Граница дозволенного [Пабло Симонетти Неизвестный автор] (fb2) читать онлайн

Пабло Симонетти Граница дозволенного

Все, чего я хочу, — повиноваться велениям плоти, без ненужных вмешательств ума, морали и прочего.

Из письма Д. Г. Лоуренса Э. Коллингсу.

Озеро Гарда, 17 января 1913 г.

Визит первый

Здесь, в доме у моря, я прихожу в себя после разъезда с мужем. Делаю что хочу, живу одна, брожу по холмам, а после возвращения копаюсь в саду. Читаю, сплю — много сплю, часов по девять в день, не меньше. Сон — одно из самых моих любимых занятий, я просыпаюсь спокойная, тревоги уходят. Выспаться всласть я могу только здесь, в этом доме, то кутающемся в нежную дымку утреннего тумана, то укрывающемся от солнца за высокими лесистыми холмами. Далеко позади остался город с его суетой и делами — по утрам надзор за ландшафтными работами, потом офис, проекты, бесконечная бумажная волокита… Но даже тут, в добровольном затворничестве, побыть одной не удастся. Ко мне едет сестра. Будет выведывать, почему мы разводимся. За то время, что я после ухода от Эсекьеля сижу тут, в Рунге, мы с ней разговаривали по телефону раза три-четыре. Видимо, этого ей недостаточно.

— Ты мне соврала! — накинулась она на меня вчера.

— Где соврала? Ты о чем?

— У тебя любовник, Амелия, вот почему вы разводитесь.

Узнай она подлинную причину, посмотрела бы на меня совсем другими глазами. Но ей не хватит ни широты взглядов, ни спокойствия, ни желания, ни выдержки, чтобы выслушать все как есть. Она словно ребенок, сгорающий от любопытства. Сколько еще объяснять, пока она поймет, почему все случилось как случилось — наши с мужем чувства и взаимопонимание, покатившись по наклонной, рухнули в ледяное озеро, из которого нет возврата?

С детства, даром что я младше, Хосефина делилась со мной самым сокровенным, наивно рассчитывая на ответную искренность. Мир в нашей с мужем семье она принимала за свидетельство крепчайшей любви, ведь именно это отличало нас с Эсекьелем — никаких ссор, все гладко, без сучка без задоринки. Понимающие улыбки, полное единодушие, жить счастливо и умереть в один день. И теперь сестре досадно — не потому, что развалился наш образцовый, как в книгах, брак, а потому, что она проворонила начало конца. Мозги у Хосефины есть, и легкомысленной дурочкой ее не назовешь, но некоторый эгоизм и шаблонность мышления присутствуют. Она идет по жизни, не вдаваясь в детали происходящего вокруг, если они не затрагивают ее персонально. Не знаю, почему она так близко к сердцу принимает мой развод. Возможно, здесь все дело в патриархальном представлении о семье, о границах. Ей непонятно, куда теперь определить Эсекьеля, ведь даже меня, родную сестру, для которой в ее «географии» всегда найдется уголок, она предпочитает воспринимать так, как привыкла. Мы сбили привязку к месту и обстоятельствам, и она пытается теперь определить координаты заново, нанести нас на карту своего окружения раз и навсегда, чтобы не запутаться.

— Хосефина, послушай, я встречаюсь с Роке Гарсией…

— Я не про Гарсию, это все выдумки для отвода глаз. Я имею в виду Бернардо Отеро. Или, скажешь, он не из-за тебя развелся?

— Откуда такие сведения?

— От одного близкого человека. Она врать не будет.

— Кому близкого?

— Нам обеим… Тринидад, наша невестка, не из выдумщиц. А ей рассказала сестра Эсекьеля, твоего мужа.

Мое терпение лопнуло. Гораздо сильнее, чем это вот ханжеское «твоего мужа», меня задело, что родные с обеих сторон судачат за моей спиной. Будто взяли и втолкнули меня обратно в курятник, из которого я пыталась сбежать.

— Хосефина, слушай внимательно, я повторять не буду…

— Что ты злишься? Я же ни при чем…

— Помолчи! Выбирай — либо ты веришь мне, либо кому попало. Если хочешь, познакомлю тебя с Роке, можем о нем поговорить, если тебе интересно, но если ты не перестанешь…

— А зачем сестре Эсекьеля выдумывать?

— …говорить нам будет не о чем, — закончила я, не обращая внимания. — Можешь толковать о своем, я о своем.

— О тебе ведь заботятся.

— Странная забота.

— Ну, не злись на меня. — Сменила тактику, подлизывается. — Я просто хочу узнать правду. Как так может быть, что я не в курсе, почему ты от него ушла?

— Что сочту нужным рассказать, расскажу. Но не проси, чтобы выкладывала всю подноготную, а тем более чтобы подтверждала чужие сплетни.

Она уговорила меня увидеться и спокойно посидеть, поговорить. Приедет с ночевкой. Минус два спокойных дня. Скрыться не удалось, даже здесь меня достают любопытствующие. Именно «любопытствующие», во множественном числе, потому что объяснений требует не только сестра, но и мои родные, родные Эсекьеля и наши близкие знакомые… Наш «круг», которым я так дорожила и который теперь кажется мне никчемным и нелепым, словно детская игра «каравай» в исполнении взрослых. С другой стороны, пусть приезжает. Вернется в Сантьяго, став источником информации, и избавит меня от расспросов старшего брата, его жены и всех прочих, считающих, что имеют право узнать мотивы и обстоятельства из первых рук.

Мечты, мечты…

Реакцию родителей даже представить тошно. Мама потребовала бы, чтобы я возвращалась к Эсекьелю, и точка. В случае непокорности вела бы себя как главная пострадавшая — неприкаянно шаталась бы по дому или рыдала, запершись в комнате, пока не доложат, что непорядок устранен. Папа же, немногословный врач-дерматолог, равнодушный к чужим переживаниям, заботился бы в первую очередь о моем физическом здоровье, не вникая ни в какие опасные подробности. Однако обоих уже семь лет как нет в живых, — и сейчас оно, наверное, к лучшему. Восьмого марта 2001 года микроавтобус, везущий родителей из Кингстона в Очо-Риос на Ямайке, занесло на скользком от ливня горном серпантине.

На первый взгляд наша семья ничем не отличалась от других. Однако на самом деле мама, прикидываясь милой и любезной перед посторонними, весь свой эгоизм приберегала для родных. А отца, несмотря на типичную для всех врачей маску невозмутимости и цинизма, профессия наделяла властью лишь в пределах кабинета и примыкающей процедурной. За порогом этих владений, расположенных в самом унылом здании на улице Гуардия-Вьеха, с него разом слетали уверенность и целеустремленность. При таком раскладе родители никак не могли вырваться из порочного круга вечного недовольства. Маменькины страсти гасились отцовским безволием, а отцовские старания обесценивались маминой ненасытностью.

Я подготовилась к приезду Хосефины. Съездила за покупками в Майтенсильо — многолюдный курортный городок в пяти километрах к северу. На рынок в рыбачью бухту выбралась пораньше, до наплыва отдыхающих, которых интересует не столько рынок, сколько тусовка. По той же причине никогда не езжу на понедельничную ярмарку в Пучункави после десяти утра.

Вернувшись, я спустилась в сад, срезать цветов для букета, и прошлась по дому, проверяя, все ли в идеальном порядке. Постель на кровати Хосефины сбрызнула вербеновой водой, а в ванную поставила ветку душистого горошка. Оставшееся время провела у плиты. Увидев, что я устроила здесь все по-своему, сестра убедится воочию: я сама себе хозяйка, все в моих руках, и даже развод не способен изменить понятный и привычный мне образ жизни.

Дом мы строили на деньги, полученные в наследство после смерти родителей. Проект воплощался в жизнь по моему вкусу, с одобрения Эсекьеля, но без согласования со свекром, поэтому пришлось выдержать не одну баталию и пересадку. Мы поручили работу молодому архитектору, с которым я когда-то сотрудничала, и он согласился, что здание должно гармонично вписаться в пейзаж, поэтому дом лепится к склону и спускается вниз, в заросшую аутентичной чилийской флорой лощину. Именно из-за лощины мы и купили этот участок. Агент уже отчаялся его выставлять — всех покупателей отпугивал склон и недостаток «полезной площади», хотя на самом деле площади тут хоть отбавляй, пять тысяч квадратных метров. Просто всем подавай большой, абсолютно ровный газон, символ мечты об упорядоченной благополучной жизни преуспевающего семейства — и чтобы детям было где носиться.

Дом смотрит окнами на вечнозеленые северные холмы и состоит из трех деревянных кубов, нанизанных на внутреннюю лестницу. В самом высоком кубе располагается гостиная-столовая-кухня, из которой видно открывающееся далеко за лощиной море. В среднем устроены две гостевые спальни, с ванной и маленькой гостиной, а в самом нижнем — моя комната с выходом в ослепительную ванную. С кровати открывается вид на зеленеющие за огромным окном густые заросли шинусов, криптокарий, больдо и азар. А еще гигантских эскаллоний. Участок утопал в зелени изначально, и довести этот сад до ума оказалось не так уж трудно. Выровняв квадратов пятьдесят справа от главного куба, я сделала там цементный бассейн — что-то типа колодца размером два на два, а вокруг засеяла короткой газонной травой, не требующей особого полива. Склон расчертили ведущие в лощину тропинки, через ручей перекинулись невесомые деревянные мостики, пропитанные — как и стены дома — темным маслом под названием «Карболин». Оставалось только подстричь и подрезать кроны, наладить орошение для уже имеющихся на участке растений и подсадить к ним привезенные из питомника, специализирующегося на истинно чилийской флоре.

Вообще-то, если вдуматься, не такая уж пустяковая была работа. Строительство дома закончилось четыре года назад, и все равно каждый новый сезон дел невпроворот — каменная кладка, очередная тропинка, посадки под деревьями в лощине. Прошлой зимой, насмотревшись на засилье либертий в окрестных долинах, мы тоже высадили эти тенелюбивые растения с ланцетными листьями, цветущие махровыми кистями лазоревого цвета с шафранными пестиками. В этом году я хочу построить перголу^[1]. Хорошо, что у меня есть Сезар, без него пришлось бы туго. Он устроился к нам каменотесом, когда мы возводили стенки, в садоводстве не разбирался совершенно, а теперь, год спустя, даже мне фору даст — у него, как выяснилось, зоркий глаз на вредителей и легкая рука в пересадке.

Любовь к растениям у меня от бабушки Росетты, которую настолько не интересовали повседневные бытовые проблемы, что даже маменькины излияния она слушала с отсутствующим выражением лица независимо от темы и обстоятельств. Свои последние годы она прожила с нами и не упускала возможности, взяв меня за руку, погулять по саду. Бабушка была высокой, дородной, белые как лунь волосы взбивала в пышный начес. Когда я отказывалась ее сопровождать, вмешивалась мама, и тут уж отвертеться не удавалось. Мы жили тогда почти в пригороде, на Пьедра-Роха в районе Лос-Доминикос, и какие только птицы не гостили в нашем саду — певчие дрозды, скворцы, длиннохвостые трупиалы… Моим одноклассницам в сутолоке городских улиц встречались разве что воробьи. Бабушка показывала мне, как обращаться с растениями, заставляя заучивать названия всех, что еще способны были рассмотреть ее слабеющие глаза. С разрешения мамы она отгородила в саду тенистый уголок и там, под парой старых мыльных деревьев, посадила азалии. Особой ее гордостью была махровая оранжевого цвета и еще одна, усыпанная мелкими желтыми цветками. По средам, когда приходил садовник, бабушка проводила во дворе весь день, раздавая указания. Я, возвращаясь из школы, слышала из своей комнаты ее прерываемое длинными паузами бормотание и недоумевала, какая радость от столь монотонного занятия. Только после бабушкиной смерти у меня проснулся интерес к природе. В шестнадцать лет я стала ухаживать за ее азалиями и совершать вылазки в дикие холмы, находившиеся сразу через дорогу. Тем самым я определила свою дальнейшую судьбу.

После расставания с мужем мне хотелось только одного — вернуться на лето сюда, в эти холмы, между которыми притаилась деревушка Рунге. С момента первой мысли о разводе мы прожили вместе еще полгода. Чувствуя, к чему все идет, я не брала новых проектов, а с текущими старалась закруглиться побыстрее, чтобы выкроить отпуск с середины декабря по начало марта. Мы еще ничего не обсуждали, но скорее всего городская квартира перейдет Эсекьелю. Она у нас в центре, в жутком здании с серым от автомобильных выхлопов фасадом. Но зато там просторные комнаты, высокие потолки и великолепный вид на «вертикальный сад» — зеленые подножия холма Санта-Лусия. Этот вид, как и лощина в Рунге, нас и покорил (а еще смешная для таких хором цена). Мы вселились в октябре 1998-го, когда до обострения проблем еще было далеко, а общий ипотечный кредит казался чем-то вроде вторых брачных уз. Остаться без городской квартиры, конечно, плохо, но я все равно к ней не особенно привязана. Она помнит худшие наши времена — конец отношений, — дни, наполненные отчуждением, страхом и жалостью. Может быть, останусь жить в Рунге. Это вполне осуществимо. Район застраивается, без работы не останусь. Правда, есть опасность профессионального застоя — в этих местах не строят роскошных особняков с садами, но можно ездить в Сантьяго или при необходимости останавливаться у Хосефины. А еще лучше у Роке, если у нас с ним сладится. Или даже снять маленькую квартирку. До города всего полтора часа езды на машине, кати себе и думай о чем хочешь.

Эсекьель сейчас, наверное, у себя в кабинете. Запасшись сигаретами и виски, барабанит по клавиатуре, сочиняя очередную критическую статью. Хотя нет, уже ведь полдень. Значит, устроился в кресле у окна с отобранной для рецензии книгой. Выкуривает по сигарете каждые полчаса, делает пометки, слушает классику и время от времени поглядывает на холм. А перед тем как сесть за статью пропускает стаканчик для настроения — верное средство раскрепоститься, когда нужно поддержать разговор на публике. Эсекьель не алкоголик, совсем нет, но вне родных стен без порции спиртного или косячка даже двух слов выдавить не может: «да», «нет», «ладно», «не надо». Тихоня, в чем-то слегка старомодный, он комкает даже дежурные светские реплики, и только доза превращает его из робкого ангела в раскованного демона. Он заразительно смеется, блещет красноречием, фонтанирует рискованными замечаниями, играет бровями, а в глазах загорается лукавая искорка.

В этой демонической ипостаси он передо мной и предстал, когда я пришла в гости к его отцу. Мне было двадцать четыре, я уже несколько месяцев получала второе высшее, изучая ландшафтный дизайн при Католическом университете. Ландшафтную архитектуру у нас вел корифей из корифеев — Габриэль Баррос, чьи немногочисленные творения были воплощением концептуальной строгости. Меня с моим агрономическим образованием обилие специальной терминологии в его лекциях поначалу ставило в тупик. На агронома я отучилась по настоянию родителей: мама считала ландшафтный дизайн развлечением и требовала, чтобы сначала я получила более надежную профессию, отец же, как медик, доказывал необходимость прочной научной базы. С лекциями мне в итоге помог узнавший о моих мучениях однокурсник Мигель, он заодно поведал, что Баррос знаменит неуступчивостью и принципиальностью — как со студентами, так и с заказчиками. Своим студентам он внушал: обсудили с клиентом заявку — и больше ни на какие дилетантские капризы не ведемся. Эта слава несгибаемого обрекала его на затворничество в стенах аудиторий архитектурного факультета. В каждой его фразе, в каждой прочерченной линии чувствовалась одержимость профессией. Имена своих двадцати студентов он запомнил мгновенно и так же быстро определил потолок наших способностей. «Вы, Амелия Тонет, — он называл нас на вы, — чувствуете растения, разбираетесь в них, но рисуете отвратительно. Не набьете руку на эскизах, не получите ощущения пропорций и перспективы. Заведите блокнот для набросков — перед вами наконец откроются все три измерения». Он относился к нам с теплом и участием, не опускаясь при этом до панибратства. За наши работы Баррос переживал как за свои, всегда держал двери своего кабинета открытыми, охотно беседовал после занятий в столовой или в зеленых патио колониального кампуса, интересовался нашей жизнью — даже романчиками на курсе. Еще он умело пользовался своими актерскими способностями — не упускал случая процитировать подходящий афоризм, с лету изобразить забавный акцент, состроить гримасу в ответ на очевидную глупость.

Праздновать окончание семестра он пригласил нас к себе домой. Так я неожиданно очутилась в унылом доме постройки восьмидесятых на узкой улице Лас-Виолетас в Провиденсии. Баррос жил на последнем этаже, откуда открывался вид на море огней, раскинувшееся до южной границы города. В гостиной попадались предметы дизайнерской мебели — например, шезлонг кумира Барроса. Миса ван дель Роэ, и пара кресел «Василий» Марселя Брейера. Я подосадовала, что такой прославленный архитектор живет не в самолично спроектированном доме, а в обычной квартире с низкими потолками. Похоже, на преподавательскую зарплату он разгуляться не мог. Однако Мигель мои сочувственные настроения развеял: Баррос уже построил себе дом, которым восхищались все коллеги, а через некоторое время продал строительной компании, и теперь на его месте красуется многоэтажка. Шедевр остался лишь на фотографиях в университетской библиотеке. Барросу предложили баснословные деньги, и он не устоял, потому что любил роскошь: изысканный фуршетный стол, цветы в каждой комнате, серебряные подносы в руках официантов, картины с известными подписями — все это не оставляло сомнений в утонченном вкусе хозяина квартиры.

Эсекьель стоял у неразожженного камина с бокалом виски в руке и развлекал какую-то женщину, жестикулируя свободной рукой, смеясь (да еще как!) и наклоняясь к собеседнице все ниже. Но я тогда клюнула не столько на его раскованность, сколько на внешность. Хулой, высокий, с густыми римскими кудрями — ни дать ни взять молодой патриций, переодевшийся из тоги в джинсы и футболку, под которыми угадывались тугие мышцы (худоба оказалась атлетической подтянутостью).

Сейчас мне так странно бывает видеть подобный претенциозный до пошлости образ, в котором ясно читается, кого человек из себя строит и какой сложившейся в голове картинке пытается соответствовать. Позерство, актерский этюд… Наверное, все же не случаен этот архетип юного патриция, уверенного в неизбежности лавров и триумфов, но не подозревающего, какими усилиями все это будет достигнуто, балансирующего на грани между честолюбием и самообольщением. И хотя Эсекьель в свои двадцать пять уже вполне мог называться мужчиной, тогда, при первой встрече — и потом это впечатление подтвердилось, — я увидела в нем порывистого юношу. В его манерах чувствовался напор, в жестах — беспокойство, в речи — торопливость, верный признак, что в характере происходит брожение и до относительного равновесия еще далеко.

Мы с однокурсниками сбились стайкой, не решаясь смешиваться с остальными гостями. Стояли, перекидываясь общими фразами. Баррос собрал в основном своих студентов и выпускников, поэтому все разговаривали об архитектуре или делились университетскими сплетнями. Меня удивило, что нет ровесников самого хозяина — ему тогда было под семьдесят — и не наблюдается никакой кандидатуры на рать хозяйки вечера.

Заметив нашу стайку. Баррос пошутил, что мы напоминаем отару перепуганных овец. «Ну уж нет, робость долой. Стеснительность лечится глотком чего-то покрепче. Давайте, не тушуйтесь, let’s mingle^[2]». Некоторые послушно двинулись в направлении бара, а я завертела головой в поисках нового убежища, но почувствовала мягкую ладонь на своем плече.

«Пойдем, я тебе кое-что покажу», — произнес Баррос, убедившись, что никто больше не слышит. Внезапный переход на ты меня удивил, однако я списала это на неформальность обстановки. Баррос повел меня в дальнюю комнату — свой кабинет, и я увидела чертежный стол, который стоит там по сей день, с шарнирной рабочей лампой, которая будто заглядывает с любопытством на лист ватмана. Габриэль вел меня сюда, чтобы продемонстрировать стеллаж с десятком макетов — свои собственные творения. Однако вместо того чтобы рассыпаться в восторгах, я уставилась на самого архитектора. Теперь я уже не сомневалась, что молодой человек, стоявший у камина, — его сын. Под старческими морщинами угадывались те же гармоничные черты, что и у Эсекьеля: похоже, безжалостный «великий зодчий» нащупал правильные пропорции для своего шедевра лишь во втором поколении. Самого Габриэля портили кустистые брови, вялый подбородок и мясистый пористый нос, а густая седина и сизые щеки довершали дело. Тем не менее фамильное сходство имелось, хотя были и существенные различия. Пронзительный, напористый, не терпящий возражений, острый и обжигающий взгляд Барроса отличался от взгляда Эсекьеля. Тот, как я убедилась со временем, умел в отличие от отца смягчать взор, который становился робким и даже просительным. Кроме того, оказалось, что насчет неумолимого возраста я попала пальцем в небо. Судя по семейным фотографиям — их мне довелось увидеть позже, — красавцем Габриэль Баррос не был никогда, внешность ему досталась самая простецкая, и только благодаря артистизму и интеллигентности его не принимали за провинциального недотепу.

Потом, помню, мы долго обсуждали с ним макеты, выполненные из деревянных планок (идеальный материал для конструкций с плоскими крышами и широкими навесами). Макеты Баррос собирал сам, своими руками, в отличие от большинства архитекторов, которые предпочитают переваливать эту работу на студентов-практикантов или чертежников. Поначалу мне показалось, что за этим Баррос меня сюда и привел — похвастаться своими творениями и подчеркнуть важность макетирования. По его словам, благодаря макетам он смог представить каждое свое здание гораздо точнее, чем по чертежам, поэтому мне настоятельно рекомендовалось обязательно выстраивать макеты будущих садов, переноситься туда мысленно, каким бы мелким ни был масштаб.

Я принялась возражать. С растениями нельзя обращаться как со строительным материалом, они совсем по-другому ведут себя в пространстве и во времени…

Неожиданно Баррос ухватил меня за локоть и сказал, что из всей студенческой группы я самая «яркая». Этот натиск, хищный блеск в глазах и интимно пониженный тон выдавали его с головой. Я высвободилась, делая вид, что хочу получше рассмотреть макет, и пустилась в пространные рассуждения о том, что больше люблю естественные парки, чем регулярные, предпочитаю английские французским — так я открывала Барросу путь к отступлению. Но я выбрала не тот макет. Баррос наклонился ко мне еще ближе и прошептал на ухо: «Это макет моего дома».

Вот тут-то появился Эсекьель, подтрунивая над отцовской привычкой утаскивать понравившихся студенток в кабинет. Он словно вызывал родителя на бой за благосклонность дамы, избрав оружием издевку. Несмотря на неуверенный тон — похоже, прежде Эсекьелю не приходилось поддевать отца, — он не собирался уступать. «А бывает, что и студентов», — добавил он. Я не поверила своим ушам: чтобы сын в открытую оскорблял отца при посторонних, а тот промолчал в ответ, с улыбкой глядя на сына поверх воображаемых очков, будто не веря предательским стеклам? Однако от меня Баррос отодвинулся, выпрямившись во весь свой преподавательский рост. Он теперь словно подыгрывал, превращаясь из хищника в исполненного достоинства мэтра. Отказывался от добычи, уступая ее своему сыну.

Из ступора меня вывел проникновенный голос Эсекьеля. Мы обменялись ничего не значащими фразами, а потом он, нисколько не смущаясь, предложил мне косячок. Как и большинство моих приятелей, я относилась к травке спокойно, даже на работе, поэтому с удовольствием угостилась. Мы курили, устроившись рядышком на узком диване — я и парень, зацепивший меня с первого взгляда… Видя, что интерес взаимен, Эсекьель пригласил меня к себе в комнату. «Да ладно, — съязвила я, — неужели после макетов в этом доме еще найдется на что посмотреть?» Он расхохотался, обрадованный моей враждебностью по отношению к Барросу, и своим хохотом окончательно меня покорил. Вот этого искреннего и заразительного смеха, этой абсолютной интуиции — типа абсолютного слуха, не дающего сфальшивить в тембре, тональности и выборе момента, мне, наверное, сейчас больше всего не хватает. Я скучаю по нему больше, чем по затуманенному утреннему взгляду и мускулистому телу. Тело, если честно, меня вообще уже не волнует. Но вот смех…

Мы вышли на лестничную площадку, к лифтам. Вытащив из кармана ключи, Эсекьель открыл дверь напротив.

— Ты здесь живешь?

— Да, прости, не предупредил. Здесь, с мамой.

Ни тени смущения на лице.

— В отдельной квартире?

— Родителям так удобнее.

— Но твоей мамы не было на приеме…

— Нет, она спит, и сон ее надежно стерегут две таблетки рогипнола. Вот отец и развлекается.

В ту ночь мы в постель не легли — только в следующую, но секс был, и стремительный. Слишком стремительный. Буквально под боком у спящей в соседней комнате «великомученицы», как называл ее Эсекьель.

Терпеть не могу ждать. Я за пунктуальность, за практичность, за продуманность до мелочей. Я нервничаю по любому поводу, одинаково переживая и за дружеские посиделки, и за сдачу проекта. Эсекьель с этой моей чертой как-то мирился — лишь бы нервотрепка не свела меня с ума, а так — чем бы дитя ни тешилось. Бывало, перед ужином с друзьями у меня сносило крышу из-за морщинок на скатерти, плохо продуманного десерта или из-за гостя, отказавшегося от приглашения в последний момент. В таких случаях Эсекьель, не в силах смотреть, как я судорожно стискиваю зубы от волнения, резонно просил подумать, не проще ли вовсе отменить ужин. Обычно мне хватало нескольких дней здесь, в Рунге, чтобы расслабиться и перестать требовать совершенства от жизни и от окружающих. Но предстоящий визит сестры снова заставил меня напрячься. Сказала, что приедет в двенадцать, а сейчас уже второй час.

Я выхожу в сад, но ни буйная зелень, ни деревья меня не успокаивают. Вместо того чтобы любоваться самым бурно разросшимся больдо^[3], я представляю, как Хосефина с двумя досужими сплетницами придумывают объяснения нашему разводу, делясь добытыми сведениями. У Эсекьеля с его сестрой Марией достаточно теплые отношения, но вряд ли он принялся с ней откровенничать. Мать в стороне, ее удел — домашнее хозяйство, церковь и сон, а с отцом брат и сестра, не касаясь собственной личной жизни, охотно обсуждают происходящее в окружающем мире и в чужих семьях, от мелких незначительных подробностей до масштабных событий, причем с невиданным жаром — словно ораторы-соперники на римском форуме. В этих дебатах нет места родственным чувствам, слова «отец», «сын», «сестра» для дискутирующих — пустой звук.

Эсекьелю даже передо мной нелегко было открывать душу. В последний год, когда дело уже неотвратимо двигалось к разводу, он ни разу не продемонстрировал ни гнева, ни отчаяния, ни страха, ни бессилия. И уж тем более никакой любви — ее он попросту разучился выражать. Он не говорил ничего, не выдавал своих переживаний ни взглядом, ни смехом, прежде таким заразительным. Мои же чувства в тот день, когда мы решили развестись, укладывались в одно слово: «облегчение». И еще была смутная тоска по той «семейной тиши да глади», которой мы так гордились.

За полтора месяца одиночества я пережила сильнейшие перепады настроения, хотя подозреваю: худшее еще впереди. Сейчас меня переполняет в основном желание преодолеть боль. Я цепляюсь за самое надежное и успокаивающее — за этот дом, где все идет своим чередом, за сад, одним своим видом возвращающий веру в жизнь. В окружающей меня упорядоченности я черпаю силы, которые, впрочем, снова быстро тают. Малейшая неувязка выбивает меня из колеи.

Вчера стала обрезать смолосемянник тобира^[4] — по одной веточке, чтобы не нарушить естественную форму куста, — а потом вдруг сорвалась и начала кромсать без разбора, превращая куст в лысого ежа. Одна из голых веток чиркнула меня по ноге — ничего страшного, пустяковая царапина, но я чертыхнулась, отшвырнула секатор, завизжала и расплакалась. Вряд ли дело было в расшатанных нервах. Просто, наверное, боль искала выход. Поэтому я и навожу порядок, держу себя в руках, фильтрую входящую информацию: мне не интересно знать, что болтают о моем разводе; я не хочу слышать чужих советов, домыслов и вообще упоминаний об Эсекьеле; не хочу видеть ничего, кроме своего сада под ясным закатным небом, и никого, кроме Сезара в его неизменном комбинезоне. Он без просьб понимает, что других тем, кроме растений, касаться не надо. Потому что бывают ситуации, когда слова пусты, а поступки говорят сами за себя.

Как в последнюю ночь, которую мы с Эсекьелем провели в одной постели. Решение развестись было принято еще две недели назад, но я все не уезжала. Уехать значило бы поставить окончательную, хоть и логически оправданную точку. Даже признав, что нашему браку конец, мы по-прежнему ложились в одну постель. После долгих дней молчания мне казалось, что мы все-таки обменяемся напоследок коротким «береги себя» или «позвони, если что-нибудь понадобится» и, возможно, поплачем друг у друга на плече. Эсекьель улегся первым, притащив в кровать книжку. На скорбно изогнутых губах застыл немой вопрос. Я потушила свой ночник, он тут же, против обыкновения, погасил свой и взял меня за руку под одеялом — в последние дни мы себе ничего подобного не позволяли. Мне захотелось сказать: «Я люблю тебя», — но прежде чем произнести эти слова, за которыми на самом деле скрывались другие — «прощай, прости, мне страшно», — я задумалась, что бы почувствовала, если бы, наоборот, услышала от него «люблю». И поняла, что запуталась бы. Что сказать нечего. И ничего говорить не надо. Держаться за руки — это предел, барьер уже не преодолеть.

Воспоминания о финишной черте возвращают меня к тому, как все начиналось. За что я полюбила Эсекьеля? Давным-давно я ответила бы что-то банальное, как все: за внешность, за характер, за то, что нам хорошо вместе. Но теперь, глядя через призму развода, я нахожу и другие причины. Почему мы, например, не расстались после того приема по случаю окончания семестра? Парадокс, но с той самой ночи я не сомневалась, что мы будем вместе. Наверняка в чем-то я преувеличиваю, уверенность крепла постепенно, однако теперь, пятнадцать лет спустя, я понимаю: некая предопределенность все же присутствовала. Я ни на секунду не сомневалась, подойдет ли Эсекьель мне в мужья, наш брак обошелся без мучительной притирки, через которую проходит большинство пар, как только уляжется первоначальная страсть. Я носила эту предопределенность в себе, и в Эсекьеле она буквально воплотилась, обрела среду обитания. Она заключалась не в том, кого я хочу видеть своим мужем, а в том, какой я хочу видеть свою жизнь. Эсекьеля поражало, что уже на самой ранней стадии знакомства я стала говорить о нашем общем будущем с уверенностью официальной невесты. И время от времени он одергивал меня, напоминая, что неизвестно еще, как у нас все сложится.

Это я выбрала его в мужья, а он пленился моей решимостью. Ему нужен был кто-то способный упорядочить окружающий его мир, избавляя от хлопот. Он еще тогда искал способ отстраниться от действительности — созерцать, оценивать, но ничего не ожидать, — предпочитая, чтобы от него ничего не требовали. Поэтому он не хотел детей. И я тоже. Мне хотелось пожить для себя самой, для нас двоих, ничем себя не обременяя. Я решительно отвергала пример своей матери, которая собственную добровольную жертву превратила в орудие жестокой манипуляции другими. Она не сомневалась, что, дав нам жизнь, имеет полное право вертеть ею как хочет. Она взимала с отца дань за каждую минуту своих хлопот по дому, а с нас — за каждую каплю материнского молока. Мы, сами того не зная, вкушали отраву, впитывая с этим молоком эгоизм. Наверное, мое нежелание обзаводиться детьми — обычный эгоизм. Но по мне лучше так. Чтобы больше никто не пострадал.

В результате я все равно прихожу к банальности: любовь рождается из взаимодействия людей и характеров. Но такой ответ меня не устраивает. Хорошо, предположим, мы поженились потому, что моя решительность отлично стыковалась с отрешенностью Эсекьеля. И все равно, даже учитывая пресловутую предопределенность, вряд ли мы покорно устремились бы к совместной жизни без какой-то еще, более весомой причины. Об этой причине я, кажется, догадываюсь, вспоминая, как мама высасывала из нас все соки за то, что в младенчестве мы высасывали ее. По-моему, мы с Эсекьелем в ту первую встречу были бесконечно одиноки. Мы не находили приюта в семье. И его, и меня дома ждала бесплодная пустыня, иссушенная ветрами тоски. Жадное желание его отца поглотить весь мир превращало мать в призрак, а сына заставляло постоянно держаться настороже, чтобы этот Сатурн не пожрал и его. А у нас в доме царил циклон маменькиного эгоизма, вырывающий с корнем все ростки понимания между мной, братом, сестрой и отцом.

* * *

Оклик Хосефины возвращает меня в сад, к раскидистому больдо. Сестра машет мне с террасы, в руке у нее сверток. Торт, наверное, что же еще? Я поднимаюсь к дому по широкой тропе, но у самой террасы замедляю шаг. Вид у Хосефины довольный, она наслаждается садом и солнечным днем, будто приехала просто отдохнуть на выходные. Неужели осознала за прошедшую ночь, что самое разумное сейчас — ни о чем не расспрашивая и не требуя объяснений, составить мне компанию и порадоваться жизни?

— Знаешь, Амелия, — поцеловав меня и вручив торт, начинает она, — я никогда не забуду лето, которое провела здесь, пока вы жили в Нью-Йорке. — Она обводит взглядом холмы и море. — Эсекьель, наверное, скучает по этому дому…

Хосефина обхватывает плечи руками и покачивает головой, подыскивая соответствующую ностальгическим интонациям позу. Мне в таких случаях всегда приходят на память мамины театрализованные представления.

— Под конец он уже сюда не рвался. Предпочитал отсиживаться в Сантьяго.

— Неправда, Амелия. Вспомни, как он о нас заботился, какое асадо жарил. Даже свечи зажигал вечером.

Меня одновременно смешит и раздражает ее наряд в морском стиле — синие брюки в сочетании с бело-голубой полосатой кофтой. У нее иногда бывает. Хосефина с детства не умела вовремя остановиться, пережимая и пересаливая, как сейчас с этой почти карнавальной «матроской».

— Он говорил, что здесь чувствует себя как в заточении.

— Значит, дом остается тебе.

— Хосефина…

— Прости.

Она уходит в комнату отнести вещи, а я накрываю на стол. Странно, почему-то теперь, когда Хосефина уже здесь, ее приезд меня больше не злит: похоже, и впрямь от ненависти до любви один шаг. Возня сестры в комнате наполняет меня неожиданной робкой радостью. Все-таки жизнь в этом доме, кроме уймы свободного времени и приятных хлопот, имеет и обратную сторону — одиночество. Если бы только не предстоящие объяснения… Попытаюсь разделаться с ними побыстрее и наслаждаться компанией. Мы такие разные с сестрой и с каждым днем отдаляемся все заметнее, однако родственные отношения худо-бедно поддерживаем.

А со старшим братом, Эдмундо, не общаемся совсем. Мы с ним никогда особенно не ладили. Бывали моменты, когда мне хотелось попросить, чтобы он вообще забыл о моем существовании, но духу не хватало. При этом благодаря причудливой игре генов мы с Эдмундо так разительно схожи, что никому и в голову не придет сомневаться в нашем родстве. Оба веснушчатые, с печальными зелеными глазами (в подростковом возрасте мы часто спорили перед зеркалом, выясняя, у кого они зеленее). Лица у нас одинаково круглые, четко очерченные, а нос и рот довольно миниатюрные («милипусечные», как говорила мама). Даже манера двигаться у нас схожая и цвет волос. Однако характеры при всем этом у меня и брата абсолютно разные. Он мнительный, недоверчивый, все эмоции прячет, будто стыдясь. Каждый его разговор с нами тщательно спланирован в расчете на определенный отклик, поэтому всегда приходится выяснять, в чем этот расчет состоит, чтобы не поддаться на уловки. Это у него защитная реакция против мамы, своего рода рефлекс, только срабатывает не тело, а разум.

С Хосефиной ничего подобного никогда не было. У нее что на уме, то и на языке, она никем не притворяется, никаких тайных планов, никакой игры. Упрощенная (поскольку ее эгоизм не опасен) версия маменьки.

За столом, глядя на родное круглое лицо сестры и светлые, лежащие крупной волной волосы, я успокаиваюсь. Даже белые руки, несмотря на жуткие кроваво-красные ногти, умиротворяют одним своим видом. Первая половина обеда превращается в долгий монолог. Хосефина, которая вроде бы хотела выпытать подробности моей жизни, делится последними новостями своей. Сначала про то, как в немецкой клинике, где она иногда подрабатывает медсестрой, ее приставили к гинекологу-пьянице, и это просто каторга. Потом про доктора Пириса, который носит халат прямо на голое тело, спасибо хоть трусы надевает. Я слушаю вполуха, пока она не доходит до самого животрепещущего: ее муж уволился из адвокатской конторы, где проработал почти двадцать лет, и перешел партнером в менее известную фирму.

— В той конторе ему пришлось бы ждать партнерства до второго пришествия, — объясняет Хосефина. — Зато большинство клиентов он увел с собой. Не самых крупных, конечно, но перспективных.

Монолог не прерывается ни на супе с угрем, ни на свежайшем салате, однако Хосефина не забывает восхищенно причмокивать, нахваливая угощение, будто извиняется за то, что чешет языком без передышки. Вот и новая тема — срочно нужно худеть. С этими словами она принимается за кусок торта, и, глядя, как жадно она его поглощает, я вдруг замечаю и пухлые щеки, и пополневшие плечи, и влажные, будто налитые слезами, глаза.

— Ты разговаривала с Эсекьелем? — завершает она монолог.

Как всегда, переставая говорить о себе, она расслабляется и обращается в абсолютный слух.

— Один раз на Рождество, второй — на Новый год. Подперев подбородок ладонью, Хосефина молча смотрит на меня. Знакомая поза, кажется, вот-вот раздастся голос мамы, требующей немедленно убрать локти со стола. Сестра полна ожидания, как притихший перед началом спектакля зритель. Но я молчу. Зачем слова, когда поступки говорят сами за себя? Однако ласковый взгляд из-под густо накрашенных ресниц заставляет меня смягчиться.

— Только не проси объяснений, Хосефина. Все слишком запутанно, а с другой стороны — элементарно просто. Мы расстались. Точка.

— Дети вам нужны были, я всегда говорила.

— Дети тут ни при чем. Мы их не хотели даже в самые счастливые времена.

— Да, но…

— Нам нравилось, как мы живем. С детьми мы бы не смогли ни поездить по Европе, ни скататься в Мексику, ни, тем более, пожить в Штатах. А уж о профессиональном росте и говорить нечего.

Я выдаю вызубренный в результате многократного повторения ответ, но все же задумываюсь: что, если Хосефина права? Может, при наличии пары ребятишек наша с Эсекьелем сексуальная неудовлетворенность отошла бы на второй план? Может, материнство оказалось бы подходящей заменой? Вряд ли. По крайней мере для меня. Секс кажется мне более важной составляющей отношений, чем материнство. Это как причастие. Звучит кощунственно, знаю, но мысль эта кажется крамольной только у нас, в Чили, где женщины до сих пор считают себя неким придатком к мужу и детям. И именно поэтому я не делилась своими соображениями ни с кем, кроме Эсекьеля.

— При мысли о детях у меня сразу пропадает желание разводиться с Хуаном. Сама знаешь, сколько раз я собиралась его выгнать.

— Ты не разводишься, потому что на самом деле не хочешь. Ты не из тех, кто живет исключительно ради детей.

— Вообще-то я многим ради них пожертвовала. — Помолчав, Хосефина возвращается к прежней теме: — Ладно, пусть вы развелись не из-за детей. Тогда почему, объясни?

— Может, не стоит?

— Амелия, тебе нужно выговориться. Ты ведь, я так понимаю, ни с кем не разговаривала, даже с Клариссой?

Кларисса Болдуин — моя лучшая подруга, перед ней я не стеснялась вывернуть даже самое грязное белье, однако она не лезет с замечаниями и не диктует, что делать. А в ответ на мои сомнения уверяет, что лучше рисковать и пить шампанское, чем стелиться ковриком.

— Откуда ты знаешь, что я с ней не говорила?

— Я ей звонила. — Хосефина краснеет. — Ну да, я ей позвонила. Потому что волновалась.

— Теперь ты знаешь, что такое хорошая подруга. Спорим, ты от нее ничего не добилась, кроме подтверждения про развод? — Кларисса, помимо всего прочего, являет собой редкий для нашей страны сплетников образец сдержанности. — И насчет моего романа с Бернардо Отеро ты ведь тоже пыталась выведать?

— Значит, был роман?

— Вот вцепилась как репей…

Я несу грязную посуду на кухню. Хосефина, помедлив немного, подходит к кухонной мойке и открывает воду.

— Оставь, я потом помою.

— Ничего, мне не трудно. У тебя шоколадные конфеты есть?

— Есть.

Она заглатывает конфету с такой жадностью, что меня, несмотря на досаду, разбирает смех.

— От этой вредной привычки мне никогда не избавиться, — бормочет она с набитым ртом. — Так в чем же все-таки дело? У вас что-то случилось в Нью-Йорке?

Полтора года назад мы с Эсекьелем вернулись в Чили после десятимесячного пребывания в Штатах. Ему предложили семинар на факультете испаноязычной литературы Нью-Йоркского университета с проживанием (похлопотал один читавший там лекции чилийский писатель — в благодарность за лестную рецензию на свои книги). Я согласилась не раздумывая. Нам необходимо было сменить обстановку. Я свято верила, что в чужой стране к нам вернется и близость, и взаимопонимание, и, самое главное, радость секса. Кроме того, я планировала посещать лекции моего любимого ландшафтного дизайнера Джона Литтона в институте на Лонг-Айленде.

— Хорошо, расскажу, только отстань.

Если приходится выкручиваться, лучше не врать — просто не говорить всей правды.

— У нас в постели давно все по нулям… — начинаю я, и брови Хосефины взлетают вверх.

— В тебе проблема или в нем?

Я теряюсь — можно подумать, других раскладов нет, кроме этого шаблонного, для тех, кому некогда вникать. Но может, Хосефина давно что-то подозревала или даже знала.

— В обоих.

— Обойдусь без подробностей. — Она целомудренно машет рукой. И тут же сражает меня наповал: — А виагру не пробовали? Ты-то уж точно не фригидная.

После смерти родителей на меня навалилась депрессия. Я не то чтобы распустилась, но заказы брать перестала и почти не выходила из дома. Эсекьель был рядом, ничего не требуя, выдерживая мое плохое настроение, уныние, апатию, ни разу не упрекнув меня в эмоциональной холодности. В редкиесветлые минуты я благодарила судьбу за то, что послала мне такого понимающего человека в мужья. Он решал навалившиеся разом бытовые вопросы — от мелких проблем с кредиткой до семейных переговоров насчет наследства. Даже нахамил моему брату, чтобы тот перестал приставать ко мне с доверенностями и прочими бумагами и подождал с разделом собственности, пока я не приду в себя. Я топила свое горе в его нежности.

Убедившись, что на него можно положиться даже в самой трудной ситуации, теша себя мыслью, что рядом с ним даже умирать не так страшно, я позволила себе, когда депрессия отступила, заговорить о наболевшем. В первый раз услышав от меня о «преждевременном семяизвержении», он насторожился, а когда прозвучало слово «импотенция», заволновался. Я специально подбирала безличные формы, чтобы не оскорбить его чувства…

Проблема обрела остроту лишь к четвертому году нашей супружеской жизни. Эсекьель, даром что кончал стремительно, всегда охотно тащил меня в постель и сдерживал эрекцию столько, сколько понадобится, чтобы и я достигла оргазма. Однако потом его стало хватать только на то, чтобы кончить самому, а дальше все стало еще хуже. Я бы не беспокоилась, если бы его влекло ко мне с прежней силой, — поискали бы другие способы удовлетворения. Но Эсекьель после бессчетного количества неудач просто охладел к сексу и почти не прикасался ко мне.

В те годы виагра в Чили только-только появилась. Я прочитала о ней в каком-то журнале — так открыто, как сейчас, об этом тогда не говорили. Чтобы не компрометировать себя перед местными аптекарями, я отправилась на поиски в другой конец района. Провизор не спросила рецепта и, кажется, даже не заметила моей нервозности, ограничившись единственным указанием: «он» должен принять одну таблетку за полчаса «до». Я спрятала коробочку между своими тюбиками с кремом.

Стоял летний вечер конца 2001 года — помню ночных мотыльков, летящих на свет фонаря, и наши голые руки. Мы возвращались домой после ужина с друзьями. Эсекьель пребывал в особенно радужном настроении, повеселив собравшихся рассказом о том, как обедал в доме одного из моих клиентов — невежественного нувориша, который под кофе включил Девятую симфонию Бетховена. На этой благостной волне я и призналась, что купила чудотворные голубые таблетки. Мне не под силу описать, как искренняя радужная улыбка, не меняясь в очертаниях, моментально стала презрительной и брезгливой. Наверное, изменился взгляд, а не улыбка, но я этого не осознала. Я видела только улыбку, сияющую в темноте и убивающую меня своим спокойствием.

Потом Эсекьель начал отшучиваться. Сказал, что в этом деле обойдется без посторонней помощи — будто бездумно повторял чужую фразу, будто не помнил, сколько нам за эти годы пришлось пережить.

«Неправда», — огорченно покачала головой я. Свой пикап «шевроле», купленный для работы, я оставила на тихой улочке в квартале Педро-де-Вальдивия-Норте, у подножия холма Сан-Кристобаль. Эсекьель молчал, не меняясь в лице, потом наконец выдавил: «Я не думал, что ты настолько озабоченная».

Каждый раз бешусь, как вспомню это несправедливое обвинение. Вопреки данному себе обещанию не говорить лишнего я припомнила Эсекьелю, что уже три года не испытывала с ним оргазма. Улыбка его померкла, и на губах застыл тот же немой вопрос, что в нашу последнюю ночь вместе. Эти два эпизода словно связались в одно целое, образовав начальную и конечную точку процесса, неотвратимость которого я постигаю только теперь, оглядываясь назад.

