Избранное. Компиляция. 1-11 [Глеб Николаевич Голубев] (fb2) читать онлайн

Глеб Голубев Следствие сквозь века

Часть первая ТАЙНА ПОКИНУТЫХ ГОРОДОВ

Письмо было в хрустящем конверте из коричневой плотной бумаги.

Он повертел его в руках, разглядывая пеструю марку, а потом, сдерживая нарастающее нетерпение, начал осторожно вскрывать большими ножницами. Встряхнул конверт, из него выпал голубоватый листок бумаги. Она тоже приятно похрустывала в руке. Четким, стремительным почерком на ней было написано:

«Глубокоуважаемый сеньор Буланов!

Рад сообщить вам, что все формальности, слава пресвятой деве, наконец-то улажены. Вы можете принять участие в нашей экспедиции на правах врача, если, конечно, ваши планы и намерения не изменились…»

Андрей негодующе фыркнул и стал читать дальше, наслаждаясь тем, как хорошо он, оказывается, все-таки овладел испанским языком.

«…В том чудесном городке, который мы раскапываем уже третий год, мне посчастливилось, кажется, найти для вас отличную гробницу. Уверен, ее никто еще не тревожил, так что есть полная возможность проверить вашу гипотезу. Кстати, она получает, кажется, еще одно подтверждение. Мой старый друг сеньор профессор Диего де Сармиенто, с которым мы регулярно обмениваемся новостями, прислал мне из Мадрида любопытное сообщение. В одном из монастырских архивов ему удалось обнаружить документ времен Кортеса, содержащий упоминание о каких-то эпидемиях, свирепствовавших издавна среди индейцев майя в глухих, отдаленных уголках Мексики и Гватемалы. Это должно вас заинтересовать. Если ваши планы почему-либо изменились, я пришлю копию его письма. Но, надеюсь, в этом не будет нужды: вы сами прочитаете его, когда приедете в Мехико.

Я жду вас не позднее десятого января, и мы сразу отправимся в путь. У нас очень мало времени для поисков и раскопок до начала сезона дождей.

Прошу принять мои самые теплые пожелания всяческих успехов и благополучия вам и всему вашему семейству!

Искренне уважающий вас

Альварес дель Андо,

профессор археологии».

Дочитав письмо до конца, глубокоуважаемый сеньор Буланов, он же кандидат медицинских наук А. М. Буланов, выкинул странную штуку. Держа письмо перед собой в далеко вытянутых руках, он начал танцевать, громко напевая слова пошлейшего танго, услышанные неведомо от кого и где в далеком детстве и с тех пор, оказывается, почему-то застрявшие в глубинах его подсознания:

В далекой сказочной и знойной Аргентине,

Под солнцем Мексики, палящим, как опал,

Где в людях страсть пылает, как огонь в камине…

Я никогда в тех странах не бывал.

Он проделывал это довольно долго — раскачиваясь, подвывая и особенно многозначительно выделяя слова: «Под солнцем Мексики… стрррррасть… не бывал!»

Если бы кто заглянул в это время в комнату, то глубокоуважаемого сеньора Буланова наверняка приняли бы за сумасшедшего. Хотя, впрочем, в Ученом городке видали и не такое. Тут чудаков хватало.

Оборвав свое дикое пение на полуслове, Андрей остановился прямо посреди комнаты и начал снова так поспешно перечитывать письмо, будто опасался, что все ему только померещилось и заветные слова вдруг исчезнут, испарятся с голубоватой бумаги.

Но все слова, к счастью, остались на месте и не изменили своего смысла

«Вот, оказывается, как обыденно приходит осуществление заветнейшей мечты», — философски подумал он, бережно засовывая письмо обратно в конверт и пряча его в стол.

А мечтал уже давно Андрей Буланов о том, как бы разгадать, наконец, тайну покинутых городов древних майя, над которой не одно столетие ломали себе головы многие исследователи в разных странах мира.

Немало загадок оставил археологам этот удивительный народ, создавший еще на рубеже нашей эры могущественное государство в тропических лесах Мексики и Гватемалы. Древние майя не знали колеса, но вели точнейшие астрономические наблюдения и разработали календарь, более совершенный, чем нынешний. Они не знали плуга, но подарили человечеству такую ценнейшую культуру, как кукуруза.

В дебрях влажных тропических лесов древние майя строили большие города, возводили величественные храмы и ступенчатые пирамиды.

А потом вдруг произошло нечто загадочное и непонятное…

Каждый раз, когда древние строители возводили новое здание или монумент, они отмечали на нем иероглифами точную дату этого события по своему календарю. Кроме того, через определенные отрезки времени на городских площадях воздвигали специальные каменные обелиски — стелы с точными датами; по предположению некоторых исследователей, таким образом отмечалась смена правителей.

По этим «каменным летописям» археологам удалось проследить всю историю майя с древнейших времен, но только до девятого века нашей эры. На этом загадочном рубеже она таинственно обрывается. Ни в одном городе по всей стране памятных стел больше уже не возводят. Течение времени словно прекращается.

Видимо, жители почему-то покинули свои города. Но куда они делись?

Сначала археологи считали, будто народ майя, оставив по непонятным причинам свои древние города, переселился на несколько сот километров к северу, на полуостров Юкатан, и там основал Новое царство, просуществовавшее еще шесть столетий, пока его не разрушили испанские захватчики — конкистадоры.

«Чтобы наглядно представить себе чудовищный и совершенно непонятный характер этого происшествия, — писал один из исследователей, — вообразим, к примеру, что французский народ (весь народ без исключения), имевший уже за своими плечами тысячелетнюю историю государства, вдруг неладанно-негаданно переселился бы в Марокко, чтобы там основать новую Францию, что он покинул бы свои храмы и свои большие города, что жители внезапно ушли бы из Марселя, Тулузы, Бордо, Лиона, Нанта и Парижа! Более того: едва успев прибыть на новое место, они принялись бы за сооружение того, что они только что оставили на произвол судьбы, — храмов и городов… "

Так думали ученые до недавнего времени. Но за последние годы раскопки в Юкатане показали, что многие города Нового царства имеют также весьма древнюю историю. Значит, их вовсе не построили переселенцы из покинутых городов юга. Они существовали и раньше.

И в этих городах, похоже, постройка памятных стел прерывается в девятом веке нашей эры! Но позднее они опять стали крупными центрами — после вторжения на Юкатан тольтеков из Центральной Мексики. Обновляется их архитектура, меняются обычаи жителей. И многие из этих возрожденных городов просуществовали до прихода испанских завоевателей в шестнадцатом веке.

А древние города на юге? Испанские хронисты о них ничего не упоминают. Видимо, города эти к тому времени уже давно превратились в развалины, поглощенные жадным лесом.

История народа майя богата разными загадками, но самой темной и непонятной из них остается, пожалуй, тайна покинутых городов. Почему древние майя оставляли свои удобные, никем не разрушенные дома, покидали свои дворцы, храмы, великолепные площадки для ритуальных спортивных игр, строившиеся с таким трудом годами, и уходили прочь?

Зачем, почему они это делали — никто теперь не знает. Прячущиеся в лесах развалины древних покинутых храмов и городов украшены скульптурными иероглифами, которые мы пока не научились как следует читать. Письменность древних майя забыта. Все их документы и книги варварски сожжены испанскими монахами на кострах.

Вот эта-то удивительная загадка и не давала давно уже покоя Андрею Буланову, как, впрочем, и многим другим людям на земле.

Для ее объяснения выдвигались разные гипотезы. Одни утверждали, будто майя покинули города, повинуясь каким-то таинственным предписаниям своей древней религии, о которой мы теперь ничего толком не знаем. Другие не видели в этом событии никакой мистики и пытались объяснить его чисто экономическими причинами. Поскольку древние майя не знали плуга и пользовались так называемым подсечным земледелием, говорили они, то, когда земля переставала давать хорошие урожаи, им приходилось бросать истощенные поля и осваивать новые целинные участки, вырубая и выжигая лес. Вот и вся разгадка.

Может, народ майя был вынужден покинуть свои города под натиском каких-то вторгшихся завоевателей? Но развалины древних зданий не сохранили никаких следов кровопролитных сражений.

Да и кто мог помериться с ним силами? Государство майя спокойно процветало почти тысячу лет, тогда как история его западных соседей оказалась весьма запутанной и бурной. За это время в Центральной Мексике произошло немало крупных перемен. Древнейшую «культуру Madre» ^*["1], которая дала начало и цивилизации древних майя, здесь сменило государство загадочных ольмеков, оставивших после себя в глухих джунглях огромные скульптурные головы, вытесанные с тончайшими деталями из несокрушимого базальта и весящие до тридцати тонн каждая. Ольмеков вытеснили теотихуаканцы и наследники их, «великие строители» — тольтеки, воздвигнувшие на равнинах неподалеку от нынешней мексиканской столицы величественные пирамиды Луны и Солнца, далеко превосходящие своей грандиозностью прославленные египетские.

Это могущественное государство пало под натиском кочевых воинственных племен, вторгшихся с севера. Тольтеки были вынуждены покинуть свои пирамиды и храмы и, отступая все дальше на северо-восток, в десятом веке вторглись в страну майя, на Юкатан. С их приходом пробудились к новой жизни давно уже покинутые к тому времени по непонятным причинам города. Именно после вторжения тольтеков и начался здесь вторичный недолгий расцвет, названный историками периодом Нового царства майя.

А в Центральной Мексике, подавляя одно племя за другим, начала подниматься грозная империя ацтеков, чтобы вскоре погибнуть одновременно с государством майя под ударами испанских завоевателей — конкистадоров.

«Эта история дает единственный в своем роде пример насильственной смерти цивилизации, — меланхолически заметил один историк. — Ей нанесли удар в пору ее расцвета, ее уничтожили грубо и насильственно, она погибла, как подсолнух, у которого случайный прохожий сорвал головку…»

Но ведь произошло это лишь через шесть столетий после того, как древнейшие города майя покинули их жители, чтобы уйти неведомо куда, и никто пока не может объяснить удивительной загадки.

Ломая над нею головы, историки пытались ссылаться на различные стихийные бедствия: землетрясения, высыхание колодцев или, наоборот, наводнения, вызванные внезапными переменами климата…

У Андрея была своя гипотеза для объяснения вековой тайны. Он считал, что народ майя изгнала из городов какая-то губительная болезнь. В стране начались эпидемии, возможно, связанные с природными условиями этих мест, — науке известно немало опасных болезней, поражающих людей только в строго определенных районах: таежный энцефалит грозит людям лишь в лесах, где встречаются особые виды клещей, его хранителей и переносчиков; чумные бациллы в перерывах между эпидемиями сберегают в своих норах обитатели степей — сурки, суслики и тарбаганы; ришта и пендинская язва встречаются лишь в некоторых оазисах Средней Азии.

Возможно, какая-то болезнь таилась и в тропических лесах Гватемалы и Мексики. И вот, чтобы спасти народ от полного вымирания, жрецы объявили, будто разгневанные боги приказывают людям покинуть насиженные, обжитые места и переселиться в другие края.

Подобные предположения высказывались некоторыми исследователями и раньше. Но Буланов подробно обосновал свою гипотезу, собрал много любопытных фактов, как будто подтверждающих ее. Его статью опубликовал солидный научный журнал. В разных странах мира ею заинтересовались многие ученые, занимающиеся загадками древних майя, в том числе и мексиканский археолог профессор Альварес дель Андо.

Он написал теплое большое письмо Андрею, тот немедленно ответил. Завязалась постоянная переписка, сделавшая их единомышленниками и заочными, так сказать, друзьями, которые пока еще ни разу в жизни не виделись, но уже хорошо знали друг друга.

Почему он увлекся загадкой давно исчезнувшего народа, Андрей и сам не мог бы толком объяснить. Какое, в сущности, было до нее дело ему, молодому медику, влюбленному в свою микробиологию и уже работавшему над солидной докторской диссертацией, несмотря на свои двадцать восемь лет?

Может, это было просто «стремление жить во все стороны», как говаривал в свое время Герцен, — естественное желание как-то компенсировать, возместить ту калечащую человека однобокость, которая неизбежна при нынешней узкой специализации? Во всяком случае, таких людей, вдруг увлекающихся весьма далекими от их основной профессии проблемами, с каждым годом становится все больше и больше — видно, это знамение времени.

Особенно много таких увлеченных, упрямо сующихся «не в свои дела», было здесь, в Ученом городке, возникшем за несколько лет среди сибирской тайги. Тут математики занимались расшифровкой загадочной письменности древних майя с помощью новейшей электронно-вычислительной машины, а седовласые академики увлеченно обсуждали со школьниками самые фантастические проекты, сидя прямо во дворе под лозунгом, выведенным неровными огромными буквами на куске фанеры: «Чудаки украшают мир!»

Так что увлечение Андрея Буланова никого вокруг особенно не удивляло, и он вовсе не чувствовал себя одинокой «белой вороной». Над ним порой подшучивали друзья, но — с уважением.

Он выучил испанский, чтобы следить за всеми новейшими публикациями мексиканских археологов. Он пытался сам разбирать причудливые иероглифы древних майя, хотя, признаться, и без особого успеха. Во всяком случае, и Ю. В. Кнорозов и электронно-счетная машина его в этой области обогнали…

Чтобы самому овладеть техникой раскопок, он уже два лета тратил свой отпуск на поездки с археологическими экспедициями по Сибири и Средней Азии, работая простым землекопом.

Андрей собрал у себя дома богатейшую коллекцию книг по истории древних майя, этому собранию завидовала даже солиднейшая библиотека Ученого городка и в затруднительных случаях обращалась к нему за помощью.

Он повторял, как заклинание, заключительные слова книги одного из исследователей покинутых городов:

«…В любой момент даже случайное открытие может походя разрешить многовековую загадку. Огромные районы Древнего царства майя еще совершенно не исследованы. Река Усумасинта несет свои воды мимо бесчисленных древних городов, которых не касалась еще рука археолога. В джунглях Петена и в центральной части Юкатана находится несметное множество разрушенных храмов и акрополей. Горные районы Гватемалы и Гондураса буквально усеяны холмами-пирамидами и наполовину сохранившимися постройками. Подобно Стефансу, Моудсли, Томпсону и Русу, новое поколение ученых станет изучать загадки цивилизации майя. И эти исследователи вырвут в конце концов ее тайны у безмолвных джунглей.

Что может быть привлекательнее и почетнее этой задачи?..»

Андрей мечтал поехать в Мексику и проверить свою гипотезу. Снова и снова, рассматривая карту, он повторял колдовские имена: Алтарь Жертв, Бонампак, Пьедрас Неграс, — хотя прекрасно знал, что окрестили так совершенно произвольно эти руины романтически настроенные исследователи, а как на самом деле назывались древние города — никто на свете не знает…

Для практики в испанском языке Андрей часами заводил магнитофон, и тоскующие голоса трио Лос-Панчос сменялись такими же страстными жалобами Лос-Мехиканос, без конца и усталости твердивших все об одном — о «triste historia de amor…» ^*["2].

Что из того, что его гипотезой заинтересовался профессор Андо и другие ученые? Пока она оставалась такой же любопытной, но недоказанной, как и все остальные.

Нужно еще доказать, что народ майя изгнала из древних городов именно болезнь, какая-то эпидемия. А как это проверить через тысячу с лишним лет? «Если в самом деле много веков назад в древних городах майя свирепствовала какая-то эпидемия, то болезнь передавали от одного человека к другому микробы. Надо их обнаружить и предъявить всему миру. Это будет бесспорное, неопровержимое доказательство», — писал в своей статье Андрей Буланов.

Микроорганизмы — самые живучие существа из всех порожденных природой. Они могут жить даже в космическом пространстве и внутри атомных котлов. Совсем недавно удалось в Антарктиде, пробурив глубокую скважину, найти под тридцатиметровой толщей льда скопление микробов. Судя по толщине ледяного слоя, они пробыли в этом природном холодильнике не менее трех тысяч лет, но прекрасно ожили и начали бурно размножаться, когда их поместили в термостат с питательной средой!

Поэтому есть все основания надеяться, доказывал Андрей, что в могилах древних майя, умерших много веков назад, до сих пор сохраняются погубившие их микробы.

«Особенно перспективны для исследования захоронения жрецов или знатных вождей, — писал он в своей статье тем суховато-канцелярским стилем, который, как ему казалось, больше приличествует для солидного научного журнала. — Их тела не всегда кремировали, как считалось раньше со слов епископа Ланды. Такой обычай был принесен тольтеками. А в более давние времена, в эпоху «покинутых городов», тела покойных помещали в специальные камеры, которые устраивались под фундаментами храмов. Примером такого захоронения может служить знаменитая «царская гробница», обнаруженная и вскрытая несколько лет назад в Паленке известным мексиканским археологом Альберто Русом.

Раскопки этой гробницы доказали, что после похорон камеры тщательно заделывались. Это гарантировало длительную сохранность всей находящейся в такой погребальной камере микрофауны.

Если удастся обнаружить еще нетронутую древнюю гробницу среди развалин одного из покинутых городов, то вскрытие ее должно быть со всеми предосторожностями произведено специалистом-микробиологом, чтобы не занести в погребальную камеру современные микроорганизмы… "

Разумеется, в статье ничего не говорилось о том, что самым подходящим человеком для таких исследований был, конечно, кандидат медицинских наук А. М. Буланов, но подобный вывод напрашивался как-то невольно сам собой…

Чтобы интерес к микробам, возможно погубившим древних майя, не выглядел слишком отвлеченно-академическим, Андрей специально остановился в статье и на том, какое значение могли бы иметь эти исследования для современной медицины.

Возможно, обнаруженные в погребальных камерах микроорганизмы будут чем-то отличаться от существующих теперь видов или даже окажутся совсем иными, сейчас уже на земном шаре не встречающимися.

Буланов напоминал о том, как успешно и быстро эволюционируют микробы и приспосабливаются к меняющимся условиям. За последние годы многие антибиотики, еще недавно казавшиеся чудодейственным спасительным средством, перестали вдруг служить защитой от некоторых опасных болезней: микробы «привыкли» к ним. Пенициллин, например, спас в свое время миллионы жизней. Но вот недавно опубликованы точные данные, что теперь от воспаления легких умирает в Америке детей даже больше, чем в тридцатые годы — до открытия этого антибиотика. Пенициллин уже бессилен их защитить от коварно изменившихся микробов.

Эти сложные и таинственные изменения в мире микробов стали одной из интереснейших и важнейших проблем, над ней бьются сейчас медики всего мира. (Занимались этим и в институте, где работал Андрей. ) И не исключено, что микроорганизмы, добытые из захоронений древних майя, помогут лучше разобраться в законах изменчивости возбудителей некоторых болезней и найти новые средства борьбы с ними.

Возможно и другое: в пробах, привезенных из тропических лесов, посчастливится найти какие-нибудь формы, которые послужат материалом для создания новых антибиотиков, способных защитить людей от современных болезней. В поисках таких материалов сейчас отправляют специальные экспедиции в самые различные уголки планеты. А тропические леса Центральной Америки еще мало изучены в этом отношении…

Одним словом, наступление было развернуто сразу по нескольким фронтам.

И вот теперь, как-то даже совсем неожиданно для самого Андрея, возникала реальная возможность проверить все эти предположения! Радость и опасения, бушевавшие в душе нашего героя, попеременно бросали его то в жар, то в холод.

Теперь перед ним вдруг совершенно реально и вплотную встала труднейшая задача, о грандиозности которой ему раньше всерьез даже не думалось: как убедить начальство в том, что кандидату медицинских наук А. М. Буланову в самом деле совершенно необходимо бросить важную и срочную работу в институте и на несколько месяцев отправиться в дремучие леса на берегах какой-то реки Усумасинты для того, чтобы копаться там в древних гробницах с целью проверки весьма шаткой гипотезы…

ОКАМЕНЕВШАЯ УЛЫБКА

Вопреки распространенному мнению и среди начальства иногда встречаются романтики, особенно в таких местах, как Ученый городок.

Андрей не только получил командировку на три месяца, но и разрешение захватить с собой различное лабораторное оборудование, — разумеется, под его строжайшую материальную ответственность.

Так заветная мечта сразу приобрела уже совершенно неожиданный буднично-деловой вид служебной командировки. Андрею даже некогда было удивляться и радоваться этому. Целыми днями он бегал по складам, лабораториям и разным учреждениям, а вечерами, словно студент-первокурсник, зубрил, схватившись за голову, симптомы всяких экзотических тропических болезней, роясь в толстенных справочниках и делая пространные выписки, весьма подозрительно смахивающие на шпаргалки. Ведь ему придется выполнять обязанности экспедиционного врача. А кто знает, какие сюрпризы готовит для микробиолога, никогда не занимавшегося врачебной практикой, коварный Великий Лес?

Сборы отнимали уйму времени. Но все-таки иногда, пробегая с поднятым заиндевевшим воротником по дороге с одного склада в другой по Морскому проспекту, вдоль которого неистово дул, словно в трубу, ледяной ветер, Андрей вдруг словно спотыкался и начинал с некоторым изумлением озираться вокруг.

Мороз лютует. Загораются веселые огни в огромных окнах Дома ученых. Ребятишки с веселым визгом летят с горки, подложив под себя школьные ранцы и портфели. Рассевшись на ветках заснеженных сосен, за ними с интересом наблюдают белки и, обмениваясь впечатлениями, забавно цокают, распушив пышные хвосты.

Да полно, существуют ли на свете эта самая река Усумасинта и затерянные в тропическом лесу города? Может, Альварес просто подшутил над ним?..

Постояв так, Андрей встряхивал головой и бежал дальше по своим делам. И так вот — с разбегу — очутился он в один прекрасный морозный день на аэродроме, поеживаясь в легком летнем плаще. Пальто взять с собой он решительно отказался — значит, все-таки верил в существование «солнца Мексики, палящего, как опал»…

С трудом шевеля посиневшими губами, он отвечал на шуточные напутствия друзей, а сам с тревогой посматривал на солидную гору всяких ящичков и свертков, которые предстояло в целости доставить на другой конец земли. Багажа у него получилось много, и, главное, все это был груз хрупкий, громоздкий и деликатный, требующий осторожного обращения, — пробирки, инструменты, стекло.

— В Мексике согреюсь, — успокаивал он друзей.

Но когда самолет приземлился в аэропорту Мехико и Андрей в своем легком плаще вылез на трап, его восторженное лицо резанул такой ледяной ветер, словно он и не улетал никуда из Сибири.

Нет, пожалуй, тут согреться не удастся. Ветер гулял по пустынному бетонному полю аэродрома, громыхая рифленым железом крыш. И снег сверкал на вершине горы, маячившей на горизонте.

«Вот тебе и тропики… Вот тебе и солнце Мексики, палящее, как опал», — подумал Андрей, поднимая воротник плаща и высматривая в толпе встречающих профессора Альвареса.

Как он выглядит, Андрей не знал. Никогда не видел даже его фотографии. Знал только, что профессору пятьдесят два года, и теперь с высоты трапа пытался высмотреть кого-нибудь в этом возрасте с наиболее ученой внешностью.

Может, вот этот — в золотых очках, с почтенной сединой, выглядывающей из-под черной шляпы?

Андрей уже направился к нему, издалека еще начав приветливо улыбаться и помахивать рукой. Но его опередила какая-то накрашенная девица, с радостным визгом бросившаяся на шею мнимому профессору.

А растерявшегося Андрея вдруг по-медвежьи облапил и притиснул к широкой груди какой-то толстяк в кожаной курточке и крикнул ему прямо в ухо:

— Наконец-то, мой молодой друг! Как я рад вас видеть! Хорошо долетели? Где багаж?

Андрей ничего не успевал ответить, покорно повертываясь в руках экспансивного профессора, словно тряпичная кукла.

Потертая курточка, из которой выпирает весьма солидный животик, небрежно расстегнутый ворот клетчатой рубахи, черные пиратские усы на багровом обветренном лице — может, это вовсе не профессор, а шофер, которого прислали встретить его? Хотя, впрочем, шофер едва ли позволил себе так непринужденно обращаться с заморским гостем. Это все-таки профессор Альварес.

— Madre de Dios! ^*["3] Где же ваш багаж, я спрашиваю? — допытывался он, выпучив налитые кровью глаза и грозно шевеля усами. — Ага, понятно, вы стесняетесь говорить, боитесь за свое произношение. Это бывает. Но ерунда! Вы же прекрасно овладели испанским, сужу по письмам. Давайте мне квитанции, а то вас продержат тут до вечера, знаю я наших таможенников.

Альварес выхватил у Андрея из рук квитанции на багаж и, расталкивая всех, исчез в толпе, крикнув уже издали:

— Ждите меня здесь! Ни шагу отсюда!

Андрей не успел толком опомниться, как Альварес уже вернулся и потянул его за руку к стойке, где оформляли паспорта.

— Muy bien! ^*["4] Все в порядке. Мои chamacos ^*["5] заберут багаж, — и, поставив Андрея перед каким-то строгим чиновником в расшитом мундире, так же решительно и напористо продолжал, уже обращаясь к стражу порядка: — Это мой гость, очень талантливый советский ученый. Вот его документы.

Казалось, не было на свете преград, которые могли бы задержать профессора Альвареса. Все формальности оказались закончены в несколько минут.

— Vamonos! ^*["6] — Альварес подхватил Андрея под руку, выбежал с ним на площадь перед зданием аэровокзала, втолкнул в какую-то машину (Андрею показалось: в первую попавшуюся), сам сел за руль. Машина бешено рванулась с места, едва не сшибив полицейского, погрозившего им кулаком.

Они мчались в потоке громыхающих машин, окутанных рыжей пылью.

— Ну, как вам нравится Мехико? — повернулся Альварес к Андрею.

Тот только слабо пожал плечами и робко улыбнулся.

— Немножко холодновато, но это лишь здесь, на аэродроме. Две тысячи триста метров над уровнем моря, ничего не поделаешь. Но в городе будет жарко, вот увидите.

Когда они въехали в город, Андрею в самом деле скоро стало жарко — от того, как бесшабашно и лихо вел профессор машину.

Он мчался по улицам, не переставая болтать и не глядя по сторонам, словно его машина была единственной во всем огромном городе. Но вокруг и наперерез им мчались еще тысячи машин, многие из них, как успел заметить Андрей, были украшены весьма недвусмысленными угрожающими надписями — кличками: «Ураган», «Бык». И каждый водитель тоже явно был твердо уверен, что, кроме него, никого больше на улице нет…

Похоже, профессор целиком и полностью полагался на талисман — небольшую пестро раскрашенную фигурку какого-то святого в терновом венце, бешено раскачивавшуюся на веревочке перед ветровым стеклом.

— Проспект Инсурхентес. Длина тридцать километров. Нравится? Площадь Трех Культур… А это наш Музей антропологии, — отрывисто пояснял Альварес.

Но Андрей ничего не видел вокруг, кроме пляшущего перед носом бедного святого. Дома и памятники мелькали, словно в калейдоскопе.

— Вот мы и дома, — сказал Альварес, так резко и внезапно затормозив, что Андрей едва не вышиб лбом ветровое стекло. — Добро пожаловать! — добавил профессор по-русски и подмигнул своему ошеломленному гостю.

— Однако… Как вы здорово ездите, — пробормотал Андрей, потирая лоб.

Альварес принял это за восторженную похвалу и скромно ответил:

— О, здесь, в городе, трудно развернуться. Но по шоссе… По хорошему шоссе я люблю прокатиться.

— Да, у вас в Мехико довольно сложное движение, — согласился Андрей.

— Ну, пустяки, ничего сложного. Надо просто следить, чтобы не налететь на впереди идущую машину. Вот и все.

— А если вас стукнет сзади другой шофер? Нас сегодня дважды чуть не сшибли на перекрестках, вы не заметили?

Профессор философски пожал плечами:

— Это уж его вина.

Альварес не давал Андрею опомниться и дальше. Познакомил его с женой и двумя дочками, которых Андрей даже не успел толком рассмотреть, потому что профессор уже тянул его за рукав:

— Пойдемте, мой друг, я покажу вам вашу комнату.

Комната была небольшая, уютная, с двумя окнами в сад. Смущенный Андрей пробовал сказать:

— Но я боюсь вас стеснить, профессор… Я буду лучше в гостинице…

Но Альварес только замахал руками и повел Андрея обедать.

Обед был длинным, с горячими тостами и загадочными блюдами, очень походившими друг на друга обилием жгучего перца, так что при всей своей любознательности Андрей не мог сделать больше двух-трех пробных глотков — и сразу кидался заливать пожар во рту ледяной водой.

Только после обеда он немножко пришел в себя, когда они уединились с Альваресом в его пропахшем табаком кабинете, в полном беспорядке заваленном книгами, картами, походным снаряжением, обломками каких-то глиняных черепков и даже костями.

Над письменным столом висела гипсовая маска. Увидев ее, Андрей долго не мог оторвать зачарованного взгляда от этого скорбного и загадочного лица с глубокими, резкими складками возле рта.

Это была копия погребальной маски, найденной при раскопках одного из городов древних майя. Неизвестно, кому она принадлежала — хранившему в своей памяти все священные предания жрецу или мудрому вождю, правителю города. Высокий лоб, скорбные складки у рта, даже легкая таинственная усмешка на припухших губах сохранились окаменевшими на века, словно образ самого древнего загадочного народа.

Андрей видел раньше фотографии этой маски. Но, оказывается, они не передавали и частицы ее колдовского очарования. Невозможно было оторваться от этого удивительного лица — совсем живого, только с навсегда закрытыми, потухшими глазами…

— Нравится? — спросил Альварес таким тоном, словно речь шла о его ближайшем прославленном родственнике.

Андрей молча кивнул, все еще глядя на маску.

Небрежно смахнув со стола на пол несколько книг, профессор расстелил большую помятую карту Мексики и Гватемалы.

Андрей склонился над нею — и сразу ему бросилось в глаза знакомое название реки, выведенное вдоль прихотливо изгибавшейся голубоватой ленточки, — Усумасинта. Теперь она была уже совсем рядом, рукой подать! И толстый обкуренный палец Альвареса твердо прошелся вдоль нее и постучал по зеленым загадочным просторам лесов, раскинувшихся по берегам реки.

— Вот сюда мы отправимся, мой друг. Петен — самое глухое и мало еще исследованное место на границе Мексики и Гватемалы.

— А меня пустят в Гватемалу? Ведь там режим…

— Да, в Гватемале положение сложное. Прикрываясь гражданским правительством, там фактически правит весьма реакционная военная хунта, ее щедро финансируют печально знаменитая «Юнайтед фрут» и другие американские монополии. Террор, преследования «левых», тайные убийства, но это все, так сказать, в «цивилизованной» части страны. А мы будем работать, к счастью, в диких, практически ненаселенных местах. Никаких пограничных постов там нет, но я запасся и для вас надежными документами. У меня друзья всюду, так что можем смело отправляться в путь, не обращая внимания ни на какие границы.

Он разгладил карту, положив на нее по-хозяйски широкие ладони.

— Тут древний городок, который мы раскапываем. В прошлом году расчищали один из храмов, и я обратил внимание, что две каменные плиты в полу почему-то отполированы почти до блеска. Начали выстукивать — под ними явная пустота…

— Вы думаете, там могила?

— Уверен! Тайников для кладов древние майя не устраивали.

— Но вы не пытались ее вскрыть?

— Нет, хотя, признаюсь честно, искушение было велико. Но я его поборол. Мы приберегли эту могилу для вас.

— Я вам так благодарен, профессор…

— Пустяки! — величественно отмахнулся Альварес и снова склонился над картой. — Я уверен, что в этих лесах нас ожидает еще много открытий. Ведь Петен был древнейшим центром страны майя, как показывают обнаруженные здесь памятники. Вот здесь, среди развалин Тикаля, найдена каменная стела, датированная двести девяносто вторым годом нашей эры. Это пока самая ранняя надпись, обнаруженная на территории Древнего царства майя. Непроходимые тропические леса Петена стали и последним убежищем этого народа. Сюда отступали племена с севера, из Юкатана, под натиском конкистадоров. И последнее независимое государство майя продержалось в джунглях Петена до 1697 года, его удалось покорить лишь через сто восемьдесят лет после первой высадки испанцев в Юкатане — представляете? И немалую роль в этом сыграла неприступность здешних мест: никаких дорог, дремучие леса, болота, полчища москитов. Так что нам придется нелегко…

Андрей слушал профессора, рассматривая карту, но никакие трудности его сейчас не могли испугать. Наоборот, эти слова — «дремучие леса, болота, полчища москитов» — звучали ликующей, призывной музыкой.

— А когда мы отправимся?

— Не позже чем через неделю. Друзья мне помогут закончить поскорее сборы. У меня много друзей. Вам что-нибудь нужно еще доставать дополнительно?

— Нет, я все привез с собой.

Альварес удовлетворенно кивнул.

— А где эта рукопись, о которой вы мне писали? — спросил Андрей. — Можно на нее взглянуть?

Альварес достал из папки, валявшейся на шкафу, пачку глянцевитых фотоотпечатков. Несмотря на хаос, царивший в кабинете, профессор, видно, отлично знал, где что лежит.

— Вот вам фотокопия. Хотя вы же ничего не поймете. Почерк ужасный, и вы — не обижайтесь на меня — еще не так свободно владеете испанским, чтобы разобрать эти закорючки. Я вам прочитаю, ладно?

Андрей смущенно закивал. Он уже перестал гордиться своим знанием испанского языка. Оно оказалось явно недостаточным даже для того, чтобы полностью понимать темпераментные монологи Альвареса, а тем более бегло читать старинные документы.

— Это отчет некоего каноника Франсиско де Каетано, адресованный церковному капитулу в Мериде. Датирован он апрелем 1577 года и в основном посвящен ревизии разных монастырей, это вам не интересно. Но вот одно местечко примечательное, я его подчеркнул: «Что касается жалобы брата Луиса Торсаля, настоятеля монастыря святого Фомы в Толуске, то думаю, она подсказана суетными чувствами личной вражды и должна быть оставлена без внимания. Заразные болезни… — Альварес поднял палец и выразительно посмотрел на Андрея. — Заразные болезни издавна известны в здешних краях — такова воля божия. Знающие люди мне говорили, что старики индейцы еще помнят, как чуть ли не сто лет назад во всех частях страны появились заразные лихорадки. Тела больных распухали. От этой заразы умерло множество людей, и большая часть плодов осталась несобранной.

После прекращения этой заразы они имели двадцать лет хороших. Затем началась болезнь… — Альварес запнулся и пробормотал: — Тут, видно, пропущено слово «причинявшая» или «вызывавшая», — и продолжал читать: — …вызывавшая большие нарывы, от которых тело гноилось с большим смрадом.

После этого последнего бедствия прошло более пятидесяти лет. Затем в страну начали проникать испанцы, так же с войнами, как и с другими карами, которые послал бог. Таким образом, чудо, что есть люди, хотя их там и немного… "

Альварес покачал головой:

— Довольно коряво сказано, а? Надо было добавить: «в этих местах», что ли, есть люди.

— Свидетельство любопытное, — сказал Андрей, рассматривая глянцевитые листы. — Хотя, конечно, и так не было сомнения, что древних майя мучали какие-то болезни, как и всех людей.

— Но тут идет речь об эпидемиях до прихода испанцев — и как раз в тех краях, куда мы направляемся. Что это могут быть за болезни?

Андрей пожал плечами:

— Расписано страшновато, но весьма туманно: «тела больных распухали… большие нарывы». По такому описанию диагноза не поставишь. А на что жаловался этот брат Луис?

— Луис Торсаль? Неизвестно. Мой друг профессор Сармиенто продолжает поиски в архивах и не теряет надежды. Может, удастся найти и саму жалобу. Ведь нашли же недавно рукописи Леонардо да Винчи, просто-напросто засунутые, оказывается, нерадивым библиотекарем не на ту полку. А «Парижский кодекс» — один из трех бесценных манускриптов, сохранившихся от древних майя? Он провалялся до 1860 года в Национальной библиотеке французской столицы, в ящике с забытыми документами, которые чуть не выбросили на свалку!

— Вы мне перепишите этот отрывок, — попросил Андрей, возвращая фотокопии Альваресу.

— Могу переписать даже все донесение, но любопытно, по-моему, лишь это место.

— Нет, все не надо, зачем же. У вас и так нет времени.

— Да, время не ждет, подгоняет, — вздохнул Альварес, качая взлохмаченной головой,

ДОРОГА В ПРОШЛОЕ

На следующий день профессор познакомил Андрея со своими «мальчиками» — помощниками и ассистентами.

— Один из них, вот этот долговязый, поедет с нами. Больше увеличивать научную часть экспедиции, к сожалению, нам не по карману. Все деньги — на рабочих. И вам придется помогать нам копаться в земле, мой друг. Все будем работать за двоих.

Андрей обменялся крепким рукопожатием с худеньким и очень высоким молодым человеком с печальными глазами.

— Франко, — представился он виноватым голосом.

— Не пугайтесь, они даже не родственники, — засмеялся Альварес. — Тот Франко толстый и маленький, а этот — длинный и тощий, их не спутаешь. А главное: тот — подлец, а этот — хороший парень.

Неделя пролетела быстро, возможно потому, что было много новых впечатлений.

Каждое утро, просыпаясь, Андрей слушал доносившиеся с улицы голоса, звонки велосипедов, требовательные гудки автомобилей, скрип тормозов, крики продавцов лотерейных билетов и наслаждался этой нестройной мелодией новой, незнакомой жизни. И сразу у него появлялось желание поскорее выскочить на улицу и с головой окунуться в этот разноголосый шум.

Альварес, сам исчезая из дома на целый день, не загружал его поручениями. Андрею надо было только проверить и получше упаковать свой хрупкий багаж да сделать предохранительные прививки Альваресу, меланхоличному Франко и себе.

В эти дни они встречались с профессором и беседовали лишь вечерами, приглядываясь друг к другу: а что ты за человек? Хорошим ли окажешься спутником в трудном путешествии?

У Андрея оказалось так много свободного времени, что он целыми днями бродил наугад, куда ноги поведут, по необычному огромному городу.

Мехико поражал его пленительным сочетанием подчеркнутой, даже порой кричащей ультрасовременности и бережно хранимой старины. На площади Трех Культур угрюмая громада старого собора высилась на постаменте, оставшемся от древней пирамиды ацтеков, а рядом вздымался небоскреб из стекла и бетона.

В зеркальных витринах кондитерских виднелись пирамиды черепов, сделанных из разноцветного сахара, это было любимейшее лакомство местной детворы.

С широченной Пасео-де-ла-Реформа, по которой непрерывным грозно ревущим потоком мчались автомашины с устрашающими кличками, Андрей сворачивал в узкие и полные дремотной тишины улочки. Маленькая церквушка на углу, неизменный дворик — патио — за ажурной оградой. Казалось, тут время остановилось.

А потом он ехал в Университетский городок и часами, пока не затекала шея, задрав голову, рассматривал красочные монументальные фрески на стенах высоченных зданий. Их расписали Сикейрос и другие лучшие художники Мексики. Искусство здесь вышло на улицы, ликующе вырвалось на просторы площадей.

В чинной тишине светлых залов Национального музея антропологии перед ним развертывалась вся история страны, со всех сторон обступали загадки древних народов — ольмеков, ацтеков, тольтеков, майя.

От этих загадок у него начинала кругом идти голова, и тогда Андрей спешил на воздух, в прохладную тень огромного парка Чапультепек. В нем росли деревья и кустарники, собранные со всей Мексики, и был он огромен, как настоящий лес. Забредя в глухой уголок, можно было легко представить, будто ты в диких джунглях.

Но все-таки по-настоящему почувствовал себя путешественником Андрей Буланов, когда очутился, наконец, на шумном и дымном вокзале в походном костюме.

И поезд уже нетерпеливо фыркает, окутываясь паром, торопя их.

Дорога оказалась утомительной и длинной. Пересаживаясь с поезда на поезд, пересекли почти всю страну — сначала по пустынным плоскогорьям Центральной Мексики, которым красноватый цвет выжженной солнцем почвы и уродливо изогнутые громадные кактусы, одиноко торчащие среди камней, придавали какой-то неземной, марсианский вид. Затем начались маисовые и хлопковые поля, крестьянские поселки в зелени садов.

При очередной пересадке в Веракрусе они успели выкупаться в теплых, как парное молоко, синих водах Мексиканского залива и позагорать на пляже — может быть,как раз на том самом, подумал Андрей, где высаживались первые солдаты Кортеса в 1519 году. Ведь именно отсюда началось завоевание Мексики конкистадорами…

За Коацакоалькосом поля и поселки кончились. С обеих сторон к узенькому одноколейному полотну глухими стенами подступил лес. Ночью за окнами стояла непроглядная тьма, такая густая и плотная, что ее хотелось потрогать рукой. Ни огонька, ни проблеска, словно всякая жизнь кончилась. Но несколько раз поезд почему-то останавливался во тьме, хотя не было никаких признаков станции или просто ближнего жилья, а потом так же внезапно трогался дальше.

— Почему мы останавливаемся? — спросил Андрей у профессора.

Тот пожал плечами и неопределенно ответил:

— Кто его знает? Может, одичавший бык вышел на рельсы. Его не сгонишь, вот и приходится ждать, пока не уйдет…

Вагоны были с установками «эр-кондишн». Окна не открывались, так что выглянуть и посмотреть, в чем же дело, было нельзя. Приходилось верить профессору на слово.

— Паленке! — объявил проводник.

Андрей бросился к окну. Небольшой навес, семафор возле него — вот и вся станция. Нет даже вторых путей — видимо, поезда здесь никогда не встречаются…

— А где же древний город?

— Он там, за лесом, возле деревушки, которая дала ему свое название, — пояснил Альварес. — Три мили через заросли вот по этой тропе.

Всего три мили, а ничего не видно, хотя Паленке был одним из самых крупных древних городов в стране майя. Даже его пирамиды высотой с девятиэтажный современный дом скрыты за деревьями. Задержаться бы хоть на денек, увидеть своими глазами и эти пирамиды, и «Храм Надписей», и «царскую гробницу»!

Правда, времени у них мало, а искать древних микробов в этих местах бессмысленно. Раскопки в Паленке ведутся давно. Здесь бывает много туристов, для них даже выстроили аэродром. Это развалины, уже обжитые, превращенные в музей под открытым небом.

Поезд тронулся дальше, и опять за окнами потянулся бесконечный лес. Он расступился лишь ненадолго, в одном месте. Среди зелени сверкнула вода, и Альварес, потягивающий ледяное пиво, лениво сказал:

— Усумасинта.

Поезд так быстро прогромыхал по мосту, что Андрей даже не успел толком рассмотреть заветную реку, снившуюся ему по ночам. Кажется, она выглядела довольно обыкновенной, совсем как родная русская: чистая, прозрачная вода, по песчаной отмели разгуливает голенастая цапля…

Теносике оказалось ужасной дырой — маленький грязный поселок на топком берегу такой же грязной и провонявшей нефтью и дохлой рыбой одной из бесчисленных проток Усумасинты. Вокзал — снова простой навес среди зарослей, возле него одиноко торчит семафор. Есть и аэродром — заросший бурьяном пустырь на краю поселка с деревянной будкой, заменяющей аэровокзал. Кому нужно сюда прилетать, совершенно непонятно.

Они поселились в единственной захудалой гостинице, которую вполне можно было принять за древние развалины, и стали ждать катера, чтобы он отвез их, наконец, в самую глушь Великого Леса, в заветный край затерянных городов.

Делать им было совершенно нечего. А от безделья ожидание казалось особенно томительным и бесконечным.

В Мехико жара была сухой, воздух разреженный, горный. А тут — как в банной парилке. Изнуряющий, липкий зной немножко спадал только после захода солнца. В ожидании этого часа путешественники устраивались в гамаках под навесом во дворе гостиницы и потягивали кто пиво, кто ледяную кока-колу, изредка перебрасываясь ленивыми фразами. В этой оранжерейной духоте не хотелось ни говорить, ни думать.

Выкупаться бы, но не в этой же вонючей луже! А до основного русла реки нужно продираться часа два непролазными зарослями, к тому же там водятся, говорят, аллигаторы.

В стороне неподвижно, как древние изваяния, сидели индейцы в белых штанах и белых соломенных шляпах. Они могли так сидеть часами, не меняя позы и не произнося ни единого слова.

После захода солнца участники экспедиции лениво брели ужинать в единственную pinte ^*["7], где было душно, грязно и гудящими стаями вились мухи. Опасаясь дизентерии и не рискуя экспериментировать с мексиканской кухней, Андрей заказывал на ужин всегда одно и то же: «huevos a la mexicano» ^*["8] с громадной tortilla ^*["9]. Кофе на ночь по примеру Альвареса и Франко он пить не решался: и так было нелегко заснуть в парной духоте.

В харчевне дневали и, казалось, ночевали какие-то мрачные и небритые личности в грязных рубашках и помятых штанах американского военного образца. Некоторые носили засаленные комбинезоны. Они покачивались в гамаках или часами подпирали столбы навеса. Это зрелище очень напоминало Андрею сцены из каких-то приключенческих фильмов. Вылитые колониальные авантюристы, как в «Плате за страх» с участием Ива Монтана.

Он приглядывался к этим загадочным личностям с большим любопытством, но заговаривать не решался, опасаясь каких-нибудь скандалов и даже дипломатических осложнений.

Особенно привлекал его внимание один из них. Увидев его впервые, Андрей шепнул восторженно Альваресу:

— Смотрите, это же ваш печальный жрец!

— Где?

— Вон стоит у столба, руки скрестил на груди.

— Да, похож, — согласился Альварес. — Наглядный пример того, что кровь древних майя сказывается и через тысячелетия. Надо будет его сфотографировать, очень выразительное лицо..

Чем дольше они приглядывались к мрачновато-величественному лицу незнакомца, тем все большее сходство находили в нем с маской жреца, украшавшей кабинет Альвареса. Такие же широкие скулы, припухшие губы, такие же глубокие скорбные складки у рта. Даже помятая грязная шляпа, низко надвинутая на лоб, и вечная сигарета в зубах не портили сходства.

— Кто это? — спросил Альварес у хозяина харчевни, показав глазами на незнакомца.

— Вон тот, у столба? Бэтмен. Джонни Бэтмен.

Это имя показалось Андрею почему-то знакомым. Бэтмен…

Бэтмен… Где-то он его слышал. Или читал и как будто совсем недавно.

— Он местный? — продолжал расспрашивать хозяина Альварес.

Тот неопределенно пожал плечами.

— А кто он? Чем занимается?

— Он? Как вам сказать… Бизнесмен, деловой человек.

Хозяину явно были не по душе эти расспросы, и он поспешил исчезнуть в кухне, оставив их тщетно ломать головы над вопросом: чем может заниматься «деловой человек» в этой дыре?

Бэтмен, видимо, понял, что разговор шел о нем, или ему просто надоело назойливое разглядывание. Сердито выплюнув окурок сигареты, он надвинул шляпу на лоб и скрылся за углом дома.

Потом они видели этого загадочного «бизнесмена» с лицом древнего жреца еще несколько раз. Альварес даже попытался завести с ним знакомство, но из этого ничего не вышло, несмотря на всю экспансивность и словоохотливость профессора. Дать себя сфотографировать Бэтмен решительно и весьма недружелюбно отказался — и пропал на несколько вечеров, хотя дружки его по-прежнему стояли до глубоких сумерек, прислонясь к столбам под навесом возле харчевни. Стояли и лениво рассматривали посетителей, — мрачные и оборванные, они напоминали коршунов-ауров, выжидающих добычу.

— Чем же они все-таки занимаются, эти деловые люди? — допытывался у Альвареса заинтригованный Андрей.

— Кормятся всяким случайным заработком. Не брезгают наверняка и всякими темными делишками. Таких проходимцев у нас, к сожалению, еще немало. Отбросы цивилизации… А здесь — ее аванпост. Работать, как индейцы, не хотят — они, видите ли, белые. А заниматься контрабандой или, выбрав удобный момент, ограбить кого-нибудь — это в их глазах «честный бизнес», это можно. Asi son… ^*["10]

Наблюдать по вечерам за таинственными рыцарями удачи было, пожалуй, единственным развлечением. После ужина возвращались в гостиницу. Ровно в девять движок местной электростанции переставал тарахтеть, и все погружалось во тьму. Только индейцы еще продолжали некоторое время все так же неподвижно и молча сидеть на улицах, похожие в лунном свете в своих огромных белых шляпах на какие-то чудовищные грибы. Потом и они один за другим вставали и, словно тени, исчезали в темных переулках.

Оставалось одно — ложиться спать. Но Андрей каждый вечер долго ворочался в своем гамаке. Спать в нем он еще не привык — неудобно, никак не пристроишься. Томила духота. С потолка то и дело падали какие-то крупные жуки, некоторые из них светились, словно тлеющие угольки.

Где-то вокруг бушевали грозы, но, видно, далеко, на краю земли. Только безмолвные зарницы полыхали всю ночь, пугая петуха, который вдруг принимался неистово орать за стеной. Тогда где-то под самым боком у Андрея начинала ворочаться и громко сопеть свинья.

Под эти звуки и мерцание далеких зарниц он, наконец, и засыпал.

Так тянулись день за днем.

— А рабочие там ждут. И платить им надо за каждый день, — ворчал Альварес.

Разглядывая от скуки засаленный календарь, висевший на стене в коридоре гостиницы, Андрей вдруг с удивлением обнаружил, что он за 1910 год!

— Ну и что? — философски пожал плечами хозяин. — Главное, чтобы дни недели сходились…

Андрей проверил. Дни недели действительно сходились.

Этот календарь как бы стал для него символом сонной жизни заброшенного поселка.

Наконец долгожданный катер пришел, собрав к пристани всех обитателей поселения. Это было странное суденышко — узкое, длиной не больше пятнадцати метров, оно напоминало простую лодку, изуродованную какими-то непомерно высокими нелепыми надстройками, и не внушало доверия. Над одной палубой громоздилась вторая, похожая на дачную терраску. В довершение сходства на этой терраске стояли совсем дачные плетеные кресла, были развешаны гамаки и полоскалось на ветру сохнущее разноцветное белье…

Но в ходу забавный катерок оказался неожиданно резвым. И сидеть под тентом в плетеном кресле на палубе-терраске, любуясь с высоты проплывающими мимо берегами, было очень приятно. Берега были крутые, обрывистые, и на них сплошной стеной высились деревья.

Плыли час за часом, а зеленая стена джунглей не прерывалась, отгораживая реку от всего мира.

Местами на деревьях пламенели крупные цветы орхидей. И вдруг один из цветков ожил, сорвался с дерева и неожиданно полетел над рекой!

Андрей схватился за бинокль и разглядел, что это небольшой попугай, украшенный длинным шлейфом алых перьев. Он промчался над водой с пронзительным криком, и снова наступила сонная тишина, нарушаемая только журчанием воды за бортом и монотонным, убаюкивающим перестуком мотора.

Иногда раздавался гортанный предостерегающий крик, и мотор затихал. Это матрос, стоявший с длинным шестом на носу катера, предупреждал, что навстречу плывет огромный ствол махагониевого дерева или торчит полузатопленная коряга. Приходилось сбавлять ход и лавировать, чтобы не наткнуться на них.

Ценная древесина махагониевых деревьев, как рассказал Андрею Альварес, была главным богатством этих диких, непроходимых лесов. Срубленные деревья просто сбрасывали в воду, и Усумасинта лениво несла их к океану.

— Порой такое путешествие затягивается года на два, — добавил капитан катера.

Это было, пожалуй, не удивительно, потому что. часто попадались деревья, застрявшие на береговых отмелях. Они будут лежать, пока их не смоет половодьем и не понесет дальше, к далекому океану.

Нередко попадались и пригревшиеся на песчаных отмелях аллигаторы, тоже очень похожие на полузатопленные куски дерева с уродливой бугристой корой. На шум мотора лишь некоторые из них лениво поднимали головы и отползали поближе к воде.

Когда вечером, выбрав поудобнее местечко за мысом, где течение было не таким сильным, остановились на ночлег, Альварес предложил Андрею искупаться. Это было весьма заманчиво, потому что, как только катер встал, встречный ветерок перестал овевать разгоряченные лица и опять начала мучать липкая оранжерейная духота.

Стараясь не думать об аллигаторах, Андрей быстро разделся и вслед за профессором бросился в воду. Она была чистой и бодряще-прохладной. Хотелось плескаться без конца.

К удивлению Андрея, никто больше последовать их соблазнительному примеру не захотел, хотя матросы и посматривали на них с борта катера с явной завистью.

— Ныряйте к нам, вода отличная! — крикнул им, отфыркиваясь, Андрей.

Но они лишь качали головами. А капитан наставительно сказал с мостика в мегафон:

— Насе dano! ^*["11]

— Они здесь никогда не купаются, хотя и проводят всю жизнь на реке, — пояснил Альварес.

— Боятся аллигаторов?

— Ну, аллигаторы здесь робкие и небольшие, они никогда не бросаются на людей. Разве уж вы на него наступите, а бежать ему будет некуда. Просто глупый предрассудок, каких немало еще бытует в этих глухих краях.

— А вы, Франко? — крикнул Андрей.

— Я не люблю купаться на ночь, — уклончиво ответил тот и поспешил отойти от борта. Может, лучше зная характер своего шефа, опасался, как бы профессор в целях борьбы с предрассудками не приказал ему лезть в воду?..

Всю ночь суденышко простояло у берега. Плыть в темноте было опасно: налетишь на полузатопленное бревно, и неминуема пробоина.

Спали прямо на палубе, в гамаках. Освеженный купанием, Андрей моментально заснул под журчание воды за бортом и дикие вопли не то птиц, не то обезьян, доносившиеся из леса.

Рано утром поплыли дальше, и берега опять были все так же дики и пустынны.

На третий день к вечеру катер добрался до маленького поселка лесорубов, примостившегося на правом высоком берегу реки. Горы бревен, несколько примитивных хижин с крышами из пальмовых листьев. Вокруг какой-то унылый пустырь, а дальше, прижимая поселочек к воде, сплошной зеленой стеной стоит лес.

Во главе молчаливой толпы рабочих в одинаковых широкополых шляпах их встречал старый и опытный монтеро ^*["12] Бенито — маленький, жилистый, весь словно ссохшийся, с непокрытой седеющей головой. В стороне, в почетном одиночестве, стоял какой-то усатый толстяк весьма грозного вида в щеголеватой шляпе и с огромной деревянной кобурой на отвисшем поясе.

Бенито деловито и коротко доложил, что рабочие наняты, мулы готовы и можно отправляться в путь хоть завтра.

— Великолепно! — обрадовался Альварес и обнял его за плечи.

Толстяк, оказавшийся управляющим, пригласил капитана катера, профессора, его помощника и Андрея в свою контору, на ходу жадно засыпая расспросами о столичных новостях. Какую именно столицу имел он в виду, осталось неясным, и Андрей так и не мог понять, где же они находятся — в Мексике или уже в Гватемале? А спросить об этом не решился.

В конторе управляющего уже не было никакого календаря — даже старого. Стены украшали только фотографии полуголых девиц.

Этот поселок, надежно отрезанный от всего мира дикими, безлюдными лесами, был, в сущности, концлагерем, не нуждавшимся ни в каких оградах и охране. Рабочие — индейцы и метисы, нарочно завербованные в дальних районах, жили в хижинах, наскоро сбитых из планок и покрытых пальмовыми листьями. Спали прямо на земляном полу. Питались одной кукурузой и фасолью и все равно оставались в долгу у находившейся где-то далеко отсюда, в США, анонимной компании. Для нее они с раннего утра и до сумерек валили в лесу махагониевые деревья и собирали чикле — смолу саподильевых деревьев, из которой делают жевательную резинку. Их подгоняли вооруженные надсмотрщики, которых называли, как и в концлагерях, капо.

Бежать отсюда некуда, разве только на кладбище — небольшую полянку в джунглях, утыканную покосившимися деревянными крестами…

В этом мрачном местечке пришлось пробыть два дня, занимаясь разборкой багажа и сложной упаковкой его во вьюки по указаниям старого Бенито.

На второй день вскоре после полудня в поселке вдруг началось оживление. К дверям конторки управляющего, прихрамывая, подбежал старый негр и начал отчаянно стучать в дверь. Когда на пороге появился заспанный управляющий; негр начал что-то торопливо говорить ему, размахивая руками, и они оба уставились на небо, прислушиваясь к чему-то. Потом управляющий услал негра куда-то, а сам, позевывая и вытирая распаренное лицо, подошел к археологам.

— Что-нибудь случилось? — спросил Альварес.

— Бэтмен летит, — с явным удовольствием ответил управляющий. — Новости узнаем, хорошего виски выпьем.

Андрей прислушался и как будто уловил далекое рокотанье мотора, хотя небо над лесом было совершенно пустынным. А рокот все нарастал и приближался.

И вдруг над лесом появился небольшой самолет. Он летел так низко, что казалось, вот-вот заденет колесами за верхушки деревьев.

Андрей ожидал, что самолет сделает круг и сбросит груз на парашюте. Но лихой летчик вдруг резко повел машину на снижение.

Самолет с треском промчался над не успевшими опомниться людьми и запрыгал по кочковатому пустырю на окраине поселка.

— Вот дьявол! — восхитился Альварес.

— Он такой! — весело подхватил управляющий. — Где угодно сядет. Он нам всегда… — и, не договорив, поспешно побежал к самолету, придерживая болтающийся на поясе тяжелый пистолет.

— Пойдемте и мы, узнаем последние новости, — предложил Альварес.

Когда они подошли к самолету, почта уже была выгружена, управляющий, присев возле мешка на корточки, перебирал письма. Джонни стоял рядом, небрежно облокотившись на крыло своего самолета, и курил сигарету. При виде подошедших археологов на его широком скуластом лице древнего жреца не отразилось решительно ничего, словно они и не встречались никогда раньше. Когда они с ним поздоровались, летчик только небрежно кивнул.

Альварес что-то обиженно пробурчал, пожал плечами и демонстративно уткнулся в первую попавшуюся газету, но вскоре отбросил ее и сказал Франко и Андрею:

— Ничего интересного. Зачем он прилетел? Пошли заканчивать сборы. Завтра — в путь. Нечего сидеть в этой дыре…

РАЗВАЛИНЫ В ДЖУНГЛЯХ

«Вся страна на много миль покрыта густыми, почти непроходимыми лесами, состоящими из неведомых нам пород деревьев и кустарников. Что скрывается в глубине лесов, на основании моих собственных знаний сказать невозможно. Без проводника мы могли бы пройти в ста футах от зданий города, не заметив ни одного из них», — так писал когда-то об этих джунглях Джон Стефенс, первый из исследователей проникший сюда, и теперь Андрей мог лично убедиться в правоте его слов.

Каждый шаг давался с трудом, хотя они двигались по тропе, пробитой сквозь чащу экспедицией Альвареса лишь в прошлом году. Но она уже успела так зарасти, что порой совершенно исчезала в чаще.

Впереди шли двое рабочих с острыми мачете — огромными ножами с широкими лезвиями, похожими на боевые мечи каких-то древних самураев. Эти мечи непрерывно сверкали в их руках, срубая ветки и цепкие лианы. Работа была нелегкой, так что передовых приходилось сменять через каждые два часа.

Андрей попробовал тоже помочь прокладывать дорогу, но с непривычки тяжелый мачете не повиновался ему. Лезвие падало как-то плашмя и не столько рубило, сколько мяло неподатливые пружинистые ветки, отскакивало от них. Темп движения сразу замедлился. Пришлось неудачливому пролагателю новых путей вернуться на свое старое место в хвосте маленького каравана.

Зато здесь ничто не мешало заниматься наблюдениями. А для биолога в этом Великом Лесу было чем заинтересоваться.

Вокруг буйствовала какая-то вакханалия жизни. Деревья и кустарники так и лезли из земли, расталкивая друг друга. Им было тесно. Они задыхались и душили соседей гибкими лианами. Они росли друг на друге, и давно погибшие, сгнившие в труху деревья даже не могли упасть: осталась лишь кора, видимость лесного великана, — но она продолжала торчать призраком на бесчисленных подпорках лиан.

— Смотрите, смотрите хорошенько, мой друг, — приговаривал Альварес. — На некоторых наречиях индейских племен «видеть» и «путешествовать» — одно понятие. Это мудро. Кто хочет видеть, должен путешествовать. А кто путешествует — тот видит.

Некоторые деревья Андрей узнавал, он видел их раньше, но большинство было совершенно незнакомо. Он спрашивал у спутников местные названия растений и старательно записывал, удивляясь их точности и меткости. Так одно из часто встречавшихся деревьев называлось matapalos ^*["13]. Оно вполне оправдывало свое зловещее прозвище. Несмотря на довольно солидные размеры и толстый ствол, его даже трудно было назвать деревом. Оно никогда не росло прямо, как положено деревьям, а змеей обвивало стволы соседей и душило их в крепких объятиях.

Не менее опасными и коварными соседями были и филодендроны, хотя в переводе с греческого их название и звучит ласково — «любитель деревьев». Они просто прилеплялись к другим деревьям всюду, где находили подходящее местечко, и высасывали из них соки.

Раздвигая цеплявшиеся за одежду ветки, Андрей не находил на них ни одного целого листа, все были повреждены насекомыми. Клещи, муравьи, какие-то бесчисленные неведомые жучки так и кишели повсюду. Вокруг каждого всадника тучей вились москиты, не давая ни на миг снять с лица сетку и хоть немного освежить кожу.

Укус комара и москита грозил малярией или желтой лихорадкой. А клещи могли заразить опаснейшими вирусными заболеваниями, поражающими нервную систему. Так что Андрей в полной мере ощутил всю ответственность экспедиционного врача и не знал покоя.

По вечерам он требовал, чтобы каждый тщательно осмотрел свою одежду в поисках затаившихся клещей. Рабочие мрачно посматривали на него, но подчинялись. Альварес ворчал, но тоже подчинялся. Однако уберечься от клещей было трудно. Затаившись на ветках, они так и сыпались дождем на проезжавших всадников. Андрей, просыпаясь по утрам, тоже нередко находил их на себе — серых, разбухших, крепко присосавшихся к коже. Ему не оставалось ничего иного, как отбирать насосавшихся его крови клещей в пробирки, чтобы потом, вернувшись домой, проверить в лаборатории, не таили ли они в себе возбудителей каких-нибудь болезней.

По нескольку раз в день он брал также пробы почвы и образцы микрофауны. Чем черт не шутит: может, в самом деле, подвернется материал для нового антибиотика или удастся открыть какого-нибудь еще неизвестного науке микроба? В этом лесу было все возможно…

Змей, которые по опасениям Андрея должны были кишмя кишеть в этих лесах, они почему-то не встречали. Лишь однажды вспугнули большую гремучую змею. Но Андрей даже рассмотреть ее не успел, так быстро уползла, она в чащу, грозно потрескивая роговыми колечками извивающегося хвоста.

Вообще путешествие пока шло благополучно, и, к радости Андрея, никто не заболел. Он начинал постепенно успокаиваться, уже без прежней опаски присматриваясь к жизни Великого Леса.

Внизу, во влажном и душном полумраке, было царство насекомых. А где-то наверху, в листве деревьев, поднимавшихся повыше десятиэтажного дома, перекликались попугаи и ревуны-обезьяны. Там тоже шла непрерывная борьба за жизнь, сопровождаемая кваканьем, визгом, рычанием и вдруг обрывающимися приглушенными предсмертными стонами.

Особенно громким становился этот зловещий шум, доносившийся сверху, к вечеру, когда караван останавливался на ночлег и начинали разбивать лагерь.

Все делалось быстро, в строго заведенном порядке: одни собирали сучья и разжигали костры, другие развешивали гамаки. Мешкать было нельзя, потому что темнота падала быстро и тогда в лесной чаще сразу становилось непроглядно, будто в могиле.

Особенно крикливы были ревуны-сарагатос. Когда Андрей впервые услышал их, то не мог поверить, — что это орет обезьяна. Впечатление было такое, словно лев подражал собачьему лаю!

Но в этом лесу вообще невозможно было определить по звукам, кто их производит. Андрей однажды услышал грозное басовитое рычание в кустах и поспешно отъехал в сторону, нарушив походный строй.

— Что случилось, эй? — сердито окликнул его Бенито.

— Там пума в кустах! Или ягуар…

— Hombre! ^*["14] Какая пума, это лягушка, — ответил монтеро под сдержанный смех рабочих…

У старого Бенито был заведен железный порядок, и сам он трудился больше всех. Нередко старик вне очереди шел передовым, прорубая дорогу, и сверкающий мачете казался как бы продолжением его неутомимой руки. По вечерам, когда все спешили поскорее забраться в гамаки, он устраивал вокруг лагеря изгородь из ветвей, чтобы мулы не разбежались за ночь. А утром Бенито первым был на ногах, хлопотал у костра, готовя завтрак. Ему приходилось вставать очень рано, потому что невымоченная фасоль, которую неизменно готовили на завтрак, варится добрых три часа, а надо еще успеть и кукурузные лепешки напечь на весь отряд.

Тесто для них Бенито готовил, вероятно, тем же первобытным способом, что и древние майя. Пеклись лепешки прямо на листе жести быстро — и еще быстрее съедались, но сначала зерна приходилось не меньше часа отмачивать в известковой воде.

Приготовив завтрак, Бенито оглашал лес зычными криками:

— Arriba! ^*["15]

Поеживаясь от утренней сырой свежести, все усаживались у костра и принимались за еду. Рабочие-индейцы, к зависти Андрея, который никак не мог этому научиться, быстро и ловко завертывали остро наперченную фасоль в горячую лепешку и отправляли в рот, не нуждаясь ни в ложках, ни в вилках. Потом пили кружками крепчайший и густой от обилия сахара кофе.

Неугомонный Бенито успевал тем временем осмотреть каждого мула, смазать им ранки на стертых холках. Навьючивал он груз сам, не доверяя этого важного дела никому и покрикивая на лопоухих упрямцев:

— Vaya! ^*["16]

Он вообще разговаривал с мулами, как с людьми. И порой, потеряв заросшую тропу, обращался к ним за помощью:

— Busca! Oye, busca! ^*["17]

Позавтракав, отправлялись в путь. Снова сверкали мачете, прорубая дорогу. Снова за одежду цеплялись ветви и сыпались с них муравьи и клещи. Снова тучами вились над головой москиты, норовя добраться до тела и заразить человека, осмелившегося вторгнуться в этот дикий мир, губительной лихорадкой.

И когда на третий день они добрались, наконец, до цели своего путешествия, слова Стефенса оправдались еще раз.

— Вот мы и прибыли, — сказал, отдуваясь, профессор.

Андрей посмотрел на него с недоумением. Впереди и вокруг был все тот же лес. Почему же караван остановился?

— Куда прибыли? — спросил неуверенно Андрей, озираясь вокруг.

— В бывший город, в самый его центр, — ответил невозмутимо Альварес и добавил, явно наслаждаясь недоумением Андрея: — Вы же стоите на главной площади. Неужели не видите?

Андрей снова огляделся по сторонам и теперь увидел среди зелени по краям лужайки, на которую они выехали, глыбы белого камня. Они окружали лужайку, как бы очерчивая ее границы. Значит, их установили здесь, в лесной чащобе, человеческие руки…

Неужели когда-то эта лужайка была в самом деле городской площадью?!

За каменными глыбами среди зарослей и древесных стволов тоже что-то белело. Андрей вгляделся пристальнее…

Это был дом, какое-то здание, низкое, приземистое, прямоугольное, словно вросшее в землю. А вон там второе, третье!

Странное чувство охватило на миг Андрея. Это было невероятно, но то, что он видел перед собой, чем-то вдруг напомнило ему… родной Ученый городок! Он не сразу понял, в чем сходство, а потом догадался: так же, как и в Ученом городке, белели среди листвы каменные стены, дома прятались среди леса, хотя и совсем иного, чем дома, — густого, непролазного, насыщенного пахучими влажными испарениями.

И лес этот не был уютным и мирным. Джунгли здесь вторглись, ворвались на городские площади и улицы, густо оплели и задушили дома гибкими лианами, разрушили каменные стены пружинистыми корнями.

Андрей подумал об этом, и сразу минутное сходство с живым, кипучим, деловитым Ученым городком развеялось, пропало, словно наваждение. Теперь он видел лишь то, что в самом деле было перед глазами: остатки полуразрушенных стен, источенные временем и дождями каменные ступени, груды развалин посреди наступающих тропических зарослей.

Рабочие под руководством Франко и Бенито стали разбивать лагерь, а профессор повел Андрея осматривать город.

Главная площадь переходила в пологие, насыпные террасы, на которых располагалось девять зданий. Некоторые дома превратились в груды камня. От других сохранились стены. Но три здания стояли почти нетронутыми, только сквозь их крыши проросли вековые деревья.

— Это храмы, — пояснил Альварес. — Полюбуйтесь на барельеф.

Он показал на сохранившийся кусок резной притолоки над дверью. На барельефе был изображен забавный длинноносый божок в головном уборе из пышных перьев. Одна нога у него поджата, как у цапли, а за другую ногу — в форме змеи — божка держала чья-то рука. От нее сохранилась только кисть, все остальное обрушилось.

— Видимо, это жезл-дароносица, — пояснил профессор. — Его держал в руке жрец, изображение которого, к сожалению, не сохранилось.

Выше по карнизу тянулся длинный ряд скульптурных черепов с оскаленными зубами. Это зловещее украшение не удивило Андрея. Он знал, что у древних майя череп был символом не смерти, а, наоборот, победоносной жизни.

Андрей заглянул в дверной проем, зияющий таинственной чернотой.

— Возьмите фонарь, там темновато, — профессор подал ему электрический фонарик.

Андрей зажег его и отшатнулся от двери.

Сводчатый потолок был сплошь покрыт массой летучих мышей. Вспугнутые светом фонарика, они дрожали и шевелились, поводя во все стороны хоботками, похожими на поросячьи пятачки.

— Заходите, не бойтесь, — подтолкнул Андрея профессор. — Они безобидны, днем их отсюда не выгонишь.

С опаской поглядывая на потолок и неуверенно, как слепец, нащупывая ногами обломки камней, Андрей пошел вперед.

Одна небольшая комната, другая. Голые, растрескавшиеся стены. Только в одном месте сохранился кусок какого-то едва различимого алебастрового рельефа.

Мыши шелестели и попискивали над головой, но продолжали висеть, крепко вцепившись коготками в потолок.

В большом зале над каменным постаментом, похожим на алтарь, целиком сохранился на стене великолепный рельеф. В центре его находился диск со стилизованным изображением солнца в виде овальной маски с высунутым языком. С обеих сторон щита были лепные изображения каких-то богов, попирающих, видимо, злых духов. А дальше по краям тянулись длинные таблички, сплошь покрытые таинственными иероглифами.

— Плохо видно, темно, — сказал Альварес. — Завтра принесем сюда фонари, и вы все хорошенько рассмотрите.

— А где же гробница? — нетерпеливо спросил Андрей.

— В соседней комнате.

Андрей рванулся к двери, но Альварес остановил его:

— Туда не войти. Из предосторожности я приказал засыпать весь пол землей. Надо его сначала расчистить.

В самом деле, заглянув в соседнюю комнатку с голыми стенами, Андрей увидел там большую груду земли, на которой уже успела густо вырасти трава и даже небольшие кустики. Это была разумная мера предосторожности, но все-таки ему было обидно, что нельзя тут же, сейчас, начать вскрытие гробницы.

Пройдя все здание, они вышли через другой дверной проем на свежий воздух. Уже начинало смеркаться.

— А те здания? — Андрей кивнул в сторону развалин, белыми призраками смутно видневшихся среди листвы.

— Вероятно, тоже храмы. Мы успели расчистить только два — вот это здание и соседнее. По-настоящему надо все раскапывать, исследовать всю территорию города, а не только дворцы да храмы. Так всегда делают ваши советские археологи. И правильно! Только так можно в деталях изучить жизнь давно исчезнувшего народа, разобраться в общественных и экономических отношениях. Я стараюсь тоже придерживаться такой методики, но денег нет, — тяжело вздохнул профессор, вытирая мокрый лоб. — При таких темпах и средствах раскопки открытых памятников растянутся на столетие. А сколько еще неоткрытых прячется в джунглях?

Он помолчал и с завистью добавил:

— Американцам хорошо, у них денег много и размах шире. Вон археологи из музея Пенсильванского университета ведут раскопки Тикаля. Работы рассчитаны на десять лет, так они построили постоянный лагерь с лабораториями. А для снабжения экспедиции водой и продуктами завели даже специальный аэродром! Но гоняются больше за сенсациями, раскапывают в основном дворцы и храмы. Да и нельзя доверять чужакам — воруют, похищают найденные ценности, вывозят тайком к себе в Штаты! — продолжал он, ожесточаясь и начиная по своей привычке широко размахивать руками, так что Андрей поспешил от него отодвинуться и досадливо поморщился.

Он уже гораздо увереннее владел теперь испанским языком, но когда Альварес горячился и начинал говорить слишком быстро, многие его слова становились для Андрея совершенно загадочными.

— Вот ведь прославленный Эдвард Томпсон, казалось бы, настоящий ученый, много сделал для исследования культуры майя. Из одного только священного колодца в Чичен-Ице добыл несколько тысяч редчайших предметов старины. И все их увез к себе в Штаты. До сих пор их прячут в музее Пибоди при Гарвардском университете. Долго мы просили, чтобы вернули эту коллекцию Мексике. Наконец, расщедрившись, передали нашим музеям в шестидесятом году, смешно сказать — и стыдно! — всего-навсего девяносто четыре предмета. Это из нескольких тысяч! И разумеется, не самые ценные, так, всякую ерунду из дубликатов. Вот и разрешай им после этого вести раскопки на нашей земле.

Профессор от негодования замолчал на миг, словно задохнувшись, но не мог остановиться:

— Да и что они ищут? Святоши из секты мормонов создали некий «Археологический фонд Нового мира». Денег у них пропасть, копаются тут в разных местах уже несколько лет. А зачем? Пытаются доказать, будто древние майя — это, видите ли, пришельцы из Палестины, потомки пропавшего «седьмого колена Израилева». Совершенно бредовая идейка!

Он махнул рукой и все еще сердитым голосом добавил:

— Пошли ужинать. Темнеет. Остальное завтра досмотрим.

Багаж был уже аккуратно сложен под навесом из веток. Мулы паслись в сторонке за оградой. Гамаки развешаны. А на расчищенной полянке весело полыхал огромный костер, и рассевшиеся вокруг него рабочие внимательно наблюдали, как старый Бенито колдует с ужином.

— Когда же был построен этот город? — спросил Андрей, с наслаждением усаживаясь рядом с Альваресом и вытягивая усталые ноги.

— Вероятно, в четвертом веке нашей эры, а может, и раньше. Пока трудно сказать, раскопки ведь, по существу, лишь начаты.

— И много в нем было жителей?

— Видимо, несколько тысяч, — ответил профессор, принимая из рук Бенито огромную миску с дымящейся фасолью. — Ведь не забывайте, что дворцы и храмы строились лишь в центре города. А основная масса людей жила в примитивных деревянных хижинах, от которых ничего не осталось, даже фундаментов. Все поглотил лес. Так что точные границы каждого города древних майя определить бывает нелегко. Этот городок, конечно, сравнительно невелик — возможно, был просто ритуальным центром области.

Бенито подал миску с фасолью Андрею. Поблагодарив, Андрей спросил бывалого монтеро:

— Что говорят старики, Бенито? Кто все это построил?

Тот, пожав плечами, ответил ему точно так же, как говорили в свое время местные жители Стефенсу, первооткрывателю затерянных городов:

— Quien sabe? ^*["18]

— Это сейчас он пустой и мертвый, — сказал Альварес. — А вы попробуйте представить себе этот город в расцвете славы. Заселите мысленно его дома, вообразите толпу народа на городской площади. Вот мы заглянули в одну из комнат храма и вспугнули летучих мышей. Мы опоздали на полторы тысячи лет. А тогда мы бы увидели совсем иное…

Отодвинув от себя миску, он начал рассказывать, закрыв глаза и слегка покачиваясь, словно какой-то заклинатель:

— В самой дальней комнате напротив входа на возвышении у стены высится в полумраке деревянная статуя божества. Бог держит в руках длинный жезл с пучком сине-зеленых перьев кетсаля, на нем пышное одеяние, расшитое причудливыми узорами. Головной убор тоже украшен перьями священного кетсаля. Тускло сверкают ожерелья из нефритовых бус.

Перед божеством небольшой каменный алтарь, на нем глиняный сосуд в виде головы ягуара. Это курильница с раскаленными углями. Перед нею стоит на коленях жрец, бормочет молитву и время от времени бросает на угли маленькие черные шарики. Тогда из курильницы поднимается густой дым, и комната наполняется острым, но приятным смолистым запахом…

Все рабочие, прекратив есть, зачарованно смотрели на профессора.

— А в соседней комнате, — продолжал Альварес, — другой жрец, старый и согбенный, трудится над приготовлением какого-то снадобья. Он усердно растирает на маленьком продолговатом каменном столике с четырьмя раскоряченными ножками разные ароматические травы. Это лучший в городе лекарь. В его «аптеке» развешаны на веревках засушенные травы и ветки кустарников, в банках хранятся на полках бобы, какао, ваниль, перец, мед, тыквенные семечки. Для других лекарств припасены кусочек разбитого молнией дерева, экскременты игуаны, сухое осиное гнездо, пережженные перья красного попугая — они, говорят, особенно хорошо помогают при непрекращающейся кровавой рвоте…

Какая-то черная тень промелькнула над головами, заставив Андрея вздрогнуть. Но никто, кроме него, не обратил на нее внимания. Все зачарованно слушали Альвареса. А он рассказывал о давно отшумевшей жизни с такой убедительностью, словно сам был всему очевидцем и бродил в толпе по улицам и городским площадям.

Когда он замолчал, никто не решался нарушить тишины. Андрей повернул голову и посмотрел во тьму, плотной стеной обступившую костер. Ему начинало казаться, будто город все еще жив, только погружен в мирный сон. Но встанет солнце — и опять оживут его площади и дома наполнятся шумом человеческих голосов.

Снова промелькнула какая-то тень над костром.

— Залетали! — сердито пробурчал старый монтеро, проводив ее взглядом. — Сегодня мне не спать.

— Почему? Кто это? — спросил Андрей.

— Летучие мыши.

— А почему вам не спать?

— Будут тревожить мулов, кровь сосать. Надо их отгонять.

Выругавшись, старик встал и пошел в темноту, к загородке с мулами.

Опять наступила тишина.

— И все это оборвалось сразу, в один день?.. Невероятно! — задумчиво проговорил Андрей, глядя в пляшущий огонь костра.

— Хотел бы я иметь возможность ответить точно на ваш вопрос, — усмехнулся Альварес, разглаживая усы. — Последняя стела, которую мы здесь нашли, датирована девятьсот третьим годом. Значит, и тут, как по всей стране древних майя, в десятом веке произошло нечто загадочное и непонятное. Город был покинут, его жизнь оборвалась. И произошло это внезапно, без всяких видимых причин, хотя кое-что любопытное я вам завтра покажу. Мою гипотезу вы знаете. Но, скажу честно, она пока так же не доказана, как и ваша. Чтобы выяснить, кто же из нас прав, и разгадать, наконец, тайну — для этого мы ведь сюда и приехали, а?

ЗАВЕТНАЯ МОГИЛА

Одно дело читать в книгах описания покинутых городов, рассматривать в далекой Сибири фотографии древних храмов, и совсем иное самому очутиться в таком городе, потрогать собственной рукой замшелые загадочные стены, сидеть у костра на лесной поляне, бывшей некогда шумной площадью.

«Ведь это в самом деле был город», — думал Андрей, покачиваясь в гамаке и глядя куда-то в листву, плотно закрывшую усыпанное звездами ночное небо.

Теперь с новой, необычной силой зазвучали в памяти Андрея поэтические слова Джона Стефенса, давно выписанные в заветную тетрадочку:

«…Город был необитаем. Среди древних развалин не сохранилось никаких следов исчезнувшего народа, с его традициями, передаваемыми от отца к сыну и от поколения к поколению. Он лежал перед нами, словно корабль, потерпевший крушение посреди океана. Его мачты сломались, название стерлось, экипаж погиб. И никто не может сказать, откуда он шел, кому принадлежал, сколько времени продолжалось его путешествие и что послужило причиной его гибели… Все представлялось загадкой, темной и непроницаемой. И каждая деталь лишь усложняла ее…»

Вот она перед ним, эта волнующая загадка. И древние руины среди диких зарослей в самом деле смутно белеют, как обломки какого-то таинственного кораблекрушения…

Что же все-таки заставило древних майя тысячу лет назад вдруг покинуть этот прекрасный город, построенный с таким трудом среди джунглей? Почему опустели его площади, погасли огни в домах?

Пожалуй, обоснованнее всех гипотеза профессора Альвареса, который считает, что причиной гибели городов стали массовые народные восстания. Поводов для них могло быть несколько: голод из-за многолетних неурожаев на истощенных полях, непосильным стало непрерывное строительство все новых и новых никому не нужных пышных храмов и календарных стел. Дополнительную роль могли сыграть, как он соглашается, и болезни. Кончилось тем, что народ ушел, оставив тунеядцев-жрецов в обреченных городах, ушел на новые места, чтобы начать новую жизнь.

«Возможно, — думал Андрей, — но и тут возникает масса недоуменных вопросов. Если были восстания, то должны сохраниться и какие-то следы уличных боев. А их нет»,

Этакая странная мирная и бескровная революция. Ну, а оставшиеся в городах жрецы ведь должны были постараться хоть как-то сообщить об этих грозных событиях — ведь не всех же их перебили и не сразу все они умерли с голоду?

Тут явная неувязка. Напрасно Альварес отводит эпидемиям лишь второстепенную роль в своей гипотезе. Именно в них все дело! Угроза массовой гибелиот врага невидимого и вездесущего, разящего сразу со всех сторон, от которого не найти защиты ни за крепостными стенами, ни в священном храме — это выглядит куда правдоподобнее. И естественно, единственным спасением от этой загадочной напасти, кажущейся проявлением воли разгневанных богов, остается одно — бежать подальше из зачумленных городов. Мера предосторожности, конечно, варварская, крайняя, но при том уровне медицинских знаний, какими обладали древние майя, бесспорно, логичная и увенчавшаяся успехом, — ведь после такого «великого исхода» из покинутых городов государство майя просуществовало еще шестьсот лет — до прихода испанцев, оказавшихся страшнее и губительнее любых эпидемий.

Но какая болезнь могла распространиться вдруг по всей стране древних майя и выгнать жителей из городов? В той рукописи, которую коллега Альвареса раскопал в церковных архивах, об эпидемиях говорится уж очень туманно. Может, желтая лихорадка? Тайну этой опасной болезни, убивающей людей в страшных мучениях, удалось разгадать ведь совсем недавно, всего шестьдесят лет назад, и лишь теперь мы разобрались в сложной механике ее распространения.

А она для здешних тропических лесов не в новинку. Природные очаги желтой лихорадки существовали тут, видимо, с незапамятных времен, еще задолго до появления человека. Болели ею тогда только обезьяны и некоторые виды птиц, а передавали болезнетворные вирусы комары, живущие в кронах пальм и высоких деревьев.

Не один ли из них, кстати, так настойчиво и жалобно пищит сейчас у Андрея над головой, пытаясь добраться до кожи?..

Пришли в леса люди и оказались включенными в эту коварную цепочку. Для них болезнь оказалась смертоносной и сразу получила больше возможностей для распространения. Чем гуще становились людские поселения, тем больше возрастала опасность возникновения массовых эпидемий. И вот наступил критический момент, когда губительная эпидемия вырвалась на свободу и охватила всю страну древних майя, заставив жителей бежать из многолюдных городов. А после этого, естественно, эпидемия прекратилась, коварная болезнь опять затаилась в своих природных тайниках.

Стройная гипотеза. Есть у нее лишь один недостаток: нужно еще доказать, что дело обстояло именно так…

Вся трудность в том, что от древних майя почти не осталось никаких кладбищ или некрополей. Андрей давно выучил наизусть описание их похоронных обрядов, сделанное епископом Ландой:

«Эти люди крайне боялись смерти, и это они обнаруживали во всех служениях, которые они совершали своим богам…

Умерших они завертывали в саван, набивая им рот размолотой кукурузой, которая служит им пищей и питьем и которую они называют «к'ойем», и с ней несколько камешков, из тех, что они употребляют как монеты, чтобы в другой жизни у них не было недостатка в пище.

Они погребали умерших внутри своих домов или позади них, помещая им в могилу несколько своих идолов; если это был жрец, то несколько книг, если колдун, то его колдовские камни и снаряжение… Обычно они покидали дом и оставляли его необитаемым после погребения…

Что до сеньоров и людей очень значительных, они сжигали их тела, клали пепел в большие сосуды и строили над ними храмы…»

Попробуйте найти через много веков в дремучем тропическом лесу могилы, не отмеченные ни памятником, ни даже простым надгробием. И от домов давно ничего тоже не осталось, даже фундаментов.

«Мне крепко повезло, — думал Андрей. — И теперь ждать уже недолго. Разгадка вековой тайны совсем рядом, под боком! Скорей бы начать вскрытие гробницы.

А если найдем в ней только урну с пеплом?!»

С этими мыслями Андрей и заснул, словно провалившись во тьму веков. А проснулся от надоевших криков Бенито:

— Arriba!

Старик не выспался и ворчал. Хотя он и отгонял всю ночь летучих мышей, они все-таки ухитрились покусать двух мулов. Андрей поразился, увидев страшные кровоточащие раны на шеях у животных. Вот тебе и дрожащие крошки с забавными поросячьими пятачками! Настоящие вампиры.

После завтрака Франко повел рабочих на расчистку земляного навала, Андрей же занялся распаковкой багажа и приготовлениями к вскрытию гробницы.

Тщательный план им был разработан давным-давно и уже не раз обсуждался с Альваресом.

Над входом в гробницу будет установлена маленькая палатка из стерильного пластика, чтобы оградить ее от всего мира. Как только плита будет поднята и археологи спустятся в гробницу, вход за ними плотно закроют специальной стерильной пластиной. Она преградит доступ в камеру современным микробам, невидимками притаившимся в воздухе. Конечно, какая-то часть их все-таки успеет проникнуть в гробницу, пока будут поднимать плиту и заменят ее пластиковой крышкой. Но это не страшно. Вторгшиеся микробы осядут где-то в самых верхних местах на стенах гробницы и не успеют смешаться с древними микроорганизмами, только действовать надо быстро.

В запечатанном пакете была приготовлена стерильно-чистая одежда для Андрея и профессора: халаты, защитные марлевые повязки, белые шапочки, резиновые перчатки и специальные чехлы для ботинок. Кажется, ничего не упущено.

Андрей все проверил, приготовил, ему не терпелось поскорее пойти в храм.

— Не спешите, мой друг, — остановил его профессор. — Они нас позовут. Земли там навалено много, комната тесная, дверь всего одна. Мы будет только мешать. А пока, чтобы не томиться, продолжим прогулку по моему городу.

Альварес прежде всего повел Андрея к громадной продолговатой каменной глыбе, валявшейся в густой траве среди зарослей.

— Вот, расчищали только в прошлом году, а смотрите, как все опять заросло.

Это была скульптурная стела. Подойдя поближе Андреи увидел резное изображение какого-то горбоносого человека в пышном одеянии с причудливым жезлом в руке. Все детали были вырезаны в камне неизвестным древним мастером с поразительной пластичностью и тонкостью.

— Жрец? — спросил Андрей.

— Нет, скорее халач-виник, правитель.

— А что означают эти иероглифы?

— Дата, как обычно. Девятьсот третий год нашей эры. Каждое двадцатилетие — катун — непременно следовало отметить сооружением новой стелы Каменные глыбы вырубали из скалы далеко отсюда и затем волокли на толстых деревянных катках через лес.

— Как же их потом ставили друг на друга? Ведь такая глыба весила наверняка несколько тонн, а инструменты у майя были самые примитивные.

Альварес ответил не задумываясь, как очевидец:

— Глыбу втаскивали по наклонной плоскости на бревенчатый мост. А с другой стороны помост обрывался круто, понимаете? Конец глыбы нависал над этим обрывом, постепенно перевешивал, и она начинала соскальзывать вниз, в специально вырытую и обложенную камнями яму. Потом уже с помощью веревок и примитивных блоков ее устанавливали строго вертикально. Примерно так же возводились и храмы, дворцы, все здания…

— Адская работа!

— Да, поэтому древние майя от рождения до смерти занимались непрерывной стройкой.

Утром в лесу было торжественно и тихо, как в музее. В траве виднелись древние памятники: огромные каменные плиты, причудливые скульптуры ягуаров. Их было много, как в музее. Но с каждым шагом Андрей все больше убеждался, что это вовсе не музей, куда нарочно собирают памятники старины, хотя бы и необычный, в глухом лесу, под открытым небом. Нет, тут в самом деле был когда-то шумный город, кипела жизнь!

Раньше он видел подобные, памятники только на фотографиях, и они были музейно мертвы. Но то, что на снимках выглядело однообразным серым фоном, здесь приобрело глубину, сочность полутонов, вещественную плотность. На самом деле древние камни оказались удивительно теплой окраски самых различных оттенков — от зеленого до красновато-бурого. И еще больше оживляли их пятна солнечного света, прорывавшегося сквозь густую листву.

Андрей трогал эти камни рукой. Их поверхность, отполированная за столетия дождями, не утратила четкости первоначальных форм. Отчетливо были видны узоры, выбитые на камне неведомыми древними мастерами. Некоторые камни они покрывали сплошь, со всех сторон: барельефы с изображениями богов, гротескными масками, забавными шагающими фигурками и загадочные письмена, которые тоже смотрелись как украшения — не то иероглифы, не то рисунки.

— Что они означают? — спросил Андрей у профессора.

— Все только даты. Спасибо вашему Юрию Кнорозову, мы хоть немного начали понимать письмена древних майя. Но пока разобрана примерно лишь треть всех известных надписей. И все это — астрономические расчеты, предсказания да календарные даты, почти никаких сведений о жизни и быте народа.

Странный это был все-таки народ, думал Андрей. Больше всего древние майя чтили, пожалуй, Время и, поклоняясь ему, возводили вот такие стелы с датами и громадные пирамиды. Календарь, отмечавший непрерывный полет Времени, стал для них религией и целой философией. Они верили, будто сменяющиеся друг за другом дни, месяцы, годы несут с собой милость или гнев богов. Все зависит от того, какой именно небесный страж — добрый или злой — взвалит на свою спину очередную «ношу времени».

Из храмов, вознесенных на вершины пирамид, жрецы вели тщательные наблюдения над звездами, составляли звездные карты и таблицы.

Календарь у древних майя был даже точнее нашего, современного, но отличался неимоверной сложностью. Он как бы состоял из нескольких самостоятельно вращающихся «колес», каждое из которых отсчитывало свой цикл времени. «Цолькин» — священный ритуальный год насчитывал двести шестьдесят дней, а гражданский год — «хааб» — триста шестьдесят пять. И надо было их постоянно как-то увязывать вместе. Этим и занималась многочисленная каста жрецов. Их сложные расчеты и наблюдения не могли не казаться простому народу в высшей степени таинственными.

Все делалось по указанию жрецов, вещавших от лица самого Времени: начало сева и уборка урожая, освящение новых монументов и зданий, начало каждого месяца, сопровождавшееся жертвоприношениями и молитвами, тщательно разработанными обрядами.

Странное добровольное рабство у Числа и Дат! Поневоле поверишь гипотезам, будто именно оно и объясняет тайну покинутых городов. Некоторые исследователи уверяют, что древние майя покинули свои старые города и начали возводить новые без всякой внешней причины, подчиняясь лишь каким-то загадочным велениям Календаря, о которых им поведали жрецы. Просто настало время покинуть обжитые места и начинать жизнь заново, и они этому беспрекословно подчинились! Неужели так сильно было влияние жрецов?

— Ничего нет удивительного в том, что древние майя столь почитали Время, — сказал Альварес, когда Андрей поделился с ним этими мыслями. — Ведь они находились в полнейшей зависимости от стихийных сил природы. Вся их цивилизация зависела от смены времен года, от дождя и солнца. И требовалось очень точно выбирать время для посева, иначе народ погибнет от неурожая и голода.

Странный, необычный для этого дикого леса звук вдруг заставил профессора оборвать речь на полуслове. Откуда-то, приближаясь, доносился рокот мотора!

Они задрали головы. Звук шел сверху, но ничего нельзя было разглядеть сквозь густую листву.

А звук то нарастал, то затихал, пока не растворился где-то вдали в лесной тишине.

— Самолет! — воскликнул Андрей.

— Да. Чего он здесь кружит? — насупившись, ответил Альварес.

— Может, нас ищет?

— Зачем? Кому мы нужны? И мы же не пропали без вести.

— Может, хотят передать какое-нибудь сообщение, — неуверенно сказал Андрей.

— Кто? — пожав плечами, Альварес задумчиво потеребил усы и, собравшись с мыслями, продолжал:

— Так что не удивительно обожествление Календаря, а через него — капризных сил природы. Возникло оно из условий существования, но потом, конечно, постепенно становилось чем-то извечным, «богами данным» и требующим неукоснительного выполнения, как, впрочем, и всякая религия. Но все-таки весьма сомнительно, чтобы майя покинули свои города только по каким-то неизвестным нам религиозным соображениям. Я в это не верю и кое-что вам сейчас покажу…

Он повел Андрея в глубь развалин, тяжело сопя и что-то ворча под нос. И опять Андрея восхитило, как уверенно профессор продирается сквозь густые, колючие заросли, словно он с детства жил в этом древнем городе и прекрасно знает здесь каждый закоулок.

— Вот, — сказал, отдуваясь и вытирая багровое лицо, Альварес. — Вот, полюбуйтесь, — и он ткнул пальцем в толстую каменную плиту, покрытую скульптурным рельефом. Он изображал важного жреца в пышном одеянии, возглавляющего заседание какого-то совета.

— Видите? У четырех фигур головы отбиты. А здесь трещина. И вот еще. И вот.

— Вижу. Ну и что же?

— А то, что эта великолепная резная плита — она, видимо, служила своего рода троном для какого-то жреца высокого ранга — испорчена, кем-то разбита.

— Но, может, это естественные разрушения, просто от времени?

— Нет! — решительно замотал головой Альварес. — Это сделали человеческие руки. Присмотритесь внимательнее, это же явные следы ударов.

— Пожалуй…

— Значит, вовсе не мирно люди покидали эти древние города! — почти закричал Альварес. — Были разрушения, были! Я вам потом еще кое-что покажу… Более любопытное.

— Да, это подтверждает вашу гипотезу, — уныло согласился Андрей, лихорадочно думая:

«Неужели я сюда зря ехал и эпидемии ни при чем…»

Но тут же снова воспрянул духом, услышав слова профессора:

— Если бы так! Я тоже так думал и ликовал, сообщая об этой замечательной находке. Но на меня сразу же дотошные коллеги вылили несколько ушатов ледяной воды, ехидно спросили: «А чем вы докажете, что эти разрушения были произведены в древности, когда жители покидали город? Где доказательства, что они не более позднего происхождения? Какой-нибудь бродячий охотник или подвыпивший лесоруб?»

— Резонное возражение, — пожалуй, слишком радостно подхватил Андрей.

— Конечно, резонное, — сердито ответил Альварес, покосившись на него и опять начиная грозно посапывать. — Вот в Яшчилане несколько лет назад лесорубы решили поискать под древним алтарем клад с золотом. Не знали, дурачье, что майя в те времена золота совсем не имели, самыми дорогими украшениями были у них бусы да пластинки из нефрита! Грабителям мешала одна статуя, и они, не задумываясь, разбили ее на куски! Голова статуи откатилась довольно далеко. Не узнай археологи об этой печальной истории, вполне могли бы принять повреждения за свидетельство древнего восстания или вражеского вторжения.

— А может, и эта плита повреждена недавно? Рельеф отчетливо виден, не успел зарасти плесенью.

— Нет, это я его расчищал два года назад, — отмахнулся Альварес. — А до меня его никто не касался уже по крайней мере со времен испанцев, смею вас уверить.

«А чем вы это докажете?» — вертелся на языке у Андрея ехидный вопрос, но он вовремя сдержался.

— Вот в том-то и трудность, — тяжело вздохнул Альварес, поглаживая расколотый камень ладонью. — Рельеф явно поврежден давно, но когда именно — триста или тысячу триста лет назад? Кто это скажет? К сожалению, камень не подвергнешь радиоактивному анализу.

— Да, трудные перед вами встают проблемы, — задумчиво посочувствовал Андрей.

— Еще бы не трудные! Хорошо египтологам: у них все в основном давно ясно, занимаются только уточнением деталей. А у нас чуть не каждое новое открытие заставляет пересматривать множество устоявшихся взглядов и казавшихся бесспорными теорий. Считали, что города на севере, в Юкатане, построены переселенцами из южных покинутых городов. Там, дескать, возникло Новое царство. А раскопки Дзибилчалтуна возле Мериды показали, что возник этот город чуть ли еще не за две тысячи лет до нашей эры! Вот вам и Новое царство…

— Но если переселения с юга в Юкатан не было, то куда же девались жители покинутых городов?

— Вот именно, черт возьми! Я тоже хотел бы узнать это, как и вы. А тайна не проясняется, но лишь все больше запутывается. Открытия приносят, пожалуй, больше новых загадок, чем проясняют старые. Считалось, будто пирамиды у древних майя служили лишь постаментами для храмов и обсерваторий. Но вот Альберто Рус открывает «царскую гробницу» в пирамиде под «Храмом Надписей» в Паленке — и прежние теории рушатся. Сейчас уже найдено несколько гробниц в пирамидах. А в Экмуле на Юкатане обнаруживают вдруг целое кладбище из сорока могил, относящееся к восьмому веку. У всех скелетов нет ног. Видимо, этих людей принесли в жертву богам. Но считалось, что обычай кровавых жертвоприношений возник лишь гораздо позднее — с приходом тольтеков. Опять все пересматривай!

Профессор сказал это с таким сокрушением и даже ужасом, что Андрей невольно рассмеялся.

— Вам смешно! Но хотел бы я услышать, как вы станете смеяться, когда рухнет ваша гипотеза. А моя, кажется, начинает уже качаться и потрескивать…

— Почему? Может, вам еще удастся точно установить, когда были повреждены эти изображения.

— Допустим. А кем они повреждены — как это установить через тысячу лет? Восставшим народом или какими-то вторгшимися чужеземцами?

Он вздохнул и добавил после длинной паузы усталым голосом:

— Слышали о последних раскопках в Алтаре Жертв? Поселение там возникло почти две тысячи лет назад и существовало до девятого века нашей эры, когда этот город был покинут, как и остальные. Все прежние находки говорили, что здесь шло последовательное развитие одной и той же местной культуры. Но с десятого века картина резко меняется. Прежнюю культуру сменяет совершенно иная, явно чужеземная, ее назвали «комплексом Химба». И после этого город умирает… Значит, вторжение? Чье? И тут побывали тольтеки, но не задержались в лесных краях, а ушли дальше, на север?

— Профессор, нас зовут! — прервал его Андрей, давно уже украдкой поглядывавший в сторону холма, где рабочие расчищали пол над гробницей. — Франко машет нам рукой.

— Да? Значит, закончили расчистку. Ну, пошли вскрывать вашу гробницу. Конечно, каламбур невысокого сорта, но дай бог, чтобы не стала она гробницей вашей гипотезы, а?

— Мне надо захватить все принадлежности…

— Пойдемте, я вам помогу.

Взвалив на спину два тяжелых тюка, профессор проворчал:

— Чего вы столько набрали?

Вся земля из комнаты, где находилась гробница, была уже вынесена. Пол прикрывал большой кусок брезента, который предусмотрительный Альварес велел положить в прошлом году, прежде чем делать земляную насыпь. Брезент местами подмок и покрылся зеленоватой плесенью.

«Ну, это пустяки, гробнице ничего не сделалось», — с благодарностью к профессору подумал Андрей.

Комнату ярко освещали три потрескивавших и чадивших факела.

— Посмотрите-ка сюда, — потянул Андрея за рукав профессор к дальней стене. — Вот что я вам хотел показать.

Множество лиц пристально смотрело со стены на Андрея, Это была огромная фреска, покрывавшая всю стену и часть потолка. Она изображала какую-то пышную церемонию.

В центре на вершине ступенчатой пирамиды стоял вождь в горделивой позе, со шкурой ягуара, ниспадающей с плеч. Голову его венчал султан из разноцветных перьев, на груди украшения из бус и драгоценных камней. Вокруг толпились вельможи в красивых высоких головных уборах. Их горбоносые лица со скошенными лбами были торжественны и полны достоинства. А ниже выстроились воины, опираясь на копья.

Еще ниже, на ступенях лестницы, ведущей к вершине пирамиды, перед этими победителями распростерлись пленники с искаженными болью и страданием лицами. Один, с запрокинутой головой и бессильно повисшими руками, уже был принесен в жертву свирепым богам. Остальные пленники покорно ожидали той же участи. Лишь один из них горестно вздымал руки, умоляя о пощаде.

Вся картина была полна какой-то удивительной, энергичной и мрачной экспрессии. Каждая фигура была выписана с малейшими деталями причудливых костюмов. И яркие краски — алые, зеленые, голубые — почти совсем не выцвели за века!

— Хороша? — спросил Альварес таким тоном, будто сам нарисовал все это.

— Великолепна! — тихо ответил Андрей, не в силах отвести глаз от картины и совсем забыв на миг о заветной гробнице.

— А это вы видите? Присмотритесь внимательнее, — вдруг совсем другим, помрачневшим голосом спросил профессор, показывая пальцем на несколько лиц на картине.

Андрей пригляделся, но ничего особенного не заметил и вопрошающе посмотрел на Альвареса.

Тот схватил факел и поднес его к самой фреске.

— Неужели вы не видите, что у многих фигур выцарапаны глаза?! Да не у одиночных, а целыми группами!

— Теперь вижу.

— Сначала я подумал, будто там были драгоценные камни для оживления изображений и со временем они выпали. Пробовал даже искать эти камни в земле, накопившейся за века на полу Нет, никаких камней там не было. Просто кто-то нарочно повредил фреску, выцарапывая именно глаза. Кто-то хотел сознательно осквернить эти священные изображения на стене храма. Кто? Пьяный лесоруб или тем более бродячий суеверный охотник этого не стали бы делать, бессмысленно. Значит, повреждения нанесены еще в древности — или восставшими, или вторгшимися чужеземцами…

— Но, может, это все-таки естественные повреждения? От времени?

— Нет, — замахал факелом Альварес, заставив Андрея отшатнуться в сторону. — Есть явные следы человеческих рук, царапины! А эта трещина?

Сунув факел в руки своему помощнику, профессор рывком сдернул брезент с пола и отшвырнул его в угол.

— Видите эти трещины по углам плиты, прикрывающей вход в гробницу? Ее явно пытались расколоть, чтобы осквернить могилу.

Андрей молча уставился на плиту. По ее поверхности, отполированной почти до блеска, змеилась кривая глубокая трещина. А один уголок плиты был отбит.

Трудно передать, что творилось в душе молодого ученого. Он молчал, не находя слов, но совсем по иной причине, чем Альварес.

Все его мечты и надежды рухнули в один миг…

— Ну, что же вы стоите? — спросил Альварес, озадаченный и даже слегка обеспокоенный его мрачным молчанием. — Давайте разбивать ваш стерильный шатер…

— Зачем? — глухо спросил Андрей, не поднимая головы.

— Как зачем? Будем вскрывать гробницу!

— Можно вскрывать и так… Как вы обычно делаете. Для меня она бесполезна.

— Как бесполезна? — рявкнул профессор. — Почему?!

— Она не герметична.

На какой-то миг Андрею показалось, что Альварес может его сейчас убить. Выхватит факел из рук окаменевшего Франко и ударит по голове…

— Но в гробнице никто не копался, вы же видите, что плиту не сумели разбить или поднять! — закричал Альварес, потрясая над головой тяжелыми кулаками.

В дверной проем, подталкивая друг друга, заглядывали заинтересовавшиеся его криками рабочие.

— На плите трещины. И угол отбит, — стараясь не смотреть ни на них, ни на Альвареса, ответил Андрей.

— Подумаешь, крошечная щелка!

— Я могу взять пробы, если вы настаиваете, но результаты их, какими бы они ни оказались, публиковать не стану и ссылаться на них не буду. Это совершенно бесполезно. Опыт нечист.

— Тогда убирайтесь со своими пробирками и не мешайте нам работать! — заревел Альварес. — Вы отказались при свидетелях, и кончено!

В бешенстве он несколько раз пнул ногой один из тюков со стерильным оборудованием, которое так оберегал Андрей всю дорогу.

С помощью рабочих Андрей поспешил вытащить из комнаты свои вещи и отнес их обратно в лагерь, где и уселся под кустом в полном отупении, охватив голову руками.

Сколько он просидел так в одиночестве и глубокой прострации, Андрей не мог бы сказать.

Потом раздалось тяжелое сопение, зашуршала трава под ногами, и рядом с ним грузно опустился на землю Альварес.

— Ладно, chamaco ^*["19], не дуйся на меня, как девчонка, — виновато сказал профессор. — Я тебя понимаю, но и ты должен простить меня.

Он грустно посопел, вздохнул и добавил;

— Обидно. Так берег для тебя эту могилу… Но ты молодец. Ты настоящий ученый. Так, конечно, и надо — быть неподкупно требовательным. И ты был прав, — он положил руку на плечо Андрею и тут же отдернул ее: — Дьявол, весь перемазался в грязи и тебя испачкал. В эту проклятую трещину затекала вода, в гробнице все попорчено. Но кое-что есть интересное. Пойдем посмотрим, а?

Андрей молча поднялся и, сутулясь, словно старик, устало поплелся за профессором.

Придя в храм, Андрей увидел глубокую яму, зиявшую посреди пола. Возле нее высилась груда сырой земли.

А в яме лежал скелет — неудобно скорченный, с подогнутыми ногами. Возле него хлопотал Франко, весь перемазанный грязью.

— Нашел еще одну раковину, профессор! — непривычным для него повеселевшим голосом сказал Франко.

— Такая же?

— Да. Тоже Spondilus.

Помощник осторожно передал профессору тускло поблескивавшую небольшую раковину. Андрей полагал, что она служила украшением и должна быть как-то обделана. Но раковина оказалась самой обыкновенной.

— Что в ней интересного? — спросил он у профессора.

— Как что? Это же морская раковина! Кроме того, нашли в могиле несколько игл морского ежа. Это свидетельствует о довольно широко развитых торговых связях в те древние времена. И видимо, нелегко сюда было доставить эти вещи с морского побережья, если они считались сами по себе ценными украшениями.

— Но главное, вот что мы нашли, — Альварес подвел Андрея к расстеленному в сторонке куску брезента. — Полюбуйтесь!

На брезенте лежала каменная маска, украшенная инкрустациями из тех же раковин.

— Погребальная…

Андрею она не очень понравилась. Та маска, гипсовая копия которой висела на стене в кабинете Альвареса, была, конечно, гораздо выразительнее, хотя и без всяких украшений. Или просто у него сегодня такое настроение, что уж ничего не могло нравиться?..

Альварес, видно, почувствовал это, потому что несколько виноватым тоном сказал:

— Мало нашли интересного. Вы были правы: гробница попорчена, в нее затекала вода, все истлело, кроме раковин да камня.

— А к какому времени она относится?

— Сразу трудно сказать. Но по некоторым признакам захоронение довольно архаичное, а, Франко? Вероятно, эта гробница была поставлена еще в первые годы существования города.

Археологи занимались гробницей до самого вечера: фотографировали с разных точек, разбивали веревочками на квадраты, потом составляли схему, помечая точно, где именно лежала каждая раковина или иголка морского ежа. Андрей помогал им, но, признаться, без особого интереса.

Профессор чувствовал себя виноватым и решил его утешить.

— Ну что же… При всех признаю, что вы правы, — сказал он вечером у костра. — Ваши исследования требуют еще большей точности, чем мои. И придираться к вам станут строже. Надо найти такую гробницу, возле которой и близко никто еще не побывал.

— Это возможно?

— Надеюсь. Я же говорил: этот городок слишком невелик, чтобы стоять вдалеке от других поселений. Должны быть где-то поблизости еще развалины. Не все же мы уже разыскали. Но трудно. Придется забираться в самую глушь.

Он подумал и добавил:

— Видимо, придется разделиться. Пусть Франко ведет здесь раскопки, справится пока без меня. Тут устроим базовый лагерь. А сами налегке отправимся на разведку. Может, встретим лакандонов, если посчастливится. Но они вряд ли станут нам помогать. Упрямый народ, истинные потомки древних майя. Живут по-прежнему в самой глуши, сторонясь цивилизации, и почти точно так же, наверное, как простые земледельцы майя в древности. И до сих пор поклоняются древним богам, приносят дары на древние алтари. Заманчиво с ними познакомиться, а?

Глаза его загорелись, круглое раскрасневшееся от зноя лицо с торчащими в стороны усами приняло забавно-мечтательное выражение.

— Решено! — выкрикнул Альварес, хлопая Андрея по плечу. — Полезем в самые дебри. Эти камни от нас уже не уйдут.

ЛЕТАЮЩИЙ ЖРЕЦ

Четыре дня они втроем — Альварес, Бенито и Андрей — занимались разведкой окрестностей. Это оказалось неимоверно трудным делом. Никаких троп не было. Приходилось буквально прорубаться сквозь непролазную чащу. Только теперь Андрей понял, как нелегко было археологам найти в лесных дебрях эти развалины и проложить к ним тропу от реки.

Всем троим приходилось по очереди часами рубить ветви тяжелыми мачете, и теперь Андрей поневоле научился этому трудному делу. К вечеру он так выматывался, что чуть не засыпал прямо у костра с лепешкой во рту, не оставалось сил даже добраться до гамака.

А утром просыпался от крика неутомимого Бенито:

— Arriba!

— Vamonos! — вторил ему, покряхтывая, Альварес.

Андрей удивлялся и завидовал их выносливости, ведь они были гораздо старше его.

А результат их каторжных трудов и усилий? Они нашли только еще одну-единственную стелу.

И наткнулись на нее совершенно случайно. Каменный столб стоял, чуть накренившись, в самой гуще зарослей и был так плотно оплетен лианами, что путешественники наверняка прошли бы мимо, приняв его за простой древесный ствол.

Но, к счастью, мачете в руках Андрея скользнул по лиане и звякнул, ударившись о камень…

Они очистили стелу от лиан и наросшего мха. Обелиск был высотой в три с половиной метра, почти правильной четырехугольной формы. После чистки скульптурные изображения на нем стали резко выделяться на фоне сочной зелени. Когда-то они были ярко окрашены. Следы краски до сих пор сохранились местами в глубоких выщербинах камня. Это поразило Андрея: казалось, каменный столб был поставлен здесь недавно, а не многие столетья назад.

В центре рельефа был изображен жрец с таким торжественно-серьезным выражением, которое наверняка должно было внушать страх покорно склонявшимся перед ним людям, что стояли на коленях, со скрещенными на груди руками. Левой рукой он показывал им какой-то жезл или дароносицу, а в правой держал нечто непонятное, очень напоминающее современную полицейскую дубинку.

— Конец восьмого века примерно, — пробормотал профессор Альварес, долго и внимательно изучавший бесконечные шеренги иероглифов по бокам рельефа. — Ничего нового мы не узнали. Только лишний раз убедились, что в древности этот район был довольно густо населен…

Это-то и огорчало вдвойне. Стела подтверждала, что они ведут вовсе не напрасные поиски. Где-то, может, совсем рядом, могут таиться и другие памятники давно исчезнувшей жизни — развалины храмов, даже целых городов, пирамиды, гробницы.

Но как найти их в дремучем лесу, где каждый шаг приходится прокладывать мачете и можно пройти в двух шагах от плиты и не заметить ее за густым переплетением лиан, кустарников, причудливо изогнутых древесных стволов? В этом Великом Лесу, оказывается, даже пирамиду отыскать не легче, чем пресловутую иголку в стоге сена.

Они мрачно размышляли об этом, усевшись отдохнуть перед расчищенной от лиан стелой.

И снова услышали приближающийся рокот мотора. А задрав головы, увидели проскользнувшую высоко наверху по листве деревьев тень самолета.

— Бэтмен, — сказал Бенито.

Опять это имя показалось Андрею почему-то знакомым.

— Откуда ты знаешь? — спросил проводника, насупившись, Альварес.

— Он часто тут летает.

Они молчали, прислушиваясь к затихающему гулу мотора.

— У него что — свой самолет?

— Конечно. Он знает весь лес, как постель в своем гамаке, — помедлив, старик значительно добавил, понизив голос: — Говорят, он… колдун.

— Колдун? — усмехнулся Альварес. — Поэтому его и прозвали, наверное, Бэтменом?

Теперь Андрей догадался, почему это имя казалось ему знакомым. Супермен, «Человек Летучая Мышь»! Свободно летающий вопреки закону земного тяготения и не знающий никаких преград герой комиксов, появляющийся в своей черной маске каждый день на страницах газет…

— А чего он тут летает, чего высматривает? — насупившись, спросил Альварес.

Бенито неопределенно пожал плечами.

— За нами следит, не иначе, — все больше расходился профессор. — И в лагерь лесорубов прилетел, чтобы разнюхать, куда мы направляемся. Я сразу догадался! Нечего больше ему там было делать. И тут уж какой раз кружит.

— Нам бы его крылья, — с завистью сказал Андрей. — Хотя сверху в таком лесу ничего не разглядишь.

— Ошибаетесь, — ответил Альварес. — Еще в тридцатых годах с воздуха удалось обнаружить несколько древних поселений майя. Начало положил, кстати, знаменитый Чарльз Линдберг, первым перелетевший через Атлантику, слыхали о таком? С тех пор техника далеко шагнула, и современные методы аэрофотосъемки дают для археологических поисков прекрасные результаты.

— А вы ими не пользуетесь?

— Очень редко. Денег нет.

— Зато Бэтмен отвезет вас прямо к нетронутой пирамиде, — сказал Бенито. — Он их все наперечет знает…

— Тебя послушать, так этот Бэтмен прямо какой-то господь бог всеведущий, — сердито буркнул Альварес.

Но, видно, заманчивая идея запала ему в голову, потому что, когда они вернулись в лагерь, профессор утром сказал Андрею:

— Тут работа налажена, обойдутся и без меня. Давайте сходим в поселок и попробуем уговорить этого Бэтмена, если он еще там околачивается. Пусть лучше нам помогает, чем крутится коршуном над головой. Это начинает действовать мне на нервы. Только цену он, наверное, заломит страшную.

Казалось, профессор чувствовал себя лично виноватым в том, что гость приехал за тридевять земель, а делать ему тут нечего…

Летчика они, к счастью, застали еще в поселке лесорубов.

Джонни лениво дремал в тени под крылом своего потрепанного самолета, марку которого определить было нелегко.

Видимо, работы у летчика сейчас не было, потому что предоставить свою машину в распоряжение археологов Джонни согласился довольно быстро, хотя и запросил солидную сумму, многозначительно подчеркнув:

— Только greenbacks ^*["20].

Поторговавшись, Альварес сдался и тут же дал летчику задаток.

Когда Альварес рылся в сумке, ему подвернулась фотография той самой маски древнего жреца, на которого так походил Джонни. Он протянул ее летчику и шутливо спросил:

— Это не твой отец?

— Мой отец был белый, из Штатов.

— Но мать наверняка местная. Из какого племени? Лакандонов?

— Я не индеец, a norteamericano ^*["21], — угрюмо ответил Джонни. — У меня американский паспорт.

— А когда мы можем вылететь? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Хоть завтра, — коротко ответил Джонни.

И вот рано утром, погрузив в самолет аварийный запас продуктов и самые необходимые инструменты, которые могли бы понадобиться для раскопок, они поднялись в воздух.

При взлете самолет так трясло, что профессор и Андрей, цепляясь судорожно за что попало, мотались на своих неудобных деревянных креслицах из стороны в сторону. Они даже не успели испугаться, когда самолет чуть не задел колесами верхушку высокого дерева. Страховочный ремень так больно врезался Андрею в живот, что он всерьез подумал: а не перережет ли его этим проклятым ремнем пополам? Но земля провалилась вниз, и тряска утихла. Можно было глянуть по сторонам.

Сверкнула вдалеке извилистая лента реки. Теперь внизу до самого края неба был только лес.

Самолет снизился и начал ходить над лесом галсами — вперед и назад, вперед и назад. Альварес и Андрей приникли к окошкам.

Старенький самолет раскачивался и противно скрипел. Его стенки ходили ходуном. Временами он вдруг начинал судорожно трястись, словно телега на ухабах. И то и дело проваливался в «воздушные ямы», отчего у Андрея каждый раз неприятно подкатывало к горлу. Казалось, старенькая машина сейчас развалится, и они посыплются с неба в этот дремучий, непроходимый лес…

До самого горизонта разлилась зелень лесов, однообразная, как океан. И в довершение сходства местами кроны деревьев поднимались выше, напоминая убегающие вдаль волны.

Андрей вдруг подумал, что если бы самолет вдруг рухнул в эту чащу, то листва деревьев моментально сомкнулась бы над ним, как вода. И найти потерпевшую аварию машину будет не легче, чем на морском дне. Разве увидишь его с воздуха?

Парашютов, конечно, у них не было. Не было в кабине и огнетушителя — только пустое гнездо для него. В разбитое стекло свободно врывался ветер.

— Возвращаюсь! — крикнул Джонни, высунувшись из своей тесной кабинки.

— Почему? — рявкнул Альварес.

— Бензина осталось только на обратный путь.

Профессор покачал головой и отвернулся к окошку.

Обратно они летели напрямую и снова ничего интересного не увидели.

Потом земля накренилась, самолет лег на крыло. Среди темной зелени засверкала река. Вот и поселочек, прижатый лесом к самой воде.

Самолет ястребом ринулся вниз.

Снова затрясло, закидало в разные стороны. Потом все стихло, и в разбитое оконце ворвались москиты вместе с поднятой самолетом пылью.

Андрей с Альваресом отстегнули ремни и с трудом выбрались из кабины. Все тело ныло, словно Андрей ехал целый день по кочкам в разбитой телеге.

Джонни поджидал их уже в тени под крылом, покуривая неизменную сигаретку.

— Слушай, я тебе плачу greenbacks не за то, чтобы ты нас катал над лесом, — накинулся на него Альварес.

— Я же не виноват, что ничего не нашли, — пожав плечами, невозмутимо ответил летчик. — Вы же сами смотрели.

— Ладно, не рассказывай сказок! — отмахнулся профессор. — Ты лучше знаешь, где есть развалины, и быстрее нас высмотришь их с высоты. Так что, пожалуйста, завтра постарайся показать нам что-нибудь интересное…

— Как повезет, — опять пожал плечами Джонни все с тем же невозмутимым выражением на каменном лице.

— А ты постарайся, чтобы повезло. Люди говорят, что ты каждый камешек в округе знаешь. Поэтому мы тебя и наняли.

— Мало ли что люди болтают, — буркнул летчик и начал копаться в еще горячем моторе.

Они совершили еще два полета, но так же безрезультатно. Терпение профессора кончилось.

— Хватит! — заявил он летчику. — Отвези нас в Теносике, и больше я не хочу иметь с тобой никаких дел.

Джонни молча пожал плечами и тут же полез в кабину.

Весь полет до Теносике прошел в мрачном молчании. Только в самом начале Андрей рискнул было спросить у Альвареса:

— А что мы будем делать в Теносике?

Но тот ответил ему:

— Запасемся продуктами и вернемся к месту раскопок. Надо работать, а не кататься в небесах, — таким тоном, что больше уже никаких вопросов задавать не хотелось.

Последние надежды Андрея найти никем не потревоженную гробницу рушились окончательно и бесповоротно, Джонни водит их за нос и в самом деле просто катает над безбрежным лесом, стараясь выкачать побольше долларов. Альварес прав: надо довести до конца хотя бы уже начатые раскопки. И у Андрея нет никаких оснований для обиды, профессор сделал все, что было в его силах.

Когда они сели на заросшем бурьяном пустыре на окраине Теносике, Альварес тут же, у самолета, сунул летчику пачку мятых долларов и демонстративно добавил еще несколько десятицентовых монет.

— Как договаривались, — сказал он. — Можешь проверить. Но я не такой жулик, как ты.

Джонни с каменным лицом неторопливо пересчитал деньги и кивнул:

— Все правильно, — тут же, даже не попрощавшись, отвернулся и начал что-то искать в кабинке.

Альварес с Андреем отошли уже на несколько шагов, как вдруг летчик их негромко окликнул.

— Что еще? — остановился профессор.

Летчик подошел к ним, вытирая руки куском ветоши, и неожиданно сказал:

— Бизнес есть бизнес, а я человек честный. И хочу дать вам один совет. Бесплатно.

— Какой еще совет? — буркнул профессор.

— Помалкивайте о своих планах и находках. А то уже через час все в Теносике будут знать, что вы нашли и куда направляетесь.

— Мы не болтливы…

— Я тоже, — лениво ответил Джонни, и по его лицу древнего жреца проскользнула легкая усмешка. — Я давно вас хотел предупредить: не ведите никаких разговоров между собой, если поблизости увидите нищего Педро…

— Кого?

— Педро, глухонемого» нищего. Он всегда крутится возле pinte ^*["22] или у гостиницы.

Андрею смутно припомнилось, что в самом деле он как будто несколько раз встречал нищего оборванца, протягивавшего с невнятным требовательным мычанием потрепанную шляпу за подаянием каждому прохожему. Встречи эти были так мимолетны, что он даже лица этого нищего вспомнить толком не мог.

— Но если… — начал недоуменно Андрей.

Однако его опередил Альварес, задав тот же вопрос:

— Если он глухонемой, то чего нам его остерегаться? Он же не может подслушать, о чем мы говорим…

— Поэтому он и опасен, — сказал Джонни. — Никто от него не таится — дескать, все равно не слышит. А ему и близко не надо подходить, чтобы все секреты узнать. Он читает по губам. Вы сидите в комнате и разговариваете, а он смотрит в окно с другой стороны улицы и все понимает. Ясно?

— Ловко, — пробормотал Альварес. — Ладно, Джонни, спасибо за предупреждение.

Летчик кивнул и зашагал по улице, засунув руки в карманы выгоревшего комбинезона. Они смотрели ему вслед, потом оглянулись по сторонам. Улица была все так же пустынна.

— Carramba! — буркнул Альварес. — Теперь мы станем озираться, словно жулики, — нет ли поблизости этого глухонемого шпиона, да?

Они не очень весело рассмеялись.

— От него есть спасение, — сказал Андрей.

— Какое?

— Все важные разговоры вести по вечерам…

— …и погасив предварительно свет в комнате, — подхватил Альварес. — Ладно, пошли в гостиницу.

В Теносике все оставалось прежним. Сонная тишина на грязных улицах. Проходимцы, высматривающие, словно стервятники-ауры, добычу, скучающие у харчевни. Календарь за 1910 год на стене в гостинице…

На поиски нужных продуктов и сложные дипломатические переговоры с хитрыми торговцами, норовившими заломить цены побольше и сбыть залежалый товар, ушло два дня. И куда бы они ни пошли, Андрей с Альваресом всюду замечали теперь Педро. Глухонемой, несомненно, следил за ними и был явно обескуражен оттого, что ничего выведать не удавалось: они нарочно говорилина людях лишь о погоде и всяких пустяках.

Джонни они за это время не видели ни разу. Он куда-то пропал.

А на третий день встретили его на улице. Он явно поджидал их тут на самом солнцепеке, хотя время послеобеденной сиесты свято соблюдали все в поселке — даже нищие.

Вид у летчика был ужасный: комбинезон порван в нескольких местах и усеян какими-то подозрительными ржавыми пятнами, весьма похожими на кровяные, лицо опухло, губы разбиты, под правым заплывшим глазом громадный сизый синяк.

Джонни хмуро поздоровался, окинул пустынную улицу быстрым взглядом из-под набрякших тяжелых век и сказал хриплым шепотом, почти не разжимая губ:

— Хотите, я отвезу вас к пирамиде?

— Какой пирамиде? — насторожился Альварес.

— Никем не тронутой. О ней еще никто не знает.

Альварес и Андрей переглянулись.

— Пропил все деньги и хочешь выманить еще? — сказал профессор. — Ты и так хорош, полюбуйся на себя.

— Там правда пирамида. И колодец возле нее.

— Сенот?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Я там садился.

— Зачем?

Этого вопроса Джонни словно не расслышал.

— Вы же будете платить мне после полета, — сказал он. — Не будет пирамиды — не надо денег.

— Что ж, это, пожалуй, деловой разговор, — проговорил задумчиво профессор, поворачиваясь к Андрею. Потом сказал Джонни: — Ладно. Поверю последний раз. Завтра утром летим. Но помни: не будет пирамиды, не будет и greenbacks!

Сказать хотя бы примерно, куда же они полетят, Джонни решительно отказался. Как ни ворчал Альварес по поводу «детской затеи и глупейшей таинственности», ему пришлось смириться. А Буланову это даже понравилось.

И дальше тоже все шло с какими-то приключениями. Они поднялись в воздух рано утром, пока поселок еще спал. Джонни сразу взял курс на юго-восток. Но когда поселок скрылся вдали и шум самолета уже не мог долететь до чьих-нибудь воровских ушей, он резко повернул на север и еще дважды менял курс.

Альварес, пытавшийся сориентироваться по карте, только чертыхался.

У Андрея скоро начало рябить в глазах от монотонной зелени. Как он ни вглядывался, ничего интересного не видел.

Но у Альвареса оказался острый глаз. Вскоре он обернулся и крикнул Андрею:

— Ага, понимаю! Вон там небольшое поселение!

Андрей перебрался к нему и, не очень вежливо оттеснив профессора плечом, заглянул в окошечко, но ничего не увидел, кроме все того же леса.

— Где?

— Вон, где деревья кажутся чуть повыше, видите. Это потому, что они растут прямо на холме, образовавшемся над развалинами пирамиды. А рядом остатки храма, тоже сильно заросшие.

Деревья, о которых говорил профессор, Андрей разглядел. Но никаких признаков пирамиды или развалин, сколько ни вглядывался, не мог приметить.

— Может быть, Джонни ее имел в виду? — спросил он.

Альварес покачал головой:

— Вряд ли. Здесь американцы три года вели раскопки. Он же знает. Да и сесть негде, сплошной лес.

Да, никаких признаков посадочной площадки Андрей не увидел, сколько ни вертел головой. Лесной океан тянулся до самого края неба без островков и разрывов.

Андрей вернулся к своему окошечку и теперь разглядел среди зелени смутные очертания каких-то полуразрушенных зданий — наверное, потому, что деревья в этом месте были вырублены при раскопках и еще не успели снова сомкнуться кронами.

«Но все равно сам бы я ничего не заметил», — с огорчением подумал Андрей и позавидовал зоркости Альвареса,

— А могильников они там не нашли? — спросил он у профессора.

— Нет. Хотя, пожалуй, и не искали. Американцы жаждут сенсаций. Им подавай дворцы, царские усыпальницы. Скопировали фрески и ушли.

Альварес в запальчивости все повышал голос, стараясь перекричать рокот мотора. Джонни несколько раз оборачивался к ним, прислушиваясь к разговору. И каждый раз у Андрея возникало странное, фантастическое ощущение, будто их везет в самолете над краем покинутых городов сам древний жрец…

Когда Альварес, махнув рукой, замолчал и Андрей уже направился обратно к своему окошку, надеясь, что и ему удастся все-таки высмотреть среди зелени хоть какие-нибудь развалины, летчик вдруг крикнул им:

— Вон пирамида! — и показал куда-то вперед и вправо.

Альварес вскочил со своего места и подошел к пилотской кабине, вертя в руках измятую карту.

— Где ты видишь пирамиду?

— Вон, смотрите прямо на расщепленное дерево, чуть дальше.

— Нет там никакой пирамиды!

Андрей присоединился к Альваресу и тоже стал вглядываться в том направлении, куда указывал Джонни. Это было почти прямо по курсу. Он увидел совсем неподалеку расщепленное грозой высокое дерево, о котором говорил летчик, но никакой пирамиды возле него не было и в помине.

— Ты ошибаешься! — крикнул Альварес почти в самое ухо пилоту. — Американцы тут обшарили все окрестности, когда вели раскопки. У них тоже был самолет.

— Знаю, — кивнул Джонни. — Но пирамиды они не нашли. Вот она, прямо под нами.

Он положил самолет на правое крыло. Альварес и Андрей, вцепившись судорожно в поручни кресел вглядывались во все глаза в зеленый ковер леса, медленно и плавно вздымавшийся перед ними.

Земля закружилась перед глазами чудовищной каруселью. Потом она встала дыбом, и не оставалось уже никаких сомнений, что сейчас они врежутся прямо в эту зеленую стену, вдруг выросшую на пути.

Но земля тут же провалилась куда-то вниз и покорно встала на свое место.

— Ну? — буркнул Джонни.

Переглянувшись с Андреем, профессор пожал плечами и ответил:

— Я не видел никакой пирамиды. А вы? — повернулся он снова к Андрею.

Тот покачал головой.

Тогда Альварес замахал руками и закричал прямо в лицо Джонни:

— Нет там никакой пирамиды! Это же не иголка, черт возьми! Ты ошибся.

— Нет, — упрямо ответил Джонни. Его лицо древнего жреца оставалось все таким же спокойным и невозмутимым. — Там пирамида и сенот возле нее.

— Ты что-то напутал! — продолжал выкрикивать Альварес.

Все с тем же каменным лицом Джонни снова начал закладывать машину в глубокий вираж.

Хочет спуститься пониже, подумал Андрей, чтобы они с Альваресом могли, наконец, рассмотреть эту загадочную пирамиду и сенот — колодец — возле нее, если они в самом деле существуют.

— По местам, и пристегнитесь ремнями! — крикнул им, не оборачиваясь, Джонни.

Они послушно выполнили команду.

Самолет стремительно снижался, словно коршун, высмотревший добычу и камнем ринувшийся на нее.

— Что ты делаешь, дьявол?! — крикнул Альварес.

Андрей только тут заметил, что рокот мотора затих, и понял вдруг, что они идут на посадку!

Куда? Вершины деревьев мелькали уже под самыми колесами, впереди сплошной лес, никакого просвета…

Он не успел даже как следует испугаться. По полу кабины застучали ветки деревьев.

Потом что-то громко затрещало…

Андрея начало швырять во все стороны. Поясной ремень больно врезался в живот.

Еще какой-то треск, и стало тихо.

Джонни встал со своего кресла, потянулся, повернулся к ним и как ни в чем не бывало сказал:

— Прибыли, можно выходить.

Лицо его было все таким же невозмутимым, только в прищуренных глазах таилась усмешка.

Альварес, сердито бурча, вытирал платком мокрое лицо. Андрей отстегнул ремень и неуверенно встал, разминая затекшие плечи. Все тело ныло, словно его измолотили.

Они вылезли из самолета и увидели, что он стоит, накренившись, посреди небольшой болотистой полянки, едва не зацепившись левым крылом за ствол старого махагониевого дерева. Как летчику удалось высмотреть эту полянку и, главное, посадить на ней самолет, понять было невозможно. Альварес переглянулся с Андреем и только пожал плечами.

— Пирамида неподалеку, миль пять, — сказал Джонни. — Сейчас прикроем машину и пойдем.

Достав из кабины мачете, он начал срубать ветки. Второй мачете он демонстративно воткнул в землю перед Андреем, приглашая его тоже приняться за работу.

Теперь у Андрея был опыт, и мачете так и засверкал в его руках.

— Не тут, — остановил его Джонни. — Вырубайте кусты, где и я. Пригодится дорожка для взлета.

«Да, ведь придется еще и взлетать, — с невольным трепетом подумал Андрей. — Но как ему это удастся?..»

Альваресу тоже нашлось дело. Джонни велел ему срубленными ветками прикрывать самолет.

— Зачем тебе это нужно? — сердито спросил профессор. — Совершенно бессмысленная работа. Пойдем скорее к пирамиде. Или боишься, что твоя тарахтелка перегреется на солнце?

Джонни в ответ буркнул что-то неразборчивое, но продолжал рубить ветки и набрасывать их на машину.

— Хватит, я тебе говорю! — напустился на него профессор. — Пошли к пирамиде, я тебе приказываю. Я тебе деньги плачу.

Джонни нехотя подчинился, и они, захватив продукты и самые необходимые инструменты, отправились к таинственной пирамиде — кажется, профессор Альварес начинал верить в ее существование, если так торопил Джонни.

Нигде не было даже намека на какие-нибудь старые, заросшие тропы. Пришлось пробиваться напрямую через чащобу, прямо по азимуту, намеченному перед выходом летчиком.

ОДИНОКАЯ ПИРАМИДА

Сменяя друг друга, они прорубали тропинку острыми мачете почти до самого вечера.

И буквально наткнулись на пирамиду, приняв ее сначала просто за холм, поросший кустарником и деревьями.

Альварес даже заворчал:

— Черт, придется его обходить… — но, подняв голову, ахнул:

— Пирамида!

Прорубая дорожку в кустах, они начали поспешно карабкаться по крутому склону. С каждым шагом последние сомнения отпадали. Все чаще попадались обтесанные камни, под навалами земли угадывались широкие ступени.

А на вершине они увидели в зарослях небольшое приземистое здание древнего храма. От него остались лишь три стены и часть крыши. Спереди два пилона поддерживали крышу, так что получалось как бы три входа. Храм был совсем маленький и состоял, собственно, всего из одной комнаты. Голые стены без всяких украшений, только над дверями уцелела часть деревянной резной притолоки. Что на ней изображено, разобрать было невозможно, остались лишь куски человеческих фигурок. Но Альварес все равно обрадовался:

— Сделаны из сапоте, а это дерево не берут ни гниль, ни жучки. Проведем радиокарбонный анализ и определим возраст постройки.

В углу под сводом копошились и попискивали летучие мыши, но теперь и Андрей уже не обращал на них никакого внимания.

Молча они тут же взялись за лопаты и начали расчищать пол храма, аккуратно складывая землю в одну кучу, чтобы потом ее просеять: не окажутся ли в ней какие-нибудь любопытные находки?

Лопат было всего две. Копали по очереди, пока двое работали, один отдыхал.

Пол обнажался быстро.

— Выложен плитами, хороший признак, — пробормотал профессор. — Обычно они заделывали полы толстым слоем штукатурки…

Неужели им повезло наткнуться на пирамиду с гробницей?!

Когда весь пол расчистили, Альварес, ползая на корточках, начал выстукивать молоточком каменные плиты. Андрей с замирающим сердцем следил за ним.

— Hombre, вы явно родились в сорочке! — сказал, поднимая голову, профессор. — Пожалуй, тут и в самом деле есть погребальная камера. И звук подозрительный, и шов между плитами слишком тщательно заделан. Поздравляю вас, нам, кажется, повезло.

