Илья Муромец [Александр Сергеевич Королев] (fb2) читать онлайн
- Илья Муромец (и.с. Жизнь замечательных людей-1575) 7.18 Мб, 490с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Александр Сергеевич Королев
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Александр Королев Илья Муромец
Жизнь замечательных людей Серия биографий Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким ВЫПУСК 1775 (1575) знак информационной продукции 16+ © Королев А. С., 2016 © Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2016 ISBN 978-5-235-03879-0ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Книга, предлагаемая вниманию читателей, очень необычна для серии «ЖЗЛ». Прежде всего потому, что к жанру биографии она имеет весьма отдаленное отношение. Это скорее книга-расследование, своего рода исторический детектив, в центре которого — образ могучего богатыря, «старого казака», или, по-другому, «крестьянского сына», Ильи Муромца. Образ этот, несомненно, знаком каждому из нас с детства, знаком по сказкам, былинам, картинам, кинофильмам и т. д. Но что стоит за ним? В древнем городе Муроме нам и сегодня могут показать «избу Ильи Муромца», где знаменитый муж будто бы просидел «сиднем» первые 30 лет своей жизни. Существует и его гробница, где хранятся его нетленные мощи, — она находится далеко от Мурома, в знаменитых пещерах Киево-Печерской лавры. Но можно ли восстановить биографию самого Ильи Муромца? Или хотя бы предпринять такую попытку? И вообще, реальный ли это человек или лишь некий собирательный образ? И если верно последнее, то имелся ли у этого вымышленного персонажа какой-либо исторический прототип? Или, может быть, сразу несколько прототипов? Это лишь некоторые вопросы, которые возникают по ходу чтения книги. Автор тщательно и скрупулезно прослеживает развитие и становление легендарного образа, досконально разбирает все основные версии, высказывавшиеся на сей счет в исторической науке. И постепенно фигура Ильи Муромца, столь, казалось бы, знакомая и привычная нам, обретает совершенно новые, неожиданные черты. В поисках возможных прототипов главного богатыря русского эпоса автор свободно путешествует во времени и пространстве, разбирая «плюсы» и «минусы» каждого претендента на эту роль. Следуя за автором, читатель погружается в разные исторические эпохи, порой отстоящие друг от друга более чем на тысячелетие. Это и время княжения Владимира Святого, которого обычно считают прототипом «ласкового» князя «Владимира Красное Солнышко» — одного из центральных, «сквозных» персонажей русских былин, и Моравия IX–X веков (ибо наиболее раннее зафиксированное источниками прозвище Ильи — «Моровлин», или «Муравленин», — по мнению ряда исследователей, отсылает именно к этому раннеславянскому государству), и Россия Смутного времени начала XVII века, и западнорусские земли времен Ливонской войны. А среди тех, кого рассматривают в качестве возможных претендентов на роль «исторического» Ильи Муромца и кто, соответственно, стал героем книги, — тоже очень разные и очень не похожие друг на друга люди — как исторические личности, так и чисто мифологические персонажи. Здесь и инок Киевского Печерского монастыря Илья, живший предположительно в XII веке и причисленный ныне к лику святых, и легендарный «король Руси», или, по-другому, «ярл Греции», богатырь Илиас, родственник и соратник столь же легендарного правителя Руси конунга Вальдемара, живший в некие незапамятные времена и ставший героем немецких средневековых поэм, и казак Илейка Муромец, выдававший себя за «царевича Петра», мифического сына царя Федора Ивановича, и многие другие. А еще среди героев книги — русские сказители и сказительницы, а также собиратели и исследователи русского фольклора, то есть те самые люди, благодаря которым нам и стала известна былинная биография Ильи Муромца. Трудно поверить, но основной массив былин был записан исследователями чуть более чем за полвека напряженной работы. Опоздай они на несколько десятилетий — и очень многое в истории Ильи и других былинных богатырей мы попросту не узнали бы. А знаем мы, по большому счету, в основном лишь то, что сохранилось и было записано на Русском Севере — окраине русского мира. В более ранние века нашей истории былины, несомненно, пели и в других русских областях. Но вот что именно пели тогда — нам, увы, неведомо. Ибо до нас дошли в лучшем случае лишь отголоски, случайные обрывки прежних преданий. Но ведь и они очень важны для восстановления изначального образа главного русского богатыря!.. Что ж, нам остается лишь позавидовать читателю — ведь ему предстоит действительно увлекательное путешествие — путешествие в мир русских былин, по следам их главного персонажа — «славного богатыря» Ильи Муромца.ОТ АВТОРА
В России трудно найти человека, который бы не знал, кто такой Илья Муромец. На протяжении последних двух столетий это имя символизирует собой русскую мощь, с ним ассоциируются лучшие качества нашего народа, в нем воплощен настоящий русский характер, наконец, от имени «главного русского богатыря» и «центрального героя русского эпоса» веет глубокой и симпатичной стариной. Неудивительно, что Илью Муромца неизменно любят люди разных поколений, противоположных политических взглядов, с различными материальными и интеллектуальными запросами. И у каждого есть свой Илья Муромец — богатство образа это позволяет. О нем пели крестьяне-сказители середины XIX века, поют панк рок-группы нашего времени. Об Илье писали оперы и симфонии. Его многократно изображали в своих поделках бездари и воплощали в гениальных творениях лучшие русские живописцы и скульпторы. Образ Ильи вдохновлял писателей и поэтов, веками оживлявших могучего богатыря в своих литературных фантазиях. Он колоритный персонаж анекдотов. В разных жанрах наш герой выходил на театральные подмостки и неоднократно возникал в кинокартинах. Илья Муромец «играл» в кукольном театре, его любят мультипликаторы. Использовали Илью и в делах посерьезнее. В годы Первой мировой и Гражданской войн по небу проносились военные самолеты марки «Илья Муромец», а на исходе советской эпохи в дальней авиации появился одноименный стратегический ракетоносец Ту-160. Танки «Илья Муромец» сражались с немецкими агрессорами в двух мировых войнах. Бронепоезда «Илья Муромец» в годы Гражданской войны стояли на вооружении и у красных, и у белых. А в Великую Отечественную бил фашистов бронепоезд, построенный уже советскими рабочими, давшими своему детищу тоже славное и могучее имя. И в царское, и в советское время сквозь льды пробивались ледоколы «Илья Муромец». Будет «Илья Муромец» ходить по российским северным морям и впредь — сейчас в Санкт-Петербурге строится мощный одноименный ледокол. В наши дни Илье Муромцу поставлены памятники в Муроме и Владивостоке. На востоке русского мира — на острове Итуруп (самом большом в Курильской гряде) — протекает ручей Илья Муромец, воды которого срываются в океан с обрыва близ мыса Илья Муромец, образуя водопад Илья Муромец — один из самых высоких в России. А на западе, в «заблудившейся» части русского мира, в Киеве, в черте города, на Днепре есть остров Муромец — зона отдыха киевлян, твердо уверенных, что остров назван в честь прославленного героя. Русской православной церковью Илья Муромец причислен клику святых. Его захоронение в Киево-Печерской лавре является объектом паломничества верующих и неизменно привлекает туристов. Во имя святого Ильи Муромца в России открываются храмы, иконы святого стоят в квартирах и домах православных людей. В то же время своим считают Илью и неоязычники. Имя Ильи Муромца — это еще и проверенный бренд. В нашей стране появлялись и продолжают появляться как коммерческие компании, так и общества и клубы граждан «по интересам», носящие это имя. В царской России люди читали газету и журнал «Илья Муромец», издаваемые для широкой публики; сегодня их потомки просиживают за одноименными компьютерными играми. Илья Муромец развлекает по-всякому. В советское время туристов катал круизный теплоход «Илья Муромец». Сейчас россияне посещают рестораны «Илья Муромец» и едят всевозможные продукты, на которых стоит это богатырское имя. В общем, мало кому выпала на долю такая известность, какой удостоился наш герой. Между тем результаты опросов (в том числе и среди детей) показывают: очень многие из россиян (их даже большинство!) не верят в то, что Илья Муромец когда-либо существовал в реальности. Впрочем, значителен процент и тех, кто не берется утверждать по этому вопросу что-либо определенное, отговариваясь недостаточностью знаний. Стало быть, надо разбираться. В книге я постарался отразить всю имеющуюся на сегодняшний день в распоряжении ученых информацию об Илье, разобрать все мало-мальски заслуживающие внимания версии о происхождении и развитии этого замечательного образа. Внимание читателя, разумеется, будет сосредоточено на вопросе об историчности Муромца (недаром книга выходит в серии «Жизнь замечательных людей») и проблеме выявления событий и лиц, которые в ту или иную эпоху могли повлиять на складывание былин об Илье. И хотя на этом пути нас ждет немало самых разных находок, рассказ о былинном персонаже не может сводиться только к данной проблематике. Много придется говорить о былинах как фольклорном жанре. Только такой подход позволит читателю получить наиболее полное представление о нашем герое.Глава первая ЖИВАЯ СТАРИНА
Похвалит Павел песенку — Пять раз споют, записывай! Понравится пословица — Пословицу пиши!Жанр биографии предполагает, что в центре повествования должна стоять изучаемая личность. Поэтому начинать жизнеописание логично с рассказа об обстоятельствах появления героя на свет. Например, А. С. Пушкин, задумывая сказку об Илье Муромце (которая так и не была написана), представлял ее первые строки вполне традиционно: «В славной Муромской земле, в Карачарове селе…» К сожалению, пойти по пути, предложенному классиком, мы не сможем — получится сказка. Исследование об Илье как эпическом герое необходимо начать с рассказа о том, как собирали и изучали былины — в том числе и о нем. Ведь только благодаря деятельности сказителей и собирателей былин образ Ильи Муромца сложился и сохранился до наших дней. Поэтому в первой главе читатель напрямую с Ильей Муромцем еще не встретится — героями здесь будут северные крестьяне XIX–XX веков, исполнявшие былины про Илью и прочих богатырей, а также ученые, записывавшие за певцами былинный материал. Заметим, кстати, что биографические книги нередко начинаются с рассказа о предках главного героя. Но кем, как не «родителями» былинных героев являются сказители из Олонецкой или Архангельской губерний?! Итак, начнем издалека.Н. А. Некрасов. Кому на Руси жить хорошо
…Кончина в феврале 1855 года императора Николая I ознаменовала завершение периода административного подавления в России общественной жизни. Знаменитый славянофил А. С. Хомяков уже на другой день после обнародования известия о смерти государя наиболее четко, пожалуй, сформулировал суть смутных ожиданий, охвативших либерально мыслящую часть бывших подданных покойного: «Что бы ни было, а будет уже не то». В сравнении с затаившимся казенным Петербургом Москва, пребывавшая при Николае Павловиче Незабвенном в тени столичного города, казалось, возглавила процесс общественной эмансипации. Московский профессор М. П. Погодин, еще недавно бывший одним из столпов учения «официальной народности», поспешил направить новому императору Александру II записку под названием «Царское время», в которой высказался за допущение в Империи некой «гласности» — разумеется, в видах достижения правительственной пользы. Смелее выступил славянофил К. С. Аксаков: в записке «О внутреннем состоянии России», также направленной царю, он уже открыто ратовал за свободу общественного мнения, с тем чтобы оставить «правительству — право действовать, и, следовательно, закона; народу — право мнения, и, следовательно, слова». «В честь общественного мнения» Аксаков произнес свой нашумевший тост в ноябре 1855 года на банкете по случаю пятидесятилетия сценической деятельности знаменитого актера М. С. Щепкина. В ответ 300 представителей московской интеллигенции вскочили со своих мест и разразились таким восторженным криком, таким громом рукоплесканий, что их не смогли унять даже музыкой. Разговоры о загадочной пока «гласности» захватили «мыслящее меньшинство». Невиданную популярность обрели толстые журналы, к уже издававшимся прибавились новые. И с какой легкостью они появились! А поскольку при Николае Павловиче добиться разрешения на открытие журнала было гораздо сложнее, следовал вывод: власть эту самую гласность поощряет! Запрещенные издания лондонской Вольной типографии А. И. Герцена, оставаясь запрещенными, читались чуть ли не в открытую. Их стало теперь неприлично не читать. Даже сам государь признался, что почитывает начавший выходить с 1857 года «Колокол», и извлекает из прочитанного некую пользу. Какие уж тут запреты! При дворе носились всевозможные смелые проекты, фантастические прежде начинания представлялись теперь легко реализуемыми. 20 ноября 1857 года царь подписал рескрипт на имя генерал-губернатора Виленского, Ковенского и Гродненского В. А. Назимова, в котором помещикам указанных губерний предлагалось создавать путем выборов комитеты с целью обсуждения условий, на которых дворянство готово освободить своих крепостных. Процесс «обсуждения условий» вскоре захватил и тех, кому поначалу ничего обсуждать не предлагалось. В отчете за 1858 год встревоженные сотрудники Третьего отделения выделили два «главных предмета», вводивших российских подданных «в соблазн»: «преобразование быта крестьян и общественное мнение». У образованной публики, городской по своему составу, возникал вопрос: «А что мы вообще знаем о крестьянах, за судьбу которых столь сильно переживаем?» Получалось, при здравом рассуждении, — ничего. Призыв, брошенный все тем же Герценом: «В народ!», приобретал невиданную актуальность. На фоне этих настроений арест летом 1858 года выпускника Московского университета Павла Рыбникова стал своеобразным ведром холодной воды, вылитым на расходившихся было либералов. На момент ареста Павел Николаевич Рыбников не был юношей — ему шел двадцать седьмой год. Он происходил из московской зажиточной купеческой семьи. Родители его были старообрядцами, что изначально ставило подраставшего Павла на положение личности, критически воспринимающей власть, официальные религию и идеологию. Окончив гимназию с серебряной медалью (обойдя каким-то образом ограничения в сфере образования, наложенные Николаем I на раскольников), Павел на несколько лет уехал за границу в роли переводчика: помогло отличное знание французского и немецкого языков. Вернувшись в 1854 году в Москву, он решил продолжить образование и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, оказавшись, таким образом, в водовороте общественного движения. Умный и начитанный, повидавший мир студент стал центром кружка, собиравшегося у него на квартире. В иные вечера в эту «квартиру», состоявшую на самом деле из одной комнаты, набивалось до двадцати человек. Здесь бывали не только студенты, но и офицеры, священники, частенько захаживали поспорить знаменитости — Константин Аксаков и Алексей Хомяков. С последним у хозяина квартиры сложились особенно доверительные отношения. Рыбников давал уроки детям Хомякова, а летом жил в его имении. У властей о кружке сформировалось довольно неблагоприятное мнение. Полиции было известно, что собрания у Рыбникова назывались, неизвестно почему, «вертепом», а их участники, соответственно, «вертепниками». Студенты читали какие-то рукописные сочинения, переводы и печатную продукцию Вольной типографии Герцена. Сомнений не было: «вертепники» — социалисты, проникнутые духом атеизма и безначалия. О самом Павле Рыбникове имелась информация, что он разглагольствует на собраниях о необходимости уравнения в России сословий, о выборности властей и вообще о перестройке законов и самого государства Российского на манер держав западных. Все это, с учетом того, как лично Рыбников близко стоял к славянофилам, свидетельствует о том, что в голове у него была настоящая каша. В общем-то эти посиделки могли так ничем и не закончиться — в квартиру Рыбникова захаживали самые разные люди, и далеко не все из них были подобны «вертепнику» М. Я. Свириденко, изо всех сил тянувшему кружок к социализму, совершавшему путешествия в деревню с целью сближения с крестьянами и прославившемуся позже, в 1864 году, во время гражданской казни Н. Г. Чернышевского на Мытнинской площади в Петербурге своим призывом к собравшимся во время схождения Чернышевского с эшафота снять шляпы. Кружок посещали и вполне лояльные властям братья Веселовские, один из которых — Александр Николаевич, — благополучно закончив в 1858 году историко-филологический факультет Московского университета, станет со временем академиком и внесет огромный вклад в развитие русской фольклористики. Однако Павел Рыбников избрал для себя путь народознатца. Летом 1858 года, после утверждения в звании кандидата, он облачился в «русскую» рубаху, поддевку, высокие сапоги (впрочем, так он любил иногда походить и раньше), оставил дома паспорт и отправился общаться с народом. Появившись в Черниговской губернии, он привлек внимание полиции своим явно «ряженым» обликом, отсутствием документов, стремлением сблизиться с жившими здесь раскольниками и дискуссией, устроенной им с черниговским архиереем. Подозрительного странника задержали, установили его личность, сопоставили с информацией, имевшейся о московском «вертепе», и, как говорится, изъяли из обращения. В марте 1859 года Павел Николаевич Рыбников в том же странном виде, в каком путешествовал по Черниговщине, и без копейки денег прибыл в ссылку в город Петрозаводск, центр Олонецкой губернии. В Москве либералы пошумели о жестокости властей, Герцен откликнулся из Лондона небольшой заметкой в «Колоколе». Его корреспонденты из России сообщили, что Рыбников был сослан якобы за то, что, «изучая в Черниговской губернии промышленность, он ходил в русском, а не немецком платье». Искандер возмущался: это произошло «не при Бироне, не при Николае»! Впрочем, лондонский изгнанник просил выслать ему «подробности». Вот, собственно, и всё. Действительно, случись подобное при Николае I, судьба ссыльного могла бы сложиться трагично. Но время было другое. Хомяков начал хлопоты, к делу подключилась фрейлина императрицы А. Ф. Тютчева, дочь знаменитого поэта: в результате Рыбников был назначен на должность члена-делопроизводителя Олонецкого губернского статистического комитета (номенклатура Министерства внутренних дел) и начал столь успешно продвигаться по службе, что в 1866 году был даже переведен на должность вице-губернатора в Калишскую губернию, образованную на границе Царства Польского вскоре после подавления восстания поляков. На этой должности Рыбников и пребывал вплоть до своей смерти в 1885 году. Но прославиться Павлу Николаевичу было суждено не административной деятельностью, а тем, что, живя в Олонецкой губернии, он открыл здесь «Исландию русского эпоса» — живую былинную традицию. По роду своей службы Рыбникову приходилось довольно часто разъезжать по губернии: то он сопровождал губернатора, ревизовавшего присутственные места, то составлял статистические отчеты. Довольно быстро к Павлу Николаевичу пришло понимание того, что для знакомства с народом вовсе не обязательно забираться в Черниговскую губернию и пытаться походить на человека из низов. И здесь, в Олонии, куда его забросила судьба, есть те же раскольники, те же крестьяне, пусть и отличающиеся своим бытом от южан, а положение чиновника может дать массу преимуществ для человека, всерьез увлеченного народознанием. То, что Север Европейской России, территория бывших колоний вольного Новгорода, может быть настоящем кладезем, хранящим в нетронутом виде исконные русские нравы, обычаи и, конечно же, фольклор, подозревалось давно. Еще в 1840-х годах уже упоминавшийся выше московский профессор Погодин наставлял другого недоучившегося студента Московского университета, как и Рыбников, проникшегося духом народолюбия и страстно увлеченного сбором фольклора — Павла Якушкина: «В Вологде, в некоторых уездах Архангельской губернии поются еще песни о Святом Владимире, как уверили меня тамошние жители. Несколько песен даже было ко мне прислано».{1} Погодин, кстати, советовал Якушкину отправиться по деревням для записи фольклора, переодевшись торговцем. «Мне кажется, — писал он, — всего лучше, если б вы отрастили себе бороду, надели рубашку с косым воротом, подпоясали кафтан кушаком да запаслись разными мелочными товарами: серьгами, кольцами, бусами, тесемками, лентами, да пустились торговать по селам. Тогда вы получили бы самый лучший предлог начинать знакомиться с сельскими певцами. Иначе мудрено собирать песни».{2} Якушкин пробраться в Архангельскую губернию не смог. Как и в случае с Рыбниковым, ему помешала полиция. Но вернемся к Рыбникову, оказавшемуся-таки на Русском Севере. Довольно быстро в голову ссыльного пришла идея составить сборник местных народных песен. Этого вполне следовало ожидать ввиду того, что всякий сторонний наблюдатель, каковым и был горожанин Рыбников, должен был обратить внимание на яркую, бросающуюся в глаза черту характера русского народа XIX века — его певучесть. Н. В. Гоголь писал о любви русских к пению: «Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украйна звенит песнями. На Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное дворянство и недворянство — летит под песни ямщиков. У Черного моря безбородый, смуглый, с смолистыми усами казак, заряжая пищаль свою, поет старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьет острогой кита, затягивая песню».{3} Интерес к песням, распеваемым простым народом, считался в то время проявлением оппозиционности. При позднем Николае I полиция строго пресекала уличные песнопения, так что драматург А. Н. Островский во время своего путешествия по Волге в апреле 1856 года записал в дневнике, что теперь «полиция гораздо строже смотрит на песни, чем на грабежи».{4} Подобный подход был продолжением практики прежнего царствования, в которое народные песни, передаваемые в печать, подвергались столь же «осмотрительной» цензуре, как и все другие произведения словесности. На слуху было происшествие, случившееся в 1854 году (еще «николаевские времена») в Саратове, где в местных «Губернских ведомостях» были опубликованы, без указания имени собирателя, лирические песни, содержание которых вызвало возмущение «высшей правительственной власти». В отношении одной из песен о несчастной любви было даже замечено: «мерзость, гадость; если такие песни существуют, то дело губернского начальства искоренять их, а не распространять посредством печати». Саратовский губернатор тогда получил выговор, а директор гимназии, выступавший в роли цензора, едва не лишился должности. В результате, как вспоминал историк Н. И. Костомаров, живший в Саратове под надзором полиции (и, кстати сказать, поместивший в печати злополучную подборку песен, но оставшийся в стороне), местный полицмейстер «ездил по городу с казаком и приказывал бить плетью людей, которых заставал с гармониками поющих песни».{5} Как ранее для Костомарова, так и для Рыбникова (который в Петрозаводске вел себя, казалось, тише воды и ниже травы, получая за свое хорошее поведение самые лестные характеристики начальства), занятие народными песнями было показателем того, что не во всем он капитулировал перед властями. Поначалу ему попадались только бытовые песни, плачи и духовные стихи. О былинах и людях, умеющих их петь и сказывать, Рыбников лишь слышал и страстно желал с кем-нибудь познакомиться. Наконец летом 1860 года с ним произошел случай, полностью изменивший характер его изысканий и ознаменовавший начало нового этапа в развитии русской фольклористики. Отправившись как-то на лодке с крестьянами из Петрозаводска в Пудожгорский приход, Рыбников и сопровождавшие его лица были вынуждены заночевать на Шуй-наволоке — пустынном и болотистом острове в 12 верстах от Петрозаводска. Беспокойный сон у костра, которым забылся чиновник, внезапно прервали странные звуки — кто-то пел старческим разбитым голосом. Павел Николаевич впоследствии вспоминал, что «до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления. Сквозь дрему я рассмотрел, что в шагах в трех от меня сидят несколько крестьян, а поет-то седоватый старик с окладистою белою бородою, быстрыми глазами и добродушным выражением в лице. Присоединившись на корточках у потухавшего огня, он оборачивался то к одному соседу, то к другому и пел свою песню, прерывая ее иногда усмешкою. Кончил певец и начал петь другую песню».{6} Рыбников, наконец, разобрал, что поется о Садке богатом госте. Сна как не бывало! Собиратель вскочил на ноги, уговорил певца повторить все пропетое и записал за ним слово в слово. Семидесятилетнего крестьянина деревни Серёдка Кижской волости, решившего в ту ночь у костра потешить честную компанию, звали Леонтий Богданов. Вряд ли он думал тогда, что благодаря этому случаю его имя будет навеки вписано в историю русской фольклористики. Нельзя сказать, что Рыбников не подозревал о существовании былин (или старин, как их называли в народе).[1] Как и многие образованные люди из обеспеченных слоев, он помнил содержание былин, услышанных им в детстве от няни. К середине XIX века в распоряжении исследователей уже имелся сборник Кирши Данилова, изданный впервые в 1804 году библиофилом Андреем Федоровичем Якубовичем под названием «Древние русские стихотворения» в сильно сокращенном виде — в рукописи содержалось 71 произведение, в изданном же варианте — 26 наиболее «приличных» (на вкус Якубовича и знаменитого историка и писателя Н. М. Карамзина, которому показывали рукописный оригинал сборника). Рукопись для издания предоставил Якубовичу его начальник — директор московского почтового ведомства Ф. П. Ключарев, в свою очередь незадолго до того получивший ее от Н. М. Хозикова, которому она досталась от отца — М. И. Хозикова. Марку Ивановичу Хозикову рукопись перешла от тестя — знаменитого Прокофия Акинфиевича Демидова (1710–1786), владельца уральских заводов, богача, имевшего разные чудачества, среди которых — страсть к народной старине и фольклору. В последующем Ключарев «подарил» за тысячу рублей (огромная сумма!) рукопись сборника великому собирателю русских древностей, меценату Н. П. Румянцеву. Новое издание сборника Румянцев поручил археографу Константину Федоровичу Калайдовичу, благодаря стараниям которого рукопись была привезена из Калуги, где проживал получивший здесь место почтмейстера Якубович, забравший было сборник с собой. В 1818 году книга вышла под названием «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные, с прибавлением 35 песен и сказок, досель неизвестных, и нот для напева» (полностью текст сборника будет издан только в 1901 году П. Н. Шеффером). О Кирше Данилове было известно только то, что это имя значилось на первом листе рукописи, утерянном за время ее путешествия в Калугу и хождения по рукам среди друзей-знакомых Якубовича. В одной из песен сборника о вероятном составителе сборника сообщается любопытная подробность:
Только жаль доброва молодца похмельнова,
А того ли Кирилы Даниловича:
У похмельнова доброва молодца бойна голова болит.
«А вы, милы мои братцы-товарищи-друзья!
Вы купите винца, опохмельте молодца.
Хотя горько да жидко — давай еще!
Замените мою смерть животом своим:
Еще не в кое время пригожусь я вам всем!»{7}
Глава вторая ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ РУССКОГО БЫЛИННОГО ЭПОСА
Между тем настает великий день, посвященный играм богатырским…Славное богатырское прошлое Руси — эпоха стольнокиевского князя Владимира. При дворе этого эпического правителя — который, как известно, сам никаких подвигов не совершает — собираются разные по характеру и облику герои, обладающие колоссальной физической силой. В былинах так называемого киевского цикла богатырская биография молодца начинается с того момента, когда он отправляется в Киев, или оказывается в самом Киеве, или же выезжает из него. Слова о том, что «во стольном во городе во Киеве, у ласкового князя у Владимира заводилось пированье-столованье, почестен пир», служат началом значительной части былин. На богатом пиру в гридне княжеской находится место и для князей, и для сильных могучих богатырей, и для бояр толстобрюхих, и для купцов пребогатых, и для крестьян православных (вариант: мужиков деревенских). Гости вволю наедаются и напиваются, становятся «пьянёхоньки и веселёхоньки», шумят и хвастаются: богатый — золотой казной, богатырь — могучей силой, умный — отцом, матерью, а безумный — молодой женой. Кто хвастает своей «удатью», кто своей «участью», кто добрым конем, а кто цветным платьем. Скоро-скоро наступит апогей праздника — по палате между пирующими начнет похаживать сам Владимир-князь: «с ноги на ногу он переступыват, сапог-то о сапог поколачиват, желтыми кудрями принатряхиват, белыми-то ручками розмахиват, золотыми персьнями принашшалкиват». Тут уж самое время Ставру Годиновичу сделать неосторожное заявление или, например, сцепиться повздорившим за столом Офимье Чусовой вдове и Овдотье Блудовой вдове — и пойдет развитие былинного действа. Бывает, и сам Владимир, пройдясь среди людей, привяжется к тоскливо уставившемуся в свою тарелку Ивану Годиновичу с вопросом: почему тот «не пьет, не кушает, белой лебедушки не рушает»? Или вдруг примется князь не к месту скучать и жаловаться, что в Киеве-де добры молодцы все поженены, а красны девушки все замуж «подаваны», а холостым живет и таковым слывет только он один — киевский владыка. Тут-то богатыри Дунай Иванович с Добрыней Никитичем и получат от князя трудное задание… Вариантов, как бы могло начаться эпическое действо, мало. Но в былинном сюжете, интересующем нас в рамках предмета настоящей книги, праздничный пир прерывается появлением некого дородного доброго молодца, который, въехав в Киев, сразу направляется на широкий княжеский двор, «становит» посреди двора своего коня и, привязав его к «дубову столбу» за серебряное кольцо, смело идет в «палаты белокаменные», входит в столовую, размахивая дверь «на пяту», кладет крест «по-писанному», все поклоны совершает «по-ученому» — князю с княгинею (в тех вариантах былин, где Владимир уже обзавелся супругой, красавицей Опраксеей) и «на все на три на четыре на сторонки» низко кланяется. Ему подносят чару зелена вина, молодец принимает ее «единой рукой» и выпивает «единым духом». Теперь с гостем можно и заговорить. На вопрос князя о том, каким именем пришедшего звать, каким отчеством величать, вошедший представляется старым казаком Ильей Муромцем Ивановичем. Далее Илья сообщает князю, что проехал в Киев из Мурома «дорогой прямоезжею». Гости, могучие богатыри, или сам Владимир-князь, пытаются уличить «детину» (или, вариант, «мужичищо-деревенщину») во лжи: ведь указанным маршрутом «и на добром коне никто да не проезживал» и «туда серый зверь да не прорыскивал», даже «птица черный ворон не пролетывал» — слишком опасно, ибо засел там Соловей-разбойник Одихмантьев сын:К. Н. Батюшков. Предслава и Добрыня
То как свищет Соловей да по соловьему,
Как кричит злодей разбойник по звериному,
То все травушки-муравы уплетаются,
А лазуревы цветки прочь отсыпаются,
Темны лесушки к земли вси приклоняются,
А что есть людей, то вси мертво лежат.{60}
…князи-бояра испугалися,
На корачках по двору наползалися,
И все сильны богатыри могучие.
И накурил он беды несносныя:
Гостины кони со двора разбежалися,
И Владимир-князь едва жив стоит
Со душой княгиней Апраксевной.
Сняло у палат верьх по оконички.
Разломало все связи железные,
Попадали все сильны могучи богатыри,
Упали все знатны князи-бояря,
Один устоял Илья Муромец.{62}
Маковки на теремах покривились,
А околенки во теремах рассыпались
От него, от посвисту соловьяго,
А что есть-то людюшок, так вси мертвы лежат;
А Владимир-князь-от стольнё-киевской
Куньей шубонькой он укрывается.{63}
А ударил ли его трупушку о корпитов пол, —
А разлетелось на дребезги;
А ён собрал его ли в кучу великую,
А ён наклал ли дров ли огня горюцего,
А сожгал его да на цистом поли.{64}
У Васьки полы долгия,
По земле ходит Васька — заплетается,
На бою — на драке заплетётся,
Погинёт Васька по напрасному.
Не ладно, ребятушки, удумали,
Гришка рода боярскаго:
Боярские рода хвастливые,
На бою-драке призахвастается,
Погинёт Гришка по напрасному.
Поповские глаза завидущие,
Поповские руки загребущия,
Увидит Алеша на нахвальщике
Много злата, серебра, —
Злату Алеша позавидует,
Погинёт Алеша по напрасному.
Вор, собака, нахвальщина!
За чем нашу заставу проезжаешь!
Атаману Илье Муромцу небьешь челом?
Податаману Добрыне Никитичу?
Есаулу Алеше в казну не кладешь
На всю нашу братию наборную?
Походит Илья на конюший двор,
Имает Илья добра коня,
Уздает в уздечку тесмянную,
Седлает в седелышко Черкаское,
В торока вяжет палицу боёвую, —
Она весом та палица девяноста пуд, —
На бедры берет саблю вострую,
Во руки берет плеть шелковую.
Впервые палками ударились, —
У палок цевья отломалися,
Друг дружку не ранили;
Саблями вострыми ударились, —
Востры сабли приломалися,
Друг дружку не ранили;
Вострыми копьями кололись, —
Друг дружку не ранили;
Бились, дрались рукопашеным боём,
Бились, дрались день до вечера,
С вечера бьются до полуночи,
С полуночи бьются до бела света.
Старый ты старик, старый, матёрый!
Зачем ты ездишь на чисто поле?
Будто некем тебе, старику, заменитися?
(А ведь и, правда, некем! — А. К.)
Ты поставил бы себе келейку
При той путе — при дороженьке,
Сбирал бы ты, старик, во келейку,
Тут бы, старик, сыт-питанён был.
Да не ладно у Святых Отцёв написано,
Не ладно у Апостолов удумано,
Написано было у Святых Отцёв,
Удумано было у Апостолов:
«Не бывать Илье в чистом поле убитому»,
А теперь Илья под богатырем!
Ездил во поле тридцать лет, —
Экого чуда не наезживал.{67}
В первую дороженку ехати — убиту быть,
Во другую дороженку ехать — женату быть.
Третьюю дороженку ехать богату быть.{68}
Нету у меня да молодой жены,
И молодой жены да любимой семьи,
Некому держать тощить да золотой казны,
Некому держать да платья цветнаго.
Но на что мне в ту дорожку ехать, где женату быть?
Ведь прошла моя теперь вся молодость.
Как молодинка ведь взять, да то чужа корысть,
А как старая-та взять, дак на печи лежать.
На печи лежать да киселем кормить.
С горы на гору добрый молодец поскакивал,
С холмы на холму добрый молодец попрыгивал,
Он ведь реки-ты озёра меж ног спущал,
Он сини моря-ты на окол скакал.
Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,
Не доехал добрый молодец до Индии богатыи,
И наехал добрый молодец на грязи на смоленскии…
А стоит шубочька восемьсот рублей,
А пуговок и ле на ей да на три тысячи.
А доброму ле конецку цены как нет,
А потому-то конь вздымаетце,
А высокие горушки перескакиват,
А мелкие речки промеж ног берет.{70}
Как на шубы подтяжка позолочена,
Ожерелье у шубы чорна соболя,
Не того де соболя сибирьского,
Не сибирьского соболя — заморьского
Как уж пуговки были вальячныя,
Того ле вальяку красна золота,
Да ведь петелки были шолковы,
Да того де шолку, шолку белого,
Да белого шолку шемахильского.{71}
Да ведь ровно тридцать три стрелоцки.
Да ведь всем стрелам цена обложена,
Да ведь кажна стрела по пети рублей,
Трем стрелам цены нету уж… и т. д.{72}
Как в сторону махнет — так тут и улица,
А й в другу сторону отмахнет — дак переулочек.{73}
Полети же ты во чисто полё,
Полети ты повыше разбойников,
Не задеш ты их ни единого,
Ты не старого и не малого,
Ни холостого, не женатого,
Полети-тко ты во чисто полё,
Да во сыро дубищо крековищо,
Ты розбей сыро дубищо крековищо,
Ты на мелко церенье ножовое.{74}
Как кроваточка-то эта подвернуласи,
И улетела красна девица во тот да во глубок погреб.
Он ведь начал плетью их наказыват,
Наказывать да наговаривать:
«Я уж езжу по полю ровно тридцеть лет,
Не сдаваюсь на реци я на бабьи же,
Не утекаюсь на гузна их на мяхкие».
Вот они тут из погреба вышли,
Красное золото телегами катили,
А добрых коней табунами гнали,
Молодых молодок толпицями,
Красных девушек стаицями,
А старых старушек коробицами.{76}
И обирал тут добрый молодец все злато это серебро
И роздавал это злато серебро по нищей по братии,
И роздал он злато серебро по сиротам да бесприютным.{77}
Кабы ты попал на наших русских богатырей,
Не отпустили бы тебе оне живова от Киева.
А как села баба Латынь-горка на белы груди,
А хочет спороть да Добрыни все белы груди,
Досмотреть Добрынина да ретива серця.
Она едет своей жопой по белу лицю,
Она едет да приговариват:
«А целуй-ко-се мою жопу белую!»{79}
Гой еси, мой названый брат,
Молоды Добрынюшка Никитич млад!
Не умеешь ты, Добрыня, с бабой дратися,
А бей ты бабу, блядь, по щеке,
Пинай растуку мать под гузно,
А женский пол от тово пухол!{80}
Не ты меня побил, Добрыня Никитич млад,
Побил меня стары казак Илья Муромец
Единым словом.
И повела их баба Горынинка
Ко своему погребцу глубокому,
Где лежит залота казна,
И довела Илью с Добрынею,
И стали они у погреба глубокова.
Оне сами тута, богатыри, дивуются,
Что много злата и серебра,
И цветнова платья все русскова.
Огленулся Илья Муромец Иванович
Во те во раздолья широкия
Молоды Добрынюшка Никитич млад
Втапоры бабе голову срубил.
Тут-то Добрыня стал со сырой земли,
А садилсэ Добрыня на добра коня,
Отьезжал-то Добрыня во чисто поле;
С того-то со стыду да со великого
А выткал он востро копье да во сыру землю,
Ишшо падал Добрыня на копье ретивым сердьчем;
Тут-то Добрынюшки и смерть пришла.{81}
Ишше тогды восплакал Илья-то Муромец:
«Уж ты вой еси, брателко да крестовыя!
Не сказал бы про тебя я да в городи Киеви».
Да как здялал де колоду белодубову,
Ай зарыл-то де Добрынюшку во сыру землю;
Сам поехал де Илеюшка в красён Киев-град.{82}
Он не по годам ростёт Сокольник, — по часам;
Каковы-то люди в людях во сёмнаццать лет,
А у нас был Сокольницёк семи годов.
А наедёшь ты в чистом поли на старого:
А борода-то у старого седым-седа,
А голова-то у старого белым-бела,
А под старым-то конь был наубел он бел,
Хвост-от, грыва у коня черным-черна —
До того ты до старого не доежживай,
Не доежживай до старого — с коня скаци;
До того до старого ты не дохаживай —
А тому где старому низко кланейсе:
А ведь тот тибе старой казак — родной батюшко!
Он ездит во поли, потешаицьсе,
Он тотарьскима утехами забавляицься:
Он и свищот копьё свое по поднебесью,
Он и правой рукой бросит, левой подхватит,
Он ведь сам ко копейцю приговарыват:
— Уж я коль лёкко владею нонь тобой, копьё, —
Столь лёкко мне повладеть старым казаком!
— Уж я еду к вам на славной крашен Киев-град,
Уж я руських богатырей повысмотрю,
Я на сабельку богатырей повырублю,
На бумажечку богатырей вас повыпишу,
Я на быстру на реченьку повысвищу,
Уж я старого казака конём стопчу,
Я Владимиру-князю голову срублю,
А кнегину-ту Опраксею за себя возьму,
Уж я Киев-от город весь огнём сожгу,
Уж я церкви-ти Божьи все под дым спущу.{84}
Уж ты гадина едёшь да перегадина!
Ты сорока ты летишь да белобокая!
Да ворона ты летишь да пустоперая,
Пустопера ворона да по загуменью!
Да снимал он Добрыньку да со добра коня,
Да и дал он на жопу по отяпышу,
Да прибавил на жопу по алябышу,
Посадил он назад его на добра коня:
«Да поедь ты, скажи стару казаку —
Кабы што-де старой тобой заменяетсе,
Самому ему со мной ище делеть нечево?»
Подкатилась у старого ножка правая,
Промахнулась у старого нога левая,
А тут падал-де старой казак на сыру землю.
Уж ты ой еси, Спас да Многомилослив,
Присвята Мати Божья Богородица!
Не стоял-ле я за веру православную?
Не стоял ле я за черкви-ти за Божия?
Не стоял ле за намастыри покрашоны?
Не стоял ле я за славен крашен Киев-град?
А сказали, що старому в поле смерть не писана,
А теперече старому, верно смерть прыдёт;
Ты не выдай меня, Восподи, на чистом поли
А поганому тотарину на поруганьё.{86}
А ставал тут стары казак на резвы ноги,
Он ведь брал где Сокольника за белы руки,
Становил он Сокольника на резвы ноги,
Цёловал ёго в уста он во сахарные,
Он и сам говорил таково слово:
«Уж как я тобе ведь нонь родной батюшко!»{87}
Он метал его над вышину небесную,
Он мётал где Сокольника — не подхватывал.
Тут и падал Сокольник на сыру землю…
Да и тут-де Сокольнику славы поют.{88}
А когда я был во той земле во тальянскою,
Три году служил у короля тальянского,
Да я жил тогда да й у честной вдовы,
У честной вдовы да й у колачницы,
У ней спал я на кроватке на тесовоей
Да на той перинке на пуховоей,
У самой ли у нёй на белой груди.{89}
Хоть-то съездила на славну на святую Русь,
Так я нажила себе посмех великии:
Этот славный богатырь святоруськии
А й он назвал тую мою матку блядкою,
Меня назвал выблядком.
Тут скочил-то как Илья он на резвы ноги,
А схватил как поляницу за желты кудри,
Да спустил ен поляницу на сыру земля,
Да ступил ен поляницы на праву ногу,
Да он дернул поляницу за леву ногу
А он надвоё да ю порозорвал,
А й рубил он поляницу по мелким кускам.
Да садился-то Илья да на добра коня,
Да он рыл-то ты кусочки по чисту полю,
Да он перву половинку-то кормил серым волкам,
А другую половину черным воронам.
Ай тут поляници ёй славу поют,
Славу поют век по веку.{90}
Он седлал, уздал тогда коня добраго,
Ай накладывал уздицю-ту тесьмяную,
Ай намётывал седёлышко чиркальскоё,
Да засьтёгивал двенадцеть вси подпружины,
Засьтегивал двенадцеть вси сьпенёчики;
Ай подпружяны-ти были чиста серебра,
Да сьпенёчки-ти были красного золота.
И самъ тогды стал збруды приговаривать:
«Булат-железо не погнитце,
Самохиньской-о шолк сам не порвитце,
Ише красно-то золото во грязи не ржавеёт».
Только видели Илеюшку собираючись,
Не видели поездочки Ильи Муромца;
Только видели — во поли куревушка вьёт.{91}
Конь скакал же чере-сетену городовую,
Мимо ту же круглу башню наугольнюю.
…избушка пошатиласе,
Ставинки в его окошках помитусились,
Стёколенки в окошках пошорбалисе.
— И знать-то ведь сокола по вылету, —
Ишше знать-то богатыря по выезду,
Ише знать молодца ли по поступочки.
— Уж ты гой есь, восударь ты Илья Муромец!
Ты не буди ты спальчив, буди милослив:
Ты наедёшь как Добрынюшку на чистом поли,
Не сруби-тко у Добрынюшки буйной головушки;
Добрынюшка у миня ведь молодёшенёк,
На речах у мьня Добрынюшка зашибчивой.
На делах у мьня Добрыня неуступчивой.
Да скакал тогды Добрынюшка со белых грудей,
Берё де Илеюшку за белы руки,
Ай чёлуё в уста-ти во сахарныя:
— Ты просьти миня, Илеюшка, в таковой вины,
Шьто сидел у тебя да на белых грудях!
Ишше тут де братаны-ти поназванелись,
Ай крестами-ти сами они покрестовались;
Ай Илеюшка-то был тогды ведь больший брат,
Ай Добрынюшка-то был тогды а меньший брат.
— Уж ты вой еси, Омельфа Тимофеевна!
Ты спусьти-тко-се Добрынюшку Микитица,
Ты спусьти-тко ёго ты да в красен Киев-град.
Да поехали братаны в красен Киев-град,
А к тому же де князю ко Владимёру.{92}
Он смотрел-де под сторону под западну —
Там стоят-де топере леса темныя;
Он смотрел-де под сторону под северну —
Там стоят-де топере да леденны горы;
Он смотрел-де под сторону восточную —
Там стоит дак и наш да стольнёй Киев-град;
(Интересная все-таки в былинах география! — А. К.)
Он смотрел-де под сторону под летную —
Он завидёл в чистом поле черный шатёр,
Он черной-де шатёр, да чернобархатной.
Розоставлены столы тут белодубовыя,
Розоставлены вёдра да зелена вина,
Розоставлены бадьи да с медом сладким,
Розоставлена посуда да все хрустальная,
Тут лежал-де ярлык, да скора грамота:
«А кабы кто ноньце в моём шатру попьёт-поес,
Как попьёт-де, поес, право, покушает,
Не уехать живому из чиста поля».
Заходил тут Добрыня да во черный шатёр,
Он напился, наелся, тут накушался,
Приломал он тут посудушку хрустальнюю,
Приломал он-де вёдра с зеленым вином,
Приломал он бадьи да с мёдом сладким,
Розрывал он тут да весь черной шатёр,
Розбросал он шатёр да по чисту полю.
Он лёжился тут спать да на сыру землю.
Кабы два ноньце руських, дак помирить надо,
Кабы два ноньце неверных, дак прогонить надо,
Кабы руськой с неверным, дак пособить надо.
Я ведь за морем ноньце жил, да за синим,
Я за синим жил за Варальским (! — А. К.)
У того же я Семёна Лиховитого,
Я ведь три года жил да ровно в конюхах,
Да и три года жил да, право, в стольниках,
Да и три года жил я в поннощычках,
Да прошло же тому времю ровно деветь лет.
Те спасибо нонь, Дунай да сын Ивановиць,
Не оставляешь свой шатёр без угроз ты молодецких,
Те спасибо, Добрынюшка Микитич млад,
Не боишься ты угроз молодецких.
Помиритесь, согласитесь вы,
Делить вам нечего:
Один оставил шатёр с угрозою,
А другой хоть попил-поел — не унес ничего.
Говорит князь Владимир да таково слово:
«Да поэтому, Дунаюшко, ты неправ будёшь!»
Говорит туту Владимир-князь таково слово:
«Уж вы слуги, вы слуги да мои верные,
Мои верные слуги да неизменные!
Вы возьмите Дуная да за белы руки,
Поведите Дуная да во цисто полё,
Вы копайте Дунаюшку глубок погрёб!
Вы возьмите-тко двери да все железные,
Вы возьмите-тко замки да все три крепкие.
Вы замкните Дуная да крепко-накрепко!»
Не бывать тут Дунаю да на белом свети,
Не видать тут Дунаю да свету белого!{95}
Когда ты приедешь в стольный Киев-град
И будешь на честном пиру, —
Княженевски пиры злы-омманчивы —
Дам тебе я перстяночки барановы,
Подари ты старому казаку Илье Муромцу.
Пойдет народ из Божьей церквы:
Сперва пойдут мешана пригородныи,
Затем пойдут хрестьяна православныи,
Затем купцы, люди торговые,
И тогда пойдут руськие богатыри,
Позади всех идет стар казак Илья Муромец,
Перстянки эти ему в любы придут;
Тогда, куда он пойдет,
Туда тебя за собой поведет.
Сидит он — колачик бел-крупищетый поламыват,
Середочку колачика закусыват,
Верхню корочку на стол кладет,
Испонню корочку под стол кидает
И говорит таково слово:
«У нас во Нижной Малой Галиче,
Во Корелочке богатоей,
У матушки родимоей,
Честной вдовы Омельфы Тимофеевны,
У нас— колачик ешь, другой хочется, третий просится;
Подики у нас менные,
Дровца были соломенны,
У вас верхняя корка пахнет сосенкой,
А исподня пахнет гнилкою».
Вожу я третьи суточки
Двух сильниех могучиех богатырей,
Третьёго вожу коня да богатырского.
Россердился тут старик да было темный,
Темный старик да было древни:
— Знать убил же Святогора ты богатыря,
Приезжаешь нунь ко мне-ка-ва со ведома,
Ты привозишь мне-ка весточку нерадостну.
Как хватит тут же палицу да богатырскую
Да помахне во богатыря,
А й богатырь тут увернется,
Да старик тут образумится.
Дал ему на вечное прощеньицо
Святогору да богатырю
Да и сыну да любезному.
Господу там Богу помолитися,
Во Ёрдань там реченки купатися,
В кипарисном деревци сушитися,
Господнёму да гробу приложитися.
Наехало погано тут Идолищо,
Одолели как поганы вси татарева,
Как скоро тут святыи образа были поколоты
Да в черны-то грязи были потоптаны,
В божьих-то церквах он начал тут коней кормить.
А ты скажи, татарин, не утай себя:
Какой у вас погано есть Идолищо,
Велик ли-то он ростом собой да был?
Говорит татарин таково слово:
— Как есть у нас погано есть Идолищо
В долину две сажени печатныих,
А в ширину сажень была печатная.
А головищо что водь люто лохалищо,
А глазища что пивныи чашища,
А нос-от на роже он с локоть был.
— Дурак ты, сильноё могучо есть Иванищо!
Силы у тебя есте с два меня.
Смелости, ухватки половинки нет.
За первыя бы речи тебя жаловал,
За эты бы тебя й наказал
По тому-то телу по нагому!
Зачем же ты не выручил царя-то Костянтина Боголюбова?
— Ах ты царь да Костянтин Боголюбович!
А дай-ка мне калики перехожии
Злато мне, милостину спасеную.
…Как тут в Цари-гради от крыку еще каличьего
Теремы-то ведь тут пошаталися,
Хрустальнии оконнички посыпались.
Ты скажи, скажи, калика, не утай себя.
Какой-то на Руси у вас богатырь есть,
А старый казак есть Илья Муромец?
Велик ли он ростом, по многу ль хлеба ест,
По многу ль еще пьет зелена вина?
Илья-то ведь да Муромец
А волосом да возрастом ровным с меня,
А мы с им были братьица крестовый,
А хлеба есть как по три-то колачика крупивчатых,
А пьет-то зелена вина на три пятачка на медныих.
Как я-то ведь да к выти хлеба ем
А ведь по три-то печи печоныих,
Пью-то я еще зелена вина
А по три-то ведра ведь мерныих,
Как штей-то я хлебаю — по яловицы есте русскии.
Как я бы тут его на долонь-ту клал,
Другой рукой опять бы сверху прижал,
А тут бы еще да ведь блин-то стал,
Дунул бы его во чисто поле!
— Крепок-то поганый сам на жилочках,
А тянется поганый, сам не рвется.
…силы на сто верст,
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнется?
Зачем не расступится?
А от пару было от кониного
А и месяц, солнце померкнуло,
Не видать луча света белого;
А от духу татарского
Не можно крещеным нам живым быть.
Что возьмет Калин-царь стольной Киев-град,
А Владимера-князя в полон полонит,
Божьи церкви на дым пустит.
А наскоро сдай ты нам Киев-град,
Без бою, без драки великие,
И без того кровопролития напрасного.
…сорок царей с царевичем,
Сорок королей с королевичем,
Под всяким царем силы по три тмы, по три тысячи;
По праву руку его зять сидит,
А зятя зовут у него Сартаком;
А по леву руку сын сидит,
Сына зовут Лоншеком.
А мало времени замешкавши,
С тое стороны полуденные,
Что ясной сокол в перелет летит,
Как белой кречет перепорхивает,
Бежит паленица удалая,
Старой казак Илья Муромец.
Сдать ли мне, не сдать ли Киев-град,
Без бою мне, без драки великие,
Без того кровопролития напрасного?
Ни о чем ты, осударь, не печалуйся:
Боже-спас оборонит нас,
А не что, пречистой, и всех сохранит!
В Киеве нам приуправиться,
Отслужить обедни с панафидами,
Как-де служат по усопшим душам,
Друг с дружкой проститися.
А русской люд всегды хвастлив,
Опутан весь, будто лысый бес,
Еще ли стоит передо мною, сам хвастает.
Куда ли махнет — тут и улицы лежат,
Куда отвернет — с переулками;
А сам татарину приговаривает:
— А и крепок татарин, не ломится,
А жиловат, собака, не изорвется.
И только Илья слово выговорил,
Оторвется глава его татарская,
Угодила та глава по силе вдоль,
И бьет их, ломит, вконец губит.
Достальные татары на побег пошли,
В болотах, в реках притонули все,
Оставили свои возы и лагери.
Достальные татара на побег бегут,
Сами они заклинаются:
— Не дай Бог нам видать русских людей!
Неужто в Киеве все таковы,
Один человек всех татар прибил?
От того ли пару лошадиного,
Скрозь того пару человечьего
Не может пропекать да й красно солнышко.{106}
Сильных богатырей под меч склоню,
Князя со княгинею в полон возьму,
Божьи церкви на дым спущу,
Чудны иконы по плавь реки,
Добрых молодцев полоню станицами,
Красных девушек пленицами,
Добрых коней табунами.
— Поедемте, братцы, отстаивать Киев-град
Не для-ради князя Владимира,
Не для-ради княгини Апраксии,
А для бедных вдов и малых детей!{108}
— Уж ты, стар казак Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокия,
Понатыканы в них копья мурзамецкия,
Копья мурзамецкия, сабли вострыя;
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскочу,
А в третьем останемся ты и я!{109}
— А было б в матушки, в сырой земли,
А было бы в ей золото кольцё, —
Поворотил бы матушку сыру землю.
…А была бы на небо листвиця,
Я прибил бы там да единого.
А которой сечен был надвое,
А восстало тут два тотарина;
А которой сечен был натрое,
И восстало тут три тотарина.
С большими убытками, с малыми прибытками,
С малыми прибытками, со срамотою вечною,
На мелких судах, на павозках.{112}
Постоять бы мог за веру й за отечество,
Сохранить бы мог да й стольней Киев-град,
А сберечь бы мог бы церквы божии,
А сберечь бы мог князя Владимира.
…сделала ключи поддельныи,
Положила людей да й потаенныих,
А снесла она й ествушки сахарныи,
Да й снесла она питьвица медьвяныи,
Да й перинушки-подушечки пуховыи,
А одьялышки снесла теплыи.
…за ручушки за белыи,
Да й за перстни брал да й за злаченыи,
Целовал во уста да й во сахарнии,
Да й повел его в палату белокаменну,
Приводил его в палату белокаменну,
Да й во горенку он во столовую,
Да й садил за столики дубовыи,
За тыи за скамеечки окольнии…{114}
Он ведь ходит всё по городу по Киеву,
Он волоцит ету шубку за един рукав,
Он волоцит, сам ко шупки приговариват:
— Волоци-тко-се ты шупку за един рукав,
Ай Владимира-та-князя за жёлты кудри!
Опраксею-королевисьню я за собя возьму.{116}
Спасибо, царь ты Костянтин Боголюбович!
А послужил у тя стольки я три часу,
А выслужил у тя хлеб-соль мяккую,
Да я у тя еще слово гладкое,
Да еще уветливо да приветливо.
Служил-то я у князя Володимера,
Служил я у его ровно тридцать лет,
Не выслужил-то я хлеба-соли там мяккии,
А не выслужил-то я слова там гладкаго,
Слова у его я уветлива есть приветлива.{117}
И по граду Киеву стал он похаживать
И на матушки божьи церквы погуливать.
На церквах-то он кресты вси да повыломал,
Маковки он золочены вси повыстрелял.
Да кричал Илья он во всю голову,
Во всю голову кричал он громким голосом:
— Ай же, пьяници вы, голюшки кабацкии!
Да и выходите с кабаков, домов питейныих
И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,
То несите в кабаки, в домы питейные
Да вы пейте-тко да вина досыта.{119}
Самому пойти мне-то, Владимиру, не хочется,
А Опраксею послать, то не к лицу идет.
Ён пришел как в столовую во горенку,
На пяту-то он дверь да порозмахивал,
Да он крест-от клал да по-писаному,
Да й поклоны вел да по-ученому,
А ще бил-то он челом да низко кланялся
А й до тых полов и до кирпичныих,
Да й до самой матушки сырой земли.{120}
Он во горенки да ведь похаживал,
Да в окошечко он, князь, посматривал.{121}
А послал-то братца ко мне ты крестоваго,
А того-то мни Добрынюшка Никитича.
Кабы-то мни да ведь не братец был,
А некого-то я бы не послухал зде,
А скоро натянул бы я свой тугой лук,
Да клал бы я стрелочку каленую,
Да стрелил бы ти в гридню во столовую,
А я убил бы тя князя со княгиною.{122}
Они брали-то за ручушки белыи,
Говорили-то они да таковы слова:
— Ай же, старыя казак ты, Илья Муромец!
Твоё местечко было да ведь пониже всих,
Топерь местечко за столиком повыше всих!
Ты садись-ко да за столик за дубовый.
Тут кормили его ествушкой сахарнею,
А й поили питьецом медвяныим.
Они тут с Ильей и помирилися.{123}
А давают ему тут место не меньшое,
А не меньшое место было — большое,
А садят-то их во большой угол,
А во большой угол да за большой-от стол.{124}
Ён волосом бел, а бородой седат,
А гуня на калики сорочинская,
А трунь на калики трипетова,
А шляпа у калики шестьдесят пудов.