Он обещал подумать, но все оставалось без изменений до той самой июньской ночи 2002 года, знаменовавшей начало сезона дождей. Ливни и грозы с детства вызывали у меня бурю эмоций — внутреннюю дрожь и тревожное томление. Обожаю сидеть в теплом и сухом доме, когда на улице бушует стихия. Такое вот извращенное чувство защищенности — кругом непогода, но меня она не касается. На этот раз дождь хлестал с невиданной для нашего мягкого климата яростью. Мы еще не знали, что поутру реки выйдут из берегов и отвоюют свои прежние русла, узурпированные городами и полями, а горные потоки превратят страну в болото. Нам с Эсекьелем повезло: центр Сантьяго оказался одним из немногих районов, где ливневая канализация успевала поглощать бурлящие водовороты. Холм Санта-Лусия через дорогу тонул в густой темноте. Мы сидели за столом, не включая свет, и молча слушали шум дождя. На стене за спиной Эсекьеля застыли в нелепом антраша две большие балинезийские марионетки для театра теней — то ли завороженные бурей за окном, то ли сраженные предчувствием не менее страшной грозы здесь, в комнате.

За ужином напряжение постепенно спало, и разговор зашел о текущих делах. Эсекьель вообще не отличается аппетитом, однако, взращенный на маминых кулинарных изысках, ценит хороший стол, и я освоила его любимые блюда. Не помню, чем мы ужинали в тот вечер — наверное, были пирожные «уэвос чимбос» на десерт, он любил есть их в дождь. Полчаса, которые в другой вечер пролетели бы незаметно, тянулись медленно, как нудная проповедь. Я решала, попросить Эсекьеля принять виагру или отложить на другой раз. Если бы ему предстояло наутро что-то ответственное, я бы промолчала, но ни о чем таком речь не шла. Он все еще работал в отделе культуры, в газете, куда устроился почти сразу, как подался в журналистику, только теперь занимался почти исключительно рецензиями и литературными обзорами. Наконец, поняв за приготовлением кофе, что больше терзаться сомнениями не могу, я положила голубую таблетку на блюдце рядом с чашкой мужа.

Эсекьель взял ее двумя пальцами и принялся разглядывать. Выдал какую-то избитую шутку. Я заявила, что смешного тут ничего нет. Тогда он закинул таблетку в рот и запил кофе: «Теперь достаточно серьезно?» Как я надеялась на эту ночь, каких только чудес от нее не ждала! Она станет новой ступенькой нашего брака. Отныне мы сможем заниматься любовью по два, три раза в неделю, сознавать, что владеем своим телом, что в выдумке оно не уступает разуму, что все перемелется и образуется, что мне не страшны никакие трудности и лишения. С этого дня я смогу слиться с Эсекьелем в одно целое, наш союз перестанет быть фикцией, я перестану тосковать по старым добрым дням. И прав был тот, кто назвал оргазм «маленькой смертью», потому что для меня он действительно сродни прививке, крошечной головокружительной дозе лекарства от страха перед настоящей смертью. Я даже пришла к выводу, что именно трагедия, произошедшая с родителями, заставила меня поторопить события, не допуская дальнейших отсрочек.

На улице лило как из ведра. Я ласкала и целовала Эсекьеля, не скрывая своих самых сокровенных желаний, но души наши так и не воссоединились. Эсекьеля больше занимал сам эксперимент, чем возможность впервые за долгое время снова заняться любовью с полной отдачей. Ласки и поцелуи казались ему лишними. А я хотела почувствовать себя желанной, а не просто удовлетворенной. Он ухватил меня за бедра и проник внутрь, как всегда бережно, — после долгих месяцев воздержания я достигла оргазма почти сразу. Я так его любила, так хотела, я надеялась, что этой ночью он примет все три таблетки и мы наверстаем упущенное за годы! Но у него вдруг все упало, и больше он в меня не входил, а закрылся локтем и захрапел, перекатившись на бок. Я не верила, что мы с ним снова лежим врозь. Я должна была вернуть его, прогнать одолевавшие его страхи. Перевернувшись, я попыталась возбудить его губами. Я не думала о том, что делаю. Но рядом со мной разверзлась зияющая пропасть. Эсекьель отстранился и встал с кровати, бросив на ходу: «К чему так суетиться?» Вот чего я добилась своей страстью — он отверг меня.

Я умоляла его успокоиться и поговорить, мне нужно было, чтобы он прикрыл мою наготу своим телом. Но он натянул трусы и вышел в кабинет. И в этот момент я вдруг решила, что буду искать удовлетворения на стороне и страдать от угрызений совести не стану.

Наутро город парализовало. По телевизору всем настоятельно рекомендовали сидеть дома и ни в коем случае не садиться за руль. Мы из любопытства дошли до моста Лорето, пересекавшего Мапочо в четырех больших кварталах от нашего дома. Дождь лил по-прежнему, но уже без ветра, так что зонтов, курток и сапог оказалось достаточно, чтобы не промокнуть. Под нашими ногами неслись бурлящие мутные потоки, крутя в водоворотах мебель, деревья и даже полузатонувшую машину. И даже когда мы вернулись домой, с улицы по-прежнему доносился приглушенный рев разъяренной воды.

Хосефина потягивает мятный чай. Вид у нее довольный, она уверена, что вопросом про виагру окончательно меня расколет. Свернуть с проторенной дорожки ей стоило больших усилий, и теперь она ждет подробного и четкого ответа.

— Мы попробовали, но не получилось, — отвечаю я с вызовом.

— Все настолько серьезно?

— Не знаю… Может, он просто потерял ко мне интерес, расхотел меня.

— Да ладно, он на тебя так смотрел, так обнимал — я свидетель. Всегда прислушивался к тебе, считался с желанием уйти или, наоборот, посидеть подольше. Он был от тебя без ума, почему вдруг он должен потерять к тебе интерес?

— Не знаю, Хосефина, и отстань уже с расспросами. Что я могу поделать, если не знаю, в чем, собственно, проблема?

— Но вы ведь это обсуждали?..

— Мне нечего тебе больше сказать. Да, обсуждали, даже к семейному психологу ходили.

— И Эсекьель признался, что расхотел тебя?

— Нет. Все, пожалуйста, отстань. Я тебе уже назвала причину. Остальное слишком личное, подробности тебе ни к чему. Пойди лучше вздремни после обеда.

— Я твоя сестра, между прочим.

— Сестрам положено проявлять заботу, а не устраивать допросы.

— Как прикажешь о тебе заботиться, если я ничего не знаю?

— Все, что могла, я рассказала.

Спать она уходит, только расписав во всех деталях вчерашний ужин у своих друзей. Набор банальностей, подтверждающих, что ее не сдвинуть с той единственной плоскости, где ей легче ориентироваться. И поскольку мы с Эсекьелем давно вышли за рамки этой планиметрии, Хосефине просто невдомек, в какие глубины нас увлекли поиски источников наслаждения.

Стоило нам поговорить об Эсекьеле, как опять все начинается… Плетеное кресло-качалка с блошиного рынка напоминает, как он восхищался узорами на спинке; каминные щипцы — как он радовался, когда мы в первый раз разожгли в этом очаге огонь; турецкий коврик — как он со смущенной, но горделивой улыбкой слушал, как я торгуюсь с продавцом. С каким воодушевлением Эсекьель показывал этот дом гостям! И хотя большую часть вещей выбирала я, каждая из них сначала получала его одобрение.

Этот дом, который я считала своим, вдруг вновь пропитывается его духом, словно храм, возведенный в его честь. Я выхожу на террасу — и то же самое происходит с садом. Эсекьель никогда не вмешивался в жизнь этого подвластного мне царства флоры, однако во время наших прогулок одно его слово значило куда больше, чем все мои достижения. Я млела от счастья, когда он, до этого молчавший, вдруг говорил: «Смотри, как криптокария^[5] разрослась», — или растирал в пальцах листик шинуса^[6], вдыхая лимонный аромат, или когда устраивался почитать в шезлонге на этой террасе и окунался в бассейн по три-четыре раза за вечер.

Я смотрю на холмы и склон, скольжу взглядом по линзе лощины — и вижу все его глазами. Как бы я хотела, чтобы сейчас он был со мной, чтобы подметил, какими удивительно объемными становятся деревья в закатных лучах. Эсекьель не пустословил, он умел проникаться всем, что находится вокруг. Почему же тогда он обделял вниманием меня? Оставался равнодушен к изменениям в моей фигуре, к преображающей ее игре света и тени? Может быть, ему нравилось наблюдать вещи, книги, деревья и даже людей, не соприкасаясь с ними вплотную? Как было с этим домом, который он так расхваливал, но в обустройстве которого не принимал никакого участия, и с этим садом, которым он наслаждался так, будто мечтал о большом парке с рождения, но ни разу не приложил к нему руку.

После окончания строительства в начале 2004 года мы стали приезжать сюда почти каждые выходные. Как раз в это время Эсекьелю поручили вести еженедельную колонку литобзоров. Переходя от крошечных аннотаций (пара абзацев со щепоткой его собственного мнения) к более масштабным статьям, которые в газете уже причисляли к литературной критике, Эсекьель продолжал в своих материалах называть себя рецензентом. Возможно, ему хотелось сохранить ощущение субъективности, основанной на личных впечатлениях, избежать холодности рационального литературного анализа. Он не раз говорил, что ему не хватает подготовки, дающей больший простор для сравнений, без вкусовщины и набора субъективных суждений, ограниченных собственным житейским и литературным опытом, что ему никогда не достичь высот, с которых открываются более широкие перспективы. Его, по сути, удручала узость собственных воззрений.

Свою первую рецензию в личной колонке с фотографией, занявшую целых полстраницы в разделе культуры, он зачитал мне вслух за завтраком. Для обзора он выбрал одного из своих любимых писателей — Артура Шницлера и его переизданное «Возвращение Казановы». В тот день к нам на обед заглянули две пары из нашей компании, приехавшие на выходные в Майтенсильо. Перед ними Эсекьель не хвастался, помалкивал, но глаза его сияли от радости, и я, загоревшись, сама прочла книгу после этих выходных. Казанова в ней получался полной противоположностью Эсекьеля — престарелым ненасытным ловеласом, который в гостях у своих знакомых соблазняет молодую родственницу хозяев. Скорее, в духе Габриэля Барроса.

С тех пор каждое воскресенье Эсекьель, вставая ни свет ни заря, отправлялся в Майтенсильо за хлебом и газетами. За утренним чаем он читал и перечитывал свою колонку, и я знала, какие мучительные мысли его при этом одолевают. Кроме неотвязной привычки вылавливать синтаксические ошибки и стилистические недочеты, его терзало еще кое-что (он признался мне один-единственный раз, в постели, такой вот вышел альковный секрет) — недостаток твердости в суждениях. Пытаясь облечь свои положительные или отрицательные впечатления от книги в аргументы критика, он боялся, что высасывает их из пальца.

Тот же страх не давал Эсекьелю сочинять самому. Прорабатывать мотивы в диалогах, образах, мыслях, атмосфере ему было не под силу, его персонажи всегда пребывали в состоянии, которое невозможно передать словами или динамически развить в действии. И хотя недостатка в иронии и сарказме Эсекьель не испытывал, если статья выходила суровой, он мрачнел и страдал от груза вины. И наоборот, когда отзыв получался хвалебным, светился от радости. Я думаю, чужие писательские провалы он воспринимал как свои собственные, как неспособность отрешиться от безжалостной отцовской критики. С годами эти перепады настроения стали менее острыми, он словно привык и к неприязни, и к любви, и к похвале, и к порицанию. И гордыня, которая обуяла его в последнее время, когда он решил, что уже овладел мастерством рецензента, и позволял себе с настоящей ненавистью громить некоторых писателей, особенно соотечественников, сжигала изнутри его самого. Выйдя из-под воображаемого отцовского надзора, он утратил вкус к жизни.

Мы с сестрой потягиваем вино, ставя бокалы на широкие подлокотники грубоватых деревенских кресел. Вид у нас, похоже, довольно унылый. Мы только что поужинали. Эсекьель по-прежнему незримо присутствует в комнате. Хочу, чтобы он сейчас и правда сидел напротив, хочу почувствовать себя в безопасности, в родных стенах. Помню, как мы вместе читали под этими торшерами с расписными латунными плафонами. Гостиная тонула в полумраке, Эсекьель сам разжигал камин и, прежде чем включить музыку, любил слушать приглушенный неровный треск пламени. Он наслаждался ощущением, что мы с ним действительно совершенно одни.

— А любовники? Я подозреваю, без них не обошлось, — слышу я голос Хосефины.

Я с трудом возвращаюсь в настоящее. Мы погасили весь свет, и я едва различаю лицо сестры, озаряемое отблесками огня. Они подчеркивают все морщины и несовершенства кожи, и сестра кажется старше своих сорока двух. Со мной наверняка то же самое. Как и с лицом любого взрослого человека. Языки пламени щадят разве что ребенка, завороженного их пляской, а взрослым этот неверный свет напоминает о неумолимом времени, делая старше и, хочется надеяться, мудрее.

— Ты должна рассказать мне про Отеро или про Гарсию — сама выбирай… Разводятся, только когда есть к кому уходить. Иначе какой смысл?

— Что ты мне так упорно приписываешь роман с Отеро? Тебе какая от этого радость?

— Не прикидывайся дурочкой, Амелия. Он привлекательный, недавно развелся, вы вместе работаете. Догадаться несложно.

Нас познакомил общий приятель, Хорхе Микель — старший, именитый и не испытывающий недостатка в заказах архитектор. Ему нравилось сотрудничать с молодыми и талантливыми, как он нас сам называл. Мы втроем разрабатывали проект нового клуба для выпускников английского колледжа. Хорхе Микель с Бернардо проектировали здание клуба, бассейны, спортплощадки, спортзал, раздевалки и прочие служебные постройки. Клуб нужно было органично вписать в парк, поэтому с самого начала им требовался ландшафтный дизайнер с образованием архитектора. К этому времени — к марту 2004 года — у меня в послужном списке уже имелось несколько масштабных парковых работ. В первые ряды ландшафтных дизайнеров я еще не выбилась, но кое-какую репутацию заработала и заказов получала достаточно, чтобы не хвататься за все подряд. Отказывалась в первую очередь от тех, кому подавай сад точь-в-точь как у соседей, и от хитрецов, приходящих с готовым собственноручно склепанным непродуманным проектом. Ну и от тех, кто считает, что работа ландшафтного дизайнера — наладить полив и высадить растения в рядок.

О Бернардо Отеро я была наслышана и до нашего знакомства. Как архитектор он вызывал огромное восхищение и зависть у моих ровесников, поскольку раздвигал в своих проектах привычные горизонты. Его статьи публиковались в зарубежных журналах, он получал заказы из Уругвая, Аргентины и Бразилии, а еще (самый мощный повод для зависти) монография о его работах попала в «GG» — каталог испанского издательства Густаво Жили. Даже Микель, икона «большого искусства» нашей страны, не удостаивался подобной чести. Так что надежды Хосефины и прочей родни сводятся к элементарному: если окажется, что наши с Отеро браки распались из-за любовной связи, кумушки окажутся обладательницами сенсационных сведений и поучаствуют в грандиозном скандале.

Первый раз я увидела Бернардо в мастерской Микеля (помещение свободной планировки на последнем этаже, отличавшееся от типичной городской конторы только чертежными столами). Не скрою, что перспектива познакомиться и поработать с Отеро немного кружила голову — я с трудом удерживалась, чтобы не щегольнуть знаменитой фамилией в разговоре со знакомыми.

По фотографиям в прессе Отеро представлялся мне мрачным и серьезным, однако в офисе Микеля он встретил меня сияющей улыбкой, будто давнюю приятельницу, по которой успел соскучиться. Я никак не ожидала увидеть у обожествляемого и вознесенного на пьедестал идола выступающий лоб с низко нависающими бровями. Этот недостаток, впрочем, компенсировался гладкой кожей и белозубой улыбкой, хотя круглые щеки все равно придавали Бернардо клоунский облик. Клоуном я его потом ласково и называла…

В ожидании запаздывающего хозяина офиса Отеро вкратце перечислил, что ему известно о моих работах (он заранее ознакомился с журнальными публикациями и два моих сада даже посмотрел сам). Ему понравился «органический» подход к бетону, акцент на покрытии дорожек, простота замысла и грандиозность результатов, умение вписывать сад в окружающий пейзаж (если таковой имелся) и тяга к использованию местных видов растительности. Именно с его подачи меня и взяли на этот проект. И главное, подытожил он, сияя ослепительной улыбкой, все мои сады отличаются оригинальностью.

Я помню этот восторженный отзыв во всех подробностях, потому что с тех пор каждый раз, глядя на пустой участок, который мне надо преобразить, я мысленно проговариваю его слова для вдохновения. Тогда же ответить на этот поток красноречия припасенной домашней заготовкой я не сумела, только поблагодарила скомканно и призналась, что счастлива с ним работать.

В этом человеке не было ничего от того мрачного типа, которого я воображала. В нем бурлила энергия, иногда даже пугавшая меня. Как может человек по шестнадцать часов в день буквально гореть, вести одновременно столько проектов плюс еще занятия в университете, а еще находить время для жены и двоих детей и при этом не терять рассудка? Ладно, положим, насчет рассудка еще неизвестно. Воображение Отеро воспаряло к невиданным высотам и оттуда пикировало вниз, так что нам с Микелем приходилось каждый раз пригибать голову, чтобы ее не оторвало безумными идеями. Под лавиной его ассоциаций мог погибнуть любой мыслительный процесс.

Как-то пыльным и душным мартовским вечером, когда мы с Отеро отправились осматривать территорию под клуб — травянистый пологий склон в коммуне Пеньялолен с восхитительным видом на Сантьяго, — я спросила, почему на всех газетных фотографиях он получается угрюмым, злым колдуном, если на самом деле брызжет потрясающим оптимизмом? Он как раз описывал проект столовой, парящей над большим прудом, с водными растениями, рассказывая, как окна будут уезжать в стены, превращая все пространство в огромную прохладную веранду. Пусть лучше боятся, ответил он на мой вопрос, чем считают простодушным, ведь простодушных никто не уважает. Я призналась, что меня гораздо больше пугает его неуемное воображение, чем нахмуренный лоб. Он от души расхохотался. Его веселила любая моя шутка. А иногда я и сама не удерживалась от смеха, замечая, с каким увлечением он меня слушает. Но стоило мне проявить неуверенность, как он моментально оживал и отстаивал все высказанные мной идеи, щедро приправляя их соусом из архитектурной терминологии.

Нужно придумать что-нибудь убедительное, развеять подозрения сестры, иначе она не отвяжется.

— Я не видела Отеро с тех пор, как мы закончили клуб в Пеньялолене, а это было еще до поездки в Штаты. Начало 2005-го. Какой роман, если мы не пересекались три года? Подумай сама, я начала встречаться с Роке через две недели после расставания с Эсекьелем, так что если хочешь приписать мне любовника, то, наверное, это должен быть Роке, а не Отеро.

— Ты с ним здесь познакомилась?

На секунду я пугаюсь, что Хосефина раскусила обман, но издевки в ее голосе не слышно, скорее, удивление.

— Нет, я его знала и раньше. Но здесь… в общем…

— Да-да, без подробностей. И кто он такой, этот Роке? Чем занимается?

— Кинопродюсер.

— Думаешь, мне это о чем-то говорит?

— Господи, Хосефина, ну что тут сложного? Рекламу делает, фильмы, документальные хроники…

— Красивый?

— По мне, так вполне ничего, но на твой вкус — вряд ли.

— И ты из-за него развелась?

— Вот настырная!

Я беру полешко из плетеной корзины и подкидываю в огонь. Несколько искр попадают на коврик, Хосефина вскакивает, и мы вдвоем втаптываем их в каменный пол. Мы смотрим одна на другую — обе готовы стоять на своем. Однако, увидев мою непреклонность, сестра решает сразить меня лицемерным сочувствием:

— Главное, чтобы тебе было хорошо.

— Я развелась, Хосефина, ты что, не понимаешь? — Меня возмущает ее покровительственный тон. — Думаешь, люди разводятся из-за мелких неурядиц? Или из-за интрижек? Развод — это когда ясно, что больше терять нечего. — У меня наворачиваются слезы, и лицо сестры расплывается. — Я говорю не только за себя, но и за Эсекьеля тоже. Мы испробовали самое немыслимое, мы боролись, но силы все равно иссякли. — Я перевожу дыхание, успокаиваясь. — Мы не наскучили друг другу, не разочаровались, не перестали уживаться друг с другом. Просто отчаяние взяло верх.

Я стискиваю зубы, готовясь услышать: «Какое еще отчаяние?» — но Хосефина мрачно плюхается в кресло и допивает оставшееся на донышке бокала вино. Плечи ссутулены, взгляд опущен, руки на коленях — то ли совсем сникла, то ли задремала. Я возвращаюсь на свое место и вновь смотрю на нее. Поймет ли она, что беспокоиться нужно обо мне, а не о причинах моего развода? Судя по ее покаянному виду, она сейчас скажет «прости», обнимет меня, заверит, что любит и что будет заботиться обо мне, пока я не приду в себя, а потом попросит познакомить ее с Роке.

— Не понимаю, как я сама еще живу с мужем, — вдруг произносит она.

Даже столкнувшись с чужим горем, человек не перестает думать о себе. Неудивительно, с нашей-то маменькой.

— У вас с Хуаном не ладится?

— Он по-прежнему хочет меня, а я уже потеряла к нему интерес. Он почти всегда под мухой. И он мне не нравится, Амелия. — Она поднимает голову, глядя на огонь. — Он кажется мне неудачником, который с двадцати пяти лет крутит одну и ту же пластинку: про летний лагерь, игры в «кто есть кто», говорит о необходимости налаживать связи. Сплошная обертка без начинки: делать нужно так-то, а зачем — неизвестно.

Разошлась, не остановить. Хочет перетянуть одеяло сочувствия на себя.

— На словах он просто крутой спец, — продолжает Хосефина. — Пробивной, лазейки якобы умеет находить. А сам даже договор нормально составить не может! В бюро его держат, потому что взяли давно, прямо с университетской скамьи, а на самом деле смеются над ним за спиной — мне намекнула жена одного из компаньонов. Еще бы они не потешались — он же шут гороховый, слов миллион, а дел — никаких, на собраниях умудряется заснуть, после обедов с клиентами приходит пьяный… — Она переводит дух и, понизив голос, признается: — Его попросили уйти по собственному.

В полумраке я различаю в ее лице что-то близкое к омерзению. Она впервые позволила себе ругать Хуана в моем присутствии.

— Он начал хамить клиенту… после нескольких рюмок. И поскольку это был уже не первый случай, ему велели искать другую контору. Без всякого скандала, дали уйти будто бы по собственной инициативе, но уходить пришлось быстро.

— Бедняга.

Похоже, вино развязало Хосефине язык и заставило сбросить маску. А я из подозреваемой превратилась в подругу, на которую можно перевалить лежащий на сердце груз. Так уже не раз бывало: она справлялась о моем здоровье исключительно затем, чтобы пожаловаться на собственные болячки. Вряд ли она это сознательно. Чужая жизнь для моей сестры — это повод для сравнения, повод посмотреть на себя словно со стороны. Она как Нарцисс, обреченный на постоянные поиски своего водного зеркала.

— Но я не страдаю, не бешусь. Он поставил под удар всю нашу жизнь. — Хосефина поднимается с кресла. — Ты бы видела, как он себя ведет — как будто ничего не случилось, спокойно разглагольствует за утренней газетой. А когда встречаемся пообедать с друзьями, после второй рюмки он уже готов решить все мировые проблемы. Денег теперь вполовину меньше — притом, что я на операциях пашу ассистентом в две смены. У меня, конечно, есть недостатки, но я никогда не думала, что он может быть таким идиотом.

— И ты не подашь на развод?

Если она серьезно, ответ будет однозначным. Наши с Эсекьелем проблемы меркнут перед выходками ее супруга.

— Не решаюсь.

— Об этом я и говорила: разводятся, когда доходят до точки.

Как же она напоминает мне маму! Точнее сказать, всех представителей нашего семейства. Хосефина — типичный пример члена нашего клана — волнуется только за себя любимую, а проблемы остальных ее не касаются. Попытка выбраться из семейной суеты и пожить своей жизнью всегда вызывала возмущение. Я нарушила негласное правило. Поступила по-своему, и вот теперь моя сестра, видя в моей жизни отражение своей, спрашивает:

— И что мне делать, Амелия?

Мне хочется ее обнять и утешить, но я сыта по горло тем, как она упивается жалостью к себе.

— Тут такое дело: решение каждый должен искать сам.

— Я не знаю, с чего начать. Он ничего не подозревает, считает, что я готова мириться с чем угодно. Высказать ему все как есть?

— По правде говоря, не знаю. Давай завтра обсудим, утро вечера мудренее. На сегодня одного развода достаточно.

Утром я, по обыкновению, встаю у окна спальни и окидываю взглядом деревья и холмы, вокруг все залито солнцем. Его лучи проникают в комнату и нагревают плиты каменного пола. Хосефина чем-то гремит на кухне. Я накидываю халат на плечи, сую ноги в тапки и медленно поднимаюсь по лестнице, не желая спешить. Но в кухне уже вовсю кипит работа.

— У тебя тут так сладко спится! — восклицает уже полностью одетая Хосефина. Она снует туда-сюда, накрывая стол к завтраку. Ничто в ее лице или в энергичных движениях не напоминает о вчерашнем разговоре.

— Это из-за тишины и разницы в давлении.

— И еще потому, что я вчера излила тебе душу. — Она достает молоко из холодильника. — Ты держишься куда лучше, чем я думала. А я выговорилась, рассказав про Хуана, и мне теперь легче.

— И что, будешь разводиться? — Мне непривычно видеть Хосефину такой свежей и довольной собой.

— Да нет, зачем же? Хуан — идиот, но он меня любит.

Вот так у нее всегда. Выплеснула то, что гложет, и проблема вроде бы решена, словно все неурядицы можно снять заговором, как порчу. Но ведь и озвученная вслух проблема не рассасывается, а просто уходит на время в тень — до следующей встречи нос к носу.

— Садись, сейчас яичница дожарится. Эх, остаться бы тут на недельку!

— Оставайся, — приглашаю я из вежливости.

— Мы в отпуск со вторника. Брат Хуана разрешил нам пожить две недели в его доме на озере Вичукен. Завтра буду собирать вещи. От Хуана помощи никакой.

— Сама ведь его так приучила.

— Может быть… А как вышло, что вы перестали спать друг с другом? — интересуется она, повинуясь какому-то дурацкому повороту мыслей.

— Не знаю… Как-то так, постепенно.

— Вот если бы Хуан меня расхотел, я бы только обрадовалась.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Но все-таки, хотя бы примерно, давно все началось?

Впервые импотенция дала о себе знать в конце 2000-го. Шел седьмой год нашего брака, последние два из которых эрекция у Эсекьеля превратилась в величину непостоянную. Он много работал. К рецензиям добавилось подведение итогов года и серия статей о театральном фестивале. После каждой из двух или трех неудач в постели Эсекьель мрачнел и отказывался обнимать меня, целовать и доводить до оргазма другими способами. Он просто переворачивался на другой бок и засыпал. Так миновало Рождество и Новый год — мы окружили проблему молчанием, негласно объясняя ее усталостью от работы. Но к середине февраля я начала подозревать, что Эсекьель потерял ко мне интерес. И эта мысль, как кислота, разъедала всякую уверенность, которую дает совместная жизнь: начались сомнения в искренности вообще, все слова казались не более чем продуманными заранее отговорками. Я заметила, что Эсекьель тоже выбит из колеи до такой степени, что переписывает каждую статью по два-три раза. Ему и прежде случалось впадать в глубокую депрессию, погрузиться в черную тоску, без всякой надежды скрыться от недовольства собой или от воображаемого прокурорского ока отца-громовержца.

В Амоланасе, на пустынном берегу, где мы в отпуске разбили палатку, с сексом у нас почти наладилось. Проблемы преждевременной эякуляции и скоротечной эрекции не исчезли, но наметившаяся между нами неопределенность пропала. Мы приехали обратно в Сантьяго второго марта. Через шесть дней мои родители погибли в автокатастрофе.

— Началось еще до смерти родителей, — отвечаю я.

— Ну-у-у, — задумчиво тянет Хосефина, укладывая на гренок яичницу-болтунью. — Ничего такого уж страшного, на седьмом году брака мало кто пылает страстью.

«Мало кто» для меня не показатель.

— Ладно, давай сменим тему, не хочу больше.

— Как вашему величеству будет угодно.

Я снова одна. Хосефина уехала довольная, с большим букетом цветов. Похоже, ее мучило не столько любопытство, сколько желание отдохнуть от дома, от жизни с Хуаном. Сладкий послеобеденный сон, солнечные ванны — есть от чего посвежеть. Разводиться она не будет. По крайней мере пока гром не грянет.

Наш сад облюбовал молодой орлик, он зорко следит за участком с верхушек высоченных сосен еще со времен строительства. Я не раз замечала его белую грудку в темных ветвях или наблюдала, как он парит над лесистыми северными холмами. Усевшись на самый высокий карниз, он взирал на свои охотничьи угодья, высматривая мелких птах, летящих к гнездам, и грызунов, снующих в подлеске. Теперь его клекот сопровождает меня повсюду, с утра до заката, когда деревья и склоны окрашиваются в сумеречные тона.

В Амоланасе тоже кружил орлик. Других следов цивилизации, кроме нашей палатки, на этом пустынном берегу не было. Укрытый в зарослях кустарника автомобиль остался в трех километрах, от него нас отделяли крутая тропинка и плато между дюнами. Шел третий день отпуска, мы просто валялись на солнце, пока не помышляя о близости. Эсекьель вышел из моря, вытер мокрое лицо, тряхнул кудрями и, растянувшись рядом со мной, поцеловал. Вскоре мы уже занимались любовью. И хотя происходило это с привычной скорострельностью и без малейшей заботы о моем оргазме, я вдруг прониклась безмятежностью пустынного пляжа, будто только сейчас вынырнула из надоевшей городской суеты. Почувствовала каждой клеточкой кожи песок и соль, шелковый шелест волн, Эсекьеля в своих объятиях, и издалека, сквозь все эти мысли, до меня донесся заговорщицкий клекот орлика.

Вечером мы пошли прогуляться вдоль выдубленной морем кромки пляжа, усеянной ракушками и побелевшими от воды и солнца камнями. Не отпускало ощущение, что в любой момент под ногой могут щелкнуть хищные клешни, нацелившиеся на размякшую от воды пятку. На скалах впереди кто-то возился. Это оказался орлик — просто гигант по сравнению с той крохотной точкой, которую обычно видишь в небе. Он пытался взлететь с добычей в когтях, но крупная крачка тянула его к земле. Орлик взглянул на нас искоса, сверкнув глазом в сумерках, долбанул жертву клювом и поднялся ввысь. Крачка еще пищала, однако с распоротым брюхом уже не держалась на ногах. Эсекьель взял ее в руки и отнес к кромке воды. Море подхватило ее набежавшей волной, а на следующий вечер мы обнаружили обглоданный трупик — голова без глаз и мозга, крылья, лапы и хребет. Подняв глаза к небу, мы увидели парившего в вышине орлика. Он описывал короткие быстрые круги, чтобы не терять из виду кромку прибоя.

Там, в Амоланасе, в утренних туманах и вечерних невесомых облаках таяла наша надежда, искренность, единство наших душ. И я никогда не забуду сверкнувший испугом и бешенством глаз орлика — он был как черный вихрь, способный в один миг поглотить весь этот райский пейзаж и нас вместе с ним.

Визит второй

После отъезда Хосефины хожу сама не своя. Не потому, что без нее грустно, — после всех разговоров мне даже захотелось побыть одной. Своим приездом она разбередила горькие мысли о том, чего я лишилась: не только Эсекьеля, но и привычного образа жизни, опоры, ориентиров. Я теряю и теряюсь. Даже мои отношения с сестрой, которые она считает незыблемыми, постепенно меняются. Медленно, однако решительно. Хосефина докапывалась до правды в первую очередь из желания соединить прежнюю, привычную Амелию с незнакомкой, которая вдруг перед ней материализовалась. Сложно представить, как в итоге изменится в моих глазах Хосефина, однако реакция на мой развод показала ее не в лучшем свете. И она такая не одна. Большинство звонивших мне тоже мямлили что-то несуразное, будто ровная почва дружбы вдруг раскололась и им теперь приходится осторожно ступать между трещинами. Я стала для них подозрительной, ненадежной — непонятно, чего теперь от меня ожидать.

Они правы, я уже не та, что прежде. Для меня они тоже пока предмет размышлений — я ведь не знаю, к чему они придут и какими покажутся «другой» мне. Не исключено, что Хосефина в мою новую жизнь не впишется совсем. Это не значит, что я перестану ее любить или отрекусь от нее как от сестры, но в жизни моей, очевидно, происходят кардинальные перемены.

С самого приезда в Рунге тоска наваливается и уходит, когда ей вздумается, не спрашивая, удобно ли мне и крепко ли я стою на ногах. Она не ослабевает со временем, только пульсирует, угасая иногда вроде бы до полного исчезновения, но потом вновь набрасывается в самый неожиданный момент с прежней жестокостью. И даже если частота приступов с годами снижается, все равно они каждый раз уничтожают обретенную мной за это время уверенность. Знаю по гибели родителей. Стоит вспомнить полет на Ямайку за их телами и два одинаковых гроба, уезжающих в трюм самолета, и всю подготовку к похоронам, как сердце снова наполняется невыносимой горечью. Смерть папы с мамой, которых я бы не назвала хорошими родителями, оглушила меня так, будто я любила их без памяти. Смотрю на море и воскрешаю в своих мыслях этот кошмар, чтобы опять выплакать его. Однако вместо этого вязну в тумане разных чувств, и этот туман застилает настоящее, а прошлое превращается в едва различимый луч маяка.

Тоску не прогонишь, но есть способы ее смягчить. Утренней прогулкой, например. По косогору можно перейти в соседнюю лощину, куда более широкую и глубокую, чем наша. Туда сбегают бурные зимние ручьи, не иссякающие даже летом — на радость лошадям, которые здесь иногда пасутся. Я углубляюсь в лес, надо мной смыкаются криптокарии и шинусы, воздух делается свежее и чище, а следы цивилизации остаются далеко позади. Перед тем как разбивать сад, я часто бродила по лесу в поисках подходящих идей для моей маленькой лощинки. Почти у самого конца тропы есть удивительное место: там, где склон становится более пологим и тенистым, растет черноствольный папоротник. Темные стебли сливаются в полумраке с землей, и крошечные ярко-зеленые листочки, напоминающие перистое облако, будто парят в воздухе. Между ними торчат ржавчатого окраса валуны, покрытые мхом. К небу тянутся стариканы беллото^[7], с седыми, голыми до самой кроны стволами.

Мы любили приходить сюда с Эсекьелем. Растягивались на каком-нибудь плоском валуне и, затаившись, наблюдали, как лесные обитатели возвращаются к прерванным занятиям. Особенно нам нравилось слушать бодрую трель райадито, напоминающую стрекот крошечной карнавальной трещотки, и жалобные перепевы элении. Эсекьель засек их первым. Иногда поблизости пролетала семейка мелких хищников химанго, разрывающих утреннюю тишину своим ликующим клекотом. Были и редкие гости — два дятла, которые сообщали о своем присутствии барабанной дробью, приступая к поиску личинок под корой. А в прошлом году мы услышали не иначе как птеродактиля, судя по крику. Замерев, мы вглядывались в небо над кронами беллото, ожидая увидеть огромные раскинутые крылья. Но второй крик послышался ближе, на дорожке. На нас смотрела не сумевшая побороть любопытство лиса. Смотрела всего пару секунд, хотя нам показалось — намного дольше, а потом скрылась в зарослях, полыхнув на прощание огненным хвостом. Еще один зверь, ставший символом — на этот раз покровительства. Лесной шпион, не сводящий завистливого взгляда с влюбленной пары.

И вот я снова растягиваюсь на валуне, дожидаясь, когда какая-нибудь пичуга заявит о себе. Тишина давит на меня. В этих деревьях, в их морщинистой коре, в ветре, который перебирает ветви, словно струны, по-прежнему живет Эсекьель. Я боюсь, что этот лес больше не будет моим. Как так вышло? Это все он, он, он виноват! Он даже не пытался искать выход, ни сам, ни с чьей-то помощью. Есть виагра, замедлители, врач, психолог… Он не делал ничего, сидел сложа руки. Это не просто нежелание, это гораздо хуже — безучастность. Поэтому шевелиться пришлось мне. Так мы двинулись на ощупь по минному полю.

Дорожка выводит на высокий козырек, с которого открывается вид на огромную пеструю лощину и море вдали. Это скалистый, потрепанный стихиями утес. Ветер дует здесь со страшной силой, а от раскинувшегося под ногами пейзажа захватывает дух. Там я горюю и забываюсь, успокаиваюсь и выплескиваю боль в крике, тороплю и тяну время, там я начинаю и перестаю думать об Эсекьеле.

Бернардо позвонил несколько дней назад. До этого последний раз мы с ним общались в конце марта 2005-го, уже после окончания работы над проектом клуба. По телефону он разговаривал в своем излюбленном мрачном тоне:

— Ничего, если я к тебе наведаюсь? Мы с детьми едем в Майтенсильо.

— Ничего, приезжай.

— Во вторник?

— А что ты такой серьезный?

— Развод — дело нешуточное, тебе не кажется?

— Разумеется, нешуточное. Для меня.

— Для меня тоже. Во вторник поговорим.

— Что-то у меня нет особенного желания с тобой встречаться.

Реплика дает ожидаемый результат, и лед наконец тает.

— Прости, Амелия, нелегко звонить после такого перерыва.

— Как ты поживаешь?

— Я один.

— Ладно, лучше поговорим, когда приедешь. Пиши: в семь вечера, как раз успеем прогуляться по саду.

Голос Бернардо, полный выразительных модуляций, оттенков и обертонов, по-прежнему волнует не меньше красноречивого взгляда. Он способен передать широчайшую гамму чувств, в нем есть хорошая, без пережима, театральность. Этот голос, можно сказать, нас и свел. Однажды вечером, после долгого рабочего дня, мы отправились на аперитив к Микелю, жившему у подножия холма Манкеуэ. Чем дольше я смотрела на голый бетон, патио, световые люки, высокие потолки, служившие визитной карточкой стиля Микеля, тем менее уютным и более холодным казался мне этот дом. Даже гостиная, где мы в конце концов уселись, страдала серьезным нарушением пропорций. Вся интимность терялась под чересчур высоким потолком. Хозяин дома говорил и говорил, не умолкая ни на секунду. Под пиджаком (твидовым, с кожаными заплатками на локтях — что-то вроде униформы архитекторов старшего поколения) прорисовывались, будто шарниры, мосластые плечи и бедра, намекающие на широкие кости под худосочными. Даже длинный нос Микеля заканчивался округлостью, словно подчеркивая стремление его обладателя сглаживать острые углы — в частности, ни в коем случае не пугать заказчиков незнакомыми терминами и не идти наперекор негласной, но непреложной архитектурной традиции, сложившейся у нас в Чили. У Микеля с Бернардо намечался новый раунд давнего спора: при изначальной договоренности решать клуб в современном ключе Микель не желал превращения проекта в экспериментальный.

После третьей водки с тоником Бернардо двинулся в контрнаступление. С таким подходом, доказывал он, вместо клуба у нас получится монастырь.Микель слушал, усмехаясь. Но, поняв, что нам нужно нечто в духе созданного Ренцо Пиано римского Музыкального парка — концертного комплекса, напоминающего гигантских скарабеев, — и что наши здания тоже должны походить на типичных обитателей парка: божью коровку, пчелу, стрекозу, — он посерьезнел, поставил бокал с виски и велел Бернардо пойти проспаться и вытряхнуть дурь из головы. Бернардо, обычно умевший держать себя в руках, выпалил: «Да ты, старый пень, небось и стрекозы никогда не видел?» Я от неожиданности залилась истерическим хохотом. Бернардо тоже — смех заразителен. Мы никак не могли остановиться, заходясь все сильнее при виде оцепеневшего Микеля. Прощаясь, мы извинились перед хозяином, но смех искал выхода, и в мощеном дворике за парадной дверью мы снова закатились, как только погас свет в окне. Бернардо обнял меня сзади за талию, поцеловал в шею и спросил: «Ну, чем займемся?» Голос его был тягучим, обволакивающим, многоцветным. Тем самым, который только что снова прозвучал в телефонной трубке.

Я никогда не думала о нем в плане секса. Несмотря на лишние килограммы, Бернардо выглядел вполне привлекательным, однако представить себя в постели с человеком настолько занятым собой, набитым под завязку своими идеями и вдобавок отягощенным семейными узами, — нет, увольте. Но тогда я повернулась и поцеловала его в губы. Через двадцать минут мы уже были в мотеле в районе Эль-Арайана — несколько домиков на берегу Мапочо с двухместной парковкой у каждого. Дело было в разгар зимы, в середине июля — если я правильно помню по стадии проекта. В комнате горел газовый камин с искусственными поленьями, бросая отсветы на запотевшие изнутри окна. Река бурлила, грохоча по каменистому дну. Бернардо, очутившись сверху и стремительно проникнув в меня, двигался размеренно, без робости и стеснения, деловито, с почти садистской улыбкой. У него были широкая и безволосая грудь с маленькими сосками, выпирающий живот и толстые расплывшиеся икры. Стон за стоном он довел меня до первого за долгое время оргазма, а потом кончил сам, не сдерживая хриплого протяжного крика, который, наверное, было слышно в соседних домиках. Откинувшись на подушку, он закурил сигарету.

Это курение в постели — запретное для Эсекьеля, курившего где угодно, кроме спальни, — заставило меня со страхом вспомнить о супружеском ложе. Застиранные казенные простыни вызывали отвращение. Обстановка, еще минуту назад казавшаяся вполне подходящей, теперь превратилась в нелепые штампованные декорации. Я приподнялась, собираясь встать, но Бернардо придержал меня за плечо: «Не торопись, протяни удовольствие». Его невозмутимый вид, уверенность в себе, в своем теле, эта сигарета в расслабленных пальцах вмиг вернули мне спокойствие — я словно вспомнила свою роль, а сценарий снова обрел логику. Я попросила у Бернардо закурить. Семь бед — один ответ, мужу я все равно уже изменила. Мы лежали молча, еще разгоряченные, и смотрели, как сигаретный дым тянется вверх в отсветах фальшивого камина.

Вот так, с разрядки, все и началось. Совесть умолкла быстро, так же быстро, как в ту первую ночь. Я не комплексовала. Более того — отлично себя чувствовала. Именно этого мне не хватало, чтобы вновь ощутить себя полноценным человеком. Так происходит и до сих пор: долгое отсутствие секса выбивает меня из колеи настолько, что все действия и поступки кажутся размазанными и бессвязными.

Вылазки в мотель учащались, каждая встреча делала следующую еще слаще. Не однажды мы встречались по утрам, не в силах дождаться вечернего свидания, а потом, вечером, повторяли на бис. Бывало, мы сбегали в мотель каждый будний день, с понедельника по четверг, и ужасно жалели, что в пятницу приходится возвращаться домой пораньше, чтобы с семьями разъехаться за город на выходные. Я не испытывала к Бернардо романтических чувств, и он вряд ли чувствовал по отношению ко мне что-то, кроме физического влечения.

Мы с Эсекьелем по-прежнему жили в своем мире, а эти вылазки просто помогали мне удовлетворить потребность. Бернардо тоже вроде бы не терзался муками совести. Он утверждал, что верит в прочность семьи, но не считал зазорным и для мужчины, и для женщины искать удовольствие на стороне. Как только такая возможность исключается — все, конец супружескому сексу. Свобода цементирует брачные узы, взаимопонимание между супругами всецело зависит от сексуальной удовлетворенности обоих. Брак держится на плаву только благодаря походам налево, доказывал Бернардо, и моментально пойдет ко дну, если им с женой придется хранить верность друг другу.

Меня эти бесстыдные оправдания позабавили, и я спросила, как он относится к изменам своей жены Марты. На этот счет имелось свое правило: не попадайся и ни в коем случае не дай себя уличить. Риск дарит адреналин, а тайна создает интимность. Однако жена Бернардо оказалась слишком наблюдательной, а он не заботился о том, чтобы как следует замести следы. Два раза она застукала его, заставляя немедленно прекратить связь на стороне. Он не сомневался, что жена ему тоже изменяет, но конкретно никого не подозревал и в принципе не считал, что об этом стоит говорить в открытую. Жена знала, что ему нравится смотреть, как она флиртует с другими, что это его даже возбуждает. На самом же деле либо Бернардо был слишком занят собой, чтобы замечать любовников Марты, либо это она спускала ему все с рук, пока он не заходил слишком далеко.

* * *

Впереди полдня ожидания. Бернардо, наверное, выезжает из дома или уже на пути к пляжу Майтенсильо со своими сыновьями Гильермо и Мартином — им сейчас девять и двенадцать. Еще до нашего знакомства, примерно в то же время, когда строился мой дом, он купил старую деревянную хибару на берегу, которую затем перестроил и расширил, не выбиваясь из общего примитивного стиля. Раз десять мы с ним наведывались в этот домик, устав от унылого мотеля в Эль-Арайане. Чтобы добавить света и зрительно увеличить помещение, Бернардо выкрасил стены изнутри в белый и нарастил оконные переплеты, а самое главное — пристроил огромную и тоже белую террасу размером почти с сам домик. Деревянные жалюзи защищали от солнца, в доме хватало места для сна, для бесед, для трапез, в саду имелись укромные уголки с шезлонгами, печь-барбекю, мойка, длинные столы и кладовая — отличное получилось убежище для вылазок на природу. В хорошую погоду мы занимались любовью на шезлонге, скрытом от посторонних глаз; если было холодно, то в жилой комнате на толстом индейском ковре, греясь у печки-времянки. На супружеское ложе ни Бернардо, ни я не посягали.

