Под стеклянным колпаком [Сергей Соломин] (fb2) читать онлайн

Сергей Соломин ПОД СТЕКЛЯННЫМ КОЛПАКОМ Избранные сочинения Том I

ПОД СТЕКЛЯННЫМ КОЛПАКОМ Основание и гибель «Полярной империи» Фантастическая повесть

Глава I Безвыходное положение

— Господин, здесь нельзя спать! Господин! Очнитесь!

Лакей маленького ресторана тряс за плечо худого, бледного, плохо одетого человека лет тридцати.

Гость давно возбуждал негодование служащего. Пришел, спросил всего один бокал пива, а сидит больше часа. Из коробочки вынул недокуренную папиросу и потихоньку сосал ее, словно старался продлить удовольствие. А теперь еще дремать начал, так и тянет его голову к столу.

И лакей, наблюдавший за гостем, стоя у притолоки с салфеткой в руках, даже плюнул от накипевшей злости и пошел будить.

— Господин! Так нельзя! Ежели спать — идите домой! Гости, которые обижаются! Господин!! Извольте расплатиться и уходите! Здесь вам не ночлежка!

Гость поднял, наконец, голову и осмотрелся мутными, воспаленными глазами.

Обыкновенно улыбающееся и заискивающее лицо лакея приняло выражение хамской суровости.

— Дозвольте получить, и с Богом-с!

Пробудившийся встал, надел порыжевшую мягкую шляпу и стал искать по карманам.

На ладони у него оказалось всего четыре копейки. Протянул их.

— Извините, копейки не хватает — занесу!

Лакей злорадно ухмыльнулся.

— Нет, уж что-с! Не трудитесь! Разбогатеете — Николаю Чудотворцу свечку поставьте! А эти-с капиталы ваши на бедность примите.

Гость стоял, тупо водя глазами кругом, словно искал помощи; на бледных щеках загорелись розоватые пятна…

Вышел неровной походкой на улицу. Сырой, холодный воздух охватил плохо защищенное тело, и оно отозвалась болезненной дрожью. Застыло все внутри, не согрелся и в ресторане, а теперь опять на пронизывающий насквозь ветер!..

Куда идти?

Дома не был уже три дня. Бегал в поисках за деньгами, не спал, почти ничего не ел. Дома ждет жена с ребенком. Голодные… Воспаленный мозг рисует картины ужаса: два трупа на постели, холодная, темная комната…

Хозяин обещал выгнать и, может быть, исполнил свою угрозу. Как и он, жена бродит по улицам вместе с маленьким…

Прохожие его толкают, ворча и негодуя, что какой-то оборванец мешает им бежать и задерживает на дороге. Накрашенная девица посмотрела под его истрепанную шляпу и нагло расхохоталась. Городовой на посту повернулся и вперил тяжелый, подозрительный взгляд.

Некуда деваться, не к кому идти, нет надежды достать хоть жалкий рубль! Идет к концу третий день. Впереди бессонная ночь до нового утра, серого, унылого… Быть может, и сил не хватит завтра ходить по улицам? Не лучше ли покончить разом?

Явилась цель, явились проблески энергии и твердой окрепшей походкой двинулся он к берегу большой многоводной реки, прошел по гранитной набережной, свернул на мост и, остановившись посредине, стал смотреть на вздымавшиеся мутные волны, верхушки которых срывали буйные порывы ветра, брызгая сероватой пеной…

Ужасная бездна влекла к себе… Вот он уже наклонился через перила, занес ногу…

Сильная рука схватила за ворот пальто…

Обернулся, ожидая увидеть полицейский мундир и грубую усатую физиономию.

— Я давно уже слежу за вами и, к счастью, поспел вовремя.

Говоривший был крупный, высокого роста мужчина с открытым бородатым лицом, с большими ясными глазами. Голос низкий, задушевный.

— Какое вам дело? Спасать вздумали, сочувствовать? Не нуждаюсь я в вашем сочувствии! Слышите: не нуждаюсь! Убирайтесь к черту!

Но только и хватило сил на эти истеричные выкрикивания. Страшное утомление, бессонные ночи взяли свое, и только что собиравшийся прыгнуть в разъяренную реку с пятисаженной высоты медленно опустился на гранитный уступ перил, закрыл лицо руками и весь затрясся от глухих, сдерживаемых рыданий.

Спаситель ласково опустил руку на плечо.

— Успокойтесь! Пойдемте со мной куда-нибудь в тепло. Закусим, поговорим. Может быть, до чего-нибудь и дотолкуемся.

Спасенный подчинился воле незнакомого человека и, весь ослабевший духовно и физически, побрел следом за ним.

Вернулись они в тот же маленький ресторан и прошли по коридору, пропитанному кухонной вонью, в отдельный кабинет.

Подали водку, закуску.

Большой бородатый мужчина ни о чем не расспрашивал оборванца, пока тот не насытился и не закурил папиросу.

— Я вижу, что вы мало пьете. Какое несчастье довело вас до такого положения, до мысли о самоубийстве?

Яркий свет электрических лампочек, тепло, ощущение сытости и доброе лицо собеседника вызвали на откровенность.

Стал рассказывать о себе. Знакомая история русского интеллигента. По каким-то обстоятельствам не кончил в университете. Конечно, прошел необходимый курс тюремного заключения. Женился, не имея даже определенного заработка. На что-то все надеялся. На какую-то огромную перемену не только его личной, но всей русской жизни. И, казалось, мечта эта начала осуществляться, когда забурлили суматошливые дни освободительного движения. Говорил речи на митингах, призывал к объединению рабочих и проклял буржуазию. Писал в самой крайней газете, просуществовавшей всего полтора месяца. Так и резал: «Шайка бандитов, именуемая капиталистами и поддерживаемая буржуазным правительством…» Потом началась политика успокоения. С негодованием и отчаянием увидал, что дело не в одной правительственной реакции, что первые вспышки революции уже напугали, всем хочется вернуться к объединенной, спокойной жизни, все начинают беззастенчиво праветь.

Тут-то и встала жизнь во всем ее ужасе. Не мог так легко примириться, приспособиться, подделаться. А жизнь требовала своего. От голода, от вечного беспокойства за завтрашний день жена совсем отупела для понимания каких-то идей: «Поступи хоть в охранное отделение, а накорми меня и ребенка!»

Брался за то, за другое. Ничего не удавалось. Новые, беззастенчивые люди повсюду перебивали дорогу. Крайние левые стали посматривать на него подозрительно, умеренных отпугивало его недавнее прошлое. А дела становились все хуже. Одежда истрепалась, исхудал, ослабел от постоянной голодовки. Начал занимать у знакомых без отдачи. Нужда все сильнее принижала и развивала рабскую запуганность. Знакомые стали избегать встречи. Оставался физический труд. Но кто возьмет истощенного, нервного интеллигента, когда тысячи крепких, мускулистых рук тщетно ждут своей очереди?

— Вы сами понимаете… Некуда идти, не на что надеяться! Зачем вы меня остановили? Это был самый лучший, самый благородный выход. Был момент, была решимость… Я боюсь, что в следующий раз у меня не хватит сил даже на это.

Бородатый собеседник смотрел все тем же добрым взглядом больших серых глаз и во время рассказа сочувственно кивал головой.

— Теперь выслушайте меня.

Глава II Химик Иванов

— Выслушайте внимательно меня, — повторил бородатый, наливая в большой стакан английского портера и закуривая сигару. — Но прежде позвольте представиться. Представитель одного весьма крупного предприятия, по образованию химик, фамилия моя…

Бородатый странно усмехнулся.

— Ну, зовите меня просто Ивановым. Вам ведь паспорта, надеюсь, не надо показывать?

— Меня зовут Воскобойников и так я числюсь и по паспорту.

В голосе оборванца сухо прозвучали ноты подозрительности.

— Вот в вас и сказался типичный русский интеллигент. Не все ли вам равно, в сущности, как меня называют: Иванов ли, Петров, Сидоров?.. Дело не в имени, а в том, что я вам предложу и что, может быть, для вас удобно и выгодно. Да, потом, не я сам первым дал вам повод считать фамилию Иванов ненастоящей. Впоследствии вы поймете причину моей скрытности. Во всяком случае, в ней нет ничего опасного для вас. Итак, побеседуем. Но прежде позвольте вам задать один вопрос. Вы, поскольку я понимаю, не примиряетесь с современной жизнью. Вы желали бы видеть ее иной, более разумной и справедливой. Вы, конечно, социалист и мечтаете о равенстве всех людей. Вы в мечтах хотите сломать эту, нынешнюю жизнь и переделать ее по-своему. Но не приходило ли вам в голову, что, помимо огромной трудности переделать многовековой уклад жизни, всякий вправе вас спросить: да не пустая ли это фантазия, возможно ли на деле такое разумное и справедливое человеческое сожительство? И не думаете ли вы, что гораздо легче и гораздо полезнее, как пример для всего человечества, было бы начать сначала и основать государство на новых началах, в безлюдной необитаемой местности? Посмотрите, выходцы из старой Европы основали Северо-Американские Штаты, республику, которую люди XVIII века считали за миф. Ученый Маколей даже в XIX веке сомневался в прочности основания заатлантической республики. Я не восхищаюсь Америкой, но все же это большой шаг вперед против Европы с ее ветхими предрассудками. Сделаем другой шаг: оснуем государство на тех началах, к которым пришла современная наука об обществе.

— Но ведь попытки в этом роде были. И в той же Америке. Икария и другие колонии с коммунистическим строем. У нас в России толстовцы. Все это жалкие попытки, кончающиеся обыкновенно развалом общин.

— А знаете почему? Все эти люди — или, как толстовцы и другие сектанты, фанатики маленькой узкой идеи, или понимают коммуну в смысле трудовой общины с ограничением до минимума своих потребностей. Равенство людей вовсе не значит принижение всех до уровня жизни рабочего, лишенного культурных потребностей и возможности их удовлетворить. Насильственно опрощать людей… Это значит создавать из жизни аскетический подвиг, монастырь. Напротив, надо устроиться так, чтобы вся новая колония пользовалась всем, что только ни придумало человечество для удобства, роскоши и наслаждения. Техника дает человеку в руки орудие колоссального могущества. Человек с каждым днем побеждает стихийную природу и скоро сделается ее владыкой. Задача новой колонии не обращать всех в пролетариев, дуреющих за работой, а в людей, пользующихся роскошью жизни, доступной теперь лишь богатым.

— Не понимаю, как этого можно достигнуть?

— Прежде всего, грандиозными техническими сооружениями, которые подчинили бы нам совершенно природу и физический труд человека заменили бы трудом механическим, усовершенствованными машинами.

— Откуда же вы возьмете огромный основной капитал? Тут миллионы нужны, сотни миллионов.

Иванов громко рассмеялся.

— Скажите проще: миллиарды!

Вдруг Воскобойников вскочил, беспокойно забегал по комнате. За голову хватается. Ожившее было лицо вновь застыло маской холодного отчаяния, из широко раскрытых глаз опять выглянул безнадежный ужас.

— Что с вами?

— Я — подлец, я — низкий негодяй! Омерзительный эгоист! Сижу здесь в тепле, пью, ем… Как у меня, проклятого, кусок в горле не остановился?! Как я смел это делать! И еще болтаю с вами о каких-то глупых фантазиях, о миллиардах, и это в то время, когда у меня жена с ребенком третий день голодают, и я даже не знаю, живы ли они!

Иванов спокойным жестом протянул руку к кнопке звонка.

— Принесите бумагу и конверт, — обратился он к вошедшему лакею, — и приведите посыльного.

— Ну-с, — заговорил он вновь, когда приказание было исполнено, — садитесь и пишите жене, успокойте ее, а мне позвольте вложить в конверт вот эту малость.

Иванов протянул две двадцатипятирублевые бумажки.

Все это случилось так неожиданно, так непохоже на обычный ход жизни Воскобойникова, что у него закружилась голова, как-то странно спутались мысли. Он отдался подхватившему его течению и исполнил приказание.

— Припишите, чтобы жена вам прислала ответ. Ну, теперь надписывайте адрес. Так! Заклейте!

Письмо перешло в руки посыльного.

— Теперь вы успокоились и, вероятно, перестали проклинать свой голодный желудок за то, что он соблазнился едою, и можете спокойно слушать о миллиардах.

— Позвольте… Но почему… так сразу… словом… почему вы мне оказали такое доверие?

— Хм! Здесь нет ничего удивительного. Я ведь уже сказал, что давно слежу за вами. Многие ваши знакомые рассказали мне о вас и, поверьте, их отношение к вам гораздо лучше, чем вы думаете. Вы смотрите на жизнь слишком трагически. Я уже ранее знал, и как вас зовут, и всю вашу историю.

— С какой целью вы следили за мной, на что я вам нужен?

— Мне нужны такие, как вы, люди, которым современная жизнь почти не уделяет места, люди, которые не идут на уступки, не примиряются с безобразием, жестокостью и несправедливостью человеческого общежития.

— Для чего?

— В сущности, вы могли бы уже и догадаться. Я набираю членов будущей колонии, основанной на тех началах, о которых мы только что говорили.

— А миллиарды? — спросил пораженный Воскобойников.

— Они к нашим услугам.

Глава III Таинственный пароход

На Бостонском рейде обращал на себя внимание судовых экипажей и обитателей порта большой пароход странной формы, стоявший в конце мола, ближе к открытому морю.

Особенно волновался капитан грузового парохода, Том Стефенс. Ему на этот рейс повезло. Судно было зафрахтовано на дальнее плавание, но прошло уже более двух недель, а никакого груза не поступало. Не знал Стефенс, и куда ему придется плыть, где станция разгрузки.

Правда, платили по-царски, и он не мог пожаловаться на убытки от промедления. Но живая натура моряка не позволяла относиться так же равнодушно к вынужденной бездеятельности, как это делал «немец» — стоявший рядом грузовик под командой Вильгельма Купфера. Этот был зафрахтован тем же лицом и также ждал груза.

Оба капитана, от нечего делать, сходились каждый день и проводили целые часы за выпивкой и беседой.

— Я не понимаю, — горячился Стефенс после пятого стакана грога, — что это за судно и для какого черта оно выстроено с такими круглыми боками? Никогда не видал ничего подобного. Не пароход, а какая-то пузатая чашка. Я думаю, что он перевернется при первом хорошеньком шторме, а по условию мы должны идти за ним.

— О, нет! Балласт!

— То есть вы, товарищ, хотите сказать, что он устойчив благодаря очень тяжелому балласту, сосредоточенному в килевой части?

Купфер мотнул головой в знак согласия.

— Но для какого дьявола может служить такое судно? Ведь не из пустой же прихоти построили такую уродину? Ну, скажите, вот вы, кажется, объехали весь свет, видали где-нибудь судно, похожее на это?

Купфер выпустил из трубки несколько затяжек дыма и, наконец, собрался ответить:

— О, да, я видел.

— Где, где? — заволновался Стефенс.

— В Норвегии. «Фрам» господина Нансена.

— Отчего же раньше вы мне об этом не говорили?

— Вы меня не спрашивали, — с достоинством ответил Купфер.

— Ага, я догадываюсь: значит, нам предстоит путешествие в полярные страны! Недурное удовольствие! Мне кажется, что, нанимая пароход, следовало предупредить, куда мы идем, хотя бы приблизительно. Одно дело — объехать вокруг света; совсем другое — лезть в ледяную дыру, в гости к китам и белым медведям.

— Платят хорошо!

— Этого я не отрицаю. За одну стоянку я получил столько, что отложил несколько сот долларов. А когда мы отправимся в путь, ежедневная плата увеличивается вдвое, и кроме того, мы получим большую премию за благополучную доставку груза. Но меня изумляет таинственность, в которую облекает все свои поступки этот Форстер, нанявший наши пароходы. Потом, что за странный экипаж? Начиная с капитана и кончая юнгой, никто почти не сходит на берег, ни с кем не удалось перемолвиться хоть словом. И что это за название парохода: «Утопия»? Черт знает, что значит это слово! Мой пароход называется «Буффало», ваш — «Гризельда». Всякий понимает, с чем имеет дело. А то какая-то «Утопия»!

— Название не имеет значения. Частный пароход.

— Да, частный! Но, во всяком случае, принадлежит не Форстеру, а кому-то, чье имя тщательно скрывается.

Купфер неопределенно хмыкнул, выколотил трубку, набил ее свежим табаком, молча пожал Стефенсу руку и пошел из кабачка на свой пароход, пуская вслед за собою голубоватые облака дыма.

В тот же вечер, после этого разговора, на пристань было доставлено множество тюков и ящиков. Работа закипела: началась нагрузка «Буффало» и «Гризельды».

Но и тут Стефенс не узнал ничего нового. На грузе нигде не было обозначено имя владельца и место прибытия. Нельзя было догадаться и о том, что, собственно, содержат эти ящики и тюки, из которых некоторые поражали своими огромными размерами, так что едва проходили в люк.

У Купфера груз оказался состоящим преимущественно из машинных частей, были даже два средней величины паровых котла. Немец ничему не удивлялся и не строил никаких предположений, с которыми к нему приставал нервный янки.

Когда нагрузка кончилась, к обоим капитанам явился Форстер и неожиданно заявил, что каждый из грузовых пароходов должен принять еще по 60 пассажиров. Стефенс запротестовал, говоря, что у него нет помещения, но Форстер тотчас же доказал ему лживость этого заявления и взялся на свой счет устроить весьма приличные каюты, с хорошими койками, в междупалубном пространстве.

Купфер спросил лишь о цене за провоз пассажиров и, найдя ее подходящей, согласился молчаливым кивком.

Наконец, все было готово к отъезду. В назначенный день из труб трех пароходов повалил густой дым и весь корпус их нервно задрожал от давления скопляющегося пара.

Пассажиры заняли свои места на грузовиках. Тщетно Стефенс пытался завести с ними разговоры.

Никакие уловки не помогли узнать истину, а от выпивки, которая могла бы развязать языки, мужчины категорически отказывались.

С капитанской вышки Стефенс увидел, что к мосткам парохода «Утопия» подкатили две кареты; из одной вышла стройная высокая дама. Черты ее лица нельзя было рассмотреть и в сильный морской бинокль, потому что оно было закрыто густой вуалью.

— Решительно не понимаю! — злился он, бросая только что начатую сигару и закуривая новую. — Что это за компания, отправляющаяся черт знает куда?

По-видимому, все приготовления к отплытию были закончены. Форстер посетил капитанов грузовых пароходов и вручил каждому запечатанный пакет с надписью: «Вскрыть, потерявши из виду берег. Курс на юго-восток».

Кроме того, Форстер сообщил, что отплытие должно состояться на следующий день, рано утром, по сигналу, данному с «Утопии», и поэтому все должно быть готово с вечера.

Стефенс не спал почти всю ночь. Таинственный пакет дразнил любопытство, и капитан едва справлялся с соблазном ознакомиться с секретным приказом. Сдерживало только честное слово моряка, которое крепче всяких печатей.

Едва лишь забрезжил свет на востоке и утренний ветерок разогнал туман, как раздался потрясающий вой сирены: «Утопия» подала сигнал к отплытию.

«Буффало» и «Гризельда» отозвались. Загремели якорные цепи, началась беготня матросов по палубам. И скоро флотилия из трех пароходов плавно вышла в открытое море.

Через несколько часов, когда берег обратился в туманную полоску, а потом исчез совсем за горизонтом, Стефенс бросился к себе в каюту и нетерпеливой рукой разорвал пакет.

Секретный приказ гласил: «Аргентина. Буэнос-Айрес. Ожидать там приказа относительно дальнейшего направления».

Стефенс сидел долго, задумавшись и оперши голову на руки. Наконец, он приподнялся, на лице заиграла хитрая усмешка, указательный палец выразительно притронулся ко лбу.

— Очевидно, мы плывем в южное полярное море. Но какого дьявола хочет там найти эта барыня с вуалью?

Глава IV Безумный пассажир

Плавание до столицы Аргентинской республики прошло при сравнительно тихой погоде и пароходы не теряли друг друга из виду. В Буэнос-Айресе простояли с неделю. Судя по огромным запасам угля и провианта, предстояло продолжительное путешествие без захода в порты.

Стефенс, по обыкновению, выходил из себя и жаловался Купферу, грозя отказаться.

— Выброшу на пристань их проклятый груз и вернусь в Бостон. Терпеть не могу таинственных приключений.

Но немец флегматично отвечал: «Хорошо платят», и Стефенсу оставалось только соглашаться.

Перед отплытием, как и в Бостоне, Форстер побывал на «Буффало» и «Гризельде».

На этот раз он не вручил капитанам запечатанных пакетов, но достал из портфеля карту южного полушария и указал на красный крестик, которым было отмечено место высадки на берегу южно-полярного материка.

— Запишите долготу и широту.

— Но ведь там ничего нет! Ни порта, ни даже поселка!

— Да, берег пустынен, но удобен для высадки. Можно подойти совсем близко к земле: глубина огромная. Там есть каменная стенка, словно сооруженная искусственно. Вполне может заменить пристань.

— Но что же вы будете делать в этой ледяной пустыне? Если вы отправляетесь в экспедицию, необходимы собаки…

Форстер остановил Стефенса суровым, холодным взглядом.

— Мне кажется, милейший кэптэн, что вам до всего этого нет ровно никакого дела. Выполните свое обязательство, доставьте груз, и вы получите плату и премию. Если же и впредь желаете наживать хорошие деньги, то постарайтесь болтать поменьше. Ваш «Буффало» еще может нам пригодиться для новых доставок.

Стефенс, в предвидении будущих барышей, дал слово, что все останется в тайне.

Три парохода обогнули южную оконечность Америки, прошли Магелланов пролив и очутились в Тихом океане.

Здесь пришлось выдержать страшную бурю. Двое суток ревела стоголосая водяная бездна, воздух смешался с водой.

Бездна призывала бездну, и обе порождали чудовищ, несущих разрушение и смерть.

А на рев бури отвечал вой и плач пассажиров «Буффало» и «Гризельды». Всегда молчаливые, рабочие теперь обезумели от страха. Иные проклинали судьбу, отвратительными словами бранили Форстера и какую-то миллионершу. Другие молились на коленях, простирая руки к Богу, о котором многие давно забыли.

Вдруг до слуха капитана долетел дикий, нечеловеческий вопль, торопливый топот ног… Он оглянулся. На палубу выскочил один из пассажиров, огромного роста, заросший почти до самых глаз рыжей бородою. Рубашка была на нем вся в клочьях, ноги босые, в широко раскрытых серых глазах горел огонь безумия.

Следом высыпали остальные пассажиры. Они пытались схватить безумца, но тот проявил страшную силу и разметывал вокруг себя нападавших, испуская отчаянные вопли.

Быстро сбежав с вышки, Стефенс позвал матросов и велел окружить им несчастного. Рыжий великан немного успокоился, протянул руку, сжатую в кулак, угрожая кому-то невидимому, и из огромного рта, открывшегося, как темная пасть, полилась страстная речь на ломаном немецком языке. Стефенс знал по-немецки, но теперь едва улавливал смысл.

— Проклятые буржуи! Пусть не проживет тот и дня, кто поверит их лживым речам! Они сами купаются в золоте и от нечего делать бесятся с жиру! «Мы облагодетельствуем рабочих, мы устроим колонию на новых началах жизни, где не будет ни господ, ни рабов, ни богатых, ни бедных! Все будут равны». Не верьте обманщикам! Они оторвали нас от работы, от наших семей, они обморочили нас будущим счастьем, и мы, дураки, позволили везти себя, как стадо баранов. Куда везут нас? На верную гибель или на рабство! Там они будут господами, там нет государства, нет законов. Мы будем их покорными слугами, будем выполнять их глупую, безумную затею. Я не хочу быть жалким рабом, меня не купишь ни за какие деньги. Пустите меня!

Безумный пассажир длинными обезьяньими руками растолкал толпу, и, пока никто еще не успел догадаться, что он хочет сделать, бросился за борт.

Волнение было очень сильно, спасти его не удалось.

Смерть этого безумца произвела на всех тяжелое впечатление. Пассажиры мрачно переглядывались, говорили что-то друг другу вполголоса, послышалось даже восклицание: «А Франц, может быть, и прав?!»

Но ясная и тихая погода скоро сгладила воспоминание об ужасах, пережитых в эти три дня. Только Стефенс долго ломал голову над словами, вырвавшимися из уст безумца. «Какая колония? Неужели они хотят заселить полярный материк? Только сумасшедшему может прийти в голову такая мысль! Да и что там делать? В таком холоде невозможны ни земледелие, ни скотоводство. А зимой просто обратятся все в ледяные сосульки».

Впрочем, освежив мозги крепким морским грогом, Стефенс мудро решил: «А мне какое дело! Лишь бы деньги заплатили».

По мере приближения к полярному кругу становилось все холоднее, и не так уже грело солнце. Небесная лазурь побледнела. Казалось, быстро наступала осень. Но свежий воздух бодрил, и на трех пароходах ни в ком не замечалось уныния.

Форстер подъезжал на шлюпке к «Буффало» и «Гризельде», всходил по трапу, опускался в междупалубное пространство и долго говорил о чем-то с пассажирами. Экипажи пароходов туда не допускались, но Стефенс слышал, как размеренный голос Форстера заглушал восторженные крики рабочих.

Показалась на горизонте земля, и, когда пароходы к ней приблизились, перед глазами всех открылся суровый полярный пейзаж. Темные, почти черные скалы окружали естественную бухту, в которую суда прошли через узкий пролив.

Местами берег представлял высокую недоступную стену, гладко отполированную волнами. Местами стена понижалась, и край ее пугал воображение фантастическими изломами, башнями, зубцами, бойницами. С правой стороны бухты прямо в море опускалась ледяная река — глетчер…

Пароходы пристали вплотную к той низкой каменной стенке, о которой предупреждал Форстер.

Перекинули мостки.

Здесь неожиданно оказалось, что, вместе с пассажирами «Утопии», экспедиция располагала с лишком 250 рабочих. Разгрузка пошла с чрезвычайной быстротой. Паровые лебедки вытягивали из трюмов ящики и тюки и перекладывали их на особые платформы, катившиеся по наскоро проложенным рельсам. Пока одна часть рабочих заканчивала разгрузку, другая быстро построила навес на столбах из какого-то легкого материала. Очевидно, что все части навеса и выросшего рядом с ними дома для жилья были заготовлены заранее и входили в состав груза.

Когда трюмы «Буффало» и «Гризельды» опустели, Форстер уплатил капитанам обещанную сумму и выдал еще награду экипажу. Все были довольны, и, когда «Буффало» и «Гризельда» отправились домой, они салютовали оставшимся флагами и выстрелами из маленьких носовых пушек. «Утопия» им отвечала.

При выходе из бухты, Стефенс оглянулся в последний раз, и сердце его невольно сжало тоскливое чувство.

Перед громадой черных скал «Утопия» казалась такой маленькой, на берегу сиротливо белел новый домик и копошились люди-муравьи…

Все это произошло почти за два года до разговора в отдельном кабинете Воскобойникова, едва не лишившего себя жизни, и таинственного химика Иванова.

Глава V Сашка Коваль

Воскобойников после неожиданно полученной помощи стал ходить к Иванову. Тот странный разговор пока не возобновлялся.

Иванов занимал большую квартиру, хотя жил одиноко, холостяком. Единственной прислугой у него был мрачного вида смуглый мужчина. Между хозяином и слугой Воскобойников подметил необычные отношения, почти товарищеские, но черный видимо боготворил химика и был ему предан всей душою.

На медной дощечке, прибитой к двери, значилось: «Комиссионное бюро по делам финансирования новых изобретений и технических предприятий».

Народу ходило много.

Часто являлись попрошайки. Наговорят всякой всячины о своих «работах», близящихся к концу, и, конечно, попросят денег на последние, решительные опыты.

Иванов отличался изумительным хладнокровием и расспрашивал подробно о семейном положении, о средствах к существованию. Затевал и совсем, по-видимому, неподходящие разговоры о современном социальном строе, о борьбе классов, о закрепощении труда… Словно выпытывал, словно хотел заглянуть в самое нутро посетителей.

«Уж не провокатор ли? — мелькнуло в запуганном, интеллигентском воображении Воскобойникова. — Что же он со мной ничего не говорит о колонии и миллиардах? Странно!»

И получив месячное жалованье вперед, чувствовал себя как-то неловко.

«Откуда эти деньги? Могу ли я их взять?»

Решил поговорить с Ивановым начистоту, но разгадка явилась сама собой.

Пришел посетитель, не похожий на других. Одет рабочим, в блузе, лицо энергичное, умное. Видно, много испытал в жизни, отметившей лицо суровыми складками. А начнет говорить — белоснежные зубы так и сверкают, и чудится, что он втайне насмехается и над другими, и над собственными словами.

Сел, небрежно развалился, задымил папиросой. Начал, словно нехотя, усталым голосом:

— Вы тут одному моему знакомому антимонию какую-то разводили. Понял, признаться, мало, а заинтересовался. Какой-то план справедливого человеческого общежития. Коммуна, что ли?

— Кто вы такой и зачем пришли? — сухо и резко спросил Иванов.

Воскобойников не узнал всегда ровного и спокойного химика.

— Кто я такой? Этого одним словом не скажешь. От помещичьего корня. Дворянин. Учился в технологическом. Был эсером. Потом заэсдечил. Потом отряхнул прах от ног своих на пороге интеллигенции и ушел к махаевцам^[1]. Работал на заводах. Имею свидетельство, как монтер, по разным машинам. Еще что? Надоела вся эта канитель. Скучно!

Теперь: зачем пришел? Да познакомиться с вами, а подойдет дело, в члены колонии себя предложить.

— Я говорил только теоретически…

Посетитель улыбнулся, сверкнув оскалом зубов под усами.

— Не доверяете? А я так, сразу, как мне о вас рассказали, решил: или в охранке служит, или буржуазная затея — филантропия.

— Может быть, я в охранке и служу?

— Нет, не похоже. У меня глаз на них наметался. Нюхом чую. Не из того вы теста замешаны, не на тех дрожжах ставлены. А вы лучше со мной в секреты не играйте — рассказывайте-ка, в чем дело.

— Зачем вам знать, раз вы наперед смеетесь. Буржуазная затея! Филантропия! Ну, и оставьте нас — мы вас не зазывали.

Бойкий, развязный вид, смеющиеся углы рта, наигранный блеск глаз — все это внезапно исчезло. Перед Ивановым сидел человек, измученный жизнью. И деваться ему, может быть, некуда, и не ел сколько времени, как следует, и душой исстрадался…

— При нашей жизни без смеха не проживешь. Тем только и держимся. Над самим собою смеюсь, издеваюсь… Поняли? В привычку это вошло. Ведь самолюбие-то у всякого есть… Не всем же слезы свои показывать?

Иванов посмотрел на него пристально, стараясь разгадать эту странную личность.

— Вы — человек глубоко несчастный!

— Да вы не очень надо мною жалобитесь! Еще сил жить хватает. А трудно, тяжело! Изверился я в эти идеи, в интеллигенцию. Вожди! Ну, какие там вожди, герои — просто тряпки изношенные! Мне борьба нужна, живое дело. Чтобы захватило всего. Только эта борьба, подпольная, из-за угла, надоела. Мне бы в дикую природу. Стихию сломить, подчинить себе. Победить ее, непокорную. Заставить себе служить. Первобытная жизнь меня не пугает. Со зверьем пойду драться один на один. Только бы из города вон!

Он был теперь красив, этот загадочный человек, в своем неожиданном порыве.

— Вы — романтик! — улыбнулся Иванов. — Времена Майн-Рида прошли. Скоро на всей земле не останется уголка, где бы не свистел паровоз, не завывал автомобиль, не трещал телефонный звонок. Уйти от людей, от их несправедливой, злой жизни… Отлично, но куда? Думали вы об этом… Кстати, скажите, как вас называть?

— На заводе кличут Сашка Коваль. Коваленко, собственно.

— Ну, так слушайте! Всюду, куда бы вы ни пришли, где бы ни поселились, вы очутитесь на земле, принадлежащей какому-нибудь государству, или находящейся в сфере его влияния. Рано или поздно, а туда доберутся: купцы с товарами, миссионеры с книжками, жулики с проектами и просто жулики, а там — судьи, полиция, солдаты. Вы оснуете колонию, потратите на нее огромную энергию, а у вас ее отнимут, введут те самые порядки, от которых вы и бежали. Надо поселиться там, где людей ничто не манит, куда путь сопряжен с почти непреодолимыми препятствиями, где само существование человека возможно лишь при искусственных условиях, созданных энергией и умом людей.

— Как в сказке? Заколдованное царство? За тридевять земель?

— Вот именно: заколдованное для всех, кроме немногих, открывших тайну победы над стихиями. Хотите ехать искать счастья за тридевять земель, в тридесятое царство?

— И вы не скажете, где и что?

— Чудак вы! Всему миру войну объявил, а боится ловушки. Ну, зачем я стану вас улавливать? Я живу здесь, чтобы найти двух-трех человек, сознательных, умных, упорных в идее. Наши колонисты, в большинстве — рабочие, немного пассивны.

— Значит, меня вы приглашаете в качестве возбудителя энергии?

— Да, вас и вот Воскобойникова. Обоим вам терять нечего. Поедемте со мною, ни о чем не спрашивая. Сами все увидите на месте. Не понравится — силой держать не станем. Обратный проезд гарантирован.

— А не боитесь, что мы разболтаем вашу тайну?

— Ну, от этого никогда не убережешься. Да я убежден, что вы и не захотите вернуться. Решайте сразу!

Коваль молча протянул руку Иванову. Согласия Воскобойникова как будто и не спрашивали, и это обижало его.

— А как же моя жена, ребенок?..

— С собою возьмите. У нас она отдохнет, поправится. Через неделю Иванов, Воскобойников с семьею, Сашка Коваль и мрачный слуга выехали за границу.

Глава VI В страну счастья!

Путешествие до австралийского порта Аделаиды не представляло ничего интересного.

В Гамбурге и Ливерпуле присоединились два семейства.

Сначала веселый, добродушный немец Юстус Шварц, любящий поговорить о Бебеле, о социализме и синдикализме за кружкой пива. Жена у него — белая, полная хохотушка. Два крикливых мальчишки.

В Англии подсел пожилой ирландец с взрослым сыном и красавицей-дочкой, едва перешедшей границу детства.

Ирландцы были сумрачны, озлобленны, при споре легко возбуждались. Того и гляди возьмутся за ножи.

Коваль спросил Иванова с усмешкой:

— Зачем вы берете таких?

— Ничего, обойдутся. Это у них национальное. Исторически угнетенный, обиженный народ.

— Злые трусы! Арендаторов били из-за угла. No rent!^[2] А лордов боялись. А перед взводом солдат бежит тысячная толпа. Ах, эта толпа — гнусное, трусливое чудовище, жестокое со слабыми и беззащитными! Разорвут на куски какого-нибудь несчастного, а десяток штыков вызывает панику. Найдется сильный человек, бегут за ним, как стадо баранов, а потом его же предадут.

— Вы сами излишне озлоблены.

— Зато хоть не трус.

Иванов часто приглядывался к Ковалю. Энергия, сила, ум этого человека невольно привлекали к нему, но что значат эти внезапные вспышки, огневой блеск глаз, хищное выражение?

Хорошо ли делает Иванов, что везет его в колонию?..

В Аделаиде путешественников ожидал пароход «Утопия».

— Ну, теперь мы почти дома, — весело сказал Иванов, — это судно принадлежит колонии и свезет нас, куда нужно.

Но от дальнейших объяснений отказался.

— Увидите, сами увидите!

Бухта южно-полярного материка почти не изменилась с тех пор, как с лишком два года тому назад к угрюмым берегам пристала «Утопия» вместе с двумя грузовиками, высадила рабочих и сдала огромное количество ящиков, тюков и машинных частей.

Теперь на черных скалах не видно было даже навеса и белого переносного домика.

Иванов заранее предупредил новых колонистов, чтобы они не брали с собой багажа — все в изобилии найдется на месте.

Время соответствовало нашему лету и погода стояла теплая. Но камни, набросанные повсюду в беспорядке еще в первые века мироздания, делали дорогу крайне утомительной, и детей пришлось нести на руках.

Наконец добрались до отвесной ледяной стены.

Шесть матросов с «Утопии» опустили на землю носилки, которые несли по двое. Развязали тюки и вынули легкую меховую одежду. Костюмы были сшиты наподобие эскимосских.

Иванов приказал всем одеться, а сам, между тем, собирал какой-то диковинный аппарат. От большого ящика, стоявшего на носилках, шли два провода к длинному ножу с ручкой.

— Пускай! — скомандовал химик.

Раздалось характерное жужжанье электрического тока и нож накалился добела. Иванов подошел к ледяной стене и начал проводить по ней ножом, намечая четырехугольник. Нож входил в лед, как в масло. Кусок за куском матросы вынимали ледяные глыбы.

Обрадовался проход. Иванов засветил электрический фонарь. В глубине обозначилась железная дверь. Особым ключом она была отперта.

— Пожалуйте, господа, милости просим!

Коваль смело шагнул вперед. Женщины, видимо, робели и к ним жались дети.

За дверью оказался туннель, устланный деревянными досками.

Когда все вошли, двери вновь захлопнулись.

— Матросы, — пояснил Иванов, — сейчас закладывают вход льдинами и через несколько часов они так смерзнутся, что не знающий секрета ничего не увидит, кроме сплошного льда.

Колонисты переглянулись. Невольно их охватило чувство людей, захлопнутых в ловушке. Шли молча.

