоели твои печальные песни. Сколько лет можно страдать…

В страшном, действительно, сложном положении очутился Мехман. Зачем он пришел сюда? Разве он не мог решительно отказаться и не подниматься наверх? Чем он связан, что, какая сила привела его сюда? Почему он не может встать, повернуться я раз навсегда покинуть этот дом, уйти. Ведь каждая минута, проведенная здесь, причиняет ему душевную боль. «Что ты за слабохарактерный, нерешительный человек?» — мысленно упрекнул он себя в, не допив свой чай, резко отодвинул стакан, Жалобно звякнула ложечка.

— Ну, мне пора, — сказал он. — Я пойду…

— Нет, я ни за что не соглашусь! — весело сказала Шехла-ханум, как будто не замечая, что Мехман уклоняется от поднятого ею разговора и ничем не показывает, как он относится к влюбленной в него Зулейхе: — Я уже сказала, что мы будем пировать в честь окончания вами института. Это, — она кивнула на чай и печенье, — как говорится на вашем новом языке, всего лишь маленькое предисловие. Увер… — она чуть запнулась, — …тюра.

— Спасибо, но я и так доставил вам столько труда… вот печенье сами пекли… Мне просто неловко больше вас утруждать…

— Всякая мать охотно трудится ради своего сына.

— Разрешите мне, Шехла-ханум, уйти. Прошу вас…

— Нет, вы останетесь! — Шехла-ханум смело взяла гостя за руку. Останетесь во что бы то ни стало. Моя откровенные разговоры не должны пугать вас… Я просто излила свою душу. А рано или поздно это все равно раскрылось бы, моя вина или заслуга лишь в том, что я ускорила это дело. Но я откровенный человек — вместо того чтобы долго бормотать «мс-мс», я сразу сказала «Мустафа».

— Я очень благодарен вам. Но моя мать до утра будет стоять у двери, ждать меня. Она не сомкнет глаз…

— Пусть ваша мама раз навсегда поймет, что ей уже нечего ждать сына. Сын — взрослый мужчина…

Зулейху сильно встревожило настойчивое желание Мехмана уйти. Она боялась, что слишком откровенная болтовня Шехла-ханум может навсегда разлучить их. Девушка подняла на Мехмана полные слез глаза:

— А ведь вы говорили, что матери беспокоятся только о дочерях…

— Матери безразлично — сын или дочь, она одинаково беспокоится.

Шехла-ханум подтвердила:

— Это верно. Сердце матери болит за всех…

— Спасибо за внимание. Извините. Но я пошел…

Шехла-ханум открыла дверь в соседнюю комнату, щелкнула выключателем. Зажглась люстра и ярко осветила нарядную комнату с широкой тахтой.

— Вот здесь вы будете ночевать. Вам будет очень удобно.

— Но я никогда не спал в чужом доме.

— Надо быть самостоятельнее, пора вам уже вырваться из-под материнской опеки.

— Разрешите мне лучше уйти.

— Я не разрешаю вам никуда уходить, — вдруг сердито сказала Зулейха и, зардевшись, повисла на руке Мехмана. — Там, где приказывает девушка, кавалер молчит…

— Не стесняйтесь меня, Мехман, — сказала Шехла-ханум, приходя на помощь дочери. — Не таитесь от меня. Я ведь и сама любила когда-то… — И Шехла-ханум уже принесла подушки и стала приготовлять постель.

— Как приятно думать, что под нашим кровом проведет ночь молодой человек… До сих пор у меня была дочь, теперь я буду думать, что у меня есть и сын…

Зулейха вмешалась:

— Но его ждет мама… Он не может побыть с нами…

В голосе девушки звучало страдание. И она на самом деле страдала. Вытирая слезы, Зулейха думала: «Так много подруги говорили о нас, так они крепко связали мое имя с Мехманом. Они засмеют меня». Волнение все сильнее охватывало Зулейху, и она не хотела, не могла повернуть с дороги. Будь, что будет!.. Все равно… Она не могла не считаться с тем, что обычно парни стараются отличиться, показать себя с наилучшей стороны, проявить свои таланты, а девушки выжидают, берегут свою честь. Ведь с самого начала их знакомства, еще в школе, она поступала вопреки всем обычаям, не сдерживала себя. Оиа вся отдалась бурному чувству. Сколько лет мучается она, уязвленная его холодностью. Что же будет с ней, если Мехман вырвется, уйдет навсегда? Она не переживет этого. А что если Мехман соединит свою жизнь с другой девушкой?.. Мысли путались в голове Зулейхи… Значит, все оборачивается вот как, все разрушается?!

Она отвернулась к стене, плечи ее вздрагивали.

В комнате стояла напряженная тишина. Слезы девушки трогали Мехмана, возбуждали в нем жалость и еще что-то неясное, похожее на нежность. Но Шехла-ханум? Ведь он никогда не сможет примириться с развязностью этой элегантной дамы в крепдешиновом платье… А как решит Зулейха, если ей придется выбирать между Мехманом и Шехла-ханум?

Все эти противоречивые вопросы сейчас путались в голове Мехмана…

А время, между тем, шло. Было уже около двух часов ночи. Мехман не стал больше противиться. Он прошел в соседнюю комнату, разделся, лег на мягкую постель. Непонятное волнение терзало его, ему казалось, что от белой постели пышет обжигающим пламенем.

— Можно к вам? — услышал он тихий голосок.

Мехман съежился под одеялом. Вошла Зулейха.

— Вы еще не спите, Мехман?

— Нет.

Зулейха зажгла свет и невесело улыбнулась.

— Мне тоже не спится. И я решила заняться самообразованием. Вот, читаю Физули…

— А вы хорошо знаете его стихи?

— Как будто неплохо.

— Тогда слушайте, — сказала Зулейха и, раскрыв книгу, с дрожью в голосе прочла:

О бог, дай познать мне отраду страданий любви

И даже на миг не лишай меня кратких страданий любви.

Пусть буду я пленником этого сладкого горя,

Яви милосердие — больше пошли мне страданий любви.

Девушка встряхнула головой, как бы отгоняя от себя очарование поэзии, оторвала взгляд от книги, спросила чуть насмешливо:

— Не привлечет ли уголовный кодекс бедного Физули к ответственности за такое стихотворение?

— Наша юрисдикция против всякого насилия и всякой несправедливости.

— А разве несправедливость не относительное понятие? — сказала Зулейха и, не выпуская книги из рук, села в мягкое кресло. Лицо ее приняло капризное, заносчивое выражение.

— С чьей же это точки зрения?

— С чьей? Допустим, один преследует, а другой убегает, ну, и оба зовут на помощь аллаха. Кто же прав и кто нет?

— Надо раньше всего выяснить причину — почему убегали, почему преследовали? А потом уже определить, кто прав и кто неправ.

— А если причина очень сложная, тайная?

— Нет на свете такого явлении, которое невозможно было бы объяснить и понять.

— Объяснить? Чем? При помощи юридической науки? Или философии?

— Конечно, и юридическая наука, и философия могут помочь.

— А Физули?

— И Физули может научить пониманию жизни.

— А по какой статье уголовного кодекса привлекается к ответственности человек, игнорирующий кодекс любви Физули?

Мехман уклонился от прямого ответа на вопрос:

— Я оказал уже, что закон должен одинаково беспристрастно относиться и к одной, и к другой стороне.

— А если одна сторона, к несчастью своему, живое пламя, а другая, на свое счастье, холодна, как лед?

— Ваша философия слишком заумна.

— Да? Философия, старея, становится мудрее, но человек, старея, лишь приближается к смерти.

— В ваши годы слишком рано говорить о смерти.

— Не считаете ли вы, что для того, чья книга о любви брошена нераскрытой, смерть — лучший выход?

— Я серьезно наказывал бы людей, покушающихся на свою жизнь.

— А тех, кто толкает к этому?

— Они тоже заслуживают наказания.

Из столовой раздался голос Шехла-ханум:

— Зулейха, иди сюда, пусть мальчик спит. Да и мне спать хочется…

Зулейха шепнула Мехману:

— И без того человек больше спит, чем бодрствует. Горе тому, кто живет в полусне. Не так ли, Мехман?

Он не ответил. Девушка снова опросила:

— Предусмотрена ли юридической наукой такая статья?

— Юридическая наука занимается более серьезными вопросами!

— Может ли быть более серьезный вопрос, чем вопрос о жизни?

— Послушай, Зулейха, иди сюда, дай гостю уснуть, — уже более настойчиво позвала Шехла-ханум.

— Мама, пусть студент-отличник сдаст еще один экзамен, — крикнула Зулейха.

«Но ты же ведь не экзаменационная комиссия!» — ответила мать.

Девушка нервничала. В голосе ее дрожали слезы.

— Нет, я — комиссия, — настойчиво твердила она. — Комиссия… Но кодекс, которым я руководствуюсь, — лирика Физули. Пусть Мехман выдержит последнее испытание…

Шехла-ханум вошла и, взяв Зулеиху за руку, вывела за дверь.

— Дашь ли ты, наконец, спать мальчику?

Через неплотно закрытую дверь Мехман услышал, как Зулейха разрыдалась.

— Почему ты не даешь мне уколоть его побольнее?.. Его ничем не проймешь… О, как я несчастна!

Шехла-ханум сердито проговорила:

— Подумать только: дочь Шехла-ханум, красавица, одетая по последней моде, сходит с ума по мальчишке с каменным сердцем! Ты еще пожалеешь о своем выборе…

До самого утра Мехман ворочался в постели. Едва забрезжил свет, как он встал, оделся и на цыпочках вышел. Солнце подымалось над морем, и золотые его лучи озаряли город. Мехман шел быстро и, наконец, добрался до своего тупика. Вот и дом. Сердце его больно сжалось. Мать, всю ночь ожидавшая сына, вздремнула у порога, положив седую голову на колени. Лицо у нее было бледное-бледное…

8

В большой библиотеке юридического факультета сновали библиотекарши в синих халатах, доставая с полок и подавая студентам, преподавателям и научным работникам нужные им книги. В читальном зале было тихо, лишь изредка поскрипывало чье-то торопливое перо да шелестела бумага…

Мехман сидел за маленьким столом, в углу. Он изрядно поработал сегодня. Перед ним уже лежала стопка узеньких листиков, на которых он делал выписки. Здесь Мехман проводил все дни своего отпуска.

Он долго обдумывал, взвешивал, пока не решил работать над темой «Из истории права Кызыл Арслана». Эта тема интересовала его уже давно. Уже давно он подбирал литературу, искал документы, но пока что мало обнаружил нужного, полезного.

Мехман сидел, задумавшись, и не сразу заметил, что к нему подошел декан.

— Как дела, друг мой?

Мехман в огорчении развел руками.

— Слишком мало материала…

Профессор усмехнулся. Положив старческую руку на плечо Мехману, он повел его в книгохранилище.

— У нас библиотека богатая, — сказал профессор, — целый клад!.. Здесь можно найти литературу на любом языке. — Профессор широким движением руки обвел полки, уставленные толстыми томами. — Больше всего на земном шаре создано книг о праве. — Профессор улыбнулся и спросил у Мехмана: — Вы знаете, почему? — и сам же ответил: — Потому что до нашей революции в мире господствовали только насилие, только несправедливость. А в ученых трактатах чаще говорилось о справедливости и добре. На то, вы уже знаете, Мехман, были глубокие социально-политические причины. Их нужно понимать, их нужно уметь вскрывать. Анализ явлений, раскрытие фактов — вот главное. Это вы должны показать в вашей научной работе, в труде вашем. Без глубокого, всестороннего изучения действительности невозможно создать истинно научное произведение. А для этого нужен труд, нужны бессонные ночи…

Мехман вздохнул.

— Профессор, очень уж мало материалов по истории нашего государственного права.

— Не отчаивайтесь, по каплям наберется море.

— Вам понравилась моя тема? Вы ее одобряете?

— Одобряю. Вполне. Тема крайне нужная, хотя и очень трудная.

— Я подумал так: зачем мне писать о праве при французском короле таком-то или разрабатывать какие-либо юридические вопросы при рабовладельческом строе в древнем Риме, когда история права нашей страны еще не исследована как следует. Чтобы не получилось так, как в народной поговорке: «Для себя и теста замесить не может, а для других уже режет лапшу». Для чего нам знать, какие правовые нормы были при Людовике XIV или суверенные права в…

Профессор перебил его:

— И это надо знать, сын мой. И это нужно, чтобы изучить эпоху Кызыл Арслана или другие периоды нашей истории. Потому что наука любит простор, она не мирится с узкими рамками. Но нельзя отрываться и от своей истории. Это основа всего. Я очень радуюсь тому, что наша молодежь это осознала. Нельзя возвеличить народ, только крича все время: «Великий, великий!». Стихийно народ не может стать великим. Духовное величие народа измеряется этими вот неисчислимыми, томами ценных книг… Вот, например, каких мудрецов — историков, ученых, философов — создал греческий народ. А ведь он не велик по своей численности.

Разговаривая, профессор доставал с полки то одну, то другую книгу, листал ее, любовно гладил корешки и снова ставил обратно. Он долго смотрел на полки, как бы что-то припоминая, потом приставил лесенку, взобрался на самую верхнюю ступеньку и достал два старинных фолианта.

— Примета хорошая, — раз мы подымаемся по лестнице вверх, значит мы возвысимся! — Меликзаде засмеялся от души, задрожали его седые усы и серебристая бородка. — Я рад, очень рад, что вы, Мехман, идете по пути науки, подымаетесь вот по этой лестнице. Она ведет к знаниям. У вас есть вкус к теории. Поработаете при кафедре и — я уверен — станете настоящим правоведом-теоретиком.

— Профессор, но я хотел бы поработать несколько лет где-нибудь в гуще жизни, чтобы связать научные исследования с практикой…

— Что вы хотите этим оказать?

— Хочу ехать в район. На периферию…

— В район? Нет, друг мой, я не могу согласиться с этим. — Профессор Меликзаде вдруг рассердился. Густые брови его насупились. — Никак не могу согласиться. Практическая работа необходима — спору нет. Но у вас ярко выраженное призвание к исследованию, к научной деятельности. Удалиться от факультета, оторваться от науки! Нет, ни в коем случае!.. Науке нужен мозг, работающий систематически. Нельзя отходить от письменного стола ни днем, ни ночью. Наука требует умной и крепкой головы… Нет, нельзя создать научный труд, бегая туда-сюда, занимаясь одновременно десятками дел. Человек, посвятивший себя науке, должен, быть терпеливым, усидчивым, тяжелым, как свинец.

— Но, профессор, вы ведь сами утверждали, что без движения нет развития, — пряча улыбку, заметил Мехман.

— Двигаться можно двояко: можно работать ногами, играть в футбол, например, это тоже движение, — горячился декан, — и можно шевелить мозгами. Нет, нет! — Профессор внезапно перешел на «ты» и сказал ласково:

— Оставайся, Мехман, оставайся здесь. Поработай в этой библиотеке. Я верю — ты будешь настоящим ученым. Я уже свыкся с мыслью, что ты будешь работать со мной. И вдруг… — Профессор резкими движениями стал смахивать с колен пыль, налетевшую с книг.

— Неужели вас так огорчает мое решение? — с грустью спросил Мехман.

— Огорчает? Возмущает, я бы сказал…

— Возмущает? — переспросил Мехман. — Но, простите, профессор, разве можно замыкаться только в стенах этой библиотеки? Разве для этого создан наш юридический факультет?

— А я — то думал, что вы изберете путь науки! — сказал профессор гневно и ушел.

— Путь науки! Но разве можно оторвать науку от жизни? Нет!

Задумчивый, Мехман вернулся в читальный зал и сел на свое место.

«Нужна и практика, и теория, — продолжал размышлять Мехман. — Надо знать и науку, и жизнь… Наш уважаемый профессор заблуждается. Он забывает, что наука не самоцель, что книги существуют для жизни, для людей…»

Мехман раскрыл один из фолиантов, переданных ему профессором, и начал его перелистывать. Но ему трудно было сосредоточиться на чтении. Разговор с Меликзаде взволновал юношу, взбудоражил его. «Он замечательный человек, думал Мехман, — и все же он не прав. Теория должна быть связана с жизнью, должна служить ей каждый день, каждый час». Он вновь попытался погрузиться в чтение, но это ему не удавалось. Снова и снова думал он о профессоре. Впервые он — мальчишка — осмелился возразить Меликзаде. Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение чьей-то руки. Мехман обернулся. Это была секретарша.

— Вас просят, — сказала она.

— Кто? Профессор? — встрепенулся Мехман. — Он у себя в кабинете?

— Нет.

— А кто же меня зовет?

— Ваша теща, — тетя-секретарша улыбнулась. Рот ее был полон золотых зубов. — Моя сестра Шехла зовет вас.

— Для чего?

— Не хотите даже подойти к телефону?

— А что случилось?

— Может, лучше сказать, что вас здесь нет?

— Зачем же говорить неправду.

— Но если вы не хотите.

— Ладно…

Мехман подошел к телефону, взял трубку.

Тетя-секретарша бесцеремонно прислушивалась, стараясь уловить по его тону, как налаживается беседа. Но Мехман говорил очень сдержанно:

— Я слушаю… Да, здравствуйте, Зулейха. Большое спасибо. Хорошо… Очень занят… Нет, не могу обещать… Потому что очень важное дело. Нет. Если понадобится, я попрошу извинения у самого Физули. Ну надо же и нам оставить по себе хоть какую-либо память, хоть сотую долю той, что оставил великий поэт. Нет… Нет… Прошу извинить меня, Шехла-ханум…

Хотя к телефону Мехмана вызвала мать, но, по-видимому, она передала трубку дочери. Почувствовав в голосе Мехмана холодок, получив неопределенный ответ на свое приглашение прийти, девушка растерялась. Но мать пришла ей на помощь и взяла трубку сама.

— Говорит Шехла. В семь часов вечера я жду вас у себя. Все! — сказала она повелительно.

Мехман не успел даже ответить.

Окинув молодого человека лукавым взглядом, тетя-секретарша сказала:

— Ничего, люди крепнут в борьбе. Что случилось, Мехман?

— Ничего особенного.

Мехман вернулся в читальню.

Снова он перелистывал книги, брал в руку перо и клал обратно, но так ничего и не записал. Работа не спорилась. Сложив книги и конспекты, Мехман вышел из читального зала.

9

Звеня и грохоча, неслись по улицам яркокрасные вагоны трамвая. Бесконечные потоки людей в светлых летних нарядах шли к берегу Каспия. Обуреваемый смутными мыслями, Мехман тоже направился туда. На бульваре играл восточный оркестр. На пристани около разукрашенных моторных лодок толпилась молодежь.

Долго Мехман ходил по берегу, смотрел на море. Волна обгоняла волку, вода струилась и мерцала, с шумом ударялась о песок. Веселые, беззаботные пары обгоняли медленно бредущего Мехмана, пары попадались ему навстречу влюбленные юноши и девушки. Морская даль как будто манила их, как будто им недостаточно простора было на земле.

Легкие лодочки отчаливали от берега.

Наконец, Мехман и сам купил билет и сел в моторку. Однако морской ветер ничуть не освежил его. Он даже не почувствовал, как стремительно неслась лодка, рассекая пенистые волны. Он мучился, колебался: «Пойти мне или нет? Неудобно, некрасиво, надо пойти… Но я приду и твердо скажу: милые, дорогие, оставьте меня в покое. Я не тот, за кого вы меня принимаете». Сердце его сильно билось в груди, словно хотело вырваться на волю. Трудные минуты переживал он, решая, как лучше поступить. Мехман до сих пор ни слова не сказал матери о Зулейхе. Долгие годы он мечтал получить высшее образование, начать работать. Он хотел отплатить матери за все ее лишения, ласки и тревоги, дать возможность старухе отдохнуть, хорошо пожить. «Вот, мама, мамочка, это моя зарплата, а это пенсия, которую выдают за заслуги отца… Вот, смотри, разве этого мало? Теперь ты можешь отдохнуть. Мой долг ухаживать за тобой, предугадывать твои желания, ответить на твою заботу, хотя я знаю, что это будет лишь капля по сравнению с океаном…» А теперь?.. Какое же чувство теперь хочет осилить, подавить в нем это благородное стремление? Почему Мехман молчит, не раскрывает матери свою тайну? Какая сила хочет затемнить, затуманить разум Мехмана, покорить его? Ведь до последних месяцев Мехман всегда смотрел на девушку только как на товарища, никогда до сих пор он даже не думал о любви. Но странные разговоры с Зулейхой в тот лунный вечер, ночь, проведенная по настоянию Шехла-ханум у них дома, стихи Физули, страдания Зулейхи, которые казались такими неподдельно искренними… Как ни сопротивлялся Мехман, все это оставило след в его душе.

Чем больше размышлял он, тем больше волновался, ощущая, как невидимый огонь охватывает его, как какое-то непонятное чувство овладевает всем его существо!.. Мехман метался среди этих могучих волн чувства, неиссякаемая страсть молодости побеждала его рассудок…

Он вернулся на пристань и, не замечая дороги, ничего не слыша, кроме гула собственного сердца, пошел к дому Шехла-ханум.

Мехман долго еще ходил по переулкам, стараясь обуздать таинственную силу, что вела его сюда, но все же после колебаний и блужданий он очутился в увешанной коврами комнате Шехла-ханум. Хозяйка встретила его очень приветливо, взяла за руку и, показав на стенные часы, с лукавой улыбкой спросила:

— О чем они говорят?

— Вы меня извините, я…

— Нет, не извиняться нужно, а понести наказание.

Зулейха, нарядно одетая, в каком-то необычайно красивом воздушном пестром платье, стояла, отвернувшись от Мехмана, и глядела через окно на улицу. Всем своим видом она показывала, что давно уже стоит здесь, давно поджидает и опечалена, оскорблена его запозданием…

Проворная Шехла-ханум подала чай, расставила на столе вазы с вареньем. Мехман рассеянно поблагодарил, но ни к чему не притронулся. Он чувствовал себя виноватым перед Зулейхой. Лучше бы она рассердилась, отругала его, а она молчит…

Становилось темно.

На улице зажглись фонари, засветились многочисленные окна. Город засиял яркими огнями.

Шехла-ханум сказала:

— Вы думаете, у меня других забот нет, как примирять обиженных? Я перехожу к делу — сестра принесла нам два билета в парк. Я хотела сама идти с дочерью, но потом увидела, что не подхожу к этой барышне-аристократке. И решила, что лучше вам пойти с ней, Мехман. Зулейха очень обрадовалась, но ты, Мехман, пришел с таким опозданием…

— Я был занят, я не мог… — сказал Мехман, не зная, как загладить свою вину. В замешательстве водя носком ботинка по узору ковра, он смущенно объяснил: — Откровенно говоря, я пришел только потому, что вы меня позвали, Шехла-ханум… Я решил зайти… чтобы поговорить открыто… чтобы все стало ясно…

Но Шехла-ханум не дала ему договорить:

— Как вы можете говорить открыто и ясно, когда еще даже не помирились? — Она взяла за руку Зулейху и Мехмана, полушутя, полусерьезно подвела их к двери и вытолкала на лестничную площадку.

— Я не судья вам. Ступайте, сами решите…

Волей-неволей спустились они вниз, вышли на улицу и подошли к трамвайной остановке. Пропустив несколько трамваев, они сели в сравнительно свободный вагон. Мехман рад был, что можно молчать. Так же молча вышли возле парка. Зулейха предъявила билеты, они вошли в узорчатые ворота и пошли по аллее, не произнеся ни слова.

Парк был полон музыки, звонкого смеха, шума голосов. На площадке крутилась карусель, плавно взлетали качели. Под тенистыми деревьями за столиками сидели люди, ели мороженое, пили лимонад.

От музыки, смеха, всего этого круговорота Мехмаяу становилось еще грустнее.

Как обиделась на него Зулейха! Как печальна она, как молчалива! С каждой минутой Мехман сильнее жалел ее, хотел успокоить, утешить. Девушка нервно теребила кромку платочка. И у Мехмана в груди поднималось какое-то теплое чувство, радовавшее и пугавшее его одновременно.

Под тенистыми кустами можжевельника стояла деревянная скамья на гнутых железных ножках. Они сели.

Молчание становилось все более тяжелым, более мучительным.

Вдруг Зулейха глухо заплакала:

— Я не могу так больше жить… я ужасно устала… Лучше мне умереть…

Мехман прижал голову Зулейхи к своей груди. Его дрожащие губы коснулись надушенных, благоухающих волос девушки.

Блуждая губами в этих тонких, как паутина, шелковистых волосах, он прошептал строку из Физули:

— Сердцем ответить страдающему сердцу…

10

Отпуск, предоставленный выпускникам юридического факультета, окончился, и в назначенный день все они снова собрались вместе. Вчерашние студенты получали направления на работу в районные и республиканские учреждения. По одному входили они в кабинет, где заседала комиссия. И выходили оттуда взволнованные, кто со счастливым, кто с задумчивым, а кто и с недовольным выражением лица.

Дошла очередь и до Мехмана. Он вошел. Прокурор республики, председатель комиссии, попросил его сесть.

— Профессор Меликзаде много говорил о вас, — сказал он, просматривая список. — Комиссия не возражает против его предложения об оставлении вас при кафедре для научной и преподавательской работы.

Раздумье отразилось на лице Мехмана. Прокурор, заметив это, спросил испытующе:

— О чем вы задумались? Вас не устраивает это предложение? Но вас характеризуют как человека с большими способностями и склонностью к научной деятельности. А в нашей республике большая нужда в правоведах-теоретиках.

— Я не достоин столь высокой оценки, — сказал смущенный Мехман. — На нашем факультете имеются отличники получше меня… А я… Я чувствую себя должником перед Родиной. Я не погасил свой долг…

Зазвонил телефон. Мехман не договорил. Прокурор республики взял трубку.

— Да, — ответил он, — Да, Мехман здесь… Как раз мы об этом беседуем… — Прокурор усмехнулся. — Другие ищут разных знакомых, ходатайствуют, чтобы остаться в городе, здесь, в аппарате. А этот… Но не беспокойтесь, профессор, мы не оторвем вашего любимого студента от научной работы…

Прокурор положил трубку и, обращаясь к Мехману, сказал:

— Это Меликзаде. Беспокоится о вас. Он уже несколько дней назад звонил мне. Мы разыскивали вас, но не нашли. Пока не догадались, наконец, что молодой человек после трудных лет учебы имеет право подышать немного морским воздухом, отдохнуть. — Прокурор засмеялся и переглянулся с членами комиссии — А что, на самом деле? Можно и отдохнуть! Молодость — весна жизни, чудесное время, Ведь это полный расцвет сил, — надо трудиться, творить, надо красиво и честно жить… Я желаю вам успеха — Не сомневаюсь, что, если мы из каждого выпуска будем оставлять на кафедре для научно-теоретической работы по нескольку человек, это будет очень полезно, очень полезно. И, думаете, только для теории, для студентов? Нет, для нас — практиков. Ведь наука, как светоч, озаряет практику. Итак, — обратился он к членам комиссии, оставляем его при институте? Возражений не будет?

— Но я хотел иначе построить свою жизнь, — возразил Мехман.

— Как же это иначе? — спросил прокурор. — Вас не устраивает наше решение?

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — горячо сказал Мехман. — Я считаю, что нельзя, чтобы человек всю жизнь проводил в четырех стенах. Я хочу выйти на простор, поработать среди масс, простых людей. Хочу испытать на собственном опыте, что такое применение юридической науки на практике. А через несколько лет, если вы разрешите, я вернусь сюда, в Баку. В район я возьму с собой литературу и буду продолжать работу над ней. Поверьте, я долго думал, прежде чем решиться на это.

— Значит, вы своею собственной рукою закрываете двери, которые наука, так сказать, гостеприимно распахнула перед вами?

— Я хочу испытать себя, проверить силы, товарищ прокурор республики.

— Через сколько лет вы думаете вернуться? — спросил прокурор и в задумчивости потрогал свои короткие усики. — Не пропадет ли потом охота к научной работе, не будет ли поздно?

— Я бы хотел вернуться через два-три года.

— Это не малый срок. Но профессор Меликзаде очень настаивает на вашей кандидатуре. Он очень уважает вас…

— Я постараюсь оправдать это уважение. Я буду работать так, чтобы не стыдно было ни перед вами, ни перед ним.

— Да, это очень важно, это первое условие — безупречно жить и работать, — сказал прокурор, оглядывая Мехмана. — Особенно в нашей работе. — Разговаривая, прокурор республики пробегал глазами длинный список свободных должностей в судебных учреждениях республики.

— Может, все-таки подумаете, молодой человек?

— Я уже подумал, мое слово твердо.

— Тогда, молодой человек, я направляю вас в хороший близкий район. Не стоит очень удалять вас от Баку, от профессора, чтобы вы не теряли интереса к научной работе.

— Мне безразлично — далеко ли я буду от Баку или близко, — ответил Мехман. — Но я хотел бы поехать в район, где обнаружены нарушения законности…

— Вот как?

Прокурор республики позвонил профессору. Они долго разговаривали. Мехман расслышал гневный выкрик профессора: «Ну, пусть поступает, как хочет!»

Прокурор снова просмотрел список районов.

— Раз уж вы упорствуете, я советую вам ехать вот сюда. — Он поставил карандашом на списке районов жирную точку. — Скажу вам откровенно, мы измучились с этим районом. Там без конца пачкают наши кадры…

Услышав эти слова, Мехман на мгновенье задумался. Хоть прокурор говорил намеками, но слово «пачкать» произнес с такой выразительной интонацией, как будто хотел предупредить Мехмана об ожидающих его трудностях. И перед глазами Мехмана снова встал образ старенькой учительницы Мелике-ханум.

— О чем вы задумались?

— Простите…

— Вы очень молоды, и поэтому я вынужден предупредить вас о сложности обстановки в этом районе.

— Ничего, я хочу поехать именно туда. Испытать себя, свои знания…

11

Мать Мехмана, раскрасневшаяся, озабоченная, собирала вещи сына, а молодая невестка причесывалась перед зеркалом, стоящим в углу. И вдруг она сказала:

— Я тоже поеду с ним…

— Куда, деточка? Пусть Мехман поедет один, устроится, найдет квартиру, а потом напишет, стоит нам ехать или нет.

В это время вошел Мехман, лицо которого выражало одновременно утомление и радость человека, добившегося своей цели.

— Ну, со всеми делами покончил, — сказал он, ликуя. — Завтра я выезжаю.

Он помог матери закрыть чемодан, поправил чехол.

— Мехман, я тоже поеду.

— Куда, Зулейха?

— С тобой.

— Пока не надо, Зулейха. Не стоит…

— Это будет своего рода свадебное путешествие. Если нам не понравится, мы вернемся.

— Это несерьезно…

— Я обязательно поеду, Мехман.

Мехмана трогало и радовало, что Зулейха не хочет с ним разлучаться. Но он беспокоился, что на первых порах может возникнуть на новом месте много неудобств, и поэтому решил сначала выехать один.

— А может быть, там условия совсем для тебя не подходящие? — продолжал он уговаривать Зулейху.

— Как бы там ни было, я поеду!..

Хатун поняла, что беспокоит ее сына, и вмешалась в разговор:

— Я не могу отпустить вас одних. Тогда и я поеду.

— Нет, мама, вы пека оставайтесь, — настаивала Зулейха. — Если там все будет в порядке, то я приеду и заберу вас.

— Нет, нет, дочурка. Раз дело обстоит так, тогда и я поеду. Нельзя вас оставлять одних…

Когда Зулейха ушла к матери, Хатун взяла сына за руку.

— Я не могу, понимаешь, оставить вас одних, — сказала она. — Вы оба еще плохо знаете жизнь. Молоды. И потом, дай бог, чтобы все было хорошо. Не знаю, почему ты так поторопился, сынок, со свадьбой? Я ничего не говорю, Зулейха неплохая девушка, только вот мать ее Шехла-ханум… Слишком уж она гордая…

Мехман пропустил это мимо ушей и только попросил мать не беспокоиться. Хатун настойчиво говорила: «Не могу я оставить вас одних. Ни за что…»

Старуха храбрилась, уверяя, что поездка ее нисколько не страшит — к завтрашнему дню все будет у нее готово.

Время шло незаметно. Зулейха бегала по магазинам, делала последние покупки. Мехман запаковывал нужные книги.

Пришел час отъезда. Билеты уже были приготовлены, чемоданы уложены. Они вынесли вещи на улицу, заперли дверь. Хатун еще раз проверила замки, попрощалась с соседями. Поручая свой дом дворнику Нуру, она дрожащим от волнения голосом сказала:

— Нуру-кардаш, ради аллаха, берегите наш дом, чтобы нечестная рука ни до чего не дотронулась…

— Будьте спокойны, Хатун-баджи, — затараторила Нурие, жена дворника, опередив своего медлительного мужа… — Пусть там будет полно золота, все равно никто не дотронется.

— Какое там золото, Нурие-баджи? Золота у нас нет. Но не хочется, чтобы грязными руками шарили по вещам, нажитым честным трудом.

— Будем следить, как за своим собственным домом, — пообещала Нурие, обняв Хатун. — Счастливого пути.

И обе женщины заплакали. Дворник тоже утер глаза. Хатун сказала:

— Мне кажется, я прощаюсь с вами навеки.

— Нам тоже трудно расстаться с вами, — ответил Нуру, покашливая от волнения. — Но, как говорится, надо…

— И, как назло, Наримана нашего нет дома, — с досадой проговорила Нурие. — Хоть помог бы вам донести вещи до вокзала.

Нуру сам взялся за чемоданы.

— А я что — не мужчина, что ли? Я сам провожу нашу сестру и дорогого мальчика…

Когда они пришли на вокзал, там уже поджидали их Шехла-ханум и тетя-секретарша с большим букетом цветов.

Подали состав. Шумно запыхтел паровоз. Мать Мехмана впервые выезжала из города. Шум и сутолока на вокзале пугали ее. Она побледнела и старалась стоять ближе к сыну. Но Шехла-ханум и тетя-секретарша оттеснили ее, всецело завладев Мехманом.

— Мехман, дорогой, не забудь, что Зулейха немного избалована. Я ничего для нее не жалела. Смотри, чтобы она не заболела.

А тетя-секретарша прерывала сестру и, то трогая пуговицы на белом пиджаке Мехмана, то дергая его за рукав, говорила:

— Я попрошу разрешения у профессора — он мне не откажет — и в августе приеду к вам погостить на недельку. Хочется полюбоваться на ваше счастье, на ваши поцелуи. Но если что-нибудь случится, дай мне знать, я прилечу, как птица Зумруд. И потом, не унывай, Мехман, если по работе у тебя будут неприятности. Вы с Зулейхой мне самые родные. Если даже у вас будет ко мне просьба, большая, как гора, я все равно ее выполню. Слава аллаху, я имею влияние в аппарате. Вы ведь знаете, Мехман, дорогой мой, что заместитель Абдулкадыр наш человек, он зять моей двоюродной сестры.

Зулейха чуть насмешливо улыбнулась и сказала тетке:

— Большое спасибо. Но я надеюсь, нам не придется беспокоить вас. Мы ведь не маленькие. И потом, наша мать с нами.

Шехла-ханум посмотрела на Хатун, стоящую с растерянным видом около вещей. Громкий голос возвестил по радио, что посадка начинается. Бедная Хатун вздрогнула. Люди двинулись к вагонам. Шехла-ханум поцеловала сперва Зулейху, потом Мехмана, наконец, повернулась к Хатун:

— Послушай, бабушка, раз уж ты вздумала ехать, то хотя бы береги детей, следи за ними как следует… Я потому так говорю, что ты немного рассеянна…

Хатун повернулась, сурово посмотрела на разнаряженную Шехла-ханум и, видимо, хотела ей резко ответить, но сдержалась.

— Я говорю, береги детей, ты слышишь?

Хатун опять промолчала.

— Мама! — умоляюще произнесла Зулейха, заметив, как насупился Мехман.

Но Шехла-ханум не смутилась. Приняв надменную позу, она повторила:

— Зулейха совсем дитя, а Мехман будет много работать. Кто-то должен следить за его отдыхом. Вот о чем я говорю, бабушка.

Вошли в вагон. Тетя-секретарша бросилась целовать Зулейху в Мехмана, Зулейха сердито отстранила ее:

— Ну что вы, тетя. Не в Москву же мы едем, в конце концов…

12

В районе никто не ждал приезда Мехмана.

Председатель райисполкома Кямилов не раз советовал следователю Муртузову переселиться в квартиру бывшего прокурора. Но осторожный Муртузов оставался в своей старой квартире на окраине села.

— Послушай, Муртуз Муртузов, уйдешь ли ты, наконец, из своей развалины в благоустроенный дом? — удивлялся Кямилов.

— Благодарю вас, товарищ исполком, но я переселюсь только после того, как пришлют мое утверждение… Оставлю я старое гнездо, перееду, а тут вдруг пришлют нового прокурора, и он попросит меня назад. — И Муртузов уныло спросил: — Что тогда?

— Такие вопросы решаются на местах, — горделиво ответил Кямилов. Послушай, Муртузов, в конце концов, мы не маленькие люди, кое-что весим, а вот говорим тебе, уже не первый раз объясняем, можно сказать, весь коран тебе прочитали, а ты только глазами моргаешь… Да разве так можно, Муртузов? Разве можно быть таким скептиком, таким мнительным?.. Такое дело решается здесь, в местных организациях. Как могут кого-нибудь прислать оттуда, из центра, если мы местная власть — решили по-другому? Ведь недаром говорят: «Власть на местах!» Да я сам, когда еду в какое-нибудь село, прежде всего заглядываю к председателю сельсовета. Почему, спрашивается? Потому, что он — основа основ, он — фундамент. Сколько лет уже ты работаешь следователем, а все топчешься на одном месте. Должен ты когда-нибудь пойти вперед или не должен?

— Я очень признателен, клянусь вам. Я сегодня товарищу райкому уже говорил, как я благодарен вам, прямо готов поклониться от неба и до земли, так благодарен, — пролепетал Муртузов.

— Ты благодарил в райкоме? — возмутился Кямилов. — Послушай, будь, наконец, человеком, имей совесть! Ведь это я лично выдвинул твою кандидатуру. Ну да, поднял этот вопрос на бюро, сказал о тебе секретарю Вахидову. Да, да, я ему так и сказал: этот Муртузов кристально чистый, он работает честно, на совесть, должен он идти вперед или должен повернуть вспять? Только после того, как я этот вопрос поставил и ответил кое-кому на кое-какие возражения, мне удалось доказать, что этот человек должен пойти вперед. Конечно, ты должен двинуться вперед.

— Вы знаете, товарищ Кямилов, ваши слова для меня выше вот этих снежных гор, что видны из окна. Так я их ценю. Кто-кто, а вы-то знаете, что вся работа прокуратуры целиком зависит от следователя… Я заверяю вас, что до последней капли крови буду бороться со всякими негодяями, со всяким охвостьем. Я уничтожу все остатки кулаков — мулаков!

— Вот это верно! Надо раз навсегда покончить с ними, вырвать их с корнем, сложить костер и сжечь, чтобы больше никогда не росли.

— Честное слово, товарищ Кямилов, с тех пор как я стал советоваться с вами, я правильно веду дела. Ни разу не было, чтоб наверху, в Верховном Суде, отменяли наши решения и придирались хоть к чему-нибудь.

— Недаром говорят: чем больше советуешься, когда шьешь платье, тем просторнее оно сшито и лучше сидит, — сказал Кямилов и важно прошелся по комнате. — Хотя я не юрист, но посоветовать всегда могу. Кое-что и мы понимаем. Правда, я не учился в специальной школе, но практика наша могучая вещь, книги — ничто по сравнению с практикой.

— Это бесспорно, это несомненно, товарищ председатель, — Муртузов прямо-таки из кожи вон лез, стараясь выслужиться перед Кямиловым.

— Практика — это все! Но нужно откровенно сказать, что, кроме практики, нужна еще ваша светлая голова. Десять лет молодые учатся в школе, зубрят учебники, кончают разные курсы и техникумы, возвращаются, а смотришь — не могут даже найти вора, укравшего курицу.

Кямилов снисходительно подтвердил:

— Да, насчет головы ты прав. Без головы не то что курицу, но и петуха не найдешь, друг мой… Конечно, юрист должен разбираться и в яйцах. А то подумай: откуда вылезет курица, если не будет яйца? Юрист должен знать, что раньше появилось на свете: курица или яйцо?

Муртузов даже рот разинул от удивления. С большим интересом он спросил:

— Товарищ председатель, вы, наверное, знаете: что было раньше — курица или яйцо? На днях в столовой поднялся из-заэтого спор. Но никто не мог конкретно и ясно ответить на этот вопрос.

— Курица вышла из яйца, яйцо вышло из курицы. Что же тут непонятного? спокойно и уверенно ответил Кямилов.

— Все-таки, что раньше, что позже? Как тут разобраться, уж вы-то, конечно, знаете, товарищ Кямилов.

— Одновременно! Оба раньше и оба позже. Понятно или нет? Тут диалектика! Дошло это до тебя?.. И что ты ко мне пристал с этой курицей и с яйцом? Мы говорим о юристах, а ты, невежда, сын невежды, вдруг завел спор. Даже такой пустяк тебе непонятен…

— Понятен, клянусь!.. Теперь мне все совершенно ясно.

— Еще бы, тупая черепаха, и та знает, что такое курица и что такое яйцо. Кому нужна пустая, бессмысленная болтовня?

— Верно, верно. Вы целиком и полностью правы, товарищ Кямилов.

— Чем спорить попусту со мной, учи теперь других, объясни им, внушай, пусть и они растут… Пусть становятся культурнее…

— Э, по совести говоря…

— Ну? Что по совести говоря?

— По совести говоря, я никогда не прячу свои знания от других. Но люди такие неблагодарные…

— Причем тут благодарность? Ты дай людям знания, пусть кто может усвоит. Мудрому достаточно намека, а дурака хоть дубиной бей — не втолкнешь. Что ж, пусть обижаются тогда сами на себя.

— Но не у всех же такая мудрая голова, как у вас, товарищ Кямилов. Как будто вы сами, собственной рукой, сотворили этот мир — все знаете, клянусь!

— Ладно уж, ладно, не слишком раздувай мои заслуги…

Председатель райисполкома лениво возразил Муртузову, но вид у него был при этом такой, словно он проглотил кусочек сливочного масла. Даже глаза заблестели.

— Так я тебе советую, — сказал Кямилов на прощание, — переезжай в квартиру прокурора. Не будь трусом…

Все же Муртузов колебался.

— Квартира не уйдет от меня, — думал он. — Все равно она будет моей. Не к чему торопиться.

Хотя Муртузов и скрывал своя мысли, не говорил об этом открыто, но он был совершенно уверен в том, что получит назначение на должность районного прокурора. Эта мечта преследовала его день и ночь. Он даже расписался для пробы несколько раз на листе чистой бумага: «Районный прокурор Муртузов», но все же, полюбовавшись на свои закорючки, бумагу сжег.

И вдруг приехал новый прокурор и сразу же приступил в работе. Приезд Мехмана подействовал на Муртузова, как выстрел в спину. «Эх, если не везет человеку — так не везет! — с горечью думал Муртузов, — Но ведь Абдулкадыр мне обещал… Впрочем, что может сделать Абдулкадыр, если он только заместитель прокурора республики, а прокурор его не любит? Ну и время настало! Он должен, бедняга, отчитываться в каждом своем шаге…» У Муртузова душа болела не столько за Абдулкадыра, сколько за себя. «Что он, бедный, может сделать? Важно не то, сколько раз ты кидаешь сеть — в море, важно — попадается ли рыба… Кямилов здесь, Абдулкадыр там — оба старались, а сеть все пуста! Другим попадаются золотые лососи, а в мою сеть даже серые миноги не идут. Нету мне счастья, не попадается такой улов, чтобы я посмотрел и вздрогнул от удивления… Нет, я как огромный камень — всегда на одном месте. Недаром люди говорят: „Стоит упасть камню, как он всей тяжестью прирастает к месту“. Но на сколько лет, на сколько зим? Ведь у камня нет души, нет желаний, а я живой человек… Значит, нужно убрать с моего пути этого приезжего кудрявого парня. Но как? Надо затаиться, подобно змее, обвить его и ужалить… Завоевать его уважение, заручиться его доверием и тайком, исподтишка ввести в его тело смертельный яд так, чтобы поразить в самое сердце. Не могу же я все время — от Адама и до крушения мира смиренно ждать! Я тоже хочу жить…»

Но Мехман, разумеется, и не догадывался, о чем думал следователь, встретивший его столь угодливо и радостно:

— После бывшего прокурора Залова квартира стояла все время запертой. Видите, даже обои отсырели, висят кусками… Да и что это за квартира для бакинца… Одна комната и кухня.

— У меня семья маленькая, нам хватит, — беспечно ответил Мехман. — К роскоши я не привык.

— Ну да, ну да, — задумчиво произнес Муртузов, наблюдая, как Зулейха тщетно старается хоть как-нибудь украсить свое неприглядное жилье.

Он позвал курьера прокуратуры, странного человека в калошах, и сказал неопределенно:

— Слушай, Калош. Надо помочь. Люди на новом месте, никого и ничего не знают… Понял?

Калош был достаточно хитер, чтобы надуть самого Муртузова, не то что такого птенца, как новый прокурор. Он и без намека все хорошо понял.

— Если старой хозяйке или молодой что-нибудь понадобится, пусть только крикнут: «Калош», я всегда здесь, во дворе, — сказал он. И подмигнул Муртузову, давая понять, что следователю не о чем беспокоиться. Калош скоро разберется, что это за люди приехали и с чем их едят…

13

Хоть Мехман и устал с дороги, но встал рано. Он выглянул в окно. Человек в калошах подметал двор прокуратуры, собирал бумажные клочки, папиросные окурки.

Он всячески старался втереться в доверие приезжих, показать себя душевным другом семьи.

— Дочь моя, ты не смущайся, — просил он Зулейху, — все, что нужно тебе, хоть птичье молоко, скажи мне, я достану!

— Спасибо, дядька, — отвечала Зулейха, едва сдерживая себя, чтобы не смеяться. — Мы всем довольны.

Не жалея сил, человек в калошах помогал им вчера устраиваться на новом месте, приводил в порядок квартиру, носил воду, вколачивал гвозди.

И сегодня добрая Хатун сказала:

— Смотрите, этот человек, наверное, не ложился. Уже принес нам воду из родника и разжег уголь, чтобы вскипятить чай, а теперь метет двор…

— Надо поблагодарить его, — сказал Мехман. — Накорми его, мама, получше, пусть останется довольным. Он беспомощный какой-то, оборванный, очевидно, родных у него нет…

Зулейха тоже взглянула в окно. Она не могла удержаться от смеха при виде этого человека в старых калошах, привязанных к ногам веревкой, в узких брюках галифе с заплатками на коленях, в старой, поблекшей на солнце и такой же помятой, как его морщинистое лицо, кепке.

— Ой, Мехман, этот курьер не сможет даже поднять твои своды законов, кокетливо говорила она, заливаясь смехом. — Какой-то весь пестрый, разноцветный.

— Нельзя смеяться над стариком, — серьезно сказал Мехман.

— Правда, очень странный старик, ну что-то вроде орангутанга…

— Нехорошо, Зулейха.

— Я ведь шучу, Мехман.

— Можно шутить, не оскорбляя достоинства человека.

— Ой, ты даже дома не забываешь, что ты прокурор…

Мехман улыбнулся Зулейхе и с шутливой беспомощностью развел руками: «Ничего, мол, не поделаешь».

Зулейхе хотелось поболтать немного с мужем. Но Мехман торопился. Он наспех выпил стакан чаю и пошел в прокуратуру. Человек в калошах прервал свою работу, вытер пот со лба и сказал:

— Добро пожаловать, сынок, все тут твое и контора, и земля эта, и двор — все для тебя.

Мехман поблагодарил старика за доброе пожелание.

— Жизни не пожалею за тебя, — бросил ему вслед человек в калошах: Ты — сын моей сестры.

В прокуратуре Мехмана уже поджидал почтительный Муртузов.

— Пожалуйста, товарищ прокурор, пожалуйста, — провожая Мехмана в кабинет, приговаривал он. — Сколько месяцев уже я вас жду. Несколько раз мне предлагали переселиться в вашу комнату, то есть туда, где вы сейчас живете. Я категорически отказывался, говорил, может быть, новый прокурор завтра-послезавтра приедет, где же он тогда поместится? Между нами, товарищ прокурор, скоро вы сами убедитесь, здесь для юристов не создано никаких условий.

Мехман уселся за свой стол.

— Юристы должны сами создавать себе условия.

Муртузов прищурился:

— Легко сказать, а если не помогают? — он пожал плечами. — Я, например, считаюсь плохим человеком в этом районе только потому, что слежу за законностью. Вы, товарищ молодой прокурор, скоро сами увидите, как здесь все самоуправничают. Телефонистки, и те выдумывают свои правила…

— Ну, этому мы положим конец. Извращать закон не позволим, — сказал Мехман с юношеской запальчивостью и деловитым тоном попросил: «Дайте мне, пожалуйста, дела…»

Несколько озадаченный тем, что новый прокурор не расспрашивает о районном начальстве, а сразу приступает к работе, Муртузов открыл шкаф и начал доставать оттуда груды папок.

— Все эти дела возбуждены местными организациями.

— В первую очередь дайте те, где мерой пресечения избрана изоляция…

Мехман начал читать. Зазвонил телефон. Мехман взял трубку.

— Да, я — районный прокурор.

— Говорят с почты. Это монтер, — раздался голос в трубке. — Начальник поручил мне особо проверить ваш телефон. Хорошо ли он работает? Мы как раз получили новые трубки. Какие трубки? Телефонные. Сейчас приду, заменю…

— Благодарю вас…

Муртузов с усмешкой заметил:

— Начальник почты проявляет усердие: как только придет новый ответственный работник, сейчас же меняет телефонную трубку.

Мехман не ответил. Он снова принялся читать дела, испещряя поля своими замечаниями и пометками.

— В ближайшие дни эти дела должны быть тщательно проверены, — вдруг резко сказал он. — Мне кое-что не нравится… Ни в коем случае нельзя допускать какого-либо произвола по отношению к советским гражданам — Мы поставлены сюда для того, чтобы прежде всего следить за правильным осуществлением закона.

Следователь Муртузов глубоко вздохнул:

— Эх, поработаете, сами увидите… Убедитесь… Хорошо, что вы приехали… Все увидите, все… Не раз я говорил бывшему прокурору Залову, что нельзя подчинять закон воле разных лиц. Не послушался он меня, и что получилось? Дела запутал и сам запутался.

Мехман исподлобья посмотрел на следователя.

— Вы, по-моему, были его заместителем? — спросил он.

— Да, конечно, был заместителем. И сейчас я заместитель. Но не все считаются с моим мнением… — Съежившись под испытующим взглядом Мехмана, он льстиво сказал: — Честное слово, с первой минуты, как вы появились здесь, я почувствовал к вам симпатию… Даже ночью мне снились, ей-богу… Извините, утром жене Явер рассказывал, что моим начальником будет очень способный молодой человек… И вот сейчас я смотрю, вы на самом деле хотите работать самостоятельно, ни с кем не считаясь…

Мехман все еще перелистывал дела.

— Ведь вы сами ведете следствие? А почему неясно зафиксировано? Не все можно понять…

— А разве дают зафиксировать все ясно?

— Надо писать возможно понятнее. Ведь это не просто листы бумаги. Мехман похлопал рукой по делам. — Каждая строчка этих протоколов — судьба человека, а может быть, — и целой семьи! Следователь не может обвинять голословно. Надо добиться признания вины, глубоко мотивировать, а потом уже наказывать. Снимать с работы невиновного человека, изолировать его — кому это нужно? — Мехман поднял голову и посмотрел следователю прямо в лицо. Нельзя играть шутки с невинным человеком, никак нельзя, товарищ следователь.

Муртузов вздрогнул, как будто по комнате пронесся холодный ветер.

— Как можно? Еще бы!

— Да кто же поверит в правосудие, если виновный будет ходить на свободе, а невинный сядет в тюрьму, — продолжал сурово Мехман.

— Я только прошу вас, товарищ прокурор, поставить с самого начала в известность исполком о ваших планах. Не подумайте, что я хочу свалить всю вину за беспорядки в прокуратуре на других, посеять раздор между вами и районными организациями. Упаси бог… Я был здесь одинок, беспомощен, на меня оказывали большое давление… может быть, я тоже кое в чем повинен… Голос у Муртузова задрожал: — Может быть, и я предстану перед вами как обвиняемый за злоупотребление своей властью, своим служебным положением.

Мехман молча продолжал заниматься своей работой. Муртузов постоял немного молча и вышел. Спустя некоторое время снова зазвонил телефон. Мехман услышал утомленный, хриплый голос:

— Это ты, Муртузов?

— Нет, говорит районный прокурор.

— Слушай, дорогой, передай, пожалуйста, трубку Муртузову.

— Он у себя в кабинете. Позвоните к нему.

— Слушай, дорогой. Это из райисполкома говорят. Неужели ты не можешь встать и позвать его?

— Позвоните к нему в кабинет. Он там.

Тот же голос сердито сказал:

— Скажи ему, чтобы позвонил лучше ко мне, в кабинет Кямилову.

— Товарищ Кямилов. Я собираюсь сегодня зайти к вам, — начал было Мехман, но ответа не последовало.

На другом конце провода положили трубку.

Мехман не придал этому значения и в конце дня пошел в райисполком. Он хотел уже войти в дверь кабинета председателя, как ему преградил путь Саррафзаде — секретарь.

Прекрасно зная нового прокурора в лицо — райцентр был не настолько велик, чтобы можно было не заметить нового человека, — он все же спросил:

— Вы кто будете?

— Я новый прокурор. Хочу видеть председателя. Я немного ознакомился с делами, и теперь…

— Товарищ председатель очень занят, — сказал Саррафзаде, сморщив женоподобное лицо с дряблыми щеками. — Будьте добры, присядьте. — Он показал Мехману на стул с перекошенными ножками, стоявший у окна.

Мехман сел, стул зашатался под ним. Он встал и начал прохаживаться по приемной. Из кабинета слышались шум и крики. Мехмая узнал хриплый сердитый голос Кямилова. Саррафзаде вошел в кабинет и тотчас же вернулся.

— Товарищ Кямилов велел сказать, что он вас сам вызовет, когда надо будет…

Мехман, ни слова не говоря, ушел. Дома он старался скрыть плохое настроение от матери и жены. Но чуткая Хатун сразу заметила, что сын не в духе.

— Что случилось, сыночек?

— Ничего, мама. Просто устал… Дайте что-нибудь покушать.

— А что она тебе подаст? — начала недовольно Зуяейха. — Ничего в этом проклятом месте не найдешь. Бедная мама ходила-ходила по базару и вернулась с пустыми руками. Хорошо, что этот твой курьер в калошах достал немного кислого молока.

— Ну и что же, что может быть полезнее мацони?

— Мацони и хлеб! Прекрасный обед для прокурора. Остается поздравить тебя с твоим назначением, Мехман! — Зулейха покачала головой. — Я напишу маме, что мы тут нуждаемся, пусть она пошлет нам из города продукты.

— Ничего с нами не случится, если немножко меньше поедим, — начала успокаивать ее Хатун. — Это тоже благодать, то, что мы имеем, дочь моя, надо ценить все. Мы здесь еще новые люди и с базаром еще не знакомы, к здешним порядкам не привыкли. Придет время, все уладится, все будет хорошо. Зато вся семья вместе…

— А как будем жить? Чем питаться? Пускай таким добром, как мацони с хлебом на обед, аллах наградит моих врагов. Подумаешь, благо! — Зулейха бросилась на кровать. Взвизгнули пружины матраца. — И это называется прокурор!

Ни Мехман, ни мать ей не ответили.

14

Муртузов проявил большое усердие и даже, кажется, волновался. Дожидаясь прихода прокурора, он просматривал и приводил в порядок дела. Солнечный свет освещал его желтую лысую голову, склоненную над бумагами.

— Сейчас прокурор явится, придется давать объяснения. Нет, надо его отвлечь… — бормотал он, подыскивая для разговора тему поинтереснее. — Надо завоевать доверие! Иначе можно здорово проиграть…

При виде Мехмана, появившегося в дверях, он проворно вскочил с места и приветствовал его, шумно изъявляя свою радость. Они стали вместе просматривать папки. Найдя удобный момент, Муртузов сказал, слегка вздохнув:

— Э, что и говорить. Случается, товарищ прокурор, что мы подчиняем закон кампаниям…

— Например?

— Например? Допустим, срывается план весеннего сева. Исполком выносит решение: прокурору привлечь к ответственности за халатность несколько человек и обеспечить тем самым успешное проведение весеннего сева!

Мехман не понял:

— А как же? Вполне правильно. Людей, халатно относящихся к такой важной кампании, как сев, надо привлекать к ответственности.

— Я сам тоже так думаю и хорошо понимаю все это. Но не на каждого виновного удается оформить дело. А тем более не всегда можно виновного обнаружить. Но хочешь не хочешь, ты должен найти одного-двух халатных работников, иначе окажешься сам виновным. Вот мало-помалу и начинается ужасная путаница в делах, все подгоняешь к кампании…

— Но это же грубое искажение закона! Это нельзя делать, — возмутился Мехман. — Так нарушаются права честных граждан.

Муртузов вытащил из кипы тоненькую папку.

— Вот как раз такое «кампанейское» дело, — разъяснил он. Видите, оно возбуждено на основании резолюции Кямилова.

— Как же может прокуратура возбуждать дела, если нет состава преступления? Да пусть райисполком хоть три решения вынесет, я не подчинился бы…

— Верно, — стал громко восхищаться Муртузов. — С первых же секунд встречи с вами я понял, что вы за человек. Ей-богу, немного неудобно говорить вам в глаза, но все это я увидел тогда же во сне, все, как на ладони. Я, знаете, не подхалим, не люблю льстить. Очень не люблю. Но я вам скажу, весь район уже понимает, все уже знают, что приехал настоящий блюститель закона, хозяин, высший надзор над всеми.

— Ладно, — прервал Мехман излияния Муртузова и показал ему какой-то лист дела. — Что это за свидетель? Откуда он взялся?

Муртузов вытянул шею и внимательно, скосив глаз, посмотрел:

— Скажу вам правду, ей-богу, мы это просто организовали. — Он глухо засмеялся, жилы на его сверкающей лысине зарделись и вздулись.

— Как то есть «организовали»? Как это понять, товарищ следователь?

Муртузов нагнулся над столом и так и застыл с поникшей головой.

— Надо ж было выполнить решение исполкома. Но вы не беспокойтесь, все это чисто сделано, все в рамках закона.

— Все равно решение-то ведь неправильное? Как же мы можем трепать нервы честным людям на основе вот таких поддельных документов!

— Но это же в интересах дела.

Прокурор внимательно прочел показания свидетелей — и вдруг его охватил гнев:

— Надо же понимать, Муртузов, что социалистическая революция совершена ради великих прав трудящихся людей. И лишить граждан этих прав при помощи таких подделок — это значит втаптывать в грязь блага, данные народу революцией.

Муртузов тут же достал записную книжку и стал записывать:

— Как вы сказали: «Социалистическая революция совершена ради великих прав трудящихся людей». — Он шумно вздохнул. — Хорошо сказано, очень хорошо. Но попробуйте-ка объяснить все это нашему Кямилову. Чуть что, он начинает кричать, так стучит по столу кулаком, что стекла трескаются. «Я тут власть или ты? Где, по-твоему, власть — на местах или на небе?» Не отстанет, пока не согласишься с ним, что простокваша не белая, а черная. Прямо в безвыходное положение ставит. Волей-неволей соглашаешься: да, так, точно так. Попробуй ему только противоречить…

— А почему нельзя? Что это за самодурство?

Муртузов не ответил на вопрос, снова взялся за карандаш.

— Как это вы сказали про закон?

— Я говорю, что закон надо крепко соблюдать.

— «Крепко соблюдай закон»! — Следователь торопливо записал и закрыл книжку. — Если бы кто-нибудь вдолбил все это Кямилову! Эх, жаль, товарищ прокурор, жаль, ей-богу, жаль, что некому на этом свете проучить его… Я во всех кружках самый активный член, нигде не отстаю. Не пропускаю мимо ушей ни одного указания, записываю каждое мудрое изречение… На занятия кружка прихожу раньше всех, ухожу позже всех, и потому все знают, что настоящий актив — это я. А между прочим, этого Кямилова я ни разу не встретил на занятиях. Не будем уж говорить о кружке, даже книгу этот человек не раскроет, не прочтет подряд и пяти строк… Мир не видел такого болтуна, товарищ прокурор. Сам я, ей-богу, не люблю болтовни. Всего пару слов я только и признаю: «да» или «нет». Говорю конкретно. К чему эти долгие разговоры, лишние слова? А Кямилов вызывает, к примеру, и заводит, говорит, говорит, тянет… Ему кажется, что из его рта сыплются драгоценные камни, а мы, простые смертные, этого не понимаем и не подбираем с земли высокие дары его речи, его премудрости… потому он повторяет и повторяет…

Мехману начинало казаться, что в комнату влетел овод и жужжит и жужжит без конца. Болтовня Муртузова начинала ему надоедать. Он раздраженно махнул рукой:

— А зачем вы слушаете пустые разговоры, товарищ Муртузов?

— Попробуй не выслушать хоть одно слово из длинной речи Кямилова. Он сразу объявит тебя кровным врагом. Это Кямилов думает, что весь мир создан его руками. Как поется: «Халиф я — владыка этих мест, и лишь в Багдаде такой еще есть». Он думает, без него само солнце погаснет, мир погрузится во мрак…

Мехман засмеялся:

— Повидимому, этот Кямилов очень оригинальный, забавный тип.

Муртузов даже растерялся. На лице его изобразилось недоумение. Назвать Кямилова «забавным типом»! «Ну, не очень-то тебе будет весело, душа моя, когда будешь уезжать опозоренный из нашего района, — подумал он. — Кямилов, как пить дать, тебя проглотит…»

— Да, он очень странный, Кямилов, — все же подхватил Муртузов. — Он ничуть не отстает от этих «взбесившихся вельмож», которых показывают на нашей клубной сцене, — тип вельможи с пеной у рта!

Мехман улыбнулся, перелистывая страницы дела, и что-то отметил карандашом. Муртузов громко захохотал и хлопнул себя по бокам. Улыбка Мехмана как бы ободрила его, и он с еще большей энергией стал обливать грязью своего «покровителя».

— Таков наш Кямилов. В один прекрасный день сам Кямилов сядет в зрительном зале клуба, его образ будет двигаться по сцене, и он сам, вы представляете, он сам будет рукоплескать себе, не подозревая об этом, и хохотать. Да, товарищ прокурор, наш Кямилов такой человек, такой тип. Самодурству его нет границ. Законно-беззаконно, ему все равно — выполняй. Невозможно, товарищ прокурор, больше терпеть эти выходки, совесть мучает. Так и хочется встать, крикнуть: «Кямилов, послушай, ведь твои грубые выходки никак не соответствуют закону!..» Но невозможно, никак невозможно это сказать… Разве он признает самокритику? Он готов разрушить весь мир, он будет кричать: «Какой закон? Какое имеет отношение закон ко мне? Что, я не знаю закона?»

— Значит. Муртузов, — перебил его Мехман, — вы говорите, это дело возбуждено на основании резолюции Кямилова?

Следователь выпрямился и без особого удовольствия признал:

— Так точно. По его резолюции…

— Другие основания какие-нибудь имеются?

Муртузов покачал головой.

— Никаких. Никаких других оснований.

Мехман задумался, а Муртузов продолжал говорить, но с гораздо меньшим пылом. Он уже испугался, что, желая настроить Мехмана против Кямилова, слишком далеко зашел.

— Да, Кямилов такой человек. Когда он сидит за столом с важным видом, то со стороны кажется, что в голове этого человека вмещается весь мир, вся мудрость света.

— В таком случае надо на него смотреть тогда, когда он отходит от стола.

— Это мудро сказано, — заметил Муртузов, покачивая головой.

— Да, государственным постом нельзя прикрывать беззаконие и самодурство отдельных людей.

— Очень верно сказано, золотые слова, товарищ прокурор. Но… Муртузов развел руками. — Ей-богу, перед Кямиловым я всего-навсего жалкий цыпленок с подбитыми крыльями. У него большая власть. Он как огромный слон, а я, я крохотный воробей, ей-богу.

— Пускай он слон… все равно. Надо протестовать против его самодурства.

— У меня, открыто скажу, товарищ прокурор, двое детей, которых я кормлю только со своего оклада. Мехман похлопал ладонью по папке.

— А этот человек, невинно привлеченный к ответственности, детей не имеет?

— Имеет.

Мехман захлопнул папку и встал.

— Я сам заново проведу следствие. Надо освободить этого колхозного бригадира Саламатова. Видимо, дело это вообще придется прекратить производством.

— А Кямилов?

Мехман сердито посмотрел на следователя:

— Все подчиняются закону, все равны перед законом — и Кямилов и Саламатов. — И он написал на деле свою резолюцию.

Следователь даже заморгал глазами от страха.

— И помните, — добавил прокурор. — Я предупреждаю вас с самого начала…

Муртузов даже не дал ему закончить фразу:

— Я подчиняюсь вашему приказу, товарищ прокурор. Моя совесть тоже голосует за справедливость…

Он собрал груду папок и удалился, пятясь к двери спиной. Когда он был уже на пороге, раздался телефонный звонок. Мехман поднял трубку. «Здравствуйте, товарищ Вахидов, — сказал он. — К вам? Хорошо…»

Муртузов приоткрыл рот от удивления. Это звонил секретарь райкома. Муртузов осторожно прикрыл за собой дверь, спрятал дела и поспешно направился в райисполком.

15

Кямилов был один. Заложив руки за затылок, он раскачивался в кресле и тихонько насвистывал.

— Ну как, следователь? — спросил он, не меняя позы. И зевнул: — Что нового?

— Пока живем, товарищ Кямилов, — ответил Муртузов, почтительно кланяясь. — Желаем вам полного благополучия.

— Видишь, как игнорируют нас наверху, посылают к нам своих людей? Огромная туша Кямилова едва помещалась в мягком большом кресле. — Выходит так, что мы здесь пыхтим и потеем, а труды наши ничего не стоят…

— Лишь бы вы сами были здоровы, — сказал Муртузов и сел. — Какая разница? Разве не все равно, кто будет прокурором, я или этот приезжий…

— Разница в том, что власть должна быть на местах, а не на небе… Кямилов высвободил руки и выпрямился. — Разница большая, очень большая, товарищ Муртуз Муртузов.

— Это верно, но ваше здоровье ценнее всего, стоит ли вам так расстраиваться? — Муртузов постарался выдавить улыбку на бледном лице.

Кямилов снова зевнул.

— Нет, я напишу об этом, — сказал он, постукивая ногой об пол, — Так тоже не годится. Мы тут из кожи вон лезем, строим колхозы, создаем фермы, укрепляем район, жизни не жалеем. А они игнорируют нас и наши решения. Кямилов взял из большого серебряного портсигара папиросу и закурил. — Ну, что там мудрит новый прокурор?

— Он пока больше философствует, чем работает. Сегодня с самого утра только тем и занимался, что критиковал ваши резолюции.

— Почему, интересно, он начинает с нападок на решения местной власти, а воров и кулацкое отродье оставляет в покое? А?

— Сам не понимаю, ей-богу. Он говорит: борьба против всякого беззакония — это есть борьба против воров и грабителей.

— А ты бы сказал: иди, ради бога, к черту, поищи себе бездельников. У них, может, есть время слушать такие глупости. Сказал или нет?

— Как не сказал, конечно, сказал.

— Не успел приехать, уже напал на наши решения! — Кямилов опустил кулак на стол. — Сейчас я его вызову, на глазах у всех опозорю. Он же молокосос! Или вот что, доведи это сам до его сведения. Так и передай ему: товарищ Кямилов говорит, что в течение двадцати четырех часов уберет его из района. Я сейчас же дам молнию в центр! — Кямилов растопырил пятерню, одним пальцем нажал кнопку звонка и долго звонил, но секретарь не появился. Вместо него прибежал курьер с опухшими сонными глазами.

— Эй, где этот пес Саррафзаде?

— Он куда-то вышел, товарищ Кямилов.

— Разыщи его сейчас же, достань с неба, из-под земли, прямо из этих твоих сонных глаз выколупай, слышишь? Вот часы, я слежу: срок три минуты! Найди этого щенка, понял? Я жду ровно три минуты — дошло это до тебя? Кямилов посмотрел на ручные часы, величиной с блюдечко для варенья. Он любил все большое, массивное, бросающееся в глаза… — Я считаю минуты, быстро. Беги!

Курьер выбежал. Кямилов зажег потухшую папиросу, затянулся и тут же бросил окурок в пепельницу. Разбушевавшийся Кямилов обрушился на следователя.

— Ты же не мужчина, а мертвец, труп! Поэтому тебя и не утвердили в центре. И очень правильно сделали, так тебе и надо. — Кямилов без всякого стеснения говорил совершенно противоположное тому, что высказывал несколько минут тому назад. — Одно только и умеешь — тихо, как червяк, копошиться и, заикаясь, спрашивать: «Гражданин, как ваше отчество?» Пишешь, спрашиваешь, пишешь, без конца зачеркиваешь, а пользы никакой.

— Товарищ Кямилов, я перед вами чист…

Кямилов ударил кулаком о стол с такой силой, что чуть не разбил стекло.

— Молчал бы! Ты если и заслужил что, так только гнилой гроб.

Муртузов испуганно замигал.

— Да, ты это заслужил, повторил Кямилов, довольный своим остроумием. Что можно возразить против этого изречения?.. Гнилой гроб…

Муртузов пытался что-то сказать в свое оправдание, но Кямилов закричал:

— Это золотое изречение. Цыпленок, только вчера вылупившийся из яйца, явился сюда и пытается замарать решение исполкома. А что такое исполком? Разве он не существует тут с первого дня революции? Разве ты не знаешь, сколько лет здесь Кямилов председателем? А ты молчишь и сюсюкаешь… Кямилов стал прохаживаться по кабинету. Пол заскрипел под его тяжелыми шагами. — Следователь плакался: нет лошади. Мы выделили, дали. Попросил овес для коня. Достали. Заявил: нет седла. Подарили. Подковы, и те прибили для Муртуза Муртузова. Стремя поддержали, чтобы Муртуз Муртузов сел на коня… И нате, извольте, этот бездушный Муртузов не может своим языком даже мацони разрезать в знак благодарности нам за целый океан добра. А раз так, такого, как ты, не прокурором надо назначать, а выгнать, вышибить, как негодного следователя!.. Надо зубы иметь, дорогой мой, крепкие зубы…

— Вы меня еще не знаете, товарищ Кямилов, у меня есть зубы…

— Знаю, знаю, прекрасно знаю. Облысеть-то ты облысел, голова желтая, как тыква, а зубы, видите ли, у него сохранились. Не слишком ли они у тебя прочные, господин Муртузов?

— Ей-богу, из-за этого вашего предписания об аресте Саламатова я с ним столько спорил, что легче, как говорится, было бы коня на скалу взогнать.

— Какого это коня? На какую скалу? — насторожился Кямилов. И внезапно решил: — Завтра же верни лошадь! Мы не можем незаконно расходовать государственные средства, чтобы ты скакал на коне. Завтра же верни коня, и все. Безоговорочно. Вассалам.

Кямилов искоса посмотрел на Муртузова. Тот, как беззащитный птенец, ищущий спасения от налетевшего ястреба, не находил места, чтобы укрыться. Ему казалось, что вся комната дрожит от раскатов председательского голоса и топота его шагов.

— Коня вернешь!..

— Имеете право… Как вам угодно, — тихо согласился Муртузов.

— Имеете право?! Вернешь коня, и все.

— Слушаюсь, баш усте. Пусть будет у вас не одна лошадь, а тысячи!

— И седло верни, и уздечку, все. Даже сломанный кнут.

— Баш усте, товарищ Кямилов.

— Баш усте, товарищ Кямилов, — передразнил председатель и поклонился, показывая, как угодливо кланяется Муртузов.

— Имеете право смеяться надо мной, я это заслужил. — Потирая дрожащие руки, следователь напомнил: — Прокурор распорядился освободить этого бригадира Саламатова, выпустить его на поруки. Но я категорически возражал…

Засунув руки в карманы галифе, Кямилов стал грозно наступать на следователя.

— На поруки того, кто посажен по моему указанию? А ты не сказал прокурору, что товарищ Кямилов его… — Кямилов прикусил губы. — Вот тебе и помощь. Хм! Нет, так нельзя, с самого начала надо поставить центр в известность. Надоело мне всю жизнь бороться с этими прокурорами. В этой борьбе уже голова стала белой, как вата, выпали зубы. Пришлось золотые коронки надеть… Сейчас я поговорю с райкомом.

Кямилов потянулся к трубке, но следователь помешал ему:

— Он сейчас у него, — шепнул он.

— Кто?

— Новый прокурор, Мехман.

— Как он туда попал?

— Вахидов его сам вызвал…

— Когда это они успели подружиться?… Хотя что удивляться, видно и он, и Вахидов знают, где лежит жирный кусок… Сам позвонил или вызвали от его имени?

— Сам позвонил…

— Собственными ушами слышал?

— Да, клянусь вам.

Кямилов бросил трубку на рычаг:

— Теперь он всем нам на голову сядет, этот Мехман.

16

Мехман закрыл ящики стола и шкаф, захватил две папки с делами, окликнул следователя, чтобы вместе с ним идти в райком партии. В приемной прокуратуры никого не было, только человек в калошах, спал в уголке, положив голову на стол. Он встрепенулся и стал протирать глаза.

— Товарищ прокурор, Муртузов ушел куда-то… уже давно его нет…

Мехман подошел ближе.

— Почему же ты не пошел спать домой? — спросил он. — Ведь ты дежурил ночью…

— Родненький мой, вдруг я нужен буду, поручение какое-нибудь выполнить, сбегать куда-нибудь…

— Нет, нет, дедушка, тебе нужно пойти отдохнуть. Если понадобишься, я тебя позову.

Мехман запер свою дверь на ключ.

Но человек в калошах не отстал от Мехмана, вышел вслед за ним во двор, проводив его до райкома партии, остался ждать у двери кабинета Вахидова.

Такая заботливость старика тронула отзывчивое сердце Мехмана.

Когда молодой прокурор вошел в кабинет, Вахидов встал из-за стола ему навстречу и окинул его внимательным, изучающим взглядом. Они пожали друг другу руку и сели.

Вахидов показал на стопку исписанной бумаги и сказал:

— Только вечером я вернулся из района и стал знакомиться с этими материалами. Грязная история. Расхитили промтовары, полученные для учителей. Две недели наша комиссия днем и ночью работала. И вот заключение. Прочитаешь — просто в жар бросает. Прошу вас, займитесь этим делом лично сами, товарищ прокурор. Нельзя терпеть такое возмутительное отношение к народным учителям. Всякое отребье пролезло в торговые организации, и они делают все, что могут, стараясь побольше навредить. И в колхозах тоже не все благополучно. Там тоже притаился кто-то из пролезших в свое время кулаков. Там, где притупляется бдительность, враг находит лазейку.

Вахидов вручил акт молодому прокурору и проговорил с усмешкой:

— Вы бы, пожалуй, не доверили нам такой документ без расписки, а? Сказали бы: э, будьте добры все оформить… А мы доверяем… Доверяем, но проверяем!..

Когда Вахидов улыбался, взгляд становился теплым, одобряющим.

Мехман перелистал акт, просмотрел и спрятал в папку.

Вахидов сказал:

— Когда мне передали, что в район приехал новый прокурор, я подумал, не один ли это из тех прокуроров-кочевников, которые объезжают по очереди все районы республики… Но вы, повидимому, совсем недавно окончили вуз.

— Да, в этом году…

— Ну что ж… Молодость работе не помеха… Постарайтесь только работать так, чтобы вас не коснулись грязные сплетни. — Вахидов помолчал и снова внимательно оглядел Мехмана. — Мой сын Салман кончил десятилетку, тоже вот хочет быть юристом, как вы… Советую ему учиться на врача, упорствует.

— И он прав, — горячо сказал Мехман. — Юридической науке нужны новые кадры. Чем выше она поднимется, тем меньше будет преступлений и нарушений законности. Ваш сын прав…

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Вахидов и вернулся к главному, заговорил о непорядках во многих колхозах, о расхитителях, орудующих в сельскохозяйственных кооперативах, о грязных руках, протянутых к общественному добру.

— Эх, — вздохнул Вахидов. — Много еще этих паразитов… Ведь колхозы у нас молодые, им всего 3–4 года. Надо их всемерно укреплять, надо усиливать борьбу против подрывной работы остатков классового врага, превратить революционную законность в еще более действенное острое оружие. Это уже по вашей линии, прокурор. Пока все люди не начнут жить честным трудом, вам дела хватит, молодой товарищ.

— Горький говорит: «Если враг не сдаетея, его уничтожают!» — заметил Мехман.

— Вот именно. Об этом нельзя забывать, прокурор. Правда, социалистическое строительство победило и вопрос: «Кто-кого?» — давно решен в нашу пользу. Но отдельные враги, отдельные противники не перестают наносить нам удары в спину — расхищают, вредят, берут взятки. Там, где нет должной бдительности, — они даже пробираются на ответственные посты, стараются хоть на миг остановить движение вперед.

— Да, врагам не должно быть пощады. Но нельзя допускать также никакого беззакония. Это как будто ясно. Но вы не можете представить себе, товарищ Вахидов, сколько нарушений закона обнаружил я уже в первые дни своей работы здесь. А кто же заинтересован в том, чтобы напрасно тревожить, обижать честных советских людей? Вот я хотел показать вам дело, возбужденное по решению исполкома…

Мехман вэял принесенную с собой папку и протянул ее Вахидову. Чем больше перелистывал Вахидов страницы, тем более жестким становился его взгляд.

— Эге, наш Кямилов любит крутые повороты. — Вахидов спросил: — Разве вы еще не знакомы с ним? Нет? Сейчас я вас познакомлю…

Услышав, что его просят зайти в районный комитет партии, Кямилов собрал документы и телеграммы, разбросанные на столе, и завернул все это в старую газету. Он снова вызвал секретаря, но старый курьер, весь вспотевший от тщетных поисков Саррафзаде, тоже куда-то исчез.

Кямилов недовольно покачал головой. Нижняя губа его оттопыривалась, обнажая оскал зубов.

— Видишь, следователь, — сказал он Муртузу Муртузову, который сидел в бессильной позе, будто прилип к стулу. — Видишь, какой этот Саррафзаде халатный?

Муртузов с трудом поднял уныло опущенную голову, но все же подтвердил:

— Точно так, вы правы. Саррафзаде ужасно халатный человек. Сколько раз, когда вы его искали, я сам повсюду ловил его, ругал, наставлял, говорил: будь, будь человеком, Саррафзаде. Ведь товарищ Кямилов ничего не жалеет для тебя, не переступай границы. Тем более, что, если вдуматься в твое прошлое, ты немного подозрительный элемент. Цени доброту своего покровителя, под тенью которого ты живешь спокойно. Души не жалей для него. Но, повидимому, что-то неладно с мозгами у этого человека, другой бы уже профессором стал, работая под вашим руководством. Да чтобы я сдох, если это неправда, самое меньшее профессором стал бы!

— Ладно, ладно, хватит трубить, — отмахнулся Кямилов. — Оба вы стоите друг друга.

— Я, конечно, тоже немного туповат.

— Два сапога — пара. Вы как родные братья. Грохочете нардами так, что весь район из-за вас готов переселиться на новое место…

— Я и сам уже несколько раз говорил: Саррафзаде, будь человеком, не стучи так, не поднимай грохот, с тобой невозможно спокойно играть — голова трещит… Но у него это как болезнь: не может играть, не стуча.

— Оба вы одинаковы, — с презрением сказал Кямилов и потряс рукой, показывая два поднятых вверх пальца… — Вы как неразлучные сестры. Только один из вас смахивает на юную красавицу, а другой на сморщенную старую деву…

Лицо Муртузова, и без того похожее на печеное яблоко, еще больше сморщилось.

Они вместе вышли ив кабинета Кямилова. Всю дорогу Муртузов негромко охал, вздыхал, не решаясь вымолвить слова. Они уже подходили к райкому, когда Муртузов остановился и заискивающе улыбнулся:

— Я должен вернуться… Но… вот о чем я хотел поговорить, — тихо и несмело произнес он. — Всего несколько слов…

Кямилов остановился.

— Несколько слов Муртуза Муртузова! Несколько слов! Ты и так надоел нам своей болтовней, пустоголовый нардист. Тебя надо было назначить не следователем, а бесплатным руководителем кружка нардистов. — Кямилов, довольный своей остротой, засмеялся, но Муртузову было не до шуток.

— Метко, очень метко сказано, — поспешил он согласиться. — Вы недовольны мною. Но что из того? Во всех отношениях вы выше меня и имеете полное право высказать свое мнение. Но все же я прошу вас, не говорите, что я вам передал наш разговор с прокурором об этом Саламатове. Это очень важно, товарищ Кямилов, важно для будущего. Нехорошо, если с самого начала мы испортим с ним отношения. Он не должен сомневаться во мне. Его доверие нам очень нужно. Это принесет нам огромную пользу.

Кямилов слегка отодвинул своей большой ладонью следователя, пытавшегося заглянуть ему в глаза в преграждавшего дорогу.

— Ладно, ладно. Не учи меня азбуке, грамотей. Ступай и не забудь завтра же привести лошадь. Не то заставлю твоего отца — хитрую лисицу — встать из могилы да так пихну его на тебя, что только хвост мелькнет над землей…

Муртузов сделал вид, что шуточка Кямилова ему понравилась. Заискивающая улыбка не сходила с его лица.

— Ради вас, товарищ Кямилов, я жизнь готов отдать, а не то, что лошадь вернуть, — сказал он, облизывая языком мясистые губы.

— Ну ладно, не путайся под ногами.

— Есть, товарищ Кямилов. Как будто мы не понимаем, что существуем только вашей тенью. Вся надежда на вас…

— Эх ты, лисица, сын лисицы. Ну, довольно, замолчи.

— Баш усте! Я только думал, может быть…

— Сдай лошадь, — категорически сказал Кямилов. — Все. Не то вынесу такое решение о твоем самоуправстве, что заплачешь…

Муртузоз проворно отбежал на два шага назад, остановился, согнул шею и сделал жест, как будто рубит мечом свою голову:

— Пожалей сироту, товарищ Кямилов.

Кямилов грубо отстранил Муртузова.

— Ладно, отвяжись.

— Я хочу только сказать, что можно одним неосторожным поступком погубить все.

— Не учи меня, ради аллаха.

17

Кямилов отворил дверь с таким грохотом, что инструктор, работавший за столом, и человек в калошах, дремавший в углу, вздрогнули. Человек в калошах даже вскочил на ноги. Но Кямилов не обратил на него никакого внимания. Пыхтя и сопя, изображая на лице величайшее негодование, вошел он в кабинет Вахидова, поспешно, вскользь поздоровался, схватил стул, сел бок о бок с секретарем и начал раскручивать свернутые в трубку бумаги.

— Безобразие! — начал он возмущенно. — Главмаслопром не посылает тару под масло. Во что же его собирать? В мои ладони? А отправлять как? А Главмаслопром только шлет телеграммы. Сидят над ними, сами ничего не делают, только страхуют себя. Каждую телеграмму приходится делить на пять частей: копия исполкому, копия в артель, копия туда, копия сюда… Вы только посмотрите!

И Кямилов разложил на столе телеграмму, расправил ее и прихлопнул ладонью запнувшийся угол.

— Ловкие какие. Как будто я должен изготовлять на месте бочки для масла. Из чего? Из собственной шкуры?

Секретарь райкома с трудом остановил распалившегося Кямилова и познакомил его с Мехманом.

— Наш молодой прокурор.

Мехман вежливо поклонился. Мягкие пальцы Кямилова на мгновение прилипли к его ладони, словно тесто. Проявляя полное равнодушие к новому прокурору, Кямилов продолжал, как будто они были в кабинете вдвоем с Вахидовым:

— А это вот дела тех колхозов, что расположены на склоне горы. Знаешь? Хорошо, что поехал туда лично сам. Чорт знает, что натворило бы там кулацкое охвостье, если бы я не приехал туда. А еще несколько дней тому назад такие же безобразия творились и в колхозах Гая-бою. И что же? Поехал туда лично, лично привел все в порядок, даже бухгалтерский отчет приготовил и указал: дети мои, друзья,товарищи, надо делать вот так!.. Нет, не работают они как следует, товарищ Вахидов. Вы их еще не раскусили. Тут все лодыри. Знают одно: едят и спят. Что могут поделать в этом районе несчастные два человека — вы и я, будь мы даже и слоны, а не люди? Посылаешь на помощь уполномоченного, прикрепляешь к селу, а он приезжает и наваливается на яичницу. Все они одинаковые, эти уполномоченные, а следователи и прокуроры им подстать… Возьмем, к примеру, бывшего прокурора… Как его, чорта, фамилия? Залов. Да, Залов. Клянусь вам, жрал больше, чем Рустам Зал. Смотрел я и поражался: что за ненасытная утроба? А ходил — земля под ним дрожала! Ровно полтора центнера весил. Тысячу раз говорил, предупреждал: слушай, Рустам Залов, не жадничай, ешь умереннее, не то вырвет тебя. И что же вы думаете? Он исправился, перевоспитался? Нет, он стал мне лекции читать, разъяснять. Друг, сказал я ему, кого ты учишь? Я сам голосовал за этот кодекс. Что с того, что ты прокурор? Прокуратура это только один из моих отделов, так это или нет? Сколько я ни говорил, до него ничего не дошло. Свихнулся человек и попал в трибунал. А я его предупреждал: друг мой, прокурор — это меч государства, рази того, кого указываю я, на кого указывает местная власть. Не понял человек. И чем все кончилось? Сам полетел. Надо считаться с указаниями, советоваться — везде, в любой работе.

Вахидов, прищурясь, внимательно, не прерывая, слушал Кямилова. Он хотел понять, к чему тот клонит, какие цели преследует. А Кямилов, меча громы и молнии, хотел показать Мехману свое могущество, напугать его, покорить с самого начала, зажать в своем кулаке. «Какой-то молокосос будет учить меня законам?! Как будто можно вместить огромную гору в ореховую скорлупу?» Кямилов говорил без умолку, наносил удар за ударам по тени бывшего прокурора Залова и не сомневался, что совсем уже запугал тихого на вид Мехмана.

— Если тебе дают какие-то права, полномочия, это не значит, что ты должен ни с кем не считаться и кидаться с мечом налево и направо. — Кямилов перевел дыхание, искоса посмотрел на Вахидова, бросил взгляд на Мехмана и снова ринулся в бой. — Или возьмем этого земотдела, нашего Джаббарзаде. Клянусь вам, он буквально надоел мне. Без конца лично, сам объясняю ему, растолковываю. Смотрю — опять ничего не получается. Тупой до невозможности. Я так и сказал ему недавно: слушай, для чего ты учился на агронома? Неужели ты думаешь, что Мардан Вахидов обязан работать за тебя в колхозах, а зарплату ты можешь сам получать? Изволь, братец, работать. — Огромные руки Кямилова мелькали в воздухе, так он размахивал ими. — А другие разве лучше? Возьмем Госстрах. Там составляют акт на шкуру каждой подохшей от чесотки клячи. Безобразие! Бросают на ветер государственные деньги. Вообще эта контора очень подозрительная. Стучат костяшки счетов, и под их стук тврятся темные дела. Так-то, товарищ прокурор. — Кямилов многозначительно посмотрел на Мехмана и повторил: — Учтите все это, товарищ прокурор. Все, о чем я только что говорил, — вам знать небесполезно. Давайте, как говорится, условимся во время вспашки, что не будем спорить при молотьбе. — Кямилов вытащил из кармана помятый платок и вытер припухшие, едва заметные в складках жира и мяса глаза. — Верно я говорю? Ведь по возрасту вы годитесь мне в сыновья, по существу прокуратура всего только один из отделов исполкома. Как говорят, наш острый меч, наше оружие! С завтрашнего дня начинайте беспощадно выкорчевывать из нашего района всякую гниль, всякую мразь. Всякое кулацкое-мулацкое охвостье!

Мехман нетерпеливо посмотрел на папку с делом, которое принес с собой, но ему никак не удавалось вставить в разговор хоть слово. Вахидов, наконец, остановил Кямилова.

— Кямилов, — сказал он, — вот новый прокурор очень вами недоволен. Считает ваше постановление незаконным, неправильным.

— Как? Недоволен нашим постановлением? — прогремел Кямилов на весь кабинет. — Постановлением Совета депутатов трудящихся?

Мехман, не смутившись, достал из папки выписку и предъявил Кямилову.

— Не было никакого законного основания для привлечения к ответственности Саламатова, — решительно заявил Мехман. — Наоборот, по материалам дела видно, что бригадир немало потрудился для колхоза. А в своих показаниях он довольно убедительно говорит о том, что стал жертвой клеветы классовых врагов, вернее, их остатков…

— Выходит, значит, что мы были ротозеями?

— Во всяком случае, райисполком вынес неправильное постановление о привлечении Саламатова к судебной ответственности. Я, конечно, освобожу бригадира из-под ареста, тщательно проверив дело сам, и привлеку к ответственности подлинных виновников.

— А наше авторитетное постановление? — спросил Кямилов, косо посмотрев на Мехмана. — Мы… мы все таки не маленькие люди.

— Ошибочное постановление не может быть достаточным основанием. Мы несем ответственность перед законом.

— Решение местной власти — вот самое большое основание! Как будто мы не знаем свои колхозы и своих людей… — Кямилов так закашлялся, что даже почернел от натуга. Гнев душил его.

— Какие еще нужны основания, дорогой? Для чего нам другие основания? В нашем лице тут сидит само государство. Что же тебе еще нужно? Основание то, что мы пишем. О каком другом основании может идти речь? Не понимаю. И вообще, что за миндаль такой — это основание? Горький или сладкий? Откуда ты взял его? Основание? Забудь это слово, забудь с самого начала, чтобы оно не испортило всю музыку. Наверно Рустам Залов оставил тебе это слово, а ты ухватился за него. Каждый раз, когда поручали этому бывшему прокурору в чем нибудь разобраться, он требовал какие-то «основания».

Какое же еще основание, какой еще закон может быть сильнее постановления Совета депутатов трудящихся?

— Основание должно быть законным…

— Законным? Отлично. Мы, дорогой, знаем, как составляется закон, сами присутствуем там, наверху, когда утверждают законы. Этот Рустам Залов тоже таскал ко мне в кабинет целые тома. Однажды мне это надоело, я запер дверь на ключ и сказал: «Слушай, эти книги нужны тебе, а не мне. Изучай их сам, изучай внимательно, мне нечего в них заглядывать. Я один из тех, которые заложили первые камни фундамента, самое основание этих законов!» — Кямилов провел рукой по своей взъерошенной голове, и его жесткие волосы как будто встали дыбом. — Мне подозрительно, что ты так часто говоришь про законы. Этот Залов тоже красиво начал, но плохо кончил. Как будто сердце мое чуяло, постепенно научился брать взятки. Товарища Вахидова не было еще тогда здесь, я взял этого взяточника за руку и сказал: «Послушай, Залов, так нельзя…» Но Залов считал, что ему нечего бояться… Вот на этом стуле, — Кямилов театральном жестом показал на место Вахидова, — сидел тогда другой, его друг, Залова. Он, то есть товарищ Вахидов, пришел позже… Этот, с позволения сказать, прокурор превратился в черного ворона, запачкал себя. Вот чем кончилось… Прокурор должен с обнаженным мечом днем и ночью бороться с врагами-грабителями, а не ревизовать решения исполнительного комитета, как этот Залов. Вот как бывает. Сегодня читают нам лекции о законе, выдают себя за идеальных его блюстителей, а назавтра так себя пачкают, что и целой реки не хватит, чтобы смыть с них пятна! — Кямилов перевел дыхание.

Снова слово «пятно» прогремело в ушах Мехмана. Почему его предупреждают все время? Почему напоминают о честности? А разве можно жить иначе, по-другому?

Вахидов заметил, что Мехман задумался, что слова Кямилова тяжелым камнем упали на душу молодого человека.