Как-то, отправившись погулять по берегу, мы попали в плотную пелену тумана, и теперь эта картина неизменно встает перед глазами, когда я пытаюсь представить возможное будущее с Бернардо. Не самый вдохновляющий образ на первый взгляд: двое закутанных в пальто молчаливых людей шагают, засунув руки в карманы, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Однако меня это воспоминание греет, ведь мы вместе. Плывущий рядом темный силуэт рождает у меня ощущение защищенности от враждебного окружающего мира. К этому ощущению я стремлюсь по сей день — погрузиться в гущу жизненных событий и одновременно отгородиться от невзгод надежной броней участия и заботы. Этот идеал, по-моему, близок всем, но большинство довольствуется малым — не каплет, и ладно.

В тот день, вернувшись, мы сели на террасе, и Бернардо закурил сигарету. Его жена относилась к этому еще строже, чем я, и запрещала курить везде — и там, и в городском доме. Бернардо спросил, доверяю ли я ему. Я не поняла, что он имеет в виду. Он принялся объяснять, описывая разные типы доверия, которые можно испытывать к другому человеку, пока до меня не дошло, что он сомневается, верю ли я в его чувства, в то, что он испытывает ко мне. Так мы завели разговор о чувствах, выйдя за рамки прагматичного лексикона любовников. Прежде мы признавались, что нам нравится быть вместе, что нам хорошо в постели, что мы соскучились друг по другу. Но тем вечером, прощаясь, Бернардо сказал мне слова любви — придав голосу привычную напыщенность. И с тех пор повторял мне это снова и снова при каждом удобном случае, особенно двигаясь внутри меня и пожирая бешеным взглядом.

Я подстроилась не сразу, мне понадобилось некоторое время, чтобы тоже заговорить о чувствах. Я любила его, но совсем не так, как Эсекьеля. Я любила его как-то однонаправленно, ограниченно, будто картинку, увиденную в телескоп. Я дошла до черты, у которой оказываются рано или поздно все любовники, и переступила ее, не задумываясь о последствиях. Мне было все равно, что дальше.

Я начала терять осторожность, вечерами могла подолгу разговаривать с Бернардо из кухни, пока Эсекьель сидел в кабинете. Я не собиралась лишаться своего источника удовольствия, но то, что началось как разрядка, превратилось в обязанность, в самоцель. Говорят, это и есть грубейшая ошибка всех любовников — они не успевают остановиться до того как возникнут чувства. Мы искали кого-то, с кем можно преодолеть барьер. И когда он замаячил впереди, вместо того чтобы отступить назад, мы бросились на него, будто на шлагбаум, закрывавший дорогу к свободе. Мы были такими наивными! Думали, что завоевываем новые территории, не догадываясь в любовном угаре, что заодно обрекаем себя на новые муки.

Я называла его «клоун» или «мой клоун». Ему нравилось, когда я звала его так во время секса, не нарушая сосредоточенного ритма. Садистская улыбка давно канула в небытие, он начал огрызаться на мои шутки и колкости, особенно если я перечила ему или сомневалась в его правоте. Для него любое действие, слово, жест, речевой оборот, пауза, интонация — любая мелочь имела непередаваемое значение, которое улавливала его якобы чуткая интуиция. По ее канве он вышивал стежок за стежком, создавая предположительно объективную картину реальности. У меня, напротив, каждый поступок воспринимался как есть, в контексте, со всеми вариациями, во всей полноте. Бернардо «расшифровывал» меня на каждом шагу, словно полный загадочных метафор текст, перевирая и переворачивая все с ног на голову, как свойственно, скорее, женщинам. Недоразумений было столько, что я уже не берусь припомнить их в точности, осталось только ощущение тяжести, запутанности, хоть я и наловчилась мастерски обезвреживать мины, которыми он себя окружал.

Впрочем, одна размолвка мне особенно врезалась в память, наверное, это была первая. На меня обрушили целую обвинительную речь: «Приехав в офис, ты вопреки обыкновению не предложила мне кофе. Потом обсуждала с Микелем детскую игровую площадку, даже не оглянувшись на меня. Это в отместку за мою вчерашнюю обиду, когда ты не дала довезти тебя до самого дома. Выходя из машины, ты сказала, что тебе пора, потому что Эсекьель ждет. Ты никогда не упоминаешь Эсекьеля при прощании, значит, это тоже в отместку, хотела уколоть меня словами о муже и доме. Ты подчеркнула — после свидания, когда я особенно раним, — что наши отношения для тебя ничего не значат. Даже в мотеле ты умудрилась выдать очередную глупость — мол, внешний мир сюда не проникает и время будто останавливается. То есть я для тебя существую только в постели, к твоему миру я не принадлежу. И видя, как мне больно от предстоящего расставания, ты, едва попрощавшись, стремглав несешься к мужу. Я не хочу быть мимолетным видением, Амелия. Не хочу быть источником удовлетворения, которое тебе не может дать супруг».

Звучала эта тирада пугающе убедительно, потому и запомнилась в таких подробностях. Я, чтобы не сдаваться без боя, посмеялась тогда над «паранойей» Бернардо, но он еще больше разозлился — сказал, что всю ночь заснуть не мог от переживаний, а мне смешно. И еще не раз он цеплялся ко мне со своими подозрениями. Особенно меня задело, когда он съязвил насчет сексуальной несостоятельности Эсекьеля (о которой я проговорилась из нелепого желания оправдать собственную неверность). И тогда я заявила, что нечего Бернардо лелеять свою неуверенность и разводить шпионские страсти на пустом месте: кофе я не предложила, поскольку не выспалась и не хотела демонстрировать помятое лицо. Как ребенку, я разъясняла Бернардо, что любой поступок может быть продиктован сотней причин, эмоций, мыслей и неосознанных порывов, от которых его примитивная дедукция полетит к чертям. Он не отличает намеренное от случайного, постоянное от мимолетного, серьезное от смешного, важное от пустякового. Я доказывала, что любые действия можно интерпретировать как душе угодно, в зависимости от настроения толкователя. Но ни этот разговор, ни последующие так и не научили Бернардо видеть огромную разницу между субъективным и объективным.

Меня ничуть не удивляет, что в продлившемся всего девять месяцев романе более чем трехлетней давности кто-то пытается искать причину наших с Бернардо разводов. Совпадение их по времени развязало злые языки, которые до сих пор никак не успокоятся. Что поделать, сенсационная новость обязательно выплывет наружу, ведь человек никогда не прочь убедиться, насколько причудливо порой развиваются события.

Снова приходят на ум маменькины нравоучения. Одна из немногих материнских обязанностей, дававшихся ей без напряжения, — наставлять нас на путь истинный. По ее убеждению, любой самый тайный поступок все равно станет достоянием общественности и не стоит наивно думать, что все забывается, — пятно позора не смыть до конца своих дней. Сколько я слышала за свою жизнь якобы подлинных историй, которые оказывались в итоге не более чем пересудами и кривотолками…

Однако в слухах обо мне и Бернардо доля истины все же есть. Развелась я не из-за него, но именно с ним сделала первый шаг к разводу. Ждала ли я теперь его звонка? За эти три года столько произошло, а голос по телефону ничуть не изменился с последнего нашего разговора. Бернардо словно перетаскивает нетронутое прошлое в полностью преобразившееся настоящее. Но ведь и у него за эти годы не обошлось без перемен? Нам предстоит впервые увидеть друг друга свободными. По манере говорить похоже, что Бернардо еще мнится связь между нами, неоплаченный долг, возможность продолжить прерванный роман уже без отягчающих обстоятельств. Неужели он так поглупел? Хотя с его дурацкой привычкой без конца анализировать чужие поступки — ничего удивительного. Даже мой развод он воспринял как закономерный запоздалый итог наших с ним встреч. Интересно узнать, что привело к разводу самого Бернардо. Возможно, не обошлось без другой женщины — как у меня не обошлось без другого мужчины. Хотя на вопрос, как он поживает, Бернардо ответил, что он «один»…

При воспоминании о нашей прогулке по пляжу меня охватывает нежность, а потом перед глазами встает койка мотеля, и теплые чувства тают без следа. Не представляю, каким я его увижу, но увидеть хочу, это бесспорно.

Не знаю, имеет ли смысл прихорашиваться. Точнее, не знаю, стоит ли стараться ради Бернардо. Я в раздумье замираю перед зеркалом. После развода левая щека зацвела прыщами, и они до сих пор не прошли, к тому же после каждого остается темное пятно. Надо бы замазать их корректором, потом выровнять цвет тональным кремом. Несмотря на средства от загара, на моем лице красновато-коричневая россыпь веснушек, их бы тоже закрасить, но избыток макияжа предательское летнее солнце непременно выдаст. Незачем Бернардо видеть мои старания, пусть думает, что преимущество на моей стороне. Натягиваю старые джинсы, которые отлично на мне сидят, к ним кофту — или футболку? Пожалуй, обтягивающая футболка без рукавов может показаться провокационной, значит, свободная кофта, знак безразличия. Я неожиданно для себя начинаю анализировать свои действия с той же дотошностью, которая меня так бесила в Бернардо. Если вначале я была в него влюблена, то теперь просто боюсь. В итоге я останавливаюсь на футболке и единственных сапогах, которые помешают Бернардо смотреть на меня свысока, но в которых я не рискую оступиться при прогулке по саду.

Эсекьель и Бернардо познакомились на свадьбе старшей дочери Микеля. Банкет в конном клубе, факелы вдоль подъездной дорожки, пятьсот человек гостей — мало кто из чилийских архитекторов мог себе позволить подобный размах. Мне в тот вечер тоже предстояло знакомство — с Мартой. Мы вели неловкую светскую беседу на террасе верхнего этажа с видом на беговую дорожку ипподрома — огромный зеленый овал, залитый мертвящим светом прожекторов. От Бернардо я никаких подвохов не ждала, меня больше волновала реакция Эсекьеля. Мой муж еще не разогрелся — помалкивал, держался скованно, нервно переминаясь и поеживаясь (у него это вроде тика). Не помню, о чем говорили мы с Мартой, помню только ее натянутую улыбку, острый подбородок, почти неприличную худобу и прямые гладкие волосы, выкрашенные в яркий блонд, отливавший таким же искусственным светом, как беговая дорожка у подножия трибун. Марта была само высокомерие — наверное, так казалось из-за надменного тона, — однако владение престижным пиар-агентством еще не давало ей права обращаться со мной словно с секретаршей своего мужа. Пришлось подчеркнуть, что мы с Бернардо участвуем в проекте на равных. Марта изобразила удивление: неужели простой ландшафтный дизайнер тоже имеет решающий голос? Вместо того чтобы отбрить нахалку, я принялась разъяснять, в чем заключается моя работа, однако вскоре, заметив среди гостей кого-то поинтереснее, Марта удалилась. Подозревала она меня? Бернардо решительно уверял, что нет.

Я вернулась к мужчинам. Видеть их рядом было забавно и страшновато в одно и то же время. Они беседовали о сходстве и различиях между литературной критикой и архитектурной, которую практически никто не замечает. За тот, 2004-й, год престиж Эсекьеля как литературного обозревателя заметно возрос, поэтому для определенного круга людей, которые стремились приобщиться с его помощью к культуре, он представлял немалый интерес. Близкие друзья восхищались Эсекьелем, считая замечательным собеседником и одобрительно хохоча на общих сборищах над его меткими и оригинальными замечаниями. Тем обиднее мне было видеть, как он, не в силах развернуть свою артиллерию, сдувается под натиском другого «гения мысли» вроде Бернардо. Вырвавшись наконец из-под обстрела, Эсекьель проговорил, глядя на раскинувшееся под ногами призрачное зеленое поле: «Кажется, меня только что размазали по стенке». Несмотря на его равнодушие к большинству типично мужских занятий, для меня он по-прежнему оставался образцом рассудительности. Хлесткие и точные, его реплики напоминали удар рапиры.

Направляюсь к подъездной дорожке дожидаться Бернардо. Там меня встречают буйно цветущие ирисы — белоснежные трехлепестковые соцветия с фиолетовой сердцевиной на фоне густой зелени. Но их вид меня не успокаивает. Я расхаживаю туда-сюда, потом решаю взобраться на ближайший косогор. Вечер стоит удивительно ясный и прозрачный. На юге вырисовывается труба медеплавильного завода в Вентанасе, из которой тянется хвост ядовитого дыма. Вдалеке виден скандально знаменитый жилой квартал, под который оттяпали дюны Конкона. А ночью на горизонте зажжется цепь огней на холмах Вальпараисо.

Бернардо приезжает в открытом джипе, одетый в шорты и футболку, волосы растрепаны ветром.

— Моих парней из моря не вытащишь, — говорит он вместо «здравствуй». — Вот, приволок их домой и приехал.

Сняв сандалии, он вытряхивает песок. Я подхожу к нему.

— И как оно?

— На пляже? Супер! — улыбается Бернардо. — Я знаю, что ты туда не спускаешься, поскольку не любишь толпу, но сегодня солнечно, даже тебе бы понравилось. Да и народу немного было. Вот в выходные — да, катастрофа. Какой у тебя роскошный сад, — продолжает он, не задерживаясь взглядом. Меня задевает этот дежурный комплимент, особенно от человека, знающего, сколько труда я вкладываю в этот сад, как дорожу сторонним мнением и с каким удовольствием показала бы здесь каждый уголок.

Он совсем не тот, что по телефону. Скорее, такой, каким я увидела его в первый раз, в офисе Микеля. Наигранная беззаботность, словно никаких серьезных выяснений не предвидится, просто встреча двух давних друзей, без намека на разговоры «о нас». Или новое знакомство, когда люди только присматриваются друг к другу в самом начале возможного сближения. Но я-то знаю его как облупленного — настоящим был тот, мявшийся в телефонном разговоре, а сейчас он просто играет якобы ожидаемую мной роль. Наверное, я остудила его своим холодным приемом, предостерегая от бесцеремонного вторжения в мою жизнь.

Он как будто даже помолодел за три года, седины на висках почти не прибавилось. Фигура подтянутая — наверняка ходит в тренажерный зал или занимается спортом. Ноги такие же мускулистые, как раньше. Волосы отпустил подлиннее, и ему так больше идет. При этом Бернардо вовсе не молодится специально: сколько я его знаю, он всегда излучал ауру молодости. На работу в офис Микеля он являлся в джинсах и футболке, а на свиданиях в мотеле вообще расхаживал голым.

Я невольно вспоминаю Бернардо времен начала нашего знакомства — непринужденного, довольного жизнью, способного принять решение или высказать мысли без долгих мучительных раздумий. В те первые месяцы ему было не до метафизики и психологических выкладок, он следовал велениям чувств. Встречи доставляли нам взаимное удовольствие. И в работе Бернардо тоже не был роботом, требующим подробной и четкой программы действий, он подходил к проекту без предвзятости и не пытался втиснуть нашу фантазию в заранее очерченные рамки. До нанесения на бумагу черновых эскизов он шел интуитивным путем, рассматривая любые дельные идеи, свои и чужие, любая беседа могла натолкнуть его на неожиданное решение.

Тем Бернардо я восхищалась. Это был человек, свободный в мыслях и поступках, человек слова и дела, способный обнять меня за плечи и спросить: «Ну, чем займемся?» — уверенный, что я не откажу. Открытый окружающему миру. Однако Бернардо мог быть и другим. Он любил строжайший учет и контроль, и это проявлялось, как только ставилась подпись под черновым проектом. Временами по милости Бернардо мне приходилось корпеть над подробными чертежами до одиннадцати-двенадцати ночи. Чертежники стонали от его придирок к редактируемым вариантам — он проверял каждую линию, каждую отметку снова и снова, пока Микель наконец не забирал у него чертеж на подпись. Примерно то же произошло и между нами. По мере того как крепла эмоциональная связь, росли переживания Бернардо — пока не разбудили в нем параноика.

— Что у тебя за джип?

— Так, баловство.

— Приманка для новых пассий? После развода самое то.

— Да ну! Я сто лет мечтал о джипе, а Марта всегда была против, называла его «сафари без зверя». А теперь мечта сбылась. Это, если хочешь, символ независимости, но уж никак не приманка. Впрочем, твоя реакция меня не удивляет. — Вот, похоже, начинается сеанс анализа. — Ты всегда слишком зацикливалась на том, кто что как воспримет. Даже когда мы работали над проектом…

— Это просто шутка, Бернардо! — перебиваю я со смехом. — И я не зацикливалась на чужом мнении.

Он тоже смеется. Считает, что заработал очко в свою пользу. Меньше всего на свете мне сейчас нужен человек, желающий поговорить о моих недостатках. Он не видит границ, для него любая ситуация — вызов, любая фраза — фонтан воспоминаний.

У Эсекьеля все наоборот, он чуткий не напоказ, он слушает отрешенно, будто не вникая, однако на моей памяти он ни разу не просчитался с оценкой выпадавших на нашу долю испытаний (за пределами спальни). Он понимал, когда рассмеяться, когда промолчать, когда утешить лаской, а когда просто выждать. Подобного понимания — не нарочитого, не дотошного, не тщеславного — я больше не встречала ни у кого. Предельная чуткость, по крайней мере по отношению ко мне.

— Здесь просится навес от солнца, — отмечает Бернардо, когда мы выходим на площадку у бассейна.

— Это солярий.

— Тем более. Нужна противоположность, как инь и ян — что-то тенистое, защищающее от солнца. Хотя бы дерево.

— С радостью огородила бы террасу плетеной изгородью — как у тебя, — ехидничаю я, — но здесь, в холмах, ветрено, в тени сразу мерзнешь. Поэтому и райские оливы я вопреки твоему совету сажать не стала.

— А зря, очень красиво бы смотрелось. — Бернардо смеется, поняв, что я его подкалываю. — Тут как раз не хватает чего-то серебристо-зеленого.

— Уже все равно некуда. Наоборот, кое-что придется срубить.

— Я бы не трогал, пусть растет, как в дремучем лесу.

Мы шагаем по тропинке, совсем чужие, приземленные, утратившие ощущение полета.

— Ты как, нормально? — интересуется он, когда мы выходим в лощину. Я вспоминаю, какой нежной настойчивой заботой он когда-то меня окружал, стоило мне взгрустнуть.

— Насколько это возможно после развода. Ты простудишься в этих сандалиях. Давай лучше вернемся в дом.

При виде голых ног Бернардо мне вспоминается соприкосновение наших с ним тел.

— Нет, давай еще погуляем. Сад очень изменился. Ведь под этими шинусами ничего не было, сплошная лысина, а теперь такие заросли.

— Да, мы сажали вместе с Сезаром. Тот же вид, что растет в Кебрада-дель-Агуа.

— Можем завтра туда прогуляться.

Ну уж нет. Большая лощина зарезервирована за Эсекьелем.

— Я лучше одна.

Какое-то время мы идем молча. Беспокойный взгляд Бернардо не вяжется с его напускной безмятежностью.

— Ты развелся… — наконец говорю я.

— Да, полгода назад. Стало легче, — добавляет он после секундной заминки.

— А Марта?

— Живет с банкиром.

— Так быстро?

— Они начали встречаться еще до развода. Ее кобель два месяца жил в доме до моего отъезда… Был бы это просто дом, плевать, но это мой проект, и я дорожу им как никаким другим. Марта и слышать не хотела о том, чтобы перебраться с детьми на квартиру. За этот дом мы дрались насмерть… Деньги — пожалуйста, пусть забирает, хотя куда ей столько, она зарабатывает гораздо больше меня. Но дом принадлежит мне — и точка, неужели ей невдомек?

— Черт с ним с домом, лучше бы ты о детях подумал. Как это все на них отразится?

— Старший рассказал мне про любовника Марты, еще когда она сама все упорно отрицала. Я просил ее, чтобы она вела себя осторожнее, чтобы подумала о детях. Но она меня не слушала. Сказала, детям придется привыкать к новой жизни.

— С чего это она вдруг так?

— Месть.

Одним-единственным словом Бернардо скидывает меня с вершины, на которую меня возносило отсутствие детей и денежных проблем, и окунает в свои переживания.

— Она знала?

— С самого начала.

— Ты ей рассказал?

— Нет. — Выражение его лица неуловимо меняется, теперь оно отражает обиду, но меня это не трогает. Весь арсенал ужимок — его тайное оружие — мне прекрасно знаком. При любом неожиданном повороте беседы, когда вкус, эрудиция, проницательность или искренность Бернардо оказываются под сомнением, он прибегает к своему сомнительному таланту, чтобы выбить у собеседника почву из-под ног и вновь оказаться в седле. Однако сейчас он лишь заставляет меня ощетиниться.

— Если она смирилась с моим существованием тогда, зачем ей мстить сейчас?

— Она говорит, что завела роман с банкиром, потому что я разлюбил ее, променяв на тебя.

— А как же ее хваленая независимость? — Возмущение полыхает у меня в груди под стать рдеющим на закатном солнце холмам. — Отличный способ переложить вину на другого. Ты ведь не настолько наивен, чтобы поверить? Она закрутила роман с банкиром, потому что захотела. — Я злюсь, не желая принимать роль главной виновницы. Не я разрушила их семью, все началось до меня, я была лишь следствием. — Ты не из-за меня ее разлюбил. Ты хотел ее разлюбить, она наверняка хотела того же. Вы оба запутались в сетях супружеской измены и искали предлог, чтобы освободиться от брака. И нашли. Идеальный, кстати, предлог.

Бернардо с улыбкой кладет мне руку на плечо.

— Ты же знаешь, как у меня плохо с причинно-следственными связями. Марте так удобнее, она выходит чистенькой и перед людьми, и перед детьми: «Муж мне изменил, и я его бросила». — Он энергично машет рукой. — Мне без разницы, пусть говорит что хочет. Мы с ней чужие — она всегда была мне чужой, только теперь можно не мучить себя совместной жизнью с ней.

— Ты женился на чужой тебе женщине?

— Когда мы познакомились, я был в некотором раздрае. Она меня пригрела, легла со мной в постель, а потом прибрала к рукам.

— Тогда что с вами такое происходит? — Я оборачиваюсь к нему, изумляясь все больше. — Вы вините в своих поступках кого угодно, кроме себя. Только не говори, что для тебя ее измена стала неожиданностью, будешь выглядеть идиотом.

— Пусть идиотом, но так и было.

— Бедняга.

На этот раз, как ни странно, обходится без оскорбленной гримасы. Вместо нее возникает печальная всепрощающая улыбка, будто Бернардо нравится, когда его жалеют.

Почти у самого дома, заметив, что мой гость все-таки мерзнет, я предлагаю ему выпить горячего чаю и переодеться. В гардеробной остались кое-какие вещи Эсекьеля.

— Наденешь его свитер, ничего?

— Ничего. — Бернардо поджимает губы.

Я открываю двери шкафа, в который не заглядывала с самого приезда, и меня окутывает запах Эсекьеля. Он по-прежнему здесь. Схватив свитер без высокой горловины, я поспешно захлопываю дверцы и отхожу. Бернардо с покорным видом утепляется. Я думала, он приехал с прицелом на секс, но тогда он бы прямо сейчас начал приставать, а раз надел свитер, значит, точно не хочет оставаться со мной полуголым один на один.

Мы садимся пить чай. Что мне ему рассказать? О своей жизни после нашего расставания? Про Соединенные Штаты? Признаться, что встречаюсь с Роке (больше года, а не пару месяцев, как я соврала сестре)? Бернардо снова интересуется моими делами, но мне особенно нечего ему поведать, тем более что расходились мы с Эсекьелем мирно. Упоминаю про приезд сестры и про убежденность моих близких и дальних родственников в том, что именно из-за него, Бернардо, я развелась.

— А это не так?

— Ни в коем случае. Мы об этом уже говорили в саду.

Он кажется искренне разочарованным.

— Однажды в мотеле ты, раззадорившись, начала фантазировать про нашу совместную жизнь — домечталась до того, что мы бы смотрели твои любимые передачи, у тебя была бы собственная мастерская, мы спали бы обнявшись до самого утра… А сейчас тебе проще делать вид, будто ты развелась из-за бытовых проблем, а не любовной интриги?

— Каждый защищается по-своему, — отвечаю я беззлобно. В какой-то степени он прав. — Мне удобнее так, чем переваливать вину на других.

— То есть Эсекьель не виноват?

— Не больше, чем я.

— Лукавишь, Амелия. Ты всегда говорила, что он импотент, что он тебя не хочет, что с самого начала не удовлетворял тебя в постели.

— Это не снимает вины с меня. Можешь не верить, но — кто знает? — скорей всего именно я его расхолаживала. Он сам не раз мне на это намекал, с другими женщинами у него вроде бы осечек не случалось. Его пугала моя требовательность.

— И ты в это веришь?

— Мы попали в порочный круг. Чем больше Эсекьель охладевал, тем сильнее я его донимала и тем активнее выражала недовольство.

— То есть все-таки ты винишь его…

— Вот зануда!

За этим старым садовым столом в конце февраля 2005 года мы с Эсекьелем впервые отважились на откровенный разговор о нашей проблеме. Я уже восемь месяцев крутила с Бернардо. Мы закончили проект, чертежи ушли к строительным фирмам на время проведения тендера, и я уехала на две недели сюда, к морю, наконец выкроив время для отпуска. Бернардо тоже отправился к себе в Майтенсильо, с женой и детьми. Пару раз мы тайком встречались в его машине на уединенной дороге, терявшейся в холмах на подъездах к Пучункави. Бернардо предпочел бы заявиться сюда, но мне эта мысль не нравилась: по утрам приходила домработница, а еще был Сезар и сосед, который, как и все соседи, любил совать нос в чужие дела. Начни ко мне наведываться мужчина, косых взглядов не оберешься. В результате мы перепихивались, словно подростки, на заднем сиденье, потому что Бернардо нужно было возвращаться к родным.

Эсекьель мог приезжать только на выходные. В газете ему тогда поручили редактировать альманах журналистской хроники, и он работал в Сантьяго с авторами, которых набралось больше двадцати. В пятницу вечером я приготовила к его приезду одно из самых любимых блюд — острое куриное фрикасе. Оно придавало мне уверенности. Тоска по мужу проснулась сразу после вечернего секса с Бернардо — эти два чувства уживались во мне, нисколько не заглушая одно другое.

Эсекьель прибыл в хорошем настроении, поужинал с нехарактерным для него аппетитом, чуть не вылизав тарелку. Потом сказал, что нам нужно поговорить. Он видит, что между нами растет трещина, и больше не хочет закрывать глаза на происходящее. Нужно взглянуть на ситуацию шире, разобраться, как-то бороться с отчуждением. Он хочет знать, какие у меня чувства в связи с этим. Я ответила, что меня не устраивает только отсутствие физической близости. Если это устранить, остальное приложится, но мы ведь уже который месяц даже не обнимаемся. Он спросил, нет ли у меня другого мужчины. Я воспользовалась случаем признаться, решив, что лучше так, чем быть пойманной с поличным. Да, у меня есть другой. Эсекьель смотрел так же участливо, не изменившись в лице, будто ничуть не был задет признанием. Я спросила, есть ли кто-нибудь у него. Он ответил, что да, встречался два раза с разными женщинами. Я их не знаю. Мне стоило больших усилий сохранить невозмутимость, но когда он начал расспрашивать о подробностях моей измены, я призналась, что любовник у меня постоянный. Это Бернардо, архитектор. Звеневшее в моем голосе раскаяние отдавалось в глубине души эхом злорадства. Эсекьель, помолчав, посмотрел на меня понимающе: пустяки, главное, чтобы я не «попалась на крючок», остальное не страшно. Ему не о чем беспокоиться, ответила я, чувств к другому у меня нет. Соврала, собираясь отчитать его за то, что тратит свою сексуальную энергию не пойми на кого, когда я рядом и жду с распростертыми объятиями. Но его спокойный понимающий взгляд отбил у меня все желание ругаться — именно этот взгляд, а не то, что я наломала больше дров.

На моей мысленной картинке вся окружающая нас в тот вечер обстановка растворяется — и стол, и потрескивающий в глубине камин, — остается только Эсекьель в луче света. Он поинтересовался, где мы с Отеро (я назвала ему Бернардо по фамилии) встречались. Я, не выдерживая его бесстрастного тона, спросила напрямую: не чувствует ли он себя преданным или оскорбленным? Нет, ответил он, никаких уязвленных чувств — он уже давно догадывался и свыкся с мыслью. Если мы хотим остаться вместе, нужно принимать все как есть. И если приходится искать удовлетворения на стороне, значит, так тому и быть. Мало того, он предложил «узаконить» наши свободные отношения, чтобы избавиться от чувства вины. Пока мы вместе, нам не о чем беспокоиться. Влюбиться в кого-то другого нам не грозит, если мы останемся родными и близкими по духу. А если такое все же произойдет, тогда появится веская причина расстаться.

Я не придумала другого способа продемонстрировать свое разочарование, кроме как отказаться лечь с ним в постель. Осталась сидеть у огня, прокручивая в голове слова и интонации, не в силах что-то вычленить из общей картины и осмыслить трезво. На меня то накатывало облегчение, то я снова чувствовала, что запутываюсь и вязну. Когда я легла, Эсекьель спал, приоткрыв рот, с возмутительно безмятежным видом. Однако на следующее утро я вообще перестала что-либо понимать. Он разбудил меня поцелуями и ласками, подгоняемый неурочной эрекцией, и я не нашла в себе сил ему отказать.

В тот вечер я позвонила Бернардо. Он позицию Эсекьеля не понял. Идея ему не понравилась, он не хотел подобных одолжений. Я обиделась, повесила трубку и на звонки не отвечала. Эсекьель то и дело отрывался от книги. Мне становилось не по себе. Творилось что-то непонятное: его взгляд словно проникал и в мотель, и в дом на пляже, и на заднее сиденье автомобиля, обливая нас с Бернардо дождем презрения. Оправданная обстоятельствами интрижка превращалась в постыдный проступок. И я уже не чувствовала себя вправе спать с Бернардо. Неужели Эсекьель на это и рассчитывал — и каким проницательным и извращенным умом для этого нужно обладать? Неужели его понимание и сочувствие — лишь часть изощренного плана, цель которого заставить меня порвать с Бернардо? Теперь каждая поездка в Майтенсильо будет вызывать подозрения. Каждый раз, когда я не успею ответить по сотовому, Эсекьель будет думать, что я с Бернардо. Или что я встречалась с ним днем, если не смогу четко объяснить, где была и что делала. Как под дамокловым мечом подозрения мне работать с Бернардо дальше? Зачем я призналась? Сама ведь хотела порвать с Бернардо, воспользовавшись осведомленностью мужа. Что меня в таком случае гнетет? Хотела, чтобы все произошло по-другому?

Я оглянулась на сидящего в кресле Эсекьеля — его торс в конусе света, все остальное тонет во тьме. Ничего в его лице не выдавало душевных терзаний. Он размеренно переворачивал страницу за страницей и, почти не поднимая глаз, делал пометки, не забывая каждые полчаса закуривать сигарету и доливать вино в бокал. Своей безмятежностью он словно подталкивал меня к встрече с Бернардо. Или — учитывая его неожиданный утренний пыл — выстраивал подобным подстрекательством почву для тайных эротических фантазий. Может быть, ему как раз не хватало распаляющей воображение картины, чтобы было на что самоудовлетворяться дальше? Я была просто уверена, что именно мастурбацией он и спасается.

Ночь я провела беспокойную, опасаясь, что заявится Бернардо. В сброшенном мне на сотовый сообщении он грозил, что нагрянет без звонка, если я не дам ему возможности увидеться. Теперь он уже не казался мне таким сильным, гордым и бесшабашным, как прежде. Из человека он превратился в инструмент. Эсекьель свел всю его многоплановую натуру к одной-единственной грани — «любовник», тот, кто удовлетворяет физическую потребность женщины, но ни в коем случае не способен предложить ей что-то лучшее, чем муж.

Эсекьель вернулся в Сантьяго в воскресенье вечером — работать над альманахом. Ночью ко мне приехал Бернардо с заявлением, что пришло время нам обоим рвать с супружеской жизнью — но решимости в его голосе я не уловила. Нет уж, сказала я: он волен поступать, как ему угодно, а я разводиться не собираюсь. У нас состоялся долгий разговор, Бернардо блистал красноречием, и чем убедительнее он высказывался, тем крепче я держала оборону. Он изображал понимание — как священник, исповедующий блудницу, которую еще надеется вернуть в стадо верующих, но стоило ему отвести взгляд, как на лице отражались подлинные чувства. Он колебался, в нем, попеременно одерживая верх, боролись противоречивые переживания, заставляя поминутно менять стратегию.

В какой-то момент он вдруг шагнул ко мне и начал яростно целовать, будто демонстрируя, что его страсть сильнее всех принципов и наших обязательств перед Мартой и Эсекьелем. Я попыталась увернуться, но его губы упорно преследовали мои. Вскоре я перестала сопротивляться. Стыд, проснувшийся под взглядом незримо наблюдающего за мной Эсекьеля, превратился в возбуждение. Я хотела завершить незавершенное прошлой ночью. Чтобы Эсекьель увидел, как Бернардо набрасывается на меня и ласкает, покусывает и входит в меня, смотрел, как я бьюсь в экстазе, слышал мои стоны и крики, чтобы Бернардо извергался на меня под этим взглядом.

Потом, после отъезда Бернардо, меня охватила паника: занимаясь сексом с Бернардо, я почти не думала о нем, постоянно чувствуя на себе взгляд Эсекьеля. И этот взгляд, взгляд человека, которого я так хотела и который расхотел меня, вознес меня на вершину оргазма. Мне не спалось. Я вздрагивала от любого шороха. Окончательно запутавшись в чувствах и мыслях, решила, что всему виной роман с Бернардо, ведь не зря говорится, что шашни на стороне — это жестокий удар по взаимоотношениям. До сих пор я мысленно разводила любовника и мужа по разным отсекам. Но эта ночь доказала: каждое мое соитие с Бернардо происходит под носом у Эсекьеля. И когда пелена страха перед глазами начала рассеиваться, я пришла к выводу, что воображаемый взгляд Эсекьеля, наблюдавшего, как я кувыркаюсь с Бернардо, — это крик моей больной совести. Продолжать так дальше невозможно. Как бы снисходительно ни относился к происходящему мой муж, мне теперь не отделаться от мысли, что я его обманываю. Паника не отпускала. Наслаждение выжало меня до капли и обессилило. Все, я больше не буду видеться с Бернардо, я не собираюсь выворачивать себя наизнанку. Собрав вещи, я уехала в Сантьяго, позвонив Бернардо с дороги, и отключилась, он едва успел пробормотать: «Нет, Амелия, не надо».

Эсекьель так удивился моему приезду, что все сомнения насчет возможных манипуляций с его стороны у меня сразу отпали. Я, бросив полураспакованный чемодан, принялась излагать свои выводы. С Бернардо все кончено. Раз моя измена раскрыта, я не могу больше с ним встречаться. Это не измена, возразил Эсекьель: какая же это измена, если он сам дал добро? Но я не слушала. Я хотела, чтобы он почувствовал охвативший меня страх, мое глубочайшее чувство вины. Да, я врала, врала, что не возражаю против его встреч с другими женщинами; мне не нужен такой расклад, я не хочу, чтобы нам с ним остались только унылые будни, а вся страсть тратилась на эксперименты с чужими людьми. Я не хочу рыскать в поисках мужчины для постельных утех. Почему он сам не может со мной спать? Почему я должна искать себе любовника? Или его это возбуждает? Эсекьель призывал меня успокоиться — он не просил меня ни искать любовника, ни бросать его. Привычный цинизм во всей красе. Я возмутилась, что именно он внушил мне чувство вины, он заставил меня бояться самой себя. Чемодан валялся на кровати с разинутой пастью, будто его вот-вот вытошнит нашим грязным бельем. Я выхватила первое, что подвернулось под руку, и бросила в корзину для стирки. Как, спрашивается, он предлагает мне жить дальше, не занимаясь любовью и не заводя любовников? Пусть объяснит, по крайней мере на это я имею право, потому что после пятничного разговора я в полной растерянности.

В тот вечер мы выкурили косячок, прежде чем сесть за стол, а потом, за ужином, выпили вина. Я искала способы заглушить смятение. Потом я лежала на диване, уставившись в потолок, а Эсекьель в той же позе лежал на противоположном. Стопка книг на столе между нами делила Эсекьеля пополам: с одной стороны торс в старой футболке, а с другой — голые ноги от колен.

Я выпалила, что прошлой ночью спала с Бернардо. Во мне бушевала мстительная холодная ярость, которую я оправдывала пережитым страхом. Травка неплохо развязывает язык. Я началарассуждать издалека, о жизни в целом, словно пытаясь проанализировать все со стороны, словно происходящее не имело к нам непосредственного отношения. Поведала, какую бурю чувств испытала, представляя, что Бернардо овладевает мной у него на глазах. Рассказывала без всяких эмоций, будто на приеме у психолога. Потом призналась насчет паники. Меня скребло изнутри ощущение уязвимости, будто острое лезвие, способное подкосить и куда более стройные доводы.

Я посмотрела на Эсекьеля, желая, чтобы он меня обнял. Он, конечно, понял это, но продолжал лежать в задумчивости, глубоко затягиваясь сигаретой.

За раскрытыми окнами зеленели склоны Санта-Лусии. Поток машин в этот поздний час уже поредел, струйкой сигаретного дыма играл неуловимый ветерок. Эсекьель, похоже, не собирался нарушать дистанцию, разделившую нас с самого моего приезда. Дошло до того, что он спросил, не возражаю ли я против его присутствия. О чем он?! Накануне я занималась любовью с другим мужчиной под его воображаемым взглядом, а потом чуть Богу душу не отдала! Он считает, что я готова платить вечным страхом за возможность иногда заняться сексом, как нормальная женщина? Мое возмущение его не тронуло. Загасив окурок в пепельнице, он устремил взгляд в ясную летнюю ночь за окном. Я же сама говорила, что воображаемая слежка меня заводит? Поднявшись, он подошел ко мне, уселся рядом, посмотрел долгим взглядом — и поцеловал. «Как тебе?» — спросил он. Его рука скользнула мне между бедер. Я дернулась от неожиданности, пораженная и действиями Эсекьеля, и немедленным откликом своего тела. Что он делает?! Рука нырнула под подол легкого платья. Эсекьель попросил, чтобы я испытала сейчас то же самое, что и вчера. Я велела ему прекратить. Но он поцеловал меня снова. Его ладонь скользнула выше, и пальцы принялись ласкать меня под трусиками. «Это Бернардо входит в тебя, а я смотрю, как ты кончаешь, ладно тебе, Амелия, достаточно взглянуть на твое пылающее от наслаждения лицо…» Мое тело двигалось само, повинуясь возбуждению. Эсекьель стянул с меня белье и принялся ласкать внутри, медленно, но не снижая напора. Как ему там? Я почувствовала, как в меня проникает его средний палец. Ему доставляло удовольствие смотреть, как я распаляюсь, он смотрел, смотрел, как Бернардо входит в меня, слушал мои стоны, просьбы не останавливаться. «Вот так, Амелия, пусть Бернардо доведет тебя до оргазма». Я взмолилась, чтобы он взял меня. Но нет, это ведь Бернардо берет меня, а он только смотрит, и ему нравится смотреть, как я дохожу до вышей точки. «Вот так, Амелия, сейчас, уже вот-вот, так, Амелия, да, Амелия…»

Я заснула, вцепившись в него, слегка дрожа, не соображая, что мы натворили. Страх мучил меня меньше, чем накануне. Долгие годы безопасность и любовь я понимала совсем по-другому, теперь все изменилось. Теперь я на неизведанной территории, менее знакомой и менее привычной, более опасной и более дикой, по которой нет других проводников, кроме телесного наслаждения. Это наслаждение проникло в меня и не отпускало, как не отпускает сознание душевная травма. Это неизвестное, пугающее чувство разгоняло тьму своим сиянием, несмотря на то что пока его огонек еще только разгорался.

Я пыталась понять, где искать зачатки того рокового перелома, первые намеки, которые спустя годы привели нас к происшедшему на диване. Но распутать предысторию, которая тянется скорее всего откуда-то из далекого детства, оказалось так же сложно, как предвидеть последствия этой ночи. Потому что ни утрата Эсекьелем сексуального аппетита, ни моя неутолимая жажда наслаждения не объясняли случившегося. И еще один вопрос до сих пор не дает мне покоя: кто все это начал, я или Эсекьель? Мне кажется, мы оба едва заметно подталкивали друг друга, все сильнее и сильнее, пока не пришли к некому общему знаменателю, превосходившему сумму наших отдельных слагаемых.

Я поднимаюсь, чтобы зажечь свет в столовой. На горизонте рдеет алая полоса, а море, наоборот, гаснет, приобретая цвет неотшлифованного серебра.

— Можно, я к тебе завтра еще заеду? Сейчас мне пора. Ребята ждут к ужину, голодные, наверное, как волки.

— Посмотрим…

— Не горишь желанием меня видеть?

Вопрос продиктован его впечатлением от приезда. Меня выдает холодность, вялость, прогулка вместо постели, чай вместо бокала чего-нибудь покрепче и ни к чему не обязывающая дружеская болтовня вместо возобновления тайного заговора.

— Я встречаюсь с другим, Бернардо, — неловко признаюсь я.

Он осмысливает услышанное и через несколько секунд натягивает маску понимающего священника:

— У вас серьезно?

Этот всепрощающий тон возвышает его над происходящим — и одновременно принижает.

— Кажется, да.

— Кажется? Ты не уверена? Ясно, Эсекьель по-прежнему не отпускает.

— Бернардо, я тебе ничего не должна.

— Ты должна мне развязку, если между нами все действительно кончено.

Он встает из-за стола, обиженно чмокает меня в щеку и уходит, не дав мне опомниться.

Никогда не подозревала в нем такого простодушия. Или, наоборот, это я ослепла от цинизма, от постоянной жизни с оглядкой? Может, я действительно должна ему развязку? Этот выпад напоминает те письма, которые он слал мне в последние дни отпуска, перед тем как снова встретиться в офисе.

22 февраля 2005 г.

С самого начала ты уверяла меня, что с Эсекьелем у вас полное взаимопонимание, какое только может быть между давними супругами. Попомни мои слова: это не более чем иллюзия, от которой тебе пора избавляться. Вот мы с тобой действительно близки телом и душой, иначе, по совести, и не должно быть. Ты заблуждаешься, Амелия, если думаешь, что сможешь меня забыть.

23 февраля 2005 г.

Ты боишься. Этот страху тебя родом из детства, ведь ты не знала ни материнской любви, ни отцовского участия. С Эсекьелем ты впервые в жизни поняла, что можешь на кого-то положиться и перестать бояться. Он твой оплот — изученный, охраняемый и находящийся у тебя в подчинении, поскольку у тебя есть жажда жизни, а у него нет. Эти слова тебя, конечно, поразят, потому что они не мои. Это твои слова, сказанные в один из тех моментов, когда благодаря нашей близости ты увидела свою жизнь в истинном свете. Посмотри на нее еще раз так же, не увязай в привычке, как в зыбучих песках.

27 февраля 2005 г.

Ты упрямая и жестокая. Ты не даешь мне ни малейшего шанса, не отвечаешь ни на звонки, ни на эсэмэс, ни на письма. Фантастическое легкомыслие. Черкни мне хотя бы пару слов. Я не хочу встречаться в офисе, не поговорив предварительно.

Письма показались мне слишком напыщенными, слишком самонадеянными для человека, который пока не расстался со своей женой. Но отторжение они у меня вызвали не поэтому. Причиной было происходящее с Эсекьелем — с того момента, как он дал добро на встречи с другими, до ночи на диване, — все то, что разбивало штампы о любовных треугольниках, на которых строились эти письма. Мучительный выбор между любовником и мужем, как представлялось Бернардо, был тут совершенно ни при чем — прежние колебания померкли перед новой, только что зародившейся силой.

Туман, ползущий с моря, стекает по склонам и окутывает каждый дом, каждое дерево, каждый камень невесомой дымкой. Но я все равно выхожу пройтись. Я иду сквозь теплое облако, от которого не сыреет одежда, и по мере подъема на косогор оно редеет. На гребне меня наконец встречает солнце. Оно отбеливает морскую гладь, тянущуюся от самого горизонта до извилистого шва береговой линии, пристрочившей море к холмам.

За завтраком я поговорила с Роке. Он звонил из Испании — сейчас работает на озвучке фильма, который он именует не иначе как «художка», и только иногда настоящим названием — «Пари». Главный герой — поэт со страстью к азартным играм и женщинам. Про приезд Бернардо я умолчала, Роке — человек ревнивый, ни к чему вызывать у него беспочвенные подозрения. О Бернардо я упоминала раньше, и не раз, но исключительно в прошедшем времени, причем не особенно кривя душой, — я уже убедила себя, что он действительно остался в прошлом. Однако его приезд заставил меня осознать, сколько всего мы пережили. Воспоминания, которые я, оказывается, ношу с собой, хлынули потоком, как солнечный свет. В наших отношениях тоже был свет и простор, которые я пыталась окутать забвением, как туманом, что размывает контуры и стирает память.

Перечитанные вчера письма — свидетельство нашей давней связи. Его присутствие, его близость, о которой я не забывала ни на минуту во время прогулки по саду и после возвращения домой, обладают необыкновенной силой, способной перенести меня в прошлое. В то самое прошлое, где Бернардо разрушил выстроенный мной в оборонительных целях образ жертвы и подтолкнул к переменам, я поняла, что способна искать удовлетворение, не терзаясь чувством вины, перешагнув моральный барьер. Неужели я преодолела эту преграду еще тогда? Я научилась руководствоваться иными критериями, отличными от тех, что управляли моими поступками прежде, научилась отдаваться желанию и выходить за рамки того несправедливого духовного, но не телесного единения, в котором мы существовали с Эсекьелем.

Если не дойду до утеса, можно считать, прогулка не удалась. Оттуда открывается вид на тонущую в туманной пучине густую зелень. Мысленно оправдав Бернардо после всех этих рассуждений, шлю ему эсэмэс: «Сегодня заедешь?» — заменив «сегодня вечером» на «сегодня», чтобы не быть превратно понятой. Мне кажется, я ему все-таки должна — если не развязку, то хотя бы объяснение. Через минуту приходит ответ: «Приеду в девять».