И костыль у калики девяти сажён,
И клюхой идё калика подпирается,
И под им мать-земля вся колубается.
Собирайтесь-ко все голи до единого,
А купите вина мне полтора ведра,
А опохмельте калику перехожего.
Ён ведь замочки руками-то отщалкивал,
А двери-колоды вон выпинывал.
И заходит во погребы княженецкие
И берё бочку сороковку под пазуху,
Другу сороковку брал под другую,
А третью-ту бочку ён ногой катил.
Пейте-тко, голи, зелено вино,
Зеленого вина вы пейте допьяна.
Туто все голи напивалисе,
Напивались голи, упивалисе.
Глава третья НЕКОТОРЫЕ ПОЛЕЗНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БЫЛИНАХ
И мрачный год, в который пало столько Отважных, добрых и прекрасных жертв, Едва оставил память о себе В какой-нибудь простой пастушьей песне, Унылой и приятной…Пореволюционные экспедиции за фольклором показали, что запасы былин распределены по территории Российской империи, увы, неравномерно. Исследования советских ученых эту картину не изменили. Более восьмидесяти процентов песен о богатырях записано всего в двух губерниях — Олонецкой и Архангельской. В Малороссии (русское население которой тогда еще и не подозревало, что живет «в Украине») и Белоруссии былин не оказалось вовсе. В большинстве губерний европейской части России их также не удалось отыскать, либо записи эпоса носили единичный характер. Такие же примерно результаты дали изыскания в Приуралье. Несколько лучше оказалась ситуация в Поволжье. Чуть более пяти десятков былин набралось со всей огромной Сибири (без учета того, что вошло в сборники Кирши Данилова и Гуляева). Примерно столько же было записано в казачьих районах — на Дону, Волге, Урале и Тереке, что, при сопоставлении размеров исследуемой территории с Сибирью или Центральной Россией, совсем неплохо. Есть еще один важный показатель, выделяющий Русский Север из числа территорий, на которых выявлен эпический материал, — качество этого материала. В северных русских губерниях была обнаружена именно живая былинная традиция; здесь ее можно было услышать в исполнении замечательных сказителей, выдававших превосходные тексты, объем которых превышал даже тысячи стихов. Как это контрастировало с теми обрывками и отрывками, которые пелись казачьими хорами! В казачьих былинных песнях и поздних былинах (отразивших разгул казачьей стихии в XVII веке) «есаул» Илья Муромец подвиги свои совершает не на коне, а на Соколе-корабле, который «ходит-гуляет» по «морю синему, по синему, по Хвалынскому» (то есть Каспийскому):А. С. Пушкин. Пир во время чумы
Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:
Нос, корма — по звериному,
А бока зведены по змеиному.
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо очей было вставлено
Два камня, два яхонта;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо бровей было повешено
Два соболя, два борзые;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо очей было повешено
Две куницы мамурския.{129}
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три церкви соборныя;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три монастыря, три почесные;
Да еще было на Соколе на корабле:
Три торговища немецкия;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три кабака государевы.{130}
На якорях Сокол-корабль не стаивал,
Ко крутым берегам не приваливал,
Желтых песков не хватывал.{131}
Ну что носом то владал млад
Полкан богатырь,
Ну кормою то владал млад Алеша Попов,
На середочке сидел Илья Муромец.{133}
На Полкане-то шапка железная,
На Алешеньке сапожки зелен сафьян,
На Ильюшеньке кафтанчик рудожелтой комке,
На кафтане-те петельки шелковыя,
Во петельках пуговки золочены,
Во каждой во пуговке по камушку,
Ну по дорогу по камушку по яхонту,
Во каждом во камушке по льву зверю.{135}
Илью Муромца в полон бери;
Добрынюшку под меч клони!
В турецкой град, в зелен сад,
В зеленой сад, во бел шатер,
Во бел шатер, за золот стол,
За золот стол, на ременчат стул,
Самому Салтану в белу грудь.
Тут Ильюшенька по кораблю похаживает,
Он тросточкой по пуговкам поваживает,
Ну во пуговках камушки разгоралися,
Его лютые звери разсержалися,
И что крымские татары испужалися,
А калмыги в сине море побросалися.{137}
Атаманом был на нем Стенька Разин он сын,
Есаулом был Илья Мурович-душа.{138}
Протекает река Волка ’коло Муромских лесов,
Как плывут-то восплывают красны лодочки на ней:
Красны лодочки краснеются, на гребцах шляпы чернеются,
На самом-то ясауле чёрна соболя колпак.
Они едут — воспевают всё про Муромски леса,
Они хвалют-величают ясаула молодца,
Ясаула молодца, Илью Муромца!{139}
Шчобы походочка у ей была павинная,
Тиха речь-то была у ей да лебединая,
Ишше брови-ти у ей да цёрна соболя,
Цёрна соболя у ей шчобы сибирчкого,
Ясны оци-ти у ей да ясна сокола,
Ясна сокола у ей да все заморьского,
Шчобы личико — порошки снежку белого,
Ягодиночки в лици да маку красного;
Шчобы ростом-то она была немала и умом свёрсна… и т. д.
На добра коня кладывал потнички,
На потнички войлочки,
На войлочки седелко черкацкое,
Двенадцать подпружсков подтягивал
Шелку да шемуханского,
Не ради красы-басы, угожества,
А для ради закрепы богатырския.
Во стольном во городе во Киеви,
У ласкова у князя у Владимира…
Да и тут де Сокольнику славы поют,
А славы поют Сокольнику, старины поют.
Да смотрел он под сторону восточную —
Да и стоит-то-де наш там столнё Киев-град;
Да смотрел он под сторону под летную —
Да стоят там луга да там зелёныи;
Да гледел он под сторону под западну —
Да стоят там да лесы тёмныи;
Да смотрел он под сторону под северну —
Да стоят-то-де там да ледены горы;
Да смотрел он под сторону в полуночю —
Да стоит-то-де нашо да синё морё,
Да и стоит-то-де нашо там чисто полё,
Сорочинско-де славно наше Кулигово.{193}
… дорожкой прямоезжею,
Прямоезжею дороженкой… мимо-то Чернигов-град,
Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную,
Мимо славну реченку Смородину,
Мимо славную березу-то покляповую,
Мимо славный ехал Левонидов крест.
Глава четвертая СВЯТОЙ ПРЕПОДОБНЫЙ ИНОК
Сын в землю матери, отцу; Целует образ; плачет; Конь борзый подведен к крыльцу; Он сел — он крикнул — скачет…Родина центрального героя русского былинного эпоса, кажется, общеизвестна — славный город Муром, точнее, примыкающее к Мурому село Карачарово. Здесь и родился крестьянский сын Илья, которому было суждено с рождения сидеть сиднем на печке-муравленке. Его отец — Иван Тимофеевич, имя матери в большинстве текстов или вовсе не сообщается, или от варианта к варианту разнится: Анна Ивановна, Анастасия Софеевна, Липестенья Александровна, безымянная Яковлевна или «стандартная» Омелфа (Ёмелфа) Тимофеевна. Родители уходили трудиться, а сын-инвалид оставался дома. Так было до тридцати лет, пока не возникли перед их избой то ли двое калик перехожих, то ли три старца прохожих. Калики то ли постучали в окошечко и попросили Илью открыть им ворота широкие и пустить в дом (так в варианте, записанном П. И. Рыбниковым от семидесятилетнего Леонтия Богданова в селе Кижи Петрозаводского уезда в 1860 году), то ли сами вошли и предложили хозяину сойти к ним с печи (в варианте Игнатия Дуркина, 75 лет, пропевшего его Н. Е. Ончукову в Усть-Цильме Печорского уезда в 1902 году). В варианте, услышанном Б. М. Соколовым, В. И. Чичеровым и В. И. Яковлевой в 1928 году в деревне Семеново на реке Шале Пудожского района от Павла Миронова, 58 лет, трое старцев просят Илью их напоить и накормить «сытешенько». Предложение гостей Илья встретил поначалу с недоумением, но после повторной (или третьей) просьбы вдруг зашевелил ногами, замахал руками и пустил-таки странников в дом (спустился с печки). Далее калики или поднесли исцеленному «чарочку питьица медвяного», или предложили самому сходить с ведром на «реченьку Карчагу» за «ключевоей» водой, а уж потом только предложили испить той воды. От выпитого сердце Ильи «разгорелося», а «белое тело распотелося», молодец почувствовал в себе «силушку великую». В варианте Павла Миронова сила эта представляется чрезмерной, так что Илье даже кажется:В. А. Жуковский. Двенадцать спящих дев
А кабы было колецько во сырой земли,
А повернул ли земёлушку на ребрышко.{238}
А на зимли тибе ведь смерть буде не писана,
А во боях тибе ведь смерть буде не писана!{239}
Он ведь рвал тут как дубьицо с кореньицом,
Он оклал, огородил людям на юдивленьицо.{241}
Я на добрые дела тее благословленье дам,
А на худые дела благословленья нет.
Поедешь ты путем и дорогою,
Ни помысли злом на татарина,
Ни убей в чистом поле хресьянина.{243}
Не вымать из налушна тугой лук,
Из колчана не вымать калену стрелу.{244}
А не кровав сабли кровавоей,
А не сироти-кто ты ли ты да малых детушек,
А не бесчести-ко ты да молодыих жон!{246}
Он и бьет коня по крутым бёдрам,
Пробиват кожу до чёрна мяса;
Ретивой ёго конь осержается,
Прочь от земли отделяется,
Он и скачет выше дерева стоячего,
Чуть пониже оболока ходячего.
Первый скок скочил на пятнадцать верст,
В другой скочил, колодезь стал;
У колодезя срубил сырой дуб,
У колодезя поставил часовенку,
На часовне подписал свое имичко:
«Ехал такой-то сильной, могучий богатырь,
Илья Муромец сын Иванович»;
В третий скочил — под Чернигов-град.
Под Черниговом стоит сила — сметы нет;
Под Черниговом стоят три царевича,
С кажним силы сорок тысячей.{250}
Нагнано-то силушки черным-черно,
А й черным-черно, как черна ворона;
Так пехотою никто тут не прохаживат,
На добром кони никто тут не проезживат,
Птица черной ворон не пролетыват,
Серый зверь да не прорыскиват.{251}
Богатырско серцо разгорчиво и неуёмчиво,
Пушше огня-огничка серцо разыграется,
Пушше пляштово мороза разгораетса.{252}
Во полон ли мне вас взять,
Ай с вас буйны головы снять?{253}
Вы поедьте по свым местам,
Вы чините везде такову славу,
Што святая Русь не пуста стоит,
На святой Руси есть сильны, могучи богатыри.{254}
А приди ты к нам хошь князём живи в Черни-городи, хошь боярином.
Хошь купцём у нас слови, гостем торговыма.
Мы ведь много даим тебе золотой казны несчётныя.{255}
Ох ты гой еси, Илья Муромец!
Пряма дорожка не проста стоит:
Заросла дорога лесы Брынскими,
Протекла тут река Самородина;
Ишшо на дороге Соловейко разбойничик
Сидит на тридевяти дубах, сидит тридцать лет;
Ни конному ни пешому пропуску нет.{257}
Прямоезжая дорожка заколодела,
Заколодела дорожка, замуравела,
А й по той ли по дорожке прямоезжою
Да й пехотою никто да не прохаживал,
На добром кони никто да не проезживал:
Как у той ли-то у Грязи-то у Черноей,
Да у той ли у березы у покляпыя,
Да у той ли речки у Смородины,
У того креста у Левонидова,
Сиди Соловей-разбойник во сыром дубу,
Сиди Соловей-разбойник Одихмантьев сын.{258}
Заросла-то прямоезжая дорожка равно тридцеть лет,
Заросла-то она лесым темным жа;
А как есть ей три заставушки великия:
А как перьва-та застава — лесы темныя,
А втора-то застава — грези черныя,
А как третья-та застава есть ведь реченька Смородинка,
А у той у речки есть калинов мост;
А тут есть-то, тут Соловьюшко живет Рохманьёвич.{259}
Прямоезжею дороженькой пятьсот есть верст,
А й окольноёй дорожкой цела тысяща.{260}
Прямоезжой дорогой надоть ехать три месеця,
А окольною дорогой надоть ехать три года.{261}
Не случилося ни мостов, ни переездичков.
И зачал удалой добрый молодец дубье рвать,
Зачал он через Днепр-реку мост мостить.{262}
И заслышал Соловей, вор-разбойничек,
И заслышал за пятнадцать верст,
И летит навстречу добру молодцу;
И садился он на сырой дуб кряковистой,
И приклонялся сырой дуб ко сырой земле.{263}
Вы подите в подвалы глубокие,
Берите мои золотые ключи,
Отмыкайте мои вы окованы ларцы,
А берите вы мою золоту казну,
Выносите ее за широкий двор
И встречайте удала доброго молодца.
А худым ведь свои думушки думают:
Хочут обвернуться черными воронами,
Со теми носы железными,
Они хочут расклевать добра молодца,
Того ли Илью Моромца Ивановича.{264}
Вы зовите мужика да деревенщину,
В своё гнездышко зовите Соловьиное,
Да кормите его ествушкой сахарною.
Да вы пойте его питьицом медвяныим,
Да й дарите ёму дары драгоценные.{265}
— Што у тея дети во единый лик?
Отвечает Соловейко-разбойничик:
— Я сына-то выросту, за нёво дочь отдам,
Дочь-ту выросту, отдам за сына,
Штобы Соловейкин род не переводился.{267}
…схватил Илья да за резвы ноги,
Да бросил Илья да о кирпитцят пол, —
А голова у ней вся да развалиласе.
А ён зашел в гнездо да соловьиное,
В соловьиное в его богатоё.
А ён руку жмет, дак руку и вон,
А за ногу — нога и прочь,
А ён всих их прибил и приломил тут.{271}
Насыпайте вы тележки златокованны,
Насыпайте золота, серебра,
Везите во стольный Киев-град,
И везите на царев кабак,
Пойте вы добра молодца и чествуйте,
Чтобы он меня пустил в живности.{272}
Михаил Врубель. Богатырь. 1898–1899 гг.
Преподобный Илья Муромец, «иже вселися в пещеру преподобного Антония в Киеве». Гравюра на дереве. Вторая половина 1650-х гг. По-видимому, древнейшее изображение святого
Часовня над колодцем Ильи Муромца
Карачарово. Современный вид. Фото автора
Основные районы бытования былин на Русском Севере. Карта
Бой сильных богатырей Ильи Муромца с Соловьем-разбойником. Лубок XVIII в.
Сказитель Т. Г. Рябинин. С гравюры А. Серякова Сказитель В. П. Щеголенков (Щеголенок). Портрет работы И. Е. Репина. 1879 г.
Илья Муромец и Соловей-разбойник. Лубок XIX в.
П. Н. Рыбников А. Ф. Гильфердинг
Илья Муромец освобождает град Чернигов. Лубок XIX в.
Исследователь Ю. М. Соколов со сказителями Ф. А. Конашковым и М. С. Крюковой
Илья Муромец и Добрыня Никитич встречаются с каликой перехожим. Лубок XIX в.
«Илья Муромец». Еженедельный иллюстрированный журнал для солдат. 1916 г.
Виктор Васнецов. Витязь на распутье. 1882 г.
О. Э. Озаровская и М. Д. Кривополенова. 1916 г.
Виктор Васнецов. Богатыри. 1891–1898 гг.
Вооружение древнерусского воина. Из экспозиции Муромского музея
Иван Билибин. Илья Муромец и жена Святогора. 1912 г.
Константин Васильев. Илья Муромец и голь кабацкая. 1974 г.
Современная икона преподобного Ильи Муромца с частицей мощей
Антрополог С. А. Никитин с реконструированным им изображением Ильи Муромца
Рака с мощами преподобного Ильи Муромца в Антониевых (Ближних) пещерах Киево-Печерского монастыря
Памятник Илье Муромцу в Муроме. Скульптор В. М. Клыков. 1999 г.
Спасо-Преображенский собор Спасского монастыря в Муроме
Рака со скульптурным изображением Ильи Муромца в Спасо-Преображенском соборе Спасского монастыря. В левой руке хранится частица мощей святого
Борис Андреев в роли Ильи Муромца в одноименном фильме. 1956 г.
Броненосец «Илья Муромец». 1941–1942 гг.
И еще одна частица мощей Ильи Муромца находится здесь же, в Карачарове, в Троицкой церкви, возведение которой завершилось в 1828 году. Говорят, в основании храма лежат три огромных дуба, вырванных из земли и внесенных на высокий холм самим Ильей. Здание храма полуразрушено, хотя сравнивая его нынешнее состояние с фотографией, имеющейся в путеводителе годичной давности, понимаешь, как быстро продвигается реставрация. И немалую роль здесь играет эта самая частичка мощей, хранящаяся в уже восстановленной колокольне храма, в которой открыта временная часовня. Здесь помещается очередная «гробница» Ильи, более скромная в сравнении с той, что выставлена в Спасо-Преображенском монастыре, но созданная по тому же образцу: изображение богатыря написано на крышке гроба и взято под стекло, на левой руке также имеется «вкрапление» с мощами. С высот открывается дивный вид на окрестности. Внимание мое привлекают крест на соседнем холме, через дорогу, и часовня, построенная у его основания. Направляюсь туда и попадаю в целый городок из сувенирных киосков, торгующих продукцией, так или иначе связанной с Ильей Муромцем. Чего здесь только нет! Всевозможные поделки и магниты с изображением богатыря, которые могут украсить дверцу холодильника, глиняные панно (повесив его на стену, уже точно не забудешь, что побывал на родине богатыря, хотя и будешь долго гадать: как это я поддался настроению и купил такое?), всяческиефутболки — купи, надень и с твоей груди на окружающих будет смотреть могучий уроженец Мурома — грозный или потешный, все зависит от того, что выберешь. А выбор очень велик! Тут можно закусить пирожками по древнему богатырскому рецепту и попить воды из чудесного ключа, забившего от удара копыта богатырского Бурушки. Если не хочешь хлебать из рук, купи сувенирную кружку (тоже память!) или набери водички в полуторалитровую пластмассовую бутылку, на этикетке которой так и написано: «Вода из источника былинного богатыря Ильи Муромца». Можно не только попить, но и целиком окунуться в купальне, устроенной тут же, у святого Ильинского источника. Набив сумку сувенирами, остается сфотографироваться с «Ильей Муромцем» (для этого имеется изображение богатыря, помещенное на заборе) и — в обратный путь. Но тому, кто хочет добиться полного погружения в карачаровский богатырский мир, необходимо посетить последний туристический объект — избу Ильи Муромца! Я как раз из таких. Владельцы дома — некая семья Гущиных — убеждены в том, что они потомки Ильи. Судя по тому, что во многих муромских путеводителях указан точный адрес родового гнезда прославленного богатыря — улица Приокская, дом 279, Гущиным удалось заразить своей убежденностью местных краеведов. Наверное, для начала Гущины поверили в это сами. А почему бы и нет? Гущины живут здесь искони — по крайней мере, историю их семьи можно проследить начиная с первой половины XVII века, — значит, и Киевскую Русь могли застать! Ну а дальше остается припомнить, что среди Гущиных всегда было много силачей — кое-кто мог и лошадь поднять, а один (о его подвигах теперь сообщается в путеводителях) — некий Иван Афанасьевич Гущин (1824–1907) — так вообще наравне с лошадью таскал мешки с мукой, а еще, говорят, здоровый двенадцатипудовый якорь из шалости повесил на ворота местного богача, и драться на кулачках с ним все боялись — как бы не убил! Но почему же такая фамилия — Гущины? Почему не Муромцы, Муромцевы или Ильины? И тут всё просто. Раньше ведь кругом было много лесов, вот и изба Муромца стояла в гуще леса, отсюда его второе прозвище — Гущин. Логично? Логично! И началась долгая кропотливая работа по формированию легенды. В начале 1990-х годов, когда окончательно, казалось, была похоронена идея возведения памятника Илье в Муроме, Гущины на свои деньги заказали икону преподобного Ильи Муромца, а в нее вставили ковчежец с частицей мощей богатыря, переданной им из Киево-Печерской лавры (и все это в 1992 году — задолго до того, как в Счетной палате Российской Федерации озаботились судьбой Спасо-Преображенского монастыря). А икону — ту самую, с оживающими глазами — торжественно установили во вновь отстроенной карачаровской церкви Гурия, Самона и Авива в день памяти Ильи — 1 января 1993 года. Ну кто же еще способен на такие хлопоты, кроме родственников! К замечательной семье зачастили краеведы, среди которых был и знаменитый в Муроме Александр Епанчин. С их подачи начали наведываться и гости из других городов, о Гущиных стали писать, пошла слава! Приятную атмосферу, царившую в доме Гущиных, описал в 1994 году в январском номере журнала «Вокруг света» Сергей Хведченя (между прочим, кандидат географических наук), приехавший в Муром из самого Киева и приведенный к Гущиным одержимым родной стариной Епанчиным: «Гостеприимные хозяева накрывают на стол. На столе появляются копченый судак, умело приготовленный заботливыми руками хозяйки, маринованные грибы, соленья, варенья. И это заставляет вспомнить еще об одном атрибуте легенд и сказок — скатерти-самобранке. И, конечно, беседа за самобранкой — о великом предке, дедах-прадедах славного рода Гущиных».{275} Ах, как вкусно все это описано! Наверное, возникала на скатерти-самобранке и почему-то не упомянутая между солеными закусками и сладким столь естественная в подобных обстоятельствах бутылочка! Все, кто помнит начало 1990-х, должны, читая это описание, ощутить разительный контраст (который, наверное, ощущали и пребывавшие тогда в небрежении любители родной старины) между миром, созданным увлеченными и хлебосольными Гущиными, и тем безумием, которое творилось в реальной жизни. Ну как можно таким людям не поверить? Пройдет лет двадцать, и Приокская, 279, будет указана в путеводителях, где, кстати, поместят фотографию Ивана Афанасьевича Гущина с супругой и кошечкой на руках — того самого, которому запрещали участвовать в кулачных боях. На фотографии видно, что страшный боец Гущин — человек скромной комплекции. Поэтому путеводитель спешит сообщить, что это совсем не главное. Вот, говорят, эксперт С. А. Никитин будто бы, посмотрев на фотографию Гущина, «был удивлен и поражен внешним сходством этих двух героев». В личной беседе Сергей Алексеевич подтвердил мне: да, во время пребывания в Муроме его приводили к Гущиным, показывали семейные фотографии, и он, действительно, обратил внимание на сходство одного из изображенных на них стариков со скульптурным портретом, который был им воссоздан по черепу, переданному ему для изучения в конце 1980-х годов из Киево-Печерской лавры. Правда, речь, по его мнению, может идти не более чем о совпадении, хотя он, помнится, даже пошутил, что надо бы провести генетическую экспертизу… Долго-долго тянется неровная дорога вдоль бесконечного ряда деревенских домов, выстроившихся по линии Оки. Жарит июльское солнце, сказывается усталость после многочасовых блужданий по Мурому и его окрестностям. Иногда кажется, что эта «Приокская, 279» вообще недостижима. Тем обиднее то, что видишь в результате: обычная, «типовая», двухэтажная изба, обшитая сайдингом нежно-зеленого цвета, три окна на первом этаже на улицу, комната с одним окном на втором этаже, железная дверь, каменные пристройки сбоку и сзади, на участке плодовые кусты, за домом внушительных размеров теплица, под окнами стоит большая синяя «тойота». В общем, вспоминается фраза из путеводителя про то, что «и сейчас жители Карачарова отличаются зажиточностью и основательностью». Может быть, я ошибся? Рядом стоят такие же дома. Но только на стене этого прикреплена деревянная доска с вырезанной на нем надписью: «Дом Гущиных. На этом месте по преданию стояла изба славного богатыря святого Ильи Муромца». Гущины, кстати, не первые карачаровские жители, которые претендуют на роль потомков Ильи. В 60-х годах XIX века краеведы так же увлекались другой местной крестьянской семьей, носившей говорящую фамилию Ильюшины, члены которой считали себя прямыми потомками славного богатыря.{276} Вот так! И про лесную гущу им ничего не надо было придумывать! Если же отложить шутки в сторону и обратиться собственно к муромской версии о происхождении Ильи Муромца, то и здесь многое окажется небезупречным. Как уже известно, в Муромской земле былин обнаружить не удалось. Как Муром, так и Карачарово не упоминаются ни в одной былине, кроме той, что повествует о рождении, исцелении и выезде богатыря в Киев. При этом если Муром относится к числу древнейших русских городов (первое летописное упоминание под 862 годом, к X веку Муром — русский город, среди неславянской муромы, к XI веку — центр колонизации и ассимиляции славянами местного финского населения),{277} то Карачарово такой древностью похвастаться не может. Первое упоминание о селе имеется в писцовых книгах 1629–1630 годов. По окладным книгам 1676 года, «в Карачарове наряду с деревянными Троицкой и Никольской церквами значатся двор вотчинников, 187 крестьянских дворов, двор земского подьячего, 32 двора бобыльских и 6 дворов вдовьих».{278} Исследователи обратили внимание на то, что былина об отъезде Ильи из дома «чаще имеет прозаическую, чем стихотворную форму, ее чаще рассказывают, чем поют. Бывает и так, что об исцелении Ильи рассказывают, а когда дело доходит до выезда его, до богатырских подвигов, рассказ переходит в пение. Даже в тех случаях, когда об исцелении поется в стихах, ритм часто бывает неустойчив и сбивается на прозу».{279} Сюжет этот вообще был довольно распространен, но в прозаической форме и как сказка попадался собирателям гораздо чаще. Даже «в Исландии нашего эпоса — у олонецких сказителей — не нашлось ни одной складной былины об исцелении Ильи каликами».{280} Из этого следует, что сюжет об Илье-сидне сложился как сказка и только затем уже был «притянут эпосом» и присоединен к сюжету о Соловье-разбойнике, который, повторяю, один из древнейших в цикле былин об Илье. Сказители, привыкшие к пению старин, стали петь и про исцеление Ильи, но даже там, где сюжет исполняли былинным стихом, стих слишком явно содержал следы прозаического происхождения. Еще В. Ф. Миллер заметил, что принципиально важный для биографии Ильи мотив исцеления «не получил обстоятельной былинной обработки» — о многолетнем сидении Ильи вообще упомянуто как-то «вскользь».{281} В советское время исследователи обратили внимание еще на один парадокс. Кажется, главное содержание былины о первой поездке богатыря в Кием заключается в победах Ильи Муромца над полчищами врагов под Черниговом и над Соловьем-разбойником. Но если обратить внимание «на количественную сторону отдельных частей былины» (например, записанной А. Ф. Гильфердингом от Т. Г. Рябинина), то будет заметно, «что описание этих подвигов и пути до Киева составляет только половину текста (135 строк из 272). Другая половина текста посвящена пребыванию муромского богатыря в Киеве. Певцу видны только общие очертания начала событий. И чем ближе к концу, тем эпизоды получают большую четкость, становятся заметнее отдельные детали».{282} Только после появления Ильи в Киеве и начинается былинное действо — все происходящее до этого интересует сказителей меньше. И только когда уже сложился основной цикл былин об Илье, в народе обратили внимание на то, что популярный богатырь — всегда старый, равнодушный, в отличие от Добрыни и Алеши, к женской красоте. Вот и возник вопрос о том, чем Илья занимался в молодости. «Приурочение к Илье Муромцу сказочного мотива о чудесном исцелении сидня явилось в результате естественного желания дать начало биографии любимейшего народного богатыря и вместе с тем окружить легендой происхождение его необычайной, неодолимой силы. Таким образом, сюжет этот — один из позднейших в цикле об Илье Муромце».{283} Позднее происхождение выдает и присутствие в былине сказочных мотивов — приобретения чудесного коня и питья, дающего сверхъестественную силу.{284} Когда сложился сюжет об исцелении Ильи, можно только предполагать. В. Ф. Миллер, отмечая, что история об исцелении богатыря неизвестна древнейшим записям былин об Илье, относящимся к XVII и началу XVIII века, полагал, что этот сюжет «пристал к имени национального богатыря довольно поздно, быть может, не ранее XVII столетия».{285} Исследователи отметили возможное влияние на него церковной легенды об исцелении отрока-сидня Димитрия Телегина старцем Иосифо-Волоцкого монастыря Боголепом, сохранившейся в составе особой редакции Жития святого Иосифа Волоцкого (1439–1515), составленной во второй половине XVI века и дошедшей до нас в рукописи XVII века. Несчастный Димитрий родился лишенным способности ходить от рождения. Мать его умерла, а отец, небогатый служилый человек, отправляясь с царем из войну, поручил свою престарелую мать и несчастного сына заботам старца Иосифо-Волоцкого монастыря Боголепа. Димитрий приходился Боголепу внуком по матери. Как-то Боголеп послал своим бедным родственникам «благословенный хлеб», оставшийся после братской трапезы. Бабушка дала внуку, «ползающу на седале своем», кусок монастырского хлеба. Вкусив его, Димитрий «в той же час возкочив на развращеных и кривых своих ногах, потече на пятах», а затем и побежал к бабушке, поразив ее чудом, совершенным «угодником Божьим, чудным отцом нашим Иосифом». Можно заметить, что «при небольшой замене предмета, через посредство которого был исцелен отрок-сидень, именно питья — хлебом, сходство чуда с былинным исцелением Ильи довольно большое… помимо сходства самого сидня Димитрия с сиднем Ильей, прихода старца, исцеления через принятие питья и пищи, характерно: отсутствие родителей при приходе старца в обоих случаях и изумление их (в былине — отца и матери, в чуде — бабки) при виде сидня исцеленным».{286} Нельзя не вспомнить и третью, позднюю редакцию вышеупомянутого Жития преподобного Авраамия Ростовского, сохранившуюся лишь в извлечении, помещенном в валаамском уставе среди известий о подвижниках знаменитой обители и составленном в конце XVII — начале XVIII века. В ней содержится рассказ о том, «как язычник Иверк, до 18 лет лежавший в расслаблении, слушает христиан — гостей из Новгорода, зашедших в дом его отца, внимает их беседе об истинном Боге и чудесах его, задумывается, проникается сомнением в богах своего отца, призывает на помощь новгородского Бога, получает мгновенное облегчение и в радости тайком уходит в Новгород, оттуда на Валаам, крестится под именем Аверкия и, наконец, делается иноком Авраамием».{287} Если вспомнить то, какую роль сыграло Житие Авраамия в процессе создания былины о столкновении Ильи Муромца с Идолищем, наличие в одной из редакций жития истории об исцелении главного героя, «сидня», лежавшего в расслаблении, покажется особенно интересным. Влияние церковной легенды проявляется и в том, что в роли целителей часто выступают апостолы и святые — вероятно, «вследствие бытования сюжета в среде калик — исполнителей духовных стихов», от которых эти мотивы перешли в былины.{288} С сюжетом об исцелении в основном связан и мотив крестьянства Ильи, также сложившийся в позднее время.{289} Сделав из молодого Ильи сидня, предание заодно усадило его на печь в крестьянской избе, где, как известно, частенько проводят время главные герои сказок. Сидение на печи, целительный напиток, выбор волшебного коня, прощание с родителями — во всем этом чувствуется сказка, а не былина. В былинах действие практически никогда не происходит в крестьянской избе, зато это место действия обычно для сказок. Отсюда понятно, «почему народ в данном случае предпочитает прозу. Эпический стих былины выработался на высоких героических сюжетах. Здесь же мы имеем бытовую картинку из будничной жизни крестьянской семьи».{290} В. Я. Пропп предположил дальнейшее развитие былинного персонажа в следующем виде: крестьянин Илья должен жить в селе, а не в городе, в результате Муром заменили Карачаровом, «причем одно название не вытеснило другое, а они слились».{291} Возможно, всё было сложнее, сыграли роль и другие факторы, под воздействием которых выбор сказителей пал именно на Карачарово, а не какое-то другое село в окрестностях Мурома. О них речь пойдет ниже. Пока же отметим, что вторичность Карачарова по отношению к Мурому не вызывает сомнений. Уже к XVI веку относятся какие-то намеки на предания о богатырях, бытовавшие в Муроме. По крайней мере, в «Сотной на Муромский посад» 1574 года упоминаются не только храм Ильи Святого и Большая Ильинская улица (в каком русском городе нет Ильинского храма и ведущей к нему улицы?), но и какая-то Богатырева гора «против Оки реки», и еще Скокова гора.{292} Если предположить, что в этих топонимах отразилась «память» о «скоках» богатырского коня Ильи Муромца, то получится, что первоначальной родиной Ильи местные предания называли Муром. Но особо подчеркну: из упоминания во второй половине XVI века на территории Мурома Богатырской и Скоковой гор вовсе не следует, что скакавший по горам богатырь прозывался Ильей Муромцем. Точнее, муромцем он вполне мог быть — дело-то происходило в этом городе. Но вот как его звали и какое отношение к популярному былинному персонажу он имел — вопрос до конца не разрешенный. Если речь идет о каких-то местных преданиях, которые жители Мурома передавали друг другу, то вряд ли они называли своего героя «Муромцем» — это его никак не характеризовало, ведь они все были муромцами. Прозвище «Муромец» выдает восприятие Ильи за пределами его эпической родины — это определение, которое дается извне. Кстати, Илья — единственный русский богатырь, былинное прозвище которого выражает географическое название. Ростовец Алеша определяется как «Попович», а рязанец Добрыня — как «Никитич». И уже достаточно давно ученые обратили внимание на свидетельства, согласно которым в то время, когда составлялась вышеупомянутая опись Мурома, былинный Илья «Муромцем» еще не назывался.
* * *
Многовековое противостояние Османской и Священной Римской империй выразилось в бесчисленных вооруженных конфликтах, периодически перераставших в тяжелые и кровопролитные войны. Одной из таких войн стала так называемая Долгая война, начавшаяся в 1591 году нападением боснийского паши Хасана, одного из вассалов турецкого султана Мурада III, на крепость Сисек в Хорватии. Обе стороны искали союзников — турки в Персии, а австрийские Габсбурги у христианских государей Европы. К началу 1594 года усилия Габсбургов увенчались успехом — благодаря активной поддержке папы Климента VIII возникла Священная лига, включавшая помимо огромной Священной Римской империи и папской курии еще и Трансильванию, Молдавию, Валахию, некоторые немецкие и итальянские государства. В войне наметился перелом в пользу христиан. И в этот решительный момент, к радости императора Рудольфа II (бывшего также чешским и венгерским королем), запорожские казаки предложили ему свои услуги. Их эмиссар Станислав Хлопицкий явился в Прагу (столицу империи) и сообщил, что казаки, проведав о больших военных приготовлениях вассальных Турции крымских татар, готовы всячески им вредить и, в частности, обещают не допустить переход татар через Днепр у места впадения этой реки в Черное море. Хлопицкий также предложил императору набрать в австрийское войско восемь-девять тысяч казаков. И хотя было совершенно непонятно, откуда предполагалось взять такое количество народа (при том что реальная численность запорожцев в тот момент достигала лишь трех тысяч), Рудольф II, наслушавшись историй о военной доблести вольного «рыцарства», решил поощрить удальцов и послал в дар казакам знамя и значительную сумму денег. На роль посланника император выбрал дворянина Эриха Лассоту. Жизнь Лассоты — потомка древнего онемеченного моравского рода — богата на приключения. В его биографии были и обучение в университетах Лейпцига и Падуи, и участие в качестве наемника в завоевании испанцами Португалии, и, уже на службе у Габсбургов, секретные миссии в Польше, и путешествие в Россию, которое в случае успеха могло бы иметь крайне неблагоприятные последствия не только для Польши, но и для Швеции. К несчастью, капитан корабля, на котором плыл Лассота, заблудился, так что секретный агент со всеми сопровождающими лицами оказался в руках у шведов в Нарве, откуда был переправлен в Швецию, где несколько лет провел в заключении. Наконец, по возвращении на родину Эрих Лассота в январе 1594 года прибыл в Прагу, где ему и было передано тайным советником фон Горнштейном вышеуказанное поручение императора. Сразу скажу, что, как и следовало ожидать, никакого проку эта миссия для Священной Римской империи не имела. Хлопицкий оказался самозванцем, которого никто не уполномочивал на ведение переговоров с императором. Забрав у Лассоты деньги и знамя, вдоволь накричавшись на своих сходках, запорожцы решили было обратиться за помощью к русскому царю Федору Ивановичу, но потом всё же пообещали императорскому послу выставить какие-то силы для отражения набегов татар на Молдавию и Венгрию. Когда же казаки явились для соединения с силами молдавского господаря, тот, изучив состав и настроения прибывших, отказался действовать с ними заодно, предложив запорожцам самостоятельно разорять какие-нибудь турецкие города. Таким образом, в растянувшейся на 15 лет войне великих империй казаки значительной роли не сыграли. Зато съездивший к ним наблюдательный Эрих Лассота оставил подробное описание своего путешествия, некоторые детали которого здесь необходимо привести как можно более подробно. Итак, три дня — 7, 8 и 9 мая 1594 года — императорский посол провел в Киеве. «Киев, — пишет он, — некогда был главным городом особенного княжества, коего владетели, имевшие титул царей или князей, были из роду нынешних князей русских или московских. Город этот весьма обширен, укреплен и был украшен прекрасными церквами и зданиями, как можно ныне еще заметить по древним развалинам и по стене, построенной на высотах, окружающих его, и простиравшейся, как говорят, на девять миль. Главным же украшением Киева была великолепная церковь св. Софии, не имевшая, как говорят, равной себе по громадности; она построена царем Владимиром, по образцу Софиевской церкви, находящейся в Константинополе Хотя пришла она в ветхость, тем не менее ныне еще сохранилась. Верхние своды, в особенности по середине, мозаичной работы; пол устлан красивыми разноцветными камешками, на хорах сделаны прислоны (перила) между столбами из больших плит синего прозрачного камня. В одной из этих плит, как раз над алтарем, проделано круглое отверстие, вышиною в половину локтя, но теперь замазано известью. Говорят, что тут в старину находилось зеркало, в котором, посредством магического искусства, можно было видеть все, о чем думали, хотя бы даже это происходило на расстоянии нескольких сот миль. Когда раз киевский царь выступил в поход против язычников и долго не возвращался, то супруга его каждый день смотрела в зеркало, чтобы узнать, что с ним случилось и чем он был занят. Но увидевши однажды его любовную связь с пленницею из язычников, она в гневе разбила самое зеркало. Затем еще в верхней части церкви находится темная комната, в которой Владимир будто бы велел замуровать одну из своих жен; далее от хоров ведет витая лестница к небольшой башне, где, как говорят, происходили заседания совета Владимира. Эта т. н. „Stolicza“ Владимира есть небольшая светлая комната. В церкви этой показывают еще гробницу княгини Juulza, матери Владимира; далее — в деревянном гробе тело митрополита, казненного татарами, которое сохранилось в целости, в чем я лично убедился, потому что через полотняный плат, его покрывавший, я дотрагивался до его руки и головы. Еще показывают склеп, где в железном гробу похоронена царская дочь, а в часовне (вероятно, в приделе церкви. — Прим. пер.) находится гробница князя Ярослава Владимировича и его супруги, из прекрасного белого алебастра. Памятник этот вышиною в рост человека, еще уцелевший, имеет почти такой вид (вероятно, тут был приложен рисунок в рукописи. — Прим. пер.). В другом приделе церкви была гробница Eliae Morowlin, знаменитого героя или богатыря (Bohater), о котором рассказывают много басен. Гробница его ныне разрушена, но в том же приделе сохранилась гробница его товарища».{293} Из других достопримечательностей Киева внимание Лассоты также привлекли развалины Золотых ворот и церковь Святого Михаила. И далее: «В одной четверти мили от города, вниз по Днепру, на горе находится Печерский монастырь, в котором живет русский митрополит, с своим собором из монахов, называемых чернецами. Церковь этого монастыря каменная, красивая… От этого монастыря тянется вниз по горе сад с большою ямою или пещерой, прорытою в глиняной горе, с ходами, из которых одни вышиною в рост человека и более; другие же столь низки, что в них человеку нельзя прямо стоять, а ширина их такова, что два человека могут проходить в них один мимо другого. В старину был обычай погребать здесь усопших, тела которых, тут лежащие, по большей части остаются еще нетленны. К числу многих почивающих здесь и мною виденных принадлежат, между прочими: св. Дионисий, св. Алексей, св. Марк. Далее, великан и богатырь, названный Чоботком (Czobotka), на которого, как говорят, когда-то внезапно напали неприятели как раз тогда, когда он надел было один из сапогов своих. Не имея под рукой другого оружия, он в то время оборонялся от них другим сапогом, еще неодетым, и перебил им всех своих врагов, почему и был назван Чоботком. Еще лежат там в каменном гробе два мужа, которые, когда были в живых, условились, как говорят, избрать для себя общую обоим гробницу, с определением стороны, на которой каждому из них приходилось в ней лежать. Когда же один из них, уехавший на время, возвратился и узнал о смерти своего товарища, последовавшей за три года пред тем, то, пришедши ко гробу сего последнего и заметивши, что тот лежит не на условленной для него стороне, потребовал, чтобы умерший его товарищ подвинулся на свое место, что сей, действительно, и исполнил, и тогда этот, живой еще товарищ его, лег возле мертвого, тут же скончался, и поныне лежат они здесь оба. Далее можно видеть длинное узкое корыто с телом, приплывшим в нем по течению Днепра из Смоленска и здесь остановившимся; далее 12 строителей монастыря и также человека, который, пораженный пред Киевом выстрелом из большого орудия, добрался до этого места, где немедленно скончался и был погребен. Далее против головы Чоботки лежат отец и сын; оба очень большого роста; волосы и борода у них еще видны. В этой пещере два алтаря, в которых служат обедни по субботам».{294} Без сомнения под именем знаменитого героя и богатыря Eliae Morowlin, «о котором рассказывают много басен» и о чьей «ныне разрушенной» гробнице упоминает в своих киевских заметках любознательный Лассота (который столь старательно изучал обстановку Софийского собора, что не преминул пощупать руками мощи святого Макария, митрополита Киевского, действительно, убитого татарами в 1497 году), подразумевается наш великороссийский Илья Муромец. Как видно, приставленные к посланнику императора Рудольфа киевляне достаточно развлекали его подобного рода «баснями» о князе Владимире и его богатырях, если он приписал построение киевской Софии Владимиру, хотя видел в соборе и гробницу настоящего ее строителя Ярослава Мудрого. Обращают на себя внимание сказки про волшебное зеркальце (сюжет относится к категории так называемых «бродячих», встречающихся в разные времена у многих народов), про замурованную в «темной комнате» жену Владимира (не сомневаюсь, что о женолюбии этого князя Лассоте также рассказали) и про «светлую комнату», в которой собирался княжеский совет. Несколько раньше (в 1585 году) Киев посетил поляк Станислав Сарницкий, также зафиксировавший большую популярность среди русских (как мы понимаем, тогда украинцев как нации еще не существовало) историй «о своих чудесах и героях, которых зовут богатырями, т. е. полубогами».{295} Это еще раз доказывает, что были времена, когда о богатырях Владимира хорошо знали и далеко за пределами Олонецкой губернии. Кроме Елии Моровлина, Лассота что-то узнал и о каком-то его товарище,{296} и о другом богатыре, неизвестном по русским былинам, — Чоботке. Заметим, что о гробнице Елии Лассота пишет как о разрушенной — в отличие от гробниц загадочного «товарища» и некой княгини Juulza, матери Владимира (как мы знаем, мать Владимира звали Малушей; в данном случае имеется в виду, скорее всего, знаменитая бабка святого князя — святая княгиня Ольга), — но находившейся именно в Софийском соборе. Пройдет несколько десятилетий, и в 1638 году в Киеве выйдет труд монаха Афанасия Кальнофойского «Тератургима» о Киево-Печерской лавре, в котором, между прочим, будет сообщено, что среди могил печерских чудотворцев есть и захоронение «законника» (инока) Ильи, которого «напрасно простой народ называет Чоботком». Мощи Ильи ученый-монах, сподвижник знаменитого Петра Могилы, в том числе и в историко-краеведческих изысканиях, осматривал лично, но не обнаружил в их размерах ничего необыкновенного и, не сославшись ни на какие источники, сообщил, будто жил «законник» за 450 лет до него, то есть в конце XII века. Спустя еще пару десятилетий появится изображение «преподобного Ильи Муромского», «иже вселися в пещеру преп. Антония в Киеве, идеже до ныны нетленей пребывает» — так будет обозначено в верхней части гравюры, вырезанной на дереве во второй половине 1650-х годов и предназначавшейся для Киево-Печерского патерика издания 1661 года, но в книгу не вошедшей. Преподобный Илья Муромский представлен на ней стариком со воздетыми к небу руками, довольно изнуренным. Из одежды на нем один плащ, накинутый на плечи и спереди прикрывающий нижнюю часть живота. Вокруг головы Ильи венец святого, короткие волосы оставляют лоб открытым, недлинная клинообразная борода не прикрывает грудь. Справа, позади Ильи, изображены два заросших растительностью холма, в одном из них пещера, высокое дерево и церковь. Слева — также дерево с одной сломанной веткой и три холма, убывающие в размерах справа налево. Когда и как Илья оказался среди киевских святых, неясно, но к его мощам началось паломничество. Любопытно, что Лассота, упоминая Елию Моровлина, не пишет, что он святой. Но посетивший Лавру сто лет спустя (в 1701 году) паломник отец Леонтий уже уверенно напишет об увиденных печерских святынях: «…видехом храбраго воина Илью Муромца, в нетлении, под покровом златым; ростом яко нынешние крупные люди; рука у него левая пробита копием, язва вся знать; а правая его рука изображена крестным знамением».{297} Эта правая рука Ильи долго не давала покоя как раскольникам, так и сторонникам официальной церкви. Если первым виделось, что «десная рука» богатыря сложена в «двуперстное знамение», то вторым, разумеется, — в «трехперстное». Долго обе стороны ссылались на руку Ильи как на решающий аргумент в полемике. Рука Ильи, действительно, сложена таким образом, что видеть можно и так, и эдак. Лишь во второй половине XIX века выправщики, посланные старообрядцами в Киев достоверно разузнать, как сложены персты у мощей Ильи Муромца, признали, «что персты у него растянуты, так что не видно, как он слагал их при крестном знамении».{298} В 1762 году Русская православная церковь признала печерских святых общерусскими, а примерно с конца XVIII века установилось празднование 19 декабря (1 января по новому стилю) памяти «преподобного отца нашего Ильи Муромца, в двенадцатом веке бывшего». В советское время Киево-Печерская лавра превратилась в музей и вплоть до возвращения ее Русской православной церкви (в ознаменование 1000-летия Крещения Руси) здесь проводились интенсивные научные изыскания. Особенно плодотворными оказались результаты работы комиссий в 1939, 1982 и 1988–1990 годах. Относительно «останков Ильи Муромца» (ученые исходили из того, что Илья Муромец — вымышленный персонаж, а потому такое именование изучаемой ими мумии было условным) установили, что при жизни покойный являлся человеком высокого роста — 177 сантиметров (хотя, действительно, ничего из ряда вон выходящего в этом нет — еще около десятка покоящихся в пещерах Лавры монахов имели рост от 174 до 177 сантиметров). Он обладал большой физической силой (о чем свидетельствует исключительно развитая мышечная система), но смолоду страдал заболеванием позвоночника, что даже привело к некоторой функциональной перестройке организма (утолщению свода черепа, относительному увеличению размеров кисти сравнительно с длиной плеча и предплечья). При жизни Илья имел несколько сросшихся переломов ребер и правой ключицы. В области грудной клетки было выявлено поражение, последовавшее от удара каким-то плоским колющим предметом (предположительно, копьем), от которого могла наступить смерть. Вероятно, этим же предметом была повреждена левая рука (с внутренней стороны). На момент смерти убитому было 40–45 лет.{299} Кажется, кое-что в этом описании совпадает с тем, что нам известно об Илье Муромце из былин, — и сильный, и с позвоночником проблемы… В ходе работы комиссии 1988–1990 годов упоминавшимся выше С. А. Никитиным был выполнен теперь уже широко известный скульптурный портрет «Ильи Муромца». Но если вернуться к началу — к информации о захоронении Елии Моровлина в Киеве, то вся эта выстроенная монахами конструкция теряет свою основу. Лассота ясно сообщает, что могила Ильи была в Софийском соборе, а в Киево-Печерской лавре находилось захоронение другого богатыря — некого Чоботка. Исследователями было высказано предположение, что после разрушения гробницы богатыря его останки перенесли в Лавру, а «Чоботко» — это «народное» прозвище преподобного Ильи. Однако Лассота их четко различает. Тогда возникло предположение о неточности, якобы допущенной Лассотой.{300} Большее доверие, получается, вызывает информация Афанасия Кальнофойского. Между тем как раз его-то версия и сомнительна. У Лассоты не было никаких причин вводить своих читателей в заблуждение в вопросе о размещении могил в Киеве. Иное дело Кальнофойский! Он ведь вовсе не соединяет могилы в Лавре и Софии, как это делают защищавшие его версию ученые. О захоронении Ильи в Софийском соборе у него даже и не упоминается. Могила Ильи, по его мнению, расположена в Лавре (где и опубликована его книга), а безграмотный простой народ «напрасно» называет Илию Чоботком. Он попросту с ходу, без всякой аргументации, отвергает народное предание. То, что Афанасий Кальнофойский в своей уверенности якобы опирался на некие исторические материалы, пытался доказать в середине XIX века М. А. Максимович. «В киевских пещерах, — писал он, — над мощами почивающих там подвижников, были стародавние доски с краткими о них известиями. Теми надписями руководились все, писавшие в том веке о св. отцах Печерских. Вот древний источник, из которого Кальнофойский мог заимствовать показание свое об Илье Муромце».{301} Учитывая, что в течение XIII–XV веков Киев неоднократно подвергался нашествиям татар, причем после некоторых он надолго оставался «пустым», предположение о сохранении с древних времен каких-то «досок» над мощами (если традиция их составления вообще имелась в домонгольской Руси) выглядит, мягко говоря, произвольным. Максимовичу возразил М. Г. Халанский, в целом не сомневавшийся в добросовестности Кальнофойского: если и существовала во времена автора «Тератургимы» такая надпись на доске, то «содержание ее едва ли основывалось на несомненных фактических данных».{302} Кстати, Халанский заинтересовался, упоминается ли святой Илья Муромец в средневековых агиографических памятниках, и с этой целью затеял переписку со специалистами. Результаты оказались отрицательными: «проф. Н. И. Петров обязательно ответил: „Ни в рукописных и печатных прологах, которые я специально исследовал, ни в рукописях Киевской Академии я ничего не находил о препод. Илье Муромце“. Проф. И. Я. Порфирьев не встречал упоминаний об И. Муромце в рукописях Соловецкой библиотеки. Проф. Знаменский, занимающийся разбором рукописей Соловецкой библиотеки по отделу агиографии, „ни в одном из сборников житий, прологов, Четьих-Миней не встретил никакого, хотя бы самого краткого, упоминания о св. И. Муромце, почивающем в киевских пещерах“».{303} Вывод получился однозначный: «прославление Ильи Муромца святым — явление сравнительно позднее, оно принадлежит XVII в.».{304} Судя по всему, тогда в народе ходило много всяких «басен» о Лавре. Часть их воспроизвел Лассота; отразились они и в сочинениях других авторов, посещавших в XVI–XVII веках Киев. Например, французский инженер Боплан писал около 1640 года, что в пещерах Лавры «находится также тело св. Елены, особенно уважаемое. И показывается цепь, которой, по уверению отшельников, диавол бил св. Антония: она имеет силу изгонять злых духов из беснующихся».{305} Интеллектуал Кальнофойский, вероятно, решил очистить описание Лавры от выдумок «простого народа». Вот не понравился ему Чоботок (который, кстати, во времена Лассоты также в святые еще не попал), избивающий врагов сапогом, — долой! Или вот, в его схеме Ближних пещер, куда им был помещен инок Илья, упоминается святой отец Евстратий чудотворец, и «напрасно простой народ называет его каким-то Симеоновым голубком».{306} Понятно, что Евстратий постник — более достойный персонаж, нежели некий «Симеонов голубок»! Но в последнем случае замена более чем знаменательна. Кальнофойскому было важно поместить в пещерах Лавры мощи всех печерских старцев, упомянутых в Киево-Печерском патерике (истории возникновения обители, составленной в начале XIII века). Опираясь на Патерик, Кальнофойский определяет и то, что Илья жил за 450 лет до него. Тут нет никакой конкретной даты, это не год рождения и не год смерти (хотя в популярных публикациях об Илье Муромце частенько указывается дата смерти Ильи — 1188 год, вычисляемая искусственно — путем отнимания 450 лет от 1638 года — даты издания книги Кальнофойского). Это просто нечто неопределенное, вроде «ста лет тому назад». Кальнофойский не мог сказать ни 500, ни более того — он бы тогда попал во временные рамки, в которых протекает повествование Патерика, а Илья в тексте не упоминается (потому-то, наверное, и его портрет не было смысла помещать в издание памятника 1661 года). Но Кальнофойский, занимаясь своими историческими изысканиями, мог, как и ранее Лассота, услышать предание о наличии когда-то в Киеве могилы Ильи. Так почему бы и это имя не поставить на службу обители, заменив им почитавшегося простым людом Чоботка (повторяю, ничего общего не имевшего с Елией Моровлином)? Но кто такой этот Чоботок, чье место столь бесцеремонно занял Илья Муромец? Судя по прозвищу и подвигам, о которых рассказывает Лассота, это, вероятно, чеботарь, то есть сапожник, или усмошвец (старославянское «усма» — это выделанная кожа, отсюда «усмарь» — кожевник, скорняк).{307} В Никоновской летописи под 1001 и 1004 годами, после заголовка «Богатыри», среди прочих упоминается некий Ян Усмошвец, вместе с Александром Поповичем обороняющий Киев от печенегов. При этом сообщается, что он тот самый, что когда-то убил печенежского богатыря.{308} Об этом подвиге сообщает уже «Повесть временных лет» под 992 годом: князю Владимиру был нужен боец для поединка с печенежским богатырем, но таковой не находился. «И стал тужить Владимир, посылая по всему войску своему, и пришел к князю один старый муж, и сказал ему: „Князь! Есть у меня один сын меньшой дома; я вышел с четырьмя, а он дома остался. С самого детства никто его не бросил еще оземь. Однажды я бранил его, а он мял кожу, так он рассердился на меня и разодрал кожу руками“. Услышав об этом, князь обрадовался, и послали за ним, и привели его к князю, и поведал ему князь всё. Тот отвечал: „Князь! Не знаю, могу ли я с ними схватиться, но испытайте меня: нет ли большого и сильного быка?“ И нашли быка, большого и сильного, и приказал он разъярить быка; возложили на него раскаленное железо и пустили быка. И побежал бык мимо него, и схватил быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила его рука. И сказал ему Владимир: „Можешь с ним бороться“. На следующее утро пришли печенеги и стали вызывать: „Где же муж? Вот наш готов!“ Владимир повелел в ту же ночь облечься в доспехи, и сошлись обе стороны. Печенеги выпустили своего мужа: был же он очень велик и страшен. И выступил муж Владимира, и увидел его печенег и посмеялся, ибо был он среднего роста. И размерили место между обоими войсками, и пустили их друг против друга. И схватились, и начали крепко жать друг друга, и удавил муж печенежина руками до смерти. И бросил его оземь. И кликнули наши, и побежали печенеги, и гнались за ними русские, избивая их, и прогнали. Владимир же обрадовался и заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот. И сделал его Владимир великим мужем, и отца его тоже».{309} Этот рассказ «Повести» часто приводится в качестве доказательства того, что «сложение эпического цикла вокруг Владимира I Святославича началось уже в XI веке».{310} И хотя высказываются сомнения в том, что в основание летописного сообщения легло именно поэтическое произведение, а не обычное прозаическое предание, сходство с былиной, несомненно, имеется. Например, «единоборство — условный поэтический прием, особенно характерный для былинного творчества. Прием контраста, примененный в сказании для портретной характеристики борцов (русский — обыкновенный человек, печенежин — богатырь-гигант), также характерен для былинного творчества».{311} Любопытно, что Никоновская летопись, повторяя рассказ об этом подвиге, называет героя просто «некий усмошвец».{312} О богатырских сюжетах Никоновской летописи уже шла речь выше. Как и в случае с Александром Поповичем, история Яна Усмошвеца имеет фольклорное происхождение. Однако в то время, как Илья Муромец в раздел «Богатыри» не попал, Ян Усмошвец упомянут в нем даже дважды — явное свидетельство популярности образа. Конечно, ничего общего летописная история о подвиге юноши-кожемяки с тем, что поведали киевляне Лассоте, не имеет. Летописный кожемяка убил печенежского богатыря и дрался с прочими печенегами не сапогом. Хотя не исключено, что послу Рудольфа II рассказали лишь одну из «басен» о Чоботке, своеобразно объясняющую его прозвище. Таким образом, мы, возможно, имеем разные истории об одном и том же герое. Вероятно, предания о Чоботке в Киеве были не менее популярны, чем о Яне Усмошвеце в Москве. И вплоть до выхода в свет в 1638 году сочинения Кальнофойского монаха Киево-Печерской лавры были твердо уверены, что в их пещерах покоится именно Чоботок. Недаром один русский паломник первой половины XVII века среди прочих лаврских достопамятностей указывал: «Да еще человек именем Чеботок в пещере вкопал себя по плечи и сказал перед Спасом: „До тех пор не изыду от сего святого места, дондеже земля обновится ко Страшному и Праведному дню Судному; якоже Бог благоволит, тако и будет“».{313}То, какую путаницу замена Чоботка Ильей Муромцем внесла в народные предания о герое-кожемяке, видно из малороссийской сказки о неком Илье-швеце: царь отдал дочь в жертву змею, но она ему понравилась, и чудище стало жить с ней. Как полагается, выведав от противоестественного любовника, кто его может убить, царевна с голубями отправляет письмо отцу с просьбой направить на ее спасение этого героя — Илью-швеца, который и убивает змея.{314} Как известно, в сказках противником змея выступает Никита Кожемяка (то есть Усмошвец). Илья-швец — это соединение Муромца и Кожемяки (Чоботка).{315} Замена имен (Чоботка на Илью) могла быть результатом как сознательной фальсификации, так и простой путаницы. Монахи совершали с печерскими мощами разные манипуляции, самой невинной из которых было перемещение с места на место. Например, Лассота сообщает, что «против головы Чоботки лежат отец и сын; оба очень большого роста; волосы и борода у них еще видны». Во времена Кальнофойского (как видно из имеющегося в его книге плана Ближних пещер) соседями инока Ильи (то есть Чоботка) уже оказываются святые Алипий и Ефрем пресвитер. В наши дни как Алипий, так и Ефрем покоятся довольно далеко от «Илии из града Мурома», а одну пещеру с ним делят преподобный Лука, «иконом Печерский», святой мученик Иоанн младенец и преподобный Никон Сухой. Конечно, в последнем случае можно сослаться на всякие «кощунственные эксперименты», которые проводились в музее советскими учеными-атеистами. Однако как раз результаты исследования мощей в советское время дают новый повод для грустных размышлений. Зачастую исследуемые останки были «смешанными» — в одной гробнице попадались кости людей разного возраста и даже пола, а недостающие части (как правило, небольшие) монахи заменяли костями животных и даже кусочками дерева. Так, например, в гробнице преподобного Никона Сухого было обнаружено несколько костей от чужого запястья, в гробнице преподобного Анатолия одна фаланга большого пальца ноги принадлежала человеку более пожилого возраста. А в гробнице преподобного Евфимия Схимника вообще нашлись несколько позвонков, крестовая и две бедренные кости от разных людей — по меньшей мере от троих. Кости от трех человек были использованы и при «собирании» останков преподобного Сильвестра (при этом обнаружились лишние малая берцовая кость и ключица). В гробнице преподобного Нестора Летописца вместо предплечья лежали связанные вместе правая и левая лучевые кости, нижняя челюсть была перевернута, а рука также «собрана» из совсем других костей. Преподобный Исаакий, согласно Киево-Печерскому патерику, был человеком преклонного возраста, однако мощи, обозначенные его именем, принадлежат человеку не старше шестнадцати — восемнадцати (максимум двадцати) лет. Другой персонаж Патерика, Пимен, всю жизнь страдал от тяжких болезней, но в его гробнице — останки человека, отличавшегося отменным здоровьем, рослого (рост 174 сантиметра) и имевшего крепкое телосложение. У советских исследователей даже сложилось устойчивое ощущение, что при монастыре имелись специальные мастерские, в которых происходила «фабрикация» мощей и прочих святынь. Известно, что в дореволюционные времена Лавра получала от богомольцев, посещавших пещеры с целью поклонения святым, более ста тысяч рублей дохода ежегодно.{316} С мощами Ильи Муромского (а вернее, Чоботка) никаких манипуляций подобного рода вроде бы не производилось, и уверенно обвинять Афанасия Кальнофойского или монахов Лавры, выпустивших его книгу, в подлоге мы не можем (хотя не исключено, что проникающий удар в грудь, от которого вполне могла наступить смерть, равно как и прочие увечья могли быть нанесены уже по мертвому телу). Повторяю, могла произойти и простая путаница.{317} История святых мощей знает не менее курьезные случаи. Приведу один — из этого же примерно времени. В 1616 году, уже на излете Смуты, шведские солдаты, занимавшие на тот момент Новгород, забрались в Георгиевский собор Юрьева монастыря и принялись вскрывать гробницы в поисках сокровищ. В одном из захоронений они наткнулись на хорошо сохранившийся мужской труп в древнекняжеском одеянии — практически тоже мумию, вынули его из могилы и оставили стоять, прислонив к церковной стене. Узнав о случившемся, новгородский митрополит Исидор приказан выяснить, над чьими останками надругались «немецкие люди». Изучение расположения могил и сверка с источниками привели духовенство к неожиданному выводу: судя по всему, нетленные мощи принадлежали родному брату князя Александра Невского — Федору Ярославичу. О нем было известно, что князь скоропостижно скончался в 1233 году в разгар приготовлений к собственной свадьбе, и было ему тогда всего лет четырнадцать. Свадебный пир превратился, таким образом, в похоронный. Получалось замечательное совпадение «деталей биографии»: трагически умерший юный князь-девственник, к тому же брат знаменитого Александра Невского, нетленные мощи… Митрополит Исидор обратился к оккупационным властям с просьбой позволить со всеми возможными на тот момент почестями перенести тело в Софийский собор в Новгороде. Разрешение было дано, и новая могила Федора Ярославича — сначала местночтимого, а позднее всероссийского святого — стала объектом поклонения. Безбожное советское время и здесь внесло в устоявшуюся церковную традицию свои коррективы, поскольку вскрытие захоронения святого привело к неожиданным результатам. Обследование костяка, покоившегося в Софии, показало, что принадлежит он вовсе не юноше, а мужчине лет сорока. Еще более поразило исследователей то, что в ходе раскопок в Георгиевском соборе Юрьева монастыря кости Федора Ярославича, то есть подростка четырнадцати-пятнадцати лет, были обнаружены по-прежнему покоящимися на своем старом месте. Стало ясно — в одной могиле в разное время были захоронены два князя, и лежавшего «сверху» покойника, хорошо сохранившегося сравнительно с Федором Ярославичем, и вытащили шведские расхитители гробниц. Но кто же был этот «верхний», сорокалетний? Результаты дальнейших изысканий привели к еще более шокирующим выводам. Торжественно перезахороненный по ошибке князь оказался Дмитрием Шемякой — двоюродным братом великого князя Московского Василия Васильевича Темного, проигравшим борьбу за власть своему родственнику и отравленным агентами московского князя в 1453 году в Новгороде. Кстати, именно действием яда и можно объяснить мумификацию останков. Курьезность ситуации заключается в том, что Шемяка, захоронение которого на протяжении веков являлось объектом паломничества верующих, еще при жизни, в 1448 году, был предан церковным судом анафеме. Князя, приказавшего ослепить Василия Темного и ненадолго захватившего великокняжеский стол, официальная идеология постаралась уравнять со знаменитым князем-братоубийцей Святополком Окаянным. Потому-то данные о первоначальном месте и обстоятельствах погребения Дмитрия Шемяки были довольно быстро забыты…{318} Факт захоронения Ильи Муромца в Киево-Печерской лавре сильно повлиял на русский былинный эпос. Разумеется, мало кто из олонецких или архангелогородских крестьян бывал в Киеве и видел мощи святого. Но на Русском Севере знали о существовании этой святыни по «Поморским ответам» — написанному в начале XVIII века трактату Андрея Денисова, лидера старообрядцев-беспоповцев, осевших на территории между Онежским озером и Онежской губой Белого моря. В этом раскольничьем катехизисе, между прочим, в качестве доказательства древности двуперстия сообщается, что в Киево-Печерской лавре, «в пещере преп. Феодосия, почивает нетленен Илья Муромец, на персех согбен руце, в десне руце сложении имея персты, яко же знаменуются двема перстома».{319} Учитывая, сколько старообрядцев было среди сказителей и вообще каково было влияние раскола на Севере, можно сделать вывод, что информация о мощах Ильи получила здесь широкое распространение. Другое дело, как это надо было понимать: «нетленен»? И как в лаврских пещерах мог упокоиться Илья Муромец, если ему, как всем известно, в бою смерть «не писана»? Эти размышления привели к двум важным результатам. Во-первых, в былинах появился мотив о смерти Ильи, причем о смерти довольно специфической — «окаменении» богатыря. Мотив этот логично присоединялся к двум сюжетам — «Трем поездкам» и былинам об отражении татарского нашествия в варианте, когда из-за похвальбы богатырей происходит оживание вражеской силы (эти варианты часто выделяют в отдельный сюжет «Камское побоище»). Итак, Илья едет в третью, последнюю, поездку — туда, где богатым быть. По пути он находит очередной камень с надписью-указателем, отворачивает его, а там — «велик матер кованой сондук».Вызнимал тут старой велик сондук,
А в сондуки-то подпись, вишь, новая:
— Кому эвтот живот да достанитсе,
Тому состроить церква Индейская,
Да состроить тому церква Пешшерсккая. —
Тут состроил стар церкву Индейскую;
Да как нацял строить церкву Пешшерскую,
Тутова стар и скаменел.{320}
Да стоит он на глубоком на погребе.
