Стихотворения и поэмы [Василий Васильевич Каменский] (fb2) читать онлайн

Василий Васильевич Каменский Стихотворения и поэмы

Н. Степанов. Василий Каменский

Василий Каменский – один из самобытнейших и ярких советских поэтов. Он поэт буйной удали, молодого задора, всепобеждающего оптимизма. «Своеобразнейшим писателем», автором «отличных» стихов, человеком «со своим лицом» называл Каменского М. Горький.^[1]

Соратник Маяковского по футуризму в дореволюционные годы, Каменский позднее – в послеоктябрьский период – с присущим ему энтузиазмом продолжал свою творческую деятельность как писатель, искренне воспринявший социалистическую революцию.

Книгу о своей жизни Каменский выпустил под заглавием «Путь энтузиаста», и это название достаточно определенно выражает основную устремленность его творчества. «Этот жизненный энтузиазм, – писал А. В. Луначарский в статье о Каменском, посвященной 25-летию его литературной деятельности, – и это стремление заразить им составляют большую долю каждого жизнерадостного, оптимистического поэта. В силу своего энтузиазма и Василий Каменский стал жизнерадостным, оптимистическим поэтом. Для своих напряженных, веселых и буйных эмоций, для своей радости жизни Каменский сумел найти оригинальную, глубоко личную внешнюю форму».^[2]

1

Василий Васильевич Каменский родился 18 апреля 1884 года на пароходе, шедшем из Перми вниз по Каме. Мать тотчас увезла новорожденного на Урал, в поселок Боровское, где отец служил смотрителем на золотых приисках. Четырех лет мальчик остался круглым сиротой, и его взяла на воспитание тетка, муж которой был управляющим буксирным пароходством в Перми.

«Все детство прошло в доме на камской пристани, – вспоминал впоследствии Каменский, – среди пароходов, барж, плотов, лодок, крючников, матросов, водоливов, капитанов».^[3] С семилетнего возраста Каменский учился в городской школе: «Едва научившись читать, взялся за книги. 8-ми лет знал Пушкина, Лермонтова, Гоголя. 11-ти лет писал стихи о сиротской доле и горестях человеческих. Учился лениво, ибо занимался птицеловством, рыбатством, голубями, собаками, лыжами, чтением, драками с окружавшими… головотяпами-воришками. Раз пять тонул на Каме, и за это ее любил».^[4] К детским годам относит Каменский и начало своего восторженного увлечения Степаном Разиным. Это случилось после того, как он купил на базаре лубочную книжку о нем и «с ума спятил от восхищения».^[5]

В шестнадцать лет Каменский поступил конторщиком в бухгалтерию Пермской железной дороги. А вскоре он начал писать в местную газету заметки о столовых, об эксплуатации мелких служащих, о беспорядках на дороге. Познакомился с местным марксистским кружком, стал посещать нелегальные рабочие собрания, на которых слушали доклады и пели революционные песни.

Вскоре, однако, увлекшись театром, Каменский бросает службу в канторе и отправляется в Москву. Он становится актером, играет в провинции в сезонных труппах, кочевавших по России. Актерские скитания не только пристрастили его к беспокойной, полной приключений жизни, но и способствовали развитию поэтического дарования. Сцене он, в частности, обязан и ярким артистическим чтением стихов. В своих воспоминаниях Каменский рассказывает, как ему приходилось играть в масленичных феериях и в спектаклях с массой действующих лиц, где он должен был исполнять по нескольку ролей, превращаясь из нищего в барона, из барона в слугу, банкира, начальника полиции и т. д. Нередко, в особенности зимой, случалось оставаться без ангажемента и влачить полуголодное существование.

Однажды, оказавшись без работы в Севастополе, Каменский, благодаря знакомству с капитаном торгового флота, поехал с ним на пароходе в Турцию, в Стамбул. Эта поездка запомнилась на всю жизнь. Впечатления от нее сказались в ряде произведений, и в особенности в «Стеньке Разине», – в яркости восточного колорита, в щедром использовании турецких слов. В Николаеве, в 1903 году, Каменский попал в труппу В. Э. Мейерхольда, знакомство с которым духовно обогатило будущего поэта. Именно Мейерхольд посоветовал Каменскому бросить театр и заняться литературой.

В 1904 году Каменский возвратился на Урал и с помощью знакомых устроился на скромную должность таксировщика на товарной станции Нижне-Тагильского металлургического завода. Здесь, в Нижнем Тагиле, он вновь среди участников революционного движения – ведет «активную подпольную работу среди рабочих завода и железнодорожных мастерских».^[6] Каменский пишет революционные стихи и читает их в рабочих аудиториях. Революционные настроения нашли свое выражение в стихотворении, которое Каменский написал в 1905 году, а через много лет процитировал в поэме «1905-й»:

Эти стихи, еще во многом наивные и профессионально неумелые, свидетельствуют об увлеченности Каменского общим революционным порывом тех лет. Рабочие и служащие железнодорожной станции Нижний Тагил организовали забастовку. «В 1905 году я был избран на 1-й съезд жел. – дор. союза, – вспоминал поэт. – И все время забастовки состоял председателем забастовочного комитета…»^[7]

В результате принятых властями крутых мер забастовка была подавлена, а Каменский арестован и помещен в тюрьму Верхотурского уезда. Здесь Каменский сблизился с политическими заключенными, переведенными из Перми. Вместе с ними участвовал в голодовке протеста, в результате чего попал в лазарет и был после этого освобожден под подписку о невыезде. Однако по выходе из тюрьмы он сразу же уехал в Севастополь и отправился во вторую поездку в Стамбул, а оттуда в Персию (в Тегеран). По возвращении в Россию Каменский поселился в Петербурге.

Там, сдав в 1907 году экзамен на аттестат зрелости, он поступил на только что открывшиеся сельскохозяйственные курсы. Началась бурная столичная студенческая жизнь: посещение спектаклей, выставок, музеев, диспутов. В 1908 году Каменский становится секретарем, а затем и соредактором еженедельника «Весна», издававшегося Н. Шебуевым. В «Весне» публиковались как произведения маститых писателей (А. И. Куприна, Леонида Андреева), так стихи и рассказы начинающих авторов. Здесь Каменский познакомился с В. Хлебниковым, поместив в «Весне» один из его ранних опытов. Журнал просуществовал меньше года и был закрыт.

Систематически печататься Каменский начал с 1908 года. Его стихи и лирические рассказы появлялись в журнале «Весна» (1908) и альманахах «Венок» (1909), «Простор» (1909), которые публиковали произведения молодых, еще безвестных поэтов. По этим ранним стихам трудно представить себе будущего Каменского: они проникнуты упадочными, богемными настроениями, переполнены банальными образами и мотивами (об этом свидетельствуют самые названия: «Один», «Песни закатные», «Без ответа», «Холодно мне», «Могила», «Я устал» и т. п.).

Наряду с поэзией Каменский стал заниматься также живописью. Его работы – пейзажи в импрессионистской манере – появились на тогдашних выставках модернистского искусства. Занятия агрономическими науками отошли на второй план.

На вернисаже «Выставки картин современной живописи» весной 1909 года Каменский познакомился с художником и поэтом Давидом Бурлюком и его братом Владимиром, а также с художниками ‘ и поэтами: Еленой Гуро, М. Матюшиным, Н. Кульбиным. «Я, Бурлюки, Хлебников, – писал он в автобиографии, – начинаем часто бывать у Елены Гуро (жена Матюшина), у Кульбина, у Григорьевых, у Алексея Ремизова. Всюду читаем стихи, говорим об искусстве…, спорим, острим, гогочем».^[8] В этой атмосфере споров и разговоров о новом искусстве и возникла идея издания альманаха «Садок судей».

Этот сборник, напечатанный на обороте обоев и без знаков препинания, вышел весной 1910 года. Он не имел еще определенной программы и объединял весьма разных поэтов, часть которых: испытала на себе воздействие символизма (Елена Гуро). Тем не менее издание «Садка судей», явившееся вызовом символистам с их. декадентски-ущербными настроениями, эстетизмом и культом изысканного формального мастерства, стало заметным событием литературной жизни. Позднее Каменский в полемическом задоре говорил: «На фоне скучного, бесцветного, малокровного символизма, как. молния, ярко блеснула наша книга „Садок судей“ и быстро разошлась, оставшись все же малопонятной для тех, кто успел отуманиться символизмом, запудрив свою яркую душу розовой пудрой из парфюмерного магазина русских символистов…»^[9]

Почти все свои стихотворения, помещенные в альманахе «Садок судей», Каменский использовал в романе «Землянка», добившись, органического сочетания их с прозаическим текстом. Это произведение, законченное автором в том же 1910 году во время пребывания на Кавказе, было во многом навеяно «Паном» – романом Кнута Гамсуна, одного из любимых тогда писателей Каменского. В «Землянке» говорилось о весне, о пробуждении природы, о любви двух юных героев, отринувших культуру и поселившихся в лесной землянке.

Ранние стихи Каменского, как и его роман, пронизаны антиурбанистическими настроениями, которые в ту пору захватили многих поэтов, в частности – Велимира Хлебникова и Сергея Городецкого, с их поэтизацией языческой мифологии, преклонением перед стихийностью, первозданной мощью природы.