На тропинке, ведущей вниз, меня настигает видение: мелькающие передо мной крепкие икры Эсекьеля, будто я иду за ним и выше колен его фигура теряется в тумане. Обычно во время наших прогулок под этими молчаливыми деревьями я шла позади и болтала обо всем, что в голову придет. Делилась своими тревогами, спорила с воображаемыми оппонентами, рассказывала об идеях, навеянных пейзажем. Эсекьелю нравилось меня слушать. Он не поддакивал, не отвечал на задаваемые вслух вопросы воображаемому собеседнику, просто слушал не перебивая, и кажется, на поворотах тропинки я ловила улыбку на его лице. Его забавляло мое воодушевление и перфекционизм, мои необъявленные войны, мое упрямство.

Воспоминания переносят меня в постели наших первых лет: в соседнюю с комнатой его матери спальню, в квартиру на улице Росаль, куда мы переехали молодоженами… Он целует мою грудь, ласкает меня, а я озвучиваю происходящее вслух, довольно подробно, учитывая, в какой короткий срок приходится укладываться. «Ты ласкаешь меня, Эсекьель, покусываешь мои соски… ты раздвигаешь мне ноги, Эсекьель, я уже намокла, поласкай меня, войди, я хочу, чтобы ты вошел… сейчас ты войдешь, да, медленно, я тебя чувствую, да, ты входишь в меня… целиком, останься, останься внутри, Эсекьель, я хочу, чтобы ты кончил внутри, хочу почувствовать, как ты кончаешь…» И после его оргазма я продолжаю ласкать себя и выплескиваю свое наслаждение в крике, чтобы оно отпечаталось в памяти Эсекьеля.

Я в смятении опускаюсь на обочину тропинки, как никогда живо ощущая Эсекьеля рядом с собой. Получается, я с самого начала рассказывала ему, как занимаюсь сексом с другим, пусть даже этим другим тогда был он сам. Да, конечно, я делала это, чтобы возбудить его, но ведь на самом деле больше распалялась сама, как будто так наши занятия любовью становились более реальными. Я хотела, чтобы он осознавал, как я ощущаю наслаждение, доставленное человеком, носящим его имя, — только ведь на его месте мог быть кто угодно…

Я развожу жаркий огонь в камине, языки пламени начинают лизать поленья. Лето сейчас такое, что ночью особенно не согреешься. Антарктическое Перуанское течение, проходящее рядом с побережьем, остужает воздух и приносит нам те самые туманы, поэтому дровами нужно запасаться как следует. Проблема загрязнения воздуха здесь не стоит, так что можем не отказывать себе в первобытном удовольствии погреться у веселого живого огня. Бернардо стоит рядом со мной, не пытаясь заполнить паузу — ни легкомысленными замечаниями, ни многозначительными рассуждениями. Расслабленная рука вяло покручивает бокал виски. Я захожу на новый виток объяснений — не совсем таких, как для Хосефины, под другим соусом, потому что перед Бернардо мне не нужно оправдываться и меньше приходится скрывать. Он в очередной раз демонстрирует мужество, затрагивая тему, которую вчера мы обходили стороной.

— В тот наш последний разговор в офисе, когда ты уже знала, что едешь в Штаты…

— Да?

— Ты мне предложила… — перед тем как продолжить, он делает глубокий вдох и отпивает виски из бокала, — заняться любовью на глазах у Эсекьеля. Ты серьезно этого хотела или пыталась так защититься от моих приставаний?

— Ты решил, что это провокация?

Надеюсь, Бернардо не придет в ужас, если я выложу ему все начистоту. В зарослях криптокарии поет сычик, а внизу, в лощине, ему вторит миниатюрный филин, чей пронзительный клич, настойчивый и нежный, несется сквозь ночь догоняющими друг друга волнами, будто позывные той нашей последней встречи.

— Я помню, как было дело. Эсекьель стал таким… вездесущим, сказала ты, что другого выхода, кроме как заняться любовью у него на глазах, не оставалось.

— Я никак не могла отделаться от мысли, что он обо всем знает.

— Ты преподнесла мне все так, будто он тоже согласен…

Мы смотрим на огонь, будто приходя параллельно каждый к своим выводам. Сычик аккомпанирует. Мы идем на мерцающий впереди огонек, но видим его по-разному, будто смотрим из двух разных окон действительности. Бернардо сейчас не такой, как обычно, и по поведению, и по интонациям: вдумчивый без догматичности, внимательный, но без своей невротической дотошности. Таким я его почти не видела, нечто среднее между неумолимым гением анализа и бесчувственным Дионисом, замороченным собственной интуицией.

— Я была уверена, что он согласится.

— А я несколько дней пытался докопаться до смысла этого предложения. — Бернардо хватает бутылку виски и резким движением наполняет бокал. — Сначала решил, как уже сказал, что это просто предлог со мной развязаться. Невыполнимое условие для мужчины, у которого осталась хоть капля гордости. Но потом я засомневался: у тебя ведь хватило бы духу сказать мне в лицо, без всяких уверток, что не хочешь продолжать отношения. Поэтому я начал подозревать, что ты это серьезно. Я как никогда в жизни хотел, чтобы ты осталась со мной, я был уверен, что, если мы переспим еще раз, ты поймешь, как велика наша… любовь, страсть, называй как хочешь. И Эсекьель скрепит ее своим свидетельством. А затем у меня снова появились сомнения: вдруг ты меня все-таки обманываешь, вдруг это такой странный способ сказать, что больше не можешь спать со мной, раз он все знает, однако и порвать со мной сама тоже не в силах.

— И ты до сих пор в сомнениях?

— Мне жаль, что я тогда не понял, не ушел сразу. По-моему, тебя мучила совесть и страх перед разводом. Неопределенность оказалась для тебя невыносимой. Будь я менее предвзятым и более решительным, разъяснил бы тебе в самых конкретных выражениях, что из вашего тупика выхода нет.

— Ты ошибаешься, Бернардо.

— Откуда такая уверенность?

В отблесках огня казалось, что выражение его лица меняется, однако на самом деле он стоял, уставившись в одну точку на своей бочкообразной груди, будто именно там шла ожесточенная борьба воспоминаний со стремлением понять.

— Потому что других шансов, кроме как поучаствовать в нашей с Эсекьелем затее, у тебя не было. Тебе пришлось бы подыграть нам, а ты понимал, что не сможешь. Но ты этого не признавал.

— Я для тебя настолько мало значил?

— Нет, дело не в этом… Просто никакого другого места я бы тебе отвести не смогла. Я по-прежнему принадлежала Эсекьелю, но то ли я недостаточно ясно дала тебе это понять, то ли ты упорно это отрицал.

На миг в его взгляде мелькает возмущение, но оно тут же сменяется доходящей до идиотизма покладистостью. Он буквально выжимает из себя непредвзятость.

— Хотя, возможно, ты прав насчет страха перед разводом, — добавляю я. — Я питала к тебе сильные чувства, но жить без Эсекьеля не могла. Я тогда любила его больше, он меня будто околдовал, я не представляла себя без него или вдали от него. Я бы почувствовала себя выпотрошенной, лишенной собственного «я». Ты тоже боялся, ведь и сам развелся только два года спустя. Я тяжело это пережила и совсем этого не хотела. Многое должно было случиться, прежде чем я решилась подумать о разводе.

— И что же такое случилось?

— Тебе знать не нужно.

— Если бы я тогда согласился прийти, невыносимый абсурд происходящего все равно заставил бы тебя бежать без оглядки.

— Я не видела ничего невыносимого и абсурдного. Иначе бы не предложила.

— Ты предложила, зная, что я откажусь.

Тогда в крохотной кафельной кладовой при офисе Микеля, с кофе и электрическим чайником, в окружении множества чистящих средств, мне казалось, что Бернардо сможет противостоять своей гордыне. Бернардо, свободный в мыслях и поступках, незашоренный, доверяющий жизни и готовый попробовать что-то нестандартное, мог бы согласиться на мое предложение. Мы разговаривали второпях, боясь, что нас кто-нибудь услышит, оба возбужденные: он — перспективой лечь со мной в постель, я — заняться любовью при Эсекьеле. Бернардо превратился для меня в единственную надежду вернуть секс в мой брак. Двигавший мной порыв сокрушал всякий стыд, до такой степени мне хотелось повторить случившееся у нас с Эсекьелем, только чтобы теперь Бернардо присутствовал во плоти. После того дивана мы с Эсекьелем еще занимались любовью и мастурбировали вдвоем, представляя Бернардо, и проговариваемое вслух с каждым разом делалось все реалистичнее, будто не было в этом ничего несусветного и все могло бы осуществиться, стоит только предложить.

В узкой и тесной каморке мы так ни о чем и не договорились. Чайник уже выпускал клубы пара, и аромат кофе смешивался с едкими запахами порошков. Мы шептались, склонившись друг к другу, как заговорщики. Бернардо, не поддаваясь на уговоры, то и дело порывался меня поцеловать. Но я хотела уломать его, заставить принять мои условия. Я описывала, как все будет происходить, как я отдамся ему с невиданной прежде свободой. Он ответил, что я спятила, а Эсекьель тем более, что мне нужно брать ноги в руки и спасаться, но я не слушала, продолжая гнуть свою линию в надежде, что он подчинится. Откуда только взялось у меня это безрассудство, этот эгоизм, эта наглость, с которой я собиралась использовать Бернардо, ни на секунду не задумываясь о его чувствах? Мной двигало не просто извращенное желание — мне казалось, что я спасаю свой брак. Позже я поняла, что на месте Бернардо мог быть кто угодно, нам просто требовался кто-то третий, возвращающий нам, как ни парадоксально, иллюзию утраченной близости.

— Нет, я не знала. Если бы ты отбросил гордыню и предвзятость, возможно, взглянул бы на это как на приключение.

— У меня такое чувство, что ты никогда не верила в мою любовь.

Я улыбаюсь этому всплеску романтизма. Самое время сменить направление и сойти с тропы эмоций и догадок, на которую мы ступили. Романтизм сковывает любые самые неуместные страсти твердой леденцовой коркой, превращая в безобидные карамельки.

Я приготовила куриное карри с рисом басмати — не для того, чтобы произвести впечатление на Бернардо, его ничем не удивить, — просто воспользовалась одним из своих коронных проверенных рецептов. Он ведь считает себя не только архитектором, а еще и ландшафтным дизайнером, психологом, политологом и гурманом.

Перед самым десертом снова звонит Роке. Я скрываюсь в спальне, но там связь чуть хуже. Уверенности по сравнению с утренним разговором у меня прибавилось, поэтому я бесстрашно сообщаю, что ужинаю с Бернардо. Пусть лучше привыкает к тому, что у меня есть прошлое, вчера никуда не денется ради завтра. В голосе Роке появляется настороженность. Я заверяю, что беспокоиться ему не о чем, единственное, что от него требуется, — как можно скорее приехать в Рунге, когда вернется.

Пока Бернардо не поднимается из-за стола, собираясь уходить, мы делаем вид, что сможем остаться друзьями. Обманываем себя банальностями, перебрасываемся ничего не значащими новостями, беззаботными комментариями насчет интересных проектов, под конец изображаем тот самый дружеский разговор, который вроде бы и не посвящение во что-то сокровенное, но и не светская беседа. Это наша главная проблема — какую дистанцию держать. Оставаться на расстоянии, как за столом, глупо, учитывая насколько мы когда-то были близки. Мы оба ощущаем невольное напряжение, и все кажется натянутым, неловким, неестественным. Но близость и открытость, как тогда у камина, без живительной любви и страсти тоже все усложняют, омрачая атмосферу взаимными упреками. Единственный возможный сейчас выход — перестать видеться. Бернардо, похоже, понимает это и сам: вместо пошлого поцелуя в щеку на прощание он, скроив свою гримасу, протягивает мне руку.

— Когда-нибудь увидимся.

Через несколько дней после того разговора в тесной кладовой я, как и планировала, ушла из проекта. Перспектива взять год творческого отпуска и уехать в Нью-Йоркский университет читать магистрам лекции по писательскому мастерству на испанском начала обретать для Эсекьеля конкретику. В газете сложностей не предвиделось: от него требовалось посылать по статье в месяц, редакция же обещала никем своего популярного обозревателя не заменять, а дожидаться возвращения. Но Эсекьель самокритично считал, что редакция просто не сможет найти другого дурака, который согласится на такое неблагодарное занятие.

Себе на замену в работе над проектом клуба я привела Клариссу — мою хорошую подругу Клариссу Болдуин. Ей предстояло руководить фирмой, занимающейся обустройством парка — от первоначальных грунтовых работ до посадки последних растительных групп. Мы с Клариссой дружим с 1996 года, с совместного участия в выставке ландшафтных проектов — одной из первых в Чили. На выставке мы представляли полупустынный сад из устойчивых к засухе суккулентов, перемежающихся маленькими столбиками из плитняка охристых тонов — такие невысокие вертикальные столбики, будто надгробия, оставшиеся от поселения доколумбовой эпохи. Заняли второе место, и с этого момента моя карьера пошла в гору. Потом мы еще пару раз работали вдвоем, однако с каждым заказом у обеих росли перспективы открыть собственную фирму. Сначала мы общались только по работе, опасаясь допускать друг друга в личное пространство, но с годами сблизились по-настоящему. Мы умеем слушать, не осуждая, советоваться и оберегать друг друга — ни разу за все время я не упрекнула Клариссу в бестактности и себе ничего подобного не позволяла.

За оставшиеся месяцы я разобралась с остальными незаконченными проектами и уладила прочие дела. Если не считать возни с визами, подготовка к отъезду оказалась менее трудоемкой, чем мы думали. К нашему везению, в начале августа 2005 года намечалась свадьба двоюродного брата Эсекьеля, и, поскольку насчет жилья они с невестой еще не определились, всем было удобнее, если они поселятся у нас и разделят с нами расходы. За домом в Рунге оставалась присматривать Хосефина.

Начался новый этап, когда я уже не так сильно страдала от неудовлетворенности. Не проходило и недели, чтобы мы не занялись сексом. Я открыла в себе талант рассказчицы. Стоило нам в постели прижаться друг к другу, я принималась рассказывать Эсекьелю о других мужчинах — выбирая из вероятных кандидатур, чтобы придать словам правдоподобие. Бернардо постепенно отодвигался на второй план, пока однажды ночью я не отобрала у него роль главного героя окончательно. Оправдание каждый раз было одно и то же. Я ложилась в постель с другими, думая об Эсекьеле, представляя, как он подглядывает за мной. Мы упивались новыми ощущениями, вторым медовым месяцем, проснувшейся спустя годы страстью. Эсекьель откликался охотно, сам побуждал меня рассказывать дальше — особенно ему нравились подробности: когда другой решился дотронуться до меня, делала ли я ему минет, как ощущается внутри чужой пенис, в чем различия, в каких позах мы все проделывали. Ему нравилось, когда я снова и снова повторяла, что другой покусывает мои вставшие торчком соски.

Однако под конец проходящих в ожидании отъезда месяцев уже и эти фантазии перестали приносить плоды. Эсекьель нервничал, потому что по-прежнему писал рецензии и должен был подготовить первый осенний семинар. Он отвык заниматься двумя делами одновременно, а университет выдвигал многочисленные требования — к содержанию курса, методике, библиографии и системе оценок. Однако на самом деле причина охлаждения проста: я, увы, не Шахерезада эротического рассказа. Я исчерпала весь репертуар своих фантазий, сценарии и ситуации начали повторяться, ход действий становился предсказуемым. Конечно, Эсекьель не устраивал мне экзамен на творческие способности и предпочитал заводиться от моих порой незатейливых выдумок, а не от стройного печатного текста. Но все рано или поздно приедается, а я не знала, каким образом оживить наш секс. Так прошел последний месяц в Сантьяго и первый в Нью-Йорке. С опаской, но понимая, что назад дороги нет, мы закружились в бурном водовороте этого беспокойного города.

Визит третий

Я и предположить не могла, что визит Бернардо разбудит в моей душе мучительную тоску по Эсекьелю. Эти молодые деревца, тянущиеся к небу; кустарниковые купы, повторяющие очертаниями дикие заросли на душных влажных склонах; мягкие изгибы лощины, с каждым днем все ярче зеленеющей под солнечными лучами, — вся эта красота ровным счетом ничего не значит, если рядом нет Эсекьеля, чтобы ею полюбоваться. Жаль, конечно, что у меня нет подходящего предлога позвонить ему, но искушение набрать номер слишком велико. В ожидании ответа стою под большим больдо. Услышав голос Эсекьеля в трубке, невольно вздрагиваю. Он сейчас у своего друга, писателя Ренцо Перти, в старом особняке на холме Карсель в Вальпараисо.

— А я в саду. Вспоминаю наши с тобой прогулки.

— Хочешь, завтра приеду?

— А не далековато? — Я иду на попятную, понимая, что мой звонок продиктован скорее ностальгией, чем вспыхнувшими чувствами. Побродить с Эсекьелем по саду было бы мило, но волнения от встречи лицом к лицу мне ни к чему. Мне нужна идиллия, а не беспокойство. Я хотела сказать, что скучаю по нему, но теперь запуталась в собственных мыслях.

— Да нет, — отвечает он с едва заметной запинкой. — Чуть больше часа езды. Приеду, позавтракаем, и я уеду. Отдохну ненадолго от Перти. Он мне читать спокойно не дает, только и знает что языком молоть и напиваться. За месяц ни строчки не написал.

— Ладно… — соглашаюсь я с показной неохотой, уверенная, что от Эсекьеля эта неуверенность не ускользнет.

— Тогда до завтра. — Он готов отключиться.

— Эсекьель…

— Да?

Я не знаю, что сказать.

— Хочешь, приготовлю что-нибудь?

— Хм-м-м… Куриное фрикасе.

С утра, чтобы отвлечься, отправляюсь прогуляться в Кебрада-дель-Агуа. Несмотря на данную себе установку сохранять спокойствие, то и дело представляю, как мы занимаемся любовью, Эсекьель полон желания и жажды взять реванш за «холостые» годы; и другая картина: мы вдвоем бродим по саду в молчании, боясь ранить друг друга неосторожным словом. Меня бросает из крайности в крайность. Желание против страха. Мы не виделись с Эсекьелем уже два месяца — с того дня, как я уехала из Сантьяго. С каким лицом он появится сейчас? С угрюмым и замкнутым, как в последние наши дни, или я увижу в его глазах былое смущение и теплоту? Станет ли он делать вид, что этот приезд ничем не отличается от предыдущих? Будет бесцеремонно ходить по всему дому, показывая, что он тут хозяин? Обрушит на меня лавину упреков или начнет умолять начать все заново? На утесе, где обрывается тропинка, я представляю, как Эсекьель стоит рядом и его кудрявую челку треплет ветер. Он полон сил и жизни, он словно правит миром с этого утеса, обнимает меня за талию и передает мне бразды правления. Я сжимаю руки в кулаки и кричу. Нечего воображению шутить со мной так. Эсекьель никогда не предстанет на этом утесе ни человеком, ни демоном, ни богом спасительной любви. Он будет взирать на мир прежним, полным скептицизма и даже страха, взглядом, по-прежнему будет укрываться от ветра и тумана, поскольку никогда не сможет проникнуться их духом. Потому что в детстве он ни разу не летал во сне и не превращался в невидимку, потому что всегда, даже во сне, оставался собой.

Первый час после его приезда занимаемся тем, ради чего, по мнению Эсекьеля, он и прибыл: гуляем по саду и беседуем о растениях. Я вдыхаю аромат его тела. Мы оба в шляпах, чтобы не напекло голову, — я в широкополой соломенной, он в плоской черной, как у Зорро и погонщиков скота. Временами он отпускает чересчур импульсивные реплики, они не вяжутся с его обычной осмотрительностью. Когда мы выходим на площадку у бассейна, он озадаченно чешет затылок, не веря, что косогор так быстро покрылся зеленью. Неужели не помнит, как весной этот склон уже утопал в рафиолеписе, веронике и миртовых зарослях? Эсекьель явно хочет мне польстить — спасибо ему за это. Еще он пытается угадать, где приложили руку мы с Сезаром. Сезар выходит нам навстречу, и они с Эсекьелем обнимаются — очень на них не похоже, обычно оба избегают физического контакта.

— Растения у тебя ухоженные, Сезар, чувствуется, что мастер поработал.

— Спасибо… Это все сеньора, она у нас голова.

— Без тебя сеньора бы не справилась.

Эсекьель подмечает, где мы делали подрезку, что пересадили, какие растения похорошели, а какие смотрятся хуже, чем прежде. Он даже расспрашивает меня о планах на зиму — единственный сезон, который отводят под строительство. Осень уходит на вскапывание, посадку, пересадку и под конец — обрезку. Весной мы окуриваем, удобряем и полем. Летом главное — полив и разбивка дорожек, а еще у Сезара летом отпуск, хотя в этом году он не пойдет, пока не родит его беременная жена.

Я планирую соорудить перголу в низине, чтобы было где посидеть с книжкой на закате. Самую простую перголу, решетчатую, из деревянных планок и тростника, по ней пустить что-нибудь плетистое. Сезар приготовил саженцы чилийской пассифлоры — страстоцвета, который в естественной среде уже относится к вымирающим. Как-то раз, прогуливаясь по Кебрада-дель-Агуа, я наткнулась на плеть пассифлоры, обвившуюся вокруг ствола шинуса, и у самой земли увидела похожий на маракуйю плод, туго набитый семенами. Мы нашли его вместе с Эсекьелем, и с тех пор каждый раз, как мы проходили мимо, он восхищался первозданностью цветов пассифлоры.

Сейчас каждая его фраза — это хвалебная ода мне как хозяйке дома и сада. Однако лесть, которой он осыпает меня во время прогулки и которая позволяет заподозрить, что он ищет пути к примирению, отклика не находит. Это внимание к мелочам, ненавязчиво подчеркнутая признательность, уважительная любезность — все отдает лицемерием. Вполне подходящий тон, но фальшивый. Эсекьель хочет, чтобы было «по-людски», поэтому пытается угодить мне, не разозлив; сблизиться, не сокращая дистанцию. Несмотря на льющийся елей, этот визит всего лишь пробный шар; шаг навстречу, перед тем как отдалиться снова; способ увидеться, не глядя в глаза, обойтись без неизбежной близости.

Я тоже действую с оглядкой. Свои чувства я уже выразила телефонным звонком, поэтому в разговоре инициативу уступаю Эсекьелю.

Однако и завтрак не может притупить мою тоску. Вены на руках Эсекьеля выступают сильнее обычного. Он нахваливает фрикасе, как в первый раз, но уже неискренне. Рассказывает о Перти, о Вальпараисо, о том, как ему не хватало этого приезда к морю. Я ограничиваюсь повествованием о своих молчаливых днях, о прочитанном. Он ест без спешки, почти экономно в отличие от меня — я, наоборот, поглощаю все без разбора. Сколько еще мы продержимся в таком искусственном режиме? Эсекьель, судя по всему, решительно не намерен из него выходить, а я не могу набраться храбрости переломить ход беседы.

Размеренно дожевав последний лист выращенного Сезаром салата, Эсекьель спрашивает:

— Ты… ты по-прежнему с Гарсией?

Наконец-то человеческие чувства, с головой выдающие наигранность всего сказанного ранее.

— Это тебе к чему?

— Просто интересно.

— Я с ним почти не вижусь. Он в отъезде.

— А…

— Почему ты все-таки спрашиваешь? — наседаю я.

Он мнется:

— Из-за твоего звонка. Я подумал…

— То есть все зависит от Гарсии?

Он отрицательно качает головой, слегка приподнимая большими пальцами тарелку.

— Эсекьель, ты думаешь, мы могли бы…

— Нет, — перебивает он, — пока у вас с ним не кончено, точно нет.

— Раньше наличие любовника тебя не волновало.

— Теперь он уже не просто любовник. Вы вместе.

— Так ты все-таки думаешь, что есть вероятность начать заново?

— Не знаю, Амелия, что я думаю. Бесполезно…

— Ничего не бесполезно. И мы с ним не вместе.

— Это ведь не я тебе позвонил.

— А я по крайней мере честно сказала, что скучаю по тебе. Это было нелегко.

— Я хотел узнать, как ты живешь, и все. — Он тщательно промокает губы салфеткой.

— А я хотела узнать, что ты чувствуешь.

Он смотрит на меня долгим взглядом, и я читаю по его глазам. В них плещется сомнение, страх перед неизвестностью. Нежность пополам с досадой. Он сам запутался в своих чувствах, поэтому и прикрылся маской лицемерия.

— Ты приехал разобраться в чувствах?

— Именно, Амелия.

* * *

В Нью-Йорк мы тоже отправлялись разбираться в чувствах. Услышав от Эсекьеля о замаячившей впереди возможности, я стала внушать ему, что шанс упускать нельзя. И он, обычно предпочитавший обходиться без лишних телодвижений, поборол свою нерасторопность и постарался выхлопотать себе эту поездку. Наверное, мы оба надеялись, что в Нью-Йорке перед нами откроются новые горизонты, возможность взглянуть на наш брак под новым углом, ничего не ломая. Хотели мы продолжать ту жизнь, к которой привыкли в Чили? Можно ли было что-то изменить? Оба вопроса остались незаданными, мы маялись ими подспудно, поскольку решить их можно было только отстранившись.

Мы поселились в квартире на девятом этаже, снятой для нас университетским отделом размещения. Дом находился на углу Гроув-стрит и Седьмой авеню, с видом на Шеридан-сквер, недалеко от пересечения с Кристофер-стрит, в самом сердце района Виллидж, с его кирпичными фасадами. Зеленый треугольник парка не мешал обзору, и из наших окон открывался частичный вид на проспект, устремленный к югу острова Манхэттен. Синхронное перемигивание светофоров не переставало меня завораживать. По ночам, когда включался красный, вдоль проспекта протягивалось пять-шесть огненных лент, будто барьеров, разрываемых только струйками машин, вливавшихся с боковых улиц. Но стоило огненному зареву смениться волной зеленого, как светящиеся шары автомобильных фар обрушивались наполняющим городские артерии потоком. Так мы прожили десять месяцев — в размеренном чередовании движения и ожидания, шума и тишины.

Первый раз зеленый свет, приглашающий двинуться вперед, зажегся перед нами на вечере, организованном отделением испанской литературы. В аудитории напротив секретариата в половине шестого вечера нас встретил декан языкового факультета с супругой — оба седовласые, одетые как для коктейльной вечеринки на пляже. Задачей мероприятия было перезнакомить между собой новичков отделения — восемь приглашенных преподавателей и четырнадцать аспирантов, все со своими половинами.

Погода стояла жаркая, душная — просто погибель для любого, кто привык к средиземноморскому климату, тем более после неожиданно холодной предыдущей недели, окрылившей меня надеждой, что невыносимо знойное лето наконец закончилось. Некоторые из приглашенных мужчин даже не удосужились сменить шорты на брюки, и больше половины дам явились в вылинявших платьях и без укладки. Эсекьель мне уже рассказал об этой недоделанной вариации стиля «латиноамериканский активист», преобладавшей над «европейским социалистом».

Один из гостей, помнится, решил польстить мне, назвав «латиной», — но вызвал лишь усмешку (знал бы он, как родители кичились своим «чистокровно европейским» происхождением). Я вырядилась в черное приталенное платье до колена, с круглым вырезом и открытыми плечами, прикупив к нему накануне кожаные босоножки и сумочку, которая теперь выглядела верхом легкомыслия, — остальные дамы плюхали на парту набитые портфели и ноутбуки, сгибались под тяжестью папочно-книжных кип или явились вообще без ничего. Неухоженность цвела буйным цветом — начиная с небритых подмышек у женщин и заканчивая нестрижеными бородами у мужчин. В качестве напитков предлагались фруктовый сок с невыносимым химическим привкусом, вода и безалкогольное пиво, в качестве угощения — начос с острым соусом. По-домашнему и без церемоний.

Мы разделились на группки, в нашей беседа не клеилась, а натужный смех никак не свидетельствовал об остроумии рассказчика. Видимо, не вынеся этой скуки, Эсекьель отозвал меня в сторону и познакомил с Люсьеном, своим аспирантом. Мысленно восхитившись его красотой, я с места в карьер спросила, нет ли в нем ямайской крови. Он был мулатом, чуть выше меня ростом, с карибскими, как мне показалось, чертами, хотя гладкая кожа наводила на мысли о восточных предках. Волосы он брил почти под ноль, и на круглом лице выделялись длинные загнутые ресницы. С догадками я попала впросак — посмотрев на меня с недоумением, он ответил, что сам он из Айовы, американец в бог весть каком колене. Откуда родом его негритянские предки, он не в курсе. Мать белая, из Теннесси. Зная от Эсекьеля, что литературный факультет в Университете Айовы считается одним из самых престижных в стране, я, чтобы загладить оплошность, спросила Люсьена, учился ли он там. И снова мимо. К окончанию колледжа он безмерно устал от этого городишки, застроенного сплошь университетскими зданиями, больницами и торговыми центрами, поэтому подал документы в Нью-Йоркский университет, чтобы, по его словам, пожить в «городе с большой буквы». На нехватку писательского таланта он не жаловался, но и нос не задирал. Причину его интереса к испаноязычной литературе мы так и не узнали, однако о своем нежелании как становиться писателем, так и уезжать из Нью-Йорка он заявлял открыто. В нем чувствовалась сила — в мускулистых ногах и плечах, едва прикрытых льняными шортами и футболкой горчичного цвета — и в то же время что-то мальчишеское. Глаза его светились живым интересом, держался он вежливо, без цинизма, наглости и язвительности, свойственным студентам литературного. Он рассказал про Айову, про то, как с детства ходил слушать великих писателей в университете, про своих родителей — медработников в больнице того же вуза, про свою диссертацию (претенциозность замысла маскировалась юношеским энтузиазмом). Общались мы на английском вперемешку с испанским. Эсекьель внимал нашему обмену репликами с привычной сдержанностью, потом вдруг, перебив на полуслове, пригласил Люсьена перекусить с нами после мероприятия. В «Миракл», например, недалеко от нашего дома. Молодой аспирант приглашение принял с радостью, блеснув белоснежными резцами. Невиданная для моего мужа общительность, да еще без единой капли раскрепощающего алкоголя, показалась мне странной, и я решила, что это Нью-Йорк так действует.

С этого момента воспоминания становятся отрывочными. Вот я сижу между двумя своими спутниками на террасе с видом на широкий тротуар Восьмой авеню. Эсекьель, порядочно выпив, хохочет и острит, Люсьен не отстает от него ни на глоток. Наш гость, несмотря на внешнюю раскрепощенность, явно взвешивает каждый жест, каждое слово, каждое движение, будто ему приходится через силу лепить их из внутренней пустоты. Мальчишка, для которого веселье — это обязанность.

Что мы ели, я не помню. По выходным в этом кафе-ресторане мы обычно пили латте из огромных кружек, сидя в разномастных старинных креслах. Однако на террасе кресел не водилось, пришлось довольствоваться складными стульями и стеклянным столиком. Тут прохладнее — спасибо свежему ветру, который дует навстречу машинам, принося с севера дыхание Гудзона. Ладонь Эсекьеля ныряет мне под юбку и останавливается на бедре гораздо выше, чем позволяют приличия. Это он так сообщает мне о своих намерениях. Или откликается на предполагаемые мои. По идее, мне должна вспомниться оторопь, пламенеющие от стыда щеки, сброшенная с бедра ладонь Эсекьеля. Но ничего такого на моей мысленной картинке нет. Люсьен вызывает симпатию, мне ничего не стоит представить нас двоих в постели. Я флиртую с ним, отбросив смущение. Смеюсь, встряхиваю волосами, касаюсь его плеча, наклоняюсь к нему поближе, когда он что-то говорит, а Эсекьель тем временем ласкает мое бедро. Люсьен видит эту бесстыжую ладонь через стеклянную столешницу. Затем следует приглашение к нам домой, выпить по последней. Мы идем сквозь толпу прохожих, выбравшихся глотнуть ночной прохлады. Люсьен шагает чуть вприпрыжку, будто его распирает от бурлящей внутри энергии.

Вот мы с гостем сидим на жутком диване, который я на следующий же день после приезда попыталась облагородить ярким полосатым покрывалом. Через открытые окна доносится шум с улицы. Эсекьель растянулся на ковре, облокотившись на длинные, почти метр в длину, валики. Мне страшно, что выйдет какая-нибудь промашка, и в то же время я боюсь конкретики. Скольжу взглядом по рукам и ногам Люсьена. Мне хочется их погладить. На нем шлепанцы с перемычкой через большой палец. Я заглядываю ему в лицо, пытаясь разобраться, улавливает ли он происходящее между мной и Эсекьелем. Он смотрит все так же простодушно, но общается теперь в основном со мной. Мы раскуриваем косячок. Сердце колотится все сильнее. Люсьен делает осторожную затяжку. Мы смеемся, вспоминая, как скованно держались на факультетском вечере.

Как же все случится, как мы перейдем грань, отделяющую обычные дружеские посиделки от неизвестности, где останется руководствоваться лишь интуицией? И в следующее мгновение Эсекьель ее переходит — перемахивает эту на первый взгляд непреодолимую пропасть, прерывая затянувшееся молчание вопросом: «Хочешь переспать с моей женой?» Я отчетливо помню выражение лица Эсекьеля. Он абсолютно серьезен, ни намека на смущенную улыбку или стыд, — предложение решительное, безапелляционное и недвусмысленное. «Мы были бы не против», — добавляет он, видя замешательство Люсьена. Гость поворачивается ко мне, но я не понимаю, что выражает его лицо — предвкушение, страх, ступор? Созадаченной улыбкой он переводит взгляд на Эсекьеля, ставит стакан виски на столик и молча целует меня, его ладонь проскальзывает мне между ног. На моих губах вкус виски, по бедру пробегает дрожь от прикосновения.

Мы полураздетые в спальне — он в черных плавках, я в трусиках, под которыми меня ласкает его рука. Несмотря на эрекцию, его орган поражает меня бледностью — он такой же светлый, как ладони и подошвы ступней. Опустившись на колени, я сосу этот тугой початок. Люсьен гладит меня по голове, ласкает мои груди, будто взвешивая на ладони. Эсекьель раздевается и проводит ладонями по моей спине. Потом Люсьен опрокидывает меня на спину, стягивает с меня трусики и, целуя уже со всей страстью, берет с ночного столика презерватив, оставленный Эсекьелем. Пристроившись между моих ног, он входит в меня. Перед глазами прыгают мышцы его груди, слегка полноватые, но крепкие. Эсекьель пристраивается сбоку. Мне хочется, чтобы мы были рядом. На его лице по-прежнему ни тени сомнения относительно происходящего. На моем, наверное, тоже — скорее, наслаждение. У Эсекьеля эрекция. Темный потолок в плавном медленном ритме озаряют отсветы автомобильных фар. Гость покрывает поцелуями мою шею и грудь, потом вдруг подставляет губы Эсекьелю. Но тому это не нужно. Повелительно и ободряюще глядя на Люсьена, он кладет руку мулату на плечо, и тот двигается во мне, пока не доводит до короткого, но бурного оргазма. Сам Люсьен кончает чуть погодя, по-настоящему, не имитируя, с долгим рыком на одной ноте. Муж финиширует третьим — в этот момент я о нем и думать забыла и не сразу понимаю, откуда взялась горячая сперма, обжигающая мое бедро.

Потом Люсьен неторопливо одевается — без лишней спешки, но и не стараясь тянуть время. На прощание целует меня в губы. Мы с Эсекьелем снова остаемся вдвоем, пристально смотрим друг другу в глаза, лежа на боку. Молчим. Слова бессмысленны, однако глаза его я должна видеть, чтобы не сомневаться в совершенном. Так мы и засыпаем в той же позе, что и в последнюю нашу ночь вместе.

Просыпаемся поздно и идем в «Миракл» на бранч. Эсекьелю не нужно в университет, значит, это суббота. В этот раз мы садимся внутри, спасаясь от жары и духоты под кондиционерами. Спалось мне спокойно, совесть не мучила. Я не жалела, что мы сломали интимные барьеры и допустили к нашей близости постороннего. Я не чувствовала себя ни использованной, ни грязной. Наоборот, появилась какая-то легкость, уверенность в себе, дерзость. Детали этого утра стерлись из памяти, но скорее всего было примерно так: я сижу в кресле за столиком, наслаждаясь крупитчатым смузи, в меру сладким маффином, возбуждающими обрывками разговоров за соседними столиками. Ночные события мы, кажется, не обсуждаем. Плоть гасит любые всплески целомудрия. Плоть — это приют, за стенами которого можно оставить все сомнения. У меня перед глазами Эсекьель — он сидит развалившись на плюшевом диване, на лице безмятежность.

Несколько дней спустя Люсьен, придя к Эсекьелю на лекции, обронил мимоходом, что прошлая встреча получилась просто кайф. Эта уже знакомая непосредственность, исключавшая подозрения в чем бы то ни было, кроме желания укрепить завязавшуюся дружбу, нас и подкупила. Мы пригласили его снова. На этот раз мы пошли в тратторию на Гудзон-стрит в районе Митпэкинг, потом Люсьен повел нас в соседний бар, расположенный в подземке, — темный и битком набитый. Духотища из-за жары там царила страшная. В центре зала барными стойками был выгорожен треугольник для танцев, на стойке, пытаясь перещеголять друг друга, извивались полуголые танцовщицы. Тягучая музыка с преобладанием духовых и перкуссии задавала плавный, чувственный ритм. Контингент был преимущественно темнокожий. Женщины то и дело поворачивались к своим партнерам спиной и, выгибаясь, терлись ягодицами об их бедра. Мы вошли в треугольник. Люсьен двигался изящно, не позволяя себе увлечься, становясь лицом то ко мне, то к Эсекьелю. Я видела, как взгляд моего супруга скользит по танцующим рядом полуобнаженным женщинам, одетым в большинстве в короткие топики до пупа и мини-юбки.

Придя в квартиру, мы обошлись без марихуаны и виски. Люсьен взял меня сзади, а я сосала у Эсекьеля, время от времени устраивая ему передышку, чтобы он не извергся раньше времени. Услышав мой вопль, Люсьен принялся подстегивать меня старой как мир формулой: «Да, детка, давай, давай, да, беби, да!» — пока не кончил сам, на этот раз полностью забывшись и вопя: «Фак-фак-фак!»

Была и третья встреча. Я наконец разглядела, насколько топорно и безыскусно Люсьен (отчасти из уважения) пытается к нам подольститься. На реплику Эсекьеля насчет Стендаля он заявил, что «Красное и черное» просто перевернуло всю его жизнь, а Эсекьель гений, истинный андский гений. Потом он восхитился выбором японского ресторана, который мы отыскали в справочнике «Загат»; до небес превознес свежесть по данной семги и уже на выходе огорчился, что я, великолепный ландшафтный дизайнер, не могу работать в Штатах и вынуждена сидеть в доме без дела. В устах человека менее бесхитростного подобные комментарии прозвучали бы едким сарказмом — такова обратная сторона банальности. Поскольку была среда и обоим моим спутникам предстоял завтра ранний подъем, из ресторана мы отправились прямо домой. И что-то не задалось. Что именно, не пойму. Вообще плохо помню происходившее. Похоже, в квартире оказалось слишком много света. Не размеренного ритма светофоров и фар, не блеска городских огней, а того, который не позволял забыть о четырех стенах комнаты. Все наши действия и слова обретали реалистичную неприглядность. Тела не слушались, движения делались резкими, стоны — пронзительными, страсть — наигранной. То ли Эсекьель вышел из игры и остался сторонним наблюдателем, то ли Люсьену разонравилась его роль, а может, просто-напросто я разуверилась в созданной им легенде и просекла его фокусы. Неискушенность и открытый настрой Люсьена с самого начала позволили нам избежать ревности и страха, что я увлекусь этим молодым человеком, однако эта же самая открытость и развеяла в итоге все очарование таинственности. Мы с Эсекьелем остановились и вынуждены были ждать, словно пара светящихся шаров перед светофором, пока нам снова разрешат двигаться.

С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер^[8], «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.

* * *

Выпив кофе и выкурив подряд две сигареты по своей послеобеденной привычке, Эсекьель отправился обратно в Вальпараисо. Я после его отъезда ощущаю что-то вроде аритмии — чувствую себя настолько незащищенной, что готова сомневаться в надежности собственного тела. Те немногочисленные опоры, которые я себе выстроила за эти два месяца, пошатнулись, тянет позвонить ему и попросить начать все сначала. Если мы оба так остро переживаем, значит, наверняка можно все склеить. Будем считать развод ошибкой. Можно поискать новые, более зрелые пути решения, не истязая себя, но и не действуя вслепую. А Роке? При воспоминании о нем все надежды летят прахом. До той минуты как мои пальцы словно сами собой набрали номер Эсекьеля, я действительно ждала Роке. Но теперь при одной мысли о его приезде в выходные мне делается плохо, будто кто-то пытается сломить мою волю. Роке изначально вел себя как несокрушимая сила, руководствуясь невообразимыми принципами, похожими на правила, которые иногда устанавливают себе дети, играющие во взрослых. Мы и месяца не встречались, а он уже считал себя чуть ли не моим мужем. Я его каждый раз одергивала, но чем ближе мы продвигались к разводу, тем настойчивее он напирал. Он был со мной в самые тяжелые праздники — Рождество и Новый год — здесь, в Рунге, и не скрывал своих намерений. Я убеждала его, что не хочу вот так сразу ввязываться в новые отношения. Я тосковала по Эсекьелю настолько, что мне не составило никакого труда в этом признаться, когда мы гуляли по пляжу в Майтенсильо утром двадцать пятого декабря — в последний тихий день перед нашествием диких орд подростков, распущенных на каникулы.

Предыдущая ночь прошла ужасно. Роке привез из Сантьяго шампанское, я купила морских ежей. Мы уговорились провести время вместе во что бы то ни стало. Ему было легче, поскольку они с женой уже два года как развелись, а я, наоборот, никак не могла свыкнуться с его присутствием, а тут еще за час до ужина мои раны разбередил звонок Эсекьеля. Я отторгала Роке не сознательно, а скорее инстинктивно, от навалившейся на меня тоски, гасившей любой проблеск взаимопонимания. Однако мы не разъезжались, а Новый год встретили в таком же унынии, как и Рождество, с той лишь разницей, что перестали сопротивляться тоске. После раннего ужина мы улеглись в постель в одиннадцать, а проснувшись утром, вымученно обнялись. В этом объятии скрывался страх перед возможными последствиями наших благих намерений.

У меня впереди вся вторая половина дня, а чем занять себя, не знаю. В сад я в эту пору стараюсь не ходить — безжалостный летний свет убивает тонкие оттенки и малюет все подряд одной кричащей зеленой краской, не похожей на природные тона листвы. Обычно после обеда я ложусь вздремнуть, но приезд Эсекьеля лишил меня сна, словно залив таким же безжалостным светом все темные уголки моего существа и стерев все оттенки, различия, контрасты, способные послужить мне ориентирами. Осталось только сплошное зеленое болото тоски.

Каждый раз, когда в наших сексуальных отношениях наступал долгий перерыв — как, например, после прекращения встреч с Люсьеном, я впадала примерно в такое же состояние — в душе воцарялся беспросветный мертвый сезон. Единственной отдушиной для меня был начавшийся курс ландшафтного дизайна с Джоном Литтоном. По вторникам и четвергам я выходила из квартиры спозаранку и, прихватив по дороге стакан кофе с пончиком, садилась на Восьмой авеню в метро до «Пенн-стейшн», а там пересаживалась в пригородный поезд, который через час доставлял меня до лонгайлендского Брентвуда. Времени хватало с избытком на то, чтобы почитать литературу из списка и поглазеть на оголяющиеся осенние пейзажи за окном, так не похожие на беспросветное лето в моей душе.

Институт находился в пригороде, застроенном почти одинаковыми кирпичными домами с битумной черепицей на крышах. Иногда, шагая по этим безмятежным улочкам, я воображала себе какой-нибудь страх и ужас в голливудском стиле — нашествие опасной для людей, хищной саранчи, зловещее тиканье атомных часов или чудище, крушащее все без разбора, — чтобы сонная тишина взорвалась паническими воплями и люди заметались в ужасе. Иногда меня охватывала зависть к обитателям этих домов, которые посвящают день любви, заботе о близких, работе и учебе, чтобы вечером воссоединиться за семейным столом или перед телевизором. Еще одна голливудская выдумка, далекая от реальности, но именно так я представляла жизнь среднего класса в тихих американских пригородах. Может, всему виной были мои болезненные поиски опоры, а может, меня манила эта обеспеченная полисами, кредитами и медицинскими страховками обывательская скука.

От чего меня спас Эсекьель, так это от повторения ошибок моих родителей — от погони за штампованным благополучием, затмившей все остальные более простые источники счастья. Вот почему вид бетонного здания, возвышавшегося посреди всего этого однообразия, действовал на меня успокаивающе. Трехэтажный куб в окружении подстриженных живых изгородей, копирующих рисунок регулярных европейских парков XVIII–XIX веков. Особенно мне нравился огород, где из капусты разных сортов складывались цветные узоры между вымощенными кирпичной «елочкой» дорожками. Литтон оказался вполне симпатичным человеком, хоть и без блеска, который я воображала. Невыразительная мимика и бесцветные интонации не добавляли ему шарма. Первый триместр стал чем-то вроде вводного курса, по требованиям и рядом не стоявшего с аспирантурой Католического университета. Проектные работы начинались только во втором, пришлось ждать. Очень редко Литтон представал перед нами тем самым гением, который подарил миру многочисленные шедевры. А ведь он одним из первых начал проектировать «зеленые» здания и крыши, в его стиле чувствовалась любовь к геометрии — отсюда и регулярный парк перед зданием. Курс он вел под лозунгом: новые формы невозможно создать, не изучив геометрию древних.

Остальное время я проводила за компьютером или гуляя по городу. Излюбленными местами моих прогулок стали Центральный парк и часть Вест-Эндского парка вдоль реки, от Сто десятой улицы на север. Один раз я добралась даже до Бруклина, посмотреть на сад Ногучи. Однако осень уже окончательно вступила в свои права, вокруг буйствовал желтый и багряный, и только листья под ногами выдавали обыденность этого разгула стихии. Я в своих проектах не использую деревьев ярко выраженной осенней окраски — максимум красный японский клен в мощеном патио, но никаких амбровых деревьев и уж тем более гинкго. А в нью-йоркских парках я любовалась изящной вязью голых серых ветвей на фоне неба.