— Не смущайтесь, Мехман, — сказал он ласково. — Жизнь есть борьба. В этой борьбе побеждают те, у которых крепкая воля и чистая совесть. Вы даже побледнели от обиды, когда я полчаса назад тоже произнес это неприятное слово «пятно». Но вы молоды, поэтому мне хочется заранее предупредить вас. Все наши поступки должны быть чистыми, как зеркало. Без единого пятнышка. Вы еще совсем молоды, сердце ваше нетронуто. Внутренняя чистота, внутренняя убежденность, преданность делу партии — вот неприступная крепость в борьбе против зла.

— Мне это говорили… Я понимаю… Иначе бы я не выбрал такую профессию…

— Вот и прекрасно, — сказал Вахидов, снова ласково взглянув на Мехмана. Ему все больше нравился этот статный молодой прокурор, немногословный, сдержанный, с умными внимательными глазами и гордым размахом густых бровей. «Надо будет познакомить их с Салманом, — подумал Вахидов. — Пусть поговорят, побеседуют…» И еще раз повторил: «Да, совесть прокурора должна быть незапятнанной…»

— Верно, — поддержал Вахидова обрадованный Кямилов. — Ты еще почти дитя, мальчик неопытный. А что получается? Не успел еще сесть в кресло и положить локти на письменный стол, а уже зазубрил это «основание» и критикуешь решения местной власти. Какое тебе нужно основание, когда ты имеешь мою резолюцию, мое решение? — И, ударив себе кулаком в грудь, добавил: — Ради Кямилова брось эти затеи, сынок.

Мехман был взволнован.

— Нет, я освобожу его! — твердо и решительно заявил он. — Я освобожу Саламатова.

— По какому это праву, дорогой? — Кямилов искусственно засмеялся. Может быть, ты шутишь, а? Шутишь?

— Я не шучу.

— А мы? Мы оба? Ты думаешь, мы будем с тобой шутить? Ни я, ни товарищ Вахидов не разрешим тебе вот так, сразу, ни с того ни с сего выпустить на волю Саламатова, сорвавшего весенний сев.

— Мне не нужно вашего разрешения. Я сделаю то, что требует закон. Не Саламатов виноват в том, что сев провели плохо.

— А кто же? Может быть, мы? Зачем, дорогой, сидя в лодке, ты воюешь с лодочником?

Кямилов, похлопывая в ладоши, захохотал. Это был его испытанный прием озадачить, обезоружить, толкнуть как будто в бездонную пропасть и тем самым поднять свой авторитет в глазах совершенно обитых с толку людей.

Но Мехман, несмотря на свою молодость и неопытность, с первого же дня своей работы начал понимать обстановку, сложившуюся в этом районе. С прежней настойчивостью он повторил:

— Этот человек невиновен, и он должен быть оправдан. А клеветники понесут заслуженное наказание.

Кямилов повернулся всем корпусом к Вахидову:

— Я вижу, товарищ Вахидов, что лучше Муртузова мы никого не найдем для нашего района.

— Кямилов…

— Я уже сорок лет Кямилов. Надо по совести говорить открыто: какое бы решение ни выносили мы в райкоме или в исполкоме, Муртузов из кожи вылезет, но выполнит наше решение. Ему и в голову не придет мешать нам работать. Он не будет искать какие-то основания. «Посади!» — «Есть, посадить!» «Освободи!» — «Есть, освободить!» Муртузов не станет спорить с нами, не посеет меж нами рознь.

— Муртузов подчиняется мне. И только мне! — резко сказал Мехман, решив, что он ни в чем никогда не уступит этому «взбесившемуся вельможе». Следователь не имеет права что-либо делать втайне от прокурора.

— Ну что же, дорогой, пускай не имеет права… Но учиться ведь никому не стыдно. Ты молод, а он старый волк. Изучай обстановку, изучай жизнь. Так ведь тоже не годится, неудобно…

Кямилов смекнул, что слишком разгорячился. Прокурор оказался зубастым, лучше пока что кончить миром, замять дело. Но уже потом, в удобный, благоприятный момент, неожиданно нанести тяжелый, сокрушительный удар этому щенку. Любыми средствами Кямилов решил защищать своего подручного Муртузова, доказать, что у Мехмана нет причин сомневаться в следователе.

— Он старый юрист, — говорил Кямилов мягко. — Зачем растаптывать его, подрывать его авторитет в народе? Я дал ему лошадь, чтобы повысить его авторитет, а вы хотите свалить его с лошади и посмеяться над ним…

— У меня есть сведения о том, что Муртузов не совсем порядочный человек, — неожиданно сказал Вахидов. — Пускай новый прокурор это знает. Может быть, «пятно», о котором я говорил, замарало уже этого человека… Есть материалы, что этот кладовщик кооператива… как его… — Вахидов перелистал настольный блокнот и нашел фамилию, подчеркнутую дважды. — Да, Мамед-хан… что они большие друзья с Муртузовым, почти братья.

Кямилов заерзал на стуле. Несколько растерявшись, он сердито посмотрел на Мехмана и снова повернулся к секретарю райкома.

— Товарищ Вахидов, — сказал он, вытягивая шею, как будто помогая себе извлекать из глотки необходимые оправдания, — я сам, если вы хотите знать, не особенно уважаю Муртузова. Но если говорить по совести, я вас уверяю, что у него совесть чиста, как цветок… Больше десяти лет он работает здесь следователем: каждый, начиная от маленького ребенка и кончая стариком, знает его. Есть люди, которые верят ему, прямо боготворят его. Надо же быть объективным, — если человек плачет по имаму, пусть уронит слезу, оплакивая и езида. Не так ли? И потом, у всех этих элементов, арестованных следователем, сколько хочешь родных и друзей, все они скалят теперь на него зубы… Может быть, даже непрочь и оклеветать Муртузова… Вот, например, этот Саламатов. Он даст наличными сколько угодно тысяч рублей, только бы прекратить дело. А как же вы думаете? Не успел появиться новый прокурор, а секретарь прокуратуры уже преподнес ему дело Саламатова…

— Секретарь здесь ни при чем, — возразил Мехман. — Я сам обнаружил это нарушение…

Кямилов решил изменить тактику и применить еще один из своих испытанных приемов:

— Нашел! Раскрыл! Что ты раскрыл: контрреволюцию, что ли? — заорал он хриплым голосом и на его шее вздулись жилы. — Завтра же вынесем второе решение и предложим тебе безоговорочно выполнить первое решение. Вессалам! Все! А то три дня как приехал, а уже пытаешься свалить мизинцем меня человека величиной с гору. Мы по-отечески объясняем тебе, внушаем, а ты… кидаешься на нас чуть не с ножом…

— Я не буду выполнять незаконное решение. Я сообщу об этом прокурору республики.

Хотя Мехман даже не шевельнулся с места, он был исполнен такой гордой непоколебимой силы, что даже Кямилов понял это. «Молокосос» оказался непримиримым.

Но Кямилов все еще не сдавался:

— О, пощади нас, пожалей, умоляем, товарищ прокурор, будь милостив, мы такие слабые, беспомощные…

— Вы много лишнего наговорили, Кямилов, — рассердился Вахидов. — Надо быть сдержаннее.

Кямилов от удивления вытаращил глаза.

— Кому нужен пустой, бессмысленный шум и крик? — продолжал Вахидов. Разве этим можно доказать свою правду? Для чего, например, ты швыряешь камни в Джаббарзаде? Ведь этот человек работает и день, и ночь.

Ссориться с Вахидавым Кямилов не хотел. Он обуздал свой гнев и еще раз попытался привлечь секретаря райкома на свою сторону.

— Я и сам хотел бы быть сдержаннее. Но такова уж моя натура. Вы же видите, товарищ Вахидов? Вы же видите, как эти дети выводят меня, взрослого человека, из терпения. Немало ночей провел я в седле, рыская по этим горам. А для чего? Для того, чтобы построить новую жизнь. А теперь видите, как этот парень угрожает мне?.. Да, мне! Причем, обратите внимание, два-три дня как приехал, а уже в драку лезет. Ей-богу, точно как в деревнях говорят: когда наступает пора козлу умереть, он начинает тереться о дубинку пастуха. И этот вот в драку лезет! — Последние слова Кямилов произнес с трудом, как бы задыхаясь. — Разве можно выводить человека из терпения?.. Не успевает такой вот Мехман или Джаббарзаде азбуку выучить да галстук привязать, как начинает учить Кямилова…

Как бы Кямилов ни перевоплощался, он не мог уже обмануть Мехмана. Тот великолепно понимал, что первый удар, нанесенный им, попал в цель. С иронической улыбкой разглядывал молодой прокурор огромную тушу Кямилова. Кямилов под острыми, насмешливыми взглядами Мехмана совсем размяк. Не зная, чем бы все-таки сразить Мехмана, Кямилов засунул мясистую руку под свой широкий ремень и оказал:

— Откуда вы вообще прибыли, товарищ дорогой? Мы даже не проверили ваши документы.

Вахидов чуть улыбнулся:

— Я получил выписку о назначении товарища Мехмана прокурором нашего района. Хотите взглянуть? Вот… Он утвержден Центральным Комитетом. Мехман Мурад оглы Атамогланов.

— Товарищ Вахидов, насчет документов я сказал так, между прочим. Что такое документы? Бумага. Надо тщательно, неоднократно проверять нутро каждого работника. Надо выяснить, за кого и кому он хочет мстить под этим самым лозунгом разных «оснований». Да, да, такие вот молодцы под прикрытием этого слова, этого основания нападают на людей, которые вынесли на своих плечах революцию! Они уже хотят стать над нами… Вчерашний младенец, какой-то Огланов^[25] читает нам инструктивную лекцию о законе… Как же, ведь он уже три или четыре года изучает разные высокие науки. Мы, например, усвоили с товарищем секретарем, что надо проявлять бдительность. Надо несколько раз тщательно проверить всю родословную каждого вновь прибывшего работника. Что же из того? Мы тоже не один раз перелистывали азбуку коммунизма, кое-что понимаем.

Сдержанность и спокойствие Мехмана, собиравшего свои бумаги, привели Кямилова в ярость.

— Вы извергаете из своего рта огонь, но лучше бы вы, этот огонь направили против классовых врагов, парень, — сказал Кямилов, почти задыхаясь. — А то вы хотите напугать верблюда вьюком. Вместо того, чтобы учиться здесь у старших, овладеть их опытом, вы лезете в драку — кому это нужно?

— Мне поручено следить — правильно ли выполняются государственные законы в этом районе.

— Следить? А мы кто такие? Мы бездельники, что ли?

— Нет, разумеется.

— Так что же тогда?

— Не понимаю, почему вы нервничаете? Ведь прокуратура будет вести борьбу только против тех, кто извращает закон. Если вы не извращаете, так чего вам бояться…

Казалось, еще минута, и Мехман тоже утратит спокойствие. Брови его сдвинулись, в глазах загорелся огонь. Он тяжело и прерывисто дышал. И все же усилием воли он взял себя в руки, стараясь не отвечать грубостью на грубость. А Кямилов продолжал кричать и шуметь. Если раньше он считал схватку с таким «мальчиком» сущим пустяком, то теперь видел, что попал в трудное положение, и злился.

Вахидов, который все время выжидал, когда Кямилов выговорится и откроет все свои карты, наконец не выдержал.

— Хватит, — сказал он. — Хватит, товарищ Кямилов! Вы переходите уже всякие границы. Надо быть хоть немного скромнее. Может быть, эти высокие горы тоже вы создали? Нельзя же считать себя каким-то сверхчеловеком и на других смотреть, как на сорняк!

Кямилов насупился и почернел, как уголь.

— Ну что за авторитет у органов власти в этом районе? — оказал он, по привычке своей закачавшись на стуле. — Что это за власть, когда решения ее каждый день будут браться под сомнение? Что же это такое?

Вахидов решил положить конец спору:

— Ладно, товарищ Атамогланов сам все выяснит. Выяснит и поступит по закону…

— Я уже выяснил, товарищ Вахидов, — твердо сказал Мехман, не желая отступать ни на шаг. — Я все выяснил и настаиваю на своем…

Вахидов вытер белоснежным платком пот со лба:

— Может быть, стоит вам еще несколько дней подумать над этим вопросом, тщательно изучить материал, проверить…

— Ни одной лишней минуты нельзя держать невинного человека в тюрьме!

Мехман попрощался, взял свои бумаги и вышел.

Кямилов, уставившись в окно, с ненавистью проводил взглядом Мехмана, стремительной, энергичной походкой проходившего по двору, и семенившего рядом с ним старенького, оборванного человека в калошах.

— Ну как, убедился, товарищ секретарь? — спросил он с возмущением. — Я старый коммунист. Но куда бы я ни шел, где бы я ни был, мой храм всегда здесь, в райкоме. А этот «оглан» всего несколько дней как работает здесь, в нашем районе, а уже не только со мной — это бы еще полбеды, — но и с вами, с секретарем райкома, не хочет по-человечески объясниться. Видите ли, он даже не говорит: «Хорошо, я посмотрю, я подумаю, товарищ Вахидов». Нет, куда там. «Кероглы умрет, но не свернет с пути». — Кямилов окинул взглядом кабинет и добавил:

— Наверное, у него где-то наверху дядька имеется. Иначе этот мальчик так смело не говорил бы. — Кямилов гневно посмотрел на неплотно закрытую дверь. — Я его раздавил, растоптал бы, но скажут: как тебе не стыдно, старик, с ребенком связываться. А вы, товарищ Вахидов, — тут никого нет, я вам в глаза скажу — вы слишком распускаете юное поколение. Думаете, они понимают, что это за лозунг такой «демократия»? Нам надо договориться и идти с вами в ногу. Иначе, если будет так продолжаться, нам трудно станет работать в этом районе.

Вахидов посмотрел прямо в глаза Кямилову и неторопливо сказал:

— Ни под каким предлогом нельзя защищать неправильное решение. Лучше, если райисполком сам его отменит…

— В таком случае я должен сдать печать и ключи от несгораемого шкафа и из Кямилова сделаться Камаловым или Джамаловым! — проворчал председатель райисполкома и вышел.

18

Кладовщик Мамедхан сидел у окна с железной решеткой в забитом товарами складе. Перед ним на столе были аккуратно разложены документы. В районе повсеместно началась серьезная ревизия, и Мамедхан на всякий случай спешил привести дела в полный порядок, просматривал и проверял свои записи и акты. До сих пор еще он не мог повидаться с Муртузовым, и это ужасно его беспокоило. Уже несколько раз Мамедхан заходил к Явер, жене следователя, но толку добиться не мог. Явер твердила, что Муртузов очень занят на работе: Мамедхан в отчаянии хватался за голову и, раздираемый тревогой, возвращался на склад. Но по улице он шел бодрой походкой, ничем не выдавая своего дурного настроения.

Узнав о том, что Мамедхан очень встревожен, Муртузов все же урвал время и сам явился на склад. Вид мешков с сахаром, бочек с маслом, толстых кусков сукна и ситца опьянил Муртузова. Напустив на себя строгость, следователь долго осматривал и проверял товары и вернулся к маленькому столу у окна весь в пыли.

— Знаешь что, дружок, дела твои незавидные, — сказал он официальным тоном, медленно произнося слова. — Очень даже незавидные, как говорится, подмоченные… А я ведь еще не интересовался, что написано на бумажках, разложенных на этом столе, понятно? Верные ли в них цифры? Но и без всяких цифр стоит только посмотреть внимательно, как сразу бросается в глаза, что на этом складе орудуют крысы. — Муртузов так надулся от важности, что даже морщины на его лице разгладились. — Всему есть предел, дружок, надо знать меру. И обязательно днем с огнем нас разыскиваешь, бегаешь по всему городу, спрашиваешь. А какого спасения ты от меня ждешь? Не знаешь разве, что я ненавижу кривду?

Мамедхан, не особенно испугавшись, сгреб счета и накладные в кучу и придавил их сверху прессом.

— А ты разве не знаешь, что мне нечего бояться? Честный человек неустрашим. Уже несколько раз на складе была ревизия, но, к счастью нашему, из всех ревизий я вышел чистым и светлым, как солнце. Кусочек честно заработанного хлеба для меня дороже любых сокровищ. Но мне хотелось узнать: откуда грянул гром? Почему вдруг эта внезапная ревизия? Почему эти ревизии, как болезнь, охватили весь район?.. И еще у меня был вопрос к тебе, Муртузов, у меня на душе горе… — Мамедхан заговорил шепотом, доверительно, как близкому человеку: — Я хотел посоветоваться с тобой, Муртуз, ты мудрый человек, ты сказал. — Мамедхан поднял тяжелые припухшие веки, смахнул для чего-то крошки табака со стола, взял кусочек бумаги, залитый чернилами, c стал скручивать шарик. — Жена не ладит со мной. Сам-знаешь… Вообще мне не везет с этим проклятым женским племенем… Женишься, бросаешь, снова женишься. Думаешь: может быть, эта будет порядочной, окажется человекам. Нет, куда там! Не всякому суждено счастье. Каждому в чем-нибудь да не везет. Мне вот в отношении жен определенно не везет. Не знаю даже, чем все это кончится?..

Только теперь Муртузов, развалившийся на стуле, перестал блуждать взглядом по полкам с мануфактурой.

— Что же такое случилось? — опросил он. — Неужели ты и с Балыш не ладишь?

— Чтобы аллах свалил камень на ее голову, разве она балыш?^[26] — Мамедхан глубоко вздохнул. — Клянусь твоей головой, которая для меня дороже золота, эта женщина пристала ко мне, как пиявка, преследует меня, не отстает ни на шаг, как тень. Позавчера чуть не заставила меня пролить кровь…

— Кровь? — Муртузов насторожился и с любопытством спросил: — Какая кровь, послушай? Ты что, взбесился, что ли?

— Было от чего и взбеситься. Пришел ночью домой, вижу, нет ее. Сел, жду. Где это видно, чтобы муж ждал свою жену?

— Почему не видно, почему не ждать? Разве женщины не равноправны теперь?

Мамедхан гневно сжал меж пальцами бумажный шарик.

— Это верно, что они равноправны. Но есть же предел? Эта женщина выводит меня из терпения. Я ждал, ждал и решил: только вернись, я зарежу тебя, как ягненка, и пойду прямо в тюрьму.

— Ты что, одурел? Я сам бы без жалости пристрелил тебя, соверши ты такое безобразие.

— Тебе легко говорить… — Мамедхан беспомощно опустил руки и пожал плечами, как человек, который ничего не скрывает перед своим близким. Хорошо, что бессовестная пришла после того, как я немного успокоился.

— Надо было хладнокровно, спокойно спросить: где ты была, Балыш, дорогая?

— Спросил, клянусь твоей умной головой. И что же? Она стала нагло врать мне в глаза, будто она меня искала. Я говорю: зачем меня искать, мужчина я или нет?.. Сидела бы дома, ждала меня. Она подняла крик. Жизнью твоей клянусь, товарищ Муртузов. — Мамедхан с заговорщическим выражением на лице внезапно высунулся из окна, проверил, не слушает ли их кто-нибудь посторонний, и снова стал крутить бумажные шарики. — Ты хорошо знаешь, что мы близкие, преданные друзья. У нас только жены, прости меня, отдельные… Разве от того, что ты следователь, дружба наша тускнеет?

Муртузов медленно постукивал рукой по столу.

— Я официально предупреждаю тебя, — сказал он. — Дружба дружбой, а служба службой. Когда я выступал на женском собрании и говорил о правах, мне задали вопрос: кто такой Мамедхан — кладовщик кооператива или маклер по купле и продаже женщин?

— Я? Маклер? Головой твоей, товарищ Муртузов, твоей собственной головой клянусь, что несчастная семейная жизнь сжигает и испепеляет меня, я горю без дыма и огня.

Мамедхан облизал свои пересохшие губы. Муртузов положил руку ему на плечо:

— Кто может упрекнуть тебя за это?

Мамедхан почуял, что у него есть еще в жизни опора, что Муртузов пока что не отступился от него, и самодовольная улыбка пробежала по его лицу.

— Ладно, ладно, — сказал смягчившийся Муртузов, не замечая этой улыбки. — Кто вкусил сладость дружбы, тот должен разделить и ее горечь. А иначе, на кой чорт нужен человеку друг? Не беспокойся. Скажу правду, что я ответил этим женщинам, я сказал: советский человек свободен в своем выборе, — ведь он никого не принуждает, женится и разводится по закону. Но, Мамедхан, между нами говоря, ты перешел уже все границы в этом деле. Если ты разведешься и с этой Балыш, против тебя поднимется бабий бунт. Да и сам я тогда схвачу тебя за уши…

— Как же мне не ссориться с ней? Упрекает меня, будто я бездельничаю. Почему, говорит, ты подарил буфетчице Нарыт мои часы? Я, говорит, видела свои часы на ее руке… Клянусь твоей головой, которая для меня дороже алмазов, часы эти у меня. Я хотел отдать их часовщику в починку, а Балыш бегает из дома в дом, суетится, разносит слухи, будто Мамедхан играет в кошки-мышки с этой буфетчицей Нарыт. Да разве так можно? Это все равно, что выносить из дому семейную тайну, бросить ее на волю ветра, пусть разносят по всему свету…

— Почему же у нее возникли подозрения?

— Все из-за часов! Из-за этих проклятых часов. Вот они здесь, у меня… — Мамедхан достал из ящика стола золотые часики. — Вот эта крохотная вещичка в устах болтливой Балыш стала огромным жерновом, который может размолоть мое благополучие…

— Ну, так не носи их с собой, оставь дома, пускай она убедится, что ты их никому не дарил, — посоветовал Муртузов, памятуя, что Мамедхан просил у него, как у аксакала, доброго совета.

— Легко сказать — оставь дома. Она надевает их на руку и уходит прямо в клуб. — Мамедхан надулся и покраснел. — А там жены ответработников района перешептываются — откуда это у жены такого маленького чело века, как кладовщик, золотые часы.

— Это тоже верно, ты должен, конечно, опасаться пересудов.

— Я и говорю, не делай этого, не показывай все, что у тебя есть, не подводи мужа.

— Что же она отвечает?

Она поднимается на меня, как гюрза, кричит: не посягай на моя права! Я свободная женщина.

— Не посягай на мои права? Свободная женщина? Вот как? — Муртузов уставился на носок своего ботинка. — Тут шутки плохи, раз она уже ссылается на закон.

— Да, такой она стала активисткой! В тот день, я вижу, она поднялась на сцену клуба — репетицию делает. Какой-то негодяйчик с кудрявым чубом звенит на таре, она, строя ему глазки, кокетничая, танцует. А когда ей запрещаешь, говоришь: «Клуб не место для тебя, не лезь, куда тебе не следует», она кричит: «Не отнимай мои права». Огнем стала, пламенем. Жжет меня, губит. Когда ни погляжу, стоит перед зеркалом, мажется, красится, бровями поводит. Что это ты делаешь, беспутница? Видишь ли, она готовится к своей роли. Тьфу! Просто мечтает о других мужчинах и вся сияет при этих мыслях…

Не могу сдержать себя при виде этой мерзости, руки чешутся…

— В таком случае дай развод, — посоветовал Муртузов. — Зуб болит вырви, избавься от него. Сосед плохой попался — переселись в другое место, жена плохая дай развод и дыши себе спокойно…

— Не могу, — гневно прошипел Мамедхан. — Хотел бы, не могу. Вздумай, говорит, только заикнуться о разводе, завтра же разоблачу тебя, посажу в тюрьму…

— За что же это? Какие твои преступления она разоблачит? Разве так просто посадить человека в тюрьму?

Мамедхан в отчаянии хлопнул руками по коленям.

— Разве ты не слыхал, что крепость, которую не может сокрушить аллах, способна разрушить женщина? Что стоит Балыш оклеветать меня? Кричит, будто я расхищаю склад и обеспечиваю своих друзей всем, даже водой в бане…

Муртузов многозначительно поднял кверху указательный палец и причмокнул:

— Какое ей дело до твоих друзей? Нет, с такой женщиной жить под одной крышей опасно. Слушай, Мамедхан, как-нибудь уладь это дело, тихо разведись, и все. Иначе могут быть большие неприятности…

— Не хочет… Не уходит, не отстает, прилипла, как смола…

— Тогда не ссорься. Не следует гнать коня по камням, ибо, если конь споткнется, ты можешь свернуть себе шею. Понятно? — Муртузов взглянул на свои часы и деловито прибавил: — А-а, все это как-нибудь уладится. Вот что. Приготовь немного продуктов за наличный расчет, у меня будут гости…

Мамедхан мгновенно забыл про свои переживания. Гнев его утих. Он живо заинтересовался: кого же это пригласил Муртузов.

— Разве мне нельзя знать, кто твои гости? — с любопытством спросил он. — Явер-баджи уже велела мне кое-что собрать, приготовить. Она и меня пригласила к столу.

Муртузов ударил Мамедхана по плечу:

— Что за свадьба, если нет там Мамедхана? Но имей в виду — все должно быть прилично, все должно быть законно оформлено. За наличный расчет! Понял? Я терпеть не могу брать что-нибудь бесплатно.

— Конечно, конечно…

Мамедхан был неплохим актером. Он сразу же вошел в свою новую роль и начал поддакивать следователю:

— Разве я могу отпустить кому-нибудь бесплатно? Я же не миллионер, чтобы спокойно смотреть, как ветер уносит мои денежки. Что вы! Ни одного грамма я не отпущу из кооператива, пока не подсчитаю все до рубля. Пусть это будет даже для племянника самого аллаха.

— Что значит рубль? Копейку, и ту надо учитывать. — Муртузов с глубоким вздохом добавил: — Правда, приходится иногда брать взаймы. Этих проклятых денег никогда не хватает. Но даром брать — на это я ни за что не пойду, даже под угрозой смерти.

Муртузов недолго постоял в задумчивости, посопел и вдруг, наклонившись к самому уху Мамедхана, быстро прошептал:

— Приводи свои дела в порядок. Понял? Может быть, внезапно нагрянем к тебе с ревизией.

От слова «ревизия» у Мамедхана даже в глазах потемнело. Он сразу поник и растерялся.

— Пожалуйста, — забормотал он и без всякой нужды замахал рукой. — Я чист, как солнце. Готов, принять вас в любой день и в любую ночь. За каждую щепку, за каждую копейку, за каждый грамм я своей честью отвечаю… Мне нечего опасаться… Сто ревизий уже было, пусть будет еще и сто первая. Пожалуйста. Пускай сам аллах со всеми святыми нагрянет с неба ко мне на ревизию! — Мамедхан немного приободрился и заговорил смелее: — Я чист, как свежераспустившийся бутон, как нежный цветок, омытый утренней росой.

Мамедхан открыл по одному все ящики стола, достал кипу документов и с шумом закрыл ящики обратно.

— Вот, я готов к ревизии.

— В складе-то у тебя все в порядке, я знаю. А вне склада?

— Пожалуйста, пускай проверяют вне склада. Документы все на месте, прозрачны, как капли росы. Э, лишь бы я перед своей совестью был чист, а там, пожалуйста, мне ничего не страшно. Препятствий я не боюсь. Как захочу, так и поведу коня своего. — Он сжал кулаки. — Я знаю их, этих ревизоров. Им нужны две вещи: документы и подписи. Хоть самого хитрого ревизора мира сюда пригласите, хоть дракона, пожирающего огонь, я не боюсь…

— Надо все же проверить продуктовые нормы, особенно для учителей…

Мамедхан уже совсем расхрабрился:

— Я уже сказал, Муртуз-дадаш, всегда готов, как пионер!

Муртузов передразнил Мамедхана:

— Как пионер… Муртуз-дадаш… Сам не слышишь, что говоришь… Ревизия — это безбожная, неумолимая вещь. Она никого не признает: ни дадаша, ни кардаша. Или надо на весь мир трубить и барабанить, чтобы ты смекнул это?.. Кого ты хочешь обмануть? Меня? Да не успела еще ревизия свой нос сюда на склад показать, как ты уже стал бредить, как в лихорадке, сам не понимаешь, о чем говоришь, даже слово «йолдаш» забываешь…

— Что же я лишнего сказал? — Мамедхан со страхом и сомнением посмотрел в лицо друга. — Я только сказал: всегда готов, товарищ следователь.

В это время от двери упала на пол чья-то кривая широкая тень.

— Кто тут?

Муртузов и Мамедхан побледнели и вздрогнули. Они напряженно стали всматриваться в проем двери и в один голос с притворной любезностью спросили:

— Эй, Калош, это ты? Заходи…

Вошел человек в калошах. Он остановился у порога и стал оглядываться по сторонам, ничего не говоря. Мамедхан нарушил молчание первым:

— Калош, что это зимбиль у тебя залатанный? — спросил он. — Ты не боишься, что из него все вывалится?

Человек в калошах ничего не ответил. Лицо его было непроницаемо.

Он медленно достал из кармана несколько десятирублевок:

— Вот эти деньги его мать дрожащими руками достала со своей груди, чтобы я сходил для них на базар. А что можно достать за эти гроши? Что купить? За эти деньги не дадут и тухлого яйца, не то что мясо для обеда прокурору. Неужели эти бакинские люди сами не понимают? Но что можно ждать от человека, если он всего только сын бедной вдовы? Откуда ему знать, как надо жить…

Муртузов, все еще сердитый на человека в калошах, так испугавшего его своей тенью, желчно бросил:

— Не болтай глупости.

— Почему это я глупости болтаю, — сказал человек в калошах и, сморщив свое безобразное лицо, захныкал:

— Что же делать бедному Калошу?

— Хоть сдохни. Мне что до этого?

— Ну, а дальше? Какая тебе польза, Муртузов, если я сдохну? Ты, что ли, накормишь прокурора обедом?

— Можно подумать, что ты новорожденный. Как будто не ты уже лет пятьдесят поддерживаешь огонь под котлом в аду…

— Но там, где нет ни дров, ни щепок, даже костер невозможно развести, на то что печь, Муртуз-дадаш! — Узенькие глазки человека в калошах буравили Муртузова повелительным взглядом.

И под этим взглядом Муртузов переменил свой насмешливый тон и деловито стал наставлять человека в калошах:

— Забудь свою горячность, успокойся. Он ведь новый человек, придет пятнадцатое число, и у него будут деньги. А пока приобрети что-нибудь здесь, у Мамедхана. Пусть живет за свои, за честные, за заработанные… — Муртуз Муртузав обвел глазами штабели мешков с сахаром и развешанные на крючьях бараньи туши. — Калош, смотри, ты можешь по глупости взять на имя прокурора кое-что из фонда заготовок. Так не смей этого делать — бедный парень не успеет опомниться, как его запачкают…

— А кто его может запачкать? Я полагаюсь на нашего Мамедхана, отозвался человек в калошах. — Если во всем районе у нас имеется один мужественный человек, которому можно доверять, так это он, мой племянник.

Мамедхан просиял:

— Это верно. Золотые слова. Мне можно доверять. Пожалуйста, бери, что надо. Ну что ж, сегодня нет денег, будут завтра. Прокурор не такой человек, чтобы взять и не заплатить…

19

Вахидову молодой прокурор понравился. Он любил с ним разговаривать и, когда выдавался свободный часок, уходил с Мехманом побродить за город.

О чем они только не говорили, о чем не спорили! Вахидов любил потолковать о международной политике, о литературе. Мехман расспрашивал секретаря райкома о жизни района, о его людях. Он буквально засыпал Вахидова вопросами. Непримиримость Мехмана к недостаткам, юношеская горячность и принципиальность пришлись Вахидову по душе.

Сближение прокурора с секретарем райкома, их совместные прогулки очень беспокоили Кямилова. «Молокосос, только вчера явился к нам в район и уже завел дружбу с секретарем райкома, у которого голова совсем белая. Что может быть между ними общего?» — размышлял Кямилов. Чем чаще он видел их вместе, тем больше думал об этом, и тем более странной казалась Кямилову эта близость. Он поручил своему секретарю Саррафзаде и следователю Муртузову приглядывать за друзьями. О чем они так долго разговаривают? Разве в районе не найдется более достойного собеседника для Вахидова?

Саррафзаде взялся за исполнение поручения Кямилова с большим усердием. Через свою старшую сестру Зарринтач он собирал всякие сплетни и пересуды и передавал это все Кямилову. Муртузов тоже не ленился и в свою очередь сообщал Кямилову обо всех мельчайших делах прокуратуры.

— Я этим интересуюсь не из простого любопытства. Я ведь не женщина. Но я бдительный человек, — сказал как-то Кямилов, стараясь объяснить свое беспокойство. Он вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету. — О чем это можно столько говорить? Для чего это надо часами ходить пешком? Это несолидно, если хотите знать. Было бы неплохо разузнать, что там у них…

— Пускай ваше сердце будет совершенно спокойно, отозвался Муртузов. Можете положиться на меня. Я не пожалею ничего для председателя. Мы тоже не маленькие, можем понять, что к чему. И потом, как бы не длинна была подпруга, все равно, чтобы затянуть, ее нужно продернуть через петлю.

— Нельзя полагаться, как говорят, на милость аллаха и ждать, пока подпруга сама пройдет через петлю, — недовольно покачал головой Кямилов. Мало ли что! А если подпруга все же не пролезет через петлю?

Муртузов неустанно наушничал Кямилову, стараясь сохранить его доверие, в то же время стремился сойтись поближе с Мехманом. — «Мехману буду передавать про Кямилова, Кямилову — про Мехмана, и оба будут у меня в руках», — так решил про себя Муртузов. Но все же был очень осторожен, опасаясь проницательности Мехмана.

Муртузов крепко держался за Кямилова. Хоть председатель райисполкома ругал его и обвинял во всех смертных грехах, хоть он и отобрал у него лошадь, Муртузов знал, что он всегда может рассчитывать на Кямилова, тот не даст в обиду «своего человека». Как паук искусно ткет паутину, так и Муртузов опутывал Кямилова своей лестью.

Он не упускал случая напомнить Кямилову про давность их дружбы, клялся, что не забудет всех его благодеяний. «Каждым куском хлеба я обязан вам», твердил он Кямилову, хотя за глаза нередко бормотал: «Чтобы вы сдохли оба! Артист отдыхает после спектакля, а я должен представлять всегда. Артист повторяет чужие слова. А я должен придумывать свои». Муртузов яростно листал дела, бумага шуршала под его нетерпеливыми пальцами, он вскакивал, ударял ладонью по столу и тоскливо смотрел из окна на улицу. «Я нахожусь между двух огней, — думал он. — Я погибну, если не буду дипломатом. Да, только тонкая дипломатия может спасти меня. — Он рассуждал: — На кого я могу опереться в моем положении? Надо лавировать. Оттолкнет от себя один, прижмусь к другому… Вторая сторона оттолкнет, буду искать защиты у первой… На божьем свете все имеет лицо и изнанку: или черная ночь, или яркое утро…»

Муртуз Муртузов давно уже придумал для себя эту «формулу жизни» и неукоснительно ее придерживался. Но никогда еще он не наталкивался на такие трудности, как сейчас. «Не могу же я собственную голову ни с того ни с сего бросить в воду, чтобы ее унесло потоком. Я хочу жить…» В голубоватом стекле окна Муртузов видел свое отражение — его морщинистые щеки сжимались, как меха гармошки. «Нет, голова мне нужна. Ибо мир держится не на бычьей башке, как некоторые думают, а на мудрой человеческой голове! Слава аллаху, у меня на плечах не тыква».

И Муртузов, напрягая свою сообразительность, старался служить обеим сторонам. К обстоятельствам он приспосабливался очень ловко, маску менял легко, мгновенно преображался.

— Я настолько старше вас, что имею право в глаза говорить то, что думаю. Мне хочется служить вам, как маленькие, простые люди служат мудрецам… — Муртузов делал вид, что не замечает недоумения, которое вызывала в Мехмане эта грубая лесть. — Мудрость ведь зависит не от возраста. Я всегда восхищался, слушая вас. А я на своем веку уже перевидел много прокуроров. Мне уже яснее ясного: рано или поздно мы будем как одна семья… Меня беспокоит одно: как бы вас не забрали в центр. Человек с такими способностями недолго задержится в районе. Я вас очень прошу, если будете переезжать, не забудьте вашего седого брата. Вчера я вашей матери сказал: «Хатун, вы должны осчастливить своим посещением мою скромную лачугу, увидеть, как живет ваш бедный сын…» — Вид у Муртузова был жалкий, угодливый. — А Хатун мне ответила: «Это зависит от Мехмана, как он скажет!». Смотрю я на нее и будто свою родную мать вижу. И к Зулейхе-ханум я обратился с этой просьбой, она тоже обещала, мол, как-нибудь выберемся…

Муртузов как будто не замечал, что Мехман исподлобья, гневно смотрит на него: «Прилип, как летом овод к коню». — Вы знаете, товарищ прокурор, завел снова Муртузов, вытягивая шею. — Корни — нашей родословной уходят в деревню… А деревня — вот эта черная земля — это изобилие, благодать. Правда, мой покойный отец был горожанином, он был кожевником, новсе дяди крестьяне. И потому, издавна еще, мы одной ногой стоим в городе, а другой в деревне — Поэтому у жены моей и сейчас имеются куры, цыплята, корова, два козленка, Если бы не жена моя, мы бы давно подохли в этом городке, где у каждого свое хозяйство. Моя Явар тоже собирается зайти к вам, говорит, я должна пойти, повидать свою сестру, то есть вашу мать. Ей-богу, мы дома только о вашей семье и говорим.

— Дружба должна скрепляться только честной совместной работой, ответил Мехман, не переставая писать. — А мы совсем недавно начали работать вместе. Вы меня еще не знаете…

— Дружба скрепляется только совместной работой, — быстро записал в свой блокнот Муртузов. — Это очень верно, это очень правильно — Но не надо забывать, что сколько будет существовать земной шар, столько будет держаться и личная дружба, — добавил он — Для чего, спрашивается, жить на свете, если ты не можешь завоевать хотя бы кусочек человеческого сердца! В чем сущность, в чем смысл нашего мира, нашей жизни, если не в вере, преданности и любви. Когда Муртузов улыбался, резкие морщины на его лице смягчались, но зато показывались острые желтые зубы. — Особенно в наше время, в такое золотое время, когда социализм побеждает, когда мы на основе сплошной коллективизации уничтожаем кулачество как класс, когда мы разбиваем в пух и прах наших врагов!.. Честное слово, иногда остановишься перед зеркалом, внимательно посмотришь на себя и невольно спросишь: достоин ли ты своей эпохи? — Ведь ты бедняк из бедняков, ты должен с ног до головы быть олицетворением настоящей преданности!.. Не делать никаких ошибок в работе…

Муртузов очень хотел, чтобы Мехман считал его прямым, искренним человеком. Еще несколько раз повторил он это слово «преданность», чтобы оно получше запало в память молодому прокурору.

Но Мехман даже не поднял головы от бумаг.

Как бы намекая на свою тактичность, верность «сердечным друзьям», Муртузов вышел. В своем кабинете он долго сидел, задумавшись, и, наконец, решившись на что-то, пошел домой.

Дома он поманил пальцем жену Явер и негромко объяснил ей, что завтра с утра она должна пойти к жене прокурора и приготовить там вкусный плов с шафраном и со всеми приправами. Полная Явер даже глаза закрыла от удивления.

— Угощать человека в его собственном доме? Где это видно, Муртуз? Это неслыханное дело! Пусть лучше придут к нам. Как это так? Войти в чужой дом, засучить рукава и начать готовить плов?

Муртузоз сказал строго:

— Делай то, что тебе велят. Не рассуждай. Придешь-скажешь: в нашей местности обычай такой, так мы понимаем дружбу и доверие…

— При чем здесь доверие, Муртуз?

— Раскинь мозгами, чучело ты толстое. Ты думаешь, так это просто пригласить начальство к себе на обед?

— Я понимаю, что не просто.

— Тогда слушайся, — Муртузов оглянулся по сторонам, схватил Явер за руку и повел ее в угол комнаты, боясь, чтобы соседи через стенку не услыхали их разговора. — В клуб ты ходишь часто, а ничему не научилась. Даже не умеешь поговорить с людьми… Для чего же ты теряешь время в клубе, если ни черта не смыслишь в этих разговорах о «совести, идее, верности»? — Муртузов увидел грозный блеск в глазах у жены и поспешил переме нитьтон: — Моя милая, хорошая Явер. — Он схватил обеими руками жену за руки и потряс: — Понятно или нет?

— Поняла, Муртуз, но…

— Никаких «но». Никаких рассуждений. Вызубри то, что я тебе велел, как урок, не то срежешься на экзамене.

— Ей-богу, моя голова не вместит все это, Муртуз…

— Голова должна быть умнее туловища, иначе туловищу плохо придется, если голова не будет о нем думать.

— Я просто поражена, не знаю даже, что сказать об этом плове с шафраном, — никак не могла успокоиться Явер. — Может быть, мне просто приготовить, отнести., пускай что хотят, то и делают, а?.. А то в чужом доме приготовлять плов!

— Я жалею труды этого завклубом, — с сожалением сказал Муртузов — Для чего он читает все свои лекции? Он ничему не смог научить тебя. Даже тактичности…

— Тактичности? О какой тактичности ты говоришь?

— Для каждого дела нужна голова. — Вдруг Муртузов, исчерпав все свои доводы, обнял Явер и крепко поцеловал ее — Деточка ты моя, валлах, ты золото! Смекни, о чем тебе говорят…

Ласка размягчила Явер, и она обещала выполнить все, о чем просил муж. На следующий день она все приготовила, вычистила котел, сложила в корзину провизию и пошла на квартиру к прокурору. Запыхавшись, она с трудом поднялась по ступенькам лестницы и протиснулась в дверь, Хатун внимательно посмотрела на гостью и удивленно опросила:

— Что это, милая? Что это ты принесла?

— Ничего особенного, клянусь верностью, ничего, — затараторила Явер и потащила котел и корзину в кухню. — Клянусь жизнью. Ничего особенного…

— Как ничего особенного? Что это за груз у тебя? — недоумевала старуха.

— Я пришла… — пробормотала Явер. Она вытерла пот со лба и поспешно стала распаковывать корзину, стараясь не дать хозяйке дома опомниться. — Вот котел… чудо, а не котел… здесь у нас рис, зерно в зерно… А мясо? Разве в городе — вы видите такое мясо? Я пришла приготовить вам хороший плов, клянусь идеями, которым нас учат в клубе, мы умеем ценить людей…

— Ой, что ты, миленькая, что скажут люди? — решительно возразила Хатун, — Нет, нет, так не годится — У нас в Баку смеются над такими поступками. Да еще как смеются! Хохочут, в ладоши бьют!

Явер, несколько растерянная, терла краем платка с красной каймой румяное лицо.

— Клянусь совестью, у нас в районе так принято, — повторяла она, как заученный урок. — Обычай у нас такой, наши угощают гостей в их доме… И потом, разве мы посмеем побеспокоить таких дорогих гостей, как вы, клянусь верностью? Заставить вас идти к нам в халупу?! Вы еще, наверно, не отдохнули с дороги. А мы простые люди, бесхитростные. Отцы наши делали, и мы… — При этом Явер довольно бесцеремонно хватала с полок кастрюли и миски и выкладывала принесенные припасы.

Хатун старалась ей помешать.

На шум выглянула из комнаты Зулейха. Она посмотрела на мешочек с рисом, на глиняный кувшинчик с маслом, сушеный кизил, лук, кишмиш, мясо и пожала плечами.

— Что это такое, Явер-ханум?

— Ей-богу, Муртуз сказал, что надо приготовить у брата Мехмана плов по-нашему. Надо собраться вместе, одной семьей, и покушать. Человек на этом свете больше всего нуждается в верности и преданности друзей, клянусь небом… Вот как сказал мой муж, — слово в слово…

Потому что Муртуз изучил жизнь, как собственную ладонь.

— Разве так можно делать? Ай-ай… — мягко упрекнула Зулейха. — Мы бы сами с удовольствием угостили вас. Это же неприятно, приходить со своим угощением…

— Ну, Зулейха-баджи, какая разница: у вас или у нас? — ловко вывернулась Явер. — Мы же свои люди…

Муртуз только о вас и говорит дома. Он все время толкует, мы должны быть как одна семья. Разве сестра не может делать в доме сестры все, что ей хочется?.. А братья? Разве Муртуз и ваш муж не братья? Никто не должен мешать их близости. Разве может вместиться что-нибудь между мясом и ногтем на пальце? — Для наглядности Явер прижала пальцем кусочек мяса. — Мы теперь не чужие друг другу, мы близкие люди, у нас одно сердце, одно тело и одна душа…

Зулейха смущенно ответила:

— Как бы мы ни были близки, но все же это странно… это неудобно…

— Ничего здесь неудобного нет, клянусь, Зулейха-ханум, — возразила Явер, засучивая рукава. — Я приготовлю, вы увидите как… вы увидите, какой чудесный плов с шафраном приготовит ваша сестра. Его аромат наполнит не только этот дом, но и весь город. Не спорьте со мной, уступите.

— Нет, так не годится, — еще раз повторила Хатун. — Плохо, очень плохо все это получается.

— Ну что здесь, собственно говоря, особенного, — беспечно заметила Зулейха. — И потом, ты смотри, в такую жару женщина побеспокоилась, натащила всего, а теперь нести обратно… Как-то даже некрасиво… Неловко, а?

— Конечно, неловко, — радостно воскликнула Явер, почувствовав расположение Зулейхи. — Тогда я брошу все здесь и уйду…

— Нет, почему бросать? Что вы? Раз уж здесь такой обычай… мама, пусть Явер-ханум приготовит свой плов с шафраном. Посмотрим, где лучше готовят, здесь или в Баку? А в другой раз мы приготовим по-бакински…

— Еще не родилась на свете хозяйка, которая готовит такой плов, как я, — воскликнула Явер. — И не родится… Я так приготовлю, что вы пальчики оближете, узнаете вкус жизни.

Зулейхе смешно стало от похвальбы.

— Мама, пусть она приготовит, посмотрим…

— Нет, милая, нельзя… Не годится, — не согласилась Хатун.

Но Зулейхе надоел этот шум, поднятый, как ей казалось, из-за пустяка:

— Готовь, готовь, Явер, — разрешила она. — Раз уж пришла, что-же делать? Попробуем твой плов с шафраном… Но только, чтоб больше это не повторялось…

Обрадованная Явер рьяно взялась за работу. Хатун не хотелось делать невестке замечание при посторонней женщине. Она только молча вздохнула.

Немного погодя явился человек в калошах. Он сразу же взялся помогать Явер.

Явер старалась вовсю, выбивалась из сил, обливалась потом, — она резала, строгала, крошила, подбрасывала топливо в огонь, подливала масло. Огонь пылал, шипел жар, стучали ножи.

Язык Явер тоже не знал передышки: «Калош, сюда, Калош, туда».

Зулейха заливалась звонким смехом. Калош тоже глухо посмеивался, а у Явер от хохота прыгали щеки, подбородок, грудь.

Одна Хатун молчала. И от ее молчания Явер становилось не по себе. «От кислых взглядов этой старухи еда может потерять вкус», — с досадой подумала она, поглядывая на большой котел с пловом. Она старалась вспомнить, какие еще сладкие слова муж велел говорить этим приезжим гордячкам, и не могла вспомнить. «Да ну, к чорту!» — решила она и, не обращая больше внимания на угрюмый вид Хатун, перемыла посуду, вытерла, прибрала все и стала накрывать на стол. Через окно она увидела, как по двору идут Мехман и Муртуз.

Муртузов вышел из прокуратуры вместе с Мехманом и, не отставая ни на шаг, просеменил вслед за ним до лестницы. Мехман прошел в комнату, а Муртузов повернул в кухню. Он раздул ноздри, вдыхая аромат готового плова, причмокнул и стал хвалить жену.

— Ты — мать моя, сестра моя умелая, — сказал он в восторге, — валлах, Явер!

— Ой, Муртуз, — кокетничая, протянула Явер, — хорошо, что ты пришел… За хлопотами забыла все, чему ты научил меня.

— Напрасно, очень напрасно.

Явер засмеялась:

— Снова напомнишь, не беда…

— Каждый день будешь у меня ходить в клуб… С самого утра — в клуб, прямо в клуб. Не открывать же мне дома специальные курсы для тебя. Муртузов с довольным выражением лица поощрительно похлопал жену по плечу. Если во всем мире найдется человек, имеющий такую стройную серну, как ты, пускай он выступит вперед…

Явер, слегка подмигнув Зулейхе, негромко сказала мужу:

— Если бы не Зулейха-ханум, бабушка выгнала бы меня отсюда…

— Почему, Явер? — удивился муж.

— У, она очень сердитая женщина. Но зато у Зулейхи-ханум сердце мягкое, просто бархатное.

— Тогда спасибо, Зулейха-ханум.

— Я подумала, что просто неудобно заставлять Явер-ханум нести обратно такую тяжесть…

— Конечно, конечно, — подтвердил Муртуз и, поправляя пояс, добавил: Наш долг служить приезжим.

Мы… — он не договорил, прислушиваясь к голосам, доносившимся через раскрытую дверь.

Мехман, должно быть, услышал аромат шафрана — Явер часто снимала крышку с котла с пловом, — и сомнение закралось ему в сердце.

— Что у вас происходит, мама? Что творится в кухне?

Мехман появился на пороге. Следом за ним шла расстроенная Хатун.

— Это, сынок, жена Муртузова. Так просила, уговаривала, пришлось уступить, чтобы не обидеть. — Хатун украдкой бросила сердитый взгляд на Зулейху. — Ничего, сынок, что случилось — то случилось, ты не сердись. Нельзя смотреть на гостей хмуро. Они же у тебя дома… Подойди, скажи, добро пожаловать.

— Мама…

— Ладна, сынок, успокойся.

— Как ты могла такое допустить?

— Сыночек…

Увидев слезы в глазах матери. Мехман смутился. Он только спросил:

— Где же была Зулейха?

— Зулейха, сынок, еще очень молода… Разве она могла знать, что ты будешь недоволен…

Зулейха покраснела. Явер вопросительно посмотрела на мужа, но Муртузов, ничуть не смутившись, продолжал изливать потоки своего красноречия. У них в районе живут просто, по старым обычаям. Городских тонкостей они не знают. Человек в калошах присоединился к нему. Явер кое-что прибавила от себя, и от их болтовни в квартире поднялся невероятный гомон.

Мехман едва сдерживал раздражение.

Муртузов нарочно вышел на застекленную галерею, выходившую на улицу, стараясь, чтобы его увидели прохожие. Откуда-то появился Мамедхан, он притащил полный зимбиль. Муртузов взял зимбиль из его рук, торопясь узнать поскорее, что там лежит.

— Что тут у тебя, красавец?

— Ничего особенного. Пустяки… Так, кое-что…

Муртузов стал бесцеремонно рыться в свертках.

— Ого, сок жизни тут. Люблю тебя за чуткость. Умница! — похвалил он.

И крикнул через всю квартиру жене, хлопотавшей на кухне:

— Явер, Явер, неси скорее рюмки…

Некоторое время Мехман стоял молча и кусал губы. Положение, в которое он попал, казалось ему невыносимым. И вдруг он решительно двинулся к телефону.

— Товарища Вахидова! — Он долго ждал, пока ему не ответили, что секретарь райкома уехал в село на строительство новой школы. Мехман медленно повесил трубку.

Мать, встревоженная, следила за каждым его движением. Она видела, что сын очень разгневан. Широкие его брови сдвинулись на переносице.

— Мама! Ты понимаешь, что происходит в нашем доме?

— Сынок, не шуми. Помни, мы на чужбине, нельзя ссориться с людьми… Они не знают правил приличия…

— Они все знают.

Мехман взял шапку и твердыми быстрыми шагами вышел. Зулейха всплеснула руками. Хатун заплакала. Муртузова и всю его компанию словно ошпарили кипятком…

20

Мехман решил было направиться в прокуратуру, но тут же раздумал. Прибежит Муртузов, начнет извиняться, приставать со своими улыбочками, ужимками. Противно!.. И Мехман, повернув влево, зашагал по улице, ведущей к окраине города. Не доходя до находившегося на этой улице районного отделения милиции, он повстречался с начальником милиции Джабировым. Тот жил неподалеку и направлялся домой.

— Ба, товарищ прокурор! — воскликнул Джабиров. — Вот кстати встреча. Милости прошу ко мне, пообедаем вместе. Только что от жены точные данные получил — обед готов.

— Спасибо, я сыт, — отвечал Мехман. — Не хочется вас задерживать, но я желал бы взглянуть, как содержатся у вас заключенные, посмотреть, кто находится под стражей.

— Пожалуйста, товарищ прокурор. Против государственного надзора возражать не могу. Но только, может, пообедаем лучше, а арестованными займемся завтра с утра? Этим молодчикам ведь все равно торопиться некуда…

— А все-таки лучше сейчас, — настойчиво сказал Мехман. — Вы уж простите, что отрываю вас от отдыха.

— Ну что вы, что вы, — воскликнул Джабиров. — Какой может быть отдых! Служба есть служба. — Джабиров решительно повернул обратно, и они зашагали к отделению милиции, продолжая беседу.

— Так и службу можно понимать по-разному, дорогой товарищ Джабиров, говорил Мехман. — Среди этих, как вы их назвали, молодчиков могут оказаться и честные, ни в чем не повинные люди, жертвы чьего-либо самодурства, произвола, клеветы или наших с вами ошибок. Да вот, далеко за примером ходить не нужно. Познакомился я с делом, колхозного бригадира Саламатова. Честнейший, по моему глубокому убеждению, человек. Вызвал я его к себе на допрос, спрашиваю: — В чем же вы провинились на старости лет? — А он отвечает: «Вины за собой перед своей родной Советской властью не знаю, а об остальном не беспокоюсь. Защитники у меня надежные, не дадут старика в обиду». — Кто же ваши защитники? — спрашиваю. А он отвечает: «Мой честный труд и моя Советская власть!»

— Кстати, — резко прервал свой рассказ Мехман, — вы получили мое постановление об освобождении Саламатова из-под стражи?

— Да, днем ваш посыльный принес. Завтра с утра думал его освободить.

— Завтра? А почему не сегодня?

— Дорогой товарищ Атамогланов, — и Джабиров доверительно взял Мехмана под руку. — Я звонил вам, но не застал. Мне хотелось вас предупредить…

— О чем? — насторожился Мехман.

— Об аресте Саламатова принял постановление райисполком. Сам Кямилов был у них в колхозе, разобрался в этом деле, потом вернулся, продиктовал постановление на двух страницах и скрепил его круглой печатью…

— Знаю, — нетерпеливо перебил Мехман. — Ну и что же?..

— У товарища Кямилова очень крутой характер. И конфликт с ним…

— И вы испугались, что Кямилов…

— Товарищ прокурор!.. — кровь прилила к лицу Джабирова. — Меня упрекать в трусости! Я не о себе беспокоился… Вы новый человек в районе. А Кямилов…

— Ни Кямилову, ни кому другому законов нарушать не дано, — перебил Мехман Джабирова, — а насчет конфликтов, так двух, только двух конфликтов должны мы с вами бояться, товарищ Джабиров, — с советским законом и с собственной совестью!.. Саламатов должен быть освобожден немедленно!

Они подошли к калитке, ведшей во двор, где высилось небольшое одноэтажное строение с узкими окнами, заделанными металлическими решетками.

— Вот наш дом предварительного заключения, заметил Джабиров.

— Что, ремонтировать собираетесь? — спросил Мехман, заметив у стены груду кирпича и бочку с цементным раствором.

— Пробоину в стене заделываю, — ответил Джабиров, указывая на белевшее на стене пятно.

— Пробоину? — удивился Мехман.

— Да. Сидит здесь у нас один кулацкий сынок. Зверь, а не человек, и по обличью зверь, весь шерстью, как мохом, оброс. Много с ним пришлось повозиться, пока мы его поймала Следствие по его делу до вашего приезда было закончено, суда ждет. Знает, что его песенка спета, и вот, разобрал стену, пытался бежать. Не убежит! Стену я собственноручно заделал, вспомнил нашу старую семейную профессию. Отец у меня ведь каменщиком был. И я до двадцатого года у него в подручных ходил, пока на работу в милицию не перешел.

— Вы так давно работаете — в органах?

— Да, с двадцатого, с рядового милиционера начинал. Всяких врагов успел наглядеться, но такого, как этот Аскерханов… Впрочем, вы его сейчас сами увидите, товарищ прокурор.

Они поднялись по ступенькам, вышли в узенький коридор, и надзиратель открыл перед ними дверь в общую камеру.

С нар вскочил юркий подросток и тут же спрятался за спину какого-то человека в синем галифе и сером кургузом пиджачке, с глубоко посаженными бегающими глазками и хрящеватым носом, под которым топорщились черные усики. Стоявший в углу седобородый старик не сдвинулся с места и только низко опустил голову, молчаливо приветствуя вошедших.

— Это наш районный прокурор, — счел необходимым пояснить арестованным Джабиров.

— Товарищ прокурор, — слезливо загнусавил человек в галифе. — За что меня сюда…

— Повремените, гражданин, — сухо перебил его Мехман. — Я еще с вами буду иметь не одну беседу…

Это был снабженец, систематически расхищавший учительские пайки. Разобравшись, по поручению секретаря райкома Вахидова, в этом деле, Мехман счел необходимым в ходе следствия взять этого субъекта под стражу.

Отстранив его жестом в сторону, Мехман подошел к седобородому старику и протянул ему руку:

— Здравствуйте, товарищ Саламатов! И с вами у меня еще предстоит разговор, но не здесь, а у вас на месте, в колхозе. Думаю, что вы и в будущем спуску расхитителям колхозного добра не дадите.

— Не дам, товарищ прокурор. Черное белым не назову. Даже вот это, — он обвел рукой камеру, — меня не заставит…

— Ну, с этим покончено, — сказал Мехман. — Вы свободны. Можете собираться домой.

— Уже, сейчас? — спросил старик, не трогаясь с места, и из глаз его, суровых и спокойных, выкатились вдруг крупные слезы и побежали по морщинистым щекам вниз, к бороде.

Мехман перевел взгляд на Джабирова, а тот обратился к старику:

— Собирай свой узелок и иди. Доброго тебе пути. Агалар, — крикнул он своему помощнику, стоявшему с надзирателем в коридоре у дверей камеры. Сейчас товарищ Саламатов выйдет вместе с тобой. Дашь ему расписаться на постановлении об освобождении.

Мехман дружески кивнул старику, и они с Джабировым вышли. Надзиратель, повинуясь жесту Джабирова, открыл перед ними дверь следующей камеры.

— Здравствуйте, — произнес входя, Мехман.

В ответ послышалось: «Ну?». Человек, странно заросший волосами, — они торчали у него из ушей, подле глаз, оставляя открытыми только нос и узкую полоску лба, — лениво, нехотя приподнялся с нары и тут же опустился обратно.

— Аскерханов, — кратко представил его Джабиров.

— Ты хорошо запомнил мое имя, сын каменщика, ощерился в язвительной усмешке волосатый. — А стены класть тебе больше к лицу, начальник. Потрудился… Пришел посмотреть, не разбираю ли я снова стену! Успокойся, второй раз не побегу. Надоело! Из презрения и ненависти ко всем вам не убегу… Я свое сделал. Будете помнить Аскерханова…

— За что сидите, на что жалуетесь? — кратко спросил Мехман.

— А ты кто?

— Прокурор.

— Я тебе заявлений и жалоб не писал. Я свое дело сделал, а ты делай свое…

— Какое же «дело» сделали вы, Аскерханов?

Волосатый снова скривил свое лицо в злобной усмешке:

— Любопытствуешь? Ну что же, послушай, прокурор! Это было осенью прошлого года, черной осенней ночью… Я превратил ее в день — так ярко горели десять тысяч снопов… Я стоял вон там, на тропинке у Черной скалы, он махнул рукой куда-то в сторону, и глаза его засверкали, как угли, — и смотрел, как горит хлеб, как съедают его красные и зеленые языки огня. И я радовался, веселился и кричал во тьму: «Смотри, мой отец, какой курбан, какую жертву принес тебе сын! Спи спокойно на небе!» А сам в ту же ночь впервые спокойно заснул здесь на земле…

— Радовался, смеялся! — выкрикнул вне себя Мехман. — Сжег хлеб, который выращивали в поте лица своего сотни людей, сжег урожай, которого ждали женщины, старики, дети… и заснул спокойно…

— А они, — волосатый ткнул кулаком в сторону Джабирова, — они ведь тоже спали спокойно, когда у нас, детей Аскерханова, отняли землю, богатство, имущество, доставшиеся нам от предков. Но я не плакал, не клянчил милости… Я ждал и считал дни. Вот окончилась жатва, и люди вязали на полях снопы, на моих собственных полях! Я ждал. Вот свезли снопы, уложили в скирды, заметали сено в стога. И тогда я решил — время!

— И ни один человек не преградил ему дорогу, — повернулся Мехман к Джабирову, — никто не охранял урожая?..

Волосатый не дал ответить Джабирову.

— Охрана? Была охрана. Он позаботился, сын каменщика. У меня тоже были люди. Но нет, я поклялся памятью отца, что все сделаю своими руками… Я расколол задремавшему охраннику череп прикладом винтовки и закрыл ему навеки рот землей, землей моего отца… А затем — запылал хлеб, и мы ушли в горы. Он погнался за нами, этот сын каменщика, и уложил двух моих лучших людей… Но ничего, я сквитал этот счет…

— Троих наших ребят убили эти бешеные волки. Полгода гонялись мы за ними по горным тропинкам и скалам. Взяли!..

— Не всех! — усмехнулся волосатый. — Я ненавижу ваши колхозы, все ваше племя, пощады у вас не прошу и не жду. Я разговаривал с тобой огнем и оружием, сын каменщика. Я слишком ненавидел вас всех, чтобы таиться и ждать. Но есть еще люди, наши люди, они терпеливей, чем Аскерханов. У них — сладкие языки, гибкие спины, они живут среди вас и тоже вас ненавидят — Они еще посмеются над тобой, сын каменщика, они припомнят тебе Аскерхана.

— Врагам пощады не будет, — сказал. Мехман. — Найдем! Всех найдем, в каких бы закоулках ни прятались эти гнусные черви, что хотят пожирать плоды, взращенные народом. Народ найдет… народ!

И было в этом слове, повторенном дважды, столько могучей, неотвратимой силы, что волосатый скрипнул зубами, сжался и сник, как высохший бурьян на ветру.

21

Рано утром уходил Мехман из дому, а возвращался почти всегда на исходе дня. Часто уходил вечером. Зулейха скучала, нервничала. С тоскою вспоминала она веселые прогулки по морскому берегу, катанье на лодках, вечеринки, все беспечные развлечения, которым она так недавно предавалась, живя у матери. Подолгу простаивала она теперь у окна, с тоскою глядела на горы, поросшие лесом. Ей тесно было здесь, в этой комнатушке с выцветшими обоями. «Я вроде птицы в клетке, — с досадой думала молодая женщина. — Оборвался мой свободный полет…»

Ей казалось, что Мехман изменился, охладел к ней. В голову лезли скверные мысли. «Ему не дорого наше гнездо, он мог бы жить в прокуратуре и ночевать на письменном столе, — без одеяла, без подушки… Работа для него все… А может быть, есть еще что-нибудь, чего я не знаю? Может, зря я считаю его тихоней, увлекся он какой-нибудь фасонистой крестьянской девушкой и тайно встречается с ней?..»

У нее иной раз не хватало терпения ждать, пока он вернется, и она звонила по вечерам в прокуратуру. Иногда телефон молчал, никто к нему не подходил, или отзывался Муртузов и отвечал, что прокурор отлучился: то он был в райкоме, то уезжал в колхоз…

Зулейха была вне себя от отчаяния. Ей не с кем было посоветоваться, поделиться, — не могла же она жаловаться свекрови на Мехмана. И Зулейха сделала своей наперсницей заведующую детским садом Зарринтач Саррафзаде. Детский сад находился поблизости, и женщины познакомились.

— Слушай, сестрица, тут можно погибнуть от скуки, — жаловалась Зулейха. — Сердце мое сжимается, будто его сдавили меж двух камней. Муж всегда на работе, я одна…

Жалобы доверчивой Зулейхи были для Зарринтач как золотое яблоко, внезапно упавшее с неба. Она все делала для того, чтобы расположить к себе Зулейху: осыпала ее ласками, заманивала к себе домой, угощала. Зулейха скучала и потому все чаще наведывалась к Зарринтач. Та угощала жену прокурора чаем, сладостями, вилась вокруг нее.

— Эй, Зулейха-ханум, ты пропадешь здесь, если не найдешь хорошей подружки, с которой можно свободно поболтать, отвести душу, многозначительно говорила она. — Думаешь, у Зарринтач нет сердца? Нет глаз? Я давно заметила, что твоя свекровь — капризная старуха. Она следит за каждым твоим шагом. О, у меня тоже была такая свекровь, она тоже зорко следила за мной. После долгих споров и скандалов я открыто сказала ее сыну: или я останусь в доме, или она! Она не пожелала изменить характер, продолжала пожирать все глазами, в конце концов, сын указал ей дорогу, и ей пришлось уйти к своей дочери. Ах, эти свекрови готовы сами выйти замуж за своих сыновей, так они ревнуют. Свекровь хуже, чем вторая жена или любовница у мужа. Тьфу! Горечь, кислятина! А взгляд ее, пронизывающий тебя насквозь, а согнутая спина! Как же ей перенести, когда она видит в зеркале свои морщины, а потом переводит взгляд на свежие, как яблочко, щеки своей невестки. Поневоле старуха начнет беситься или, как здешние крестьяне говорят, все упрямые козлы собираются в одной ее голове. Она начинает брыкаться, как мул, эта старуха. Невозможно терпеть, нельзя спокойно глядеть на ее желтую сморщенную морду, глотать ее слова, каждое по пуду весом…

Зулейха сначала выслушивала эти сочувственные излияния Зарринтач с возмущением, с недоумением, потом привыкла, и, в конце концов, собственная свекровь, старая Хатун, стала ей уже казаться тем источником зла, которое портило ее молодую жизнь…

Возвращаясь домой от Зарринтач, она косо смотрела на Хатун, ни за что ни про что обижалась, сетовала на свою судьбу, плакала.

Мехман замечал что-то неладное в поведении жены, но объяснял это тем, что она скучает без своей матери. Но, впрочем, глубоко в домашние дела не вникал, целиком отдавшись работе.

Он постепенно накапливал опыт, все глубже и глубже входил в дела. Приходилось ему выезжать в дальние села, иногда оставаться там ночевать.

Хатун подолгу не спала, дожидаясь сына. Сердце ее тревожно билось. Когда ветер стучал в дверь, она вскакивала с постели и спрашивала, дрожа:

— Это ты, сыночек?

Но на дворе бушевал только ветер. Старуха подолгу стояла у порога, наконец возвращалась, продрогшая. Просыпалась Зулейха, тяжело ворочалась, бормотала про себя: «Эта старуха и спать не дает, честное слово. Вечно суетится: Мехман не пришел, что-то с ним случилось в пути». — «А вдруг и в самом деле! — и на миг у Зулейхи сжималось в тревоге сердце. — А может быть, ему совсем сейчас не скучно? Ведь в каждом крестьянском доме есть и дочери и ласковые невестки?..»

Мысли постепенно путались, и Зулейха засыпала, а Хатун устремляла взгляд на окно, все ждала, ждала, пока не наступало утро.

Зулейха больше уже не ласкалась к свекрови, на все отвечала «да», «нет», «у меня голова болит».

Она все чаще ходила к Зарринтач. Та показывала ей свои бриллиантовые серьги, красивые кольца, золотые часы. Зулейха дивилась всей этой роскоши и, нечего греха таить, даже завидовала ей. Она очень любила блестящие побрякушки, сказывалось воспитание Шехла-ханум.

— Милая, как ты накопила столько ценностей? Откуда?

— А за что же столько лет изнуряю себя, работая в детсадах? Это же пытка, а не работа. Ты хотела, чтобы я даже эти камешки не могла собрать? говорила Зарринтач оскорбленно. И вдруг начинала хохотать. — Даже перед врагами в трудное время не надо склонять голову. Помни, ни молодость, ни красота не вечны…

— Неужели все это ты сама купила на свою зарплату? Все? Это же сокровища шаха Аббаса, милая моя.

— Конечно, зачем мне это скрывать от тебя? Некоторые из этих прекрасных вещей достались мне в подарок от первого мужа. Он тоже был, как и твой, прокурором. Ну и другие дарили мне… Родственники, знакомые. В общем накопила…

— А почему ты разошлась с мужем?

— Почему? Он допрашивал женщин по ночам…

— Ну и что же? Может быть, это были обвиняемые или свидетельницы? Зулейха старалась держать себя гордо и скрывала от подруги свою ревность, которая все росла в ней под влиянием рассказов Зарринтач.

— Если бы у него не было умысла, он допрашивал бы по ночам мужчин, а женщин днем, — отвечала Зарринтач, покачиваясь на стуле и закинув за голову свои полные руки.

— Где же сейчас твой муж?

— Не знаю. Говорят, запутался в своих романах и совсем погиб, несчастный. Я не знаю другого такого влюбчивого мужчину, как он. А на вид был такой серьезный. Из-за него вся моя жизнь сломалась. Помни, милая, мой совет, — говорила Зарринтач, все более возбуждаясь от собственных речей. Никогда не оставляй мужа без надзора. Не давай ему покоя, мучай. Едва глаза откроет утром, напоминай ему о себе. Следи за собой, шикарно одевайся, купи себе драгоценности, чтобы ты вся сверкала, чтобы он рядом с тобой казался простым пастухом. Пускай у него слюни текут, когда он взглянет на тебя. Если только начнешь его уважать, считаться с ним, он сейчас же решит: э, она боится меня. А ты наряжайся, ухаживай за собой, гори, сияй, как солнце, чтобы в глазах его рябило от твоего блеска. Знай, ничего на свете просто так не дают человеку. Все надо взять, вырвать из чужих зубов…

— Откуда взять, что вырвать? — с горечью отозвалась Зулейха. — Старая Хатун остерегает нас даже от хлеба сухого, боится, чтобы мы не объелись. «Сынок, невестка, жадность убивает человека». И стоит над нами, как курица. Не успеет Мехман поставить последнюю букву в подписи на ведомости, как вся зарплата уже у нее…

— Фи, старая она дура, — злобно проговорила Зарринтач и взмахнула руками, как будто сталкивала, убирала с пути Хатун. И с еще большей горячностью продолжала наставлять Зулейху: — Не жди от других, бери сама. Люди покоряются тому, кто берет. А кто плачет и ноет, для того вся жизнь сплошное горе и траур. Ты о себе подумай, позаботься о себе, бедненькая. Красота ведь твоя — не речка, которая пополняется во время дождя. Она иссякнет со временем. Увянет. Что же останется тебе на память о днях твоей молодости? Хоть драгоценности пускай будут у тебя, чтобы украшаться ими и прикрывать свои морщины…

Зулейха слушала эти речи, и они отравляли ее, как медленный яд.

22

Дорога была трудная, конь спотыкался о камни. Мехман только на рассвете добрался до районного центра. Человек в калошах еще издали заметил его, бросился навстречу, схватил коня за узду.

— Наконец-то приехал, наконец-то дождались мы радости, — щеря гнилые зубы в улыбке, бормотал он. — Добро пожаловать!.. Сколько дней не был, уже все беспокоились…

Хатун вышла на галерею встречать сына. Зулейха рванулась было к дверям, но пересилила себя, обиженно поджала губки и снова скрылась.

— Что случилось, мама? — спросил Мехман, взяв мать за руку и заглядывая в ее заплаканные, покрасневшие, лучившиеся лаской глаза.

— Ничего особенного не случилось, сынок, — ответила Хатун и сквозь слезы улыбнулась. — Наверно, Зулейха обиделась немножко. Ведь десять дней тебя не было. Как же ей не обижаться? Собрался на два-три дня, а что вышло? Ведь мы здесь одни… Сколько бессонных ночей провела без тебя. Дороги здесь опасные; одни горы да скалы, поскользнется конь, типун мне на язык, да полетит в бездонную пропасть… Зачем же ты так поступаешь? Разве хорошо это? Сам ты к коню не привык, с горами этими не знаком…

— Дел много, мама, — сказал Мехман, пытливо посмотрел в ту сторону, где пряталась Зулейха. — Я ведь не для своего удовольствия ездил, дело было… и чтобы прекратить этот разговор, попросил: — Дай мне воды умыться…

Зулейха и теперь не поднялась с места.

— Я понимаю, что у тебя много дел, но мы, видишь, как беспокоимся, ответила Хатун я проворно принесла воду, мыло и полотенце. Человек в калошах отнял у Хатун кувшин с водой и с улыбкой стал поливать прокурору.

Мехман умылся. Мать подала чай и, желая дать возможность молодым помириться, вышла с человеком в калошах на кухню.

— Что с тобой, моя обидчивая принцесса? — спросил Мехман шутливо. — Чем ты недовольна?

Зулейха заплакала.

— Ты все шутишь, — упрекнула она. — А я не могу больше так жить…

— Как это так?

— Как? — повторила Зулейха. И в свою очередь спросила: — Сколько месяцев уже мы здесь, на чужбине?

— Почему же на чужбине? Разве наш район не в Советском Союзе? — спросил шутливо Мехман.

Но Зулейха не слушала его. Она твердила:

— Никуда не ходим, ничем не развлекаемся. Томимся в ущелье между двумя горами, даже неба не видим… Я… я… я даже не знаю, где ты ездишь, где бываешь.

— Работать, Зулейха, много, очень много мне работать надо. И ведь ты это знаешь, должна знать.

— Работать, работать… — возразила Зулейха. — А для чего? Мацони… Черствый хлеб… Пустой стол. Пустой чай… Пустые дни…

— Так, значит, война разгорелась из-за хлеба? — все еще силился поддержать шутливый тон Мехман.

— Хорошо, не будем говорить о хлебе. Но хоть вдоволь смеяться, разговаривать, быть друг с другом можно нам или этого тоже нельзя?.. Ты меня не любишь. Несчастная я…

Человек в калошах тем временем отвел лошадь в конюшню и, вернувшись, снова поднялся на галерею, где стояла встревоженная Хатун. Прислушавшись к голосам, доносившимся из комнаты, он сказал сочувственно:

— Сколько прокуроров я видел на своем веку, провожал из района и встречал. Но сейчас я удивляюсь, глядя на Мехмана. Таких, как он, я даже не видел. Святой какой-то.

— Народ у нас скандальный. Для нашего народа все на одно лицо — и тот, кто обжирается доотвалу, и тот, кто никогда не съест лакомого куска, у них называются расхитителями. Проглотил ли ты весь мир или ни к чему чужому не притронулся — у народа одно название — расхититель. Так стоит ли с этим считаться? Стоит ли на это обращать внимание? Пускай говорят. А ваш сын даже норму продуктов, законом положенную для ответственных работников, не разрешает взять из кооперативного склада. Что за странный человек? Не пойму. Пророком нашего века хочет быть, что ли? Его устраивает кусок черного хлеба без соли да чашка холодной воды. Разве так можно? Не знаю, как он думает содержать семью, чем будут кормиться его дети? В собственном доме у него готовят плов с шафраном — не где-нибудь, а в собственном доме. И что же? Хлопает дверью, уходит…

Хатун строго, с укором посмотрела на человека в калошах.

— Кому нужны разговоры, что у прокурора собираются собутыльники? сказала она.

— И вы, Хатун-баджи, считаете, что я неправ? — как бы удивляясь, спросил человек в калошах.

— Да, неправ, человек должен беречь честь свою. Не обязательно набивать свой живот жирным пловом.

И Хатун с таким презрением сжала свои бледные губы, что человек в калошах замолчал.

Через раскрытое окно слышно было, как в комнате плакала и жаловалась Зулейха:

— Другие утопают в роскоши… а я — замужняя женщина, называется. Что у меня есть? Обручальное кольцо? Даже часов не имею.

— Значит, ты затеяла со мной это сражение из-за серег и браслетов, Зулейха-ханум? Моя мама — умная женщина. Она всегда говорит: «Награди меня не для желудка, а ради достоинства моего».

— Разве молодость моя не стоит какого-нибудь хорошего подарка, хоть одной безделушки? Ведь дело не в драгоценности, а в твоем внимании, пойми, Мехман!

— Надо протягивать ножки по одежке, Зулейха, дорогая моя. Я возьму для тебя в библиотеке книгу народных поговорок, в ней ты прочтешь: «Ножки по одежке».

— Я прочитала больше романов, чем есть томов во всей здешней библиотеке, — рассердилась Зулейха, переставая плакать. — Ни в одной книге не говорится о том, что девушка не должна одеваться и наряжаться, не должна быть красивой. Ни одна героиня романа не влюбляется в оборвыша, в неряху, в голодранца. Влюбляются в интересных мужчин и красавцев, которые способны оценить женское чувство…

— Плохие, вредные книги ты читала, Зулейха. Бульварные романы, — все более резко отвечал Мехман, возмущенный упреком жены.

— Может быть, ты найдешь какую-нибудь статью в кодексе и упечешь меня в тюрьму за это? Конечно, я тебе мешаю…

— Кто тебя подучивает, Зулейха? Опомнись…

— Почему это подучивает? Не такая уж я дура. И не немая.

— Нельзя так, нельзя…

Зулейха снова зарыдала.

Человек в калошах не выдержал.

— Видишь? — сказал он, обращаясь к Хатун. — Невестка, по-твоему, тоже не права, а? Слышишь, как она упорствует?

— Не твое это дело|! — грозно ответила Хатун. — Не лезь, куда не просят…

Человек в калошах опомнился. Он съежился и втянул голову в плечи.

— А что? Что я говорю? Какое мне дело? Я бедный сторож, дворник, курьер. Я не лезу туда, куда мне не полагается совать нос.

— Тогда не болтай лишнее…

— Разве я болтун? Я простой дворник, сестра, но у меня душа болит. Зачем доводить молодую жену до такого состояния? Я их обоих полюбил, как своих родных детей. — Он ударил себя ладонью в грудь, спустился со ступенек и начал собирать бумажки и щепки под стеной, чтобы подольше послушать, что происходит в доме у прокурора.

Хатун понимала это и знала, какие сплетни и разговоры поползут теперь по городу. Хоть ей и не хотелось перечить невестке, но она все же решилась. И вошла в комнату.

— Послушай меня, Зулейха. — сказала она мягко. — Лучше быть честным пастухом, чем бесчестным султаном. До сих пор я еще ни разу не стыдилась за своего сына, и это мое большое счастье. Помни, доченька, помни, что человек с клеймом хуже заклейменного животного…

— Уй, мама, где ты, мама моя… — завопила Зулейха и зарыдала еще громче. — Все! Все в этом доме обрушились на меня, несчастную, уй, мама…

23

Человек в калошах подобрал, наконец, ключик, который долго искал. Он нащупал больное место, понял, какой конфликт может разрушить единство семьи Мехмана. Зулейха хотела хорошо жить, ей нравились драгоценности. «Вот откуда надо начинать, вот где ключ», — радовался он.

Человек в калошах обдумал план действий. Все у него закружилось, завертелось, все пришло в ход. Он побежал на склад. Мамедхан проверял счета и сшивал толстой ниткой дела, когда длинная тень из окна упала на документы, разбросанные по столу…

Мамедхан заметил эту уродливую тень и поднял голову.

— Зачем опять, Калош? А?

— Есть дело, — сказал человек в калошах и, обогнув здание, вошел. — С просьбой пришел.

— Когда же мы хоть раз придем к тебе с просьбой?

Человек в калошах оскалил зубы.

— Собака спит в тени скалы в воображает, что это ее собственная тень.

Мамедхан смутился, отодвинул счета в сторону, проворно встал.

— Калош, я всегда раб твой. Твой покорный раб, связанный по рукам и ногам.

Калош тронул пальцем лежавшие на столе бумаги.

— Я не раз спасал твою голову от петли… Помнишь?

— Хорошо помню.

— Кто знает, откуда, из-за какой решетки блестели бы сейчас твои глаза? Но недаром говорят: «Подмажь сельского старосту и тогда громи хоть все село».

— Что все это означает? Не можешь ли ты говорить попроще, Калош?

— Это означает, что мне нужны часы.

— Разве я часовщик, Калош?

— Не слышу… Нужны золотые часы.

— Откуда в этой глуши найдешь золото? Еще серебряные как-нибудь достал бы, Калош-джан, но золотые…

— Не скупись. Это нужно для дела.

Мамедхан задумался. Человек в калошах настаивал:

— Расходы твои не пропадут зря. Помни мудрое изречение отцов: «Сто дней корчуй, трудись, в один прекрасный день пригодятся тебе плоды твоего труда».

Мамедхан, поразмыслив, открыл ящик стола, достал из коробочки золотые часы на золотой браслетке и показал собеседнику.

— Подойдет? — спросил он. — Они такие же желтенькие, как те монетки, что ты собираешь. Но твой кругляшки немые, а эти тикают, говорят.

Калош взял часы, открыл ногтем крышку, осмотрел механизм, прищуриваясь, прочитал, на скольких они камнях.

— Сколько будет стоить?

Мамедхан рассмеялся и развел руками.

— Назови цену сам.

— Друзья должны торговать открыто, чтобы не ссориться. Скажи цену.

— Для кого ты это берешь?

Человек в калошах лукаво, улыбнулся.

— Как будто не догадываешься, хитрец. Для кого бы я мог приобрести такие часы?

— Ей-богу, не догадываюсь. Клянусь святым Аббасом, не знаю. Откуда я могу знать, сидя в этом душном, темном складе, что у тебя в душе?

Человек в калошах легонько потряхивал часы на ладони, любуясь ими.

— Без цены ничего не бывает. Назови сумму.

— Даром даю, бери в подарок, Калош.

— Правда? Это твое слово?

— Клянусь жизнью единственного моего дяди.

Калош недоверчиво усмехнулся.

— Я и не знал, что у меня такой любящий племянник. Ну что ж… Человек в калошах потрепалсвоей костлявой рукой Мамедхана по плечу. — За мной не пропадет.

Он обернул часы ватой, бережно положил в карман и вышел из склада. За ним двинулась, переползая по горячей земле, неуклюжая мрачная его тень. Человек в калошах торопился.

Мехман был на работе. Хатун готовила в кухне обед. Зулейха, как обычно, стояла в галерее и задумчиво смотрела на пустынную улицу. Человек в калошах торопливо, с горделивым видом, твердо уверенный в том, что сможет ее сейчас развеселить, заковылял по ступенькам наверх.

— Здравствуй, доченька, — сказал он, оглядевшись на всякий случай, нет ли поблизости Хатун, — Здравствуй, родная моя…

Зулейха небрежно кивнула. Но человек в калошах не смутился, не обиделся. Он подошел совсем близко к Зулейхе.

— Дядя твой немало видел на своем веку. Ты мне как родная, дочурка моя. Сама узнаешь, убедишься сама, какой я человек, как я желаю тебе добра, красавице такой. Трудно, милая, мириться с плохой жизнью тому, кто привык жить на широкую ногу. Разве я не вижу?.. — Он метнулся ближе к двери, ведущей внутрь квартиры, и позвал: — Будь добра, доченька, зайди сюда.

Зулейха, заинтересовавшись, пошла за ним.

— Вам нужны часы? — спросил человек в калошах., Зулейха даже вздрогнула от неожиданности.

— Часы? Какие часы?

— Золотые.

— Нет, ни золотые, ни серебряные нам не нужны. — Голос молодой женщины звучал печально.

— Почему? — спросил человек в калошах.

— Потому что не нужны.

— Часы всем нужны. — Маленькие глазки Калоша недоверчиво, смотрели из-под гноящихся морщинистых век. — Кто поверит, что вам они не нужны? — Он достал часы, повертел в руке, протянул ей: — Красивые, хорошие часы…

Зулейха, как будто ослепленная желтым блеском, не могла оторвать глаз от часов. Все же она сказала:

— Большое спасибо. Мне не надо…

— Нет, берите. Возьмите, не пожалеете…

Женщина, наконец, призналась:

— У нас нет таких денег…

— Потом отдадите. Расплатитесь по частям. В рассрочку…

— В рассрочку? Нет, нет… А какая им цена? — будто так, из любопытства спросила Зулейха.

— Сколько наберете, столько и дадите, — старик добродушно рассмеялся. Дядя поможет вам. Постепенно соберем. Мою зарплату добавим к вашим сбережениям, незаметно соберем всю сумму.

Зулейха испуганно глядела на него.

— Ой, что вы говорите! Мехман поднимет такой скандал, мир дрогнет, — со вздохом сказала она. — Да он, он выселит нас отсюда, — невесело рассмеялась она собственной шутке.

— Ничего он тебе не сделает, доченька.

— Да он голову мне отрубит.

— Такую красивую голову никто не решится отрубить. Бери, не бойся. Ты знаешь, что скажешь? Что это часы Зарринтач, и ты их взяла просто так, поносить. Вы же с ней, как сестры. Две души в одном сердце, как говорят.

— Ну, сказать, что мы сестры, все же нельзя…

— Э, женщине всегда нужна близкая подруга, с которой можно посекретничать. Ну, а Зарринтач — она опытная, я бы даже сказал, мудрая, так хорошо она знает тайны жизни, что лучшей советчицы не найти.

— Я не знаю, как это будет. Неловко, — все еще не сдавалась Зулейха.

Не слушая возражений Зулейхи, человек в калошах убежал, оставив часы на столе.

24

Зулейха не находила себе места. Она в волнении металась по комнате, не зная, что делать: то надевала часы на руку и любовалась их красотой, то прислушивалась к их ходу, то снова клала на стол, то прятала в ящик комода…

Наконец, выбрав удобный момент, когда Хатун вышла куда-то, она побежала к Зарринтач.

— Салам алейкум, милая.

— Здравствуй, здравствуй, дорогая. Ты что так запыхалась, гнались за тобой, что ли? — удивилась Зарринтач, внимательно посмотрев на Зулейху Сядь, отдохни, сказала она. И, обиженно надув губы, ласково спросила: — Что это за манера у жен больших людей — обязательно фасонят перед маленькими служащими. Где ты пропадала столько времени? Почему не приходила? Я истомилась без тебя…

— Ей-богу, и я скучала, — ответила Зулейха, переводя дух. — Но как-то нехорошо, я и так часто хожу… Мне неудобно.

— Почему неудобно? Ты что мне — чужая? — спросила Зарринтач с притворной нежностью. — Я и брату своему сказала, Кемалу, он секретарь исполкома, — да, я сказала ему, что мы сестры навеки, ну прямо родные сестры… Какие могут быть между нами счеты? Я сама бы к тебе ходила по два раза в день, если б не твоя свекровь.

Зулейха кое-как отдышалась. Поговорив немного о том, о сем, Зулейха, заметно смущенная, красная, взяла свою сумочку и медленно, как будто это требовало усилий, открыла ее.

— Послушай, Зарринтач, — сказала она, дрожащими пальцами доставая часы, завернутые в ватку. — Нравятся часы? — И, хотя часы шли, добавила: — Сколько сейчас точно времени? Я их заведу. Тут так живешь, что даже не интересуешься временем…

Зарринтач с жадностью посмотрела на красивую вещь. Все тело ее напряглось. Она в этот миг удивительно походила на ловкую кошку, которая видит заманчивый кусок мяса, хочет его утащить, но никак не может дотянуться.

— Прекрасные… — Зарринтач даже слюну проглотила. — Поздравляю, ми-ллая. Носи на здоровье. За сколько ты их покупаешь?

— Я, я не покупаю… Это мои собственные часы, — неожиданно для самой себя ответила Зулейха.

— А почему ты их до сих пор ни разу не надевала?

— Где тут носить их? Для чего?

Зулейха и сама не ожидала, что так ловко выпутается. Это придало ей бодрости, и она немного успокоилась.

Зарринтач взяла часы в руки, долго и внимательно смотрела на них.

— Я видела такие же у одной… — начала она, но быстро спохватилась. Наверно, просто похожи… — «ж», вырвавшееся сквозь ее мясистые пухлые губы, прозвучало, как шипение — «ш-ш-ш»…

— Что? Как у одной?.. — Зулейха побледнела, почуяв что-то недоброе в этом странном шипении. — Что ты сказала?

— Ничего. — Подкрашенные брови Зарринтач поднялись, как две дуги. — Что я могла сказать? Клянусь сестрой. Интересно, подойдет ли браслетка к моей руке? — Под этим предлогом Зарринтач снова стала примерять часы на свою руку, стараясь получше их разглядеть. Как она ни старалась, золотая цепочка не сошлась на ее полном запястье. — Застегивается, но с трудом, — сказала Зарринтач и с силой схватила Зулейху за плечо — Как бы не сглазить тебя. Ты тоже не уступишь мне, у тебя тело крепкое, как свинец. Если хочешь, мы можем поменяться часами…

Зарринтач проворно открыла шкатулку. Ей хотелось показать, что сама она пресыщена роскошью я поэтому равнодушна к ней. Она достала хорошенькие ручные часики. Зулейха чуть не вскрикнула от восторга. Как ни сдерживалась она, но в глазах ее промелькнул жадный блеск.

— Ах, какие красивые! Значит, у тебя не одни часы?

— Да, надо иметь по две штуки, — небрежно отвечала Зарринтач. — Вдруг сломаются или потеряешь, — что тогда?.. Вообще — один или одна бесполезны на свете… — У некоторых работников в селе даже и теперь бывает по две жены… Ха-ха-ха… Ну, конечно, некультурные люди, они живут по-старому… Зарринтач хлопнула руками и искусственно засмеялась. — А вообще, уже без шуток, надо быть запасливой. — Она расправила шелковую юбку на круглых своих коленях. — Иначе не проживешь.

Это уже закон такой: все, что не пополняется, обязательно уменьшается…

— Ой, Зарринтач, как мне приятно с тобой поболтать, — воскликнула Зулейха, — а наша мать такая женщина, что потоками своих поучений способна высушить все, что растет вокруг… Она ко всему придирается, во всем видит плохое. Мне кажется, она могла бы просуществовать, съедая в сутки одно яйцо всмятку…

— Да-да! — подтвердила Зарринтач, сочувственно округляя глаза.

— Этот Калош такое говорил о ней, что ой-ой… — Зарринтач покачала головой. Ей очень хотелось раздуть недовольство Зулейхи свекровью, посеять в семье раздор. Но и знакомство с прокурором она считала для себя очень полезным, хотела втереться в его доверие, стать своим человеком в его доме.

Зулейха, разумеется, не могла ей в этом помешать, но мать… Хатун такая женщина, что пуще всего оберегает честь сына.

Поэтому Зарринтач так старалась рассорить свекровь и невестку. О чем бы ни беседовали подруги, Зарринтач незаметно переводила разговор на свекровь.

— Я сама тоже обратила внимание. Она именно такая женщина… Ей ничем не угодишь… Этот Калош иногда приходит к нам, закусит немного, бедняга, или пообедает когда. Не вредный старик, не злой, слова плохого ни о ком не скажет. Но даже он буквально вопит от характера твоей вечно мрачной мамаши. Она ехидная, все время следит за тобой, за каждым твоим движением. Несколько раз я чуть было не сказала ей: «Хала, так ведь не годится». Но пришлось сдержать себя. Вдруг она ответит: «А тебе какое дело?» Все свекрови такие, не дают, невесткам поднять глаза. О своей я уже тебе рассказывала. Горький перец, а не женщина. Все они одинаково вредные, как кайма на одном и том же куске бяэи. Все. «Туда не ходи, сюда нельзя, так не стой…». Дом они превращают в тюрьму, а сами с оружием в руках стоят у двери и сторожат… Зарринтач громко вздохнула и продолжала: — И бывают же счастливые невестки, которые в жизни не видели лица своей свекрови.

Уже всей душой сочувствуя тому, о чем говорила Зарринтач, Зулейха тем не менее хотела смягчить ее суждение.

— Нет, — возразила она, — моя свекровь меня не обижает. Просто она всегда жила в бедности и не знает, что такое хорошая жизнь…

— Ну что ты говоришь, дурочка, что ты ее защищаешь?.. Я же сама наблюдала, она переходит все границы. — Зарринтач Саррафзаде ясно представила себе, как оскаливает зубы Кямилов при воспоминании о семье нового прокурора, и это прибавило ей красноречия. — У меня, милочка, глаза зоркие, я как посмотрела, сразу раскусила ее… Вообще, ничто не скроется от глаз моих, ничто… Бедная сестренка моя, говорила я мысленно, какая же горькая судьба у тебя. Невестка, которая живет вместе со свекровью, не может съесть куска, не может сделать глотка, не приправленного кровью… — И, внезапно переменив тон, зашептала: — Ты добивайся своего. Постарайся, чтобы твой муж, пока есть возможность, побольше доставал для тебя таких вещей, как эти часы. Наряжайся так, чтобы слюнки у мужа текли, чтобы ты всегда была сладкой, как конфетка. — Зарринтач даже закачалась от упоения. — Только разве свекровь позволит? Они не терпят, когда невестка, нарядная, красивая, как пава, весело проводит время со своими сверстницами. Да они ни за что не дадут, чтобы человек, которого ты называешь своим мужем, любил тебя без ума. Они всегда становятся на пути… Я сама пережила это, горе мое было так велико, как будто на плечи мне навалилась вся земля, весь земной шар. Ты еще молода, сама все узнаешь. Но берись за дело, пока не поздно. Утихомирь, запугай старуху с первых же дней!.. — Зарринтач внимательно смотрела на молодую подружку, желая узнать, как подействовали ее слова. — А эти часики, это совсем не плохо для начала, это как первый камень в фундаменте, деточка. Дай бог, чтобы больше у тебя было таких драгоценностей. Купи еще. Одни будешь носить, другие полежат, — механизм дольше продержится. Мои, например, никогда еще не бывали у часовщика. Совсем новенькие. Как будто сегодня из магазина.