У Андрея все запело в душе. Он с трудом удержался чтобы на радостях не обнять профессора или хотя бы хлопнуть его по плечу от полноты чувств.

— Ладно, посмотрим завтра внимательнее, а сейчас надо поскорее разбивать лагерь, а то будет темно. — Альварес поднялся, машинально отряхивая грязь с коленей.

Он все смотрел на каменную плиту, словно боясь оставить ее хотя бы на ночь, но потом вытер руки платком и начал спускаться с пирамиды, придерживаясь за торчащие из расщелин между камнями кусты. Джонни и Андрей последовали за ним.

Быстро распаковали вещи, повесили гамаки. Взяв складное брезентовое ведерко, длинную веревку и мачете, Джонни отправился за водой к сеноту, который, по его словам, находился совсем недалеко от пирамиды. Альварес не удержался и пошел с ним, прихватив электрический фонарик. Андрей остался разжигать костер и открывать консервы.

Он все поглядывая в ту сторону, где в быстро сгущающихся сумерках темнела громада пирамиды. Пожалуй, она была повыше восьмиэтажного дома.

Раньше он лишь читал о них да рассматривал плоские фотографии в книгах, скрадывающие все масштабы, а теперь сам сидел у подножия пирамиды. А внутри нее гробница…

Костер уже весело пылал, все было готово, а они не возвращались. Увлекшийся своими мыслями, Андрей не сразу заметил, что уже стало совсем темно, или так казалось только вблизи костра?

Андрей хотел уже крикнуть, как вдруг услышал приближающийся треск сучьев и возбужденный голос Альвареса. Среди зарослей замигал свет электрического фонарика. Профессор, видимо, в азарте размахивал им вместо того, чтобы освещать себе дорогу.

— Похоже, что это священный сенот, как и в Чнчен-Ице! — еще издали закричал он Андрею. — Мешает проклятая темнота, но мы нашли, кажется, остатки выложенной камнем тропы, она вела в древности к сеноту. Придется ждать утра, чтобы обследовать его детальнее.

Подойдя к костру, он тяжело рухнул на кусок брезента, под который Андрей подложил пружинистых веток, и пробормотал:

— Уф, устал. Ну и денек выдался. Уснем сейчас как убитые.

— А почему она стоит одиноко, в таком глухом месте? И пирамида и сенот? — спросил Андрей.

Альварес неопределенно пожал плечами:

— Трудно сказать. Может, именно из-за сенота. Ведь это природный провал, для него места не выбирали. Нашли колодец и построили возле него пирамиду с храмом. А место это только теперь глухое. Когда-то вокруг наверняка было много поселений. Но для некоторых святилищ и требовались более уединенные места. Пожалуй, пирамиду впоследствии даже нарочно хотели припрятать, укрыть от чужих глаз…

— Почему вы так думаете?

— Уж больно много земли на ее склонах. Видимо, ее нарочно насыпали.

— А вдруг и гробница опустошена?

— Не думаю, вы же сами видели, что плиты подогнаны плотно, их никто не трогал. И нет на этот раз никаких трещин, успокойтесь.

Они нехотя пожевали консервированного мяса, съели по плитке патентованного тонизирующего шоколада и напились кофе. Потом все поспешно забрались в гамаки, но заснул сразу лишь один Джонни.

Альварес еще долго ворочался, кряхтел и что-то бормотал. Не спал и Андрей, лежа на боку и задумчиво глядя на рдеющие в темноте угли затухающего костра.

Неужели они в самом деле на пороге неведомых открытий? Неужели все теперь так просто: вот вскроют гробницу, он возьмет пробы, поместит их в пробирки с питательной культурой тканей и…

Что они вскоре узнают? Подтвердится его гипотеза или нет?

А вдруг…

О самых фантастических вещах поневоле начнешь думать, очутившись возле древней пирамиды, затерянной в диком тропическом лесу…

Почему майя, как и древние египтяне на другом материке, возводили эти исполинские сооружения, не щадя ни времени, ни труда? Археологи считают, что здешние края куда с большим правом, чем Египет, можно назвать «страной пирамид».

Пусть египетские и здешние пирамиды различаются архитектурными деталями и своим назначением: одни — остроконечные, служившие только усыпальницами фараонов, другие — с храмами и обсерваториями на плоских вершинах, к которым вели ступенчатые лестницы. Но почему все-таки древние строители двух таких разных и отдаленных один от другого народов выбрали для самых своих священных сооружений столь похожую форму? Не доказывает ли это, что они следовали каким-то еще более древним одинаковым образцам — может быть, священным храмам легендарной Атлантиды? И кто знает: вдруг именно его исследования прольют свет на загадочные проблемы?

Микробы из Атлантиды? Хм…

Подобные мысли давно не давали покоя Андрею. Он не решился бы признаться в них даже близким друзьям, опасаясь ехидных насмешек и замечаний, а тем более Альваресу. Профессор пришел бы наверняка в неистовство.

— Madre de Dios! — закричал бы он. — Вам мало настоящих загадок, что вы припутываете к ним еще всякую мистику и чертовщину. Из вас никогда не получится археолог!

Наверное, в этом профессор прав: как нередко бывает, в рамках своей специальности Андрей оставался трезвым исследователем и не позволял себе увлекаться слишком уж фантастическими гипотезами и предположениями. Но в чужой области науки очень заманчивым казалось свободно помечтать…

Не станем осуждать его за это. Уже с самого начала, как только конкистадоры принесли в шестнадцатом веке в Европу первые сведения об удивительных городах и храмах, построенных майя в глуши джунглей, вся история этого древнего народа оказалась окутанной такой таинственностью, что самые фантастические гипотезы начали возникать, словно грибы после щедрого дождя.

Тогда начались споры: откуда мог взяться в глуши тропических джунглей народ с такой высокой и оригинальной культурой? Конкистадоры, захватывавшие себе земли под плантации и превращавшие местных жителей в своих рабов, дружно утверждали, будто майя не имеют никакого отношения к Адаму и Еве, а значит, и не являются полноценными людьми. А королевское правительство Испании стремилось прибрать новые земли к своим рукам, как и их обитателей. По его настоянию папа римский опубликовал специальную буллу, в ней индейцы торжественно объявлялись потомками Адама и Евы, только подлежащими крещению, — что, впрочем, никому не мешало превращать их по-прежнему в рабов.

Но предстояло еще объяснить, как же попали в Новый Свет эти смуглые дети Адама. Тут мнения ученых богословов разделились. Одни считали, будто индейцы Америки — прямые потомки одного из десяти «пропавших колен Израилевых», о которых упоминается в библии. Другим больше нравилось предание об утонувшей в «один злой день и одну бедственную ночь» Атлантиде в диалогах Платона. Они объявили майя потомками спасшихся каким-то чудом легендарных атлантов. Ведь упоминал же Платон о каком-то материке по ту сторону Геркулесовых столбов — это и есть Новый Свет, Америка.

С тех пор и пошло! Кого только не прочили народу майя в предки: финикийцев, ассирийцев, древних египтян, хананеев, израильтян, троянцев, римлян, этрусков, греков, скифов, татар, китайцев, индусов, африканцев, гуннов, не говоря уже о совершенно мифических обитателях якобы затонувших континентов — Атлантиды и Лемурии.

Подобными фантазиями увлекались не только всякие авантюристы вроде снискавшего себе в прошлом веке даже мировую славу своими бредовыми измышлениями Ле-Плонжона, который объявлял себя то доктором медицины, то ученым юристом и написал объемистый труд под названием «Священные таинства у майя и киче, их связь с таинствами Египта, Греции, Халдеи и Индии».

Нет, им отдали дань и многие серьезные ученые. Американский археолог Эдвард Томпсон, прозванный «Шлиманом Юкатана», начиная свои исследования, растянувшиеся на полвека, полагал, будто древние майя — прямые потомки легендарных атлантов.

Самые удивительные гипотезы возникают и в наше время — в том числе и новейшие, более соответствующие «духу века», — например, о том, будто в преданиях древних майя есть совершенно очевидные указания на посещение их страны некими космическими пришельцами, научившими строителей великолепных городов и загадочных пирамид всяким полезным вещам…

Это, пожалуй, вполне понятно: слишком много в истории древних майя темных мест и «белых пятен», слишком много еще загадок не дает покоя исследователям.

Андрей Буланов выписывал в свои тетрадочки особенно курьезные гипотезы и «доказательства»:

«За тысячу лет до рождества Христова царь Соломон продал египтянам лошадей. До этого лошадей и свиней в Египет не ввозили. Отсюда напрашивается вывод, что обитатели Юкатана (у которых лошадей нет) ушли из Египта до того, как там появилась лошадь. Следовательно, Америка была заселена более чем за тридцать веков до христианской эры».

«Уайз утверждает, будто в 66 году н. э. флотилия судов, «несомненно, греко-римского типа» появилась у берегов Юкатана. Он совершенно серьезно объясняет, что с этим визитом связаны названия американских нынешних городков: Афины, Рим, Августа и Атланта в штате Джорджия!»

Андрей посмеивался, зачитывая друзьям эти нелепицы. Однако была у него и другая тетрадочка, которую он никому не показывал… В нее он старательно выписывал сведения, которые казались ему заслуживающими внимания:

«Есть сведения, что до прихода испанских завоевателей в одном из храмов хранилась полная история майя выгравированная на пятидесяти двух золотых досках. Когда пришли конкистадоры, жрецам удалось спрятать это сокровище. Потомки жрецов, возможно, до сих пор хранят эти золотые доски в каком-то укромном месте».

«Священная книга индейцев «Пополь-Вух» повествует о четырех «праотцах народа», которые, увидев в небе «нечто» (космический корабль?!), стали торопливо прощаться со своими родичами и женами и поднялись на вершину горы. Эти люди «немедленно после этого исчезли там, на вершине горы Хакавиц. Они не были похоронены их женами или их детьми, потому что не было видно, когда они исчезли… "

«Кто был легендарный Кецалькоатль (Кукулькан), которому поклонялись майя Юкатана? Откуда у него такое необычное имя — Пернатый Змей? Легенды утверждают, будто он прибыл «из страны восходящего солнца». На нем было длинное белое одеяние, и он носил бороду, что весьма удивляло местных жителей. Пернатый Змей научил народ наукам и установил мудрые законы. Он основал государство, на полях которого початки кукурузы были в рост человека, а хлопок рос уже окрашенным (!! — наши селекционеры только теперь научились выводить цветной хлопок).

В силу каких-то загадочных причин Кецалькоатль, однако, был вынужден покинуть страну майя. Он отправился к морю, принялся там плакать и сжег сам себя. Его сердце превратилось в утреннюю звезду…

Другие легенды утверждают, что он сел на свой корабль и отправился в ту страну, из которой когда-то приехал.

Но все легенды сходятся в том, что Пернатый Змей обещал вернуться…

Эти предания, кстати, оказались весьма на руку испанским завоевателям — во многих местах индейцы не оказывали им сопротивления, принимая за бородатых посланцев доброго Кецалькоатля».

Такое сочетание научной трезвости и романтической доверчивости встречается не столь уж редко. И оказывается, эти противоположные качества могут порой прекрасно уживаться, не давая людям спать по ночам…

Не удивительно, что наутро Андрей проснулся позже всех. Альваресу пришлось его даже расталкивать. Джонни уже успел приготовить завтрак и поджидал их, сидя у костра, — очень похожий на древнее каменное изваяние.

Завтракали торопливо и молча. Андрей, конечно, ожидал, что они отправятся к пирамиде, но Альварес решительно объявил:

— Нет, нет, пирамида от нас никуда не уйдет. С ней все ясно. Надо привозить инструменты, рабочих и вскрывать камеру. А вот с колодцем еще надо разобраться…

В общем-то он был, конечно, прав, но Андрей все-таки расстроился и всю дорогу до сенота мрачно молчал.

Колодец оказался совсем близко, метрах в шестидесяти от пирамиды. Он был невелик, всего метров шесть в диаметре, почти правильной круглой формы, с крутыми, отвесными стенками. Белый известняк их красиво отражался в темно-зеленоватой воде.

Это был просто карстовый провал в толще известняка. Маленькое озеро в белых каменных берегах посреди дикого леса, надежно укрывшего его кронами своих деревьев, — никаких признаков, что возле него когда-то собирались толпы людей для священных жертвоприношений.

«Видать, Альварес ошибся», — подумал Андрей.

Но экспансивный профессор, словно угадав его сомнения, несколько раз притопнул ногой и торжествующе воскликнул:

— Конечно, тут была ритуальная площадка! А вот и тропинка к ней, которую я вчера нащупал даже в темноте. Она тоже выложена камнем.

Андрей подошел к нему, присел рядом с профессором на корточки и увидел под густым слоем травы и мха в самом деле каменные плиты, явно обтесанные человеческими руками. Площадка была довольно большой, и едва заметная в густой траве дорожка, выложенная такими же каменными плитами, тянулась от нее в лес, в сторону пирамиды, даже отсюда, совсем близко, опять казавшейся просто холмом, поросшим деревьями и кустами.

— Чтобы просто брать воду из колодца, такую дорогу и площадку делать бы не стали, — продолжал ликовать Альварес, подходя к обрыву и заглядывая в колодец. — Слишком большая роскошь, верно? Конечно, это был священный сенот, вроде того, что Томпсон исследовал в Чичен-Ице. Этого, впрочем, и следовало ожидать. Судя по всему, обычай приносить жертву у таких колодцев был распространен у майя издавна довольно широко. Помните, что писал Фигэроа? И Ланда об этом упоминает.

Конечно, Андрей Буланов помнил красочный рассказ королевского чиновника — алькальда Диего Сармиенто де Фигэроа, посетившего города майя вскоре после захвата их испанцами. В свое время этот лаконичный и в то же время весьма выразительный рассказ так поразил его, что он не преминул сделать длинную выписку в свою тетрадочку:

«Знать и сановники этой страны имели обычай после шестидневного воздержания и поста приходить на рассвете к сеноту и бросать в него женщин, которыми они владели. Они приказывали этим женщинам вымаливать у богов удачный и счастливый год для своего господина. Женщин бросали несвязанными, и они падали в воду с большим шумом. До полудня слышались крики тех, кто был еще в состоянии кричать, и тогда им спускали веревки. После того как полумертвых женщин вытаскивали наверх, вокруг них разводили костры и окуривали их душистыми смолами. Когда они приходили в себя, то рассказывали, что внизу много их соплеменников — мужчин и женщин — и что они их там принимали. Но когда женщины пытались приподнять голову, чтобы взглянуть на них, то получали тяжелые удары, когда же они опускали головы вниз, то как будто видели под водой глубины и пропасти, и люди отвечали на их вопросы о том, какой будет год у их господина — хороший или плохой…»

О подобном жестоком обычае сообщал и епископ Диего де Ланда. По его словам, во время засухи, мора или другого бедствия к священному колодцу направлялась торжественная процессия, чтобы задобрить разгневавшихся богов очистительными жертвами. Под монотонный рокот больших барабанов — тункулей и плачущие звуки флейт в сенот бросали самых красивых девушек и знатных воинов, захваченных в плен, а вместе с ними и различные богатые украшения.

Помнил Андрей и старинное предание о хитром Хунак Кееле, который однажды сам добровольно бросился во время торжественной церемонии в священный колодец. Он знал какой-то секрет сенота и не утонул, — возможно, некоторое время просто прятался за выступом неровной известковой стены.

А потом вода вспенилась, и перед изумленной толпой появился невредимый Хунак Кеель! Когда его подняли наверх, он торжественно объявил, будто лично разговаривал так долго с богами в глубинах священного колодца. И боги повелели ему стать правителем народа майя…

Все было рассчитано тонко. Конечно, никто из жрецов не осмелился оспаривать волю богов. И Хунак Кеель стал правителем.

Американский исследователь Эдвард Томпсон заинтересовался этими преданиями и, облачившись в водолазный костюм, стал нырять в темные воды большого «Колодца жертв» в окрестностях древнего города Чичен-Ицы на севере Юкатана. Он добыл оттуда несколько тысяч интереснейших предметов древнего обихода. Но, как справедливо сетовал профессор Альварес, вся эта богатейшая коллекция была вывезена в Соединенные Штаты.

Теперь мексиканские археологи решили сами продолжить подводные раскопки на дне священного «Колодца жертв». За последние годы, используя специальную землесосную установку, они обследовали самые укромные уголки сенота и достали оттуда еще несколько тысяч разных предметов, которые некогда бросали туда, чтобы умилостивить богов: медные колокольчики, украшения из нефрита и золота, фигурки зверей и птиц из каучука. Эти открытия произвели настоящую сенсацию среди археологов.

«Неужели Альварес прав и нам тоже повезло?» — думал Андрей, глядя с высоты крутого обрыва на темную таинственную гладь зеленоватой воды в глубине колодца. Вдруг и здесь таятся на дне какие-то древние украшения, скульптурные изваяния, побелевшие и обточенные водой кости несчастных жертв, человеческие черепа?

Но тут он вспомнил некстати, что вчера вечером пил чай, а воду для него Джонни брал ведь из этого самого колодца, и ему стало как-то не по себе. И нынче утром они тоже пили. чай. Правда, воду кипятили, но все же…

Андрей поспешно отошел от обрыва и не стал больше смотреть в колодец, чувствуя подступающую к горлу тошноту.

Негромкое приближающееся гудение заставило его поднять голову. Где-то высоко в небе, невидимый за деревьями, летел самолет.

Неужели кто-то следит за ними?

Альварес и Андрей молча переглянулись и как по команде посмотрели на Джонни. Тот тоже смотрел вверх, задрав голову, и не заметил их взглядов.

Делать больше возле колодца без водолазных костюмов было нечего, и они отправились к пирамиде.

Теперь при ярком солнечном свете уже не оставалось никаких сомнений, что каменная плита на ее верхушке закрывает какой-то подземный ход. И плиты этой явно никто не трогал с тех давних времен, как она была положена здесь древними мастерами, тщательно заделавшими каждый шов, каждую щелочку.

— Нам здорово повезло! — радостно сказал Андрей профессору. — Надо скорее отправляться за инструментами и вскрыть эту гробницу…

— Ну, положим, гробницы там может и не оказаться, не радуйтесь прежде времени, — остановил его Альварес.

— А почему же ход так тщательно запечатан? Вы же сами вчера говорили…

— Может, там просто какое-то потайное святилище, а никакой гробницы нет. Не будем ликовать раньше времени. Я человек суеверный и, когда мне слишком везет, всегда настораживаюсь. Священный сенот и никому еще не ведомая пирамида с каким-то внутренним потайным ходом, который, может, и в самом деле ведет к нетронутой гробнице, — это слишком большая удача, согласитесь, мой друг. Но ваше нетерпение я целиком разделяю. Давайте поскорее возвращаться.

Когда они уже подходили к месту посадки, над ними снова пролетел самолет…

Чего он искал? Что высматривал с высоты?

Конечно, он не мог их заметить на потаенной тропе, прорубленной в чаще леса. И пирамида и колодец были тоже надежно укрыты зеленым пологом листвы — ведь даже Альварес не мог высмотреть с высоты и до последнего момента думал, будто Джонни ошибается.

Но все-таки на душе у Андрея стало почему-то неспокойно. И Альварес тоже что-то сердито бормотал, подняв голову и прислушиваясь к затихающему монотонному гудению в небе.

Только каменное лицо Джонни ничего не выражало и было спокойным и равнодушным, как всегда.

Часть вторая КРЫЛАТЫЕ БАНДИТЫ

Как, каким чудом удалось им взлететь с этой крошечной болотистой полянки и благополучно вернуться — навсегда осталось для Андрея загадочным и непонятным. Хоть они и вырубили кустарник, расчистив нечто вроде примитивной взлетной полосы, самолет дважды задел колесами за вершины деревьев и едва не врезался в землю. Когда его осмотрели, сев в Теносике, все шасси оказалось ободранным и поцарапанным.

Отсюда Альварес улетел с Джонни дальше — в порт Кампече на берегу Мексиканского залива, где у профессора, конечно, были хорошие друзья, и он надеялся добыть у них акваланги для исследования подводных глубин сенота. Андрей же, не мешкая, должен был захватить продукты и с подробной инструкцией возвращаться к Франко, чтобы все рабочие поскорее отправились на новое место раскопок — к пирамиде.

— Меня не ждите, я догоню вас по дороге, — сказал на прощание Альварес.

Им уже так овладел азарт, что Андрей даже спросить не успел: а как же профессор их найдет в лесу?

Самолет улетел, а Буланов погрузил продукты на знакомый забавный катер, который доставил его в сонный лагерь лесорубов. Наняв здесь маленький караван из трех мулов с погонщиками, Андрей отправился по зарастающей прямо на глазах тропе к развалинам покинутого города.

Франко отнесся к распоряжениям профессора явно неодобрительно — вздыхал, покачивал головой, но возражать не стал. А Бенито обрадовался и тут же начал навьючивать мулов, весело приговаривая:

— La carga se regla con el camino! ^*["23]

Видно, старому монтеро надоело сидеть на одном месте.

Они двинулись в путь, прорубаясь напрямик сквозь чащу. Опять потянулись однообразные дни.

На третий день, примерно на середине пути, вскоре после полудня раздался шум самолета, и «летающая этажерка» Джонни начала кружить над ними, едва не задевая за вершины деревьев. Потом самолет поднялся повыше, от него одна за другой отделились три черные точки и начали быстро падать в лес.

Раскрылись парашюты, тогда удалось различить болтающего ногами профессора Альвареса и два тюка с какими-то грузами.

Альварес повис на ветвях высоко от земли. Его пришлось снимать оттуда. А потом долго искали тюки, занесенные ветерком в чащобу.

Альварес беспокоился за целость груза и сердился. Но акваланги, к счастью, уцелели.

— Задержался я, — сетовал профессор. — С этим Бэтменом связываться! Сели для заправки в Теносике, так он пропал на целые сутки, где-то пьянствовал. Появился потом весь избитый, под глазами вот такие синячищи. И молчит как идол. Зря мы с ним связались. Эта темная компания еще доставит нам хлопот, припомните мои слова…

Через три дня, когда они были уже недалеко от цели, над лесом снова пролетел самолет. Они не видели его, только слышали рокот мотора. Опять Джонни?

— Чего они тут разлетались? — встревоженно ворчал Альварес. — Стервятники…

Он торопил отряд. Его азартное нетерпение постепенно заразило всех, даже меланхоличного Франко.

В последний день пути рубщики прокладывали дорогу так быстро, почаще сменяя друг друга, что мулы переходили порой на тряскую рысцу.

— Скоро выйдем на нашу тропу, — сказал Альварес, сверяясь с картой.

Они прошли еще с километр, и ехавший впереди Бенито закричал, радостно размахивая над головой сверкающим мачете:

— Есть тропа, хозяин!

Альварес нахмурился и, подстегивая мула, поехал к нему. Его тревога передалась и Андрею. Он последовал за профессором.

— Что случилось?

— Тут кто-то прошел и совсем недавно, — ответил профессор. — Это не та тропа, которую мы прокладывали.

Да, это была чья-то чужая тропа — шире, утоптаннее, с недавними грубыми порезами на стволах деревьев.

И вела она к открытой ими пирамиде…

— Нас опередили! — рявкнул Альварес и ринулся по тропе, нагнув голову и тяжело сопя, словно рассвирепевший буйвол. Андрей устремился за ним.

Впереди показалась за деревьями темная громада пирамиды. Вся площадка перед ней была вытоптана, повсюду в беспорядке валялись стволы срубленных зачем-то деревьев. Казалось, тут промчался смерч, круша все на своем пути.

Альварес издал какой-то сдавленный крик…

Андрей посмотрел на пирамиду — и обмер.

Храм на ее верхушке куда-то исчез, превратился в груду беспорядочно наваленных камней!

— Они разрушили, взорвали ее! — закричал Альварес, потрясая над головой кулаками.

— Кто? — шепотом спросил его Андрей, все еще не желавший поверить, что пирамида в самом деле разрушена и опять все мечты его развеяны в дым этим злодейским непостижимым взрывом.

— Кто!!! Если бы я знал, я бы передушил их своими руками! — и в воздухе прогремел продолжительный залп самых отборных ругательств.

Столпившиеся вокруг рабочие смотрели на профессора с почтительным восхищением, подбадривая одобрительными возгласами.

Когда Альварес отвел душу, они с Андреем начали карабкаться по откосу, заваленному каменными обломками.

Древний храм был варварски разрушен. Щепки от резных притолок валялись среди расколотых камней. Вход в подземный коридор, развороченный взрывом, зиял, будто смертельная рана.

Они заглянули в пролом и увидели уходящие во тьму ступеньки. Альварес крикнул, чтобы ему принесли фонарик, и первым начал осторожно спускаться в подземелье. Андрей полез за ним.

Крутая лестница привела их к небольшой камере. Плита, закрывавшая вход в нее, тоже оказалась взорванной. Они опоздали, наверное, всего на день: в подземелье еще стоял едкий, неприятный запах взрывных газов.

Это была гробница, найти которую так страстно мечтал Андрей, но они опоздали. Кости разрушенного скелета были разбросаны по всей камере. Древний безглазый череп насмешливо скалился в углу. На полу валялись отполированные до блеска нефритовые украшения — бусы, серьги, какие-то замысловатые пуговицы, безжалостно растоптанные сапогами грабителей.

Франко со стоном поднял с пола осколки изящной глиняной таблички, расписанной причудливым орнаментом, и стал счищать с них грязь.

— Пошли отсюда, не могу смотреть, — хрипло проговорил профессор.

Они поспешили выбраться на свежий воздух.

— Но кто же это мог сделать? — в какой уже раз потрясенно спросил Андрей.

— Кто, кто! Джонни и его дружки, эти проклятые стервятники. Выследили, где мы сели, высмотрели и пирамиду. Решили, что мы наткнулись тут на золотые клады, вот и поспешили опередить. Тут уже Гватемала, места глухие. Можно пиратствовать как душе угодно, особенно если есть самолет. И чего же ждать от авантюристов, если сам Стефенс однажды в поисках драгоценностей пытался разрушить пирамиду в Паленке и не постеснялся рассказать об этом в своей книге?

В лагере Альварес сел у костра спиной к разрушенной пирамиде и долго молча пил коньяк из большой алюминиевой кружки, сутулясь и раскачиваясь, словно от зубной боли. Жестом он предложил выпить и Андрею с Франко, но они отказались. Франко куда-то скрылся, чтобы не попадаться своему шефу на глаза. А Буланов сел в сторонке и сочувственно поглядывал на профессора, не решаясь прервать его мрачного молчания.

«Кто мог так глупо и варварски разрушить пирамиду? — думал Андрей. — Неужели собутыльники Джонни? Но ведь Джонни сам показал профессору эту пирамиду. Может, чтобы просто выманить у него деньги, а потом «вступили в дело» его приятели?

Ладно, теперь уже ничего не исправишь. Какую пирамиду загубили! И что эти грабители получили в награду? Золото вряд ли нашли, а нефритовые украшения им не нужны. Все разбили, потоптали сапогами. А ведь была в пирамиде гробница, и как тщательно запечатанная…»

Опьянев, Альварес так же молча тяжело поднялся и, пошатываясь, отправился спать. Он проспал весь остаток этого печального дня и всю душную ночь, а утром, не поднимая на Андрея заплывших глаз, коротко и деловито сказал:

— Все. На пирамиде поставили крест. Ее не было. Забудьте о ней. И не переживайте слишком: по некоторым признакам, она была обновлена, так что и в гробнице, возможно, покопались еще в древности…

— Как это обновлена?

— Взрывом разворотило вершину, и видно, что слои облицовки разные. Был у строителей майя такой обычай — через определенные промежутки времени менять облицовку вершины и ставить новый храм.

Может, профессор сказал это лишь для того, чтобы хоть немного утешить своего спутника. Но, во всяком случае, Андрею действительно было легче думать, будто гробницу, возможно, вскрывали еще в древности. Значит, не так уж болезненна потеря…

— Не было никакой пирамиды, — упрямо повторил Альварес, так пристально глядя ему в глаза, словно надеялся загипнотизировать. — Забудьте о ней. Займемся сенотом.

По распоряжению профессора лагерь перенесли к самому колодцу и выбрали для него такое место, чтобы деревья полностью заслоняли разбитую вершину пирамиды.

Смерили глубину, опустив в колодец веревку с тяжелым камнем: она оказалась приличной — около двенадцати метров. Проверили акваланги, и Альварес первый с помощью Франко и Андрея стал натягивать на себя черный гидрокостюм. Он оказался ему маловат, и почтенный профессор грозно чертыхался, затискивая в него свое грузное тело.

Андрей тоже облачился в гидрокостюм и надел акваланг, чтобы в случае какой-нибудь опасности немедленно прийти на помощь Альваресу.

С обрыва спустили веревочную лестницу, и профессор начал спускаться по ней, раскачиваясь и стараясь не зацепиться за острые выступы камней. Когда он благополучно достиг конца лесенки и, разжав руки, плюхнулся в темную, словно застывшую воду, среди рабочих, столпившихся на краю сенота, раздались испуганные возгласы.

Альварес исчез под водой, и она снова сомкнулась, успокоилась. Только пузырьки воздуха, морщившие ее поверхность, показывали, где странствует археолог в таинственных глубинах священного сенота.

Андрей поглядывал то на эти пузырьки, то на часы. Время тянулось ужасно медленно. В резиновом костюме, туго обжимавшем тело, было неимоверно жарко. Андрей весь обливался потом и с тревогой подумал: «Как бы меня тепловой удар не хватил… "

— Что-то долго профессор не возвращается, — сказал он Франко. Тот тоже начал нервничать.

Альварес пробыл на дне колодца целых сорок три минуты. Наконец вода забурлила, и вынырнула черная голова в уродливой маске.

Едва уцепившись за лесенку, профессор поспешил стянуть маску с головы и, громко фырча и отдуваясь, стал карабкаться по качающейся лесенке.

— Тьма ужасная, ничего не видно! — крикнул он еще снизу. — Фонарик ничего почти не дает, приходится шарить наугад, как слепому…

— Нашли что-нибудь?

Мокрое, перемазанное липкой грязью широкое лицо Альвареса расплылось в улыбке.

— Кое-что нашел, кое-что нашел, — ответил он, размахивая над головой прорезиненной сумкой и едва не сорвавшись при этом с лестницы.

Андрей и Франко помогли ему выкарабкаться из колодца. Не снимая гидрокостюма, профессор начал копаться в мешке и осторожно вытащил из него какой-то продолговатый предмет, густо облепленный черной грязью.

— Воды! — приказал он.

Ему подали ведро воды, и профессор, присев на корточки, начал смывать грязь со своей находки.

Это был большой нож — лезвие каменное, из тщательно обделанного обсидиана, а рукоятка деревянная. На ней чем-то, вроде тусклой позолоты, были искусно выведены хорошо сохранившиеся стилизованные изображения двух переплетающихся змей.

— Ритуальный! — благоговейно прошептал Франко.

— Конечно! — закричал Альварес. — И какая превосходная работа, а?!

Такая безделушка очень украсила бы любой письменный стол — прекрасный нож для разрезания бумаги… Но Андрей видел изображения подобных ножей в книгах археологов и знал, для чего они предназначались.

Такими ножами жрецы вскрывали грудь у обреченного в жертву свирепым богам и вырезали еще трепещущее сердце…

Со странным чувством брезгливости и восхищения смотрел Андрей на эту первую находку.

— А что еще вы нашли? — спросил Андрей.

Альварес бережно передал нож Франко и, все время косясь на него, словно в тревоге — как бы он вдруг не исчез из рук помощника, снова начал шарить в сумке и вытащил из нее нечто похожее просто на комок грязи. Но грязь отмыли, и на ладони у Андрея оказался маленький, словно игрушечный, кубок из обожженной глины — гладкий, без всяких украшений, но очень изящный.

— Хорош? — спросил, улыбаясь, Альварес.

— Хорош! — согласился Андрей. — А еще?

— Вам этого мало? — Альварес явно обиделся. — Вы рассчитывали, будто бесценные находки мы станем поднимать из колодца мешками, а, Франко? Посмотрим, может, вам больше повезет. Только осторожнее — там полно каких-то коряг, не порвите костюм. И этот ил проклятый — даже усы слиплись.

Стащив с себя костюм, профессор передал его Франко и начал умываться, а Буланов с замирающим сердцем стал спускаться в колодец.

Может, в самом деле ему повезет больше?

Прежде чем погрузиться в темную спокойную воду, Андрей поднял голову, посмотрел наверх и увидел голубое небо и возбужденные лица рабочих, наблюдавших за ним. Помахав им рукой, он ушел под воду.

Андрею приходилось не раз нырять и на Черном море и в реке у себя дома, в Ученом городке. В реке это было совсем не то, что в море: вода мутная, какая-то серая, дальше кончиков пальцев вытянутой руки ничего не увидишь.

Но здесь оказалось еще хуже. Уже в трех метрах от поверхности вода превратилась из янтарной в темно-зеленую, а потом стала непроницаемо-черной. Она словно стала тяжелой и гнетуще давила на него со всех сторон. Как ни внушал себе Андрей, что это лишь кажется, ему не удавалось избавиться от противного ощущения.

Он зажег фонарик. Но узкий луч света тут же увязал в темноте.

«Скоро ли дно?» — подумал Андрей, и в тот же миг его ноги глубоко увязли в чем-то мягком, противно засасывающем. Взбаламученный ил сделал фонарик совершенно бесполезным. Андрей погасил его укрепил на поясе и освободившимися руками просто начал шарить вокруг себя наугад, как слепой, опасаясь только, чтобы ил не забил дыхательный клапан!

Это была не единственная опасность, подстерегавшая их в глубинах сенота. Несколько раз Андрей натыкался на какие-то сучковатые коряги и целые древесные стволы, неведомо как попавшие в колодец. Наверное, деревья просто от старости подгнивали и обрушивались в воду.

Он решил не метаться из стороны в сторону, а поглубже разгребать ил в одном месте. Несколько раз его пальцы нащупывали нечто твердое. Но, поднеся находку к самому стеклу маски и осторожно смыв грязь, он с огорчением убеждался, что это опять просто обломок известняка или кусок древесной коры.

И вдруг ему повезло… Пальцы нащупали в иле какой-то довольно длинный продолговатый предмет.

Неужели второй ритуальный нож?!

Он вертел его перед носом, подсвечивая фонариком. Нет, это была, пожалуй, еще более любопытная находка — человеческая кость, похоже, берцовая. Бесспорное доказательство, что Альварес прав и тут в самом деле приносились человеческие жертвы! Надо поскорее показать ее профессору. Или поискать еще что-нибудь?

Андрей глянул на часы и не поверил: светящиеся стрелки показывали, что он пробыл под водой уже пятьдесят две минуты. Надо всплывать, а то наверху начнут беспокоиться. Спрятав кость в мешок, болтавшийся на поясе, Андрей начал быстро подниматься к смутно светлевшей над головой поверхности воды.

Едва вынырнув и жмурясь от слепящего солнца, он, не успев еще стянуть маску с лица, уже услышал разгневанный голос начальника экспедиции:

— Где вы там застряли?!

Андрей, уцепившись одной рукой за лестницу, поспешил другой поднять над головой мешок и многозначительно показать его профессору, Альварес сразу стих.

Когда Андрей только взобрался на лестницу, Альварес уже нетерпеливо крикнул:

— Hombre! Ну, что у вас там?

Андрей вместо ответа достал из мешка свою драгоценную находку…

И тут же постарался заслонить ее, чтобы Альварес не мог увидеть: вместо кости, оказывается, он выкопал из ила самый обыкновенный сучок с развилком на конце… Этот развилок и ввел его в заблуждение в подводной тьме колодца. Но все-таки как мог он, медик, спутать какую-то палку с берцовой костью!

Андрей поспешил незаметно бросить свою находку обратно в воду. А когда выбрался из колодца и профессор спросил:

— Ну, что же вы нашли? — он только молча развел руками,

— Ничего? — переспросил Альварес и надолго замолк, только густо багровея и пыхтя от негодования. Потом махнул рукой, громко вздохнул и отошел в сторону.

«БОГ-ЗМЕЙ»

После этих первых разведочных погружений они стали обследовать колодец уже более методично, по плану, который разработал Альварес. На большом листе бумаги профессор нарисовал схематичный план дна колодца, разбил его на квадраты, и теперь они не рыскали под водой беспорядочно из стороны в сторону, а кропотливо исследовали один участок илистого дна за другим. Ныряли они по очереди, и каждый проводил под водой не более сорока минут. За это время другой успевал отдохнуть.

Франко прежде никогда не нырял с аквалангом, и его решили в колодец не пускать, пусть занимается хозяйственными делами и обработкой найденных вещей.

Находок все равно было мало. За весь первый день, переворошив на дне в кромешной тьме целые горы липкого ила, Андрей нашел одну нефритовую подвеску и медный колокольчик, к тому же расколотый, а профессор — деревянную куклу, закутанную в обрывки ветхой ткани, чудом уцелевшие в «чехле» из липкого ила.

Андрей был разочарован.

— А вы что же, рассчитывали, будто колодец окажется полон человеческих костей или золотых ваз? — насмешливо сказал ему Альварес. — Не будьте таким алчным и кровожадным! Наоборот, их отсутствие говорит о том, что сенот служил святилищем во времена Древнего царства, когда еще не знали в этих краях металла и человеческие жертвы не получили широкого распространения. Да и вообще находить сокровища нашему брату — археологам доводится редко. Нам приходится восстанавливать Облик минувшего, добывая истину по крупинкам. Осколок глиняной чашки, кем-то выброшенной тысячи лет назад на помойку, обуглившиеся зерна возле давно угасшего очага — вот с чем нам обычно приходится иметь дело. А эта кукла, на которую вы так кисло поглядываете, займет весьма почетное место в музейной витрине. Это уникальная находка!

Было смешно смотреть, как уже немолодой, усатый и располневший мужчина нянчится с примитивной деревянной куклой, словно восхищенная пятилетняя девочка. Альварес баюкал ее в своих широких ладонях, просушивая над костром, с трепетной осторожностью разглаживал толстыми короткими пальцами жалкие обрывки кукольного платьица.

А сам, если глянуть со стороны, пират пиратом: волосы всклокочены, усы торчат, как у кота, рукава закатаны до локтей, расстегнутая рубашка открывает загорелую волосатую грудь. А в ручищах, тоже густо поросших жесткими черными волосами, детская кукла…

— Чем же она уникальна, ваша игрушка? — непочтительно фыркнув, спросил Андрей.

— Чем? Ну хотя бы прежде всего тем, что явно попала в этот колодец откуда-то издалека. Ткань определенно не местного производства, да и резьба отличается от тех канонов, которых придерживались местные скульпторы. Колокольчик, что вы нашли, тоже, кстати, привозной. У древних майя в этих краях не было своего производства металлов, вы забыли об этом? Изделия из золота и меди они выменивали у других народов.

— Откуда же он привезен, по-вашему, профессор? — спросил Андрей, с новым интересом рассматривая свою находку и смущенно думая: «Черт, как же это я в самом деле забыл, что древние майя не умели выплавлять медь…»

— Из центральных районов Мексики. Или откуда-нибудь из Гондураса, это еще предстоит уточнить. Да-с, мой друг, над каждой из этих находок нам с Франко еще предстоит долго поработать и поломать головы. И порой пустяковая на первый взгляд вещица может вдруг осветить новым светом какую-нибудь темную эпоху древности, в нашей науке так частенько бывает.

Слушать Альвареса было интересно, говорил он убедительно, но все равно Андрей ожидал чего-то большего от раскопок — да еще где: в таинственных глубинах древнего священного колодца…

Но они по очереди ныряли в мутную зеленоватую воду снова и снова и опять редко возвращались с находками.

Работать на дне в полной, кромешной тьме было нелегко. Они сильно уставали. Мешали коряги, их приходилось терпеливо и осторожно, чтобы ненароком не порвать о торчащие сучки гидрокостюм, выкапывать из липкого ила и оттаскивать в сторону.

У Альвареса не всегда хватало на это терпения, и порой, возясь минут тридцать-сорок на дне с такой корягой, он приходил в неистовство. Это было видно по тому, какие причудливые узоры вырисовывали на поверхности воды пузырьки воздуха, отмечая, как мечется там, в глубине, борющийся со злополучной корягой профессор. В таких случаях Андрей спешил нырнуть и сменить его поскорее.

Опасения были не напрасны. Нырнув так однажды, Андрей нашел Альвареса крепко зацепившимся трубками своего акваланга за сучки торчащего из ила дерева. Он пришел на помощь профессору вовремя. Вместо того чтобы выпутываться из этого капкана медленно и осторожно, Альварес, конечно, пришел в ярость и пытался сломать сучья. Но они лишь податливо гнулись в его медвежьих лапах, а трубки запутывались еще больше. В любой момент они могли оборваться, в маску хлынула бы вода, перемешанная с илом, и профессор задохнулся бы этой липкой гущей, так и не успев освободиться от предательского крючка.

Андрею пришлось повозиться, освобождая Альвареса и в то же время сдерживая его нетерпеливые движения. А потом, когда они выбрались из колодца, он отвел профессора в сторонку, чтобы не подрывать авторитета начальника экспедиции перед рабочими, и долго отчитывал его за пренебрежение правилами безопасности. Альварес пыхтел, багровел, отмахивался от него, словно от надоедливой мухи, но выслушал Андрея без возражений. Вид провинившегося школьника ему очень не шел.

Находки были любопытными. Альварес нашел в залежах ила человеческий череп и медный, со следами позолоты небольшой медальон с гротескной маской какого-то бородатого божества.

Андрей добыл в этот день из колодца нефритовое ожерелье и три медных колокольчика — все расколотые и с оторванными «язычками».

— Чем объяснить, профессор, что металлических находок становится больше? — поинтересовался он. — Может, даже после того, как древние города оказались покинуты, люди жили по-прежнему в окрестных селениях, возвращались на старые места, снова приносили жертвы к прежним святилищам?

— Кое-какие данные как будто говорят за это, — задумчиво ответил Альварес, разглядывая колокольчики. — К сожалению, мы не можем точно датировать каждую находку. Копаемся в иле наугад, а по-настоящему надо бы вести раскопки постепенно, снимая слой за слоем. Но под водой этого не сделаешь.

Вечером старый Бенито отозвал профессора в сторону и долго что-то говорил ему, то и дело оглядываясь на сумрачную чащу леса.

— Что случилось? — спросил Андрей, когда помрачневший Альварес вернулся к костру,

— Говорит, что кто-то бродит в лесу. Он наткнулся, гоняясь за мулами, на сломанную ветку. И след свежий.

— Может, ее сломал ягуар? — сказал Андрей.

— Нет, ветка сломана на высоте человеческого роста.

— Это могла сделать и обезьяна.

— У Бенито глаз острый.

— А может, тут бродят лакандоны? — высказал предположение Франко. — Индейцы ведь обычно таятся, без крайней нужды не выходят к незнакомым людям. Кому еще взяться в этой глуши?

— Возможно, ты и прав, как всегда, — вздохнул Альварес.

На другой день профессор выкопал из ила глиняную маску с изображением бога огня, а Буланов нашел два наконечника от копий — один кремневый, другой из превосходно обработанного обсидиана — и еще два медных колокольчика.

— Опять разбитые, — с огорчением и даже вроде бы виновато сказал он, подавая их Альваресу.

Тот посмотрел на его обескураженное лицо, покрутил головой и расхохотался.

— Нет, вы все-таки неисправимый дилетант, мой друг, — сказал профессор насупившемуся Андрею. — Вот вас даже огорчает, что колокольчик разбит. А меня это радует.

— Почему?

— Франко, я устал, объясните ему вы.

Помощник начал втолковывать Андрею своим тихим, печальным голосом:

— Эти находки лишний раз подтверждают: да, мы не ошиблись, и колодец, несомненно, имел жертвенное назначение. Ведь эти колокольчики — тоже жертвы богам и достаточно ценные, если учесть, что их выменивали на ткани, птичьи перья, может быть, даже на рабов и везли сюда откуда-то издалека по дорогам — сакбе, проложенным через джунгли. Они потому и расколоты, что приносились в жертву. Видимо, это делалось специально…

— Зачем?

— А вы встаньте на точку зрения какого-нибудь из древних майя, приносившего эту жертву, — ответил Альварес, опередив своего помощника, — попробуйте хоть на миг перевоплотиться в него. Человека, принося в жертву богам, убивают. Значит, так же следует поступить и с вещами, приносимыми в жертву: сначала сломать, «убить» их. Поэтому-то и разбивали колокольчики, раскалывали вот такие ритуальные диски, половину которого мне сегодня посчастливилось найти. А вам подавай непременно целую хрустальную вазу или золотую статую, тогда только вы обрадуетесь находке!

Профессор рассуждал, стоя у костра, и, все более распаляясь, размахивал руками. Его чудовищная тень металась и приплясывала по глянцевитой листве деревьев, обступивших костер плотной стеной со всех сторон. А по другую сторону костра сидели на корточках рабочие в огромных соломенных шляпах и, полуоткрыв рты, внимательно и завороженно слушали Альвареса.

Когда он угомонился, присел рядом с Андреем и, посасывая неизменную сигаретку, начал делать какие-то записи в пухлом блокноте, время от времени останавливаясь и надолго в задумчивости глядя в огонь, рабочие начали потихоньку переговариваться между собой, словно обмениваясь впечатлениями от его бурного монолога.

Это было забавно, но еще больше развеселило Андрея, когда Альварес вдруг опять вскочил на ноги и разразился новой речью, на сей раз обращаясь уже прямо к рабочим и даже гневно грозя им пальцем.

«Уж не уточняет ли он какие детали, опасаясь, что рабочие его не так поняли? Форменный семинар какой-то в джунглях получается», — подумал Андрей. Он понимал лишь отдельные слова, так запальчиво и быстро говорил профессор.

Выждав, когда он кончил, снова уселся у костра, Андрей с интересом спросил:

— Что это вы им доказывали? Я ничего не понял, но у вас несомненный дар проповедника.

Франко хихикнул.

— Просто мне надоела их глупая болтовня, — сердито ответил Альварес. — Такое плетут, уши вянут.

— По поводу ваших рассуждений?

— Да нет! — отмахнулся профессор. — По-моему, из всего, что я вам говорил, они поняли только слова: «приносить в жертву». Да еще, пожалуй, выражение «залезть в шкуру», только они его неверно истолковали…

— То есть?

— Все это дало странный толчок их полудетской буйной фантазии, и они начали рассуждать о каком-то священном змее, якобы обитающем на дне сенота. И при этом еще ссылались на меня! — негодующе повысил голос Альварес, строго посмотрев через костер на притихших индейцев.

— Чепуха, — согласился Андрей. — Никакое крупное пресмыкающееся или земноводное в таком маленьком бассейне существовать не может. Оно там быстро подохло бы с голоду. Падают в колодец обыкновенные змеи с деревьев, увлекшись охотой, это я сам видел. Но чудовищному змею тут спрятаться негде, с чего это они выдумали?

— Черт их знает, — пожал плечами Альварес. — Может, отголоски каких-то древних легенд и преданий. Ведь у майя был широко распространен культ змей, изображения их часто встречаются в развалинах древних городов. Опять загадка, — покачал он седеющей головой. — С одной стороны, эти индейцы вроде ничего не знают о древней славе своих забытых предков. А в то же время, видите, какие-то отголоски старых преданий донеслись, оказывается, к ним сквозь века.

Он вздохнул, подбросил в костер валявшуюся рядом суковатую корягу, взметнув к черному небу высокий столб искр, и предложил:

— Вы бы объяснили им всю нелепость их глупых страхов перед этим мифическим чудищем с биологической точки зрения. А то я уже не первый раз слышу подобные разговоры. И — обратили внимание? — вечером никого из них силой не заставишь близко подойти к сеноту…

— Ну, уж такого лектора, как вы, из меня не получится, — засмеялся Андрей. — К тому же я ведь так говорю по-испански, что они, чего доброго, пожалуй, все наоборот поймут. Вам же придется потом растолковывать.

Франко засмеялся.

— Все я, все мне, — сокрушенно покачал головой профессор. — И ныряй, словно какой-нибудь юнец, и обрабатывай потом находки, и просвещай суеверных индейцев. Да и не только их: убеждай еще скептического медика в небесполезности наших находок для науки. Ну что ж, раз у меня столько обязанностей, то я требую себе и диктаторских прав, полного повиновения. Приказываю спать, а то завтра вы у меня еще уснете в колодце. Меня уже давно настораживает, почему это вы, мой друг, так долго находитесь на дне и так мало оттуда приносите? Признайтесь, что вы просто дремлете там на мягком ложе из ила? Так что отправляйтесь спать, и пусть вам в наказание приснится этот чудовищный змей — хранитель священного колодца!

«Бог-змей! Бог-змей!» — забавно и весьма похоже передразнил он старика Бенито. Индейцы по ту сторону костра тихонько засмеялись, подталкивая друг друга локтями, — словно зашелестела листва под ветром.

У Андрея уже давно слипались глаза, и пламя костра в них вдруг начинало временами расплываться, да не хотелось уходить от огня. Но теперь он встал и пошел к своему гамаку.

Никакого змея Андрей во сне не видел, но вскоре ему пришлось о нем вспомнить…

Когда они начали вести раскопки у стенок колодца, появилась другая опасность. Подмываемые взбаламученной водой, от стены порой отделялись и падали им на головы увесистые каменные глыбы.

Когда это впервые с ним произошло, Андрей даже не сразу понял, что случилось, хотя Альварес, испытавший такое приключение уже раньше, предупреждал его об опасности.

Андрей копался в иле, засунув в него обе руки по самые плечи, как вдруг его что-то мягко толкнуло в спину, перевернуло вниз головой и отбросило далеко в сторону. Отчаянно барахтаясь, он некоторое время висел так беспомощно — ногами вверх. Потом, наконец, принял нормальное положение, более приличествующее царю природы и кандидату наук, и тут ноги его наткнулись на камень, которого раньше не было.

Ощупав его и подсвечивая себе фонариком, Андрей сообразил: эта каменная глыба, глубоко засевшая в ил, только что свалилась на него сверху. Не придавила она его лишь потому, что под ее давлением вода пришла в движение и отбросила аквалангиста в сторону, сыграв роль пружинистой спасительной подушки. Но если бы Андрей оказался по несчастной случайности между стеной и падающей глыбой и его прижало к скале, то священный колодец получил бы еще одну жертву…

Зловещая мысль об этом мешала Андрею продолжать копаться в иле, и он поспешил подняться на поверхность, к солнцу и чистому воздуху.

Каменные глыбы обрушивались на голову Андрея потом еще не раз, но он уже наловчился ускользать от них. Надо было только держаться в некотором отдалении от стены колодца. Тогда упругая водяная подушка, опережая падающий камень, просто отбрасывала его в сторону, и через минуту он уже снова был на ногах. Андрей уже привык к таким происшествиям. Но однажды случилось нечто необычное.

Когда Андрей опустился на дно колодца в третий раз, проработал под водой около сорока минут и уже собирался подниматься на поверхность, то вдруг почувствовал какое-то странное движение у себя за спиной. Он не успел разогнуться и вытащить руки из ила, в котором копался, как что-то тяжелое навалилось ему на спину и стало прижимать ко дну.

Это не был обвалившийся камень. Андрей работал слишком далеко от стенки колодца, чтобы на него могла свалиться подмытая водой глыба.

И потом ведь не почувствовал он обычного предохраняющего водяного толчка?

Что-то вдавливало его в липкий ил мягкими, но сильными обволакивающими движениями.

И это нечто было круглое, гладкое, скользкое…

Змея?!

Неужели это были не сказки? Но откуда же могла взяться в небольшом колодце такая громадина?

Собрав все силы, Андрей рванулся, пытаясь освободиться. Но его вдавливало все глубже в ил. Он едва смог отвернуть голову, опасаясь, как бы не разбилось стекло маски…

И вдруг почувствовал, будто давление на спину ослабло. Тяжесть с нее вроде бы скатилась куда-то в сторону.

Андрей протянул руку…

И тут же отдернул ее — таким неприятным показалось прикосновение к этому гладкому и скользкому телу. Но он заставил себя опять протянуть руку и ощупать хорошенько это нечто круглое и скользкое.

Конечно, самое обыкновенное бревно, круглый ствол давно упавшего в колодец дерева, кора на котором сгнила и осыпалась. Бревно засосало илом, а теперь Андрей ненароком подкопался под него, вот оно ожило, навалилось ему на спину.

Но почему так трудно дышать?

Андрей помотал головой, но это не помогло. Так и есть: пока он барахтался в иле и боролся с бревном, воздушный клапан залепило грязью…

Прочистить его в темноте не удастся, можно повредить. Надо поскорее выбираться из колодца.

Задыхаясь, он начал быстро всплывать, придерживаясь рукой за стенку.

Сердце бешено колотилось. В глазах поплыли какие-то алые круги.

Как только голова его очутилась над водой, Андрей сорвал с лица маску, поспешно ухватился за лестницу и начал карабкаться по ней.

Не сразу до него дошло, что его встречают какой-то странной тишиной…

Почему не слышно гневного голоса Альвареса — ведь он столько пробыл на дне, воюя с проклятым бревном?

Андрей поднял голову и едва не свалился с лестницы обратно в воду. Вместо знакомых лиц он увидел заглядывающего в колодец какого-то незнакомца. Нижнюю часть его лица закрывала грязная тряпка. Широкополое сомбреро низко надвинуто на лоб.

И человек этот наводил прямо на Андрея короткостволый автомат…

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Буланов замер, вися на лестнице.

— А ну, вылезай! — глухо буркнул сквозь тряпку незнакомец. — Что качаешься, словно обезьяна на ветке? И не вздумай валять дурака! — внушительно добавил он, покрепче упирая приклад автомата себе в живот, перетянутый широким ремнем.

Андрей начал медленно подниматься, не сводя зачарованного взгляда с черного кружочка автоматного дула. Оно словно гипнотизировало его.

Когда он вылез из колодца и, подняв руки, встал на краю обрыва, незнакомец быстрым движением провел по бокам его гидрокостюма и деловито спросил:

— Оружие есть?

Андрей только пожал плечами, тараща на него глаза.

Откуда взялся в глухом лесу этот человек в пропотевшей и вылинявшей рубашке защитного цвета, небрежно расстегнутой чуть не до пояса на широкой груди? Почему лицо его, словно маской, прикрыто тряпкой? И куда делись Альварес, Франко, рабочие?

— Оружие есть? — снова сердито повторил незнакомец, больно ткнув Андрея стволом автомата в живот.

— Откуда? — пожал плечами Буланов. — Вы же меня обыскали. И на что мне оружие под водой?

— Пошли. И поменьше разговаривай!

Подталкивая Андрея дулом автомата в поясницу пониже кислородных баллонов, которые так и не дал ему снять, зловещий незнакомец повел его в лагерь.

И тут Андрей все понял, увидев еще двух бандитов с автоматами. Один — маленький, щуплый, худощавый, но с властной манерой держаться, выдававшей в нем главаря, — держал под прицелом Альвареса и Франко, сидевших у погасшего костра со связанными за спиной руками. В стороне под охраной здоровенного верзилы с нелепой вязаной шапочкой на голове сидели угрюмой, притихшей кучкой рабочие. Им рук связывать не стали, лишь отобрали мачете и лопаты, свалив их грудой в некотором отдалении.

И у этих двух бандитов лица были прикрыты тряпками вместо масок. Но Андрей мог поклясться, что видел их среди других проходимцев, коротающих дни возле харчевни в Теносике в ожидании поживы.

Значит, Альварес был прав, и Джонни со своими дружками заманили их в ловушку. А где же он сам, этот проклятый Бэтмен? Взорвали пирамиду, ничего не нашли и вот, выждав, пока они добудут со дна колодца побольше ценностей, решили прибрать находки к рукам. Все было рассчитано тонко, даже момент для нападения — пока Андрей копался в колодце, а другие страховали его.

И в то же время как глупа была вся эта бандитская затея! Что они приобретут, какие сокровища? Разбитые медные колокольчики да древнюю поломанную куклу…

Андрей невольно улыбнулся, представив себе разочарование бандитов. Вожак заметил эту улыбку и настороженно спросил, чуть шепелявя.

— Чему ты радуешься?

Андрей не ответил.

— Скоро он перестанет смеяться навеки, — зловеще сказал верзила в шапочке.

А третий, за спиной Андрея, выразил свое негодование тем, что лишний раз больно ткнул Буланова дулом автомата под ребра.

Главарь повернулся к Альваресу и сказал:

— Ну, теперь мы можем спокойно продолжить. Покажешь ты, что вы нашли?

— Нет, — ответил профессор. — Я же тебе сказал, никаких сокровищ мы не нашли. И не искали, понимаешь? Пора бы знать, что древние майя не имели ни золота, ни драгоценных камней. Даже школьники это знают.

— Мы в школе не учились, — весело сказал верзила, но вожак покосился на него, и он сразу замолчал, даже слегка попятившись.

— Почему же ты тогда не хочешь нам показать эти находки? — вкрадчиво спросил вожак у профессора. — Если они, как уверяешь, не имеют никакой ценности?

— Для вас не имеют. А для науки…

— Покажи!

— Нет.

— Что с ним разговаривать, — пробасил бандит за спиной Андрея.

— Верно, — согласился вожак. — Мы можем посмотреть и сами. Приглядывайте за ними.

Он начал рыться в экспедиционных пожитках, время от времени оглядываясь на профессора и спрашивая:

— Здесь? Или здесь? А может, здесь?

Когда он добрался до сумки, в которой хранились находки, Альварес не выдержал пытки и начал осыпать его проклятьями, пытаясь освободить связанные руки. Это очень развеселило верзилу в шапочке.

Среди рабочих прошелестел шепот.

— Ну! Ну! — прикрикнул верзила и повел в их сторону автоматом.

— Лучше убей меня, но не шарь там своими лапищами! — бушевал профессор. — Вот дьявол! Хорошо, развяжите меня. Я сам все покажу.

— Развяжите их. Это мои друзья, — вдруг раздался знакомый ленивый голос, заставивший всех повернуться в одну сторону.

На краю полянки, возле большого дерева, стоял Джонни в низко надвинутой мятой шляпе и с погасшей сигаретой в зубах. А в руках у него был автомат.

Вожак сделал какое-то неуловимое движение, но тут же замер, услышав голос Джонни:

— Спокойно, Фернандо. Я не один. А ты же знаешь, как стреляет Чако. Бросить оружие!

Подтверждая его слова, одна из веток в густых кустах вдруг шевельнулась, неожиданно сверкнув на солнце. И все поняли, что это вовсе не ветка, а стальное дуло, снова уставившееся своим грозным зрачком на бандитов.

Вожак вздохнул, неторопливо снял автомат с шеи и небрежно бросил его на землю. Помедлив, его примеру последовал и верзила.

Андрей оглянулся. Его охранник, сразу став тихим и послушным, тоже торопливо стягивал с шеи ремень автомата, забыв сначала снять шляпу.

— И другие игрушки тоже отдайте, — сказал летчик.

Вожак бросил к его ногам пистолет, вытащив его откуда-то из-под мышки. Другой бандит снял с пояса кинжал в ножнах и осторожно положил на траву. А верзила помотал головой и ответил:

— У меня ничего нет.

Джонни подошел к нему ленивой и в то же время пружинисто-напряженной походкой, все время держась так, чтобы не заслонить собою целившегося Чако, сунул левую руку верзиле за пазуху, достал оттуда пистолет, а зажатым в правой руке автоматом нанес ему такой удар по скуле, что тот отлетел в сторону и рухнул в колючие кусты.

Это послужило словно последним сигналом, Все рабочие с криком вскочили и накинулись на бандитов. Засверкали мачете.

— Эй, вы! — закричал Альварес. — Лучше нас развяжите.

Через минуту профессор с помощником были освобождены и с наслаждением растирали затекшие руки, а бандиты мрачно сидели крепко связанные рядком у костра;

Только теперь вышел из своей засады Чако — худенький индеец, похожий на подростка, — и присел с автоматом на корточки напротив пленных бандитов, не сводя с них ястребиных немигающих глаз.

Когда улеглись все страсти и в лагере был наведен порядок, стали думать, что же теперь делать с непрошеными гостями. Альварес хотел непременно передать их властям и добиться сурового наказания за бандитское нападение и особенно за разрушение пирамиды. Но Джонни охладил его пыл, сказав:

— Здесь гватемальская территория. Не потащите же вы их в столицу Гватемалы за сотни миль через лес?

— Ладно, нечего выгораживать своих! — отмахнулся в запальчивости профессор, но не мог не признать это возражение резонным. В конце концов было принято все-таки предложение Джонни: отпустить проходимцев, отобрав у них оружие, и пусть улетают в Теносике.

— Но я вас там разыщу и свяжусь с гватемальскими властями, когда будет свободное время! — пригрозил им Альварес.

Джонни и Чако тут же увели пленников к тому месту, где находился их самолет. Надо было убедиться, что бандиты действительно улетят восвояси, а не попытаются найти и как-нибудь повредить в отместку машину Джонни.

Когда они ушли, профессор озабоченно сказал Андрею:

— Надо бы мне пойти с ними. Или вам. А то как бы снова они не подружились дорогой…

— Что вы, профессор, — укоризненно ответил Андрей. — У Джонни были все возможности это сделать раньше, а он пришел к нам на выручку, рискуя жизнью. По-моему, в нем можно не сомневаться больше.

— Пожалуй, вы правы. Но если он был с ними не заодно, то зачем же сюда прилетел? И когда?

Все разъяснилось, когда вернувшийся с Чако летчик рассказал об этом за ужином. Правда, рассказывал он весьма скупо и неохотно, буквально каждое слово приходилось вытягивать из него, но все-таки картина прояснилась.

Со своими прежними дружками он, оказывается, поссорился еще раньше, когда предупредил Альвареса и Андрея не вести никаких разговоров в присутствии глухонемого шпиона. По изменившемуся поведению ученых они поняли, что их слежка раскрыта, и, естественно, заподозрили в этом Джонни. Они решили, будто летчик предал их, вступив в какой-то тайный сговор с археологами, хотя, как признался Джонни, он тогда не имел никаких целей, кроме как выманить у Альвареса побольше долларов, катая его над лесом.

Дружки не поверили ему, затеяли драку, и Джонни был жестоко избит. Ярость и обида заставили его предложить ученым отправиться к одинокой пирамиде. Но бандиты высмотрели полянку с их самолетом, недостаточно хорошо укрытым ветками. Джонни понял, что они не отвяжутся и станут преследовать ученых.

К этому времени он уже заинтересовался работой археологов, да и не хотел уступать своим прежним дружкам пирамиду возле сенота — ведь он первый нашел ее. Прихватив верного приятеля Чако, он прилетел наводить порядок в лесных владениях, которые считал своими.

— А почему же твоей тарахтелки не было слышно? — поинтересовался Альварес. — Эти разбойники бы насторожились.

— А я весь последний участок планировал с выключенным мотором, сколько смог, — усмехнулся летчик.

Альварес переглянулся с Андреем и, покачав головой, восхищенно сказал:

— Ах ты, Бэтмен чертов! Но прилетел ты, надо сказать, очень вовремя. Спасибо. Они пошли бы на все. Ты видел, что сделали они с пирамидой?

Летчик кивнул. Некоторое время он сидел молча, и лицо его в трепетном свете костра особенно напоминало древнее каменное изваяние, потом вдруг улыбнулся:

— Ладно, не огорчайтесь. Я отвезу вас в город.

— В какой город? — удивился Альварес. — В Теносике? Но мы, наверное, еще поработаем тут. Надо все-таки и пирамиду хотя бы расчистить и обмерить.

— Нет, не в Теносике. В старый город. Много развалин в лесу.

— Еще одна пирамида? — спросил поспешно Андрей.

— Есть и пирамиды. Там целый город.

— Что ты сочиняешь? — спросил Альварес. — Где этот город?

— Недалеко отсюда. Я один знаю место. Только это будет дорого стоить, — поспешно добавил Джонни. — Я и так из-за вас несу большие убытки.

— Какие там убытки, — засмеялся профессор. — Никаких клиентов ты тут больше не найдешь. Дремал бы в тени под крылом своей этажерки. Но если ты говоришь правду, я согласен. Только на том же условии…

— На каком? — насторожился Джонни.

— Будет город — будут тебе и greenbacks.

— Ладно, — усмехнулся летчик. — Утром полетим.

Вновь замаячившая надежда не давала Андрею уснуть. Он поворочался, вылез из своего гамака и подошел к Альваресу.

— Вы не спите, профессор?

— Только начинаю. А что?

— Простите, но… Что вы все-таки думаете об этом городе?

Альварес покрутил головой и ответил:

— Не верится. Уж очень попахивает какими-то легендами в духе полковника Фоссета. Такими сказками угощали еще Стефенса. Вы, наверное, помните рассказ безымянного патера, который он приводит в своей книге…

Андрей кивнул. Конечно, он помнил этот красочный рассказ.

Некий священник, повстречавшийся Джону Стефенсу, первым проникшему в эти леса, рассказал, будто своими глазами видел с горной вершины огромный город в лесу. Его дворцы с белыми башенками сверкали в лучах солнца. В этом городе якобы жили и поныне чистокровные потомки древних майя, укрывшиеся здесь от испанских конкистадоров. У них нет ни монет, ни других денег, нет лошадей и мулов, как и у древних майя, только домашняя птица. И своих петухов они прячут в подземельях, чтобы никто не мог услышать, как они кукарекают, и не нашел бы по петушиному крику дорогу к потаенному городу…

Эта забавная деталь — спрятанные под землю петухи — в свое время умилила Андрея. Но теперь он вдруг подумал: а не подтверждает ли она истинность рассказа? Подобное трудно, пожалуй, придумать просто так, без всяких оснований.

— А Бонампак? — спросил он профессора.

В самом деле, нашел же американский кинооператор Джайлз Хили в 1946 году с помощью местных индейцев затерянный в джунглях древний храм Бонампак? О существовании его никто раньше и не подозревал, хотя, как потом выяснилось, некоторые, менее счастливые исследователи проходили буквально в сотне метров от развалин — и не заметили их!

Напоминание о Бонампаке заставило профессора задуматься.

— Ладно, спите спокойно. Попробуем поискать этот затерянный город, — сказал он. — Все-таки Бэтмен ведь действительно хорошо знает здешние леса. Не обманул нас с пирамидой и священным колодцем.

ОПАСНЫЙ ПОЛЕТ

Рано утром, прихватив с собой нескольких рабочих, они отправились к самолету. Джонни посадил его на сей раз довольно далеко от пирамиды и на такой крошечной прогалинке, что взлететь с нее без предварительной расчистки было не по силам даже ему. Рабочие начали валить деревья и вырубать кусты.

Взлетели они только после полудня. Времени оставалось мало, но Джонни был верен себе: запутывая по привычке следы в небе, он несколько раз закладывал глубокие виражи и резко менял курс.

Альварес чертыхался, вертя перед носом совершенно бесполезную карту. Андрей украдкой посмеивался над ним, отвернувшись к окошку.

— Там пирамиды! — вдруг вскрикнул Альварес.

— Где? — Андрей вертел головой во все стороны, но в его оконце было видно только вздыбившееся небо.

— Конечно, это пирамиды! И что-то еще просматривается за листвой. Дьявол, что же он так крутит!

Самолет выровнялся. Джонни обернулся к ним и крикнул:

— Видели город? Готовьтесь, иду на посадку.

Ощетинившаяся вершинами деревьев земля стремительно приближалась. Между деревьями никакого просвета… Куда же он хочет садиться?!

Внезапно мотор громко зачихал и смолк.

— Где же мой ремень? — донеслись в наступившей тишине до Андрея слова профессора. — Ах да, ведь он оборвался…

Совсем рядом за окошком замелькали вершины деревьев. Ветки почти задевали за стекло!

Андрей невольно зажмурился и отшатнулся от окна.

Машину начало неистово швырять из стороны в сторону.

Неужели сели?!

Раздался громкий треск… Самолет уткнулся носом в землю. Кабина так накренилась, что Андрей повис на поясном ремне и перебирал ногами, пытаясь нащупать пол.

Теперь в кабине царила тишина, только где-то вдалеке верещали перепуганные обезьяны. И тишина эта становилась все тревожнее с каждой секундой.

— Помогите мне отцепиться! — крикнул Андрей, чтобы только ее нарушить.

Но ему никто не ответил.

Альварес неподвижно лежал в углу, уткнувшись лицом в пол. Из кабинки пилота не доносилось ни звука.

Кое-как, срывая ногти, Андрей отцепил ремень и бросился к профессору.

— Альварес!

Тот глухо застонал и медленно приподнялся. Все лицо его было залито кровью.

— Что с вами?

— Не знаю. А что с Джонни?

Андрей, скользя по накренившемуся полу, подобрался к пилотской кабинке и заглянул в нее.

Джонни сидел на своем месте в каменной позе какого-то истукана. Андрей даже подумал, что он убит наповал, и с трепетом тронул его за плечо.

Летчик медленно обернулся.

— Вы живы? — с облегчением спросил Андрей.

Джонни ничего не ответил и, снова отвернувшись, уставился на приборный щиток, усыпанный осколками стекла.

Андрей вернулся к Альваресу. Тот все еще грузно сидел на полу, неловко привалившись к стенке.

— Вытрите мне лицо, — попросил он. — Глаза слипаются, ничего не вижу. Это кровь?

— Кровь. Не трогайте руками, можете занести инфекцию. Сейчас я достану аптечку.

Андрей отыскал спирт и начал тампоном осторожно стирать кровь с лица профессора. Руки плохо слушались его.

Альварес морщился.

Правый глаз у него весь заплыл, над бровью виднелась глубокая рана. Андрей начал бинтовать ее.

— Голова трещит, прямо раскалывается, — пожаловался профессор. — А что с Джонни?

— Цел. Сидит у себя в кабинке.

— А машина?

— Не знаю.

— Чего же он ее не осмотрит? Эй, Бэтмен!

— Ну, — глухо откликнулся Джонни.

— Что с машиной, почему ты не посмотришь? Или собираешься везти нас дальше, прямехонько на тот свет? — оживая, сердито спросил Альварес.

Летчик ничего не ответил.

Андрей открыл дверцу и помог профессору выбраться из самолета.

С первого взгляда было ясно, что дела плохи. Самолет стоял, накренившись на левое крыло и уткнувшись мотором в землю. Винт сломан, обшивка крыла сильно ободрана.

— Н-да, — пробормотал Альварес. — Как мы уцелели, трудно понять. А ты что, не собираешься вылезать? — неуклюже задрав забинтованную голову, крикнул он летчику, все так же неподвижно сидевшему в своей кабинке.

— Я не могу вылезти, — угрюмо ответил Джонни.

Они бросились к нему.

— В чем дело? Ты ранен? — спросил Альварес.

— Рука не поднимается.

— Что же вы сразу не сказали, что ранены? — спросил Андрей. — Я думал, у вас все в порядке.

Они помогли летчику выбраться из кабины.

На подбородке у Джонни было несколько ссадин, левая рука безжизненно повисла, словно обрубленная ветвь.

Распоров замасленный комбинезон летчика, Андрей начал осматривать руку.

— Здесь больно?

— Больно.

— Почему же вы не скажете?

— Хваленый индейский стоицизм, — вмешался Альварес. — Ты уж, пожалуйста, говори, где именно у тебя болит, а то доктор не разберется. Сидит себе, а я думал, ты вообще не ранен. Ну что, доктор?

— Боюсь, перелом ключицы. На всякий случай забинтую покрепче. Хорошо, хоть не открытый.

Подложив под мышку поврежденной руки толстый валик из тряпок, Андрей крепко прибинтовал его к обнаженному телу летчика, радуясь в душе, что не поленился в горячке сборов проштудировать учебники и освежить в памяти врачебные познания. Вот они и пригодились.

После перевязки Джонни осмотрел самолет, а потом они уселись в тени, чтобы обсудить положение.

Оно было нелегким. У самолета сломаны не только винт, но и шасси. Отремонтировать его здесь собственными силами невозможно. Придется пока оставить машину и пешком пробиваться к реке, до нее, по расчетам Джонни, километров шестьдесят. А там надо построить плот и плыть на нем до лагеря лесорубов — самый разумный вариант.

— Но сначала я покажу вам обещанный город, — сказал неожиданно Джонни. — Это будет небольшой крюк, миль восемь.

— Какой там еще город, когда у тебя сломана рука! — напустился на него профессор. — Тебе надо поскорее в больницу…

— Нет, сначала город. А то вы подумаете, будто я вас обманывал.

Андрей с профессором переглянулись.

Андрею показалось, что уцелевший глаз профессора сверкал из-под повязки разгорающимся азартом исследователя, или он приписывал ему свои собственные желания? Уж очень было обидно возвратиться ни с чем, оказавшись так близко от затерянного города…

Альварес неопределенно хмыкнул и опустил голову.

— Но, Джонни… Вам в самом деле нужно поскорее вбольницу, — не очень уверенно сказал Андрей — Вам нужен покой.

— Я пойду к реке только через город, — сказал Джонни. И добавил, вставая: — Или оставьте меня здесь, буду чинить самолет.

— Это одной-то рукой? — проворчал Альварес. — Ты упрям как мул. Ладно, утром посмотрим, куда идти. А сейчас давайте закусим. Что-то у меня аппетит разгорелся. Может, это нервное, а, доктор? Разрядка после потрясения? Разжигайте костер, а я достану продукты.

Он полез в самолет и начал выбрасывать из него гамаки, лопаты, кастрюльки.

Андрей принялся разжигать костер.

— Черт, никак не найду этот проклятый мешок с аварийным запасом. Мы же не израсходовали его в прошлый раз. Куда он делся? Вы не видали?

— Не ищите его, — хмуро сказал летчик.

— То есть как не ищите? — профессор уставился одним глазом на летчика, забавно, по-птичьи, склонив забинтованную голову набок. — Ага, понимаю… Ты все сожрал и пропил со своими дружками — и консервы и шоколад. Так?

Джонни, отвернувшись, мрачно молчал.

— Madre de Dios! Хорошенькое дело! — заорал профессор, грозя ему кулаком. — Теперь нам нечего есть. Ты понимаешь, в какое положение нас поставил?

— Ну, теперь бесполезно кричать, — примирительно сказал Андрей. — У меня в сумке есть плитка шоколада и галеты…

— Галеты! — фыркнул Альварес, уничтожающе посмотрев на него. — Шоколад! — и, махнув рукой, скрылся в самолете.

Итак, положение их неожиданно резко ухудшилось. До ближайшего: жилья — полторы сотни миль через непроходимый лес. Никаких продуктов у них нет. Придется кормиться охотой. Хорошо хоть Джонни не пропил и экспедиционную винтовку с тремя десятками патронов.

Выгрузив из самолета все вещи, которые предстояло взять с собой, они начали маскировать машину срубленными ветками. Джонни помогал им одной рукой, не обращая внимания на свирепые окрики Альвареса и уговоры Андрея. Теперь, наученные горьким опытом, они закрыли самолет гораздо тщательнее, чем в тот раз…

Потом развесили гамаки и в быстро сгущающихся сумерках сели перекусить, разложив на куске брезента все, что нашлось съедобного: плитку шоколада, начатую пачку соленых галет и два подгнивших апельсина. Сердито сопя, Альварес разделил все это на три равные кучки.

Джонни не притронулся к своей порции.

— Ешь, не валяй дурака! — накинулся на него профессор. Но вскоре сдался и махнул рукой: — Черт с тобой, упрямый мул. Но завтра — никаких фокусов. Мы пойдем прямо к реке. У тебя сломана рука, у меня раскалывается голова, продуктов нет. Эх, жалко, Чако мы не взяли, он бы охотился. Нам сейчас не до затерянных городов. Ты один знаешь, куда нас завез и как отсюда выбираться. Так вот, я тебе приказываю как начальник экспедиции, который тебя нанял: мы идем прямо к реке!

Джонни встал и пошел к своему гамаку.

Уморившись, все спали крепко. А рано утром, едва над головами в густой листве забрезжила заря и начали перекликаться проснувшиеся птицы, быстро свернули свой нехитрый лагерь и тронулись в путь.

Джонни показал, в какую сторону идти. Альварес подозрительно посверлил его непроницаемое лицо своим единственным глазом, потом неловко задрав перевязанную голову, долго высматривал, где за деревьями вставало солнце, что-то прикидывая и проверяя.

— Ладно, — сказал он наконец. — Пошли.

У них был только один мачете, и Андрей с профессором прорубали дорогу, передавая его друг другу. Джонни пытался возражать и даже один раз ухватился здоровой рукой за мачете, пытаясь отобрать его, но Альварес вырвал у него нож и погрозил кулаком. Джонни не оставалось ничего иного, как смириться, хотя даже по его каменному лицу было видно, как это для него нелегко.

Целый день до самого вечера они рубили, рубили, рубили неподатливые пружинящие ветки, обливаясь потом и спотыкаясь на каждом шагу об узловатые корни деревьев. Отдыхали всего три раза по пятнадцать минут. Ничего не ели весь день, и не хотелось. Зверски хотелось только пить, но воды во фляжках было мало. Ее берегли, лишь слегка смачивая губы, когда становилось невтерпеж.

Они валились с ног.

— Давайте разбивать лагерь, — сказал Альварес, хотя еще было светло.

— Пройдем подальше, — возразил Джонни.

— Зачем? — с подозрением спросил профессор.

— До города осталось с полмили. Я же говорил, — спокойно ответил летчик, и в глазах его проскользнула усмешка.

ЗАТЕРЯННЫЙ ГОРОД

Это был в самом деле настоящий город!

Они добрались до него такими усталыми, что даже у Альвареса не нашлось сил ни ругаться с упрямым летчиком, ни осматривать развалины первого здания, на которые они буквально наткнулись, прорубаясь сквозь чащу. Эти руины так вросли за века в землю и так густо их оплели лианы и прикрыли своими ветвями кустарники, что путешественники, наверное, прошли бы мимо, ничего не заметив. Но Альварес, шедший впереди, остановился перед грудой камней. Широким лезвием мачете он машинально счистил мох с одного из них и вскрикнул…

На сером, источенном веками камне явственно проступал древний рельеф!

А дальше за деревьями темнел какой-то холм с необычно крутыми склонами. Это, конечно, пирамида! И вон вторая, третья… А там среди зелени что-то призрачно белеет — неужели каменная стена?!

Но сумерки быстро сгущались, и у них уже не оставалось никаких сил, чтобы сделать еще хоть один шаг. Тут же, возле этих развалин, они кое-как развесили гамаки и забылись до утра тяжелым сном без сновидений. А когда Андрей утром проснулся, Альвареса и Джонни уже не было. Ушли осматривать найденный город?

Андрей, глотая голодную слюну, поспешил последовать их примеру.

Конечно, он прежде всего начал с пирамиды — и самой большой из трех. Ее вершина пряталась в листве так что высоту определить было трудно.

«Но уж не меньше тридцати метров», — подумал Андрей, карабкаясь по широким крутым ступеням, выступающим из земли.

Местами лестницы расширялись, образуя нечто вроде террас со скульптурными украшениями по краям в виде массивных каменных масок грозно оскалившихся ягуаров. Некоторые из них были разбиты и полузанесены землей, другие отлично сохранились.

Лестница вела из сумрака кустарников все выше. Никаких перил у нее не было, и когда Андрей оглядывался и смотрел вниз, у него начинала кружиться голова.

На плоской вершине пирамиды оказалось большое здание с остатками каменной, суживающейся кверху башни, тоже напоминавшей своими очертаниями пирамиду.

Андрей заглянул в дверной проем. Внутри было темно. Только смутно выступали по углам скульптуры, увенчанные высокими головными уборами.

Профессора тут нет, а без него осматривать этот не то храм, не то дворец Андрей не решился.

Альвареса он нашел в небольшом храме на вершине второй пирамиды. Присев на корточки, профессор сосредоточенно изучал иероглифы, покрывавшие одну из колонн от сводчатого потолка до самого основания.

— Седьмой век, кажется, — сказал он, поворачиваясь к Андрею. — Совсем неплохо. Все три пирамиды древние, построены в самую пору расцвета города. Тут уж сомнений никаких.

Но Андрей смотрел не на колонну, а себе под ноги, словно пытаясь пронизать взглядом толщу пирамиды и угадать: а есть ли в ней гробница?

Увы, никто пока не мог этого сказать. Каменные плиты пола завалены накопившейся за века землей. И нечего даже думать начинать какие-нибудь раскопки, имея один-единственный мачете…

Выстрел, а затем сразу второй, раздавшиеся неподалеку, заставили их переглянуться.

Неужели их выследили и сюда пробрались бандиты?

Профессор и Андрей начали поспешно спускаться с пирамиды. И на полдороге замерли, услышав вдруг разбойничий пронзительный свист…

— Кажется, дело плохо, — пробормотал профессор. — А винтовка осталась у Джонни.

Крадучись, замирая на каждом шагу, они начали пробираться сквозь кусты. Колючие ветки цеплялись за одежду, предательски трещали под ногами.

«Чепуха какая, — подумал Андрей. — Вот не знал, что придется, как в детстве, играть в индейцев. Да еще так неумело…»

Вкусный, очень аппетитный запах защекотал ноздри.

— Пахнет чем-то жареным, — растерянно прошептал профессор.

Они осторожно выглянули из кустов.

И увидели Джонни, возившегося у костра. Он был один, и деловитый вид его их сразу успокоил.

— Где вы пропадали? — сердито сказал Джонни, когда они подошли поближе. — Завтрак давно готов.

— Это ты стрелял? — спросил профессор.

— Я.

— Одной рукой?! — воскликнул Андрей.

— Мне достаточно и одной, — невозмутимо ответил Джонни. — Все равно какой — правой или левой.

Они с наслаждением растянулись на брезенте у костра, жадно принюхиваясь к вкуснейшему запаху, который разносился по всему лесу.

— Чем ты нас угощаешь? — нетерпеливо спросил Альварес.

— Игуана, — лаконично ответил Джонни, раскладывая большие куски мяса на листья какого-то лопуха, заменявшие тарелки.

— О-о! — восхитился Альварес. — Нам крупно повезло.

А Буланов смотрел на свою порцию с опаской, чувствуя, как к горлу подступает неприятный комок…

Игуана… Хм. Ведь это же громадная тропическая ящерица, он видел их дважды в лесу. Странное, какое-то доисторическое на вид чудовище с волнистым, зазубренным гребнем вдоль головы и спины, придававшим ему воинственный и грозный вид. Кажется, сейчас она на тебя бросится и сожрет. Но есть ее…

— Не медлите, мой молодой друг, — проговорил с набитым ртом Альварес. — Это же деликатес. Жареная игуана! Такого вы не попробуете даже в Париже у «Максима».

Довод был довольно сомнительный, но Андрей мужественно взялся за вилку, решив испытать все, что положено отважному путешественнику по тропическим дебрям.

С опаской проглотил первый кусок — и облизнулся. К его удивлению, игуана в самом деле оказалась вкусной. Мясо напоминало курятину или, пожалуй, индейку. А может, просто Андрей был зверски голоден? Во всяком случае, он справился со своей порцией, не отстав от товарищей, и с трудом поборол желание облизать листок, заменявший тарелку, как это сделал Джонни.

Никаких раскопок они вести не могли и все-таки никак не решались покинуть древний город. Провели день, лазая среди развалин, потом второй…

Все пространство между пирамидами, теперь густо заросшее лесом, было когда-то, несомненно, огромной центральной площадью города.

Город был большой, судя по всему, в нем жили тысячи людей — почему они покинули его?

Все те же вопросы, и никто на свете не может ответить на них.

Пугая бесчисленных летучих мышей, Андрей и Альварес бродили по темным сводчатым переходам храмов. Тишина. Вода капает с потолков. Узкие лестницы уводят вниз, в подземные галереи.

Луч фонарика выхватывает из мрака суровые и важные лица каких-то богов или жрецов. А вот скульптура человека, застывшего навсегда в позе исступленного танца: рот раскрыт, парят над землей ноги в сандалиях, до смешного похожих на нынешние босоножки…

Поворот коридора — и вдруг через пролом в потолке врывается солнечный свет, слепя глаза.

Войдя в эту комнату, Андрей почувствовал какой-то смолистый, довольно сильный, а главное — необычно живой для этих древних развалин запах. Он стал осматриваться, стараясь найти его источник, и обмер…

В углу стоял маленький примитивный божок из глины, а по бокам его — два глиняных горшка.

Горшки были целыми, неразбитыми, новыми!

Не могло быть никаких сомнений: их поставили сюда недавно, уж, конечно, не сотни лет назад.

Кто?

Андрей позвал из соседней комнаты Альвареса. Тот вошел и тоже сразу начал принюхиваться.

— Лакандоны! — воскликнул он, увидев горшки и идола. — До сих пор приносят жертвы на древние пепелища и даже жгут ту же самую копаловую смолу, что и жрецы майя.

Лакандоны — загадочное индейское племя, их осталось, говорят, на земле не больше трех сотен… Древнейшие обитатели этих лесов! Их история и происхождение столь же таинственны, как и судьба древних майя.

Ученые до сих пор спорят, потомки ли это обитателей покинутых городов — тех беднейших земледельцев, которые, возможно, пережили загадочную катастрофу, но никуда не ушли, а остались жить в лесах. Или, может быть, это древнейшее самобытное племя, обитавшее здесь с незапамятных времен по соседству с народом майя? Говорят они на языке майя, хотя и не умеют читать древние письмена, причем на юкатанском наречии. Может, это подтверждает, что когда-то лакандоны отступили в леса с севера под натиском испанских завоевателей?

А когда конкистадоры добрались и сюда и отступать уже было некуда, свободолюбивые лакандоны дали им дружный отпор и превратили свои непроходимые леса в «край войны» — так его и называли испанские хронисты. В сущности, они не покорились и поныне, продолжают вести в глуши лесов тот же образ жизни, что и много веков назад.

Выйдя из храма, Андрей несколько раз оглянулся вокруг, словно надеясь увидеть таинственных обитателей леса. Но лес был все так же пустынен, а древний город мертв и заброшен…

Призрачно белели среди листвы стены давно покинутых храмов. У подножия большой пирамиды они образовали целый ансамбль с небольшим двориком.

В некоторых храмах стены внутри были голыми, строгими. В других — попадалась цветная роспись, потускневшая от времени: по всем четырем стенам, словно преследуя друг друга, замерли в живых, напряженных позах фигуры людей в богатых одеждах, с какими-то музыкальными инструментами, с веерами, с оружием. Танцуют они или идут на битву?

Было похоже, что здания в этом древнем городе располагались самым свободным и причудливым образом. Никакой строгой системы, никаких улиц.

Фасады зданий и лестницы разрушены корнями деревьев, проросших в расщелинах между узорчатыми камнями.

В центре небольшого круглого здания наткнулись на остатки какого-то непонятного сооружения из темных, словно закопченных камней. Вокруг них полукругом три невысокие каменные скамьи. Больше в этом странном здании ничего не было.

— Что это такое? — спросил Альвареса Андрей.

Тот хитро прищурился и ответил:

— Уж кому-кому, а вам бы следовало догадаться самому. Посмотрите внимательнее. Это вам ничего не напоминает?

Андрей еще раз огляделся вокруг, задумчиво потрогал замшелый камень скамьи и, посмотрев на профессора, покачал головой.

— Да это же темаскаль! Как она называется у вас… Где моются с веником! — закричал Альварес и добавил по-русски: — Ба-ня, верно? Это мне трудно было догадаться о назначении дома, а вы-то! Тут был каменный очаг. На раскаленные камни плескали воду, а халач-виник сидел на скамье и наслаждался, У вас моются так же, верно?

— Верно, — засмеялся Андрей. — Но поэтому-то мне и нелегко было догадаться. Ведь совсем невероятно встретить нашу российскую баню в здешних краях.

В густой траве лежали каменные алтари с рельефными изображениями пышно одетых людей с жесткими горбоносыми лицами и огромные каменные головы ягуаров.

Альварес и Андрей нашли в зарослях шесть календарных стел. Некоторые лежали на земле, другие стояли почти прямо, будто вросли в землю. Самая ранняя из них была воздвигнута в пятом веке нашей эры, самая поздняя — скорее всего в конце девятого…

Опять тот же загадочный рубеж девятого века!

Одна из стел оказалась разбитой на четыре куска неправильной формы, и Альварес многозначительно показал на них Андрею.

Кто и когда разбил эту стелу? Или ее просто разрушило время? Но почему оно тогда пощадило другие, даже более древние памятники?

Вопросы так и витали в затерянном городе. И никто не мог на них ответить.

Альварес, забыв обо всем на свете, бродил среди развалин, зарисовывал, фотографировал, время от времени издавая громкие ликующие вскрики.

Многие барельефы находились в самых неудобных местах, словно древние художники вовсе не заботились о том, сможет ли их рассмотреть набожная толпа: достаточно, чтобы видели сами боги, как их чтят. Эти украшения профессору приходилось фотографировать или зарисовывать лежа и рискуя свернуть себе шею. К тому же ему мешала повязка, он то и дело чертыхался и грозился сорвать ее: много ли рассмотришь одним глазом?

Андрей утешал его тем, что ведь они скоро вернутся сюда с инструментами, рабочие расчистят заросли, и тогда все можно будет изучить и рассмотреть как следует.

Они изголодались, исхудали, устали лазать по развалинам. Все эти дни почти ничего не ели. Джонни удалось подстрелить еще лишь одну игуану да зазевавшуюся обезьяну-ревуна, которую он поджарил на самодельном вертеле. Но от этого блюда и Андрей и Альварес отказались…

Надо было уходить отсюда.

Глядя на пирамиды, Андрей глубокомысленно процитировал:

— «В сухой пустыне, на движущемся песке для жаждущего все равно: будет ли во рту его жемчуг или раковина… "

— Как вы сказали? — оживился Альварес.

Андрей повторил и добавил:

— Это Саади. Был такой превосходный поэт у нас в Средней Азии в давние времена.

— О, Саади, конечно… Мудрый человек, и он прав. Нам надо поскорее уносить отсюда ноги, как это ни обидно. А то мы рискуем умереть с голоду, любуясь на эти древние памятники, которые, к сожалению, несъедобны. А тогда они, пожалуй, еще надолго останутся неизвестными человечеству…

Утром они покинули затерянный город. И Альварес и Андрей шли медленно и все оглядывались назад, словно опасаясь, что развалины среди зарослей вдруг исчезнут, сгинут, будто колдовское наваждение, затеряются навсегда, и они уже никогда больше не найдут к ним дороги…

Только Джонни шагал, не оглядываясь и высматривая среди листвы какую-нибудь дичь, и его широкое, скуластое лицо древнего жреца не выражало решительно никаких эмоций.

ЛЕСНОЙ ПЛЕН

О последующих днях блужданий в лесу у Андрея остались какие-то смутные, обрывочные воспоминания. И неужели это продолжалось только шестнадцать дней, а не целую вечность?

Опять они шли и, меняясь с Альваресом, все рубили, рубили, превратившись в какие-то автоматы. Откуда у них брались силы — непонятно.

Питались они впроголодь и чем попало. Приходилось беречь быстро таявшие патроны, Джонни теперь охотился на игуан по первобытному индейскому способу, подкрадываясь к ним с заостренной палкой вместо копья. Бить надо было метко, потому что раненые игуаны отчаянно сопротивлялись и могли сильно исцарапать своими острыми когтями. А каждая ранка в этом насыщенном влагой и всяческой живностью воздухе грозила заражением. Но и одной рукой Джонни поражал цель без промаха.

Никто уже не отказывался и от жареной обезьяны только подстрелить их, прячущихся в густой листве высоко над головой, было нелегко.

Сильно хотелось пить. Вечерние привалы обычно устраивали возле какой-нибудь лужицы, и Андрей скрепя сердце разрешал набрать из нее мутной воды, кишмя кишевшей всякой микроскопической живностью, и хорошенько ее вскипятить.

Безопаснее было выжимать воду из растений. Особенно сочными оказались толстенные стебли некоторых лиан, похожие на живые канаты. Из двухметрового куска такой лианы удавалось выжать до полстакана чуть кисловатой жидкости.

Теперь Великий Лес предстал перед Андреем в своем настоящем обличье. Он был не просто враждебной стихией, ставившей человеку преграды на каждом шагу. Он жаждал непременно погубить, уничтожить каждого, кто дерзнет вторгнуться в его вечный полумрак.

Сделаешь шаг — лиана преграждает путь. Шаг в сторону — и попадаешь в густые папоротники, приходится продираться сквозь них, рискуя набрать клещей. На следующем шагу вынужден прыгать через упавший ствол с опасностью подвернуть ногу — и натыкаешься на преграду из колючих шипов. Повсюду природа расставила тысячи потаенных ловушек.

Лес отрезал их от всего мира своим зеленым пологом. И если бы даже начали их искать, то никто не заметил бы блуждающих в лесу путников с самолета. И они не смогли бы подать никаких вестей о себе. Любые сигналы бедствия заглохнут в густой листве.

Если раньше Андрей дивился и восхищался вакханалией жизни, царившей в джунглях, то теперь он понял: тут шла вечная борьба не на живот, а на смерть. И смерть властвовала здесь наравне с жизнью. Она таилась за любым кустом и подстерегала их на каждом шагу. Она могла явиться в любом обличье: в укусе змеи, затаившейся где-нибудь на ветке, в непрестанном гудении комаров и москитов, тучами вившихся вокруг людей и норовивших проникнуть в каждую щелочку, чтобы заразить их малярией или тропической лихорадкой. Даже укус какого-нибудь крошечного муравья мог оказаться смертельным.

И все это потихоньку, крадучись, исподтишка…

Вечерами начинали бесшумно порхать летучие мыши. Некоторые были такими крохотными, что питались нектаром, вытягивая его через свои длинные хоботки из чашечек цветков. Но гигантские вампиры с размахом крыльев чуть ли не в метр свободно могли за ночь высосать всю кровь у спящего человека. Даже не почувствуешь легкого укуса, провалившись в тяжелый сон от усталости. В слюне этих вампиров есть особое вещество, не дающее крови свертываться. К тому же они разносят вирусы бешенства.

Обычных хищников они не встречали. Лишь раз где-то вдалеке очень мелодично и приятно промурлыкала пума да однажды наткнулись на свежие следы ягуара.

Змеи попадались каждый день. Но от них надежно защищали уже порядком поистрепавшиеся ботинки с высокой шнуровкой.

Гораздо опаснее и надоедливее были комары и москиты. Крошечная пиуме забиралась даже под защитную сетку, и от укуса ее немедленно вздувался громадный волдырь, наполненный черной кровью. А укус черной йенни, как ее называл Джонни, в точности напоминал ожог…

Джунгли старались не только физически уничтожить человека. Они коварно действовали и на психику. Андрей замечал, что с каждым днем как-то тупеет. Им овладевала странная апатия. Чувства его обострились, он моментально реагировал на малейший шорох в кустах или в листве над головой. Но мозг словно дремал.

Мысли текли лениво и стали какими-то примитивными: «Вот желтые плоды, забыл, как они называются… Обезьяны любят эти плоды… Неплохо бы устроить тут засаду и подождать, может, удастся подстрелить обезьяну»…

— Признаюсь вам по секрету, я все-таки временами горжусь, что во мне течет та же испанская кровь, что и у Эрнандо Кортеса, — вдруг неожиданно заявил однажды Альварес, валясь на траву от усталости во время короткого привала. — Конечно, то, что творили конкистадоры, — форменная подлость, другого слова не подберешь. Но если отвлечься от моральных оценок… Ведь Кортес с горсточкой плохо вооруженных авантюристов за короткий срок не только завоевал два могущественных государства — ацтеков и майя. Он совершил и другое, с моей точки зрения, еще более поразительное по дерзости…

— Гватемальский поход? — догадался Андрей.

— Конечно! Прошел напрямую через весь этот лес от Мексики до Гондураса. Ни горы, ни дикие леса, ни реки, ни болота, ни мошкара, ни голод, ни смерть большей части солдат — ничто не могло его остановить. Прошел вот здесь, где мы теперь блуждаем, — да еще с целой свитой пажей, придворных шутов, жонглеров, акробатов… Не зная ни языка, ни страны, без карт и компаса! Черт его знает, просто так, напролом.

— Но ведь вы же сами говорили, что эти края тогда не были такими дикими, как сейчас…

— Вот эти мысли и не дают мне покоя, — задумчиво сказал Альварес. — В самом деле, Кортесу все время приходилось пробиваться тут с боем или хитрить. Значит, страна оставалась густонаселенной, хотя города по всем признакам и покинули жители задолго до прихода Кортеса. Почему же они все-таки не возвращались обратно в покинутые города? Может, в самом деле, просто нас сбивает с толку, гипнотизирует нынешняя пустынность этих мест?

«А может, и возвращались, только не строили новых зданий. Хотя и такое поведение тоже не очень понятно», — подумал Андрей, но промолчал. У него уже не оставалось сил для научных дискуссий.

Андрея беспокоило состояние Альвареса. Профессор все еще жаловался на головные боли — уж не получил ли он при аварии сотрясение мозга? Надо было бы сменить повязку у него на голове, но бинты давно кончились.

Как чувствует себя Джонни, невозможно было понять. Он ни на что не жаловался. Это был, пожалуй, как раз тот случай, когда стоицизм и выносливость превращались уже в помеху.

За время странствий в лесу они как-то сблизились с этим странным «летучим авантюристом» с лицом древнего жреца и кличкой героя комиксов. Джонни скупо и отрывочно рассказывал о себе, но даже из этих скупых слов вырисовывалась, хоть и смутно, весьма пестрая биография: во время войны он служил в американской армии и даже получил какую-то медаль за храбрость. Потом искал золото и алмазы где-то в Венесуэле — тоже на самолете. Конечно, промышлял при случае и контрабандой…

Лес он знал отлично, без него они бы наверняка пропали в дебрях.

Какое же надо иметь мужество, думал Андрей, чтобы одному — и без малейшей надежды, что кто-нибудь станет тебя искать и спасать, летать над этим безбрежным лесным океаном, садиться на совершенно неподходящих для этого лесных болотистых лужайках и снова взлетать, рискуя в любой момент врезаться в стену деревьев или зацепиться за вершину какого-нибудь лесного гиганта, поднявшегося чуть повыше, чем ты рассчитал!

На одиннадцатый день вечером, когда они, голодные и ослабевшие так, что не оставалось даже сил развесить на ночь гамаки, свалились у подножия высоченного махагониевого дерева, Альварес хриплым голосом задал вслух вопрос, давно вертевшийся у Андрея на языке:

— Где же эта проклятая река? А, Джонни? Мы не сбились с дороги?

Джонни покачал головой. Но, видимо, и сам начинал тревожиться, потому что на следующее утро предложил идти немного западнее, чем прежде.

Они прорубались сквозь чащу еще день, другой,

— Arriba! Vamonos! — устало подгонял их Алъварес.

А долгожданной реки все не было.

Только позже они узнали, что действительно заблудились в зеленом сумрачном океане джунглей. Двигаясь в этом направлении, они вышли бы к реке, но не раньше чем через месяц и гораздо выше по течению, чем предполагали. Вряд ли у них хватило бы на это сил…

Два последних дня им не удавалось ничего подстрелить. Питались плодами каких-то лиан из породы фиговых деревьев, местные жители, как сказал Джонни, называли их просто «душителями». Ноги, избитые и стертые в кровь, отказывались повиноваться. И тут Андрей, пожалуй, впервые достаточно отчетливо понял, что и в тропическом лесу можно, оказывается, погибнуть от голода и жажды точно так же, как и среди песков пустыни.

Их спасло совершенно неожиданное и бесшумное появление человеческого существа.

Как-то, после трудного отрезка пути, они присели отдохнуть и сидели молча, не будучи в силах даже разговаривать. Внезапно кусты раздвинулись, и на поляну вышел босоногий человек в темной длинной рубашке из грубой ткани — худенький, щуплый, низкорослый, с непокрытой черноволосой головой.

Андрею показалось в первый миг, что это женщина: длинные волосы, безбородое желтовато-бледное лицо с крупными капельками пота. Но это был мужчина. Низким хрипловатым голосом он произнес какую-то непонятную фразу на незнакомом языке.

Джонни тут же ответил ему, и они закивали друг другу.

— Лакандон? — встрепенулся Альварес.

— Лакандон, лакандон, — охотно подтвердил незнакомец.

Андрей смотрел на него во все глаза.

У индейца не было в руках никакого оружия. Казалось, он просто вышел прогуляться из дома, который прячется в кустах где-то совсем рядом. Но Джонни, заведший с ним оживленный разговор, сказал, что до селения лакандонов, оказывается, день пути.

— А до реки? Спроси его, далеко ли до реки? — сказал летчику профессор.

— Два дня пути.

— В каком направлении?

Джонни неохотно махнул рукой — совсем в другую сторону, чем они шли.

Альварес побагровел, запыхтел, но, не найдя подходящих выражений, только махнул рукой.

Охотник — его звали Бару — уступил им свою добычу: двух обезьян и крупную игуану. Трудно было поверить, что подстрелил их он из примитивного лука со стрелами из кремневых наконечников, острыми как бритва. Лук этот Бару, оказывается, пока оставил в кустах и нарочно вышел с пустыми руками, чтобы убедить путников в своих мирных намерениях.

— Он что — тебя знает? — спросил летчика профессор. — Не побоялся выйти к незнакомым, охотно разговаривает. Не похоже это на лакандонов. Или ты встречался с ним раньше?

— Меня все тут знают, — с забавной гордостью ответил Джонни.

— Откуда? — допытывался профессор.

— Я тут все облетал,

— Ну и что? Ты в небе, а они — в лесу.

— Я и сажусь, где вздумаю, вы же знаете.

— И они не сожгли твою тарахтелку? Странно…

— Я им помогал, — неохотно ответил Джонни. — Возил продукты.

— А, которые собрал Блом, — догадался профессор. — Так это ты и узнал, что они попали в беду?

— Ну да.

— Оказывается, это наш Джонни сообщил о тех лакандонах, что чуть не погибли с голоду из-за нескольких неурожаев, — пояснил Альварес Андрею. — О них я вам как-то рассказывал. И возил им в лес продукты, купленные на пожертвования доброхотов. Не удивительно, что теперь все лакандоны, наверное, поклоняются тебе, как живому крылатому божеству, а, Бэтмен? С таким приятелем, как ты, они даже, пожалуй, пустят нас и в свое селение.

Посетить селение лакандонов казалось очень заманчивым. Но сейчас им было не до того. День они отдыхали и отъедались, а потом охотник проводил их к реке. С ним они двигались гораздо увереннее и быстрее и уже не голодали. Бару всегда успевал подстрелить какую-нибудь живность из своего примитивного лука. Стрелы он берег. И, промахнувшись, не успокаивался до тех пор, пока не отыскивал стрелу в зарослях кустарника.

Джонни хорошо знал лес, но с Бару его даже и сравнивать было смешно. Охотник шел сквозь заросли совершенно уверенно, глядя себе под ноги или просто куда-то в пространство перед собой. Казалось, он ничем не интересовался вокруг. Но моментально замечал малейшее движение даже позади себя,

Это можно было бы принять за таинственное «чувство леса». Но, понаблюдав за Бару, Андрей понял, что просто у него вошедшая с детства в привычку мгновенная реакция на любое движение. Именно движение выдавало в этом лесу опасность. А все остальное: звуки, цвета, формы — оставлялось охотником без внимания.

В кустах на берегу Усумасинты у охотника была спрятана лодка, выдолбленная из толстого древесного ствола. Он уступил ее путешественникам — явно только ради Джонни. Ведь скольких трудов стоило сделать такой челнок, пользуясь лишь примитивными орудиями. Так что плот строить не пришлось. А Джонни подарил индейцу мачете, хотя лишаться его, даже благополучно выбравшись из зарослей и очутившись в лодке, было рискованно. Этот подарок очень обрадовал охотника.

Попрощавшись со своим спасителем, они оттолкнулись от берега, и Усумасинта понесла их к выходу из лесного плена.

Два дня они гребли длинными веслами, изнывая под неистовым солнцем, от которого некуда было спрятаться посреди реки. А на третий день им снова повезло: повстречали катер, развозивший продукты по прибрежным поселкам лесорубов, и он благополучно доставил их в Теносике,

В НЕДРАХ ПИРАМИДЫ

И вот Андрей Буланов опять стоит на пороге древнего храма на вершине пирамиды, а вокруг — зачарованный город. Все тревоги позади: он не исчез, не затерялся, никто не нарушал без них его мертвый покой. Пирамиды целы!

Позади и долгая утомительная дорога и томление. в Теносике, где они ожидали, пока поправится Джонни.

Альварес решил помочь Джонни вызволить самолет из лесного плена. Он дал денег, и Джонни через своих вездесущих приятелей раздобыл где-то новый пропеллер и все необходимые материалы для починки поломанного шасси. Он уверял, что уже поправился совсем, для наглядности не очень ловко помахивая освобожденной от повязок рукой. Спорить с ним было совершенно безнадежным занятием.

У Альвареса же рана в самом деле зажила, остался только глубокий шрам над бровью, придававший его круглому лицу еще более разбойничье выражение, совсем неподходящее для почтенного профессора, исследователя древних культур.

Когда добрались, наконец, до затерянного города, профессор сначала отправил всех рабочих к месту аварии, чтобы они помогли Джонни и теперь всюду сопровождавшему его, словно тень, верному молчаливому Чако расчистить площадку для взлета.

Джонни пытался возражать, но потом крепко пожал Альваресу руку и с непривычной для него порывистостью сказал:

— Спасибо! Я этого не забуду. И не задержу их долго.

И вот рабочие вернулись и готовы начать расчистку пола в храме на вершине самой высокой из трех пирамид.

— Начинайте! — приказывает Альварес.

В свете дымящих факелов сверкают лопаты. Вырастает свежий холмик земли, выброшенной из храма.

Пол постепенно обнажается. Но как медленно, медленно…

И пол сплошной! Он не из каменных плит, а весь покрыт толстым слоем штукатурки. Никаких швов.

Профессор переглядывается со своим помощником, и Андреем все больше овладевает новая тревога.

Альварес выстукивает пол в разных местах, прислушивается, качает головой.

Расчищают вторую комнату, третью…

Везде пол сплошной, без малейших признаков каких-нибудь плит или швов.

— Что поделаешь, chamaco, — виновато говорит Альварес. — Кажется, в этой пирамиде нет никаких внутренних помещений. Посмотрим другую.

Но только третья, последняя пирамида оправдала надежды археологов.

Андрей уже совсем отчаялся, когда начинали расчищать маленький, невзрачный храм на ее оплывшей вершине. И вдруг чья-то лопата глухо звякнула, наткнувшись на камень…

— Осторожней! — крикнул Альварес.

Выхватив у ближайшего рабочего лопату, он сам начал расчищать землю.

Каменные монолитные плиты. Никаких трещин.

Ползая по полу на коленях, Альварес бормотал:

— Все швы тщательно заделаны… Дьявол, не взрывать же их! Ага, а для чего эти дырки с пробками?

Он в задумчивости уставился на центральную плиту, по краям которой было пробито по три пары небольших отверстий, плотно заткнутых каменными пробками.

— Они могут иметь какое-то ритуальное значение, — сказал Франко. — Скажем, служили символическими входами в подземный мир.

— Возможно, — задумчиво протянул Альварес. — Ты у меня помощник толковый, и фантазия у тебя богатая. А гадать и строить всякие догадки, одна интереснее другой, можно ведь без конца. К сожалению, эта игра не приближает нас к истине. С таким же успехом можно предполагать, что эти загадочные дырки имеют какое-нибудь астрономическое значение, верно?

Он постучал по каменной плите молотком и, склонив голову, прислушался. Потом пожал плечами и, сидя на корточках, начал в задумчивости озираться вокруг.

— Ладно, не станем ломать головы над каждой загадкой. Я подозреваю, что их встретится еще немало впереди, — решительно поднялся он. — Будем выковыривать эти пробки. Дайте мне лом.

— Постойте! — остановил его Андрей. — Я должен приготовиться.

— Вы?

— Конечно. Надо будет сейчас же закрыть отверстия стерильной крышкой, чтобы не могли проникнуть в гробницу современные микроорганизмы.

Альварес посмотрел на Франко и проворчал:

— Я чувствую, нас заставят вести раскопки в белых халатах, — но, опершись на лом, покорно ждал, пока Андрей приготовит свои стерильные материалы.

— Можно начинать? — спросил он.

Андрей кивнул.

Альварес орудовал ломиком очень осторожно, сдерживая свою медвежью силу. Вот пробка подалась…

Профессор вынул ее, и Андрей тут же плотно закрыл отверстие новой, стерильной пробкой.

Профессор сам вынул одну за другой все каменные пробки. Одна из них раскололась под его ломиком. Альварес выругался.

— Кто-то тут уже ковырялся, что ли? Ну, теперь давайте попробуем поднять плиту, — сказал он, вытирая раскрасневшееся лицо. — Мне думается, дырки именно для этого и сделаны древними строителями.

— Вы собираетесь поднимать плиту? — встревожился Андрей. — Прямо сейчас?

— А чего медлить?

— А вдруг там окажется гробница?

— Чудесно! Вы же именно об этом мечтали.

— Но ведь надо подготовиться…

— Опять подготовиться! Как именно? Нам в самом деле надевать белые халаты?

— Пока не надо. Мы же с вами вместе разработали точный план. Я войду один, вы сразу закроете за мной вход вот этой стерильной пластиковой крышкой, чтобы преградить дорогу в гробницу современным микроорганизмам. Пусть часть их и успеет прорваться, не страшно. Они осядут на стенки в самой верхней части колодца…

— Ладно, ладно, валяйте, — нетерпеливо прервал его профессор.

Андрей не только не обижался, но просто не обращал внимания на его порой резковатые окрики. Он уже привык к буйному темпераменту профессора.

Не спеша, он тщательно облачился в стерильно-чистый халат, прикрыл рот и подбородок защитной марлевой повязкой, надел белую шапочку, резиновые перчатки, на ботинки натянул специальные матерчатые чехлы.

К поясу, чтобы руки были свободны, он прикрепил сумку с пробирками и пинцетами. Разумеется, все это тоже было тщательно стерилизовано,

Альварес только качал головой.

— Это выглядит так устрашающе, что теперь я, пожалуй, побоюсь забираться в гробницы — а, Франко? А мы-то привыкли работать без особых затей: поднял крышку — и полезай себе в подземелье. Вы же снаряжаетесь так, будто вас там какой-то чудовищный дракон поджидает, — шутил он, чтобы дать разрядку своему нетерпению. — Черт возьми, мне становится страшно! Хорошо хоть, что майя не устраивали еще в своих гробницах никаких опасных ловушек для грабителей по примеру древних египтян…

Настал торжественный момент. Альварес сам воткнул лом в одно из отверстий по краям плиты и навалился на него всем своим массивным телом. Его примеру последовали рабочие.

Плита медленно, словно нехотя, сдвинулась и начала приподниматься.

Андрей не сводил с нее глаз.

Стоя с растопыренными пальцами, он напоминал теперь хирурга, приготовившегося к операции. Но вокруг был дикий тропический лес, а вместо больного перед ним находилась древняя гробница…

Плита, веками закрывавшая вход в нее, поднималась все выше. Уже образовалась такая щель, что под плиту можно стало подсунуть бревна, используя их вместо рычагов. Работа пошла быстрее.

— Черт, вы рано оделись, — пробормотал вдруг Альварес, присев на корточки и нетерпеливо заглядывая в щель. — Боюсь, что там еще одна плита.

В самом деле, под верхней плитой оказалась еще одна, немного меньшего размера и слегка изогнутой формы. Один из ее концов был почему-то сделан в виде рыбьего хвоста.

Огорченному задержкой Андрею некогда было рассматривать ее. Он думал сейчас об одном: удастся ли поднять эту плиту? Не замурована ли она наглухо?

Нет, и у этой плиты по два овальных отверстия на концах, значит, ее можно поднять, не взламывая. У Андрея отлегло от сердца.

Работать в тесном колодце было труднее. Но вторая плита оказалась значительно легче, и ее подняли быстро.

Однако непредвиденные препятствия возникали почти на каждом шагу. Ход в недра пирамиды оказался сложным и запутанным.

Когда подняли вторую плиту, наткнулись на преграду из крупного щебня. Рабочие начали выгребать камни.

Оказалось, что и это еще вовсе не погребальная камера. Расчистился узкий ход к лестнице, сделанной из каменных плит, облицованных штукатуркой. Через сводчатый туннель она вела куда-то вниз, в таинственные недра пирамиды.

— Ну, давайте, — сказал Альварес, грубовато подтолкнув Андрея.

Конечно, ему хотелось самому первым проникнуть в таинственную гробницу. Андрей отлично понимал его, но некогда было давать волю чувствам. Придерживая полы халата и нащупывая ногами ступеньки, Андрей начал осторожно спускаться по лестнице. Держаться за стенки руками в стерильных перчатках он боялся.

Вход за ним закрыли пластиковой крышкой, и он очутился в кромешной темноте. Пришлось зажечь электрический фонарик.

Но лестница вскоре кончилась, и луч фонарика уперся в новую преграду. Весь проход от пола до самого потолка был перегорожен стеной из крупных камней, скрепленных между собой известковым раствором!

Рабочие начали разбивать ее. А Буланову пришлось выбираться на поверхность и менять свой запачканный костюм на новое стерильное облачение…

Когда стенка уже начала подаваться под ударами рабочих, Альварес, сердито пыхтя, также натянул на себя стерильный халат, белую шапочку, марлевую маску, взял в руки ломик и сам полез пробивать отверстие.

В это отверстие с трудом протиснулся Андрей, и профессор поспешно закрыл за ним пролом стерильной крышкой.

Андрей зажег фонарик — и окаменел.

Прямо перед ним в неглубоком каменном ящике без крышки лежали четыре человеческих скелета!

Если бы он сделал в темноте хоть один шаг, то так бы и свалился к ним в этот ящик…

Рассматривать скелеты было некогда. Андрей начал поскорее брать пинцетами пробы из разных уголков этой странной общей могилы: щепочки, комочек пыли. Запрятав каждую пробу в отдельную пробирку, он убирал испачканный пинцет в сумку и доставал новый, чистый.

Он работал лихорадочно, обливаясь потом в духоте гробницы и прислушиваясь, как за стенкой нетерпеливо сопит и вздыхает истомившийся Альварес. Надо успеть взять пробы, пока древние микроорганизмы не смешаются с теми, которые наверняка уже проникли вместе с ним в камеру. Но работа шла медленно.

— Скоро вы? — глухо окликнул его профессор из-за пластиковой крышки.

— Сейчас.

Андрей еще раз огляделся. Кажется, все. Взято десять проб из всех уголков могилы. Какое странное все-таки захоронение — четыре скелета в одной гробнице… И почему она без крышки?

Ладно, пусть Альварес в этом разбирается.

— Снимайте крышку! Можете заходить! — крикнул Андрей.

В открывшемся отверстии тут же появилась голова профессора в съехавшей набок недавно еще белой шапочке.

— Ну?

— Четыре скелета…

— Четыре?!Вылезайте, я сам посмотрю.

— Сейчас. Подержите пробирки, чтобы я не разбил. Только осторожнее!

— Это вся ваша добыча? Не густо.

Альварес полез в гробницу, а Буланов поспешил наверх, чтобы поскорее тщательно упаковать бесценные пробирки с заветными пробами.

Закончив эту сложную операцию, он вернулся в гробницу. Пролом в стенке был уже широко расчищен. Альварес со своим помощником хлопотали вокруг каменной могилы, ярко освещенной несколькими фонариками: фотографировали, зарисовывали, чертили схемы.

— Вы рано разделись! — крикнул Альварес, увидев Андрея. — И пробирки свои зря убрали.

— Почему?

— Это не главная гробница. Должна быть другая, глубже. Этих четверых знатных юношей просто принесли в жертву богам. Но пирамиду строили, конечно, не для них. Их убили на пороге главной гробницы, а она — ниже, в самой толще пирамиды. Видите в углу замурованное отверстие? Оно ведет в другой коридор. Будем его вскрывать, как только тут все закончим.

«Час от часу не легче», — подумал Андрей.

Альварес был прав. Когда, опять со всеми предосторожностями, вынули камень, закрывавший боковой ход в углу, открылось черное зияющее отверстие… Из него тянуло сыростью.

Андрей, снова облачившийся в свои стерильные одежды, полез в эту дыру.

— Ступеньки есть? — спросил Альварес.

— Кажется, нет. Не могу нащупать.

— Подождите, мы вас обвяжем веревкой за пояс и станем потихоньку спускать…

— А стерильность?

Альварес, кажется, выругался, но Андрей уже не расслышал, потому что, разжав руки, провалился в каменный колодец.

Хорошо, что он оказался неглубоким — всего метра два с половиной — и узким. Андрей как бы съехал по его шершавым каменным стенкам, порвав, кажется, на левом плече халат, но не ушибся.

— Вы живы? — крикнул сверху Альварес,

— Жив. Закрывайте скорее крышку.

Полная тьма. Андрей зажег фонарик. Опять неровные ступеньки ведут куда-то вниз.

Снова стена впереди?! Нет, просто поворот лестницы.

А вот и погребальная камера. Она большая, сводчатая, без всяких украшений. На полу расставлены какие-то глиняные горшки, как бы их не побить ненароком…

А в центре комнаты плоский саркофаг с каменной крышкой…

«Подожду ее открывать, — решил Андрей. — Сначала возьму несколько проб с пола камеры».

Меняя пинцеты и пробирки, он взял шесть проб из разных мест: там подобрал какую-то щепочку, здесь просто комочек земли.

В углу вдруг что-то сверкнуло, словно свет фонарика отразился в зрачках притаившегося зверя…

Нет, это просто рассыпаны нефритовые бусинки. Одну из них Андрей подцепил пинцетом и тоже сунул в пробирку.

В плотно закупоренной каменной коробке стало душно и жарко. Андрей обливался потом, но стирать его с лица боялся.

Теперь можно поднимать крышку саркофага. Для этого у Андрея был небольшой ломик, тоже, конечно, тщательно очищенный и запеленатый в стерильный чехол.

Андрей развернул его и осторожно поддел концом ломика крышку саркофага…

Она оказалась тяжелой. Пришлось навалиться на лом всем телом, тогда только крышка, наконец, подалась и начала приподниматься.

Андрей сдвинул ее немного в сторону и наклонился, чтобы заглянуть в образовавшуюся щель…

Раздался громкий треск, звон стекла — и все погрузилось в кромешную тьму.

Он боялся пошевелиться и не мог понять, что случилось. Похоже, какой-то взрыв. Но почему стало темно?

Не сразу до него дошло, что это взорвалась отчего-то лампа фонарика у него в руках, разлетевшись по камере на тысячи мельчайших осколков.

«Вот тебе и никаких ловушек», — попытался усмехнуться Андрей.

Он боялся пошевелиться, чтобы не задеть ненароком в темноте крышку саркофага. Она тяжелая, прищемит еще руку или обрушится в саркофаг, все поломает. И эти глиняные горшки кругом…

Разумнее всего, конечно, поскорее выбираться отсюда.

Не закончив работу?

Нет, так не годится.

Он ощупал края крышки и попытался подсунуть под нее ломик. Все приходилось делать ощупью, как слепому, и осторожно, чтобы не порвать перчатки и не поранить себе руки, ведь тогда его кровь запачкает стерильные материалы и опыт будет безнадежно испорчен.

Проклятый ломик все срывался. Только с третьей попытки удалось загнать его под крышку. Теперь она уже не упадет и не придавит пальцы.

Просовывая руку с пинцетом в образовавшуюся узкую щель, Андрей взял четыре пробы из разных уголков гробницы. Больше шарить в ней в темноте наугад он не рисковал, боясь повредить скелет. Надо было посчитаться и с интересами профессора Альвареса.

Как теперь выбраться из гробницы, не свалившись куда-нибудь в темноте и не разбив драгоценных пробирок?

Андрей пошел вдоль стенки, придерживая рукой полы халата, чтобы не зацепить и не побить проклятые горшки. Несколько раз споткнулся обо что-то, но благополучно добрался до колодца, мысленно благодаря строителей пирамиды за то, что они в самом деле не снабдили ее никакими хитроумными ловушками по примеру древних египтян.

Все. Колодец.

Тут он крикнул; пластиковую крышку подняли, спустили веревку и вытащили его наверх,

— Что вы опять так долго копались? — проворчал истомившийся профессор.

Андрей рассказал о своих злоключениях.

— Но скелет вы не повредили? — насторожился Альварес.

— Надеюсь, нет.

Профессор покачал головой и, поспешно обвязавшись веревкой, полез в колодец.

— Возьмите на всякий случай два фонарика! — крикнул ему Андрей.

Опять он долго и тщательно упаковывал свою добычу. А потом поспешил к пирамиде, все больше тревожась: «Уж не повредил ли я там в самом деле чего в темноте?.. "

СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ

В погребальной камере уже было все прибрано, расчищено. Горшки, оказавшиеся очень красивыми глиняными вазами с цветной росписью, аккуратно выстроились вдоль стен.

Рабочие начали поднимать плоскую, без всяких украшений крышку саркофага.

— Почему на ней никаких дат? — пробормотал Альварес.

В саркофаге покоился скелет, сплошь усыпанный нефритовыми бусинками. Они так и засверкали, весело заискрились в свете фонарей.

Археологи, не мешкая, принялись за работу: фотографировать, размечать место раскопок веревочками на квадраты, чертить схемы. Все делалось в строгой, раз и навсегда установленной последовательности. Они работали молча, только изредка обмениваясь короткими замечаниями, с привычной точностью, все больше восхищавшей Андрея.

Измерили величину скелета.

— Сто семьдесят сантиметров, — задумчиво пробормотал Альварес. — Для майя довольно рослый мужчина. И уже пожилой, судя по суставам, а?

— Пожалуй, — согласился Андрей. — А кто он — жрец или правитель?

— Может, найдем позднее визитную карточку. А пока гадать не будем. Что ты там копаешься, Франко?

— Зубы у него окрашены в красный цвет, — ответил помощник.

— Ну-ка, ну-ка, — отодвинул его в сторону профессор. — Посветите-ка мне получше. Странно. Окрашены, но не инкрустированы и не подпилены против обыкновения. Довольно необычно для взрослого мужчины, да еще занимающего высокий пост…

Археологи приступили к разборке украшений. Каждую бусинку надо было осторожно перенести на чистый лист бумаги и записать, где именно она лежала.

Андрей не стал им мешать и вышел на свежий воздух.

К вечеру Альварес так устал, что без сил повалился на траву возле костра и есть даже ничего не мог, только пил крепчайший кофе чашку за чашкой.

— Вы не уснете, — пытался остановить его Андрей.

Но Альварес только отмахнулся.

Немножко придя в себя, он спросил:

— Ну, а ваша как добыча? Довольны?

Андрей развел руками, невольно посмотрев туда, где в самом надежном месте, под навесом, покоились тщательно упакованные и обернутые в несколько слоев непромокаемой пленки пробирки с образцами.

Альварес перехватил его взгляд и понимающе усмехнулся.

— Долго придется ждать результатов?

— Месяца два-три.

Профессор покачал головой и вздохнул.

— Слыхал, Франко?

— Да, вам полегче, — тоже вздохнул Андрей. — Уже, наверное, многое ясно. Интересные находки?

— Находки, конечно, любопытные, гробница да еще с жертвенным захоронением. И такая отличная керамика! Но и мне нужно время, чтобы как следует разобраться. Кое-что озадачивает…

— Что?..

— Да всякие непонятные мелочи, трудно их даже объяснить неспециалисту. Простите меня, мой друг, но при всем моем уважении к вам, я все-таки, согласитесь, не могу считать вас знатоком археологии…

— Конечно, конечно, я профан.

— Вот эти зубы. Почему они не украшены инкрустациями и не подпилены, как было обычно принято у древних майя при похоронах знатных людей?

— Может, этого жреца хоронили в спешке?

— Возможно, — кивнул Альварес и погрозил Андрею пальцем. — Я вижу, куда вы гнете! «В спешке — значит, возможно, была эпидемия, некогда хоронить даже знатных людей по всем правилам ритуала». Так ведь? Искушают подобные мыслишки?

— Искушают, — признался Андрей.

Франко тихонько засмеялся.

— Вот это-то и плохо! Плохо, когда начинаешь рассматривать факты под заранее определенным узким углом какой-то излюбленной теории. Надо смотреть на них без всякой предвзятости, а то можно многого не заметить, самое важное упустить. Есть такие факты, что допускают несколько толкований, — и если заранее выберешь одно, более подходящее для своей гипотезы, то остальные невольно начнут казаться сомнительными, не стоящими внимания. Ты слушай нас, Франко, — вдруг повернулся он к помощнику. — Есть за тобой такой грех.

— Я слушаю, профессор.

— Так что каждую гипотезу надо испытать на прочность, искать во вновь обнаруженных фактах то, что ее может опровергнуть, а не подтвердить. И если при всем желании опровергнуть свою гипотезу не удается, тем лучше для нее: значит, она ближе к истине.

Он помолчал, глядя в огонь, потом добавил, словно забыв обо всех окружающих и беседуя сам с собой:

— На саркофаге никакой даты… Орнамент на вазах говорит о несомненном тольтекском влиянии. Хм…

— Может, гробница поздняя? — насторожился Андрей.

— Нет, пирамида древняя. Седьмого века, не моложе.

— Значит, опять признаки чужеземного вторжения?

— Вот видите, как вы сразу… Налетаете, будто с ножом к горлу: да или нет, — усмехнулся профессор. — Не станем спешить с выводами. Вы делайте свои анализы, а мы будем проверять и взвешивать каждую находку. Будем работать параллельно, но независимо. Так лучше для выяснения истины. А пока — спать, завтра тоже будет много работы.

Да, работы археологам предстояло немало. Надо было не только закончить разборку всех находок, но и тщательно осмотреть, описать и сфотографировать все лестницы и коридоры, устроенные в толще пирамиды. Раньше археологи ограничились лишь самым беглым их осмотром, чтобы дать Андрею возможность поскорее проникнуть в погребальную камеру и взять там анализы, пока в гробницу не забрались вездесущие современные микробы.

Вещи, найденные в камере возле саркофага, были все мелкие. Их разборка и описание оказались делом весьма тонким и кропотливым и требовали много времени.

В расписных вазах лежали драгоценные украшения из жемчуга и нефрита. В одной из них археологи нашли странные маленькие косточки с резными изображениями: в лодке сидят смеющаяся игуана и собака. А вот попугай беседует с богом солнца…

В другой вазе нашли два маленьких золотых диска. На одном была изображена боевая схватка, на другом — сцена жертвоприношения, к сожалению, попорченная.

Альварес сразу насторожился:

— Золото… И работа слишком тонкая, явно позднего происхождения…

— А эти сражающиеся воины очень похожи на тольтеков, — вставил Франко. — Вы не находите, профессор?

— Пожалуй, ты прав.

Альварес и Франко пропадали в камере целыми днями. Иногда Андрей помогал им. Но теперь у него были свои заботы. Снова и снова он проверял, хорошо ли упакованы пробы.

Ведь пробирки, стекло — долго ли их побить. И закупорка должна остаться совершенно герметичной, пока он не откроет их в лаборатории.

Что же он узнает тогда? Оживут ли древние микроорганизмы через столько веков?

Микробы — вероятно. Они живучи, особенно спорообразующие бактерии. Живые споры находят во льдах вечной мерзлоты. Они способны годами, если не веками, существовать даже в космическом пространстве и переноситься с планеты на планету.

Но вот вирусы… Мы ведь еще так мало знаем, если признаться честно, об этих мельчайших представителях живого, состоящих порой из одной-единственной молекулы. Даже не решили толком — существо это или вещество? Куда их отнести?

Вне чужого организма, вне живой клетки вирусы совершенно безобидны. Они не проявляют ни малейших признаков жизни: не питаются, не размножаются, не двигаются — ведут себя как мертвое вещество и могут стать даже кристаллами. Но, встретившись с чувствительной к ним клеткой, они вдруг преображаются и становятся активными живыми существами. Теперь они способны изменяться и передавать свои свойства по наследству, могут двигаться и размножаться с чудовищной быстротой — пока не убьют эту клетку.

А затем вирусы опять вернутся в мир неживой природы — надолго ли?

К счастью для человека, многие болезнетворные вирусы все-таки не могут вечно прятаться в своей коварной стадии неживого вещества. В конце концов, не встречаясь слишком долго с живой клеткой, они действительно погибают — уже окончательно и невоскресимо.

Но Андрею как раз и нужно их воскресить! Если в пробах есть в самом деле древние вирусы, удастся ли их обнаружить и исследовать? Большие надежды он возлагал на новый метод, недавно разработанный для этого у них в институте. Правда, на таких древних образцах его еще пока не проверяли…

Шел день за днем. Археологи все копались в гробнице, радостно сообщая Андрею о новых находках:

— Обнаружена чудесная каменная статуэтка!

— Нашли еще две морские раковины!

Однажды утром раздался шум мотора, и над затерянным городом стал кружить самолет. Иногда он становился виден в разрывах листвы.

Сначала все насторожились. Но самолет приветственно покачивал крыльями, и они поняли: Джонни починил свою «летающую этажерку» и благодарит их за помощь, улетая домой.

— Надо и нам заканчивать работу, а то вот-вот начнутся дожди, — озабоченно сказал Альварес.

— Да, — подтвердил старый Бенито. — Небо темнеет. И кости у меня ноют.

Выяснились любопытные особенности в устройстве гробницы. В одном из лестничных переходов, которые вели к погребальной камере, Франко обнаружил какую-то странную трубу — квадратную, облицованную небольшими каменными плитками. Она уходила в глубину пирамиды.

— Куда и зачем она ведет? — размышлял профессор. — Надо это непременно выяснить.

Но не успели…

Среди ночи Андрей вдруг проснулся от страшного грохота, под раскаты которого кто-то выплеснул на него целую бочку холодной воды. Спросонья он барахтался в намокшем и облепившем его гамаке и не мог понять, что случилось и отчего моментами все вокруг вдруг становится отчетливо видным, как днем, а затем опять проваливается во тьму.

Это нагрянул тропический ливень, которого давно с тревогой ожидал Альварес. Он налетел внезапно с тяжкими раскатами грома, слепящими, почти непрерывными вспышками молний и гремящими водопадами, обрушившимися с небес.

Кругом с треском падали гнилые деревья. Одно чуть не задело Андрея. Щепки, листья, ветки и обломки стволов летели во все стороны, со свистом рассекали воздух лианы. Казалось, началась бомбежка.

Андрей никогда не только не видал, но даже и не представлял себе отдаленной возможности ничего подобного. Это был не дождь, а нечто космическое, грозное и неотвратимое, как землетрясение или горный обвал.

От рушившихся сверху потоков воды негде было укрыться. Они вмиг сорвали куски брезента, развешанные над гамаками в наивной и смешной надежде от чего-то защититься. Весь лагерь за несколько минут превратился в какой-то плавучий хаос — этакий Ноев ковчег, внезапно потерпевший кораблекрушение.

Все поплыло: столы, сухие сучья, припасенные для костра, кухонная посуда, седельные сумки, банки с консервами…

Альварес с ревом ринулся куда-то в темноту.

Но Андрею было не до изумления. Кое-как выбравшись из гамака, он в одних трусах бросился спасать свои бесценные пробирки.

Они закрыты герметично, ни один вирус не проберется. Каждая пробирка обложена ватой, надежно укутана в несколько слоев непромокаемой пленки. Но ведь это не дождь, а настоящий потоп!

Прикрыв свертки со своими материалами какими-то первыми подвернувшимися под руку тряпками и кусками брезента, Андрей крепко прижал этот узел к груди, выбрал при вспышках молний самое прочное, по его мнению, дерево и встал возле него, не обращая уже никакого внимания на лившиеся с неба водяные потоки.

Таким его и застал подошедший часа через полтора Альварес: голого, посиневшего, дрожащего, с большим узлом, крепко прижатым к груди коченеющими руками.

Сам профессор выглядел не лучше. Он был тоже в одних трусах и весь перемазан такой грязью, что ее не могли смыть дождевые струи.

Посмотрев на Андрея, он хмыкнул и спросил:

— И долго вы собираетесь так стоять?

— Пока… это… не кончится… — губы не повиновались.

— Долго, — сочувственно заметил Альварес. — Это, как вы изволили выразиться, не кончится теперь уже до будущей зимы. Но вы хотя бы оделись…

— Зачем? Какой смысл?

— Вы уже становитесь фаталистом, как древнейшие обитатели этих милых лесов — лакандоны. Не слишком ли быстро? У них-то ведь такая невеселая философия вырабатывалась веками. Не дурите, — строго добавил он, пытаясь отобрать у Андрея сверток. — Побегайте под деревьями, пока не согреетесь, хорошенько разотритесь, хотя бы совершенно промокшей тряпкой, и напяльте на себя побольше одежды.

— Но ведь все промокло…

— Не важно. Будете сушить постепенно на себе, собственным телом. Даже промокшая одежда вас немного согреет, вы же медик, должны это знать, А я пока подержу ваш багаж…

— Но это материалы, осторожнее,

— Я прекрасно понимаю, что, как истинный ученый, в трудную минуту вы кинулись спасать научные материалы, а не фамильные драгоценности, — засмеялся Альварес. — А я, по-вашему, куда бегал?

— Куда? — спросил Андрей, с неохотой отдавая ему сверток.

— Закрывать вход в гробницу. Если туда проникнет вода, все будет испорчено.

— Успели?

— Так, на скорую руку. Когда рассветет, надо будет заделать вход попрочнее. До будущей весны. Mala suerte ^*["24], — вздохнул он. — Да, немножко мы не успели… Бегите, бегите, одевайтесь,

— А вы?

— Я потом, когда вы меня смените. И не дрожите вы, пожалуйста, еще и душевно за свои материалы, ничего с ними не сделается. Я буду их защищать и согревать грудью с таким же мужеством, как и вы.

Рассвет, наконец, пришел, но дождь не прекращался, хотя и стал как будто немножко потише. Или это просто казалось оттого, что перестали сверкать молнии, гроза ушла куда-то дальше, или Андрей уже успел немножко привыкнуть к дождю?

Не обращая на ливень внимания, рабочие сколотили помост, разыскали в кустах и сложили на него все пожитки — теперь вещи хоть не плавали в лужах и были в одном месте, под рукой. Здесь же Андрей пристроил и свои материалы, а потом отправился вместе со всеми заделывать вход в пирамиду.

Дождь лил все с той же неумолимой монотонностью. Похоже, Альварес был прав: это затянется надолго.

Они так и не видели больше ни одного сухого дня. Под проливным дождем закончили укрывать вход в пирамиду и собирали лагерь. И всю обратную дорогу их неутомимо сопровождал дождь. Прекращался он лишь изредка на несколько часов в день.

Теперь Андрей начинал понимать, почему в здешних краях так живучи древние предания о грозных потопах.