Для выставок, фильмов, концертов, театральных спектаклей отводились выходные либо те вечера, когда Эсекьель не был занят на работе. Одной мне ходить не нравилось — какое удовольствие, если нельзя ничего обсудить с Эсекьелем? Он внимательно выслушивал мое мнение, оставляя за собой право высказать почти всегда четко сформулированную мысль, помочь разобраться, если я запуталась, или опровергнуть мои доводы, не унижая меня при этом. Я пыталась поразить его тонкостью наблюдений, дотянуться до его уровня критики и попутно ощутить вкус к жизни, широко раскрытыми глазами наблюдать играющийся вокруг спектакль, движимая дурацкой необходимостью почувствовать себя настоящей жительницей Нью-Йорка. По сути, я хотела быть нужной, занятой, оправдать как-то свое присутствие в этом городе. Сведения о новинках я черпала из «Войс» и «Тайм аут», а также приложений к «Нью-Йорк таймс». Так мы попадали на спектакли экспериментальных театров, концерты новых групп, разного рода выставки и уличные ярмарки. Больше всего нам понравилась букинистическая на площади у Сто пятнадцатой улицы, неподалеку от Колумбийского университета. Эсекьель откопал первое издание «Герцога» в твердой обложке с автографом Беллоу и английский литературный словарь за смешную цену. А я купила полевой атлас-определитель, чтобы распознавать деревья Новой Англии, и всюду таскала его с собой.

Однако постепенно холодало, и прогулки приходилось сокращать. Мой организм противился смене сезонов, которую поначалу принял с таким восторгом. Я плавилась под безжалостным светом не устраивавшей меня действительности, скучая в четырех стенах неуютной чужой квартиры. Да, я, конечно, попыталась облагородить засаленную диванную обивку огромными валиками и пестрым покрывалом из «Крейт энд Бэррел», а стены украсила тремя постерами в стиле ар нуво, найденными в маленьком магазинчике в Виллидже. Постеры рекламировали давно исчезнувшие продукты — лосьон от облысения, крем для тела «Диамантин» и мыло-пятновыводитель марки «Свелл». Еще мы с большим удовольствием закупили на распродаже постельное белье из египетского хлопка и одеяло на гусином пуху. Однако обеденным столом нам служила широкая доска на низкой стенке, отделявшей крошечную кухоньку от жилой комнаты — вся квартира вместе с ванной и спальней едва дотягивала до тридцати квадратных метров. В этой серой студии, отапливавшейся батареями без термостата, я проводила за чтением и болтовней в Интернете большую часть дня. Чаще всего моими собеседниками выступали Кларисса, Хосефина и Дэнни, одногруппник с дизайнерского курса.

Дэнни недавно окончил университет и жил в Бруклине со своим бойфрендом на двадцать лет старше его (банкиром, который и оплатил парню курс в институте Литтона). Дэнни дал мне наводку на сайт «Нью-Йоркской площадки знакомств», через который они с бойфрендом когда-то нашли друг друга. Пообщавшись на свидании в кафе, банкир пригласил его к себе, в бруклинскую квартиру, они провели вместе несколько ночей, и вот уже два года, как они вместе. Сначала я снисходительно подумала, что лишь мужчинам (придушенным этим городом, не располагающим к близости) свойственно завязывать отношения вот так, в холодном киберпространстве. Теперь-то я понимаю, что под моей снисходительностью скрывался банальный страх перед фантазиями, собственная моя неосведомленность.

Не бывая в «Фейсбуке» и других социальных сетях, я понятия не имела о сотнях сайтов знакомств, расплодившихся в Интернете. «Мессенджер» — это все, на что меня хватило. Через два дня после разговора с Дэнни, оправдываясь желанием развлечься, я залезла на сайт «Площадки знакомств» и отправилась в ознакомительный тур. Вот они, идеальные любовники, на блюдечке с каемочкой. Модельные тела, вылепленные профессионально поставленным в студии светом, и выбеленные бесконечными улыбками зубы — просто мечта с обложки. Все красиво, все сверкает, все графично и выпукло.

На следующий день я зашла снова и, не дав себе времени на раздумья, зарегистрировалась, клюнув на возможность поглазеть на чужую жизнь. Каждому зарегистрированному полагалась личная страница. Я оставила свою пустой — какой смысл рассказывать о себе и вешать фотографию, если меня интересуют другие? Число посетителей в Сети в любое время дня переваливало за три тысячи, а в пятничные вечера и за пять тысяч. Треть участников составляли геи, но я сосредоточилась на гетеросексуалах в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти. Можно было вступить в ВИП-группу, участники которой получали право на просмотр более откровенных фотографий и расширенного количества анкет. Я ограничилась общим доступом, списав со своей кредитки четырнадцать долларов за подписку на месяц, и уселась собирать сведения об остальных участниках.

Мужчины делились на две категории: одни выкладывали портреты или фото в полный рост в хороших костюмах или темных рубашках, заявляя, что ищут романтических отношений (способ завуалировать свои истинные намерения и не отпугнуть дам, большинство которых претендовали на поиски супруга — насколько лживо, двулично, идеалистично или искренне, неизвестно); другие фотографировались полуголыми: в плавках, трусах, в полотенце на бедрах, крупным планом, — и искали женщину для свидания, которое, если повезет, можно перевести в горизонтальную плоскость. Были и немногочисленные наглецы, без зазрения совести выставлявшие самое сокровенное — в полной боевой готовности. Самые пошлые фотографии объединяло обещание жесткого секса, с элементами садо-мазо. Одни в анкете вообще ни слова не сообщали о себе и о том, чего ищут, другие в красках описывали привычки, работу, тип женщины своей мечты, любимые блюда, хобби, распорядок дня — отчасти сообщая правду, отчасти выдумывая, судя по обилию нестыковок. У женщин анкеты различались меньше, фотографии тоже шли от портретных или в полный рост до более откровенных, в бикини. Лишь около сотни отважились сняться обнаженными — в основном растянувшись на постели, показывая изгиб спины и грудь.

Еще на сайте имелся раздел для предлагающих эскорт-услуги, но к этим красавцам я осталась равнодушной, несмотря на их очевидные достоинства. Меня куда сильнее тянуло к людям обыкновенным, лишь бы они пылали страстью. Мне необходимо было чувствовать себя желанной, а эскорт, ухаживание по обязанности, убивает почти всю загадочность.

Я гуляла по сайту с гораздо большим воодушевлением, чем по улицам Нью-Йорка. Целыми днями просиживала за ноутбуком, то и дело чувствуя, как краска бросается в лицо, а иногда и мастурбировала, не в силах удержаться. Когда Эсекьель открывал дверь, я встречала его выжатой как лимон и сердитой на себя, а бывало и дерганой из-за того, что приходилось скрывать свою забаву.

Меня не покидал соблазн найти на этом сайте третьего. Ничего такого сверхъестественного — в поиске третьих там регистрировалось много пар, однако большинству требовался либо мужчина-бисексуал, либо женщина. Запросов, схожих с нашими, было по минимуму — около пятидесяти. После двухнедельного перелопачивания сотен анкет с целью разобраться в условиях, нюансах, предпочтениях и определить фаворитов для себя я отважилась заполнить свою. Из нее любой заинтересовавшийся мог узнать, что мне тридцать семь, я окончила университет, мой рост — метр семьдесят с хвостиком, вешу пятьдесят девять кило, предпочитаю безопасный секс, не курю, но косячок «за компанию» могу (с ответом насчет травки я попала в самую многочисленную категорию: «никогда» выдает пай-девочку, а «часто» наводит на подозрения в наркомании). Врать, занижать и преувеличивать я не стала. В качестве района дислокации выбрала Нью-Йоркский университет. Фотографию загрузила ту, которую сделал Эсекьель еще в дни встреч с Люсьеном. Там я стою на фоне цветочной композиции, которыми по субботам украшали Двадцать восьмую улицу между Шестой и Седьмой авеню, и озаренное улыбкой лицо наполовину скрывают темные очки. На мне платье с круглым вырезом и босоножки, на плече сумочка, волосы собраны в «хвост», в руках букет нарциссов. Подпись состряпала такую: «Пара ищет третьего, мужчину. Моему мужу нравится смотреть, он не гей. Я привлекательная, чувственная женщина, открытая и умеющая ценить наслаждение». Задача стояла — прорекламировать себя, поэтому «открытая» и «чувственная» должны были сразу дать понять, что я не чокнутая, не наркоманка и не нимфоманка. Учитывая мою слабость к сексу, из-за которой я и зависла на сайте, это слово — нимфомания — то и дело звучало у меня в ушах, произнесенное голосом матери, которая клеймила нимфоманками всех, кто разводился ради другого мужчины. Всем добавленным в «Избранное» я отослала недвусмысленное сообщение: «Интересует? Магдалена». Рассылала в последний момент, одним дождливым вечером, несколько часов перед этим размышляя над дилеммой — ждать, пока кто-нибудь клюнет, или проявить инициативу.

Через несколько минут в коридоре послышались шаги Эсекьеля. Перестраховываясь (он не имел обыкновения копаться в моем ноутбуке), я стерла историю посещений и резко захлопнула крышку ноута. Потом, само собой, мы разогрели что-то на ужин. У нас вошло в привычку покупать три-четыре разных блюда в тайской кулинарии по дороге из университета. Точно помню мокрые от дождя магазинные пакеты в руках Эсекьеля. Ночь я провела почти без сна. Фотографии кандидатов, анкетные данные и описания мелькали перед глазами, словно картинки в окошках игрового автомата, которые, замерев, норовили сложиться в невероятный портрет. Не в силах выбросить этот образ из головы, я унесла его с собой в постель под благосклонным взглядом Эсекьеля.

Поутру я обнаружила в своем ящике двенадцать откликов, большей частью отправленных вчера вечером. Открывать было страшно. Что на меня выльется? Брань? Оскорбления? Поток злословия? На оскорбления можно было, конечно, пожаловаться модераторам, но я сомневалась, что это поможет. Я рассеянно побродила по другим сайтам, собираясь с силами, потом снова зашла на «Площадку знакомств» и ткнула в конвертик, пульсировавший рядом с фотографией последнего из откликнувшихся. Лицо горело, ноги леденели, дыхание перехватывало. «Привет, Магдалена, меня зовут Тони, я не прочь попробовать — раньше никогда не доводилось. Мне нравятся такие рисковые женщины. Вот мой номер в «Мессенджере»…» Еще один: «Привет, конечно, интересует. Я тот, кто тебе нужен, я уже пробовал, и все прошло на ура. Эндрю. Мой «Мессенджер»…» Следующее письмо я сразу отправила в корзину, ужаснувшись заковыристому сленгу. Скоро стало ясно, что большинство ответивших не смущает предполагаемое присутствие моего мужа. Одни при этом предупреждали, что с ним лично у них секса не будет, другие не возражали, если и он присоединится. В глубине души всех их наша задумка возбуждала куда больше, чем они решились бы признаться друзьям. И только под конец мне попалось такое сообщение: «Бедняжка, ты просто больная на голову, детка, а муж у тебя извращенец». Сердце екнуло, я моментально закрыла страницу. Распахнула окно в гостиной, в комнату ворвался уличный шум — шуршание шин по мокрому асфальту. Горло болезненно сжималось, несмотря на глоток свежего воздуха. Меня жгли слова, прочитанные только что, жгло чувство вины, которое до сих пор дремало где-то в глубине сознания, — словно не тот хам, а Эсекьель попрекнул меня ненасытностью. Однако сидеть в душной клетке все утро тоже глупо — нужно уйти с сайта и заняться своими делами.

Закутавшись потеплее и нахлобучив шапку, я закрыла окно, схватила с тумбочки ключи и вышла на улицу. Куда податься, я не знала. Дэнни живет слишком далеко и на Манхэттене почти не появляется. Можно прогуляться вдоль реки, но там сильный ветер дует прямо в лицо, леденя щеки. Лучше уж тогда побродить по Виллиджу, тут тише и не так ветрено. На Кристофер-стрит мне стали попадаться секс-шопы, судя по витринам, все сплошь предназначенные для геев. После очередной вывески мне пришла в голову мысль купить вибратор — «утешитель», как мне о нем говорили когда-то. Тогда можно будет прекратить мучительные поиски мужчины. Виртуальная пощечина от последнего кандидата все еще жгла и саднила, и дифирамбы остальных откликнувшихся не помогали, так что я не стала тянуть. Задвинув подальше предубеждения, я вошла в первый же попавшийся открытый магазин интимных товаров. Там пахло перегретой пластмассой, я едва протиснулась между вешалками с костюмами для ролевых игр и столиками со стопками журналов и дисков. Сняв куртку и шапку, чтобы не вспотеть, я обратилась за помощью к продавцу — лысому и бородатому парню медвежьей комплекции, в кожаных штанах и с татуированными бицепсами. Когда он заговорил, я едва сумела спрятать улыбку. Голосок у него оказался женский, манерный и жесты как у танцовщицы фламенко. Выслушав меня, он принялся рыться в разнокалиберных причиндалах и игрушках на стенке — от наручников и плетей до леденцов в форме пениса. Предложенный мне вибратор — дилдо — обладал множеством режимов, функцией одновременной стимуляции клитора и вагины, приятной текстурой и не устрашал размерами (увидев на витрине один как минимум сорокасантиметровой длины, я уж было испугалась, что они все такие). Еще мне понравилось, что прибор, судя по ярко-фиолетовому цвету и двум головкам, не претендовал на стопроцентную имитацию мужского члена. Пряча добычу под курткой, я вернулась домой. Уселась на кровать, развернула прибор и, вставив батарейки, пару минут смотрела, как он вибрирует. Через полчаса благодаря «Диди», как ласково назвал его отзывчивый продавец, я уже содрогалась в долгом и сладком оргазме.

Однако уловка не сработала. Меня по-прежнему манила мысль о настоящем сексе, путь к которому вел через сайт. Утром, едва Эсекьель шагнул за порог, я включила ноутбук и прочитала накопившиеся сообщения, первым делом стерев то оскорбительное. Новых посланий пришло три. За исключением одного «спасибо, нет» в остальных выражалась готовность встретиться. Тогда я сделала следующий шаг — завела новую почту, чтобы не светить свой основной электронный адрес. Логин выбрала такой же, как и на сайте, — magdalena1968@hotmail.com. С этого адреса я завела новый аккаунт в «Мессенджере» и добавила откликнувшихся. Не прошло и минуты, как трое из добавленных постучались ко мне с приветствием. Так начался этап второй — отбор.

На меня обрушился град вопросов: «Ты откуда? Чем занимаешься? Еще фотографии есть? А фото мужа? Чем он занимается? Чего вы хотите? Пробовали такое раньше? Где все будет происходить?»

Я же тем временем пыталась определить, насколько заявленные характеристики и намерения соответствуют действительности. Насчет работы, семейного положения и местожительства кандидаты привирали, внешность тоже приукрашивали. Фотографии большей частью оказывались минимум двухлетней давности — снятые во время последнего приступа «комплекса Адониса» у изображенного на снимке. Почти все холостые руководящие работники, живущие на Манхэттене, обернулись рабочими или менеджерами, обитающими с семьей в Куинсе, на Лонг-Айленде или в Нью-Джерси. Они просто-напросто искали дневной перепихон на Манхэттене, чтобы вечером возвращаться удовлетворенными к домашнему очагу.

После мучительного скрупулезного отсева я завязала переписку с рентгенологом из какой-то неизвестной мне клиники, расположенной на Семьдесят седьмой улице, недалеко от Ист-Ривер. Не дожидаясь моего вопроса, собеседник похвастался, что среди пациентов этой суперэлитной клиники числился даже Паваротти. На фотографии кандидат загорал в шезлонге — на террасе какого-то пентхауса, судя по антуражу; в анкете он рекомендовался ценителем Генри Джеймса, которого я начала читать после восторженных отзывов Эсекьеля.

Когда в ответ на просьбу прислать еще фотографий я попросила его о том же, он скинул снимок в полный рост — в белом фартуке и с сияющей улыбкой. Симпатичный, хоть и не Аполлон. Заметные следы от прыщей и крючковатый нос слегка портили картину, зато большие темные глаза в обрамлении длинных ресниц, иссиня-черная щетина и мужественный подбородок очень украшали. Он был младше меня на восемь лет, родился в Штатах, но в семье эмигрантов из Ливана. Посмотрев свежим взглядом на снимки в «Избранном», я запоздало поняла, что выбираю мужчин со смуглой кожей, волосатой грудью и куда более накачанными руками и ногами, чем у Эсекьеля. Рентгенолог окончил Университет Джона Хопкинса в Балтиморе — по его собственным словам, один из трех лучших медицинских вузов в Соединенных Штатах, и всего несколько месяцев назад завершил ординатуру по рентгенологии. Мне он представился как Хади. Участие Эсекьеля его вроде не волновало, он видел в нем дополнительный возбуждающий фактор и рассыпался в комплиментах при виде каждого нового фото. О нас с Эсекьелем расспрашивал подробно, однако без чрезмерной навязчивости.

В начале беседы с обеих сторон чувствовалось опасение нарваться на психопата, поэтому на вопросы приходилось отвечать четко, не виляя и не отшучиваясь. Зато потом, когда взаимное доверие начало крепнуть, посыпались и остроты, и игривые намеки. Хади с пониманием отнесся к тому, что я не готова назначить свидание с места в карьер, и безропотно сносил все выверты моего любопытства. В качестве компенсации он тешил себя рассказами о том, чем мы займемся в постели. Красноречия ему было не занимать, описания получались с огоньком.

Как вскоре выяснилось, мне гораздо проще и свободнее писать и читать о сексе по-английски, чем по-испански. Как-то вечером я уже почти решилась назначить свидание — однако прежде требовалось заручиться согласием Эсекьеля. Пришлось, читая откровения Хади, спасаться с помощью «Диди». Я призналась, что «ласкаю» себя, и Хади, возбудившись, последовал моему примеру. На минуту с лишним я выпала из общения, подхваченная волной оргазма, и обещала, что сегодня же вечером поговорю с мужем. Если он согласится, то в субботу встретимся втроем. Хади предложил сводить нас в хороший ресторан, чтобы удовлетворить и другие аппетиты, кроме сексуальных.

Я позвала Эсекьеля поужинать в городе. Бродя по Виллиджу, я давно присмотрела один ресторанчик с изысканным в своей простоте интерьером в стиле кантри. Столика пришлось дожидаться полчаса, и нам принесли по бокалу шампанского, чтобы скрасить ожидание. У двух дровяных печей колдовал на виду у посетителей мужчина в большом поварском колпаке, сажая на большую лопату и вынимая из печи чугунные горшочки. Помню, что мы с Эсекьелем являли полную внешнюю противоположность друг другу. У него — небритость, старые джинсы и голубое, изрядно потрепанное короткое полупальто, я — при макияже, в красном пальто с широким воротом, черных чулках и в сапогах на высоком каблуке.

По рекомендации официанта мы заказали фирменную говядину по-бургундски из дровяной печи, а на закуску — фуа-гра с деревенским хлебом. Из всех нью-йоркских ужинов вне дома этот, пожалуй, запомнился лучше всего. Я сидела как на иголках, отчаянно желая, чтобы атмосфера настроила Эсекьеля на благодушный лад. Наверное, было непростительно наивно с моей стороны надеяться, что этот ресторан, как источник органолептического наслаждения, заставит Эсекьеля пренебречь моральными устоями ради плотских утех. Однако другой стратегии — помимо того, что и как говорить, — у меня не было. Хоть бы только обошлось без осуждения за устроенную мной «охоту на мужчин». При таком отношении мне бы точно стало стыдно — будто не я сама эту охоту затеяла. Пришлось еще раз напомнить себе, ради чего я стараюсь, чтобы настроиться на положительную реакцию Эсекьеля.

Нам подали первое и вино. Я рассказала все по порядку, начиная с того, как Дэнни навел меня на сайт знакомств, и до приглашения от Хади. Ладно, не совсем все — про «Диди» я умолчала. Я усердно стелила соломку где только могла. Как уверял меня Дэнни и насколько я сама убедилась, сайт давал некоторую гарантию безопасности, поскольку все участники сразу выкладывают карты на стол. К другим преимуществам я относила возможность выбирать из сотен мужчин, вращающихся в чужих, не наших, кругах, и тем самым избежать пересудов. Кроме того, мы могли без всякого риска встретиться с кандидатом в ресторане или кафе, а потом, если дело все-таки дойдет до интима, у нас всегда остается вариант прекратить отношения, прежде чем вспыхнут какие-то чувства. И наконец, у нас появляется больше свободы и горизонты наших возможностей раздвигаются до бесконечности. Эсекьель на каждый довод округлял глаза и приподнимал брови, саркастически усмехаясь. Вердикт был оскорбительный.

— Я смотрю, тебе все мало.

— Как ты смеешь?! Мне мало, потому что недополучаю от тебя!

Вырвалось сгоряча, я тут же пожалела, но Эсекьель, ухмыльнувшись, поднял бокал за «Площадку знакомств», за говядину по-бургундски, которая показалась мне чересчур острой. А потом он начал задавать вопросы насчет сайта. Сначала общие, потом все больше увлекаясь конкретикой, пока наконец я не перестала дуться. Я поделилась с ним увиденным, своими впечатлениями, развернула перед ним пестрый веер сексуальных фантазий, которыми изобиловал сайт. С той же ехидцей, с какой он расспрашивал меня, я выдала встречное предложение — поискать женщину. Эсекьель ответил, что, если ему захочется переспать с другой, он сам о себе позаботится. Тогда ему точно прямая дорога на сайт — это гораздо проще и не так компрометирует, как перемигивания со студентками. Эсекьель расхохотался. За то время, что я тянула свой единственный бокал, он успел прикончить бутылку вина.

— Хорошая идея, — согласился он. — Может, и воспользуюсь.

Вернувшись в квартиру, он попросил, чтобы я показала ему сайт. Мы вместе уселись за компьютер. Два раза он кликал по анкетам участниц с фотографиями ню, но их откровенность вызвала у него только усмешку. Потом он захотел посмотреть, кого я отобрала в фавориты. Одного он сразу отверг за пошлость (участник под ником д’Артаньян, утверждающий, что в постели его рапире равных нет). Другой показался ему слишком прямолинейным, третий — агрессивным (этот потребовал, чтобы «никаких женщин-вамп и истеричек»). Наконец мы добрались и до Хади. Я показала Эсекьелю дополнительные фотографии, присланные через «Мессенджер». Внешне парень отторжения не вызвал, но Эсекьель предложил, прежде чем уговариваться о встрече, созвониться с ним, ведь голос — очень важная деталь. Я сделала вывод, что он проникся моей идеей. Если после разговора с Хади Эсекьель не охладеет, мы примем приглашение на кофе — на ближайшую субботу, с утра пораньше. В ресторане у нас останется свобода для маневра.

В постели Эсекьель поцеловал меня, его руки налились страстью. На этот раз говорил он: «Хочу, чтобы ты пылала огнем, любовь моя, чтобы тебя возбуждали все эти парни. Хочу слышать, как тебе хорошо». Почувствовав эрекцию, он тут же вошел в меня, и я застонала от наслаждения. «Да, Амелия, ты плохая девочка, я вижу, как тебе нравится, когда «он» внутри…» Через полминуты Эсекьель обмяк на мне и захрапел — разумеется, спасибо вину и говядине по-бургундски.

* * *

Больше не могу. Навалившаяся после отъезда Эсекьеля тоска потянула за собой нью-йоркские воспоминания — не сказать, чтобы неприятные, но довольно-таки тяжелые. Какое уж тут «начать заново» после всего, что мы пережили, пытаясь остаться вместе. Ведь эти встречи с другими, несмотря на все возбуждение и адреналин, были вынужденными, их продиктовала необходимость искать то, чего мы не имели, что другим давалось легко, а от нас ускользало. Именно поэтому так тяжело возродить прежние чувства, а вовсе не из-за ощущения вины. Пусть наши потуги противоречили привитым нам моральным принципам и предвещали неизбежный мучительный финал, грузом на душу они не ложились никогда. Ввязавшись в игру, я уже не думала о достоинстве, целомудрии и тем более о репутации. Я хотела одного — ощущать полноту жизни. Кто-то скажет, что я просто искала кобеля, как течная сука, оправдывая свою ненасытность высокой целью, — и, возможно, окажется прав. Кто знает… И все же я видела в этих попытках спасение, единственный способ вдохнуть жизнь в нашу близость, заглушить зов бездны. Да, признаю, во мне поселился какой-то протест, тихое бешенство — ведь лучшие годы проходили впустую из-за безразличия Эсекьеля. Мне хотелось восстановить равновесие, и Нью-Йорк подходил для этого идеально, как пространство с минимальным (или просто нулевым) общественным контролем. Там можно было удовлетворить хотя бы толику моих желаний.

Есть ли шанс вернуть Эсекьеля? Это было бы замечательно: он — часть меня, столько лет он был мне куда более прочной опорой, чем работа и, само собой, чем моя родня. Ближе Эсекьеля у меня никого нет. Как его вернуть? На прощание он поцеловал меня в щеку. Когда он шагнул ко мне, я думала, он обнимет меня, поцелует в губы и отнесет в постель, — я жажду этого безумно, силой своей мысли преображая действительность, делая ее податливой, как игрушка из секс-шопа, как поролоновый кукольный домик, который гнется в любую сторону. Если подумать, я не так много прошу, мечтая, чтобы Эсекьель проявил инициативу и захотел заняться со мной сексом. Вполне естественное, элементарное желание для женщины. Однако именно оно стало для нас камнем преткновения. Ведь Эсекьелю достаточно было просто пообещать, что он попробует разобраться с потерей сексуального аппетита. То, что нас объединяло, теперь встало между нами стеной, порождая очередное, гораздо более печальное клише. Эсекьель отдал инициативу мне еще до свадьбы, и, вероятно, это ощущение просочилось в самые глубинные слои той почвы, на которой строилась наша жизнь.

К вечеру подтянулся туман. Горизонт заволокло мглой, небо, кажется, тоже вот-вот затянет. Скоро осень. Полтора месяца осталось. Я спускаюсь по тропинке, ведущей в зону суккулентов — там у меня растут кактусы, пуйи, опунции, седумы и эхеверии. К своему удивлению, натыкаюсь на Сезара.

— Сезар, ты почему не уходишь?

— Да вот, хотел уж доделать, — как всегда не глядя на меня и не отрываясь от работы, отвечает садовник. Согнувшись в три погибели, он высаживает опунции и кактусы Сан-Педро на вершине склона. Акустика на косогоре такая, что мне можно не повышать голос, а вот Сезару приходится.

— А завтра нельзя?

— У меня уже лунки выкопаны, да и полить нужно. Дон Эсекьель… он вроде в порядке.

— Да. — Такого поворота я не ожидала.

Сезар выпрямляется, опираясь обеими руками на черенок грабель, и смотрит поверх моей головы на северные холмы.

— Жарко было.

— Да.

— А вы?

— Я?

— Вы как?

— Хорошо, Сезар, спасибо. — Я едва сдерживаю изумление. Никогда прежде он не задавал мне личных вопросов.

— Дону Эсекьелю понравился сад?

— Сказал, что никогда еще не видел такой красоты.

— Да, разрастается помаленьку. — Приосанившись, садовник с улыбкой смотрит по сторонам. — Еще бы не разрастаться, когда мы в него всю душу вкладываем.

— Конечно.

— Он садом интересуется. Как приедет, все меня расспрашивает, от работы отвлекает.

— Да? Я не знала.

— Вот так. Ему интересно. Как работать, так нет, а вот узнать, как что называется, растения там, птицы, — за милую душу. Это я его научил птичьи голоса распознавать.

— Меня ты тоже учил.

— У вас со слухом хуже, а вот дон Эсекьель — это да.

— Скучаешь по нему?

Наклонившись, Сезар снова принимается за дело, ловко разминая комья упакованными в перчатки руками.

— Бывает. Но я вижу, что вам так лучше. — Он отворачивается, заполняя очередную лунку.

— Завтра можешь прийти позже.

— Да нет, сеньора, какое там. Хотел посмотреть, как там рассада страстоцвета, вроде уже почти все проклюнулось.

Я спускаюсь ниже, к контейнеру, где высажены крохотные пассифлоры, — на площадке под откосом, отданной заодно под латук, рукколу и кресс-салат. Над головой пролетает стая перепелок. Я их не вижу, слышу только, как взрывается тишина шелестом их крыльев. С шумным клохтаньем птицы устраиваются в роще на ночлег. Здесь их дом — как и мой, как и Эсекьеля до недавних пор. Пусть бы он остался. Был бы сейчас со мной. Сезар встретил бы нас улыбкой, а потом мы бы смотрели, как преображаются северные холмы в закатном свете. Но ничего неполучается. Только блеклый луч силится просочиться сквозь туман и быстро гаснет.

Уже в темноте, когда я возвращаюсь к дому, перед глазами вдруг встает образ Хади, врывающегося в меня нетерпеливыми толчками. Воспоминания не отпускают, словно вынуждая разделаться с ними, прежде чем упиваться неожиданной тоской по Эсекьелю… Тяжелое, отливающее бронзой покрывало валяется рядом с кроватью. Эсекьель вытянулся рядом, сжимая ладонями мою грудь и покусывая соски, как не делал уже много лет. Я смотрю только на него. Хади почти в отключке от наслаждения. Эсекьель целует меня, кладет твердую руку мне на живот, и я откликаюсь, двигаю бедрами, экстаз переполняет меня, и, взмывая на вершину оргазма, я прихватываю с собой обоих мужчин.

Через полчаса мы ушли — нам надоел этот павлин, которому только и нужно было, что свободные уши и свободная дырка. Ну и ладно. Мы ведь не искали идеал. А самовлюбленный нарцисс хорош тем, что не будет вдаваться в наши сложности. В метро нас разобрал смех — кто бы знал, что Хади окажется таким индюком! Хватило ведь самомнения по дороге из ресторана к нему домой показать нам из окна своего автомобиля статую Свободы — будто мы никогда ее не видели или будто это его личная собственность.

По телефону его голос мне понравился — мужественный, бархатистый, с легким налетом арабского акцента, — и мы договорились встретиться в кафе-чайной «Индийская компания» в Сохо. Полчаса мы слушали, как он хвастается своими успехами и разглагольствует о целебных свойствах гая — императорского улуна, — который ему принесли. Он очень гордился своим небывалым для выходца из семьи малообразованных эмигрантов карьерным взлетом. С какой радостью я пристыдила бы его, возразив, что без денег, заработанных неграмотным отцом, не видать бы ему как своих ушей пресловутой блестящей карьеры.

Поначалу мне казалось, что хвастовством он просто неумело старается расположить нас к себе. Однако потом, когда мы сели за столик в модном у обитателей Трайбеки ресторане «Шатуш», сомнений не осталось: эти кривлянья при выборе и дегустации вина, панибратское обращение к метрдотелю, жажда показать себя знатоком высокой кухни… Сплошной фарс. Но даже это не заставило меня отказаться от мысли продолжить вечер. Я соблазнилась его широкими волосатыми запястьями, мне хотелось верить, что в каждом движении жилистых кистей сквозит грубая сила. Я убеждала себя, что убогий ум должен компенсироваться огромной потенцией. Выйдя из ресторана, мы с Эсекьелем слегка отстали, совещаясь. Ему Хади показался полным идиотом. Мне тоже, но какая разница…

Мы поехали к нему, в Верхний Вест-Сайд. В крошечном пентхаусе с просторной террасой, которая с наступлением холодов делалась абсолютно бесполезной, он предложил нам кокаин и выпивку. Лучший порошок в Нью-Йорке, разумеется, но мы отказались. Для холостяцкого жилья в квартире было слишком много зеркал, антиквариата и бархата. В скором времени мы, раздевшись, очутились в кровати — на этот раз Эсекьель позволил Хади поласкать его, но целовать не дал. Едва отдышавшись после бурного финала, наш хозяин поднялся с кровати и, заглянув в ванную, вернулся со стаканом пузырящегося алка-зельцера.

Мы вышли из метро, не доезжая одну остановку до Виллиджа, и отправились по ночным улицам пешком. Хотелось прогуляться. Мы шли под руку, плечом к плечу, быстрым шагом, чтобы не замерзнуть, зарывшись подбородками в поднятые воротники. На деревьях мерцали рождественские гирлянды. До праздника оставался еще месяц, но город за эти длинные по случаю Дня благодарения выходные уже успел принарядиться. В эту пору — час ночи — на Седьмой авеню мелькали только желтые такси, а на тротуарах было совсем пустынно, если не считать пробежавшей мимо девчушки с косичками, которая нырнула в ближайший подъезд. Что делает такая кроха на улице за полночь одна? Я положила голову на плечо Эсекьелю, и мы заговорили о Хади, на каждой фразе выдыхая облачко пара. Мне врезались в память две.

— Вот чудик, — смеясь сказала я.

— Да… претензий выше крыши. Но все равно хорошо получилось.

Эсекьель сказал это с удовлетворением, почти радостно, заглянув на миг мне в глаза. Тем самым он не только подтвердил, что принимает сложившееся положение вещей, но и перестал с того вечера притворяться, будто участвует только ради меня. Он получал удовольствие. Может, его тоже возбуждал дух авантюризма, ощущение вседозволенности, крушение ненужных рамок и барьеров. С того вечера мы выбирали нового кандидата каждые выходные. Сами того не сознавая, в ту субботу мы перешли на новую стадию, где мир и покой зависели от исхода наших маленьких оргий.

Эсекьель повеселел, своей энергией и пылом вызывая у меня в памяти первые годы нашего брака. Бывали выходные, когда невод, закинутый на сайте, приносил совсем неподходящий улов, и мы отпускали «рыбу» восвояси после предварительной встречи. Бывало и наоборот, когда приглашенный оставлял нас с носом. И тем не менее секс втроем случался у нас с завидной регулярностью. Мы искали новые способы — теперь Эсекьель, видя, что я уже на грани оргазма, пристраивался вместо третьего, и нам иногда удавалось кончить синхронно.

С каждым разом мы все меньше привередничали в требованиях к претенденту. Мы уже убедились, что на анкету, фотографии и беседы в чате полагаться бессмысленно, поскольку в большинстве случаев все это оказывалось слишком далеко от реального положения вещей. Самый яркий пример — один типчик, который состряпал идеальную версию себя любимого — без лишнего веса, морщин и груза психологических проблем. Однако встречались и такие, кто занижал самооценку, не замечал своих очевидных достоинств. У меня выработалось на них особое охотничье чутье в чате. Эти откликались охотнее всего. Никогда не прокатывали нас со встречей-знакомством, в постели проявляли заботу и желание доставить удовольствие, никогда не теряли контакта. Экземпляры с раздутым самомнением, наоборот, вызывали в итоге отвращение, как Хади, который всю дорогу не переставал любоваться собой в зеркале. Разумеется, не обошлось и без конфузов — нам попадались и параноики, и агрессоры, и мямли. Пришлось пожать и другие плоды нашего разгула — то, что у французов называлось когда-то papillons d'amour — мотыльками любви. Однако в одном мы не сомневались — альтернатива разводу найдена. Мы с Эсекьелем снова были вместе и заодно, живя полной жизнью.

На весенние каникулы — десять дней в конце марта перед последним триместром — мы решили слетать в Англию. В лондонском аэропорту нас ждал взятый напрокат автомобиль, за руль которого села я, поскольку Эсекьель не привык к левостороннему движению. Мы объездили район Котсуолда — треугольник с вершинами в Оксфорде, Стратфорде-на-Эйвоне и Бате. Все три города представляли для нас интерес, прежде всего литературный — шекспировские, остеновские и прочие писательские места, — а по дороге мы останавливались посмотреть разные деревушки и парки.

От этой поездки у меня осталось ощущение покоя, мы не гнались за количеством галочек в путеводителе, мы приехали будто уже удовлетворенными и насытившимися, сделав путешествие просто подарком, призом за старание сохранить союз. Мы колесили без спешки, в свое удовольствие, питая энергией, почерпнутой из наших маленьких оргий, иллюзию мирных странствий по красивейшим городам и весям нашей совместной жизни.

Визит четвертый

Отрываюсь от книги, услышав воркование темнохвостого голубя. Трель прочувствованная, но однообразная, как у кавалера, который восхваляет красоту своей дамы, с повторяющимся понижением тона и все более дробной россыпью в конце каждого «куплета». Это, наверное, тот же голубь, которого я видела на днях на тропинке. Их тут всего пара и обитает, иначе в этот вечерний час из сада доносился бы целый хор отраженных от холмов голубиных рулад. Птица размером с дрозда, только чуть массивнее, летает исключительно в случае крайней необходимости и садится, задрав хвост над длинными, как и полагается ходоку, ногами. При мысли о темнохвостом я вспоминаю Роке — тот пребывает в таком же отрыве от реальности, как голубь от неба. На него не действуют диагнозы, которые я ставлю нашим отношениям. «Мы хотим друг друга, — твердит он, — мы любим друг друга, мы каждый день общаемся. Мы вместе по факту, а остальное — пустые теории». Он прет напролом, сметая все воздвигнутые мной препятствия и все продуманные доводы. У нас нет будущего, но нет и оставленных в прошлом авгиевых конюшен. Однако приезд Эсекьеля выставляет Роке совсем в ином свете, меркнущем на фоне чувств и ощущения близости, которые дают пятнадцать лет совместной жизни. Блеснувший вдруг вдали шанс склеить разбитое прошлое перечеркивает тусклое настоящее с Роке.

Он звонит мне около десяти вечера по дороге в ресторан, где собирается встретиться со своей «командой». Они празднуют день рождения. Неразлучные — мало того что на работе вместе, так еще и потом общаются.

— Как дела, чем занималась? — интересуется он участливо, как заботливая мамочка, что совсем не вяжется с его медвежьей фигурой и ухватками.

— Ничем особенным. Вечером ходила прогуляться. У нас тут туман…

Я устраиваюсь в деревянном кресле, отодвигаясь из-под конуса света. О приезде Эсекьеля лучше расскажу, когда увидимся.

— Случилось что-то?

— Нет, с чего?..

— Не знаю, ты какая-то рассеянная.

— Читала. Наверное, поэтому… Тяжело перестраиваться после здешней тишины.

— Что читаешь?

— Филиппа Рота, «Случай Портного».

— И как?

— Смешно… Главный герой винит в своей сексуальной озабоченности родных и еврейские корни. Но когда я сравниваю его семейку со своей, мне хочется плакать. Всю жизнь я добивалась любви. Портного хотя бы любят — обвиняют, заставляют терзаться муками совести, но любят.

— Я тебя люблю.

— Спасибо, — с саркастической признательностью отвечаю я.

— Раз тебя не любили в детстве, ты решила, что никто тебя не полюбит по-настоящему. И поэтому ты вышла за Эсекьеля.

Такого поворота я не ожидала.

— Не надо, пожалуйста, по любому поводу его вспоминать.

— Он тебя не любил.

— Не дури.

— Понимание любви приходит в детстве. Разве не потому ты не позволяешь мне тебя любить, что живущая внутри тебя маленькая девочка просто не ведает, что это такое?

— Не знала, что ты у нас психоаналитиком подрабатываешь.

— Ты вышла замуж за человека, который тебя не удовлетворял. Сознательно вышла, с открытыми глазами. А в итоге пришлось клянчить утешение у случайных любовников, искать ласки и признания, которых тебе недодали родители. Ничего сверхъестественного, Амелия, всего-навсего сложить два и два.

— Наши проблемы тебя не касаются, и ты все слишком упрощаешь.

Я теряю наигранное равнодушие и уже готова уязвить Роке, сообщив, что сегодня меня навещал Эсекьель.

— Наши проблемы? Можно подумать, вы по-прежнему вместе, а я так, третий лишний.

— Откуда у тебя это навязчивое желание доказать, что ты лучше Эсекьеля?

— Ничего подобного. Я не лучше. Просто я тебя люблю, вот в чем разница. Однако, по правде сказать, легче мне от этого не становится.

Я жалею, что раскрылась перед ним. И без того постоянно раскаиваюсь, что вынесла свое прошлое на его суд, пусть объективный, но от этого не менее обидный. Это касается не только прошлого — иногда из-за гложущей меня досады я выплескиваю свои мысли, желания, чувства, сдирая с себя броню, оставляя голый остов, напоминающий ободранные разделанные туши в старинных мясных лавках. Неужели я так отчаянно нуждаюсь в «сильном плече»?

— Когда тебя завтра ждать? — спрашиваю я, уходя от скандала.

— Около семи, наверное. Ты меня любишь?

— Уже нет.

— Ну и славно, хоть выспишься спокойно.

Я больше не могу сосредоточиться на злоключениях Портного. Неужели все интимные связи нужны были мне как доказательство любви? Неужели в свои годы я по-прежнему пытаюсь восполнить недополученное от родителей? И Роке — просто очередной заменитель? Ни я, ни мои брат с сестрой не знали родительской любви. Мы были обузой, которую жизнь подкинула матери, чтобы досаждать, а отцу — чтобы отвлекать от дела. Не сказать, впрочем, что природа совсем лишила их родительского инстинкта — о нас заботились, но, скорее, как заботятся о хозяйстве или бизнесе — иначе говоря, нами управляли. Как мгновенно менялось выражение маменькиного лица — глаза мечут молнии, у губ суровая складка (это от нее у меня манера стискивать зубы и играть желваками), — если мы нарушали ее представление о гармонии своими играми, ревом, болезнями, выходками и проступками. Но куда страшнее была манипуляция. Скупая ласка приберегалась, как драгоценная монета, на которую покупалось наше послушание… Выходит, даже разобравшись, откуда ноги растут, я продолжаю клянчить у чужих людей то, чего недодали мне родители?

Роке на самом деле склонностью к анализу не отличается, поэтому меня удивили его четко сформулированные выводы. Да, я сама дала для них пищу, но он все равно не имеет права судить меня. Я тоже могу навесить на него ярлык вечно неудовлетворенного — как-никак мы познакомились при схожих обстоятельствах. Он, словно тот голубь, время от времени рассыпал на сайте знакомств воркующую трель и дожидался отклика, а я подбиралась к сайту тихой сапой, как здешние лисы, собираясь повторить нашу с Эсекьелем нью-йоркскую схему.

Вскоре после возвращения перед нами встала проблема: как теперь продолжать игру? На родине вероятность стать объектом пересудов сильно повышалась, мы рисковали наткнуться на знакомого, который нас выдаст. Ахиллесовой пятой Эсекьеля оказалась колонка в газете, а меня репутация развратницы могла оставить без клиентов. Кроме того, наша квартира плохо подходила для встреч: консьержи зорко следили за входящими и выходящими, не забывая делиться добытыми сведениями с соседями. Когда имеешь постоянный адрес, существует опасность нарваться на шантажистов. Однако предложение устраивать встречи в мотеле получило возмущенную отповедь — не кажется ли мне, что это уже верх пошлости? Оставалась альтернатива идти в гости к «третьему», но это не снижало риска стать мишенью для сплетен.

Я не теряла надежды, что Нью-Йорк все-таки вернул нам способность обходиться без посторонних. Бывали ночи, когда, лежа в постели, я откладывала книгу и прижималась к Эсекьелю, ловя его дыхание и наслаждаясь его теплом. Движения моих ладоней недвусмысленно сообщали о намерениях. Однако он откликался с обычной пассивностью, обнимая меня бережно и отстраненно, дежурно чмокая в щеку, будто ставя штемпель на конверте. Это напоминало запоры, которыми мучился отец Портного и которые потом измучили всех его домашних. Жаль, что у меня в крови нет такой же врожденной покорности, как у матери Портного, безоговорочного умения мириться с сексуальными «запорами» мужчины. Я бесилась — почему Эсекьель наедине со мной не способен разбудить в себе желание, которое просыпается у него в присутствии чужого мужика? Ведь его возбуждали не они сами, не прикосновения, не их обнаженные тела. Его возбуждала я. Но я не сразу осознала, насколько важна для него вся ситуация — его возбуждала не столько я сама, сколько вожделение, пробуждаемое мной в другом мужчине; не столько я сама, сколько откровенная сцена, в которой женщина — его женщина — с наслаждением отдается другому на его глазах.

Месяц за месяцем уходил впустую. Я становилась все более неприкаянной, несмотря на то что вошла в рабочий режим и отвоевала часть себя прежней, получив два замечательных заказа. В итоге однажды утром, не в силах больше терпеть, я бросилась шерстить Интернет в поисках сайтов знакомств и в скором времени вышла на lovehunt.com. Увидеть там столько участников-чилийцев я не ожидала, но, просматривая эти шесть сотен анкет, поняла, что пойти на сближение у меня не хватает духу. Зато родилась другая идея — съездить на выходные в Буэнос-Айрес, ведь сайт международный. Договоримся о свидании в чате, и в нашем распоряжении будет гостиничный номер.

Я указала в качестве местоположения Аргентину и в анкете объяснила, что мы чилийская пара, приехавшая в город на пару дней. Лучше всего для моих планов подходили длинные выходные по случаю 12 октября — Дня нации. Угробив не один вечер на переговоры в чате, я отобрала двадцатку кандидатов, а уже из них — троих, вызывающих наибольшее доверие. Пора было подключать Эсекьеля.

Как и в тот вечер, когда я вручила ему виагру, мы сидели за столом. Был конец сентября 2006 года, как раз после Дня независимости, который мы провели здесь, в Рунге, вдвоем, наслаждаясь тишиной и пользуясь возможностью сбежать от суеты, хотя у меня внутри все так и дрожало. В свете тусклых огней Санта-Лусии за окном, под взглядом застывших на стене марионеток за спиной я выложила свои планы. Эсекьель с наигранной веселостью спросил, что это за блажь мне взбрела в голову, но удержаться от презрительной гримасы не смог. Я взорвалась. Обвинила в бездействии, равнодушии и чистоплюйстве. Мы не можем всю жизнь прожить без секса. Эсекьель не остался в долгу. Я могу трахаться со всем, что движется, а он выходит из игры. Серьезно? Он что, не догадывается — это уже не просто игра, это единственный способ остаться вместе?