В стихах Каменского обостренное ощущение природы сочеталось с импрессионистической непосредственностью. В них Каменский – поэт, влюбленный в жизнь, бездумно, безотчетно предающийся радостному общению с миром природы:

Стихи, помещенные в «Садке судей», принадлежат к числу лучших стихов Каменского. В них звучит та простодушная пастушеская свирель, которая так восхищала его у Хлебникова. По словам Каменского, «Хлебников… показал ярко и мудро-просто, что стихи надо писать вольно, так, как вольно играет на свирели пастух, сидя на горке у ручья и слушая только сердце свое».^[10] Этот угол зрения определял характер ранних стихотворных опытов самого Каменского. Мир в его изображении кажется особенно чистым, радостным, овеянным запахами трав и цветов. Поэт умиляется каждому кустику, каждой веточке, каждому лесному шороху:

Читая эти стихи Каменского, вспоминаешь наивные, но на редкость выразительные картины Анри Руссо и Пиросманишвили. Его образы подкупают своей простодушной искренностью, как рисунки детей, которые не соблюдают перспективы, но метко схватывают общие контуры изображаемого предмета. Вот одна из характерных пейзажных зарисовок Каменского:

Да и все это стихотворение («Овечка у домика») похоже на детский рисунок с его наивно-простыми линиями, смещением планов и размеров и в то же время какой-то особенной зоркостью и свежестью восприятия.

Наивность, стоящая на уровне детского сознания, спустя несколько лет провозглашается Каменским основой творчества. «Истинный поэт – это ребенок, – говорил он в одной из своих лекций, – верно думающий, что весь мир – это сплошная детская, где все для игры в игрушки».^[11]

«Детскость», наивная непосредственность, подчеркнутая безыскусственность в организации стиховой речи, переходящая в своего рода примитивизм, – все эти свойства ранних стихов Каменского несомненно предвещали поэтику футуризма, хотя далеко не в полной мере осуществляли ее главные принципы. Русский футуризм, видным представителем которого вскоре стал Каменский, возник несколько позже – в 1912 году, когда выступила сплоченная группа поэтов, стремившихся выработать собственную эстетическую платформу, когда появилась «Пощечина общественному вкусу» и прочие декларации новой школы.

2

После выхода «Землянки» литературная деятельность Каменского на время прерывается его новым увлечением – авиацией. В своих воспоминаниях Каменский озаглавил этот период – «От землянки к аэроплану».^[12]

В начале 1911 года он решает ехать за границу учиться пилотажу. Посетив Берлин, Каменский приезжает в Париж, бывший в то время «столицей авиации». Здесь он поступает учеником в мастерские Блерио. После нескольких месяцев обучения Каменский направился в Лондон на Всемирную выставку воздухоплавания. Отсюда он поехал в Италию, а затем через Вену и Берлин вернулся в Россию.

Тогда же Каменский приобрел собственный аэроплан и на Гатчинском аэродроме учился летать. После тренировки, получив диплом авиатора, он демонстрирует на своем «блерио» полеты по России и Польше.

Наряду с демонстрацией летного искусства Каменский читал лекции об авиации. 29 апреля 1912 года был назначен его полет в Ченстохове. Во время полета началась гроза, порывом ветра аэроплан перевернуло, и летчик упал в болото. Только это и спасло его от верной гибели. Каменский сильно разбился, аэроплан разлетелся на куски. Летчика отвезли в больницу, а в местной газете на другой день даже появился некролог.

Поправившись после падения, в том же 1912 году Каменский на деньги, заработанные авиационными выступлениями, купил неподалеку от Перми на речке Каменке лесной участок, на котором построил дом. Каменка на многие годы стала любимым пристанищем поэта во время его «каникул» – перерывов между лекционными турне, концертными выступлениями, литературными делами. Вплоть до начала 30-х годов Каменский проводил обычно на Каменке весну и лето. Там он охотился, рыбачил, бродил по окрестностям.

В конце 1913 года поэт приезжает с Каменки в Петербург и сразу же окунается в накаленную атмосферу первых выступлений футуристов. Вместе с Д. Бурлюком и Маяковским он принимает участие в ожесточенных диспутах о новых путях искусства. В начале следующего года совершает с ними турне по России, выступая с чтением лекций и стихов.

Турне с Маяковским и Д. Бурлюком началось в конце декабря 1913 года и продолжалось по март 1914 года. Харьков, Симферополь, Севастополь, Керчь, Одесса, Кишинев, Николаев, Киев, Минск, Казань, Пенза, Ростов-на-Дону, Саратов, Тифлис, Баку – таков был их маршрут по городам России. Эти выступления и вечера воспринимались публикой как бунтарские, и потому привлекали настороженное внимание полиции. В газетных отчетах сообщалось: «В день футуристического вечера все билеты были заранее распроданы. Публика большими массами ходила за футуристами, и немало трудов стоило полицейской власти разогнать толпу…»^[13] В отличие от замкнутости символистов в узком кругу избранных, камерности их выступлений, – футуристы адресовались к широкой публике, постоянно выступали с эстрады, задорно читали эпатирующие лекции и стихи, устраивали шумные скандалы.

Каменский в своих воспоминаниях передает содержание доклада на вечере в Политехническом музее в Москве, на котором: он выступал совместно с Маяковским: «Я развивал мысль о том, что мы – первые поэты в мире, которые не ограничиваются печатанием стихов для книжных магазинов, а несут свое новое искусство в массы, на улицу, на площадь, на эстрады, желая широко демократизировать свое мастерство и тем украсить, орадостить, окрылить самую жизнь…»^[14] В своих лекциях Каменский повторял многие положения Маяковского: объявляя войну мещанству, старому искусству, проповедовал ниспровержение общепринятых норм морали и эстетики. На тематике его публичных выступлений отразилось и недавнее увлечение авиацией. Он выступает с докладом: «Аэропланы и поэзия футуристов». Представление о содержании этого доклада дает афиша с броским перечислением тезисов: «О влиянии технических изобретений на современную поэзию. Пробеги автомобилей и пролеты аэропланов, сокращая землю, дают новое мироощущение».^[15]

Увлечение Каменского техникой сказалось и в выпуске им книжечки пятиугольного формата – сборника «железобетонных поэм» «Танго с коровами» (М., 1914) и в таких стихотворениях, как «Полет в аэроплане», «Вызов авиатора» и т. п. Правда, «железобетонные поэмы» скорее относятся к области курьеза, чем к поэзии. Это были своего рода ребусы, в которых отдельные слова и буквы вписаны в разграфленные квадратики разной формы. Каменский принимал активное участие и в издании футуристических сборников, таких, как «Рыкающий Парнас» (1914), «Первый журнал русских футуристов» (1914), «Весеннее контрагентство муз» (1915), и других.

Русский футуризм был во многом противоречивым явлением. С одной стороны, в нем сказались демократические тенденции, настроения протеста против существующего положения вещей, господствующей морали, эстетики, общественного строя. Но в то же время в футуризме проявлялись и крайности индивидуалистического восприятия действительности, устремление к формалистическому новаторству и эстетическому нигилизму. Носителем революционной, демократической тенденции в футуризме был прежде всего молодой Маяковский. Нигилистическая и формалистическая струя наиболее последовательно представлена теорией «зауми» и уродливыми опусами Крученых. Каменский пытался в своем творчестве примирить обе эти тенденции, отдавая во многом дань литературной моде. Основное направление его таланта сказалось, однако, в поэме о Степане Разине, знаменовавшей стихийные бунтарские настроения, зревшие в крестьянских массах.

В 1915 году Каменский начал сотрудничать в журнале «Новый Сатирикон». В одном из июньских номеров журнала был напечатан отрывок из поэмы о Разине «Стенька Разин на персидском базаре» (с рисунком С. Судейкина). Близкое участие принял Каменский и в издании альманаха «Стрелец», в котором футуристы впервые объединились с символистами.

Зиму 1914–1915 года Каменский проводит в Куоккала под Петербургом (ныне Репино) на даче у режиссера Н. Н. Евреинова. Здесь же по соседству жили И. Е. Репин и К. И. Чуковский. Каменский стал посетителем «сред» в репинских «Пенатах», на которые обычно собиралось много народу, велись споры об искусстве. Об одном из таких собраний он вспоминает: «Обед кончился моими стихами. Репин аплодировал, радовался как ребенок, хвалил, к моей неожиданности, особенно разбойные стихи из „Разина“: „Вот это – стихия! Земля! Цельность! Широта разгула! Вот это – вольница! Вихрь бунта!“»^[16]

В своих воспоминаниях К. И. Чуковский рассказывает о появлении в репинских «Пенатах» «голубоглазого летчика» Василия Каменского, который «чудесно вырезывает из разноцветной бумаги разные фигурки и узоры». Веселость и простодушие Каменского вызывали общую к нему симпатию. «Казалось, – замечает Чуковский, – что и стихи свои он тоже вырезывает из разноцветной бумаги: такие они были пестрые, веселые, орнаментально нарядные».^[17] Литературные знакомства Каменского были весьма разнообразны. Вращаясь в эти годы не только в среде футуристов, но и в самых разнообразных петербургских кругах, он становится постоянным посетителем артистического кабаре «Бродячая собака», встречается с А. Ремизовым, А. Куприным, Ф. Шаляпиным, художникам Б. Григорьевым, А. Лентуловым, Ф. Малявиным.