Да есть несметное злато серебро.
Да соходил-де Илья со добра коня,
Да и брал крест ён на руки на белые.
Да снимал со глубокого со погреба,
Да воздвигнул живот в славный Киев град.
Да построил он церковь соборную,
Соборную да богомольнюю.
Да и тут ведь Илья-то окаменел.
Да поныне ево мощи нетленные.{321}
Как выкатил казну да Илья Муромец,
Нанял хитромудрыих плотников,
Построил он церкву собрую
Святителю Николы Можайскому,
Во славном во городи во Киеви,
Сам заехал во пещеры во глубокие,
Тут-то Илья уже преставился.
Поныне теперь мощи нетленные.{322}
Как была бы сила небесная,
Прирубили бы мы силу всю небесную;
И проговорил да старой казак Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович,
Он проговорил себи да таково слово:
— Как явилась бы тут сила небесная,
Прирубили бы мы силу всю небесную!
Розрубят татарина единаго,
А сделается с едина два;
А розрубят и по двух татар да поганыих,
А сделается с двух да четыре.
Рубили тут всё татар да поганыих,
Да переселся-то старой казак Илья Муромец,
Илья Муромец сын Иванович,
От этыих татар да от поганыих,
Окаменел его конь да богатырской,
С сделалися мощи да святыи
Да со стара казака Ильи Муромца,
Ильи Муромца сына Ивановича.{324}
Сильнии могучи богатыри,
Отстаньте прочь от таковыя сумки,
Весь земныя груз в сумку сложен.
Впредки не похваляйтесь
Всёю землёю владети,
Наблюдайте своё доброё,
Ездите по Русеи,
Делайте защиту,
Сохраняйте Русею от неприятеля
А хвастать попустому много не знайте.{355}
Глава пятая КОРОЛЬ РУСИ И ЯРЛ ГРЕЦИИ
— Напротив того, — отдолбил он совершенно ясно, — я положительно утверждаю, что и Добрыня, и Илья Муромец — всё это были не более как сподвижники датчанина Канута! — Но Владимир Красное Солнышко? — Он-то самый Канут и есть! В группе раздался общий вздох.Западноевропейский литературный материал убедительно свидетельствует, что уже в XII веке — и это самое позднее! — сказания о нашем Илье были широко распространены и довольно популярны. Так, в произведениях немецкого героического эпоса неоднократно встречается имя могучего Илиаса Русского. Древнейшее упоминание о нем содержится в верхненемецкой поэме «Ортнит», записанной в 1220–1230-х годах на основе устных сказаний, бытовавших в Германии в течение нескольких веков. Главный герой поэмы — молодой король Ортнит — в некие стародавние времена правил в христианском королевстве Ломбардском. А «король» Илиас Русский (поэма называет его: «король Илиас», «король из Руси», «король из дикой Руси») — это дядя Ортнита по материнской линии. Еще раз оговорим, что «Ортнит» — не хроника, а поэма, литературное произведение. Содержание его вкратце таково. У Ортнита — могущественного короля и человека богатырского сложения, обладающего силой двенадцати человек, как водится, не устроена личная жизнь. Приближенные советуют королю жениться, чтобы его подданные, наконец, обрели королеву. И вот Ортнит решается и просит назойливых советчиков подобрать ему подходящую партию. Как и в русских былинах, найти пару королю оказывается непросто. Все потенциальные невесты — королевские дочки — или кажутся недостаточно знатными, или их владения находятся в зависимости от Ортнита. После пяти дней раздумий подходящий вариант как будто нашелся — дочь сирийского короля Махореля, красавица Сидрат (другой вариант: Либгарт). О ней подумал дядя Ортнита — тот самый Илиас Русский, Ilias (варианты: Eligas, Elias) von Riuzen (варианты: Reuzzen, Reuzen, Reuschen), самый близкий к Ортниту человек, первый его помощник во всех делах. Правда, он сразу же принялся отговаривать племянника от искательства руки дочери сирийского владыки: язычник Махорель ни за кого не хочет отдать своюдочку, он испытывает к ней противоестественную страсть и только и ждет, когда умрет его жена — мать принцессы, чтобы сочетаться с дочерью браком. Уже 72 жениха являлись свататься в Судерс (Тир, столицу Сирии?), и всех их ждала печальная участь — 72 головы торчат на зубцах неприступного Монтебура (или Монтабура) — замка Махореля. Но все уговоры напрасны — настолько Ортнит увлекся идеей добиться недоступной принцессы. Делать нечего — Илиасу остается только обещать племяннику помощь — он обязуется привести для захвата Судерса пять тысяч рыцарей. Дяде удается удержать Ортнита от порыва выступить в поход немедленно. «Я хочу (пойти) на Русь, — заявляет Илиас, — прошел уже почти год с тех пор, как я был дома. Я бы с радостью увидел свой дом, свою жену, а также своих детей. Я должен увидеть тех воинов, которых тебе пообещал».{360} Остальные вассалы также обещают принять участие в походе со всеми имеющимися у них силами. Начало похода намечено на май. Мать Ортнита в свою очередь пытается отговорить сына от рискованного предприятия, и также напрасно — сын не очень-то почтительно заявляет ей, что, если бы его уговаривала даже тысяча матерей, он все равно не отказался бы от своей затеи. Делать нечего: как и Илиас, мать решает помочь сыну. Она вручает ему кольцо, заклиная ни в коем случае не выпускать его из рук, и указывает место, в котором сыну необходимо побывать перед отъездом. Ортнит покидает Гарду, свою столицу, и, проделав долгий путь, добирается до заветной большой липы. Здесь он видит прекрасного, роскошно одетого мальчика, на вид лет четырех, который мирно спит. Ортнит решает забрать его с собой, но малютка неожиданно оказывается опасным противником — богатырю Ортниту едва удается с ним справиться. Плененный им человечек является могучим волшебником Альберихом, королем, которому подвластны горы и долины Ломбардии. Его владения втрое обширнее земель Ортнита. Обозленный Ортнит хочет убить его, но Альберих вымаливает у своего победителя жизнь в обмен на чудесные панцирь, шлем, щит и меч Розу (аналог русского меча-кладенца). Он обещает также помочь Ортниту добыть невесту. Доверчивый король не только отпускает наобещавшего всего карлика, но и, поддавшись на уговоры, передает Альбериху кольцо, полученное от матери. Оказывается, только обладание им и позволяло Ортниту видеть Альбериха, который вообще-то невидимка. Теперь наступает черед Альбериха торжествовать. Он вволю насмеялся над глупостью Ортнита, безжалостно отчитал короля за то, что тот не послушался матери, наконец, безнаказанно побросал в него камнями, но потом сжалился над опечаленным королем и возвратил ему заветное кольцо. Причину своей отходчивости Альберих тут же и открыл Ортниту — король оказывается сыном карлика: «Твои родители не имели детей, и земля должна была остаться без владетеля. Мне жалко было их, и я, войдя однажды в комнату твоей матери, когда она сидела одна на постели и плакала, силою, несмотря на сопротивление, заставил ее отдаться мне (да простит мне это Бог). Если ты не выкажешь гнева против матери, я вечно буду служить тебе».{361} Непросто воспринял правду о своем рождении Ортнит, но, поразмыслив, оказался практичнее былинного Сокольника и решил: «Сделанного не переделаешь». Прагматичность была вознаграждена — обретенный отец тут же передает повеселевшему Ортниту чудесный меч и всё необходимое снаряжение. Через год в Гарде собралось огромное войско. В Сицилии воинство Ортнита погрузилось на корабли и отправилось к берегам Сирии. Путь занял 12 дней. Все это время рядом с Ортнитом незримо присутствует Альберих, о чем не знает никто, кроме самого Ортнита и Илиаса (король дал дяде ненадолго кольцо, чтобы тот мог увидеть волшебника). В дальнейшем Альберих полностью возьмет на себя организацию предприятия (выступая в данном случае в роли известного во многих сказках «волшебного помощника»). На подходе к Судерсу корабли Ортнита встречает флот Махореля. Альберих рекомендует сыну до времени утаить от противной стороны цель своего прибытия, спрятать воинов и притвориться купцом, везущим товары из Франции. Для этого он дает королю волшебный камешек, положив который под язык, Ортнит обретает способность говорить на всех языках. Обман благополучно удается — корабли Ортнита входят в гавань Судерса. С наступлением ночи Ортнит намеревался ворваться в город, истребив всех его жителей, — по какой-то оплошности стражи ворота Судерса остались открытыми. Альберих опять предлагает не начинать войну сразу, а прежде попытаться уладить дело миром. Карлик пробирается в Монтебур и затевает беседу с вышедшим поутру на стены замка Махорелем, несколько опешившим от встречи с невидимкой. Узнав о цели прибытия Альбериха, Махорель приходит в ярость, он готов расправиться с послом, но не может — слуги без толку пронзают копьями воздух. Альберих, наблюдающий эту сцену, стоя за спиной Махореля, понимает, что по-хорошему согласия на брак Ортнита и сирийской принцессы получить не удастся, отвешивает напоследок королю пощечину и удаляется. Следующей же ночью Альберих переправляет всё войско Ортнита к Судерсу на барках, украденных им у сирийцев. Утром начинается кровавая битва. Впереди всех верхом, со знаменем в руке (на нем герб Ортнита — красный лев на золотом поле) несётся Илиас. Воины Махореля, их численность составляет 60 тысяч, дерутся отчаянно. В какой-то момент Ортнита охватывает беспокойство — не сожгут ли враги его корабли, отрезав тем самым ему путь к отступлению. И он отходит к гавани. Но Илиас Русский со своими людьми продолжает сражаться — все пять тысяч его воинов были перебиты, самого Илиаса уже свалили с коня. Вездесущий Альберих успевает сообщить Ортниту о критическом положении, в котором оказался его дядя, и тот вовремя приходит на помощь Илиасу. Они с такой яростью начинают рубить язычников, что те разбегаются и прячутся. Русский богатырь впадает в бешенство, ему хочется отомстить за своих людей. «С кем мне теперь биться?» — вопрошает он.{362} Альберих указывает ему на башню, в которой укрылась тысяча человек. Илиас ударом ноги выбивает дверь и принимается истреблять врагов, не разбирая мужчин и женщин. Язычников охватывает ужас, они готовы принять христианство, тысяча обращенных молит Илиаса о пощаде именем христианского Бога. Всё напрасно, свирепый Илиас отвечает только: «Очень охотно; я только наложу на вас епитимью: кого я ударю теперь, тот должен поститься до Страшного суда».{363} Он начинает выводить людей одного за другим и отрубать им головы. В башне Илиас обнаруживает помещение, в котором укрылись женщины, он начинает рубить и их. На мольбы о пощаде Илиас отвечает, что ему все равно, кто перед ним: «Вы поплатитесь мне за тех, что я утратил».{364} Успокоить Илиаса не удается и Альбериху; лишь Ортнит останавливает дядю, едва не вступив с ним в единоборство. Ортнит и Альберих принимаются крестить оставшихся в живых женщин, а Илиас возвращается на поле боя и продолжает истреблять попадающихся ему сирийцев. Победа достается Ортниту, но дорогой ценой — потери нападавших составили девять тысяч человек. И все-таки Судерс взят, знамя, водруженное Илиасом, реет над дворцом Махореля. Войско выступает в поход на Монтебур. Однако никто не знает туда дороги, и тогда впереди следует Альберих со знаменем в руке. Потрясенным воинам Ортнит и Илиас сообщают, что это невидимый ангел Божий ведет их войско, так что победа будет за ними, надо только хорошо сражаться. Илиас выбирает место для лагеря под самыми стенами замка, оттуда сыплются стрелы, нанося нападающим значительный урон. И вновь положение спасает Альберих — он пробирается в Монтебур и ломает у осажденных все луки. Среди сирийцев начинается паника — они требуют, чтобы Махорель отдал Ортниту свою дочь. Об этом же просит короля и жена — в ответ она получает оплеуху и угрозы. Махорель еще надеется отстоять замок — все-таки у него войско численностью 40 тысяч человек. Все его планы известны неприятелю — на военном совете невидимо присутствует Альберих, который своими насмешками доводит Махореля до отчаянной злобы — король в бессилии рвет на себе волосы. Альберих решает действовать иначе — он пробирается в языческий храм, где жена и дочь сирийского короля умоляют своих идолов даровать их мужу и отцу победу. Решающее сражение уже началось, успех явно склоняется в пользу христиан. Угрозами и уговорами Альберих пытается убедить принцессу выйти за Ортнита. Ее мать поддерживает хлопоты невидимого посланника. Альберих, наконец, сокрушает языческих идолов, демонстрируя их бессилие помочь Махорелю — он разбивает их о стену и бросает в ров. Но соглашается принцесса лишь после того, как волшебник показывает ей Ортнита, находящегося в самой гуще сражения. Девушка вручает Альбериху кольцо для передачи жениху с условием, что тот пощадит ее отца. К великому неудовольствию вновь разбушевавшегося Илиаса, Ортнит, получив хорошие вести от Альбериха, останавливает сражение и приказывает своим войскам отойти. Затем вдвоем с волшебником они возвращаются под стены замка. Альберих проникает к принцессе и, уведя ее, передает Ортниту. Узнав о похищении дочери, Махорель во главе своего войска бросается в погоню. Ускользнуть от преследователей беглецам не удается — лошадь Ортнита слишком утомлена, невеста просит жениха оставить ее и спасаться, но влюбленный король отказывается. Альберих покидает их и устремляется за помощью. Преследователей и Ортнита разделяет речка, король занимает переправу и вступает в сражение с напирающими язычниками. Меч Роза безотказно косит врага, убитых так много, что трупы забивают течение реки, и по ним как посуху устремляются воины Махореля. Ортнит обессилен, положение его отчаянное, он даже готов сдаться врагу, если Махорель пощадит его — ведь между ним и принцессой еще не произошло ничего предосудительного. Но взбешенный сирийский король неумолим — он хочет гибели Ортнита, и тому не остается ничего, кроме как бороться за свою жизнь до конца. Между тем он слышит стук копыт — это к месту побоища подоспел с войском Илиас Русский, предупрежденный Альберихом. Ортнит передает дяде заветный меч, а сам падает на землю и засыпает, положив голову на колени невесты. Илиас начинает крушить врага, но силы слишком неравны — лишь когда к нему присоединяется отдохнувший Ортнит, дядя и племянник осиливают язычников. Махорель и его воины бегут, теперь уже Ортнит и Илиас бросаются в погоню за ними. Махорель благополучно ускользает от преследователей — его гибель от руки Ортнита могла сделать невозможным семейный союз короля ломбардцев с дочерью сирийского владыки. Войско победителей возвращается домой, невеста-язычница принимает крещение и выходит замуж за Ортнита. Махорель никак не желает смириться со случившимся, он мечтает о мести. Наконец один из придворных охотников сообщает своему государю, что он нашел способ погубить Ортнита. Ко двору им доставлены два громадных яйца, найденные в гнезде чудовищного змея (или дракона), с которым не могут справиться и 100 человек. Если их переправить во владения Ортнита, то когда из них вылупятся такие же змеи-драконы, они примутся опустошать королевство. Храбрец Ортнит, конечно же, решит сразиться с ними — тут ему и придет конец. Махорель в восторге, он отправляет коварного охотника к зятю и дочери с притворным примирительным письмом и пятью большими ящиками подарков — в четырех находятся золото и драгоценные камни, а в пятом — роковые яйца. События развиваются в соответствии с замыслом Махореля и его советника — выросшие змеи начинают опустошать окрестности Гарды, поля остаются незасеянными, попытки храбрых рыцарей уничтожить чудовищ заканчиваются гибелью героев. Наконец сам Ортнит отправляется на поиски змей — жена не может его остановить. Не удается это сделать и Альбериху, с которым Ортнит по пути встречается под заветной липой. Отец сообщает королю, что он едет навстречу собственной смерти, но тот непреклонен. Карлик забирает у сына волшебное кольцо и предупреждает, что тому ни в коем случае нельзя спать — иначе змей погубит его. В пути Ортнита сопровождает маленькая собачка — его любимица. Два дня король проблуждал в поисках без сна и еды. До крайности измученный, он лег и заснул в поле. Появился змей-дракон, отчаянный лай собачки не смог разбудить утомленного героя — чудовище захватило спящего короля в пасть и утащило в свое гнездо, где змееныши высосали тело Ортнита. Королевство пришло в упадок, мать Ортнита умерла от горя, жена, решившая не выходить замуж ни за кого, кроме победителя чудовища, в глубокой скорби. Лишь по прошествии долгого времени явился герой, освободивший людей от чудовищной змеи, — это был Вольфдитрих, прадед знаменитого германского героя Дитриха (Тидрека) Бернского. Он и женился на вдове Ортнита. Другое упоминание об Илье сохранилось в прозаической «Саге о Тидреке Бернском» («Тидрек-саге») — масштабной компиляции, основанной на нижненемецких сказаниях и возникшей около 1250 года в норвежском Бергене, куда материалы для нее занесли купцы из городов Зоста, Бремена и Мюнстера. «Тидрек-сага» сохранилась в неполной пергаменной рукописи второй половины того же века, в двух списках XVII века исландского происхождения и в шведском переводе XV столетия. В прологе сообщается, что эта сага — «одна из пространнейших, какие были сотворены на немецком языке», события в ней разворачиваются на огромной территории: «починается с Апулии и идет к северу по Лонгобардии и Венеции в Швабию, Венгрию, Россию, Виндланд, Данию и Швецию, по всей Саксонии и земле франков, а на запад по Галлии и Испании».{365} В действие втянуто огромное число персонажей, от отдельных героев до целых народов. Среди прочих в некоторых эпизодах саги действуют и русские. Собрав «русские» эпизоды в одно целое, можно получить рассказ следующего содержания. Жил да был когда-то и где-то некий конунг Вилькин (или, другой вариант, Вильтин). Будучи человеком храбрым и удачливым, он как-то захватил обширную страну, на месте которой располагается ныне Швеция. По имени правителя его владения стали называться Вилькинланд (или Вильтинланд), а подданные — вилькинами (вильтинами). Не успокоившись на достигнутом, Вилькин с несчетным войском напал на Польшу. Это не понравилось Гертниту, правившему мощным государством, в состав которого входили Русь, Венгрия и Греция. Однако и этому восточному владыке не удалось противостоять натиску сил Вилькина. Хотя между ними происходило множество сражений, вилькины неуклонно продвигались к столице Гертнита — Гольмгарду (или Хольмгарду, то есть Новгороду). Польша была опустошена, как и все прочие земли «до моря», затем пали уже русские Смоленск и Полоцк. Под Новгородом состоялась большая битва, войска Гертнита были разгромлены, а сам он бежал. Пришлось ему пойти на мировую с непобедимым Вилькином. Получив огромный выкуп золотом, серебром и драгоценностями за пленных, победитель оставил за Гертнитом его владения, обязав платить дань. После смерти Вилькина власть перешла к его сыну Нордиану — внешне красавцу могучего сложения, но ничтожному по своим внутренним качествам — жестокому, жадному и неумному. Узнав об этом, Гертнит справедливо посчитал, что пришло время освободиться от иноземного ярма. Он собрал большое войско, включив в него всякого, способного носить оружие, и отправился из своего Гольмгарда в северный поход на Вилькинланд. Войско Нордиана было разгромлено, поскольку оно оказалось меньше по численности, — далеко не все решили поддержать своего конунга, а его владения опустошены русскими. Теперь настала очередь правителя Вилькинланда спасаться бегством и взывать к милосердию Гертнита. Победитель пощадил Нордиана и сделал наместником в бывших его землях, которые присоединил к своей державе. Наконец, и Гертнит состарился и умер, оставив троих сыновей и наделив их по справедливости. Старший сын Озантрикс получил Вилькинланд (Нордиан сделался его подконунгом), младший Вальдемар — Русь, Польшу и всю восточную часть владений отца. Третьего сына Илиаса (Ilias) — сильного витязя, но человека мирного и приветливого — родила Гертниту наложница. Илиас получил достоинство ярла и власть над Грецией. Когда умер Нордиан, после него осталось четыре сына — все могучие великаны. Старшего из них Аспильяна Озантрикс посадил в вассальной Зеландии и дал титул конунга. Из прочих сыновей Нордиана самым колоритным персонажем «Тидрек-саги» кажется Видольф Миттумстанги. Он был крупнее и сильнее своих братьев и обладал столь бешеным нравом, что его пришлось сковать цепями по шее и рукам, а двое его младших братьев Эдгейр и Авентрод неотступно следовали за ним, удерживая на огромной цепи. Освобождали Видольфа от цепей только для участия в сражениях. Озантрикс вполне мирно правил Вилькинландом. Был он счастлив и в личной жизни — его жена Юлиана (дочь правителя Шотландии и Британии) родила дочь Берту. Однако через какое-то время Озантрикс овдовел и решил жениться вторично. Далее события вновь разворачиваются в соответствии с сюжетом о «героическом сватовстве». Выбор правителя Вилькинланда пал на красавицу Оду, дочь Милиаса — могущественного царя гуннов, человека надменного, обожавшего свою пятнадцатилетнюю дочку. Всех женихов он считал недостойными Оды, всем отказывал, не желая никуда ее отпускать. Отказал он и Озантриксу. Более того, шесть рыцарей, входивших в свадебное посольство, оказались в темнице. Туда же угодило и второе посольство, возглавляемое племянниками Озантрикса — Гертнитом и Гирдиром (другой вариант — Озидом). Первому было одиннадцать лет, второму — десять, оба они были сыновьями Илиаса, ярла Греческого, незадолго до того приехавшими к дяде. Из них Озантриксу особенно полюбился Гертнит — красавец и храбрец, непобедимый противник на турнирах — ему конунг вилькинов дал титул ярла и лен в своих владениях. Узнав о том, что его рыцари и племянники томятся в цепях в плену у Милиаса, Озантрикс хотел было сразу начать войну и даже собрал войско из десяти тысяч рыцарей и трех тысяч пехотинцев. Но затем он решил пойти на хитрость и во главе своего воинства вступил в пределы Гуналанда. Здесь конунг переменил имя, назвался неким Тидреком и заявил, что он-де бывший вассал Озантрикса, с которым рассорился и решил поступить на службу к Милиасу. Мирно, без грабежей и насилия, он подошел к столице Милиаса и вступил в город. Здесь Тидрек-Озантрикс добился приема у Милиаса и пал перед владыкой гуннов на колени, умоляя приютить его со всеми людьми в Гуналанде. Явление загадочного герцога, изгнанного из Вилькинланда, озадачило как Милиаса, так и Оду. Отец откровенно испугался наплыва вооруженных людей и принялся убеждать Тидрека-Озантрикса вернуться поскорее к своему бывшему сюзерену и помириться с ним. А дочь задумалась совсем о другом и спросила у Милиаса: «Почему же не хочешь ты отдать меня за того конунга, столь могущественного, что он изгнал из своей страны этого вождя? Думаю я, он мог бы завоевать всю твою страну своим мечом, если бы захотел предпринять войну против вас».{366} «Изгнанник» между тем все стоял на коленях, продолжая молить о приюте и получая в ответ лишь вежливое, но настойчивое предложение убираться восвояси. Это стало, наконец, надоедать великанам — сыновьям Нордиана, которые, похоже, не очень понимали, что все происходящее — хитрость, и, наблюдая сцену «унижения» владыки Вилькинланда издалека, всё более и более приходили в бешенство. Видольф Миттумсганги принялся даже громко выкрикивать в адрес Озантрикса несвоевременные призывы: «Господин, зачем лежишь ты у ног конунга Милиаса? А ты гораздо именитее, чем он. Опустошим и разрушим его землю и пройдем с огнем по всему его царству. Возьми его дочь и держи ее служанкою».{367} Раздосадованный этим ненужным проявлением преданности, Тидрек-Озантрикс приказал рыцарям крепко связать простодушного гиганта. Но когда конунг в третий раз припал к ногам Милиаса и на этот раз получил уже твердый отказ, сопровождавшийся угрозой, что их сейчас всех силой выведут из города, не выдержал старший и самый благоразумный из братьев-великанов Аспильян. Он попросту вошел в покои Милиаса и ударил царя гуннов в ухо так, что тот потерял сознание. Притворяться дальше было бессмысленно, Озантрикс выхватил меч, тем самым дав своим сигнал к началу боя. Видольф Миттумстанги, не дожидаясь, пока его освободят, разбил цепи, сковывавшие его, схватил железную палицу и принялся бегать по замку Милиаса, «убивая мужей, и жен, и детей, и скот, и все, что попадалось ему живого». Услышав шум, сын Илиаса Гертнит и другие пленники вышибли двери темницы и вырвались на свободу. Убив бесчисленное число гуннов и всё разграбив, вилькины захватили Оду и доставили ее к Озантриксу. Девушка, наконец, поняла, кто перед ней, и с радостью согласилась стать женой такого могущественного конунга. После этого они отправились в Вилькинланд. Через какое-то время Озантрикс сумел помириться с Милиасом, уцелевшим в резне, устроенной великанами-вилькинами. Царь гуннов отдал половину Гуналанда во владение зятю и пообещал сделать его и дочь наследниками оставшейся половины. На том все и успокоились. Ода родила Озантриксу дочку-красавицу Эрку. Наверное, в дальнейшем Озантрикс и стал бы правителем всего Гуналанда, если бы в события не вмешалась новая, внешняя сила. У правителя Фрисландии Озида было два сына — Ортнит и Аттила. Младший Аттила с детства отличался удалью и воинственностью, был силен и умен, щедр и честолюбив. Уже с двенадцати лет отец ставил его военным вождем над всеми силами Фрисландии. И вот Аттила принялся совершать частые нападения на владения Милиаса, а затем, почувствовав слабость постаревшего владыки гуннов, начал захватывать у него города. Озантрикс был слишком далеко и не мог помочь тестю. Когда же Милиас умер, Аттила захватил все владения царя гуннов. Столицей Гуналанда при Аттиле стал город Суза. Ну а конунгом Фрисландии, после смерти Озида, стал старший брат Аттилы Ортнит. Захват Гуналанда привел к вражде между Аттилой и Озантриксом, считавшим себя наследником Милиаса. Несмотря на это, Аттила решил посвататься к дочери Озантрикса Эрке. С этим предложением он послал к конунгу вилькинов своего племянника Озида (сына Ортнита) и герцога Родольфа. Разумеется, они ничего не добились, хотя и уверились в том, что Эрка и ее сводная старшая сестра Берта — красивейшие женщины на свете. Аттила отправил к Озантриксу второе свадебное посольство во главе с маркграфом Родингейром, угрожая в случае отказа войной. Озантрикс на шантаж не поддался — как и в случае с посольством Озида и Родольфа, он достойно принял послов Аттилы, устроил в честь прибывших трехдневный роскошный пир, но отказал в их домогательствах, считая род фрисландских конунгов незнатным. Начинается война, сначала довольно успешная для Аттилы, но, в конце концов, завершившаяся разгромом его войска в сражении, произошедшем в неком лесу между Данией и Гуналандом. Ни с чем вернулся Аттила в Сузу. Тогда за дело взялся уже упоминавшийся выше герцог Родольф, хорошо показавший себя во время войны с вилькинами. Он получил от Аттилы 300 рыцарей, значительный запас золота и серебра и пообещал вернуться к своему сюзерену «через три зимы». Оставив рыцарей на границе Вилькинланда, Родольф переоделся стариком и явился к Озантриксу, назвавшись Сигурдом, — он, дескать, служил Милиасу, после захвата Гуналанда Аттилой не подчинился новому правителю, потерял в сражениях с ним четырех братьев и, потерпев окончательное поражение, просит у Озантрикса убежища. Озантрикс, само собой, сразу же дал Сигурду-Родольфу ярлство и большую волость. Две зимы Родольф выжидал удобного случая переговорить с Эркой. Удача улыбнулась ему, лишь когда в Вилькинланд прибыл свататься к Эрке Нордунг — могущественный конунг Сваваланда. Озантрикс был расположен согласиться, тем более искания Нордунга поддерживали его приятели Гертнит и Гирдир — дети Илиаса Греческого. И вот, желая расположить Эрку к этому предложению, Озантрикс отправил к дочери уважаемого старца Сигурда. Оставшись с Эркой наедине, Сигурд-Родольф открылся ей и убедил выйти замуж за своего конунга Аттилу, раскрыв перед девушкой соблазнительные перспективы: «Он подарит тебя сыновьями, множеством вежливых рыцарей, большими бургами, множеством золота и серебра; ты будешь носить вышитый золотом пурпур, и все твои девушки и ближние жены будут именитые и будут носить шитую золотом парчу… Могущественные герцоги будут носить (подол?) твоих платьев и сама ты будешь царицей наибольшей во всем свете».{368} Решающую роль в принятии Эркой положительного решения сыграла ее сводная сестра Берта, на которой соблазнитель Родольф решил жениться сам. Родольф организует бегство девушек, они благополучно добираются до места встречи с рыцарями, однако вскоре их настигает погоня, наспех организованная Озантриксом. Беглецы укрываются в замке Маркстейн, где и выдерживают осаду, ожидая помощи от Аттилы, за которой Родольф успел отправить двух рыцарей. Аттила является с двадцатью тысячами рыцарей, и Озантрикс отступает. Аттила сыграл пышную свадьбу с Эркой, а Родольф женился на Берте. Эрка родила правителю Гуналанда двоих сыновей и была вполне счастлива в браке. Однако даже это обстоятельство не могло примирить Озантрикса со случившимся. Между ним и поддерживавшим его братом Вальдимаром, конунгом русских, с одной стороны, и Аттилой — с другой, продолжалась война, сопровождавшаяся как победами, так и поражениями то одной, то другой стороны. Аттила с радостью бы помирился с тестем, но Озантрикс не соглашался на это ни в какую. Вообще, с течением времени характер Озантрикса испортился — он стал жестоко обращаться с подданными, властно обходился с вассалами, при каждом удобном случае стремился отобрать у них владения, обложил народ непомерными поборами, но все получаемое им, казалось, сыпалось в бездонную пропасть, а при дворе между тем голодали. В общем, когда Озантрикс отправлялся в очередной набег на владения Аттилы, подданные надеялись, что он, наконец, сломит себе где-нибудь голову. Счастливый Аттила являл собой разительный контраст с владыкой Вилькинланда — своим обхождением с подданными правитель Гуналанда обрел среди них большую популярность. Судя по всему, более благополучно складывались отношения Аттилы с Илиасом, ярлом Греции. По крайней мере, Илиас отправил к Аттиле в качестве заложницы свою семилетнюю дочь Гильдигунду. В это время у конунга Гуналанда гостил четырнадцатилетний Вальтарий из Васкастейна — племянник Эрминрика, конунга Апулии и друга Аттилы. Прожив в Сузе пять лет, Гильдигунда и Вальтарий, полюбившие друг друга, решили вместе бежать. Инициатором выступил Вальтарий, уговаривавший девушку следующим образом: «Долго ли быть тебе служанкой королевы Эрки, и было бы лучше, если бы ты поехала со мной домой к моим родичам». И еще: «Госпожа, ты дочь ярла Илиаса Греческого, и дядя тебе по отцу Озантрикс, конунг вилькинов, и другой в великой Руси, а я племянник по сестре Эрминрика, конунга Римского, а другой мой родич Тидрек, конунг Бернский; зачем же мне служить конунгу Аттиле? Сделай лучше так, поезжай со мной домой, и как я расположен к тебе, так да будет Бог милостив ко мне».{369} И в итоге — уговорил. По совету возлюбленного девушка прихватила с собой из сокровищницы своей кузины Эрки «столько золота, сколько только могла взять обеими руками». Аттила послал за ними в погоню 12 рыцарей, приказав привезти ему украденные ценности и голову Вальтария. Когда же они настигли беглецов, Вальтарий не растерялся, надел шлем, взял в руки меч и уложил в поединке 11 рыцарей (один спасся бегством). И хотя победитель был весь изранен, молодые люди благополучно переправились через горы и добрались до владений Эрминрика. В конце концов бесконечная война с Озантриксом надоела Аттиле, и он решил положить ей предел, окончательно разгромив противника. Единственным способом для этого было получить поддержку знаменитого и непобедимого Тидрека (или Дитриха), конунга Бернского, главного героя «Тидрек-саги». Тидрек охотно пришел на помощь другу и привел с собой 500 рыцарей — все бывалые, молодец к молодцу. Соединив силы, Аттила и Тидрек вторглись в Вилькинланд и принялись грабить и убивать, жечь города и деревни. Озантрикс собрал войско и выступил навстречу врагу. В разыгравшемся ожесточенном сражении вилькины были разгромлены, Озантрикс бежал. Правда, участвовавшему в битве Гертниту, сыну Илиаса Греческого, удалось захватить в плен одного из рыцарей Тидрека — Видгу, которого оглушил палицей Видольф Миттумстанги. Друзья Видги — рыцарь Вильдивер и скоморох Изунг отправились во владения Озантрикса выручать его из темницы. По пути Вильдивер облачился в медвежью шкуру, надев ее поверх брони. Изунг с «медведем» явился к Озантриксу и предложил развлечь конунга пением, игрой на арфе, скрипке, гудке и на всех струнных инструментах. Но особо конунга порадовал медведь, на удивление ловко отплясывавший. Правда, Озантриксу этого показалось мало, и он предложил Изунгу потравить медведя собаками. Скоморох после долгих уговоров согласился, спустили 60 псов, из которых «медведь» сразу расправился с тринадцатью (схватил одну, самую большую собаку, за задние лапы и убил ею еще двенадцать). Озантрикс разозлился, подбежал к медведю и ударил его мечом. К его удивлению, никакого вреда он этим зверю не нанес (меч засел в броне). Тогда медведь-Вильдивер забрал у Изунга меч и снес им голову Озантриксу, а затем убил присутствовавших тут же безоружных братьев-великанов — Видольфа и Авентрода. Думая, что в медведя вселился дьявол, люди начали в панике разбегаться, Видга вырвался из заключения, друзья захватили много золота, серебра и драгоценностей, вскочили на лошадей и умчались к Аттиле, а от него — к Тидреку. В другом варианте саги о похождениях Вильдивера и Изунга не сообщается. Здесь Тидрек является к Аттиле со своим дядькой — столетним Гильдебрандом и десятью тысячами рыцарей. Близ города Брандинаборг объединенное войско гуннов и Амелунгов (прозвание рода Тидрека) встретилось с вилькинами. Озантрикс, сражавшийся впереди своего воинства, погиб, а люди его разбежались. Новым конунгом Вилькинланда стал сын Озантрикса, которого звали Гертнитом — оригинальностью в выборе имен создатели саги не отличались. На этом война не только не прекратилась, но вспыхнула с повой силой — борьбу с Аттилой продолжил брат Озантрикса Вальдемар, конунг Руси. Противники принялись поочередно опустошать владения друг друга. Наконец в Русской земле произошло решающее сражение, в котором наиболее заметную роль играли союзник Аттилы Тидрек Бернский и еще один Тидрек — сын Вальдемара. В какой-то момент тезки вступили в единоборство — оба получили многочисленные ранения (Тидрек Бернский — девять ран, а русский Тидрек — пять, но тяжелых). Победа, разумеется, осталась за главным героем саги — русский витязь был повержен и связан. Однако в этот момент гунны Аттилы дрогнули под натиском русских и побежали. Люди Тидрека Бернского продолжали сражаться — конечно же героически: на одного убитого рыцаря приходилось с десяток павших русских. Но силы были не равны — Гильдебранд, Вильдивер и другие рыцари Тидрека во главе со своим конунгом, теснимые русскими, укрылись в неком «древнем замке», который тут же окружили 20 тысяч воинов Вальдемара. Здесь Тидрек и его люди умело обороняются, совершают вылазки, наносят урон неприятелю — всё как полагается. Но силы их тают, герои ощущают нехватку пищи и вина. Наконец они доведены до крайности, и Тидрек отправляет за помощью своего родственника Ульфрада. Он благополучно пробирается сквозь русский лагерь (при этом умудряется поджечь шатер Вальдемара, что чуть было не приводит к гибели русского конунга) и приносит Аттиле весть от Тидрека. Конунг Гуналанда сразу же выступает на помощь и выручает Тидрека из осады. Вальдемар уходит из-под замка. Аттила забирает израненного Тидрека в Сузу, туда же доставляют и плененного им сына Вальдемара. Русский Тидрек брошен в темницу. Через полгода Аттила, собрав все силы, вновь отправляется в поход на Русь. Тидрек Бернский его не сопровождает — он еще не излечился от ран. В тяжелом состоянии пребывает и израненный сын Вальдемара. Жена Аттилы Эрка просит мужа выпустить ее родственника из темницы и позволить ей его вылечить. Аттила недоволен, но соглашается, устанавливая жесткое условие: если русский Тидрек убежит, Эрке отрубят голову. Та согласна, сына Вальдемара извлекают из темницы и помещают в роскошные условия, двоюродная сестра окружает его заботой. Русский витязь быстро поправляется. В то же время Эрка совершенно не заботится о Тидреке Бернском, раны его не заживают, от них идет тяжелый дух. Между тем русский Тидрек, излечившись, забирает коня Аттилы и уезжает восвояси, несмотря на уговоры Эрки остаться и не губить ее. В отчаянии она вспоминает про благородного Тидрека Бернского, бросается к нему и умоляет о помощи. «Хороший» Тидрек укоряет Эрку за равнодушие — состояние его тяжелое, он не может не то что сражаться с кем-либо, но даже и сидеть. Эрка плачет и молит о помощи, Тидрек наконец уступает, снаряжается и отправляется в погоню, хотя из его ран течет кровь так, что и панцирь, и конь — всё в крови. Он догоняет «плохого» Тидрека, тот не поддается на уговоры вернуться в Сузу подобру-поздорову — следует поединок. Тидрек Бернский побеждает, отсекает сыну Вальдемара голову и привозит ее Эрке, после чего продолжает болеть. Между тем поход Аттилы на Русь без участия Тидрека Бернского заканчивается поражением. Во время решающего сражения русские дерутся храбро, Вальдемар скачет впереди своих и подает пример мужества, гунны не выдерживают натиска неприятеля и бегут. Спасается бегством и Аттила. Лишь люди Тидрека, возглавляемые непобедимым Гильдебрандом, как и в прошлый раз, до конца продолжают удерживать поле боя. Наконец против дяди Тидрека выезжает ярл Греции (подразумевается Илиас, хотя в этом месте саги имя его пропадает), который вышибает Гильдебранда из седла. Люди Тидрека отступают. Победа остается за Вальдемаром. Через полгода окончательно поправившийся Тидрек побуждает Аттилу вновь отправиться на Русь и отомстить Вальдемару за поражение. Они договариваются или уничтожить Вальдемара, или погибнуть сами. Аттила мобилизует всех, кто старше двадцати лет, и собирает войско численностью более двадцати тысяч человек. Во главе его конунг Гуналанда вступает в Польшу и опустошает страну. Затем, сжигая по пути бурги и замки, Аттила и Тидрек подступают к Полоцку. «Город этот так укреплен, что они едва ли знают, как им удастся взять его; была там крепкая каменная стена, большие башни и широкие и глубокие рвы, а в городе было великое войско для его защиты, да и те, которые охраняли этот город, весьма мало боялись войска конунга Аттилы».{370} Аттила организует осаду, которая затягивается на три месяца. Тидрек предлагает своему сюзерену разделиться — или он останется осаждать город, а Аттила пойдет дальше вглубь Руси, или наоборот. Аттила боится дробить силы, боится остаться без поддержки своего могучего вассала, кроме того, действие стенобитных машин, все это время разрушавших городскую стену, должно вот-вот дать эффект. Так что, согласившись в конце концов на предложение Тидрека, он предоставляет ему отправляться искать столкновения с главными силами Вальдемара. Опустошая все на своем пути, Тидрек подступает к Смоленску и осаждает его. Оборону города возглавляет брат Вальдемара ярл Ирон (так сага теперь называет Илиаса). Через шесть дней на помощь брату подходит Вальдемар во главе войска численностью в 40 тысяч человек. Разница в силах не смущает Тидрека. Вместе с Гильдебрандом, Ульфрадом, Вильдивером и прочими он бросается на врага. Как и полагается герою, Тидрек заезжает в самую середину вражеского войска, где встречается с Вальдемаром и наносит русскому конунгу смертельный удар. Оставшись без предводителя, русские бегут с поля боя. Амелунги и гунны преследуют бегущих весь день, ночь и следующий день, убивая всякого, так что мало кому из войска Вальдемара удается спастись. Между тем Аттила ворвался в Полоцк — население истреблено, город сровняли с землей. Они с Тидреком объединяются под Смоленском. Ярл Ирон (Илиас-Илья) понимает, что он обречен, и решает сдаться на милость победителя. «Тогда снимал ярл свою обувь, сложил все свои доспехи, и таким образом все начальники русские, босые и без оружия, вышли из города, показывая этим, что они побеждены». Тидрек вступается за побежденных. В результате Аттила объявляет ярлу свое решение: «Если любо вам служить нам верно, объявите это на вашу веру, и мы дадим мир тебе и всем вашим мужам, которые пришли в нашу власть, по совету конунга Тидрека и других наших воевод». Ярл Греции отвечает владыке гуннов с достоинством: «Господин конунг Аттила, если бы было у нас такое большое войско, чтоб могли мы держать город перед гуннским войском, не пришли бы мы в вашу власть, а потому и делайте с нами, что хотите. Затем и сложили мы наше оружие и отворили город, и сами пришли к вам босые, и стоим теперь у ваших колен, что знали вас за добрых витязей и сильных мужей, как это теперь и оказалось. К тому вело и другое обстоятельство, что все сильнейшие вожди русских убиты; и, конечно, будем мы то делать по вере, оказывая вам повиновение». После этих слов Аттила велел Ирону сесть рядом со своими воеводами. Затем победители покинули Русь, оставив наместником Ирона и повелев ему «управлять тем царством, судить по земскому закону и платить дани конунгу Аттиле и давать ему подмоги, когда ему понадобится».{371} А. Н. Веселовский заметил в связи с этим, что «ярл Ирон, брат Владимира, не встречается нам доселе; если он тождественен с Ильей, то мы поймем теперь, почему Илья посылает Аттиле свою дочь в заложницы», — просто последовательность событий в громоздкой по объему саге перепутана — рассказ о влюбленных Гильдигунде и Вальтарии «помещен ранее, чем Илья=Ирон стал в вассальные отношения к гуннскому конунгу».{372} В текстах обоих произведений содержатся утверждения, что всё, о чем в них повествуется, — чистая правда. В «Ортните», например, говорится, что вся информация о событиях, о которых рассказывает поэма, взята из некой многостраничной книги, «чудесно написанной» в городе Судерсе; «язычники по своей злобе закопали ее в землю», но рукописи, как известно, не пропадают.{373} В «Тидрек-саге» ссылок на древние книги нет, здесь избрана иная метода убеждения в достоверности повествования — ссылки на древность и общеизвестность: «Сага эта составлена по рассказам немецких людей, а нечто — по их песням, которыми (подобает) забавлять именитых людей, сложенным древле тотчас после событий, о которых говорится в этой саге. И хотя бы ты взял по человеку из каждого города по всей Саксонии, все они расскажут эту сагу на один лад: тому причиной — их древние песни».{374} Высказывается даже мысль о том, что «сага сложена была в то время, когда скончался великий конунг Константин, крестивший почти весь свет».{375} И еще аргумент для сомневающихся — тот, кто не верит в подвиги могучих героев саги, просто не понимает, что речь в ней идет о такой древности, когда всё было иначе и люди были совсем другими: «Многие сказывают, что в первое время после Ноева потопа люди были больше и сильнее, как великаны, и жили несколько людских веков. По прошествии времени некоторые люди стали меньше ростом и слабосильные, как теперь, и чем далее от Ноева потопа, тем они становились слабее и немного оказывалось сильных на сто мужей, и на половину менее таких, которые обладали бы сноровкой или храбростью своих праотцев».{376} Конечно, ко временам Тидрека и его витязей уже «измельчал народ, и немного было в каждой стране таких, кто удержался в силе», но ведь и в те времена могло быть так, что «собралось вместе не малое число сильных людей и у каждого из них было лучшее оружие, одинаково хорошо резавшее оружие и тело».{377} Аргументы, как видим, напоминающие те, которыми оперировали олонецкие сказители второй половины XIX века, убеждавшие слушателей в достоверности своих старин. И «Ортнит», и «Тидрек-сага» полны таких сказочных фантастических деталей, что перед ними бледнеют даже Соловьи и Змеи Горынычи русских былин. Один Альберих из «Ортнита» чего стоит! Впрочем, иные его проказы весьма напоминают подвиги нашего Волха Всеславьевича. А «Тидрек-сага»! Приведу еще один «русский» эпизод, стоящий несколько особняком от основного массива историй о похождениях Озантрикса, Вальдемара, Илиаса и их потомков. Уже после рассказа о капитуляции Ирона-Илиаса-Ильи перед Аттилой сага вновь возвращается к истории вилькинов и излагает события, случившиеся после гибели Озантрикса и произошедшие с его племянником конунгом Гертнитом — «могущественным мужем в стране вилькинов». Он, как мы помним, был сыном Илиаса, ярла Греческого, но никак себя не проявил в истории противостояния Вальдемара и Аттилы. Этот Гертнит также пылал жаждой мести за дядю Озантрикса, но объектом ее избрал не Аттилу и не Тидрека, а конунга Изунга, правителя земли бертангов, который в предыдущем изложении незаметен, а теперь вдруг оказался в числе главных виновников гибели конунга Вилькинланда. Гертнит с большим войском нападает на владения Изунга, тот получает помощь от дружественных ему конунгов и также принимается разорять землю вилькинов. Наконец противники сходятся в решающем сражении. Гертнит женат на Остации, дочери Руны, конунга некого «Восточного царства». Она колдунья, о чем муж не знает. Желая помочь супругу, Остация ворожбой привлекла ему на помощь львов, медведей и летучих драконов. Она также превратилась в самого большого и злобного дракона и приняла в сражении активное участие. Именно дракон-Остация проглатывает Изунга и истребляет его конунгов-союзников, в том числе Тейлефа Датского, который, правда, успевает пронзить ей копьем шею. Объединенное войско вилькинов, зверей и драконов побеждает, войско Изунга истреблено полностью, геройски сражавшийся Гертнит многократно и тяжело ранен. Искусныеврачи исцеляют его, но спасти Остацию не удается. Только по ее ранам Гертнит догадывается, какую роль сыграла его жена в противостоянии вилькинов с бертангами. Колдунья умирает «с невеликим почетом», а излечившийся Гертнит благополучно «правит своим царством, землей вилькинов» (тут, как видно, этот образ сливается с Гертнитом — сыном Озантрикса, которому, согласно повествованию саги, достается Вилькинланд после гибели родителя).{378} Вот так — ведьмы, полчища летающих драконов… Но даже если бы их и не было в тексте саги, использовать ее сведения в качестве источника по истории какой-либо страны и какого-либо времени невозможно. Перед нами настоящий калейдоскоп имен и стран, демонстрация эрудиции создателей художественного произведения, щедро вставлявших знакомые, где-то услышанные, «исторические» и просто фантастические имена и географические названия, руководствуясь лишь желанием, чтобы этого материала хватило для размещения на таком гигантском литературном полотне, каковым является «Тидрек-сага»! Сколько усилий было потрачено немецкими исследователями для выяснения того, кто же является прототипом Дитриха-Тедрика-Теодориха! Никак не меньше, чем представителями русской «исторической школы» для установления прототипов богатырей Владимира-князя. Или вот Аттила, правитель гуннов, осаждающий Смоленск и Полоцк! Он тот — и не тот! Историческое имя, поставленное авторами саги в вымышленные обстоятельства. Так же, как и названия русских городов, описание которых в саге мало напоминает то, как они выглядели в период Средневековья. Появись «Тидрек-сага» в XX веке, она бы сделалась классикой в новомодном жанре фэнтези. Но нас и «Ортнит», и «Тидрек-сага» привлекают именно как исторический источник — источник по истории складывания русского былинного эпоса. Ибо свидетельствуют они о том, что уже в первой четверти XIII века наши Владимир и Илья были настолько известны, и известны уже в качестве эпических героев, что их имена, в формах Вальдемара и Илиаса (не важно, Русского или Греческого — ведь составители саги знали, что русские исповедуют христианство по греческому образцу), были использованы далеко от Руси как наиболее подходящие для именования русских по происхождению героев. И при этом они сохранили некоторые черты своего былинного характера: например, Илья — свое богатырство. А значит, появиться на Руси и обрести здесь популярность должны были задолго до создания «Ортнита», не говоря уже о «Тидрек-саге». При этом упоминание Ильи рядом с Аттилой, при всей фантастичности этого соседства, расширяло хронологические рамки возможных приурочений и давало повод исследователям в поисках прототипов Ильи Муромца отойти от привычных рамок XI–XIII веков. О том, что получалось в результате, речь и пойдет далее.М. Е. Салтыков-Щедрин. Дневник провинциала в Петербурге
* * *