Никто не мог сказать, сколько длилось путешествие подо льдом. Начался подъем. Деревянный пол шел здесь ступеньками. Показалась новая дверь, замыкающая другой конец туннеля. Иванов, найдя ручку рычага, повернул ее.

— Теперь придется подождать с полчаса!

Действительно, вскоре послышался лязг железа и дверь распахнулась. Яркое солнце ослепило глаза, отвыкнувшие от света.

— Погодите, наденьте сначала консервы.

В сумке химика оказался целый запас очков.

Наконец, вышли на свежий воздух. Неожиданный пейзаж развернулся перед колонистами. Они стояли на широком плоскогорье, сплошь покрытом ослепительной пеленой снега.

Четверо, одетые в меха, возились около пары механических саней, на передней части которых помещались пропеллеры, одетые сетчатыми кожухами.

— Аэросани! — ответил Иванов на вопросительный взгляд Коваля. — Сто верст в час!

Колонисты уселись, электрические двигатели были пущены в ход и сани помчались почти беззвучно на юг. Только легкий свист и гул свидетельствовали об энергичной работе машин. Особые щиты охраняли пассажиров от бешеных волн стремительно разрезываемого воздуха.

Расстилавшаяся кругом равнина была до того однообразна, что о быстроте движения можно было судить лишь по черным скалам, изредка выдвигавшимся из-под снега. Местами же сани казались для пассажиров неподвижными.

Через два часа сделали первую остановку у домика, построенного из дерева и металла, но сверху закрытого обледеневшим снегом. Здесь все наскоро закусили. В аэросанях переменили ящики с аккумуляторами и помчались дальше.

Становилось все холоднее, приходилось отогреваться на этапных пунктах. Женщинами явно овладел страх и уныние. Мрачно, исподлобья смотрели угрюмые ирландцы: Патрик-отец и Патрик-сын. Только молодая ирландка Эльза не теряла обычной веселости и радовалась всему, как ребенок. Дети на морозе почти все время спали.

Иванов старался всех ободрить. Громко хвалил новые усовершенствованные аккумуляторы, поставленные в его отсутствие и развивавшие скорость до 125 верст в час. Убеждал потерпеть, так как путешествие продлится не более восьми часов с остановками. В радужных красках изображал то, что ожидает колонистов по прибытии на место.

После пяти часов путешествия колонисты увидели высокий подъем, на который, конечно, не могли бы взлететь сани.

Внизу горы оказался вход и все с удовольствием вошли в сравнительно теплое, ярко освещенное помещение.

Разместились в вагоне элеватора и быстро поднялись вверх. Здесь перед глазами открылся длинный коридор с двумя парами рельс. На одном пути стоял большой комфортабельный вагон.

Иванов предложил зайти на станцию переодеться. Действительно, в меховых одеждах становилось жарко.

— Вот мы опять похожи на людей! — радостно восклицали женщины.

Вагон помчал их с бешеной быстротой в неведомую даль.

Глава VII Оранжерея для людей

— Как это странно! — сказала жена Воскобойникова, пугливо озираясь кругом. — Всего час тому назад мы мерзли от этого ужасного холода. У меня дыхание захватывало. А теперь… Право, мне становится жарко даже в этом легком пальто.

— Да, к сожалению, нам не удалось понизить температуру в туннеле, — отозвался Иванов. — Здесь воздух нагревается до 35° по Цельсию. Было бы еще жарче без электрических вентиляторов, но нагревание слишком сильно…

— Какой же это источник тепла дает такую температуру? — быстро и резко спросил Коваль.

Иванов усмехнулся.

— Все узнаете там. Вы не беспокойтесь, — обратился он вновь к женщинам. — В колонии гораздо прохладнее. Прекрасный, теплый воздух, богатый кислородом и совершенно обезвреженный.

Вагон электрической железной дороги выскочил из туннеля. Лампочки погасли, и колонисты с удовольствием приветствовали яркий дневной свет, ворвавшийся в окна вагона, остановившегося неподвижно.

Все поспешили выйти и очутились в галерее со стеклянной крышей и одной стеклянной стеной. Другая примыкала к обширному каменному дому.

Сквозь окна виднелся сад из деревьев и кустарников, растущих лишь в теплом климате.

— Вот мы и дома! — ободряюще крикнул Иванов. — Теперь должен вас предупредить об ожидающей нас всех — и меня в том числе, — большой неприятности. Не пугайтесь! Дело касается только испытания вашего терпения. Мы должны выдержать двухнедельный карантин. Таков закон для всех прибывающих!Теперь я попрошу мужчин войти в эти двери, а женщин в те, рядом.

Колонисты разделились на две партии и исчезли в дверях зданий.

Мужчинами предводительствовал Иванов, по приглашению которого все разделись донага и прошли в следующую комнату.

— Попарим телеса грешные! — забасил по-дьяконски Коваль.

Колонисты, действительно, попали в обширную баню с бассейном, ваннами, душами. Все были рады омыться после долгого путешествия. Только Воскобойников, глядя на атлетическую фигуру Коваля, словно отлитую из бронзы, стеснялся своего тела, бледного, худого, лишенного мускулов и жира.

Что-то похожее на зависть и вместе на ревность вкралось в его душу. Раздражала эта беззаботная, слегка ухарская манера держаться, эта подчеркнутая в каждом движении мускульная сила. Вспомнилось, как Коваль вел его жену по каменистой дороге, поддерживал, и она, такая слабенькая, жалась к могучей фигуре своего спутника.

После тщательного мытья и каких-то особых ароматических ванн, Иванов повел всех дальше.

Колонисты подверглись осмотру двух врачей, которые, тщательно выслушивали, выстукивали и ощупывали. Делали измерения, применяли особые самопишущие приборы для определения работы сердца, расширения грудной клетки при дыхании. Измеряли работу мускулов, нервную восприимчивость. У каждого взяли нечто для анализа.

Усердней, чем с другими, занялись врачи с Воскобойниковым.

— Что у него? — забеспокоился Иванов.

— Никакой формальной болезни и благоприятная почва дли всех заболеваний. Мы называем таких субъектов — одержимыми 365-ю болезнями. Здоров, но всегда недомогает. Общая неврастения. Плохое питание тканей. Да и попросту, субъект, видимо, долгое время голодал. Ну, да ничего — подправим!

И опять больно кольнуло Воскобойникова сознание своего убожества, и показалось, что Коваль смотрит презрительно, и под усами в углах рта дрожит презрительная усмешка.

Колонистов одного за другим заставляли становиться на скамейку со стеклянными ножками и прикрепляли к ногам и голове металлические приборы с электрическими проводами.

Во время этой процедуры Воскобойников ровно ничего не испытал, но, сойдя со скамьи, почувствовал во всем теле необыкновенную свежесть и бодрость.

— Электрическая дезинфекция! — пояснил Иванов. — Знаете ли, какой силы ток сквозь вас пропущен? 5.000 вольт.

— Как же я остался жив?

— Это наш маленький секрет. Впрочем, токи столь высокого напряжения совершенно безопасны при умелом обращении. Понизьте напряжение — верная смерть. Теперь в вашем теле, по крайней мере, на всей вашей коже убиты микробы, и вы чисты, как искупавшийся в библейской Силоамской купели.

Наконец, позволили одеться.

Костюм состоял из куртки, наподобие австрийской, широких штанов, стянутых у колен, и мягких сандалий на босу ногу.

— Первый раз в жизни оделся в шелк!

Коваль с хохотом осматривал сам себя и выкинул несколько антраша.

— Пойдем к дамам!

Колонистки, прошедшие тот же искус, как мужчины, оказались одетыми совершенно одинаково. Мужской костюм и голые от колен ноги, видимо, стесняли их, особенно полную немку. Но муж ее, Юстус Шварц, глубокомысленно одобрил:

— Женщина такое же существо, как мужчина. Не должно быть никаких различий.

Карантинное помещение оказалось довольно обширным и состояло из поместительного дома со всевозможными удобствами и садом, в котором свободно можно было прогуливаться. Все это было накрыто огромной крышей из стекла и железа.

В первый же день, после обильного и разнообразного обеда, Иванов собрал новых колонистов и сказал им речь: — Друзья, вы достигли цели, к которой стремились. Через две недели все вы станете свободными, равноправными членами нашей колонии, названной нами «Полярной империей». Это, конечно, не значит, что у нас есть император, единый владыка. Мы здесь все равны: нет ни сословий, ни классов, ни привилегий. Женщина вполне сравнена в правах с мужчиной. «Империя» имеет здесь тот смысл, что мы владычествуем не над людьми, а над природой. Знаете ли, где мы находимся в настоящее время? На самом южном полюсе. Мы победили величайшие затруднения, мы совершили невозможное. Мы нашли неиссякаемый источник тепла и механической энергии. Земля, покрытая тысячелетия не тающими льдами, согрелась от жара снизу и сбросила покров смерти. Сверху мы накрыли этот участок земли, на котором находится и конец земной оси, колоссальным стеклянным колпаком. Это ряд сводов из железа и стекла. Как видите, среди полярной стужи мы пользуемся теплым, чистым воздухом, ходим в костюмах, пригодных для жаркого климата. Мы живем в домах легкой постройки. Нас окружают прекрасные растения, собранные со всего мира, и благоухающие цветники. В «Полярной империи» почти неизвестны болезни. Труд человека сведен до minimum’a, повсюду он заменен машинами, самыми разнообразными, действующими почти автоматически.

— Но обязательный труд для колонистов все-таки существует? — прервал своим резким голосом Коваль.

— Я не совсем понимаю вопрос: обязательства никакого нет, но вполне естественно, что каждый охотно принимает участие в работах, тем более что ведь он трудится для пользы общей, а, следовательно, и для себя. Наконец, кому охота сидеть целый день, сложа руки? Труд, легкий, по собственному выбору, интересный — не обязательство, а наслаждение. Хотите, занимайтесь садоводством, огородом, разведением животных. Хотите, принимайте участие в технических сооружениях, в работах на механических и других заводах, в горных работах, в научных изысканиях, наконец. Каждый — господин своего положения, своего труда. Что еще прибавить к этому? Мы избавлены от болезни и до сих пор в нашей среде не было преступлений. У нас нет личной собственности. Вот почему у нас нет ни больниц, ни тюрем, ни писанных законов. Религия — дело совести каждого. Отношения между двумя полами совершенно свободны. Дети воспитываются в особых общественных учреждениях. Разные потребности жизни колонии вы узнаете сами. Как видите, мы достигли возможного на земле совершенства в человеческом общежитии и, если «Полярную империю» нельзя назвать раем…

— То ее можно назвать оранжереей для людей, — заключил Коваль и добродушно рассмеялся.

Но под этой шуткой вечно подозрительному Воскобойникову почудилась злая ирония…

Глава VIII Эвелина Шефферс

В один из дней карантинного сидения Коваль прошел к Иванову, который работал в химической лаборатории карантинного здания.

— Мне хотелось бы, господин Иванов, поговорить с вами серьезно.

— Сделайте одолжение.

— То, что вы рассказали всем, меня весьма мало удовлетворяет.

— Спрашивайте. Я буду отвечать.

— Вот два главных вопроса. Во-первых, о каком неиссякаемом источнике тепла и механической энергии вы несколько раз поминали? Во-вторых, на чьи средства и с какими, действительно, целями сооружена эта стеклянная клетка на полюсе?

— Хорошо, я вам расскажу все. Но позовите сначала Воскобойникова. Пусть и он послушает.

— На что вам этот кисляй?

— Стыдитесь! Зачем так недружелюбно относиться к товарищу?

— Я не сентиментален и терпеть не могу все слабое, нерешительное, живущее с оглядкой и догадкой. Впрочем, если угодно, схожу за Воскобойниковым.

Когда оба вошли и сели по приглашению Иванова, он долго и пристально смотрел на них, словно хотел прочесть скрытые мысли.

— Вы вправе спросить меня, почему я всем колонистам не дал подробных объяснений, касающихся основания «Полярной Империи». Я поступил так без особой цели, из одного желания избежать интимной стороны дела, которая, в сущности, никому не интересна, и длинных научных рассуждений, непонятных слушателям при довольно низкой степени их умственного развития. Вам же я расскажу всю историю возникновения колонии, если вы того пожелаете. Но прежде всего, слышали ли вы что-нибудь о русском химике Бессонове?

— Я слышал, — заявил Воскобойников. — Бессонов был известен своими работами по органической химии, работам по синтезу белка и еще есть его книжка об углеводородах и происхождении каменного угля и нефти. Затем Бессонов был арестован, судился по процессу 31 и сослан на каторгу. Оттуда бежал и с тех пор о нем нет слуха.

— Совершенно верно. Ну-с, а теперь, честь имею представиться: Бессонов — это я.

Иванов улыбнулся широкой, доброй улыбкой.

— И вам понятно, почему я в России назвался другой фамилией. Я жил в Америке и продолжал свои изыскания в лаборатории завода, где я служил. Будучи последователем Менделеева, я продолжал его работы и пришел к замечательному открытию, предсказанному великим химиком. Каменноугольные копи можно использовать, не выкапывая угля, а зажигая его на месте рождения. Происходит неполное сгорание, дающее огромное количество углеводородного газа, который и можно употребить для освещения и нагревания, главным же образом, для приведения в действие огромных газомоторов. Последние, в свою очередь, приложенные к динамо-машинам, дают возможность получения электрического тока, который можно отвести от копей на любое расстояние. Кроме того, при горении каменного угля развивается огромное количество тепла и слой земли над копями сильно нагревается.

На заводе я познакомился с инженером Уальдом, человеком, посвятившим себя изучению электричества и магнетизма. Он изобрел чрезвычайной силы аккумулятор и, что еще важнее, нашел новый научный принцип, объясняющий многие, еще не разгаданные свойства электричества. Уальдом решена задача использования естественного земного электричества, а это равносильно тому, что мы располагаем неиссякаемым источником энергии. Вот и вся научная сторона дела, которую вы хотели знать, Коваленко! Мы нашли на Южном полюсе мощные пласты каменного угля и зажгли их. Подземный огонь согревает почву, а стеклянные своды предохраняют от внешнего холода. Выделяющийся из копей газ и открытие Уальда в области электричества дали нам власть над природой. Повсюду и во всем мы применили машины и теперь, как я уже говорил, человеческий труд ничтожен. Машина производит новую машину. Трудно было лишь начало. Нужны были колоссальные средства. Вы спрашивали: на чьи средства создана колония? Слушайте же.

Работая вместе с Уальдом на заводе, мы близко сошлись. Оба мы были изобретателями, у которых не хватает главного: денег. Уальд оказался, так же, как и я, социалистом. Мы не хотели отдать свои научные открытия капиталистам, которым мы дали бы в руки новую власть над трудящейся массой. В это время умер глава предприятия, в которое входил и наш завод, — Джонатан Шефферс. Все его баснословное состояние перешло к единственной дочери, мисс Эвелине. Скоро о ней стали распространяться весьма странные слухи. Она ликвидировала все отцовские предприятия, собрала капитал в 20 миллиардов; продала все дома и, оставив себе небольшую виллу на берегу озера Онтарио, жила затворницей. Говорили, что она едва ли не помешанная, вечно грустит, словно у нее какое-то горе.

С новым хозяином завода мы не поладили и оба ушли. Тогда у меня явилась мысль поехать к мисс Шефферс и попросить у нее денег на постройку лаборатории и на опыты. Уальд сомневался в успехе, но меня ободряло одно обстоятельство: Эвелина только что пожертвовала крупную сумму на поддержку забастовщиков. Об этом говорили и писали в газетах с негодованием и вновь объявили миллиардершу сумасшедшей. А я сказал себе: «Мы наверно сойдемся».

С большим трудом удалось мне и Уальду добиться приема. К нам вышла удивительно красивая девушка, несколько бледная, с большими грустными глазами. Во всех движениях ее чувствовалась усталость, как у человека больного или разочаровавшегося в жизни. Я решил приступить к делу прямо и объяснил цель нашего посещения. Эвелина выслушала рассеянно и, когда я кончил, долго молчала, играя кистью шелкового шнурка, охватывавшего ее талию. Девушка и одета была странно — в капот из китайской цветной материи.

Наконец, она заговорила: «Мне денег не жаль и я охотно истрачу их все; если бы только вы меня сумели уверить, что ваше дело принесет добро, а не зло людям. Все эти изобретения, машины… кому живется от них лучше? Предприниматели наживают огромные деньги, немногие пользуются всеми благами жизни, а большинство голодает. Каждая новая машина отнимает заработок у сотен, у тысяч рабочих. Я ходила на митинг анархистов. Один оратор выразился так: „Гад порождает гада, машина производит новую машину. Многие машины уже нельзя построить руками без паровых молотов, без механических станков. Уничтожим все орудия производства, вернемся к ручному труду и мы сделаемся господами положения, а капиталисты погибнут“. Вы скажете, что это бред? Но он выражает глубочайшую истину. Машина — враг рабочих, а вы хотите, чтобы я помогла вам создать новые стальные чудовища, новые орудия закабаления труда!..

Мой отец нажил миллиарды. Я понимаю его. Это то же, что полководец, не думающий о числе убитых и раненых. Лишь бы победить. Отца убаюкала мысль — создать огромный капитал, сделаться обладателем груды золота. О жертвах, о разоренных им на бирже, о целой армии рабочих он не думал. Это — желание борьбы, риск, наслаждение победой. Но что делать мне? Наживать еще? К чему? Ведь и так я могу буквально купаться в золоте. В иные минуты, когда задумаюсь над жизнью людей, жестокой, несправедливой, не хочется жить. Люди — братья! Не братья, а заклятые враги. Быть может, я сделала бы лучше, раздав все имущество и начав новую, трудовую жизнь. Явился бы интерес, вкус к жизненной борьбе. Но кому раздать? И не послужит ли ко злу это проклятое золото? Вы мне не поверите, но я, одна из самых богатых женщин Америки, даже всего мира — я нередко размышляла о самоубийстве. Я хотела бежать, все бросить, жить под чужим именем…»

Вот что мы услышали от миллиардерши. Тут выступил я. Потом меня поддержал Уальд. Нам удалось, наконец, возбудить веру в новое дело: употребить миллиарды на основание этой колонии, а наши изобретения применить к действительному благу людей.

Почему мы избрали Южный полюс? Разве нельзя было найти другой страны с теплым климатом, с естественными условиями жизни? Укажите, однако, такое место на земном шаре, где бы мы могли быть независимы вполне, где бы рано или поздно не вошли «в сферу влияния» какой-нибудь державы? Таинственные необитаемые острова стали легендой. Если существуют неисследованные местности, то ведь это дело лишь времени. Не нынче-завтра, каждый кусок земли будет принадлежать кому-нибудь. И никакими китайскими стенами не оградишься от жизни людей, от их так называемой культуры и цивилизации.

Здесь мы сами создали землю и условия для существования людей. Это наша неотъемлемая собственность. Да и кто и зачем пойдет к нам? Только люди обездоленные, которые захотят здесь поселиться. Вот, как вы. Да, «Полярная империя» страна вполне независимая и мы — ее полные господа!

Правда, этот материк обладает неизмеримыми горными богатствами. Мы открыли жильное золото, копи драгоценных камней, но об этом никто не знает там.

Коваль слушал, не прерывая ни словом, и только тут встрепенулся.

— А вы не боитесь предательства? Доноса отсюда туда. За золотом и бриллиантами приплывут, прилетят, приползут по ледяным пустыням.

— Кому нужно нас предавать? Все довольны, видимо счастливы. Сношение с внешним миром мы поддерживаем посредством «Утопии», за экипаж которой я ручаюсь. Есть еще два грузовика к услугам, но хозяева их получают огромный фрахт и молчат, как немые. Никто не знает, куда исчезла Эвелина Шефферс и где находятся Бессонов и Уальд, который, как и я, имеет псевдоним для внешних сношений — Форстер.

Выходя из лаборатории, Коваль небрежно бросил вопрос:

— Что вы обо всем этом думаете?

— Бессонов — гений! — восторженно отозвался Воскобойников.

— Да, он гениальный автор волшебных сказок.

Глава IX Страна счастья

Наступил, наконец, последний день карантина.

За это время колонисты лучше ознакомились друг с другом, привыкли к необычайной одежде и другим условиям этой странной, так сказать, неземной жизни.

И в самом деле, это маленькое государство под стеклянным колпаком одинаково могло существовать и в горячих песках Сахары, и в нетающих льдах полюсов. Но почему именно на Земле? Разве не могла «Полярная империя» существовать на планете Марс, на Венере, даже на планетах дальнего круга, Нептуне, Урании, описывающих свои огромные орбиты в страшном холоде и получающих лишь ничтожную долю утешительных лучей солнца?

«Полярная империя» оторвана от всего мира. Она живет в себе и для себя. Это страна нестесненной свободы человека… правда, в стеклянной клетке…

Это страна, в которой почва, климат, сами условия жизни животных и растений созданы человеком, являются победой его разума над грубой материей и над необузданной стихией.

И сам человек здесь должен переродиться, осуществить золотую мечту равенства и братства, оправдать древнее предсказание о новой земле, о новых небесах, о новом солнце, о царстве добра, когда и «лев станет есть солому»…

Выйдя из карантинного здания, колонисты очутились на лесной полянке. Здесь росли эвкалипты, мирты и разные бальзамические растения.

Солнце трехмесячного полярного дня заливало все кругом ярким светом.

Воскобойников взглянул на «небо». На огромной высоте безоблачную лазурь покрывала паутина черных, крест-накрест пересекающихся нитей. Это была стеклянная, с железными переплетами, крыша гигантской «оранжереи для людей».

Пройдя лесок, колонисты очутились перед потоком, который, пенясь и грохоча, несся по дну глубокой трещины.

Висячий ажурный мостик был перекинут с берега на берег.

От поверхности потока то и дело подымались клубы пара, и колонисты почувствовали резкий запах сернистого газа.

— Горячий целебный источник! — ответил Иванов-Бессонов на недоумевающие взгляды.

— Он, вероятно, образовался от подземного пожара копей? — поинтересовался Коваль.

— Это еще вопрос. На южно-полярном материке до сих пор энергично действуют вулканические силы. Вы, вероятно, слышали о южно-полярных вулканах Эребе и Терроре?

— А ничем не угрожают эти силы колонии?..

Бессонов ответил не сразу и не обычным, столь уверенным голосом, а словно колеблясь:

— Я этого не думаю.

За горячим потоком росли опять бальзамические деревья, но они скоро сменились разнороднейшей флорой. Особенно хороши были пальмы. Все растения казались еще очень молодыми, но все же делалось непонятным, как могли достигнуть они такого роста менее, чем в три года.

Бессонов разъяснил и это.

— Среди ученых нашей колонии есть француз Делабранш, специально изучающий физиологическое действие электрических токов. Особенно замечательны его опыты электризации почвы, причем все посеянное и посаженное вырастает в несколько раз скорее, чем при обыкновенных условиях.

Воскобойников чувствовал себя подавленным торжеством науки, проявляющимся в каждой мелочи в этой искусственной стране. Он был в восторге.

— Конечно, вы разводите растения только полезные?

— Разумеется. Ядовитые экземпляры культивируются лишь в садах «Дворца разума», как мы называем нашу Академию экспериментальных наук. То же самое относительно животных. Вы не встретите в «Полярной империи» ни одного вредного существа. Мы, впрочем, допустили животных, так сказать, декоративных. Певчих и красиво оперенных птиц. Разноцветных бабочек. В наших искусственных озерах живут даже лягушки. Их концерты иным нравятся. А французские выходцы ими лакомятся. Вы не встретите здесь ни хищников, ни змей, ни мух и комаров. Не говорю уже о паразитах. Последние анализы почвы, воздуха и воды доказали полное отсутствие болезнетворных микроорганизмов…

— А отчего вы не перейдете к вегетарианству или даже к питанию искусственными продуктами? Ваши работы по синтезу белка…

— Основной наш принцип: полное нестеснение свободы. На общем собрании колонистов большинство высказалось за сохранение мясного питания. Да ведь вегетарианство далеко еще не обосновано научно. Имеются и солидные возражения. У нас не возбраняется и алкоголь, и табак. В следующих поколениях все это исчезнет, сама натура переродится. Впрочем, у нас случаи пьянства почти не наблюдались.

Бессонов долго и подробно разъяснял физические условия жизни «Полярной империи», а Коваль злился.

Эта страна счастья вызывала в его непокорной душе какое-то неясное, но сильное чувство негодования. По телу разливалась дрожь и сами собою напрягались мускулы. Почему-то хотелось, чтобы налетел неслыханной силы циклон и снес крышу оранжереи, где в легких костюмах прогуливались в тепле и безопасности счастливые колонисты.

Воображение работало. Слышался треск, звон разбитых стекол. Врывался потоком с воем и свистом ледяной воздух. Клубами мертвящего инея крутился он среди пальм и эвкалипты. И светлые озера, окаймленные бордюром зелени, прозрачные озера, в которых купались, шаля и брызгаясь, дети колонии, внезапно застывали звонким, колючим льдом…

Или взрывы вулканических сил. Землетрясение. Все рушится… Огонь, потоки лавы, грохот разрывающихся вулканических бомб…

«Нет вредных животных, растений!» «Все только полезное, красивое, приятное!» — А в этом воображении Коваля на этой полянке вырастала гигантская крапива, чертополох, ядовитая белена… Шипели змеи… За голыми детьми гнался аллигатор… Голодные волки выли в чаще пальм… В воздухе носились хищные крики орлов и зловещее карканье воронья…

«Счастливые!» И сами собой приходили на ум злые слова: «Слизняки, мучные черви, жвачная скотина…»

Но ничем наружно не выдавал себя Коваль. Только ярче блестели глаза, да резче прошли борозды около рта, искривленного недоброй усмешкой…

Вдали показались большие здания и одно из них, центральное, представляло белую крышу в форме купола, поддерживаемого рядом тонких, изящных колонн. Кругом толпились колонисты, некоторые из них шли группами навстречу вновь прибывшим.

— Нас ждут, — сказал Бессонов, — вся компания в сборе. Это здание — зал наших общих собраний. Я представлю вас товарищам, а потом устраивайтесь, как найдете для себя лучшим.

Собрание колонистов представляло любопытную картину.

Если во всем граждане «Полярной империи» были свободны, то форма одежды, напротив, являлась обязательной для всех. Таково было единогласное постановление общего собрания. Это был как бы символ равенства. Костюм изменялся лишь для беременных. Они носили широкие капоты. Но большинство, особенно молодых женщин, прибегало к ним лишь в те месяцы, когда фигура уже окончательно не дозволяла надевать мундир равноправия.

Вся эта толпа в куртках, коротких панталонах и сандалиях, по-видимому, крайне интересовалась новыми колонистами. На них были обращены глаза всех. Некоторые спешили пожать руку, сказать приветствие.

— Какие все здоровые, веселые! — восхищалась Воскобойникова.

Худая, бледная, еще вся пропитанная духотой петербургских «комнат», где она мучилась с ребенком, питаясь кое-как, Воскобойникова отдыхала здесь душой и телом, возродилась надеждой на новые радости жизни.

Она будет такая же здоровая, как и все колонистки, с румянцем на щеках, с блестящими глазами… Исхудавшее тело сделается полным и упругим. Она станет женщиной, которая нравится себе самой и вызывает пытливые мужские взгляды… Она еще будет жить и любить… И все казались ей такими добрыми, хорошими, милыми…

Воскобойников чувствовал себя, как во сне, и его избитая сомнениями и разочарованиями интеллигентная душа не знала, верить или отрицать, просто ли отдаться счастливому настроению или усомниться в возможности осуществления программы-maximum.

А Коваль все злился:

«Стадо разжиревших баранов! Интересно бы узнать, для какой цели морочат их этот Бессонов и… как его?.. Уальд? Неужели миллиарды истрачены для сытого благополучия трехсот идиотов»?

Бессонов взял его за руку и подвел к красавице-колонистке.

— Эвелина Шефферс, на миллиарды которой основана наша колония. Мы в шутку зовем ее «мисс Полярной императрицей». Не пугайтесь этого титула. Эвелина не царствует и не управляет.

Коваль посмотрел в глубокие, темные глаза миллиардерши, пытливо скользнул взглядом по строгим чертам прекрасного лица и по дивно сложенной фигуре и мысленно сказал себе:

«Это, кажется, единственное, что есть интересного в „Полярной империи“».

Глава X Новые колонисты

Шли дни и месяцы.

Новые колонисты обратились окончательно в граждан «Полярной империи». Каждый устроился по своему вкусу.

«Полярная империя» не отрицала семьи, но и не навязывала семейный образ жизни. Как кто хочет.

«Общественники» жили на холостую ногу в общих домах, группируясь по национальностям, по сходству характеров и занятий, по безотчетным взаимным симпатиям.

Общие дома состояли из ряда спален, общей залы, читальни, электрической кухни, ванны и т. п. Селились мужчины и женщины вперемешку. Для рожениц были общие приюты, обставленные по последнему слову медицинской науки. Детей «общественницы» при себе не держали. Их воспитывали в особых учреждениях. Это были дети не того или другого колониста, той или другой колонистки, а «дети колонии»!

«Полярная империя» — детский рай!

И это было правдой. Нигде на всем свете маленькие существа не чувствовали себя лучше.

Но были и «одиночники», индивидуалисты, жившие в отдельных маленьких домах замкнутыми семьями.

Проще всех отнесся к вопросу Юстус Шварц. Ни ему, ни его жене и в голову не приходило, чтобы можно было жить иначе, чем своей семьей. Беседы о социализме и коммунизме — одно, а семья — другое. «Мой муж, моя жена, мои дети!»

Шварц зажил так же, как жил в Германии.

Выстроили ему небольшой, но удобный дом, развел он рядом маленький огород, стал откармливать поросенка в надежде на окорока, зельцы и всякие «вурсты».

Ходил на собрания, в читальню, на лекции. Всем умеренно интересовался и обо всем имел свое суждение. Как опытный слесарь, работал в механической мастерской два с половиной часа в день… по книжке Бебеля «Социализация общества». И был счастлив; и вечером, сидя на пороге своего домика, смотрел, как играют дети и глубокомысленно курил трубку. Очень одобрил, когда при наступлении полярного мрака «оранжерея для людей» ярко осветилась искусственным солнцем…

Мрачные ирландцы, два Патрика и хорошенькая ирландка, поселились тоже отдельно, своим хозяйством.

По-семейному устроился и Воскобойников.

Коваль жил «общественником». Ко всему прислушивался и приглядывался. Но сам чаще молчал. Сначала он состоял при управлении огромных двигателей, но затем пожелал перейти на горные работы.

Инженер Уальд полюбил его за энергию, резкость суждения и недюжинный ум, дополнявший часто недостаток специального образования.

Горные работы состояли в прорытии многочисленных туннелей для исследования подземных богатств южно-полярного материка.

Особенный интерес Коваль проявил к золотым рудникам и копям драгоценных камней. Уальд провел его в большую кладовую, где были свалены груды золотых слитков и на полках по стенам лежали алмазы, рубины, изумруды и другие самоцветы.

При электрическом освещении кладовая казалась пещерой с несметными сокровищами, которые в таких ярких красках умела описывать Шахерезада…

— Вот совершенно бесполезное богатство! — сказал задумчиво Коваль.

— Почему вы так думаете? Мы ведь все-таки поддерживаем сношения с внешним миром. Нам доставляются разнообразные товары, изделия. Заводы исполняют наши заказы. Все это, особенно при соблюдении тайны, стоит весьма дорого. Далее, наша газета получает известия по беспроволочному телеграфу из Австралии. Станция устроена в совершенно незаселенной местности. Другая, второстепенная станция, в Аделаиде. И опять — огромные расходы! Еще не скоро наступит тот день, когда мы сможем совсем оборвать сношения с миром и жизнь «Полярной империи» сделается самодовлеющей, не нуждающейся ни в чем извне…

Воскобойников посвящал все время работам в лабораториях. Изумительные открытия Бессонова и Уальда увлекли его и он почти забыл о социальных теориях среди научных изысканий.

Особенно любил он бывать в обсерватории, устроенной на самом полюсе. Здесь, в центре круглой залы, возвышалась над полом колонка с надписью: «90 град. южной широты».

Эта колонка была как бы продолжением земной оси и Воскобойникову казалось в первые минуты, что она вращается… Иногда охватывал его здесь, в круглой зале, почти мистический ужас, словно зашел он в запретную для непосвященных, святую святых храма, и стоит перед лицом великой тайны всего сущего… Колонку венчал шар из чистого золота с вытянутым тонким шпилем. Южный полюс был сведен к концу золотой иглы.

Круглая зала, помещавшаяся на третьем этаже «Дворца разума», не имела научного значения. Ниже шли, одна под другою, шесть комнат, три из которых находились под землею. Эти комнаты были переполнены всевозможными научными приборами… Но если Воскобойников находил духовное удовлетворение, углубляясь в тайны природы, наоборот — семейная его жизнь с каждым днем все разлаживалась.

Сначала он радовался, видя, что его Наташа оживает здесь не по дням, а по часам. Но по мере того, как возвращались к ней силы, набегал румянец, округлялись исхудавшие формы тела, она становилась все нервнее, и в отношениях к мужу почувствовался холод, даже что-то враждебное мелькало подчас в заблестевших новой жизнью глазах.

Вернувшись домой, Воскобойников часто находил жену грустной, едва отвечающей на вопросы.

Он принимался рассказывать ей о своих научных работах, о своих впечатлениях, пытался увлечь научной фантазией и замолкал, не слыша ни слова в ответ, ни вопроса… Наташа, не стесняясь, зевала и нетерпеливо била ногой об пол.

«Да когда же ты кончишь?» — сквозило в каждом ее движении, в тоскливо застывшем каменном лице, в злых, скучающих глазах.

В первые дни Наташа радовалась своему хозяйству, возилась целый день, убирая комнаты, восхищалась преимуществами электрической плиты, играла с ребенком, а мужа встречала веселая, вся какая-то светлая.

Но после нескольких месяцев сытой, спокойной жизни молодой женщине, видимо, все это надоело.

— Знаешь, милый, я сегодня провозилась с Колей и не приготовила обеда, пойдем в общественную столовую.

Это стало повторяться все чаще, потом вошло в обычай. Воскобойников не любил шумных обедов на людях, но примирился.

«Не сидеть же Наташе все дома!»

Серьезная супружеская сцена произошла по поводу того, что Воскобойникова почувствовала себя вновь матерью.

— Не хочу! Я только что начала поправляться. Ребенок меня совсем изуродует, состарит.

— Милая, но ведь это закон природы. Естественно…

— Да, я знаю, почему ты это говоришь! Новый ребенок еще более меня свяжет. Ты нисколько обо мне не думаешь, хорошо ли мне, весело ли, или я умираю от скуки. Ты только занят своими опытами. Скажите, пожалуйста, кому они нужны? Я должна сидеть целые дни дома… Не хожу на собрания, не бываю в театре, на музыке — нигде!

— Да ведь и я не хожу!

— Какое мне дело до тебя! Ты разве человек? Какой-то полоумный кисляй! Только тоску на меня наводишь. Не хочу, слышишь, не хочу иметь больше детей.

— Но как же Шварцы?

— Ну, и женился бы на немке. Самая подходящая для тебя жена.

Воскобойников бросился к женщине-врачу, заведующей приютом для рожениц, но она посмотрела неодобрительно на него сквозь очки и учительским тоном изрекла:

— Осуществлять материнство предоставлено свободному выбору женщины. Это ее неотъемлемое право.

— Но ведь я — отец? Имею я голос?

Заведующая презрительно фыркнула и повернулась к нему спиной…

Пока Наташа была в приюте, маленького Колю поместили в общественное учреждение для воспитания детей.

Вернулась Наташа в домик радостная, бодрая, даже более ласковая, чем обыкновенно.

— Знаешь, милый, нашему Коле там очень хорошо. Оставим его там. Ведь мы всегда можем его навешать.

И, так как Наташа в то же время целовала и вилась вокруг мужа повиликой, то Колю и оставили навсегда в «Учреждении».

Но, раз не было ребенка, терял смысл и семейный дом.

— Перейдем, милый, в общежитие.

Но там жили каждый отдельно в своей комнате. Нельзя же отличаться от других и устраивать супружескую спальню! Здесь это не принято!..

Однажды Воскобойников поздно вернулся и хотел пройти к жене.

Комната Наташи была заперта на ключ…

Глава XI Первое преступление

Воскобойников был еще полон впечатлений, полученных от совместных работ с Бессоновым. Да, им, наконец, удалось найти способ производить белок из одних минеральных веществ, и он, Воскобойников, подал совет, оказавшийся чрезвычайно важным!

Он чувствовал себя гордым, высоко держал голову. Хотелось рассказать Наташе. Она не очень интересуется, но все-таки поймет и, может быть, порадуется его радостью.

Было тут и желание выдвинуться в глазах похорошевшей жены, ставшей в последнее время далекой, почти недоступной…

Запертая дверь в женской спальне! В «общежитии» это имело свое, вполне определенное значение… Кровь бросилась в голову и зашумела обрывками мыслей и призрачных, кошмарных образов. Обо всем забыл. Во рту пересохло. Казалось, кто-то зацепил крючком за внутренности и тянет, и вот-вот, сейчас все оборвется.

Воскобойников решил ждать. Охватило жгучее, почти сладострастное желание узнать: кто? Дотронуться до свеже-кровавой раны своей, бередить ее до боли, до судорог…

Утратил всякое человеческое достоинство. Жадно прильнул к двери, ловил шорохи звонко напряженным слухом, создавал в воображении картины невидимого…

Так шло время. Быть может — час, быть может — больше. Щелкнул замок. Воскобойников отскочил к противоположной стене и, присев, весь сжался, как кошка, готовящаяся к прыжку. Из комнаты Наташи небрежной походкой, с папиросой в зубах, вышел Коваль.