Зулейха снова завернула часы и положила в сумочку.

— Надела бы. Зачем прячешь? — возмутилась Зарринтач. — Укрась руку свою…

— Дома надену… Вот увидишь, надену. Все равно надену.

— Ух и боишься же ты свекрови!.. Я понимаю, все понимаю. — Зарринтач захохотала. — А по мне, если всего пять дней суждено жить на свете, все равно надо жить вовсю, ничего не жалеть и не бояться…

Зарринтач потянулась, мизинцем распушила свои длинные черные ресницы, оправила волосы, одернула яркое, цветастое платье, погладила пышные бока. В этот миг вошел ее брат — секретарь райисполкома Кемал. Зарринтач познакомила его с Зулейхой.

— Мой брат Кемал. Секретарь товарища Кямилова, нашего исполкома, самого нашего большого начальника…

Кемал Саррафзаде, щуря свои маслянистые глазки, подошел к Зулейхе и протянул ей руку.

— Моя сестренка, — сказала Зарринтач, обнимая подругу за плечи. Зулейха-ханум, жена нашего прокурора. Посмотри, Кемал, разве она не в тысячу раз красивее Зулейхи из «Юсифа и Зулейхи»?

Кемал одобрительно посмотрел на Зулейху, и его женственно красивое, румяное лицо стало еще румянее. Он улыбнулся, показывая свои ослепительные, как у шустрой сестры, зубы.

— В тысячу? В десять тысяч раз… Мы счастливы видеть вас у себя, Зулейха-ханум… У нас бывают люди, достойные уважения. Сам товарищ Кямилов заходит к нам, как в свой дом…

Зарринтач сердито посмотрела на брата, который слишком быстро растаял перед хорошенькой женщиной.

— Товарищ Кямилов приходит иногда выпить стаканчик чаю. У нас всегда горячий ароматный чай, — сказала она, выпятив грудь, обтянутую платьем. — Ну что-же? На то и создан человек, чтобы заходить к другому человеку. Что в этом плохого? Но в нашем маленьком городишке столько недоброжелателей, завистников — ужас!..

Откровенные комплименты Кемала и особенно его фраза о том, что Кямилов бывает в этом доме, расстроили Зулейху, она изменилась в лице, перестала улыбаться и, быстро собравшись, в очень плохом настроений вернулась домой. Хатун встретила невестку упреком.

— Зачем ты ходишь к этой женщине, дочь моя?

— Ну что ж, мама? Что тут плохого? К кому мне еще ходить?

— Напрасно ходишь, — ответила Хатун дрожащим от негодования голосом. Я заметила, я точно знаю, что к ним, как только стемнеет, заходит какой-то громадный мужчина. Это же позор, милая. Разве она для тебя подруга? В чужом, незнакомом месте прежде, чем сделать шаг, надо зорко посмотреть, что под ногами — яма ли, пропасть ли, канава ли?

Зулейха совсем растерялась, попав врасплох, и не знала, что ответить. Она что-то невнятно пробормотала, но Хатун не стала слушать ее, вернулась в кухню, посолила обед и, взяв ведро, направилась за водой к роднику. То, что свекровь, отчитав ее, как маленькую, не стала слушать объяснений, разозлило Зулейху. Семена, посеянные Зарринтач, уже дали всходы. Добрая и ласковая Хатун стала в ее глазах превращаться в злодейку, в мучительницу…

— Эта надзирательница не дает мне голову поднять. Довольно! Что она, в самом деле, хочет быть моей повелительницей, эта старуха в шлепанцах? — И Зулейха, полная злобы, бросила две горсти соли в варившийся бозбаш. — Вот тебе за это… Вот…

Хатун принесла воду. Немного погодя вернулся с работы и Мехман. Он умылся и сел за стол.

— Сегодня я здорово проголодался. И спешу обратно на работу.

— Опять? — не выдержав, спросила Зулейха.

— Ничего не поделаешь, женушка, опять! — ответил Мехман.

Хатун подала полное блюдце нарезанного лука, поставила на стол две тарелки бозбаша — сыну и невестке. Сама она всегда обедала позднее. Мехман поднес ложку ко рту и удивился — Суп как огнем обжег его губы и язык.

— Что сынок?

— Соли там нет больше?

Хатун подала солонку.

Мехман бросил ложку в тарелку, расхохотался и, обняв мать, поцеловал ее в седую растрепанную голову.

— Забыла, наверное, мама, и посолила несколько раз, да?

Удивленная Хатун взяла ложку Мехмана и попробовала.

— Да… — подтвердила она расстроенно. — Может быть, сынок, может быть… Глупая стала. Старая… Ничего не поделаешь.

— Наверно, каждый раз, — продолжал смеяться Мехман, — открывая кастрюлю, ты всыпала горсть соли, да? — Он еще раз обнял расстроенную мать. — Из этого бозбаша можно добывать соль, как из озера. Ничего, дня три будешь готовить без соли, и все сравняется…

Хатун с укором, исподлобья посмотрела на Зулейху. Нехорошая, недобрая улыбка на розовых губах невестки многое сказала ей.

С этого мгновения Хатун начала искать подходящего случая, чтобы как-нибудь вернуться домой, в Баку. Одна она боялась ехать, нужен был спутник. Случайно она встретила соседа Балагардаша, приехавшего сюда в командировку. Хатун крепко ухватилась руками за его большой портфель и не выпускала, пока не договорилась с Балагардашем о часе отъезда. Когда она сказала сыну о своем намерении, Мехман стал возражать. Мать настаивала.

— Нет, сынок, поеду, посмотрю на дом, узнаю, все ли в порядке.

— А что мы оставили дома? О чем ты беспокоишься?

— Ничего мы не оставили, сынок, ты прав. Но там аромат твоего детства, твое дыхание… А здесь…

Хатун не договорила. Сперва она обняла и поцеловала невестку, потом припала к сыну. Слезы душили ее. Она взяла свой узелок, согнувшись, спустилась вниз и решительно зашагала от дома. Мехман был ошеломлен. Зулейха убежала в другую комнату. Оттуда донесся ее плач я крик:

— Не пускай ее, верни маму, Мехман.

Мехман, опомнившись, сбежал с лестницы, догнал на улица мать, протянул руку к ее узелку.

— Вернись, мама. Поедем вместе. Меня должны скоро вызвать в Баку.

— Не держи меня, люди смотрят, неудобно сынок, — сказала Хатун и с укоризной посмотрела на сына. — Пусти, Мехман, пусти меня… Я все равно не останусь.

25

Как-то вечером Зулейха, напившись горячего чаю с малиновым вареньем, вся потная вышла на галерею. Ночью она почувствовала себя плохо, к утру начался сильный озноб. Мехман, вернувшись из района, застал ее в тяжелом состоянии. Он вызвал по телефону врача и, растерянный, взволнованный, ходил без толку с места на место, чувствуя свою беспомощность. Пришел врач. «Она не умрет? Это не опасно?» — без конца спрашивал Мехман. Врач развел руками. Он измерил температуру больной, у нее было свыше 39 градусов, молча сел за стол и написал рецепты.

Человек в калошах поспешил в аптеку. — «Я подниму на ноги самого заведующего и вернусь через полчаса с готовыми лекарствами. Не беспокойтесь, я скажу ему, кто заболел…» — заявил он, убегая.

Мехман только рукой махнул. Он был подавлен и напуган.

Когда Зулейха открыла глаза и посмотрела на пузырьки с лекарствами, она застонала: «Маму хочу, к маме».

На лице ее было выражение тяжелого страдания. «Пусть моя мама приедет, вылечит меня, спасет» — Изнемогая от жара, Зулейха шептала: «Пусть Хатун больше не возвращается в этот дом. Я умру, если она вернется. Она довела меня до болезни, Мехман, обещай мне, обещай…»

Человек в калошах по дороге в аптеку успел оповестить городок о болезни Зулейхи, о том, что она бредит, проклинает свекровь и зовет родную мать. Явер Муртузова и Зарринтач поспешили к больной. Всю ночь они судачили у ее постели. Зулейха иногда раскрывала глаза, облизывала языком пересохшие губы и все звала и звала: «Мама… мама…»

Женщины многозначительно переглядывались и вздыхали, стараясь, чтобы их слышал Мехман: «Бедняжка. Еще совсем ребенок».

Наступило утро. Человека в калошах послали на базар за курицей. Он побежал прямо к Мамедхану и сказал, что на всем базаре, который он якобы четырежды обошел, нет ни одной курицы. «Я найду», — успокоил его Мамедхан, обрадовавшись возможности услужить прокурору. «Я сам принесу. Иди». И действительно, немного погодя он принес две курицы. Еще у дверей он заметил человека в калошах, кашлянул и спросил глазами: «Дома?» Человек в калошах утвердительно кивнул головой. Тогда Мамедхан потряс куриц, чтобы они погромче закудахтали, и с шумом бросил их на пол у порога. Явер Муртузова выглянула с галереи.

— Кто это здесь? — спросила она.

Отозвался Мамедхан:

— Говорят, заболела ханум. Сварите ей куриный бульон… — Мамедхан просунул голову в дверь, угодливо поклонился Мехману и, заметив, что тот недоволен, тотчас ушел. На лестнице он столкнулся с Муртузовым.

— Откуда это ты, дружок?

— Принес курицу для больной…

— Очень хорошо сделал. В тот день — помнишь? — этот человек от смущения ушел из дому, — сказал Муртузов, намекнув на свое неудавшееся угощение. Зулейха-ханум так потом извинялась за него. Говорит, Мехман очень стеснительный. Ты хорошо поступил, очень хорошо. Только человечность, доброта имеют истинную ценность… Посмотри у себя там, может, еще что-нибудь найдешь, годное для больной, неси не стесняйся. Услуги твои не пропадут, понял? Храни оружие сто дней, однажды оно пригодится, ясно? В один из этих ста дней…

Муртузов посмотрел прямо в лицо Мамедхану. Мамедхан вежливо прикрыл правый глаз рукой.

— Все ясно.

— Говорят, что арык надо закрывать со стороны источника, его питающего. Наш арык такой, что каждый человек может нуждаться в нем.

— Если даже и не придется припасть устами к воде этого арыка, — все равно — наш долг уважать приезжего.

— Тебя, я вижу, не придется обучать азбуке. Ты уже кое-что усвоил…

— Как может ничего не усвоить тот, чьим учителем был брат Муртузов?

Человек в калошах, стоя наверху, заметил:

— Кто может упрекнуть нас за проявление человечности? Это же все по-человечески делается.

Муртузов хитро улыбнулся и многозначительно прибавил:

— Все надо сеять в свое время и в свое время пожинать. Нельзя косить зеленые колосья.

Муртузов потрогал правой рукой кисть левой руки и спросил:

— Ну, а тикающие как? Служат? Действуют?

Мамедхан уклонился от прямого ответа:

— Разве я часовщик? Почему ты спрашиваешь у меня? — и, избегая дальнейших разговоров на эту тему, удалился.

Муртузов вызвал Явер на галерею и кивнул ей на кур. Она быстро принялась за стряпаю, приготовила куриный бульон. Зарринтач налила дымящийся бульон в тарелку и подала больной. Но та отстранила рукой тарелку в простонала, не раскрывая глаз: «Вызовите маму… маму…»

Немного погодя пришел Кемал Саррафзаде с врачом. Он спросил у сестры о состоянии больной. Зарринтач печально махнула рукой. Врач опять внимательно осмотрел больную и сказал, что, пожалуй, надо бы выполнить ее желание — Это может успокоить ее нервы. Состояние больной тяжелое, лечение скорее даст желанный результат, если больная будет спокойна…

— Надо все сделать для ее спасения, — заметила Зарринтач. — Она столько перенесла.

— Дитя истосковалось по родной матери, по ласке, — поддакнула Явер Муртузова.

И она, и все собравшиеся — Зарринтач, ее брат Кемал, Муртузов, человек в калошах — стали уговариватъ опешившего Мехмана сейчас же отправить телеграмму матери Зулейхи.

Когда врач увидел, как все ухватились за его совет, он сказал еще более весомо и строго:

— Да, да, лучше сделать заранее, чтоб потом не раскаиваться. Последствия могут быть очень серьезны. Раньше всего нужно, вернуть больной покой, ослабить нервное напряжение… Если ей так уж хочется увидеть мать, пусть мать приедет…

И снова все в один голос поддержали его. Муртузов выступил вперед.

— Товарищ прокурор, — сказал он, стоя в позе человека, готового выполнить любой приказ — ринуться в огонь и в воду. — Я сам лично поеду ее встретить.

Явер Муртузова так расчувствовалась, что кинулась целовать больную.

— О, лучше бы я, старшая сестра твоя, заболела вместо тебя, — сказала она. — Одно ваше слово, Мехман, и мы пешком пойдем за мамой…

— Смотрите, аллаха ради, она как серна красива, — воскликнула Зарринтач, приглаживая черные растрепанные волосы Зулейхи. И добавила: У-у, какой-то злой человек сглазил ее. У-у, чтобы огненная стрела пронзила его глаза, чтоб язык его высох во рту!

Мехман все еще колебался, состояние больной не казалось ему таким серьезным, как об этом вопили все вокруг, а ему меньше всего хотелось приезда Шехла-ханум.

Но Зарринтач не отставала от Мехмана, просила. Явер всхлипывала. Муртузов принес карандаш и бумагу. Скрепя сердце он, наконец, решился и написал телеграмму. Человек в калошах схватил бумажку и побежал на почту.

Муртузов крикнул ему вдогонку:

— Эй, найди ты начальника, скажи: Муртуз говорил, что это «молния».

Все сразу же смекнули, что приезд Шехла-ханум, горячее желание Зулейхи видеть ее в своем доме означает окончательное исчезновение старухи Хатун, так ревниво оберегавшей Мехмана. И хотя они вслух об этом не говорили, но все прекрасно поняли друг друга. Кроме простодушной Явер Муртузовой, искренно жалевшей больную, все думали только о своих собственных интересах. Во взгляде каждого можно было прочесть, что было у него на уме. Да, все надеялись на одно: меч прокурора, — так горячо взявшегося за дело, скоро притупится. Откровеннее всего радовался человек в калошах. Выбегая с телеграммой, он обвел всех ехидным взглядом своих маленьких глаз и проговорил: «Да-а!» С тем же веселым выражением лица вошел он в кабинет начальника почты.

— «Молния», родненький.

— Куда это, Калош? — спросил тог.

— Не видишь, что ли? Теще прокурора…

— Говорят, его мать уехала отсюда, обидевшись на что-то. Чем-то она недовольна…

— Такой женщине, как она, никто не угодит.

— Почему это, Калош? — продолжал расспрашивать начальник почты.

— Невестка ей не понравилась…

— Наверно, прокурор сам ее отправил, правда? Не по своей же воле она уехала от сына…

— В общем, не стоит пролезать между мясом и ногтем. Какое нам дело? Ты пошли «молнию», начальник… Пусть выезжает…

Начальник почты просмотрел телеграмму, внимательно прочел слово «Шехла» и повторил:

— Шехла Мамаевой… Интересно, что это за женщина, что она из себя представляет?

— Судя по имени и нарядам дочери, можно догадаться, что она не из бедных, — предположил человек в калошах, собирая свой рот не то в улыбку, не то в гримасу.

Он долго стоял, наблюдая, как передают телеграмму, и только после этого успокоился. «Дочь по веткам легко подымается на верхушку дерева, по стволу которого с таким трудом карабкалась ее мать», — вспомнил он пословицу. «Если это та самая Шехла-ханум, которую я знал когда-то, то аппетит у нее не малый. За кусочек золота она продаст душу». Течение событий очень радовало Калоша. Он наслаждался, думая о золотых часах, которые притащил в дом прокурора. «Этот чернокудрый парень не подозревает, что я держу его на своей ладони. Но он почувствует это, если я сожму кулак…» Тихонько насвистывая, он приковылял обратно и сообщил:

— «Молния» пошла. Может, мать и успеет приехать…

— Очень хорошо. Молодец, Калош, — отозвалась Зарринтач. Она вела уже себя в этом доме, как свой человек, как член семьи. Она даже чуть-чуть подмигнула. — Этот Калош стоит сотни пар сапог. Он такой исполнительный…

— Да, да, — подхватил Муртузов, потирая по своему обыкновению руки. Очень хорошо, очень.

Мехман не отрывал глаз от пылающего лица Зулейхи. Он не знал, чем ей помочь, и сейчас почувствовал, как она ему дорога. Среди всех этих шумных людей, так бесцеремонно ворвавшихся в его семейную жизнь, он чувствовал себе сбитым с толку, одиноким. Что им надо от него? Когда они успели так полюбить его Зулейху? С подозрением посмотрел он на всех, и в душу его закралось сомнение…

26

Была уже полночь. Шехла-ханум сладко спала, разметав руки на мягкой постели. Раздался долгий звонок. Она шевельнулась, зевнула, прислушалась. Звонок не стихал. Шехла встала, накинула свой роскошный халат и осторожно пошла к двери.

— Кто там?

— Телеграмма- «Молния». Откроите!

— Откуда? — испуганно спросила Шехла, и ее желтая, как шафран, кожа на помятом лице побледнела под синим светом, пробивавшимся через застекленную наверху дверь.

— Откройте, телеграмма Мамаевой.

Озноб охватил тело женщины, она плотнее укуталась в халат и открыла дверь. Прочитав телеграмму о болезни дочери, она не могла больше уснуть от беспокойства. Рано утром она подняла на ноги работницу и велела приготовить все, что надо, в дорогу. Сестра ее — секретарь института достала ей билет на первый поезд. В тот же день Шехла-ханум выехала в район.

На вокзале ее встретил Муртузов.

— Если не ошибаюсь, вы — теща Мехмана? — спросил он осторожно.

— Да, да. Я. А что?

Муртузов назвал себя и взял чемодан. Шехла-ханум неохотно выпустила из рук чемодан. Но Муртузов льстиво улыбнулся.

— Не беспокойтесь… Я донесу…

— Как состояние моей дочери? Вы не знаете? — стала расспрашивать Шехла-ханум по пути.

— Ей лучше… Немного тосковала. Мы попросили прокурора подать вам телеграмму.

— Почему же «молния»? Притом ночью, так поздно. У меня чуть-чуть не было разрыва сердца… Ночью получить «молнию»!

— А это для того, чтобы ускорить ваш приезд. Я лично поручил нашему курьеру отправить «молнию». ВВдите ли, я заместитель Мехмана. Мы вообще живем, как одна семья. Я и моя жена Явер с утра до ночи не отходили от постели Зулейхи-ханум. И вообще, откровенно говоря, она соскучилась по вас. И мы хотели повидать вас, познакомиться…

Но Шехла-ханум твердила свое:

— Эти волнения отражаются на сердце. Вдруг поздней ночью услышать за дверью голос почтальона…

— Зулейха-ханум рыдала. Она кричала «мама». Так хотелось порадовать ее, бедняжку…

— Она у меня выросла очень избалованной, очень.

— Кому же побаловать ребенка, если не родной матери.

— Да, если тебя не ценят, то и на капризы твои не обратят внимания. Шехла-ханум громко вздохнула.

— Это верно, — подтвердил Муртузов, поняв Шехла-ханум с полуслова. Какое уж тут баловство? Свекровь у нее любит ворчать…

— Что можно ждать от такой простой женщины? Шаркает, небось, своими чувяками, и все…

— Уже больше месяца как она уехала в Баку…

— Вот об этом-то я хотела сказать! Мы, наивные, послали ее с детьми в район, чтобы она следила за их здоровьем. А она? Вместо того, чтобы подправить бровь, выколола, как говорится, глаз.

— Конечно, старуха немного отсталая, необразованная, — попытался заметить Муртузов. Шехла-ханум бойко подхватила:

— Если бы она не была отсталой, если бы она знала да видела жизнь, которой живут интеллигентные люди, то поставила бы мою Зулейху вместо зажженной свечи на середине стола и кружилась около нее мотыльком.

— Валлах, мы все точно так и делаем, как вы говорите, днем и ночью кружимся подле Зулейхи-ханум, как мотыльки. — Муртузов заискивающе улыбнулся. — Горим, пылаем, но не отходим от нее. На каждый стон Зулейхи-ханум жена моя Явер пять раз отзывается: джан, я жизнь свою в жертву принесу тебе.

— Спасибо вам за это.

Воодушевленный этой беседой и одобрением Шехлы Муртузов без труда дотащил чемодан к машине. К вечеру они прибыли в районный центр, и Муртузов отвел приезжую на квартиру прокурора. Они поднялись по лестнице. Шехла-ханум при виде дочери, лежащей в постели, зарыдала, начала ломать руки. Зулейха прижалась к матери и тоже расплакалась. «Ничего, моя девочка, при мне тебя никто не обидит», — стала успокаивать ее мать.

Вскоре обе утерли слезы и довольно весело стали болтать. Шехла-ханум выложила все бакинские новости, все сплетни про общих знакомых.

Пришел врач, измерил температуру больной.

— Ровно тридцать семь, — с удовлетворением сообщил он. — Посмотрите, какие чудеса! Нервная система успокоилась, и температура упала.

— Большое спасибо вам, доктор, — поблагодарила Шехла-ханум. — Вы спасли моего ребенка. У Зулейхи всегда были слабые нервы.

— Да, нервы, лечение всегда надо начинать с укрепления нервной системы…

— Может быть, я ее избаловала. Но я, — Шехла-ханум сделала ударение на этом слове: — я для нее ничего не жалела.

— Я догадывался. Именно поэтому, чтобы успокоить нервы больной ханум, я посоветовал вызвать ее мать. Вы должны быть всегда с нею, нельзя ее оставлять…

— Да, да, скажите маме, доктор, чтобы она меня не покидала. Я буду вам так благодарна. — Зулейха признательно улыбнулась доктору.

Тот расправил свои пышные усы.

— О, как воины стоят на страже, так мы должны оберегать нервы человека.

С этого дня в доме стало шумно и весело. Шехла-ханум болтала с дочерью. Явер Муртузова усердно ухаживала за гостьей, восхищалась ее платьями, всплескивала руками, бегала взад и вперед по лестнице, выполняя различные поручения. Зарринтач совсем забросила свой детский сад, уверяя, что ни минуты не может пробыть без Зулейхи. Зулейха после нескольких месяцев скромной жизни чувствовала себя, как в раю. Еще несколько дней провалялась она в постели и встала.

Шехла-ханум начала хозяйничать. Она попросила Явер убрать вторую комнату, которая да того была заперта. Все ей не нравилось, все было не по ней. Она дала человеку в калошах длинный список и послала его на базар за покупками. Явер ежедневно готовила разные дорогие блюда. Плов с шафраном Шехла-ханум весьма одобрила.

Муртузов каждый день справлялся о здоровье Зулейхи и иногда оставался обедать. Заходил Мамедхан спросить, не нужно ли чего-нибудь уважаемой Шехла-ханум.

Даже Кямилов обратил на нее внимание. Он удивился, заметив полную, но стройную женщину в черном крепдешиновом платье, расхаживающую с важным видом около дома. Председатель райисполкома поманил к себе Муртузова, пришедшего с очередным «докладом», и спросил:

— Слушай, лысый друг, это что за новинка? Я сегодня видел, что ты вертелся около нее. Вообще, что за веселая компания у вас там образовалась? Неужели у вас теперь с новым начальником общий счет и общая касса?

— Какой же он новый? Сколько месяцев уже работает у нас. Он уже не новый…

— А эта важная особа кто?

Муртузов наивно спросил:

— О ком это вы, товарищ Кямилов?

— Разве я по-арабски спрашиваю, что ли ты меня не понимаешь? Недогадливый какой. — О ней говорю… вон она крутится во дворе. Уф-ф, что может быть лучше полной женщины? Это же сахарная гора, а не женщина… Эх, Муртуз, Муртуз, устраиваешь там с ними пиры, а нас не приглашаешь.

Муртузов чуть не подпрыгнул от радости.

— Значит, миритесь с нами? Значит, не имеете больше на нас зла?

— Какое там зло? Ступай забери лошадь обратно. Она твоя. Твоя вместе с седлом, с подпругой, с уздечкой.

Муртузов все еще не верил.

— А «саламатовская» история? А «основание»? А непримиримая вражда между вами и прокуратурой?

— Эх ты, чудак, какая может быть вражда там, где речь идет о родственных отношениях? Мне эта женщина нравится… Да тут не только вражда угаснет, но и пламя…

— Я знаю, тут и кровь остановится, — сказал Муртузов и, близко наклонившись, спросил про Зарринтач: — Которая же из двух ханум лучше?

— Дурак, каждый фрукт имеет свой вкус.

Один лишь миг они постояли плечом к плечу и посмеялись, как люди, обладающие равными правами. Потом Муртузов, опомнившись, поднес руку к глазам.

— Только придется вам немного потерпеть, — оказал он. — Терпение, терпение. Задача сложная. Но я постараюсь найти средство против вашей неизлечимой болезни, товарищ Кямилов…

— Таким путем мы сбросим этого надменного Мехмана с коня, из седла вышибем…

— Именно для этого, товарищ Кямилов. мы и трудимся, клянусь вашей головой! Влезть руками внутрь, пошарить в его кишках, распороть, разорвать все его нутро…

— Легкие его вырвать, вытащить из груди? — ухмыльнулся Кямилов. Благодушное выражение лица его сменилось свирепым. Он сжал кулаки. — Все разговоры идут из-за этого «основания». Подожди, Мехман Мурад оглы Атамогланов узнает, что значит пугать верблюда поклажей…

27

Зулейха рассказала матери историю с золотыми часами. Та настояла, чтобы она достала спрятанные часы и надела их. Когда Мехман вернулся с работы, Зулейха спросила, показывая руку:

— Как, по-твоему, Мехман, сколько стоят эти часики?

— Эти часики? — недоуменно спросил Мехман. — Не знаю. Я ведь не часовой мастер. А откуда они у тебя?

— Подарили.

— Кто подарил?

— Я не подсудимая, Мехман, пожалуйста, не допрашивай меня…

— Нет, серьезно, Зулейха. Откуда эти часы?

— Я хочу купить их…

Мехман показал рукой на дверь.

— Зулейха, мне кажется, что эти часы должны вернуться обратно тем же путем, которым они сюда пришли.

— О, разве часы имеют ноги? — пыталась сохранить шутливый тон Зулейха.

— Верни их, — серьезно, не принимая шутки, сказал Мехман.

— Мама, мама, — воскликнула Зулейха, — ты видишь, что это за изверг!

— Что ты говоришь, доченька, — откликнулась Шехла-ханум, — кто это изверг? Это она про тебя, Мехман?

— Видишь, мама, как он обижает меня.

— За что, сынок мой, ты обижаешь ее?

— Я говорю, что она должна вернуть обратно эту вещь…

— Какую?

Мехман молча указал на руку Зулейхи, и Шехла-ханум воззрилась на часы. Зулейха рассмеялась.

— Ты что, постарела или плохо видишь? Не узнаешь собственный подарок?

— Ах да, да. — деланно рассмеялась Шехла-ханум. — Ну что же, сынок, разве ты против того, чтобы твоя жена наряжалась, носила украшения? Разве тебе это не нравится?

— Мне Зулейха и так нравится, без всяких украшений…

— Нет, так нельзя. Женщина должна носить украшения. В мое время говорили, что женщина без золота, без алмазов — просто кусок мяса.

— Я не против украшений. Но я говорю об этих, именно об этих часах. Они какого-то сомнительного происхождения.

Но Шехла-ханум нелегко было смутить.

— Чем эти часы хуже других? Золотая браслетка очень изящная. Зеленый куст тоже красив, но он вдвое красивее, когда на нем цветы. Так и женщина. Кольца, браслеты, ожерелья — это ее цветы… Они как лепестки розы, распустившейся на кусте…

— Все это внешнее, показное. — перебил Мехман излияния Шехла-ханум. — А для человека важно здоровое нутро, честное сердце. Если совесть нечиста, то любые украшения — это сверкающая змеиная кожа. Она тоже очень красива.

— К сожалению, сынок, внешность ценится больше, чем внутренние качества. Наряди падишаха в нищие лохмотья, на что он будет похож? Кто согнется перед ним, кто станет преклоняться?

— Забудьте о падишахах, Шехла-ханум. Все это давно ушло в прошлое… Мы советские люди и говорим о советских людях…

— О падишахе я сказала только для примера. Ты, конечно, прав, Мехман, но не все думают так, как ты… Кто может проникнуть другому в глубину сердца? Многие судят по наружности, по одежде…

— И все-таки мне эти часы не нравятся. Не хотел бы я их видеть на твоей руке, Зулейха! — сказал, обращаясь к жене, Мехман.

Зулейха покраснела и пыталась, судя по ее виду, резко возразить Мехману, но Шехла-ханум, зная вспыльчивый характер своей дочери, решила переменить тему разговора. То, чего не сумеет добиться дочь, сумеет добиться она сама. С ее умом, с ее опытом… Она сможет постоять за свою дочь. Но только не надо ссориться. К чему? Особенно здесь, в чужом городе, среди незнакомых людей… Она начала исподволь.

— Знаешь, Мехман, — главное в семье это доверие. Нужно верить, доверять…

— Кому? — спросил Мехман.

— Семье, жене.

— Мужчина должен оберегать честь своей семьи.

— Если он чует измену, сынок…

Мехман подсказал:

— Или обман…

— Если бы родник имел голос, он и то заявил бы, что не хочет видеть себя замутненным, сынок.

— А если черная рука взбаламутит прозрачную воду…

— Мы ведь немало видели на своем веку, — сказала задумчиво Шехла-ханум, склонив голову. — Правда, сейчас другие времена, сейчас у власти пролетарии, бедняки. Но мы и теперь, благодаря аллаху, сыты. Мы никогда не жадничали и не брали чужого… А что касается этих часов, сынок, то я сама привезла их. О чем же ты споришь?

— Но к чему же тогда вся эта комедия? — удивился Мехман.

— Мы условились с мамой испытать тебя, — сказала Зулейха. — Захочешь ли ты сделать мне подарок…

Она уже уловила намерения матери и резко изменила тон.

— Почему же ты так волновалась, Зулейха, краснела, бледнела?

— Потому… потому… что моя любовь к тебе разбивается вдребезги о стену твоего равнодушия. У меня сердце разрывается…

Мехман опустился на стул и провел рукой по лбу, как будто отгоняя дурное видение.

— Если это так… Если это только так, Зулейха!..

— А что же еще может быть? — голос жены звучал так невинно, так нежно…

— Ты не обижайся на меня, Зулейха, но я подумал, что часы…

— У меня один сын и одна дочь, — сказала Шехлаханум, выступив вперед. Я одинаково люблю вас обоих…

Но Мехмая перебил ее и продолжал, обращаясь к жене:

— Меня расстроило, что ты, как мне показалось, слишком жадно смотришь на эту золотую вещицу, что она заняла слишком много места в твоем воображения. И потом я подумал… Ну не будем больше об этом говорить. Ты ведь знаешь, Зулейха, я хочу, чтобы мы были чисты во всех наших делах и помыслах. Ты ведь знаешь мои желания, мои планы.

— Мы тоже никогда не согласимся, чтобы желания твои и надежды потерпели крушение, — почти пропела Шехла-ханум.

— Конечно! Никогда! — поддержала ее Зулейха. И вдруг ощутила мучительную боль в сердце. Ни в мечтах Мехмана, ни в его планах она не видела места для себя, не видела желания сделать ее жизнь более удобной, более богатой и приятной. Не в силах сдерживаться больше, Зулейха зарыдала.

— Что с тобой дочка? Почему ты плачешь?

— Я, несчастная, мама… Я так несчастна…

— По всему видно, что кто-то посеял здесь ядовитые семена, — сказала Шехла-ханум. — Кому-то моя дочь стала поперек пути.

Шехла-ханум не надо было учить. Она знала, чего хотела добиться от молодоженов, и уверенно вела свою хитрую игру.

28

Мамедхан, стоя у двери, протирал заспанные глаза, когда к нему подошел милиционер, проживающий по соседству.

— Что это случилось с твоей Балыш? — спросил он. — Я что-то не вижу ее уже несколько дней…

— К отцу ушла… — ответил Мамедхан.

Милиционер недоверчиво посмотрел на него, но ничего не сказал больше и отошел. Мамедхан тут же побежал к Муртузову домой и, уединившись с ним, стал горько жаловаться:

— Видишь, что эта шлюха Балыш натворила со мной? Она погубила меня, угробила…

— А что такое? — спросил Муртузов. — Плохое что-нибудь?

— Хуже не может быть… Я думал, что она ушла к отцу…

— Куда же она ушла, если не к отцу?

— Она повесилась!

— Что? — воскликнул, вскочив с места Муртузов, но тут же овладел собой. — Повесилась? Почему, Мамедхан?

— Из-за ревности, в пылу гнева, чтобы досадить мне. Или из-за своих грязных проделок в клубе, которыми она мучила и терзала меня…

— Она еще висит? — деловито осведомился Мурту зов, наморщив лоб. — Или ты снял ее?

— Разве я дотронусь до повесившейся? Ни за что. Пусть все увидят, что эта бесчестная натворила, какой стыд обрушила на мою голову.

— Придется начинать следствие, Мамедхан! — сочувственно заметил Муртузов.

— Конечно. Ты сам должен установить, где правда и где кривда.

Муртузов задумался и важно произнес:

— Надо оповестить врача и объяснить ему, чтобы он… — И посмотрел прямо в глаза Мамедхану. — Понимаешь? Чтобы он составил правильный акт. Понял? Следствие будет в основном зависеть от медицинского заключения. Подобно зданию, стоящему на фундаменте, следствие должно опираться на эту бумажку — акт.

— Вчера я как раз встретил доктора.Он как будто был приветлив со мной, любезен…

— Когда ты узнал о ее смерти?

— Час тому назад. Вошел в комнату и вдруг вижу: подставила под ноги бочку и…

Мамедхан скривил лицо.

Муртузов пошел с Мамедханом прямо к Мехману.

— Товарищ прокурор, на плечи этого несчастного свалилось большое горе.

— Какое горе?

— Трудно даже сказать. Язык не поворачивается.

— Что случилось? Разве он тоже замешан в расхищении промтоваров для учителей?

— Нет, товарищ прокурор. Сколько раз за эти годы его проверяли, из всех ревизий он выходил чистым, как цветок. Беда в том, что жена несчастного повесилась. Как только он узнал об этом, прибежал сообщить.

— Повесилась? — отрубил Мехман, испытующе глядя на Мамедхаиа.

— Товарищ прокурор, эта женщина немножко… — Муртузов, стараясь выгородить своего друга, наклонился к Мехману и сказал вполголоса: — Она была немного легкого поведения…

Мехман с удивлением посмотрел на Муртузова. Тот опомнился.

— Конечно, все выяснится во время следствия. Но…

Как ни старался следователь сохранить беспристрастный вид, Мехман уловил все же, что Муртузов с самого начала пытался создать невыгодное впечатление о Балыш.

— Надо пойти на место происшествия, — сказал он лаконично. — Вызовите врача и начальника милиции.

Джабиров явился немедленно.

— А где врач?

— В больнице нет телефона, — ответил Муртузов, желая выиграть время. Придется послать человека.

— Пошлите скорее. Немедленно.

Муртузов вышел во двор поискать человека в калошах. Он коротко рассказал ему обо всем.

— Влип наш Мамедхан… — огорчился Калош.

Но Муртузов заметил строго:

— Беги за врачом. Все теперь зависит от его заключения. Понятно? Надо срочно доставить врача сюда.

— Понял, понял, вызвать врача. — Человек в калошах, сгорбившись, ушел, а Муртузов вернулся в кабинет прокурора.

— За врачом пошел Калош, — сказал он.

Мамедхан обрадовался. Его синеватые небритые щеки даже порозовели. «Калош хитер, находчив», — подумал он с облегчением. И в ту же минуту почувствовал на себе взгляд Мехмана. Мамедхан схватился за голову и закачался из стороны в сторону, показывая всем видом, как жестоко он страдает, как тяжело переживает смерть Балыш.

Наконец пришел врач.

— Вы конечно, знаете, доктор, зачем вас побеепокоили? — спросил Мехман.

— Нет, совершенно ничего не знаю. Может быть, в деревне что-нибудь случилось? В колхозе? К сожалению, я чувствую себя так плохо, что поехать мне будет трудно. Но если надо, то я…

Человек в калошах, прижавшийся к косяку двери, чуть подмигнул. «Браво, доктор!» — подумал он.

— Такое дело, доктор… — снова обратился Мехман к доктору.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Сейчас мы пойдем в одно место…

— Я уже сказал вам, что очень нездоров… Когда я лечил Зулейху-ханум, мне было легче. Теперь не то, теперь я серьезно болем сам…

— Но это очень близко, доктор.

— Ну, тогда другой вопрос — тогда можно…

Все вышли из прокуратуры и пошли за Мамедханом. Трясущимися руками Мамедхан достал ключ, отпер дверь. Стены и пол большой комнаты были убраны дорогими коврами. Яркие радужно-пестрые краски узоров, казалось, цвели по всей комнате. Муртузов очень внимательно, глазами ценителя, словно впервые видя эту комнату, посмотрел на ковры и сглотнул слюну. «Сам шах не откажется от таких ковров», — подумал он.

— Здесь только вы один живете? Это ваша квартира? — спросил Мехман.

— Да, наша, лучше бы стены развалились раньше, чем мы сюда въехали…

— Где повесилась ваша жена?

— Тут у нас есть кладовка. Там она повесилась, погубила меня… оставила одного… — Мамедхан подошел к маленькой двери… — Меня не было дома, когда она это сделала. Ой, Балыш, Балыш, ты меня погубила…

— Что вы увидели, когда вернулись домой?

— Ничего не увидел, ей-богу.

— И даже не задумались, где жена?

— У соседей, наверно, я считал. Жду, жду, жду — не приходит. Тогда я решил, может, она ушла в деревню к отцу. Или с бригадой клуба выехала в колхозы на концерты… Эта Балыш никогда не беспокоилась о муже, не раз я ел свой ужин в одиночестве…

— А наружная дверь?

— Она была открыта.

— Как же она оставила дверь открытой?

— Соседи у нас такие люди… Очень хорошие люди, честные. И потом я подумал, поторопилась, забыла. У нее же ветер был в голове… Только песни и танцы…

— Разве она говорила вам об этом?

— О чем? — притворился непонимающим Мамедхан.

— О том, что она уедет к отцу или в колхоз на концерт?

— Говорила. Да.

— И вы согласились?

Начальнику милиции не терпелось. Он встал и направился к темной кладовой.

— Загляну на минуточку, товарищ прокурор.

Мехман остановил его.

— Не торопитесь, — сказал он и снова обратился к Мамедхану: — Вы согласились, чтобы она пошла к отцу или уехала в колхоз на концерт?

— А-а, понимаю, для чего вы спрашиваете…

— Я спрашиваю, давали ли вы свое согласие?

— Я понимаю, понимаю…

Муртузов жестом остановил Мамедхана.

— Вот человек, ей-богу. Ты выслушай вопрос до конца, прежде чем отвечать. Куда ты торопишься?

— Товарищ Муртузов, займитесь своим делом, не мешайте мне… — сурово сказал Мехман.

Муртузов наклонил голову.

— Извиняюсь, — сказал он. — Подчиняюсь… вашему указанию… я только. — и видя, что прокурор не слушает его объяснений, замолчал.

Мехман снова опросил:

— Как вас зовут?

— Мамедхан. Вы же знаете. — В голосе его звучала тревога, хотя он всячески пытался ее скрыть.

— Сколько дней прошло, как вы повесили свою жену?

Мамедхан пошатнулся, точно на голову ему свалился тяжелый камень.

— Как? Как вы оказали?

— Вы что оглохли? Я спрашиваю: сколько дней прошло с тех пор, как вы ее повесили?

Мамедхан бросил взгляд на Муртузова, ища у него помощи. Он тщетно пытался взять себя в руки, сдержать свое волнение.

— Десять дней я ждал ее, думал, она уехала к отцу или на концерт в колхоз.

— Почему же за десять дней вы не спрашивали, где она, не попытались узнать…

— Думал, сама вернется. Ждал.

— Как же она могла вернуться, если вы послали ее туда, откуда никто не возвращался?

— Она погубила себя, наложила на себя руки — при чем тут я? В чем я виноват?

— В убийстве! — крикнул Мехман. — Понятно? В убийстве! Вы хотели, чтобы женщина была рабой, как когда-то… Вы задушили ее, чтобы задушить новое!..

Мамедхан съежился и побледнел.

— Вешайте тогда и меня, если я виноват.

Мехман взял себя в руки и ответил спокойно, не горячась:

— Суд установит, какую меру наказания вы понесете. Не сомневаюсь только в том, что она будет тяжела…

29

Явер готовила на кухне обед. Шехла-ханум давала ей указания. А Зулейха, давно уже забывшая про свою болезнь и тяжелые переживания, прихорашивалась в комнате перед зеркалом, любовалась собой.

Человек в калошах увидел, что она одна, и смело переступил порог. Зулейха вздрогнула, повернулась.

— Ой, это вы? А я подумала…

— Да, это я, доченька моя, — прошептал человек в калошах и умолк с горестным видом, опустив голову. Он так и стоял с опущенной головой, пока Зулейха не спросила:

— Вы хотите что-нибудь сказать мне, да? Говорите же.

— Одно словечко, всего одно словечко, дочь моя…

— Так говорите, что же вы смущаетесь? Мы ведь не смотрим на вас, как на чужого…

— А разве близкому человеку все скажешь? Иногда стесняешься его больше, чем чужого. Еще подумают: дали Калошу материю, так он еще и подкладку хочет получить. Оказали старику уважение, а он сел на голову. Вот так получается, Зулейха-ханум. Человек не всегда может раскрыть свою душу даже родному ребенку…

Зулейха нетерпеливо передернула плечами.

— Что это вы изъясняетесь по поговорке: «Стрелу выпускаешь, а лук скрываешь». Говорите открыто.

Человек в калошах, оглядываясь по сторонам и смешно приседая при каждом шаге, подошел ближе и тронул ее руку, на которой красовались золотые часы.

— К несчастью, этот мой племянник…

— Кто? — спросила Зулейха удивленно.

— Мамедхан.

— Какой Мамедхан! — не сразу вспомнила Зулейха.

— Тот, который носил вам кур во время болезни. Добрый, услужливый человек… Мухи не обидит. У него повесилась жена. Она это сделала нарочно, чтобы погубить его. Слыхала, наверно, дочь моя? Да? Ну так вот, Мамедхан ее муж… Муж этой самой Балыш. Его отец и я были ближе родных братьев, я его считаю своим племянником. Какой это щедрый, великодушный человек. Тогда я прямо сказал ему, что мне вот эта вещь очень нужна. — И человек в калошах довольно грубо сжал запястье молодой женщины. — Он не отказал. За друга он голову отдаст, не то что часы. И теперь должен погибнуть из-за сумасшедшей бабы…

Зулейха побледнела и резким движением высвободила свою руку из цепких пальцев Калоша. Она начала отстегивать браслетку.

— Верните, верните ему эти часы, — сказала она. От волнения она никак не могла оправиться с неподатливым замком.

Калош сокрушенно покачал головой.

— Как вернешь? Он, бедняга, в тюрьме.

— Все равно. Надо вернуть. Вы можете пойти к нему в тюрьму, проведать его…

Человек в калошах прижал руку к обросшему волосами подбородку.

— У меня же есть совесть. Разве я не человек? — Он потряс полами рваного архалука, потопал ногами в старых калошах. — Как же это так? Я дал тебе часы и теперь возьму их обратно? Как можно?

Зулейха готова была заплакать, так велик был ее испуг.

— Мехман убьет меня, когда узнает…

Старик прищурился.

— А разве он не знает?

— Кто, Мехман? Конечно нет.

Старик стоял теперь выпрямившись, насмешливо и нагло глядел на Зулейху, как охотник смотрит на птицу, попавшую в расставленные тенета.

— Как он может не знать? Как может муж не знать, откуда взялись у жены золотые часы?

Зулейха вся дрожала.

— Он думает, что эти часы привезла мне мама. Из Баку.

— Не смейся надо мной, дочь моя, не обманывай меня. Конечно, Мехман знает. — Он прошелся по комнате, пачкая запыленными калошами ковер. — Если он и молчит, то это не значит, что он не догадался…

— Я лучше во всем признаюсь Мехману, — ломая руки, сказала Зулейха. — Я ему объясню. Скажу, от куда я могла знать, что эти часы Мамедхана и что его жена повесится! О боже, что я наделала. Я позову маму… Надо что-нибудь продать, достать денег…

— Не надо так волноваться, милая. Ничего страшного не произошло… Зачем пугать Шехла-ханум?..

— Нет, пусть она знает, может, она что-нибудь придумает. Ой, господи! Зулейха вся дрожала. — Что я скажу Мехману! Ведь он поверил мне, поверил… Вы его не знаете. Он никогда не простит мне этого обмана. Ой, мама! Нет, нет. Зачем впутывать маму? Возьмите, ради аллаха, эту отраву. — Она чуть не падала в ноги человеку в калошах. — Возьмите! Зачем они мне? Возьмите, выбросьте их на улицу, делайте с ними, что хотите…

Человек в калошах снова схватил ее за руку, но теперь уже держал крепко и не выпускал.

— Дочь моя, чего ты так испугалась? Калош еще жив, дышит, не умрет! Зулейха затрепетала под его властным взглядом. — Я тоже имею свое «я»! Слушайся меня, никому ни слова. Не надо, понимаешь? При чем тут мама? Поднимется шум, люди услышат, весь мир узнает. Потом не вылезешь из этой беды.

— Но у меня нет секретов от мамы. Она знает, что я купила эти часы в долг. Вы принесли, мне понравились, и я их взяла. Я не знала, что дело дойдет до тюрьмы.

— Даже слово «тюрьма» тебе не надо произносить, дочь моя, — старался успокоить Зулейху Калош. — Чего ты так испугалась?

— Нет, нет, Калош, возьми, унеси их…..

Зулейха сорвала с руки часы и протянула Калошу. Он нетерпеливо взял их и положил на стол, перед зеркалом. Зулейха невольно обернулась и увидела в зеркале свое лицо — такое бледное, что по сравнению с его цветом блеск золота казался огненным.

— Другие присваивают целые караваны верблюдов с погонщиками, и ничего. А эта маленькая вещь превратилась почему-то в огонь и жжет тебя, как раскаленный уголь, — бормотал человек в калошах. — Десять лет пусть валяются. Я их не возьму…

— Тогда я их отдам Мехману. Упаду перед ним на колени, все открою, стану умолять о прошении.

— Ай-ай-ай, такая красавица и будет умолять на коленях. Что ты преступница? — Калош прямо-таки готов был заплакать от обиды на Зулейху. — И разве ты не знаешь упрямства Мехмана, его суровости? Поставишь его в такое положение, что он вынужден будет что-либо сотворить… Ты его опозоришь, начальство узнает. Оба будете раскаиваться, да поздно… Все пропадет!.. Не надо портить отношений, между вами и людьми должна быть грань — занавес приличия, пусть никто туда не заглядывает. Если ты сама не откроешься, Мехман, даже узнав обо всем, не подаст вида. Он же не глупый человек… Нет, дитя мое, поменьше болтай…

— Но для чего мне прятаться за занавесом, ами-джан? Разве я что плохое сделала? Я же хотела заплатить. — Слезы потекли по щекам Зулейхи. — Ой, как же мне избавиться от этого запутанного дела? Где же выход?

— Выход в том, что надо все скрыть. Проглотить и молчать, вессалам.

— Как проглотить это? Как скрыть? — машинально повторила слова старика Зулейха.

— Видно, твой Мехман еще не попробовал вкуса горького и соленого… Очень уж он гордый…

— Мехман честный, чистый человек, — воскликнула она порывисто.

— А-а, просто вызубрил несколько слов из книги Закона и думает, что весь мир такой, как о нем пишут. Книга одно, жизнь другое. Ни один сочинитель книг не жил так, как учил других. Молла, например, как поступал? В святой мечети он говорил одно, а дома жил совсем по-другому. Ты ребенок еще, дочь моя, и муж твой — тоже еще дитя… — Человек в калошах крепко сжал кулак, словно держал что-то в ладони. — Жизнь еще научит вас ценить занавес. Научит скрываться от людских глаз. Ты думаешь, твоя подруга Зарринтач показывает всем клад, которым владеет? Надо быть умнее, надо иметь кое-что про запас… Подобно тому, как за каждым утром следует ночь, так счастливый день приближает черный день несчастья… Пускай Мехман знает то, что знает, этого вполне достаточно.

— Но ведь он ни о чем не подозревает…

— Ни слова ему… — Человек в калошах даже рот прикрыл рукой. — У меня только одна-единственная просьба: пусть Мехман поступит справедливо и не разрушит очаг Мамедхана… Отец его был достойным мужчиной. А сам Мамедхан? Пусть он оказался немного легкомысленным, ветреным, не поладил с первой женой. Что из того? Разве это преступление? Во второй раз он женился на глупенькой крестьянке. А городскому человеку, сами знаете, трудно ужиться с крестьянкой. Не соблюдала приличий, дерзко вела себя, болталась ежедневно за кулисами в клубе, как будто у нее нет ни мужа, ни дома. То с одним шепчется, то с другим… и в конце концов наложила на себя руки…

— Ну, а при чем тут я? — недоуменно спросила Зулейха. — Чем я могу помочь Мамедхану?

— Я хочу только правосудия, только справедливости.

— Как я могу вмешиваться в дела Мехмана, если бы даже захотела? Что я в этом понимаю.

— А почему ты не понимаешь, ханум? Ты же целые вечера напролет читаешь книги.

— Я ведь не законы читаю. У меня все романы…

— Какая же книга не говорит о справедливости, о правосудии?

— О, значит, вы тоже читали книги?

— Когда-то, знал немножко грамоту.

— А теперь не читаете? Почему?

Человек в калошах снова согнулся, скривил лицо.

— Теперь я совсем неграмотный. Все позабыл. Разве что-нибудь осталось от того, каким я прежде был? Да будь я грамотным, не подметал бы этот двор. Скажи лучше, дочь моя, когда-нибудь ты протягивала руку падающему? Или в теперешних книгах нет такого закона?

— Почему нет? В романах много говорится о великодушии. — Зулейха отвлеклась и понемногу начала приходить в себя. Слезы на ее щеках высохли.

— Почему же тебе не заступиться за правду, за справедливость?

— За правду бы я заступилась, но вмешиваться в такой скандал? Извините, Калош, но этого я не могу…

— Без шума никого не защитишь. Но разве я прошу тебя поднимать шум? Человек в калошах укоризненно покачал головой и настойчиво стал поучать: Наоборот, надо тихо, ласково, действуя заодно с Шехла-ханум, когда придет Мехман, внушать ему, что он не видит, где правда. Справедливость — вот чего я жажду. Ты не смотри на мои лохмотья, — когда-то я знал лучшие дни. Я вижу, что и твоя мать, и ты тоже носите благородную фамилию. Я знал твою родню. Может быть, мы даже не раз делили с отцом твоим хлеб и соль. Твой муж — еще дитя, он многого не понимает. Даже у верблюда на спине бывает горб, а ему мир представляется гладким и ровным. Увы, это не так. Еще многому ему надо научиться — нашему Мехману. Чего стоил один вид этой бедняжки, его матери. Когда она выходила на улицу люди смеялись. Чему эта несчастная могла научить своего сына? Надо начинать с ним с азбуки житейской. Шехла-ханум сама должна учить его, как надо жить на свете. Ты хорошо сделала, дочь моя, что избавилась от этой мужички. Разве она могла быть вашей наставницей?.. Наставницей прокурора!

Дерзкие речи человека в калошах, которого она привыкла считать чудаковатым, выжившим из ума стариком, ошеломили Зулейху. Она стояла растерянная.

— Вы- настоящий фокусник, — наконец пролепетала оиа, — прячетесь за ширмой и творите чудеса…

— О, я еще сотворю чудо с твоим Мехманом… Золотом засыплет он тебя, кольцами унижет твои пальцы. Рано или поздно это сбудется. Нужно терпеливо ждать.

Вытирая руки о фартук, Явер Муртузова вышла из кухни на балкон.

— Это ты, Калош?

— Я.

Человек в калошах не находил нужным быть красноречивым и угодливым с Явер. После беседы с Зулейхой он чувствовал себе более уверенно. Он сказал жене Муртузова, чтобы она немедленно отправлялась в дом прокурора и настраивала женщин — Зулейху и Шехла-ханум в пользу Мамедхана.

— Смолой прилипни к ним и не отставай, — настойчиво внушал он, смолой… Они будут отказываться, барахтаться, вертеться, как мыши, попавшие хвостом в капкан…

— Как это хвостом в капкан? А разве за ними что-нибудь есть? переспросила Явер, загоревшись любопытством.

Но человек в калошах не собирался посвящать ее в свои замыслы и ответил туманно:

— То есть, я хочу сказать, что их руки лежат под нашим камнем, захотим — раздавим, в крошево превратим. Но это тебя не касается, говори лишь то, что я велел…

— Ладно, ладно, — согласилась Явер. И поспешила в дом Мехмана.

Как всегда, она принялась помогать по хозяйству Шехла-ханум, — та не любила пачкать свои белые руки.

Явер старалась скорее закончить всю работу и приступить к разговору. Она пылала от нетерпения… Явер боялась забыть и перепутать все, что ей наказывал Калош.

— И правда, Шехла-ханум, — сказала она, печально вздохнув, — этот несчастный Мамедхан, если рассудить, ни в чем не виноват…

Человек в калошах уже был тут как тут. Он давно поджидал за дверью и сразу на цыпочках вошел, чтобы в нужную минуту помочь Явер. Та, приводя свои доказательства, не отрывала глаз от старика, ища поддержки.

— Ведь он наш земляк, мы знаем его очень хорошо, этого Мамедхана…

Калош закивал, подтверждая, и подал украдкой знак Явер продолжать в том же духе.

— Да, эта Балыш была непорядочной женщиной. — Глаза Явер так и бегали: то она смотрела на Зулейху с матерью, то поглядывала на Калоша.

— Верно, верно, это так, — подтверждал Калош, мимикой выражая отвращение к Балыш…

— Да, она бесстыдно танцевала в клубе, пела разные песни… завлекала…

— Тьфу! — сплюнул Калош.

— А теперь враги Мамедхана говорят обратное. Распускают слухи, будто Балыш знала о каких-то грязных проделках мужа… — Явер запнулась. Так ли она говорит? Поймав одобрительный взгляд Калоша, она успокоилась и заговорила быстрее: — Да, да. Враги Мамедхана, которым он отказывался выдавать продукты со склада, чернят его на всех перекрестках и кричат, будто он боялся, что Балыш раскроет какие-то нехорошие махинации…

— Вот как, — понимающе произнесла Шехла-ханум.

— Да, я тоже слышала, — вмешалась Зулейха. — Как будто Мамедхан потому и задушил Балыш…

Задушил, а потом повесил.

Явер даже руками замахала от негодования.

— Да разве это мыслимо? Разве муж задушит свою жену? Если даже весь земной шар разрушится, Муртузов не схватит меня за горло. А Мамедхан? Он, бедняжка, без памяти любил эту презренную Балыш…

Человек в калошах даже сморщил нос от удовольствия. Ну и мастерица чесать язычком эта Явер Муртузова. Так и сыплет, так и сыплет… Маленькие, глубоко посаженные глазки человека в калошах поблескивали подобно светлячкам во мгле.

А Явер так и разливалась соловьем.

— И есть же такие негодяи! Им бы только сплетни распространять, пачкать человека… Вы сами скажите, ради бога, можно ли заткнуть рты болтунам и сплетникам ватой? Тогда надо приостановить работу на всех текстильных фабриках и выпускать только ватные затычки… — Язык у нее был, как у змеи, у этой Балыш. — Я слыхала, что он ревновал ее, следом ходил за ней и поймал, когда она занималась плохими делами с другим мужчиной. И что же? Она вместо того, чтобы устыдиться, ослепнуть, онеметь, стала угрожать Мамедхану. И теперь пошел слух, будто это он занимался в кооперативе аферами. Ну, кто этому поверит? Он скорее руки отрубит себе, чем возьмет чужое. Да разве он это может сделать, скажите ради бога? Он отпускает товар, получает деньги. Какие тут могут быть проделки, а? Есть же квитанции. Надо же доказать все это, а потом обвинять. Ведь он и так убит горем. Разве можно распространять такие сказки? Если я, например, повешусь, то при чем здесь Муртуз? Почему он должен быть повинен в этом? — Полные руки Явер так в летали в воздухе, в глазах пестрело от широких рукавов ее кофты. Она пожала плечами. — Говорят! Так уж заведено: о человеке много чего говорят. Говорят даже о людях, приехавших недавно, чистых и ясных, как солнце, как луна…

Тут уж человек в калошах испугался, боясь, что Явер перейдет все границы. Он метнул на нее сердитый взгляд. Высокая грудь Явер всколыхнулась и опустилась. При всем желании она не могла остановиться, прервать извергающийся поток слов.

Но человек в калошах не слишком церемонился. Он больно наступил толстухе на ногу. Явер так и отпрянула.

— Ой-ой! — воскликнула она. — Ты отдавил мне ногу…

— Послушай, но ты…

— Да что ты наступаешь мне на ногу? — рассердилась Явер, скорчившись от боли. — Я не желаю молчать. Ты что, тоже на государственной службе? Тоже ответственный работник? Что ты важничаешь? Враги хотят угробить Мамедхана, а ты стоишь и смотришь себе спокойно, как будто не знаешь, что он за человек. — Явер уже спохватилась и теперь пыталась изменить направление разговора. Взгляды Калоша пронзили ее, как молния.

— Разве можно сначала облить дерево кровью и потом вопить, что оно мокрое? Чтобы все мои боли переселились в сердце Балыш. Муртузов говорит, что акт врача совершенно не пачкает Мамедхана. Шехла-ханум, вы для нас, как родная… — Явер умоляющим взором уставилась на Шехла-ханум, которая молча, с надменным видом слушала ее. — Мы живем как одна семья. Мехман мне, как брат родной… Ради аллаха скажите, почему он так упорно твердит, что молоко черное, а не белое? Бедный Мамедхан душой болел за вашу семью, за этот дом, был рад всегда помочь вам в чем-нибудь. Ради уважения к Зулейхе этот несчастный отдал бы все… Он нужный, полезный парень.

Человек в калошах снова рассердился. Опять эта Явер понесла, как табун лошадей, и не дает Шехла-ханум слова вымолвить в ответ.

— Перестань, женщина. Умолкни. Как будто ты травы объелась, не можешь придержать свой язык…

— Остановишься тут, когда вся душа горит от возмущения.! Тут не только травы наешься, камни станешь грызть.

Но человеку в калошах не терпелось услышать, что ответит Шехла-ханум. Ради этого в конце концов и разыгрывалась вся комедия. Он лицемерно усмехнулся.

— Ради аллаха, не надоедай Шехла-ханум. Ты сыплешь без конца слова, как сухие зерна. Дай и другому бросить одну-другую горсть…

Но Шехла-ханум тоже была хитра. О, она была опытнее простоватой болтливой Явер. Ее не так легко провести.

— На самом деле, Явер, обед сбежит или керосинки начнут коптить. Загляни лучше в кухню… — сказала она.

Явер поспешно удалилась. В присутствии этих двоих — Калоша с его бормотаньем и суровым взглядом и этой важной городской дамы Шехла-ханум она становилась совсем беспомощной. Как будто она не расслышала, какие слова старик бросил ей вслед: «Голова, как пустая тыква, — „а“ и „б“ не может заучить».

Как только Явер вышла, Калош сказал негромко:

— Два таких мудреца, как эта жена Муртуза, и мир погибнет… Как говорится, для чего нам враги, когда есть глупые друзья? — И уже совсем тихо стал просить Шехла-ханум вмешаться в дело Мамедхана. Что-то в голосе его было такое, что заставляло Шехла-ханум разговаривать с ним, как с равным.

Она успокоила старика и обещала поговорить с Мехманом, как только тот придет домой. Калош покорно склонил голову перед Шехла-ханум.

— Мы тоже, ханум, люди с соображением. Не останемся в долгу, — сказал он, уходя.

Шехла-ханум задумалась: «Где я встречала его? Откуда я его знаю?» Но вспомнить никак не могла. Она вошла в кухню и велела Явер мыть посуду. Обескураженная тем, что не сумела как следует выполнить поручение Калоша, Явер так и кинулась к Шехла-ханум. — Поверьте мне, я не понимаю, что с Мехманом, почему он так разгневался. У этого несчастного Мамедхана столько ковров, столько чудных вещей, только стой и любуйся… Из тюрьмы, бедняга, передал: не жалейте ничего из моих вещей, только вырвите меня отсюда. Говорят, несчастный очень тоскует, очень переживает, прямо стены грызет. Ой, Шехла-ханум, такого кладовщика мир еще не видел, ей-богу. Эти жены ответработников, как только бывало разнюхают, что из Баку получен товар, прибегут к нему. Одна говорит — дай из этого куска, другая просит — отрежь от того. Ну, сами понимаете, — зачем я буду морочить вам голову загадками? Каждая хочет одеться. Делили, спорили, все готовы были захватить себе. Но Мамедхан имел совесть, он не забывал простых людей, таких, как мы. Если бы не Мамедхан, я вас уверяю, никому из нас ничего никогда не досталось бы. Честью клянусь, Шехла-ханум, он чуткий был, этот Мамедхан, любил веселиться, кушать, пить, ничего не жалел для друзей. Сжальтесь над ним. И вы, и Зулейха вместе поговорите с Мехманом, подействуйте на него, избавьте несчастного от этой беды. Между нами, Муртузов говорит, в деле нет ни одного доказательства. Ради бога, скажите: разве можно посадить в тюрьму достойного человека только из-за того, что клубная вертихвостка наложила на себя руки?

Шехла-ханум слушала ее рассеянно. Мысли ее были заняты другим.

— Ты этого старика. Ну этого, в калошах, хорошо знаешь? — вдруг спросила она.

— Да вот уже десять лет, как он приехал в наше захолустье из большого города. Вначале следил за порядком на базаре, подметал площадь. И уже шесть-семь лет, как работает дворником в прокуратуре.

— А-а… Ну, ладно. Быстрее мой посуду. Сейчас придет Мехман…

— Муртузов мой тоже, наверно, зайдет. Я предупредила его: Муртуз, я пойду к ним, то есть к вам. Помогу. Он сказал: иди, что тут такого, это не чужой дом. Помогай…

— Ну вот. Быстренько вымой посуду…

Явер гремела ложками и вилками, продолжая тараторить без умолку:

— Все двенадцать месяцев в году я готова мыть у вас посуду, чистить ложки, что хотите, лишь бы вы чем-нибудь помогли бедному Мамедхану. За такого парня жизнь не жалко отдать. Если Мехман передаст дело Муртузову, все будет в порядке. Все-таки Мехман у нас новый человек, ему трудно разобраться. Каждый свидетель говорит разные нелепости, путают так, что ужас. Один сочиняет, выдумывает, другой из кожи вон лезет, чтобы получше соврать. Бедняга сказал, — это я о Мамедхане говорю, — он сказал: тот, кто вырвет меня отсюда, получит все мое достояние, всю обстановку.

А у него квартира разукрашена, как невеста. У него есть два ковра во всю стену, смотришь, переливаются, сияют, как небесные звезды. Так сверкают, как будто кусок неба оторвался и упал на землю. А тонкие какие? Развернешь целую стену закроет, свернешь — как будто платочек. Ах, бедняга. Двери склада теперь закрыты. Народ прямо-таки осиротел. Да еще сургучом опечатали дверь, ревизия, говорят, будет — следствие. Товары все, всякий ситец-митец, пылятся и гниют, а люди ждут. Ради аллаха, помогите! Пускай Мехман хотя бы на поруки отпустит несчастного.

Явер Муртузовой хотелось не просто найти опору в Шехла-ханум, она старалась во что бы то ни стало завоевать ее сочувствие, заставить ее от души пожалеть Мамедхана.

— Вы не чужие мне, не буду от вас скрывать. Я на днях тайком послала ему обед. И что же! Говорят, он даже не дотронулся. Слушайте, я его любила больше всей своей родни. Вы не чужие мне, от глубины сердца говорю, чтобы вы знали, что за человек Мамедхан… Дай бог, чтобы он вышел на волю. Пусть он после этого хоть месяц поработает на складе, и вы увидите, как благородные люди ценят добро… Все они — завмаги и другие снабженцы ничего из себя не представляют, — они как гнилые пустые орешки. Такой человечности и благородства, как у этого Мамедхана, я еще не встречала.

Шехла-ханум отстранила от себя Явер. К чему ей все эти разглагольствования, когда у нее перед глазами уже стояли чудесные ковры Мамедхана? Шехла-ханум пришла к дочери. Глаза Зулейхи опухли и покраснели от слез.

— Что с тобой? — встревожилась мать.

— Ничего.

— Может быть, ты ревнуешь Мехмана? Кстати, ты могла бы назвать его Мишей. Мехман это слишком просто…

Но Зулейхе было не до этого. Плача, она призналась матери во всем, рассказала, что требует от нее человек в калошах.

— Вот в какую неприятную историю я попала, мама, мне никогда теперь не распутать этот узел, — Зулейха с отчаянием посмотрела на мать. — Он оставил эти часы, будь они прокляты, и ушел. Говорит, будто они делили с отцом хлеб и соль… Неужели это правда?

Шехла-ханум приложила палец к губам.

— Тсс. — Очень может быть. — прошептала она. — Он и мне намекнул на это. Кажется, я тоже узнаю его. Это был очень богатый купец… Ты родилась позже, значительно позже… Если не ошибаюсь, этот самый как-то-приезжал к нам из Карабаха, потом они с отцом уехали в Варшаву, — там у них были торговые дела. — Шехла-ханум задумалась и даже вздохнула. — Вот что делает жизнь. Такого богача-великана в дырявые калоши засунула. Но, в общем, лучше делать вид, что не знакомы. Пускай не смущается, пускай рубит свои дрова и разносит пакеты. Только бы нас не трогал.

Зулейха снова зарыдала. Шехла-ханум никак не могла ее успокоить. Ни уговоры, ни брань не помогали.

Чем больше Зулейха думала о случившемся, тем больше терзалась.

— Я должна все рассказать Мехману, мама. Я должна упасть перед ним на колени и открыть ему все…

— Что открыть, дурочка? В чем ты виновата? Эти часы привезла я — и все.

— Нет, надо открыть ему всю правду, мама. Сказать ему вот об этой желтой змее, извивающейся на столе. Смотри, эта цепочка свернулась, точно змея.

— Ой, натворишь ты беду, Зулейха… Зачем воскрешать то, что давно умерло? Это дело давно забылось…

— Но до каких пор этот тяжелый камень будет лежать на моем сердце?

— Какой камень? Что за глупости!

— Нет, я не могу смотреть Мехману в глаза. Меня мучает совесть…

— Настоящая девочка! Ребенок! В случае чего скажешь: подарок мамы, и все. Пусть весь мир вопит: нет, это не так. Что тебе до этого? Нет ни свидетелей, ни доказательств. Подумаешь, такая красавица, как ты, могла бы иметь пять пар таких вот золотых часов. Посмотри на Зарринтач-ханум…

— Я не хочу равняться с нею, мама, — крикнула Зулейха, — тетушка Хатун, оказывается, правду говорила: если бы я знала, что о Зарринтач ходят такие слухи, я бы и дверь ей не открыла. Это она, она одурманила своими разговорами. Зачем мне эти часы…

— Да замолчи ты, ради бога, — уже рассердилась Шехла-ханум. — Тайна должна остаться тайной… Большое дело: часы! — Шехла-ханум презрительно фыркнула. — А впрочем, чего можно ожидать от невестки этой нищенки Хатун?

— Нет, все очень запуталось, мама. Я не хочу, чтобы наше чистое имя стало черным, как уголь. Ты знаешь, как Мехман дорожит честью — Он рассказал мне о заветах нашей учительницы Мелике-ханум… Ведь я тоже обещала ей…

— Обещала, обещала, — передразнила Шехла-ханум.

— Кому ты поклялась, девочка? Покойнице?

— Если Мехман узнает, он… он…

— Ничего он тебе не сделает. — Шехла-ханум все еще думала о коврах Мамедхана, и они казались ей вполне достойными. Не станет же Явер врать. А Явер говорит, что краски играют и сверкают на них, как звезды на небе.

— Свали все на меня. И кончено. С этой несчастной копеечной зарплатой он не станет шахом Аббасом — не бойся. Надо же подумать и о завтрашнем дне. У тебя будут дети. — И снова Шехла-ханум презрительно фыркнула. — Привезла с собой три тысячи, думала, вернусь в Баку с медом, с маслом. Вот тебе и мед. Все растратила до копейки. Ты думаешь, я веду хозяйство на ваши гроши? А уеду, что будете делать? Камни грызть?

Слова матери заставили Зулейху призадуматься. Но она не могла успокоиться:

— Мне кажется, что на этих часах есть следы крови. Может быть, этот Мамедхан заранее готовил почву. Он давно собирался задушить бедняжку…

— Недостает только, чтобы ты сказала — я виновата в самоубийстве этой плясуньи из клуба. Глупая.

— Если вдуматься, так оно и получается, — печально сказала Зулейха. Может быть, он задушил и повесил ее, надеясь именно на эти часы? С чего вдруг он дал их Калошу без денег? Но тогда мы превращаемся в соучастников этого преступления.

— Молчи, ради неба, молчи. Достаточно мне глупостей Явер, этой дуры с вороньими мозгами. А тут еще ты… Ты уже тут набралась ума у таких, как она. Замолчи, болтунья. Язык вырву. Не знаю, что ты съела такое, что никак не можешь переварить. Замолчи, слышишь. Ты уже уподобилась своей свекрови Хатун…

— Нет, я все скажу Мехману, не то сердце разорвется, мама!

— Может быть, ты в Верховный суд заявишь, а? Ты понимаешь, что хочешь натворить, какую беду накликать на нашу голову? Хочешь, чтобы Мехмана сняли с работы? Надо уметь скрывать свои тайны. И без того жизнь стала тяжела, как свинец.

— На сердце у меня еще тяжелее.

— Тяжелее? Надо учиться привыкать. Есть люди, которые заглатывают целыми кусками. А ты дрожишь из-за кусочка тикающего металла.

— Тогда храни их caмa. He то они сожгут меня, как огонь.

— Может быть, ты хочешь попасть в сумасшедший дом?

Не придавая значения выкрикам дочери, Шехла-ханум преспокойно взяла часы, лежавшие около зеркала, попыталась надеть их на свою толстую руку.

— Если бы браслет сходился, я бы сама носила их. Почему нет? — сказала она, усмехнувшись. И не без сожаления положила часы обратно на стол.

— Пусть лежат здесь. И не возражай, пожалуйста.

Открылась дверь, и показалась Явер Муртузова. Она опять, по привычке, вытирала руки о фартук.

— Все сделала. И посуду вымыла, Шехла-ханум.

Разговор матери с дочерью оборвался. Но красноречия Явер с избытком хватало на двоих. Она опять принялась за свое. Только и слышно было: «Мамедхан, Мамедхан!». Так продолжалось, пока не пришел Мехман. Он вернулся с работы мрачный. Явер ждала, что вслед за прокурором войдет и ее муженек, но того все не было. Явер стало обидно. Неужели он так и не попробует всего, что она приготовила. Из-за чего же она так трудилась, так старалась? Не попрощавшись ни с кем, красная, огорченная, она ушла.

Муртузов поджидал ее дома. Вид у него был обиженный, надутый.

— Ну, где была, ханум? Ты уже даже не встречаешь мужа?

— Сам велел мне утром пойти туда. — Явер уперлась кулаками в крутые бока, — У начальника твоего была. Где я могла еще быть?

— А почему такая злая?

— Очень просто, потому что ты превратил меня в служанку. Ходи к ним, говоришь, делай, что тебе велят. Заводишь меня, как граммофон. Говори — вот так, ной — вот так. Ты меня превратил в попугая.

— Ладно, ладно. Говори… пой… попугай… Что, честь твою задевает это, что ли?

— Конечно, задевает. Чем я хуже других жен? Почему я должна им прислуживать.

— Так надо, говорю. Ты думаешь, одна у меня забота беречь твою квартиру. Не умрешь за пять-десять дней. Но не в этом дело. Ты меня не проведешь. Наболтала, наверное, лишнее, потом догадалась, что много наболтала, и злишься. Ты же не говоришь, а выплескиваешь, рассыпаешь слова по полу, как маковые зернышки рассыпают, их потом не соберешь, не сметешь в кучку…

Явер обиделась и оттопырила губы.

— Можно подумать, что я тринадцатилетняя девочка.

— Тринадцатилетний ребёнок — и тот имеет сознание — жестоко заметил Муртузов.

— Это ты делаешь из меня дуру. Все соседки уважают меня, считаются с моим мнением, клянутся моей головой!

— Они думают, что внутри твоей тыквы имеется одно семечко… Не знают, что там пусто… Ха-ха.

— Не своди меня с ума, Муртуз, не омрачай мой разум… — Явер залилась слезами. — Не превращай меня в домашнюю работницу, Муртуз… Своими руками я приготовила плов, а едят его другие, не мой муж, не я.

31

Шехла-ханум. всегда старалась показать, что относится к зятю с большим уважением. А сегодня она встретила его еще ласковее, чем обычно.

Едва он пообедал, как она завела речь о Мамедхане и принялась просить Мехмана повнимательнее отнестись к делу этого бедняги, не допуская, пока не кончится следствие, никаких лишних разговоров. «Многие стараются оклеветать этого человека. Будь насторожен, Мехман». Но Мехман сердито и бесцеремонно заявил, что ни мать, ни дочь не должны вмешиваться — он просит это запомнить раз и навсегда — в дела прокуратуры. Шехла-ханум обиделась.

— Разве мать не может дать своему сыну совет? Что у меня есть в жизни, кроме единственной дочери, света моих очей, и ее мужа?

— И Зулейха, и вы найдете себе достаточно занятий, кроме прокуратуры, ответил Мехман решительно. — Не пытайтесь вмешиваться — в мои дела, ничего не выйдет… Не вздумайте ходатайствовать за кого-нибудь или кого-нибудь защищать…

Зулейха невольно посмотрела на часы, тусклый блеск которых отражался в зеркале. Она вздрогнула и побледнела, но мать грозно взглянула на нее и произнесла, стараясь скрыть причину, взволновавшую Зулейху.

— Ты посмотри, Мехман, твои слова, как кинжалом, ранят нашу девочку… Недаром говорят: кого больше любят, на того больше обижаются. Каждое твое жела ние для нее закон.

Зулейха только грустно посмотрела на мать. Что-то тяготило ее, что-то было ей неприятно… Мехман перехватил этот многозначительный взгляд. Ему стало жаль жену, хотелось приласкать ее, загладить свою резкость. Но в это мгновение вошел человек в калошах. Он долго пыхтел, не в силах проронить ни звука, и только размахивал телеграммой.

— Откуда это? — полюбопытствовала теща.

— Из Баку…

Мехман заметил, что телеграмма пришла с большим опозданием. Почему же ее задержали на почте, не сразу доставили? Мехман поднял трубку и попросил к телефону начальника почты. Он спросил, по какой причине так задержалась доставка срочной телеграммы. Тот что-то долго объяснял.

— Не обижайтесь и не сердитесь, — ответил Мехман — Надо добросовестно относиться к работе — Тем, что вы меняете телефонные трубки ответственным работникам, вы не наладите связь…

Зулейха с нетерпением ждала окончания разговора. Ей хотелось узнать, что в телеграмме.

Наконец, Мехман повесил трубку и сказал, что его срочно вызывают в Баку, к прокурору республики с докладом.

— Ты уезжаешь? — переспросила Зулейха.

— Да, нужно уехать, — ответил Мехман. — Ты поможешь мне собраться, Зулейха?

Опять, как притянутая магнитом, Зулейха посмотрела на то место, где лежали часы. Туда же были устремлены глазки человека в калошах. Он с шумом вобрал в легкие воздух, как будто проглотил что-то. И облизнулся.

Зулейха побледнела, сделала шаг к мужу, потом остановилась…

Может быть, она и решилась бы, но Мехман сразу ушел.

Ему надо было готовиться к отъезду. В прокуратуре уже ждал его Муртузов. Он встретил Мехмана, как встречают друга, по которому давно истосковались и которого не видели много лет. Заискивающая улыбка не сходила с его лица.

А когда Мехман передал ему среди прочих дел и расследование убийства Балыш, — рот Муртузова растянулся чуть ли не до ушей. О, он добился своего Муртузов. Этот «птенчик», этот прокурор «с принципами» ему вполне доверяет. Но тут же, чтобы не выдать себя, следователь принял серьезный вид, нахмурился.

— Очень сложное следствие, очень. Хотелось бы, чтобы вы провели его сами. Но ждать нельзя. Надо идти по свежим, еще не остывшим следам, озабоченно говорил следователь. — Дело связано со смертью… Идти надо по горячим следам… иначе они затеряются…

— Но мы должны распутать этот узел. Обязательно, — задумчиво произнес Мехман. — Убийца должен понести кару по закону. Он погубил женщину, этот подлец, потому что она стремилась к свободе…

Муртузов почесал затылок.

— Хоть и трудновато придется, но не сомневайтесь, товарищ прокурор, я постараюсь оправдать ваше доверие…

— Как только я вернусь, сразу же займусь этим делом сам…

— Я пока распутаю все нити и, как только вы вернетесь, отчитаюсь перед вами… Хотя вы, наверное, не будете очень спешить с возвращением. Погуляете немного в Баку, а?

Муртузову очень хотелось установить с Мехманом интимные, дружеские отношения. Но это никак не удавалось. Мехман держался хотя и просто, но холодно. И сейчас он как будто не заметил, как подмигнул следователь.

— Да, результаты следствия внесут полную ясность. Я вас прошу, Муртузов, отнестись с полной добросовестностью…

— С добросовестностью? Да чистая совесть для меня выше всех благ в мире, — стал уверять Муртузов. — Спросите любого ребенка, любого старика, и те знают, как я справедлив. Если мне не хватает чего, так это образования… Но что касается совести… Особенно, когда вы выразили мне доверие, когда вы не допускаете никаких сомнений по отношению ко мне, — это для меня ценнее всего в жизни. Ибо земные блага мы оставляем здесь, а человек уносит с собой лишь доброе имя.

Напыщенные речи следователя не убедили Мехмана в его искренности, но тем не менее приходилось поручать Муртузову следствие по делу о смерти Балыш. «Но ничего, — решил Мехман, — все тщательно сам проверю».

Покончив с делами, собрав необходимые документы для отчета, Мехман пошел в районный комитет партии попрощаться с Вахидовым. Секретарь райкома сразу же заговорил о таинственной гибели Балыш, о необходимости раскрыть подлинные причины происшествия.

— Боюсь, чтоздесь кроется трагедия. Почему бы вдруг молодая, веселая женщина, активистка, покончила жизнь самоубийством? Должен ведь быть повод… причина… — в раздумье произнес Вахидов.

— У меня на этот счет твердое мнение, — ответил Мехман. — Убийца выступил против свободы, против участия Балыш в общественной работе…

— Да, это, конечно, не ревность, а именно месть. Я согласен с тобой, Мехман. И именно поэтому надо политически правильно раскрыть подлинную сущность этого убийства. Чтобы все было видно, как в зеркале. Корни, корни этого преступления надо найти…

— Муртузов все это должен сделать еще до моего возвращения…

— Хм, ты поручил ведение этого дела Муртузову?

— Да, товарищ Вахидов, пусть поработает… Я хочу проверить его, изучить взаимоотношения некоторых людей здесь….

— А-а, — понимающе кивнул Вахидов. — Ну что ж, — Он пожал Мехману руку. — Счастливого пути…

Рано утром за Мехманом пришла машина, присланная Вахидовым, и он уехал. Узнав об этом, Кямилов сильно забеспокоился.

— Смотри, — сказал он Саррафзаде. — Его уже вызывают в центр… Не наделал бы он нам беды… Этот человек, который так много говорит о законности, вместо того, чтобы изучать инструкции и постановления, читать кодексы, всюду ковыряет, всюду сует свой нос. С какой целью? И обрати внимание, он поехал на райкомовском газике. Нет, это не годится; тут уже не просто совместная работа с Вахидовым, а какая-то дружба или семейственность… — Кямилов позвонил, но Муртузова нигде не нашел.

— Куда он исчез, даже к телефону не подходит… Срочно разыщи его.

Саррафзаде поспешно выбежал из кабинета председателя. Если Кямилов сердился, надо было выполнять его распоряжения незамедлительно. Но когда Муртузов явился, Кямилов уже сидел с безразличным видом, развалясь в кресле. Зевая, он спросил:

— Муртузов, почему вы не ставите в известность местные власти, когда выезжаете куда-нибудь, хотя бы в Баку?

Муртузоз только пожал плечами, показывая, что он и сам поражен поведением прокурора.

— Почему же так? — Кямилов снова широко зевнул. — Вы не признаете райисполком…

— Я сам удивлен, товарищ Кямилов.

— Чем ты удивлен?

— Этим самоволием…

— А ты сам?

— Что я? Меня засунули в ореховую скорлупу. Дышать не могу.

— Перед каким-то мальчишкой ты держишь себя, как беспомощный цыпленок…

— Увы, аллах сам закрыл передо мной все выходы.

— Почему ты стал беспомощным, как ягненок, потерявший свою мать?

— Да разве можно достать рукой до человека, который ездит на автомобиле Вахидова, — со вздохом сказал Муртузов, как никто умевший читать мысли Кямилова. И, не дожидаясь приглашения, сел. — Вы подарили мне никуда не годную клячу, и то каждый день упрекаете…

— Да, да. Еще бы. Если газик на крыльях уносит Мехмана Мурад оглы в столицу, тебе остается только развалиться на стуле.

Муртузов понял намек.

— А что я моту сделать? Воевать с ним?

— Воевать? Ты? Залезть в свою скорлупу, съежиться, превратиться в комок. Да, да, в клубок мягких ниток, который страшнее колючего ежа. В клубок, в мягкий клубок, смотанный старухой вдовой из остатков негодной шерсти. Воевать будут другие, те, кто посильнее тебя…

Кямилов нервозно провел рукой по своим седеющим волосам. Он помрачнел и насупился. Потом велел Саррафзаде взять лист бумаги и продиктовал текст телеграммы. Кямилов жаловался на самовольные действия Мехмана, на развал работы в прокуратуре, на то, что молодой прокурор совершенно не справляется со своими обязанностями, не стоит на страже социалистической собственности. От имени райисполкома Кямилов требовал авторитетной комиссии из центра для проверки фактов на месте.

— Так или нет? — спросил он, искоса поглядывая на Муртузова и делая такую мину, точно проглотил кислое. — Пускай приедут, увидят на месте, какой вы представляете из себя клубок — колючий или не колючий… А то вы своими напыщенными речами только затуманиваете наши головы…

Муртузов низко опустил лысую голову, изображая смирение…

— Истинная правда. Ничего не скажешь.

— Он и тебе не дает работать, — продолжал Кями лов, поднимаясь во весь рост. — Ты старый, опытный следователь, а тебя на самом деле, как ты говоришь, впихнули в ореховую скорлупу. Нитки он вьет из тебя, делает из тебя детскую игрушку…

— Верно, ой, верно, — подтвердил Муртузов. — На самом деле, я стал игрушкой в его руках. У меня есть совесть, я это признаю. Вы же знаете, перед тем, кто изрекает истину, шея моя тонка, как волосок, — рубите.

— О, я вижу, что он и тебе надоел.

Муртузов провел ребром ладони по горлу.

— Клянусь, иногда я тоже хочу покончить с собой, как эта презренная Балыш.

— Кстати, а как с делом Мамедхана?

Муртузов опустил глаза.

— Он поручил это дело мне. Взвалил еще одну тяжесть на мои плечи…

— Как это он уступил тебе такой жирный кусок?

Муртузов самодовольно засмеялся. Он сморщил нос, как будто нюхал что-то скверно пахнущее.

— Там, где отдает кровью, он беспомощен, этот молокосос. Опыта нет. Барахтается, как дитя в пеленках. Вначале кичился, поднял шум-гам, хотел создать сенсацию, открыть Америку, потом запутался и, уезжая, поручил мне.

Тут Кямилов вспомнил историю с часами, которую рассказала ему Зарринтач. Он обратился к Саррафзаде:

— Скажи сестре, чтобы она еще раз как следует расспросила, — сказал он. — Понял? Пускай она задушевно побеседует с ней, выяснит все, понял?

— Зарринтач сделает, будьте спокойны.

— Надо ковать железо, пока оно горячо, — глубокомысленно произнес Кямилов и вытянутым пальцем указал на дверь.

Саррафзаде стрелой вылетел из комнаты и побежал к сестре. Он еще раз объяснил, какое значение придает Кямилов истории с часами.

— Ах вот что, теперь мне все ясно, — кивнула Зарринтач… — А я все думала, думала, с чего бы это начальник милиции зачастил ко мне в детсад!.. Ну да, конечно, Мехман испугался собственной тени и велел Джабирову уличить меня в чем-нибудь. Ну, если так… Хотя Зулейха-ханум, эта гордячка, теперь стала очень осторожна, ко мне не ходит и у себя принимает меня очень неохотно, все же постараемся как-нибудь поймать ее в капкан. Но ты знаешь, начальник милиции уже сколько дней не отстает, прямо сил нет…

Кемал Саррафзаде очень встревожился. Испуг отразился в его выпуклых девичьих глазах. Он спросил взволнованно:

— Ну и что? Что же он говорит — Джабиров?

— Проверяет… Все интересуется, разнюхивает, допрашивает тайком моих людей: не знаете ли вы, откуда эта норма поступает, да куда идет?.. Почему эти продукты куплены на базаре, с рук? Почему эта печать поставлена неясно? Откуда пятна на солнце? И тысяча тому подобных вопросов…

Но Кемалу было не до шуток.

— Сколько дней идет ревизия?

— Три дня уже.

— Чего же ты мне ни слова не говорила?

— Я говорила тебе вчера, но ты просто не в своем уме был, пришел выпивший. Красный был, как кумач…

— Не поставить ли в известность товарища Кямилова об этом?

— Нет…

— Почему?

— Есть причина.

— Какая?

— Тайна.

Кемал очень заинтересовался этой странной тайной сестры, но Зарринтач ни за что не хотела говорить. Она не могла довериться болтливому Кемалу. Пусть подождет. Когда она зарегистрируется в загсе, сделается официальной женой Кямилова, тогда и он узнает.

32

В приемной прокурора республики Мехман встретил товарищей, с которыми недавно учился. Некоторых он знал с детства, еще по школе.

Как ни старались молодые прокуроры держаться солидно, — ничего не выходило. Каждому хотелось поскорее узнать, как устроились остальные, и главное, самому поделиться впечатлениями о первых месяцах самостоятельной работы.

Все они, собравшись вместе, почувствовали себя снова студентами, особенно когда из кабинета с папкой подмышкой вышла та самая тетя-секретарша, которая раньше работала в деканате. С месяц назад ее перевелли из института в прокуратуру республики. Но она уже не называла их запросто по именам. Голос ее прозвучал торжественно и официально:

— Товарищи прокуроры, прошу вас, подойдите. Я отмечу ваши командировочные.

Молодые люди гурьбой подошли к ней. Мехману тетя многозначительно улыбнулась, но справляться о здоровье сестры и племянницы пока что не стала. «Поговорим позже», — шепнула она и, обратившись ко всем, заявила:

— Товарищи, прокурор республики сегодня занят на совещании в Совете Народных Комиссаров. Ваши доклады он заслушает завтра в двенадцать часов. Но я попрошу вас явиться гораздо раньше, — не позже одиннадцати. Я должна предварительно зарегистрировать явившихся, доложить о каждом из вас прокурору, сделать все как следует. — Она зажгла папиросу и задымила Прокурор лично просил меня создать железную дисциплину. Для этого меня и перевели сюда — в республиканский аппарат.

— О да, мы это чувствуем, — заговорил один из районных прокуроров, чуть подмигивая товарищам. — По всему видно…

— Без шуток — вы уже заметили? — спросила секретарша и громко, самодовольно засмеялась. — Да, я люблю порядок. Я умею его создать… Если вы понимаете, то в вашем росте на юридическом факультете я тоже приняла небольшое участие.

— О, вы сыграли не малую роль, а большую роль…

— Очень большую…

— В общем, кое-какую роль сыграла. — Тетя-секретарша раскатисто расхохоталась. — Все, все здесь мои дети, вернее, мои питомцы… Приятно видеть вас уже на самостоятельной государственной работе. Не так ли, ребята? Почему мне не радоваться за вас? Я ведь не совершила какого-либо преступления, чтобы бояться вас — грозных прокуроров, а? — И она снова пустила дым к потолку. — Только не опаздывайте завтра, приходите во-время, ровно в одиннадцать часов. Чтобы мы не потеряли ни одной минуты.

Бывшие студенты достаточно хорошо знали нрав тети-секретарши, они не стали слушать ее болтовню, договорились с Мехманом встретиться вечером и разошлись. Теперь тетя-секретарша могла вдоволь поговорить о сестре и племяннице. Она была очень обижена, что Зулейха даже не написала ей письма. «Вышла замуж и забыла свою тетю. Это ты, Мехман, виноват. Наверное, целые дни целуетесь…» — Она вынула из своей сумочки ключ.

— Это ключ от квартиры Шехла-ханум. Я переселилась к ней, чтобы присмотреть за вещами… Иди, Мехман, отдыхай, я вернусь рано… — Она вела себя, как заботливая родственница. — Приду с работы пораньше, ты подробно расскажешь мне о вашем житье-бытье.

Мехман пошутил.

— Разве можно, работая в прокуратуре, нарушать закон?

Тетя засмеялась. Разгоняя рукой табачный дым, она сказала:

— Ты такой же сухарь, каким был. Вернее, ты еще совсем младенец. Впрочем… — Она стала подетально разглядывать Мехмана. — Нет, какие-то перемены в твоем лице есть… Ты возмужал… Да и пора уже… Подумать только — прокурор! Женатый мужчина! Ну, бери ключ, не стесняйся. Ты же хозяин там… Подумать только, Шехла любит тебя не меньше, чем Зулейху… Я тоже к тебе неравнодушна… Я ведь обожаю Зулейху. Ну, иди, иди… Тетя скоро придет, хорошенько угостит тебя, а вечером вместе пойдем в театр. Или ты считаешь, что я уже старуха? Тебе не пара? Ничего, вечером в своем новом платье, в телесных чулках твоя тетя не уступит многим прелестным девушкам…

Мехману трудно было скрывать, что этот разговор его тяготит. Он продолжал шутить, но недовольная гримаса на лице выдавала его истинные чувства.

— Заниматься посторонними разговорами во время работы, — ой-ой-ой!..

— Ох, прокурор! — тетя кокетливо усмехнулась. — Не старайся прикидываться серьезным передо мной. Твоя тетя привыкла иметь дело с большими работниками…

Мехман протянул руку к своему чемоданчику.

— Ну, я пошел. Пока…

— Куда это? — встревожилась тетя и снова подвинула ключ к Мехману. Неужели ты променяешь чисто убранную квартиру на эту захудалую гостиницу «Шарк», где все остановились? Фу!

— При чем тут гостиница? Я пойду к матери. Для каждой птицы ее гнездо теплее других.

— Ах, ты имеешь в виду Хатун, — наконец-то догадалась тетя и кивнула завитой головой — Я слышала, что она вернулась. Недавно я даже зашла к ней сама, справилась о ее здоровье, но она сделала такую кислую мину… Ну, ничего, женщина она старая, неграмотная, ей можно простить. Не бойся, я не обижаюсь. Загляни к ней, только поскорее возвращайся. Работа работой, а отдых, развлечения тоже нужны человеку… Что скажут дома, если ты даже не развлечешься в Баку?