В начале XX века уже упоминавшийся выше Михаил Георгиевич Халанский (1857–1910) выдвинул гипотезу о том, что прототипом Ильи Муромца является… летописный Олег Вещий, скончавшийся, согласно «Повести временных лет», в 912 году.{379} Это заключение Халанского не было произвольной фантазией в духе Н. Квашнина-Самарина. В его основании лежала, как казалось, довольно мощная аргументация. Выстраивать ее Халанский начинает со справедливого наблюдения: древнерусские сказания об Олеге распадаются на две категории: в одних он представляется самостоятельным князем, объединившим под своей властью славян и совершившим успешный поход на греков (эта версия отразилась в «Повести временных лет»), в других — он лишь второе лицо в государстве после князя Игоря, его воевода (таким Олег предстает на страницах Новгородской Первой летописи младшего извода). Далее исследователь обращает внимание на то, что в ряде поздних летописцев XVII века биография Олега в «новгородский» период его жизни, до похода на Киев, дополнена, сравнительно с ранним летописанием, новыми данными. Олег в этой версии — племянник Рюрика и потомок Августа-кесаря, он активно занимается обустройством Руси, и Новгород изображается его первой столицей. В частности, князь пресек деятельность разбойничьего клана Кия, Щека, Хорива и их сестры Лыбеди. По милосердию своему он выпустил разбойников из темницы, а те, отправившись в изгнание, основали на днепровских горах поселения Киев, Щековица и Хоривица. Раскаявшиеся разбойники, в свою очередь, развернули бурную устроительную деятельность в основанных ими городках. Олег отправил Аскольда и Дира в Царьград, но те убили Кия и его родственников, а сами засели в Киеве. Поход Олега против них, таким образом, представляется вполне законной акцией. Мотив освобождения Русской земли от разбойничьего рода напомнил Халанскому, с одной стороны, былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, с другой — рассказ Никоновской летописи о поимке при князе Владимире разбойника Могуты и о даровании раскаявшемуся злодею жизни. Олег в поздних летописях вообще походит своим милосердием на Владимира Святого. Былинный маршрут, по которому пробирался в Киев Илья Муромец, Халанский постарался сопоставить с маршрутом, по которому шел с войском на Киев из Новгорода Олег, — в некоторых вариантах былин город, освобожденный Ильей от иноземной силы, называется Смолягиным. Вот и Олег не мог миновать Смоленск, а затем уже занял Любеч — город в Черниговской области (в большинстве былин город, спасенный богатырем, носит название Чернигов). «Повесть временных лет» сообщает под 903 годом, что «когда Игорь вырос, то сопровождал Олега и слушал его, и привели ему жену из Пскова, именем Ольгу».{380} Из контекста можно сделать вывод, что Олег как-то поучаствовал в женитьбе «послушного» Игоря — возможно, он-то и привел ему жену. Еще более определенно некий воевода Олег в качестве свата выступает в проложном Житии князя Владимира Святого, дошедшем до нас в списке XV века.{381} Согласно ему, Владимир решил креститься и отправился походом на греков, чтобы обрести среди них учителей. Он захватил Корсунь, князя и княгиню корсунских убил (здесь явное сходство с летописной историей захвата Владимиром Полоцка), а их дочь выдал за варяга Ждъберна, своего помощника. Далее Владимир посылает своих воевод Олега (!) и Ждъберна в Царьград просить в жены сестру императора. Та ставит условие — крещение. Дальше — понятно. Тут Халанский сделал вполне справедливое заключение: «В Олеге, воеводе Владимира, нужно видеть не кого иного, как Олега Вещего, приуроченного к Владимиру в силу известных свойств устно-поэтического творчества, группирующего эпические мотивы и героические лица в циклы. Мы знаем, что уже древние летописи представляли Олега то самостоятельным князем, то воеводой Игоря. Развитие русского эпоса не остановилось на этом. Когда Владимир Св<ятой> выдвинулся в былевом эпосе в центральную фигуру стольнокиевского князя, к циклу его богатырей примкнул и Олег: воевода Игоря стал воеводой Владимира».{382} Рассказ проложного Жития нельзя было не сопоставить с былинами о сватовстве Владимира: «В былинах Владимир посылает по невесту богатыря Дуная, к которому присоединяется, по его желанию, кто-либо из прочих богатырей Владимира: Добрыня, Еким Иванович, Василий Казимирович. Гораздо существеннее для истории эпоса об Илье Муромце то, что сказка „Князь Киевский Владимир и Илюшка сын матросов“, представляющая разложившуюся былину о женитьбе Владимира, называет главным помощником его в свадебном походе Илюшку пьянюшку, т. е. очевидно, первоначально Илью Муромца».{383} В сказке князь Владимир женится на царевне Марфе, дочери «премудрого царя Философа» (возможно, намек на византийского императора Константина Багрянородного, хотя женился Владимир на его внучке). Как известно, в некоторых былинах помощником Ильи Муромца выступает Василий Пьяница, «названый брат» Ильи. В общем, опять выстраивается некая параллель между Олегом Вещим и Ильей Муромцем. Правда, летописи сообщают о походе Олега на Царьград, а в проложном Житии Владимира он оказывается участником похода в Тавриду. Но Халанский замечает, что в другом Житии — Стефана Сурожского (XV век) — сообщается еще об одном походе русских в Крым. Вскоре после кончины этого святого (Стефан умер около 787 года) из русского Новгорода явилась великая рать под предводительством могучего князя Бравлина (другой вариант в том же тексте — Бравленина), которая опустошила землю от Корсуня до Корчева (Керчи), затем подошла к Сурожу и ворвалась в город. Бравлин лично вломился в храм Святой Софии и принялся расхищать гробницу святого Стефана, но в тот же час почувствовал, будто кто-то ударил его, и «обратилось лицо его назад». Бравлин рухнул наземь и не мог подняться — ясно видел он то, чего не видели дружинники, пытавшиеся помочь своему предводителю: некий старый муж (святой Стефан) прижал его к земле и душит. Лишь после того, как всё награбленное было возвращено, пленники распущены, а сам Бравлин принял крещение, его, что называется, отпустило. Сопоставив эти три известия, Халанский предположил: в Житии Стефана Сурожского также отразилось сказание о походе Олега в Крым, при этом прозвище Бравленин-Бравлин есть не что иное, как спутанное Мравленин-Мравлин — Elia Morowlin в сообщении Эриха Лассоты. Далее исследователь выдвинул предположение о преобразовании имен: Илья —> Елья —> Ельга —> Хельгу, то есть Олег. Возможен и обратный переход: Олег —> Елег, или Ельг, — > Eligas = Elias, или Ilias, — > Elia, или Илья. Примерно так же и Нурманин (норманн) превратилось в Урманин —> Мурманин —> Моромонин (?) и далее — до Моровлин. При этом «Мурманский» перешло со временем в «Муромский» и «Муромец». В общем, изначально Илья Моровлин-Муромец был не кем иным, как Олегом, князем Урманским, или Норманнским (так он прозывается в татищевской Иоакимовской летописи). Казалось, автоматически разрешалась и загадка с уцелевшей во времена Лассоты в киевском Софийском соборе гробницей товарища Елии Моровлина — в ней, по гипотезе Халанского, должен был покоиться варяг Ждъберн. Важную роль в системе аргументации Халанского занимали материалы «Ортнита» и «Тидрек-саги». В частности, он разглядел значительное сходство рассказа поэмы о походе Ортнита и Илиаса на Судерс с летописным повествованием о захвате Олегом Киева и его походе на Царьград. Если в «Повести временных лет» действует один Олег, то в Новгородской Первой летописи младшего извода все подвиги совершаются Игорем и Олегом сообща и Игорь, кажется, стоит на первом месте. При взятии Киева Олег называется купцом. Свирепость Илиаса во время сражения за Судерс напомнила исследователю зверства русов во время осады Царьграда Олегом и Игорем. А эпизод с неожиданным появлением войска Ортнита под стенами Судерса благодаря хитрости Альбериха он соотнес с летописным рассказом о чудесном движении войска Олега к Царьграду по суше. Не оставил исследователь без внимания и переход от Судерса к Монтебуру войска Ортнита, следующего указаниям невидимого Альбериха, выдаваемого за ангела (ведь испуганные греки принимали Вещего Олега за святого Дмитрия Солунского!), и знамя Илиаса в Судерсе — чем не щит Олега на вратах Царьграда?! Само положение, занимаемое Илиасом при Ортните, по мнению исследователя, «совершенно точно соответствует положению Олега при Игоре».{384} Поддержки в научных кругах (в том числе среди исследователей, оперировавших методами «исторической школы») гипотеза М. Г. Халанского не нашла — прежде всего на эмоциональном уровне. Илья Муромец и Вещий Олег?! Да что между ними общего?! Вызвала несогласие филологов и «цепочка», по которой якобы происходило превращение имени «Олег» в «Илью». В ней в качестве необходимого звена присутствуют не засвидетельствованные в древнерусском языке формы «Елег» и «Ельг» (варианты обычной формы «Олег»), которые Халанский реконструировал на основе «Eligas». «На самом деле немецкое Eligas представляет диалектный графический вариант обычного Elijas, основанный на традиции спирантного произношения — g- между сонорным и гласным, распространенного в большом числе немецких наречий… Это объяснение делает невозможным предложенное Халанским фантастическое отождествление „Iljas“ — „Олег“».{385} Однако и назвать положения, выдвинутые Халанским, совершенно бездоказательными нельзя. Меня, например, они подтолкнули к изысканиям и выводам, изложенным в работах, опубликованных полтора-два десятилетия назад.{386} Перспективной мне показалась тогда попытка Халанского объяснить значения «Моровлина» Эриха Лассоты и «Муравленина» Филона Кмиты Чернобыльского через выяснение племенной принадлежности Ильи-Ельи, хотя произведение «моровлин» из «норманн»-«урманин» и выглядит абсолютно искусственным. Но вот в Житии Константина Философа по рукописи XV века (бывшей Московской духовной академии) есть строчка, в которой упоминается о том, что моравский князь Ростислав (середина IX века) советовался «с князи своими и с моравляны».{387} Почему бы и в ряд: «моравляни», «мравлене», «маравляне», «морявляне» и другие названия, встречающиеся в русских средневековых источниках и имеющие значение: «выходец из Моравии», не встроить «моровлина» с «муравлениным»?{388} Здесь необходимо коснуться важного вопроса о том, какую роль сыграла Великая Моравия — одно из первых могучих славянских государств — в русской истории. Напомню некоторые факты. В 30-х годах IX века моравские племена были объединены под властью князя Моймира I, ставшего основателем династии Моймировичей. В течение полувека Моравия боролась за свою независимость от Франкского государства. Одними из проявлений этой борьбы были приглашение князем Ростиславом, племянником Моймира I, в 863–864 годах в Моравию из Византии братьев-просветителей Константина-Кирилла Философа и Мефодия и принятие христианства от греков. К 70-м годам IX века Моравия отвоевывает свою независимость. Последним ярким князем из династии Моймировичей был племянник Ростислава Святополк (или Святоплук) I. При нем Моравия перешла к завоеваниям. К 894 году в Великую Моравию входили территории собственно Моравии, Чехии, Западной Словакии, сербские племена, силезские племена, висляне на территории Краковской земли и славяне Паннонии. Моравская держава охватывала фактически земли всех западных славян. В 894 году Святополк I умер. Между его сыновьями началась усобица, приведшая к упадку Моравии и отпадению входивших в нее народов (уже в 895 году отделились чехи, в 897 году — сербы). Вновь начали наступать германцы, а переселившиеся на Дунай в конце IX века мадьяры-венгры овладели Паннонией. Вскоре Великая Моравия исчезает из источников. В знаменитом сочинении «Об управлении империей» византийского императора Константина Багрянородного (составлено около 948–952 годов) сообщается, что, умирая, правитель Моравии Святополк I разделил свою страну между тремя сыновьями, но сыновья его «впали в раздоры и вражду между собою, затеяв междоусобную войну друг с другом. Турки (венгры. — А. К.), явившись, совершенно разгромили их и завладели их страною, в которой живут и ныне. Остатки населения расселились, перебежав к соседним народам, булгарам, туркам, хорватам и к прочим народам».{389} Козьма Пражский в своей «Чешской хронике» (XII век) пишет следующее: через какое-то время после смерти Святополка «часть королевства была захвачена венграми, часть восточными тевтонцами, часть совершенно опустошили поляки».{390} Прямого указания на время падения Великой Моравии в источниках нет. До недавнего времени исследователи на основании вольной трактовки косвенных свидетельств немецких хроник были склонны относить к 905–906 годам нашествие венгров на Моравию, после которого государство прекратило свое существование. Однако Моравию начала X века нельзя считать ослабленной настолько, чтобы она стала жертвой венгров после первого же их натиска. Более того, данные, полученные венгерскими, чешскими и словацкими археологами, свидетельствуют, что на период с 875-го по 950-е годы приходится расцвет моравских поселений. Произошло разрушение и запустение ряда крупных городов, но другие центры продолжали существовать и население в них стабильно сохранялось. Это свидетельствует скорее о смутах внутри страны, нежели о вражеском вторжении. Венгры в этот период еще не смогли занять Моравию. Хотя на восточных землях Великоморавской державы (территория современной Словакии), несомненно, уже в первой половине X века появилось множество венгерских поселений, коренное население в основном осталось на местах. Убыль населения в Моравии наблюдается лишь во второй половине X века.{391} Интерес к Великой Моравии на Руси испытывали и много позднее падения этой державы.{392} В настоящее время в исторической науке активно обсуждается роль мораван в принятии русами христианства. По крайней мере, она представляется не меньшей сравнительно с другой соседней державой — Болгарией. Давно установлены факты, свидетельствующие о прямых контактах между мораванами и русами в период Средневековья. Еще в 1978 году археолог С. С. Ширинский обратил внимание на то, что в землях восточных славян в IX–X веках, преимущественно в Среднем Поднепровье, в районе древнейших центров Руси — Киева и Чернигова, среди основной массы славянских языческих погребений, совершенных по обряду трупосожжения, появляются и захоронения-трупоположения. Известно, что главное требование христианских миссионеров к изменению погребального ритуала новообращенных заключалось в отказе от языческого обряда кремации. В основном изученные Ширинским могилы принадлежат знати, дружинникам. Долгое время эти захоронения считались норманнскими, но Ширинский, сделав целый ряд сопоставлений, пришел к выводу, что изученные могилы полностью соответствуют захоронениям конца IX — начала X века в Великой Моравии.{393} Другой археолог, знаменитый Б. А. Рыбаков, согласившись со многими выводами С. С. Ширинского, определил могилы Киевщины и Черниговщины как переходные от язычества к христианству и отнес их к первой половине X века, «до Игоря включительно, а может быть, и несколько позже».{394} Перед нами — целая группа захоронений по моравскому образцу, возможно, мораван или русов, крещенных моравскими христианами. Так не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина-Муромца какой-нибудь витязь-христианин, бежавший на Русь из Великой Моравии после ее падения? Ведь и в «Ортните», и в «Тидрек-саге» Илья = Илиас — отнюдь не крестьянин и не казак, а знатный человек, король, властитель или ярл! И появляется былинный богатырь Илья в Киеве уже в зрелом возрасте. Возникает вопрос: а где он был до этого? Поздний крестьянский сюжет о «сидне», пробывшем несколько десятилетий без движения, удовлетворить нас не может. Г. В. Глазырина обратила внимание на имеющееся в былине о столкновении Ильи Муромца с дочерью «воспоминание о том времени, когда Илья служил вдали от Руси в чужих краях». Отрывок, где Илья сообщает о трехлетней службе у «короля Тальянского», показался ей интересным тем, что «он как бы отсылает нас к поэме „Ортнит“, события которой начинаются в Италии, в Гарде. Возможно, что этот эпизод является отражением взаимовлияния русского и немецкого эпоса».{395} Может быть, в былинных сюжетах о взаимоотношениях Ильи Муромца с женщинами, рожавшими ему мстительных сыновей и дочек, содержится намек на заграничный период жизни нашего богатыря? Занимаясь историей гибели Великой Моравии и последующей судьбой мораван, нельзя оставить без внимания информацию, содержащуюся в произведениях ряда западнославянских авторов XVI–XVIII веков, о некоем русском князе-беглеце, оказавшемся во второй трети X века на территории то ли Чехии, то ли Моравии. Так, в 1593 году известный чешско-польский писатель Бартоломей Папроцкий (1540–1614) на страницах своего сочинения «Zrdcadio slawného Margkrabstwij Morawskeho» изложил историю появления в Моравии русского князя, сына князя Колги (Олега) и племянника князей Ярополка и Владимира Святославичей. Молодой князь с большим запасом золота и серебра бежал из Руси от «сурового тирана» Ярополка, убившего своего брата Колгу. Оказавшийся в чужих краях сын Колги прижился здесь, вошел в состав знати, хотя и отказался от титула князя. Он так часто приговаривал по-русски «иди к врагу» (то есть «иди к черту»), что в конце концов, сам получил прозвище Враг. От него пошел местный знатный род Жеротинов.{396} Рассказ о столкновении Колги, Ярополка и Владимира явно воспроизводит известную историю борьбы русских князей Святославичей в 70-х годах X века. Однако Папроцкий, связывая это повествование с некими «анналами русскими и польскими», датировал происходившие события 861 (6370) годом. Иначе излагалась история русского беглеца в небольшом трактате по генеалогии рода Жеротинов — «De origine baronum a Zierotin», написанном Яном Амосом Коменским (1592–1670) в 1618–1621 годах, когда тот проживал в Моравии и состоял в числе приближенных Карла Старшего из Жеротина. Рукопись эта до нас не дошла, но содержащиеся в ней данные о Руси были использованы в появившемся в 1677 году сочинении историка Томаша Пешины из Чехорода (1629–1680) «Mars Moravicus». Согласно известиям Коменского и Пешины, беглеца из Руси звали Олегом (Olegus) и появился он в Моравии в первой половине X века. Олег был племянником князя Ярополка, но Пешина допускал, что он мог быть и братом Ольги, жены Ярополка (?), отца «Jori» (Игоря?). При этом Пешина сообщал, что Коменский использовал материалы некой «древней русской летописи».{397} Еще позднее историк Ян Стржедовский (1679–1713) внес сходные с имеющимися у Я. А. Коменского и Т. Пешины известия в свою книгу «Sacra Moraviae Historia sive Vita SS. Cyrilli et Methudii» (1710). Стржедовский был твердо уверен в том, что русский беглец Олег являлся сыном Вещего Олега и родственником Игоря. Отметим, правда, что среди трудов, которые Стржедовский указывал в качестве своих источников, были «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна, посла императора Священной Римской империи, посещавшего в начале XVI века Россию. В них, как известно, содержались рассказы по русской истории, в том числе о Вещем Олеге и Игоре и об усобице сыновей Святослава, извлеченные из русских летописей. Поэтому сообщение Стржедовского о родстве Олегов могло быть всего лишь его предположением. Также Стржедовский активно ссылался на Коменского и Богуслава Бальбина (1621–1688), писавшего в 1660-1680-х годах. Беглец Олег (сын Вещего Олега) оказался в Моравии, спасаясь от преследований Игоря, сына Рюрика. Обстановка здесь была сложная. После пресечения династии Моймировичей Моравией некоторое время управляли германские короли. Наконец в 936 году моравские вельможи избрали своим государем чешского князя Вацлава (Венцеслава, или Вячеслава), но вскоре тот был убит старшим братом Болеславом, правившим в это время в Чехии. Болеслав хотел нераздельно владеть обеими землями — и Моравией, и Богемией (Чехией). Но он просчитался. Германский король, позднее император, Оттон I поднял в 939 году мораван против тирана. В 940 году знатнейшие мораване при поддержке Оттона I избрали своим правителем русского беглеца Олега. Болеслав собирался было воевать с Олегом и его подданными, Моравия готовилась противостоять Богемии, но столкновения удалось избежать. А после неудачного похода на Византию в 941 году князь киевский Игорь помирился с Олегом. Всё вроде бы складывалось удачно для нового правителя Моравии, но в 947 году венгры напали на мораван. Олег, получивший помощь из Польши и Руси и выступивший с войском против неприятеля, был разбит на берегу реки Моравы. Венгры заняли южную Моравию со столицей государства Велеградом. Попытка Олега в 948 году отбить Велеград не увенчалась успехом. В этой части Моравии утвердился венгерский вождь Токсис. Олег засел в Оломоуце, ожидая помощи из Польши и Руси. В 949 году война продолжилась. После некоторого успеха Олег был разбит в трехдневной битве при городе Брюнне. Отступая, он ушел в Польшу к своему союзнику князю Земомыслу. Сюда бежало и много моравских вельмож, священнослужителей и простых христиан. Их появление способствовало христианизации Польши. Моравия досталась венграм. В 950 году, воспользовавшись тем, что основные силы венгров отправились и Италию, а оставшиеся в Моравии кочевники были заняты вспыхнувшим конфликтом с герцогом Баварии Генрихом, Олег попытался отвоевать Моравию. Собрав остатки своих войск и соединившись с поляками, он вступил в Северную Моравию. Решающую роль должна была сыграть русская помощь, которую обещал Олегу Игорь. Но киевский князь был убит своими подданными (в 950 году!), и русское войско в Моравию не пришло. Олег потерпел поражение и бежал в Польшу. На этом сведения Пешины прерываются, а по версии Стржедовского, оттуда под давлением венгров Олег ушел на Русь. Здесь он был с почетом принят Ольгой, которая тогда правила в Киеве. Вместе с Олегом в Польшу и на Русь бежало множество христиан из Моравии, которые и способствовали распространению христианства в этих странах. Именно мораване основали на Руси христианскую общину, а Олег убедил Ольгу креститься. Умер князь на Руси в 967 году.{398} Как известно, дошедшие до нас русские летописи отражают историческую действительность, мягко говоря, не полностью. Тем более если речь идет о Руси X века. А раз так, почему бы не допустить, что в каких-то не дошедших до нас источниках мог существовать сюжет о неком русском князе-беглеце, покинувшем Русь, боясь расправы?{399} Даже первое знакомство с известиями об Олеге в сочинениях Папроцкого, Пешины и Стржедовского показывает существенные в них расхождения. Разумеется, игнорировать информацию о том, что у князя Олега Святославича был сын, бежавший во время расправы над его отцом за границу, нельзя. Однако рассказ тех авторов, которые приурочивают деятельность Олега к первой половине X века, представляется более логичным, последовательным и, главное, четко вписывается в общеевропейскую хронологию событий. Труды Константина Багрянородного и Козьмы Пражского этим материалам также не противоречат. Константин Багрянородный, например, не указывает, сколько времени прошло между войной Моймировичей и приходом «турок» (венгров). Император пишет о том, что Моравия «совершенно уничтожена» венграми, как о событии, которое произошло в недавнем прошлом или происходит в настоящее время, то есть в 40-х годах X века. Любопытно, что в источниках приход захватчиков (прежде всего, венгров) является не причиной, а следствием упадка Моймировской династии. Козьма же Пражский сообщает лишь, что сыновья Святополка короткое время после смерти отца владели государством. Их власть могла пасть не только из-за прихода венгров, но и по иной причине — например, в результате мятежа местных князей. Известно, что даже в период своего расцвета при Святополке I Моравская держава не была централизована и не имела единой системы управления. Святополк владел лишь собственно моравской территорией, на остальных же управление осуществляли местные князья, правда, подчинявшиеся Святополку и выплачивавшие ему регулярную дань, а также выставлявшие по его требованию военные отряды. Да и на собственно моравской территории власть верховного князя была далеко не абсолютной. В Моравии насчитывалось более сорока городов, каждый из которых был своеобразным центром местной знати. Свои позиции эта знать во многом сохранила даже после завоевания территории венграми. Можно предположить, что могущественная местная знать вполне могла на определенном этапе предложить моравский престол чешскому князю Вячеславу (Вацлаву) как наиболее близкому соседу, а после его убийства выбрать верховным князем знатного беглеца из Руси. С другой стороны, Олег Моравский мог стать правителем не всей Моравии, а лишь одной из ее областей, достаточно упорно сопротивлявшейся венграм. Что ж… предположения, предположения и снова предположения… Повествование об Олеге Моравском, как кажется, позволяет наполнить содержанием практически «пустую» русскую и великоморавскую истории первой половины X века. А раз так, соблазн слишком велик. В конце концов, причину молчания об Олеге Моравском известных на сегодняшний день русских источников можно попытаться объяснить путаницей в летописных известиях об Олеге, о чем писал еще М. Г. Халанский. В них Олег — то князь, то воевода; то действует один, то сообща с Игорем. И если «Повесть временных лет» помещает сообщение о его смерти под 6420 (912) годом, то по версии Новгородской Первой летописи младшего извода, еще в 6428 (920) году Игорь и Олег совершают совместный поход на греков, причем в роли старшего предводителя выступает Игорь, а не Олег. Отметим, что, согласно «Повести временных лет», первый поход Игоря на греков имел место лишь в 6449 (941) году. Летописный образ Вещего Олега выходит сложным, вероятно, «впитавшим» в себя образы нескольких героев, — недаром его могилы указывались в разных местах, а могила, как и любой другой материальный памятник, является объектом, вокруг которого накапливаются всевозможные предания. Такого рода топонимические легенды и предания в значительной степени послужили основой летописного повествования о князьях IX–X веков. Так что расхождения между «Повестью временных лет» и Новгородской Первой летописью — возможное свидетельство того, что в образе одного летописного персонажа, известного нам как Вещий Олег, соединились два совершенно разных персонажа — князь и воевода, жившие в разное время. Почему же в последнем не могли найти свое отражение воевода Олег из проложного Жития Владимира и Олег Моравский, выполнявший при Ольге, по версии Стржедовского, обязанности ближайшего помощника, фактически воеводы? Замечу, что в позднем летописании возникла тенденция сближения образов Ольги и Олега Вещего, приписывания княгине подвигов, которые «совершил» Олег. В частности, это выразилось в перенесении древлянского похода Ольги на Царьград (!), который она якобы берет при помощи подожженных птиц, как и древлянский Искоростень.{400} В XII веке многие на Руси были твердо уверены в том, что такой поход Ольги имел место. Так, новгородский архиепископ Антоний, путешествовавший в Константинополь в конце того века, видел в Софийской церкви золотое блюдо, подаренное Ольгой во время посещения ею столицы Византии; говоря о нем, Антоний выразился так: «…и блюдо злато служебное Олгы русской, когда взяла дань ходивши ко Царюграду». Из этого наблюдения русского паломника следует, что в народном воображении мирное путешествие Ольги в Царьград перепуталось с походами Олега и Игоря.{401} Не была ли связана эта путаница с тем, что Олег Моравский (получается, один из прототипов Вещего Олега) вошел в правительство киевской княгини? Значение, которое моравский князь, согласно повествованию Стржедовского, имел при Ольге, означало, что эмигранты из Моравии могли сыграть решающую роль как в распространении христианства на Руси, так и в крещении самой киевской княгини. В связи со всеми этими моравскими сюжетами возникает вопрос: не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина какой-то дружинник, побывавший в Моравии вместе с Олегом и вернувшийся после долгой отлучки домой? Или (если опираться на работы М. Г. Халанского с его определением Вещего Олега в качестве прототипа «Ильи Русского» — Ильи Муромца) сам Олег Моравский? Христианин Олег, противостоявший венграм-кочевникам, «ближе» к Илье Муромцу, нежели Олег летописный в версии Халанского. Можно попытаться объяснить и превращение Олега в Илью без привлечения сложных цепочек имен. В середине X века в Киеве имелась церковь Пророка Ильи, которая упоминается в русско-византийском договоре 944 года. Распространение христианства в Киеве в исторической памяти русов могло связаться с деятельностью христиан — как прихожан Ильинской церкви, так и беглецов, прибывших на Русь с Олегом Моравским. Не мог ли в сознании народа беглый моравский князь, союзник и сотрудник Ольги, получить имя Ильи Моравского (Муравленина, Моровлина)? То, что в «Ортните» Илиас, в отличие от «Тидрек-саги», действует вне связи с князем Владимиром, доказывает изначальную независимость преданий о них.{402} Следовательно, прототип короля Илиаса мог действовать раньше времени правления киевского князя Владимира Святославича (как известно, часто выдвигаемого на роль былинного прототипа Владимира-князя) и лишь позднее быть притянутым вместе с другими богатырями к былинному «эпическому» времени.{403} Так я представлял проблему полтора-два десятилетия тому назад.{404} При этом мне думалось, что я действую вне худших традиций «исторической школы» — не занимаясь примитивным подбором былинным героям прототипов из летописей с неизбежными при этом натяжками. По прошествии времени вышеизложенная конструкция уже не кажется мне безупречной. Несомненно, что отразившийся в русском летописании образ князя (или воеводы) X века Олега сложился на основании многочисленных устных преданий, относящих его деятельность к разному времени и, вероятно, изначально повествующих о похождениях нескольких людей. По-прежнему перспективными для изучения остаются вопросы о времени падения Великой Моравии и, соответственно, переселении на Русь эмигрантов-мораван и их участии в процессе христианизации восточных славян — в общем, всё то, что так или иначе подкрепляется данными археологии и отразилось в русской средневековой литературе. С сочинениями западнославянских авторов XVI–XVIII веков, развивающих сюжет о русском князе-беглеце, дело обстоит гораздо сложнее. И Б. Папроцкий, и Я. А. Коменский, и Г. Пешина, и явно вторичный, но создавший наиболее увлекательную биографию Олега Я. Стржедовский связывали русского князя с влиятельным моравским родом Жеротинов. В генеалогических сочинениях, как известно, никогда не обходится без вымысла. А в истории русского князя-беглеца X века слишком явно отразились острые вопросы чешской и моравской истории XVI–XVII веков.{405} Если сопоставить события двух этих столетий, ход которых привел как чехов, так и мораван к национальному краху, с тем, что писали в идеологически заостренных родословцах Жеротинов их составители, а затем использовали в своих трактатах неравнодушные к судьбам Чешского королевства авторы, можно заметить примерно сходный набор проблем: славное прошлое Моравии, пресечение законной династии, вмешательство в местные дела немецких государей, отстаивание своей самостоятельности в отношениях с чехами, давление венгров, крах государственности под напором иностранных полчищ, изгнание, распространение беглецами слова Божьего. И, конечно, важный компонент: близкие и одновременно далекие русские, с правящим домом которых так хотелось состоять в родстве некоторым моравским вельможам. Необходимо согласиться с авторитетным мнением историка-слависта А. В. Флоровского, что «в руках генеалогов Жеротинов, в частности в руках Коменского, была какая-то своеобразная литературная обработка древнейшей истории Киевской Руси и ее княжеского рода. В ее состав входили восходящие к летописной традиции „Повести временных лет“ сведения о роде Святославичей и их взаимных отношениях, приводились имена боровшихся за власть братьев-князей. Однако в ткань этого рассказа была вплетена и нить домыслов о представителе более молодого поколения русских князей — об Олеге, существование которого не было отмечено старой русской традицией, хотя по существу и не исключалось ею. Введение в изложение князя Олега едва ли могло иметь место еще на русской почве, скорее это случилось уже в рамках чешской или польско-чешской историографии. Шла уже свободная игра фантазии (выделено мной. — А. К.), ввиду чего разные генеалоги XVI и XVII вв. свободно и независимо друг от друга дописывали каждый по-своему историю этого князя Олега».{406} Ни о какой «древней русской летописи» или какой бы то ни было другой здесь речь идти не может. Итак, вывести Елию Моровлина из фантастического Олега Моравского не получается. Невозможно удержаться и за предположение о том, что образ богатыря Елии Моровлина-Муравленина, упоминаемый в западнорусских материалах последней четверти XVI века, мог развиться из истории некого знатного руса-дружинника, явившегося из Моравии после ее падения и захвата венграми. Прежде всего, маловероятно, чтобы прозвище «Моровлин», или «Муравленин», в значении «выходец из Великой Моравии X века» могло удержаться в устной традиции в Киеве или в Орше столь долго — к тому времени Великая Моравия была уже давно забыта и непонятное прозвище должно было неминуемо отпасть. И здесь следует напомнить об Илье Русском (Греческом), который и в XII веке никакой не «Моровлин». Можно, конечно, вообще отказаться от всякой привязки к Великой Моравии и предположить, что прозвище это означает указание на некого литературного героя Новейшего времени центральноевропейского происхождения, «наслоившееся» на нашего Илью Русского. Подобные метаморфозы случались в истории русской литературы — вспомним хотя бы знаменитого Бову-королевича. Известно, что «рыцарь Бэв из города Антона появляется впервые как герой французской chanson de geste, сложенной в эпоху крестовых походов. В XIII веке это произведение становится популярной народной поэмой и попадает в рукописи. Идея торжества справедливости и мщения за насилие, облеченная в форму занимательного авантюрного повествования, причудливое сочетание элементов сказки и романа обеспечивают произведению широкую известность по всей Западной Европе. С XIII века рукописные и устные варианты поэм о Бэве (Бевисе, Буово, Бово), кроме их родины — Франции, известны также в Англии и Италии. С началом широкого развития книгопечатания в XV–XVI веках многочисленные издания стихотворных и прозаических обработок этой поэмы широко расходятся по всем странам Запада. Печатные итальянские издания поэмы о Бове распространяются на Балканах. В XVI веке перевод повести о Бове проникает в Белоруссию и попадает на Московскую Русь».{407} В XVII веке «Бова-королевич» получает в России значительное распространение, наряду с другими переводными рыцарскими повестями — о римском кесаре Оттоне, о Петре Златые Ключи, о Василии Златовласом, о королевиче Брунцвике, об Аполлоне Тирском и др. В России «Бова-королевич» быстро ассимилировался с русским фольклором и постепенно из рукописных и печатных изданий целиком перешел в устное народное творчество, превратившись в занимательную волшебную сказку, популярную в самых различных слоях общества: ее слушали (или по-прежнему читали в самодельных рукописях) дворяне и купцы, мещане и крестьяне. Со второй половины XVIII века «Бова» возвращается в литературу — сотнями изданий на протяжении почти двух веков повесть живет в лубке. Сохранялась она и в своей устной форме; ее мотивы оказывали мощное влияние и на былины, и на «высокую» литературу (вновь вспомним нашего А. С. Пушкина!). Могло ли нечто подобное произойти и с повестью о некоем Елии Моровлине-Муравленине? Конечно же нет: в случае появления в России подобного произведения оно задолго до XVI века должно было распространиться в Европе и быть там довольно популярным. Но в таком случае явившийся в 1594 году в Киев из Священной Римской империи, столицей которой была Прага, Эрих Лассота не мог не узнать в Елии Моровлине данного персонажа. Этого, однако, не произошло. Неизвестны нам, в отличие от «Бовы-королевича», ни западноевропейские «исходники», ни русские (в широком понимании, включающем Малороссию и Белоруссию) рукописные варианты повести об Елии. Ну и опять-таки «Ортнит» и «Тидрек-сага» созданы уже в XIII веке, задолго до предполагаемого времени создания гипотетической повести о похождениях моравского рыцаря. В общем, остается признать, что варианты прозвища Ильи из XVI века «Моровлин» и «Муравленин» не помогают прояснить, кто же мог выступить в роли прототипа Ильи Муромца. По крайней мере пока.* * *
Но вернемся к Илиасу Русскому (вариант: Греческому) из немецких сказаний. «Русское» присутствие в «Ортните» не ограничивается включением в повествование могучего и беспощадного дядюшки главного героя. Столица Ортнита, расположенная в некой далекой Ломбардии, называется Гарда — именование, как давно установлено, восходящее к шведскому и немецкому названию русского Новгорода (Holm-gard, Nogarden) или к древнескандинавскому названию Руси — Gardariki (или Gardareich, страна городов). Как видно, создателю «Ортнита» приглянулось это экзотическое имя, позволяющее перенести место действия поэмы «далеко-далеко». Оставалось лишь соединить эту Гарду с другой — североитальянской крепостью, находившейся близ устья реки Тессино в бухте Гардского озера в Ломбардии. Последняя лежала «на пути из Германии через Альпы в Милан и Ломбардскую низменность — на пути, по которому часто ходили немецкие рыцари, сопровождавшие германских императоров в их походах в Италию, и крестоносные отряды, следовавшие в Палестину той же дорогой через итальянские гавани на Адриатике».{408} На образ экзотической Сирии, куда с войском направляется за невестой Ортнит, возможно, повлияли и мотивы из русской летописной истории: столица Махореля Судерс, на которую обрушиваются силы Илиаса, напоминает Суд летописных сказаний о походах первых русских князей на Царьград — часть византийской столицы, примыкавшую к пристани и чаще других страдавшую от русов.{409} «Тидрек-сага» рисует более реалистические картины мира, хотя центром государства Аттилы оказывается Суза — Соест в Вестфалии. Но зато к востоку от этого «Гуналанда» расположена Польша, далее — Русь, а к северо-западу от русских — страна вилькинов или вильтинов, то есть вильцев — заэльбских славянских племен, вендов. Кроме их областей в Вилькинланд, судя по всему, входят еще Швеция и Дания.Такое странное соединение объясняется тем, что вендские племена (кстати, не составлявшие единого государства) в союзе с датчанами часто воевали с саксонскими герцогами и князьями, королями и императорами (Оттоном II и Оттоном III, Генрихом II). В общем, история борьбы Аттилы и Тидрека против вилькинов и русских представляет собой «полную исторических анахронизмов героизацию кровавой борьбы» саксонских правителей против славян, живших между Эльбой и Одером. Что касается прозвища нашего Ильи «Греческий», то оно может быть объяснено или как обозначение в средневековой немецкой литературе всего восточного христианского мира, включая Византию и Русь, или как немецкую народную этимологию прилагательного «gerzki» (из «gerdski» — «русский», «побывавший на Руси», от «gardariki», древнего названия Руси), понятого как «girski» — «греческий».{410} Проникновение русских мотивов в немецкие сказания, из которых сложились «Ортнит» и «Тидрек-сага», объясняется устойчивыми контактами обоих народов в период Средневековья. Если говорить о времени, близком к моменту возникновения этих произведений, то здесь, учитывая упоминание в «Тидрек-саге» Новгорода, Смоленска и Полоцка, следует указать на 1180-е годы, когда в устье Западной Двины появился прибывший сюда вместе с любекскими купцами священник Мейнгард, одержимый идеей распространения христианства среди ливов. Ливы признавали верховную власть полоцкого князя Владимира (Woldemarus de Plosceke), и Мейнгарду пришлось испрашивать у русского князя разрешение на то, чтобы остаться в этой стране. Разрешение было получено. Немец построил в деревне Икскюль деревянную часовню и приступил к миссионерской деятельности. В Икскюле возникли каменные церковь и замок, а Мейнгард стал епископом. Затем на Двине начали возникать новые замки, немцы стали селиться здесь постоянно. Если романтик Мейнгард предпочитал действовать мирным убеждением, то его преемник Бертольд применял силу. В 1198 году он явился к ливам с крестоносцами, набранными в Нижней Саксонии, Вестфалии и Фрисландии. В бою с язычниками Бертольд погиб, а вблизи места сражения завоеватели в 1201 году основали Ригу. Преемники Бертольда уже не церемонились с туземцами — Рига стала центром ордена меченосцев. Давление немцев встретило сопротивление со стороны русских, действовавших в союзе с эстами и ливами. Центром сопротивления стал Полоцк. Князь Владимир, столь неосмотрительно подпустивший немцев близко к своим владениям, теперь вступил с ними в упорную борьбу; он и умер в 1215 году во время сборов в поход на Ригу. Этот Владимир, хорошо известный по немецким источникам, не упоминается в русских летописях, что неудивительно, учитывая то особое положение, которое занимал Полоцк среди других русских земель в домонгольский период. Впрочем, отношения с немцами не сводились только к войне. Противостояние периодически сменялось миром, продолжалась выгодная торговля. Известно о заключении торгового соглашения между Ригой и Полоцком в 1210 году. От 1229 года до нашего времени дошел торговый договор смоленского князя Мстислава Давыдовича, заключенный от его имени и от имени князей полоцкого и витебского с Ригой и Готландом. В нем упоминаются и другие города, с которыми русские поддерживали торговые сношения: Висби, Любек, Жат (уже известный нам Соест), Мюнстер, Бремен и др. Немцы имели в Смоленске дворы и церковь. К 1220-м годам сильный Смоленск сумел поставить ослабевший Полоцк под свой контроль. Мир, который немцы увидели в Северо-Западной Руси, они и отразили в «Тидрек-саге»: русскими управляет Владимир, которому принадлежат Полоцк и Смоленск. Но центром его владений все-таки является знаменитый Новгород (Гольмгард) — с ним велась бойкая торговля у тех же немецких городов. Информация шла не в одном направлении — русские также многое узнавали о немцах. Любопытно, что в Новгородской Первой летописи (в части старшего извода, написанной почерком XIII века) под 1204 годом помещен текст «Повести о взятии Царьграда фрягами». Как это и было в действительности, в качестве предводителя крестоносцев, разграбивших в тот год Константинополь, указан Бонифаций, маркграф Монферратский. В русской повести он именуется «Маркосом от Рима» (владения Бонифация лежали в Северной Италии). Словом «маркос» передана итальянская форма титула «маркграф» — «marchiso» или «marchese». А чтобы читатели поняли, из каких краев явился этот римский «Маркос», автор повести поясняет: «…в граде Берне, идеже бе жил поганый злый Дедрик».{411} И. Э. Клейненберг отмечал, что «форма имени Дедрик указывает на нижненемецкий источник, т. е. на источник из Северной Германии» — где циркулировали сказания, составившие основу «Саги о Тидреке Бернском».{412} Судя по всему, на немцев из Зоста, Бремена и Мюнстера, на которых ссылается составитель «Тидрек-саги» и которые торговали через остров Готланд с русскими, повлияла не только опасная для их единоверцев фигура Владимира Полоцкого, но и фольклорный образ Владимира Киевского, позднее получивший свое развитие в дошедших до нас былинах. Это следует из помещения рядом с ним на страницах «Тидрек-саги» богатыря Ильи-Илиаса.{413} Возможно, имя Владимира показалось немцам типичным именем русского правителя. И. Э. Клейненберг дает довольно реалистичное описание того, как происходил русско-немецкий обмен фольклорными материалами: «Сам быт купцов того времени, плававших за море, способствовал сохранению, развитию и исполнению всякого рода устных художественных произведений. Можно легко себе представить, что в те века, когда рукописные книги были дорогой редкостью, рецитация эпических песен и пересказ в прозе подвигов их персонажей занимали купцов во время длительных плаваний в тесных помещениях перегруженных маленьких судов. Также долгие зимние вечера в гостиных дворах на чужбине должны были заполняться чем-то допускаемым строгими уставами этих общежитий монастырского типа, где строго запрещались всякие азартные игры и другие увеселения, которые могли привести к раздорам и кровопролитию. О том, что при таком заполнении досуга могло происходить и взаимное ознакомление немцев и русских с героями своих народных эпосов, говорит то, что в XII–XIII вв. новгородцы еще сами плавали за море на Готланд, где они имели свое „становище“, т. е. торговое подворье. Поездки туда они совершали главным образом на немецких судах, о чем свидетельствуют особые статьи в договорных грамотах 1189–1199 гг. и 1269 г., в которых обусловливается плата-неустойка немецкому шкиперу, перевозившему русских купцов, если они не захотят возвращаться домой на его же корабле и ему из-за этого грозят убытки от необходимости плыть обратно без полного груза и пассажиров. Эта активная торговля русских купцов по ту сторону Балтийского моря… а также плавания на немецких судах, несомненно, способствовали распространению среди них знания нижненемецкого языка, который вплоть до XVI в. служил средством общения при международной торговле в бассейне Балтийского моря. Немецкие купцы со своей стороны, чтобы подготовить лиц, хорошо владеющих русским языком и грамотой, имели обыкновение поселять по договоренности на длительный срок в русские семьи своих сыновей или молодых приказчиков… К этому можно добавить, что не только изучающие русский язык купеческие служащие и сыновья подолгу жили в русских семьях. Известно, что некоторая часть немецких купцов в Новгороде останавливалась не в своих подворьях, а на частных квартирах у своих постоянных русских контрагентов».{414} Негативное отношение авторов русской повести к «Дедрику», определение его как «поганого» и «злого» исследователь связывает с тем, что, ознакомившись с «деяниями» Дитриха-Тидрека Бернского, отразившимися в саге, русские разглядели в нем злейшего врага Владимира и Ильи, всей Руси, а значит, и своего врага тоже.{415} Впрочем, ничего типичного для характеристики былинного образа Ильи в немецких произведениях нет. Вот, например, Илья в «Ортните» мечтает увидеть свой дом, жену и детей. Эти картины обывательского благополучия нашему Илье Муромцу чужды. В былинах у Ильи есть дети (дочь или сын), но отношения богатыря с их матерями далеки от идеала, да и дети никаких родственных чувств к отцу не испытывают. Напротив — стремятся его убить. Немцы знали о нашем Илье только то, что он славный и могучий старый богатырь, связанный родством с князем Владимиром (чего в былинах нет), воевавший вместе с ним против общих врагов, проявлявший при этом беспощадность и готовность с наслаждением истреблять неприятеля в больших количествах, участвовавший в добывании для князя невесты (чем заняты обычно другие богатыри). И еще одна черта в характеристике Ильи Русского ничего общего не имеет с былинами — у немцев он знатный человек, король Руси или ярл Греции. Чего только стоит его обещание привести на помощь Ортниту пять тысяч воинов! В былинах Илья действует вне массовки — он совершает свои подвиги один. И в этом состоит, кстати, коренная черта героев русских былин! В общем, ничего «русского» в немецком Илиасе Русском не осталось. Взяв из русского эпоса лишь имена Владимира и Ильи и придав своим произведениям «русский колорит», создатели «Ортнита» и «Тидрек-саги» удачно разбавили, таким образом, Гертнитов и Озантриксов. И тут нельзя не вспомнить замечание, сделанное когда-то крупным советским фольклористом В. М. Жирмунским: «В тех случаях, когда между народами нет эпической „взаимности“, чужой богатырь может быть известен только по имени или к славе его имени могут быть прикреплены эпические сказания, возникшие на его новой родине».{416} Скорее всего, и «знатность» Ильи, которая многими исследователями (кстати, и тем же В. М. Жирмунским) отмечалась как древняя черта в характеристике нашего героя, не отражает русский материал и вообще не является исконной. Б. И. Ярхо в связи с этим заметил любопытную тенденцию, стабильно проявляющуюся при попадании персонажа в иностранный эпос. «Так Хаген, перейдя в Скандинавию, из дружинника Гунтера стал его братом и, стало быть, королем. Вспомним также, как изменник Ганелон при переходе в нидерландский эпос стал отцом мавританских царей Марсилия и Балиганта».{417} С переходом на германскую почву Илья, следуя той же тенденции, превратился в брата Владимира. Пытаться, основываясь на материалах «Ортнита» или «Тидрек-саги», выявлять какие-то черты, которые могли быть изначально присущи Владимиру или Илье, в общем, бесперспективно. Как заметила Г. В. Глазырина, специально занимавшаяся «Тидрек-сагой», автор саги строит свое повествование, механически используя стереотипные формулы, «он не принимает во внимание ни поворотов сюжета, ни характеристику конунга. В почти одинаковых выражениях описывается поведение любого конунга, который, по мнению автора саги, достоин того, чтобы быть изображенным в произведении, а следовательно, соответствующий существующему в обществе идеальному представлению о конунге».{418} Получается, что образ Ильи как популярного фольклорного персонажа (возможно, уже и в былинной форме) сложился еще в домонгольской Руси. Важное наблюдение датирующего характера принадлежит А. И. Соболевскому, который заметил, что имя Илья — христианское «и это обстоятельство не позволяет относить время возникновения о нем песен к очень глубокой древности», поскольку «христианские имена стали у нас употребляться более или менее часто не раньше XII в.».{419} Правда, здесь необходимо еще одно отступление. В дополнениях, внесенных в Новгородскую Первую летопись младшего извода в середине XV века, при перечислении князей, правивших в Новгороде, упоминается некий сын Ярослава Мудрого по имени Илья. Отправившись на княжение в Киев (вероятно, в 1016 году), Ярослав оставил в Новгороде посадника Коснятина Добрынина (своего двоюродного дядю, сына Добрыни). А далее читаем: «И родися у Ярослава сын Илья, и посади в Новегороде, и умре». А после этой фразы, без всякого объяснения, идет продолжение предыдущего повествования: «…и потом разгневася Ярослав на Коснятина, и заточи и (его. — А. К.), а сына своего Володимира посади в Новегороде».{420} Ясно, что предложение об Илье — вставка, разрывающая рассказ о взаимоотношениях Ярослава и Коснятина. Нигде более об этом Илье нет ни одного упоминания. Каково же происхождение этой вставки? В младшем изводе Новгородской Первой летописи, так же как и в более раннем старшем изводе, помещена «Повесть о взятии Царьграда фрягами» с ее оригинальным упоминанием о «поганом злом Дедрике».{421} Редактор летописи XV века, как и его предшественник XIII века, знакомый с содержанием преданий о Тидреке Бернском (или уже непосредственно с текстом «Тидрек-саги»), мог знать о существовании у Вальдемара (врага Аттилы и Тидрека) брата Ильи (Илиаса). Он также знал, как, согласно летописной традиции, звали братьев и детей Владимира Святославича, знал, что Ильи среди них не было. Зато у Ярослава Мудрого был сын Владимир, княживший в первой половине XI века в Новгороде. «Исчерпывающего» перечня сыновей Ярослава, подобного тому, что имелся для сыновей Владимира Святославича, летописи не давали. Вполне вероятно, что именно поэтому редактор Новгородской Первой летописи младшего извода и поместил Илью, «извлеченного» из немецких материалов, среди сыновей Ярослава — в качестве «брата» Владимира Ярославича, якобы сменившего Илью на новгородском столе. Так что этот новгородский князь начала XI века по имени Илья — вероятнее всего, фантом. Получается, редактор-составитель летописи середины XV века не узнал в Илиасе нашего богатыря Илью; более того, посчитал его каким-то неизвестным сыном Ярослава Мудрого. А вот когда изучение «Тидрек-саги» началось в Новейшее время, то и русские, и немецкие исследователи сразу же идентифицировали Илиаса как Илью Муромца — наверное, потому, что в русском эпическом материале, записанном в XIX веке, эго был самый популярный персонаж. В Новгороде XIV–XV веков, судя по всему, он такой популярностью не пользовался. Если же вспомнить, что и летописи в Центральной России XV–XVI веков (например, Никоновская) о нем молчат, то становится понятно, что отсутствие сведений о богатыре Илье вообще характерно для «великороссийской» летописной традиции. Так что с объяснением, выдвинутым когда-то Н. П. Дашкевичем, будто некие летописи, в которых мог упоминаться Илья Муромец, до нас не дошли, придется расстаться. Предположение В. Ф. Миллера о том, что образ Ильи имел скандальную репутацию, а потому был обречен на умолчание, также приходится отвергнуть. Составители Новгородской Первой летописи о нем просто не знали, хотя, судя по упоминаниям Новгорода в «Тидрек-саге», раньше ситуация могла быть совершенно другой… Итак, герой русских сказаний обрел имя Илья к XII веку. Мы не знаем точно, что и в какой форме о нем рассказывали или пели на Руси. Так же как, наверное, уже невозможно установить, что предшествовало появлению этих сказаний, были ли к имени Ильи приурочены сказания о других героях (или другом герое) более раннего времени, как звали тех героев, были ли у них реальные прототипы или их появление — плод народной фантазии. Постепенно Илья вошел в число героев, попавших в «окружение» другого известного персонажа преданий — киевского князя Владимира. По крайней мере, в том же XII веке сказания о них (возможно, тогда еще существовавшие параллельно) были настолько популярны, что через Новгород, Полоцк или Смоленск дошли до немецких купцов, торговавших с русскими. Замечу, что это обстоятельство окончательно подрывает датировку смерти Ильи в 1188 году, которую выводят, исходя из замечания Афанасия Кальнофойского. Илья, скончавшийся в конце XII века, не мог за пару десятилетий превратиться в эпического героя, популярного настолько, чтобы попасть в число персонажей «Ортнита» и «Тидрек-саги».{422} В дальнейшем эти сказания продолжали обращаться в русских землях, оказавшихся после нашествия монголов в составе Литовско-Русского государства, князья которого раньше московских встали на путь решительного противостояния с Золотой Ордой. В добавление к информации, которую донесли до нас записки Эриха Лассоты и письмо Филона Кмиты Чернобыльского последней четверти XVI века, можно вспомнить о составленном в Белоруссии в начале того же века «Родословии великих князей русских», в котором сообщается, что у князя Владимира были «храбрые вои мнози, и начаша избивати силы великыа под городом под Киевом; и оттоле начаша боятися цари Ординские. У князя Володимира было храбрых богатырей много; и начаша их посылати по всем градом и странам».{423} Что же касается территорий бывших Новгородской и Владимиро-Суздальской земель, остававшихся под игом Золотой Орды значительно дольше, то здесь на Илью обрушилось непонятное забвение. Может быть, сюжеты о Соловье-разбойнике и поединке с сыном (определяемые фольклористами как древнейшие) были в то время в России не столь популярны, как раньше? Или Илью просто потеснили другие герои — Добрыня и Алеша (Александр) Попович? Всё это, конечно, очень гадательно. Парадокс заключается в том, что об «известном» в западнорусских землях Илье Моровлине-Муравленине не дошло до нас ни одной былины или сказания, как, впрочем, и о других богатырях. Так что какого рода были «басни», о которых упоминал Лассота, и в каком жанре они исполнялись, мы не знаем. Хотя, возможно, что то страшное положение, в котором оказались Малороссия и Белоруссия в XVII–XVIII веках, во времена Хмельничины, руины и казачьего разгула, привело теперь уже здесь к полному забвению эпических образов древних богатырей и к появлению «казачьих дум» — песен о героях уже другого времени. В России же всплеск интереса к Илье наблюдается: во второй половине XVI века и особенно в веке XVII. И без казачества тут также не обошлось: недаром к имени нашего богатыря намертво приклеилась характеристика «старый казак», неприменимая более ни к одному из былинных героев. О причинах этого и о человеке, история бурной жизни которого так повлияла на эпический образ Ильи Муромца, речь пойдет в следующей главе.Глава шестая СТАРЫЙ КАЗАК