Воскобойников бросился на него, нелепо размахивая руками, как человек, не умеющий драться. Бил, куда попало — по плечам, по голове, по груди…

Страшный удар поразил его в лицо. Сердце захолонуло от адской боли. В глазах закружились сверкающие огни.

Перехватило дыхание. Упал как-то странно, на четвереньки, свалился набок и завыл дико, по-звериному.

Наташа, вся обнаженная, показалась в дверях и отскочила, закрыв лицо руками…

Воскобойников все выл, силясь подняться и скользя руками по луже крови, пока не прибежали «общественники» и не снесли его в больницу…

У Воскобойникова оказались сильные повреждения: выбито несколько передних зубов и почти размозжен нос.

Все лицо быстро заплыло багровой опухолью.

— Какая страшная сила у этого Коваля! — изумлялись врачи.

Такого случая, чтобы колонисты наносили друг другу увечья, еще не было за все время существования «Полярной империи». Были незначительные столкновения, даже драки случались, но враги мирились, и дело не принимало общественного характера.

Теперь не то. Воскобойников, быть может, изуродован на всю жизнь. Врачи опасались последствий сильного нервного потрясения. Больной бредил. Являлась опасность психического расстройства. Делабранш решил применить открытые им омега-лучи, производящие чудодейственное влияние на организм животных. Воскобойников был первый человек, к которому их применили. Делабранш был в восторге, что представился такой прекрасный случай…

Но оставалось решить главное: как колония, не имеющая писаных законов, должна отнестись к поступку Коваля.

На общем собрании было постановлено:

«Избрать судей, поручить им произвести следствие и доложить его результаты колонии, которая и произнесет приговор над Ковалем путем всенародного голосования».

Бессонов, Уальд и Эвелина, избранные судьями, отказались. Основатели колонии избегали всякого повода к упреку, что они стремятся выдвинуться вперед, главенствовать. Пусть народ управляется сам без указки и подсказа. Но это не мешало им втроем составить тайное совещание.

— Меня очень беспокоит этот случай, — начал Бессонов. — Положительно, не предвижу, как выйти из этого положения.

— Общее собрание постановит, вероятно, исключение из членов колонии, — предположила Эвелина.

— Но как это осуществить? Сообщение с внешним миром возможно лишь весною, месяца через три, не раньше. «Утопия» во льдах. Этапные пункты закрыты. При всем желании, мы не можем отвезти сейчас Коваля в какой-нибудь порт Австралии или Америки. Да кроме того… Не хочу ни в чем его подозревать, но ведь он знает все наши тайны. Изгнание его озлобит. Он страшно самолюбив. Что его удержит от разглашения по свету, что существует такая-то вот «Полярная империя»?..

— В которой, добавьте, — вмешался Уальд, — найдено огромное количество жильного золота, серебряная и платиновая руды, драгоценные камни.

— А наши изобретения? Коваль — человек достаточно знающий и развитой, чтобы усвоить сущность и, попросту, продать секрет. Утилизация каменноугольных копей, утилизация земного электромагнетизма — все это станет общим достоянием. Наконец, доберутся и до нас. Англичане или американцы не остановятся перед грубым захватом. Вот чего мы можем ожидать, если исключенного Коваля отвезем с наступлением весенней навигации. Да и что мы станем с ним делать до тех пор?

— Вы меня не так поняли, — разъяснила Эвелина, — я вовсе не имела в виду изгнание, а только исключение.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я не оправдываю Коваля, но Воскобойников на него набросился, тоже ударил по лицу. Коваль ответил в состоянии запальчивости. Это не свидетельствует еще об испорченности или преступности его натуры. Изгнание — слишком тяжелое наказание. Собрание может исключить его на срок.

— То есть?

— То есть, с ним не будут разговаривать колонисты, воздержатся от всякого общения. От работ он тоже будет отстранен. Пусть живет в отдельном доме, одиноко. Разумеется, пища и все, что он ни пожелает, будет ему доставляться.

— На какой же срок?

— На месяц, самое большее — на два. Ведь это моральное наказание очень тяжело.

— Как провести эту мысль на собрании?

— Вы или Уальд выступите с этим предложением.

— Нет, лучше вы сами… Колонисты так вас любят…

Эвелина согласилась.

Глава XII Народный суд

С высокой трибуны избранные судьи прочли обвинительный приговор перед лицом всех колонистов, собравшихся под белым куполом.

На отдельных местах сидели обвиняемые: Коваль и Воскобойникова.

Привлечение последней в качестве обвиняемой вызвало большой спор. Но Юстус Шварц и двое других судей настояли. По их мнению, Воскобойникова явилась главной виновницей столкновения двух мужчин. Живущие семьями мужчины и женщины считали такую постановку вопроса справедливой. Но одна колонистка выступила от имени всех «общественников» с запросом.

— Как формулируют судьи обвинение «общественницы» Наталии, раз колония, в принципе, признает полную свободу отношений между двумя полами?

Объяснение дал Юстус Шварц.

— Мы обвиняем Воскобойникову не в измене супружеской верности, а в том, что она не объяснила мужу о своем увлечении другим мужчиной и тем вызвала трагическую развязку. Она обязана была предупредить. Иначе это является обманом.

Колонистка-общественница попросила слова.

— В объяснении судей мы слышим те старые фразы, от которых мы ушли сюда из несправедливой и жестокой жизни людей. «Воскобойникова должна была объяснить мужу, предупредить его». Мы такого обязательства на членов нашего общежития не налагали. Став «общественниками», Воскобойниковы перестали быть мужем и женой. Само понятие о браке у нас не существует. Брак есть учреждение, основанное на рабской зависимости, особенно на зависимости женщины от мужчины. Мы считаем оба пола совершенно свободными в своих поступках. Мы никому не считаем обязанными давать в них отчет. Судьи утверждают, что Воскобойникова «обманула мужа». Это слова не из нашего лексикона. Мы не можем никого обманывать, потому что не признаем никакого договора или соглашения, связывающего свободу поступков человека. Мы не понимаем, что такое «муж», «жена», слов этих никогда не употребляем и никаких понятий, а тем более обязательств, с ними не связываем. «Общественница» Наталия пожелала принять в своей комнате Коваля — это дело ее личное и никого, кроме их двоих, не касающееся. Дверь она заперла и, следовательно, предупредила других, что входить к ней нельзя. Этого совершенно достаточно. В обвинении «общественницы» Наталии мы видим покушение на свободу общежития и горячо протестуем против такого постановления судей. Юстус Шварц может говорить у себя дома: «Моя жена, мои дети, мой поросенок». Это доказывает лишь, что он не избавился от буржуазных понятий о собственности. Но, будучи избран судьею, он не имеет права говорить с нами языком немецкого бюргера. Мы требуем, чтобы вопрос о предании суду Воскобойниковой был поставлен на баллотировку. Предлагаем следующую формулу: «Должна ли женщина предупреждать заранее мужчину, с которым была близка, о том, что желает принять в своей комнате другого мужчину?»

Юстус Шварц был крайне возмущен.

— Я не нахожу слов… Я всегда стоял за святые принципы свободы, за социализм. Я признаю свободу любви. Но надо быть честными, надо говорить открыто, что хочешь делать, не надо скрывать, делать потихоньку, это — обман! Меня обозвали немецким бюргером, смеялись над моей семьей, упрекали меня поросенком. Я не хочу быть судьею и ухожу из собрания…

На трибуну вошел Бессонов.

— Успокойтесь, Шварц! — прозвучал умиротворяющий, ровный голос химика. — Свобода мнений прежде всего!Требование баллотировки я считаю вполне правильным, но предлагаю изменить формулу на более приемлемую для всех: «Виновна ли Наталия Воскобойникова в столкновении Петра Воскобойникова и Александра Коваля?»

— Нет, мы на это не согласны, — возразила ораторша-общественница, — вопрос должен быть поставлен принципиально.

— Но ведь «семейные» признают брак, а следовательно, и договор. С их точки зрения, жена или муж должны предупреждать заранее о нарушении договора.

— Какое нам дело до этих отсталых, варварских взглядов! А если бы все это случилось в доме «семейного»? Тогда жена оказалась бы виноватой? Не предупредила? Не соблюла церемонии нарушения брачного договора? Нет, мы требуем голосования вопроса безотносительно. Мы выдвигаем общее право полной свободы личности. Требуем, притом, закрытой баллотировки, чтобы мужья не боялись жен, а жены не боялись мужей.

«Общественники» добились своего. Их формулу голосовали и ответ получился: «Нет, предупреждать не должна».

Воскобойникова встала со скамьи подсудимых и смешалась с толпой «общественников».

Дали слово Ковалю. Он презрительно окинул взором собрание и начал речь:

— Прокурор, защитник, судьи совести. Что вы будете делать со мной? У вас нет писаных законов, нет тюрем, меня нельзя оштрафовать. Посадите в какой-нибудь подвал на хлеб, на воду? Попробуйте! Без насилия я не дамся.

Коваль засучил рукава и показал свои жилистые, словно из бронзы отлитые руки.

— У меня есть это! Да и как вы меня арестуете? Ведь это насилие над личностью. Или объявите меня ненормальным? По Ломброзо? Это очень удобно, признать виновного сумасшедшим. И насилие тогда оправдывается. Все самые свободолюбивые сейчас бросятся крутить руки, надевать горячечную сорочку и… бить! Сумасшедший! С ним можно, даже необходимо!

Я говорю совершенно серьезно. Меня не троньте: изувечу, убью! Живой не дамся!.. Попробуем, однако, сговориться. Сейчас вы признали Воскобойникову невиновной. Следовательно, я не должен был предупреждать ее мужа?

— Конечно, конечно! — закричали «общественники».

— Хорошо! Вины за мной, значит, нет. Кто же виноват? Да, конечно, только один кисляй, развинченный идиот Воскобойников. Набросился на меня, бил меня, ударил по лицу. Что же, по-вашему, я должен был терпеть? Подставить правую щеку, когда ударили по левой?

— Вас обвиняют, — пояснил судья Шварц, — в том, что вы нанесли увечья, быть может, неизлечимые. Так бить некультурно.

Коваль громко расхохотался.

— Бить культурно я не умею. Воскобойников должен еще благодарить, что остался жив. После моего удара, случалось, и не вставали… Ну-с, мне говорить больше не о чем, оправдываться не намерен. Судите!

Собрание замерло в ожидании нового оратора. Никто не всходил на трибуну. Переговаривались. Советовались. Не знали, что предложить. Но вот на высоте появилась стройная фигура Эвелины Шефферс. Она протянула руку и заговорила низким, грудным голосом. Все были рады: ораторша указала исход. Виновного единогласно приговорили к исключению из членов колонии на месяц.

— Согласны ли вы подчиниться общему приговору? — спросил председатель.

Все ждали взрыва, но Коваль, все время не спускавший глаз с Эвелины, ответил тихо:

— Хорошо, пусть будет по-вашему!

Глава XIII Вспышка

Еще не окончился срок наказания Коваля, как жизнь колонии была потрясена новым происшествием.

Бессонов и Уальд решили осуществить постройку чудовищного генератора, черпающего энергию непосредственно из неистощимого запаса земного электричества.

Все отдельные части были уже готовы, но операция сборки смущала даже такого опытного инженера, как Уальд. Требовалась величайшая осторожность, необходимо было точное согласование подъемных и подающих приборов. В мастеровой на двух вышках стояли Уальд и Бессонов и отдавали приказания громким голосом. Сначала все шло хорошо. Но вот один рабочий замешкался и Уальд, не выдержав, обругал его:

— Дурак, следи за счетчиком!

Такие окрики инженер давал и раньше, но в разгаре работы никто на это не обращал внимания. Уальда любили, да и сам он после извинялся, объясняя, что ошибка могла погубить все дело.

На этот раз рабочие отнеслись иначе. Послышались голоса:

— Что он за начальник?

— Командует, как солдатами!

— Сам дурак!

— Какая-то чертова затея, от которой, того и гляди, всех нас передавит!

— Делают, что хотят! Какое это равенство!

— Хозяева! Хуже капиталистов!

— Бросим работу!

И все, как один человек, бросились из мастерской.

Громадная часть генератора рухнула и разбила вдребезги постамент. Все было исковеркано.

Недоумевающие, бледные, стояли друг перед другом Уальд и Бессонов.

Оба основателя колонии на Южном полюсе не узнавали своих прежних помощников, которые когда-то переносили адскую стужу, страшные лишения, работали по 16 часов в сутки, гибли десятками, но победили стихию и создали «Полярную империю», страну счастья под стеклянным колпаком…

Крики и вопли, проникшие извне в мастерскую, заставили их скорее выбежать.

Рабочие, бросив работу, собрались и стали горячо обсуждать происшедшее.

Страсти разгорались. Люди обратились в зверей и рычали, нападая друг на друга. Они забыли причину ссоры и отдались во власть опьянения борьбой. Безоружные расправлялись кулаками. Слабые кусались. Уже пролилась кровь. Послышались стоны. Упавшие бились судорожно под ногами дерущихся.

Уальд первым нашелся.

Схватил за руку Бессонова, впавшего, казалось, в гипнотический сон перед лицом этой ужасной картины бессмысленной драки людей-братьев.

— Скорее к кранам!

Бессонов очнулся и понял мысль своего товарища.

Невдалеке находился один из многочисленных в колонии кранов водопровода, служивших для поливки растений и для других целей.

Уальд быстро привернул кишку, а Бессонов направил на толпу могучую струю холодной воды.

Действие получилось быстрое.

Мокрые, дрожащие от холода и еще неуспокоившегося возбуждения, колонисты стояли мрачные, опустив головы и смотря исподлобья.

Уальд вызвал по телефону врачей и служащих в больнице.

Многие рабочие оказались ранеными, но опасно один лишь Патрик-отец, которому дюжий Шварц переломил руку и два ребра. На руках, на ногах забелели повязки. У некоторых были обмотаны бинтом головы, наподобие шлемов. Двоих пришлось обнажить до пояса, чтобы перевязать ножевые раны на груди.

Разошлись все молча, словно стыдясь того, что сделали.

Ирландца унесли на носилках. Прибежавшая хорошенькая Эльза громко рыдала, ломая руки.

В жизнь «Полярной империи» вошло что-то новое, страшное, еще не имеющее имени, но ясно чувствуемое.

— Кажется, нашей спокойной, беззаботной жизни наступает конец, — сказал Уальд, грустно оглядывая место побоища.

— Зачем смотреть так мрачно! — возразил оптимист Бессонов. — Надо расследовать причины.

— Вы не догадываетесь?

— Нет.

— Я уверен, что это пропаганда Коваля. Зачем вы его привезли?

— Но, позвольте? Ведь с ним прекращены все сношения. — А вы ручаетесь, что приговор выполняется, что к нему не ходят, не совещаются? Я недавно видел, как из дома Коваля вышла Воскобойникова.

— Ну, это — любовь! Тут все запреты бессильны. Кстати, что ее муж? Я у него не был целую неделю.

— Делабранш уверяет, что он поправится. Даже следы на лице надеется исправить посредством пластической операции. Действие омега-лучей изумительно. Заживление идет прямо на глазах. Исчезает опухоль, краснота, рана заживляется и быстро рубцуется.

— Теперь Делабраншу много работы! — грустно заметил Бессонов. — Но как они дрались, как дрались! Настоящие звери! Да, пройдет еще не одно поколение, пока человек переродится. Но неужели в этой вспышке виноват Коваль? Мне как-то не верится.

Уальд был не совсем прав, обвиняя Сашку Коваля. К нему, «осужденному», ходила только Воскобойникова, вся поглощенная новым для нее чувством близости к сильному, энергичному мужчине, к могучему самцу-господину, так не похожему на ее прежнего мужа, нерешительного, во всем сомневающегося, и больше всего — в собственных силах. Там была любовь-жалость, здесь любовь-страсть…

Но если Коваля не посещали колонисты, выполняя свой приговор, сама процедура суда, дерзкие речи обвиняемого, его огневой взгляд, энергичные жесты оставили глубокое впечатление.

Казалось, в «Полярную империю» проник и поселился в ней дух протеста. Против чего? Этого никто ясно не сознавал, и недовольство выражалось случайно, часто без смысла и повода, пока не разразилось забастовкой и дракой.

Кто-то из первых колонистов вспомнил, как во время бури на пароходе «Буффало» обезумевший рыжий Франц кричал:

— Не верьте обманщикам-буржуям! Мы будем их покорными слугами, будем выполнять их глупую, безумную затею.

Теперь эти слова стали казаться пророческими…

Глава XIV Неожиданное посещение

Обо всем, что произошло за это время в колонии, Коваль был вполне осведомлен через Воскобойникову.

К молодой женщине, полюбившей его первым чувством горячей страсти, он относился снисходительно, как к ребенку, заметно оттеняя превосходство сильного, умного мужчины перед существом низшим и слабым. А Воскобойникова восторженно целовала небрежно ласкающую руку.

Драка между рабочими механической мастерской вызвала злую усмешку Коваля.

— Началось!

И он задумался, не отвечая на вопросы Воскобойниковой, и долго смотрел вдаль, словно видел скрытое для других.

Наташа прижалась к его плечу.

— Милый, объясни мне: что им нужно? Нигде на земле они не имели бы того, чем пользуются здесь. Полная свобода во всем, нет господ и рабов, нет бедности, голода, унижения. Когда я сюда приехала, все казались такими счастливыми, веселыми. Я подумать не могла, что здесь повторятся ужасы той жизни. Неужели люди — звери?..

Коваль ласково провел рукою по ее склоненной головке.

— Глупая моя девочка! Разве сама ты примирилась со «счастьем», которое заготовлено здесь господином Бессоновым, господином Уальдом и госпожой миллиардершей? У тебя был муж, ребенок, вот этот дом, свое хозяйство. Что же ты не наслаждалась? Почему запросила другой жизни?

— Я полюбила тебя!

— Хорошо! Допустим, что сейчас ты довольна. Надолго ли? Ведь кончится тем, что мы друг другу надоедим и начнем искать нового счастья. Да разве в этой так называемой любви все счастье? Человеку сильному, настоящему человеку нужна борьба, нужно препятствие, которое надо одолеть… Да и просто подраться хочется.

Коваль вытянул руку, сжатую в кулак, и блеснул глазами. Наташа порывисто обняла его шею.

— Ты — мой сильный, большой, страшный.

И целовала его губы и, задыхаясь, повторяла:

— Страшный… страшный… А я тебя не боюсь, не боюсь!..

Вдруг Коваль оттолкнул ее резким движением. Наташа, вся раскрасневшаяся, глазами, пьяными от страсти, оглянулась на дверь.

Слегка смутившаяся при виде нежной сцены, стояла, взявшись рукою за косяк двери, Эвелина Шефферс и словно не решалась переступить порог.

Коваль поднялся навстречу, выпрямился, весь напружинился, как змея, ставшая на хвост. По лицу его пробежали тени, брови сдвинулись, и на лбу обозначилась глубокая поперечная борозда. И когда он заговорил, Наташа невольно вздрогнула от холодного, стального голоса:

— Чем обязан?

— Я хотела… Мне хотелось поговорить с вами.

— А, понимаю! «Полярная императрица» милостиво посещает заключенных. Правосудие, потом милосердие!

Коваль отвесил низкий шутовской поклон.

Эвелина решительно шагнула вперед и свободным жестом протянула руку.

— Браво! Императрица нарушает первая законы, обязательные для ее подданных.

— Мне необходимо, Коваль, говорить с вами наедине.

— Можно! Наташа, оставь нас. Зайдешь вечером.

Воскобойникова побледнела и тихо, словно пришибленная, вышла.

— Не бойтесь, ваше величество, что кто-нибудь подсмотрит или подслушает нашу тайную беседу. Я могу запереть двери завесить окна…

— Я никого еще в жизни не боялась!

— Поздравляю! Вы оправдываете славу неустрашимых американок. Впрочем, с миллиардами легко быть храброй.

— У меня их нет.

— Ну, были! И явились новые. Уальд показывал мне вашу кладовую. Там, конечно, больше, гораздо больше, чем когда-то лежало в банках на имя Эвелины Шефферс.

— Кладовая — собственность колонии.

— Правда? Не одолжите ли мне в таком случае десяток-другой миллионов долларов? Да, кстати, не уволите ли меня весной в отставку? Я предвижу, что мне не ужиться в вашей стране добродетельных поросят, которых вы собираетесь исправлять детскими наказаниями за драку и прочие провинности.

— Вы странный, озлобленный человек! Отчего вы так ненавидите людей? Вам, кажется, доставляют удовольствие чужие страдания? Вы любите издеваться, ставить других в смешное положение.

— Я? Не слишком ли много мефистофельских черт вы мне приписываете? Любить всех людей невозможно. Ненавидеть — также. Есть х, у, z, к которым можно чувствовать то или другое. Но человечество, народ, товарищество — все это выдумали сентиментальные философы. Ничего этого нет. Придумано для утешения слезливых либералов и чтобы держать в повиновении суеверных и невежественных идиотов. Человек может быть хорош или дурен, как личность. Интересен, скучен, красив, безобразен, умен или глуп. Толпа, люди, общество — всегда собрание глупых. Умный равняется под дурака. Нивелировка под бездарность и тупоумие…

— Вы проповедовали эти идеи нашим колонистам?

Коваль громко расхохотался.

— Так вот причина вашего посещения! Вы явились в качестве следователя? Наверное, по совету пуританина Уальда или этого слащавого Манилова — химика Бессонова? Что же, я готов отвечать по пунктам. «Обвиняемый Коваленко, проповедовали ли вы ваши идеи колонистам?» Высказывал, что думаю, не стесняясь. «Вносили ли вы раздор в среду граждан „страны счастья“?» Вероятно, как всякий неглупый человек в среду неумных. «Какие вы преследовали этим цели?»

Коваль внезапно схватил руку Эвелины и привлек девушку к себе. Взял за плечи, пристально стал смотреть в прекрасные, глубокие глаза.

— Какие цели? А если я не хочу отвечать, если у меня действительно есть тайные цели? Разве я обязан кому-нибудь отчетом в своих намерениях и поступках?

Коваль наклонился совсем близко к лицу Эвелины.

— Сказать?

Глаза его горели, как уголья. Жаркое дыхание обдавало лицо девушки. Она, еще не знавшая мужских ласк и поцелуев, почувствовала страх перед этим дерзким, властным человеком. Пугливо затрепетало сердце. От волнения закружилась голова…

Лица ее коснулись горячие, воспаленные губы, жадные руки торопливо скользили по телу. Подавленная неожиданностью, Эвелина растерялась и едва находила силы сопротивляться.

Он уже срывал с нее одежду, он уже готов был торжествовать пир бесстыдной страсти…

Мучительно-болезненный женский крик раздался за окном. Коваль невольно отшатнулся от Эвелины…

Глава XV Законы

Прикрывая руками грудь, Эвелина выбежала из дома Коваля, вся охваченная инстинктивным страхом девушки перед насилием грубого самца.

От пережитых минут обиды и унижения захватывало дыхание. Девушка не замечала, что делается кругом, и ею владело лишь одно желание: бежать, скорее бежать под защиту друзей. Казалось, кто-то гонится за нею, тянутся чудовищно длинные руки следом, горячее дыхание обжигает затылок…

Словно безумная, пронеслась она мимо Воскобойниковой, сидевшей под деревом, горько плачущей, ломающей в отчаянии руки.

Подчиняясь ревнивому любопытству, Наташа подглядывала и подслушивала, когда Коваль и Эвелина остались одни. По-английски она понимала плохо и сущность беседы осталась для нее непонятной, но она видела загоревшееся страстью лицо Коваля, видела, как обнимал и целовал он бившуюся в его руках «Полярную императрицу».

Наташа, слабая и безвольная, чувствовала, словно огромная тяжесть внезапно свалилась на нее и придавила к земле и она, только что ожившая под пригревом горячей ласки, в новой обстановке, чуждой кошмарных ужасов нищеты и жалкого прозябания в Петербурге, опять стала больной, несчастной, бедной Наташей, как нередко сама себя называла она в дни голодания и безысходной нужды.

Другую женщину охватил бы гнев, у другой разгорелась бы внезапно ненависть к обманувшему мужчине. Воскобойникова только вся корчилась, извивалась в судорогах душевной боли.

Бедная Наташа!

И слезы лились и лились из ее глаз, в которых застыло выражение ужаса…

Вдруг сильные руки обняли ее и подняли на воздух.

Примирение состоялось быстро. Коваль сказал своим уверенным голосом:

— Глупенькая! Разве ты не поняла, что я хотел ее унизить? Императрица! Явилась ко мне с какими-то объяснениями. Эта миллиардерша черт знает что воображает о себе. Стану я с ней разговаривать. Теперь больше не придет.

Наташе так хотелось поверить в это объяснение и чувствовать себя опять счастливой, что она поверила. А осадок сомнения в правдивости слов Коваля она перенесла, как женщина, на Эвелину и возненавидела ее, стала считать виновницей всего происшедшего…

«Полярная императрица» вбежала вне себя в лабораторию Бессонова и упала, задыхаясь, почти лишившись сознания. Химик поспешил к ней на помощь.

Всегда чувствительный к страданию людей, Бессонов ахнул при виде Эвелины. Одежда ее была разорвана, глаза бессмысленно блуждали, на белоснежной шее алела кровью глубокая царапина.

Не скоро Эвелина пришла в себя и получила способность говорить.

Бессонов глубоко возмутился.

Отвратительный поступок Коваля не имел никакого оправдания.

В мягкой, доброй душе Бессонова пробудилось чувство мужчины-рыцаря, обязанного защитить женщину. Загорелись огоньки в глазах, по мускулам пробежала холодная дрожь — предвестник физической борьбы, расправы, одинаковой у дикаря и у культурного человека. Хотелось пойти и отомстить болью, насилием.

Большой, грузный, он был снисходителен и добродушен, как все очень сильные люди, но ужасен в гневе. Решительной походкой двинулся он к дверям, но Эвелина поняла его намерение.

— Мой друг, остановитесь! Я не хочу нового насилия, новой крови. Да еще из-за меня.

— Но ведь таких гадин прямо уничтожают!

— Опомнитесь! Вы ли это говорите?

— Что же, по-вашему: так его и оставить? Или присудить опять к моральному исключению из членов колонии? Он смеется над нашим приговором!..

— Мы, все трое, основывая колонию, забыли об одном, а это самое главное. Забыли о том, что эти люди испорчены, искалечены прежней жизнью. Мы, как наивные дети, верили, что колонисты сделаются сразу другими, что все злое в них замрет и не будет вспышек, возвратов к старому…

— Но вы… вас унизили… вы едва избежали насилия, позора… Разве можно это оставить безнаказанным?

— Я очень испугалась, но у меня нет злого чувства к нему. Я думаю сейчас не о себе, а о том, что нам делать в будущем…

Раздались шаги и в дверях показался Уальд, мрачный, с суровой складкой на лбу.

— Старый ирландец, Патрик, умер. Сломано ребро против сердца. Не помогли и омега-лучи Делабранша. Он, впрочем, говорит, что опоздали с операцией.

— Первая смерть в колонии! — уныло сказал Бессонов.

— И смерть от насилия. В короткое время столько страшных происшествий. Точно сигнал подал этот Коваленко, избив Воскобойникова, точно плотину прорвало. В применении к законам буржуазных государств, у нас уже накопился целый ряд преступлений: побои с увечьем, коллективный отказ от работы, повлекший за собою разрушение генератора, что грозило огромной опасностью для тридцати человек, драка, нанесение ран оружием, побои, причинившие смерть…

— Прибавьте: покушение на изнасилование девушки.

— Как? О чем вы говорите?

Узнав, в чем дело, Уальд побледнел и, сдерживая себя, крепко сжал зубы. То, что он, сам обманывая себя, называл дружбой к Эвелине, давно перешло в более сильное чувство.

Но, представитель сильной, культурной расы, он сразу взял себя в руки и не дал воли готовой разбушеваться крови.

— В жизни нашей колонии наступил момент, когда сама действительность выдвинула необходимость издания законов и организации управления. Мы живем в изолированном государстве, но оно должно быть государством, а не архаическим сборищем людей, не знающих границ в проявлении своих животных инстинктов.

Бессонов тяжело вздохнул. Как русскому, ему претила сама мысль о регламентации, об опеке над личностью, о власти законов, которые всегда служат в конце концов орудием власти людей над людьми.

— Вот чем завершились наши радужные мечты о стране счастья, Уальд!

— Что делать! Если мы не издадим законов, дело окончится судом Линча. И колонисты будут правы. Надо же как-нибудь оберечь себя от преступлений. Употребим все наше влияние, чтобы законы «Полярной империи» были самыми гуманными. Ведь перед нами многовековой опыт законодательства стран всего мира.

Основатели колонии решили созвать законодательное собрание, а пока отпечатать и раздать колонистам объяснительную записку с подробным описанием всех происшествий последнего времени и особенно преступления Коваля.

Мысль издать законы нашла среди колонистов сочувствие, особенно среди «семейных», которые надеялись таким образом оградить права семьи и сурово осудить безнравственность. «Общественники», со своей стороны, были также не прочь принять участие в законодательстве, чтобы утвердить «начала полной свободы личности».

Был избран законодательный комитет, в который попали Бессонов, Уальд и Эвелина.

Химик заговорил было, что лучше привлечь личности из народа, но Уальд высказался резко:

— Довольно сентиментальничать! Интеллигенция должна руководить!

Глава XVI Сказка про белого бычка

«Полярная империя» не избежала форм общежития старого мира, и в стране счастья и свободы люди заговорили о законах, о правах и правилах, о власти, о преступлении и наказании…

Все это внесло, однако, значительное успокоение в умы. В ответ на осуждение виновников последних событий, каждый мог сказать:

— Вот погодите: будут изданы законы!

Законы! Взбудораженная жизнь колонии искала оплота, краеугольного камня здания общественности.

Но и самый процесс обсуждения законов, сознание, что «от нас зависит весь строй нашей жизни», поднимало каждого в собственных глазах и создавало интерес дня.

Жизнь готова была войти в колею обыденщины, спокойного и скучного пользования благами в «оранжерее для людей» и сами люди готовились обратиться в тепличные растения, забывшие о борьбе за существование, о врагах, о враждебных влияниях.

Теперь явился новый интерес — интерес созидания.

Колонисты сгруппировались в кружки, шли споры, в «общежитиях» собирались настоящие митинги и всю ночь напролет произносились речи.

Похороны Патрика-отца прошли почти незаметно и не дали повода к новым столкновениям. Законодательный комитет работал усиленно и в течение нескольких дней закончил проект «основных законов», принятых с некоторыми поправками единогласно всенародным голосованием.

ОСНОВНЫЕ ЗАКОНЫ КОЛОНИИ,

ИМЕНУЕМОЙ «ПОЛЯРНОЙ ИМПЕРИЕЙ»

I. Общие положения.

1. Сам факт появления на свет человека создает ему право на существование, одинаковое для всех, в смысле пользования благами жизни и свободы поступков.

2. Право женщины одинаково с правом мужчины.

Примечание: а) Ограничение свободы поступков допускается лишь по отношению лиц, не достигших 18-летнего возраста, каковое ограничение предусматривается особым законодательством под названием: «Система воспитания».

b) Ограничение свободы поступков применяется к психически больным, идиотам и дегенератам.

3. Взаимное отношение полов совершенно свободно.

Примечание. Ограничения а) и b) те же, что и в положении 1 и 2.

4. Осуществление материнства предоставлено свободной воле женщины.

5. Брак является лишь добровольно принятой формой полового сожительства, не связанного ни с какими особыми правами и обязанностями.

6. Дети воспитываются в особых общественных учреждениях до 18-летнего возраста.

Примечание. Положение это не ограничивает права родителей воспитывать детей в семье до 7-летнего возраста. Допускаемое отступление может быть, однако, всегда пересмотрено народным собранием.

7. Личная собственность, как институт, влекущий за собой закрепощение личности и власть человека над человеком, безусловно отрицается.

Примечание. а) Кроме собственности общей, признается собственность отдельных учреждений, как, напр., здания и инвентарь мастерских, а также научных и научно-учебных учреждений.

b) Ввиду допущения семейного образа жизни, допускается и семейная собственность, как-то: отдельный дом и принадлежащий к нему инвентарь; но таковая собственность является лишь временным пользованием собственности общей. (Подлежит пересмотру народного собрания по заявлению простого большинства).

8. Свобода поступков личности кончается там, где начинается свобода другой личности.

Примечание. Положение это развито в особом законодательстве под названием: «Права и обязанности личности», а также в «Уложении о наказаниях за преступления против личности».

9. Труд, являющийся нормальным и разумным проявлением деятельности человеческого организма и основой человеческого общежития, признается обязательным.

Примечание. Положение это развито в особом «Рабочем законодательстве».

II. Положения, касающиеся собственно «Полярной империи».

1. «Полярная империя» есть свободное и независимое сожительство людей, подчиняющееся законам, утвержденным всеобщим голосованием членов колонии.

2. Южно-полярный материк с его недрами, все возведенные и могущие быть возведенными сооружения, а также и все, находящееся в пределах южно-полярного материка, составляют собственность колонии на правах одинакового пользования всех ее членов.

3. Так как жизнь на южно-полярном материке возможна лишь при искусственных условиях, создаваемых благодаря особым научным открытиям и изобретениям, составляющим собственность колонии, то всякие притязания на территорию, занимаемую «Полярной империей», со стороны какого-либо государства или отдельных лиц, должны быть признаны незаконными, и на всех членах колонии, без изъятия, лежит обязанность охраны и защиты «Полярной Империи», хотя бы ценою жизни.

Но если основные законы прошли на общем собрании быстро и без задержки, то выработка отдельных законодательств, особенно «О правах и обязанностях личности», вызвала долгие прения.

Самые же жаркие споры вызвало «Уложение о наказаниях». И, как ни пытались законодатели создать что-либо новое, пришлось признать необходимость двух карательных мер: изгнание, полное и временное, и тюремное заключение на разные сроки.

Слово взял Коваль:

— Поздравляю вас, господа, с тюрьмой и сводом законов. Давно бы так! Повторилась сказка про белого бычка. Но я хочу сказать не о том. Вы допустили страшный пробел в вашем законодательстве. А как же вы будете карать преступления политические? Разве не может случиться, что в вашей «Полярной империи» найдутся заговорщики, которые захотят устроить государственный переворот и установить свой порядок? Я предложил бы определить смертную казнь.

В этот вечер колонисты долго говорили между собой о Ковале, высказывали мнения о его личности, оценивали его слова и поступки.

«Общественники» относились к нему не совсем отрицательно. Грубым и невежественным рабочим нравился он физической силой и дерзостью.

Но сильно бранили его «семейные».

Юстус Шварц, вместе с другим немцем, Вильгельмом Крафтом, долго решали вопрос: кто такой Коваль? Конечно, не социал-демократ.

— Анархо-социалист! — изрек Крафт с видом ученого, определившего латинское название жука, посаженного на булавку. — Но, может быть, и анархист-коммунист.

Шварц докончил кружку пива и позвал жену, чтобы налила новую. Мина Шварц тоже приняла участие в споре.

— Он — нехороший человек и очень злой. Думает только о себе.

— О! — сказал Крафт. — Теперь я понял. Он люмпен-пролетарий.

Но Шварц хотел, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Ты ошибаешься, друг Вильгельм! Он — просто русский хулиган!

— Юстус! — прошептал в восторге Крафт. — Ты мог бы писать книги не хуже Бебеля и Каутского.

И оба немца, довольные друг другом и собою, продолжали пить пиво и дымить трубками.

Электрическое солнце закатилось на западе. Эту бутафорскую штуку придумал помощник Уальда и она пришлась всем по вкусу: точно настоящее солнце.

Но после заката не наступил мрак. Сквозь стеклянные своды проникал таинственный, мертвенно-белый свет полярного сияния. Ледяная смерть заглядывала в оранжерею для людей.

Глава XVII Партии

Отбыв срок наказания, Коваль ожидал нового суда, но Эвелина не пожелала поднимать дела. Наташа и этот поступок, высоко поднявший в глазах колонистов личность «Полярной императрицы», истолковала по-своему. Ревнивое воображение видело здесь скрытую любовь, которая все прощает.

И Наташа, не стесняясь, говорила всем, что Эвелина сопротивлялась притворно и сама вызвала Коваля на взрыв страсти своим кокетством.

«Общественницы» этому верили охотно или, по крайней мере, старались показать, что верят. «Семейные» женщины не прочь были посудачить об Эвелине и, как добродетельные матроны, осуждали ее за посещение такого человека, как Коваль.

— Разве она не знала, к кому идет? От него всего можно ждать! Или она надеялась на свое обаяние? Так не все же такие дураки, как наши мужчины. «Святая, святая!» Вот Коваль и показал этой святой!

Причиной враждебности к Эвелине женщин было, главным образом, ее целомудрие. Никто не мог назвать близкого ей мужчину, и намекавшие ехидно на Бессонова и Уальда сами знали, что злословят без всякого основания.

Выдающаяся красота девушки тоже сыграла немалую роль в завистливых толках. Но то, что вызывало такие недобрые чувства в женщинах, в глазах мужчин окружало Эвелину ореолом лучезарной чистоты.

Для многих «Полярная императрица» являлась предметом настоящего обожания. Ее беспрекословно слушались, слова ее повторялись, как неоспоримое доказательство. Само имя «Императрица», данное Бессоновым в шутку, привилось, и в него люди невежественные вкладывали особый смысл.

— Так сказала наша «императрица»! Так она хочет!