К 1915 году относится и знакомство Каменского с Горьким, вернувшимся из-за границы. Каменский познакомил Горького и с Маяковским.^[18] Д. Бурлюку и Каменскому Горький подарил свой автограф, повторив в нем фразу из приветствия «Обществу деятелей периодической печати» (10 апреля 1914 г.): «Они – свое, а мы – свое». В конце февраля 1915 года в «Бродячей собаке» состоялся вечер, посвященный выходу первого номера журнала «Стрелец». На этом вечере присутствовал и Горький, выступивший в защиту футуристов. Особенно запомнилась его крылатая фраза о футуристах: «В них что-то есть…», которая была подхвачена газетами и обошла всю страну.^[19]

Вспоминая о встречах с Горьким, Каменский писал: «Я стал „бывать“ у Алексея Максимовича, и мы ходили с ним по левым выставкам, где я давал объяснения наших работ».^[20]

Вскоре после вечера в «Бродячей собаке», в ответ на запрос редакции «Журнала журналов», Горький выступил со статьей о футуризме. Заявив о том, что «русского футуризма нет» как единого литературного течения, а есть отдельные талантливые писатели, среди которых он назвал Маяковского и Каменского, Горький писал: «Не ругать их нужно, к ним нужно просто тепло подойти, ибо даже в этом крике, в этой ругани есть хорошее: они молоды, у них нет застоя, они хотят нового свежего слова – и это достоинство несомненное. Достоинство еще в другом: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, и это они делают…»^[21]

В предреволюционные годы Каменский ездил по России с лекциями, выступал на вечерах со стихами. Он талантливый чтец, эстрадник, пишущий свои стихи в расчете на устное исполнение. Как впоследствии отмечал Луначарский, «Василий Каменский – поэт из породы мейстерзингеров, на манер французских, недавних шансонье. Это – полудраматический, полумузыкальный исполнитель своих собственных „песен“».^[22] Сам Каменский писал о себе в одной из черновых записей: «Он музыкант и певец. Свои стихи он исполняет с собственной напевностью».^[23] Это был превосходный исполнитель. Он умел так прочесть стихи, что строки, казавшиеся невыразительными, шаблонными, как бы приобретали новое звучание, новый смысл. Н. Асеев очень правильно заметил, что «вне чтения… стихи Каменского теряют половину своей убедительности, своего блеска именно потому, что они созданы для звучания, для жизни, а не для архивной пыли».^[24]

Любовь к беззаботно-бродяжной жизни Каменский сохранил навсегда. На весну и лето он обычно уезжал к себе в Пермь, на Каменку. Здесь поэт охотился, ловил рыбу, играл на гармонике, писал стихи. После такой передышки снова пускался в путешествия, скитаясь по белу свету, выступая с лекциями и вечерами.

Каменский читал лекции на темы «Как надо жить?» и «Что такое футуризм?». Если он читал лекцию в Харькове, то она называлась: «Как надо жить в Харькове?», а если в Батуме, то – «Как. надо жить в Батуме?» и т. д. Содержание лекции мало менялось от географических условий, заключаясь в призыве к жизнерадостности, к наслаждению теми дарами, которые предлагает человеку природа. «И мне хочется, чтобы, уходя отсюда, – так заканчивал одну из своих лекций Каменский, – вы унесли в глубине души кусочек веры в новую жизнь и в новых людей, творящих новое искусство; мне хочется, чтобы каждая и каждый сменил свою недоверчиво-грустную улыбку на ясно-радостное желание протянуть свою руку тем немногим, кто служит во имя новой красоты жизни».^[25]

В 1915–1916 годах Каменский разъезжает по курортам Крыма и Кавказа вместе с «футуристом жизни» спортсменом Владимиром Гольдшмидтом, выступая с лекциями и чтением стихов. Афиша от 3 мая 1916 года об их выступлении в Новом Симеизе (в Крыму) гласила: «Состоится лекция-вечер. ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ прочтет: „Вот как надо жить в Крыму…“ Поэт-футурист Василий Каменский прочтет: „Творческие радости жизни“. Владимир Гольдшмидт прочтет: „Солнечные радости тела“. После Василий Каменский исполняет свои стихи-песни (с музыкальным инструментом)».

3

Футуризм для Каменского был не одним из очередных увлечений, а целым этапом в его духовной биографии, художественной формой его мироощущения. Видный театральный деятель Н. Н. Евреинов, близкий друг поэта, впоследствии писал о нем: «Весь его „футуризм“ – и футуризм не только но всех его произведениях, но в самой жизни, в укладе ее, – это не плод досужей фантазии, не оригинальничание, не поза, а органически вытекающее из отношения поэта к жизни… Он создает свои формы бытия и проповедует их задорно-вызывающе не только песнями, но и всей жизнью своей».^[26] И действительно, жизнь разворачивалась перед Каменским как чудесное, захватывающее зрелище, где он чувствовал себя не сторонним наблюдателем, а одним из главных действующих лиц. Поэт, романист, драматург, актер, живописец, авиатор, охотник, оратор, пропагандист, путешественник – во всех этих обличиях Каменский оставался самим собой – «непромокаемым энтузиастом», человеком, страстно увлеченным потоком жизни, поисками полноты и радости бытия. Он писал о себе:

В этих стихах, в самой поэтической позе Каменского тех лет (1914–1916) явственно чувствуется влияние «эго-футуризма» Игоря Северянина.^[27] Оно сказывается в стихотворениях Каменского и в изобилии неологизмов и псевдо-красивости северянинского «ресторанного» жаргона, и в его «курортном» восприятии жизни:

(«Приехал в Ялту»)

Эти северянинские мотивы на время потеснили ту самобытность, непосредственность, которая подкупала в ранних стихах Каменского. Однако ему удалось преодолеть это влияние, и в своих лучших произведениях он обретал свой собственный голос.

Во многом и жизнь свою писатель строил в соответствии с тем обликом поэта, который вырисовывался в его творчестве.

Каменский нередко говорил в стихах о событиях своей частной жизни, упоминая в них своих знакомых, называя их имена и фамилии. Но главный и единственный герой его стихов – он сам. Первоначально – это поэт с мироощущением ребенка, дикаря, живущий среди природы, чутко улавливающий шорохи и запахи лесов, полей и рек. В дальнейшем этот облик поэта – камского «дикаря» – испытывает полное превращение: это авиатор, восхищенный высотой, пространством:

Затем поэт-авиатор сменяется обликом поэта-футуриста, бросающего вызов окружающему обществу, и, наконец, перевоплощается в мужицкого бунтаря («Степан Разин»).

Такого рода метаморфозы на самом деле означали не смену позиций, а двойственность мироощущения и творчества Каменского. Справедливо отмечала современная поэту критика, что в его сочинениях проступают «два лица»: «одно – нежное, любовно-грустное, обращенное к „листочкам-шелесточкам“… Другое – злобное, обращенное к пришельцам из города. И два голоса у него. Один гибкий и ласковый, как шептание веток между собой, нежный и звонкий, как голос любимых птиц („Землянка“). Другой – острый и резкий, как лезвие кривого татарского ножа, который он носит за поясом („Стенька Разин“)».^[28]

Как отмечалось, творчество Каменского тяготело к стихийному восприятию жизни, к примитивизму. Именно неприятие уклада капиталистического города, протест против бездушия буржуазной цивилизации объясняют его «бегство» в мир природы, нежную и ненасытную любовь к ней. Однако сознание поэта, как и его соратников по футуризму, было во многом противоречиво. И урбанизм и тяготение к патриархальным формам бытия не только противостояли, но и взаимно дополняли друг друга. Так, в сборнике «железобетонных поэм» «Танго с коровами», когда в них появлялся удобочитаемый текст, а не только загадочные ребусы, поэт жаловался на одиночество, проклинал город:

И тут же, говоря о своей тяге к природе, Каменский выражает весьма экстравагантное желание «плясать» танго с коровами. Тем самым он пытается совместить примитивизм деревенского существования с последним криком моды современного общества. Точно так же в увлечении великим техническим открытием – авиацией – у Каменского сказывалось стремление к выходу на неизведанные просторы стихий.

Каменский не только пел гимны природе, говорил о радостном общении с ней, о ее целительной силе. В своем бурном влечении к ней он как бы делает попытку прямого вторжения в этот чудесный мир, стремясь передать его дыхание, его стихийные ритмы, его подлинное звучание. Общепринятый язык поэзии и практической речи становится недостаточным в его глазах для решения этой художественной задачи. Уже в стихах из романа «Землянка» Каменский делает первый опыт овладения естественным «голосом самой природы», подражая щебету птиц. А вскоре он вместе с другими футуристами создает совершенно небывалый в русской литературе язык, резко противостоящий всем существовавшим до него нормам и традициям.

В противоположность символистам, проповедовавшим идею преображения жизни в искусстве, футуристы выдвинули требование низведения искусства до жизни. Отсюда же вытекало новое отношение к слову. Следуя за программными установками футуристов, провозгласившими «Слово как таковое», Каменский, говоря о «новом искусстве», также уделял особое внимание вопросу «самовитого» слова.

В лекции о современной поэзии, прочитанной в 1916 году в Перми, Каменский утверждал: «Поэзия Современности, поэзия наших дней ярко разделилась на два берега. Поэты одного берега пользуются словом как только средством, только способом выразить свои поэтические замыслы. Поэты другого, левого берега выставили лозунг: долой слово-средство, да здравствует самовитое, самоцветное слово. Если с одного – правого – берега слышатся только одни песни, то с другого – левого – песни, заглушаемые музыкой. Музыкой в самовитости, в самоценности, в самозначении слов. Здесь каждое слово отвечает за себя. Здесь каждое слово – краска, драгоценный камень, отдельная величина, законченный рисунок. Связность слов здесь не обязательна, ибо аккорды музыки сами говорят за себя. Понимание красоты поэзии здесь слишком, быть может, своеобразно, но в этом есть своя прекрасная сторона, а именно – те откровения, во имя которых творит каждый художник и которые так безгранично дороги в искусстве».^[29] Итак, слово для футуристов – не нейтральный строительный материал, а «музыкальная» единица живой речи, как бы наэлектризованная стихийной энергией, скрывающая в себе заряд поэтичности. Оно – исходный момент в развитии стиха или даже целая тема. Слова в футуристической поэзии становятся подвижными, плавкими, способными к многообразным превращениям и соединениям. Раскрывая секреты своей творческой мастерской, Каменский рассказывал: «Если все-таки нужен известный смысл, необходимо содержание, то для этой задачи требуется создание настроения посредством словесной формы, выраженной в образах, в меткости брошенной стрелы своего дарования, в музыкальности, в ритмических движениях души и сердца. Когда меня спрашивают, что я делаю со словом, я отвечаю так:

…Я беру слово „песня“ и нагибаю, и, отпуская его трепетать, произвожу из него девушку, которую называю „песниянкой“. Далее я поступаю так: мне нужно вызвать образ Весны, и я пою:

Песниянка

Песниянная

Песниянных

Песниян».^[30]

Общепринятые грамматические и смысловые связи вытесняются новыми единствами, новыми словообразованиями, вроде неологизмов Типа «звенидень», «летайность», «аэротишь», «дымьюсинь» и т. п. Сходная картина и в построении фраз. Предложения сливаются друг с другом, в них часто не ощущается ни начала ни конца. Словесный поток в этих случаях становится логически нерасчлененным.