Уму несмелому их сила Казалась даром волшебства; Их злочестивые слова, Их непонятные деянья, Угрозы, битвы, предсказанья Пугали старцев и младых; Им жены с трепетом дивились, И прослезались, и крестились, Рассказы слушая о них.Во времена ласкового и милостивого царя Федора Ивановича, привычками и нравом выгодно контрастировавшего со своим отцом Иваном Грозным, жила в глубоко провинциальном Муроме некая Ульянка. По убогости житья и предсмертному повелению своего сожителя Ивана Коровина она приняла постриг в муромском же Воскресенском девичьем монастыре и в черницах стала прозываться Улитой. При монастыре обретался и ее сын Илейка — плод незаконного союза с Коровиным. Жили Ульянка с Иваном без венца, и не было до того никому дела, но на судьбе Илейки это обстоятельство сказалось самым неблагоприятным образом — жить предстояло с клеймом незаконнорожденного, а хорошего в сем мало. И чего, спрашивается, было не родить матушке Илейку от законного супруга? Был ведь у нее муж — Тихон Юрьев, торговец, солидный человек! Но, видно, не судьба! Муром весь на горах стоит, а Воскресенский монастырь, так, кажется, на самой высокой! Если с высоты смотреть — весь город как на ладони! Холмы и овраги, река Ока и леса, а среди зелени на холмах торчат людские крыши и купола монастырских соборов — деревянной Троицкой церкви, и каменной Благовещенской, и главного городского собора Рождества Богородицы. Он тоже из камня и стоит в кремле. Городская крепость хоть и деревянная, но сооружение серьезное: трое ворот, над ними башни, и еще 11 башен на стенах, в основании стен лес дубовый, а выше — сосновый и еловый. А на пространстве вокруг — опять церкви и дворы калачников, сапожников, скорняков, гончаров, портных, серебряников, солодовщиков, красильщиков, рыболовов, кирпичников, плотников, маслобойцев, кожевников и, конечно, пушкарей. Много — около семи сотен дворов! Пушкарей Илейка видел часто, их поселения примыкали к Воскресенской горе. Совсем далеко виднеется среди зелени Спасо-Преображенский собор Спасского монастыря, а между ним и Воскресенским монастырем, где-то посередке, ближе к воде, стоит храм-памятник — Косьмодемьянская церковь. Говорят, когда царь Иван Васильевич шел походом на Казань, во время остановки в Муроме на этом месте для него устроили походный шатер, тут государь простудился и лежал больной. Потом, конечно, выздоровел и повелел воздвигнуть на месте своего исцеления каменный храм во имя бессребреников Косьмы и Демьяна. Поход на Казань существенно изменил положение Мурома. До славной победы 1552 года он был крепостью, можно сказать, пограничной, много раз вставал на пути казанцев, пытавшихся прорваться в центр страны; частенько они опустошали городские окрестности, жгли предместья, а город так взять и не смогли. Воеводы (а тогда назначались в Муром всегда люди знатные и известные — князья да бояре), служилые люди, ремесленники и сбежавшиеся за городские стены сельские обыватели палили из пушек и пищалей, выбирались на вылазки — всегда с большим уроном для татар. И при взятии Казани муромские бойцы отличились. Недаром царь Иван Васильевич город жаловал — тому доказательством каменные соборы, которые государь повелел построить — Благовещенский и Спасо-Преображенский. Мирная жизнь пошла городу на пользу — ведь никуда сразу не исчезли служилые люди, жившие на государевом жалованье и своим присутствием стимулировавшие рост ремесла и торговли. Так что среди посадских дворов стояли и дворы детей боярских, и хоромы бояр. И, главное, отступила внешняя опасность, в которой веками жил Муром. Начался расцвет, город принялся прирастать населением и расползаться слободами вширь. Окруженный могучими лесами, он снискал известность далеко за пределами России — английские купцы, например, знали, что лучшие куньи меха добываются русскими не только в Сибири, Перми и Казани, но и в ближайшем Муроме; отсюда же преимущественно идет лучший мед. Славились своим плодородием поля, орошаемые Окой. Река давала и множество рыбы, а рыба, вылавливаемая близ Мурома, считалась из речных лучшей в пределах тогдашней России. Ока, впадающая в Волгу, получала из великой реки белугу (про ее удивительную величину и малое количество костей на Западе ходили легенды), стерлядь, севрюгу, осетров и знаменитую белорыбицу. Многое, правда, изменила страшная моровая язва, посетившая Муром в 1570 году. За ней пришел голод. Город запустел, и надолго. Отразилось на Муроме и общее ужесточение нравов, начавшееся во времена опричнины, — воеводы, прибывавшие теперь в город, выжимали из него последние соки, не давая подняться на ноги. При Федоре Ивановиче началось оживление городской жизни, потихоньку стала восстанавливаться численность населения, но бум 1560-х остался в далеком прошлом. Потенциала для нового рывка не было. Жизнь в Муроме шла размеренно, так же вяло текла она и в Воскресенском монастыре… Когда мать умерла, оставаться в Муроме подросшему Илейке стало совсем незачем. Юношу взял в работу торговый человек Тарас Грознилников и перевез в Нижний Новгород. Здесь Илейку посадили в хозяйскую лавку торговать яблоками и горшками — занятие довольно тоскливое. Самым интересным происшествием в этот период его жизни стала поездка в Москву. У хозяина здесь, как видно, были дела; в чем они заключались, Илейка толком не знал, да и не вникал — к чему? Главное — Москва! Остановились на дворе у подьячего Дементия Тимофеева, близ Владимирской церкви, что в Садех.[3] Дементий служил под началом дьяка Василия Петровича Маркова. Его приказ ведал Устюгом Великим и Вяткой — собирал подати с посадских людей и крестьян, с кабаков, таможен и т. д. В столице Илейка прожил полгода, от Рождества до Петрова дня. Впечатлений осталось много — и от огромного города, и от разговоров, которые велись в чиновничьей среде и между московскими торговцами. На момент приезда нижегородцев в Москву минул почти год, как не стало царя Федора Ивановича. С его кончиной пресеклась династия правителей, многовековыми трудами объединивших русские земли и создавших обширное Московское государство. По решению Земского собора новым царем стал Борис Годунов — шурин царя Федора. О покойном государе столичные жители отзывались с симпатией, хотя и считали дураком. Бориса Годунова, еще при жизни слабоумного Федора Ивановича забравшего в свои руки всю полноту власти, москвичи безусловно уважали. Могущество этого человека казалось беспредельным, а богатство — неисчислимым. Шептались в Москве и о коварстве и жестокости Годунова, что-то противоречивое рассказывали о страшном злодействе, учиненном за несколько лет до того в Угличе над братом Федора Ивановича царевичем Дмитрием. И все это несмотря на угрозу наказания! Из Москвы Илейка вернулся в Нижний Новгород к яблокам и горшкам. Здесь, однако, молодой человек решил изменить свою жизнь — за время, проведенное в Нижнем, у него завязались какие-никакие, а знакомства. Из лавки Грознилникова он поступил к ярославскому торговому человеку Кузьме Огневу на судно кормовым казаком. Так прозывались корабельные работники, в общем обслуга. Теперь Илейка был занят стряпней. На корабле Огнева дошли до Астрахани, где Илейка зазимовал. Астрахань Илейке не могла не понравиться. Новый город, заново отстроенный вместо прежней татарской столицы на другом берегу Волги, значительно ниже по течению, свеженький каменный кремль, с необычными белыми мощными стенами, возведенный решением московского правительства всего несколько лет назад, — все это символизировано для молодого человека окончание прежней жизни. Старые связи, тянувшиеся из унизительного детства, оказались, наконец, разорванными. Теперь его окружали ярославцы и прочий, пестрый по происхождению, многонациональный торговый люд. От прошлого у Илейки осталось одно только прозвище — Муромец. В Астрахани казак Илейка Муромец поступил в распоряжение ярославца Ивашки Боркина, приказчика Кузьмы Огнева. Торговлю ярославцы вели кожами и сапогами. С этим товаром Илейка и таскался на Татарский базар, но недолго — не хотелось опять сидеть на одном месте. Перешел в казаки на корабль ярославского богатея — гостя Второго Чистенкова. Его приказчик Василий Дериглаз водил струги хозяина аж до Казани. В Казани же, уйдя от Дериглаза, Илейка остался на десять недель. Жил здесь в посаде, у своего знакомого Ивашки Волоченика, на Ярославском конце, — все-таки за два года общения с ярославцами совсем своим среди них казался. Новыми хозяевами Илейки Муромца стали вятчане — казаком на корабле одного из вятских торговцев, человека также богатого и солидного, Родиона Матвеевича Котелникова, наш герой перебрался в Хлынов. Здесь, на Вятке, Муромец прожил полтора года, трудясь на хозяина. Наконец, и отсюда удалось выбраться — Родион Котелников и другой купец-вятчанин Федор Рязанцев затеяли поездку в Астрахань на судах, сначала по Вятке, а потом вниз по Волге. Возвращаться на Вятку Илейке не хотелось. К тому же решил сам на себя поработать. Уйдя от Котелникова, поселился в Астрахани у местного стрельца Харитонки и принялся торговать на уже знакомом Татарском базаре. Астрахань была почти своя, не чета полузабытому Мурому, куда его совсем не тянуло. Большее любопытство вызывали слухи, доходившие о делах в Москве. Говорили про страшный голод и мор, про бесчинства разбойников, охватившие Центральную Россию. В Астрахани, кажется, все было благополучно. Илейка брал на реализацию у разных торговых людей холсты и кожи, получая со сделки невысокие комиссионные. Денег на жизнь хватало, и другой бы на его месте втянулся, начал копить деньгу, женился, оброс домком, но… Больше года Муромец не выдержал. Копеечная жизнь на одном месте угнетала. Весной 1603 года он сорвался и окончательно превратился в «перекати-поле». Сначала подвизался казаком на судне у нижегородского торгового человека Владимира Псковитина, дошел с ним вверх по Волге до Нижнего, здесь прожил три недели, а потом на судне другого нижегородца, очередного торговца Василия Зубина вернулся в Астрахань, откуда на том же зубинском корабле пошел вверх по Волге до Царицына, где ненадолго пристроился у брата Василия — Абрамки Зубина, но и от него ушел — снова в Астрахань. И, наконец, выбрал новое направление — опять поступил казаком на судно, уходившее из Астрахани по Каспийскому морю в Терку — крепость-форпост русского царя на Кавказе.{424} Городок Терка был основан у устья Терека, вблизи протоки Тюменка, верстах в четырех от берега моря, напротив острова Чечень, всего за 15 лет до того, как в нем оказался Илейка Муромец. Значение крепости было велико: она позволяла царю, с одной стороны, воздействовать на кумыков и ногаев (последние формально признавали свою зависимость от Москвы) и демонстрировать всем прочим кавказским князькам русское присутствие, с другой — контролировать местную русскую вольницу — терских казаков. Крепость была по местным меркам отлично укреплена. Высокие деревянные стены с башнями и пушки производили на горцев сильное впечатление. Гарнизон в ней стоял небольшой — тысячи две стрельцов и 500 городских казаков, но ни у кого из туземных владетелей не возникала фантазия попробовать русскую твердыню «на зубок». Напротив, инородцы начали активно устраивать свои поселения близ городских стен, считая русское присутствие фактором безопасности. Удалось привлечь к сотрудничеству и терских казаков: получая царское жалованье, они обеспечивали безопасное сообщение города с Астраханью и участвовали в походах городских воевод. Одним из таких воевод был Степан Кузьмин, на судне которого прибыл в Терку летом 1603 года Илейка, ставший теперь городовым казаком. Жизнь в Терке не могла ему понравиться — место было низкое, заболоченное, как и в Астрахани; летом здесь стояла изматывающая жара, так же пекло солнце, разве что пыли не было. Зато река почти пересыхала, вода застаивалась. Да и скучно было, тянуло назад, в шумный нижневолжский город с его базарами и белыми стенами кремля, пусть и отражающими жгучие солнечные лучи и слепящими глаза. Впрочем, именно в Терке Илейке представился шанс повысить свой статус, перейдя в категорию служилых людей. Летом 1604 года русское правительство затеяло на Кавказе большое военное предприятие. Еще в 1586 году царь Кахетии Александр попросился в русское подданство, надеясь, что оно избавит его народ от опасности со стороны персов и турок. Царь Федор Иванович (точнее, правитель Борис Годунов) принять грузин под свою высокую руку соглашался, но в военной помощи категорически отказал — воевать из-за Кахетии с Турцией и Ираном было глупо. Тогда Александр предложил русским хотя бы разорить Тарковское шамхальство и передать ему столицу кумыков город Тарки. Для этого он обещал прислать военную помощь. Когда появилась Терка, Москва, наконец, получила возможность выполнить просьбу царя Кахетии и в 1594 году организовала экспедицию на Тарки, располагавшиеся на берегу Каспия, в верстах семидесяти южнее русского форпоста на Тереке.[4] Поход закончился катастрофой во многом потому, что «робкие грузины» так и не решились выступить на помощь русским. В Терку вернулась едва ли четвертая часть русского воинства. И вот, спустя десять лет, Борис Годунов решил повторить попытку поставить Тарки под свой контроль, понимая, что пока шамхальство на Каспии существует, Кахетия не сможет вырваться из персидской зависимости. Правда, для начала русский царь попытался договориться с шахом о передаче Тарковского шамхальства под власть Москвы по-доброму, завлекая персов перспективами союза против турок. Однако поняв, что воевать с турками по-настоящему русские не собираются, персидский шах ни на какие уступки на Кавказе не пошел. Оставалось действовать силой. В Астрахань прибыло несколько стрелецких полков. Война с горцами серьезно финансировалась — на «шевкалской» (то есть «шамхальский») поход было выделено 100 тысяч рублей. Из Астрахани войска переправились в Терку, где были усилены местными стрельцами и городовыми казаками. Вообще, учитывая специфику удаленной от Центральной России службы, большой разницы между теми и другими не было. Но все-таки стрельцы считались «государственными», служилыми людьми. И надо же такому случиться, что у стрелецкого пятидесятника Пятого Муромца заболел племянник и его место для участия в походе освободилось. Тут-то и помогло Илейке муромское происхождение — земляк пристроил его на службу вместо расхворавшегося родственника. Так Илейка Муромец стал стрельцом и приобрел право на получение соответствующего государева жалованья. В Терку подтянулись вольные казаки — терские и гребенские, так что общая численность русских ратных людей достигла десяти тысяч. Командование царь возложил на воевод окольничего Ивана Михайловича Бутурлина и Осипа Тимофеевича Плещеева. Опытный старик Бутурлин был назначен старшим. Пройдя через Сулак, крепость, в которой русские под руководством князя Владимира Тимофеевича Долгорукова держались еще с 1592 года и которая располагалась всего в 15 верстах от цели похода, Бутурлин привел свои силы к Таркам и приступил к их осаде. В Тарках были сосредоточены значительные силы. Город как бы сползал к морю по склону горы Тарки-Тау, напоминая своеобразный амфитеатр — каждый следующий ряд домов возвышался над предыдущими. На самой вершине горы стоял дворец шамхала, неподалеку от него — две каменные башни, из которых великолепно простреливались окрестности. У обороняющихся не было недостатка в пище и, главное, воде — горная ключевая, посредством подземных труб она поступала в крепость, где скапливалась в специально устроенных для этого резервуарах. Томить Тарки осадой не было смысла, штурмовать город можно было только в лоб — по склону, с трех других сторон столицу шамхальства окружали неприступные скалы. Бутурлин разделил свои силы на две колонны — одну, в которую входили стрельцы, он возглавил сам, вторую, состоявшую из детей боярских (дворян) и казаков, поручил Плещееву. Сломив сопротивление кумыков, русские ворвались в город и заняли его. Шамхал Анди-Хан, древний старик, почти слепой, сумел уйти в горы и укрыться у аварского хана. Бутурлин постарался укрепиться в прибрежной местности. Уже к моменту захвата Тарков русские сожгли Эндери, заняли Истису и Качкалыковский хребет. Теперь удалось занять озеро Тузлук, лишив неприятеля источника соли, селитры и серы. Последние два компонента, как известно, являются важнейшими для производства пороха. Область кумыков оказалась, таким образом, под полным контролем русских. Удалось также обеспечить сообщение с Теркой и Астраханью. Теперь нужно было дождаться грузин, ведь царь Александр опять обещал выслать помощь. Не очень доверяя его обещаниям, царь Борис Федорович отправил в Кахетию посольство под руководством думного дворянина Михаила Татищева и дьяка Андрея Иванова, которое должно было контролировать исполнение союзниками взятых на себя обязательств. Помимо этого Татищеву предстояло решить еще одно, довольно деликатное дело — подыскать среди грузинских царевичей и царевен жениха дочери Годунова Ксении и невесту сыну Федору. Но послы не застали Александра дома — он был вызван к персидскому шаху. Оставалось ждать. Между тем наступили холода, и Бутурлин принял решение зимовать в Тарках, которые были дополнительно укреплены — верхние башни соединили каменной стеной, а внизу, на спуске возвели новые башни, выкопав вокруг них рвы. Однако вскоре стало понятно, что спокойно зазимовать здесь не удастся — в крепости начался голод. Почему при таком щедром финансировании предприятия не было сделано необходимых запасов, так и осталось загадкой. Наладить поставки провианта на месте не удалось — окрестное население было настроено враждебно. И тогда Бутурлин принял решение пока не поздно разделить армию, отправив на зиму половину стрельцов и казаков в Астрахань и Терку. Когда этот отряд выступил из Тарков, новый шамхал Султан-Мут, энергичный сын отказавшегося от власти Анди-Хана, попытался уничтожить отступающих, напав на русских из засады. Но тщетно: бой продолжался целый день, и стрельцы и казаки отразили натиск неприятеля. Среди тех, кто сумел вырваться из Тарков, был и Илейка Муромец, к тому времени уже пожалевший о своем решении поступить на стрелецкую службу. Выступать в Тарки весной, как то предназначал для ушедших Бутурлин, молодой человек не собирался. Стрелецкую службу он бросил и, чтобы не помереть с голоду, а заодно уж точно избежать возвращения в строй, сразу же по прибытии в Терку записался в холопы к некому Григорию Елагину. У него и зазимовал. Те же, кто остался в Тарках с Бутурлиным и Плещеевым, провели тяжелую зиму, довольствуясь остатками толокна да вяленым мясом. А по весне Султан-Мут, получивший помощь от соседей и турок, значительно усилившийся, взялся за русских всерьез. Прежде всего, он сумел выбить русские гарнизоны из крепостей, обеспечивавших связь Бутурлина с Теркой. Даже Владимир Долгоруков, сидевший в своей крепости на Сулаке более десяти лет, был вынужден сжечь ее и, пробившись к морю, на кораблях эвакуироваться с остатками своего гарнизона в Терку. Нормальное сообщение с Россией было прервано. Напрасно Бутурлин ждал возвращения войск из Астрахани — не до него теперь стало астраханским властям. Осенью 1604 года в пределы России из Польши вступил отряд вооруженных наемников под предводительством широкоплечего рыжего молодца, именовавшего себя чудесно спасенным царевичем Дмитрием Ивановичем. Как известно, его появление имело катастрофические последствия и для молодой династии Годуновых, и для всей Русской земли в целом. Началась Великая Смута, города и села, бояре и воеводы, наконец, каждый русский человек должен был определиться, с кем он — с царевичем или с царем? Весной 1605 года Астрахань была блокирована волжскими и донскими казаками, поддержавшими мнимого сына Ивана Грозного. Помощь оттуда в Тарки подойти не могла. До последнего момента Бутурлин и его бойцы надеялись на то, что грузины выполнят свое обещание и пришлют им войско. Увы, даже если бы царь Александр решился на это, он вряд ли сумел бы воплотить свое решение в жизнь. В марте 1605 года царь Кахетии и его старший сын Юрий были убиты вторым сыном грузинского государя Константином, принявшим ислам и решившим в своей политике ориентироваться на Персию. Человеку, отправленному от русского посла Татищева разузнать, что за шум и стрельба доносятся из царского дворца, Константин показал отрезанные головы Александра и Юрия и сообщил, что подобные события в здешних краях — явление обычное. Константин стал новым царем Кахетии. Михаил Игнатьевич Татищев со своими людьми сумел благополучно выбраться с Кавказа. Судьба же Бутурлина сложилась иначе. Оказавшись в осаде двадцатитысячного войска, которое привел под Тарки Султан-Мут, русские не проявили паники. Хорошо организованная оборона не позволяла кумыкам, аварцам и всем, кто пришел на помощь шамхалу, приблизиться к укреплениям. Но после того, как осаждающим удалось взорвать одну из городских башен, убив лучших русских стрелков, положение крепости заметно ухудшилось. Поэтому, когда Султан-Мут предложил переговоры, Бутурлин и Плещеев, реально оценив шансы отстоять Тарки силами своего изнуренного воинства, согласились договариваться. Русские предлагали оставить Тарки на следующих условиях: Султан-Мут отводит свои силы от города и позволяет им беспрепятственно уйти за реку Сулак. Учитывая, что передвигаться с больными и ранеными отступающим затруднительно, горцы должны взять на себя заботу о них, а затем отправить выздоровевших в Терку. Кроме произведенной шамхалом клятвы на Коране, обеспечением последнего условия стала жизнь сына Султан-Мута — его он передал Бутурлину в качестве аманата (заложника). Отпрыску правителя кумыков предстояло возвратиться в Тарки, только когда последний русский достигнет Терека. Шамхал соглашался на всё и, твердо веря в то, что обман неверного — вовсе не обман, а где-то даже и благо, отправил к воеводам под видом своего сына какого-то безродного бедняка, осужденного за разбой на смерть и получившего помилование на условиях участия в рискованной игре. Соглашение отметили пиром, который дал Бутурлин. Горцы отступили, а русские с песнями и под грохот бубнов вышли из проклятых Тарков. Бутурлин и Плещеев были уверены в соблюдении шамхалом условий договора, а потому остановку на ночлег сделали, отойдя недалеко, за реку Озень. Здесь, празднуя избавление от опасности, они позволили стрельцам и казакам отметить это событие, что помешало принять обычные меры предосторожности, необходимые для обеспечения безопасности лагеря. Между тем муллы легко освободили своего правителя от необходимости соблюдать неприятную клятву. Подобравшись к вражескому лагерю и окружив его, двадцатитысячное войско шамхала разом навалилось на русских. Внезапное нападение не позволило христианам развернуть артиллерию и изготовить пищали к бою. Драться пришлось врукопашную при трехкратном численном преимуществе горцев. Русские и умерли как герои. Видя гибель собственного сына Федора, во время осады сильно раздражавшего неприятеля своей удалью, воевода Бутурлин изрубил в куски заложника, а вскоре пал и сам, оставив вокруг себя кучи вражеских трупов. Рядом с отцом были убиты два сына Осипа Плещеева, Богдан и Лев, за ними был сражен и сам второй воевода. За несколько часов были перебиты почти все русские. В живых остались лишь некоторые, сильно израненные, знатный вид которых заставил горцев не добивать их, надеясь получить выкуп. Среди них были едва живые князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский (один из второстепенных воевод) и другой сын Ивана Бутурлина — Петр. Да еще спаслись те казаки и дети боярские, у кого были хорошие лошади, которые унесли их от погони. Русские дорого отдали свою жизнь — все место побоища былозавалено телами кумыков и аварцев. Среди погибших в тот день был и сам шамхал Султан-Мут. Ужасная судьба досталась тем раненым русским, что остались в Тарках на излечение, — они были замучены горцами.{425} Русский книжник XVII века, описавший этот злополучный поход, с укоризною, в духе старых летописцев, заметил: «Царь Борис чужую землю хотел оборонить и своих погубил».{426} Уцелевших в бою собрал и привел в Терку единственный оставшийся в живых и на свободе воевода князь Владимир Кольцов-Мосальский. Их появления здесь Илейка не дождался. Весной 1605 года, как раз тогда, когда противостояние русских и войск тарковского шамхала вступало в финальную стадию, он ушел со двора Григория Елагина и отправился в Астрахань. Это событие ознаменовало собой начало нового этапа в жизни бывшего лавочного сидельца, кормового казака, стрельца и, наконец, кабального холопа — он стал преступником, беглым (кабальная зависимость была пожизненной — до смерти или владельца, или зависимого человека). По пути Илейку перехватили мятежные казаки — донская и волжская вольница продолжала именем царевича Дмитрия Ивановича держать Астрахань в окружении. Взять город зимой они не смогли — местный воевода Михайло Сабуров оказался опасным противником. Понеся значительные потери, казаки отошли, но от идеи захвата Астрахани не отказались, продолжая воздействовать на горожан агитацией и подсылая к ним смутьянов, так что воевода по-прежнему считал свое положение весьма неустойчивым. Вот таким казачьим лазутчиком и стал Илейка, хорошо знавший город. Пробравшись в Астрахань, он прожил в ней месяц, изучая обстановку и по мере сил убеждая астраханцев принять сторону «законного царевича». Затем, покинув город, возвратился к волжским казакам — здесь беглому холопу было самое место. Так выполнение деликатного поручения в Астрахани привело к очередному повороту в жизни Илейки — он стал настоящим казаком. Для начала к нему хотели присмотреться, да и сам Илейка должен был изучить порядки и обычаи казаков. Для этого ему, став на положение «чура» (молодого товарища, ученика), предстояло некоторое время состоять при каком-нибудь «старом» казаке. Илейка прибился было к казаку Федьке Нагибе, но тот передал его другому — Наметке. Затем, пристроившись в товарищи к казаку Неустройке, имевшему колоритное прозвище Четыре Здоровья (бывшему холопу Григория Годунова), Илейка со своими новыми товарищами отправился вверх по Волге. Между тем в политической жизни России произошел очередной поворот: в апреле 1605 года неожиданно скончался царь Борис Федорович, вскоре на сторону царевича Дмитрия Ивановича перешла правительственная армия, семью Годуновых истребили, царевич занял Москву и венчался на царство в июле того же года. Астраханские власти, придерживавшиеся принципа: законный государь тот, что сидит в Москве, признали Дмитрия, за что заслужили его милость. Быстрота, с которой произошли события, поражала. В начале сентября волжские казаки добрались до Плоского острова и здесь остановились, ожидая нового астраханского воеводу князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, назначенного царем Дмитрием Ивановичем. Явившись в сопровождении казаков к месту службы, Хворостинин отправил казачьего же голову Афанасия Андреева с каким-то поручением в Терку. С ним туда же поехал и свежеиспеченный казак Илейка Муромец. Здесь он прибился к терским казакам, перейдя в «товарищи» к казаку Булатке Семенову, бывшему холопу князя Василия Черкасского. Терек у самого устья, близ впадения в Каспий, распадается на множество рукавов. Во время большой воды — в апреле — мае и особенно с июня по август, когда при таянии снегов и ледников с гор идет снеговая вода — они соединялись в одно целое, отчего периодически заливавшееся пространство поймы было все покрыто густыми зарослями камыша. В них и обитали казаки, промышлявшие в основном охотой и рыбной ловлей. Численность казачества, то увеличивавшаяся, то уменьшавшаяся, пополнялась как русскими, так и горцами, принимавшими крещение. Между горцами-мусульманами и русскими часто устанавливались дружеские отношения, кунаки ездили друг к другу в гости. Периодически группы терских казаков уходили на Волгу, а волжские прибивались к терским, что было естественно — ведь именно волжские казаки положили основание казачьим поселениям на Тереке. Разделение между теми и другими было условным (что, кстати, и предопределило легкость, с которой Илейка влился в ряды терцев). Появлялись на Тереке и яицкие казаки, а терские плавали к ним. Были у казаков и свои крепкие городки, позволявшие пересидеть случавшиеся опасные времена. Рядом с ними предпочитали селиться зажиточные семейные люди, жившие слободками. Не брезговали терцы морским и сухопутным разбоем. Для этого в полном распоряжении казаков был большой остров Чечень, позволявший контролировать как значительные участки моря, так и побережье. Островные водоемы также изобиловали рыбой, что позволяло казакам и здесь вполне мирно заниматься ее промыслом. В сравнении с жизнью в Астрахани или Терке образ жизни вольного казака не мог не привлекать. Илейка, казалось, впервые попал в среду, где происхождение не имело никакого значения, а свобода не ограничивалась ничем, кроме несложных правил казачьей жизни, которые беглый холоп вполне разделял. Впрочем, насладиться всеми прелестями обитания на Тереке Илейка Муромец не успел. Жизнь готовила для него да и для всего терского казачества новые сюрпризы. Следом за Астраханью на верность царю Дмитрию Ивановичу присягнул и терский воевода Петр Головин. Он отправил в Москву двух мурз — Санчулея и Батая, которые поздравили царя Дмитрия Ивановича с утверждением на государстве. Безбородый рыжеволосый царь-молодец принял посланцев Кавказа милостиво, хвалил терцев за прежнюю службу, поминал поход на Тарки, говорил, что, независимо от того, кто войско на шамхала посылал, участники похода способствовали прибавлению и расширению его, царя Дмитрия Ивановича, державы. Наконец, государь обещал одаривать и русских, и горцев милостями больше прежнего, главное, конечно, чтобы и они ему также верно служили. Сомнений, кажется, не оставалось — тот, кого в правительственных обращениях Годунова именовали расстригой Гришкой Отрепьевым, оказался царем Дмитрием Ивановичем. Ну, думалось терцам, теперь всё пойдет иначе! Правда, как это «иначе», было пока непонятно. Одновременно грызла досада — возвратившиеся из Москвы привезли с собой рассказы о том, как царь Дмитрий Иванович пожаловал донских казаков, активно поучаствовавших в возведении его на праотеческий престол. И они, терцы, тоже могли ему помочь, если бы не были заняты походом на шамхала. И сам государь говорил о захвате Тарков как о подвиге! Ну, так взял бы да и наградил как следует!.. А весной терское казачество прорвало: действовать надо, действовать! Сначала думали собраться всеми силами, пройти вдоль морского берега, войти в Куру и погромить «турских людей», а если не повезет с добычей, то попроситься в службу к персидскому шаху Аббасу. Зачем к нему обращаться? А потому что нет государева жалованья! Вернее, государь, точно, хотел нас пожаловать, думалось казакам, да лихие бояре то жалованье прибрали, и оно теперь до нас не дойдет! Во всем этом явно проступало неповиновение. Наконец дошло и до открытого выступления. Атаман Федор Бодырин принялся подговаривать казаков пойти на Волгу грабить купеческие корабли. А чтобы делу дать нужный размах и всех смутить, действовать надо государевым именем, только не того государя, что в Москве теперь сидит, — этот, как прежде Годунов, себя боярами окружил и забыл, кто его на престол посадил, и нет от него казачеству милостей, — а другого, «настоящего», отпрыска милостивого царя Федора Ивановича. Вроде как были же у того государя дети?! Дочь, что ли? Давно это было, и умерла она, кажется, в раннем детстве, да это и не важно! Дочь, сын ли — главное, вспоминается, что был-де кто-то, был, да и пропал, а теперь вот чудесно появился — как и царевич Дмитрий Иванович года полтора тому назад. И имя царевичу нашлось — Петр Федорович. Как видно, Бодырин был человеком изворотливым, большого ума. К тому моменту, когда замысел оформился в окончательном виде, вокруг атамана уже собралось человек с триста казаков, и политико-разбойное мифотворчество приняло коллективные формы. Активными участниками сговора стали казаки Булатко Семенов («наставник» Илейки Муромца), Василий (беглый холоп князя Никиты Трубецкого), Тимоха и Осипко, Мишка Шаблыкин и еще кое-кто. Предстояло найти подходящего «царевича». Мишка Шаблыкин предлагал своего подопечного — Митьку, сына астраханского стрельца, а Булатко Семенов — Илейку Муромца, также пришедшего в казаки из Астрахани. Какое-то время не знали, кого выбрать, но Митька, видно, струхнул — сказал, что в Москве никогда не бывал, царского обхождения не знает и вообще дальше Астрахани никуда и не ездил. Хотя зачем ему эта Москва и всякие столичные тонкости поведения?! Никто в детали особо вдаваться не собирался. Ведь неважно, что царевна Феодосия Федоровна, о которой что-то неясное помнилось, родилась в 1592 году, а скончалась в возрасте трех лет, и, доживи она до 1606 года, была бы явно моложе как Митьки, так и Илейки (последнего лет на десять). В общем, остановились на кандидатуре Муромца, который и в Москве побывал, и еще много чего повидал. А он и не возражал особо. Так вчерашний беглый холоп стал Рюриковичем, племянником царя Дмитрия Ивановича, царевичем Петром Федоровичем, или, учитывая казачий колорит происходящего, царевичем Петрушкой. В глазах нормальных, законопослушных людей Илейка Муромец погубил себя окончательно. Страшный грех самозванства, когда человек отказывается от данного при крещении имени, от крестных и родных родителей, был пострашнее всех ранее совершенных им крупных и мелких грехов и преступлений. Хотя, конечно, Илейка мог себя успокаивать, что он, в отличие от Гришки Отрепьева, хотя бы не принял на себя имя уже умершего человека — настоящего царевича Петра ведь никогда не существовало. Так в жизни нашего героя начался новый этап, а в России появился очередной фальшивый потомок Ивана Грозного. Но 300 человек — конечно, не войско, а шайка, таким числом больших дел не натворишь. Бодырин и его соумышленники явились к войсковому атаману Гавриле Пану в городок на протоке Быстрой, где тот жил. Туда же прибыл и посланный от терского воеводы Петра Головина казачий голова Иван Хомяк. Этот потребовал выдать Петра-Илейку законной власти. Размыслив, атаман Пан поддержал замысел Бодырина, а чтобы Головин не смог им никак помешать, терцы, теперь уже под предводительством войскового атамана, переехали на остров Чечень — привычное место, откуда начинали они свои морские набеги. Вскоре по призыву Гаврилы Пана на Чечень съехались казаки из всех городков и притонов Терека. Началась подготовка стругов для волжского похода. Оценив происходящее, воевода сменил тон. Теперь Головин просил, чтобы атаман оставил на Тереке хотя бы половину казаков — ведь опасность от тарковского шамхала и прочих «турских людей» никто не отменял. Напрасно — прекрасно осознавая, на что идет, Пан не собирался дробить собственные силы. Собравшись всем войском, погрузившись на корабли, терские казаки отплыли к Астрахани. Подойдя к городу, Пан и Бодырин предъявили Хворостинину царевича Петра Федоровича и, заявив: везем-де его в Москву — к дяде, потребовали, чтобы им позволили остановиться в Астрахани. Немало удивленный оборотом дел воевода затворился в городе, не пустив в него мятежное войско. Поняв, что разграбить Астрахань не удастся, казаки, не теряя времени, двинулись дальше, вверх по Волге, везде разглашая, что они идут к государю и с ними — царевич Петр. К мятежному воинству примкнули волжские и яицкие казаки. Народу сообщалось, что царевич — точно сын Федора Ивановича и Ирины Федоровны, но государыня, зная, что ее брат Борис Годунов попытается погубить царское чадо так же, как раньше приказал убить царевича Дмитрия Ивановича, обманула злодея, сначала сказав, что родила некую «неведому зверушку» — «полмедведка и полчоловека», а затем представив всем подставную девочку, выдав ее за дочь. Ну а настоящего ее ребенка, как водится, спрятали до времени добрые люди. Слушая эту сказку, народ делал вид, что верил, но в основном не верил. Да и ладно! В любом случае, присутствие столь важной особы не мешало казакам грабить купеческие караваны и подвергать Поволжье беспощадному опустошению. Добычи было много. В разбитых волжских городках казаки захватили пушки, отовсюду к ним прибывал «черный» люд — такая же голытьба поволжская, как и Илейка всего несколько лет назад. Вскоре о появлении на Волге четырехтысячного разбойного войска стало известно в Москве. Казаки сами написали царю Дмитрию Ивановичу о существовании у него родственника. И — о чудо — тот ответил милостивым посланием. В конце апреля 1606 года у Самары казаков встретил дворянин Третьяк Юрлов с грамотой от государя. «Сын Ивана Грозного» был не против познакомиться с «племянником», если, конечно, царевич Петр действительно является таковым (в противном случае ему рекомендовалось, пока не поздно, свернуть свою деятельность). Имелась у Юрлова и подорожная, по которой на всем пути к Москве чиновникам предписывалось давать Петру Федоровичу «корм». Посланник пояснил: государь велит казакам спешно идти к Москве. Терцы поняли: тяжко ему, благодетелю, приходится в Москве с лихими-то боярами и опереться не на кого, кроме как на верных казаков. Отчаянному молодцу, назвавшемуся именем сына Ивана Грозного и овладевшему царским престолом, действительно было непросто. С момента, когда иноземцы-наемники и вольные казаки, которые привели царевича к победе, покинули Москву, отправившись с наградой восвояси, царь оказался в зависимости от бояр, прекрасно осознававших, что низкорослый крепыш, в чьем поведении диковинно переплетались воровские замашки и умение складно болтать, — никакой не Дмитрий Иванович, а самозванец, мелкий дворянин, бывший холоп (по бедности же) и монах-расстрига Гришка Отрепьев. С течением времени напряжение в отношениях государя и Думы лишь нарастало.{427} Царь инстинктивно чувствовал — его окружают враги, ему грозит гибель. Советники-поляки рекомендовали ему перенести столицу из Москвы на новое место и начать сызнова выстраивать властную вертикаль, в какой-то степени повторив опыт Ивана Грозного. Однако их изворотливый патрон выбрал другой путь к устранению бояр. Если Годунов старался жить в мире с соседями, связав их долгосрочными договорами, то самозванец объявил себя императором и решил развязать войну чуть ли не со всеми вокруг. Для начала он начал продвигать идею нападения на Швецию — это, кстати, соответствовало обещаниям, которые за поддержку он дал польскому королю Сигизмунду III (шведскому принцу, мечтавшему о соединении в своих руках двух государств). Дума эту затею не одобрила — при царе Федоре Ивановиче русские уже разбили шведов и, вернув себе выход на Балтику, заключили со Швецией «вечный мир». Тогда мнимый Дмитрий решил обратить внимание на юг. Крымские татары, втянутые турками в войну со Священной Римской империей, уже давно не практиковали набегов на московские земли. Здесь, кажется, тоже был мир. Однако продолжалось противостояние азовских татар с донскими казаками. В голове нового царя возник план захвата беспокойного Азова. Этот акт мог повлечь за собой длительную и тяжелую войну с Турцией и Крымом, войну, в которой Россия с пустой казной могла остаться один на один с могущественными и опасными противниками: европейские государства, втянутые Габсбургами в Долгую войну, готовились к заключению мира, к этому же стремился и император Рудольф II, лично для которого затянувшееся противостояние с турками закончилось катастрофой. Бояре прекрасно понимали, что планы фальшивого сына Ивана Грозного — опасная авантюра, но поделать ничего не могли. Азов действительно мешал, наступление на татар вполне вписывалось в политику, проводившуюся еще Иваном Грозным, южные границы России было необходимо обезопасить, и, наконец, продвижение в степи означало нарезание новых поместий, что вызывало энтузиазм у дворян. Подготовка к войне стоила казне последних денег. Для похода на татар формировалась мощная армия, численность которой царь обещал довести до ста тысяч, а в Москве шептались даже о трехстах тысячах бойцов (хотя вряд ли бы удалось в тех условиях собрать более 50–60 тысяч). В Ельце были созданы склады с огромными запасами продовольствия и военного снаряжения, туда же свезли артиллерию. Одновременно самозванец начал еще одну не менее рискованную внешнеполитическую игру. Стало известно, что поляки были недовольны своим королем. Оппозиция жаждала его свержения, а наиболее подходящим претендентом на престол Речи Посполитой ей виделся симпатичный и хорошо знакомый лично русский царь Дмитрий Иванович. Казалось, мечта о создании огромной империи под властью Дмитрия-императора могла воплотиться. Но даже если бы он и не сумел усесться на трон польских королей, свержение Сигизмунда III уже само по себе было удачей — оно освобождало царя от невыполнимых обещаний, данных полякам во времена, когда он был лишь претендентом на русский престол. А поляки требовали от Лжедмитрия обещанных территорий и обращения русских в католицизм. Этот узел надо было разрубить! Самозванец вступил в сношения с врагами Сигизмунда, те ждали из Москвы денег и армию. Казалось, заигравшийся в политику названный Дмитрий не может определиться — куда же направить войска — на Азов, как планировалось изначально, или на Краков? Его планы, грозившие России финансовым крахом и разрушением всей сложившейся системы международных отношений, в то же время позволяли достичь личных целей — выбравшись из Москвы к войскам, царь вновь оказывался в привычной для него обстановке военного лагеря, освободившись от ненавистного диктата Боярской думы. Для бояр названный Дмитрий готовил особый сюрприз. На посланные из Москвы деньги будущий тесть русского царя Юрий Мнишек (кстати, активный участник заговора против Сигизмунда III) занялся вербовкой наемников и закупкой оружия. Нанятые им солдаты и гусары двинулись на Москву в составе свиты невесты русского государя. Когда в начале мая 1606 года польские гости въехали в Москву, жителям столицы показалось, что в город вломилась вооруженная до зубов армия. Настоящие гости на свадьбе Дмитрия и Марины Мнишек терялись в числе наемников, водворившихся вдруг на дворах москвичей и начавших вести себя в Москве как в оккупированном городе. Одновременно к столице стягивались преданные Дмитрию Ивановичу силы из провинциальных городов. Бояре были уверены, что все это накопление вооруженных людей производится для того, чтобы перебить знать. Опасения их были весьма основательными. На этом фоне обращение мнимого сына Ивана Грозного к своему мнимому племяннику становится понятно — появление в Москве казачьей вольницы с Волги позволяло самозванцу собрать в Москве примерно те же силы, с которыми летом 1605 года он вступил в русскую столицу. И прекрасно, что терские и прочие примкнувшие к ним казаки грабили города, вполне лояльные царю Дмитрию Ивановичу, и ругали лихих бояр, — как раз такие и нужны, чтобы посчитаться с Боярской думой и исправить ошибку, допущенную царевичем в июне прошлого года, когда, вступив Москву во главе армии, он вдруг решил разыгрывать роль милостивого монарха. Впрочем, сомнения в том, что в затеянной им теперь заварухе ему удастся удержаться на троне, у названного Дмитрия все-таки были. Не тесной ли окажется Москва для польских наемников, провинциальных дворян и мятежных казаков? Но на этот счет у царя был еще один, возможно, главный план. Начавшаяся в Москве резня, на фоне развернувшейся войны с татарами (и, вероятно, с турками) и смуты, организованной им в Польше, позволила бы самозванцу незаметно ускользнуть — уже в августе Лжедмитрий планировал покинуть страну на английском корабле. Тут он не был оригинален — в разное время укрыться в Англии собирались и Иван Грозный, и Борис Годунов. Судя по всему, они считали жизнь за границей в роли монарха в изгнании вполне сносной. Главное — хорошо приготовиться и запастись всем необходимым для безбедной жизни на чужбине. Так что требовалась серьезная подготовка, которая не могла остаться незаметной при дворе. Царь ее и не скрывал, объясняя боярам, что очень хочет отправиться в заграничное путешествие. Ну а пока пусть будет свадьба — 8 мая 1606 года названный Дмитрий и Марина Мнишек поженились. Боярам было несложно раскусить игру Лжедмитрия, и они вовсе не собирались ждать, когда за них возьмутся солдаты, приведенные в столицу Мнишком, или казаки, которых собирался притащить сюда же дикий царевич Петр Федорович. Дума начала действовать на опережение. Против царя возник заговор. На рассвете 17 мая его предводители князья Шуйские и Голицыны повели две-три сотни своих бойцов в Кремль. Завладев Фроловскими воротами, бояре приказали бить в колокола. Выбегавшим из домов людям разъезжавшие по улицам всадники кричали: «Кремль горит! В Кремль!» А когда толпы москвичей кинулись к Кремлю, их встретили новым сообщением: поляки-де собираются напасть на Кремль и убить государя! Ни в коем случае их нельзя допустить до Кремля! И московская толпа бросилась истреблять поляков. Таким образом, противники названного Дмитрия отвлекли внимание горожан от Кремля и одновременно не позволили иноземцам прийти на помощь царю. В распоряжении Лжедмитрия оказалось всего около тридцати человек. Заговорщики ворвались во дворец… Дальнейшее хорошо известно — самозванец был убит, а собравшаяся на Красной площади толпа с подачи бояр провозгласила царем лидера заговорщиков, князя Василия Ивановича Шуйского. Казачий царевич и его войско узнали о случившемся, когда прошли Свияжск и стояли от него в десяти верстах на Вязовых горах, — одному из участников волжского похода, казаку Гребенкину, сообщил об этом брат, приехавший из столицы. Выходило так, что убитый царь был вовсе никакой не сын Ивана Грозного Дмитрий, а бывший чернец, расстрига Гришка Отрепьев (как об этом всегда заявляли власти при Борисе Годунове), с которым восставшие расправились всем миром. Учитывая, что казаки сами везли по Волге фальшивого царевича, открывшаяся правда их не шокировала. Однако оставаться так близко от Москвы было рискованно — ведь неясно, какие действия против разбойной вольницы решит предпринять новая власть. А власти не дремали. Для начала из Москвы послали на Волгу дворянина Ермолая Михнева, задачей которого было уличить царевича Петрушку в самозванстве и этим остановить распространение волнений. Было ясно, что следом за эмиссаром из Москвы могут появиться и войска. И покатились казаки вниз по Волге. Доплыли до Казани, здесь их могли остановить местные воеводы Василий Морозов и Богдан Бельский — пришлось пойти на хитрость. В Казань явился Третьяк Юрлов (посланец Лжедмитрия) и с ним 40 казаков — обещали выдать царевича Петра и принести повинную, на том и крест целовали. Им поверили, пропустили, а казаки ушли дальше, ничего, разумеется, из обещанного не выполнили, но вновь принялись разбивать торговые суда и захватывать городки. Наконец, близ Царицына ограбили и убили московского посла князя Ивана Ромодановского, отправленного Шуйским в Персию, и местного воеводу Федора Акинфиева. В месте, где могучая река с притоками близко подходила к реке Иловле, разбойники переволоклись на нее, сели на весла и «перегребли» на Дон, а далее по Дону добрались до Монастыревского городка, остановившись, таким образом, довольно близко от Азова. Здесь и затаились до времени. А время работало на них. Необъяснимое убийство «народного» государя Дмитрия Ивановича всколыхнуло провинцию. Пошли слухи, впрочем, искусно распускаемые недоброжелателями Василия Шуйского, что Дмитрий Иванович спасся. Возмутились южные города, когда-то первыми поддержавшие самозванца. На Северщине центром движения стал Путивль, поднялись граничившие с Диким полем Ливны и Елец. Мятеж в последнем, учитывая огромное количество собранного тут для похода на Азов оружия, пороха, свинца, муки, сала и прочего добра, особенно напугал Москву. Взволновалась Рязанская земля, за ней поднялись мордва и чуваши, движение пошло вниз по Волге (восстала Астрахань), за Волгу — на Вятку и Каму, в Пермь. Путивль, сыгравший ключевую роль во время противостояния Лжедмитрия и Годунова, бывший даже одно время столицей названного царевича Дмитрия, имел огромное военное значение. Этот город единственный на южной окраине Московского государства окружали каменные стены и башни. «Расположенный на высоком берегу реки Сейм, обращенном к югу, он был центром станичной службы в степи, крайним звеном укрепленных городов, защищавших Московское государство от набегов татар и турок. Путивль был последним населенным пунктом на пути из Москвы в степь. Все сношения Москвы с Турцией шли через Путивль».{428} Немалую роль играла и близость этого города к польской окраине — Украине. Засевший в Путивле воеводой князь Григорий Петрович Шаховской всячески способствовал распространению слухов о спасении Дмитрия Ивановича и его скором появлении вновь. Поднявшиеся за «законную власть» горожане, крестьяне и казаки свозили в Путивль из захваченных городов и местечек воевод, бояр и дворян, рискнувших остаться на стороне Шуйского. Явление нового Дмитрия Ивановича, равно как и подход наемного войска из Польши должна была обеспечить теща царя — жена Юрия и мать Марины Мнишек, оказавшихся в заключении в России. Ну а пока в польский Самбор (центр владений Мнишков) отправился от Шаховского дворянин Михайло Молчанов. Если в Самбор являлись простаки, желавшие послужить «законному» русскому царю и никогда не видевшие ни Отрепьева, ни Молчанова, последний появлялся перед ними, изображал царя Дмитрия и советовал отправляться в Путивль, в войско, собираемое Шаховским. Одним из таких посетителей был возвращавшийся с чужбины на родину Иван Болотников. Он происходил из служилых людей, но по бедности поступил в боевые холопы к князю Андрею Телятевскому, а от него бежал к вольным казакам. Здесь ему не повезло — попал в плен к татарам. Дальше в его биографии были печальная участь гребца-невольника на галере, разгром галеры итальянцами, освобождение и непростой путь домой из Венеции через немецкие земли и Польшу. Все бурные события, происходившие в России в последние годы, Болотников пропустил. Молчанова бродяга развлек своим рассказом, и, оценив его опыт, «Дмитрий Иванович» отправил Ивана в Путивль, снабдив небольшой суммой денег и грамотой, в которой Болотников назначался воеводой. Шаховской был не против принять Болотникова на роль воеводы — это его ни к чему не обязывало, ведь никакой армии князь передать бывшему холопу не мог. А между тем опомнившиеся московские власти отправили к Ельцу и Кромам войска. Правда, на всякий случай воинов обманули — сказали, что они выступают для отражения нападения крымских татар. Василий Шуйский чувствовал себя весьма неуверенно. Болотников проявил большие организаторские способности и сумел-таки собрать отряд, с которым выступил на помощь Кромам, но был разбит армией, которой командовали князь Ю. Н. Трубецкой и М. А. Нагой. Гораздо больше повезло повстанцам под Ельцом, к которому подступила армия под командованием князя И. М. Воротынского. Оборону города возглавил сотник Истома (Филипп) Иванович Пашков — совсем еще молодой человек, двадцати трех — двадцати четырех лет. Взять Елец Воротынский не сумел. Пока московские воеводы возились с Кромами и Ельцом, Болотников не терял времени. Вернувшись к Шаховскому, он принялся формировать новое войско. И тут ему улыбнулась удача — к его воинству примкнул мелкий служилый человек, сотник Юрий Беззубцев, возглавлявший в Путивле со времен царя Федора Ивановича местный отряд конных самопальников. Человек немолодой, Беззубцев обладал отличным боевым опытом, кроме того, однажды уже успел поучаствовать в боях за Кромы — во времена войны Лжедмитрия и Бориса Годунова. Объединив усилия, Болотников и Беззубцев сумели нанести поражение Трубецкому и прорваться в Кромы. Трубецкой начал отступать от города. Устремившись за ним, Болотников и Беззубцев заняли Орел и подошли к Калуге. Весть о поражении правительственных войск моментально распространилась по стране, вызвав новую серию мятежей. Правительственная армия Воротынского также начала отступать к столице, а Пашков со своими людьми устремился в центр России. На его сторону стали переходить отряды правительственных войск — так, к мятежникам переметнулись рязанцы под предводительством Григория Сумбулова. Это предопределило направление движения армии Пашкова — к Рязани, на соединение с местными мятежниками, возглавляемыми Прокопием Ляпуновым. Рязанцы Сумбулова и Ляпунова и составили значительную часть армии Пашкова, прекрасно экипированную благодаря складам Ельца. Разными путями, прирастая людьми и городами, с боями, пусть и не всегда с ходу одерживая победы, армии Болотникова и Пашкова неудержимо продвигались к Москве.{429} В середине октября 1606 года Пашков подошел к Коломне. Как и многие другие города, Коломна восстала и признала власть царя Дмитрия Ивановича. Разгромив в сражении в селе Троицком правительственные силы, Пашков 28 октября 1606 года вступил в село Коломенское. Через несколько дней сюда вошли и отряды Болотникова. Численность объединенных сил мятежных армий колебалась между двадцатью и тридцатью тысячами человек. Царь Василий Иванович оказался в крайне тяжелом положении. Конечно, за него еще стояли Новгород Великий, Смоленск, Тверь, Нижний Новгород и много других городов. Но даже в Москве было достаточно тех, кто желал возвращения на русский престол Дмитрия Ивановича. Наверное, явись он в этот момент в лагерь повстанцев, и события пошли бы по самому благоприятному для Болотникова и Пашкова сценарию. Но давно ожидаемый законный государь все никак не появлялся из Польши. Молчанов для этой роли не годился — смуглый брюнет, он мало походил на Отрепьева, да и самого его слишком хорошо знали в Москве. Затянувшееся отсутствие царя-избавителя смущало не только сражавшихся за него под Москвой воевод. В Путивле, где движение зародилось, также зрело недовольство. Положение Григория Шаховского, заварившего всю эту кашу («всей крови заводчика»), стало шатким. И тогда он пошел на отчаянный шаг. Он решил обратиться к «царевичу Петру Федоровичу». Это, конечно, не Дмитрий Иванович, но все-таки хоть что-то! Илейка и казачье войско за те месяцы, пока продолжалось противостояние повстанцев и правительства, не сделали попытки в него вмешаться. В это время в составе сил «царевича» произошли изменения — его покинул атаман Пан, на Терек вернулись и большинство казаков. Но остались самые отчаянные — вроде Нагибы, Наметки, Неустройки и Булатки. Никуда не ушли и стрельцы, переметнувшиеся на сторону царевича Петрушки во время волжского похода, да так и оставшиеся при нем. Когда силы Болотникова и Пашкова осадили Москву, войско Лжепетра все же покинуло Монастыревский городок, перебралось с Дона на Северский Донец и даже продвинулось по нему верст на сто. Тут-то к ним и прибыл посланник от князя Шаховского и всех жителей Путивля (так говорилось в грамоте). Сообщая, что государь-де Дмитрий Иванович жив-здоров и скоро придет со многими литовскими людьми, Шаховской просил Петра Федоровича поспешить в Путивль. В случае успеха князь сулил лжецаревичу всякие блага и даже передачу под его личную власть некого богатого княжества. Поразмыслив, казаки решили не упустить открывавшиеся перед ними возможности. В ноябре 1606 года войско Петра Федоровича, усиленное подошедшими донцами, продолжило свой путь по воде и достигло города Царёва-Борисова — сильной крепости, возведенной во времена царя Бориса Федоровича Годунова. Воеводами здесь были боярин М. Сабуров и князь Ю. Приимков-Ростовский (второй воевода). Михаила Сабурова мятежники хорошо знали — он оборонял от них Астрахань еще во времена противостояния Лжедмитрия и Годунова и тогда город им не сдал. Вот и теперь он сохранил удивительную верность долгу — отрезанный от Москвы городами, которые давно перешли на сторону мертвого царя Дмитрия, воевода удержал Царёв-Борисов за Василием Шуйским. Впрочем, когда город окружили силы царевича Петрушки, отстоять его не удалось, но вовсе не по причине неспособности Сабурова. Подвела измена гарнизона крепости. Несмотря на увещевания духовенства, служилые люди и стрельцы сдали город казакам. Воеводы были казнены по приказу «царевича». Расправа с Сабуровым должна была взволновать казачество — это был первый по-настоящему «лихой» боярин, которого они заполучили в свои руки и убили. Подойдя к Путивлю, Илейка и его люди сразу поняли, что полученное ими приглашение — редкая удача. Взять город силой у них вряд ли бы вышло. Путивль располагался на высоком мысу, который продолговатым овалом выдавался в сторону Сейма. Река и прилегающие глубокие овраги служили поселению естественной защитой. Во времена хозяйственного Бориса Годунова вокруг Путивля насыпали новый вал и выкопали глубокий ров. И все это, не считая высоких каменных стен кремля и мощных укреплений, которые были возведены вокруг, и входившего в черту города Молчинского монастыря! Как только Путивль заняли казаки, Шаховской и путивляне сразу ощутили, что настроение в движении, начатом ими, качественно поменялось, а сами они оказались в руках у опасных дикарей. Вломившиеся в Путивль «зверообразные гултяи» со своим царевичем были совершенно неискушенны в политических тонкостях. Лжедмитрий, как известно, всегда старался привлечь бояр и дворян на свою сторону. Шаховской держался той же линии поведения — ненужная жестокость была ни к чему, она могла отпугнуть колеблющихся. Вот и теперь — тюрьмы Путивля были забиты заключенными в них воеводами и дворянами, в разное время и из разных мест присланными сюда мятежниками, но никто не собирался их наказывать — Шаховской считал, что судьбу этих людей должен решить царь Дмитрий Иванович после своего возвращения в Москву. Казакам и царевичу Петрушке этот подход к делу казался странным. Зачем все эти церемонии в отношении «лихих» бояр?! Бояре и воеводы и всякого рода служилый люд считают, что их должен судить государь? Хватит с них и его племянника! Все дворяне, томившиеся в путивльском заключении и отказавшиеся присягнуть на верность царю Дмитрию Ивановичу, были безжалостно казнены. В течение нескольких дней на путивльскую площадь десятками выводили заключенных и предавали страшной казни — на глазах у затаившихся в ужасе горожан осужденным на смерть рубили головы, их четвертовали, обливали кипятком, сажали на колья, распинали или попросту скидывали с городских башен и топили во рву. Московские власти вели скорбный список убитых повстанцами вельмож: кроме вышеупомянутых Сабурова и князя Примкова-Ростовского, были казнены князь Василий Черкасский (рязанский воевода, бывший владелец «старого казака» Булатки Семенова), князь Петр Буйносов-Ростовский (белгородский воевода), князь Василий Тростенский (михайловский воевода), Ефим Бутурлин (брянский воевода), Алексей Плещеев (ливенский воевода), Матвей Бутурлин, князь Савелий Щербатый (карачевский воевода), Никита Измайлов (зарайский воевода), Иван и Андрей Воейковы (последний был царским посланником, возвращавшимся в Москву из Крыма), Михаил Пушкин, Федор Бартенев и прочие, прочие, прочие. Казалось, вернулись лишь по преданиям известные путивлянам времена Ивана Грозного. Некомфортно чувствовали себя рядом с его мнимым внуком князья Григорий Шаховской и Андрей Телятевский (бывший владелец Ивана Болотникова), вынужденные вместе с еще некоторыми князьями, примкнувшими к мятежу, играть роль Боярской думы при лютом «царевиче». Особенно поразило всех убийство игумена местного Богородицкого Молчинского монастыря Дионисия. В свое время в благодарность за поддержку, оказанную ему в Путивле, Лжедмитрий щедро наградил монастырь — жалованными грамотами на вотчины близ Путивля и Новгорода-Северского. После гибели царя Дмитрия Ивановича игумен Дионисий отправился в Москву к новому царю Василию Ивановичу за подтверждением полученных привилегий. Миссия закончилась благополучно, царь не обидел братию, Дионисий вернулся в Путивль, привезя с собой еще и чудотворную икону. Монахи ликовали — им отошли сельцо Берюх и деревня Лицевая с бортными угодьями и рыбными ловлями в Путивльском уезде и сельцо Есмань в Новгороде-Северском. Когда в город вступили казаки и начались вышеописанные зверства, Дионисий решительно выступил с обличениями Петрушки, смело называя его самозванцем. «Царевич» не стал церемониться — Дионисия притащили к нему на суд, и Илейка приказал казакам сбросить игумена с крепостной башни. Привезенные же в Путивль жалованные грамоты на земли названный Петр Федорович самолично изодрал. Многих потрясла и история княжны Бахтеяровой-Ростовской. Ее отец, бывший воевода Путивля князь Андрей Иванович Бахтеяров-Ростовский, был убит повстанцами еще летом, в самом начале мятежа. Он приходился родным братом князю Владимиру Бахтеярову-Ростовскому — одному из воевод в походе на Тарки, в котором, напомню, Илейка Муромец принимал участие как рядовой боец. Князь Владимир, тяжело раненный, попал в руки кумыков, сохранивших ему жизнь в надежде на богатый выкуп (кстати, они не ошиблись — русское правительство, не считаясь с расходами, вызволило героя из плена). И вот теперь в Путивле оказалась дочь убитого воеводы Андрея Бахтеярова. Девушку привели к самозванцу, царевич Петрушка изнасиловал ее и оставил при себе для утех. А ведь раньше и взглянуть бы не посмел в сторону княжны! Да, сильные метаморфозы произошли за несколько лет с незаметным уроженцем Мурома, здорово его «закалила» роль царевича! Это уже был не тот «молодой казак», которого старшие товарищи поставили в царевичи. Время шло, и «старикам», вроде Федьки Нагибы и Булатки Семенова, которые, конечно, помнили Илейку в роли «чура», приходилось, участвуя в затеянном ими представлении, все-таки отдавать «царевичу» полагавшиеся почести (так, как эти бывшие холопы себе их представляли). Постепенно это перешло в привычку и стало казаться даже всерьез. Илейка втянулся в роль, постепенно начал выдвигаться в лидеры. Конечно, со своими казаками он был по-прежнему первым среди равных — к мнению «стариков» внимательно прислушивался. Зато уж в общении с Шаховским или Телятевским или с путивлянами он был царевич. В Путивле легенда о происхождении царевича Петра Федоровича обросла новыми «убедительными» деталями. Оказывается, подменившая сына девочкой царица Ирина Федоровна передала царевича на воспитание дьяку Андрею Щелкалову и на попечение князя Мстиславского. «Царевич рос у жены Щелкалова за ее собственного сына полтора года, а потом его отдали Федору (или Григорию) Васильевичу Годунову, который также знал тайну; у него он жил два года, потом его отдали в монастырь недалеко от Владимира на Клязьме, к игумену, и тот научил ребенка грамоте. Когда он грамоту узнал, игумен написал… Васильевичу Годунову (имя пропущено. — А. К.), считая ребенка его сыном, но того уже не было в живых, а родные его сказали: „У племянника (то есть родича) нашего не было сына; не знаем, откуда взялся этот мальчик“. И обратились они к Борису (Годунову. — А. К.), а тот написал к игумену, чтобы прислать мальчика к нему. И мальчика повезли к Борису. Но царевич догадался, что ему грозит что-то недоброе, убежал с дороги, прибежал к князю Барятинскому и скрывался у него, а потом убежал к донским казакам, где и объявил про себя».