И, если бы Эвелина Шефферс пожелала, ее охотно окружили бы роскошью, построили ей особый дворец, нашлись бы и преданные слуги-исполнители ее воли.

Более развитые не выказывали такого райского поклонения, но и не чувствовали к Эвелине что-то особое, и при появлении ее мужчины улыбались, и всякому хотелось сказать или сделать что-нибудь приятное «императрице».

Поступок Коваля глубоко возмущал колонистов. Найдись среди них сильный, энергичный человек, ему легко было бы воспламенить ненависть и вызвать взрыв.

В первое время, когда узналось, что произошло в доме Коваля, группа американцев открыто заговорила о необходимости линчевания, но не нашла поддержки. На «семейных» влияли жены. Среди «общественников» мнение женщин тоже оказало свое действие. Они же поддержали требование Ковалем слова на последнем собрании.

События, взбудоражившие жизнь колонии и вызвавшие необходимость подчинить ее законам, разделили население на партии, выкристаллизовали характерные группы.

Во главе стояла партия ученых, которая руководила всеми работами колонии, делала изыскания, научные открытия и осуществляла их в действительности. Основная идея партии заключалась в глубокой вере, что прогресс ведет к счастью человечества, что наука и технические открытия, освобождая людей от труда и зависимости от стихий, создадут новую, счастливую жизнь.

Партию составляли Бессонов, Уальд, Делабранш и другие ученые. Сюда примкнул Воскобойников; вылеченный чудодейственными омега-лучами и заглушая обиду жизни, он с головой ушел в науку. Была группа и рабочих, верящих в ученых и всецело им преданных.

Эвелина считалась в той же партии, хотя она пользовалась влиянием и в других кругах. Следующую большую группу составляли «семейные». Они пришли сюда с женами и детьми, пришли, недовольные жизнью там, в мире, и здесь обрели сытость и покой. Запросы у них были маленькие, в душах не горели беспокойные огни, кровь не кипела от никогда не удовлетворенных желаний.

«Семейные» пригрелись в навозе физического благополучия, плодились и размножались и больше всего боялись взрывов и резких перемен. «Семейные» тяготели к партии ученых, к интеллигенции, и видели в ней умственную опору всей колонии и едва ли не начальство, которого нужно слушаться во имя торжества разума и науки.

Ученые верили в науки, «семейные» верили в ученых.

Партия «общественников» составляла оппозицию «семейным», а отчасти и «ученым». Это была тоже многочисленная группа, имевшая центр и два крыла.

«Правые» сближались в воззрениях с «семейными». Мужчины и женщины заключали довольно прочные и продолжительные союзы, матери сами кормили детей и затем не обрывали с ними связи. В комнатах правых постепенно накоплялись вещи, которые они считали «своими» и не любили, чтобы ими пользовались другие.

Эти тоже были довольны и не хотели перемен.

«Центр» составляли убежденные коммунисты, веровавшие искренне, что они осуществили в «Полярной империи» идеал человеческого общежития. Признавали свободу отношений между двумя полами и полное отрицание личной собственности. Конечно, ничего не имели против некоторых реформ. К партии ученых относились снисходительно, но верили, что счастье людей достигается не научными открытиями, а формами жизни, которые рано или поздно создадут новую человеческую породу.

«Левые» шли гораздо дальше. По их мнению, коммуна была только первым шагом. Надо сейчас же идти дальше, дойти до конца, не дожидаясь перерождения в следующих поколениях. На дверях своих комнат «левые» ставили особый знак: букву L (Libertas — свобода) в кружке.

Знак этот показывал, что вошедший может пользоваться каждой вещью, находящейся в комнате, не говоря о том живущему в ней. Также входить можно, не стучавшись. «Левые» совершенно отрицали замки, не запирались ни днем, ни ночью. Отношение между полами было самое простое:

— Я тебя хочу!

На что другое лицо отвечало: «да» или «нет».

Некоторые, однако, доказывали, что женщины вообще не имеют основания отвечать отрицательно. Левые «общественницы» чаще других колонисток отказывались от материнства.

Выдвигался вопрос о наготе. Искусственный теплый климат допускал возможность отказаться от одежды и со стороны отдельных лиц были попытки ходить обнаженными. Но остальные колонисты энергично запротестовали. Тогда «левые» выстроили для себя отдельное общежитие, развели около него сад с озером и окружили все высоким глухим забором, на воротах которого изобразили тот же знак (L), а выше поместили надпись: «Paradis» (рай).

— Мы готовы подчиниться вашим мещанским требованиям относительно одежды и другого, но в «Paradis» будем жить так, как хотим.

«Paradis» осуждали «семейные» и умеренные «общественники», но мужчины, проходя мимо, нередко бросали на него любопытные и — кто знает, — может быть, и завистливые взгляды.

Случалось, что «райские» ворота открывались и закрывались, пропуская мужчину или женщину не из «левых». Входящие и выходящие в этом случае явно стеснялись, избегая свидетелей.

Бессонов с обычной добродушной усмешкой называл «левых» — «хлыстовской сектой». А Юстус Шварц уверял, что это «вредная секта», с которой следует «государству» бороться, конечно, культурными средствами. Приятель его, Вильгельм Крафт, просил, чтобы Шварц написал на этот предмет обличительную книгу.

А Мина Шварц настаивала на полиции нравов…

Эти три партии — «ученых», «семейных» и «общественников» — не обнимали собою всего населения колонии.

Была еще группа — беспартийная. Неудачники.

Люди, преследуемые на родине, озлобленные, разочаровавшиеся. Одиночники, углубившиеся сами в себе. Иной раз — философы, иной раз — религиозные мечтатели и политические фантазеры.

Эти были хронически недовольны именно потому, что не было причин для недовольства. Жизнь их слишком поломала, прожгла их души огнем гнева и ненависти, влила яд подозрительности и недоверия. Среди них многие хвалили Коваля…

Глава XVIII Ночная травля

Коваль не перешел обратно в общежитие и остался в отдельном доме. Там же хотела поселиться Воскобойникова, но встретила холодную насмешку:

— Ты уже испытала прелести семейной жизни и все-таки ничему не научилась. Очевидно, хочешь, чтобы мы скорее надоели друг другу. Ни нянька, ни кухарка мне не нужна. Ходи по-прежнему, а живи там, в вашем общественном учреждении.

— Ты мне в «Парадизе» позволишь жить?

— Живи, коли нравится ходить Евой и быть женой для каждого. Позволять, также, как и запрещать, я тебе не могу. Ты ведь свободная гражданка «Полярной империи».

— Надоела мне эта империя!

Коваль встрепенулся.

— Вот тебе раз! А забыла, как восторгалась здешней жизнью?

— Да, так мне казалось сначала, после петербургской голодовки.

— Что же тебе не нравится?

— Видишь, милый, мне трудно объяснить это. Здесь все очень хорошо и никогда не беспокоишься о завтрашнем дне. Все готово, все к твоим услугам. Ведь это то самое, о чем мы так страстно мечтали и что называли счастьем. А я часто сижу и думаю: какая тоска, какая скука! И все делается противным. Этот стеклянный колпак, эти учреждения всякие, лаборатории, обсерватории… И завтра, и послезавтра все будет тоже.

— И немец Шварц будет так же курить трубку и рассуждать о социализме…

— Ну да! Впереди бесконечный ряд дней. Счастливых! Когда я думала, что ты мне изменил с Эвелиной, я ужасно страдала, но это была жизнь. И после я любила тебя сильнее и целовала так горячо… Быть может, человек не создан для счастья? Иногда мне кажется, что не мне одной, а многим здесь скучно, и они не знают, что с собою делать. От скуки «общественники» затевают споры с «семейными». От скуки левые устроили «Парадиз»…

Коваль похлопал Наташу по плечу.

— Да ты у меня совсем умная! Но забыла о наших господах.

— Каких?

— О господах ученых. Для них жизнь полна смысла и значения. Они живут в сфере опытов и исследований. А мы выполняем их затеи, мы — их покорные рабы. Аристократы ума…

— Послушай! Ты напрасно их обвиняешь! Их открытия для нас же, для нашей пользы.

— И ты этому веришь? Они и над нами производят опыты. «Устроим новую жизнь для этих человеческих экземпляров и будем наблюдать над обезьянами в клетке». Обезьяны — это мы, они полубоги… Впрочем, бросим об этом говорить. Черт с ними! Скажи мне лучше: хотела бы ты отсюда уехать, вырваться из-под стеклянного колпака?

— С тобою вместе?

— Разумеется!

— Милый! Да ведь это было бы такое счастье, такое…

— Верю, верю! Так вот: дай мне слово во всем меня слушаться, делать все, что я прикажу.

— Даю, даю!

— Но помни! Ты должна мне верить безусловно, никогда во мне не сомневаться, чтобы я ни делал…

Наташа бросилась к Ковалю и снова клятвы прерывались бесконечными поцелуями…

Ночью, когда Коваль уже стал забываться сном, раздался громкий, тревожный стук.

Коваль взял электрический фонарь и вышел в сени. Ручка наружной двери вертелась под чьей-то нервной рукой.

— Отворяй! — послышался задыхающийся голос.

Коваль поднял крючок и направил сноп электрического света в открывшийся темный четырехугольник.

Из мрака виднелось бледное лицо колониста Федора Маркузова.

— Что случилось?

Маркузов забормотал что-то и, пошатнувшись, схватился за притолоку двери.

— Да ты пьян, что ли?

Коваль сильною рукою схватил рабочего за ворот куртки и втащил в комнату. Тело Маркузова как-то странно сразу повисло и ноги стали волочиться. Тут только Коваль заметил, что по полу тянулся кровавый след.

Сорвать куртку и рубашку было делом одной минуты.

У Маркузова на левом боку виднелась длинная рана, из которой кровь бежала ручьем.

Нож, очевидно, скользнул по ребрам, не углубившись в грудь, и обморок, в который впал раненый, объяснялся лишь большой потерей крови.

Опытной рукой человека, бывавшего во всяких переделках, Коваль сделал перевязку, нарвав бинтов из своего запаса белья, достал бутылку с вином и влил, насильно раздвинув зубы, в рот большую порцию. Маркузов глотнул и стал приходить в себя.

В широко раскрытых глазах вместе с жизнью воскрес ужас. Раненый поднял руку и заслонился ею, словно хотел не видеть что-то страшное.

Побелевшие губы задвигались и раздался хриплый шепот:

— Всех, всех убил!..

Вдруг по высокому стеклянному своду запрыгали световые облики. Огненные мечи прорезали пальмовую рощицу, окунулись в тихую воду озера, зашныряли по кустарнику и, найдя то, что искали, остановились неподвижно, как глаза хищника, увидавшего, наконец, в густых зарослях свою жертву…

Дом Коваля со всех сторон осветили лучи электрических прожекторов.

Среди перекрещивающихся потоков света стали появляться фигуры людей с возбужденными лицами, с широко раскрытыми ртами, из которых вырывались нелепые возгласы.

Не слышно было слов. Толпа еще не произнесла своего решения,называемого «гласом Божиим», и выражала свои чувства звериными завываниями.

Коваль вышел в ярко освещенный круг. Так загнанный волк выходит на загонщиков и, обернувшись к ним, угрожающе ляскает зубами.

Вся куртка Коваля была залита кровью, руки инстинктивно сжались в кулаки, злым огнем загорелись глаза, копной взлохматились длинные волосы.

И крикнула толпа, как один человек:

— Коваль — убийца! Коваль!

Передние сгрудились, бросились, как стая собак на зверя.

Коваль отпрянул, схватил лом, стоявший у стены, и стал в угрожающую позу.

Засвистел кем-то брошенный камень и пронесся над головой Коваля. Другой, третий…

Камни, куски дерева, все, что ни попадало под разъяренную руку, летело к одной цели — к человеку, с которым пришла покончить «всегда справедливая толпа».

Сильный удар свалил Коваля с ног, но он тотчас поднялся и, став на одно колено, мощным ломом раздробил череп близко подбежавшего колониста… Толпа взвыла и прибойный вал ее залил одинокую фигуру с поднятой над головой рукою…

Глава XIX Арест

Коваль защищался, как лев, нанося удары во все стороны. Ему удалось вскочить и отпрыгнуть к стене. Это предохраняло, по крайней мере, от нападений сзади.

Драться против многих ему случалось и раньше.

Он быстро оправился от неожиданности. Другой на его месте кричал бы: «Остановитесь! Я не виновен, убийца — не я»! И толпа быстро добила бы его в пылу озверения. После бы уже какой-нибудь рабочий, только что молотивший кулаками, топтавший ножищами жертву и по животу, и по груди, и по лицу, вздыхал трусливо-добродетельно: «Эх, грех какой!»

Коваль, раз началась драка, раз полезли на него с кулаками, перестал рассуждать, обдумывать. Почему, справедливо ли, об этом — после, а сейчас одна мысль: противопоставить мощную оборону крупного хищника стае гончих. И он расшвыривал нападающих, бил ломом по головам, дрался руками и ногами. Гнев кипел в душе его, но он знал тайну победы — не терять сознания, когда его потеряли другие. И он бил наверняка, по выбору, бил жестоко, чтобы противник сразу вышел из строя.

Но враг начал одолевать численностью. На место павших являлись десятки других. Трусы бросали камни издали. Уже Коваль изнемогал, силы его оставляли, кровью окрасилась рубашка, на лбу зияла рана. Еще натиск и толпа добьется своего, свершит свой «справедливый самосуд».

Коваль бросился вперед и с почти нечеловеческими усилиями пробил дорогу к дверям дома. Через мгновение он задвинул засовы.

Этот маневр ненадолго отсрочивал развязку, но дал возможность перевести дыхание и отдохнуть.

Толпа громила двери, лезла в окна…

Послышались новые голоса. Сначала резко-истерично прозвучал вопль Воскобойниковой:

— Пустите меня! Я хочу умереть вместе с ним!

Гудел умиротворяющий бас Бессонова, Эвелина старалась перекричать стоны и рев толпы…

Около самых дверей раздался стальной голос Уальда:

— Вы перешагнете только через мой труп!

Чутко настороженное ухо Коваля уловило признаки отлива. Кто-то рассуждал, кто-то уговаривал. Сквозь звериный ропот стали проскальзывать восклицания:

— Суд! Надо судить!

Коваль вздохнул полной грудью, утер кровь со лба и улыбнулся.

— Выскочил! Заговорили о суде… вон уже императрица взывает к разуму своих подданных… Бессонов заговорил о человечности… Уальд сторожит двери… Пошло на понижение! А ловко они меня сначала доспели!

Коваль откинул засов и впустил Уальда. Инженер сжимал в руке странной формы оружие, в котором все-таки можно было узнать пистолет.

— Ого! Да «господа» наши вооружены посерьезней, чем обыкновенные колонисты! Привилегия!

Уальд окинул Коваля холодным взглядом.

— Электрический револьвер для сторожей на станциях. Против белых медведей…

— А при случае и против людей? Эх, не было у меня этой игрушки! Показал бы я этим скотам!

Уальд слушал с каменным лицом, очевидно, дожидаясь прихода других.

Револьвер оказался и в руках Бессонова и еще у нескольких лиц из партии «ученых».

Коваля окружили.

— Что это? Арест?

— Да! — едва одерживая волнение ответил Бессонов. — Советую не сопротивляться. Вы заставите нас прибегнуть к силе.

— Я не так глуп. Вам, конечно, было бы выгодно подстрелить меня, как белого медведя. Я не сопротивляюсь, но нельзя ли узнать, в чем вы меня обвиняете?

— Общий голос называет вас, как убийцу семейства Шварцев.

Коваль только руками развел от удивления.

— Вы это серьезно? И Шварцы действительно убиты? И меня вы обвиняете в том, что я перерезал этих милых немчиков? Да вы с ума сошли, господа! Когда произошло убийство?

— Сегодня ночью.

— Я не выходил никуда целый день, а вечером у меня была Воскобойникова. К тому же… Не угодно ли вам, господа, пройти в мою спальню? Не смотрите, господин Уальд, так подозрительно — вы плохой Шерлок Холмс! Я не приготовил засады, но вас действительно ожидает сюрприз.

В спальне «ученые» нашли раненого Маркузова в бессознательном состоянии. Коваль рассказал о ночном приходе рабочего.

— Значит, он — убийца?

— Нет, не думаю. Его самого сильно ранили. «Всех убил!» — относится к кому-то другому. Постарайтесь привести в чувство Маркузова. Он должен знать истину.

Бессонов растерянно посмотрел в окно на место недавнего побоища. Около дверей лежали три трупа. Больничные служители уносили раненых. Толпа стояла хмурая, злая, и в грозном молчании чувствовался подавленный гнев, готовый к новому взрыву.

— Что скажем им? Они сейчас ничему не поверят…

— Виновен или нет Коваль, — решил Уальд, — его необходимо арестовать. Для его же безопасности. А Маркузову немедленно подать медицинскую помощь. Следствие все выяснит.

«Ученые» составили конвой и провели арестанта сквозь толпу.

Люди, которым не удалось расправиться самим, выражали теперь одобрение, видя, что за дело крепко взялась «власть». Да, в этих «ученых», которые все знают, умеют толковать и применять законы, колонисты видели уже свое «начальство»!

Идея порядка и справедливости олицетворялась в строгих фигурах конвоиров, проникнутых чувством высшего долга, и… в электрических револьверах.

Коваля поместили в одной из комнат лаборатории.

Только что перенесенная смертельная опасность, казалось, не оставила на нем следа, и он обычным насмешливым тоном стал вышучивать свой арест.

— Вот что значит естественный порядок вещей! Арестант налицо, а тюрьмы настоящей нет. Убедились ли вы теперь, что вся ваша затея ни к черту не годится? Идиллия, рай земной! А сколько уже пролито крови, сколько трупов! И это в стране, где наука победила стихию, где воздух и почва обеззаражены, где Делабранш приставляет утраченные члены тела. Некоторые говорят, что первым зданием новой колонии должна быть школа, другие — церковь. Я начинаю думать, что необходимее всего тюрьма.

Но «ученым» было не до шуток и никто не ответил Ковалю.

Комнату не заперли и не приставили стражи. Уж очень вышло бы похоже на «тот мир», от которого люди бежали в «страну счастья».

Бессонов поверил в невиновность Коваля. Но кто же тогда убийца?

Допрос очнувшегося Маркузова пролил мало света.

Рабочий шел ночью мимо дома Юстуса Шварца, услышал крики о помощи, стоны. Прошел туда. В дверях столкнулся с человеком, лицо которого не успел рассмотреть. В то же время почувствовал удар в бок, но сгоряча не придал значения ране.

В доме Шварца Маркузов увидал страшную картину. Юстус, его жена Мина, двое детей плавали в крови, испуская последнее дыхание. В колыбели надрывчато кричал грудной ребенок…

Потрясенный Маркузов вскоре почувствовал, что вместе с обильно льющейся кровью он быстро теряет силы, и поспешил к ближайшему дому, где разбудил своим стуком Коваля.

Неизвестный убийца, по описанию Маркузова, нисколько не походил на Коваля, был невысокого роста, держал голову вниз, по-бычьи, и был блондин…

Все это было изложено перед народным собранием. Арестованного Коваля тут же постановили освободить.

Многие выражали ему сожаление о случившемся и общественное мнение значительно изменилось в его пользу.

Глава XX Кто убийца

Если бы Бессонову и Уальду кто-нибудь сказал при основании колонии, что случится с нею в будущем, они сочли бы говорящего за сумасшедшего или за врага свободной жизни человека, за врага социализма.

Основателей колонии, людей, преданных всецело идее, людей высококультурных и гуманных, особенно поражало, даже обижало, что преступления, совершенные колонистами, помимо своей жестокости, бесцельны, прямо глупы.

Кажется, все было дано людям. Живи и наслаждайся жизнью! А они проявляют зверские инстинкты, убивают друг друга.

Точно эпидемия преступлений охватила «Полярную империю».

В лесу, около карантина, в местности, наименее посещаемой колонистами, был найден уже начавший разлагаться труп мулата, отличавшегося отталкивающим безобразием. Его приняли в колонию по желанию Эвелины, у которой он ранее служил садовником. Мулат всегда был ровным, добрым человеком, а под влиянием Бессонова проникся мыслью о проведении идей коммунизма среди негров. Он мечтал создать в «Полярной империи» специальную колонию негров и доказать, что они вполне способны к культуре.

Налицо было опять убийство. Об этом свидетельствовала страшная рана на горле.

Все эти ужасные события глубоко потрясли Эвелину. Она так искренне поверила в возможность осуществить «страну счастья». Мечта о ней спасла миллиардершу от разочарования в жизни, от мысли о самоубийстве. А теперь! Девушке казалось, что огромное, страшное чудовище пришло сюда, под стеклянные своды и, как спрут, раскинуло отвратительные слизистые лапы и отравляет людей своим прикосновением…

Едва удавалось Бессонову и Уальду успокаивать Эвелину в минуты припадков отчаяния, когда она, в судорожных рыданиях, билась на полу в своей комнате и кричала:

— Смерть! Одна смерть дает счастье!..

После взрывов наступило успокоение. Мертвых похоронили, раненые были сданы на руки Делабранша и других искусных врачей.

Колонисты старались забыться в работе.

Страшный призрак смерти пронесся и исчез, гнев и злоба людей насытились.

И при возникновении ссор колонисты вдруг замолкали и, словно что-то вспомнив, спешили разойтись.

Но Коваля мучила мысль: кто убил?

Казалось вероятным, что убийца Шварцев виновен в смерти и мулата. Не сумасшедший ли, искусно скрывающий свою тайную страсть к убийству?

И Коваль вглядывался в лица, изучал их, следил за выражением глаз, ожидая встретить в них вспышки огня безумия.

То, что подумали на него, чуть не убили из-за подозрения, ничем не доказанного, как бы обязывало найти, именно ему, настоящего преступника.

Часто бродил Коваль по колонии, обдумывая и размышляя.

Однажды он услышал жалобный женский плач в одном домике, стоявшем в глубине пальмовой рощи, вдали от поселка «семейных». Там жило семейство ирландцев. Они с самого приезда держались в стороне и не сходились с другими. Патрик-отец умер после свалки рабочих механической мастерской. А потом, в разгар нараставших событий, никто не интересовался ирландцами и не обратил внимания, что Патрик-сын и его сестра перестали являться на работы и на собрания.

Коваль вошел в домик.

Хорошенькая Эльза сидела в первой комнате, опершись локтями о колени. Руки ее крепко охватили голову и она качалась всем телом в ритм причитаний, которыми выражала свое горе.

— Что с тобой?

Эльза вздрогнула от грубого мужского голоса и подняла заплаканное лицо. В глазах ее загорелся испуг. Они напоминали глаза робкого животного, газели, ожидающей удара и трепещущей заранее от страха перед болью.

— Что с тобой? — повторил Коваль. — Где брат?

— Ушел! — едва ответила Эльза. — Я не знаю, где он. Вот уже неделя, как его нет.

— Отчего же ты никому об этом не говоришь?

— Я боюсь! Всех боюсь! Злые, страшные! Убили отца, а меня…

Страшные рыдания потрясли девушку. Коваль сильно заинтересовался. Не здесь ли таится разгадка?

Он умел быть ласковым, особенно с женщинами, и пугливая Эльза немного успокоилась. Но добиться от нее истины не удалось.

— Я заявлю колонии, что твой брат исчез и что с тобой тоже случилось какое-то несчастье.

Эльза вскочила и упала на колени перед Ковалем:

— Нет, нет! Прошу тебя! Как Бога молю! Не говори никому!

Подумав, он обещал хранить тайну, но в душе решил следить за Эльзой. Она, наверное, знает, где брат.

«Семейным» съестные припасы доставлялись ежедневно на электрическом автомобиле, который разъезжал по поселку.

Выходила всегда одна Эльза и брала корзину. На случайный вопрос извозчика: «Где брат?», она отвечала неизменно: «На работе!»

«Если Патрик скрывается, Эльза, наверное, доставляет ему пищу».

Осторожно, чтобы не возбуждать ничьих подозрений, Коваль стал дежурить днем, а иногда и ночью, около домика ирландцев.

Наконец, через несколько дней, он увидел девушку с мешком, пугливо пробирающуюся сквозь чащу пальмовой рощи.

Коваль последовал за нею издали.

Эльза шла по уединенным дорожкам и, видимо, держала путь к карантину.

Следить стало труднее, потому что впереди была полянка. Коваль дождался, когда девушка перешла ее и вновь углубилась в лес, где нашли труп мулата, и возобновил преследование.

Около горячего источника Эльза подняла с усилием большой камень, положила свой мешок и взяла другой, пустой. Камень она опять навалила на ямку.

Сделав свое дело, девушка поспешно удалилась.

Коваль остался в своей засаде.

Пришлось ждать часа три. Электрическое солнце зашло, но берег ручья был ясно виден при свете полярного сияния.

Вдруг из края расселины показалась голова, а за нею выползла и приземистая, широкоплечая фигура. Коваль, путешествовавший вместе с ирландцами, узнал Патрика.

Фигура приблизилась к камню, нагнулась…

Как дикая кошка, в два прыжка, Коваль очутился около Патрика и схватил его сзади под локти. Ирландец стал извиваться, как угорь, но не мог увернуться из железных объятий.

— Пусти, пусти меня!

— Да, чтобы ты меня убил так же, как Шварцев и мулата?

Патрик затих и жалобно застонал.

— Разве ты знаешь?

— Все знаю. Если бы меня убила толпа, ты был бы вне подозрений…

— Ты скажешь? Ты выдашь меня?

— Не знаю. Прежде всего, я тебе свяжу руки, а потом поговорим. У тебя, кстати, веревки за поясом.

Коваль быстро скрутил ирландца и выпустил его, наконец, держа крепко конец веревки.

— Садись и говори все. Я единственный человек в колонии, который может тебя спасти.

— Обещай, что не выдашь!

— Тсс! Кто-то идет!

В лесу захрустели ветки.

— Покажи, где ты прячешься.

— Там, за уступом.

Коваль схватил ирландца поперек тела и вместе с ним скрылся среди прибрежных скал. Шум клокочущего ручья заглушал шаги…

Глава XXI Под землей

Спасаться приходилось по крутой тропинке. Ноги Коваля скользили по полированной поверхности черных скал, состоящих из древнейшей горной породы. Ежеминутно грозила опасность сорваться вниз и быть заживо сваренным в потоке кипящей воды.

Особенно стесняла ноша. Патрик, сухой, поджарый ирландец, не был тяжел для такого силача, как Коваль, но свободной осталась лишь правая рука, и ею приходилось цепляться за выступы скал.

Наконец, Коваль достиг довольно широкой площадки, и здесь, у подножия отвесной каменной стены, решил отдохнуть.

Патрик все время молчал, боясь, что на голос его придет кто-нибудь из колонистов, но в глубине пропасти стал просить развязать руки.

— Хорошо, но я отниму у тебя нож и привяжу веревку к поясу. Помни, что при малейшей попытке бежать я тебя сброшу в эту чертову дыру.

Тайное убежище ирландца оказалось большой пещерой, в которой могло бы поместиться до ста человек.

— Есть и другие — поменьше, — объяснил Патрик. — Доступ к ним еще труднее.

В пещере было тепло. Воздух увлажнялся испарениями потока, но присутствие сернистого газа было так ничтожно, что не могло вредить здоровью.

— А ты не боишься разводить здесь огонь?

— Я его и не зажигаю. Пойдем, покажу мою кухню.

Оба спустились ниже, к самому горячему потоку. Здесь он уходил под свод. Жара была нестерпимая, и дышалось с трудом. Температура потока, насыщенного солями и нагретого под землею при высоком давлении, была значительно выше 100°.

Это избавляло Патрика от необходимости устраивать очаг. Совершенно достаточно было опустить котелок в горячий поток, чтобы сварить пищу.

— Молодец! — похвалил Коваль, ударяя по плечу Патрика. — Как это твоя глупая башка додумалась? Тебе бы Робинзоном быть на необитаемом острове.

Хозяйство ирландца было немногосложно. Спал он на пуке сухой травы, которую натаскал по ночам. Нож, топор и электрический фонарь составляли все имущество беглеца. Съестные припасы доставляла почти каждый день Эльза.

— Ты помешал мне взять мешок. Я голоден.

— Ступай и принеси. Буду ждать.

Патрик скоро вернулся и с жадностью принялся за еду, а потом долго, не отрываясь, пил из горла бутылки виски.

— Будет! Одуреешь! Небось, и людей перебил пьяный?

Патрик вздрогнул от ужасного воспоминания и скорчился, охватив колени руками и опустив голову.

— Ну, рассказывай! Ты убил?

Патрик вскочил и стал вдруг махать руками, весь взволнованный, потрясенный.

— Подлецы, негодяи! Что они сделали! Эльза плакала об отце. Убивалась. Потом я пришел: она сидит бледная, глаза большие-большие. Словно столбняк на нее нашел. «Что с тобой?» Молчит. Каменная сделалась. Упала потом на пол, катается, в судорогах вся. Потом узнал я. Мулат ее изнасиловал. Завел в лес, рот тряпкой заткнул. Что хотел — делал…

Патрик дышал тяжело, глаза налились кровью.

— Негр! Гнус! Звал Эльзу приходить в лес. Я сказал ей, чтобы согласилась. Сам спрятался там же. Обнял он ее, а я выскочил, и нож ему в спину! А потом опрокинул и горло резал, резал. Кровь так и хлещет…

Потом думаю: все равно — убил человека! Пойду, отомщу за отца. Шварца зарезал сонного. Проснулась его жена, закричала, я ее топором! Дети завыли — я их! Бежать надо! Кто-то вскочил в дом ко мне! Я его ударил ножом в бок. Бежал, сам не знаю куда. Подальше от людей! Сзади слышу: ревет толпа, электрические прожекторы мигают. Добежал до ручья. Хотел утопиться. Спрятался, а потом и пещеру эту нашел. Повидался с Эльзой. Она мне пищу носит. Вот и все…

Коваль посмотрел на него холодно, с явным презрением.

— Да, наделал ты дел достаточно. Сам ведь за несколько минут не знал, что убьешь. Человек, которого ведет за собою нож, топор. От крови опьянел. Из трусости перерезал целую семью… Что же ты теперь думаешь делать?

— Не знаю. Не выдавай меня.

— Чего же ты боишься? Здесь нет английской виселицы, французской гильотины, американского электрического стула. Продержат в тюрьме и, когда откроется навигация, отвезут в какой-нибудь порт, да еще денег дадут.

— Эльзе кто-то говорил, что убийца наверно сумасшедший, и его надо найти и посадить в больницу.

— Ну и сиди! Кормить будут, лечить — все удобства.

— Это еще хуже виселицы. Та — сразу! А здесь мучить будут. Когда еще умрешь!

Коваль рассмеялся.

— Да ты — настоящий философ! Я, так и быть, сохраню твою тайну, но при одном условии: полное повиновение моим приказаниям. Согласен?

Патрик, молча, кивнул головой.

— Теперь покажи мне другие пещеры.

Их оказалось несколько, но ничего замечательного они не представляли.

Около одной, побольше размером, Коваль остановился.

— Будешь жить здесь, а в большую пещеру ходи только за водой, если не выставлен предупреждающий сигнал, что входить туда нельзя. Что делать дальше — увидим! А пока не говори сестре, что виделся со мною.

Через несколько дней после этого подземного путешествия, колонисты были собраны опять на общее собрание, и Бессонов сообщил следующее по делу о последних убийствах:

— Для следственной комиссии не подлежало сомнению, что убийство семьи Шварцев совершено человеком психически больным, а не злодеем. Оставалось только найти его. Мы произвели тайно проверку всех членов колонии, и оказалось, что Патрик-ирландец исчез неведомо куда. Сестра подтвердила это, но не могла дать никаких объяснений. Убежище скрывшегося не было обнаружено. Но вчера на берегу горячего ручья была найдена записка такого содержания: «Я убил мулата за то, что он совершил насилие над Эльзой, и убил семью проклятого немца, убившего моего отца. Я отомстил. Я скрывался некоторое время, но вы пошли по моим следам. Деваться мне некуда. Я кончаю добровольно самоубийством. Пусть кипящий поток поглотит меня. Патрик-младший». Несчастный, очевидно, так и сделал: бросился в пропасть и погиб. Не будем осуждать безумца. Как это ни ужасно, это лучший исход.

«Предсмертную» записку Патрик написал под диктовку Коваля…

Глава XXII Кающийся дьявол

Осужденный на месячное изгнание, Коваль не принимал участия в работах, а когда срок наказания кончился, ряд разыгравшихся событий нарушил обычный ход жизни колонии, и регулярные работы вообще прекратились.

Но когда все понемногу успокоилось, «ученые» поспешили возобновить производство в мастерских и добывание минеральных богатств в рудниках.

— Труд, — лучшее лекарство после эпидемии преступлений, — сказал Уальд.

«Ученые» вполне согласились с этим мнением.

Одна Эвелина, в последнее время заметно похудевшая, бледная, грустная, продолжала молчать, и тщетно Бессонов пытался в ней возродить надежду.

Первый пункт «Рабочего законодательства» гласил: «Труд обязателен для всех».

И когда Коваль пришел к «ученым» и сказал: «Я хочу опять работать в рудниках», те не нашли достаточных возражений.

И хотя все кипело в душе Уальда, когда он смотрел на Коваля и чувствовал на себе его дерзкий взгляд, приходилось признать его требование справедливым.

Несмотря на ненависть, которую питал Уальд к Ковалю, он не мог без изумления смотреть на этого умного, энергичного человека.

Коваль сразу вошел в роль надсмотрщика за рудничными машинами и не остался простым исполнителем. В одном из участков шахты он попросил произвести опыт. При разыскании новых жил драгоценных металлов в твердой кварцевой породе сверлились галереи, которые потом иногда приходилось бросать.

Коваль предложил уменьшить диаметр таких галерей до размеров, достаточных лишь для того, чтобы один рабочий, лежа на животе, мог придерживать механическое сверло.

— Но рабочий задохнется от недостатка воздуха, — возразил Уальд.

— Замените электрическое сверло другим, работающим сжатым воздухом, который, отработавши, будет выходить сильной струей и вентилировать галерею.

Опыт отлично удался и произвел сильное впечатление.

— Посмотрите: Коваль заткнет за пояс самого Уальда. А нигде не учился.

Коваля рабочие считали за «своего» и его успехом гордились.

— Наш, если захочет, сделает не хуже «ученых».

Здесь говорило классовое чувство, которое ставит преграду даже между рабочим и интеллигентом-социалистом.

Уальд рассказал об опыте Бессонову.

— Но, позвольте! Насколько я знаю, употребление машин, работающих сжатым воздухом, давно практикуется при прорытии туннелей.

— Совершенно верно.

— В нем есть какое-то обаяние. После всех его поступков, я решил с ним не говорить. Сам ко мне пришел и откровенно сознался, что его охватила как бы психическая болезнь, которая налетела, как эпидемия. Объясняет очень остроумно: «Это своего рода социальный атавизм. То же, что делается иногда с прекрасно дрессированными животными, попавшими на волю. Они бесятся, временно дичают. Человека дрессировали под всякие порядки веками, а здесь — полная свобода. Слишком резок переход, и человек вспомнил жизнь каменного века. Обалдел и озверел». Прямо сознается: «Мне стыдно того, что я наделал». И просил передать Эвелине, что глаз на нее поднять не смеет. Совсем кроткая овечка!

— Надолго ли?

Объяснился Коваль и с Воскобойниковым. Подошел к нему и сказал просто, задушевным голосом:

— Простите меня!

Воскобойников, легко обижающийся и так же легко прощающий, пошел на удочку. Он уже успел обдумать весь «инцидент» своей супружеской жизни и додумался до того, что поступок его был некультурен, и что Наташа имела право не предупреждать его, тем более, что в этом смысле состоялось и общее решение народного собрания. А для Воскобойниковых большинство голосов важнее доводов личного ума и чувства. Лишь бы голосование всеобщее, равное и прямое, а по делу обвинения Наташи оно было и тайное…

И Воскобойников подал руку Ковалю, и даже стал ему объяснять что-то длинное-длинное, так что у Коваля не хватило терпения слушать, и он поспешил закончить беседу.

— Все это верно. Но главная причина в том, что мы упустили из виду воспитание, привычки, привитые нам взгляды. Умом мы признаем полную свободу личности, а на деле не можем сбросить ветхого человека, особенно в сфере полового вопроса.

Это было не только вполне научно, но даже со слезой, пролитой по поводу искалеченности человека обществом, средой и т. д. И примирение Воскобойникова с Ковалем состоялось.

Случай свел и оскорбителя с оскорбленной.

Эвелина часто гуляла одна, отдаваясь грустному настроению и невеселым мыслям.

Однажды она столкнулась лицом к лицу с Ковалем в пальмовой роще. Инстинктивно ускорила шаги. Коваль дал дорогу, но сказал, явно волнуясь:

— Выслушайте! Об одном прошу: дайте мне сказать все.

— К чему? Я не сержусь… Лучше забыть.

Но превозмогло женское любопытство: узнать, что он скажет в свое оправдание. И Эвелина остановилась…

Коваль говорил горячо и страстно. В ярких образах очертил свое прошлое, борьбу с людьми чуть не с детства.

— Меня жизнь не сломила, но озлобила, развила болезненное самолюбие и подозрительность. Ваше посещение меня оскорбило. Почуялось отношение сверху вниз, обидное снисхождение. Я был убежден, что все это по предварительному уговору. Посоветовали ваши друзья. Потом что-то вроде допроса, выпытывания.

Коваль остановился и провел рукой по лицу.