Два дня спустя, когда я вернулась из своего нового офиса, который снимала в Витакуре на троих с фэшн-фотографом и эксцентричной девушкой-дизайнером, Эсекьель валялся на кровати, включив телевизор без звука. Теперь он тоже проникся идеей съездить в Буэнос-Айрес — мы ведь так любим этот город, но уже года три там не были. Это было завуалированное согласие, знакомый маневр. После ужина мы полезли в его компьютер. Три стены кабинета из четырех скрывались за книжными полками, между которыми в нише с пробитым в световой колодец окном умещался откидной стол. У четвертой стены стояла кровать, где спал Эсекьель, если засиживался в кабинете допоздна.

Мы вышли в чат, побеседовать с избранниками, — я сидела за откидным столиком, Эсекьель рядом, на кровати. Двое заговорщиков перед крошечным алтарем в обрамлении книжного иконостаса. В итоге мы договорились встретиться с одним из тройки кандидатов, заработавшим себе состояние на бирже. Тридцать два года, румяные щеки, взгляд одновременно лукавый и ласковый. Когда он включил веб-камеру, стало ясно, что лишних килограммов в нем чуть больше, чем на присланных фотографиях, однако мне импонировали его сообразительность и острый язык, равно как и отсутствие заморочек, тем более что секс втроем он уже пробовал. Эсекьелю парень показался забавным, уверенным в себе и знающим, чего ищет. Назвался он Орсино, жил один в собственном доме в районе Тигре. В свои тридцать два он еще ни разу не был женат, хотя имел за плечами три неудачных романа. Мы договорились выпить по бокалу в «Мильоне» — баре на улице Парагвай, а потом, если понравимся друг другу, отправиться к нему домой.

«Мильон» располагался в особнячке недалеко от проспекта Санта-Фе. В половине восьмого вечера мы прибыли почти к открытию. На заднем дворе, где раньше располагались конюшня и каретный сарай, теперь разместился ресторан — в цоколе скрывалась кухня, а чуть выше, в бельэтаже, который иногда называют piano nobile, — бар. Других посетителей, кроме Орсино, который сидел рядом с большим французским окном под три метра высотой, выходящим на балкон над улицей Парагвай, в баре не наблюдалось. В руке он держал бокал шампанского, из запотевшего ведерка на высокой подставке торчала бутылка. Он оказался ниже ростом, чем я представляла, а может, просто проигрывал рядом с Эсекьелем. Меня он расцеловал в обе щеки, как принято скорее у испанцев, чем у аргентинцев, а с моим мужем они обнялись, похлопывая друг друга по спине, но стараясь при этом не соприкоснуться грудью. Официант принес закуски и наполнил бокалы. Орсино улыбался во все тридцать два зуба. Расстегнутая почти до груди рубашка выдавала любовь к загару, тугие бицепсы под закатанными рукавами тоже отливали бронзой. Лицу повезло меньше: вместо золотистого оттенка получилась краснота, невыгодно подчеркивавшая соломенно-желтые брови. Его черты отличались легкой неправильностью: слишком близко посаженные живые глаза, маленький нос и тонкие губы казались чужими на круглом пухлощеком лице. Однако дисгармония эта не настолько отталкивала, чтобы я передумала спать с ним, тем более что от его фигуры веяло силой и чувственностью.

Как во время предыдущих знакомств, в первые мгновения у меня голова шла кругом. Эсекьель признавался, что с ним происходило то же самое, мы как будто взмывали ввысь, отрываясь от повседневности. Возможно, именно поэтому полчаса мы гоняли ту же заезженную пластинку беседы в чате, избегая, впрочем, интимных тем — большей частью. Этот необъяснимый ступор нападал на нас во время каждой встречи с «третьими». Орсино по второму разу, только теперь с налетом веселой беззаботности, поведал нам, как ему удалось так здорово устроиться, чтобы посвящать работе всего три-четыре вечера в неделю. Отслужив пять лет брокером в американском инвестиционном банке «Леман бразерс», он ушел на вольные хлеба и стал сам управлять своими накоплениями и небольшим наследством. Еще через пять лет он стал богачом.

Шампанское мало-помалу действовало на Эсекьеля, судя по тому, что он завел разговор о политической ситуации. Больше всего его интересовали Кристина Киршнер^[9] и реакция прессы на давление со стороны президента. Вопреки тому, что я ожидала, Орсино его, кажется, очаровал, при том что взгляды на жизнь у собеседников оказались чуть ли не диаметрально противоположными. Орсино был не из тех, кто витает в облаках, он твердо стоял на земле обеими ногами, не упуская своего. Он не рассуждал, он действовал. Не приценивался, а продавал или покупал. Его хватка даже слегка пугала. Он излучал уверенность в себе, граничащую с безумием. Или тупостью. Ему хватало ума не признаваться в этом открыто, но было видно, что деньги кажутся ему чем-то вроде непотопляемого судна, а ему остается только загорать на палубе.

У себя дома он выдал нам по таблетке сиалиса — такого же сосудорасширителя, как виагра, только более длительного действия. Хватает на тридцать шесть часов и вставляет лучше экстази, как он сам уверял. Когда таблетка оказалась на языке, сердце от страха и предвкушения забилось как бешеное. Орсино заверил, что мне стимуляция тоже не помешает. И не ошибся.

Мы вышли выпить по бокалу на террасу, где царила одуряющая духота. Из-за влажного марева и света городских огней небо казалось беззвездным. Над ухом пищал комар. Как объяснил хозяин дома, когда с реки накатила волна тошнотворного запаха, вонь здесь постоянная. Она сильно подпортила мне впечатление от прекрасного вида. Дом парил на сваях над лугом, простиравшимся от улицы до одного из рукавов дельты Тигре. Дощатый настил в зарослях высокой речной травы, по которому я прогулялась на следующий день, вел к яхте, пришвартованной на канале с мутной, стоячей водой. Вдохновило архитектора этого дома, без сомнения, знаменитое творение Корбюзье — вилла Савой, и когда я поделилась своей догадкой вслух, Орсино с лукавой улыбкой ответил, что да, не смог удержаться от соблазна — сваи спасают дом в паводок, да и вообще ему всегда нравились подмостки. Обаятельный парень, эдакий утонченный ловкач.

Эсекьель чувствовал себя как дома, то и дело оглашая смехом ночную тишину. У нас в Чили он никогда бы не проникся симпатией к такому человеку — похоже, его отношение к людям сильно менялось, стоило ему вырваться из привычной обстановки, и, как прежде в Нью-Йорке, он становился более толерантным.

Орсино пригласил нас в дом, и мы последовали за ним по белому коридору с чередой продолговатых горизонтальных окошек на уровне глаз. Из узких вентиляционных щелей в потолке бесшумно струился кондиционированный воздух. Наконец, простерев руку в театральном жесте, Орсино пропустил нас в комнату с девственно-белыми стенами, всю обстановку которой составляли кровать и тумбочка. На тумбочке лежали презервативы и баночка лубриканта. Судя по всему, воздержание у хозяина дома было долгое. Сорвав с себя одежду, мы кинулись страстно целоваться, и первый акт вышел стремительным. Через полчаса у обоих моих мужчин началась повторная эрекция, а я почувствовала, как разливается тепло внизу живота. На этот раз Орсино показал себя во всей красе, лаская каждый миллиметр моего тела губами и ладонями. Потом он надолго задержался между моих ног — лизал, покусывал почти до боли, сам постанывая от наслаждения. Ему наконец удалось растопить остатки сковавшего меня льда.

Грузность не делала его неуклюжим; загорелую широкую грудь и живот покрывал светлый пушок. Я оседлала его, он сжал ладонями мои бедра, из горла рвался крик. Эсекьель пристроился ко мне сзади, обхватив мою грудь, лаская и отпуская, чтобы тут же ухватить снова, покрывая поцелуями мой затылок и плечи. Легким нажатием руки он заставил меня лечь на Орсино и вложил свой член между моими ягодицами. Мы так уже делали с другими. Смазав меня моими же соками, он осторожно вошел в меня «с тыла». Ощущение было непередаваемым — помимо физического наслаждения, еще и сама мысль, что во мне находятся сразу двое… Результатом стал множественный оргазм, сопровождаемый хриплыми восторженными стонами моих мужчин.

Орсино упросил нас остаться до утра, пообещав, что будет спать у себя. Эсекьель согласился не раздумывая, даже взглядом не посоветовавшись со мной.

Спалось мне плохо. Открыв глаза, я представила, что у нас не осталось ничего, кроме этих безликих стен, — ни прошлого, ни привычной жизни, лишь эта комната вне времени и ориентиров, где существуют только наши тела. Я повернула голову — Эсекьель лежал рядом, как чужой. И только вдохнув его запах, я немного смирилась с пустотой.

Утром наш хозяин принес каждому в постель по стакану апельсинового сока и по яйцу всмятку. Эсекьель с сонной улыбкой поинтересовался, не охладел ли он к нам со вчерашнего дня. Орсино матча опустил взгляд, указывая на говоривший сам за себя холмик под пижамными штанами. Мой муж рассмеялся. Его боевая готовность тоже не пропала. Повинуясь одному порыву, оба разом повернулись ко мне, но я осадила их гримасой упрека. Придется им подождать, пока я схожу в ванную. Я ополоснулась под душем, оставив волосы сухими, и причесалась найденной в ящике щеткой. Мысли расплывались, я ощущала одновременно усталость, ломоту во всем теле и, конечно, не прошедшее еще вожделение, окружающий мир я по-прежнему чувствовала в основном кожей. Когда я вернулась в комнату, оба кавалера, уже раздетые, с младенческими улыбками хвастливо демонстрировали восставшие достоинства. Стоило оказаться между ними, как на меня набросились с поцелуями и ласками. Мускусный запах мужских тел пьянил. На этот раз первым стал Эсекьель, благодаря таблетке и двум вчерашним эякуляциям он продержался пару минут. Потом его сменил Орсино.

День мы провели на крытой террасе у бассейна, на который я как-то не обратила внимания накануне. У Орсино были специально припасенные для гостей купальники и репеллент от комаров. Его гостеприимство было выше всяких похвал. Мы пили коктейль «Беллини», закуски не иссякали — только руку протяни. Орсино в своих оранжевых плавках то и дело исчезал на кухне и возвращался, принося подносы с сырами и импровизированными канапе, а на решетке жарились колбаски и проволетас — круглые лепешки из сыра. Оставив увлеченных приятельской беседой мужчин, я прогулялась к причалу. На борту яхты чернела грязноватая полоса. Стоял штиль. Я дошла до края, села на приступку и погрузила ноги в воду. Она была теплой. Так я и сидела, в тепле и, можно сказать, неге, но была такой же заторможенной, как этот недвижный мутный канал.

После обеда мы с Эсекьелем собрались вздремнуть. Хозяин дома предложил лечь вместе, и у нас не хватило духа отказать. С меня секса на сегодня было достаточно, я еще утром предложила Эсекьелю уехать, но он уговорил меня остаться — ведь все было так замечательно. Вечер вспоминается мне уже урывками, Эсекьеля я в этих воспоминаниях не вижу. Наверное, спит, сваленный с ног неиссякаемым «Беллини». Вижу только усердно пыхтящего надо мной Орсино. Я не сумела отказаться от «последнего раза», и бесконечные полчаса этот медведь трахал меня, не обращая внимания на то, что я вообще не откликаюсь. Разгоряченные тела источают запах репеллента, Орсино раскрасневшимися руками мнет мою грудь, забывшись в своих ощущениях, будто меня вовсе нет. Я чувствую себя так, словно меня изнасиловали. Нельзя, конечно, винить в этом одного Орсино. Я сама подставилась. И Эсекьель тоже кажется мне предателем — хоть так и нечестно думать. Не потому, что он должен был меня защитить, а потому, что с какого-то момента перестал обращать на меня внимание. Никогда прежде я не ощущала себя просто подаренной другому. Вопиющий гедонизм Орсино действовал как усыпляющий газ, от которого мы забыли друг о друге и в результате угодили в загребущие когти.

Когда он вез нас обратно в город на своем сияющем внедорожнике, я забилась на заднее сиденье. Мы еще не знали, что это приключение станет для нас последним. В этот раз зашкаливало все — от самой идеи поездки до таблеток и непревзойденного гостеприимства, а затем отвратительного финала. Мы перешли все границы найденного нами нестандартного образа интимной жизни, в итоге просто-напросто лишив ее смысла.

* * *

Трудно представить, что коренастый увалень Роке увлекается психоанализом — это занятие для обладателя более утонченных пропорций или других стереотипных признаков умника (очки с толстыми стеклами, рыхлое тело, тощие белесые руки, в крайнем случае сутулые плечи). Но нет, плотное сложение, бычий загривок и мощные икры футболиста, оказывается, не помеха сложным психологическим выкладкам — типа мотивов для поиска «третьих», которые он выдвинул мне по телефону. Такое впечатление, что он пришел к этим выводам давно и держал их при себе, ожидая подходящего случая. На его крепко сбитую фигуру я в свое время и клюнула на lovehunt.com. После поездки в Буэнос-Айрес не прошло и месяца, а я уже пустилась на поиски следующего кандидата. Опасения постепенно отступали. Я уже не возражала против того, чтобы привести гостя к нам домой или, если Эсекьель передумает насчет мотеля, отправиться туда, где мы встречались с Бернардо, в мотель с двухместными парковками.

Флиртуя под вымышленным именем, я заарканила несколько десятков желающих. Приманкой служило пляжное фото в бикини, которое я обработала так, чтобы не было видно лица. Однако с каждым претендентом передо мной вставала одна и та же проблема: рано или поздно, чтобы завоевать доверие и не показаться обманщицей, мне все равно придется продемонстрировать лицо — свое и мужа — на фотографии или перед веб-камерой. Без согласия Эсекьеля я этого делать не хотела, а просить его тоже не решалась. Не из боязни получить отказ. Буэнос-айресская вылазка доставила ему удовольствие, так что он будет не прочь возобновить наши маленькие оргии дома, в Чили. Скорее, я просто старалась держаться в тени по собственной воле. Я словно приклеенная просиживала вечера у ноутбука в своем унылом офисе, болтая в чате с двумя, а то и тремя участниками сразу. Я искала партнера без устали — то ли по привычке, то ли из страха открыть глаза на уже наметившееся начало конца. Эти поиски превратились в способ связи с внешним миром, способ убежать от себя, не задохнуться в гнетущем застое. За несколько часов перед ноутбуком я проживала целое приключение и возвращалась к действительности, сбросив часть груза с души.

Роке свою фотографию, как и я, выложил без лица. Он стоял в плавках, расставив ноги и скрестив руки на груди, на фоне какого-то довольно скучного тропического пейзажа. «Как насчет кофе для двух обезглавленных?» — спросил он в своем первом послании. Поразмыслив над предложением провести ночь втроем, он почти сразу отказался. Его интересовала лично я. После обмена двусмысленностями, в котором мы подстрекали друг друга доказать свою решимость делом, он согласился выслать мне фотографию с лицом. Черно-белый снимок, где Роке стоял рядом с камерой, уперев руки в бока, и явно раздавал какие-то команды. Внешне он вполне тянул на тридцать шесть своих заявленных лет. На широком лице с жестким подбородком чернела недельная щетина. В глазах решительность. Взгляд серьезный, цепкий, жгучий, даже слегка фанатичный, нацелен на то, что находится или вот-вот появится перед ним. Из всех выложенных в Сети фотографий, таких, где человек не пытался состроить сладкую мордашку и не гримасничал перед объективом, были единицы. Роке показал себя в действии, на своем поле, в своей стихии. И хотя он привлек меня с первого взгляда, ничего бы у нас с ним не сложилось, если бы не наметившиеся в моем сознании перемены.

Прежде я напрочь отметала попытки мужчин подбить клинья лично ко мне. Что же за трещина пролегла между мной и Эсекьелем? Или просто именно в Роке было что-то такое, что заставляло меня продолжать переписку? Он завоевывал меня своим талантом и напором, беседа увлекала, делая самые неожиданные, не дающие расслабиться повороты. Свои заходы он сопровождал видеороликами с «Ю-тьюб». Бывали вечера, когда наш с ним бал-маскарад затягивался часа на два. Роке держал планку, не скатываясь на пошлости и не давя, но и не упуская возможности повысить градус напряжения. Единичное свидание его не интересовало. Мне уже попадались мужчины, не расположенные терять время, — они сразу брали быка за рога и, увидев, что я колеблюсь, моментально отключались. А Роке обхаживал меня сдержанно, без грубой лести, явно сохраняя текст нашей переписки. Особенно умиляла его манера отмечать видеороликом болеро каждый проблеск полученной от появлявшейся у него надежды после беседы со мной.

В итоге в один прекрасный день я выслала ему сделанную Эсекьелем фотографию, где я стою, опираясь на серый ствол беллото в Кебрада-дель-Агуа. Не сказать, чтобы меня побудило к этому что-то конкретное. Разговоры в чате наслаивались один на другой, образуя прочный настил, по которому можно было смело шагать через топь моих опасений. Мы создали видимость близости. Роке поинтересовался, почему я выслала именно эту фотографию, а не другую. Поскольку раньше я ему соврала насчет своей профессии, пришлось наплести что-то про ландшафтный дизайн в качестве хобби. Следующая его реплика появилась на экране не сразу.

«Я, кажется, догадался, кто ты».

«И кто?» — отстучала я немеющими пальцами.

«Амелия Тонет, ландшафтный дизайнер».

Я выскочила из чата. В голове лихорадочно крутились варианты развития событий и последствия моей опрометчивости. Самое страшное, если Роке окажется одним из многочисленных знакомых Эсекьеля, которым я уже потеряла счет. Почти каждый божий день он ездил обедать с поэтами, журналистами и писателями. Почему бы в их кругу не затесаться и продюсеру?.. Кино и литература разом перестали быть совершенно непересекающимися областями и слились воедино.

А может, Роке — приятель кого-нибудь из родных? Я мысленно перебрала всех братьев и сестер, родных и двоюродных, и прочую родню, свою и Эсекьеля, однако ни образ, ни работа Роке ни с кем у меня не вязались. Тогда я переключилась на своих друзей и клиентов, прикидывая, кто мог бы похвастаться подобным знакомством. И вдруг перед глазами блеснула улыбка одного кинокритика, работавшего вместе с моим мужем, — мы с ним пересекались на приемах. Я моментально его возненавидела, представив, как он, алчно ухмыляясь, кочует из кабинета в кабинет с вестью, что жена Барроса ищет любовников в Интернете. Или, еще хлеще, что Баррос с женой ищут третьего для оргий. Уж этот-то своего не упустит — Эсекьель из-за своего привилегированного положения всегда вызывал неприязнь у подобных типчиков: жестким расписанием не связан, в редакцию ездить не нужно, пописывает себе в еженедельную колонку, а получает больше, чем иные обозреватели и редакторы.

Я поняла, что единственный способ избежать катастрофы — убедить Роке Гарсию, чтобы держал язык за зубами. Как противник он не поддавался никакой классификации — я его уже почти желала какое-то время, мы достаточно сблизились, и в то же время он оставался совершенно чужим. Я вошла обратно в «Мессенджер», и Роке тут же спросил, что случилось, куда я пропала. Не желая выдавать своих опасений, я соврала, что вырубилось электричество. Он в ответ попросил не обижаться и поверить ему. Бояться нечего, он вполне понимает, что я осторожничаю. Все, что ему обо мне известно, он вычитал из прессы. А сады у меня получаются очень красивые.

«Не бойся, — написал он. — Я серьезно. Что бы ни случилось, я тебя не выдам».

«Ты так и не высказал своего мнения насчет фотографии», — напечатала я. Стерла и набрала снова.

«Хочешь, я к тебе приеду и все скажу лично?»

С тех пор Роке каждое утро присылал мне длинное письмо по электронной почте, рассказывая о том, что произошло после нашей вечерней беседы, о планах на грядущий день, о том, в какие моменты думал обо мне, о стоящих перед ним дилеммах, о многочисленных трудностях на работе, о прохладных отношениях с бывшей женой и четырнадцатилетней дочерью. При этом он умудрялся не наскучить мне и не показаться банальным. Я стала неиссякаемым источников вопросов, а он не знал устали в ответах, не боясь посвящать в свою жизнь чужого человека.

Его бывшая снималась в кино — я как-то видела ее в телесериале по чилийским сказкам. Красивая женщина с большими глазами. Поначалу, как говорил Роке, она была отличным товарищем и при всей любви к работе не обделяла вниманием его и дочку. Случались периоды, особенно во время съемок в телесериале, когда весь день ей приходилось пропадать на площадке, а вечером репетировать или играть в театре, выходные в результате тоже шли прахом. Но так бывало редко. Паула изо всех сил старалась организовать время так, чтобы не бросать надолго Роке и дочку.

Однако с каждым годом разрываться между работой и домом становилось все сложнее. Дочка взрослела, контракты множились. Ирония судьбы заключалась в том, что известность Пауле принесла выбитая самим же Роке главная роль в спродюсированном им фильме «Привычка», имевшем небывалый для чилийской ленты успех у зрителей и критиков. После этой роли его жена стала объектом пристального внимания режиссеров, продюсеров и, конечно, прессы. Из равноправного ответственного партнера она превратилась в одержимую, не замечающую ничего вокруг, кроме работы. Дни поглощало телевидение, вечера — театр, а иногда она пропадала месяца на два по случаю очередного кинопроекта. Как-то после скандала с Роке она пришла к выводу, что быть популярной актрисой и хорошей женой и матерью одновременно у нее не получится.

Развод был тяжелым. Роке все еще любил Паулу, помогал в карьере, заботился о доме и дочери, облегчая жене жизнь всеми возможными способами. Однако под конец даже постель не могла их примирить. Паула вечно сказывалась уставшей, не находя сил даже для минимальных проявлений нежности, в которой нуждался муж, что уж говорить о времени и желании для занятий любовью. И Роке вскоре замучили досада и обида. Самым страшным для него стало лишение права опеки над Фатимой. Суд по семейным делам, категорически отказываясь учитывать постоянное отсутствие Паулы, решил оставить ребенка с матерью. Роке описывал все это достаточно красноречиво, он умел выражать свои чувства. В его письмах сочетались острота переживаний и чувство юмора. В молодости он хотел стать сценаристом, однако беременность Паулы через несколько месяцев после знакомства заставила его бросить курс журналистики и пойти работать продюсером, а теперь пути назад уже не было.

Я скрытничала больше, обдумывая каждую свою фразу. Могла уплыть на волнах фантазий, подробно описать свои идеалы, но из реальной жизни в основном рассказывала только о работе и повседневных делах. Эсекьеля я старалась оставлять за скобками. Тем не менее Роке все же вернулся к теме поисков третьего. Ему хотелось понять, что нас в этом привлекало, как все происходило, как вел себя Эсекьель с чужими мужчинами в постели. Я отмазывалась тем, что подстрекала Роке прийти и поучаствовать в качестве третьего самому, но он отказывался наотрез. Тогда, парировала я, к чему любопытство? Роке мне нравился, и я бы с удовольствием удалила с сайта свою жалкую анкету.

Как-то вечером на исходе ноября, совершенно измученная душевными терзаниями, я решилась дать Роке надежду. Эсекьель замкнулся в себе, как никогда прежде, и я не находила ни случая, ни способа возродить наши отношения. Кроме того, я не укладывалась в сроки с проектом сада, который нужно было закончить к Рождеству. В общем, я без обиняков спросила у Роке, как будем встречаться. Он заедет за мной и отвезет куда моей душе будет угодно — в кафе, в ресторан или к нему домой. А потом что будем делать? Наслаждаться жизнью. Я подшутила над этой бьющей через край уверенностью — он рекламировал мне себя как непревзойденного любовника, настолько восхитительного, что я рискую влюбиться. В ответ я заявила, что он неоригинален, подобные громкие слова я слышу от каждого второго, и если он продолжит в том же духе, то сольется с толпой остальных пустозвонов. Чтобы покорить меня, ему придется очень постараться. Он уговаривал встретиться тем же вечером — прибудет куда я скажу, в любое место. Тут я не выдержала и решила дожать его. Будто бы повинуясь безотчетному порыву (нет-нет, какой там закономерный итог ухаживаний, дело вовсе не в этом), я велела ему через полчаса ждать на углу Агустин-де-Кастильо и Франциско-де-Агирре.

Мои руки, словно зажив собственной жизнью, порхали над столом, наводя порядок, — я тут ни при чем, слова, появившиеся на экране, тоже на их совести. Снова это головокружение, отрыв от земли. Тот же взрыв чувств, что и на приснопамятном диване, когда Эсекьель первый раз устроил свой спектакль. Нужно позвонить ему. Никогда не умела врать, выдавала себя если не интонацией, то выражением лица или неестественными жестами. Я прислушалась — все тихо, и фотограф, и эксцентричная дизайнерша уже ушли. Тишина придавала храбрости. Решено, прикрытием мне послужит ужин с Клариссой. Я постаралась пригасить обуревающие меня эмоции и сосредоточиться, мысленно повторяя, что встречаюсь с Клариссой. Представила широкую улыбку подруги, ресторан, в который мы якобы идем, вялое ковыряние в тарелке… Только после этого я нашла в себе силы набрать номер Эсекьеля. Судя по напутствию приятно провести время, он ничего не заподозрил.

Я задержалась на лишние десять минут. Столько лет прошло, а в ушах по-прежнему каждый раз звучат маменькины наставления: никогда не позволяй, чтобы кто-то видел, как ты торчишь на углу, это отвратительно.Дожидавшаяся меня машина оказалась пожилой «японкой», несколько месяцев не видевшей мойки. Из водительского окна мне помахали волосатой мощной ручищей. Я перебежала через дорогу и, усевшись на сиденье, почувствовала какой-то совершенно чужой, непривычный запах. Мне захотелось выйти — не потому что запах был неприятным, а потому что он подсознательно меня отталкивал. Однако этот же непонятный запах, словно сотканный из противоречий, напомнил мне о данных в чате обещаниях и привел в чувство. Роке пристально, без улыбки, посмотрел мне в глаза: на сиденье сзади — мотки пленки, разбросанные папки, на его коленях — открытый ноутбук. Дожидаясь меня, он успел просмотреть фотографии с вариантами натуры для съемок.

Захлопнув крышку, Роке сунул комп на заднее сиденье и предложил поехать в знакомый ему ресторан на улице Бильбао, где нас никто не увидит. Но можно вообще свести риск к минимуму и отправиться прямо к нему домой. В жизни он оказался гораздо массивнее, чем на фото, а сведенные у переносицы брови придавали ему то ли насупленный, то ли подозрительный вид. Подойду ли я ему?

Он поехал по кольцевой Америго Веспуччи, на каждом светофоре оборачиваясь ко мне и буравя пристальным взглядом из-под сведенных бровей. «Как хорошо, что ты решилась», — произнес он на очередном светофоре и коснулся моего колена короткими сильными пальцами. Это едва уловимое давление меня разозлило. Я попыталась скрыть под улыбкой внутреннюю борьбу между желанием выскочить из машины на следующем же светофоре и желанием погладить кончиками пальцев широкие бакенбарды этого чужого мне мужчины, отливающие рыжиной по сравнению с каштановыми волосами. Оценивая так пристрастно его внешность, я невольно вспомнила и о своей. Перед выходом я, конечно, накрасилась, но отражение в зеркале все равно не добавляло уверенности. Одета я была в блузку под горло — в такие я обычно облачалась для работ в саду, — однако, как я и предполагала, на фоне его джинсов и футболки она смотрелась органично.

Мы поехали к нему домой. Передо мной предстало самое заурядное здание, из когорты невыразительных, безликих построек на улице Мартина де Саморы. На мгновение я испугалась, что Роке окажется обыкновенным мошенником, но нет, его жилище подтвердило впечатление, составленное по переписке. Над выбеленным деревянным полом словно парили немногочисленные предметы обстановки, выдержанные в четких линиях и расставленные так, чтобы оставалось много воздуха. Я чувствовала, что Роке не врет мне насчет себя и своей жизни, однако наглядное доказательство его искренности оказалось нелишним. Стеллажные полки, заставленные обширной коллекцией DVD, ковром покрывающие стену портреты когда-то популярных актрис, среди которых выделялся крупный план Элизабет Тейлор, и неизбежный плоскоэкранный телевизор с видеоприставками не оставляли сомнений в профессии хозяина квартиры. Знатный беспорядок, положенный холостяцкому жилищу, в наличии тоже имелся. На полу вокруг кресла валялись газеты, на столе красовался грязный стакан, из пепельницы торчали три окурка, явно затушенные в сердцах.

Я еле слышно поинтересовалась, курит ли он, хотя на самом деле мне это было совершенно безразлично. Нет, ему никогда не нравился вкус табака, это его дочка курит. Дочка? Сколько-сколько ей лет? Четырнадцать? Как же он позволяет? Роке пожал плечами: девицу уже не поставишь в угол. Он понес в кабинет ноутбук и папки, а вернувшись, обнял меня за талию и поцеловал. Ни аперитива, ни светской беседы, никаких ритуальных плясок, маскирующих наши истинные намерения. Но ведь и я откликнулась на прикосновение его губ… Мое тело не противилось. Что толку кривляться и ломаться, мы здесь, чтобы лечь в постель? Единственная пауза случилась, когда он, начав расстегивать пуговицы моей блузки, спросил: «Можно?» Мы занялись сексом в этой кинематографической комнате, на черном кожаном диване, под надменными взглядами кинозвезд. Чудес любовного искусства Роке не продемонстрировал — моя грудь его не заинтересовала, ласкать меня и покрывать поцелуями он не собирался; он летел к намеченной цели без оглядки. Оказавшись внутри, он еще сильнее нахмурился, будто разозлившись, и, подвигавшись немного, почти сразу кончил. «Ты страдаешь преждевременной эякуляцией?» — спросила я, не собираясь щадить его чувства. Мне хотелось поскорее убраться оттуда. Зачем мне плюс к мужу еще один никчемный любовник? Роке посмотрел на меня удивленно: я сама виновата — так его распалила, он слишком долго меня дожидался. Но он обещает скоро восстановить силы. Складка между бровями разгладилась, на лице засияла улыбка. От этой улыбки мои ладони будто снова защекотало прикосновение к его коже — неожиданно мягкой, как у ребенка. Мы немного поговорили. Вторая попытка вышла такой же целенаправленной, как первая, и хотя на этот раз действо длилось дольше, оргазма я так и не получила. Его напору недоставало сдержанности, желания доставить удовольствия партнерше. Высаживая меня у офиса, Роке со смущенной запинкой полюбопытствовал, как мне его «успехи». Я не стала лукавить: «На двойку».

На следующее утро, вернувшись после осмотра сада, я увидела на стойке секретаря букет белых роз, а в электронном ящике меня ждало письмо с просьбой о втором шансе. Уязвленная гордость Роке требовала реванша. Мы встретились в чате вечером и устроили фейерверк из смайликов. Роке, не откладывая в долгий ящик, попросил встретиться снова — уж на этот раз он себя покажет. Весь конфуз из-за того, что я ввела его в ступор: до поцелуя он считал меня недосягаемой, желанной, но бесконечно далекой. Даже когда мы уже переступили порог его дома, он думал о том, как бессердечно с моей стороны завести все так далеко, чтобы потом оттолкнуть его. Он боялся, что при личной встрече покажется мне «страшным, грубым, жирным, инфантильным ничтожеством», что он не способен заинтересовать такую, как я. Он опускал себя ниже плинтуса — возможно, виной тому был развод и неудачи в попытках найти себе кого-нибудь, в чем он мне потом признался. Я упрекнула его, что раньше он, наоборот, превозносил себя до небес и ни намеком не выдал терзавших его опасений. Он ответил, что иначе я не подпустила бы его и на пушечный выстрел.

Два дня спустя мы поехали к нему домой в обеденный перерыв. На этот раз мы занимались сексом в кровати. И мне понравилось. Роке не поддавался страху и не сводил с меня глаз ни на секунду. Почувствовав, что он вот-вот кончит, я тоже почти сразу же достигла оргазма при мысли, что своим бурным извержением он будет обязан именно мне.

— У тебя взгляд изменился, — уверял он меня после. — Теперь у тебя глаза мечтательные, как у девочки-фантазерки.

— А раньше какие были? — спросила я, сраженная его наблюдательностью.

— Недоверчивые. И строгие.

Через несколько минут я заснула в его объятиях, как прежде засыпала только с Эсекьелем.

— Прогуляемся по саду?

— Это обязательно?

— Нет. Но я бы с радостью устроила тебе экскурсию.

— Отсюда тоже отлично видно. — Не скрывая вожделения, он берет меня за плечи и целует.

Знает, как важен для меня сад, однако не проявляет ни малейшего интереса. Сезар разровнял граблями дорожки и площадки, пропитал карболином мостики, подстриг газон, почистил бассейн, собрал все шланги и инструменты. Мне хотелось, чтобы Роке оценил наши старания. Я бы взглянула на сад его глазами — ведь когда видишь свое творение каждое утро и каждый вечер, оно может примелькаться. Кроме этого сада, мне сейчас гордиться нечем. Вот Эсекьель, например, сумел и оценить, и обратить внимание на перемены, обойдясь при этом без ненужных указаний. Эх, лучше бы он сейчас был у меня в гостях вместо Роке, который приезжает с грузом забот и рабочих проблем! Его выдают беспокойство в движениях, нетерпение, с которым он тащит меня в постель, бессвязные повторяющиеся рассказы о съемочных неурядицах. Сейчас главная загвоздка в том, чтобы отыскать средства на тиражирование снятой в Испании «художки», которая должна выйти на экран в конце марта. Чтобы обеспечить хорошие сборы, прежде всего нужно договориться с одной из двух основных киносетей.

— Тогда подожди меня тут. Я проветрюсь. — Иду на осознанную манипуляцию.

— Ладно, ладно, я с тобой.

Он, как истинный трудоголик, не отходит от темы работы и, рассказывая о поездке в Испанию, описывает только бодание со звукозаписывающей компанией, ее сомнительные достоинства и задранные цены. Ни мое настроение, ни окружающие виды его не волнуют. Он идет, не глядя под ноги. Если не упоминать о приездах гостей, мне просто нечем с ним делиться из своих размышлений и наблюдений. Ни растения, ни орлик над Кебрада-дель-Агуа ему не интересны. Едва оказавшись в лощине, Роке тянется ко мне с поцелуем.

— Давай займемся любовью здесь.

— Как тебе только в голову пришло!

— Я никогда раньше не пробовал на природе.

— Ты даже не спросил, как у меня дела, а уже хочешь заняться сексом «на природе», — язвлю я.

Меня слегка трясет от нервного напряжения — скорее всего это затаенный страх, который, не сосредоточиваясь в какой-то определенной части тела, охватывает меня целиком, выплескиваясь мурашками, зудящим желанием обвинять и упрекать дальше.

— Мне и так ясно, как у тебя дела. Ты на меня злишься, и я хочу одного — выбить из тебя злость бурным сексом.

— Я на тебя не злюсь.

— Тогда поцелуй меня уже, Амелия. А потом поговорим.

— Ко мне приезжал Эсекьель.

После недолгой паузы он, склонив голову, произносит задумчиво:

— Рано или поздно он должен был явиться. Сначала Бернардо, теперь он. И чего хотел?

— Я сама его позвала.

— Вот как?

Я трясу ствол шинуса, и дождь листьев обрушивается на девственно-чистую дорожку.

— Ты по нему скучаешь? Хочешь вернуть? Затосковала в одиночестве, когда я уехал в Испанию? Или надеялась, что он вдруг подарит тебе лучший секс в жизни?

— Я хотела прогуляться с ним по саду.

— Ах, ну да, разумеется, теперь дошло, зачем ты поволокла меня на эту дурацкую экскурсию… Перестань наконец нас сравнивать! — Он едва сдерживается, чтобы не вспылить. У меня закипают слезы. — Я не Эсекьель, пойми уже, я другой, не такой, как он и остальные твои знакомые. — Он не размахивает руками, не горячится, только брови сдвигаются у переносицы. — Не вздумай меня приручать, все равно ничего не выйдет. У тебя у самой крыша поедет, если ты не перестанешь нас сравнивать. Я не смогу обойти его в том, в чем он хорош. У вас как-никак пятнадцать лет за плечами. Мне не догнать. Меня можно полюбить, только признав, что я другой и что жизнь со мной пойдет другая. Появятся другие радости, другие общие моменты, на которых и выстроится будущее. Но тебе нужно научиться терпению. Научиться ждать, Амелия.

— Ты даже не заметил, что мостик обновили, — всхлипываю я.

— Мне все равно… Если мостик так для тебя важен, в следующий раз я обращу внимание. Но я никогда не стану Эсекьелем. Он берет меня за руки выше локтя и держит, пока я не успокаиваюсь. Догуливаем мы в молчании.

Эти слезы вызывают в памяти случай — я плакала, когда бросилась Роке на шею после трехнедельной разлуки. Расставались мы по моей инициативе: он стал слишком навязчивым, при каждом удобном случае напоминая с укоризной, как любит меня. Рвался встретиться при любой подвернувшейся возможности. Не понимал, почему я сопротивляюсь, если «по факту» я его женщина.

Разгар зимы, июль 2007 года, последнего для нас с Эсекьелем. Я сбежала сюда, надеясь, что тишина и дожди помогут мне забыть Роке. Я по-прежнему ошибочно думала, что нас с ним друг к другу толкает тоска. Эсекьель к этому времени стал совсем понурым и задумчивым, пытался лечить уныние выпивкой, но и это не помогало развеяться. Наоборот. Он пил у себя в кабинете и засыпал за компьютером. В результате допустил в рецензии необъяснимый ляп, обозвав пожилого главного героя глухонемым. Оплошность дошла до ушей редактора, которая, пролистав книгу, убедилась, что герой избегал общения с соседями по пансиону, предпочитая шпионить и подслушивать через приставленный к стенке стакан. Эсекьель наврал в рецензии, что старик наложил на себя руки, тогда как на самом деле он погиб в результате несчастного случая. То ли он не читал книгу вообще, то ли в момент написания думал о чем-то своем — именно так все в итоге и решили, поскольку среди высказанных им идей нашлось несколько очень нетривиальных, переворачивающих общее мнение о творчестве автора, Филиппа Грея. Это Эсекьеля и спасло, работу он не потерял, только лишился уважения редактора.

Бывали ночи, когда мне приходилось будить его, чтобы он перелег на кровать в кабинете. Однако я не догадывалась, насколько все плохо, пока не застала его спящим на клавиатуре перед экраном с застывшей на паузе грудастой блондинкой, между ног которой нацелился темнокожий член. Я остолбенела, увидев Эсекьеля таким — измученным, бессильным перед своим желанием. На известие, что я опять завела любовника, он отреагировал равнодушно — так же, как на сообщение о Бернардо в свое время. Призналась я в ответ на его вопрос, не думала ли я продолжить поиски третьего. Он спрашивал сочувственно, будто поиски требовались одной мне. Его неприкрытой снисходительности, его развязного равнодушного тона мне хватило, чтобы, взвившись, выпалить, что я уже два месяца встречаюсь с любовником и в «третьих» больше не нуждаюсь.

На этот раз в отличие от признания насчет Бернардо обошлось без угрызений совести. После наших авантюр у меня рухнули все представления о приличиях, и эксгибиционистские фантазии потеряли свою завораживающую власть. Эсекьель попытался воспользоваться новым поворотом событий, применив в постели трюк с Бернардо. И снова я отреагировала неожиданно. Я не хотела, чтобы на секс нас вдохновлял Роке, возбуждать Эсекьеля должна была только я, я сама и никто другой.

Меня тянула к Роке прежде всего уверенность, что в постели мы с ним одни, с нами нет посторонних ни в комнате, ни в воображении. Мы встречались в тишине. Мне уже не нужно было, занимаясь сексом с другим, представлять возбуждение Эсекьеля. Столько лет жаждать почувствовать себя живой и наконец, после всех этих «третьих», добиться своего. Но теперь этого было мало. Вуайеристский пыл Эсекьеля никогда не пробуждал во мне ответного желания. Я перестала нуждаться в нем как в наставнике, перестала бояться, что меня поглотит бездна.

Первые две недели моего бегства от Роке Эсекьель жил здесь со мной. Я рассказала ему о разрыве. Мы попытались восстановить прежний безмятежный распорядок дня с прогулками по саду и лощине. Он бросил пить, по утрам просыпался бодрым, по вечерам читал и прилежно писал статьи. Начался период зимних ливней — здесь это настоящее бедствие, дождь хлещет сильнее, чем в Сантьяго, а с моря налетает ничем не сдерживаемый ветер. Дом скрипит при каждом порыве, струи дождя лупят по стеклам, деревья гнутся, замирая в таком же страхе, как мы перед ураганным ревом. Я почти в экстазе, как всегда упоенная своим «островком безопасности» посреди разгула стихии. Мы сидим у огня. Читать, когда кругом творится такое, невозможно, в дымоходе завывает ветер. Мы прижимаемся друг к другу, и мне кажется, что у нас все еще впереди. Мы оберегаем друг друга, прогоняем страхи, окружаем заботой, которую не могут дать нам родные, и поэтому мы вместе. К нам возвращается желание заняться любовью, но не получается. Мы просто целуемся, долго, больше получаса, пока не засыпаем.

В последнюю неделю, когда Эсекьель уже вернулся в Сантьяго, солнце мертвенно бледнело в тумане, а ночью луна скрывалась за облаками, с каждым часом мне становилось все тяжелее. Меня тянуло увидеться с Роке, причем тягу эту вызывали совсем не связанные с ним предметы: бутон альстромерии, застоявшийся аромат гелиотропов, оторванная ветром лопатка кактуса. У меня обострились все чувства, я эмоционально реагировала на всякую ерунду, сердце замирало при каждой мысли, хотя бы косвенно касающейся Роке. Я забросила чтение, глушила себя шоколадом и тупыми телепередачами. И наконец, не выдержав, я ему позвонила. Под укоризненными интонациями голоса, который я услышала в телефонной трубке, скрывалось облегчение: готова ли я преодолевать трудности? Не думала ли я, что, порывая с ним, иду наперекор своим чувствам? Через несколько часов он уже обнимал меня в Рунге, выйдя из машины, — вот тогда-то у меня и полились слезы.

Роке отличает от многих других то, что нет силы, которая могла бы его сломить. Любые проблемы, по его мнению, преодолимы. Интересно, благодаря такому свойству характера он дорос до генерального продюсера и компаньона? А может, наоборот — на работе стал несгибаемым?

Забыв о нашем разговоре в лощине, он с аппетитом поглощает еду, рассказывая о планах на будущее: создать компанию по кинопроизводству, которая будет — по примеру копировальных и фотоцентров — работать на широкие массы. Он считает, что через каких-нибудь пару лет и мелким фирмочкам, и независимым предпринимателям понадобится полный спектр аудио-видеоуслуг для презентаций. Поев, он приглашает меня посмотреть привезенный в подарок фильм. В его ухаживаниях просматриваются два повторяющихся с определенной регулярностью приема, один из которых — дарить мне фильмы, телесериалы или музыкальные диски. Отчасти благодаря первому преподнесенному мне фильму я изменила когда-то свое мнение о нем. Мы чатились в «Мессенджере», и я привела подхваченную у Эсекьеля знаменитую цитату из «Макбета»: «Жизнь — это история, рассказанная идиотом, наполненная шумом и яростью и не значащая ничего» — в надежде убедить Роке не придавать слишком большого значения нашим встречам. Он спросил меня, видела ли я «Макбет» Поланского, и когда в следующий раз я пришла к нему домой, встретил меня с диском в руках. Поскольку фильм шел три часа, посмотреть его вдвоем мы не успевали и мне пришлось придумывать, как я объясню Эсекьелю появление диска у нас дома. Прежде я фильмы без него не смотрела, но он запаздывал со статьей и присоединиться не мог.

Мне постоянно — от зловещего явления судьбы в лице трех ведьм до искаженного безумием лица Макбета при виде наступающего Бирнамского леса — чудился голос Роке, нашептывающего, что нет, жизнь очень много значит и ее нужно принимать всерьез. Он хотел повлиять на меня, внушить, насколько опасно следовать раз и навсегда заданному курсу, не сворачивая даже перед лицом катастроф и страданий. Уж не такие ли страшные вещуньи, как в «Макбете», заставили меня поверить, будто Эсекьель — моя единственная судьба?

Несколько месяцев спустя Роке подарил мне другой фильм с тем же подтекстом. Помню, поскольку именно из-за этой картины я потребовала у мужа обратиться к семейному психологу. Как раз тогда Эсекьель признался, что закрутил роман. На это я спросила, как ему с ней, получается ли удовлетворить. Сам факт измены меня не задевал, гораздо страшнее было услышать, что с другой женщиной все проблемы отпали.

Фильм, который подарил Роке, — «Сцены из супружеской жизни» Бергмана. На этот раз Эсекьель смотрел вместе со мной, хотя и по второму разу. Видимо, его заинтриговал мой неожиданный интерес к кинематографу, я ведь не говорила ему, что Роке работает кинопродюсером. Смотреть, как мнимое супружеское благополучие сменяется страхом, местью и жестокостью, было больно, слезы катились градом, а Эсекьель вопреки обыкновению не пытался меня утешить. Поднявшись с постели, он ушел в кабинет и в спальню не вернулся. Я обещала себе, что мы до таких крайностей не дойдем. Проснувшись на следующее утро, я заявила, что звоню семейному психологу, которого мне посоветовала Кларисса. «Звони», — ответил Эсекьель и отвернулся к стенке.

Роке манит меня пластиковой плоской коробочкой — фильм, который он привез на этот раз, входит в десятку его любимых (попробуйте отобрать десятку из сотен фильмов, которые просто нравятся). Это «Женщина не в себе» Джона Кассаветиса.

Роке устраивается рядом со мной на диване в спальне и отбирает у меня пульт. Сейчас меня будут воспитывать искусством. Может, мне и правда необходима встряска, пощечина, которая остановит истерику? Так и происходит — я узнаю себя в слабой, напивающейся героине, которая из благих побуждений пытается угодить всем и вся, но не может склеить разбитую жизнь. Когда фильм заканчивается, я не произношу ни слова. Роке гладит меня по голове. Перекладывать вину на других, на обстоятельства, на судьбу бесполезно — вот мораль, которую я выношу из просмотра. Мы целуемся, и я отдаюсь Роке без сопротивления. Наверное, в последний раз. Перекошенное лицо Джины Роулендс и чувство, что пришла пора прощаться, гонят ощущение вины прочь.

— Если не хочешь гулять по саду, пойдем на берег. Сейчас рано, народу должно быть немного.