{430} Чувствуется, что над этой версией в Путивле поработали «знающие» люди, или сам Илейка Муромец, дополнив свои московские воспоминания информацией, полученной от Шаховского и Телятевского, значительно развил свою «биографию». Так или иначе, но теперь в рассказе Петрушки было много громких фамилий, которые должны были сделать вымысел более убедительным для восприятия. В расправах над неугодными проходило время. Попыток выступить под Москву Илейка Муромец и его люди не предпринимали. А между тем опомнившиеся города начали возвращаться под власть Василия Шуйского. В условиях наступавшей холодной зимы и затянувшегося ожидания в подмосковном лагере мятежников начался разброд. В середине ноября в Москву перебежали Ляпунов и Сумбулов. Отношения между Пашковым и Болотниковым были плохие — полным ходом шла борьба за лидерство. В итоге Шуйскому удалось подобрать «ключик» к Пашкову. Получив заверение в прощении и обещание щедрого земельного пожалования, Истома Пашков в разгар сражения 2 декабря перешел на сторону правительства. К этому моменту царь Василий Иванович получил серьезное подкрепление, подоспевшее из Смоленска. Сражение, продолжавшееся три дня, закончилось сокрушительным поражением сторонников царя Дмитрия Ивановича. Болотников оставил Коломенское и увел к Серпухову около десяти тысяч человек. В плен к Шуйскому попали тысячи повстанцев, среди которых оказался и сын Юрия Беззубцева — Дмитрий. Ему сохранили жизнь. Таким образом, правительство получило способ в дальнейшем оказывать давление на второго человека в армии Болотникова. С большинством же пленников правительство безжалостно расправилось. Им разбили головы и утопили в Яузе. Расчет повстанцев удержаться в Коломне и Серпухове не оправдался. Жители Коломны переметнулись на сторону Василия Шуйского, а в Серпухове не оказалось достаточных запасов продовольствия для того, чтобы такая большая армия могла выдержать здесь осаду. Болотников и Беззубцев повели своих людей дальше — через Алексин к Калуге. Все это время за ними по пятам шло войско под предводительством брата царя — князя Ивана Шуйского. В результате к середине декабря войско мятежников благополучно добралось до Калуги, нанеся поражение авангарду армии Шуйского, попытавшемуся ворваться в город. Через несколько дней к Калуге подошли основные силы Шуйского, к городу подвезли артиллерию, и была организована осада. Поход мятежников на Москву закончился крахом. Когда в Путивле истребили всех бояр и дворян, доставшихся на расправу казакам, и вдруг стало понятно, что спешить на помощь не к кому, Илейка Муромец начал наконец действовать. Сидеть до бесконечности в затаившемся от ужаса Путивле былоглупо. Предстояло снова раскачать положение так, чтобы государственный корабль, наконец, перевернулся. И тут нужны были именно воскресший царь Дмитрий Иванович и польская помощь. Илейка, выросший в царевичи, это прекрасно понимал, как понимали и стоявшие за ним казаки, и Шаховской со товарищи. Сам Петр Федорович на роль всероссийского символа не годился — бывшему корабельному казаку не хватало харизмы, того лоска образованности, который был у Отрепьева. Да он на такую роль и не претендовал. И Муромец отправился туда, откуда так долго ждали явления царя русскому народу, — в Речь Посполитую. Он решил лично поискать государя на месте. В декабре 1606 года удивленные польские власти были оповещены из Путивля, что к их королю едет важная особа — царевич Петр Федорович. Вскоре он появился в пограничной Орше и вступил в переговоры со старостой А. Сапегой. Целью гостя было попытаться получить от поляков военную помощь и разузнать, что тут слышно про царя Дмитрия Ивановича. Поляков мнимый царевич «попотчевал» уже привычной сказкой про «полумедведка-получеловека», но, столкнувшись с более притязательной публикой, за недостатком лучшего был вынужден дополнить ее некоторыми деталями из своей настоящей биографии. Так, в общем, поступают все самозванцы. В рассказе появилась некая бабка Ганна, вдова какого-то Василия, к которой в некое село Протошино в 30 верстах от Москвы (называть Муром Илейка не стал) царица Ирина, опасаясь брата, отправила младенца. Здесь царевич под видом сироты и обретался от младенчества до сознательного возраста. Затем его усыновил какой-то астраханский стрелец Федор (жизнь в Астрахани Илейке была хорошо известна); у стрельца царевич и жил до утверждения на престоле его дяди Дмитрия Ивановича, к которому Петр сразу же решил отправиться. Помочь ему добраться до дяди согласился некий астраханский купец Кошель, который, узнав тайну происхождения Петрушки, повез его из Астрахани в Москву. (О разбоях на Волге и всяком прочем, чем сопровождался его реальный поход по Волге в Москву, Илейка рассказывать не стал.) Прибыв с мирным торговым караваном в Москву, Петр Федорович якобы поселился на Покровской улице у какого-то мясника Ивана. Встретиться с дядей молодому человеку помешал переворот, совершенный Шуйским; дядя-царь, конечно, спасся и ушел в Литву. «Племянник» решил отправиться следом, выехал из Москвы с неизвестными по именам смоленскими купцами, в Смоленске поселился у какого-то торговца Богдана Никитича Кушнера, который по своим делам часто ездил на границу с Речью Посполитой. При содействии некого Степана Логуна, решившего помочь царевичу добраться до «дядьки», Петр ночью перешел границу и добрался до Копыса.{431} Разумеется, Сапега не мог пообещать Петру Федоровичу военной помощи. Ничего в Орше не слышали и о каких-либо передвижениях по территории Речи Посполитой спасшегося из Москвы русского царя Дмитрия Ивановича. Сапега предложил «царевичу» отправиться в Краков и добиваться приема у короля Сигизмунда III. Отрепьев на месте Илейки так бы и поступил. Но в планы Петрушки общение с польским королем не входило. И сам Муромец, и неглупые его советники-казаки прекрасно понимали, что здесь, в провинции, Петр Федорович хоть как-то справляется с выпавшей ему ролью, а в Кракове или Москве у него ничего не выйдет. Вот и Сапега, кажется, в его царское происхождение совсем не поверил. А что надумает сделать с Петрушкой «король Жигимонт»?! Но главное было даже не это. Илейка и казаки прекрасно понимали, что и убитый в Москве Дмитрий — никакой не Дмитрий, и в Польшу он не возвращался, а был убит в Москве. Поэтому и не возникла мысль отправиться в Самбор, где, кажется, еще обретался Молчанов. Уж об этом-то человеке Шаховской не мог позабыть! Нет, далекая белорусская Орша была выбрана отнюдь не случайно. Местная православная шляхта в свое время приняла активное участие в походе Лжедмитрия на Москву, и щедро награжденные царем ветераны похода благополучно возвратились восвояси. С ними-то и решил установить контакт Лжепетр. В поездке по белорусским землям царевича сопровождали два сочувствующих его миссии шляхтича — пан Зенович и пан Сенкевич. Они согласились помочь в подыскании подходящего человечка на роль спасенного царя Дмитрия Ивановича.{432} Таким образом, цель поездки в Оршу была достигнута, оставалось ждать. С тем Илейка и возвратился в Путивль. Теперь на очереди стояла новая задача, требовавшая скорейшего решения, — нужно было оказать помощь осажденному в Калуге Болотникову. Для этого была необходима сильная армия, но собрать ее оказалось непросто. Основное боевое ядро выступавших за последнее время из Путивля на Москву армий Лжедмитрия, Пашкова и Болотникова составляли мелкие служилые люди Северщины, а уже вокруг них собирались казаки, горожане и крестьяне. После расправ, учиненных людьми царевича Петрушки, найти среди дворян желающих служить ему было непросто. Симпатии публики почище явно качнулись в сторону московского правительства. Бывшие сторонники Дмитрия Ивановича теперь активно переходили на сторону Василия Шуйского. Лжецаревич мог рассчитывать лишь на поддержку низов. Но какие это вояки?! К счастью, в январе 1607 года в Путивль прибыли запорожцы — около семи тысяч человек. Вот во главе этого воинства, в котором сошлись представители терских, волжских, донских и запорожских казаков, Илейка Муромец и выступил в направлении центра России. С собой он забрал всю свою Боярскую думу — князей Шаховского, Телятевского и Мосальских. Их присутствие должно было подкреплять авторитет фальшивого сына царя Федора Ивановича. На боярина Андрея Телятевского царевич возлагал особые надежды — это был один из лучших военачальников русской армии. В свое время князь Андрей Андреевич верно служил Годунову, честно и до последнего сражался против войск расстриги, за что победивший самозванец выдал его на расправу своим казакам — те избили боярина до полусмерти. Дальше были тюрьма, помилование, данное царем Дмитрием Ивановичем, и назначение воеводой в Чернигов. Здесь его и накрыла очередная волна Смуты. Столкнувшись с шаткостью черниговцев, «ученый» казаками Телятевский не стал испытывать судьбу, а перешел на сторону мятежников. И то, что боярин сначала из страха, а потом, не рассчитывая на прощение со стороны Шуйского, «честно» служил царевичу Петрушке, явилось для повстанцев огромной удачей. Следуя через Рыльск, Курск, Ливны, Елец и Епифань, воинство названного Петра Федоровича благополучно добралось до Тулы, продолжавшей сохранять верность царю Дмитрию Ивановичу. По дороге казацкий царевич не забывал расправляться со сторонниками Шуйского, истреблял бояр и дворян. Впрочем, сам окруженный «боярами», он примерил на себя новую роль — переходившим к нему служилым людям раздавал поместья, отобранные у казненных. Илейка всё более и более входил во вкус царской жизни. Заняв Тулу, он не смог сразу оказать помощь осажденному в Калуге Болотникову. Следовало подкопить силы — с каждым днем численность мятежников возрастала, в Тулу стекались все недовольные Шуйским. Потихоньку подходили отряды польских наемников из Белоруссии. Правительство верно оценило исходившую от царевича Петрушки опасность и, собрав необходимые силы, решило занять Тулу. Первая попытка, предпринятая в конце февраля 1607 года войском под предводительством князя И. М. Воротынского, позорно провалилась. Телятевский вывел силы мятежников из города и разогнал неприятеля так, что люди Воротынского вместе с воеводой едва смогли уйти в Алексин. Однако развить успех не удалось. Посланный Илейкой на выручку Болотникова отряд князя В. Ф. Александрова-Мосальского, который вез в Калугу большой обоз с продовольствием, был уничтожен отрядом боярина И. Н. Романова. Ожесточенный бой шел сутки. Не желая сдаваться живьем, казаки подожгли обоз и взорвали бочки с порохом. Смертельно раненный князь Мосальский попал в руки врага и умер уже в плену. Неопределенным оказался и результат противостояния, развернувшегося вокруг Серебряных Прудов — городка к северо-востоку от Тулы, сохранявшего верность царю Дмитрию Ивановичу. К Серебряным Прудам выступило войско А. Хилкова. Город был взят, но вскоре к нему подошли из Тулы силы мятежников, которыми командовали князь И. Л. Мосальский и шляхтич И. Старовский. Близ города Хилков разгромил их отряд и захватил Мосальского со Старовским в плен. Однако его попытка с ходу подступить к столице царевича Петрушки закончилась провалом. Телятевский разбил отряд Хилкова, а начавшееся паническое бегство московского войска обернулось значительной гибелью людей и оставлением Серебряных Прудов. Пока шло накопление сил, Илейка и казаки приступили в Туле к своему излюбленному занятию — истреблению бояр и дворян, сохранявших верность Шуйскому. Как ранее в Путивль, в Тулу отовсюду свозили обреченных на муки и смерть людей; здесь с пленными расправлялись. Иногда в день казнили по десять и более человек. Среди жертв Илейки попадались и его личные недоброжелатели, вроде Ермолая Михнева, которого за год до прихода царевича в Тулу правительство Шуйского посылало на Волгу уличать самозванца. У несчастного Михнева оказалось поместье в пяти верстах от Тулы, и он, что называется, «попался». Имущество его казаки разграбили вчистую, самого замучили пытками до смерти, а затем сожгли тело. Расправы в Туле приобрели новый колорит — теперь приговоренных к смерти Лжепетром травили медведями, наблюдая, как несчастные отчаянно и безнадежно пытаются отбиться от разъяренного зверя. С некоторыми расправлялась по указанию царевича (или без такового) уличная толпа, сбрасывая с крепостной башни — тоже развлечение! Кое-кого долго пытали, мучили голодом, возводили на башню и, подержав здесь какое-то время, уводили в тюрьму, бросали к медведю, а затем в последний момент вытаскивали из загона и опять возвращали в заключение — и так неоднократно. Задачей было не убить сразу, а потешиться. В Туле разграбили все дворы дворян, с особым удовольствием казаки жгли найденные ими документы на землю и прочее движимое и недвижимое имущество, кабальные грамоты. Одновременно названный Петр Федорович продолжал раздавать земли своим сторонникам, создавая новых помещиков. Между тем в начале апреля Болотников предпринял попытку, воспользовавшись половодьем, вырваться из Калуги и уйти по Оке — безуспешно. Лишь в начале мая мятежникам удалось снять с Калуги осаду. К этому времени положение осажденных стало отчаянным. Болотниковцы уже съели весь запас хлеба, всех оказавшихся в городе лошадей и коров и начали изнемогать. Надежды на спасение не было — численность осаждающих значительно превышала гарнизон Калуги, в лагере правительственных войск собрались наиболее опытные воеводы. Удерживать войска Шуйского на дальних подступах уже не удавалось — артиллерия была придвинута вплотную к стенам Калуги и безжалостно убивала измученных мятежников и обычных калужан. Ждать дальше было нельзя. И тогда из Тулы в Калугу выступило войско под предводительством князя Андрея Телятевского. Силы были слишком неравны, чтобы воспринимать это движение всерьез. Главные воеводы князья Ф. И. Мстиславский и М. В. Скопин-Шуйский отправили против Телятевского отряд во главе с Б. П. Татевым. 3 мая войска Татева и Телятевского встретились у села Пчельня в 40 верстах от Калуги. Бой выдался жаркий. Обе стороны сражались отчаянно, полегло много людей. Казаки отразили натиск дворянской конницы и разгромили ее. Татев и другие главные воеводы были убиты, Телятевскому досталось много пленных. Но, посчитав свои потери, он решил вернуться в Тулу — сил для дальнейшего продвижения не было. А между тем весть о разгроме армии Татева и гибели воевод достигла Калуги. Уставшее стоять под городом царское войско (шутка ли — пять месяцев боев, зимняя голодная осада!) дрогнуло, как только к городу прибежали остатки разбитой армии. Служилых людей, знавших о лютости казачьего царевича, взбудоражили пугающие слухи. В результате началось бегство служилых из-под города. Воспользовавшись начавшейся паникой, Болотников и Беззубцев вывели своих людей, уже едва передвигавшихся от голода, из Калуги и напали на правительственный лагерь. Бросив тяжелое вооружение и большую часть имущества, Мстиславский и Скопин-Шуйский начали отступать и, не останавливаясь, добежали до Серпухова. Армия прекратила свое существование, превратившись в толпы бродяг, пробиравшихся к Москве. Ни у Болотникова, ни у Илейки не было сил для их преследования и вероятного, в тех условиях, захвата столицы. Решив объединить усилия, Болотников увел свою армию к Туле, оставив в Калуге сильный гарнизон под командованием шотландца А. Вандтмана, бывшего командира отряда немцев-телохранителей Лжедмитрия. В Туле его встретили с почетом, но с этого времени статус Болотникова поменялся. Раньше он мог претендовать на роль главного воеводы государя Дмитрия Ивановича. Явившись к Илейке Муромцу, он тем самым признавал в нем царевича Петра Федоровича и должен был пристраиваться к его войску. Теперь Илейка Муромец стал самым главным вождем, а в Туле при нем уже сложилась придворная иерархия с «Боярской думой», в которой главную роль играл непобедимый князь Андрей Андреевич Телятевский — бывший хозяин Ивашки Болотникова. Здесь были свои бояре, вроде князя Шаховского, воеводы, проделавшие с царевичем поход от самого Путивля, служилые люди с поместьями, полученными от «Петра Федоровича», казаки атамана Федьки Нагибы и наемные иноземцы — немцы и польская шляхта под командой Самуила Кохановского. Болотникову, ставшему теперь «боярином», было непросто встроиться в эту, уже сложившуюся систему и оказаться в тени среди фаворитов грубого и жестокого парня, который выступал в роли царского племянника. Впрочем, племянник-царевич — еще не сам царь. Всё должно было измениться с долгожданным появлением Дмитрия Ивановича, хотя теперь уже никто из собравшихся в Туле предводителей не верил, что это будет тот же человек, который в мае 1605 года сверг династию Годуновых. Лишь спустя почти три недели после поражения под Калугой Василий Шуйский вновь начал действовать. 21 мая войска под его личным командованием выступили к Серпухову, где соединились с силами князей Ф. И. Мстиславского, И. И. Шуйского и М. В. Скопина-Шуйского. Часть армии под командованием князя А. В. Голицына прикрывала подступы к Серпухову, располагаясь в Кашире. Мятежникам в Туле было ясно, что время работает не на них. Поэтому было важно ударить по правительственным силам до того, как они сумеют перегруппироваться и выступить. Серпухов, конечно, был Илейке не по зубам, но вот Кашира, все равно торчавшая на пути, как раз подходила в качестве объекта для нападения. Разгром Голицына мог вызвать панику, подобную той, что привела к снятию блокады с Калуги, и уж тогда-то объединенные и отдохнувшие силы мятежников ничто не остановит до самой Москвы. Телятевскому и Болотникову — самым опытным воеводам (примечательный тандем!), которым предстояло нанести удар по Кашире, передали все силы, бывшие в наличии, — что-то около тридцати тысяч человек. Однако о планах мятежников в Серпухове догадывались, и Голицын срочно получил подкрепление — из главных сил ему выделили дворянскую конницу и передали под командование свежие рязанские отряды, только-только подошедшие в район боевых действий. 5 июня 1607 года силы Телятевского и Болотникова подошли к речке Восме, на противоположном берегу которой уже стояли силы Голицына. Царские воеводы выбрали удачную позицию — у места впадения Восмы в другую реку — Беспуту. Пересеченная местность не позволяла казакам эффективно использовать артиллерию, а тесный треугольник, образованный реками, ограничивал свободу маневра. Бой шел четыре часа и закончился победой московской рати, которая прорвалась на другой берег реки и смяла силы Телятевского и Болотникова, не считаясь с большими потерями (в числе убитых оказался Истома Пашков).{433} Несколько тысяч мятежников, поняв, что не их сторона берет верх, переметнулись на сторону правительства и ударили по своим. Ну а далее подоспели рязанцы Прокопия Ляпунова и Федора Булгакова. Казаки не выдержали и бросились бежать. Победителям достались все пушки, обоз, 30 верст они гнали бегущих мятежников. Еще два дня царским воеводам пришлось повозиться с казаками, засевшими в овраге. Им предлагали сдаться, обещая жизнь, но те стреляли до тех пор, пока не закончились боеприпасы. В плен попало более полутора тысяч человек. Около тысячи из них воеводы повесили, а семь сотен отправили в Серпухов. Из числа же казаков, взятых в овраге, в живых оставили лишь семь человек — нижегородские дети боярские узнали в них терцев, участников похода царевича Петрушки по Волге. Эти семеро во время разгрома Поволжья, по милосердию, спасли нижегородцев, попавших в плен, от расправы. Долг платежом красен… Победа была полная! Больше тульские повстанцы не предпринимали наступательных операций, перейдя к обороне. Новое поражение их войско потерпело у места впадения речки Воронки в Упу, в семи верстах от Тулы. А 29 июня 1607 года полк, которым командовал сам царь Василий Иванович, принудил к сдаче Алексин. С падением Алексина было разорвано сообщение Тулы с Калугой, а Тула еще и блокирована с севера. 30 июня правительственные войска подступили к городу, подтащив к его стенам осадную артиллерию. Ставка Василия Шуйского была разбита на возвышенности, в двух верстах от города. Спустя некоторое время царские воеводы заняли города Гремячий, Крапивну и Одоев, полностью блокировав Тулу с юга. Тула являлась первоклассной крепостью. Вокруг города тянулся частокол из заостренных кверху дубовых бревен, общей протяженностью три с половиной километра. Частокол был укреплен двадцатью девятью квадратными башнями, срубленными также из дуба. Двадцать две из них были глухими, а семь — проездными. Внутри частокола в примыкающей к реке Упе части города стоял каменный кремль. В плане прямоугольный, он имел стены толщиной около трех метров и длиной более одного километра. Высота стены превышала десять метров. По углам кремля стояли круглые башни, а посередине сторон — четырехугольные. При этом кремлевская стена, примыкающая к Упе и разрывающая деревянный острог, имела две башни. Таким образом, всего башен в кремле насчитывалось девять. Высота некоторых из них достигала 13–15 метров. Все стены были снабжены зубцами с бойницами. Башни далеко выступали за линию стен, обеспечивая возможность ведения фронтального и флангового огня. Каждая имела три-четыре яруса. В многочисленных бойницах стен и башен торчали пушки. Вокруг каменного кремля был выкопан ров. В общем, взять город штурмом не представлялось возможным. В памяти были еще свежи подробности затянувшейся и неудачной осады Калуги. А ведь Калуга имела не каменные, а деревянные (рубленые) стены, гораздо меньшей протяженности. В Туле укрылось до двадцати тысяч отъявленных головорезов, которыми руководили опытные воеводы. С правительственной стороны войска, разумеется, было больше — поговаривали даже о ста тысячах человек. Но большинство составляли «посошные» люди, то есть нагнанные из городов и деревень для ведения осадных работ и обеспечения армии. Собственно ратников в стране, измученной гражданской войной, Василию Шуйскому удалось собрать едва ли более тридцати тысяч. Расставив полки по дорогам, ведущим к Туле, воеводы разместили на обеих сторонах Упы тяжелую артиллерию и принялись обстреливать город с севера и юга — за дальностью расстояния без особого ущерба для осажденных. Периодически предпринимались попытки штурма: их, кажется, было более двадцати, но серьезно навредить осажденным они не могли. Гораздо большую активность проявляли сами мятежники, совершавшие по три-четыре вылазки ежедневно, каждый раз нанося противнику ощутимый урон. В общем, главную надежду московские воеводы возлагали на голод, который рано или поздно должен был начаться во вражеском стане. Отряды Шуйского продолжали занимать города в окрестностях Тулы. Вскоре пали Дедилов, Епифань, Белёв, Козельск и Болхов. Тула и Калуга были оторваны от очагов сопротивления в других частях страны — в городах Северской земли и на границе Дикого поля. В течение лета правительству удалось в основном поставить под свой контроль Рязанскую землю — далеко не все местные города сразу поддержали переход Прокопия Ляпунова и Григория Сумбулова на сторону Шуйского. Зато ничего не получалось сделать с десятитысячной Астраханью. Здешний воевода Хворостинин продолжал держать сторону царя Дмитрия Ивановича, и в этом его поддерживал еще один самозванец — «царевич Август, князь Иван», засевший в Царицыне. Его, по примеру терцев, выдвинули волжские казаки, заявившие, что обрели еще одного, неизвестного ранее сына Ивана Грозного от одной из его многочисленных жен. Подобно царевичу Петрушке, «царевич Август» практиковал массовые казни дворян. Он даже сделал попытку развить успех и двинуть свои силы на помощь осажденным в Туле, но был отражен уже под Саратовом. В сложившихся вокруг Тулы условиях стоять под городом можно было долго и в конце концов уйти без всякого успеха. Но нашелся умелец — сын боярский из Мурома Иван Кровков, земляк одного из главных персонажей тульской драмы. Он обнаружил у неприступной тульской крепости уязвимое место, и поныне заметное всякому, кто, оказавшись в городе-герое Туле, решит, двинувшись пешком от кремля по проспекту Ленина, минут через пятнадцать-двадцать хода оглянуться и бросить взгляд на тульскую твердыню. Тульский кремль был построен в низине и, учитывая ландшафт местности, оказался лежащим как бы на дне блюдца, стенки которого образовывали возвышенности, спускающиеся к реке Упе, которая, обычно защищая Тулу от нападения с северо-востока, согласно замыслу Кровкова, должна была открыть ворота города. Кровков подал в Разрядный приказ проект, предлагая затопить Тулу. В составленной им челобитной муромский дворянин довольно образно описал, как поднявшаяся вода зальет острог и кремль, потопит дворы, и осажденные, оказавшись в крайне тяжелом положении, попросят у царя пощады. В качестве гарантии Кровков выставлял собственную жизнь: если не получится, можешь, государь, меня казнить! Ознакомившись с проектом, обрадованный Василий Шуйский приказал Кровкову топить Тулу. Были выделены значительные средства, в помощь изобретателю собрали мельников. Всех посошных и даже ратников обязали принять участие в работах — каждый из них должен был притащить мешок, туго набитый землей или соломой (монастыри закупали мешки и поставляли их к месту работ). Иван Кровков даже получил прозвище «Сумин», то есть «Мешков». Был разгар лета — июльская жара, Упа стояла невысоко. В устье впадающей в нее речки Воронки, примерно в двух с половиной верстах от кремля, на правом, пологом и болотистом берегу Упы началось возведение высокой плотины («заплота») длиной примерно в полверсты. За каждой воинской сотней закреплялся конкретный участок строительства. Задача заключалась в том, чтобы не дать воде уйти мимо города по низкому берегу реки. Решив ее, с другого берега начали строить запруду (еще один «заплот») непосредственно на реке. Сначала поставили деревянный остов, который затем заложили мешками с соломой и землей. Вода в плотине постепенно поднималась, а когда пошли дожди и начался осенний паводок, Упа стремительно погнала всё прибывающую воду на «заплот». Не находя выхода, река опрокинулась вспять, разлилась и хлынула на город, заполнив «блюдце». Как и предсказывал Кровков, Упа затопила и острог, и кремль. Из воды островками торчали дома и высокие места, между которыми осажденные ездили на лодках. Боевая активность тульских сидельцев сразу снизилась. А между тем именно в этот тяжелый момент у тульских мятежников появился реальный шанс не только на избавление от осады, но и на победу — заработала, наконец, интрига с очередным Лжедмитрием, начавшаяся с поездки лжецаревича Петрушки в Оршу в декабре 1606 года. Примерно в феврале 1607 года его сообщники в Белоруссии подобрали, как им показалось, подходящего человечка. Подготовив «претендента на престол» и приставив к самозванцу нескольких слуг, паны Зенович (староста Чечерска) и Рагозинский (староста Пропойска) переправили его через русскую границу.{434} В двадцатых числах мая 1607 года будущий знаменитый Тушинский вор явился в приграничный северский город Стародуб. Сюда же прибыл казачий атаман Иван Заруцкий, специально посланный из Тулы за самозванцем. Совпадение во времени появления двух этих людей в одном и том же городе отнюдь не было случайным. Активное участие в интриге принял и стародубский сын боярский Гаврила Веревкин — вожак местных повстанцев. Заруцкий и Веревкин тут же «признали» Дмитрия Ивановича, а из Польши подошел пан Меховецкий (участник похода Лжедмитрия I на Москву, один из соумышленников Зеновича, принимавший активное участие в «подборе» претендента), который привел самозванцу около семисот наемников. Теперь ему и Заруцкому предстояло собрать новую армию, во главе которой «государь» мог бы выступить на помощь осажденным в Туле и Калуге. И это оказалось непросто — хотя Путивль, Чернигов и Новгород-Северский сразу признали очередного Дмитрия своим государем, потенциал Северской земли, уже неоднократно отправлявшей в последние годы на Москву войска, был сильно подорван. Кроме того, «царевичи» и «цари» уже порядком поднадоели людям — начинался процесс политического отрезвления, очень скоро породивший тягу к «очищению» Русской земли от смуты. В этих условиях симпатии «добрых людей» начали склоняться на сторону царя Василия Шуйского. К Лжедмитрию II потянулись в основном низы, «гулящие люди». Немалую роль в формировании армии сыграли участники мятежа против короля Сигизмунда III — его подготовку в свое время поощрял Лжедмитрий I, но «рокош» случился значительно позднее и в июле 1607 года был благополучно подавлен королем. В августе польские мятежники и наемники, попавшие в безвыходное положение, начали прибывать под знамена очередного «Дмитрия Ивановича». К концу лета из русских и поляков удалось собрать около трех тысяч человек. 10 сентября воинство самозванца выступило из Стародуба в поход и двинулось к Туле. К первой трети октября мятежники с боями прошли через Почеп, Брянск, Карачев, Козельск и заняли Белёв. До Тулы оставалось всего ничего. Приближение самозванца встревожило правительство. Страшны были не те тысячи бойцов, которые подошли в Центральную Россию от польской границы. Пугало имя, которое они вновь подняли как знамя, — «государь Дмитрий Иванович». Этому имени и открывали взбунтовавшиеся жители городские ворота, перед ним отступали царские воеводы. Войско, уже более трех месяцев стоявшее под неприступной Тулой, было изрядно утомлено как постоянными наскоками осажденных, так и скудостью содержания. Продовольствие было на исходе. Люди погибали в боях, не меньше их разбегалось по домам. Роптало дворянское ополчение, опасавшееся еще одной зимовки в некомфортных условиях — осень была уже в самом разгаре. Если недовольство проявляли служилые люди, то что было говорить о тысячах посошных мужиков, стянутых на Упу для строительства плотины?! Ситуация могла разрешиться еще более страшной катастрофой, чем та, которой завершилась осада Калуги. Тем временем плотина на Упе делала свое дело: неизменно гнала воду на город. Практически сразу наводнение уничтожило запасы соли, затопило зерно в амбарах. К началу октября осажденные, справившись с уцелевшими припасами, доели собак, кошек и мышей, принялись за падаль, начали глодать лошадиные и коровьи шкуры. Казаки и туляне буквально умирали от голода. Между лидерами повстанцев уже давно не было единства, а жизнь в осаде только обострила их непростые взаимоотношения. Даже подход войска долгожданного «Дмитрия Ивановича» их не радовал. Они все — Шаховской и Телятевский, Болотников и Беззубцев, Нагиба и Илейка Муромец — прекрасно знали, что этот человек никакой не сын Ивана Грозного. Мятежные воеводы навидались за свою жизнь мнимых царей и царевичей. Один из таких, названный Петр Федорович, сидел с ними в осаде и не вызывал никаких эмоций, кроме глухого раздражения и страха. Своей дикостью и жестокостью Илейка пугал политически обанкротившегося Шаховского и «попутчика» Телятевского, а самим фактом своего существования, потеснив с первого места, злил Болотникова. В той или иной степени все эти люди, включая, кстати, и Илейку, были готовы пойти на сделку с Шуйским — разумеется, на максимально выгодных для себя условиях. В условиях наводнения организовывать какую-либо общую систему обороны с каждым днем становилось все труднее. Из города началось бегство — в день в лагерь Шуйского перебегало от ста до трехсот человек. А ведь кроме казаков и прочих пришлых мятежников в Туле, разумеется, находились и местные жители, поначалу с энтузиазмом вставшие в ряды сторонников царя Дмитрия Ивановича. Нараставшее с каждым днем раздражение тулян вызывали Шаховской и Болотников — из сидевших в городе вожаков восстания эти двое раньше всех начали смущать людей именем убитого в Москве государя. Болотникова тронуть не посмели, а вот Шаховского по требованию горожан пришлось засадить в тюрьму. Судя по всему, у обывателей Тулы были и свои местные авторитетные лидеры, готовые сдать город царю. Поразмыслив, Василий Шуйский начал подбирать ключики ко всем, кто имел в осажденной Туле хоть какое-то влияние на дела. Затем, всех обнадежив и парализовав сопротивление, он сделал выбор и обратился к нужным людям. Царь пообещал мятежникам прощение, а тому, кто откроет ворота города, — еще и особую свою милость. Давая клятвы, Василий Иванович, вероятно, с самого начала не собирался церемониться с царевичем Петрушкой. Оставлять в живых человека, принявшего на себя столь высокое имя, было немыслимо. Кроме того, с самозванцем у государя были личные счеты — после длительных поисков невесты 55-летний вдовец Шуйский остановил свой выбор на юной княжне Екатерине Буйносовой-Ростовской. Красивая девушка была сиротой — ее отец белгородский воевода, боярин князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, оказался в числе тех, кого замучили казаки Илейки Муромца в Путивле. Для царя было важно покарать убийц отца будущей жены… Когда о сдаче Тулы условились, плотина был разрушена и вода начала покидать город. 10 октября 1607 года ворота Тулы открылись и в крепость вошел отряд боярина Ивана Крюка-Колычева. Начались аресты предводителей мятежа. Илейка Муромец был схвачен заговорщиками, впустившими людей Колычева в город, одним из первых. Самозванца сразу же заковали в цепи. В руках правительства оказались князья Телятевский и Шаховской. Последний должен был сменить одно узилище на другое — с ним-то уж точно никакой договоренности у Шуйского не было. Он, правда, пытался убедить царя, что оказался в заключении за то, что пытался перейти на его сторону. Это, в известной мере, смягчило его участь. Сам Болотников выехал из города верхом (выбрав ворота в той части Тулы, где вода стояла невысоко); осыпаемый проклятиями дворян, он подъехал к царю и, сойдя с коня, пал перед Шуйским на колени, положил саблю себе на шею и пообещал в случае помилования, верно служить победителю.{435} Царь велел Болотникову встать и еще раз пообещал выполнить всё, что он посулил во время переговоров. Захватив всех предводителей, царь помиловал рядовых участников мятежа. Они поклялись в верности царю Василию Ивановичу и поцеловали крест, после чего их распустили «по домам». Вскоре многие из них примкнули к Лжедмитрию II. Известие о падении Тулы стало полной неожиданностью для Лжедмитрия II и его воевод и привело к отступлению его воинства к Карачеву. Поляки и запорожцы начали покидать самозванца и уходить из России. Бежать хотел и сам названный Дмитрий. Казалось, тень царя Дмитрия Ивановича скоро перестанет угрожать власти царя Василия Ивановича, а значит, компромисс, на который пошло московское правительство при сдаче Тулы, оправдал себя. А спустя две недели после падения Тулы временно отступила угроза со стороны еще одного претендента на московский престол — «царевича Августа». 24 октября 1607 года боярин Ф. И. Шереметев занял Царицын. Шуйский не стал спешить с расправой над царевичем Петрушкой. Для Василия Ивановича не было сомнений, что это самозванец, однако известность Лжепетра был настолько широка, что многие думали, будто в его россказнях есть хоть немного правды, и не исключали, что казачий царевич имеет какое-то отношение к прекратившейся династии московских государей. По Москве ходили слухи, что он может быть незаконнорожденным сыном царя Федора Ивановича.{436} И тут требовалась большая осторожность, дабы захваченный самозванец или принятое им на себя имя не превратились в новый символ противостояния власти Василия Шуйского. Сам по себе пленник из Тулы не представлял никакой опасности, но с ним имело смысл какое-то время повозиться, чтобы окончательно дискредитировать самозванческую интригу в любом ее проявлении. Для начала сразу же после сдачи Тулы здесь собралось некое подобие Земского собора. Целью его было разоблачение самозванца перед «всей землей». Как известно, Шуйский не был большим поклонником созыва широких представительных учреждений. Вот и теперь роль «собора всей земли» сыграли служилые люди из правительственной армии и большая часть членов Боярской думы, находившаяся на тот момент при особе царя. Поставленный перед собравшимися лжецаревич поразил всех своей молодостью. Трудно было поверить, что этот парень и есть тот самый страшный «царевич Петр». Илейка не стал запираться и честно рассказал собравшимся истинную историю своей жизни с момента рождения в Муроме. Подействовала ли на него угроза пыток, надеялся ли он спасти свою жизнь — кто знает? Но уже к 12 октября у правительства была полная информация, и вскоре по стране были разосланы царские грамоты, сообщавшие о сдаче Тулы и о том, что князь Андрей Телятевский и князь Григорий Шаховской, а также Ивашка Болотников и прочие, «узнав свою вину, нам великому государю добили челом и крест нам целовали, и Григорьевского человека Елагина Илейку, что назвался воровством Петрушкою, к нам прислали».{437} Главное было получено — русские люди должны были узнать, что царевичем и начальником мятежников оказался беглый холоп Илейка Муромец. Теперь, когда всё, кажется, прояснилось, плененный самозванец был царю не нужен. Но Шуйский по-прежнему не спешил покончить с ним. Во-первых, после его милостивых обещаний, данных под Тулой, должно было пройти хоть какое-то время. Во-вторых, в условиях, когда вновь возобновилось противостояние с Лжедмитрием II, уже разоблаченный самозванец мог быть использован в пропагандистских целях. Обстановка действительно обострилась. 9 ноября 1607 года войска названного Дмитрия осадили Брянск. Сил для взятия города у самозванца было маловато, а потому его весьма обрадовал приход к нему на помощь в середине ноября трехтысячного отряда донских казаков. Было только одно обстоятельство, озадачившее как Лжедмитрия, так и Василия Шуйского, — казаки привели с собой еще одного «царевича», «Федора Федоровича», «брата» «Петра Федоровича». Делать нечего, Лжедмитрий принял «племянника» с великим почетом. В этих условиях раскаявшийся Илейка Муромец мог еще пригодиться московскому правительству. Однако простояв под Брянском два месяца и ничего не добившись, Лжедмитрий в первую неделю января 1608 года ушел зимовать в Орел. К этому времени его войско пополнилось настолько, что он более не нуждался ни в каком «Федоре Федоровиче». Перед уходом в Орел «царь» приказал убить казачьего царевича Федьку. В дальнейшем, кстати, Тушинский вор будет последовательно избавляться от конкурентов — спустя год он безжалостно повесит явившихся к нему из Астрахани «царевичей» — уже упоминавшегося выше Августа и какого-то Лаврентия. После ухода самозванца из-под Брянска оставлять в живых Идейку Муромца не было никакого смысла. Более того, теперь сохранение ему жизни могло породить слухи о его истинности. Примерно через неделю после отступления Лжедмитрия Илейка был повешен. Казнь состоялась под Москвой, близ Данилова монастыря, на серпуховской дороге. У виселицы собралась толпа — правительство решило сделать казнь публичной, дабы не допустить распространения возможных слухов о спасении «царевича». Поняв, что наступают последние мгновения его жизни, Илейка Муромец, взойдя по лестнице к виселице, принялся говорить собравшимся о том, что он действительно сын царя Федора Ивановича, что казнят его напрасно, но его позорная смерть — это расплата за грехи, совершенные им в то время, когда он, примкнув к казакам, вел безобразную жизнь… Наконец его повесили. Веревки оказались настолько толстыми, что никак не могли плотно затянуться на шее жертвы. Палач уже спустился с помоста, а казненный продолжал извиваться на виселице. Увидев это, палач взял у одного из зрителей дубину, которую тот держал в руке, поднялся обратно и раскроил повешенному череп. Так и умер Илейка Муромец. Разделавшись с самозванцем, царь Василий Иванович смог, наконец, заняться устройством личной жизни — 17 января 1608 года состоялась его свадьба с княжной Буйносовой-Ростовской. Судьба остальных предводителей обороны Тулы сложилась по-разному. Прошедшее время и новое обострение противостояния с силами Лжедмитрия II позволили царю пересмотреть данные им под Тулой обещания. Почти все участники тех событий, оказавшиеся в его власти, отправились в ссылку. Ивана Болотникова, которого первое время держали в Москве (и он даже гулял по столице, хотя и в компании охраны), в феврале 1608 года сослали в Каргополь. Судя по всему, он до последнего надеялся, что ему удастся вывернуться.{438} В Каргополе, однако, он ждал решения своей участи недолго. Вскоре по приказу царя Болотникову выкололи глаза, а затем тайно утопили. Самуил Кохановский отправился в ссылку в Казань, Федька Нагиба и некоторые другие казачьи атаманы — в «поморские города». Позднее Шуйский приказал их также убить. Повезло Григорию Шаховскому — по решению Василия Шуйского беспокойный князь был выслан на Кубенское озеро, в Спасо-Каменный монастырь. Здесь князю предстояло гнить в земляной тюрьме. В 1609 году он будет освобожден из заключения «тушинцами» и вновь окажется в роли одного из активных деятелей Смуты — теперь уже среди сторонников Тушинского вора. Князь станет боярином самозванца, после его гибели примкнет к ополчению Прокопия Ляпунова, а при подходе к Москве ополчения Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского будет вместе с подчиненными ему казаками вносить дезорганизацию в дело освобождения столицы, его люди станут предаваться грабежам. А затем вдруг Шаховской исчезнет со страниц источников — скорее всего, он умрет в 1612 году. Своеобразно распорядится своей жизнью князь Андрей Телятевский. Боярина простят, ему будет предписано жить в одной из его вотчин. Долгое время считалось, что он там и умер около 1612 года.{439} Недавно эта версия была отвергнута. Как выяснилось, муки совести не оставили Андрея Андреевича в покое — он принял монашеский постриг в Троице-Сергиевом монастыре, где и упокоился около 1624 года под именем Гермогена.{440} Единственный, кто, выйдя из Тулы, не только ничего не потерял, но сумел в дальнейшем сделать карьеру, был путивльский сотник Юрий Беззубцев. Этот активный участник похода на Москву еще Лжедмитрия I, второй человек в армии Болотникова, выдержавший осады Калуги и Тулы, будет сразу принят Шуйским на службу и отправится в Калугу уговаривать Вандтмана и прочих мятежников сдаться на милость царя. Напрасно — Калуга и на этот раз устоит и в конце концов дождется подхода войск названного Дмитрия. «Востребованность» Беззубцева заставляет задуматься: а не был ли он тем, кто открыл ворота Тулы войскам Шуйского?{441} Вскоре переговорщик переметнется на сторону мятежников — в 1609 году он будет в Тушинском лагере в роли «атамана донских казаков». А в 1611 году Беззубцев в составе ополчения Прокопия Ляпунова примет участие в осаде Москвы, занятой поляками. Ловкий сотник переживет Смуту и будет служить еще Михаилу Романову.Н. М. Языков. Разбойники
* * *
Вполне в духе «исторической школы» он увидел здесь пример «наслоения» событий Смутного времени на более ранние эпические сюжеты. «Столь великое потрясение, испытанное всем русским народом, — писал он, — не могло не оставить резких черт и на его песенном творчестве. Например, с этого времени в числе врагов, с которыми сражаются Владимировы богатыри, появляются Люторы, т. е. лютеране; так как в Польше и Западной Руси тогда процветала реформация, и многие польско-литовские паны и шляхта, разорявшие Московское государство, были реформаторами. С того же времени появляется в былинах Маринка в качестве коварной жены-чародейки, например в былинах о Добрыне; под ней разумеется известная Марина Мнишек, и т. д. С того же времени преобразился в казака и наш Илья Муромец».{442} Иловайский даже попытался показать, как начали складываться и распространяться сказания (или былины) о казачьем Илейке Муромце. Приятели Муромца еще с осады Астрахани, волжские казаки атаман Федька Нагиба и Наметка, «вместе с Илейкой и Болотниковым, выдерживали тульскую осаду и также были взяты в плен. Нагиба вместе с Болотниковым был сослан в поморские города, и там царь Василий велел их казнить. Об этом повелении говорит Никоновская летопись; но оно не было исполнено по отношению к Нагибе: очевидно, он успел бежать. Спустя четыре года, именно в декабре 1612 г., следовательно, уже после очищения Москвы от поляков, белозерский воевода Григорий Образцов уведомляет временное правительство (т. е. князей Трубецкого и Пожарского), что Нагиба с воровской казацкой шайкой около того времени свирепствовал в Пошехонье по соседству с Белозерским уездом… В то же время из Вологды также идут жалобы на грабежи литовских и воровских шаек, которые, как известно,главным образом составлялись из казаков… Ясно, что в таких шайках участвовали многие сподвижники Илейки, которые разносили его память и, вероятно, складывали о нем песни. Вообще в Северной России потом долго, дольше, чем в других краях, жили воспоминания о литовском и казацком разорении Смутной эпохи; а, следовательно, имена выдававшихся казацких атаманов той эпохи могли хорошо сохраниться в местном населении».{443} Так Илья «Муравленин»-«Моровлин» стал «Муромцем», «старым казаком», а в XVII веке, с подачи казаков, появились и былины об Илье Муромце, плавающем на Соколе-корабле со Степаном Разиным и Ермаком по «Хвалынскому» (Каспийскому) морю и т. д. В этом былинном сюжете об Илье Муромце, наводящем на Хвалынском море страх на «горских татар с калмыками», Иловайскому виделось явное указание на исторического Илейку Муромца, действительно побывавшего на Каспии и участвовавшего в походе против горских племен.{444} Разумеется, в остальном самозванец Илейка Муромец мало похож на былинного Илью Муромца. Но и этому несходству можно было найти объяснение: ведь «народные (собственно простонародные) симпатии и представления нельзя рассматривать с точки зрения настоящего образованного класса. Напротив, демократические тенденции этого самозванца, его свирепствование против бояр и дворян и вообще роль недюжинного казацкого атамана могли вполне возбудить симпатии простонародья, так же как их возбудили разбойничьи деяния Стеньки Разина, который сделался популярным героем народных песен не только по причине своей удали, но и потому, что с его лицом как бы связывался протест черного люда против боярского и дворянского гнета или вообще против высших классов».{445} Ну а если сюда еще добавить и ссылку Ивана Болотникова в Каргополь, то может показаться, что история распространения на Русском Севере сказаний об Илейке Муромце и их «напластования» на былины про Илью Муравленина-Моровлина вполне выяснена. То, что сказания складывались про Илейку Муромца, а не про царевича Петра, удивлять не должно. Правительство Василия Шуйского, рассылая по городам грамоты, содержащие протокол допроса Илейки после сдачи Тулы, вполне преуспело в деле его разоблачения и, одновременно, популяризации. Версию Д. И. Иловайского с определенными оговорками поддержал В. Ф. Миллер.{446} Исследователь заметил, что «Илья Муромец в былинах иногда носит в точной форме обычное в казацкой среде имя лжецаревича Петра, т. е. Илейки, причем былинный носитель этого имени по выходкам напоминает казацкого Самозванца: ругает князя, княгиню и бояр, пьянствует»,{447} а еще якшается с «голями», сшибает маковки с церквей. Наконец, «отношение Ильи к женщине, случайная связь с ней, иногда после боя, отзывается казацким взглядом на такие отношения».{448} Да и в текстах о Соколе-корабле действительно можно разглядеть в «молодом», роскошно одетом хозяине Сокола-корабля Илье Муромце «отголосок молодого самозванца Илейки Муромца».{449} В общем, «ввиду типичных казацких черт, которые наблюдаются в некоторых проявлениях характера Ильи», Миллер склонялся «к мысли, что любимый русский богатырь стал казаком в тот период, когда его личностью овладели казаки, сделали его своим собратом и защитником голи кабацкой, т. е. в период казацкого брожения в Смутное время».{450} Всеволод Федорович даже как-то подсчитал, что из 201 былины, в которых фигурирует Илья Муромец, эпитет «казак» применительно к нему употребляется в 132, то есть в двух третях случаев. Несомненно, фигура Лжепетра — Илейки Муромца вошла в народный фольклор. Примером тут может служить «старина» «Князь Карамышевский», представляющая собой некое переходное произведение — между былиной и исторической песней.{451} Содержание ее сводится к следующему. Некогда жил да был «славный князь да Карамышевской» на берегу Вятлы-реки. И вот ездил он по реке и выбирал «место да любимое», наконец выбрал и заплатил за него всего 500 рублей — дешево. Ему тут же другие покупатели стали сулить за это «место» тысячу, но князь его не продал. На радостях Иван Карамышевский закатил почестный пир для князей, бояр и для всех «гостей да званыих браныих». Среди прочих заявился на пир и «Илья да кум же темный», «темный розбойничёк» со своей «дружинушкой хороброю» — с Гришкой и Олешкой Баскаковым. Во время пира все, как полагается, едят-пьют-кушают, белую лебедушку рушают. Один лишь Илья «кум темный» не ест, не пьет, не кушает и не рушает. Князь Иван, в манере Владимира-князя, пройдя по палатам белокаменным, спрашивает у Ильи о причинах его мрачного настроения. Тот отвечает, что причин, в общем, никаких нет — просто настроение не то. Тогда хлебосольный хозяин, уже пребывающий в сильном подпитии, заявляет опасному гостю:Твое сердце знать розбойничко,
На кой день же ты головушки не убьешь ли,
На тот же день не мошь ты жив же быть.
Тут мутно его око помутилоси,
Розбойническое сердце розгорелоси,
И с кровью тут глаза да повернулиси,
Повыглянул на князя он же с подлобья.
Бойся-тко ты ноченьки нунь темныи,
Темныи ты ноченьки осеннии.
Берите-тко конец бревна да слягу белую
И выставьте-тко двери вон с липиньём.
…мутное тут око помутилоси,
А розбойницкое сердце розгорелоси.
Перву чару нес он, не донес,
А другую нес же, перенес,
А третье чары Ильи не подал.
Подскочил он к столам да он дубовыим
Как ухватит он Илью да за желты кудри,
Здынет тут Илью да выше головы,
Топнул он Илью да о кирпичен мост,
Повернулись тут глаза да вон косицами.
Как ухватит он его да тут же за ноги,
Взял же он розбойником помахивать.
Малыи да розбежалися,
Старыи тут ростулялиси,
Вся та силушка назад ушла,
Вся же сила по своим местам.
Как у нас, братцы, было на тихом Дону,
Не здорово, братцы, учинилося,
Помутился весь наш тихий Дон,
Помешался весь наш козачий круг:
Что не стало у нас атамана,
Что старого козака Илья Муромца.
Уж вы, братцы, товарищи!
Убирайте вы легкий стружка,
Вы сукном багрецовым;
Увивайте вы весёльчики
Аравитским красным золотом;
Увивайте вы укрюченьки
Алиентарским крупным жемчугом:
Чтоб по ночам они не буркали,
Не подавали бы они ясоку,
Что ко злым людям ко татарам.{456}
Я соборны больши церкви да вси на дым спущу,
Я царевы больши кабаки на огни сожгу,
Я печатны больши книги во грези стопчу,
Чудны образы иконы да на поплав воды,
Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгиню да за себя возьму.
Он пропилсе, промоталсе да всё до нитоцьки,
Не креста у его нет, не пояса,
Он ведь спит-ту на пецьке, да на муравленке,
Да под тем же под красным под трубным окном,
Наступают ему да третье сутоцьки.
А и это нынь Василью да за беду стало,
За великую досаду да показалосе.