— Да это все не то! Не настоящую правду говорю. Вскипела обидой душа, потому что встретил женщину, перед которой готов был спасовать, унизиться. Чувствовал, что если только чуть поддамся, вы станете госпожой моей воли. И хотел доказать и себе, и вам, что женщина никогда не получит надо мною власти…

Эвелина ничего не ответила и медленно вышла на широкую аллею, ведущую к главным зданиям.

Девушка чувствовала, что он провожает ее взглядом. Ей было жутко и стыдно: женское тело не забывает мужских прикосновений.

А по мере того, как Эвелина удалялась, лицо Коваля принимало все более хищное выражение, и с губ срывался угрожающий шепот…

Глава XXIII Совещание в пещере

Патрик вылез из своей берлоги и стал пробираться по головоломной тропинке ко входу в большую пещеру.

Вдруг он вздрогнул и остановился.

В первый раз с тех пор, как он скрылся в пропасти, сигнал предупреждал его, что идти дальше нельзя.

Это был фонарь с темно-красным стеклом, и в полумраке, царящем в расселине, казался зловещим кровавым глазом.

Патрика, трусливого и суеверного, охватило жуткое чувство.

Коваль взял с него слово повиноваться, но ничего не разъяснил. Правда, упомянул о сигнале, но что должен делать Патрик в этом случае? О какой опасности предупреждал красный фонарь? Если тайна убежища открыта, надо бежать, искать нового места.

И почему именно нельзя пройти в большую пещеру?

Естественно напрашивался вывод: здесь какая-то тайна. Коваль что-то затеял!

Патрик решил осторожно доползти до входа в пещеру.

В нескольких шагах от нее ему послышался странный звук, происхождение которого он не умел объяснить.

Дальше двигаться Патрик побоялся.

Тут он вспомнил, что в стене обрыва есть узкая трещина, доходящая до самой пещеры. С огромным трудом влез он в отверстие и полз до тех пор, пока трещина не обратилась в трубу не более полуметра в диаметре. Патрик поднял голову. Теперь все, что происходило в пещере, было явственно слышно.

Причина странных звуков сразу объяснилась. Это были человеческие голоса.

Патрик прислушался.

Говорил Коваль.

— Товарищи, разве вы не поняли до сих пор, что вас всех бессовестно обманывают? Бессонов и Уальд — великие ученые и изобретатели, но, как и все люди, жаждут богатства, власти, наслаждений. Я достоверно знаю, что они, задолго до основания колонии, совершили экспедицию на южно-полярный материк, но держали это в тайне. Они отлично знали о существовании здесь богатейших залежей золота и алмазных копей. Добыть это несметное богатство стало целью их жизни. Конечно, проще всего было образовать акционерное общество, но это значило бы поделиться своими изобретениями и полученными богатствами. Не забывайте, кроме того, что южно-полярный материк не принадлежит ни одной державе. Узнают, что здесь золото, все поедут сюда. К берегам пришлют броненосцы, высадят солдат… Поняли теперь? Тогда Бессонов выдумал особую штуку. Он познакомился с Эвелиной Шефферс — миллиардершей. Наследники богачей всегда либо идиоты, либо сумасшедшие фантазеры. Вот Бессонов и поймал Эвелину на удочку. «Давайте оснуем „страну счастья“»! Она с радостью согласилась. Таким образом, все выгоды на стороне Бессонова и Уальда. Они осуществили свои изобретения и достали даровых рабочих. Они выкапывают из земли огромные богатства. Конечно, для себя. И все делается в тайне. Никто во всем мире, кроме членов колонии, не знает ничего о «Полярной империи» и ее сокровищах. А колонисты одурачены, верят господам ученым и преданы им…

— Постой, ты лжешь! — раздался гулко резкий голос. — Золото и алмазы выкапываются нами, но те не могут ими воспользоваться.

— Это почему? Вы проверяете, сколько золота отправляется из колонии, якобы для уплаты за наши заказы? Вы ведете счет добычи и расходов? Вы знаете, сколько хранится в кладовой? Все в их руках!

Голоса зашумели, как отдаленный прибой морских волн, и Патрик на время не слышал более отдельных слов.

Вот опять говорит кто-то и его слушают:

— Все это вздор и выдумки Коваля. Если Бессонов и Уальд отправляют золото из колонии, как же они потом его опять получают?

— Какие вы дети! Их агенты кладут золото в банки разных стран. Скопят несметные суммы и убегут. Эвелину с собой прихватят: Уальд в нее влюблен. Она деньги свои растратила — охотно пойдет за ними.

— Пусть бегут — «Полярная империя» останется в наших руках.

— Вы думаете? А кто будет управлять главными машинами, следить за горением каменноугольных копей? Кто знает тайну их изобретений? Оставленные здесь, мы погибнем. Да и захотят ли они все оставить в целости?

— Как? Что они сделают?

— Взорвут всю «Полярную империю»! Они уедут так, что вы не заметите. Пройдет неделя, может, не один месяц и внезапно все взлетит на воздух.

В пещере воцарилось гробовое молчание.

— Что же нам делать? — раздался робкий вопрос.

— Говори, что делать? — загудело вслед. — Ты нас созвал, ты за все отвечаешь! Говори!

— Значит, вы мне теперь верите?

— Верим! Верим!

— И пойдете всюду за мной?

— Пойдем!

— Клянитесь!

Пещеру огласила разноголосая клятва.

Смолкли, и до слуха Патрика доносился только смутный говор. Как будто люди совещались, разбившись на группы.

Патрик решил вернуться обратно. Скоро, наверное, разойдутся, и Коваль пойдет к нему, станет искать. Он пополз к выходу из трещины, пятясь ногами вперед.

Наконец, почувствовал, что добрался. Тихо вынул голову из отверстия скалы и тотчас зажмурил глаза от ослепительно яркого света электрического фонаря.

Перед ним стоял Коваль. Грозный, страшный.

— Ты подслушивал? Ты не исполнил моего приказания?

Могучие руки потянулись к Патрику.

— Предателю — смерть! Я тебя сброшу в пропасть.

Патрик упал на колени. Бледные губы его дрожали. Он не был в состоянии сказать ни слова.

Коваль поднял его над пропастью, подержал в воздухе и поставил обратно на уступ скалы.

— Помни! Прощаю в последний раз! Только беспрекословным послушанием спасешь себя. И даже будешь впоследствии счастлив и богат. Говори, что ты слышал.

Кое-как оправившись, Патрик рассказал все.

Коваль убедился, что ирландец не знает главного, и потому безопасен. Он отвернулся и пошел упругой походкой по узкому карнизу, не хватаясь за каменную стену.

Патрик долго провожал глазами удаляющуюся черную фигуру и в царящем кругом полумраке, при шуме и вое кипящего потока, она казалась ему сверхъестественной.

Уста ирландца прошептали:

— Дьявол!

И он стал усердно молиться, прося прощения и защиты у забытого Бога…

Глава XXIV Государственный переворот

Эвелина, Бессонов и Уальд проводили, по обыкновению, вечер вместе.

На этот раз пришел и Воскобойников, всею душой привязавшийся к основателям колонии.

Страшные события, потрясшие до основания жизнь колонии, миновали. Хотелось верить, что после издания законов они не могут повториться. Все, кажется, успокоились.

И беседа собравшихся провести время после трудового дня протекала мирно. Тени грусти не сбежали с прекрасного лица Эвелины, но и она как будто выглядела сегодня веселее, больше интересовалась окружающим.

Уальд только что сообщил о последних своих наблюдениях над природою полярных сияний. По его мнению, это, несомненно, истечение избытка электромагнитной энергии, являющейся результатом вращения земного сфероида вокруг оси.

— Если бы использовать этот избыток, полярных сияний не было бы.

Бессонов заспорил, доказывая, что понятие об энергии вообще устарело и что электричество есть материя.

— Наступит время, когда люди будут приходить в лавку и спрашивать: «Дайте мне фунт электричества».

Уальд заметил, что это парадокс, нисколько не влияющий на справедливость его выводов относительно полярных сияний.

Разговор понемногу перешел на более близкий, больной вопрос о будущем строе человеческой жизни. Приведут ли людей к счастью новые формы жизни или люди раньше, путем самоусовершенствования, должны переродиться и лишь тогда создадут «страну счастья»?..

Вдруг все вздрогнули.

Снаружи раздался шум шагов нескольких людей. Кто-то взялся за ручку двери. Уальд насторожился и, вскочив, быстрым движением запер замок.

— Идите в склад за оружием, — обратился он к Воскобойникову.

Эвелина широко раскрыла глаза.

— Разве опять что-нибудь…

Она не успела договорить. Замок разлетелся вдребезги. Дверь широко растворилась и в ней показался Коваль. За ним виднелась толпа колонистов.

Коваль, держа в протянутой руке электрический револьвер, властно крикнул:

— Ни с места!

И шагнул в комнату, давая дорогу своим соучастникам.

Основателей колонии окружили.

Бессонов сделал попытку сопротивляться, но со всех сторон на него направились дула револьверов.

Несколько человек бросились за Воскобойниковым и привели его.

— Что все это значит? — холодно спросил Уальд.

— Вы арестованы.

— Кем?

— Мною.

— Значит, это разбойничий набег?

— Мы действуем так для спасения от гибели всей колонии.

— От чьего имени? Кем вы уполномочены?

— Об этом вы узнаете впоследствии. Не вам задавать мне вопросы. Мы разгадали ваш гнусный замысел. Тайна ваша известна. Вам придется отвечать перед народом.

— Что за нелепость, черт возьми! — не выдержал Бессонов. — Ведь это кошмар какой-то! Объясните, по крайней мере, в чем дело?

Коваль, не отвечая, скомандовал:

— Марш!

— Как я жалею, Эвелина, что послушался вас и перестал носить с собой револьвер, — успел тихо сказать Уальд «Полярной императрице».

Арестованных отвели в одно из главных зданий и разместили по отдельным комнатам, у дверей которых встала вооруженная стража.

В ту же ночь была арестована вся партия ученых.

Ни «общественники», ни «семейные» не знали ничего, но, несомненно, наутро необычайная весть облетит всю колонию.

Надо было предупредить распространение тревожных слухов, которые сейчас же будут раздуты сплетней.

Из шайки, искусно подобранной Ковалем, он выбрал пять человек, наиболее интеллигентных, и объявил себя, вместе с ними, временным правительством. Наутро было готово воззвание.

Оно поразило, как громом, ничего не подозревавших колонистов.

Коваль изложил подробно о готовившемся заговоре «ученых». Он сжег корабли и явную клевету развил в целый обвинительный акт, якобы основанный на фактических данных.

Но Коваль чувствовал, что этого мало, что могут все-таки не поверить.

И воззвание закончил наподобие наполеоновских прокламаций к солдатам: «Мы решились выступить на защиту колонии, которой грозила смертельная опасность. Обстоятельства не допускали созыва народного собрания. Каждая минута промедления могла погубить всех. Заговорщики арестованы. Пусть их судит народ».

Рано утром, сдав воззвание в типографию, Коваль сидел один в кабинете Бессонова, отослав от себя созданное им временное правительство.

Кругом еще царила тишина. Колонисты спали, не зная, чем грозит им следующий день.

Коваль задумался. Он затеял опасную игру. Его лоб бороздили морщины.

Острый взгляд словно хотел проникнуть в будущее…

Темная, низкорослая фигура вползла в дверь. Изгибаясь, едва ступая, подошла она к Ковалю. В правой руке сверкнул нож…

Коваль, уже прислушивавшийся к шороху, вскочил и схватил убийцу. Тот неожиданно ослабел, опустил руки и завыл дико, не по-человечески, задыхаясь и плача.

— Бог! Дьявол! Св. Патрик! — слышалось сквозь невнятное бормотание.

Коваль схватил обезумевшего ирландца и несколько раз его встряхнул.

На минуту опомнившись, Патрик воззрился сумасшедшим взглядом и прорычал:

— Горячий поток исчез! Пещера рухнула!

И, в судорогах охватившего его вновь припадка безумия, с хохотом покатился на пол…

Глава XXV Плебисцит

Ранним утром по всей колонии бегали двое из шайки Коваля, разнося кипы прокламаций временного правительства.

Прочитав неожиданную весть, «семейные» стали выбегать из домов, ища, с кем бы поменяться мыслями, кто бы указал выход из создавшегося ужасного положения.

«Общественники» тотчас собрали у себя митинг. Заволновались и в «Парадизе».

Речи «семейных» отличались беспорядочностью и необдуманностью…

Большинство из них были довольно своим положением и не желали лучшего. Весь век так бы прожить!

Поэтому всякая перемена, всякое волнующее событие пугали их, вызывали раздражение против виновников.

И Коваля бранили на всякий лад. Именно Коваля, потому что ему единственно все приписывалось, и никто не хотел верить во временное правительство, неизвестно кем выбранное и уполномоченное.

Коваля не любили и боялись среди «семейных». Верили ли заговору «ученых»? И да, и нет. Поверить было слишком страшно. «Ученые» основали эту колонию, руководили ею, построили гигантский стеклянный колпак, спасающий во мраке и холоде полярной ночи от ледяной смерти. «Ученые» знали, как и что надо делать, знали тайны, недоступные простым смертным. Знает ли их Коваль? А если он сделает что-нибудь не так, испортит хитрые сооружения, механизмы? И вдруг все рушится, упадут стеклянные своды и наступят ужасы гибели для людей, гордо и властно основавших свою жизнь у «конца света», на конце земной оси.

«Ученые» были не только начальством, но магами, кудесниками и обладающими чуть ли не сверхъестественными знаниями и властью.

А теперь они отстранены, арестованы. Кто заменит их? Кто обережет искусственно созданную жизнь?

Но прокламация говорила так убедительно, приводились факты… Неужели все это ложь? И в робкие души забирался страх перед опасностью, еще не миновавшей.

А что, если взрыв уже подготовлен и малейшего прикосновения к какому-нибудь механизму достаточно, чтобы все рухнуло?

И помимо воли на вопрос: «Кто поможет? Кто предупредит?» следовал ответ робкой души:

— Коваль!

Иначе отнеслись «общественники». Для них важнее всего был вопрос о нарушении прав народа, попранных в одну ночь шайкой.

— Почему Коваль не обратился к народному собранию, не обвинил «ученых» в заговоре перед лицом всей колонии? Кто имеет право лишать свободы без приговора суда?

Нашлись возражения:

— Если заговор действительно существовал, ликвидировать его можно было только решительными мерами. Прокламация уверяет, что каждая минута промедления грозила опасностью.

— Но по какому праву они объявили себя временным правительством? Мы не признаем их! Мы их не выбирали! Долой узурпаторство!

Проще всего было вступить с шайкой в борьбу и освободить арестованных, но возбуждение выливалось в словах и толпа не могла согласиться на определенный образ действия.

И среди этих колебаний воли, растерянности мысли, потоков слов, столь далеких от дела, властно зазвучал колокол, призывающий в дом народного собрания.

Исход был найден. Бежать туда, под белоснежный купол, где народ становился господином собственного положения, под купол, освященный законами, которые народ здесьутвердил своею властью и волею, под купол, являющийся символом правды и законности.

На возвышении, где всегда помещался президиум собраний, сидели члены временного правительства с Ковалем во главе.

Лицо его было бледно, но спокойно. Холодным взором он пытливо следил за колонистами, один за другим занимающими места.

Слышался сдержанный гул голосов. Все прониклись не уважением к этому собранию, а были захвачены необычайностью. В иных говорило простое любопытство. Что скажет Коваль?

Он встал и заговорил громко, размеренно, словно читал по тетрадке. Изложил все подробно. Свои первые подозрения. Все дальнейшие наблюдения над деятельностью ученых. И то, как он за ними следил, прислушивался, старался разгадать тайный замысел. И то, как он постепенно знакомился с научными открытиями Уальда и Бессонова.

— Я ничего не имел в виду другого, кроме блага всей колонии. Все смотрели только на частности, я попробовал выяснить себе цель этих людей. Много и много раз был я обманут в жизни светлыми планами, радужными горизонтами, светочами, зажигаемыми руками интеллигенции, но здесь почуялись мне обман и ложь. Вы вправе спросить: почему я не поделился ни с кем своими наблюдениями, почему я молчал, не обратился к народному собранию? Я — человек дела, а не слов! Ведь если бы я хоть намекнул одним словом, что знаю все, меня сочли бы за сумасшедшего или за преступника. Вера в «ученых» и сейчас в вас сильна. А они сумели бы скрыть все следы своего злодейского замысла, и я бы оказался побежденным, их тесный союз — победителем. Я не мечтаю о диктаторстве, я не хочу произвести на вас давление, пользуясь тем, что вся наша группа переворота хорошо вооружена. Сейчас же мы готовы передать власть в руки народа. Судите сами заговорщиков, как хотите!

Слово взял один из «общественников»:

— Нас здесь все время пугают, как детей, страшными призраками заговора. Оправдывают свои незаконные действия и учиненное насилие опасностью, которая неминуемо грозила. Но где доказательства этого самого заговора? Коваль все время говорит о себе и только о себе. Прежде, чем оправдываться, он должен объяснить главное, чего мы не знаем — где доказательства того, что партия «ученых» замыслила такую гнусность? Из прокламации, из его собственной речи мы не видим того, в чем нас так усердно стараются убедить. Где доказательства, повторяю я еще раз?

Толпа знала теперь, чего нужно требовать. Формулировать иногда еще неясные желания народа в простых словах — в этом весь успех ораторов.

И все в один голос закричали:

— Доказательства! Доказательства!

Момент был критический. Искусно построенное Ковалем здание лжи могло рухнуть каждую минуту. Что ответить ему на эти все усиливающиеся требования? Народ не удовлетворится общими словами, они противодействуют. Нужны факты и факты.

Внезапно его осенила новая мысль: он вспомнил ночное посещение безумным Патриком.

Выпрямился, точно на пружине. Протянул руку. Все смолкло.

— Вы хотите доказательств, фактов? Хорошо, я вам дам их. «Ученые» подготовили общий взрыв всей территории, занятой колонией. Это была трудная и опасная работа, но она закончена. Мы стоим словно на кратере вулкана, готового к извержению. Но это вулкан искусственный, покорный воле человека. Я предупредил страшную катастрофу. Все нити заговора, весь механизм подготовленной гигантской адской машины в моих руках. Я поспел вовремя. Но я не мог предупредить одного. «Ученые» — не боги, а простые люди. И в их работе может быть ошибка. Они ее и сделали. Не все предусмотрели, и частичная катастрофа уже была.

Толпа заволновалась:

— Что он? О чем говорит? Где катастрофа?

Люди оглядывались на стеклянные своды, пугливо ожидали гула и треска. Иным казалось, что сама почва под ногами уже колеблется.

Коваль дал народу время успокоиться и, когда взоры всех обратились к нему, отчеканил стальным голосом, резко слышным в отдаленных углах зала народного собрания:

— Произошел взрыв около карантина. Горячий поток исчез, часть пропасти засыпана обрушившимися скалами.

Мертвым молчанием ответила толпа на это ужасное известие. Так, значит, правда? Взрыв действительно подготовлялся?

Маленькая кучка людей бросилась к карантину, чтобы убедиться собственными глазами в справедливости того, чем ошеломил всех Коваль.

В сторону бегущих метнулись еще и еще люди. И вся колония, мужчины, женщины, дети — все бежали, задыхаясь, с широко раскрытыми глазами, с бьющимися до боли сердцами к горячему потоку.

Вот и роща эвкалиптов и мирт. Но сквозь бальзамический запах растений чувствуется другой, едкий, вызывающий кашель и слезы на глазах.

Толпа хлынула к берегу потока и остановилась в оцепенении, как один человек. Трещина была местами завалена доверху обломками скал. Там, где зияли глубины, не видно было на дне кипящего потока и только временами вырывались оттуда клубы тяжелого дыма и отравляли воздух ядовитым сернистым газом. Легкий мостик, перекинутый через ручей, был исковеркан сдвигом каменной породы и уныло торчали железные скрепы и куски мостовой формы.

И колонистам опять показалось, что почва под ногами дрожит и двигается. Неуверенность в твердости того, что под ногами, создает особое настроение ужаса и толпа, увидав картину разрушения, шарахнулась и отхлынула подальше от края пропасти, которая, быть может, еще готовит неожиданности.

Коваль не обманул! Коваль дал настоящее доказательство своего обвинения «ученых» в готовившемся заговоре!

Когда народ, удостоверившись, что утренняя прокламация была основана не на одних предположениях, двинулся обратно к белому куполу собрания, мнение о Ковале составилось:

— Он был прав! Он спас всех от страшной опасности! Проклятые ученые!

Так говорили простодушные. Более сознательные сосредоточенно молчали, но думали то же.

Собрались вновь.

Временное правительство оставалось на своих местах в то время, как все ходили к горячему потоку.

Теперь уже не с ненавистью, не со страхом, а с надеждой толпа смотрела на центральную фигуру президиума, на Коваля, еще недавно осуждаемого большинством. Лицо его, казалось, озарено внутренним светом. Женщины находили его красивым. Самые левые «общественники», не признающие никаких привилегий и авторитетов и саму жизнь сведшие к первобытному образу, к додуманному дикарству, невольно чувствовали что-то вроде уважения к этому могучему, точно из стали выкованному человеку.

Кто-то поставил на очередь вопрос о доверии к временному правительству и оно было выражено единогласно открытой баллотировкой.

Глава XXVI^[3]

Первым делом временного правительства было назначение следственной комиссии по обвинению «ученых» в заговоре. В нее вошли и «семейные», и «общественники».

Эвелина Шефферс была допрошена лично Ковалем.

«Полярная императрица» была введена двумя вооруженными конвойными в кабинет Бессонова, в котором окончательно основался Коваль. Когда они остались наедине, он долго смотрел на девушку, заметно осунувшуюся от пережитых волнений.

Усмехнулся под усами и заговорил:

— Наши роли, кажется, переменились. Допрашиваю я. Вам вручен лист с пунктами обвинения? Что вы можете показать по этому поводу? Предупреждаю, что от вашего ответа зависит, будете ли вы обвиняемой или только свидетельницей.

— Мне нечего отвечать на подобную клевету.

— Вы не верите в заговор Бессонова и Уальда?

— Конечно, нет.

— И вы совершенно правы. Я все это выдумал. С какою целью? Да надо же было вас развеселить, разбудить от спячки, в которую все вы готовы были впасть. Страна счастья! Вы полагаете, что счастье заключается в том, чтобы сегодняшний день походил на вчерашний. Я думаю, как раз наоборот. Вы построили оранжерею для людей и обрекли их на тепличное существование. Вы посадили зверей в прекрасно устроенную клетку и думали, что они так и будут весь век наслаждаться райской жизнью и свободой на пространстве стольких-то квадратных километров. А ваши счастливые пленники взяли да и зашалили. Не хотят, видите ли, обратиться в животных, пастись на лужке и слушать лекции гг. Бессонова и Уальда! Они хотят жизни-борьбы, хотят смены ощущений. Да и вы сами хотите того же. Счастье — в успехе, в победе над препятствиями. Счастье в движении, а не в неподвижности. Однако, к делу! Что вы ответите на такое предложение: я объявляю себя полярным императором, а вас императрицей-супругой?

— Вы издеваетесь надо мною!

— Ничуть. Имейте в виду, что мне, как диктатору, оказано единственное доверие. Один шаг и я сделаюсь владыкой «Полярной империи».

Бывают состояния, при которых человек, испытывая страшные душевные муки, не может выразить их словами и чувствует, как в нем все замерло и все существо обратилось в каменное изваяние, не способное ни мыслить, ни чувствовать. И сознание, вместо ответов на мучительные запросы души, ограничивается упорным повторением назойливой фразы.

Коваль продолжал говорить, но Эвелина не слышала его слов. Не смолкая, как тиканье маятника часов, внутренний голос то громче, то слабее повторял:

«Все погибло! Все погибло!»

И если бы в эту минуту Коваль проявил к ней желание мужчины, она равнодушно поддалась бы насилию.

Коваль следил за каждым изменением ее лица и понял, что она вошла в то состояние безразличия, когда существо человека уже не отвечает на внешние впечатления.

— Я даю вам время одуматься и поразмыслить над всем, что произошло. Народ за меня. Я поведу его, куда хочу. От вас зависит пойти со мною рука об руку.

Эвелину отвели обратно, конвойным запрещено было с нею разговаривать.

Бессонова и Уальда допрашивали следователи, выбранные из «семейных» и «общественников».

К ужасу своему, «ученые» убедились, что даже более интеллигентные колонисты поверили в сказку о заговоре.

Бессонов старался убедить, указывая на нелепость и бездоказательность обвинения, но в ответ слышал лишь одну фразу:

— Сообщайте подробности подготовлявшегося взрыва.

Этим следователи выразили общее желание колонистов, их заячий страх перед неведомой опасностью.

Уальд молчал на все вопросы.

Воскобойников говорил много и долго, по-интеллигентному. Никого ни в чем не убедил и только измучил слушателей потоком ненужных слов.

Остальные «ученые» растерялись окончательно, до того обвинение, им предъявленное, было далеко от истины. В иные минуты им казалось, что над ними сыграл кто-то злую шутку, что все это мистификация и сейчас сами следователи, одурачив своих товарищей-колонистов, расхохочутся и пожмут им руки, прося извинения. Но следователи сидели с холодными, суровыми лицами и в них отражалось чувство ненависти и злобы…

Допрос не дал ничего положительного. Это приписали упорству и сознанию, что в руках «ученых» судьба всей колонии, но они не хотят выдать тайны.

Коваль торжествовал.

Путем чудовищного обмана он стал необходимым колонии, ее вождем, распорядителем ее будущего.

Клевета, не имеющая за собою даже тени правды, катилась, как снежный ком, все увеличиваясь в своих размерах. Уже рассказывали мельчайшие подробности, называли имена, указывали время, когда «ученые» тайно подготовляли взрыв.

— По ночам работали! С их страшными машинами, один сделает столько, что не под силу и сотне людей.

Возбуждение росло, но, как всегда, должно было смениться рано или поздно полным упадком. И тогда народ заговорит по-иному. Найдутся и защитники «ученых», легенда потеряет свое обаяние, ей перестанут верить. Влияние Коваля, его власть над душами сменится колебаниями, сомнениями, из которых вскоре вырастет прямое обвинение во лжи. Успех надо уметь создать, но надо им вовремя и воспользоваться. Народ, как ребенок, как женщина — не ждет. Самые сильные впечатления быстро падают, и на смену им должны явиться другие.

Коваль созвал вновь народное собрание и выступил с речью, поразившей всех.

— В наших руках огромное, неисчерпаемое богатство. Мы владеем научными изобретениями, неизвестными миру. Если мы захотим, на всем земном шаре не окажется людей сильнее нас и всякое сопротивление, всякая борьба с нами станут невозможными. Разве честно, разве достойно людей пользоваться роскошью жизни, всеми ее благами, когда братья, трудящиеся всех стран и народов, изнывают в рабстве у тех, которые владеют золотом, у которых власть распоряжаться судьбами миллионов? Вооружимся, употребим в дело борьбы все, что изобрели «ученые». Пойдем в мир для освобождения человечества, для водворения повсюду новой жизни, новой правды. Построим корабли, каких не видал еще мир, подводные суда, летательные машины. Выйдем из-под стеклянного колпака и явимся грозными судьями всесветной неправды. Все пойдут за нами, всюду с отверстыми объятиями встретят нас, как вестников новой жизни. Я знаю все, что знают и «ученые», я овладел их тайнами, которые они хотели использовать только для себя. Я зову вас идти на освобождение всего мира, на борьбу с мировым злом. Вперед, товарищи!

Народ ответил восторженными криками. Все до одного прониклись новой мыслью, одушевились желанием жить не для себя только, но спасти других, все человечество. И звезда освобождения всего мира засияла над «Полярной империей», и все готовы были идти за ее путеводным светом… Но, увлекаясь дивным образом, мечтой, вставшей в ярких лучах воспламененного воображения, колонисты не обращали внимания на то, что делается вокруг.

А грозные признаки могучей подземной работы давали знать себя все сильнее и сильнее.

Частичные землетрясения и обвалы происходили почти беспрерывно у берегов горячего потока, русло которого совсем засыпали груды обломков. Покривились колонны, поддерживающие стеклянные своды у карантина, и они грозили падением. Рабочий, осматривавший путь подземной железной дороги, нашел сильные повреждения в туннеле. Здание станции и элеватор были почти разрушены.

По приказу Коваля южная часть «Полярной империи», где помещался карантин, была отделена особой, вновь выстроенной стеклянной стеной, но она вскоре стала давать трещины и пришлось установить постоянное дежурство по ремонту. То и дело со зловещим треском стекла лопались и рассыпались колючими осколками. Коваль старался успокоить всех, как мог.

В прокламациях, которые он выпускал ежедневно, непременно говорилось о том, что это последствия работы «ученых», подготовлявших катастрофу, но все меры приняты, и до больших размеров бедствие не разрастется.

Коваль только что достиг власти и люди повиновались ему, но стихийная сила посылала вызов за вызовом и не хотела считаться с жизнью людей, с их намерениями, надеждами, мечтами и шла, как исполин, не замечающий, что чудовищными ногами своими давит крохотных пигмеев, в гордом дерзновении считающих себя господами земли. И пришел день, когда стихии наскучило щадить и она поднялась во весь рост и над «Полярной империей» поднялась ужасная голова Медузы.

Открытие Бессонова было гениально, но он упустил из виду, что горящие каменноугольные копи рано или поздно вызовут обвалы верхних слоев.

Катастрофа разразилась внезапно, после нескольких дней обманчивого успокоения. Час гибели совпал с тем радостным для обитателей полярных стран мгновением, когда после долгой ночи солнце в первый раз показывается из-за горизонта и бросает свои лучи, обещая возрождение к новой жизни.

Но когда яркий красноватый свет перерезал мрак полярной ночи, он не заиграл золотыми бликами на стеклянных сводах «Страны счастья», но озарил картину ужаса и разрушения. На том месте, где гордый человеческий ум выстроил оранжерею для людей и считал себя победителем стихий, лежали лишь безобразные обломки и мертвящий холод, проникая повсюду, довершал дело смерти…

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОСКАРА ДАЙБНА И КОНДРАТИЯ НЕВЕСЕЛОГО Борьба злых и добрых на суше, на море, в воздухе и под водою Фантастическая повесть

I Первое знакомство

Третий день авиационного праздника омрачился страшным несчастьем.

Смелый пилот Андреев, завоевавший в короткое время симпатии публики и восторги толпы за забором аэродрома, внезапно упал с высоты 1.000 метров вместе с аппаратом.

Дивная механическая птица обратилась в груду безобразных обломков, которые скрыли под собою изуродованный труп. Зрители на мгновение оцепенели от ужаса. Потом всех охватил один порыв, и толпа бросилась к месту катастрофы. Проскакал отряд конной полиции. Бледные, взволнованные бежали распорядители праздника. Пронесли носилки… Трибуны опустели.

Только двое остались равнодушными и продолжали стоять у перил трибуны. Один был одет неряшливо, в старом летнем пальто, в порыжелой шляпе. Видимо, он совсем не заботился о своей наружности: лицо обросло огромной бородой, на голове целая копна волос. Глубокая поперечная морщина на лбу и взгляд исподлобья придавали ему мрачное, почти жестокое выражение.

Другой был олицетворением корректности и изящества. Строго выдержанный английский костюм. Гладко выбритое лицо. Красные, правильно очерченные губы, тонкий нос с горбинкой, белый мраморный лоб, светло-серые холодные глаза и румянец здоровья на щеках.

В одном было легко узнать русского растрепанного интеллигента, в другом — подтянутого иностранца.

Стоя у перил, русский протянул руку и начал говорить, ни к кому не обращаясь:

— Так и должно быть! И чем больше будет несчастий, тем лучше. Люди скорее поймут нелепость этой затеи. Поймут, что это не завоевание воздуха, а головоломный спорт. Эти опасные игрушки не имеют никакой будущности. Авиатор — раб стихии, раб своей глупой машины, раб капризного мотора, а раб никогда не сделается господином.

— Извините, — обратился к нему иностранец, приподнимая котелок. — Ваше суждение так резко. Весь мир занят вопросом об авиации. Неужели все ошибаются?

Хмурый повернулся и медленно оглядел изящного иностранца.

— Я никому не навязываю своих мнений. Если верите в аэропланы — в час добрый: верьте!

— Следовательно, вы сторонник аппаратов легче воздуха, дирижаблей.

— Как я могу быть сторонником этих летающих бегемотов? Я не ребенок, чтобы утешаться пусканием пузырей в воздух!

— Но, в таком случае… Позвольте, однако, отрекомендоваться: Оскар Дайбн, представитель заграничного синдиката бензиномоторов, инженер по профессии.

— Ну, а я — Кондратий Желтугин, человек сам по себе, безо всякой профессии.

Хмурый улыбнулся мягкой, доброй улыбкой:

— Меня приятели прозвали Невеселым. Кондратий Невеселый! На эту кличку я охотнее отзываюсь.

— Я позволю себе вернуться к нашему разговору. Вы отрицаете аэропланы, отрицаете дирижабли. Значит, вы вообще не верите в воздухоплавание?

— Ниоткуда это не следует. Я утверждаю только, что воздухоплавание идет совершенно неверным путем. Они спешат изобрести машину, увлекаясь птицеподобием. Но ведь все величайшие изобретения человеческого ума совсем не являются подражанием природе. Разве, например, есть где-нибудь в природе колесо?.. А оно-то и составляет существеннейшую часть каждой машины. Это одно, а другое: нельзя изобретать аппараты, не овладев той силой природы, с которой мы имеем дело. В данном случае, это сила тяжести. Что мы о ней знаем? Ровно ничего. Умеем ли мы управлять ею по своему желанию? Нисколько. Я могу усилить и ослабить электрический ток. Но могу ли я увеличить или уменьшить вес тела? Я могу поставить изолятор, сквозь который электричество не проникнет. Укажите мне, как изолировать тело от земного притяжения, то есть, чтобы оно потеряло весь свой вес! Надо работать много, упорно в лаборатории, заставить природу открыть свою тайну, а не летать на глупых аппаратах, рискуя каждую минуту сломать себе голову.

— Судя по вашим словам, вы занимаетесь теоретическим воздухоплаванием?

Кондратий Невеселый насупился и поглядел на своего собеседника подозрительно.

— Может быть! — протянул он, словно хотел спросить: «А тебе какое дело?»

Оскар Дайбн так и понял.

— Извините меня… Я совершенно вам незнаком… Но все эти вопросы так глубоко интересуют меня. Я сам только что взял патент на одно усовершенствование аэроплана.

Невеселый смягчился.

— Что же, в таком случае, потолкуем. Да пойдемте, кстати, позавтракать куда-нибудь. Я не ел с утра.

И, не обращая внимания на продолжавшуюся суматоху на аэродроме, не поинтересовавшись узнать о судьбе авиатора, новые знакомые отправились нанимать извозчика.

II Великое открытие

Со времени авиационного праздника случайное знакомство этих столь чуждых друг другу людей закрепилось частыми встречами и беседами все на одну и ту же тему: о причинах воздухоплавания. Но только через месяц Невеселый решился открыть душу и сознался, что несколько лет работает по этому вопросу, что достиг замечательных результатов, но, по неимению средств, а частью из боязни выдать секрет, осуществил свое открытие лишь в маленьких моделях.

Наконец, в заранее назначенный день он повел Оскара Дайбна к себе.

— Я еще никому не оказывал такого доверия. Вы увидите, что я не фантазировал во время наших бесед. Вы увидите чудеса. Конечно, я не открою вам секрета, но покажу модели.

Кондратий Невеселый отпер двери своей квартирки на Песках и пропустил вперед гостя.

— Видите: живу один, без прислуги. У меня большой беспорядок. Ну, да не беда!

Оскар Дайбн острым, хищным взглядом окинул всю убогую обстановку квартиры, словно отыскивая что-то.

В комнате стоял длинный стол из некрашеных досок на козлах. До половины он был завален всякой всячиной: книгами, бумагами, инструментами, кусками медной проволоки…

Невеселый усадил Дайбна на большое потрепанное кресло, а сам ушел, довольно долго прокопался и вынес два ящика.

— Вот тут все!

Достал черный лакированный сундучок. Из него выходили две изолированные проволоки, а сбоку виднелась маленькая медная ручка.

— Внутреннего устройства я вам не покажу. Могу сказать одно: там нет ни гальванической батареи, ни аккумуляторов. Между тем, аппарат дает весьма значительной силы ток и дает его постоянно без химической реакции или приложения механической силы.

— Своего рода электрический perpetuum mobile?

— Именно. Это коллектор естественного земного электричества, вернее, земного электромагнетизма. Конечно, как всякое дело рук человеческих, аппарат рано или поздно потребует ремонта, но, в сущности, он вечен, пока… пока земля обращается вокруг своей оси и вокруг солнца. Как видите, мое perpetuum mobile не противоречит основному принципу механики. Поставьте мельничное колесо на горной речке, оно будет вертеться до тех пор, пока не иссякнет источник воды. Мой аппарат будет давать ток, пока не остановится вращение земли. Вы можете мне не верить. Можете считать меня за шарлатана — ваше дело. Но всего я вам не расскажу. Да это и не важно. Считайте этот аппарат просто за источник электрической энергии, откуда бы она там ни бралась. Я вам покажу другой, более убедительный опыт, доказывающий, что я овладел силой тяжести или притяжения.

Невеселый вынул довольно большой плоский ящик, на крышке которого был укреплен медный круг с делениями и стрелкой, стоящей на поле.

Потом поставил на стол весы с нижним коромыслом, вроде лавочных.

Плоский ящик соединил длинными изолированными проволоками с лакированным сундучком, в котором повернул ручку.