Сам Каменский редко прибегал к «заумному» языку, но принцип фонетического созвучия в организации стиха являлся одним из главных его художественных средств на всем протяжении творчества. В начале своего литературного пути Каменский часто обращался к эвфоническому подбору слов, «инструментованных» на одну какую-нибудь букву-звук, в сочетании со «словотворчеством», то есть неологизмами, получаемыми в результате изменения и прибавления различных суффиксов к избранному корню. Таково, например, стихотворение «Лечу»:

Наряду с тяготением к символике звуков, идущей от Хлебникова и отчасти от Бальмонта, Каменский чаще всего пользуется их эмоциональным нагнетанием. В поэмах, прежде всего в «Степане Разине», он обращается к изобразительной силе звука, к своего рода звуковой полифонии, которая придает особую выразительность его стихам.

Футуристическая поэзия Каменского являет любопытную картину борьбы и сочетания живой непосредственности и вычурной искусственности, непринужденной естественности и головоломного эксперимента, словесной ясности и «зауми». В футуристических сборниках Каменский публиковал нарочито экспериментальные произведения, подчеркивая свое «новаторство» отсутствием пунктуации, нагромождением неологизмов, фонетическими и графическими ухищрениями. Правда, на деле эти ухищрения напоминали игру в буквы:

Таково стихотворение «Я», помещенное в «Рыкающем Парнасе» и претендовавшее на самое «левое» новаторство (его текст Каменский затем включил в стихотворение «Соловей»).

Однако Каменский писал и другие стихи – пленяющие искренней простотой и ясностью содержания. Таково, например, стихотворение его «Вода вечерняя»:

Возникнув в пору, когда символизм призывал поэзию к туманной неопределенности, к мистическим прозрениям мира сверхчувственного, футуризм внес живую струю в художественное развитие, явился при всех своих «завихрениях» откликом на жизнь. Это в свое время было отмечено Горьким.

Опрокидывая общепринятые границы между искусством и действительностью, футуристы принципиально отстаивали право поэта откликаться на любые явления жизни, брать на вооружение любой словесный материал, прибегать к любым художественным приемам. С этим же было связано их обращение к вульгарной, низменной прозе быта, их эпатирующая грубость, полемически заостренная против эстетства символизма с его культом иррационального и прекрасного. Широко раздвигая границы поэзии, разрабатывая еще нетронутые пласты словесной руды, футуристы тем самым посильно участвовали в общем процессе демократизации русской культуры.

Однако сама действительность, к которой они так настойчиво стремились приблизить свое искусство, воспринималась ими как сплошное воплощение стихии. Они не усматривали в ней никакой внутренней логики развития, отказывали ей в каких бы то ни было закономерностях и считали ее вообще рационально непостижимой. Такой угол зрения в литературной практике вел к отказу от анализа бытия, к идейному разоружению, то есть в конечном счете – к изгнанию из искусства большого социального содержания и обращению к чисто формалистическому экспериментаторству.

Стало быть, противопоставив себя символизму, футуризм, в сущности, сам оказался искусством неполноценным, ущербным, также отмеченным печатью декадентства и деградации.

Следует, впрочем, отметить, что футуризм не был однородным явлением и что к нему тяготели поэты разных творческих устремлений. Одно дело Маяковский с его беспощадным пафосом отрицания «старья», буржуазной морали и поисками великой социальной правды, другое – А. Крученых, «бука русской литературы», изобретатель заумного языка и головоломных опусов.

Зримые следы формализма легко обнаружить и в творчестве Каменского. Иногда он проявлял неустойчивость позиции, поддавался, например, как уже упоминалось, влиянию Игоря Северянина, используя его «модный» словарь, разделяя его пристрастие к парфюмерной красивости и неологизмам (вроде: «солнцецветение», «фиолятся», «бесшабашиться» и т. п.). Но не эти воздействия и не формалистические эксперименты все же определяют лицо Каменского.

Своеобразие поэта особенно заметно выступает при сопоставлении его произведений с творениями Маяковского. Каменский очень ценил поэтическую работу своего друга и не раз испытывал На себе его плодотворное влияние. Показателен отзыв о Маяковском в записях Каменского 1915–1916 годов: «Когда поэт Маяковский творит, то кажется, что каждое сказанное им слово вылито из чугуна или выбито из гранита. Размах его поэзии огромен, как мировое событие. Процесс его творчества мне ярко напоминает прорытие Панамского канала, где два океана – Тихий и Атлантический, – пройдя материк, подали друг другу океанские руки. Так футуристическая поэзия Маяковского слилась с примитивизмом искусства каменного века, прорезав материк реализма».^[31]

Характерно, однако, что Каменский посвящает Маяковскому стихотворение «Крестьянская», в котором восхваляется стихийная мужицкая сила:

В этом стихотворении Каменский заметно отталкивается от сложности и трагизма поэм Маяковского, уповая на сермяжную «мужиковствующую» Русь. Именно постоянным пристрастием к мужицкой кондовой силе, к русской природе Каменский более всего выделялся среди других футуристов. И свой протест против бездушия городской цивилизации, свои проклятия ей Каменский облекает в национально-историческую одежду. К 1914 году в его творчестве нарастает большая, кровно близкая поэту тема стихийного крестьянского бунта, тема разинщины, мужицкого мятежа, которая во время, непосредственно предшествовавшее революционному подъему, отвечала настроениям народных масс.

4

1914–1915 годы прошли у Каменского под знаком работы над романом о Степане Разине. Это был также необычный роман – смесь лирической прозы со стихами.

«Одержимый энтузиазмом, я мечтал перекинуть мост от деревни к футуризму, как Степана Тимофеевича Разина – к современности, – писал впоследствии Каменский. – А когда в это лето вспыхнула мировая война, когда вся жизнь России взбудоражилась вдруг, когда началась стихийная раскачка умов и сердец, – уверенность в работе над Разиным возросла вдвое, как и волна величественных предчувствий».^[32]

Роман открывался посвящением «Великому народу русскому». Писатель выражал в нем уверенность в торжестве народного дела: «Я чую, я верю, я жду – скоро грянет победный час и совершится великое чудо: богатырский русский народ пасхально-звонными, семицветными радугами раскинет свои вольные дни по Русской Земле, сотворит жизнь, полную невиданно-неслыханных чудес: я жду и готовлюсь». В свете вскоре наступивших революционных событий эти слова звучали как предчувствие.

В романе о Разине сочеталось изображение гулливой, бродяжной Руси, бунта народной вольницы с сентиментальным рассказом о любви атамана к крестьянской девушке. Разин в нем – гусляр, певец, во многом напоминающий личность самого автора. Посылая роман критику А. А. Измайлову, Каменский сообщал: «…Творил буйным вихрем души своей мятежной… И мне даже кажется, что пнига моя – кровь моя, воля без берегов, огромная книга – всем сейчас нужна».^[33] При своем появлении в 1915 году роман Каменского вызвал ряд откликов в печати, как враждебных, так и сочувственных. «Знающие и любящие Василия Каменского оценят его новый роман, – писал С. Вермель, – ибо все в нем ярко-чаянно, вдохновение. Не может не охватить настоящая ревность к России за любовь поэта к ней. Стенька Разин рассказан как поэт, а исторический портрет автору… не важен». Особенно выделяет рецензент «разбойные, дикие, бесшабашные поволжские песни»: «Русь, гусельная, буйная, разбойничья, вольная – вся там».^[34]

Роман о Разине Каменский переработал в поэму о нем. Эта поэма – лучшее, что написал Каменский. Фрагменты этой поэмы, в которую вошли также и многочисленные стихи из романа, автор печатал в периодических изданиях 1914–1917 годов и с огромным успехом читал на вечерах, разъезжая по России. Полностью эту поэму под названием «Сердце народное – Стенька Разин» он издал уже после Октябрьской революции, в начале 1918 года. Через десять лет, в 1927 году, Каменский печатает в Тбилиси новую редакцию поэмы в совершенно переработанном виде.

В поэме о Разине чувствуется порывистый ветер близившейся революции, она проникнута радостным ожиданием ее, наполнена боевым задором, буйным протестом против старого мира. Правда, революция представлялась автору лишь в самых общихабстрактных чертах. Однако устремленность к ней поэта, весь эмоциональный накал поэмы вдохновлены горячим сочувствием народным массам: «каждый, в ком Разин задорится, разом поймет батрака – у кого трудовая рука», – говорит Каменский в финале поэмы.

Образ вождя крестьянской бедноты неоднократно привлекал внимание писателей, обращавшихся к теме народных восстаний. Напомним поэмы В. Хлебникова первых пооктябрьских лет («Уструг Разина» и «Разин»), роман А. Чапыгина «Степан Разин» и другие.