Обратный путь через джунгли слился в его памяти в какое-то бесконечное, мокрое пятно. С усталым безразличием он шлепал под холодным дождем по липкой грязи, спотыкаясь о скользкие кочки. Насквозь промокшая одежда противно хлюпала и липла к телу, но все равно в ней было жарко от постоянного напряжения.

На ночь делали примитивные навесы, кое-как прикрывали их кусками брезента, и все, наскоро, без аппетита перекусив, валились спать, точно подкошенные, И забывались тяжелым, с кошмарами и вскриками, сном до утра, не обращая никакого внимания на струи дождя, льющиеся через щели.

А утром устало вставали, с трудом разгибая затекшие спины, молча завтракали — и снова шагали под шелестящим дождем, спотыкаясь и разбрызгивая вязкую грязь.

Только через десять бесконечных дней — и это по готовой тропе! — вышли они к Усумасинте. Андрей не узнал ее. Она широко разлилась и грозно клокотала, словно стремясь вовсе выплеснуться из берегов. Вода стала темно-коричневой и густой от грязи. Река мчала в бешеных водоворотах пены сломанные ветки и целые вековые деревья, вывернутые с корнем. К ней страшно было подступиться.

Начали рубить деревья и сколачивать два плота, выбрав площадку поближе к реке. На это ушел целый день. Повалились спать где попало, прямо в лужи воды.

Ночью пришлось вставать и в кромешной тьме оттаскивать один из плотов подальше от наступавшей реки. Хорошо, что предусмотрительный старый монтеро не спал и вовремя поднял тревогу, а то бы плот смыло и унесло. Все пришлось бы начинать сначала.

Не так-то просто оказалось спустить плоты на воду. Их сначала крепко привязали к деревьям на берегу всеми оставшимися веревками и лианами. Заранее возле каждого плота приготовили груз, чтобы не задерживаться с посадкой. Альварес последний раз окинул все горящим взором полководца и скомандовал:

— Начали!

Первый плот столкнули с берега, и он сразу ушел под воду. Взбесившаяся река старалась оторвать его и унести. Но причалы выдержали. Плот остался на месте. То и дело его заливали мутные волны, грозя сбить с ног людей, лихорадочно кинувшихся грузить на плот и покрепче привязывать к скользким, выскакивающим из-под ног бревнам вещи.

— Вы плывете с первым плотом, — сказал Андрею Альварес. — Быстрее грузите ваших микробов и отчаливайте, пока плот не сорвало.

С помощью двух рабочих Андрей затащил свой багаж на ходивший ходуном под ногами плот и сам начал увязывать его, выбрав место в середине, подальше от воды.

— Дайте мне еще веревок! — крикнул он, озираясь вокруг.

И как раз в этот миг река, наконец, победила!

Дерево, к которому привязали чалки, с натужным треском начало падать. А плот рванулся вперед, как сорвавшаяся с привязи дикая лошадь.

Мутная волна ударила Андрея в грудь. Он не удержался на ногах и рухнул в воду.

Его закрутило, понесло. Он захлебывался, но все-таки успел еще с радостью ощутить, что пальцы его не выпустили драгоценный узел.

Очнулся он от тяжкой боли в груди. Застонав, открыл глаза и увидел склонившееся над ним перемазанное грязью лицо Альвареса.

— Слава пресвятой деве, — сказал профессор. — А я уже…

Не договорив, он начал растирать ладонями свое лицо, еще больше размазывая по нему грязь.

Андрей медленно повел головой направо, налево и увидел, что лежит на груде каких-то вещей, вокруг молчаливо столпились рабочие, а сверху все льет и льет…

— Где пробы? — спросил он, почти не слыша своего слабого голоса.

Но Альварес расслышал и успокаивающе погладил его мокрой ладонью по лбу:

— Целы, целы, не беспокойся. Ты в них так вцепился, что мы еле вытащили этот проклятый мешок у тебя из рук. Ведь он тебя чуть не утопил. Потянул на дно не хуже камня на шее.

Альварес укоризненно покачал головой и вдруг, наклонившись ближе к Андрею, ласково добавил:

— А из тебя получается настоящий исследователь, chamaco, — и неожиданно поцеловал его в щеку.

ОШЕЛОМЛЯЮЩИЕ НОВОСТИ

Неужели он опять в Ученом городке, в тихой и праздничной чистоте своей лаборатории, а за широкими окнами — живые дома и родные стройные березы в первой нежной зелени весны?..

Странно, но теперь — когда Андрей повидал их собственными глазами — джунгли казались ему еще более неправдоподобными и нереальными, чем прежде, пока были знакомы лишь по книгам. Зловещий, давящий сумрак Великого Леса, ночные вскрики обезьян, священный колодец, развалины затерянного города, цепко оплетенные лианами, — неужели это и в самом деле было? И дождь, непрерывно льющийся с неба. И то, как Андрей лежал в луже на берегу мутной Усумасинты, постепенно приходя в себя. И как потом три дня они мчались на плотах по взбесившейся реке, рискуя каждый миг налететь на какую-нибудь корягу и перевернуться, а дождь все сеял и сеял с неба…

Неужели все это было наяву, не во сне?

Как поверить в это, когда за окном видны среди молодой зелени привычные стеклянные крыши институтских оранжерей, а за ними вздымается среди деревьев высокое здание Вычислительного центра. Все такое привычное, знакомое до мелочей, словно и не уезжал никуда.

Первые дни ему было не до лирических переживаний. Сразу захлестнула горячка работы.

Три пробирки с заветными образцами, добытыми из гробницы, все-таки разбились во время купанья в разбушевавшейся Усумасинте. Одну пробу Андрей забраковал: были опасения, что стерильность нарушилась. Но остальные уцелели, ему удалось довезти их благополучно до лаборатории.

Теперь надо было узнать, какие невидимки прячутся в этих пробирках.

Нелегкая задача, а вернее — множество трудных задач стояло перед Андреем. Ведь неизвестно, какие именно микробы или вирусы могут находиться в привезенных пробах. Их предстояло точно определить, опознать, а для этого нужно было сначала разделить, подобрать для каждого возможного вида такую питательную среду и температурный режим, чтобы в данной пробирке заведомо оказалась лишь одна разновидность микроскопических обитателей и притом в наилучших условиях для своего размножения.

Целыми днями сидя в изолированной от всего мира камере-боксе, Андрей занимался рассевом привезенных культур по чашкам Петри и плоским флаконам-матрацам с питательными средами. Затем эти посевы помещались в термостаты, где на обильных «хлебах» невидимки начнут быстро размножаться, и тогда их удастся опознать под микроскопом.

Работа эта была кропотливой и медленной. Но еще больше возни с вирусными пробами. В отличие от микробов вирусы могут жить и размножаться лишь в культурах живых тканей. Лучше всего для этого подходят обыкновенные куриные яйца с только начавшими развиваться зародышами. Берут шприц с пробой, которую надо проверить и размножить, прокалывают иглой скорлупу и вводят туда порцию неопознанных вирусов-невидимок. Теперь остается тщательно заделать крошечное отверстие, поместить яйцо в термостат и ждать.

Ожидание было самым томительным и трудным. Пока Андрей был занят рассевом, время летело. Но потом оно вроде сразу остановилось.

Он пытался заставить себя не торчать целыми днями без толку в институте, хитрил сам с собой, придумывая хоть какие-нибудь занятия. Начинал писать отчет, но тут же бросал, потому что ведь оставалось неизвестным самое главное — результаты его путешествия. Старался заставить себя заняться другими исследованиями, которые отложил на время поездки. Темы были интересные, но сейчас они все как-то потускнели.

Он уходил бродить по улочкам, свободно змеившимся между домами и незаметно переходившим в лесные тропинки, где, разглядывая его, на соснах цокали и приветственно размахивали хвостами любопытные белки, а из-под ног вдруг выскакивал затаившийся, перепуганный заяц.

Но мысли его все время оставались в лаборатории, где в термостатах медленно зрели ответы на вопросы и загадки, не дававшие ему покоя. И рано утром, в предрассветной темноте он уже спешил, все убыстряя шаг, к зданию института, на фронтоне которого еще по ночному сияла неоновым светом романтическая эмблема — витая загадочная спираль молекулы ДНК, таинственной хранительницы наследственности. Сразу же проходил в лабораторию. Убедившись, что все благополучно и автоматика точно выдерживает нужный режим, Андрей уныло брел в свой кабинет или отправлялся на какое-нибудь ученое обсуждение. Но вскоре снова возвращался в лабораторию — лишний раз убедиться, что все в полном порядке и делать ему пока нечего…

А вечерами дома, со стены на него с загадочной усмешкой смотрел древний жрец — копию погребальной маски, так понравившейся Андрею, подарил ему при прощании профессор.

Жрец словно спрашивал его:

— Ну, так что же ты надеешься найти в своих пробирках: следы пришельцев из Атлантиды или космических гостей?..

От Альвареса шли письма, проникнутые нетерпением, хотя он и предостерегал от поспешности, которая могла бы испортить исследования:

«…Хочу напомнить вам, дорогой друг, что у древних майя был неплохой обычай: историков; искажавших факты, там неукоснительно и без всякого снисхождения казнили…

А нам с вами, ведущим следствие сквозь века, ведь очень легко что-то недоучесть и просмотреть, второстепенное принять за главное под гипнозом любимой и давно лелеемой гипотезы — и вот ты уж незаметно для себя начинаешь, пусть даже невольно, без злого умысла, искажать истину. И неважно, что наш либеральный и прогрессивный век смотрит на это более снисходительно, чем древние майя. Мы будем потом казнить и терзать себя сами, когда выяснится, что забрели по ложному пути совсем в иную сторону от истины…

Мне сейчас приходится много выступать с лекциями и в печати, рассказывая о наших открытиях, и подавать их в несколько сенсационном плане: затерянные города, гробницы в пирамидах, бесценные находки в пучинах священного колодца… Вы знаете, как я этого не люблю. Но ничего не поделаешь, надо добывать деньги на дальнейшие исследования.

Однако, изучая привезенные материалы в тиши своей ученой кельи (Андрей невольно улыбнулся, вспомнив, какой беспорядок царил в этой самой «келье»), я все время стараюсь допрашивать их с пристрастием, спорить с собой и опровергать себя.

Очень уж много загадок и темных мест! Поторопили бы вы весьма уважаемого мною профессора Юрия Кнорозова, чтобы он поскорее завершил работу над дешифровкой всей письменности древних майя. Как нам стало бы легче!..

Но шутки в сторону. Есть некоторые вещи, вызывающие у меня смутные сомнения — это скорее интуиция, неосознанная тревога, чем логичные доводы. И я не хочу вам забивать голову археологическими тонкостями, пока сам в них не разобрался.

С тем большим нетерпением жду весточки о ваших исследованиях и хотя бы самых первоначальных выводах…»

Эти непонятные сомнения Альвареса тревожили Буланова. Но, к счастью, томительное ожидание близилось к концу. Снова начиналась горячая пора.

Науке известны тысячи различных микроорганизмов, и никто не мог бы предсказать, какие именно из них окажутся в пробах, привезенных из Мексики, лучше всего, если вовсе пока никому не ведомые. Одним, чтобы дать «чистые посевы», как называют их микробиологи, и тем -обнаружить себя, достаточно всего несколько часов пребывания в термостате на плотной питательной среде из агар-агара. Других, чтобы опознать, Андрею приходилось долго тоже «допрашивать с пристрастием», подвергая воздействию различных химикатов. А если и это окажется недостаточным, исследования затянутся, надо будет проверять неопознанных микробов на лабораторных кроликах и морских свинках.

Вирусы еще неуловимее. Их можно увидеть лишь под электронным микроскопом, но, чтобы отделить одни вирусы от других, надо часами гонять проверяемые взвеси культур в мощных и грозно ревущих центрифугах, вращающихся с бешеной скоростью. И среди вирусов могут оказаться особенно коварные — носители так называемой латентной, или скрытой, инфекции. Они способны неделями и месяцами находиться в живых клетках и ничем не выдавать своего губительного присутствия, даже переходя из поколения в поколение. А потом в самый неожиданный момент вдруг нанести внезапно смертоносный удар… Очень непросто их обнаружить и опознать!

Много времени, обливаясь потом в защитном костюме и маске, Андрею приходилось работать в термальной комнате, где царила такая же влажная, оранжерейная духота, как и в тропическом лесу. Пожалуй, даже хуже: тридцать семь градусов, глухие стены без окон, никакого притока свежего воздуха.

Защитный костюм и маску снять нельзя ни на миг. И все исследования надо вести очень тщательно и осторожно. Ведь невидимки коварны и вездесущи, и микробиолог, как и сапер, говорят, может ошибиться лишь однажды…

Наступало время жатвы. И сразу начались неожиданности.

Первым, кого Андрей опознал, был вирус черной оспы.

Никаких сомнений. Он отлично был виден на мерцающем экране электронного микроскопа — настоящий гигант среди других вирусов: крупные, почти правильные прямоугольники, внутреннее смертоносное тельце надежно прикрыто плотной белковой оболочкой. И новый метод, на который так надеялся Андрей, подтверждал тоже по давним следам губительной работы — это вирус оспы.

Андрей не мог поверить своим глазам.

Оспа?!

Самое невероятное из всего, чего он только мог ожидать.

В Европе и Азии эта болезнь известна давным-давно. Сейчас людей надежно защищает от нее вакцина, прививки которой делают в большинстве стран каждому в детстве. Специальная международная служба следит за тем, чтобы немедленно ликвидировать в самом начале редкие вспышки заболеваний. И медики даже считают, что именно оспа станет первой инфекционной болезнью, которую уже скоро удастся навсегда ликвидировать на нашей планете.

Но еще два столетия назад от нее не было никакой защиты, и она могла свирепствовать на просторе. В средние века даже сложили невеселую поговорку: «Любовь и оспа минуют немногих». Только в Европе вот такие совсем не страшные на вид прямоугольники убили в семнадцатом веке шестьдесят миллионов человек.

Но ведь считалось, что до вторжения испанских завоевателей народы Америки не знали этой страшной болезни. Казалось точно установленным: впервые в Новый Свет завез оспу в 1520 году один из негров-рабов Кортеса. Вырвавшись на свободу, черная смерть уничтожила не менее шести миллионов индейцев. Она оказалась коварной союзницей конкистадоров.

Что же означает поразительное открытие Андрея Буланова?

Одно из двух: или древние майя болели оспой и до прихода испанцев, или…

Или пирамида в затерянном городе вовсе не такая уж древняя, как они считали с Альваресом. Значит, она построена уже во времена нашествия конкистадоров, принесших с собою «черную смерть», -видно, не случайно у Альвареса возникали какие-то сомнения.

Так что же все-таки они с профессором совершили: сенсационное открытие или грубую ошибку?!

В привезенных образцах нашлось много самых различных микроорганизмов — и закрученные штопором спирохеты, и шаровидные кокки, и вибрионы, похожие на спираль, разрезанную на множество крошечных кусочков.

Но все это были обычные, давно известные ученым невидимки, живущие в почве или в человеческом организме, не причиняя ему, однако, никакого вреда.

Правда, один вид бактерий как будто оказался неизвестным — продолговатая палочка с блестящей бусинкой — спорой посредине, похожая на возбудителя сибирской язвы. Но опасны ли эти бактерии для человека — неизвестно. Пока не удалось заразить ими, во всяком случае, ни одного из кроликов, морских свинок и обезьян.

Вирусов в пробах почти не оказалось. Новый метод не мог обнаружить даже следов их прежней деятельности, если они все-таки существовали, но потом погибли. Кроме оспы, Андрей обнаружил только вирусы, поражающие растения болотного лютика, видимо попавшие в гробницу совершенно случайно, и желтой лихорадки.

Следы вируса желтой лихорадки оказались лишь в одном общем погребении четырех юношей, принесенных в жертву. В самой гробнице их не было. Но желтая лихорадка эндемична для тропических лесов, она там существует издавна. Это не новость. А были ли массовые эпидемии этой болезни, судить по одной-единственной пробе, конечно, нельзя.

Весьма любопытными для определения возможных новых антибиотиков оказались некоторые всходы специальных посевов, из тех проб, что собирал Андрей во время странствий по лесу. Но для проверки их требовалось время. Да, честно говоря, Буланову пока было не до антибиотиков: ведь он искал прежде всего возбудителей возможных эпидемий, а не защитников от них…

Так что самым интересным и важным открытием оставалось присутствие вируса черной оспы, тем более сразу в обоих погребениях — и в главной гробнице, и там, где принесли в жертву юношей. Тут уже можно подозревать эпидемическую массовую вспышку.

Но все-таки, что же это: открытие или ошибка?

Этого Андрей пока никак не мог понять, сколько ни ломал голову. И пожалуй, разобраться одному, без Альвареса, ему не удастся. Но он решил ничего пока не писать профессору, сначала все снова проверить: может, ошибся только он один и это все-таки не оспа?..

Опять он часами гонял взвеси вирусов в ревущих центрифугах. Опять до рези в глазах всматривался в мерцание экрана электронного микроскопа, дававшего увеличение более чем в сто тысяч раз. Снова и снова подвергал невидимок придирчивым испытаниям разными кислотами и щелочами, и длинный ряд пробирок, выстроившийся перед ним на лабораторном столе, окрашивался во все цвета радуги- микробиологи так и называют подобную операцию «пестрым рядом». В ход шли и люминесценция и флуоресценция — все новейшие тонкие и сложные методы «опознания».

Но результаты оставались прежними. И он написал о них профессору Альваресу.

Ответ пришел быстро:

«…Ваше невероятное открытие, мой дорогой друг и коллега, потрясло меня не меньше, чем вас.

Я не сомневаюсь в точности ваших исследований, но как они все еще больше запутывают и усложняют вместо того, чтобы прояснить!

Это, бесспорно, важное открытие, а вовсе не ошибка, как вы опасаетесь. Некоторые мои наблюдения, озадачивающие меня уже давно, становятся яснее в свете ваших исследований и как будто их подтверждают. Я не хотел о них писать подробнее, чтобы вас не тревожить раньше времени и не толкать на путь каких-то предвзятых мнений, поэтому и ограничивался лишь туманными намеками.

Теперь могу сказать определеннее. Во-первых, «горшках», как вы непочтительно называли эти прекраснейшие вазы, найденные в погребальной камере. Они явно позднего стиля (двенадцатый-четырнадцатый век) и выполнены в манере, принесенной на север царства майя, в Юкатан, тольтеками.

Но как же они попали в гробницу древнего, давно покинутого, судя по всему, города, который мы нашли гораздо южнее — в лесной глуши Петена?!

Город, никаких сомнений, древний. Пирамида — тоже. Но почему в ней такое странное захоронение -никак не датированное и носящее явные следы спешки?

Откуда взялись в погребальной камере эти вазы с гораздо более поздним тольтекским орнаментом? Золотые украшения?

Плюс — открытая вами так неожиданно черная оспа…

Возможно, конечно, что город был построен давно, затем покинут, но посещался и позднее — вплоть до прихода конкистадоров…

Вопросов пока куда больше, чем ответов. И вывод один: нам с вами надо продолжать раскопки в этом затерянном городе, пока не докопаемся до истины. Я очень надеюсь, что ваше просвещенное начальство даст вам возможность довести исследования до конца — слишком они интересны. Если нужно, я обращусь по этому поводу со специальным посланием и уж постараюсь составить его так, чтобы отказать было совершенно невозможно!

Итак, собирайтесь в путь…»

Часть третья ЧУДЕСА БЫВАЮТ!

— Ну, — сказал Альварес и вопрошающе посмотрел на Андрея, — с чего же начнем? Я проведу в этом городе весь остаток своей жизни, но докопаюсь до разгадки. В одном я уже сейчас абсолютно уверен: никаких признаков, что тут побывали конкистадоры, нет! Откуда взялась оспа?

Снова была душная и влажная январская жара. Снова они стояли у подножия пирамиды, раскопки которой начали в прошлом году, а вокруг в лесу, оглашаемом пронзительными криками обезьян, белели среди зарослей загадочные развалины затерянного города.

Кусты опять так разрослись, будто их и не вырубали всего год назад. Они словно хотели понадежнее укрыть древние развалины от людских глаз.

— Все придется начинать сначала, — вздохнул Альварес.

Начали с расчистки леса вокруг зданий, находившихся подальше от главной площади и пирамид: Альварес сумел привезти в эту глушь новое оборудование для электрической разведки и надеялся с его помощью обнаружить в земле хоть несколько древних могил рядовых, незнатных жителей города, похороненных где-то возле их давно исчезнувших хижин.

Дальнейшее исследование загадочных труб и подземных переходов пирамиды решили пока отложить. Надо было послать часть рабочих расчистить посадочную площадку неподалеку от затерянного города, чтобы сюда мог прилетать Джонни и привозить продукты и необходимое оборудование. Вызвать его из Теносике можно было по рации, которую тоже раздобыл профессор.

И Андрей подготовился к новым исследованиям весьма тщательно: привез с собой целую походную лабораторию, где можно было «опознать» многие микробы и вирусы прямо на месте раскопок. Но пока все это оборудование лежало в ящиках в ожидании работы…

Андрей помогал наладить электрическую разведку деловитому технику с пышным именем Хосе Мария Торрес. Техник был полной противоположностью Франко — и не только внешне: подвижный, энергичный крепыш, он все время насвистывал, а вечерами оглашал лес пронзительными завываниями новейшего японского транзистора. На все у него был твердый, непоколебимый взгляд, и командовал он безапелляционным тоном, не терпящим возражений. Даже Альварес смирялся с этим.

По мнению Андрея, техника электрической разведки была довольно проста: втыкай в землю на некотором расстоянии друг от друга металлические стержни, пропускай через них ток и замеряй специальными приборами, как и где меняется егонапряжение. Но Хосе Мария проделывал это с видом священнодействующего жреца, властно покрикивая на рабочих, бегавших вокруг с электродами:

— Осел, куда ты его втыкаешь! Я же сказал: левее, возле куста.

— А вы что там мешкаете?! — это относилось уже к Андрею.

И вот настал день, когда Хосе оторвался от своих приборов и, притопнув несколько раз ногой, уверенно сказал:

— Копайте здесь.

— Могила? — дрогнувшим голосом спросил Альварес, почтительно глядя на него.

— Не знаю. Во всяком случае, там какая-то яма.

Начали копать, прорубаясь сквозь густое переплетение твердых и пружинистых корней, за века густо пронизавших почву.

И нашли простую яму, небольшую карстовую воронку, заполненную намытой землей.

Альварес грозно посмотрел на техника, но ничего не сказал, потому что Хосе Мария уже командовал, ничуть не смутившись:

— Ладно, продолжаем дальше! Эй вы, берите электроды! Не спать!

И на другой день они действительно нашли первую могилу!

Тут наступала очередь командовать Андрею. Раскопки прекратили и над могилой установили нечто вроде палатки из стерильной пластиковой пленки. Альварес и Андрей, облачившись в белые халаты и резиновые перчатки, прикрыв лица марлевыми масками, забрались в палатку и стали завершать раскопки сами.

Остатки каких-то сгнивших досок… Наверное, часть обвалившейся стены или пола.

Простая яма в земле. В ней лежит скелет. Он небольшой — молодая женщина или даже подросток…

Никакой погребальной утвари, кажется, нет, только маленький глиняный божок. Тем интереснее, что скажут анализы…

Отодвинувшись в сторонку, Альварес наблюдал, как Андрей разгребает лопаточкой землю и берет образцы из разных уголков могилы, отбрасывая один запачканный пинцет за другим.

— Все, — сказал, наконец, Андрей, с трудом разгибая затекшую спину. — Можете снимать палатку и заниматься своими исследованиями.

— Черт вас знает, вы так колдовали со своими пробирками, что теперь даже как-то боязно здесь копаться, — ворчливо проговорил профессор. — Оспу вы уже нашли в пирамиде, может, и тут еще какая-нибудь холера затаилась…

— А вы не снимайте перчаток и маски, — посоветовал Андрей. — При любых раскопках эта предосторожность вовсе не лишняя.

Он отнес пробирки с образцами в свою походную лабораторию и тут же занялся рассевом проб по питательным средам. На это ушел весь остаток дня.

На следующий день удалось найти еще два древних захоронения. Одно было похоже на первое, другое — в небольшом склепе, выложенном из крупных камней.

Их вскрывали со всеми предосторожностями. Новые пробы заполнили термостат.

По мнению Альвареса и Франко, гробница в склепе была более ранней, чем две другие.

— И расположена она глубже, и утварь в ней архаичнее, — размышлял профессор. — Но больше вам ничего не скажу. Хватит поспешных, скороспелых выводов: уже учены…

В этот день, вскоре после обеда, прилетел Джонни — просто так, повидаться и без предупреждения, конечно, по своему обыкновению. Летел наугад, хорошо, хоть площадку уже расчистили. Все, побросав работу, бросились его встречать.

Андрей первым подбежал к самолету и протянул руки, чтобы помочь Джонни выбраться из кабины. Но тот словно не заметил их, вылез сам и мягко, по-кошачьи, спрыгнул с крыла на землю.

Андрею было почему-то очень приятно и даже радостно видеть это невозмутимое скуластое лицо древнего жреца и хотелось обнять летчика, которому они были многим обязаны. Но они ограничились только крепким рукопожатием.

Зато подоспевший Альварес не стал разыгрывать из себя сурового и невозмутимого мужчину. Он так хлопнул Джонни по плечу, что тот чуть не присел, и начал тискать его в своих медвежьих объятиях, приговаривая:

— Ах ты, Бэтмен, чертов сын! Опять чуть не промахнулся, прямехонько на тот свет…

Порасспросив Джонни о новостях — довольно тщетно, потому что летчик отвечал весьма лаконично и односложно, профессор сказал:

— Ну, раз уж ты прилетел… Осмотрим получше окрестности. Возле такого города должны были находиться поселки поменьше — может, увидим сверху следы дорог к ним? А то сиди тут, жди…

Джонни чуть скривил припухшие губы в легкой усмешке и молча, но достаточно красноречиво пошевелил пальцами перед носом Альвареса, словно потирая ими некую невидимую, приятно шелестящую бумажку…

— Знаю тебя, знаю! — отмахнулся помрачневший профессор. — Будут тебе твои greenbacks, не бойся.

Утром на зорьке они отправились в полет.

— Пусть Хосе ищет могилы, а вы начинайте пока расчищать переходы и гробницу в пирамиде. Надо закончить этот объект, — дал перед отлетом профессор наказ Франко.

Опять внизу до самого края земли расстилался безбрежный зеленый океан. Профессор велел Джонни почаще менять галсы, чтобы внимательнее рассмотреть каждый участок джунглей, проплывавших под крылом самолета. Но как они все трое ни всматривались, ничего интересного пока не попадалось.

И вдруг…

— А там что такое? — окликнул профессора Андрей.

— Где? — Альварес перебрался к Андрею.

— Вон, видите, на горизонте вроде какое-то здание.

— Да где? Ах, это. Это же обыкновенная колокольня. Старинная церковь, построена еще во времена завоевателей. Толуске, а дальше Лагуна Пердида. Начинаются уже обжитые места. Чего этот проклятый Бэтмен забрался так далеко на восток? Опять хочет из меня доллары тянуть?! Надо ему сказать, чтобы дурака не валял и поворачивал.

Толуске… Это название показалось Андрею смутно знакомым. Вероятно, запомнилось, когда часами разглядывал карту. Есть тут какие-нибудь известные памятники?

Он хотел спросить об этом у профессора, но не успел.

Монотонный рокот мотора вдруг стал каким-то неровным, прерывистым. Вот он совсем прекратился…

Потом мотор трижды словно чихнул, и наступила долгая тишина…

— Что у тебя там опять? — крикнул Альварес летчику.

— Мотор не работает.

— Почему?

Молчание.

— Надо садиться? — спросил профессор.

Молчание.

Андрей глянул в оконце и сразу понял, что отвечать на этот вопрос было в самом деле бесполезно. Внизу сплошной лес, ни намека на прогалинку.

Это увидел и Альварес и не стал больше задавать никаких вопросов.

Оставалось одно: сидеть и ждать. Чего? Чуда?

Самолет покачивался. Чувствовалось, что Джонни пытается использовать каждый подходящий порыв ветра, чтобы парить наподобие планера.

Но самолет постепенно снижался — медленно, но неуклонно.

Если бы удалось дотянуть до колокольни, маячившей на горизонте! Раз места там обжитые, то должны быть хоть какие-нибудь поля или огороды. Для Бэтмена этого достаточно.

Но лес неотвратимо надвигался снизу. Он словно притягивал к себе беспомощный самолет.

Вот уже можно различить отдельные ветки на деревьях. Даже листья…

Раздался первый треск — прямо под ногами Андрея. Он машинально поджал под себя ноги и закрыл глаза…

Нет, это было все-таки чудо, что они уцелели.

Самолет уже задел колесами за вершины деревьев. Но росли эти деревья на окраине какого-то крошечного огородика. Джонни не растерялся. Самолет буквально плюхнулся на этот огородик…

Они не получили даже ни синяков, ни ссадин!

И Андрей вполне понял летчика, когда тот попросил у профессора несколько монет.

— Зачем?

— В счет оплаты за полет, не бойтесь. Пойду куплю свечек и помолюсь. Тут хороший святой…

— Ты бы лучше выяснил, что случилось с мотором, — проворчал профессор, давая ему деньги.

— Успеется, — беспечно ответил Джонни.

К самолету тут же набежала толпа возбужденных индейцев и метисов.

— Оуа, Бэтмен! — сверкая ослепительными зубами, крикнул высокий парень в лихо заломленном сомбреро и начал протискиваться к Джонни.

— У тебя и тут друзья, — проворчал Альварес.

— У меня везде друзья, — насмешливо ответил

Джонни и в окружении восхищенной толпы отправился к церкви.

— Через час мы вылетаем! — крикнул ему вслед Альварес, но без особой уверенности в голосе.

Профессору с Андреем тоже не оставалось ничего иного, как прогуляться.

На полдороге к поселку им встретился запыхавшийся тощий монах в пропыленной рясе. Автоматически то и дело кланяясь, он поздравил их с благополучным приземлением и передал привет от отца настоятеля, который, к сожалению, болен и не может встретить гостей лично, но надеется, что они извинят его и почтят своим посещением.

— Передайте святому отцу нашу благодарность и скажите, что мы непременно навестим его, — ответил профессор, чтобы отвязаться от монашка, и тот поспешно засеменил впереди них по раскаленной пыльной дороге.

Поселок был маленький — всего с десяток хижин вокруг церкви. Она стояла на невысоком пологом холме, и к ней вели расколотые полукруглые ступени.

Церковь была массивной и приземистой, с узкими решетчатыми оконцами, похожими на бойницы. Все это, несмотря на белый цвет стен, придавало ей мрачноватый вид крепостной башни.

Они заглянули в раскрытую дверь. Истертые каменные плиты, на них — длинные жестяные желобки для свечей. В церкви было пусто. Только один Джонни молился перед статуей Христа, одетого почему-то в индейский костюм. Приятели терпеливо ждали летчика у входа.

Альварес и Андрей тоже не стали ему мешать и пошли посидеть где-нибудь в тени. В церковном дворе они наткнулись на одинокую гробницу с крестом, обнесенную невысокой оградкой. Возле нее лежали на большом камне увядшие цветы, тарелочки с курениями — видимо, остатки жертвоприношений.

— Видите, даже христианских святых тут чествуют по древним языческим обычаям, — усмехнулся Альварес и начал разбирать полустершуюся от времени надпись на каменном надгробье.

— «Святой отец Луис Торсаль… Скончался 15 мая 1579 года. Да почиет в мире…»

— Как вы сказали? — насторожился Андрей. Торсаль?

— Да, Луис Торсаль. А что?

— И это место называется Толуске?

— Да.

— Так это же тот самый храм Святого Фомы. Помните, о котором сообщалось в отчете какого-то каноника, разысканном вашим приятелем-архивистом.

— Постойте, постойте. Да, совершенно верно. Это Толуске, и перед нами гробница того самого брата Луиса Торсаля, о котором упоминалось в отчете каноника де Каетано в связи с эпидемиями каких-то болезней в этих краях. Я же все прекрасно помню только как-то не связал вместе эти имена.

Альварес хлопнул Андрея по. плечу и засмеялся.

— Второе чудо, а, что наткнулись на его могилу. Может, и нам помолиться? Во всяком случае, надо воспользоваться счастливой случайностью и разузнать об этом святом отце побольше. Придется в самом деле навестить настоятеля.

Отец настоятель оказался пухлым, упитанным старичком в огромных очках в черной оправе, закрывавшей почти половину его розового маленького личика. Принял он гостей поначалу весьма радушно, угостил каким-то душистым и липким ликером и на расспросы Альвареса отвечал охотно, с многословием человека, давно скучавшего по хорошему собеседнику:

— Когда построена эта церковь? Давно, очень давно, уважаемый сеньор профессор. В 1571 году от рождения господа нашего Иисуса Христа. Одна из древнейших христианских святынь в стране. Она была сначала монастырской, но часть служб разрушилась по воле божьей от землетрясения. Сейчас у нас просто миссия…

— А этот Луис Торсаль? — нетерпеливо прервал его профессор.

— О, это был святой человек. Он был храбрым офицером у прославленного дона Альварадо, одного из сподвижников. Кортеса. Потом он принял монашеский сан, на собственные скромные сбережения воздвиг эту церковь и был ее первым отцом настоятелем Первоначально брат Луис был похоронен в склепе, находившемся в подземелье под восточным приделом. Но двадцать лет назад, опять-таки после землетрясения, стены склепа дали трещины, его стала заливать подступившая откуда-то вода, и мы решили перенести святую для всех нас гробницу в более подходящее место. Вам понравился памятник?

Альварес пробормотал что-то неопределенное и хотел снова задать настоятелю какой-то, вопрос, но тот поспешно продолжал:

— При вскрытии гробницы и перенесении праха отца Луиса мы нашли старинный серебряный ларец чудесной работы, а в нем — манускрипт, написанный самим святым отцом…

— Рукопись?

— Да, некоторые его воспоминания о военных делах.

— Где она?

— Ларец мы оставили здесь, в церкви, я с удовольствием покажу вам его. А рукопись решили отправить в столицу. Она носит чисто светский характер и посвящена мирским делам — тому времени, когда брат Луис был еще офицером, а не монахом. По зрелом размышлении мы решили, что хранить ее здесь было бы несколько неуместно, да к тому же у нас и нет подходящих условий для этого, если манускрипт испортится, будет жалко…

— И где же она находится теперь?

Настоятель слегка развел пухлыми ручками.

— Затрудняюсь вам что-нибудь сказать, дорогой сеньор профессор. Мы отправили ее соответствующим церковным властям в столицу, но они, вероятно, передали ее в какую-нибудь библиотеку или в музей, Ведь, как я уже имел честь говорить, манускрипт не имеет никакого отношения к святой церкви и посвящен чисто мирским делам.

— Надо будет ее непременно разыскать, — обратился к Андрею профессор, делая торопливые пометки в блокноте. — Скажите, святой отец, а не могли бы мы осмотреть склеп?

— К сожалению, это невозможно, — снова развел ручками настоятель и склонил голову с аккуратно пробритой тонзурой, словно перед неумолимой судьбой. — Его залило водой, и я распорядился просто засыпать склеп землей и зацементировать хорошенько сверху, чтобы укрепить основание церкви, — ведь могло размыть фундамент, понимаете. А кроме того… — монах на миг запнулся, пристально всматриваясь в лицо Альвареса и будто колеблясь, можно ли доверять ученому гостю. — А кроме того, — повторил он, понизив голос, — когда рабочие, пытаясь остановить воду, стали разбирать одну из стен и часть пола в склепе, то неожиданно наткнулись на скелет…

— Скелет?

— Да, — неохотно продолжал настоятель, явно уже мысленно упрекая себя, что начал об этом рассказывать. — Там было какое-то языческое погребение…

— Почему вы думаете, что языческое?

— Никаких признаков гроба и положены грязные амулеты.

Альварес и Андрей переглянулись.

— Согласитесь, что это было довольно неподходящее соседство для отца Луиса, — добавил настоятель. — Работали там простые, неграмотные индейцы, видели этот скелет своими глазами. Понимаете, какие вздорные слухи пошли бы среди местных жителей? Поэтому, собственно, мы и решили перенести гробницу святого отца на новое, более достойное и подходящее для нее место. И то уже, когда один из рабочих заболел, стали поговаривать, будто его постигла кара за то, что якобы он разгневал каких-то там древних языческих богов, потревожив это погребение. Суеверия, к сожалению, еще весьма живучи среди местного населения…

— Я вижу, вы им не слишком противитесь, — засмеялся Альварес. — Даже Христа одели в индейский костюм.

— Что делать — лишь бы посещали церковь…

— А чем заболел рабочий? — спросил Андрей.

— Право, не знаю. Разумеется, мы немедленно пригласили к нему опытного врача за счет нашей миссии и беднягу быстро вылечили.

— А куда вы дели кости? — спросил профессор

— Кости? Какие кости? — опешил настоятель.

— Ну, скелет из древнего погребения.

— Ах, скелет. Его положили в гроб, хотя покойный и не был христианином, увезли в лес и там похоронили. Погребать его останки на кладбище мы не решились — ведь он не был христианином…

— Правильно, он не был христианином, — отозвался, в задумчивости кивая, Альварес.

Думал он, конечно, о своих археологических делах. Но монах принял его слова за одобрение своих распоряжений и обрадовался такому пониманию со стороны ученого гостя.

— Я очень рад, что вы понимаете, сеньор профессор, в какое нелегкое положение мы попали, — доверительно сказал он. — Ведь как нарочно этот скелет оказался не один…

— Не один? Не понимаю, — уставился на него Альварес. — Что вы хотите сказать?

— Мы нашли еще один скелет. Совершенно случайно. Сначала мы хотели перенести гробницу святого отца Луиса вот туда, к самой церковной стене. Рабочие начали копать яму и наткнулись на второй скелет, с теми же признаками явно языческого погребения. Мы не стали совсем его трогать, тут же засыпали снова землей…

— Отлично! — перебил его Альварес. — Мы его раскопаем.

Наверное, битый час уговаривал он растревоженного настоятеля, доказывая, что провести раскопки древних захоронений возле церкви крайне необходимо для науки и что в результате этих работ миссия только выгадает, ибо прославится на весь мир как место, где свято хранят древнейшие культурные памятники.

Разрешения добились с большим трудом. Теперь нужно было поскорее выбираться отсюда и возвращаться с рабочими.

— Где этот проклятый Бэтмен? — сразу забыв о настоятеле, зашумел Альварес. — Наверное, спит где-нибудь в холодке, вместо того чтобы чинить свою машину.

Настоятель был откровенно рад, что опасные гости так быстро покидают миссию. О серебряном ларце, где хранилась древняя рукопись, он уже не упоминал — видимо, не без оснований опасаясь, как бы напористый профессор не увез ее тут же в какой-нибудь музей…

Джонни они нашли в самом деле дремлющим рядом с двумя приятелями в тени под крылом его «летающей этажерки». Но оказалось, что машина уже починена.

— Просто порвался бензопровод и вытекло все горючее из запасного бака, — лениво пояснил летчик.

— Просто порвался! Дождешься ты, что она развалится у тебя в воздухе на куски, твоя тарахтелка.

— У меня машина хорошая, — насупился обидчиво Джонни. — Бензопровод был подпилен.

— Подпилен?

Летчик кивнул.

— Твои дружки постарались? Ловко… Помню, читал я еще в детстве одну английскую сказочку. Там герой — забыл уж, как его звали, — всем приносил несчастье, даже когда хотел доброе дело сделать. Притягивал он к себе злых духов. Так и ты. Я сразу понял, что знакомство с тобой добра не принесет, — профессор начинал по привычке все азартнее размахивать руками, словно сердитый петух крыльями. — Нет, теперь уж я непременно засажу их за решетку, этих бандитов!

— Все в руках божьих, — наставительно заметил Джонни, пряча лукавую усмешку под набухшими веками. — Они думали одно, а получилось другое. Хотели отправить нас на тот свет, а помогли попасть в Толуске, где, похоже, вы узнали хорошие новости. Судьба…

— Судьба! А если бы бензин вытек получасом раньше?! Счастье, что ты случайно забрал так далеко к востоку и оказался поблизости от Толуске. А где бы ты сел в лесу?

— И это вовсе не случайность, а предопределение, — невозмутимо ответил Джонни. — Пресвятая дева вовремя напомнила мне, что здесь можно выпить холодного пива. Так что мы все равно бы сели в Толуске.

Задохнувшийся от негодования Альварес махнул рукой и, откашлявшись, прохрипел:

— Тебя не переспоришь, упрямый мул. Пива ты уже хлебнул, я вижу. А где теперь доставать бензин? Не у настоятеля же просить…

— Бензин уже залит, можно лететь, — пожал плечами Джонни. — Друзья меня всегда выручат.

Через четверть часа они в самом деле благополучно взлетели — правда, изрядно помяв все овощи на огородике.

ЧУДЕСНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

Внизу плыл бесконечный дремучий лес. А Буланов пытался представить себе, как выглядела эта страна до прихода испанцев. Где они, куда делись — города, храмы, селения и поля, мощенные камнем дороги?

Ему вспомнилась песня, которую сложили в те времена индейцы майя. Ее донесла до нас, словно стон сквозь века, одна из индейских летописей Чилам Балам — «Книги вестников скрытых вещей»:

Ешь, ешь свой хлеб;

Пей, пей свою воду;

В этот день землю покроет пыль;

В этот день гибель придет на землю;

В этот день поднимется туча;

В этот день сильный человек захватит эту землю;

В этот день все погибнет;

В этот день ты закроешь мертвым глаза…

Конкистадоры грабили древние города, жгли прекрасные храмы, убивали женщин, детей, стариков. А потом пришли монахи, начали строить на пепелищах «божьи храмы» и усиленно просвещать неразумных и заблуждающихся уцелевших «младших братьев».

Безымянный историк погибшего народа так записал об этом в той же «Книге вестников скрытых вещей»:

«Потом начали проповедовать христианство, которое должно было стать всеобщей религией нашей страны. Потом начали строительство храма в середине города Тихоо: тяжелый рабский труд был уделом того времени. Потом начались казни на виселицах и пытки огнем, подносимым к кончикам наших пальцев. Потом на свет появились веревки и кандалы. Тогда дети младших братьев попали в жестокое рабство. Налоги собирались в больших размерах. Потом были провозглашены семь заповедей слова божия. Будем же сердечно приветствовать наших гостей: пришли наши старшие братья… "

Как он выглядел, этот «старший брат», святой отец Луис Торсаль, построивший храм на костях убитых майя?

Андрей никогда не видел его портретов, но в памяти почему-то всплывало лицо какого-то монаха — аскетическое, с запавшими щеками. Злые тонкие губы, глаза под набрякшими веками смиренно опущены долу, белоснежный воротничок высовывается из-под шелковой тонкой сутаны, а на шее — тяжелый серебряный крест…

Нет, это, конечно, не Луис Торсаль — настоятель какого-то скромного заштатного монастыря. Это ему вспомнился портрет епископа Диего де Ланды, прочно и навсегда пригвоздившего себя к позорному столбу истории своими зловещими «подвигами» в Юкатане.

Это ему, просвещенному епископу Диего де Ланде, обязаны мы тем, что от всей литературы древних майя уцелели лишь три неполные рукописи, над расшифровкой которых ученые бьются до сих пор. В древнем городе Мани была богатейшая библиотека, ее собирали веками. И вот в 1549 году туда приехал Ланда и приказал вынести все книги на площадь и сжечь.

Костры запылали по всей стране. Ланда так увлекся, что даже присвоил себе самочинно функции инквизитора и начал пытать и сжигать на кострах всех, кто имел несчастье попасть к нему в руки по обвинению в апостазии — «отступничестве от христианства и тайном жертвоприношении». Не щадили даже мертвых: выкапывали их из могил и тоже сжигали на кострах.

За столь фанатичную ретивость его пришлось на некоторое время отозвать в Испанию. А потом, через девять лет, он вернулся обратно и вдруг, словно спохватившись, начал старательно собирать и записывать уцелевшие предания погибающего народа. Но много ли их уже осталось? Ведь недавно он сам так старательно и беспощадно заставлял их забыть. И все книги сжег на кострах.

И все-таки сведения, собранные в старости Диего де Ландой в его «Сообщении о делах в Юкатане», оказались бесценными для историков. А приведенный в ней алфавит давно исчезнувшей письменности древних майя служит, в сущности, единственным ключом для расшифровки немногих уцелевших рукописей и всех надписей на календарных стелах и стенах древних храмов.

Самолет вдруг начал валиться на крыло.

Опять авария? Нет, оказывается, он так увлекся своими мыслями, что и не заметил, как долетели.

Сделав круг над затерянным городом, самолет пошел на посадку.

Их встречал необычно взволнованный Франко поразительной новостью. Начав расчищать гробницу, рабочие сдвинули в сторону саркофаг и обнаружили под ним замурованный ход, ведущий куда-то дальше, в глубины пирамиды!

Альварес был озабочен. Надо переводить рабочих на новое место и поскорее начинать раскопки возле миссии, пока святые отцы не спохватились и не заручились какими-нибудь охранными грамотами. А тут еще непонятный загадочный ход обнаружен в гробнице. За что взяться?

— Решаем так, — сказал, наконец, профессор. — Гробница от нас не уйдет. Оставим тут Хосе с парочкой рабочих. Пусть он ее сторожит и помаленьку ищет могилы, наносит их на план. А мы отправляемся в Толуске. Сначала я, прихватив парочку рабочих, чтобы сразу начать копать, пока святые отцы не опомнились. Потом Джонни перебросит туда остальных…

— Мне нужен отдельный рейс, — сказал Андрей. — У меня лаборатория.

Альварес посмотрел на него и улыбнулся.

Настоятель встретил Альвареса совсем не так приветливо, как в первый раз. Пришлось снова произносить длинные пламенные речи. А рабочие между тем дружно взялись за лопаты, и отцу настоятелю не оставалось уже ничего другого, как покорно смириться и только наблюдать за раскопками из окна, похожего на крепостную бойницу.

Сонный церковный покой кончился. К ужасу настоятеля, между огородом, превращенным окончательно в посадочную площадку, и основным лагерем археологов в затерянном городе возник над диким лесом настоящий воздушный мост. Джонни летел снова и снова, доставляя рабочих и оборудование для раскопок, потом Андрея с его походной лабораторией.

Открытия — одно удивительнее другого — начались сразу, в первый же день.

За первым скелетом извлекли из земли второй, потом третий, четвертый…

Андрей, не обращая внимания на ворчание профессора, неуклонно устанавливал свою стерильную палатку над каждым вскрытым погребением, затем облачался в защитный костюм и брал из могил пробы для анализов. Потом он на всякий случай проводил тщательную обработку могилы дезинфицирующими средствами и лишь только после этого разрешал к ней подступиться археологам, — разумеется, настояв, чтобы они тоже надели защитные костюмы…

Это приводило Альвареса в неистовство. Но Андрей оставался непреклонным.

Настало время проверить пробы, взятые из трех могил в затерянном городе. Андрей с душевным трепетом открыл термостат.

Электронного микроскопа у него не было, но и по косвенным признакам можно опознать невидимок.

Никаких следов вируса черной оспы! В пробах были признаки лишь обычной и безвредной для людей микрофауны.

Только в одной, по всем данным более древней гробнице обнаружилось присутствие микробов какого-то загадочного вида. Андрей пока опознать их не мог. Тут нужны более сложные анализы, которые можно было сделать лишь по возвращении в институт.

Итак, они снова столкнулись с загадками.

— Час от часу не легче, — огорчился профессор, когда Андрей сообщил ему о результатах своих исследований. — То черная оспа, то ее нет, но зато вы открываете еще какую-то загадочную напасть и не можете даже сказать определенно, что же это за болезнь. Вместо ясности все только темнее делается, а?

У Альвареса тоже хватало забот, Андрею даже неожиданно пришлось заняться деятельностью судебно-медицинского эксперта.

Некоторые из раскопанных скелетов почему-то лежали в неестественных позах, словно тела побросали в могилу как попало. Местами на костях виднелись следы повреждений, нанесенных какими-то острыми предметами.

— Посмотрите, эта плечевая кость у него явно рассечена мечом, — тянул к себе Андрея за рукав профессор. — Верно?

— Да, очень похоже. Но когда: при жизни или скелет был кем-то поврежден после? Я затрудняюсь определить…

— В этом потом разберутся специалисты. А сейчас вы постарайтесь тщательно и дотошно, как вы умеете, описать все повреждения, какие заметите. Потом мы все сфотографируем, пронумеруем и запакуем каждый скелет отдельно.

— А к какому времени относится это необычное захоронение?

— Почему-то очень мало погребальной утвари, так что трудно датировать. Но, боюсь, для вас оно не представляет особого интереса. Скорее всего его следует отнести ко времени испанского вторжения. Погребение почти в том же слое, что и фундамент церкви.

При всей своей азартности и вспыльчивости профессор вел раскопки с такой тщательностью и методичностью, которые не могли не восхищать Андрея. Мягкой кисточкой он осторожно расчищал землю вокруг каждой косточки или обломка посуды. И только пропитывать кости особым составом, чтобы не рассыпались от прикосновения, и упаковку их он поручал Франко, завистливо вздыхая:

— Это у него лучше получается. Пальцы у меня уже не те, грубоваты стали.

Начали «поспевать» пробы, взятые уже здесь, из могил общего захоронения возле церкви. Результаты оказались ошеломляющими: во всех обнаруживались явственные следы давней убийственной деятельности вируса черной оспы!

Значит, Альварес не ошибся в датировке: болезнь сюда уже успели занести испанцы.

Раскопки все больше озадачивали профессора.

— Ничего не понимаю, — ворчал он. — Что-то я так же запутался, как и вы со своими букашками. Несомненно, это массовое захоронение — своего рода древняя братская могила. Так? Вы согласны? Но почему часть трупов погребена по всем правилам ритуала, а другие складывали в эту общую могилу в полном беспорядке, словно наспех?

— Может, разгадку нужно искать в том, что ни на одном из скелетов в нижнем ряду я не нашел никаких повреждений костей? А на тех, что похоронены в беспорядке, есть следы боевых ранений. И все это одни мужчины.

— По-вашему, это наблюдение что-то проясняет? — по-кошачьи раздув усы, фыркнул профессор. — А по-моему, делает загадку еще темнее. Уж не хотите ли вы сказать, что тут опять два захоронения, относящиеся к разным эпохам? Нет, между верхними и нижними слоями нет никакого промежутка. Оба захоронения явно сделаны в одно время — может, с промежутком в несколько месяцев.

— Почему же они так резко различаются между собой?

— Вот это-то я и хотел бы, наконец, выяснить, — тяжело вздохнул профессор.

Подумав, он сказал:

— Пожалуй, тут пока работы надо прекратить. Мы извлекли уже двадцать три скелета, и во всех могилах без исключения вы нашли оспу. Материала набрали достаточно. Опять приближается время дождей, как бы не попасться снова. Оставим здесь Франко с рабочими, пусть он заканчивает обработку уже вскрытых могил и приводит все в порядок. Если и прокопаются до начала дождей, тут не страшно: места обжитые, есть дороги, легче отсюда выбраться. А мы с вами отправимся завтра же в затерянный город и вскроем этот запечатанный ход. Не будет мне покоя, пока в него не загляну…

Так и сделали. И, прилетев в затерянный город, в тот же день начали вскрывать зацементированный проход. Рабочих тут было только двое, так что пришлось потрудиться всем, кроме Джонни, который весьма решительно отказался даже заходить в гробницу.

Андрей начал было настаивать, чтобы сначала принять обычные меры предосторожности — переодеться, поставить стерильную палатку, но Альварес возразил:

— Не попадем же мы сразу в чью-то древнюю могилу. Если там есть гробница, то будет уж по всем правилам сначала погребальная камера, затем саркофаг. До ваших проб еще далеко, успокойтесь.

Андрей все-таки захватил с собой и стерильную плиту, и защитную одежду, и даже ломик в пластиковом чехле.

Но профессор оказался прав. Когда пробили преграду, за ней оказался неглубокий колодец, очень похожий на тот, в какой Андрей свалился в прошлом году. И этот колодец так же выводил на лестницу.

А лестница привела их прямо в погребальную камеру, посреди которой стоял большой каменный саркофаг!

Камера напоминала пещеру, вырубленную во льду. Стены ее почему-то так и сверкали в лучах фонариков. Не сразу Андрей понял, что это просто за века на потолке и стенах наросли известковые сосульки — сталактиты.

Но разглядывать их сейчас было не время.

— Назад! Все назад! — крикнул Андрей, весьма непочтительно подталкивая профессора. — Надо закрыть вход стерильной плитой и мне переодеться. Говорил я вам…

Альварес посмотрел на него тигром, но подчинился.

Закрыли проход стерильным занавесом, Андрей быстро натянул свое облачение и один вошел в камеру.

Сейчас он ничего не замечал, кроме саркофага. На его крышке, густо покрытой резными письменами, что-то сверкало. Что это могло быть?

Но Андрей сначала прошел в самую дальнюю часть камеры, куда наверняка не успели еще проникнуть современные микробы, ворвавшиеся в этот древний покой с приходом людей, и торопливо взял несколько проб в разных местах с каменного пола.

Так, теперь можно приниматься за саркофаг. Подойдя к нему, Андрей увидел лежащую на крышке погребальную маску. Она была сделана из маленьких разноцветных камешков — красных, зеленых и белых.

«Как же с ней быть? — подумал Андрей. — Она свалится и рассыплется, когда начну приподнимать крышку. Да и крышка тут потяжелее, одному не поднять. Придется звать на подмогу Альвареса…»

Он позвал профессора, поспешно добавив:

— Только непременно переоденьтесь! Там у меня в пакете есть еще один стерильный комплект…

Альварес нехотя подчинился. Войдя в погребальную камеру, он начал с любопытством осматриваться по сторонам, но Андрей поторопил его:

— Потом, потом! Сначала надо взять пробы из саркофага.

Вдвоем они осторожно сняли маску с крышки, подсунув под нее кусок пластиковой пленки. При этом Андрей, приглядевшись, заметил, что красные кусочки мозаики, оказывается, вовсе не камни, а окрашенные в кровавый цвет человеческие зубы и обломки костей. Странное и жутковатое украшение.

Мешая друг другу, они пытались поддеть ломиком крышку саркофага. Он срывался. Наконец крышка подалась. Оба навалились на ломик…

Плита немного приподнялась.

— Давайте берите ваши пробы, я подержу, — прохрипел Альварес сквозь марлевую маску. — Только не повредите ничего внутри.

— А вы не придавите мне пальцы.

Щель была такой узкой, что Андрей ободрал руку в кровь, просовывая в саркофаг пинцеты. Но все-таки шесть безусловно чистых проб он взять успел и поспешил отнести их в лабораторию.

Альварес так наволновался и устал, пока возились с крышкой, что решил отдохнуть часок, выпить крепкого кофе, немножко успокоиться и лишь потом не спеша начинать осмотр погребальной камеры.

— Вы мне весь археологический аппетит портите своими пробами, — сказал он Андрею.

— Ничего, зато какая гробница! — засмеялся тот. — Аппетит у вас быстро разыграется.

Отдохнув, они снова отправились в погребальную камеру, напоминавшую грот. В свете нескольких фонариков стены сверкали и переливались, словно их покрывала снежная изморозь. Натеки сталагмитов на каменном полу напоминали огромные капли воска, наплывшие с гигантской свечи.

По углам замерли на века в почетном карауле алебастровые воины в шлемах, увенчанных перьями. Их горбоносые лица были торжественны и мрачны.

Альварес первым делом начал разбирать письмена на каменной резной плите саркофага.

— Так, это ритуальные обозначения Солнца, Луны, Полярной звезды и Венеры… А вот и дата, — он надолго погрузился в сложные расчеты, потом торжественно объявил: — Примерно начало седьмого века нашей эры, если не ошибаюсь, надо будет уточнить. Я же вам говорил, что пирамиды древние. А те захоронения, на которые мы наткнулись сначала, сделаны уже значительно позже — может быть, даже во время испанского нашествия и начавшихся эпидемий оспы. Интересно, что покажут вам пробы из этого саркофага?

— А почему на плите знак креста? — спросил Андрей. — Разве это не символ христианства?

— Нет. Этот крест не имеет никакого отношения к христианству. У древних майя он служил, видимо, символом божественной кукурузы, их главной кормилицы. Видите, горизонтальную перекладину креста обвивают двуглавые змеи, а выше сидит священный кетсаль в роскошном оперении.

Впятером, пользуясь принесенными шестами вместо рычагов, они довольно быстро подняли каменную крышку.

Открылась глубокая каменная чаша, окрашенная изнутри в кроваво-красный цвет. В ней покоился скелет, весь обложенный множеством украшений из нефрита: бусы, кольца, браслеты и серьги, маленькие ритуальные статуэтки. Огромное ожерелье из нефритовых бус окутывало сплошным покрывалом шею и плечи. Череп закрывала сильно попорченная погребальная маска, тоже из мельчайших кусочков нефрита.

Глазницы маски были сделаны из раковин, а зрачки — из обточенных кусочков вулканического стекла — обсидиана. Они сверкали, отражая свет фонариков, и это придавало маске зловеще-живое выражение.

Не позволяя никому приблизиться к саркофагу, Альварес при слепящих вспышках фотоламп сделал несколько снимков с различных точек. Потом саркофаг тут же закрыли.

Ничего в гробнице пока тоже трогать не стали: наверняка Опять не успели бы закончить работу до начала дождей. Сделав несколько фотоснимков, ушли, тщательно замуровав за собой проход, по которому сюда проникли. Поставили на старое место саркофаг верхней гробницы, и снова никто бы не догадался, что под ним есть ход в недра пирамиды.

Сюда же сложили до будущей зимы все инструменты и оборудование — погребальная камера сразу стала похожа на вполне современный прозаический склад.

— Во время дождей сюда никто не сунется. А потом я сразу пришлю парочку вооруженных сторожей, — сказал Альварес.

— Сюда и так никто не проникнет, — сказал Джонни.

— Почему?

— Лакандоны не дадут.

На этот раз они, по мнению Андрея, были предусмотрительны, даже слишком. Успели все закончить, а потоп не начинался.

Профессор слетал в Толуске. Там тоже все привели в порядок и собирались в обратный путь. Настоятель, чтобы поскорее избавиться от назойливых и шумных гостей, даже пообещал дать грузовик до ближайшего городка — разумеется, за солидную плату.

Пока они вели раскопки возле церкви, Хосе Мария разыскал еще шесть мест среди развалин города, где, по его предположениям, должны находиться могилы — «или, во всяком случае, наверняка какие-то ямы… ", — предусмотрительно уточнил техник.

Андрей уговорил Альвареса начать их раскопку, раз у них оставалось еще время.

— Опять попадемся, — проворчал профессор, но согласился.

Успели раскопать только две могилы — они были расположены рядом, на одном уровне и явно относились к позднему времени. В одном была похоронена женщина, в другой — ребенок лет двенадцати. Никакой погребальной утвари.

Альварес сокрушенно покачал головой:

— Боюсь, что и это уже времен конкисты…

Андрей заложил пробы в термостат, но результаты узнать им сейчас уже было не суждено…

— Надо улетать, — решительно сказал Джонни. — За один рейс мне всех не увезти. А завтра начнется дождь.

— Откуда ты знаешь? Так уж и завтра?

Джонни ничего не ответил, только в глазах его под припухшими веками промелькнула усмешка. Может, и вправду он был потомком древнего жреца, унаследовавшим тайны сокровенных знаний?

Первым рейсом отправили Хосе с двумя рабочими. Джонни обещал тут же вернуться. Но, конечно, прилетел лишь через два дня опять опухший и особенно мрачный с перепоя.

С каменным лицом выслушав все, что накопилось на языке у Альвареса, Джонни кивнул и полез в кабину.

— Да, — сказал он вдруг, высовываясь из нее. — Слышали? Разбился Фернандо. Тот самый, что взорвал тогда пирамиду. И оба его дружка. Не успели вы их засадить за решетку. Бог вас опередил.

— А что случилось? — спросил Андрей.

— Авария. Заглох мотор над лесом. А самолет он посадить не сумел.

— Почему заглох мотор? — прищурившись, спросил Альварес. — Может, лопнул бензопровод?

— Quien sabe? Разве теперь узнаешь?

Взлетев, они сделали прощальный круг над затерянным городом, опустевшим и погрузившимся снова в мертвый покой до будущей зимы…

Опять они покидали загадочные развалины, затерянные в дремучих лесах, так и не зная, удалось ли приблизиться хоть немного к разгадке тайны покинутых древних городов, вдруг с горечью подумал Андрей.

Они улетели вовремя. Где-то на полдороге к Теносике их нагнала первая гроза.

НАУЧНЫЙ ОТЧЕТ ИЛИ ОБВИНЕНИЕ?

Итак, все исследования завершены. Настала пора подводить итоги. Что же удалось ему установить, провозившись снова три месяца в своей лаборатории с посевами и пересевами, пуская в ход и мощный электронный микроскоп, и ревущие центрифуги, и все новейшие методы «опознания» невидимок?

Андрей начал записывать по пунктам на листке бумаги:

«1. В обоих слоях массового захоронения, раскопанного в Толуске, обнаружены в больших количествах следы вируса черной оспы, но это погребение следует отнести, видимо, уже ко временам вторжения конкистадоров.

2. Такие же следы найдены в пробах из двух более поздних захоронений в пирамиде (правителя и четырех юношей, принесенных в жертву) и двух рядом расположенных могил, которые были раскопаны перед тем, как исследователи покинули затерянный город. Но и все эти погребения поздние, возможно, также времен испанских завоевателей…

3. Во второй, более древней гробнице, находящейся в глубине пирамиды, никаких следов вируса оспы не обнаружено, так же как и в трех могилах рядовых жителей затерянного города, принадлежащих тоже к более ранней эпохе (девятый-десятый века нашей эры, а погребение в каменном склепе, вероятно, даже пятого века).

4. В этом погребении найдены следы возбудителя малярии не встречающегося теперь вида, а в жертвенном групповом захоронении в пирамиде — вируса желтой лихорадки».

Вот, пожалуй, и все, Не густо.

Можно, конечно, еще добавить, что из грибковой плесени, привезенной Андреем из тропических лесов, удалось вывести новый и, кажется, весьма перспективный вид антибиотика. Но ведь это открытие к основной загадке, ради которой они с такими трудностями странствовали по диким лесам, прямого отношения не имеет — надо иметь мужество это признать.

Ничего не попишешь, опять ему не повезло. Древность затерянного города и пирамиды в нем обманули Альвареса. А в пирамиде было устроено вторичное захоронение гораздо позднее — уже во времена конкисты. И могилы, в которых удалось обнаружить следы смертоносной работы вируса черной оспы, тоже относятся к этому времени. Спасаясь от испанских завоевателей, люди, естественно, уходили в глушь и прятались в развалинах древних городов. Раненые и заболевшие там и умирали. А они с Альваресом по ошибке приняли их могилы за такие же древние, как и сам затерянный город.

Что же удалось выяснить Андрею? Что оспу занесли в страну майя испанцы? Но это было известно уже давно.

Что древние майя иногда болели малярией и желтой лихорадкой? Но и это никого не удивит и не заинтересует. Очаги этихболезней существуют в тропических лесах с древнейших времен — в этом никто и никогда не сомневался.

А вот гипотезу насчет того, что эпидемии малярии или лихорадки заставили древних майя покинуть некогда свои города, — это еще надо доказать, уважаемый кандидат медицинских наук А. М. Буланов. Пока ваша гипотеза остается такой же шаткой, как и до путешествия.

Выходит, тайна покинутых городов остается нераскрытой?

Так с горечью думал Андрей, пока не получил от Альвареса толстый пакет.

«Мой дорогой друг и коллега!

Поздравляю вас: нам поразительно повезло! Два месяца я провел в канцелярских дебрях различных учреждений гватемальской столицы и все-таки отыскал манускрипт этого брата Луиса Торсаля. И где бы вы думали? В архиве министерства земледелия!

Рукопись необычайно интересна.

Я подозреваю, что святые отцы просто-напросто не читали дальше первых страниц. Иначе бы они наверняка постарались скрыть манускрипт поглубже в своих архивах. А в столице его никто и не листал — просто занумеровали, внесли в каталог и положили преспокойно на полку, где он мог пылиться еще пятьсот лет вместе с другими бесценными рукописями, пока на них не наткнулся бы случайно какой-нибудь любознательный архивист, как это случилось недавно с бумагами гениального Леонардо да Винчи.

Сейчас мои ребята во главе с дотошным Франко (который просит передать вам самый теплый привет) готовят рукопись для издания. Как только они закончат работу, я немедленно вышлю вам полный текст с приложением фотокопий подлинника, а пока делаю выписки самых любопытных мест, принося извинения за их отрывочность, — как всегда, не хватает времени.

Итак, это нечто вроде воспоминаний Луиса Торсаля, «бывшего королевского офицера, а ныне настоятеля монастыря Святого Фомы в Толуске». Как и Берналь Диас, записки которого вам хорошо известны, этот Луис Торсаль проделал с Кортесом всю мексиканскую кампанию, участвовал во многих сражениях. Затем в отрядах Педро де Альварадо он занимался завоеванием Гватемалы. Так что повидал он немало, и воспоминания его будут очень интересны и ценны для историков.

Написаны они в 1578 году языком живым и выразительным. Вот, скажем, беглая характеристика Эрнардо Кортеса:

«…Ездок он был превосходный, боец удивительный, в конном ли, в пешем ли строю, с каким угодно оружием.

К своим офицерам и солдатам, особенно к тем из нас, кто с ним вместе прибыл с Кубы, Кортес всегда относился сердечно и приветливо. Он знал по-латыни, был так же немного поэтом и охотно и легко слагал стихи. Говорил он сдержанно, но с большой убедительностью. Излюбленной своей защитницей считал он деву Марию, но премного почитал также Петра, Якова и Иоанна, щедро раздавая милостыню. Клялся он просто: «Порукой совесть моя!» А коль разгневается, то скажет: «Ах, чтоб вас чума!» В гневе на шее и на лбу у него раздувались жилы, иногда он сбрасывал в себя плащ, но никогда не изощрялся в брани, да и вообще был терпелив с людьми; часто мы, разгорячившись, скажем что-нибудь неладное, обидное, а он лишь скажет: «замолчите» и «отправляйтесь и пораздумайте! Как бы мне не пришлось вас наказать!»

Воля его была непреклонна, особенно насчет военных дел. Повеления его должны были выполняться во что бы то ни стало, какой угодно ценой. Порицать его за это легко, но пусть не забывают, что он сам никогда и ни в чем не уклонялся, всюду был первым… Ночные обходы делал сам, проверял лично, как спят солдаты — в полном ли снаряжении, не раздеваясь, как было приказано, или раздевшись, в преступной беспечности. Во время похода в Гондурас он и сам ложился на часок после еды; раньше этого никогда не было, но годы и остальное сделали свое; расстилали коврик, и он на него валился, будь дождь или палящая жара, все равно…»

А вот портрет Педро де Альварадо:

«…Он был очень хорошо сложен, хороших пропорций, с очень веселым лицом, милым взглядом, и потому что он был так красив, мексиканские индейцы назвали его Тонатиу, что означает «солнце». Он был необычайно ловкий и хороший наездник, но прежде всего хороший оратор. Одевался он в дорогие одежды, носил золотую цепь с драгоценным камнем и перстень с прекрасным алмазом. Но внешность его была обманчива: он был человеком, прямо-таки жаждущим убийств… "

Не правда ли, превосходно?!

Я не стану пересказывать вам все, перехожу сразу к самому интересному и важному для нас. Весной 1539 года большой отряд испанцев вторгся с юга в тот лесистый край, где мы с вами недавно странствовали и вели раскопки. Их манили слухи о каких-то «больших и старинных богатых городах», находившихся здесь. Отрядом командовал Лопес де Овьедо, очень высоко ценивший боевой опыт Луиса Торсаля и сделавший его как бы своим ближайшим военным советником и помощником. Но тот его недолюбливал и часто иронически называл «сладкоголосым» за то, что этот Лопес любил напевать жиденьким тенором чувствительные песенки и при этом подмигивать, приглашая всех оценить его талант.

Сначала индейцы приняли испанцев довольно мирно, но вскоре дали им дружный отпор:

«…Из селения пришло человек пятьдесят индейцев, вроде касиков, в хороших бумажных одеждах. Знаками они спросили нас, что нам нужно, а затем — прибыли ли мы с восхода. Затем они предложили пойти в селение. Посовещавшись, мы согласились и последовали за ними с великой опаской.

Привели они нас к ряду крупных строений, весьма ладно построенных из камня и оштукатуренных. То были храмы с изображением змей и божеств на стенах; вокруг алтаря ясно были видны брызги совершенно свежей еще крови, а на некоторых изображениях, к нашему несказанному удивлению, — знаки креста.

(Помните, мой друг, как и вас удивил этот крест, изображенный на крышке древней гробницы?.. )

Народу везде было множество. Женщины улыбались нам, и все казалось мирным и спокойным. Но вот появилась новая толпа, в плохих одеждах, неся связки сухого камыша, который они складывали в одну кучу. Одновременно прибыли и два отряда воинов с луками, копьями, щитами и пращами, во главе со своими предводителями. Вдруг из соседнего храма выбежало с десяток индейцев в длинных белых одеждах; волосы их были настолько перепутаны и загрязнены запекшейся кровью, что их нельзя было расчесать, а только срезать. Это были жрецы.

Они несли курения вроде смолы, прозываемые у них «копал», жрецы окурили нас из глиняных плошек, в которых был огонь, и знаками дали понять, что мы не можем дольше оставаться в селении и должны уйти раньше, чем сгорит принесенная куча камыша, а то нас атакуют и убьют.

Затем они повелели зажечь кучу, и весь народ, построившись в отряды, стал трубить в раковины, бить в барабаны, играть на флейтах.

Вспомнили мы раны, полученные прежде, и сомкнутым строем ушли из поселка.

На следующий день Овьедо решил со всеми нашими силами захватить селение. Но такая же решимость отстоять его была, по-видимому, и у врага.

Помню, как сейчас, эту ужасную резню; стойкость врага была выше всякого вероятия, самые громадные потери как будто проходили незамеченными, а неудачи лишь увеличивали боевую ярость… Право! Я не в силах описать этот бой. Мои слова слабы и холодны. Ведь говорили же некоторые из наших солдат, побывавшие в Италии и еще более далеких странах, что никогда не видели подобного ожесточения.

А теперь скажу два слова и о себе и поведаю об одной странности, которая долго меня мучила, да так и осталась неразгаданной. Именно. С тех пор как я не раз был свидетелем, как наши бедные товарищи, захваченные врагами, приносились в жертву, меня охватила боязнь, что и мне предстоит та же участь. Мысль эта стала навязчива, и канун всякой битвы был для меня мучением. А ведь всякий знает, что я не трус, что меня любили и уважали, как одного из наиболее отважных! Но боязнь была, и отпадала она лишь в самом бою, что тоже не менее удивительно. Вот такое состояние меня долго угнетало; и в чем тут дело, я и до сих пор не знаю: виновата ли излишняя усталость или постоянная напряженность? Теперь — дело прошлое, а посему я свободно могу об этом поведать…»

Правда, прелестное по своей безыскусной искренности признание?!

Испанцам никак не удавалось сломить сопротивление воинов майя и прорваться к заветным «большим и богатым городам». К тому же среди них началась оспа — внимание, мой друг, пошло самое важное!

«…Мне говорили, что среди людей Нарваеса был негр, больной оспой. От него-то страшная болезнь и пошла по всей Новой Испании, где никто раньше о ней не слыхал; опустошения были ужасающие, тем более что индейцы не знали никаких способов лечения, кроме омовений, которыми они еще более заражались. Так умерло великое множество несчастных, не испытав даже радости быть сопричтенными к христианской вере.

Многие захворали и у нас в отряде, испытывая жестокое колотье в боку и харкая кровью, отчего за последние дни умерло пять человек».

И вот у сладкоголосого Лопеса де Овьедо созрел коварнейший план. Вот что рассказывает об этом Луис Торсаль:

«…Вечером на привале он спросил меня, по своему обычаю подмигнув: «Ты помнишь романсеро об эмире Альмансоре из Кордовы?» — и тут же пропел немного своим сладким голосом. «Помню», — ответил я. Он снова подмигнул и сказал: «Если неверные так поступали с нами, то почему бы нам не поступить так же с неверными?» Я сразу понял, что он задумал…»

Вы, конечно, не знаете этого романсеро, мой молодой друг, и не поняли, что же задумал коварный де Овьедо. Я тоже сразу не понял. Потом так заинтересовался, что разыскал эту старинную испанскую песню. Копию ее могу вам прислать, если пожелаете, а пока просто перескажу ее своими словами.

В романсеро рассказывается об одном событии тех давних времен, когда испанцы вели борьбу с маврами за обладание Пиренейским полуостровом. Им удалось отвоевать Кордову у эмира Альмансора. Воинов у эмира осталось мало, но он никак не хотел смириться с поражением и решил отомстить испанцам любой ценой.

И вот в один прекрасный день испанские часовые вдруг неожиданно увидели, что к городским стенам подходит какой-то человек — босой, в жалком рубище, с непокрытой в знак раскаяния и покорности головой. В нем трудно было узнать еще недавно столь гордого и могущественного эмира Альмансора. Он заявил, что сдается на милость победителей и готов отречься от ислама и принять христианство.

Испанцы уважали храбрых противников. Почетный пленник был принят весьма торжественно, тут же окрещен, и король даже пожаловал ему титул испанского гранда.

А через несколько дней Альмансор заболел. Заболели вскоре и все, с кем он встречался за эти дни празднеств и ликований, а желающих посетить почетного отступника, побеседовать, пообедать и выпить с ним оказалось много. Всех их сразила чума.

Умирая, Альмансор сознался: он нарочно заразился чумой в притонах одного приморского города, чтобы принести страшную болезнь в дар врагам и тем отомстить им. Так велика была его ненависть к захватчикам…

Теперь вы тоже понимаете, что задумал большой любитель и знаток старинных романсеро сладкоголосый Лопес де Овьедо?

Однако слово Луису Торсалю:

«…Но мне показалось это дело злодейским и недостойным христианина. Так я и сказал ему. Он больше ничего не стал со мной говорить, но выполнил, что задумал, и, надо признать, с большим искусством. По его приказу, всех индейцев, захваченных в плен, теперь помещали на несколько дней в одно помещение с больными. Потом Лопес объявлял, что дарует им свободу и они могут вернуться к своим соплеменникам и рассказать им о милосердии воинов христианнейшего короля Испании. Часть заразившихся оставляли еще на несколько дней, чтобы они могли передать болезнь новым пленникам. Некоторые догадывались о том, почему их отпускают, и отказывались вернуться к своим, требуя, чтобы их лучше казнили. Таких загоняли обратно в леса силой…»

Но и этот дьявольский план не помог. Дорогу к «большим и богатым городам в лесу» испанцы так и не нашли. Видимо, вожди и жрецы майя разгадали их замысел. Заразившиеся воины заняли оборону в таких местах, чтобы отвлечь захватчиков подальше от своих святынь. Там они нарочно бились особенно упорно и ожесточенно за каждое небольшое селение, понимая, что все равно обречены на мучительную смерть. А обманутые конкистадоры думали, будто они как раз на верном пути и вот-вот пробьются к заветным богатейшим городам, хотя на самом деле их увлекали все дальше от них…

«…В день благовещения, ранним утром, после краткой мессы мы в боевом порядке двинулись вперед, к поселку, где скучились враги. Произошла битва, настоящая битва, одна из самых страшных на моей памяти.

Число неприятеля было так велико, что на каждого из нас приходилось сотни по три, и все окрестные поля кишели людьми. Как бешеные псы, набросились они на нас, хоть и многие были больными, и с первого же натиска наших 70 человек было ранено, а трое убито. Впрочем, и мы изрядно отбивались и выстрелами и холодным оружием, так что враг несколько отошел, предполагая, что мы его настичь не сможем, а он нас будет расстреливать неустанно. Но наш Меса взял их отлично на прицел, и артиллерия могла бить по ним сколько душе угодно. Тем не менее они не дрогнули, и сколько я ни советовал произвести атаку, зная по опыту, что им не выдержать наших клинков, Овьедо все медлил…

Никогда не забуду адского шума, свиста и крика при каждом нашем выстреле; буду всегда помнить, как они с заклинаниями бросали вверх землю и солому, как они делали вид, что не замечают своих потерь. Таким образом Овьедо удалось с конницей подойти незаметно. Долго мы его ждали, но он был задержан топкими местами, а потом сражением с крупным отрядом, причем было ранено пять всадников и восемь лошадей. Теперь же он, наконец, нагрянул с тыла, и маленький отряд его произвел чудеса, тем более что и мы перешли в наступление. Никогда еще индейцы не видели лошадей, и показалось им, что конь и всадник — одно существо, могучее и беспощадное.

Условия местности были весьма выгодны для действий конницы, и наш малый отряд то и дело мог прорывать ряды врага, кружиться вокруг него, внезапно ударять в тыл, временами врубаться в самую чащу. Конечно, все мы, всадники и кони, скоро покрылись кровью, своей и чужой. Не повезло Лопесу де Овьедо, он одним из первых пал мертвым, пронзенный стрелою в ухо. Рядом с ним убили еще четверых, лошади были поранены, но натиск наш не ослабевал.

Вот тут-то они и дрогнули, но и то не побежали, а отошли к далеким холмам.

С великой радостью бросились мы на землю, в тень, чтобы немного успокоиться и отдохнуть, затем все вместе возблагодарили бога за победу. Был, как я уже сказал, день благовещения, и вот назвали мы этот городок Св. Мария Победоносная, но название это не прижилось и потом все продолжали называть его по-старому — Толуске… "

Итак, победа, добытая столь жестокой ценой, оказалась мнимой. Грабить в захваченном селении оказалось нечего. А дорогу к большому городу конкистадоры так и не узнали…

Луис Торсаль участвовал еще в нескольких сражениях, а потом удалился на покой, получив в награду за свои ратные труды небольшое поместье — энкомиенду.

Но, видимо, совесть и раскаяние мучали его. Он не мог забыть, что принял участие в таком злодействе. Пишет какие-то письма с покаянными жалобами, но, как мы уже знаем из ответа, найденного в мадридском архиве, их оставляют без внимания, ссылаясь на то, что, дескать, болезни среди народа майя свирепствовали и раньше. В 1567 году он постригается в монахи и отдает все свое состояние на строительство храма в том самом селении Толуске, где погибли в жестоком, но напрасном бою Лопес де Овьедо и многие его товарищи. Рассказав об этом, Луис Торсаль не может удержаться от жалобы:

«…А что стало с теми, которые совершали все эти подвиги? От 550 товарищей, отправившихся вместе с Кортесом с острова Кубы, ныне, в 1578 году, в Новой Испании осталось не более трех! Остальные погибли на полях сражений, на одре болезни. Где памятник их славы? Золотыми буквами должны быть высечены их имена, ибо они приняли смерть за великое дело. Но нет! Мы трое согбены годами, ранами, болезнями, и влачим мы остаток своей жизни в скромных, почти убогих условиях. Несметное богатство доставили мы Испании, но сами остались бедны. Нас не представляли королю, нас не украшали титулами, не отягощали замками и землями. Нас, подлинных конкистадоров, людей «первого призыва», даже забыли: Гомара много и красиво говорит о Кортесе, о нас же не упоминает. Конечно, Кортес был нашим сердцем и головой, он нас направлял и объединял, но без нас, своих сотоварищей, не свершить бы ему всех подвигов.

Но довольно! Да почиют все в мире. Аминь!

Стар я теперь, а события того времени живой стеной теснятся вокруг меня!

Подтверждаю, что все рассказанное здесь — истинная правда, ибо во всех битвах и всех предприятиях я лично участвовал. Не старые басни, не деяния римлян, что случилось 700 лет тому назад, а то, что сам видел и пережил, рассказываю я, точно указывая, как, где и когда все произошло. Ибо все это составил я по собственным записям и заметкам и закончил милостью божьей 26 февраля 1578 года.

И ты, дражайший читатель, помолись также со своей стороны богу и прими мой малый труд, простив недостатки его. И да суди их по примеру блаженного Августина, различающего того, кто исповедует свои грехи или ошибки, и того, кто защищает их; и да простишь ты мои грехи, как бог прощает мои и твои, по словам пророка, который сказал: господи, исповедую я мои пороки и несправедливости, и тотчас ты дашь их прощение…»

На этом заканчивается рукопись.

Вот что мы узнали, дорогой друг. Чудовищное злодейство! Можно ли этому верить? Но ваши исследования, которые поначалу так нас озадачили, по-моему, подтверждают исповедь Торсаля…»

Можно ли этому верить? Андрей оторвался от письма и задумался.

А почему нет? Бактериологические войны люди ведут уже очень давно. Они занялись этим гораздо раньше, чем научились защищаться от болезней. Тому свидетельством хотя бы этот старинный романсеро.

Но эмир Альмансор хоть мстил вторгшимся захватчикам, защищал свою свободу. А в семнадцатом веке голландские колонизаторы применили точно такую же подлую тактику, что и этот сладкоголосый Овьедо, против республики Паламарес, созданной беглыми рабами-неграми в глухих лесах Бразилии. Каратели никак не могли их победить в бою и начали засылать в леса рабов, специально зараженных оспой.

А в следующем столетии в Северной Америке, чтобы сломить сопротивление непокорных индейских племен, им стали подбрасывать через сердобольных миссионеров зараженные одеяла, которыми раньше накрывали больных оспой. И «черная смерть» пошла разгуливать по уединенным стойбищам и поселкам…

Да зачем лезть в историю! Разве и сейчас мало безумных подлецов, мечтающих пустить в ход смертоносных невидимок? Совсем недавно Андрей читал заметку в вечерней газете и даже вырезал ее.

Он поискал в письменном столе. Вот она:

«Рим, 1-3 сентября (ТАСС).

«В Западной Германии испытывается бактериологическое оружие», — пишет итальянская газета «Паэзе сера». Газета помещает сообщение из Франкфурта-на-Майне, в котором говорится, что «случаи таинственной смерти, отмеченные в научных лабораториях Западной Германии, очевидно, связаны с испытанием нового вида бактериологического оружия». «В лабораториях института «Пауль Эрлих» во Франкфурте-на-Майне и на заводе «Беринг» в Марбурге под большим секретом проводятся исследовательские работы и испытания, — указывает «Паэзе сера». — Именно среди работников этих лабораторий отмечено по крайней мере 24 случая неизвестных заболеваний, шесть человек умерли. Медицинские власти, сначала утверждавшие, что речь идет о случаях заболеваний тропической лихорадкой (это мнение затем было опровергнуто), теперь хранят абсолютное молчание».

«Случаи во Франкфурте-на-Майне и в Марбурге, — отмечает «Паэзе сера», — напоминают смерть английского ученого Бэктона от чумы в 1962 году, когда он проводил эксперименты с новым видом бактериологического оружия».

Послать заметку Альваресу? Пусть убедится, что ничего невероятного в рассказе этого Луиса Торсаля нет.

Но вот у вас, уважаемый товарищ Буланов, оказалось, нет никакого открытия…

Вздохнув, Андрей опять взялся за письмо.

«…Теперь мы знаем, откуда взялась в Толуске эта загадочная братская могила зараженных оспой воинов майя: конечно, конкистадоры, раздосадованные своей «победой», больше похожей на поражение, перебили всех людей майя, кто остался в живых после боя. А на кладбище и так уже было немало могил людей, погибших от оспы.

Вот что мы с вами узнали. И непонятно даже, что приходится нам теперь составлять: научный отчет о наших открытиях или судебное обвинительное заключение?

Большой город испанцы так и не нашли, хотя в него и успела, как мы теперь узнали, проникнуть «черная смерть», поразив даже правителя. Потому и трудно оказалось датировать эти захоронения, что нет в них никакой погребальной утвари: людям было уже не до соблюдения ритуальных обрядов, когда все горело вокруг.

Это нам посчастливилось найти его, но, увы, с опозданием на четыре с половиной столетия…

Все, что мы узнали, полагаю, подтверждает мою гипотезу. Покинуть на рубеже девятого века свои древние города майя заставили народные восстания, охватившие всю страну. Народу надоело бесконечно строить календарные стелы, памятники, пирамиды и храмы. Он восстал против трутней-жрецов: об этом свидетельствуют пусть немногие, но очевидные следы разрушений, о которых вы знаете, — расколотые плиты и стелы, поврежденные картины.

Или просто земледельцы перестали кормить города, и они опустели — это тоже вполне вероятно.

Но страна не была покинута! Это раньше мы ошибочно принимали гипотезу Морли, будто дворцы и храмы Нового царства в Юкатане были построены переселившимися с юга обитателями покинутых городов Древнего царства. Новейшие раскопки опровергают это начисто. Северные города столь же древни, как и южные.

Но если не было никакого великого переселения, то куда же девались обитатели покинутых городов? Ответ, мне кажется, может быть лишь один: они никуда не уходили и продолжали жить на прежних местах. Только в городах жизнь замерла (а может, и там продолжалась), прекратилось лишь, несомненно, строительство новых храмов и календарных стел, ибо власть жрецов кончилась.

Чужеземное же вторжение (я читаю ваши мысли, мой друг, и опережаю возражения), наоборот, привело бы к восстановлению этой власти, ибо всегда и везде первой с захватчиками примиряется правящая каста и просто начинает делить с ними власть.

Так и произошло, кстати, на севере, в Юкатане, где с приходом тольтеков из Центральной Мексики власть жрецов, видимо, была восстановлена, потому что опять началось строительство пышных храмов, пирамид и дворцов, прекратившееся на какое-то время.

А на юге — нет. И не случайно, видимо, эти края стали последним оплотом государства майя в борьбе с конкистадорами. Только через полтора столетия непрерывных войн смогли испанцы захватить последнюю крепость майя Тайасаль на острове посреди озера Петен-Ица, построили на ее развалинах тюрьму и церковь и окрестили новым пышным названием — Флорес… ^*["25]

Но именно такое упорное и длительное сопротивление и подтверждает неопровержимо, что эти ныне глухие лесные края были в те времена достаточно густо населены, а вовсе не покинуты!

Вся беда в том, что, рассматривая давно минувшие исторические эпохи издалека, мы нередко незаметно для себя теряем, так сказать, ощущение временной перспективы, что ли, ощущение протяженности и объемности событий, — как бы получше выразиться, чтобы вы поняли меня?

Не надо забывать, что и во времена древних майя, несмотря на разницу календарей, каждый год имел столько же дней, что и ныне, и каждый день вмещал много самых различных событий. Нет документов и не дошло никаких сведений — и вот вам уже начинается казаться, будто в этом месте был некий пробел в истории, перерыв в цепи событий. Но ведь это не так! На самом деле не было никаких провалов и пробелов. Они существуют лишь в наших знаниях!

Вы следите за моими рассуждениями? Убеждают они вас?

Нам посчастливилось найти рукопись этого Луиса Торсаля, которая сразу многое прояснила. Конечно, это счастливая случайность, и не будь ее, мы бы, наверное, еще долго ломали головы и блуждали в потемках: откуда взялась братская могила израненных и зараженных оспой воинов? Но все равно кто-то рано или поздно наткнулся бы на эту церковь, узнал о погребении, другой нашел бы в архиве манускрипт — и все разъяснилось, хотя и не так скоро.

Значит, надо искать! Искать всюду: и в земле и в архивах. Помните, я говорил, что наверняка еще много ценных старинных документов пылится в архивах, а мы ничего не знаем о них? Разве я не был прав? По всем провинциям Мексики и Гватемалы, некогда составлявшим страну древних майя, разбросаны ведь сотни таких церквушек и монастырей. Там наверняка еще скрыто множество документов и манускриптов, написанных первыми монахами, вступившими в страну вместе с конкистадорами.

Я даже уверен, что мы отыщем когда-нибудь в этих архивах или, может, в древних тайниках, скрытых среди развалин покинутых городов, манускрипты и документы и самих майя. Ведь не могли же в самом деле все до единого их сжечь Диего де Ланда и его проклятые сподвижники! Как хотите, но это было им не по силам. Надо искать!

Мы еще только начали разбираться в письменности древних майя. Мы почти ничего не знаем об их общественно-политическом строе — особенно в эпоху после того, как жизнь в городах замерла.

Но то, что она не прервалась совсем, мне кажется, бесспорно. Мы с вами это доказали нашими исследованиями в том городке, что я начал раскапывать еще несколько лет назад, и находками на дне священного колодца, и в особенности открытием пирамиды с двойным захоронением в большом Затерянном городе. Пусть это название так за ним и останется, если вы не возражаете, ведь мы имеем на это право первооткрывателей его — вы, я и, конечно, Джонни! (Кстати, его фамилия Дуран, как я узнал только теперь — думаю, и для вас это новость, ведь мы привыкли называть его глупым прозвищем Бэтмен. )

Всюду мы находили доказательства того, что жизнь здесь продолжалась вплоть до прихода конкистадоров, встретивших жестокий отпор.

Ваша гипотеза, к сожалению, пока не подтвердилась. Я говорю — пока, потому что слишком мало еще проведено исследований и добыто материалов, чтобы отказываться от нее окончательно.

Я понимаю, мой дорогой друг, что вам сейчас не очень весело. Но и слишком огорчаться, по-моему, у вас нет оснований. Ведь то, что мы узнали, прояснилось благодаря и вашим исследованиям! Вы искали одно, открыли другое, наука все равно выиграла. Так что не огорчайтесь! В науке напрасных поисков и открытий не бывает, даже кажущаяся неудача обогащает нас новыми знаниями.

А знаем мы о народе майя еще очень и очень мало. Будем и дальше продолжать поиски вместе. Как любит говорить наш старый монтеро Бенито: «La carga se regla con el camino!»

Глеб Голубев ТАЙНА ПИРАМИДЫ ХИРЕНА

ГЛАВА I. ЗДРАВСТВУЙ, ВЕЛИКИЙ ХАПИ!

Летчик лихо положил старенький скрипучий «остер» на крыло, и все передо мной закружилось, как в бешеной карусели: мертвая желтизна пустыни, черный, угрюмый конус пирамиды Хирена, смятые и навеки застывшие красноватые складки гор, широко разлившаяся река с пальмами, торчавшими из воды. Потом на миг все замерло, снова встало на место; мы стремительно начали снижаться, едва не задев за крону пальмы. Летчик обернулся и что-то весело крикнул. Но я не слушал, жадно всматриваясь в приближавшийся берег, где быстро вырастали перед нами такие же серые, как пески вокруг, глиняные кубики домов.

«Странное чувство, словно возвращаюсь домой», — подумал я. Но анализировать свои ощущения было некогда. Самолет коснулся колесами земли, резво подпрыгнул, словно надеясь снова взмыть в небо, затрещал, заскрипел и остановился в густой туче удушливой пыли. А когда пыль осела, нас уже успела окружить толпа горластых ребятишек. К самолету подбегали сотрудники экспедиции. Мелькнуло украшенное роскошными усами улыбающееся лицо Ахмета, раиса наших рабочих.

Я с трудом выбрался из тесной кабины на крыло, десятки дружеских рук помогли мне спрыгнуть на землю.

— Ахлан ва сахлан, йа эфенди!^*["26] — несколько раз кланяясь и прижимая руки к белой галабии, сказал подошедший раис. — Мабрук! Мабрук!^*["27]

Перебрасываясь на ходу отрывистыми вопросами, мы пошли в лагерь, окруженные почетным эскортом любопытных мальчишек.

— Бензин достали, Алексей Николаевич?

— Ну, как там в Каире?

— Пиотровского видели?

Наш лагерь разбит на окраине селения, возле самой реки. Квадрат из шести палаток, а в центре на высоком шесте — родной алый флаг. Рядом с ним особенно странно выглядит экзотический штандарт с изображением женщины в длинном клетчатом одеянии, с причудливыми украшениями из перьев на голове. Она нарисована так, как принято было у древних египтян: голова в профиль, плечи и грудь — анфас. Это изображение древней богини истины и точности Маат стало эмблемой всех археологов, занятых раскопками на берегах Нила.

Рядом с палатками стоял у берега наш флот — два катера с парусиновыми тентами.

Приятно было утром в одних трусах выскочить из палатки и бежать по влажному, прохладному песку навстречу лениво набегающей воде. И теперь, вдохнув сыроватый воздух, которым тянуло от реки, я снова радостно подумал: «Вот я и дома». И с тем же радостным чувством возвращения, пригнувшись, шагнул через порог своей палатки.

В ней всегда приятный мягкий сумрак. Я сел на койку, торопливо снял надоевший галстук и расстегнул воротник, потом с наслаждением стащил с уставших ног тяжелые ботинки.

А в открытую дверь была видна река, разлившаяся так широко и привольно, что другой берег едва угадывался серой полосой. Почти посредине реки, отражаясь в мутной воде, неподвижно застыли пальмы, затопленные разливом…

И тут новая мысль вытеснила все остальные: «Неужели это в самом деле передо мной Нил, Великий Хапи древних египтян, а Москва и родной дом за тысячи километров отсюда?»

— Разрешите, Алексей Николаевич? — заслонив своей мощной фигурой пальмы и реку и окончательно прогоняя своим деловым видом все лирические мысли, спросил мой помощник, Павлик Дроздов.

Ему уже за тридцать, но я помню его еще студентом и зову просто Павликом.

— Заходи, заходи.

Он с трудом втиснулся в дверь и уселся напротив меня, вытирая лицо.

— Черт, никак не привыкну. Февраль, а на дворе такое пекло. Утром было двадцать три, сейчас никак не меньше тридцати. А в Каире?

— Там чуть поменьше, но асфальт, вонь, бензин.

— Да… А в Москве сейчас на лыжах катаются, — мечтательно сказал он. — Снежных баб небось ребятишки мои лепят…

Ребятишек у него было двое, и рассказывать о них он мог бесконечно, так что я поспешил вернуть его к нашей действительности:

— Ну, докладывай, что вы тут без меня накопали.

Павлик вздохнул и положил на стол журнал раскопок.

— Вскрыто еще пять погребений…

— И все пустые?

— Все ограблены. На втором раскопе вскрыли еще три зерновые ямы. В одной обнаружено четыре целых сосуда и стеклянная бусинка; видно, обронила какая-то древняя египтянка.

— Маловато, — вздохнул я, листая журнал.

— Да, не густо. А время подпирает.

Время нас подгоняло неистово. Пролетая сегодня над Асуаном, я видел своими глазами, как быстро росла высотная плотина. Котлован будущей станции, на дне которого сновали крошечные машины, уже казался существующим здесь от века, как окрестные горы и привольно текущая река. Скоро уровень воды поднимется на добрую сотню метров, и целую страну поглотит новое море, разлившееся от Асуана до третьих-порогов, почти на пятьсот с лишним километров вверх. И тогда навеки скроются под водой все эти древние поселения, изумительные храмы, вырубленные тысячи лет назад в скалах, замечательные памятники искусства.

Чтобы изучить их, раскопать, если возможно, а самые ценные перенести на другое место и спасти от затопления, и приехали мы сюда, в Нубийскую пустыню. Десятки экспедиций вели раскопки по берегам Нила. Итальянцы, поляки, японцы, аргентинцы — весь мир откликнулся на призыв правительства Объединенной Арабской Республики.

Высотная плотина росла с каждым днем, и времени у нас оставалось все меньше. Его жалко было тратить на раскопки пустых могильников, давнымдавно уже разграбленных и опустошенных.

А ведь где-то рядом, совсем под боком, могли таиться и еще не открытые памятники. С древнейших, незапамятных времен стремились египтяне сюда, в легендарную «страну Куш», как называли они Нубию. Здесь были «Врата Юга». Воины фараонов сотнями гибли от стрел воинственных и свободолюбивых нубийцев, целые армии пропадали бесследно в песках пустыни от голода и жажды. Но египетские отряды упорно пробивались все дальше к югу, строили колодцы, высекали каналы в скалах, возводили неприступные крепости с пугающими названиями «Защита от троглодитов» и «Обуздавшая чужестранцев». Остатки крепостных стен и башен до сих пор торчат из сыпучих песков. Завоевателей манили богатства Нубии: золото и шкуры редких зверей, слоновая кость и черное дерево, драгоценные камни и строевой лес для постройки кораблей. А главное — рабы. В рабов они превращали захваченных в плен местных жителей.

Сколько интереснейших памятников осталось от тех времен на берегах Нила: пещерные храмы, пирамиды, руины крепостей! Где ни копнешь, повсюду клад для археологов.

Археологи с помощью инженеров из нескольких стран уже начали подготовительные работы по переносу в безопасное место уникального пещерного храма в Абу-Симбеле. Целую гору, в толще которой он вырублен, предстояло распилить на куски по тридцать тонн весом, поднять на сто метров и там снова собрать! Экспедиция Бориса Борисовича Пиотровского нашла в глубине пустыни остатки древнего замечательного колодца и возле него памятную стелу с надписью времен фараона Рамзеса II. Польские ученые обнаружили в Фарасе интереснейшие фрески.

А у нас?.. Чем мы можем похвастать, кроме трех десятков опустошенных грабителями еще в древности могил да нескольких глиняных кувшинов, каким-то чудом уцелевших в занесенных песком древних хозяйственных ямах? Таких сколько угодно в любом музее.

— Саида, йа хавага!^*["28] — прервал мои невеселые размышления низкий почтительный голос.

Подняв голову, я увидел в проеме дверей темное морщинистое лицо нашего повара Ханусси. Поприветствовав меня по-арабски, он тут же перешел на безукоризненный английский язык:

— Если я не помешаю, то хотел бы обсудить с вами завтрашнее меню, сэр.

— Конечно, Ханусси, заходите, присаживайтесь.

— Благодарю вас, сэр.

Он упорно так величал меня, и я уже устал делать старику замечания. Ханусси вежливо выслушивал мои возражения, почтительно кивал и кланялся, прикладывая руки к груди, но все повторялось по-прежнему:

— Да, сэр. Слушаю, сэр.

Обидно задевала меня и другая тонкость, которую я все-таки улавливал даже при весьма скромном знании арабского языка: старик никогда не называл меня «йа эфенди», как это принято, обращаясь к людям в европейском платье, хотя бы они были и египтянами, но неизменно говорил «йа хавага», подчеркивая этим каждый раз, что я чужак, иностранец.

Мне оставалось утешаться мыслью, что Ханусси за свою пеструю жизнь слишком долго общался с различными «лордами» и «господами», чтобы теперь надеяться перевоспитать его.

О своей биографии Ханусси распространяться не любил, но, судя по всему, она была у него довольно бурной и, опасаюсь, небезгрешной. Восстанавливать ее приходилось по отдельным наблюдениям и случайно прорвавшимся воспоминаниям самого Ханусси. Получалось, что старик во время первой мировой войны служил в английской армии и побывал даже в Китае. Несколько лет провел во Франции. Потом Ханусси работал, очевидно, частным гидом в самых различных уголках Египта, потому что великолепно разбирался в тонкостях древнего искусства и превосходно знал все основные исторические памятники: и пирамиды в Гизе, и развалины Тель-аль-Амарны, и луксорские храмы. Изучил он досконально и знаменитые гробницы Долины царей, причем, по-моему, отнюдь не из чистой любознательности…

Привыкнув обманывать легковерных туристов, старик нередко напускал на себя мистическую таинственность. Помню, как при первом знакомстве он атаковал меня:

— Дайте мне только собственноручно написанное вами имя и имя вашей супруги, и я сделаю вам очень сильный амулет. Он будет совсем маленьким, вы сможете постоянно носить его при себе. Не надо с ним расставаться, это главное. Даже купаясь, держите его в зубах. Он будет вас охранять и при этом благоухать, как цветок лотоса. Всего за два фунта. Не верите? Вот это плохо. Надо верить, без веры не поможет никакой амулет…

С подобными же предложениями он приставал к каждому новичку. Но мы дружно поднимали его на смех.

Наши подшучивания не задевали старика.

— Вы увидите в Египте еще много вещей, которых вам не понять, — многозначительно отвечал он. — Да и не нужно так вникать во все, доверьтесь опыту других, более мудрых…

Где Ханусси выучился поварскому искусству, так и осталось неясным, но готовил он превосходно. Вот и сейчас он нарочито равнодушным тоном перечисляет блюда, которые наметил готовить завтра:

— Фатта, кебаб, на третье яурт с фруктовым салатом, сэр, а на ужин, если не возражаете, тамийя в чесночном соусе или вы хотите что-нибудь из французской кухни?

Слушая все это, я поймал себя на том, что неприлично громко, на всю палатку, глотаю слюнки.

Отпустив поскорее лукавого старика, я наскоро рассказал Павлику, какие хозяйственные дела мне удалось «провернуть» в Каире, и, наконец, остался один.

Наступил уже вечер — вернее, упал на землю стремительно и внезапно, как это бывает только на юге. Багровое уставшее солнце скатилось к вершинам далеких гор, и песок вокруг на миг покраснел, словно обагренный кровью. А едва солнце скрылось за горами, там, где оно исчезло, промелькнул зеленовато-голубой проблеск, похожий на какую-то фосфорическую молнию. И сразу — темнота, сплошная, непроглядная, густая. Недаром говорили в старину: «тьма египетская».

Зажигать лампу и привлекать мошкару не хотелось, и я вышел из палатки.

Поднялся легкий ветерок, стало прохладно, и от реки еще сильнее потянуло сыростью и запахом водорослей. Я подошел к самой воде и сел на какую-то корягу, занесенную сюда разливом.

Молодой месяц вылез из-за гор и повис над нами в непривычном положении — рогами вниз, как никогда не увидишь у нас в России. От него через всю реку, почти до самого берега тянулась зыбкая золотистая дорожка. Пальмы посреди реки в лунном свете казались совсем сказочными, неземными, а песок вокруг приобрел какой-то призрачный синеватый оттенок. И вдалеке, притягивая мой взгляд, смутно угадывалась пирамида Хирена…

Скоро она тоже очутится на морском дне. Скроется под водой и навсегда унесет с собой все загадки. А может, и нет в ней никаких загадок, как, впрочем, и считают многие археологи? Просто нагромождение древних камней, давно изученных, сотни раз описанных в толстых фолиантах, измеренных до последнего миллиметра. Недаром ни одна экспедиция даже не включила ее в план своих исследований.

Нет, новые открытия следует искать не там, не в этих давно ограбленных и давно исследованных местах. Но где же? Вслепую обшаривать всю пустыню?

Пока я сидел в одиночестве на берегу и размышлял, куда направить дальнейшие поиски, чтобы успеть побольше сделать, месяц спрятался за какую-то тучку. Зато на небе отчетливее выступили звезды. Их сияние и непривычный для нашего глаза узор снова настроили меня на лирический лад.

Неужели это я в самом деле сижу на берегу Нила и в его черной воде отражается Южный Крест?

Я привык с детства видеть Нил на географических картах тонкой голубой ниточкой. На этой «ниточке» держалась вся жизнь древней страны, зажатой в тисках пустыни. Разливаясь дважды в год с неуклонной точностью, казавшейся древним египтянам священным чудом, река приносила на поля тысячи тонн жирного, плодородного ила. Нил поистине создал эту древнюю землю. И не удивительно, что его славили торжественными гимнами:

Привет тебе, Хапи, Выходящий из этой земли, Приходящий, чтобы напитать Египет!.. Создающий ячмень, Взращивающий полбу… Когда он восходит — земля ликует, Все люди в радости, Все спины трясутся от смеха, Все зубы рвут сладкую пищу…

Тут сильный и совершенно непонятный удар в спину сбросил меня с коряги на мокрый песок.

Что это? Кто?!

Стоя на четвереньках, я пытался рассмотреть нападающего. Но он был невидим, прятался во «тьме египетской». Только в одном месте невысоко над землей словно мерцали призрачным светом какие-то два слабых светлячка. Я только начал вставать, чтобы рассмотреть их поближе, как новый удар невидимки заставил меня отскочить прямо в воду.

Но тут уже я по резкому запаху, вдруг обдавшему меня, понял, в чем дело, и расхохотался. А потом схватил горсть сырого песку и швырнул его наугад в темноту, прикрикнув как можно грознее:

— Брысь! Пошел вон, черт!

«Мм-ее!» — насмешливо ответила мне египетская тьма, и скрип песка под копытами показал, что противник убрался восвояси.

Я совсем забыл, что по какой-то странной игре природы — не знаю, как объясняют ее зоологи, — все животные в здешних краях имеют черную окраску: козы, собаки, даже многие рыбы в реке. Вот такой черный лукавый козел и подобрался ко мне невидимкой под прикрытием темноты.

Я снова расхохотался и теперь уже окончательно почувствовал себя дома, среди привычной, обыденной обстановки.

ГЛАВА II. ЗАГАДОЧНЫЕ ГОСТИ

Утром за завтраком я, нарочно утрируя детали, рассказал о своем забавном ночном приключении, по давнему экспедиционному опыту хорошо зная, как полезно начинать рабочий день с улыбки.

А сделать нам нынче предстояло немало. Посовещавшись, мы решили свернуть все работы в селении и отправиться в разведочный поиск по ближайшим окрестностям: может быть, все-таки посчастливится обнаружить какой-нибудь памятник древности, затерявшийся в песках и скалах? Эти пустынные просторы были почти совсем не исследованы археологами. Прежние экспедиции вели раскопки главнымобразом по берегам Нила.

Я сам наметил сегодня внимательно осмотреть напоследок все раскопы. Хозяйственные ямы не представляли особого интереса, их десятками находят на месте каждого древнего поселения. Но в могилах, даже и давным-давно ограбленных, могли сохраниться хоть какие-нибудь предметы. Ведь грабители не были специалистами-археологами. Их интересовали только ценности, золото, а медная сережка или простенькое колечко вполне могли закатиться куда-нибудь в уголок погребальной ямы и там сохраниться.

Утомительно было лазить из ямы в яму под неистово палящим солнцем. Комбинезон у меня пропылился насквозь, в глазах рябило, пальцы — основной «инструмент», которым я разгребал песок, одеревенели и не гнулись. А все тщетно: ни одной, даже пустяковой находки.

— Ладно, вижу, что вы хорошо тут все подчистили и без меня, — сказал я Павлику, неотступной тенью шагавшему за мной из раскопа в раскоп. — Остальное осмотрим после обеда.

За время обеденного перерыва предстояло раздать рабочим деньги, привезенные из Каира. Происходила эта торжественная церемония на пыльной площади перед домом раиса.

Как и все дома в селении, он напоминал маленькую мрачноватую крепость: ни одно окно не смотрит на улицу, глухие серые глинобитные стены. Только над дверью, радуя глаз своей пестротой, вмазаны в стену, по местному обычаю, разноцветные фарфоровые тарелки. Кроме того, эта стена была еще расписана яркими узорами. Помимо привычного геометрического орнамента, не менявшегося, кажется, со времен фараонов, тут встречались изображения вполне современных и совсем неожиданных вещей: велосипеда, радиоприемника, даже худосочной девицы в громадной шляпе, явно перерисованной неумелой рукой из какого-то журнала мод.

Раис, преисполненный гордости, сидел на коврике под деревом и сосредоточенно отсчитывал деньги. Никаких записей он не вел, но все помнил, и споров обычно не возникало. Рабочие цепочкой выстроились перед ним, растянувшись вдоль улицы, словно какая-то удивительная белоснежная змея. Все они ради такого случая надели чистые праздничные галабии и тоже были сосредоточенны и молчаливы.

Каждый раз, отдав деньги, раис внушительно разглаживал свои длинные черные усы. Рабочий пересчитывал монеты, жарко и шумно дышал на маленькую медную печатку с вырезанной на ней своей фамилией и осторожно прикладывал ее к списку — почти все, к сожалению, были так неграмотны, что даже не умели расписываться. И только проделав всю эту сложную церемонию, рабочий радостно, во весь рот улыбался и, весело гремя монетами в кулаке, отходил в сторону, уступая место следующему. А раис привычным движением брался за усы…

Ханусси тоже постарался ради праздника. С многозначительным и величавым видом он поставил на деревянный стол под навесом, и так уже загроможденный тарелками с помидорами, яблоками, зеленым салатом, громадное дымящееся блюдо фатты. Эта замысловатая и острая похлебка из мясного бульона с рисом, куда мелко крошат телятину, — да еще к ней подается вкуснейший поджаренный хлеб, предварительно вымоченный в уксусе, — всем нам особенно пришлась по вкусу. Ее называли возвышенно: «Блюдо э 1». Появление его было встречено весьма радостными и нетерпеливыми возгласами. Но лицо старого повара оставалось невозмутимым, как у прославленного профессора во время показательной операции.

Все оживились, загремели ложками, потянулись к заветному блюду, как вдруг Павлик сказал:

— А к нам, кажется, гости…

Он смотрел в сторону реки, и теперь все, как по команде, тоже повернулись туда. В самом деле, к берегу, держа курс явно на наш лагерь, приближалась небольшая самоходная баржа с тупым, закругленным носом.

Кто это мог быть? Наши коллеги? Многие археологи из других стран предпочитали не устраивать постоянных лагерей на берегу, а пользоваться вот такими баржами, перегоняя их с места на место. Баржа приближалась, и уже хорошо можно было рассмотреть людей в пробковых тропических шлемах, столпившихся под заплатанным парусиновым тентом. Да, это, несомненно, были какие-то археологи: на стене рубки грубо намалевана немножко утрированная богиня Маат.

Мы поспешили к берегу. Баржа ткнулась носом в отмель. Сбросили деревянные сходни, и по ним легко соскочил на мокрый песок худенький невысокий человек в шортах, с очень нервным и подвижным лицом, заросшим седоватой щетиной.

— Хау ду ю ду! — небрежно сказал он, помахивая над головой шлемом. — Как поживаете, коллеги?

Потом, водрузив шлем на голову, он протянул мне руку и представился:

— Лесли Вудсток, старый гробокопатель.

Я назвал себя.

— Очень приятно. Прошу извинить за несколько неофициальный костюм и это, — он похлопал себя по небритой щеке. — Как говорится: «а lа guerre comnne a la guerre», не так ли?

Говорил он быстро, с какой-то немножко наигранной, лихорадочной веселостью, и все лицо у него подергивалось, словно от нервного тика. Но голубые глаза под нависшими бровями были печальны и со слезой, как у побитой собаки. От него заметно попахивало спиртом.

— Вы не родственник профессора Вудстока? — начал я, но он тут же перебил:

— Да. Сын. Того самого, знаменитого… Как видите, это у нас наследственное. А это руководитель нашей небольшой экспедиции господин Афанасопуло. Я же, так сказать, главный научный консультант, не более…

Торопливо выпалив все это. он подтащил меня за руку к стоявшему в молчаливом ожидании на сходнях очень высокому и стройному человеку лет пятидесяти в засаленной красной феске. Она никак не вязалась со строгим черным костюмом и белым накрахмаленным воротничком, которыми странный господин Афанасопуло словно делал вызов палящей нубийской жаре. А усы у него были такие черные и длинные, что сразу померк наш горделивый раис.

— Бонжур, мосье, — изысканно приветствовал меня начальник экспедиции, и это были, пожалуй, единственные слова, которые мы от него услышали.

Больше на берег никто не сходил. Остальные участники экспедиции разглядывали нас с палубы. Признаться, их вид несколько удивил меня, как и причудливый костюм господина Афанасопуло. Тут были три европейца неопределенных национальностей, один несомненный представитель Малой Азии — не то сириец, не то турок, и два рослых, плечистых негра-суданца, похожих друг на друга, словно близнецы. Была еще какая-то сильно накрашенная девица в черных очках.

Я невольно поймал себя на мысли, что ни одно из этих лиц не было отмечено печатью «высокого интеллекта» или «искажено работой мысли», как выразился бы Остап Бендер. Но мало ли какие могут быть лица у археологов…

Мы пригласили гостей к столу. Только Вудсток и Афанасопуло с готовностью поклонились. Остальные продолжали уныло посматривать на нас сверху. Один из негров проворчал что-то невнятное, но начальник экспедиции внимательно посмотрел на него — и тот поспешил отойти от борта.

Повар Ханусси, уже успел приготовить и ставил на стол второе блюдо с ароматной фаттой. Мне показалось, будто при виде наших гостей по всегда невозмутимому лицу старого повара промелькнула какая-то тень. Или он был знаком с ними раньше? Но ни Вудсток, ни Афанасопуло не обратили на старика никакого внимания — значит, я ошибся.

Ради гостей я решил отступить от сурового «сухого закона», царившего у нас в экспедиции, и достал из чемодана припасенную бутылку столичной водки. Вудсток подсел к ней поближе и начал болтать без умолку о непревзойденных качествах русской водки, о трудностях экспедиционной жизни, о том, что египетские блюда слишком остры для европейского желудка, а женщины — некрасивы. Афанасопуло только искоса поглядывал на него, разглаживая свои усы. Пил он только кофе.

Будсток, казалось, был увлечен разговором, но глаза его все время внимательно и оценивающе изучали лица сидящих за столом. И я, следя за его взглядом, тоже как бы заново рассматривал своих сотрудников и помощников.

Увлеченно слушает говорливого гостя худенький и подвижный Женя Лавровский. Он поддакивает, кивает, восхищенно качает лохматой головой, на загорелом лице его стремительно сменяются выражения то испуга, то восторга. Наверное, Вудстоку он кажется доверчивым подростком, недаром англичанин так часто поворачивается к нему, как к самому благодарному слушателю. Но мы-то знаем, что Женя просто превосходный мимический актер. К тому же он талантливый лингвист, превосходно говорит по-арабски и знает все местные обычаи настолько, что его частенько принимают за студента-египтянина, приехавшего с нами из Каира. Глаза его смеются над рассказчиком, и дважды он уже успел лукаво подмигнуть мне.

Рядом с щупленьким Женей особенно громадным и монументальным выглядит Андрей Аккуратов. Чашечка с кофе в его ручище кажется совсем маленькой и хрупкой. Но посмотрел бы Вудсток, как этот молчаливый богатырь своими толстыми, неуклюжими на вид пальцами склеивает по кусочкам какую-нибудь древнюю вазу! Мы всегда поручаем Андрею самую тонкую работу, и выполняет он ее с виртуозностью опытного ювелира.

А что, интересно, думает Вудсток о нашей Зиночке Сомовой? Тоненькая, стройная, в щеголеватом синем комбинезоне, она сидит как раз напротив него, и гость уже несколько раз пытался отпустить по ее адресу старомодные английские комплименты. Но Зина словно не слышит и подчеркнуто смотрит куда-то поверх его головы. Я представил ее гостям просто, как нашу лаборантку, но, наверное, они бы сильно удивились, узнав, что эта миловидная девушка с модной прической, которую она ухитряется сохранять в полной красе даже здесь, в пустыне, ведает у нас электрической разведкой и скоро станет кандидатом технических наук.

Сидящий рядом со мной наш художник Казимир Петрович слушает болтовню гостя, не поднимая седеющей головы, и по всегдашней привычке что-то рисует в своем блокноте. Заглянув в блокнот, я вижу целую кавалькаду забавных карикатур, весьма красноречиво выражающих его отношение к тому, что он слышит, — и поскорее тороплюсь отвернуться, чтобы совсем невежливо не расхохотаться.

Покончив с фаттой, Вудсток стал расспрашивать, что мы собираемся дальше делать. Его болтливость как-то не внушала особого доверия, поэтому я рассказал о наших планах очень коротко и в самых общих чертах. Но его вопросы показывали, что в археологии Вудсток, во всяком случае, разбирается и в курсе всех работ, ведущихся в зоне затопления.

— Итак, вы хотите поискать счастье в пустыне, — сказал он, опрокидывая в рот последнюю рюмку и с явным сожалением отодвигая в сторону опустевшую бутылку. — А… пирамида Хирена вас не интересует?

Я пожал плечами и ответил, что она уже давно детально обследована, никаких сюрпризов, по-моему, не таит и вообще даже не включена в число объектов, требующих дополнительного исследования.

— Да, вы правы. Ват Красовский поработал на совесть и не оставил нам никаких надежд на новые открытия, — торопливо согласился Вудсток. — Всетаки старики умели работать, есть чему у них поучиться.

После обеда я показал гостям наши небогатые находки. Афанасопуло смотрел и молчал, а Вудсток бормотал на ходу:

— Любопытно… Любопытно… Очень любопытно, — таким нескрываемо равнодушным тоном, что у меня настроение окончательно испортилось. Я и сам прекрасно понимал, что наши находки не представляют особой ценности, но все-таки от коллегархеологов ожидал большего понимания.

Быстро закончив осмотр и поблагодарив за гостеприимство, визитеры поднялись на свою баржу, и она тотчас же отчалила. Накрашенная девица кокетливо помахала нам на прощание. Скоро баржа исчезла в сверкающей дали, оставив на душе какое-то смутное чувство непонятной тревоги и сожаления о впустую потраченном дне.

ГЛАВА III. ПИРАМИДА ХИРЕНА

Странно, что один случайный, брошенный вскользь Вудстоком вопрос, в котором, собственно, не было ничего особенного, так растревожил меня. Но он воткнулся занозой, и пирамида Хирена теперь не выходила у меня из головы. Может быть, оттого, что я нет-нет да задумывался о ней нередко и прежде, и теперь вопрос Вудстока заново растревожил мои мысли?

Вправду ли с пирамидой Хирена все обстояло так просто и ясно, как считали многие и как я старался уверить себя?

Обнаружить первому эту пирамиду посчастливилось в 1912 году нашему земляку, русскому египтологу Василию Павловичу Красовскому. Может показаться странным, что она так долго оставалась неизвестной, — ведь пирамида не иголка. Но ее никто и не искал в здешних краях: все пирамиды, давно открытые и описанные археологами, находятся в нижнем течении Нила, поблизости от древних столиц — Мемфиса и Фив. А к тому же пирамида Хирена была ловко замаскирована строителями под природный холм. Она невысока, всего около пятнадцати метров, почти до самой вершины засыпана песком, да Я верхушка ее имеет неправильную форму, скорее напоминающую скалу, разрушенную ветром. И только Красовский впервые заинтересовался этой скалой, торчавшей из песка, и, к своему удивлению, обнаружил, что такую форму ей, несомненно, придали человеческие руки и, вероятно, вовсе не случайно, а именно в целях маскировки.

Тогда Красовский начал раскапывать песчаный бугор и нашел под ним настоящую пирамиду из громадных глыб местного песчаника.

Это открытие поразило всех египтологов. Начались споры о том, кто и почему именно построил такую странную пирамиду в далеком, глухом месте, среди песков Нубийской пустыни. Кто в ней погребен?

Все эти вопросы долго оставались без ответа, потому что Красовскому никак не удавалось проникнуть внутрь загадочной пирамиды. Она не имела входа.

По традиции, которой твердо придерживались древние мастера еще со времен легендарного Имхотепа, строителя первой ступенчатой пирамиды, вход обычно устраивали с северной стороны. Конечно, опасаясь грабителей, его старались всячески замаскировать. Он мог потом вывести в запутанный лабиринт ложных ходов и коридоров, и надо было внимательно осматривать каждую пядь их стен, чтобы обнаружить другой, потайной вход. Строители пирамид прямо-таки изощрялись, придумывая ложные ходы и ловушки, подстерегавшие грабителей на всем пути к заветной погребальной камере. Но все равно входные двери пирамиды следовало искать на ее северной стороне.

Красовский очистил от завалов сыпучего песка всю северную стену пирамиды, тщательно исследовал чуть не с лупой в руках все стыки между облицовочными плитами, подогнанными одна к другой так мастерски, что невозможно было просунуть между ними даже иголку, и не обнаружил никакого намека на вход.

Рабочие начали расчищать западную стену пирамиды. Время шло. Небольшие средства, которыми располагал исследователь, таяли значительно быстрее, чем отгребался песок, — ветер упрямо наносил его снова из безбрежной пустыни. И снова нет намека на вход…

Тогда Красовский принял отчаянное решение: пробиваться внутрь странной пирамиды напролом, долбить в ее толще новый вход. Он надеялся, что пробитая таким образом штольня рано или поздно наткнется на один из внутренних коридоров пирамиды, который и выведет его к центральной погребальной камере.

Это оказалось нелегким и весьма затяжным делом. Каждый сантиметр продвижения вперед давался с огромным трудом. Врубаться в прочный известняк в тесной и душной штольне приходилось, в сущности, теми же примитивными орудиями, что и рабам древнего Египта, построившим некогда эту пирамиду. Красовский, не отличавшийся крепким здоровьем, трудился в штольне наравне со своими рабочими, и его несколько раз выносили оттуда замертво, потерявшего сознание от усталости и перегрева.

Место для «взлома» пирамиды было, видимо, выбрано не совсем удачно, потому что лишь через три месяца, прорубив проход в двенадцать метров длиной, Красовский, наконец, добрался до одной из внутренних талерей.

Теперь дело пошло быстрее, но до конца испытаний было еще далеко. Пришлось преодолеть несколько завалов, дважды Красовский попадал в опасные ловушки, одна из которых едва не погубила его. Тоннель имел несколько ложных разветвлений, и на то, чтобы обследовать каждый из них и убедиться, что он никуда не ведет и кончается тупиком, тоже уходило время.

Но все-таки неутомимый исследователь почувствовал, что постепенно приближается по этому запутанному лабиринту темных переходов к центру пирамиды, к заветной погребальной камере. И тут, уже в последнем коридоре, который привел его прямо к погребальному покою, археолога поджидало самое тяжкое разочарование: он увидел, что его давно опередили древние грабители.

Оставалась одна надежда: грабителей обычно интересовали ценности, золото, и, может быть, благодаря этому сохранились какие-нибудь малоценные предметы, которыми они погнушались. Или вдруг, на счастье исследователя, в самый последний момент кто-нибудь вспугнул грабителей, и они покинули пирамиду, так и не успев разграбить ее до конца, — подобные случаи известны.

Но едва Красовский заглянул в погребальную камеру, как сразу понял, что последние робкие надежды рушатся полностью и бесповоротно.

При свете факела археолог увидел совершенно пустую комнату. Посреди нее стоял саркофаг из черного гранита. И он тоже был пуст. Рядом валялась на полу тяжелая гранитная крышка. Осмотрев тщательно саркофаг, Красовский понял: грабители тоже оказались обманутыми. И они нашли саркофаг совершенно пустым. Это был кенотаф — ложное погребение.

Можно представить разочарование и ярость грабителей!

Но для Красовского это было, конечно, слабым утешением. Ведь и его труды и надежды оказались напрасными.

И все-таки судьба оставила ему одну-единственкую награду.

В углу погребальной камеры, в кучке мусора, оставленного еще строителями, Красовский нашел маленькую статуэтку из красноватого песчаника. Такие скульптурные фигурки покойного клали обычно в гроб вместе с телом. Их называли «ушебти» — «ответчики». Предполагалось, что они должны заменять умершего, когда его призовут к тяжелой работе на полях в загробном царстве Озириса.

Может быть, эту каменную фигурку нарочно оставили в саркофаге — в насмешку над теми, кто с трудом проникнет в гробницу и найдет ее пустой. А разгневанные грабители отшвырнули статуэтку в кучу мусора. Во всяком случае, она уцелела и теперь улыбалась на ладони Красовского окаменевшей загадочной улыбкой. И потрясенный археолог прочитал на ней имя фараона, который построил эту загадочную пирамиду и так ловко посмеялся над всеми, кто попытается в нее проникнуть: «Хирен. Владыка Верхнего и Нижнего, анх-уда-снеб».

Теперь надо объяснить, почему же это имя так потрясло Красовского, да и не его одного. Я ведь рассказываю эту историю не для специалистов — для них отчет о наших открытиях мы сделали в специальных журналах. Так что, надеюсь, читатели простят мне небольшое отступление.

Чтобы лучше представить себе историческую обстановку, начать придется с фараона Эхнатона. Он царствовал с 1424 по 1388 год до нашей эры и прославился самой грандиозной реформой, какую когда-нибудь испытывал древний Египет за всю свою многовековую историю.

В древнем Египте было великое множество всяких богов — больших и малых. По всей стране чтились Амон, Озирис, Тот. Но, кроме того, каждый ном — отдельная провинция — имел и своих собственных богов. И в честь каждого божества воздвигались храмы, а в них верховодили и процветали жрецы. В столице страны — Фивах особенно почитался бог Амон, и жрецы его пользовались громадной властью. Они владели обширными полями, многочисленными селениями, жители которых от рождения до смерти были обречены трудиться для пополнения храмовой казны. Богатства священных храмов Амона достигали сказочных размеров.

И вот против этих-то всесильных жрецов и решился выступить молодой фараон, которому при рождении дали имя Аменхотеп IV, это означало — «Амон доволен».

Судя по сохранившимся документам и рисункам, он был человеком, так сказать, «кабинетного типа», увлекался религиозно-философскими вопросами, искусством, даже сам писал очень любопытные стихотворные гимны, дошедшие до нас. В отличие от большинства своих воинственных предшественников и наследников Аменхотеп IV куда меньше внимания уделял походам в чужие страны.

Тем поразительнее решительность и энергия, с какими он начал ломать устоявшийся веками порядок. Новый фараон попросту упразднил всех прежних богов, не пощадив и самого почитаемого среди них — Амона. Их имена по его приказу стирают, соскабливают со всех надписей на зданиях и обелисках. При этом отважный реформатор не щадит даже памятников, установленных в честь его родного отца — Аменхотепа III: из надписей на них тоже вырубают ненавистное имя бога Амона.

А взамен всех прежних богов и божков фараон приказывает чтить во всех храмах одно-единственное солнечное божество — Атона. В честь его он принимает новое имя — Эхнатон, что означает «Угодный Атону», и сам слагает торжественные гимны, которые отныне должны звучать повсюду:

Теперь — через тридцать три века! — нам, конечно, нелегко представить себе, какие потряс. ения переживала страна во время этой поразительной реформы, ведь рушились все прежние религиозные представления. Подумать только: на место многочисленных богов, славить и чтить которых люди привыкли с детства, теперь ставился один бог, видимый и понятный всем и всюду, — сверкающий солнечный диск, величаво плывущий по небу. Не удивительно, что растерявшиеся жрецы кричали в своих храмах, будто наступает конец мира, начинается светопреставление!

А Эхнатон неумолимо продолжает задуманное. Осенью 1419 года до нашей эры фараон и весь его двор поднимаются на специально приготовленные корабли и навсегда покидают Фивы. Огромная, далеко растянувшаяся флотилия движется вниз по Нилу. Проплыв триста километров, она причаливает к пустынному берегу. Отныне здесь будет новая столица страны. Имя для нее выбрано заранее: Ахетатон — «Небосклон Атона».

И большой город вырастает со сказочной быстротой среди пустыни. Он возводится по единому плану — прямые улицы, роскошные дворцы и сады, громадный храм — «Дом Атона», растянувшийся по фасаду почти на три четверти километра, замечательная библиотека, прозванная «Домом жизни».

Интересно, что второй город в честь Атона был построен в Нубии, возле третьих порогов. Его назвали Гем-Атоном. Он существовал и тогда, когда Ахетатон давно превратился в руины. Видимо, в Нубии преобразования фараона-еретика оставили более глубокий след и сохранялись гораздо дольше. Это важно для нашей истории!

Но не будем отвлекаться.

Хотя реформа Эхнатона касалась вроде бы только религии, она оказала большое освежающее влияние на всю жизнь Египта. Сияющее, радующее всех солнечное божество как бы приближало человека к жизни, к природе, заставляло выше ценить этот прекрасный и радостный мир, щедро залитый его лучами.

Свежий ветер новых веяний оживил и искусство. Скульпторы и художники творили, будучи в плену не менявшихся веками строгих канонов, — и вдруг они словно впервые увидели прелесть окружающего мира. На фресках, найденных при раскопках развалин Ахетатона, почти нет традиционных батальных сцен с нелепо застывшими фигурками воинов и монументальным фараоном над ними. Вместо этого простые, будничные картины жизни, переданные с потрясающим реализмом: быки, мчащиеся в галопе; резвящиеся рыбы среди зарослей лотоса; стая уток над тихим озером.

Фараон считался земным воплощением божества. «Он выдвинут среди миллионов», — почтительно сообщали надписи на стенах гробниц и храмов. Имя фараона запрещалось вообще называть, как и имя бога, поэтому о нем всегда говорили только иносказательно: «Дом великий решил то-то и то-то…» Что бы ни сделал фараон, писцы повествовали об этом во множественном числе: «Они были» или «Они пошли».

Подходя к фараону, все падали ниц. Святотатством считалось даже поцеловать туфлю фараона — целовали только прах у его ног.

И вдруг Эхнатон требует, чтобы его изображали совсем по-иному: земным, простым человеком. И художники даже порой, похоже, впадают в натурализм, старательно подчеркивая, а не скрывая, как прежде, недостатки фигуры фараона. У него на всех портретах слабое, хилое тело, длинное, узкое лицо и тонкая шея, отвисший живот, впалая грудь. Он даже уродлив и не скрывает этого. И застаем мы его на этих изображениях не в парадных залах, а в обычной домашней обстановке.

Как потрясла меня в свое время и до сих пор стоит перед глазами небольшая фреска: Эхнатон со своей женой стоят у постели умирающей крошечной дочери! Он вовсе не фараон, а просто убитый горем отец; жена горько плачет, и Эхнатон, утешая, мягко положил ей на плечо руку…

А сколько человеческой красоты в знаменитом скульптурном портрете его жены Нефертити! Это поистине одно из величайших творений мирового искусства, такое же вечное и не стареющее, как строгие линии Парфенона и гениальные статуи Праксителя.

Но все это кончается так же резко, как и началось.

Умирает Эхнатон — и все его реформы затухают, словно дождевой ручей в песках пустыни. И начинается чехарда!

Эхнатона сменяет на троне его зять Сакара — и умирает загадочно быстрой смертью, чтобы уступить место Тутанхатону — тоже не то зятю, не то сводному брату покойного царя-еретика. Новому фараону всего двенадцать лет, и, конечно, жрецы легко прибирают его к рукам.

Столица снова возвращается в Фивы, а опустевший «Небосклон Атона» быстро заносят пески пустыни. Опять каменотесы исправляют памятные надписи на стенах и обелисках. Теперь они вырубают из них ненавистное имя солнечного бога Атона. Имя же Эхнатона вообще запрещено упоминать. Только при крайней необходимости в официальных документах его туманно называют «преступником из Ахетатона».

А новый фараон Тутанхатон становится Тутанхамоном…

Но он умирает рано, всего восемнадцати лет, и в стране воцаряется смута. Жаждущие власти рвутся к опустевшему трону — сначала Эйе, муж кормилицы Эхнатона, провозгласивший себя вдруг каким-то «божественным отцом», потом другие. Быстро меняются эти временные правители — выскакивают из неизвестности и так же стремительно исчезают в полном забвении. Их имена даже не успевают сохраниться на памятниках или в исторических документах.

А за бешеной каруселью всех этих временщиков смутно маячит фигура хитрого Харемхеба, ставшего визирем еще при Эхнатоне. Набираясь опыта в придворных интригах, он терпеливо ждет своего часа, чтобы весной 1342 года внезапно провозгласить себя фараоном и твердой рукой навести, наконец, порядок в стране, — конечно, угодный фиванским жрецам.

Мятежи и волнения в период этого междуцарствия охватили всю страну и порой, видимо, принимали характер настоящих восстаний. Об этом свидетельствует любопытный документ той поры, известный под условным названием «Горестного речения». Неизвестный автор его весьма красочно изображает это восстание и жалуется:

«Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости.

Каждый город говорит: «Прогоним богатых из наших стен!»

Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами, кто брал зерно в долг, теперь сам раздает его.

Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить подати, и рабы превратились в господ!»

И как же обидно, что мы почти ничего не знаем об этом интереснейшем отрезке истории! Не знаем даже точно и спорим до сих пор, сколько лет продолжалось это «Смутное время», так богатое всякими драматическими событиями: сорок или десять?

Меня всегда, признаться, обижает, что для людей, не занимающихся специально древним Египтом, вся многовековая история его сливается в какое-то смутное пятно, даже, пожалуй, небольшое пятнышко. А ведь по своей протяженности этот отрезок истории человечества составляет четыре с лишним тысячи лет, в то время как с начала нашей эры времени протекло в два раза меньше. Основатель первой династии фараонов Нармер был для Эхнатона и Тутанхамона таким же далеким предком, как, скажем, для нас легендарен Александр Македонский или Вергилий.

События сравнительно недавнего временя предстают перед нами в довольно правильной исторической перспективе. Мы достаточно отчетливо представляем себе, как много всяких событий произошло за последнюю сотню лет. Но с более отдаленными временами происходит некое смещение, своего рода «историческая аберрация», что ли. В школьном учебнике вся история древнего Египта умещается на двух-трех страницах. А ведь вспомните, что это сорок с лишним таких же столетий, что и наш век. И в каждом том далеком от нас столетии люди так же рождались, старились и умирали, радовались и горевали, переживали всяческие драматические события и опасные приключения.

Сколько таких событий, задевавших и затягивавших в свой водоворот тысячи человеческих судеб, произошло в те бурные полвека смут и потрясений между смертью фараона-еретика Эхнатона и окончательным восстановлением старых традиций при Харемхебе! А в трудах историков — пустота, зияющий провал, настоящее «белое пятно», в тумане которого лишь смутно мелькают отдельные расплывчатые фигуры.

И где-то в том же тумане, среди этих смутных фигур прячется и загадочный Хирен, не дающий мне теперь покоя.

То, что мы знаем о нем, можно отметить, загибая пальцы всего на одной руке. Но каждая из отрывочных весточек, с большим трудом вырванных у забвения несколькими поколениями египтологов, вызывает великое множество вопросов и заставляет вести все новые и новые поиски.

Начать с того, что Хирен, видимо, был выходцем из Нубии — вот из этих самых пустынных краев, где теперь я стою в раздумьях перед его таинственной фальшивой пирамидой. Его имя упоминается в одной из надписей времен Эхнатона, и при этом говорится, что он был «великим и знающим строителем, поистине новым земным воплощением божественного Имхотепа».

Жившего за тридцать веков до него строителя первых пирамид Имхотепа к тому времени уже провозгласили богом, и все писцы, приступая к работе, непременно совершали жертвенные возлияния в его честь. Приписываемые ему афоризмы почитались бессмертными.

И вот с этим легендарным искусником сравнивали молодого Хирена. Любопытно!

А то, что он в те годы был еще молодым, доказывает единственный сохранившийся его портрет.

На фреске, где изображены почетные гости, приносящие дары новому фараону Тутанхамону, нарисован молодой нубиец в набедренной повязке из шкуры леопарда. Он с низким поклоном преподносит юному фараону какое-то странное сооружение: не то детскую игрушку, не то модель какой-то машины.

Уже раньше некоторые египтологи высказывали предположение, что этот нубиец на фреске — Хирен. Все сомнения отпали, когда Красовский нашел в пирамиде статуэтку с именем Хирена: да, это, несомненно, одно и то же лицо.