В это время задребезжал звонок. Секретарша растерянно вскочила.

— Одну мянуту, Мехман, подожди меня, — быстренько сказала она. Очевидно, прокурор вошел в свой кабинет через другую дверь.

Она швырнула в пепельницу окурок, испачканный помадой, и метнулась к кабинету. Мехман поскорее взял чемодан и вышел, не дожидаясь ее возвращения.

Матери дома не оказалось, на двери висел замок. Мехман разыскал дворника.

— Где это моя мама разгуливает? — весело спросил он. — В гости ушла, что ли?

Ответ дворянка огорошил его. Оказалось, что старуха Хатун поступила работать на швейную фабрику. Мехман оставил свой чемодан и вышел на улицу.

— Вот тебе и сын! — сказал дворник, обращаясь к жене. — Несчастная Хатун всю жизнь свою отдала ему, вырастила, сделала человеком, и на старости лет ей пришлось снова идти на фабрику. «Где мама?» Не стыдно ему спрашивать, взрослому мужчине: «Где мама?» А наш сын, чем он лучше этого? Он поступил точно так же: мы учили его, инженером сделали, а он нашел себе барышню с кудряшками, женился. А я как держал метлу в руках, так и теперь держу…

— Лучше самому, своим трудом зарабатывать себе на хлеб, — дипломатично ответила жена дворника. — Ты еще, слава аллаху, не калека, не нуждаешься в чужом хлебе… Пусть лучше он с женой приходит к нам на обед в праздник, чем мы к нему…

— Не о том я говорю. Нурийя, я говорю о благодарности детей… Разве я отказываюсь от своего отцовского долга? Душа моя всегда с ним. Свою маленькую зарплату, и то я не могу спокойно тратить, я и кушать спокойно не могу — кусок застревает в горле. Все думаю, может быть, сын мой нуждается в чем-нибудь… А он, разве беспокоится он так обо мне?..

Вдруг Мехман, так поспешно удалившийся, неожиданно вернулся.

— Дядя, вы не сказали, на какой фабрике работает мама?

Вид у Мехмана был удрученный, он не шутил больше, не смеялся.

Медлительный Нуру оперся о метлу и задумался.

— «Али Байрамов», кажется, говорила она. Так, жена, или я ошибаюсь?

— Ей-богу, Нуру, я в жизни не ходила в такие места, — с достоинством ответила Нурийя, желая уязвить Мехмана. — Базар и вот эта квартира на первом этаже — вот все что я видела на своем веку…

— Да, Али Байрамов, Али Байрамов, — уже твердо сказал Нуру, почесывая свою бороду. — Спасибо Советской власти! Она надежнее вас всех, сынок. Когда мы стареем, она дает нам пенсию или какую-нибудь легкую работу — вроде охранника, чтобы мы не скучали.

Мехман искоса посмотрел на дворника.

— Но ты не один такой. Возьми друга твоего, инженера Наримана, моего сына. Мы с покойным Мурадом, отцом твоим, даже имена подобрали схожие. Ты вот тут родился в этой квартире, а он — вон там. Всего два дня разницы между вами… Оба мы радовались, что судьба, подарила нам сыновей, опору на старости лет…

Мехман едва не сгорел от стыда. Он молчал, считав себя не вправе отвечать на полные укора слова Нуру. Старик посмотрел вслед уходящему Мехману и пожал плечами.

— Нариман рассказывал, что Мехман славится своим умением хорошо говорить — чуть ли не оратор. Но где его пламенный язык? Он нем, как рыба…

— Наверно, твои слова смутили его, Нуру. Он готов был провалиться сквозь землю…

— Этого мало, старуха.

— Что же ему еще делать, старик? На самом деле провалиться сквозь землю?

— Он ведь юрист, пускай защищается, пускай правдой ответит на правдивое слово.

— Невестка, невестка, невестка! Она вырывает сына из рук матери. Нурийя разволновалась и готова была прослезиться.

— А только что ты заступалась за сына. Говорила, он ни в чем не виноват…

— Таков уж удел матери. Она должна сына отдать другой…

— А дочь? А если бы у тебя была дочь? Тогда как?

— Дочь всегда ближе.

33

Мехман добрался до фабрики. Его направили к главному инженеру. Мехман постучал, осторожно приоткрыл дверь.

— Можно?

— Можно, — ответила молодая девушка в тюбетейке, сидевшая за столом.

— Простите, мне нужно видеть главного инженера.

— Входите. Прошу.

— А он скоро будет? — спросил Мехман.

— Кто?

— Главный инженер.

— Главный инженер — это я. — Девушка чуть усмехнулась. — В чем дело?

— Я хочу повидаться со своей матерью, Хатун Агададаш кызы. Приехал сегодня из района и не застал дома. Говорят, она работает на вашей фабрике.

Девушка взглянула на часы.

— Вам придется двадцать пять минут подождать.

— Но я очень спешу. Именно поэтому я и зашел к вам…

— К сожалению, я не имею права нарушать трудовую дисциплину. Ведь у нас производство. Ваша мать работает на конвейере. Через двадцать пять минут будет перерыв.

— Как я смогу ее найти?

— Ну, мы вызовем ее сюда… — Девушка заглянула в какой-то список. — Ей передадут, что вы здесь.

— Я подожду… — Мехман встал, собираясь выйти.

— Можете посидеть здесь. Вы мне не помешаете. — И девушка углубилась в свою работу.

Шум и грохот машин сотрясали здание. И где-то в шуме и грохоте, думал Мехман, была его старая мать, женщина, которой он был всем обязан и которую ничем не отблагодарил. Мехман томился. Каждая минута казалась ему часом. Наконец раздался гудок. Работницы высыпали из цехов на обеденный перерыв. Вскоре взволнованная Хатун вошла в кабинет. Она не заметила сына.

— Вы меня вызывали, Дильгуше? — с тревогой спросила она. — Может, плохие вести?

— Плохие вести? — девушка ласково улыбнулась. — Хорошие вести, отличные. Сын ваш приехал. Вот он…

Хатун обернулась, увидела Мехмана и схватила его за руки, точно боясь, что он сейчас исчезнет.

— Почему ты не написала, мама? — с упреком спросил Мехман. — Ведь ты обещала вернуться. Почему ты здесь? Да, я плохой сын, но не такой плохой, как ты думаешь…

Глаза у Хатун стали влажными.

— Что ты, что ты, сынок? Я не хотела мешать вам. Пусть у тебя будет свой дом, своя семья, дети.

Дильгуше деликатно вмешалась.

— Вашей матери у нас хорошо. Мы ее любим. Молодые работницы учатся у нее… — Она пошутила. — Мы не позволим обижать нашу Хатун…

— Вот видишь, Мехман, — не утерпела мать, — здесь я нужна.

— А мне разве ты не нужна? Разве я обидел тебя чем-нибудь? — Мехман снова взглянул на Дильгуше, как бы ожидая ее помощи.

Та поняла это.

— Очевидно, обидели. Иначе наша Хатун говорила бы иначе.

У Мехмана опустились руки.

— Конечно, я во многом виноват.

— Но если человек искренне признает свою вину, его прощают, не так, Хатун? — Дильгуше ласково положила руку на плечо старухи.

Мехман стал просить Дильгуше освободить его старую мать от работы.

— Не хочется отпускать такую работницу. Трудно.

— Но я прошу, товарищ инженер. Я хочу взять ее к себе.

— Нет, Мехман! — Хатун многозначительно посмотрела на сына. — Нет!

Дильгуше вдруг спросила:

— Простите, где вы учились?

— Я окончил юридический факультет.

— Вы, наверное, тот Мехман, о котором часто вспоминает мой отец.

— Ваш отец?

— Профессор Меликзаде.

— Профессор? Я очень хотел бы повидаться с ним, если можно.

— Отец болен. Он так слаб… — На карих глазах девушки выступили слезы. — Как хорошо, что вы приехали. Откровенно говоря, я даже хотела написать вам. Просить вас навестить его…

— Я рад, очень рад познакомиться с вами. Я очень многим обязан вашему отцу.

Раздался гудок… Хатун достала из кармана ключ и отдала Мехману.

— Смотри же, ночевать приходи домой…

— А куда же еще? Где еще я могу ночевать, если не дома.

Хатун вышла, и сразу же маленькая ее фигура затерялась среди женщин, входивших в цех.

34

Снова зашумели колеса машин, сотрясая все здание.

На улицах уже зажгли фонари, когда Мехман подошел к дому профессора… Ему открыла женщина с добрым утомленным лицом.

— Я хотел бы видеть профессора.

— Он болен, — нерешительно ответила женщина. — Я не знаю… я…

Через полуотворенную дверь донесся знакомый Мехману голос. Но какой слабый, какой хриплый!

— Кто это? — профессор закашлялся. — Пусть войдет… впустите…

Мехман переступил порог.

На тахте, на высоко взбитых подушках полулежал, полусидел профессор. На его изможденном бледном лице играла слабая улыбка.

— Это ты, друг мой? — произнес он и пожал своей горячей рукой руку Мехмана. — Как я рад.

Он попытался подняться.

— Лежи, лежи. Умоляю тебя… — стала просить жена. Но профессор не слушал ее.

— Жестоко с твоей стороны, Мехман, жестоко. Я ждал от тебя письма, подробных писем, но ты предпочел молчать…

— Профессор, простите. — смутился Мехман. — Я не думал, что вам будет интересно. Время так незаметно прошло. Очень много работы.

— А что тебе я говорил? — Только теперь профессор вспомнил: Зивер-ханум, познакомься. Это Мехман, которого я люблю, как сына. Но он оказался непокорным сыном.

— О, так это вы? — обрадовалась Зивер-ханум — Я слышала о вас. Мелик вспоминает вас очень часто… Так вот вы какой…

— Зачем скрывать, вспоминаю, — подтвердил профессор. — Я старый человек, моту признаться, хоть и не приятно. Когда-то я хотел познакомить вас с нашей дочерью. Что ж, думал я, у нас одна дочь, пусть будет и сын. Потом я узнал у нашей секретарши… Словом, поздравляю вас, будьте счастливы. Счастливы! Ничего большего и лучшего нельзя пожелать… — Больной закашлялся. Кашель сотрясал его худое тело. Зивер-ханум поспешно подала ему стакан с питьем.

И все же на Мехмана смотрели живые, горящие энергией глаза.

— Но ни ты, ни моя дочь Дильгуше не послушались меня. Девочка вообще не хотела учиться юридическим наукам, а ты не остался верным этой науке, не стал научным работником, ученым… Я не противник практической работы… Отнюдь. Но у тебя такие способности! Я от души желаю тебе сделаться исследователем… Моя Дильгуше выше всего ставит повседневную работу на производстве. Но служить теории — это значит озарять практическую работу, освещать ее путь факелом.

— Я хотел бы связать, сочетать и практику и научную теорию. Это лучше всего, ведь верно, профессор? — спросил Мехман.

— Если тебе это удастся. Но врядли. У Дильгуше совершенно не остается времени. Так она связала себя с производством, такое получает наслаждение от работы, что с трудом успевает перелистать книгу.

— Сегодня я познакомился с вашей дочерью на фабрике.

— Девочка пропадает там целые дни. В такие годы стать главным инженером — подумайте только! — всплеснула Зивер-ханум руками.

Мать долго говорила бы о дочери, но профессор прервал ее.

— Зивер-ханум! Ты позабыла про чай. А ведь в гости к нам пришел молодой прокурор. Неужели ты не напоишь его хорошим чаем?

Зивер-ханум, виновато улыбнувшись, вышла. Подмигнув Мехману, профессор шепнул:

— А теперь мы поговорим по душам. Рассказывай.

С интересом слушал больной рассказ Мехмана о жизни в районе, о судебной практике, о трудностях, с которыми тому пришлось столкнуться.

— Раньше ты был очень застенчивым. А теперь, видно, стал смелее.

Он долго еще слушал Мехмана, расспрашивал. Все его интересовало — и характер преступлений, и соблюдение процессуальных норм, и, главное, новое. Что нового увидел Мехман, что заметил.

— Задумывайся, наблюдай, осмысливай факты. Это — главное. Анализируй явления. Систематически, каждый день читай. Помни, друг мой, правовая наука занимает особое место среди других наук. Она тесно связана с экономикой, с политикой, с историей. На практической работе юрист должен осуществлять политику партии, быть особенно чистым, свято чистым… Потому что ты стоишь на страже законных прав граждан! — Профессор умолк. Он облизнул пересохшие губы, передохнул испросил: — Значит, завтра твой отчет?

— Да, профессор, мы должны отчитаться о проделанной работе…

— Из других выпускников кто-нибудь еще приехал?

— О, собралось много народу. Все наши ребята.

— Да? Я постараюсь обязательно прийти, послушать ваши отчеты. Посмотрим, как студенты оправдали себя на практике. — Профессор пытливо посмотрел на Мехмана. — Защищать права советского гражданина — что может быть почетнее, я бы сказал, священнее этого дела?

— Да, закон священен, и его надо твердо блюсти.

— Да, сын мой, точно так, — сказал профессор, любуясь выразительным лицом Мехмана. — Стоять на позициях советской правовой науки — значит стоять на позициях настоящего гуманизма. А истинный гуманизм в том и состоит, чтобы отстаивать крепкой рукой интересы большинства от врагов, от негодяев, от воров. Да, рука прокурора должна быть твердой… Я хочу присутствовать на вашем совещании у прокурора республика.

— Было бы очень хорошо, профессор.

— Или, может, вы, молодые, давно уже считаете своего учителя ни на что не годным стариком?

— Что вы, профессор, мы вас так уважаем! Человек становится старым не тогда, когда голова седеет, а когда мысли его застывают…

— Да, косность, консерватизм, вызванные старостью, нельзя прощать даже своему учителю.

Мехман усмехнулся. Меликзаде захохотал.

— О, Мехман, улыбка выдала тебя. Ты, наверное, подумал, что профессор хоть немного, да заражен старческим брюзжанием, не так ли? Я сам это чувствую иногда. Немножко консерватизма у меня уже есть. — Профессор попытался приподняться. — Может быть, я слишком погружен в теорию. Конечно и практическая работа нужна, чтобы не быть односторонним. Решено — каково бы ни было мое состояние, я завтра обязательно приду. Я… — Меликзаде осекся. На пороге стояла жена.

— Разве доктор разрешил тебе встать? — воскликнула она.

Профессор подмигнул Мехману и бодро возразил:

— В конституции не сказано, что разрешение доктора обязательно. Мы можем свободно не слушаться его, жена. Нельзя же приковать человека к постели, когда он совершенно здоров.

Приступ кашля снова потряс тщедушное тело профессора. Он упал на подушки. Мехман произнес взволнованно:

— Профессор, Зивер-ханум права… Вам нельзя подниматься.

— Видишь, жена, что значит прокурор? Придется повиноваться…

Меликзаде заметил, с какой жадностью оглядывает Мехман книжные полки и письменный стол, заваленный книгами и рукописями.

Он сказал задумчиво:

— Конечно, книга нужна каждому. Я свято чту книги, написанные во имя трудящегося человечества, во имя справедливости. Я изучаю их, непрестанно изучаю… — Профессор выпростал из-под одеяла руку и взял с тумбочки новенький томик. — Мой последний труд. Дарю тебе.

— Чудесный подарок! Спасибо! — с чувством сказал Мехман.

— Это результат многолетних размышлений. Разве можно писать, не учась, не изучая, не наблюдая, не вкладывая душу, не проводя бессонных ночей, не отдав, так сказать, света очей своих за науку? Нельзя, никак нельзя! — И снова простодушная веселая улыбка тронула бескроеные губы профессора. — А ты? Когда ты приступишь к своему труду? Или вы, товарищ прокурор, не хотите расстаться с брюками галифе и со своим званием? Нет, Мехман, ты должен сдержать слово. Поработай немного, потом вернись — подыши воздухом библиотек и книгохранилищ, приступай к научной работе. Практика даст тебе жизненную пищу для твоей научно-исследовательской работы. Я тоже хочу пересмотреть некоторые свои взгляды и высказывания, многое, наверное, придется исправить, как говорят, — помолодеть, стать пионером… Или ты думаешь, перо старого солдата юридической науки стало уже дрожать в его руке?

— Можно только завидовать седому ученому, который хочет быть всегда молодым и идти в ногу с жизнью.

Запавшие глаза Меликзаде засияли, словно озаренные мечтой.

— Конечно, будущее принадлежит вам — молодежи. Но не забывайте, что тот, кто сегодня молод, — с годами тоже поседеет.

— Головы, седеющие в борьбе за благородные цели, достойны преклонения и почета, учитель.

— А головы, седеющие бесполезно? — голос профессора звучал требовательно, будто он экзаменовал своего студента.

— Такая седина напоминает пустой колос.

Профессор порывисто приподнялся, притянул к себе Мехмана, поцеловал его, потрепал черный кудрявый чуб.

— Иметь право гордиться своей честностью, поседеть, не зная за собой никакого греха, отдать все силы сердца народу — это, конечно, великое счастье. Горе тому, кто заклеймил себя преступлением!..

Зивер-ханум придвинула круглый столик к тахте, принесла стаканы с чаем, различное печенье.

Раздался звонок. В передней послышался голос Дильгуще.

— Дочурка пришла. — Лицо профессора просветлело.

Вошла Дильгуше. На ней был скромный синий костюм, белая блузка с бантом. Вдоль спины лежали две тяжелые косы.

Она кивнула Мехману, как знакомому.

— Это я сказала ему, что ты, папа, болен.

— Ты думаешь, иначе он бы не зашел? — Профессор укоризненно покачал головой. — Значит, он явился поневоле, послушавшись тебя. Так ли ты хочешь сказать, доченька?

Мехман горячо возразил:

— Нет. Разве я мог бы уехать, не повидав вас? Это все равно, что не повидать родную мать…

Дильгуше заметила, что при упоминании о матери Мехман слегка смутился. Она деликатно пришла ему на помощь.

— У Мехмана замечательная мать. Она работает у нас на фабрике.

— Почему ты не пригласила и ее?

— О, я обязательно приглашу к нам почтенную Хатун. Я ее очень уважаю. Она прекрасная работница…

— Ваша мать еще работает? — спросил профессор. — Очень хорошо. Если бы мы не трудились — мир превратился бы в руины, в гнездо сов. Человек без работы никуда не годится. Все, что вы видите на свете благоустроенным, красивым, — все это плоды созидательного труда. Если ваша мать здорова, не изнурена, пускай работает, не мешайте ей…

Мехман взглядом попросил Дильгуше не продолжать этот разговор. Его самого удивляло и то, как хорошо девушка понимает его, и то, что он смело обращается к ней, как к старой знакомой.

— А что сказал врач? Ведь температура у папы упорно держится, не падает. Что он сказал? — настойчиво спрашивала она.

Профессор развел руками.

— Что поделаешь, девочка? Когда человек стар, медицина оказывается бессильной…

— Надо созвать консилиум, мама.

— Думаешь, консилиум что-нибудь даст? — отозвался отец. — Все это от старости. — Профессор крепче облокотился на подушку. — Никакие консилиумы, никакие высшие меры медицинской науки не в силах прекратить путь смерти. Молодость — ее враг, а старость — ее пленник. Дует ветерок, пригревает солнышко, потом наступают холода… Старость, как магнит, притягивает к себе болезни, человеческий организм не имеет уже ни силы, ни мужества, чтобы сопротивляться ей… А молодость смело подымает свой мятежный меч против любой болезни и гонит ее прочь.

Сколько бы ни бились, ни старались люди, как бы они ни продлевали жизнь человеческую — на век или на полтора, или на два века, — все равно когда-нибудь эта злая старуха-смерть накинет на плечи человеку белый саван свой. — Профессор старался шутить, но в голосе его невольно звучала печаль. — Все на свете закономерно. Одни рождаются, другие умирают. Смех и слезы, печаль и радость постоянно сменяют друг друга, как день и ночь… Ничего тут не поделаешь… Но развитие не прекращается. Движение вперед ни на миг не останавливается. Солнце всходит и заходит, звезды сияют, природа сохраняет свою гармонию, и человек, не считаясь со смертью, не убавляя шаг, подымается на высокие горные вершины. Вчера он ездил на скрипучей арбе, сегодня он стремительно летит навстречу солнцу, рассекая крыльями самолета тучи, оставив далеко позади чудо прошлого столетня — паровоз… Да, процесс материального развития, могучая сила человеческого разума уводит человека из пещер, где он прятался от диких зверей, в мир все новых и новых чудес… Многоэтажные каменные здания, электричество, кинематограф, машины приводят всех в восхищение. Жизнь не останавливается, дети мои, и хотя человек осужден на старость, он — пока молод, его кровь горяча и сердце отважно сражается со смертью во имя жизни. Поэтому надо быть в жизни полезным человеком, творить для наших будущих поколений, чтобы память о нас не угасала…

— Ты очень много говоришь о старости, папа. Настраиваешь себя на печальный лад, — ласково сказала Дильгуше.

— Старость, девочка, это печальная книга.

— Такому жизнестойкому человеку, как ты, не к лицу пессимизм…

— Жизнь, девочка, именно теперь стала такой интересной, такой хорошей, что горько думать о конце… Так много хотелось еще сделать. А сделано мало. Нельзя отрицать истину, ссылаясь на годы…

— Такие горькие мысли надо отгонять от себя, папа. Ты только что написал книгу, ты в расцвете сил.

Выздоровеешь и снова будешь работать. Гони эти мысли, гони прочь!..

— Надо, обязательно надо. — Профессор усмехнулся. — Никакого сомнения не может быть в том, что жизнь побеждает смерть. Вы счастливое поколение, дети мои. Живите и здравствуйте… Но пусть каждый, помните, что говорил вам старый брюзга Меликзаде, совершает полезные дела для блага советских людей, пусть каждый уйдет из этого мира с чистым сердцем со спокойной совестью…

— Мы говорим о жизни, а не об уходе из жизни, — возразила Дильгуше.

— Как бы ни было горько, девочка, мы должны смело смотреть в глазе правде. Кто встретит трагедийный финал пляской?

— Герои бесстрашно, не моргнув глазом, встречают смерть.

— Во имя жизни они идут на смерть, дочь моя! Но на смерть они идут с мечом в руке — этим завоевывают право на бессмертие, на то, чтобы жить вечно в дастанах. Герои любят жизнь сильнее, чем кто-либо другой. Страсть к жизни кипит, бурлит у поэтов, ученых, художников, у героев труда, — они все силы отдают борьбе со смертью, создают, поднимаются со ступеньки на ступеньку по пути к познанию и мудрости, и дела их продолжают служить грядущим поколениям, а имена живут в воспоминаниях… Да, они идут, пробивая себе дорогу подвигами и творениями… Конечно, это тоже своего рода бунт, восстание против смерти…

— Папа, какая польза от этой пессимистической философии. Пей чай, он совсем остыл… — Дильгуше старалась отвлечь отца.

Меликзаде взял в руки свой стакан.

— Пусть вынесет свой приговор молодой юрист, — сказал он. — Или, может быть, наш прокурор мысленно перелистывает страницы кодексов в поисках подходящей статьи, по которой меня можно привлечь к ответственности за болтовню, за то, что я устроил около своей постели занятия по куцей домашней философии?.

— Нет, профессор, что вы! — Мехман ласково смотрел на учителя.

— Пора, пора вынести приговор лихорадочному бреду старика, перешагнувшего за семьдесят…

— Вы, профессор еще долгие годы будете нашей гордостью.

— Я не вложу добровольно в ножны свой меч, я хочу жить. Но как бы коварная старуха не нанесла мне удар в спину…

Мехман не знал, как отвлечь больного от разговоров о смерти.

— Раньше вы не увлекались такими рассуждениями:

— Да, рассуждения о начале и конце… Нужны ясность сознания, хорошая логика, чтобы до последнего дыхания беззаветно служить нашему гуманному строю. — И снова профессор как будто разговаривал сам с собой, как будто подводил итоги прожитому. Улыбка освещала его бледное лицо, словно под снегом теплились красные уголья потухающего костра. — Молодость безразлична к смерти. Но старость всегда вопрошает: — А начало человеческой жизни?.. А конец? Разве этот вопрос не занимал всегда умы мыслителей?

Дильгуше обвила руками шею отца.

— Ты для меня самый молодой, самый лучший…

Профессор прижался колючей щекой к щеке дочери.

— Стараясь помолодеть, я пишу обвинительный приговор старости.

— Вот так, папа, — воскликнула Дильгуше, ласкаясь к отцу. — Вот так уж лучше. Ты совсем расстроил меня своими разговорами. Нагнал тоску. — Она смахнула с длинных ресниц слезы. — Ты будешь жить до ста лет, папа. Слышишь? Обязательно!

Зивер-ханум то выходила на кухню, то возвращалась обратно. Она заметила расстроенное лицо дочери и растерянность гостя. Стараясь рассеять печаль овладевшую всеми, она, усевшись на край тахты, бодро заговорила:

— Наш Мелик очень мнительный, вздрагивает от любого шороха. Когда мы были в Шувелянах, он прислушивался к шелесту веток и спрашивал испуганно: «Что это такое?»

Профессор покачал седой головой.

— Стоит ли искать своего врага вдали, когда он находится здесь, поблизости, живет с тобой. Дети подумают, что я трус.

Зивер-ханум посмотрела на Мехмана и, ласково улыбаясь, пояснила:

— То есть я хочу сказать, что как только у нашего Мелика заболит голова, он начинает составлять завещание.

— Часто менять завещание — признак слабоволия, жена. — Меликзаде немного рассердился, и это придало ему энергии. Он сел, опираясь на подушки, — Если тайну человека не узнает жена, сам бог не раскроет ее.

Но Зивер-ханум даже слушать не хотела эти насмешливые упреки.

— Это, наверно, сотое завещание нашего Мелика…

— Нет, тысячное, — почти крикнул профессор. — Будь ты хоть семи пядей во лбу, жена считает тебя несмышленым младенцем…

Мехман встал, накинул на плечи старика тонкое шелковое одеяло. Профессор признательно сжал его пальцы.

— Наша хозяйка не даст человеку даже поболтать спокойно.

Зивер-ханум поправила свои пышные седые волосы и сказала:

— Вообще, я не люблю слез, не люблю завещаний, Мелик.

— Выходит, надо быть немым и умалчивать о неминуемом?

— Можно не молчать. Но к чему поднимать шум…

— Ты поверишь, друг мой, вот такой упрямой и строптивой она была всю жизнь, с первого дня свадьбы, — пошутил профессор.

— А, по-моему, Зивер-ханум очень любит нашего учителя. — Мехман почтительно склонил голову перед старой женщиной. — Разве без любви она могла бы пройти такой долгий путь рядом с вами?

— Да, они как Лейли и Меджнун, — сказала Дильгуше.

— Ну, Лейли никогда так не мучила Меджнуна, как моя жена мучит меня. Ох, сколько месяцев я из-за нее терзался.

— Почему, мама, ты его так долго мучила? — спросила Дильгуше с любопытством. — Разве он тебе не нравился?

— Потому что отец мой не соглашался выдать меня за этого Мелика. До самой кончины своей его тревожила страсть Мелика к книгам.

— Кто же тогда двинул вперед свои войска, чтобы силой отнять Лейли у эмира? — спросила Дильгуше, веселея.

И мать ответила уже совсем весело:

— Я сама отозвалась на тяжелые страдания черно кудрого Меджнуна, носившего тогда пояс с медной бляхой.

— Сколько же лет прошло с тех пор, жена? — оживился Меликзаде.

— Прошел ровно сорок один год, Мелик.

Дильгуше посмотрела на Мехмана.

— Мама любит переводить разговор на воспоминания.

— А почему наша Зивер любит больше воспоминания, чем нынешнее? спросил профессор у Мехмана и сам же ответил: — Потому что она всегда читала увлекательные сказки и дастаны о любви.

— Да, слава аллаху, я не перелистывала никогда ни одну из тех книг, ответила Зивер-ханум и открыла дверь в соседнюю комнату. Все четыре стены уставлены были книжными шкафами. Видели вы когда-нибудь подобный океан книг? И все про законы…

— Жизнь без законов была бы сплошным хаосом. — Профессор неожиданно для всех встал и хотел подойти к книжной полке. Но Зивер-ханум схватила больного за руку и удержала.

Разговор стал более спокойным. Дильгуше рассказывала о фабрике, Мехман о районе. Зивер-ханум подала еще по стакану чая. Она заботливо положила в стакан больного варенье и помешала ложечкой. Он проследил глазами за ее движениями и снова вспомнил.

— Всему виной старость, Зивер… Когда-то я носил форму гимназиста. Пояс с медной бляхой. Разве тогда я заводил речи о смерти?

— Но и тогда тебя нельзя было оторвать от книги, Мелик.

— Разве я был тебе. недостаточно предан, Зивер… Разве можно было оторвать меня от тебя? Но теперь уже резко дует ветер старости.

— «Ветер Старости»! — повторила Дильгуше. Она старалась казаться веселой. — Папа определенно хочет стать поэтом…

Профессор не позволил себя сбить.

— Девочка, как бы мы ни старались забыть этот не преложный закон смерти, он неизменим. Зивер-ханум обидела меня. Я никогда ни в Шувелянах, ни в каком-либо другом месте не вздрагивал от шума и шороха кустарника. Напротив, я шел туда, откуда доносился этот шорох.

— Если не пугался, то зачем ходил, Мелик? — возразила жена.

— За виноградники я боялся, Зивер, за виноградные лозы. Хотел сберечь плоды труда своих рук. Если человек долгие дни, босой, неутомимо трудится на горячем песке, взращивая лозы, он не может спокойно спать, когда в саду раздается шорох.

Мехман взглянул на старинные стенные часы и стал прощаться.

— Я совсем заговорил тебя? — спросил профессор. — Но разве можно быть без спора, без обмена мнениями. Мысль человека неутомима, она рождает тысячи вопросов.

— Да, ваши слова мудры и поучительны… — ответил Мехман. Он видел, как слаб профессор, и хотел поскорее уйти, чтобы дать больному отдохнуть. Но в глазах у того снова вспыхнули веселые искорки.

— Нет уж, не до такой степени… Нельзя принимать мои слова за абсолютную истину, за догму…

— Я пойду, профессор, уже поздно…

— Но папа так рад вам, — вмешалась Дильгуше, — Не уходите…

— Мама вернется с работы, будет меня ждать, — стал объяснять Мехман, словно извиняясь. — Мне пора.

Он с уважением пожал руку учителю. Дильгуше накинула на плечи платок и проводила его до ворот.

— Заходите почаще, пока вы здесь, — сказала Дильгуше, слегка покраснев. — Папа все эти годы так много говорил нам о вас, что…

— Я приду обязательно… Конечно, я приду…

Он вышел уже ив ворот, когда из темной глубины двора снова долетел до него голос:

— Мы будем ждать вас, Мехман.

35

Всю дорогу Мехману вспоминалось внимательное, ласковое обхождение Дильгуше. Он невольно ставил ее рядом с Зулейхой, сравнивал. И все яснее становилось ему, что Дильгуше стоит выше. Какой привлекательной и достойной уважения выглядела эта девушка-инженер с открытым добрым взглядом и славным лицом. «Интересно, любит ли Дильгуше кого-нибудь?.. С кем она намерена соединить свою жизнь?» Мехман представлял себе, каким счастливым будет тот, кто свяжет свою судьбу с нею. «Да любовь и счастье…. Женитьба… Как сложно, оказывается, создать настоящую семью!» Так думал Мехман,пробиваясь сквозь тесную веселую толпу, наводнявшую улицу. Он с отвращением вспомнил Шехла-ханум, такую искусственную, неискреннюю, хитрую, все это представление, которое они с Зулейхой затеяли из-за золотых часов. Ну Шехла-ханум — это еще понятно, но почему и Зулейха, его Зулейха, тоже смотрела с жадностью на эти злосчастные часы, чего-то не договаривала… Мехман ничего не подозревал — не было оснований, но интуитивно чувствовал, что за этой историей с часами кроется какая-то ложь.

И он не мог думать ни о чем другом. Как будто выползла из-за камней ядовитая змея и с шипением стала поднимать все выше свою маленькую желтую голову. Все ближе, ближе жало. Миг — и укусит. Некуда спрятаться, некуда убежать.

Да, Мехман искал искренности, правдивости в людях, а Шехла-ханум была олицетворением притворства. Какое-то тяжелое сомнение непрестанно, неотступно беспокоило его, точило сердце… Как говорил сегодня профессор Меликзаде, слушая рассказ об убийстве Балыш, внутренние противоречия возникали в семье, сталкивалось старое и новое. Так и у них с Зулейхой. Да, Зулейха стройна, красива, черные волосы ее вьются, а если она смеется, сверкает ряд чудесных белоснежных зубов. Ее большие карие глаза пылают страстью, когда она целует, шепчет ласковые слова. Мехман не может остаться равнодушным, холодным., когда жена кладет ему на плечо руку или треплет волосы. Любит ли он свою Зулейху? Да, любит. Но почему она так беспрекословно повинуется матери, почему во всем согласна с ней? Стоит ему вспомнить об этом, как все в нем содрогается и возмущается. Какое бедствие принесет их семье эта покорность Зулейхи своей матери!..

Обуреваемый тяжелыми мыслями, Мехман вышел на сравнительно безлюдную улицу, свернул в переулок, подошел к дому и открыл знакомую дверь. Щелкнул выключатель. Свет небольшой электрической лампочки озарил родной очаг.

Мехман снова сидел за столиком, за которым сиживал школьником, а позднее студентом. Как много узнал он за этим столом, как далеко, в какие далекие страны уносила его фантазия, когда он готовил уроки…

Но мысли о Зулейхе не оставляли его. Он начал перелистывать книгу, подаренную ему профессором, но не мог усидеть на месте и долго прохаживался в раздумье по комнате. Наконец пришла Хатун. Лицо ее вспыхнуло от радости. Какая мать не забудет об усталости, увидев родное дитя, с которым так давно рассталась?..

Хатун как будто ожила. Бодро и охотно хлопотала она по хозяйству, подогревала обед, приготовленный с утра.

Мехман смотрел на натруженные руки и согнутую спину матери и с каждой секундой чувствовал себя все более виноватым перед ней.

Как могло получиться, что он разлучился с ней, позволил ей уехать? Хатун уехала, а вместо нее появилась важная Шехла-ханум.

Голос матери вывел его из задумчивости:

— Садись к столу, сынок…

Он подошел к рукомойнику, вымыл руки.

Хатун села напротив сына, но не дотрагивалась до еды. С любовью смотрела она, как Мехман ест суп. Мрачные складки на его лбу разгладились.

— А ты, мама? — Он вдруг заметил, что мать даже не дотронулась до ложки. — Замечательный суп… Никто не умеет так готовить, как ты…

«Даже та, городская?» — как будто взглядом спросила мать. Но тотчас же опустила голову.

— Ты кушай, сынок, кушай, пока не остыло. Мне что-то не хочется.

Хатун налила из погнутого жестяного чайника, гревшегося на керосинке, горячего чаю. Мехман пошутил:

— Мама, когда хозяйка дома не ест, у гостя кусок застревает в горле…

— Ты ведь не гость, сынок. Пей…

Мехман не нашелся, что ответить. Он наслаждался покоем, уютом, тишиной. Родные стены, родной дом!..

Хатун не сводила глаз с возмужалого лица сына. Какой он красивый! Но почему он так задумчив, чем встревожен? Болеет душой о чем-нибудь? Скучает о молодой жене? А может, просто устал с дороги?

В голосе Хатун звучала тоска. Аллах ведает, когда еще ей удастся увидеть сына, когда еще он сядет с ней за один стол. Птенец оперился и вылетел из гнезда.

Она согрела воду, вымыла ему голову, причесала, завязала волосы белым платком. Мехман, как маленький, покорно подчинялся. Она достала из его чемодана чистую сорочку, заштопала дырочку в носке, неодобрительно покачав головой. Наконец Хатун постелила сыну на кровати покойного Мурад киши. Мехман разделся, лег. Хатун потушила свет и тоже легла. Но оба они не спали И мать, и сын думали о своем, но мысли их вернулись к минувшим дням. Мехман вспомнил годы юности. В этом доме, в этой комнате мечтал он о будущем, выбирал профессию. На эту кровать он взбирался, когда был совсем маленьким, и она казалась ему такой высокой, такой широкой. А когда он болел, мать клала ему на лоб свою руку… Она покупала ему халву, леденцы, орехи. «Отчего детство бывает так сладко?.. Отчего только в детстве человек согревается дыханием матери? Потом приходят заботы, вытесняют из памяти мать… Это несправедливо…»

А Хатун вспоминала, как Мехман ползал по полу, а потом, шатаясь, сделал первый шаг по комнате, как он впервые пролепетал слово «мама». Он обнимал ее колени и слушал сказки. С какими большими надеждами она растила сына, мечтала о светлом его будущем.

Отчего же так редко исполняются наши желания? Почему судьба дает человеку совсем не то, к чему он стремится, о чем мечтает? Я надеялась: вот Мехман вырастет, станет мужчиной, я буду окрылена его счастьем. Теперь его матерью стала Шехла-ханум. Наверно, Мехман сто раз в день говорит этой толстухе «мама». И снова, со всеми подробностями, вставали перед ее взором детские годы Мехмана. Вот он улыбается в люльке. Вот он ползает по полу, встает и падает, переступает ножонками, хватаясь за стулья, за стены. Вот уже он ходит в школу с сумкой в руке. Вот он возвращается смеющийся, довольный. Хатун встречает его у порога, прижимает к груди со всей бурной силой материнской любви, целует, забирает у него сумку, которая волочится чуть не по земле, гладит его черную кудрявую головку.

— Сыночек мой, как ты сегодня отвечал на уроке? Что сказала тебе учительница, довольна ли она тобой? — спрашивала она.

Мехман всегда возвращался из школы голодным, как собачонка, хватал побыстрее ломоть хлеба и, торопливо жуя, отвечал на все вопросы матери. Да, ей не приходилось бранить мальчика, он, слава аллаху, учился не плохо.

А дни, когда он приносил похвальные грамоты? Матери казалось, что все богатства мира он дарит ей. Как не любоваться мальчиком, не выполнять все его желания, не целовать его смуглые щеки, сладкие, как персик… Где же минувшие дни, те счастливые часы, минуты?.. Куда ушли, куда исчезли они все? Почему же должно быть так? Виновна ли Хатун в этом сама или она напрасно терзается?.. Нет, не она обидела Мехмана, уехав от него. Она даже не представила себе, что можно хоть один день провести в разлуке с сыном. Кто-то другой ранил, сокрушил, разбил ее сердце. Но кто? Слишком тяжело было задавать этот вопрос — кто? Будущая жизнь Мехмана связана теперь с Шехла-ханум. Зулейха по натуре не плохая, но она полностью во власти матери. Каждая женщина воспитывает ребенка по-своему.

Как бы ни любила Хатун сына, она должна считаться с характером и привычками Зулейхи.

А Зулейха уже показала свою воинственную силу, свой угрожающе поднятый кулачок.

Эти противоречия не примирить, не сгладить. Чем больше думала Хатун, тем сильнее, быстрее билось ее сердце. Где же правда? Мысленно она блуждала чуть ли не по всему свету, ступала по неровным тропинкам, поросшим колючками, переживала тяжелые муки, убегая от себя самой. Но снова материнская любовь приводила ее к Мехману: твой долг быть с ним.

Хатун слышала, что и Мехман не спит, ворочается с боку на бок.

— Почему ты не спишь, сынок? Может взбить подушку?

Хатун не хотела, чтобы сын догадался о ее беспокойстве. Она не могла видеть его задумчивым, печальным…

— Мама, а ты почему ке спишь?

— Не спится, сынок.

— Но ведь ты устала, мама?

— Сон не поможет мне.

Мехман встал, пододвинул свою кровать к кровати матери и лег так близко к ней, что почувствовал ее дыхание близ своей щеки.

— Почему так, мама?

— Причина глубока, — сказала Хатун и ласково дотронулась до Мехмана.

— Сыну своему тоже нельзя сказать об этом, мама?

— Но если сын ничем не может помочь?

— Мама, ради тебя я готов на все. Помни, ничто меня не остановит…

— Я и этого не хочу.

— Мама, добрая ты моя, ласковая, ни на кого я не променяю тебя. Слышишь? Ни за что на свете!

— Правда? — и, как будто уверовав в искренность сына, Хатун горячо зашептала: — Берегись! Оберегая себя, сынок, оберегай от опасной жадности Шехла-ханум. Будь честен перед самим собой, перед народом. Мурад, отец твой, жизни своей не пожалел за народное дело. Он работал на фабрике, за городом. Враги ненавидели его, тяжело ранили. Умирая, он взял мою руку, сказал: «Хатун, не выходи замуж, расти младенца. Когда Мехман будет взрослым, скажи ему, что это мы создали Советскую власть, не пожалев отдать за нее жизнь свою… — Пускай и они — дети наши — крепко берегут народную власть…» Я боюсь… Я боюсь, как бы не получилось так, что из-за женщин единственный сын Мурада Атамоглан оглы будет с поникшей головой стоять перед теми, за кого его отец отдал жизнь.

— Ты плачешь, мама, не плачь…

Мехман приник лицом к лицу матери и почувствовал на щеке ее слезы.

— Сын мой, не обижайся на меня, я очень боюсь за твое будущее. Зулейха стала дружить с Зарринтач. Эта дружба может стать причиной большой беды…

— Я не допущу этого, мама.

— Следи зорко, сынок. Я боюсь, что они погубят тебя своей алчностью. Остерегайся Калоша, Муртуза, даже Явер. Все они жадные, нечестные, грязные люди. И они могут запачкать тебя, — сказала Хатун и прижала голову сына к груди с такой силой, как будто хотела защитить его от жадных и хитрых людей.

Волнуясь, переговаривались мать и сын почти до рассвета. Наконец голова Мехмана прижалась к иссохшей груди матери. Он заснул. Хатун сняла платок с его головы, вдохнула запах кудрявых волос. Родной, знакомый запах. Ровное и теплое дыхание Мехмана стало согревать грудь матери. Она сидела на своей кровати, не шевелясь, боясь разбудить сына. Тяжелые мысли не оставляли ее.

— Только бы моего ягненка не обожгли волчьи глаза! — шепнула она.

36

С самого утра тетя-секретарша начала приводить в порядок зал заседаний прокуратуры республики. Она распорядилась наполнить графины свежей водой, сменить помятый чехол на кресле, проверила, вставлены ли в ручки новые перья, отточила карандаши, разложила на столах стопки белой бумаги. Она вертелась, как юла, давала указания уборщицам и завхозу, во все вмешивалась, всеми командовала. Когда, на ее взгляд, все было сделано как полагается, она, успокоенная, вернулась в приемную и начала обзванивать всех вызванных на совещание. Это тоже совершалось по заведенному ритуалу: сперва она справлялась о здоровье, потом просила прийти ровно в назначенное время и обязательно до заседания или после подойти лично к ней.

— Да, есть очень важное дело. Не уходите, не поговорив со мной. Не пожалеете…

Таким образом секретарша на каждом шагу подчеркивала свое значение в прокуратуре. О, она была незаменима в должности секретаря. Работа эта доставляла ей прямо-таки наслаждение, радость и гордость ее ни с чем нельзя было сравнить. А сегодня ей особенно хотелось показать себя перед заносчивым родственником. Пусть посмотрит этот неотесанный мужлан, как заискивают перед ней другие… Да, в дни таких широких совещаний тетя-секретарша чувствовала себя, как рыба в чистом, прозрачном озере, плыла и вдаль и вглубь, не зная усталости. Она записывала, отмечала что-то в списке присутствующих, подносила прокурору на подпись бумаги, уходила, возвращалась, гордо окидывала зал заседаний, кого-то подзывала, кому-то что-то шептала на ухо.

Совещание длилось два дня. Меликзаде, не посчитавшись с запретом врачей, все-таки пришел. Когда прения уже подходили к концу, он попросил слова, поднялся на трибуну и начал медленно, тихо говорить. Его слушали внимательно. Особенно придирчиво отнесся он к отчетам своих бывших студентов, раскритиковал даже своего любимца Мехмана, но зато дал молодежи много ценных советов.

Молодые прокуроры записывали его выступление, как лекцию в институте. Задумавшись, профессор выпил воды и сказал:

— Не вздумайте только считать себя опытными прокурорами. Вам надо еще учиться и учиться… Зазнайство, дорогие мои, скверная вещь. Особенно в наши дни — чудесные и трудные дни тридцатых годов двадцатого века. Я думал над этим, слушая ваши отчеты. Вы не должны успокаиваться. Не должны этого делать и мы. Каждый ваш недостаток, упущение надо заметить во-время и во-время раскрыть, чтобы они — эти упущения не превращались в гнойник, не разбухали… Нельзя зазнаваться, удовлетворяться достигнутым. Нельзя на ходу спать, теряя бесцельно дни и ночи… Добился малого? Сделал недостаточно? Так двигайся, действуй, работай больше, вникай глубже. Следствие, за которое ты взялся, веди тщательно, ревностно, не создавай волокиту, не откладывай со дня на день. Не так ли? — Профессор обвел взглядом присутствующих, как бы желая понять, доходят ли до них его советы, не наскучил ли он слушателям. Он чуть усмехнулся. — Да, товарищи, горькие слова напоминают лекарство, а сладкие, приятные слова — мед. Но не забывайте, что туда подмешан и яд. Я хочу вас видеть здоровыми. Не сердитесь, что я отнимаю у вас так много времени, но я хотел бы еще кое-что вам сказать…

— Пожалуйста, учитель, говорите… Просим… — раздались голоса.

Профессор снова задумался. Он смотрел то на одного прокурора, то на другого. Они сидели перед ним возмужавшие, посуровевшие. Кое-кто курил, кое-кто рылся в своем новом, набитом бумагами портфеле, — работники, самостоятельные люди. А он все еще видел в них вчерашних студентов. Как внимательно слушают его «мальчики»! Это доставляло радость профессору, и успокаивало его больное сердце. Он чувствовал себя сегодня крепче, здоровее. Может быть, болезнь настроила профессора на сентиментальный лад, что он все воспринимал сегодня очень обостренно. Впервые, кажется, с такой отчетливостью он понял, что жизнь прожита не зря, она была полезна для общества, для людей. Как седой садовник любуется выращенными им плодами, так любовался старый профессор этими молодыми людьми, заполнившими огромную комнату. Как ярко и выразительно горят их глаза, как внимательно они слушают. И Меликзаде заговорил так, будто давая последние наставления любимому сыну. Опершись руками о стол, он стоял бледный, изможденный болезнью и торопливо, боясь упустить что-либо, делился своими мыслями и наблюдениями.

— Лучше совсем не знать, чем знать наполовину. Нет ничего хуже половинчатости. А мне известно, что некоторые молодые юристы ни разу не раскрывали на местах те книги, которые закрыли здесь, окончив юрфак. Оправдываются они почти одними и теми же словами: «Столько дел, что просто утопаю в них». Я беседовал с одним товарищем. Он мне сказал: «Нет времени даже письмо написать».

Мехман смущенно опустил голову. Он восторгался учителем, его силой воли, требовательностью, энергией. Вчера этот человек казался ему приговоренным, сегодня он верил в то, что профессор выздоровеет и много еще хорошего, полезного сделает…

Профессор с горячностью говорил:

— Государственная работа требует основательных знаний, мудрой головы. Чем можно обогатить свои знания? Я утверждаю — чтением, книгой! — Профессор говорил все энергичнее и все энергичнее взмахивал своей маленькой рукой Кто бы ты ни был, а без книги, без знаний голова твоя будет пустой, как тыква. Можно ли представить себе что-либо более страшное на свете, чем необоснованный приговор, вынесенный пустым, неумным человеком? Так обстоит дело, мои дорогие. Вы простите меня за резкость. Но я бывший ваш учитель и говорю открыто. Да и к лицу ли вам, прокурорам, блюстителям революционной законности, интересоваться комплиментами? Нет, суровая правда, правда и еще раз правда… Подобно тому, как мы ежедневно наполняем желудок, так же нам следует питать и голову умственной пищей. Как известно, — профессор сделал такое движение, как будто слова его предназначались только для его учеников. Он подался всем своим туловищем к слушателям: — от того, что желудок чрезмерно набит, голова не умнеет. Напротив, избитый желудок иногда мешает думать. И тогда, тогда мы видим тупую, пустую голову, венчающую собой огромную тушу…

Профессор вдруг искоса посмотрел на Абдулкадыра, заместителя главного прокурора республики, толстый живот которого, перетянутый широким ремнем, как гора, высился над столом президиума.

— Но чем должна питаться голова? Героическими дастанами науки, умными толковыми книгами, созданными и оставленными нам мудрыми историками, теоретиками. Книга — это бессмертное духовное богатство гениев человечества, человеческого ума вообще. Что, пройдя сквозь бури долгих веков, доходит до нас, как живое? Шедевры искусства, бессмертные научные трактаты, полные глубокого смысла. Читайте побольше, любите книги, друзья мои… — И профессор опустил седую голову. Но молчание его было так же красноречиво, как его слова. И прокуроры с любовью приветствовали своего старого, больного учителя бурными рукоплесканиями.

— Простите меня, друзья, за многословие, — сказал Меликзаде, сошел, опираясь на трость, с трибуны и медленной походкой направился к выходу.

Прокурор республики вышел, чтобы проводить его.

— Старик прочел нам свое завещание, так я это понял, — негромко сказал Абдулкадыр, наклоняясь к сидевшим неподалеку от него сотрудникам прокуратуры. Огромный живот его всколыхнулся. — Но я не очень-то люблю слушать завещания, по которым мне ничего, кроме воздуха, не может остаться…

Он затрясся от смеха. Кровь прихлынула к полному лицу, оно стало еще краснее.

37

С каждым из молодых юристов прокурор республики побеседовал отдельно, каждого принял и выслушал. При разговоре присутствовали и его заместителя. Они тоже задавали вопросы, делали замечания по работе. Но Мехмана, когда до него дошла очередь, больше всех заинтересовал прокурор республики, с которым он познакомился, когда получал направление в район. Живой, веселый, он держался с молодыми работниками как равный, а не как «высокое начальство». Все интересовало, все ему хотелось узнать — и какие кадры в районе, и обеспечен ли Мехман жильем, и во-время ли доходят до него инструкции и указания из центра.

Когда беседа подходила к концу, прокурор республики сказал задумчиво:

— Вашей работой мы не очень довольны… Знаете, недостатков еще много. Но не надо бояться критики. Я считаю замечания Меликзаде верными. Старик правильно говорил, хотя и очень нервничал. Ну, это естественно, он совсем болен… Для меня каждое его слово особенно дорого… Он немного ворчун, обидчивый очень, но совесть его чиста, как кристалл. — Он стал вдруг искать глазами в списке, лежавшем на столе под стеклом, какой-то нужный ему номер телефона. И, видимо, не найдя, нажал кнопку. В дверь вскочила секретарша, она не успела вынуть папироску изо рта и теперь старалась спрятать ее за спиной.

— Мне нужен домашний телефон Меликзаде.

Тетя-секретарша щегольнула своей памятью.

— Телефон Меликзаде? Пожалуйста. Я столько лет с ним работала. — И она назвала номер. — Вас соединить?

— Спасибо, я сам… — сухо ответил прокурор республики и поднял трубку.

— Это жена профессора, да? Зивер-ханум? Здравствуйте, Зивер-ханум. Как здоровье профессора? После совещания поднялась температура? Вам не следовало его выпускать вчера. Ничего не могли сделать? Да? Нет, Зивер-ханум, нам он тоже не подчиняется, — ведь мы его бывшие ученики. Врач был? Хорошо, я пришлю врача, не беспокойтесь. Я еще позвоню…

Прокурор положил трубку.

— Я был еще мальчиком, когда начал учиться у Меликзаде… — Он показал рукой, каким он был тогда маленьким. — Меликзаде был тогда рядовым учителем. Жилось ему тяжело. Но он всегда был таким кристаллически чистым, как теперь. Это и дает ему право требовать много от учеников. Он не был революционером-подпольщиком, но он вел ярую борьбу против бакинских капиталистов, выступал в тогдашних прогрессивных газетах, защищая права бедного населения, отстаивая азербайджанскую культуру. С первого же дня революции он бесповоротно стал на сторону Советской власти… Нет, он никогда не берег себя, не жалел своих сил. Можно смело сказать, что именно он обучил и воспитал кадры юстиции в нашей республике. Он и остался таким, каким был, — влюбленным в науку, простодушным, как ребенок, откровенным, добрым. К собственным недостаткам он непримирим так же, как и к чужим…

Абдулкадыр погладил свою бритую голову, блестящую, как биллиардный шар, и сказал, ухмыльнувшись:

— Любит много говорить… Тянет этот Меликзаде. Ворочает своим языком без устали, как будто это главное занятие в жизни.

Мехман вспыхнул. И, не сдержавшись, гневно возразил:

— Совершенно не так. Это удивительный человек. Он никогда не жалел себя ради дела, ради работы. Он встал с постели, чтобы прийти сюда. Он всем готов пожертвовать ради общего дела…

Прокурор республики недовольно посмотрел на Абдулкадыра, на его толстую с отвислыми складками шею.

— Седой ученый. Эх, вы. — сказал он с упреком.

— Мы его седины не трогаем, говорим о его языке… Оригинальный старик! — пробурчал Абдулкадыр.

— По-видимому, слова профессора о людях с ненасытной утробой чем-то задели вас, — бросил прокурор республики, насмешливо посмотрев на громадного, толстопузого Абдулкадыра. Ему вспомнилось письмо, поступившее два дня назад и сигнализирующее о нечистоплотности этого человека. Впрочем, перейдем к делу. — И он повернулся к Мехману.

Мехман открыл свою папку.

— Я хотел бы разрешить с вами два вопроса. Первый касается следователя Муртузова. Я не доверяю ему. Правда, я вынужден был поручить ему ведение нескольких дел, но быть спокойным за него, не проверять каждый его шаг, каждое действие я не могу. А работать, вечно подозревая, сомневаясь в каждом его слове и поступке, — дело невозможное. Документы, обнаруженные мною, подтверждают, что он слишком часто преступал закон…

— Что же вы предлагаете?

— Надо раз и навсегда отстранить его от работы в органах юстиции.

Абдулкадыр всей грудью навалился на стол и засопел. Редкие брови его насупились.

— Я как-то был там, в вашем районе, проверял его работу. Я удивляюсь… Он очень опытный и очень неплохой следователь…

— Но нечестный, нечистоплотный. Даже с виду он напоминает мясника, раздумывающего, какой кусок мяса выбрать для шашлыка…

Мехман произнес эти слова твердо. Абдулкадыр побледнел. Он взмахнул рукой, как будто отгонял от себя видение, — Муртузов, протягивающий ему банки с медом и маслом.

— Нет, это не так. Совсем не так…

— Точно так. Именно так, — решительно ответил Мехман, выпрямившись, и ему на мгновение показалось, будто он снова спорит с Кямиловым.

Абдулкадыр решил действовать осторожнее. Он заговорил мягко, прикрывая глаза, и от этого его сходство с Кямиловым, когда тот принимал вид доброжелателя, еще больше усилилось.

— На этом вот совещании, — заметил он, — мы много толковали о кадрах. Товарищ прокурор республики лично подробно остановился на этом вопросе. Людей надо воспитывать. Я говорю именно в том смысле, что Муртуза Муртузова нужно оставить на работе, нужно перевоспитать его.

— Нет, гниль всегда надо беспощадно вырезать, оставлять только здоровые ветки и листья! — горячо ответил Мехман. — Иначе все дерево, весь организм может заболеть.

Абдулкадыр недовольно мотнул головой.

— Это записано в вашу тетрадку под диктовку Меликзаде. — Он заворочался в кресле. — Вы, юноши, просто зазубрили эти слова и повторяете их, как попугаи. Этот Меликзаде.

Прокурор республики рассердился:

— Не примешивайте к вашему спору больного Меликзаде. Он здесь не при чем…

— Как же не при чем? — Абдулкадыр показал мясистой рукой на Мехмана. Он хочет учить нас словом, продиктованным этим болтливым профессором…

— Я не учу вас, я правду говорю…

— Вот вы сами подтверждаете, что это точно слова Меликзаде, а не ваши собственные. Ха!

— Абдулкадыр! — грозно посмотрел на него прокурор республики. Возьмите себя в руки, товарищ Абдулкадыр.

Абдулкадыр мрачно засопел.

Мехман еще раз повторил свои доводы: Муртузова нужно от работы отстранить. Он просит верить, что это не личные счеты, не предвзятое отношение.

— Я верю вам, — задумчиво произнес прокурор республики. — Я верю потому, что вы — лучший студент профессора Меликзаде.

Смущенный и довольный похвалой, Мехман спросил:

— Как же быть с Муртузовым?

— Как только у вас будет достаточное основание, отстраните его от следствия и телеграфируйте лично мне.

Абдулкадыр не мог больше терпеть. Казалось, от ярости он раздулся, как шар.

— Я решительно возражаю, — сказал он. И вскочил с места. — Нельзя так, сквозь пальцы, смотреть на судьбу опытного следователя, который посвятил всю жизнь работе на пользу государства, имеет большие заслуги и завоевал уважение местного исполнительного комитета. Это было бы по меньшей мере несправедливостью.

Абдулкадыр вынужден был защищать Муртузова, рискуя навлечь на себя недовольство прокурора республики. Его знакомство со следователем было гораздо более близким, чем он хотел показать, когда говорил, будто видел его когда-то, будучи в командировке в районе. Всякий раз, приезжая в Баку, Муртузов являлся на квартиру к Абдулкадыру. Он не только привозил деревенские гостинцы. Ну кого удивишь рисом или мешочком изюма? Муртузов, садясь обедать вместе с Абдулкадыром и его женой, такой же толстой, как и муж, дамой в роскошном халате, держал себя как близкий человек. На спор он ломал с Гюльбута-ханум куриную косточку, так называемую «дужку», и, конечно, проигрывал. Проигрыш бывал немалый — отрез на дорогое платье, туфли, хрустальная ваза. Абдулкадыр только посмеивался над «неловкостью» Муртузова. Но он хорошо понимал, что тот проигрывает нарочно.

Теперь он очень боялся, как бы нити клубка, размотавшись, не дотянулись из глухого горного района до его квартиры в Баку. Он уже знал, что какое-то письмо поступило на днях в прокуратуру. После этого прокурор республики стал косо смотреть на своего заместителя. Абдулкадыр это заметил. Конечно, он принял меры. Он постарается скрыть, замять дело, но все равно, как говорят, хвост петуха уже виден… И какие темные силы принесли сюда этого мальчишку-прокурора с жалобами на Муртузова? Абдулкадыр то бледнел, то краснел, но все же твердо стоял на своем — нельзя увольнять следователя.

— Меня удивляет ваша горячность, — сказал прокурор республики. — Ведь он не будет уволен без достаточных оснований…

— У меня тоже может быть свое мнение, — Абдулкадыр старался казаться беспристрастным. Но это ему плохо удавалось. В замешательстве он ерошил свои редкие волосы.

— Трудно считать желание во что бы то ни стало выгородить Муртузова принципиальным мнением. Я призываю вас к порядку, Абдулкадыр…

Они гневно посмотрели друг на друга. Другие заместители поддержали прокурора республики и обрушились на Абдулкадыра. Даже лысина его стала красной. Он пробормотал что-то насчет склоки и подсиживания, заявил, что в республике есть еще люди, которые помнят Абдулкадыра, и вышел из кабинета.

— Да, рыба начинает протухать с головы, — сказал прокурор республики не громко, но так, что все услышали его слова. — Ничего, мы займемся этим делом. Разоблачить негодяев, не считаясь с их положением, их раздутыми заслугами.

Мехман чувствовал себе немного неловко. Он положил перед прокурором свою докладную записку и копии постановлений райисполкома, подписанные Кямиловым.

— Кямилов? — прокурор республики как будто припомнил что-то, открыл кожаную папку, вынул телеграмму, пробежал ее глазами и положил на место Потом он внимательно прочитал документы, представленные Мехманом, и показал их присутствующим.

— Да, нарушение закона налицо, — сказал один ив заместителей.

Второй подтвердил:

— Чистое самодурство.

— Самодурство? Ну, я квалифицировал бы это более точно, — отозвался прокурор республики.

— Надо написать в Центральный Комитет и в Совнарком, приложив к письму вот эти выписки…

— Других вопросов у меня нет, — сказал Мехман, убирая со стола свой блокнот и завязывая папку с материалами. — В районе убили женщину, клубную активистку. По всему видно, что это преступление имеет политическую подкладку.

— Заканчивайте следствие, — сказал прокурор республики. — Если ваши предположения подтвердятся, в район прибудет выездная коллегия Верховного суда и проведет показательный процесс.

— Следствие пока ведет Муртузов, но я выеду в район ближайшим поездом. Я не буду задерживаться…

— Смотрите, как бы он не попытался притушить это дело, — сказал один из заместителей. — Ну, может, не он сам, а кто-нибудь из его покровителей. Таких надо будет наказать со всей строгостью.

— Мы должны действовать, как хирурги. Никакой гнили в наших рядах! энергично заметил прокурор республики. — Никакой пощады взяточникам!..

— Вот именно! — откликнулся Мехман.

— Тогда надо быть бдительным! — Прокурор республики говорил совсем тихо, как будто думал вслух. — Нет, нельзя быть милосердным к врагам, к убийцам, к взяточникам и всяким прочим преступникам. Нигде — будь то самый отдаленный колхоз или маленький магазин кооператива. Нигде нельзя допускать злоупотреблений, воровства. А для этого первейшим условием, одним из главных условий является идейность, честность самого работника юстиции. Как может говорить о священности нашего закона работник юстиции, совесть которого нечиста?

— Такой не посмеет! — с волнением ответил Мехман.

— Каким мылом ваш Муртузов или наш толстяк Абдулкадыр смогут смыть пятна со своих душ, когда они запачканы до мозга костей и давно уже стали черными, как вороны? Пятна на одежде не особенно трудно вывести, но смыть пятно с души — дело невозможное. — Прокурор республики спросил у своих заместителей: — Сколько кусков мыла надо истратить чтобы смыть всю грязь с души этого Абдулкадыра?.. Так как вы намерены поступить? — обратился он снова к Мехману.

— Расследовать дело объективно, до конца, доказать, посадить на скамью подсудимых виновника. Я не вижу другого пути, товарищ прокурор.

Тот пожал руку Мехману.

— Вот так, неуклонно, неустанно отстаивайте линию нашей партии, нашего государства. Всегда оставайтесь честным и принципиальным…

Мехман почтительно склонил голову.

Выйдя из прокуратуры, Мехман сразу же пошел к профессору. У кровати больного сидела заплаканная дочь. Бледная Зивер-ханум клала ему на лоб холодные компрессы. Лицо Меликзаде пылало от высокой температуры, он был так слаб, что не мог вымолвить ни слова. Но взгляд его был выразителен и нежен, — профессор как будто напоминал ученику о своих заветах. С глубокой печалью простился Мехман с женой и дочерью Меликзаде. Он шел домой, с волнением спрашивая себя:

— Неужели взгляд профессора был прощальным? Неужели мне не суждено его больше увидеть?

38

Был выходной день. Хатун сидела дома. Она очень огорчилась, узнав о том, что Мехман сегодня уезжает.

— А ты не можешь еще на денек задержаться, сынок? — спросил Хатун. Хоть на один денек…

— Разве я тебе не надоел, мама? — пошутил Мехман, ласково глядя на Хатун.

— Нет, мне показалось, что вернулись прежние времена…

За эти несколько дней Хатун снова привыкла к тому, что сын с ней дома. Она не хотела больше расставаться с ним, не хотела отпускать его. Чем больше она думала, тем сильнее терзали ее сомнения. Она не хотела отдать сына во власть Шехла-ханум, — она презирала эту женщину. А что, если Мехман попадет в беду, пострадает из-за жадности и корыстности тещи? Разве это невозможно? Очень даже возможно. Ведь он так молод… Хатун не вынесет, если с Мехманом случится какое-нибудь горе… Мать страдала все сильнее. Мехман почувствовал это.

— Хочешь, поедем к нам? — сказал Мехман, обняв мать. — Вместе поедем, мама?

— Об этом и говорить не стоит, — ответила Хатун, печально глядя на сына. — Как бы я ни старалась, хоть бы в одном котле с Шехла-ханум варилась, — все равно мы останемся чужими.

— Почему, мама?

— Потому что, сынок, мы созданы по-разному, из разного теста сделаны.

Мехман задумался: «Мы сделаны из разного теста!» Ну, а они с Зулейхой из какого теста сделаны? Из одного? Вместе они будут бороться с влиянием Шехла-ханум или только он один?

Да, мать права. Сложное положение создалось в его семье после приезда тещи. Очень сложное. Ведь она не перестает лицемерить, не перестает лгать. Она на черное скажет белое и на белое — черное, она, не задумываясь, поклянется в чем угодно. А Зулейха? Ее никак не оторвешь от матери. Если он станет настаивать на отъезде тещи, она опять будет стонать, плакать, пугать его. А потом эта дружба с Зарринтач. Правда, следуя его настояниям, Зулейха перестала с ней общаться, но если она останется совсем одна, эта дружба может возобновиться.

Думал Мехман о Зулейхе, а возник перед ним образ Дильгуше Меликзаде, ее полные грации жесты, приветливость, скромность, ясность суждений. А ее работа? Ведь она инженер! Как счастлива семья, где людей соединили разум, общность взглядов и интересов, взаимное уважение, проверенная, испытанная любовь. А их с Зулейхой связало только увлечение. Правда, Зулейха его давно любит, со школьной скамьи. Как она плакала тогда, на скамейке в парке. У Мехмана при этом воспоминании заныло сердце, и ему очень захотелось прижать сейчас ее головку к своей груди.

— Но Шехла-ханум! Ох, Зулейха, Зулейха, если бы ты знала, какую пропасть роет между нами твоя мать с ее вечным притворством, ложью. Как вода подтачивает камень, так и эта ржавчина разрушает мое доброе к тебе отношение, разъедает мою душу.

Пока Хатун собирала сына в дорогу, Мехман ходил взад и вперед по комнате, все думал и думал о своей жизни.

Ведь если ему не удастся оторвать Зулейху от матери, вырвать ее из-под влияния Шехла-ханум и ей подобных, он не примирится, не сможет жить с Зулейхой. Что же тогда, развод? Но ведь он любит Зулейху, любит по-своему, сурово, требовательно, но любит. Ну, допустим, они расстались… а что, если родится ребенок? Его ребенок! Ведь отец не может не полюбить своего ребенка. Оставить его у жены, платить алименты! Но кто ответит за судьбу, за счастье малыша, за душу его, если он вырастет покинутым, не будет знать своего отца, если другие дети насмешками и колкостями заставят его маленькое сердце сжиматься от обиды? Кто будет виновен в искалеченной жизни этого маленького человека?

Мехману предстояло в районе много серьезных и трудных дел. Ему хотелось отдаться им целиком, со всем присущим ему пылом, хотелось заранее многое обдумать, наметить. Но мысли о личном не оставляли его в покое. Как, каким путем, какими средствами и способами обуздать аппетиты Шехла-ханум? Что сделать, как поступить, если Зулейха не изменится, а все больше и больше — и склонностями, и характером — будет походить на свою мать? Нельзя загонять язвы внутрь, их надо вылечивать до конца. Иначе рана загноится, и страшный дух разложения отравит всю семью. Как сложна жизнь, как серьезны противоречия, с которыми он столкнулся! Только одно он знал твердо — нужна незапятнанная совесть, внутренняя чистота, чтобы быть смелым, решительным, чтобы иметь право заниматься тем делом, которому он посвятил себя на всю жизнь.

Каждый поступок его должен быть безупречен, — да, весь он должен быть, как дом на холме, освещаемый солнцем, видимый отовсюду. Значит, нельзя идти ни на какие сделки с совестью. Ни на какие сделки! — забывшись, воскликнул вслух Мехман, продолжая быстро шагать по комнате.

— Я вижу, сынок, мои слова очень задели тебя, да? — спросила Хатун. Она готовила сыну в дорогу провизию. Тонкие стебельки тархуна задрожали в ее руке.

Мехман круто остановился.

— Допустим, что так. Скажи тогда, мама, как мне теперь быть?

— Сто раз отмерь, один раз отрежь, — вот так говорят, сынок.

— Допустим, я совершил ошибку. Как ее исправить?

— Я никакого ответа не могу дать тебе.

— У кого же мне просить совета?

Хатун тронула указательным пальцем грудь Мехмайа.

— Что подсказывает твое сердце?

— Оно мечется в поисках выхода, хочет найти верный путь, ищет доброго совета.

— Ой, сынок, ты задал мне очень трудный, страшно трудный вопрос…

— Кто может быть для человека ближе матери?

— Никто.

— Как же мне поступить?.. Я уезжаю. Там, дома, мне не с кем поговорить откровенно. Зулейха? Она меня не всегда понимает. И к тому же ее мать…

Хатун подняла глаза, посмотрела прямо в глаза сыну.

— С малых лет, когда я только начала лепетать, я говорила правду, сынок. Твой отец Мурад и я часто нуждались в куске хлеба. В тяжелые дни нашей жизни мы потеряли двух твоих сестер, — они были старше тебя, — и твоего брата. Но ни отец, ни я никогда даже в мыслях не совершили бесчестного поступка, а язык наш не был осквернен ложью.

— Я ведь твой сын, мама.

— Ты мое последнее дитя, мой младший, утеха моя, — сказала Хатун и, притянув к себе голову Мехмана, поцеловала его в лоб. Она вытерла слезы. — И я тебе скажу то, что у меня на душе. В огонь ты полез, Мехман, в огонь.

— И ты советуешь мне покориться судьбе и гореть до конца, мама?

— Лучше погибель, чем бесчестие…

«Почему мама так говорит? Что она знает! В чем она обвиняет меня?» Волнение Мехмана все усиливалось, сомнения росли. Снова на ум пришли эти проклятые золотые часы, которым, сам не зная почему, он придавал такое значение. «Но ведь часы привезла Шехла-ханум, — пытался он успокоить себя… — Но почему же она сама не узнала их на руке у Зулейхи? И вообще, что это была за странная шутка, почему так растерялась Зулейха?» Все смешалось в голове у Мехмана, он нервно теребил прядь своих черных волос, накручивал ее на палец.

Мать пристально следила за ним. Она положила небольшой сверток в его чемодан.

— В дороге раскроешь, сынок. Покушаешь…

Мехман вздрогнул, как бы очнувшись.

— Для чего ты это делаешь, мама? Зачем беспокоишься?

— Сядешь в вагон, спокойненько покушаешь.

— Спокойненько… — с горечью повторил Мехман. — А там?

Материнское сердце сжалось от боли. Мехман посмотрел на часы.

— Ну, мне пора, — сказал он. — До поезда осталось полчаса.

Хатун посмотрела через окно во двор.

— Солнце уже садится.

Мехман встал.

— Я пойду, мама.

— Успеешь, рано еще… — Хатун накинула шаль и стала искать ключи, чтобы запереть дверь снаружи.

— Не провожай меня. Тебе тяжело будет возвращаться одной.

— Зато мы еще побудем вместе…

— Тогда, мама, может быть, поедем?

— Я же работаю, Мехман.

— Можно написать Дильгуше-ханум, она все уладит.

— Дильгуше-ханум. Какая это Дильгуше-ханум?

— Главный инженер. Она дочь моего профессора…

— Стыдись, Мехман, при чем здесь дочь твоего профессора? Я ведь не лично у нее служу… Может быть, она и разрешит мне уйти с фабрики. Но разве я сама захочу этого? Покойный Мурад говорил, что хлеб, который ешь со спокойной совестью, который ты заработал собственным трудом, — слаще меда.

— А разве мы с тобой чужие? Разве мой хлеб — не твой?

— Я уже сказала свое слово, сынок.

— Ты упорствуешь, мама. Ты обиделась из-за горста соли. Из-за щепотки соли.

— А как, по-твоему, надо было допустить, чтобы щепотка соли превратилась в целую соляную гору?

Мехман понял, что мать тверда и непреклонна. Она никогда не примирится с Зулейхой. Через это препятствие не перешагнешь. Он чувствовал себе таким беспомощным.

— Пойдем, сынок, не то опоздаешь на поезд…

Молча сели они в трамвай, молча приехали на вокзал. Хатун вспомнился первый отъезд сына. Тогда они ехали втроем. Она посмотрела на место под фонарем, где стояла разряженная Шехла-ханум. Какие улыбки Шехла тогда расточала, какие торты принесла на вокзал, как умоляла ее «смотреть за детьми» — О, эта жен щина умеет набить себе цену.

Мехман поцеловал мать. Седые волосы ее развевались, колеблемые ветерком. Она не замечала этого. Все ее худенькое тело дрожало. Мехман едва успел войти в тамбур, как поезд двинулся. Мехман высунул голову в окно. Провожающие махали платками. Только Хатун стояла неподвижно! Слезы застлали ей глаза, и она, как сквозь туман, видела поплывший вдаль поезд, голову сына, его машущую руку… Когда она утерла краем черного платка слезы, поезд был уже далеко-далеко. Хатун медленно повернулась, прошла сквозь толпу и спустилась по каменным ступенькам перрона вниз.

39

Мехман приехал в районный центр. С тяжелым сердцем поднялся он по лесенке на галерею. У него не было ощущения, что он вернулся домой. Дом остался там, в Баку, где жила мать. Тяжелая сцена прощания все еще не изгладилась из его памяти. Только когда Зулейха, вскрикнув от радости, повисла у него на шее, Мехман смягчился, почувствовал себя не таким одиноким.

Шехла-ханум встретила зятя очень любезно. Человек в калошах из сил выбивался, стараясь показать, как он рад. Сразу же появились Муртузов с женой. Мехман отвечал на вопросы холодно и неохотно, но никого это не смущало, все объясняли его молчаливость усталостью с дороги. Вскоре гости разошлись. Хозяйки не удерживали их. Как только захлопнулась дверь, Шехла-ханум бросилась к маленькому чемодану, с которым зять уезжал в командировку, открыла крышку и под предлогом, что надо разобрать вещи, принялась искать подарки. Она обшарила все углы и, наконец, наткнулась на флакон.

— Зулейха, смотри духи…

Радость Шехла-ханум была недолгой. Мгновение — и она сообразила, что это тот самый флакон дешевого цветочного одеколона, которым Мехман вытирался после бритья.

Как будто пуля пронзила сердце женщины. И это все? Все, что Мехман привез? А подарки?

Зардевшись от негодования, брезгливо поджав губы, она сказала:

— Стоило тащить из Баку эту бутылку… Зачем она нам? Этим одеколоном только руки мыть… микробов уничтожать…

Мехман промолчал.

Разбирая носки и рубашки, теща продолжала:

— Навестил бы хоть перед отъездом тетю. Если бы ты сказал ей, что уезжаешь, она…

— Мы каждый день встречались в прокуратуре, — недовольно отозвался Мехман. — Не мог же я проводить с ней все время.

— Неужели она ничего не послала племяннице? Не поверю.

— А Зулейха разве посылала ей? С какой стати она должна дарить племяннице?

Шехла-ханум ловко извернулась:

— Просто ей в голову не пришло, что ты возвращаешься с пустыми руками. Ведь это неприятно. Сын приезжал к себе домой, а его мать даже не передала невестке что-нибудь на память, — удивительно! — Шехла-ханум стала в воинственную позу, словно наносила удар по далекой тени Хатун. О, она уверена была, что Мехман снова попал под влияние Хатун. — Бедная девочка ночи не спала, поджидала тебя. Но, увы!.. И есть же такие свекрови-мучительницы, ни за что не позволят сыну создать семью.

Мехман стиснул зубы, чтобы не отвечать. Он прилег на тахту, пытаясь уснуть, но не мог и вскоре ушел в прокуратуру. Немного спустя он позвонил Джабирову и попросил его зайти. «Есть», — по-военному кратко ответил тот и, на ходу поправляя ремень, быстро направился в прокуратуру. Справившись о здоровье прокурора, поздравив его с приездом, он сразу сообщил о хищениях в детском саду.

— Много грязных дел раскрывается, товарищ прокурор, — сказал Джабиров. — Эта Зарринтач не очень-то считалась с тем, где государственное добро, а где ее личное. Но, к сожалению, есть большая помеха.

— Какая может быть помеха? Разве дело так запутано? — спросил Мехман. Надо тщательно проверить, расследовать и, если она действительно виновата, привлечь к ответственности.

— Я не то имею в виду, что трудно расследовать, нет, — сказал начальник милиции и придвинул свой стул поближе, — Зарринтач два дня назад справила свадьбу, вышла замуж за Кямилова.

— За Кямилова? Разве у него нет семьи?

— Говорят, он давно разошелся с женой. Она у него старая была.

— А дети? Неужели у него не было детей?

— Он говорит, сын его давно женился, дочери тоже вышли замуж, а жена уже несколько лет как умерла. Она жила у младшей дочери. Его даже не было рядом, чтобы закрыть ей глаза. И детей он тоже давно не видел.

— Вот так отец… Нехорошо…

— Да, у них так. В семье несплоченной, недружной все, что хотите, может быть.

— Это верно, — подтвердил Мехман. Подумав, он спросил: — А может быть, Кямилов ничего не знает о проделках Зарринтач?

— Как? — удивился начальник милиции. Глаза его широко раскрылись. — Она его давняя любовница. И ее, и брата ее он пригласил сюда из другого города и устроил их на работу. Брата он сделал секретарем, хоть тот совсем малограмотный, а сестру назначил в детсад. Дни и ночи он проводил у них на квартире, ел, пил, отдыхал в свое удовольствие. Как мне поверить, что он не знал, сколько получает заведующая детсадом?

— Ах, вот как… Что же, по-вашему, для жены председателя райисполкома никакие законы не писаны?

— Выходит так, товарищ прокурор. Ничего не поделаешь. Нехорошо получается, очень нехорошо. Муж на таком посту, а жена будет сидеть в тюрьме. Это же скандал!

— Скрыть преступление — это еще больший скандал, товарищ Джабиров. Я за правду, только за правду.

— Да, только истина, истина — и ничто другое! — согласился начальник милиции. — Но, сказать откровенно, просто голову теряешь.

— Для того, чтобы чувствовать себя крепким в борьбе, надо быть уверенным в своей правоте. Под какой бы маской ни скрывался преступник, надо сорвать с него маску.

— Трудно будет, — сказал начальник милиции, покачивая головой. Он даже притопнул ногой, обутой в огромный сапог. — Очень трудно будет. Сорвать такую плотную, такую громадную, отлитую из чугуна маску…

— А если в ближайшие дни маска станет полегче, тогда что?

Начальник милиции вскочил с места и пригнулся ухом к губам Мехмана.

— Умоляю вас, товарищ прокурор, скажите: как, каким образом. Хоть шепотом, хотя бы намеком! Произвол этого самодура и мне надоел.

Мехман засмеялся.

— Шепотом немногого добьешься, товарищ начальник. Зачем я буду говорить еле слышно, ведь я не охрип. И вот тебе доказательство, — если б я только шептался да секретничал, бедняга Саламатов до сих пор сидел бы в тюрьме. Нет, если нарушен закон, надо говорить об этом громким голосом.

— Эх, молод ты еще, молод! На все смотришь сквозь увеличительное стекло. Для чего так делаешь? — Джабиров даже нахмурился от обиды. Послушай, пятнадцать лет я колю дрова, поддерживаю огонь в аду, ты не доверяешь мне. Всякую новость превращаешь в тайну. Откровенно говоря, я большой любитель новостей, товарищ прокурор.

— Государственную тайну надо беречь, товарищ начальник.

Джабиров вздохнул.

— Не обижайтесь, товарищ прокурор, но у вас тяжелый характер. Честное слово, тяжелый. Ну что за секрет может быть от меня, от Джабирова, сына каменщика, который как в двадцатом году взял оружие в руки, так и теперь, в тридцатые годы, его не выпускает.

— Не поверяй тайну другу, ведь он тоже имеет друга своего. Слыхал ли ты такую поговорку, товарищ Джабиров? Или, может быть, встречал в какой-нибудь книге, а, начальник?

— Нет, книги я читаю с трудом. — Джабиров покачал головой. — Клянусь вам. Поймать преступника мне и то легче, чем читать книги. Очень уж скучно пишут, товарищ прокурор, пишут как-то непонятно, урывками… И потом, скажу открыто, терпения у меня нет. А откуда ему быть у меня? Один такой злодей, пойманный мною бандит, обросший мохом, может истрепать все нервы… Вы же сами видели. Нагло говорит тебе в лицо, что не только поджег десять тысяч снопов, но еще любовался их пламенем, стоя у Черной скалы. А сколько таких мерзавцев трепали мои нервы за пятнадцать лет? Сколько огней, сколько пожаров видел я? Клянусь вам, товарищ прокурор, когда я перелистываю эти книги, похожие на сказки, когда я читаю эти отрывистые слова и фразы, гнев охватывает меня. Зачем? К чему? О чем? Газеты — другое дело, их хоть легче читать. Там все конкретно, строки такие короткие, связные.

— Значит, художественную литературу вы не читаете?

— Какую, какую литературу, товарищ прокурор?

— Ну, романы, повести, стихи…

Начальник милиции всплеснул руками.

— Помилуйте, это же занятие для влюбленных девушек, — воскликнул он и захохотал. — Разве подобает мне читать «Лейли и Меджнун»? Но ничего… — Он поправил на боку свой револьвер в деревянной кобуре. — Я не трусливее тех, кто наизусть учит такие книги. Извините меня, но мне встречались люди, которые кичатся тем, что знают все стихи и песни, а когда встретится им лающая собака, дрожат от страха… На мой взгляд, без стихов и песен можно прожить. Другое дело — поговорки.

Попадаются такие мудрые. Я сам их немало знаю. «Не вступай на мост, перекинутый плохим человеком, пусть лучше поток унесет тебя». «Лучше пусть тебя съедят львы, чем искать защиты у лисицы».

— Вот это хорошая пословица, начальник. Не ищи защиты у лисицы.

— Да… «Друг-то друг, а сел на голову вдруг!» Или: «Халиф я — владыка этих мест, и лишь в Багдаде такой еще есть».

— Верно, хорошо ты поговорки знаешь, товарищ Джабиров. «Халиф я владыка этих мест». Эта пословица очень подходит к Кямилову. Я тебе верю, человек ты честный. Ho о книгах ты рассуждал очень неправильно — И вдруг спросил: — А кодекс знаешь?

— Наизусть знаю с начала до конца, — ответил начальник и погрозил пальцем. — На этом вы меня не поймаете. Не раз посылали меня на милицейские курсы. Ведь я на этом посту с двадцатого года, с времен ревкома. Был просто милиционером, потом сделался старшим и вот вырос до начальника. — Джабиров добавил, смеясь: — А любовные книги превращают человека в бабу. Нет, что вы, товарищ прокурор, я не могу отрастить себе кудри да зубрить разные стишки. Вот смотри, с первых дней Советов я не расстаюсь с этим именным маузером. С того дня, когда еще веревкой мерили да делили землю, и до настоящего времени.

Начальник милиции хотел было достать револьвер, чтобы показать дощечку с надписью, но Мехман жестом остановил его.

— Я знаю… Я читал…

— Вот так, мое дело скакать на коне. Нет, товарищ прокурор, дорогой, не припирайте меня к стене этим Лейли-Меджнуном… Этот роман про любовь лучше поручите проработать заведующему загсом, потому что его дела женить да разводить… — Джабиров громко, простодушно захохотал. Даже слезы на глазах у него выступили. — Вот, ей-богу, поэтом вздумали меня сделать. У каждого свое призвание. Ты говори со мной о таком бандите с волосатыми ушами. Говори о том, как их ловить, этих гадов. Говори о том, как надо сдирать шкуру с подбитого козла. Говори о том, как надо беречь социалистическое имущество. Говори о том, как надо железной рукой хватать кулака, чтобы он взвыл, как волк. Говори о том, как скачут на коне, рубя врагов налево и направо.

Мехман, улыбнувшись, сказал:

— И еще о Зарринтач говори.

— Нет, о ней пускай говорит Кямилов. Потому что по мановению его руки загс явился прямо к нему домой и там все оформил.

Мехман взял материалы — копии счетов детского сада, акты о списании денег, истертые ведомости, которые принес Джабиров, и, задумчиво потирая рукой лоб, стал их просматривать.

Начальник милиции спросил:

— Мне можно уйти?

— Пожалуйста. Я сам теперь разберусь. И поговорю с Кямиловым.

— Нет, нет, товарищ прокурор, — задержался Джабиров. — Не думайте, что я испугался. Я тот самый Джабиров, который сражался с бандитами. Я не из трусливых.

— Я знаю это, — просто ответил Мехман.

Джабиров все еще стоял на пороге.

— Конечно, лучше вам самому вести это дело… Но я буду помогать во всем. — И он с неожиданной горячностью добавил: — За вас, товарищ прокурор, я в огонь брошусь. Клянусь жизнью! И глазом не моргну.

40

Кямилова очень беспокоило, что, несмотря на телеграмму, посланную в прокуратуру республики, Мехман вернулся обратно очень уверенный в себе и сразу же энергично взялся за работу. «Как это может быть, что не приняли во внимание телеграмму такого человека, как я? Я ведь не прыщик какой-нибудь, не мелюзга, а, можно сказать, — гора, авторитетное лицо!» Кямилоз метался, не находил себе места. Он перекладывал бумаги, лежавшие перед ним на столе, но за какую ни брался, ничего не понимал, сердился и отбрасывал от себя все эти прошения, заявления, протоколы. Такая, ярость овладела им, что он готов был чуть ли не камни грызть. «Что происходит на свете, я даже разобрать не могу», — подумал он, вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету.

Нервным, резким движением Кямилов открыл окно, но все равно ему не хватало воздуха. Так до конца рабочего дня он метался по кабинету и, наконец, вернувшись домой, пожаловался молодой жене, нарядившейся к его приходу, на головную боль. Зарринтач очень испугалась и хотела срочно вызвать врача, но Кямилов не согласился. Он только рукой махнул: «Пустяки… Пройдет.» Ему не хотелось признаваться в истинной причине, вызвавшей головную боль, показывать свою беспомощность.

Ведь Зарринтач привыкла считать Кямилова очень высокой, недосягаемой персоной, вот именно как гора, — а теперь открыться перед ней и показать, что он вовсе не гора, а всего-навсего лишь низкий холмик? Бугорок? Нет, этого он не мог перенести!.. Никогда Кямилов не смирится, не унизит себя до такой степени, не изменит своей гордой натуре. Даже не поймешь: откуда взялся этот молодой парень, эта пародия на прокурора, который стал рыться среди всяких бумаг и портить Кямилову настроение? Не поймешь, почему это Вахидов так крепко держится за прокурора и во всем его поддерживает. Смотрите только, какая неразлучная парочка — секретарь райкома Мардан Вахидов и районный прокурор Мехман Атамогланов! Секретарь сам посылает за прокурором машину, чтобы отвезти его к поезду. Кямиловым, старым работником, человеком, имеющим вес в республике, секретарь — пренебрегает, а связывается с каким-то молокососом. Да!.. Авторитет Кямилова явно рушится… Как же это так?.. Почему так получилось?.. Уходит, колеблется под ногами почва, позиция перестает быть твердой. Как спастись от землетрясения?.. Он не хотел поддаваться таким чувствам и мыслям, не хотел терять надежду и падать духом. Но чем больше размышлял Кямилов, тем страшнее ему становилось. Конечно, он так легко не сдастся, не так уж он бессилен и беспомощен… А может быть, он и не так силен? Крики и шум, угрозы по адресу подчиненных — ничто не могло вернуть ему бодрое настроение. Он не мог больше коротать свои дни, крича и угрожая. Он старался внушить себе, что Кямилов непобедим, что его, как богатыря Рустама Зала, нельзя свалить, — но и это не помогло. А разве он мог признать, что запутался? Могло ли это быть, возможно ли это? Кямилов томился, поворачивался с боку на бок. Под его огромной тушей дрожала никелированная кровать. Ему никак не удалось забыться крепким сном. Лучше встать, дойти до райисполкома, войти в свой кабинет, взять телефонную трубку и начать звонить в разные учреждения, разным лицам, говорить о делах… Лучше уж шуметь и греметь, пусть каждый слышит мощный и оглушительный голос своего председателя. Нет, никак нельзя скрываться дома, запираться у себя в спальне. В последние дни Кямилов любил свой кабинет больше, чем когда-либо прежде. Он не хотел ни на минуту покидать его. Этот кабинет, который раньше не так уж и привлекал его, не особенно нравился, сейчас с каждым часом становился в его глазах лучше, уютнее, красивее… Вот стенные часы, ряды стульев, столы, покрытые красным сукном, мягкий диван, несгораемый шкаф, олицетворяющий силу и права своего хозяина, телефон на столе. Даже горы и скалы, виднеющиеся из окна, — все это нагромождение камней, — все мило, дорого сейчас Кямилову… Но почему? Почему? Ведь до сих пор было совсем не так, вот этот самый кабинет не казался ему таким красивым. И отчего Кямилов так тревожится, когда пока что ничего особенного не случилось? Он сам не мог понять этого. «Почему мое сердце отяжелело, как свинец?» Очевидно все это из-за Мехмана, из-за того, что он роется в груде постановлений о таких вот негодяях, как Саламатов.

Кямилову и в голову не приходило думать о своих ошибках, о своей грубости. Обо всем, что могло умалить его гордость, его величие, он и знать не хотел. Нет, скорее вернуться в кабинет, ухватиться за трубку обеими руками, накричать на телефонисток, испытать свою силу.

Кямилов проворно встал, пыхтя и сопя оделся и, ничего не объясняя сонной Зарринтач, вышел. Запыхавшись, влетел он в свой кабинет, зажег лампу, внимательно осмотрелся. Все было на месте — стулья, несгораемый шкаф. Он уселся и стал беспрерывно звонить, поднимать людей с постели, будить, действительно, создал шум. Отовсюду ему отвечали вежливо, с уважением. Так в чем же дело, откуда эти страхи, что вселились в его сердце? Он поднялся, тихо свистнул и, немного успокоившись, стал гулять по кабинету. Наконец он позвонил: Муртузову.

— Муртуз, загляни ко мне, деточка.

Кямилов даже не дождался «баш-усте» Муртузова, положил трубку на рычаг, засунул руки в карман своих наутюженных галифе, обтягивающих толстые, как бревна, ноги и уставился на носки сапог.

Так дела, в общем, не так уж плохи…

В приоткрытую дверь просунулась голова Муртузова.

— Салам, — поздоровался Муртузов и осторожно спросил: — Можно войти?

— Пожалуйста, Муртуз.

— Стоит вам приказать, мы всегда к вашим услугам.

— Что нового, Муртуз?

— Все по-старому, лишь здоровья хочу вам еще раз пожелать, товарищ Кямилов.

— Почему ты так запыхался? А?

— Шел быстро.

— И очень хорошо сделал, Муртуз. — Кямилов достал из пестро размалеванного портсигара папиросу и зажег. — И хорошо сделал, что торопился, Муртуз. Я не люблю ждать. — И сразу же спросил, яростно сжимая папиросу в зубах: — С какими новостями вернулся прокурор? Как его настроение? Такой же самодовольный, как и был?

— Настроение у моего начальника блестящее.

— В каком это смысле блестящее? — Кямилов стряхнул пепел. — По каким это признакам его настроение кажется хорошим?

— Повидимому, работу его одобрили, сказали ему «яхши».

Кямилов не хотел даже слышать слово «яхши» применительно к Мехману.

— Гм! «Яхши», говоришь? Он вылетит отсюда с таким звоном, что сорок лет у него будет звенеть в ушах. — Кямилов, позабыв, что на краю пепельницы дымится положенная им папироса, достал из портсигара другую и стал нервно постукивать ею о крышку. — Итак, что же ты скажешь?

— Впечатление такое, товарищ Кямилов, что земной шар, прокуратура, комсомол — все это стало существовать только со дня рождения этого Мехмана…

— Как это так?

— Он с таким видом роется в делах, так старается во все вникнуть и во все вмешиваться, как будто земля перестанет вращаться, если не он…

— Ну, а ты плывешь по поверхности и, главное, боишься навлечь его гнев?

— Чем я заслужил такое недоверие? Э, товарищ Кямилов, даже длинный летний день кончается и начинается новый день.

— Не для того ли ты провожал из районов столько прокуроров, чтобы стать прислужником у этого мальчишки?

Муртузов хихикнул, покачал лысой головой и помял в руках свою кепку с выцветшим козырьком, лежащую на коленях.