Каменский не стремился к воссозданию исторически достоверного облика Разина, обращаясь к тому легендарному фольклорному образу, который создан был народом. Разин у Каменского выступает как предводитель «понизовой вольницы», голытьбы, «разобиженной палачами», восставшей во имя вольности и отмщения «отродию княжому». И в то же время Разин, вернее сам автор, мечтает о том времени, когда «сплетутся все руки задружно», когда настанет время освобождения:

Как видим, революционные устремления Каменского в середине 1910-х годов были довольно расплывчатыми. В первой редакции поэмы заметно сказались анархические представления о сущности революционного переустройства; наряду с призывами к расправе с князьями и боярами в ней звучали утопически-примирительные ноты.

В окончательной редакции поэмы все эти мотивы и призывы к общему «хороводу» Каменский исключил. От первой редакции остались лишь два-три наиболее удачных и известных фрагмента (вроде «Сарынь на кичку!»). При этой переработке во многом изменился и самый стих поэмы. Первоначальный песенный строй ее был заменен отрывистым, динамичным ритмом, основанным на выкрике, на выделении интонацией каждого стиха, каждого отдельного слова.

Однако и окончательная редакция сохранила свой изначальный пафос прославления разрушительной, беспощадной мощи крестьянского мятежа, стихийности народного гнева и удали. И здесь Равин – лихой забубенный парень-гусляр, бесшабашный и дерзкий ушкуйник. «За народ обездоленный, бедный», за «сермяжью Русь» выступает этот герой Каменского с бесхитростно-наивным признанием:

По художественным средствам своего воздействия поэма о Равине ближе всего к опере, в которой производит впечатление не жизненное правдоподобие, а музыка, пение, декорации, общая эмоциональная приподнятость всего спектакля. Крупным планом у Каменского выступает эффект массовых сцен, мелодраматизм ситуаций.

Поток образов, песен, выкриков передает стихийную, все разрушающую, беспощадную разбойную удаль, вековечную народную жажду свободы. Поэма обильно насыщена фольклорными, песенными образами, ритмами, интонациями, народной лексикой:

Эти фольклорные, песенные мотивы и образы перекликаются с подлинными, широко бытовавшими народными песнями о Разине:

Каменский передает в своей поэме гневный разгул масс, разрушительную силу мужицкой ненависти, пользуясь зачастую звуковой какофонией, каким-то диким, почти заумным нагнетанием диалектизмов, нагррмождением жестких, шипящих и взрывающихся звуков, бередящих слух нелитературных слов-уродов:

Нарочитая грубость и бессвязность языка, по замыслу Каменского, должны были передать стихийную, неукротимую силу мужицкого гнева. Это шероховатое, нелитературное слово, эта огрубленная лексика подчеркивали «мужицкий» строй поэмы, противостояли слащавой стилизации русской старины, имевшей место в литературе 1910-х годов:

И тут же врываются непривычные, гортанные тюркские, татарские, персидские выражения и слова:

Каменский пользуется этими «восточными» словами как своего рода цветастой аппликацией: для него важно их чисто эмоциональное воздействие, их предельно яркая, экзотическая окраска.

Песенная интонация и мелодия поэмы постоянно срываются в выкрик, в исступленные и дерзкие призывы к бунту:

Эти приказания, глаголы в повелительной форме, выделяясь каждое в отдельный стих, придают особую динамику стиху, выражая интонацию выкрика:

Такими сгущенными словесными мазками написана вся поэма. Этот же принцип лексического и интонационного нагнетания Каменский сохраняет и в позднейших поэмах «Емельян Пугачев» и «Иван Болотников», продолживших тему крестьянских восстаний.

Новый 1916 год Каменский встречал в Петрограде, как он сам писал, «в штабной квартире петроградского футуризма» – у Бриков, вместе с Маяковским, В. Шкловским. Он вспоминает также о своих петроградских встречах этого времени с Хлебниковым, Ремизовым, Мейерхольдом, Евреиновым. В июле он уезжает на Кавказ. После концертного турне по Кавказу Каменский на зиму остается в Тифлисе и подготавливает сборник стихов «Девушки босиком» (1916), который вышел из печати в начале 1917 года.

В Тифлисе он становится усердным посетителем цирка Ефимова, сдружившись с известным борцом Иваном Заикиным. Каменский даже принял предложение дирекции выступать в цирковых спектаклях верхом на коне, в костюме Стеньки Разина, исполняя свои стихи о нем.

Из Тифлиса Каменский уехал весной 1917 года на гастроли на Кубань, в Екатеринодар, затем в Ростов, Новочеркасск, Таганрог, Харьков, всюду читая с шумным успехом поэму о Разине. Февральская революция застала его в Ростове. По его признанию, свою лекцию, объявленную в театре, он заменил революционным митингом. Оттуда поэт поехал в Харьков, а 16 марта уже был в Москве и выступал в летнем театре «Эрмитаж» зместе с Маяковским на «Первом республиканском вечере искусств». В середине апреля Каменский в Екатеринбурге, а затем, заехав в Нижний Тагил, возвращается на лето к себе на Каменку.^[36] Там он пишет пространную автобиографию, которая под пышным названием «Его – моя биография великого футуриста» в начале 1918 года выходит в Москве одновременно со «Стенькой Разиным» и книгой стихов «Звучаль веснеянки».

5

Октябрьская революция застала Каменского в Москве. Подобно Маяковскому и другим своим соратникам по футуризму, он встретил революцию восторженно. В первых же послеоктябрьских стихах Каменский выражал свою радость по поводу рождения нового мира, восхищался ощущением простора и шири, открывавшихся перед всем человечеством:

При всей декларативности эти стихи первых дней Октября несли уже новое восприятие жизни, оптимистическую энергию, порожденную революцией. Это, однако, не означало еще отчетливого понимания ее целей, ее политического и социального содержания. Революция воспринималась Каменским прежде всего с ее внешней стороны] в ней поэт видел во многом то же стихийное начало, что и в разинщине.

Вместе с другими футуристами Каменский стал активным участником наглядной революционной пропаганды. На улицах Москвы он расклеивал свой «Декрет о заборной литературе, о росписи улиц, о балконах с музыкой, о карнавалах искусств», предлагая «мастерам искусств» взяться за роспись заборов фасадов, стен, тротуаров, за чтение стихов на улицах и площадях. «Декрет» призывал поэтов:

После нескольких подобных выступлении поэты-футуристы перенесли свою деятельность в «Кафе поэтов», одним из организаторов которого был Каменский. Он постоянно выступал там с чтением своих стихов вместе с Маяковским, Бурлюком, Есениным и другими поэтами тех лет.

В первые пооктябрьскне годы Каменский тесно связан с Маяковским. В 1918 году он сотрудничает в издании «Газеты футуристов», где и был напечатан «Декрет о демократизации искусств». Вместе с Маяковским он выступал 16 марта 1918 года в Политехническом музее на утреннике, посвященном революционной поэзии. Маяковский привлекает Каменского и к участию в «Революционной хрестоматии футуристов» – «Ржаное слово», вылущенной к первой годовщине Октябрьской революции. На коллегии Нарком проса Маяковский предлагал в 1920 году осуществить в Октябрьскую годовщину постановку пьесы Каменского «Стенька Разин», наряду со своей «Мистерией-Буфф».

В 1918 году Каменский был избран первым депутатом писателем в Московский городской Совет депутатов. Об этом временя вспоминал Луначарский: «Я помню тот зимний вечер, когда мы по сугробам – я, в то время нарком по просвещению, и Маяковский… шли с одного из таких собраний, где Маяковский, Бурлюк, Каменский и некоторые другие с успехом читали свои стихи. „Мне очень понравились стихи Каменского“, – сказал я. „Вася чудесный, парень, – ответил Маяковский, – я считаю его лучшим современным поэтом (помолчал). После себя, конечно. (Опять помолчал и прошел по снегу несколько шагов своими длинными ногами.) Только он другой. Весельчак, гармонист, песельник (новая маленькая пауза). Но конечно – будетлянин“».^[37] Эта оценка Маяковским творчества Каменского лишний раз свидетельствует о тех творческих связна, которые сближали обоих поэтов.

В 1919 году, как сообщает в своей биографии Каменский, он, «выступая в качестве культработника в Южной Красной Армии, попал к белым и был, как „страшный большевик“, засажен в белогвардейскую тюрьму в Ялте. После прихода в Крым красных уехал на Кавказ».^[38]

По возвращении в Москву Каменский предпринимает издание своего журнала. Первый (и единственный) номер его под названием «Мой журнал» вышел в феврале 1922 года. Каменский писал в нем: «Да, я верю, чую. Я не принадлежу себе. Нет. Я весь в общем зареве кузнецов нового мира».

Журнал предварялся программным лозунгом: «Если воистину мы – впереди мира, то наше Искусство обязано быть изумляюще новым и расцветным без берегов». При всей «безбрежности» этого лозунга за ним стояло утверждение революционного новаторства, хотя характер этого новаторства представлялся Каменскому смутно.

Большую часть журнала занимала заумная поэма Каменского «Цувамма» и его собственные очерки («Что такое буква?»), а также статьи о самом поэте. В статье С. Фрида под громким названием «Пушкин – Лермонтов, Маяковский – Каменский» утверждалось, что «Василий Каменский не знает будней, у него свой замечательный календарь, где все страницы отштампованы красным». А в статье Б. Корнеева «Поэт Великого Пролома» Каменский назван был «поэмным Стенькой Разиным», «вечным искателем и звонарем молодости». Таким «звонарем молодости» представлялся Каменский современникам, и таким стремился он быть и в своих собственных глазах.