Глава седьмая УГАСАНИЕ ОЧАГОВ ЭПОСА
И ворчит Илья сердито: «Ну, Владимир, что ж? Посмотрю я, без Ильи-то Как ты проживешь?..»Читатель открывает последнюю главу книги. Мы разобрали основные былинные сюжеты о похождениях нашего богатыря, проследили, как эти сюжеты складывались и развивались, проанализировали наиболее интересные версии исследователей, пытавшихся установить, кто же был реальным прообразом центрального героя русского былинного эпоса. В финале биографии герой должен умереть. Таковы законы жанра. В случае с Ильей Муромцем это невыполнимо. Как известно, ему не суждено погибнуть, а история кончины Ильи, попадающаяся в старинах, представляется извращением характера былинного персонажа. Старый казак должен вечно стоять на защите родной земли. Однако мы начали историю Ильи Муромца с рассказа о том, как была обнаружена живая былинная традиция. Именно процесс исполнения былин сказителями представляется главным условием развития образа эпического героя. А в этом и заключается его жизнь. Исчезновение живого сказывания старин означает их сохранение исключительно в записи, превращение в литературный памятник, в монумент прошлому, окаменение богатырей. Поэтому в последней главе речь все-таки должна пойти о смерти. О смерти «живой старины»… Великая Смута, вновь посетив Россию спустя 300 лет, как и в первый свой приход, столкнула в страшной гражданской войне разошедшихся по враждебным станам русских людей. Перестав чувствовать себя единым народом, в речах нередко оперируя ценностями вселенского масштаба (одни — задачами спасения всего человечества от хаоса и большевизма, другие — мечтами о достижении всем человечеством коммунистического счастья), сцепившись в смертельной схватке, уничтожившей старую Россию, эти люди не перестали быть русскими. Ведь и попытка воплощенияна практике мечты о планетарном переустройстве жизни на справедливых началах — истинно русский размах. И красные, и белые, и те, кто метался между ними, пытаясь облачиться в какие-то другие цвета, в предреволюционные годы, будучи детьми, если и не слышали былин в живом исполнении и не увлекались чтением серьезных фольклористических трудов, то знали о похождениях богатырей по сказкам и многочисленным популярным переложениям в лубочных и всевозможных «народных» изданиях. Мощь русских богатырей, прежде всего Ильи Муромца (воплощения спокойной и справедливой русской силы, мудрости и бескорыстия), служила великолепным идеологическим символом, который были одинаково не прочь эксплуатировать непримиримые идеологические (и, разумеется, классовые) враги. Уже в марте 1919 года народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский опубликовал любопытную статью «Илья Муромец — революционер». В ней нарком-интеллектуал отзывается о былинах как об «огромном общественно-психологическом материале, позволяющем заглянуть в тайники крестьянского сердца». Конечно, ему было известно мнение, «что происхождение наших былин аристократическое, что на них отразилось влияние занесенных к нам варягами отзвуков поэзии скальдов и что они только постепенно просочились в истинное крестьянство, где сохранились до настоящего времени». Но ведь сохранились былины «очень широко» и в Архангельской, и в Олонецкой губерниях, и в Сибири, и на Дону, и на Урале в таком множестве вариантов, которые настолько «серьезно расходятся между собой», что ясно — «если бы даже происхождение былин и было первоначально аристократическим, то, дойдя до нас сквозь тысячелетнее сито употребления этих былин исключительно крестьянами, они не могли, конечно, не получить серьезнейшего участия именно крестьянского поэтического творчества». И не случайно старшим и самым могучим богатырем, атаманом является крестьянский сын Илья Муромец. По мнению Луначарского, прежняя средняя школа создавала в уме ученика неверное понимание характера «нашего древнего национального героя». Получалось, что Илья служит верой-правдой князю Владимиру, пирует у него за столом, исполняет его приказания, а если и бывают между ними недоразумения, так что князь даже проявляет несправедливость и сажает Илью в тюрьму, то ведь беда неминучая все-таки проходит, и Илья, выбравшись из погребов глубоких, готов вновь, «с преданностью, почти рабской, служить тому же, только что несправедливо покаравшему его князю». Такой, верноподданный образ богатыря — почти Ивана Сусанина (а что может быть хуже с точки зрения революционера!), обреченного стать святым и служить своими мощами интересам религии, находясь «среди других более или менее поддельных мумий» Киево-Печерской лавры, — не нравится Луначарскому. Но ведь есть же и другие мотивы в былинах об Илье! В качестве примера нарком приводит былину «Про старого казака про Илью Муромца и Соловья разбойника» в записи, сделанной Н. С. Шейниным в 1904 году от крестьянина деревни Ченежи Коловской волости Пудожского уезда Олонецкой губернии А. Ф. Пантелеева. В ней соединены сразу несколько сюжетов, в том числе и о ссоре Ильи с князем Владимиром. В передаче Пантелеева конфликтность доведена до крайности — в настрое крестьянина явно чувствуется гроза надвигающейся революции. После того как неузнанному Илье не дали достойного места за княжеским столом и богатырь заявил князю, что тот ест-кушает с «воронами», а Илью сажает с «воронятами», князь приказывает вывести богатыря на двор и отрубить буйну голову. Однако бросившиеся исполнять приказание Владимира богатыри (сначала трое, потом шестеро и, наконец, двенадцать) сами поплатились — всех их поочередно Илья, махнув правой рукой, убил. Далее происходят знаменитый отстрел из лука позолоченных маковок и пир с голями кабацкими. Владимир, поняв свою ошибку и не желая ссориться с богатырем, которому смерть на бою не писана, посылает за Ильей Добрыню, и он-то и уговаривает Илью вернуться на княжеский пир. Илья соглашается лишь при условии, что Владимир опубликуетА. К. Толстой. Илья Муромец
Указы строги по городу по Киеву —
Отворить кабаки, канторы пивоварныи.
Штобы пили вси зелено вино трои суточки
Безданно да безпошлинно.{470}
Простирал Святогор глаза свои — озера бездонныя,
Насугробил он брови свои — леса дремучие,
Всколыхнул зевотой своей землю стоячую,
Потянувшись, задел облако ходячее.
Как она поедом ест народ православной,
Церкви Божии закрывает,
Людей русских убивает.
Собрать силы и власти небесные,
И при трубах Серафимских, и при гласах херувимских,
Слететь с владычицей к земле Святорусской.
Илья Муромец, роду крестианскова,
Добрыня Никитич, боярский сын,
Алеша Попович, роду поповскова,
Иван Гостинной, купеческий сын,
Васька Буслаев от слободнова Новгорода.
Ползет туча темная-черная, грозная-превеликая.
Идет войско Кривды самой — бусурманское.
Стали они силу Кривды колоть-рубить.
Не столько витязи рубят,
Сколько добрые кони их топчут.
Как взмахнет меч булатной Ильи — просека видна!
В лоб на Кривду пошел Муромец.
Показалась она… огромадная вся…
Одним глазом глядит… Кривобокая!
Песье рыло заместо лица
Языком, что с версту, обтирается.
Булавой в сорок пуд размахнулся Илья…
Потемнело в глазах, подвернулась нога, —
С пустым местом борьба не под силу…
Когда встал, Кривды нет… На просеках везде
Полным-полно опять черной рати.
Склонились от стыда жгучева головы витязей.
Над кем хвастались?.. С кем боролись? Ково испужалися?
Забыв службу свою Православной Руси,
Куда спрятались храбрые?
На ково Святорусскую бросили.
Становились витязи во весь рост свой огромадной,
Раздвигали, выпрямляли богатыри плечи свои о косу сажень,
Подымали головы свои непобедимые с шеломами железными,
Хваталися руками могутными своими за мечи булатные,
Наливалися по жилушкам своим силою русскою стародавнею.
почал менятися и менятися:
Стал страшен, дик и лют, аки лев рыкающий,
Гадок, подл и лукав, как змея подколодная,
Мерзок, дерзок и блудлив, аки нечисть болотная, —
Антихриста увидел и познал Егорий Храброй.
Народу русскому православному от мучениев избавлятися.
Свою работу делати, своим трудом оправлятися,
От прегрешений очищатися.
Церкви Божии становити, Господа Бога благодарити.
Антихрист лютой, все меняючись, меняючись,
Черным вороном заделался.
А длина тому ворону — тысяча верст,
А в поперечину с крыльями — и все две тысячи.
Голова у тово ворона чернова — гора огромадная,
Глаза ево — геена огненная, вся опалимая злобно-злобная.
Клюв его и когти железные, вострые-вострые.
Держит тот ворон черной в лапах своих Святорусскую,
Крыльями прикрыл, когтями разрывает, клювом клюет,
Клювом железным клюет, кровь горячую пьет.
Стонет Святорусская, черной ворон потешается.
Давал слово свое верное-нерушимое,
Что не вернется Антихрист злой ворон на Святорусскую,
Что грядет земле Святорусской великая радость,
А русскому народу православному милость и утешение.
Красавец писаный мужчина,
Для баб я — пряник на меду.{481}
Вся их доблесть —
Пьянство да пронырство,
На что сучьи дети
Свели богатырство.
Ползают на брюхе
У княжеских дверей,
Как самая бесстыжая дворня.
Вырастим, братцы,
Своих богатырей,
Из нашего, народного корня.{484}
А ведь мы с Калининым останемся
Здесь, в Москве мы управлять да в белокаменной,
А не бросить же Москвы да белокаменной,
Безо всякого присмотру трудовой народ,
Чтобы знали кому да подчинялися.
Не почувствуем в себе мы старости,
Мы поедем к вам в чисто поле на выручку.{494}
Из Кремля поехал не воротами,
Да из города поехал не дорожкою.
Его добрый конь да богатырский,
Маленькой Бурушка косматенький,
Проскакал все стены городовые.{495}
А на тую ли Волгу, Волгу-матушку,
Да к тому ли Дону, Дону тихому.{496}
Очи ясные призакрытые,
Уста сахарные призамолкнули,
Руки белые прираскинулись:
Во тужурочке во военную
Крепко спит да не пробудится.
Неизменному вождю всенародному
Своему славному другу Сталину.{499}
Наша славная земля жо всё Россиюшка,
Она считается земелюшкой-то перьвою.{501}
Когда помру-то я, старый, вот представлюсь-то,
После моего-то будет же жированьиця
Много-много ты (б) наделал вреду славну Киеву.{502}
Прибежали они в свойи города, в помесья-ти,
Со обиды-то со великой шум подынули-то,
Разгромили-то, приломали-то весь ведь и царьской дворець,
Прогонили-то царицю со детьми же вон.{505}
Не по своей воли солдаты бедны ехали,
Они поехали тогда-же, заклиналисе:
«Не омманить боле нашим царям омманом-то,
Нам не дай-то, бог, болице бывать в земле во руською,
Нам не дай бою дёржать с богатырьми сильнима!»
Как приехали когда солдаты-ти, вернулисе,
Они тогда напали на двор-то, на царицю-ту,
Вьсё розбили, розломали у царици-то…{506}
На поле древней битвы нет ни копий, ни костей —
Они пошли на сувениры для туристов и гостей;
Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,
Алеша, даром что попович, продал весь иконостас.
Один Илья пугает девок, скача в одном носке,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ
Менее всего мне хотелось бы еще раз повторять те выводы, к которым мы пришли выше. Допускаю, что прочитанное могло у кого-то вызвать внутреннее, эмоциональное несогласие и даже раздражение: Илья Муромец — самый популярный русский былинный персонаж, и у каждого русского, знакомого с его могучим образом, есть свое представление о том, каков он, наш богатырь. Наверное, кто-то остался недоволен тем, как описана история возникновения былинных сюжетов, кому-то казалось (или кажется), что былинный Илья возник значительно раньше (или позже), а у кого-то имеется собственная версия того, кто мог выступить в роли прототипа Ильи… Ну что же, я буду рад, если книга даст читателю дополнительный материал для размышлений. Возможно, это заставит кого-то всерьез заняться изучением былин. И именно для тех, кто озадачится такими изысканиями, скажу то, что, впрочем, и так ясно: многое из написанного в книге — скорее предположение, нежели истина. На то он и фольклор! Другое дело, что материалами для воздвигнутой здесь конструкции послужили результаты трудов многих и многих поколений достойных ученых — собирателей и теоретиков фольклора. Материалы подбирались добротные, поэтому и получившаяся постройка имеет, как мне кажется, довольно солидный вид. Но я не исключаю, что появится некий сильный человек, походит он, походит вокруг того, что получилось, увидит, наконец, слабое место — какой-то не так поставленный «кирпичик», потянет за него и вытащит. Конструкция накренится и рухнет. Вот только если человек этот разрушит воздвигнутое другим не из одной злости, а с целью построить новое — более надежное здание, то он оглядится и… примется возводить свою конструкцию всё из тех же материалов — благо они уже под рукой. А меня будет греть мысль, что кое-какие «кирпичики», мной лично изготовленные и к прежней конструкции прилагавшиеся, и здесь пойдут в дело. И постройка поднимется выше — ведь и свои «кирпичики» этот сильный человек принесет. В общем, дерзайте! Илья Муромец, как и другие русские богатыри, чьи образы возникли раньше или позже его, достойны того, чтобы люди тратили время на изучение былин. Илья, конечно же, всегда будет стоять среди своих товарищей на первом месте — таков характер этой эпической фигуры. Поразительно, какой все-таки замечательный он прошел путь — как, будучи одно время не самым значительным фольклорным персонажем, он сумел не только потеснить ныне забытых Рогдая или Усмошвеца, но и затмить сверхпопулярного когда-то Алешу Поповича, смешаться с Ильей-пророком и стать своим для людей из самых разных социальных слоев! Как уже было показано, собрать былины об Илье Муромце в одну биографию нельзя — разные былины отражают разные эпохи, ведут свое происхождение из разных источников и по своему содержанию существуют автономно. И в то же время в эпических сказаниях об Илье все-таки отразилась одна великая история жизни — история жизни нашего народа! Именно потому, что в Илье Муромце воплотился не один какой-то могучий человек, а многие и многие поколения русских, наш Илья — воин-богатырь и святой, придворный и крестьянин, буйный казак и истребитель разбойников, кабацкий пропойца и смиренный постник. Он то грозит убить князя, то трогательно оберегает его от опасного свиста Соловья-разбойника, то строит церкви, то стрелами сбивает церковные золоченые маковки. Он разный — так же как и мы, русские, в разные моменты нашей истории. Илья Муромец — это настоящий национальный герой, стопроцентно русский характер. В своих действиях он руководствуется чувством справедливости, которое иногда заводит его слишком далеко по пути отстаивания этой справедливости. Илья наделен сильно развитым чувством собственного достоинства. Но даже дойдя до ссоры с оскорбившим его князем, который, в общем, плохо ценит богатырскую службу нашего героя, Илья всегда способен забыть обиду и выступить против общих с князем врагов — просто потому, что таким образом он сможет постоять за вдов и сирот, за веру христианскую, за весь Киев, в образе которого воплотилось государство Российское. И в своем подвиге Илья никогда не руководствуется личными интересами — местью, расчетом или надеждой на воздаяние (небесное или земное). На земное воздаяние (от власти) надеяться не стоит, что же касается небесного, то и оно недостижимо: Илье ведь смерть на бою не писана. По крайней мере, в это он твердо верит. А потому и к смерти богатырь равнодушен. А еще Илья убежден, что ехать навстречу опасности должен самолично, поскольку ему «не кем заменитися». Враги Ильи всегда больше и сильнее его; все их боятся, победа над ними кажется невозможной — всем, кроме Ильи. В отличие от противника наш богатырь никогда не хвастает своей силой, он не боится прикинуться слабым, даже переодеться в нищего калику и просить милостыню — и при этом огорошить врага как бы невзначай сказанной колкостью. Илья люто ненавидит тех, кто покусился на его страну. Он всегда готов идти до конца — до того момента, пока враг не будет уничтожен окончательно. И в этом проявляется еще одна черта характера Ильи — беззаветная любовь к Родине. У него, в общем-то, нет никакой личной жизни вне служения родной земле. А еще Илья Муромец всегда стар — он так же древен, как Русь, на страже которой он неизменно стоит. …Олонецкие сказители говорили в далеком 1871 году Александру Федоровичу Гильфердингу: дескать, богатыри когда-то были, но потом народ обмельчал, выродился, и их не стало. А вот правнуки этих самых ворчливых стариков отстояли свою страну в годы Великой Отечественной войны, совершив подвиг поистине богатырский. И, наверное, современные русские люди тоже хуже не стали. Просто сегодняшняя жизнь не дает нам возможности себя так проявить. Наверное, к счастью…СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Аст. I — Былины Севера / Записи, вступ. ст., коммент. А. М. Астаховой Т.1. М.; Л., 1938. Аст. II — Былины Севера / Подг. текста, коммент. А. М. Астаховой. Т. 2. М.; Л., 1951. БННЗ — Былины новой и недавней записи из разных местностей России / Под ред. В. Ф. Миллера при ближайшем участии Е. Н. Елеонской и А. В. Маркова. М., 1908. Гильф. I — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 1. М.; Л., 1949. Гильф. II — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 2. М.; Л., 1938. Гильф. III — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 3. М.; Л., 1940. Гул. — Былины и песни южной Сибири. Собрание С. И. Гуляева. Новосибирск, 1952. ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения. Иван Рябинин-Андреев — Былины Ивана Герасимовича Рябинина-Андреева / Подг. текстов, прим. А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1948. ИМ — Илья Муромец / Подг. текстов, ст., коммент. А. М. Астаховой. М.; Л., 1958. ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук (после 1917 года — Российской академии наук). КД — Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Изд. подг. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. М., 1977. Кир. I — Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 1. М., 1868. Кир. IV — Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 4. М., 1879. Марк. — Беломорские былины, записанные А. Марковым. М., 1901. Миллер I — Миллер В. Очерки русской народной словесности: Былевой эпос. М., 2013. Миллер II — Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Былины. Т. 2. М., 1910. Миллер III — Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 3. М.; Л., 1924. МЭК — Труды Музыкально-этнографической комиссии, состоящей при Этнографическом отделе Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Пропп: Эпос — Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1999. Пятиречие — Озаровская О. Э. Пятиречие (Полное собрание русских сказок. Довоенные собрания. Т. 4). СПб., 2000. РФ — Русский фольклор. Рыбн. 1 — Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 1. М., 1909. СБ 1 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 1: Былины Печоры / Корпус текстов подг. В. И. Еремина, В. И. Жекулина, В. В. Коргузалов, А. Ф. Некрылова; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2001. СБ 2 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 2: Былины Печоры / Корпус текстов подг. В. И. Еремина, В. И. Жекулина, В. В. Коргузалов, А. Ф. Некрылова; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2001. СБ 3 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 3: Былины Мезени / Корпус текстов, коммент. подг. А. А. Горелов, Т. Г. Иванова, А. Н. Мартынова, Ю. И. Марченко, Ю. А. Новиков, Л. И. Петрова, А. Н. Розов, Ф. М. Селиванов; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб., 2003. СБ 4 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 4: Былины Мезени / Корпус текстов, коммент. подг. А. А. Горелов, Т. Г. Иванова, А. Н. Мартынова, Ю. И. Марченко, Ю. А. Новиков, Л. И. Петрова, А. Н. Розов; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб., 2004. СБ 6 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 6: Былины Кулоя / Изд. подг. Ю. И. Марченко, Ю. А. Новиков, Л. И. Петрова, А. Н. Розов; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2011. СБ 16 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 16: Былины Пудоги / Изд. подг. М. Н. Власова, В. И. Еремина, В. И. Жекулина, А. Ю. Кастров, Ю. А. Новиков, Т. А. Новичкова, Е. И. Якубовская; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2013. Сб. ОРЯС — Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. С.-Ч. — Онежские былины / Подбор былин и науч. ред. текстов Ю. М. Соколова; подг. текстов к печати, прим. и словарь В. Чичерова (Летописи Государственного литературного музея. Кн. 13). М., 1948. СЭ — Советская этнография. Т.-М. — Русские былины старой и новой записи / Под ред. Н. С. Тихонравова, В. Ф. Миллера. М., 1894. ЧОИДР — Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. ЭО — Этнографическое обозрение.ОСНОВНЫЕ ДАТЫ, СВЯЗАННЫЕ С ИМЕНЕМ ИЛЬИ МУРОМЦА
980–1015 — время правления в Киеве князя Владимира Святославича. XII век — начало складывания сказаний про богатыря Илью. Вероятно, уже существуют сюжеты о его поединках с сыном и Соловьем-разбойником. 1220–1230 — время создания верхненемецкой поэмы «Ортнит», в которой действует персонаж король Илиас Русский. Около 1250 — на основе нижненемецких сказаний создается прозаическая «Сага о Тидреке Бернском» («Тидрек-сага»), в которой действует персонаж Илиас, ярл Греческий. 1574 — написана вестовая отписка оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского, направленная к Остафию Воловичу, кастеляну Троцкому, в которой упоминается «Илия Муравленин». В «Сотной на Муромский посад» упоминаются «Богатырева гора» и «Скокова гора». 1594 — посещение Киева Эрихом Лассотой, которому довелось услышать от местных жителей много «басен» про знаменитого героя или богатыря Елию Моровлина. Вторая половина XVI–XVII век — складывание былинных сюжетов о поединках с Идолищем и Жидовином, о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром, про пир Ильи с голями кабацкими, про встречу Ильи со Святогором. Около 1595–1605 — скитания Илейки Муромца на Волге, его жизнь в качестве лавочного сидельца и корабельного казака в Нижнем Новгороде, Астрахани, Казани и других городах, участие в качестве стрельца в походе на Тарки, поступление в терские казаки. 1606, весна — лето — разбойный поход казаков по Волге, выбор казаками Илейки Муромца на роль «царевича Петра Федоровича», переписка с Лжедмитрием, получение известия о гибели самозванца, уход казаков на Дон, а затем на Донец. Ноябрь — приглашение, полученное Лжепетром (Илейкой Муромцем) от Шаховского и путивльцев. Казни в Путивле. 1607, январь — поход войска Лжепетра (Илейки Муромца) в Тулу. Май — снятие с Калуги блокады правительственных войск. Объединение сил Ивана Болотникова и Илейки Муромца. 30 июня — 10 октября — осада Тулы войсками царя Василия Шуйского. 1608, январь — казнь Илейки Муромца. 1620–1630 — появление «Сказания о киевских богатырях, как ходили во Царьград», в котором впервые в письменном источнике, возникшем на территории Московского государства, упоминается Илья Муромец. 1638 — сообщение Афанасия Кальнофойского о мощах Ильи Муромца в Киево-Печерской лавре. XVII век, вторая половина — начало именования Ильи Муромца казаком, появление сюжета об исцелении Ильи, постепенное превращение былинного Ильи в крестьянского сына и уроженца деревни Карачарово. Местная канонизация Ильи Муромского (Муромца). XVII век, вторая половина — XVIII век — появление былин о трех поездках Ильи Муромца и о его поединке с Добрыней. XVIII век — проникновение в былины мотива окаменения Ильи Муромца и смешение его с Ильей-пророком.КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
Илья Муромец / Подг. текстов, ст. и коммент. А. М. Астаховой. М.; Л., 1958. Веселовский А. Н. Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском (Веронском) // Известия Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. 1906 г. Т. 11. Кн. 3. СПб., 1906. Иловайский Д. И. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо // Иловайский Д. И. Рязанское княжество. М., 1997. Кирпичников А. Поэмы ломбардского цикла. Опыт сравнительного изучения западного и русского эпоса. М., 1873. Лобода А. М. Былины про Илью Муромца (Пробная лекция, читанная в декабре 1897 года) // Университетские известия. Киев, 1898. Октябрь. Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 2. М.; 1910. Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 3. М., Л., 1924. Миллер О. Илья Муромец и богатырство киевское. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. СПб., 1869. Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1999. Соколов Б. Былины о Идолище поганом // Журнал Министерства народного просвещения. 1916. Май. Халанский М. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем // Журнал Министерства народного просвещения. 1902. Август. Халанский М. Отношение былин об Илье Муромце к сказаниям об Олеге Вещем // Журнал Министерства народного просвещения. 1911. Сентябрь.Примечания
1
Старины — народное, обобщенное название былин и ряда смежных жанров (исторических песен, баллад и духовных стихов). «Былину определяют как особый вид русских эпических песен, начавших складываться в ранний период феодализма и посвященных теме защиты родины, общественной жизни и быту нашего народа. Отличительным признаком былин считается стихотворный размер и речитативное исполнение. Этот последний признак отличает былины от сказок на былинные сюжеты. Исторические песни, в отличие от былин, обобщенно отображающих события многих веков, воспевают конкретные исторические события, баллады, хотя и сохраняют нередко былинный стих и напев, отличаются от былин содержанием, так как ставят в центре внимания индивидуальную человеческую судьбу. Духовные стихи также отличаются своим содержанием (в основе их лежит тот или иной религиозный сюжет), хотя многие из них, записанные на Севере, сложены эпическим стихом».{537} Исследователи признают, что эта распространенная даже в учебных пособиях классификация не достаточно четкая, в основу ее положены разные критерии и часто происходит сближение жанров. (обратно)2
На каждый былинный сюжет, разбираемый далее, приходится много вариантов, записанных собирателями в разное время от разных сказителей. Приводить их все немыслимо (объем книги увеличился бы многократно), да и не нужно. Задача цитируемых текстов — проиллюстрировать излагаемый сюжет примером. (обратно)3
При прадеде царя Федора Ивановича, московском князе Иване III Васильевиче, здесь располагались великокняжеские сады, со временем, правда, городская застройка их почти «съела», но название осталось. Основательно перестроенный во второй половине XVII века храм Святого равноапостольного великого князя Владимира в Старых Садах сохранился в Москве и по сей день. Стоит он в Старосадском переулке, рядом с Государственной публичной исторической библиотекой. (обратно)4
Ныне Тарки — поселок городского типа в четырех километрах к юго-западу от Махачкалы. (обратно)Комментарии
1
Цит. по: Соймонов А. Д. П. В. Киреевский и его Собрание народных песен. Л., 1971. С. 325–326. (обратно)2
Там же. С. 322. (обратно)3
Гоголь Н. В. Петербургские записки 1836 года // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 1952. С. 184. (обратно)4
Островский А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1952. С. 219. (обратно)5
Автобиография Н. И. Костомарова. М., 1922. С. 218. (обратно)6
Рыбн. I. С. LXIX–LXX. (обратно)7
КД. С. 163. (обратно)8
Подробнее см.: Горелов А. А. Заветная книга //Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под ред. А. А. Горелова (Полное собрание русских былин. Т. 1). СПб., 2000. С. 5–40. (обратно)9
Русские народные песни, собранные Петром Киреевским. Ч. 1. Русские народные стихи // ЧОИДР. Год третий. № 9. М., 1848. С. I. (обратно)10
Соймонов А. Д. Указ. соч. С. 236. (обратно)11
Там же. С. 191. (обратно)12
Там же. С. 188. (обратно)13
Колесницкая И. М. Письма П. Н. Рыбникова к И. И. Срезневскому // РФ. Т. 4. М.; Л., 1959. С. 290. (обратно)14
Рыбн. I. С. LXVI–LXVII. (обратно)15
Русские народные песни, собранные Петром Киреевским… С. II–III. (обратно)16
Гильф. I. С. 40. (обратно)17
Об истории этих публичных выступлений см.: Чистов К. В. Народные традиции и фольклор. Очерки теории. Л., 1986. С. 88–106. (обратно)18
Ляцкий Е. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины // ЭО. 1894. № 4. С. 117–118. (обратно)19
Там же. С. 121–122. (обратно)20
Немирович-Данченко В. И. Беломорье и Соловки: воспоминания и рассказы. М., 2009. С. 20–21. (обратно)21
Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 19. М., 1952. С. 524–526. (обратно)22
Там же. Т. 23. М., 1953. С. 232, 233. (обратно)23
Следует заметить, что первым перед представителем царствовавшего в России дома Романовых выступил еще во второй половине 1860-х гг. крестьянин деревни Лонгасы Сенногубской волости Кузьма Романов — слепой с детства старик, возрастом далеко за 80 лет, считавшийся в Заонежье не уступающим по таланту самому Трофиму Рябинину. Всю жизнь пребывавший на попечении мира, Романов, благодаря ходатайству П. Н. Рыбникова, начал получать пособие от Петрозаводской городской думы. Во время проезда через Олонецкую губернию наследника престола великого князя Николая Александровича он был приглашен петь былины перед сыном Александра II. (обратно)24
Цит. по: Исполнители фольклорных произведений (Заонежье. Карелия) / Изд. подг. Т. С. Курец. Петрозаводск, 2008. С. 181. (обратно)25
Чистов К. В. Указ. соч. С. 105. (обратно)26
Майков Л. Материалы и исследования по старинной русской литературе. II–III // Сб. ОРЯС. Т. 53. № 5. СПб., 1891. С. 5. (обратно)27
Там же. (обратно)28
Там же. С. 6. (обратно)29
Там же. (обратно)30
В составе сводного сборника Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера «Русские былины старой и новой записи» (М., 1894). Полностью фольклорные материалы С. И. Гуляева были изданы лишь в советское время. (обратно)31
Биографию Гуляева см.: Славороссова Л. С. И. Гуляев — краевед и собиратель народного эпоса // Гул. С. 3–55. (обратно)32
О судьбе Леонтия Тупицына см.: Гул. С. 299–303. (обратно)33
Деятели СССР и революционного движения России: Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989. С. 236–237. (обратно)34
Иванова Т. Г. История русской фольклористики XX века: 1900 — первая половина 1941 г. СПб., 2009. С. 226–228. (обратно)35
Листопадов А. М. Народная казачья песня на Дону. Донская песенная экспедиция 1902–1903 гг. // МЭК. Т. 1. М., 1906. С. 177–178. (обратно)36
Миллер III. С. 257. (обратно)37
Былинная традиция на Белом море (Изотчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900 г. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. С. 641. (обратно)38
Детальное изложение биографий А. В. Маркова, А. Д. Григорьева и ряда других крупных русских фольклористов см.: Иванова Т. Г. Русская фольклористика в биографических очерках. СПб., 1993. (обратно)39
Былинная традиция на Белом море… С. 641. (обратно)40
Там же. С. 642. (обратно)41
Иванова Т. Г. Русская фольклористика… С. 39. (обратно)42
Результаты экспедиций 1901, 1903 и 1904 гг. были опубликованы в изданиях: Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 года А. В. Марковым, A. Л. Масловым и Б. А. Богословским. Ч. 1: Зимний берег Белого моря. Волость Зимняя Золотица // МЭК. Т. 1. М., 1906; Ч. 2: Терский берег Белого моря // МЭК. Т. 2. М., 1911; БННЗ. (обратно)43
Иванова Т. Г. Русская фольклористика… С. 170. (обратно)44
Сказки и песни Белозерского края. Сборник Б. и Ю. Соколовых: В 2 кн. Кн. 1. СПб., 1999. С. 27–36. (обратно)45
Детали этой истории см. в работе: Бахтина В. А. Фольклористическая школа братьев Соколовых (Достоинство и превратности научного знания). М., 2000. С. 131–134. (обратно)46
Цит. по: Новичкова Т. А. Вступительная статья // Пятиречие. С. 14. (обратно)47
Пятиречие. С. 32. (обратно)48
Бахтина В. А. Указ. соч. С. 44–45. (обратно)49
Описание тура см.: Иванова Т. Г. Русская фольклористика… С. 192–194. (обратно)50
Озаровская О. Э. Северная экспедиция 1921 г. в Архангельской губ. // СБ 6. С. 712, 714. (обратно)51
Шергин Б. В. Отцово знанье. Поморские были и сказания. М., 2014. С. 171. (обратно)52
Цит. по: Новичкова Т. А. Вступительная статья… С. 16. (обратно)53
Озаровская О. Э. Указ. соч. С. 714. (обратно)54
Соколов Б. Два сказителя // Бахтина В. А. Указ. соч. С. 305. (обратно)55
Соколов Ю. По следам Рыбникова и Гильфердинга // Художественный фольклор. Вып. 2–3. М., 1927. С. 10–11. (обратно)56
См.: С.-Ч. Сборник был подготовлен к печати вскоре после экспедиции, однако начавшаяся реорганизация советских фольклорных учреждений привела к тому, что при передаче материалов из одной организации в другую часть рукописи была утеряна. Поэтому В. И. Чичерову — одному из участников экспедиции и ученику Ю. М. Соколова — пришлось проводить работу над сборником заново. Текст был подготовлен к 1939 г., но выход в свет книги задержала начавшаяся война. (обратно)57
Соколов Б. Два сказителя… С. 306. (обратно)58
Соколов Б., Соколов Ю. Поэзия деревни. М., 1926. С. 80. (обратно)59
Гильф. I. С. 50. (обратно)60
Гильф. II (№ 74). С. 16. (обратно)61
КД. С. 189. (обратно)62
Кир. I. С. 38–39. (обратно)63
Гильф. II. С. 18. (обратно)64
С.-Ч. (№ 70). С. 329. (обратно)65
Подробнее см.: Неклюдов С. Ю. Душа убиваемая и мстящая // Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту, 1975. С. 66–68. (обратно)66
Кир. I. С. 46–47. Записано П. Ф. Кузмищевым в Шенкурском уезде Архангельской губернии и доставлено П. В. Киреевскому от М. П. Погодина. (обратно)67
Там же. С. 47–52. (обратно)68
Гильф. II (№ 171). С. 559. (обратно)69
Там же. С. 559–561. (обратно)70
Аст. I (№ 1). С. 111–112. (обратно)71
Там же (№ 13). С. 182. (обратно)72
Там же. С. 183. (обратно)73
Гильф. II (№ 171). С. 561. (обратно)74
Аст. I (№ 13). С. 183. (обратно)75
Гильф. II (№ 171). С. 562. (обратно)76
Аст. I (№ 13). С. 186. (обратно)77
Гильф. II (№ 171). С. 563. (обратно)78
КД. С. 189–192. (обратно)79
Марков А. В. Беломорская былина о походе новгородцев в Югру в XIV веке («Камское побоище») // Юбилейный сборник в честь В. Ф. Миллера, изданный его учениками и почитателями. М., 1900. С. 156. (обратно)80
Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под ред. А. А. Горелова (Полное собрание русских былин. Т. 1). СПб., 2000. С. 310. (обратно)81
Марков А. В. Указ. соч. С. 156. (обратно)82
Там же. С. 158. (обратно)83
СБ 3 (№ 81). С. 386–393. Записано А. Д. Григорьевым в июле 1901 г. в деревне Кильца Погорельской волости от тридцатилетнего крестьянина Ивана Чупова. В имени подруги Ильи и названии заветного камня «Латырь» часто искали указание на местность, которая могла повлиять на складывающуюся былину. Версии получались самые разные. Например, А. В. Марков предположил, что в имени Латыгорка (вариант Златыгорка) отразилось древнерусское «Летьгола», то есть латыши. А поскольку в некоторых вариантах былины «баба» носит имя Семигорки, в котором Марков разглядел «Зимголы» — зимеголов (литовцев), то получилось, что в былине содержится намек на западные рубежи Руси, а сама былина имеет полоцкое происхождение и относится к XIII в. (Марков А. К былине о бое Ильи Муромца с сыном // ЭО. 1900. № 3. С. 73–95). Несколько позже Ц. Бодуэн де Куртенэ-Фасмер сопоставил Латыгорку, а заодно и Латырь-камень с городом Алатырем: «Город этот Симбирской губ. основан был сравнительно поздно, в 1552 г. Иваном IV, немедленно после казанского похода — на месте инородческих поселений. Особенно важно обстоятельство, что и раньше уже существовал мордовский город Алатырь по реке того же имени, и жившие в нем князья Еделевы правили соседней мордвой. Из этого следует, что новый русский город, построенный главным образом для защиты против мордвы и татар, перенял инородческое имя, и поэтому этимологию для него нужно искать за пределами русского языка» (Бодуэн де Куртенэ-Фасмер Ц. Камень латырь и город Алатырь // ИОРЯС. 1914. Т.19. Кн. 2. Пг., 1914. С. 104). Получилось, что в русском эпосе отразились столкновения «русских с инородцами на восточных границах государства» (Там же. С. 107). При этом, ни XVI в., ни «восточные границы» не помешали исследователю одновременно сопоставить «Латырь-камень» с норманнским leidarsteinn, то есть с магнитом — «камнем на морском распутье», который некогда указывал «смелым норманнским мореплавателям» «путь-дорожку на воде», а позднее, в русской обработке, превратился в «камень на распутье», который стоит «среди русского раздолья-поля, у тых-то дороженек крестовых», возле которого советуются былинные богатыри (Там же. С. 101–102). В общем, все равно чувствуется «северо-западный круг влияний в русской народной словесности» (Там же. С. 107). (обратно)84
СБ 3 (№ 81). С. 389. (обратно)85
СБ 1 (№ 67). С. 359. Былина записана Н. Е. Ончуковым в апреле 1902 г. от Федосьи Чуркиной (55 лет), жительницы деревни Чуркина (на реке Пижме) Усть-Цилемской волости. (обратно)86
СБ 3 (№ 81). С. 391. (обратно)87
Там же. С. 392. (обратно)88
Там же. С. 393. (обратно)89
Гильф. II (№ 77). С. 45. (обратно)90
Там же. С. 46. (обратно)91
Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 года А. В. Марковым, А. Л. Масловым и Б, А. Богословским. Ч. 1: Зимний берег Белого моря. Волость Зимняя Золотица // МЭК. Т.1. М., 1906 (№ 11). С. 63–64. (обратно)92
Там же. С. 64–66. (обратно)93
СБ 1 (№ 132). С. 573–576. (обратно)94
Там же (№ 133). С. 576–578. (обратно)95
СБ 4 (№ 138). С. 264. (обратно)96
Вариант записан Н. Е. Ончуковым в июне 1901 г. в Усть-Цильме Печорского уезда от Петра Поздеева (65 лет). См.: СБ 1 (№ 138). С. 583–588. (обратно)97
Гильф. III (№ 273). С. 383. (обратно)98
Рыбн. I (№ 51). С. 320. (обратно)99
Там же. (обратно)100
Там же. С. 323. (обратно)101
Там же. (№ 2). С. 9. (обратно)102
Гильф. I (№ 1). С. 99–100. (обратно)103
Там же (№ 48). С. 428–435. (обратно)104
Рыбн. I (№ 6). С. 33–35. (обратно)105
КД. С. 129–134. (обратно)106
Былина, записанная в марте 1921 г. в Петрограде В. Н. Всеволодским-Гернгроссом от Ивана Рябинина-Андреева. См.: Иван Рябинин-Андреев (№ 1). С. 47. (обратно)107
Былина записана в 1849 г. А. Харитоновым в Архангельском уезде и доставлена собирателю В. И. Далем. См.: Кир. IV. С. 41. (обратно)108
Там же. С. 44. (обратно)109
Там же. С. 45. (обратно)110
Пятиречие. С. 56. (обратно)111
Финальная часть былины, в которой происходит столкновение богатырей с представителями «силы небесной», встречается не во всех вариантах. Также не всегда Илья выезжает биться с татарской силой в сопровождении других богатырей. Это позволило исследователям выделить былины этого типа в особый сюжет, получивший со времен А. В. Маркова название «Камское побоище». В. Я. Пропп считал, что эту былину «следует рассматривать не как особую песню, а как случай особой версии конца» (Пропп: Эпос. С. 340). (обратно)112
Кир. IV. С. 46. (обратно)113
Иван Рябинин-Андреев (№ 1). С. 40–41. (обратно)114
Там же. С. 44–45. (обратно)115
Аст. I (№ 12). С. 175–176. (обратно)116
Марк. (№ 2). С. 37. (обратно)117
Гильф. I (№ 48). С. 434. (обратно)118
Кир. IV. С. 46–49. (обратно)119
Гильф. II (№ 76). С. 34. (обратно)120
Там же. С. 36. (обратно)121
Там же. (обратно)122
Гильф. I (№ 47). С. 426–427. (обратно)123
Гильф. II (№ 76). С. 36–37. (обратно)124
Гильф. I (№ 47). С. 426. (обратно)125
Гильф. III (№ 281). С. 409–410. (обратно)126
Акимова Т. М. Русские героические былины (схема исторического развития) // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958. С. 66–67. (обратно)127
Пропп В. Я. Фольклор и действительность // Пропп В. Я. Поэтика фольклора. М., 1998. С. 309. (обратно)128
Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 173. (обратно)129
Т.-М. (№ 16). С. 63. (обратно)130
Там же. (обратно)131
Там же. (обратно)132
Там же. С. 63–64. (обратно)133
БННЗ (№ 18). С. 34. (обратно)134
КД. С. 92. (обратно)135
БННЗ (№ 18). С. 34. (обратно)136
Т.-М. (№ 16). С. 64–65. (обратно)137
БННЗ (№ 18). С. 34. (обратно)138
Гребенцы в песнях. Сборник старинных, бытовых, любовных, обрядовых и скоморошных песен гребенских казаков с кратким очерком Гребенского войска и примечаниями / Собр. Ф. С. Панкратов. Владикавказ, 1895. С. 21. (обратно)139
Кир. I. С. 91. (обратно)140
Записано в 1903 г. в станице Клетской: Листопадов А. Донские былины. Ростов н/Д., 1945 (№ 1). С. 11. (обратно)141
Записано в 1906 г. в станице Есауловской: Там же (№ 5). С. 14–15. (обратно)142
Записано в 1903 г. в станице Распопинской: Там же (№ 14).С. 13–14. (обратно)143
Записано в 1902 г. в станице Усть-Быстрянской: Там же (№ 6). С. 16–17. (обратно)144
Записано в 1902 г. в станице Кочетовской: Там же (№ 7). С. 17–18. (обратно)145
Гильф. I. С. 54. (обратно)146
О преследованиях скоморохов см.: Фаминцын А. С. Скоморохи на Руси // Фаминцын А. С. Божества древних славян. М., 2014. С. 654–664. (обратно)147
Власова З. И. Скоморохи и фольклор // РФ. Т. 24. Д., 1987. С. 50. (обратно)148
Там же. (обратно)149
С. К. Шамбинаго обратил внимание на то, что «в Архангельской губернии можно встретить деревни, где все крестьяне носят фамилию Скомороховых. Вероятно, предками их были скоморохи, эти хранители и носители поэзии. Подвергаясь гонениям со стороны правительства в XVI–XVII вв., они толпами уходили в глухую, лесистую страну севера, в страну, отличающуюся своими консервативными началами, далекую от менявшегося литературного вкуса столицы, в страну, наконец, такую, где знание ими песен падало на чрезвычайно восприимчивую почву, где песни эти охотно запоминались и пелись. Таким образом, наличность богатого материала на севере обусловливается совокупностью причин, в том числе влиянием ушедших от преследований из Московского центра скоморохов» (Шамбинаго С. К. История русской народной словесности. М., 1914. С. 112). Бегством скоморохов к казакам он объяснял распространение былинных песен и на «казацкой украйне». (обратно)150
Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.; Л., 1962. С. 115. (обратно)151
Былинная традиция на Белом море (Из отчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900 г. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. С. 644. (обратно)152
Там же. С. 651–652. (обратно)153
Лазутин С. Г. Сюжет и композиция былины (в сравнении со сказкой) // Сюжет и композиция литературных и фольклорных произведений. Воронеж, 1981. С. 20. (обратно)154
Ухов П. Д. Русская былевая поэзия // Былины. М., 1957. С. 38. (обратно)155
Пропп В. Я. Язык былин как средство художественной изобразительности // Пропп В. Я. Сказка. Эпос. Песня (Собрание трудов). М., 2001. С. 131 и след. (обратно)156
Дмитриева С. И. Географическое распространение былин на русском Севере // Славянский фольклор. М., 1972. С. 51–52. (обратно)157
Там же. С. 63. См. также: Дмитриева С. И. Географическое распространение русских былин по материалам конца XIX — начала XX в. М., 1975. С. 26–32, 78–94. (обратно)158
Дмитриева С. И. Географическое распространение былин… С. 91. (обратно)159
Там же. (обратно)160
Там же. (обратно)161
Там же. С. 92. (обратно)162
Там же. (обратно)163
Там же. С. 94. (обратно)164
Там же. С. 86–87. (обратно)165
Там же. С. 91. (обратно)166
Критику построений С. И. Дмитриевой см.: Новиков Ю. А. Сказитель и былинная традиция. СПб., 2000. С. 154–169. (обратно)167
Миллер III. С. 28. (обратно)168
Любопытно, что, в отличие от В. Ф. Миллера, О. Ф. Миллер, гораздо раньше писавший о «наслоениях» в эпосе, считал, что «чем ближе к нашему времени, тем эти наслоения незначительнее: такова уже своего рода косность эпоса, вследствие которой в нем так неподатливо живуча старина отдаленная. Ранее московской поры на эпосе могла отразиться пора суздальская, влияние которой все же легче было поэтически согласить с духом поры древнекиевской» (Миллер О. Ф. Великорусские былины и малорусские думы. Киев, 1876. С. 2). Толщина «наслоений» вообще определялась разными исследователями, разделявшими это представление о процессе развития эпоса, довольно произвольно. (обратно)169
Миллер О. Ф. Великорусские былины… С. 16. (обратно)170
Мнение Археографической комиссии о «желательности приступить к работе по подготовке к изданию памятников византийских, западноевропейских и арабских, имеющих отношение к древнейшей истории Руси» было доложено на заседании сотрудников Отделения общественных наук АН СССР еще в 1929 г. (Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 8), но только в 1960-е гг. дело сдвинулось с мертвой точки. (обратно)171
Гильф. I. С. 35–37. (обратно)172
Былинная традиция на Белом море (Из отчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900 г. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. С. 642–643. (обратно)173
Чистов К. В. Забывать и стыдиться нечего… Воспоминания. СПб., 2006. С. 96–97. (обратно)174
Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью (Полное собрание русских летописей. Т. 9). М., 2000. С. 68–69. (обратно)175
Миллер В. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. С. 193. (обратно)176
Там же. С. 55–84 и далее, 162–167. (обратно)177
Рыбаков Б. А. Исторический взгляд на русские былины // История СССР. 1961. № 5. С. 162. (обратно)178
Дашкевич Н. П. Центральные герои русского былевого эпоса (кн. Владимир и Илья) в древнесеверной саге // Чтения в Историческом обществе Нестора летописца. Киев, 1900. Кн. 14. Вып. 3. С. 76. (обратно)179
Квашнин-Самарин Н. Русские былины в историко-географическом отношении // Беседа. 1871. Кн. 5. Май. С. 227. (обратно)180
Квашнин-Самарин Н. Новые источники для изучения русского эпоса // Русский вестник. М., 1874. Т. 113. С. 41. В наши дни при помощи сходных методов выстраивает свои схемы С. В. Горюнков. Как и его предшественники в XIX в., исследователь идет от летописного текста, используя в отношении его содержания спорные трактовки, накопившиеся в историографии. Так, например, он берет на вооружение давнишнюю и многократно опровергнутую гипотезу Д. Прозоровского (правда, в свое время активно поддержанную знаменитым А. А. Шахматовым) о тождестве древлянского князя Мала и Малка Любечанина — согласно «Повести временных лет», отца Добрыни и Малуши. Далее, традиционно отождествив летописного дядю князя Владимира Святославича с былинным Добрыней Никитичем, С. В. Горюнков делает новый смелый шаг — «ассоциирует» Змею, с которой бьется фольклорный Добрыня Никитич, с исторической княгиней X в. Ольгой (Горюнков С. В. Незнакомая Древняя Русь, или Как изучать язык былин. СПб., 2010. С. 38–59). Сходные «ассоциации» он кладет и в основание своих представлений об Илье Муромце. Путем нехитрых манипуляций со словом «разбойник» и опершись на такую шаткую основу, как татищевская Иоакимовская летопись, С. В. Горюнков превращает былину о бое Ильи Муромца с Соловьем-разбойником в миф о «Поединке Громовержца со Змеем», который в ходе христианизации якобы замалчивался и запрещался «греческой» церковью (Там же. С. 110–156). Еще одну причину заговора против мифа об Илье автор видит в «принадлежности его к материнской линии ветви происхождения Владимира Крестителя», то есть к семье все тех же Добрыни и Малуши (детей древлянского князя Мала). Род Мала, просто на основе созвучия, автор выводит из готской династии Амалов. Далее к «концепции» притягивается загадочная Малфрида, сообщение о смерти которой «Повесть временных лет» помещает под 1000 г. Составители поздних Никоновской летописи и Степенной книги (50-е гг. XVI в.), как уже говорилось, при переписывании древнего летописного текста превратили Малфриду в некого Малвреда Сильного. Имя германское и, как кажется С. В. Горюнкову, вполне может принадлежать готу из рода Амалов. Этот, возникший ниоткуда, Малфред Сильный и есть, как оказывается, древлянский Мал, а заодно и наш былинный Илья Муромец (наверное, потому, что «сильный» и живет во времена Владимира Святославича). В то же время от «Малфреда» можно отделить «частицу Фред», как часть родового имени. Получится «Фредич» — очень похоже на Претич. Значит, воевода Претич, согласно «Повести временных лет», подоспевший в 969 г. со стороны Чернигова на выручку Киеву, осажденному печенегами, и вывезший из города Ольгу с внуками, — тоже из древлянского княжеского рода! Тогда зачем же ему спасать Ольгу? А он их, оказывается, и не спасает вовсе, а берет в заложники… Не желая чрезмерно утомлять читателя прочими многочисленными «открытиями» С. В. Горюнкова, приведу общий итог, касающийся Ильи Муромца: «…во времена Ольги и Святослава между Киевом и Черниговом наблюдается скрытое противостояние. Оно связано с тем, что бывший древлянский князь, а затем любечский узник, полное родовое имя которого Малфред, а христианское — Илья, возглавляет, как это следует из летописно-былинных реконструкций, черниговскую оппозицию Киеву. Противостояние заканчивается тем, что Ольга умирает в Чернигове, а Святослав изгоняется из пределов Руси и гибнет на днепровских порогах. После недолгой смуты к власти в Киеве приходит Владимир, сын Малуши=Малфреди и внук Малфреда=Ильи» (Там же. С. 193). В «реконструкциях» С. В. Горюнкова находится место для всех князей представителей дома Рюриковичей. Так, муж Ольги-Змеи, киевский князь Игорь, почему-то оказывается былинным Святогором (Свят-Игорем) (Там же. С. 178). Все эти чудовищные натяжки являются вполне естественным следствием заранее избранного автором метода. В отличие от большинства исследователей фольклора, стремящихся путем сравнения вариантов былин, посвященных одному и тому же сюжету, выделить то, что является типичным и общераспространенным, С. В. Горюнкова интересует то, что встречается редко — в таком материале ему видятся примеры «единичных реликтовых записей» (Там же. С. 26). Здесь автор, в худших традициях «исторической школы», ставит знак равенства между летописями и былинами. Подобный подход, наверное, может дать результат в случае с письменными источниками, хотя и не всегда положительный; в отношении же фольклора он неприменим. (обратно)181
Путилов Б. Н. Об историзме русских былин // РФ. Т. 10. М.; Л., 1966. С. 113. (обратно)182
Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 157. (обратно)183
Путилов Б. Концепция, с которой нельзя согласиться // Вопросы литературы. 1962. № 11. С. 110. (обратно)184
Миллер I. С. 386. (обратно)185
Пропп В. Я. Об историзме русского фольклора и методах его изучения // Пропп В. Я. Поэтика фольклора. М., 1998. С. 194. (обратно)186
Путилов Б. Н. Севернорусская былина в ее отношении к древнерусскому эпосу // Фольклор и этнография Русского Севера. Л., 1973. С. 183. (обратно)187
Чистов К. В. Указ. соч. С. 95. (обратно)188
Васильев Н. Из наблюдений над отражением личности сказителя в былинах // ИОРЯС. 1907. СПб., 1907. Т. 12. Кн. 2. С. 170–196. (обратно)189
Евгеньева А. П. Язык былин в записях XVII в. // Известия Академии наук СССР, Отделение литературы и языка. Т. 3. Вып. 4. М., 1944. С. 165–168. (обратно)190
Путилов Б. Н. Типология фольклорного историзма // Типология народного эпоса. М., 1975. С. 173. (обратно)191
Пропп: Эпос. С. 65. (обратно)192
Повесть временных лет / Подг. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 193. (обратно)193
СБ I (№ 67). С. 356. Былина записана Н. Е. Ончуковым в апреле 1902 г. от Федосьи Чуркиной (55 лет) в деревне Чуркиной (на реке Пижме) Усть-Цилемской волости. (обратно)194
Путилов Б. Н. Застава богатырская (К структуре былинного пространства) // Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту, 1975. С. 55–56. (обратно)195
Там же. С. 54. (обратно)196
Там же. С. 59. (обратно)197
Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия / Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой, А. В. Подосинова. Т. 4: Западноевропейские источники / Сост., пер. и коммент. А. В. Назаренко. М., 2010. С. 58–59. (обратно)198
Последнее было подмечено Р. С. Липец. См.: Липец Р. С. Былины у промыслового населения русского Севера XIX — начала XX века // Славянский фольклор. Материалы и исследования по исторической народной поэзии славян (Труды Института этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. Т. 13). М., 1951. С. 176. (обратно)199
Майков Л. О былинах Владимирова цикла. СПб., 1863; Шамбинаго С. Древнерусское жилище по былинам (К материалам для исследования бытовой стороны русского эпоса) // Юбилейный сборник в честь Всеволода Федоровича Миллера, изданный его учениками и почитателями. М., 1900. С. 129–149; Липец Р., Рабинович М. К вопросу о времени сложения былин (Вооружение богатырей) // СЭ. 1960. № 4. С. 30–43; Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969. (обратно)200
Смирнов Ю. И. Славянские эпические традиции. М., 1974. С. 28–29. Р. С. Липец явно подпала под влияние Б. А. Рыбакова. Если в статье 1960 г., написанной ею в соавторстве и посвященной вооружению богатырей, делался осторожный вывод о том, что «былины отражают конкретную обстановку Киевской Руси до нашествия татаро-монголов, т. е. X–XIII вв. Некоторые термины, обозначающие оружие того же времени, попали в былины позднее — в XVI–XVII вв. Отдельные понятия могли быть включены в былины только в XVII–XIX вв., но их немного и они легко могут быть выделены» (Липец Р., Рабинович М. Указ. соч. С. 42), то в монографии, опубликованной в 1969 г., уже после выхода в свет основных работ Б. А. Рыбакова о былинах, Р. С. Липец постаралась втиснуть всю материальную культуру, попадающуюся в былинных текстах, даже не в домонгольскую Русь, а в «переломную эпоху Владимира I» (конец X — начало XI в.) (Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969). Замечу, что Б. А. Рыбаков отнес к одному десятилетию (990-е гг.) события сразу нескольких былин про Илью Муромца: «Илья Муромец» (исцеление и отъезд), «Первая поездочка Ильи Муромца» («Илья и Соловей Разбойник», «Илья и станичники»), «Илья Муромец и Сокол-корабль», «Илья Муромец и Сокольник» (Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 75). (обратно)201
Путилов Б. Н. Застава богатырская… С. 64. (обратно)202
Лихачев Д. С. «Эпическое время» русских былин // Академику Б. Д. Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952. С. 63. (обратно)203
Там же. С. 56. (обратно)204
Путилов Б. Н. Об историзме русских былин… С. 124. (обратно)205
Пропп: Эпос. С. 26. (обратно)206
Там же. С. 27. (обратно)207
Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 157. (обратно)208