— Скорее вы их провожали, чем я, товарищ Кямилоз.

— Ты намекаешь на Рустам Заде? — Настроение Кямилова как будто сразу немного улучшилось. — На него? Того богатыря? Того тигра в брюках галифе? Да, я его выпроводил…

— И большинство из них пострадало из-за Зарринтач-ханум, — подсказал Муртузов, желая ободрить и Кямилова, и самого себя. — Рустам Заде стал жертвой вашей ханум. Не выдержал напора богатырь и свалился спиной наземь.

— Ну при чем тут Зарринтач? Не такой уж я ревнивый… Этот Рустам Заде сам вырыл себе могилу… Разве ты не слыхал, говорят же ведь, что тот, кто роет яму другому, сам первый попадает в нее.

— Ну, конечно, тут сыграла роль ваша всесильная рука.

— Разве что-нибудь может свершиться без руки сильной или бессильной, все равно? — Кямилов потянулся всем телом. — Он хотел нанести нам удар. Так как же ты считаешь? Мы не должны были дотронуться до него даже своим мизинцем, если он занес над нашей головой топор?

— Ваш мизинец страшнее самого большого топора на свете…

— Когда козел ищет своей гибели, он начинает тереться головой о дубину пастуха…

Словно почувствовав прилив сил, Кямилов стал снова разгуливать по кабинету. Муртузов окинул его внимательным взглядом.

— Но этот прокурор бьет по очень чувствительному месту, ухватился за очень тонкий предлог, — сказал он. — За очень тонкую нитку он ухватился.

— Ничего не бойся. Тесто, которое он замешивает, впитает еще много водички.

Кямилов снова начал горячиться. Муртузов хотел успокоить его.

— Откровенно говоря, этот Атамогланов очень мне не нравится, — сказал он и поднялся.

Кямилов положил руку ему на плечо и придавил его своей ладонью.

— Ты боишься его, признавайся? Фамилия, что ли, его напугала тебя? Атам-оглан-ов!

— Почему фамилия? — Муртузов постарался высвободить плечо. — Меня пугает то, что он рыщет везде и всюду, меня пугает то, что он всюду сует свой нос. Я скажу открыто: он близок не только с Вахидовым, но и с секретарем комсомола Ахмедовым. А ведь вы знаете, как непочтительно относится к вам этот Ахмедов, готов рубить мечом даже вашу тень. В последнее время он всюду нападает на вас, позорит, говорит, что коммунхоз работает неудовлетворительно. Так вот с этим Ахмедовым Мехман вместе посещает клуб. Потом он дружит с заведующим земотделом агрономом Джаббарзаде, который формально считается вашим заместителем, а на деле днем и ночью только о том и думает, как бы сесть в ваше кресло. Из-за этого я и тревожусь, меня даже знобит от страха, мурашки бегают по спине…

— Да вы же с этим Мехманом живете как одна семья? — спросил потрясенный Кямилов и даже плечами передернул, как будто ему стало холодно. Но тут же он засмеялся, чтобы не выдать себя, и между побледневшими губами сверкнули зубы. — Вы же как одна душа, одно тело с ним…

— С тех пор как он вернулся из Баку, моя нога не переступила его порога.

— Почему же ты перестал ходить к ним? Разве мы не говорили с тобой о том, что надо резать на куски его кишки-мишки изнутри? Стоит чихнуть на тебя, как ты от страха, как карлик, вылетаешь вон.

— Потому что Мехман сблизился с другими людьми и повернулся спиной ко мне. Он стал открыто выражать свою неприязнь. Если хотите знать, он так и сказал: мой дом, моя квартира не постоялый двор. И ты, и твоя почтенная жена Явер можете найти другое место для развлечений.

— Неужели он, неблагодарный, так быстро забывает чужие хлеб-соль? Ты же носил ему и рис и баранину.

— Да, он такой. Насколько мягкое сердце у тещи, настолько суров и резок ее зять.

— Может быть, он ревнует свою пышнотелую тещу к тебе? — спросил Кямилов. — Может, ты пялил на нее глаза? Этого не может быть, а?

— Нет, совсем не то. — Муртузов заерзал на месте, в растерянности он даже протянул руку к разрисованному портсигару, желая взять папиросу, хотя никогда не курил, однако во-время опомнился. — Да, изменился наш Мехман Мурадоглы с тех пор, как вернулся из Баку.

— Может быть, ты не осведомлен, а там уж есть какие-нибудь новости или перемены? — спросил Кямилов, подняв указательный палец. — Там, наверху.

— Какие могут быть перемены, когда там сидит Абдулкадыр — наш человек? — Муртузов пожал плечами.

— Наш человек — это верно, — вздохнул Кямилов. — Но друг наш слишком разжирел.

— Да, да, он стал похож на мясника, питающегося курдюком жирного барана, — живо подхватил Муртузов. Он не мог простить Абдулкадыру того, что его не утвердили в должности прокурора. — Только одно и знает: наслаждаться едой… Почему не наслаждаться? Разве она ему дорого стоит? Находятся дураки, вроде меня, и посылают.

— На самом деле, этот Абдулкадыр большой охотник до жареных бараньих внутренностей.

— Не вставая с места, он уничтожает пять фунтов чурека и целый таз жареных внутренностей и все не говорит «наелся».

— Жена его Гюльбута жрет не меньше его самого.

— Прошлый раз, когда я был в Баку, он пригласил меня к себе домой, начал рассказывать Кямилов. — Нас было трое, и мы съели внутренности трех баранов. Я уже с трудом дышал. Абдулкадыр говорит мне: «Эй, приятель, это еще что? Ты уже наелся? Разве ты ребенок?» Я увидел, что этот сын гяура не отстает от меня, встал и убежал. Куда там! На лестничной площадке он буквально преградил мне путь. Выскочил на лестницу, держа в руке луковицу величиной с блюдце. «Куда ты опешишь? Кушать надо…» Я выбежал на улицу и, оглянувшись, только увидел, как его лысая голова сверкает в подворотне…

— Повидимому, счастливая звезда Абдулкадыра уже угасает…

— Почему это угасает?

— Потому что прокурор республики ненавидит его.

— Выходит, что и мы из светил превратимся в маленькие звездочки? — Эти слова вырвались у Кямилова невольно и, спохватившись, он добавил: — Ну, ничего, цыплят по осени считают, деточка!

— Я специально написал Абдулкадыру письмо о Мехмане. Я открыто написал: выручай, брат! Даже Гюльбута-ханум я послал письмо, полное намеков.

— А ответ? Абдулкадыр ответил тебе?

— Оба письма словно сгинули.

Кямилов взмахнул руками, как человек, внезапно упавший в холодную воду.

— По всему видно, что у Абдулкадыра плохие дела.

— Я так понимаю, что дела у Абдулкадыра мокры в подлинном смысле этого слова.

— Мокры? — Кямилов затопал ногами. — Дурачок. Нельзя укутываться в саван, будучи еще живым, Муртузик мой.

— При чем тут смерть, товарищ Кямилов? Сейчас всюду можно найти кусочек хлеба. Работы хватает.

— Нельзя бежать с поля брани, Муртуз.

— Ради вас я готов идти на смертный бой, товарищ Кямилов.

— Да, мы дадим ему бой, Муртуз! Крепись, деточка. Держись за этого человека в калошах, которому дьявол придал обличье маленького человечка, а на самом деле он гигант и немало кораблей бросил на подводные камни. Пусть этот человек в калошах толкнет на черную скалу и корабль Мехмана, так дерзко плывущего на гребне волны.

— Я надеюсь только на него.

— Я уже намекнул об этом Калошу.

— Что же, он обещал? Что он сказал?

— Он приложил свою правую руку к левому глазу.

— О, ему можно верить, и я так понимаю, что он держит в своих руках какие-то тайны из личной жизни Мехмана. Но пока Калош твердит только одно: «Терпение… И молчание». Говорит: удар надо наносить сзади.

— А ты не отвечаешь ему: не хитри, сукин сын, — камень, который кидают сзади, попадает не в сердце, а в пятку.

— Он говорит: я не ребенок, не учите меня.

— Нет, Муртуз, — сказал Кямилов и доверительно положил руку на его плечо. — Если мы не уберем отсюда Мехмана Атамогланова, он уберет нас. Взгляд Кямилова уперся в лысую голову Муртузова, желтевшую в свете лампы. И в первую очередь он снесет вот эту твою плешивую, голую, как горох, голову.

41

Всю ночь Вахидов был в пути и только утром он добрался до райкома, слез с коня. Сторож повел гнедого в конюшню, а Вахидов поспешил домой. Он тихонько открыл ключом дверь, снял шинель и побелевшую под солнцем папаху и осторожно, стараясь не шуметь, повесил свою одежду на вешалку — Но Селима сразу же появилась на пороге.

— Где ты пропадал, Мардан? — с ласковым упреком спросила она, с беспокойством посмотрев на мужа. — Даже не звонил два дня…

— Я был в нагорных колхозах, Селима, — ответил Вахидов.

Поправляя растрепавшиеся длинные косы, венцом уложенные вокруг головы, Селима все еще внимательно смотрела на мужа. Как он устал! Черты лица обострились, черные волосы как будто запылились и потускнели, щеки небриты, усы отросли.

Десять дней назад он уехал из дому. Тридцать районных активистов по решению бюро райкома партии были мобилизованы и направлены в колхозы для проверки готовности к весеннему севу. Оставив в райкоме своего заместителя Джалилова, Вахидов отправился в самые дальние нагорные селения. Он любил все делать обстоятельно, проверил, как идет подготовка к весеннему севу, как организуются пасеки, ознакомился с работой первичных партийных и комсомольских организаций, много и подробно беседовал с коммунистами и комсомольцами. И в школах он побывал, — сидел на уроках, просматривал ученические тетради, разговаривал с учителями, узнавал их нужды. Многое удавалось решить тут же на месте.

За эти десять дней Вахидов почти не вспоминал об отдыхе. Селима невольно глядела на изнуренное, обросшее лицо мужа.

— Почему ты так внимательно смотришь на меня, Селима? — спросил Вахидов, улыбнувшись. — Не находишь ли ты, что я похорошел? Или помолодел?

— Тебе очень идет борода, Мардан, — подхватила шутку Селима и, взяв мужа за руку, ввела его в комнату.

— Ну как, йолдаш Вахидов, ты уже отвык, наверное, от своего дома?

— А где наши дети? Неужели Наджиба и Рафиля уже ушли в школу? — с разочарованием глядя на пустые кровати, спросил отец. — А я надеялся их еще застать…

— Обе чуть не проспали сегодня. Они поздно легли вчера, все поджидали тебя.

— Писем от Салмана нет?

— Вчера получила письмо.

— Давай скорее.

Селима подошла к письменному столу, за которым девочки обычно готовили уроки, и взяла раскрытый конверт. Вахидов нетерпеливым движением достал письмо. На четырех страницах Салман подробно описывал жизнь в институте, свои занятия. Он всем был доволен и только сожалел, что любимец студентов профессор Меликзаде тяжело болен. Пожалуй, больше не удастся послушать его лекции…

Вахидов внимательно прочел письмо и положил обратно в конверт.

— А как наш маленький?

— Весь дом переворачивает этот твой сын-богатырь!

— Он спит?

— Спит.

Вахидов открыл дверь в спальню.

Эльхан сладко спал в своей маленькой кроватке, раскинув пухлые ручки. На ковре, около кровати, валялись деревянный мяч и картонный щит.

— Он будет смелым, настоящим героем, этот вояка, — счастливо улыбаясь, прошептал отец. — Твой Эльхан будет джигитом, Селима.

— Ничего не скажешь — он умеет рубить мечом. Если бы он только не разбивал стекла…

Отец погладил кудрявые волосы сына, нагнулся и поцеловал его в лоб. Ребенок вздрогнул от прикосновения щетинистой бороды, сжал кулачки и обеими руками потер нос. Отец и мать на цыпочках отошли от него, боясь разбудить.

— Что еще нового, Селима? — ведь меня не было целых десять дней, спросил Вахидов, когда они вернулись в столовую.

— Прокурор спрашивал тебя, — стала припоминать Селима… — И потом в последние дни Кямилов непрерывно звонит.

— Ясно. — Вахидов почесал подбородок. — Еще какие новости?

— Из Баку звонили. Ночью. Три раза…

— Откуда?

— Сказали из Центрального Комитета.

— Что же ты ответила?

— Я ответила: Вахидов в нагорных колхозах. Его заменяет Джалилов.

— А второй заместитель у меня дома, — сказал Вахидов и крепко, с благодарностью сжал руку Селимы. — Ты не только заместитель, ты сестра милосердия, — продолжал он и, поднеся ее руку к губам, поцеловал. милосердная сестра моя…

— Не знаю, сестра милосердия или милосердная сестра, только из-за твоего Эльхана она едва-едва успевает работать на полставки.

— Эльхан не возражает, если ты вообще будешь сидеть дома.

— Ну, это мне только платят за полдня, но на самом деле я работаю гораздо больше… — Селима подсела ближе к мужу.

— Значит, ты воюешь из-за зарплаты! — сказал Вахидов и, достав из кармана расческу, начал причесывать взъерошенные волосы. — Драка идет из-за одеяла. Хочешь спать на кровати вдвоем, а укрываться одна?

— Вовсе нет, но я просто ненавижу эти слова «полставки», «пол-единицы», противно даже произносить. Как будто я не человек, а половинка…

— Устроишь Эльхана в детсад, станешь «целой единицей», Селима.

— Разве можно отдать Эльхана туда, где хозяйничает Зарринтач Саррафзаде? Как я могу доверить ей этой стрекозе — свое дитя?

— Да, да, надо основательно заняться детсадом, — сказал Вахидов, вздохнув, и сразу посерьезнел. — Должно быть, Джабиров уже начал проверку.

— Проверка идет, комиссия уже работает, — так все говорят. — И Селима стала передавать мужу все, что слышала. — Зарринтач распространяет всюду слух, что, мол, Селима-ханум мечтает занять ее место, но Кямилов этого не допустит.

— Надеюсь, ты не ввязалась с ней в спор? — спросил Вахидов, строгим взглядом окинув Селиму. — Ведь я просил тебя ни во что не вмешиваться.

— Ах, если бы не твой запрет, Мардан, я бы не утерпела, пошла к Джалилову и пожаловалась ему, как кандидат партии. Я не понимаю, почему, на каком основании эта Зарринтач старается запачкать меня?

А с тех пор, как начали проверять ее детсад, она болтает все, что вздумается, эта неугомонная крикливая баба.

— Во всем виноват Кямилов, — коротко заметил Вахидов и направился к зеркалу, собираясь бриться.

Селима бросилась подавать ему бритвенный прибор.

— А почему ты не видишь своей вины, Мардан? — просила она.

— Да, и я виноват, я, конечно, виноват, — согласился Вахидов. — Прежде всего виноват я сам.

— Ах, эта Зарринтач! — продолжала возмущенная Селима. Она никак не могла успокоиться. — И ты знаешь, она просто стала вроде сестры жене прокурора. С кем бы ни сидела, с кем бы ни стала заводить речь о Зулейхе, о ее матери Шехла-ханум, — жестикулирует, шепчется в разных углах, пугает людей: «Разожму руку — прокурор на моей ладони, сожму руку — прокурор у меня в кулаке…»

— Мехман очень честный человек, Селима.

— Может быть, но теща его страшно необузданная, вздорная женщина. Пока зять был в Баку, до самого его возвращения только и разгуливала, расфуфыренная, с дочерью по улице, со всеми болтала, сплетничала чуть ли не со звездами…

— У Мехмана совесть чиста, Селима. Он принципиальный и честный человек. Таким и должен быть прокурор.

— Хорошо бы ему самому заняться детсадом.

— Комиссия все проверит, все выяснит.

Вахидов побрился, подстриг усы. Он наскоро позавтракал, отдохнул немного и только собрался пойти в райком, как зазвонил телефон.

— Да, здравствуйте, приехал. Слыхал ли про возвращение прокурора? Да, слыхал. Хотите зайти в райком? Немного погодя. Скоро я буду.

Вахидов положил трубку.

— Наверно, Кямилов? — предположила Селима.

— Он самый.

— Зачем ты ему так срочно понадобился? Что это он так волнуется? заметила Селима. — Это же очень нехорошо, что вертушка Зарринтач врывается в дом человека, который мог бы ей быть отцом. А вместо этого она становится чуть ли не его опекуншей, крутит и вертит им. Ты понимаешь, ведь это и для тебя нехорошо: не хочется, чтобы люди плохо отзывались о председателе райисполкома — о человеке, стоящем рядом с секретарем райкома. Глупые, бестактные поступки подрывают авторитет человека, разве не так?

— Верно, Селима, надо оберегать свой авторитет, свое имя.

— Верблюд прячет голову в кусты хлопчатника думает, что никто его не видит. Так же поступает в эта гора мяса, Кямилов. Почему он не думает о своих детях, о своих внуках? А вдруг они приедут сюда на лето?

Почему этот Кямилов не дорожит мнением людей? Мардан, почему ты не поговоришь с ним как товарищ и как секретарь райкома обо всем этом?

— Так вот ты какая! Оказывается, о многом ты успела подумать за это время, что меня не было, — произнес Вахидов, остановившись у двери.

— Много у меня накопилось на душе, но ты все твердишь мне — не вмешивайся. И я не вмешиваюсь, Мардан.

— Да, Селима, будет лучше, если ты займешься своими делами в больнице…

— Полставки, пол-единицы, полчеловека?

— Нет, будь полной единицей, но на своем месте, на своем поприще, дорогая медсестра. — Мардан нахмурил брови. Вряд ли стоит путать свои служебные дела с делами домашними, особенно людям, которым доверена руководящая работа. Иначе трудно будет понять, например, кто является заведующим роно и кто назначает в школу преподавателя. Он или его жена…

— Это надо сказать самому заведующему роно.

— Говорили уже, Селима.

— Что же ответил заведующий?

— Признал ошибки.

— Если бы можно было искупить вину только просьбами об извинении, извиняющихся было бы слишком много… Я бы тоже делала, что хотела, потом говорила: «Ах, Мардан, виновата, я уже договорилась о полной ставке».

— Нет, Селима, так поступать не надо. — Взгляд Вахидова стал суровым, улыбка исчезла с лица. — На счет полной ставки не может быть разговора. Надо быть скромной, поняла?

— Да, Мардан… Поняла… Ясно, товарищ Вахидов! Наша двадцатилетняя совместная жизнь ясна, как солнце.

— Такой она должна быть всегда! — Вахидов уже открыл дверь и, стоя на пороге, повторил: — Всегда!

Нельзя путать домашние и служебные дела.

— Можно подумать, Мардан, что я…

— Я ничего не думаю, милая моя медсестра, я только помню, что работаю в районном комитете партии, сказал Вахидов.

Селима не успела ответить, муж был уже на лестнице. В замешательстве она провела рукой по своим черным шелковистым волосам. Она сожалела, что завела этот разговор. Муж и так утомлен.

— В нашей жизни всегда все было ясно, — тихо прошептала она. — И всегда будет такая ясность, Мардан! Будь спокоен, не сомневайся в своей Селиме…

42

Вахидов просмотрел записи в блокнотах, сделанные во время последнего объезда селений. Он тут же выписал на отдельный лист самые срочные дела и отметил, кому что следует поручить. Многое ему удалось проделать во время поездки, но предстояло осуществить гораздо больше.

Вахидов хмурился. Не работа мучила его, нет. Надо, наконец, решить, как быть с Кямиловым. Даже там, в горах, среди множества забот он не переставал думать о Кямилове и его поступках: Секретарь райкома должен открыто показать свое отношение к конфликту, возникшему между прокурором и председателем райисполкома. Время для этого уже наступило…

«Кто из них прав?» — неоднократно спрашивал сам себя Вахидов и взвешивал факты, боясь допустить ошибку. В этих поисках истины Вахидов не раз думал о Мехмане. Вахидову казалось, что он видит в нем любимого сына… «Сейчас повсюду идет борьба, глубокая, острая и напряженная. Новая жизнь пробивает себе дорогу, идет вперед, преодолевает сопротивление, разрушает сети и западни, расставляемые классовыми врагами, побеждает их в рукопашном бою. Разве мы сможем когда-нибудь забыть эти тридцатые годы!

Стоит, внимательно всмотреться, как сразу заметишь — ростки нового крепнут. Колхозы стали куда слаженнее, по сравнению с прошлыми годами, повысилась урожайность. Увеличивается число школ, клубов, больниц. Новая жизнь бьет, как родник… Но разве старое, отживающее не мешает нашему развитию? Ой, как мешает. Вот, например, такие, как Кямилов, отстают от жизни и волей-неволей попадают в плен предрассудков.

Сколько раз я сам говорил ему: Кямилов, обуздай свои страсти, измени свой образ жизни. Ведь если тебе доверено государственное дело, это не значит, что ты можешь перегибать закон налево и направо, по своему желанию!..

Эгоизм, как болезнь, отравляет твое сознание, проникает до мозга костей. Что это за „ячество“ такое? Почему такой человек, как Муртузов, стал твоей тенью? Чем все это объяснить, Кямилов, что с тобой происходит?» Вахидов чувствовал, что Мехман вернулся из Баку, полный решимости. Он не отступит, будет воевать с Кямиловым. Но Кямилов старый работник, старый коммунист, — этого тоже забывать нельзя.

Вахидов напряженно искал правильное решение.

«Все заслуги Кямилова в прошлом… Незаменимых нет. На должность председателя райисполкома можно было бы смело выдвинуть Джаббарзаде! Он агроном с высшим образованием, член бюро райкома, имеет опыт работы, почему ему не быть председателем?.. Джаббарзаде вежлив, тактичен, всей душой отдается работе… С утра до вечера занят делом. Или Джалилов — мой заместитель, — разве он был бы плохим председателем? Джалилов уже достаточно подготовлен для самостоятельной работы. Окончил партийную школу. Не справится? Справится, прекрасно справится! — Вахидов мысленно перебирал районных активистов. — Разве мало у нас людей, способных заменить Кямилова? Да они во сто крат лучше его! Какие замечательные кадры выросли за эти годы! Но как все-таки быть с Кямиловым? Куда девать его?.. Неужели он конченый человек, не способный больше подняться? Да, трудно ему будет, привыкшему бить себя в грудь, неподвижно сидеть на своем бешеном коне, грызущем удила… Но ничего не поделаешь… По-видимому, Кямияов разложился. Значит, равнодушно констатировать этот факт и успокоиться на этом? А может, стоит помочь ему? Надо наказать, если он виноват, но если есть хоть маленькая возможность исправить его, надо за нее уцепиться. Может, послать его на низовую работу?.. — Вахидов встал, медленно прошелся по кабинету. — Другого пути нет! — И снова перед его глазами возникла сцена первой встречи Мехмана с Кямиловым, их горячий спор. — Да, борьба между ними не затихает, а с каждым днем обостряется, возрастает… Значит, надо решительно разрубить этот узел! Итак, кого же рекомендовать на пост председателя райисполкома?.. Джаббарзаде или Джалилова! Надо посоветоваться с членами бюро, — кого сочтут более достойным, того и будем рекомендовать. А, может быть, предложить другого кандидата? Пусть будет так!.. Во всяком случае, надо положить конец этому конфликту, надо стать на защиту законных и справедливых действий молодого прокурора!.. — Вахидов поднял указательный палец и, говоря с самим собой, продолжал медленно прохаживаться по комнате. — Да, такова жизнь: кто слишком разбухает, не вмещается в седло, падает. Тот, кто не надувается, не пыжится, видит, что у него под ногами, кто хорошо работает, требователен к себе, тот еще крепче держится в седле и удостаивается всеобщего уважения… Что поделаешь, если Кямилов так раздулся?.. Очевидно, его болезнь началась давно…» Вахидову, только что вернувшемуся из селений, хотелось подумать о многих вопросах жизни района, поразмыслить, обобщить свои впечатления, а вместо этого приходилось заниматься судьбой Кямилова. Нетерпимые поступки председателя райисполкома вызывали резкое возмущение секретаря райкома. Знакомясь с работой отдельных горных колхозов, он еще раз увидел, как мало райисполком занимается дальними селениями. Надо прийти к твердому решению. Если Мехман, как он предполагал, поставил в центре вопрос о незаконных действиях Кямилова, надо поддержать его… «Невозможно дальше терпеть сумасбродства Кямилова! Работы — непочатый край! Надо проложить дороги, надо строить, надо укреплять колхозы — сколько еще впереди дела!.. Всем этим надо руководить вместе, рука об руку, надо мобилизовать все силы районного актива, а такой человек, как Кямилов, тормозит, вредит, задерживает…»

Вахидов ходил все быстрее, шаги его становились все решительнее и энергичнее.

«Если мы не уберем это бревно, лежащее на пути, ничего не удастся добиться!.. Может быть, вопрос о Кямилове надо было решать гораздо раньше. Не медлить, не ждать. Конечно, надо было поступить именно так, давно надо было решиться!.. Мы все надеялись, что его можно исправить, но всякому терпению есть предел!.. Тут уж не до перевоспитания, пора сделать организационные выводы… Есть ли другой путь? Как бы Кямилов ни прикрывался легендой о своем высоком авторитете, процесс гниения скрыть невозможно. Какой-нибудь сильный толчок — и эта туша развалится».

Вахидов горько усмехнулся, вспомнив широкоствольный вековой дуб, свалившийся наземь под напором сильного ветра. Вахидов увидел это дерево во время последней поездки в горы. Он сошел с коня, нагнулся и долго, внимательно смотрел на погибшее дерево. Дуб сгнил внутри, иначе разве он свалился бы? Падая, он причинил немало вреда молодым деревьям, растущим вблизи, — обломил ветки, содрал свежую кору. Но молодняк живет, растет, шелестит листвой, а гнилой дуб и не поднимается. Может быть, зеленая поросль даже рождена из семян погибшего великана… Но почему сейчас Вахидов невольно сравнивает положение Кямилова с судьбой этого дуба? Может быть, потому, что и Кямилов сгнил внутри. А ведь когда-то и он был могучим, как дуб…

В это время открылась дверь и вошел секретарь райкома комсомола Ахмедов с папкой подмышкой, туго набитой бумагами.

— Можно войти? Сколько дней мы ждали вашего возвращения. Накопилось много вопросов…

— А Джалилов? Разве нельзя было решить вопросы с ним? — спросил Вахидов и сел за стол.

Секретарь райкома комсомола уселся напротив и поспешно раскрыл свою папку.

— Джалилов ознакомился с нашим планом, но советовал показать его и вам.

— Потому что при распределении обязанностей это выпало на мою долю, не так ли?

— Да, — очевидно так, — сказал Ахмедов, поправляя гладко зачесанные волосы.

Вахидов взял план, внимательно прочел, сделал красным карандашом на полях заметки.

— Вы не возражаете против критики, товарищ секретарь райкома комсомола? — спросил Вахидов.

— Напротив, полезные советы нам очень нужны! — ответил Ахмедов. — И даже очень приятны.

— Вот вам добавление! — сказал Вахидов идописал: «Провести районное совещание директоров школ и секретарей первичных комсомольских организаций…» Причем приурочить это совещание ко времени, когда подводятся итоги учебного года.

— Верно, мы этот вопрос упустили из виду.

— Про школу и просвещение надо помнить! В нашей повседневной работе мы всегда должны особо заботиться о просвещении широких масс, о культуре, особенно о воспитании молодого поколения.

Вахидов не успел договорить, как дверь с шумом открылась и в кабинет ворвался Кямилов.

— Салам, товарищ секретарь! — сказал он, протягивая обе руки.

— Алейкум-салам, — ответил Вахидов, продолжая писать.

— Что вы пишите? — спросил Кямилов, впиваясь глазами в листы бумаги, лежавшей перед Вахидовым.

— Для нашего комсомола, — ответил Вахидов.

— Молодежь, несмотря на свою кипучую энергию, заставляет стариков работать за нее, — сказал Кямилов, удобно устраиваясь в мягком кресле.

— Для нашего будущего, — ответил Вахидов. — Потому, что молодежь — наше будущее. Верно я говорю, Ахмедов?

— По-моему, молодежь с энтузиазмом выполняет все задания, я не знаю, за что вы на нас обижаетесь, товарищ Кямилов? — сказал Ахмедов, заметив крайне недовольное выражение лица председателя исполкома. — Плохо мы вам починили шлюз на плотине?..

Вахидов перебил его:

— Вот еще один вопрос… А пионеры?

— Конечно, конечно, мы должны больше внимания уделять детям, — Ахмедов сокрушенно покачал головой и, взяв план работы, начал делать на полях пометки.

— Вот так, товарищ комсомол, — сказал Вахидов. — Надо писать ясно, конкретно, указывать месяц, число, исполнителей, потому что всякая работа требует прежде всего не записи, а исполнения.

— Приходится брать его за руку и учить писать «а», на что это похоже? Кямилов постарался изобразить на лице крайнее негодование. — Поймите, товарищ Ахмедов, надо уважать секретаря райкома! Товарищ Вахидов не обязан превращаться для вас в поводыря. Он и без того перегружен. Не хватало еще, чтобы он занимался пионерскими вопросами!

— Ну, это не совсем верно, секретарь райкома партии должен заниматься и пионерами, — возразил Вахидов.

— Но комсомол — этот Ахмедов — должен чем-нибудь заниматься сам или нет?

Кямилов по своему обыкновению хотел замутить воду, показать, что он стоит на посту ответственном, решающем, поставить на место этого мальчишку, позволяющего себе критиковать действия председателя райисполкома.

— Комсомольцы тоже не мало трудятся, — отозвался Вахидов.

На пороге показался помощник Вахидова.

— Вас хочет видеть товарищ Атамогланов.

— Пусть войдет! — обрадовался секретарь райкома и отложил карандаш в сторону.

Вошел Мехман. Он крепко пожал руку Вахидову. Тот радушно пригласил его сесть. Эта задушевная встреча потрясла Кямилова. Он побелел. Воспоминание о том, что Мехман, уезжая в командировку, воспользовался машиной Вахидова, чтобы добраться до железной дороги, подействовало на него, так, словно ногтями раздирали его незаживающую рану. Неохотно сунул он кончики своих дрожащих пальцев в ту сторону, где сидел Мехман. Прокурор снова почувствовал на своей ладони нечто вроде мягкого, мокрого теста.

— Салам, — буркнул Кямилов, и в этом слове не было ни приветливости, ни доброты. Оно вывалилось из уст Кямилова, словно какая-нибудь ненужная вещь. Мехман почувствовал это. Совсем по-иному поздоровался с ним секретарь райкома комсомола. Ахмедов с силой встряхнул его руку, радостно сверкнул глазами, но тотчас же принял серьезный вид.

— Мы учтем все ваши замечания, — сказал Ахмедов, укладывая в папку просмотренный и исправленный Вахидовым план. Он заглянул в свой блокнот и нашел запись, жирно подчеркнутую карандашом.

— Последняя наша просьба, товарищ Вахидов, заключается вот в чем: наши теоретически подготовленные коммунисты должны больше внимания уделить политическому образованию комсомольцев.

— Что же ты конкретно предлагаешь?

— Наше предложение, то есть наша просьба такова, товарищ Вахидов. Руководящие работники должны чаще выступать с лекциями и докладами на комсомольских собраниях.

— Правильно, — согласился Вахидов. — Надо уделить побольше внимания воспитанию молодежи вообще, молодежи, ещё не состоящей в рядах комсомола. Я, кстати, отметил это в вашем плане работы…

Ахмедов вновь просмотрел пометки Вахидова на плане и провел пальцами по дважды подчеркнутой записи: «Особенно — образование девушек».

— Агитпроп нужен тут, агитпроп, — снова вмешался в разговор Кямилов, решив, должно быть, еще раз показать себя. — Но что, например, может сказать этот завотделом пропаганды, как его, этот наш Джалалзаде?.. Прежде чем произнести что-нибудь, он девять раз кашлянет, разжевывая свои слова, как саккыз^[27].

— Верно, Джалалзаде не очень красноречив, но он знающий парень! возразил Ахмедов. — Он говорит медленно, спокойно, но очень уверенно и прекрасно разъясняет все самые сложные вопросы. Кому нужны кичливость и болтливость, к примеру, заведующего коммунхозом? Сам ничего не знает, а шумит, берется все разъяснять…

Кямилов совсем не желал, чтобы сейчас возник разговор о работе коммунхоза. Он обошел молчанием замечание Ахмедова и продолжал нападать на Джалалзаде, которого считал другом секретаря райкома комсомола.

— Агитатор должен иметь особый язык, — сказал он. — Пламенный язык, я бы сказал, сынок!

— Джалалзаде — очень опытный агитатор, — заметил Вахидов. — Он не любит лишнего шума, не криклив, а что язык у него не так ловко подвешен, как у других людей, так в этом особой беды не вижу.

Кямилов почувствовал убийственный намек в словах Вахидова.

А секретарь райкома добавил:

— Впрочем, о недостатках Джалалзаде лучше поговорить, когда он будет сидеть здесь с нами, — это и нам к лицу, и ему больше пользы принесет.

— Правильно, — горячо поддержал Ахмедов. — Большевики, должны открыто говорить о любом недостатке в глаза человеку…

Вахидов бросил взгляд на Кямилова, встал, придвинул стул к столу и, опираясь на спину, сказал:

— Воспитательная работа должна быть делом не одного Джалалзаде, а всего партийного актива.

Он медленными шагами подошел к стене, на которой висела карта района.

— Ни эту электрическую станцию, что мы строим на реке, ни эти школьные здания в селениях, ни дороги, что проводим на горных склонах, ни геологические изыскания среди этих обрывистых скал нельзя считать чем-то оторванным от нашей повседневной агитационно-пропагандистской работы. Вахидов смотрел на карту района, испещренную условными знаками, отметками, флажками. — Теоретические знания должны, словно свет, озарять все, что мы делаем в деревнях междугорья. Надо сделать пропагандистами наших достижений не только одних партийных работников, но всех учителей, врачей, агрономов Всю передовую сельскую интеллигенцию.

— Вот это верно! — подхватил Ахмедов, с восхищением глядя на карту. Ведь во всех селениях района молодежь стремится к науке, к знаниям. В прошлом году девятнадцать человек из горных селений мы послали в Баку получить высшее образование. И среди них пять девушек. Это впервые в истории нашего района… Девушки поехали учиться!

Вахидов вернулся к столу и снова, пригнувшись, оперся грудью на спинку стула. — В этом учебном году мы должны направить в вузы вдвое больше учащихся.

— Только бы эти птички вернулись в свое гнездо… — сопя, сказал Кямилов. — А то все они остаются в городе, застревают на набережной в Баку! Все они хотят быть аспирантами.

— И Баку наш, и Нуха нам не чужая, — Вахидов подошел к другой огромной карте. — Вот Москва, Россия… Каждый угол, каждый город… Каждое село этой великой страны принадлежит нам! Если молодой человек остается в большом городе, ведет научно-исследовательскую работу, значит он тем самым служит и нашим окраинам!

— Да, это так! — подтвердил Мехман, до сих пор молча слушавший разговор. — Нельзя оторвать научную работу от жизни и жизнь от науки!

— Смычка между городом и деревней становится все теснее, — заметил Вахидов. — Город уже не является для деревни чем-то чужим, далеким, отчимом, а не отцом. Крестьяне уже не кажутся горожанам темными мужиками. Сейчас нету такого, как бывало раньше, когда купцы издевались над крестьянами, крича на них: «Вот петух, держи петуха!» Сейчас город дает деревне машины, электричество, которое украшает наши села! Вот какими фактами наши лекторы и пропагандисты должны воспользоваться. Они должны воспользоваться этими материальными наглядными пособиями, чтобы показать каждому нашу советскую правду, которая светла, как солнце!

Взгляд у Вахидова стал мягче.

— Конечно, и после нашей окончательной победы над классовым врагом останутся пережитки, которые будут мешать нам, будут тормозить наше движение. Пережитки старого живут в сознании некоторых людей. Поэтому надо усилить агитационно-пропагандистскую работу. Это задача не только Джалалзаде, это повседневная задача, стоящая перед всеми нами, в том числе и перед вами, Мехман.

И Вахидов положил руку на плечо прокурору.

Кямилов смотрел, чуть раздвинув в вымученной улыбке губы. Но и он сам обратился к Мехману.

— Я самому Джалилову открыто скажу о его недостатках! Я всегда говорю открыто. Это верно, что пропаганда наше дело, но скажите, пожалуйста: каждый из нас расписывается в ведомости за свою работу. Я не только в лицо, прямо в глаза, в самые зрачки его глядя, скажу, что в нашем районе пропагандистская работа целиком и полностью развалена! Или правду говорить не следует, а?

— Не горячись, Кямилов, не забывай что выплеснулось через край, того уже не соберешь… — В голосе Вахидова зазвучали металлические нотки. — Ты любишь превращать труд других людей в тухлые яйца и разбивать их о стенку, в то время когда ты сам, Кямилов, по чести говоря, ни черта не делаешь! Ты словно Дон Кихот воюешь с мельницами!

— Я не знаю, что вы подразумеваете под мельницами, товарищ Мардан? То, что я всегда говорю правду?

— А я не знаю, что ты подразумеваешь под правдой. Злопыхательство? Ты только стараешься опутать других, запачкать их, подрезать им язык, затмить глаза — лишь бы поддержать свой дутый авторитет.

Кямилов готов был метать громы и молнии. Он вышел из себя.

— Я не боюсь ни мельниц, ни колес, ни моторов! Мне нечего бояться… я… я…

— Не горячись, Кямилов, вскипишь, перельешься через край.

— Если говорить правду, значит, по-вашему, бороться с мельницами и кипеть, как вода в котле, то…

— Нет, это значит преграждать путь новому, душить его.

— Так, значит, я совсем обессилен, совсем отстал? Оказывается, мы, то есть я пачкал людей, а себя лудил, как казан для плова, натирал до блеска. Хо, значит, у меня на плечах казан, а не голова.

— Мысли ваши устарели, голова перестала работать, и отсюда пошло моральное загнивание, разложение. Именно от головы.

— Мысли, прошивший мозг или не знаю, что вы там еще назвали… Разных новых людей вы катаете на машине. И чтобы я молчал, терпел, как вы хотите!

— Никто не жалел для вас райкомовской машины, Кямилов.

— С тех пор как моя сломалась, никто даже не намекнул мне об этом, и я трясся на лошади, как какой-нибудь инструктор. Я, который…

— Не горячись, не кипятись, перельешься через край, — снова напомнил Вахидов.

— Вы не угрожайте мне, товарищ Вахидов, я не кипяток и не каша в котле! Я тот самый Кямилов, человек, выступавший в бой с полицейскими, с жандармами, с войсками Николая Второго.

— Мы знакомы с вашей биографией.

— Почему же в таком случае вы бросаете заслуженного человека в мельничную пыль, Мардан?

— Вельможе надо показать его место! — прямо сказал Вахидов.

— Я не вельможа, Мардан! Брось шутки…

— Вы хуже вельможи, Кямилов, вы разложились! Вы женились на Зарринтач, которая по возрасту подходит вам в дочери. Ради нее вы несколько лет назад разрушили семью, прогнали жену…

— Я не понимаю, какое это имеет отношение к нашему спору? Жена — это мое личное дело…

Кямилов, багровый от гнева, достал свой разрисованный портсигар, вынул папиросу, нервно помял ее и взял в рот. Выпустив дым, облаком поплывший по комнате, он круто повернулся к Мехману, сидевшему рядом с Ахмедовым, и предупредил:

— Ты лучше не вмешивайся, детка. Знай, что слона никогда не поймать в капкан.

Вахидов только рукой махнул.

— Когда верблюд пляшет, начинает падать снег…

Кямилов понял, что Вахидов смеется над его неуклюжей попыткой запугать молодых людей. Пословица про пляшущего верблюда смутила его, он растерялся и ничего не ответил.

— Впрочем, мы отвлеклись. Обо всем этом разговор впереди, — заметил Вахидов. — Давайте-ка, товарищ Ахмедов, подумаем о темах лекций для молодежи. Мне кажется, хорошо в ближайшие дни провести доклад о моральном облике советского человека. И что бы ты сказал, — обратился он к Мехману, если бы мы поручили тебе выступить с этим докладом?

— Что же, я не против, — ответил Мехман. — Думаю, что недели за две я сумею подготовиться. Ахмедов запротестовал:

— Через две недели? Ну что вы? Я прошу чтобы товарищ Мехман выступил на собрании через три дня, в субботу.

— Пускай будет две недели, — решил Вахидов. — Лишь бы доклад был ярким, содержательным. Когда я говорю о новом, советском человеке, я имею в виду в первую очередь нашу молодежь. Я прошу вас, Мехман, подробно сказать о воспитании, об основах советской морали.

— А я обещаю вам собрать не меньше пятисот комсомольцев, — сказал Ахмедов. — Со всего района, из всех селений соберу народ.

— Не только комсомольцев, всю молодежь, — поправил Вахидов.

— Очень хорошо. Всех соберем.

Кямилов молчал, пыхтел от ярости, пускал под самый потолок кольца дыма, но не уходил, не хотел оставлять Вахидова наедине со своими врагами. Злобным взглядом проводил он до дверей Ахмедова. Ушел, наконец. Ну, а Мехман? Сидит, как будто его гвоздями прибили к столу. Вахидов глаз с него не сводит, точно это его родной брат…

43

Снова и снова доставал Кямилов из разрисованного портсигара папиросы в закуривал. Вахидов и Мехман почти не обращали на него внимания.

«Так, так, значит секретарь райкома вступил в конфликт с председателем райисполкома? Когда Кямилов пытается вымолвить слово, то даже голос его раздражает, нервирует Вахидова. Почему? Отчего? Даже мальчишки Ахмедов и Атамогланов смотрят на него косо. Ох, недаром сжимается его сердце, словно предчувствует что-то недоброе. Неужели он, действительно, оторвался от кипучей жизни, от боевого движения, а может быть, даже противопоставил себя этому движению, считая себя выше всех, связавшись с таким человеком, как Саррафзаде, превратив Муртузова в своего покорного слугу, высказывая сочувствие человеку в калошах! — Кямилов, который до сих пор жил, как самовлюбленный эгоист, и не хотел обращать внимания на людей, его окружающих, вдруг почувствовал себя совершенно одиноким. — Как же — он сделал замечание Ахмедову. Вахидов осадил его, он напал на заведующего отделом пропаганды Джалалзаде, Вахидов рассердился. А эти последние минуты бурною разговора, когда Вахидов, осуждая его за женитьбу на Зарринтач, сказал: „Когда верблюд начинает плясать, поднимается пурга“. Или как это когда верблюд пляшет… Что за верблюд, что за пурга, что за снег? Как будто за шиворот мне валится этот холодный леденящий снег. — Его трясло от озноба, по телу поползли мурашки. — Но в чем дело? Ведь Кямилов немало пережил за свой век, немало испытаний перенес. Что ж, так вдруг и разоружиться?..»

Кямилов заерзал на месте. Ахмедов был свидетелем их спора с Вахидовым. Не распространит ли он слухи об этой истории? Он может даже по телефону передать в села. Кто знает, какой оборот примет этот спор в устах трех тысяч комсомольцев района… До каких далеких селений докатится молва об этой размолвке! Что только будут там говорить…

Кямилов терзался, ища ответа на свой вопрос. «По-видимому, все произошло только из-за того, что кудрявый безмозглый прокурор стал рыться в постановлениях о таких, как Саламатов, и выпустил на волю кого не следует. Напрасно говорят, что „слона нельзя поймать в капкан“. Оказывается, можно. Но я ведь не слон, я Кямилов, — зачем мне лезть в ловушку? Нет, никогда, ни в коем случае!..» Серый и густой, как туман, табачный дым висел над его головой. Он чувствовал, что задыхается в этом тумане, но все же продолжал сидеть, точно прирос к месту, и курил. Раньше ему казалось, что никто не посмеет шевельнуть языком, вымолвить недоброе слово по адресу Кямилова… А до чего дошло сейчас! Его высмеивают, его критикуют, его осуждают…

Ему бросилась в глаза карта района, висевшая над головой Вахидова, он уставился в эту карту, только бы не видеть сурово сдвинутых бровей секретаря райкома, — и вдруг задал себе вопрос: «Чем же я занимался все эти годы здесь, в этом районе?» Со стороны взглянул он на себя и ничего не увидел. Каждый что-то делал! А он все время только и знал, что кричал, распекал, угрожал, но почему-то воображал, что работает больше всех. Сейчас, когда перед ним возникла угроза оказаться выброшенным за борт, он спохватился. Холодная дрожь охватила все его огромное тело. Теперь он видел, что оторвался от людей, кипящих энергией, творящих, созидающих, строящих. Когда он в последний раз ходил пешком, когда брал в руки ветку хлопчатника? Не помнит. Но разве Кямилов не ездил на тройке, туда, где люди работали, творили? Ездил, и нередко. Но что он делал там? Никого не выслушав, он только ворчал и ругался, поднимал шум и крик, возвращался оттуда в гневе и ярости и принимался писать постановления.

Кямилов представил себе свою собственную фигуру, свой живот, жирную шею, и ему казалось, что он впервые видит себя таким, каким он стал на самом деле. Ему сделалось страшно. Казалось, что горькая истина, впервые открывшаяся Кямилову, давит, сжимает горло железными тисками. Неужели люди даже не хотят выслушать его, понять?

«Как же получилось, что сам я ничего не делал? Нет, не может быть, чтобы я ничего не делал. Никак не может быть! Это сплетни, пустые разговоры, злословие завистников, недоброжелателей. Они хотят подорвать во мне веру в себя. „Заведующая детсадом Зарринтач Саррафзаде по возрасту годится тебе в дочери!“ — кричит Мардан. Но разве мало мужчин женятся на таких молоденьких? Почему нет? На старости лет не скачут на коне?.. Кто хочет скакать, пусть скачет. Кому это мешает? Чье сердце разъедает зависть?.. Хо! Если каждому, кто женится на молодой, заявить: „Когда пляшет верблюд, метель поднимается“, тогда даже в самые жаркие дни лета не перестанет идти снег!»

И тут же Кямилов стал возражать самому себе: «А мой внучки с бантами в волосах? Через несколько месяцев, когда они опять приедут сюда на дачу, что они скажут мне? Разве они не спросят у меня: „Дедушка, что это за новости? Разве эта молодая женщина наша бабушка?“ А мои дочери? Как они будут смотреть на Зарринтач? Не спросят ли они: „Папа, что это такое?“ Но как бы они ни смотрели, как бы ни осуждали, лишь бы им не пришлось сказать — наш отец остался одиноким, все его покинули… И потом, во всем виновата их ворчливая мать, которая разрушила семью и сама собственной злостью сократила себе жизнь, ушла в могилу…»

Кямилов устремил глаза на раскрытую книгу «Хоп-хоп намэ», лежавшую на столе Вахидова.

«На голове у него — папаха, словно труба,

Он совсем старик, в деды годится мне».

«Какое отношение имеют эти слова ко мне? Почему эта я гожусь ей в деды? Нет, эта Зарринтач не малютка, вчера только отнятая от груди матери, о которой пишет Мирза Алекпер. В этой Зарринтач шесть пудов весу. Напрасно Мардан, разгорячившись, протянул руку к этой книге, желая прочесть оттуда отрывок. Все они раздувают!.. Какое может иметь отношение это стихотворение к моему семейному положению? — „Ты устарел, отстал…“ — Почему это я отстал, скажите, пожалуйста? Почему не ты, а именно я отстал?»

Кямилов злобно посмотрел на Вахидова и Мехмана, которые, словно забыв о его присутствии, погрузились в чтение бумаг.

«Неужели эта писанина состряпана против меня? Как сделать, чтобы хоть издали заглянуть, увидеть, что они там написали, избавиться от сомнений? Определенно, они готовят эти документы против меня! Иначе зачем бы им шушукаться, склоняться один к другому? Могли бы читать вслух. Нет, это подозрительные бумаги!.. Хорошо, допустим, меня не будет, кто может заменить меня здесь? Никто. Кто может стать председателем?.. Кто сможет вести заседания президиума? Никто! Но если. Если, все таки… если они меня осилят, то кто заменит меня? Джаббарзаде? Джалилов? Если их обоих соединить вместе, эти щупленькие мужчины не сравняются оба со мною одним. — Он презрительно улыбнулся. — Им всего по двадцать восемь — тридцать лет. Следовательно, когда была установлена Советская власть, сколько тогда лет было каждому из них? Да они, наверное, тогда даже в комсомоле не состояли. И они заменят меня? Но тогда мой меч разил без промаха. Говорят: „Он не читает книг, не пишет конспектов“. Ложь! Кто просматривает все директивы, поступающие из вышестоящих организаций? Кто пишет красным карандашом резолюции? Да если бы не мои мысли, не мои идеи, разве сумел бы женоподобный Кемал состряпать хоть одну докладную записку? Я же диктую ему…»

«А книги? — будто чей-то голос опросил. — А книги ты читал?» «Но какое все это имеет отношение к сегодняшнему спору? Что с того, что я не читал? Кому какое дело? Выходит, что даже такого сильного человека, как я, могут среди бела дня напугать черные призраки. Вот что значит истрепать себе нервы на работе. Вздор! Неужели я так легко покину поле битвы? Нет. Мои недоброжелатели так много сплетничали обо мне, распространяли столько небылиц, что в конце концов капля за каплей они подточили мою уверенность и заронили сомнение даже в мою душу!».

— Вы сами отстали, — пробормотал Кямилов.

Вахидов исподлобья посмотрел на него. Он почувствовал, какое душевное смятение переживает Кямилов. Может быть, он раскаивается в своих поступках?..

Мехман тоже поглядывал на Кямилова. Иногда их взгляды скрещивались, и тогда они поспешно отворачивались. Но в последний раз, когда они посмотрели друг на друга, Кямилов будто сказал ему: «Все это натворил ты, молокосос! Ты натворил!»

Мехман смело выдержал взгляд.

Кямилов сильно затянулся, пропустил дым сквозь зубы. «Нет, нельзя так просто сдаться, растянуться на земле». Он встал и, словно испытывая себя, проверяя свои силы, начал двигаться тяжелыми шагами по комнате. Он топал, разминал плечи, отдувался, пока не подошел совсем близко к карте. «Да, Вахидов велел составить эту карту именно для того, чтобы все работы в районе отнести за счет своей энергии, своего руководства!.. Завтра я вызову этого самого инженера с портфелем и велю ему составить карту, больше этой в три раза. Вессалам! Сперва я сам начерчу план на белом листе бумаги, потом скажу: сними копию!.. Люди могут совать всем в глаза свои достижения, а я нет? Зачем ждать, пока тебя спросят — что ты сделал, какие ты имеешь заслуги? Надо самому сказать: о, чего я только не видел, каких только заслуг у меня нет! Сомневаетесь! Но если все эти годы я сидел праздно, кто в таком случае двинул вперед все дела?» — Кямилов любовно посмотрел на свои руки, зевнув, открыл рот, как широкий мешок. Его мощная грудь поднялась и опустилась. Он хотел что-то произнести, но в это время в комнату вошел помощник Вахидова.

Как-то странно посмотрев на Кямилова, он подошел совсем близко к секретарю райкома и что-то тихо сказал. Вахидов прочитал телеграмму. Из центра сообщали, что Кямилов отстраняется от работы и вызывается в распоряжение республиканских организаций, и указывалось, что на его место следует выдвинуть кого-нибудь из районного актива. «Кого же рекомендовать? подумал Вахидов. — Джаббарзаде или Джалилова? Ну, этот вопрос решит пленум. Кого бы из них ни выбрали, они оба лучше этого вельможи», и он молча придвинул Кямилову телеграмму.

Тот величественно взял телеграмму, полагая, что Вахидов все же хочет с ним посоветоваться по вопросу, который не может решить сам. Он несколько раз внимательно прочитал текст. Испарина покрыла его тело. Не веря глазам своим, он еще раз приблизил к себе бланк, но буквы сливались в одно туманное пятно, и, не различая ни слова, он опустил листок на стол.

— Ну что ж… Ничего… — пробормотал он. — Мы еще скажем свое слово.

Вахидов спросил у Мехмана:

— Мы, пожалуй, закончили с вами? У вас все? А что за дело, вот то — в толстой папке?

— Это материалы ревизии детсада. Дело Зарринтач Саррафзаде.

— Разве Джабиров передал акт обследования в прокуратуру?

— Да, есть основания для привлечения ее к ответственности.

Вахидов почти с сожалением посмотрел на Кямилова.

— Но ведь они… недавно справили свадьбу. Вот ведь как нехорошо получается.

Мехман искренно сказал:

— Я бы тоже не желал этого, но, к великому моему сожалению…

— Вы уверены в своей правоте, товарищ прокурор?

— Уверен.

— Вы уже до того дошли, что отнимаете у нас наших жен? — Рука Кямилова, державшая смятый платок, задрожала.

Вахидов повторил пословицу, которую уже вспоминал сегодня:

— Когда верблюд пляшет, начинает валить снег. — И добавил: — Каждый выбирает себе пару по вкусу.

— Может быть, вы и меня привлечете к ответственности? Может быть, я украл в детском саду простынку или чайную ложку?

— Если такое обнаружилось бы, вы отвечали бы так же, как и любой другой гражданин. Думаю, что злоупотребления в детском саду более серьезны, чем пропажа простынки или чайной ложки…

— Ну что ж, пускай… пусть будет по-вашему! — язык Кямилова заплетался. — Вы хотите оклеветать меня? Если после стольких лет работы в этом районе я ухожу с такими обвинениями, посмотрим, с какими обвинениями уйдете вы через годик.

Он встал, оперся руками о стол и крикнул хриплым голосом:

— Мы тоже немало боролись, воевали за эту жизнь, за этот строй! Немало здоровья отдали! — Кямилов сверлил, испепелял Мехмана своим взглядом. — Ты, парень, только цыпленок, недавно вылупившийся из яйца, а надуваешься, хочешь разбухнуть, чтобы стать в моих глазах драконом. Разве так можно? Разве так делают? Не вызвали, не поговорили один на один, а просто росчерком пера отозвали человека, который долгие годы, как Фархад, долбил скалы киркой!

— Долгие годы вы забавлялись, играя законом, как мячиком. Не легко вам теперь будет выйти из этой игры! — запальчиво сказал Мехман.

— А что я делал плохого, скажи, пожалуйста? — воскликнул Кямилов. Грабил на большой дороге или почту похитил?

— Вы слишком часто действовали не по закону! И это стало, наконец, известно вышестоящим органам.

— Но почему эти органы не спросили у меня, так ли было дело?

— Когда документы не вызывают сомнений, — не к чему спрашивать.

— Так, значит, это твоя работа? Кто же это повлиял на тебя? Кто научил тебя вырыть яму, чтобы свалить старика. По возрасту я гожусь тебе в отцы!

— Никто меня не учил, и я никому не рыл яму! Я только выполнил свой долг, ни больше, ни меньше!

— А товарищ Вахидов? Согласен ли он с тобой? Он же серьезный руководитель, мужчина, — залепетал Кямилов. Он готов был молить о помощи, просить Вахидова простить все грубые выходки. Страх, растерянность овладели этим, еще недавно самоуверенным, человеком. — Райком партии — это штаб! Может быть, штаб меня помилует. Есть же коллегиальность. Пусть я старый человек, но я, не забывайте об этом, работник этого штаба… Товарищ Вахидов, что же это такое? Мардан!

Я прошу извинения, если я не так говорю… — Кямилов почти простонал Воды! Стакан воды!

Вахидов налил из графина воды и протянул стакан Кямилову. Тот жадно выпил.

— Еще стакан. Прошу…

Вахидов налил еще. Кямилов осушил и этот стакан и опять повернулся к Мехману.

— Когда речь идет о таких, как вы, прокурорах, я могу и вас, и подобных вам растоптать! Что для верблюда легкий укол иголкой!

— Но вам не придется ни топтать нас, ни терпеть уколы иголкой. Вы будете отвечать за искажение советских законов.

— Видите, товарищ Вахидов, слышите? — воскликнул Кямилов. — Смотрите, как этот парень беспощадно кидается на старика, годного ему в отцы…

Вахидов решил пресечь все попытки Кямилова найти лазейку.

— Я считаю, что товарищ Мехман прав, — твердо сказал он.

— А мы? Мы, дробившие, как Фархады, мозолистыми руками горы и скалы, неправы?

— Я не узнаю вас, Кямилов!

— Но если я признаю свои ошибки и собственной рукой изменю свои ошибочные решения. Что тогда?

Вахидов сказал с горечью:

— Я долго надеялся на это, Кямилов. Но, как видно, горбатого могила исправит…

— А если я совершенно сдамся, целиком, руки подниму вверх, тогда как? Ведь я, Мардан, все-таки не горбатый.

— Мы не можем простить расхищение десятков тысяч рублей!

— А в чем мое преступление? Какое я отношение имею к детсаду?

— Вместе с Заррнитач вы развеяли по ветру сто тысяч рублей государственных денег! Веселые пиршества стоят денег…

— Какое же гигантское предприятие этот детсад, что я проглотил из его кассы сто тысяч рублей, а?

— Ровно сто тысяч рублей в течение трех лет. А пятьдесят тысяч вы незаконным путем перевели детсаду из бюджета райисполкома.

— Значит, вы и это довели до сведения вышестоящих органов?

— Нет, я довел до их сведения только ваши незаконные решения о Саламатове и других.

— Я даже не знаю, как пятьдесят тысяч рублей перепрыгнули из исполкома в детский сад, — растерянно произнес Кямилов.

— Об этом мы особо спросим у гражданина Кямилова.

— Выходит, я злостный преступник?! Дожил… — Странно захохотав, Кямилов направился к двери. — Бейте лежачего, стукните его топором… Но я тоже, хоть в последний час, хоть испуская последнее дыхание, отомщу за себя…

44

Клуб был переполнен молодежью — девушками и парнями. Ахмедов постарался — активисты ездили в самые дальние селения приглашать молодежь на лекцию. Теперь он горделиво окидывал взором зал — все в сборе, все идет, как надо.

На столе президиума — красная скатерть, графин с водой, звонок.

— Товарищи, друзья! — сказал Ахмедов и широко улыбнулся. — Салам! — Он провел рукой по черным как смоль волосам, зачесанным назад. — Сегодня мы с вами послушаем лекцию о моральном облике советского человека. Пользуясь тем, что мы собрались здесь, я хочу сказать вам несколько слов. В виде предисловия. Районный комитет комсомола в последнее время по мере сил своих проявляет инициативу и в дальнейшем думает поступать так же, — комсомольцы выступили инициаторами хороших, благородных начинаний — Голос у Ахмедова окреп, он налил из графина воды, но не выпил, а только держал стакан в руке. — Молодежь пришла на помощь нашему коммунхозу. Четыреста семьдесят человек на протяжении десяти дней с утра до вечера работали на ремонте электростанции, привели в порядок шлюз главного арыка, сокрушили высокую отвесную скалу, которая всем нам намозолила глаза, провели постоянный, выложенный камнем канал, и теперь вода течет по этому каналу! Вы ведь все хорошо знаете, что каждую весну вода реки, протекающей мимо нашего города, подымалась, приносила с гор вырванные с корнем деревья, разрушала, сносила шлюз… А теперь, если даже все потоки с кавказских гор сольются воедино и устремятся сюда, они не повредят нашего шлюза! Почему? Потому, что наша комсомольская армия трудилась, не жалея сил. Потому, что мы сказали: пусть ночью в нашем городе будет так же светло, как днем!

— Правильно! Верно — кричали из разных концов, и радостные возгласы волнами прокатывались по залу.

Ахмедов еще больше воодушевился.

— Так обстоит дело, товарищи комсомольцы! — сказал он. — Мы решили, что ночь в нашем городе должна быть красивой, нарядной, что над нами всегда должны сверкать звезды…

В первом ряду зашептались комсомольцы:

— Ахмедов говорит, как поэт!

— Он и есть поэт! Как он сказал про звезды…

— Я слышала, он очень много читает…

Шопот этот долетел до Ахмедова, хотя он не мог разобрать слов. На всякий случай он принял строгий вид.

— Тише, девушки! Вопрос серьезный… Так вот, товарищи, мы хотим продолжить ценную инициативу. Мы хотим использовать потоки горных вод для строительства электростанции в районе. Пусть лампочки Ильича зажгутся в домах горных селений. Пусть эти лампочки скажут: «Мы пришли к вам, как звезды счастья, чтобы навечно озарить ваши родные очаги!..» Конечно, это сделается не за один год.

Мехман, сидевший в президиуме, с удивлением слушал Ахмедова. Он не подозревал, что комсомольский секретарь такой романтик.

Мехману не терпелось поскорее начать свой доклад, он немного волновался, но пылкая речь Ахмедова отвлекла его от заметок, которые он то и дело просматривал.

Ахмедов продолжал:

— Товарищи комсомольцы, мы должны добиться, чтобы свет из города озарял далекие села. Как может быть иначе? Почему мы полезли в ледяную воду, когда ремонт шлюза — дело коммунхоза? Мы хотели, чтобы до весеннего паводка шлюз наш был готов! Вы знаете, сколько времени горожане сидели без электрического света. Шлюз был разрушен во время осеннего половодья. А что делал коммунхоз? Сегодня он кое-как ремонтировал арык, назавтра опять все разрушалось. Почему? Потому что неполноценная работа дает плохие результаты. Надо болеть душой за работу, трудиться от всей души! Именно поэтому сегодня мы поставили доклад о новых качествах наших советских людей, нашей советской молодежи. Доклад сделает новый прокурор Мехман Атамогланов…

Услышав свое имя, Мехман поднял глаза. Он глубоко задумался о вступительном слове Ахмедова, таком необычном по форме, пылком и увлекающем. Да, не только Кямилов и Муртузов живут в этом городе…

Жизнь в районе кипит, бурлит, бьет родником, новые силы присоединяются к могучему движению, строят, созидают, смело выходят навстречу сокрушительным весенним паводкам, пробивают путь новой жизни сквозь скалы. Да, новое победит, старое потерпит поражение.

Ахмедов все еще говорил о шлюзе.

— Многие комсомольцы, находящиеся здесь, могут подтвердить, что канал, пробитый сквозь синюю скалу, будет действовать десятки лет…

— Больше, дольше! Сто лет!

— Может быть, и сто!.. — воскликнул Ахмедов. — Может быть, и через сто лет люди будущего похвалят нас за хорошую инициативу, благородный почин… Но разве мы на этом остановимся? Вторая наша задача это дамба на реке Дашкын-чай… Вы сами знаете, что во время наводнения эта коварная Дашкын-чай уносила иногда и людей. Вспомните, сколько людей мы, комсомольцы, каждый год спасаем из мутных волн Дашкын-чая! Нужна дамба! Хороший это почин или нет?

— Полезное — дело…

— Нужное…

— И на других речках нужно построить мосты.

— Я хочу отметить уже проделанную работу, — сказал Ахмедов и громко спросил: — В скольких селениях наши комсомольцы капали арыки?

— В шести.

— Разве эти арыки, вода, текущая в них, не принесут жизнь на колхозные поля, в колхозные дворы и сады?

— Принесут!.. Верно!.. Без воды нет жизни!

— Но это еще не все… В настоящее время мы готовимся к строительству моста через Галаджа-чай.

— Нельзя все сразу, товарищи.

— Почему сразу? Ведь дамба уже сделана…

— Если бы ты жил на том берегу, то поторопился бы…

— Товарищи, спокойствие! — Ахмедов старался утихомирить комсомольцев. Мы не должны забывать и о проселочных дорогах. Их надо привести в порядок. Мы взяли шефство над клубами, избами-читальнями. А комсомольские посты на охране урожая! Я могу сказать, что не только комсомольцы, но и пионеры приняли немалое участие в разоблачении людей, посягающих на колхозное добро. Так или нет, товарищ Мехман?

Ахмедов повернулся к залу.

— Но, товарищи, отмечая достижения комсомола, мы не должны закрывать глаза на свои недостатки. Товарищ Вахидов ознакомился недавно с планом работы нашей организации. Райком партии дал нам очень много указаний и советов. Если наша молодежь захочет, мы ликвидируем все недостатки.

И Ахмедов предоставил Мехману слово для доклада.

Мехман вышел вперед. Его встретили аплодисментами.

Начал Мехман свой доклад с Конституции Советского Союза, с великих прав советского гражданина, законодательно закрепленных в Основном Законе нашего социалистического государства. Вековые мечты трудового человечества, — от древнего рабовладельческого и феодального строя до современного капиталистического общества с его лживыми «свободами», — мечты о праве на труд, на отдых, на образование, на подлинно свободную, счастливую жизнь сбылись в нашей великой стране. Наше новое общество формирует нового человека, — говорил Мехман, — смелого, честного, дерзновенного, окрыленного великой целью, ради которой он живет и борется!..

Молодой юрист говорил с пафосом, но без излишней красивости, речь его была понятна и доходчива, потому что подкреплялась она яркими, запоминающимися примерами. Комсомольцы внимательно слушали.

— Наши люди должны быть воспитаны на основе высоких норм новой морали, они должны быть неуязвимы для всех пережитков прошлого, — продолжал Мехман. — Трусость, подхалимство, скупость, зависть, коварство, лицемерие все эти мерзкие качества остались нам в наследство от старого общества. Мы должны их изживать, преодолевать…

Мехман заговорил о понятиях морали в классовом обществе, о том, как на протяжении всей истории незначительное меньшинство, подобно пиявкам, высасывало кровь трудящегося большинства. Он подчеркнул, что благодаря великим завоеваниям Октября на одной шестой части земного шара ликвидирована эксплуатация человека человеком.

— Высокая идейность, преданность своему народу, беспощадность к врагам, безупречная честность, дружба, уважение к женщине, мужество — вот те качества, которые обогащают душу. Мы должны вести непримиримую борьбу против тех, кто создает препятствия на нашем пути, тормозит развитие. Пусть даже у такого человека будет дутый авторитет и высокая должность — все равно!.. Мы уберем с дороги любые препятствия!

Мехман посмотрел в зал, в президиум, на Ахмедова. Тот кивнул докладчику головой: мол, хорошо, хорошо, интересно, народ тебя слушает со вниманием, продолжай!

— Все это, товарищи, требует от нас внутренней душевной чистоты. Внешний блеск, красивые наряды, внешняя культура, если они не связаны с богатым духовным миром, чистой совестью, щедрым сердцем, — всего только мыльный пузырь. Как бы ни наряден был человек, но если он будет совершать скверные поступки, одежда не спасет его, не спрячет. Все равно он будет напоминать раскрашенный домик из картона, построенный на сыпучем песке!

— Верно, верно! — подтвердили с места. — Хороша сказано. Вот именно картонный домик…

— Да, товарищи, если совесть нечиста, если она запятнана, никакое красноречие не поможет, сердце этого человека будет, биться неспокойно. С такого человека все равно спадет маска, она обнаружит свое истинное «я» при первом же испытании, при первой опасности… Помните, каждый наш подвиг это новый камень, заложенный в здание нового мира! Если человек случайно потеряет руку или ногу, даже лишится зрения, он может жить и творить! Но если человек потеряет совесть, опозорит себя, то хоть физически он и существует, но кто скажет, что такой духовно искалеченный человек может по-настоящему жить и творить? Если совесть не чиста, откуда возьмется смелость стать лицом к лицу с честным человеком, откуда возьмется мужество? Духовный мир комсомольцев, нашей молодежи, одним словом, нового поколения очень богат, моральные нормы очень высоки. Это нормы новой, коммунистической морали. Мы должны бережно растить в своих сердцах эти новые качества. И тогда сердца наши будут биться ровно и смело, без перебоев. В школе у меня была седовласая учительница — Мелике-ханум. Когда я оканчивал десятилетку, она мне говорила: «Овладевай какой хочешь специальностью, но живи и работай так, чтобы совесть твоя была незапятнана».

Вдруг тишину в зале нарушил звон разбитого стекла. Все оглянулись. Из зияющей щели в разбитом окне рядом со сценой высунулась голова человека в калошах. Он никак не мог войти в переполненный зал. Взглядом, полным иронии, человек в калошах впился в Мехмана. Губы его беспрерывно шептали: «Красноречие? Чистота?! Пятно?!» Человек в калошах повторял эти слова тихо, почти шопотом.

Он прибежал сюда после очередной встречи с Кямиловым и Муртузовым. Медлить нельзя было, он решил действовать немедленно: начинать вытягивать на берег глубоко заброшенные им же самим сети.

Вид человека в калошах, его гримасы, шепот произвели странное впечатление на Мехмана. Какую тайну хочет открыть перед многолюдным собранием этот уродливый человек? Да, его взгляд — циничный, полный насмешки, его бескровные губы, шепчущие какие-то слова, смутили Мехмана, мысли его стали путаться. Почему этот Калош, подобострастный, низко кланяющийся, осторожно подбирающий с пола обрывки бумажек, сегодня ведет себя так дерзко?

Непонятная тревога с новой силой охватила Мехмана. И вдруг, неизвестно почему, ему пришли в память так отчетливо, точно он их видит перед собой, золотые часики, блеск их, отражающийся в зеркале, бегающие глаза жены…

Он машинально повторил: «Моя седовласая учительница говорила…», потерял нить мысли и умолк. Председательствующий заметил замешательство докладчика.

— В чем дело, товарищи, свет обрушился, что ли? Ну, разбилось стекло, завтра вставим новое, и все! — Он позвонил, призывая зал к спокойствию, и обернулся к Мехману:

— Продолжайте, пожалуйста.

Мехман провел рукой по высокому лбу.

— Да, так я говорил о запятнанной совести. Надо быть начеку! Везде и всегда надо быть бдительным!

Мехману много еще о чем хотелось сказать молодежи, но он сократил свой доклад и с трудом довел до конца.

Вслед за молодежью, повалившей из клуба, он вышел на улицу. Вокруг него шумно переговаривались, спорили, обсуждали, хвалили докладчика. Но у Мехмана было, он сам не мог объяснить почему, подавленное настроение, и, чтобы ни с кем не вступать в разговор, он вскоре свернул в сторону и пошел один.

Вдруг его догнал человек в калошах.

— Красиво, паренек, ты говорил, — сказал Калош фамильярно. — Ой, как хорошо говорил о чистоте!.. Но так ли это на самом деле, точно ли так бывает в жизни, как говорит прокурор?

Мехману показалось, что старик пьян, так необычно было его поведение. Он нетерпеливо повел локтем, как бы желая отстранить от себя человека в калошах, отодвинуть его от себя. Но тот ни на шагне отставал. Резиновые калоши шаркали и шлепали по земле, он забегал то справа, то слева.

— Слушай меня, прокурор! — вдруг резко произнес старик, стараясь поспеть в ногу с Мехманом и почти вплотную прижимаясь к нему. — Если ты не сделаешь так, как говорим тебе мы, пеняй на себя! Наплевать на то, что случилось с Балыш! Не ходила бы в клуб, не плясала так, не болталась бы потом в петле… Зарринтач надо спасти!.. Отбрось в сторону все камни, которые заготовил, чтобы нанести удар Кямилову! Будешь поступать так, как скажет Муртузов!.. Не то я, — старик перешел на свистящий шопот, — раскрою тайну «желтых», сверкающих на руке Зулейхи-ханум. Это подарочек Мамедхана, красивый, дорогой подарок! — и старик противно захихикал: — Опозоришься, прокурор, на весь район! На всю республику!

— Что? — выкрикнул сквозь зубы одно только слово Мехман, но вид его был таков, что Калош съежился, качнулся в сторону и умолк.

45

Мехман шел быстро. Калош отстал от него. Но, может быть, он уже все сказал. Его шепот, его полные насмешки и угрозы слова еще звучали в ушах Мехмана. Сердце его билось с перебоями, учащенно, как будто в груди ухал молот. «Почему, как только в окне появилась голова Калоша, я смешался? Чего я испугался? Что заподозрил?»

Густой, ночной мрак, казалось, со страшной тяжестью навалился на плечи Мехмана. Он уже с трудом передвигал тяжелые, как свинец, ноги, не знал, куда и зачем бредет… В голове путались отрывки мыслей. «Седовласая учительница… Седовласый больной профессор… Измученная печальная мать. Прокурор республики поддержал требование молодого прокурора, с уважением слушал его, взял его сторону в споре с разжиревшим Абдулкадыром. Всего шестнадцать дней назад Вахидов горячо, уверенно защищал его в районном комитете партии от нападок Кямилова… Сегодня почти пятьсот человек молодежи, юноши, девушки с пытливыми сверкающими глазами слушали его доклад! А он… Но что, что он сделал, в чем провинился?» Мехман смотрел на покрытое черными тучами небо, в густой непроницаемый мрак ночи. И из мрака будто смотрели на него с удивлением и укоризной и учительница, профессор… «Совесть твоя всегда будет чиста…»

«Что это со мной случилось? — прошептал он, держась рукой за сердце. Откуда все это?» Сердце его бешено колотилось, как будто рвалось куда-то. Он покачнулся, прислонился к глиняной глухой стене. Тихий ветерок, несущий прохладу с высоких, покрытых снегом гор, коснулся его лица… Но что это за шум? Он прислушался. Что это за тиканье?.. Медленно двигается крохотная стрелка, часы тикают, стучат торопливо, назойливо. Блеск этих золотых часов, отражающихся в зеркале, становится все нестерпимее. Мехман закрыл глаза, только бы не видеть их, избавиться от тяжелой невыносимой головной боли… Но, странно, эти часы стучали уже в самом сердце Мехмана, огромные часы, с тяжелым, как молот, маятником… Как будто горы сокрушались вокруг, падали и падали обломки скал…

«Предательство в семье… Черное пятно… Отравленным кинжалом они нанесли мне удар в спину!..

Так вот почему поднялся такой шум в зале, когда показалась мерзкая рожа Калоша! Шум шел из сердца, на которое легло маленькое, крохотное, как родинка, пятно. Вот откуда этот шум: тик-так, тик-так.

Что же это такое? Как появилось пятно в моем сердце? Как угнездилась эта желтая змея, как заползла она так глубоко, пригрелась, притаилась? Как мог я не заметить ее? Теперь она высунула язык и дразнит меня, смеется, смотрит на меня маленькими глазками».

Никогда в жизни не испытывал Мехман подобной пытки. Что с того, что во всей этой истории нет его личной вины? Все равно он не может не мучиться, не сгибаться под бременем позора. Гора навалилась на его плечи, он не может выпрямиться. «Неужели нет выхода? Неужели подлая рука закрыла перед ним все двери? Но ведь это рука Шехла-ханум! А Зулейха? Разве она не любит меня? Почему же, почему она не открылась мне, не доверилась? Она выпустила стрелу, а лук спрятала от меня. Почему?»

Мехман явственно увидел, как чья-то сильная рука закрывает полураскрытые в нерешительности уста Зулейхи, пытается заставить ее замолчать. «Да, да, верно, когда Зулейха хотела все открыть, рассказать мужу, Шехла-ханум своими мясистыми пальцами в перстнях закрыла рот дочери. Значит, вот в чем было дело… Можно ли было ждать другого от Шехла-ханум, она привыкла поддаваться соблазнам, во всем искать корысть. Она убеждена, что семейная жизнь должна протекать именно так, что жена должна действовать втайне от мужа, приберегать на „черный день“. Потому что, как бы ни старалась Шехла-ханум казаться приличной и доброй женщиной, она всегда была лицемерной, всегда хитрила. Об этом рассказывала Мехману ее сестра, рассказывала, не осуждая, а, наоборот, расхваливая ее ум и практичность. Шехла-ханум всегда действовала скрытно от своего мужа, вымогала деньги и превращала их в драгоценные камни, легкие по весу и тяжелые по цене». Об этом сестра, конечно, не говорила. Мехман догадался сам. «Благодаря умению жить Шехла так хорошо воспитала Зулейху», — вот как говорила тетя-секретарша.

«Хорошо воспитала!» — Мехман презрительно и горько усмехнулся. «Как могла Зулейха? Как она могла?»

Мехман не мог этого понять. Да и как ему было понять это?!

Шехла-ханум прививала дочери свои взгляды и вкусы незаметно. И Зулейха волей-неволей воспринимала их…

— Что такое случилось? Чего ты терзаешься? — упрекала Шехла-ханум дочь, когда Мехман был в командировке. — Как будто большая беда свалилась на вашу голову! Как будто кровь полилась с неба. Какие-то маленькие часы, как огонь, сжигают эту девчонку… Что тут особенного, что ты так мучишь себя? Ты уж и подурнела…

— Пойми, мама, я не могу успокоиться, даже спать не могу, — попыталась объяснить Зулейха.

Мать рассердилась.

— Дура, посмотри на меня! Если бы мы не заботились о себе, то остались бы на улице. Совсем не обязательно с первого дня замужества выкладывать все начистоту, чтоб муж видел твои мысли, как на ладони. Ты думаешь, мужчина мерит все на твой аршин? Кто из мужей рассказывает жене о каждом своем поступке? А разве твой муж говорит тебе обо всем? Почему ты должна говорить? Муж твой скрывает кое-что от тебя, почему ты не должна скрывать?

— Мама, пойми, трудно скрывать…

— Трудно. Привыкнешь, научишься.

— Я не хочу учиться этому. Не губи меня, не делай меня несчастной. Я хочу все открыть Мехману, сорвать с человека в калошах маску, пусть Мехман увидит его волчью морду. Я должна успокоить свое сердце.

— Успокоить свое сердце, — передразнила Шехла-ханум.

— Ты же знаешь, как я люблю Мехмана.

— Люблю, не люблю — мне это безразлично, эти слова не доходят до меня. Это не тот человек, за которого мы его принимали. Это кремень, а не человек. Пойми, что уже сейчас, с самого начала, ты должна позаботиться о себе, о своем будущем, — я не дам тебе больше ни копейки из своих сбережений.

— Я ничего не прошу у тебя.

— Пустые слова. Когда ты останешься голодной, кто о тебе позаботится? Мать! Но и у нее не бездонный сундук. Если богатство не возрастает, значит оно убавляется.

— Мама, я никогда… я виновата перед ним, очень виновата.

— Молчи, ради бога!.. Или ты хочешь окончательно опозорить себя? Другие проглатывают целый караван верблюдов вместе с погонщиками, а эта дрожит из-за кусочка золота величиной с яичный желток.

— Мама, мне очень трудно, я не могу смотреть в глаза Мехману.

— Привыкнешь, взглянешь.

— Но ведь мы так погибнем!

— Ничего не будет. Проглоти этот желток, как лекарство, и все!

— Но ведь Мехман никогда не простит мне. Ты знаешь, как он честен, как бережет свое, наше имя в чистоте…

— Мехман вызубрил из разных книг несколько громких слов о чести и совести и без конца твердит их. Когда народятся дети, когда они набросятся на вас, раскроют рты, как галчата, и скажут: «Дай кушать» земной шар покажется вам тесным, словно ушко иголки.

— Мама, но ведь честность превыше всего, Мехман всегда так говорит, и это правда, правда!..

Складки на жирной шее Шехла-ханум затряслись, лицо покраснело, она стала похожей на индюка.

— Молчи, негодная девчонка! Или ты хочешь, чтобы над нами потешались в этом чужом городишке, рассказывали анекдоты про нас…

— Я ни анекдотов, ни сплетен не боюсь. Я страшусь последствий…

— Не надо бояться последствий, лучше спрячь эта часы подальше. Если бы твой Мехман был мужчиной, вы за два года накопили бы здесь на целых двадцать лет.

— Зачем нам это? У Мехмана, при его знаниях, всегда будет работа. Его все уважают…

— А если Мехман завтра ляжет да умрет, тогда что?

— Тогда я сама буду работать. Я же не без рук…

— А что ты будешь делать? Двор подметать, как этот Калош? — резко крикнула Шехла-ханум. — Ты же ничего не умеешь. Забудь про эти часы! Иначе ты погубишь, пойми, выдашь всех, в том числе и своего любимчика Мехмана.

«Да, да, молчать, проглотить, а в случае чего отрицать», — советовала Шехла-ханум, и Зулейха е страхе сдалась. Она плакала, грубила матеря, но мужу ни чем не призналась. Но она чувствовала, что Мехман подозревает что-то недоброе, он иногда так странно и холодно смотрит на нее. И это стало источником ее нового горя.

Зулейха не ошиблась.

Мехман давно начал подозревать что-то недоброе.

А сегодня сомнения Мехмана исчезли. Все стало ясно. Человек в калошах сказал все. Вползли, как змеи, в дом. Опутали легковерную Зулейху. А теперь — шантаж. Что же делать? Пойти у них на поводу, замазать преступления, только чтобы грязь не вышла наружу. Нет, этого вы от Мехмана не дождетесь. Не этому его учили в школе, в институте, не этому учили его мать и память погибшего отца. Запутался в грязном деле. Эх, Зулейха, Зулейха! Но может быть она не попала бы в расставленные сети, если бы он уделял ей больше внимания, если бы сам проявил больше жизненного опыта, больше чуткости, понял бы, что творится, помог ей раскрыть сердце. Но что делать теперь, что делать? — в сотый раз спрашивал себя Мехман, пытаясь сосредоточиться, привести мысли в порядок. «Что делать? Ведь я не только муж, я… я прокурор! Значит действовать, действовать правильно, как велит совесть, без всяких скидок!» — так решил Мехман.

Он вошел во двор, поднялся по ступенькам, властно открыл дверь.

Шехла-ханум кинулась ему навстречу.

— Наверно, устал, да, сынок? — спросила она, быстро окинув нахмуренное лицо Мехмана. — Кошмар, как ты много работаешь!

Мехман ничего не ответил. Зулейха вздрогнула. Суровое молчание мужа привело ее в замешательство.

— Как прошел твой доклад, Мехман? — спросила она несмело.

— Очень плохо, Зулейха.

— Почему плохо? — Зулейха оперлась о спинку стула. Ноги у нее дрожали- Ведь ты так готовился…

— Потому что люди с грязной совестью не могут говорить о морали, Зулейха…

Зулейха почуяла в этом ответе какой-то грозный намек, но все еще пыталась продолжать разговор о докладе.

— Разве эти комсомольцы могут понять такой доклад? Они любят только примитивное. Вот почему, учась в школе, я ни разу даже не открыла дверь комсомольской ячейки…

— Комсомол ничего не потерял от этого, — бросил Мехман.

— И я тоже ничего не потеряла… — ответила Зулейха, поглядывая на мать.

Шехла-ханум подмигнула ей: «Тише! Молчи!» и сказала:

— Садись пить чай, Мехман. Зулейха ждала тебя.

— Откуда ты достала те часы? — вдруг спросил Мехман, как бы не замечая тещи. — Те самые золотые часы!

— Я же сказала тебе… Я же сказала, что мама привезла мне.

На лице Зулейхи был написан ужас.

— Признавайся: откуда ты достала их, Зулейха-ханум, мечтательная девушка, со слезами говорившая о любовной лирике Физули! — страшным голосом крикнул Мехман. Жилы на его шее вздулись. — Где вы добыли эти часы, господа Мамаевы?

Шехла-ханум с удивительным спокойствием налила из графина стакан воды.

— Выпей, успокойся, мой сын, — сказала она. — Скоро год, как Зулейха не Мамаева, а Атамогланова.

Мехман схватил стакан и с силой швырнул его об стенку.

— Правду говори: от кого получила часы, Зулейха Мамаева. — Шехла-ханум испугалась, что голос Мехмана услышат на улице. Она поспешно закрыла окно.

— Сынок, неудобно, — уговаривала она. — Твой крик слышен за окнами… Мы ведь приличные люди… Неудобно… Культурные люди никогда не позволят себе так шуметь…

— Сейчас же скажите вы, культурные люди, откуда взялись эти часы?

Шехла-ханум с сердитым видом выскочила в другую комнату. «Ну и мужа нашла себе, — проворчала она. — Какой тактичности можно ожидать от сына Хатун?!»

— Кто дал тебе часы, Зулейха? — упорно повторял Мехман. Лицо его было искажено гневом и яростью. — Правду говори! Эти часы вот где у меня… — он показал на сердце.

— Мехман…

— Снимай, я приказываю! Предательница!

— Мехман…

— Они, как змея, обвились вокруг твоей руки. Дышать с тобой одним воздухом, спать с тобой рядом, слышать биение лживого сердца — это ужаснее, чем упасть в пропасть, кишащую ядовитыми змеями…

Шехла-ханум, подслушивавшая за дверью, побледнела, как бумага. Зулейха без чувств упала на ковер. Мехман наклонился и снял часы с ее руки. Шехла-ханум открыла дверь. Увидев эту картину, она перестала кривляться и завыла.

— Надо врача… Пожалей будущего ребенка своего, только начавшего шевелиться в утробе матери. Ведь она любят тебя, она без ума от тебя…

— Вы довели ее до пропасти, — выкрикнул Мехман. — Вы, Шехла-ханум Мамаева. Это вы вонзили мне в спину кинжал! Вы!

И, с силой рванув дверь, он выбежал из комнаты.

Не оглядываясь, шел он, почти бежал в прокуратуру. Человек в калошах, как тень, семенил за ним по пятам. Мехман не заметил его, — он вошел в помещение, порылся в кармане, достал ключ, открыл несгораемый шкаф, поднес маленькие часы к уху, с ужасом прислушался, бросил их в шумно захлопнул дверцу.

«Пятно! — воскликнул он. — Золотое пятно… — И вдруг заплакал от боли, от стыда, от обиды… — Ты права, мама, — мысленно говорил он, — твоя предсказания оправдались. Из другой закваски тесто, мы разные люди, Шехла-ханум…»

Но как стереть теперь это пятно? Как смотреть в глаза учителям, друзьям, всем знакомым и незнакомым людям. Он стоял, прислушиваясь к тишине, словно обвиняемый. Сейчас судья спросит: «Как мог ты допустить это?» И снова начали медленно тикать часы. «Где они тикают? Ведь они в несгораемом шкафу, за толстой дверцей. Откуда же тогда эти звуки? Почему они не умолкают?.» Мехману казалось, что звук этот будет теперь преследовать его всю жизнь, как погребальный звон. Он смело вышел на поле сражения, не оглядываясь, ринулся в борьбу и не заметил, как сзади занесли над ним нож… Его вложили в руку Зулейхи, женщины, которая, казалось, так его любила… Коварство, обман, надругательство. Озноб сотрясал все тело Мехмана, тупо болела голова… Почему он так мало интересовался жизнью Зулейхи? Почему подавил свои сомнения? Ведь он сомневался, сомневался…

«Часы привезла мне мама. Я пошутила, что купила их…» — «Да разве у меня одни часы, дорогой зять? Я подарила их дочурке…» — «Так кто же подарил, Шехла-ханум? Кто подарил их тебе, Зулейха?» Надо было тогда спросить, так спросить, чтобы ответили правду. Не Шехла-ханум — эта не скажет, — Зулейху! Не как прокурор, как муж спросить… И вдруг Мехмана будто обожгли: «Пожалел бы хоть ребенка своего, только начинающего шевелиться в утробе матери!»

Значит, Зулейха беременна… Он не знал того. Как она была бледна, когда упала на пол… Как бледна. Он не пожалел ее, ушел. Но в утробе ее билось и дрожало маленькое хрупкое тельце… Может быть, ему — этому созданию — не хватало воздуха. А он ушел, не помог.

Кто это — мальчик с черными кудрявыми волосами или красивая с высоким лбом девочка? Снова в глазах Мехмана засверкали слезы. Отец не пожалел свое дитя, своего первенца…

Волосы зашевелились на голове у Мехмана. В стекле, лежавшем на письменном столе, он увидел свое отражение — тонкие белые нити появились в его волосах.

Так же рано поседела Хатун, когда узнала о смерти мужа.

Мехман печально покачал головой.

«И все-таки, несмотря ни на что, — надо сохранить совесть в чистоте. Не стоять, опустив руки, разбитым, растерянным, а двигаться, действовать!

Распутать эти сети, разорвать любой ценой. Ты хорошо сыграл свою роль придурковатого старика, Калош. О, ты совсем не дурак. Ты ловко вел игру. Как же цепко хватается старое за новое, как мертвое не хочет оторваться от живого! Но все равно — живое, новое победит!»

— Действовать по закону! — произнес Мехман вслух. — Только по закону.

Сжимая голову, он мучительно думал. «А если пострадает дитя, кто тогда будет его убийцей? Я? Нет, ты — жалкое отребье проклятого старого мира, ты, Шехла-ханум. Пусть будет так! Я напишу обо всем прокурору республики, пусть он решит. О, как развяжутся завтра языки у врагов, как обрадуется Кямилов! Хоть он и отстранен от должности и на его месте уже сидит Джаббарзаде, Кямилов не уезжает из района. Завтра он начнет вопить, посылать в центр телеграмму за телеграммой, поднимет шум. Золотые часики как вещественное доказательство будут приобщены к делу. Позор, позор!»

— Что же делать? — повторил опять Мехман. Но он не колебался больше, решение его было твердо: — Действовать по всей строгости закона. Начать следствие.

За стенкой раздались шаги.

— Муртузов!

— Да, товарищ прокурор, — встревоженно ответил тот. — Я здесь… хотел немного поработать…

— Несите сюда дело Мамедхана.

Муртузов обнял короткими реками толстое, разбухшее дело, торопливо принес и положил на стол прокурора. Он овладел собой и, словно ничего не утаивая, не чувствуя за собой никаких грехов, стоял перед Мехманом, наивно мигая ресницами.

— Сядьте, Муртуз Муртузов.

Следователь сел на краешек стула.

— Ну, куда привело вас следствие об этом убийстве, Муртузов?

— Вы изволите спрашивать о деле Мамедхана?

— Да, следствие по делу об убийстве Балыш.

Муртузов высоко поднял брови и вздохнул, развел руками, стараясь выразить своей жестикуляцией, каких трудов, стоило ему это дело.

— По правде говоря, весь ход следствия показывает, что бедного Мамедхана мы засадили напрасно… Эта Балыш была большой бездельницей, привыкшей к скверным вещам. Тут есть показания… характеристики. Эта женщина поняла, что в конце концов все равно опозорится, и, испугавшись общественного мнения, совершила покушение на свою жизнь, то есть сама повесилась…

Муртузов хлопнул по папке, вид у него был самодовольный. Испуг его уже прошел, он начинал верить, что Мехман примет условия Калоша. Да, они крепко держат теперь в руках все нити судьбы этого заносчивого прокурора.

Следователь говорил теперь непринужденно, свободно, даже чуть покровительственно.

— Нужно сказать, что это было очень сложное дело, товарищ Мехман… Муртузов поднял редкие брови. — Но, к счастью нашему и во имя справедливости вообще, удалось раскрыть… Клянусь своей головой, товарищ прокурор, жизненный опыт — очень большое дело! — Муртузов выпрямился и принял горделивую позу. — За эти годы мы тоже кое-чему научились, кое-что усвоили. Нападаешь на след преступления, видишь — так все закручено, как будто рыбацкая сеть после бури… тысячи узлов переплелись, смешались… Стараешься, трудишься, из кожи вон лезешь, припираешь людей к стене, ловишь с поличным, устраиваешь очные ставки… Боишься, как бы преступник не выскользнул из рук… И снова возникают тысячи новых узлов… — Муртузов вдруг вскинул глаза на Мехмана, стараясь разгадать, что делается у того на душе. Окончательно ли он смирился, окончательно ли он сдался? От такого упрямца, как молодой прокурор, всего можно было ждать… На всякий случай он старался произвести выгодное впечатление.

— Смотришь и видишь: вот нитка зацепилась за нитку, потом узелок соединился с другими узелками, и весь мир уже опутан… Засучиваешь потихоньку рукава, берешься за ручку и — скрип-скрип пером, начинаешь поиски этой правды, пропавшей среди бесчисленных узлов. Идешь направо, идешь налево, иногда по нескольку месяцев днем и ночью с фонарем в руке блуждаешь в хаосе, перепрыгиваешь с волны на волну, с гребня на гребень, пробиваешься сквозь густую пену, наконец где-то на самом неожиданном месте — ты даже вообразить не мог этого, — иногда даже на очень неглубоком месте вдруг прибираешь к рукам конец нитки и начинаешь постепенно-постепенно разматывать… Наконец все становится ясным. Наконец-то и нити, в узлы в твоих руках… И как только ослабнет узел с одного конца, смотришь, на другом конце тоже начинают развязываться, как будто сами собой, остальные узлы — один за другим, и все становится ясным, как в зеркале… Вот это вы должны понять и усвоить… — Муртузов увлекся своим красноречием, упивался собственными рассуждениями. Наконец-то он утолил свое желание поучать Мехмана, направлять его. И следователь говорил, говорил без конца.