— Пойдем. Когда я был маленьким, тетя водила меня на берег собирать улиток. И покупала булочки-ракушки. Она была одинокая и толстая, бедняжка.

Я не говорю ему, что этот маршрут — тоже из наших с Эсекьелем. Хочу, как мы делали каждое лето, дойти до скал-волнорезов, чтобы меня окатило брызгами. Не обращая внимания на любителей окунуться спозаранку, я быстро шагаю по песку. Роке, наоборот, с любопытством осматривает каждую компанию, вынуждая меня то и дело останавливаться и ждать его. Мне хочется дойти поскорее, убежать от его болтовни, навеянной воспоминаниями детства. Административная должность и членство в Фонде частных предпринимателей давали его отцу право снимать домик на базе отдыха в Табо.

— Если бы не тетя Аделина, не видать бы нам с сестрой вечернего пляжа. Отца, пока он не проснется после сиесты, просить было бесполезно, а у мамы почти всегда в это время разыгрывалась мигрень. Мы обедали в столовой базы, за длинным детским столом, а родители — за круглыми столиками у окна. Странно, почему мы раньше об этом не разговаривали… Вас куда на лето вывозили?

— В Конкон.

— И?..

Вот неймется человеку.

Маменька ненавидела Конкон, при каждом удобном случае выговаривая отцу, что этот курорт уже вышел из моды, а пляж там просто отвратительный. Так и было. По выходным после трех часов дня там ступить было негде, а в море приходилось все время оглядываться, чтобы не врезаться в других купальщиков, когда тебя накрывало волной.

— Курорт как курорт.

— Все еще дуешься?

— Нет, но ты мог бы прибавить шагу.

— Мне за тобой на своих коротких лапах не угнаться. — Роке изображает коротконогого карлика. Он без рубашки, но меня не соблазняют ни его мышцы, ни мощные плечи. Он ведет себя словно подросток в первый день каникул.

Я смотрю на море и мечтаю, чтобы сейчас рядом со мной стоял Эсекьель. Вялая волна с шипением набегает на песок — значит, белых хлопьев пены у скал ждать неоткуда. Роке кажется мне совершенно чужим. Зачем он мне вообще? Прошло почти полтора года, как мы впервые оказались с ним в постели, и с тех пор, если не считать того зимнего перерыва, мы общались каждый день без исключения, а виделись дважды в неделю. Похоже, я прикипела к нему телом, но не душой. Чувства то нахлынут, то опадут, словно волна под нашими ногами.

— Моя мама вечно всего стеснялась. Того, что мы перемазывались песком, папиного пуза, пухлых ляжек тети Аделины… Тетя меня восхищала, она как раз совершенно не комплексовала, с радостью облачаясь в купальник, — она была толстой, но пропорционально сложенной и совершенно без единого грамма целлюлита.

— Море спокойное, — говорю я, просто чтобы не молчать. Как бы я хотела сейчас услышать многозначительное «да» Эсекьеля.

— В Табо волны были гораздо круче.

Я отключаю слух и слежу за полетом чайки, которая парит над водой, не шевеля крыльями. Летит себе, куда ветер несет. В детстве я иногда представляла, что парю в небе, а ветер надувал мое платьице, словно парус.

— …мы с женой и дочкой ездили в Тункен. Снимали домик. Но я все лето проводил за рулем, мотаясь между побережьем и Сантьяго. Продюсер не хозяин своему времени, такая уж работа. Знаешь Тункен?

— Да, ездила разок.

На этом курорте обычно пасется телевизионная и театральная публика, а еще политики левого крыла.

— И как тебе?

— Кошмар. Голые дюны и никакого пляжа.

— Да есть там пляж.

— Ага, черный, каменистый и ветреный. Это здесь пляж. — Я машу рукой в сторону Майтенсильо с его ласковым бризом и широченной полосой чистого песка.

— Ладно, согласен, он не для таких утонченных особ, как ты. И Эсекьель.

— Оставь Эсекьеля в покое! — взрываюсь я.

Роке смотрит мне в лицо, вздернув брови:

— Поверить не могу.

— Во что ты не можешь поверить?

Мы дошли до скал, и я уверенно перескакиваю с камня на камень, а Роке отстает, неловко перетаптываясь и едва удерживая равновесие.

— Подожди! — кричит он.

Я добралась до самой высокой скалы, с макушки которой ниспадает к морю широкий каменный шлейф. Жду, обхватив колени руками, без единой мысли, усевшись на мысу, упершемся в море, словно огромный мозолистый палец. Слышу неуверенные шаги подбирающегося Роке. Он садится рядом со мной и смотрит вдаль. Вздыхает. В уголках его глаз обозначаются лучики морщинок. До этого момента я не задумывалась, есть ли морщины у Эсекьеля. Само собой, есть, но я его вижу и помню только молодым, каким он был в пору нашей влюбленности.

— Я тебе противен, — говорит Роке.

— Не противен. Просто… Я не знаю, почему мы вместе.

— Потому же, почему и всегда.

— Всегда? Мы с тобой чужие. О своих родителях ты мне сегодня рассказываешь первый раз, а про дочку не упоминаешь вообще, если я не спрошу. Ты не знаком ни с моими друзьями, ни с родными. — Я стараюсь говорить бесстрастно, а выходит беспощадно и зло. — У меня нет сил выстраивать жизнь с тобой, она у меня своя, и значительную роль в ней играет Эсекьель. С ним я чувствую себя не пустым местом, чувствую, что кому-то принадлежу.

— Неправда. Ты выдаешь желаемое за действительное. С ним ты думаешь о следующей нашей встрече. Вечное заблуждение. Проклятие! — вырывается у него. — Как у нас что-то сложится, если мы ничего не делали вместе, кроме как трахались украдкой? С Эсекьелем ты перепробовала все, даже чужих мужчин, а от меня пытаешься отделаться любой ценой. Сама подумай: глупые разговоры, развод, даже психолог… — Он загибает пальцы, перечисляя.

— С таким же успехом, — возражаю я с холодной бесстрастностью врача, — можно подойти к этому с другой стороны. Если столько времени я не опускала рук, несмотря на все неудачи, не значит ли это, что мне нужен только Эсекьель?

У меня перед глазами возникает коренастая, пухлая, не отличающаяся изяществом женщина с короткой стрижкой. При всем при этом от нее веет непоколебимой уверенностью. Одета она кое-как, в офисе беспорядок, в волосах седина, щеки обвисли, но другого такого именитого психолога в Сантьяго еще поискать. Принимает в одном из помпезных зданий, где сплошь мрамор и стекло, плохие лифты и тонкие стены, — обычное пристанище стоматологов, психологов, психиатров, дерматологов и косметологов.

Эсекьель идет, не поднимая глаз. Мы пришли искать способ спасти свой брак. После моего возвращения к Роке нам оставалось только одно — подать на развод, однако ни Эсекьель, ни я не решались собрать вещи и уйти. Эсекьель предпочитал мириться со зловещей тенью «этого козлины», а я думала, что все еще люблю его, мужа. У нас отпала необходимость охотиться на других в поисках утешения, чтобы преодолеть сексуальную неудовлетворенность. Так мы и объясняем психологу, наперебой перечисляя многочисленные положительные стороны нашего союза и оставляя за скобками единственную проблему. В конце первого сеанса Селия заверила, что и ей со стороны заметна любовь, которую мы питаем друг к другу. Она смотрела то в пространство между нами, то в свою тетрадь с заметками и хрустела пальцами. Несмотря на негромкий голос, слова ее звучали весомо — она посоветовала нам не ломать пока дров и поработать над отношениями. Если бы мы вообще не хотели спать друг с другом, не было бы и желания что-то наладить. Отказываться от любовников тоже не обязательно, если нам обоим не претит сложившийся расклад. Мы с Эсекьелем покосились друг на друга. Если до этого дня я еще безотчетно сомневалась, то теперь вдруг четко осознала, что у него действительно имеется постоянная любовница.

Последующие сеансы Селия посвятила исследованиям наших встреч с «третьими», выясняя, что послужило поводом для каждой из них, и завершила расспросы удовлетворенным кивком. «Вы сильно любите друг друга. Это очевидно. Амелия, твоей любви хватает с избытком и на Эсекьеля, и на Роке. А ты, Эсекьель, нашел способ, любя ее, не усложнять себе жизнь». Затем она принялась копать наши отношения с родителями. На Габриэле Барросе мы споткнулись: Эсекьель промолчал, а я изложила все, что мне было известно, о привычке Габриэля таскать в постель студентов обоего пола.

— Зачем ты это рассказываешь? — не выдержал Эсекьель.

— А почему нет? — тут же вмешалась Селия и, заверив, что здесь нет ничьей вины, кроме самого Барроса, продолжила расспросы. — Теперь про твою мать и твою. И про сестру. Что вы к ним испытываете?

И снова недомолвки. «Похоже, твой отец на потенцию не жаловался», — резюмировала Селия, глядя на Эсекьеля по-детски изумленными глазами. А я представила, как он подростком вламывается без стука в отцовскую комнату и застает Габриэля, трахающего студентку. Следом всплыла другая картинка: вот Эсекьель, сам уже студент, засматривается на женщин, которых отец приводит в дом, пытается завоевать какую-то из них, но в итоге ее отбивает и укладывает в постель отец. Эсекьель — свидетель амурных похождений отца, Эсекьель — обозреватель плодов чужого литературного труда, Эсекьель — свидетель удовольствия, доставляемого мне другими мужчинами.

Моя мать и наше с мужем нежелание иметь детей тоже послужили темой нескольких сеансов, хотя я и не видела в этом смысла. Маменькины опасения насчет меня я всегда объясняла эгоистичным желанием устраниться от проблем, а вовсе не заботой из чувства любви. Все просто. Любая трудность вызывала у маменьки не желание защитить, а исключительно гнев.

Мы ходили к психологу два раза в неделю. Примерно на десятом сеансе Эсекьель, возможно, из финансовых соображений (хотя большую часть расходов по дому несла я, по настоянию Селии сеансы мы оплачивали пополам), спросил: как мы поймем, нужен нам развод или нет? Она сама нам скажет, придя к какому-то выводу? В ответ мы услышали банальность: психолог не диктует пациентам, что делать. Нужно ждать, слушать сердце, то есть полагаться на бессознательное. Как оказалось, истинный смысл этой фразы нам еще предстояло узнать.

В середине ноября Эсекьель сообщил, что едет на выходные в Вальпараисо, к Перти. Меня он на этот раз не пригласил даже из вежливости — какой смысл, если я все равно откажусь? Перти я недолюбливала и как человека, и как писателя. Два года назад он издал первый роман — Эсекьель его превознес до небес, а мне он показался оторванным от жизни и пресным, несмотря на хороший слог и несколько метких наблюдений. Я воспринимаю Перти исключительно как озабоченного пьянчугу (щеки в красных прожилках, обрамленные нестрижеными, как в далекой молодости, седыми космами), который, не стесняясь присутствующих дам, пялится вслед каждой юбке, отпуская комментарии насчет «булок» и «буферов». «Сиськи как лампы Аладдина», — изрек он как-то раз в ресторане вслед удаляющейся в дамскую комнату спутнице. Он любил похвастаться своими подвигами, поделиться, как кого затаскивал в постель, и охарактеризовать сосательные способности каждой.

Меня бесило, что подобное ничтожество окажется в курсе сексуальных похождений Эсекьеля. Встав в дверях спальни, где Эсекьель собирал вещи в дорогу, я с нескрываемым презрением спросила, пойдет ли он отрываться с Перти. Оказалось, нет, Перти сейчас в Сантьяго, а Эсекьель поживет в его доме. Значит, он едет один? А вот это уже не мое дело, ответил Эсекьель с циничной улыбкой, которая выдавала его с головой.

На следующем сеансе у психолога выяснилось, что выходные он провел с писательницей на пятнадцать лет моложе его, роман с которой у него уже давно. Девушка, что греха таить, привлекательная — смуглянка с индейскими чертами и огоньком в глазах. Эсекьель отказался рецензировать ее первую книгу, однако нелестный эпитет «выгребная яма сентиментализма» я в ее адрес слышала. На этот раз обошлось без ревности. Его декларация независимости развязала руки и мне, дав повод остаться в пятницу ночевать у Роке.

В субботу мы с ним отправились обедать в «Пуэрто-Фуй». Водить меня по ресторанам высокого класса — второй излюбленный им способ обольщения. Когда мы еще не отваживались встречаться за пределами его квартиры, я думала, что он предпочитает заведения с богемной атмосферой вроде «Лигурии» или «Эль Торо», поэтому очень удивилась, когда в первый раз приняла приглашение пообедать, перед тем как отправиться в постель. Роке повел меня в «Эль Сид» в «Шератоне» — помпезный, скучный и дорогущий ресторан. Помню, как он порекомендовал мне попробовать копченого угря с крабовыми равиоли. Обстановка была клишированная до пошлости — скатерти в пол, ниспадающие складками портьеры ярко-розового цвета, жеманный официант, однако блюдо, надо признать, оказалось выше всяких похвал и открыло мне новую гамму вкусов.

Вскоре я поняла, что Роке не любит модных мест, поэтому мы посещали рестораны неуютные, но с отменной кухней и разношерстной клиентурой без всякого общего знаменателя. Семейные трапезы и деловые обеды, соотечественники и туристы, влюбленные пары и надоевшие друг другу супруги — в зале собиралась публика любого возраста и любой социальной принадлежности. В обеденный час я почти не опасалась косых взглядов, поскольку всегда могла изобразить, будто встречаюсь с заказчиком, хотя джинсы с футболкой и потертые ботинки Роке плохо вписывались в образ, поэтому в итоге я решила, что лучше пусть он будет начинающим архитектором-неформалом, который просится ко мне в напарники. Вино на столе тоже присутствовало, и послеобеденные сексуальные игры становились все более разнузданными. Нам нравилось, например, заниматься любовью, стоя перед зеркалом в полный рост. Мне доставляло удовольствие не только ощущать, но и видеть, как Роке овладевает мной. «Он внутри», — повторяла я мысленно, словно пытаясь стереть из памяти долгие годы сексуального голодания.

Субботний вечер мы провели в кино, смотрели «Золотой век» и «Порок на экспорт». Первый фильм Роке с полным на то основанием припечатал лаконичным «мура», однако второй, творение Кроненберга, его порадовал, вдохновив на пространные комментарии насчет операторской работы, монтажа и особенно насчет повествовательных характеристик и умения режиссера использовать талант и фактуру актеров. Мне фильм тоже понравился, хотя от размаха показанной на экране мести шел мороз по коже и становилось страшно за свою неосторожность, ведь я разгуливаю по городу с чужим мужчиной — и хоть бы что. Я сказала, что пора по домам. Роке пытался снова оставить меня ночевать, раз Эсекьель больше не помеха, но мне отчаянно хотелось скрыться, спрятаться дома, в своей кровати, поэтому я еще раз повторила, что лучше каждый к себе.

Я устала, мы уже достаточно времени провели вместе, Роке начинал меня раздражать. Мы остановились посреди квартала, чтобы ночной консьерж не увидел, как я выхожу из чужого автомобиля. Роке умолял разрешить ему подняться, хотел поцеловать и обнять напоследок. Я представила его у нас в гостиной, перед книжными стеллажами — и ничего, «тревожная сигнализация» не запротестовала. Но я все равно отказала наотрез. Позвоню утром, и все тут. Открывая дверцу машины, он тронул меня за плечо, и я увидела на его мужественном лице совершенно детское умоляющее выражение. Да, консьержа стоит опасаться, но ведь, если въехать сразу на парковку, он не заметит — ворота вне поля его зрения.

Меня вдруг охватило неожиданное желание привести Роке в гости. Эсекьель ничего не заподозрит. Что мной двигало? Стремление похвастаться? Да нет, не то чтобы я особенно гордилась обстановкой и безделушками. Скорее, искушение продемонстрировать Роке более домашнюю, более интимную грань той женщины, которая встречалась с ним в поисках наслаждения. Я вытащила из сумочки дистанционный пульт, и вскоре мы уже въезжали на пыльную подземную парковку. Мной по-прежнему владело желание спрятаться, поэтому я хотела побыстрее закрыть за собой дверь квартиры.

Роке, переступив порог, не изменил себе: посмотрел вокруг безразличным взглядом и тут же шагнул ко мне с поцелуем. Неужели ему не любопытно, как я живу? Ответа не последовало, его губы настойчиво искали мои, руки ласкали мою грудь. Я попыталась вывернуться, но он не отставал, и я сдалась. Табу на секс с посторонним мужчиной в своем доме рассыпалось в прах.

Я мысленно прикинула, где бы нам устроиться. Диваны в гостиной показались неудобными. Ванные — холодными и неприбранными. Супружеская постель сулила комплексы. Оставалась кровать в кабинете. И мы без стыда и совести занялись любовью в берлоге Эсекьеля.

В воскресенье на обед приехала Кларисса. Ее муж с детьми гостил у свекра и свекрови на побережье, а она с ними поехать не смогла, потому что всю субботу ей пришлось работать на разбивке сада. Она, как всегда, болтала без умолку, производя впечатление порхающего мотылька, которому почти неведомо земное притяжение. Все из-за изящных, как у балерины, рук и длинных голенастых ног. Ее манера двигаться строится по формуле «тише едешь — дальше будешь», улыбка озаряет лицо не вмиг, но зато во всей красе подает белизну ее зубов и очертания губ.

Мы говорили о Роке, пытаясь выяснить, влюблена я в него или нет. Меня подкупало его влечение, его преданность, его несгибаемый напор. Однако представить его в роли второй половины я не могла никак. Кларисса, которая накануне долго проторчала на солнцепеке, захотела вздремнуть. Я предложила ей свою кровать, однако у нее всегда были собственные представления о приличиях, и занять чью-то спальню она считала страшным грехом. Поэтому она предпочла кровать в кабинете. Вечером мы вышли съесть по мороженому, а потом Кларисса отправилась пешком домой.

Эсекьель поджидал меня, растянувшись на диване, спиной к двери и лицом к зеленеющему за окном холму. Он поздоровался, не вставая, и когда я двинулась в кухню, мне вслед донеслось: «Ты спала с ним у меня в кабинете». В голосе была такая уверенность, что я не стала прикрываться Клариссой. «Не трудись объяснять, — перебил он меня, едва я открыла рот. — Я нашел презерватив в мусорной корзине в ванной». Поднявшись с дивана, он с торжествующим видом промаршировал к двери. По взгляду, который он на меня бросил, проходя (я застыла там, где меня настигло обвинение), видно было, что он радуется. Упреков не последовало, а я не почувствовала ни малейшего угрызения совести и не увидела необходимости оправдываться. Ночью мы спали в одной постели, почитали и заснули, не обменявшись больше ни словом.

На следующем приеме у психолога Эсекьель в маниакальных подробностях поведал, как ему стало известно о моем преступлении. «Вот бессознательное и заговорило», — изрекла Селия, дослушав. На самом деле оно воплотилось не только воплем протеста, декларацией независимости и Троянским конем, обрекающим город на поругание, как решила психолог. Переспать с любовником в святая святых Эсекьеля значило почти то же, что трахаться с чужим мужчиной у него на глазах и с его одобрения, как я уже неоднократно делала, — однако на этот раз вместо того, чтобы в результате слиться в любовном экстазе, я оттолкнула его от себя как можно дальше. Это был уже не стон наслаждения, а предсмертный хрип, возвещающий конец эпохи проб и ошибок.

Мне оставалось только заявить в свое оправдание, что бессознательное Эсекьеля заговорило раньше, когда позвало его уехать на выходные в Вальпараисо с другой женщиной. Я лишь предположила, но Эсекьель признал, что действительно катался туда с писательницей. Своим поступком он бросил нашим отношениям не менее серьезный вызов, чем я своим. Я никогда не пренебрегала мужем ради Роке. Несмотря на роман длиной почти в год, моя привязанность к Эсекьелю все еще оставалась сильной, готовая принять воссоединение в любой форме, в любой момент. Я отчаянно оправдывалась. И отчаянно лгала: на самом деле сладкие вечера в гостях у Роке охладили мое желание любой ценой спасти брак. Я уступила инициативу Эсекьелю в надежде, что он возьмет жизнь в свои руки и поборется за меня.

— Амелия! — окликает меня Роке. Я не поворачиваю голову, мой взгляд прикован к морской глади. Что-то нарушает идиллию, какое-то движение. Присмотревшись, я вижу косматого зверя, скользящего по волнам на спине.

— Смотри!

— Это кто?

— Калан, морская выдра. Их здесь много.

— Вот кому метания неведомы, — изрекает Роке. Камень в мой огород.

Калан выглядит образцом не только безмятежности, но и превосходства: он дрейфует в воде с совершенно невозмутимым видом. Он в своей стихии, в своей вотчине, он достиг высшей степени просветления. Я погружаюсь в мысли о калане, пока сквозь мерный шум прибоя не прорывается голос Роке:

— Думаешь, я не смогу дать тебе того же?

Я молчу, подтверждая. Я совсем не хочу уязвить Роке, но представляю спокойно сидящего рядом Эсекьеля, состояние единения с ним, такое же естественное и неосознанное, как мерный плеск набегающих волн.

— У меня, — продолжает Роке, не сдавая позиций, — постоянно такое чувство, будто после развода ты решила, что потеряла себя. Но ты — это всегда ты, Амелия, кто бы ни был рядом с тобой.

Вот так во всем. Корень его проблем с бывшей женой тоже нужно искать в этом представлении об автономии.

— Мы не были просто суммой двух отдельных слагаемых. Он моя семья, как ты не поймешь?

— Не потому ли ты так хочешь с ним увидеться, что в глубине души веришь, будто он наделяет тебя индивидуальностью, которой тебе не хватает?

Укол болезненный, но тем сильнее разгорается мое желание вернуться к Эсекьелю, независимо от того, как прошла наша последняя встреча.

— Главное, как это видится мне.

Роке со стоном обхватывает голову руками.

— Я уже не знаю, как вернуть тебе веру в себя. Но то, что произошло, произошло не зря. Подумай, сколько всего ты перепробовала, чтобы выйти из тупика.

— Развод — это поражение.

— Поражение… А почему не выход?

Калан стремительным гибким нырком уходит под воду, чтобы через пару мгновений выскочить с бьющейся в зубах рыбой. Я вздрагиваю, вспоминая собственную ненасытность. Это как удар под дых. Я тут же жалею обо всем, что наговорила, но Роке уже поднялся, не в силах больше спорить.

— Роке… — Мой взгляд прикован к морю, зверь снова ушел под воду и больше не показывается.

— Да?

Сейчаспопрошу его дать мне руку, обниму, прижмусь покрепче и поцелую.

— Я тебя догоню.

Визит пятый

В глубинах моря, куда уходят корни этих холмов, морская литосферная плита Наска погружается под континентальную. За ночь она уже успела вызвать десяток подземных толчков — «сейсмический рой» по-научному. Я уже привыкла к доносящемуся из-под земли гулу, который возникает за несколько секунд до толчка, и спокойно жду, пока до нас докатится подхваченный морем отголосок сотрясения. Эпицентр находится в сорока — пятидесяти километрах от берега, напротив Папудо, прибрежного селения, расположенного относительно недалеко, за северными холмами.

Все снова приходит в движение.

Я еще не звонила Эсекьелю. Сначала хочу очистить душу: мной не должны двигать ни отчаяние, ни страх остаться одной. Целыми днями тружусь над перголой. Сезар поначалу волновался, что я занимаюсь не тем, — конец лета требует совсем других работ. Но, увидев, как с грузовика разгружают стойки и брусья, он меняется в лице, и тщательно скрываемая плотницкая натура берет верх. Я чувствую, что крепну, я верю в Эсекьеля и надеюсь, что наш союз подчинится высшей силе, которая еще в самом начале подсказала мне: мы созданы друг для друга. Эта сила восстановит центр равновесия, которое мы потеряли, казалось, навсегда. Отсрочка звонка — это проверка на прочность, хотя бывают вечера, когда моя решимость отступает. На самом деле мне хочется, чтобы он позвонил первым. Пусть сделает хоть шаг навстречу, и все мои сомнения развеются. Сезар под моим руководством распиливает опоры и брусья, мы чертим схему фундамента и делаем разметку известью. Земля то и дело рокочет. Сезар разравнивает площадку, чтобы затем засыпать мелким гравием. Пергола будет располагаться по дуге. Я закупаю цемент, песок и щебень, а еще огромные болты для крепления. Окидывая торжествующим взглядом уже установленные опоры, понимаю вдруг, что строю эту перголу ради Эсекьеля. И хочу закончить к его приезду.

Туман постепенно смыкается вокруг плотной стеной, и наши с Сезаром разговоры становятся какими-то камерными. Реплики, которыми мы обмениваемся, теряют сухость и, если отвлечься от содержания, могут показаться интимными. Плечи мокнут под мелкой моросью, вечер на исходе, продолжим завтра. Дни стали короче, и вечерний свет раньше положенного тонет в тумане. Мелкие капли дождя барабанят по крыше, будто тысячи пальцев. Дождь висит пеленой над морем и над утесами, застилает нору калана и одинокие лощины между холмами. Над Вальпараисо, наверное, тоже дождь — стучит по оцинкованной крыше дома Перти и по плитам двора, с которого не сводит глаз Эсекьель.

Я раздеваюсь и сажусь в ванну. Вода, всколыхнувшись, снова успокаивается. В тишине отдается эхом дробный перестук капель с ветки больдо, который раскинул свой зонт над крышей ванной. Я вдруг вспоминаю, как мы с Эсекьелем в упоении прислушивались к шороху первого зимнего дождя после семи-восьми месяцев засухи. По щекам текут неожиданные слезы — я понимаю, что плачу не только по тем временам, но и почему-то по Роке. Я жалею себя за одиночество, за неспособность удержать обоих.

Уже успокоившись, угнездившись в кровати и выплакавшись, я набираю эсэмэс: «Я помню, с какой радостью мы каждый год встречали первые капли дождя».

«Ну, Амелия! У меня глаза на мокром месте», — отвечает мне Эсекьель на следующее утро.

«Хочу порадоваться снова».

«Пока ты еще с ним, не выйдет».

«Я одна».

Я жду звонка весь вечер, но приходится довольствоваться очередным сообщением: «Приеду в воскресенье».

Почему вдруг отсрочка? До воскресенья три дня. Почему эсэмэс, а не звонок? Я ничего не вправе требовать, я только что рассталась с другим, но Эсекьель мог бы проявить и побольше энтузиазма. Хотя его осторожность вполне объяснима: не хочет обманываться.

Я готовлю дом к его возвращению. Сезар помогает подкрасить облупившиеся места, заменить перегоревшие лампочки, почистить головку душа — мы даже окуриваем дом от насекомых снаружи и изнутри. Только пергола остается недостроенной — вот расплата за мое нетерпение.

В воскресенье я спускаюсь в бухту и покупаю свежего горбыля — с упругой тушкой, блестящими глазами и красными жабрами. «Из ночного улова», — подтверждает продавец. Я пользуюсь возможностью полюбоваться утренним пляжем, когда море в рассветных лучах выглядит совсем по-другому, волны одеты белым кружевом, и даже чайки кажутся грациознее. К сожалению, никуда не деться от других, режущих глаз летних расцветок — апельсинового, зеленого и желтого на заполонивших берег флажках, плакатах, киосках, тотемах, губящих природную красоту. После обеда на пляж хлынет толпа отдыхающих, так и норовящих залезть друг другу на голову и бесстыдно терзающих уши соседей пустым трепом.

Остаток утра занимаюсь собой, уделяя внимание каждой детали. Ничего чрезмерного, возраста я в отличие от маменьки не боюсь. Хорошо, что сегодня солнечно, Эсекьель сможет вволю полюбоваться садом. К часу дня я облачаюсь в цветастое хлопковое платье и босоножки, в последний момент сняв бюстгальтер. Открываю шкаф Эсекьеля и с наслаждением вдыхаю родной запах, зарываюсь носом в купальный халат — от него по-прежнему слегка тянет хлоркой. Я оставляю халат на кровати, наверняка Эсекьель захочет окунуться в бассейн. Но сначала мы займемся любовью. Выхожу в сад; в широкополой соломенной шляпе и темных очках, как романтическая героиня, брожу по дорожкам, поглядывая на аллею у ворот. Не в силах сдержать упоение, я то и дело окидываю взглядом окружающее меня летнее буйство, видя в нем предзнаменование того, что нас ждет. Каждый лист сияет, деревья слегка трепещут от ласковых прикосновений ветра. Время идет, но Эсекьеля все нет. Изжарившись на солнце, я устраиваюсь под сенью шинуса и погружаюсь в мечты. Эсекьель приедет с вещами и останется со мной на неделю.

Но время идет, а его все нет. Я поднимаюсь в дом уже не такая свежая, судя по испарине на лбу и голодному бурчанию в животе. В три я решаю позвонить. Сотовый остался в спальне, я сбегаю по лестнице, стуча подошвами босоножек по каменным ступеням. На экране отметка о двух пропущенных звонках в районе половины второго. Вот глупая, размечталась о будущем и совсем забыла о настоящем.

— Ты где?

— На парковке у пляжа.

— Что-то случилось?

— Нет. Хотел спросить, можно ли к тебе.

— Конечно, о чем ты?

Я натираю горбыля морской солью и ставлю в духовку, чертыхаясь на кнопки и противень. Боится застать здесь Роке? С какой стати?

Эсекьель входит через кухонную дверь и целует меня в щеку. От него пахнет перегаром, глаза опухшие, координация движений слегка нарушена. Он залпом осушает стакан воды, потом второй.

— Почему ты вдруг решил, что здесь будет Роке?

— Мало ли… — Он неопределенно пожимает плечами.

— Я же сказала, что жду тебя к обеду… И что я одна.

— Ничего страшного, зато я поспал немного.

— Поспал?

Вчера вечером они с Перти ходили на день рождения друга и легли в семь утра. Перти был в своем репертуаре: удалился в ванную с двумя девчонками нюхнуть кокаина и, видимо, решил ни с того ни с сего похвастаться своим инструментом, но вызвал только взрыв гомерического хохота.

— А ты? Тоже нюхал?

— Всего одну дорожку.

Таким я его ненавижу. Неужели трудно было не распускаться? Как можно из-за несчастной вечеринки приехать в такой важный день помятым и невыспавшимся? Откладывать нашу встречу ради какой-то попойки?

Постепенно голос его стихает, движения становятся более уверенными, он проникается царящим в доме спокойствием. Глядя, как Эсекьель с аппетитом ест рыбу, пюре и салаты, я чувствую прилив нежности. Когда он интересуется садом, я вкратце излагаю новости со времен его последнего приезда: в нижней части средь бела дня замечена семейка лис; тонки, тиранны и дрозды устроили пирушку на земляничном дереве; туман возникает чаще, чем в прошлые годы, а уровень воды в колодце понизился. В свою очередь, интересуюсь, как там его колонка. Сегодняшнюю я не читала, только за прошлое воскресенье, посвященную последнему роману Грэма Свифта «Завтра». Желая польстить, сообщаю, что мне понравился разбор. Эсекьель пожимает плечами. Поскорее бы уже дообедать и отправиться в постель. Размечталась? Ловлю в его поведении хотя бы намек на схожие мысли. Лицо у него умиротворенное и слегка осоловелое. Внешняя радость, смех и болтовня, сменяется радостью внутренней, которой светятся его глаза. Ладно, в крайнем случае можем вместе вздремнуть после обеда, а уже потом заняться любовью.

Однако Эсекьель предпочитает лечь в комнате для гостей. Не дав мне вставить и слова, он исчезает на лестнице, ведущей вниз. Я остаюсь в гостиной, пытаюсь читать, но сосредоточиться не получается. Он меня совершенно огорошил: это ведь его постель, как он не понимает? Почему он не пользуется тем, что ему принадлежит? Однако устраивать сцену глупо, это не самая лучшая прелюдия к примирению. Я внушаю себе, что не нужно ничего форсировать, не нужно идти наперекор его принципам: чтобы пробудилось желание, он должен снова почувствовать себя со мной как дома.

Девятый час. Меня одолевают сомнения, стоит ли будить Эсекьеля. Может, пусть лучше спит, пока не выветрятся все следы вчерашнего приключения? Однако очередной подземный толчок, сопровождаемый гулким рокотом, выкуривает сонного зверя из берлоги. Эсекьель с широченной улыбкой потягивается, даже не догадываясь о терзавших меня сомнениях. Задравшаяся футболка открывает живот, к которому мне ужасно хочется прикоснуться. За спиной Эсекьеля догорает закат.

— Трясет, — констатирует он, зевая. — Так сладко, как здесь, мне нигде не спится. В сад пойдем?

— Поздновато…

— Давай прогуляемся.

Я веду его к перголе. Тростниковая крыша уже настелена, но сидеть внутри пока не на чем. Эсекьель окидывает взглядом конструкцию, мысленно взвешивая опоры, пытаясь представить, как тонущая в сумерках беседка будет выглядеть при свете дня. Наверху в окнах дома отражаются последние закатные лучи.

— Не стала ждать зимы?

— Мне нужно было чем-то занять мысли.

Неожиданный клекот проснувшегося сычика заставляет меня улыбнуться. На душе становится легче. Этот крошка филин, ни разу пока не показавшись мне на глаза, скрашивал пением мои одинокие ночи, как и тявканье лис, выходивших в ночной дозор.

— Не злись на меня, — примирительно просит Эсекьель, воодушевленный, видимо, сменой моего настроения.

— Не злюсь, — отвечаю я ласково.

— Ты действительно думаешь, что мы можем попробовать снова?

Он спрашивает так, будто не забывал об этом ни на секунду с самого приезда. Жаль, что лицо его плохо видно в сумерках и я не могу разобрать, что на нем написано — страх, недоверие или надежда? По голосу не поймешь.

— Да… Если примем жизнь такой, какая она есть. — Догадавшись, что заготовленная фраза может быть неверно истолкована, поспешно добавляю: — Избавившись от камня преткновения.

Я хочу, чтобы он обнял меня и поцеловал, слова для нас уже давно пустой звук. Пусть «сделает хоть что-то». Он сообщает, что вечером во вторник летит на Кубу на десять дней — его пригласили на семинар в «Каса де лас Америкас». Перти тоже летит, после семинара покатаются по острову. Сближающая нас темнота придает мне сил, и я думаю, что дождусь его, как и подобает тем, кто имеет семью. В саду заступает ночная смена — летучие мыши, вслед нам несутся рулады сычика.

Готовя ужин, я вновь начинаю терзаться сомнениями, пока Эсекьель листает журнал за обеденным столом. Почему бы ему не вернуться сразу после семинара? Если Перти и в Чили не самая подходящая компания, то уж на Кубе тем более. Я представляю, как они надираются в каком-нибудь гаванском баре, подцепив парочку телок. Сердце сжимается от ревности. Или от разочарования? Почему ему даже не приходит в голову пригласить меня с собой? Если он хочет вернуться, разве не логично было бы отложить все дела? Неужели этот семинар настолько важен?

Ризотто готово. На посторонний взгляд может показаться, что мы слишком перегружаем ужин формальностями, однако на самом деле маленькие ритуалы помогают освежить в памяти годы совместной жизни. Я подаю на стол, Эсекьель не притрагивается к еде, пока я не сяду, а попробовав, хвалит, зная, что я подхвачу тему. Бутылочку с маслом, чтобы заправить салат, первой всегда беру я и ставлю ее потом перед ним. Этот ритуальный танец, выученный за долгие годы, слегка притормаживает маховик, начавший раскручиваться после нашего развода. Скоро пора будет укладываться. Хочется верить, что к вечеру Эсекьель вновь почувствовал себя хозяином, воссоединившись наконец со своим призраком, который жил тут со мной все это время. Прихватив сигареты и виски, мы устраиваемся в двух креслах у огня, и разговор сползает на привычные темы о родных, друзьях, работе. Как бы я хотела одним махом прервать этот сеанс новостей каким-нибудь хлестким, воинственным, расставляющим все точки над i заявлением. Но я держусь. У меня нет ни сил, ни решимости противостоять потоку отупляющих банальностей.

— Моя сестра вообразила, что мы развелись из-за Бернардо. Ей шепнула наша невестка, которую, в свою очередь, просветила твоя сестра.

Начала за здравие, думая посмеяться над нелепыми слухами, а заканчиваю за упокой, с возмущением, словно более мерзких сплетниц в жизни не встречала.

— Да. Мария ко мне как только не приставала, вытягивая истинную причину, — кивает Эсекьель. Но голос у него безразличный, как будто речь идет просто о детской шалости.

— И что ты ей ответил?

— Ничего. И это ее вывело из себя. Она придумала, что ты сравнивала меня с Бернардо и не в мою пользу. Якобы ты говорила, будто тебе нужен рядом настоящий мужчина.

Излюбленный прием Марии — нагнать страху на жертву нелепой выдумкой. И ей безразлично, что от этих россказней пострадает прежде всего ее собственный брат, ей лишь бы насыпать соль на свежие раны и впиться когтями в истерзанную плоть. Таких любителей поживиться на чужом горе вокруг полно, Хосефина тоже из их числа. Мерзкие черные стервятники, рассевшиеся на мертвых обрубках своей жизни.

— Она меня так ненавидит? — помрачнев, спрашиваю я.

— Вот это самое странное, — сообщает Эсекьель с тем же ранящим меня легкомысленным безразличием. — Раньше она через слово повторяла, что обожает тебя.

— Иногда женщины еще мстительнее мужчин.

Я пытаюсь казаться рассудительной и спокойной, но тут же жалею о своих словах. Даже если у женщин и есть какая-то особенная склонность, то скорее к прощению, а не к мести.

— А Хосефина что считает?

— Что не будь у меня любовника, я бы не стала разводиться.

— Она права?

Узнаю типичный для Эсекьеля (и крайне странный для авторитетного критика) способ делиться со мной своим мнением — робкими предположениями в ироничной обертке. Я плотно сжимаю губы, чтобы не наговорить гадостей. Из камина вдруг выпадает тлеющее полено.

— Черт! — вырывается у меня.

Эсекьель даже не вздрогнул, он продолжает чуть иронично улыбаться. Думает, что откинулся в кресле и наблюдает спектакль неуравновешенной тугодумки, которой невдомек, что происходит?

— Хватит улыбаться, поправь лучше камин.

Эсекьель поднимается и подбирает полено щипцами. Я тоже встаю.

— Только не вздумай опять ковырять эту тему.

— Почему нет? — Делает вид, будто хочет просто порассуждать, но то, как он нервно крутит в руке щипцы, выдает его с головой.

— Потому что мы оба прекрасно знаем, что произошло.

Я выхожу на террасу, желая успокоиться. Лицо пылает. Над гребнем холмов висит убывающая луна. Эсекьель догоняет меня и трогает за плечо.

— Ну ладно, не злись.

— Я злюсь, потому что ты делаешь вид, будто ни в чем не виноват.

— Да, я сам не без греха. Но этот козел сильно поспособствовал.

— Каким же образом?

— Ты ведь сама привела его в дом.

— А та графоманка, которую ты возил в Вальпараисо, ни при чем, значит?

— Почему же ты не возражала?

— А Роке?

— Откуда мне знать, что ты не вернешься к нему через месяц-другой?

— Бред какой-то.

— Неправда.

— Эсекьель, очнись! — не выдерживаю я. — Мы развелись, потому что уже шесть лет как нормально не трахались. Потому что раньше ты кончал от одного вздоха. Потому что я не помню, когда последний раз ты доводил меня до оргазма. Потому что без чужого мужика в постели ты даже обнять меня лишний раз не удосуживался. Роке тут ни при чем… — Я замолкаю. — Прости…

— И ты думаешь, что-нибудь изменится? — спрашивает он, не догадываясь, что этот вопрос должна была бы задать я.

Уношусь мыслями в спальню нашей городской квартиры. Нью-Йорк уже позади, Буэнос-Айрес и Роке еще только предстоят. Мы только что предприняли очередную попытку. У Эсекьеля все опало, когда он нацелился войти в меня. Я-то не отчаиваюсь: еще не все потеряно, ведь есть губы и руки. Но Эсекьель уже перегорел. Мы лежим в темноте, упираясь взглядом в огни на холме за окном. Из-под листвы проглядывает старая кирпичная стена, залитая светом фонаря, придающего ей вид древней руины. Сейчас самое начало весны, мы греемся под пуховым одеялом. По лицу Эсекьеля не скажешь, что он отчаялся или что ему стыдно. Он будто сломлен категоричностью неудачи. Я прошу его честно сказать, способна ли я еще вызвать у него желание. Он мнется, но в конце концов выдавливает: «Не знаю, похоже, нет… Сейчас трудно разобрать».

И вот я снова здесь, в Рунге, в реальности. Глубоко вздохнув, я обхватываю плечи руками — на террасе свежо, меня начинает пробирать холод. Луна выбралась из своего укрытия и сияет похудевшим боком.

— Ты готов сходить к врачу или к психиатру или куда понадобится, чтобы разобраться раз и навсегда?

— Да, — отвечает он, не сводя с меня взгляда.

— Тогда наверняка изменится, — заверяю его я, чтобы унять боль, разбуженную воспоминанием о том далеком вечере в начале весны.

Мы идем на кухню, и я прошу налить мне виски. Растираю плечи ладонями.

— В конце февраля всегда холодает по вечерам.

— От долгого лета тоже устаешь. Чем планируешь заняться? — интересуется Эсекьель.

— Не знаю еще. Десятого марта мне нужно быть в Сантьяго, начинаем работать над колледжем, помнишь?

Эсекьель кивает.

— Наверное, поначалу придется ездить туда-сюда, а может, поживу у Хосефины.

Перед глазами на миг возникает квартира Роке.

— А как насчет возвращения на Санта-Лусию?

От робости в голосе Эсекьеля у меня теплеет на сердце — это похоже на просьбу, завуалированную, как и его мнение.

— Не знаю… Ты как думаешь? Я вполне могу погостить у Хосефины, мне ведь не горит. — Я лукавлю из осторожности.

— Может быть, лучше нам пока просто повстречаться какое-то время… — Едва уловимые заминки между словами подсказывают, что он эту мысль уже всесторонне обдумал. — Начнем сначала, с ухаживаний. Чтобы не повторить тех же ошибок. Должно помочь.

Он думал, каково мне будет спать в чужом доме, подстраиваться под привычки Хосефины и ее родных или снимать квартиру и перетаскивать половину мебели с Санта-Лусии?

— Может быть, может быть, это… — у меня срывается голос, — вдохнет в нас жизнь.

Он расплывается в довольной улыбке. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде такие улыбки меня раздражали.

— Пора ложиться. — Эсекьель ставит стакан в мойку.

Мы снова следуем привычному распорядку — я гашу свет, Эсекьель закрывает камин экраном. Шагнув на лестницу, он обнимает меня, и по коже бегут мурашки. Я отстраняюсь в надежде на поцелуй, но Эсекьель разворачивается и идет туда, где спал днем.

— Ты действительно собираешься лечь в комнате для гостей? — Я не могу скрыть замешательства.

— Да… Пожалуйста, давай не будем торопить события.

* * *

Утро мы посвящаем прогулке в большую лощину. Эсекьель переоделся в шорты, футболку и шлепанцы, которые ждали его на той же полке, что всегда. Он не утратил ни пружинистого шага, ни воодушевления, которое у него всегда вызывал этот случайно сложившийся маршрут. Еще до того как начали строить дом, пять лет назад, бродя по высокой части косогора, мы набрели на тропинку, которая привела нас в самое сердце лощины, где сливаются четыре ручья, берущих начало в холмах. Эсекьель уцепился за лиану лардизабалы^[10], которые свисают тут почти с каждого дерева, и начал раскачиваться, как мальчишка. Я собирала разные листья, чтобы, вернувшись в город, определить виды по купленному в букинистическом «Краткому атласу чилийской флоры». Так я опознала беллото, экстоксикон и евгению, которые до тех пор в своих садах не использовала. Этим маршрутом мы стали ходить каждый раз, как приезжали посмотреть за ходом работ, и потом, когда дом уже достроили, прогулки в лощину стали единственным нашим общим досугом — чтение не в счет, с книгой каждый оставался наедине. «Пойдем в лощину?» — звучало как призыв охотничьего рожка, и даже когда маршрут уже был изучен вдоль и поперек, мы не переставали воображать себя первопроходцами и исследователями неведомых земель.

Эсекьель шагает впереди, к нему липнут шелковые нити, которые каждую ночь на разной высоте перекидывают через тропинку пауки. Они поблескивают на свету и словно растут прямо из его кожи.

Что это за образ — бесприютного человека, заблудившегося в чаще, или энергичного лесного жителя? Глядя ему в спину, я мысленно переношусь в счастливое прошлое, очищенное в памяти от суеты, во времена любви и благополучия, когда я болтала на ходу обо всем, что придет на ум, а Эсекьель слушал. Сейчас я молчу, мне еще не хватает опоры, чтобы пуститься по волнам своих мыслей. В молчании мы шагаем то под сенью ветвей, то по оголившимся склонам, пронизанным солнцем, пока не доходим до плоского валуна, который служит нам орнитологической обсерваторией. Химанго, заслышав нас, поднимаются в воздух. Лето для здешних жестколистных лесов — это, по сути, осень, когда они сбрасывают часть покрова, чтобы пережить засуху и продержаться до нового сезона дождей.

Чтобы растянуться на прохладной каменной «столешнице», приходится сначала смести с нее слой опавшей листвы. Замерев, мы ждем, кто из птиц первый выдаст себя трелью. Эсекьель берет меня за руку. Хочется проникнуться этой близостью. Семейство химанго, расплодившись, подчинило себе весь лес. Они стаей кружат над вершинами беллото, и их темные силуэты то и дело проплывают бесшумно в небесных окошках между кронами. Этим тихим безветренным утром хлопанье крыльев и свист рассекаемого ими воздуха доносятся особенно отчетливо. Пока эта банда «совершает рейд по району», ни одна другая птаха не решится подать голос. Все затаились, в том числе и мы. Хищники наматывают круг за кругом, будто вознамерились вызвать спрятавшийся в кронах ураган.

Мы идем дальше, и в конце тропинки, на утесе, который нависает над лощиной, я решаюсь спросить:

— Скучал по этим местам?

— Странно, я почему-то чувствую себя здесь хозяином.