Но когда же Хирен стал фараоном? Видимо, после смерти Тутанхамона, в смутные времена. Как это произошло? Какую политику проводил Хирен, оказавшись на престоле: пытался продолжать реформы Эхнатона или, наоборот, как и Тутанхамон, принял сторону жрецов? Почему же тогда его правление не оставило никаких следов в документах и на памятниках того времени?

И почему он решил строить свою гробницу именно здесь, на краю пустыни? Зачем затеял это ложное погребение? А где его настоящая гробница — может быть, она сохранила для нас какие-нибудь дополнительные сведения об этом странном фараоне — «великом и знающем строителе» и о том «Смутном времени», когда он жил?

Все эти вопросы наверняка терзали Красовского, когда он в полной растерянности стоял перед пустым саркофагом. И ответа на них не было. Гробница пуста, и только маленькая фигурка из красного камня насмешливо и таинственно усмехалась прямо в лицо археологу…

Чтобы хоть как-то возместить свои пустые, как он считал, труды, Красовский решил тщательно исследовать все внутреннее устройство пирамиды. Для этого он задумал заново пройти тем путем, каким проникли в нее грабители, и узнать, удалось ли им отыскать так ловко скрытый вход в пирамиду.

Красовский поселился прямо в погребальной камере и поставил свою походную койку рядом с пустым саркофагом. Здесь, в мрачном подземелье, озаряемом лишь светом тусклого фонаря, дыша затхлым воздухом, он прожил больше года!

Шаг за шагом восстанавливал он путь грабителей и все больше восхищался отвагой и находчивостью этих смельчаков, пробравшихся в свое время к погребальной камере через запутанный лабиринт коридоров, где на каждом шагу их подстерегали смертельные ловушки. Но не меньше восхищало и поразительное мастерство фараона-строителя, который, видимо, сам лично разработал хитроумный план пирамиды.

Начать с того, что погребальная камера вообще не имела входа. Как же в нее попал саркофаг? Красовский установил, что его спустили в камеру сверху, а потом это отверстие закрыли тяжелой глыбой песчаника; таким образом, потолок как бы служил надежно закрытой на века «дверью» камеры.

Коридор, который проходил над этой потолочной плитой, продолжался дальше и заканчивался тупиком. Как же грабители догадались, в каком именно месте нужно пробивать отверстие, чтобы попасть через потолок в камеру? А они проникли сюда именно этим путем, и Красовский — по их следам.

С факелом в руках Красовский пробирался по коридорам, заводившим его в тупики, карабкался по лестницам, каждая ступенька которых могла в любой момент предательски провалиться под ногой и сбросить его в глубокий колодец-ловушку с совершенно гладкими стенками… Раздеваясь догола и натирая тело маслом, он проползал под каменными глыбами, висевшими на каком-то потайном «волоске» и готовыми при малейшем неосторожном движении обрушиться и раздавить его. Но грабители прошли тут много веков назад, и он лишь повторил весь их путь.

Красовский нашел, наконец, и заветный вход в пирамиду. Оказалось, что строитель спрятал его вопреки всем традициям не на северной, а на южной стороне!

И грабители тоже каким-то образом узнали об этом: они проникли в пирамиду именно с юга. А может быть, кто-то заранее раскрыл им секреты пирамиды?

Проведя больше года во тьме заколдованных подземных переходов, Красовский составил их точный план. Ни одна пирамида, пожалуй, не была еще исследована с такой полнотой и обстоятельностью.

Но добровольное заточение в древней гробнице не прошло даром. Здоровье Красовского было подорвано.

Вернувшись на родину, он увлекся всякими мистическими «теориями», весьма модными в те годы перед первой мировой войной, стал искать какой-то «сокровенный смысл» в цифрах, характеризовавших высоту пирамиды, размеры коридоров и погребальной камеры. Затем начал писать бредовые статьи о «душе пирамиды Хирена».

Некоторые его научные выводы подвергались критике, без этого, впрочем, не могла бы двигаться вперед наука. Но Красовский принимал всякую критику очень болезненно, считая каждое замечание личным выпадом.

Ему резали глаза газетные статьи со злорадными заголовками:

«Он копал Два года и Ничего не нашел!»

А в 1914 году Красовский умер одинокий и всеми забытый.

ГЛАВА IV. МРАК ПОДЗЕМЕЛЬЯ

Я рассказал подробно всю историю, но как-то не уверен, сумел ли объяснить, почему же она так занимала мои мысли.

Пирамида пуста. Все уголки ее подземных переходов облазил и изучил покойный Красовский. Позднее, уже в тридцатых годах, ее обследовала экспедиция англичанина Кокрофта и не смогла ничего прибавить к тому, что мы уже знали. Так что, разрабатывая план исследований важнейших исторических памятников в зоне затопления, ее не включили в список. В самом деле: искать больше в пирамиде нечего, а переносить ее на новое, более высокое место бессмысленно. Для того чтобы сохранить представление о ней, достаточно очень точной и изящной модели, которая находится в Каирском музее. Видимо, загадочной пирамиде так и суждено скоро скрыться в волнах разлившегося Нила и навсегда унести с собой свою тайну…

Но вот как раз мысль об этом и не дает мне покоя. И, хорошо понимая всю безрассудность и тщетность своего поступка, я все-таки не могу удержаться и перед выходом на разведки в пустыню решаю осмотреть пирамиду Хирена. Зачем? Ну, хотя бы просто попрощаться с нею…

Убирая посуду после завтрака, Ханусси вдруг спросил меня:

— Вы хотите пойти туда, в Дар-аль-Гуль?

— Да. А что?

Старик многозначительно покачал головой и пробормотал:

— Это плохое место, йа хавага, очень плохое! Не надо туда ходить…

И, шаркая ногами, исчез за палаткой.

Суеверные люди всюду найдут пищу для своих мрачных пророчеств. Так и наш Ханусси.

Пирамида Хирена почему-то пользовалась у местных жителей дурной славой, хотя никаких причин к этому вроде не было. Разве только потому, что она стояла в уединенном месте и выглядела довольно мрачно, напоминая причудливо разрушенную ветром скалу, полузанесенную песком?

А возможно, все дело в том, что в селении еще помнят, как заболел и умер вскоре после отъезда отсюда Красовского один из рабочих? Так и возникают мрачные легенды и поверья: умер рабочий, потом стал болеть и умер Красовский…

Да, была ведь еще и третья смерть, которую тоже в свое время связывали с этой пирамидой. Вскоре после возвращения в Англию погиб в автомобильной катастрофе и другой исследователь пирамиды — Кокрофт. И, конечно, сразу его смерть приписали какому-то мистическому «проклятию фараона», тяготеющему якобы над пирамидой.

До чего все-таки живучи эти примитивные суеверия! Какой шум подняли в свое время вокруг гробницы Тутанхамона, его отзвуки не умолкают и до сих пор. Нет-нет да появится в газетах или журналах еще одна заметка под каким-нибудь интригующим заглавием вроде: «Дело Тутанхамона». Получилось так, что после вскрытия этой гробницы один за другим умерли — конечно, от разных причин — несколько побывавших в ней людей. И началось!..

«Проклятие фараона действует через тридцать веков!»

Древние пирамиды с их запутанными подземными переходами, потайные гробницы, во мраке которых веками сохранялись «нетленные» мумии, — все это издавна давало богатую пищу для всяких суеверных измышлений любителей и поклонников сверхъестественного. Постепенно наука развенчивала их мистические домыслы один за другим. Но эти люди не сдавались и пытались даже, так сказать, идти в ногу со временем и придать своим суевериям некую «наукообразность»: за последние годы во многих западных газетах появились, например, сообщения, будто орудием мести фараона Тутанхамона оказался некий вирус, не менее таинственный, чем привидения прежних небылиц.

Напрасно Говард Картер, который собственными руками вскрывал гробницу Тутанхамона и провел в ней больше времени, чем кто бы то ни было, доказывал, что все эти смерти вовсе не связаны между собой. Они произошли от совершенно различных причин, в которых нет ничего загадочного, — и ведь, кроме умерших, в гробнице побывали тысячи людей, и никто из них не подхватил даже насморка.

Напрасно Картер твердил на пресс-конференциях:

— Здравый человеческий разум должен с презрением отвергнуть такие выдумки. Нет на земле более безопасного места, чем гробница!..

Ему не верили, и суеверные выдумки странствуют по свету до сих пор. Вот почему вполне понятно, что после трех смертей и пирамиду Хирена стали называть Дар-аль-Гуль — «Приют дьявола» — и рассказывать о ней всяческие небылицы.

Я решил идти один, чтобы никто ие мешал смотреть я думать, да и нельзя было отрывать людей от многочисленных забот по свертыванию лагеря и сборам в дорогу. Павлику очень хотелось сопровождать меня, и он начал было рассуждать об опасностях, требующих, чтобы в экскурсии для страховки приняло участие несколько человек. В какойто степени он прав: не следует забираться в лабиринт переходов с ловушками одному. Но ведь путь был отлично разведан. Я располагал подробнейшим планом Красовского, на нем помечена каждая ловушка и прочерчен кратчайший путь к погребальной камере.

Отправился я к пирамиде рано утром, по холодку, но, пока добрался до нее, солнце уже начало заметно припекать. Было приятно протиснуться в узкую дыру, пробитую некогда Красовским, и ощутить прохладу хоть и немножко затхлого, но сыроватого воздуха подземелий. Едва не задев меня, навстречу метнулись три вспугнутые летучие мыши.

Засветив сильный электрический фонарь, я еще раз прикинул по захваченному с собой плану предстоящий путь. Первый его участок не представлял особых трудностей — это была прямая штольня, пробитая в свое время Красовским.

Она оказалась тесной, приходилось двигаться почти на четвереньках, а местами даже ползти. Временами она резко сужалась: видно, рабочие, пробивавшие ее, к этому времени особенно устали или у Красовского не хватило денег подкормить их как следует и поднять энтузиазм. Так что пробираться по этому лазу было не очень удобно.

Довольно быстро и без всяких приключений я добрался до конца штольни, где она, к радости Красовского, наконец, пересекла первый коридор. Древние строители прокладывали его капитально, не торопясь, по всем правилам; и тут я смог, наконец, с удовольствием разогнуть спину и встать на ноги, хоть и пригнувшись. Вероятно, это так и было задумано строителями пирамиды: даже в покои мертвого фараона следовало входить, склонив порабски голову.

Но теперь надо быть особенно внимательным и осторожным, чтобы не забрести в тупик или не угодить в ловушку. Я часто останавливался и сверялся с планом.

И все-таки в одном месте зазевался и сбился с пути. Коридор тут разветвлялся на два совершенно одинаковых прохода. Один вел куда-то вверх, а другой постепенно понижался. Естественно, было пойти именно по этому коридору, он-то и должен, казалось, вести к погребальной камере. Я машинально так и поступил, и, лишь пройдя по нему метров восемь и взглянув снова на план, сообразил, что коридор уводит меня далеко в сторону и закончится тупиком.

Заметил я это вовремя, потому что, сделав еще несколько шагов, непременно угодил бы в ловушку, помеченную на планеКрасовского жирным красным крестиком.

Из любопытства я решил проверить, действует ли она до сих пор.

Придерживаясь за стену рукой и поминутно постукивая перед собой по полу коридора захваченной длинной палкой с металлическим наконечником, я сделал один шаг, другой, третий… Теперь я был где-то у самой ловушки. Но даже присев на корточки и внимательно осмотрев пыльный пол при ярком свете фонаря, я не мог заметить никаких признаков опасности.

Но стоило мне только ткнуть палкой в пол чуть дальше и посильнее, как часть его с легким шорохом провалилась куда-то вниз. Из приоткрывшейся на миг глубокой черной ямы на меня пахнуло могильной сыростью. Едва не потеряв равновесие, я отшатнулся назад, а плита почти бесшумно встала на место. И снова ее невозможно было отличить от других.

Хотя прошло тридцать три века, ловушка продолжала действовать безотказно. Один неверный шаг — и я бы провалился в каменный мешок и погиб бы в нем, как глупая мышь.

Признаться, мне стало немного не по себе. А ведь я знал о ловушке заранее, был подготовлен к тому, что меня ждет. Каково же приходилось тем древним грабителям, пробиравшимся по этим коридорам наугад и, наверное, в кромешной тьме? И все-таки они упрямо лезли, ползли по темным коридорам, ощупывая каждый камень. И, конечно, многие из них проваливались вот в такие каменные мешки и погибали, но уцелевшие не оставляли пирамиду в покое, пока не добирались до заветного золота.

Именно для защиты от грабителей и придумывались все эти хитрые ловушки — и все равно ни одна пирамида не сохранилась до нашего времени в неприкосновенности. Все они были разграблены еще в древности — порой через несколько месяцев или даже дней после похорон.

Сохранился любопытный документ — протокол допроса, сделанного три тысячи лет назад. Он велся наспех, скорописью — видимо, писец торопился. Восемь смельчаков — среди них камнерез Хапи, крестьянин Аменемхеб и раб-нубиец Ахенофер — проникли в царскую гробницу. Их поймали, пытали, и писец торопливо записывал признания несчастных:

«Саркофаг находился в камере и покрыт был каменной крышкой. Мы разрушили все это и нашли покоившихся там царя и царицу. Мы нашли божественную мумию царя и рядом его меч, талисманы, золотые украшения на его шее. Голова его была покрыта золотом. Вся священная мумия была покрыта золотом и серебром и усыпана драгоценными камнями. Мы взяли золото, которое мы нашли на мумии, талисманы и украшения с шеи и золото гробов. Мы взяли также все, что нашли на теле царицы. Затем мы сожгли их погребальные ящики и унесли все, что можно было унести, и разделили честно на восемь частей».

Какой приговор вынес грабителям фараон, мы не знаем. Но на смену им спешили другие…

Все ухищрения строителей пирамиды оказывались тщетными перед наследственным искусством грабителей. Так что каждый раз, когда обнаруживаешь уже опустошенную гробницу, право, не знаешь, то ли проклинать опередивших тебя грабителей, то ли восхищаться их мужеством и находчивостью.

Поиски и ограбление гробниц, в самом деле, стали своеобразным «искусством», передававшимся из поколения в поколение. Египтологам известна одна деревня, жители которой занимались грабительским промыслом по крайней мере с XIII века, и только в конце XIX их удалось, наконец, поймать с поличным!

Все началось с того, что один археолог заметил, что на базаре часто попадаются уникальные статуэтки и другие ценные предметы из захоронений, явно подлинные и очень древнего происхождения. Удалось проследить, что продают их каждый раз люди, так или иначе связанные с многочисленной семьей одного местного жителя, Абд-аль-Расула.

Но это еще не могло стать уликой. Когда Абд-аль-Расулу предъявили обвинение в том, будто он разыскал какое-то потайное погребение и потихоньку грабит его, тот, конечно, стал все отрицать. За него горой встали жители селения, и дело пришлось замять.

Однако археологи, превратившиеся и сыщиковлюбителей, не прекращали тайного наблюдения за подозрительным семейством. И все же уличить ловких грабителей никак не удавалось. Выяснить правду помогла ссора, внезапно разгоревшаяся в семье Абд-аль-Расула. Один из его родственников повздорил с ним из-за дележа добычи и в отместку пришел в полицию с повинной.

Оказалось, что шесть лет назад Абд-аль-Расулу посчастливилось обнаружить совершенно уникальный тайник в скалах — в нем еще за тридцать веков до этого были перепрятаны от других, древних грабителей мумии сорока фараонов и царских родичей!

Богатство, свалившееся на семейство Абд-аль-Расула, оказалось так велико, что его нельзя было сразу вынести и превратить в деньги. Тогда на семейном совете решили сохранить все в полной тайне. И шесть лет эти ловкачи, когда возникала нужда в деньгах, отправлялись в тайник, чтобы выбрать несколько подходящих вещиц для продажи — совсем как бизнесмены ходят в банк!

Но дорого доставалось это золото.

Правда, в данном случае, как установил Красовский, грабители, видимо, обладали планом пирамиды Хирена, хотя и не знали главного: что она пуста, иначе бы они в нее просто не полезли. Но все равно — забираться в этот лабиринт опасных ловушек было весьма рискованным предприятием, я чуть не убедился в этом на собственной шкуре…

Теперь мне предстояло вернуться обратно к развилке коридоров и найти правильный путь. Я так и сделал.

Тот, кто ни разу не ползал в полном одиночестве по безмолвным подземным переходам, где царит кромешная тьма, все-таки никогда не сумеет по-настоящему представить, какие тревожные и странные ощущения охватывают иной раз человека в этих мрачных местах.

То и дело приходится ползти на четвереньках или вовсе на животе. Свет лампы порой словно искры высекает из стен, отражаясь в крошечных кристаллах, а впереди непроглядный мрак. Тени скачут вокруг тебя и убегают во тьму. Огибая углы, ощупываешь руками пол: не угодить бы в ловушку. И все время чувствуешь: ты один, над тобой громада скалы. Вот-вот она придавит тебя, ты застрянешь в какой-нибудь щели-ловушке — и когда-то найдут твои кости? Ведь уже тридцать веков не звучали здесь человеческие голоса…

Когда я был уже у самого развилка, мне послышался впереди какой-то слабый шум, словно от падения камня, покатившегося под чьей-то ногой. Я остановился и прислушался. Все тихо.

Дальше идти следовало по тому коридору, который обманчиво поднимался вверх. Он выводил к лестнице, спускавшейся довольно круто сразу метров на шесть. Две из ее ступенек на плане Красовского были помечены все теми же тревожными красными крестиками. К счастью, аккуратные участники последней экспедиции Кокрофта предусмотрительно оставили здесь длинную и крепкую доску. С ее помощью я смог довольно легко перебраться через предательские ступеньки.

Лестница привела меня в маленькую я совершенно пустую комнатку с низким потолком. Чтобы пройти из нее дальше, следовало ползком протиснуться в узкую щель, зиявшую в углу. Это тоже, по словам Красовского, была ловушка: при неосторожном движении каменная глыба должна опуститься, намертво придавив нарушителя вечного покоя пирамиды. Но еще сам Красовский обезопасил ее, забив по обеим сторонам щели прочные клинья.

Правда, щель из-за этого стала совсем узкой и протиснуться в нее оказалось нелегко. Чувство, с которым я полз, было далеко не из приятных: кто знает, может клинья давно истлели и как раз в этот миг треснут под тяжестью глыбы?

И опять, снова очутившись на время в их «шкуре», я подумал о грабителях: не могли же они лезть в эту каменную. смертоносную пасть, не разузнав предварительно ее секрета? Хотя в общем опыта-то у них в таких предприятиях было, конечно, побольше, чем у меня. А Красовский как на это решился?..

По ту сторону щели меня ожидал снова широкий коридор. Пройдя по нему метра четыре, я увидел черную дыру, зиявшую посреди пола.

Сердце у меня дрогнуло. Это и был вход в погребальную камеру, пробитый некогда грабителями.

В стене торчал крюк, забитый еще Красовским: археолог прикреплял к нему веревочную лестницу и спускался по ней в гробницу. У меня лестницы не было, только прочная веревка с узлами. Один конец ее я привязал к крюку, а другой спустил в темный зев отверстия.

Фонарь болтался у меня на шее, так что вокруг со всех сторон плясали тени, мешая мне рассмотреть, далеко ли до пола. Из-за этого я угодил прямо в раскрытый саркофаг!

Выбравшись из него, я поднял над головой лампу и осмотрелся.

Саркофаг стоял точно в центре комнаты, и возле него лежала гранитная крышка — все было так, как увидел впервые Красовский.

Я медленно обошел всю комнату, рассматривая стены. Это был не асуанский гранит с его теплым розоватым оттенком, а какой-то иной, со зловещими пятнами густого бархатисто-черного цвета, с ветвистыми зеленовато-бурыми прожилками. Свет лампы как бы выделял, подчеркивал его мрачность.

Я невольно передернул плечами, вспомнив, что в этом каменном мешке Красовский провел много дней в добровольном заточении. На потолке от лампы или факела, которым он пользовался, осталось большое пятно жирной копоти.

Черные стены, нависший потолок — я почти физически ощущал его тяжесть, хотя пробыл здесь всего несколько минут. И эта полная, абсолютная тишина, от которой звенело в ушах… Не мудрено, что несчастный Красовский свихнулся, стал суеверным и нелюдимым, пожив в этом склепе.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я снова стал внимательно осматривать стены. Это было пустым занятием — каждую щелочку между плитами до меня обследовал Красовский.

Он нашел лишь одну надпись на стене и рисунок на крышке саркофага: шакал над девятью пленниками, стоящими на коленях. Но такие рисунки обычны в древних египетских гробницах. Они служили как бы предостережением грабителям, угрожая им вездесущей местью покойного фараона.

Мне повезло, конечно, не больше, чем Красовскому. И все-таки я присел на край саркофага и перерисовал себе в блокнот единственную надпись, вырубленную на стене, — сам не знаю, зачем, ведь она опубликована Красовским и давно всем известна. Наверное, только потому, что уж очень обидно показалось возвращаться в лагерь с пустыми руками.

В переводе надпись звучала так:

«Сын мой, мститель мой! Восстань из небытия, о ниспростертый!.. Да одолеешь ты своих врагов, да восторжествуешь над тем, что они совершают против тебя…»

Вот и все. Больше осматривать нечего. А ушебти, изображающая фараона Хирена, давно покоится в одном из залов Эрмитажа, где я столько раз видел ее еще студентом, увлекаясь загадкой пустой пирамиды с ложным погребением. Теперь я пробрался в самое сердце этой пирамиды, собственными глазами увидел и черные стены и пустой саркофаг, но ни на шаг не приблизился к разгадке.

А ведь она должна быть где-то неподалеку — разгадка тайны! Не мог же Хирен выбрать место для своей настоящей гробницы где-нибудь в Фивах или Ахетатоне, а фальшивую для отвода глаз устроить здесь, за сотни километров оттуда? Это полная бессмыслица. Нет, его настоящая гробница тоже должна таиться где-то в здешних пустынных краях, возможно, совсем поблизости. И обнаружить ее можно, как нашли в 1922 году в давным-давно исследованной Долине царей чудом сохранившуюся гробницу Тутанхамона. И нашел же совсем недавно египетский археолог Мухаммед Гонейм даже целую пирамиду, скрытую многие века под песками неподалеку от Каира!

«А если Хирен погиб в бою или в какой-нибудь дворцовой резне и у него вовсе не оказалось гробницы?» — подумал я.

Нет, это все-таки маловероятно: фараонов, как правило, хоронили торжественно. Где-то должна быть его гробница!

Но здесь, возле пустого саркофага, мне явно больше нечего делать. И так уже эта обстановка начинала действовать на нервы. Пробыл я здесь в камере не больше часа, а уже стало охватывать меня какое-то непонятное беспокойство. Надо поскорей выбираться отсюда.

Обратный путь я проделал гораздо быстрее и без всяких происшествий. Мне только показалось, будто доска, по которой я перебирался через ступенькиловушки на лестнице, вроде лежала не так, как раньше. Но я тут же прогнал эту глупую мысль: кто мог сдвинуть доску в укромном коридоре совершенно пустой пирамиды! Даже шакалы вряд ли забираются так далеко.

И все же, когда я подошел к штольне, пробитой Красовским, мне почудилось, будто впереди промелькнула чья-то тень…

Да, у меня явно разгулялись нервы. Долго ли пробыл в пирамиде, а уже начала мерещиться всякая чертовщина. Не хватает еще тоже стать суеверным по печальному примеру Красовского и старика Ханусси. Хотя, честно признаться, я теперь, пожалуй, понимал ученого. В такой обстановке не мудрено стать и нервнобольным.

Последний участок пути по штольне я нарочно прошел не спеша. Но все равно, не стану кривить душой, испытал явное облегчение, когда увидел впереди сверкающий солнечный свет и, выбравшись из пролома, с наслаждением вдохнул горячий, раскаленный, но зато такой чистый воздух пустыни.

К обеду я немножечко запоздал. Но, к счастью, и обед слегка задержался, так что упреки достались не мне, а повару.

— Что это с вами, Ханусси? — удивился я. — Ведь вы всегда так пунктуальны, хоть часы проверяй.

Старик развел руками, поклонился и смиренно сказал:

— Заходил перед отъездом проведать старого приятеля, йа хавага. Прошу извинить. Больше этого не повторится, йа хавага.

Опять он упорно величает меня «иностранным господином», вот чертов старик!

За обедом мы наметили маршрут разведочной поездки и состав отряда. Не обошлось без споров. Поместиться в машине могло не больше шести человек. Я решил взять с собой, кроме проводника, Павлика, нашего художника Казимира Петровича, Женю Лавровского и Ханусси, чтобы не тратить времени на приготовление пищи. Остальным предстояло закончить к нашему возвращению упаковку находок.

Брали мы с собой и приборы для электроразведки. Но Зина накануне подвернула ногу, да и без того поездка будет тяжелой и утомительной, — я решил оставить девушку в базовом лагере вместе с Андреем Аккуратовым. А с аппаратурой мы какнибудь управимся сами: один из неписаных экспедиционных законов гласил, что каждый должен владеть основными навыками специальности товарища, чтобы при необходимости всегда подменить его.

Андрей отнесся к моему решению философски, кропотливая лабораторная работа была ему по душе. Но Зиночка обиделась и в отмщение не разговаривала со мной весь вечер; в гордом одиночестве она сидела на берегу.

ГЛАВА V. «СЫН МОЙ, МСТИТЕЛЬ МОЙ!»

Мы отправились в путь рано, едва забрезжил рассвет. Но на базарной площади уже сидели женщины в черных мешковатых мелайях, разложив перед собой нехитрый товар: овощи, связки плодов манго, корзины из тростника, — их крышки в точности повторяли форму древних боевых щитов, изображения которых сохранились на фресках. Седая старина была живучей и на каждом шагу давала о себе знать в этой древней стране.

Мы миновали огороды, потом большой пустырь, раскинувшийся вокруг селения, — здесь еще была хоть какая-то растительность в виде чахлых колючих кустов и валявшихся далеко друг от друга диких арбузов, пустых внутри, словно мячи. А потом перед нами раскинулась настоящая пустыня, ее унылую плоскость лишь подчеркивала смутно темневшая вдали невысокая гряда Нубийских гор.

Два наших «доджа» бойко бежали по этой равнине без всякой дороги. Барханов тут не было, и плотно слежавшийся песок отлично держал машины. Только посвистывал ветер, сначала приятно прохладный, бодрящий, но постепенно раскалявшийся под лучами быстро поднимавшегося солнца и уже не приносивший никакого облегчения.

Проводником мы взяли пожилого бедуина, по имени Азиз, одного из наших рабочих. Он объездил всю пустыню на сотни километров вокруг и знал здесь каждый камешек.

Мы ехали уже третий час, а горы все отступали, оставались такими же далекими и размытыми. Кто знает: может быть, именно там, в горах, и спрятана настоящая гробница Хирена? Он, наверное, отлично знал свои родные края и выбрал для нее местечко поукромнее.

Намечая маршрут похода, я надеялся все-таки напасть на какие-нибудь признаки этой гробницы. Древняя караванная тропа, заброшенные каменоломни, развалины колодца — все могло подсказать к ней дорогу. Просто разведать еще неизвестные древние памятники — и то уже было бы ценно. Но в глубине души я надеялся на большее…

Солнце поднималось все выше, и удовольствие от быстрой езды постепенно испарялось. Лицо жег раскаленный ветер и больно кололи тысячи мельчайших песчинок. Голова будто налилась свинцом и начинала гудеть, словно телеграфный столб в открытом поле.

Первую остановку мы сделали возле небольшой скалы, одиноко торчавшей среди песков. Такие скалы, растрескавшиеся под солнечными лучами и покрытые бесчисленными рябинками от ударов песчинок, переносимых ветром, называют останцами. Далеко приметные, они с древнейших времен служили в пустыне маяками, и обычно все проходившие мимо караваны оставляли на них какой-нибудь памятный значок.

Нам повезло. На первом же останце удалось разглядеть иероглифы, выбитые чуть выше человеческого роста. Разобрать их было не так-то легко, слишком уж сильно время, солнце и ветер разрушили поверхность скалы. А ведь малейшее искажение придает условным значкам-рисункам уже совсем иной смысл.

Три часа мы спорили, ощупывали пальцами каждый изгиб рисунка, рассматривали надпись под разными углами. Павлик даже спустился на веревке, переброшенной через вершину скалы, и повис, пытаясь получше рассмотреть письмена. Наконец пришли к общему соглашению, и я смог записать в блокнот первую расшифровку:

«Исида и Озирис, охраните Тактиз-Амона, рожденного Зекарером, на трудном пути к царским рудникам…»

Значит, мы шли по верному пути: именно здесь проходила в древности тропа к золотым рудникам.

Потом Казимир Петрович снял оттиск с каждой надписи и рисунка, предварительно очистив камни от пыли, смочив и приложив к ним листы специальной тонкой и мягкой бумаги. Похлопывая по бумаге твердой щеткой, удается получить очень точные копии надписей. Такие оттиски — эстампажи — лучше всякой фотографии передают не только мельчайшие детали, но и фактуру камня.

Примерно через час остановились у другого останца. Но как ни осматривали его со всех сторон, не нашли на нем никакой надписи, кроме едва заметного и по-детски примитивного рисунка, изображавшего слона с поднятым хоботом. Казалось, что это даже не рисунок, а просто следы причудливой работы ветра.

— Ну, откуда в пустыне мог взяться слон? — кипятился Женя Лавровский.

Да, глядя на эти пески, трудно было представить, что вовсе не всегда здешние унылые края были пустыней. Когда-то и тут зеленела трава, текли веселые ручьи, шумели листвой кусты, среди которых бродили и слоны, и бегемоты, и жирафы. Но именно эти-то примитивные рисунки на скалах, сделанные явно с натуры, и свидетельствуют, как изменился за века климат.

Мы сделали эстампаж рисунка, чтобы доспорить уже дома. Дольше задерживаться у этой скалы не имело смысла: день уже близился к вечеру, и надо было продолжать путь.

Остановились мы на ночлег тоже возле довольно большого останца с раздвоенной вершиной, похожей на руины крепостной башни, но даже бегло осмотреть его не успели, так быстро упали на землю сумерки. Осмотр отложили до утра.

Басовито загудели походные примусы, призывно зазвенели алюминиевые ложки и миски, и тут все мы сразу почувствовали, как основательно проголодались и устали за день. Лица у всех горели от ветра, на зубах скрипел вездесущий песок, а в уставших от солнечного блеска глазах плыли радужные круги.

После ужина я с наслаждением вытянулся на походной койке, поставленной у скалы прямо под звездным небом. Дождя здесь не помнили уже лет сорок, а солнце не помешает, все равно вставать придется на рассвете.

Лагерь быстро уснул, и я остался наедине с ночью, звездами и со своими мыслями.

Не могу передать, как нравились мне эти ночлеги под открытым небом в пустыне. Хотя рядом спали товарищи, в такие часы пустота диких, первозданных просторов, окружавшая нас со всех сторон, становилась физически ощутимой. Ни стены, ни двери, ни потолок не отделяют тебя от ночи, а яркие звезды над головой лишь подчеркивают беспредельность мира.

И как отлично думалось наедине со звездами! Мысли отчетливо пробегали в мозгу, одна тянула за собой другую, они сталкивались, спорили, чтобы вдруг сразу растаять, превратиться в смутные, отрывочные сновидения и затем в полный, глубокий сон уже без всяких видений.

Утром нам снова повезло. Часа через полтора после начала работы, осматривая одну из вершин останца, возле которого ночевали, я вдруг услышал крик Павлика, работавшего у другой скалы неподалеку. Он призывно махал мне рукой.

Я поспешил к нему.

— Что нашел?

Вместо ответа он присел на корточки и осторожно дотронулся пальцем до обломка камня, торчавшего из песка. Я нагнулся и сразу понял, что это не просто камень, как показалось мне сначала, а обломок плиты, обработанной человеческими руками. Среди трещин проступал какой-то рисунок.

Мы начали разгребать песок, и через полчаса вся плита была уже очищена и лежала перед нами. Края ее были неровны, снизу отколот, видимо, солидный кусок.

Стоя на коленях в окружении всех сбежавшихся сотрудников, я начал торопливо расшифровывать надпись.

Прежде всего бросалось в глаза изображение круглого диска с далеко протянутыми лучами. Они заканчивались маленькими раскрытыми ладошками! Несомненно, это было солнце. Точно так же его изображали на некоторых фресках времен Эхнатона: бог Атон, простирающий над миром свои животворные руки. Какая удача!

— Смотрите, а кто-то пытался отсечь эти лучи, — прошептал над моим ухом художник. Да, во многих местах были видны отчетливые следы резца или какого-то другого острого инструмента; им пытались, очевидно, соскоблить с камня рисунок.

«Сидящая женщина»… Так… «Сын мой»… А имя фараона в картуше явно заменено! Опять женщина, а это птенец перепелки… Мотыга — это сочетание «мр». Потом сова…

А Женя уже протянул мне страничку блокнота со своим переводом:

«Сын мой, мститель мой, Рамзес-Усермар, да живет он вечно. Я сияю любовью к тебе. Охраняют руки мои члены твои охраной жизни… Я простираю власть твою (и) ужас перед тобою на страны все, страх перед тобой до пределов столпов небес».

«Сын мой, мститель мой…» Где я совсем недавно встречал точно такое выражение? Но надо сперва дочитать до конца.

Ниже этой надписи виднелось изображение человека, склонившегося в молитве, а под ним — вторая надпись. Иероглифы ее немного отличались от верхних, словно бы их высекла другая рука.

«Поставил, где повелел великий царь, податель жизни Рамзес-Усермар, жизнь, здоровье, сила, царский посланец, заведующий серебряной и золотой казной, приносящий жертвы богам, тот, которому он доверяет все свои намерения, начальник над хранителями книг в Доме Жизни, Гор сына Бакенамата, по дороге к холмам, в месте…»

Низ плиты отколот.

Отнеся ее в лагерь, мы уселись вокруг плиты под тентом, словно какие-то идолопоклонники, и начали обсуждать замечательную находку.

Имя Рамзеса явно вставлено в обе надписи позже. Но чье имя было в картуше прежде, так старательно выскобленное острым резцом? С другой стороны, судя по изображению солнечного божества, плита была установлена не ранее правления Эхнатона. Значит, она принадлежит как раз к той эпохе, которая меня сейчас больше всего интересует. А если ее установили по приказу…

Я, лихорадочно начал листать блокнот. Да, я не ошибся: «Сын мой, мститель мой…» — точно так же начинается надпись, которую я срисовал в гробнице Хирена!

Неужели стертое имя фараона в картуше было Хирен?!

«Стоп, — осадил я себя. — Это еще надо доказать. Может быть, совершенно случайное повторение какого-то традиционного оборота речи, не больше».

— А кто же обращается в таком случае к Хирену? «Сын мой, мститель мой…»? Покойный Эхнатон, что ли? — спросил Павлик.

— Нет, это, пожалуй, уж слишком вольное толкование, — засмеялся я.

— Обращается к неизвестному нам фараону, в котором мы пока только подозреваем Хирена, конечно, сам бог Атон — его покровитель, — сказал Женя Лавровский. — Но и такое свидетельство очень важно, если плита и в самом деле установлена по приказу Хирена. Тогда она доказывает, что Хирен пытался продолжать реформы Эхнатона и восстановить поруганного, по его мнению, бога Атона, отомстить за него.

— Но все это еще надо доказать, — добавил я, вставая, — а значит — надо искать, искать дальше! Может, хоть отколовшийся кусок найдем.

Вдохновленные находкой, мы теперь работали так тщательно, что готовы, казалось, были просеять сквозь собственные пальцы весь песок пустыни.

Мы пробовали применить электрическую разведку. Она дает хорошие результаты при поисках старых рвов, могил и просто ям на местах древних поселений, если даже они давно засыпаны и совсем неприметны для глаза. Метод этот довольно прост: в определенных местах в землю вкапывают стальные прутья-электроды и пропускают через них ток. По изменению удельного сопротивления различных участков можно судить, не находятся ли в земле какие-нибудь археологические памятники.

Правда, несколько усложняют дело естественные помехи, порождаемые геологической структурой отдельных пластов земли. Нужен определенный навык и опыт, чтобы хорошо разбираться в показаниях приборов. Поэтому мы копались с измерениями довольно долго — сказывалось все-таки отсутствие Зиночки. Но в конце концов нам удалось обнаружить одну яму, совершенно занесенную песком.

Мы раскопали ее, но это оказался заброшенный окоп времен восстания Махди. На дне его валялось несколько позеленевших гильз от английских винтовок.

Мы двинулись дальше вдоль предгорий. Вставали на рассвете, наскоро завтракали, потом отправлялись в путь, задерживаясь возле встречного останца. Внимательно осматривали каждую скалу, но ничего особенно примечательного больше обнаружить не удалось. Попались только две надписи времен вездесущего Рамзеса II, то есть более поздней эпохи, чем времена Хирена, да еще изображение страуса, сделанное, видно, тысяч шесть лет назад.

Работать удавалось только в утренние часы и под вечер, когда немного спадала жара. А днем мы лежали под тентом, обливаясь потом, и мучительно ждали вечера. Ночами же было так прохладно, что приходилось иногда укрываться вторым шерстяным одеялом.

Работа была очень однообразной, и, втянувшись, выполняли мы ее уже с каким-то привычным автоматизмом. Особенно заметно это становилось вечерами, когда каждый сразу и без лишних слов начинал в строго определенном порядке выполнять свою часть работы по разбивке лагеря. Сначала полагалось достать из машины бачки с водой и закопать их в песок, затем проверить засветло все фонари и залить их керосином. И, наконец, все принимались готовить себе постели, пока Ханусси расстилал на песке брезентовую «скатерть» к ужину, о близости которого возвещали своим торжественным гуденьем примусы.

После ужина начинался некоторый разнобой в занятиях в зависимости от привычек каждого. Мы с художником тут же укладывались — иногда с книгами в руках, придвинув к себе поближе фонарь. Остальные еще некоторое время сидели по краям брезента, заменявшего нам «круглый стол», и вели беседы — чаще всего о том, как хороша наша русская зима и как здорово бы сейчас прокатиться на лыжах где-нибудь в лесу возле станции Опалиха… А потом Женя Лавровский, любивший подольше поспать, пристраивался поближе к свету и начинал авансом бриться, чтобы не тратить утром на это времени и понежиться лишних пятнадцать минут. При этом он то и дело ронял осколок, заменявший нам зеркало, и потом долго с проклятьями шарил по песку, пытаясь его отыскать.

А утром лагерь быстро и в таком же строго определенном порядке свертывался, мы садились в машину и двигались дальше, а горячий песок уже через несколько часов заметал наш след.

Но скоро этот размеренный порядок походной жизни нарушился…

ГЛАВА VI. ВСТРЕЧА В ПУСТЫНЕ

В этот день, также не принесший никаких открытий, мы остановились на ночлег раньше обычного, когда солнце стояло еще довольно высоко. Причина была довольно прозаической, но совершенно неотложной: все мы порядком пообросли, скитаясь по пустыне, и нельзя было дольше откладывать генеральную стрижку. До ближайшего парикмахера — километров триста, но мы захватили с собой машинку и теперь решили заняться самообслуживанием.

Особого парикмахерского опыта ни у кого из нас не было, так что «сеанс всеобщей взаимной стрижки», как окрестил его Женя, протекал весьма забавно, конечно, для зрителей. Но как только один из зрителей становился очередной жертвой, улыбка на его устах быстро застывала и сменялась весьма недвусмысленной гримасой боли. Но остальных это только еще больше веселило.

Мы все увлеклись этим зрелищем, и я — как раз внутренне сосредоточившийся, готовясь перейти из рядов зрителей на пыточное место очередной жертвы, — не сразу заметил, что наш проводник подает мне какие-то знаки, поднимаясь на цыпочки за спинами веселящихся зевак. Я протолкался к нему.

— Следует ждать гостей, йа устаз,^*["29] — тихо проговорил он.

— Откуда?

— Там идет машина, очень быстро идет. — Азиз ткнул пальцем куда-то на юго-восток.

Мы отошли с ним в сторонку, и я начал всматриваться в даль, но ничего не увидел и вопросительно посмотрел на него.

— Идет машина, такая же маленькая, как наши, — повторил он. — Скоро будет здесь.

Кто бы мог ехать оттуда, из самой глубины этих пустынных и диких предгорий? Никакой дороги к берегам Красного моря, насколько мне известно, тут не проходило. Но я привык доверять поразительной остроте зрения нашего Азиза.

Пришлось ускоренно сворачивать стрижку. Скоро послышалось негромкое урчание мотора.

К нашему лагерю лихо подскочил совершенно седой от пыли «додж» с поднятым рваным тентом и резко затормозил. Внутри него кто-то явственно выругался по-английски, потом дверца открылась и перед нами предстал Лесли Вудсток, потирая ушибленный лоб. В руке он держал пробковый тропический шлем и тут же приветственно замахал им.

Меня он даже обнял и несколько раз похлопал по спине, как старого знакомого, — при этом по густому запаху я понял, что выпил он сегодня уже достаточно и никаких бутылок показывать ему за ужином больше не следует.

— Хотя вы и удалились в пустыню, мы всетаки разыскали вас, — игриво сказал Вудсток, почему-то грозя мне пальцем. — Мир тесен, дорогой коллега, мир тесен!

— Вы это так говорите, словно мы прятались от вас, — засмеялся я. — Но ведь вы отлично знали, что мы собирались свернуть раскопки в поселке и отправиться на разведку. Так что найти нас было легко, если у вас возникло такое желание.

— О, не подумайте, пожалуйста, что мы зачем-то преследуем вас в этой паршивой пустыне, — перебил он меня. — У нас тоже небольшая разведка…

— Но, кажется, вы продвинулись дальше нас. Вы уже возвращаетесь?

Наверное, сразу задавать такие назойливые вопросы было не очень вежливо, но я не мог удержаться. При виде этого человека во мне опять всколыхнулась какая-то безотчетная тревога. И мне очень хотелось узнать, что же они искали там, в горах?

Но он нарочно не спешил ответить, намеренно пропустив мой вопрос мимо ушей. Вудсток отступил в сторону, повернулся — я уже ожидал, что из-за его спины, как и в первый раз, появится долговязая фигура молчаливого Афанасопуло.

Но теперь передо мной предстал маленький и полный человек в пестрой рубашке навыпуск и оранжевых шортах. Круглое добродушное лицо его было покрыто крупными каплями пота.

— Позвольте вам представить еще одного коллегу, — учтиво сказал Вудсток. — Профессор Меро из Музея человека в Париже.

Француз схватил мою руку и долго жал и тряс ее, приговаривая:

— Очень рад… коллега-русский… Прошу извинить, проклятая жара… И проклятая полнота тоже… Что делать, люблю французскую кухню… И восточную тоже…

Он, наконец, отпустил мою руку, выхватил из кармана платок и начал вытирать багровое лицо.

«Везет мне на чудаков!» — подумал я и невольно, видимо, выдал свои мысли, тут же спросив:

— И господин Афанасопуло с вами?

— Нет, папа Афанасопуло не любит экзотических прогулок, — засмеялся Вудсток. — Он остался дома. Это нам, героям и мученикам науки, не сидится на месте. Но он просил меня передать вам тысячу наилучших пожеланий…

Голубые глазки его все время оставались серьезны и даже печальны, и я не понимал толком, издевается ли он надо мной или просто у него такая манера разговаривать.

Решив ни о чем пока больше не спрашивать, я пригласил гостей поужинать с нами, заранее извинившись, что не сможем их как следует угостить.

— У нас все попросту, по-походному. И к тому же, к сожалению, «сухой закон».

— Похвально, похвально! Вы большие пуритане, чем мы, англичане, — проговорил Вудсток и, подмигнув мне, вытащил из кармана плоскую серебряную фляжку. — Вас не буду неволить: понимаю, начальник экспедиции должен подавать пример. Профессор жалуется на почки. Но мне, вечному страннику и мученику науки, надеюсь, можно?

Я пожал плечами и ничего не ответил. Вудсток и не ждал моего разрешения. Усевшись по-восточному на поджатые ноги прямо на песок у брезентовой скатерти, он уже, запрокинув голову, сделал первый солидный глоток из своей фляги. Приходилось, видно, принимать его таким, каким он был.

Он снова почти не закусывал, только прихлебывал из фляжки и пил кофе чашку за чашкой. Профессор Меро съел салат, но от ужина отказался, многозначительно похлопав себя по кругленькому животу. Кажется, настало время перейти к расспросам.

Я начал задавать профессору вопросы, и он отвечал на них очень охотно. Рассказал, что его отряд работает на раскопках возле Акша — это выше по течению, у вторых порогов. Средств им отпущено маловато, так что они объединились в совместную экспедицию с аргентинскими археологами.

— О боже, даже аргентинцы теперь увлеклись египтологией! — насмешливо вставил Вудсток и снова прихлебнул из своей фляжки.

— Главным объектом исследований, — продолжал, покосившись на него, профессор Меро, — служит небольшой храм, построенный Рамзесом Вторым. В нем сохранился любопытный рельеф на стене, изображающий двух пленных африканцев перед фараоном, и надписи — довольно полный знаете ли, перечень племен, покоренных воинами Рамзеса…

— Этот храм, кажется, намечено перенести на новое место? — поинтересовался Павлик.

— Да. Мы как раз готовим соответствующую документацию. Но, боже мой, как это скучно!

— А в пустыне вам что-нибудь интересное посчастливилось найти? — спросил я.

Француз пожал плечами:

— О, это была поездка из чистого любопытства. Мне давно хотелось посмотреть своими глазами те места, где некогда брели караваны с золотом для великого Рамзеса. Ведь здесь пролегала тропа к рудникам, не так ли? И вот благодаря любезности мосье Вудстока я получил такую возможность, — он вежливо наклонил голову в сторону своего спутника, но тут же не без горечи добавил: — Однако мы промчались по пустыне с поистине космической скоростью, я даже не успел заметить никаких древних памятников.

Вудсток засмеялся и спросил меня:

— А вам, надеюсь, повезло больше?

— Кое-что нашли.

Я попросил Павлика принести папку с эстампажами надписей и рисунков, скопированных с останцев. Француз начал их с интересом рассматривать. Вудсток лениво заглядывал через его плечо.

Я подсел к ним поближе и пояснял каждый рисунок. Как вдруг Вудсток негромко спросил меня:

— Ну, а гробницы Хирена вам не удалось отыскать?

Я посмотрел на него и пожал плечами. Но он продолжал испытующе смотреть мне в глаза и чуть насмешливо улыбаться. Под этим взглядом я почувствовал себя неловко: он словно не верил мне и приписывал какие-то тайные коварные намерения. Это начинало меня злить, и я ответил ему, может быть, несколько резковато:

— Нет. А вы что: рыскаете по пустыне с космической скоростью, именно чтобы отыскать ее?

— Гробница Хирена — достаточно лакомый кусочек, ради него стоит отправиться даже в пекло, но не стоит из-за него ссориться, — сказал он и опять засмеялся. А потом встал и неожиданно добавил: — Одну минуточку, я сейчас что-то принесу…

Нетвердой походкой он пошел к своей машине, долго копался в ней, браня за что-то шофера, а потом вернулся к нам, держа в одной руке бутылку виски, а в другой — банджо.

— Давайте выпьем, коллега, — проговорил он, тяжело опускаясь на песок. — Ну, хотя бы за упокой души этого хитреца Хирена и за удачу того гробокопателя-счастливца, который отыщет, наконец, его могилу. Не хотите?

— Я уже сказал: «сухой закон» у нас в экспедиции соблюдается строго.

Меро поспешно встал и начал прощаться.

— Мы же еще увидимся утром, — сказал я ему, но задерживать гостей не стал.

И так уже мы засиделись, а завтра мне не хотелось терять ни минуты рабочего времени. Ведь скоро придется возвращаться в селение, а потом — в Москву на время летней жары. А что ценного мы нашли?

Когда я подал руку Вудстоку, он неожиданно взял меня за локоть и потянул в сторону. Мы отошли шагов на десять от лагеря, и тут, оглянувшись по сторонам, он вдруг тихо сказал мне:

— Давайте работать вместе, а?

— Что вы имеете в виду?

— Давайте вместе искать эту проклятую гробницу… Пополам.

Пожав плечами, я начал было снова объяснять, что поиски гробницы Хирена вовсе не входят в утвержденный план наших работ, но он нетерпеливо перебил меня:

— Не считайте меня уж таким дураком. Я прекрасно знаю, что вас интересует именно гробница Хирена. Все остальное — для отвода глаз…

— Если вы в самом деле так думаете… — начал я.

Но Вудсток не дал договорить, снова цепко ухватив меня за руку.

— Я вношу в долю любопытные документы, найденные моим отцом в Тель-аль-Амарне, — зашептал он, обдавая меня перегаром. — Мы сделаем все тихо, снимем золотые сливки, а потом уже будем делить славу. Хотя, — добавил он с громким смешком, — славу я уступлю вам целиком.

Это было сказано так просто и деловито, что я даже не сразу нашелся, что ответить на столь чудовищное предложение.

— Вы что: предлагаете мне ограбить еще неоткрытую гробницу Хирена?! — наконец выпалил я.

Лицо его, белевшее в свете звезд, передернулось, как от пощечины.

— С вами трудно говорить, вы очень грубы, — сказал он. — Я просто предлагаю вам сохранить самые ценные вещи для музеев Америки и Европы. Мы имеем широкие связи, так что вы можете не опасаться, все будет обставлено вполне официально. Или продать находки в частные коллекции. Очень богатые и могущественные люди теперь увлекаются искусством. Они дадут хорошую цену…

— Это что — те же самые «меценаты», которые скупают картины Гойи и Рафаэля, выкраденные из музеев?

Но он продолжал как ни в чем не бывало, словно стал вдруг совершенно глухим:

— А египтяне просто заберут все у вас, ограничившись благодарностью, хотя бы и в письменном виде, на веленевой бумаге.

Мне очень хотелось ударить его в этот момент, и я с трудом удержался.

— Как же вы их собираетесь вывозить, эти украденные ценности? Запрятав в кусок глины, как сделали ваши коллеги-грабители с бюстом Нефертити?

— Ну, можно придумать способы и поостроумней. — Он все еще держал меня за локоть.

— Убирайтесь к черту, пока я не передал вас египетским властям! — взорвался я, вырываясь из его цепких пальцев. — Тоже мне, коллега! Теперь я вижу, какой вы археолог. Грабители, укравшие бюст Нефертити, — вот они, ваши «коллеги». Вам не стыдно перед памятью вашего отца? Или это он дал вам первые уроки ограбления могил? Что вы там бормотали о документах, которые он скрыл от науки?

Кажется, теперь он хотел меня ударить, даже вроде бы уже замахнулся. Но, скрипнув зубами, только махнул рукой, выругался и, резко повернувшись, торопливо пошел к своей машине.

Не успел я дойти до лагеря, как машина гостей взревела и рванулась с места. Но далеко она не уехала, да и куда они могли мчаться в кромешной тьме?

Отъехав от нашего лагеря с полкилометра, как можно было определить по звуку, гости тоже. видимо, остановились на ночлег. Я предпочел бы, чтобы они убрались подальше.

Павлик обеспокоенно спросил меня:

— Чего это вы там кричали?

Но я только отмахнулся от него и поскорее улегся, хотя знал, что уснуть мне удастся не скоро.

Меня душила злоба, и мысли вертелись в голове, как пришпоренные. За кого он меня принял, этот проходимец? Коллега! А я уже думал, подобные типы перевелись. Хотя, впрочем, разве не были такими же «просвещенными грабителями» и некие археологи, позорно укравшие бюст Нефертити, — недаром этот случай вспомнился мне в разговоре с Вудстоком.

Скульптурный портрет жены фараона Эхнатона царицы Нефертити, с поразительным мастерством изваянный из раскрашенного известняка, по праву считают одним из величайших произведений мирового искусства. Она действительно прекрасна — маленькая головка, слегка откинутая назад под тяжестью царской короны, на тонкой и гибкой, словно стебель цветка, шее. Лицо задумчиво, прямой, точеный нос, продолговатые глаза под тонкими бровями полны затаенной печали.

Раскрашена скульптура так естественно, что начинает казаться, будто перед тобой не камень, а живое человеческое лицо, по какому-то волшебству вдруг окаменевшее на века.

Ее нашли совершенно случайно при раскопках в Тель-аль-Амарне, на месте давно разрушенного и занесенного песками Ахетатона. По установленному порядку каждый раз в конце работы любой иностранной экспедиции проводится так называемый партаж — правительственные чиновники проверяют, какие находки археологи собираются вывезти в свои музеи. Естественно, что самые редкие и ценные находки должны остаться в Египте, они ему принадлежат по праву.

Но эти археологи, найдя бюст Нефертити, поступили, как самые обычные грабители. Они обмазали статуэтку глиной и скрыли от чиновников, проводивших осмотр. А потом уникальное произведение древнего искусства вдруг появилось во всей своей красе в одном из европейских музеев. Скандал получился всемирный.

Я-то думал, будто эта позорная история редкий, вопиющий случай. Конечно, среди рабочих, из года в год нанимающихся на раскопки и в большинстве своем малограмотных, и до сих пор попадаются такие, чтоне прочь утаить какую-нибудь найденную ценную вещь и потом перепродать ее тайком богатому туристу. Может быть, даже уцелели и отдельные ловкачи, сделавшие разграбление древних могил своей профессией, вроде топ печально знаменитой семьи Абд-аль-Расула. Страсть к наживе живуча. Однако я все-таки не ожидал, что этим позорным промыслом могут заниматься и люди, выдающие себя за ученых и прикрывающиеся дипломами знаменитых университетов.

Теперь вся эта «экспедиция», с самого начала показавшаяся мне подозрительной, предстала передо мной в настоящем свете. Усатый «папа Афанасопуло», как нежно величал его Вудсток, был, видимо, просто-напросто вожаком этой шайки и, вероятно, финансистом. А сам Вудсток — своего рода «научным консультантом».

От них всего следовало ожидать. Если раньше, находя ограбленные могильники, мы все-таки надеялись, что, не имея специального археологического образования, грабители могли в них оставить хоть какие-то предметы, не представлявшие на их взгляд особой ценности, то под «научным руководством» такого прохвоста, как Вудсток, все будет разграблено подчистую! Он безошибочно определит ценность каждого найденного предмета, недаром его старательно учили крупнейшие археологи Европы, в том числе и собственный отец. Они только не знали, на какие гнусные цели он употребит полученные знания.

Издалека, с той стороны, где остановилась на ночлег машина неожиданных гостей, ветерок донес бренчание банджо. Видно, Вудстоку тоже не спалось. Достанется же бедному профессору Меро, связавшемуся с таким попутчиком!

А может, он тоже из их шайки?

Я, кажется, начинаю подозревать всех и вся. Но ведь помянул этот проклятый Вудсток про какие-то таинственные документы о Хирене, якобы найденные его отцом при раскопках в Тель-аль-Амарне.

Ворочаясь на жесткой койке и невольно прислушиваясь к отдаленным звукам банджо, я пытался вспомнить, что же писал о Хирене покойный профессор Вудсток в своих отчетах. Кажется, ничего особенно нового и примечательного. Жаль, что нет под рукой его трудов и нельзя сейчас же полистать их, проверить. Возможно, что после его смерти научным архивом завладел этот прохвост, который теперь весьма своеобразно продолжает исследовательскую деятельность отца.

И вдруг мысли мои приняли совсем иной оборот.

Если этот грабитель с научным дипломом решился так цинично и откровенно сделать мне столь подлое предложение, значит он опасается, будто я могу найти гробницу Хирена быстрее его! Иначе бы он молчал. И, конечно, вовсе не случайно оказался он в пустыне именно в этих местах. Гробница где-то неподалеку, он уверен в этом, хотя и не знает, так же как и я, ее точного места.

Эта мысль заставила меня вскочить и сесть на койке. Все вокруг спало. Затихли и звуки банджо вдали. Пустыня была залита холодным, слабым светом бесчисленных звезд. В полной первозданной тишине только слышался неумолчный слабый шорох. Это ночной ветер катил песчинки, неутомимо продолжая заносить наши дневные следы, заброшенные колодцы, древние могилы.

Вот так он заносит с каждым часом и потаенную гробницу Хирена. Неужели ей так и суждено остаться ненайденной и навсегда скрыться в волнах нового моря, которое скоро здесь разольется?

Нет, мы должны найти ее во что бы то ни стало! Надо добиться, чтобы поиски гробницы включили в план наших исследований, и тщательно обшарить все окрестности. Гробница должна быть непременно спасена для науки!

С мыслями об этом я незаметно и уснул. И, кажется, тут же проснулся, потому что кто-то осторожно, но настойчиво тянул с меня одеяло.

Я приподнялся, протирая глаза. Было еще темно, только мягкий пепельный свет разливался по пустыне от занявшейся на востоке зари.

Передо мной стоял Вудсток. Лицо у него было усталое, помятое, под глазами набухли темные мешки.

— Что вам надо? — грубо спросил я его, с досадой подумав, что теперь, при таких «соседях», нелишне оставлять на ночь дежурных для охраны лагеря. Пустыня стала вдруг тесной и полной тревоги от появления в ней этой шайки.

— Не сердитесь, — мягко сказал он и замялся: ему очень хотелось, видимо, назвать меня «коллегой», но он так и не решился. — Я не спал всю ночь. Поверьте, наш вчерашний разговор так подействовал на меня… И особенно то, что вы помянули имя отца… Я очень любил его…

Он помолчал, крепко зажмурился, потом снова открыл глаза и посмотрел мне в лицо:

— Это подло, я понимаю… Забудем об этом. А в знак примирения, — он судорожно достал чтото из кармана и протянул мне. — Вот, я прошу вас принять… Это память об отце.

На ладони Вудстока лежали старомодные часы с потертым ремешком. Цифры были покрыты какой-то голубоватой эмалью, кое-где она уже стерлась. По краю циферблата крошечными витиеватыми буковками было написано по-английски:

«Пока вы смотрите на часы, время проходит».

— Я не могу принять такой подарок, — решительно сказал я. И, видя, как он нахмурился, торопливо добавил: — Пусть они останутся у вас и почаще напоминают вам об отце. Он был большим ученым, которого, поверьте, я очень уважаю. А в знак примирения…

Я протянул ему руку, хотя и не без некоторого внутреннего колебания. Он молча пожал ее, сунул часы в карман и, круто повернувшись, пошел прочь. Я долго смотрел ему вслед, пока маленькая фигурка не растворилась среди серых песков.

— Плохой человек, йа устаз, — вдруг кто-то негромко сказал за моей спиной. — Или нассаб, или магнун…

Я обернулся. Возле меня стоял наш проводник Азиз.

— Почему ты думаешь, что он или сумасшедший, или жулик?

— Я сегодня не спал, как гафир.^*["30] Он словно подкрадывался к тебе, — уклончиво ответил бедуин таким тоном, что я сразу понял: он слышал и наш вчерашний разговор.

Этого еще не хватало! Начинается какой-то детектив с ночными подслушиваниями. Почему он следил за нами? Просто сказывается вековое недоверие к чужеземцам или с какой-то целью?

В той стороне, куда ушел Вудсток, загудел, удаляясь, мотор.

Прислушиваясь, я снова повернулся к проводнику, чтобы продолжить разговор, но его уже не было. Он исчез так же бесшумно, как и подошел ко мне.

ГЛАВА VII. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

В нашем распоряжении оставалась всего неделя. А там придется сворачивать до осени все работы и возвращаться в Москву. И так уже с каждым днем работать становилось труднее: даже сейчас, в конце марта, температура к полудню поднималась нередко до сорока градусов в тени. А тень существовала только для термометра, нам же приходилось все время жариться на солнцепеке.

Поэтому уже на следующий день после визита Вудстока я решил переменить план дальнейших разведок. Отметив на карте место, до которого мы провели детальную разведку, наш маленький отряд, не останавливаясь, чтобы «оторваться» от этих авантюристов, сделал бросок в предгорья, где можно было рассчитывать найти тропу к заброшенным древним каменоломням.

Меня немножко мучила совесть: вместо планомерной, последовательной разведки мы как будто начинали рыскать наугад по примеру авантюриста Вудстока. Но неожиданное открытие показало, что я поступил правильно и сразу превратился в победителя, которых, как известно, не судят.

Въехав после пяти часов непрерывного утомительного пути в горную долинку между двух невысоких хребтов, мы остановились передохнуть. Наскоро натянули тент и уселись под его защитой, поджидая, пока закипит чайник. Я привалился спиной к горячей скале и лениво посматривал вокруг.

Место было унылым и безотрадным. Серые скалы. под ногами такой же серый, трухлявый щебень. Он с противным треском рассыпался под ногами в серую пыль.

Спине стало жарко, и я отодвинулся от скалы, поводя плечами.

— Стойте, не шевелитесь! — вдруг вскрикнул сидевший напротив Павлик и крепко схватил меня за руку.

Я замер, боясь оглянуться. Что там, за моей спиной, — скорпион или кобра?

— Это же надпись, честное слово! — проговорил Павлик, вскочив и заглядывая куда-то за мое плечо.

Я стремительно повернулся. В самом деле, на камне, возле которого я сидел, явственно проступили ровные ряды иероглифов. Как же я их раньше не заметил? Ах, вот в чем дело: их скрывала густая пыль, а я стер ее своей пропотевшей рубашкой.

Сразу забыв о чае, мы намочили горячей водой губку и стали стирать со скалы пыль. Надпись была довольно большая. Я начал переводить ее:

«Меня послал мой господин — да будет он здрав, жив и невредим! — царь Верхнего и Нижнего Египта…»

Дальше следовало имя фараона Рамзеса II, но опять-таки оно явно было вставлено в картуш позже, вместо другого, стертого имени.

«…вечно живущий, в эту экспедицию…»

Но то, что я прочитал дальше, снова вселило в меня радостные надежды:

«В нем явилось божественное намерение соорудить себе вечный приют в этой стране».

Соорудить себе вечный приют в этой стране! Мы с Павликом переглянулись.

«…Он меня избрал для этого и приказал мне выступить к этой горной стране.

Воины, бывшие со мной, были самые избранные со всей страны. Были и рудокопы, и каменотесы, и полировщики, и скульпторы, и пишущие надписи и вырезывающие слова, и плавильщики, и чиновники фараона. Мой господин и повелитель сам указал мне, где следовало выбрать укромное место и найти прекрасную глыбу драгоценного камня, такую, подобно какой не имел никто со времени бога. Место это оказалось столь тайным, что даже опытный проводник не мог сразу найти путь к нему. Проведя восемь дней в поисках этой богом Хем, богиней Маат, богиней Урт-Хекау и всеми богами этой местности и принес им жертвы…»

Тут текст почему-то обрывался, но ясно, что посланец фараона нашел заветное место, иначе он не стал бы оставлять благодарственной надписи.

И, видимо, место это находилось где-то поблизости! Ведь не стал бы неведомый чиновник оставлять надпись вдали от таинственной каменоломни, которую так долго искал. Нет, он, конечно, приказал выбить на скале эту надпись с радости и тем самым невольно выдал секрет, хотя и туманно, подсказывал нам дорогу к заветной долине!

Но какой фараон послал его сюда? Судя по тексту, Хирен: «соорудить себе вечный приют в этой стране» — конечно, речь идет о гробнице. Это его имя стояло в картуше прежде.

Я торопливо достал блокнот и стал сличать эту надпись с теми, что мы нашли раньше. Похоже, что ее высекала та же рука, что и нижнюю часть надписи на плите под изображением молящегося человека. Или это мне только кажется?

Я решил остаться здесь на несколько дней и тщательно обшарить все окрестности. Но наши планы рухнули в первую же ночь.

Среди ночи меня разбудил вдруг неистовый крик Ханусси:

— Ганеш! Ганеш!

Змея! Я вскочил, словно был внезапно ужален сам, и в одних трусах выскочил из палатки.

И едва не сбил с ног Павлика. Он стоял передо мной тоже в одних трусах, держа на весу правую руку, как будто вывихнул ее, и смущенно улыбался. А рядом с ним приплясывал от волнения старый Ханусси и, размахивая фонарем, продолжал кричать:

— Ганеш! Ганеш!

— Где змея? Кто укушен? — спросил я.

— Я, — все так же улыбаясь, ответил Павлик и протянул мне осторожно руку.

Выхватив фонарь у старика, я склонился над ней. У самого запястья краснели две крошечные ранки.

— Понимаете, полез под подушку за часами, а она меня и ужалила, — словно оправдываясь, пробормотал Павлик.

Вокруг нас собрались уже все, разбуженные неистовым криком повара.

— Сыворотку быстро! Она в моей палатке! — приказал я.

И Женя сразу бросился с фонарем на поиски. Все мы знали, что с египетской коброй шутить нельзя.

Я быстро стянул Павлику руку шнурком и сделал несколько надрезов бритвой в месте укуса. Павлик охнул и закряхтел.

— Сколько прошло времени после укуса?

— Минуты три, не больше. Я сразу вскочил, а тут Ханусси закричал…

— Аллах разбудил меня вовремя, я увидел, как ганеш выползает из палатки, и убил его, — начал объяснять старик, но я не слушал его.

Прошло уже три мунуты, а может быть, и больше. Сколько их осталось в нашем распоряжении? Через пять минут после укуса кобры человек теряет сознание так внезапно, что даже не успевает вскрикнуть, голосовые связки его парализует змеиный яд. А через десять минут наступает смерть…

Минутная стрелка на моих часах, казалось, мчалась как бешеная.

Подскочивший Женя сунул мне в руки шприц и пузырек с сывороткой. Какое счастье, что я держал ее наготове и так быстро нашли!

Но ведь змеи редки в этих краях, они чаще встречаются в низовьях Нила, недаром изображение кобры служило в древности эмблемой Нижнего Египта. Хотя здесь, в горных долинах, их тоже, наверное, немало. Но как могла она забраться под подушку?..

Эти отрывочные мысли чехардой мелькали у меня в голове, пока я дрожащими руками набирал в шприц спасительной сыворотки.

Павлик вдруг мягко начал валиться набок. Его тут же подхватили, удержали. И я быстро сделал укол.

Минуты две, показавшиеся нам бесконечными, Павлик лежал неподвижно на песке. Потом он слабо застонал и открыл глаза. Только теперь, видно, он испугался по-настоящему, лицо у него побледнело, осунулось и приняло какое-то по-детски растерянное выражение.

— Грейте скорее воды, кипятите чай, — распорядился я. — И готовьте машину.

Самое страшное, кажется, миновало. Но его надо было немедленно увозить отсюда. Наверняка еще потребуется помощь опытного врача. А где его взять? Добраться бы до Нила, а там можно по радио вызвать самолет из Асуана, там на строительстве опытные врачи.

— Быстро матрац в машину, устройте его поудобнее, — продолжал командовать я, направляясь в палатку, чтобы одеться. — Мы поедем вперед, а вы свертывайте лагерь и следуйте утром за нами.

«Вот и кончились наши поиски», — промелькнула горькая мысль, но тут же пропала, оттесненная массой неотложных забот.

Когда я через несколько минут вышел из палатки, уже готовый в дорогу, ко мне подошел старый Ханусси, волоча за хвост по песку большую кобру. Голова у нее была размозжена чем-то тяжелым.

— Ударил палкой, — пояснил он. — Я много их убивал, когда работал в Луксоре и Тель-аль-Амарне. Как увидел, что ганеш выползает из палатки, сразу схватил палку и…

Но у меня и на этот раз не хватило времени, чтобы узнать поподробнее, как все это произошло. Надо было спешить, действовать. Я торопливо пожал старику руку, поблагодарил его и пошел к машине, в которую уже уложили Павлика. Он был в сознании, но все время стонал. Рука вздулась и посинела. Поколебавшись, я на всякий случай сделал еще один укол, хотя и не знал, нужно ли это.

Мы напоили Павлика горячим чаем и тронулись в путь.

Никогда, наверное, не забуду этой бешеной поездки по ночной пустыне. В слабом свете фар она казалась ровной, как крышка стола. Но стоило прибавить скорость, как предательские рытвины и бугорки подбрасывали машину с такой силой, что мы стукались головами о брезентовый тент и падали друг на друга. Останцы призраками вырастали вдруг перед самой машиной, и шофер едва успевал выворачивать баранку. Но держался он молодцом: выжимал из машины все, что было возможно.

При каждом сильном толчке я испуганно поворачивался к Павлику. Ему доставалось трудно, но он пытался успокоить меня, приговаривая:

— Ничего, ничего, Алексей Николаевич. Я живучий…

Потом вдруг спросил:

— Как же все-таки эта проклятая змея попала под подушку?

— Ну, брат, на то она и змея.

Что я мог еще ответить? Кажется, мы принимали все меры предосторожности: спали не на земле, а на раскладушках, хотя многие и ворчали: незачем, дескать, их таскать по пустыне, мягче спать прямо на песке. Но вот змея все-таки ухитрилась забраться в палатку да еще каким-то образом вползла на койку и спряталась под подушкой.

Хорошо хоть сыворотка оказалась под рукой. А вот рацию мы не захватили зря. Тогда можно было бы не мчаться сейчас по ночной пустыне, а вызвать самолет прямо сюда. Сесть он смог бы на любой площадке.

«Ладно, — оборвал я себя. — Нечего сожалеть о том, что не сделано. В будущем постарайся действовать умнее, а пока остается одно — как можно скорее добраться до базы».

Мы приехали туда только к полудню. Стремительно промчались по улицам селения, подняв тучу пыли, и сразу взбудоражили всех. Навстречу нам из палатки выскочила Зиночка, заахала, начала тут же зачем-то кипятить воду на примусе. Андрей Аккуратов на своих руках только успел перенести Павлика из машины в палатку, как вокруг уже собрались почти все наши рабочие во главе с раисом. Посмотрев на Павлика, снова впавшего в забытье, раис покачал головой и торопливо ушел куда-то.

Быстро наладив рацию, мы начали вызывать Асуан. Он не сразу откликнулся сквозь треск разрядов и разноголосицу других станций. Воздух был насыщен электричеством — значит, скоро начнет дуть неистовый летний хамсин.

Наконец связь удалось наладить. Я коротко объяснил, в чем дело, и попросил срочно пригласить к микрофону какого-нибудь опытного врача и одновременно сообщить о нашей беде советским специалистам на строительстве плотины.

Теперь оставалось ждать. Я снял наушники и увидел раиса, заглядывающего в дверь палатки. Он поманил меня. Выйдя из палатки, я увидел стоящего рядом с раисом какогото незнакомого мне старика в белой чалме. В руках он держал большую чашку, прикрытую пестрым платком.

— Это наш лучший табиб, йа эфенди, — сказал раис, почтительно косясь на старика. — Он может лечить все болезни. Он принес очень хорошее лекарство…

Старик сдернул платок с чашки и молча протянул ее мне. Она была до половины наполнена какой-то темной пахучей жидкостью.

— Пусть выпьет — и будет здоров, — лаконично сказал старик высоким, надтреснутым голоском.

Я колебался недолго. Можно ли доверяться опыту какого-то полуграмотного табиба, не то знахаря, не то колдуна? Но ведь его опыт основан на многовековой практике таких же табибов, отлично изучивших все здешние болезни и местные лечебные травы. За его сгорбленными плечами — весь опыт египетской медицины, самой древней на земле… Разве он не наследник тех полузнахарей-получудотворцев, которые еще за две тысячи лет до нашей эры умели делать такие тончайшие операции, как трепанация черепа?

И потом мы сдружились с жителями селения, старались всегда помочь им, чем могли, щедро снабжали лекарствами из своей походной аптечки. Могу ли я теперь оттолкнуть их чистосердечную помощь? Это будет кровная обида…

Я молча приподнял полог палатки, пропуская старика. Раис одобрительно закивал.

Старик подошел к Павлику, привычным движением приподнял его голову и начал осторожно вливать ему в рот пахучую жидкость. Павлик сморщился, замотал головой, но старик властно удержал его сморщенной рукой.

Павлик открыл глаза и удивленно посмотрел на старика, потом на меня.

— Пей! — приказал старик.

Павлик вопрошающе посмотрел на меня. Я кивнул. Тогда он начал пить темный настой, время от времени морщась и смешно отдуваясь, — видимо, лекарство было не из приятных. Зиночка даже невольно морщилась, глядя на него.

— Асуан вызывает, — окликнул меня Андрей.

Я подсел к приемнику.

— Мы нашли хорошего врача, йа хавага, — пропел в наушниках молодой, веселый голос. — Говорите, он слушает.

Я подробно рассказал, что произошло, и какие меры мы приняли ночью. А потом, поколебавшись, добавил:

— Сейчас, по совету местных жителей, больному дает какое-то лекарство табиб.

Некоторое время в наушниках ничего не было слышно, кроме треска атмосферных разрядов. Потом асуанский радист неожиданно спросил:

— Как зовут табиба?

Я повернулся к старику, но его уже не было в палатке.

— Мудрейший Али Хагам, устаз, — подсказал мне шепотом раис.

Я повторил его слова в микрофон. Далекий радист в Асуане по-мальчишески присвистнул, а потом торопливо проговорил:

— Доктор сказал: вам повезло, йа хавага… Премудрый устаз Хагам — очень опытный табиб, так он говорит. Вы можете не беспокоиться, все будет в порядке, ибо такова воля аллаха…

«Черт его знает! — невольно улыбнувшись, подумал я. — Новейший приемник — и тут же «воля аллаха». До чего причудлив мир, в котором мы живем, как ловко уживается в нем седая старина с последними достижениями техники! Взять хотя бы этого дряхлого табиба, имя которого, оказывается, знает чуть не весь Египет… А я даже не успел поблагодарить его».

Посмотрев на Павлика, я удивился. Он уже бодро сидел на койке. Перехватив мой взгляд, раис подмигнул мне и засмеялся. А Павлик как ни в чем не бывало сказал:

— Очень противное лекарство, — и, покачав головой, сплюнул.

Сидевшая рядом Зиночка тут же укоризненно стукнула его кулаком по затылку.

На следующий день, когда вернулись остальные участники экспедиции, он уже был совершенно здоров, бодр и деятелен, как всегда. На руке не осталось никаких следов от укуса.

Мы сразу же начали собираться домой, в Москву. Упаковка находок для дальнейшего путешествия заняла три дня. И вот наступил последний вечер расставания…

Все мы очень соскучились по дому и последние дни сборов жили радостным ожиданием близкой дороги. Но теперь вдруг почувствовали легкую грусть, словно, уезжая, оставляли здесь, на этих выжженных солнцем берегах, кусочек своего сердца.

С жителями селения у нас сразу установились превосходные дружеские отношения. В каждом доме мы — желанные гости, к нам запросто приходят, когда надо посоветоваться по каким-нибудь делам. Женщины селения подружились с Зиночкой, а ребятишки почему-то особенно полюбили Андрюшу Аккуратова. Стоит только ему появиться на улице, как его немедленно окружает стая галдящей ребятни, среди которой он выглядит особенно монументальным.

А местные жители повидали немало археологов из разных стран, так что их дружеское расположение нам особенно дорого и приятно. Отсюда и грусть расставания, хотя все мы знаем, что осенью увидимся снова.

Мне, пожалуй, было особенно невесело, потому что к этой грусти примешивалась и горечь оттого, что мы так мало успели сделать, а главная загадка по-прежнему остается неразгаданной. Единственным утешением служила моя твердая решимость непременно вернуться сюда осенью, когда спадет жара, и довести поиски таинственной гробницы до победного конца.

Но тут же возникала тревожная мысль: «А ведь Вудсток со своей шайкой пока остается здесь. Кто знает, не опередят ли они нас…»

Жители селения устроили нам торжественные проводы. До глубокой ночи звучали песни, танцоры сменяли один другого, поднимая пыль босыми пятками. Даже всегда сдержанный раис пустился в пляс.

И только старый. Ханусси остался верен себе. Прощаясь со мной, он учтиво прижал обе руки к сердцу, но упрямо назвал меня «господином»:

— Счастливого пути и скорого возвращения, йа хавага…

До Асуана мы плыли на большой самоходной барже. Река плавно несла нас мимо унылых берегов, лишь кое-где оживляемых зеленью редких селений. Если бы не деревья вокруг, дома можно бы и не заметить: серая глина их стен сливалась с песками.

Навстречу нам, тяжело пыхтя, шел старенький смешной пароходик, похожий скорее на какой-то нелепый двухэтажный паром. Рядом с трубой, из которой густо валил жирный дым, печально поник в неподвижном воздухе пестрый флаг. В бинокль на нем все же удалось разобрать изображение богини Маат. Значит, наши коллеги, археологи. Мы помахали им шляпами и платками.

И снова река пустынна. Только важно вышагивает по отмели голенастая цапля, да на верхушке песчаного бугра, разглядывая нас, стоит черная коза, зашедшая далеко от дома.

Селения редки, зато как часто попадаются древние руины. Настоящий парад древних храмов и крепостей! Плывешь мимо них и словно листаешь страницы живой и трепетной истории.

Проплывая мимо Дерра, мы все столпились на правом борту, пытаясь получше рассмотреть высящуюся над самой водой величавую колоннаду пещерного храма. Как и храм в Абу-Симбеле, его построили во времена все того же Рамзеса II. Он славится своими расписными чудесными рельефами из красного песчаника. Его тоже намечено сохранить, перенести в безопасное место подальше от реки. Вон у подножия колонн копошатся люди.

Потом мы так же дружно, вызывая ярость капитана, все бросаемся на левый борт, чтобы полюбоваться аллеей сфинксов, протянувшейся от реки к двум приземистым башням. Это «Дорога бога» — вход в храм, наполовину упрятанный в скалу. И построили его тоже во славу неугомонного Рамзеса. Поразительный был все-таки честолюбец! Мало того, что он буквально весь Египет усеял своими памятниками, храмами или просто хвалебными надписями, даже здесь, на границе Нубийской пустыни, их находят десятками. Нет, он еще обожал и присваивать себе чужие памятники, попросту приказывая стирать с них имя прежнего фараона и ставить свое. Задал он египтологам работки такими подлогами…

А вот суровые башни другого храма, торчащие прямо из воды возле Дакки, — страничка уже совсем иной эпохи. В III веке до нашей эры его построил один нубийский царь.

Это уже свидетельство того, как Нубия, с древнейших времен привлекавшая своими богатствами, словно золотым магнитом, алчность фараонов, поднимает голову и сама переходит в наступление. Она завоевывает Египет исподволь, постепенно перенимая его более высокую культуру: сначала дает ему непобедимых воинов для дворцовой стражи, потом ее отдельные сыны сами пробиваются к трону и становятся фараонами всего Египта, хотя и на короткое время, как Хирен. А позднее нубийский царь Шабака положит начало целой династии фараонов. Она так и войдет в историю под названием династии «эфиопских царей».

Постепенно река сужается, исчезают последние клочки зелени на берегах. Ее сжимают угрюмые скалы, фиолетовые с одной стороны, желтоватые на другом берегу. Они образуют теснину, которая носит весьма образное название — Баб аль-Калябша. В переводе это значит «Наручники». Вот и селение Калябша, возле него — древний храм, восстановленный еще во времена римского владычества, а неподалеку, конечно, полотняные палатки археологов и флаг с изображением богини Маат на высоком шесте.

Кажется, здесь работают немцы. Очень тянет пристать к берегу, порасспросить о находках, осмотреть замечательные росписи храма, они изображают в поразительных по своей жизненности рисунках древнюю легенду о юном нубийском боге солнца Мандулисе и прекрасной богине Уаджит.

Но надо спешить, и река властно несет нас дальше.

И вот в расщелине правого берега показались знаменитые каменоломни, откуда в древности добывали розовато-черный асуанский гранит. Уже близился вечер, и я с трудом отыскал в бинокль черневший в скале вход в маленькое святилище, где, говорят, сохранились до наших дней надписи мастеров-строителей и надсмотрщиков и даже их бюсты, изваянные прямо в стенах, — своего рода маленький производственный музей.

А немного ниже по реке перед нами возникла во всем ее грандиозном размахе картина великой современной стройки. Садд аль-Аали, высотная Асуанская плотина, — о ней уже сейчас слагают легенды и песни по всей стране. Исполинской стеной в сто одиннадцать метров высоты она перекроет скоро русло Великого Хапи, и тогда площадь египетских полей сразу увеличится в полтора раза, а города и новые заводы получат дешевой электрической энергии в десять раз больше, чем имеет сейчас Объединенная Арабская Республика.

Мы проплывали мимо карьера стройки уже в темноте. Но над ним сияло такое зарево бесчисленных огней, что казалось — вот сейчас оттуда, из-под земли, снова поднимется солнце. Огни на решетчатых мачтах подъемных кранов сверкали ярче звезд.

Темнота скрыла от нас священный остров Филе с его прекрасными храмами. Сбавив ход, словно ощупью, наша баржа медленно пробиралась среди островков первого порога. Совершенно голые, источенные ветрами, они были в свете прожектора нежно-розовыми, как забравшиеся в воду поросята. А потом впереди показалась цепочка фонарей на старой Асуанской плотине, а за нею — городские огни, рассыпавшиеся по гористому берегу.

В Асуане мы задерживаться не стали. Очень хотелось, конечно, заглянуть на стройку, где трудились три тысячи наших земляков, советских специалистов — целая армия мира и дружбы. Но уже истекал срок наших виз, были заказаны билеты на самолет, а еще предстояло хорошенько запаковать перед морским путешествием и сдать на пароход весь груз, — мы поспешили в Каир.

Поезд шел вдоль Нила, сначала по правому берегу, потом — по левому; и опять продолжался парад древних дворцов и храмов, снова одна за другой открывались перед нами страницы ожившей истории: Луксор и Карнак с развалинами «стовратых Фив», Файюмский оазис, песчаная равнина Саккара, где Гонейм недавно раскопал знаменитую «потерянную пирамиду». Потом «рукотворными горами», как назвал их наш любознательный земляк Григорий Григорович-Барский, странствовавший по Египту еще в XVIII веке, поднялись впереди в сероватой дымке пирамиды Гизе…

Каир оглушил нас после вечной тишины пустыни перезвоном трамваев, гудками машин, выкриками разносчиков. Из репродукторов гремели зычные голоса муэдзинов, призывая правоверных к очередной молитве, — и я снова подивился, как поразительно соседствует в этой стране новизна с самой древней, далекой стариной.

— Здравствуйте, дорогой коллега! — вдруг ктото окликнул меня по-французски на одной из улиц. — Как я рад снова вас видеть!

Я оглянулся и увидел профессора Меро, приветливо махавшего мне из-под полосатого навеса уличной кофейни.

Я подошел, поздоровался и присел за столик рядом с ним.

— Вы тоже собираетесь домой, профессор?

— О нет, я остаюсь. Я загорелся одной идеей… Надеюсь, вы не будете возражать? Ведь это честное научное соревнование.

— Не понимаю, о чем вы говорите?

— Помните, тогда, во время той романтической беседы у фонаря на песке посреди ночной пустыни, вы упоминали про гробницу Хирена? Я посетил его таинственную пирамиду и заболел, форменным образом заболел, дорогой мой! Это так таинственно, в этом столько прелести, мистического очарования…

— Короче говоря, вы решили искать гробницу Хирена? — пожалуй, не слишком вежливо перебил его я.

— Да. Вот именно. Сейчас я добываю тут необходимые разрешения, вы не поверите, как это стало сложно за последние годы! Но скажите мне откровенно: вы не возражаете, чтобы я работал, так сказать, по соседству с вами?

— Ну что вы, как я могу возражать! Буду только рад. Разве гробница Хирена или его пирамида — моя вотчина? — ответил я, хотя с досадой подумал: «Ну вот, еще один соперник на мою голову!..»

— Это благородно, весьма благородно, — с чувством сказал француз, крепко пожимая мне руку. — Хотя с вами соперничать трудно. Сколько молодых, талантливых специалистов у вас в экспедиции, какое совершенное оборудование! Только ваша страна может позволить себе такой размах для научных исследований. А у нас? По нескольку раз в день вспоминаешь старую пословицу: «Отсутствие денег — болезнь ни с чем не сравнимая». Придется опять привлекать кого-нибудь побогаче, делить славу хотя бы с теми же аргентинцами.

Тогда я решился задать вопрос, который давно уже мучил меня:

— А с этим Вудстоком вы не собираетесь объединиться?

— О нет, мы с ним поссорились навсегда. Это ужасный человек! Я еще должен извиниться перед вами за его непристойное поведение тогда, в тот вечер.

— Ну что вы, пустяки…

— Он шарлатан и жулик! — выкрикнул профессор на всю улицу, так что на нас начали оборачиваться. — Я его выведу на чистую воду, хотя он и подарил мне часы в знак примирения.

— Часы?

— Да, вот эту забавную древность. Я взял ее только в память его чудесного отца. Милейший был человек, я слушал его лекции в Сорбонне. И у него такой сын! Скажите, дорогой, куда мы идем? Куда ведет нас эта хваленая цивилизация? Я принял подарок, но пусть он не рассчитывает, будто купил меня. Вот они. Правда, прелестны?

Он протянул ладонь, на ней лежали уже знакомые мне старомодные пузатые часы с потертым ремешком. И я опять прочитал старинные слова, выведенные крошечными витиеватыми буковками по краю циферблата: «Пока вы смотрите на часы, время проходит».

Я пожелал успеха Меро, мы расстались. А наутро я уже летел домой, в Москву.

ГЛАВА VIII. СЛЕДСТВИЕ СКВОЗЬ ВЕКА

Москва нас встретила бодрящей свежестью чудесного апрельского вечера. За еще не одетой березовой рощей нежно розовела весенняя, «глухариная» заря.

И как-то сразу берега Нила, по набережным которых я бродил еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы и не видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне.

С первых же дней нахлынули новые заботы и новые хлопоты, меняя весь строй мыслей.

Надо было искать помещение для разбора находок, плывущих где-то по Черному морю. Эта проблема облегчалась тем, что мы начинали обработку материалов как раз в то время, когда другие экспедиции обычно выходят в поле.

Предстояло отчитаться перед хозяйственниками в каждой израсходованной копейке и составить смету будущей экспедиции, а это для меня было, пожалуй, самым сложным.

Но постепенно все хозяйственные заботы утряслись, наши коллекции тем временем благополучно прибыли в Москву, и теперь можно было приступить к работе.

По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно смутное представление о нашем труде. Некоторый кажется, будто основная работа археолога — раскопки и только в поле совершаются открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный анализ находок, особенно теперь, когда за последние годы так успешно начали применяться в археологии новейшие достижения техники и многих наук — от ядерной физики до математической логики и теории вероятностей.

Какие только приборы теперь не увидишь в лаборатории современного археолога! Тут и чувствительные магнитометры, и масспектрографы, и рентгеновские аппараты для флуоресцентного анализа, и гейгеровские счетчики для «ловли» радиоактивных частиц и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории, удается с помощью приборов сделать любопытные открытия, даже если находки на первый взгляд и не предвещали никаких сюрпризов и неожиданностей.

Вот и мы теперь занялись детальным исследованием каждого найденного глиняного черепка, надеясь наткнуться на что-нибудь ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее в себе приятную неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не подобная неожиданность. Заинтересовавшись им, начинаешь с волнением потягивать за ниточку, распутывать целый клубок новых загадок и новых открытий.

Но меня, конечно, сейчас больше всего интересовал анализ письменных находок; и, предоставив Павлику с помощниками колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я целые дни проводил в библиотеке и в своем кабинете, обложившись толстенными фолиантами.

Прежде всего необходимо было проверить и обосновать догадку о том, что найденные нами надписи относятся ко времени фараона Хирена, а затем были исправлены при Рамзесе II. Но установить точный «возраст» каменной плиты было трудно. Здесь мне не могли помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым теперь часто с успехом пользуются археологи, — слишком мал был разрыв во времени между правлениями этих двух фараонов, чтобы уловить его с помощью приборов.

К тому же мне ведь необходимо доказать еще, что часть надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал Хирен и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток личности самого фараона, — разве не подметил еще Бюффон: «Стиль — это человек»?

Но как это установить спустя тридцать три века?

Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими Хирену? Пожалуй, только надпись в погребальном покое пирамиды. Может быть, еще ту, где он назван великим строителем, — не исключено, что Хирен сочинял ее сам.

Горы книг вокруг меня все росли. Выражение «Сын мой, мститель мой…» нигде, похоже, больше не встречалось. Лишь в одном тексте мне попалось довольно схожее: «Брат мой, мститель мой…» Но эта надпись относилась совсем к другому времени, к эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена.

Наверное, тысячу раз я рассматривал в сильную лупу каждый иероглиф, сравнивая надписи на плите, которую мы нашли, с текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что они сделаны одной рукой; в иероглифе «ф» одинаковый характерный изгиб, и вот этот значок — детерминатив «связывать» очень индивидуален.

Но если это мне только кажется? И как убедить других в сходстве почерков?

Конечно, я перечитал все работы Красовского, отмечая те места, где он рассуждал об оригинальных чертах архитектуры пирамиды, — это могло помочь найти по определенным признакам и настоящую гробницу Хирена, так сказать, по особенности его «строительного стиля».

Заново — в который уже раз! — начал я изучать все документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории словно под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене, ускользнувшие, быть может, от других исследователей.

Реформа, начатая Эхнатоном, конечно, не могла ограничиться только сферой религии. Она задевала интересы различных слоев населения и вызвала глубокую ломку устоявшихся за века отношений. В борьбе с фиванскими жрецами фараону-еретику надо было на кого-то опереться, и он решительно начинает выдвигать на придворные должности, передававшиеся раньше по наследству от отца к сыну, людей незнатных, неродовитых, никому не известных.

В развалинах Ахетатона сохранилась любопытная надпись, сделанная по приказу одного из таких «выдвиженцев» — некоего Май, начальника воинов, восхваляющего Эхнатона:

«Он умножил свои милости ко мне, как песок. Я — глава чиновников над всем народом, мой владыка возвысил меня, ибо я следовал его поучениям, и я внимаю постоянно его словам…»

Вероятно, так же быстро возвысился в это время и нубиец Хирен, которому прежде не было бы доступа к придворной должности.

А новые порядки, конечно, не нравились представителям старой знати, — и борьба с каждым годом обострялась, вовлекая в свой водоворот все большее число людей. Дворцовые интриги и тайные заговоры переходят в открытые схватки и мятежи. И наследники Эхнатона в борьбе за власть лишь раздувают пламя борьбы.

После смерти Тутанхамона его молодая вдова Анхесенпаамон, видимо, никому не хотела уступать власть. У нее были в запасе до вступления на престол нового фараона два месяца, требуемых по традиции на все похоронные церемонии. И царица развивает бешеную деятельность, отзвуки которой долетели до нас сквозь века.

Она срочно пишет царю хеттов, обитавших в Малой Азии:

«Мой муж умер, а я слышала, что у тебя есть взрослые сыновья. Пришли мне одного из них: я выйду за него замуж, и он станет владыкой Египта».

Через две недели к ней прибывает тайный гонец. Он привозит весьма осторожное ответное послание, полное выражений сочувствия и тревожных вопросов:

«Где сейчас сын покойного владыки? Что с ним случилось?»

— переспрашивает слишком боязливый царь хеттов, явно боящийся попасть впросак.

«Для чего я стану тебя обманывать?

— отчаяние так и прорывается между строк нового письма овдовевшей царицы. —

У меня нет сына, а мой муж умер. Пришли мне одного из своих сыновей — и я сделаю его царем!»

Гонец мчится обратно, но путь не близок и снова займет не менее двух недель. А время уходит… И на престол вступает Эйе.

Переписка обрывается, и, наверное, мы так никогда и не узнаем, что сталось с женщиной, готовой даже чужеземца сделать правителем родной страны, лишь бы самой властвовать рядом с ним.

А что в это время делал Хирен, ведь он тоже был при дворе, в самой гуще интриг? Снова и снова я рассматриваю фотографии той единственной фрески, где он приносит дары фараону Тутанхамону. Она, к сожалению, плохо сохранилась, сильно потрескалась местами, но лицо Хирена все-таки можно рассмотреть. Высокий лоб, курчавые «негритянские» волосы, нос с горбинкой — как хорошо, что художник еще оставался верен реалистической «амарнской» традиции времен Эхнатона и стремился подчеркнуть неповторимую индивидуальность изображаемого лица! Я сравниваю его с фотографией статуэтки-ушебти, найденной в пустой гробнице Красовским, — конечно, это тот же человек.

Но вот странное сооружение, которое преподносит фараону Хирен, никак не удается разглядеть хорошенько. Не то модель какого-то дворца, не то машины, а может быть и корабля?

И вот что любопытно: если Хирен был таким талантливым строителем, достойным сравнения с легендарным Имхотепом, — а справедливость этих славословий разве не доказывает так мастерски построенная пирамида с фальшивой гробницей? — то почему усыпальницу для Тутанхамона строил не он, а Эйе? Об этом сохранилась специальная надпись на ее стене.

Странно, не правда ли?

Вероятно, Хирен тогда был почему-то в немилости. Почему? Не потому ли, что, как скупо говорится в другом дошедшем до нас документе,

«Он превратил богов в людей и жертвы не приносились в храмы»?

Именно эту очень важную надпись, как выяснилось, нашел покойный профессор Вудсток при раскопках древних Фив. Но на что же еще намекал его вороватый, и вечно пьяный сынок?

«Превратил богов в людей» — это произошло уже позже, когда Хирен сам стал фараоном. Возможно, впрочем, что и раньше он находился в какой-то оппозиции ко всем, кто пытался восстановить старые порядки, так решительно поколебленные еретиком Эхнатоном, — и к отступнику Тутанхамону, и к взобравшемуся после него на престол самозванцу Эйе. Это, кажется, подтверждает и текст найденной нами плиты с солнечным диском…

Шаткие, непрочные доказательства, и я продолжаю поиски, стараясь восстановить истину и представить себе эпоху, психологию борющихся людей по отрывочным и невнятным возгласам, прорвавшимся сквозь века.

«Прогони его, убей его… соскобли его имя, уничтожь его сторонников, искорени память о нем и о его сторонниках, которые его любят…»

— дальше надпись, найденная в развалинах Ахетатона, обрывается. О ком это сказано, может быть, как раз о Хирене — его врагами? Мы не знаем этого. Но, видно, борьба была жаркой.

Авот это явно продиктовал писцу по горячим следам один из тех временщиков, которые в то «Смутное время» прорывались ненадолго к престолу и чьи имена даже не сохранились, не успели попасть в документы:

«Это случилось уже после ужина, когда наступила ночь. Я прилег ненадолго отдохнуть и спал на своей постели. Я сильно устал, и мое сердце начало дремать. И вдруг словно раздался звон оружия, и как будто чьи-то голоса спрашивали обо мне. И тогда я почувствовал себя вроде змеи в пустыне. Я вскочил, стряхнул с себя сон, чтобы самому вступить в бой, и заметил, что произошла рукопашная схватка среди моей охраны. Тогда я быстро схватил в руки свое оружие и прогнал наглеца. Но нет такого человека, который был бы сильным ночью, и нет возможности бороться одному, когда все вокруг тебя изменили…»

А как красноречивы строки «Горестного речения», с какой ненавистью и страхом изображает его неведомый автор картины народного восстания:

«Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами, а те, кто не видел раньше сияния дня, вышли теперь на свободу…

Смотрите: вельможи находят себе пристанище лишь в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном ложе…»

Все это рассчитано, видимо, на то, чтобы побудить фараона к решительным действиям против «мятежной черни».

«Смотрите: начальники страны спасаются бегством. Сильным ничего не докладывают более. Тот, — кто сам был на посылках, теперь посылает гонцов.

Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но они говорят: «Иди сам этой дорогой, мы уже достигли своей цели. Мы теперь господа!»

Горячее было времечко! Борьба, начало которой положил своими реформами Эхнатон, уже давно вырвалась за стены дворцов и храмов. Она захватила весь город, даже самых бесправных рабов.

Я пытаюсь разобраться в этих отрывочных отзвуках тайных кровавых интриг, заговоров, ночных схваток, стараясь теперь, через тридцать три века, отыскать хоть какие-то следы загадочного человека, о котором мы так мало знаем. И снова читаю и перечитываю до рези в глазах все сохранившиеся документы, сличаю рисунки иероглифов и причудливые закорючки иератического письма, каким пользовались для быстроты писцы.

Как школьник перед экзаменом, я бормочу тексты надписей и строки стихов, приписываемых Хирену:

ГЛАВА IX. СФИНКСЫ МОЛЧАТ

Так я бился в тщетных поисках, не продвинувшись пока ни на шаг вперед. Наконец вернулся из санатория мой старый учитель, академик Савельев. Я давно ждал его. Теперь решил выждать еще денька два, чтобы дать ему время покончить со всякими неотложными делами, накопившимися, пока он отдыхал. Но старик сам позвонил в первый же вечер и коротко приказал своим так знакомым, не допускающим никаких возражений голосом, чтобы я немедленно явился и доложил, «что там новенького у фараонов».

Приятно было найти его все таким же деловитым, подвижным и деятельным, хотя, приглядевшись, можно было заметить, что старик, пожалуй, еще больше похудел, ссохся и даже вроде стал еще поменьше ростом. Но разве не был он таким же и в те — увы, уже давние — годы, когда после первой вступительной лекции совершенно серьезно сказал нам:

— Я больше не старею. Мумифицировался заживо. По одному, знаете, рецепту древних египтян. Потом открою вам секрет.

И мы, тогда зеленые первокурсники, кажется, всерьез поверили.

А теперь, едва переступив порог знакомого кабинета, где не только все стены, но даже и часть потолка были скрыты от глаз бесконечными книжными полками, я вдруг снова почувствовал себя робким студентом перед экзаменом.

И экзамен этот, кажется, я провалил…

Выслушав, не перебивая, мой длинный и обстоятельный рассказ о всем ходе раскопок и наших разведочных странствий по пустыне, старик одобрительно хмыкнул и коротко сказал:

— Хирен — это фигура! Ради него стоит поломать голову.

Я вздохнул с облегчением: теперь все в порядке, с таким союзником изменение плана дальнейших работ наверняка удастся отстоять.

Но тут же учитель вылил на меня отрезвляющий ушат традиционной холодной воды:

— Надпись любопытна, но вот ваш анализ ее, юноша, отдает скверным дилетантством. Уцепился за одну фразу, один совпадающий оборот, — и вот уже готова скороспелая гипотеза. Несолидно.

— Но все-таки какая-то ниточка, Михаил Сергеевич.

— Ниточка, да гнилая. Она рвется, едва дотронешься. «Сын мой, мститель мой!» — Он нарочно проблеял это противным голосом, чтобы посильнее уязвить меня. — Ведь такое шаблонное выражение встречается тысячи раз. Вы же сами говорите, что и в эпоху Тутмоса были схожие надписи. Вероятно, найдутся и еще, если поискать как следует. Да вот, если память не изменяет, в «Горестном речении». Что же, и его, по-вашему, сочинил Хирен?

— Где? Не может быть!

Старик зверски посмотрел на меня, кинулся тигром к полке, с ловкостью обезьяны взлетел куда-то под потолок по шаткой и скрипучей лесенке и через мгновение торжествующе ткнул меня носом в книгу, безошибочно открыв ее на нужной странице.

— Читайте! Читайте вслух, — приказал он.

И я послушно прочитал упавшим голосом:

«Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты…»

— Как же я просмотрел это? — пробормотал я, рассматривая книгу.

— Это лейденское издание, а вы ограничились только дрезденским. Папирус существует в двух вариантах, с разночтениями. Даже студенты нынче это знают.

«Мне бы твою память!» — с завистью подумал я.

А старик все не унимался:

— Итак, коли следовать вашей красивой гипотезе, сие «Речение» тоже написал Хирен? Но ведь вы же утверждаете, будто означенный Хирен был последователем покойного Эхнатона, разделял его еретические мысли? Как же при этом он мог сочинить столь верноподданническое «Речение», а? Неувязочка получается.

Я молчал. И, насладившись этим молчанием, старик деловито сказал:

— Ладно, будем думать, что делать дальше. Ясно пока одно: надо продолжать поиски в предгорьях, а прибрежное селение это — побоку, ничего там не найти интересного. Иероглифы сравнивать тоже лучше, конечно, в нерабочее время. Разработайте детальный план разведок и приходите ко мне, обсудим. А я тем временем тоже покопаюсь. — Цепко схватив красный карандаш, он тут же размашистым почерком торопливо сделал несколько каких-то таинственных пометок в потрепанном блокноте, валявшемся на столе среди книг.

— Михаил Сергеевич, а не порыться ли еще дополнительно в архиве Красовского? — предложил я.

Старик забавно сморщился:

— А где он, этот архив? По-моему, его вовсе не существует в природе. Да и, насколько я помню этого Красовского, вряд ли он оставил какой-нибудь архив. Большой был неврастеник и нелюдим, все чего-то скрытничал, на всех косился.

— Ну все-таки он провел самое полное исследование пирамиды.

— Подумаешь, исследование! Мистиком он стал на старости лет, чуть ли не каббалистикой увлекся. Хотя, пардон, у вас с ним, кажется, родственные души? «Сын мой, мститель мой!» — передразнил он и свирепо погрозил пальцем. — Все. До свидания.

Беседа была хотя и короткой, но достаточно отрезвляющей. Однако я все-таки решил поискать архив Красовского — ведь могли же сохраниться какие-то записи, кроме тех, что попали в печатные труды покойного археолога? А исследователем он себя показал неплохим, что бы там ни говорил в запальчивости старик. Мистику всегда можно отсеять. Во всяком случае, надо проверить любое возможное направление поисков, раз уж я забрел пока в тупик со своим чисто филологическим толкованием найденных надписей.

«Если мы разбиты, нам не остается ничего иного, как начинать сначала!» — как часто я повторял в те дни полюбившиеся мне гордые слова Энгельса.

И часто меня мучила мысль: «А что там поделывает Вудсток? Не удалось ли ему уже напасть на след гробницы?» Я регулярно просматривал каирские газеты. И вдруг неожиданно наткнулся в одной из них на сообщение о болезни профессора Меро. Конечно, болезнь его выдавалась за «совершенно загадочную и необъяснимую, но, несомненно, как-то таинственным образом связанную с работами в пирамиде Хирена, которую местные жители называют «Приютом дьявола» и далеко обходят…». Короче говоря, опять вокруг этой болезни начиналась такая же суеверная свистопляска, как в свое время с гробницей Тутанхамона.

В Москве, как я и ожидал, никаких следов архива Красовского не оказалось. Запросили Ленинград. Прошла неделя, и я уже начал опасаться, что и эта ниточка окажется тоже гнилой и оборвется в самом начале, как вдруг из Ленинграда сообщили, что в одном из архивов у них действительно есть некоторые документы покойного археолога. В тот же вечер я отправился в Ленинград.

Нетерпение мое было так велико, что прямо с вокзала, никуда не заходя, оставив чемоданчик в камере хранения, я помчался на такси в архив. Вся привычная неторопливая процедура, пока я заполнял анкету и листок запроса, показалась мне на сей раз ужасно томительной и затяжной.

И вот, наконец, передо мной кладут на стол одну-единственную рыжую папку. Неповинующимися пальцами я поспешно развязываю тесемки, открываю ее…

Это похоже на издевательство. Передо мной три небольших листочка голубоватой бумаги, исписанных мелким почерком. Ошибка? Но нет, на последнем листке разборчивая подпись: В. Красовский.

Я верчу папку в руках, встряхиваю ее — в ней больше ничего нет. Тогда начинаю читать, что написано на этих трех куцых листочках, — и меня постигает полное разочарование. Это всего-навсего коротенький отчет о первом путешествии Красовского в Египет в конце прошлого века. Тогда он еще ничего не открыл, кроме двух совершенно неинтересных надписей, о чем честно и докладывает в записке Восточному отделению императорского Русского археологического общества.

Никаких других бумаг Красовского в ленинградских архивах не сохранилось. В этом я окончательно убеждаюсь уже к вечеру этого первого дня, когда, устав от беготни и бесчисленных телефонных звонков в разные учреждения, усаживаюсь за стол в гостиничном номере, чтобы подвести итоги.

Но, отдыхая, я постепенно начинаю обретать вновь утраченные было надежды. Вспоминаю, что только в этом своем первом неудачном путешествии Красовский пользовался финансовой поддержкой Археологического общества. Естественно, что он и отчитался в истраченных средствах. А потом неуживчивый исследователь разругался с этим обществом, которое, по его мнению, отнеслось к нему недостаточно внимательно, и все дальнейшие поиски вел уже на свой страх и риск. Значит, вполне естественно также, что он и не представлял больше никаких официальных отчетов, их нечего искать в государственных архивах.

Зато тем более вероятно, что где-нибудь сохранился личный архив Красовского, — скорее всего, у кого-либо из его родственников. Его и надо искать!

Легко сказать, но как это сделать?

Весь следующий день я терзаю запросами работников адресного стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные.

Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна Карловна, с маленькой дочкой, и в 1920 они эмигрировали во Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного.

Кажется, полный крах. Но вдруг опять забрезжила слабая надежда. Узнаю, что в Париже дочь Красовского вышла замуж за сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти матери, вернулась с ним на родину, — возможно опять-таки привезя обратно в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца.

Но и эта ниточка сразу же обрывается, когда я узнаю, что Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец дал ей при рождении имя древней царицы Таи, но потом его переделали на более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда.

А муж ее? Надо разыскать его!

Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его.

Снова я атакую адресный стол — и вот стою на набережной с только что полученным бланком ответа в руках:

«Сергей Сергеевич Земцов в апреле 1944 года выбыл из Ленинграда в город Свердловск».

Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной…

Когда голова пуста или, наоборот, слишком занята трудными вопросами, начинает незаметно действовать память мышц. Она приводит меня на то место, куда частенько любил я приходить еще студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, — к знаменитым сфинксам, величаво возлежащим на своих гранитных пьедесталах против старого здания Академии художеств. Купив у египетского правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым трудом привезли сюда, на берега Невы, в 1832 году. Они поразительно «вписались» в строгий пейзаж гранитной набережной, словно обрели вторую родину.

Розоватый гранит, потемневший от тысячелетий, когда-то вырубили в каменоломнях Картаси. И странным, неправдоподобным показалось мне в этот миг, что и я сам совсем недавно бродил в тех краях, проплывая на барже мимо древних каменоломен, сидел вечерами на песчаных берегах той самой «иной, торжественной реки».

А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных событий, клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то степени их участниками.

Этих сфинксов, как свидетельствует надпись, пояском тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III. А при его сыне еретике Эхнатоне надписи исправили, вырубили из них ненавистное имя отмененного бога Амона.

Следы этой «правки» хорошо заметны: вот здесь отчетливы царапины от зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл привести с ним в согласие другие — получились нелепые сочетания и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой спешке.

На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок: вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными истуканами и размышлял о превратностях судьбы.

Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать. Но, увы…

Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова уж наша участь археологов — обычно иметь дело с безмолвными памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары комочек шлака из древней гончарной печи.

Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне вслед с явной насмешкой.

Мне повезло: к вечеру я выяснил, что Сергей Сергеевич Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в Свердловске и даже имеет домашний телефон; номер его мне тоже сообщили в адресном столе. И вот, заказав срочный разговор, я сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка.

Чтобы скоротать томительное ожидание, я, как обычно делал все эти дни, начал опять рассматривать — в какой уже раз! — захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей. Было это уже похоже не на продуманное исследование, а скорее на упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой печатают в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить, где же прячется собачка охотника?

Конечно, захватил я с собой и оба варианта «Горестного речения» — лейденское и дрезденское. И опять перечитывал злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул меня носом старик Савельев и безжалостно разрушил так красиво построенную гипотезу.

«Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты…»

Долгожданный звонок заставил меня подскочить. Я схватил трубку.

— Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе…

— Слушаю! Слушаю!

После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то перекликающихся голосов, старческий сиповатый басок неуверенно произнес:

— Алло! Земцов у телефона…

— Сергей Сергеевич, это вы?

— Да, я слушаю. Кто говорит?

— Вас беспокоит археолог Зубарев.

— Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии.

— Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей Сергеевич, вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской?

Недоуменная пауза, потом:

— Да. А что такое? Почему это вас интересует?

— Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены, археолога Красовского. Это очень важно для науки. Скажите, когда вы вернулись из Франции, не привозила ли с собой Таисия Васильевна какихнибудь документов из архива своего отца? Может быть, они теперь у вас?

— Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось. — Голос у него задрожал, стал каким-то прерывистым… — Да и, по-моему, у Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А бумаг, по-моему, не было…

Я обескураженно молчал так долго, что Земцов обеспокоенно окликнул меня:

— Алло! Вы слушаете? Алло!

— Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что вы ничем не можете нам помочь.

— Ничем, голубчик, ничем.

— Ну, будьте здоровы и извините за беспокойство. До свидания.

— Прощайте, — ответил он издалека.

Я уже клал трубку, как вдруг она заклокотала, забурчала о чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху.

— Алло, вы слышите? — кричал Земцов.

— Да, да!

— А вы не спрашивали у брата Таси, может, у него сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все время оставался в России, никуда не уезжал.

— У какого брата?

— У Тасиного брата, сына профессора Красовского.

— Разве у него был еще сын?

— Был. Он к нам заходил перед войной, правда редко. Мы называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии, дал ему какое-то древнее имя.

— Атон? — догадался я.

— Вот именно. Значит, вы его знаете? А мы звали его Антоном, по-русски.

— Не видел я его и даже не подозревал, что у Красовского есть сын! — закричал я в трубку. — А где он живет, тоже в Ленинграде?

— Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех пор много воды утекло.

— А вы не ошибаетесь, Сергей Сергеевич? — спросил я, отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына у Красовского вроде не было.

Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском:

«Ваше время истекло. Разъединяю…»

Откуда мог взяться этот загадочный сын?

Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если сын Красовского действительно существует на свете, найти его будет не так уж трудно. Во-первых, в отличие от сестры он не менял фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано «Атон», а вряд ли много найдется других Красовских с таким экзотическим именем.

И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа! Ни Атон, ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше того, как установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой поисков, и не жил никогда.

Видно, Земцов ошибся, ему изменила память. А никого из археологов, знавших покойного Красовского лично, как снова подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада скосила в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно.

Покидая Эрмитаж, я не удержался и спустился в египетский зал. Статуэтка-ушебти улыбнулась мне из витрины той же насмешливо-загадочной улыбкой, что и нашедшему ее когда-то в пирамиде Красовскому.

ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ

Где-то именно в этот момент своих тщетных поисков я вдруг поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те истории, о каких рассказывает в книгах и выступая по радио Ираклий Андроников. Признаться, раньше я считал, будто он нарочно немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы сделать рассказ об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все получалось прямо-таки по его рассказам.

И тогда я решил поступить так, как поступал в подобных случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и попросил, чтобы мне дали возможность рассказать всему городу о тщетных поисках личного архива Красовского: вдруг ктонибудь что-нибудь слышал о нем?

Жмурясь в ярком свете прожекторов и рассказывая о «таинственной загадке пирамиды Хирена, стоящей в пустынном и диком месте на далеких нильских берегах», я чувствовал себя каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это выглядело несолидно для ученого…

А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв.

Ждать совсем не пришлось. Еще открывая дверь номера, я услышал, как неистово трещит телефон. Распахнув дверь, я подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения мальчишеский голосок:

— Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких фараонов?..

И началось!.. Телефон трезвонил не переставая, я едва успевал хвататься за трубку. Звонили дети, старики, студенты. Никто из них не знал о Красовском или его сыне Атоне, но все хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам.

Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги и пытался размышлять над ними. Но это не удавалось. Мешали телефонные звонки. И тут мне попался на глаза оставленный на письменном столе кем-то из моих предшественников жильцов томик сказок СалтыковаЩедрина. Я машинально открыл книгу и начал читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять телефонную трубку.

Читал и восхищался, похохатывая вслух в наиболее забавных местах: до чего же ловко умел гениальный старик пользоваться эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил навеки. Изумительно!

Наконец я отложил книжку, собираясь улечься спать. Все ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву.

И вот в таком-то душевном настрое мои глаза, все еще находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных образов Щедрина, машинально остановились на раскрытой странице «Горестного речения»:

«Смотрите: начальники страны спасаются бегством, не находя себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был вчера на посылках, теперь посылает гонцов…»

Сколько раз я перечитывал эти строки и давно выучил их наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал?

Забыв обо всем на свете, я лихорадочно пробежал глазами несколько строчек выше, в самом начале папируса:

«Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости. Каждый город говорит: «Прогоним богатых из наших стен».

Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить подати, и рабы превратились в господ!

Воистину: сына благородного человека не отличишь теперь от сына раба.

Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня, вышли теперь на свободу…»

Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих пор считали?

«Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать.

Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами; кто брал зерно в долг, теперь сам раздает его.

Смотрите: тот, кто не имел даже упряжки быков, владеет теперь стадом…»

Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу? Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня явно сочувственный тон автора:

«Смотрите: в собственном доме живет тот, кто не мог построить себе даже хижину,

Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном ложе.

Смотрите: начальники страны спасаются бегством. Сильным ничего не докладывают более. Тот, кто сам был на посылках, теперь посылает гонцов.

Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но они говорят: «Иди сам этой дорогой, мы уже достигли своей цели. Мы теперь господа!»

Итак, что же это: осуждение или восхваление мятежа?

Как же я мог не заметить этого раньше? Да и не я один!

Это произведение, написанное на небольшом куске папируса, нашли при раскопках некрополя возле Фив еще в начале прошлого века. Папирус оказался местами сильно поврежден, на другой стороне его были скорописью сделаны какие-то хозяйственные пометки. Впервые его исследовал и описал в 1872 году немецкий египтолог Лауф, приняв за отрывок какого-то «мистического пророчества», обычного для литературы древнего Египта. Но в 1903 году другой немецкий исследователь, Ланде, выдвинул иную точку зрения… Он считал, что найденный отрывок посвящен не каким-то отвлеченным пророчествам, а отражает совершенно реальные события. Вскоре его теорию поддержал и подробно обосновал английский египтолог Гарднер, и с тех пор она уже стала общепринятой и почти ни у кого не вызывала сомнений.

А потом «Речению» посвятил интереснейшее исследование мой учитель, академик Савельев, обстоятельно доказав, что оно дает правдивую картину именно широких народных восстаний, а не просто дворцовых смут.

И все считали, будто «Речение» написано кем-то из царских приближенных, осуждающих мятеж. Никто до сих пор и не заметил, что неведомый автор «Речения» умело пользуется эзоповским языком и, в сущности, прославляет восстание, а вовсе не порицает его!

А ведь сатирики древнего Египта отлично умели пользоваться эзоповским языком, это давно известно. Среди рисунков на стенах раскопанных дворцов, на саркофагах и гробницах попадаются явные карикатуры.

Как и легендарный Эзон, лукавые египетские художники ловко использовали для высмеивания врагов всяких басенных животных. Вот осел выступает в роли судьи. На нем традиционное одеяние вельможи, он гордо держит высокий посох и судейский жезл. А перед ним в почтительной позе склонилась преступница кошка, рядом тупым монументом высится стражник бык. Попробуйте придраться, что на ваших глазах высмеивается «неправое правосудие»!

На другом рисунке ужасно исхудавший кот, полосатый от выступающих из-под кожи ребер, приносит дары крысе, развалившейся в кресле под пышным опахалом, без каких не появлялись чиновники фараона.

Пользуясь такими приемами, древние художники осмеливались высмеивать даже самих фараонов. Теперь по-новому зазвучали для меня и те злополучные строки, в которые тыкал меня носом старик Савельев.

«Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными в ремесленных производствах Дельты…»

Конечно же, автор радуется, а не печалится! Это же очевидно. И моя гипотеза вовсе не опровергается этими строками, а, наоборот, получает новое неожиданное подкрепление. Почему загадочный автор «Речения» специально выделяет нубийцев, а не хеттов, сирийцев или, скажем, ливийцев? Вероятно, потому, что он сам нубиец.

Тут я совершенно отчетливо представил себе своего вконец разъяренного учителя, как он бешено обрушится на меня: «Так. Значит, вы теперь, молодой человек, даже утверждаете, будто и «Горестное речение» сочинил ваш вездесущий Хирен?!»

Теперь я готов поклясться в этом. Но ведь клятва отнюдь не научное доказательство.

И все-таки я докажу свою правоту и заставлю убедиться в ней не только Михаила Сергеевича, но и всех египтологов: и найденную мною в песках надпись и «Горестное речение», остававшееся до сих пор безыменным, сочинил и продиктовал писцам вольнодумец Хирен!

Выходит, что он пытался пойти даже дальше своего учителя Эхнатона. Тот рискнул взять себе в помощники в борьбе с жрецами людей незнатных, но все-таки зажиточных. А Хирен, чтобы довести реформы до конца, попытался привлечь самые широкие круги народа, даже бесправных рабов.

Вывод очень важный, но его еще надо доказать.

Готовясь к грядущим спорам с академиком Савельевым и другими учеными, я часов до трех ночи возбужденно расхаживал по своему номеру и лихорадочно записывал возникавшие в голове сумбурные мысли.

Поразительное открытие, совершенное таким необычным образом, на время заставило меня забыть о полной неудаче с поисками архива Красовского. Только укладываясь спать, я вспомнил о ней и пригорюнился. Но делать нечего, надо завтра же возвращаться в Москву.

А утром меня разбудил очередной звонок. Сняв трубку, я уже машинально начал отвечать:

— Экспедиция уже полностью укомплектована…

И только тут до меня дошло, что я слышу:

— Вас беспокоит сын Красовского…

— Атон Васильевич Красовский?! — заорал я.

— Да, Атон Васильевич, только не Красовский, а Моргалов.

— Но ваша… девичья фамилия Красовский? — в полной растерянности пробормотал я.

Он засмеялся:

— Это долго объяснять по телефону. Если у вас есть время, приезжайте вечерком, часиков в семь. Я все объясню, — и он назвал адрес, а потом добавил: — Так запомните: Моргалов, чтоб не путаться…

Вы, конечно, понимаете, в каком состоянии я дожидался вечера. Радость то и дело сменялась тревогой: а не разыгрывает ли меня какой-нибудь шутник? Почему сын Красовского вдруг стал Моргаловым? Он же не девица, в самом деле, чтобы менять фамилию при замужестве.

С такими неутихающими сомнениями я поднялся вечером на седьмой этаж нового дома на одной из улиц Васильевского острова и с трепетом нажал кнопку звонка.

Мне открыл пожилой грузный человек в домашней вельветовой куртке. Седеющие волосы его были коротко подстрижены и торчали непокорным ежиком.

— Простите, здесь живет… — неуверенно начал я.

— Здравствуйте, я Моргалов, — протянул он мне руку. — Проходите, пожалуйста.

Он провел меня в небольшую комнату и усадил в кресло возле круглого стола, на котором стояла глиняная красивая ваза с цветами. Потом хозяин прикрыл дверь — за ней кто-то старательно разучивал на пианино гаммы — и сел напротив меня.

— Что, собственно, вас интересует? — спросил он. — Сам я не видел вашей передачи, а жена толком не разобралась.

— Прежде всего, почему вы Моргалов? А то бы я вас давно нашел, — невольно вырвалось у меня.

Он пожал плечами, вытащил из кармана пачку сигарет, протянул мне, потом закурил сам и, наконец, ответил:

— Очень просто. У Красовского было две семьи. Вскоре после моего рождения он бросил мою мать, воспользовавшись тем, что их не венчали, и женился на этой Анне Карловне. Мария Павловна, моя мать, очень его любила и все ему прощала. Она хотела, чтобы я носил отцовскую фамилию. Но до революции ей этого не разрешили, а потом я и сам не захотел. Зол был на отца: он матери всю жизнь искалечил. Так я и остался Моргаловым, по матери.

— А документы, какие-нибудь документы, научные, разумеется, от вашего отца у вас не сохранились?

И тут же сообразил: надежды на это после того, что сказал мне Моргалов, ничтожно мало.

— Есть его дневники, разные записи. Мать сберегла, благодарите ее, покойницу. Выменяла их в девятнадцатом году на картошку у молодой вдовушки Красовского, когда та собиралась улизнуть за границу. И берегла их, как память об отце.

— И эти бумаги еще у вас?

Атон Васильевич кивнул.

— А зачем они вам? Вряд ли от них какая польза будет.

Я начал рассказывать ему о наших поисках и так увлекся, что даже стал подробно объяснять все тонкости своей вчерашней догадки. Он слушал внимательно, но я все-таки подумал, что, вероятно, это ему не очень интересно, и поскорее «закруглил» рассказ.

— Ну, бумаги его вам мало помогут, — уже решительно сказал, вставая, Моргалов. — Сплошная мистика, местами так вовсе какой-то бред…

— Да, я представляю себе его состояние в последние годы жизни. Но, может быть, хоть что-нибудь удастся вычитать.

— Он умер в больнице, — хмуро подтвердил Моргалов. — На руках у моей матери, которую когда-то выгнал. Но, по-моему…

Не докончив фразы, он кивнул мне, вышел из комнаты и тотчас же вернулся, неся довольно объемистую связку бумаг.

— Вы что-то хотели сказать, Атон Васильевич? — спросил я, не сводя с нее глаз.

Он покачал головой, положил бумаги на стол и сказал:

— Ладно, потом. Почитайте сначала. Вижу, как вам не терпится.

ГЛАВА XI. ЗАПИСКИ КРАСОВСКОГО

И вот я сижу в номере гостиницы, заперев дверь и попросив отключить мой телефон, а передо мной на столе разложены заветные документы, за которыми я так упорно охотился.

С чего начать? Глаза разбегаются.

Пожалуй, с дневника Красовского. Это пухлая и засаленная записная книжка в кожаном переплете. Почерк мелкий, неровный, разбирать его нелегко. К тому же на многих страницах расплылись жирные пятна стеарина, капавшего, видимо, со свечи, тускло светившей Красовскому в мрачном подземелье пирамиды.

Много места в записях занимали постоянные жалобы на трудности полуголодного существования искателя-одиночки в тех пустынных краях:

«14 марта. Сегодня опять не привезли питьевой воды. Рабочие относятся к этому фаталистически, я же пить нильскую грязь не рискую. Тем более что, по слухам, в Каире снова объявилась холера».

«…Третий день питаюсь одними сухарями. Рабочие начинают разбегаться. Деньги у меня еще есть, но что в них толку в этих местах? Поистине прав был Саади: «В сухой пустыне, на движущемся песке, для жаждущего все равно: будет ли во рту его жемчуг или раковина…»

«…Какой трогательный обычай был у древних египтян хоронить вместе с умершим человеком все мелочи, окружавшие и наполнявшие его земное существование! Мы в этом отношении варвары в сравнении с ними; увлеченные потоком грубой жизни, мы утратили высокий смысл смерти.

Мы гордимся каким-нибудь остроумным новым изобретением и не думаем о колоссальном величии, о неосуществимых для всякого иного народа великолепиях древней страны фараонов. Мы имеем пар; но пар менее силен, чем мысль, идея, воздвигавшая пирамиды, прорывавшая насквозь горы для могил, превращавшая скалы в сфинксов, строившая храмы из монолитов, которых не сдвинет ни один наш паровой механизм, и умевшая защитить от времени бренное тело человека…»

В этих записях, как в капле воды, Красовский — идеалист, мистик.

Стараясь разгадать секрет подземных переходов пирамиды, он много размышлял над приемами древних строителей и грабителей тоже. Эти записи я читал особенно внимательно и делал пространные выписки. Во-первых, размышления Красовского могли подсказать, где следует искать настоящую гробницу Хирена; а, во-вторых, как я надеялся, они могли бы помочь лучше понять характер, мировоззрение загадочного «великого строителя», — до сих пор я это пытался сделать лишь на основе текстологического анализа надписей.

«Как поразительна точность, с какой пирамида ориентирована по странам света! Я специально проверил — и вот какие получил результаты:

Северная сторона — сдвиг на юг западным углом всего на две минуты двадцать секунд.

Южная — сдвиг на юг тем же западным углом всего на полторы минуты.

Повсюду погрешность не превышает одного градуса! А ведь древние египтяне еще не знали компаса. Как же ухитрялись они определять направление с такой точностью — неужели только по звездам? Или им помогало какое-то иное, сокровенное знание, давно утерянное и забытое?..»

«14 апреля. Для меня он едва не стал последним, — записывал Красовский. — И эта фальшивая гробница едва не стала настоящей — для меня. Впрочем, для кого-то она уже давно стала местом последнего успокоения…

Нынче я в нетерпении опять забыл об осторожности и едва не поплатился головой. Юсуф^*["31] пошел за новым факелом, а я не утерпел и сделал в одиночестве всего несколько шагов по коридору, который мы начали сегодня с утра обследовать. Плита-ловушка опустилась под моими ногами, и я рухнул в яму, глубиной в добрых две сажени.^*["32]

К счастью, сильно я не разбился, только немного подвернул ногу и оцарапал лицо. Опасаясь наткнуться в кромешной тьме на змею, которая могла бы заползти сюда, я не двигался с места, пока не вынул из кармана спички и свечу, теперь я всегда ношу их с собой. Спичечная коробка поломалась при падении, но мне все-таки. удалось, испортив несколько спичек, зажечь свечу.

Я стоял на дне тесного каменного колодца. Предательская плита встала на свое место и наглухо закрыла его, отрезав меня от всего света. Стены колодца были совершенно отвесными, так что выбраться из него самому нечего было и думать, даже если бы у меня оказалась веревка.

Одно успокаивало меня в этом трудном положении — с минуты на минуту должен вернуться с факелом Юсуф. Не найдя меня в коридоре, он, конечно, догадается, что я попал в ловушку, поднимет тревогу и вызволит меня отсюда.

Успокоив себя такими мыслями, я, все еще не двигаясь с места, внимательно осмотрелся вокруг. И тут сердце у меня упало. Я с ужасом увидел прямо у себя под ногами… не змею, о нет! Это были человеческие кости, пожелтевшие от времени. Целый скелет. Значит, кто-то из грабителей уже попался до меня в эту ловушку и нашел здесь себе конец. При мысли о муках, которые он должен был испытать, медленно прощаясь с жизнью в полном одиночестве и мраке, волосы зашевелились у меня на голове. Я невольно громко закричал, призывая Юсуфа.

Но никто не отзывался на мой зов, тут же затухавший под сводами ужасного каменного мешка. А что, если Юсуф подумает, будто я благополучно прошел дальше по коридору, и не догадается, где меня искать? Тогда мне придется провести в этой каменной могиле несколько часов, может быть, дней. Я задохнусь, умру от голода и жажды. Или вдруг рабочие испугаются Духа Пирамиды, о котором они так много болтают, и вообще откажутся меня спасать, принесут в жертву этому Духу?!

Я стал кричать еще громче, еще неистовее. От неосторожного движения свеча внезапно потухла. Стоило немалых усилий зажечь ее вновь, спички ломались в моих трясущихся пальцах; я едва не потерял в темноте последний обломок коробки с серником, о который их чиркал.

И вдруг, о счастье! Луч света ворвался в мою ужасную темноту. Это Юсуф с помощью рабочих нашел и открыл крышку моей западни. Они бросили мне сверху веревку, я обвязал ее под мышками, и рабочие благополучно вытащили меня наверх, совсем обессилевшего. Мне оставалось только возблагодарить небо за своевременное избавление, что я и сделал с большой радостью…»

По записям в дневнике можно было проследить, как менялась психология Красовского и постепенно овладевала им страшная болезнь.

Первое время он подробно описывал свои ощущения от ночевок в мрачной гробнице возле пустого гранитного саркофага. Отмечал каждый шорох, случайные ночные звуки. Потом он стал засыпать спокойно, даже приручил летучую мышь, чтобы не так одиноко чувствовать себя вечерами. Затем бытовые записи почти совсем прекращаются, лишь изредка попадается коротенькая пометка: «Спал спокойно». Видимо, работа захватила все внимание археолога.

Как показывают дальнейшие записи в дневнике, Красовский довольно быстро убедился, что в пирамиде Хирена, куда каким-то образом они проникли, и сами грабители оказались в дураках, обнаружив вместо ожидаемого богатства кенотаф с пустым саркофагом.

Тогда Красовский занялся детальным изучением всех потайных переходов пирамиды и установил точно путь, каким проникли в нее грабители. Я нашел среди записей некоторые любопытные наблюдения, их покойный исследователь почему-то не включил в опубликованный отчет:

«…Да, конечно, грабители шли по хорошо известному им пути. Кто-то из строителей пирамиды для них даже двери оставил предупредительно полуоткрытыми. Я обнаружил, что по замыслу архитектора вход в пирамиду, устроенный вопреки традиции с южной стороны, должен был закрываться тремя монолитными глыбами гранита. Опущенным же, закрытым из этих трех крепких затворов оказался только один, наружный. Это было ловко задумано. Конечно, когда уже закрыты внешние, наружные двери, невозможно. проверить, как обстоит дело с двумя внутренними. А они распахнуты настежь: пожалуйста, заходите, жадные до наживы осквернители царских могил!»

Разве можно удивляться, что при таком всеобщем предательстве и продажности даже приближенных чиновников почти все древние гробницы оказались разграблены?

«Конечно, Хирен и не собирался быть похороненным в этой пирамиде. Она сразу была задумана им фальшивой. В этом меня окончательно убеждает отсутствие специальных комнат для хранения вещей, которые должны были понадобиться покойному фараону в загробных полях Иалу. Такие хранилища всегда устраиваются в пирамидах по соседству с погребальной камерой.

Нет и камеры для традиционного сердаба, где хранилось бы изваяние покойного с его Ка…»

Тут, пожалуй, нужно сказать несколько пояснительных слов о верованиях древних египтян, связанных со смертью. Без них останутся непонятны многие важные загадки, мучившие Красовского.

По представлениям древних египтян, человеческая душа состояла из двух частей: «Ка» и «Ба». После смерти обе они могли якобы скитаться в загробном мире. Но для этого следовало непременно сохранить и тело от тления. Ради этого и создали древниеегиптяне сложный обряд мумифицирования покойников. Потому и возводились над гробницами фараонов, тело которых следовало беречь особенно тщательно, исполинские пирамиды с хитроумными ловушками против грабителей.

Сложный и запутанный ритуал погребения всегда соблюдался очень тщательно, и Красовский был прав, отмечая малейшие отступления от него: они помогали разгадать замысел Хирена, построившего себе в пустыне эту фальшивую гробницу.

«Меня все время поражает, — продолжал я читать записи Красовского, — как продумана до мельчайших мелочей архитектура пирамиды. Взять хотя бы расположение погребальной камеры. Чтобы вся масса пирамиды не раздавила сравнительно хрупкий свод ее, служивший к тому же ловко замаскированным входом в этот самый сокровенный покой, Хирен устраивает прямо над камерой широкий коридор, а по обеим сторонам его — еще два небольших зала. Так что над камерой — пустоты, а вся тяжесть верхних многопудовых глыб равномерно распределяется в стороны, на боковые монолитные стены. Поистине он был великим строителем!

И снова мне начинает плохо вериться, что столько изобретательности и выдумки затрачено им лишь для того, чтобы создать фальшивую гробницу. Наверное, он все-таки был похоронен именно здесь, только грабители унесли его мумию».

«Сегодня я сделал поразительное открытие!!!

Отношение между длиною окружности и ее диаметром есть величина постоянная. Чтобы вычислить длину окружности, достаточно умножить ее диаметр на число «пи», равное 3,1416…

И вот что я установил: если сложить четыре стороны основания пирамиды Хирена, то получим для ее обвода 43,71 сажени. Разделив это число на удвоенную высоту (2 Х 6,95 сажени), имеем в результате 3,1416!!!

Значит, Хирен уже за тридцать веков до наших математиков знал священное число «пи»! Можно считать, что сама его пирамида представляет собой материальное воплощение этого магического числа…»

Дальше две странички были сплошь исписаны цифрами, которые Красовский складывал, делил, перемножал в самых причудливых сочетаниях, пытаясь уловить якобы скрытый в них «сокровенный смысл».

Подобной цифровой мистикой увлекался, к сожалению, не он один. Особенно «повезло» в этом смысле самой знаменитой из всех пирамиде Хеопса. Из плана ее ворот, проходов и погребальных камер некоторые даже ухитрялись вычитать всю историю человечества и даже предсказать будущую мировую войну! Но что угодно, конечно, можно «доказать», произвольно переводя в современные метры такую расплывчатую величину, как древний египетский «царский локоть».

Итак, Красовскому становится ясно, что вряд ли удастся найти в пирамиде что-нибудь ценное для науки. Работы становится меньше, игра с цифрами надоедает. Все больше времени проводит археолог в одиночной камере, куда сам добровольно заточил себя.

И вот уже несчастный устал бороться с кошмарами и болезнью. Он выписывает странные стихи из поэтического диалога на одном древнем папирусе — египтологи дали ему условное название «Беседа разочарованного со своей душой». В отрывке, который переписал в свой дневник Красовский, «разочарованный» страстно призывает смерть:

Дальше сиротливо белели три чистых, неисписанных листочка.

От тяжелого, гнетущего чувства я не мог отделаться до самого вечера, когда понес возвращать дневники Красовского его сыну. А может, оно усугублялось тем, что, в сущности, бумаги покойного археолога, за которыми я так гонялся, почти не помогали выяснить, в каком направлении вести дальнейшие поиски.

Вероятно, Моргалов сразу догадался об этом по выражению моего лица, потому что первым делом, еще в прихожей, спросил:

— Что, не густо?

Я молча кивнул.

— Я же вас предупреждал, что ничего особенного от этих бумаг ждать не следует.

— Да, — вяло согласился я. — Их писал явно больной человек. Так и чувствуешь с каждой страницей, как постепенно им все прочнее завладевает болезнь. Ужасно!

— Да, он умер в больнице. И знаете от чего?

— От чего? Он окончательно помешался?

— Нет, хотя был близок к этому.

— От чего же он умер?

Он внимательно посмотрел на меня, помедлил и тихо проговорил:

— В настоящей причине его смерти я разобрался уже много лет спустя, когда стал заниматься физикой. Мой отец умер от лучевой болезни.

ГЛАВА XII. ЧТО ПОКАЗАЛ СЧЕТЧИК ГЕЙГЕРА

Несколько минут я смотрел на Моргалова. Потом растерянно пробормотал:

— Но разве в те годы была лучевая болезнь?

Он усмехнулся..

— Ведь Хиросимы тогда еще не было, хотите вы сказать? Однако радиоактивные минералы существуют на Земле миллионы лет и все это время непрерывно излучают свою смертоносную эманацию. Но мы узнали об этом лишь совсем недавно, в конце прошлого века, после знаменитых опытов Анри Беккереля и супругов Кюри. И разве Мария Кюри не погибла в конце концов от облучения, полученного во время этих опытов, задолго до Хиросимы и первого атомного взрыва?