Мехман, занятый своими мыслями, не останавливал его. Кто знает, может быть, многого он вообще не расслышал: слова Муртузова только кружились над ним, как назойливые вороны, — каркали, летели, пропадали… Муртузов как будто разбухал от радости. Казалось, он скоро перестанет вмещаться в собственную кожу. Он изрекал словеса с таким видом, будто ронял изо рта драгоценные камни. Нагнись, подними их — и ты богач. Муртузову казалось, что он уже держит Мехмана в своем кулаке. Он возомнил себя всесильным, почти таким же могущественным, как когда-то Кямилов.

Яркая электрическая лампочка освещала лицо Мехмана. Оно менялось с каждой минутой, — то становилось совсем белым, то краснело. Каким гордым был еще недавно этот Мехман, и в каком тяжелом положении он очутился. Все-таки удалось повергнуть его ниц! Муртузов был в этом уверен. Однако Мехман, переживая мучительные минуты, думал не о себе, не о своем положении, а о том, какими путями выйти ему из трудного положения, как разорвать все тенета, расставленные на его пути, и не дать нечистоплотным людям, преступникам уйти от заслуженного ими возмездия. Только не горячиться, не раскрывать преждевременно карт. Излишняя горячность будет только вредна. Пусть смеется тот, кто смеется последним.

Муртузов не догадывался, о чем думает прокурор. С того момента, когда в клубе раздался звон разбитого стекла, ему стало очень весело. В большом зале, вмещающем пятьсот человек, Калош нанес Мехману сокрушительный удар. Тот не смог даже подняться, как ни пытался он это сделать, опираясь локтями о пол. В чаду сладостного опьянения Муртузов даже не обдумывал своих слов. Он говорил все, что взбредало на ум, как будто хотел вознаградить себя за долгое молчание.

— Да, дорогой Мехман, сначала крепко-крепко хватаешь за шиворот виновного и не даешь ему шевельнуться, а потом бросаешь его, как рыбу, на берег, на песок. Он начинает, как рыба, извиваться, бить хвостом, а ты сидишь вот так, напротив, лицом к лицу, и глядишь на него, любуешься, переводишь дыхание, отдыхаешь немного. — Муртузов засмеялся. Ему уже казалось, что и Мехман лежит перед ним, задыхаясь, на песке. — Я сам в детстве не раз ходил с рыбаками на реку. И по опыту знаю, что как только ты схватил рыбу и бросил вот так на сушу — все, конец ей! Так и преступник. Пусть он бьется, сколько хочет, в конце концов упадет мертвым перед тобой… Потому что рыба вне воды уже не рыба… А ты смотришь, отдыхаешь, и веселью твоему нет предела… Почему? Потому что истину открыл! Правду! Эту правду ты говоришь ему в лицо смело и открыто. Откровенно говоря, в этом отношении вы еще настоящий ребенок… Говорить об истине — одно, это нетрудно, но найти ее вот так, в таком порядке, как я говорил, вам еще не под силу… Вы любите действовать в лоб, прямо, а так нельзя… Если бы правда лежала на поверхности, всегда открытой, никто бы тогда не называл ее правдой. Муртузов странно хихикнул. — Правда, конечно, существует на этом свете, но она скрывается, как я уже сказал, в пучине волн, в таких вот запутанных сетях. Бывают люди, которые на глазах у всех совершают преступления и в то же время бъют себя в грудь, шумят и кричат: «Я за честь, я за справедливость!» Попробуй разоблачи этого преступника, этого злодея, прикрывающегося правдой! — Муртузов с нескрываемой иронией оглядел Мехмана. — У себя дома мужчина — герой, праведник, и вдруг он ни с того ни с сего становится жертвой клеветы. И клевета эта превращает его жизнь в сплошное черное пятно. Попробуй теперь стать водолазом, нырнуть в океан, найти и достать оттуда жемчужину правды… Кто может это сделать? Кому это под силу? Оклеветанный уже готов покончить с собой, так ему тяжко… Из всех преступлений самое страшное — клевета. Вот тут-то и надо уметь выяснить истину.

Мехман уже ясно различал насмешку в словах Муртузова, видел, как он оскаливает зубы. Значит, Муртуз Муртузов уже решил, что ему можно перестать быть шутом, можно снять маску. Не рано ли?

Мехман изо всех сил старался овладеть собой, теперь он зорко следил за мимикой Муртузова, а тот, не сомневался, что при помощи человека в калошах поймал Мехмана в капкан, откуда ему уже никогда не вырваться, открыто ликовал. Муртуз Муртузов воображал себя в эти минуты пехлеваном в железном шлеме, с огромным копьем, которым он пригвоздил Мехмаиа к земле. Намеки его становились все откровеннее.

— Нет такого дела, которого я не раскрыл бы. Как раз сейчас я работаю над одним… Можно сказать, что я его уже раскрыл… Громкое дело. Молчание Мехмана воодушевляло Муртузова, он решил, что все его намеки попадают в цель, как метко выпущенные стрелы. И вновь обходными путями возвращается к одному и тому же.

— Если я скажу, что в этом деле тысяча узлов, смело поправьте меня — в нем две тысячи, а может быть, и больше! Конечно, вы проходили теорию, не спорю, но, мне кажется, вы ее очень торопливо прошли… И потом, что делать бедной теории, какими должны быть поля книги, чтобы на них уместить эти бесчисленные, разнообразные узлы? Опыт, практика — только они все показывают. Кривду кривдой, а правду правдой! — Муртузов указал на свою лысую голову. — Приобретая практику, я потерял все свои волосы. Я…

Как ни был Муртузов упоен своим успехом, но вдруг он заметил, что Мехман, сидевший перед ним, уже не так бледен и уныл. Ои выпрямился; приобрел свой прежний вид. «Что, если он поднимется для удара? Что, если палка окажется о двух концах? Вдруг получится не так, а этак? Вдруг острие кинжала повернется в нашу сторону?» Муртузов из предосторожности решил увильнуть, ввести Мехмана в заблуждение разговорами на другое темы. В одно мгновение его веселое настроение исчезло, как песчинка, сдунутая сильным порывом ветра. Глаза его чуть не вылезли из орбит. «Богатырь», который минуту назад сокрушал Мехмана своим копьем, сдал, отступил, выронил копье из рук. И вот уже Муртузов снова льстил, снова изображал из себя жалкое, беспомощное существо.

— «Следствие — это судьба человека», — вот ваши слова. Вы сказали, и я записал их в свою тетрадь, подчеркнул. В теоретическом отношении за эти несколько месяцев я немало подковался благодаря вам. Не знаю, товарищ прокурор, обратили ли вы на это внимание, или нет. Я каждый раз буквально глотаю ваши замечания. Этот доклад, что вы сделали сегодня вечером, доставил мне огромное наслаждение… Жаль, что я подоспел только к концу… А потом звон разбитого стекла помешал вам говорить… — Муртузов ждал, что Мехман отзовется, скажет что-нибудь, выдаст свои намерения. Но тот молчал. Повидимому, начало доклада было еще более интересным… Плохо, когда сбивают с мысли… Как будто мелочь, но это все равно, как найти в молоке мертвую муху, — тошнит! Каких только случаев не бывает: идешь по улице, вдруг стекло со звоном летит сверху, с пятого этажа, на голову человека. Минуту назад он смеялся, шутил, и вот не успеешь мигнуть, как его нет. Я сам видел, как в ветреный день в Баку с таким звоном и треском разбилось стекло… Да-да… облизывая пересохшие губы, произнес он и льстиво улыбнулся вымученной улыбкой. — Этим летом кирпич чуть не упал на голову Абдулкадыра. Он тоже лысый, как я. Но он, не успевает лето показать свой нос, наряжается в белый костюм, ходит с открытой головой. Я ношу шапку даже в самые жаркие летние дни. Почему? Потому что у меня нет волос…

Невозмутимое молчание прокурора совсем сбило с толку Муртузова. Он угодливо хихикнул:

— Да, так бывает, ты совсем не ждешь, а судьба валит на тебя сверху целую застекленную раму! Кое-кто из болтунов уже начинает шептать: почему это стекло так звенело? Рассчитываешь на одно, а судьба дарит совсем другое. Вечером Сардар еще властвовал, а утром его голова валялась под ногами прохожих.

— Я спрашивал у вас не о голове Сардара, а о следствии по делу Балыш, вдруг резко сказал Мехмая. — Это переливание из пустого в порожнее мне надоело…

— Я к примеру сказал, товарищ прокурор.

— Меня интересует следствие, а не шутовство, не сказки детские. Отвечайте на вопрос. Понятно? Как идет следствие по данному делу?

— Я как раз хотел говорить о следствии, об этой Балыш…

И как хорошо смазанная телега катится по камням, так и Муртузов, хоть и трепеща от недоумения, опять покатил по новой дорожке:

— Данное следствие, товарищ прокурор, шло по очень трудному, исключительно трудному пути. Если каждый покончивший самоубийствам потащит за собой на тот свет еще одного человека, никого не останется на этом свете. Очень интересно раскрывается дело страница за страницей… Женщина, покончившая самоубийством, сама оказывается виноватой… Жаль, что никакого приговора умершей нельзя выносить…

— Мы вынесем приговор, — сказал Мехман. — Мы найдем живого преступника, как бы он ни маскировался, какие бы интриги ни плел, к какому бы шутовству, как вы, например, ни прибегал, и пригвоздим его к позорному столбу…

— Может быть, это нечто новое в теории? — промолвил Муртузов, стараясь казаться простодушным. — Откровенно говоря, не хочется отставать от жизни, от нового… Интересно: какая же это статья, какой пункт? Наказывать мертвеца!

— Есть соответствующий пункт против тех, кто вместо объективного следствия расставляет сети…

— Конечно, не сети расставлять надо, а правильно вести дело! — не растерялся тот. — Иначе я бы тоже, как прокуроры, вылетевшие за эти годы из района, был выброшен за борт… Конечно, надо вести следствие правильно. Что касается этого толстого дела, в нем нет даже места каким-либо сомнениям в правильности следствия…

— Нет нужды сомневаться там, где все — от начала до конца сомнительно.

Мехман сжатым кулаком ударил по папкам.

— К каким бы аферам вы ни прибегали, Муртуз Муртузов, как бы ни жульничали, как бы ни маскировались, это дело станет обвинительным актом против вас. Кровь невинной Балыш — ждет возмездия. Вы сами повесили на свою шею тяжелый камень…

Муртузов опустил голову.

— Шея моя — тоньше волоока. Воля ваша — рубите.

— Преступник не спасет себя покорностью.

Муртузов попытался поднять голову, но что-то мешало ему, как будто на шее на самом деле висели пудовые камни. По ночам, когда он вел следствие, ему казалось иногда, что Балыш тихо, бесшумно подходит к дверям, стоит на пороге, глядя на него… Муртузов отворачивается от этого видения, думая о ценных коврах Мамедхана, не желая обидеть Явер, жаждавшую скорее получить эти дары… Ковры, расцвеченные, как весенний луг, даже во сне не давали покоя Муртузову. Мысленно он снимал со стены свои грубые полинявшие паласы, стелил их на пол под ноги, а на их место развешивал чудесные ковры Мамедхана. И сколько бы ни стояла на пороге печальная Балыш, Муртузову весь свет был нипочем, он отворачивался и весело посвистывал. Но теперь Муртузов чувствовал, что все его хитросплетения, все сети, расставленные с таким трудом, рассыпаются, рвутся, превращаются в ничто, и он сам уже, как рыба, выброшенная из воды, барахтается на берегу.

Он пустил в ход последний козырь.

— Я тоже тогда все раскрою, докажу, — крикнул он. И все лицо его искривилось. Он громко крикнул: — Эй, народ! Эй, люди! Сюда!

Человек в калошах, стоивший за дверью, прошептал:

— Ну, теперь даже течение Аракса не унесет Муртузова…

А Муртузов в злобном страхе предостерегающе крикнул:

— Не топи меня, Мехман Мурад оглы!

— Ты утонешь в омуте собственных преступлений! воскликнул Мехман. Свалишься в яму, которую рыл для других!

— Посмотрим… Это еще не все…

Бледный Муртузов хотел уйти, но Мехман остановил его:

— Вы далеко не уйдете, Муртуз Муртузов!

— На рассвете я должен выехать в села…

— Отныне я не могу доверить вам ни одного следственного дела.

Муртузов чувствовал себя соломинкой, уносимой бурным течением.

— Я не раб! — истерически крикнул он. — Вы еще ползали на четвереньках, когда я уже раскрывал преступления. Привязали на шею «собачью радость», пугаете людей юридической теорией и думаете, что все ослепли от вашего блеска.

— Я сам буду обвинителем на процессе вашей группы «рыбаков».

— Посмотрим, кто на чьем процессе будет обвинителем, — ответил Муртузов, кривя в усмешке рот. — Посмотрим, какой рыбак раньше сядет на скамью под судимых…

— Посмотрим!

— Я тоже немало знаю о вашей семейке. Когда развяжутся все узлы и всплывет на поверхность история с «желтыми» часами, посмотрим, кто кого схватит за руку.

— Утопающие хватаются за соломинку, — сказал Мехман с презрением. Именем закона вы отстраняетесь от работы.

Муртузов бросился к телефону. Он хотел позвонить Кямилову.

— Никуда никому вам не надо звонить, гражданин Муртузов. Вопрос решен. Я получил санкцию в прокура туре республики.

Муртузов с шумом втянул воздух, ему трудно было дышать.

— Знают ли в прокуратуре республики про золотые часы? — спросил он. Нельзя подходить к вопросу односторонне.

— Часы эти в надежном месте, — ответил Мехман и, распахнув несгораемый шкаф, достал часы. — Чистую совесть никаким золотом не купишь!

И он с омерзением бросил часы обратно в шкаф, как отбрасывают гнилой орех.

…Всю ночь Мехман работал, склонясь над столом, читал дело. Несколько раз звонил телефон. Мехман брал трубку, но, услышав голос Шехла-ханум, клал ее обратно на рычаг. Темная ночь казалась бесконечной. Совсем изнурившись, он прилег на диван и немного вздремнул.

Занялась заря. Медленно поднималось над горизонтом солнце.

Человек в калошах, тоже всю ночь бродивший по двору и следивший через окно за прокурором, собрал бумажные клочки и окурки, подмел двор. Солнце осветило комнату, озарив усталое, бледное лицо Мехмана. Человек в калошах открыл дверь, вошел в кабинет. Мехман очнулся, сел, протер глаза. Кривая тень человека в калошах, словно темное пятно, лежала на крашеном полу. Не говоря Калошу ни слова, Мехман поднялся, позвонил начальнику милиции Джабирову.

— Джабиров, будь добр направить ко мне милиционера. — И на расспросы Джабирова ответил кратко: — Пошли милиционера. Прошу…

Человек в калошах ринулся к двери, но прокурор повелительным жестом остановил его.

— Постойте!

— Раскрыть тайну своей семьи — это все равно, что броситься в бездонное море, — дерзко заявил Калош, пожимая плечами.

— Пускай даже в океан.

Мехман сел и начал писать постановление о мере пресечения. Пришел милиционер.

— Явился по приказанию начальника!

Мехман подписался, поставил точку.

— Отведите этого гражданина в тюрьму.

— Кого? — удивленно опросил милиционер, словно не веря глазам своим, и оглянулся по сторонам.

— Вот этого преступника.

— Подумайте еще раз… пожалейте жену… — пробормотал Калош.

— Уведите арестованного! — твердым голосом приказал Мехман. — Он ответит по закону.

Человек в калошах оторопело, с удивлением смотрел на прокурора, так изменившегося за одну ночь, ставшего суровым, грозным. Калош как будто врос в землю, колени его затряслись.

— Парень, одумайся, смотри: близкие тебе люди будут стоять перед судом! Ты и так уже седой…

— Каждый, кто виноват, понесет заслуженное наказание.

— Ну-ну! — сказал милиционер и слегка подтолкнул человека в калошах. Ступай!

Тот обернулся, искоса посмотрел на Мехмана и, с трудом передвигая ноги, вышел. Солнце стерло с половиц, его уродливую тень.

Мехман посмотрел вслед.

«Это только предисловие к сложной книге борьбы, — подумал он. Клянусь, что рука моя никогда не дрогнет. Я буду беспощадно карать зло!»

И всей своей грудью Мехман вдохнул приятную утреннюю свежесть, струившуюся в раскрытое окно с гор.

Юрий Ребров Все золото Колымы Детективные повести ВСЕ ЗОЛОТО КОЛЫМЫ (Желтый мираж)

1. О крупных семейных неприятностях Виктора Комарова и странном телефонном звонке

Сегодня я впервые в жизни проехал свою остановку. Какое отношение это событие имеет к истории, о которой пойдет речь? Конечно, но всем законам жанра следовало бы начать с какого-нибудь кошмарного убийства, загадочного происшествия или, на худой конец, с вызова дежурной бригады на место преступления. Но что поделать, если для меня уход Нади сравним разве что со стихийным бедствием. Я был безнадежно влюблен в нее с седьмого класса и всегда находился, так сказать, в ее ближайшем окружении. «Свиту» она меняла каждый год, а я оставался. Как уверяли меня друзья, я вполне обоснованно мог выставить свою кандидатуру для занесения в Книгу рекордов Гиннесса.

И вот, мы учились тогда уже на четвертом курсе Плехановского, Надя, наконец, решила, что из меня можно сделать человека. По ее теории сделать из мужчины человека может только женщина. Представьте мое состояние, когда однажды вечером (я только что включил телевизор: передавали второй тайм матча киевского «Динамо» со «Спартаком») ко мне явилась Надя. Она критически осмотрела скромную однокомнатную квартиру, словно впервые попала сюда, заехав на минуточку из Версальского дворца. Потом поставила на пол огромный чемодан, улыбнулась и сразила меня, как это умела делать на всем свете только она одна:

— Так, значит, здесь мы и будем жить?

Если мне не изменяет память, первое слово я выдавил из себя только через полчаса...

Никогда не подозревал, что можно быть таким неприлично счастливым человеком. И не существовало на свете подвига, который оказался бы мне не под силу.

Финансовый кризис не оставлял в покое нашу крохотную ячейку общества, и я вместе со своим лучшим другом Вовкой Киселевым как проклятый разгружал вагоны с астраханскими арбузами и прочими скоропортящимися дарами щедрого юга. Осенью и зимой мы специализировались на складах картофеля. Иногда перепадала «чистая работа», и тогда мы бежали на «Мосфильм» сниматься за пятерку в массовках. За время своей недолгой жизни в искусстве мы были и лихими гусарами, и колхозниками, и даже участниками похоронной процессии без ярко выраженной индивидуальности. В перерывах между трудами праведными мы ликвидировали «хвосты» в институте и, как ни странно, ухитрялись получать стипендию. Поживи такой жизнью прославленный Геракл, и ни один из его знаменитых подвигов не состоялся бы. Но я выжил. Выжил, потому что рядом было хрупкое синеглазое существо, которого не должна, не имела права касаться всяческая проза жизни. Что же до Вовки, то почему выжил он — загадка природы.

Через год после свадьбы мы приобрели телевизор (между прочим, с финской трубкой!) и подумывали о холодильнике. Надя оказалась чудесной хозяйкой и изобретала сотни изысканных яств из обыкновенной картошки. К тому же у нас не уходило ни копейки на ее туалеты: она ухитрялась, используя как базу три скромных платьица еще школьных времен, создавать элегантнейшие наряды и менять их чуть ли не каждый день. Моя тесная комнатка трансформировалась в благоустроенное жилище солидного человека. Мои рубашки перестали страдать от хронического недостатка пуговиц, а сам я начал щеголять в подбитых кроличьим мехом домашних туфлях и стеганом болгарском халате.

«Мужчина должен думать лишь о своем деле!» — этот лозунг Надя твердо и неуклонно претворяла в жизнь. Правда, разгрузка арбузов и съемка в кино были, мягко говоря, не совсем моим делом, но даже в железной логике жены могут быть какие-то пробелы! Тем более, что свои погрузоразгрузочные упражнения я держал в страшной тайне. В перспективном плане превращения меня в человека Надя предусмотрела все до мелочей. Главное, что требовалось от меня, — послушание, послушание и еще раз послушание.

Кроме радостей, случаются и неприятности — это мне было давно известно, но нашу семью они осторожно, как говорится, на цыпочках обходили стороной. И я уже начал всерьез подумывать, что так может продолжаться всю жизнь, но...

Но тут вмешалось провидение в лице Вовки Киселева. Дружили мы еще с детского сада, вместе шагали из класса в класс, в один день получили аттестаты, поступили в один и тот же институт на один и тот же факультет. Кто-то пошутил, что мы — это три мушкетера после сокращения штатов. Завидев нас, однокурсники принимались напевать:

Комаров, Киселев, улыбнитесь.

Только смелым покоряются моря.

Наши отношения удивляли знакомых и убедительно подтверждали старинное правило, что противоположности сходятся. Меня вполне устраивала моя биография и проложенный Надей фарватер, которым надлежало неукоснительно следовать: институт, аспирантура, защита кандидатской, первый ребенок (желательно девочка), солидная (с элементами открытия) монография, защита докторской диссертации, второй ребенок... Немного пугала перспектива годам к сорока обзавестись брюшком, одышкой и первым инфарктом, но туристические семейные маршруты по родному краю, намеченные женой, должны были сокрушить последствия гиподинамии.

Что касается Вовки, то он был неисправимым искателем приключений. Еще в пятом классе, начитавшись Конан Дойля, он уговорил меня вырабатывать наблюдательность. Каждый день мы сообщали друг другу обо всех изменениях, замеченных на улице, в школе и даже в бижутерии нашего классного руководителя. Это было самым трудным: Нина Николаевна ежедневно меняла свои серьги, броши, кольца и прочие украшения. В конце концов мы добились своего, и привычка все замечать стала автоматической.

Шли годы. Томики Конан Дойля сменились книжками Сименона, аккуратно переплетенными, вырезанными из журналов творениями Агаты Кристи, Чейза, Жапризо и многих других. В жизни моего друга имелось лишь одно огорчение — приближался день посвящения в сан инженера-экономиста.

И когда неизбежное должно было уже произойти, Его Величество Случай пришел Вовке на помощь. Из надежного источника ему стало известно, что московская милиция нуждается в смелых, находчивых и бесстрашных людях,иными словами, в нас. И что все люди, обладающие вышеотмеченными качествами, то есть мы, должны явиться в райком комсомола.

— Пошли! — безапелляционно заявил смелый, находчивый и бесстрашный человек Владимир Киселев.

Конечно, я мог бы послать его к черту. Скорей всего именно так и надо было поступить. Но еще в школе мы поклялись идти одной дорогой. Да и в Плехановский Вовка пошел в свое время, вняв моим уговорам. Так что по всему выходило — моя очередь соглашаться. Ну, а кроме этого... Кроме этого, что греха таить, на меня тоже действовал гипноз библиотеки моего друга...

Как-то Вовка рассказал мне английский анекдот — знал он их массу. Значит, дело обстояло так: мистер Гарри и миссис Смит праздновали золотую свадьбу. Подруга спрашивает миссис Смит:

— Послушай, Мэри, как вы ухитрились за пятьдесят лет ни разу не поссориться?

— О, совсем просто! Когда мы отъезжали от церкви после венчания, лошадь вдруг споткнулась. Гарри сказал: «Раз!» На полпути она снова споткнулась, и Гарри сказал: «Два!» А когда мы уже почти подъехали к дому и лошадь вновь споткнулась, Гарри сказал: «Три!», достал пистолет и пристрелил бедняжку. А потом мы начали готовиться к свадебному ужину и мне не очень поправилось, как Гарри повязал галстук. Я ему сообщила о своем мнении, и он спокойно произнес: «Раз!»

Вот с тех пор мы и не ссорились...

На мой взгляд, анекдот длинноват, но в нем все точь-в-точь, как в моей семье. Правда, Надя не произнесла роковое «Раз!», когда мы рассказали о своем решении идти в райком, но так взглянула на Вовку, что он сразу засуетился и вскоре исчез, не попрощавшись. По-английски.

Этим взглядом дело и ограничилось, так, во всяком случае, казалось мне. Надя сделала вид, что никакого разговора и не состоялось.

Через несколько дней ко мне пришел Вовка и, дождавшись ухода Нади на кухню, заговорщически шепнул:

— Сегодня в три! Собирайся!

Я уже и думать забыл о нашем договоре, но делать было нечего. В три мы были в райкоме, а в четыре уже имели на руках направления в школу милиции.

Вот тогда-то Надя, наверное, и сказала в душе: «Два!»

А вчера случилось ЧП. Загнанный в угол неопровержимыми уликами тихонький старичок-боровичок — председатель кооперативной артели, выпускавшей сувениры, выхватил из портфеля крошечный пистолетик — такие в далекие времена назывались «дамскими» — и попытался для начала отправить на тот свет лейтенанта Киселева. В порядке пристрелки. Такой ковбойской прыти от дряхлого подпольного миллионера никто не ожидал, и мне лишь в последнюю секунду удалось выбить у него опасную игрушку. И надо же было Вовке поведать об этом эпизоде моей жене! Черт его дернул за язык!

Надя, должно быть сказав «Три!» и не оставив даже традиционной записки, отбыла в неизвестном направлении.

Теперь вам понятно, почему я, старший лейтенант милиции Виктор Комаров, проехал лишнюю остановку на троллейбусе. А увидев в кабинете сияющую физиономию друга, я даже слегка пожалел, что помешал старичку выполнить его намерение.

— А здорово ты его! С такой реакцией тебе только вратарем в сборной Союза выступать. Ну и бросочек! Даже Надя, по-моему, оценила твой героический поступок.

Этого ему говорить не следовало. Я уже собирался рассказать Владимиру Киселеву все, что произошло в моем доме, и заодно все, что я о нем думаю, но в эту минуту раздался телефонный звонок. Собственно, с него и следовало бы начать рассказ, но уж очень хотелось, чтобы вы были в курсе моих дел на семейном фронте. Кто знает, может, к ним еще придется вернуться.

Звонки нашего телефона здорово смахивают на сигнал боевой тревоги. Я мгновенно схватил трубку, чтобы поскорее прекратить адский трезвон.

— Простите, я не помешал нашей доблестной милиции нести благородную вахту во имя спокойствия народа? — Голос еле слышен. Так бывает, когда звонят из загорода.

«Какой-то идиот решил поупражняться на досуге в остроумии», — подумал я и, решив так, хотел положить трубку на рычажки, но следующие слова незнакомца заставили меня насторожиться:

— Ценю вашу занятость. Но, думаю, вы интересуетесь кражами золота?

— Золота? — переспросил я почти механически. Мои мысли были еще заняты Надей: куда она все же могла отправиться?

— Совершенно точно! А находится этот благородный металл в саквояже одного товарища, прибывшего с прииска «Таежный» Магаданской области. Вам, конечно, не терпится узнать, где с ним можно встретиться и как его узнать среди прочих гостей столицы? Так я вам бескорыстно помогу! Коричневый в крупную клетку пиджак, яркая ковбойка. Обратите внимание на сандалеты. Такой размер делают на заказ. Это точно! Мужчина он представительный — под два метра, блондин. Тоже, знаете ли, не частое явление. Фамилия... — на том конце провода секунду замешкались. — Ну, фамилию вы у него сами спросите. Сейчас интересующий вас субъект ожидает официанта в ресторане нашего замечательного аэропорта Домодедово. Поторопитесь — и вы успеете с ним познакомиться еще до окончания завтрака...

— Где его саквояж? — я уже не замечаю витиеватости речи незнакомца. Узнать бы побольше деталей! А может, это очередной розыгрыш лейтенанта Сырцова, обожающего подшутить над «новобранцами»? Но узнать больше ничего не удается: в трубке звучат частые гудки отбоя. И одновременно в кабинете появляется возбужденный Киселев — он исчез в самом начале разговора.

— Это не Сырцов, — словно угадывает мои мысли Вовка. — Звонили из автомата, что установлен в вестибюле Домодедовского аэропорта. Так что надо искать «мотор» — и вперед...

Вообще-то задержание преступников — дело оперативных работников. Но раздумывать нет времени. Возьмем это дело на себя. Одним словом, через несколько минут мы уже мчимся по загородному шоссе...

2. Ванилкин. Куда делись четыре с половиной килограмма золота?

Едва войдя в ресторан, я сразу же увидел парня в яркой ковбойке. Все приметы совпадали. Блондин, коричневый в крупную клетку пиджак, рост... Такому — самое место в баскетбольной команде. «Столбиком» играть. Так иногда называют центровых. Вилка в его ручищах казалась приобретенной в «Детском мире». Парень сосредоточенно и целеустремленно уничтожал салат из помидоров. Розовые ломтики томатов плавали в сметане, подобно островкам в океане. «Баскетболист» прицеливался и нанизывал на вилку очередной «островок», затем неторопливо отправлял его в рот. И снова прицеливался, нанизывал, обмакивал и отправлял в нужном направлении. И ни одного лишнего движения. Я невольно взглянул под стол. Коричневые под цвет пиджака сандалеты, должно быть, и вправду делались на заказ. Мой неизвестный собеседник и тут оказался прав. В голове прошелестели стихи о дяде Степе:

Лихо мерили шаги две огромные ноги.

Сорок пятого размера покупал он сапоги.

Рядом с сандалетами, тесно прижавшись к ножке стола, стоял потрепанный саквояж. Серый с черными полосами и прочеркнутый сверху «молнией».

— Не занято?

«Баскетболист» без особого энтузиазма кивает головой. Он искоса смотрит на меня и, конечно, не замечает нависшего над ним Киселева. Я отодвигаю в сторону керамический кувшинчик с салфетками — так удобнее беседовать.

— Ну, давайте знакомиться. Вот мое удостоверение. У нас есть к вам несколько вопросов...

В комнате милиции дежурный мирно изучает «Огонек». Дремотно жужжит вентилятор, и в довершение этой идиллии на одном из стульев удобно пристроился огромный сибирский кот.

Увидев нас, дежурный торопливо захлопывает журнал, а кот нехотя покидает стул и важно шествует под стол. Мы представляемся старшине, просим пригласить понятых, а сами возобновляем беседу с «баскетболистом».

— Итак, ваше имя?

«Баскетболист» думает. На его низковатом для такого детины лбу пролегли две морщины. Вот-вот он задаст традиционный вопрос: «А права у вас есть?» Но вместо этого он покорно отвечает:

— Ванилкин Александр Власович... Вот, пожалуйста, и паспорт не просрочен. — Должно быть, Александр Власович в глубине души надеется, что произошла какая-то ошибка.

— Откуда путь держите, гражданин Ванилкин? — Документ в порядке, и Вовка отдает его владельцу.

Я понимаю тактический ход моего друга: он хочет задать «главный вопрос» в самый неожиданный момент. И действительно, парень успокаивается и, уже не задумываясь, отвечает на вопросы. Правда, официальное «гражданин» его еще не настораживает, но милиция есть милиция.

— С Чукотки я. Есть такой прииск «Таежный». Может, слыхали?

— Сегодня в первый раз. Для такой дальней дороги что-то вещичек у вас маловато. Этот саквояж принадлежит вам?

Киселев прочно перехватывает инициативу в свои руки, мне остается лишь наблюдать за событиями. Вопрос о саквояже застает Ванилкина врасплох. Он снова вздрагивает. Мне видно, как парень трогает ногой саквояж, словно хочет его задвинуть подальше под стул.

— Что же вы своих вещичек не признаете?

— Мой саквояж. Почему это не признаю?

— Ну, раз ваш, стало быть, и содержимое вам хорошо известно?

— А почему бы это мне содержимое неизвестно? — Ванилкин переходит на метод «вопроса на вопрос». Для него главное — догадаться, что нам известно, для нас — не дать ему обрести утерянное спокойствие. — Значит, так... Пыжиковая шапка. У вас такой в столице не найти. Днем с огнем... А у нас на Чукотке оленей не счесть... Еще пиджак... От польского костюма. Брюки заузить отдал. Так что один пиджак захватил...

«Баскетболист» тянет время словно в ожидании чуда. «Сейчас, — думаю я, — он нам сообщит о размере своего польского костюма. У нас такой днем с огнем не найти, зато в Польше на каждом жителе можно увидеть...» Однако парень, оказывается, закончил с промтоварами.

— Потом книги. Нашего Магаданского издательства. Альманах «На Севере дальнем»... Воспоминания Цареградского. Как он с Билибиным Колыму открывал. «По экрану памяти» называется...

— Ну а дальше, гражданин Ванилкин? — В вопросе моего друга многозначительность, и «баскетболисту» становится ясно, что все пропало. Он бледнеет.

— Что — дальше?

— Вот и я спрашиваю, что дальше?

— Еще... золото там у меня. Пять килограммов. Запишите у себя, что я это добровольно. До обыска сказал. Откровенное сознание — так это у вас называется?

— Признание.

— Разницы нет, гражданин лейтенант. Пишите — пять килограммов золота. — Ванилкин, оказывается, может говорить быстро. — Чего же вы не пишете про откровенное сознание?

— Успокойтесь. Все запишем. Времени у вас, Ванилкин, много...

Дежурный распахивает дверь и вводит понятых — буфетчицу и девушку из аптечного киоска.

От напряжения у буфетчицы даже кончик носа заострился, в глазах любопытство, и, когда Вовка открывает саквояж, она вытягивает шею, точь-в-точь дятел.

Мне поручается формальная сторона дела, причем выходит это как-то само собой.

«...с соблюдением требований ст. ст. 168 — 171 УПК РСФСР произвели осмотр багажа гр. Ванилкина Александра Власовича. В саквояже находились: шапка-ушанка из пыжика, светло-коричневая, пиджак темно-синий, три книги...»

И в это время происходит прямо-таки немая сцена из «Ревизора»: Владимир Киселев извлекает из саквояжа целлофановый пакет...

Тут я случайно бросаю взгляд на Ванилкина. Он побледнел, от ушей к подбородку обозначилась цепочка бисеринок пота, глаза совсем округлились.

— Обворовали... Сволочи! — Я только по движению губ догадываюсь, что шепчет Ванилкин.

Видно, Вовка тоже изумлен — в целлофановом пакете и близко нет пяти килограммов, каким бы тяжелым не было это самое золото.

«...в целлофановом пакете обнаружен металл желтого цвета (до экспертизы иначе мы не можем называть свою находку), общим весом 522 грамма. Взвешивание производилось на почтовых весах с точностью деления до двух граммов. Перед вскрытием саквояжа Ванилкин заявил, что вес находящегося там золота примерно пять килограммов».

3. Несостоявшееся знакомство с Барабановым

Почти неделю по очереди с Вовкой мы вызывали Ванилкина на «свидания».

За эти шесть дней сделано немало. Сотрудники нашего отдела допросили родственников Ванилкина, навестили сберкассу, в которой он хранил деньги, произвели обыск в квартире матери, где он останавливался во время отпуска, и в квартире братьев.

Что же мы имеем? В сберкассу Ванилкин делал несколько вкладов, всего на сумму две тысячи рублей. Такие деньги он вполне мог отложить за время работы на Севере.

Все сбережения он снял с книжки в прошлом году и отдал на сохранение матери. Мне он объяснил этот поступок так: «Предполагал, что могут поймать (еще бы!), и поэтому попросил мать спрятать деньги».

Мать Ванилкина, пожилая женщина, немного расплывшаяся, но с легкими и быстрыми движениями человека, заботящегося много лет о большой рабочей семье (у Ванилкина два брата и три сестры), подтвердила показания сына.

Обыск в ее квартире ничего не дал. У самой Прасковьи Николаевны Ванилкиной на книжке оказалось семнадцать рублей. Дети не очень баловали ее вниманием, и после смерти мужа жила она на свою скромную пенсию. Правда, пару раз сын присылал с далекой Чукотки по двадцать рублей — вот и вся помощь.

Безуспешными были обыски и на квартире братьев. Да и сомнительно, чтобы Ванилкин поддерживал с ними связь. Заезжал во время предыдущего отпуска на две недели и прямо из родного Подольска махнул в Гагры на отдых. За время пребывания в Подольске ничем предосудительным, по показаниям родственников, не занимался: валялся целыми днями на кровати, читал, пару раз выезжал в Москву, как и многие отпускники, приехавшие с Севера, шатался по магазинам в поисках дефицитных вещей. Купил плащ, новый костюм и проигрыватель «Вега». Приобретенные вещи обсуждались всей родней, о них могли они и сейчас говорить подробно и сколько угодно времени. Помнили и материал костюма, и даже фабричную марку плаща, и все неполадки, которые обнаружили в «Веге». Обещал Ванилкин свозить мать в Москву на такси, но так и не собрался.

Одним словом, оказались мы в тупике и, сколько ни старались, не могли из него выбраться. Выходило, что действовал Ванилкин в одиночку, раньше кражей золота не занимался, ни в чем предосудительном замечен не был. «Механизм хищения» — все-таки Владимир Киселев большой мастер на такие красивые словечки — был ясен. Ванилкин на первом же допросе рассказал о своей «добыче золота». В гидроэлеваторах за время работы и после ремонтно-сварочных работ образуются в различных узлах мелкие пустоты, где и застревает металл. Попадает туда и золотой песок и мелкие самородки. Их можно обнаружить лишь во время полного демонтажа гидроэлеватора по окончании промывочного сезона. Вот Ванилкин — слесарь-монтажник по профессии — и «обнаруживал» понемногу.

Преступник пойман с поличным, как говорится, полностью изобличен, сознался в своем преступлении, есть достаточное количество фактов для любого суда...

— Примитивный вор-кустарь, — с некоторой грустью резюмировал лейтенант Владимир Киселев. — Ниро Вульф или Пуаро скончались бы от тоски, расследуя такие дела.

— И отказались бы от своей профессии великих разгадывателей тайн, — посыпал солью Вовкины раны полковник Петров. В его кабинете и происходил наш разговор. — А не интересует ли вас, лейтенант, неизвестный «доброжелатель», известивший о золоте в саквояже Ванилкина? Кстати, недостающие четыре с половиной килограмма золота вами уже обнаружены?

— Николай Васильевич, все, что мы могли сделать, — это расспросить людей, работающих поблизости от телефонного автомата в аэропорту. В то утро продавщица цветочного киоска обратила внимание на пожилого человека со странной внешностью: он выглядел как персонаж из старых немых фильмов.

Странный незнакомец подошел к автомату и куда-то позвонил. Продавщице показалось, что он был чем-то обеспокоен, поскольку часто и тревожно оглядывался. Не исключено, что это и был интересующий нас «доброжелатель». На всякий случай я записал все, что смогла вспомнить цветочница. Рост средний, мешковат, здорово сутулится, возраст — за пятьдесят, но бороду теперь носят и молодые, поэтому насчет возраста она сомневается. Из-за соломенной старомодной шляпы цвет полос не смогла разглядеть, зато хорошо запомнила, что глаза голубые. Такие редко встретишь.

Вот и все...

— Что ж, словесный портрет составить можно, только нынче бородатых мужчин — миллионы, голубоглазых тоже наберется прилично. Так что без особых примет вряд ли что получится. И все же, хлопцы, надо выйти на этого благотворителя. Во что бы то ни стало!

...В тот день Вовка так смешно злился, что немного размягчил мое сердце, полное жажды мести. Кстати, мое семейное расследование проходило более успешно. Мне удалось обнаружить местопребывание супруги. Сначала ее подруга с бесстрастностью робота сообщала мне: «Гражданин, вы ошиблись номером». Но через неделю телефонной осады и нескольких вечерних бдений у подъезда до разговора со мной снизошла сама Надя: «Конечно, вам (каково — это мне-то) в своей милиции ничего не стоит узнать адрес любого жителя Москвы, но вряд ли ваше начальство поощряет, когда это делается в личных интересах».

И повесила трубку. На следующий день в строй вступила подруга и не без злорадства поставила меня в известность: «Для вас Нади никогда нет дома. Так что не тратьте двухкопеечные монеты». Заняв у сослуживцев четвертной, я отправил Наде через цветочный магазин букет роз — на корзину пришлось бы разорить весь отдел.

Поздно ночью неожиданно позвонила сама Надя.

— Добрый вечер! — должно быть она только что возвратилась домой. Часы показывали три часа ночи. Интересно, кто ее провожал и откуда? — Я понимаю, что средневековые правила хорошего тона требуют снабжать дам сердца цветами. Но позвольте осведомиться, как товарищ офицер надеется протянуть до зарплаты, которая будет только через неделю?

Надя помолчала, видимо наслаждаясь моим бешенством, и добавила:

— И вообще, перестань сходить с ума, пингвин!

Я не успел осведомиться, почему именно «пингвин», но, судя по Надиному тону, меня не так уж ненавидели.

На следующее утро, когда я пришел на службу, окна в кабинете были широко раскрыты. Только что прошел грибной дождик, и на Петровке появился дефицитный озон. Солнечные лучи задумчиво бродили по лицу актера Баниониса. Этот портрет мой друг вырезал из кинокалендаря. Николай Васильевич, заходя к нам, всегда демонстративно отворачивался от крамольного «в таком учреждении» портрета, но не говорил ни слова.

— Бонжур, коллега, — приветствовал меня Вовка. Он сосредоточенно колдовал над какими-то бумагами. — Погодка-то, а, разгулялась! Как писал поэт, «Дождь покапал и прошел. Солнце в целом свете...»

— Любопытно, товарищ лейтенант, — заинтересовался я, — чем это вызвано ваше отличное настроение?

— Грандиозная победа, старина. Друзья из Магадана прислали добротную нитку...

— Какую еще нитку?

— Ту самую, ухватившись за которую мы сможем раскрутить дело Ванилкина. Ты только посмотри, какие молодцы!

Вовка протянул мне фотографию. Обычный снимок, явно увеличенный: проступало зерно, и на самом краешке виднелся полумесяц печати. Выдвинутый вперед лоб, прическа под модных когда-то битлов, баки, короткие усики...

— Ну и что же это за ниточка?

— Гражданин Барабанов Константин Перфильевич — работа неизвестного мастера. И этот самый Константин Перфильевич — дружок нашего Ванилкина. Год назад катался в отпуск одновременно с ним, эту традицию продолжил и в нынешнем году. Вылетел на несколько дней позже Ванилкина и тоже взял курс на столицу.

— Так-так, становится теплее. Значит, не исключено, что это и есть идейный руководитель нашего «баскетболиста»?

— Осторожнее, старина, ниточки распутывать надо нежными руками. Первое — это поближе познакомиться с Константином Перфильевичем.

— Беда только, что желание это не обоюдное, и найти Барабанова не так-то просто...

— Товарищи из Магадана беспокоятся о твоем драгоценном времени и дают еще одну ниточку. В предыдущий приезд, как показала сожительница Барабанова, он останавливался в гостинице «Алтай», что рядом с ВДНХ. Правда, какая гостиница приютила его на этот раз — неизвестно, но друзей в Москве у него вроде нет и по старой памяти он непременно отправится в «Алтай», Итак, ориентировочно попробуем назначить ему свидание там...

Минут пятнадцать мы простояли наедине с сакраментальной табличкой «Свободных мест нет», пока по ту сторону барьера не появилась администратор.

— Добрый вечер, товарищи! С табличкой ознакомились? — ласково осведомилась она. — Через два дня от нас уезжают участники форума орнитологов, и тогда, не исключено, вы сможете претендовать на свободное место...

Мы предъявили свои удостоверения, администратор сразу же начала излучать доброжелательность и озабоченность.

— Чем могу помочь в вашем деле, товарищи? — Она оглянулась на гражданина, скучающего в кресле, и перешла на заговорщицкий шепот. — Неужели происшествие, связанное с проживающими в нашей гостинице гражданами? Это, поверьте, было бы крайне неприятно всем работникам...

— Успокойтесь, все в порядке с вашими постояльцами. Нам хотелось бы выяснить, нет ли среди них некоего Барабанова Константина Перфильевича с Чукотки?

Администратор принялась с ловкостью фокусника перебирать карточки.

— Вот, пожалуйста. Проживает в сто двадцать шестом номере. Полулюкс. Двойной. Правда, второе место свободно. — Она слегка покраснела. — Иногда, сами понимаете, приходится подержать место. Бронь министерства, ждем знатного нефтяника из Тюмени. Ключ от номера у меня, так что гражданина Барабанова пока не имеется.

— Ничего, мы подождем, — сказал Вовка. — Между прочим, вы не обратили внимания, кто к Барабанову заходил в гости?

— Так я ж его в лицо не помню. Вы знаете, товарищи, сколько у нас останавливается людей одновременно? Сумасшедшее количество!

— Эта фотография вам не поможет? — Киселев показывает одну из фотографий, присланных с Чукотки.

— Боже, так это же Костенька! Исключительно обходительный молодой человек, цветы нам со сменщицей дарил. Без цветов ни-ни!

— Что вы можете сказать о его знакомых? — Официальный тон вопроса возвращает нашу словоохотливую собеседницу на грешную землю.

— Простите, совсем заболталась, но все же такой воспитанный человек — и вдруг милиция! Ужасное время. Наркоманы, грабежи, извините, женщины легкого поведения... Да, так что можно сказать о его гостях? Знаете, женщин я не наблюдала ни разу. Разве что приходила однажды довольно пожилая дама. Как она выглядела? Очень характерная внешность. Явно родом с Кавказа. Она даже к нему в номер не заходила. Подождала, пока он спустится, здесь, в холле, и потом они сразу куда-то ушли. И еще встречался он со старичком лет пятидесяти. Такой долговязый с бородой...

— На артиста чем-то похож?

— Простите, в этом вопросе я не компетентна. Но разговор я запомнила. Странная такая манера изъясняться: «Позвольте, уважаемая, узнать, где я могу разыскать гражданина Барабанова Константина Перфильевича?» Но он при мне тоже в номер ни разу не заходил.

— И ничего из их разговоров не запомнили?

— Так они же при мне и не разговаривали... А что все-таки произошло? Или это служебная тайна?

Мы прождали допоздна, но Константин Барабанов так и не пришел. Кто знает, возможно, он нарушил монастырский уклад своей жизни. Пришлось оставить свои координаты администратору. Однако ночью она не позвонила, а утром мы не выдержали и сами набрали номер гостиницы.

— Не возвращался он. Что вы, товарищи, как я могла забыть? Моя напарница тоже в курсе, дела, и как только он появится, мы немедленно просигнализируем. Не-мед-ленно! Можете не беспокоиться!

Прошли еще сутки, а сигнала не было. На третий день я пришел на работу, чувствуя, что сегодня обязательно что-то произойдет. Надо признаться, в предчувствия я верю, и обычно они меня не подводили.

Одним словом, события назревали. В десять часов меня вызвал к себе полковник. Вызвал он и Киселева, но его не было. Я отправился докладывать, о ходе расследования один.

— Что ж, — сказал в конце разговора полковник, — нужно искать Барабанова. Не нравится мне его отсутствие. Такие люди ни с того ни с сего на три дня не исчезают. Придется пошарить по столице в поисках пропавшего Константина Перфильевича.

Возвратясь в кабинет, я застал Киселева восседающим за своим столом под портретом актера Баниониса. Лицо моего друга было растерянное, словно он, захлопнув дверь, вспомнил, что ключ остался внутри квартиры.

— Барабанова подозрительно долго нет, — начал я, — и шеф рекомендует нам пойти ему навстречу. Если гора не идет к Магомету...

— Похоже, мы уже встретились. — Вовка бросил на стол пачку фотографий. — Наш Барабанов найден сегодня в сквере неподалеку от гостиницы «Алтай» с пробитой головой. Три удара в височную область тяжелым предметом, не исключен кастет...

Я взглянул на фотографии. Знакомое лицо с низким лбом запрокинуто вверх, неживые глаза, рот приоткрыт, будто Барабанов хочет что-то сказать. Только теперь сказать он уже ничего не сможет.

Ниточка оборвалась...

4. Появляются новые действующие лица

Экспертиза установила: Барабанов убит около двух часов ночи. В его бумажнике оказалось двести рублей, аккредитивы на три тысячи восемьсот рублей, письмо, адресованное на главпочтамт, паспорт, квитанция из гостиницы. Как говорит полковник: «Больше, чем ничего, но меньше, чем что-то».

Мы опять у него в кабинете, и он просит нас «высказать свои соображения».

— Ясно, что это не грабеж... — Мой друг зачем-то хватает со стола полковника ручку и начинает ее вертеть. — И потом, вот еще какая штука: в гостинице мне сказали, что в начале третьего с банкета вернулась группа орнитологов. Компания весьма шумная, и проходить она должна была возле скверика, где совершено преступление...

— Что ж, не мешает расспросить участников банкета, не заметили ли они чего-нибудь подозрительного.

— Похоже, товарищ полковник, убрали свидетеля... — вступаю в разговор я.

— А свидетелем чего являлся Барабанов?

— Может, я не так выразился. Барабанов знал человека, выдавшего Ванилкина, и мог вывести на него. Вот и убрали...

— Правдоподобно, но Барабанов вами не вызывался, так что опасения вроде бы преждевременные. Так ведь?

— Дело в том, что письмо, полученное Барабановым на главпочтамте от Нины Фадеевой...

— Это не та ли Фадеева, на которой собирался жениться Ванилкин?

— Та самая. А писала она Барабанову, что Саша арестован и что ее допрашивал следователь из Магадана. Фадеева хочет приехать в Москву, чтобы добиться свидания с подследственным, но ее не отпускает начальство: горячая пора — промывочный сезон. В письме она спрашивает у Барабанова совета, как ей поступить. Но самое главное, по-моему, вот в этих строчках... — Я заранее снял копию с письма и теперь достаю ее, к немалому удивлению лейтенанта Киселева, — «Следовательша меня спросила о Сашиных друзьях, и я сдуру ляпнула, что он дружит только с тобой. Потом я узнала, что наш участковый Астафьев интересовался твоим личным делом...» Вот из-за этих строчек и был убит Барабанов.

— Ничего себе выводы, — фыркнул Вовка.

— А других и сделать нельзя. Дано: Барабановым заинтересовалась милиция. Рано или поздно следователь пригласит его к себе, а на молчание Барабанова таинственный икс не надеялся. А может быть, получив письмо, Барабанов испугался и показал его этому же гражданину икс. Между прочим, не исключено, что это тот самый незнакомец с бородой, что появлялся у Барабанова в гостинице...

— Интересная версия. Только как ее проверить?

Мне иногда кажется, что Николай Васильевич, как хороший шахматист, рассчитывает в уме целый вариант — ходов на пять вперед, а нам задает наводящие вопросы. Чтобы мы поверили в свои силы, дескать, вот, до всего дошли собственной головой.

— После задержания и допроса Барабанова мы могли получить нужные данные. Теперь остается снова только Ванилкин. Но зато мы знаем о существовании его возможного сообщника, а обвиняемый не догадывается, что нам известно о нем и Барабанове. На этом можно попробовать сыграть...

— Что ж, хлопцы, дело. Только весьма деликатное. Можно одним словом все испортить. Пожалуй, ты, Комаров, и осуществляй свой план, а то твой приятель чересчур горячий. Ну а он пусть займется участниками банкета орнитологов.

И вот снова напротив меня возвышается Ванилкин. Прошло немало дней с тех пор, как мы виделись в последний раз. Он заметно похудел и к тому же несколько дней не брился.

Я неторопливо раскрываю папку, перебираю бумаги, нарочно перекладываю с места на место фотографию Барабанова. Понятно, Ванилкину не видно, что это за снимок в папке следователя. Он крутит шеей, будто ему тесен воротничок рубашки, но фотографию разглядеть ему все же не удается.

— В предыдущий раз, Ванилкин, вы говорили о способе хищения вами золота, но ничего не сказали о своем сообщнике...

— Так я же один, гражданин начальник.

— Наши товарищи проверили ваши показания. Разговаривали, между прочим, с вашей невестой. — Ванилкин вновь принимается вытягивать шею. — Успокойтесь, это не она! А потом мы познакомились с Константином... — Я медлю. Смотрю внимательно на сидящего напротив человека, потом на протокол, словно разыскивая фамилию, которую запамятовал. — С Константином Перфильевичем Барабановым. Поговорили с ним...

— Так его ж там сейчас нет, — не выдерживает Ванилкин.

— А я и не говорю, что он там. — Кое-чего я добился. «Баскетболист» явно растерян. Как и в аэропорту при задержании, он начинает потеть, и даже дыхание у него становится прерывистым, будто поднялся на десятый этаж без лифта. Своим ходом. — Кстати, не старайтесь так усиленно: это портрет вашего дружка. А теперь я даю вам возможность подумать до следующего утра и постарайтесь вспомнить, как все было на самом деле.

Когда конвоир уводит Ванилкина, тот кажется ниже ростом. Я захлопываю папку и аккуратно завязываю голубые тесемки. Вроде ошибки не было: Ванилкин не скоро придет в себя — это точно. Прав ли я, что отпустил его и не продолжил допрос? По-моему, прав. Сейчас бы он начал петлять, придумывать на ходу, а потом, ожесточившись, мог замолчать. Бывало и такое... Другое дело теперь. Ванилкин тугодум, но и он за ночь в состоянии сообразить, что Барабанов не станет играть в молчанку, попав в милицию...

Николай Васильевич сам зашел ко мне в кабинет и положил передо мной ничем не примечательный листок, вырванный из школьной тетради. Впрочем, непримечательным он казался лишь первые секунды, пока я не прочитал, что на нем написано.

Вкривь и вкось разбегающиеся буквы — такой почерк, утверждают графологи, бывает у людей слабовольных, легко попадающих под чужое воздействие. Что касается Ванилкина, то его почерк весьма точно отвечал характеру хозяина.

Начальнику главного управления  милиции

от следственного

Ванилкина Александра Власовича

Заявление

Я осознаю свою вину совершения преступления, желаю своим чистосердечным признанием помочь следствию раскрыть преступление и всех участников. Этим я хочу, чтобы больше преступлений не совершалось.

Прошу вызвать меня на допрос.

Ванилкин.

— Вот видите, Комаров, а вы волновались. Продолжайте в том же духе! — И полковник, бросив очередной неодобрительный взгляд на портрет актера Баниониса, вышел из кабинета.

Ванилкин зарос пуще прежнего, но сегодня он не кажется подавленным. Входит в кабинет решительно, на секунду останавливается на пороге, щурясь от яркого солнца. Нет, сегодня он не собирается молчать. Я прикидываюсь немного безразличным: пусть думает, что своим признанием в первую очередь помогает себе. Вообще-то, так оно и есть. Во всяком случае, в настоящий момент я так полагаю. И как это мы еще два дня назад могли с Вовкой прийти чуть ли не в отчаяние! Тогда казалось — впереди ни огонька, ни малейшего просвета. Сплошной мрак.

— Садитесь, Ванилкин! Мы получили ваше заявление и готовы выслушать, — говорю, а сам перебираю разные ненужные бумаги. Так, мне кажется, я выгляжу внушительнее: мол, занятый человек, других дел выше головы, а тут приходится тратить драгоценное время попусту. Ванилкин, конечно, ожидал другой встречи. Он снова чувствует неуверенность и начинает пальцем стирать невидимое пятно на зеленом сукне моего стола.

— Так я вас слушаю.

— Осознаю свою вину, желаю своим чистосердечным признанием...

— Это вы уже написали в заявлении. Продолжайте.

— Не один я воровал это проклятое золото. Все Костька! Кругом он виноват... Пришел однажды и говорит, вечером дело было: «Дурак ты, — это он мне, — все думаешь, где бы грошей заработать побольше, чтобы к себе в Подольск принцем приехать. А сам по деньгам ходишь. У тебя ж под ногами все золото Колымы и Чукотки». А я ему и правда жаловался, что денег маловато зарабатываю...

— Не так уж мало, Александр Власович, в месяц до четырехсот рублей выходило. Вот у нас справка из бухгалтерии имеется.

— Так, гражданин следователь, разве их когда хватает? Всегда кажется, что мало. А Костька говорит: «Охота тебе ишачить по пятнадцать часов в сутки, когда можешь денежки запросто лопатой загребать». Ну а потом он обрисовал свой план. Мне, значит, надо было только не зевать и во время демонтажа гидроэлеваторов прятать металл...

— Это вы уже показывали.

— Так это же правда, гражданин следователь... А все остальное, как ее — реали-за-цию... — Ванилкин подчеркнуто выговаривает это слово, — Константин брал на себя. «Нужных людей, говорит, в столице пруд пруди! Сбыть «рыжье» — пара пустяков!»

— И вы согласились?

— Ну а как же не согласиться? Риска-то, мне думалось, никакого. Так мне Костька внушил. Дурак был, конечно, что поверил... А как там сейчас Нинка? Небось уже все знает про меня?

— Об этом мы поговорим позже. А пока продолжайте.

— Наскреб я, как Костька велел, металла и весной махнул в отпуск. А он за мной следом, через несколько дней. Нашел его, как и договаривались, в гостинице «Алтай». Сначала приехал без золота. Дома оставил на всякий случай... Ну, он ругаться стал, а потом даже похвалил. «Правильно, сказал, без него разведку проводить спокойнее!» И поехали мы на Центральный рынок. Там Костька подошел к одному чернявому, торговавшему персиками, и прямо так и предложил: «Есть золото... Можем продать». Тот посмотрел по сторонам и говорит: «Зачем же так громко о делах разговаривать? Отойдем в сторону, дорогой!» О чем они там шептались, не знаю, врать не буду. Потом Костька мне сказал: «Покупатель предложил за полкилограмма «рыжья» два с половиной куска». Только не склеилось это дело...

— Чего же так? Дешево, что ли?

— Да нет, цена-то подходящая. Только он условие ставил — ехать с ним к друзьям в Ростов. Рискованно было! Зарезать этим друзьям — как два пальца описать. Уголовный мир!

— Это уж точно, Александр Власович, спорить не приходится: попали вы в самый что ни на есть уголовный мир!

— Так выбирать, гражданин следователь, не из чего было. Пошли мы, значит, с рынка. Гуляем по Москве. Проходим мимо Курского вокзала. И тут Костька увидел палатку для чистки обуви и говорит: «А не привести ли себя в порядок? Чтобы в штиблетах солнце отражалось! А заодно и справочки наведем. Чистильщики — народ полезный, все видят, все знают».

Я сразу вспоминаю слова администратора гостиницы о пожилой даме, наведывавшейся к Барабанову.

— Я опять в сторонке остался. Газету читал. Как сейчас помню, «Советский спорт». Я ее всегда читаю. Даже на прииске работал — выписывал. Только она к нам иногда недели две шла. Раньше обо всех событиях по радио услышишь...

— Значит, вы остались в сторонке. А что же вы можете сказать о разговоре вашего друга с чистильщицей?

— Он потом хвалился: «Какой я дипломат! Она мне корочки глянцует, а я ей вопросик подкидываю: «Не знаете ли, мамаша, кому мой приятель мог бы золотишко продать? Так сказать — реализовать...» Она на меня глазами зырк: знаем, дескать, какой это приятель! Сам небось и хочешь денежки получить! Ну, я разуверять ее не стал. Мне-то что за дело, о чем она думает? А мамаша поразмышляла чуток и говорит: «Приходи к вечеру, узнаю у одного человека...»

— И вечером вы поехали?

— В тот же вечер, как было назначено. Чистильщица увидела меня и сразу же на попятную: «Чужой человек! Не могу я так, откуда я могу знать, что у него на уме!» Ну, Костя ее успокоил: «Так это, говорит, мой приятель и есть». Мамаша сразу отбой забила. Это, дескать, другое дело! Адреса, гражданин следователь, куда нас повезла чистильщица, я не знаю. В Москве мне все улицы на одно лицо кажутся.

— Выходит, сейчас бы не нашли дома, в который ездили?

— Почему не нашел бы? Память хорошая, даже начертить план, как мы добирались, могу.

— Ну что ж, за чем дело стало? Возьмите бумагу и рисуйте.

— Значит, отсюда мы ехали на троллейбусе. Номер, правда, запамятовал. Но остановка, аккурат, около Белорусского вокзала. Свернули мы вот сюда. Тут небольшая улица проходит...

Конечно, план, нарисованный Ванилкиным, не ахти какой, но для нас и такого достаточно.

— Вот здесь большой серый дом. Этажей семь будет, а во дворе двухэтажный домишко. Вошли мы в него, а потом в квартиру, что налево. Открыла нам женщина, красивая такая. Я еще подумал, из артисток она: больно уж собой приметная. Провела она нас в комнату. Сказала, чтобы подождали, муж, мол, скоро явится. Чистильщица сразу попрощалась и ушла, а мы с Костькой сидим и ждем. Полчаса ждем, час... Хозяйка нас развлекает, альбомы всякие показывает. Оказывается, угадал я, и правда, певицей она была. В джазе выступала. Потом замуж вышла, перешла на другую службу. В переводчицы подалась. Но нам она все про гастроли рассказывала. Даже в Магаданскую область приезжала...

— И долго вы ждали ее мужа?

— Без малого два часа набежало. Является он, понятное дело, не один...

— А почему же «понятное дело»?

— А нам еще чистильщица сказала, что он нужного человека приведет... Выходит, вроде, как это называется, посредника, что ли. Сам хозяин совсем молодой, прямо парнишка. Волосы темные, лицо тоже темное, смуглое то есть. Красивый, одним словом, мужик. А второй с бородкой — по-модному. Суетливый, глаза бегают и говорит чудно. Заковыристо, ни одного слова просто так не скажет. Все какие-то присказки да присловья. И по-блатному свободно изъясняется: «Рыжье», говорит, доставали, соловьи-разбойники? Почем грамм благородного металла оцениваете?» Тут Костька цену назначил: шесть рублей запросил. Спорили долго, я думал, так ни до чего и не договорятся. Однако поладили на четырех рублях. Попросили они немного песка на пробу и опять ушли. Не меньше часа пропадали. Приходят довольные, с аптекарскими весами. Начали взвешивать, на кило потянул наш песочек. Тот, с бородкой который, достает деньги и начинает отсчитывать. Собирал, наверное, их на скорую руку — и червонцы, и пятерки, и трешки. Даже штук полста по рублю. Мы с Костькой целый час почти с ними промучились. Но без обмана — четыре тысячи как копеечка. Костька их, значит, спрашивает: «Еще товар требуется?» Старый оживился: «Чего же вы, детки, сразу не информировали о такой замечательной возможности. Мы с Анатолием никаких возражений не имеем!» Забыл сказать — хозяин Анатолием представился, а второй так и не назвался. Его Анатолий все время на «вы» величал, а по имени-отчеству ни-ни!

— И на чем вы поладили?

— Решили через две недели встретиться у Анатолия. Был у меня в запасе целлофановый мешочек килограмма на два. Недалеко от трассы, как на прииск ехать, в укромном месте закопал. Пришлось лететь на Чукотку. Чудно получилось — ни с того ни с сего человек из отпуска возвращается. Хорошо еще, что промывочный сезон, все вкалывают. Некому внимания обращать на такую странность. Выкопал свой мешочек — и снова в столицу... Все точь-в-точь, как и в первый раз, получилось. Только денег побольше получили — восемь тысяч...

— И куда же вы свою долю дели?

— Гражданин следователь, а мне чистосердечное признание зачтется?

— Вы, Ванилкин, и сами теперь грамотный. К тому же вопросы задавать положено мне.

Александр Власович тяжело вздыхает.

— Заховал я свою долю под ванну на квартире у брата. Только он, гражданин следователь, об этом ни слухом ни духом. Узнал бы — голову открутил мне! Старший он у нас в семье, строгий. Всю жизнь за отца был. Школу сам не окончил, все нас в люди вывести хотел. Я и подумал, что у него безопасно деньги эти хранить...

Старшего Ванилкина я помню — самостоятельный мужчина. Ростом с брата, только еще пошире в плечах, поуверенней в движениях. Чувствуется, что человек привык быть главным в семье. На вопросы отвечал не сразу, обдумывал каждое слово, чтобы нельзя было истолковать двояко. И только, узнав о преступлении брата, на секунду вышел из себя. Попадись ему в ту минуту наш «баскетболист», худо бы ему пришлось. А теперь хочешь не хочешь тень падает и на него. Понятно, все выяснится, но версию о его причастности придется все же проверить.

— Итак, вы спрятали деньги, закончив свои коммерческие операции, и поехали развлекаться?

— Сначала слетали в Ленинград. Никогда там до этого не приходилось бывать. А потом на юг. В Гагры. Неделю побыли в Адлере. В ноябре возвратился на Чукотку. Если надо, гражданин следователь, могу опознать преступников, покупавших металл. Запишите, что готов оказать следствию помощь в меру своих сил и возможностей!

Похоже, эту фразу Александр Власович подготовил заранее: выпалил он ее на одном дыхании.

— Это мы учтем, Ванилкин, и в случае необходимости вызовем вас. А пока распишитесь на протоколе допроса... И вот еще что, Александр Власович. Как же это у вас золото увели? Четыре килограмма все-таки!

— Э, гражданин начальник! Сам голову ломаю... Так ведь мастера — они всюду водятся. На минуту, может, и зазевался, хоть от саквояжа вроде и не отходил. Сперли, чего теперь говорить...

Пока Ванилкин старательно расписывается на каждой странице допроса, я в душе ликую: наконец-то лед тронулся, господа присяжные заседатели!

5. Зубной техник Синицын и чистильщица обуви палатки № 12

Вовка никогда не умел долго обижаться. Он уже забыл, что полковник поручил именно мне вести допрос Ванилкина, а ему пришлось тратить время на душевные беседы с любителями пернатых. Вовка сидит на подоконнике и, соорудив из протоколов допросов нечто, напоминающее веер, распеваетопереточным голосом:

Этот веер черный, веер драгоценный...

— Кончай дурачиться. Пока для этого не так уж много поводов...

— Старина, не смотри на вещи слишком серьезно, — наставительно говорит Владимир Киселев. — Знаменитый писатель Оскар Уайльд учил, что серьезность — совершеннолетие скуки. А другой поэт утверждал, что лучше уж от водки умереть, чем от скуки. Мы должны принимать классику на вооружение.

Но через минуту-другую мой друг сам становится серьезным.

— Представь, эти самые ученые мужи оказались очень наблюдательными...

— Несмотря на банкет?

— Не веселись. Алкоголь иногда обостряет восприятие действительности.

— Перед тем как ее притупить.

— Ну так вот, — игнорирует мою реплику Вовка, — доктор наук из Красноярска Исаев Дмитрий Дмитриевич в скверике возле гостиницы увидел двух граждан. Один сидел вполне самостоятельно, а второй полулежал, нежно положив своему другу голову на плечо. Дмитрий Дмитриевич, как полагается интеллигенту, осведомился, не нужна ли помощь, но самостоятельный гражданин посоветовал орнитологу-гуманисту убираться, куда подальше, ибо они с дружком весьма не уважают излишне культурных. Дмитрий Дмитриевич отметил, что у пославшего его весьма далеко гражданина наблюдалась бородка и усы и что его внешность поэтому запомнилась. Узнав на следующий день об убийстве, Исаев хотел немедленно обратиться в милицию, но его вызвали в Академию, потом надо было получать билеты на самолет и... Замотался человек! Но был очень рад познакомиться с вашим покорным слугой, — Вовка сделал изящный реверанс, — и провести с ним теплую и дружескую беседу. Но на этом сюрпризы не кончаются. Я обратился к шефу с настоятельной просьбой произнести повторный обыск у родственников Ванилкина и, получив санкцию прокурора, отправился в Подольск. А теперь, старший лейтенант Комаров, спросите меня, что мы нашли в доме у старшего брата «баскетболиста»?

— Шесть тысяч рублей купюрами разного достоинства. И все это богатство вы обнаружили в целлофановом пакете под ванной.

Владимир Киселев слетает с подоконника и смотрит на меня, как на индийского факира.

— Послушай, это что же, Сырцов успел доложить?

— Никакого Сырцова я сегодня в глаза не видел, а лучше скажи, что ты сделал с Ванилкиным-старшим?

— Как что? Задержал как сообщника...

Как я и предполагал, неприятности у старшего Ванилкина начались. И даже скорее, чем я думал. Я протягиваю Киселеву протоколы допросов. Он читает их и изумленно ахает:

— Дела-а! Выходит, мы поторопились с задержанием, старина! Придется извиниться, только версию о сообщничестве надо все равно проверить. А ты молодец! Картина начинает проясняться. Я бы, пожалуй, так не смог...

Киселев говорит это искрение, по-другому он и не умеет.

— Все-таки выйдем мы на эту сволочь. Никуда не денется!

Все шло более или менее благополучно. И дом, и квартира, где происходила сделка, и жильцы ее — все совпало с рассказом Ванилкина. Не задумываясь ни на мгновение, он опознал хозяина квартиры. Им оказался зубной техник Синицын Анатолий Викторович, сознавшийся во всем на первом же допросе. Опознал Ванилкин и его жену — яркую блондинку, действительно выступавшую несколько лет на эстраде. Нашли мы и чистильщицу обуви из палатки № 12 Екатерину Басоновну Бакузову. Она показала, что после разговора с Барабановым поехала к своему племяннику и спросила, не нужно ли ему золото. Тот сказал, что можно неплохо заработать: есть немало людей, согласных заплатить только за то, что им укажут, у кого можно купить металл. Потом они вместе поехали на рынок, там подошли к человеку, торговавшему виноградом. Синицын очень быстро нашел с ним общий язык. Договорились, что за сотрудничество Синицын получит десять процентов комиссионных.

— Что же вы племянника не остановили? В такое дело впутался. Ведь один шаг до скамьи подсудимых, а родная тетя даже и не попыталась помешать. Вы же понимаете, что это преступление?

— А я тебе так скажу, начальник, мой мальчик золото не воровал? Не воровал! Продавал? Не продавал! Зачем говоришь о преступлении? А мальчику для молодой и любимой жены обстановку купить надо? Надо! А где деньги у зубного техника! Тут возможность появилась подзаработать. Почему отказываться?

— Подзаработать на преступлении можно, только став его соучастником.

— Ну каким таким соучастником, начальник? Он золото воровал?

Говорить с ней было бесполезно.

Жена Синицына показала, что никогда, ни до, ни после прихода Ванилкина и Барабанова в их дом, не видела человека с бородкой и усами. О чем они вели разговор, тоже не знает. Она лишь развлекала гостей, пока отсутствовал муж.

Три раза в сопровождении оперативных работников Синицын выезжал на рынок, но опознать торговца виноградом не смог. Тот как сквозь землю провалился.

При обыске квартиры Синицына мы нашли напильник со следами какого-то желтого металла. Этой находке особенно обрадовался Киселев, к нему снова возвратился былой энтузиазм: стоило доказать, что металл — золото, и можно уличить владельца напильника в попытке обмануть следствие.

Но через день мы получили заключение эксперта:

«...На разрешение поставлены следующие вопросы:

1. Следы какого металла имеются в насечках напильника?

2. Если это следы золота, то какой пробы?

Для установления химического состава металла желтого цвета, имевшегося в насечках напильника, производили эмиссионный спектральный анализ при следующих технических условиях: спектрограф ИСП-30, ширина щели спектрографа 0,015 мм.

В результате проведенного анализа установлено, что частицы металла желтого цвета представляют собой сплав меди с цинком, содержащий в качестве примесей алюминий, железо, кремний, магний, следы никеля, марганца, олова, свинца. Частиц золота на напильнике не обнаружено...»

Киселева заключение эксперта привело в уныние.

— Не напильник, а вся таблица Менделеева. Только вот следов золота нет. А спрашивается, на черта нам вся остальная часть прославленной таблицы?

— Послушай, и тебе не показалось, что кто-то из нашего нового круга знакомых темнит?

Ванилкину не имеет смысла что-то скрывать. Да и потом он сейчас готов рассказать даже больше, чем знает, лишь бы мы поверили в его чистосердечное признание. Синицын? Соседи по квартире показывают, что семья Синицыных ведет довольно уединенный образ жизни. Воспитывают двухлетнюю дочку. Раз в неделю приходят приятели Синицына поиграть в преферанс. Ну, Новый год, Первое мая, дни рождения — вот и все дин, когда к ним приходят гости. Среди них человека с бородкой и усами не видели. Сомнительно, чтобы он ухитрялся всегда являться во время их отсутствия. Тетя Катя? Слишком ограниченная и разговорчивая женщина. Таким обычно не особенно доверяют...

— Да-а-а, лейтенант Киселев. Это называется бегом на месте. Общеукрепляющим...

— Положим, продвинулись мы немало. Знаем об этом бородаче уже порядочно. И словесный портрет довольно подробный: встретим на улице — узнаем, как старого знакомого. Непременно узнаем. И манера говорить хорошо известна...

— Подожди-подожди... А Барабанов? Ведь он сказал Ванилкину, что берет организационные вопросы на себя.

— Если предположить, что наш «доброжелатель», покупатель золота и убийца Барабанова — одно лицо, то становится ясным, откуда он мог знать о прилете в Москву Ванилкина.

— Телеграмма или письмо?

— Вот именно, старина. Вот именно. Здесь возникает только один вопрос: как мы не додумались до этого раньше?

Мы не знакомы с нашими магаданскими коллегами. А интересно было бы встретиться и поболтать «за жизнь», заодно и за оперативность поблагодарить: ответ на наш запрос поступил через три дня. В магаданских отделениях связи квитанций о почтовых отправлениях Барабанова обнаружено не было. Не отсылал он также и телеграмм. Зато Астафьев, участковый уполномоченный с прииска «Таежный», нас обрадовал. Мы оказались правы: Барабанов отбил телеграмму в день вылета в Москву Ванилкина. Адресована она была на столичный главпочтамт, фамилия получателя — Климов. На почте девушка, выдававшая корреспонденцию, за несколько минут нашла квитанцию о получении телеграммы. Была она вручена в день отправления. Удивляться не приходится — разница во времени десять часов. Если ее учитывать, то неизвестный Климов мог без особой спешки совершить вояж в аэропорт. Там он встретил Ванилкина, с ловкостью иллюзиониста ухитрился похитить большую часть золота и потом позвонил в милицию. Убедившись в нашей оперативности, спокойно отправился домой. Мотивы? Главный мотив, вероятнее всего, жадность: мол, Ванилкин сядет и никто из участников аферы не узнает, что почти все золото у него. Жадность привела его и в гостиницу к Барабанову. Он думал, что тот не приедет в столицу пустым, но просчитался: Барабанов сам любил загребать жар чужими руками.

Климова испугало письмо с Чукотки, в котором невеста Ванилкина сообщала, что милиция заинтересовалась Барабановым. К тому времени Константин Перфильевич слишком хорошо знал Климова. Возможно, бывал у него в гостях — иначе где бы он мог пропадать целых три дня? И еще Климов не был уверен, что Барабанов на допросах не расколется. Вот тогда-то он и решил его убрать.

Николай Васильевич внимательно выслушал нашу версию.

— Что ж, хлопцы, правдоподобно, — полковник протер кусочком замши очки и водрузил их на нос. — Я просмотрел всю вашу документацию. Не беда, что сразу не догадались запросить магаданских товарищей о почтовых отправлениях Барабанова. Только сдается мне, что искать Климова через адресный стол — безнадежное дело. Слишком матерый хищник, чтобы после всех стараний сесть на мель из-за фамилии.

— Не исключено, что и телеграмму он получал по липовому удостоверению.

— Вот именно. И ходит наш Климов с паспортом на имя Иванова, Петрова или Сидорова. И все же, хлопцы, отчаиваться не стоит. Сколько я помню, самые ловкие преступники попадались на мелочах. Нужно еще посмотреть, не проходит ли в наших архивах по какому-нибудь делу человек, похожий на Климова? Чем черт не шутит... Жить такой бурной жизнью и все время оставаться на свободе — подобное счастье может привалить лишь гению уголовного мира. А на гения он не похож. Судя по убийству Барабанова, им руководил лишь страх, инстинкт самосохранения. Такой не остановится перед новым преступлением, лишь бы скрыть следы...

— Послушай, старик, — обратился ко мне Киселев, когда мы на следующий день возвращались домой, — тебе не кажется, что правила хорошего тона настоятельно требуют, чтобы мы нанесли визит вежливости Екатерине Басоновне Бакузовой?

Екатерина Басоновна честно зарабатывала свой хлеб. Туфли клиента после ее манипуляций бархоткой отражали все витрины магазинов, в них полыхали все вечерние рекламы данного района города Москвы. Екатерина Басоновна даже руками всплеснула от изумления:

— Два больших начальника к простой чистильщице — это слишком много для одного раза. Садитесь, молодые люди, я вам такие туфли сделаю, вместо зеркала будут. Только что один знакомый новый крем принес. Заграничный! Посмотрите, какой красивый! Таким только обувь фирмы «Саламандра» чистить.

Коробка с кремом действительно выглядела красиво. На ней был изображен лев с короной на голове и лаковыми сапожками на лапах.

— Забавная коробочка, — сказал Вовка, протягивая руку. — Я лично таких, Екатерина Басоновна, никогда не встречал. Знаете что, не могли бы вы ее одолжить на один-два дня?

— Это еще зачем? — сразу насторожилась Бакузова. — На время почему не дать? Только он мне самой нужен. Постоянных клиентов новинкой порадовать. Глядишь, они своим друзьям-приятелям расскажут, те тоже ко мне пожалуют. А как же иначе? Реклама, молодые люди, и в нашем деле нужна.

— Ну что ж, на нет и суда нет. Извините. На днях мы еще непременно заглянем...

— А все-таки на кой черт тебе понадобился этот крем? — спросил я друга, когда мы спускались в метро.

— Да не выходят у меня из головы слова полковника. Преступник потерял представление о реальном положении. Он хочет устранить всех свидетелей. Посуди сам: Ванилкин отдыхает после трудов праведных и неправедных в КПЗ, Синицын тоже, жена Синицына ничего о покупателе золота не знает. Видела один раз, и все. Она у него вне подозрений. Теперь спрашивается, «кто остался на трубе»?

— Чистильщица?

— Вот именно! Она самая...

— А при чем тут крем?

— Да так, старина... Вспомнил детективы.

— Ты это о чем?

В тот вечер я так ничего и не добился от внезапно заупрямившегося Киселева. Другие мысли завладели мной. Я возвращался домой, где, увы, меня по-прежнему никто не ждал. Подъезжая к Новослободской, я совсем загрустил. Именно такое настроение было у меня в тот момент, когда я входил в квартиру. Но что это? В комнате горел свет и оттуда доносился запах слегка паленой материи. Такой запах бывает, когда гладят белье.

Я не ошибся. Действительно, в квартире гладили белье, и делала это Надя.

— Добрый вечер, Витек! К моей подруге приехала мама, стало тесновато, и я решила, что ты не будешь возражать, если я перевезу сюда часть вещей... Ведь не будешь? Всего на недельку!

Вместо ответа я схватил Надю в объятия и принялся целовать. Откровенно говоря, она не очень этому противилась...

6. О событиях больших и не очень

Сегодня на мне белый халат, такое же одеяние и на Вовке. Мы следуем за розовощекой сестричкой, лавируя между выздоравливающими пациентами хирургического отделения.

— Я как чувствовал! Вот и не доверяй после этого интуиции!

Эту песню лейтенант Киселев завел с утра. С того самого момента, когда из сводки городских происшествий за вчерашние сутки мы узнали, что «в 18.30 в результате взрыва (причины выясняются) получила тяжелые ранения и доставлена в больницу в бессознательном состоянии чистильщица обуви Бакузова Е. Б.».

Узнав о происшествии, Николай Васильевич не сказал ни слова. Лучше бы он устроил нам разнос по всем правилам! Вовка совсем было скис. Даже сбивчиво и туманно заговорил о том, что, дескать, молоды еще, что не получается так, как надо, что, может, рапорт подать?.. Я тоже говорил нечто в том же духе. Наверное, выглядело все это довольно нелепо, потому что полковник чуть заметно улыбнулся и предложил нам сесть.

— Этак бичевать себя мы всегда успеем. Давайте лучше вместе, хлопцы, подумаем. Он же, как волк, а кругом охотники флажки наставили. Не вырваться ему! А ведь это вы его в железное кольцо замкнули. Заставили метаться, спасения искать. Барабанова он убрал — в этом вашей вины нет: поздно об этом Константине Перфильевиче узнали... Чистильщицу не уберегли — так сдается мне, что она не простая свидетельница. Я — старик, многое повидал на веку, только чтобы убивали просто так, за здорово живешь — такого не бывало! Эдак мы пол-Москвы от Климова охранять должны: тот его в магазине видел, тот с ним в столовой за одним столиком обедал, тот с ним вместе в бане парился... Нет, так не пойдет, хлопцы. Значит, что-то утаила от вас Бакузова. И что-то важное...

— Вам сюда, — открыла перед нами дверь в ординаторскую сестра.

В ординаторской двое врачей по-домашнему попивали кофе, третий сидел за письменным столом и любовался рентгеновским снимком.

— Николаев Алексей Дмитриевич, — представился он нам. — Мне уже сообщили о вашем приходе. Чем могу помочь?

— Мы хотели узнать о состоянии Бакузовой.

— Пока ничего утешительного. Обширные ожоги, серьезная контузия. Открытый перелом обеих костей правой голени. Пострадавшая потеряла много крови. Товарищи, прибывшие на место взрыва, в первую очередь старались вывести ее из состояния шока. Это им удалось... Но... — он развел руками, — к сожалению, началась гангрена, и нам пришлось прибегнуть к срочной операции. Была произведена ампутация ноги на уровне нижней трети бедра. В настоящее время переливаем кровь, делаем обезболивающие инъекции...

— Алексей Дмитриевич, а как скоро мы сможем задать Бакузовой несколько вопросов? — чувствовалось, что Владимир Киселев входит в прежнюю свою форму.

— Это очень важно?

— Иначе мы не стали бы беспокоить больную, — вмешался я.

— Бакузова очень ослаблена, но сохраняет сознание и способна отвечать. Я вас провожу, товарищи...

Удивляться нам не положено по штату, и все же, увидев Бакузову, мы на секунду останавливаемся: от разбитной, крикливой чистильщицы не осталось и следа. Она напоминает гигантский неподвижный моток бинтов. Кажется, не забинтованы лишь глаза и рот. И глаза обращены на нас.

— Добро пожаловать, начальники-и... — голос едва слышен, и мы подходим поближе. Говорит Бакузова с паузами, словно ставит после каждого слова точку. Мы не торопим ее. — Боялась... умру... и не повидаюсь с вами... Это он меня сгубил... злодей рыночный... Крем... подсунул...

Мы переглянулись.

— Показывала я вам... Вчера... Ящик на него... с инструментом... уронила... Больше ничего не помню... «Слыхал, говорит, у племянника... осложнения... с кодексом уголовным...»

Бакузова умолкает, и я начинаю бояться, что больше уже ничего от нее не услышим. Но из бинтов снова доносятся тихие слова:

— Я ему все выложила... Как вы племянника... опознавали... Про обыск... Когда уходил, оставил мне... подарочек... Наврала я тогда... Видела однажды, как он... с человеком торговался... на базаре... Подошла... Успела рассмотреть... золотой рубль...

Бакузова снова молчит. Из капельницы медленно цедится какая-то жидкость. Врач о чем-то тихо разговаривает с сестрой, оба неодобрительно поглядывают в нашу сторону.

— С племянником пошла на базар... Сразу его... к этому антихристу... подвела... Говорю, спроси... богатый человек... Может, золото... захочет купить... Сама-то я знала... Захочет... Телефон дал... «Позвони, ежели еще что подвернется...»

— Что же вы о телефоне молчали, Екатерина Басоновна? — не выдерживает Вовка.

— Молчала... Теперь не хочу молчать... Какому-то... Григорию Михайловичу... надо позвонить, а тот... передаст ему... Климову...

И Бакузова, с трудом шевеля непослушными губами, называет нам цифры...

Григорий Михайлович Подгаец долго нас рассматривает в глазок, затем, удовлетворившись первоначальным осмотром, начинает неторопливо открывать дверь. Хитрая система запоров, цепочек, замков срабатывает не сразу, а я тем временем думаю о том, что мы, собственно, успели узнать о Григории Михайловиче.

В настоящее время коротает дни на пенсии. Отличная анкета: сорок лет безупречной службы на поприще строителя гидростанций. Множество наград. На его прежней работе нам показывали фотографии станций, в создании которых он принимал активное участие. Хозяин искренне рад нашему приходу.

— Вы понимаете, молодые люди, как приятно, что к тебе приходят гости. Не говорите мне ничего: ни зачем вы пришли, ни о том, как вы меня нашли. Я понимаю, из милиции просто так не приходят! Вы меня спросите, я отвечу, и все. Но хочется посидеть в обществе, а то ко мне, кроме пенсионеров, почти никто не заглядывает. Только подумайте, как бежит время. Недавно просматривал записную книжку. Представьте себе, большинство старых приятелей я уже вычеркнул. Телефон записан, существует, а хозяина нет...

— Кстати, Климов — это тоже ваш старый приятель? — успевает воспользоваться паузой Владимир Киселев.

— Какой Климов? — Старик откровенно недоумевает. Но затем широко улыбается. — А-а-а! Это вы имеете в виду моего коллегу по утреннему моциону... Собственно, мы почти незнакомы. Встретились в скверике возле нашего дома. Раз, другой... Начали раскланиваться. На одной скамеечке отдыхаем, почему не перекинуться парой слов? Тем более такие события: «Спартак» зазнобило. То выиграет, то проиграет. Ну, поспорим полчасика и разойдемся. Он все время на киевское «Динамо» ставил. Только несерьезный, знаете ли, болельщик. Даже состав путал. Буряк давно уже в «Металлисте» отыграл, за рубеж уехал, а он все его в динамовцах числит. А какой вратарь был Жмельков! Мертвые мячи из «девятки» вытаскивал. Так он его фамилию в первый раз от меня услыхал...

— Нам, Григорий Михайлович, одна гражданка заявила, что Климов просил искать его через вас.

— А, так это вы про телефон... Однажды встретились мы с Климовым, а он ко мне с просьбой. «Понимаете, в нашем доме пока телефонный коммутатор не установлен. Не позволите ли, чтобы некоторые, наиболее важные мои знакомые вам звонили. А вы уж мне передадите...» Ну что было делать? Разумеется, я согласился — невелика услуга.

— И много было звонков?

— Да всего один. Приезжий позвонил. Какой-то Костя... Просил передать, что прилетел в Москву и остановился в «Алтае». Я передал Климову. Мне еще показалось, что он обрадовался. Очень уж горячо благодарил. На этом все мои услуги и кончились... Уже неделю, как он в наш скверик не заходит. Должно быть, занедужил. С нами, ветеранами, такое случается. Если вы после пятидесяти просыпаетесь утром и у вас ничего не болит, значит, вы покойник. Хорошая медицинская шутка...

— Григорий Михайлович, а сколько ему, по-вашему, лет?

— Да как вам сказать? Нынче все с бородами да с усами щеголяют. Не разберешь, кто есть кто. А вообще у меня где-то фотокарточка завалялась. Попробуйте сами определить...

— У вас есть его фотография?

— Не совсем его. Мой юный сосед фотографировал меня, но в кадре оказался и Климов. Где же она?

Григорий Михайлович листает толстенные фолианты, роется в картонных коробочках и находит любительскую карточку. «Размер шесть на девять», — быстро прикидываю я. Изображение неважное: Григорий Михайлович, откровенно позируя, ласкает огромную кавказскую овчарку, а совсем в углу фотографии мы видим человека, которого ищем столько времени. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал о существовании крошечного кусочка глянцевой бумаги? Выясняется, что адрес Климова Григорию Михайловичу неизвестен: «Как-то, знаете, даже речи об этом не заходило». Затем хозяин квартиры напрягает память и вспоминает, что пару раз видел, как Климов выходил из девятиэтажного дома, что напротив сквера.

Мы прощаемся, и Григорий Михайлович вновь приводит в «боевую готовность» всю хитрую систему запоров, цепочек и замков.

Спускаясь в лифте, я мысленно подгоняю медлительную железную клетку. Киселев изучает фотографию. Посмотрит на нее, потом отведет глаза, пошарит взглядом по кабине лифта и снова рассматривает снимок. Фотограф выдержку определял на глазок, не пользуясь экспонометром, и снимок получился недодержанным, изображение смазанное, не в резкости. И все же для нас это самая драгоценная находка. В лаборатории фотографию увеличат, уберут второстепенные детали (по иронии судьбы «второстепенными» окажутся главные для фотографа). Получившийся в итоге всех операций «портрет» Климова отретушируют, сделают нужное количество копий и вручат их «заинтересованным лицам», а те будут носить их на груди, словно фотографии любимых девушек. И, вглядываясь в лица прохожих, начнут искать в них знакомые черты мужчины с бородой...

— А знаешь, старик, чем больше я любуюсь этим Климовым, тем больше мне кажется: где-то я его встречал... И даже много раз...

— Слишком он бесцветная личность. Таких на любой улице за одну минуту можно целую сотню увидеть. Никаких тебе особых примет.

Возле дома, откуда, по словам Григория Михайловича, появлялся Климов, Вовка говорит:

— Давай, старина, лети в управление, а я тут наведу справочки. — И исчезает в подъезде с крошечной табличкой «К дворнику обращаться в квартиру № 9».

7. Окончание этой истории

— Я тут, — сказал Николай Васильевич, протирая очки, — пока вы разыскивали адрес преступника, послал людей за обувной палаточкой последить. Да и насчет ремонта распорядился. Все в порядке: бытовая точка действует. Можете отправляться наводить блеск на ботинки. Кстати, там работает особа, небезызвестная вам. Как уж она там справляется? — в глазах полковника разгуливают веселые чертики. — Маленькое представление устроим. Я ведь тоже пораскинул, как и вы, мозгами и подумал: непременно этот сукин сын захочет проверить дело своих рук!

Я рассказываю о фотографии, и полковник сразу оживляется:

— Ну, теперь, хлопцы, ему недолго разгуливать на свободе! Вот что, Комаров, лети-ка ты к нашим ребятам, подежурь с ними! Как ни говори — ты пока единственный, кто Климова теперь в лицо знает. Они все действуют по словесному портрету.

Полковник замечает на моем лице сомнение и добавляет:

— Дружка твоего я тоже откомандирую на помощь. Ты в этом не сомневайся! Только заявится — сразу и откомандирую...

Палатка и в самом деле выглядит вполне прилично. Вот только покосилась на левый бок. А на месте Бакузовой в палаточке сидит наша Валюша Петрова и с яростью драит полуботинки типу с усиками. Представляю, каково ей! К палатке выстроилась целая очередь пижонов. Обувь у всех в полном порядке, но внешность Валюши притягивает их, будто магнит железную стружку.

— Паршивое дело, — размышляю я, — в такой давке Климова можно проморгать. Это как дважды два...

Очередь движется медленно. Это и понятно: ведь лейтенант Петрова лишь на пути к овладению своей новой профессией.

Краем глаза я обнаруживаю Киселева, который пристроился к очереди. Я расплачиваюсь с Валюшей, получив в ответ на свой двугривенный довольно вымученную улыбку. Но я делаю вид, что ничего не замечаю, и неторопливо шествую к другу.

— Простите, гражданин, у вас не будет огонька?

— Почему же, зажигалка под рукой — на душе всегда покой!

Мы отходим с Киселевым в сторону, и мой друг сообщает последние новости:

— Дела много, пользы мало! Дворник на фотографии Климова узнал, но клянется, что такой в доме не проживает. Дворнику можно доверять: сумел по памяти перечислить всех жильцов. На всякий случай прогулялись по квартирам. Одна женщина вспомнила, что видела этого гражданина, когда он входил в дом с черного хода и выходил с парадного... Думаю, что Климов перестраховывался от неожиданностей. Вдруг Григорий Михайлович начал бы за ним следить. Пуганая ворона...

— Ясно пока одно, что жил он где-то поблизости!

— Не очень оригинальная мысль. Мне она тоже пришла в голову. Я доложил полковнику...

— ...И он отправил «ребятишек» проверить ближайшие дома.

— Все так и было. А на твоем боевом посту тишина и полное отсутствие преступников?

— Полное!

Киселев направляется к палаточке, а я присоединяюсь к болельщикам, толпящимся около витрины с «Советским спортом», и принимаюсь изучать информацию о волнующих событиях в мире волейбола, футбола и международных шашек. Возле меня уже дважды обновлялся состав приверженцев «Днепра» и трижды — поклонников «Спартака», а я все еще терпеливо подсчитываю количество букв в сообщениях, помещенных на первой полосе. Я уже дошел до статьи с категорическим призывом «Футбол — в каждый двор», когда ко мне присоединился Киселев.

Вот так мы и учим наизусть газету. По нескольку часов ежедневно. Конечно, у оперативных работников уже есть увеличенные фотографии Климова, но это «наше дело», и мы обязаны его «довести». Он должен прийти, пока другой возможности встретиться с ним у нас просто нет.