— Ток пущен. Теперь, Оскар, положите сами ящик на чашку весов и уравновесьте гирями. Так! Переставьте стрелку на 45°. Что? Чашка с гирями перетянула? Уравновесьте вновь. Какая потеря веса?

— Вместо 12 ф. — только 9, 3 ф. потери.

— Передвиньте еще на 45°. Какая потеря?

— Еще три фунта. Ящик теперь весит всего 6 фунтов.

— Передвиньте сразу на 180°. Видите! Приходится снять все три. Ящик потерял весь свой вес. Поднимите его вверх. Выше: проволоки хватит. Отнимите теперь руки.

Оскар Дайбн громко вскрикнул от удивления. Ящик, ничем не поддерживаемый, висел в воздухе. Зрелище это почти пугало: до того противоречило оно обычным представлениям о весе тела. Даже пушинка, плавающая в воздухе, рано или поздно спустится на пол, а здесь легче всякой пушинки оказался 12-фунтовый ящик.

— Прицепите теперь к нижнему кольцу ящика 6-фунтовую гирю. Стрелка стоит на 180° — переведите ее на 270°. Поднимите ящик в воздух. Руки прочь! Видите, и гиря потеряла вес. Опустите ящик вновь на стол, переведите стрелку, ну, хоть на 10°.

Оскар Дайбн почувствовал, что ящик вырывается у него из рук. Он тихо и плавно поднялся вверх и остановился под самым потолком, натянув провода.

— Видите! Потеря веса перешла в подъемную силу… — захлебывающимся от волнения голосом произнес Невеселый.

Глаза его горели, как звезды, длинные, растрепанные волосы окружили голову, словно сиянием.

Он стал почти красивее, озаряемый внутренним огнем.

Опыты произвели на Дайбна сильное впечатление, которое он едва скрывал под маской хладнокровия.

— Как же вы думаете применить ваши изобретения к воздухоплаванию?

— Вы не догадываетесь? Да ведь стоит только поставить коллектор земного электричества на этот ящик — вот вам и воздушный корабль. Все, конечно, должно быть больших размеров. Сядьте сами сверху. Поворот рычага, и весь аппарат теряет вес. Еще поворот: аппарат поднимается вертикально в воздух.

— А поступательное движение?

— Ну, уж это пустяки! Приделайте спереди пропеллер. Сзади руль. И летите спокойно, как вы едете в автомобиле.

— Вы не составляли проекционных чертежей?

— Не только составил, но у меня разработаны все детали. Разработана и новая теория электричества, спроектированы и разные приборы, в которых применяется «мое электричество». Между прочим, я открыл особые силовые лучи. Если бы я располагал достаточными средствами…

Невеселый не договорил. Сильная рука прижала к его лицу носовой платок. Сладковатые, одуряющие пары проникли в ноздри и в рот. Сознание быстро его оставило…

III Мечта возродилась!

Очнувшись лишь через несколько часов, Кондратий Невеселый долго не мог дать себе отчета в том, что случилось. Он встал с кресла, но сейчас же пошатнулся и едва не упал. Голова кружилась и отчаянно болела. Тошнота подступала к горлу…

Стало немного лучше. Заработал мозг, начали припоминаться все подробности свидания с Оскаром Дайбном…

Невеселый дико вскрикнул в предчувствии ужасной истины.

Да, все его аппараты-модели исчезли. Он бросился в спальню. Письменный стол был взломан. Бумаги разбросаны. Грабитель нашел и секретный ящик, где хранилась тайна.

Как сноп, упал Невеселый на пол и горько зарыдал. Работу всей его жизни, его драгоценное сокровище, его будущую славу похитил этот негодяй!

Невеселый пролежал в больнице около четырех месяцев. Врачи боялись за его рассудок. В горячечном бреду он говорил о воздушных кораблях и подводных лодках, о неисчерпаемой электромагнитной энергии, которую он заставил покорно служить себе. Он уверял, что может на далекое расстояние метнуть шаровую молнию, перед которой мелинитные снаряды — детские игрушки. Он брался посредством силовых лучей разрядить пистолет, находящийся в соседнем доме, взорвать мину на большом расстоянии.

— Я наведу прожектор на роту солдат, и все патроны выстрелят и ружья придут в негодность. Я могу взорвать с высоты 1.000 метров пороховые склады, арсеналы…

Возбуждение проходило. Невеселый начинал плакать; жаловался на судьбу надрывающим сердце голосом и поминал какую-то Розу.

— Дорогая моя, единственная, жизнь моя!..

Выздоровление шло крайне медленно. Долго лежал он в забытье. Совершенно ослабел. Силы восстановились с трудом. Он ожил сразу, когда в приемный день к его койке подошла красавица-еврейка, бросилась к нему на грудь и, плача, долго целовала его бледное, исхудалое лицо. Не получая ответа на письма, Роза решила ехать из провинции в столицу и здесь узнала о болезни Невеселого.

Видя, какое благотворное действие производит на больного присутствие девушки, ей разрешили бывать в больнице ежедневно.

Невеселый рассказал Розе все, что с ним случилось.

— Ты навсегда останешься тем же: мечтателем, доверяющим первому встречному. Выздоравливай скорее и принимайся опять за работу. Ты ведь помнишь все? Я привезла немного денег. Буду помогать тебе во всем, чем могу.

— Но ведь секрет украден. Для какой цели употребит его Оскар Дайбн? Судя по его поступку со мною, он бандит. Построит воздушный корабль, сделается пиратом, внесет ужас, страдание и смерть по всему миру. Или продаст секрет какому-нибудь правительству. И это государство будет обладать могущественной силой, правительство будет угнетать собственный народ и покорять, унижать, низводить на степень рабства другие народы. Богатые окончательно поработят бедных. А я… а мы с тобою мечтали уговорить твоего дядю-миллионера дать нам денег. Мы построили бы это идеальное воздушное судно и другое, подводное. Ведь принцип здесь один. Мы явились бы могущественными покровителями всех угнетенных. Мы освободили бы все народы. Диктовали бы правительствам всех стран свою волю. На дне моря огромные богатства. Подводное судно достало бы их. Владыки воздуха и подводного царства! Мечта, мечта! Все погибло! Орудие добра обратится в бич человечества.

— Не унывай! Я уже говорила дяде — он хороший старик и почти согласен. Покажи ему модели, и деньги в твоих руках. А этот Оскар Дайбн… Подумай, прошло с лишком три месяца. Если бы он продал секрет какому-нибудь правительству, поверь: газеты давно расславили бы на весь свет. Повсюду такое шпионство.

— Ты права! А для постройки судна на собственные средства — где он возьмет денег, где найдет на земном шаре место, куда бы ни заглянули любопытные? Ведь этого моего плана он не знает. Хоть одна тайна не украдена!

Кондратий Невеселый поспешил выписаться из больницы и поселился вместе с Розой. Девушка всячески оберегала его покой, а колоссальная память помогла ему возобновить все чертежи и построить новые модели. Пришли в голову и новые мысли. Съездил к дяде Розы. Старик, еврей прежнего закала, учившийся на медные гроши и обо всем судивший по Талмуду, не принял, однако, изобретений Невеселого за дьявольские соблазны, как, может быть, подумал бы другой, невежественный человек.

— Люди злы, и Бог не хотел открыть им тайн своих. Ты — его избранник. Помни это, и знания свои употребляй только на добро. Будь справедлив во всем. А я, Абрагам Бергман, дам тебе денег. Осуществи вместе с Розой мечту…

Невеселый возвращался в столицу с курьерским поездом. В его кармане лежал перевод на огромную сумму.

— Ту-ту-ту! — стучали колеса вагона, отбивая ритмическими ударами скорость в 60 верст в час.

— Детские игрушки, забава бедных рабов земли! — шептал про себя Кондратий Невеселый. — Мой воздушный корабль будет иметь часовую скорость в 500 километров. От Москвы до Петербурга я пролечу в час с небольшим. Вокруг всей земли я облечу менее, чем в четверо суток. Я слетаю на оба полюса…

Безграничная фантазия билась о стенки черепа, словно птица в клетке, ища свободы и простора сверхчеловеческого. Невеселому казалось, что быстро мчавшийся курьерский поезд стоит на одном месте. Хотелось бежать, мчаться против бури, броситься в пространство с вершины горы…

На Николаевском вокзале Невеселый нанял таксомотор и все погонял шофера. Быстро взбежал он по лестнице.

Позвонил. Вот отворилась дверь. Невеселый протянул руки, чтобы крепко прижать к себе Розу. Она тихо отстранила его и, вся бледная, с широко раскрытыми глазами, указала на газетный лист, лежавший на столе.

IV Неслыханный скандал в германском рейхстаге

Газеты всего мира посвятили целые страницы запросу социал-демократов в германском рейхстаге, повлекшему за собою разоблачения, весьма неприятные для правительства и, в частности, для военного ведомства.

Первые известия были кратки:

«В 6 час. утра 10 апреля (по новому стилю) с военного авиационного поля поднялся управляемый аэростат совершенно новой конструкции, формой напоминающий сигару, без нижней гондолы. Окрестные крестьяне видели, что необычайный воздушный корабль, поднявшись медленно в вертикальном направлении на весьма значительную высоту, остановился неподвижно, а затем с необычайной быстротой полетел в западном направлении и вскоре скрылся за горизонтом».

«Последние полгода военное авиационное поле охраняется особенно тщательно и пропуск на него не разрешается даже офицерам, кроме некоторых доверенных лиц. Поле окружено тройной цепью кордонов. Очевидно, военное министерство производило там работы под строжайшим секретом».

«В печать проникли слухи, что военное ведомство крайне обеспокоено каким-то происшествием на авиационном поле. Военный министр имел продолжительную аудиенцию у императора».

«В кулуарах рейхстага идет оживленный обмен мыслей между представителями различных политических партий по поводу происшествия на авиационном поле, которое, однако, остается пока все еще загадочным».

«Тайна военного авиационного поля, наконец, раскрылась. Военный министр доверился какому-то изобретателю и поручил ему постройку воздушного судна, обошедшегося правительству в два с половиной миллиона марок. Место постройки тщательно охранялось. В ангар привозились части, заказанные на разных заводах. Изобретатель руководил сборкой, не допуская никого, кроме простых рабочих. Некоторые работы он производил сам, удаляя всех из ангара. Секрет изобретения неизвестен и военному министру, который вполне доверился изобретателю. Предварительные пробы дали блестящие результаты и было приступлено к окончательной отделке воздушного корабля и к снабжению его различными запасами для продолжительного дальнего полета. 9-го апреля все было готово, но утром 10-го судно поднялось неожиданно из ангара, имея на борту одного изобретателя. В течение двадцати пяти дней военное ведомство тщетно ожидало возвращения авиатора. Воздушный корабль исчез бесследно».

Событие это вызвало целую бурю в рейхстаге. Социал-демократы, поддерживаемые другими партиями, внесли запрос:

«Известно ли правительству, что военный министр на собственный риск предпринял постройку воздушного корабля на средства военного бюджета, вполне доверившись изобретателю, назвавшемуся Артуром Фергюссоном, не обеспечив себя даже полным знакомством с сущностью изобретения, и если известно, то какие меры предприняло правительство для расследования этого дела и наказания виновных, а также для возмещения двух с половиной миллионов марок, потраченных из народных средств для постройки воздушного корабля, который похищен самим изобретателем для неизвестных пока, но, возможно, и преступных целей?»

Одновременно в кулуарах передавалось, что Артур Фергюссон был неоднократно принимаем императором и демонстрировал перед ним модели воздушного корабля.

Стало также известно, что самый тщательный обыск не дал никаких результатов. Фергюссон захватил с собою все чертежи и модели. Немецкие и заграничные юмористические журналы печатали злые карикатуры на министра и даже на самого императора.

Наконец, разразилась настоящая гроза, когда в английских газетах появилось письмо Артура Фергюссона, которое сейчас же было передано по всему миру телеграфом:

Приношу свою искреннюю благодарность германскому императору и его военному министру. Они любезно предоставили в мое распоряжение большие денежные средства, рабочих и полное сохранение тайны моего изобретения, которую я не счел возможным сообщить его величеству. Корабль мой отделан роскошно, со всеми удобствами. В кладовых имеется большой запас консервов и вин высокой марки. В холодильнике искусственно замороженное мясо. Скорость судна определилась — средняя в 200 километров, а предельная в 520 километров в час. На днях, остановившись неподвижно на высоте 1000 метров над Памирским плоскогорьем, я, вместе с моими друзьями, которых нашел нужным принять на борт «Дракона», устроили торжественный завтрак и, подняв бокалы, троекратно прокричали «Hoch!» в честь германского императора. До свиданья. Люди земли, вы еще обо мне услышите!

Артур Фергюссон.

Никогда еще заседание рейхстага не было так бурно.

Военный министр откровенно объяснил, что Фергюссон поразил его воображение опытами с моделями. Ничего подобного он никогда предполагать не мог. По воле изобретателя, благодаря лишь легкому повороту рычага, тяжелые предметы совершенно теряли свой вес и поднимались в воздух, отталкиваемые от земли какой-то могущественной силой. Фергюссон изобрел и новый аппарат, который служит неистощимым источником электрической энергии. Открыть секрет он отказался, но убедил министра и одно высокопоставленное лицо в своей преданности германской империи и в желании послужить для мирового преобладания германского народа. Министр дрожащим голосом закончил речь: «Я обманут жестоко, несправедливо, я виновен в доверчивости, но мною руководила лишь любовь к родине и забота о ее славе и могуществе».

В ответ послышались угрожающие крики, свистки. Депутаты стучали ногами, некоторые бросились к министерской ложе со сжатыми кулаками. Кто-то бросил тяжелой книгой, ударившей министра по голове и свалившей его с ног. Ораторам не удалось произнести речи, и заседание было закрыто среди необычайного шума. На следующий день волею императора рейхстаг был распущен…

— Это он! — сказал Кондратий Невеселый, прочитав газету. — Оскар Дайбн! Что же теперь делать?

Роза взяла его руку и крепко пожала.

— Ты отвечаешь перед всем человечеством за свою вину. Построй свой корабль и будем вместе бороться до последней капли крови с воздушным пиратом…

Так началась, полная необычайных приключений, великая борьба между Оскаром Дайбном и Кондратием Невеселым.

V Воздушный пират

Капитал, который предоставил дядя Розы в распоряжение Невеселого, был, конечно, гораздо меньше средств, затраченных Оскаром Дайбном на постройку воздушного дредноута «Дракон».

Этот гениальный мошенник заставил германское правительство не только истратить огромную сумму в 2 с половиной миллиона марок, но пользовался охраной военных кордонов, удобным местом для постройки и даровым трудом солдат.

А Невеселому приходилось серьезно думать о том, в какой части земного шара, в какой неприступной местности устроить эллинг для своего воздушного судна.

Еще в больнице он говорил Розе, что у него есть план, к счастью, не украденный Дайбном, — что он хранит секрет постройки корабля при сохранении полной тайны.

Роза верила, хотя и не знала, в чем дело.

— А пока я закажу на различных иностранных заводах отдельные части. Потом соберу весь этот материал в каком-нибудь пункте. Найму или куплю пароход, на котором весь экипаж будет состоять из преданных людей… Ты ведь их знаешь, Роза!.. И тогда мы отправимся в страну, где нам никто не помешает, никто не проявит глупого, назойливого любопытства. И мы… Роза, дорогая моя, радость моя, мы осуществим мечту: наш «Сокол» взовьется в небеса, чтоб поразить смертельным ударом отвратительное чудовище воздушного моря — этот «Дракон», вместе с его преступным и кичливым владельцем.

Невеселый выработал совершенно новый тип воздушного судна, непохожий на первоначальный замысел, осуществленный Оскаром Дайбном.

— Я должен отказаться от постройки большого воздушного судна, с которым я хотел осуществить мир всего мира, осуществить светлую, радостную мечту, счастье всех народов. Иная задача стоит передо мною… Я должен бороться, биться насмерть, победить, хотя бы ценою собственной жизни. Я построю воздушную миноноску, которая будет снабжена адскими орудиями разрушения. Я достигну предельной скорости. Мой корабль будет невелик, но в нем будут биться жаждой борьбы и победы над злом наши с тобою сердца, Роза. И «Сокол» победит! Не все знает Оскар Дайбн, этот вор, этот слепой подражатель, лишенный творческой мысли. Все силы его ума направлены на то, чтобы использовать мое изобретение для гнусных целей, а мой мозг трепещет в предчувствии новых научных откровений.

Невеселый и Роза внимательно следили по газетам, — не появится ли где известие о «Драконе» и деятельности Оскара Дайбна, ставшего на время единственным в мире владыкой воздуха.

Но прошел месяц, и два, и три, — Невеселый стал получать извещения об исполненных заказах на заграничных заводах, а Оскар Дайбн словно сгинул и ничем не проявлял своего существования.

Невеселый успокоился и весь отдался подготовительной работе к постройке «Сокола».

Он и Роза забыли о страшном враге, с которым собирались вступить в бой, и всеми их чувствами владела одна мысль — скорее иметь в руках это чудо техники и смелым полетом подняться в пустынные воздушные высоты, паря над бедною землею, где пресмыкаются рабы, где льются кровь и слезы и расслабленный, вырождающийся богач держит в цепях могучего производителя ценностей.

— Милый, — говорила Роза Невеселому, — знаешь, что мне приходит в голову? Представь себе, этот Дайбн, завладев кораблем, просто-таки не сумел с ним справиться и либо бросил его где-нибудь, либо погиб, и «Дракон» лежит на дне океана…

— Ты большая оптимистка, а я каждый день жду рокового известия. Я слышу чей-то голос, немолчно нашептывающий мне: «Скоро, скоро узнаешь ты, какие неисчислимые бедствия последуют от того, что твое великое изобретение попало в руки дьявола».

Невеселый был прав. В Нью-Йорке лихорадочно заработал телеграфный аппарат и по подводному кабелю полетело в Европу известие о событиях чрезвычайных, почти кошмарных.

НЬЮ-ЙОРК. — В 11 часов утра над городом появился управляемыйаэростат сигарообразной формы. Самые тщательные наблюдения в подзорные трубы не обнаружили в нем нижней гондолы, пропеллера и руля. Оболочка аэростата, по-видимому, металлическая. Он произвел весьма сложные эволюции на высоте не менее 1000 метров, поражая зрителей плавностью и уверенностью движений. В 2 часа дня таинственный воздушный корабль скрылся, взяв направление на юго-восток.

В полночь в городе раздался страшной силы взрыв, поколебавший почву, как при землетрясении. Люди, находившиеся недалеко от места катастрофы, уверяют, что взрывов было несколько и они чередовались через короткие промежутки времени, почему на более далеком расстоянии получалось впечатление сплошного гула и грохота. Разрушен до основания 37-ми этажный небоскреб, недавно лишь оконченный постройкой, но уже заселенный сверху донизу. Дом этот помещался рядом со зданием, принадлежащим «Всемирному банку». Когда на место катастрофы сбежались полиция и любопытные, их глазам представилась груда мелких обломков, устилавших большое пространство, явившееся как бы новой площадью около здания банка. Вскоре присутствующими была замечена огромная черная масса, опускавшаяся с высоты, держась вблизи банковского здания. В этой массе легко было узнать воздушный корабль, виденный днем жителями Нью-Йорка.

Аэростат остановился на высоте четвертого этажа дома «Всемирного банка», приблизившись вплотную к стене. Тотчас раздались небольшие взрывы и сверху посыпались камни, засверкали огни, некоторые зрители различали темные силуэты людей, переходивших с воздушного корабля в пролом стены. Неожиданность ужасных событий этой ночи как будто сковала волю людей: никто не бросился на помощь в здание банка, которое явно подвергалось ограблению. Преступники почти без всякого сопротивления, если не считать нескольких убитых сторожей, хозяйничали около часа в кладовых банка. Полиция, вместе со многими присутствующими, попробовала обстреливать аэростат залпами из револьверов, но, по-видимому, совершенно без результата. Покончив ограбление банка, воздушный корабль поднялся вновь на значительную высоту, где осветился разноцветными огнями и стал походить на чудовищной величины болид. При свете электрического прожектора, бросавшего лучи в виде хвоста кометы, можно было ясно различить огромный черный флаг с изображенными на нем человеческим черепом и двумя перекрещенными костями внизу. В тот же момент потряс воздух оглушительный салют из орудий воздушного корабля. Из него вылетали огненные шары, которые, разрываясь в воздухе, превращались в пучки ярко-сверкающих молний. После этой вызывающей демонстрации воздушного пиратского судна огни на нем погасли, и оно скрылось во мраке безлунной ночи. Из кладовых «Всемирного банка» похищено 450 миллионов долларов золотом и бумажными деньгами, и 3 с половиной миллиарда процентных бумаг разных стран, акций и облигаций.

Предварительное разрушение небоскреба, в котором погибло 20 тысяч людей, его населяющих, может быть объяснено лишь желанием очистить место для свободного спуска к зданию банка, кругом стесненного другими домами.

Телеграмма эта настолько поразила всю Европу, что газеты решились поместить ее лишь после повторного запроса в американское бюро корреспонденций. Правительства европейских держав, особенно их финансовые ведомства, государственные и частные банки, вся денежная буржуазия были страшно взволнованы известием, прилетевшим из-за океана. Повсюду хранилища денег были окружены многочисленными отрядами войск. На ближайших площадях и улицах в верхних этажах домов и даже на крышах их была поставлена артиллерия, готовая изрыгнуть огонь и смерть в воздушное пространство. Спешно созван был международный совет, в котором приняли участие специалисты-военные и многие представители науки. Тайной полиции было предписано следить за подозрительными личностями, в которых можно было предполагать земных агентов воздушного пирата.

VI На борту «Дракона»

Дирижабли и аэропланы беспрестанно несли сторожевую и разведочную службу.

Европейские державы сразу забыли свои взаимные раздоры и объединились в одно стремление: общими силами создать могущественную оборону против воздушных атак «Дракона» и, если можно, уничтожить пирата воздушного океана.

«Дракон» парил над Индийским океаном, поднявшись всего на высоту 300 метров.

После вчерашнего циклона море еще не могло успокоиться, как женщина, не примирившаяся с грубым насилием. Огромные волны яростно вздымались к небу, и вершины их, обессилев в диком стремлении, охлестывались белой пеной.

В роскошно отделанной кают-компании воздушного корабля заседало общество из и человек.

Комната освещалась с двух сторон большими окнами с толстыми корабельными стеклами, позволявшими, однако, видеть, что происходит вовне. Но здесь, внутри каюты, благодаря разнообразному применению электрической энергии по новой теории сило-материи Кондратия Невеселого, всегда, будь то на полюсах или в знойной черте экватора, температура была одна и та же — 20 градусов по Цельсию. В углах находились особые оптические приборы, посредством которых, спокойно сидя на диване, можно было наблюдать через трубку все, что происходит внизу или, приспособивши к аппарату фотографические приборы, делать фотографические снимки с птичьего полета и так называемые «проекционные снимки», совершенно заменяющие самые точные чертежи, снятые посредством астролябии или даже теодолита.

Развалившись в мягком кресле, с сигарой во рту, полулежал Оскар Дайбн, и, казалось, равнодушно прислушивался к несколько возбужденным речам всей пиратской шайки, среди которой выделялись две, по-видимому, молодые женщины с лицами, закрытыми черными полумасками, одетые в мужской костюм.

Стол был уставлен винами и разнообразными блюдами.

Высокий человек, словно весь состоящий из костей и мускулов, похожий скорее не на живое существо, а на рычажную машину, опрокинул в рот большой стакан французского коньяку, крякнул и произнес громко недовольным голосом:

— Оскар, это становится невыносимо скучно. После блестящего дела с «Всемирным банком», мы почти ничего не сделали, если не считать похищения знаменитой русской балерины и отставного короля Португалии Мануэля. Но ведь это все прихоти, игривая фантазия нашего гениального капитана. Балерина сегодня ночью чуть не удавилась на полотенце, но не уступила желаниям Оскара, и, если бы не присутствие всегда снисходительных к мужским желаниям двух граций в масках…

— Негодяй! — крикнула одна из замаскированных женщин. — Можешь ли ты похвастаться, чтобы я и моя подруга были когда-нибудь снисходительны к тебе, отвратительная горилла?

— Хорошо, хорошо, я не настаиваю! Женщина всегда останется женщиной, будь она королевой или подругой атамана бандитов. Дело не в том. Похищение русской балерины, взятой в ее легоньком костюме прямо со сцены петербургского театра, конечно, очень эффектно. Я никак не могу вспомнить без смеха, когда на этих бравых сторожей был направлен прожектор силовых лучей, и все их ружья, все пушки и пулеметы сразу выстрелили, все патроны и снаряды моментально взорвались; правда, немногие остались в живых, в воздух летели руки, ноги, головы, но зато как удирали не пострадавшие! Ха-ха! Я до сих пор вижу их сверкающие пятки. А эта идиотская публика в зрительном зале, эти декольтированные дамы в бриллиантах, падавшие с почерневшими лицами, обожженные нашими молниями! А прима-балерина? Бледная, дрожащая, в своей коротенькой юбочке и газовых дессу… Этого юношу-короля, потерявшего так рано свой престол и похожего на теленка, которого отпаивают молоком со взбитыми яйцами и французской булкой, мы взяли тоже оригинальным способом. Королевское бэбэ изволило охотиться… черт его знает, на какую дичь он охотился в этой стране, где ничего не осталось естественного!.. Кстати, Оскар, давай выкинем штуку: наловим сотни три волков, которых, говорят, нет в Англии уже около ста лет, и высадим десантом где-нибудь на берегах туманного Альбиона.

— Я думаю, что следует прибавить две-три штучки бешеных, — загоготал рыжий Джек, управлявший на «Драконе» электрической артиллерией.

— Твоя мысль, Станислав, — ленивым голосом проговорил Оскар Дайбн, — не лишена, так сказать, своеобразной эстетики. Идея рыжего Джека тоже является полезной парламентской поправкой. Но, дорогой мой славянин, гоноровый шляхтич — ты, кажется, принадлежишь к гербу «Задора»?^[4] — не можешь ли указать мне, каким способом мы наловим достаточное количество волков хотя бы в дебрях Сибири и Урала, или даже в местностях королевства Польского? Конечно, угостить англичан таким подарком и я бы не прочь, но, дорогой мой, это большая и глупая возня. Использовать хищных животных, ядовитых гадов, вылить на красивые дома бочки чистейшей разводки холерной и чумной бациллы — это давнишняя моя идея!.. Представь себе: аристократическое общество, обнаженные плечи и груди женщин, дивные, манящие мужской взгляд женские головки, гордые сознанием победы над жизнью мужчины в изящных фраках и смокингах, не думающие о завтрашнем дне, всегда обеспеченном трудом рабов… утонченный флирт, волнующий запах духов и аромат призыва женского тела… павлиньи хвосты, распускаемые самонадеянными самцами, какое-нибудь светило сцены на временной эстраде аристократической гостиной… и вдруг: странный шум за окнами… разбито стекло… и в эту обитель праздных, маленьких людей, никогда не знавших труда, неожиданно, — представляю общее смятение и панику! — падает корзина, переполненная шипящими кобрами, гремучими змеями и египетскими аспидами… вырывается всегда озлобленный, на все живущее озлобленный бенгальский тигр, и огромным прыжком падает на девственно обнаженную грудь какой-нибудь принцессы Вульфштейн-Хаимской… и пьет ее родовитую кровь… Удав, длиною в 60 метров, поднялся высокой колонной и мерно покачиваясь, тусклым фосфорическим взглядом отыскивает свою жертву… Готовится к смертельному прыжку африканский лев… Пантера ползет около стены, как вечное олицетворение гнусного предательства… пантера — это ваш русский Азеф…

— Ты совсем забредил, Оскар, опомнись! Это у тебя вроде припадка!

Замаскированная женщина подошла к Дайбну и ласково стала гладить его по голове. Он оттолкнул ее и стал во весь рост. Это был тот удав с мерцающим фосфорическим взглядом, которого он только что описывал.

— Я презираю и ненавижу господ. Презираю и ненавижу и рабов, им подчиняющихся. И все, что я говорю — все я сделаю, и мир содрогнется от ужаса перед владыкой воздуха. Если русская балерина в эту ночь не сдастся на мои желания, я ее выброшу в океан. А по моей воле, по моему хотению, жалкий вырожденец Браганцского дома будет восстановлен на своем жалком престоле в своей жалкой игрушечной стране, а бунтующих революционеров, республиканцев, глупых забастовщиков я усмирю электрическими бомбами… Если я захочу, в войне Турции с Италией победит та или другая сторона, как мне захочется… я могу воцарить персидского экс-шаха, но могу и отдать его в руки фидаев, которые растерзают жирное тело тирана на мелкие куски… в каждой стране я могу возбудить революцию, поднять массы против власти или, если мне этого захочется, отнять от жалких рабов все их «свободы»…

— Капитан, — раздался голос худощавого молодого человека с большими горящими черными глазами. — Под нами проходит эскадра из пяти броненосцев, двух крейсеров и четырех транспортов. Флаг английский!

— Выкинуть боковую галерею! Приготовить прожектор силовых лучей! Джек! Скорее к нашим электрическим пушкам!

Оскар схватил за руки двух замаскированных женщин. — Пойдем смотреть на комедию!

Над волнующимся океаном неподвижно висел «Дракон», с галереи которого шайка пиратов с бокалами в руках смотрела вниз.

Английская эскадра шла кильватерной колонной, борясь со штормом.

— Выкинуть флаг! — скомандовал Оскар Дайбн. — Пусть «Дракон» заговорит!

На палубах английской эскадры высыпал весь экипаж, дивясь на невиданное воздушное судно, которое, посредством чудовищного мегафона, издавало неистовый рев, словно голоса тысяч сивучей соединились в одной гигантской глотке.

— Прожектор!

Один за другим, на глазах пиратов и двух замаскированных женщин, броненосцы обращались в клубы дыма и огня, в фонтаны металлических осколков. И гас огонь, и волны с седыми гребнями так же высоко поднимались, словно ничего не случилось.

Транспорты были уничтожены электрическими бомбами.

И безумно хохотал Оскар Дайбн в опьянении сверхчеловеческой властью, и вторили ему замаскированные женщины, и вторила вся шайка пиратов…

VII Под водой

Розе Кондратий Невеселый сказал, что его великое изобретение пригодно и для постройки подводного судна.

В этом нет ничего невероятного. Раз открыт способ облегчать вес тела, доводить его до нуля и затем сообщать телу подъемную силу, то понятно, что, наоборот, можно увеличивать вес и, например, заставить предмет, плавающий по воде, погрузиться на дно. В современных подводных лодках это достигается накачиванием воды для спуска и выкачиванием для подъема, но с аппаратом Невеселого достаточно одного поворота рычажка в ту или другую сторону. Больше того, подводное судно может быть устроено так, что, спустившись в глубину, оно затем выплывет на поверхность воды и, наконец, поднимется над нею в воздух на большую высоту, с которой вновь бросится вниз и нырнет в морскую пучину.

Однако, Невеселый признавал неудобным совмещение воздушного корабля с подводным, так как в каждом должны быть свои специальные технические приспособления. Впрочем, для подводного судна он считал необходимым и подъем его на воздух. Таким образом, получалось идеальное грузовое судно. Забрав груз на далеком расстоянии от моря, такой корабль может лететь сначала по воздуху, а потом, опустившись в воду, нырнуть и скрыться от самого бдительного досмотра.

Но главная цель, которую преследовал Невеселый, заключалась в добывании огромных сумм золота, погребенных на дне океанов и морей.

Поэтому, одновременно с воздушной миноноской «Сокол», он решил построить и «Дельфин» для подводного плавания.

К несчастью, и этот проекционный чертеж был известен во всех деталях Оскару Дайбну.

И, действительно, этот человек обезумел от сверхчеловеческой власти и не знал сам, чем бы еще позабавить себя и поразить ужасом землю.

— Я построю подводное судно и назову его «Нарвал».

— Зачем тебе это нужно?! У тебя вечно глупые фантазии!

Международная шайка, составлявшая экипаж «Дракона», не стеснялась друг с другом, и рыжий Джек обращался запанибрата со своим капитаном.

— Ты, Джек, — обыкновенный разбойник. Тебе бы только жечь, рушить, убивать, не подвергая себя ни малейшей опасности, насиловать женщин, потому что ни одна не отдастся такому чудовищу добровольно. Мне кажется, что именно твое исключительное безобразие — причина твоей озлобленности. Ты мстишь людям за то, что глуп и уродлив. Будь ты красив и немножечко поумнее, из тебя вышел бы добродетельнейший мещанин. А я жажду не только власти над людьми, но и над природой. Почему не узнать тайн моря? Кроме того, о постройке подводного судна меня просит Фриц.

— А, твой любимчик! Уж не переодетая ли это девушка? Какая скромность! Не принимает участия в попойках, краснеет, увидавши раздетую женщину, морщится, когда я ругаюсь «по-морски». Только и знает, что сидит над инструментами и что-то вычисляет.

— Дурак! Он будет величайшим ученым мира. Тебе этого не понять!

— Ну, и отправляй его скорее под воду! Да и сам, кстати, убирайся туда же!

— Джек, берегись!

— Ты мне угрожаешь?

— А почему бы нет? Не зазнавайся! Помни, что все вы зависите от меня. В моих только руках тайна управления «Драконом». Одним нажатием кнопки я могу низвергнуть всех вас в бездну.

Джек ушел, долго ворчал, как рассерженный, но трусливый зверь.

«Нарвал» был построен без особых предосторожностей.

Оскар Дайбн, не жалевший денег, имел массу агентов, рассыпанных по всему миру. Через них были заказаны части подводного судна. Может быть, заводы и догадывались о чем-то, но золото замыкает уста. Да разве современные заводчики не поставляют орудия врагам своей родины?

«Нарвал», в разобранном виде, и большая партия рабочих, соблазнившихся баснословным заработком, были доставлены на уединенный скалистый остров в Тихом океане, и постройка началась.

Конечно, об этом узнал скоро весь мир. Газеты забили тревогу. Правительства многих стран послали к острову многочисленные эскадры. Броненосцы и дредноуты железным кольцом окружили место постройки.

Попытка высадить десант не удалась. Лодки были встречены залпом электрических орудий. Погибли несколько десятков моряков. Тогда была решена бомбардировка. Но после первых выстрелов из средины острова поднялся «Дракон» и, паря над эскадрой, взорвал силовыми лучами несколько судов.

Видя невозможность борьбы, под угрозой полного истребления, эскадра прекратила бомбардировку и выкинула белый флаг.

«Дракон» опустился ниже, на галерею вышел Оскар Дайбн и милостиво помахал, в свою очередь, белым флагом в знак перемирия.

Общий совет командиров эскадры постановил ограничиться блокадой острова и наблюдением, посылая известия по беспроволочному телеграфу.

Моряки изнывали от праздности; бессильная злоба овладевала ими, а «Дракон», пугая и дразня, носился каждый день над кораблями, и черный флаг с черепом оскорблял чувства военных, привыкших считать себя представителями человеческого могущества, власти и закона. Иногда Оскар Дайбн забавлялся ночным осмотром «позиций врага», как он называл. «Дракон» весь горел огнями и освещал эскадру прожектором. И когда на судно переходила белая полоса света, невольно закрадывался страх в душу: а вдруг это силовые лучи, и сейчас раздастся громовой взрыв?

В одно утро над островом поднялись два воздушных судна. В одном узнали «Дракона», другое, почти такой же формы, было гораздо меньше размером.

Перелетев за черту блокады, меньшее судно опустилось на поверхность моря и скрылось под водою. «Дракон» удалился с необычайной быстротой и скоро исчез за горизонтом.

С величайшими предосторожностями была произведена высадка на остров и на этот раз вполне благополучно. Эллинг «Нарвала» и мастерские оказались разрушенными. Группа рабочих в 200 человек стояла на берегу, по-видимому, ожидая вестей с эскадры. Но рабочие ничего не могли объяснить. Их наняли за очень хорошую плату, привезли сюда, отлично кормили, обращались с ними прекрасно.

— Почему нам и не заработать? — наивно спросил старик-кузнец.

Офицеры пытались объяснить, что работать для постройки пиратского судна — преступление.

— Ну, уж это вы, господа военные, разбирайте! Нам этого не понять. Мы знаем только хозяина и работаем на того, кто больше даст. Вот мы делаем ружья и пушки, а из них потом в нас же, подчас, стреляют. Я здесь заработал столько, сколько не получил за двадцать лет в арсенале.

Делать было нечего, и рабочих развезли по ближайшим портам.

Управление «Нарвала» Оскар Дайбн поручил своему любимцу Фрицу. Только его посвятил он в «тайну». Фриц интересовался, действительно, больше наукой, а на все остальное не обращал никакого внимания.

С восторгом наблюдал он в перископ морские глубины и производил всевозможные исследования.

Пользуясь огромной быстротой «Нарвала», он посетил разные моря, переносясь с одного конца земли на другой.

Из Черного моря перелетел в Каспийское, потом в Аральское и даже опускался в Мертвое, где, по библейскому сказанию, погибли Содом и Гоморра.

«Нарвал» находился в постоянных сношениях с «Драконом» посредством особого беспроволочного телеграфа. Но Оскар Дайбн, неистовствуя на земле и наводя ужас своим «Драконом», щадил Фрица и не заставлял его пиратствовать.

— Пусть мальчик забавляется, как хочет.

Однажды «Нарвал» опустился на дно Ламанша и тихо скользил на глубине. Фриц через перископ изучал строение дна и то приказывал останавливаться, то поворачивать судно, ускорять и замедлять ход.