Тут перед моим мысленным взором вдруг отчетливо встала одна незабываемая сценка, так поразившая меня в свое время на Всемирной выставке в Брюсселе.

Среди других экспонатов там во французском павильоне лежали в одной из витрин несколько листочков пожелтевшей бумаги, исписанных мелким, торопливым почерком — формулы, непонятные для меня физические термины, какие-то математические расчеты.

Это были странички из лабораторного дневника Марии Склодовской-Кюри. Молодой вылощенный экскурсовод заученным движением подносил к ним счетчик Гейгера… И тотчас же в притихшем зале раздавалось громкое сухое пощелкивание.

Счетчик ловил радиоактивные частицы, вылетавшие из бумаги. Прошло тридцать с лишним лет, как погибла замечательная исследовательница сокровенных тайн микромира, а невидимая смерть, погубившая ее, все еще пряталась в этих мирных страничках, все еще подавала свой грозный, ворчливый голос!..

— Но где же мог Красовский подхватить лучевую болезнь? — воскликнул я. — Ведь он же не занимался физикой!

— По-видимому, в пирамиде.

— Ничего не понимаю. Что вы хотите сказать?

Моргалов взял меня за руку и потянул за собой.

— Пройдемте все-таки в комнату и сядем. Разговор, видимо, будет долгий.

Только тут я заметил, что мы все еще стоим в прихожей.

Когда мы прошли в комнату и сели возле круглого стола, Моргалов закурил, пододвинул мне сигареты и пепельницу и сказал:

— Видимо, песчаник, из которого сложена пирамида, содержит в себе какие-то радиоактивные минералы. Скорее всего, уран. Особенно опасно внутреннее облучение, когда радиоактивные элементы попадают в организм с пищей или при дыхании. А Красовский ведь прожил в пирамиде больше года…

— Неужели вы хотите сказать, будто Хирен сознательно построил свою фальшивую гробницу из такого смертоносного материала?

Моргалов пожал плечами и кашлянул, отмахиваясь от табачного дыма.

— Не знаю, это придется выяснять вам. Возможно, радиоактивный песчаник подвернулся строителям случайно. А может быть, такая хитрая ловушка и была задумана сознательно. Ведь, судя по всему, этот ваш Хирен был большим искусником на всякие выдумки.

— Но не мог же он открыть радиоактивность за тридцать веков до супругов Кюри? Вы же физик, серьезный человек, а начинаете, по-моему, тоже ударяться в какую-то мистику, преувеличивая познания древних.

— При чем тут мистика? — засмеялся он. — Вот если бы я стал вам доказывать, будто Хирен за тридцать веков до Эйнштейна вывел формулу E=mc*2, или что-нибудь в том же духе, — вот тогда бы вы могли вызывать санитаров и отправить меня в сумасшедший дом. Но ведь мы же знаем, что природная радиоактивность существует испокон веков, и почему не допустить, что такой изобретательный ум, как Хирен, проживший, кстати, большую часть своей жизни именно в тех краях, где был добыт этот песчаник, подметил его губительные свойства и решил их использовать, вовсе не пытаясь как-то теоретически объяснить явление, остававшееся загадочным до Беккереля и супругов Кюри? Верно?

Да, с такой логикой трудно было не согласиться. И все-таки мое лицо, видимо, выражало столь явное сомнение, что Моргалов добавил:

— Из тяжких болезней сейчас привлекает всеобщее внимание рак. И, скажем, полиомиелит наши медики научились лечить только недавно. Или вы всерьез будете на основании этого утверждать то, что в шутку сказал известный юморист Ликок, — будто «появлением всех этих болезней мы обязаны медицине»? Они мучают человечество очень давно, хотя, может, и под другими названиями. Но следы явно раковых опухолей находят и при исследовании мумий, а на одной из древних египетских фресок, помнится, медики обнаружили изображение мальчика, изуродованного полиомиелитом.

Он наступал уже, вторгаясь в мою вотчину, и все никак не унимался:

— А нильская рыбка мормирус. Слышали вы о такой?

— Нет, признаться, не слышал.

— Ну как же! Хотя наверняка видели ее изображение на древних фресках! С таким забавным длинным носом трубочкой. Видели?

— Наверное, видел, но не обращал особого внимания. А что в ней такого особенного? Я, собственно, не рыболов…

— Я тоже рыбной ловлей не слишком увлекаюсь, — засмеялся Моргалов, — но теперь интересуюсь этой рыбкой как физик.

— А какое она может иметь отношение к физике? — Этот любопытный человек начинал мне все больше нравиться.

— Вот если бы вы были более наблюдательны, то наверняка обратили внимание на то, что древние египтяне изображали эту рыбешку непременно висящей уже на крючке. Других рыб египетские художники рисовали по-всякому: и просто плывущими в воде, и запутавшимися в сети среди зарослей папируса, и уже лежащими в корзинах или на праздничном блюде. А вот мормируса они изображали всегда в одном положении: пойманного непременно удочкой, на крючке. Почему?

Вопрос застал меня врасплох, и я мог только неуверенно пожать плечами и задумчиво промямлить:

— Ну, как вам сказать… Египетское искусство вообще очень традиционно.

— Вы хотите сказать: канон такой был и художники не решались его нарушить?

— Возможно.

— Так и все думали тридцать веков подряд и проходили мимо удивительного открытия, а оно буквально плавало у нас перед носом. Все дело в том, оказывается, что природа наделила мормируса поразительным… электролокатором, что ли? — не знаю даже, как и назвать его, потому что ничего подобного техника пока не знает. У самого основания хвоста этой рыбешки есть особый электрический орган, вроде батареи с напряжением порядка четырех-шести вольт. Излучаемые ею электромагнитные колебания попадают в воду и улавливаются специальным приемником, он находится у мормируса в зоне спинного плавника. Чувствительность этой природной системы так велика, что позволяет рыбке в мутной нильской воде по изменению электрического поля обнаруживать добычу и любое препятствие, даже если оно не толще капроновой нити, из какой плетут сети. У нас в лаборатории живут сейчас три мормируса, мы наблюдаем за ними. Так, поверите, — стоит лишь подойти к аквариуму поближе и начать причесываться, как рыбешки уже весьма бурно реагируют даже на разряды от трения гребенки о волосы.

— Что-то я уже ничего не понимаю, чем вы занимаетесь, — перебил его я. — То вы сказали, будто физик, то вдруг рыбешки… А побиваете мои сомнения примерами из египтологии.

Моргалов опять засмеялся, и лицо его стало лукавым и добродушным.

— Ну, во-первых, само время сейчас такое, что не дает стать узким специалистом, подобным флюсу. О бионике слышали? Вот она и заставляет нас, физиков, интересоваться и рыбками и многим иным. А интерес к египтологии у меня, так сказать, наследственный. Вообще стараюсь, как это Герцен говорил, «жить во все стороны».

Он снова закурил, задумался о чем-то и добавил:

— Да, так вот эта история с мормирусом, для чего я ее вам рассказал? Тут сразу два открытия, если хотите: у рыбки обнаружен чрезвычайно любопытный локатор, его бы весьма заманчиво скопировать и нам в технике, а с другой стороны, выясняется, что древние египтяне были в большей степени реалистами, чем вы предполагали. Они весьма точно изображали то, что видели. Мормируса просто невозможно поймать в сети, только на крючок, — если он его, так сказать, добровольно захочет проглотить, привлеченный наживкой. И древние египтяне это прекрасно знали, хотя, возможно, и считали каким-то мистическим чудом. Вот вам еще пример, как между эмпирическим знанием какого-то природного явления и его научным объяснением вполне может пройти тридцать веков, а то и побольше. Разве не примечательно, что все крупные месторождения урана расположены в малолюдных, глухих местах? Похоже, будто их издавна обходили стороной, избегали селиться поблизости.

— Сдаюсь, — ответил я. — Вы меня убедили. Хотя пока только своей железной логикой! Но не ошиблись ли вы сами в своих предпосылках? Пока ведь нет никаких доказательств, будто песчаник, из которого сложена пирамида Хирена, радиоактивен…

— Проверить это просто. Поезжайте в Египет, поднесите к вашей пирамиде счетчик Гейгера — и все сразу станет ясно.

Но тут я снова вспомнил, как щелкали невидимые радиоактивные частицы, вылетая из пожелтевших бумажек с лабораторными записями Марии Склодовской-Кюри, и схватил его за руку:

— Постойте, постойте, нам не надо ехать в Египет, мы можем это проверить сейчас, немедленно!

— Как?

Я торопливо рассказал ему о том, что так потрясло меня на выставке. Судя по тому, как менялось лицо Моргалова, эта история тоже произвела на Атона Васильевича сильное впечатление.

— Как же я не догадался раньше! — пробормотал он, выслушав мой рассказ и беря в руку папку с документами Красовского.

Я так и замер: вот сейчас сразу все разъяснится!

Но он отложил папку в сторону и сказал:

— Ладно, завтра же проверю.

— Почему завтра?

Наверное, вид у меня был столь обескураженный, а тон такой жалостный, что он посмотрел на меня удивленно и расхохотался.

— Что же вы думаете, у меня целая лаборатория на дому? И счетчики Гейгера, и всякая такая штука? Потерпите уж до завтра, я вам утречком позвоню.

Опять я долго не мог уснуть в эту ночь. И снова мелькали в голове сумбурные, скачущие мысли.

«Я побывал в пирамиде и заболел, форменным образом заболел, дорогой мой!» — вспомнились вдруг слова профессора Меро. Они оказались пророческими!.. Сообщить ему о наших предположениях? Но почему же я не заболел? Или пробыл в камере слишком мало времени? Нечего поднимать панику. Ведь это пока лишь догадка, врачи сами там разберутся.

Если Моргалов прав и пирамида действительно сложена из глыб радиоактивного песчаника, может, удастся разыскать каменоломни, где его добывали. Хотя что это мне даст? Ведь важно найти настоящую гробницу Хирена. Но коли он применил такой смертоносный строительный материал сознательно, то уж, наверное, использовал его для защиты и своей настоящей гробницы. Так что ее следует искать по тому же признаку повышенной радиоактивности.

Ушебти! Как я забыл о ней. Ведь она находится здесь, в одном из залов Эрмитажа, и я всего несколько дней назад любовался ею. А статуэтка пробыла в радиоактивной пирамиде тридцать три века и наверняка обладает более сильной радиоактивностью, чем странички из дневника Красовского. Надо и ее непременно проверить!..

Потом я начал мысленно заново просматривать все выписки из дневников покойного археолога — и, кажется, продолжал этим заниматься уже даже во сне.

Моргалов позвонил мне утром в начале одиннадцатого и лаконично сказал:

— Щелкает, хотя и не шибко. Недоказательно, можно отнести за счет природного фона.

Я торопливо рассказал ему про ушебти.

— Хорошо, давайте проверим и ее, — ответил он. — Я сейчас приеду в Эрмитаж.

Наверное, никогда еще торжественные залы Эрмитажа не видели таких необычных исследований. Все произошло очень быстро и просто. Моргалов поднес к статуэтке счетчик Гейгера — и он сразу защелкал на весь зал.

— Вот и все, — суховато сказал Моргалов, убирая прибор. — Если вы нам дадите эту фигурку на денек, мы сможем точно определить степень радиоактивности.

— Она представляет какую-нибудь опасность для посетителей? — тревожно спросил сопровождавший нас сотрудник музея.

— Вряд ли, — пожал плечами Моргалов. — Но проверить поточнее все-таки не мешает. Пришлите ее нам вот по этому адресу.

Мы вышли с ним вместе из Эрмитажа и пошли по набережной в сторону Летнего сада.

— Ну, теперь у вас есть ниточка, за которую можно ухватиться, — сказал Моргалов, шагая рядом со мной. — Но вы, кажется, не очень довольны?

— Просто я озабочен…

— И уже мысленно там, в пустыне?

Я засмеялся.

— Нет, пока еще в Москве. Разрабатываю план дальнейших поисков и стараюсь уговорить начальство, чтобы мне утвердили смету.

Моргалов понимающе кивнул. Некоторое время мы опять шли молча, потом я спросил у него:

— Скажите, Атон Васильевич, а почему вы до сих пор молчали о своей гипотезе?

— А что я должен был сделать? Послать заметку куда-нибудь в журнал «Вокруг света» или в «Технику — молодежи»? И назвать ее «Радиоактивная гробница»? Несолидно это как-то для физика. Да и никаких конкретных данных у меня ведь не было, одни догадки, а я так работать не умею. Так что вы уж сами занимайтесь теперь сенсациями, а меня, умоляю, не втягивайте в это дело.

— Нет уж, придется нам дальше распутывать загадки вместе. — Я шутливо погрозил ему пальцем. — Кстати, и помогите мне разработать методику проверки радиоактивности для будущей экспедиции, тут вам все карты в руки. Какие приборы понадобятся, как ими пользоваться…

— Знал бы я, что вы такой настырный, промолчал бы о радиоактивности. А то сколько хлопот навлек на свою голову. Ну ладно, методику я вам так и быть пришлю, давайте адрес.

Я записал ему все свои московские координаты. Он аккуратно сложил записку, спрятал в карман и протянул мне руку:

— Ну, пожелаю вам успеха. А мне привезите мормируса, если, конечно, сумеете поймать. — Он лукаво подмигнул.

Мы попрощались, и я уже хотел уходить, как Моргалов вдруг смущенно окликнул меня:

— Слушайте, Алексей Николаевич, есть у меня еще одно предложение… Об этом вашем «Речении», помните, вы мне рассказывали?

— Да, а что?

— Вы не могли бы мне оставить или прислать из Москвы фотокопии всех текстов, которые бесопорно принадлежат Хирену, и тех, где авторство его вы только подозреваете.

— Зачем?

— Хочу попытаться, чтобы физика еще раз пришла на помощь египтологии. Или, точнее, кибернетика на сей раз…

— Ничего не понимаю! Объясните Получше, что задумали, неожиданный вы человек! — взмолился я.

— Тогда давайте зайдем в Летний сад и сядем где-нибудь в сторонке, а то на нас уже начинают обращать внимание.

Мы выбрали пустую скамью в боковой аллейке и сели.

— Насколько я понял, вам важно доказать на основе стилистического анализа, что автором и «Речения» и надписи, найденной вами в пустыне, является Хирен, так?

— Так. Но при чем тут физика?

— Не физика, а кибернетика. Хочу привлечь для анализа ваших текстов электронно-вычислительную машину, она есть у нас в институте. Вы слышали, как американцы недавно с помощью такой машины установили авторство нескольких анонимных памфлетов, приписываемых Гамильтону, одному государственному деятелю конца восемнадцатого века?

— Нет, признаться, не слышал.

Моргалов укоризненно покачал головой.

— Вот видите, выходит, мы, физики, больше вашими делами интересуемся, чем вы — нашими.

— Ладно, учту ваши уроки и тоже постараюсь жить «во все стороны». Это Герцен так советовал?

— Герцен. Нравится его совет?

— Очень. Но продолжайте, Атон Васильевич, не томите меня отступлениями.

— Сохранилось, кажется, двенадцать анонимных памфлетов. Авторство их одни исследователи приписывали Гамильтону, другие — его литературному сопернику Джеймсу Медисону, тогдашнему президенту США. И вот арбитром в научных спорах предложили стать электронной машине. Попросту говоря, заставили ее сравнить анонимные памфлеты с другими документами, бесспорно принадлежащими как Гамильтону, так и Медисону. Конечно, закодировав их сначала определенным образом и составив специальную программу. И вот машина на основе стилистического анализа, по частоте повторения «ключевых» слов и другим признакам установила, что одиннадцать памфлетов из двенадцати, несомненно, принадлежат Гамильтону…

— И вы думаете, что такой же эксперимент можно повторить с предполагаемыми текстами Хирена? — прерывающимся голосом спросил я.

— Ну вот, вы уже заволновались. Так нельзя. Попробовать, по-моему, стоит, но надежд на хороший результат, честно говоря, мало. Во-первых, уж документов-то у вас раз-два — и обчелся, почти нечего сравнивать.

— А во-вторых, все они написаны ведь не самим Хиреном, а разными писцами, которым он диктовал в различное время, — добавил я сразу погрустневшим голосом.

— Верно, это усложняет положение. И, кроме того, машина будет иметь дело — вернее, не машина, а мы, когда станем составлять программу, — не с обычным текстом, а с иероглифами. Но ведь именно по сочетанию каких-то излюбленных иероглифов, по частоте их повторения в надписях и пытаетесь вы установить, так сказать, «стиль Хирена», верно? Так что попробовать стоит. Присылайте все фотокопии, какие найдете.

Я крепко пожал ему руку.

— Чудесный вы человек, Атон Васильевич! Так помогли мне и столько новых идей подарили, что прямо не знаю, как и благодарить…

— Ну что там, пустяки какие. Мне ведь самому интересно. Итак: жду материалов и желаю успеха,

ГЛАВА XIII. МОРГАЛОВ ПРАВ

В Москве все обернулось гораздо лучше, чем я полагал. А может быть, это Моргалов заразил меня такой энергией, что я быстро и весьма успешно всех уговорил немедленно начать поиски гробницы Хирена?

Даже старика Савельева мне почти не пришлось убеждать. Едва я рассказал ему о своей догадке и начал «иронически» читать «Речение», вскрывая подтекст, как Михаил Сергеевич выхватил книгу у меня из рук и так и впился в нее.

— Пожалуй, ты прав, — пробормотал он, свирепо глянув на меня и снова склоняясь к книге. — Как же я не понял этого раньше, ах, старый пень!

Какой все-таки молодец старик! Умеет отказаться даже от собственной давно выношенной теории, убедившись в ее ошибочности.

У меня прямо язык чесался от пространных доказательств, которые я приготовил в защиту своей гипотезы. И, как это ни смешно, мне даже стало обидно, что убеждать старика вовсе не придется. Но зато какую неистовую деятельность он теперь развил, чтобы помочь мне поскорее отправиться на поиски гробницы Хирена! Замучил телефонными звонками директора института, привел в трепет всех снабженцев и работников бухгалтерии, на заседании Ученого совета грозно повторял с вошедшей в пословицу настойчивостью Катона:

— Гробница Хирена должна быть найдена и спасена для науки!

По его настоянию нам выделили самое современное оборудование: новейшую аппаратуру для электрической и магнитной разведки, радиометры, портативную рацию.

— Нечего скупиться, — приговаривал он. — Речь идет об изучении эпохи древнейших народных восстаний, коренной ломки общественных отношений. Кому же этим заниматься, как не нашим, советским археологам? Здесь столпам зарубежной археологии, вроде того же профессора Меро, делать нечего, только напустят какого-нибудь туману идеалистического. Так что надо провести эту работу на самом высоком научном уровне. Никакой кустарщины! И людей отбирайте в экспедицию лучших, самых способных, не стесняйтесь!

Савельев так разошелся, что даже собирался послать египетским властям письмо с предупреждением об опасной деятельности «лжеархеолога Вудстока, за которым надо вести постоянное, неусыпное наблюдение», — мне стоило немалых трудов удержать его. Как я потом пожалел об этом!..

Почему нет никаких вестей от Моргалова? Получится ли у него что-нибудь с анализом текстов, я ведь послал их ему сразу же по возвращении в Москву.

Я уже хотел писать в Ленинград, как Моргалов, словно почувствовав на расстоянии мое нетерпение, сам прислал коротенькое, очень теплое письмо. Он сообщал, что вовсе не забыл о своем предложении и занимается присланными документами, — «даже в ущерб своей основной работе, по мнению нашего директора. Но составление программы и перевод ваших иероглифов, местами весьма напоминающих тех собачек и птичек, каких все мы рисовали в милом детстве, оказалось делом куда более затяжным и трудоемким, чем я предполагал…»

Письмо кончалось опять пожеланиями всяческих успехов и удач, а внизу была сделана приписка:

«Передайте привет мормирусу, если, конечно, вам удастся его поймать…»

Письмо успокоило меня: можно было уезжать в Египет, Моргалов сам доведет исследования до конца.

И вот, наконец, вся суета сборов позади. Москва провожает нас затяжным осенним дождиком, а в Каире — благоухающая оранжерейная духота, от которой мы все уже успели отвыкнуть.

Первым делом я, конечно, отправился в больницу навестить профессора Меро. Он похудел, сильно осунулся. Видимо, болезнь замучила его, и он очень обрадовался мне.

— Вот видите, дорогой коллега, как быстро сбавила мне жирку эта проклятая пирамида вашего зловредного Хирена, — сказал он, слабо пожимая мне руку. — Я стал жертвой мести фараона, не иначе, если верить газетам. Боже мой, какая чепуха! Но поневоле начнешь в нее верить, ведь они все никак не могут разобраться в моей болезни, эти местные знахари. Надо скорее выбираться во Францию, там меня быстро поставят на ноги…

Он неосторожно повернулся на кровати и сморщился от боли.

— И главное — эти проклятые язвы, они никак не заживают. Где меня угораздило подцепить эту гнусную тропическую заразу?

Тропическая зараза… Сказать ему об истинной причине болезни? Я не решился и промолчал.

Он расспрашивал меня о наших планах. Где-то рядом, совсем под моим ухом, громко тикали часы. Я осмотрелся и увидел их на тумбочке возле кровати. Это были все те же знакомые мне часы с полустершимися от старости затейливыми буковками. «Пока вы смотрите на часы, время проходит», — прочитал я и начал прощаться.

Потом я прошел в кабинет главного врача и доверительно рассказал ему о наших подозрениях. Худощавый и стройный доктор араб с совершенно седой головой выслушал меня очень внимательно.

— Мы кое-что подозревали, — задумчиво сказал он, — но сомневались, не зная причины. Теперь многое становится ясным, благодарю вас. Но очень прошу, йа эфенди: газетчикам пока об этом ни слова. И самому больному, конечно, надеюсь, вы ничего не говорили?..

Я сообщил также о наших предположениях относительно радиоактивного заражения пирамиды Хирена и местным властям. Мне посоветовали по приезде в Асуан немедленно связаться с инженером Али Сабиром, возглавлявшим там геологическую службу.

Как ни тянуло воспользоваться случаем и осмотреть древние памятники по пути, особенно мне хотелось заглянуть в Долину царей, где находилась гробница Тутанхамона, и в Тель-аль-Амарн, на развалины бывшей столицы еретика Эхнатона, — мы не могли нигде задерживаться. Уж очень хотелось поскорее проверить догадки и предположения, все еще казавшиеся даже нам невероятными. А если они оправдаются, надо срочно искать настоящую гробницу Хирена по новым, более определенным признакам.

Вот снова и Асуан — древние ворота в легендарную страну Куш! Наместники фараона, жившие здесь, так и назывались «хранителями Врат Юга». Возле этих скал некогда закончил свои путешествия великий географ древности Страбон — дальше для него начиналась туманная «терра инкогнита» — «земля неизвестная». Здесь Эратосфен проводил первые в истории человечества измерения длины экватора, доказывая шарообразность нашей планеты, и умер в изгнании замечательный римский сатирик Ювенал, — каждый камень тут овеян дыханием истории.

И так причудливо переплетается здесь современность с давней стариной. Помню свои первые впечатления: город показался очень многолюдным, но я тогда не удивился этому, — ведь рядом громадная стройка.

Возле гидростанции — вырубленные в скале ступени, стертые, исшарканные миллионами подошв за века. Это знаменитый ниломер, по нему жрецы составляли «прогнозы» разлива Великого Хапи, с нетерпением ожидавшиеся всей страной.

А рядом возводится новая плотина Садд аль-Аали, одно из замечательнейших сооружений нашего времени. На дне стометрового карьера вгрызались в скалы советские экскаваторы, по узкой дороге, витками поднимавшейся из этого рукотворного ущелья, тяжело, натужно урча, один за другим ползли могучие «МАЗы»… Все выглядело так, словно мы вдруг попали куда-нибудь на берега Енисея.

Здесь потомки древних египтян строят будущее. А пирамиды… Хоть я и с громадным наслаждением копаюсь в них, не могу не согласиться с ядовитым замечанием Генри Торо:

«Самое удивительное в пирамидах — это то, что столько людей могло так унизиться, чтобы потратить свою жизнь на постройку гробницы для какого-то честолюбивого дурака».

Пожалуй, лишено чувства историзма, но по существу верно.

Геолог Сабир, которого мы, наконец, отыскали в дощатом домике на краю карьера, оказался совсем молодым, круглолицым, с крошечными усиками над припухшей верхней губой. Мой рассказ привел его в совершенный экстаз. Он начал тут же искать какие-то карты, свертывать их в рулон, укладывать в потрепанную брезентовую сумку всякие инструменты.

Он был готов немедленно отправиться в путь, сейчас же лезть в пирамиду Хирена — и очень огорчился, что мы сможем отплыть только завтра после полудня.

Но вот мы уже стоим с ним на палубе пыхтящего парохода. Из густой, словно суп, воды медленно выползает облепленная илом якорная цепь. Прощальный тонкий гудок — и снова величаво проплывают мимо древние храмы, листаются страницы истории.

Экспедиция была в том же составе, что и весной. Мы хорошо сработались и понимали друг друга с полуслова. Прибавился только один новичок- Толя Петров. Голубоглазый, стеснительный, он лишь в прошлом году закончил Московский университет, теперь работал в одном научно-исследовательском институте. Мне его рекомендовали, как «хотя и молодого, но подающего весьма большие надежды» специалиста по всяким приборам, которыми нам предстояло исследовать радиоактивность. Несмотря на такую солидную рекомендацию, все мы относились к нему с какой-то отеческой заботливостью, ласково называли Толиком и всячески опекали. Над ним взяли шефство Зиночка и Женя Лавровский и теперь гоняли его с одного борта на другой, наперебой рассказывая обо всех исторических достопримечательностях, мимо которых мы проплывали.

Коричневая вода стремительно, с завихрениями, бежала вдоль бортов, создавая обманчивую видимость, будто это мы так быстро движемся к цели. Но встречное течение задерживало нас, и все истомились, пока добрались, наконец, до знакомого селения, ставшего для нас словно вторым домом.

Почти все жители встречали нас на берегу. Было чертовски приятно увидеть вновь знакомые лица, сверкающие улыбки, черные усы величественного раиса, торчавшие, словно боевые пики. А вот и старый Ханусси встречает меня низким поклоном и все те же неизменным:

— Ахлан ва сахлан, йа хавага!

Но даже это сейчас не может омрачить моего настроения.

Объятия, приветствия, традиционные расспросы о трудностях пути и здоровье всех домочадцев. Лагерь мы разбили уже в темноте, при свете костров, — наскоро, без особых затей, потому что уже через день-два надеялись двинуться дальше, в пустыню.

— Идем? — спрашивает меня Сабир.

Ах, как и мне самому не терпится сейчас же, ночью, отправиться в пирамиду Хирена, захватив с собой счетчик Гейгера!

А раис, ничего не подозревая о наших переживаниях, неторопливо попивает кофе и рассказывает, что «мистер Вудсток со своими ребятами» тоже приступил к работе. Они появились в здешних окрестностях с неделю назад и уже трижды успели побывать в пирамиде Хирена.

— Нехорошее место, йа устаз. Йесхатак!^*["33]

Вот как! Они, однако, не теряют времени, эти авантюристы. И откуда у них берутся деньги на такие широкие «изыскания»? Похоже, что Афанасопуло и Вудсток работают на кого-то, располагающего солидными средствами. Их не следует недооценивать, кажется, все это серьезнее, чем я предполагал…

Мы еле дождались утра. Завтрак Ханусси приготовил нам пораньше, и съели мы его торопливо, без особого аппетита.

Покидая лагерь, я увидел, что старый повар расстилает на песке сеть, собираясь, видимо, угостить нас по возвращении свежей рыбкой. Тогда я сразу вспомнил просьбу Моргалова и сказал:

— Послушайте, Ханусси-ака, не могли бы вы поймать такую рыбку — мормирус? Может быть, она у вас по-другому называется? Такая с длинным заостренным носом, вроде трубочки.

Я усиленно помогал себе жестами. Со стороны, наверное, они выглядели очень забавно и нелепо. Но Ханусси, кажется, понял. Он кивнул и, поклонившись, ушел куда-то за палатку.

Я с интересом ждал, что будет дальше. Через несколько минут старик появился с удочкой в руке.

— А зачем вам удочка, Ханусси? — притворившись ничего не понимающим, спросил я. — Ведь у нас есть сеть.

— Но эта рыба не ловится сетью, йа хавага.

— Почему?

Старик пожал плечами и после некоторого размышления сказал:

— Не знаю, но она никогда не попадается в сети. Видно, такова воля аллаха, йа хавага…

Проходя по улицам селения, где каждый спешил выйти на улицу и поздороваться с нами, мы заметили, что многие дома уже опустели. Значит, как мельком упомянул вчера раис, в самом деле началась эвакуация жителей из зоны затопления, и нам надо спешить, спешить!

Однако сам раис, кажется, вовсе не собирался никуда уезжать. Во всяком случае, на парадной стене его дома появился новый рисунок — ярко раскрашенное изображение… ножной швейной машины, которую я привез ему прошлой осенью в подарок. Видно, она понравилась хозяевам.

Миновать дом раиса мы не успели. Судя по тому, что при нашем приближении хозяин сразу появился в дверях, он давно подкарауливал нас.

— Чай Кубана, — сказал раис с низким величавым поклоном. — Прошу вас. Ахлан ва сахлан!

Отказаться было невозможно; и как ни стремились мы поскорее попасть в пирамиду, пришлось, сняв обувь, пройти в полутемную прохладную комнату и сесть на циновки, расстеленные на глиняном полу. Мы стали наблюдать, как раис колдует у маленькой спиртовки, настаивая знаменитый чай.

Этот действительно божественный напиток получил свое название, кажется, в честь селения, откуда раис был родом. Поэтому он весьма гордился своим непревзойденным умением приготовлять этот чай, крепкий, как вино, и благоухающий, словно тончайшие духи.

Мы пили его из маленьких фарфоровых чашечек маленькими глотками, будто священнодействуя, только изредка перебрасываясь восторженными восклицаниями и учтивыми вопросами о погоде, о здоровье хозяина и его семьи, всех его родичей до седьмого колена.

Наконец торжественная церемония закончилась и, поблагодарив хозяина, мы могли двинуться дальше.

Чем ближе мы подходили к пирамиде, тем все больше убыстряли шаг. Впереди мчался Али Сабир. Толик Петров припустился бежать вприпрыжку и обогнал его. Но, оглянувшись на меня, застыдился и сбавил скорость. Я и сам готов был бежать, как мальчишка.

Однако, подойдя к пирамиде, Али Сабир сразу стал деловитым и сосредоточенным. Он неторопливо вытер раскрасневшееся лицо, отряхнул пыль с футляра, в котором покоился счетчик Гейгера, и лишь потом вынул прибор и тщательно осмотрел его. Мы, столпившись вокруг, торопили его взглядами.

— Иншалла, — торжественно сказал геолог и медленно ввел руку со счетчиком в темное отверстие, когда-то пробитое Красовским в стене пирамиды.

Никакого эффекта! Счетчик молчал. Было слышно только наше взволнованное сопение.

Сабир зажег фонарик и, пригнувшись, нырнул в штольню. Мы полезли за ним. Сделав несколько шагов, он остановился — счетчик молчал. Геолог поднял его над головой и приложил к потолку, потом к стенам и даже, присев на корточки, к пыльному полу. Никаких признаков радиоактивности!

Мы растерянно переглянулись.

Счетчик первый раз довольно робко подал голос лишь тогда, когда мы вошли в коридор, непосредственно проходивший, как вы помните, прямо над погребальной камерой. И теперь с каждым метром щелчки все учащались! А когда через отверстие, пробитое древними грабителями в полу коридора, мы один за другим спустились в погребальную камеру, неистовый треск непрерывных теперь уже щелчков заставлял мурашки пробегать по коже.

«Вот же все-таки причуды психологии! — подумалось мне. — Ведь пока я не знал, что камера наполнена радиоактивным излучением, чувствовал в ней себя совершенно спокойно. И теперь знаю, понимаю умом, что такое кратковременное пребывание в ней не представляет никакой особой опасности, — и все же неприятно. Умом понимаю, но с какими-то там мышцами совладать не могу — так и норовят поскорее увести отсюда. У них своя логика поведения. Словно выработался сразу какойто условный рефлекс на этот проклятый треск. Стыдись, посмотри, как спокоен Сабир».

Геолог буквально прилип к стенам. Он постукивал по ним молоточком, проводил какие-то царапины, невнятно бормоча под нос:

— Настуран, несомненный настуран… Вкрапления арсенидов, любопытно!..

Так вот в чем она заключалась, губительная месть фараона, разившая даже через тридцать веков!

Я заставил себя присесть на край саркофага и дожидаться, пока Сабир не кончит колдовать.

В камере ничего не изменилось с тех пор, как я побывал тут. Вудсток, кажется, не оставил никаких следов, чего я, по правде говоря, немножечко опасался после вечернего рассказа раиса. Хотя что они могли унести отсюда? Пустой саркофаг, весящий несколько тонн, или никому не нужную крышку?

Сабир закончил свои манипуляции, отколол с помощью Андрея несколько кусков от облицовки стены в том месте, где ее и так уже повредили грабители, пробивая вход. Потом мы все торопливо выбрались на свежий воздух, уселись прямо на солнцепеке, от которого некуда деться в пустыне, и наскоро подвели итоги.

Итак, поразительная гипотеза Моргалова полностью оправдалась. Сама пирамида сложена из глыб обычного песчаника, и лишь для облицовки погребальной камеры строители применили гранит, отличавшийся сильной радиоактивностью. Значит, Хирен в самом деле сделал это совершенно сознательно. Он знал о губительных свойствах этого зловещего черного камня, добытого где-то в глубине его родных Нубийских гор!

Теперь надо искать те древние, заброшенные каменоломни, которыми пользовались строители пирамиды. И может, новая ниточка удивительных открытий, как и мечталось, приведет нас и к потайной гробнице Хирена: уж для ее-то защиты он наверняка использовал тот же радиоактивный гранит.

А может быть, этот фараон-строитель придумал нечто совсем иное? Изобретательности и выдумки у него, видать, хватало.

— Я должен опечатать вход в пирамиду и установить здесь охрану, — вставая, сказал Сабир. — Так что вы не ждите меня, возвращайтесь в лагерь и пришлите двух рабочих понадежнее.

За обедом старый повар несколько раз подходил к столу и как-то странно поглядывал на меня.

— Вы что-то хотите сказать, Ханусси-ака? — наконец спросил я.

— Как вам нравится рыба, йа хавага? Это та, что вы хотели.

— Мормирус?!

Ханусси слегка поклонился:

— Я приготовил ее под чесночным соусом, йа хавага. Вам понравилось?

Я только вздохнул и посмотрел на тарелку, где осталось лишь несколько обглоданных косточек.

Что же теперь сказать Моргалову? Что я сожрал злополучного мормируса, даже не разглядев? Но на вкус он был отменным!..

ГЛАВА XIV. В ГОРАХ

Вечером мы с Сабиром расстелили прямо на полу палатки геологические карты и начали совещаться. Мне эти пестрые, разноцветные пятна и полоски, условные значки и химические формулы, щедро рассыпанные повсюду, мало что говорили. Но геологу они как бы помогали заглянуть под землю.

— Все-таки не могу понять, откуда брал он этот гранит! — проговорил Сабир, теребя свои усики. — Правда, вдали от Нила детальной разведки пока не производилось, а с воздуха небольшое месторождение можно и не заметить. Ближайшие промышленные скопления урановых руд вот здесь, в районе Эль-Козейра. Но там совсем другие породы, нет такого гранита. Просто не знаю, что вам посоветовать, йа устаз.

Я решил все-таки начать поиски от той долинки, где весной Павлика укусила змея, заставив нас срочно свернуть работы.

На следующий день Сабир показал нам, как обращаться с приборами, и отправился в Асуан, увозя с собой образцы облицовки из погребальной камеры. А мы двинулись в пустыню.

На этот раз я раздобыл еще одну автомашину и мог захватить в поход нескольких самых опытных рабочих. Все они давно занимались раскопками, для многих это стало даже наследственным промыслом, продолжавшимся из поколения в поколение. Для нас они были не просто землекопами, а талантливыми помощниками и даже порой весьма знающими консультантами.

По уже разведанному весной маршруту проехали без остановок. Вечер застал нас еще в пути; и когда мы добрались, наконец, до злополучного «змеиного места», как окрестил его Павлик, лагерь пришлось разбивать уже в полной темноте.

Проводником я снова взял Азиза. Бедуин привел по моей просьбе двух верблюдов: они могли очень пригодиться для разведки в горных долинах, куда не пройдет машина.

Я собирался тут задержаться хотя бы на денек, чтобы закончить осмотр окрестностей. Но когда утром, в ожидании завтрака, не утерпел и заглянул к нашему весеннему раскопу, то сразу понял: здесь уже явно кто-то рылся после нас.

Мы всегда, уходя, закрываем раскоп бумагой, а потом засыпаем песком, чтобы не принять его по ошибке за новый, еще не исследованный и не копаться впустую. Теперь песок был разрыт, бумага куда-то исчезла — вероятно, ее давно унес ветер. На дне ямывалялось несколько окурков, из груды песка торчало донышко бутылки — весьма красноречивые «визитные карточки»…

Неподалеку зияли еще две ямы. Их мы весной не копали. Они были пусты, и оставалось только гадать, что мог найти здесь и украсть Вудсток со своими товарищами?

Нам тут, во всяком случае, уже нечего было делать. Да, и честно говоря, как-то не хотелось копаться после этих проходимцев. Сразу после завтрака мы погрузились в машины и поехали дальше, поближе к заветным горам, серыми складками маячившим вдали.

Как горы ни отступали, стараясь спрятаться в пыльной дымке, к полудню мы все-таки добрались до них. Выбрали узкую долинку с крутыми склонами и решили здесь устроить базовый лагерь. Эта работа заняла у нас весь остаток дня, но зато ночевали мы уже вполне комфортабельно, даже послушали радио.

Под вечер мы с Павликом поднялись на вершину ближней горы. Насколько хватал глаз вокруг тянулось унылое хаотическое нагромождение серых и голых скал. Ни кустика, ни цветка, даже верблюжья колючка, похоже, тут не росла. Не было видно ни одной птицы. Кругом — мертвые скалы.

— Если бы устроить конкурс на самое печальное место на земле, то более подходящего не найти, — пробормотал Павлик. — Веселенький он себе выбрал уголок, этот Хирен…

С утра опять началась будничная работа, привычные разговоры за завтраком:

— Смотри, Толик, ты уселся на место шефа. Выдаешь свои тайные намерения?

— Отличный кебаб, Ханусси! Добавьте, пожалуйста…

— А я бы съел сейчас окрошечки… С ледком!

— Казимир Петрович, когда же, наконец, будут готовы позавчерашние снимки?

— Сразу после завтрака берусь за них.

— Ханусси, найдется ли у вас еще чашечка кофе?

— Скажите Павлику: я пошла на третий раскоп…

Прошло три дня, а нам не попалось пока ничего интересного, кроме трех изображений животных на камнях да маленького рисунка. Он был выведен на скале красной охрой и изображал большую баржу, на каких в древности обычно перевозили гранит из каменоломен. Это обнадеживало: значит, мы всетаки идем по следам древних строителей.

Во время одного из обходов я вспугнул крупную кобру, пригревшуюся на камне. Сразу вспомнился весенний несчастный случай, и я проследил, чтобы всеми были приняты меры предосторожности: ходить разрешалось только в сапогах, перед сном тщательно осматривали палатки, каждый знал, где хранится сыворотка.

Вечерами я часто вспоминал Моргалова: почему от него нет весточки? А время идет…

У нас было три походных радиометра для проверки горных пород. Я решил, прихватив один из них, совершить за два-три дня разведочный поход по более отдаленным окрестностям. Только после этого можно было намечать новые маршруты.

Старшим за себя я оставил Павлика, хотя он явно не был этим обрадован. Конечно, ему больше улыбалось отправиться в романтичный, по его представлениям, поход на верблюдах по диким горам. Но я начал обсуждать с ним план работ, которые предстояло выполнить без меня, вручил подробную письменную инструкцию, — и новые заботы сразу улучшили его настроение.

Кто был по-настоящему огорчен и даже, пожалуй, как-то обескуражен моим отъездом, так это старик Ханусси. Правда, со своей точки зрения:

— Кто же вас там станет кормить, йа хавага?

Но все равно мне, признаться, стало приятно. Казалось, ледок в наших отношениях начинал понемножку таять. Увы, как я обманывался!..

Рано утром, после особенно сытного завтрака, мы с проводником торжественно воссели на верблюдов и, вызывая своим видом общий восторг, двинулись в путь.

Но приподнятое настроение очень быстро улетучилось. Сидеть на верблюде оказалось страшно неудобно. Он так неторопливо и медлительно вышагивал на своих длинных, голенастых ногах, только презрительно дергал головой, когда я пытался его подгонять, и так монотонно раскачивал меня при каждом шаге, что вскоре я начал ощущать, как к горлу у меня подступает предательская тошнота.

«Этого еще не хватает! Заболеть морской болезнью — и где? Среди безводной, раскаленной пустыни!» — подумал я с ужасом.

К счастью, отъехав от лагеря километров на пять, я, уже не теряя достоинства, мог сказать проводнику, что пора приступать к работе. Повинуясь его гортанному окрику, верблюд, подогнув ноги, покорно опустился на колени, и я поспешил слезть с него.

А когда мы приступили к работе, романтика окончательно улетучилась. Навьюченный увесистым радиометром, я сам почувствовал себя верблюдом.

Работа моя казалась вовсе не сложной: шагай себе, держа перед собой палку со специальной гильзой на конце. От нее тянулся к радиометру гибкий кабель. Со стороны я напоминал сапера с миноискателем. Идти надо было не спеша и подносить гильзу к каждому обломку скалы, валявшемуся на пути. Заметив разлом горных пород на склоне ущелья, я обследовал и его, прислушиваясь, не учащаются ли деловитые щелчки в наушниках.

Они звучали непрерывно, и сначала это меня пугало. То и дело казалось, будто щелчки стали чаще, и я останавливался у подозрительного камня. Прибор отщелкивал по-прежнему равномерно, отмечая так называемую фоновую радиоактивность, присутствующую повсюду.

Гильзу следовало держать как можно ближе к земле. Это требовало постоянного внимания и нервного напряжения, так что рука у меня скоро затекла, словно я нес громадную тяжесть. Ящик радиометра колотил по боку и оттягивал плечо. Голову непривычно стискивали, словно раскаленным обручем, дужки наушников. Пот с меня лил градом, и вскоре мерные щелчки начали отдаваться в голове тупой, мучительной болью.

Зато верблюды были, кажется, очень довольны таким методом разведки. Они лениво брели сзади, часто ложились и отдыхали, а потом быстро меня нагоняли, ухитряясь по пути еще выискивать какие-то лакомые колючки в расселинах скал. И проводника такая работа весьма устраивала. Он уходил вперед, усаживался на камень и поджидал меня, задумчиво напевая монотонную и бесконечную мелодию.

В полдень мы натянули на колья брезентовый тент, и я свалился на расстеленный под ним коврик таким измученным, что даже напиться не сразу смог, хотя горло совершенно ссохлось. А пролежав пластом часа три, снова поднялся и, чуть ли не руками передвигая непослушные, затекшие ноги, снова побрел дальше, тыча гильзой на палке в каждый камень.

Ночевали мы в какой-то пещерке. Следовало, вероятно, осмотреть ее стены — тут могли сохраниться какие-нибудь рисунки или надпись, но у меня уже совершенно не оставалось сил.

Спал я как мертвый. Но и во сне продолжал слышать монотонное надоевшее щелканье…

На второй день стало немножко легче, хотя работа и оставалась такой же однообразной. Как и требовала инструкция, я внимательно осматривал обнажения горных пород, тщательно обследовал каждую осыпь и высыпку, не пропускал ни одной каменной глыбы или крупного валуна на пути. Раза четыре за этот день мне показалось, будто прибор отмечает повышенную радиоактивность. Но каждый раз при детальной проверке, отнимавшей, кстати, немало времени, оказывалось, что я снова по неопытности ошибся.

Теперь наша унылая работа, кажется, начала надоедать даже проводнику. Песни, которые он пел, становились все безотраднее и грустнее. И верблюды чаще ложились и вставали потом очень неохотно, после длительных уговоров и понуканий.

На третий день я решил не мучить зря своих спутников и предложил проводнику сразу отправиться вперед, разбить заранее лагерь в определенном месте, показав ему свой предполагаемый маршрут по карте, и ожидать меня там к вечеру. Он покачал головой:

— Одному нельзя, йа устаз.

— Ну, тут каких-то пятнадцать километров. Я не заблужусь, не бойся. У меня же есть карта.

Он пожал плечами и усмехнулся, весьма красноречиво выразив этим свое отношение к моей карте.

— Ладно, ладно, Азиз, не беспокойся, — настаивал я. — Я же не новичок в пустыне.

Бедуин опять пожал плечами, но уже несколько по-иному. Теперь жест его означал не что иное, как традиционное египетское «малеш» — «все равно!» — столь же емкое и богатое оттенками, как русское «авось».

— Тут плохие места, йа эфенди, — добавил он внушительно, чтобы окончательно убедить меня. — В этих горах шайтан играет. Йесхатак!^*["34]

Но упоминание о нечистой силе вызвало у меня обратную реакцию, и я уже совсем решительно — надо же бороться с глупыми предрассудками! — сказал ему:

— Хватит об этом, Азиз.

Он не стал больше спорить:

— Квойс.^*["35]

Подождав, пока маленький караван скроется за поворотом ущелья, я приступил к работе. Снова я буквально обнюхивал каждый камень. Снова карабкался по скалам, завидев где-нибудь каменную осыпь, балансируя при этом длинной палкой, словно неумелый канатоходец.

Хребет с правой стороны ущелья постепенно повышался, карабкаться по его крутым склонам становилось все труднее. А на них, словно нарочно, все чаще попадались обнажения пород и заманчивые разломы. И я карабкался все выше и выше, цепляясь разбитыми в кровь пальцами за раскаленные скалы и порой буквально повисая па них, когда камни предательски выскальзывали у меня изпод ног и с грохотом рушились вниз, поднимая тучи удушливой серой пыли.

Короче говоря, до вечера я не прошел и половины намеченного маршрута. Уже смеркалось, проводник мой наверняка начинал беспокоиться. Надо спешить в лагерь, иначе он отправится искать меня, и мы можем разойтись. А завтра снова придется возвращаться сюда, чтобы не получилось пробелов в маршруте. Да, облегчил я себе работу, нечего сказать…

Я поколебался, не оставить ли радиометр здесь, чтобы не таскать взад и вперед. Но потом решил все-таки не расставаться с ним: потеря такого прибора была бы слишком опасной для успеха нашей экспедиции. Чертыхаясь, я поудобнее укрепил его на плече, не подозревая, какую услугу мне еще окажет этот надоевший и к вечеру становившийся ужасно тяжелым ящичек.

Шел я быстро, но темнота наступала еще быстрее. Вот она уже сразу, словно шапкой, накрыла и горы и меня, а до лагеря оставалось еще никак не меньше четырех-пяти километров.

Тьма была такой густой и плотной, что двигаться можно было только ощупью. То и дело я спотыкался о камни, налетал на выступы скал — ущелье с наступлением темноты словно сразу стало теснее, — но упрямо пытался идти вперед. Это было совершенно непростительной ошибкой.

И только боязнь за сохранность прибора, который то и дело со зловещим скрежетом задевал о скалы, заставила меня, наконец, образумиться я поступить так, как следовало сделать сразу: остановиться, выбрать на ощупь среди камней местечко сравнительно поудобнее и «помягче» и терпеливо ожидать рассвета.

Есть я не хотел, только напился воды из фляжки и тяжело повалился прямо на голые камни, хранившие еще дневное тепло. Над вершинами скал повисло созвездие, похожее на огненный иероглиф. Оно было незнакомым, словно я вдруг попал кудато на иную планету. Чуть пониже сиял яркий Канопус; и тогда я сообразил, что загадочное созвездие — легендарные Волосы Вероники, невидимые в наших родных краях.

Мне показалось, будто я слышу крик, потом словно далекий выстрел. Но я не мог ответить ничем на эти сигналы. Постепенно дневная усталость взяла свое, и я крепко уснул на своем неудобном каменном ложе, подсунув под голову ящик радиометра.

У него оказались такие острые углы, что, проснувшись, я не мог разогнуть затекшую шею, а на щеке, по-моему, даже образовались шрамы.

Чтобы размяться, я сделал гимнастику, потом закусил шоколадом. По опыту раскопок в Средней Азии всегда беру его с собой в поле. Для неприкосновенного аварийного запаса это самое лучшее — и сыт и желудок не перегружен. Потом выпил несколько глотков воды.

Все это я делал не спеша, поджидая, когда появится мой проводник с верблюдами. Надо было его дождаться и успокоить, что со мной ничего не случилось. Но он все не появлялся. Тогда я решил не терять времени зря и пойти ему навстречу. Взвалив радиометр на плечо, я быстро зашагал по ущелью.

Это было моей второй ошибкой.

Прошел километра три, а проводника все нет. Ущелье между тем? стало совсем узким, горы стиснули его так, что местами приходилось боком пробираться между скал. А дальше ущелье раздваивалось…

Только тут я сообразил, что, кажется, заблудился, и достал карту. На ней вообще не было никакого разветвляющегося ущелья. Компас, как это часто бывает в горах, где его то и дело сбивают мелкие магнитные аномалии, показывал совсем иное, чем солнце нещадно сверкавшее в небе.

Надо было возвращаться к тому месту, где я вчера в темноте, видимо, ненароком свернул в это узкое боковое ущелье. Обидно, что столько времени потрачено зря, но сам виноват: во-первых, не следовало идти в темноте, вот и заблудился. А во-вторых, утром, отправляясь в путь, надо бы сначала убедиться, что он выбран правильно.

Чертыхаясь, я побрел обратно. И чем дальше шел, тем яснее становилось, что я снова забрел в какой-то боковой развилок и вовсе не приближаюсь к тому месту, где ночевал.

Положение становилось уже серьезным. Карта, видимо, старая, неточная. Да и как она могла помочь, если я даже примерно не представлял, где именно нахожусь. Компас также бесполезен. Сигналов подать нечем: оружия у меня нет, а костер не зажжешь из голых камней. К тому же у меня осталась лишь одна плитка шоколада и воды во фляжке совсем на донышке…

Найти меня здесь, пожалуй, будет потруднее, чем в песках пустыни, так что полагаться можно только на самого себя. Надо прежде всего хотя бы примерно сориентироваться.

И я полез на гору. Ужасно мешала палка, радиометр клонил меня набок и предательски стаскивал вниз. Но я не решался ни на миг с ним расстаться: найти его потом среди серых камней будет куда труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена.

Камни с грохотом сыпались из-под ног. Пот застилал и щипал глаза. Местами я полз прямо на животе, упрямо цепляясь окровавленными пальцами за острые скалы и обдирая себе колени. Но всетаки часа за полтора вскарабкался на эту проклятую гору. И тут же понял, что это ничего мне не даст. Дальше поднимались еще более высокие и обрывистые хребты. А то, что я видел внизу, казалось настоящим хаосом, даже отдаленно не похожим на то, что было изображено на карте.

Оставалось одно — идти, придерживаясь северозапада. Где-то там мы вошли в горы, там, вероятно, и ищет меня проводник. Передохнув немного, если можно назвать отдыхом сидение на раскаленных камнях да еще на самом солнцепеке, я начал спускаться в ущелье.

Не буду долго рассказывать о своих скитаниях, едва не закончившихся весьма плачевно. Многое я и сам теперь не могу вспомнить, потому что временами у меня, кажется, немножко мутилось в голове.

Я шел, шел, спотыкаясь о камни и падая под тяжестью радиометра. Помню, что часто поднимал голову и смотрел на солнце, словно опасаясь, как бы вдруг не исчез и этот последний путеводный маяк. Но он не исчезал, а медленно убивал меня своими неистовыми лучами…

День стал бесконечным. Я ждал прохлады, темноты, вечера, но он все не приходил. И я брел дальше по горячим камням, падал, снова поднимался и, шатаясь, шел дальше.

Потом свалившись — в какой уже раз! — с ног, я вдруг подумал: «У меня же есть радиостанция! Как хорошо, что мы захватили ее с собой! Сейчас вызову самолет, и меня спасут!..»

Я напялил на голову наушники и включил радиометр, принимая его в бреду за радиостанцию.

Щелчки, мерные, монотонные щелчки — и ни одного человеческого голоса.

Надо подняться выше, чтобы горы не заслоняли от меня мир и не мешали услышать людей!

И я опять начал карабкаться на скалы, волоча за собой тяжелый прибор и с надеждой вслушиваясь в однообразное щелканье, раздававшееся в наушниках, стиснувших мне голову. Я полз и все еще ничего не мог услышать, кроме этого опостылевшего щелканья. Наушники раскалывали мне. пополам череп, и я сорвал их и отбросил в сторону. Словно обрадовавшись этому, они защелкали еще громче и настойчивее…

Но мне уже было все равно. В глазах у меня завертелись огненные диски.

Потом я вдруг увидел человека, стоявшего на вершине горы и глядевшего куда-то вдаль. Он показался мне громадным, от него тянулась спасительная тень. Вот она коснулась меня, — и все провалилось в темноту и безмолвие…

ГЛАВА XV. СЛИШКОМ МНОГО ЗМЕЙ

Очнулся я от холода. На лбу у меня лежала влажная тряпка, и вода, струясь по лицу, стекала мне в рот! Я вытянул губы, чтобы глотать ее, глотать, глотать без конца. И солнце не висело больше разящим мечом над головой. Вместо него мирно и трепетно светили звезды.

В трех шагах от меня чернела какая-то загадочная фигура с уродливо-длинной, словно бы змеиной шеей. Я приподнялся и только теперь понял, что это верблюд. От него отделилась вторая тень, подошла ко мне и склонилась, заслонив звезды.

— Это ты, Азиз? — едва слышно прошептал я и успокоенно улегся снова.

Проводник разжег примус. Я напился горячего крепкого чая и заснул. Во сне меня опять мучила жажда, я снова карабкался по раскаленным камням, но проснулся с восходом солнца почти совершенно здоровым. Только одолевала слабость и болели исцарапанные и разбитые в кровь пальцы.

Проснувшись, я первым делом стал искать глазами радиометр. Вот он, цел, лежит на ковре неподалеку от меня. Но мы были где-то совсем в другом месте, я не здесь терял сознание.

— Где ты меня нашел, Азиз? — спросил я.

— Там, йа устаз. — Он неопределенно показал куда-то на юг.

— А почему перевез сюда? Это далеко отсюда?

— Плохое место, йа устаз. Там нельзя ночевать… Шайтан крутит, йесхатак!

Смутное воспоминание подсказало мне следующий торопливый вопрос:

— Скажи, Азиз, а этот вот прибор… аппарат… Он щелкал, щелкал, когда ты меня нашел?

Бедуин покосился на радиометр и угрюмо кивнул.

— Громко щелкал? И часто?

— Очень громко, йа устаз. — Похоже, ему не хотелось говорить на эту тему. Он снова с неприязнью покосился на прибор и добавил: — Так громко трещал, словно стреляли из автомата. По его треску я и нашел тебя, благодаря аллаху.

Я вскочил, пошатнувшись от слабости.

— Нам надо немедленно ехать туда!

Азиз насупился еще больше и ничего не ответил.

— Слышишь? Навьючивай верблюдов, и поедем на то место, где ты меня нашел.

— Я не запомнил его, — попробовал соврать проводник, но это удалось ему так плохо, что я рассмеялся, а он смущенно отвернулся, пряча глаза.

— Понимаешь, Азиз, ведь ради этого мы с тобой и отправились сюда, бродить по горам. — Я решил убедить его хорошенько. — Если прибор там сильно щелкал — значит мы как раз нашли то, что искали. Надо вернуться туда и проверить, а потом поскорее на базу.

Похоже, упоминание о скором возвращении на базу оказалось решающим. Все еще что-то угрюмо бормоча под нос, Азиз стал навьючивать верблюдов. Я тоже занялся сборами: уложил свои вещи, побрился, начал менять батарейки в радиометре. Но вдруг негромкий возглас проводника заставил меня поднять голову.

Он стоял с веревкой в руке и к чему-то прислушивался. Все вокруг было по-прежнему спокойно и тихо, но Азиз уверенно сказал:

— К нам кто-то идет, йа устаз. — И, прислушавшись снова, добавил: — Очень спешит.

Он взял винтовку и дважды выстрелил в воздух, чтобы подсказать, где мы.

Минут через двадцать из-за поворота ущелья в самом деле показался человек. Он направлялся к нам.

— Зариф, — коротко сказал Азиз. Теперь уже и я рассмотрел, что это один из наших рабочих, молодой весельчак Зариф. Какую весть он несет?

— Саида, йа устаз! — поздоровался, подойдя, Зариф. — Саида, Азиз!

Мне не терпелось узнать о новостях, но сразу задавать вопросы было бы невежливо. Сначала надо поговорить о погоде, о том, как прошла поездка, предложить гостю воды.

— Беда! — сокрушенно сказал он. — Вот записка.

Я торопливо развернул протянутый им лоскуток бумаги:

«Алексей Николаевич!

У нас снова укушены коброй — на этот раз сразу двое: Толик Петров и рабочий Хасан Зураб. Принял все меры, но лучше бы вам вернуться на время. П.»

Опять помеха! И прямо как у Горбунова: «Кажинный раз на эфтом месте!..»

И угораздило же проклятую змею укусить именно Толика! Хорошенькое начало для его первой экспедиции! А мы теперь на время лишаемся опытного радиометриста.

До базы было сравнительно недалеко, километров двадцать. Верблюды шли хорошо, торопились домой.

Вот и наши палатки, приютившиеся под обрывом скалы.

Павлик был очень смущен и обескуражен, сразу начал оправдываться:

— Я всех предупреждал и проверял, как вы велели, Алексей Николаевич. Но эти проклятущие кобры снова забрались в палатку, сразу две, и опять ночью…

— Как себя чувствуют Петров и Хасан?

— Вроде ничего… Но я вчера с перепугу сообщил об этом деле по радио в Асуан, и сегодня утром, когда мы вышли на связь, оттуда сообщили, что высылают к нам самолет. Я не просил, честное слово.

— Ничего, не помешает. Пусть заберут их в больницу. Но где он сядет?

— А мы сразу, как узнали о вылете, подыскали тут неподалеку площадочку. Ровная и просторная, вполне сядет. Я туда послал двух ребят дежурить, все равно ведь работы на сегодня сорваны.

Мы прошли с ним в палатку, где лежали укушенные. Возле них хлопотала Зиночка в белом халате. Хасан выглядел уже вполне здоровым и встретил меня веселой улыбкой. А Толя Петров попытался привстать а тут же бессильно уронил голову на подушку.

— Лежи, лежи, — остановила его Зина. — Сейчас самолет за вами придет.

— Как же все-таки вас угораздило сразу двоих попасться? — досадливо спросил я.

— Вы же сами говорили, змея есть змея, — . поспешно ответил за пострадавших Павлик. — Видно, тут место такое… змеиное. Надо перебазироваться.

Тут мы услышали далекий рокот мотора и поспешили встречать самолет. Это был двухмоторный «бичкрафт». Сделав несколько кругов над горами, он пошел на посадку. Значит, выбранная площадка устроила пилота.

Когда мы подошли к самолету, летчик уже, стоя на крыле, натягивал на мотор брезентовый чехол.

А в тени крыла, поджидая нас, нетерпеливо расхаживал Али Сабир.

— Не утерпел, сам прилетел, — сказал геолог, крепко пожимая мне руку. — Захотелось самому полазить по этим горам. А как ваши люди?

— Один, кажется, поправляется, второго придется отправить в больницу.

— Ах, мискин,^*["36] — поцокал сочувственно языком Сабир. — Ладно, летчик отдохнет немного, выпьет чаю и отвезет его. Ах, шайтан этот ганеш, ай шайтан! Но сразу два, а?

Геолог сокрушенно покачал головой и вдруг сказал:

— Да, познакомьтесь, это мой помощник. Будет мне помогать немного.

Только тут я заметил, что в тени под фюзеляжем самолета сидит еще один человек — худенький, молодой, в потертом и замасленном комбинезоне. Он не подошел к нам, а только издали, не вставая, слегка поклонился.

— Ну, а успехи как? — спросил нетерпеливо Сабир.

Пока мы шли к лагерю, я коротко рассказал ему о своих приключениях.

— Да, йесхатак! — вдруг вскрикнул геолог, останавливаясь и хлопая себя по лбу. — Едва не забыл, вам просили передать вот это…

Он покопался в своей потрепанной полевой сумке и протянул мне помятый телеграфный бланк.

«Асуан экспедиция Зубарева, — прочитал я. — Результаты успешные верхний текст найденной плиты зпт надпись пирамиде зпт текст речения идентичны нижняя надпись схожа текстом на скале однако требует уточнения тчк готовим подробный отчет копию вышлем поздравляю Моргалов».

Значит, все-таки получилось! Электронная машина помогла установить, что и «Горестное речение» и верхняя часть текста под солнечным диском на плите, которую мы нашли весной, принадлежат тому же, кто оставил надпись и в фальшивой гробнице пирамиды, — Хирену!

Значит, моя гипотеза подтвердилась: «Горестное речение» в самом деле принадлежит Хирену. Он восхвалял в нем восстание, призывал народ к борьбе. Как сразу вырастает его фигура, какой становится интересной и значительной, и отрывочные сведения, которыми мы располагали до сих пор о том смутном времени, вдруг проясняются и предстают в новом свете. Теперь дело за нами: искать, искать, искать!..

Радость была велика, но все-таки мое приключение, видно, давало себя знать. Я почувствовал такую слабость, что ушел поскорее в палатку и прилег у Павлика на койке. И незаметно задремал; а когда проснулся, наступил уже вечер, посреди лагеря горели три фонаря, поставленные прямо на землю по краям брезентового «круглого стола», и оттуда доносились спорящие голоса.

Самолет, оказывается, давно улетел, а я даже не слышал. Толю Петрова увезли в больницу, но Хасан отказался лететь и теперь с аппетитом уплетал пахучую тамийю из бобов в чесночном соусе.

Сабир сидел у другого фонаря немного в сторонке и, напевая себе под нос что-то задумчиво-заунывное, осматривал и проверял радиометр. Помощника почему-то не было рядом с ним. Он весь вечер вертелся среди рабочих, о чем-то болтал с ними и ни разу не подошел к геологу.

Уже перед отбоем я видел, как этот помощник приставал с какими-то разговорами к повару, и слышал, как Ханусси ему резко ответил:

— Инта малаак?!^*["37]

После ужина мы немного посовещались и, по совету Сабира, решили утром продвинуться дальше по горным долинам, насколько пройдут машины. Павлик, оказывается, уже совершил в том направлении разведочный поход и даже приметил подходящее место для будущего лагеря.

Место было удачным — довольно высокий горный хребет часть дня прикрывал его своей тенью. Но добраться нам до него не удалось — дорогу машинам преградили нагроможденные повсюду громадные глыбы. Пришлось остановиться километрах в полутора от облюбованного Павликом места.

Меня это даже больше устраивало. Я непременно хотел побывать на том месте, где потерял сознание. А оно, по моим предположениям, находилось как раз по ту сторону этого высокого хребта, и отсюда, где мы остановились, добраться до него было ближе.

На следующее утро, подождав, пока все разойдутся по намеченным маршрутам, мы с проводником и геологом на двух верблюдах отправились к месту моих злоключений.

Азиз повел нас не слишком охотно, но Сабир сердито прикрикнул на него, и бедуин смирился, Конечно, он лукавил и отлично запомнил злополучное место, — мы быстро его нашли.

Я сразу узнал и это узкое ущелье и крутой склон горы — как это я мог тут вскарабкаться? Теперь взбираться по нему оказалось очень трудно. Мы обливались потом, но ползли, цепляясь за скалы.

— Есть! — вскрикнул Сабир, прижимая крепче к голове наушники. Он долго лазил по скалам, выслушивал гору, словно доктор больного, и так увлекся, что один раз чуть не сорвался. К счастью, проводник вовремя успел подхватить его.

— Ничего не понимаю, — устало сказал, наконец, Сабир, стаскивая с головы наушники и опускаясь на камень.

— Ничего не понимаю, — повторил он и затеребил свои крохотные усики, поглядывая куда-то вверх, на вершину горы. — Активен только один обломок, а кругом — чисто. Может быть, он скатился оттуда, с вершины? Йесхатак! Но нам туда не забраться.

— Может быть, с той стороны, от лагеря удобнее? — сказал я.

— Да, пожалуй, придется оттуда, — согласился Сабир. — Там, во всяком случае, рабочие помогут взобраться.

Но в этот день возвращаться в лагерь было уже поздно. Темнота неминуемо застигла бы нас в запутанном лабиринте горных ущелий, а я уже испытал на собственной шкуре, чем это может кончиться. Мы решили заночевать здесь.

Перед сном мне вдруг вспомнился человек, которого, как мне тогда показалось, я увидел на вершине горы, прежде чем лишиться сознания. Был он на самом деле или мне привиделся?

Спали мы спокойно и крепко, несмотря на горестные вопли шакалов. На рассвете, напившись чаю, не спеша тронулись в путь.

И не прошли еще и половины дороги, как из-за поворота выскочил запыхавшийся человек. Это был снова все тот же Зариф, и при виде его у меня екнуло сердце: что еще там стряслось?

— Нашли! — закричал он еще издалека. — Нашли камень с печатью! Шакал на печати, йа устаз!

— Ва салаам!^*["38] — воскликнул Сабир, хлопая меня по плечу.

ГЛАВА XVI. ОПЯТЬ ГРАБИТЕЛИ!

Павлик вел нас по узкой тропинке, змеей извивавшейся среди камней по дну ущелья. Потом начал карабкаться по склону горы. Мы следовали за ним.

— Вот, — сказал он, останавливаясь возле большой глыбы. — Вчера нашли, уже под вечер. Сначала Зина обратила внимание на повышенную радиоактивность, а рассмотрели получше — и вот…

Я наклонился и увидел оттиск древней печати.

Отчетливо можно было различить лежащего шакала, а под ним — девять пленников, по три в ряд. Традиционная печать царского погребения!

Пленники олицетворяли «девять луков» — представителей всех племен и рас, известных древним египтянам. Таким образом, священный шакал — Анубис — как бы надежно защищал покойного фараона от козней врага любой национальности. Подобные печати всегда ставились на дверях гробниц фараонов.

А рядом в овальном картуше заветное имя: «Хирен»!

Камень отлично сохранился и выглядел так, словно его положили здесь только вчера. Непонятно…

Метр за метром мы начали обшаривать весь склон горы. Внизу, у ее подножия, нашли еще один камень с точно такими же печатями. Но он, видать, лежал здесь очень давно, весь растрескался и почти разрушился, прямо крошился в руках.

Оба они, вероятно, закрывали вход в подземную гробницу. И если валяются тут — значит нас опередили! Но когда: недавно или тысячу лет назад?.. И где же, наконец, этот вход в подземелье?

Шел уже второй день поисков, жара стала невыносимой, и время близилось к полуденному перерыву, как вдруг один из рабочих неистово закричал:

— Нашел, йа устаз! Я нашел!

Он приплясывал от восторга и повторял:

— Запомните мое имя, пожалуйста, Фаиз. Это я нашел!

— Где же вход? — нетерпеливо перебил я его, озираясь по сторонам.

— Да вот же эта дырка, йа устаз! Прямо перед вами.

— Эта?

— Ну да!

Рабочий нетерпеливо отбросил в сторону два небольших камня, расширяя отверстие. Оно вело куда-то вниз, но уж очень было похоже на простую лисью нору. Протиснуться туда можно было только ползком.

— Ну что же, полезли? — спросил геолог. — Оттуда тянет холодком, йа устаз. Это не нора.

— Если это и вправду гробница, надо пригласить специального представителя Службы древностей, — сказал я.

— Можете считать меня таким представителем, — предложил Сабир. — Я ведь не только геолог, но по совместительству и сотрудник Службы древностей. Вместе составим акт.

— Отлично. Но только уж пустите меня первым. Это ведь все-таки археологический памятник, а не рудное тело.

Сабир засмеялся и пропустил меня вперед, я протиснулся в отверстие. За ним оказался коридор, полого уходивший вниз.

Значит, в самом деле гробница! Но ловко же она была замаскирована! Даже стоя совсем рядом со входом, легко его принять за обычную звериную нору. А когда он еще был заложен камнями и запечатан… Или опять грабители точно знали, где следует искать?

Вот уже можно выпрямиться, хотя и не во весь рост. Гуськом, поднимая фонари повыше, мы двинулись по коридору. Не прошли мы и метров четырех, как наткнулись на первое препятствие. Коридор был заложен крупными глыбами камня, но нас опередили, и кто-то уже успел пробить узкий проход в завале, даже сдвинул одну глыбу в сторону.

Значит, гробница ограблена? Тут уже нет надежды, будто грабителей могли вспугнуть, как в чудом уцелевшей гробнице Тутанхамона. В таком уединенном и глухом месте, как это ущелье, вряд ли держали постоянную стражу. Грабителям никто не мешал, и, уж найдя гробницу и проникнув в нее, они, конечно, могли орудовать обстоятельно и не спеша.

Сразу за баррикадой из каменных глыб коридор сверху до самого пола оказался забит мелким щебнем. Но разве это могло остановить грабителей! Они проделали в щебне узкий лаз под самым потолком коридора. Теперь и нам предстояло ползти этим воровским ходом.

Острые камешки врезались в колени и в локти, рвали одежду. Но, к счастью, толщина завала не превышала трех метров, а потом снова можно было выпрямиться, отряхнуться и продолжать путь уже по-человечески.

Коридор уводил нас вниз. И вдруг я увидел зиявшую в его потолке дыру. Кто и зачем ее пробил? Идти ли нам дальше по коридору или лезть в эту дыру?

— Надо лезть! — напористо сказал Сабир. — Ведь если они ее пробили, а не пошли дальше по коридору, значит, имели основание, йесхатак!

Да, он, конечно, прав. Я укрепил фонарик на груди, чтобы обе руки оставались свободными, и полез в темный пролом. И очутился в новом коридоре. Он был горизонтальным, несколько шире и наряднее, чем первый, стенки его покрывали плитки голубых изразцов, не потускневших от времени.

Как грабители догадались, что именно эта толстая гранитная плита скрывает ход в потайной коридор и где следует пробивать отверстие? Неужели им подсказал дорогу опять кто-то из строителей, как и в той пирамиде, что открыл Красовский? Или просто им хватало собственного воровского опыта, чтобы преодолевать все ухищрения и ловушки?

Ладно, пойдем по их следам. Я опустил лампу немного пониже, чтобы свет ее падал как раз под ноги, шагнул вперед…

И в тот же миг провалился куда-то вниз, тяжело упал на кучу песка! Фонарик разбился, я увяз в песке, а кругом была полная, абсолютная, дикая тьма.

Вверху показался свет, и тревожный голос Сабира спросил:

— Вы живы, йа устаз?

— Жив, ничего страшного, — пробурчал я, пытаясь подняться.

Обрадованный геолог, конечно, поспешил прежде всего восславить аллаха:

— Эль-хамду-лиллах!

— Лучше поскорее бросьте веревку и спустите мне фонарь, мой разбился! — крикнул я довольно сердито, потому что был зол на себя: как глупо угодил в такую элементарную ловушку, а еще штудировал Красовского, выписывал его рассуждения об уловках древних строителей!

— Квойс, квойс, йа устаз.^*["39]

Пока они поднимали меня, я рассмотрел как следует этот каменный колодец. Он был узкий, метров десяти глубиной. Если бы не песок на дне, пожалуй, не собрать бы костей… Но зачем тут насыпан песок? Чтобы грабителям помягче было падать? Странно…

Я схватился руками за край колодца и осторожно протиснулся между ним и плитой-ловушкой. Как только Павлик отпустил ее, она с тихим шорохом встала на свое место, готовая подкараулить очередную жертву. При виде этого Сабир страшно округлил глаза, смешно зацокал и замотал головой:

— Ах, нассаб! Ва салаам!^*["40]

— Вам это в новинку? — засмеялся я. — Насколько я знаю Хирена, он нам наверняка еще приготовил и более хитрые сюрпризы. Так что не будем терять времени, пойдем дальше.

Устроив нечто вроде мостика из досок, мы перебрались через предательскую плиту. Теперь я стал осторожнее, даже для страховки обвязался вокруг пояса веревкой, конец которой крепко держал шедший сзади геолог.

Но, к моему удивлению, никаких ловушек больше не попадалось, так что я даже засомневался: а вдруг эту гробницу строил вовсе не Хирен?

Три небольшие ступеньки в конце коридора — и мы перед дверью погребальной камеры. На двери имя Хирена, обведенное картушем, и это меня успокаивает.

Но гробница ограблена, теперь никаких сомнений: в дверях открытой раной тоже зияет грубый пролом.

Я заглянул в него — и окаменел.

Посреди погребальной камеры стоял точно такой же саркофаг, как и в пирамиде. И крышка его тоже валялась на полу, но на сей раз она была явно сброшена, один из углов ее был отбит.

В изголовье саркофага на высоких постаментах свирепо нахохлились два каменных коршуна. А в дальнем углу…

В дальнем углу, направив туда луч фонарика, я увидел фараона Хирена!

Его каменное изваяние — хранилище священного Ка, было вьполнено с поразительной экспрессией и реализмом. Удлиненное лицо, высокий, крутой лоб, тяжелый подбородок и эти чуть припухшие «негритянские» губы, застывшие в грустной усмешке. Какое странное сочетание мечтательности и сильной воли!..

Один за другим мы протиснулись сквозь пролом, осветили фонарями всю камеру — и перед нами предстала картина страшного, опустошительного разгрома!

Все вещи были разбросаны в полном беспорядке. Из перевернутого изящного сундучка торчал рваный кусок какой-то пестрой ткани. В углу грудой громоздились какие-то колесницы — золото с них ободрано, спицы поломаны. Ложа, кресла, скамеечки для ног, циновки, корзины, всякие безделушки, щиты, луки — все смешалось как попало в одной куче.

— Смотрите, — прошептал рядом со мной Али Сабир.

Я глянул в ту сторону, куда он показывал, и увидел на белой крышке одного из сундуков грязный отпечаток человеческой ноги. Это был, несомненно, след вора, побывавшего здесь тысячи лет назад.

Да, нас давным-давно опередили. Гробница опустошена, из нее украдены все ценные вещи. Можно было отчетливо представить, как метались по комнате грабители, как в. спешке хватали вещи, рассматривали их при тревожном свете коптящих факелов, сдирали золото, выламывали драгоценные камни и швыряли обломки куда попало…

Мы стояли у разграбленного саркофага посреди раскиданных в беспорядке вещей, поломанной мебели, осколков алебастра и обескураженно озирались вокруг. И вдруг услышали печальный протяжный звук, похожий не то на стон, не то на жалобный всхлип.

Мы переглянулись.

— Аллах! Аллах! — словно заклинание, пробормотал Сабир.

Снова раздался тот же унылый и полный невыразимой боли стон.

Сабир попятился к двери. Но, глянув на нас, остановился и смущенно начал приглаживать свои усики.

— Что это может быть, Алексей Николаевич? — спросил Павлик.

Похоже, ему тоже стало немножко не по себе. Да и не удивительно: трудно не поддаться хоть на миг страху, услышав такие загробные завывания где-то в недрах горы, возле пустой гробницы.

— Конечно, не тоскующая душа Хирена, — сказал я. — Вероятно, какой-нибудь любопытный звуковой эффект. Может быть, природный, а возможно, придуман специально для устрашения. Потом разберемся, а пока, наверное, надо отсюда уходить и запечатать камеру. Она, похоже, прямо вырублена в том же радиоактивном граните, что и в пирамиде, и зря торчать здесь не стоит. Как вы думаете, Сабир?

Упоминание о радиоактивности, как я и надеялся, сразу вернуло геолога из призрачного мира суеверных страхов к деловой, хотя, пожалуй, и более опасной, действительности. Он подошел к стене, похлопал по ней ладонью и сказал:

— Да, порода та же, но на всякий случай сделаем анализ.

«Разве не забавно и не парадоксально? — подумалось мне. — Радиоактивности, которая меня, признаться, немножко тревожит, Сабир вовсе не опасается, а вот мистической «мести» давным-давно погибшего фараона боится! И ведь где-то в глубине души всерьез верит, будто покойник может бродить по этим мрачным подземным коридорам и завывать, отпугивая врагов».

Мы заложили камнями пролом в дверях, замазали его гипсом. Сабир, напустив на себя весьма торжественный вид, опечатал двери, поставив оттиск медной печатки со своим именем и изображением государственного герба.

Больше в этот день мы ничего осматривать не стали. После ужина я сел и при свете фонаря, вокруг которого тучей вились ночные бабочки и мошки, написал короткий отчет о первом осмотре гробницы, чтобы утром отправить его с нарочным в ближайшее почтовое отделение, а оттуда — в Каир, в Службу древностей. Потом лег спать и, пожалуй, только теперь по-настоящему почувствовал грустное разочарование оттого, что заветная гробница, которую мы так долго искали, оказалась так жестоко разграблена.

Но что делать: не я первый из египтологов испытываю подобное разочарование. Счастливчиков, которым повезло больше, можно, пожалуй, пересчитать по пальцам. Горьковатое утешение, но ничего не попишешь…

Наутро Сабир снова отправился в погребальную камеру со своими приборами, а мы с Павликом решили разведать до конца нижний коридор. Геолог робко намекнул, что было бы лучше, если бы мы сопровождали его, но я твердо решил предоставить ему самому избавляться от суеверных страхов перед завывающей «душой фараона» и посоветовал:

— А вы прихватите своего помощника. Что-то он мало вам помогает, больше крутится возле повара…

До пролома в потолке коридора мы дошли вместе. Потом мрачный Сабир со своим молчаливым помощником, навьюченным приборами, полез выше, в погребальную камеру, а мы пошли дальше по коридору, уводившему нас все глубже вниз, словно в самое сердце горы.

— Откуда-то тянет свежим воздухом, вы чувствуете, Алексей Николаевич? — сказал за моей спиной Павлик.

Молодец! Все замечает. Из него получится, кажется, хороший археолог.

— Верно, — откликнулся я. — Видно, тут есть какие-то сквозные переходы. Все разведаем…

Однако дальше нам пройти не пришлось. Дорогу преграждал песчаный завал. Придется его разгребать.

Мы вернулись в лагерь, но Сабир уже опередил нас. Он даже, видно, успел принять душ, волосы у него блестели, сидел в палатке и что-то сосредоточенно писал.

— Ну, как результаты? — спросил я. — Есть радиоактивность?

Геолог молча кивнул, не прекращая работы.

— Большая?

Сабир посмотрел на меня далеким, отсутствующим взглядом, поморгал, коротко ответил:

— Да, — и сунул мне, чтобы не докучал, какой-то листочек, опять склоняясь над столом.

Он писал по-английски. Это была, видимо, страничка из отчета, который он готовил для отправки в Каир:

«Предполагается, что все эти урановые рудопроявления были первоначально образованы гидротермальными растворами, связанными с третичной вулканической деятельностью в данном районе. Подымающиеся кислые вулканические растворы могли выщелачивать и захватывать с собой первичный уран…»

Ни слова о фараоне Хирене и о его таинственной гробнице. И правильно: геолога Сабира интересует совсем иное, чем меня. Сейчас он больше занят будущим своей страны, чем ее древним и славным прошлым.

— А как там, в камере, завывает? — спросил Павлик.

— Что? — не понял Сабир.

— Я говорю: воющие звуки по-прежнему раздаются?

— Воет, воет, — буркнул Сабир, продолжая торопливо писать.

Теперь ему не до мистических духов, — и это тоже неплохо.

Пока не пришло официальное разрешение из Каира, мы не хотели заниматься детальным осмотром погребальной камеры и разборкой уцелевших в ней после грабежа вещей. Но чтобы зря не терять времени, рабочие начали разгребать песчаный завал.

Один за другим выходили они из недр горы, неся на плечах плоскиекорзины с песком, и размеренно пели в такт своим шагам. Те же корзины, такие же коротенькие рабочие фартуки, не стесняющие движений, как и у древних строителей, — казалось, перед нами вдруг ожил резной барельеф тысячелетней давности!

И песня, несомненно, восходила еще к тем незапамятным временам, когда в храмах звучали гимны солнечному богу Атону:

Песка оказалось много. Рабочие выносили корзину за корзиной, а он все сыпался и сыпался откуда-то…

Откуда? Мы с ребятами все время размышляли об этом.

— А не связан ли в этом месте коридор с тем колодцем, куда вы провалились? — высказал Павлик догадку. — Там на дне песок.

— Ну и что же?

— А то, что незачем было просто так сыпать песок на дно колодца, верно? Видимо, колодец сквозной, ведет из верхнего коридора к нижнему, отсюда и тяга воздуха, которую вы заметили, — подхватил Женя Лавровский.

— Возможно. Значит, он как бы двойной ловушкой служил: на тех, кто шел по нижнему коридору, из него сыпался песок. А из верхнего коридора в колодец проваливались.

— Ловко! — восхитился Андрей.

— Это, брат, гениальный Хирен, а не какой-нибудь древний архитектор-халтурщик, — хлопнул его по плечу Женя. — Тут все продумано.

— Подозреваю, было у этого колодца еще и третье назначение, — сказал я.

— Какое же?

— А вы не задумывались, как выбирались из гробницы строители после того, как заделали наглухо потайной вход из нижнего коридора в верхний? Грабители знали или догадались, где надо пробивать плиту, чтобы пробраться к погребальной камере. Но ведь строители положили эту плиту-то сверху, как бы закрыв дверь изнутри. А потом както выбрались оттуда, не остались же они в гробнице.

— А если их там все-таки оставили? Сделали свое дело — и погибайте. Ведь наверняка потом всех рабов-строителей гробницы казнили, перебили, чтобы никто не мог раскрыть ее тайны, — сказал Женя Лавровский.

— Да, он, пожалуй, прав, — поддержал его Павлик. — Разве не сохранился поразительный документ, в котором один чиновник докладывал о строительстве вот такой же потаенной гробницы: «Я один управлял работами, когда в скале высекали усыпальницу для его величества, так что никто ничего не видел и ничего не слышал…»

Павлик помолчал и добавил:

— Нетрудно догадаться, что сталось при этом с рабочими, а их, верно, были сотни, если не тысячи. И, конечно, Хирен распорядился поступить с ними так же безжалостно, оставаясь сыном своего жестокого времени.

— Но все-таки вряд ли кто из строителей согласился бы дать себя добровольно замуровать в гробнице, — перебил его Андрей. — Потом их, наверное, убили, но из гробницы-то выпустили. И ведь никаких скелетов мы по дороге к погребальной камере не нашли.

— Да, это я упустил из виду, — смущенно согласился Павлик. — Наверное, ты прав.

Потом, когда разобрали завал, гипотеза наша подтвердилась: верхний коридор соединялся с нижним через колодец и камеру, наполненную песком. И последние строители, несомненно, вышли из гробницы этим путем, насторожив по дороге обе ловушки.

В песке рабочие нашли человеческий череп и несколько костей. Значит, кто-то все-таки попался в эту дьявольскую западню…

Детальный осмотр стен коридоров ничего особенно интересного не дал. Только в нижнем мы обнаружили на каменных плитах облицовки три любопытные пометки. Их, видимо, сделали строители, размечая плиты. На одной было написано: «Верх». На другой сделана пометка «Убрать» и рядом поставлен оттиск печати фараона. Неужели Хирен лично следил за качеством работ?

На третьей плите сохранилась пометка: «Для царской гробницы».

Итак, мы открыли, несомненно, гробницу Хирена. Но чем яснее становилось ее устройство, тем больше мною овладевало какое-то странное разочарование.

Уж больно все оказалось просто. Один ложный ход с пустой камерой в конце. Никаких особенно хитрых ловушек, кроме колодца, в который сверху проваливались, а тех, кто пытался пройти по нижнему коридору, из него засыпало песком.

В пирамиде, обнаруженной покойным Красовским, все было задумано и устроено гораздо изобретательнее. Неужели Хирен понадеялся больше на уединенность места, выбранного для гробницы в этих диких и труднодоступных горах? Но зато здесь и грабителям никто не мог помешать спокойно и обстоятельно заниматься своим воровским тайным промыслом, — как же он этого не учел?

А вдруг Хирен снова применил ту же хитрость и подсунул грабителям еще одну пустую гробницу? Ведь у нас нет никаких доказательств, что в саркофаге находилась его мумия. Как проверить это теперь — через тридцать три века?

Так я размышлял, бродя по мрачным коридорам подземелья и ожидая разрешения начать исследовать погребальную камеру.

Сабир тем временем облазил с приборами всю гору и нашел несколько выходов радиоактивных пород. А неподалеку ему удалось обнаружить старый, давно заброшенный карьер. Видимо, именно из него брали гранит для облицовки ложной камеры в пирамиде, открытой Красовским.

Когда же, наконец, пришлют разрешение?

Но раньше его пришла совершенно непонятная и загадочная телеграмма. Ее под вечер привез на беговом верблюде — дромадере — нарочный:

«Я знал об этом четырнадцать лет назад, однако гробница может исчезнуть избежание лейте на порог вино молоко смешанное медом. Джон Кайрус».

ГЛАВА XVII. МУМИЯ В ПЕСКЕ

В полной растерянности я вертел телеграмму в руках, тщетно пытаясь понять таинственные слова. Кто был этот неведомый Джон Кайрус, приславший мне какую-то тарабарщину из Дейтона, штат Огайо, США? О чем он знал еще четырнадцать лет назад? Откуда он вообще знает, что мы отыскали гробницу, и как это она может исчезнуть? И зачем я должен лить на какой-то загадочный порог «вино молоко смешанное медом»? Чепуха какая!

Телеграмма переходила из рук в руки, и, наконец, Женя высказал догадку:

— А не мистик ли это какой-нибудь приветствует и напутствует нас?

Мне сразу вспомнились самые невероятные звонки, какими замучили меня разные энтузиасты в Ленинграде после рассказа по телевидению о загадках пирамиды и потерянных дневниках Красовского.

— Пожалуй, верно, — согласился я. — Но откуда же он мог узнать в своем Дейтоне, что мы тут нашли гробницу Хирена? От потусторонних духов на спиритическом сеансе?

Но все разъяснилось на следующий день, когда вдали заклубилась пыль и к нашему лагерю на бешеной скорости подкатился «додж», битком набитый корреспондентами. Они тут же стали атаковать меня с блокнотами в руках, совать всем под нос микрофоны и стрекотать кинокамерами, заглушая наши протесты. Оказывается, вести о нашем открытии уже успели каким-то образом просочиться в прессу — и, конечно, неимоверно перевранные и сказочно приукрашенные.

«Сияние золота из Заколдованной Гробницы», «Фараон Хирен — незаконный сын еретика Эхнатона»,

— с ужасом читали мы аршинные заголовки в газетах.

Пришлось срочно закрывать вход в гробницу прочной железной решеткой и устанавливать возле нее форменный караул из сотрудников экспедиции. Мирный и деловитый покой пустыни был безнадежно нарушен.

На другой день прибыла новая группа корреспондентов. Но зато с ними приехал и специальный представитель Службы древностей, которому поручалось провести вместе с нами обследование гробницы. Это был известный египетский археолог Закария Шакур. С ним вернулся и Толя Петров, уже совсем здоровый.

Подвижный и весьма деловитый, постоянно приговаривавший словечко «дорогой», Шакур тут же принялся умело наводить порядок: распорядился не подпускать никого из корреспондентов к входу в гробницу ближе чем на сто метров, предложил им покинуть территорию нашего лагеря и устроить свой собственный в сторонке и — главное — избавил нас от необходимости кормить всех этих непрошеных гостей.

Теперь можно было спокойно приступить к работе.

Утром мы с доктором Шакуром торжественно вскрыли запечатанную дверь погребальной камеры. Нас сопровождали только Павлик с двумя рабочими-египтянами и геолог Сабир.

…Расписной ларец из черного дерева, всю крышку его занимает раскрашенный рисунок превосходной работы: фараон Хирен в виде разъяренного льва попирает лапами своих врагов. Деревянное резное ложе, на нем какая-то круглая шкатулка с инкрустациями из слоновой кости. Балдахин с узорами; его, наверное, поднимали над троном. Но все изорвано, поломано, перебито!

Рассматривать отдельные детали пока нет времени. Мы сфотографировали камеру с нескольких точек, потом начали составлять точный план с указанием, где именно, на каком квадратике пола лежит та или иная вещь. Каждая находка при этом получала свой номер, — короче говоря, началась та размеренная, скрупулезная работа, которая и составляет основу труда археолога на раскопках. Только закончив ее, можно было вынести из камеры найденные вещи и рассмотреть их как следует — и лишь потом перейти к детальному исследованию фресок и надписей на стенах.

По настоянию Сабира работать приходилось в специальных защитных костюмах, столь же, наверное, стеснявших движения и неудобных, как средневековые латы. Едва напялив их, мы сразу становились совершенно мокрыми от жары.

Так мы работали, перебрасываясь отрывочными фразами:

— Это, кажется, ритуальная плетка?

— Запишите: геральдическая плеть «нехеху». Какой у нас там следующий номер, дорогой?

А время от времени, врываясь в наши разговоры, в камере снова и снова повторялся все тот же заунывный полустон, полувздох…

Признаться, эти звуки начинали мне действовать на нервы, хоть я и старался не подавать виду. А каково было суеверным грабителям услышать их в полной тьме?

Каждый раз, когда раздавалось зловещее завывание, Сабир вздрагивал, а Павлик начинал озираться по сторонам.

Но первым не выдержал доктор Шакур.

— Вот шайтан, йесхатак! — выругался он. — Надо заткнуть ему глотку.

Еле уговорил его не осматривать до поры до времени стены в поисках скрытого источника удручающих стонов. Сначала надо было разобрать вещи, раскиданные грабителями по всей камере, чтобы не затоптать их ненароком.

Точно зафиксировав, в каком положении находился каждый предмет, мы начали их постепенно выносить из камеры, рассматривать и упаковывать.

Это была очень сложная и кропотливая работа. Вытаскивая осторожно по одной вещи из наваленных в беспорядке груд, мы словно играли в какието утомительные бирюльки. Вот сандалии, расшитые узором из бусинок. Их опасно даже взять в руки, тотчас рассыплются. Нужно тут же, на месте, пропитывать их парафином и потом терпеливо ожидать два-три часа, пока он затвердеет.

А как вынести из гробницы вот это ложе из черного дерева с резными фигурками причудливых зверей по углам? Придется его разбирать, выносить по частям и снова собирать уже на свежем воздухе.

— Нашел! — вдруг закричал Павлик. — Вот он, голосистый дух фараона!

Я так увлекся работой, что перестал слышать зловещие стоны, уже привык к ним, как привыкают клепальщики к вечному грохоту своих молотков, и не сразу понял, о чем это он говорит.

Павлик стоял возле извания коршуна в головах саркофага и пытался заглянуть куда-то в клюв сумрачной птицы. Я пробрался к нему.

— Разбирал эту корзиночку, а он как застонет над самым ухом, — торопливо пояснил Павлик. — Звук идет, несомненно, отсюда. Послушайте.

Мы постояли несколько минут в полном молчании. И вдруг коршун жалобно застонал! Звук явно исходил откуда-то из клюва каменной птицы. Павлик прикрыл клюв рукой, — и стон сразу оборвался.

Так нам удалось, наконец, установить источник замучивших нас таинственных стонов и избавиться от них, просто заткнув клювы коршунов ватой. Оказалось, что в толще горы был пробит узкий вентиляционный колодец, по нему воздух и проходил к изваяниям птиц, стоявших на страже возле саркофага.

Еще несколько дней мы продолжали заниматься разбором и упаковкой находок, вынесенных из погребальной камеры. А Сабир снова начал часами возиться в ней со своими приборами, — теперь, когда коршуны перестали оплакивать печальную судьбу Хирена, он чувствовал здесь себя гораздо спокойнее и мог закончить изучение радиоактивной облицовки.

Андрюша Аккуратов до позднего вечера засиживался в палатке, отведенной под походную лабораторию. Склонившись над шатким столиком в неудобной, утомительной позе, он своими грубыми на вид, но поразительно ловкими пальцами по сто раз складывал так и этак крошечные обломки инкрустации, терпеливо подгонял их один к другому, пропитывал скрепляющими растворами, склеивал — и постепенно из кучки безнадежного мусора возрождался прекрасный ларец.

Ему помогали Женя Лавровский и Зиночка, но долго не выдерживали: затекала спина, шея не поворачивалась, начинали дрожать руки. Приходилось делать перерывы, чтобы прогуляться по лагерю. Но Андрей все работал, не разгибая спины. А рядом, задумчиво и меланхолически посвистывая, Казимир Петрович так же неутомимо зарисовывал одну находку за другой.

Находки эти сами по себе были любопытны, но, к сожалению, ничего не проясняли в судьбе Хирена, — обычная погребальная утварь.

Интересны, пожалуй, были боевые колесницы, к сожалению, сильно пострадавшие от рук грабителей. Резные, легкие, на высоких колесах, они, видать, развивали большую скорость. Днища их были сплетены из кожаных ремней, покрытых шкурами. Они отлично пружинили и тем самым вполне заменяли рессоры, которых египтяне еще не знали.

Опахала, красивые трости с длинными гнутыми ручками… Алебастровые сосуды для благовоний. Ящички и сундуки с одеждой, обувью. Фараона заботливо снарядили в загробный путь, из которого, как он сам напоминал в своих стихах, уже нет возврата…

И ушебти, ушебти, без конца ушебти в самых неожиданных местах, — и у всех та же навеки застывшая улыбка, как и у большой статуи фараона в углу погребальной камеры.

На ее постаменте оказалась очень интересная надпись:

«Я вложил истину внутрь себя, я чувствую отвращение ко лжи, ибо я знаю, что сын Атона Неферхеперура Уаенра радуется ей».

Неферхеперура Уаенра — тронное имя фараона Эхнатона!

Это говорило о многом: значит, Хирен почитал покойного реформатора, считал его своим учителем и наставником, и, видимо, старался продолжать его начинания.

Возникла сложная проблема: как вынести из гробницы эту великолепную статую? Ей место в музее, а не здесь, в подземелье пустынных и диких гор. Но сначала надо разобрать и вынести все остальные вещи, очистив для нее дорогу.

Работа подвигалась медленнее, чем хотелось, потому что очень уж докучали непрошеные гости. Кроме корреспондентов, появились даже туристы — какой-то предприимчивый делец привез их в двух автобусах прямо по пескам из Асуана.

Они приехали сюда, будто на пикник. Толпились у решетки, закрывавшей вход в пирамиду. Табунами ходили за каждым из нас, щелкали бесчисленными фотоаппаратами, выпрашивали сувениры: «Ну, хоть радиоактивную песчинку из гробницы!».

Наконец Шакуру это надоело, и он вызвал целый взвод пограничной стражи. Теперь рослые, статные солдаты-нубийцы держали галдящую толпу на приличном отдалении от гробницы.

Но в довершение всего появились, наконец, и гости, прибытия которых я как-то давно ожидал и опасался: все на том же знакомом потрепанном «доджике» прикатили Вудсток и Афанасопуло.

Афанасопуло, как всегда, молчал, кланялся и величественно разглаживал роскошные усы. Вудсток восхищенно ахал, восторгался нашей удачей, но глаза его оставались все время холодными и грустными. Я отвечал ему весьма сухо. Может, это выглядело и невежливо, но у меня, право, не было никакого желания беседовать с этими проходимцами. Будь моя воля, я бы вообще не подпустил их близко к гробнице.

Но доктора Шакура Вудсток сумел очаровать наигранными восторгами и постоянным упоминанием имени своего папаши. Он не только разрешил им осмотреть гробницу, но даже сам повел по всем подземным переходам. Я отказался от такой чести и продолжал работать.

Вернувшись, Лесли Вудсток выпил с доктором Шакуром коньяку и стал еще красноречивее. Он все восхищался, удивлялся, поражался нашей невиданной удаче, пытаясь втянуть меня в разговор! Но я упрямо отмалчивался.

Эта, наверное, забавная со стороны, но весьма мне надоевшая беседа была вдруг прервана самым неожиданным образом.

В палатку внезапно вбежал один из рабочих и крикнул:

— Там человек, йа устаз! Там человек в песке!

— Какой человек, нассаб?^*["41] — сердито оборвал его доктор Шакур. — Что ты врываешся, как магнун,^*["42] дорогой?

— Простите, йа саадат бей. Там мумия в песке…

Как ни удивительна была весть, я готов был поклясться, что почему-то больше всех она поразила Вудстока и Афанасопуло. Я как раз смотрел на них в этот момент и заметил, с каким выражением они переглянулись между собой. Почему?

Задумываться некогда. Через мгновение мы уже все наперегонки мчались к гробнице.

При виде нас рабочие, разбиравшие песчаный завал, радостно зашумели, предвкушая традиционный богатый «бакшиш» за редкостную находку. Они расступились — и я увидел торчащую из песка скорченную руку, обмотанную потемневшими от смолы и благовоний бинтами!

Присев на корточки, я начал осторожно разгребать песок. Доктор Шакур помогал мне с другой стороны. Постепенно обнажалась укутанная в пелены мумия.

Царские знаки — коршун Нехебт и священная змея Буто на головной повязке, имя фараона в овальном картуше…

— Это Хирен! — воскликнул Шалур.

Да, перед нами, несомненно, лежала мумия фараона Хирена, которую я уже отчаялся найти. Но теперь вот она, передо мной, — и конец всем сомнениям, колебаниям и смутным надеждам, таившимся где-то в глубине души.

Теперь никаких сомнений не оставалось: мы действительно нашли гробницу Хирена — на сей раз настоящую, а не ложную, — и дотла разграбленную еще в глубокой древности. Вот оно, неопровержимое доказательство, — мумия самого фараона. Грабители содрали с нее все драгоценности и потом, словно в отместку, бросили ее в глубокий колодецловушку, приготовленную для них Хиреном. Они все-таки перехитрили его.

Мумия пролежала века в песке на дне колодца. И вот теперь, выгребая песок, наши рабочие случайно нашли ее. Все стало ясно.

Вудсток — только тогда я заметил, что он прибежал с нами и стоит за моей спиной, — вдруг чтото быстро сказал Афанасопуло на каком-то незнакомом мне языке. Тот коротко, односложно ему ответил.

— Доктор Шакур, мне кажется, что запрет посторонним присутствовать при раскопках должен распространяться на всех без исключения, — сказал я.

Археолог поспешно закивал и повернулся к непрошеным гостям:

— Господа, я должен просить вас покинуть гробницу. Вы злоупотребляете моим гостеприимством, дорогой.

Вудсток посмотрел на меня, криво усмехнулся, и они с Афанасопуло молча пошли к выходу.

Больше я их в этот день не видел и уже надеялся, что не увижу никогда. Но, оказалось, они вовсе не уехали и вскоре снова дали о себе знать самым вызывающим образом.

ГЛАВА XVIII. ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ НАДПИСЬ

Когда мы вынесли мумию на поверхность, отгоняя наседавших со всех сторон репортеров, доктор Шакур сказал:

— Придется мне вызывать самолет и срочно везти ее в Каир. Здесь, в песках, мы не сможем ни сохранить ее, ни тем более исследовать. А вы пока продолжайте работу один, дорогой, со своими коллегами.

Это было правильное решение, и я не стал возражать. Мы тут же связались по радио с Каиром. Уже на следующее утро прилетел самолет, и фараон Хирен, закутанный в погребальные покрывала, отправился в последний путь над пустыней, которую любил так, что даже выбрал местом последнего упокоения.

Завал был теперь полностью расчищен, и мы могли осмотреть до конца нижний коридор. Он скоро кончался, и там была дверь — приветливо раскрытая, незапечатанная и не разбитая. А за нею оказалась тесная, почти квадратная и совершенно пустая комнатка. Совсем голые, без рисунков стены, и на одной из них, прямо перед входом, написано четкими, я бы даже сказал — щеголеватыми, иероглифами:

«Сердца злы, каждый грабит ближнего. Человек с ласковым взором убог, добрым везде пренебрегают. Человек, на которого надеешься, бессердечен. Нет справедливых. Земля — притон злодеев. Я подавлен несчастьем. Нет у меня верного друга. Злодей поражает землю, и нет этому конца…»

Сколько должен был пережить, чтобы написать эти горькие слова, человек, в молодости так радостно славивший жизнь:

Я вернулся в погребальную камеру доканчивать работу. Она уже опустела, все вещи из нее вынесли, описали, упаковали. Теперь можно без помех заняться фресками и надписями на стенах.

Роспись оказалась довольно традиционной, она изображала обычные религиозные и погребальные сцены. Необычным было одно: повсюду в качестве главного божества присутствовал солнечный Атон.

Даже после смерти Хирен упрямо продолжал отстаивать дорогие своему сердцу преобразования его учителя Эхнатона!

Увлеченный работой, я как-то сначала не замечал, что в камеру по нескольку раз в день заходит Сабир — то с радиометром, то еще с какими-то приборами. Бродит вдоль стен, подносит приборы к потолку, влезая на лесенку-стремянку, и все что-то бормочет при этом. Наконец меня это заинтересовало, и вечером, после ужина, я спросил его:

— Что вас заботит, Али? Ведь вроде вы уже провели все измерения и даже написали отчет.

— Кажется, я поспешил и придется писать дополнение.

— Какое?

— Странные вещи творятся в этой гробнице, — придвинувшись ко мне и понизив голос, ответил он. — Вы можете считать меня суеверным, но приборы — они ведь не могут заблуждаться, как люди?

— И что же они показывают такого необычного, ваши приборы?

Сабир достал из полевой сумки листочек бумаги, весь исписанный цифрами и каким-то формулами, и положил его на стол.

— Вот, я пересчитывал раз десять. В камере не только повышенная радиоактивность. Там еще магнитометр показывает присутствие какой-то намагниченной массы. Не в самой камере, а над ней. Понимаете, как будто там есть еще железорудное тело…

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я старался понять, что он мне говорит, а он — убедиться, понял ли я.

Потом я неуверенно спросил:

— Вы хотите сказать, Сабир, что нашли не только месторождение урана, но и железной руды?

Он пожал плечами и покачал головой:

— Не знаю. Облазил все склоны горы — никаких особых признаков крупного железорудного тела. Не может же это быть руда в виде какой-то одиночной небольшой линзы?

— Вы хотите сказать, что над погребальной камерой спрятано нечто железное? — Голос у меня дрогнул.

— Не знаю, — упрямо повторил Сабир, теребя усики. — Знаю только, что в этой проклятой гробнице творятся странные вещи. Они озадачивают не только меня, но и мои приборы. Почему в одном месте — только в одном! — в коридоре, который ведет к погребальной камере, — помните, где вы еще провалились в ловушку? — приборы тоже отмечают повышенную радиоактивность? Хотя и тут стены коридора сложены из обычного, вовсе не радиоактивного песчаника. Вы можете это объяснить?

— Пойдемте утром в гробницу и поищем вместе.

Так мы и сделали. По пути к погребальной камере Сабир поднес в одном месте капсулу радиометра к потолку коридора — и прибор тревожно защелкал. Передвинул ее немного дальше — радиометр замолчал и вновь подал голос, лишь когда мы вошли в камеру.

Здесь неожиданно вдруг повел себя магнитометр, как, впрочем, и рассказывал вчера Сабир. Стоило только поднести прибор к потолку, как стрелка на шкале начинала тревожно метаться.

— Там железо! — сказал Сабир, грозя пальцем потолку гробницы.

Тогда взялся за исследования я. Долго выстукивал молоточком потолок, прислушиваясь, какой получается звук. Нет, не похоже, чтобы там были пустоты.

Стали стучать в коридоре, в том месте, где тревожно щелкал радиометр. И здесь, судя по признакам, сплошная монолитная глыба скалы.

Но загадку надо было как-то разрешить. И я дал распоряжение пробить в этом месте облицовку потолка. Ничего особенно страшного, потом заделаем снова.

Мы стояли и молча наблюдали, как двое рабочих кирками разбивают древнюю облицовку. Работать под потолком им было неудобно.

Они подбадривали себя монотонными криками:

— Йалла! Йалла!^*["43]

Во все стороны разлетались острые осколки. Вот кончилась облицовка, за ней показалась коренная гранитная порода, из таких сложены все эти горы. Значит, мы ошиблись, и зря затеяли все это. Я уже хотел сказать рабочим, чтобы они кончали свою бессмысленную разрушительную работу, как вдруг Сабир опередил меня резким возгласом:

— Стоп! Это ведь та же порода, какая использована для облицовки камеры!

— Ну и что? — не понял я.

— Как что? Это явно плита, плита из радиоактивного гранита. Она обтесана человеческими руками и закрывает какой-то вход!

Я стащил перепуганного рабочего с лесенки, сам вскарабкался на его место и заглянул в пролом. Да, гранитная глыба, прятавшаяся под облицовкой, несомненно, хранила следы обработки. Мы напали на какой-то потайной ход, оставшийся неизвестным грабителям!

Нам удалось расширить отверстие в облицовке так, что стали видны края плиты. Она была наглухо пригнана к окружающим скалам и, видимо, представляла собой монолитную тяжелую глыбу; именно поэтому и не удалось угадать, по стуку, что за нею скрыт проход.

Не оставалось ничего иного, как пробивать насквозь эту забронированную радиоактивным гранитом потайную дверь. Так мы и сделали.

Ах, какой тяжелой оказалась эта работа! Мы долбили гранит в очередь с рабочими, сменяя друг друга. И только теперь, пожалуй, поняли, каким адским был труд древних строителей и рабов, добывавших эти несокрушимые глыбы в каменоломнях. Плита оказалась толщиной в три метра!

Но вот последний удар.

Кирка пробила сквозное отверстие и застряла в нем. Мы вытащили ее, и я, подсвечивая фонариком, заглянул в отверстие.

— Ну что? — нетерпеливо спросил стоявший внизу Сабир.

— Вы были правы. Это коридор.

— Отлично! Давайте ломать дальше.

Мне и самому нестерпимо хотелось поскорее узнать, что же скрывается за этой глыбой. Но именно теперь-то и следовало быть вдвойне осторожней и спокойней. Я объяснил геологу, что нам придется заделать пробитое отверстие, запечатать потайной вход и ждать возвращения доктора Шакура. Без разрешения Службы древностей мы не имели права вести дальнейших работ.

В тот же вечер я отправил подробную радиограмму в Каир и стал ждать.

А чтобы ожидание не стало затяжным кошмаром и постоянным искушением, я прибегнул к старому испытанному средству — работе. С утра отправился в погребальную камеру, чтобы продолжать срисовывать надписи и снимать эстампажи фресок.

Вот тут-то и подстерегал меня совершенно невероятный сюрприз!

Сняв эстампаж очередной фрески, я стал рассматривать надпись, помещавшуюся чуть повыше ее. Она обведена картушем — значит, это какое-то царское имя. Продолговатый прямоугольник с прорезью внизу, потом деревце, а этот значок — условное изображение престола.

Какое странное имя, ничего не понимаю!..

В этом углу было темновато. Я подставил лесенку и взобрался на нее, чтобы разобрать загадочную надпись получше. В защитном костюме это было страшно неудобно.

Прямоугольник означает обычно дом. С деревом — все ясно. Значок «сидение» может означать «место» или «престол», но также простое сочетание двух согласных — «ст».

Все вроде понятно, а получается какая-то абракадабра. Никто не слышал о фараоне с таким нелепым именем!

«Ладно, срисую и разберусь на досуге», — подумал я, перевел взгляд на соседнюю надпись — и едва не свалился с лесенки…

Маленький кружок с точкой в середине — «свет». Потом две шагающие ноги, как их изображают обычно дети, — это значит «идти, двигаться».

А дальше длинный ряд условных значков, которыми древние египтяне обозначали цифры: дважды повторяется «палец», восемь раз подряд — «лист лотоса», потом пять свитков «веревки»…

Что же это получается? Двадцать восемь тысяч пятьсот семьдесят одна целая и три седьмых «речной меры»… Какое громоздкое число!

Я начал машинально переводить его в привычные километры. «Речная мера» была самой крупной у египтян для определения расстояний. Она равнялась двадцати тысячам «локтей» — это примерно десять с половиной километров. Значит, в переводе на километры получается триста тысяч… Да, совершенно точно — триста тысяч километров. Что?!

Только теперь до меня дошел смысл надписи: «Свет… движется… триста тысяч километров…»

Мне показалось, что я схожу с ума. Ведь это означает, будто за много веков до нас Хирен уже знал один из величайших законов природы, на основе которого Эйнштейн построил всю теорию относительности: скорость света равна тремстам тысячам километров в секунду!

Невероятно? Но ведь я вижу эту надпись на стене гробницы своими собственными глазами.

«Вот если бы я стал доказывать, будто Хирен за тридцать веков до Эйнштейна вывел формулу E=mc*2 — вот тогда вы могли бы отправить меня в сумасшедший дом…» — вспомнились мне шутливые слова Моргалова.

Больше я не мог работать и поспешно ушел из гробницы, решив пока никому не говорить про эту немыслимую надпись.

Весь остаток дня, уединившись в своей палатке, я ломал над нею голову. Но она была проста до глупости: всего два иероглифа, не допускающие иных толкований, и цифры — главное, совершенно точные, неумолимые цифры — триста тысяч…

Чувствуя, что голова опять начинает кругом идти, я взялся за надпись в картуше. Вот она-то, наоборот, выглядела совершенно темной и запутанной.

— Дом… дерево… престол, — бормотал я. — Или может: «пр» и «ст», но что это означает? И при чем тут тогда дерево?..

Утром я собирался пораньше отправиться в гробницу, чтобы все проверить на свежую голову. Но не успели мы позавтракать, как в лагерь буйной толпой ворвались репортеры и засыпали меня градом вопросов:

— Куда ведет открытый вами потайной ход?

— Почему вы не допускаете в него прессу?

— Вечно у русских какие-то секреты!

Откуда они пронюхали о нем? Мы с Сабиром договорились держать наше открытие в тайне. Содержания радиограммы никто не знал, кроме нашего радиста, а в нем я совершенно уверен. Вероятно, проболтался кто-то из рабочих.

Мне не оставалось ничего другого, как только сказать, что действительно вчера был обнаружен неизвестный ранее ход, но поскольку он еще не исследован и доступ в него закрыт до возвращения доктора Шакура, я не считаю возможным устраивать никаких скороспелых пресс-конференций.

— А меня вы тоже отказываетесь пропустить в гробницу, чтобы ознакомиться с потайной дверью? — вдруг услышал я голос Вудстока и быстро отыскал его взглядом в толпе журналистов.

Вопрос был столь наглым, что я растерянно пробормотал:

— А вас-то по какому, собственно, праву?

— Ну, хотя бы по праву первооткрывателя этой гробницы, — спокойно ответил Вудсток, пробираясь сквозь толпу ко мне.

Кругом поднялся страшный шум.

Вудсток поднял руку, требуя внимания. Со всех сторон к нему, словно змеи, потянулись микрофоны.

— Мне, видно, придется сделать важное сообщение, господа — раскланиваясь, продолжал Вудсток. — По некоторым соображениям ума мы не спешили с ним, но теперь, кажется, время пришло. Но сначала позвольте задать несколько вопросов начальнику русской экспедиции.

Он повернулся ко мне и спросил:

— Скажите, а вчера… Вчера вы больше ничего любопытного не открыли в гробнице?

Я вовсе не собирался отвечать на его нахальные вопросы и вообще вступать с ним в какие бы то ни было пререкания. Но этот вопрос был таким неожиданным, что я невольно проговорил:

— Не понимаю…

— Ну, скажем, изучая фрески в погребальной камере, вы ничего любопытного не заметили?

Откуда же он мог узнать?!

— Почему вы молчите? — крикнул кто-то из репортеров.

— Отвечайте!

— Вас смущает мой вопрос? — наседал Вудсток, умело подлаживаясь под настроение этой толпы, жаждущей сенсаций или, на худой конец, хоть маленького скандала. И он умело управлял ею своими вкрадчивыми, ложно-значительными вопросами, словно умелый дирижер — послушным оркестром.

Я чувствовал, что меня втягивают в какую-то провокацию. Молчать было нельзя, и я ответил:

— Да, вчера на стене погребальной камеры я действительно обнаружил надпись, но она пока не поддается расшифровке.

— Может быть, вы познакомите с ней нас? — наседал Вудсток под одобрительные возгласы корреспондентов.

— Не считаю это возможным до конца расшифровки…

— Тогда я сам это сделаю за вас. Вы нашли надпись, которая гласит: «Скорость света в пустоте составляет триста тысяч километров в секунду…» И поверили, будто ее оставил Хирен?

— Так это ваши… — Я прямо задохнулся от негодования, а кругом гремел хохот.

Как же я не заметил, что надпись свежая! Хотя там было темно, и она вырублена не на штукатурке, а прямо на гранитной скале. Это нередко вводит в заблуждение и при хорошем освещении.

Вудсток шутовски поклонился мне и насмешливо сказал:

— К сожалению, я не смог подобрать подходящего иероглифа для пустоты. Древним египтянам было неведомо такое отвлеченное понятие…

Но я уже не слушал его, потому что теперь мне вдруг стала ясна и вторая странная надпись — то нелепое сочетание иероглифов в картуше. Это вовсе не имя неведомого фараона, а просто глупейшая примитивная запись фамилии этого авантюриста египетскими иероглифами!

«Wood» — лес, и надпись можно понимать так: «Этот дом — место (или престол) Вудстока». Вторая половина его фамилии «Stock» — опора, может означать еще и «акционерный капитал» на жаргоне бизнесменов. Тоже вполне в его духе!

Но зачем он все это сделал? Почему скрывал до сих пор, что обнаружил гробницу раньше нас? Почему не растрезвонил об этом на весь мир? И для чего затеял теперь эту глупейшую и наглую комедию?

И тут меня словно осенило: да они попросту не имели разрешения на раскопки! Видимо, Вудстоку уже давно не доверяют в Египте. Вместо славы их ожидали допросы, возможно, арест и даже высылка из страны. Они проникли в разграбленную гробницу всего за день-два до нашего появления. Мы их вспугнули, и тогда Вудсток придумал этот ловкий ход с надписью. Поставив как бы заявочный столб, он в любой момент мог поднять шум и втянуть нас в какую-нибудь провокацию.

Кажется, этот момент наступил. Положение создалось сложное, а я не был дипломатом и не знал, как из него выпутаться.

— Итак, — грозно начал Вудсток и вдруг замолк на полуслове, подняв голову и к чему-то прислушиваясь.

Все притихли. И сразу стал отчетливо слышен рокот приближающегося самолета. Знакомый «бичкрафт»… Это возвращался доктор Шакур!

Я воспользовался наступившей паузой и стал проталкиваться сквозь толпу.

— Куда вы? А ваш ответ? — загалдели репортеры, хватая меня за рукав.

— Мы продолжим разговор, — отмахнулся я. — А сейчас я должен встречать самолет.

Всей толпой они побрели за мной к посадочной площадке.

Самолет уже приземлился и, покачиваясь, остановился неподалеку от нас, на время скрывшись в туче поднятой пыли. Когда она рассеялась, дверца кабины открылась и оттуда выглянул доктор Шакур. Лицо его расплылось в радостной улыбке при виде столь торжественной и многолюдной встречи. Приветственно помахивая рукой, он начал спускаться по лесенке.

— Ну как, дорогой? Приветствую вас! — Он сжал мою руку в своих ладонях и долго тряс ее, заглядывая ласково в глаза. — У вас, чувствую, большие новости. Но и у меня для вас приготовлен сюрприз!

Я уже хотел поскорее рассказать ему о скандале, который затеял Вудсток, как вдруг увидел двух рослых людей в одинаковых плащах и серых шляпах, спустившихся по лесенке вслед за археологом. Они еще с высоты трапа искали кого-то глазами и теперь, не обращая на меня внимания и даже не представившись, торопливо прошли мимо нас.

Я оглянулся им вслед и увидел, как они, рассекая толпу, подошли к Лесли Вудстоку, начавшему медленно пятиться при их приближении.

— Мистер Вудсток? — учтиво спросил один из незнакомцев.

Тот сумрачно кивнул.

— Пройдемте с нами. А где ваш друг Афанасо?

Ответа Вудстока я не расслышал, потому что все корреспонденты загудели и ринулись к ним.

Зато я увидел папу Афанасопуло. Он стоял в сторонке с безучастным видом, сунув руки в карманы. Но усы у него поникли, а рядом, крепко придерживая его за локоть, стоял тот самый молчаливый сумрачный араб, которого привез Сабир и выдавал за своего помощника. Теперь только я понял, почему он не ходил с геологом на разведку, а все толкался среди рабочих, расспрашивая их о чем-то…

Не обращая никакого внимания на крики совсем обезумевших репортеров, люди в серых плащах увели Вудстока и Афанасопуло в палатку доктора Шакура. Репортеры, конечно, повалили за ними, а мы с Шакуром остались одни. Он выслушал меня и только тогда сказал:

— Что же вы не поинтересуетесь, дорогой, какой сюрприз я вам привез?

— Мне кажется, я его только что видел…

— О нет! — рассмеялся археолог. — Это не по моему ведомству, пусть разбираются сами. А мой сюрприз гораздо интереснее…

Он сделал маленькую паузу, чтобы произвести побольше впечатления, и выпалил:

— Это вовсе не Хирен, дорогой!

— Кто не Хирен?

— Да мумия, которую мы нашли! Просто какойто юноша лет девятнадцати, но никаких негроидных признаков. А ведь Хирен был нубийцем?

— Не может быть!

— Совершенно точно, дорогой! Он подсунул грабителям чужую мумию вместо своей!

— Тогда… — воскликнул я и замолк, задохнувшись от невероятности той удачи, какая, быть может, нас поджидала в конце потайного хода, обнаруженного вчера.

— Да, да, конечно! — закричал Шакур, дергая меня за руку. — Надо немедленно вскрывать потайной ход. Не станем терять времени.

…И вот под ударами сверкающей при свете фонарей кирки постепенно расширяется отверстие в каменной трехметровой плите.

Вот уже в него можно пролезть, согнувшись в три погибели…

Я жестом предлагаю доктору Шакуру лезть первому, но он учтиво кланяется.

— Нет, дорогой, уступаю эту честь вам. Ведь вы обнаружили тайный ход.

Протискиваюсь в пролом, делаю первый шаг — и в тот же миг что-то рушится на меня, сбивая с ног. Песок забивает мне рот, глаза, уши… Я задыхаюсь. Песок заживо погребает меня — и это последнее, что я еще понимаю…

ГЛАВА XIX. ЗАКОВАННЫЙ В ЖЕЛЕЗО

Прихожу в себя я уже в палатке. Все тело ноет, словно меня долго топтали.

Надо мной склонился озабоченный Шакур, изза его плеча выглядывает Павлик.

— Вас бережет аллах! Чуть-чуть, дорогой, — и я бы уже не смог разговаривать с вами. Еле успели вытащить. В следующий раз я пойду первым.

— А песок? — спрашиваю я.

— Выгребают, выгребают, дорогой. Лежите!

Опять надо ждать…

На следующий вечер, когда я уже вышел прогуляться, меня при возвращении поджидал возле палатки человек в сером плаще и серой шляпе.

— Не можете ли вы уделить несколько минут? О, это чистейшая формальность, йа хавага…

Не очень улыбается снова увидеть Вудстока, но ничего не поделаешь, и я отправляюсь следом за человеком в сером плаще.

Но в палатке, куда он меня привел, нет никакого Вудстока. За походным столиком сидит и что-то пишет второй представитель полиции, а в углу пристроился прямо на коврике и спит «помощник» геолога Сабира.

— Ахлан ва сахлан, йа устаз! — вежливо приветствует меня агент. — Присаживайтесь. Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, если не возражаете.

— Пожалуйста, — говорю я, пожимая плечами и опускаясь на подставленный стул.

— Расскажите, пожалуйста, все, что вы знаете о господине Лесли Вудстоке.

Не вдаваясь особенно в подробности, я рассказываю, как впервые встретился с Вудстоком, как потом он приезжал с профессором Меро и мы поссорились.

— Из-за чего именно, йа устаз? О чем вы говорили с ним наедине?

Ага, вы и такие подробности уже знаете! Кто же их рассказал? Вряд ли сам Вудсток… Или бедуин Азиз, что возник тогда из темноты так внезапно, словно следил за нами?..

— А вы, оказывается, обо всем осведомлены прекрасно и так, — говорю я.

— Приходится, йа устаз, — серьезно отвечает мой собеседник, устало потирая глаза. — Уж вы-то должны понимать, что разные, очень разные люди странствуют по нашим пескам. И с различными целями, верно?

Я начал подробно рассказывать, что предложил мне Вудсток, как мы поссорились и он ушел, а затем вернулся и пытался подарить мне карманные часы.

— Часы?! — Агент так и подался ко мне.

— Да. А что вас так заинтересовало?

— Какие часы? Вы можете их описать подробно?

— Конечно. Старинные, с такой выгнутой крышкой. Там еще была запоминающаяся надпись: «Пока вы смотрите на часы, время проходит». Буквы немного стерлись. Потом он их подарил профессору Меро.

— А почему вы их не взяли?

— Позвольте, а почему я должен был их взять? Я не хотел принимать от него никаких подарков.

— Только поэтому, или у вас были какие-то иные причины?

— Не понимаю, почему вы так заинтересовались этими часами? — сердито пожал я плечами.

— Хорошо, оставим их. Продолжайте, пожалуйста, йа устаз.

Закончив рассказ, я спросил:

— А что он все-таки натворил, этот Вудсток? В чем вы его обвиняете?

Отложив ручку, агент несколько мгновений внимательно и как бы оценивающе смотрел на меня, потом снова склонился над бумагами и неопределенно ответил:

— Много у него грехов. Мы пока еще не во всех разобрались. — И опять, подняв голову, вдруг спросил: — А что вы можете сказать об этих случаях с ядовитыми змеями? Они происходили, кажется, дважды? Сначала один был укушен, потом сразу двое?

— Вы подозреваете, что это не случайно? Но не Вудсток же заставил змей бросаться на моих сотрудников!

— Одну минуточку. — И, обращаясь к кому-то за моей спиной, он коротко приказал: —Ареф, приведи его.

Я оглянулся. «Помощник» геолога вскочил, словно и не спал, и поспешно вышел из палатки.

Так, значит, мне все-таки придется увидеться с Вудстоком.

Кто-то откинул полог палатки, и на пороге показался… Ханусси!

— Это ваш повар, не так ли? — спросил агент.

Я молча кивнул, не сводя глаз со старика.

— Не замечали ли вы за ним каких-нибудь… странностей?

Глаза старика умоляли: «Спаси! Спаси!»

Помедлив, я твердо ответил:

— Нет, ничего плохого о нем сказать не могу. Ханусси-ака всегда был очень вежлив, предупредителен и честен. А что такое?

Полицейский внимательно и задумчиво смотрел на меня, не отвечая, потом усмехнулся, что-то быстро записал и сказал старику:

— Ладно, убирайся, старый нассаб! Но упаси тебя аллах встретиться со мной снова. Понял?

— Эйва йа сиди, — пробормотал старик, — йа саадат бей, йа,^*["44] — и, низко кланяясь, исчез за дверью.

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво проговорил полицейский агент и, вставая, подал мне руку. — Благодарю вас, йа устаз. До свидания.

Вернувшись к себе в палатку, я долго ворочался на кровати и никак не мог уснуть. Неужели это старик подбрасывал нам змей? Зачем? Вот уж от кого не ожидал!..

Наконец я, кажется, начал засыпать, как вдруг услышал тихий зов, похожий на шелест:

— Вы не спите, йа эфенди?

Я приподнялся на кровати.

— Ханусси?

— Эйва, йа сиди. Выйдите, пожалуйста, на минуточку.

Я вышел из палатки и едва не наткнулся на старика. Он стоял на коленях и так пополз ко мне, пытаясь поймать и поцеловать руку.

— Вы с ума сошли, Ханусси! Встаньте немедленно, или я уйду! Что это еще за цирк.

— Ш-ш-ш… Не надо кричать, — прошептал старик.

Я поднял его за плечи, втащил в палатку и посадил. Хотел зажечь фонарь, но он поспешно остановил меня:

— Не надо, сэр, мне стыдно смотреть вам в глаза.

Когда я сел в темноте напротив него на койку, Ханусси торопливо, сбивчиво заговорил. Он сильно волновался, часто вставлял арабские слова, то понижал голос до едва слышного шепота, то вдруг почти вскрикивал:

— Я виноват перед вами, и нет мне прощения. Но он заставил, он — страшный человек, йа устаз! Я знаю его давно и все рассказал начальнику. Вы всегда ко мне хорошо относились, но этот дьявол пришел и оказал: «Следи за ним, он замышляет недоброе против твоей страны». И я стал следить… Я даже тайком ходил за вами в эту проклятую пирамиду и едва не провалился там в глубокую могилу…

Так вот чью тень я видел тогда в пирамиде Хирена! И шаги мне вовсе, значит, не послышались…

— Но он хотел большего. Он хотел, чтобы я отравил вас, подлый нассаб! Но я сказал: «Нет!» И все-таки он заставил меня сделать зло. Я не мог спорить с ним. Я был его давний должник, и он крепко держал меня в руках, йа эфенди, — вы не знаете… Тогда я согласился подбросить змей, чтобы задержать вас в лагере. Но ведь это было не опасно, у вас была сыворотка, и ганеш не мог убить никого, правда? И я первый каждый раз поднимал тревогу. Но все равно я должен сидеть в тюрьме вместе с этим шайтаном, а вы спасли и защитили меня, йа эфенди…

Он опять начал в темноте ловить мою руку. — Я крепко схватил его за запястья:

— Ну, успокойтесь, Ханусси-ака. Вы сделали плохое дело, но все кончилось благополучно, и мы можем забыть о нем. Идите и спокойно спите.

— Вы не уволите меня?

— Конечно, нет. Где мы еще найдем такого повара?

— Я должен был вам все рассказать, а то у меня мафиш кеф,^*["45] лежал камень на душе. — Он что-то торопливо сунул мне в руку и, как тень, исчез из палатки, прошептав на прощание: — Храни вас аллах, йа эфенди!

Я зажег фонарь и посмотрел, что же это дал мне старик. Так и есть — амулет, несколько бредовых фраз на грязном клочке бумаги.

Я хотел тут же порвать его, но потом решил сохранить для домашнего музея. И только тут вдруг до меня дошло, что весь вечер старик называл меня не «йа хавага», как прежде, а «йа эфенди»!..

Наутро, часам к десяти, весь песок выгребли, и мы могли двинуться дальше по загадочному коридору.

Он привел нас к заштукатуренной двери. На ней виднелись знаки царского погребения — шакал с девятью пленниками и личная печать фараона. Никаких следов повреждений — значит грабители так и не сумели сюда добраться!

Я вопрошающе посмотрел на доктора Шакура. Он также молча кивнул. И я начал осторожно сбивать ломиком штукатурку.

Постепенно обнажились обе створки двери, задвижка. Я потянул за нее.

И дверь медленно, с тихим скрипом раскрылась…

Перед нами была продолговатая комната, у дальней стены ее стоял саркофаг из золотистого алебастра. Свет наших фонарей словно проникал сквозь его стенки и заставлял их светиться изнутри мягким, трепетным, сиянием.

А вокруг саркофага вазы, сундучки, кресла и парадные ложа, как и в нижней фальшивой камере, — но на этот раз, кажется, в полной целости и сохранности!

— Эль-хамду-лил-лах! — прошептал за моей спиной доктор Шакур и вдруг громко начал читать нараспев одну за другой суры корана.

Рабочие подхватили высокими голосами.

Мы решили пока не входить в погребальную камеру, прервать работу и все приготовить для фотографирования и зарисовок. Снова закрыли дверь, тщательно опечатали ее. Вход в гробницу закрыли железной решеткой, и возле нее на страже встали два солдата из пограничной охраны.

И все-таки я с большой неохотой покидал гробницу: словно где-то в глубине души опасался, как бы она не исчезла, точно чудесный мираж, как бы не улетучилась таинственным образом.

Когда мы подходили к лагерю, вдруг взревели моторы самолета, второй день тихо дремавшего под жгучим солнцем. Издали я увидел идущих к нему людей.

Впереди, заложив за спину руки, на которых сверкали кандальные браслеты, понуро шагал Афанасопуло. За ним шел Вудсток.

Заключали шествие двое в серых плащах и серых шляпах, одинаково чуть сдвинутых набок.

Наскоро закусив и сделав все необходимые приготовления, мы, несмотря на полуденный зной, поспешили обратно в гробницу.

Я уже сделал шаг через порог — и вовремя отдернул ногу.

Прямо на полу возле самой двери лежал маленький глиняный кирпичик, на нем — такой же крошечный, словно игрушечный, факел и несколько черных крупинок горелого древесного угля. Едва не раздавил их своей ножищей!

Присев на корточки, я осторожно взял странный кирпичик в руки и с трудом разобрал надпись, едва проступавшую сквозь пыль веков:

Несомненно, это было магическое заклинание, а под именем бога Озириса имелся в виду сам Хирен.

Осмотр и фотографирование погребальной камеры велись в том же порядке и строгой последовательности, как и раньше, так что нет смысла все пересказывать.

Не буду я подробно перечислять и все наши находки, иначе книга превратилась бы в объемистый каталог. Их полный список насчитывает свыше восьмисот названий.

Вокруг саркофага были аккуратно разложены самые различные предметы, какие только могли понадобиться покойному фараону в загробных странствиях. Тут были две боевые колесницы, украшенные золотом и слоновой костью, оружие и посуда, тугие луки, драгоценности, золотые кубки, весла из черного дерева и модель ладьи. Одних статуэток-ушебти оказалось больше сотни!

В изголовье саркофага стояла лампа из белого камня. Она выглядела очень простой и строгой: никаких рисунков, почти нет резьбы. Но когда мы опустили в нее фонарик, лампа вдруг засияла радостным и мягким светом, а на стене ее выступило изображение фараона Хирена, каким-то непонятным образом скрытое умелым мастером внутри камня.

Я открыл один из сундучков — и обмер: папирусы! И на одном из них что-то похожее на чертеж! Надо поскорее закрыть их и вынести отсюда, как бы они не рассыпались вдруг в труху.

Некоторые находки вызывали улыбку, другие — озадачивали. Мы нашли, например, любопытную игральную доску на изящной подставке из черного дерева. Она предназначалась для какой-то игры, отдаленно напоминавшей ваши шахматы. Видимо, Хирен увлекался ею при жизни.

Попался нам небольшой сундучок, выкрашенный в белый цвет. Осторожно приподняли его выпуклую резную крышку, но не нашли ничего интересного, кроме пары кожаных сандалий, похожих га домашние шлепанцы, к тому же изрядно стопанных. Странный и непонятный сувенир… А может быть, это какая-то семейная реликвия?

Не хранил ли Хирен эти старенькие сандалии в память об Эхнатоне?

Такие мысли возникли у меня в связи с другой находкой — пожалуй, одной из самых интересных. Это было позолоченное кресло — вероятно, тронное. Резной барельеф на его красиво изогнутой спинке изображал Эхнатона, что-то раздававшего склонившимся перед ним приближенным, — среди них можно было узнать и молодого Хирена. Над головой фараона-еретика сверкал золотой солнечный диск с распростертыми во все стороны лучами-руками.

Местами резьба была повреждена каким-то острым орудием. Какие драмы разыгрывались вокруг этого трона? Возможно, враги Эхнатона пытались его уничтожить, а Хирен сохранил как дорогую горной страны, я уже не знал, где нахожусь. Тогда я пал ниц перед благословенным полям Иалу…

Рядом с погребальной камерой оказалась вторая, довольно большая комната — настоящая сокровищница, полная всяких драгоценных вещей.

Любопытно, что мы нашли тут наполовину опустошенный ящик с известью у самых дверей и возле него простой закопченный светильник. Их здесь, видно, забыли в спешке строители, заделывавшие потайной ход и уходившие последними. Необычайное впечатление производили эти обыкновенные, совсем непарадные предметы. Казалось, их оставили здесь лишь вчера, а светильник погасили совсем перед нашим приходом, — словно и не минуло с той поры тридцати с лишним веков…

Каждая находка заставляла задуматься, вызывала множество мыслей и догадок. Но, конечно, больше всего нас в то время, пока мы их разбирали, интересовало главное: есть ли в саркофаге мумия Хирена или опять он подсунул нам ложное погребение?

С трепетом мы поднимали тяжелую крышку саркофага. Под ней оказался гроб, на крышке его лежало несколько простых полевых цветов. Они засохли, но, казалось, были сорваны только вчера, нежная яркость их лепестков совсем не потускнела за века.

Я внимательно рассмотрел гроб — и невольно вскрикнул от удивления. Так вот что уловили чуткие приборы Сабира сквозь толщу каменных сводов!

Гроб был железный, кованый, украшенный богатой чеканкой.

Поразительное открытие! Ведь до сих пор считалось, будто в те времена египтяне еще почти не знали железа, овладев пока лишь искусством плавить и обрабатывать более податливую бронзу. Железные предметы привозили из стран Малой Азии, они были большой редкостью и ценились тогда дороже золота. Хирен и в этом показал себя гениальным мастером и строителем, далеко опередившим свое время. Он прозорливо разглядел уже тогда, какие возможности таятся в этом новом металле.

Среди богатейших коллекций древнеегипетских древностей, хранящихся во всех музеях мира, — а лишь в одном Каирском собрано около пятидесяти тысяч редких находок, — так вот во всех мировых коллекциях насчитывается всего-навсего тринадцать мелких предметов, сделанных из железа. А тут целый кованый гроб! Представляете нашу радость?!

Мы начали осторожно поднимать с помощью блоков крышку гроба. Она подавалась медленно, словно нехотя…

Но вот она повисла в воздухе — и мы увидели лежащую в гробу мумию. Голову ее закрывала прекрасная золотая маска, с поразительной точностью — еще выразительнее, чем в камне, — запечатлевшая черты давно умершего загадочного человека, доставившего нам так много хлопот и волнений.

На сей раз мы не были обмануты. Перед нами, несомненно, лежал фараон Хирен!

ЭПИЛОГ

Так счастливо закончились наши долгие поиски. Хотя для нас-то самих они далеки от завершения. Предстоит еще длительная и кропотливая работа по лабораторному исследованию всех находок. До ее окончания рано подводить итоги.

Но кое-что весьма важное и интересное уже стало ясным сейчас. Прежде всего, конечно, прояснилась, выступила из тьмы времен и стала гораздо отчетливее фигура самого Хирена. Уже нет никаких сомнений, что он действительно пытался продолжать реформы Эхнатона и даже сделать их более демократичными, желая привлечь на свою сторону весь народ: это доказывало «Горестное речение», принадлежность которого Хирену удалось установить с помощью анализа текстов на электронно-вычислительной машине.