Теперь мы знаем, что он действительно жил неподалеку, в квартире некоего Николаева. Познакомился с хозяином квартиры в пивной. Ко времени ее закрытия они уже были закадычными друзьями, и Климов, проводив нового друга домой, остался у него ночевать. На следующий день они повторили поход в пивную, благо был выходной, а вскоре Климов, назвавшийся Пашей Колокольниковым, попросился месяцок покантоваться на квартире. «Кантовался» он у Николаева целых три месяца. Жильцом был ненавязчивым. Приходил только ночевать и всегда с «банкой». Дружба была — не разлей вода, и, конечно, ни о какой прописке и речи не возникало. Но внезапно «Паша Колокольников» исчез в неизвестном направлении, оставив собутыльника в состоянии черной меланхолии. На всякий случай мы установили наблюдение за этой квартирой, но все-таки больше надеялись, что Климов не удержится и заглянет в палатку № 12, чтобы окончательно убедиться в успехе своей «операции».

И он пришел. Мы ждали этой минуты, и все же она застала нас врасплох. Был утренний час. Москвичи уже приступили к работе, и улицы были не так многолюдны, как обычно. В палатке сердито орудовала щеткой Валюша Петрова. В данном конкретном случае причиной ее недовольства был я. Дело в том, что мне надоело читать газету и я решил перекинуться парой слов с Валей. А чтобы не вызывать подозрений, бедняжка в пятый раз за последние два дня протирала щеткой до дыр мои видавшие виды полуботинки.

Из палатки сквозь развешанные гроздями шнурки я хорошо видел Киселева, стоявшего возле троллейбусной остановки. Оказавшись первым, он будто случайно выходил из очереди и через секунду снова оказывался в самом хвосте. Вовке был отлично виден Сырцов, обозревавший часами витрины гастронома. Понемногу мы становились большими специалистами: я — в области спортивной печати, Киселев — в периодичности троллейбусного движения, а Сырцов подробно изучил небогатый ассортимент продовольственных товаров в гастрономе. Я улыбнулся своим мыслям, на что последовала мгновенная реакция Валюши:

— Между прочим, можно и не улыбаться. Загружать лишней работой своих товарищей не очень честно. В чистом виде злоупотребление служебным положением. Что вы думаете по этому поводу?

Я уже собирался ответить в стиле нашей обычной пикировки, но в это время совсем рядом раздался голос. Обращались к Петровой:

— Простите великодушно, милая барышня, но вы, видимо, здесь работаете совсем недавно?

— Четыре дня.

— А не будете ли вы столь любезны подсказать, где ныне ваша предшественница? Знаете ли, я к ней привык. А для пожилого человека привычка — вторая натура, не правда ли?

— Екатерина Басоновна в настоящее время находится в больнице, пока не известно, когда из нее выйдет...

— Бывают же несчастья! Подумать только: и гипертония, и стенокардия, и инфаркты, и всякие злокачественные опухоли... Какие только казни египетские не придуманы матушкой-природой! А что же с этой... как вы ее назвали? Екатериной Басоновной?

Странная манера разговаривать была у мужчины, стоявшего возле палатки. Очень уж она походила на манеру Климова. Сам же он совсем на него не похож: в импортном спортивного покроя костюме, с ослепительной улыбкой и щегольской тросточкой... Задав еще пару вопросов и пособолезновав, он неторопливо направился к троллейбусной остановке. Фигура... Кого мне она напоминает? Немного раскачивающаяся походка, сутулость, плечи, выдвинутые чуть-чуть вперед. Конечно же, это Климов! Меня сбило с толку отсутствие бороды и костюм, не вязавшийся с тем, какой описала цветочница из аэропорта.

— Он... все-таки пришел, — шепчу я Вале и, сделав знак Вовке, выскакиваю из палатки. Должно быть, Вовка и сам кое-что заметил: он вышел из очереди и двинулся навстречу гражданину с тросточкой. Еще совсем немного — и... Внезапно Климов резко сворачивает на мостовую и направляется к противоположной стороне. Вовка бросается к нему, он уже рядом. Но что это? Климов резко отталкивает Вовку. Улицу оглашает резкий скрип тормозов. Поздно... Серая «Волга» отбрасывает Вовку, и он падает на мостовую. Мы с Валей подбегаем к нему одновременно. Вовка лежит, нелепо подвернув под себя правую руку, из ссадины на щеке сочится кровь.

Вокруг уже собирается толпа любопытных. Перепуганный шофер что-то объясняет Вале.

— Быстро вызывайте «скорую»! — командую я ей и подбежавшему Сырцову, а сам устремляюсь за Климовым. Он уже на той стороне. На мое счастье зажигается зеленый свет, и машины замирают. Я бегу через улицу. Климов держится ближе к домам: там меньше народа. Расстояние между нами сокращается. Он заметно устал, да и я порядком вымотался — слишком много сил потратил, чтобы отыграть фору, которую дал с самого начала. Неожиданно Климов ныряет в чугунные ворота.

«Неужели проходной двор?» — мелькает мысль. Но нет! За воротами оказывается обычный московский дворик. Скамеечки, окруженные тополями. В центре дворика детская площадка. Девочка сооружает из песка какие-то кондитерские изделия.

Я наклоняюсь к ней:

— Девочка, ты не заметила, куда побежал дядя с палочкой в руке?

— Заметила: туда, — и девочка лопаткой указывает подъезд, в котором скрылся Климов. В проеме ворот я замечаю Сырцова. Это хорошо. Значит, он сможет блокировать выход. В подъезде меня встречает прохлада и сырой полумрак. Дом старинный, и хотя в нем пять этажей, лифтом и не пахнет. Откуда-то сверху доносятся шаги Климова. Я стараюсь произвести побольше шуму: вдруг у него здесь живет приятель. Слыша мои шаги, Климов не рискнет тратить время на звонки. Шаги все выше и выше.

«Чердак, — проносится в голове, — в таких старинных домах непременно есть чердак, на котором хозяйки сушат белье».

Скорее! Еще скорее! Я проскакиваю четвертый и оказываюсь на лестничной площадке пятого этажа. Так и есть! Небольшая, в шесть ступенек лестница ведет на чердак. С грохотом опускается железная дверь. Если Климов успеет запереть ее каким-нибудь ломиком, все пропало: останется лишь надежда, что выход на крышу заперт. Я налегаю на железную дверцу, и неожиданно она поддается. Ноги проваливаются в шлак, спотыкаясь о фермы перекрытий, я бегу вперед. В треугольнике окна четко вырисовывается фигура Климова. Подбегаю к окну на несколько секунд позже, ныряю в него и оказываюсь на крыше. Климов мчится к пожарной лестнице, словно краб, цепляясь длинными руками за предохранительные поручни.

Мне неожиданно становится плохо. Больше всего в жизни я боюсь высоты. Когда-то шестилетним пацаном, играя с друзьями в казаки-разбойники, я сорвался с крыши и несколько секунд висел над пропастью в десять этажей, пока меня не вытащили ребята. С тех пор я опасаюсь даже выглядывать в окно квартиры. Сразу же начинает кружиться голова и подступает тошнота. Я смотрю на Климова, подбирающегося к пожарной лестнице, и не могу сделать и шага. Упустить преступника в самый последний момент! А он может уйти: Сырцов дежурит у подъезда, а лестница спускается на другую сторону здания... В отчаянии я выхватываю пистолет и стреляю вверх. Климов неожиданно поднимает руки и поворачивается ко мне...

На первый допрос Климова пришел полковник. Он сидит за столом Киселева и, как всегда, старается не смущать меня: рассматривает ручку, изучает какие-то служебные бумаги, всем своим видом говоря: не обращай внимания на старика, хлопец! Проводи допрос самостоятельно, не тушуйся.

— Начнем по порядку... Стало быть, ваша настоящая фамилия Савельев? Павел Вениаминович Савельев, тридцать седьмого года рождения. Дважды судимы и оба раза по одной и той же статье. Можно сказать, вы однолюб.

— Так, гражданин следователь, уже и возраст не тот, чтобы менять свои привычки. Как гласит французская поговорка: «Всегда возвращаешься к первой любви». Не правда ли, примечательное высказывание?

— Оставим это в стороне... Скажите, что вас заставило на старости лет изменять привязанностям? Ведь продажа и скупка золота — это, как вам хорошо известно, совсем другая статья.

— Услышав подобное заявление, я вправе предположить, что у вас имеются соответствующие доказательства?

— Вправе, вправе, Савельев! Вот протокол опознания вас Ванилкиным и Синицыным.

Савельев внимательно рассматривает бумаги, которые я ему даю, и остается удовлетворенным.

— Совершенно правильно, гражданин следователь, совсем запамятовал! Был такой грех с золотишком или, как его называют в наших кругах, с «рыжьем»! Но прошу занести в протокол — это эпизодический случай, и в моей практике он является прискорбным исключением. А вообще не буду скромничать: мне есть что вспомнить! Лет восемь назад в нашей прессе, нынче моднее ее называть средствами массовой информации, описывался случай, когда я группе алчных граждан продал стеклянные безделушки в качестве бриллиантов. Между прочим, делается это примитивно! Берутся два одинаковых футляра — в одном настоящий бриллиант...

Я не мешаю Савельеву заниматься воспоминаниями. Он напоминает глухаря, даже слегка глаза прикрыл, вновь переживая свои былые «подвиги». Полковник понимает мою тактику. Надо задать вопрос в самый неожиданный момент. Неожиданный для Савельева-Климова. Его линия ясна — он с удовольствием возьмет на себя любое дело, кроме «мокрого». А ведь есть еще покушение на жизнь Бакузовой, и, согласно, презумпции невиновности, надо доказать совершение им всех преступлений. Савельев — опытный преступник. Он способен изворачиваться и врать часами, спешить ему некуда, а мне надо фактами убедить его, что запираться бесполезно.

— ...Великолепный был виртуоз этот Соломон Маркович, — продолжает повествовать о своей одиссее Савельев, — какие он делал бриллианты из стекла. И за какие деньги их приобрели алчные граждане! Можете мне поверить: за вполне приличные деньги...

— Интересно, какие нужны были деньги, чтобы вы пошли на «мокрое» дело?

— Простите, гражданин следователь, но эти вопросы совсем не по моему профилю. — Не похоже, что Савельева мои вопросы застали врасплох. Во всяком случае, своего беспокойства он не выдал ни одним движением, разве что стал держаться поразвязнее и изъясняться в другом стиле. — Вы, может, имеете в виду своего коллегу? Очень симпатичный, должен вам признаться, молодой человек! Но вы сами понимаете, когда тебя хватают за рукав, ты невольно вырываешь руку. Особенно, если это как-то касается такого нервного человека, как я. Я его только оттолкнул. Это может подтвердить целая улица свидетелей. И я не виноват, что рядом оказалась машина и шофер не сумел вовремя затормозить! Просто диву даешься, куда смотрит ГАИ, выдавая водительские удостоверения...

— А вы здорово постарели, Савельев... — Это полковник вступает в разговор.

— Так ведь существует поговорка, гражданин полковник: «Ничто так не старит, как годы...»

— Так и лет не так уж много прошло. У вас тогда, помнится, кличка была: Пашка-аферист. Правильно я говорю?

— Столько кличек, столько фамилий... Все и не припомнишь... Это у вас статистика, кибернетика, а мы без этого пока обходимся. Да, был я, гражданин полковник, Пашка-аферист, только вот никак не доживу до Павла Вениаминовича...

— Да, постарели, постарели, Савельев. Только по разговору и узнал...

— Так что ж я вам про бриллианты травлю? Это же вы то дело вели! Как-то не признал вас сразу: солиднее стали, гражданин полковник. Вы уж подтвердите своему сотруднику, что Пашка-аферист на «мокруху» ни за какие деньги не пойдет.

— А чего подтверждать, когда пошел? Пошел, да еще «засветился» так, что за километр видать. Не пойму только, к чему все это?

— Гражданин полковник, вы меня ставите просто в неловкое положение... Я же на себя могу взять десяток «мокрых», и ни один суд камень в меня не кинет, как говорится в чуждом нам Евангелии. Это вы мне должны доказать, что я преступник, а я обещаю сидеть ровно и не задавать глупых вопросов.

— Что ж, я могу и рассказать. И даже на вопросы отвечу. Только чем больше расскажу я и меньше вы, Савельев, тем хуже для вас.

— Насчет чистосердечного признания мы наслышаны, но интересуюсь, в чем надо сознаваться.

— Давайте поговорим. Числа я называть не буду: можно в дело заглянуть, там они все обозначены...

Полковник неторопливо «прокручивает» все наше «дело» в обратном порядке. Савельев слушает внимательно, и хоть с лица его не сходит ироническая ухмылка, в глазах отчетливо проступает растерянность. Но он не сдается:

— Красиво получается, гражданин полковник! Только это, как у вас говорится, версия одна. А версия, она доказательства любит...

— Есть и они! Квитанция об отправлении телеграммы на имя Климова с прииска «Таежный», показания цветочницы из аэропорта — она вас заметила в то самое время, как вы нам позвонили по автомату. Администратор гостиницы «Алтай» тоже вас запомнила...

— Маловато пока...

— Могу добавить к этому орнитологов, — говорю я.

— Это что еще за звери такие, гражданин следователь?

— Вам бы, Савельев, не мешало знать. Вы же так гордитесь своей эрудицией! Так вот, приехали ученые, изучающие повадки птиц, на совещание и, возвращаясь однажды в гостиницу, а именно ночью, когда был убит Барабанов, повстречали вас. Сидели вы на лавочке вместе с Барабановым и весьма грубо обошлись с любителями птичек...

— А как же на меня вышли? — упавшим голосом спросил Савельев. По всему видно, наша осведомленность не доставила ему удовольствия.

— Опять же довольно просто. Небезызвестная вам чистильщица обуви Бакузова нечаянно уронила ящик на импортную коробку крема, которую вы ей любезно презентовали. Сейчас она лежит в больнице и очень охотно дает показания. Вот протокол последней нашей беседы с ней. Ознакомьтесь...

— У-у, сука! От меня уйти задумала, продала по дешевке... Я все расскажу: тонуть, так с капитаном!

— Это кто же капитан?

— Не все вы знаете, граждане следователи! Вы лучше биографией этой самой тети Кати поинтересуйтесь. Богатая биография, ничего не скажешь. Во время войны спекулировала, чем бог послал. Капитал накопила, начала в рост давать. По делу Рокотова и Файбишенко — валютчиков — проходила. Только проходила в качестве безобидной свидетельницы. А эта свидетельница такие проценты хапала, что ай-люли! А с золотом как получилось? Пришел к ней этот лопух справки наводить, кому «рыжье» толкнуть. Тетя Катя — умница, сразу смекнула, подзаработать можно. Вот она мне и предложила: ты, дескать, поторгуешь на базаре, я к тебе племянника приволоку, иди с ним и закупи металл. Чистыми тысячу навару получишь! Кто ж от таких «бабок» откажется? Сделал, как она распорядилась. На следующий год получаю телеграмму с Чукотки, ну, понятно, опять к тете Кате. А она мне эдак намеком: к чему тебе этих лопухов обогащать? Экспроприируй у них золотишко, я у тебя за ту же цену куплю. Опять послушался ее, а тут она заволновалась: неровен час, прикатит Барабанов, начнет приятеля искать, на нас милицию наведет... Ну, меня запугала. Человек я, сами, видите, нервный. Вот и натворил дел всяких...

Жила Екатерина Басоновна не очень-то зажиточно: всего богатства — телевизор черно-белый старой марки «Рекорд» с крошечным экраном да вытертый во многих местах ковер довоенного выпуска. Какая уж там миллионерша! Питалась на шестьдесят копеек в столовой швейной фабрики, на ночь только кефир принимать себе позволяла. Тайников в комнате не обнаружили, чемоданов с двойным дном тоже. А потом для очистки совести поехали с визитом на дачу ее племянника, и там в сарае, забитом всяким старьем, нашли-таки пару чемоданов с деньгами,облигациями, золотыми рублями. Всего на восемьсот тысяч рублей! Вот тебе и тетя Катя!

— Что-то давно не звонит Вовка! — Надя старательно протирает окна и не замечает моего вытянувшегося лица. — Может, надумал жениться? Витек, ты не в курсе?

Спасения нет. Сказать, что в командировке, так ведь Надя последнее время частенько ведет с полковником задушевные беседы по телефону. И за что только ее все так сразу начинают любить? Сказать: взял отпуск и укатил порыбачить к деду? Но Вовка никогда не навещал деда без нашего сопровождения. Просчитываю все варианты в темпе мощной ЭВМ — придется говорить правду.

— Понимаешь, Надюша, Вовка не поладил с автотранспортом и попал в больницу. Ничего серьезного...

— Так чего же ты молчал? — Надя спрыгивает с подоконника и начинает переодеваться.

— Не хотел волновать, да и Вовка просил не ставить в известность. Тем более, дело пошло на поправку и он хотел тебе лично рассказать о прискорбном случае...

— Немедленно одевайся и едем в больницу!

Час от часу не легче.

По дороге Надя набивает доверху хозяйственную сумку сливами, виноградом и персиками, а перед самыми воротами больницы, обнаружив еще один киоск «Фрукты-овощи», приобретает лопающийся от самодовольства арбуз. Пожалуй, до выписки Вовке всего этого не одолеть...

В палате Валя и наш больной не нашли лучшего занятия, как целоваться. Мы с Надей прикрываемся сумкой с фруктами и гудим замогильными голосами:

— Не помешали?

Лейтенант Петрова, оставив наш вопрос без ответа, немедленно принимается рассматривать «Науку и жизнь», первый номер за позапрошлый год. Вовка же из-под одеяла грозит мне кулаком. Я стою за спиной Нади и могу, не маскируясь, пожимать плечами.

— Прекрати пантомиму, — приказывает она, не оборачиваясь, — тоже мне ансамбль «Лицедеи». Кстати, нормальные люди пропускают автотранспорт и переходят улицы в положенном месте. Валюша, вымойте, пожалуйста, нашему герою фрукты, а ты рассказывай, как было дело!

Вовка с отвращением провожает взглядом арбуз (у нас с ним на этот счет есть общие воспоминания) и принимается нудно повествовать, как он впервые в жизни выскочил из-за стоящего троллейбуса и угодил под мотороллер, водитель которого засмотрелся на свою знакомую.

Надя выслушивает его показания с завидным спокойствием, а потом требует:

— Теперь валяй правду!

Вовка смотрит на меня, и в глазах у него появляются уже знакомые мне веселые чертики. Ничего хорошего они не предвещают, и я начинаю размышлять, сколько мне придется вести холостяцкую жизнь на этот раз?

Если бы от этого можно было бы откупиться, хотя бы всем золотом Колымы!

ЖАРКИЙ ДЕНЬ

...Он вскакивает с кровати и мечется по двенадцати метрам душной комнаты. На улице жара, и даже у открытой форточки не глотнешь свежести — только запах раскаленного камня и пыли. Он покрылся липким потом — то ли от жары, то ли от страха. Ведь он же на свободе, за тысячи верст укатил от Колымы, а страх не отпускает.

В стекло бьется муха, будто ей тоже не хватает свежего воздуха. Он, как в детстве, ловит ее одним движением и отрывает крылья. Пускай ползает, перед глазами не мельтешит.

А по улице идут прохожие. И никому нет дела до него, замурованного в этой — пятой по счету за год — комнате. Белые сорочки мужчин и яркие платья женщин кажутся ему вызывающе праздничными для обычного буднего дня. Будто он, поглощенный своими страшными заботами, прозевал какой-то большой праздник, и вот теперь вынужден смотреть на него издали. И нельзя спуститься в город и быть наравне со всеми — если не веселым, то по крайней мере спокойным. Шагать бы с толпой, как в детстве, когда с мальчишками из московских дворов бегал на демонстрацию. Тогда они пристраивались к одной из колонн и шли вместе со всеми до Красной площади. Сколько лет назад это было? Кажется, что все это из другой, чьей-то жизни...

1.

Ранним утром рабочий шестой дорожной дистанции, что в ста километрах от города Сусумана, бульдозерист Николай Егоров влез, как обычно, в кабину своей машины. Рычаги были влажными и скользкими после ночи. И хоть холодно еще в мае по утрам, но весна уже веселит душу своими явными приметами. За предыдущий день солнце потрудилось на славу — оттаяли целые поляны с прошлогодней брусникой. Утренний час до восхода солнца особенно приятен — можно работать спокойно, не торопясь. Потом по трассе запыхтят, взбираясь на перевал, тяжеловозы, замелькают газики, начнется дорожная суматоха.

Нынче надо было подсыпать трассу на пятьсот шестидесятом километре. Там образовалась такая «гребенка», что машины трясло, словно они спускались по каменной лестнице.

Дорога вильнула налево, и Николай чертыхнулся. Всегда, проезжая здесь, он выражал таким образом свое отношение к проектировщикам: и зачем было так укладывать трассу — с хитрым зигзагом? Может, в тридцатые годы, когда проводили изыскания, здесь было какое-нибудь непроходимое болото? Как бы там ни было, а на этом самом зигзаге за сезон три-четыре машины въезжали в кювет. И никакие знаки не помогают! Николай неодобрительно посмотрел сначала налево, потом, по ходу движения, направо.

Утро было серое, пасмурное. Остатки ночного тумана цеплялись за тоненькие ветви молодых лиственниц. У самой земли туман был гуще и сливался с залежавшимся потемневшим снегом. Слава богу, через час из-за сопки выплывет краешек желтоватого утреннего солнца и вдохнет жизнь и краски в этот бесцветный пейзаж.

Николай снова удивился, как много снега растаяло за прошедшие сутки. Солнце очистило от него и корни старой высохшей лиственницы, и теперь они, желтые, с коричневыми подпалинами, нависали над почти неразличимым в тумане ручьем. Николай давно присмотрел это погибшее дерево и все никак не мог выкроить время, чтобы захватить его домой. Дня на два, на три хватило бы топить печь.

Возле корней дерева ручей мотал кусок темного брезента. Откуда бы там ему взяться? Видимо, лежал под снегом... Николай остановил бульдозер, спрыгнул на дорогу и зашагал к ручью. Вблизи брезент оказался плащ-палаткой. Он наклонился над ней и застыл: из-под ткани виднелась рука человека.

2.

— Вот что рассказал бульдозерист Николай Егоров. — Подполковник теребит свои усы и внимательно смотрит на меня и на Володю Киселева, будто сомневаясь еще, стоит ли поручать нам такое сложное дело. Потом, как бы решившись, подвигает пачку фотографий и документов. На фотографиях изображен в разных положениях найденный в ста километрах от Сусумана труп мужчины.

— А вот рапорт участкового милиционера... — Подполковник закурил, вдыхая дым глубоко и с явным удовольствием. (Странно: дожить до таких лет, «любоваться» снимками вроде сегодняшних, несколько раз избежать предназначенных ему пуль — и ни одного седого волоса.)

— До встречи с вами я занимался тем, что задавал себе вопросы: кто был убит, где и, наконец, кем? А теперь я с удовольствием предоставляю возможность отвечать на них вам, коллеги. Значит, договоримся так. Вы имеете полный простор для фантазии и действий, а также — детектива-наставника в моем лице. Не так уж мало! Главное в вашем положении, — он с сочувствием оглядел нас, — не считать дело ни слишком легким, ни безнадежным. Сейчас на лице Киселева можно прочесть такое уныние, будто дело уже проиграно. Или вы его считаете слишком простым?

Володя от неожиданности сразу не нашелся, что ответить. Во всяком случае, для шуток у него явно не было настроения.

— Многовато неизвестных, — пробормотал он. — Но это даже интересно.

Подполковник внимательно посмотрел на него, потом слегка прихлопнул ладонью по столу, давая понять, что пора заканчивать этот разговор.

— В общем, вопросы по вашему делу, ввиду его особенного содержания — все-таки убийства у нас редкость! — всегда у меня вне очереди. Понятно? Ну, вот и ладненько. Успеха!

Он пожал нам руки.

За дверью Володьку прорвало.

— По-моему, он обращается с нами, как с больными. «Не думайте, что ваша болезнь слишком легкая, но и не переоценивайте ее тяжесть», — Вовка передразнил интонацию подполковника, действительно напоминающую докторскую. — «Я всегда к вашим услугам, чтобы дать вам новую порцию успокаивающего...» Он еще и посмеивается! И, наверное, думает, что это дело собьет с нас столичную самоуверенность. Ты понимаешь, все осложняется тем, что мы — новоиспеченные магаданцы — не можем не победить! За нами — Москва!

— Тебе бы сейчас шашку в руки и — в бой. Перестань говорить ерунду. Ты о чем думаешь — как решить этот кроссворд или как бы не осрамиться перед шефом? Бояться сраму тут грех. Шеф и сам видит, не беспокойся, что работка эта не сахар.

— Да... Совсем мелочи — опознать убитого, найти место преступления, ибо ясно, что труп доставлен на трассу из другого места, отыскать убийцу, доказать, что именно он — убийца...

— А у шефа, между прочим, такой вид, будто он уверен, что, окажись это дело у него, он бы потихоньку, не сразу, спокойненько, но размотал бы его. Он, конечно, поможет... Но это удивительно — какая уверенность в себе! Нам, двум молодым психам, а особенно тебе, старик, чуть-чуть бы ее сейчас не помешало, а?

Володька молчит, он с головой ушел в размышления, а мне что-то не хочется сейчас думать о преступлении. Впереди — последний свободный вечер, свободный от бесконечного «прикидывания» вариантов, проигрывания возможных ситуаций, которые, как я знал по опыту немногочисленных прошлых дел, будут стихийно возникать в голове, нисколько не считаясь со временем дня и ночи. В детективах часто пишут, что наша работа требует не только восьми положенных часов, но и всего свободного времени. Писатели кое-что, конечно, преувеличивают. Но это, увы, правда — для тех периодов, когда на тебе «висит» дело. Какие могут быть тут развлечения? Участь тех, кто занят разгадыванием ребусов, — увлекаться и не знать покоя, пока решение не найдено. Тот, чей путь к преступлению ты пытаешься угадать и не просто восстановить с наибольшей точностью, но и превратить его из схемы в психологически обоснованную версию — со всеми мотивами, логикой или отсутствием таковой, — становится на время твоей тенью. А ты в одном лице и заяц, путающий следы, и охотник. И попробуй остановить это мысленное преследование после рабочего дня, забыть о нем точно по звонку, оставить его на завтра! Не получается... Да, кроме того, известно, что «случайные» решения приходят только к тем, кто думает над ними днем и ночью.

Обычно преступник, даже самый опытный, оставляет следы, которые помогают понять, с чего начинать поиски.

Вещественные доказательства — начало всему. А мы с Киселевым их не имеем. До сегодняшнего утра мы думали, что они у нас есть. Плащ-палатка и кусок необычной, сплетенной из очень многих нитей веревки. Ну, плащ-палатку преступник мог приобрести легко. А вот насчет веревки мы решили справиться у складских работников — возможно, мест ее применения не так уж много. Но товароведы из промтоварной базы мигом разрушили нашу, и без того крохотную, надежду. Оказывается, веревка называется сельфакаторной и широко используется для упаковки грузов. Такая веревка могла в принципе оказаться у любого хозяйственного горожанина.

Мы терпеливо ждем звонка от экспертов. Тишина заполняет кабинет, и наши настроенные на потрескивание телефонного аппарата уши ловят все учрежденческие шумы.

Первым успел схватить трубку все-таки Володька. Его реакции можно позавидовать. Выслушивая что-то по телефону, он на секунду повернулся ко мне и сказал шепотом:

— Быстро дуй за экспертизой. Кажется, готово...

Наверное, не прошло и полминуты, как я проделал весь путь по коридорам и лестницам туда и обратно.

И вечно мой друг желает быть первым! Только я приготовился к зачитыванию экспертизы вслух, как он выхватил из рук листок и принялся молча изучать написанное, лишь изредка комментируя текст:

— Ну, это не интересно... Это тоже... Ага, вот: «При исследовании каких-либо прижизненных повреждений и заболеваний, которые могли бы привести к смерти, не обнаружено. Поэтому установить причину смерти не представляется возможным...» Наука бессильна! А вот это уже интересно, послушай: «Учитывая данные предварительных сведений о месте обнаружения трупа, местные метеорологические условия, время года, а также развитие изменений, примерно одинаково выраженных как на туловище, так и на конечностях, следует считать, что тело находилось под снегом примерно пять-восемь месяцев...» Вот, по таблице Беца вычислен рост убитого. Ты знаешь, он не великан: сто семьдесят — сто семьдесят три сантиметра. И вот последнее: «При исследовании установлено, что на нижней челюсти удалены три зуба. Степень заращивания лунок позволяет определить, что пятый зуб слева удален приблизительно за шесть месяцев до наступления смерти... Примерно за месяц до гибели на второй зуб справа поставлена коронка...»

Я жадно поглощаю эту скудную информацию, по привычке прикидываю, за что бы тут покрепче уцепиться. Но цепляться особенно не за что. Вот разве что время, когда совершено убийство, — лето или осень прошлого года.

3.

Начинают приходить ответы на наши запросы, посланные во все районные отделения милиции области. Мы решили выяснить, во-первых, кто выехал летом и осенью прошлого года насовсем, официально выписавшись в паспортном столе и указав пункт, куда переезжал. Во-вторых — и это была более важная для нас группа, — кто уехал в отпуск и не вернулся. Третья категория людей тоже представляла для нас интерес — кто пропал и разыскивался органами милиции по заявлениям родственников.

Большой лист ватмана мы с Киселевым разделили на три неравные графы. В первую, самую большую, заносили выбывших официально, постепенно вычеркивая те фамилии, обладатели которых, как выяснилось, благополучно проживали в местах, указанных при выписке. Во второй, тоже не маленькой графе помещались фамилии граждан, не пожелавших вернуться на Север из отпуска. Третья была меньше всех. Летом и осенью прошлого года пропали пенсионер и молодой парень из Магадана. Однако, пока мы занимались составлением этой «ведомости», и тот и другой нашлись. Первый объявился у своих родственников в Белоруссии, второй написал покаянное письмо из Владивостока, сообщив родителям, что уехал вслед за своей девушкой, которую те не хотели в жены своему сыну, и все-таки женился на ней.

Итак, осталось всего две графы. Время от времени Вовка, чертыхаясь, вынимал чистый лист бумаги и переносил туда фамилии, оставшиеся после проверки, потому что «ведомость» становилась слишком грязной. Меня не покидало ощущение, что мы с другом пустились вплавь по морю, надеясь достичь противоположного берега, и притом делали вид, будто это возможно.

Настал день, когда лист бумаги был заполнен начисто и окончательно. Списки перестали убавляться и прибавляться, но, смотря на них, я понимал, что толку от них не будет, если не появится какой-то новый ход, которого пока нет. Где и как разыскивать каждого? А если не разыскивать каждого, по какому принципу отбирать наиболее вероятные кандидатуры, чтобы по крайней мере сузить район поисков?

Эти вопросы занимают наши с Вовкой тяжелые головы.

— Да... — Он вздыхает. — Еще не начали искать преступника, а уже пахнет нашей паленой репутацией.

Меня немного раздражают его заботы о репутации, которые, как мне кажется, только мешают думать о деле. И я не выдерживаю.

— Слушай, пошли к шефу, а?

Вовка резко поворачивается.

— С ума ты сошел, что ли? Значит, лапки вверх — за подмогой?

— Не вижу в этом ничего ужасного. Пришли посоветоваться, вот и все.

— Хоть бы какое предложение за душой было... — В голосе друга мне чудится колебание, и я спешу убедить его.

— Понимаешь, лучше сейчас пойти, когда какая-то работа проделана. По горячим следам. В конце концов, он же сам предлагал помощь, вполне искренне и доброжелательно. Что важнее — дело или твоя драгоценная гордыня?

Вовка страдальчески морщит лицо. Потом вдруг оно светлеет:

— Слушай, старик, а не сходить ли тебе одному? Ну, не могу я, понимаешь...

Я обреченно плетусь к начальнику, утешаясь тем, что принимаю огонь на себя в интересах дела.

Шеф ничуть не удивился тому, что я воспользовался его приглашением довольно скоро. Я рассказываю о наших поисках и разворачиваю перед ним разграфленный лист ватмана.

— Н-н-да... — Он барабанит по столу пальцами. — Ну что же, начали вы правильно. И работа проделана большая. Давайте подумаем.

Подполковник щадит меня и не спрашивает, по какому пути мы собираемся идти дальше.

— Я бы на вашем месте сделал так. Первый список — исключить пока совсем. Это наименее вероятный вариант: люди, уехавшие «по всем правилам», — довольно благополучная группа. Не исключено, конечно, что убитый именно из нее, но давайте сначала исследуем вторую категорию. Для удобства исключим из нее всех, кто жил на Чукотке, а также в районах, отдаленных от места нахождения трупа. Опять же возможно, что убитый вовсе не из ближних районов, но надо же с чего-то начинать? В-третьих, по-моему, необходимо выделить среди оставшихся группы по профессиям. Взять для начала, положим, шоферов или промывальщиков золота — самые характерные для этих районов занятия. Отдельно взять старателей — публика, надолго уезжающая после сезона. Правда, как правило, возвращаются почти все — работа хоть и трудная, но денежная, место в артели получить нелегко, берут туда не всякого. Вот эти группки надо пока и исследовать. Я думаю, они будут небольшими. Затребуйте по каждому личное дело с предприятия и фотографию. А дальше — посмотрим.

Я слушаю шефа и завидую тому, как тот ясно и быстро сделал за нас эту прикидку. Мне не терпится заняться скорее выявлением из списка того самого «ядра», с которым предстоит работать дальше. И, сворачивая лист, я собираюсь обрадовать Вовку результатами своего визита. Но в этот момент мой друг врывается в кабинет, не дождавшись даже разрешения войти в ответ на свой нетерпеливый стук.

— А что, если нам отправить череп убитого в мастерскую профессора Герасимова?! — неуместно громко, патетически восклицает он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Один Мегрэ сменить другого спешит... — Шеф улыбается. — Конечно, это возможно. Заманчиво получить портрет убитого, восстановленный по черепу. Только учтите, что эта фотография ни в коем случае, никогда и нигде не может служить доказательством. Но зато она может помочь найти эти самые доказательства. — Подполковник помолчал, будто раздумывая, стоит ли все-таки совершать столь сложную процедуру и загружать заказом столичную мастерскую. — Да, конечно, дело сложное, попытаемся использовать и эту возможность. Ну что же, успеха!

И он снова пожал нам по очереди руки, как тогда, когда только поручал дело.

4.

Шеф был прав. В «ведомости» теперь совсем мало фамилий. Четыре шофера, одни рабочий прииска, трое старателей. Все они с колымской пропиской бродят где-то по свету. У нас имеются их фотографии, добытые в отделах кадров, и скудные сведения из личных дел. Теперь через родственников, указанных в анкетах, можно попытаться вести их поиски. Конечно, не во всех личных делах есть пометка о родственниках, не говоря о том, что не всякий дальний родственник может сообщить место пребывания интересующих нас беглецов. И все же, пока не пришел ответ из знаменитой столичной мастерской, мы с Вовкой отстукиваем на машинке новые запросы.

Но вот настал день, когда на мой стол легла фотография, полученная из Москвы. Портрет нас разочаровал. Изображение какое-то приблизительное, неживое. Мы разложили для сравнения вокруг фотографии маленькие снимки, присланные по нашим запросам. Около этой фотовыставки сгрудились чуть ли не все работники управления. Каждый старался продемонстрировать свою наблюдательность, и после долгих споров оказалось, что лабораторный портрет похож по крайней мере на трех живых людей.

— Никаких тебе особых примет, — Вовка расстроено собирает снимки тех, кто уж совсем ничем не напоминает портрет. — Глаза маленькие у многих, волосы темные — тоже, нос как нос, да и интеллекта в лице маловато. И если из такого небольшого количества людей трое похожи на него, то сколько же его «братьев» среди тех, кого мы пока отбросили!

Вовка прав в своих пессимистических высказываниях, и все-таки настроение стало лучше. Трое отобранных нами мужчин: старатели Максименко, Артамонов и шофер Лыткин — заслуживают особого внимания. К тому же приблизительный портрет, сделанный в столице, можно показать по телевидению — вдруг окажутся наблюдательные люди.

Наблюдательные люди все-таки есть не только в милиции! На следующий день после телепередачи раздался первый звонок. Голос женский, взволнованный.

— Я видела этого человека. Понимаете, это было в Сочи, года два назад. Это мог быть он?

Если бы мы знали, где он находился год, два, три назад...

— Конечно, мог. Итак, это произошло два года назад.

— Вы извините, я могу рассказать очень мало. Пришла я на городской пляж. Народу там всегда — уйма. В некоторые дни приходится занимать место в пять утра. Вы не поверите.

— Я вам очень верю. И все-таки, как вы встретились с мужчиной, изображенным на фотографии?

— Вы, пожалуйста, не перебивайте, а то я собьюсь. На чем я остановилась?

— Вы пришли на городской пляж... — Я начинаю от раздражения перекидывать листки календаря.

— Да, как раз накануне я ездила в Хосту. Это рядом с Сочи, но зато там посвободней. Я и в тот день хотела туда поехать, но пропустила автобус и решила все же добыть место на городском пляже. Пробиваюсь к киоску, где выдают шезлонги, и вдруг слышу: «Алла, какими судьбами!» Моя знакомая, оказывается, тоже отдыхает в Сочи. Мы с ней вместе на Магаданской машиносчетной станции работаем. Знаете, магаданцев можно встретить повсюду. Я, например, в прошлый отпуск возле ГУМа за какие-то полчаса сразу троих повстречала... Но я отвлеклась, простите. Подбегаю я к своей подруге, а рядом тот самый мужчина. Внешность у него, надо сказать, не из приятных. Я испугалась даже. А он рот скривил и говорит: «Привет, девочки-магаданочки! Я ваш земляк, Витя». А потом ноги расставил и на весь пляж завопил: «Где золото моют в горах...»

Я плотнее прижал трубку к уху.

— А дальше что?

— А ничего. Он нас в ресторан пригласил. Ну мы и пошли. Весь обед этот Витя нам рассказывал, как золото добывают, про гидроэлеваторы, драги... Договорились вечером встретиться. Только мы не пришли, потому что достали билеты на чехословацкий джаз, знаете, Иветта Симонова там солисткой. А Витю больше не встречали.

Я наскоро благодарю многословную девушку и бросаю на рычаг трубку. Мне не терпится сообщить Вовке то, что я услышал.

— Итак, это скорее всего человек, связанный с добычей золота, и зовут его Витя, — небрежно говорю я.

Вовка бросается к списку, хотя прекрасно знает, что оба наших старателя — Викторы. Если только мы вообще не идем по ложному следу, предположительно отпадает третья кандидатура — шофера.

— Ну что же, — Вовка бодро выстукивает авторучкой по столу фрагмент из какого-то одному ему известного марша. — Курочка по зернышку клюет.

В тот же день было еще два звонка, не прибавившие почти ничего к тому, что мы знали. Экономист из сельхозуправления видел похожего мужчину в автобусе. Запомнил, потому что сидели рядом. Узнав, что сосед связан по работе с селом, все спрашивал о ценах на шкурки, о рыбе и икре.

Две подружки из пединститута видели его в аэропорту. Он был выпивши и приставал ко всем пассажирам. Сами девушки летели в Хабаровск и мужчину в своем самолете не видели.

Что ж, для одного дня не так уж мало. Если последовательно доработать нашу версию, осталось из двух Викторов выбрать одного.

Однако в тот день нам было суждено испытать еще одну радость.

Дома вечером мы сообразили с Вовкой несколько партий в шахматы.

Зазвонил телефон.

— Простите, это квартира Комарова?

— Больше того, у телефона сам Комаров.

— Я звонил вам на работу, и дежурный дал ваш телефон. Я, может быть, и ошибаюсь, но на фотографии, которую показывали по телевидению, по-моему, один мой знакомый Артамонов... Мы с ним вместе работали в старательной артели. Конечно, точно не скажу, но сходство есть.

— А как зовут вашего знакомого?

— Виктор. Отчества не знаю. У него еще прозвище было в артели — Брюнет. Лет ему под пятьдесят. Я сегодня улетаю в отпуск, но, если нужно, запишите мой одесский адрес...

Я благодарю еще одного наблюдательного человека и мчусь на кухню. Наверное, вид у меня дурацкий, потому что Вовка смотрит с недоумением.

— Ну, старик, кажется, мы победили. Опознали на фотографии именно Артамонова! Понимаешь?

Но Вовка есть Вовка.

— Ну и что? — спрашивает он. — Ведь сходство с искусственным портретом не может быть доказательством. Надо еще доказать, что убит именно Артамонов.

5.

В нашем кабинете тихо. У меня раскалывается голова — то ли от усталости, то ли от того, что опять неизвестно, куда идти дальше. Из Могилева, где родился и долго жил Артамонов, нам ответили, что единственная его родственница — тетка — давным-давно не получает от него вестей и знать не знает, где он может быть.

Я в который раз читаю заключение экспертов, которое и так знаю наизусть. И вдруг, пронзенный неожиданной мыслью, от которой мгновенно прошла головная боль, кидаюсь к столу друга.

— Послушай, Шерлок Холмс, как же мы не догадались раньше!

Я зачитываю тот абзац заключения экспертов, в котором говорится о недостающих зубах и металлической коронке в полости рта убитого.

— Ну и что? — Вовка недовольно смотрит на меня, будто я отвлек его от важных размышлений.

— А то, что если за месяц до гибели Артамонову была поставлена коронка, значит, он посетил зубного врача где-то здесь — у себя в поселке или в Магадане. А посему можно попытаться отыскать в карточках его фамилию, найти стоматолога, который его лечил. У каждого врача свой «почерк», и свои коронки он узнает из сотни, как тебе известно. А если Артамонов с его зубом опознан врачом — это уже, между прочим, доказательство!

Мы быстро сочиняем текст запроса для поликлиник и снова принимаемся за недостойное детектива занятие — ждем ответов. Слава богу, на сей раз сведения получены быстро: Артамонов лечился в стоматологической поликлинике Магадана у врача по фамилии Березняк.

И вот мы с Вовкой ждем этого самого врача Березняка, как дорогого гостя.

Доктор Березняк оказывается миловидной женщиной, легко краснеющей в ответ на Вовкины уверения, что она — наша последняя и единственная надежда. Да, эту коронку делала она. Это совершенно бесспорно. Она удивляется, как мы с другом можем сомневаться в том, что она права. Мы же задаем вопросы уже для порядка, боясь поверить в успех. Но победа оказалась даже более полной, чем можно было ожидать. Женщина, подумав немного, сказала:

— Вы знаете, а я его помню. Прекрасно помню, потому что такой случай у меня произошел впервые. Этот пациент, во-первых, был не совсем трезв, а во-вторых, вдруг стал предлагать мне деньги, чтобы я обработала ему зуб получше. Представляете?

Она, как бы приглашая нас тоже удивиться наглости пациента, с возмущением оглядела меня и Вовку.

Вовка встал, с серьезным лицом подошел к доктору Березняк и галантно поцеловал ей руку. И для нее, и для меня это было неожиданностью, но, если бы я не боялся выглядеть в глазах друга жалким подражателем, я с удовольствием сделал бы то же.

Итак, сомнений больше не было. Теперь мы знали, что жертва — рабочий старательской артели Виктор Андреевич Артамонов, сорока семи лет от роду, образование — восемь классов, имеет права бульдозериста, холост.

У нас на эти сведения ушло много месяцев.

Теперь надо искать преступника. И мы с Вовкой, не дожидаясь наступления Нового года, решаем ехать на прииск, где работал Артамонов, в поселок Верхний Ат-Урях. Время для поездки, конечно, не самое подходящее, в канун новогоднего праздника кому захочется отвечать на не очень приятные вопросы, но слишком велико наше нетерпение. И мы едем.

...В кабинете главного инженера, где мы обосновались, перебывало уже довольно много людей. Сейчас перед нами старожил, которого здесь зовут Трофимычем.

— Зубастый был человек, царство ему небесное. — Трофимыч ерзает на стуле, всем своим видом показывая, как неприятен ему разговор. — Я, стало быть, с ним в одной комнате в общежитии проживал. Сосед был, однако скажу, не сахар. Все ворчит: то в магазине чего-то нет, то кино не везут. А какое кино в промсезон? Кто его, кроме приисковых, смотреть будет? Старатели — одно слово: стараются с рассвета дотемна. Капризный был человек...

Трофимыч опасливо смотрит на нас — угодил или нет своим ответом?

— Врагов у него не было? С таким-то характером должны быть, — задаю я банальный вопрос.

— Да какие враги? Зуда он, вот и весь сказ. То не так, это не так. Какие враги у такого-то могут быть! От него даже собственная баба сбежала. Довел своим жужжанием, значит. Да вы, наверное, про нее уже слыхали. Наташа Васильева, в детсаде работает...

Васильеву Наташей разве что Трофимыч может назвать. Лет ей уже под сорок. Женщина, сразу видно, боевая.

— Мужик, он, конечно, женщине нужен. Дело наше такое — заботиться о ком-то, присматривать. А с виду Виктор ничего, видный мужчина. И рука крепкая, и в плечах широк, да и неглупый. Только скучный человек больно. Как мы с ним поженились, ни разу в гости не сходили. До свадьбы то у одной подружки побываешь, то с другой в кино сбегаешь. А тут сиди, как сычиха, дома и слушай, как он здешние порядки поносит. И все твердит, какой он хороший да работящий, только зажимают его будто. Будь он председателем артели — тогда бы порядок был... Надоело. Не выдержала я такой жизни. Подруги, конечно, отговаривали: и хозяйственный он, дескать, и пьет только по праздникам, где ты еще, мол, такого найдешь! А по мне — не было мужика и это не мужик...

Перед отъездом с прииска мы только и выяснили, что уехал Артамонов отсюда 15 октября прошлого года, получил при расчете семь с лишним тысяч рублей. В артель по истечении отпуска писем и заявлений не присылал, и место его занято. Симпатией окружающих не пользовался, друзей не имел, да и врагов тоже.

В кабинете главного инженера мы в последний раз подводили итоги, когда в дверь постучали. Оказалось — Трофимыч.

— С вас, товарищи следователи, причитается. Подробность вспомнил. Витька мне из Магадана телеграмму прислал, чтобы «Спидолу» его никому не давал. Я же говорю, жадный был человек. И еще сообщил, что восемнадцатого вылетает в Красноярск. Вот так-то.

6.

Всю неделю после поездки мы с Вовкой проверяли путевые листы водителей таксомоторного парка. Искали тех, кто работал на линии 18 октября прошлого года. Таких оказалось около ста. Пятнадцать из них заезжали в аэропорт, причем один ухитрился побывать там трижды. Каждому из пятнадцати мы показывали фотографию Артамонова, просили припомнить, не встречал ли его в порту.

И вот, наконец, перед нами худой и какой-то дерганый молодой парень, который, посмотрев на снимок, заявил, что видел похожего гражданина в аэропорту.

— Значит, так. Он стоял возле машины — кажется, газик это был — и просил шофера подбросить его в город. Я разозлился, что «левак» перехватывает пассажира из-под носа. Как назло, самолетов в тот день было мало из-за непогоды, пришлось загорать больше часа. В общем, обменялись мы с водителем газика любезностями. Едва удержался, чтобы не стукнуть его как следует, ей-богу, а мужчина этот стоял да посмеивался. Видать, скуповатый мужик — решил на такси сэкономить...

— Как выглядел шофер, не помните?

— Да точно не помню, вроде пожилой и роста большого...

Новые сведения ведут нас к новому массовому опросу...

Сегодня в очередной раз шеф знакомится с ходом нашего «дела». Мы двигаемся вперед без посторонней помощи и, хотя скорость этого движения могла бы быть и побольше, все-таки ощущаем, как с каждым днем у нас прибавляется материалов и подробностей, ведущих к развязке.

— Ну, что мы имеем на сегодняшний день? — Подполковник, видимо, уже уверовал в нашу самостоятельность.

Роль докладчика взял на себя Вовка. И надо сказать, что со всеми нашими домыслами эта история выглядела довольно складно.

— ...Пассажиры, ожидающие вылета самолета рейса восемьдесят два Магадан — Красноярск — Москва! Ваш вылет задерживается до шести утра местного времени по метеоусловиям города Красноярска. — Голос в репродукторе умолк...

Артамонову неожиданно стало душно. Наверное, начали сказываться выпитые полчаса назад триста граммов водки. Возле аэровокзала прогуливались пассажиры, которым еще предстояло провести в ожидании самолета не один час.

Подошел «Икарус» с зашторенными окнами, из него заторопилась к аэровокзалу новая партия пассажиров. Через некоторое время они, как и старожилы аэропорта, начнут фланировать, не зная, как убить время. Но сейчас в каждом еще жила надежда на скорый вылет.

«Спешите, спешите, сейчас вас успокоят, — злорадно подумал Артамонов. — Ишь, как торопятся свои башли в Сочах просадить!»

Он пощупал туго набитый бумажник. В прошлом сезоне их артели подфартило: каждый отхватил восемь тысяч, а бригадир — все двенадцать.

— Чертовы летуны, — выругался вслух Артамонов, — все у них циклоны да антициклоны...

Плюнул и решительно зашагал к запыленному газику.

— До Магадана подбросишь? — спросил он ладно сколоченного высокого мужчину.

— Ну садись.

К ним подбежал таксист в кожаной фуражке:

— Эй, земляк, давай ко мне, на такси!

— Ничего парень, перебьешься! — Шофер газика выразительно сплюнул.

На минуту Артамонову стало жалко менять элегантную «Волгу» на брезентовый газик, но договор есть договор. К тому же такси меньше червонца не обойдется, а шиковать — так уже лучше на материке.

Поехали. Шофер газика был из молчаливых.

— Давно ты в Магадане кантуешься? — пытался завязать разговор Артамонов. — Недавно? Между прочим, за что я люблю здешнюю трассу, так это за населенность. Возьмем, к примеру, Чукотку. Бывал? Нет? А я там старателем вкалывал пять лет. Заработки приличные, штук по десять на брата каждый сезон. Здесь мы в прошлом году горбатились, горбатились, еле-еле себя прокормили, а там — совсем другой коленкор. Так вот, пилишь по Чукотке сто километров, двести — и ни одного деревца или поселка. Тундра и тундра. А здесь километров десять проскочил — новая картина. То поселок, то пейзаж подходящий. Верно я говорю?

— Верно.

— Я считаю как? Человек должен за свой труд получать по справедливости. Вот возьмем, к примеру, старателей. Люди от восхода до заката вкалывают. Получают прилично, но все равно, по сравнению с государственной ценой за металл, маловато выходит. Везу я семь тысяч в отпуск. — Артамонов вытащил туго набитый бумажник и покрутил им у носа водителя. — Спрашивается, что я на эти деньги буду иметь? Рестораны, море да курортных красавиц! Вот и все кино.

Шофер снова кивнул, внимательно посмотрел на пассажира, потом взглянул в смотровое зеркало.

— Что-то мотор барахлит... — Машина замерла возле небольшой речушки с заросшими брусникой берегами. — Вылезай, перекур.

Артамонов с удовольствием вылез из кабины и поежился от вечерней прохлады. Опьянение начало проходить. Водитель взял ведро и спустился к воде. Артамонов последовал за ним. Вода в речке была прозрачной, и ему захотелось напиться. Он наклонился поближе к воде, чтобы зачерпнуть ее в ладони...

— Вот тут-то и кончилась жизнь незадачливого человека и большого путаника Виктора Андреевича Артамонова, — закончил свой рассказ и потупился, ожидая реакции шефа, Володька.

Подполковник покрутил свои усы:

— Что же, версия как версия... Живописно, к тому ж. Шофера такси, видевшего, как Артамонов садился в газик, вы нашли? Осталось немного — разыскать убийцу. Как вы намерены эти сделать?

В кабинете воцарилось молчание.

— Разрешите мне? — Я поднялся, собираясь высказать мысль, уже несколько дней не дававшую мне покоя. — Возможно, есть тут связь с тем самым делом о грабежах....

Это дело о грабежах уже много месяцев висело на управлении и требовало самого быстрого раскрытия. Рассказы потерпевших были похожи один на другой вплоть до деталей. Получив отпускные деньги, заглядывали они в ресторанчик. За рюмкой знакомились с соседями, подсевшими к их столику, и постепенно становились их «закадычными друзьями». Потом соседи приглашали отпускников «проветриться», прокатиться на газике, который всегда был под рукой. На газике! В машине «друга» раздевали, отбирали у него деньги, а потом высаживали где-нибудь на окраине. Сколько ни искали грабителей — пока результатов нет. Ибо потерпевшие, как правило, были крепко выпивши и не могли толком ничего вспомнить: ни номера машины, ни примет преступников. В личном пользовании газиков немного, и все их владельцы давно были тщательно проверены. Среди них не было и не могло быть сообщников грабителей. Выходило, что искать надо среди шоферов служебных машин.

— Мне кажется, — продолжаю я, — довольно подозрительным то, что во всех этих случаях фигурирует газик и речь идет об отпускниках.

Я понимаю, что этого маловато для предполагаемой связи нашего дела с грабежами в городе. Но подполковник неожиданно соглашается со мной:

— Ну что ж, займитесь отработкой вашей версии.

7.

Удача не имеет права не прийти к тому, кто долго готовится к встрече с ней. Она явилась к нам в облике забинтованного парня, которого звали Андрей. Ай, какой парень! Ему бы лежать и лежать, лечиться, а он — сюда. А в «скорой помощи» в первую ночь, побоявшись забыть что-нибудь, продиктовал жене и номер машины и приметы преступников. Главное, деньги-то его целы, и пришел он только для того, чтобы нам помочь!

Вот уже полчаса длится его рассказ, и мы с Вовкой слушаем, почти не перебивая.

...Газик занесло на повороте, и Андрей едва не свалился с сиденья. С того момента, как соседи по столику в ресторане, пригласившие его покататься, перестали скрывать свои истинные намерения, он мгновенно протрезвел. Голова раскалывалась. Пульс на виске бешено отстукивал секунды, заглушая для него даже шум мотора. Ноет разбитое плечо, на пальцах ссадины. Попробовал их согнуть и чуть не застонал. Почувствовал ненависть к себе: «Попался, как салага. Сейчас найдут бумажник с отпускными, и тогда прощай все, что задумано у них с Люськой!»

Словно прочитав его мысли, парень слева приставил к боку Андрея нож:

— Ты, папаша, сиди ровно и не облокачивайся. Давай раздеваться будем. Проведем инвентаризацию. Часики марки «Луч» на двадцати трех камушках? Сгодятся. Не стесняйся, снимай! Не переживай, спортивную форму — трусы и майку — на тебе оставим!.. — Он захохотал, довольный своей шуткой и властью над зависящим от него человеком.

«Надо же, совсем ведь сопливые ребята, неужели не справлюсь?» — подумал Андрей и что есть силы ударил того, что слева, головой. Ударить второго не успел. Голова взорвалась от боли, и он потерял сознание.

Первые слова, которые услышал, придя в себя, были такие:

— А чего бояться! Надо кончать. На пику — и в кусты. Никто и не узнает...

— Может, ты его, Петя, уже... прикончил?

— Да ну, что я, своего удара не знаю! Минут пятнадцать проваляется и встанет. Ну что ж, ребята, и правда надо его убрать. А то неприятности неизбежны.

Андрей старался не застонать, не выдать себя. Его глаза были прикованы к тускло поблескивающей в свете фар встречных машин дверной ручке. Медленно, по миллиметру, двигалась его рука к дверце. Еще чуть-чуть, только бы они не посмотрели в его сторону, занятые своим разговором. Не смотрят. Еще миллиметр, еще один... Пальцы встретились с холодной гладкой поверхностью ручки, и в ту же секунду Андрей все телом наваливается на дверцу. Она легко поддается, и он прыгает в спасительную темноту, в которой смешалось для него все: и новая волна резкой боли, и радость освобождения, в которое все же нельзя до конца поверить. Уже снизу, из кювета, Андрей видел, как затормозившая было машина рванула вперед. И он, как заклинание, твердит ее номер, тающий в рубиновом свете подфарников.

Андрей закончил свой рассказ, и мы с Вовкой смотрим на карту.

— Так... — Вовка ведет колпачком авторучки по линии трассы, приближаясь к городу. — Нашли тебя на тринадцатом километре. Ты говоришь, машина свернула? Выходит, они вернулись в город через Инвалидку!

— Почему они не попытались разыскать тебя? — Я не столько задаю Андрею вопрос, сколько просто размышляю вслух. Откуда ему знать о соображениях преступников? Но он отвечает, и довольно толково:

— Дело в том, что сзади, правда, далеко, ехала машина. Наверное, подумали, что ее водитель мог заметить, как из их газика выбросился человек, вот и испугались.

— Ну что ж, друзья мои! — Вовка торжественно встал. — Отправимся навестить шофера машины под номером...

Мы стоим возле газика с номером, который сообщил нам Андрей.

Машина чистая, и завгар утверждает, что она неделю никуда ни выезжала. Рядом стоит растерянный шофер, голубоглазый, крепкий, с обветренным колымскими ветрами лицом. Подозревать его в сообщничестве с преступниками нам с Вовкой не хочется — пятнадцать лет за баранкой, одни благодарности. Да и сторож утверждает, что машина из гаража не выходила. Но все это нуждается в проверке. Ведь не выдумал же Андрей этот самый номер.

— Узнаешь машину, Андрюша?

Лицо у Андрея мрачное. Понятно: дело происходило ночью, да еще и нож сбоку приставлен, до запоминания ли было...

Захватив из отдела кадров сторожа и шофера газика, возвращаемся на работу. По дороге от отчаяния решили, что необходимо стать регулярными посетителями магаданского ресторана «Астра». Встретить там преступников мы не очень рассчитываем, но найти их через завсегдатаев можно попытаться. Один из них — старичок, вид которого кажется мне странным: при внешней неприятности и вялости движений он как-то уж очень горделиво держит голову, — особой любовью официанток не пользуется, хотя называет их по именам. Видимо, хорошо знает каждую. Наверное, старик одинок и приходит сюда коротать вечера. Он может нам пригодиться — старики наблюдательны. Стоит с ним побеседовать.

...И вот он сидит перед нами — очередной человек, от которого мы ждем помощи, Александр Иосифович Штернберг, без двух лет пенсионер. Он рассказывает о своей жизни, философствует, жалуется на молодого соседа Ваню Письменова, оставшегося владельцем комнаты после отъезда мамы на материк.

Мыпока не рассказали старику о грабежах и о том, кого конкретно разыскиваем. Но тот, кажется, настолько много знает, что понимает нас с полуслова и, в свою очередь, пытается сообщить нам что-то не прямо, а намеками. Я думаю, что он совершенно не случайно рассказывает так много о своем соседе, о его частых отлучках и кутежах. Я заношу эту новую фамилию в календарь и продолжаю слушать Штернберга.

— Вот сейчас моего юного соседа нет дома почти целую неделю. Я не очень расстраиваюсь, так как ценю мир и покой.

— Какой же мир и какой покой могут быть в ресторане? — Вовка улыбается, пытаясь смягчить не очень лестный для собеседника вопрос.

— Вам, конечно, уже доложили, что я неравнодушен к спиртному. Грубо говоря — алкоголик! — Голос старика срывается. Видно, что человек этот вообще легко впадает в возбужденное состояние, а то и в истерику.

— Ну зачем так!

— А что, не так? Я даже совершил не очень добровольный визит в медицинский вытрезвитель. Уподобился.

Мы знаем, что человек, сидящий в нашем кабинете, давно обозлен на весь мир. Его сослуживцы не относятся к нему всерьез и тайком посмеиваются над привычкой Штернберга философствовать по самым ничтожным поводам. В свое время он подавал большие надежды, слыл талантливым инженером и начал писать диссертацию. Но, видимо, не хватило терпения или трудолюбия, диссертацию он забросил, приехал на Колыму, чтобы начать «новую жизнь», да не получилось никакого взлета. Был на хорошем счету, но этого казалось мало, думалось, что заслуживает более высокой должности, соответствующей его таланту. Продолжать научную работу не стал. Постепенно пристрастился к спиртному. Женился, да жена не выдержала ежедневных стенаний и ушла. Так и доживает он до пенсии в одиночестве.

— Что соседи! — патетически восклицает Александр Иосифович. — Все люди, абсолютно все делятся на актеров и неактеров. Вы над этим задумывались? Правильно, над такими вещами в вашем возрасте еще не задумываются. Поясню. Актерами я называю тех, что играют на сцене жизни по всем правилам. Развивают кипучую деятельность, воюют за место под служебным солнцем, живут напоказ, не стесняясь принимать подачки, а иногда не понимая, что суть того или иного их успеха не что иное, как обыкновенная подачка от начальства. Много среди них талантливых людей. Да только жизнь напоказ убивает талант. Спохватится такой человек — а жизнь прошла.

Вот так... И хотели бы такие выйти из игры, но не получается. Вот и доигрывает каждый свою роль на полную катушку. Они, как мы, алкоголики, все время думают, что могут — как это по-вашему? — завязать, а пока — еще чуть-чуть, хотя бы двести граммов. И в один прекрасный день актер обнаруживает, что оброс женой, детьми, предрассудками, но в глубине души он еще продолжает надеяться на чудо. А чуда ему уже и не нужно. Он слишком привык к роли, привык зависеть от общественного мнения, от нужного телефонного звонка, от хорошего настроения начальства...

Александр Иосифович достает пачку «Примы» и вопросительно смотрит на меня — можно ли закурить. Я киваю, и он начинает чиркать спичкой, разбрызгивающей искры и не желающей загораться. Да, грустная философия у моего собеседника. Кажется, в эту минуту он снял свою постоянную маску ироничности, и передо мной просто жалкий, очень старый человек с неудавшейся жизнью.

— Любопытная теория... Ну а кто же оппоненты этих «актеров»?

— К ним я отношу некоторых людей свободных профессий — художников, артистов, писателей. Крупных, по-настоящему крупных ученых. Эти-то просто игнорируют правила игры. Они — творцы и, если что-то мешает их творчеству, они переступают через это.

— А кто же по этой классификации ваш молодой сосед Письменов?

— Ах, вы опять об этом?.. Как бы нам сказать... — Он замолкает, а в глазах мелькает испуг. А может, мне это кажется... — Давайте в другой раз. Устал я что-то.

— Ну что ж, Александр Иосифович, если что-нибудь вспомните, звоните. Вот телефон.

Штернберг направляется к выходу. Странный человек. Только что с удовольствием излагал свою теорию, а зашла речь о соседе — сразу заспешил. Вдруг он останавливается у самой двери:

— Да, есть еще одна группа. Группа игроков. Они живут по собственным правилам. Они любят приключения и могут поставить на карту свою жизнь... — Он на секунду задумался и добавил: — И чужую, к сожалению, тоже. И очень легко. А что касается моего юного соседа, то вам, по-моему, будет интересен его столь же юный дружок, шофер из Транссельхозтехники. Фамилию не знаю, а зовут, кажется, Борисом.

Уже давно ушел из нашего кабинета Штернберг, а неприятный осадок от разговора никак не проходит. Хорошо, хоть информацию полезную дал. Ясно, что этот самый юный Письменов и его друг Борис могут быть очень интересными для нас людьми. Но имеют они отношение к делу или это просто мальчики, прожигающие жизнь?

Утром я отправился на работу к Письменову, и сейчас возвращался в управление злой — тот взял недельный отпуск за свой счет, и на работе его, естественно, нет.

Вовка сидит за столом, весь взъерошенный и красный.

— Ну и утро, старик, целый ворох новостей! Держись крепче на ногах. Во-первых, ночью повесился наш знакомый Штернберг.

— Да ты что?

— А то. Конвертик оставил. «В милицию» на нем написано. А внутри вот что. «Об игроках вам известно лучше меня. Больше помочь ничем не могу — ни вам, ни себе».

Ужасно тяжело на душе. Видно, старик, сам разбередив вчера свою рану, решил покончить с жизнью.

— Ну, какие еще новости? — Я спрашиваю это для того, чтобы хоть чем-то отвлечься от мысли о странном человеке, которого не стало сегодня ночью.

— Новости вот какие. Заходил сегодня шофер, помнишь, тот голубоглазый, который водит машину с номером, названным Андреем. Принес вот что. Говорит, перетряхивал свои коврики и нашел в машине.

Вовка протягивает мне голубоватый бланк телеграфной квитанции.

Ого, это уже интересно. Какая длинная была телеграмма — на два рубля сорок копеек.

— Ты узнал, кто отправитель?

— Конечно, это ты бездельничаешь. Ее отправил... Письменов! — Он наслаждается моим красноречивым молчанием.

— А еще... — Вовка развязывает тесемки на папке с личным делом сторожа гаража. — Ты понимаешь, он работает по совместительству в Транссельхозтехнике. Тоже сторожит гараж. Они находятся рядом, вот он и ходит ночью от одного к другому. Так что машину легко можно увести за время его отсутствия.

Да, Вовка нынче поработал лучше меня. Начинают сходиться концы с концами. Приятель Письменова — шофер в Транссельхозтехнике. Гараж находится рядом с тем, в котором стоит машина с подозрительным номером. Сторож оставляет на время и тот и другой. Ясно, что теперь осталось устроить засаду и поймать грабителей с поличным.

Засаду мы решили организовать завтра ночью. Но события ночи нынешней нарушили наши планы.

А было вот что.

В два часа нас вызвал дежурный. В отделение явился человек, обворованный только что все той же шайкой. Мы с Вовкой помчались в гараж, не надеясь, конечно, что преступники дожидаются нас там. Надо было срочно проверить, в каком состоянии машина с указанным Андреем номером. Как и предполагалось, мотор был теплым.

На следующий день у подъезда дома, где жил Письменов, а также в обоих гаражах с утра дежурили наши ребята.

Письменова мы взяли, когда он вышел из такси у своего дома. Он так растерялся, что пытался засунуть пачку сторублевок в карман милиционера. Странный способ избавляться от улик!

Он и его друг шофер быстро назвали остальных. Еще бы — улик достаточно, свидетелей тоже. С особым удовольствием мы предоставили Андрею возможность опознать преступников.

Подробные допросы, проведенные нами, дали полную картину дел, которые натворили эти «мальчики». Мы получили благодарность, но особой радости при этом не испытали. Приятно, конечно, что с грабежами покончено, что преступники, наконец, будут наказаны. Но они не имели никакого отношения к убийству Артамонова.

8.

Мы снова сидим у шефа с траурными лицами. Удивительно, как меняется у подполковника тон в зависимости от того, удачно или нет движется дело. Когда все хорошо, сердится, требует ясной версии, четкого плана, будто и не слышит о том, как много сделано. А если дело тормозится, в очередной раз заходит в тупик, он ведет себя так, будто мы — два молодых гения и нет для нас ничего невозможного.

— Вы знаете об убийстве не так уж мало. — Подполковник расхаживает по кабинету, заполняя его своим крупным телом и густым голосом. — Человек он большого роста, скорее всего шофер. Вряд ли он вывозил труп на собственной машине, видимо, все-таки воспользовался служебной. Ведь для того чтобы сделать такой конец из Магадана, надо иметь много свободного времени или работать шофером на трассе. Количество дней, за которые вам надо просмотреть путевые листы, ограничено. Ведь долго преступник не станет держать труп в городе. Значит, если Артамонов пытался улететь восемнадцатого октября, то именно с этого числа все поездки магаданских водителей по трассе и должны вас интересовать.

— Очередная иголка в очередном стоге сена, — Вовка бурчит себе под нос, но шеф слышит.

— Коллега, — подполковник останавливается перед ним, и где-то в его усах прячется улыбка, — всей своей предыдущей работой вы доказали, что скрыть от вас иголку в стоге сена невозможно. Было бы смешно, если бы такой крохотный стожок вы вообще считали за достойное вас препятствие.

Эта длинная фраза, произнесенная густым и красивым голосом, прозвучала, несмотря на скрытую в ней насмешку, необидно. Вовка улыбнулся.

— Хотел бы я иметь, Николай Михайлович, такой же слух, как у вас.

Мы идем к себе. И мне снова, как в начале этого дела, начинает казаться, будто я и Вовка пустились в плавание по морю, надеясь достигнуть противоположного берега, и делаем вид, что это возможно...

Нас каждый день ждет ворох путевых листов. Мы уже выучили наизусть названия больших и малых поселков на Колымской трассе. Магадан-Ягодное, Магадан-Ола, Магадан-Аркагала, Магадан-Берелех... Сначала мне снятся Ольская и Тенькинская трассы, хотя я их видеть не видел. Я без запинки могу сказать, как из Магадана можно добраться до Омсукчана, до курорта «Талая» и до множества других поселков. И путевые листы не кажутся мне уже такими безликими, как вначале. Постепенно от груды листков осталась тоненькая пачка. Это — шоферы, которые могли быть 18 октября и позднее в том месте трассы, где обнаружен труп. Вовка целыми днями пропадает в автотэке, просматривая анкеты, беседуя с людьми.

И вот очередной сюрприз, не самым лучшим образом нарушивший однообразие нашей жизни.

Однажды утром, придя на службу, мы обнаружили на Вовкином столе конверт со штемпелем Могилева. Еще тогда, когда разыскивали Артамонова, предполагая, что убит именно он, мы, естественно, делали запрос в его родной город Могилев. И вот теперь по собственной инициативе наши коллеги сообщили, что в сберегательной кассе № 215/08 гражданин Артамонов получил только что свой вклад на сумму три тысячи рублей. Сам он не обнаружен.

Вовка тоскливо присвистнул.

— Ну дела... Если этот Артамонов жив, меня хватит инфаркт. Этого не может быть, ну никак не может быть...

Лицо моего друга вдруг проясняется как всегда, когда ему в голову приходит интересная мысль:

— Надо ехать в город Могилев! И только так! Пошли к шефу!

Подполковник быстро соглашается с нашими доводами.

— Значит, так, мои друзья, В Могилев поедет, пожалуй, Виктор. Он меньше сейчас занят, вот в интересах дела его и командируем.

Я, безусловно, рад, но мне жаль Вовку. Он явно приуныл.

Шеф, конечно, чувствует это.

— Вы, Киселев, не расстраивайтесь. Я думаю, за время отсутствия вашего друга вы, наконец, выйдете на убийцу. Я очень надеюсь на вашу интуицию.

Похоже, что сейчас шеф не утешал Вовку, а действительно хотел, чтобы именно он довел работу с путевыми листами до конца. По-моему, это стало ясно и моему другу, потому что он даже попытался улыбнуться.

В нашем кабинете мы, чтобы разрядиться после неожиданного сообщения из Могилева, решили сообразить партию в шахматы. Я проигрывал, но был этому даже рад, так как почему-то чувствовал себя немного виноватым. Когда я сдался, а Вовка, у которого явно исправлялось настроение, стал снова расставлять фигуры, в комнату неожиданно вошел шеф. Немного странно было видеть его в нашем маленьком кабинете, где теперь уже совсем не осталось свободного места,

— А ну, позвольте старику сыграть партию! — пробасил он, а мы оба невольно улыбнулись — так не шло подполковнику это самое «старик».

Я встал, и Вовка с комической учтивостью показал шефу на мое место.

С первых ходов стало ясно, что играет наш начальник прекрасно. Он почти не думал над ходами, шутил, подтрунивал над Вовкой, а потом, пока мой друг, прикусив губу, напряженно обдумывал ход, принялся рассказывать случаи из своей богатой милицейской практики.

Слушать подполковника было интересно.

— Было у меня первое большое дело с ограблением квартиры. Подозревал я, кто мог это сделать, но никак не мог доказать. Молодой был и, вроде Киселева, боялся провалить дело, так боялся, что даже спать перестал. Почти месяц без результатов прошел. Ну, думаю, или пусть меня уволят с работы, или я этого вора достану. Узнал я, когда предполагаемого грабителя нет дома, и вечером с фонариком, как настоящий сыщик, полез к нему в окно. Первый этаж, летом одна рама только, ну и справился я с задвижкой легко, с помощью ножа. Правда, черные очки и перчатки пришлось снять — мешали. Забрался я в комнату, шторки задернул, свет включил и стал обыск делать. И от страху, что ли, движения четкие, в голове ясность, быстренько так обшарил все потайные места. Уже хотел уходить, и вдруг как током ударило. От радости ноги затряслись — уж больно долго вор этот водил меня за нос. Сел я в кресло, пересидел дрожь, а сам все смотрю на то, что меня так обрадовало. Дело в том, что при ограблении был обрезан телефон и куска шнура не хватало. И вот сейчас передо мной как раз и лежал тот самый — не мог я ошибиться! — кусок этого серого шнура. Взял я его осторожненько — и домой. Страшная это все же штука — воровать, хотя и улику! Ну, шнур оказался точно, тот.

А потом встретился я с вором на квартире уже, так сказать, легально. Разговариваю и, как бы между прочим, достаю из кармана этот самый кусок шнура, верчу в руках. Тот побледнел, и долго уговаривать его не пришлось. Все выложил.

Удалось мне тогда на работе подробности поимки грабителя утаить. До сих пор стыдно. Конечно, за это дело меня под суд отдать надо было. Молод был, глуп и горяч... Шах, коллега!

Вовка, кажется, тоже заслушался. И почему-то не очень огорчился, когда через несколько ходов получил мат.

9.

Сберегательная касса № 215/08 находилась в старинном кирпичном доме, на котором еще виднелась надпись, сделанная лет сорок назад. Обычная зеленая вывеска — такие висят везде, в любом городе страны. Два старичка платят за электричество. Конечно, я не ждал, что меня встретит пистолетная перестрелка, но все-таки слишком все обычно в этой сберегательной кассе № 215/08, где покойник может самолично получить свой вклад.

Заведующая напоминает старенькую сельскую учительницу: седые заплетенные на затылке косички, добрые морщинки вокруг глаз, очки в железной оправе. Как и полагается работникам подобных учреждений, Клавдия Ивановна — так зовут заведующую — долго и внимательно изучает мой мандат.

— Так чем мы можем быть вам полезны?

Я вытаскиваю фотографии, данные, экспертизы, показания свидетелей и принимаюсь доказывать, что Артамонов не мог взять деньги со своего счета. Если, конечно, он не Господь Бог.

Клавдия Ивановна вежливо выслушивает мою пламенную речь, а затем задает вопрос:

— Да, но кто же тогда взял эти деньги? Вы же знаете, что сделать это мог только владелец сберкнижки.

Это я знаю, но я также убежден, что Артамонов мертв. По моей просьбе заведующая вызывает молоденькую девушку, вчерашнюю ученицу, а нынче контролера сберегательной кассы № 215/08. Она смотрит на нас испуганными глазами и, кажется, готовится расплакаться. Только этого не хватало. Я снова принимаюсь показывать документы и фотографии. Но сейчас отвечать на вопросы она просто не в состоянии.

И тогда я начинаю рассказывать анекдоты. Жалко, что их запас до обидного мал: не до того было. Заведующая удивленно смотрит на меня. Милиционер, рассказывающий анекдоты, — это, видимо, не укладывается у нее в голове. Девушка несколько раз несмело улыбнулась, а потом засмеялась.

И наступает момент, когда можно начать деловой разговор.

— Понимаете, Галя, нам очень важно знать все, что вы помните в связи с приходом Артамонова.

Я нарочно говорю очень длинно: лучше сказать пару лишних слов, но с гарантией, что тебя поймут.

— Ой, у нас знаете сколько народу бывает по субботам! А он как раз в субботу приходил. Я еще с Люськой вечером собиралась в кино идти. Билеты накануне достала. Касса у нас до семи работает, а сеанс в семь тридцать. Идти до кинотеатра далековато, вот я обслуживаю клиентов, а сама все думаю, как бы не опоздать.

Интересное явление: из некоторых людей сначала слова не вытянешь, а потом их невозможно остановить.

— Вот в это время он и подошел ко мне, заговорил. Я сразу насторожилась: нехорошие слова.

Девчушка и думать забыла о своих слезах. Глаза сверкают: еще бы — помогает следствию! Об этом можно подругам месяц рассказывать!

— Сижу как на иголках, а тут на тебе: целых три тысячи! Такие клиенты каждый день не приходят. Деньги-то у многих есть, и большие. Только обычно как? Понемногу откладывают и понемногу берут. Конечно, если кому приспичило машину купить или какую еще дорогую вещь — это другое дело. Только такой клиент редкость. Я еще спросила его: «Может, гражданин, не будете закрывать книжку?» А он мне: «Я, дорогая девушка, в другие края перебираюсь, так что придется и сберкнижку сменить».

— А еще, Галя, что-нибудь запомнили? Значит, о других краях говорил... О каких?

Девушка напряженно думает и вдруг радостно вскрикивает:

— Ой, вспомнила! Он, когда деньги пересчитывал, сказал: «Месяцок на Черном море погреюсь — и за работу!»

Я разложил на столе заведующей целый веер фотографий. Прямо семейный альбом. Каких только мужчин тут нет! И усатые, и бородатые, и совсем юные, и старики. Карточка Артамонова вторая слева. Но Галя даже не смотрит на него. Она пробегает по фотографиям разок-другой и огорченно поднимает глаза на меня:

— Нет его. Он с бородой был, такая седая борода... Я еще удивилась: волосы черные, а борода — сплошная седина! И еще у него рука была поранена. Да пустяки, просто на правой руке указательный палец забинтован. Он все просил прощения, что не может правильно расписаться. Я ему образец его подписи дала, чтобы поточнее было. Этот товарищ все жаловался, что у него подписи всегда по-разному получаются.

...Я сижу в гостинице и в ожидании телефонного разговора с Магаданом пытаюсь подытожить события дня. Ясно, что деньги получены по фальшивому документу — скорее всего, именно убийца и снял их со счета. Некоторые приметы его есть. Совпадают с показаниями таксиста — высокий рост, крепкое сложение. Борода только, да ведь это дело наживное... Что-то про отдых на Черном море говорил. Зыбко, но можно уцепиться.

Раздался звонок. Голос друга в трубке звенит от радости.

— Слушай, я, кажется, докопался. Его фамилия Самсонов. Я уверен, что это он, правда, биография у него, в принципе, приличная. Я коротко. Приехал на Колыму в пятьдесят третьем. Сразу пошел шоферить. Сначала на тяжелогрузных катался до Индигирки и обратно. Потом на такси. Последние десять лет на газике. Особенно ничем не выделяется, как говорится, рядовой труженик. Не употребляет спиртного. Правда, лет пять назад прорабатывали его за левые рейсы...

— Ну и что, это основание для подозрений?

— Слушай дальше. Двадцать первого выехал в рейс по маршруту Магадан — Ягодное. Лишних сто километров сделать ночью сам знаешь — пара часов. Затем ни с того ни с сего подал заявление об увольнении. Все руками развели: до пенсии чуть-чуть осталось, раньше уезжать не собирался и вдруг просит отпуск за два года с последующим увольнением. Заметь, мужик обстоятельный, прижимистый, и вдруг игнорирует возможность поехать в отпуск с оплаченной дорогой — до него немного оставалось. Вот такие дела.

Я удрученно молчу: все-таки оснований для уверенности маловато. Вовка понимает смысл моего молчания и смеется.

— Вот посмотришь, я прав! Да, фотографию его я тебе уже выслал. Дождись!

...С фотографии на меня смотрит человек с крутым подбородком, нос картошкой. Очень добродушное лицо! На груди — значок ветерана труда Магаданской области. Такой есть и у нашего шефа. Да, на убийцу не похож.

Я снова раскладываю перед Галей фотографии, среди которых есть и новая. И девушка мгновенно, ни секунды не думая, указывает на нее пальцем:

— Точно такая же, как на паспорте у него! А так без бороды бы не узнала...

Итак, убийца Артамонова — Самсонов.

10.

В нашем кабинете у всех приподнятое, торжественное настроение. Нам еще не известно, где искать убийцу, но мы уже знаем так много, что последняя задача кажется не очень трудной.

В Сухуми, Сочи, Евпаторию, Ялту посланы пакеты с фотографиями Самсонова и текст с особыми приметами опасного преступника,

Узнать человека по фотографии может далеко не каждый. Возле наших милицейских плакатов всегда толпится немало народу. Люди читают, что натворил разыскиваемый, изучают приметы, рассматривают фотографию, а потом встречают этого человека на улице и спокойно проходят мимо. Вообще-то я не такой уж пессимист, но, по-моему, большинство людей не обладает зрительной памятью. Впрочем, достаточно, чтобы ею обладал хотя бы один из тех, кто видел Самсонова.

Но отозвался не один, а сразу трое. И все видели преступника в одном месте — в Евпатории. Инженер из Донбасса проиграл Самсонову тридцать рублей в преферанс и, поскольку это были его последние деньги, запомнил своего партнера очень хорошо.

Девушка из парикмахерской брила человека, очень похожего на разыскиваемого нами. Она сомневалась, потому что привыкла всех людей в первую очередь узнавать по прическе, а волосы у Самсонова лежали иначе, чем на фотографии. Но самую большую радость принес нам третий. Он — ни много ни мало — жил с Самсоновым в одном доме на улице имени Фрунзе, возле городского парка, именуемого курзалом. Правда, уже несколько дней тот не появлялся на квартире, хотя заплатил хозяйке недели за две вперед.

Мы снова тронулись в путь. На этот раз — вдвоем, ибо путешествие предстояло и потруднее и поопаснее.

Вовка расположился рядом с массивной русалкой, которая, как и полагается, полулежала на ветвях. Около дуба застыл в недоумении, куда идти дальше, кот ученый, а из бассейна высовывался любопытный чертенок. Семен Николаевич Токарев — тот самый третий, принесший нам самую большую радость, — с гордостью показывает местную достопримечательность городского парка — уголок «Сказки Пушкина», Но нам сейчас не до сказок, потому что где-то рядом — Самсонов. Каждую минуту он может совершить новое преступление.

— Вы только посмотрите, чертенок прямо как живой! — восхищается Семен Николаевич. — Если подойти, ничего не подозревая, то можно, знаете, растеряться.

Я не знаю, как выглядят живые черти. И, к огорчению Токарева, мы снова принимаемся за свое:

— Вы встречались с Самсоновым ежедневно. Вместе были несколько раз на лимане. Неужели он ничего не говорил о своих планах?

— Да нет. Я вам уже говорил, что его отъезд для всех был неожиданностью, и квартирная хозяйка некоторое время ждала, не решаясь сдать комнату другому жильцу.

Все это мы слышали и не раз и не два. Но в разговоре могла всплыть какая-то незначительная, на первый взгляд, деталь, крошечный эпизод, ради этого мы снова задавали Семену Николаевичу и всем, жившим рядом с Самсоновым, одни и те же вопросы. И на пятый день нам везет.

— Послушайте, — изумляется Семен Николаевич, — как же я мог забыть? Вы должны поговорить с Мишкой, Самсонов его все время за сигаретами гонял.

Мы обнаружили Мишку в «минуту душевной невзгоды». Во дворе шел напряженный футбольный поединок, но мать, звавшая сына на обед, не желала ничего знать. Ей было совершенно безразлично, что по ее вине он пробил мимо ворот. И это — когда ему наконец удалось выйти один на один с вратарем! Было отчего расстроиться.

— Миша, — подзывает его с улыбкой Вовка, — выхлопочем увольнительную у твоей мамы?

— А вы кто такие? — В душе каждого пацана живет готовность в любую минуту встретиться с приключением. Вихрастый Мишка прямо вдыхает воздух большого приключения.

— Мы из милиции, — Вовка показывает ему удостоверение, и тот мгновенно забывает о призывах матери.

— Это, значит, про жильца тети Наташи? А чего про него рассказывать? Обыкновенный. Я ему сигареты таскал. «Варну». Других не курил. Пачка «Варны» — пачка мороженого. У нас с ним железный уговор был. Не-е-е, никогда не обманывал! Всегда расчет на месте. Жалко, что уехал. Подумаешь, Одесса! В нашей Евпатории цари отдыхали, а там даже и пляжа нормального не найдешь.

— Как ты посмотришь, друг Михаил, если мы тебе купим два эскимо?

— Наверное, за бутылкой пошлете? — Поднаторевший в вопросах услуг и их оплаты, Мишка боится продешевить.

— Нет, никаких бутылок и сигарет. Мы можем даже сами принести тебе эскимо. Ты только скажи, откуда тебе известно, что Самсонов отбыл в Одессу?

— Так он же меня за билетами посылал на «Абхазию». Она у нас по средам отходит в Одессу. В каюту первого класса билет брал. А эскимо... так я лучше сам сбегаю.

Вовка отсчитывает Мишке деньги, и он мчится домой навстречу неприятностям, связанным с остывающим обедом.

Одесса встретила нас жарой. В отделении милиции душно, и даже у открытого настежь окна не глотнешь свежести. Вместе со здешними ребятами мы уже неделю ищем Самсонова. Трудновато в большом городе отыскать человека, наверняка редко выходящего из дома. Если, конечно, он вообще еще здесь, к Одессе.

Но не теряли времени даром и магаданские товарищи. Подключенный к делу наш сослуживец, Гена Ухсимов сделал запросы в те пункты, которые были указаны и личном деле Самсонова. Наро-Фоминск — город, где он родился, село Магдагачи, где два года работал до приезда на Колыму, Вильнюс, где у Самсонова была кооперативная квартира. Не дожидаясь ответа на эти запросы, Гена вылетел в Вильнюс.

Сегодня мы ждем от него звонка. У нас все без перемен, и от этого, а может, от жары, мы немного приуныли.

Но сообщение Гены с нас как рукой сняло сонливость: при обыске квартиры он обнаружил квитанцию на телефонный разговор с Одессой. Правда, двухгодичной давности, но зато там указана фамилия — Ермилов. Мы с одесскими коллегами быстро перебрали всех Ермиловых, побеседовав с каждым. На этот раз все шло по законам детективного жанра, ибо интересовавший нас Ермилов был последним в списке возможных приятелей Самсонова.

Увидев фотографию, он обмяк и, заглядывая нам с Вовкой в глаза, прерывающимся голосом заговорил:

— Я ведь ни в чем не виноват! Ну, приехал ко мне знакомый с Колымы, попросился пожить, Я и пустил. Что же в этом страшного? Я ведь ни в чем не виноват, товарищ милиционер...

Итак, мы нащупали все звенья этой длинной цепи. Но прежде чем рассказать вам о развязке, я забегу немного вперед. Позднее выяснилось, что в загсе Наро-Фоминска рождение Самсонова Николая Васильевича не зарегистрировано. Зато в селе Магдагачи один из рабочих, опознавших по фотографии Самсонова, сообщил, что тот называл своим земляком краснодарца, работавшего вместе с ним в леспромхозе. Из Краснодара пришел ответ, что Самсонов там не известен, но зато очень хорошо известен некто Харитонов и что, судя по фотографии, он и Самсонов — одно лицо.

В годы войны он, молодой еще тогда парень, работал у немцев полицаем и проявлял на службе изрядное рвение. С отступающими немцами ушел на запад, и с тех пор о нем никто ничего не слышал. И в Краснодаре во время процесса над военными преступниками его место на скамье подсудимых пустовало.

Вот какова была биография у Самсонова, которого мы сейчас шли брать.

...Он смотрел сквозь тюлевую занавеску на прохожих. В белых рубашках, легких платьицах — они казались в этот жаркий летний день чуть праздничными. Хорошо им, после работы можно сразу идти к морю. Какие загоревшие! Он взглянул на свои сильные руки, едва тронутые загаром, и выругался. Можно было бы еще дней десять позагорать в Евпатории, но не отпускающий страх заставил бежать сюда, в Одессу, где он мог некоторое время скрываться у своего давнего дружка. Ему Самсонов доверял, насколько вообще мог кому-нибудь доверять. Но страх не проходил. Часами он смотрит на улицу и в каждом прохожем видит врага.

На мостовой появился милиционер, и он стал следить за ним. Милиционера обтекали два потока машин, и, казалось, они вот-вот задавят этого незнакомого, но ненавистного ему человека. Но тот оставался невредимым. Обычный регулировщик с полосатым жезлом в руке.

Все ли он предусмотрел, поселившись в этом старом сером доме на Дерибасовской? Вроде все. Только в таких домах сохранились «черные ходы». К тому же со второго этажа можно в случае опасности прыгнуть в окно.

...Звонок разрезал надвое тишину квартиры. Три раза — условный. Значит, пришел друг. На всякий случай Самсонов взял у него все ключи — береженого бог бережет. Вот и теперь. Услышав звонок, подкрался к двери и прильнул к глазку. На лестничной площадке стоял друг и смотрел прямо перед собой. Казалось, он рассматривает с той стороны того, кто в квартире. Самсонов с облегчением вздохнул, скинул цепочку, как всегда, повозился с ключом. Наконец дверь отворилась, и в ту же секунду он почувствовал на своих запястьях чьи-то сильные руки. Потом уже увидел двух молодых парней в белых рубашках. Совсем таких же парней, каких много было на улице в этот летний жаркий день.

КЛЯССЕР С ПОДКОВОЙ

1.

Семен Николаевич Майоров старательно нажал на кнопку лифта. Никакой реакции не последовало. Лифт был старый и, сколько себя помнил Семен Николаевич, время для поломок выбирал самое неподходящее. Стоило кому-нибудь из жильцов приобрести новую мебель, цветной телевизор или пианино, он немедленно выходил из строя. Но сегодня Семен Николаевич на забастовавшую технику не обиделся. Путь по узкой неудобной лестнице на шестой этаж оказался очень кстати, чтобы изобрести правдоподобную версию, где он был ночью. Семен Николаевич шел и не спеша анализировал ситуацию.

«Во-первых, где же я был?..» — тут он споткнулся в буквальном смысле — на лестничном пролете кто-то оставил пустую бутылку «Столичной». Семен Николаевич аккуратно переставил ее на подоконник, где в живописном беспорядке валялись три стакана. В другое время он порассуждал бы о катастрофическим падении нравов в подъезде номер один, о преступной халатности милиции, о странной притягательности подоконника второго этажа, но сегодня мысли Семена Николаевича не настраивались на привычный лад. «Во-вторых, надо придумать, почему за всю ночь не мог позвонить домой... В-третьих, надо, чтобы Нина не могла проверить легенду... В-четвертых...»

Семен Николаевич шел и негодовал на свою скудную фантазию. Все версии поражали несостоятельностью. К тому же необходимо было придумать еще алиби. Во имя мира в семье нельзя было допустить, чтобы Ниночка могла связать ночное отсутствие супруга с именем Наташи из планового. В том, что о Наташе жена наверняка подумала уже часов восемь назад, сомнений не было.

Прямо перед глазами несчастного инженера-электрика гостеприимно распахнул двери кабины лифт.

— Чертова техника! — беззлобно выругался Семен Николаевич.

Лифт имел обыкновение ломаться именно в таком положении — с открытыми дверями. Инженер с негодованием отвернулся от своенравной техники и застыл в недоумении. Накануне он проводил в последний путь своего соседа и всегдашнего партнера по шахматам Николая Федоровича Ильина. Похоронили его на Митьковском кладбище. День был холодный. Две старушки в черных вдовьих платках приводили в порядок могилу, усыпанную уже увядшими цветами. Николай Федорович жил один, и в силу этих обстоятельств его двухкомнатную квартиру вечером опечатали.

И вот сейчас Семен Николаевич с изумлением смотрел на разорванную в клочки бумагу с черной печатью.

Звонок жильца из семьдесят восьмой квартиры дома номер пятьдесят три по Сыромятническому переулку застал меня, следователя районного отдела внутренних дел Виктора Комарова, в самое неподходящее время. Надя требовала, чтобы вечером я забрал Петьку из детского сада. Аргументов у нее было предостаточно: зачет в юридическом институте, обещание приехать сегодня к маме в Крылатское, подошла пора второй примерки в ателье. У меня был единственный контраргумент — всю последнюю неделю Петьку из детского сада забирал я. Но после телефонного звонка, похоже, с аргументами у меня стало получше...

— Значит, вы увидели, что дверь открыта.

— Нет, я только подумал, увидев разорванную бумагу с печатями, что вряд ли официальные лица придут ночью в опечатанную квартиру. Есть у нас этакий вождь краснокожих. От него чего угодно можно ждать, но вскрыть дверь... В общем мы с Нинон, — инженер-электрик опасливо покосился на супругу, восседавшую рядом с безразличным видом, и на всякий случай перешел на официальный тон, — решили мы с Ниной Матвеевной вызвать милицию. Вот, собственно, и все...