— Капитан! — раздался вдруг громкий голос.

Фриц оглянулся. Перед ним стоял его помощник, дюжий ирландец.

— Что случилось?

— Впереди свет!

Фриц бросился к носовому окну.

Среди мрака морской бездны светился огромной величины беловатый шар, образованный, очевидно, лучами, исходящими из невидимого источника.

Фриц, страшно заинтересованный, велел приблизиться самым тихим ходом.

В световом шаре обозначилось ядро в виде темной массы…

VIII Ультиматум

Международный комитет государственной обороны заседал беспрерывно в Брюсселе. Материала для докладов и прений всегда было достаточно. Редкая неделя проходила без телеграмм из какого-нибудь пункта земного шара о новом злодействе Оскара Дайбна и его шайки.

Все эти злые дела мало отличались от обыкновенного разбоя, — только в больших размерах. Наводили ужас и особые орудия разрушения и истребления. При нападении воздушного пирата на какой-нибудь город население обращалось в бегство, пряталось в подвалы, но нигде невозможно было спастись от электрических бомб.

Зачем, в сущности, Оскар Дайбн разорял целые города, разрушая здания, избивая массу жителей, оставляя после себя следы ужаса и насилия?

В деньгах он едва ли мог нуждаться. Напротив, грабя банки, он сжигал процентные государственные бумаги и акции, чем вызывал целую бурю на бирже. Бумаги проделывали какой-то сумасшедший танец, то прыгая вверх, то летя кувырком вниз. Множество банкирских домов и торговых предприятий обанкротились. Нажились немногие, но к чему и богатство, когда достаточно появления «Дракона», чтобы стать нищим, ограбленным? Хорошо еще, если удастся самому уйти живым!

Сам Оскар Дайбн, после потопления английского отряда судов в Индийском океане, известил об этом событии через германские газеты, получившие письма.

«Я сделал это, — объяснял цинично воздушный пират, — не только для развлечения двух дам, меня сопровождающих, но и для того, чтобы вас, люди земли, убедить в моем могуществе и невозможности сопротивляться моим желаниям и даже прихотям».

В действительности, здесь было много фанфаронства. Дайбн не был бесцельно жесток и, преследуя свою безумную мечту стать владыкой мира, доказать человечеству свою неограниченную власть, он охотно избежал бы излишнего кровопролития, насилия и издевательства над женщинами.

К этому вынуждала его необходимость. Так хотела его шайка, скучавшая без «дела» и всегда готовая изменить ему. Для того, чтобы заставить этих негодяев повиноваться приказаниям, он позволял им всевозможные неистовства. И шайка это понимала и пользовалась для удовлетворения своих гнусных инстинктов.

Необычайное преимущество перед людьми земли развращало, впрочем, и самого Оскара Дайбна. Женщины были его страстью, и он похищал их, но, удовлетворив свое желание, спускал обратно на землю, следя, чтобы шайка не причинила им вреда.

Рыжий Джек называл этих женщин «королевскими любовницами».

Между прочим, ими хотели воспользоваться для получения сведений о «Драконе», но они в один голос рассказывали, что провели все время совершенно изолировано, в особой комнате без окон, освещаемой и днем электричеством.

О Дайбне некоторые отзывались, как о человеке красивом и очень любезном.

Не жестоко отомстил воздушный пират и похищенной им танцовщице, хотя она и отказалась отдаться ему.

«Дракон» опустился на дворе одного тихого монастыря и произвел страшный переполох среди братии, которая попряталась по кельям. Дайбн послал одного из шайки объявить, что, если все монахи сейчас не выйдут, он не оставит камня на камне от обители. Для примера была пущена электрическая бомба в рощу вековых дубов, которые обратились в груду щепок и мелко изломанных ветвей.

Когда собрались на дворе бледные, трясущиеся от страха отшельники, к ним вывели танцовщицу, одетую в одну газовую сорочку, и Дайбн сказал настоятелю монастыря:

— Оставляю ее вам; она хочет спасаться!

Высыпавшая на галерею шайка встретила эти слова громким хохотом, и «Дракон» стал тихо подниматься в воздух.

Монахи стояли, как очарованные, и долго потом со страхом смотрели на небо, вслед улетевшему «Антихристу»…

Экс-короля Мануэля Дайбн высадил невредимым в Англии.

Нельзя сказать, что на брюссельском международном съезде раздавались толковые речи. В них чувствовались страх, недоумение, полная растерянность.

Только представитель Великобритании формулировал ясно полное бессилие человечества, при современных научных знаниях, бороться с «Драконом».

— Нам нечего мечтать о наступательных мерах, потому что, при данных условиях, невозможны и оборонительные. У нас закрытое заседание, и я позволю себе выразиться еще точнее. Если существуют пока государства, армии, флоты, если не остановилась совсем жизнь общественная, торговля и промышленность, денежное обращение, если мы живем еще в домах и вообще живем на свете, то лишь по прихоти воздушного пирата, который почему-то нас щадит. Разве не может он явиться сейчас и обратить это здание в груду мусора, а нас самих в обрывки человеческого мяса? Поэтому, Англия не примкнет к такому решению комитета, которое могло бы вызвать раздражение воздушного пирата и повлечь за собою его ужасное нападение. Раз мы бессильны, надо ждать, относясь к «Дракону», как к разрушительной стихии.

— Другими словами, — возразил представитель Германии, — вы предпочли наблюдать равнодушно за творящимися ужасами? И это мы слышим от такой энергичной нации, как англичане?

— А вы предпочитаете, чтобы «Дракон» разбил вас наголову?

— Нет, я хотел только спросить, насколько справедлив газетный слух, что английским правительством назначены миллионные премии за открытия в области электричества и теории силы тяжести?

— Насколько мне известно, премии эти будут выдаваться всякому ученому, к какой бы национальности он ни принадлежал.

— Но при условии, что секрет будет принадлежать Англии?

— Мне кажется, это будет справедливым.

— Господа, — мягким голосом начал представитель России, — оставьте национальные счеты перед лицом общей опасности. Я вполне согласен с уважаемым представителем Англии. Есть только один способ: ничем не раздражать воздушного пирата и, запасшись терпением, ждать и ждать. Огромные преимущества выжидательного метода можно доказать многочисленными историческими примерами. Сверх того, позволю себе обратить ваше внимание на научный анализ известного русского психиатра. По его мнению, воздушный пират, а также вся его шайка одержимы острым психическим расстройством. Таков вывод из поступков этого безумца. Но болезнь эта не может продолжаться слишком долго и приведет его вскоре к роковой развязке, то есть к гибели.

На эту речь не последовало возражений, только немец буркнул: «Славянские фантазии!»

Слово взял представитель Японии и стал развивать проект всемирной сети шпионажа за земными агентами «Дракона».

Как вдруг к председателю подошел чиновник и отдал пакет.

Все смолкли, почувствовав, что получилось важное известие.

Председатель распечатал, начал читать, но побледнел и выпустил бумагу из рук.

— Что, что такое? — послышалось отовсюду.

— Ультиматум! — упавшим голосом произнес председатель.

— Читайте, скорее читайте!

— Не могу! Пусть кто-нибудь из вас…

Доложить взялся англичанин.

Международному комитету

государственной обороны

Прошло уже достаточно времени с тех пор, как я начал воздушную кампанию. Вы имели не раз случай убедиться в моем могуществе и в бесполезности сопротивления.

Хочу испытать теперь вас и убедиться в вашей покорности моим велениям. Мне не нравится современный государственный строй европейских держав. Приказываю изменить его по следующей, выработанной мною программе:

I. Германия. Должна быть немедленно учреждена демократическая республика, наиболее соответствующая немецкому духу, и президентом избран Бебель.

II. Франция. Глубоко убежденный, что каждый француз в душе мечтает об императоре, повелеваю уничтожить республиканский строй и учредить неограниченную монархию, избрав на престол теперешнего императора германского, к которому я проникнут чувством искренней благодарности.

III. Австрия. Империя уничтожается. Немецкая ее часть присоединяется к германской республике. Остальные части пусть управляются, как хотят, впредь до особого моего распоряжения.

IV. Португалия. Восстанавливается на престоле Манюэль Браганцский, как неограниченный монарх. Я его полюбил за веселый нрав и хочу наградить.

Считаю пока достаточным и этих моих повелений. Предписываю приступить к осуществлению их не позднее, как через месяц. Явлюсь на помощь. В противном случае заставлю силой.

В течение этого месяца никаких выступлений «Дракона» не будет.

Капитан «Дракона» Оскар Дайбн

(он же Артур Фергюссон).

— Но ведь это безумие, чистейшее безумие! — воскликнул русский. — Его надо посадить в сумасшедший дом!

— Попробуйте, посадите! — рассердился немец.

— Что делать, что же теперь делать? — растерянно повторяли представители европейских держав.

— Господа! — заявил англичанин. — Прежде всего, постановим не опубликовывать этого безумного ультиматума. Потому что…

— Верно! Верно! — согласились все, не дослушав.

Но на следующий день роковая весть облетела газеты всего мира.

XI Бой «Нарвала» с «Дельфином»

Фриц приказал приблизиться еще ближе. Теперь в белом световом шаре яснее обнаружился длинный, сигаровидный предмет. С одного конца его высовывались коленчатые рычаги с пальцами в виде звериных когтей. Рычаги эти двигались, сгибались в суставах, шарили по дну, зарывались в него и, схватив что-то, укорачивались, влача схваченный предмет внутрь гигантской «сигары». Казалось, на дне моря расположилось чудовищной величины насекомое, шевелит щупальцами и занято охотой на морских животных.

Опытный глаз Фрица сразу узнал подводное судно, которое обладает еще более совершенными техническими приспособлениями, чем «Нарвал».

Фриц бросился к беспроволочному телеграфу и тотчас вошел в сношения с «Драконом». Он сообщил подробно все, что увидал в глубинах Ламанша.

Если бы электрические волны могли передать Фрицу выражение лица Оскара Дайбна, он пришел бы в ужас. Все оно налилось кровью, глаза загорелись огнем бешенства. Как, значит, не он один — владыка воздуха и подводного царства?! Этого не могла снести дьявольская гордыня воздушного пирата.

Фриц получил ответ: «Немедленно атаковать. Спешу сам на помощь».

Молодой человек смутился. Он не был трусом, но всякая борьба была чужда его душе, погруженной в научные изыскания.

Фриц позвал своего помощника.

— Начальник приказал атаковать подводное судно. Я не знаю, с чего начать…

Помощник радостно потер руки.

— Значит, предстоит хорошенькая драка?

— Я не знаю, с чего начать!

— Эге! Положитесь на меня, капитан. Я их сейчас угощу.

На неизвестное судно была направлена электрическая пушка. Помощник сам нажал кнопку. Но ожидаемого эффекта не получилось. В толще воды, испытывающей к тому же на дне огромное давление, электрический разряд произвел лишь общее сотрясение водяной массы, которое отозвалось и на корпусе «Нарвала».

— Остановитесь! — закричал Фриц. — Мы сами себя погубим этими выстрелами.

Таинственное судно, очевидно, их заметило. Все рычаги вобрались внутрь. В то же время, форма светового шара изменилась. Он стал удлиняться и, потянувшись к «Нарвалу», охватил его молочно-белым светом.

— Нас открыли! — вскрикнул Фриц.

— Ударим в них носовым тараном!

И, не дожидаясь ответа, помощник капитана бросился к рычагам, управляющим судном. «Нарвал» круто повернул и ринулся вперед.

Фриц невольно зажмурился.

Корпус «Нарвала» вздрогнул. Послышался треск.

С бледным лицом вбежал матрос.

— Капитан, в судне пробоина… В верхней части… вода бьет фонтаном…

— Скорее на подъем!

Фриц сам перевел стрелку на медном круге.

Через несколько минут «Нарвал», потерявший вес, вынырнул на поверхность моря. Пробоина оказалась незначительной, но часть корпуса была выгнута. Каким орудием был нанесен страшный удар?

Фриц решил, что это просто результат столкновения подводных судов. Может быть, враг пострадал еще сильнее? Фриц, выйдя из открытого люка, осмотрелся кругом. На близком расстоянии проходил пассажирский пароход, и густой, почти черный дым тянулся за ним длинной полосой. Пассажиры заметили странную подводную лодку. Многие смотрели в бинокли. Молоденькая девушка, в соломенной шляпке, приветственно махнула платком.

Море, что так редко бывает в Ламанше, было спокойно. Яркое солнце светило всем одинаково ласково, играя лучами на лицах добрых и злых, на мирном пароходе и на металлической поверхности подводного пиратского судна.

— Эх, пустить бы их всех ко дну! — проскрипел помощник за спиною Фрица.

Молодой человек оглянулся. Теперь, при ярком солнечном свете, лицо товарища было ужасно: одутловато-бледное от злоупотребления алкоголем, с горящими злобой на все окружающее глазами. И Фрицу захотелось броситься в воду, уйти от этой страшной шайки, попасть в общество людей обыкновенных, хороших и плохих, но не владеющих этим сверхчеловеческим могуществом, употребляемым лишь во зло миру.

Внезапно метрах в трехстах от «Нарвала» вскипела вода, заклокотала белая пена и из нее показалась бронированная спина другого подводного судна.

— Будет игра! — вскрикнул помощник. — Капитан, скорее вниз! Надо закрыть люк.

Фриц передвинул стрелку дальше, и «Нарвал», шумно вырвавшись из объятий моря, поднялся на воздух.

Помощник выстрелил сразу из двух электрических пушек. Раздался оглушительный грохот, море разверзлось воронкой и тотчас поднялось целой горой. По волнам запрыгали молнии.

Неприятельское судно, вероятно, разбито и потонуло.

Но вот, теперь уже в расстоянии почти тысячи метров, оно из воды поднялось также на воздух.

Фриц не верил своим глазам. Значит, тайна Оскара Дайбна известна и другим? Не он один владыка мира?

Неизвестное судно было построено Кондратием Невеселым. Воздушная миноноска «Сокол» потребовала огромных денег. Заложивши ее основание и сделав подсчет, Невеселый убедился, что капитал, данный дядей Розы, составляет треть стоимости «Сокола».

Начать борьбу с обыкновенным судном, каким располагал и Оскар Дайбн, значило пускаться в рискованное приключение, в котором победа нисколько не обеспечена. Надо было изобрести что-нибудь новое. И Невеселый изобрел. Продолжая изучать электрическую силу и делая опыты, он убедился в возможности создать вокруг электрического корабля электрическую зону, невидимую оболочку, в которой вибрацию электроматерии можно произвольно увеличивать и уменьшать. При известном числе колебаний в секунду, зона становилась совершенно непроницаемой не только для обыкновенных артиллерийских снарядов, но и для электрических бомб. При дальнейшем увеличении числа колебаний самый корабль в глазах зрителя обращался в туманное пятно и, наконец, становился совершенно невидимым.

Но мог ли «Сокол», окруженный зоной, сам пользоваться электрическими пушками? Невеселый решил и этот вопрос. Стоило только по направлению выстрела прорезать зону пучком силовых лучей и через эту, так сказать, амбразуру можно свободно стрелять из пушек.

Невидимый подойдет к «Дракону» «Сокол» и поразит его смертельным ударом. Все это требовало, однако, колоссальных затрат на новые машины.

Чтобы добыть средства, Невеселый построил и спустил сначала подводное судно «Дельфин». На нем отправился он к берегам Италии и Франции, разыскивая место гибели «Великой армады», на потонувших кораблях которой должна была находиться многомиллионная казна.

Увидев «Нарвал», Невеселый сразу догадался, что это судно Оскара Дайбна. Быть может, на борту «Нарвала» находится и сам воздушный пират. Бешеная злоба овладела Невеселым. Он забыл о всех своих планах. Кровь ударила в голову и затуманила рассудок. И он, пренебрегая предосторожностями, бросился, очертя голову, в борьбу с врагом. «Дельфин» взлетел выше «Нарвала» и дал по нему залп из электрических орудий. На пароходе, уже значительно удалившемся от места битвы, почувствовалось страшное сотрясение. Огромные шары лопались в воздухе, рассыпаясь букетами молний.

«Нарвал» отвечал, в свою очередь, залпом. Оба судна то поднимались на страшную высоту, то ныряли в воду. Место боя обратилось в один кипящий котел воды.

Пароход, по требованию пассажиров, остановился. Всем хотелось видеть исход этой сверхчеловеческой борьбы. Невольно забывалось, что это сооружения человеческих рук. Оба судна казались живыми чудовищами, извергнутыми пастью ада.

Вдруг, среди несмолкаемого грохота, «Нарвал» опустился носом вниз. Через мгновение он с необычайной быстротой стал падать и исчез среди морских вспененных волн.

Невеселый победил, но дорогою ценою. «Дельфин» получил страшные повреждения. Оба коллектора земного электричества были разбиты. В нескольких местах зияли огромные пробоины. Держаться на воздухе можно было, пустив лишь в ход запас сгущенной электроматерии, но судно едва могло двигаться поступательно. Невеселый направил его к берегу, но, не доходя до него полуверсты, «Дельфин» упал в воду и стал тонуть. Невеселый и его товарищи успели выскочить и броситься вплавь.

Хорошие пловцы, они скоро вышли на прибрежный песок. Смутно было на душе Невеселого. Что он будет делать дальше без «Дельфина», без средств? Он шел медленно, понурив голову…

На солнце, вероятно, набежала туча, отбрасывая огромную тень на берег. Невеселый поднял голову.

Он еще успел увидеть очертания воздушного корабля.

— «Дракон»! — вскричал он в ужасе.

Но в то же время большой брезент упал на головы пяти спасшимся от кораблекрушения. А когда Невеселый хотел высвободиться, он почувствовал, что его крепко держат чьи-то руки.

Вот затыкают ему рот тряпкой, завязывают глаза, вяжут руки и ноги, куда-то несут…

X Лицом к лицу

— Здравствуйте, почтеннейший Кондратий Васильевич! Не ожидал встретиться с вами, хотя всегда вспоминал о вас с благодарностью. Все думал, что-то поделывает теперь Кондратий Васильевич? Да недосуг было справиться о вашем драгоценном здоровье. А вы вот, оказывается, что затеяли. Тоже осуществили мечту? Очень жалею, что ваше подводное судно погибло. Но все хорошо, что хорошо кончается. Фриц, мой любимец, тоже спасся, выплыл на поверхность, и я его подобрал. Иначе, если бы погиб Фриц…

Притворно-любезное лицо Оскара Дайбна на мгновение омрачилось, глаза зловеще блеснули. Невеселый сидел, опустив голову, не смотря на собеседника, и упорно молчал.

— Помните, почтеннейший, однажды мы сидели в маленьком петербургском ресторане… Однако, и я хорош: не угощу вас завтраком!

Дайбн позвонил и распорядился.

— Итак, мы сидели в ресторане, и вы рисовали передо мною картину будущего, когда ваше великое изобретение осуществится и вы сделаетесь владыкой воздуха. Границы государств уничтожатся. Будет основана великая всемирная республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Потом, конечно, водворение социализма. Кондратий Невеселый, в качестве доброго гения, облагодетельствует все человечество. Повсюду воцарятся покой и мир. Равноправие женщин. Все будут ходить в одинаковых одеждах, есть одинаковую пишу, пользоваться одинаковыми удобствами жизни. И всего два часа обязательного труда в день. Мастерские заводов будут расписаны лучшими художниками. Труд обратится в удовольствие… Ха, ха, ха! Да ведь в этом вашем раю со скуки помрешь, милейший! Признаюсь вам откровенно, я испугался ваших планов. А вдруг, в самом деле, водворится повсюду этот… общеполезный бульон. Я же всегда понимал жизнь, как борьбу. Одних с другими. Одного со всеми. Жизнь есть борьба. Борьба есть жизнь. Вы же хотите развести мертвечину, нестерпимую скуку, обратить всю землю в добродетельный монастырь…

Оскар Дайбн закурил новую сигару и пристально посмотрел на Невеселого. Тот сидел так же понуро, сгорбившись, длинные волосы опустились на лоб и почти закрывали лицо.

— Вот я, почтеннейший, и решил отнять у вас это изобретение и воспользоваться им для других целей. Я не верю в ваш земной рай, в ваше равноправие. Человек — раб, требующий плети. Еще более в ней нуждается женщина. Дайте человеку все, он обратится в самодовольного, тучного скота и будет жиреть. Ваш социализм — торжество мещанства. Я тоже хочу перевернуть весь мир, но иначе, чем вы. Я хочу быть не слугою этого бараньего стада, а господином. Я хочу, чтобы все повиновались только мне, и все будут повиноваться. Моя воля и ничья другая. Я освобожу людей от предрассудков. Я тоже водворю равенство перед моею личною волей. И горе ослушникам! Позвольте, я вам прочту мой ультиматум европейским державам.

Подчеркивая отдельные выражения, сам восхищаясь своим посланием, повергшим в ужас всю Европу, Дайбн прочел ультиматум.

— Они страшно перепугались и просят — представьте себе, просят меня, воздушного пирата! — дать им отсрочку еще на два месяца. Так и напечатали в газетах и притом в самых почтительных выражениях: «Не имея возможности, за краткостью времени, осуществить…» Что осуществить? Мою волю, мой каприз! Ха, ха, ха! Такая покорность меня искренне тронула, и ятоже напечатал во всех газетах: «Довольный послушанием европейских держав, милостиво даю им сверх назначенного срока два месяца для осуществления моих повелений». Я отлично знаю, что они хотят только протянуть время и готовятся к борьбе. Изобретают особые пушки. Строят огромные аэропланы, дирижабли. Они надеются подавить меня числом нападающих машин. Понимаете? Поднимется сразу сотня аэропланов и шаров. Все будут осыпать меня бомбами, внизу будут тоже стрелять. Пусть я истреблю почти всех, но есть шанс, что несколько разрывных снарядов достигнут цели. Расчет, как видите, довольно верный. Но и здесь помог ваш гений, добрейший Кондратий Васильевич. Мой милый, ученый Фриц проштудировал ваши записки и обратил особое внимание на ваше учение о вибрации электроматерии. На «Драконе» сейчас идет работа по установке новых аппаратов. По моему желанию, воздушное судно может быть всегда окружено вибрирующей оболочкой, невидимой и непроницаемой. Как видите…

Невеселый вскочил со сжатыми кулаками. Бледное лицо его было страшно. Глаза горели, как две звезды. Дайбн невольно попятился.

— Так и это, и это ты у меня украл!

Но Дайбн уже овладел собою.

— Не украл, почтеннейший, а использовал.

Из груди Невеселого вырвался дикий рев:

— Умри, проклятый!

Он бросился на Дайбна, повалил его на пол и начал душить. Безумная ярость удесятерила силы. Мускулы напряглись, как стальные. Пальцы впились в горло воздушного пирата. Только на мгновение Дайбну удалось вырваться и крикнуть о помощи; но сейчас же Невеселый опять перехватил ему горло. У Дайбна посинело лицо, в глазах заходили огненные круги, из открытого рта вырывались задавленные хрипы. Сознание оставляло…

— Однако, вам порядком досталось, капитан. И, не приди я вовремя, пришлось бы устраивать для вас воздушные похороны.

Оскар Дайбн мутным взором глядел на Рыжего Джека, едва давая себе отчет в том, что произошло. Горло сильно болело, в висках еще билась кровь, перед глазами не проходил туман.

— Вина! — попросил он слабым голосом.

— Вот это дело! Значит, будет жив.

Дайбн жадно выпил стакан старого венгерского и вскоре почувствовал, как кровь горячей волной разливается по телу, возвращая его к жизни. Он приподнялся на диване.

— А где тот?

— Вон валяется!

Около стола, точно весь сломанный, лежал Невеселый. Из разбитого черепа натекла кровавая лужа.

— Сам виноват! Я не хотел его убивать. Выбросьте за борт эту падаль.

— А что делать с четырьмя его приятелями?

Дайбн встал теперь во весь рост. Только что перенесенное унижение жгло огнем его горячую душу.

— Всех за борт!

Через несколько минут с галереи «Дракона» послышались предсмертные вопли бросаемых с огромной высоты в воздушное пространство.

— Все к лучшему, Фриц, — говорил Дайбн своему любимцу. — Теперь только мы с тобой, только два человека во всем мире, знаем великую тайну.

XI Роза

Бой двух подводных судов наблюдали с пассажирского парохода. Со слов очевидцев описание этого невероятного события появилось в газетах. Видели и «Дракон», прилетевший к концу сражения. Связь подводных судов с воздушным не подлежала сомнению.

Почему же, в таком случае, произошла битва?

Эта новая тайна глубоко интересовала всех, но никто не мог привести хоть сколько-нибудь правдоподобного объяснения.

Истину угадала только Роза. Невеселый разбил вражеское судно, но погиб и сам. Любящая девушка невыносимо страдала. Все погибло. Умер человек, на котором она сосредоточила все свои чувства. Умерла мечта о водворении счастья на земле.

Невеселый, после похищения у него записок и чертежей Оскаром Дайбном, стал осторожным до мнительности.

— Я все держу в голове. Делаю вычисления и потом уничтожаю написанное.

Да и кто без самого гениального изобретателя мог осуществить постройку «Сокола»? Осталось около Розы несколько преданных людей, но они не были специалистами. Решено было покинуть таинственное место, где был заложен «Сокол», и всем разъехаться.

Роза почувствовала себя одинокой, брошенной.

А гнусный враг торжествовал. С ужасом и негодованием прочла она «ультиматум» Дайбна. Он сдержит свое слово… Он нападал преимущественно на Америку, европейские колонии в Африке, Австралию, Новую Зеландию. Теперь страшный разгром грозит культурнейшим странам Европы.

И Невеселый, идеалист, мечтавший лишь о том, чтобы сделать человечество счастливым, косвенно виновен в пролитой крови и в тех потоках ее, которые еще прольются.

Напрасно дядя старался ее утешить. Старый еврей, глубоко верующий в Бога, читал ей места из Библии и Талмуда и доказывал, что всемирный злодей погибнет от руки карающего Иеговы и что дни его сочтены.

Это выходило то же: ждать и ждать. Но Роза не могла оставаться бездеятельной. О, если бы у нее в руках были чертежи Невеселого! Она отдала бы их международному комитету государственной обороны. Но ее возлюбленный унес с собою тайну в могилу. Вся она пылала отомстить за смерть Невеселого и, вместе с тем, освободить мир от дьявола. Но что могла сделать девушка, как бы энергична она ни была?!

Однажды, стояла она в раздумье в своей комнате, и взгляд ее случайно упал на зеркало. Увлеченная великой мечтой, Роза почти не заботилась о своей наружности, забывала, что она женщина. Теперь она, как бы в первый раз, увидала свое отражение. Из зеркала глянуло на нее печальное, но прекрасное лицо. Платье облегало дивный стан… Рой новых мыслей заплясал в голове Розы. Сначала они были бессвязны, как полунамеки. Потом замедлили бег свой, соединялись вместе… И вдруг молнией блеснуло решение. И тайный голос прошептал:

— Твоя сила — в красоте!

С этого дня Роза совершенно переменилась. Она успокоила дядю, сказав ему, что примирилась с судьбою. Нашла даже в себе силы смеяться, заражая бурным весельем других. Страстная натура сказывалась во всем.

Дядя нисколько не удивился, когда Роза отпросилась у него поехать за границу, и дал ей денег щедрой рукой.

Как раз в то время, когда девушка приехала в Париж, на улицах кричали газетчики: «Ответ воздушного пирата! Оскар Дайбн дает два месяца отсрочки!»

Это известие крайне обрадовало Розу, потому что вполне соответствовало ее планам. Абрагам Бергман получал аккуратно письма от племянницы. Правда, они были кратки, но дядя не обижался.

Ей не до того, чтобы переписываться со стариком. Молода, такая масса новых впечатлений! Пусть, бедная, развлечется!

Но одно письмо поразило Бергмана своей неожиданностью:

«Дорогой дядя! Поздравьте меня. Я не теряла времени даром и выучилась танцам. Вы знаете, что я и всегда их любила. Вчера в первый раз выступала на сцене. Успех огромный! Меня засыпали цветами. Сегодня газеты полны восторженными рецензиями о моем дебюте. Все в один голос говорят, что я превзошла Айседору Дункан и Мод Аллан. Я танцую тоже босая. Какое это дивное ощущение, дядя, слышать аплодисменты и крики восторга толпы.

Ваша Роза».

Письмо было из Парижа. Бергман долго его обдумывал и перечитывал вновь, пока не пришел к мудрому выводу:

— В ее положении — сцена большое утешение.

И послал Розе большую сумму денег.

«Купи себе бриллианты и другие украшения, одевайся как можно лучше. Стой перед толпою, как блестящая звезда».

О танцах новой босоножки заговорил весь свет. Особенно восхваляли серию под названием «Шахерезада», заимствованную из описаний «1001 ночи».

Роза выходила в легких костюмах, иногда полуобнаженная. В движения свои она влила страстность южанки. В ней горела капля огненной крови ее предков, впитавшей лучи жгучего солнца пустынь Африки и Месопотамии.

Европа переживала ужасное время. Никто не знал, что ожидает его завтра, и часто люди с тревогой обращали взоры к небесам, и какое-нибудь темное облако принимали за приближающийся «Дракон».

В те дни многие обратились к религии, и храмы были переполнены молящимися. Всевозможные секты находили многочисленных последователей. Особым успехом пользовались «адвентисты седьмого дня», проповедующие близость конца мира. Образовались и новые секты, которые Оскара Дайбна признали прямо за предреченного Антихриста.

Одному бойкому репортеру удалось разыскать старушку-мать воздушного пирата и выпросить его портрет, который и был воспроизведен в журналах, на открытках, и продавался повсюду в эстампных магазинах. Вот этот-то портрет и послужил предметом обожания для поклонников Сатаны.

Перед изображением Оскара Дайбна совершались кощунственные служения, вроде черной мессы, и ходили слухи, что при этом приносились человеческие жертвоприношения. Дело, однако, ограничивалось символическим принесением в жертву молодой девушки — невесты Сатаны.

Здесь кстати сказать, что находилось немало женщин, относившихся к Оскару Дайбну даже с поклонением, причем они были вовсе не прочь, чтобы он их похитил. Сочувствием Дайбн пользовался и среди анархистов духа, некоторых писателей, художников, а также среди тех, которые под анархизмом разумеют полную свободу совершать преступления и удовлетворять свои разнузданные инстинкты.

Но значительная часть людей ударилась в другую сторону. Неуверенность в завтрашнем дне и близость страшной катастрофы толкали многих на путь прожигания жизни: «Хоть день, да мой!»

Образовались целые клубы веселящихся, объявивших, что отныне все дозволено, и все условные перегородки рушились. Эти проводили время в беспрерывном пире веселья, в кутежах, оргиях. Иные, растратив все состояние, эффектно кончали самоубийством.

Никогда еще не зарабатывали такие огромные деньги театры, увеселительные заведения, рестораны, приюты наслаждения.

Именно этим настроением в значительной степени объясняется головокружительный успех Розы. Красавица-босоножка сводила всех с ума. Бесчисленные поклонники тщетно добивались благосклонности, кладя к ногам ее целые состояния. За выход ей предлагали отовсюду баснословную плату.

Роза разъезжала по Европе, пользуясь неизменно огромным, неслыханным успехом.

Последняя гастроль ее была в Монако. Здесь она получила приглашение от итальянских антрепренеров.

Подписав контракты, Роза взяла экспресс и вместе с горничной заняла купе. Танцовщице устроили восторженные проводы.

Поезд отошел, а толпа долго еще неистово кричала вслед, махая платками, зонтиками, бросая шляпы в воздух.

Уже совсем стемнело, когда экспресс нырнул в мрачный коридор туннеля.

Путешествие пока происходило безо всяких приключений. Роза стала дремать и, как всегда в эти полусознательные минуты перед сном, встал в глазах ее образ погибшего любимого человека. Невеселый смотрел на нее печально, бледные губы его будто силились сказать что-то. И Роза мысленно отвечала призраку:

— Знаю, знаю, милый! Знаю и сделаю!..

Поезд перевалил на итальянскую сторону. Внезапно он остановился на середине пути. Послышалась беготня, крики, замелькали фонари во мраке. Дверь купе распахнулась и на пороге явилось пять замаскированных человек. В то же время вся долина осветилась ярким светом.

Замаскированные бросились к Розе и после недолгого сопротивления связали и унесли. Никто из выбежавших пассажиров и поездной прислуги не решился вступиться за танцовщицу. Все, окаменев от ужаса, стояли, смотря вверх, где на близком расстоянии от земли висело в воздухе, грозно сияя разноцветными огнями, чудовищное пиратское судно…

XII Пленница

Оскар Дайбн угадал истину: Европа лихорадочно готовилась, пользуясь данной отсрочкой, к последней отчаянной борьбе. Не было, конечно, и речи о том, чтобы выполнить повеления воздушного пирата. Да и какими средствами удовлетворить ультиматум безумца, не желающего считаться ни с историей, ни со стремлениями целых народов?

Международный комитет государственной обороны пришел к следующему выводу, который, однако, решено было сохранять в тайне:

«Ввиду могущественных технических средств, которыми обладает воздушный пират, борьба с ним почти не имеет шансов на победу при современных научных знаниях. Но если мы не можем надеяться на превосходство в качественном отношении, возможно уничтожить „Дракон“, так сказать, превосходством количественным.

Нас много, шайка Дайбна состоит всего из десятка-другого человек. Конечно, при массовом нападении на „Дракон“ погибнет огромное число людей, будут разрушены целые города, уничтожены армии и флоты, но достаточно ведь одного удачного выстрела разрывным снарядом, чтобы низвергнуть на землю воздушное судно. Шансов мало, но все же есть хоть один. Нет жертвы, которая была бы слишком велика, когда дело идет об освобождении всего мира от гнусного чудовища, от общего врага, в котором как бы воплотился сам дьявол».

Как в древности разгневанного Бога зла умилостивляли человеческими жертвоприношениями, так Европа решилась ценою сотен тысяч человеческих жизней добиться освобождения от невыносимого ига воздушного пирата.

Военных, от генерала до рядового солдата, охватило чрезвычайное возбуждение. Все в каком-то восторженном экстазе готовились идти на верную смерть.

Многочисленные забастовки рабочих, волновавшие мир капиталистов и предпринимателей своими размерами и упорством, внезапно прекратились. На орудийных и других заводах рабочие трудились круглые сутки всего в две смены.

Особенно деятельно шла постройка аэропланов и дирижаблей, которым предстояло сыграть видную роль в предстоящей войне.

Люди шли драться до последней капли крови не ради национальных преимуществ, не для завоевания новых земель и рынков сбыта, — люди готовились жертвовать собою для спасения всего человечества. Это был новый лозунг, объединивший народы и классы. Это был лозунг истинного братства.

Но никто из ополчившихся на воздушного пирата не знал ужасной, потрясающей истины, которая отнимала всякую надежду на успех.

Оскар Дайбн использовал роковое наследство, оставленное несчастным Кондратием Невеселым. «Дракон» получил новое преимущество над людьми земли, над всеми их жалкими усилиями. Стоило Дайбну пожелать, и воздушное судно могло быть окружено вибрирующей зоной, делающей его не только неуязвимым, но даже невидимым.

Международный комитет допускал «хоть один шанс». В действительности, не было ни одного. И море пролитой крови, и груды растерзанных тел, и города, обращенные в развалины — все это было бесполезной жертвой. Только случай мог спасти человечество от погибели или позорного унижения перед тем, кто кичливо называл себя самого «владыкой стихий», «господином пресмыкающихся червей земли».

Через своих агентов Оскар Дайбн был отлично осведомлен о всех приготовлениях, но они вызывали лишь насмешку уверенного в своих силах пирата:

— Жалкие пигмеи! Все их орудия разрушения и смерти для меня страшны менее, чем комариные укусы. Я дал им время подумать и покорно подчиниться моей воле. Теперь умываю руки. Им еще мало доказательств моего могущества. Что же? — пусть попробуют! Tu l'a voulu, ma belle Europe!^[5]

И он решил спокойно ожидать конца назначенного им срока.

Кроме того, в жизни воздушного пирата неожиданно явился новый интерес. Роза, красавица-босоножка, прославившаяся так быстро своими танцами, упорно не уступала его желаниям, даже не говорила с ним.

Какое-то новое чувство мешало Оскару Дайбну употребить насилие или отдать девушку во власть шайки, как он иногда поступал с сопротивляющимися пленницами.

Роза не плакала, не звала на помощь, не бросалась перед ним на колени, умоляя о пощаде, не падала в обморок. Это была совсем другая женщина, чем ее предшественницы, попадавшие в изолированную комнату «Дракона».

Величественно-гордо, с явно выраженным презрением в больших черных глазах, сжатых губах, в каждом движении прекрасного тела, встречала Роза своего похитителя, и он невольно проникался уважением к этой гордой красоте, замирали на устах грубые слова нескрываемой похоти, опускались руки, страстно тянувшиеся к пленнице.

Так шли дни, и Оскар Дайбн, чего раньше никогда не было, скрывал от шайки тайну изолированной комнаты, и никто не знал, пользуется ли он там успехом или до сих пор не добился ответной страсти.

В шайке по этому поводу шли разговоры, высказывались всевозможные предположения.

— Кажется, начальник совсем сдрейфил, — злобно говорил рыжий Джек. — Никогда еще этого не было, чтобы он пользовался так долго женщиной земли. Уж не влюбился ли этот анархист из анархистов, воздушный разбойник, спокойно убивавший сотни и тысячи людей?

— Вот глупости! — отвечали в один голос две постоянные спутницы Дайбна. — Он любит только нас.