А теперь мы получили и новые доказательства этого. В надписях на фресках, покрывавших стены погребальной камеры, упоминались имена приближенных фараона Хирена. Как подметил наш дотошный лингвист Женя Лавровский, многие из них были явно простонародными, а в одной надписи даже упоминался некий Ирамун — «бывший каменщик, удостоенный великих милостей».

Не было среди изображений на фресках и никаких богов, кроме солнечного диска — Атона, и это подтверждало, что именно к Хирену, как я и предполагал, относилась лаконичная запись в одном из уцелевших документов того времени: «Он хотел превратить богов в людей…»

Более полное представление о его деятельности мы, несомненно, получим, когда будут изучены найденные в гробнице папирусы. Среди них оказался, как я уже упоминал, один чертеж и еще какая-то математическая рукопись. Их придется разбирать с помощью специалистов — инженеров и математиков. И тогда технические таланты Хирена, возможно, предстанут совсем в новом свете.

А пока мы вновь и вновь восхищаемся секретами его потайной гробницы, так ловко укрытой в пустынных скалах, и фальшивой пирамиды, воздвигнутой для отвода жадных глаз грабителей на берегу Нила.

Анализ железа, из которого выкован уникальный гроб, пока произвести нельзя, — слишком велика наведенная в металле радиоактивность. Мы нашли в гробнице еще несколько железных вещей, среди них кинжал в золотых ножнах. За тридцать три века на сверкающем лезвии его не появилось ни единого пятнышка ржавчины, — разве это не говорит о высоком мастерстве создавших его под наблюдением Хирена древних металлургов и оружейников? А радиоактивная облицовка погребальных камер! Разве не дает она богатую пищу для размышления и нам, археологам, и физикам, и медикам, и историкам техники.

Наконец, посмертный подарок родной стране — открытое таким необычным путем богатое месторождение урана?

Всех перехитрил Хирен. Но кажется в конце концов все-таки его самого перехитрили…

Среди новейших методов, которыми пользуются сейчас археологи, есть так называемый радиоактивационный анализ. Он, пожалуй, проще, чем его устрашающее название.

Заключается он в том, что предметы подвергают воздействию гамма-лучей. Тогда специальные приборы помогают установить, из каких веществ состоит исследуемый материал.

Мумию Хирена дополнительно облучать не требовалось, да и никто этого не собирался делать. Так что поразительному открытию помог случай или, вернее, выдумка самого Хирена. Раз уж он сам подверг себя длительному облучению, было решено провести с его мумией и радиоактивационный анализ. Этим занялись Зина с Толей Петровым.

Результаты получились столь неожиданными, что они их проверяли шесть раз. Но сомнений не остается: в организме покойного фараона обнаружено небывало высокое содержание ртути. Это вызывает очень веские и серьезные подозрения, что Хирен был отравлен!

Видно, враги не смогли его одолеть в открытом бою, но зато прибегли к испытанному коварству придворных интриг и заговоров, — у фиванских жрецов был богатый опыт тайной борьбы.

Когда я узнал об этом, у меня дрогнуло сердце, словно оцарапанное долетевшим отзвуком давних смертельных схваток…

…Открытия нас задержали, и мы покидали Египет на этот раз необычайно поздно, в конце мая. Река уже была перекрыта у Асуана. Радио разнесло по всей стране деловитые голоса строителей, укрощавших Великого Хапи, скрежет и рев самосвалов, плеск воды, кипевшей под градом обрушившихся в нее каменных глыб.

В Каире, где стояла жара, нам пришлось задержаться на несколько дней. Надо было выполнить все формальности по регистрации находок. В Каирском музее для них спешно готовили специальную кладовую, чтобы потом, с разрешения медиков, выставить для всеобщего обозрения.

Половина находок по решению правительства Объединенной Арабской Республики передавалась нашей стране. Часть из них мы уже получили и занялись упаковкой для морского путешествия.

Размеренный, плавный ход наших деловых будней время от времени нарушался интересными событиями.

Однажды под вечер мне позвонил доктор Шакур и сказал:

— Мы провели любопытный анализ цветов, найденных в гробнице Хирена. Если интересуетесь, приезжайте завтра ко мне, дорогой.

Скромные полевые цветы помогли выяснить вещи действительно любопытные. Они цветут по берегам Нила как раз в период жатвы, в марте — апреле. Значит, именно в это время и умер Хирен, отравленный врагами.

Кроме цветов, в гробу оказалось несколько листочков оливы. Теперь это дерево — редкость в Египте, оно встречается лишь в немногих садах. Во времена же Хирена, возможно, здесь шумели под ветром целые оливковые рощи.

А на следующий день меня пригласили в полицейское управление…

В небольшой неуютной комнате с окнами на канал меня принял тот самый чиновник, что уже допрашивал однажды в палатке возле гробницы Хирена. Только теперь он был не в сером плаще, а в строгой форме капитана полиции.

— Прошу извинить, что мы снова вас беспокоим, йа устаз, — сказал он, вставая и крепко пожимая мне руку. — Но нам опять нужна ваша помощь.

— Я слушаю.

Капитан подошел к приземистому сейфу в углу кабинета, открыл его толстую стальную дверцу…

— Вам знакомо это?

Отставив подальше от себя руку, он брезгливо, двумя пальцами, держал за потертый ремешок старомодные пузатые часы.

— Да. Эти часы подарил профессору Меро Вудсток.

— Вы можете подтвердить это?

— Конечно. Я же видел их у Вудстока и потом у Меро.

— И это те самые часы, которые он пытался подарить вам?

— Да. А что такое?

Капитан с гримасой отвращения на лице положил часы обратно в сейф и захлопнул его дверцу.

— Вас хранил аллах, что вы их не взяли, — оказал он очень серьезно, усаживаясь напротив меня за стол. — Изнутри крышка этих часов покрыта тонким слоем какого-то состава, содержавшего весьма солидную дозу радия…

Так вот отчего появились загадочные язвы на груди у Меро!

— Страшные люди, они шли на все, — покачав головой, проговорил полицейский, начиная что-то быстро писать.

Выходит, я невольно направил следствие сначала на ложный путь, считая, будто все дело в зараженной облучением погребальной камере пирамиды? Собственно, Вудсток на это и рассчитывал.

Но, выходит, он знал раньше, какую именно месть задумал Хирен?

Словно прочитав мои отрывочные мысли, капитан достал из папки, лежавшей перед ним, какойто листочек бумаги и протянул его мне.

— Это вам просил передать Лесли Вудсток. — Наверное, на моем лице непроизвольно выразилось отвращение, потому что он настойчиво повторил: — Очень просил, и я думаю, вам надо это прочесть, йа устаз.

Поколебавшись, я взял листок. Плотная голубоватая почтовая бумага, на такой писали в начале века. К ней сверху приколот маленький клочок, на нем торопливо написано по-английски:

«Ради всего святого прочтите это! Я хочу, чтобы вы знали: мой отец не виновен ни в чем».

Листочек почтовой бумаги оказался чьим-то коротеньким письмом.

«Милая Анни!

Как я и обещал тебе, показал нашего несчастного друга лучшим столичным светилам. Их приговор единодушен: вероятно, дни его сочтены… Правда, мнения на консилиуме несколько разделились. Один из профессоров заявил, будто болезнь Василия подозрительно напоминает ему то новое загадочное заболевание, каким страдал этот француз Беккерель, открывший в Париже какие-то невидимые лучи. Но не все ли равно, отчего умереть? Тем более что сам профессор признался, что никто не знает, как лечить эту новомодную болезнь. Так что мужайся, дорогая Анни, тебя ожидают трудные дни. Постарайся хотя бы в начале мая вернуться в Петербург.

Твой любящий С.»

Все становилось ясно. Так вот откуда узнал Вудсток о тайне погребальной камеры! Из этого старого письма, каким-то образом попавшего к нему в руки из архива Красовского. Несомненно, оно адресовано вдове покойного археолога — Анне Карловне. Значит, как я и опасался, часть архива она все-таки оставила у себя.

Письмо попало к Лесли Вудстоку. Он заинтересовался догадкой, высказанной у постели умирающего Красовского каким-то медиком, проверил ее — и убедился, что она верна. А старый Вудсток тут, видимо, в самом деле вовсе ни при чем. Никаких документов о Хирене он не утаивал.

— Вы уже закончили расследование? — спросил я у капитана. — Вот, признаться, не думал, что в наше время могут происходить такие мрачные авантюры в духе Рокамболя.

Он меланхолически пожал плечами.

— Если бы я вам порассказал, какие дела нам приходится распутывать, вы бы перестали удивляться, йа устаз, — устало ответил он. — Этот Вудсток и Афанасопуло — только пешки в большой игре, марионетки. Ниточки от них тянутся далеко, за океан. В наши дни расхищение культурных ценностей тоже стало бизнесом. Есть целые подпольные концерны, международные тресты, а такие, как Афанасопуло, лишь выполняют их задания — там украсть уникальную картину из музея, здесь — ограбить древнюю гробницу с помощью научного консультанта Вудстока. Дело поставлено на широкую, вполне современную ногу.

— Их будут судить?

— Постараемся. Но у Вудстока уже есть превосходный защитник из Мексики, а за Афанасопуло предложили залог в десять тысяч долларов несколько активных членов пакистанского Красного Полумесяца.

— Почему пакистанского? Ведь он, кажется, грек?

— А почему бы и не пакистанского? Такие, как он, не имеют родины. — Капитан вздохнул, помолчал, глядя в окно и нервно постукивая пальцами по столу, потом вдруг резко сжал кулак. — Но из нашей страны мы их на этот раз вышвырнем! Это точно.

— А что с профессором Меро?

— Он в Париже, и, надеюсь, его все-таки смогут вылечить.

— Я могу это взять с собой? — помахал я письмом. — Это письмо из архива русского археолога Красовского, открывшего пирамиду Хирена. Для вас оно ценности не имеет.

Капитан кивнул и пододвинул мне для подписи протокол допроса.

Итак, постепенно развязывались запутанные узелки, становилось простым и ясным все темное и казавшееся непонятным, загадочным.

Приятно было возвращаться домой с радостным чувством большой удачи!

А в Москве произошел еще один удивительный случай, рассказать о котором мне и хочется в заключение этой истории.

Среди других находок, привезенных нами из гробницы Хирена, была одна, совсем непримечательная на вид. Маленькая деревянная дощечка, вырезанная в форме примитивной человеческой фигурки, старательно закутанная в бинты. В серединке ее выдолблена крошечная ямка, и туда тридцать три века назад положили немного нильского жирного ила и пшеничное зернышко.

Это ритуальная фигурка бога Озириса, часто встречающаяся в египетских гробницах.

И вот в Москве произошло чудо. От повышенной влажности воздуха казавшееся мертвым зерно ожило! Из него на наших глазах упрямо и победоносно высунулся нежный бледно-зеленый росток, словно символ неумирающей жизни, что, сметая все преграды, вечно стремится вперед и вперед, из вчера — в завтра…

Глеб Голубев Огненный пояс

ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ

«Связь с батискафом прервалась 18 августа в 12 часов 42 минуты московского времени - как раз в момент второго, наибольшего толчка, достигшего десяти баллов. Все попытки нащупать батискаф с помощью эхолота и гидроакустической системы не увенчались успехом, так как в результате землетрясения произошли сильные смещения донных осадков на склонах глубоководной впадины, что вызвало искажения в показаниях приборов и практически сделало их совершенно бесполезными.

На протяжении последующих трех суток велись поиски батискафа как с борта «Богатыря» так и с воздуха - экспедиционными вертолетами и несколькими самолетами, специально выделенными береговыми аэродромами. Поиски затруднялись плотной и низкой облачностью, закрывавшей все это время возможный район всплытия батискафа, и ни к чему не привели.

Радиосвязь с берегом и самолетами часто нарушалась из-за сильных магнитных возмущений, что весьма осложняло координацию поисковых работ.

Запас воздуха позволял батискафу находиться под водой в погруженном состоянии максимум двадцать часов. Если даже он всплыл раньше истечения этого времени, то, вероятно, в поврежденном состоянии, о чем свидетельствует отсутствие с ним связи. За трое же суток безрезультатных поисков в данном районе произошли новые серьезные стихийные бедствия, которым не приспособленный к надводному плаванию и к тому же поврежденный батискаф противостоять не мог:

1. 20 августа в 05.48 московского времени прошли одна за другой с интервалом 12-15 минут три волны цунами, достигавшие, по наблюдениям с борта «Богатыря», девяти метров высоты. Они были порождены, видимо, землетрясением в районе Алеутской гряде.

2. Через восемнадцать минут после прохождения последней волны цунами - в 06.83 московского времени - судовыми сейсмографами, было зарегистрировано новое землетрясение на дне океана, эпицентр которого располагался на глубине 70-80 километров в, точке с координатами 45 ° 18` сев. 154 ° 33` вост. Сила землетрясения достигала девяти баллов.

8. По данным авиаразведки, в тот же день в указанном районе акватории произошло извержение подводного вулкана. Пламя было видно даже сквозь толщу облаков, достигавшую здесь 600-800 метров. В дальнейшем намечено специально исследовать этот район.

Учитывая все вышесказанное, считаю…»

Докончить фразу было нелегко. Начальник экспедиции отложил перо, сердито потряс рукой - было неприятное ощущение, что она страшно затекла.

Потом он, ссутулившись, с минуту смотрел, ничего не видя, куда-то в угол каюты. Было тихо. Только изредка что-то щелкало в трубах судового отопления.

Вздохнув, он снова взял ручку и твердо, с нажимом дописал:

«…считаю дальнейшие поиски батискафа бесполезными и прошу разрешения продолжать выполнение намеченной исследовательской программы».

Старик яростно, разбрасывая брызги с пера, подписался и швырнул ручку на стол. Она скатилась на пол, но он не стал наклоняться за ней, тяжело поднялся, медленно подошел к койке, отдернул, едва не сорвав, веселенькую шелковую занавеску и лег, не снимая кителя с золотыми нашивками.

Он лежал так долго, глядя в потолок, по которому скользили туманные блики. В дверь громко постучали.

- Да. Войдите, - буркнул начальник, поднимая седую лохматую голову.

Вошел капитан. В одной руке он держал фуражку, в другой - голубой листочек радиограммы.

- Вы отдыхали, Григорий Семенович? Виноват…

- Ничего. Что там?

- Сообщение, Григорий Семенович. Береговые станции прослушивания уловили в звуковом канале на глубине четырехсот метров слабые сигналы. Позывные батискафа и несколько отрывочных фраз: «…вынуждены всплывать… не работает… определиться не… баз», - прочитал капитан. - Очень плохая слышимость. Старик сел на койке, задохнувшись, спросил:

- Запеленговали?

- Да. Это миль семьдесят от нас, к северо-востоку. Вот точные координаты.

Они одновременно подошли к столу. Начальник экспедиции углубился в радиограмму, капитан развернул лежавшую на столе карту. Оба склонились над ней.

- Подают сигналы, значит живы, - проговорил Старик и посмотрел на капитана, потом снова начал внимательно изучать радиограмму. - Но какой дьявол их туда занес, хотел бы я знать? И что вообще с ними приключилось? «Баз…» - это, видимо, Базанов. Тарабарщина какая-то. И добавил, опять поднимая на капитана удивленные глаза:

- Но как они уцелели под водой, если прошло трое суток, а воздуха у них было на двадцать, часов?!

КООРДИНАТЫ НЕИЗВЕСТНЫ (Судовой журнал с комментариями С. Ветрова)
1

«18 августа, 09.05. Дана команда к погружению. Экипаж батискафа занял места согласно бортовому расписанию. Приборы и механизмы проверены. Все в порядке».

Славное было утро, когда, плотно позавтракав, я вышел на палубу. Легкая зыбь лениво и мерно покачивала корабль. Небо было чистым и синим, море сверкало под солнцем. От иллюминаторов и надраенных поручней по волнам танцевали веселые «зайчики».

По палубе, топоча сапогами, сновали матросы. Скрипели тали, где-то на баке постукивала лебедка. Начиналась станция.

Станцией мы, океанографы, называем каждую остановку в море для производства научных наблюдений. Иногда она бывает короткой, иногда - продолжительной. Порой приходится стоять на одном месте целые сутки, регулярно повторяя наблюдения, чтобы знать, как живет океан в этом месте и днем и ночью.

Но сегодня станция была необычайной. Под нами Курильская впадина - огромная трещина в морском дне с глубинами до десяти с лишним километров. И вот в нее-то и предстояло нам нынче нырнуть.

На юте трое матросов готовили к спуску дночерпатель, широко разинувший свои стальные челюсти-ковши. Когда он сядет на дно, челюсти захлопнутся, захватив кусочек грунта со всеми обитателями морского дна, подвернувшимися по неосторожности.

Рядом, придерживая одной рукой фуражку, опускал за борт вертушку для измерения скорости подводных течений мой приятель Павлик Зарубин. Проходя мимо, я успел вытащить у него одну папироску: они, как газыри, торчат из карманов куртки.

Увернувшись от его дружеской затрещины, поспешил дальше - туда, где виднелся из-за мачты наш батискаф, подвешенный на талях на специальной площадке возле кормовой рубки.

Мы с ласковой фамильярностью называем его «лодочкой». Он действительно напоминает маленькую подводную лодку. Такой же прочный стальной корпус, узкий и заостренный. Наверху - рубка, антенна - все, как у настоящей подводной лодки. Только стальная кабина, выступающая полушарием снизу из корпуса, придает батискафу необычайный вид. Зато он может спускаться на такие глубины, какие совершенно недосягаемы для обычных подводных лодок.

Возле нашей «лодочки», конечно, уже суетился Базанов с гаечным ключом в руках, Обычный светло-кремовый костюм он сменил на синюю рабочую курточку, но менее щеголеватую. Она вся «механизированная», на сплошных застежках-«молниях». И галстук у него опять новенький…

Откуда-то из-под батискафа вылез и третий непременный член нашего дружного экипажа Мишка Агеев.

Перед каждым погружением он становится оживленнее и веселее.

Обязанности между нами точно распределены раз и навсегда, и теперь мы без лишних слов принялись за дело.

Михаил полез наверх, чтобы наполнить бензином стальной корпус «лодки». Бензин легче воды и заставляет батискаф всплывать, подниматься, словно воздушный шар. Кроме того, большая упругость бензина по сравнению с водой позволила сделать стенки корпуса тонкими, всего в четыре миллиметра. А толщина стенок полукруглой кабины, наростом торчащей внизу корпуса, гораздо больше - девять сантиметров.

Я лезу в кабину, чтобы проверить электрооборудование. Она тесновата, но мы уже привыкли к ней и почти не замечаем тесноты. Три иллюминатора, покрытые прочными решетками. Возле каждого оконца - откидной столик и крохотное, совсем детское креслице. Оно тоже откидывается.

Вообще с каждым новым погружением мы все больше восхищаемся, как Базанов и его товарищи - конструкторы - здорово все продумали, до мелочей.

Прежние гидростаты болтались на привязи у буксирующего корабля. А наша «лодочка» вполне самостоятельна. У нее своя электростанция из батареи мощных аккумуляторов. Она может плавать на любой глубине при помощи двух винтов, установленных по бокам корпуса. Правда, батискаф не может развить большую скорость, но быстрее плыть и не надо, иначе ничего не увидишь. Пять сильных прожекторов так установлены снаружи кабины, что из каждого иллюминатора открывается хороший обзор.

Я проверяю, как работают наши «руки». Нажимая цветные кнопки на пульте, мы заставляем особые манипуляторы, вмонтированные в корпус глубоководного снаряда, брать пробы грунта и воды, измерять температуру ее, скорость и направление течений.

Кажется, все в порядке. Я выбираюсь через люк наверх, чтобы поразмять ноги на палубе. Под водой ведь не погуляешь.

Михаил тоже закончил свои дела и уже успел сходить на камбуз за продуктами. Я помогаю ему спустить в кабину термосы с крепким чаем и какао, шоколад, пирожки и фрукты. Базанов занят самым ответственным делом: проверяет затворы бункеров с балластом. Этого он никому не доверяет. Чтобы менять глубину погружения, мы то заполняем водой, то опорожняем особые баки, вмонтированные в корпус. Их продувают сжатым воздухом из балконов. Но есть и еще один балласт - аварийный: железная дробь, засыпанная в три больших бункера с электромагнитными затворами. Стоит только выключить ток - затвор откроется, дробь посыплется из бункера, и «лодка» наша начнет всплывать.

- Ну, мальчики, кажется, все, - вытирая замасленные руки, говорит Базанов. - Остается десять минут. Вполне достаточно для перекура.

Мы садимся прямо на палубу и закуриваем, с наслаждением подставляя лицо легкому ветерку. Торопливо, жадно затягиваясь, Базанов объясняет нам предстоящее задание:

- Сегодня будем опускаться на привязи. Лобов приказал установить на палубной площадке телевизионный аппарат. Хочет старик непременно сам заглянуть в эту трещину.

Значит, нас свяжет с кораблем кабель, питающий съемочную камеру электроэнергией. Ну что ж…

Базанов бросил окурок за борт и встал.

- Пора. Вон и «дед» шагает…

Старик всегда непременно сам провожал нас под воду. И сейчас он подошел вразвалочку, спросил, все ли в порядке, каждому до боли потискал руку, потом неожиданно ласково погладил холодный стальной бок нашей «лодочки» и вздохнул.

- Черт! Хорошо молодым, - сердито сказал он.

- Все равно бы вас не взяли, Григорий Семенович, - засмеялся Базанов.

- Это почему же?

- Габариты у вас не те. Вы только в корпусе уместитесь, да и то лежа.

Запела сирена, и мы друг за другом полезли по узкому трапу наверх, к люку - впереди Михаил, за ним я, последним Базанов.

Прежде чем нырнуть в люк, я окинул взглядом море и палубу. Снизу уже подталкивал нетерпеливый Базанов. Последний раз как следует хлебнув свежего морского воздуха, я начал протискиваться в узкий люк.

Михаил уже пристроился на своем месте возле иллюминатора. Неудобно ему с такой медвежьей фигурой в детском креслице. Хотя он привык сгибаться в три погибели над микроскопом. Наверное, - поэтому и сутулится. Кажется, медики называют это профессиональными приметами: у ювелира всегда сточен ноготь на большом пальце правой руки, у чертежника - затвердение подушечки правого мизинца. Где-то я читал об этом? Интересно, а у меня в чем профессия проявляется?..

Философствовать некогда. Я включил рацию. Через несколько минут, завернув болты люка, к нам присоединился Базанов.

- К погружению готовы, - негромко сказал он в микрофон.

- Добро, - пробасил репродуктор. - Глубина по судовому эхолоту 5639. На лебедке - вира помаленьку!

Сквозь стальные стенки слышно, как загремела лебедка, скрипнули тали. Нас качнуло и плавно понесло по воздуху. Сейчас весь экипаж корабля провожает нас глазами.

Стрела развернулась, и мы начали опускаться за борт.

По всей кабине, заставляя нас жмуриться, запрыгали солнечные зайчики.

И вдруг сразу погасли. Иллюминаторы потемнели, кабина погрузилась в зеленоватый полумрак. Мы опустились на воду.

- Дать свободу! - приказал Базанов.

- Есть дать свободу! - послушно ответил репродуктор.

Топот ног по палубе над нашими головами. Это матрос отцепляет трос.

И вот уже наша «лодочка» свободно закачалась на волнах рядом с «Богатырем».

Базанов включил моторы, чтобы отвести ее подальше от судна. Потом он взялся за штурвал балластных цистерн. В них хлынула вода. Мы начали погружаться.

Черт, я совсем забыл о своих обязанностях! Надо же сделать первые записи в судовом журнале…

2

«09.25. Погружение началось. Все в порядке…»

Я уже много раз спускался в морские глубины, но все равно, когда дневной веселый свет меркнет в иллюминаторах, сменяясь зеленоватой полутьмой, сердце, честно говоря, всегда немного екает.

На светящихся циферблатах приборов чуть заметно вздрагивают стрелки. Мягко шипит кислородная смесь, вырываясь из баллонов, - ее хватит нам на двадцать часов подводного плавания. Успокоительно подмигивает оранжевый глазок эхолота. Все идет хорошо, и мы приникаем к иллюминаторам.

То, что мы видим, трудно пересказать человеку, никогда не бывавшему под водой. В этом удивительном мире совсем иные законы оптики и освещения. Мы привыкли, что на земле свет льется сверху, с неба. А здесь он струится отовсюду - и сверху, и с боков, и даже откуда-то снизу, из глубин. Свет неверный, зыбкий, постоянно переливающийся.

Интересно, что в самых верхних слоях воды бывает светлее в пасмурный день, когда солнце прикрывают легкие облака. Мы не раз это замечали.

Свет, яркий вначале, становится слабее на глубине примерно пятнадцати метров. Бывает, что к двадцати метрам делается почти совсем темно, а потом вдруг свет опять становится ярким, слабея с увеличением глубины уже мягко и постепенно. Он почти совсем лишен теплых красных и оранжевых лучей, которые поглощаются у самой поверхности моря. Если бы в воде сейчас плыл какой-нибудь красный предмет, мы видели бы его серым.

Но за иллюминатором, у которого я сижу, пусто. Только изредка промелькнет прозрачный колокол ушастой медузы - аурелии. Кажется, будто она всплывает, пересекая поле зрения снизу вверх. Но это не так: просто мы погружаемся все глубже и глубже.

Стрелка указателя глубин уже переползла за сто метров. В кабине еще так светло, что можно, не включая лампочки, делать записи в журнале наблюдений. Хотя записывать пока вроде и нечего.

Я наклоняюсь к Михаилу и заглядываю через его плечо. Нет, в его иллюминаторе тоже пока не видно ничего любопытного.

Время от времени, нажимая кнопки на пульте, Михаил берет пробы воды, чтобы потом исследовать их в лаборатории. Лапищи у него огромные, пальцы толстые, грубые, но залюбуешься, как ловко и бережно подхватывает он пинцетом какого-нибудь крошечного усатого рачка или манипулирует хрупкими пробирками. Тоже профессиональная тренировка…

Ловкий, а недогадливый. Или просто увлекся работой? Уже с трудом различает кнопки, а свет зажечь не догадается.

Я включаю ему лампочку. Она прикрыта колпачком, пропускающим только узкую, как лезвие ножа, полоску света.

Глубина 188 метров. Теперь за окном почти пропали зеленые тона. Все вокруг залито густым, сияющим, синим цветом.

Поперек стекла иллюминатора, заставив меня вздрогнуть, быстро проносятся несколько креветок, похожих на сверкающие точки. Что их вспугнуло?

Ага, понятно. За ними гонится большая сардина. Вряд ли им удастся ускользнуть от такой прожоры.

Больше за иллюминатором пока ничего не видно. Да и не моя, собственно, забота - вся эта живность. Я наблюдаю за ней больше из любопытства и чтобы помочь Михаилу не пропустить что-нибудь интересное. Но следить за всем этим пестрым хозяйством и разбираться в нем - его задача. Моя область-гидрохимия и морская геология. Для меня пока работы почти нет, только предстоит взять несколько проб воды на разных глубинах. А вот когда прибудем на дно, тогда я стану главным наблюдателем.

Можно пока послушать голоса моря. Я надеваю наушники гидрофона. Кто-то громко и настойчиво стучит в воде, потом хрипит и курлычет, как журавль. А вот где-то далеко словно захрюкал поросенок.

Я уже немного научился различать голоса морских обитателей. Стучат морские рачки-алфеусы, выбрасывая при этом струйку воды, чтобы отпугнуть противников, - это нам удалось подсмотреть однажды. А хрюкает, наверное, рыба-солнце, похожая на мельничный плоский жернов, или крупная ставрида, которую рыбаки называют «лошадиной макрелью».

В открытом океане, вдали от берегов, шумов в воде меньше. Но здесь, хотя и велики глубины, недалеко Курильские острова, в подводных скалах которых обитают самые шумливые морские животные.

Долго я слушаю этот концерт. А свет за стеклом все меркнет и меркнет.

На глубине 260 метров приходится включить прожекторы. Светящиеся конусы врезаются в густеющий мрак. Видимость до десяти метров, дальше - беспросветная ночь морских глубин. А на глубине пятисот метров мгла за иллюминаторами становится так густа и черна, что после нее самая темная ночь на земле уже кажется полумраком.

Не верится, что где-то над нами сейчас весело светит солнце, рассыпая искры по волнам, нежно голубеет высокое небо и свежий ветерок гонит по небу белые, как пена, облачка…

- Где же планктон? - вдруг озабоченно бормочет над самым моим ухом Михаил. - У тебя тоже нет? Уже около шестисот метров. Забавно…

Мишка буквально прилип к стеклу, высматривает свой заветный планктон. А Базанов невозмутим по-прежнему. Удобно откинувшись в кресле, вытянув через всю кабину длинные ноги, он даже мурлычет себе под нос что-то явно симфоническое.

Внезапный свет за окном заставил меня прильнуть к иллюминатору.

Сначала вдалеке вдруг вспыхнуло слепящее белое пламя. Оно медленно облачком разошлось по воде и потухло. Потом вспышка повторилась уже значительно ближе. Кто это может подмигивать нам из подводной мглы?

Внезапно прямо в упор на меня глянуло такое страшилище, что я невольно отпрянул. Это была как бы сплошная жадно разинутая пасть, из которой торчали мелкие острые зубы. А вся рыбешка, как я теперь рассмотрел, была совсем крошечной, не больше пятнадцати сантиметров длиной. Она упрямо тыкалась своей уродливой пастью в стекло, словно пытаясь проглотить наш батискаф.

Надо ее сфотографировать. Ясделал несколько снимков и позвал Михаила, чтобы он тоже полюбовался.

- Хаулиодус слоанеи, - забормотал он над моим ухом. - Забавно. Чего она так глубоко забралась?

Первое время меня злило, что Мишка то и дело ввертывает в разговор латинские термины. Как будто от этого мне станут понятнее его объяснения! Но потом я понял, что он вовсе не пытается «свою образованность показать». Для него это самые обыкновенные, совершенно точные названия, и он даже просто не представляет себе, что кто-то может не знать латыни…

- Сделай еще снимок, - попросил Михаил.

Но в тот же момент, словно вспугнутая его голосом, уродливая рыбешка исчезла. А еще через мгновение мимо иллюминатора прошмыгнули в полосе света три крупные креветки, смешно помахивая своими длинными усиками и извиваясь всем телом, будто танцуя. Через секунду в полосу света влетела еще одна креветка. Но она не стала убегать, а вдруг резко повернулась навстречу преследователю.

За ней гналась крупная глубоководная рыба, похожая на длинную прозрачную ленту, светившуюся нежным голубоватым сиянием. Мгновение - и креветка вдруг выбросила облачко светящейся слизи. Вспышка была такой яркой, что мы с Мишкой зажмурились.

А когда я открыл глаза, ни рыбы, ни креветки уже не было. Только, постепенно затухая, расходилось в воде светлое облачко.

На больших глубинах, где царит вечная ночь, даже каракатицы вместо «чернильной жидкости» выбрасывают такие светящиеся облачка. Под их прикрытием легко ускользнуть от врагов.

Так мы медленно продолжали погружаться все глубже и глубже, не отрываясь от иллюминаторов, чтобы не прозевать что-нибудь интересное. Это требовало много внимания, так что мы почти не разговаривали, только изредка перебрасываясь короткими фразами:

- Миша, вижу глубоководного угря. Проследи, пожалуйста.

Или:

- Константин Игоревич, прибавьте, пожалуйста, воздуха. Что-то в висках постукивает.

- Планктон! - вдруг радостно крикнул Михаил. - Стоп! Еще немножечко вниз, Константин Игоревич. Так, хорошо. Гаси прожектор, Сергей!

Нажимая одну за другой кнопки на пульте, Базанов уравновесил нашу «лодочку». Мы неподвижно повисли на глубине в 630 метров.

Теперь за иллюминатором словно засияло звездное небо. Сплошная россыпь ярких огоньков, точно Млечный Путь, сверкала за холодным круглым стеклом. Но то были не звезды. Это сверкали в лучах наших прожекторов мельчайшие рачки, креветки, бактерии. Сколько их тут? Мириады! Вода буквально кишит ими, она кажется густой…

- Как суп, - неожиданно говорит за моей спиной Базанов и вкусно причмокивает. - Мне нынче снилась солянка. Эх, стосковался по берегу, по Ленинграду, по «Астории», по настоящей, братцы, соляночке.

Мы с Михаилом смеемся.

- Да, этот суп не для вас, Константин Игоревич, - шутит Михаил. - Вот киту он по вкусу… Ну что ж пробы я взял, надо доложить. Включи-ка телефон, Сергей!

Я включаю микрофон и докладываю:

- Мы на «ложном грунте». Глубина шестьсот тридцать один. Пробы взяты.

Репродуктор отвечает голосом «деда»:

- Вижу. Попробуйте двинуться чуток к норд-норд-осту. Только очень немножко и медленно…

Переглянувшись со мной, Базанов, косясь на гирокомпас, пускает в ход моторы. Руля у нас нет, мы поворачиваем, включая попеременно то один мотор, то другой.

Я знаю, что сейчас наверху, в затемненной рубке, все столпились перед экраном эхолота. На экране, между дном и поверхностью моря, темнеет тоненькая полоска. Это наш подводный кораблик, нащупанный ультразвуком. Вот полоска чуть заметно поползла к краю экрана…

- Стоп! - командует репродуктор. - Что за бортом?

- Чисто, Григорий Семенович, - отвечает Михаил.

- Планктона нет?

- Очень мало.

Пауза, потом новая команда:

- Возьмите пробу и спуститесь метров на сорок, только не выходите из этой плоскости.

- Есть, - отвечает Базанов, берясь за штурвал балластных цистерн. Я не свожу глаз с указателя глубин.

- Есть дно! - восклицает Михаил.

- Какое дно? - бурчит репродуктор. - До дна вам еще как до неба.

- Простите, Григорий Семенович, «ложное дно», - смущенно поправляется Мишка.

- Стоп! Да остановитесь же, черт вас возьми! - бушует «дед». - Берите скорее пробу.

«Ложным грунтом» называют особый слой воды, насыщенный планктоном - различными микроорганизмами, мельчайшими креветками и рачками. Он встречается во всех морях и океанах, хотя и на разной глубине. Ультразвуковые колебания, посылаемые эхолотом, даже частично отражаются от него, словно от настоящего дна. Именно благодаря эхолоту и удалось, кстати говоря, открыть это явление.

Ну, Мишке теперь раздолье…

Было такое ощущение, словно мы попали в самый центр фейерверка. За стеклами иллюминаторов вспыхивали и мелькали бесчисленные яркие искорки - зеленые, синие, ослепительно белые, голубые. Их отблески бегали по нашим лицам, заливая всю кабину каким-то волшебным светом.

- Сколько раз собираюсь захватить с собой мольбертик под воду, специально сделал такой маленький, складной… Но как это передашь на картине? - неожиданно прошептал над самым моим ухом Базанов. - Где взять краски?

Только приглядевшись можно было рассмотреть, что каждая искорка - крошечное живое существо.

Мерцая, как голубые звезды, и извиваясь, проплывали прозрачные гребневики.

Помахивая длинными хвостиками, колыхались в темной воде ночесветки - не то микроскопические животные, не то плавающие растения. И все эти ниточки, комочки, ромбики пылали холодным призрачным огнем, при свете которого в кабине хоть читай.

Но так же внезапно свет за окнами померк.

Мы снова зажгли прожекторы, но в их свете но появлялось ничего интересного. Только изредка сверкала, точно лезвие ножа, одинокая рыбешка.

- Проба взята, - докладывает Михаил. Репродуктор некоторое время молчит, только слышно хриплое старческое дыхание. Наконец начальник экспедиции коротко разрешает:

- Ладно, ищите край желоба и спускайтесь дальше.

- Есть, адмирал! - весело отвечает Базанов, берясь за свой штурвал. Видно, уже заскучал без работы.

3

«18 августа. Глубина 618 метров. Начали дальнейшее погружение над краем глубоководной Курило-Камчатской впадины. Держим постоянную связь с кораблем. С борта командует погружением начальник экспедиции Лобов. Все в порядке».

Я смотрел на эхограф. За стеклом в черной прямоугольной рамке медленно ползла голубоватая бумажная лента. Тонкое стальное перо непрерывно чертило на ней жирную коричневую линию из отдельных косых штришков. Это был профиль дна, проплывающего на огромной глубине под нами.

- Кажется, подходим, - тихо кому-то сказал Лобов в репродукторе, наверное капитану.

Линия дна на ленте все круче загибалась кверху. Местами она прерывалась резкими уступами подводных скал. Значит, подходим к самому краю впадины.

1417 метров. Наступает ответственный миг. Скоро будет обрыв ущелья.

Базанов включил моторы вертикального движения, и спуск наш заметно замедлился.

Теперь нужно не прозевать момент, когда появится дно, чтобы не стукнуться о него слишком сильно. Правда, у нас есть на днище кабины специальный амортизатор, и никакой опасностью такой толчок не грозит. Но, задев донный ил, мы замутим воду. Придется ждать, пока муть осядет, а время терять жалко.

Базанов не отрывался от дрожащей стрелки эхолота, а мы с Михаилом до боли в глазах высматривали дно. Вода переливалась и словно клубилась в лучах прожекторов.

И вдруг в полной, настороженной тишине знакомый хрипловатый голос задумчиво пропел:

Это было до того неожиданно, что мы прямо подскочили на своих местах. Не сразу сообразили: да ведь телефон, связывающий нас с кораблем, включен! А Лобов там задумался, глядя на экран телевизора, забыл обо всем на свете и запел…

Замахав руками на товарищей, с трудом сдерживавших смех, я поскорее выключил телефон. И мы дружно расхохотались.

- Коронный номер: адмирал в роли подводного Соловья-разбойника, - сказал Базанов и тут же схватился за свой штурвал, а мы бросились к иллюминаторам.

Снизу медленно наплывало морское дно, покрытое зеленоватым диатомовым илом…

А вот зияет и темный провал подводного ущелья. Когда мы приблизились и повисли над этой пучиной, сердце невольно забилось сильнее.

Теперь моя очередь.

Крутые скалистые откосы уходили вниз и терялись во мраке. Вид подводных скал был так угрюм и необычен, словно мы попали куда-то на другую планету.

Базанов решительно повернул штурвал, и мы начали спускаться в ущелье…

Наше сегодняшнее погружение - одно из многих исследований, какие ведутся в эти дни по всей планете по плану международных научных работ, получившему название «Проект Верхней Мантии». Всеми способами пытаются геологи узнать, что же скрывается под этой «мантией»: бурят сверхглубокие скважины, устраивают искусственные землетрясения, ныряют на дно океанов, как мы. И кто знает: может, именно образцы, добытые мной сегодня, окажутся особенно интересными и ценными.

Мы опускались, держась все время метрах в двух от скалистой стены. Она была изрезана трещинами и глубокими провалами. Какие страшные геологические катаклизмы так искорежили, смяли, порвали земную кору, прежде чем залить ее слоем воды толщиной в несколько километров?

Отвлекаться на размышления некогда. Сейчас моя задача - отобрать самые интересные образцы. Анализировать их будем потом, в лаборатории.

- Стоп!

Надо захватить несколько конкреций, лежащих на уступе скалы. Миллиарды тонн таких шариков покоятся на дне океана. Они состоят из марганца, никеля, меди, железа, кобальта. Когда-нибудь мы до них доберемся и построим настоящие подводные рудники…

Но подцепить их стальной клешней не так-то легко, срываются…

Прихватить и немножко ила для анализа? Похоже, что он обычный, известковый… Но цвет может быть обманчив. Ладно, поехали дальше.

Через несколько метров новая остановка. Мое внимание привлекает странный цвет вкраплений в одной из расщелин. Неужели это эклогит?!

Приходится пустить в ход алмазный бур, чтобы вырезать из скалы небольшой керн.

Моторы натужно урчат…

Чертовски хочется тут же рассмотреть образец, пощупать собственными руками. Но пока он не доступен для меня. Механическая «рука» прячет его в один из наружных контейнеров.

Я вздрагиваю оттого, что Михаил вдруг проводит какой-то влажной тряпкой мне по лбу.

- Чего ты?

- Ничего. Пот тебе вытираю. У тебя весь лоб мокрый.

Ах вот почему щипало глаза!..

- Тронулись!

И опять я высверливаю, соскребаю, откалываю от проплывающих за иллюминатором скал неподатливые образны. Один за другим они укладываются в контейнеры, а автомат отмечает, когда и на какой глубине взят каждый образец.

2000 метров… 2200… А до дна ущелья далеко, судя по эхолоту. Мы словно спускаемся прямо в недра планеты. Здорово!

Изредка в поле моего зрения попадают рыбы, но теперь мне не до них. А они так и лезут в глаза, потому что каждая светится, да еще по-разному.

Вот из мрака в полосу света высовывается пасть, усаженная острыми зубами. И каждый зуб мерцает розоватым светом.

Другая рыба, быстро промелькнувшая мимо иллюминатора, была даже словно украшена разноцветными фонариками. Один из них сиял красноватым, другой, - голубым, а третий - зеленым светом.

Потом медленно проплыла медуза - как глубоко она забралась! Внутри нее переливались бесчисленные зеленые искорки, так что можно было легко рассмотреть не только малейшие подробности ее строения, но и проглоченных ею рачков.

Но одна рыбина была столь необычной, что я не удержался, попросил Базанова на миг остановить батискаф и подозвал Михаила. Она была небольшая, но с какой-то длинной нитью, свисавшей с ее нижней зубастой челюсти совсем на манер бороды. «Борода» казалась раз в семь длиннее самой рыбы!

- Что это за чудилище? Видишь? - спросил я Михаила.

- Лампротоксус флагеллибарба, - «пояснил» он по своему обыкновению.

- А если по-человечески сказать? - мне было немножко обидно, что эта рыба, оказывается, давно имеет название и, похоже, вовсе не удивила Михаила.

- Очень точное название, - обиженно сказал он. - В переводе означает «вымпелобородая».

- Ладно, а зачем ей борода?

- Точно пока не известно. Но, вероятно, выполняет какую-то биологическую функцию…

- Спасибо за исчерпывающие, объяснения. Подвинься, я ее все-таки щелкну.

Но сфотографировать бородатую рыбу мы не успели. Она пугливо метнулась и растаяла в тумане.

- Двинулись дальше, - сказал я. - Сколько на глубиномере?

- Шесть тысяч четырнадцать, - ответил Базанов.

- Чуть правее, командор. Мне хочется захватить на память вот тот черный обломок. Похоже, это базальт.

Я уже потянулся к образцу стальной «рукой», но из этой затеи ничего не вышло.

Конечно, как всегда бывает, уже, оказывается, забиты все контейнеры! Быстренько проверил - так и есть, ни одного пустого, все заполнены образцами. Я даже выругался в сердцах.

- Чего же ты его не берешь? - спросил Базанов.

- А куда мне его брать? В карман, что ли? Все контейнеры заполнены. Откатались, можно возвращаться. Говорил я вам, командор, что надо сделать контейнеры повместительнее…

Базанов примирительно хмыкнул. Да я и сам уже чувствовал, что зря напал на него. Ни в какой контейнер ведь не запихнешь все океанское дно.

- Будем всплывать? - виноватым голосом спросил Базанов.

- Надо запросить «деда», как он решит.

- Подождите хоть минут пять, - взмолился Мишка. - Я понаблюдаю за погонофорами.

За иллюминатором на черных ребристых скалах одиноко торчат кольчатые, невзрачные на вид тонкие трубочки. Они выглядят такими же мертвыми, как и камни. Но из каждой трубочки пышным султаном высовываются кверху светлые нити. Они лениво покачиваются, словно ковыль под легким ветерком. Но на такой глубине нет ни ветра, ни течений, которые могли бы их колыхать. Если верить Мишке, это вовсе не растения, а живые существа - погонофоры.

Мишка уверяет, будто погонофоры сами строят себе из солей морской воды вот такие защитные трубочки и находятся в них в пожизненном заключении. Животное приковано к одному месту, но щупальца его постоянно в движении - выискивают добычу. У погонофоры есть мозг, есть мускулистое сердце, которое гонит по сложной системе сосудов такую же алую кровь, как наша, но совершенно отсутствуют рот и кишечник. Пищеварительный аппарат заменяют мельчайшие ворсинки на щупальцах…

Любопытное существо. Поразительно все-таки разнообразие природы. Но что можно узнать о погонофорах новенького, рассматривая их вот так, как это делает сейчас Мишка, через иллюминатор?

Словно угадав мои мысли, Михаил вздыхает и с завистью говорит:

- Мне бы такие «руки», какими ты образцы берешь…

- Ничего, когда-нибудь командор придумает и тебе длинные «руки», - утешаю его я. - А пока давайте все-таки всплывать.

Базанов запросил по телефону Лобова, что делать дальше.

- Немедленно поднимайтесь, - ворчливо приказал начальник.

Мне вспомнилось, с какой завистью он сказал нам при отправлении: «Черт! Хорошо молодым…»

Я представил, как «дед», сгорбившись, сидит сейчас перед экраном телевизора, ерошит свои седые волосы и злится, что экран так мал, а он уже не молод и не может сам спуститься сюда вместе с нами…

- Есть, - ответил Базанов.

Теперь серая скалистая стена стала уходить вниз.

Вот этот образец надо бы взять… Проклятые контейнеры, почему они не «резиновые», как троллейбус в часы «пик»?! Лучше не смотреть в иллюминатор, только слюнки текут.

- Фу, устал, шея затекла, - сказал я, потянувшись к термосу. - Какао хочешь, Мишка?

Он помотал головой, продолжая глядеть в иллюминатор. Я отвинтил колпачок, наполнил его еще дымящимся густым какао, но выпить не успел. Не отрываясь от работы, Базанов протянул руку через мое плечо, отобрал стаканчик и вежливо сказал:

- Благодарю вас, синьор… Если не затруднит, дайте и пирожок.

Какао и легкая приятная усталость от успешно выполненной работы опять настроили меня на философский лад. «Какие мы все-таки разные, - подумал я, - а неплохо сработались».

При первом знакомстве Базанов мне не понравился: вечные шуточки, не по возрасту пижонистый костюмчик. А оказался превосходным товарищем, отзывчивым и умным. И дело свое знает досконально. По-моему, вся эта сложная техника, которой битком набит батискаф, его попросту боится, как беспощадного укротителя. Или любит и уважает, потому и покорна ему?

Всегда он подтянут, иронично спокоен… А Мишка совсем другой. Медлительный, неторопливый, немножко тугодум… Молчаливый и застенчивый и будто вечно немного сонный. И как забавно в его характере уживаются противоположные качества! Во всем, что касается науки, наблюдений, он страшный педант и аккуратист, а так, в жизни, безалаберный какой-то. Со своими козявками пунктуален до тошноты - а неряха: форма на нем сидит мешковато, фуражка всегда мала для лобастой лохматой головы. Пожалуй, Базанов даже в своем кормовом костюмчике выглядит рядом с ним бывалым «морским волком».

А каким, интересно, кажусь им я?

- Акула! - вдруг вскрикнул Михаил.

- Врешь?! Где?

Я подскочил к нему, пытаясь тоже заглянуть в иллюминатор. Сзади на нас навалился заинтересованный Базанов.

В самом деле, это была акула. Правда, небольшая, всего метра в два. Она держалась на самой границе досягаемости наших прожекторов, но все-таки ее удалось сфотографировать. Глаза у нее были совершенно белые и фосфоресцировали, как светлячки.

- Что вы там задержались? - буркнул из репродуктора «дед».

- Замечена акула, Григорий Семенович! - доложил Михаил. - Похоже на Кархариас Огилби, но какой-то новый подвид.

- Где она? Покажите мне ее! - рявкнул старик. Ага, акула не попадает в поле зрения телевизора. Базанов начал осторожно поворачивать нашу «лодочку», пока старик не сказал:

- Вижу. Верно. Очень любопытно. Белоглазая акула, так и назовем…

В тот же момент акула вдруг резко рванулась в сторону и исчезла во мгле.

- Куда же… - крикнул ей вслед Лобов, и голос его оборвался на полуслове.

Я услышал треск над головой.

Кабина дернулась, наполнилась гулом, словно колокол от удара, и полетела вниз. Сердце мое сжалось, как бывает, когда самолет вдруг проваливается в «воздушную яму».

4

«18 августа. 12. 42. Связь с кораблем прервана. Пытаемся установить причину и размеры аварии…»

Тонем!

Но в кабине, казалось, все было по-прежнему. Горели лампочки под черными колпачками, подмигивал оранжевый глазок указателя глубин, шипел воздух, вырываясь из баллонов… И тут я увидел Базанова.

Он стоял на коленях, поддерживая голову Михаила неподвижно лежавшего на стальном полу каюты. Я бросился к ним на помощь.

- Приподними ему голову, - сказал Базанов.

- Что случилось?

- Не знаю. Сейчас разберемся. Сначала надо ему помочь. Вроде никакой раны нет.

Базанов достал из аптечки фляжку со спиртом и смочил Михаилу губы. Тот тихо застонал.

Постелив резиновый матрасик у стены, мы положили Михаила на него.

- Подожди, пока он не придет в себя, - сказал Базанов. - А я займусь техникой.

Через его плечо я взглянул на указатель глубины. Стрелка замерла на цифре 4042 метра.

Базанов включил локатор.

- Что за черт! - вырвалось у него. - Мы на дне! Оба мы, как по команде, глянули в иллюминаторы. Они были совершенно темными.

- Включите прожекторы, Константин Игоревич!

- Они включены, - ответил Базанов, но все-таки несколько раз пощелкал выключателем.

Ни один проблеск света не мелькнул за окном.

- Не могли же они все разом выйти из строя? - буркнул Базанов. - Хоть один-то должен гореть?

Мишка снова застонал и вдруг открыл глаза.

- Где мы? - спросил он.

- Все в порядке, лежи спокойно.

- Не хочу. Я сейчас встану, - и он опять закрыл глаза.

- Телефон оборван, рация пока бесполезна. Попробуем акустическую систему, - задумчиво сказал Базанов, подключая к пульту микрофон.

Медленно разгорался зеленый огонек индикатора. Базанов взял в руки микрофон, оглянулся на меня…

- Алло, алло, «Богатырь». Говорит Базанов!

Репродуктор молчал. Базанов несколько раз повторил свой призыв, меняя настройку.

- Не понимаю, - пробормотал он, - чего она хочет?

Есть у него такая забавная привычка: говорить в минуты задумчивости о машинах, словно о живых существах.

- Не понимаю, - повторил он. - Все нормально, а связи нет.

Подумав немного, он выключил аппарат.

- Не стоит зря переводить энергию, она еще пригодится. Давайте лучше попробуем разобраться, что с нами случилось. «Переноска» цела?

Базанов зажег сильную переносную лампу и поднес ее к иллюминатору.

Мы оба заглянули в окно, но ничего не могли рассмотреть. В темном стекле, слепя глаза, только отражалась сама лампа.

Жмурясь, Базанов приблизил се к самому стеклу.

Теперь мы поняли, почему не сиял за окном свет наших прожекторов: иллюминатор был забит снаружи слоем липкого зеленовато-серого ила…

- Попробуем всплыть, - сказал Базанов, выключая лампу и решительно берясь за рубильник аварийных балластных цистерн. - Ты придержи Михаила, рывок может быть резким.

Я сел на пол и обнял Мишку за плечи. Базанов рванул рубильник…

Никакого толчка не последовало.

Кабина оставалась неподвижной. Только дрогнули пальцы Базанова, когда он их медленно, словно нехотя, отнял от рукоятки рубильника.

- Подводный обвал! - вскрикнул я.

Базанов молча кивнул.

Мы оба и без слов понимали опасность.

Откуда-то сверху на нас обрушилась лавина тяжелого ила. Под ее тяжестью оборвался, как нитка, кабель, соединявший нас с судном, и батискаф полетел вниз, Он мог бы расколоться о скалистое дно, как орех, но, видимо, мы упали на пружинистую подушку из того же ила, это нас спасло.

Надолго ли?

Спасло от мгновенной гибели, по обрекло на медленную, мучительную.

Это отсрочка, а не спасение.

Мы не можем всплыть, липкий ил плотно забил отверстия цилиндров с аварийным балластом, железная дробь не могла теперь высыпаться оттуда…

- «Мы на лодочке катались…», - задумчиво пробормотал Базанов, вынимая платок и вытирая лицо. - И динамик, видимо, залепило этим проклятым илом. Поэтому нас и не слышат.

Представляю, что творится сейчас на «Богатыре». Как переполошились там, когда вдруг померк экран телевизора и внезапно обмяк, стал бессильным оторвавшийся кабель!

У нас осталась только рация. Но она не может связать нас с кораблем, пока не всплывем на поверхность.

Мы глухи и немы…

Догадываются ли наверху, что случилось? Или наша гибель так и останется навсегда одной из загадок моря?

Видимо, эти мрачные мысли отразились на моем лице, потому что Базанов хлопнул меня по плечу и сказал:

- Неудобство - это просто неправильно воспринятое приключение. Давайте так и будем рассматривать наше положение. Мы еще поедим с тобой соляночки в «Астории», не сомневаюсь…

- Я в полном порядке, командор, - ответил я. - Просто теперь ощутил на собственной шкуре, какой хороший обычай существует насчет подводников.

- Какой обычай?

- Говорят, когда куда-нибудь входит подводник, все другие моряки встают, выражая этим свое сочувствие его мужеству и нелегкой доле.

- Очень неплохой обычай, - задумчиво пробормотал Базанов. - Но не воображай себя старым подводником.

Он уже не слушал меня. Встал, минуту подумал, потом неторопливо взялся за штурвал балластных цистерн. В тревожные минуты Базанов становился особенно подтянутым, собранным, словно сжавшаяся пружина.

Что он задумал?

Задумал, явно что-то задумал. Недаром смотрит на пульт с таким выражением, будто хочет спросить у батискафа: «А ну, что ты теперь выкинешь?»

Я зачарованно следил, как Базанов медленно довернул штурвал до предела.

Сжатый воздух выгнал всю воду из цистерн…

Кабина не шелохнулась. Сколько же тонн ила облепило наш батискаф?

- Мы застряли? - вдруг тихо спросил Михаил.

Я и не заметил, как он пробудился от своего полусна-полузабытья.

- Вроде того, - почему-то виновато ответил Базанов и подошел к нам. - Как ты себя чувствуешь?

- Ничего. Только голова болит. А что же все-таки стряслось?

Мы коротко объяснили ему, в какое трудное положение попали.

- Забавно, - машинально пробормотал Михаил.

- Да? Тебе это кажется забавным? - буркнул я.

- Представляю, как там «дед» сейчас всех гоняет, - сказал Базанов и засмеялся. - Один глаз у них мы оторвали, но второй телевизор цел. Место аварии они знают, скоро нас нащупают, подцепят на крючок и поднимут. Прямо в кают-компанию, к обеденному столу.

Честно говоря, я не очень разделял его бодрое настроение. Найти нас, может быть, и найдут довольно скоро. Воздуха у нас остается еще часов на пятнадцать с лишним.

Но вытащить нас из-под многотонной горы липкого ила не так-то просто. Сколько его навалилось на нас? Уж я-то лучше других знал, что местами здесь донные осадки образуют и километровую толщу…

- Где у тебя карта, - вдруг спросил Базанов. - Есть у меня одна мыслишка.

Я достал карту и расстелил ее прямо на полу.

- Мы опускались здесь, - склонился над ней Базанов. Михаил, привстав, заглянул из-под его руки. - Глубина впадины тут около восьми тысяч метров. А застряли мы где-то на половине, так? Значит, сидим на каком-то выступе.

Он встал на ноги и быстро окинул взглядом пульт управления.

- Как говорил один мудрец: «Лучше зажечь одну маленькую свечку, чем проклинать темноту…» Рискованно, но попробовать стоит.

- Что? - хрипло спросил Михаил.

- Попробуем соскочить с выступа. Как считаете? Пустим оба двигателя. Если выступ невелик, мы соскользнем с него.

- И провалимся еще глубже, на дно? - спросил я.

- Может быть. Но зато вырвемся из этой липучки. Вода обмоет нас при падении, и электромагниты должны сработать. А сбросив балласт, мы всплывем.

Несколько минут мы обдумывали эту идею. Мишка тоже молчал, выжидательно поглядывая на нас. Он в технике ничего не понимает и, по-моему, в глубине души даже немножко побаивается ее. Решать надо нам с Базановым.

Конечно, риск велик. Кто знает, как плотно забиты илом аварийные цистерны? Смоет ли вода илистую пробку?

Или мы просто полетим вниз, на самое дно этой гигантской впадины, и достать нас оттуда окажется еще труднее?

- Думайте, мальчики, думайте, - сказал Базанов. - Но, по-моему, рискнуть стоит. Во всяком случае, из этой ловушки мы вырвемся…

И попадем в другую?

- Нас легче будет нащупать эхолотом или телевизионной установкой, - продолжал Базанов.

А если мы совсем утонем в иле, как нас тогда найдут?

- Время не ждет. Даю на размышление пять минут, - Базанов поднес к уху часы.

- Константин Игоревич прав, - сказал Михаил, посмотрев на меня. - Другого выхода нет.

Я молча кивнул. И Базанов, точно он только и ждал этого, сразу же уселся в свое кресло за пультом управления.

Затаив дыхание, мы следили, как он уверенно включил сначала один электромотор, потом и другой.

Я невольно сжался, ожидая толчка - но его не последовало. Кабина начала только чуть заметно дрожать, не двигаясь с места.

Базанов увеличил обороты.

Дрожь кабины усилилась…

И только. Мы не двигались с места.

Тогда он начал попеременно выключать и снова включать моторы, стараясь раскачать нашу застрявшую «лодку».

Левый, правый…

Левый…

Правый…

Моторы глухо ревели. Вибрировали и гудели стальные стенки. Тихонько звенели приборы.

Левый-Правый…

Левый-Правый…

Я глянул на часы. Неужели прошло только сорок минут? Они были длинными, словно жизнь.

Левый…

Правый…

От вибрации и заунывного гуда моторов начало шуметь в голове. Мишка закрыл глаза и болезненно сморщился: видно, ему приходилось туго.

Но кабина - ни с места…

Базанов резким движением выключил моторы и встал. Ноздри его раздувались, он дышал тяжело и часто, словно сам, своими руками пытался столкнуть нашу «лодку» и очень устал от этого.

Он вытер мокрое раскрасневшееся лицо и опустился на пол возле меня. Когда он доставал платок из кармана, оттуда выпала фотокарточка. Я поднял ее и попал ему.

С помятой карточки весело улыбалась белокурая девушка в черном мундире с витыми погончиками на плечах.

- Дочка моя, - сказал Базанов, бережно разглаживая карточку и пряча ее в карман. - Будущий геолог, как ты.

Я смотрел на него, не понимая, о чем он говорит.

«Все кончено, - стучало в голове. - Нас не найдут, не спасут. Мы слишком крепко завязли…»

Люди там, наверху, смеются, улыбаются, как эта беззаботная девушка. Они видят и солнце, и море, и небо, а мы…

В этот миг наша кабина резко качнулась… Наполнилась гулом, накренилась и, заскрежетав, поползла куда-то вниз.

А мы, хватаясь друг за друга, покатились по полу…

«14.03. Сильным толчком, в результате донного землетрясения, батискаф сброшен с выступа…»

- Мы падаем! - крикнул Михаил.

- Нет, всплываем! - ответил Базанов, тщетно пытаясь подняться на ноги.

Они были правы оба. Сначала кабина, накренившись, падала вниз.

Потом она вдруг резко качнулась… и начала быстро всплывать.

- Есть! - радостно воскликнул Базанов, хлопая меня по плечу. - Затворы сработали, мальчики. Мы всплываем!

Я бросился к иллюминатору. Но стекла все еще были темными, вода не смыла с них грязь.

Стрелка глубинометра бойко перескакивала от цифры к цифре: 3500 метров, 3000-2500…

Мы с Мишей подмигнули друг другу.

Но почему у Базанова озабоченное и настороженное лицо?

- Что-нибудь не так, командир? - спросил я.

- Полный порядок, - ответил он улыбаясь. - Скоро будем наверху. Но кто мне объяснит, что же все-таки произошло?

- Похоже, мы попали в зону моретрясения, - сказал я. - Они здесь частенько бывают. Мы же с вами находимся в знаменитом «Огненном поясе». Он опоясал весь Тихий океан. Тут и действующих вулканов и землетрясений природа отпустила куда больше, чем нужно человечеству для научных исследований. И эпицентр очередного моретрясения оказался где-то неподалеку. Первого толчка мы не ощутили, но он сбросил на нас илистую лавину. А второй толчок спас нас, столкнув с уступа, на котором мы засели. Надо взять пробы воды, если только наши «руки» не вышли из строя…

Базанов занялся своей техникой, а мы с Михаилом начали проверять забортные приборы.

Один наружный термометр, видимо, разбился, или порвались провода, передававшие в кабину его показания: стрелка указателя бессильно поникла на циферблате, но другой уцелел. Пострадало, вероятно, и несколько цилиндриков для забора проб воды. Но остальные действовали. Я наполнил их водой, записав в журнал, на какой глубине взята каждая проба.

- А как твое хозяйство? - спросил я Михаила, возившегося в своем уголке.

- Несколько колб с пробами разбито, - мрачно ответил он. - Посвети мне, - пожалуйста, переноской. Тут что-то непонятное.

- Что?

- В трех пробах планктон почему-то осел на дно.

- Ну и что?

- Он должен плавать. Подожди, не убирай лампу. Добавлю свежей воды.

Он так медленно и осторожно колдовал со своими колбами, что я не выдержал:

- Укрепи где-нибудь лампу, у меня своих дел хватает.

- Спасибо, больше не нужно. Можешь ее убрать. Все в порядке, они всплывают.

- Мне бы твои заботы…

Но Мишка уже был где-то далеко от меня. Задумчиво пряча колбу в термостат, он пробормотал по привычке:

- Забавно…

И начал что-то торопливо записывать в свой гроссбух.

Взгляд мой задержался на указателе глубины.

Почему так медленно движется стрелка? За пятнадцать минут она одолела всего одно деление и теперь, неуверенно вздрагивая, остановилась у цифры 316.

Я посмотрел на Базанова. У него на скулах под загорелой кожей напряглись желваки.

Что опять?

Крепко - так, что побелели костяшки пальцев, - ухватившись за штурвал, он налег на него всем телом.

Зачем? Штурвал и так повернут до отказа. Водяные балластные цистерны были давно продуты дочиста…

- Чего же она хочет? - пробормотал Базанов.

- Иллюминатор очищается! - радостно воскликнул со своего поста Михаил.

Мы с Базановым бросились к нему.

Действительно, вода наконец-то, размыла илистое бельмо на стекле. Правда, оно еще не очистилось полностью, но в трещины между пятнами грязи уже брезжил свет наших прожекторов. Эх, если бы можно было вылезти наружу и соскрести, смыть со стекла этот проклятый ил!

Я взглянул в свой иллюминатор. Проблески света были заметны и в нем.

Но третье наше оконце оставалось темным, как и раньше.

Молча мы следили, как медленно, страшно медленно тают на стекле серые пятна ила…

Свет за окном разгорался все ярче, и вот я увидел первую рыбу.

Она смотрела на меня, выпучив телескопические глаза и быстро шевеля жабрами. Наверно, самый близкий друг не мог бы меня сейчас так обрадовать своим появлением, как эта глупая лупоглазая рыбешка! Словно сама жизнь заглянула в иллюминатор.

- Почему мы стоим? - спросил за моей спиной Михаил.

В самом деле почему мы не всплываем? Почувствовать это можно было теперь и без указателя глубины.

Если бы мы поднимались, рыбы и планктон за стеклом проплывали бы сверху вниз, словно убегая в глубины. Но они не отставали от нас, лениво покачиваясь перед иллюминатором.

- Лифт испортился, мальчики, - негромко проговорил Базанов и помолчал. - У нас сработала только одна цистерна с аварийным балластом. А на крыше еще осталась глиняная шапка. Она-то нас и держит… И вертикальные винты подъема, видно, погнуты, если не сломаны совсем.

- Забавно, - тихо сказал Михаил.

5

«19 августа, 02.00. Координаты неизвестны. Вот уже одиннадцать часов продолжаем медленно дрейфовать в неизвестном направлении. Глубина 310-315 метров. Все попытки всплыть остаются безуспешными. Кислорода осталось максимум на три часа…»

Дышать становилось все труднее.

Казалось, легкие у меня неимоверно расширились, им стало тесно в груди. Они жадно втягивали, втягивали в себя воздух.

А его становилось все меньше и меньше… Очистительная система не успевала уже поглощать выдыхаемый нами углекислый газ.

Или просто балует психика и все это мне лишь кажется? Из нас троих мне одному нечем себя занять, поневоле в голову лезут глупые мысли.

Мишка по-прежнему как ни в чем не бывало продолжал колдовать со своими колбочками и пробирками. Через каждые пятнадцать минут он брал пробу забортной воды и, придвинувшись к лампе, внимательно рассматривал попавшуюся вместе с водой всякую микроскопическую живность. Потом снова прилипал к иллюминатору, время от времени делая какие-то пометки в пухлом журнале наблюдений.

Я заглянул через его плечо:

«Кажется, насыщенный слой снова начал подниматься. Проверить потом статистическим анализом взятых проб…»

А будет ли оно, это потом? И прочтет ли вообще кто-нибудь твой гроссбух… Вон почерк у тебя стал каким неуверенным, буквы словно пошатываются. Видно, им тоже не хватает воздуха. А ты все пишешь, пишешь, наблюдаешь.

Чем бы мне заняться?

Базанову тоже не до философских размышлений. Где его пижонство? Голый до пояса, весь перемазанный мазутом, он словно задался целью разобрать, прочистить и заново собрать весь батискаф.

Вот он закончил сборку правого мотора, сосредоточенно вытер руки куском пакли, задумчиво положил палец на кнопку и резко нажал ее.

Мотор мягко загудел. Базанов послушал его, склонив голову, и выключил, одновременно нажав пусковую кнопку левого мотора.

Нашу жестянку резко качнуло.

- Осторожнее! - воскликнул Михаил, валясь на спину и прижимая обеими руками к груди бесценную колбочку с очередной порцией своего «глубоководного супа».

- Хоть бы предупреждали, Константин Игоревич, - проворчал он, поднимаясь на ноги. - Да и зачем эта дерготня? Мешает работать.

Опять «левый, правый…»?

Зачем?

Но ведь надо же что-то делать, бороться, вырываться из плена!

Базанов ничего не ответил и начал разбирать второй мотор, аккуратно раскладывая детали на куске замасленного брезента.

Мишка прав: сколько раз уже Базанов рывками запускал моторы, пытаясь сбросить налипшую сверху шапку проклятого ила. А что толку? Зачем же зря расходовать аккумуляторы и мешать Михаилу работать?

Хотя, с другой стороны, если вдуматься… Кому пригодятся Мишкины наблюдения, если мы вообще никогда не всплывем? Или всплывем уже мертвые, задохнувшиеся в этой несчастной консервной банке?

Надо что-то делать!

- А этот насосик мы не додумали, - бормочет Базанов, рассматривая какую-то деталь. - Можно его сделать поостроумнее. По принципу выталкивания пьяного из пивной, вот как его надо будет сделать.

- Знаешь, в чем заключается этот принцип? - неожиданно спрашивает он меня, подняв голову.

- Нет.

- В непрерывности. Надо не давать пьянице опомниться. Все выталкивать его, выталкивать, выталкивать. Вот так должен работать и этот насос.

Я машинально слушаю Базанова…

И вдруг замечаю, как он украдкой, продолжая разбирать мотор и для отвода глаз что-то фальшивенько насвистывая, вороватым быстрым движением слегка подкручивает рукоятку вентиля, регулирующего приток воздуха.

Значит, мне вовсе не показалось, что дышать становится труднее.

Это Базанов все уменьшает приток воздуха, заставляя нас задыхаться.

Базанов, украдкой покосившись на меня, сразу понимает, что я все видел. Но продолжает насвистывать и копаться в моторе.

- Зачем вы это делаете, командир? - говорю я.

- Что? Мотор чищу?

Он притворяется непонимающим.

- Нет! Воздух зачем зажимаете?

- Воздух надо беречь, - наставительно отвечает он, поднимая черный от мазута палец.

- Зачем? Чтобы на какой-нибудь лишний час продлить агонию?

Мишка, услышав мой срывающийся голос, поднимает от своих пробирок лохматую голову и недоумевающе смотрит на нас. При виде его спокойного, задумчиво-сосредоточенного лица мне становится стыдно, но я уже не могу остановиться и почти кричу:

- Все равно перед смертью не надышишься! Дайте хоть умереть по-человечески!

Базанов берет меня своей грязной рукой за плечо и резко встряхивает.

Я сбрасываю рывком его руку. На рубашке остались жирные следы мазута.

- Теперь не отстираешь, - упавшим голосом говорю я, отведя глаза.

- Вот это другой разговор, - удовлетворенно произносит Базанов. - Ничего, отстираешь. Химчистка теперь чудеса, говорят, творит. А пока займись делом.

Он сует мне в руки кусок ветоши, и я начинаю покорно вытирать ею тускло поблескивающие при свете лампы детали мотора.

- Веселей, веселей, не ботинки чистишь! - покрикивает Базанов.

Работа совершенно бессмысленная, я отлично понимаю это. Но руки мои движутся, глаза критически осматривают, хорошо ли надраена изогнутая медная трубка, и нервы постепенно начинают успокаиваться, я прихожу в себя. Порой промелькнет трезвая мысль, что ведь это только самообман, своего рода психологический наркоз. Но я принимаюсь начищать металл с еще большим остервенением, и коварная мысль убегает.

Теперь мы все заняты делом. И я уже успокоился настолько, что, не прекращая работы, могу заглянуть в иллюминатор, черной зловещей дырой зияющий у моего плеча.

За ним адская, кромешная тьма. Прожектор включен лишь с той стороны, где ведет свои наблюдения неугомонный Михаил, а мне ничего не видно.

Покосившись на Базанова, я включаю прожектор и у своего иллюминатора. Буду делать два дела сразу: и механику помогать и наблюдать героически за природой, как Мишка. Может, это больше отвлечет.

Базанов уже открывает рот, явно собираясь прочитать мне очередную нотацию о том, что электроэнергию следует экономить, как и воздух… Но я смотрю на него, видимо, так красноречиво, что он только вздыхает, так и не сказав ничего.

Я механически надраиваю до блеска детали, а сам посматриваю в иллюминатор.

Словно Млечный Путь, сверкают уходящей во тьму бесконечной полосой крошечные плавучие букашки, в которых Михаил души не чает. Им воздух не нужен, и никакое давление им не опасно. И моторы им не нужны. Свободно странствуют они в глубинах океана.

Что это?

Будто за стеклом иллюминатора промелькнула какая-то тень?!

Выронив деталь, которую так тщательно надраивал, я приник к стеклу. Оно запотело, покрылось капельками холодной воды.

Я начал лихорадочно стирать их. Руки у меня в мазуте, по стеклу пошли радужные пятна.

Что-то темное, продолговатое, большое смутно виднелось чуть ниже нас в сумрачной морской глубине.

Оно медленно двигалось по самой границе зоны, освещенной прожектором…

- Батискаф! - закричал я. - Нас нашли, братцы! За нами прислали батискаф! Или нет… скорее это подлодка.

- Какая подводная лодка?! - гаркнул на меня Базанов. - Ты что, спятил?

Он схватил меня за плечо, отодвинул от иллюминатора и сам приник к мокрому стеклу.

Почему он так долго молчит?

- Ну?! - крикнул я.

- Это не подводная лодка, - глухо ответил Базанов, не отрываясь от иллюминатора. - Это просто… какая-то живность.

- Кашалот! - крикнул Михаил от своего иллюминатора.

6

«03.12. Координаты неизвестны. В девяти-одиннадцати метрах по правому борту замечен ныряющий кашалот…»

Я никогда раньше не видел кашалотов, только на картинках. И теперь, забыв обо всем, приник к холодному стеклу, наблюдая за морским гигантом.

Какая у него уродливая голова! Она занимает чуть не половину всего тела.

И в то же время сколько мощи в этой словно высеченной из гранита морде! А где же у него глаза?

Он был иссиня-черный, как вечная тьма океанских глубин, и лоснился в свете наших прожекторов. Но мы тут же погасили их, чтобы не вспугнуть кашалота, оставив только ближний свет. Наблюдать при слабом освещении было трудно. Но, как мы и ожидали, кашалот принял наши лампы за свечение какой-нибудь глубоководной рыбы и приблизился метра на три.

Он держался примерно на одном расстоянии от нас, то опускаясь на несколько метров глубже, то снова поднимаясь…

Михаил начал делать фотоснимки.

- Включи кинокамеру, - сказал я ему.

- Боюсь вспугнуть. Судя по многим научным источникам, они отличаются очень чутким слухом, - не отрываясь от иллюминатора, ответил Миша.

Говорили мы шепотом, будто даже наши голоса могли вспугнуть кашалота.

- А он не такой уж большой, всего метров десять…

- Молодой.

- А как движется-то легко! - восхитился Базанов, навалившийся на мое плечо..-Тыпосмотри. Сколько неуклюжей грации в его движениях…

«Неуклюжая грация» - звучит странно, но это было подмечено очень точно.

Один раз кашалот подплыл так близко, что я рассмотрел его глаза. Они были совсем крошечные и находились по бокам головы, метрах в трех от конца морды!

Что же он может увидеть при таком странном расположении глаз? Наверное, лишь то, что находится сбоку от него, а вперед смотреть не может.

Впрочем, на больших глубинах глаза ему вообще, наверное, не нужны. Там вечная темнота, и ему, вероятно, помогают, как и дельфинам, нащупывать добычу ультразвуковые колебания, периодически посылаемые в воду.

А если он сослепу подденет нашу «лодочку» своей лобастой головой?! Тогда нам не поздоровится.

Кашалот снова проплыл так близко, словно в самом деле собирался нас протаранить…

Теперь я рассмотрел даже, что дыхало - ноздря, через которую он дышит, - тоже устроено у него как-то странно. Оно находилось не в центре морды, а в ее левом углу. Почему?

Я обернулся к Мишке, чтобы спросить об этом, но не решился его отрывать.

Мишка, кажется, готов высунуться по пояс из иллюминатора. Я понимаю его. Наверное, еще никому из биологов не доводилось наблюдать кашалота так близко - с глазу на глаз, можно сказать. Дай сейчас Мишке волю, он бы попробовал кашалота посадить в колбу.

- Уходит! - вдруг вскрикнул Михаил. Я глянул в иллюминатор. Кашалота уже не было. Мишка был так огорчен, будто потерял лучшего друга.

- Может, вернется, - сказал я, чтобы его утешить. Хотя, пожалуй, лучше бы он не возвращался и не пробовал играть с нами…

- Глубоко же они забираются, - с легкой завистью сказал Базанов.

- Ныряют и глубже, - ответил Михаил. - Находили погибших кашалотов, которые запутались в телеграфном кабеле на глубине почти двух километров. Это сейчас и интересует исследователей: каким образом кашалоты способны нырять на такие глубины и быстро всплывать, не подвергаясь кессонной болезни.

- Что-нибудь выяснили?

Мы переговаривались, не отрываясь от иллюминаторов.

- Пока немного. Одни считают, что у кашалотов азот воздуха, вызывающий при быстром всплытии кессонную болезнь, каким-то образом связывается в крови особыми бактериями. А вероятнее, дело обстоит проще: азот не вредит кашалоту лишь потому, что во все время погружения у него в легких находится одна и та же порция воздуха с постоянным составом газа.

Мишка остановился на полуслове, приникнув к иллюминатору.

Кашалот вернулся!

Неторопливо и плавно он начал снова кружить возле нас. Иногда он на миг задерживался на одном месте, словно выбирая, как лучше ударить своей тупой, круто обрубленной головой. Это были не слишком приятные мгновения…

Потом кашалот вдруг широко разинул свою громадную пасть. Я так и ахнул - она у него изнутри была снежно-белая!

Собирается нас проглотить или просто зевает?!

Нет, опять начал кружить… А через несколько минут снова ушел на поверхность. За воздухом.

За воздухом, которого нам так не хватает…

- Мишка, ты видел, какая у него пасть! Белая!

- Видел. Некоторые считают, будто кашалоты специально ныряют вот так, с разинутой пастью, привлекая белым цветом кальмаров. Но это лишь предположения.

Мы замолчали, ожидая, когда кашалот появится снова. Неужели он больше не вернется? Теперь мне почему-то стало немножко грустно от этой мысли.

Но он вернулся и в третий раз.

И опять плавно кружил и кружил, порой словно заглядывая в самые иллюминаторы.

- Почему он возвращается? - спросил я у Михаила.

- Вероятно, принимает нас за светящегося глубоководного кальмара: На них обычно кашалоты охотятся. Видишь, его особенно привлекает болтающийся кусок оборванного кабеля. Наверное, напоминает ему щупальца кальмара, а видит он плохо. Хочет схватить и не решается.

- Если бы он решился! Тогда мы спасены! Михаил непонимающе уставился на меня.

- Если бы он схватил нас за этот кабель и как следует тряхнул, может быть, волной смыло бы этот проклятый ил, понимаешь? И мы всплыли бы на поверхность!

Мишка о чем-то задумался. Казалось, он хочет что-то сказать, но не решается.

- Ну? Что ты хочешь предложить? - подбодрил его Базанов.

- А что, если попробовать попеременно включать моторы? - сказал я Базанову. - Тогда кабель начнет дергаться, колыхаться. На подвижную приманку он быстрее клюнет.

Базанов посмотрел на Михаила.

- Как, Миша? Не вспугнем мы его такими маневрами?

- Очень возможно, что и вспугнем. Я же говорил, что кашалоты весьма чувствительны к шумам, хотя на этот счет в научных источниках встречаются довольно противоречивые сведения…

- Тоже мне точная наука. Сплошные противоречия и ничего ясного. - набросился я на него.

Мишке, видно, стало обидно, потому что он сказал:

- Но одно установлено достаточно точно: кашалоты реагируют на ультразвук. Когда какого-нибудь кашалота ранят люди или, скажем, касатки, он посылает в воду ультразвуковые сигналы, и другие кашалоты немедленно приходят к нему. Они даже помогают раненому товарищу всплыть на поверхность океана, чтобы он мог набрать воздуха в легкие…

- Ну и что?

- Вот я и предлагаю попробовать подманить его ультразвуковым сигналом… Как будто мы кашалот, просящий помощи.

- Какая частота сигнала? - спросил Базанов.

- Что-то около двухсот тысяч герц. Но надо проверить, потому что сигналы другой частоты, наоборот, отпугивают кашалотов. Это даже используют китобои на Азорских островах, сгоняя кашалотов в нужное место. Как бы не ошибиться. Сейчас посмотрю…

Он пошарил в своем хозяйстве, нашел справочник, открыл нужную страницу. Базанов тут же выхватил книгу и начал изучать, бормоча:

- Так… Кажется, выходит. Если перевести на мегагерцы…

Потом он сунул книгу мне в руки и начал возиться со своей аппаратурой.

Я Снова приник к иллюминатору. Кашалот продолжал маневрировать на границе слабо освещенной зоны. Наверное, скоро ему придется всплыть, чтобы глотнуть свежего воздуха. Вернется ли он к нам еще раз?

- Поторопитесь, - сказал я. - А то он поднимается на поверхность, Запас воздуха у него кончается.

Мне никто не ответил.

Я обернулся.

Базанов стоял, положив руку на выключатель, с каким-то странным, задумчиво-отсутствующим видом. Михаил удивленно смотрел на него.

- Что же вы не включаете? - спросил я. Базанов перевел взгляд на меня, потом на Михаила.

- Вот что, мальчики, - медленно проговорил он. - На этот опыт уйдет почти вся оставшаяся энергия наших аккумуляторов.

Об этом мы совсем забыли. Но если сядут аккумуляторы, не останется уже никакой надежды…

Нам не завести моторы, нечем будет питать рацию…

Черт! Сколько задач, от которых зависит жизнь, приходится нам нынче решать. Не слишком ли много для одного дня?

Я поглядел на Базанова, чтобы посоветоваться с ним хоть глазами. Но он смотрел на Михаила. Понятно, ждет, будто Мишка даст ему какие-то гарантии, что кашалот отзовется на наш призыв. Кто их может дать?

Мишка молчал. Молчал и я.

Но это не выход из положения. Время идет. И решать все равно надо.

- Ладно, мальчики. Трусы в карты не играют, - вздохнув, произнес Базанов и негромко щелкнул выключателем.

Я бросился к иллюминатору.

Кашалота не было!

- Он ушел, всплыл! - вскрикнул я, - Мишка, в твой иллюминатор не видно? Может, он перешел на твою сторону?

- Ничего у меня не видно, - тихо ответил Михаил. Мы все переглянулись.

Базанов уже протянул руку к выключателю, но Мишка остановил его.

- Подождите, Константин Игоревич. Еще минуту-две. Может быть, он все-таки услышит и вернется. У них так бывает: чем больше времени кашалот пробудет под водой, тем дольше потом находится на поверхности.

Мы прилипли к иллюминаторам: я к одному, они к другому.

Вернется?

Нет?!

Чуть слышно гудел прибор, пронизывая толщу воды неслышными для наших ушей ультразвуками. Услышит ли их кашалот?

Ожидание было бесконечным. Сколько прошло: год? Два?

Неужели сейчас окончательно сядут аккумуляторы, и тогда…

- Все, - устало сказал Базанов. - К сожалению, фокус не удался.

Он протянул руку к выключателю…

- Возвращается! - остановил его крик Михаила.

Я тоже подскочил к их иллюминатору, и мы все втроем, подталкивая друг друга, пытались заглянуть в маленькое оконце.

Да, кашалот возвращался!

Он опускался почти вертикально, легко и стремительно неся свое огромное тело, и приближался к нам уже без всякого опасения.

Я даже не успел увидеть, схватил ли он пастью болтавшийся кабель или просто поддел наш кораблик головой.

Нас так тряхнуло, что мы, подминая друг друга, повалились на пол…

Батискаф раскачивался, вздрагивал. Его швыряло из стороны в сторону, словно банку на штормовой волне.

Невозможно было понять, поднимаемся мы или нет.

Базанов, цепляясь за что попало, подтянулся к глубиномеру и крикнул:

- Всплываем! Осталось меньше сотни метров.

- Ура! - это, кажется, закричал я.

7

«03.43. Всплыли на поверхность. Волна 3-4 балла, густой туман. Небо затянуто сплошной облачностью, определиться не удалось. Координаты по-прежнему остаются неизвестными».

Я никогда раньше не знал, что воздух так душист и вкусен.

Едва мы всплыли и Базанов открыл верхний люк, я первым вскарабкался по трапу и, высунувшись до пояса, дышал, дышал и никак не мог надышаться.

Только через несколько минут ожило второе мое чувство - зрение, я начал замечать, что было вокруг.

А видно было немного. Все застилал липкий, плотный туман. Волны невидимками подкрадывались под его покровом и внезапно бросались на палубу, обдавая меня брызгами. Качало так сильно, что все время приходилось упираться локтями в стенки люка, крепко вцепившись в поручни.

Ничего не видно было и наверху, ни единой звездочки. На миг мне даже показалось, будто мы все еще под водой, и я зябко передернул плечами.

Кто-то дернул меня снизу за ногу.

- Ты что, заснул? - спросил Михаил, когда я наклонился в колодец люка. - Где кашалот?

Кашалот? Ах да, как же это я совсем забыл о нашем спасителе! Да где же его увидишь в таком тумане.

- Ищи сам, - сказал я и нехотя стал спускаться по узкому трапу, чтобы уступить место Мишке. Ему тоже ведь хочется подышать.

Свежий морской воздух проник во все уголки нашего кораблика, проветрил, продул камеру. Но все равно это было, конечно, совсем не то, что наверху.

А Базанов уже возится с передатчиком, что-то подкручивает, подвинчивает, смазывает. Вот фанатик!

- Что же вы, командир, не хотите свеженького воздуха хлебнуть? Никогда такого не пробовал, честное слово.

- Успею еще, - ответил он и подмигнул. - Не перед смертью, чай, надышусь еще. Надо связаться с «Богатырем», да что-то ничего не получается. Видно, антенна сорвана. Не обратил внимания?

Я виновато покачал головой.

- Ладно, сам слазаю, проверю. А как там погода?

- Скверная.

- Звезды видно?

- Видимости никакой. Туман.

- Плохо. Опять не удастся определиться. Где же мы все-таки находимся?

Он положил на столик карту и, озабоченно приглаживая седеющие волосы, склонился над ней.

- Глубина свыше трех тысяч метров, на якорь не встать. Придется всю ночь дежурить, как бы не вынесло нас на какой берег.

- Да что вы, командир, - сказал я, заглядывая через его плечо. - Не могло же нас за сутки утащить на пятьсот миль, до ближайшего берега еще целый океан.

- Возможно. Но пока не определимся и не узнаем точно, куда нас занесло, придется посматривать в оба, Береженого и бог бережет.

Когда Михаил спустился, Базанов сам поднялся наверх, но тут же вернулся.

- Ничего не видно, - сказал он. - Тьма непроглядная. Антенна сорвана, связаться с базой пока не удастся. А что там еще наломано, не видно. Придется осмотр повреждений отложить до утра.

Мы задраили люк и решили отдыхать. Вахтенный должен был каждые пятнадцать минут замерять эхолотом глубину и через полчаса включать верхний прожектор: вдруг прилетит самолет или появится неподалеку какой-нибудь корабль. Но надежды на это, конечно, было слишком мало.

На первую вахту заступил Михаил. Через два часа его должен был сменить я. Базанов оставил за собой следующую вахту, приходящуюся на самые глухие часы ночи. Моряки не любят ее, называя «собачьей» и давая ей другие нелестные прозвища.

Базанов как лег на резиновый матрасик, брошенный прямо на пол кабины, так и захрапел громко, с переливами. А мне сначала показалось, будто уснуть не удастся. Батискаф сильно раскачивало, от стального пола тянуло холодом, снова начинало казаться, будто не хватает воздуха…

Но я тоже заснул моментально, словно провалился куда-то в бездонную пропасть.

И тут же меня начал безжалостно расталкивать Михаил.

- Что случилось? - пробормотал я.

- Ничего не случилось. Просто пора бы тебе уступить свое местечко и занять мое.

- Неужели прошло два часа?

- Точно.

- Брось разыгрывать. Ты подвел часы… Аккуратист Мишка, услышав такое обвинение, даже побагровел от возмущения. Он демонстративно выдернул из-под меня матрасик и лег на него, отвернувшись к стенке. А я, очутившись на мокром полу, волей-неволей вынужден был окончательно проснуться и заступить на вахту.

Впрочем, до конца я, похоже, так и не проснулся. В каком-то полузабытьи машинально включал через каждые пятнадцать минут эхолот и нетвердой рукой записывал в судовой журнал его показания. Глубина почти не менялась, все те же три тысячи метров холодной воды под нами.

Так же бездумно и механически я каждые полчаса на миг включал прожектор, но сколько ни вглядывался в иллюминатор, ничего не видел, кроме пенистых гребней набегавших волн. Да и что можно было увидеть здесь, за тысячи километров от ближайшего берега?

Эти два часа вахты тянулись бесконечно, лишний раз подтверждая относительность времени. Я едва дождался, когда настало время разбудить Базанова, и, как только он освободил матрасик, свалился и заснул.

Но снова меня тут же разбудили!

Громкие, встревоженные голоса моих товарищей заставили меня поднять тяжелую голову. Базанов и Михаил почему-то вглядывались в иллюминаторы. Что случилось?

Что-то громко, со звоном стукнуло в стальной борт нашего кораблика.

- Слышите? - повернулся к Базанову Михаил. - Это льдина!

- Да откуда здесь возьмутся плавучие льды в это время года? - ответил ему Базанов, не отрываясь от иллюминатора. - Не могло же нас утащить так далеко на север, аж в Берингов пролив. Черт! Ничего не видно, надо подняться наверх. И потом ты же сам говоришь, что температура забортной воды поднялась на пять градусов.

Базанов полез наверх по узкой лесенке. Мишка посмотрел ему вслед, наморщив лоб, потом в задумчивости пробормотал:

- Забавно…

Из распахнутого люка потянуло сырой свежестью, и бодрящий морской ветерок сразу прогнал от меня сон.

- В чем дело? Что случилось? Что еще тебе кажется забавным? - спросил я, вскакивая и подходя к иллюминатору.

Прожектор был включен, но сквозь стекло ничего не удалось различить, кроме вздымавшихся и опадавших волн. А дальше - сплошной туман.

- Понимаешь, заступил я на вторую вахту и решил на всякий случай провести некоторые наблюдения, - начал рассказывать Мишка…

Ого, сколько я проспал, а показалось - минуту…

- … В том числе замерил температуру забортной воды, и оказалось, что она поднялась по сравнению с последним измерением на пять и две десятых градуса. Непонятно. Я задумался над этим странным явлением и вдруг услышал, как что-то ударилось о борт, потом еще и еще. Вот и опять, слышишь?

В самом деле, новый удар наполнил звоном и скрежетом нашу кабину.

- Видимо, мы и вправду врезались в полосу плавучего льда, - сказал я. - Как бы не пробило нашу скорлупку.

- Но откуда же взялся лед, если вода стала даже теплее? - растерянно пробормотал Михаил.

Да, это было действительно совершенно непонятно. Отчетливые удары льдин о борта как будто подтверждали, что нас занесло далеко на север.

Новый удар. Как бы в самом деле не пробило борт, Тогда нам крышка.

Но почему же потеплела вода за бортом, словно мы заплыли куда-то чуть ли не на экватор? Что за чертовщина такая?

Еще удар и скрежет.

- Что вы там видите, командир? - нетерпеливо окликнул я Базанова, потянув его за штанину. Он спустился вниз, оставив люк открытым.

- Что-то вокруг плавает, но не похоже на лед, - сказал Константин Игоревич. - Лед белый, а это что-то серое, сливается с водой, никак не рассмотришь. Подождем рассвета. Туман уже расходится. А прожектор нечего жечь, аккумуляторы почти на нуле.

Я не удержался и сам полез наверх, хотя при выключенном прожекторе уж, конечно, ничего не мог рассмотреть. Но хоть подышать вдоволь свежим воздухом.

Ветер как будто стал тише, и океан начал успокаиваться. На востоке за пеленой облаков смутно занимался рассвет. Но на воде еще лежал туман.

Было довольно свежо, я скоро замерз, но уходить с мостика не хотелось. Я крикнул Мишке, чтобы он подал мне меховую куртку, и, закутавшись в нее, наслаждался свежестью морского ветра.

Сколько я так блаженствовал, не знаю. Во всяком случае, несмотря на облачность, стало уже довольно светло. И туман поднимался, таял на глазах.

Теперь я мог рассмотреть получше, что за странные серые льдины плавают вокруг нас.

Я взглянул в бинокль и присвистнул от удивления.

Лава! Конечно, это были куски ноздреватой и серой вулканической лавы, а вовсе не лед.

Но откуда же они взялись тут, посреди океана, за тысячи миль от берегов?

Видимо, где-то поблизости произошло извержение подводного вулкана, и лава всплыла на поверхность. Теперь понятно, почему повысилась температура воды.

Собственно, ничего удивительного. В «Огненном поясе» уже открыто с десяток тысяч подводных вулканов. Здесь сотворение мира еще продолжается. Где-то на дне океана треснула земная кора, сдвинулись ее пласты, и вот в результате землетрясения, едва не похоронившего нас под обвалом, ожил еще один подводный вулкан.

Я уже хотел спуститься вниз и рассказать обо всем этом своим товарищам, как невольно взгляд мой привлекла странная темная полоска на краю горизонта.

Я навел на нее бинокль… Судорожно глотнул, чтобы прочистить горло, и неистово завопил:

- Земля! Земля! Зеееемляяя! Снизу дернули меня за ногу. Я наклонился в люк и увидел встревоженное лицо Базанова.

- Ты что орешь? - спросил он. - Самолет?

- Земля, Константин Игоревич!

- Откуда тут возьмется земля? А ну-ка спускайся, я сам гляну…

8

«05.15. Координаты неизвестны. В полутора милях к северо-северо-востоку замечен неизвестный остров. Направляемся к нему».

Возле острова, так неожиданно появившегося на нашем пути, крупные куски плавающей лавы образовали почти сплошное поле. Нам пришлось двигаться очень медленно и осторожно, чтобы не повредить стальной обшивки батискафа. Я стоял на носу, отталкивая шестом в стороны крупные куски лавы и расчищая путь.

Михаил внизу непрерывно следил по эхолоту за глубиной. Она все время оставалась в пределах трех тысяч метров и только на расстоянии полутора кабельтовых от островка резко начала убывать.

Значит, остров, несомненно, был вулканического происхождения. Чудовищные подземные силы подняли его со дна морского! Нам выпала редкая удача стать свидетелями этого поразительного явления, и, конечно, было бы непростительным преступлением перед наукой не обследовать «новорожденный» островок.

Вот мы подошли к нему совсем вплотную.

Я непрерывно тыкал шестом в воду, замеряя глубину, но она продолжала оставаться вполне достаточной для нашей «лодки».

Только бы не напороться на какую-нибудь подводную скалу…

Когда до берега осталось метра полтора, я крикнул:

- Командир! Вот теперь и я жалею, что вы не захватили мольберт. Это большое упущение с вашей стороны.

- Почему?

- Увековечили бы для грядущих поколений великий миг: Колумб Ветров вступает на неведомый берег.

Ответа его я уже не расслышал. Сиганул через борт - и начал приплясывать на камнях.

- Земля! Земля! - выкрикивал я. - Совсем свеженькая, командир, еще горяченькая!

Я вел себя как пацан. Но уж больно приятно было ощущать под ногами настоящую, прочную землю!

- Смотри не провались, лава может быть непрочной.

- Нет, все в порядке. Только чуть-чуть пружинит под ногами. Великолепная земля, Константин Игоревич.

Он бросил мне трос, я закрепил его между двумя камнями, образовавшими нечто вроде природного кнехта. Базанов перебросил на берег шаткий трап.

Странный и необычный это был берег. «Земля» из остывающей лавы была еще теплой и в самом деле мягко пружинила под ногой, словно асфальт в жару.

Присев на корточки, я внимательно рассматривал эту «землю», поднявшуюся из океанских глубин. До ней ведь еще не ступала нога ни одного живого существа.

Типичная базальтовая лава, только что извергнутая из глубин. Надо поскорее взять пробы, пока не затвердела.

Это будут уникальные образцы!

- Вы понимаете, как нам повезло, командир? Американцы с огромным трудом который уж месяц бурят сверхглубокую скважину, чтобы добраться до базальтового ложа на дне океана. А тут земля сама любезно раскрывает свои тайны…

От возбуждения я так приплясывал, словно горячая «земля» новорожденного островка жгла мне подошвы. Восторг и энергия бушевали во мне и рвались наружу, Базанов только посмеивался да головой качал.

- Где же Мишка? Чего он там копается? Робинзон Агеев, быстро наверх! Необитаемый остров, не может ждать! - заорал я во все горло.

Из люка наконец показалась взлохмаченная голова.

- Полюбуйтесь на него! Совершенно невозмутимый вид, словно он и не присутствует при одном из величайших географических открытий нашего времени! Ты что там, спал, дитятко?

- Чего ты орешь? Должен я закончить свои наблюдения? У меня программа…

- Программа! Ты жалкий робот, а не мыслитель. Мир рушится, острова возникают из океанских глубин, а он все возится со своим мерзопакостным несъедобным «супом». Бросай свои пробирки и тащи сюда молоток потяжелее, четыре банки, пинцет, мешок, моток проволоки. И быстро: одной ногой туда, другой - на берег!

Михаил исчез в люке, а я, не в силах дождаться его, начал отковыривать кусок лавы перочинным ножом. Когда подоспел Михаил, Базанов взял у него инструменты и начал помогать мне.

Мы обошли весь островок. Он был невелик, всего метров сто в длину, около сорока в ширину. Лава, похоже, всюду была довольно однородной. Но я старался взять побольше образцов из разных мест. Может быть, последующий химический анализ покажет что-нибудь интересное.

Вот здесь надо взять пробу. Похоже, что это габбро…

А это вроде вкрапления диорита, да еще кристаллического!

Я трудился несколько часов, отрываясь на миг, чтобы жадно глотнуть холодной воды и стереть пот со лба - точнее, размазать грязь по всему лицу.

Время от времени для разрядки я произносил патетические речи:

- Будьте осторожны, люди! Может, вы попираете сейчас ногами не просто уникальную землю, а нечто большее - кусочек лунной поверхности!

- Это еще как? - опешил Базанов.

- Да, да! Мы с вами первые люди на Луне. И попали мы на нее без всяких космических кораблей. Что вы так смотрите на меня, командир? Я не сошел с ума. Существует гипотеза, будто Тихий океан образовался когда-то потому, что в этом месте из расплавленной Земли чудовищными космическими силами был вырван изрядный клок базальта. Он оторвался и стал Луной. Так что мы с полным правом можем считать, если принять эту гипотезу, что попираем в данный момент ногами почву, совершенно адекватную лунной…

- Ну, понес, - махнул рукой Михаил. - Давай ковыряй лучше дальше.

- Нет; мне определенно теперь нравится эта гипотеза, - сказал я, снова берясь за молоток. - Объявляю себя ее сторонником.

Фу-у-у - кажется, все. Можно разогнуть спину. И мешки, и ящики, и три рюкзака, в которых каждый из нас хранил неприкосновенный аварийный запас продуктов, забиты образцами. Хотя, будь моя воля, я захватил бы с собой весь остров.

- Порядок, - с сожалением сказал я, вытирая покривившийся ножик. - Слушайте, теперь надо проделать самую важную операцию.

- Это какую же? - с явным опасением спросил Базанов.

- Мы должны окрестить эту новорожденную землю. Одну минуточку!

Не давая им опомниться, я вскочил на рубку батискафа, спустился вниз и через минуту вылез на палубу с ракетницей в руке.

- По праву первооткрывателя нарекаю тебя островом Сергея Ветрова! - во все горло заорал я и трижды выпалил в облачное небо.

- Хватит. Ракеты могут пригодиться, - остановил меня Базанов.

Я и сам уже сообразил, что их следовало поберечь. Но может, как раз этот сигнал кто-нибудь заметит и поспешит к нам на выручку? Хотя при такой облачности…

Я спрыгнул на берег и подошел к товарищам.

- Остров имени Сергея Ветрова, а? Звучит неплохо.

- Угомонись и ложись спать. Глаза у тебя слипаются.

- А. вы?

- Я тоже скоро лягу. Нужно осмотреть батискаф и аккумуляторы подзарядить.

- Давайте вместе, Константин Игоревич. Работы нам предстояло немало. Верхняя рубка была украшена в нескольких местах глубокими вмятинами - видимо, в донном иле, обрушившемся на нас, попадались и обломки скал. Один иллюминатор покрылся трещинами, но воды не пропускал, в шахте было сухо.

Самые серьезные разрушения обвал причинил верхней палубе. Винты вертикального движения, как и опасался Базанов, оказались погнутыми, покореженными, лопасть у одного из них оторвало совсем. Оборвало, конечно, как паутину, все леера и погнуло стальные стойки. Сорвало антенну. Забило липкой грязью динамики акустической системы…

- Да, крепко тебе досталось, - угрюмо сказал Базанов, еще раз осматривая покореженную палубу с высоты рубки. Похоже, печальный вид повреждений причинял ему прямо-таки физическую боль. Но тут же он качнул головой, словно отгоняя мрачные мысли, и уже совсем другим, деловитым тоном сказал: - Ладно, глаза страшат, а руки делают. Первое, что нам надо, - это установить связь с «Богатырем». Они там переживают больше нашего.

- Антенна ведь сорвана.

- Пустяк. Ты в детстве змеи запускал когда-нибудь?

- Кажется. А что?

- Придется вспомнить детство и запустить в небо хорошего змея на проволоке. Вот и будет антенна. Да еще какая - хоть с Эйфелеву башню высотой.

Я восхищенно посмотрел на него. Но Базанов, словно не желая замечать моего восторга, полез в люк.

- Пошли. Начнем с передатчика.

Рация никак не хотела работать. Базанов бился с ней больше часа. Казалось, все было нормально: передатчик включался, загорались лампы - а связи нет.

- Чего он хочет? - бурчал Базанов, закурив сигаретку и задумчиво поглядывая на непокорный аппарат. - И наверняка пустяк какой-нибудь. Так, контактик где-то нарушился. Ладно, придется действовать испытанным способом…

Мы уже знали этот способ: разобрать все до винтика, а потом собрать.

Расстелив на полу кусок брезента, Базанов неторопливо и методично начал разбирать рацию.

Я решил помочь ему и потянулся за какой-то деталью. Но он решительно отвел в сторону мою руку.

- Нет уж! Видели, как ты мотор чистишь. А что такое непрошеная помощь, знаешь? Это просто помеха.

- А что же делать нам, командир? - взмолился я.

- Спать.

- Ладно. Только предпочитаю на воздухе. И на твердой земле, - подхватив спальный мешок, я направился к люку.

- Боишься, как бы твой островок не украли? - хмыкнул Базанов. - И ты, Мишель, отправляйся с ним, хватит возиться с пробирками, никуда они не денутся. Пойди поспи на свежем воздухе с Серегой.

- Я посплю, только здесь, Константин Игоревич. Нельзя прерывать наблюдения. Тут у меня одна идейка намечается…

- Идейки идейками, а все-таки приказываю спать. Мишка вздохнул, послушно лег на матрасик возле стенки, однако поставил, как я заметил, у себя под самым ухом будильник. Вот неугомонный парень! К чему такие подвиги?

А я… Базанов потом рассказывал о том, что увидел, выглянув из люка: я расстелил спальный мешок прямо на серых камнях «своего» острова, забрался в него, блаженно пробормотал:

- Тепленькая земля-то, - и тут же отчаянно захрапел…

9

«20 августа, 05.30. Координаты по-прежнему неизвестны. Рацию пока привести в порядок не удалось. Облачность сильная, без просветов, звезд не видно, определиться не удается…»

Это было бессовестно, но я проспал весь день. Смутно чувствовал, как меня несколько раз тормошили, но скоро оставляли в покое - значит, могли обойтись пока без меня. И я продолжал спать.

Открыл я глаза лишь тогда, когда почувствовал какой-то весьма аппетитный запах. Приоткрыл один глаз и увидел неподалеку горящий с победным гудением походный примус, а на нем большую кастрюлю. Вкусный запах, несомненно, шел из нее!

Возле кастрюли колдовал Константин Игоревич, а Мишка, присев на корточки, дергал и встряхивал меня, словно я был не современным Колумбом, а какой-то тряпичной куклой!

- Не делай мне искусственного дыхания, я не утонул, - сердито сказал я, садясь и отталкивая Мишку.

- Вовремя проснулся, - проворчал он, - а то я уже собирался тебе уши тереть. - И с восхищением добавил: - Ну и здоров ты спать! Целый день, как сурок, это же надо уметь, правда, Константин Игоревич?

Только теперь до меня дошло, что наступил в самом деле вечер, кругом темно. А ведь засыпал я, кажется, утром? Может быть, даже не сегодня утром?..

- Вставай, вставай, лежебока! - напал на меня командир. - Обед проспал, так хоть поужинай как следует.

- Проспал обед! Что же вы меня так плохо будили? - возмутился я, вскакивая и разминаясь.

- Мы его плохо будили! - фыркнул Михаил. - Да ты не проснулся, даже когда ракеты пускали.

- А зачем пускали ракеты?

- Самолет пролетал.

- Врешь, - я вопросительно посмотрел на командира. Константин Игоревич молча кивнул, наливая мне полную миску превосходнейшего горохового супа.

- Высоко шел, над облаками, - проговорил он, усаживаясь по-восточному возле гудевшего примуса.

- А рация? - спросил я.

- Рация пока бастует…

Выходит, он весь день возился с техникой, пока я спал…

Больше мы за ужином не говорили, увлекшись едой. А потом Мишка, торопливо сполоснув свою миску и отказавшись от чая, полез опять в батискаф.

Мы с Константином Игоревичем не спеша, со смаком напились чаю, помыли посуду. Он погасил примус, и сразу стало темно и неуютно.

Холодный ветер разгуливал над моим островком. В затянутом облаками небе не светилось ни одной звезды. В этой кромешной тьме особенно громко и нелюдимо шумел океан.

Базанов при свете фонарика расстелил на камнях спальный мешок и забрался в него, кряхтя от удовольствия. Мне очень хотелось последовать его примеру.

- А ты что не укладываешься? - словно угадав мое желание, спросил Константин Игоревич. - Или выспался на всю жизнь?

- Спите, я подежурю.

- Да дежурить особенно нечего. Море довольно спокойно. Мы на суше. И Михаил все равно будет просыпаться каждые полчаса, спит с будильником под ухом, все какие-то опыты проводит. Так что можешь продолжать досыпать с чистой совестью.

- Да я уже выспался. Так, полежу в спальном мешке…

Но я сказал неправду. Едва я забрался в спальный мешок и голова моя удобно устроилась на резиновой надувной подушке, как моментально глаза закрылись, и я опять провалился в сладостную бездну непробудного сна.

Спал я так же крепко и безмятежно, как и днем. Но почему-то сразу проснулся в тревоге, хотя Михаил еще даже не притронулся ко мне, а первым начал расталкивать Базанова.

- Константин Игоревич, проснитесь, тревога!

Базанов стремительно сел, сдергивая с себя спальный мешок, и спросил деловым тоном, будто и не спал:

- Что случилось?

Я тоже торопливо вылез из мешка, зажег фонарик, глянул на часы.

- По-моему, скоро будет новое землетрясение, - проговорил Михаил.

- Откуда ты знаешь? - спросил я.

Он начал бормотать что-то не очень вразумительное:

- Конечно, я могу и ошибиться… Но мне кажется, стоит принять какие-нибудь меры предосторожности… Во всяком случае, как мне думается, это будет не лишним…

- Откуда ты можешь знать, что будет землетрясение?

- Понимаете, меня очень заинтересовало поведение некоторых микроорганизмов, - Михаил обращался больше к Базанову, чем ко мне. - Помните их странное поведение, когда мы погружались в ущелье? Они почему-то опустились на большие глубины, хотя по всем признакам должны были, наоборот, держаться в верхних слоях воды.

- Ну и что ты хочешь сказать? - поторопил его я. Но он продолжал тем же размеренно-академическим тоном и все так же обращаясь к Базанову.

- И незадолго перед тем, как произошло подводное землетрясение и мы попали под обвал, я заметил, что бактерии (тут он ввернул какое-то совершенно непроизносимое латинское название) во всех пробах забортной воды, словно по команде, опустились на дно пробирок…

- Забавно, - передразнил его я. - Да при чем тут землетрясение?

Я говорил, пожалуй, излишне резковато и зря передразнивал его. Но это, наверное, оттого, что мне стало немного стыдно. Только теперь я понял, почему так упорно возился Мишка со своими пробирками в самые неподходящие для этого моменты.

- Чем ты можешь доказать, что эти два явления связаны между собой, - блуждания твоих микробов в пробирке и землетрясение? - продолжал допытываться я.

- Какая-то несомненная связь определенно есть, - упрямо ответил он. - Конечно, нужны дополнительные наблюдения. Но сейчас они снова опустились на дно. Есть возможность проверить.

В этот предрассветный час океан совсем успокоился.

Волны ласково и лениво лизали камни новорожденного островка. Даже ветер стих.

- Ерунда, - сказал я. - Ты посмотри, какая тишь и благодать кругом. Случайное совпадение, а тебе уже кажется, будто мимоходом сделал гениальное открытие и осчастливил человечество безошибочным методом прогнозирования землетрясений. Просто ты переутомился, наблюдая за своими козявками, голову ушиб, когда падал.

- Подожди, не тарахти, - оборвал меня, поморщившись, Базанов.

- Но здравый смысл, Константин Игоревич…

- Здравый смысл долго отрицал вращение Земли вокруг Солнца.

Он снова повернулся к Михаилу.

- Какую же связь все-таки ты усматриваешь между поведением микробов и землетрясением? В чем она заключается?

- Не знаю. Но они явно ощущают приближение землетрясения за несколько часов. Может быть, незаметно для наших приборов меняется сила тяжести или магнитное поле в данном районе, и они это ощущают. Ведь каждому землетрясению предшествуют медленные и скрытые накопления напряжений в земной коре, так?

Теперь он уже обращался ко мне.

- Так. Но пока у нас нет приборов, которые эти постепенные изменения могли бы уловить, - ответил я.

- А почему ты думаешь, что природа не наделила такими способностями некоторые живые существа? Кузнечики, например, улавливают колебания почвы, амплитуда которых не превышает по своим размерам диаметра атома водорода. Такой же чувствительностью обладают и водяные пауки, ориентирующиеся по неуловимым приборами колебаниям водной поверхности…

Иногда Мишка становится упрямым как черт!

- Расскажи нам еще про рыбок в японских аквариумах, которые якобы своим поведением предсказывают землетрясения, - напустился я на него. - Или как мечутся перед землетрясением кошки и собаки. Все это гипотезы, домыслы, пока столь же ненаучные, как и весьма распространенное мнение, будто барометр предсказывает погоду. Рассвет на необитаемом острове - самое подходящее время для таких популярных лекций!

Я демонстративно зевнул, сладко потянулся и полез в спальный мешок.

- Вы как хотите, а я буду досыпать.

Михаил посмотрел на Базанова, пожал плечами и молча пошел к батискафу, уже начавшему смутно выделяться на фоне светлевшего неба.

- Зря ты так, - сердито сказал мне Базанов. Я промолчал. Базанов задумчиво повздыхал, потом тоже забрался в спальный мешок. Но минут через пять он укоризненно сказал:

- Наверное, обиделся парень.

Я продолжал молчать, притворяясь спящим, даже издал довольно убедительный храп.

Базанов еще повздыхал, поворочался, потом полез из мешка. Приоткрыв один глаз, я видел, как он пошел к батискафу. Ну и ладно, а я буду спать.

Я в самом деле быстро уснул. Но тут же меня решительно растолкал командир.

- Вставай, - коротко приказал он. - Надо уходить.

- Куда уходить?

- В море.

Уже почти совсем рассвело.

Я разозлился.

- Вы все-таки поверили в его теорию?

- Не знаю. Кажется, приближается цунами. Быстро на борт!

Я торопливо вскочил.

- А о цунами-то вы откуда узнали?

- Посмотри на океан.

Океан был совершенно спокоен.

Я вопросительно взглянул на Базанова.

- Ты видишь, как далеко отступила вода? - спросил он, свертывая спальный мешок. - И прибой стих.

В самом деле, прибой смолк.

И теперь я заметил, что обнажилась широкая прибрежная полоса, еще недавно бывшая под водой.

Вода отступала прямо на моих глазах, словно вырастал и поднимался все выше остров или стремительно мелел Тихий океан.

И все это в полной зловещей тишине…

- Может, это отлив? - неуверенно пробормотал я.

- Какой отлив! - закричал на меня Базанов. - Собирай поскорее вещи - и на борт. У нас в запасе но больше двадцати минут.

Его тревога заразила меня.

Мы быстро подхватили вещички и побежали к батискафу.

Обломки лавы словно нарочно подсовывались под ноги. Я спотыкался.

Батискаф уже почти сел на камни, так быстро убывала вода.

Базанов с ловкостью записного акробата нырнул в люк, я поспешно отдал концы и втащил на палубу трап. Руки у меня дрожали.

В ту же минуту внизу глухо зарокотал мотор, голубоватый дымок потянулся из вытяжной трубы.

С противным скрежетом царапнув дном о какую-то скалу, наш кораблик отошел от берега. Еще минута - и он бы застрял на скалах. Они уже оскаленными клыками выступали из воды.

Через переговорную трубку я подсказывал Базанову, куда поворачивать, чтобы поскорее отойти дальше от берега.

- Оглянись, не подходит ли волна, - непонятно ответил он мне.

Я оглянулся и обмер.

С востока, из просторов океана, стремительно мчалась к нам громадная волна.

Она стеной вырастала у меня на глазах, вздымаясь к затянутому облаками небу. Казалось, океан и небо вот-вот сомкнутся. А между нею и нами море оставалось по-прежнему совершенно спокойным.

Исполинская волна мчалась навстречу мне при полном безветрии и тишине - и это было особенно страшно.

Если бы я не оглянулся вовремя…

Я поспешно спустился в люк и начал торопливо закручивать его стальную крышку. Руки не слушались, пальцы срывались с болтов…

Круглый стальной колодец вдруг наполнился звоном и гулом.

Меня со страшной силой сорвало с лестницы и швырнуло вниз. Падая, я ударился обо что-то головой… Голова тоже загудела, словно металлическая.

В глазах замелькали радужные круги, и больше я ничего не помню.

10

«09.45. Координаты неизвестны. Волнение усиливается. Вынуждены уйти в открытый океан…»

Очнулся я от резкой боли в голове. Надо мной склонился Базанов с какой-то склянкой в руках. Пахло йодом.

- Лежи спокойно, рана пустяковая. Сейчас еще прижгу.

Так защипало, что я скрипнул зубами и, кажется, выругался.

- Ага, быстро ты поправляешься, - насмешливо сказал Базанов.

- Ну как? - высунулся из-за его плеча Мишка.

- Нормально. Только в башке очень гудит.

Тут нас накрыла вторая волна. Батискаф опять начало швырять словно щепку.

Михаил облапил меня как медведь, а Базанов бросился к пульту управления. Когда волна прошла, Михаил забинтовал мне голову! Я уже настолько ожил, что снова начал задирать его:

- Ну, так что же предвещают твои плавучие букашки? Что где-то, когда-то произойдет землетрясение? Хорошенькая точность! Да я и так могу совершенно точно сказать, что нынче на Земле произойдет землетрясение. Поскольку их бывает сотни две-три в год, мой прогноз всегда оправдается. Или теперь ты начнешь утверждать, будто твои микробы предсказывают приход цунами…

Я болтал и не мог остановиться.

- Ладно, потом посмотрим, - проворчал Михаил. - Ты помолчи, тебе вредно волноваться.

И тут налетела третья волна… Похоже, она была больше всех. Все звенело, гремело, грохотало.

Даже сталь жалобно стонала под ударами…

Мы катались по мокрому полу, стараясь не поломать себе руки и не разбить головы. Ухватиться было не за что.

Но мы остались целы! И кораблик наш устоял - не рассыпался, не утонул.

Я все больше и нежнее влюбляюсь в него. Отличная все-таки у нас «лодка». Три такие волны обрушились на нас, а она цела.

Базанов поднялся в рубку, чтобы посмотреть, что творится вокруг, в верхние иллюминаторы, не открывая люка. Вернувшись, он сказал:

- Кажется, цунами больше не предвидится. Выждем для страховки некоторое время, потом вернемся к острову. Надо наладить рацию, а это лучше делать на берегу. И аккумуляторы зарядим до конца.

Мы выждали час, успев за это время позавтракать, потом я решил подняться наверх.

- Куда? Опять хочешь свалиться? - окликнул меня Базанов.

- Должен же я приглядывать за своим островом, раз открыл его? Не бойтесь, не свалюсь: у меня уже теперь есть опыт. И должен же кто-то наблюдать, что делается наверху! А Мишка пусть вам помогает.

Открыл крышку люка, прислушался - все было тихо и спокойно. Я высунулся до пояса и в бинокль начал отыскивать островок.

Интересно, как обошлись с ним цунами? Хотя он скалистый, невысоко поднимается над водой. Волны просто перехлестнулись через него, как и через наш батискаф…

Едва я успел подумать это, как батискаф сильно тряхнуло, словно он вдруг налетел на скрытый под водой риф.

Океан вокруг будто закипел. По нему заметались во всех направлениях беспорядочные волны, сталкиваясь между собой…

А над островом внезапно взметнулось багровое пламя, и протяжный грохот звонким гулом отдался в металлической коробке рубки.

Остров превратился в вулкан! Из его жерла через равные промежутки времени вырывался темный, почти черный клубок пара и пепла… Он стремительно вырастал, принимая причудливые очертания какой-то исполинской ели с далеко раскинутыми ветвями.

Вот повезло: увидеть такое вблизи!

«Ель» начала клубиться, расплываться и постепенно превратилась в гигантский серый гриб… Новый столб пламени вырвался из кратера и пронзил нависшие облака. Высота его достигала, наверное, нескольких сотен метров!

Ото,это уже не шутки! Как бы нам из наблюдателей не стать жертвами катаклизма…

Я бросился вниз.

- Что случилось? - крикнул Базанов.

- Не знаю. Извержение вулкана, землетрясение, некогда разбираться. А может, все сразу - конец света. Надо уходить подальше от этого проклятого островка!!

- Вот видите! Прогноз оправдался. Я был прав, - обрадовался Михаил. - Сначала землетрясение, потом извержение.

Я, придерживаясь за стенки, опять полез наверх, в рубку.

Где же остров?

- Где мой остров?

Похоже, его больше нет. Там, где он был, пламя уже догорает, и все затянуто серым дымом…

А что это сверкает там, впереди? Еще одно извержение?

Этого еще не хватало! Похоже, мы в самом деле угодили в огненное кольцо разбушевавшихся подводных вулканов.

Батискаф раскачивало и швыряло все сильнее. Оба мотора работали на полную мощность, но все равно мы уходили из опасной зоны слишком медленно.

- Что там? - спросил меня Базанов через переговорную трубку.

- Плохо видно, все время захлестывает иллюминаторы. Волна какая-то бешеная, мечется во всех направлениях.

- Далеко отошли от острова?

- Нет, не дальше мили. Но его, по-моему, больше нет. Там извержение затухает. Зато вправо по курсу на горизонте занимается какое-то подозрительное зарево. Не рождается ли там еще один островок и на вашу долю, командир…

Ну, хватит, надо спускаться вниз. Качаешься, как обезьяна на ветке. У меня, наверное, уже все тело в синяках от ударов о стенки этой проклятой трубы. И все равно ничего не видно, волны захлестывают даже верхние иллюминаторы.

Я с трудом сполз по лестнице.

- Что с тобой? - спросил удивленно Базанов и расхохотался. - Посмотри на себя.

- А что?

- Бинт у тебя уже не белый, а полосатый. Где ты так перемазался в мазуте?

Я только махнул рукой.

- Константин Игоревич, температура забортной воды уже повысилась на пять градусов, - сказал Михаил.

- Надо уходить в глубину, - ответил Базанов.

Даже в кабине удержаться на ногах можно было теперь, только цепляясь за поручни на стенках.

- Надо уходить на глубину, - повторил Базанов.

Что он говорит? Опять погружаться?

Добровольно, по своей воле уходить в эту предательскую мрачную глубину, где мы едва не погибли?

Я посмотрел на него, а в моем взгляде он явно прочитал затаенный вопрос: а если мы опять не всплывем?

Риск велик. Батискаф покалечен. И кто знает, может, мы еще не все повреждения обнаружили, они дадут о себе знать под водой. Когда будет уже поздно…

И кислорода у нас осталось мало. Пока стояли возле островка, накачали воздух в два баллона. Но этого надолго не хватит.

А если останемся на поверхности? Нас совсем закачает и разобьет штормовыми волнами…

Что выбрать?

- Погрузившись, может быть, удастся связаться с берегом, - задумчиво сказал Базанов.

- Звуковой канал? - я понял его с полуслова.

- Да. Динамики я прочистил, акустическая система теперь работает нормально.

- Но уловят ли береговые станции такой слабый сигнал?

Базанов пожал плечами.

Звуковые каналы в океанах - одно из интереснейших открытий последнего времени. Во всех океанах на границе слоев воды с различной плотностью и температурой возникают как бы природные «переговорные трубы», звук по ним отлично распространяется на громадные расстояния.

Это любопытное явление уже успешно используется для «прослушивания» океана. Приемники, установленные в прибрежной полосе на той глубине, где располагается ось звукового канала, могут за несколько часов уловить шум приближающихся волн цунами или определить по взрыву специальной сигнальной бомбы, где потерпел аварию самолет среди безбрежной водяной пустыни.

Может быть, и наши сигналы уловят станции прослушивания? Акустическая система рассчитана только на переговоры из-под воды с близким кораблем, ее сигналы недостаточно сильны. Но по звуковому каналу они могут уйти дальше…

- Попробуем, - сказал я.

Базанов перевел взгляд на Михаила. Тот молча кивнул.

Базанов подошел к пульту, положил исцарапанные руки на штурвал.

Трусит Базанов?

- В чем дело, командир?

Он молча повел плечами, словно сбрасывая с них какую-то тяжесть, и начал медленно поворачивать штурвал.

11

«17.45. Снова поднялись на поверхность. Координаты неизвестны. Небо по-прежнему затянуто облаками. Волнение: накат 2-3 балла…»

Трудный нынче выдался денек.

Трижды мы уходили в глубину. Каждый раз Константин Игоревич через равные промежутки времени сообщал по гидроакустическому телефону о нашем положении. Но услышал ли кто-нибудь нас на берегу, до которого сотни миль? Это был поистине глас вопиющего в океанской пустыне…

И ведь важно, чтобы нас услышало не менее двух береговых станций, иначе они не смогут запеленговать наше местонахождение. По-моему, шансов на это мало…

Кончался запас воздуха, и нам приходилось снова всплывать, чтобы его пополнить. А океан расходился все грознее и грознее.

Волны не переставали швырять наш батискаф. Базанов и Михаил еще как-то держались, а я совсем укачался, несколько раз меня начинало рвать. Забыв обо всех опасностях, я каждый раз с нетерпением ждал, когда же снова можно будет хоть ненадолго погрузиться в такой спокойный и тихий мир глубин.

А Мишка все брал пробы планктона и рассматривая их при свете лампы.

- Ну, что еще хорошенького предвещают твои букашки? - не удержался я.

- Пока все время держатся примерно на одном уровне. Если моя гипотеза правильна, в ближайшее время нового землетрясения в нашем районе не предвидится.

- Ты так уверенно это заявляешь, будто твоя так называемая гипотеза уже давно стала общепризнанной теорией.

- А почему бы и нет? - поспешил вступиться Базанов. - Ведь, кажется, доказано, что многие животные заранее чувствуют предстоящее землетрясение.

- Есть некоторые наблюдения, но, конечно, еще недостаточно проверенные, - ответил Михаил. - Понятно, в разгар землетрясения бывает не до наблюдений, а потом, задним числом, можно и присочинить детали. Но говорят, будто за несколько часов до трагического землетрясения в Югославии, когда в 1963 году был разрушен Скопле, очень беспокойно вели себя многие обитатели городского зоосада. В полночь - за пять часов до начала землетрясения - почему-то громко завыла гиена. Потом стали метаться в своих клетках тигры и лев. Внезапно тревожно затрубил слон, напугав сторожей. Но никто, разумеется, не мог тогда это сопоставить с грядущим сотрясением Земли.

Ну, теперь его не скоро уймешь!

- И перед сильным землетрясением 1954 года в Алжире было замечено, что многие домашние животные покинули жилища, отошли от них на безопасное расстояние. Те из людей, кто обратил на это внимание и последовал их примеру, остались живы. Видимо, предчувствуют животные даже извержения. При извержении вулкана на острове Мартиника за полминуты был стерт с лица земли город Сен-Пьер. В его развалинах потом раскопали тела тридцати с лишним тысяч погибших людей - и всего один-единственный труп зазевавшейся кошки: все остальные животные успели заблаговременно покинуть обреченный город.

Мишка вдохновенно заключил:

- А морские микроорганизмы должны быть еще более чуткими к тончайшим изменениям магнитного поля, гравитации, давления…

- Это все одна болтовня! - довольно грубо оборвал я. - Собачки лают, кошечки бегают, букашки то всплывают, то опускаются на дно… А науке нужны бесспорные доказательства. Каким чудесным органом могут эти твои букашки, состоящие всего из одной-единственной клетки, улавливать скрытые напряжения в земной коре?

- Вероятно, это как-то связано с химизмом воды. Он меняется, и они это чувствуют, соответственно реагируют. Если даже тут замешаны изменения гравитации или магнитного поля, то все равно их воздействие на живой организм должно происходить путем изменения химизма…

- Химизма… Нашел химиков.

- Конечно, все это пока лишь предположения, - сказал, вздохнув, Мишка. - Работы предстоит много. Надо уточнить, за сколько времени и на каком именно расстоянии от эпицентра землетрясения начинают микроорганизмы погружаться в нижние слои воды. Это будет, пожалуй, довольно сложно сделать. Для проверки нужны землетрясения, а я ведь не могу, к сожалению, устраивать их по своему усмотрению…

- Командир, давайте опять нырнем, - взмолился я. - Совсем закачало.

- Пожалуй, он прав, Константин Игоревич, - поддержал меня Михаил. - Мне тоже что-то не по себе. Давайте опустимся хоть на пару часов.

Готов поклясться, что ему просто хочется взять еще одну пробу своих букашек…

- Ладно, - сказал Базанов, - погрузимся еще разок.

И опять он почему-то мешкал, долго возился у пульта. Честное слово, он боится уходить под воду, наш железный командир. Но почему? Ведь все, кажется, в порядке?

Каким блаженством было уже через несколько минут избавиться от качки! Мы нырнули неглубоко, всего на сорок пять метров. Но и здесь было спокойно.

Мишка, конечно, опять начал возиться с пробирками. А я завалился спать. Правда, сколько же сна в меня влезет? Может, сонная болезнь начинается?..

Проснулся я, когда мы уже всплыли. Качка заметно уменьшилась. Значит, шторм утихает, скоро конец нашему плену. Хотя когда еще нас найдут? Ведь своим ходом мы до берега не доберемся. А пока ищут, может разыграться новый шторм, еще посильнее. Время осеннее…

- Что сейчас - утро или вечер? - спросил я, собираясь сделать очередную запись в судовом журнале.

- Вечер, - засмеялся Базанов. - Можешь ложиться спать.

- Нет уж, давайте в таком случае ужинать. Погружаться, кажется, больше не придется?

- Надеюсь, - ответил Базанов.

- Мне кажется, вы больше всех этому рады, командир. Что-то, я заметил, вы каждый раз нервничали, когда уходили на глубину. Почему? Или опять что не в порядке?

- Нет. Машина в порядке.

- Значит, просто и у вас нервы начали сдавать?

Он долго с какой-то грустью смотрел на меня, потом сказал:

- Какой ты все-таки еще молодой! Совсем щенок.

- То есть?

Он опять долго молчал, раскладывая на куске брезента, заменявшем нам стол, галеты, шоколад, ложки. Потом начал открывать консервы и, не поднимая головы, тихо сказал:

- Это только кажется, мальчики, будто мы с вами смотрим на мир одинаково. Ты с какого года?

- С тридцать восьмого.

- А я с двадцать третьего. На пятнадцать лет старше.

- Ну и что?

- А то, что когда ты был еще пацаном, я уже воевал. В сорок втором, подо Ржевом, разорвался снаряд… И меня завалило, засыпало в блиндаже. Отделался легко, но откопали меня только через три часа. Вот с этого и началось…

- Клаустрофобия? - тихо спросил Михаил.

Базанов кивнул.

- Да, так она называется по-латыни… красиво. Боязнь замкнутого пространства.

- Как же вы стали подводником?

- Стал. Поборол себя. И вы ничего никогда не замечали, верно? Но вот память об этих трех часах, оказывается, все-таки живет во мне. Черт ее знает где: в мышцах, в костях, в крови, в нервах?

Он замолчал, и мы молчали.

Я представил себе, что он должен был испытывать, когда заставлял себя погружаться в этой тесной жестянке… Да еще после того, что мы пережили.

Наверное, сразу начинаешь задыхаться, стальной потолок давит на плечи. А стены сдвигаются, вот-вот раздавят…

- А вы очень храбрый человек, командир, - сказал я.

Он невесело усмехнулся.

- Храбрость, мальчики, - это просто знание того, чего надо бояться, а чего - не надо… Давайте ужинать.

После ужина я решил подняться наверх, чтобы немного проветрить голову.

Океан был мрачен, но чертовски красив. С востока одна за другой катились невысокие пологие волны - «накат». Они мерно раскачивали батискаф.

Ветра почти не было. Похоже, что облака опять не разгонит к утру. Если не удастся наконец наладить рацию и связаться с «Богатырем», придется, конечно, еще целый день болтаться в океане. Из-под веды вряд ли кто нас слышал.

Кто-то потянул меня за ногу. Мишка.

- Чего тебе?

- Дай и мне подышать.

Я неохотно начал спускаться, уступая ему место. Он поднялся наверх, я хотел уже прикрыть за ним люк, чтобы не выстудило кабину…

Вдруг Михаил нагнулся в колодец рубки и крикнул:

- Самолет!

- Где?

Я торопливо поднялся к нему. Уместиться вдвоем в рубке было нелегко. Мы стояли в обнимку, тесно прижатые друг к другу.

Да, откуда-то из облаков доносился глухой рокот мотора!

Самолет! Значит, нас услышали, ищут!

Его не было видно за облаками, и, судя по затихающему звуку, он удалялся.

- Константин Игоревич, давайте ракетницу! - заорал я не в переговорную трубку, а прямо в шахту рубки.

Базанов подал мне ракетницу.

Я зажал ее обеими руками и спустил курок, целясь вслед затихающему за облаками гулу мотора. Вспышки ракеты я не увидел, ее скрыли нависшие облака. Тут же снова нажал курок. Потом выпустил третью ракету, четвертую… Базанов что-то крикнул мне снизу. Но я снова нажал курок… И вместо гулкого выстрела услышал сухой металлический щелчок.

- Осечка?

- Давайте еще ракеты, командир! - закричал я.

- Больше нет… Я же кричал тебе, чтобы поберег, - глухо донеслось снизу.

- Забавно, - пробормотал Михаил.

Я прислушался, вертя во все стороны головой и сняв шапку.

Было совсем тихо.

Самолет улетел, не заметив сигналов. А ракет больше нет, и рация не работает.

Вздохнув, я уже начал спускаться по лесенке, в душе кляня себя последними словами за такую промашку…

- Он возвращается! - схватил меня за плечо Михаил. - Слышишь?

Да, это слабый рокот мотора. Теперь он приближается!

Но что толку? Ведь он не увидит нас из-за туч.

И тут самолет вдруг вынырнул из облаков - совсем не там, куда мы смотрели, ошибочно ориентируясь по звуку.

Он мчался к нам совсем низко, почти касаясь воды. Значит, летчик видел ракеты.

Мы спасены!

ТАК ДЕРЖАТЬ! 1

Вечером в кают-компании «Богатыря» по настоянию начальника экспедиции кандидат биологических наук Михаил Андреевич Агеев сделал краткое предварительное сообщение о наблюдениях над поведением некоторых микроорганизмов планктона и о своей гипотезе по этому поводу.

Он был в черном костюме, тщательно побрился и даже причесал непокорные вихры. Но поскольку докладчик то и дело ерошил волосы, прическа его скоро приняла обычный вид.

Михаил уже заканчивал свое сообщение, когда в кают-компанию вошел дежурный акустик. Пробравшись к начальнику экспедиции, он молча протянул ему какую-то бумажку.

«Дед» свирепо глянул на него, громко засопел, но сдержался и полез за очками. Прочитав то, что было написано на бумажке, он вдруг громко, на всю кают-компанию, крякнул и посмотрел на докладчика.

Михаил остановился на полуслове.

- Скажите, Агеев… - начал старик, но, не докончив фразы, махнул рукой. - Ладно, продолжайте.

Михаил стал неуверенно продолжать, но «дед» тут же перебил его снова:

- Агеев, когда вы последний раз наблюдали за своими микробами?

- Последний раз? Перед тем, как идти сюда.

- Это около часа тому назад?

- Да. А что, Григорий Семенович?

- И как они себя вели?

- Нормально. Держались, как и прежде, примерно в центре пробирки. А что такое?

- А то, уважаемый исследователь, что ваша гипотеза яйца выеденного не стоит! - рявкнул старик, размахивая загадочной бумажкой. - Вы тут поете соловьем, мы все развесили уши, а именно в этот момент, всего пять минут назад, в сорока милях отсюда произошло очередное землетрясение. Вот мне только что принесли копию сейсмограммы.

Наступившая немая сцена выглядела весьма живописно, Докладчик стремительно бросился к двери…

2

- Они погибли, - мрачно сказал Михаил. Он стоял посреди каюты, зажав в кулаке пробирку.

- Все погибли. Никаких признаков жизни. Забавно…

Базанов и Сергей сочувственно смотрели на него.

- Когда же это произошло? - продолжал бормотать Михаил, рассматривая пробирку на свет. - Надо было мне почаще менять воду. Как только нарушился приток свежей забортной воды, среда, конечно, изменилась. Как же я этого не учел?

- Ладно, не расстраивайся, - сказал Базанов. - Завтра же нырнем и наловим тебе новых.

- Точно, - поддержал его Сергей. - Главное, ты же прав. Даже неудача доказывает твою правоту. Твои козявки не смогли предсказать этого землетрясения именно потому, что погибли. Отличное доказательство!!

Он осторожно, словно опасную игрушку у ребенка, отобрал у Михаила пробирку и задумчиво начал рассматривать мутноватую воду.

- Слушай, старик, а ты биохимический анализ проводил? - спросил он.

- Не успел.

- Надо этим заняться. Букашки стоящие. Но надо попробовать обойтись без них, раз они такие нежные и капризные.

- Как без них?

- Смоделировать, старик, смоделировать. На что они нам нужны, сами микробы? Не будешь же ты все время сидеть возле них, чтобы не пропустить момент землетрясения, да еще непрерывно омывать их свежей морской водой? Мы их создадим искусственно. Впрочем, именно их я вовсе сотворять не собираюсь. Ведь, чтобы создать робота, совсем необязательно делать ему глаза, руки, ноги и прочие лишние детали, копируя человека. Смоделировать химизм - вот все, что нам нужно. А я думаю, что общими силами мы сумеем подобрать биохимическую среду, которая точно так же станет реагировать на приближающееся землетрясение, как и эти букашки.

- Правильная идея! - Базанов хлопнул по плечу одной рукой Михаила, а другой Сергея, словно скрепляя этот союз. - А я вам подсоединю к будущему прибору-предсказателю такой ревун или звонок, что о грозящем землетрясении сразу полмира услышит!..

3

«18 июня сего года в соответствии с намеченной программой было произведено заключительное испытание прибора «АПЗ-2» (автоматический предсказатель землетрясений конструкции М. А. Агеева, К. И. Базанова и С. Н. Ветрова).

Землетрясение силой четыре балла с эпицентром в районе острова Парамушир на глубине примерно 60-70 километров прибор предсказал за 14 часов 16 минут.