Луначарский рассказывает, что Каменский «стал известен и Владимиру Ильичу, которому его поэзия нравилась». При этом Луначарский передает следующий эпизод: «Как-то раз Василий Васильевич шел по лестнице в какой-то театр, где он должен был выступить со стихами. Оказывается, что там должен был выступить в Ильич. Оба встретились на лестнице. Владимир Ильич ласково глянул на поэта и сказал: „Здравствуйте, середнячок“. Сказал и прошел мимо… А поэт остолбенел. Он стоял с выкатившимися глазами и беззвучно шевелил языком во рту: „Середнячок? За что же он меня эдак-то?“ Весь вечер Каменский был не в духе. Но ему повезло. При разборе шапок опять встретился с вождем и бросился к нему: „Владимир Ильич, как же это вы? За что же это вы? Что же я за середняк? Разве я застрял между меньшевиками и большевиками? Или вы думаете – я болтаюсь между революционерами и обывателями? Я – человек твердых убеждений, я советский человек, я – бунтарь, я подлинный левый. Мне хочется, чтобы вы никогда не сомневались в этом“. Теперь уж Ильич смотрел на поэта удивленными глазами. Наконец он понял и захохотал: „Так разве же я про ваши убеждения? Это мне товарищ Свердлов сказал, что у вас хозяйство середняцкое на Урале“. Каменский хлопнул себя по лбу: „Вот оно что! А мне невдомек. Никто меня не называл так“. И разошлись, крепко пожав друг другу руки».^[39]

В 1923 году Маяковский привлекает Каменского к сотрудничеству в журнале «ЛЕФ». Хотя лозунги «ЛЕФ»'а, его стремление к документальной фактографии остались чуждыми Каменскому, он поместил в журнале несколько стихотворений, в том числе нашумевшего «Жонглера». Это была последняя попытка Каменского создать чисто экспериментальную вещь, где игра звуками мотивирована самой темой стихотворения.

В 20-е годы писатель интенсивно работает как драматург. После того как в 1919 году он инсценировал своего «Стеньку Разина» для народного театра, Каменский пишет ряд пьес, многие из которых идут в театрах: «Здесь славят разум» (1921) – в бывшем театре Корша, «Золотая банда» и «Роковая наездница» – в Замоскворецком театре, «Пушкин и Дантес» (1925) – в бывшем Александрийском, «Скандальный мертвец» (1927) – в театре «Комедия» в Петрограде. Еще большее число пьес так и осталось в рукописи («Лестница в небо», «На площадке 4-го этажа», «Сон великого лодыря», «Актерия» и другие).

Однако свои пьесы Каменский писал наспех, без должного внимания к их художественному качеству. Да и с историческими фактами он обращался довольно своеобразно: так, в пьесе «Пушкин и Дантес» Пушкин на дуэли убивает Дантеса. Критика справедливо упрекала эти пьесы в примитивности, поверхностности. Не случайно они очень недолго продержались на сцене и после нескольких спектаклей были забыты. Однако обращение к драматургическому жанру не прошло бесследно для Каменского-поэта. В его поэмах «Емельян Пугачев» и «Иван Болотников» приемы драматургии сказались в напряженности драматического действия и в обилии диалогов. Показательно, что «Емельян Пугачев», впервые возникший в 1925 году в форме пьесы, превратился в поэму, а затем был переработан в оперное либретто.

Пробовал свои силы Каменский и в прозе. Но и эти опыты также нельзя признать удачными («27 приключений Хорта Джойса», роман «Пушкин и Дантес» и другие).

В 1927 году Каменский в Тбилиси издает сборник «И это есть…», в котором был помещен ряд стихотворений первой половины 20-х годов. Пафос строительства нового мира становится основным содержанием послереволюционных стихов Каменского. Но беда в том, что он воспринимает новую действительность слишком внешне, не находя своего угла зрения, индивидуального поэтического ее осмысления. Стихи его большей частью декларативны, риторичны, сводятся к общим формулам, газетным штампам. Космическая масштабность и аллегорическая отвлеченность, впрочем характерные для многих поэтов первых лет революции, наглядно сказались и в послеоктябрьских стихах Каменского. Так, в цикле стихов «Паровоз Октября» (1919) он заявляет:

Эти упрощенные, художественно неубедительные формулы остаются и во многих его дальнейших стихах, которым не хватает конкретности и живого поэтического чувства. Поэтому из обширного творческого наследия Каменского советского периода сохранили для нас яркость красок и поэтическое звучание преимущественно его исторические поэмы, передающие близкий поэту пафос стихийных крестьянских восстании, а из стихов о современности – те его произведения, в которых он любовно и бесхитростно описывает охоту, природу, стихи автобиографического характера, подкупающие искренностью и точностью восприятия окружающего.

6

В послереволюционные годы Каменский обратился прежде всего к эпосу. После «Степана Разина» создаются исторические поэмы «Емельян Пугачев» (1931) и «Иван Болотников» (1934), образующие вместе своего рода поэтическую трилогию, объединенную темой стихийного крестьянского восстания. «Бунты народной вольницы – вот любимое эпическое содержание Каменского»^[40], – справедливо писал Луначарский.

Как уже указывалось, Каменский не стремился к исторической достоверности, а тем более к документальности своих поэм. Он брал лишь общие контуры исторических событий, лишь несколько главных эпизодов из биографии своих героев, и все это – для создания живописной картины. В ответ на нападки критики, упрекавшей его за историческую недостоверность романа «Степан Разин», переизданного в 1928 году, он отвечал, что это произведение «не. историческое», а «привольное».^[41] Действительно, и восстание Болотникова в начале XVII века, и вольница Разина в XVII веке, и пугачевщина в XVIII веке у Каменского мало разнятся друг от друга. Для поэта существенно лишь то, что их сближает: стихийный дух этих восстаний, богатырский облик их предводителей, общая ненависть к царским воеводам, боярам, дворянам.

Основным источником для Каменского были предания и песни, которыми он широко пользовался. Поэт не стилизует и не повторяет их, рассматривая общий характер и колорит этих песен лишь как канву, по которой он вышивает свои узоры. Этот песенный лад стиха полнее всего выражен в «Емельяне Пугачеве». По своему характеру особенно близки были Каменскому такие песни, как, например, «Как за барами житье было привольное…», которая кончалась призывом к бунту:

Подобные песни помогали поэту восстановить настроение народных масс, найти верный тон для своих поэм.

Появление «Емельяна Пугачева» Каменского было предварено одноименной драматической поэмой С. Есенина, вышедшей отдельным изданием в 1922 году. Обе поэмы сближает общее увлечение поэтов стихийной мощью крестьянского восстания и его вождем – Пугачевым, однако пафос их различен Поэма Есенина психологична, она сосредоточена на личности самого Пугачева, в ней непосредственно не показана народная масса. Метод Каменского другой. Героем его поэмы является не только Пугачев, но прежде всего крестьянская масса, народ. Это от его имени ведется повествование, его глазами смотрит на события автор. Страдания народа, его нужды, его гнев стоят на первом плане. Даже такая главка, как «Свадьба», завершается хором «пугачей», голосом народных низов.

Образ главного героя – буйного вождя грандиозного крестьянского мятежа – дан в этом произведении конкретнее, исторически точнее, чем в «Разине». Этот герой – плоть от плоти народа, крестьянской массы, страдающей, притесняемой боярами и дворянами.

Через всю поэму проходит основное противопоставление сладкого житья помещиков и бар – голодной, нищей, мужицкой жизни. В барском доме:

Из великой ненависти рождается та беспощадная, разрушительная удаль, которую с таким сочувственным пафосом передает Каменский:

Здесь и ритм, и интонация, и лексика передают клокочущую, кипящую ненависть крестьянства к господам, к помещикам.

Сквозь всю поэму проходит песенный лейтмотив, напоминающий о народе, передающий стихийный порыв крестьянского мятежа. Он то затихает, переходя в унылый, скорбный речитатив, то превращается в яростный, исступленный пляс:

Могучий хор «пугачей» выражает народную оценку совершающихся событий, служит напоминанием о свершенном возмездии угнетателям, звучит как голос судьбы:

Здесь торжество народной песенной основы поэмы, ее образного строя, ее мелодий и ритмов, прямо восходящих к народному творчеству.

Вообще многое в этой поэме идет от фольклора, от скоморошьих лицедейств, от неистовства плясовых песен.

Для творчества Каменского весьма характерна декоративность, оперность. Она сказывается и в построении его поэм, п в обилии песен, хоров, монологов, арий главных героев. Песенное начало поэмы привлекло к ней внимание музыкантов. В 1939 году композитор Мариан Коваль написал ораторию «Емельян Пугачев», а затем по либретто, сделанному самим поэтом, оперу (в 1940 году). «Прочитав поэму Василия Каменского, – рассказывает композитор, – я сразу же зажегся оригинальным поэтическим языком Каменского, его богатейшей ритмикой, красочностью и музыкальностью стиха, смелыми рифмами. Несмотря на частичную вычурность и замысловатость стихов, я почувствовал их глубокие корни в русском народном творчестве, сцены же пугачевской свадьбы и казни в поэме Каменского меня буквально потрясли».^[43]

Несколько отлична от эпического характера «Разина» и «Пугачева» третья историческая поэма Каменского – «Иван Болотников». В ней гораздо больше внимания сосредоточено на личности самого Болотникова, на перипетиях его жизни. Да и сама биография Болотникова дает для этого исключительно благодарный материал.

Создавая свою поэму, Каменский пользовался историческими трудами (Костомарова, Платонова, Соловьева), но и здесь исторические источники дали лишь основную сюжетную канву. Вся поэтическая система Каменского основана на яркой языковой окраске, на романтических коллизиях. Вместе с тем в «Иване Болотников?» Каменский с большей отчетливостью, чем прежде, показал социальные корни мятежа, исторические причины, обусловившие первые успехи крестьянского движения.