— Да, воображайте! Я думаю, напротив, что вы обе ему до смерти надоели. Особенно ты, Марта! Сама худа, как селедка, а туда же, каждый раз ревнуешь, когда у начальника сидит птичка в клетке, а ты вынуждена спать на холодной одинокой постели. Впрочем, в те ночи, когда вам изменяет ваш господин, вы забавляетесь друг с другом, ты и Адель?

— Гнусное чудовище! Как ты смеешь говорить о нас всякие гадости? Вот я скажу начальнику…

— Начальнику! Начальнику! — передразнил Джек. — Какой он начальник, когда совсем обабился с этой жидовкой! Ходит хмурый, задумчивый, никогда не улыбнется, не пошутит. Кажется, совсем перестал пить. Вот помяните мое слово: высадит он вас обеих на землю, а жидовку посадит начальницей.

— Пусть попробует!

— Да, пусть тогда не взыщет! Я ей такое пропишу, что убежит назад в свою комнату и носа не будет показывать.

Волновались и другие, и стали резко поговаривать, наперед обещая жестоко отомстить Оскару Дайбну за измену разбойническому товариществу.

Шайка инстинктом угадала то, что происходило в душе начальника.

Быть может, первый раз в жизни он испытал настоящее чувство любви к женщине, хотя сам не хотел в этом сознаться и всеми силами старался направить свои помыслы на путь привычных ощущений чисто животной страсти. Оставаясь один, Дайбн твердо решал, что пора всему этому положить конец: взять девушку насилием, и тогда она перестанет быть тайной, обаяние исчезнет, и он сделается по-прежнему холодным и жестоким. О том, что говорит шайка, он узнавал от Фрица, да и догадывался по мрачным, злобным взглядам рыжего Джека и по насмешливому тону Марты и Адели.

Дайбн чувствовал, что шайка, в сущности, права и что он постепенно теряет над нею власть. Бешеная злоба овладевала им в эти минуты, хотелось кого-нибудь унизить, оскорбить, зрелищем чужих страданий, кровавой потехой пиратского набега загасить это сентиментальное настроение, в которое приводило его каждое посещение изолированной комнаты.

— Надо напиться!

И Дайбн устроил неожиданную пирушку, заставил петь обеих своих спутниц, подзадорил Джека подраться со Станиславом, хохотал до упаду, глядя на их катающиеся по полу тела, и пил стакан за стаканом.

Возбужденный, с красным лицом, с тускло-мерцающими глазами удава, пошел он к Розе, весь проникнутый одним желанием озверевшего самца.

Девушка, как и всегда, встретила его холодно и пренебрежительно. Перемогая себя, стараясь не смотреть на лицо Розы, Дайбн грубо развалился на кресле и заговорил слегка охрипшим голосом:

— Ну, красавица, кажется, мы довольно играли с тобой в обезьянью комедию. Я пришел сюда и не уйду до тех пор, пока ты не будешь моею. Слышишь: я хочу тебя! А если ты будешь царапаться, как кошка, свяжу руки!

Дайбн сам себя возбуждал воображаемой сценой насилия.

— Я привяжу тебя вот к этому дивану! Заткну рот тряпкой, чтоб ты не визжала. Я сорву с тебя одежды! Все равно ты привыкла показывать свою наготу сотням мужчин.

Роза выпрямилась во весь рост и окинула Дайбна презрительным взглядом.

— Вы пьяны! — сказала она с отвращением. Это были первые слова, которые произнесла девушка за время своего плена на «Драконе». Звук ее голоса поразил Дайбна, и он чувствовал, что победа опять останется за нею. С последним взрывом страсти он бросился к своей пленнице. Роза быстро отскочила в угол, в руке ее очутился маленький флакон.

— Еще одно ваше движение, и я выпью вот это! Здесь — цианистое кали!

Девушка, решившаяся на великий подвиг, выступавшая на сцене исключительно с целью обратить на себя внимание воздушного пирата, хорошо знала, с каким зверем ей придется иметь дело, и всегда носила с собой яд, который был не в одном флаконе. Перстень с большим бриллиантом, нажатый известным образом, выпускал тонкую иглу, отравленную индийским ядом. Отравлены были и головные шпильки. Роза носила с собою и маленький стилет, и крошечный револьвер с пулями не более дробинки, но в углублениях их находилась смертоносная мастика с ядом кобры и соком упаса.

Оскар Дайбн грузно упал на кресло и сидел некоторое время, закрыв лицо руками.

— Но пойми! — прохрипел он. — Я тебя люблю, безумно люблю!

— И потому вы хотите взять меня гнусным насилием? Как я могу поверить вашей любви, когда вы мучаете меня в одиночном заключении, оскорбляете грубыми словами, когда вы напились, как уличный хулиган, чтобы… набраться храбрости? Недурной способ завоевать сердце женщины! Если вы меня действительно любите, почему вы не даете мне свободы, не позволяете мне выйти из этой тюрьмы, смотреть на солнце, на землю, подышать чистым воздухом? Я здесь задыхаюсь, умираю от тоски, боюсь каждого шороха, боюсь, что вы подло воспользуетесь моим сном… И вы еще смеете говорить мне о любви!

Девушка была прекрасна в своем гневе. Она стояла перед пиратом, как богиня красоты, оскорбленная сладострастным, отвратительным в похоти своей сатиром.

И Оскар Дайбн, возбужденный вином и страстью, упал перед нею на колени, целовал ее руки…

Судорога омерзения пробежала по телу девушки, когда она почувствовала прикосновение горячих губ, и ее нежную кожу жгли слезы обезумевшего пирата. Но она пересилила себя и не отдернула руки.

— Все, все сделаю, что ты не пожелаешь, только будь моею!

— Надейся! — прозвучал голос Розы, которому она старалась придать оттенок ласковости и снисхождения.

XIII Новая Юдифь

Казалось, на «Драконе» началась новая жизнь…

Оскар Дайбн совсем покорился Розе и только думал о том, как бы чем-нибудь угодить ей. Познакомил ее с Фрицем и они втроем обходили все воздушное судно, любовались из окон кают-компании необычайными видами с птичьего полета, выходили на галерею, и девушка радостно смеялась навстречу солнечным лучам и тихому ветерку, когда чудовищный «Дракон» неподвижно висел в воздухе.

По желанию Розы, воздушное судно то медленно двигалось на близком расстоянии от земли, то с закрытыми люками, поднявшись на огромную высоту, стремительно неслось, развивая скорость до 500 верст в час. Это значило, что «начальница», как прозвала Розу шайка, выразила желание посетить какой-нибудь отдаленный уголок земного шара.

«Дракон» по воле девушки парил над Сахарой и через наблюдательный оптический прибор ясно были видны медленно тянущиеся караваны тяжело нагруженных верблюдов, вечно кивающих головами… А в неприступной полуторной местности бродили царственные хищники, их гордые косматые головы поднимались вверх и во взорах львов можно было прочесть не испуг, но удивление перед невиданным зрелищем. Быть может, они принимали «Дракон» за какое-нибудь летающее чудовище и не боялись его так, как пугает животных появление маленького, такого слабого силами, но безмерно жестокого человека.

За это время «Дракон» успел побывать и на Северном полюсе, покружился над Исландией, побывал в тех местах, куда еще не проник цивилизованный человек…

Срок, назначенный Оскаром Дайбном, близился к концу, но воздушный пират словно забыл о предстоящей кровавой борьбе.

Шайка ничем явно не выражала волновавших ее чувств негодования и злобы, но Роза не раз улавливала мрачные взгляды пиратов и особенно двух женщин, в глазах которых так и сверкала бешеная ненависть.

Уже не раз девушка слышала угрозы, сказанные вполголоса. Рыжий Джек вел себя все нахальнее, при встрече цинично осклаблял свой отвратительный рот с огромными желтыми зубами гориллы и даже бесцеремонно задевал плечом.

Роза делилась своими наблюдениями с Фрицем.

— Да, что делать! — отвечал ей молодой человек. — Все они такие злые и страшные. Я их боюсь и ненавижу. Но Оскар говорит, что ему нужны именно эти люди, которым нечего терять, нечего жалеть, которым на земле грозит виселица. Я люблю Оскара, но в нем как бы живут рядом два человека. Он — ученый, полный жажды познать тайны природы, готовый бескорыстно служить науке и, притом, человек прекрасной души, способный к глубоким привязанностям. Меня, например, он любит, как родного сына. Но в нем живет и другое существо… Я не знаю, как определить этого двойника! Оскар совершал такие ужасы, при воспоминании о которых стынет кровь…

Откровенность Фрица показала ясно Розе всю невозможность переделать страстную, необузданную натуру пирата, тесно связавшего свою судьбу с шайкой гнусных злодеев. Но как же она отомстит, как уничтожит Дайбна вместе с его «Драконом»?

С ужасом думала девушка, что ей придется быть свидетельницей разгрома европейских государств.

До срока оставалось всего три дня. Быть может, ей удастся убедить Дайбна совсем отказаться от кровавой борьбы?

Воздушный пират выслушал Розу внимательно. Его побледневшее лицо исказила горькая усмешка.

— Поздно, я зарвался! Экипаж «Дракона» никогда не простит мне такой слабости. У них давно уже не было «дела». Все они жаждут крови, грабежа, насилия над женщинами. Неистовым хохотом привыкли они встречать человеческие стоны, мольбы о пощаде, крики о помощи.

— Значит, вы во власти своей шайки? Вы, которого весь мир называет дьяволом, боится, но и уважает, как безмерную сверхчеловеческую силу, вы раб этих бандитов? Стыдитесь! Я вас считала всегда злодеем, врагом всего живущего, я вас ненавидела! Теперь я вас презираю. Неужели вы не можете избавиться от опеки каторжников, людей невежественных, полузверей? Высадите их всех на землю. Вы, я и Фриц, разве мы неспособны одни управлять «Драконом»? Найдутся другие люди, честные, преданные идее. Я вас сведу с ними… Оскар, пойдите по новой дороге, начните служить добру и я… буду вашей!..

— Поздно, повторяю вам! Меня с моими спутниками связали страшные, кровавые преступления… Однажды «Дракон» плыл близко над землею… Было раннее утро… Густой туман поднимался от болот… Вдруг на востоке заалела полоса рассвета, и туман окрасился в кровавый цвет… Какие-то болотные птицы, пробудившись к дневной жизни, стонали там внизу жалобными голосами… И мне казалось, что это стоны умирающих, загубленных мной, и туман этот — испарение пролитой мною крови… Я чувствовал ее запах, пьянящий, терпкий запах человеческой крови… Я слышал стоны… И в тот же день мы разрушили до основания ни в чем не повинный город, наполнили мирную страну дикими ужасами разбойничьего набега…

Роза почувствовала холод в груди. Этот человек пугал ее теперь не своим злодейством, а огнем безумия, мелькавшим в его глазах. Только теперь во всем ужасе предстала пред нею тайна этого страшного человека. Но она еще не теряла надежды убедить.

— Но разве вам не приходит в голову, что когда-нибудь ваша шайка изменит вам, подло вас предаст? Ведь за вашу голову заплатят огромные деньги. Говорят, что вопрос об этом поднимался не раз в международном комитете. Бандиты могут соблазниться золотом и прощением всех преступлений. Быть может, некоторые уже скучают по земле.

Лицо Оскара Дайбна приняло сатанинское выражение.

— Я обезопасил себя на этот случай. Конечно, в их преданность я не верю. Это тигры на цепи, это подлые, трусливые хищники, которых я держу на парфорсном ошейнике. Но если когда-нибудь они вздумают меня предать, в самую последнюю минуту я взорву «Дракон». Сам, своими руками, устроил я адский прибор, о котором не знает и мой любимый Фриц. Достаточно нажать кнопку, и от воздушного судна, от всех нас, останутся мельчайшие осколки, обрывки мяса.

Роза задумалась. Новая мысль озарила ее сознание.

— А мне вы откроете тайну?

— Зачем?

— Быть может, вы не успеете сделать это, вас схватят, свяжут. А ведь ваша гибель будет и моей гибелью. Меня ненавидят и не пощадят.

— Но ведь мы ничем не связаны до сих пор. Вы — сильная, энергичная девушка, сумеете постоять за себя. Испугает ли вас шайка бандитов, когда вы не испугались ее атамана? Вот если бы… — заговорил Оскар Дайбн прерывающимся голосом, — если бы вы согласились… у меня не было бы от вас тайн…

В эту ночь Роза узнала роковую тайну убийцы Кондратия Невеселого.

Европа с трепетом ожидала восхода солнца в день, назначенный Оскаром Дайбном для исполнения его «повелений». Все было готово к страшной, неслыханной в истории человечества борьбе. Германия, невольная виновница появления на свет воздушного пирата, первая держава, обреченная в ультиматуме на разгром, решила встретить врага в окрестностях Берлина, куда были стянуты армии всех государств Европы, где были устроены искусно скрытые батареи, и в тысяче ангаров ожидали сигнала для взлета аэропланы и дирижабли.

Но прошел день, другой, прошла целая неделя, а «Дракон» не появлялся.

Умы стали уже успокаиваться. В газетах высказывались предположения, что воздушный пират отказался от своего безумного замысла, или… этому хотелось так верить!.. «Дракон» погиб от какой-либо случайной причины.

Отсутствие известий за последнее время о воздушном судне, казалось, подтверждало это предположение.

Неожиданно, в ночь на 3-й день Пасхи, когда люди, среди торжественных празднеств, почти уж забыли об Оскаре Дайбне, получилась ошеломляющая телеграмма из Парижа.

«Дракон» появился, весь освещенный огнями, над городом, разрушил Эйфелеву башню и, не причинив другого вреда, промчался далее на восток.

На утро 4-го дня пасхальной недели, воздушный корабль уже был около Берлина и тихо опустился над полем, где были заготовлены орудия смерти и десятки тысяч людей готовились пожертвовать собой. Словно дразня, издеваясь над людьми, «Дракон» остановился всего на высоте 30 метров. Раздался грохот электрических пушек, с оглушающим треском рассыпались молниями огненные шары. Перчатка была брошена — бой начался. Загремели сотни орудий, осыпая «Дракон» разрывными снарядами, взвились аэропланы, медленно поползли вверх дирижабли. И с них посыпался град бомб…

Все видевшие начало боя были поражены изумлением: снаряды разрывались на расстоянии 15 метров от «Дракона», видимо, не причиняя ему никакого вреда, а сам воздушный пират еще и не начинал нападения и висел неподвижно в воздухе, как призрак, угрожающий смертью и разрушением, как чудовище, собирающееся с силами для последнего смертельного прыжка…

«Драконом» уже не управлял Оскар Дайбн. Он, Фриц и Роза лежали связанные на полу изолированной комнаты. Шайка решила только «попугать» и затем войти в переговоры с державами о выдаче воздушного пирата. Во главе возмутившихся стояли: машинист, прекрасно изучивший управление «Драконом» и его многочисленными аппаратами, и рыжий Джек, в ведении которого и ранее находилась электрическая артиллерия.

Роза и Фриц покорились судьбе, но Дайбн бесновался. Напрягая свои железные мускулы, он катался по комнате, силясь разорвать веревки. Добравшись, наконец, до дверей, он приподнялся с огромными усилиями и стал перетирать веревки об острый край стальной притолоки. Через полчаса нечеловеческого напряжения ему удалось освободить руки.

Остальное уже было пустяками.

У Фрица нашелся складной нож и в несколько минут все три пленника были освобождены. Оставалось отворить дверь. Оскар Дайбн несколько раз бросался на нее с разбега, и дверь, под его могучим натиском, с грохотом упала в коридор.

Никто из шайки не слышал среди треска разрывающихся артиллерийских снарядов, как освободился атаман. Он явился внезапно среди восставших, ножом Фрица положил на месте машиниста и, после недолгой борьбы, окровавленный труп рыжего Джека упал к ногам Дайбна.

— Фриц! Становись к машинам!

Вся шайка замерла в невольном трепете перед тем, кому привыкла столько месяцев беспрекословно повиноваться.

— Я сам буду управлять артиллерией. Станислав, к прожектору!

В Оскаре Дайбне проснулся гордый, жестокий пират, который в яростном ослеплении сверхчеловеческою властью хотел видеть весь мир покорно лежащим у его ног.

Роза пыталась остановить Дайбна, но он грубо ее оттолкнул и она бросилась к окну.

Через мгновение страшное, кошмарное зрелище предстало пред ее глазами. Искусно скрытые батареи взрывались под влиянием силовых лучей, ружья солдат и запасные патроны разряжались сами собой; здания рушились от электрических бомб; как подстреленные птицы, сложив крылья, падали аэропланы, огромные неуклюжие дирижабли вспыхивали пламенем загоревшегося газа, их почерневшие гондолы грузно летели на землю… Всюду огонь, дым, летящие вверх осколки и камни, разорванные на части человеческие трупы…

С широко раскрытыми от ужаса глазами, Роза бросилась в кабинет Оскара Дайбна, разбила стекло металлической коробки на стене и нажала кнопку, тайну которой открыл пират в минуту пылкой страсти…

Внезапный взрыв «Дракона» приписывали удачным выстрелам 16-дюймовой, вновь изобретенной пушки. Никто не узнал, что мир спасла женщина, и имя ее люди не увековечили на величайшем в свете памятнике.

P. S. Читатели этой повести могут подумать, что она является плодом чистой фантазии. Но это далеко не так: последние опыты Теслы почти осуществили «силовые лучи» и «электрические пушки» Кондратия Невеселого, а над выяснением сущности силы тяжести или притяжения небезуспешно работают величайшие современные ученые. Использование же земного электромагнетизма есть лишь дело будущего, быть может, недалекого.

ЧЕРТОВ КУЗНЕЦ

I Чертов кузнец

Каждый вечер мы встречались на берегу моря, садились рядом на огромном валуне, одиноко брошенном на песок, и закуривали сигары.

Я познакомился с ним случайно на прогулке. Не могу сказать, чтобы мы сошлись близко. Он узнал от меня, что я художник, пишу эскизы. Сказал даже ему название картины: «Сирены». Жаловался, что никак не могу найти дикого берега со скалами и бурным прибоем. Он любезно указал мне на маленький островок.

— Когда-нибудь в свободный день и в тихую погоду поедемте туда на моей лодке. Я хорошо гребу. На всякий случай есть парус.

Но я так и не мог узнать, чем он, собственно, занимается, зачем живет здесь, на пустынном берегу. Рыбаки говорили, что он живет уже почти два года вдали от поселка. Среди нагроможденных обломков скал на западном краю бухты он построил себе дом. Туда никто не ходит. Суеверные рыбаки уверяют, что, когда Сатана ополчился на Бога, архангел Михаил ударил духа зла копьем и он упал именно на это место. В бессильной ярости стал Сатана ломать прибрежные скалы и бросать в него гигантские обломки. Но они возвращались назад и, наконец, задавили Сатану, который провалился в преисподнюю.

— Там есть пещера и ход в глубь земли до самого ада. Стоит только подойти к страшному отверстию и сказать заклинание, дьявол выйдет, и если ты отречешься от Иисуса Христа, все для тебя сделает.

Рыбаки не знали, где находится такое жерло, не знали и слов заклинания, но верили в легенду и боялись ходить в «Замок Сатаны». К моему новому знакомому они относились недружелюбно. Продавали ему рыбу, морских раков. Но сторонились этого странного человека, поселившегося одиноко во владениях нечистой силы.

И все, казалось, подтверждало легенду. Иногда над скалами поднимался густой дым необычного зеленого и фиолетового цвета. Один из владельцев большого рыбацкого судна во время сильного берегового ветра проходил недалеко от «Замка Сатаны». Ветер нанес клубы этого дыма, и все бывшие на палубе почувствовали отвратительный запах, едкий, от которого спирало дыхание и слезы выступали из глаз.

Ночью иногда над скалами стоял свет. Иные видели там отблески, будто зарницы. Раза два из «Замка Сатаны» слышен был грохот, словно от взрывов.

И рыбаки в один голос прозвали моего нового знакомого:

— Чертов кузнец!

Мужчины все же охотно имели с ним дело, потому что он покупал, не торгуясь, и платил блестящими монетами, очевидно, не адского происхождения, так как на них красовалось изображение Георга, короля английского.

Но женщины и дети боялись «Чертова кузнеца». Матери закрывали пеленой грудных детей от глаза, девушки считали встречу с «ним» дурной приметой, предвещающей измену суженого.

А «он», казалось, не обращал никакого внимания на глас народа и жил по-прежнему уединенно, выходя каждый вечер на прогулку по морскому берегу.

Он рекомендовался мне:

— Оскар Дайбн.

Какой он национальности? Швед, норвежец, датчанин? Но у него глаза не водянисто-голубые, как у жителей севера, а карие, огневые, с желтыми белками. И волосы почти черные, и брови насупленные, и кожа смуглая. Весь сухой, жилистый, мускулистый, с резкими движениями и торопливым жестом, он походил скорее на южанина.

Говорили мы с ним с полчаса по-английски, потом перешли на французский язык, более мне знакомый.

Когда я сказал, что моя родина Россия, он усмехнулся, и заговорил на чистом русском языке. Но ухо улавливало едва заметный малороссийский акцент.

Как же это так? Можно изучить в совершенстве любой язык, но провинциальный говор дается только родившемуся в той местности.

И я понял, что «Оскар Дайбн» только псевдоним, под которым почему-то скрывается этот странный человек.

II Гений или сумасшедший

Я, строго говоря, никогда не разговаривал с Оскаром Дайбном, как беседуют хотя бы случайные знакомые.

Все мои мысли и мечты сосредоточились на будущей картине, но я не хотел мучить собеседника «художественными» разговорами. К искусству он относится не то что бы отрицательно, но уж слишком снисходительно, словно к детской забаве.

Случалось, что мы просиживали вечер молча и молча расходились, пожав друг другу руки.

Иногда на Оскара Дайбна находило что-то вроде столбняка. Неморгающие глаза принимали странное выражение, будто видели что-то невидимое для других. Так продолжалось полчаса и больше. Потом он встряхивался. Смотрел на меня конфузливо и подозрительно и задавал в сотый раз вопрос:

— Так вы скоро кончите свою картину?

И я, в душе обижаясь, отвечал:

— Я пишу здесь только эскизы. Над картиной буду работать в Париже, в своей мастерской.

— Ах, да! Извините, я все забываю…

Однажды утром Оскар неожиданно явился в рыбацкий домик, где я снимал комнату.

— Поедемте на остров. Берите с собою все, что нужно. День чудный. Море, как зеркало.

Я охотно согласился, и мы спустились к морю.

Оскар Дайбн сел за весла, я взялся править.

Он оказался опытным гребцом. От сильных, красивых движений лодка летела, как стрела.

Вот и островок. Мы вступили в тень, бросаемую огромной остроконечной скалой, и причалили к отмели. Оскар бросил якорь. Я вскрикнул от восторга. Скалы здесь внизу сузились и в полумраке хранили тайну влажных недр пещеры, из которой вот-вот выползет морское чудовище. А вершины скал сверкали золотом от косых лучей солнца. Как раз для моей картины!

Я устроился на отмели и жадно начал писать.

Оскар лежал в лодке и курил, следя за кольцами табачного дыма, уносимого едва заметным движением воздуха.

Я увлекся работой и забыл все на свете. Сколько прошло времени, не помню.

— Кончайте, — раздался голос Оскара, — начинается прилив и скоро зальет всю отмель.

Он долго и внимательно рассматривал мой эскиз.

— Да, вы настоящий художник!

Но, когда я влез в лодку, Оскар не спешил отчаливать. С мечтательным выражением лица, которое я видел у него в первый раз, он заговорил:

— Люди страшно гордятся своими научными завоеваниями. А, в конце концов, они делают то же, что и вы, художник, невежественный в науке: подражают природе, вымаливают у нее, чтобы она открыла хоть одну из своих тайн. И бьются, как и вы, отыскивающий тайну красочных сочетаний. Люди горды и самонадеянны. Век пара, бензина и электричества! Завоевания воздуха! А на деле создали неуклюжие дирижабли и эти опасные игрушки — аэропланы. Все это не имеет никакой будущности и скоро наступит время, когда полеты на аэропланах будут в законодательствах всех стран приравнены к покушению на самоубийство и строго воспрещены. Не спорю: человек достиг многого в области техники. Но вы знаете, какая разница между способами передвижения по земле и по воде и воздухоплаванием?

Я не знал, что ответить:

— Вообще… воздушная стихия…

— Ну, слушайте! Человек может изобрести какие угодно усовершенствованные паровозы и автомобили, но он может ходить по земле собственными ногами. Человек может построить изумительные корабли и подвижные лодки, но он, совершенно голый, без всяких приспособлений, может плавать и нырять. Но никогда человек, сам по себе, как животное, не мог уподобиться птице и влететь хоть бы на аршин от земли. Древние маги, как гласит предание, поднимались в воздухе на большую высоту. Ту же способность приписывают индийским йогам. В Средние века верили, что ведьмы летают, и для судебных процессов существовали особые весы на площадях городов. Обвиняемую взвешивали, и, если оказывалось, что, например, взрослая женщина весит пуд или еще меньше, признавали ее за ведьму и сжигали на костре. Некоторые психопатологи допускают, что при известном нервном состоянии, доходящем до конвульсий, телочеловека теряет в весе… Это называется левитацией. Может быть, и действительно существует такая нервная сила, но какое значение имеет она для практических целей?

Я смотрел на Оскара с изумлением. Никогда он не был так разговорчив.

— Для машины, двигающейся по земле или по воде, необходим вес. Если паровоз потерял бы каким-нибудь чудом весь свой вес, он не был бы в состоянии двигаться. Колеса вертелись бы вхолостую. Если бы то же сделалось с пароходом, он выскочил бы из воды, упал набок и сделался игрушкой волн, как пушинка.

Но для воздушного корабля именно необходима потеря веса. Воздухоплавание — это борьба с силою тяжести, с силою притяжения к центру земли. Человечество за последнее полстолетие хорошо изучило электричество. Созданы весьма правдоподобные теории о сущности этой силы. И мы умеем не только вызывать электрическую энергию и пользоваться ею, но и бороться с этой силой. Пассивно — посредством среды, не пропускающей электрического тока, и активно — воздействием тока на ток. Если наши теории о сущности электричества и несовершенны, все же мы чувствуем, что стоим на верном пути и довольно ясно себе представляем, с чем мы имеем дело. Но вот сила тяжести. Еще на заре человечества, при первом проблеске сознания, люди знали, что тела имеют вес и что они падают на землю. Но и через многие тысячи лет существования человека на земле он не имеет ни малейшего понятия о сущности силы тяжести.

Оскар Дайбн вынул из кошелька темную серебряную монету и протянул руку над морем.

— Вот я сейчас выпущу монету, и она упадет на дно моря. Какая связь между этой крошкой-монетой и огромным шаром земли? Никто ее не видит, не понимает, но всякий уверен, что тело упадет. То, что мы видим каждый день, никто не считает тайной, а между тем, сила тяжести самая глубокая тайна, и тщетны были попытки ее разгадать.

Оскар Дайбн бросил монету, и она, сверкнув на солнце, исчезла в морской глуби.

— Думаете ли вы, — спросил он, разделяя слово от слова, — думаете ли вы, что человек когда-нибудь овладеет силой тяжести, познает ее сущность? Сумеет ли стать господином этой силы и по своей воле уменьшать, увеличивать вес, заставлять тяжелейшие предметы парить в воздухе, нестись в высоту? Или легкий предмет сделать тяжелым, как свинец или ртуть?

Я посмотрел в его горящие глаза и прочел в них безумие мечты.

— Конечно, это невозможно! — сказал я робко.

Оскар Дайбн рассмеялся добродушным, снисходительным смехом.

— Возможно, милый мой невежда, вполне возможно! Человек когда-нибудь откроет великую тайну. Человек уже открыл ее. Один человек во всем свете.

Оскар поднялся в лодке во весь рост. Смуглое лицо его горело, глаза метали искры, широким размахом руки он, казалось, хотел охватить весь мир.

— И человек этот — я!

«Сумасшедший, — мелькнула мысль, — не надо его раздражать возражениями».

— Едемте! В «Замок Сатаны»! Я вам покажу все!

И, колеблясь между страхом и любопытством, я согласился ехать в мастерскую «Чертова кузнеца».

III Замок Сатаны

Я не суеверен, но, пробираясь между скалами к жилищу Оскара Дайбна, испытывал жуткое ощущение. Природа не поскупилась здесь на эффекты. Обломки скал с причудливыми изломами громоздились друг над другом, и некоторые из них держались, казалось, чудом, вечно угрожая падением.

Мы проходили по извилистым коридорам, над арками, построенными человеческими руками. Иной раз я с трудом шел по месту, усыпанному мелкими камнями. И удивлялся на Оскара, который прыгал, как горная коза.

Наконец, мы выбрались на ровную площадку. Скалы окружили ее амфитеатром.

Я увидел длинное здание, похожее на сарай, с несколькими трубами. Отдельно стояли маленький домик, служивший, по-видимому, для жилья, и закопченная кузница.

Оскар Дайбн подошел к единственной двери сарая. Вынул из кармана какое-то приспособление вроде длинного ключа и, вставив его в едва заметное отверстие в стене, повернул с усилием.

— Непрошеный гость, — усмехнулся он, — которому вздумалось бы войти силой, был бы убит на месте током большого напряжения… А мы теперь войдем безопасно.

Я не сумею описать подробно то, что я увидел в мастерской «Чертова кузнеца». Я ничего не понимаю в механике. Не люблю машин, ненавижу их. Они всегда безобразны, чудовищны. И когда машины в движении, вертятся колеса, движутся рычаги, зубчатки задевают друг друга, как челюсти голода, жаждущие пищи, мне кажется, что человек вызвал из недр ада темную силу и подчинил ее себе на собственную гибель…

Однако, машины, наполнявшие сарай Оскара Дайбна, отличались особым изяществом и формы их были совсем иные.

И главное: они были бесшумны, несмотря на то, что маховые колеса двигались с изумительной быстротой.

Было что-то таинственное в этих молчаливых неподвижных сооружениях, как бы скрывающих источник своей силы, и в быстром движении маховика.

— Угадайте силу этих двигателей, — гордо посмотрел на меня Оскар Дайбн. — Это вечные двигатели, вечные, пока вращается земля вокруг своей оси и вокруг солнца, пока существует наша планета. Это — коллекторы земного электричества. Мне не нужны ни паровые машины, ни динамо. Производитель энергии — сама земля.

Оскар Дайбн ударил ногой по земле.

— Я покорил ее. Она откроет мне свою тайну. Не сжигая угля, бензина, газа, паровых котлов и электрических генераторов, я прямо из нашей планеты получаю энергию в таком количестве, в каком хочу. Я заставил планету работать на себя. Довольно ей вращаться и бегать вокруг солнца, накопляя излишек энергии, которая расходуется на циклоны, смерчи, грозы, на ужасы стихийных взрывов. Покорная, она работает у меня, в моем сарае.

«Сумасшедший»! — мелькнула мысль. Но ведь колеса-то на самом деле двигались беспрерывно.

— Вот это — коллектор солнечной энергии. Вот — лунный двигатель. Думаете ли вы, что приливы и отливы кому-нибудь нужны? Нет, пусть эта мертвая белая Диана работает на человека!

Я чувствовал, что у меня начинает кружиться голова…

— Но вам трудно все это понять, оценить. Одним словом: с ничтожными денежными затратами я могу располагать колоссальной силой. Какой захочу!

Оскар взял меня за руку и отвел в конец сарая, имевший вид ученой лаборатории.

— Я покажу вам опыт, неслыханный, сказочный.

Он достал плоский небольшой ящик черного цвета, блестящий от лака. На крышке был медный круг с делениями и ручка, прикрепленная к центру, а другим концом вращающаяся по окружности.

Ящик Оскар положил на чашку весов и уравновесил гирями.

— Смотрите сами: весит 35 фунтов. Поверните ручку от нуля до 10.

Я это сделал. Весы закачались.

— Уравновесьте теперь гирями. Ага! Смотрите: всего 25 ф. Поверните еще на 10 делений… 15 ф.! Еще! Только 5 ф. Еще, всего на пять делений! Сколько весит теперь ящик?

Да, он не весил ничего. Я снял все гири. Он лежал, такой же по виду, и не производил никакого действия на весы.

— Возьмите его в руки. Поднимите повыше. Так! Отнимите руки!

Ящик, ничем не поддерживаемый, висел неподвижно в воздухе.

— Этого мало! Мы перевели ручку только на 35 делений. Каждое соответствует фунту. А всех делений 360. Этот ящик способен поднять еще 8 п. 5 ф.

Оскар прикрепил к особому кольцу ящика чашку от весов, а к другому привязал крепкую длинную бечевку. Нагрузил пудовой гирей.

— Переведите ручку на 40 делений, еще на пять. Пускайте.

Ящик с гирей плавно стал подниматься к потолку сарая. Торжествующий Дайбн притянул свой аппарат назад бичевой, как возвращают земле воздушных змей.

— В вас, вероятно, пудов пять? Хотите подняться сами?

Вместо чашки от весов Оскар привесил к ящику трапецию. Я схватился за нее руками. Оскар перевел ручку. Я почувствовал, как меня тянет вверх, ноги отделились от пола… Ящик стукнулся о потолок сарая, а я висел на руках, обезумевший от наплыва новых, невероятных ощущений.

На следующий день после посещения «Чертовой кузницы», ко мне робко вошел мальчик-рыбак, молча положил письмо и быстро удалился.

Вот что писал мне Оскар Дайбн:

«Вы убедились сами, что я не сумасшедший, и поняли, что с моими открытиями человек становится действительно царем природы, а воздухоплавание — детской забавой. Я не скажу вам, кто я. Вы знаете мой псевдоним. У меня нет родины, нет государства. Кому я отдам свое изобретение? Какой народ, какую страну возвеличу над всеми народами и странами? Вы скажете: обнародуйте во всеобщее сведение. Но я не верю, что люди стремятся к добру и справедливости. Мое изобретение они употребят во зло, и сильные еще больше будут угнетать слабых. И рабы останутся рабами, господа — господами. Прощайте. Тайну свою уношу в могилу».

В ночь над «Замком Сатаны» запылали разноцветные огни. Послышался оглушительный грохот. Ясно почувствовалось колебание почвы. Взлетали огненные шары и разрывались, как бомбы.

Потом затихло все. Но в ту же ночь разразилась страшная буря с грозой, и долго в газетах появлялись известия о кораблекрушениях у этих берегов…

Все, чему я был свидетелем, рисуется мне теперь невероятным, страшным сном…

Примечания

В настоящее собрание избранных сочинений беллетриста и писателя-фантаста С. Я. Соломина (Стечкина, 1864–1913) включены фантастические, научно-фантастические, детективные, уголовные и «страшные» рассказы и повести.

Тома I–II отведены под научно-фантастические и фантастические произведения, прочие включены в том III.

Все вошедшие в данный том произведения публикуются по означенным ниже источникам с исправлением наиболее очевидных опечаток; орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

Все иллюстрации взяты из первоизданий. Подстраничные примечания принадлежат составителю.

Составитель и издательство приносят сердечную благодарность А. А. Степанову за существенную помощь в работе над изданием.

Под стеклянным колпаком // Синий журнал. 1912. № № 23–35. Илл. В. Сварога.

Необычайные приключения Оскара Дайбна и Кондратия Невеселого // Синий журнал. 1912. №№ 7-14. Илл. Н. Герардова.

Чертов кузнец // Всемирная панорама. 1911. № 112; также: Летучие альманахи. 1914. Вып. 14 (без названий главок).

Примечания

1

См. т. II, с. 81.

(обратно)

2

Нет арендной плате! (англ.).

(обратно)

3

Название главы пропущено в первоиздании.

(обратно)

4

Польский дворянский герб многочисленных родов, впервые использованный в конце XIV в.

(обратно)

5

Ты этого хотела, моя прекрасная Европа! (фр.).

(обратно)

Оглавление

ПОД СТЕКЛЯННЫМ КОЛПАКОМ Основание и гибель «Полярной империи» Фантастическая повесть

  Глава I Безвыходное положение

  Глава II Химик Иванов

  Глава III Таинственный пароход

  Глава IV Безумный пассажир

  Глава V Сашка Коваль

  Глава VI В страну счастья!

  Глава VII Оранжерея для людей

  Глава VIII Эвелина Шефферс

  Глава IX Страна счастья

  Глава X Новые колонисты

  Глава XI Первое преступление

  Глава XII Народный суд

  Глава XIII Вспышка

  Глава XIV Неожиданное посещение

  Глава XV Законы

  Глава XVI Сказка про белого бычка

  Глава XVII Партии

  Глава XVIII Ночная травля

  Глава XIX Арест

  Глава XX Кто убийца

  Глава XXI Под землей

  Глава XXII Кающийся дьявол

  Глава XXIII Совещание в пещере

  Глава XXIV Государственный переворот

  Глава XXV Плебисцит

  Глава XXVI[3]

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОСКАРА ДАЙБНА И КОНДРАТИЯ НЕВЕСЕЛОГО Борьба злых и добрых на суше, на море, в воздухе и под водою Фантастическая повесть

  I Первое знакомство

  II Великое открытие

  III Мечта возродилась!

  IV Неслыханный скандал в германском рейхстаге

  V Воздушный пират

  VI На борту «Дракона»

  VII Под водой

  VIII Ультиматум

  XI Бой «Нарвала» с «Дельфином»

  X Лицом к лицу

  XI Роза

  XII Пленница

  XIII Новая Юдифь

ЧЕРТОВ КУЗНЕЦ

  I Чертов кузнец

  II Гений или сумасшедший

  III Замок Сатаны

Примечания

*** Примечания ***