Семен Николаевич рассказывает все это в четвертый раз и каждый раз появляется какая-то новая деталь. Я уже знаю, что будет потом. Свидетель «освоит» новую деталь и вскоре ему покажется, что именно так все и происходило. Мое дело — найти истину, и будет она покоиться под грудой никак не связанных между собой фактов и фактиков, противоречащих друг другу показаний. Одним словом, как в сказке: смерть Кощея Бессмертного спрятана на кончике иголки, иголка — в яйце, яйцо — в утке, утка — в сундуке, который висит на ветвях столетнего дуба, дуб... Каждый в нашей группе, прибывшей по вызову, знает свое дело и выполнит его по высшему разряду. И все-таки главное лицо — это я. Именно мне предстоит связать все найденное моими товарищами в единую цепь.

Я диктую протокол осмотра места происшествия: «...квартира отдельная, двухкомнатная. Расположена на шестом этаже. Окна первой комнаты выходят на юго-запад. Диван-кровать из румынского гарнитура коричневого цвета... С левой стороны холодильник марки «ЗИЛ», находится на расстоянии полутора метров от окна... Справа от окна стеллажи площадью примерно 3х4 квадратных метра...»

Нетрудно догадаться, что комнату, в которой я нахожусь, покойный хозяин использовал в качестве кабинета: письменный двухтумбовый стол, покрытый листом стекла, успевшая покрыться слоем пыли портативная машинка «Эрика» с заложенным листом бумаги. Шрифт переставлен, отмечаю я про себя, взглянув на текст. Родной шрифт «Эрики» поменьше. Очки с перевязанной медной проволокой дужкой... Два пинцета, лупа с огромной костяной ручкой. Такую мне еще не доводилось видеть: на ручке фривольная буколическая картинка — козлорогий Фавн пригрел на колене резвящуюся пастушку. Рядом с лупой три кляссера. Дверца секретера была откинута и две его полки также уставлены кляссерами с выпуклой золотистой подковой на обложке. Все стены до потолка занимали стеллажи. Сначала я подумал, что Ильин был завзятым библиофилом, но, присмотревшись, с удивлением обнаружил, что и на полках в основном стояли все те же кляссеры с подковами на обложках. Всезнающий майор Свиридов, узнав, куда лежит наш путь, выдал информацию:

— Имей в виду, Комаров, едешь к крупнейшему филателисту. Ильин много раз участвовал в международных выставках, причем без медалей не возвращался.

И все же я не ожидал увидеть такое количество кляссеров. Они стояли в строгом, видимо, давным-давно установленном порядке. Если воры действительно посетили квартиру, то скорей всего это были дилетанты: до полок с марками у них руки не дошли.

— Гражданин Ильин, — наклонился ко мне лейтенант Пискарев.

Лейтенант Пискарев служил в милиции второй год и очень стыдился такого мизерного стажа, а также своего двухметрового роста. Разговаривая с начальством, он наклонялся, будто извиняясь в глубоком поклоне за свой рост, не соответствующий занимаемому положению. Увидев, что я непонимающе оторвался от созерцания стеллажа, лейтенант окончательно смутился и пояснил:

— Сын покойного, Федор Николаевич Ильин пришел.

Федор Николаевич галантно склонил голову, обнаружив аккуратную розовую лысину, островком сверкающую среди густой, без седины, шевелюры. Нечасто встретишь лысого жгучего брюнета.

— Меня ваши товарищи... сослуживцы вызвали прямо с работы. Надеюсь, в таких случаях полагается какая-нибудь официальная бумага? — Федор Николаевич улыбнулся, обнажив два ряда крепких желтоватых зубов, еще не знакомых с инструментарием стоматолога.

Почему это младший Ильин ничуть не удивлен происшедшим, а больше озабочен возможностью служебных неприятностей? Впрочем, разные люди, разные характеры, разная реакция на одну и ту же жизненную ситуацию. Поэтому я поспешил успокоить Ильина:

— Конечно... Конечно... Будет вам и справка, будет вам, Федор Николаевич, и полное отпущение грехов на службе, со стопроцентной оплатой затраченного на милицию времени. В этом случае бумага из нашего ведомства приравнивается к больничному листу. Как говорится, один к одному... Первый вопрос — давно ли вы были в квартире отца?

— Мне следует, вероятно, пояснить ситуацию. Младшая дочь Николая Федоровича, моя сестра, два года назад вышла замуж за актера Омского драматического театра и уехала к нему. Вторая дочь — Настя — переехала к сыну в Тынду. Считает, что только она может устроить ему счастливую жизнь...

— Сколько же лет вашей сестренке?

— Настя у нас старшая. Ей в прошлом году исполнилось пятьдесят три. Теперь обо мне. Четыре месяца назад я, наконец, получил ордер на однокомнатную кооперативную квартиру. Район очень меня устраивает, для полного удобства существования не хватает лишь метрополитена...

Я внимал Ильину-младшему и думал о том, какая все-таки проклятая у меня служба. Нужно выслушивать десятки людей, даже таких занудливых, как мой сегодняшний собеседник, выслушивать, не прерывая, ибо стоит человека прервать, и он может так и не сказать того единственного слова, из-за которого и велся весь разговор. Первое время, когда я только начал службу — сто лет назад, меня раздражала необходимость перелопачивать груды ненужной информации, судорожно стараясь догадаться, что именно со временем потребуется, что может вывести на нужный след, осветить в полной тьме крошечную тропинку к истине. Теперь мне порой кажется, что в моей многострадальной голове сооружен волшебный фильтр, улавливатель полезной информации: могу без жалоб слушать часами, не слыша говорящего, но в определенный момент срабатывает неведомое реле, и в упомянутом фильтре застревает нужная фраза или слово.

— ...Николай Федорович скончался в ночь с седьмого на восьмое сентября. Вечером шестого я заезжал забрать книжки по альпинизму. Николай Федорович играл с соседом, товарищем Майоровым Семеном Николаевичем, в шахматы. Выглядел он не совсем здоровым... А через день утром товарищ Майоров сообщил ужасное известие...

У Федора Николаевича странная манера называть отца по имени и отчеству, а соседа — товарищем Майоровым, да и вообще давненько не доводилось слышать такой витиеватой речи — причудливой смеси канцелярского словаря и языка старинных романистов. Что касается внешности, то Ильин мог оказаться и научным сотрудником НИИ, и чиновником крупной конторы — облачен в униформу современных респектабельных служащих: шоколадного цвета брюки, темно-синий пиджак. В тон ему строгий галстук, свежая рубашка. И все это выутюжено, очищено от малейших пятен, будто только что из химчистки. Прямо не верится, что согласно имеющейся у меня информации этот человек неженат.

— Федор Николаевич, хотелось бы, чтобы вы посмотрели — все ли вещи целы. Много лет вы прожили бок о бок с отцом. Кому лучше знать, что где лежит, что наиболее ценное. Не торопитесь, подумайте...

— Меня давно смущала довольно странная история. Николай Федорович обладал одной из крупнейших, если не крупнейшей, коллекцией в стране. Вы, разумеется, информированы, что увлечение филателией подвержено колебаниям. Можно зарегистрировать нечто вроде приливов и отливов. Поясню сказанное: сегодня все собирают марки, посвященные освоению космоса, завтра — изображения флоры и фауны, послезавтра — в центре событий хронологическое коллекционирование.

— Я помню, у моего соседа были альбомы с изображением всех марок мира. Наверное, и сейчас есть такие альбомы?

— Ну что вы, в наши дни выпускается так много филателистического материала, что безумца, решившего коллекционировать все подряд, ждет скорое разорение. Сейчас больше увлекаются тематикой. Но собрать все марки с изображением растений или животных стоит тоже огромных денег. Николай Федорович обладал наиболее полной коллекцией разновидностей...

— Разновидностей? Это что — зубцовые марки, беззубцовые?

— Это простейшие разновидности. А еще бывают по характеру зубцов, по цвету, по бумаге, по способу печати — металлография или офсет. А сколько в каталогах упоминается опечаток, надпечаток, неправильно указанных дат. Николай Федорович дал бы вам полную консультацию. У него опубликовано в журналах много работ, посвященных этой теме. Я, простите, как и вы, всего-навсего дилетант...

Я наблюдал, как Ильин извлекал с полок кляссеры и, не спеша, переворачивая одну страницу за другой, словно читал оригинал «Повести временных лет». Каждая страница была переложена листом папиросной бумаги, и марки под ним казались подернутыми туманной дымкой. Интересно, какой системой пользовался хозяин, раскладывая свои сокровища? По хронологии? Но в одном кляссере были марки сороковых и пятидесятых годов. По темам? Но марки с изображением животных соседствовали с такими, на которых повисли в воздухе дирижабли. Может быть, по номинальной стоимости?

А Федор Николаевич уже устал, на лбу засеребрились бисеринки пота.

— Трудно представить, чтобы вор взял отдельные марки. Скорей можно предположить, что он захватил один-два из первых попавшихся кляссеров...

— Я так понимаю, что есть предложение...

— НиколайФедорович был аккуратным, даже педантичным человеком. Все кляссеры у него пронумерованы, а в секретере имеется генеральный каталог! Если вы согласитесь на такой приблизительный контроль, то это сократит весьма много времени.

— Ну что же, примем рабочую гипотезу, что вор не был филателистом. Но тогда встает вопрос: что же похищено?

— А может, все на месте? — выдвинул встречную версию Семен Николаевич Майоров, еще не до конца наладивший отношения с супругой. Нина Матвеевна изваянием высилась на стуле и все происходящее воспринимала как попытку мужа оправдать ночное отсутствие.

Новичком в сыскном деле я себя не считал, но на этот раз все же растерялся. Понятно, не стоило себя показывать этаким суперменом-следователем, для которого тайн не существует, но и демонстрировать беспомощность тоже не стоило. А посему я оседлал стилизованный «под старину» стул с замысловато изогнутыми ножками и погрузился в глубокое раздумье. Что мы имеем? Установленный факт пребывания постороннего человека в опечатанной квартире — раз, состоятельность бывшего хозяина, и не просто состоятельность, а богатство — два. Все это лежало на поверхности. Наверное, вор, назовем его осторожно «условный вор», слышал во дворе разговоры о несметных богатствах Ильина, платившего бешеные деньги за «разноцветные бумажки». Убедившись, что кроме телевизора черно-белого изображения марки «Темп», несвежих сорочек (Ильин не нашел времени отнести их в прачечную) и десятка простыней, наволочек и пододеяльников, скомканных и брошенных в бельевой ящик, в квартире ничего нет, «условный вор» в гордом одиночестве распил бутылку «Кавказа». Она возвышалась в центре стола на кухне. Чтобы выпить почти литр этого напитка, именуемого в осведомленных кругах «чернилами», нужно немало времени. Собственно, с какой стати спешить, зная, что хозяин не застанет тебя врасплох, а гостей ждать не приходится. Все же определенное хладнокровие требуется и в таких обстоятельствах. А возможно, мы имеем дело с тем случаем, когда нашему фигуранту и море по колено. И все-таки странно — бутылка есть, а стакана нет. «Из горла» в таких случаях не пьют. Кроме пустой бутылки «Кавказа», о нашествии на квартиру ничего не говорило...

— Что-нибудь обнаружили? — я возвратился из раздумья в реальность и застал Ильина-младшего за тем же занятием: он методично рассматривал кляссеры. Федор Николаевич снял пиджак, расправил его на плечиках и теперь, в модной рубашке с элегантным галстуком, напоминал менеджера крупной фирмы. Во всяком случае, именно такими я представлял себе людей, название профессии которых звучало так странно — менеджер.

— Пока вся коллекция на месте. По каталогу, составленному Николаем Федоровичем незадолго до кончины, я сверил уже большую часть кляссеров и выставочных листов в бюварах. Еще надо бы посмотреть коллекцию карточек и конвертов с оригинальной маркой. У Николая Федоровича много сувенирных листков. Одно время было модно их собирать. Их выпускали все филателистические выставки. Мода прошла, но Николай Федорович был постоянным и последовательным человеком во всем. Он считал, что мода в филателии, как и в одежде, приходит и уходит, а потом снова приходит и уходит.

— На сувенирные листки она, стало быть, еще не возвратилась?

— Я понимаю, вы шутите, но мне кажется, собирая, точнее, продолжая их коллекционировать, Николай Федорович был прав. У меня такое предчувствие... — Ильин-младший позволил себе улыбнуться, — как у экстрасенсов...

— Ну, это дело будущего, а нам следует разобраться со странным посетителем.

— Я всегда удивлялся, что за четверть века, прожитых здесь Николаем Федоровичем, его ни разу не обокрали. По ныне действующему каталогу все здесь собранное, — Ильин величественно простер руку к стеллажам, — оценивается в несколько десятков тысяч рублей. Вам, конечно, неизвестно, но некоторые раритеты в хронологии СССР стоят по нескольку сот рублей, а Николай Федорович весь материал с самого начала собирал квартблоками, а особенно понравившиеся разновидности или редкости приобретал целыми листами. Представляете, марки тридцатых годов стоили копейки, прошли две денежные реформы и теперь они стоят по сорок — двести рублей...

— Не очень сложная арифметика...

— Да, это, как вы справедливо заметили, даже не высшая математика. Всему дому было известно увлечение Николая Федоровича и ни разу никто! А тут человек потратил много времени, подделывая ключи, — ведь замок не взломан, просто, уходя вор не захлопнул дверь, — имел в своем распоряжении часов семь и ни-че-го не взял!

— Тогда он, извините, не вор! Были бы книги, да еще пользующиеся спросом, я вас уверяю — они не остались бы. Но марки... Пока не доводилось встречать жулика-филателиста...

— Здесь вы не правы. Имеются. Но мне все-таки, несмотря на оправдательную бумагу, которую получу от вас, нужно на службу. Все кляссеры согласно каталогу, составленному Николаем Федоровичем, я просмотрел. Не знаю, чем еще могу быть вам полезен...

Ильин-младший, как говаривали в старину, раскланялся, явив в последний раз розоватый островок на голове. Пятидесятилетний юноша и, судя по наследству, во владение которым он вступит в положенное по закону время, весьма богатый жених.

— Я думаю, Мегрэ, все понятно и ежу: залез ископаемый домушник, прослышав о миллионах хозяина, не нашел ни камешков, ни «рыжья», ни бабок в чистом виде, осерчал и ушел, приняв банку «чернил»...

Ох уж этот эксперт Коля Ушаков со своим жаргончиком. Все эти словечки так прочно укоренились в лексиконе старшего лейтенанта, что однажды, забывшись, он выпалил весь джентльменский набор на оперативке в кабинете начальника отдела, доставив всем несколько веселых минут.

— Так почему же этот сукин кот нигде не оставил пальчиков?

— Грамотный товарищ...

— А если грамотный, то чего же он пошел «втемную». Грамотные «втемную» не играют. Выпить при желании можно и в подъезде. Совсем не обязательно вскрывать квартиру. Тем более, что стакана ему все равно не требовалось...

— Очень, понимаешь, благополучная квартира была, — не переставал между тем удивляться участковый инспектор Леван Енукашвили. — Почему в такую квартиру залезли? В двадцать пятой каждый день народные гуляния, в сорок восьмой посторонние люди замечены, в шестьдесят третьей гражданина Самохвалова Петра Евдокимовича за нарушение паспортного режима привлекали. Потом его на принудительное лечение отправили. Тихо стало...

— Шумно, значит, жил гражданин Самохвалов?

— Что значит, генацвале, шумно? Они от этого шума опухли. Между прочим, очень «Кавказ» уважали... — Енукашвили многозначительно сверкнул глазами в сторону злополучной бутылки.

— История с географией, — вздохнул заместитель начальника УРа Иван Петрович Бондарь.

Он приехал с нашей группой и решал, какой может внести вклад в общее дело. Иван Петрович — личность легендарная. Боролся с бандитизмом во время войны, несколько раз завоевывал звание чемпиона Москвы по самбо, дважды знание приемов не помогло, и около года отлеживался в госпитале после тяжелых операций. Более бесстрашного человека мне видеть не приходилось, но любое дело он начинал с горестных вздохов и в твердой уверенности, что поймать преступника не удастся. Замечу, что процент раскрываемости преступлений у группы Бондаря самый высокий.

— Это сколько же времени потребуется для определения — было похищение или нет? — продолжал горевать Иван Петрович. — А над нами висит максимальный срок возбуждения уголовного дела. Ты это, Комаров, знаешь? Уголовно-процессуальный кодекс не забыл?

— Какой паразит! — в комнате неожиданно возник возбужденный Енукашвили. — Свет в ванной не выключил. Как в собственной квартире хозяйничал, понимаешь!

Волнуясь, участковый внезапно забывал русские слова и паузы заполнял неизменным «понимаешь». Коля Ушаков немедленно отправился в ванную комнату, пока там не успели наследить коллеги. И в это время раздался неуверенный голос понятого:

— Может, в каталог не все вошло. Во время нашей последней партии Николай Федорович говорил о новой покупке. У какого-то знаменитого филателиста приобрел за бешеные деньги. Кажется, четыре серии. Тысяч за восемь...

2.

Ильин-младший, когда я спросил его о таинственных сериях, долго молчал, и мне представилось, как он на другом конце телефона проводит расческой по своей поредевшей шевелюре, листает записную книжку в поисках сведений, нуждающихся в запоминании.

— Нет, ничего не слыхал, и Николай Федорович определенно мне об этих сериях не рассказывал, — подал голос после длительного раздумья Ильин. Подумал еще и добавил: — Дорогие покупки просто так не совершаются. Идет долгий период переговоров, делаются попытки обойтись простым обменом. А уже потом...

В городском отделении общества филателистов мне сообщили, что последним человеком, с которым Ильин вел деловые переговоры, был народный артист Агаев. Во всяком случае, выяснилось, что сам Николай Федорович с гордостью рассказывал о встречах с ним и о том, что у них состоится «взаимовыгодная операция». Он так и говорил «взаимовыгодная операция».

Мне повезло. Народный артист заканчивал гастроли в Москве и, как мне сообщили, сегодня у него был концерт в Жуковском. Я ехал на электричке мимо живописных подмосковных поселков и философствовал на тему о неисповедимости путей работника угро. Никогда не поверил бы, расскажи кто-нибудь из моих магаданских коллег, что я буду разговаривать с самим Агаевым. Что касается женской половины моих знакомых, то там было бы повальное смертоубийство за возможность пойти вместе со мной на встречу со знаменитым певцом.

Дежурная Дома культуры, изучив мое служебное удостоверение, сразу потеряла интерес к моей особе и лишь неопределенно махнула рукой, должно быть определив вчерне направление, по которому надо идти в поисках народного артиста, проходившего в свое время стажировку в самом «Ла Скала». За кулисами было буднично и ничто не напоминало праздник, царящий на сцене во время концертов известных певцов. Рабочий в черном халате, чертыхаясь, тащил невероятных размеров лестницу — на такой впору работать пожарникам по эвакуации жителей верхних этажей. Люди, находившиеся по другую сторону движущейся громадины, оказались словно в клетке, наподобие той, из которой выбегают на арену дрессированные львы и прочая хищная живность. Я шел, продираясь сквозь декорации, сваленные в кучу огнетушители, чуть не свалился в невесть откуда взявшийся люк. Не знаю, остался бы я в живых, но от этого проклятого дела меня освободили бы, это точно.

В конце концов я набрел на артистическую уборную популярного вокалиста. Я вежливо постучал, услышал глухое ворчание, похожее на шум водопада, и вошел. Агаев сидел возле старого, с потрескавшейся амальгамой зеркала и превращался в Кончака. Прямо на глазах. Сделал незаметное движение, подсинил слегка веки — и на меня глядит самый настоящий предводитель половцев. Взгляд коварный, всех подозревающий в измене. Не приведи бог с таким товарищем встретиться в чистом поле или в темном переулке. Но тут я опустил глаза и едва не расхохотался: Кончак был облачен в тельняшку с прожженной на животе дырой.

Агаева я слышал пару раз на филармоническом концерте, однажды — на шефском концерте в милиции, ну и, понятно, по телевидению. Был он всегда в отлично сшитом фраке, с белой бабочкой, со значком лауреата какого-то престижного конкурса, в лакированных туфлях и с фантастическим букетом цветов, независимо от времени года. Видимо, зимой его поклонницам приходилось несладко.

Кончак в тельняшке скосил повеселевший взгляд в мою сторону и почти пропел скрипучим голосом, осипшим от тысячекилометровых степей:

— Следователь Ко-ма-ро-ов. Я уга-а-а-дал?

— Так точно, Георгий Евгенье-евич... — я и не заметил, как перешел на речитатив. Петь дуэтом с оперной звездой первой величины — о таком можно рассказывать всю оставшуюся жизнь.

— Че-ем обя-за-ан? Простите за костюм...

— Пришел поговорить о вашем знакомстве с товарищем Ильиным. — С сожалением перешел я на сухую прозу. Народный артист отложил карандашики для грима и в его глазах неожиданно погасло все кончаковское и осталось лишь нескрываемое любопытство.

— Очень интересная коллекция у Николая Федоровича. Прямо филателистический Лувр. Ни одной рядовой марочки, как у нас, грешных. Сплошные редкости, не говоря уже об их количестве.

— А вы знакомы с ней лично или по рассказам очевидцев?

— Был в личном контакте, кажется так это звучит на вашем языке. Сам смотрел шесть кляссеров и пускал слезу как мальчишка. Одну серию приобрел за пять тысяч целковых. По нынешним временам дороговато, но где такой материал найдешь? В Измайловском парке или в комиссионном на Волгина — днем с огнем не сыщешь. Так что претензий нет. Цена ниже каталога. Пришлось три месяца, как говорится, в три смены вкалывать.

Я с тоской подумал, что для ликвидации дефицита в пять тысяч мне пришлось бы «вкалывать», как изволил выразиться народный артист, две ближайшие пятилетки.

Тем временем Агаев, вспомнив приобретенную серию, снова пришел в превосходное настроение и опять почти запел:

— Надеюсь, купил марочки, не похищенные в государственных учреждениях, и в тюрьму не посадите?

— Нет, что вы, все законно. А народных артистов держать в тюрьмах — себе дороже. Народ нас не поймет. Хотелось бы услышать ваше мнение о Николае Федоровиче. Что это был за человек?

— Мало знал. Не имею права делать выводы и давать характеристики. Встречался раз пять на выставках, трижды был приглашен в гости. Вот и все знакомство. Приятный был мужик во всех отношениях. Все «экспозиции» своего музея показал, даже «запасники».

— Марки приобрести он предложил?

— Нет, что вы! Я как увидел эту серию... Я же ее лет восемь разыскивал. Спрятал поглубже хитрость и эдак невинно спрашиваю: «А у вас, дорогой Николай Федорович, случайно в дублях этой серии не имеется?» А он мне: «Случайно имеется. И даже в трех экземплярах...»

Агаев разгорячился свежим и таким замечательным воспоминанием и стал похож на одного из охотников на знаменитой картине художника Перова. Разве что не стал показывать размер серии, да и как можно показать размер такой ничтожно маленькой, занимающей всего одну «строчку» на странице альбома.

— А знаете, мне пришла в голову одна крамольная мысль: пожалуй, был покойный человеком весьма честолюбивым. Понимаю, о мертвых — только хорошо, но вас же дифирамбы не интересуют. Сказал он мне насчет трех экземпляров и даже в голосе у него звучало фанфарами из «Аиды» превосходство надо мной, простым смертным...

— Так уж и простым смертным!

— А вы знакомы с собачниками? Нет? То-то! Так вот, у них, я наблюдал, процветает полнейший демократизм. Какой-нибудь академик, чуть не обнявшись с грузчиком, на чем свет стоит честит несправедливое судейство. Его псу, видите ли, полагалась большая золотая медаль, а ее дали какому-то задрипанному терьеру. У филателистов нечто похожее наблюдается. Разве что в меньшей степени, что ни говори, марки — это не живое существо. Все мы живем одними страстями, и в этом мы все рядовые. Я, к примеру, лет двадцать дружу с Николаем Егоровичем Полуектовым, продавцом в магазине наглядных учебных пособий. Скромный статус, но какая душа! Ему восьмой десяток, а начнет о новой марочке говорить — лет на тридцать моложе. И какая память! Его в наших кругах «филателистической энциклопедией» зовут. По-моему, ему всю жизнь лишь одно мешало — собственная скромность. Слишком хорошо он думал обо всех, кто его окружал, и слишком самоуничижительно — о себе самом. Поэтому выше продавца не пошел. Побольше бы нам таких людей!

Николай Егорович Полуектов и впрямь поражал феноменальной памятью, не задумываясь, называл каталожные номера редких серий, рассказывал о разновидностях, и все это так, будто испытывая неудобство передо мной: мол, вам, конечно, все это и без меня известно, но куда денешься — старческая болтливость. И потом, так приятно говорить с интересующимся человеком. Цифры, имена, годы, названия каталогов лились из него нескончаемым ручейком. Даже сухая строчка ценника звучала в его исполнении сладким мадригалом: вот ведь как получается — не ценили марочку, а прошло время, и бывшие красавицы, лелеемые недалекими аристократами, остались далеко внизу. Настоящей воды бриллиант от искусственной подделки истинный ценитель всегда отличит...

Я уже проклинал себя последними словами, что дал Николаю Егоровичу низвергнуть на меня эту Ниагару информации. И надо же мне, дураку, задавать вопрос, так сказать, на вольную тему — поговорить вообще о филателии. Необходимо было что-то сделать, но придумать выход из сложного положения я не успел.

— Вы, наверное, со мной согласитесь, что в страсти может быть фанатизм, азарт, если желаете, но расчета в страсти, в любви быть не должно. Иначе получается фальшивка, один клятвенные заверения в любви, а самой-то любви, извините, тю-тю. Взять филателистов. По неполным подсчетам только в Союзе нас больше десяти миллионов. А сколько подлинных, без изъяна? Много, очень много — я с вами согласен. Но знаем мы и других, кои не что иное, как элементарная копилка! Есть среди них бо-ольшие фигуры. Николай Федорович Ильин — слыхали про такого? А кто про него не слыхал, царство ему небесное... Мы с ним в один год филателией заразились. Только для него с самого изначала главным был азарт и расчет — найти такую марочку, чтобы ни у кого не было. У всех по одному экземпляру, а у меня листок на тридцать шесть штучек! Война началась, он по инвалидности в тылу остался. С детства ему полиомиелит ноги покалечил — так что грех судить. Но только на войне наживаться — не меньший грех...

— Как же он наживался?

— Известное дело. Люди в то время за краюху хлеба последнюю рубашку готовы были отдать. А у Николая Федоровича к продуктам свободный доступ — всю войну в УРСе электролампового завода служил. Вот и пополнил коллекцию на чужих слезах. Сколько у него чужих коллекций в закромах осело, кто ведает? Да и вообще: не пойман — не вор! Тем более, какой прок его нынче судить? Может, он своей работой уже все искупил. Только до последнего дня он со всякими темными людишками дружбу вел. Это точно... За несколько дней до кончины я видел его возле Измайловского парка с Юркой Филоновым — известным жучком. Этот не столько собирает, сколько торговым бизнесом занимается. Колоритная личность, милиция им давно интересуется. Только поймать его не так-то просто, и трудится он. Паразитический образ жизни не ведет...

3.

— Вот ваш Филонов Юрий Самойлович собственной персоной, — Енукашвили кивает в сторону немноголюдной группы, дислоцирующейся около дверей магазина «Филателия». Из кабины оперативной машины, откуда мы ведем наблюдение, и продавцы, и покупатели кажутся как одно лицо. Все какие-то темные, с одинаковыми потрепанными портфелями и даже с одинаковыми движениями. Вот, видимо, подошел новый потенциальный покупатель и сразу несколько рук торопливо открывают портфели, доставая кляссеры с марками, предназначенными для продажи.

— Самое время, генацвале, — командует сам себе Леван и включает скорость. Мгновенно мы оказываемся рядом с перепуганными дельцами от филателии. Они спешат запихнуть в портфели крамольные кляссеры. Но сегодня нас интересует лишь один человек.

— Опять, Филонов, ты на боевом посту? Ничему тебя, понимаешь, жизнь не научила. Когда, спрашивается, за ум браться будешь?

Филонов не торопится, сразу видно, что к облавам он привык и с представителями милиции знаком персонально.

— Добрый день, Леван Евгеньевич. Что значит ваше «на боевом посту»? Не могу врубиться. У меня сегодня и кляссера нет. Пришел с чисто информационными целями — что в цене, что интересного в мире...

И вправду, у Юрия Самойловича нет ни портфеля, ни кейса, и непонятно, как Леван раздует почти угасший огонек интересующей нас беседы.

— Понятненько. «Не врубился»? — Леван гипнотизирует искренне недоумевающего Филонова. Тот даже стыдливо отводит небесно-голубые глаза. — Портфеля, генацвале, у тебя нет. Ну, а блокнотик твой в правом кармане, и ты с ним познакомишь капитана Комарова Виктора Яковлевича из угро.

Это, пожалуй, Леван перестарался. Филонов сразу настораживается, и даже рассеянный и безмятежный взгляд его становится цепким и колючим. Правда, только на секунду.

— Совсем непонятный вопрос. Марки из собственной коллекции. В связи с острой нуждой решил некоторую часть реализовать...

— Частенько у тебя острая нужда. Товарищи из ОБХСС тебя чуть не каждый день в здешних местах встречают...

— Так ведь, Леван Евгеньевич, еще классики сказали: «В финансовую пропасть можно падать всю жизнь...»

Леван вел беседу по всем правилам криминалистики. Перекидывался пустяковыми фразами, не давая в то же время упасть беседе ниже определенного градуса. Я представляю себе, что творится в эту минуту в душе Филонова. Держится он неплохо, немного вызывающе, но в рамках. Говорит, поддерживает беседу, а у самого в сердчишке проклятый вопрос чертиком выскакивает: что это? Простая проверка и, значит, обычные неприятности? А может, что-то стало известно о фальсификатах Токийского блока? На днях продал три подделанных блока. Мужики были неопытные, клюнули на сказочно низкую цену — блок за четыреста рэ вместо семисот пятидесяти по каталогу. Накопилось еще немало всего, что могло бы заинтересовать милицию, но угро — совсем другие песни, что же нужно этому капитану? Так примерно расшифровывались взгляды филателистического жучка, которыми он время от времени меня одаривал.

— Ну, давайте, Юрий Самойлович, познакомимся с вашими запасами на черный день. Зачем скромничать?

Филонов с неохотой достал из кармана записную книжку. На каждой страничке были наклеены полосы из пленки, и получилось нечто вроде крошечного кляссера, вместимостью, впрочем, он вполне мог бы поспорить с десятирублевым.

— Неплохой подбор... Полюбуйтесь, капитан, серия челюскинцев. Марки негашеные, клей в идеале, зубцовка в порядке. А стоит серия три сотни с лишним...

— Четыреста, — машинально поправил Филонов, но, почувствовав, что это не тот случай, когда следует демонстрировать эрудицию, добавил: — Только кто же по каталогу продает! Процентов шестьдесят цены — если повезет!

— И когда это вы, Юрий Самойлович, себе в убыток торговали?

— Разве я виноват, что за двадцать лет марки поднялись в цене? Дороже каталога не продаю, так что никакого криминала...

— Это если мы, генацвале, всей душой поверим, что марки из вашей коллекции. Только мы без особых забот докажем, что блок номер тысяча триста шестьдесят два вы приобрели две недели назад в клубе филателистов города Электросталь. И продавца мы представим, и цену, по которой блок приобретен, уточним. Под какую же статью, генацвале, описанное деяние подпадает?

— Сто пятьдесят четыре.

— Молодец! Сто пятьдесят четвертая статья УК РСФСР трактует вопросы о спекуляции. А теперь вопрос на засыпку — учитывая повторное привлечение по вышеназванной статье, а также сумму стоимости блока — полторы тысячи рублей, какой приговор суда наиболее вероятен?

— С конфискацией, что ли?

— И гадалки не требуется!

— Нет, граждане, так разговор не пойдет. Блок купил — можете доказать, продавца отыщете. Только материал из моего кляссера и продавать его не собираюсь, для себя купил и продавать не думаю. Просто не успел в альбом вставить. Жду немецкие клеммташи. Так что без козырей играете! — И Филонов с облегчением вздохнул, орлом — сверху вниз — оглядел нас.

Сколько раз твердили миру, что не бывает только положительного героя или отпетого злодея. В каждого из нас, грешных, намешал Господь Бог для разнообразия всего, что оказалось под рукой: и сахара, и сольцы, и перчика, и уксусом все это сдобрил. Если отвлечься от этого общего рассуждения, то я лично ненавижу, когда на меня смотрят сверху вниз! Так что зря развеселился гражданин Филонов, заставив меня раньше намеченного вступить в разговор,

— Ошибаетесь, Юрий Самойлович. Про покупку в городе Электростали вам товарищ Енукашвили рассказал для примера. А вот о беззубцовой фестивальной серии пятьдесят седьмого года, о серии «Проекты высотных зданий», трех блоках типа один семидесятого года мы можем предметно побеседовать. Как показало начало разговора, юридически вы подкованы, эрудиции не занимать, о смягчении наказания в случае чистосердечного признания вам известно. Дело, конечно, не наше — суд принимает окончательное решение, насколько признание искренне...

Ну, вот теперь все в порядке — Юрий Самойлович, как ему и полагается, стал маленьким-маленьким, но военное искусство требует непременно предоставлять противнику возможность отступления. Иначе сопротивление будет, что называется, до последней капли крови.

— Вижу, ситуация вам ясна, проверим готовность к чистосердечному признанию. Интересует такая тема: Николай Федорович Ильин в вашей жизни...

Филонов становится еще меньше. Подобно хамелеону, он каждую минуту меняет окраску: то краснеет, то багровеет, то приобретает какой-то лягушачье-зеленый цвет. Если бы он только подозревал, что мы почти на равных и что наша беседа напоминает детскую игру «холодно-жарко». Условия очень простые: я должен догадаться, что в словах Филонова правда, что — полуправда, что — чистая ложь. В свою очередь, он тоже пытается по моей реакции сориентироваться в своих показаниях. Филонов, подобно игроку плохой футбольной команды, откровенно тянул время, стараясь выиграть каждую минуту, будто на нашу беседу отведено всего девяносто минут.

— А какие у меня могут быть дела с Ильиным? По сравнению с ним мы все нищие. У него коллекция... Если продавать — правнукам на жизнь хватит, — Юрий Самойлович даже глаза мечтательно прищурил. На секунду он забыл и о неприятностях, нависших над его особой. Приходится его возвращать к прозе жизни.

— Юрий Самойлович, что-то не клеится разговор. О коллекции Ильина нам известно...

— А что рассказывать? Кое-что перепадало, как говорится, с барского стола. Однажды семь блоков Васнецова мне продал. В то время нового каталога еще не было, реализовали материал по полтора-два прейскуранта. Так он мне, стервец, продал товар за один и восемьдесят пять прейскуранта. За такую цену я только из уважения блоки взял. Чтобы свои пятнадцать процентов иметь, я целый месяц в Измайловский парк на базар ходил. А тут еще беда — каталог вышел, сразу снижение цены. Наколол, одним словом, меня Николай Федорович на сотню... Царство ему небесное...

4.

Похоже, это проклятое дело вмешалось и в мою личную жизнь. Вчера из-за него поссорился с Надей и не исключено, что недели две семейные отношения будут развиваться в немом варианте. Угрозу «я с тобой не разговариваю» (вариант: «нам не о чем говорить») Надя приводила в исполнение всего два раза. Это у нее высшая мера наказания. Но в тех случаях я, по крайней мере, не чувствовал себя виноватым. Ну, срочно вызвали на происшествие, не смог дозвониться, в результате Надя простояла возле кинотеатра «Форум» полчаса и познакомилась с кинофильмом «Москва слезам не верит» в одиночку. Теперь ситуация посложнее. Впервые в жизни какой-то курсант в благодарность за десяток внеплановых занятий испанским языком — Надя преподавала работникам иновещания на радио — преподнес ей два билета на остродефицитный спектакль «Юнона и Авось» (увидев название этой пьесы, я теперь вздрагиваю и на глазах седею). Она готовилась к культпоходу целую неделю, проверяла, не совпадает ли он с моим дежурством. Все было сотню раз обговорено, а в день спектакля я просто забыл про него и просидел весь вечер на скамейке Гоголевского бульвара, размышляя над делом Ильина. И добро было бы дело, а то ведь — одни миражи. Самое простое — закрыть его и все: свидетели подтверждают, что ничего не похищено, ничего не поломано из имущества покойного, ни у кого из наследников никаких претензий. Что же мне мешало? Я пытался сформулировать все причины, не позволявшие это сделать. Я сидел, и в голове моей прокручивались, словно на магнитофонной ленте, фразы из бесед с друзьями, родственниками и знакомыми Ильина. Фразы выскакивали из черноты памяти крошечными чертиками и вопросительными знаками маячили передо мной, помахивая куцыми хвостиками, будто плюшевые эрдели.

Ильин-младший: «Николай Федорович был постоянным и последовательным человеком во всем. Он считал, что мода в филателии, как в одежде, приходит, уходит и снова возвращается...»

Участковый инспектор Леван Енукашвили: «...В шестьдесят третьей, понимаешь, гражданина Самохвалова за нарушение паспортного режима привлекали... Между прочим, очень «Кавказ» уважал...»

Семен Николаевич Майоров: «...Николай Федорович говорил о новой покупке. У какого-то знаменитого филателиста купил за бешеные деньги...»

Агаев: «...Был покойный Николай Федорович человеком весьма честолюбивым...»

Полуектов: «...Для него с самого начала главным был азарт... Сколько у него чужих коллекций в закромах осело...»

Филонов: «У него коллекция... Если продавать — правнукам на всю жизнь хватит...»

Я слушал голоса и удивлялся: будто о разных людях они мне рассказывали. Словно из детских кубиков составлялся портрет подлинного Николая Федоровича Ильина. И уже не был он тихоньким, увлеченным болезненной страстью затворником, наподобие летописца Пимена. Какие же еще кубики готовит мне расследование?

А в Магадане мои бывшие сослуживцы, наверное, высадились десантом в долине горной речушки Ланковой и встречают в скрадках зорьки. Конечно, Коля Столяров по традиции подстрелил гуся первым, а Сергей Ромашов уже всем надоел жалобами на свою «ижевку». Эх, бросить бы все и слетать хотя бы на недельку к друзьям, встретить утреннюю зорьку на берегу озерка-блюдца, когда вся тундра кричит птичьими голосами!

В таких размышлениях и ностальгической грусти прошел этот злополучный вечер, и не предвидел я то, что должен был предвидеть, — большие семейные неприятности. И уж совсем не мог догадаться, какой сюрприз мне подготовил Николай Ушаков.

Рано утром он встретил меня возле кабинета, словно и не уходил накануне домой. Вид у меня после объяснения с Надей был далеко не цветущий, но Коля не удосужился проанализировать мою внешность. Даже не поздоровавшись и глядя в сторону, он выпалил залпом:

— Имею сообщить любопытную новость, капитан: отпечатки пальчиков на кране в ванной комнате идентичны отпечаткам рецидивиста Хряпунова Николая Семеновича, он же Храмов Виктор Николаевич. Кличка — Сибиряк... Четыре судимости... В настоящее время находится в розыске. Сбежал из мест заключения в апреле прошлого года. Его ищут по всему Союзу, а он в опечатанной квартире распивает «Кавказ» за успехи и процветание доблестной милиции! Потом совершает утренний туалет и отправляется по делам за хлебом насущным! Для рецидивиста, находящегося в розыске, роскошная жизнь. Тебе не кажется, капитан?

Теперь о прекращении дела не могло быть и речи. Веселые загадочки подбрасывает с того света Николай Федорович Ильин. Сдастся, он слишком высокого мнения о моих умственных способностях. Мне еще сильнее захотелось в Магадан, поохотиться на простодушных гусей-гуменников, не имеющих, как известно, отпечатков пальцев и далеких от всяческих криминалистических хитростей. А может, сказывается возраст? Недавно на торжественном вечере в честь Дня милиции меня назвали в числе ветеранов наших славных рядов. Слово «ветеран» — не однозначное. Неплохо, что молодежь взирает на тебя снизу вверх, но с другой стороны, чего хорошего, когда тебя при всем честном народе называют стариком. Правда, в вежливой форме, но что это меняет? Нет, наверное, недаром нам и пенсия положена не по возрасту, а по стажу пребывания на службе. Только что-то не припомню я сыщика, ушедшего на пенсию раньше нормального общесоюзного пенсионного возраста. Посмотрите на Ивана Петровича Бондаря. Пора борьбы с бандитами у него давно позади, и охает он непритворно, начиная очередное дело, искренне веря, что на этот раз его ждет катастрофа. Если Иван Петрович встретится вам в штатском наряде, вы скорей всего примете его за какого-нибудь пенсионера, отягощенного радикулитом, стенокардией и диабетом. Но в процессе следствия он, наподобие сказочному герою, искупавшись в крутом кипятке, молодеет и заканчивает дело уже совсем юным участковым, только-только начинающим трудовую биографию. Когда я пришел к нему за очередной консультацией, он уже здорово посвежел с того времени, когда незадачливый Семен Николаевич Майоров обнаружил, что в квартире Ильина кто-то побывал.

— Послушай, орел дальневосточный, — приветствовал меня Бондарь, трусцой обегая кабинет. — Мне не нравится Ильин-младший... Помнишь, как он реагировал на сообщение о вскрытии квартиры отца? Разве нормальный сын так себя ведет? Слишком уж он спокойный. Не люблю спокойных. Конечно, особливо бодрым, вроде нашего Леванчика, тоже не доверяю, но тут все-таки наш человек...

Иван Петрович любит монологи. Он не настаивает, чтобы ему внимали с благоговением, не требует запоминать каждое слово, но нередко какая-то его мысль невольно запоминалась и превращалась в версию, нуждающуюся в разработке. Ты приходил к нему, он вроде ничего особенного не сообщал, особенными афоризмами не баловал и все же ты уходил полный всяческих любопытных идей.

Иван Петрович выполнил норму — пробежал пятнадцать-двадцать раз по кабинету и тяжело рухнул в массивное кресло.

— Короче, что это за семья такая и почему ты еще не побеседовал с остальными родственниками Ильина? Ты думай, думай, только Сибиряка мы должны положить на блюдечко с голубой каемочкой. Кстати, знаешь, откуда пошла его кличка? Начал он свою уголовную биографию еще в сорок седьмом году. Представлялся героем-дальневосточником. Про войну с Японией разные сказки рассказывал легковерным женщинам. В то время с нашим братом-мужиком дела обстояли неважнецкие, так что верили охотно. Нынче брачными аферистами никого не удивишь, а в то время — это были дефицитные товарищи. Многих он на приданое расколол, пока мы его не заловили. Тогда бандитов было полным-полно, убийства случались, так что на такого кавалера рук не хватало...

— А он что, на самом деле не воевал?

— В том-то и дело, что воевал. Только попал в самом конце войны с Германией в плен, ну, а в те времена таких сто раз перепроверяли. Среди пленных было много разного люда. Попадались и затаившиеся власовцы, и каратели. Так что на всякий случай посылали большинство на Дальний Восток до выяснения обстоятельств, при которых они попали в плен. Наш герой посчитал себя незаслуженно обиженным, сбежал с поезда, достал фальшивый паспорт и превратился в Виктора Николаевича Храмова. А что нынче наблюдаем? Стал он просто-напросто Сибиряком, преступником-рецидивистом. Мораль: не надо слишком обижаться. Был у него кореш на улице Обуха, дом двадцать девять. Номер квартиры запамятовал. Годы! А звали его, дай бог памяти, Михаилом Николаевичем Введенским...

5.

А кореша действительно звали Михаилом Николаевичем Введенским. Года четыре назад он сменил адрес, женился и получил квартиру в Строгино. Я позвонил, и за дверями раздался птичий пересвист. Простым электрическим звонком нынче никого не удивишь. Встречались мне и такие электрочудеса, что почти любую песню исполняли, и цена их эрудиции была подходящая — девяносто рэ. За такие деньги я и сам могу весь репертуар Льва Лещенко спеть, особенно накануне зарплаты.

Звонок прочирикал птицей, и тут же, словно меня давным-давно ждали, кто-то невидимый проревел басом:

— Не заперто. Можно и не трезвонить!

Дверь и вправду оказалась незапертой, и когда я увидел двухметрового гиганта с бицепсами экс-чемпиона мира штангиста Василия Алексеева, то понял, что грабитель должен сотню раз подумать, прежде чем врываться в открытую квартиру.

Богатырь занимался вполне мирным делом — паял разноцветные проводки в приемнике марки «Россия». Паяльник в его руках казался крошечной скрепкой.

— Из милиции? — полуспросил-полуответил Михаил Николаевич.

— Как догадались?

— Я вашего брата без всяких знаков отличия в любой толпе обнаружу...

— Часто тревожили?

— Лет за пять первый пожаловал. Раньше частенько приходилось в вашей компании время проводить. Вообще-то я в компанию не набивался. Скучные вы люди. С вами побеседуешь, а вы просите расписаться на каждой странице. Формалисты... — Богатырь усмехнулся и аппетитно обмакнул паяльник в канифоль. В комнате запахло церковными благовониями. — Теперь, думаю, у вас ко мне никакого интереса. На старости лет надо по ночам спокойно спать. Врачи советуют...

— Сегодня, Михаил Николаевич, разговор без протокола. Ваш портрет на доске почета завода «Манометр» мы видели, рады, как говорится, счастья вам и благополучия! А привело сюда старое ваше знакомство...

— Сибиряк интересует? Не удивляйтесь, меня Иван Петрович Бондарь о вашем приходе известил. Просил помочь. Толковый он мужик! Пять лет мне письма в лагерь присылал. Спервоначалу злобился я — чего мусору надо? Посадил на полную катушку, а теперь и в зоне жить спокойно не дает. Надбавку к зарплате за чуткость хочет получить? А потом привык. Месяц письма не получаю — волноваться начинаю. Короче — достал он меня этой перепиской. Освободился и прямым ходом к нему, как договаривались. Он меня на «Манометр» определил. С тех пор все праздники вместе отмечаем, по телефону новостями обмениваемся. Между прочим, я его своим батей считаю...

Любит пошутить мой начальник! Я-то его памятью восхищаюсь: с такой в цирке можно выступать. А он, оказывается, с Введенским праздники празднует. Значит, беспокоился о моих мускулах, не хотел, чтобы размягчились. Ладненько, маленькие слабости есть и у начальства.

— Сибиряка я хорошо знаю. В одном бараке три года срок коротали. Крепкий мужик. Брачные аферисты — они все больше красавчики с усиками. Сейчас они больше под Бельмондо работают, а в мое время старались на женскую жалость бить. Когда Сибиряк о своей трудной биографии рассказал, то я даже не поверил. Перед ним блатные шапку ломали. Как зыркнет и этак тихонько, без особого выражения спросит: «По щекотке соскучился, фраер? Так я перышко по вкусу для тебя подберу!» Любые воры в законе сникали. Такому бандой верховодить, а он по женскому полу специализируется. Чудное дело! Сдается, занялся он этим делом только для раскрутки, копил оборотный капитал. О миллионах мечтал и все способ искал, чтобы, значит, без соприкосновения с Уголовным кодексом...

В комнату неслышно вошла стройная высокая женщина с русой тяжелой косой, такую в наш век химии днем с огнем не сыщешь. Она поставила на стол поднос с чашками, заварным чайником и бутербродами, живописно разложенными на фарфоровом блюде, в хрустальной вазочке темнело густое вишневое варенье. Прямо как в барском доме помещиков Лариных. Женщина к гостям своего Мишеньки относилась явно недоверчиво. Это я прочитал в ее взгляде, подаренном мне.

— Знакомьтесь, супруга моя — Мария Николаевна... Машенька, ты не волнуйся. Это товарищ из милиции, а с ней, как ты знаешь, у меня вполне нормальные отношения.

Женщина сразу сменила гнев на милость и прямо заискрилась доброжелательностью и гостеприимством.

— Угощайтесь... Беседа у вас, я вижу, длинная получается. Пора подкрепиться.

— Так вот я и говорю — искал он все время честные способы заработать миллион, а получилось иначе, и стал он самым злобным человеком. Во всем только злобный умысел видел. Да и сроки получал уже не за брачные аферы. За кражу, за ограбление...

— Значит, все-таки банду организовал?

— Нет, чего не было, того не было... Сибиряк в одиночку работает. Я же говорил — озлоблен он больно, никому не верит. Разве такой будет банду сколачивать?

— Судя по всему, откровенным до конца он ни с кем не был. Но в лагере он все-таки вас в собеседники выбрал. Не говорил ли он о филателии или филателистах?

— О собирателях марок, что ли? Как же, беседовал... Все переживал: вот, говорил, умным был бы, накупил всяких марочек до войны и давно бы миллионером стал. У него по этому вопросу даже консультант был.

— Консультант?

— Самый настоящий. За валютные проделки сидел. Мужик из себя невидный, но в марках разбирался получше академика. Его Сибиряк пригрел, под защиту взял...

Такого оборота я не ожидал и теперь старался не пропустить ни единого слова. Может, именно здесь и была разгадка, почему находящийся в розыске Виктор Николаевич Храмов пренебрег опасностью, узнав о смерти Ильина, и залез в его квартиру.

— ...А еще он любил рассказывать о самых богатых коллекционерах...

— Об Ильине, случайно, не упоминал?

Введенский задумался, на переносье сомкнулись брови, совсем как у Барабаса, подумалось мне. Потом лицо его разгладилось и он с облегчением вздохнул, дескать, есть еще память.

— Говорил... Точно говорил. Ильин Семен Федорович...

— Николай Федорович.

— Правильно — так и называл. Хвалился, что богатейший коллекционер этот самый Ильин Николай Федорович, а все же четырех серий и у него не хватает. И что приползет к нему Ильин на животе выпрашивать эти серии, когда он срок отмотает.

— И как же фамилия этого консультанта?

— Звали его Громов. Запомнил, потому что Сибиряк его всегда по фамилии называл или Максимычем.

— Фамилия настоящая?

— У валютчиков редко запасные имеются. Разве что клички приклеиваются. У Громова клички вроде не было. Так из заключения со своей девичьей фамилией и вышел.

— Давно он освободился?

— Года полтора гуляет по просторам родины чудесной. Если не лечится. Запивал он крепко, сколько раз с улицы прямым ходом в вытрезвитель переселялся. Если бы не водка, неизвестно, кем бы мог стать. Талантливый мужик!

6.

— Громов Анатолий Максимович... Смерть наступила от двух до пяти часов утра. Следов насилия экспертиза не обнаружила. Да и зачем его убивать — пьян был твой Громов, что называется, в стельку. Будь он и чемпионом Европы по плаванию, в таком состоянии не выплыть. Хотя Яуза тоже не Гибралтар...

Николай Ушаков после очередного разгона у высокого начальства — сама корректность и официальность. Иногда чуть-чуть сорвется на свою излюбленную манеру, но тут же снова заковывается в латы протокола.

— Коля, но если он был так пьян, как же он перелез через ограждение моста.

— А если Анатолию Максимовичу почудилось, что его зовет Альтаир или еще какое созвездие? А может, он увидел приземлившийся НЛО и приглашающих егоинопланетян?..

Помнится, в какой-то книжке по криминалистике прочитал я про одного охотника за приданым. Он женился, снимал роскошный номер в отеле, а на следующее утро супругу обнаруживали утонувшей в ванне. Без всяких следов насилия. Безутешный вдовец переезжал в другой город. Через некоторое время он снова женился, и все повторялось. Только после пятой или шестой утопленницы один дотошный комиссар полиции догадался, как все происходило. Оказывается, молодожен усаживался на краешек ванны, когда там плескалась его женушка, и в удобный момент резко дергал ее за ноги. Так появлялась очередная утопленница. Я вспомнил этот прецедент из криминалистики и невольно подумал о бывшем брачном аферисте Сибиряке. Наверное, в подсознании он обитал у меня постоянно. Должно быть, этому стервецу последние дни здорово икается.

Коля Ушаков спокойно выслушал историю о многоженце, и примиряюще подвел некоторые итоги.

— Что я тебе могу сказать? Только повторить — следов насилия на теле не обнаружено, спиритизмом заниматься не умею. Так что допрос духов не состоится...

Что поделаешь, покойники молчат, а я опять и опять прокручиваю «избранные места» из разговоров со свидетелями. Старшая дочь Ильина Настасия Николаевна прибыла из Тынды переполненная впечатлениями от великой стройки, последнего вбитого костыля и трудовых подвигов сына. Бесспорно, главного героя БАМа. Вызов в Москву ее раздосадовал, и она не скрывала, что особенно родственных чувств к отцу не испытывает.

— А чего мне особенного переживать? — словно прочитала она мои мысли. — С отцом мы разные люди. Во время войны я, девчонка, насмотрелась на его жизнь. Эх, чего только не делает с людьми жадность, злая страсть, равнодушие к людям! На меня он внимания не обращал, считал маленьким ребенком. Так оно и было, только во время войны дети рано взрослеют. В такие времена память живет по своим законам. Простить всего виденного я отцу так и не смогла...

— Об отце плохо не говорят. Родителей не выбирают. Но я, можно сказать, инкубаторская, — Дарья Николаевна улыбается и становится совсем юной, хотя и без улыбки выглядит она от силы лет на тридцать.

Общие со старшей сестрой у нее разве что цвет глаз — небесной голубизны, да волевой резко очерченный подбородок. Зато во всем остальном... Настасия Николаевна располнела и чувствуется давно уже махнула рукой на это прискорбное обстоятельство. Несмотря на жару, приехала она в Москву в строгом темном костюме — такие носили сельские учительницы и работники госучреждений тридцатых годов. Дарья Николаевна — ее невольно хочется назвать просто Дашей — стройная, словно семнадцатилетняя девушка. Прическа — только что из «Чародейки», костюм и туфли — явно из «Березки». Не удивлюсь, если она по часу в день терзает себя аэробикой. Все же утомительная служба — быть женой ведущего актера областного театра да еще с таким амплуа — герой-любовник!

— Не знаю, как Федя жил. Ледяной дом и главный лорд-хранитель Николай Федорович. Не помню, чтобы он для нас на улыбку расщедрился. Может, все на Федю расходовал, а может, весь лимит на родственную теплоту раньше израсходовал. Хотя рассказывали — что и мать он особой лаской не баловал. Зато с чужими людьми — сама предупредительность, вежливость, благорасположение. Откуда что бралось! Прямо два разных человека. Помните, новеллу Стивенсона о докторе Хайде и мистере Джейкиле? Зачем я все это рассказываю? У вас профессия такая: на каждом шагу встречаете людей, которые совсем не те, за кого себя выдают. А я таких, как отец, и не видела...

— Ну уж так и не видели! Муж артист, видимо, друзья дома тоже играют на сцене. Как это говорили в старину. Лицедеи...

— Но это же профессия!

Что возразишь? Только где нынче граница между профессионалами и любителями? Как наши хоккеисты прославленных канадцев под орех разделывали! Где вы, аристократы уголовного мира: щипачи, домушники, медвежатники? А только разве легче, что твою квартиру обчистил решивший хлебнуть романтики пацан?

Такие-то невеселые размышления. Странно устроен мир. Николай Федорович Ильин копил всю жизнь марки, именно копил, а не коллекционировал. Ловчил, чтобы в его кляссеры с бронзовой подковой на обложке попало все выпущенное в стране — и номерные блоки, и малые листы, и все разновидности, и сувенирные листки — неровен час, снова войдут в моду. Порой эти бесчисленные кляссеры представляются мне маленькими тюрьмами с томящимися в них пленниками, прихлопнутыми подковой, словно чугунным замком. Теперь, закончив жизненный путь, отдал он сооруженный концлагерь на разграбление. Но разве будет лучше, если все это богатство разлетится по белу свету, по сотням рук?

Младшая дочь Ильина приобретет десяток сногсшибательных нарядов от Диора, сменит «Запорожец» на «жигуленок» последней, самой престижной модели к восторгу героя-любовника. Настасия Николаевна закупит самый модный и дорогой импортный мебельный гарнитур в подарок сыну-молодожену. И отправится заграничный гарнитур в далекую Тынду по железной дороге, построенной ее сыном.

Федор Николаевич... Что, интересно, приобретет этот разбогатевший жених? Никак не мог я придумать для него применение отцовским накоплениям. С философским спокойствием и педантизмом он, наверное, долго будет размышлять о доставшейся части коллекции. Выяснит у специалистов их стоимость, поразмышляет над тенденцией — будут ли в ближайшее время марки дорожать или падать в цене, и если падать, то наступит ли вновь повышение. А потом новые тяжелые раздумья — что делать с деньгами, какое найти им самое выгодное применение.

В книжках о нас порой пишут черт знает что: лихие супермены из угро, все замечающие, все предвидящие на несколько ходов вперед! Быть бы таким на самом деле, а то сутками ломаешь голову над случайно оброненной фразой и обожжешься не раз, пока ее правильно расшифруешь, а уж пророк из меня вовсе никакой. Разве мог я, например, подумать о том, что узнаю от вдовы консультанта Сибиряка Громова.

Оказалась она бойкой молодящейся старушкой в цветастом болгарском халатике и в вышитых бисером тапочках. Василиса Степановна сноровисто накрывала стол и сыпала цветистыми фразами, стараясь все время ввернуть «культурное словечко». Делала она это не всегда удачно, но мне было не до этого.

— Мой супруг злоупотреблял алкогольным опьянением. Ежечасно ему выговаривала: «Коленька, не давай власти над собой зеленому змию, добром не кончишь!» Сколько денежек сквозь его пальцы утекло, немыслимое количество! За последние два года всю коллекцию спустил. А какой был уникальный товар! За месяц до мученической кончины, земля ему пухом, четыре серии какому-то Николаю Федоровичу продал...

Вот, решил я, не ожидал такого разговора и покривил душой — ждал я его, не был он для меня как снег на голову. Всегда в нашей работе наступает момент, когда судьба преподносит подарок.

— Тот так обрадовался, — продолжала между тем Василиса Степановна, не слыша, как звучат в моей душе фанфары. — Прямо так и заявил: эти серии, говорит, буду держать отдельно, в вашем кляссере...

— И что это за кляссер?

— Самый обыкновенный. В любом киоске купить можно. Червонец ему цена. Супруг, голубиная душа, с горя и кляссер бесплатно отдал, да и марочки, считай, тоже даром покупателю достались. Тысяч восемь стоят, а отдал — за полторы. Вот какой страшный зверь водка! — Громова подумала и добавила: — Для нашей сестры — водка алкогольная тоже счастья мало приносит. У меня соседка так пристрастилась...

Василиса Степановна рассказывала трогательную историю девушки-соседки, сбившейся с пути праведного, а я уже думал о другом. Снова начали в голове выскакивать фразы из бесед, все услышанное за последние дни выстраивалось в причудливую, извивающуюся цепочку. Теперь, когда стало известно, что за серии приобрел Ильин, цепочка начала выпрямляться.

Выходит, марки, приобретенные у Громова, Николай Федорович в свои тюрьмы не заточил. Человек он аккуратный и, думаю, искать будет не очень трудно. Но это пока лишь рабочая гипотеза, а, как известно, мы, грешные, предполагаем, но располагает Господь Бог.

И вот я снова в квартире Ильина в обществе Левана Енукашвили, Коли Ушакова и супругов Майоровых. Если и дальше так пойдет дело, скоро начнем дружить домами.

Попробуем действовать, руководствуясь предполагаемой логикой бывшего хозяина квартиры. Его первой заповедью было: каждая вещь должна знать свое место. Не стал бы он портить стройные ряды подкованных кляссеров соседством с самозванцем. Поэтому ищу я его на полках с книгами — есть и такие. В основном это подписные издания, и среди тисненных золотом томов затеряться объемистому кляссеру трудно. Я ищу по своей системе час, второй, третий и, понятно, не нахожу. Что же, отрицательный результат — тоже результат. Майоров показал, что о приобретении новых, очень дорогих марок Ильин говорил во время их последней шахматной партии. Это совпадает и с показаниями вдовы Громова, утверждавшей: несколько серий были приобретены Ильиным за месяц до смерти. Продать или подарить кому-нибудь кляссер у него не оставалось времени. Допустим, он переложил марки в альбом, но куда подевался проклятый кляссер?

Стекла окон в сетке нудного осеннего дождя. Так и не удалось мне позагорать хотя бы на Москве-реке. Пляжи Черного моря для меня, как и в прошлые годы, остаются несбыточной мечтой. В окно я вижу торец соседнего здания. Издалека он кажется стеной старинной крепости с выбитыми вражескими ядрами кирпичами. А можно принять его и за тюрьму. Обогнешь глухую стену — и увидишь ряд узких окон-бойниц, затянутых черными решетками.

Без всякого перехода я принимаюсь думать о Сибиряке. Что же привело его в этот дом? Рассказы соседа по нарам о подпольном миллионере или он искал здесь что-то определенное? Перед нами с Леваном все растет и растет гора кляссеров. Мы повторяем работу, проделанную несколько дней назад Ильиным-младшим. Страницу за страницей листаем каталог Николая Федоровича Ильина. В глазах рябит от четких граф: номер кляссера, номер по каталогу, количество экземпляров, цена... Номер кляссера, номер марки, цена... Номер кляссера...

Вся коллекция на месте, серии, приобретенные у Громова, не зафиксированы. Каталог обрывается на последних марках 1984 года, которые он получал по абонементу.

Но ведь были же эти серии! Скорей всего именно за ними приходил Сибиряк. Из рассказов друга он знал лишь об их цене. Какой смысл ему было похищать другие марки, красть кота в мешке?

7.

— Подруга достала билеты на «Юнону и Авось». Неделю бегала по ночам отмечаться. Сегодня ты свободен. Я все проверила, не пойдешь — развод! Никаких ЧП.

Надя улыбнулась, но я знал, что дело серьезное. Это как при ядерной реакции — наши отношения уже почти достигли критической массы, еще чуть-чуть — и все полетит к чертовой матери. Аннигиляция! И тем не менее я уверен — поход в театр сорвется. Я должен испить чашу неудачника до последней капли. Пресловутый «закон бутерброда» можно на мне проверять с неизменным успехом, я просто измордован этими бутербродами, падающими маслом вниз. Даже в магазинах за мной, как за стопроцентным неудачником, очередь никто не занимает, нужные отделы всегда закрыты на учет, в газетных киосках, куда я забегаю за свежими газетами, киоскеры месяцами сидят на больничных. В начале нашей семейной жизни Надя не раз удивлялась, куда подевалось ее легендарное везение. Об этом везении однокурсники слагали былины. Во время экзаменов, например, она на спор учила два-три билета. И один из них непременно ей попадался. С таким везением к счастью была открыта зеленая улица. Но, к сожалению, один неудачный билет у судьбы она все же вытащила — меня, и моя невезучесть, естественно, одержала верх.

Это отступление сделано, чтобы стало ясно, почему я вздрагивал от каждого телефонного звонка. Удивительно, но все шло благополучно, и я начинал робко подумывать, уж не решила ли фортуна дать мне тайм-аут. Телефон позвонил в шесть, когда я уже закончил приводить в порядок выходной и единственный костюм.

— Товарищ Комаров? — служебная официальность вопроса мгновенно перечеркнула все надежды на воцарение мира в семье. Прежде чем ответить, я успел заметить, как тяжело опустилась в кресло Надя. Потом встала и, не глядя в мою сторону, принялась заканчивать подготовку к культпоходу в театр. — Товарищ Енукашвили приказал найти вас...

Еще пара таких случаев, и они меня туда загонят.

— Тяжело ранен Ильин. Необходимо срочно прибыть по адресу...

Сразу я даже не понял — при чем здесь Ильин, благополучно нашедший вечное успокоение на Митинском кладбище.

— Вы слышите? — заволновался, не слыша моего ответа, голос на другом конце провода.

— Слышу... Слышу... — и только теперь до меня дошло, что речь идет о молодом Ильине. С ума сойти!

— Машину высылать? Напомните адрес, товарищ Комаров...

Жилище Федора Николаевича ничем не отличалось от десятков однокомнатных квартир, в которых мне довелось побывать. Стенка отечественного производства. Достаточно дешевая и достаточно удобная, чтобы заменить и письменный стол — есть секретер, и книжный шкаф — хозяин вполне обходился десятком полок, уставленных книгами. В одном из отсеков стенки на экране цветного телевизора «Электроника» шло сражение. Падали убитые солдаты, возникали дымки артиллерийских залпов перед рвавшимися в атаку танками. И все это в полном молчании, кто-то выключил звук. Молодой парень в необъятных дымчатых очках и с бицепсами культуриста, бугрившимися под белым халатом, сидел на стуле и колдовал над моим старым знакомым. Смертельно побледневший Ильин вытянулся на кровати и казался неправдоподобно длинным. Культурист из «скорой» тоже побледнел, наверное, трудовую биографию начал совсем недавно, еще не закончив медицинский. Он оглянулся на меня и, выделив из всей оперативной группы, пояснил неожиданно высоким голосом:

— Удар был нанесен сзади в область затылочной кости. Больной на непродолжительное время потерял сознание. Думаю, ничего серьезного...

Я невольно усмехнулся. Слово «больной» не вязалось с обстановкой, оно было из мирной жизни районной поликлиники. К данному случаю скорей подошло бы другое — «потерпевший», на худой конец — «раненый».

Ильин приподнялся и на лбу его выступили бисеринки пота:

— Я хочу пояснить. Пришел в квартиру днем, мне полагался отгул за дежурство в праздничные дни, и я его, с разрешения администрации, разделил — решил два раза взять по полдня, чтобы произвести домашние и хозяйственные дела, — удар по голове не отучил Федора Николаевича от витиеватых фраз. — Приобрел в магазине на первом этаже два пакета картофеля, сложил их в ящик для овощей и хотел помыть руки. В это время последовал удар...

— Вы успели войти в ванну?

— Не входил он в нее, — подает голос Коля Ушаков. — На дверях только одни отпечатки.

— Храмова?

— Его самого. Что-то повадился он проводить свободное время в ванных.

Не знаю почему, но в этот момент я оглянулся на стенку. На экране телевизора знакомый мим исполнял ставшую в последнее время популярной сценку. Даже у нас в отделении нет-нет да кто-нибудь скажет крылатую фразу из этой сценки:

— Ни-и-и-льзя-я... Ай-ай-ай!

Я отметил, что даже мима смотреть при выключенном звуке как-то непривычно, а потом перевел взгляд на книги. Одна выделялась своим размером и торчала на полке этаким островком. Сзади раздался стон, я обернулся и увидел и глазах Ильина застывший ужас. И в тот же момент я прочел в его глазах ответ на многие вопросы...

Он сидел напротив меня. По-прежнему отутюженный, источающий запахи импортной парфюмерии, свежевыбритый. Голос его тоже стал прежним, тусклым, каким-то безжизненным. И только бинты — для перевязки их не пожалели — напоминали чалму и скрывали привычную лысину.

— Считаю, я теперь должен обращаться к вам «гражданин капитан». Так у вас полагается...

Я не ответил, да вряд ли он ждал моего ответа, просто, наверное, хотел прервать затянувшееся молчание. Почему же он сделал ЭТО? Такого странного преступления я еще не встречал. По существу, человек обокрал самого себя...

Вдруг я увидел маленького мальчика в аккуратно отглаженном костюмчике, с пионерским галстуком, бродящего по пустынным комнатам отцовской квартиры. Ему скучно, и он рассматривает огромные кляссеры с подковами, изучает сокровища, которым завидуют все ребята со двора. Но сам он не радуется этим красивым картинкам с изображением экзотических рыб и зверей. Если бы можно было их кому-то показать, с кем-то поделиться своими знаниями (а он немало узнал, слушая рассказы отца), но ему запрещено приглашать друзей в дом. Отец боится далее детей...

Мальчик подрос и теперь на лацкане его пиджака комсомольский значок, и опять он бродит после уроков без друзей по квартире. Только теперь он почти взрослый и комнаты не кажутся ему такими уж большими, а кляссеры — огромными. Он растет, а они уменьшаются, и только для отца они остаются прежними — закрывающими весь мир. К нему приходят какие-то люди. В их глазах просьба о помощи. Они приносят тоненькие тетради, между страницами которых вложены марки, у некоторых карманные кляссеры, иногда приносят альбомы, в них каждая марка обведена цветными карандашами и по верху страницы печатными буквами обозначено название страны. Чувствуется, что все это работа ребенка, может, его сверстника. Принесший альбом вопросительно смотрит на Николая Федоровича и неуверенно спрашивает:

— Сколько, Николай Федорович, я мог бы получить за коллекцию? Я понимаю, марки чепуховые, сынишка собирал, баловство... Но вы человек знающий и правильно оцените их...

Потом они уходили в другую комнату, о чем-то долго разговаривали. Владелец альбома уходил, а марки оставались и отец переселял их в кляссеры.

Бежали годы, и бывший мальчик шагал по курсам института, но и теперь он не осмеливался встречаться с друзьями, да и не было у него настоящего друга, одни приятели. Он все знал о марках, он понимал в них не меньше отца, но у самого не было ни одной серии.

— Зачем тебе? — недоумевал старший Ильин. — Моих дней осталось — кот наплакал. Все перейдет к тебе. Твои сестры сбежали от нас в трудные дни. Раньше родители проклинали ослушников-детей, времена другие, сотрясать воздух проклятиями — людей смешить. Но отдать тебе всю коллекцию — это еще в моих силах...

Но он не выполнил и этого обещания. Ушел из жизни, оставаясь хозяином коллекции. И теперь без завещания, а отец суеверно боялся его составлять, думая, что этим ускорит смерть, коллекция принадлежала всем наследникам. Но были марки, ценные марки, о которых никто не знал, и Федор Николаевич решился...

Как говорят ученые люди, попробуем реконструировать преступление. Храмов проник в опечатанную квартиру намного раньше, и принялся искать марки Громова. Пришлось изрядно потрудиться — нелегко и знающему человеку разобраться в филателистических богатствах Ильина. Представляю, как матерился Сибиряк, тщетно пытаясь найти известные ему серии. Но тут новая неожиданность: кто-то отпирает входную дверь, приходится прятаться в ванной комнате. Оттуда он видит, как незнакомец в считанные минуты отыскивает злополучный кляссер. С удивлением наблюдает Сибиряк за Ильиным, который, не торопясь, открывает бутылку «Кавказа», а затем выливает содержимое в раковину. Правда, он не догадывается, с какой целью это делается. А разгадка проста: Федор Николаевич «укреплял» алиби, ведь все знали и могли подтвердить при случае, что сам он не выносит алкоголь...

До этих пор мне было все ясно. Мелкие детали не в счет. А что же произошло дальше? Почему Сибиряк отпустил Федора Николаевича живым и невредимым?

Снова и снова я размышляю над этим, как любит говорить Иван Петрович Бондарь, «феноменом». Мне ясно, что причина может быть лишь одна — кто-то или что-то спугнуло Храмова. Но что? Это сумел объяснить эксперт Коля Ушаков.

— Знаешь, старик, — начал он вместо приветствия. — В свой первый приезд на хату покойного я на всякий случай оставил на память пальчики со звонка...

Когда наш патрон в очередной раз высекает Колю за увлечение «чуждым для нас языком», мне его бывает жалко, но сегодня я готов признать, что экзекуции проводятся слишком редко. Это надо же! Я сутками ломаю голову над ребусами, а он, видите ли, не знает, нужна пара лишних отпечатков или нет.

— Не волнуйся, старичок. Отпечатки не принадлежали никому из фигурантов, поэтому я и забыл о них...

А часом позже в моем кабинете удивлялся Семен Николаевич Майоров.

— Я думал, что для вас это не имеет значения, — странный день — все беспокоились о моем времени и старались не загружать лишней информацией. — Главное ведь в том, что я обнаружил сорванные печати. Ну, позвонил я пару раз, никто не ответил...

— А если бы дверь отворилась и появился мужчина с пистолетом? Учтите при этом, что с игрушечными в квартиры не залезают.

— Так я об этом даже не подумал...

Беспечный человек Семен Николаевич. Неприятности семейные страшнее опасности для жизни. Вот, оказывается, кто вспугнул обоих преступников. Собственно, Ильин должен быть ему благодарен лишь отчасти — «свой» удар по голове он получил неделей позже.

А Сибиряка мы взяли (как сказал бы Коля Ушаков, «повязали») прозаически, без всяких погонь, перестрелок, приемов каратэ и прочен детективной бутафории. Он пришел в камеру хранения Курского вокзала, и дежурный лейтенант милиции опознал его по фотографии, разосланной по отделениям. Между прочим, пожалуй, девяносто девять процентов всех расследований обрастают экзотическими подробностями лишь в изложении журналистов. Я завидую комиссару Мегрэ и экспансивному Пуаре, завидую их озарениям, когда все становится ясно, и можно предъявить обвинения всем участникам преступления. Меня к таким озарениям ведут сотни страниц показаний свидетелей, допросов обвиняемых, вещественные доказательства, попросту «вещдоки». Наше дело, чтобы наказание за каждое преступление было неотвратимым, и когда судья именем Российской Федерации оглашает приговор, значит, мы поработали неплохо.

В нашем труде, как в шахматах, действуют белые и черные фигуры. На шахматной доске их поровну. В жизни соотношение другое — «черных» почти не видно. Но они есть, и даже в гостях я не могу спокойно слушать телефонные звонки.

По нашим городам ходят «черные», и далеко не всегда их отличишь от «белых». Сколько лет числился Николай Федорович честным энтузиастом, настоящим коллекционером. Думал, что умнее всех. Думал и проиграл жизнь, проиграл детей.

Когда правда стала достоянием гласности, многие удивлялись, как такое могло случиться — человек не просто собирал марки, но и написал интересные работы. По правде говоря, меня эта деятельность тоже смущала. Но в конце концов я разыскал «исследователя», довольно квалифицированного журналиста. Не устоял человек перед большим заработком и много лет работал невидимкой — писал под чужой фамилией, прикрывая чужое невежество и желание самоутвердиться. На удовлетворение честолюбия Ильин денег не жалел. Журналист брал, но, сдается мне, он продешевил. Собственное имя стоит дороже.

Так и существовал «коллекционер» Николай Федорович Ильин, заражая все вокруг нечистым воздухом наживы.

Что касается семейных осложнений, то я осуществил хитрый (так мне казалось) ход — ко дню рождения подарил Наде роскошный голландский кляссер. Моя жена отнеслась к подарку серьезно и уже на следующий день принялась заполнять кляссер марками. Через неделю она поняла безнадежность бессистемного коллекционирования и решила собирать серию «флора». И правильно! Цветы сопровождают всю жизнь женщины. Так что мой расчет оказался точным. В семье воцарился мир и полное взаимопонимание. А дальше произошла катастрофа. Желая сделать Наде приятное, я купил серию красивых венгерских марок, посвященных двадцатилетию космической эры. Надя серию отвергла — космонавты никак не смотрелись в коллекции цветов. Некоторое время серия была бездомной. Мне стало ее жаль, и я купил кляссер...

Кстати, где бы достать серию к десятилетию Гражданской авиации СССР и советской авиапочты?

Совершенно правильно, 1934 года. С водяным знаком и без водяного знака.

В. Б. Алексеев. О ПОВЕСТЯХ, О ЖАНРЕ, ОБ АВТОРЕ

Перед вами, читатель, три короткие повести любимого всеми жанра. Любимого настолько, что я лично не видел ни разу его произведения на прилавках книжных магазинов. Разве что на стеллажах, где выставляется литература, которую продают по договорным ценам. Это не удивительно. Миллионные тиражи научно-фантастических и приключенческих романов оказываются каплей в море читательского спроса. Возможно, одна из причин — желание человека избавиться от стрессовых нагрузок современной жизни, отправившись в мир невероятных космических путешествий, на встречу с инопланетянами или попытаться разгадать тайну кровавого преступления, «принять участие» в поимке особо опасного бандита.

Моя специальность далека от следовательской практики, сфера моих интересов, так сказать, чистая теория, но с детских лет я заразился любовью к приключенческой литературе и даже имею среди своих знакомых и приятелей немало популярных авторов детективных произведений. Нередко у нас возникают горячие споры, носящие, я бы сказал, литературоведческий характер. Впрочем, они являются как бы эхом тех баталий, которые время от времени вспыхивают на страницах газет и журналов: что такое детектив? литература это или не литература? что дает детектив читателю? Вопросов в таких дискуссиях ставится немало, но намного больше дается ответов. Многие серьезные исследователи выводят, и не без достаточных оснований, детектив за границы художественного творчества. Но их оппоненты не менее убедительно стараются распространить понятие «детектив» на все произведения, фабула которых содержит разоблаченное или скрытое убийство. В таких случаях особенно часто в качестве доказательства используется роман Достоевского «Преступление и наказание».

Мое мнение: не стоит отказывать детективу в принадлежности к высокой литературе, так же, как не стоит доказывать, что все выдающиеся произведения относятся именно к этому жанру.

В настоящем полноценном детективном произведении автор, как правило, рассказывает не только о преступлении, но непременно и о его социально-психологических предпосылках. Истоки преступления, время, в которое оно совершается, влияние на человека социальной среды, проблемы моральной ответственности за содеянное, исследование типологических обстоятельств — все это непременно должно интересовать серьезного автора. За доказательствами не надо далеко ходить. Стоит только назвать имена крупнейших писателей — Эдгара По, Конан Дойля, Жоржа Сименона.

Но не стоит, защищая жанр, говорить лишь о вершинах. В любом произведении можно обнаружить функцию нравственную. Даже самая примитивная пропаганда норм морали лучше их забвения. Авторы заставляют внимательно присмотреться к вымышленным типам, которых в силу «правил игры» приходится психологически упростить, но за счет этого крепче прорисовать в социальном плане. И вообще — чем больше информации о конкретном образе жизни можно почерпнуть из детектива, тем выше объективная ценность произведения.

Познавательная ценность повестей, включенных в настоящий сборник, бесспорна. Они подкупают, в первую очередь, своей документальностью и информативностью. Достаточно сказать, что все или почти все факты можно найти в томах дел, хранящихся в архивах Магаданского областного суда. Излишне говорить о том, что в художественном произведении невозможно обойтись без элементов домысла. Зачастую «эпизод» одного дела включается в повествование совсем о другом, меняется психологическое обоснование поступков действующих лиц. Задача автора в этом случае сделать так, чтобы читатель не «споткнулся», не обнаружил стыков, грубых швов. На мой взгляд, Ю. Ребров с этой задачей успешно справляется.

Кстати, то, о чем пишет автор, он знает отнюдь не понаслышке. Почти четверть века Ю. Ребров работал на Магаданском радио и телевидении. Был его корреспондентом на Чукотке. Много лет вел пользовавшиеся большой популярностью передачи цикла «А если разобраться», рассказывающие о наиболее интересных делах, которые слушались в областном суде.

Две первые повести были опубликованы в литературно-художественном альманахе «На Севере Дальнем» и в сборнике «Незримый бой» (вторая получила премию УВД). Интересен сам материал. О делах, связанных с хищениями золота, написано ничтожно мало, а они в общем объеме уголовных дел составляют далеко не микроскопический процент. Причем, надо учесть не только стоимость похищенного у государства, но и ценность драгоценного металла для внешнеторговых операций, для импортных закупок. В этой связи можно упомянуть и о хищениях золота в старательских артелях, и о «добыче» металла желающими быстро разбогатеть работниками горных предприятий Колымы и Чукотки. Например, лет десять назад только по одному делу проходило более девяноста человек.

Повесть «Все золото Колымы» («Желтый мираж») написана в те времена, когда об этом явлении старались вообще не упоминать, поэтому понятно стремление Ю. Реброва сместить акцент в сторону увлекательности, напряженности и динамизма сюжета. Иначе в застойные годы она бы просто не увидела света. Это же замечание относится и к повести «Жаркий день». Автор лишь слегка осовременил свои произведения, но время событий нетрудно вычислить по некоторым реалиям быта. И не только. Стоимость золота на «черном рынке» уже далека от упоминающейся в повестях. Но Ю. Ребров считает, что печатать их надо в том виде, в котором они были опубликованы впервые. Иначе это будет рассказ совсем о другом.

С этим нельзя не согласиться.

Надеюсь, что книга будет встречена с интересом любителями детективного жанра.

В. Б. Алексеев,

доктор юридических наук, профессор

Примечания

1

Баруха — женщина; бесогон — говорить неправду; алтушки — деньги; балдеть — развлекаться, наслаждаться; баки — часы; ампула — бутылка; аквариум — камера; атмас — сигнал тревоги; барыга — спекулянт; блат — знакомство, перекупка (жаргонные слова).

(обратно)

2

Буксовать — заикаться; баркас — забор колонии; бузу звонить — отбывать срок до конца; башли — деньги; беляшка — морфий; быдло — человек с нарушенной психикой (жаргонные слова).

(обратно)

3

Подельник — соучастник, проходящий по одному делу.

(обратно)

4

ППШ — пистолет-пулемет Шпагина — оружие времен Великой Отечественной войны.

(обратно)

5

Шинок — трактир (укр.).

(обратно)

6

Шибеник — сорвиголова (укр.).

(обратно)

7

Ливерщик — вор, действующий с помощью подбора ключей.

(обратно)

8

Дикое поле — старинное название Приазовских степей.

(обратно)

9

УИТУ — Управление исправительно-трудовых учреждений.

(обратно)

10

ИТК — исправительно-трудовая колония.

(обратно)

11

Дубликат — фальшивые документы.

(обратно)

12

Мокруха — убийство.

(обратно)

13

Вышка — высшая мера наказания.

(обратно)

14

На предприятиях с непрерывным производственным циклом (металлургия, шахты) имеются четыре сменные бригады. Тунеядцев в народе презрительно именуют «пятой бригадой».

(обратно)

15

«Кукла» – пачка нарезанной по размеру денег бумаги с настоящими банкнотами сверху и снизу, имеющая вид банковской упаковки.

(обратно)

16

Статьи уголовного кодекса.

(обратно)

17

Аппорт — принести (вещь).

(обратно)

18

КПЗ — камера предварительного заключения.

(обратно)

19

ОБХСС — отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.

(обратно)

20

Статьи уголовного кодекса.

(обратно)

21

Быть «в законе» — упорно следовать воровским обычаям.

(обратно)

22

Оперуполномоченный при исправительно-трудовой колонии.

(обратно)

23

Игра слов: «джебр» означает алгебру и насилие.

(обратно)

24

Игра слов: «мехман» означает гость.

(обратно)

25

Оглан — по-русски мальчик.

(обратно)

26

Балыш — подушка.

(обратно)

27

Саккыз — жевательная резинка

(обратно)

Оглавление

Оганесов Николай Визит после полуночи

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Оганесов Николай Двое из прошлого

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Оганесов Николай Играем в 'Спринт'

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Николай Оганесов Мальчик на качелях Повесть

  Глава 1 Понедельник, 24 сентября

  Глава 2 Вторник, 25 сентября

  Глава 3 Вторник, 25 сентября (продолжение)

  Глава 4 Среда, 26 сентября

  Глава 5 Среда, 26 сентября (продолжение)

  Глава 6 Четверг, 28 сентября

  Глава 7 Пятница, 28 сентября

  Глава 8 Суббота, 29 сентября

Николай Оганесов Непохожий двойник Повесть

  ГЛАВА 1. 12 февраля

  ГЛАВА 2. 19-23 января

  ГЛАВА 3. 12 февраля

  ГЛАВА 4. 24-30 января

  ГЛАВА 5. 12 февраля

  ГЛАВА 6. 2-9 февраля

  ГЛАВА 7. 12 февраля

Анатолий Отян Редкая монета

Игорь Панчишин ПО ПРАВУ ЗАКОНА И СОВЕСТИ Конец лесного братства.Сыщик.Операция Павел Буре. Часом раньше.Забвению не подлежит.

  КОНЕЦ «ЛЕСНОГО БРАТСТВА»

  СЫЩИК

  ОПЕРАЦИЯ «ПАВЕЛ БУРЕ»

  ЧАСОМ РАНЬШЕ…

  ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ

Парфентьев И. Прошлое в настоящем

  ОТ АВТОРА

  ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

  КЛЕНОВСКИЙ ОВРАГ

  ТРОЕ В САНЯХ

  ГИТАРНЫЕ СТРУНЫ

  СМЕРТЬ КАЗНАЧЕЯ

  НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ПРЕФЕРАНС

  БУМЕРАНГ

  ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО

  ВОЗМЕЗДИЕ

  НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

  ВЫРОДКИ

  ГОСТИНИЧНЫЙ ВОР

  ПУШКИНСКАЯ, ДОМ 4

  ФРАМ И МАЙК ИДУТ ПО СЛЕДУ

  ВДРУГ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН

  НЯНЯ

  ДОБРЫЕ УСЛУГИ

  ПРЕДАТЕЛЬ

  СТЕКЛЯННЫЙ ГЛАЗ

  В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОЙ МАГИСТРАЛИ

  МЕХА МЕНЯЮТ ЦВЕТ

  СКВОЗЬ ИСПЫТАНИЯ

  КВАКИН

  ЭКСПОНАТ ИЗ ПРОШЛОГО

  МЫ В ОТВЕТЕ

Перов Л. Похитители автомобилей. Записки следователя

  «ЧЕТВЕРКА»

  ПОХИТИТЕЛИ АВТОМОБИЛЕЙ

  МОЛОДОЖЕН

  НАСЛЕДНИК

  ВОСЕМЬ ВЕЛЮРОВЫХ ШЛЯП

  УЧАСТКОВЫЙ

  ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

  ВЫСШАЯ МЕРА

  ОДИН В ГОРОДЕ

    I

    II

    III

    IV

    V

  ОЦЕНКА ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

  ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОТМЕНЯЕТСЯ

    I

    II

Вадим Пеунов Без права на помилование Роман

  ОГЛЯНИСЬ НА КАЖДЫЙ ПРОЖИТЫЙ ТОБОЮ ДЕНЬ

    Скупы на ласку сыновья

    Он сеял горе

    Глаза у страха велики

    «Мне нужна твоя вера, тебе — вещественные доказательства!»

    И все-таки: где тут собака зарыта?

    Большая беда начинается с маленькой лжи

    Бессмертье смерти живится жизнью

  ХОДИТ ГОРЕ МЕЖДУ НАМИ

    Нужно ли нищим духом состраданье?

    Семьсот рублей на дороге не валяются

    Уходящий из жизни оставляет свое горе другим

    Обезьяна стала человеком не от хорошей жизни

    Что праведней: лживая правда или правдивая ложь?

  ГРАНИЦА МИЛОСЕРДИЯ

    Не будь на свете несчастной любви, не пели бы песен

    Бессмысленное сопротивление, имевшее смысл

    Загнанный тарантул бьет себя насмерть

Печенкин Владимир Каверзное дело в тихом Сторожце

Владимир Печенкин «Мустанг» против «Коломбины», или Провинциальная мафийка

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Владимир Печенкин Неотвратимость

  Отцы. Повесть

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Так получилось. Повесть

    1.

    2

    3

    5.

    6

    7

    10

    11

    12

    13.

    14.

    15.

  Неотвратимость. Трилогия

    Каверзное дело в Сторожце

      1

      2

      3

      4

      5.

      6

      7,

      8

      9.

      10

    Ювелирная работа

      1

      2

      3

      4

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13.

      14.

      15.

      16.

      17.

      18

      19.

      20

      21

      22

      23.

      24.

    Призрачные виллы

      1

      2

      3

      4

      5

      6

  ШЕСТЬ НЕ ВЫДУМАННЫХ ИСТОРИЙ

    Поздний рейс

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

    Голубой вагончик

    „Как оно выстрелило?."

      Обиженный

      На границе

      Память о добром слове

      Хмельная карусель

      Кончилось

    Утрата

    Тринадцать полушубков

    Случай без случайностей

Владимир Плотников По остывшим следам. Записки следователя Плетнева

  Скрепя сердце

  Экзамен

  Последняя надежда

  Нинель

  Парадокс

  Этот коварный «агдам»

  Венька-следопыт

  Подарок

  Белые колеса

  Кольцо с бриллиантами

  По остывшим следам

  Нулевой цикл

  Алиби

  Во сне и наяву

  Фотография

  Грех

Борис Поляков Последняя улика Повесть

Почивалин Н. Выстрел на окраине

  ДЕЛО МАКСИМА ГРЕЧКО

    Первая любовь майора Чугаева

    Оля находит тетку

    Адрес становится известным

    Третий допрос Гречко

    «Эта женщина клевещет!»

    Находка в Чернигове

    Последняя глава этой повести

  ПИК БЕРЕТ СЛЕД

    1

    2

    3

    4

  ТИХИЙ УЧАСТОК

  ПАСПОРТ № 200195

    1

    2

    3

  ВЫСТРЕЛ НА ОКРАИНЕ

    1

    2

    3

    4

    5

  ГЛАВНАЯ УЛИКА

    1

    2

    3

    4

Пропалов Василий Фотеевич  Ход конем

  ПРИКАЗ ЗАЧИТАН…

  СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

  ПОСЛЕДНЯЯ КРАЖА

  НАЧАЛО КОНЦА

  ХОД КОНЕМ

  ПОСТОВОЙ БУЛАТОВ

  ТРУДНОЕ ДЕЛО

  ЮРКА РАССКАЗЫВАЕТ ВСЕ

ВЛАДИМИР ПРЯДКО НАМ ПОДСКАЖЕТ ЗЕМЛЯ...

  Глава 1 ГРОЗА НАД ГОРОДОМ

  Глава 2 ОТВЕЧАЕТ „НОЛЬ-ДВА“

  Глава 3 „ПОЛК, ПОД ЗНАМЯ...“

  Глава 4 „МЕЩАНОЧКА“

  Глава 5  ВОПРОСОВ НЕ СТАНОВИТСЯ МЕНЬШЕ

  Глава 6 СИДОР ЛУКИЧ —ХОЗЯИН МАШИНЫ

  Глава 7 „Т. Б. М. ПРАГА“

  Глава 8 ТРУДНАЯ ЗАДАЧА

  Глава 9 ТАКИЕ НУЖНЫ ДО ЗАРЕЗУ!..

  Глава 10 ЖИЗНЬ—ИНТЕРЕСНАЯ ШТУКА!

  Глава 11 ОДНОПОЛЧАНЕ

  Глава 12 „А ВАШЕЙ ВИНЫ НЕТ?“

  Глава 13 ДЫХАНИЕ ФРОНТА

  Глава 14 РЫБАЛКА — ОТДЫХ?

  Глава 15 ИСПОВЕДЬ

  Глава 16 ПИСТОЛЕТ НА НАСЫПИ

  Глава 17  ТЕПЕРЬ - ПОРЯДОЧЕК!..

  Глава 18 „А ВЫ ПАПКУ МОЕГО ЗНАЕТЕ?“

  Глава 19  ОН НЕ МОГ ЭТОГО СДЕЛАТЬ!..

  Глава 20 СИНИЦЫН ЗЛИТСЯ

  Глава 21 ЛЮДИ ВСЕГДА ПОМОГУТ

  Глава 22 ВСТРЕЧА В ПАРКЕ

  Глава 23  ЧУВСТВУЕШЬ, КАКОЕ ВРЕМЯ?

  Глава 24 С ЭТИМИ - ГОРЫ СВЕРНЕШЬ!

  Глава 25 ПИСЬМА С ФРОНТА

  Глава 26 У ДЕВУШКИ ДВЕ КОСЫ

  Глава 27   ЭКЗОТИКА — МОДА ИЗБРАННЫХ

  Глава 28    ВЫ ПОЙМИТЕ МЕНЯ...

  Глава 29 ПО СТАРИНКЕ? НЕ ВЫЙДЕТ!..

  Глава 30 ЧЕЛОВЕКА НАДО СПАСАТЬ...

  Глава 31 СИНИЦЫН „ЗАРАБАТЫВАЕТ“МЕДАЛЬ.,.

  Глава 32 ПОДЛОСТЬ

  Глава 33 ОШИБКУ МОЖНО ИСПРАВИТЬ...

  Глава 34 ШЛА ПО УЛИЦЕ МОЛОДЕЖЬ...

  Глава 35 ПОСЛЕДНИЙ ВОПРОС

Сулейман Рагимов МЕХМАН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

Юрий Ребров Все золото Колымы Детективные повести ВСЕ ЗОЛОТО КОЛЫМЫ (Желтый мираж)

  1. О крупных семейных неприятностях Виктора Комарова и странном телефонном звонке

  2. Ванилкин. Куда делись четыре с половиной килограмма золота?

  3. Несостоявшееся знакомство с Барабановым

  4. Появляются новые действующие лица

  5. Зубной техник Синицын и чистильщица обуви палатки № 12

  6. О событиях больших и не очень

  7. Окончание этой истории

  ЖАРКИЙ ДЕНЬ

  КЛЯССЕР С ПОДКОВОЙ

  В. Б. Алексеев. О ПОВЕСТЯХ, О ЖАНРЕ, ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***