Учитывая результаты предыдущих испытаний на специальном судне «Вулканолог» в различных районах земного шара, сводные таблицы которых прилагаются, можно с уверенностью считать, что прибор «АПЗ-2» вполне надежен как автоматический предсказатель даже слабых землетрясений в радиусе до пятисот километров не менее чем за двенадцать часов до начала колебаний и сдвигов почвы…»

- Нет, так не пойдет, - решительно сказал Базанов, отбирая у Ветрова ручку. - Никуда не годится. Отчеты надо писать драматически. И побольше обещать, понимаешь? Есть такой загадочный финансовый закон: чем больше обещаешь, тем больше начальство денег даст на новые опыты.

- А что еще проверять - результаты отличные.

- Это тебе кажется. А вон Михаил уже явно задумал что-то новенькое, верно? Миша, о чем задумался?

- О том, как бы теперь научиться предупреждать землетрясения, чтобы их не было вовсе.

- Ого! У него губа не дура, командир.

- Аппетит приходит во время еды, - засмеялся Базанов и, обнимая товарищей за плечи, добавил: - Признаться, я сам об этом думаю. И кажется, есть у меня одна идейка… Но ее надо еще раз сто проверить. А пока молчок. Так держать!

- Есть так держать, командир!

Глеб Голубев Долина, проклятая аллахом

МИРНОЕ ПРИСТАНИЩЕ УБИЙЦЫ

Господин Шукри так натянул поводья своего коня, что тот попытался встать на дыбы.

— Вот она, эта проклятая аллахом долина.

Было видно, что он очень трусит, словоохотливый господин Шукри, наш заботливый проводник. Казалось, он боится, как бы лошадь не сделала даже одного лишнего шага вперед. А мы надеялись, что он проводит нас в долину, открывшуюся перед нами с высоты перевала.

Она в этот вечерний час выглядела такой приветливой и мирной. От гор, за неровные зубцы которых уже зацепилось заходящее солнце, протянулись поперек долины длинные лиловые тени. На перевале было пустынно и голо, одни камни да редкие кустики терескена. А долина манила густой прохладной тенью, веселой зеленью деревьев и кустарников, местами сливавшихся в сплошные заросли. Наверное, как раз там, в зарослях, и протекает речка. До чего приятно будет опустить в ее холодные струи разгоряченное, обветренное лицо, смыть с него толстый слой надоевшей пыли…

— Может быть, вы все-таки послушаетесь моего совета и устроитесь в поселке? — сказал господин Шукри.

— В долине никого не осталось?

— Нет. Все откочевали в окрестности поселка. Остался только Хозяин.

Он так произнес эту кличку, что писать ее следует с большой буквы.

— Чего мы встали? Что он говорит? — нетерпеливо спросил Женя.

— Советует устроить базу в поселке.

— И каждый день таскаться оттуда за двадцать километров? — возмутился Женька. — Много мы так наработаем.

— Ну ладно, мальчики, вы можете тут вести дискуссию хоть до утра, а я хочу умыться и спать. Солнце уже садится, — сказала Мария и, объехав нас, начала первой спускаться по каменистой тропе.

Женя подстегнул свою лошадь и двинулся вслед за женой.

Господин Шукри укоризненно покачал головой, вздохнул и поцокал языком. Мы уже знали: это означает у него полное неудовольствие.

Я посмотрел на Николая Павловича. Он молча пожал плечами и тоже тронул свою лошадь.

— Что же, господин Шукри, нам остается поблагодарить вас за внимание, — сказал я. — Возвращайтесь в поселок. Мы как-нибудь сами выберем местечко для лагеря. А завтра наведаемся к вам, чтобы вместе обсудить программу исследований.

Мы с ним церемонно раскланялись, прикладывая руки к груди по всем правилам восточного этикета, и я поспешил за товарищами.

Господин Шукри что-то крикнул мне вслед. Я остановился и вопросительно посмотрел на него.

— Да хранит вас всемогущий аллах! — крикнул он снова и, нахлестывая лошадь камчой, скрылся за поворотом тропы.

Я догнал наш маленький караван уже на самом конце спуска в долину. Тропа сворачивала направо. Но слева из зарослей доносилось близкое журчание воды, и Мария решительно свернула туда. Правильно, через полчаса станет темно, надо поскорее устраиваться на ночлег. А завтра осмотримся и выберем место для постоянного лагеря.

Продравшись сквозь заросли, мы очутились на берегу говорливого ручья. Он был неширок, перепрыгнуть можно, но ворочал солидные камни и весь так и пенился, разбрасывая брызги. В долине, говорили, есть речка. Но это, наверное, не она, а один из ее притоков.

Лошади, оттирая друг друга, потянулись к воде. Но в ручей ни одна не входила, пили с берега, далеко вытягивая шеи. Местные лошади опытные: знают, что даже такой ручеек легко может свалить с ног и пойдет швырять об острые камни.

Мы тоже с наслаждением умылись, прополоскали пересохшие рты ледяной чистейшей водой.

— Давайте скорее ставить палатки! — хозяйственно покрикивала Маша. — Или лучше заночуем сегодня просто в спальных мешках. Я так устала, прямо боялась, свалюсь с лошади. Женька, Николай Павлович, собирайте быстренько валежник для костра. Что-то я забыла, в каком вьюке у нас тушенка.

— Стоп, Мария, не тарахти, — остановил я ее. — Прежде всего, пока еще светло, надо осмотреть друг друга, не нацепляли ли мы клещей, пока продирались сквозь кусты. Тут их наверняка уйма.

Поиски мелких клещей, затаившихся у нас в складках одежды, отняли с полчаса. Потом мы поужинали и с наслаждением выпили по две кружки сладкого душистого кок-чая, а Николай Павлович, немного подумав, даже осилил третью. Мы так устали за день, что почти не разговаривали.

— Посуду помоем утром, — сладко зевая, сказала Маша.

Она расстелила на кошме спальный мешок.

— Отвернитесь на минутку, быстро! Я разденусь.

— Стоп, — сказал я. — А где твоя сетка?

От негодования она даже не сразу набросилась на меня. Сначала только махала руками и таращила свои глазищи, потом закричала:

— Ну одну ночь я могу поспать по-человечески, без этой паранджи? Завтра поставим палатки, натянем противомоскитные сетки — радуйся. Но сегодня-то могу я в нее не закутываться, ведь дышать нечем будет!

— Уймись, Маша, — сказал ей Женя. — Приказ есть приказ. Обсуждению не подлежит.

— Ладно, будь по-вашему. А змей тут нет? Вот кого опасаться надо.

Она улеглась и что-то сердито бурчала из-под сетки, демонстративно ворочаясь. Но через две минуты уже затихла и тихонько захрапела, словно кошка замурлыкала.

Мы с Женей выкурили еще по сигаретке, глядя, как затухают и подергиваются седым пеплом угли догоревшего костра. Бормотание ручья убаюкивало. Глаза слипались. Мы забрались в спальные мешки и закрылись сетками.

«Да, спать будет душновато, — подумал я. — Может, зря так уж сразу навожу железный порядок? Хотя кто скажет, откуда может подкрасться беда?»

И тут же я услышал тоненький, звенящий и жалобный писк над ухом. Это москиты сетовали, что я спрятался от них и они не могут до меня добраться.

Может, именно они виновники всех бед? Или клещи?

Нет, я был прав: тут надо держать ухо востро, в этой милой долинке…

С этой мыслью я и уснул, словно провалился куда-то.

И тут же кто-то начал меня расталкивать.

— Что случилось? — спросил я, пытаясь выбраться из-под сетки и не понимая спросонья, кто и зачем закутал мне голову. Наконец выпутался из сетки и сел, с удовольствием вдыхая свежий ночной воздух и машинально отмахиваясь от москитов, кружившихся возле моего лица.

— Слышишь? — спросил невидимый в темноте Женя.

— Что?

— Где-то поблизости собаки воют.

— Ну и что?

— Откуда они здесь взялись? Ведь все люди ушли из долины. Опять, слышишь?

Протяжный и полный какой-то ужасной тоски и безысходности вой донесся из темноты.

— Может, это волки? — сказал я.

— Здесь волки не водятся. Да и что я, волчьего воя от собачьего не отличу, что ли?

Мы посидели несколько минут, прислушиваясь к ночи. Все снова было тихо, лишь возился с камнями ручей.

— Ладно, давай спать. Завтра разберемся, — сказал я и опять начал закутываться в сетку.

И тут вой раздался снова — такой же плачущий, печальный, полный тоски и злобы.

— Вот черт, прямо Баскервильская долина какая-то! — пробормотал в темноте Женька.

ВИЗИТ ХОЗЯИНА

Прежде чем продолжить дальше рассказ о наших приключениях, мне хочется объясниться с читателем.

Когда я читаю детективный роман о долгих и запутанных поисках какого-нибудь таинственного убийцы, меня, признаться, нередко берет злость. Почему ему уделяется столько внимания, этому злосчастному преступнику? По его следам, ниточку за ниточкой распутывая клубок всяких хитрых ложных ходов, идут неустрашимые и проницательные следователи, заставляя читателя восхищаться своей настойчивостью, железной логикой и поразительной интуицией.

«Холмс бегал туда и сюда, иногда теряя след, иногда вновь натыкаясь на него, пока мы не очутились у самого леса, в тени очень большой, старой березы. Холмс нашел его следы за этим деревом и снова лег на живот. Раздался радостный возглас. Холмс долго оставался неподвижным, переворачивал опавшие листья и сухие сучья, собрал в конверт что-то похожее на пыль и осмотрел сквозь лупу землю, а также, сколько мог достать, и кору дерева. Камень с неровными краями лежал среди мха; он поднял и осмотрел его…

— Это может заинтересовать вас, Лестрейд, — сказал он, протягивая ему камень. — Вот чем было совершено убийство.

— Я не вижу на нем никаких следов.

— Их нет.

— Тогда как же вы это узнали?

— Под ним росла трава. Он пролежал там всего лишь несколько дней. Нигде вокруг не было видно места, откуда он взят. Следов какого-нибудь другого оружия нет.

— А убийца?

— Это высокий человек, левша, он хромает на правую ногу, носит охотничьи сапоги на толстой подошве и серое пальто, курит индийские сигары с мундштуком, в кармане у него тупой перочинный нож. Есть еще несколько примет, но и этого достаточно, чтобы помочь нам в наших поисках»…

Мы тоже ищем убийцу. Чтобы поймать его, и отправилась в эту укромную долину, затерявшуюся среди гор, наша маленькая экспедиция.

Преступник, которого мы должны уличить и обезвредить, убил не одного, а уже сотни людей. Он не знает сострадания и жалости и убивает всех без разбора: детей в колыбельках и ухаживающих за ними матерей, здоровых, в полном расцвете сил мужчин и мудрых стариков. И убивает он мучительно, заставляя жертвы сутками кричать от ужасной боли, лишая их рассудка, постепенно парализуя руки, ноги и лишь потом останавливая навсегда сердце.

К тому же таинственный убийца этот невидим и вездесущ. Он может спрятаться в траве, в красивой птице, в моските, в безобидной овце, пасущейся на лугу, чтобы в подходящий момент нанести своему преследователю предательский смертельный удар в спину…

Мы не следователи, а научные работники, исследователи. Но и нам порой приходится решать такие запутанные задачи, что и не снились, пожалуй, Шерлоку Холмсу. Люди же об этом, к сожалению, мало знают.

Вот небольшая уютная долинка, затерявшаяся среди горных хребтов на севере Афганистана, неподалеку от нашей границы.

В долине этой нет ничего зловещего. Наоборот, путнику, попавшему сюда после долгих скитаний по голым, раскаленным от солнца скалам, она кажется поистине райским уголком. Прохладная тень деревьев, густые заросли, откуда доносится ликующее пение птиц… Всю долину пересекает речка, да еще в нее впадают два родниковых ручейка, возле одного из них мы устроили свой первый ночлег. Речка почему-то называется Сиоб, что в переводе значит «черная вода». Но на самом деле вода в ней зеленовато-хрустальная, вкусная, чистейшая, какая только может быть в реке, рожденной ледниками.

Не удивительно, что люди с давних времен облюбовали эту приветливую долинку.

Но в ней поселился и невидимый убийца.

Каждую весну, в апреле, в долине вспыхивает странная эпидемия. Люди заболевают один за другим и умирают в страшных мучениях. Из десяти заболевших редко выживает больше одного.

А к началу июля загадочная болезнь так же внезапно прекращается сама собой. Долина снова становится райским уголком, где никакие опасности не угрожают человеку, до новой весны.

Как бороться с этой болезнью, никто пока не знает. Известен лишь ее возбудитель. Еще лет десять назад американский врач-миссионер Рональд Робертсон, работавший в здешних краях, обнаружил в крови больных из зачарованной долины крошечные микроскопические существа — вибрионы. Под микроскопом они выглядят даже довольно красиво — изящные, слегка изогнутые палочки с длинными жгутиками на конце.

Вот и все, что, пожалуй, известно об этой болезни. Остальное — сплошные загадки. Никто не знает, где прячутся убийственные вибрионы в перерывах между эпидемиями. Неизвестно, кто хранит их в природе и почему они становятся смертоносными лишь весной. Никому не ведомо, кто их переносит, заражая людей, — это могут делать и клещи, и москиты, и какие-нибудь грызуны.

Местные жители в опасные месяцы просто бегут из долины — откочевывают со своими стадами овец за ближайший горный перевал, куда никогда не заглядывает таинственная болезнь. Тогда долина становится совершенно пустой и безлюдной.

Хотя нет, один человек в ней все-таки остается. Его болезнь почему-то обходит. Он пользуется этим, выдавая себя за святого хозяина долины, грозит напустить болезнь на соседние селения и собирает с напуганных суеверных крестьян солидную дань. Его так и называют Хозяином…

В ближайшие годы в долине с помощью наших советских инженеров и рабочих намечено проложить дорогу и построить гидростанцию на Черной воде. Но для этого нужно прежде разобраться в загадочной болезни, выследить и обезвредить неведомого убийцу, чтобы сделать долину безопасной во все времена года. Для этого по просьбе местных властей и приехали сюда мы — зоолог Евгений Лаптев, его жена Мария, очень, по-моему, талантливый микробиолог, опытный врач Николай Павлович Соколовский, имеющий немалый опыт борьбы с различными эпидемиями, и я, Сергей Покровский, по профессии паразитолог.

Вот вам протокольное изложение всех обстоятельств преступления и столь же краткое описание места, где оно произошло. Можно начинать следствие.

Утром я первым делом распаковал и молча раздал защитные костюмы. Все их взяли так же молча, даже Мария. Конечно, работать на жаре в тяжелых сапогах и наглухо застегнутых до самого воротника комбинезонах с капюшонами тяжеленько. Да на руках еще постоянно перчатки, поверх сапог вдобавок обмотки, чтобы и щелочки не осталось, а лицо закрыто черной сеткой из тюля, пропитанного весьма ароматной жидкостью. Форменная паранджа, Маша права. Но ничего не попишешь. Микробиолог, как и сапер, ошибается лишь однажды.

Позавтракав на скорую руку, мы двинулись выбирать место для постоянного лагеря. Решили идти по берегу ручья, но скоро от этой затеи пришлось отказаться. Заросли колючих кустарников подступали к самой воде и были так густы, что через них не продерешься. И на каждом кусте полным-полно клещей…

Мы вернулись на тропу и пошли по ней. Вскоре она вывела нас к реке, на берегу которой лепились по склону горы домики, похожие на соты. Они были пусты. Ни один дымок не поднимался над заброшенным поселком. Нам стало как-то не по себе.

— Давайте пойдем вверх по реке, — предложила Мария. — Очень уж тут неуютно. Да и неудобно входить в поселок без хозяев.

Мы обошли поселок стороной и километра через полтора нашли подходящее местечко для лагеря, оно сразу всем понравилось. Это была небольшая ровная площадка у самой реки. Часть ее козырьком прикрывала нависшая скала, защищая от солнца. Из узенького, сплошь заросшего ущелья вытекал крошечный ручеек. Тут удобно разбить палатки, поближе к воде построить походную лабораторию. И лес рядом, не придется далеко ходить за валежником для кухни и вечернего костра, а он в экспедиции куда необходимее и уютнее самого роскошного городского клуба — это мы все знали по опыту прежних странствий.

— Райское местечко! — восхитился Женя. — Чего тут никто не поселился? Теснятся в селении, а там куда хуже.

— Вот и хорошо, что никто его не облюбовал, — подхватила Мария. — Лучше и искать нечего. Разгружаемся, мальчики, нечего долго раздумывать!

Не теряя зря времени, мы взялись за работу. Развьючили лошадей, напоили их и пустили пастись в заросли. Быстро поставили две палатки — одну для супругов, вторую для нас с Николаем Павловичем. Поверх каждой палатки натянули еще пологи от москитов, а на полу разостлали кошмы — говорят, они предохраняют от змей. Много у нас могло оказаться тайных врагов в этой тихой долинке…

Потом все взялись за лабораторию. Делали ее попросторней, чтобы у каждого был свой рабочий стол; их еще придется сколотить из жердей и листов фанеры.

Забот было немало. Где разместить клетки с морскими свинками, чтобы они не передохли у нас от жары? Как получше установить термостаты? Где хранить куриные яйца, чтобы они не испортились? Холодильника у нас нет. Придется как-то использовать вместо него ледяную воду из речки. А потом еще надо поломать голову, как доставить сюда эти злополучные яйца с ближайшего базара по горной дороге в целости и сохранности…

Короче говоря, даже при устройстве такого маленького лагеря, как наш, всяких головоломок хватало. Уже перевалило за полдень, солнце пекло нещадно, мы обливались потом в своих защитных костюмах и сетках, но решили сначала все закончить, привести лагерь в порядок, а потом уже пообедать и как следует отдохнуть. Кроме того, не мешало привести в порядок все свои дела.

— Фу, не могу больше, — сказала Маша, помогавшая мне распаковывать возле палатки лабораторную посуду, и отбросила сетку с раскрасневшегося лица. — Если бы еще не эта паранджа проклятая. И чего мы ее носим здесь-то, в лагере, где ни клещей, ни москитов днем нету…

— Опять ты за свое, — отмахнулся я.

Но она почему-то тут же оборвала свою воркотню. Это было так на нее не похоже, что я удивленно поднял голову.

Мария словно зачарованная смотрела куда-то в сторону.

— Ой, кто это там? — прошептала она.

На выступе скалы метрах в сорока от нас стоял старик в рваном халате и высокой круглой шапке из бараньей шкуры. Он стоял и молча смотрел на нас, а вокруг него сидело на камнях штук десять здоровенных псов. Они тоже не спускали с нас глаз.

— Кто это, мальчики? — вскрикнула Мария, прижимаясь ко мне.

— Где? — откликнулся от другой палатки Евгений.

Они с Николаем Павловичем тоже бросили работу и подошли к нам.

— Хозяин, — догадался Женя. — Красиво стоит. Как памятник.

— Надо пойти с ним познакомиться, — сказал я. — А ты бы, Маша, чайку вскипятила. И консервов разогрей.

— Не ходи. Ты же видишь, какие у него псы, — испуганно схватила Мария меня за локоть.

Псы действительно выглядели довольно кровожадными, и знакомиться с ними поближе у меня как-то особого желания не было. Я вдруг почувствовал себя парламентером, по которому в любой момент могут открыть огонь, хотя он и с белым флагом. Но не станет же старик спускать на меня свою дикую свору.

— Ничего, это же обыкновенные овчарки. Тут их полно возле каждой отары овец, — бодро сказал я и, приветственно помахивая рукой, направился к старику.

Все псы вскочили и оскалились на меня. А старик смотрел все так же молча. Хоть бы помахал в ответ, что ли. Стоит истуканом, свесив длинные рукава…

— Салям алейкум! — крикнул я. — Добро пожаловать к нам, ата!

Псы зарычали так громко и грозно, что я услышал их рык за добрых двадцать метров и невольно замедлил шаг.

Странный старик вдруг повернулся и скрылся за скалой. И псы моментально исчезли, растаяли тенями среди серых камней. Словно и не было никого.

Я повернулся и взглянул на своих товарищей. У них тоже были совершенно обескураженные лица. Пожав плечами, я пошел обратно.

— Вот так-так! — сердито сказала Мария. — Ничего себе, гостеприимный хозяин.

Мы помолчали, поглядывая друг на друга. Потом снова все сразу повернулись и посмотрели на то место, где только что стоял старик со своей грозной свитой: не появился ли он снова? Нет, пусто.

— Хотел бы я знать, почему он не боится заболеть и не болеет, — задумчиво проговорил Николай Павлович, теребя бородку. — Похоже, здесь-то и зарыта собака…

— Даже не одна, а целая свора, — добавил Женька.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

На следующее утро мы отправились в поселок, захватив с собой и вьючных лошадей, чтобы сразу уж везти в лагерь все необходимые материалы и побыстрее приступить к работе.

На перевале Мария демонстративно сняла с себя защитную куртку с сеткой, пропитанной вонючим препаратом для отпугивания клещей и москитов. Все мы с удовольствием последовали ее примеру.

«Странно все-таки, что у болезни существует такая строго очерченная граница, — подумал я при этом. — И мы уже психологически смирились с нею: переступили эту невидимую границу и сразу почувствовали себя свободнее. Наверное, это плохо. Так можно незаметно стать боязливым и робким, приноравливаться к неведомой опасности, а это помешает бороться с нею».

— Смотрите-ка, что это? — прервала мои размышления Мария.

Она, пожалуй, самая наблюдательная из нас. Всегда первой замечает все необычное и любопытное.

А мы могли бы в задумчивости проехать мимо высокой груды витых архарьих рогов, возвышавшейся необычным памятником в стороне от дороги. Ведь не заметили мы ее прошлый раз.

— Это обо, — пояснил я. — Нечто вроде жертвенника духам гор. Тут всякие суеверия еще весьма распространены.

— Что за рога! — тоном знатока воскликнул Евгений. — Если по ним судить, тут прямо богатырские архары водятся. Любопытно будет поохотиться. Хотя, конечно, для жертвоприношений отбирали самые лучшие экземпляры. Надо их посмотреть поближе.

Он подъехал к обо, спрыгнул с лошади и потянулся к самому большому, лобастому черепу, украшенному тяжелыми рогами.

— Перчатки! — остановил я его.

— Что? — рассеянно переспросил Женька.

— Надень перчатки.

— Слушай! — возмутилась Маша. — Ты становишься прямо невыносим, начальник. Тебе не кажется, что ты сам заразился местными суевериями? — И она насмешливо продекламировала:

Я пожал плечами и закурил. Женя вопросительно посмотрел на меня и снова потянулся к заветным рогам…

— Тебе сказано надеть перчатки? — вдруг набросилась на него жена.

Я посмотрел на нее: издевается надо мной, что ли? Нет, не похоже. Ох, эта женская логика!

Женя послушно натянул защитные перчатки, закрывавшие руки до самых локтей, взял череп и начал рассматривать.

— Может, захватить в лагерь? — спросил он, но тут же одумался и бросил рога обратно в кучу. — Тяжелый. Ладно, сам добуду свеженькие.

Мы двинулись дальше. Уже на спуске с перевала, когда впереди открылась большая долина, расчерченная аккуратными квадратиками рисовых и хлопковых полей, из-за поворота вдруг появилась лошадь. Она шла одна, без всадника, но была навьючена какими-то плетеными сумками и глиняными кувшинами. Мы подумали, что это просто вьючная лошадь, вырвавшаяся вперед, и стали высматривать ее хозяина, который, наверное, едет следом за ней.

Кто этот смельчак, решившийся отправиться в мертвую долину?

Но никто не появлялся; только теперь мы заметили, что за лошадью идут два здоровенных лохматых пса. Они злобно ощерились и зарычали, заставив наших лошадей испуганно шарахнуться с тропы, освобождая им дорогу. Загадочная лошадь меланхолично прошла мимо нас. А псы все рычали, скалились. Миновав нас, они начали пятиться…

Они явно охраняли эту одинокую лошадь с ее кладью!

— Слушайте, а ведь это Хозяину везут дань! — воскликнул Николай Павлович.

— Верно!

— Вот ловкач! — возмутилась Мария. — Даже сам ленится собирать ее, просто посылает в селение лошадь с собаками. И суеверные бедняки спешат отдать ему последний кусок…

Потом, в поселке, мы расспросили подробнее о находчивом Хозяине долины. Оказалось, он и в самом деле редко появляется в поселке. Чаще присылает лошадь в сопровождении специально надрессированных псов. Они не мешают складывать в корзинки подаяние, но зорко следят, чтобы из них никто ничего не взял. Да и кто решится обокрасть Хозяина, который в любой момент может напустить смерть, обитающую в его долине, на эти мирные поля! Такого святотатца тут же побили бы камнями.

Ловкий старик, ничего не скажешь!..

На крыльце больницы, прилепившейся обеими своими этажами прямо кскале на окраине поселка, нас встретил доктор Шукри, сияя гостеприимной улыбкой.

— Слава аллаху! — воскликнул он, молитвенно поднимая руки к небу.

Это, видимо, следовало понимать: слава аллаху, что вы пока живыми и невредимыми выбрались из проклятой долины…

В своей больнице, в белоснежной броне накрахмаленного халата доктор Шукри держался гораздо увереннее, чем позавчера на перевале. Он обстоятельно обсудил с нами намеченный план работ, посоветовал уделить особое внимание клещам, как наиболее вероятным переносчикам вибрионов, и выложил перед нами на стол двенадцать историй болезни, составленных за последние годы; все они, кроме одной, заканчивались зловещими черными крестами и лаоничной пометкой: «ex. let».^*["46]

— А какова судьба выздоровевшего? — спросил я. — Вы что-нибудь знаете о нем?

— Он оглох, и у него была парализована вся правая сторона.

— Но приобрел ли он иммунитет против повторного заражения? — спросила Мария. — Можно его обследовать?

Я перевел ее вопрос.

— Увы, нет. Он умер. Умер в прошлом году.

— От чего?

— Истощение. Он был простой дехканин. Сами понимаете: паралич, некому ухаживать. — Доктор Шукри развел руками и добавил сакраментальное: — Иншалла^*["47] …

Потом доктор Шукри любезно предложил нам посмотреть и самого «преступника»…

Он провел нас в небольшую, но чистенькую лабораторию, привычными движениями ловких пальцев вставил в микроскоп предметное стекло, и мы по очереди склонились над окуляром.

В ярко освещенном кружке быстро и даже, я бы сказал, грациозно сновали во все стороны, словно гоняясь друг за дружкой, продолговатые, слабо окрашенные тонкие палочки.

— Позвольте, но они у вас свежие? — удивился я. — Как вы ухитрились сохранить их целый год?

Доктор Шукри покачал головой.

— Они совсем свежие, — ответил он. — У нас и в этом году уже было три случая заболевания. Слишком поздно покинули долину, задержались на два-три дня, и все. Люди молодые, не прислушиваются к мудрости старших.

— Спроси, живы ли они? — подтолкнула меня Мария.

— Двое уже предстали перед аллахом. Один…

Не договорив, доктор Шукри шагнул к двери, жестом пригласив нас последовать за ним. По узким коридорчикам и лесенкам он провел нас на второй этаж, без стука открыл дверь и отодвинулся, давая нам заглянуть в комнату.

— Когда он заразился, то весил семьдесят два килограмма. Теперь — тридцать, — сказал доктор Шукри. — Двадцать четыре года. Охотник. Свободно приносил с гор на плечах убитого архара.

Мы молчали, глядя на живой скелет, лежавший перед нами в уродливой, неудобной позе. Одно дело читать описание болезни в медицинских трудах, совсем иное увидеть ее собственными глазами…

Несчастный не двигался, ничего уже не слышал и не видел. Только вздохи — стонущие, слабые, прерывистые — выдавали, что он еще жив.

— Три дня и три ночи он кричал не умолкая, — продолжал доктор Шукри. — Бился от боли головой о стены, мы были вынуждены связать его. Теперь он уже ничего не чувствует. И завтра успокоится совсем… Иншалла!

Мы молча вышли обратно в коридор, спустились по узкой скрипучей лесенке и вернулись в тесный кабинетик доктора Шукри. Все было уже упаковано: выписки из историй болезни, пробирки, в которых сновали невидимые простым глазом убийцы-вибрионы, анализы крови и спинномозговой жидкости умирающего охотника. Мы могли возвращаться в свой лагерь и начинать поиски. Остальное теперь было за нами.

— А срезы внутренних тканей и мозга… — начал доктор Шукри, но его прервал негромкий стук в дверь. — Кто там? Войдите! — недовольно прикрикнул он, нахмурившись.

Дверь открылась, и в комнату заглянул смуглый человек лет тридцати с очень приятным узким лицом, на котором густые разлетистые брови выглядели словно приклеенными по ошибке. На голове у него была щеголеватая шапочка из серого каракуля, напоминающая пилотку.

— О, извините, Шукри-ата, я не знал, что вы заняты, — сказал он и попятился.

Но доктор Шукри чуть не силой втащил его в комнату.

— Нет, нет, дорогой Али, вы нам вовсе не мешаете. Это мой молодой и весьма талантливый коллега — доктор Али Омар Вардак. А это наши друзья из России, знакомьтесь.

Доктор Али поклонился и дружески приветствовал нас по всем правилам восточного этикета. Потом, задав несколько традиционных вежливых вопросов о нашем самочувствии и о том, как мы устроились в долине, он еще раз поклонился и отошел к окну.

Мы стали прощаться.

— Да, а срезы внутренних тканей и мозга я вам пришлю с нарочным… Видимо, завтра, — вздохнув и насупившись, сказал доктор Шукри.

— Патологоанатом у вас опытный? — спросил я.

— Я все сделаю сам. Ведь у нас только два врача и один фельдшер. Или попрошу доктора Али. У него руки вернее моих. Надеюсь, он не откажет.

— Вы преувеличиваете, мой дорогой учитель. Я простой ветеринар…

— Не скромничайте, не скромничайте, аллах дал вам золотые руки! — Доктор Шукри шутливо погрозил ему коротеньким пухлым пальцем, пожелтевшим от табака. — Побольше бы нам таких врачей.

ПОДОЗРЕВАЙ ВСЕХ!

Рано утром, по холодку, мы приступили к исследованиям. Евгений с Николаем Павловичем отправлялись на охоту за грызунами. Я — собирать клещей в зарослях. Мария оставалась в лагере охотиться за москитами.

Ловить клещей было совсем несложно. Я забрался в самую гущу зарослей, нашел там крохотную полянку и расстелил на ней белое полотнище, так называемый «флаг». А через час собрал наползших на полотнище клещей, рассортировал их по пробиркам. Потом я тщательно осмотрел все складки своей одежды, уделив особое внимание воротнику и манжетам. На мне тоже нашлось немало этих жадных кровососов.

Вот и вся технология. Нужно только не лениться вовремя снимать клещей со своей одежды, пока они не добрались до кожи и не впились в нее. Пусть вас укусит лишь один клещ, но, может быть, именно он-то и принесет смерть…

Закончив сбор в одном месте, я переходил на другое. Любопытно было наблюдать, как клещи, сидевшие на ветках, уже заранее чуяли мое приближение и готовились к атаке. Зацепившись тремя парами задних ножек за листок или веточку, они вытягивали переднюю пару ног вперед и быстро-быстро перебирали ими, готовые немедленно вцепиться в мою одежду.

Среди разных видов клещей попадалось немало иксодовых, давно заслуживших зловещую славу переносчиков опасного таежного энцефалита. Этим я уделял особое внимание. Природа их специально вооружила для нападения на живые существа. Кроме обычных челюстей, иксодовые клещи имеют еще особую зубчатую пластинку — «подъязык». Он глубоко впивается в кожу своими зубчиками, похожими на зазубрины гарпуна, и тогда клеща уже не оторвешь, даже если раздавишь.

Чтобы не терять зря время, ожидая, пока клещи наползут на «флаг», я попутно занимался охотой на всякую живность, которая подвертывалась под руку. Еще по дороге к зарослям мне удалось подстрелить любопытного сурка, не успевшего нырнуть в свою нору. Удача! Ведь если сурка только ранишь и он скроется в норе, то уж ни за что не вытащить его из хитрого лабиринта подземных переходов — они порой тянутся на добрых пятнадцать метров!

На подстреленном сурке я собрал семь упитанных клещей, пристроившихся в густой шерсти. Эти забавные зверьки, к сожалению, передают такую опаснейшую болезнь, как чума, а может быть, и переносят смертоносные вибрионы, так что не считайте меня жестоким злодеем за эту охоту.

Подкрадываясь к суркам, я вдруг испытал странное и неприятное ощущение, будто за мной самим тоже кто-то охотится. Огляделся по сторонам, но вокруг было пустынно и тихо.

На каменистой площадке среди зарослей мне повстречался дикобраз. Он тоже вполне мог оказаться переносчиком и хранителем болезни, но все-таки у меня рука не поднялась выстрелить в него. При виде меня он не только не струсил, а, наоборот, грозно захрюкал и воинственно затопал задними лапками. Но смелости ему хватило ненадолго: через минуту он уже юркнул в кусты.

Было уже за полдень. В зарослях царила знойная духота. Я устал и проголодался, левое плечо мне оттягивал ягдташ с двумя подстреленными сурками. Клещами заполнены почти все пробирки, можно возвращаться в лагерь.

Я прошел уже, наверное, половину пути до лагеря, как вдруг из зарослей на меня кинулся матерый волк. Нападение было столь внезапным, что он едва не сбил меня с ног. Я удержался лишь потому, что буквально повис на спружинившем кустарнике.

Волк кинулся на меня снова, но теперь я успел сунуть ему в оскаленную пасть приклад винтовки и одновременно сильно ударить его ногой.

Он отскочил. Теперь у меня уже появилась возможность перехватить винтовку и прицелиться в него.

Бешеный шквал отрывочных мыслей бушевал у меня в голове, пока я искал взглядом прицел. Мысли путались.

Откуда взялся здесь волк? Почему он бросился на меня? Волки в одиночку, да еще летом обычно не бросаются. Бешеный? Но тогда бы он не отступил под ударами, а рвался бы ко мне, пока я не убил его или… или пока он не перегрыз бы мне горло…

Я уже почти нажал на спусковой крючок, как вдруг понял: это вовсе не волк. Это собака! Один из тех псов, что бродят со стариком.

Стрелять нельзя! Хорошо, что я вовремя спохватился. Но что же делать? А если он не один?

И в тот же миг, словно прочитав мои тревожные мысли, сбоку из зарослей на меня так же молча ринулся второй пес…

Сколько их там в кустах? Вся свора? Только и ждут команды, чтобы кинуться на меня? Ясно, что их науськал Хозяин, он тоже, верно, прячется где-то в кустах. Зачем? Чем мы его обозлили?

Отбиваясь от наседавших собак прикладом, я медленно пятился, пока не добрался до ближнего дерева. И тут, улучив удобный момент, ухватился за нижние раскидистые ветки, подтянулся и начал карабкаться по стволу.

Ветки трещали и гнулись. Ствол с перепугу казался гладким, как телеграфный столб. Один из псов все-таки успел хватить меня за сапог и едва не сдернул на землю…

Но я все-таки удержался, уселся в развилок ветвей и постепенно смог отдышаться. А внизу сидели и облизывались уже не два, а четыре пса. Один из них, негодяй, скалился так, словно смеялся надо мной!

Что и говорить, положение создалось совершенно глупое. Стрелять нельзя; ведь это все-таки не дикие волки, а собаки. Слезть и пробиваться к лагерю тоже невозможно: наверняка остальные псы прячутся в кустах и бросятся мне на спину. Сколько же мне придется сидеть на этом ореховом дереве словно обезьяне?

Прошло с полчаса. Я сидел на дереве, а псы — кружком внизу, не сводя с меня глаз. Придерживаясь кое-как одной рукой за ветки, я другой обобрал с одежды успевших наползти клещей — так сказать, поневоле героически продолжал вести научные исследования.

Хорошенько упершись спиной в ствол дерева, я трижды выстрелил в воздух. Поймут, надеюсь, в лагере, что это сигнал тревоги, а не простая охотничья пальба, и поспешат ко мне на выручку.

Псы прижали уши, оскалились еще грознее, зарычали, но не сдвинулись с места.

Прошло еще пятнадцать минут. Может, повторить сигнал? Или подождать? Я взглянул на часы. А когда снова посмотрел вниз, собак уже не было. Они исчезли — явно по сигналу, которого я не слышал. Но куда же они делись?

Я прислушался, размышляя: что же мне теперь делать? Кроме беззаботного гомона птиц, ничего не слышно вокруг. Никто пока не спешил ко мне на помощь. Почему же тогда ушли собаки? Или это просто хитрый тактический маневр старика: отозвать своих псов в кусты и подождать, пока я слезу? Глупо было бы попасться в ловушку.

Но еще глупее будет, если придут товарищи и увидят, как я сижу на дереве, хотя никакой опасности вокруг нет и в помине.

Эта мысль заставила меня решиться осторожно, то и дело прислушиваясь, все-таки слезть с дерева. Нет, кажется, все спокойно кругом.

Оглядываясь и приседая чуть не на каждом шагу, я пошел к лагерю. Постепенно нервы у меня успокаивались, как вдруг какой-то треск впереди снова заставил меня насторожиться. Я остановился, занеся над головой винтовку на манер дубинки для удара…

Из кустов вышел Женя и удивленно спросил:

— Ты что?

Я рассказал ему о нападении.

— А мы было сначала подумали, что ты по архару стреляешь. Промазал, думаю. Потом забеспокоились, решили пойти к тебе навстречу.

— Надо нам на будущее договориться, что три выстрела подряд будут сигналом тревоги, — сказал я. — Как услышишь, спеши на выручку.

— Ладно, но это не выход. Надо нам укротить этого зловредного старца. А то пойдет такая игра в индейцев с постоянной пальбой, что не до исследований будет.

Проклятые псы продержали меня столько, что отдохнуть после обеда, как все мечтали, не удалось. Надо было до вечера просмотреть хоть часть добытого материала. Этим мы и занялись: я в одном углу палатки возился со своими клещами, Мария за другим столом сортировала москитов, а на улице под навесом Николай Павлович с Женей вскрывали грызунов на оцинкованном столе.

Вечером у костра мы подвели первые итоги. Они были более чем неутешительны.

Вибрионы оказались всюду: и в сурках, и в белках, и в песчанках, даже в голубой сойке, которую подстрелил Николай Павлович. Они кишмя кишели почти в каждом клеще! Не было их только в москитах.

— Не густо, — с унылым вздохом сказал Николай Павлович, как бы подводя итоги обсуждения. — На военном языке это называется «шаг на месте»…

— А на языке математиков — «икс минус единица», — подхватил Женя. — Москитов реабилитировали, но зато каков этот «икс» многочисленный. В сетки-то хоть теперь на ночь можно не заворачиваться?

— Все меры предосторожности остаются в силе, — сказал я. — Где гарантия, что мы за один день проверили все виды москитов? Пока в них вибрионов не обнаружили, а вдруг да затешется один зараженный…

Укладываясь спать, я подумал: «Ну вот, мистер Шерлок Холмс, что бы вы предприняли теперь на нашем месте? Если все вокруг под подозрением, то как же найти настоящего виновника?»

В ПОТЁМКАХ

В каком направлении вести поиски дальше? Нельзя же, в самом деле, подозревать всех обитателей долины, так мы никогда не разрешим загадки.

Основное внимание мы решили уделить клещам как переносчикам и суркам как возможным «хранителям» болезни. Одновременно заложили серию лабораторных опытов, чтобы попытаться выяснить, какие виды клещей могут особенно активно переносить вибрионы и кто из грызунов более восприимчив к болезни. Хотя я, признаться, в успех этих опытов не особенно верил. Ведь уже стало ясно, что загадочная болезнь поражает только людей. Насекомые и животные могут оказаться буквально напичканы вибрионами и будут чувствовать себя прекрасно. Но провести дополнительную проверку, конечно, следовало.

Николай Павлович отправился в поселок, чтобы привезти необходимые анализы, если охотник действительно умер. Наверное, это уже случилось, но никто не решался везти их к нам в долину, придется это сделать самим. Женя собирался снова отправиться на охоту за грызунами, а мы с Марией решили обследовать гнезда москитов в ближайших окрестностях селения, покинутого жителями. Может быть, среди них окажутся какие-нибудь новые разновидности, пока не попадавшиеся нам. Вероятно, болезнь должна укрываться где-то именно здесь. И если ее все-таки переносят москиты, мы это выясним: ведь они плохие летуны и не забираются от своих гнезд дальше чем за километр.

Но сначала мы все втроем решили нанести визит Хозяину и попытаться установить с ним дружеские отношения.

По рассказам, он жил где-то в пещере километрах в полутора от селения. Прихватив с собой подарки — новый халат, несколько пачек чаю, сахар, увесистый мешочек риса, — мы отправились туда.

От селения к пещере старика вела через заросли узкая, едва приметная тропа. Видно, по ней ходили редко. Кое-где возле тропы валялись среди травы дочиста обглоданные кости. Это были кости ягненка, как определил Женя, а в другом месте — лисицы.

— Видно, псы у него натасканы как охотничьи собаки! — восхищенно сказал Женя. — Любопытный старик, надо с ним поближе познакомиться.

— Конечно! — напустилась на него жена. — Вот науськает он на тебя своих волкодавов, отлично с ними познакомишься. Смешно, идем словно в логово какой-то бабы-яги или людоеда. Эти кости мне на нервы действуют.

— Может, вернешься в лагерь? — предложил я.

— Нет уж! И, по-моему, эти псы уже следят за нами, наверняка крадутся в кустах.

Честно говоря, и у меня опять было такое же неприятное ощущение, будто из зарослей за нами все время следят чьи-то настороженные глаза. Но я решил промолчать об этом.

Худенькая и подвижная, похожая на мальчишку в своем синем комбинезоне, ладно подогнанном по фигуре, Маша все забегала вперед, а тут притихла и старалась держаться поближе к Женьке.

— Смотрите, дымок, — сказал Евгений, показывая на легкую синеватую струйку, поднимавшуюся над зарослями. — Там его логово.

В самом деле, тропа свернула в ту сторону, где тянулся к небу дымок, таявший в солнечных лучах. С каждым шагом мы все как-то больше настораживались, озирались по сторонам, часто переглядывались. Но пока вокруг все было спокойно, никто не собирался нападать на нас.

Заросли кончились, и мы увидели небольшую площадку, всю заваленную костями и собачьим пометом. Вонь тут стояла ужасная.

У скалы, где среди громадных камней чернел вход в пещеру, догорал костер. Возле него неподвижно стоял Хозяин и молча смотрел на нас. А вокруг него лежало штук шестнадцать псов, весьма похожих на волков Они тоже не сводили с нас горящих глаз. При нашем появлении несколько собак вскочили и грозно зарычали. Но старик издал какой-то негромкий цокающий звук, и они покорно улеглись.

Я немного приободрился: все-таки он не науськал их сразу на нас, как мы опасались. Можно начинать переговоры.

Поклонившись как полагается, я приветствовал старика традиционным:

— Селям алейкум!

Он молчал.

Я начал говорить о том, что мы приехали из дружественной страны, чтобы помочь местным жителям избавиться от опасной болезни, которая не щадит ни детей, ни смелых охотников, ни стариков. Я напирал на то, что мы лекари, табибы, представители самой гуманной профессии, угодной аллаху. Мы не имеем никаких враждебных намерений, не собираемся ему мешать и хотим лишь одного: чтобы и достопочтенный старец не мешал нам помогать страждущим и пораженным жестокой болезнью… Разве аллах не завещал помогать больным?

Старик молчал. Он стоял от нас всего в десятке шагов, и теперь можно было хорошо рассмотреть его морщинистое лицо, длинную, запущенную седеющую бороду, насупленные лохматые брови. А взгляд его я никак не мог поймать. Глаза старика прятались в узких щелочках под нависшими бровями и, похоже, смотрели куда-то поверх наших голов. Казалось, он даже не слушает моих витиеватых речей. Зато собаки слушали внимательно и с явным интересом, высунув языки и чутко насторожив уши.

— Вот истукан какой, — неожиданно прошептала у меня над ухом Мария. — Эх, взять бы у него пробу крови! Попроси!

От такого предложения я невольно сбился и сердито оглянулся на неё.

— Ладно, ладно, — примирительно сказала она. — Давай митингуй дальше. Только что-то плохо у тебя получается.

Женька не сдержался и тихонько фыркнул.

А старик стоял неподвижно и молчал.

Я старался объяснить ему, что мы вовсе не охотники и стреляем мелких грызунов и птиц лишь по необходимости, дабы выяснить, кто же из них хранит в себе и переносит болезнь. Как только мы это узнаем, мы сразу покинем долину. А пока просим его как лучшего знатока и настоящего хозяина этих прекрасных, благословенных аллахом мест помочь нам поскорее закончить нашу важную работу, так необходимую его землякам.

С этими словами я сделал два небольших шажка вперед и торжественно разложил на грязной земле наши подарки.

Старик молчал.

Я растерянно оглянулся на своих товарищей, спрашивая их взглядом: что же делать дальше?

И вдруг старик заговорил, заставив нас всех вздрогнуть от неожиданности.

— Уходите отсюда… Эта земля проклята аллахом за грехи людей…

Голос у него был хриплый и какой-то словно заржавленный, отвыкший произносить слова.

— Что он говорит? — потянула меня за рукав Мария.

— Подожди.

— Уходите отсюда, френги… — Он употребил именно эту старинную ругательную кличку, какой в здешних краях обзывали европейцев, наверное, еще во времена Тимура. — Только я могу здесь жить. Так угодно аллаху. А вас да покарает аллах, если нарушите его волю…

С этими словами он поднял обе руки к небу, словно призывая аллаха немедленно обрушить кары на наши головы.

— Что он сказал? Переведи, — теребила меня Мария. — Ой, что это у него с руками, мальчики? Он же без рук!

Еще при первой встрече, как я, кажется, упоминал, мне показалось что-то странным в фигуре старика. Длинные рукава его халата свисали слишком свободно, словно пустые. Теперь, когда он поднял руки, мы поняли, в чем дело. Рукава халата в самом деле были чуть не до половины пустыми: обе руки у старика были отняты по крайней мере до локтей!

Не успели мы опомниться, как старик, пригнувшись, исчез в пещере. А псы вскочили, как один, и выстроились перед ее входом, завывая и рыча. Еще минута — и они бросятся на нас.

— Пошли отсюда, — сказал я. — Похоже, дипломатические переговоры прерваны.

Пятясь и спотыкаясь, не решаясь повернуться спинами к этим оскаленным клыкам, мы начали поспешное отступление. Но, кажется, преследовать нас собаки пока не собирались.

— Да что же он сказал, этот зловредный старик? Третий раз тебя спрашиваю, можешь ты ответить? — напустилась на меня Мария, когда мы отошли на некоторое расстояние от пещеры и почувствовали себя спокойнее среди зарослей.

— Сказал, чтобы мы убирались отсюда. Грозил местью аллаха.

— Вот ирод! Но как же он живет, один и безрукий? Ой, мальчики, мне его жалко! Как же он ест, пьет? И ведь никто ему не готовит, даже постирать некому. Одни собаки вокруг. Ужас!

— Да, нелепый старик, — пробормотал Женя. — Он нам еще попортит крови. А как с ним бороться? Ведь он старый и к тому же инвалид. Положеньице!

Мы все были ошеломлены и обескуражены. В самом деле, что же теперь делать? Не просить же у местных властей охраны от одинокого старика, да к тому же безрукого?

— И чего он не уйдет к людям, где бы за ним кто-то ухаживал? — опять начала сетовать Мария. — Хотя ведь он только тут за счет суеверий и кормится…

— Точно. И прекрасно понимает, что исчезнет болезнь и никому он будет не нужен и не страшен, как ее мифический владыка. Тогда он совсем пропадет, — сказал Женя. — Так что мы для него враги смертельные — это ясно.

— Но почему же он не заболевает и не боится болезни? — высказал я вопрос, уже давно занимавший меня.

— Вот и я об этом все время думаю, — подхватила Мария. — И зря вы смеялись: если бы удалось взять у него анализ крови, это наверняка бы многое разъяснило — есть у него иммунитет или еще по какой причине он не заражается.

— Хорошо бы, конечно, еще у него и спинномозговую жидкость взять, — насмешливо поддакнул я.

— Во сне, — подхватил Женя. — Подкрадись к нему со шприцем — и коли!

Мы с ним расхохотались, представив эту картину: как Маша крадется ночью в пещеру к старику со шприцем в руках.

Она сердито посмотрела на нас, но не выдержала и тоже рассмеялась:

— Ладно, хватит вам зубоскалить. Беритесь лучше за работу.

Мы с ней отправились ловить москитов, Женя — охотиться за грызунами, а к обеду все сошлись в лагере.

Там оказался неожиданный гость — доктор Али.

При виде его у меня было мелькнула мысль, что вдруг случилось чудо и несчастный охотник остался жив. Но тут же моя радость угасла…

— Я привез вам все материалы, которые обещал Шукри-ата, — с легким поклоном сказал доктор.

Мне понравилось, что он не хвастался тем, что решился приехать к нам в лагерь.

— Не испугались?

Доктор Али пожал плечами и просто ответил:

— Я же медик.

— А где материалы? — спросил я.

Николай Павлович успокоил меня, что все привезенные материалы сразу были спрятаны в холодное место.

Мы пригласили гостя пообедать с нами. Он отказался, сказав, что никогда ничего не ест в такую жару до наступления сумерек, но охотно согласился выпить чашечку кофе. Мария постаралась его сварить по всем правилам.

Пришлось и нам ограничиться только кофе, хотя из кухни тянуло весьма аппетитным запахом. Николай Павлович, видно, успел приготовить что-то вкусное.

Меня немножко удивило, что доктор Али пил кофе, не снимая перчаток.

«Видно, все-таки побаивается заразы», — подумал я.

Гость похвалил чудесное место, которое мы так удачно выбрали для лагеря:

— Даже я не смог бы подобрать более живописного уголка, хотя неплохо знаю эту долину. Ведь я здесь жил раньше, до смерти моего дорогого отца, и лишь пять лет назад перебрался в поселок… Ужасно, что столь райское место постигло такое страшное бедствие.

Говорили мы по-английски. Увлекшись, я некоторые вопросы задавал на фарси, но доктор Али неизменно отвечал мне по-английски, чтобы Николай Павлович и Женя тоже могли принимать постоянное участие в беседе. Из нас четверых не знала английского лишь Мария. Женя все время нашептывал ей на ухо краткий перевод нашего разговора.

Мы посетовали на то, как встретил нас хозяин долины. Доктор Али сочувственно покивал и развел руками.

— Что поделаешь? Подобные пережитки еще, к сожалению, живучи у нас.

Выпив три чашечки кофе, он стал благодарить и прощаться. Мы не стали задерживать его. Нам не терпелось заняться делом, а времени до вечера уже оставалось мало, да и нашему гостю предстоял еще неблизкий путь в одиночестве по горным дорогам. Но я все-таки предложил ему посмотреть нашу лабораторию. Он с большим интересом согласился.

Сначала осмотрели холодильник и термостаты. Гость наговорил немало приятных слов о том, как остроумно нам удалось выйти из трудного положения, вызванного местными условиями. Потом мы заглянули с ним в лабораторию, где Мария занималась вирусологическим анализом спинномозговой жидкости покойного охотника.

Это была не очень сложная, но довольно тонкая операция. Маша брала куриное яйцо, осторожно прокалывала шприцем скорлупу и вводила туда несколько капель спинномозговой жидкости. Потом отверстие запечатывалось парафином, и яйцо укладывалось в термостат. Теперь оставалось только ждать несколько дней, пока микробы и вирусы в этой герметически закупоренной идеальной питательной среде размножатся до нескольких миллионов.

Затем мы прошли под навес, где Николай Павлович с Женей препарировали убитых грызунов.

Женя как раз собирался вскрывать очередного суслика. И тут такой сдержанный доктор Али вдруг не выдержал. Видно, в нем взыграла душа талантливого медика.

— Позвольте мне! — неожиданно умоляюще произнес он, мягко придержав Женю за руку.

Мы сначала даже опешили и непонимающе все трое уставились на него.

— Позвольте мне, — повторил смущенно доктор Али и поднял кверху палец, помогая себе этим жестом. — Хоть одно вскрытие! Это будет мой вклад в вашу благородную работу.

Он так забавно-умоляюще смотрел на меня, что я поспешил дать ему халат и сказал:

— Конечно, конечно, коллега, прошу вас! Мы будем очень признательны.

Я помог ему надеть халат, Николай Павлович уже протягивал резиновые перчатки, а Женя искал среди инструментов чистый скальпель. Доктор Али ловко натянул резиновые перчатки прямо поверх своих замшевых, но скальпель, который ему подал Женя, не взял, отрицательно покачав головой:

— Простите, я привык пользоваться своим…

С этими словами он вынул из кармана кожаный потрепанный футляр, расстегнул его и достал тускло сверкающий медный скальпель. Нож был какой-то непривычной формы, видимо, старинной работы.

— Перешел ко мне по наследству от отца, — пояснил доктор Али, благоговейно держа скальпель в своих тонких пальцах. — Пользуюсь только им. Мой отец ведь был, как и я, ветеринаром.

Он склонился над столом и одним стремительным и легким взмахом скальпеля вскрыл тушку суслика. Еще несколько точных надрезов — и доктор Али выпрямился, коротко сказав:

— Все.

Мы переглянулись. В самом деле: вскрытие заняло буквально две минуты. Суслик был отпрепарирован с таким поразительным мастерством, какого мне еще не приходилось видеть.

Тут уже я не мог удержаться и сказал то, что давно вертелось у меня на языке:

— Дорогой доктор Али! Если бы вы согласились помогать нам!

Он коротко засмеялся и покачал головой.

— Поверьте, вы переоцениваете меня. Я простой ветеринар и вряд ли смогу быть вам полезен. Я в самом деле ветеринар, каким был и мой покойный отец, — упрямо повторил он в ответ на мой протестующий жест. — Вы, может быть, подумали, что я называю себя так из скромности, а работаю вместе с уважаемым доктором Шукри в его больнице? Нет, я служу в местном ветеринарном надзоре и немножко подрабатываю частной практикой. Очень мало, потому что хлопот у нас, овечьих лекарей, здесь, как вы сами понимаете, хватает. Пожалуй, даже знающий ветеринар в наших краях нужнее хорошего хирурга. Поэтому не обижайтесь, что я не могу принять вашего любезного предложения, хотя, поверьте, весьма ценю его.

Он сам вымыл свой старомодный скальпель, тщательно вытер его и любовно спрятал в потрепанный чехол. Потом снял халат, коротко поклонился нам и пошел к своей лошади, встретившей его негромким ласковым ржанием. Доктор Али легко вскочил в седло, помахал нам рукой и через минуту скрылся за поворотом тропы.

— Да, талантливый малый, — с уважением произнес Николай Павлович. — И в микробиологии разбирается, мы тут с ним немного потолковали, пока ждали вас. Жалко, что не согласился. Ну ладно, займемся делами, их у нас немало. Да и сроки поджимают.

Они с Женей опять взялись за сусликов и песчанок, а я за своим столом проверял москитов. Работа ювелирная, под стать легендарному Левше, что блоху подковал.

Среди пойманных нами возле поселка москитов нашлись три вида, не встречавшихся прежде. Но ни в одном из них не было вибрионов Робертсона…

Вечером, как уже стало традицией, возле жарко пылавшего костра открылось очередное заседание нашего научно-дискуссионного клуба.

Опять, собственно, ничего нового мы не узнали. Женя обнаружил проклятых вибрионов даже в убитой змее гюрзе и в случайно подстреленном диком горном голубе. Только их еще не хватало!

Что делать дальше? То же самое: все расширять и расширять круг подозреваемых, закладывать новые и новые лабораторные опыты. Пока мы шли наугад, в полной темноте. Одно светлое пятно: москиты явно неповинны в распространении болезни.

Так прошло три дня, однообразно и довольно бесперспективно. С утра мы отправлялись на ловлю грызунов и клещей. После обеда изучали добытые материалы в лаборатории, снова и снова рассматривая в микроскопы вездесущие вибрионы. Они попадались буквально всюду: в крови варана, подстреленного дотошным Николаем Павловичем, в крови сизоворонки и степной лисицы, глупого кеклика — каменной куропатки и летучих мышей, пойманных нами однажды вечером прямо в лагере. Список подозреваемых грозил разрастись до бесконечности…

КАК СЛЕЗА НА РЕСНИЦЕ…

— Давай сегодня поднимемся выше, в предгорья, — предложил Женя. — Может, повезет, и архара подстрелим.

Я согласился. Консервы нам надоели. А повод для охоты был: надо проверить всех обитателей долины, в том числе и архаров, хотя, конечно, вряд ли эти осторожные и пугливые красавцы, сторонящиеся людских поселений, могут распространять болезнь.

Мы несколько раз любовались, как архары паслись высоко в горах, обступивших со всех сторон долину. Казалось, до них совсем нетрудно добраться, всего каких-то три-четыре километра.

Но это первое впечатление оказалось весьма обманчивым. Сначала мы долго карабкались по скалам, обливаясь потом. Затем нам повезло, наткнулись на охотничью тропу, идти стало полегче. Но тропа привела нас к совершенно отвесной скале, по склону которой над бездонной пропастью тянулся овринг…

При виде его у меня сердце упало. «Висячие тропы» — овринги я встречал и раньше на Памире и даже ходил по ним. Но то были заправские мосты по сравнению с этим оврингом, по которому нам предстояло пройти теперь.

Бревно шириной в ладонь висит на каких-то колышках и сухих арчовых ветках. Дальше второе бревно, укрепленное уже совсем непонятно на чем. Как ухитрились их втащить сюда и подвесить на совершенно отвесном обрыве, уму непостижимо.

А сверху еще льется маленький ручеек. Бревна мокрые, скользкие. А внизу…

Нет, вниз лучше совсем не смотреть. Там все тонет в голубоватой дымке, дна ущелья не видно.

«Путник, будь осторожен! Ты здесь как слеза на реснице», — вспомнилась мне памирская поговорка, сложенная вот про такие дорожки.

— Ну, это и есть овринг? — деловито спросил Женя.

Я только молча кивнул.

— Неплохо. Цирковой номер: баланс с кипящим самоваром на лбу, А как же они его строили? Сверху, что ли, спускали бревна?

— Вероятно, — с трудом выдавил я.

— Ладно, раз построили, надо идти. Давай шагай.

— А может, поищем другую тропу?

— Асфальтовую? Да ты что, трусишь? Ведь говорил, будто прыгал как козел по оврингам где-то на Памире. Так расписывал, завидно становилось.

— Там другие.

— Тут отступать поздно. Ты посмотри, архары-то прямо ждут! Видишь?

Я ничего не видел, кроме овринга…

— Ладно, давай я первый пойду. — Он отодвинул меня в сторону, словно какой-то неодушевленный предмет, и осторожно пошел по скользкому бревну.

Шаг, второй, третий… Женя высокий, здоровенный, бревно под ним громко скрипело. Но он шел все увереннее, так, что мне стало обидно. Ведь никогда раньше оврингов и в глаза не видел, а вот шагает же с ухватками заправского циркача.

И вот он уже на той стороне!

Зажмурившись, я тоже ступил на бревно. Качается, пружинит… Но ведь Женька-то прошел!

Я сделал еще один неуверенный шажок? Бревно заходило ходуном подо мной. Я приник к мокрой скале, за воротник мне текла ледяная вода…

Так я стоял над бездной, зажмурившись и судорожно вцепившись немеющими пальцами в скользкий камень, и не решался шагнуть ни вперед, ни назад.

— И долго ты собираешься так стоять? — насмешливо спросил Женя.

Я ничего не ответил. Боялся, что если заговорю, то даже от такого усилия сорвусь и полечу вниз, в синеватую бездну.

Все-таки я поборол себя и сделал шаг вперед, потом второй, третий…

Еще три неуверенных шажка… Женя протянул свою длинную руку и втащил меня на площадку.

— Идем скорей, архары рядом, вон за той скалой! — торопил он меня.

— Погоди, дай отдышаться.

— Ладно, никуда они от нас не уйдут.

Однако скоро мы убедились, что торжествовать еще рано. Трижды подкрадывались к пасущимся архарам так близко, что могли спокойно прицелиться наверняка. Но каждый раз, пока целились, архары исчезали словно привидения. Я даже не понимал, куда они деваются: не то превращаются в камни, не то проваливаются под землю.

Мы страшно устали, прыгая сами, будто козлы, по скалам под палящим солнцем.

Пот лил с меня в три ручья, он противно щипал глаза, мешая целиться.

Сердце у меня бешено колотилось. Во рту так пересохло, будто я не пил уже целую вечность.

И только злость давала мне силы снова и снова карабкаться по скалам вслед за убегающими архарами.

Один раз мы совершенно неожиданно застали их спящими. Подошли к краю обрыва, заглянули вниз — и обмерли.

Прямо под нами всего в каком-то десятке метров преспокойно лежали и безмятежно нежились на солнце четыре архара — старый лохматый козел и три самки. Они не замечали нас. Возле них пасся сурок, на него они тоже не обращали никакого внимания. И ветер дул с их стороны. Редкостная удача!

Женя погрозил мне кулаком, чтобы я не шелохнулся, и начал осторожно целиться. Я затаил дыхание, словно сам вместе с ним спускал курок…

В тот же миг проклятый сурок пронзительно засвистел, поднимая тревогу, и архаров точно ветром сдуло. Только загремели камни из-под копыт!

Женя так разозлился, что трижды, уже не целясь, выпалил им вслед. Хотел пристрелить предателя-сурка, но его, конечно, тоже след простыл. Вот неудача!

И все-таки нам повезло. Один архар словно сам нарочно подвернулся Жене под выстрел. Он выскочил из-за скалы… Женя молниеносно вскинул винтовку. Грохот выстрела долго перекатывался среди скал.

— Ты посмотри, какие рога! — восхищался Женя, прыгая вокруг архара. — А крупный какой, теперь мы свежим мясом надолго обеспечены!

Мы тщательно собрали клещей, прятавшихся в густой шерсти архара, и, связав ему ноги, потащили убитого козла в лагерь.

Он как будто с каждым нашим шагом становился тяжелее. А как перетащить его через проклятый овринг?

— Смелей! — скомандовал Женя.

Я первым ступил на шаткий, пружинистый мостик. И шел по нему медленно, но без остановок, словно лунатик по карнизу, глядя прямо перед собой и ничего не видя.

И вдруг правая нога моя куда-то резко провалилась…

Руки у меня были заняты, я приник к скале всем телом, боясь пошевельнуться.

Потом взглянул себе под ноги и тут же зажмурился, еще крепче прижимаясь к скале…

— Ты чего остановился? — спросил сзади Женя. — Опять трусишь? Шагай, а то архара уроним.

— Шагать некуда, — еле выговорил я.

Прямо передо мной зияла пропасть. Одно из бревен, по которому мы благополучно перешли всего несколько часов назад, куда-то исчезло. Вместо него был провал шириной метра в три.

— Это Хозяина работа, — сказал Женя. — Не иначе как он овринг разрушил. Надо как-то чинить. Давай пятиться назад, положим архара и наломаем веток.

Пятиться назад? По этому узенькому бревну да еще с архаром в руках? Я бы с удовольствием втиснулся в скалу еще глубже, да, жалко, она не поддавалась.

От напряжения у меня начали дрожать ноги. И чем больше я старался унять эту противную дрожь, тем сильнее она становилась. Казалось, вся скала начинала ходить подо мной ходуном. Было такое чувство, словно я плыву куда-то.

— Не тряси овринг, а то еще дальше обвалится! — крикнул Женя.

— Это не я. Это он сам…

— Какого черта сам! Ты его раскачиваешь. Чего ты приплясываешь, словно обезьяна?

Я не успел ничего ответить, потому что мы вдруг услышали чей-то гортанный голос, раздавшийся откуда-то сверху, словно с неба:

— Я сейчас помогу вам.

От удивления я в самом деле чуть не сорвался. А Женька даже присел, озираясь вокруг.

На выступе скалы стоял, опершись на винтовку, загорелый худощавый человек лет тридцати в туго подпоясанном сером халате и шапке из лисьего меха.

— Что он сказал? Откуда он взялся? — растерянно спросил Женя.

Незнакомец исчез за скалой, и мы услышали треск ломаемых сучьев арчи. Он несколько раз появлялся с охапками узловатых сучьев, складывал их и уходил снова. Наконец незнакомец, все время ободряя нас гортанными окриками, начал быстро и ловко наращивать провалившуюся часть овринга. Даже в своем трудном положении я не мог не залюбоваться, как он ловко это делал, словно и не висел над бездонной пропастью.

Не прошло, наверно, и получаса, как работа была закончена. Наш спаситель сам первый встал на пружинистые ветки, чтобы показать их прочность, и протянул мне смуглую крепкую руку. Я ухватился за нее и наконец-то очутился на прочной, некачающейся земле.

Тут нервное напряжение дало себя знать, и я опустошенным мешком вяло опустился на горячие камни. Женя сел рядом, протянул незнакомцу пачку сигарет. Тот поблагодарил, приложив обе ладони к груди.

— Он кто, охотник? — спросил Женя.

Я перевел его вопрос.

Наш спаситель кивнул.

— Меня зовут Селим, — коротко сказал он.

— Мой товарищ не знает фарси, — пояснил я. — А живешь здесь, в долине?

— Сейчас нет. Нельзя. Разве вам не сказали, что в долине жить сейчас нельзя? Там смерть.

— Мы знаем.

— И не боитесь? Видно, очень большая нужда заставила вас разбить свой лагерь в долине. Или вы знаете слово против болезни, как Хозяин?

Я начал объяснять охотнику, кто мы такие и зачем пришли в долину. Он слушал внимательно, склонив голову и время от времени кивая. Потом вдруг засмеялся, неожиданно качая головой, и в ответ на наши удивленные взгляды пояснил:

— Простите мою невежливость, но я не мог удержаться. Я смеялся не над вами — над людской глупостью. Ведь все в поселке уверены, будто вы пришли сюда искать заветный клад Искандера Двурогого. Моих земляков можно понять. В самом деле: что может в человеке пересилить страх смерти? Только жажда денег.

Я рассказал Жене, какие легенды уже ходят о нас.

— Значит, вы не ищете золото? — спросил охотник, во время нашего разговора с Евгением внимательно наблюдавший за нами.

— Нет, — успокоил я его. — Мы ищем только болезнь.

— Ее искать не надо. Она всюду. Она сама вас найдет.

— Всюду — значит нигде, — ответил я. — А мы должны узнать точно, где она прячется.

— Для этого твой товарищ и охотится за песчанками и птицами? Я долго не мог понять, для чего он это делает, вместо того чтобы охотиться за архарами. Ведь песчанок не едят даже нищие.

Вот как, значит, не один старик следит за нами…

Я стал объяснять, для чего нам нужно исследовать не только всех животных, птиц, но и насекомых, обитающих в долине.

Когда я упомянул летучих мышей, Селим перебил меня:

— Летучих мышей много в пещерах над Сиобом. Но туда трудно добраться. Надо сверху. — Он показал рукой. — Берегом не пройти.

Я перевел его слова Жене, пояснив, что именно мой товарищ занимается охотой за различными зверями, меня же интересуют больше насекомые — клещи, комары.

— Там есть и клещи, — сказал охотник. — Их полно в пещерах.

— Надо непременно там побывать, — сказал я Евгению.

— Попроси его поподробнее объяснить, где это.

Я расстелил на камнях карту, и Селим стал показывать, где именно встречаются различные животные. Мы тут же делали пометки на карте.

— Он великолепно знает тут каждый камешек, — сказал с завистью Женя. — А я многое упустил. Вот тут проходил не раз, а никакой колонии песчанок не заметил. И об этих пещерах над рекой понятия не имел. Слушай, а не удастся ли его уговорить, чтобы нанялся к нам проводником и охотником? Это было бы здорово.

— Вы не могли бы помогать нам? — спросил я у охотника. — Отстреливать грызунов, быть проводником? Мы хорошо заплатим.

Он покачал головой и, усмехнувшись, ответил строкой Хайяма:

— «Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни…»

— Боится, — понял Женя и без моего перевода. — Жаль. Ну ладно, пошли в лагерь, а то без обеда останемся. Может, он пообедает с нами?

Селим покачал головой в ответ на мое приглашение, поблагодарил и сказал:

— Нет, я обойду долину горами. Там есть тропы.

Мы попрощались с ним, опять взвалили убитого архара на свои ноющие от усталости плечи и двинулись по каменистой тропе в лагерь.

Пока мы добирались до него, уже начало смеркаться.

— Ну всыплет нам Мария, что так поздно возвращаемся, — мрачно сказал Женя и сокрушенно покачал головой. — Надо бы что-нибудь придумать.

— А что придумывать? Зато архара добыли.

Но, к нашему удивлению, никакой бури не последовало. Мария только спросила, даже не очень грозно:

— Где это вы пропадали?

А на архара даже не взглянула. Мы с Женькой переглянулись и пожали плечами.

— Ты не заболела? — сочувственно спросил он у жены.

— С чего ты взял? Просто устала немножко. Трудный денек выдался.

Было что-то такое в ее тоне, что мы оба внимательно посмотрели на нее. Мария даже смутилась под нашими взглядами, стала поправлять волосы.

— Слушайте, ребята, — вдруг тихо сказала она. — Я, кажется, обнаружила следы нового вируса.

— Какого вируса? — опешил я.

— Не знаю, пока трудно сказать. Но, по-моему, еще неизвестный.

— В тканях погибших от болезни Робертсона?

— Да.

АЛИБИ ВИБРИОНА

Это неожиданное открытие Марии не столько обрадовало нас, сколько озадачило. Оно вдруг смешало все карты. Мы и так топтались на месте, находя всюду злополучные вибрионы, а теперь вдруг неожиданно появился на сцену какой-то вирус.

Без электронного микроскопа увидеть вирус мы не могли. Но следы его разрушительной работы легко было рассмотреть и в обычный микроскоп на тонком слое тканевой культуры, которую Мария три дня выращивала в термостате. Ткань превратилась в мрачное кладбище изувеченных, разрушенных клеток.

Да, сомнений не оставалось: это поработал невидимый вирус. Но каковы его свойства? Связан ли он как-то с болезнью Робертсона или не имеет к ней никакого отношения? Может быть, он просто случайно оказался в организме погибших больных?

Ответить на эти вопросы могли только новые опыты. Программу их мы наметили тут же, у полуночного костра.

Решили освободить Марию от всяких забот по хозяйству, чтобы она могла все время проводить в лаборатории, поручив пока обязанности «отца-кормильца» Николаю Павловичу. А нам с Женей предстояло добыть побольше и клещей, и москитов, и разных грызунов, чтобы проверить их теперь еще и на зараженность вирусом.

Но когда на следующий вечер, нагруженные богатой добычей, мы вернулись в лагерь, нас ожидала еще более невероятная новость. Заслышав еще издали наше приближение, из лаборатории выскочила Мария и замахала рукой, торопя нас. Встревоженные, мы почти побежали к ней, с трудом переводя дыхание.

— Что еще стряслось? — спросил я.

Она ответила упавшим голосом:

— Второй вирус…

— Где? Откуда он взялся?

— В срезах мозговой ткани.

Мы вошли следом за ней в лабораторию, где сидел задумчиво в уголке Николай Павлович. При виде нас он недоумевающе пожал плечами.

Я приник к микроскопу. В самом деле: разрушенные клетки питательной ткани под окуляром заметно различались между собой. Тут, несомненно, поработали разные вирусы-невидимки.

— Час от часу не легче! — буркнул я. — Откуда он взялся, второй?

— В спинномозговой жидкости только один вирус, а в этих материалах, из срезов головного мозга, почему-то два, — жалобно сказала Мария. — Ничего не понимаю.

— Чего тут непонятного, — сердито ответил ей Женя, отрываясь от микроскопа. — Нечисто работаешь. Загрязнила опыт, вот и все дело. Теперь начинай сначала.

Мария гневно посмотрела на мужа, но ничего не сказала, прикусив дрожащую губу.

Я посмотрел на Николая Павловича. Он снова пожал плечами, потом мягко сказал:

— Ну, это ведь легко проверить. Конечно, придется повторить опыт.

Позднее, как говорится, «задним числом», нелегко бывает установить, когда именно и почему вдруг приходит новая идея, резко меняющая весь ход исследований.

Наверное, все дело было в том, что Мария обнаружила этот новый загадочный вирус. Его появление как-то сразу внушило нам некоторые подозрения насчет вибрионов, только мы пока еще этого не сознавали.

Слишком уж много появилось «подозреваемых». За кем же из них следует установить особое наблюдение?

Вместе с Машей мы заново «начинили» куриные яйца мельчайшими капельками суспензии крови покойного охотника и заложили их в термостаты. Были приняты все меры предосторожности, чтобы в чистоте опытов сомнений уже не возникало.

После трех дней томительной неизвестности мы с трепетом склонились над микроскопами…

Да, вот они, следы разрушительной работы вирусов. И опять разные! Значит, вирусов все-таки два вида, а не один.

Но не везде они встречаются вместе. В крови погибшего охотника скрывается лишь один «преступник», мы решили его назвать «вирус А». А вот во всех образцах тканей, взятых из мозга покойного, поработал вместе с ним и второй невидимка — «вирус Б».

Странно…

— Может, часть материала была каким-то образом засорена этим «вирусом Б» еще в больнице? — задумчиво произнесла Мария.

Я тоже подумывал об этом. Но разве можно обидеть такими подозрениями доктора Шукри? И все-таки проверить это необходимо, только осторожно, деликатно.

— Надо будет провести повторные анализы, — сказал я. — А пока проверить на вирусы все образцы, в которых мы уже нашли вибрионы.

— Я только этим и занимаюсь, — ответила сердито Маша.

Она целыми днями возилась в лаборатории, заражая взятыми у различных грызунов, клещей и москитов пробами сотни куриных яиц и укладывая их в термостаты. А рядом в клетках сидели подопытные мыши и морские свинки, давно зараженные вибрионами, и как ни в чем не бывало поглядывали на нас. Никто из них явно не спешил заболеть.

И вот настал день, когда Маша сказала нам за обедом:

— А не кажется ли вам, братцы, что мы стали жертвами внушения?

— То есть? — насторожился Женя.

— Не водит ли нас за нос почтенный доктор Робертсон и возбудителем служит вовсе не вибрион?

— У меня, признаться, тоже возникали подобные опасения, — сказал Николай Павлович, теребя выгоревшую на солнце бородку. — Когда я последний раз ездил в поселок на базар и видел там у реки черные шатры беженцев из этой долины, то подумал: а не проверить ли нам у них кровь, у здоровых? Этим, кажется, никто не занимался.

Идея была интересная, и мы решили проверить ее, не откладывая, а заодно взять и материалы для повторных анализов.

На следующее утро мы отправились в поселок, оставив Николая Павловича охранять лагерь.

Доктора Шукри весьма удивило наше сообщение об открытии следов двух каких-то неведомых вирусов в пробах, которые мы от него получили.

И хотя я приложил все силы, чтобы он не подумал, будто мы его упрекаем в недостаточной чистоте и тщательности анализов, он, кажется, немножко обиделся, хотя и не показал виду.

Доктор Шукри сам вызвался проводить нас в лагерь беженцев. Это было очень кстати, потому что без него нам наверняка никто бы не дал кровь для анализа.

Видимо, о нашей работе в долине распускались самые темные и зловещие слухи, потому что встретили нас беженцы неприветливо. При виде нас дети, игравшие на берегу реки, моментально попрятались в шатрах. А из шатров вышли нам навстречу хмурые, настороженные мужчины.

Доктор Шукри не столько уговаривал их, сколько пугал штрафом и другими наказаниями. Опасаясь, как бы это вовсе не испортило нам отношений с местными жителями, я остановил его и попросил разрешения самому сказать несколько слов.

Я объяснил, чем мы занимаемся в долине и для чего теперь нам необходимы пробы крови. Сказал, что операция эта совершенно безболезненна, и добавил:

— Чтобы вы все убедились в этом, мы сначала возьмем кровь у самих себя и у всеми уважаемого доктора Шукри, примеру которого, конечно, никто не откажется последовать…

Собравшаяся вокруг нас толпа молча наблюдала, как мы брали друг у друга кровь для анализа. Но последовать нашему примеру, похоже, никто не собирался. Наоборот, толпа даже начала потихоньку отступать и вот-вот грозила растаять.

И вдруг какой-то человек шагнул вперед, решительно закатывая рукав халата. Он поднял голову, и я с радостью узнал нашего нового знакомца, охотника Селима.

Кроме него, пробы крови нам дали еще десять мужчин и две женщины, одна из них, похоже, была женой Селима. Мы их не видели: в палатку к ним пустили только Марию. Хорошо было бы для страховки взять несколько проб крови у детей, но пока на это рассчитывать не приходилось. Но должен же быть какой-то выход?

Мы уже собирались уходить, как вдруг рваная кошма, закрывавшая вход в одну из палаток, откинулась и оттуда выглянул доктор Али.

— Очень рад вас видеть, — сказал он. — Прошу извинить. Одну минуточку…

Он скрылся в палатке и вскоре вышел из нее, на ходу отворачивая закатанные рукава рабочего синего халата, запачканного кровью.

— Мои пациенты могут обождать, они бессловесны, — сказал он, пожимая мне руку. — А как ваши успехи?

Я коротко рассказал ему о наших подозрениях насчет вибриона и о том, как осложнило и запутало ход поисков неожиданное появление каких-то загадочных, неопознанных вирусов, да еще сразу двух разных видов.

— Два вирусд?! — вскрикнул он так громко, что товарищи мои, упаковывавшие неподалеку собранные анализы, обернулись в нашу сторону.

— Да, два. А что вас так удивило? — спросил я.

— Ничего, — смущенно ответил доктор Али. — Но ведь это означает, извините… Что опыт проведен грязно. Не может быть двух возбудителей у одной болезни.

— Верно, не может. Но факт остается фактом: кроме вибрионов, при повторных опытах в некоторых срезах тканей погибшего охотника мы обнаружили следы двух каких-то различных видов вирусов, не во всех, но в некоторых.

— Странно, — пробормотал задумчиво доктор Али. — И что же вы собираетесь делать дальше?

Я пожал плечами.

— Возьмем сегодня повторные пробы из тех материалов, что хранятся у доктора Шукри, и проверим все заново.

— Ну что ж, пожелаю вам успеха. Не смею больше задерживать, да и у меня дела.

Мы попрощались, и доктор Али скрылся в палатке, из которой доносилось тревожное овечье блеяние.

Нам так и не терпелось поскорее проверить «виновность» вибриона, что мы решили провести анализы прямо здесь же, в местной больнице. Правда, у доктора Шукри нашелся лишь один микроскоп. Это замедляло работу.

Но уже первая проба показала, что мы на верном пути. В крови вполне здорового беженца из долины оказалось множество вибрионов, однако он не заболел! Значит, антитела нейтрализовали и подавили вибрионы.

Второй анализ, третий, четвертый…

Только у троих из всех давших нам пробы крови не нашлось вибрионов и антител. У всех остальных вибрионы были, а люди оставались здоровыми! Выходит, вовсе не вибрион вызывал болезнь, достопочтенный Робертсон ошибся.

Доктора Шукри в этом убедило, пожалуй, больше всего то, что и у него в крови, как он тут же увидел собственными глазами, резвилась целая стайка вибрионов…

— Но ведь я же здоров, слава аллаху! — воскликнул он, молитвенно воздев руки к небу.

Совершенно неожиданно нашлись вибрионы и в капельках крови, взятых у Марии и у меня.

Маша, разумеется, не преминула что-то съязвить по этому случаю о «личностях, которые всем надоедают драконовскими инструкциями, а сами…».

Я отшучивался, но, признаться, мне стало немножко не по себе. Правда, вибрионы оказались безвредными. Но ведь как-то они ухитрились проникнуть в мое тело? Это был словно тревожный звонок. Значит, мы где-то проявили преступную неосторожность. Надо это учесть.

Доктор Шукри тут же собрал весь персонал больницы и сам у каждого взял кровь. Лишь у фельдшера и у повара не оказалось вибрионов.

Надо ли говорить, как обрадовала нас эта первая ощутимая победа! Тьма, сгущавшаяся по мере того, как мы повсюду находили эти злополучные вибрионы, сразу рассеялась.

Вибрион неповинен — значит, вирус? Но который из двух? Ведь доктор Али прав: не может быть сразу двух возбудителей у одной болезни. Ничего, проведем заново анализы образцов, которыми снабдил нас опять доктор Шукри, разберемся и с вирусами.

Покидая больницу, мы снова столкнулись на крыльце с доктором Али. В руках он держал, неловко выставив далеко вперед, громадный букет великолепных крупных роз.

— Ой, какая прелесть! — ахнула Мария. — Где вы достали?

Доктор Али немедленно протянул ей букет.

— Это вам. Прошу, — галантно сказал он.

— Ну что вы, спасибо…

— Вы меня обидите отказом.

Марию, конечно, не пришлось больше упрашивать. Она взяла букет, поблагодарила доктора Али весьма красноречивым взглядом и спрятала лицо в цветы.

— Я не зря спешил. Вижу, что одержана победа, — сказал доктор Али. — Примите мои поздравления.

— Спасибо, — ответил я. — Да, кое-что прояснилось. Вибрион неповинен в болезни Робертсона.

— Значит, возбудитель — вирус?

— Видимо, да.

— Поздравляю.

Доктор Али уже закончил все свои дела и любезно вызвался проводить нас до базара, где прямо на земле в полном беспорядке были грудами навалены овощи, мешки риса, плоские корзинки с круглыми лепешками, стояли плетенки с ячменем и машем — местным горохом, по вкусу напоминающим чечевицу. Все это окружала пестрая толпа.

Она шумела, кричала, поднимала тучи серой пыли. Сквозь толпу напролом с горделиво-презрительным видом продирались верблюды. Выкрики продавцов, неистовое кудахтанье перепуганных кур, ржанье лошадей — все сливалось в сплошной хаос звуков. К нему еще добавлялся грохот молотков из полутемных ниш в скале, примыкавшей к базару. Там работали в своих крошечных мастерских ремесленники.

Сделав все покупки и попрощавшись с доктором Али, мы зашли в чайхану, устроенную на широком деревянном помосте прямо над арыком. Тут нам приготовили шашлыки и поставили перед нами блюдо всякой вкусной зелени.

Получился настоящий праздничный пир.

— Я уж тебе признаюсь, — вдруг сказала Мария, наклоняясь к самому моему уху. — Я еще вчера обнаружила у себя вибрионы. Делала анализы и подумала: а не взять ли пробу крови и у самой себя? Оказалось, и у меня есть вибрионы. Вот почему я и предложила провести проверку здоровых беженцев в поселке. Видишь, как удачно получилось…

— Ты еще хвастаешь и гордишься? — возмутился я. — Чем? А как эти вибрионы забрались к тебе в кровь, об этом ты задумываешься? Или и дальше собираешься работать спустя рукава?

— Ну ладно, ладно, — смутилась она. — Победителей не судят. Налей-ка лучше мне винца. Кисленькое, вкусно.

Вот мы сидим, смеемся, пьем из грязноватых пиал кисленькое вино. Коротенький перерыв в затянувшихся поисках. У нас есть нынче повод для радости. Кажется, кое-что стало ясным: вибрион не виноват.

Но…

«Подождите радоваться, — сказал бы умудренный Шерлок Холмс. — Ведь убийца пока продолжает разгуливать на свободе…»

Да, вы, к сожалению, правы, мистер Холмс. Убийца еще не пойман. Кто он: «вирус А»? Или «вирус Б»? А может, нас ждут еще другие неожиданности?

Но нельзя же искать и искать без отдыха и хоть маленькой передышки. Мы скоро встанем с этого рваного ковра, опять натянем надоевшие защитные костюмы и снова полезем в лисьи норы, будем ловить клещей, москитов; а сейчас мы хотим немножко посидеть в этой базарной чайхане, что стоит на сваях над журчащим мутным арыком, отдохнуть среди этих незнакомых людей, ради которых мы ходим рядом с невидимой смертью.

НОЧНАЯ ТРЕВОГА

Вернулись мы в свой лагерь из поселка уже поздно, в полной темноте и, признаться, немножко навеселе. Всю дорогу мы любовались яркими зарницами, которые полыхали в небе одна за другой, на миг вырывая из тьмы сумрачные горы. Где-то там, далеко в горах, бушевала гроза.

При вспышках зарниц Мария каждый раз осматривала свой букет, поднося его к самому лицу.

— Ой! Кажется, уже начинают вянуть. Хоть бы до лагеря довезти, — причитала она.

— Да выбрось ты этот веник! — наконец не выдержал Женя.

— Не ревнуй!

— Подумаешь, я тебе завтра такой букет наломаю…

— Наломай. А пока поберегу этот.

Ужинать мы, конечно, не стали, несмотря на ворчание Николая Павловича: «Что же, я зря старался?..»

И сразу улеглись спать. Я как подсунул под голову надувную подушку, так и захрапел, даже сам еще, похоже, успел услышать собственный могучий храп.

А проснулся я от страшного треска и грохота. Что-то рухнуло возле самой палатки, сорвав ее край, и на меня хлынули тугие, тяжелые струи ледяного дождя!

При ослепительной вспышке молнии я нашел фонарь, зажег его, прикрывая от ветра всем телом… Рядом, тяжело сопя, торопливо одевался Николай Павлович.

Сквозь шум ливня донесся испуганный голос Марии, окликавший меня. Я взглянул из палатки и обомлел.

Прямо передо мной, всего в каких-то полутора метрах, вместо узенького, тихого ручейка стремительно разливался широкий поток маслянистой коричневой грязи. Он с грохотом выкидывал из ущелья громадные валуны, тащил целые деревья. С противным причмокиванием грязь подступала все ближе и ближе, грозя затопить и унести в реку нашу палатку.

— Скорее оттаскивайте вещи под скалы! — закричал я. — Это сель!

— Кто? — откуда-то из темноты переспросил меня Женька.

Но мне некогда было объяснять ему, что на нас обрушилась грязевая лавина. Где-то в горах дождь смыл верхний слой почвы, и потоки липкой грязи хлынули вниз по ущелью, сметая все на пути. Если бы наша палатка стояла лишь на два метра левее, мы не успели бы даже выбраться из нее и оказались погребенными под слоем грязи!

Теперь мне стало понятно, почему никто из местных жителей не поселился в этом «уютном местечке», чему мы раньше все удивлялись. Как мог я забыть, что в здешних горных краях никогда нельзя себя чувствовать в безопасности возле таких вот ущелий, да еще когда из них вытекают ручьи. Чаще всего сели прорываются именно здесь.

Но каяться и рвать на себе волосы было некогда. С ног до головы перемазанные грязью, скользя и падая, мы как одержимые оттаскивали подальше, под защиту скалы при разрывавших тьму голубоватых призрачных вспышках молний все, что подвертывалось в руки: мешки, ящики, колья от упавших палаток, ружья…

«Хорошо хоть лабораторию построили немножко в стороне. Туда сель не доберется» — подумал я, и в тот же миг услышал крик Марии…

Нашу лабораторию заливало водой!

Грязевой поток запрудил реку, и теперь вода в ней начала прибывать, выходя из тесных берегов.

Побросав все, мы ринулись к лаборатории. Оборудование и добытые материалы были дороже всего. Без них вся наша работа летела насмарку!

Дощатый пол лаборатории уже залила вода. Мы зажгли факел и при его мечущемся свете, встав цепочкой, начали передавать друг другу вещи, в первую очередь дневники наблюдений, микроскопы…

Какой-то сосуд выскальзывает у меня из мокрых рук и разбивается совершенно беззвучно, потому что именно в этот миг небо над нашими головами раскалывает очередной раскат грома.

А вода все прибывает, она уже по колени…

Взбесившаяся река перекатывает уже не отдельные валуны, а целые глыбы. Под их тяжкими ударами трещат столбы навеса. Он того и гляди рухнет нам на головы. Женька подпирает крышу, словно легендарный Атлант.

— Всем уходить! — кричу я.

Мария снимает еще какие-то банки с полки… Женя хватает ее в охапку и вытаскивает из лаборатории, весьма похожей теперь на тонущее судно.

Прислонившись к скале и прижимаясь друг к другу, чтобы укрыться под ее выступом от дождя, мы, размазывая по лицам грязь, тупо и устало смотрим на разгул стихии. Уже не разберешь, где сливаются грязевой поток и река. Вся долина превратилась в мутное клокочущее озеро.

Мария что-то бормочет, роется, присев на корточки, в груде мокрых пожитков.

— Что ты ищешь? — спрашивает Женя.

— Сколько термостатов вынесли?

— Кто их считал.

— Утром все проверим, — говорю я.

Но Мария вдруг срывается с места и прыгает в клокочущий поток.

— Назад! — кричу я. — Тебе ноги переломает!

Мутная ледяная вода ей уже по грудь. Но Мария упрямо пробивается к покосившейся под ударами валунов лаборатории.

Хватается за бревно, лезет в дверь…

Мы с Женькой бросаемся следом за ней.

Вода валит с ног. Только бы удержаться, не упасть — тогда пропали.

О черт! Как больно ударил в бок какой-то камень.

Захлебываясь и помогая друг другу, мы все-таки добираемся до двери лаборатории. Нам навстречу появляется Мария, высоко подняв над головой термостат. Так и есть, один не успели вынести, она была права.

Руки у Марии заняты, мы не успеваем помочь, как ее сбивает с ног. Она скрывается под водой, все еще поднимая кверху термостат.

Я с трудом вырываю у нее из рук скользкий ящик, иначе она так и не расстанется с ним. А Женька уже ныряет, чтобы подхватить Марию, пока ее не утащило стремительным течением во тьму. Ну, у него хватит силы поспорить с бешеным потоком!

Не знаю, как мне удается добраться до твердой почвы, не утопив термостат. И тут же, сунув его Николаю Павловичу, я спешу на подмогу товарищам.

Мы вытаскиваем Марию уже без сознания. Николай Павлович начинает делать ей искусственное дыхание. Делает он это, по-моему, весьма умело, но Женя не выдерживает и отталкивает его.

— Дайте я…

— Осторожнее, руки переломаешь! — сдерживаю я его.

Проходит, кажется, целая вечность, пока Мария, застонав, помотала головой и начала отплевываться.

— Жива? — сердито спрашивает Женя.

— А термостат?

— Тьфу!

— Осторожно. Мария Степановна, не двигайтесь! — неожиданно сказал Николай Павлович. — У вас клещ за ухом.

— Где?

— Вот он. Да не вертите вы головой! А вот второй присосался рядом.

Я присел на корточки рядом с Николаем Павловичем. В самом деле, среди мокрых волос за левым ухом Марии крепко присосались к коже два небольших клеща. Откуда они взялись? Откуда они вообще берутся?

Достав пинцет, я осторожно снял клещей и напустился на Марию:

— Где ты их подцепила? Сколько раз вам напоминать о правилах безопасности?

— Откуда я знаю? — так жалобно ответила она, что я лишь махнул рукой.

…Буря утихомирилась только к утру. Но выяснять потери у нас уже не было сил. Выбрав расщелину в скалах, где теперь, когда дождь кончился, было сравнительно посуше, мы расстелили на камнях полотнища палаток и заснули.

Проснулись в полдень, когда в расщелине стало душно, словно в оранжерее. Солнце сияло на чистом небе. Река уже почти вошла в старые берега, промыв грязевой завал. И только громадные валы подсыхающей грязи, из которой повсюду торчали принесенные с гор валуны, напоминали о ночном разгуле стихии. Да еще наш разгромленный лагерь…

От него, собственно, ничего не осталось. Его предстояло строить заново. Выбрав место подальше от предательского ущелья, мы стали перетаскивать туда уцелевшие вещи.

Чем яснее становились наши потери, тем больше мы мрачнели. Перебита почти половина лабораторной посуды. Затопило одну из клеток с мышами, и все они утонули. Где-то под слоем грязи покоился один из трех наших микроскопов. К счастью, уцелели все термостаты. Но в тот, что так безрассудно спасала Мария, все-таки затекла вода, образцы в нем пропали безвозвратно.

К счастью, хоть ничего, кажется, не случилось с теми образцами, что мы вчера взяли у Шукри для повторного анализа. А то с какими глазами мы бы показались к нему…

Но многое из наших лабораторных материалов пострадало. С некоторых флаконов смыло надписи и наклейки, и теперь невозможно установить, что же в них находилось. Попробуй тут разобраться, где «вирус А» или «Б», а где потрудились вибрионы, — все материалы перепутались.

И это когда впереди как будто, наконец, забрезжил какой-то слабый проблеск и предстояло так много сделать, чтобы ринуться по следам загадочного вируса!

Мы уныло сидели на берегу, разложив вокруг для просушки все вещи, и молчали.

— Мальчики, а это не мог старик подстроить? — вдруг жалобно спросила Мария.

— Что?

— Ну, эту бурю.

Я удивленно посмотрел на ее обиженное лицо, над которым из-под сбившегося платочка так забавно торчали совсем детские косички, и расхохотался.

— Если под стариком ты подразумеваешь господа бога, то права, — внушительно ответил Женя. — Но Хозяину при всей его зловредности такие эффекты не под силу.

— А я все-таки уверена, что без него тут не обошлось, — упрямо ответила Мария и встала. — Ладно, нечего плакать. Давайте начинать сначала. Ух, как голова трещит!..

И мы снова стали разбирать лагерь: ставить палатки, рубить жерди для лаборатории. Николай Павлович отправился искать в зарослях удравших от бури лошадей, чтобы поехать потом в поселок. Надо было закупить на базаре побольше куриных яиц, их много понадобится для размножения вирусов.

Все косточки у нас болели. Мы кряхтели, словно столетние старцы. У Женьки под глазом, затмевая солнце, сиял громадный багровый синяк. У меня ныла ушибленная камнем нога. Но постепенно мы втянулись в работу.

К вечеру лагерь был вчерне готов. Возиться с ужином не было никакого желания. Из тех яиц, что привез с базара Николай Павлович, мы, несмотря на слабые возражения Марии, решили два десятка принести в жертву и нажарили роскошную яичницу. Как добрался я до подушки, уже не помню.

А рано утром мы снова отправились добывать грызунов, птиц, клещей, москитов, чтобы пополнить уничтоженные материалы. Я возвращался в лагерь, едва волоча наги, и на берегу реки догнал такого же усталого Женю.

— Я сегодня план перевыполнил, — похвастал он. — Даже муравьев набрал для коллекции. Наткнулся на замечательную колонию муравьев, понимаешь. Прямо муравьиное царство. Любопытный народец.

Он показал мне банку, в которой копошились и лезли друг на друга какие-то здоровенные красные муравьи, но тут же спрятал ее в сумку, поняв, что сейчас я никак не могу оценить его находку.

— Ладно, потом посмотришь, — несколько обиженно пробурчал он.

Первым, кого мы увидели, подойдя к лагерю, был почему-то Селим. Он сидел на большом камне в сторонке, на берегу.

— Тебя прислал доктор Шукри? Что случилось? — встревожился я.

— Нет, я сам, совсем пришел, — ответил Селим.

— Как совсем?

— Помогать буду. Ты же просил?

Это было здорово! Но я не стал ничего говорить, только крепко пожал ему руку.

ГРОЗНОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Селим стал каждое утро приходить к нам. Ночевать в лагере, чтобы не тратить времени на дорогу, он категорически отказался. Мы, конечно, не стали настаивать, особенно после того, как этот сдержанный, молчаливый человек однажды обмолвился, что его старший сын два года назад погиб от болезни Робертсона…

С помощью Селима дела у нас пошли быстрее. Он прекрасно знал, где именно водятся какие грызуны, куда местные жители обычно гоняют овец, — там в первую очередь следовало проверить на вирус клещей и москитов. Изучить все маршруты, по каким ходят здешние охотники.

Была с ним только одна трудность, и, чтобы побороть ее, мне пришлось проявить максимум «начальственной строгости». Селим никак не хотел надевать защитный костюм и особенно резиновые перчатки. И сдался лишь после того, как я решительно заявил ему, что, если он не станет беречься по нашему примеру, мы, хотя нам и очень жаль, будем вынуждены отказаться от его помощи. Рисковать его жизнью мы не имеем права.

Он подчинился.

Но я сильно подозреваю, что, уходя один на охоту за сурками, он все-таки ненавистные ему перчатки снимал — так удобнее стрелять.

С появлением Селима Хозяин как будто оставил нас в покое, хотя дважды, когда я проходил по горной тропе под нависшей скалой, с нее довольно подозрительно скатывались большие камни, к счастью, не задев меня. Но самого старика я видел лишь однажды, когда, осматривая как-то склоны горы в бинокль, случайно навел его на пещеру, где жил Хозяин.

Он сидел на камне в окружении своих псов, одинокий, грязный старик, совсем одичавший без людей. Кругом валялись обглоданные кости, грудами нарос всякий мусор…

У меня стало как-то нехорошо на душе, но чем мы могли ему помочь? Как найти дорогу к этой одинокой, озверевшей душе, когда жива она лишь надеждами на людское несчастье, на болезнь, которую мы хотим уничтожить?

Старик сидел сгорбившись и смотрел в костер, догоравший перед ним. Потом он вдруг поднял голову. Собаки сразу насторожились, не сводя с него глаз.

В сильный бинокль мне было отчетливо видно лицо старика. Могу поклясться, он не произнес ни единого слова, только внимательно посмотрел в глаза одного из лохматых псов.

И тот вдруг нехотя встал, схватил зубами за ручку закопченный чайник, валявшийся у костра, и скрылся с ним в кустах. Сомнений быть не могло: пес отправился за водой, и старик приказал ему это без слов, одним взглядом!

Я смотрел как зачарованный. Через несколько минут пес вернулся, волоча в пасти чайник с водой. Старик подхватил чайник своими култышками, сунул на уголья и начал раздувать огонь.

Когда я, вернувшись в лагерь, рассказал о том, что видел, мне, конечно, не поверили. Спасибо, Селим подтвердил:

— Да, верно это, собаки все делают Хозяину. И воду носят и хворост для костра собирают. Он такое слово знает, его все слушаются…

Селим провел нас и в те пещеры, куда мы раньше так и не могли проникнуть. К ним пришлось спускаться сверху, со скалы, обвязавшись для предосторожности веревкой. Пещеры были довольно глубокими, но узкими. Пробираться в них можно было только ползком. Ничего особенно интересного в них не оказалось: поймали шесть летучих мышей, среди густой шерстки которых, конечно, нашлись клещи, и наловили москитов, устроивших здесь гнезда.

Мария тем временем сделала повторный анализ на зараженность вирусами тех материалов, которые заново дал нам доктор Шукри.

— Во всех образцах только один «вирус А», — не поднимая головы, мрачно объявила она, когда мы, как обычно, собрались вечером у костра.

— И в мозговых тканях? — спросил я.

Мария молча кивнула.

— Так, — насмешливо сказал Женя. — Не всякий блондин — светлая личность. Я был прав. Это ты сама ухитрилась занести в анализы «вирус Б». Я же говорил, да что толку… Советов мы не любим, нам по душе только поддакиванье.

— А откуда он у меня мог взяться, этот «вирус Б»? — У Маши был такой усталый и несчастный вид, что я ничего не стал говорить, хотя, конечно, она виновата, загрязнила опыт.

Ведь образцы, данные нам доктором Шукри, не содержат никакого «вируса Б», это теперь доказала повторная проверка. Значит, этот вирус как-то попал в материалы уже в нашем лагере. Мы не сумели провести опыты чисто, как полагается.

Но и Маша ведь тоже права: откуда он мог взяться, этот загадочный «вирус Б»? Где он прячется в нашем лагере?

— А что показывают анализы материалов, которые мы раньше проверяли на вибрионы? — спросил я.

— Почти во всех встречается «вирус А», — тихо ответила Мария.

— Тебе что, нездоровится?

— Да нет, просто устала.

— А «вирус Б» больше нигде не попадается? — спросил из темноты Николай Павлович.

— Нет.

— Чертовщина какая-то, — сказал Николай Павлович, подвигаясь поближе к огню и смотря на меня. — Откуда же он, в самом деле, мог взяться?

— Будем продолжать анализы, пока проб еще слишком мало, — ответил я. — Может быть, и «вирус Б» попадется. Надо завтра же самим у себя взять пробы. Может, это кто из нас подхватил где-нибудь «вирус Б» и потом занес по неосторожности в материалы.

Так мы и сделали на следующий день. Мария заложила наши анализы в термостат вместе с очередной партией проб, взятых у разных грызунов, а мы отправились добывать ей новые материалы.

Но через день все работы пришлось прервать: Маша заболела.

Еще вчера ее немножко лихорадило. Заметив это, я пытался заставить Машу бросить опыты в лаборатории. Но она только сердито фыркала:

— Пустяки какие! Просто немного простудилась в ту кошмарную ночь. Прогреюсь как следует на солнышке, и все пройдет.

Но я не мог забыть о клещах, которых мы обнаружили у нее на шее в ту злополучную ночь… Стоило их все-таки сохранить и проверить, хотя тогда нам было не до того.

А нынче утром Маша расхворалась уже всерьез. Температура 38,4. Глаза воспалены. Ее бьет озноб. Болит голова. На шее высыпала мелкая красноватая сыпь.

Женя так смотрит на меня…

А что я могу ему сказать? Все может быть.

Мария притихла. Она без всяких возражений дает нам с Николаем Павловичем для анализов кровь и спинномозговую жидкость.

Я тут же сам наношу мазки на предметное стекло, начинаю регулировать микроскоп, тщетно пытаясь унять противную дрожь в пальцах…

Приникаю к окуляру — и немею.

— Ну? — не выдержав, торопит меня всегда такой сдержанный Николай Павлович.

— Подождите! — отмахиваюсь я.

Отчетливо видно, как на алом фоне резвятся и гоняются друг за дружкой юркие вибрионы.

А это что?

Я протираю глаза, вытираю стекло окуляра…

Нет, мне не показалось: в капельке крови, взятой у Марии, несомненно, два вида мельчайших микроорганизмов. Одни уже знакомы нам — это вибрионы, которых считали возбудителями болезни Робертсона, а другие… другие, несомненно, несколько иной формы — круглые, без жгутиков, неподвижные.

— Посмотрите вы, — предлагаю я Николаю Павловичу, уступая место у микроскопа.

Он тоже так долго молчит, что я не выдерживаю:

— Два вида?

— Два, — отвечает он, поднимая на меня недоумевающие глаза. — Вибрионы, а эти, более крупные, похоже, какие-то риккетсии?

Несколько минут мы молча смотрим друг на друга.

«Этого еще не хватало, — читаю я в его взгляде. — Два загадочных вируса, а теперь, кроме вибрионов, появились еще какие-то совершенно непонятные риккетсии…»

— Что же будем делать? — спрашиваю я довольно растерянно.

— Может быть, именно эти риккетсии вызывают болезнь Робертсона, а не вирусы и не вибрион? — отвечает он встречным вопросом. — А мы их раньше не замечали?

Я качаю головой. Нет, это исключено. Ни в одной из проб, взятых у погибшего охотника, мы не встречали никаких риккетсии.

Но нужно еще и еще раз проверить, ведь материалы у нас сохранились.

— Не думаю, но проверим, — отвечаю я. — А пока надо везти ее в поселок. Там и уход будет лучше, и доктор Шукри нам поможет разобраться…

А сам думаю: «Может, сразу везти ее домой, в Ташкент?» Хотя, если это болезнь Робертсона, и там никто не сможет помочь…

Я сначала колебался: говорить ли Марии о странных результатах анализа? Но, зная ее характер, решил все-таки ничего не скрывать. И не ошибся. Узнав, что обнаружены еще какие-то риккетсии, Мария так заинтересовалась, что словно забыла о своей болезни. Она даже потребовала, чтоб мы разрешили ей подняться, пойти в лабораторию и своими глазами взглянуть на этих неведомо откуда взявшихся риккетсии! Но тут мы все так дружно на нее напустились, что после нашей атаки Мария даже не решилась возражать против перевозки ее в больницу.

После всех происшествий я не мог решиться оставить в лагере без охраны немногие уцелевшие у нас материалы. От Хозяина можно было ожидать новых пакостей. Поэтому мы решили, что пока в лагере останется Николай Павлович, заложит на всякий случай проверочные опыты на вирусы — вдруг и они тоже обнаружатся у Марии, — а завтра его сменит до вечера Селим, которому мы могли вполне довериться и которому могли доверять.

Пришлось немало поломать голову, как пристроить Марию в седельную сумку, ведь никакой повозки у нас не было. Но, кажется, она чувствовала себя довольно свободно, потому что по дороге еще пыталась втянуть нас с Женей в научную дискуссию.

— Все-таки я абсолютно уверена: риккетсии не имеют никакого отношения к болезни Робертсона, как и вибрионы. Зря вы, конечно, не дали мне самой взглянуть, я бы сразу разобралась. Но голову даю на отсечение: ни в одном материале, которые мы получили от доктора Шукри, не было никаких риккетсии, только вибрионы. А они безвредны, мы уже твердо знаем. Все дело в этих вирусах…

— В обоих? — перебил ее Женя.

— Нет, конечно, в одном из них.

— А откуда же их взялось два? — напал на нее муж. — Все ты: то напутала с вирусами, теперь с этими риккетсиями. Молчала бы…

Она притихла и даже, кажется, задремала. Видно, ей было лихо. Но перед въездом в поселок Мария вдруг потребовала, чтобы мы дали ей пересесть в седло.

— Это еще зачем? — возмутился Женя.

— Не могу же я в таком виде появляться в поселке, — сердито ответила Маша. — Что подумают люди? Представляете, какая сразу поднимется паника? Ну, не упрямьтесь. Тут недалеко. А в больнице обещаю вам быть паинькой.

Как мы ни урезонивали ее, Мария настояла на своем и пересела в седло. Но доктор Шукри, увидев нас из окна, сразу догадался, что произошла беда, и выскочил навстречу, даже не сняв халата.

Я коротко объяснил ему, что случилось, и он тут же начал отдавать распоряжения сбежавшимся санитаркам.

После того как Машу перенесли в палату и доктор Шукри сам внимательно осмотрел ее, Женя остался возле заболевшей жены, а мы прошли в маленькую комнату, служившую кабинетом главному врачу.

— Что вам сказать? — задумчиво проговорил Шукри, плотно прикрывая дверь. — По первым симптомам трудно судить. Вы не хуже меня видите, что это похоже на болезнь Робертсона. Но… Меня, признаться, немножко успокаивает эта сыпь. Я, к сожалению, видел многих погибавших от болезни Робертсона. Но ни у кого из них не было такой сыпи. Иншалла! Но мы не имеем права ошибаться! Потерять эту милую, такую мужественную женщину было бы ужасно. Нет, аллах этого не допустит!

Я молчал, думая: что же делать? Вся ответственность за решение по-прежнему лежала на мне. Аллах тут не поможет.

— Давайте все-таки повторим анализы, — прервал мои размышления доктор Шукри. — Откуда они могли взяться, эти риккетсии? Как они выглядят?

Повторение анализов дало те же результаты. В крови Марии были и вибрионы и риккетсии. А в пробах, сохранившихся от погибшего охотника, никаких риккетсии не было.

Доктор Шукри задумался. Я молча смотрел на него, ожидая, что же он скажет.

— Боюсь ошибиться, но эти риккетсии весьма напоминают возбудителя клещевого сыпного тифа, — наконец проговорил он. — Болезнь эта довольно распространена в здешних краях, хотя в той долине, кажется, ее не знали, аллах миловал. Если это она, то понятно и появление сыпи. Но, — он предостерегающе поднял палец, — окончательно решать пока нельзя. Признаться, пока не найден другой возбудитель болезни Робертсона, вы меня, извините, мой дорогой, еще не убедили до конца, будто вибрионы в ней неповинны. У всех заболевших этой болезнью мы находим непременно вибрионы. Есть они, как видите, и в крови этой бедняжки, не только риккетсии, которые могли попасть в организм случайно. Так что надо быть готовыми к самому худшему.

Мне нечего было ему возразить. Ведь мы в самом деле пока не нашли подлинного возбудителя болезни Робертсона. Вирусы? Но их два, и ни один еще полностью не «уличен». Так что в самом деле, видно, преждевременно полностью «реабилитировать» вибрион, может, все-таки он возбуждает болезнь?

— Что же вы мне посоветуете, Шукри-ата? — спросил я. — Везти ее в Ташкент, домой, или попытаться лечить здесь?

Он ответил мне встречным вопросом:

— А там, в Ташкенте, у вас найдется лекарство от болезни Робертсона?

— Нет.

— А от тифа, если это тиф, у нас кое-что есть и тут…

— Ясно, — согласился я. — Значит, будем ее лечить от тифа. И ждать.

Ждать было трудно. Марии становилось все хуже. Температура на третий день поднялась до 39,6. Кожа на шее, на месте укуса клещей, сильно воспалилась. Все нестерпимее становились головные боли. Порой Маша даже теряла сознание, не узнавала нас.

Неужели это все-таки болезнь Робертсона и переносят ее в самом деле риккетсии? И неужели нам суждено убедиться в своей ошибке такой страшной, непоправимой бедой?

Все мы по очереди непрерывно дежурили у постели больной. Почти каждый день в больницу заходил доктор Али, и хотя, конечно, он ничем не мог помочь, такое внимание нам было приятно.

В тревоге и неизвестности прошло еще два дня, пока, наконец, доктор Шукри после очередного осмотра больной не сказал, торжественно воздев кверху руки:

— Благодарение аллаху! Это все-таки сыпной тиф. Я больше не сомневаюсь.

У меня, признаться, сомнения еще оставались. Но кризис, кажется, и в самом деле миновал: температура начала постепенно спадать, исчезла сыпь, дело явно пошло на поправку.

А еще через три дня Мария уже настолько пришла в себя, что решительно потребовала, чтобы мы немедленно отвезли ее домой — в лагерь.

Переспорить ее, конечно, не удалось, и мы покорились, торжественно взяв с нее честное слово, что до полного выздоровления она не будет допущена к исследованиям.

Мне никак не давало покоя, откуда же взялись эти проклятые клещи, заразившие Марию? Их нападение тем более было непонятным, что обитают клещи дермаценторы обычно на открытых местах, в ковыльной степи. Никогда раньше в окрестностях лагеря они нам не попадались, да и вообще в долине встречались очень редко.

Но факт оставался фактом. Болезнь Марии была весьма грозным предостережением. И мы решили принять особые меры предосторожности: заново тщательно обработали защитными веществами всю территорию лагеря и ближайшие окрестности, даже за валежником для костра или за водой к реке было строжайше запрещено выходить без защитных костюмов.

И лагерь теперь мы никогда не оставляли без охраны. Принять такие меры меня заставило одно загадочное и тревожное происшествие.

Мы стали продолжать охоту за грызунами и ловлю клещей и москитов. В лагере оставалась Мария, и я каждый раз перед уходом сам, несмотря на ее возмущение, запирал лабораторию, чтобы не дать ей, пока окончательно не поправится, заниматься никакими опытами.

И вот однажды, бродя в зарослях на берегу реки в поисках клещей и звериных нор, где могли бы гнездиться москиты, я сильно устал и решил сделать небольшой привал. Выбрав на самом берегу местечко поукромнее, я прилег в тени и, кажется, немного задремал, убаюканный неумолчным говором реки.

Проснулся я от сердитого вскрика:

— Но что я могу сделать, аллах свидетель!

Я сразу узнал скрипучий и хрипловатый голос Хозяина. Он донесся из кустов с другого берега реки, совсем узкой в этом месте.

Что это он, уже совсем спятил и разговаривает сам ссобой?

Но старик там был не один. Я вдруг услышал второй голос:

— Значит, ты хочешь, чтобы тебя вышвырнули отсюда, как твоих шелудивых псов?

Кто осмелился спорить с Хозяином? Кто еще, кроме него, решился прийти сюда, в зачумленную долину?

Второй голос мне показался тоже как будто знакомым. Где я мог слышать его раньше?

— Помоги мне во имя аллаха! — громко выкрикнул старик.

— Тише! — оборвал его второй голос и стал что-то объяснять, но так неразборчиво, что до меня долетали лишь отдельные слова: «У тебя есть… они ходят по одному… зачем… собаки…» Потом голос перешел почти на шепот, и я уже ничего не мог разобрать.

Тогда я встал, взял ружье наизготовку и вошел в воду. До противоположного берега было метров пять, не больше. Но я шел очень медленно, осторожно нащупывая ногами камни понадежнее, чтобы не поскользнуться и не упасть.

Мне удалось перебраться через реку, не подняв шума. Но едва я ухватился за ветку, чтобы выбраться на берег, как из кустов на меня с рычанием кинулись два пса! Конечно же, старик выставил надежную охрану.

Отбиваясь от них, я начал отступать вдоль берега, стараясь все время держаться под прикрытием кустов. Кто знает, не попробует ли таинственный собеседник старика подстрелить меня как нежелательного свидетеля их беседы? Ведь они явно замышляли что-то недоброе и, очевидно, против нас. А подстрелить меня посреди реки было проще простого.

Но, на мое счастье, в кустах все затихло. И псы вскоре оставили меня в покое, скрылись в зарослях, видимо отозванные каким-то сигналом Хозяина.

Отойдя подальше, я поспешно перебрался на свой берег, пригибаясь, будто в самом деле где-то на фронте, под пулями, и поспешил в лагерь.

Событие было достаточно тревожным и неприятным. Видимо, мы мешали не только одному Хозяину. Были и другие, весьма заинтересованные в том, чтобы помешать нам спокойно работать. Кто? Почему?

Я решил при первом же посещении поселка поставить об этом в известность доктора Шукри и местные власти, а нам всем в дальнейшем быть настороже. Во всяком случае, осторожность не помешает.

В такой напряженной обстановке мы продолжали исследования. Первым делом я, конечно, занялся нашими собственными анализами, которые мы сделали перед тем, как слегла Мария. Все пробы оказались чистыми. У меня и у Маши, правда, как и раньше, нашлись в крови вибрионы, в безвредности которых мы теперь не сомневались. Но ни у кого из нас не было никаких вирусов.

Это было, разумеется, приятно, но на душе у меня легче не стало. Ведь загадочный «вирус Б» откуда-то появился. Он до сих пор преспокойно жил и размножался, разрушая культуру клеток в одном из наших термостатов.

А через несколько дней мы, наконец, обнаружили его и в крови одного из клещей, пойманного Николаем Павловичем на самом дальнем пастбище, в предгорьях. Мы немедленно отправились туда, тщательно осмотрели это место и поймали еще шесть клещей, подозрительных на «вирус Б».

Но загадка его появления в наших лабораторных материалах от этого не прояснялась. Ведь никогда прежде никто из нас еще не бывал на этом отдаленном пастбище, а в материалах, добытых из других мест, «вирус Б» нам ни разу не попадался. Как же он попал к нам в анализы? И какое отношение он может иметь к болезни Робертсона, если встречается так редко и в самых глухих местах, отдаленных от людских поселений?

Зато с «вирусом А» все почти повторялось, как и с вибрионами. Мы находили следы его пребывания в крови сурков, песчанок и других грызунов. Эти вирусы переносились москитами, пойманными в самых различных уголках долины.

Их нашли даже в крови муравьев! Мария в самом деле не удержалась и взяла под контроль даже этих безобидных лесных тружеников, как ей шутя посоветовал Женя.

Все как и с вибрионами. Опять подозревать всех? Только «для разнообразия» теперь «чистыми» оказались клещи: ни в одном из добрых трех тысяч проверенных нами клещей не оказалось «вируса А».

СЛЕДЫ ОБРЫВАЮТСЯ

Так прошла неделя в однообразной и довольно монотонной работе. Мы ловили полевок, стреляли птиц, собирали в пробирки москитов. Мария уже совсем поправилась, возилась в лаборатории, закладывая в термостаты все новые и новые партии яиц, зараженных вирусами. А потом ждали результатов… Трудное это было ожидание.

Вечерами, чтобы скоротать ожидание, болтали у костра по возможности на отвлеченные темы. Пели, читали стихи.

Женя каждый вечер возился со своими муравьями, подкармливал их сахарным сиропом, сортировал по банкам, пытался даже устроить в лагере настоящие муравейники, притаскивая из леса сухие веточки и охапки душистой хвои.

А потом мы опять собирались вокруг костра и возвращались все к тому же проклятому вопросу: что же делать дальше?

Основное внимание мы решили уделить пока «вирусу А», раз он встречался повсюду. В термостатах уже накопилось несколько десятков пробирок и плоскодонных флаконов — «матрацев» — с культурой этого вируса, добытого из москитов и различных животных. Но опять, как и с вибрионами, ни одной подопытной мыши или морской свинки нам этим вирусом пока заразить не удавалось.

Может быть, и он так же ни в чем не повинен, как и вибрион? Или «вирус А» поражает лишь человека?

Теперь мы стали умнее и, не откладывая, решили повторить опыт, который уже один раз помог нам. Отправились в поселок и уговорили четверых беженцев из нашей долины дать для анализа кровь.

Три дня ожидания, пока под защитой тонкой яичной скорлупы должны размножаться вирусы-невидимки. Есть они или…

И вот мы приникаем с Марией к микроскопам.

Один срез — чисто.

Второй срез — чисто. Никаких следов разрушительной работы вирусов.

Третий анализ…

Есть! В микроскопе отчетливо заметны среди сплошного пласта нормальных клеток целые гнезда разрушенных невидимкой вирусом. Это именно «вирус А», знакомые следы. Но…

Но ведь пожилой таджик, носивший в своем жилистом теле эти вирусы, жив и здоров!

Значит, и «вирус А» ни в чем не повинен, как и вибрион? И у него алиби?

Четвертый срез — чисто, никаких следов ни «вируса А», ни «вируса Б».

— Заколдованный круг какой-то! — возмущенно сказала Мария, сердито отодвигая от себя микроскоп. — Или этот вирус отличается от тех, что я выделила первыми из мозга погибшего охотника?

Она подумала и уныло добавила, вопросительно глядя на меня:

— Без электронного микроскопа нам в этих вирусах не разобраться. Надо ехать в институт. И оборудование пополним. Так работать нельзя — ни посуды, ни пробирок. Два микроскопа осталось, разве это работа? И термостатов еще хоть парочку непременно надо.

Неужели мы опять шли по ложному следу? Но кто же тогда вызывает болезнь? «Вирус Б»? Не похоже. Он не попался нам ни у кого из беженцев. Но проверить надо. Как?

Да, опознать вирусы можно лишь под электронным микроскопом, дающим увеличение в десятки тысяч раз большее, чем наши обычные. А без этого нельзя двигаться дальше.

Кроме того, в институте удастся проверить оба загадочных вируса на обезьянах. Может, они восприимчивы к болезни — или только лишь люди?

И оборудование в самом деле необходимо пополнить, Мария права. Ночная буря нанесла нам серьезный урон.

Через день мы с Машей, захватив образцы всех вирусных культур, отправились в дальний путь через горные перевалы верхом на лошадях, потом на автомашине, любезно предоставленной нам местными властями, по новому шоссе до границы и дальше — в Ташкент.

Перед отъездом я рассказал доктору Шукри о таинственном, случайно подслушанном мной разговоре. Он был так поражен, что, кажется, даже не сразу мне поверил.

— Кто это мог быть, о аллах? — негодующе восклицал доктор. — Я допускаю, что этот темный старик… Но чтобы кто-то еще замышлял против вас недоброе… Позор! Я сегодня же, сейчас же пойду сам к хакиму.^*["48] Он примет меры.

Приятно было снова вернуться к цивилизации: ехать с аэродрома в такси, пройтись по тенистому бульвару среди цветников; приятно было войти в такой знакомый вестибюль института, вдохнуть еще с порога лаборатории привычный запах формалина, обняться с друзьями…

…Электронный микроскоп впервые дал нам возможность увидеть убийцу воочию — или следует его пока называть «подозреваемым», если вспомнить ошибку с вибрионами?

Прежде всего был опознан загадочный «вирус Б», хотя и не сразу. Нам пришлось провести несколько часов, до боли в глазах рассматривая фотографии различных вирусов в картотеке и сравнивая с ними «портрет» нашего «вируса Б».

Оказалось, он вовсе не был новым, мы не открыли его. К общему удивлению, в нем удалось опознать возбудителя уже известной болезни — так называемого лошадиного энцефаломиелита.

Этой болезнью от лошадей могут заражаться и люди. Но все равно оставалось непонятным, как же попал этот вирус в некоторые из наших анализов. Через наших лошадей? Но ни одна из них пока не заболела. Придется проверить их, когда вернемся в лагерь.

Зато «вирус А» оказался действительно новым, еще неизвестным науке. Снова и снова рассматривали мы пробы, взятые из мозга покойного охотника: вот они — серые шарики на сером фоне. Размеры их ничтожно малы — всего одиннадцать тысячных микрона. Они свободно проникают даже через поры самого плотного керамического фильтра. Неужели это они убили человека?

Теперь Маша помещает под электронный микроскоп кусочек ткани, клетки которой разрушены вирусом, обитавшим в теле таджика, вовремя уехавшего из долины и оставшегося здоровым…

Я вижу, как она волнуется. Еще бы, ведь вот сейчас все может разъясниться. Мы узнаем: один и тот же это вирус или они разные?

Маша так долго смотрит в микроскоп, что я не выдерживаю:

— Ну?

— По-моему, они совершенно одинаковы, — упавшим голосом говорит она. — Посмотри сам. Только внимательней посмотри.

Да, она права. Точно такие же серые шарики на сером фоне. Но одни убивают, а другие нет. Почему?

К сожалению, у нас нет еще столь мощных микроскопов, которые позволили бы заглянуть внутрь вируса. Может быть, у них различное строение, хотя они и неотличимы на вид?

Теперь останется проверка на обезьянах. Мы вводим одной группе концентрированную культуру того штамма, что убил охотника. Контрольная группа получает вирус, взятый из проб крови здорового жителя долины.

Проходит три дня… Неделя… Десять дней.

Обезьяны здоровы! Все до одной.

Мы берем у них для анализа спинномозговую жидкость. В ней почти не осталось вирусов. Они не прижились, погибли, не причинив обезьянам ни малейшего вреда.

Вечером мы докладываем об этих неутешительных результатах профессору Ташибаеву, нашему научному руководителю. Он слушает не прерывая, расхаживает по просторному кабинету, заложив за спину руки и склонив коротко остриженную седую голову. Иногда он вдруг останавливается и вроде бы начинает, совсем забыв о нас, внимательно рассматривать узор на ковре, застилающем пол…

— Так, — сказал профессор, когда я закончил рассказ о наших исследованиях. Подняв голову, он смотрел на нас задумчиво, но с какой-то легкой насмешкой. — Трудный орешек попался, а? Давайте все-таки подведем хоть какие-то итоги.

Ташибаев подошел к обычной школьной доске, занимавшей почти всю стену кабинета, и взял в руки мелок. Эту привычку его мы хорошо знали.

— Итак, что же все-таки вам удалось выяснить? Первое: обнаружен новый, прежде неизвестный науке вид вируса, особенно активно размножающийся в нервных тканях… — Рассуждая, он аккуратно записывал каждый пункт на доске. — Второе: есть серьезное подозрение, что именно этот вирус, а вовсе не вибрионы, вызывает болезнь Робертсона, будем пока называть ее так, по-старому… Третье: вирус этот патогенен только для человека, ни одного случая заражения им различных лабораторных животных, включая обезьян, не установлено.

Ташибаев замолчал и несколько минут опять в задумчивости расхаживал по кабинету, склонив голову и рассматривая узоры на потертом ковре. Потом вернулся к доске и, поскрипывая мелком, вывел четвертый пункт.

— Однако исследование вирулентности вновь открытого вируса осложняется тем, что он имеет некоторые штаммы, или разновидности, неотличимые по внешнему виду, которые безвредны для человека.

Профессор положил мел, тщательно вытер руки и, повернувшись к нам, спросил:

— Кажется, все?

— А «вирус Б»? — спросила Мария.

— Что «вирус Б»? — насупился профессор. — Никакого «вируса Б» не существует. Есть возбудитель лошадиного энцефаломиелита, которого где-то подцепил ваш охотник. Или вы сами занесли его в лабораторию. Так что следите лучше за чистотой опытов, а не думайте больше об этом вирусе. Дай бог с новым разобраться.

Опять он начал молча ходить по кабинету. Мы думали об одном: как дальше подступиться к этому хитрому вирусу и «уличить» его?

— Я вижу лишь один выход, Умурзак Расулович, — сказала Мария, откидывая прядку волос со лба.

Ташибаев повернулся так резко, что не дал ей договорить.

— Запрещаю! — строго сказал он. — Опыт на себе категорически запрещаю.

— Но что же делать? — Маша начинала злиться.

Впрочем, профессор ее тоже знает не первый год.

— Наверняка будут еще случаи заболеваний, — задумчиво сказал Ташибаев. — Они дадут вам материал для новых анализов. И если каждый раз обнаружится этот вирус, патогенность его можно будет считать доказанной и без дополнительной проверки. Гораздо важнее сейчас выяснить, кто переносит и распространяет болезнь…

Маша пыталась перебить его, но профессор остановил ее властным взмахом руки и продолжал:

— Это нелегко, я прекрасно понимаю, поскольку вирус вы нашли и в песчанках и в москитах. Может быть, это различные штаммы вируса, а какой именно вирулентен, мы пока определить не можем. Все равно нужно выявить наиболее вероятных переносчиков и попробовать прервать цепочку в этом звене, поставить преграду болезни. А мы здесь попытаемся из ваших материалов создать лечебную вакцину. Возбудитель оспы был открыт лишь через сто лет после того, как Дженнер предложил делать прививки от этой болезни. Сколько людей было этим спасено, хотя наука и не знала виновника заболеваний! — Он внимательно посмотрел на Машу и, погрозив пальцем, добавил: — Еще раз повторяю: никаких рискованных опытов! Поверьте мне: болезнь сама еще даст вам немало материала для дальнейших исследований.

А когда мы зашли к нему попрощаться перед отъездом, профессор Ташибаев задержал меня в кабинете, крепко ухватил за пуговицу пиджака и внушительно напутствовал:

— Очень прошу вас, Сережа, будьте неумолимым начальником. Пока не установлен бесспорно ни возбудитель, ни переносчик болезни, все вы ходите по лезвию бритвы. Понимаешь? Одно неосторожное движение — и… Требуй, чтобы все строго соблюдали меры предосторожности. И особенно следи за Машей!

УДАР В СПИНУ

Я раздобыл в Ташкенте маленькую переносную гидростанцию; в разобранном виде ее легко было перевезти в тюках на лошади. Мы установили ее на берегу Черной воды и устроили настоящую иллюминацию по случаю возвращения в лагерь.

Николай Павлович и Женя приготовили нам торжественную встречу. Накануне Женя ходил с Селимом в горы, подстрелили архара. Мы сидели у костра, уплетали шашлык, запивая его чешским пивом, привезенным из Ташкента, а над нашими головами, затмевая звезды, сияли четыре лампочки по триста свечей.

— Хозяин решит, что мы подожгли речку, — сказал Женя. — Ну что, теперь чайку?

— Не беспокоил он вас тут? — спросил я.

— Нет, притих.

— И ничего… подозрительного больше не было?

— Вроде нет, — пожал плечами Женя и добавил многозначительно: — Хотя чей-то сигаретный окурочек я нашел в траве…

— Где?

— Неподалеку от лагеря.

Значит, кто-то бродит возле нашего лагеря. Кто он? И что ему надо?

Сегодня, когда мы заглянули в больницу, чтобы рассказать о привезенных новостях и подарить кое-какое оборудование, доктор Шукри сказал, что, как ни печально, я был прав в своих подозрениях.

— Кто-то в самом деле наведывается к вам в долину. Доктор Али говорил мне, что однажды он осматривал овец на пастбище возле дороги, ведущей к вам в долину, и заметил какого-то незнакомого человека, спускающегося с перевала. Он окликнул его, но незнакомец пришпорил лошадь и быстро ускакал.

— Как он выглядел?

— Али не разглядел как следует, заметил только, что он был на белой лошади. Это не здешний, поверьте мне. Никто из местных не решится заглянуть в долину. Даже жандармы боятся, а то бы хаким непременно дал вам охрану.

— Ну, охрана нам не нужна…

Возле ламп тучами вились москиты. Я не удержался и расстелил на земле лист бумаги, смазанный маслом. Москиты обжигались, падали на бумагу и прилипали к ней. Оставалось лишь собрать их и рассортировать по пробиркам.

— Видать, соскучился ты по исследовательской работе, — подтрунивал надо мной Женя. — А нам тут без вас все уже порядком надоело, правда, Николай Павлович?

— Ладно, — напала на него Мария. — Вот мы утром проверим, что ты тут без нас сделал полезного. Небось все со своими муравьями возился.

— А что? Похоже, мои наблюдения принесут больше пользы для науки. Есть тут неподалеку от селения большая колония муравьев-жнецов. Крупные такие, головастые. Я за ними специально слежу. Питаются они исключительно семенами, а хранят их в особых кладовых, которые непременно должны располагаться во влажной почве. Так что по гнездам этих муравьев можно уверенно искать, где ближе к поверхности прячутся подземные воды. Я начал такую схемку составлять, вот вам и реальная польза. — Женя потянулся и повернулся к Николаю Павловичу. — А вы чего молчите? Николай Павлович тут без вас настоящее открытие сделал. Только скромничает, молчит.

— Что за открытие? — спросил я.

Николай Павлович пожал плечами.

— Да так… Некоторые любопытные наблюдения над овцами…

— И архарами, — вставил Женя. — Мы тут без вас частенько охотились, материал у нас был.

— Да, и над архарами, — кивнул Николай Павлович. — Завтра я вам покажу записи.

— Но в чем все-таки дело? Что такое? — нетерпеливо спросила Мария.

— Эти вибрионы поражают копыта у овец. Я специально, когда ходил в поселок, осматривал стада, пригнанные из этой долины. У очень многих овец сильно повреждены копыта. Брал у них кровь на анализ, мне тут доктор Шукри помог, и каждый раз обнаруживал вибрионы. Я вам завтра покажу материалы. И архары страдают этим заболеванием.

Я рассеянно киваю и, чтобы не обижать Николая Павловича, соглашаюсь:

— Хорошо, вставим в план работ.

А сам думаю: когда нам заниматься овечьими болезнями, если смерть ходит кругом и уносит людей? Овцы подождут, пусть ими ветеринары занимаются.

Мария, видно, думала примерно то же самое, потому что, невежливо зевнув, сказала:

— Любопытно, но давайте спать. Очень я устала.

С утра мы взяли анализы у всех наших лошадей на вирус энцефаломиелита, доставивший нам так много хлопот и тревог, заложили их в термостат и снова разбрелись по маршрутам (забегая вперед, скажу, что все лошади оказались здоровы и загрязнение материалов «вирусом Б» опять пока так и осталось загадочным).

Меня несколько задело, что Селим в этот день не пришел: ведь мы не виделись почти две недели. Хотя его и вчера, оказывается, не было. Видимо, задержали какие-то дела по хозяйству, а то бы он непременно пришел нас встретить.

Но дела оказались гораздо серьезнее.

В полдень, ловя в зарослях москитов, я вдруг услышал со стороны перевала три глухих выстрела. Это был условный сигнал тревоги, но кто его мог подавать: ведь в той стороне никто из наших сегодня не работал?

Через некоторое время выстрелы прозвучали снова — опять три подряд. И теперь я разглядел в бинокль: над перевалом поднимается черный дымок. Похоже, там кто-то зажег сигнальный костер, пытаясь привлечь наше внимание.

Я поспешил в лагерь, где Мария, как обычно, работала в лаборатории.

— Слышал, Сережа? — бросилась она ко мне навстречу. — По-моему, это какие-то сигналы.

— Похоже.

— Что бы это могло быть?

— Не знаю. Сейчас поеду туда.

Быстро оседлав лошадь, я поскакал на перевал. Там меня поджидал у дымного костра знакомый старичок санитар из поселковой больницы.

— Селям алейкум, ата, — приветствовал я его. — Что случилось?

Он молча протянул мне сложенный листочек бумаги, подавая его так, чтобы ненароком не прикоснуться к моей руке даже кончиками пальцев. Это сразу меня насторожило.

Я развернул листок и прочитал:

«Уважаемые коллеги! Заболел Селим. Было бы хорошо, если кто-нибудь из вас приехал. Да хранит вас всемогущий аллах!

С искренним почтением доктор Шукри».

Пока я читал, санитар уже успел сесть на лошадь, дремавшую в тени скалы.

— Подожди, эта, я поеду в поселок, а ты скачи в наш лагерь, я дам записку, что нужно привезти.

Он испуганно замотал головой и начал нахлестывать свою лошаденку. Было ясно: спуститься к нам в долину его не заставишь никакими силами. Придется мне вернуться самому в лагерь, чтобы оповестить товарищей.

— Скажи доктору, что мы скоро приедем! — только и успел я крикнуть вдогонку перепуганному посланцу, и он уже скрылся за поворотом.

Мы с Марией и Николаем Павловичем приехали в поселок под вечер. Весть о болезни, видимо, уже встревожила всех. Проезжая мимо притихшего базара, мы ловили настороженные, враждебные взгляды.

Сумрачный и неразговорчивый, против обыкновения, доктор Шукри показал нам первые записи в истории болезни Селима. Доставлен в больницу вчера, но недомогание чувствовал уже за два дня до этого. Сейчас температура 39,2, одышка, жалуется на ломоту в суставах…

— Может быть, тоже сыпняк? — спросил я.

Доктор Шукри развел руками и коротко ответил:

— Но на этот раз сыпи нет.

Его опытности можно было довериться, мы уже убедились. И все-таки меня не оставляла надежда, что Шукри ошибся. Пусть это не сыпняк, а какой-нибудь энцефаломиелит, только бы не…

Но прошел еще день, и нам всем стало ясно: да, это болезнь Робертсона. И мы уже знали, что будет дальше. Завтра у Селима начнутся дикие головные боли, от которых этот сильный и всегда сдержанный человек станет метаться в беспамятстве и бросаться на стены. Он будет худеть у нас на глазах, превращаясь в скелет, обтянутый желтой кожей, и мы ничем не сможем помочь ему. Еще через два дня нашего друга Селима разобьет паралич. А затем остановится сердце…

Селим лежал в той же маленькой палате на втором этаже, где когда-то мы впервые увидели, как убивает людей эта страшная болезнь. Когда мы вошли, он еще нашел силы улыбнуться нам и приветственно приподнять слабую, исхудавшую руку.

— Как же это ты, Селим? — спросил я, наклоняясь над ним и пожимая эту руку, спасшую однажды меня от гибели.

— Иншалла, — виновато ответил он. Потом осторожно отстранил меня и добавил, обращаясь к доктору Шукри: — Господин Шукри, я прошу записать, что русские друзья ни в чем не виноваты. Я сам, по своей воле, вызвался помогать им. Не их вина, если всемогущий аллах карает меня смертью. На все его воля.