Иван Болотников предстает как последовательный и деятельный защитник интересов холопов, обездоленного нищего люда. Рисуется он в тонах былинной, героизации, облик его наделяется характерными чертами героя народных сказаний.:

Контраст между народным героем, вождем и любимцем народа, и коварным, подлым, хитрым царем Шуйским проходит через всю поэму, обусловливает ее композицию и лирический подтекст.

Сила Каменского в наглядной, ощутимой образности. Он не боится грубых, натуралистических подробностей, откровенности физиологических сравнений и описаний. Показывая царя-купца Шуйского, парящегося во время попойки в бане со своими приближенными и тут же решающего государственные дела, Каменский создает поистине фламандскую, гомерическую картину дикого разгула:

А о самом царе уничижительно говорится:

Грубость и вольность выражений у Каменского здесь не являются самоцелью и художественно мотивированы: он передает жестокое и грубое время, дикие нравы, господствовавшие при царском дворе и в боярской среде. Намеренно не смягчая красок, поэт добивается тем самым яркого, сильного изображения характерных черт эпохи, ее трагической атмосферы.

Каменский – поэт-романтик. Он любит буйные, яркие краски, патетику, эмоциональную напряженность, резкость контрастов. Герои Каменского – Разин, Пугачев, Болотников, – подобно героям романтических драм и поэм, во многом являются рупорами самого автора. Они утверждают образ героя в высшем, кульминационном проявлении его чувств и переживаний, в безудержном порыве страстей и действий. Его героями всегда руководят бурные, неистовые чувства, самозабвенная страсть. Эта романтическая патетика сказывается в самом стиле поэм, в декламационной энергии стиха, в резкой подчеркнутости интонационного строя, в ослепляющей красочности образов, гиперболизме стиля.

Но в отличие от романтиков прошлого Каменский не делает своего героя одиночкой, единственным и всевластным вершителем исторических судеб. Герой его поэм – прежде всего выразитель настроения масс, воплощающий революционный порыв закабаленною крестьянства, гнев и безудержную ненависть холопов к своим угнетателям. Эта основная, типологическая черта объединяет Разина, Пугачева, Болотникова, несмотря на различие эпох, биографий, индивидуальностей.

Однако при известной общности характеров главных героев исторические поэмы Каменского во многом разнятся друг от друга. «Степан Разин» – это поэма песенного начала. Она не претендует на историческую полноту и достоверность. Ее герой – это обобщенный и в то же время лирически-личный образ героя, в котором Каменский воплощает собственные чувства и переживания. Это радостный и бунтарский отклик на ожидаемый революционный шквал.

«Емельян Пугачев» написан после Октябрьской революции. В нем сказалось внимание поэта уже к исторической сути событий, к социальным причинам мужицкой революции. Следствием этого явилась и большая верность историческим фактам, стремление более или менее точно передать историческую канву событий. Как и «Степан Разин», поэма о Пугачеве написана страстно, взволнованно, с ослепительной насыщенностью красок. В то же время она более эпична, тогда как «Степан Разин» фрагментарен, построен на чередовании лирических «арий» и «хоров».

Иной характер имеет поэма «Иван Болотников». В ней биография Болотникова и эпизоды из истории крестьянского восстания показаны особенно подробно. В результате поэма оказалась сильно перегруженной, растянутой. Яркие, сильные сцены и стихи (например, сцена в бане) нередко заглушаются многословием, вялыми, риторическими строками. Образ Болотникова, несмотря на обширность поэмы, все же остался недосказанным, романтически стилизованным.

Говоря о Каменском как о художнике слова, о его поэтической форме, Луначарский писал: «Он сильно влюблен в слово, в живое слово, звучащее и сверкающее красками, в забавное, острое слово. Каменскому в высокой степени свойственно свободное обращение со словом. Он не заглядывает ни в какие словари, как бы не сделать этимологической или синтаксической ошибки. Он не только верит в то, что в его уральском, камском нутре всегда лежит, словно залежи самоцветов и бурмистского зерна, неисчерпаемый запас подлинных, из почвы идущих слов, но он вообще не боится манипулировать со словом».^[44]

За исключением нескольких стихотворений, явившихся данью «зауми» («Жонглер» и другие), Каменский в послеоктябрьский период своего творчества редко злоупотреблял неологизмами, характерными для его ранних произведений. Теперь он обращается к народному просторечию, прежде всего к местному уральскому говору, к его выразительной, порой грубой, лексике («Емельян Пугачев»),

Нередко стих Каменского переходит в раешник, народное балагурство, своеобразный сказ, прибауточный лубок: таким «сказом» говорит у Каменского Пугачев:

Иногда стих Каменского напоминает стих Маяковского (с таким же графическим расположением слов):

Но в отличие от Маяковского народно-сказовый и песенный строй у Каменского преобладает. Здесь сходство с Маяковским лишь во внешней графике стиха, в ориентации на звуковое начало, которое приобретает конструктивную функцию.

Н. Асеев, характеризуя особенности современного свободного стиха, писал: «Поэтическая деятельность В. Хлебникова, В. Маяковского, А. Крученых, Б. Пастернака, В. Каменского, Н. Асеева, а впоследствии и Ник. Тихонова в разной мере и разными путями преследовала одну и ту же главную цель расшатывания канонической строфы, перевода всего строя русского стиха из закостенелых ритмико-строфических границ в общий ритмический строй интонационной речи, главным связующим законом которой являлось ее звуковое строение в соответствии с тем смысловым и логическим силовым ударением, которое делило ее на фразы и периоды, в свою очередь определявшие строфику стиха».^[45]

Каменский в разработку свободного стиха внес свою лепту. Его стихи ориентированы на произнесение, на эстраду, рассчитаны «для голоса». Выразительность интонации, то повышающейся до выкрика, то переходящей в песенный распев, не стеснена рамками метрики. Вместе с тем самый стих Каменского сплетается с песенными интонациями, со всей образной системой, метафорами, эпитетами фольклора:

7

26 марта 1933 года отмечалось 25-летие творческой деятельности Каменского. В большом зале Московской консерватории в этот день состоялся юбилейный вечер под председательством Луначарского, заместителями председателя юбилейной комиссии были В. И. Качалов и Л. В. Собинов. Вечер начался со «слова» о Каменском Луначарского. В пригласительном билете перечислены были участники вечера – поэты Н. Асеев, Э. Багрицкий, С. Кирсанов, Б. Пастернак, С. Третьяков и другие. В концерте приняли участие артисты А. В. Нежданова, А. Г. Коонен, М. П. Максакова, И. С. Козловский. 16 июля юбилейный вечер состоялся в Баку, а 5 августа – в Перми, на родине поэта. В честь юбиляра один из пароходов Камского пароходства назван был «Василий Каменский» и до самого года смерти писателя плавал по Каме.

Вспоминая о встречах с Каменским, Луначарский рассказывает о характерном эпизоде, когда Каменский выступал на плотах перед плотогонами на Каме, будучи послан для поэтической агитации от союза водников. «Посредине плотов кольцом стоит довольно густая толпа. А внутри кольца человек в красной рубахе и без шапки… Все пароходное население, – рассказывает Луначарский, – на палубе, и все на одном борту. Пароход накренился на сторону. Капитан кричит: „Гей, плотовщики! Это что же у вас такое?“ Какой-то мужчина на плоту делает рупор из своих здоровенных ладоней и кричит: „Стихотвор тут у нас, стихи нам читает! Очень интересно!“»^[46]

Автору этих строк приходилось слышать выступления Каменского в начале 30-х годов в Ленинграде. Поэт выступал вместе с С. Кирсановым, также превосходным чтецом. Каменский читал стихотворение «Шпалы», отрывки из «Степана Разина», читал великолепно, то выделяя голосом каждый звук, то переходя на распев, то на молодецкий выкрик, завершая чтение разбойным свистом. От него так и веяло весельем, здоровьем, жизнерадостностью.

Помимо исторических поэм Каменский в 30-е и 40-е годы написал еще несколько больших поэм: «Медвежий ров» (1927) – о коллективизации деревни, поэму-роман «Могущество» (1939) – о советских летчиках, «Партизаны» (1942) – о подвигах партизан во время Великой Отечественной войны. Однако эти поэмы во многом уступают по своему художественному качеству исторической трилогии Каменского. Кроме того, Каменский – автор ряда небольших поэма «Юность Маяковского», «Максим Горький», «Пушкин», «1905-й». «Встреча с миром», поэм, посвященных Уралу и Каме («Север», «Урал», «Поэма о Каме», «Камстрой» и другие), написанных в 30-е годы.

«Юность Маяковского» явилась откликом на смерть поэта, так же как и вышедшая вслед книжка воспоминаний («Юность Маяковского», 1931). В поэме Каменский стремился передать не столько конкретно-биографический портрет Маяковского, сколько обобщенный поэтический образ поэта-гражданина:

В этом же плане написаны и поэмы о Горьком и Пушкине. Впечатление от этих поэм ослабляется тем, что Каменский злоупотребляет в них слишком общими, хорошо известными формулами, стертыми декларативными фразами.

Особо следует выделить автобиографическую поэму «1905-й», в которой поэт рассказывает о своем участии в революционных событиях тех лет. Она отличается своей мемуарной документальностью. Поэма Каменского напоминает боевые песни первой русской революции (кстати, в ней они обильно использованы). Это поэма-хроника, воскрешающая события прошлого, бурную юность самого поэта:

Одна из излюбленных тем Каменского, проходящая через все его творчество, – тема молодости. Еще в 1924 году поэт написал «Гимн 40-летним юношам», в котором прославлял молодость, непосредственность восприятия жизни, кипение сил: «Куда девать нам силы, – волнует кровь стихийный искромет», – восклицал поэт, влюбленный в жизнь.