Однако во взгляде, которым он смотрит на стекающую к морю зеленую реку, сужающуюся по ходу спуска, нет желания обладать, в нем все та же незамутненная отрешенность. В его словах слышится отвращение, будто чувство собственности — это что-то низменное, чего следует стыдиться.

— Я тоже, — подхватываю я, пытаясь превратить эту зеленую сень в наш храм, но слова звучат как упрек. Я действительно считаю этот лес своим, я прикипела к нему всей душой — а как иначе им можно владеть?

Эсекьель как будто не замечает колебаний ни в моем настроении, ни в голосе.

— Я скучал по нашим с тобой прогулкам, — произносит он с нежностью. Пытается сблизиться, а я только и знаю, что мысленно критикую его поступки. — У тебя осталась привычка отламывать и вертеть в руках прутики.

— Но сегодня я все время молчу.

— Да, точно… Расстроена?

— Скорее, не в своей тарелке.

— Давай не будем гнать лошадей. — Он кладет ладони мне на плечи. Хочу, чтобы он меня поцеловал. — Не поддавайся тревоге. Тревога нас ни к чему хорошему не привела. Давай потихоньку. Я схожу к урологу, к психиатру, если понадобится, но любовью мы займемся, когда я буду в себе уверен. Я не хочу больше чувствовать себя виноватым и не хочу, чтобы ты огорчалась. — Он молча смотрит на меня, будто раздумывая над дальнейшими словами. — У тебя хватит терпения?

— Да, конечно.

Меня переполняет какое-то окрыляющее чувство, в сердце просыпается всегда жившая там любовь. Я восхищаюсь смирением, прямотой, открытостью Эсекьеля — новыми для него качествами. Но неужели ему ни капельки не хочется заняться со мной сексом после двух месяцев разлуки? И даже воссоединение не будоражит в нем никаких желаний? Порох, которым начинены вертящиеся в моей голове вопросы, отсырел. Эсекьель меня обезоружил.

— Не делай такое лицо, — улыбается он.

— Какое?

— Мрачное…

Он изумляет меня до глубины души. Это желание по каждой фразе, по каждому жесту истолковать наше будущее — не к добру. Все та же тревога, только с другого ракурса. Решено. Я отвечаю на улыбку Эсекьеля. Буду плыть по течению, посмотрим, что принесет время.

Эсекьель уехал, едва дообедав. Сослался на множество разных дел, которые нужно закончить до отправления на Кубу. Я надеялась, что он позвонит вечером — закрепить, так сказать, соглашение. Ведь инициатива теперь в его руках. Однако телефон молчал. Тогда я стала ждать предотъездного звонка — подпущу побольше веселья и оптимизма в голос, внушу Эсекьелю, что все пройдет замечательно, и пусть не волнуется за меня. А когда он вернется, мы двинемся вперед, воодушевленные примирением. Однако телефон молчал. Два часа до вылета я терзалась навязчивыми вопросами: где Эсекьель и не позвонить ли мне самой? Скорее всего он сейчас проходит всякие регистрации и контроль. А теперь уже должен сидеть у выхода на посадку. Почему он не звонит? Наверное, Перти насел на него со своими сальными шутками и не дает вздохнуть. Может, рейс задержали, и Эсекьель позвонит, когда они уже будут садиться в самолет? Или он предпочитает поговорить, когда они уже устроятся на месте, чтобы без суеты? Его номер у меня на экране, достаточно только нажать кнопку. Однако у нас так сложилось, что звонить должен отъезжающий. Я досидела до вечера — телефон молчал.

В день нашего развода я почувствовала, что обязана позвонить ему, когда ехала сюда, на побережье. Он встал на работу рано — дурацкий предлог, если учесть, что с редактором он обычно встречался не раньше двенадцати дня (к взаимному удобству полуночника Эсекьеля и редактора, занятой на утренних планерках). Ясное дело, он не хотел присутствовать при моем отъезде. На прощание он, отводя взгляд, поцеловал меня в лоб с дежурным «увидимся». Расхаживая туда-сюда в ночной рубашке, я вытащила из шкафа одежду, уложила какие-то книги, отобрала косметику, которую возьму с собой. Свежий ветерок обдувал ноги, я как будто парила на крыльях, на сердце еще сохранялась легкость, которую я ощутила, приняв решение разойтись. Возможность встречаться с Роке в любое время и не таясь тоже радовала. Проведем вместе выходные здесь, в Рунге. Я брала с собой только самое необходимое — у нас еще будет время выяснить, кому что достанется из вещей, приобретенных за тринадцать лет брака. Собрав чемодан, я залезла в душ и долго стояла под упругими струями, потом вымыла голову. Омовение перед новой жизнью.

Я протянула руку за полотенцем, и мне вдруг захотелось уткнуться в него и заплакать. Сердце как будто снова придавили тяжелым камнем. Но я переборола слезы. Легкость нельзя упускать, иначе поедет крыша. Я вытерлась ласкающими кожу движениями, долго расчесывала волосы, пока они не стали шелковистыми, добилась сияния в лице. До этого последнего утра я и не подозревала о том, какие силы дарит легкость. Две недели с момента, как «заговорило бессознательное», прошли под ощущением свалившегося с души груза. Помню, как произнесла, садясь в машину после того сеанса: «Мы разводимся». «Разводимся», — откликнулся эхом Эсекьель. На губах у обоих застыла вымученная улыбка. Гора с плеч, мучения окончены, мы наконец разобрались, скинули балласт последних месяцев, прожитых в неопределенности. Будущее нам светит не самое радужное, но хотя бы светит, хотя бы вырисовывается. Воодушевленные этим ощущением, мы продержались последние дни, цепляясь за соломинки замаячившего перед нами будущего. Как-то вечером, когда мы укладывались спать, я увидела во взгляде Эсекьеля проблеск мольбы — немую и нерешительную просьбу о помощи, которую я давно научилась улавливать. И только выросшие за спиной крылья помогли удержаться, не кинуться защищать и утешать.

Я позвонила ему из машины, упиваясь своей свободой — ощущение было непривычное, будто в руке, с которой только что сняли сковывавший ее несколько месяцев гипс. Я спросила, как дела в издательстве, но он своим сухим и неискренним «хорошо» дал понять, что не намерен считать этот разговор прощальным. Попросил, чтобы я вела машину осторожно, чтобы позвонила, когда доеду (я не стала), и чтобы наслаждалась садом и солнцем. Стандартный набор пожеланий, он всегда меня так напутствовал, когда я ездила в Рунге одна.

Эсекьель на Кубе уже четыре дня, и от него пока ни слова. До вчерашнего вечера я оправдывала его тем, что он, наверное, закрутился с семинаром и вечеринками. Но семинар уже закончился. А теперь он, по идее, держит курс на какую-нибудь глухую деревню, где Интернет найти гораздо проблематичнее, чем в Гаване. Неужели при виде гостиничного компьютера у него нигде не щелкнуло, что хорошо бы черкнуть мне пару слов? «Привет, все хорошо, скучаю»… Это невнимание ранит. Вот в чем Роке точно нельзя упрекнуть, так это в невнимательности ко мне. Он всегда начеку, всегда готов толковать мои желания, всегда рад принять меня. Все его недостатки меркнут перед этой чертой. Однако он не отодвигает свои дела на второй план — наоборот, работе и себе уделяет не меньшее внимание, чем моей персоне. Запредельная степень повышенного интереса к жизни, как физического, так и умственного.

При мыслях о нем у меня бегут по телу мурашки. Я представляю, как он расстегивает мое платье, обнажая плечи, как страстно прижимается ко мне губами. Чувствую его массивное тело на себе… Я снова открываю ноутбук посмотреть, нет ли почты. Ничего — ни от Эсекьеля, ни от Роке. Мне хочется получить что-нибудь от Роке, но я заставляю себя ждать вестей от Эсекьеля. Ни словечка за целых четыре дня, как так можно? Я открываю нашу переписку, последнее письмо, отправленное почти сразу после расставания, и, к своему изумлению, обнаруживаю там поток восторгов: «Ты не представляешь, как похорошел сад! Сегодня один из тех ясных дней, когда кажется, что холмы можно достать рукой. Весь вечер провела на воздухе». Или еще лучше: «Вчера вечером управился с рецензией за два часа — это одна из моих самых удачных, чувствую себя таким раскованным, умным, уверенным. Все благодаря спокойной жизни и Кертесу. Его книга повергла меня в натуральный литературный экстаз. Сегодня ходил обедать с одним человеком из газеты, и он сказал, что редактор очень хвалила рецензию». Заголовки писем — полная противоположность содержанию: «скучаю по тебе», «жаль, что тебя нет рядом». Первой переписку прекратила я. Потому что приехал Роке. Или…

Не помню, когда точно я рассказала все Хосефине. Зато прекрасно помню возникшее от произнесенных вслух слов о разводе ощущение, что крылья за спиной ослабли и я лечу кувырком прямо в пучину тоски. Хосефина узнала первой — после Эсекьеля и Роке, разумеется. Сообщив сестре, я объявила о нашем разводе во всеуслышание, сделала его осязаемым, наполнила не существовавшим прежде весом. Ни смысла, ни необходимости в этом не было, но я поддалась инстинктивному желанию разорвать кокон: теперь из пустого слова развод превратился в факт. Я развожусь с Эсекьелем.

* * *

Уже шесть дней от Эсекьеля ни слуху ни духу. Я вышагиваю по гостиной из угла в угол, кидая истеричные взгляды на компьютер и маленький модем. Выхожу из тени на солнце — утреннее солнце, с каждым днем восходящее все ниже над восточным горизонтом. Не понимаю, почему он до сих пор мне не написал. И не позвонил. Мне уже нечем оправдывать его молчание. Я представляю, как он неспешно прогуливается по карибскому пляжу, и во мне закипает обида. Внезапно все фрагменты мозаики встают на свои места: приехал в воскресенье навеселе, невыспавшийся, после обеда вырубился, ни разу не поцеловал меня в губы, не захотел заниматься любовью и даже просто лечь со мной в одну постель, в понедельник уехал рано — якобы завершать дела, не позвонил перед вылетом, не удосужился даже привет передать по электронке… Не хочет он ничего возвращать, это очевидно. Как я до сих пор не поняла? Осознав все, я сразу успокаиваюсь — меня разбирает смех и почему-то хочется искупаться. Погрузившись в бассейн по шею, я смотрю на море и поражаюсь, насколько слепой становлюсь, когда на что-то настроюсь — словно, сосредоточившись на далекой цели, перестаю замечать, что творится под носом. Какая же я идиотка! Наивная дурочка! А Эсекьель, каков лицемер! Ведь мог бы просто сказать, что не хочет возвращаться ко мне. Он просто потакал мне, как бывало уже не раз, и со свадьбой он тоже пошел у меня на поводу. Он боялся. Боялся меня? Не сумел воспротивиться давлению, которое сам себе вообразил? Неужели мужчина может быть настолько безвольным? Или это я стала чем-то вроде глухой стенки, которую ничем не пробить? Или Эсекьель просто запутался, разрываясь между волей и чувствами?

Ладно, уже не важно, меня все это больше не интересует. Каждая клетка моего тела наполняется решимостью — потрясающее ощущение. Места для сомнений не остается. Эсекьель умер в моих глазах как мужчина. Я выхожу из бассейна, ополаскиваюсь под душем, одеваюсь и, прежде чем взять курс на Сантьяго, открываю почту и пишу: «Ни прощального звонка, ни привета по электронке за всю неделю. Ты не скрываешь своего безразличия. Я тоже перегорела».

Эпилог

Я не хочу обманываться. Моя отвага продиктована либо жаждой мести, либо страхом одиночества. Откуда вдруг неземная любовь к Роке, если не прошло и пары часов, как я тосковала по Эсекьелю? Можно ли верить чувствам, от которых я отреклась каких-то две недели назад? Действительно ли перед нами снова зажегся красный свет, или это просто новый взмах маятника, раскачанного моим воспаленным воображением? Я хочу сказать Роке, что буду с ним, дать ему подтверждение, которого он столько времени ждал. Мысли скачут как в лихорадке. Я за рулем, вокруг расстилается серая в зеленую крапинку равнина, рассеченная надвое лентой шоссе.

Эсекьель больше не помеха и не повод для раздумий — просто воспоминание, ушедшая любовь. Теперь, когда его силуэт больше не маячит перед глазами, мне наконец удастся беспристрастно взглянуть на свои отношения с Роке. Почему я настолько его недооценивала? Из каких абсурдных соображений о сдержанности я лишала его надежды и сама не видела, что между нами происходит? Мы занимались сексом, разговаривали, смеялись, делились событиями своей жизни, будто анекдоты рассказывали, не сомневаясь, что будем услышаны. Нас объединяли и развлекали выкопанные из недр памяти истории. В остальном Роке тешил себя иллюзиями, будто собирается связать со мной дальнейшую жизнь. Возвращаясь с очередного фестиваля, он всегда писал мне, что бы делал, если бы я приехала туда с ним.

Я же, наоборот, старалась держать его на расстоянии. Мы то и дело ссорились, в основном из-за моего упорного нежелания видеть, что наши отношения уже переросли простую интрижку. Роке в качестве одного из доводов приводил то, что во время секса я все время, словно мантру, твержу «люблю тебя». С ним мне никогда не хотелось проговаривать наши действия вслух, однако и признания в любви длились ровно столько, на сколько загорались, а потом мечтательно затуманивались мои глаза. Я отвечала Роке, что это не в счет, это рефлекторно, неосознанно, что-то вроде сладострастного стона, который вырывается помимо воли. Но теперь я понимаю, что дифирамбы Эсекьелю я пела просто назло Роке, в отместку, из замешенного на чувстве вины желания позлить. Пошлее не придумаешь. Неотвязная вина требует свое — платы за полученное удовольствие.

Бедный Роке, ревнивец до мозга костей… Как он только выдерживал мои цветистые славословия Эсекьелю, рисующие картину неземной любви, невиданной чуткости к тому, что мне дорого, и райской совместной жизни. Захлестывающее чувство вины — вот он, корень зла. Поэтому я никогда не позволяла себе видеть в Роке возможную лучшую альтернативу.

Наша низменная интрижка не имела морального права перерастать в отношения высшего порядка. Связь, рожденная в грязи сайта знакомств, во время суматошных тайных встреч для удовлетворения плотских потребностей, не соперница долгому супружеству, страдающему от одного-единственного изъяна. Поражаюсь, насколько ясно я теперь вижу обе стороны медали: если ценность отношений с Роке я в своей слепоте принижала, то наш союз с Эсекьелем, наоборот, безосновательно превозносила. И поэтому давила в зародыше любое подозрение, что проблемы с сексом — лишь вершина айсберга, скрывающего гораздо более глубокий семейный кризис. Я корю себя за слепоту, за болезненную гордыню, которая мной владела. Ведь Селия, психолог, высказала такую версию на первом же сеансе, зная, что для многих пар в отличие от нас проблемы с сексом вовсе не означают катастрофы и угрозы для брака. Испугавшись неконтролируемых последствий, я решила вести двойную жизнь — как будто любовь можно полностью отделить от телесной близости. И я понимаю, что Эсекьель, бедняга Эсекьель, просто разлюбил меня.

Голова идет кругом, мысли вертятся каруселью, следствия выстраиваются за причинами, даже прописные истины летят кубарем. У меня высвечивается новая теория: ближе к концу Эсекьель терпеливо (и хотелось бы верить, что неосознанно) дожидался, пока сдамся я. Вот почему он радовался, узнав, что я переспала с Роке в его кабинете. Он ждал, пока я в конце концов соберу вещи и съеду. Тогда ему не придется взваливать на себя двойную вину — за сексуальную несостоятельность и за смерть любви. Кому захочется прослыть сразу и импотентом, и предателем? А теперь вся вина на мне, и Эсекьель даже не пытается развеять сплетни, которые ходят между нашими родными и друзьями. Как ножом по сердцу режет всплывшая в памяти фраза «меня напрягает секс» — это Эсекьель выпалил мне сгоряча в ответ на попытки выяснить, в чем же дело, в одну из наших неудачных ночей. Его напрягал просто секс или секс со мной — или я сама? И любовь увяла вместе с потенцией? Нет, я передергиваю. Наверное, он разлюбил меня после Нью-Йорка или Буэнос-Айреса. Когда дозаправка от секса втроем себя исчерпала, он смирился с моим решением завести любовника и получать наслаждение одной, не делясь с ним. Однако он ничего не предпринимал, пока не обнаружил, торжествуя, что я переспала с Роке в его кабинете. Неудивительно, что он обрадовался: я попалась в собственную ловушку и разорвала то, что он сам разорвать не решался.

Впрочем, возможна и другая, тоже вполне правдоподобная логическая цепочка. Эсекьель мог, несмотря на все внимание и внешнюю любовь к нему, несмотря на отрицание каких бы то ни было чувств к Роке, заподозрить, что моим желанием сохранить брак движет инерция, а не искреннее стремление все наладить. Он мог догадаться, что я цепляюсь за него из упрямства, чувства долга и духа противоречия, что чувства, утонувшие на дне ледяного озера, в котором мы болтались уже который год, так и не оттаяли. Вполне возможно. В интуиции Эсекьелю не откажешь, он обладает безупречным чутьем, которое строится на его умении отстраниться, не вмешиваться и, надо признать, на понимании человеческой натуры.

Ослабят ли эти смягчающие обстоятельства мою решимость? Я устала от недостатка инициативы у Эсекьеля, от его недомолвок, от его аморфности, не поддающейся объяснениям. Никакая чуткость не поможет, если не руководствоваться ею в поступках, особенно когда брак в опасности. Если в глубине души у Эсекьеля и осталось желание что-то спасти, то он опоздал. Счет не на часы, за которые он не успел добраться до компьютера, а на годы. Никто не вправе отрицать, что я сражалась до конца — хоть и совершая ошибки, но из искренних побуждений.

На въезде в Сантьяго я попадаю в пробку. Обычно это выводит меня из себя — я дергаюсь, чертыхаюсь, резко перестраиваюсь, рискуя врезаться, в надежде выиграть пару метров или минут. Я смотрю по сторонам, окидывая раздраженным взглядом своих врагов, но вместо ненависти внезапно проникаюсь к ним сочувствием. Увеличив громкость в своем айподе, откидываю спинку сиденья и качаюсь на волнах музыки. Машина потихоньку ползет в потоке, а меня охватывает непривычное умиротворение, возвращается умение ждать, которое, как я считала, осталось где-то далеко в детстве. Я очень хочу увидеться с Роке, но при мысли о нем само представление о времени меняется — время уже не утекает, а словно расстилается передо мной. Из противника оно превращается в союзника. Через час с лишним, проехав Сантьяго с севера на юг, я приближаюсь к продюсерской компании, которая располагается в белом особняке испанского стиля типа торт безе, как говорит Роке, особняк этот словно тает на солнце почти в самом конце улицы Суэсия. Роке ненавидит вычурные завитушки и балконы, однако здесь нормальная цена аренды и вообще «продюсерский район». На мгновение меня пугает возможная реакция Роке. Тогда, после прогулки на скалы, он смотрел потемневшими глазами, будто ожесточенно копался в собственном сердце, пытаясь выкорчевать оттуда привязывающее его ко мне чувство…

Секретарь с пышной африканской гривой и непринужденными манерами, не спросив фамилии, не узнав, назначено ли мне, и даже не проверив, занят ли Роке, сообщает, что офис на втором этаже, вторая дверь справа. Роке сидит за компьютером. Я робко барабаню пальцами по двери, извиняясь за беспокойство. Увидев меня, он встает и, ускоряя шаг, спешит навстречу. Я отступаю в коридор. Ухватив за плечо, он увлекает меня в кабинет, закрывает дверь и смотрит большими глазами. Только они и светятся на его смуглом, заросшем щетиной лице.

— Чатишься? — с неожиданным даже для себя самой сарказмом выпаливаю я.

— Что ты хотела?

— Прости… — Сарказм сменяется замешательством, смятением. От Роке веет той самой энергией, той самой бесстрашной яростью, которая покорила меня с первого дня. Ярость как жизненная сила…

— Простить?

— Прости, Роке, я ошиблась.

— Ошиблась? Объясни, пожалуйста, толком.

— Мне не следовало возвращать Эсекьеля. В этом не было никакого…

Он берет мое лицо в ладони и целует меня. Щетина колется.

— Поехали ко мне.

Он тянет меня за руку, и я покорно иду за ним.Сотрудники за письменными столами провожают нас лукавыми взглядами. В машине Роке снова целует меня, обнимает и гладит колени. Я прошу его успокоиться и пустить меня за руль.

— Мне столько нужно тебе сказать.

— Только хорошее, пожалуйста.

— Я твоя, Роке.

— Ты уже давно моя, только не хотела этого признавать.

— Но теперь точно.

— Что случилось?

Мы останавливаемся перед светофором на перекрестке Суэсии и проспекта Ирарразаваля. Улицы душит полуденный зной, зыбкое марево просачивается в дома, но мы — в салоне машины, где температура на десять градусов ниже, чем в тени, — в безопасности. Пышнотелая коренастая женщина в покрытом разводами фартуке, стоя в дверях, выплескивает из ведра воду на тротуар.

— Он улетел на Кубу и с тех пор от него ни слуху ни духу. Он и не собирался что-то восстанавливать.

— А ты не догадывалась? Он тебя не любит.

— Я хочу быть с тобой, и мне уже все равно, что там делает или не делает Эсекьель.

Роке убирает руку с моих колен и отворачивается к окну, будто погружаясь в себя.

— Я тоже ездил повидаться с женой, в тот же день, как вернулся из Рунге, — выпаливает он скороговоркой.

— Да?

— Хотел увидеть ее. Сравнить с тобой, наверное.

— Да ну! — Я в растерянности. До этого момента его жена оставалась давним прошлым, никогда не вставая между нами.

— Я думал, что если увижу ее — займусь с ней сексом, будет легче выкинуть тебя из головы.

— Ну ты даешь…

— Когда я попытался поцеловать ее, она послала меня куда подальше. Не может простить мне, что я пытался отобрать у нее Фатиму.

Я прислушиваюсь к себе, не сразу распознавая, какие чувства вызывает у меня его признание. Обиды нет, разочарования тоже, только нежность и желание обнять его. Между его простодушным экскурсом в прошлое и тем, что пыталась сделать я, особой разницы нет.

Квартира в большем запустении, чем обычно. Домработница болеет, поэтому уже неделю не приходила. Роке уверяет, что постель он не заправил только сегодня, поскольку опаздывал на встречу. Раздеваясь, мы не сводим друг с друга глаз. Я растягиваюсь в постели, которая пропиталась запахом Роке. Мужской запах меня в отличие от многих женщин возбуждает, а не отталкивает. Роке, нависнув сверху, целует меня в губы и грудь. Его отвердевший член утыкается мне в лобок, я обхватываю Роке руками и ногами, он, вывернувшись, берет презерватив и входит в меня.

— Я внутри, — говорит он, не двигаясь, глядя на меня с нетерпением. — Это чтобы ты не забывала.

Он посасывает мои соски и движется во мне, я распахнута ему навстречу, я крепко сжимаю его упругие ягодицы. Меня охватывает наслаждение, растекающееся волнами до кончиков пальцев, до груди и до макушки. С губ срываются стоны, я кричу и умолкаю, взлетаю и падаю, пока наконец не содрогаюсь в последнем сладком пароксизме.

* * *

Мы проводим неделю в Сантьяго. Роке должен доделать кучу разных мелочей, связанных с предстоящим выходом «Пари» на экраны, при том что запустить процесс после сезона отпусков — та еще работенка. А я тем временем чувствую себя так, как приехавшая в город туристка, лишенная, правда, радостей шопинга — в Сантьяго по магазинам уже не походишь, разве что в торговых центрах, которые в первую неделю марта превращаются в натуральные птичьи базары и гуановые острова.

Мы занимались любовью каждый день, ходили в кино, ужинали в ресторанах — в первый вечер Роке повел меня в свой любимый «Эль Эуропео» (оговорившись, что чаще раза в год это удовольствие повторить не удастся, иначе он по миру пойдет). На выходные мы съездили в Рунге, а потом я стала обустраиваться у Роке. Эсекьель, разумеется, уже вернулся, но ни в электронной почте, ни среди телефонных эсэмэс от него ни слова. Ну и отлично.

Единственная, кому я рассказала о своем решении, — Кларисса. Она меня поддержала, пересыпая мой телефонный монолог своими вечными: «нееет!», «да ладно?», «не может быть!», «серьезно?», «ого!» и даже «вау!», от которого меня тошнит. Не исключено, что ее одобрение мне только померещилось и, повесив трубку, она покрутила пальцем у виска. Однако познакомиться с Роке она была не прочь, и вчера мы отправились ужинать втроем. Роке сделал все, чтобы преодолеть первоначальную скованность между нами, не перегибая палку в своем стремлении понравиться и угодить. Кларисса тоже его очаровала своими летящими движениями, выразительностью жестов и восторженностью, которая покорит любого.

Роке толкает супермаркетовскую тележку, с неподдельным энтузиазмом прихватывая с полок всякие разности. Когда мы только познакомились, его прожорливость меня, привыкшую за долгие годы к неприхотливости Эсекьеля, просто пугала. Но теперь она меня радует — как проявление пресловутого «вкуса к жизни». Роке с детства был вынужден бороться с полнотой (именно поэтому он сейчас играет с коллегами по работе в футбол и периодически наведывается в тренажерный зал). Сыр бри, манчего, французский сыр в золе, хамон серрано, оливки. Не устояв перед искушением, прихватывает еще и свой любимый шварцвальдский торт — делающий, по его словам, честь немцу, хозяину супермаркета. Почему-то в детстве Роке категорически не признавал никакого другого торта на день рождения.

Мне нужно закупиться перед поездкой в Рунге — продуктами, бытовой химией и садовой утварью. То, что для сада, уже лежит в машине: поливалки, фунгициды, удобрения. Роке взял отгул на полдня. В «Джамбо» на проспекте Бильбао обычная пятничная давка — я, чтобы не толкаться, езжу за покупками по понедельникам к половине третьего, когда народу мало и есть скидки. Но сегодня толчея меня не раздражает. Я все еще чувствую себя туристкой. Роке тоже ездит сюда — к самому закрытию, не выбирая дней недели. Мы развлекаемся, соревнуясь, кто лучше ориентируется в отделах. От обилия еды разыгрывается аппетит, и мы отправляемся в кафетерий — заказываем по сандвичу с курицей и авокадо и по диетической коле, а еще пирожное с ежевикой на двоих и взгромождаемся на барные табуреты за высоким маленьким столиком. У пролежавшего на витрине сандвича верхняя булка подсохла, а нижняя, наоборот, отсырела.

— Раз мы поели, можно будет не останавливаться на обед по дороге, — размышляю я.

— Что? Это почему? Предлагаю заехать в этот, как его…

— «Торофрут».

— Да, точно. Странное название.

У меня звонит сотовый. Это, наверное, Кларисса, хочет, как она выражается, «устроить разбор полетов» по итогам вчерашнего ужина. Окружающий гвалт вдруг стихает, и я слышу только телефонную трель. Меня бьет дрожь — голова трясется, руки трясутся, губы и ноги тоже трясутся. Это Эсекьель. Я поворачиваю тревожно мигающий экран к Роке.

— Ответь, — вздернув брови, советует он.

— Нет, не сейчас.

— Все равно придется, рано или поздно. Лучше рано. Ответь.

Я слезаю с табурета и иду по проходу в поисках уголка потише. Адреналин бурлит так, что я готова вскарабкаться на стеллаж и заорать оттуда на покупателей. Но храбрости он мне не добавляет.

— Амелия, это я.

— Да…

— У тебя там шум какой-то.

— Я в «Джамбо».

— Не объяснишь мне, что с тобой происходит?

В голосе раздражение и мольба одновременно — не похоже на привычное для Эсекьеля умение владеть собой. По какой-то иронии отдел, в котором я наконец останавливаюсь, оказывается книжным.

— Тебе не кажется, что я не обязана объяснять?

— Но поговорить-то мы можем?

— Нет, Эсекьель, пожалуйста. Все слишком… очевидно.

— Даже словом не удостоишь?

Дурацкая фраза. И дурацкая ситуация. Никогда не думала, что буду разрывать с ним отношения навсегда при таких нелепых обстоятельствах. Сама того не осознавая, я вопреки своим намерениям пускаюсь в объяснения:

— Не звонишь, не пишешь и думаешь, что я благоговейно жду тебя у окна?

— Амелия, я был на Кубе… Сначала семинар, потом глухие деревни… Там Интернет днем с огнем не сыщешь.

Мне противно, что мы увязли в каких-то несущественных мелочах. Ведь на самом деле то, что произошло, — это последняя капля, последнее проявление наших проблем, которые уходят корнями в прошлое, а засохшие ветви запустили в наше сознание. Куба — это последний порыв ветра, разметавшего то, что и так давно умерло. Больше никаких иллюзий, никаких мыслей о совместном будущем, никаких сомнений и хождений по кругу, никакой неопределенности и заминок. Все кончено, кончено раз и навсегда. Я преодолеваю охвативший меня страх.

— Это уже не важно, Эсекьель. Все кончено. Ты должен меня отпустить. Я уже…

Меня перебивает объявление по громкоговорителю, настоятельно призывающее воспользоваться акцией. В отделе начинается ажиотаж, и еще минуту назад пустынные ряды теперь трещат по швам от напора посетителей. В нескольких метрах от себя я замечаю сотрудника с микрофоном — воодушевленный интересом к его объявлению, он с видом проповедника потрясает зажатой в руке книгой и вещает с каждым словом все вдохновеннее.

— Но, Амелия, ты не можешь… Не бывает так, что сегодня чувства есть, а завтра нет. Давай хотя бы встретимся, объяснимся.

Я повышаю голос, перекрикивая гвалт:

— Чувства останутся с нами до конца жизни, только уже другие!

Три-четыре покупательницы отрываются от соседнего стеллажа и с любопытством смотрят на меня, забыв на миг о сладком слове «акция».

— Давай встретимся сегодня, мне нужно тебя увидеть.

— Подожди.

Я иду в противоположном от кафетерия направлении и попадаю в проход с карандашами, тетрадями и учебниками, где толпятся мамаши, собирающие детей в школу. Прохожу дальше и останавливаюсь в пустой секции с пластиковой посудой.

— Я люблю тебя, Амелия, — с неувядающей нежностью уверяет Эсекьель. Я вспоминаю его объятия и делаю глубокий вдох, чтобы не захлебнуться нахлынувшими эмоциями.

— Я тоже, но этого недостаточно.

— …

— Ты слушаешь?

Он отвечает едва слышно, будто мимо трубки:

— Я думал, мы будем бороться за наши отношения.

— Я тоже.

Мне хочется укрыть его, обнять и отгородить от всего.

— Ты с Роке? — Никогда прежде Эсекьель не называл его по имени.

— Да.

— А если бы не была с ним?

— Эсекьель, наша жизнь сама нас к этому привела. Все прожитые годы. Мы с тобой сами до этого дошли.

Я слышу, как он плачет в трубку. Никогда не видела его слез — за исключением одного-единственного раза, когда депрессия скрутила меня и я лежала больная. Это было вечером, он сидел рядом со мной на кровати, и я цеплялась за его руку, чтобы не утонуть в страдании. Его слезы меня тоже потрясают — в них облегчение и груз вины.

— Давай позже поговорим, — прошу я.

— Да, — почти беззвучно выдыхает Эсекьель и дает отбой.

То замедляя, то ускоряя шаг, я иду обратно в суете тянущихся к полкам рук, гремящих тележек и воззваний из громкоговорителей. Я иду и мысленно твержу, что все хорошо, все правильно, все так, как должно быть. Мы должны были обрубить все много лет назад, и объяснения по поводу Кубы не более чем агония — и для меня, и для Эсекьеля. Мы просто втемяшили себе что-то в голову и не можем отступиться. Супермаркет залит искусственным неуютным светом, народ в преддверии Нового года затаривается всем необходимым для того, чтобы жить дальше и не отставать от других. Что до меня… Меня ждет в кафетерии Роке.

По крайней мере раз в неделю мы выбираемся в кино и ужинаем в ресторане. В пятницу отбываем в Рунге — если Фатима не приезжает в воскресенье пообедать. Известие о том, что мы с Роке решили жить вместе, ее, мягко говоря, не обрадовало. С тех пор как я поселилась у него, девочка ни разу не осталась ночевать, всегда под каким-нибудь предлогом сбегает к матери. Роке на нее не давит. Она девица недружелюбная — насколько я знаю, не только со мной. Я не лезу из кожи вон, чтобы ее завоевать, уделяю ей столько внимания, сколько могу, и стараюсь не высовываться — пусть Роке сам определяет меру нашего с ней сближения. Несколько дней назад девочка поделилась с нами неожиданной радостью: в колледже «Альянс франсез» ее выбрали на роль мыши в инсценировке басни Лафонтена. Ей нравится играть на сцене, она хочет изучать театральное искусство (Роке еще не решил, радоваться этому или огорчаться). И разумеется, Паула считает это своей победой, местью за унижения, перенесенные во время суда по поводу опеки.

Из моих родных ко мне старается держаться поближе сестра. Звонит регулярно, иногда просит, чтобы я передала трубку Роке, и два раза приходила поужинать со своим мужем. В один из этих вечеров она, помогая мне с готовкой, снова призналась, что развестись не решится, хотя Хуан ее окончательно достал. Сообщила об этом совершенно будничным тоном, будто о чем-то само собой разумеющемся в большинстве семей. Она ведь действительно и в мыслях не держит расставаться с мужем. Зато в своем детском желании поддержать сестричку любой ценой при каждом удобном случае уверяет меня, что Роке лапочка. Но я видела, как ее коробит от высказываний Роке насчет фундаментальных, по ее представлениям, жизненных устоев. Он, например, не считает правильным возводить семью в культ и не верит в дружбу. Когда мы с ним не выходили за рамки любовного романа, я в нем этих асоциальных наклонностей не разглядела, и меня беспокоит, как бы они со временем не обострились и не переросли в откровенную мизантропию. Его спасают близкие отношения с сотрудниками — Роке гоняет с ними в футбол и каждую неделю обязательно находит повод, чтобы посидеть где-нибудь вместе после работы. Я знаю, что он считает Хосефину недалекой и что его раздражает ее «домохозяйский» склад ума.

Да, моя сестра действительно не блещет оригинальностью мышления, все ее образование сводится к хорошему колледжу и курсам медсестер.

Своей матери он тоже не может простить ограниченность — каждый раз недовольно морщится при виде вспыхнувшего на экране сотового слова «мама». Он убежден, что манера плакаться по любому поводу (тем более когда вопрос ее вообще не касается) у нее от безделья, поскольку в жизни она не проработала ни дня.

Родители Роке уже много лет живут в Антофагасте, поэтому мне с ними познакомиться не довелось. Я предлагала съездить к ним на Новый год, но Роке ответил, что не нуждается в их благословении. Так что по большому счету мы с ним в основном вдвоем: с Клариссой я встречаюсь на неделе за обедом; брат моими делами не интересуется вообще; а сестра Роке на втором высшем по педагогике, которое она получала в Барселоне, познакомилась с испанцем и осталась жить в Европе.

Большинство наших с Эсекьелем общих друзей потихоньку отдалились без всяких объяснений, демонстрируя подобной страусиной политикой свое отношение к моим действиям. Предпочитают закрыть глаза, лелеять свои стадные чувства и порицать меня за неверность. Но при всем при том с Эсекьелем мы разошлись мирно. Я на него не в обиде. Если он хочет выставлять себя жертвой, его дело. Финансовые вопросы мы тоже уладили — не без сложностей, правда, и пришлось пару раз встретиться, чтобы обговорить всякие мелочи. С бумагами нам помог один приятель-юрист.

Я не перестаю периодически задаваться вопросом, почему все-таки Роке, а не Бернардо. Если посмотреть со стороны, Бернардо кажется наиболее подходящей для меня кандидатурой — по сходству сферы деятельности и интересов, а в постели он не уступает Роке. Однако мне кажется, что я не ошиблась в выборе. Подозреваю, что рано или поздно жизнь с Бернардо стала бы невыносимой. Он человек широких взглядов, толерантный, однако при этом с диктаторскими замашками, способными задушить кого угодно. Он не сомневается в правильности своих представлений и никогда не смог бы подчиниться чужим, не им установленным правилам. Не исключено, конечно, что я ошибаюсь и дома Бернардо становится кротким, покорным и благодушным, как во время наших встреч. Тиран, которого я тут нарисовала, вряд ли смог бы удерживать в браке такую женщину, как его жена, в течение стольких лет.

Мои чувства к Роке окрепли, и сегодня я люблю его гораздо сильнее, чем когда приехала к нему в офис. Я прихожу к выводу, что на финишной прямой нас вела та самая внутренняя сила, которая меня в нем так восхищает. Но есть и еще что-то. Его вера в меня? Терпение, с которым он меня завоевывал? Отчаянная любовь? Страсть? То, что мое прошлое нисколько не роняет меня в его глазах? На все эти вопросы может ответить только сам Роке. Не превратится ли он с годами в вялую амебу? Не думаю, это на него не похоже.

Временами я вспоминаю ту эпопею с поисками «третьих» — вспоминаю отстраненно, будто все происходило не со мной. Но меня не отпускает страх: вдруг мы с Эсекьелем делали это не только из стремления сохранить брак и не допустить развода? Вдруг эта неудовлетворенность живет во мне и когда-нибудь разрастется так, что даже Роке с его преданностью мне будет мало? В качестве противоядия предпочитаю считать все эти перипетии (от бесплодного мира с Эсекьелем до нынешнего шаткого равновесия) поисками себя — утешением той своей ипостаси, которая продолжала верить в своего ускользающего партнера.

Обретя себя, я научилась принимать неопределенность, перестав видеть в ней источник тревоги. Я перестала страдать от каждой жизненной неурядицы, каждой проблемы, каждой угрозы. Рядом с Роке я наслаждаюсь действительностью, пребываю в согласии с собой и окружающими, меньше коплю обиды. Я перестала искать реальность в чужих глазах, я ношу ее в себе, она со мной, куда бы я ни шла.

Однако бывает временами по какому-нибудь значимому или незначительному поводу (например, когда, встретив меня на улице со знакомым, Роке проходит мимо не здороваясь) я начинаю недоумевать, что меня удерживает рядом с ним. В голове будто сирена включается, и приходится пережидать несколько часов, пока тревога пройдет. Бывают дни, когда на меня накатывает ностальгия, всплывают хранящиеся в памяти райские моменты, когда Эсекьель заливался отрывистым смехом, время словно замирало и верилось, что идиллия будет вечной. Тогда я отрезвляю себя воспоминаниями о том, как он отказался от меня, улетев на Кубу, и о том зове судьбы, который я почувствовала после разговора в супермаркете. Так я спасаюсь от ненужного самокопания, от постоянных терзаний и размышлений о том, стоило или не стоило остаться с ним.

Мне не составило большого труда уговорить Роке на прогулку в лощину — заманила обещанием взять рюкзак со всякой снедью для пикника. Едва шагнув на тропинку, он начинает жаловаться на паутину, и я вызываюсь идти впереди. С подъемом у него проблем нет, а мне несложно разрывать череду невидимых преград перед лицом, перед грудью, перед коленями. Вот и наше расставание с Эсекьелем тоже было чередой бесплотных барьеров, ведущих меня к финишу. И происходящие со мной перемены тоже. Пока мы поднимаемся, небо заволакивает все плотнее, тучи теснятся между холмами. Но пока не холодно. С моря налетает порывистый ветер, качает деревья и треплет мне волосы. Так странно идти здесь с кем-то, кроме Эсекьеля, слышать шаги за спиной. Но я все равно принимаюсь болтать обо всем, что придет на ум, стараясь не упоминать Эсекьеля и избегать слов «мы» и «наше» применительно к домашним делам. Во мне просыпается натуралист, и я комментирую каждое попадающееся мне на глаза интересное дерево, каждую мелькающую в ветвях или подающую голос птицу. Увидев дятла с ярко-алой короной, Роке застывает в изумлении. Я надеюсь, что когда-нибудь он разделит мою любовь к этим холмам. Рассказываю про орликов, про лис, про ястребов — на каждого лесного знакомца найдется забавная история.

— Ты, часом, не родственница Дарвина?

Я оскорбленно оборачиваюсь, уперев руки в бока, но заражаюсь его улыбкой, и мы оба хохочем.

— А ведь Дарвин бывал здесь, в Чили. Ты знал? — спрашиваю я, отсмеявшись. — Недалеко отсюда, к югу, на холме Ла-Кампана. Говорят, оттуда в ясный день видны горы и море…

— Амелия… — перебивает он умильным голосом. — Это я продюсировал тот фильм, из которого ты об этом узнала.

— Серьезно? И он у тебя есть? Я давно хочу снова посмотреть. А кто вам помогал с исследованиями?

— Не знаю, какой-то чилийский родственник Дарвина. Его по телику будут повторять. Кажется, в следующем феврале двухсотлетие со дня рождения.

Подколки Роке меня не смущают, и я как ни в чем не бывало болтаю всю дорогу до распластанного валуна. Химанго, рассевшиеся на ветках, поднимаются в небо, на этот раз с воинственным кличем. Эхо отражается от деревьев, чьи кроны сейчас словно огромные колокола, на которых играет ветер. Роке окидывает поляну оценивающим взглядом, будто присматривая натуру для съемок. Я расстилаю на камне одеяло из рюкзака и зову Роке присесть рядом.

— Перед тем как приступить к пикнику… — Я недвусмысленно намекаю на свои желания французским поцелуем.

— Здесь?

— А кто хотел заняться сексом «на пленэре»? — передразниваю я.

Роке гладит мое колено, оглядываясь, не затаились ли в кустах ненужные свидетели.

— Вдруг кто-нибудь увидит?

— Ни разу здесь никого не встречала.

— А стервятники нас не заклюют?

Мы хихикаем, словно проказничающие дети. Подхватив сильной ладонью под затылок, Роке укладывает меня спиной на валун.

— Они будут нас охранять, — отвечаю я.

Открыв глаза в самый разгар поцелуя, я упираюсь взглядом в лицо Роке, а потом в свод, образованный ветвями. Прошу Роке раздеться. Хочу видеть его обнаженным. Сама я тоже скидываю одежду, распаленная предвкушением. Ладони Роке путешествуют по моему телу, изучая меня вдоль и поперек, его орудие наполняется силой. Он входит в меня, пытаясь проникнуть как можно глубже, движется, исследует, и наслаждение легкой дрожью пробегает по моим ногам до кончиков пальцев. Сорвавшийся с губ стон эхом разносится по лесу. Я извиваюсь, будто силясь вырваться, но Роке своим копьем пригвождает меня к валуну. Во мне все бурлит под его напором — мы сливаемся с природой, говорю я себе, тут нам и место. Я отдаюсь его разгоряченному телу, кричу без стеснения в этих зарослях, которые считаю своими, забываю обо всем на свете. Меня сотрясает дрожь наслаждения, меня покидают силы, и голова на изнемогающей шее запрокидывается. Там, на тропинке, я словно вижу Эсекьеля — в футболке, шортах и шлепанцах, — он в оцепенении слушает рвущийся из моей груди крик наслаждения.

Рунге и Кебрада-дель-Агуа достались мне. Этот дом и эти леса созданы для того, чтобы бороться с тоской. И пусть каждая вещь, каждый куст, каждое дерево, каждый зверь и каждая птица здесь хранит взгляд Эсекьеля, я не чувствую себя ограбленной, наоборот. Я вспоминаю о нем с той же теплотой, с какой привыкаешь вспоминать родных. Он был мне вместо семьи, из которой я выпорхнула, став взрослой женщиной. Потому что именно так я себя чувствую рядом с Роке. Он в каждой моей клетке, я люблю его, как никогда не любила Эсекьеля, всем существом, до той степени, что даже подумываю, не родить ли от него ребенка. И это не потому, что в сорок лет я вдруг решила в последний момент откреститься от своих убеждений. Это просто желание — или отражение того желания, которое он будит во мне. Без всяких моих на то намеков он уже раза два-три давал мне понять, что не против завести со мной общих детей. И я воодушевлялась, но через какое-то время передумывала. Не знаю, что мне мешает — призрак маменьки или миллион проблем, с которыми придется столкнуться, пока растишь человека. И все же воодушевление охватывает меня все чаще, особенно в Рунге. Посмотрим. Если этим летом оно не исчезнет, значит, так тому и быть. Где еще зачинать новую жизнь, как не здесь, между морем и холмами…

Пабло Симонетти

Граница дозволенного

Достойный ответ «Пятидесяти оттенкам серого».

Эта книга взорвала социальные сети. Она возглавила списки бестселлеров не только в Латинской Америке, но и в Европе!

Анатомия любви и брака начала XXI века!

Скандальная, провокационная и блестяще написанная история мужа и жены, пытающихся вернуть утраченное влечение друг к другу!

Какие границы готовы нарушить мужчина и женщина, чтобы не потерять любовь?

В какие лабиринты заведет их попытка спасти свой брак?

И удастся ли им сделать шаг назад, оказавшись на краю бездны?..

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Пергола — декоративное сооружение, состоящее из арок и реек. Служит укрытием от солнца. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Зд.: общайтесь (англ.).

(обратно)

3

Больдо — вечнозеленое дерево или кустарник.

(обратно)

4

Смолосемянник тобира — крупный экзотический вечнозеленый кустарник или небольшое дерево.

(обратно)

5

Криптокария — растение семейства лавровых, растет в глубоких ущельях и на тенистых склонах гор.

(обратно)

6

Шинус — деревья и кустарники семейства сумаховых, его плоды используются как пряность (розовый перец).

(обратно)

7

Беллото — дерево семейства лавровых.

(обратно)

8

Виолетта Нозьер — героиня книги Ж.-М. Фригера и фильма К. Шаброля, 18-летняя девушка, примерная дочь любящих родителей, занимавшаяся по ночам проституцией.

(обратно)

9

Кристина Киршнер — 55-й президент Аргентины.

(обратно)

10

Лардизабала — многолетнее вечнозеленое растение с ярко-зелеными кожистыми листьями.

(обратно)

Оглавление

Визит первый

Визит второй

Визит третий

Визит четвертый

Визит пятый

Эпилог

*** Примечания ***