Миллер II. С. 184. (обратно)209
Путилов Б. Н. Примечания // Былины. Л., 1957. С. 456. Ранее об этом писал А. И. Веселовский. В. К. Соколова обнаружила в былинах пережитки матриархата, обратив внимание на «любопытную деталь»: «Растят богатырей, наставляют их и отправляют на ратные подвиги матери, „вдовы честные“, об отцах же или ничего не говорится, или указывается, что они давно умерли, „преставились“ (по-видимому, более позднее объяснение отсутствия отца; былина об исцелении Ильи Муромца, в которой действуют его отец и мать, — поздняя, созданная не ранее XVII в.)». См.: Соколова В. К. Фольклор как историко-этнографический источник // СЭ. 1960. № 4. С. 15. (обратно)210
Пропп: Эпос. С. 266. В. Я. Проппа вообще отличало зачастую неоправданное стремление максимальное количество былинных сюжетов отнести к числу «догосударственных»: «Сюжеты, в которых герой встречается с каким-нибудь чудовищем (Змей, Тугарин, Идолище и др.) или отправляется сватать невесту и иногда бьется с чудовищным противником (Потык, Иван Годинович), сюжеты, в которых он попадает в условия неземного мира (Садко в подводном царстве), сюжеты, в которых действуют женщины типа амазонок, с которыми герой вступает в связь или на которых женится (бой отца с сыном), и некоторые другие не могли быть созданы или выдуманы в условиях государственного быта» (Пропп В. Я. Об историзме русского фольклора и методах его изучения // Пропп В. Я. Поэтика фольклора. М., 1998. С. 194). (обратно)211
Авижанская С. А. Бой отца с сыном в русском эпосе // Вестник Ленинградского университета. 1947. № 3. С. 143–144. (обратно)212
Веселовский А. Н. Южнорусские былины (III–XI) // Сб. ОРЯС. СПб., 1884. Т. 36. № 3. С. 324. (обратно)213
ИМ. С. 479–480. (обратно)214
Халанский М. Великорусские былины киевского цикла. Варшава, 1885. С. 177–178. (обратно)215
Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса. Т. 2. Варшава, 1894. С. 255–256. (обратно)216
Халанский М. Великорусские былины… С. 179. Сам М. Г. Халанский попытался связать былину о Жидовине с юго-славянским эпосом, в котором имеются предания о «джидах» — великанах, гигантах. Получилось малоубедительно. См.: Халанский М. Былина о Жидовине // Русский филологический вестник. Варшава, 1890. Т. 23. № 1. С. 16–23; Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке… С. 226–245. (обратно)217
Веселовский А. Н. Южнорусские былины… С. 350–356. (обратно)218
Гильф. I (№ 4). С. 122. Вариант был записан в июле 1871 г. от Петра Калинина (43 года) в деревне Рим Повенецкого уезда. На эти детали обратил внимание Б. М. Соколов. См.: Соколов Б. Былины о Идолище поганом // ЖМНП. 1916. Май. С. 19. (обратно)219
Можно сравнить вариант № 4 с приведенным выше (во второй главе), где Илья высказывается более ясно: «У нас как у попа было ростовского». См.: Гильф. I (№ 48). С. 433. Вариант был записан Гильфердингом в июле 1871 г. на Пудоге от Никифора Прохорова (51 год). (обратно)220
Миллер II. С. 163. (обратно)221
Соколов Б. Былины о Идолище… С. 31. (обратно)222
Там же. С. 23–25. (обратно)223
Странное убийство Идолища в части «царьградских» вариантов «шапкой земли греческой» (при наличии в руках Ильи тяжелой клюки) позаимствовано сказителями из былины о Добрыне и Змее. Как писал B. Я. Пропп: «„Шапка земли греческой“ здесь встречается весьма редко и не имеет уже смысла. Если в ранней, еще полуязыческой былине о змееборстве Добрыни шапка как знак христианства, полученного из Византии, представляет собой своего рода материальную форму идейного оружия, то здесь Илья Муромец сам выступает в роли спасителя Византии» (Пропп: Эпос. С. 239). (обратно)224
Соколов Б. Былины о Идолище… С. 28. (обратно)225
ИМ. С. 450–451. (обратно)226
Шамбинаго С. К. Старины о Святогоре и поэма о Калевипоэге // ЖМНП. 1902. Январь. С. 49–73. (обратно)227
Веселовский А. Историко-литературные заметки. II. Об одном эпизоде в былине о Святогоре // Филологические записки. 1876. Вып. 6. C. 10. (обратно)228
Жданов И. К литературной истории русской былевой поэзии. Киев, 1881. С. 155–165. (обратно)229
Смолицкий В. Г. Былина о Святогоре // Славянский фольклор. М., 1972. С. 77. (обратно)230
Новиков Ю. А., Еремина В. И., Жекулина В. И., Ковпик В. А. Былинная традиция Пудожского края // СБ 16. С. 93–94. (обратно)231
Пропп: Эпос. С. 267. (обратно)232
ИМ. С. 491. (обратно)233
Путилов Б. Н. Об историзме русских былин… С. 123. (обратно)234
Лихачев Д. С. Летописные известия об Александре Поповиче // Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 340. (обратно)235
По мнению С. Н. Азбелева, «фольклорные реминисценции летописей» XV–XVI вв., скажем, об Александре Поповиче, не могут быть напрямую возведены к былине. «Этот отрывок нисколько не выделяется из окружающего его летописного текста: он фактичен, тесно связан с конкретной исторической обстановкой и ее реальными деятелями, лишен какой бы то ни было заведомой фантастики или былинной гиперболизации». Перед нами скорее прозаическое предание, и содержание летописного текста «не находит себе соответствия ни в одной из былин об Алеше Поповиче» (Азбелев С. И. Летописание и фольклор // РФ. Т. 8. М.; Л., 1963. С. 22). И далее: «Если все же считать, что в летописи перед нами отражение некоторых былин, переделанных до неузнаваемости, то потребуется еще объяснить, зачем в процессе такой переделки понадобилось уничтожать всякие следы былинной фантастики и гиперболизации» (Там же. С. 23). (обратно)236
Азбелев С. Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 113–127. (обратно)237
Квашнин-Самарин Н. Новые источники для изучения русского эпоса… С. 41–42. (обратно)238
С.-Ч. (№ 70). С. 323. (обратно)239
Там же. С. 324. (обратно)240
Рыбн. I (№ 51). С. 318–319. (обратно)241
СБ I (№ 41). С. 270. (обратно)242
Сказки и песни Белозерского края. Сборник Б. и Ю. Соколовых: В 2 кн. (Полное собрание русских сказок. Т. 2). Кн. 2. СПб., 1999. С. 70. (обратно)243
Кир. I. С. 34. (обратно)244
КД. С. 185. (обратно)245
Марк. (№ 68). С. 346. (обратно)246
С.-Ч. (№ 70). С. 325. (обратно)247
Рыбн. I (№ 51). С. 319. (обратно)248
Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. СПб., 1996. С. 171. (обратно)249
Кир. I. С. 34–35. (обратно)250
Там же. С. 35. (обратно)251
Гильф. II (№ 74). С. 12. (обратно)252
Кир. I. С. 35. (обратно)253
Там же. (обратно)254
Там же. С. 35–36. (обратно)255
Марк. (№ 68). С. 347. (обратно)256
Гул. (№ 1). С. 56. (обратно)257
Кир. I. С. 36. (обратно)258
Гильф. II (№ 74). С. 12–13. (обратно)259
Марк. (№ 68). С. 347. (обратно)260
Гильф. II (№ 74). С. 13. (обратно)261
Марк. (№ 68). С. 347. (href=#r>обратно)262
Гул. (№ 1). С. 56. (обратно)263
Там же. С. 56–57. (обратно)264
КД. С. 187. (обратно)265
Гильф. II (№ 74). С. 15. (обратно)266
Селиванов Ф. Былина об Илье Муромце и Соловье-разбойнике // Фольклор как искусство слова. М., 1966. С. 56. (обратно)267
Кир. I. С. 37. (обратно)268
Гул. (№ 1). С. 57. (обратно)269
Марк. (№ 68). С. 349. (обратно)270
Аст. I (№ 1). С. 114. (обратно)271
С.-Ч. (№ 70). С. 327–328. (обратно)272
Гул. (№ 1). С. 58. (обратно)273
Астахова А. М. Былинный эпос // Русское народное поэтическое творчество. Т. 2. Кн. 1: Очерки по истории русского народного поэтического творчества середины XVIII — первой половины XIX в. М.; Л… 1955. С. 16!. (обратно)274
Пропп: Эпос. С. 257. (обратно)275
Хведченя С. Страсти по Илье // Вокруг света. 1994. № 1. С. 34. (обратно)276
Миллер О. Илья Муромец и богатырство киевское. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. СПб., 1869. С. 810; Максимович М. А. В каком веке жил Илья Муромец // Максимович М. А. Собрание сочинений. Т. 1. Киев, 1876. С. 128. Ильюшины привлекли к себе внимание вскоре после начала «былинного бума», вызванного появлением сборников П. В. Киреевского и П. Н. Рыбникова. По крайней мере, в записке, составленной одним из жителей Карачарова в 1847 г. и опубликованной П. С. Уваровой, сообщается, что о родословии Ильи Муромца «в рассказах жителей настоящего времени ничего слышать не удается». См.: Уварова П. С. К вопросу об Илье Муромце (Предание старожилов села Карачарова) // ЭО. 1892. № 1. С. 192. (Графы Уваровы — последние владельцы Карачарова перед отменой крепостного права.) (обратно)277
Монгайт А. Л. Рязанская земля. М… 1961. С. 307. (обратно)278
Беспалов Н. Муром. Памятники искусства XVI — начала XIX века. Ярославль, 1971. С. 114. (обратно)279
Пропп: Эпос. С. 241. (обратно)280
Миллер I. С. 362. (обратно)281
Там же. (обратно)282
Селиванов Ф. Указ. соч. С. 62. (обратно)283
ИМ. С. 450. (обратно)284
Сперанский М. Русская устная словесность. М., 1917. С. 257. (обратно)285
Миллер I. С. 362. А. М. Астахова осторожно пишет о времени «не ранее XVI–XVII вв.». См.: Астахова А. М. Русский былинный эпос на Севере. Петрозаводск, 1948. С. 36. (обратно)286
Соколов Б. О житийных и апокрифических мотивах в былинах // Русский филологический вестник. М., 1916. Т. 76. № 3. С. 111. (обратно)287
Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988. С. 34. (обратно)288
ИМ. С. 450. Писали об этом и раньше, см.: Сперанский М. Указ. соч. С. 257. (обратно)289
Астахова А. М. Русский былинный эпос… С. 36. (обратно)290
Пропп: Эпос. С. 243. (обратно)291
Там же. С. 242. (обратно)292
Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства. СПб., 1838 (№ 229). С. 249–250. (обратно)293
Путевые записки Эриха Лассоты, отправленного римским императором Рудольфом II к запорожцам в 1594 г. / Пер. и прим. Ф. Бруна. СПб., 1873. С. 17–19. (обратно)294
Там же. С. 20–23. (обратно)295
Сборник материалов для исторической топографии Киева и его окрестностей. Киев, 1874. С. 14. (обратно)296
О. Ф. Миллер идентифицировал его как Добрыню Никитича, «из всех богатырей, как мы знаем, самого близкого к Муромцу, а по некоторым проблескам человечности (например, по его жалобе на богатырство) более других способного принять от народа, подобно Муромцу, ореол святости» (Миллер О. Указ. соч. С. 800). М. Г. Халанский был склонен видеть в нем слугу Ильи Муромца (Халанский М. Великорусские былины киевского цикла. Варшава, 1885. С. 102). (обратно)297
Цит. по: Миллер О. Указ. соч. С. 799. (обратно)298
Ровинский Д. Русские народные картинки. СПб., 2002. С. 182, прим. 41. (обратно)299
Колпакова В. М., Кабанець Э. П. Комплекснi медико-антропологiчнi дослiдження святих мощей Киево-Печерськоï лаври // Дива печер лаврських. Киïв, 1997. С. 90, 92. (обратно)300
Путевые записки Эриха Лассоты… С. 63–64, прим. 8; Лобода А. М. Русский богатырский эпос (Опыт критико-библиографического обзора трудов по русскому богатырскому эпосу). Киев, 1896. С. 18–19. (обратно)301
Максимович М. А. Указ. соч. С. 124. (обратно)302
Халанский М. Указ. соч. С. 100–101. (обратно)303
Там же. С. 101, прим. 1. (обратно)304
Там же. С. 102–103. (обратно)305
Сборник материалов для исторической топографии Киева… С. 47. (обратно)306
Ханенко Б. И. Древнейший план города Киева 1638 года. Киев, 1896. (обратно)307
Веселовский А. Н. Избранное: Традиционная духовная культура. М., 2009. С. 565. (обратно)308
Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью (Полное собрание русских летописей. Т. 9). М., 2000. С. 68. (обратно)309
Повесть временных лет / Подг. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 192. (обратно)310
Лихачев Д. С. Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952. С. 50. (обратно)311
Ухов П. Д. Русский эпос // Эпос славянских народов: Хрестоматия. М., 1959. С. 9. (обратно)312
Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью… С. 65. (обратно)313
Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 251. (обратно)314
Там же. С. 249. (обратно)315
М. А. Максимович, проводя параллель с крестьянами Ильюшиными из Карачарова, шутил, что и «дворянский род Чоботьков, еще на моей памяти процветавший в Киеве», может быть «с такою же вероятностью» записан в родню Ильи (Максимович М. А. Указ. соч. С. 128). (обратно)316
См.: Петренко М. З. Правда про печери i мощi Киïвськоï Лаври. Киïв, 1957. С. 35–37; Степанов П., Трояновський М. За святими мурами. Киïв, 1962. С. 62; Шиденко В. А. Пещеры и мощи Киево-Печерской Лавры. Киев, 1962. С. 5–6; Колпакова В. М., Кабанець Э. П. Указ. соч. С. 92–94. (обратно)317
Это допускал М. Г. Халанский: Халанский М. Указ. соч. С. 102. (обратно)318
Подробнее см.: Янин В. Л. Некрополь Новгородского Софийского собора. М., 1988. С. 89–113. (обратно)319
Цит. по: Соболевский А. И. К. вопросу о прозвище былинного Ильи // Соболевский А. И. Труды по истории русского языка. Т. 2. М., 2006. С. 169. (обратно)320
Кир. I. С. 89. Сообщается, что сюжет был записан «в Онеге господином Верещагиным». (обратно)321
Гильф. III (№ 221). С. 154–155. (обратно)322
Там же (№ 266). С. 362. (обратно)323
Демиденко Е. Л. Значение и функции общефольклорного образа камня // РФ. Т. 24. Л., 1987. С. 88–89. (обратно)324
Гильф. II (№ 121). С. 289. (обратно)325
Соколов Б. Указ. соч. С. 105. (обратно)326
Астахова А. М. Народные сказки о богатырях русского эпоса. М.; Л., 1962. С. 26. (обратно)327
В. Ф. Миллер в духе «исторической школы» предположил, что в необычном сюжете о гибели богатырей отразилось народное сказание о Калкском побоище (от него якобы получил свое имя даже Калин-царь) (Миллер II. С. 32–68). Факт позднего происхождения мотива гибели, появившегося только после того, как информация о мощах Ильи распространилась по Русскому Северу, эту версию опровергает. Как писал Б. Н. Путилов, «и в данном случае надо видеть художественный вымысел… эта версия сложилась в среде той части крестьянства, которая культивировала духовные стихи с их религиозно-аскетическими, покаянными настроениями» (Путилов Б. Н. Примечания // Былины. Л., 1957. С. 458). (обратно)328
Каллаш В. К малорусским легендам об Илье Муромце // ЭО. 1891. Март. С. 241–242. (обратно)329
Веселовский А. Мелкие заметки к былинам // ЖМНП. 1890. Март. С. 13. (обратно)330
Худяков И. А. Материалы для изучения народной словесности. СПб., 1863. С. 5. (обратно)331
Миллер I. С. 348–360. (обратно)332
Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1994. Т. 1. С. 304–309. (обратно)333
Миллер О. Ф. Указ. соч. С. 275. (обратно)334
Буслаев Ф. И. Бытовые слои русского эпоса // Буслаев Ф. И. Народный эпос и мифология. М., 2003. С. 324. (обратно)335
Миллер О. Ф. Указ. соч. С. 180–185. (обратно)336
Цит. по: Веселовский А. Н. Избранное: эпические и обрядовые традиции. М., 2013. С. 59–61. Полный текст письма приведен в сборнике: Помнiкi старажытнай беларускай письменнасци / Уклад, уступ, артыкулы, каментарыi канд. фiлалагiчных навук А. Ф. Коршуна. Мн., 1975. Лист 19. (обратно)337
В свое время В. Ф. Миллер привел два аргумента в пользу необходимости разграничивать «Муравленина» и «Муромца». Во-первых, «польский подданный Кмита, враг Москвы, не мог сравнивать себя с „московским“ мужиком». Во-вторых, «такое приурочение не было известно в XVI в. в Белоруссии, в местах, где жил Кмита. Не было оно также известно и в Киеве, где в том же веке указывали Лассоте могилу Eliae Morowlin’a» (Миллер III. С. 87, 129). (обратно)338
Любопытно, что В. Н. Татищев в середине 1740-х гг. помещал Соловья-разбойника среди «славных людей» — Ильи Муромца, Алеши Поповича, Дюка Степановича и пр. (Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.; Л., 1962. С. 115). Употребление в отношении Соловья-разбойника эпитета «славный» представляется по меньшей степени странным. Как писал такой специалист по художественно-изобразительным средствам, применяемым в русском песенном эпосе, как Ф. М. Селиванов: «Эмоционально-оценочное звучание изобразительных и других эпитетов, вообще характерное для былины, весьма наглядно выступает при описании враждебных сил. Контраст в обрисовке сражающихся сторон очень четкий. Истинно человеческому, доброму началу противопоставлена звериная сущность врага. С одной стороны, славное чисто поле, славные города и вся земля святорусская — воплощение света, славы и чистоты, а с другой — черные силы противника — воплощение всего отрицательного, ненавистного человеку. И неслучайно эпитеты звериный и черный проходят через все описания врагов или их действий. Соловей-разбойник сидит у Грязи Черной и вместе с посвистом соловьиным крик у него звериный; зятья Соловья хотят выступить против Ильи с рогатинами звериными» (Селиванов Ф. Указ. соч. С. 66). Не случайно Соловей живет у реки Смородины. Смородина, то есть «Смрадная» река, в заговорах «превращается в символ зла, соответствующий „Черному“ морю, изображающему ад» (Бодуэн де Куртенэ-Фасмер Ц. Камень латырь и город Алатырь // ИОРЯС. 1914. Т. 19. Кн. 2. Пг., 1914. С. 98–99). (обратно)339
Веселовский А. Н. Южнорусские былины (I–II) // Сб. ОРЯС. Т. 22. № 2. СПб., 1881. С. 65. Л. Н. Майков обратил внимание, что в одном рукописном сборнике XVIII в. помещена «Повесть о Илье Муромце и Соловье Разбойнике», в которой Соловей назван Будимеровым или Будимеровичем. Справедливо не видя «ни возможности, ни надобности отождествлять в одно лицо двух Соловьев нашего эпоса», Майков считал «придачу отчества Будимировича к имени Соловья Разбойника… если не ошибкою переписчика, то случайной погрешностью того лица, кто первый вздумал положить на бумагу народную былину об Илье Муромце и Соловье Разбойнике». В то же время он считал «не невозможным» то, «что в старину существовало и несколько списков нашей „Повести“ с такой ошибкой, и быть может, один из них подал повод к тому, по-видимому, чисто случайному сопоставлению имен Соловья Будимировича и Ильи Муровленина», которое показано в письме Кмиты 1574 г. Майков допускал, что в Южной и Западной Руси «обращались в древности рукописные повести об Илье Муромце», с одной из которых мог познакомиться оршанский староста (Майков Л. Материалы и исследования по старинной русской литературе (II–III) // Сб. ОРЯС. Т. 53. № 5. СПб., 1891. С. 18–19). Однако для подобного допущения необходимо предположить, что и у Остафия Воловича (адресата Кмиты) имелась такая же рукопись. Кроме того, из письма явно следует, что Соловей Будимирович — такой же положительный герой, как и Илья, чего нельзя сказать о Соловье-разбойнике рукописи, даже если переписчик или сочинитель по ошибке добавил ему это отчество. За последние полтора столетия исследователями выявлено всего две рукописи, в которых Соловей носит это отчество. Одна из них та, о которой писал Майков. Другую описал в середине XX в. И. Ф. Голубев — он обнаружил ее в Калининском облгосархиве. Эта рукопись датируется временем около 1740 г. В ее тексте Соловей, привезенный Ильей в Киев, ведет себя вызывающе, явно демонстрирует неуважение к князю Владимиру, но при этом «молится чудным образом», а появление в Киеве сыновей Соловья и сдача ими в государственное хранилище золотой казны отца приводят к тому, что их зовут за стол, а затем князь жалует их званиями стольников и чашников, а самого Соловья принимает в состав киевских богатырей. Исследователь обращает внимание на то, что, освободив по пути в столицу от неприятельского войска Кинешму (!), Илья отказывается остаться в городе, поскольку-де ему «непригоже жить в земских городах». В этом и еще в некоторых деталях исследователь «видит отражение историко-бытовой обстановки XVI в.», в частности «намек на разделение русской земли на опричнину и земщину». Исходя из этого, И. Ф. Голубев задается риторическим вопросом: «Не восходит ли наш список былины с Соловьем Разбойником, „сыном Будимеровым“, ставшим богатырем, к той „версии“… которая была известна Кмите Чернобыльскому?» (Голубев И. Ф. Повесть об Илье Муромце и Соловье Разбойнике // Славянский фольклор. Материалы и исследования по исторической народной поэзии славян (Труды Института этнографии им. И. Н. Миклухо-Маклая. Т. 13. М., 1951. С. 245–246). Говоря о благополучном для Соловья завершении былины, нельзя не вспомнить и мнение А. П. Скафтымова о том, что «убийство Соловья не является органически вытекающим из художественной основы былины»: иначе Илья его убил бы сразу. Однако богатырю требуется дополнительная мотивировка для расправы: «В одних вариантах как будто Соловей сам напрашивается на это: он сам называет себя разорителем-разбойником и тем самым навлекает на себя возмездие Ильи. В других Соловью приписывается вероломство: раньше он уже отказался от соперничества с Ильей, а теперь еще раз хочет его оглушить свистом, — Илья гневается и разрывает его на части. Третьи варианты заставляют Илью покончить с Соловьем из сожаления к Владимиру и к его гостям. В каждом из этих случаев мотивы убийства стоят вне связи с целым замыслом былины. Отсюда такое непостоянство» (Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 119). И все-таки окончательные выводы делать пока рано. (обратно)340
Веселовский А. Мелкие заметки к былинам… С. 22. (обратно)341
Миллер В. Ф. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. С. 181–190. Напомню, что в 1892 г. Миллер видел в Илье Муромце отражение сказаний персидского эпоса. Его, таким образом, интересовало лишь происхождение прозвища вымышленного героя, каким он считал Илью. О возможности «смешения» в былинах Мурома и Моровийска почти одновременно с Миллером писал Л. Н. Майков. См.: Майков Л. Указ. соч. С. 11. (обратно)342
Иловайский Д. И. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо // Иловайский Д. И. Рязанское княжество. М., 1997. С. 462. (обратно)343
Лихачев Д. С. Народное поэтическое творчество в годы феодальной раздробленности Руси — до татаро-монгольского нашествия (XII — начало XIII в.) // Русское народное поэтическое творчество. Т. 1: Очерки по истории русского народного поэтического творчества X — начала XIII в. М.; Л., 1953. С. 227. (обратно)344
Халанский М. Отношение былин об Илье Муромце к сказаниям об Олеге Вещем // ЖМНП. 1911. Сентябрь. С. 44–50, 58. (обратно)345
Владимиров П. В. Введение в историю русской словесности. Киев, 1896. С. 221–222. Н. Я. Аристов писал: «Муравский шлях, впоследствии — Чумацкая дорога, проложен был татарами из глубины Крыма до Тулы. Народ объясняет ее название тем, что по этой дороге татары ходили „как муравьи бессчетно“. Этот путь лежал по высокому месту, по водоразделу Донского и Днепровского бассейнов и рек, впадающих в Азовское море; Муравский шлях миновал 27 верховьев рек с западной стороны и 24 реки со стороны восточной. В той же степи приречные леса, овраги, буераки и степные курганы служили местами дозора и жилья для сухопутных разбойников» (Аристов Н. Я. Об историческом значении русских разбойничьих песен. М., 2012. С. 96). (обратно)346
Аникин В. П. Русский богатырский эпос. М., 1964. С. 110–111. (обратно)347
Веселовский А. Исполин Илья Муромец у Луиса де-Кастильо (Заметка к истории русского эпоса) // ЖМНП. 1883. Апрель. С. 216–220. (обратно)348
Веселовский А. Мелкие заметки к былинам… С. 7. (обратно)349
Пятиречие. С. 49–57, 58–64, 64–69. (обратно)350
Там же. С. 40. (обратно)351
Миллер О. Указ. соч. С. 261, прим. 2. (обратно)352
Миллер О. Ф. Великорусские былины и малорусские думы. Киев, 1876. С. 2–3. (обратно)353
Соболевский А. И. Указ. соч. С. 168. (обратно)354
Речь идет о Петре Калинине (43 года, уроженец деревни Горка Пудожгорского погоста Повенецкого уезда) — былины «Святогор» и «Илья Муромец и Соловей-разбойник»; Иване Фепонове (50 лет, уроженец деревни Мелентьевской Купецкой волости) — былина «Илья Муромец и Соловей-разбойник»; знаменитом кижанине Трофиме Рябинине — былина «Илья и Соловей» и Алексее Дьякове (50 лет, уроженец деревни Потаневской Кижской волости) — былина «Илья Муромец и Соловей разбойник» (Гильф. I. № 1. С. 98–99; № 3. С. 111; № 56. С. 515; Гильф. II. № 74. С. 12; № 112. С. 238). (обратно)355
Гильф. II (№ 185). С. 612–613. (обратно)356
Новиков Ю. А. Сказитель и былинная традиция. СПб., 2000. С. 97–98. Исследователь определил зависимость былины А. Батова от письменного источника. (обратно)357
В 1890–1930-х гг. из «Муромля» Илью стабильно отправляли в первую поездку лишь представители клана Рябининых: Иван Трофимович, Кирик Гаврилович (внук Трофима Григорьевича), Иван Герасимович и Петр Иванович Рябинины-Андреевы. А они, как известно, были склонны воспроизводить уже неоднократно опубликованные былины своей семьи. См.: Ляцкий Е. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины // ЭО. 1894. № 4. С. 146–147; Иван Рябинин-Андреев (№ 2). С.116; С.-Ч. № 96. С. 420; № 103. С. 467; Аст. II. № 131. С. 173; № 141. С. 264; Былины П. И. Рябинина-Андреева / Подг. текстов, ст., прим. В. Базанова; под ред. А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1939 (№ 2). С. 40. (обратно)358
Миллер II. С. 168. (обратно)359
Дашкевич Н. П. Центральные герои русского былевого эпоса (кн. Владимир и Илья) в древнесеверной саге // Чтения в историческом обществе Нестора летописца. Кн. 14. Вып. 3. Киев, 1900. С. 76. (обратно)360
Глазырина Г. В. Илья Муромец в русских былинах, немецкой поэме и скандинавской саге // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 193. На сегодняшний день полноценный перевод «Ортнита» на русский язык отсутствует, поэтому цитаты приводятся по исследованиям, посвященным этому замечательному литературному памятнику. (обратно)361
Кирпичников А. Поэмы ломбардского цикла. Опыт сравнительного изучения западного и русского эпоса. М., 1873. С. 22–23. (обратно)362
Веселовский А. Н. Былины о Волхе Всеславьевиче и поэмы об Ортните // РФ. Т. 27. СПб., 1993. С. 289. (обратно)363
Кирпичников А. Указ. соч. С. 24. (обратно)364
Веселовский А. Н. Былины о Волхе Всеславьевиче… С. 289. (обратно)365
Веселовский А. Н. Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском (Веронском) // ИОРЯС. 1906. Т. 11. Кн. 3. СПб., 1906. С. 130. (обратно)366
Там же. С. 143. (обратно)367
Там же. (обратно)368
Там же. С. 153. (обратно)369
Там же. С. 166. (обратно)370
Там же. С. 183. (обратно)371
Там же. С. 186–187. (обратно)372
Там же. С. 70–71. Далее, на с. 71–73 дается остроумное объяснение, как в саге произошло смешение имен Ильи и Ирона. (обратно)373
Кирпичников А. Указ. соч. С. 21. (обратно)374
Веселовский А. Н. Русские и вильтины… С. 131. (обратно)375
Там же. (обратно)376
Там же. С. 132. (обратно)377
Там же. С. 132–133. (обратно)378
Там же. С. 187–190. (обратно)379
См.: Халанский М. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем // ЖМНП. 1902. Август; 1903. Ноябрь; он же. Отношение былин об Илье Муромце к сказаниям об Олеге Вещем // ЖМНП. 1911. Сентябрь. (обратно)380
Повесть временных лет / Подг. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 152. (обратно)381
Шахматов А. А. Корсунская легенда о крещении Владимира. СПб., 1906. С. 44–58, 60–66, 121–123; он же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 134–141. (обратно)382
Халанский М. К истории поэтических сказаний… 1902. Август. С.311. (обратно)383
Там же. С. 310. (обратно)384
Там же. С. 336. (обратно)385
Жирмунский В. М. Эпос славянских народов в сравнительно-историческом освещении // он же. Народный героический эпос. Сравнительно-исторические очерки. М.; Л., 1962. С. 161. Ранее В. Ф. Миллер писал: «Положим, что имя Helgr — Helge могло бы измениться в формы Вольга, Волья, Елья, Юлья, Лья, Илья, но мы нисколько не можем быть уверены, что этот звуковой процесс действительно совершился» (Миллер III. С. 84). (обратно)386
Королев А. С. К вопросу о крещении княгини Ольги // Научная конференция молодых ученых. Февраль 1995 года. М., 1995. С. 7–8; он же. Отношения Киева и местных княжений по договору 944 года русов с греками // Русский язык, культура и история. Сборник материалов II научной конференции лингвистов, литературоведов, фольклористов. Ч. 2. М., 1997. С. 128; он же. О роли Великой Моравии в крещении русов при княгине Ольге // Научные труды Московского педагогического государственного университета. Серия: социально-исторические науки. М., 1998. С. 5–7; он же. Моравский фактор во внешней политике Киевской Руси в X веке // Славяне и их соседи. Межславянские взаимоотношения и связи. Средние века и раннее Новое время. Тезисы XVIII конференции. М., 1999. С. 73–77; он же. История междукняжеских отношений на Руси в 40–70-е годы X века. М., 2000. С. 165–174; он же. Загадки первых русских князей. М., 2002. С. 167–203. (обратно)387
Лавров П. А. Материалы по истории возникновения древнейшей славянской письменности (Труды славянской комиссии. Т. 1). Л. 193 °C. 26. (обратно)388
Написания «моравляни», «мравлене» и т. д. кроме указанной рукописи встречаются, например, в Житии Константина по рукописи 1469 г., Житии Мефодия по рукописи бывшего Успенского собора 1405 г., в слове «О похвале Богородице Кирилла Философа» (рукопись XV в.) и др. См.: Лавров П. А. Указ. соч. С. 60, 103; Турилов А. А. К истории великоморавского наследия в литературах южных и восточных славян (Слово «О похвале Богородице Кирилла Философа» в рукописной традиции XV–XVII вв.) // Великая Моравия, ее историческое и культурное значение. М., 1985. С. 260. Замечу, что в белорусском языке попадаются формы «моравецъ», «моровецъ», «муравецъ», «муровецъ», «моравянин» в значении «уроженец Моравии» (Гiстарычны слоўнік беларускай мовы. Вып 18 Мн., 1999. С. 152). (обратно)389
Константин Багрянородный. Об управлении империей / Под ред. Г. Г. Литаврина, А. П. Новосельцева. М., 1991. С. 169. (обратно)390
Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962. С. 57. Ранее немецкий автор Регинон Прюмский (ум. 915) в своей хронике кратко отметил под 894 г., что после смерти моравского князя Святополка его сыновья недолго управляли своей страной. (обратно)391
Константин Багрянородный. Указ. соч. С. 394, коммент. 23; 399–400, коммент. 4; Поулик Й. Вклад чехословацкой археологии в изучение истории Великой Моравии//Великая Моравия… С. 43; Краткая история Венгрии с древнейших времен до наших дней / Т. М. Исламов, А. И. Пушкаш, В. П. Шушарин; отв. ред. Т. М. Исламов. М., 1991. С. 15. (обратно)392
В «Повесть временных лет» под 898 г. было вставлено «Сказание о переложении книг на славянский язык», в котором содержалась информация о знаменитой миссии Кирилла и Мефодия. Ни о предшествующей истории Великой Моравии, ни о ее последующей судьбе и гибели мы из летописной статьи не узнаем, если, правда, не считать замечания о том, что «начали воевать венгры с греками», а затем «стали воевать против моравов и чехов». Интерес и уважение к деятельности братьев на Руси сохранялись стабильно в течение длительного времени — именно благодаря этому до нас дошла большая часть великоморавского письменного наследия, среди которого первое место, несомненно, занимают пространные, так называемые «паннонские», жития Кирилла и Мефодия. В настоящее время известно всего 48 списков житий Кирилла, из них 39 — русские (Рогов А. И. Великая Моравия в письменности Древней Руси // Великая Моравия… С. 277). Не исключено, что знаменитая летописная «Речь философа» с призывом креститься, обращенная к Владимиру Святому, возникла как произведение в Моравии, а затем была уже летописцами вложена в уста «философа» (Львов А. С. Исследование «Речи философа» // Памятники древнерусской письменности. М., 1968. С. 392–394). Известны и другие примеры культурного и религиозного взаимодействия Моравии, Чехии и Руси. В этой связи любопытна гипотеза Н. К. Никольского, который, исследовав «Повесть временных лет», пришел к выводу о том, что в основе «Сказания о переложении книг на славянский язык» лежит некая «Повесть о полянах-руси», представлявшая русов и мораван единым народом (Никольский Н. К. Повесть временных лет, как источник для истории начального периода русской письменности и культуры: К вопросу о древнейшем русском летописании. Вып. 1 // Сборник по русскому языку и словесности. Т. 2. Вып. 1. Л., 1930). (обратно)393
Ширинский С. С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 204–205. (обратно)394
Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 394–395. (обратно)395
Глазырина Г. В. Указ. соч. С 199, прим. 38. (обратно)396
Paprocky z Hlohol В. ZrcadloČech a Moravy. Praha, 1941. S. 46. (обратно)397
Pessina de Czechorod T. J. Mars Moravicus. Pragae, 1677. S. 230. (обратно)398
Там же. S. 230–233; Stredowsky J. G. Sacra Moraviae historiae sive vita ss. Curilli et Methudii… Welehradensium archiepiscoporum, meritis Moraviae, Bohemiae, superioris Silesiae, Gazariae, Serviae, Croatiae, Mengrilliae, Gircassiae, Bulgariae, Trilalliae, Bosniae, Russiae, Dalmatiae, Pannoniae, Daciae, Carintiae, Canioliae et universal pene Slavonic relantissimorum apostolorum. Solisbaci. 1710. S. 395, 493–494, 497, 501–503, 504, 511–517, 523, 540–543. (обратно)399
Отмечу, что я далеко не первый занялся изучением информации о князе-беглеце Олеге. Авторитетный славист А. В. Флоровский, разобрав известия Папроцкого и Пешины, в целом скептически отнесся к достоверности этих данных (Флоровский А. В. Русское летописание и Я. А. Коменский // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 315–316). Позднее данные об Олеге использовали разные исследователи. А. Г. Кузьмин (см.: Кузьмин А. Г. Падение Перуна. М., 1988. С. 153–154) — мой научный руководитель, он и обратил внимание студента, увлеченного ранней русской историей, на этот сюжет. Аполлон Григорьевич познакомился с известиями об Олеге Моравском не по «первоисточникам» (Б. Папроцкий и др.), а в переложении католического церковного историка конца XVIII в. X. Ф. фон Фризе (сочинение последнего «История Польской церкви от начала христианства в Польше до наших дней» вышло на русском языке в Варшаве в 1895 г.). Фризе знал историю Олега в «редакции» Пешины и Стржедовского. А. Г. Кузьмин полагал, что в основе информации западнославянских писателей лежали какие-то неизвестные «моравские хроники». Г. М. Филист (Филист Г. М. Введение христианства на Руси: предпосылки, обстоятельства, последствия. Минск, 1988. С. 97) также основывался на книге Фризе. А. В. Назаренко (Назаренко А. В. Русь и Германия в IX–X вв. //Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1991. М., 1994. С. 131, прим. 159) шел от статьи Флоровского, но добросовестно просмотрел труды Папроцкого и Пешины, выбрав, без объяснений, вариант Папроцкого, который заинтересовал исследователя в связи с предполагавшимся им фактом заключения русско-германского союза при князе Ярополке Святославиче. (обратно)400
Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв. (Материалы и исследования). М., 1978. С. 200. (обратно)401
Об этом и иных примерах летописного «сходства» в характерах Ольги и Олега также писал М. Г. Халанский. См.: Халанский М. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем… 1902. Август. С. 291–303; 1903. Ноябрь. С. 2–40. (обратно)402
Соображение, мельком высказанное когда-то А. Н. Веселовским и много позднее развитое Г. В. Глазыриной. Исследовательница считала, что «первые сказания об Илье складываются на Руси не позже середины XI в. Тогда же они становятся известны в Германии в результате активных политических и экономических связей двух стран». См.: Глазырина Г. В. Указ. соч. С. 200–201. (обратно)403
Надо сказать, что поиски прототипа Ильи Муромца в первой половине X в. — еще не самое «глубокое погружение в древность» в отечественной науке. С. Н. Азбелев, основываясь на сведениях фантастической Иоакимовской летописи В. Н. Татищева (1686–1750), отнес приключения Владимира и Ильи к первой половине V в., то есть к временам настоящего Аттилы. Логика построений исследователя следующая. В принятой им на веру летописи Иоакима сообщается о сыновьях некого князя Вандала — Изборе, Владимире и Столпосвяте (!). Потомком в девятом поколении от этого Владимира якобы является некто Буривой, отец легендарного Гостомысла. Правление Гостомысла относится к первой половине IX в. Отложив от него необходимое количество поколений (закладывая в среднем по 24 года), мы и получим искомую эпоху. Владимир «Ортнита», «Тидрек-саги» и наших былин, таким образом, вообще выводится за пределы истории Киевской Руси. К нему автоматически приставляется Илья. Даже при всех этих натяжках остается неясным, как память о столь далеких временах, никак не связанных с русскими, могла сохраниться среди народа. Непонятно и как могла столько веков простоять в Киеве (если даже признать столь большую древность этого города) церковь Святого Ильи, упомянутая в русско-византийском договоре 944 г. Ее основание С. Н. Азбелев также связывает с деятельностью доисторических Владимира и Ильи (Азбелев С. Н. Предания о древнейших князьях Руси по записям XI–XX вв. // Советская традиционная культура и современный мир. Сборник материалов научно-практической конференции. Вып. 1. М., 1997. С. 4–17; он же. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 36–60). (обратно)404
Наиболее подробно результаты изысканий об Олеге Моравском как о прототипе Ильи Муромца были изложены в научно-популярной книге: Королев А. С. Загадки первых русских князей. С. 167–203. Книга была выпущена в 2002 г. издательством «Вече» тиражом 7 тысяч экземпляров, а затем переиздана им еще дважды (в 2005 и 2006 гг.) тиражами 10 000 и 11 500 экземпляров. Этим, вероятно, объясняется тот факт, что сюжеты об Олеге Моравском получили широкую известность. Об этом можно судить потому, что статья «Олег Моравский» попала в ряд интернет-энциклопедий (со ссылкой на мою книгу 2002 г.). А. Г. Кузьмин (сославшись на мои работы) даже вставил информацию об Олеге Моравском в учебное пособие по источниковедению для студентов. См.: Кузьмин А. Г. Источниковедение истории России (с древнейших времен до монгольского завоевания): Учебное пособие. М., 2002. С. 109–110. (обратно)405
Новейший подробный обзор чешской истории указанного периода времени см.: Левченков А. С. Последний бой чешского льва: Политический кризис в Чехии в первой четверти XVII века и начало Тридцатилетней войны. СПб., 2007. (обратно)406
Флоровский А. В. Указ. соч. С. 315–316. (обратно)407
Кузьмина В. Д. Повесть о Бове-королевиче в русской рукописной традиции XVII–XIX вв. // Старинная русская повесть. Статьи и исследования. М.; Л., 1941. С. 83–84. (обратно)408
Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 175. Ранее об этом писал М. Г. Халанский (Халанский М. К истории поэтических сказаний… 1902. Август. С. 335–336). (обратно)409
Халанский М. К истории поэтических сказаний… 1902. Август. С. 347–348. (обратно)410
Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 176–177. (обратно)411
Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов (Полное собрание русских летописей. Т. 3). М., 2000. С. 49. См.: Мещерский Н. А. Древнерусская повесть о взятии Царьграда фрягами // он же. Избранные статьи. СПб., 1995. С. 205. (обратно)412
Клейненберг И. Э. «Дедрик Бернский» в Новгородской I летописи // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 130. Н. А. Мещерский писал о «знакомстве» автора повести с «каким-то немецким источником, возможно, с „Песнью о Нибелунгах“». См.: Мещерский Н. А. Указ. соч. С. 206. Мнение И. Э. Клейненберга представляется более обоснованным. (обратно)413
Исследователями предпринимались попытки найти дополнительные доказательства влияния историко-географического материала полоцкого происхождения как на русские былины, так и на немецкие сказания. А. В. Марков, выводивший былинные имена подруг Ильи Муромца из названий леттских племен, живших на Западной Двине: «Латыгорка» — от латыгалы (правый берег реки), а Семигорка — от земигалы (левый берег), делал вывод о сложении былины о поединке Ильи с сыном в Полоцкой земле (Марков А. К былине о бое Ильи Муромца с сыном // ЭО. 1900. № 3. С. 79–95). А. Н. Веселовский обратил внимание на то, что в шведской версии «Тидрек-саги», говоря о Илиасе, к его имени вместо привычного jarl einn af Greka вдруг добавляется jarl einn af Gersekeborg, то есть «ярл из города Герсеке». Кроме Владимира Полоцкого нам известны имена и других князей, противостоявших натиску крестоносцев. Среди них и попавший в русские летописи Вячко, владевший Кокнесе (по-русски «Куконос»), и упоминавшийся в немецких источниках Виссивальд (то есть Всеволод) — князь Ерсики (или «Герцики»). Оба находились в зависимости от Полоцка, поэтому часто автоматически зачислялись историками в число Рюриковичей. Всеволод упоминается в источниках с 1209 по 1230 г. А. Н. Веселовский допустил, что «для Gerceke можно предположить форму Гръцькъ». Отсюда следовало: «Илья, ярл греческий, af Greka, был сближен с rex de Gercike, как Владимир Полоцкий с Владимиром старых былин». От более определенного вывода исследователь уклонился (Веселовский А. Н. Русские и вильтины… С. 73–75). Отмечу, что в последнее время в науке возобладало мнение, что Вячко и Всеволод — это всё же не Рюриковичи из ветви полоцких князей, а Ветсеке и Висвалдис — князья латгальского происхождения, действительно зависимые от Полоцка (Назарова Е. Л. Русско-латгальские контакты в XII–XIII вв. в свете генеалогии князей Ерсики и Кокнесе // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1992–1993 годы. М., 1995. С. 182–196). (обратно)414
Клейненберг И. Э. Указ. соч. С. 132–133. (обратно)415
Там же. С. 135. (обратно)416
Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 174. (обратно)417
Ярхо Б. И. Илья, Илиас, Хилтебрант // ИОРЯС. 1917. Т. 22. Кн. 2. Пг., 1918. С. 337. (обратно)418
Глазырина Г. В. Мотив военного похода и его интерпретация в произведениях древнескандинавской литературы (на материале «Саги о Тидреке Бернском») //Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1987. М., 1989. С. 272. (обратно)419
Соболевский А. И. Заметки о собственных именах // Соболевский А. И. Труды по истории русского языка. Т. 2. М., 2006. С. 149. (обратно)420
Новгородская первая летопись… С. 161. (обратно)421
Там же. С. 245. (обратно)422
Это замечание впервые высказано Н. Квашниным-Самариным. См.: Квашнин-Самарин Н. Русские былины в историко-географическом отношении // Беседа. 1871. Кн. V. Май. С. 225–226. (обратно)423
Соболевский А. И. К истории русских былин // ЖМНП. 1889. Июль. С. 15–17. (обратно)424
О своих мытарствах в те годы Илейка позднее сам поведал в показаниях, данных во время допроса в октябре 1607 г. См.: Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией Императорской Академии наук. Т. 2. СПб., 1836. С. 173–174. (обратно)425
Подробнее о причинах и истории походов русских на Тарки см.: Сношения России с Кавказом. Материалы, извлеченные из Московского главного архива Министерства иностранных дел С. А. Белокуровым. Вып. 1. М., 1889. С. 314–517; Потто В. А. Два века терского казачества (1577–1801). Ставрополь, 1991. С. 46–66. (обратно)426
Латухинская степенная книга. 1676 год / Изд. подг. Н. Н. Покровский, А. В. Сиренов; отв. ред. Н. Н. Покровский. М., 2012. С. 602. (обратно)427
Подробную характеристику обстановки, сложившейся при царском дворе во времена Лжедмитрия I, см.: Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. 1604–1613. М., 1994. С. 160–288; Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975. С. 236–257; Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1990. С. 149–228; он же. Смута в России в начале XVII в. Иван Болотников. Л., 1988. С. 9–40; Козляков В. Н. Лжедмитрий I. М., 2009. С. 146–217 (серия «ЖЗЛ». Вып. 1199). (обратно)428
Нефедовский Е. Г. Путивль. Харьков, 1966. С. 15. (обратно)429
При составлении очерка истории противостояния правительства Василия Шуйского и мятежников мной были использованы следующие издания: Актовые и летописные материалы о восстании И. И. Болотникова / Подг. к публ. В. И. Корецкий // Советские архивы. 1976. № 5. С. 45–58; Афремов И. Историческое обозрение Тульской губернии. Ч. 1. М., 1850. С. 155–171; Бибиков Г. Новые данные о восстании Болотникова // Исторический архив. Т. 1. М.; Л., 1936. С. 5–24; Быковский С. Н. Мнимая «измена» Болотникова // Проблемы источниковедения. Сб. 2. М.; Л., 1936. С. 47–69; Восстание И. Болотникова. Документы и материалы / Сост. А. И. Копанев, А. Г. Маньков. М., 1959; Дневник Марины Мнишек / Пер. В. Н. Козлякова. СПб., 1995; Документы первой Крестьянской войны в России / Подг. к публ. В. И. Корецкий, Т. Б. Соловьева, А. Л. Станиславский // Советские архивы. 1982. № 1. С. 34–40; Долинин Н. П. К изучению иностранных источников о крестьянском восстании под руководством И. И. Болотникова 1606–1607 гг. // Международные связи России до XVII века. М., 1961. С. 462–490; Зимин А. А. К изучению восстания Болотникова // Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. Сборник статей к 70-летию М. Н. Тихомирова. М., 1963. С. 203–212; он же. И. И. Болотников и падение Тулы в 1607 г. // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 52–64; Князьков С. Е. Материалы к биографии Истомы Пашкова и истории его рода // Археографический ежегодник за 1985 г. М., 1986. С. 68–74; Козляков В. Н. Василий Шуйский. М., 2007. С. 109–143 (серия «ЖЗЛ». Вып. 1075); Корецкий В. И. Летописец с новыми известиями о восстании Болотникова // История СССР. 1968. № 4. С. 120–130; он же. Новое о крестьянском закрепощении и восстании И. И. Болотникова // Вопросы истории. 1971. № 5. С. 130–152; он же. О формировании И. И. Болотникова как вождя крестьянского восстания // Крестьянские войны в России… С.122–147; он же. Формирование крепостного права… С. 258–311; Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 317–365; Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая // Крестьянские войны в России… С. 326–352; Новые документы о восстании Болотникова / Подг. к печати А. Л. Станиславский // Вопросы истории. 1981. № 7. С. 74–83; Новые документы по истории восстания И. И. Болотникова / Подг. к публ. В. И. Корецкого // Советские архивы. 1968. № 6. С. 66–83; Овчинников Р. В. Некоторые вопросы крестьянской войны начала XVII века в России // Вопросы истории. 1959. № 7. С. 69–83; Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). М., 1994. С. 205–222; Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 74–245; Смирнов И. И. Восстание Болотникова 1606–1607. М., 1951; он же. Когда был казнен Илейка Муромец? (Несколько хронологических сопоставлений) // История СССР. 1968. № 4. С. 108–119; он же. Краткий очерк истории восстания Болотникова. М., 1953. С. 46–127; он же. О некоторых вопросах истории борьбы классов в Русском государстве начала XVII века // Вопросы истории. 1958. № 12. С. 116–131; Тихомиров М. Н. Новый источник по истории восстания Болотникова // Исторический архив. Т. 6. М.; Л., 1951. С. 81–130. (обратно)430
Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 351. (обратно)431
Бодянский О. О поисках моих в Познанской публичной библиотеке // ЧОИДР. 1846. № 1. Отд. 1. С. 3–6. (обратно)432
Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 192–193. (обратно)433
Вероятное предположение об этом высказал биограф Пашкова С. Е. Князьков: Указ. соч. С. 73. (обратно)434
Разбор версий происхождения Лжедмитрия II и историю подготовки самозванца в Белоруссии см.: Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 189–203. (обратно)435
Восстание И. Болотникова… С. 162–163. (обратно)436
Эти слухи отразились в записках долго жившего в Москве голландца Исаака Массы. См.: Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937. С. 150, 153, 164, 173. (обратно)437
Акты, собранные в библиотеках и архивах… С. 173. (обратно)438
См.: Дневник Марины Мнишек… С. 109. (обратно)439
Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. 4. М., 1989. С. 684, прим. 83. (обратно)440
Дневник Марины Мнишек… С. 153, прим. 229. (обратно)441
Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 238. (обратно)442
Иловайский Д. И. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо // он же. Рязанское княжество. М., 1997. С. 463. (обратно)443
Там же. С. 476. (обратно)444
Там же. С. 471. (обратно)445
Там же. С. 469. (обратно)446
Миллер II. С. 303–351. (обратно)447
Там же. С. 338. (обратно)448
Там же. С. 327. (обратно)449
Там же. С. 346. (обратно)450
Там же. С. 313. (обратно)451
Записана А. Ф. Гильфердингом в июле 1871 г. от Петра Калинина (43 года) в деревне Рим на Пудожской Горе (Повенецкий уезд). См.: Гильф. I. С. 215–225. (обратно)452
Квашнин-Самарин Н. Новые источники для изучения русского эпоса. Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом // Русский вестник. 1874. Т. 113. Октябрь. С. 783. Кстати, исследователь в традициях «исторической школы» видел в песне отражение истории убийства донскими казаками в 1630 г. Ивана Карамышева, сопровождавшего турецкое посольство. Прозвище злодея Ильи — «кум темный», то есть «слепой», — объясняется из другого варианта «старины», записанного А. В. Марковым в Архангельской губернии, где Илью приглашают к князю крестить ребенка, а когда он потом разрубает младенца, то слепнет от брызнувшей крови (Марк. № 54). См.: Миллер II. С. 341. См. также переиздание этого варианта в книге: Исторические песни. Баллады / Сост., подг. текстов, вступ. ст. и прим. С. Н. Азбелева. М., 1986. С. 313–315. (обратно)453
Путилов Б. Н. Древняя Русь в лицах: Боги, герои, люди. СПб., 1999. С. 151. (обратно)454
Веселовский А. Н. Южнорусские былины (I–II) // Сб. ОРЯС. Т. 22. № 2. СПб., 1881. С. 65. (обратно)455
Там же. С. 78. (обратно)456
Кир. I. С. 90. (обратно)457
Акимова Т. М. Русские героические былины (схема исторического развития) // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958. С. 69–81. (обратно)458
Путилов Б. Н. Об историческом изучении русского фольклора // РФ. Т. 5. М.; Л., 1960. С. 74. (обратно)459
Там же. С. 75. (обратно)460
Т. М. Акимова считала решающим аргументом в пользу своей концепции то, что в сборнике Кирши Данилова и рукописных сборниках XVIII в., в которых сохранились переложения былин, оппозиционность Ильи не прослеживается. Однако приходится признать, что от XVIII в. до нас не дошло столько записей былин, сколько было сделано в XIX в., чтобы делать столь далекоидущие выводы (Акимова Т. М. Указ. соч. С. 71, 74). (обратно)461
Т. А. Новичкова дает неожиданный комментарий к варианту этой былины из собрания О. Э. Озаровской (запись текста сделана собирательницей во время экспедиции 1921 г.): «Прозвище Василия — „пьяница“ — нельзя понимать конкретно, оно восходит к древнерусской метафоре „пир“ — „битва“, т. е. подразумевается способность героя-воина опьяниться боем, сражаться, не зная страха» (Пятиречие. С. 447). Судя по тексту, ничего подобного в былине не подразумевается, картина выхода Василия из запоя довольно конкретна. (обратно)462
Записано Н. Е. Ончуковым в деревне Чуркина (на реке Пижме) Усть-Цилемской волости от Федосьи Чуркиной (55 лет) (СБ 2 (№ 196). С. 123–128). (обратно)463
Имя и прозвище Василия Пьяницы исследователи уже в XIX в. были склонны объяснять влиянием легенды о Василии Великом, которому приписывается слово против пьянства. «В древнерусской словесности известно слово „Василия о том, как подобает воздержатися от пьянства“; русский духовный стих перевел эти назидания в конкретные образы: Василия Великого, которому является Богородица, побуждающая его оставить хмельное питие. Типическое имя готово» (Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 50). См. также: Соколов Б. М. О житийных и апокрифических мотивах в былинах // Русский филологический вестник. М., 1916. Т. 76. № 3. С. 104. (обратно)464
Путилов Б. Н. Типология фольклорного историзма // Типология народного эпоса. М., 1975. С. 166. (обратно)465
Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Кн. 1. М., 1988. С. 129. (обратно)466
Памятники старинного русского языка и словесности XV–XVIII столетий / Подг. П. Симони. Вып. 1. Пг., 1922. С. 49–55; Позднеев А. В. Сказание о хождении киевских богатырей в Царьград // Старинная русская повесть. М.; Л., 1941. С. 191–195; Пушкарев Л. Н. Новый список «Сказания о киевских богатырях» // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). Т. 9. М.; Л., 1953. С. 365–370; Малышев В. И. Новый список «Сказания о киевских богатырях» // Там же. Т. 11. М.; Л., 1955. С. 388–390; Памятники литературы Древней Руси… С. 128–134. (обратно)467
Наиболее обстоятельные труды о «Сказании» принадлежат А. В. Позднееву и А. П. Евгеньевой: Позднеев А. В. Указ. соч. С. 135–189; Евгеньева А. П. Язык былин в записях XVII в. // Известия Академии наук СССР. Т. 3. Вып. 4. М., 1944. С. 168–170; она же. «Сказание о киевских богатырех как ходили во Царьград и как побили цареградцких богатырей учинили себе честь» по списку XVII века. Заметки о языке и стиле // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). Т. 5. М.; Л., 1947. С. 108–128. Итоги изучения памятника в некоторой степени подведены Н. С. Демковой в издании: Памятники литературы Древней Руси… С. 621. (обратно)468
Путилов Б. Н. Типология фольклорного историзма… С. 178. (обратно)469
Путилов Б. Н. Об историзме русских былин // РФ. Т. 10. М.; Л., 1966. С. 123. (обратно)470
БННЗ (№ 1). С. 7. (обратно)471
Луначарский А. В. Илья Муромец — революционер // Пламя. 1919. № 44. 9 марта. С. 3–8 (787–792). (обратно)472
Рукописи, которых не было: Подделки в области славянского фольклора / Изд. подг. A. Л. Топорков, Т. Г. Иванова, Л. П. Лаптева, Е. Е. Левкиевская. М., 2002. С. 577–588. (обратно)473
Судя по всему, неизвестный автор этой «былины» писал ее как своеобразное продолжение текста «С каких пор перевелись витязи на святой Руси», опубликованного в одном из выпусков собрания П. В. Киреевского. В этом произведении после того, как богатыри за какие-то «три часа и три минуточки изрубили силы поганой», Алеша Попович, не чувствуя себя утомленным, сгоряча произносит «слово неразумное», требуя подать им «силу нездешнюю»: «Мы и с тою силою, витязи, справимся!» Тут же являются «двое воителей», которые вызывают богатырей на бой. Как это принято, при их разрубании Алешей, Добрыней и даже Ильей чудесные воители увеличиваются в числе:Стало вдвое более — и живы все.
Бросились на силу все витязи,
Стали они колоть-рубить:
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет.
Испугались могучие витязи,
Побежали в каменные горы,
В темные пещеры:
Как подбежит витязь к горе,
Так и окаменее (Кир. IV. С. 113–115).
Последние комментарии
4 часов 3 минут назад
4 часов 7 минут назад
4 часов 17 минут назад
4 часов 23 минут назад
4 часов 25 минут назад
4 часов 28 минут назад