В годы строительства социализма Каменский воспевал успехи индустриализации страны. Но его стихам недоставало конкретности и ясности понимания происходящих в стране процессов: они чаще всего примитивны и прямолинейно-плакатны. Таковы и его поэмы «Медвежий ров», «Родина счастья», «Юность советская», «Встреча с миром», отдаленно напоминающая разговор Маяковского с солнцем (в «Необычайном происшествии»).

Органичнее, сильнее Каменский как певец Урала, певец Камы. При всей своей скитальческой жизни он неизменно сохранял верность Уралу, своему гнезду на Каменке. В 1931 году Каменский передал свой хутор в колхоз и принимал активное участие в колхозном строительстве Пермско-Сергинского района Уральской области. Эта связь с родным краем сказывается не только в биографических фактах, но и во внутренней близости, в том обостренном чувстве уральской природы, которое передано в его стихах.

О своей жизни на Каменке поэт написал в книге «Лето на Каменке» (1927), рассказав в ней о рождении новой советской деревни и ее людях. Стихотворения «На тяге», «Охотник», «Каменка» – это поэтический дневник деревенской жизни, состоящий из точных и лиричных зарисовок простой жизни охотника. Каменский продолжил в них традицию С. Т. Аксакова – его «Записок ружейного охотника» и «Записок об уженьи рыбы». Охотничьи радости и невзгоды, переживания страстного рыболова – все это передано с такой искренностью и непосредственностью, которая оправдывает простые, бесхитростные подробности охотничьей жизни, подкупает чувством братства с природой:

Ему дороги и близки раздолья Камы, ее утренний «кисейный» туман, восходы и закаты над рекой, когда от утреннего солнца розовеют окна кают, а берега вырастают «лесо-лиственной гривой». Он неоднократно исповедуется в своей любви к красавице Каме, к Уралу. И это не декларации, которые нередко мешают его творчеству, а давняя, проверенная жизнью любовь:

Кама и Урал – это та животворная среда, которая давала внутреннее наполнение творчеству Каменского. Под впечатлением уральской природы и возникали его лучшие стихи, вбиравшие лесные запахи Урала, раздольную ширь Камы, говор уральских крестьян, «величайшую, незыблемую, земляную любовь к земле, к природе, к деревне…»,^[47] как он сам писал об этом.

В «Поэме о Каме» он передал суровую красоту могучей северной реки. Как и большинство стихотворений Каменского, названная Поэма автобиографична: это и песня об уходящей молодости, и выражение восторга поэта перед красавицей рекой:

Каме и Уралу Каменский посвятил не одно стихотворение. Да и поэмы о Пугачеве и Ермаке, действие которых в основном происходит на Урале, дают право назвать его певцом Урала.

Начало Великой Отечественной войны Каменский встретил патриотическими стихами, полными веры в победу («Час испытаний – тяжелый год», поэма «Партизаны»). Последней крупной работой Каменского явилась драматическая поэма «Ермак Тимофеевич», над которой он работал до 1944 года.

Годы войны Каменский провел в селе Троица, на реке Сылве.

В июне 1943 года автор этой статьи попал в Пермь. На конференции писателей Урала, там состоявшейся, я увидел после многолетнего перерыва Каменского. Он был в форме капитана речного флота, в фуражке, черной флотской куртке с золотыми пуговицами. Он пригласил после конференции приехать к нему в село Троица, обещая показать рукописи Хлебникова.

Каменский встретил меня и провел наверх, в свой кабинет. В этой обширной квадратной комнате поражали необычайная пестрота и разнообразие предметов и мебели. Посередине стояла круглая железная печь, выкрашенная в черный цвет с яркими рисунками, изображавшими каких-то птиц и цветы. Больше всего мне запомнилось стоявшее перед письменным столом высокое, золоченое кресло с подлокотниками и спинкой, завершавшейся какой-то короной. Оно было украшено пучком павлиньих перьев, торчавшим из-за спинки. Оказалось – это кресло принадлежало ранее какому-то архиерею.

После обеда внизу в столовой мы снова поднялись наверх. Василий Васильевич принялся в поисках рукописей рыться в ящике, стоявшем под письменным столом, и вспоминать прежние годы: свою поездку на конгресс воздухоплавателей в Англию, первые выступления футуристов. Рассказывал он увлекательно, сам оживляясь от нахлынувших воспоминаний. Я напомнил ему свои впечатления от его выступлений в Ленинграде. Василий Васильевич снял со шкафа старый граммофон с огромным раструбом, такой, какие я запомнил со времен раннего детства, обтер с него пыль, нашел пластинку и, заведя эту машину, подпер голову рукой и вместе со мной внимательно слушал свой задиристый голос тех лет, когда он во всю силу легких напористо читал знаменитую «Сарынь на кичку!». Правда, в трубе иногда что-то хрипело и шипело, но все же явственно слышался молодой, звонкий голос, удалая, бесшабашная интонация.Когда голос умолк, Каменский остановил пластинку: «Вот теперь так я уж больше не могу!» – сказал он мне, вытирая платком глаза.

Мы посидели еще с полчаса, когда под окнами послышались смех и юные девичьи голоса. Василий Васильевич сразу как-то встряхнулся, помолодел, схватил гармонь и быстро выбежал на балкон, отпуская шутки и комплименты по адресу местных красавиц. Однако я скоро увидел, как сильно и серьезно он болен.

Еще во время войны, в 1943 году, Каменский поехал в Тбилиси, родной поэту и дружеский город, где ему сделали первую операцию. Последние годы его жизни были годами тяжелой болезни и жестоких страданий, которые он со свойственной ему силой духа преодолевал. В 1944 году поэт возвратился в Пермь, в село Троицу. Состояние его здоровья все ухудшалось. С 1945 по 1947 год он жил в Сухуми. В апреле 1948 года по приезде в Москву с ним сделался удар, приковавший больного на тринадцать лет к постели, Умер он 11 ноября 1961 года и похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

* * *

Каменский остается для нас поэтом радостного утверждения жизни, пылким энтузиастом, влюбленным в родную природу, мастером больших стихотворных полотен, ярко повествующих о прошлом народа, его извечном стремлении к борьбе с угнетателями.

Стихи Каменского сыграли заметную роль в становлении советской поэзии 20-х годов. Каменский выступал с самого начала Октябрьской революции в одном строю с Маяковским, Асеевым, Хлебниковым, способствуя утверждению новых поэтических принципов. Восторженным приятием революции, романтическим пафосом своих стихов Каменский участвовал в общем развитии советской поэзии. Революционный накал и энергия его стихов, их ритмическое разнообразие, словесная расцвеченность обогатили современное поэтическое искусство.

Открытия Каменского чувствуются и в раздольной удали «Улялаевщины» И. Сельвинского, и в яркой живописи «Соляного бунта» П. Васильева, и в ряде других произведений советской поэзии.

Следует напомнить слова Луначарского о Каменском: «Никак нельзя сказать, чтоб он, не был оценен. Но достаточно ли он оценен? Достаточно ли понято, какого веселого, талантливого, яркого, громозвучного друга-певца имеет в нем наша страна, какого даровитого, бодрого, в даль зовущего песельника перед рядами нашей общетрудовой армии имеет она в этом своем сыне?»^[48]

Стихи и поэмы Василия Каменского не стали лишь достоянием истории, не покрылись архивной пылью. Бурный поэтический темперамент, самобытная многоцветность его творчества, зычный, ушкуйнический голос поэта – и сегодня находят отклик у читателей. Лучшие его произведения продолжают жить в советской поэзии.

Н. Степанов

Стихотворения

В кабаке^*

<1908>

(обратно)

Могила^*

<1908>

(обратно)

Жить чудесно^*

1909

(обратно)

Зеленые деды^*

1909

(обратно)

Вечером на даче^*

1909

(обратно)

Скука старой девы^*

1909

(обратно)

Русский звенидень^*

<1910>

(обратно)

Полдень^*

<1910>

(обратно)

Развеснилась весна!^*

В. Хлебникову

<1910>

(обратно)

Чурлю-Журль^*

<1910>

(обратно)

Росстань^*

<1910>

(обратно)

Серебряные стрелки^*

<1910>

(обратно)

Жду^*

<1913>

(обратно)

На аэропланах^*

1913

(обратно)

Русская зима^*

Алексею Ремизову

<1914>

(обратно)

Ночь^*

<1914>

(обратно)

«Перед беременными львицами…»^*

<1914>

(обратно)

Небовесную песнепьяный^*

<1914>

(обратно)

Танго с коровами^*

X. И. Славоросову

<1914>

(обратно)

Тифлис^*

1914

(обратно)

Крестьянская^*

В. Маяковскому

<1915>

(обратно)

Великое – простое^*

И. Е. Репину. Это когда я встречался с Вами за чаем.

1915 (?)

(обратно)

Девичья^*

<1916>

(обратно)

Соловей^*

<1916>

(обратно)

Солнцень-Ярцень^*

(Застольная)

<1916>

(обратно)

Я весь в Крыму^*

М. П. Чеховой

<1916>

(обратно)

Сердце детское^*

Н. Валиеву – для юности.

<1916>

(обратно)

Девушки босиком^*

Алисе Коонен

<1916>

(обратно)

Цыганка^*

Вс. Эм. Мейерхольду – Твоему раздольному темпераменту.

<1916>

(обратно)

Кисловодск^*

Эльзе Каган

<1916>

(обратно)

Пью за Кавказию^*

<1916>

(обратно)

Моя карьера^*