Мы сделали несколько инъекций. В лихорадочно горящих глазах Селима я читал страстную надежду, что наши лекарства каким-то чудом спасут его. Но мыто знали, что бессильны против этой болезни. В лучшем случае удастся лишь немного умерить боль на первое время.

Мы были бессильны. И болезнь неотвратимо убивала его на наших глазах.

Он скрипел зубами и метался от боли, не узнавая нас, и мы помогали санитарам скручивать ему руки, привязывали его к железным прутьям кровати…

На третий день Селим впал в беспамятство. Лицо его исказил паралич.

К вечеру четвертого дня все было кончено.

На похороны мы не пошли. Доктор Шукри сказал, что дервиши на базаре распространяют о нас всякие вздорные слухи, лучше нам не появляться на людях, пока не улягутся страсти.

— К тому же начался, как говорил мне доктор Али, какой-то непонятный мор среди скота, — добавил он, отводя глаза.

— И считают, будто в нем виноваты мы? — спросил я. — Прогневали аллаха?

Доктор Шукри молча кивнул и развел руками.

Теперь мне стало понятно, почему за все время болезни Селима нас ни разу не навестил доктор Али. Ему было не до нас.

Но неужели и он разделяет эти вздорные суеверия? Я видел его как-то раз мельком на улице, приветственно помахал ему, но он почему-то не ответил, хотя не мог не заметить меня. Обидно!..

Мы покинули поселок рано утром, как воры, увозя с собой образцы крови поврежденных болезнью тканей и мозга нашего покойного друга…

Всю дорогу мы ехали молча, погруженные в невеселые думы.

Враг по-прежнему неуловим. Мы его ищем, словно в прятки играем с завязанными глазами. А убийца вон он, рядом, нанес удар в спину.

Вернувшись в лагерь, мы так же молча, угрюмо поужинали и разошлись по палаткам.

Я долго не мог уснуть, все перебирая в уме факты, которые мы установили. И все больше убеждался, что мы почти не продвинулись вперед. Признать это было горько.

Николай Павлович тоже не спал, тяжело вздыхал, ворочался рядом в темноте. Но молчал, словно мы оба сговорились притвориться спящими.

Утром за завтраком Женя уныло спросил меня:

— Ну, шеф, какие будут дальнейшие указания?

— Как обычно, — ответил я, пожав плечами.

— Снова стрелять все, что под руку подвернется?

— А ты можешь предложить какой-то более продуманный план?

— Сергей прав, — вмешалась Мария. — Пока у нас нет никакой даже самой тоненькой ниточки, за которую можно ухватиться, остается одно — набирать как можно больше материалов.

Женя молча встал, закинул на плечо винтовку, хмуро буркнул:

— Я обойду заречную часть.

— Хорошо, — кивнул я.

Он, сутулясь, ушел. Мария, наскоро помыв посуду, ушла в лабораторию работать с препаратами — с новыми препаратами, пополнившими нашу коллекцию со смертью Селима…

А я сел за стол под тентом, чтобы написать докладную о трагическом ЧП — гибели Селима. Ведь он был членом нашей экспедиции, я нанял его, платил ему зарплату. И теперь обязан составить докладную по всей форме и телеграфом переслать в институт.

Долго я всячески оттягивал это невеселое занятие: перекладывал бумажки на столе, искал камень потяжелее вместо пресс-папье, чтобы их не унес ветер… Потом передвигал стол, чтобы он как можно дольше оставался в тени.

Но писать все-таки надо. А что?

Я задумался, сжимая виски кончиками пальцев.

— Ты что, не слышишь? — наконец добрался до моего сознания раздраженный голос Марии; она выглядывала из палатки. — Кричу, кричу, а ты словно оглох.

— Ты же видишь, я занят делом.

— Помешала? Извини, пожалуйста. Но мне нужен свежий глаз. Тут что-то непонятное.

— Что?

— Иди сюда и посмотри.

С удовольствием покинув место своей казни, я пошел в лабораторию.

— Ну что?

— Посмотри в микроскоп.

Я посмотрел. Без всяких вопросов было ясно: передо мной капельки крови покойного Селима. И на ее алом фоне весело сновали и резвились давно знакомые вибрионы.

— Ты ничего не замечаешь? — тихо спросила над самым моим ухом Мария.

— Нет. А что?

— Может, мне кажется… Глаза устали. Но, по-моему, они разные. Тебе не кажется?

Я снова склонился над окуляром. Обычные вибрионы, все одинаковые.

— Некоторые как будто движутся медленнее, лениво, — сбивчиво зашептала Мария, жарко дыша мне в самое ухо. — И они чуть-чуть потолще… словно раздуты. Видишь?

Пожалуй, в самом деле вот этот вибрион движется медленнее, чем другие. Они обгоняют, подталкивают его… Но внешне он ничем не отличается от них.

А вот еще один, тоже заметно медлительнее прочих. И похоже, в самом деле прозрачное тельце его слегка раздуто в боках…

— Ну что ты молчишь? Видишь ты что-нибудь или мне показалось?

Я отрываюсь от микроскопа. Некоторое время мы с Марией молча смотрим друг на друга, словно пытаясь так, без слов, обменяться мыслями. Потом я спрашиваю:

— Ты думаешь, это два разных вида?

Мария пожимает плечами, и я отвечаю сам себе:

— Вряд ли. Они совершенно идентичны…

— Только медленнее двигаются, — перебивает меня Мария. Мы снова задумываемся, глядя друг другу в глаза.

— У тебя сохранились…

— Да, — отвечает она, поняв меня с полуслова, и бросается к термостату.

Я молча слежу, как она вынимает из него пробирки, в которых живут и размножаются на питательных тканях потомки тех вибрионов, что добыл еще доктор Шукри из крови больных, погибших в канун нашего приезда.

Мы переглядываемся с Марией и опять понимаем друг друга без слов. Похоже, это одни и те же вибрионы, а вовсе не два разных вида. Но часть из них движется медленно, неуверенно, словно поражена какой-то болезнью, и лишь постепенно заражает и остальных. Может быть, именно эти «больные» вибрионы и разят людей? А что их делает «больными»? Вирус? Тот же самый, которого мы находим опять-таки всюду — и у больных, и у здоровых людей и животных? Неужели он становится опасным, лишь поразив сначала вибрион?

— Ты сможешь как-то отделить «больные» вибрионы от нормальных? — спрашиваю я.

— Конечно.

— И взять вирусологические пробы тех и других?

— Надеюсь.

Да, но ведь придется ждать несколько дней, пока будут какие-то результаты!

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Никто из нас не подозревал, какой оборот примут дальнейшие события и как они вдруг стремительно обрушатся одно за другим, словно лавина…

Надо было снова ждать, а лучшим лекарством при этом, как я уже много раз убеждался, была работа. И с утра я отправился в горы над рекой — ставить ловушки на сурков. Для новых исследований нам понадобятся живые зверьки.

Когда солнце начало припекать невмоготу, я решил передохнуть и стал искать среди скал хоть небольшой клочок спасительной тени. Забрался в одну расщелину — нет, тут испечешься быстрее, чем на раскаленной сковородке. Полез дальше… И вдруг заметил черневшее в скале отверстие.

Несомненно, это был вход в пещеру, в которой никто из нас еще не побывал. Надо бы осмотреть ее. Там наверняка прячутся днем летучие мыши, их тоже стоило добыть хоть парочку живьем. А где мыши, там и москиты, клещи. Очень важно узнать, какие вибрионы носят они в себе — обычные или «больные». От этого зависит вся дальнейшая работа.

Добраться до пещеры было трудновато. Ход в нее располагался метра на полтора выше того места, где я стоял. Отвесная скала над рекой, перекатывающей вниз камни. Прийти сюда завтра с Женей или Николаем Павловичем и спуститься сверху на веревке? Во всяком случае, осмотреть пещеру нужно непременно, и чем скорее, тем лучше. Это ведь остался, пожалуй, один из немногих уголков, пока не исследованных нами.

Кто знает, может, именно здесь нас и ожидают какие-нибудь открытия.

Я уже научился карабкаться по здешним горам. Скала неровная, с выступами. Вот сюда можно поставить ногу, за тот выступ уцепиться… А дальше? Дальше есть небольшой карнизик, по нему можно пройти, вполне уместятся обе ноги. Зато в пещере сейчас прохлада, там отдохну…

Я полез. Все шло благополучно; я успешно добрался до карнизика, решил немного постоять на нем и передохнуть. Дальше, похоже, будет проще.

И тут вдруг огромный камень, лежавший на краю скалы прочно и недвижимо, наверное, уже долгие века, качнулся, сдвинулся с места и начал медленно валиться на меня…

Я отшатнулся, потерял опору под ногами.

И все потемнело в глазах от страшного удара, будто я провалился сквозь землю…

Очнулся я от резкой боли где-то в ноге. Полная тьма. Пробую открыть глаза — и ничего не вижу: что-то плотно сжимает мне голову.

И вдруг отчетливо слышу почему-то голос доктора Шукри. Откуда он взялся? И почему он говорит кому-то:

— Тампон…

— Где я?

Откуда-то взялась Мария и радостно восклицает:

— Он очнулся, доктор! Слышите?

— Почему я не вижу ее?

Я шарю вокруг правой рукой, пытаясь выбраться из непонятной тьмы, — левая почему-то не двигается — и, к полнейшему удивлению, нащупываю не камни, а накрахмаленную простыню, край стола. Как я попал на этот стол?

— Якши, доктор, якши? — безбожно коверкая язык, допытывается у кого-то Мария.

И невидимый понимает ее, отвечает уклончиво знакомым голосом доктора Шукри:

— Иншалла…

Конечно, это он. Его любимая отговорка.

— Где я? — снова пытаюсь приподняться.

— Лежи, лежи! — Ласковые руки Марии осторожно, но настойчиво придерживают меня за плечи. — Ты в больнице.

— В какой больнице? Зачем?

— Ты сорвался со скалы, понимаешь? Тебя немножко засыпало камнями… Но это не опасно, раз ты очнулся. Мы привезли тебя сюда, сейчас доктор Шукри-ата закончит перевязку, и все будет в порядке.

Неужели это старик столкнул на меня камень? А я уж думал, он оставил нас в покое.

— А почему ничего не видно? Я что, ослеп?

— Ну что ты! — пугается Мария. — Просто у тебя лицо… немножко поранено, не пугайся. Пришлось на время забинтовать голову. А вот и Женя идет, он готовил тебе палату.

— Зачем мне палату? Везите меня обратно в лагерь.

— Нельзя, дорогой, нельзя, — вмешивается доктор Шукри, видно понявший мое желание. — В походных условиях весьма трудно соблюдать антисептику, не вам это объяснять. А здесь вы будете как дома, мы приложим все силы.

— Доктор Шукри, я знаю, как у вас тесно, — пытаюсь я спорить, вертя головой и стараясь догадаться, где он стоит.

— Нельзя, дорогой, нельзя, — отвечает он совсем с другой стороны, чем я ожидал.

Товарищи мои уезжают в лагерь продолжать работу, а я остаюсь в больнице. Скучно и невесело лежать забинтованным, не видя буквально света белого. Да и к тому же мысли довольно мрачноватые одолевают: только что-то начало проясняться, работы непочатый край, и вот в такое горячее время я глупо вышел из строя.

Каждую свободную минутку заходит доктор Шукри, и мы ведем с ним длинные медицинские беседы, пока его не вызовут к очередному пациенту. За мной все ухаживают, словно за самым дорогим гостем. Повар Бедиль лично приходит каждое утро и не отступается, пока не закажу что-нибудь повкуснее на обед.

Дважды заходил доктор Али справиться о моем здоровье. Держался он опять приветливо, как и прежде, и я даже не решился расспрашивать его об этом падеже скота, который связывали с нами и с болезнью Селима. Видимо, все окончилось благополучно, зачем затрагивать неприятные темы…

Но вот доктор Шукри наконец-то снимает опостылевшую повязку, и я, жмурясь и помаргивая, словно прозревший слепец, разглядываю в зеркале свое покореженное лицо.

Я ждал, что меня навестит Мария и обо всем расскажет, но только через день приехали Женя с Николаем Павловичем и даже вдвоем не могли рассказать ничего нового.

— Опытов заложено много, но результатов придется еще подождать денька два, вы же сами должны понимать, Сергей Николаевич, — увещевал меня Николай Павлович.

— Понимаю, — вздохнул я. — А как ваши исследования?

— Какие?

— Да с копытами.

Николай Павлович помрачнел и махнул рукой:

— Да, оказывается, это уже известно. Доктор Али сказал мне, что давно изучает эту болезнь скота и уже отправил статью куда-то… в какой-то английский журнал.

— Ну, это ничего не значит, — попытался я его утешить. — Ваши исследования тоже могут оказаться интересными. Разве дело в приоритете?

Николай Павлович посидел у меня немного и заспешил на базар, а Женя остался. От огорчения, что нет пока никаких приятных новостей, я, признаться, разговаривал с ним довольно вяло и неохотно.

— Чего ты злишься? — спросил он.

— А чего ты мне не можешь ничего толком рассказать, что у вас там делается?

— Ты же знаешь Марию. Ничего она нам не докладывает, а возится в лаборатории каждый день до полночи.

— Возится, да толку что. А ты небось все с муравьями забавляешься…

— А что, у них тоже есть чему поучиться. Я вчера наткнулся на колонию горных черных муравьев. Они знаешь как ловко умеют от холода спасаться? Как морозец ударит, начинают глицерин вырабатывать, бывает, до десяти процентов от собственного веса. Давно ли мы додумались добавлять глицерин в радиаторы, чтобы они не замерзали? А природа, оказывается, запатентовала это изобретение, наверное, несколько миллиардов лет назад.

Мы помолчали. Потом я сказал, положив ему руку на плечо:

— Ладно, старик, ты меня извини. Просто надоело тут лежать.

— Понятно…

Мария приехала через два дня, когда я уже всерьез подумывал ночью вылезти в окно, спуститься со второго этажа по столбику террасы и сбежать в лагерь.

Я уже раскрываю рот, готовый обрушиться на нее за то, что так долго держала меня в полнейшем неведении, но Маша опережает:

— У всех заболевших два вида вибрионов, а у здоровых — только один! — выпаливает она, еще стоя в дверях.

Так… Неужели мы нащупали заветную ниточку? Ниточку, за которую можно ухватиться.

Через минуту мы сидим с ней прямо на полу, не обращая внимания на негодующие монологи славного доктора Шукри, тщетно призывающего на помощь аллаха. Мария раскладывает передо мной целую кипу лабораторных записей, анализов, графиков, выписок из историй болезней.

— Вирус один и тот же, хотя, может быть, штаммы и разные; это можно проверить только в Ташкенте, — поясняет она. — Но мне кажется, болезнетворным становится он лишь тогда, когда поразит вибрион и при каких-то, пока неясных, условиях завершит в нем определенный цикл развития.

Она рассказывает, что начали выборочно проверять всех грызунов на уже обследованных раньше участках: какие у них вибрионы — пораженные вирусом или обычные?

— Проверили мы и архаров. Женя с Николаем Павловичем специально подстрелили трех в различных местах. У всех из них найдено оба вида вибрионов: и болезнетворные и неопасные. Ты будешь ругаться, но… я даже не удержалась и взяла пробу у одной из овец из отары Хозяина! — ликующе продолжала Мария.

— Ты с ума сошла? — пугаюсь я, показав ей глазами на доктора Шукри.

— Ничего, он нам сколько мешал, противный старик. Я, конечно, извиняюсь, может, некоторые его и считают святым. Да он ничего и не заметил. Подкараулили овцу в зарослях, Женя отогнал собак, а я быстренько взяла пробу и отпустила ее. Даже не заблеяла…

— Ну и что?

— У нее тоже два вида вибрионов, понимаешь? — значительно произносит Мария. — Материалы такие интересные, что я даже не решилась оставить их в лагере. Привезла сюда, в холодильнике у Шукри они лучше сохранятся…

Так, значит, болезнь переносят архары и овцы, а вовсе не грызуны, как мы предполагали. И москиты с клещами тут ни при чем. Неужели мы напали на верный путь?!

До вечера мы втроем с доктором Шукри, давно переставшим ворчать на меня за нарушение больничной дисциплины, обсуждаем это открытие и намечаем, как вести исследования дальше. Надо проверить, не содержат ли опасных вибрионов с вирусами овцы в здешнем поселке, особенно в отарах, пригнанных сюда беженцами из долины. Это берет на себя доктор Шукри.

— Но с условием, что вы еще хотя бы два дня не встанете с кровати! — говорит он мне, строго грозя пальцем, пожелтевшим от йода. — Я же прекрасно вижу, что вы так и норовите сбежать. Но нельзя, видит аллах, нельзя. Вы увлечетесь работой, полезете опять в горы, раны откроются, и вам конец, иншалла. Так что на этом условии, дорогой мой, я категорически настаиваю!

Как ни пытаюсь я его переубедить, он остается непреклонным. И Мария к тому же его поддерживает.

— Ладно, но это последние два дня! — сдаюсь я. — И с условием, что завтра вы мне дадите самому проверить все образцы, привезенные Машей. Холодильник у вас хороший?

— Отличный, американский. Во всяком случае, самый лучший на добрую сотню километров вокруг, — засмеялся Шукри. — Не беспокойтесь.

— Простите, я стучал, но вы так увлеклись…

Мы оглянулись и увидели в дверях доктора Али.

— Добрый вечер! У вас, похоже, хорошие новости?

— Да, дорогой коллега, кажется, мы, наконец, напали на верный след, — ответил я, потирая руки.

— Поздравляю. Все-таки вирус?

— И вирус и вибрион!

— Как так? Два возбудителя? Вы заинтриговали меня. Не буду вам сейчас надоедать, но завтра вы мне все расскажете. Я пришел взглянуть на вашу заболевшую лошадь, дорогой Шукри. Но вы сейчас заняты, я зайду попозже или утром…

— Вы пройдите на конюшню, дорогой друг, конюх вам ее покажет, а я скоро освобожусь, — сказал доктор Шукри.

— Отлично. До свидания! — И доктор Али с поклоном закрыл дверь.

Все ушли, а я расхаживаю по комнате и думаю, думаю…

Похоже, мы в самом деле напали на правильный путь. Болезнь, несомненно, переносит вирус, завершивший свое развитие в вибрионе. Только тогда он способен поразить человека. А передают людям этих вибрионов, «заминированных» вирусами, горные архары и овцы, вероятнее всего именно овцы: ведь в кошарах тут царит неимоверная грязь.

Ну, а дальше? Кто же хранит болезнь в природе и передает ее овцам? Грызуны? Но через кого?

Похоже, цепочка тут обрывается. Какое-то звено пока остается скрытым от нас. И если даже кто-то из грызунов, неведомый пока нам, и хранит в своих норах болезнь, то совершенно непонятно, как же он может передать ее потом овцам или архарам. Ведь они травоядные, грызунами не питаются…

Обычно переносят возбудителя болезни кровососущие насекомые — клещи, комары, москиты. Насосутся крови больного грызуна, а потом заразят человека или овцу. Но с этой злополучной болезнью Робертсона дело обстоит иначе. Ведь мы точно установили, что в москитах никогда не бывает вибрионов, а в клещах — вирусов. Значит, ни те, ни другие не могут переносить вибрионы, пораженные вирусом. Но кто же тогда распространяет болезнь по всей долине? Комаров тут почти нет.

Темно, темно, много еще непонятного… И работы нам предстоит немало, пока распутаем весь клубочек загадок до конца.

Опять я расхаживаю по комнате, то и дело присаживаясь к столу, чтобы записать возникающие мысли.

Как я накурил! Достанется мне от милейшего Шукри.

Я распахнул окно. Жалко, оно затянуто частой сеткой от москитов, не высунешься. Я приложил лоб к холодной сетке, с наслаждением вдыхая бодрящий вечерний воздух, настоявшийся за день, словно вино, на цветах и душистых травах. Поселок уже спал, только кое-где мерцали в окнах редкие огоньки.

Вдруг мне послышался какой-то скрип на деревянной галерейке, тянувшейся вдоль стены. В свете луны маячила чья-то черная тень. Вот она медленно двинулась дальше…

Кто это мог быть? Высунуться из окна и рассмотреть его мне мешала сетка. Хороший человек не станет таиться и красться, как вор.

А если это в самом деле вор?!

Я вышел в коридор, стараясь не скрипетьполовицами, быстро подскочил к двери, выходившей на галерею, и распахнул ее.

Черная фигура шарахнулась от меня и побежала по галерее. Я кинулся за ней.

Незнакомец уже скрылся за углом дома. Я сделал большой прыжок, рискуя обрушить вниз ветхую галерею, завернул за угол и успел схватить убегавшего за локоть…

Но в тот же миг он полоснул меня по руке ножом, и я, вскрикнув, выпустил его.

Вор не стал мешкать. Он спрыгнул с галерейки в сад и убежал, ломая кусты.

Внизу забегали, зашумели. Доктор Шукри кричал кому-то:

— Принеси огня с кухни, негодяй!

— Сюда! Ко мне! Ах, подлец… — закричал кто-то в дальнем углу сада, где была конюшня.

Туда побежали с фонарем.

Держа раненую руку на весу, чтобы не перемазаться кровью, я спустился вниз.

— Что с вами? — бросился ко мне навстречу перепуганный доктор Шукри.

— Кто-то пытался влезть через галерею в больницу. Я хотел его задержать. Он ударил меня ножом, — пояснил я, поднося руку к свету.

— Ножом? — переспросил доктор Шукри, рассматривая рану. — Ножом?! — повторил он, поднимая голову и ошеломленно глядя на меня. — Нет, этого не может быть, аллах не допустит…

И он снова уставился на мою руку, словно не веря собственным глазам.

— Ну что вы так встревожились, ведь рана совсем неглубокая, — попытался я его успокоить.

Но почему-то мои слова еще больше взволновали добрейшего Шукри.

— Да, вот именно, она совсем неглубокая! — закричал он на весь дом. — Она совсем-совсем неглубокая. Где он?!

— Кто? Вор? Убежал, если его только не успели схватить там, у конюшни, — сказал я.

— У конюшни?

— Да, он побежал туда, я слышал какие-то крики.

— Хотел бы я посмотреть на этого вора, решившегося осквернить… — начал грозно доктор Шукри и замолчал при виде людей, приближавшихся к нам по тропинке из глубины сада.

Санитар бережно поддерживал за локоть доктора Али, конюх светил им фонарем. Левая рука у Али болталась, как плеть, он весь был залит кровью.

— Что с вами? — бросился я к нему.

— Похоже, то же, что и с вами, — с кривой усмешкой ответил он. — Я только вышел из конюшни и хотел идти домой, как вдруг услышал шум, на меня налетел в темноте какой-то человек. Я попытался задержать его, и вот…

Он показал окровавленную руку.

— И вас порезал? — ахнул я. — Вот негодяй!

Доктор Шукри осмотрел рану Али и пробормотал:

— Да, точно такой же порез.

Потом он отвел нас в операционную, сам обработал наши раны и наложил повязки. Он был так подавлен, что я снова стал утешать его. Но он словно не слышал меня, время от времени бессвязно бормоча:

— В моем доме! О аллах, аллах…

Доктор Али попрощался и ушел домой. Я поднялся к себе в палату. Постепенно в доме все угомонились…

Я лег, но никак не мог заснуть, взбудораженный этим глупым происшествием. Да и рана слегка ныла. Потом я снова начал думать о работе и незаметно задремал…

И вдруг вскочил, услышав торопливый цокот копыт по камням, тревожные голоса под окном, — мне явственно послышался среди них голос Марии!

В окно ничего не видно, оно выходит в садик, а крыльцо за углом. Голоса доносятся оттуда, там пылает факел. Его тревожный, зыбкий багровый отсвет сразу заставляет почему-то подумать о пожаре, беде…

Я бросаюсь к двери и сталкиваюсь с Марией, Голова у нее непокрыта, волосы растрепал ветер.

— Беда, Сережа! — еле выговаривает она запекшимися губами. — Заразился Женя.

СТРАШНЫЕ ДНИ

Когда на твоих руках умирает друг…

Нет, я не могу подробно рассказывать о последующих страшных днях. Судя по календарю, их было всего десять. Но мы постарели за это время по меньшей мере на десять лет…

Сначала мы мчались по горным дорогам на старом, готовом вот-вот развалиться санитарном автомобиле, который раздобыл доктор Шукри. На границе нас ждал самолет, и через два часа мы были уже в Ташкенте, в родном институте. Но что толку. Ни самые опытные профессора, ни новейшие препараты не могли спасти нашего товарища.

Спасти его могли бы только мы сами, если бы успели к этому времени разгадать тайну проклятой болезни. Но мы не успели.

— Мы здесь, кажется, уже нащупали, как создать вакцину, — сказал мне мрачно профессор Ташибаев. — Случись несчастье месяцем позже, мы, наверное, сумели бы предохранить его от заражения. А пока…

Женя держался поразительно, хотя, как мне казалось сначала, первое время просто не отдавал себе отчета, насколько все обстоит серьезно. Он не хотел, чтобы мы везли его в Ташкент, и подтрунивал, что вот, дескать, горе-лекаря: не могут отличить болезнь Робертсона от простой лихорадки. Прощаясь с Николаем Павловичем, который оставался в лагере, Женя сказал:

— Вы тут, пожалуйста, моих муравьев голодом не заморите. Вернусь, чтобы они не жаловались.

Но с каждым днем становилось очевиднее, что вернуться снова в наш лагерь ему уже не удастся. Женя не мог не понимать этого, потому что отлично видел, как ход его болезни неумолимо повторяет с точностью не только по дням, но даже и по часам трагедию Селима. Никаких сомнений ни у кого не оставалось: его поразила безжалостная болезнь Робертсона.

И все-таки Женя не сдавался. Мы с Машей дежурили возле него днем и ночью, и он заводил длинные разговоры о том, кто из грызунов может хранить болезнь, где она прячется, по его мнению, осенью и зимой, в перерывах между эпидемиями, какие исследования надо провести, чтобы выявить все звенья цепочки распространения болезни от животных к людям.

Признаюсь, порой мне это начинало казаться какой-то глупой мальчишеской бравадой. Но однажды, когда Марии не было в палате, Женя вдруг сказал мне спокойно и строго:

— Ты думаешь, я бодрюсь, стараюсь себя успокоить игрой в героического деятеля медицины? Изображаю из себя этакого книжного бодрячка, которому все нипочем, даже собственная смерть? Эх ты, психолог! Я просто твердо знаю, что умру. Нет у вас для меня лекарства, лекаря. И хочется мне напоследок найти, нащупать хоть кончик той ниточки, за которую потянешь — и распутается весь клубок, понимаешь? Чтобы я и дальше распутывал его вместе с вами, после того, как… — И, кивнув на потрепанный блокнот, лежавший на тумбочке возле кровати, добавил: — Ты его полистай потом, может, что и пригодится.

На седьмой день у него помрачилось сознание. А на рассвете девятого дня, когда за распахнутым окном в институтском саду только начинали весело перекликаться просыпающиеся птицы, наш товарищ Евгений Лаптев скончался.

Через три дня после похорон мы с Марией выехали обратно в долину. Профессор Ташибаев хотел было заменить ее кем-нибудь из сотрудников института, но Мария только молча посмотрела на него, и он сразу заговорил о другом.

До границы мы ехали на поезде. В купе нас было только двое. Маша все время лежала на верхней полке и смотрела в потолок. Я не находил себе места, то и дело выходил в коридор курить, без всякой нужды принимался — в какой уже раз — осматривать и перевязывать тюки с оборудованием, потом достал затрепанный блокнот погибшего друга и снова начал листать его.

В этих отрывочных записях не было никаких откровений или открытий. Случайные наблюдения над животными вперемежку с выписками из понравившихся книг, какие-то рисунки, пометки о разных забавных черточках, подмеченных мимоходом у кого-нибудь из нас. Женя многим интересовался, и глаз у него был острый, цепкий.

«…Удивительно все-таки, сколько опасных силков расставила повсюду природа человеку! Какие только болезни не таятся, например, в норах грызунов: и чума, и таежный энцефалит, и бешенство! Причем многие из них для самих животных неопасны, а губительны лишь для человека. Начинает казаться, будто слепая природа прямо-таки с иезуитским коварством расставила капканы в диких, труднодоступных местах и терпеливо ждет миллионы лет, когда туда придет человек. Ведь микроб чумы, как уверяет Машка, старше человека по крайней мере на пятьдесят миллионов лет. Что же, рассматривать его как этакую живую мину поразительно замедленного действия?!

Но это, конечно, лишь кажется. Просто все живое нуждается в определенной среде для нормального существования. И повсюду идет вечная, бесконечная борьба за существование, за выживание наиболее приспособленных. Человек лишь случайно порой „вваливается“ в эту схватку микробов между собой.

Академик Павловский, создавший замечательное по своей стройности и глубине учение о природной очаговости болезней, писал: „Болезни с природной очаговостью стары для природы и новы лишь в отношении времени и условий поражения ими людей и еще более новы, если судить о времени, когда врачи научились правильно их распознавать“.

Блестящий зоолог, микробиолог, путешественник, страстный фотограф — чем только не увлекался этот замечательный старик! Вот у кого надо поучиться…»

«Никак не удается подобраться поближе к архарам и понаблюдать за ними. Сегодня наткнулся на большое стадо. Подошел метров за двести. Они смотрели на меня и совершенно не пугались. Но едва двинулся дальше, вожак подал сигнал, и стадо умчалось.

Даже к спящим архарам не подкрадешься. Они хитрые: всегда устраиваются где-нибудь возле колонии сурков. При малейшей тревоге сурки их вспугивают своим свистом, и бараны убегают…»

Я листал страницу за страницей, не особенно вчитываясь. В глаза лезли лишь отдельные записи, другие словно застилало туманом.

«…Очень меня заинтересовало, что некоторые муравьи возле пятого муравейника почему-то странно себя ведут. Они совсем не участвуют в общей жизни муравейника, а, облюбовав себе какую-нибудь травинку повыше, забираются на нее и сидят там неподвижно, вцепившись жвалами в листовую пластинку. Я пометил некоторых лаком для ногтей, который взял у Машки, — на другой день все они снова оказались висящими на травинках. Зачем они это делают? Сошли с ума? Еще одна загадка. Как говаривал дедушка Крылов: „Весьма на выдумки природа таровата…“

Интересно, уходят ли эти „рехнувшиеся“ муравьи хоть на ночь в муравейник или висят так целыми сутками? Но как это проверить? И так все в лагере глумятся над моим увлечением муравьями».

«Видел издали Хозяина и опять стал думать: почему же не заболевает этот зловредный старец? Ведь должна быть какая-то причина. Маша считает, будто у него выработался иммунитет. Но тогда можно, значит, и у других людей выработать невосприимчивость к болезни, над загадкой которой мы так безуспешно бьемся? Ну, это уж нашим медикам виднее. Я тут профан…»

Ну, а дальше опять про муравьев… Я отложил блокнот и стал смотреть в окно. А Мария все лежала наверху на полке и молчала как мертвая.

КАПКАН ЗАХЛОПНУЛСЯ

И вот мы снова в долине. Вечер. Бормочет в камнях река. Мы опять сидим у костра — только втроем, не вчетвером…

Николай Павлович, видно, сильно скучал один и теперь отводит душу в бесконечных рассказах с тысячами пустяковых подробностей о том, что он тут делал без нас, сколько подстрелил сусликов и полевок, как дважды встречался со стариком, но тот собак на него науськивать не стал — «видно, привык к нам…».

— И поверьте: как его встречу, даже вроде легче становится — все-таки живая душа. В общем-то, если внимательно разобраться, он старик неплохой, только, конечно, темный, забитый, вот и пытался вредить…

Я слушаю плохо, киваю и поддакиваю невпопад. Мария молча смотрит в огонь. Но Николаю Павловичу надо выговориться.

Скверно у меня на душе еще из-за нелепого спектакля, который устроил нынче для чего-то доктор Шукри. Когда мы приехали в поселок и зашли к нему в больницу, принял он нас очень тепло и трогательно. Угощал чаем, расспрашивал о работе, не утешал и не произносил никаких громких слов, но мы все время ощущали, как глубоко и искренне он нам сочувствует.

Среди нашей беседы в комнату без стука вошел какой-то полный седой человек в помятом мешковатом сером костюме.

— Разрешите представить вам моего старого, хорошего друга, — сказал доктор Шукри. — Давно обещал приехать ко мне погостить и, наконец, когда, признаться, я уже совершенно перестал в это верить, неожиданно сдержал слово. Его зовут Абдулла Фарук Назири, но вы мои друзья и можете называть его просто «дядюшка Фарук».

Дядюшка Фарук улыбнулся, приветливо покивал нам седой головой и молча уселся в уголке возле окна — на правах старого друга, видно, вовсе не считая, что может нам помешать.

Мы поговорили еще с доктором Шукри о наших дальнейших планах и уже собирались прощаться, как вдруг он удивил нас странной просьбой.

Сначала доктор зачем-то подошел к двери и выглянул в коридор, потом тщательно закрыл ее, сел рядом со мной, доверительно положив руку мне на колено, зашептал:

— У меня будет к вам одна просьба, дорогой коллега. Маленькая просьба, хотя и несколько щекотливого свойства…

— Какая?

Доктор Шукри встал, подошел к холодильнику и достал из него большой медицинский термос, который мы привезли ему прошлый раз из Ташкента. Поставив осторожно термос в центре стола, Шукри снова подсел ко мне и опять зашептал, как заговорщик:

— Я объявлю всем, что вы наконец-то создали и привезли вакцину от этой проклятой болезни. Она здесь…

Он показал на термос.

— Но я не могу… — начал я.

— Понимаю, все понимаю, дорогой! — умоляюще зашептал Шукри, хватая меня за руку. — Конечно, вы не можете лгать. Но это нужно, очень нужно, поверьте мне!

— Зачем?

— Пока я не могу вам сказать. Прошу только верить мне. Ну хотя бы для того, чтобы поднять дух населения. Ведь и вы и я твердо уверены, что рано или поздно вам, конечно, удастся создать эту вакцину. Почему не порадовать людей немножко раньше? Бывает же ложь, угодная аллаху. И потом — вам вовсе не придется лгать. Вы просто молчите и принимайте поздравления, а говорить буду я.

Очень мне не по душе была эта просьба, но доктор Шукри так упрашивал, что я пожал плечами.

— Спасибо! Вы не пожалеете об этом, дорогой, — сказал он, крепко пожимая мне руку, и повернулся на стук в дверь. — Войдите! А, вот и наш милый доктор Али! Входите, входите.

— Я не помешаю? — спросил доктор Али с порога, кланяясь нам. — Здравствуйте. Рад вас видеть…

— Нет, нет, Али, вы не помешаете, наоборот… Разделите нашу радость! — ликовал Шукри. — Что я вам говорил? Наши советские друзья создали все-таки вакцину против болезни Робертсона! — И он величественным жестом указал на термос, стоявший посреди стола, словно маленький памятник.

Я не знал, куда девать глаза. А тут еще Шукри, будто нарочно, начал приговаривать:

— Не смущайтесь, не смущайтесь, дорогой коллега! Скромность украшает лишь до известных пределов. Такой победой нужно гордиться!

Он весьма правдоподобно и натурально поздравлял нас. Поздравлял доктор Али и кланялся. Ободряюще кивал из своего угла дядюшка Фарук, хотя я готов был поклясться, что глаза его смеялись надо мной.

Мария уже так грозно фыркала за моей спиной, что я поспешил попрощаться. А неугомонный Шукри скликал санитаров, показывал им проклятый термос, расхваливал советскую медицину и заставлял чуть ли не кланяться нам в ноги…

Мы выскочили из комнаты как ошпаренные. А Шукри кричал нам вдогонку:

— Не беспокойтесь, я сейчас же спрячу вакцину в свой холодильник, с ней ничего не случится! И прививки начнем делать завтра только с вами, только вместе с вами!

Ну и напустилась же на меня Мария, когда мы остались одни! И теперь, когда, сидя у костра, я вспоминал этот глупый и постыдный спектакль, лицо мое багровело…

Мы рано разошлись по палаткам, долго ворочались, вздыхали и не могли уснуть. А с утра снова начали готовиться к работе. Встали поздновато, так что мы с Николаем Павловичем собрались к выходу на очередной маршрут лишь часам к одиннадцати. Мария оставалась в лагере.

Мы уже уходили, как вдруг она окликнула нас:

— Постойте! Кто-то к нам едет.

В самом деле, из кустов показался всадник. Это был незнакомый молодой человек, сидевший в седле с явно военной выправкой. Я никогда не видел его раньше. Наверное, он был нездешний, раз решился приехать к нам в долину. Козырнув, он подал мне записку.

«Дорогой коллега! Приезжайте немедленно, вы очень нужны. Всегда ваш Шукри», — прочитал я с недоумением. Слово «немедленно» было дважды жирно подчеркнуто.

— Что еще ему надо от нас?

Когда мы с молчаливым посыльным приехали в поселок, я хотел свернуть в переулок, ведущий к больнице. Но он взмахом руки показал в другую сторону.

Мы миновали базар и остановились у зданий, где, как я знал, размещались различные уездные власти. Вслед за посыльным я прошел по нескольким коридорам и оказался перед дверью, возле которой стоял черноусый рослый жандарм. Он распахнул передо мной дверь, и я вошел в комнату с одним небольшим окном, затянутым решеткой, где сидели за столом и пили чай доктор Шукри, его старый приятель Фарук и молодой офицер с погонами капитана.

— Заходите, заходите, дорогой, мы вас заждались! — бросился Шукри навстречу, словно принимал меня в самой дружественной обстановке, а не в каком-то явно полицейском участке. — Хотите чаю? Не смущайтесь, пожалуйста, этой… несколько строгой обстановкой! — засмеялся он. — Сейчас вы все поймете. И не сердитесь на меня за вчерашнее.

Он повернулся к дядюшке Фаруку, тот молча кивнул, капитан подошел к двери, приоткрыл ее и отдал какое-то приказание.

— Капкан захлопнулся, дорогой, капкан захлопнулся! — ликовал Шукри, потирая руки.

Я ничего не понимал, и, наверное, вид у меня был очень глупый.

Дверь открылась, и вошел доктор Али. Все еще ничего не понимая, я хотел с ним поздороваться…

И тут увидел, что руки у него скованы за спиной.

— Вам знаком этот человек? — негромко спросил дядюшка Фарук.

Кажется, я впервые за все время знакомства услышал его голос.

— Да.

— Что вы можете сказать о нем?

Я пожал плечами.

— Это доктор Али… Местный ветеринар. Нас познакомил доктор Шукри, и… мы с ним несколько раз встречались, беседовали. Но я не понимаю…

— Он бывал у вас в лагере? — продолжал дядюшка Фарук, а капитан, сидя за столом, записывал его вопросы и мои ответы.

— Да, однажды.

— Заметили ли вы что-нибудь странное в его поведении?

Я снова недоуменно пожал плечами.

— Подлец! — закричал вдруг доктор Шукри, грозя Али обеими кулаками. — Мы поймали тебя с поличным, будь ты проклят! Капкан захлопнулся, негодяй, и ты попался! А там была вода, простая вода из арыка!

Черные густые брови у Али дернулись, но он ничего не ответил, глядя куда-то мимо нас, сквозь стену.

— Уведите его! — так же негромко приказал Фарук.

Али повернулся и пошел к двери, раскрывшейся перед ним, но на пороге вдруг обернулся и бросил через плечо:

— Орешек еще твердый. Попробуйте раскусить!..

Теперь я узнал голос, споривший с Хозяином в кустах у реки! Неужели это был он?!

— Каков наглец! — Взбешенный Шукри так стукнул кулаком по столу, что полицейский капитан опасливо отодвинулся от него со своими записями.

— Но объясните же мне, в чем, наконец, дело! — взмолился я.

Шукри усадил меня за стол, налил горячего кок-чая и начал рассказывать:

— Аллах открыл мне глаза в ту ночь, когда он пытался вас зарезать. Помните?

— Конечно, помню. — Я невольно посмотрел на свою руку, на шрам от удара ножом. — Но кто он? Вы поймали вора?

— Какой вор! — снова зашумел Шукри. — Это Али Вардак вас ударил.

— Как? Но ведь он сам…

— Да! Да! Порезал и сам себя, чтобы отвести глаза, — втолковывал мне Шукри. — Но мои глаза он не мог обмануть. Я же старый врач, оперировал тысячи людей и сразу увидел, что такие неглубокие раны можно нанести только ветеринарным скальпелем. Где он?

Капитан достал из стола знакомый потрепанный футляр и вынул из него старомодный медный скальпель.

— Вот, видите выступ? Этот скальпель делал опытный мастер. Его лезвию специально придана такая форма, чтобы он лишь вскрывал кожу и верхние ткани, но не уходил глубоко. И я сразу понял, что вам нанесли удар именно скальпелем и мог сделать это лишь медик! — торжествующе пояснил Шукри. — Нож рассек бы вам руку до самой кости. Тогда аллах сразу все прояснил мне, и я понял, кто мешал вам, путал анализы, шептался с Хозяином в кустах, натравливал его на вас, пытался даже заразить эту милую Мариам…

— Как? Вы считаете…

— Да! — не дал мне договорить Шукри. — Голову даю на отсечение: он подсунул ей клещей в букете. Помните, он подарил ей в тот вечер букет?

Я молчал, потрясенный тем, что услышал.

— Но доказать это, дорогой мой Шукри, к сожалению, невозможно, — меланхолично произнес Фарук, закуривая сигарету, — как и многое другое, в чем вы его обвиняете. Даже с этой раной… Ведь она уже заросла.

— Да, — сразу стихая, согласился доктор Шукри. — Ты прав. Но ведь мы поймали его с поличным!

— В этом ты прав, — кивнул седой головой Фарук. — От этого он не отвертится. Но он ловкач, выдаст это за простую кражу, и все; отделается пустяковым наказанием.

— А как же вы его уличили? — спросил я.

— Вчерашним маскарадом, дорогой мой, вчерашним маскарадом, который так вывел вас из себя! — снова оживился доктор Шукри, ласково похлопывая меня по руке. — Понимаете, в ту ночь, когда он вас порезал, я все думал: чего он хочет и как его поймать? Вы помешали ему тогда залезть в мой кабинет, чтобы испортить, перепутать материалы, привезенные из долины. Он делал это уже и раньше, загрязняя анализы и сбивая вас с толку. Кто, кроме ветеринара, мог подсунуть вам вирус лошадиного энцефаломиелита? На такую приманку и следовало его ловить. Я написал моему старому другу, дорогому Абдулле Фаруку, вот он сидит перед вами, и благодарите его за то, что мы поймали злодея. Абдулла действительно мой старый и верный друг, только я пока не говорил вам и никому другому, что он опытнейший полицейский чиновник. Когда-то мы с ним работали в одном городе, подружились, и он, конечно, не станет отрицать, что я порой помогал ему медицинскими советами…

Доктор Шукри сделал маленькую паузу, явно для того, чтобы дать возможность другу подтвердить его заслуги многозначительным кивком, а затем продолжал:

— Наверное, и я за это время заразился от него каким-то мальчишеским шерлок-холмством. И вот теперь я решил твердо разобраться в этом темном и позорном деле и позвал его на помощь. Ведь была задета честь нашего народа, честь медицины! Не спорьте со мной! Он приехал, и мы придумали этот вчерашний маскарад…

— Вы поймали его… — догадался я, но Шукри опять не дал мне договорить.

— Конечно! Он полез ночью в холодильник, чтобы испортить мнимую вакцину, и мы схватили его. Видели бы вы рожу этого мошенника, когда комната вдруг осветилась и лапы ему сковали наручники! Расчет был правильный: он просто не мог не полезть в холодильник, это был последний шанс для него. И капкан захлопнулся! А там была просто грязная вода из арыка…

Шукри был так увлечен, что я невольно рассмеялся и тут же извинился.

— Но зачем ему это было надо? Как он решился на это? — спросил я.

Доктор Шукри помрачнел и нехотя ответил:

— Он исмаилит.

— Не понимаю.

— Ну, есть такая религиозная секта — исмаилиты. Они существуют во многих странах. У них свой пир, вожак, которого они считают живым богом… Религиозные фанатики!.. — Было видно, что милейшему доктору неприятно обсуждать со мной эти религиозные проблемы.

Я не стал его больше расспрашивать, но тут вмешался Абдулла Фарук и решительно сказал:

— Ты все-таки неисправимый идеалист, Шукри, хотя и медик. Исмаилит… Разве в этом дело? Гораздо важнее, что чуть не половина пастбищ в этой долине перешла к нему в наследство от папаши, и кто добровольно откажется от таких доходов? Уж я-то лучше знаю людей, согласись.

Он задумчиво побарабанил пальцами по столу, потом поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

— Не буду кривить душой, — строго сказал он. — Мне, да и всем нам, очень неприятно, что вы, гости из дружественной страны, столкнулись с этим… Мы постараемся, чтобы он получил по заслугам. Хотя опять-таки не скрою: доказать его виновность будет трудно. Путал анализы? Докажите. Подсунул зараженных клещей в букете? Я верю, но где доказательства? Пытался залезть в холодильник? Да, он это отрицать не станет, но лишь для того, чтобы выкрасть из него бутылку шотландского виски, которую наш друг Шукри всегда держит там для гостей. — Абдулла Фарук невесело усмехнулся, покачал головой и добавил: — Но вы все-таки напишите подробно и обстоятельно о всех загадочных, странных, непонятных для вас происшествиях. Ничего не обходите: ни подслушанного разговора в кустах, ни внезапной болезни вашей сотрудницы, ни разрушенного овринга. Может быть, мы что-нибудь из него и выжмем, он проговорится, признается. Я сам буду вести допросы.

Всю дорогу обратно до нашего лагеря я не мог опомниться. Слишком невероятным выглядело то, что я услышал. И в то же время разоблачение Али Вардака, наконец, проясняло многое казавшееся раньше загадочным и непонятным.

Да, конечно, только он мог засорить материалы вирусом лошадиного энцефаломиелита и на какое-то время сбить нас с толку; именно для этого Али и вызвался тогда сам привезти их к нам в долину.

И не случайно он так удивился тогда, услышав, что мы наткнулись сразу на два загадочных вируса. Одного он подсунул сам, но о другом-то, истинном возбудителе болезни Робертсона, и понятия не имел!

Не удивительно, что он в тот свой приезд к нам в лагерь не предупредил нас об опасности селя. Наверное, даже порадовался в душе, что мы сами забрались в такое опасное место.

Хитрости и коварства ему не занимать. Как ловко он отводил нам всем глаза, сначала рассказав Шукри, будто видел какого-то таинственного незнакомца «на белой лошади», якобы посещавшего долину, а потом порезав себе руку в ту ночь, когда я его едва не поймал! Ловкач, ничего не скажешь!

Как ни чудовищно выглядела попытка забросить к нам в лагерь тифозных клещей в букете, но, наверное, доктор Шукри не ошибся. Именно таким путем — принеся с собой с прогулки в степь букетик безобидных полевых цветов — и заражаются нередко люди. Метод был выбран простой и безошибочный: никто никогда не сможет доказать, что зараженные клещи не очутились в букете случайно. И конечно, лишь специалист-медик мог до этого додуматься.

Медик? Представитель самой гуманной профессии?! У меня язык не поворачивался, чтобы назвать так этого подлеца! И как он мог решиться на это? Однако решился.

А гибель Жени и Селима? Нет, в этом он, конечно, неповинен. Тут орудовал другой, главный убийца — невидимый и вездесущий, за которым мы так долго охотимся. Выбрал момент, когда наши товарищи допустили пустяковую неосторожность, и нанес неотразимый удар. Женя был слишком храбр и порой пренебрегал опасностью. Правду говорят, что наши недостатки — это зачастую продолжение наших достоинств.

Медик-исмаилит… Чепуха какая-то! Хотя эта религиозная секта возникла еще в средние века именно как подпольная террористическая организация. Недаром исмаилитов чаще называли в те времена французским словом «асассины» — убийцы. Но в наши времена…

Нет, скорее прав Абдулла Фарук: золото для этого подлеца — единственный бог. Его толкнули на преступления вовсе не какие-то религиозные мотивы, а самая обыкновенная корысть, жажда денег, наживы, неистовое стремление сохранить свои доходы от пастбищ в зараженной долине. Или и то и другое вместе?

Об этом мы далеко за полночь еще спорили в лагере у костра, пока Мария не сказала брезгливо:

— Да ну его, подлеца! Хватит о нем думать.

«СУМАСШЕДШИЙ» МУРАВЕЙ

Да, думать об этом негодяе было противно, но у меня не выходила из головы наглая фраза, брошенная им при последней встрече:

«Орешек еще твердый. Попробуйте раскусить!..»

Опять мы каждый день уходим на маршруты. Отстреливаем сусликов, полевок, птиц, ловим москитов. Мария тоже ходит с нами, лагерь теперь можно не охранять, а после обеда я ей помогаю в лабораторных исследованиях.

Они ничего нового не дают, ни в чем не опровергают наших прежних наблюдений. Это приятно: значит, мы работали все время чисто и аккуратно. Но где же прячется недостающее звено?

В какой уже раз мы подводим итоги! Итак, установлено: болезнь вызывают только вибрионы, в которых окончательно «дозрели» вирусы; сами по себе, в отдельности, и вирус и вибрион не опасны, хотя и могут, судя по наблюдениям Николая Павловича, вызывать повреждения копыт у овец.

Для грызунов даже зараженные вирусом вибрионы безвредны. Но, видимо, именно в организме сусликов, полевок и других обитателей глубоких подземных нор болезнь может сохраняться в промежутках между эпидемиями. Чтобы проверить это, мы сделали несколько опытов, но результаты их скажутся не скоро, только будущей весной.

Непонятным остается одно, самое важное: кто же разносит болезнь? Как она передается от грызунов к овцам?

Москиты неповинны: они не переносят вибрионов. А у клещей другое, не менее убедительное алиби: ни в одном из них мы не находили смертоносных вирусов. Так же «чисты» и другие кровососущие насекомые; мы проверили всех.

Кажется, снова забрели в тупик. Правда, мы уже можем дать какие-то рекомендации: посоветовать местным жителям строго соблюдать чистоту при уходе за овцами, не охотиться в опасное весеннее время на архаров… Но ведь это будет простой отпиской. Кто здесь, в глуши, станет всерьез выполнять наши советы и рекомендации?

И к тому же ведь это полумеры. Коли быть честным — разве можем мы считать свою работу законченной, пока самый важный переносчик и распространитель болезни остается необнаруженным?

А прячется он где-то совсем рядом. Ведь не по воздуху же передается болезнь от грызунов к овцам.

Прошло пять дней в напрасных поисках и невеселых размышлениях. И вдруг мы натолкнулись на открытие…

В то утро, готовясь, как обычно, отправиться на охоту за грызунами и насекомыми, я удивился, зачем Мария, кроме обычных мешочков и морилок, берет с собой и еще какую-то плоскую стеклянную банку, похожую на аквариум.

— Банка-то на что? — спросил я. — Или ты решила и рыбешек в речке проверить?

— Нет. Это для муравьев, — ответила она.

«Этого еще не хватало, — с досадой подумал я. — То Женька увлекался, теперь она».

— Но ведь мы их проверяли…

— Я не для опытов, а… просто так.

— Да их же полно, целый муравейник в банках, самых разных сортов, — сказал подошедший к нам Николай Павлович. — Я же всех сохранил.

— Не всех, — не глядя на него, ответила Мария.

— Как не всех? — возмутился Николай Павлович.

— В одной банке все муравьи сдохли.

— Это те, сумасшедшие? Но я же не виноват, что они ничего не ели! Я им и меду давал и сахарного песку. А они словно в самом деле рехнулись.

Я слушал их пререкания, и у меня голова кругом пошла. Сумасшедшие муравьи? Или мы? Кто из нас рехнулся?

Хотя ведь это Женя назвал сумасшедшими тех муравьев, которые почему-то забрасывали свои муравьиные дела и часами висели на травинках…

«Если бы я увлекался антропоморфизмом и искал подходящее сравнение, то сказал бы, что они похожи на людей, уходящих в монастырь и отвергающих все помыслы и заботы нашего бренного мира» — вспомнилась мне запись из его блокнота. И сразу стало немножко стыдно. Я ведь совсем забыл о его увлечении и не подумал, что Марии эти муравьи теперь могут быть тоже дороги.

— Ладно, — сказал я, — что вы препираетесь? Конечно, надо пополнить коллекцию…

«Хотя зачем? — тут же мелькнула у меня здравая мысль. — Ведь если эти сумасшедшие муравьи отказываются от еды, то опять скоро погибнут. Черт с ними, во всяком случае это произойдет уже после нашего отъезда отсюда. Да и Мария к тому времени немного отойдет».

— Только чего ты будешь таскать все это на себе? — сказал я. — Возьми лошадь, навьючь на нее банки. Не все равно, где ей пастись — возле лагеря или там, где ты станешь образцы собирать.

Мария молча кивнула. Я помог ей навьючить лошадь, подсадил в седло.

Маша все делала с таким отсутствующим видом, что мне стало не по себе. Нельзя ее отпускать одну. Еще свалится в реку. Или будет реветь весь день, собирая этих злосчастных муравьев. Надо поехать с ней.

Она начала возражать, но было видно, что ей и самой не хочется оставаться одной. Я тоже быстро оседлал своего гнедого Росинанта, и мы поехали вместе.

Я предполагал, что Мария станет ловить «сумасшедших» муравьев, а я где-нибудь неподалеку займусь настоящим делом. Но мы увидели такие необычные и любопытные вещи, что я тоже увлекся и забыл о делах.

Довольно быстро мы нашли первого «свихнувшегося» муравья. Тысячи его собратьев деловито сновали вокруг, волоча к муравейнику кто обломок сухой веточки, кто убитую личинку, весящую в несколько десятков раз больше своего носильщика. А этот зачем-то взобрался на самую верхушку пожелтевшей от зноя травинки и сидел там, отрешенный от всего земного, не подавая никаких признаков жизни.

Муравей даже усиками не шевелил, и я уж подумал, не мертвый ли он. Стряхнул его на землю… Муравей упал на спину, замахал всеми шестью ножками, пытаясь подняться, и опять упрямо полез на ближайшую травинку.

Я начал ходить по лужайке, где, позвякивая уздечками, паслись наши лошади, и за каких-нибудь полчаса насчитал восемнадцать таких «сумасшедших» муравьев. Все они словно спали, крепко вцепившись в самые кончики торчащих повыше травинок и не желая заниматься никаким делом.

Забавно! Я лег в траву возле одного из муравьев и начал наблюдать за ним. Хотя наблюдать, собственно, было нечего. Муравей оставался неподвижным. Набегавший с гор ветерок раскачивал былинку, но муравей цепко держался за нее.

Зачем он залез сюда? Захотелось покачаться, словно на качелях? Нелепое предположение, но ведь в природе ничего не совершается просто так, без причины. Что-то, значит, заставило его бросить все дела, покинуть родной муравейник и карабкаться на травинку. Свихнулся? Раз мы не знаем причин, это шутливое Женькино объяснение отнюдь не хуже других.

Забрался на травинку и качается… Интересно, и долго он будет так сидеть?

Чья-то тень легла на траву. Прямо перед моим носом появилась лошадиная морда. Это мой Росинант шлепнул пухлыми губами, вкусно хрупнул — и травинка с муравьем отправилась к нему в желудок.

«Вот и кончились научные наблюдения», — подумал я, и мне стало смешно.

— Сумасшествие и отрыв от коллектива никогда до добра не доводят! — наставительно проговорил я, отмахиваясь от лошади, которая теперь тянулась ко мне. — Сидел бы ты, муравей, уж лучше на твердой земле. Нет, захотелось, видите ли, покачаться. А о том не подумал, что придет какая-нибудь лошадь или овца…

Овца?!

А почему нет? Ведь мы находили в муравьях и вирусы и вибрионы.

Вместе или поврозь?!

Я вскочил так резко, что испуганная лошадь, всхрапнув, рванулась в сторону.

— Мария! — закричал я. — Ты много набрала муравьев?

— Порядочно. А что?

— Лови скорее свою лошадь, и едем в лагерь!

И вот золотые пальцы Марии ловко и осторожно наносят на предметное стекло тонкий мазок…

Сейчас мы узнаем, кто прячется в «сумасшедших» муравьях.

Стекло вставляется в микроскоп…

— Есть, — шепотом говорит Мария и отодвигается, давая мне заглянуть в окуляр.

Да, вот они, зловещие, едва двигающиеся вибрионы, заметно распухшие от пробравшихся в них вирусов.

А в обычных, «нормальных» муравьях таких вибрионов нет!

Чтобы проверить это, мы исследуем чуть ли не сотню муравьев. Почти в каждом попадаются обычные вибрионы. Но ни в одном нет вибрионов, пораженных вирусом, — только в «сумасшедших»!

Мы смотрим с Марией друг на друга и все еще никак не можем поверить: неужели нам в самом деле посчастливилось найти, наконец, последнее ускользавшее звено?! И неужели истинным убийцей оказался самый безобидный обитатель долины?

Забегая вперед, не могу не рассказать, какие поразительные вещи выяснили специалисты-мирмекологи, специально занявшиеся позднее «сумасшествием» муравьев. Они провели в долине немало дней под нещадно палящим солнцем, наблюдая таинства муравьиной жизни.

Почти в каждом муравье паразитируют вибрионы. И многие муравьи, забираясь в норы грызунов, подхватывают от них и вирус — возбудитель болезни Робертсона. Эти вирусы размножаются в нервных клетках муравьев, но пока еще не опасны.

Вибрионы в основном обитают в желудочке муравья. Но бывает, некоторые из них проникают и в нервные центры — ганглии. Тут-то и происходит роковая встреча вируса с вибрионом, чреватая столь опасными последствиями.

Такой муравей бросает все дела, забирается на какую-нибудь травинку и висит на ней часами, пока в его ганглиях усиленно размножаются и «дозревают» уже ставшие смертоносными для человека вибрионы с вирусами внутри них.

Приходит на пастбище овца, съедает травинку с повисшим на ней муравьем — и болезнь отправляется дальше, поближе к людским поселениям.

Весь этот сложный и довольно длительный процесс, который теперь в деталях проследили ученые, кажется прямо-таки целеустремленным. Словно природа специально задалась целью поразить человека да еще изобрела для этого способ похитрее.

Конечно, это не так. У природы нет никаких целей, Женя говорил уже об этом в одной и своих записей. Но в ней постоянно и непрестанно действует великий закон выживаемости наиболее приспособленных. Он-то и заставляет вибрионы и вирусы размножаться и расселяться любым, даже вот таким удивительным способом. А человек лишь натыкается на эту запутанную цепочку — и тогда ему приходится плохо.

Что заставляет некоторые вибрионы проникать именно в ганглии? Какие природные условия породили столь сложные пути распространения болезни? Этого мы пока еще не знаем. Но первооткрывателем, имя которого теперь занесено, как говорится, в «анналы науки», по праву надо считать нашего покойного друга. Ведь Женя первый подметил странное поведение муравьев.

И раз болезнь поражает у муравьев именно нервные центры, то и шутливая кличка «сумасшедших», которую он им дал, вдруг неожиданно оказалась пророческой! Вот ведь как оно бывает…

Все на свете имеет конец. Пришел конец и нашей работе. Свернуты палатки. Неуютно чернеет выжженная земля на том месте, где собирались мы вечерами возле костра. Упакованы вещи, и Николай Павлович уже пошел за лошадьми. Сейчас мы навьючим их и навсегда покинем эту долину.

Почему-то каждый раз, когда приходится вот так свертывать лагерь и двигаться дальше, мне становится грустно. Наверное, потому, что, уезжая, оставляешь навсегда какой-то отрезок своей жизни… И понимаешь, что его уже не вернуть.

А здесь мы оставили больше…

Мария сидит в сторонке на камне и смотрит на пенящуюся у ее ног речку. Но видит ли она ее?

Вздохнув, я открываю блокнот, в котором помаленьку набрасываю черновик отчета о нашей работе. Когда вернемся в институт, писанины будет много.

Интересно, удалось ли им там создать вакцину?

Свое дело мы сделали. Никаких загадок не осталось, вся цепочка распространения болезни прослежена от начала до конца. И теперь ясно, как с ней бороться.

Надо просто ранней весной, когда муравьи только начнут «сходить с ума», обработать какими-нибудь химикатами все пастбища и норы грызунов в тех местах, где мы обнаружили основные «хранилища» болезни. И через несколько лет загадочная вездесущая смерть будет поминаться лишь в легендах да преданиях стариков.

Химики теперь творят чудеса, им нетрудно подобрать какую-нибудь отраву, чтобы она уничтожала только опасных муравьев, а других насекомых не губила.

Но работы, которые намечалось вести в долине, можно начинать и сейчас, не ожидая полного искоренения болезни. Нужно лишь принимать определенные меры предосторожности. Раз убийца разоблачен, от него уже нетрудно защититься. Да и наши товарищи в институте, наверное, уже нашли или непременно создадут в ближайшее время предохранительную вакцину.

— Пришел попрощаться, — заставив меня вздрогнуть от неожиданности, вдруг произносит рядом Мария усталым, каким-то мертвым голосом.

Я и не заметил, когда она подошла.

— Ты что? — встревоженно спрашиваю я. — О чем ты?

Она молча кивает, предлагая мне обернуться.

На скале, точно в такой же окаменелой позе, каким мы увидели его впервые, стоит Хозяин. Вокруг него сидят четыре пса, разморенные зноем и разинувшие пасти. А где же остальная свора? Прячется в кустах?

Да, похоже, старик пришел попрощаться. Радуется ли он, что мы наконец-то покидаем его долину? Или понимает, что недолго ему осталось царствовать в ней за счет людских страхов и суеверия?

Он стоит довольно далеко, отсюда не разглядишь его лица. Да и на таком лице, которое давно стало как опаленный солнцем древний камень, ничего не прочитаешь.

И опять у меня возникает мысль, так часто не дававшая нам покоя: почему его не берет болезнь? Ведь уж он-то живет в такой грязище и запустении, что вибрионы, начиненные смертоносными вирусами, должны были давно умертвить старика. А он жив и здоров, стоит себе на скале истуканом.

Почему он не заболевает? Видно, мы уедем, так и. не узнав этого. Я ошибся: одна загадка все-таки останется…

«Форменная статуя! — возмущаюсь я в душе с какой-то детской обидой. — И чтоб полное сходство было, без рук, словно Венера Милосская…»

Без рук?!

— Поражает копыта… — бормочу я, не сводя глаз со старика.

Неужели в этом весь секрет?!

— Что с тобой? — испуганно спрашивает Мария.

— В каком тюке у нас истории болезни? Кажется, здесь! — Я кидаюсь лихорадочно распаковывать тюк.

— Зачем?

— Мне нужна Женина история болезни…

Мария сжимается, как от удара. Лишь теперь я соображаю, как больно ей слышать такую фразу. Но мне некогда ее утешать.

Я вынимаю одну папку за другой, открываю, перелистываю аккуратно подшитые бумажки… Вот она!

«…Печень несколько увеличена, цвет нормальный… На левой голени старый шрам…» Дальше, дальше!

Вот оно!

«…На обеих руках незначительно повреждены ногти, видимо, следы повреждения цестодой или другим каким-то видом паразитических червей. Трудно определить, свежие ли это травмы или давние. Такое же незначительное разрушение ногтей отмечено и на двух пальцах правой ноги…»

Труп Жени вскрывал наш опытный институтский прозектор Савелий Павлович, конечно, он не мог пропустить ни одной кажущейся мелочи. Я был прав.

Вот и разгадана последняя загадка. Можно сказать, что помог нам Хозяин: ведь именно его изувеченные руки натолкнули меня на первую, еще смутную мысль. А потом что-то щелкнуло в мозгу — словно включили лампочку, и темнота вдруг стала ясной,простой и понятной.

Загадочны и причудливы все-таки пути искания истины! Вот теперь вдруг неожиданно пригодились и стали бесценными казавшиеся нам прежде малоинтересными наблюдения Николая Павловича. Ведь это он первый подметил, что вибрионы поражают копыта у овец. А специально проведенные позднее исследования подтвердили мою догадку о том, что именно через ногти проникает болезнь и в человеческое тело. Поражая роговые ткани, вибрион окончательно «созревает», и лишь после этого таившийся в нем вирус начинает свою смертоносную работу.

У Хозяина не было рук, а сапог он не снимал, даже ложась спать. Только это и спасло его от невидимого убийцы…

Знал ли об этом Али Бардак? Мне думется, догадывался, подозревал, глядя на безрукого старика, что тот не заражается каким-то образом именно из-за своего увечья. Поэтому и пришел тогда Али к нам в лагерь в перчатках и не снимал их, к нашему удивлению, даже за столом, когда пил кофе. И о заболевании копыт у овец он тоже хорошо знал, хотя, конечно, ничего не подозревал ни о вирусе, ни о роли «сумасшедших» муравьев. Но вместо того чтобы искать разгадку опасной болезни и помочь людям, он выбрал путь преступлений и всячески мешал нам.

Ладно, мне не хочется больше говорить о нем…

Не стану я рассказывать подробно и о дальнейших исследованиях и опытах. Точку можно ставить уже здесь. В болезни, которая отныне называется в честь нашего погибшего товарища «заболеванием Лаптева — Робертсона», не осталось ничего загадочного. И защититься от нее, пока не будут обезврежены все ее природные очаги и «хранилища», оказалось теперь, когда мы во всем разобрались, совсем несложно: надо только, отправляясь на работу, на пастбища, надевать сапоги и резиновые перчатки, преградив вибрионам с вирусами доступ к ногтям, через которые только и могут они проникнуть в тело.

Убийца пойман. И мне надо кончать затянувшийся рассказ, потому что мое основное дело — борьба с болезнями, а на столе у меня уже лежит новая телеграмма — на сей раз призыв из маленького таежного поселка: «Вылетайте немедленно положение угрожающее…»

Глеб Голубев Пиратский клад

Рисунки П. ПАВЛИНОВА

Конечно, заводилой, как всегда, оказался Волошин. В конце обеда он вдруг откашлялся так многозначительно, что все в кают-компании притихли и посмотрели на него.

— Хочу напомнить отважным мореплавателям, что наш «Богатырь» приближается к весьма примечательному географическому объекту, — меланхолично произнес в наступившей тишине Волошин. — По моим подсчетам, сегодня вечером мы должны пройти всего в нескольких милях от острова Абсит. Я не ошибаюсь, Аркадий Платонович? — обратился он к капитану.

— Да, пройдем милях в шести. А что? — насторожился капитан.

— Как «что»?! — воскликнул Волошин. — Само название острова чего стоит: Абсит. Не знаю, как это поточнее перевести с латыни.

— «Не дай бог!» — подсказал Казимир Павлович Бек.

— Пожалуй. Или: «Пусть не сбудется!», что ли?

— Можно и так, — согласился Казимир Павлович.

Он заведует лабораторией биохимии, но, редкостный знаток латыни, давно занимается, как я однажды с удивлением узнал, расшифровкой рукописей Леонардо да Винчи: многие места в них гениальный итальянец нарочно засекретил, опасаясь, как бы его открытия не были использованы потом во вред людям. Казимир Павлович надеялся, что расшифровка этих заметок поможет подобрать такой вид газовой смеси, чтобы, пользуясь ею, можно было бы с простым аквалангом нырять хоть на километр в глубину.^*["49]

Впрочем, различные увлечения, на первый взгляд, казалось бы, весьма далекие от их основных занятий, были почти у каждого из наших ученых, и я давно перестал этому удивляться. Все на «Богатыре» были интересными людьми и большими оригиналами.

Но, конечно, Сергей Сергеевич Волошин оставался в этом отношении вне конкуренции.

— Веселенькое название, — сказал наш Дед — старший механик. — Вроде как остров Барсакельмес у нас на Арале. В переводе значит: «Пойдешь — не вернешься»… За что же его так окрестили?

— Остров Абсит? — переспросил Волошин. — Ну это же поистине уникальный пиратский сейф! На нем запрятано, по крайней мере, четыре, а может, и семь кладов. Знатоки оценивают их не меньше чем в сто миллионов долларов. Настоящий Остров сокровищ!

Заявив это, Волошин как ни в чем не бывало принялся за компот. Но, разумеется, со всех сторон зашумели:

— Что за клады?

— Расскажите подробнее, Сергей Сергеевич!

Волошин задумчиво повертел в руках стакан с компотом, поставил его на стол, вытер губы пестрым платочком и начал неторопливо, с интонациями опытного рассказчика:

— Кажется, открыл этот остров знаменитый королевский пират Френсис Дрейк. Потом и другие пираты оценили затерянность его в океане, в стороне от морских путей, и нередко заглядывали сюда, чтобы подлатать в укромных бухточках свои потрепанные корабли и припрятать награбленные сокровища. Молва утверждает, будто именно тут были тайники Генри Моргана, которого величали королем пиратов. Более достоверны сведения о кладах, которые позже, в восемнадцатом веке, здесь запрятали пираты Эдвард Робертс, прозванный Ситцевым якобы потому, что отличался редкостной скупостью, и Бич Божий — Александр Скотт со своей подругой Мэри Бластер…

— Пираткой? — не удержавшись, ахнула подавальщица Настенька и, покраснев, поспешила скрыться на камбуз.

— Но самым богатым считается тайник, наполненный баснословными сокровищами уже сравнительно недавно, когда времена пиратов миновали, — продолжал Сергей Сергеевич, проводив ее смеющимся взглядом. — В двадцатых годах прошлого столетия вся Южная Америка, как вы знаете, была охвачена освободительным движением против испанской короны. Одна за другой обретали независимость Мексика, Бразилия, Аргентина. Одним из последних бастионов колонизаторов оставалось так называемое Горное Перу со своей столицей Кито — теперь это Эквадор. В свое время немалая часть богатейших сокровищ, награбленных конкистадорами у древних инков, пошла на украшение пятидесяти семи церквей Кито. Неужели теперь эти ценности попадут в руки «безбожных повстанцев»?! С севера к городу уже приближались войска непобедимого Боливара, с юга — генерала Сан-Мартина. В большой спешке летом 1822 года самые драгоценные украшения церквей и другие сокровища решили вывезти горными ущельями в ближайший порт Гуаякиль. Караваны мулов доставили сюда золотые слитки, мешки с полновесными золотыми дублонами и фамильные драгоценности; распятья, усыпанные крупными бриллиантами, жемчужные ожерелья, платиновые и золотые браслеты с огромными рубинами и изумрудами; сабли и мечи, в эфесы которых были вделаны драгоценные камни. Из городского собора вывезли статую девы Марии, отлитую из червонного золота. Все это привезли в порт, чтобы поскорее переправить в Испанию. Но увы! В Гуаякиле, как на грех, не оказалось ни одного испанского фрегата. Все они были заняты военными действиями против повстанцев. Что было делать?..

Волошин рассказал, как с отчаяния кто-то придумал воспользоваться для вывозки сокровищ каким-нибудь чужим кораблем. Выбор пал на стоявшую в гавани американскую шхуну «Пресвятая дева» капитана Иеремии Бенсона. Был он уже человек немолодой, богомольный, солидный и, по отзывам всех местных купцов, имевших с ним дело, честный. Сокровища погрузили на шхуну, но все-таки капитану не сказали, что это за груз. С выходом в море решили помедлить до утра, надеясь, может быть, что вдруг случится чудо и повстанцев разобьют или хотя бы появится какой-нибудь королевский военный корабль.

Это промедление оказалось роковым. Разумеется, все на шхуне быстро узнали, какой груз находится на борту. Иеремия Бенсон и его матросы не устояли перед искушением. В самый глухой час, перед рассветом, они перебили стоявших у трюма испанских часовых, обрубили, чтобы не задерживаться ни на минуту, якорный канат и швартовы, подняли все паруса, и шхуна воровским призраком выскользнула из гавани в открытый океан. Напрасно палили ей вслед с причалов испанские пушки. Она скрылась за горизонтом, увозя украденные сокровища…

— Можно сказать, дважды украденные, — вставил кто-то на дальнем конце стола. — Получается: «вор у вора дубинку украл».

Волошин кивнул, отпил глоток из стакана и продолжал:

— А через несколько часов в гавань вошел королевский фрегат, которого так ждали. Узнав о случившемся, он поспешил пополнить запасы пресной воды и провизии и бросился в погоню за шхуной. Но где ее искать в просторах Великого океана? На шхуне между тем капитан Бенсон и его матросы тоже ломали головы: куда же теперь деваться с украденным сокровищем? Ведь времена вольного пиратства давно миновали, и по требованию Испании «Пресвятую деву» могли объявить вне закона. Тогда ни одна страна не предоставила бы ей убежища в своих гаванях. Грабителей наверняка бы арестовали и выдали Испании. Капитан Бенсон долго размышлял над картой и решил направиться к уединенному острову Абсит, чтобы припрятать там сокровища, а шхуну потом, заметая следы, перегнать куда-нибудь подальше в другое место и затопить на рифе…

Кают-компания на «Богатыре» огромная, от одного борта до другого, настоящий банкетный зал. Пол покрыт голубым пластиком. Всю стену занимает копия с картины Айвазовского.

Обеды проходят всегда весьма торжественно и степенно. А тут, слушая Волошина, совсем все притихли. Подавальщицы Настенька и Люда старались ходить на цыпочках, чтобы не помешать.

— Так и сделали. По дороге к затерянному в океане островку разделили украденные сокровища, причем, конечно, большая часть досталась капитану. Бенсон рассчитывал не задерживаться на островке, но дележка помешала. Каждый ведь прятал свою долю украденных сокровищ втайне от других, опасался, что подглядели, начинал перепрятывать… Так что шхуна покинула остров лишь на третий день. И это промедление теперь оказалось роковым для грабителей! Вскоре после того, как остров скрылся за кормой, «Пресвятая дева» неожиданно нос к носу столкнулась с отправившимся в погоню за ней испанским фрегатом. Сначала он бросился в погоню наугад, прямо на север, вдоль американского побережья. Капитан фрегата останавливал все встречные корабли и расспрашивал, не встречали ли они «Пресвятой девы». Слыша лишь отрицательные ответы, капитан смекнул, что, видимо, искать беглянку надо где-то в другом направлении. Где? Он склонился над картой, и взгляд его приковала та же одинокая темная точка среди океана. Капитан фрегата решил заглянуть на остров, который назывался столь многозначительно: Абсит — «Не дай бог!». Теперь уйти от преследователей «Пресвятой деве» не удалось. Она была захвачена испанцами. Вся команда ее была тут же повешена на реях. Отложили казнь только двоим — капитану Бенсону и его старшему штурману. Затем испанцы потопили «Пресвятую деву», и та пошла на дно с повешенными на мачтах моряками. А фрегат поспешил обратно в Гуаякиль, надеясь еще успеть принять участие в боевых операциях. Испанский капитан рассуждал здраво: сокровища пока надежно спрятаны в укромном месте, а потом будет достаточно времени и способов заставить заговорить двух пленников, томившихся закованными по рукам и ногам в канатном ящике фрегата…

Я украдкой огляделся, стараясь не помешать. Все заслушались Сергея Сергеевича. Слушал, задумавшись, правда, похоже, о чем-то о своем и по привычке потирая словно всегда невыбритую щеку, начальник рейса профессор Логинов. С насмешливым выражением на обветренном скуластом лице, с хитрыми глазами в узеньких щелочках под лохматыми бровями — но все-таки внимательно! — слушал вечный спорщик Иван Андреевич Макаров, заведующий лабораторией биофизики. А сидевшая рядом его жена Елена Павловна заслушалась совсем по-детски, подперев голову рукой и даже приоткрыв рот…

— Ну дальше начинаются во многом темные события, — продолжал между тем Волошин. — Подплывая к Гуаякилю, роялисты узнали, что опоздали, все побережье уже занято повстанцами, и фрегат повернул на север, к Панаме. Тем временем несчастный штурман якобы не вынес столь долгого заключения в тесном канатном ящике и умер. А капитан Бенсон каким-то чудом сумел будто бы улизнуть от испанцев. Как ему это удалось, навсегда осталось тайной. Во всяком случае, Иеремия Бенсон никогда об этом никому не рассказывал. Двадцать лет он скрывался в маленьком рыбачьем поселке на побережье Ньюфаундленда. Но о зарытом кладе, разумеется, не забыл — терпеливо копил деньги, чтобы снарядить корабль на остров Абсит. Однако он старел, а деньги копились медленно. И Бенсон решил больше не ждать. Узнав, что в соседнем порту некий капитан Бутлер снаряжает бриг в страны Латинской Америки, Бенсон попросил взять его пассажиром. За время длинного рейса он постепенно подружился с капитаном, пригляделся к нему и, выбрав подходящий момент, поведал ему преступную тайну. Он не ошибся в выборе. Капитан Бутлер согласился после выгрузки товаров отправиться на остров Абсит за сокровищами, которые они договорились разделить между собой поровну…

История, которую неторопливо, с подробностями очевидца, рассказывал Сергей Сергеевич, становилась все занимательнее. Похоже, не судьба выпала Иеремии Бенсону воспользоваться краденым богатством. В одном мексиканском порту, куда бриг зашел за водой и продуктами, Бенсон вдруг заболел и через несколько дней умер при довольно загадочных обстоятельствах, якобы от желтой лихорадки. Но перед смертью он успел нарисовать карту острова, пометив условными значками, где спрятан заветный клад. С этой картой капитан Бутлер, найдя себе нового денежного компаньона — некоего Касселя, поспешил на остров Абсит, забыв, видно, что его название переводится и так: «Пусть не сбудется!»

— Что именно там произошло? Кажется, два кладоискателя решили присвоить все сокровища тайком от команды. Они сделали вид, будто приплыли к безлюдному островку, затерянному в океане, совершенно случайно. И раз уж так получилось, решили задержаться тут на несколько дней — пополнить запасы пресной воды, дать команде немножко отдохнуть, а самим поохотиться в джунглях. Отправившись вдвоем на берег, они отыскали по карте Бенсона пещеру, где была запрятана большая часть сокровищ — доля старого капитана, и стали сюда наведываться каждый день, помаленьку тайком перетаскивая их к себе в каюту.

Но проделывать это украдкой на корабле, где все друг у друга на виду, конечно, долго невозможно. Отправившись за очередной порцией сокровищ, они заметили, что за ними следят, и поспешили запутать следы. Но вечером матросы ворвались к ним в каюту и потребовали честного дележа, дав Бутлеру и его компаньону ночь на размышление.

Хитрецы, — рассказывал дальше Волошин, а мы зачарованно слушали его, — использовали эту ночь для того, чтобы бежать с корабля. Они потихоньку спустили шлюпку, доплыли до берега и скрылись в джунглях, где отыскать их было не легче, чем пресловутую иголку в стоге сена. Все-таки матросы целую неделю обшаривали остров, надеясь найти если не беглецов, то хотя бы сам клад. Наконец им это надоело. Они разделили между собой то, что нашли в капитанской каюте, подняли паруса, оставив беглецов доживать здесь свои век Робинзонами с громадным, но — увы! — совершенно бесполезным в первобытной глуши кладом.

Однако Бутлеру удивительно повезло. Побыл он Робинзоном совсем недолго. Всего через месяц к острову в поисках пресной воды и свежей дичины подошла американская китобойная шхуна. Ее случайно завлекла в здешние воды погоня за кашалотами. На берегу моряков поджидал исхудавший человек в лохмотьях. Это был капитан Бутлер. Он рассказал, будто команда его брига взбунтовалась, высадила его на этом пустынном острове, а сама захватила корабль и скрылась. О сокровищах Бутлер, разумеется, не упоминал, как и о том, куда девался его компаньон.

Китобои помогли Бутлеру добраться до родной гавани, где на те деньги, что выручил за крохи сокровища, которые смог украдкой, не вызывая подозрения спасителей, вывезти с острова в карманах, он начал снаряжать новую экспедицию и мечтал на сей раз вернуться уже со всем богатством.

— Но не успел, — сочувственно произнес Сергей Сергеевич и даже вздохнул. — Его свалила болезнь и уже не дала подняться. Перед смертью он рассказал о кладе нескольким своим родственникам и передал им заветную карту. Родственники перессорились, тайна клада стала постепенно известна многим жителям городка. Карт вдруг уже оказалось несколько, причем все разные. И есть весьма веские подозрения, что путаница началась уже с самого начала: умирающий Иеремия Бенсон, видимо, надул своего компаньона и подсунул ему неверную карту…

— Но ведь вы говорили, будто его компаньон — Бутлер, кажется?..

Волошин кивнул.

— Будто он нашел клад по карте, которая ему досталась после смерти Иеремии? — услышали мы размеренный голос капитана и переглянулись: неужели Аркадий Платонович тоже увлекся рассказом Волошина?

— Есть серьезные подозрения, что карта была все-таки фальшивой, а Бутлер с Касселем наткнулись по счастливой случайности на какой-то совсем другой клад, — пояснил Сергей Сергеевич. — Так что история сокровищ Кито запуталась уже совершенно. Кажется, достоверно известно, что никто не мог пока похвастать, будто добрался до главного клада, хотя пробовало счастья немало искателей и многие сложили здесь головы, приумножив зловещую славу острова «Не дай бог!». Так называемые сокровища Кито, видимо, до сих пор находятся на острове в укромном тайнике, так же как и пиратские клады, о которых я упоминал.

— Да, примечательный островок, — сказал с уважением старшин механик, когда Волошин кончил свой рассказ.

— Далеко мы пройдем от него? — спросил я.

— В шести милях, я же говорил, — ответил капитан.

— Далеко. Жалко, ничего не увидишь даже в бинокль, — огорчился механик.

— А если подойти поближе?

Эта мысль всем понравилась, и мы начали упрашивать капитана:

— Аркадий Платонович, давайте подойдем поближе!

— В самом деле, что вам стоит чуть-чуть изменить курс.

— Товарищ капитан!

Как видно, романтическая история, рассказанная Волошиным, увлекла всех.

А сам виновник сидел как ни в чем не бывало и с аппетитом уписывал уже второй стакан компота, не обращая никакого внимания на сердито-умоляющие взгляды капитана.

— Да зачем вам это нужно? — недоумевал капитан. — Ничего там нет интересного, голые скалы. И подойдем мы к нему уже в сумерках, темно будет, ничего не увидишь.

— Ну все-таки! — наседали мы.

— Такой остров! И ведь никогда больше наверняка не будет шансов попасть сюда…

— Хоть несколько снимочков сделаем!

Аркадий Платонович только успевал поворачивать то в одну сторону, то в другую мощную, багровую шею, туго стянутую воротничком. Со своим круглым добродушным лицом и высоко приподнятыми белесыми бровями, придававшими ему удивленное выражение, он сейчас смешно напоминал филина, пытающегося отбиться от напавшей на него средь бела дня стаи крикливых ворон. Я даже ему посочувствовал: какой уже рейс ходит наш Аркадий Платонович по морям и океанам со своенравной компанией ученых, а все никак не может привыкнуть к их неожиданным капризам и «заскокам», но и я не преминул атаковать его:

— И для печати эти снимки будут очень интересны, Аркадий Платонович. Ведь уникальные! Вы подумайте: ни один советский корреспондент еще на острове не бывал.

Мой расчет был точен: к прессе наш Аркадий Платонович относится с каким-то пугливым уважением (я подозреваю, что какой-нибудь журналист причинил ему однажды немало хлопот…).

— Но ведь мы же не будем высаживаться! — попробовал отбиваться капитан, но тут же безнадежно махнул рукой, вытер белоснежным платком взмокший затылок, позвонил на мостик и приказал вахтенному штурману изменить курс так, чтобы пройти возле самого острова Абсит.

— В пределах безопасности, прикиньте там по карте. И в лоцию загляните! — добавил он.

Вахтенный, видимо, довольно живо выразил свое недоумение, потому что капитан многозначительно пояснил, поведя выгоревшими бровями в нашу сторону:

— Ничего, ничего. Эти просят.

А потом, побагровев, буркнул:

— Выполняйте! — и сердито бросил трубку.

По крайней мере за час до подхода к острову все уже высыпали на палубу с фотоаппаратами. Тут были не только научные сотрудники, слышавшие рассказ Волошина, но и немало матросов — видно, предания о пиратских кладах уже пошли из уст в уста.

Не было только самого Волошина.

«Вдруг он все это просто сочинил? — подумалось мне. — От Сергея Сергеевича можно этого ожидать. Что, если и никакого острова Абсит вовсе не существует? Что-то он долго не показывается… Как это переводится? Остров „Пусть не сбудется!“ или „Не дай бог!“? Чертовщина какая-то. Хотя, впрочем, ведь капитан подтвердил, что он существует, раз согласился изменить курс…»

Потом уже я узнал, что скалистые, обрывистые берега острова, отвесно вздымающиеся без малого на двести метров, почти всегда окутаны дождевыми облаками. Этот серый саван сливается с морем, скрывает их, и они выступают зловещим призраком из серой мглы лишь в последний момент, когда подплывешь к острову совсем близко.

Как опытный актер, Волошин появился на палубе как раз в тот момент, когда на баке кто-то самый глазастый крикнул:

— Вот он, остров! Земля-а-а!

Ветер разметал клочья тумана, открывая обрывистые берега, ощетинившиеся лесом. Вершины скал кутались в облаках. Какое дикое, нелюдимое место! Хотя наступал вечер, даже на палубе было тепло и душно, как в парилке, но при виде этих угрюмых скал я невольно зябко передернул плечами. От них так и тянуло могильным, промозглым холодом… Или это просто наваждение от пиратских историй Волошина?

— Смотрите, крест! — воскликнул кто-то.

— Где? Где?

В самом деле, на вершине прибрежной скалы, почти цепляясь за низко нависшие облака, торчал зловещий черный крест. Наверное, он был огромен, если виделся издалека.

Вокруг наперебой щелкали затворы фотоаппаратов. Капитан честно исполнил обещание, мы шли всего в какой-то сотне метров от мрачных берегов. Но все-таки хотелось приблизиться к ним еще: что разглядишь с такого расстояния?

Многие с негодующим ворчанием поглядывали в сторону капитанского мостика и снова спешили щелкнуть фотоаппаратом, выбирая кадрик получше.

А тут еще стремительно стало темнеть, как и предупреждал капитан. В тропиках ведь сумерек практически нет. Просто солнце вдруг начинает словно валиться в море, а вместо него так же стремительно на небосвод вылезает месяц. В этих местах он похож больше не на серп, как мы привыкли, а скорее на ухват, торчащий рогами кверху. И вот уже солнца как не бывало: над ночным притихшим морем сверкают яркие звезды, и далеко, до самого края горизонта, тянется золотистая лунная дорожка, которую моряки издавна прозвали «дорогой к счастью».

Остров «Не дай бог!» с пиратскими кладами быстро прятался в темноте, навсегда скрывался из наших глаз. Вот уже чуть заметна у подножия закутанных в облака скал светлая полоска песчаного пляжа…

— Что это за крест, Сергей Сергеевич? — окружили мы Волошина.

— Точно неизвестно, но, кажется, его поставила еще в восемнадцатом веке отважная «леди удачи» Мэри Бластер в память о своем дружке Александре Скотте, прозванном Бичом Божьим, — пояснил Сергей Сергеевич тоном уставшего экскурсовода. — А бухточка эта, кажется, называется бухтой Забвения…

И вдруг мы притихли и начали переглядываться. Нет, мне не показалось. Не я один, а все столпившиеся на палубе услышали неожиданный крик!

Снова и снова с тоской и призывной мольбой звучал он над сумрачным морем. А потом вдруг там что-то вспыхнуло, запылало. Над пляжем заметался тревожный огонек…

Кто-то размахивал факелом, подавая нам сигналы.

Это был, несомненно, зов о помощи!

Застопорили машину, потом развернулись и малым ходом осторожно двинулись к берегу, пытаясь отогнать сгустившуюся тьму лучами прожекторов. В их свете все выглядело нереально: полосы тумана, тянущиеся над водой; оскаленные клыки скал; черная фигурка, приплясывающая на песке возле самой воды, исступленно размахивающая руками, а позади нее так же скачет и кривляется черная огромная тень.

— Кто это? — растерянно спросил я у Волошина.

Он пожал плечами.

— Не знаю. Какой-то новый Робинзон. Или вы думаете, будто я его тоже выдумал?

Спустили шлюпку, и матросы, дружно нажимая на весла, быстро погнали ее к берегу. А мы все провожали ее глазами.

Вот шлюпка развернулась… Осторожно, по всем правилам подошли кормой к берегу… Крепкие матросские руки подхватили бросившуюся навстречу шлюпке через пенную полосу прибоя черную фигурку… И вот они уже плывут обратно.

Но тут прожектор погасили, чтобы не слепить рулевого на шлюпке, и она пропала в темноте, показавшейся еще гуще и непроницаемее, чем прежде.

Наконец стал слышен приближающийся мерный плеск весел. И вот уже шлюпка влетела в полосу света, льющегося на воду с палубы и из всех иллюминаторов.

Я с трудом протолкался к борту и увидел среди наших матросов в шлюпке какого-то странного человека, все время встревоженно вертевшего всклокоченной головой. Исхудавшее лицо обросло неряшливой, клочковатой бородой, грязная куртка порвана, ноги босые. Ни дать ни взять в самом деле современный Робинзон!

Кто он? Потерпевший кораблекрушение?

И как мы по счастливой случайности наткнулись на него! Совсем словно американские китобои, спасшие вороватого капитана Бутлера. Может, тот тоже бегал вот так — босиком и в лохмотьях — по этому самому песчаному пляжу?

В эту странную, колдовскую ночь у скалистых берегов всеми забытого островка с таким зловещим названием «Не дай бог!» вдруг оживали старые пиратские предания, в них невольно начинало вериться…

Загадочный незнакомец так ослаб и разволновался, что не смог сам вскарабкаться по трапу. Матросы подняли его на руках на палубу. Некоторое время новоявленный Робинзон стоял, крепко вцепившись в бортовой леер и пошатываясь, словно пьяный, а потом вдруг театральным жестом высоко поднял правую руку и, вглядываясь во тьму, скрывшую из глаз зловещий остров, что-то громко выкрикнул надрывным, срывающимся голосом.

Его тут же окружили медики в белых халатах и повели в лазарет. За ними ушли капитан и начальник рейса.

А мы окружили второго штурмана Володю Кушнеренко, возглавлявшего спасательную экспедицию на шлюпке за этим таинственным Робинзоном.

— Кто он такой?

— Что он кричал?

— Крикнул он: «Они погибли». И в шлюпке все время это твердил, — ответил штурман.

— А кто погиб?

— Черт его знает, — пожал широкими плечами Володя. — Ничего толком не поймешь. Будто было у него два товарища, и оба погибли. Один, Пьер Валлон, якобы покончил с собой, а другой его спутник, Джонни, лежит вроде на морском дне в каком-то стальном гробу…

— Может, спятил с перепугу?

— А ты посиди один на таком островке, тоже наверняка спятишь.

— Да как они сюда попали? С потонувшего корабля, что ли?

— Они французы?

— Нет, кажется, из Бельгии, — ответил неуверенно штурман. — Хотя сам-то он по национальности француз, зовут его Леон Барсак. И приехали они сюда специально, экспедиция у них какая-то.

Тут Володю вызвали тоже в лазарет: он у нас полиглот, знает шесть языков и всегда служит главным переводчиком. А мы остались обсуждать странное появление загадочного незнакомца.

Стреляный воробей, я не стал зря тратить время на фантастические догадки и поспешил уйти с палубы, чтобы держаться поближе к судовому конференц-залу, в просторном холле которого под огромным мозаичным панно, изображавшим тропический остров в красочной манере Гогена, обычно проводились все оперативные совещания.

И не ошибся: вскоре динамики внутрикорабельной связи стали созывать на экстренное оперативное совещание всех начальников отделов. Я тоже поспешил юркнуть в холл и с независимым, сугубо деловым видом уселся в углу.

Несмотря на поздний ночной час, все собрались небывало быстро. Начальник рейса Андрей Васильевич Логинов озабоченно что-то обсуждал с капитаном, а потом поднялся, покосился на меня и, кашлянув, сказал:

— Такое дело, товарищи… Поневоле пришлось вас побеспокоить среди ночи. Надо посоветоваться, как быть. Этот человек, которого мы сняли с острова, — зовут его Леон Барсак, по паспорту он бельгиец, по национальности француз, — пока несколько возбужден, рассказывает довольно бессвязно, но все-таки удалось кое-что выяснить. У них тут якобы целая экспедиция, кроме Барсака, было еще двое, — Логинов поднес поближе к глазам листок бумажки и прочитал: «Пьер Валлон, тоже бельгиец, и Джон Гаррисон, американец». Оба они, насколько можно понять, погибли…

Кто-то громко и многозначительно крякнул. Капитан сердито посмотрел в ту сторону.

— При каких обстоятельствах? — тихонько покашливая, спросил Казимир Павлович Бек.

— Обстоятельства весьма темные, — развел руками Логинов.

— Да что же у них за экспедиция? Что они исследовали?

— Пиратские сокровища, видите ли, приплыли искать! — не выдержал капитан и, сердито засопев, посмотрел с непередаваемой укоризной на Волошина и даже покачал головой.

Тут поднялся такой смех и шум, что Логинов начал стучать карандашом по столу, призывая всех к порядку. Лишь Сергей Сергеевич сидел совершенно невозмутимо.

— Один покончил с собой. А что случилось с другим? — спросил кто-то.

Логинов еще больше помрачнел.

— Тут тоже ничего толком не поймешь, — помедлив, ответил он. — Как уверяет этот Леон Барсак, Джои Гаррисон был инженером, построил какую-то самодельную подводную лодку и нырял в ней у берегов острова.

— Зачем?

— Тоже искал сокровища?

— На дне?

Логинов только пожал плечами и продолжал:

— Неделю тому назад, как уверяет Барсак, случилась какая-то авария, и лодка не всплыла. Гаррисон погиб.

— Н-да, темная история, — задумчиво пробасил в наступившей тишине Макаров. — И что же вы теперь думаете делать с этим подозрительным Робинзоном?

— Для этого мы собрались, Иван Андреевич, чтобы посоветоваться, — укоризненно ответил Логинов и сел, нервно постукивая карандашом по столу.

— Влопались в какую-то уголовщину, — пробурчал Макаров, качая головой.

— Надо сообщать властям! — решительно сказал капитан и встал, одергивая китель. — Остров принадлежит Перу, я обязан сообщить о случившемся властям в Лиму. Или прервать рейс и доставить этого Леона Барсука…

— Барсака, — под общий смех поправил его Логинов.

— Виноват. Доставить Барсака в ближайший перуанский порт и там передать официально властям. А что вы думаете? — повысил он голос, потому что все опять зашумели. — Дело темное. Я не имею права его просто так оставить.

— Мне кажется, с радиограммой пока надо подождать, — рассудительно заметил Казимир Павлович Бек. — Может, Барсак все это выдумал, насочинял после пережитых потрясений. Утром надо отправить на берег людей и попытаться проверить сто рассказ. Ну а если окажется, что его сообщение подтвердится, наш уважаемый Аркадий Платонович, конечно, прав: придется незамедлительно связываться с властями, хотя такая задержка и неприятна.

Тут капитан снова тяжело вздохнул и вдруг неожиданно произнес с какой-то забавной детской обидой в хриплом, прокуренном голосе:

— Втравили вы нас в историю, Сергей Сергеевич…

Опять, конечно, поднялся хохот.

— Можно подумать, что Волошин это нарочно подстроил. Что вы, в самом деле, Аркадий Платонович! — покачал головой Логинов.

— Да, словно заранее знал, кого мы тут найдем.

— А что? С него станется, — хитро подмигнул Макаров. — Я не удивлюсь, если даже выяснится, что Сергей сам всю эту кладоискательскую экспедицию подстроил…

— И двух ее участников к нашему прибытию специально укокошил! — подхватил кто-то.

Все изощрялись в остроумии. А Волошин сидел с таким видом, что в самом деле могло показаться: уж не сам ли он все это подстроил?

Наверняка не одному мне в эту ночь долго не удавалось уснуть. Многие, конечно, вертелись с боку на бок в своих каютах, взбудораженные столь неожиданным появлением странного Робинзона-кладоискателя.

А когда я наконец все-таки заснул, начала мне смутно сниться какая-то чертовщина: красивые пиратки с кривыми саблями, совершенно фантастическая подводная лодка, над которой развевался зловещий черный флаг с черепом и перекрещенными костями…

Проснувшись, я было подумал, что, может, и Леон Барсак с его путаным рассказом да и сам остров «Пусть не сбудется!» тоже просто приснились мне. Я поспешно оделся, вышел на палубу…

Нет, остров-то уж, во всяком случае, не приснился! Тучи немножко разошлись, сегодня он хорошо виден: красноватые скалы, темная бархатистая зелень лесов. Омытая дождем листва радужно сверкала в лучах солнца, прорывавшихся сквозь тучи, все краски были особенно сочны и ярки. Сегодня в острове не было ничего мрачного и зловещего. Даже крест, сиротливо торчавший на скале, вызывал только легкую грусть и какие-то смутные мысли о бренности всего земного…

И Леон Барсак нам вовсе не приснился. Мы его увидели снова за завтраком в кают-компании. Он сидел рядом с Володей Кушнеренко, который что-то тихонько объяснял ему, отвечая на его вопросы.

Наш неожиданный гость сменил свои лохмотья на чью-то курточку с погончиками и на серые брюки, подстриг бороду, причесался и теперь выглядел вполне пристойно. Только исхудалое лицо, по которому он то и дело быстро проводил рукой, словно стряхивая с него что-то невидимое, да лихорадочный блеск глубоко запавших карих глаз выдавали его болезненную усталость.

Никто, разумеется, не лез к нему с расспросами, хотя все и разглядывали его украдкой.

После завтрака на берег отправилась шлюпка, чтобы забрать вещи Барсака. Мне повезло: капитан поручил это опять второму штурману, а у меня с Володей были прекрасные отношения, так что не составило больших трудов уговорить его взять и меня на берег, тем более что людей требовалось побольше. Француз весьма настойчиво объяснил, что хочет сразу забрать все свое имущество и возвращаться на остров еще раз решительно не намерен.

На руль сел боцман, усатый крепыш Петрович. Поплыл с нами и Волошин — как представитель экспедиционного начальства и, можно сказать, знаток здешних пиратских мест.

День выдался солнечный, туман растаял, облака поднялись высоко, так что весь остров выглядел даже как-то радостно и празднично в сиянии сверкающих капель на листве деревьев.

И все-таки, когда шлюпка подошла к берегу и над ней нависли черные, мрачные скалы, увенчанные крестом, опять возникло чувство смутной и непонятной тревоги.

Пристать можно было только в одном месте, на узеньком песчаном пляже, по краю которого росли кокосовые пальмы. Именно тут вчера и бегал Леон Барсак — весь песок был так истоптан, словно здесь прошла громадная толпа. У самой воды валялся самодельный факел, которым француз подавал нам сигналы. От факела еще попахивало горьковатым дымком.

Барсак вдруг покачал головой и что-то горестно пробормотал прерывающимся голосом.

— Что он сказал? — спросил я у штурмана.

— «О, что было бы со мной, если бы вы не заметили моих сигналов! Я погиб бы, погиб, как они…» — перевел тот.

Продолжая тихонько бормотать и горестно покачивая головой, Барсак повел нас по узкой тропе, змеившейся между скал. Камни были мокрые, скользкие, начался дождь…

Крест, который мы видели раньше только с моря, издалека, вдруг так внезапно вырос перед нами за поворотом тропы, что мы невольно замедлили шаг. Он был громаден и словно хотел обнять весь остров своими широко раскинутыми каменными лапами.

А у его подножия раскинулось кладбище — целая рощица маленьких крестов, деревянных и каменных. Многие из них покосились, некоторые совсем упали, только их очертания угадывались в густой траве.

— Значит, раньше остров был населен? — спросил я у Волошина.

— Никогда тут постоянных поселений не было. Почему вы решили?

— А кладбище?

— Оно разрасталось годами… За счет временных обитателей острова, которые непрерывно сменяли тут друг друга, — угрюмо ответил Волошин и, заметив, что я все еще не понимаю, пояснил: — Это все искатели счастья, такие же, как Леон Барсак и его товарищи…

— Погибшие кладоискатели?!

— Ну да.

— Сколько же их тут побывало?

— Как видите, немало. Дьявольское место, видно, тоже не бывает пусто…

Леон Барсак, словно поняв, о чем мы говорили, опять запричитал свой мрачный припев, понятный уже без перевода:

— Они погибли! Они погибли!

Я не мог оторвать глаз от громадного креста. Он был старый, весь оброс густым мхом и какими-то красноватыми лишаями, словно пятна засохшей крови. Его густо оплели лианы, но он стоял прямо и твердо — видно, был рассчитан на века.

— А что, этот большой крест действительно поставила та пиратка, о которой вчера вы рассказывали, Сергей Сергеевич? — поинтересовался я.

— Спросите у Барсака, Володя, может, он что-нибудь знает больше? — попросил Волошин.

Штурман перевел вопрос Барсаку, и тот ответил:

— Кажется, действительно есть такое предание. Во всяком случае, крест поставлен очень давно, вполне возможно, еще кем-то из пиратов. Некоторые из них ведь были очень богомольны и суеверны, старались всячески задобрить небеса и замолить свои грехи.

— Ну за такой крестик этой пиратке, что его поставила, многое отпустится, — сказал один из матросов.

От кладбища тропа пошла вниз. На повороте я оглянулся. Само кладбище уже скрыла из глаз густая тропическая зелень, и только крест-исполин одиноко вздымался над скалами, перечеркнув почти половину небосвода…

Теперь тропа шла через лес, тесно обступивший ее с обеих сторон. Это были настоящие джунгли. Деревья, перевитые лианами, стояли сплошной стеной. Ничего нельзя было толком рассмотреть в переплетении лиан, кустарников, в зеленоватом таинственном сумраке. Из чащи тянуло душной, парной сыростью.

В этом лесу царила зловещая, какая-то кладбищенская и в то же время настороженная тишина. Не перекликались птицы. Но в траве все время что-то шуршало, потрескивало, будто подкрадывалось и подползало…

И гневно попискивали и звенели москиты, атакуя нас целыми тучами.

— Ух, кто-то меня ужалил! — вскрикнул молодой круглолицый матросик, хватаясь за шею. — Пчела, что ли?

— Это тут такие муравьи… с крыльями, — не очень уверенно перевел штурман пояснения Барсака.

— Крылатые муравьи? — удивились матросы.

— Да, есть такая нечисть в тропиках, — сказал, обмахиваясь сломанной веткой, Волошин.

— Во, черт! Никогда про таких и не слыхали!

— Ну и островок!

— Да как же они тут жили?

— А что, охота, брат, пуще неволи.

— Где стоит их хижина, всегда продувает ветерок, так что там муравьев нету, — перевел штурман ответ Барсака.

В самом деле, вскоре тропа вывела нас в небольшую долинку, полого спускавшуюся к морю. Сначала мы услышали шум прибоя. Потом джунгли поредели, в просветах между кустами сверкнуло море. От него потянул бодрящий ветерок, дышать стало легче. Мы повеселели и прибавили шагу.

Барсак остановился и, широко взмахнув рукой, громко выкрикнул что-то.

— Вот и наш дворец! — перевел штурман.

Убогая, покосившаяся хижина стояла на пустыре среди кустов. Стены ее были кое-как, на скорую руку, сколочены из разных досок, на некоторых из них еще сохранились черные фирменные надписи, выдавая, что когда-то они были ящиками. Покатая крыша из пальмовых листьев. Кругом валяются ржавые консервные банки, битые бутылки, груды всякого мусора.

Барсак пригласил нас зайти в хижину, но мы лишь заглянули в дверь и предпочли остаться на свежем воздухе. Там тоже все было навалено в полнейшем беспорядке. На шатком самодельном столике рядом с транзистором и киноаппаратом громоздилась грязная посуда. В одном углу на полу грудой навалены детективные романы, судя по пестрым, крикливым обложкам. Полутьма, вонь, тучи мух.

— Давайте пока перекурим на ветерке, — предложил Володя Кушнеренко, снимая фуражку и вытирая платком затылок. — Как, Сергей Сергеевич?

— Да, особенно тут задерживаться нечего, — согласился Волошин. — Переведите ему.

Выслушав, что ему сказал штурман, Барсак согласно закивал и вдруг поманил нас куда-то за угол хижины. Недоумевая, мы пошли за ним и увидели среди кустов невысокий оплывший бугорок неправильной формы, уже начавший густо зарастать травой. Барсак простер над ним руки и начал что-то торопливо, со слезой говорить, то и дело закатывая глаза к небу.

— Вот здесь он лежит… Мой дорогой, несчастный друг Пьер, — едва успевал переводить Володя Кушнеренко. — О, как мы были потрясены, вернувшись в тот день и увидев, как он лежит с простреленной головой на грязном полу хижины! Недаром остров носит такое зловещее название: «Не дай бог!» И я не ошибся: то была лишь первая жертва. А потом несчастный Джонни! Нырнул и не вернулся. Я остался один. И он лежит там, на дне, в своем стальном гробу. А бедный Пьер — здесь, под этим холмиком, вдали от родного дома… с простреленной головой. О!

Опять он начал причитать:

— Они погибли! Они погибли! — Это мы уже все понимали без перевода.

— А что же они своего товарища на кладбище-то не отнесли? — неодобрительно покачал головой боцман. — Похоронили кое-как. А теперь надрывается.

Штурман строго посмотрел на него и, конечно, переводить не стал.

— Да и пойди теперь проверь, с какой стороны у него голова там прострелена, — подхватил один из матрссов. — Дело темное, сам ли он себе пулю в лоб пустил или…

— Разговорчики! — оборвал штурман.

Мы сели в тени, у стенки хижины, словно на деревенской завалинке, и закурили.

Эта долина, похоже, с моря почти не видна: от штормовых волн и ветров, так же как и от посторонних взоров, ее надежно закрывали три скалы, торчавшие из воды неподалеку от берега.

— Весьма уютное пиратское гнездышко, — одобрил Волошин, поглядывая вокруг. — А почему они не поселились на том пляжике, где мы его нашли? Ведь оттуда можно следить, не появится ли корабль, и сигнал подать в случае нужды.

— Там нет воды, — перевел Володя лаконичный ответ кладоискателя.

— А почему же они на той стороне, в хижине Ларсена не поселились? Наверное, она еще цела? — спросил Волошин.

— Мосье Волошин о немслышал? — перевел штурман вопрос удивленного француза.

— Что это еще за Ларсен? — поинтересовался я.

— Тоже фигура любопытная, — усмехнулся Сергей Сергеевич. — Тут вообще, можно сказать, заповедник всяких оригиналов. Этот Ларсен прожил на острове в одиночестве двадцать лет, уединившись якобы в поисках «божественного откровения», а на самом деле, видимо, втихомолку разыскивал клады.

— И не нашел?

— Нет. Во всяком случае, умер он в 1912 году таким же нищим, как сюда и приехал.

— Веселенький островок! — с чувством произнес Володя Кушнеренко и, надевая фуражку, добавил уже командирским тоном: — Ну надо закругляться, а то начальство ругать будет. Доставим этого искателя кладов на борт с его имуществом, и пусть Аркадий Платонович сам решает, как с ним быть.

Барсаку тоже явно не хотелось задерживаться в своем мрачном «дворце». С помощью матросов он начал торопливо запихивать в мешки, которые мы принесли с собой, раскиданные но всей хижине вещи. Он валил вместе в один мешок перепачканную и мятую одежду, транзистор, позеленевшие от плесени ботинки, инструменты, какие-то альбомы — матросы только качали головами да переглядывались.

— А что же рации я не вижу? Неужели у них не было? — сказал, озираясь, штурман и начал расспрашивать Барсака.

Тот смутился, начал вроде оправдываться, весьма красноречиво разводя руками.

— Говорит, не захватили они рацию, потому и не мог он подать сигнал бедствия, — пожимая плечами, сказал Волошину штурман. — Многое, говорит, в спешке забыли: спасательные нагрудники, запасные баллоны для аквалангов, даже сахар — пришлось пить кофе без сахара.

— Да, настроены они были явно весьма легкомысленно, — согласился Волошин. — Посмотрите, какие убогие инструменты.

Один увесистый узел Барсак пожелал нести непременно сам, пояснив:

— Тут мой дневник и личные вещи…

Другой аккуратно увязанный тючок он торжественно вручил боцману, внушавшему ему, видимо, своими усами наибольшее доверие.

— Что в нем, Петрович, не знаешь? — спрашивали матросы.

— Может, клад? Гляди, он с него глаз не сводит.

— Какой клад, — буркнул боцман, разглаживая усы. — Похоже, камни какие-то, кирпичи…

— Сувениры, значит…

Наконец сборы были закончены. Барсак первым решительно зашагал прочь, даже не прикрыв дверь опустевшей хижины и ни разу не оглянувшись на убогую могилу «своего бедного друга Пьера». Это походило на паническое, поспешное бегство.

Мы торопливо шли за ним через джунгли, отмахиваясь от летучих муравьев, потом мимо мрачного кладбища, осененного громадным крестом… И до чего приятно было увидеть с высоты перевала сверкающий в лучах солнца безбрежный океанский простор и стоявшее на якоре наше белоснежное изящное судно! Мы сразу еще прибавили шаг, почти побежали по петлявшей среди скал тропе.

Когда мы вернулись на судно, штурман и Волошин рассказали обо всем, что видели на берегу, капитану и начальнику рейса. Логинов задумался, а капитан, покачав головой, опять укоризненно сказал Волошину:

— Ну втянули вы нас в историю, Сергей Сергеевич. Придется связываться с властями.

Тут же отправили подробную радиограмму в Лиму. Ответ на нее пришел лишь к вечеру, и капитан расстроился еще больше.

Перуанские власти просили нас задержаться на острове до прихода катера с полицейским чиновником. Они обещали выслать катер незамедлительно, как только утихнет шторм, уже третий день бушевавший, оказывается, у побережья материка. Этому чиновнику нам и надлежало передать спасенного кладоискателя. А пока нам весьма любезно разрешалось заняться как на самом острове, так и в его прибрежных водах любыми научными исследованиями — с одной-единственной просьбой: «Зная, как великолепно оборудовано ваше судно для производства сложнейших подводных работ всех видов, надеемся, что вы сможете поднять со дна затонувшую лодку или хотя бы подтащить ее на мелководье», чтобы полицейские чины по прибытии могли бы се осмотреть и проверить показания Леона Барсака.

Прочтя все это, капитан опять с такой укоризной посмотрел на Волошина, что я уже приготовился снова услышать сакраментальное:

— Ну и втравили вы нас, Сергей Сергеевич…

Но капитан лишь махнул рукой и понурился.

— Какой-то мудрец сказал, будто неудобство — это лишь неправильно воспринятое приключение, — как ни в чем не бывало наставительно произнес Волошин. — И наоборот: приключение — это правильно воспринятое неудобство. Все зависит от точки зрения.

Логинов мрачно посмотрел на него и хотел сказать, видимо, что-то весьма ядовитое, но Сергей Сергеевич поспешил продолжить:

— Мне кажется, разумнее рассматривать нашу вынужденную задержку возле этого острова как счастливый дар судьбы. Ведь иначе бы мы сюда никогда не попали и не получили бы столь любезного разрешения на исследования в здешних краях. А между тем биологи мне говорили, этот островок весьма для них интересен. Верно, Андрей Васильевич?

— Пожалуй, — пробормотал Логинов, и лицо у него посветлело. — Каждый островок, изолированный в океане, — естественный заповедник эволюции. А этот особенно интересен, его животный мир похож на среду Галапагосских островов, а во многом и отличается, самобытен…

— Вот видите, — поспешил подхватить Волошин уже двумя нотами выше. — Мы должны радоваться, что судьба привела нас в этот биологический рай!

— Ну уж и рай…

— И нам, скромным инженерам и техникам, подвезло, — не унимался Волошин. — Тоже задачка интересная предложена.

— Думаете поднять эту лодку? — спросил капитан.

— А почему же нет? Чай, не линкор, поднимем. Завтра поныряем, обследуем.

— Только не вздумайте искать клады, Сергей Сергеевич! — строго сказал Логинов и погрозил ему пальцем.

— Помилуйте, шеф…

— Ну уж об этом я позабочусь, — грозно сказал капитан.

А наш Аркадий Платонович шутить не любит. Несмотря на свою весьма сухопутную, даже в капитанской форме, и добродушную внешность, он умеет держать на судне строжайшую дисциплину, и все это незаметно, без криков и распеканий.

Можно было не сомневаться: шарить в пиратских тайниках этого острова с таким многозначительным названием никому из нас не придется…

Утром Волошин со своими помощниками отправился искать затонувшую подводную лодку. Я упросил его взять и меня.

— Леон Барсак просит быть осторожнее: тут, говорит, много акул, — озабоченно предупредил Сергея Сергеевича Володя Кушнеренко.

— Ничего. Скажите, у нас есть чем защититься… Но все-таки поблагодарите его за предупреждение.

Действительно, у Волошина в его лаборатории новой техники можно отыскать приборы решительно на любой случай жизни. Его то и дело донимают ученые мужи самых различных специальностей, столь щедро представленных на «Богатыре», и Сергей Сергеевич никогда никому не отказывает, внимательно выслушивает самые необычные просьбы и тут же берется их выполнять со своими Эдисонами — так он называет своих деловитых помощников и ассистентов, которые постоянно табуном ходят за ним, ловя на лету идеи шефа, смотрят на него влюбленными глазами и стараются подражать ему во всем. Все они такие же спортивные и подтянутые, как Волошин, все любят одеться слегка пижонами. Но и работать они умеют самозабвенно, как и Сергей Сергеевич, в этом им не откажешь.

Перекидываясь лаконичными репликами, совершенно непонятными для непосвященных, Эдисоны натащили в шлюпку целую кучу замысловатых приборов, один вид которых, по-моему, должен был привести акул в содрогание. На руль снова сел боцман. Провожаемые завистливыми взглядами и шутливыми напутствиями оставшихся на борту, мы отплыли.

— Попросите его поточнее показать, где именно последний раз погружалась лодка, — сказал Волошин Володе Кушнеренко.

Барсак стал объяснять так длинно, сбивчиво и путано и с таким смущенным видом, что меня начали одолевать сомнения: а была ли вообще на самом деле эта подводная лодка? Может, он выдумал всю историю ее гибели. Но зачем, с какой целью?

— Он говорит, последний раз видел, как лодка погрузилась вон примерно против того мыса, — переводил штурман. — Метрах в двухстах от берега. Но куда она поплыла, в какую именно сторону, он не знает. Гаррисон ему лишь сказал, что хочет обследовать получше береговой склон. Он должен был всплыть через полтора часа, больше ему не хватило бы воздуха. Но прошло уже два часа, а лодка не появлялась. Тогда Барсак забеспокоился, сел в резиновую лодку и начал плавать вдоль берега. Ему показалось, что в одном месте на поверхности воды вроде расплывалось слабое маслянистое пятно, но он не может за это поручиться точно.

— А почему он не попытался нырнуть и поискать товарища под водой? — спросил Волошин. — У них же были акваланги.

— Они не захватили запасные баллоны с кислородом, он уже рассказывал, — перевел Володя ответ смутившегося Барсака.

— Да, в самом деле, он поминал об этом…

— Так что воспользоваться аквалангом он не мог. Только надевал маску, опускал голову под воду, свесившись через борт лодки, и таким образом пытался рассмотреть что-нибудь под водой. Но тщетно…

— Я думаю, — буркнул Волошин.

— Он плавал вдоль берега до вечера, пока не стало темно. А потом понял, что искать лодку уже бесполезно, и вернулся в лагерь. Он остался один, остался один, — меланхолически перевел Володя горестные причитания Барсака.

— Ясно, — вздохнул Волошин. — А где же он видел маслянистое пятно, в каком именно месте?

— Кажется, на траверзе той одинокой скалы и метрах в трехстах от берега, если ему не изменяет память. Он просит извинить его, но ведь мосье Волошин должен понимать, что ему тогда было не до точных наблюдений и измерений…

Волошин вздохнул, покачал головой и сказал:

— Ладно, боцман и вы, Володя, останетесь с ним в шлюпке, будем искать сами. Давайте отсюда и начнем. Мы, пятеро, поплывем цепью, держась друг от друга в пределах видимости. А Петя с Олегом будут прикрывать нас с тыла на случай появления акул. Ясно? Ваше дело следить только за акулами, лодка вас не касается, ее ищем мы. Понятно?

— Понятно!

— Бросайте якорь.

Мы встали на якорь и надели акваланги, потом один за другим осторожно, чтобы не привлекать плеском акул, перевалились через борт шлюпки и погрузились в теплую, прозрачную воду. Сергей Сергеевич роздал всем устрашающие приборы и подал сигнал нырять.

Глубина здесь не превышала пятнадцати метров, и мы, держась на таком расстоянии, чтобы не терять друг друга из виду, рассыпались цепью и поплыли над вершинами торчавших повсюду коралловых кустов.

Последний раз я нырял, когда «Богатырь» проводил научную работу возле небольшого безымянного островка в группе Малых Антил. Там, в Карибском море, кораллы были совсем другие — гибкие и мягкие, так называемые роговые. А здесь, как потом мне объяснили наши биологи, начиналась уже индо-тихоокеанская коралловая область, продвинувшаяся именно возле этого островка далеко на восток, чем, кстати, тоже были интересны для ученых его воды. Кораллов здесь было так много, что местами они сплошь покрывали дно, образуя густые заросли.

И акул тут действительно оказалось немало. Первую мы увидели уже минут через десять — небольшую белоперую акулу в окружении стайки юрких рыбешек-лоцманов. Нападать на нас она, видимо, вовсе не собиралась, но я все-таки с опаской поглядывал в ее сторону.

И вдруг увидел, как Волошин, плывший вторым слева от меня, резко пошел на глубину.

Что он там заметил?

Я не выдержал и последовал за ним. Шлейф из серебристых воздушных пузырьков, вырывавшихся из клапана его акваланга, мешал мне смотреть, я поспешил нырнуть немного правее и глубже.

Дно тут обрывалось уступом. И на его крутом склоне я увидел лежащий на белом коралловом песке словно игрушечный кораблик.

Конечно, он был вовсе не игрушечным, длиной почти в три метра. Но именно потому, что при таких размерах у него были иллюминаторы, рубка и ограждение над палубой, как у большого, заправского корабля, он и выглядел игрушкой или большой моделью, так что я даже не сразу понял, что ведь это и есть затонувшая подводная лодка!

Волошин уже возился возле нее, придерживаясь за край рубки. Я рванулся к нему так быстро, что заломило в ушах от слишком резкого перепада давления. Не хватало еще, чтобы лопнули барабанные перепонки!

Я поспешил сбавить скорость и плавно опустился на дно рядом с Волошиным.

Лодка лежала на левом боку. Я заглянул в один из четырех иллюминаторов, попробовал посветить фонариком, но ничего не увидел. Внутри лодки царила гробовая тьма, свет фонарика не мог разогнать ее, отражаясь в стекле мертвенным, холодным блеском.

Вокруг затонувшей лодки собрались все ныряльщики — и те, что должны были следить за акулами, — постукивали по ее бортам, заглядывали в иллюминаторы, обменивались знаками, понимать которые можно было как угодно.

Так мы размахивали руками и обменивались знаками, словно на собрании глухонемых, и, конечно, думать забыли об акулах.

И вдруг какая-то тень скользнула по дну… За ней вторая, третья…

Я поднял голову — и обмер. Прямо на нас неторопливо плыли три рыбы-молота!

В первый момент они показались мне невероятно большими, просто огромными. Но и в самом деле эти редкостные акулы были не маленькие, длиной метра по четыре, не меньше.

Волошин уже двинулся им навстречу, поспешно беря наизготовку один из своих аппаратов…

Но пускать его в ход, к счастью, не понадобилось. Акулы, словно звено тяжелых бомбардировщиков, все так же неторопливо и величественно проплыли над нами, не обращая на нас никакого внимания, и голубоватыми тенями растаяли в глубине.

Мы не стали ждать, пока они передумают. По знаку, поданному Сергеем Сергеевичем, быстренько прервали наш импровизированный митинг глухонемых на дне Тихого океана и одни за другим, теперь уж то и дело озираясь вокруг, начали всплывать.

Пока мы ныряли, погода испортилась. Солнца уже не было и в помине. Все небо затянули тучи, повисли на вершинах скал, укутывая угрюмый Остров сокровищ серым покрывалом. Моросил дождь.

Вынырнули мы довольно далеко от шлюпки. Но штурман и боцман, остававшиеся на ней с Барсаком, заметили нас и, подняв якорь, поспешили к нам навстречу.

— Ну что? Нашли? — нетерпеливо крикнул штурман, из-за плеча которого высовывался приплясывающий от нетерпения Барсак.

Мы успокаивающе помахали им руками, но это, конечно, лишь подогревало их нетерпение и любопытство.

Минут через десять мы уже выбрались из воды, могли больше не опасаться нападения акул и, поскорее освободившись от аквалангов, поспешили наконец отвести душу после вынужденной тягостной немоты.

— Да, есть лодка.

— Что же с ней случилось?

— Корпус, по-моему, целый, я с обоих бортов смотрел, Сергей Сергеевич.

— А трещину в носовом иллюминаторе ты не заметил?

— Где?

— По левому борту.

— Ну, может, она появилась уже потом, после удара о дно.

— Как бы не так! Дно-то песчаное.

— Ладно, мальчики, гадать подождем, — остановил их Волошин. — Вот поднимем ее и все выясним. А поднять ее можно красиво, — добавил он, и по его тону, как и по ставшему вдруг далеким, отсутствующему взгляду, было ясно, что Сергея Сергеевича уже захватывают инженерные идеи и расчеты.

Штурману, пришлось вторично повторить вопрос Барсака.

— Он спрашивает: сможете ли вы поднять лодку?

— Конечно.

— А когда?

Волошин пожал плечами:

— Хоть завтра. За нами дело не станет. Но, вероятно, подъем придется отложить до прибытия представителей властей…

Вернувшись на «Богатырь», мы поспешили по каютам, чтобы переодеться в сухое, а потом, когда Волошин доложит о результатах подводных поисков начальству, Володя Кушнеренко, Барсак и я договорились встретиться с ним в курительном салоне, чтобы узнать, что решат насчет подъема лодки.

Я переоделся, зашел в лазарет, где мне закапали в уши подогретого камфарного масла, чтобы не разболелись от слишком быстрого погружения на глубину, и направился в курительный салон. Как всегда, в этом уютном салоне, излюбленном не только курильщиками, собралось немало народу. Казимир Павлович Бек играл в уголке в шахматы с радистом. Рядом Леон Барсак тихонько беседовал с Володей Кушнеренко, в ожидании Волошина пуская дым под потолок — виноват, забыл, что на судне никаких «потолков» нет, а есть только подволок.

Сергей Сергеевич вскоре появился и сказал, что, как он и предполагал, решено отложить подъем лодки до прибытия представителей перуанских властей, чтобы все было законно, как полагается.

— Бедный Джонни, придется ему еще некоторое время лежать в этом ужасном стальном гробу, — перевел штурман слова помрачневшего француза.

— Что поделаешь? Ему уже все равно, — философски пожал плечами Волошин, усаживаясь в глубокое кресло и вытягивая длинные ноги. — Володя, спросите у него, пожалуйста, за каким все-таки чертом полез Джо Гаррисон в эту проклятую подводную галеру? Чего он искал на дне?

Володя Кушнеренко начал переводить вопрос Леону. Тот несколько раз кивнул и начал что-то торопливо объяснять, поглядывая то на штурмана, то на Сергея Сергеевича. Мне послышалось знакомое имя: Френсис Дрейк — или я ошибся? Нет, не ослышался, штурман начал переводить:

— Он говорит, у Джонни была своя идея… Он искал на дне какое-то серебро королевского пирата сэра Френсиса Дрейка, так, кажется…

— Ах, вот в чем дело, — понимающе кивнул Волошин. — Серебро Дрейка! Конечно.

— Вы знаете об этом? — обрадовался Володя. — А то я думал, может, не так понял. Какое-то серебро на морском дне… Говорит, Гаррисон был уверен, будто это и есть тот самый остров Ла-Плата — Серебряный, что ли? — который открыл якобы Френсис Дрейк.

— Все понятно, ясно, — кивнул Сергей Сергеевич. — Действительно, есть предположение, будто этот остров первым открыл Дрейк. Но насчет серебра… Довольно наивная идейка. Впрочем, нужно, видимо, объяснить почтенной компании, что это за дрейковское серебро и Ла-Плата? — он вопрошающе огляделся, и все, конечно, оживились:

— Расскажите, Сергей Сергеевич!

— Ну, кто такой был Френсис Дрейк, вы, конечно, знаете. Один из самых прославленных пиратов в истории, он знаменит не только мужеством, но и своими поразительными по дерзости и неожиданности выдумками. Ну вот, скажем, его панамская авантюра… Испанский король считал тогда недавно открытый Новый Свет своим поместьем, а Тихий океан — придворным озером. Каждую весну из Америки отправлялись два каравана судов, нагруженных награбленными сокровищами. Одна армада — ее официально называли «Серебряной флотилией» — вывозила серебро, медь, табак, индиго, сахар из Мексики. Другой флот — «Золотой» — грузил в портах Картахена и Портовело на Панамском перешейке богатства, привезенные караванами мулов через джунгли из Перу. Обе флотилии встречались в Гаване и оттуда уже плыли в Испанию вместе. Пересекать океан отдельным кораблям строжайше запрещалось! А нападать на такую армаду пираты, конечно, не решались. Им оставалось подкарауливать отдельные корабли в прибрежных водах Вест-Индии или совершать грабительские набеги на маленькие и слабо защищенные городки и селения. Так продолжалось, пока в здешних водах не появился Френсис Дрейк. Он решил не размениваться на мелочи, а сразу, одним махом, сорвать банк. Дрейк задумал опередить «Золотую флотилию» и ограбить береговые склады, где уже были приготовлены все сокровища для погрузки на суда. Несмотря на множество непредвиденных помех, Дрейк все-таки выполнил свой рискованный план, вернулся в Англию с богатой добычей и был пожалован за это в адмиралы.

Опять все заслушались, притихли.

— Пятнадцатого ноября 1577 года Френсис Дрейк отправился в новое плавание. Он знал, что теперь буквально за каждым его шагом следят, испанские шпионы. И Дрейк принял все меры, чтобы они узнали и доложили кому следует, что пять кораблей, выходивших в этот ненастный осенний день из Плимута, направляются со строго секретным заданием в далекую Александрию, к берегам Египта. Так и сообщил в Мадрид испанский посол в Лондоне Бернардино де Мендоса. Об истинной цели плавания не знали толком даже пайщики, вложившие деньги в экспедицию Дрейка, а среди них была сама королева Елизавета. Тайна хранилась свято, о том, что королева внесла в фонд пиратской компании четыреста фунтов стерлингов, стало известно лишь в 1929 году, когда английские историки добрались до секретных архивных документов.

Корабли Дрейка вышли в мере и скрылись в дождливой мгле. И для всех оказался полнейшей неожиданностью тревожный перезвон колоколов, вдруг разбудивший через три месяца на другом конце земли безмятежно спавшую Лиму — новую столицу испанского вице-короля в Перу. Перепуганные гонцы принесли сюда невероятную весть: несколько часов назад в гавань Кальяо ворвались неведома откуда взявшиеся английские пираты, разграбили девять кораблей, только что нагруженных и готовых к отплытию, и с богатейшей добычей так же внезапно скрылись в безбрежных просторах Тихого океана.

Володя Кушнеренко зловещим шепотом неумелого суфлера переводил все это Барсаку, который слушал весьма внимательно, время от времени подтверждая рассказ Волошина кивками.

— В этом дерзком замысле снова проявился сатанинский гений Френсиса Дрейка. Опять он нанес удар там, где меньше всего ожидали: тайком прокравшись через Магелланов пролив и зайдя с глубокого тыла. Теперь он решил уже не грабить и береговые склады, как во время панамской авантюры, а перерезать морские пути в Тихом океане, по которым к этим складам подвозили без всякой охраны богатейшие сокровища из портов Боливии и Перу.

Поначалу казалось, что сама судьба на сей раз ополчилась против дерзких смельчаков. Тихий океан встретил англичан таким свирепейшим штормом, что у адмирала Френсиса Дрейка остался от флотилии всего один-единственный корабль «Золотая Лань». Но он, не задумываясь, напал сначала на Вальпараисо, где разграбил не только все подвернувшиеся в гавани корабли, но и сам город, заставив жителей в панике бежать в горы, а затем ворвался в порт Кальяо — безмятежно распахнутые морские ворота столицы вице-короля Лимы. Его ничуть не смутило, что в гавани было тридцать испанских кораблей, а у Дрейка всего один. Грабя целые города, пиратский адмирал не брезговал и одиночными кораблями, имевшими несчастье подвернуться ему по пути. Когда пираты под покровом ночной темноты украдкой входили в гавань Кальяо и готовились взять на абордаж ничего не подозревавшие испанские корабли, англичане случайно подслушали разговор скучавших на вахте матросов на палубе одного из галеонов. Испанские моряки болтали о недавно покинувшем гавань королевском галеоне «Кахафуэго» — по их словам, этот корабль буквально перегрузили сокровищами, так что они даже опасались, как бы он не перевернулся, попав в шторм. Адмирал Дрейк не забыл случайно подслушанной болтовни и, благополучно завершив набег на гавань Кальяо и выйдя в открытое море, бросился вдогонку за перегруженным «Какафуэго». И вскоре догнал его и взял на абордаж, не встретив никакого сопротивления от совершенно ошеломленной команды. Когда же изумленный капитан галеона немножко пришел в себя и робко спросил: «Как понимать это внезапное нападение? Разве между Испанией и Англией объявлена война?» — ничуть не смутившийся пиратский адмирал преспокойно ему ответил, что нет, капитан может не беспокоиться, обе великие державы продолжают, слава богу, жить в мире и согласии между собой и никакой войны пока не предвидится, просто, дескать, в свое время испанцы отняли у него лично, у Дрейка, любимый корабль и теперь он-де просто возмещает убытки…

Леон Барсак, слушавший с большим вниманием перевод штурмана, тут вдруг громко рассмеялся и что-то сказал, восхищенно кивая головой и поглядывая на Сергей Сергеевича. Тот остановился и вопрошающе посмотрел сначала на француза, потом на штурмана.

— В чем дело, Володя?

— Он говорит, мосье Волошин рассказывает с таким знанием самых интимных подробностей, будто сам служил на пиратском корабле Дрейка, — перевел штурман под общий смех (Барсак упорно произносил фамилию Сергея Сергеевича на французский манер, с ударением на последнем слоге, что звучало весьма непривычно и забавно).

— Захваченный галеон, — продолжил Волошин, — в самом деле оказался буквально перегружен сокровищами. Пиратам досталось множество драгоценных камней, тринадцать ящиков серебряных монет, восемьдесят фунтов червонного золота, двадцать шесть бочек еще не чеканенного серебра — в общем, всего свыше полутора тысяч тонн.

В дальнем углу кто-то не выдержал и присвистнул.

— Но теперь перегруженной сокровищами оказалась «Золотая Лань», а ей предстоял весьма неблизкий и полный всяческих опасностей путь к родным берегам. Надо еще раз отдать должное славному адмиралу. Он умел не только лихо грабить, но и при необходимости легко пожертвовать награбленным. Дрейк приказал отобрать самые редкостные драгоценности и золото, а серебро выбросить за борт. Это и было сделано возле какого-то островка, его в честь этого события назвали Ла-Плата — Серебряным островом… Целых сорок пять тонн серебра в слитках и монете, представляете?

— Вы думаете, это и был остров Абсит, Сергей Сергеевич? — догадался я.

Волошин пожал плечами:

— Трудно гадать. К сожалению, ни сам адмирал и никто из его офицеров никому не сообщили координаты Серебряного острова. И видимо, не случайно. Весьма возможно, что они и на самом острове припрятали часть награбленных сокровищ — так сказать, «средней» ценности, выбрасывать которые было все-таки жалко, и рассчитывали потом вернуться за ними, поэтому и засекретили местоположение своего Серебряного острова. Но, насколько мне известно, Френсису Дрейку уже не довелось больше побывать в здешних водах.

— Он погиб? Или его поймали испанцы?

— Нет, в тот раз отважному адмиралу удалось с богатством и славой вернуться в Англию. Понимая, что обратный путь через Магелланов пролив или вокруг мыса Горн для него закрыт, там «Золотую Лань» наверняка станут караулить испанские фрегаты, Френсис Дрейк снова остался верен своей гениальной дерзости. Сначала он отправился на север, рассчитывая таким путем обогнуть Америку, и открыл мимоходом Калифорнию, до которой еще не успели добраться по суше испанцы. А потом взял да и пересек Тихий океан, затем Индийский, обогнул с юга Африку и стал вторым после Магеллана кругосветным путешественником или, вернее, после Эль-Кано. Сама королева — «Великая Лисси», как ее любили называть моряки, выехала его встречать, закатила пиратам роскошный банкет прямо на палубе «Золотой Лани» и тут же произвела адмирала в рыцари, так что отныне его стали величать не иначе, как «сэр Френсис Дрейк».

Постепенно в салон набралось уже много любопытных. Заглянул Макаров, насмешливо сказал:

— Э, да тут общесудовое собрание кладоискателей! — и сам тихонько начал пробираться к одному из свободных кресел.

— Снарядившей его секретной компании Дрейк привез невиданные барыши, — продолжал Волошин. — На свой пай королева Елизавета получила четыре тысячи семьсот процентов чистой прибыли! Да, кроме того, пиратский адмирал подарил ей, уже от себя лично, из своей доли, золотую корону, украшенную прозрачными изумрудами величиной с палец, она не преминула появиться с ней на ближайшем же придворном балу перед глазами испанского посла, поспешившего с горечью донести об этом в послании королю. Сэр Френсис Дрейк потом совершил еще немало удивительных подвигов. В 1585 году он повел в далекие воды Вест-Индии уже целый пиратский флот и снова вернулся с богатой добычей; еще через год совершил поразительный по дерзости набег на испанский порт Кадикс. Позднее Дрейк участвовал в разгроме Непобедимой армады, которую отправил испанский король на завоевание Англии. Затем он вновь принялся за старое пиратское ремесло и опять в 1595 году отправился в тайный рейд к берегам. Нового Света. Возможно, сэр Френсис навестил бы снова и загадочный Серебряный остров, если бы не умер в открытом океане на борту «Золотой Лани» от жесточайшего и скоротечного приступа дизентерии.

— Н-да, довольно прозаический конец для столь героической, как вы утверждаете, жизни, — насмешливо процедил, почти не разжимая тонких губ, Казимир Павлович Бек. — Впрочем, любая смерть есть смерть.

Леон Барсак, которому штурман, видимо, перевел эту сентенцию, вдруг громко рассмеялся и начал что-то говорить, наклонившись к Володе поближе, потом неожиданно вскочил и бросился к двери.

— Что он сказал?

— Куда он побежал? — зашумели вокруг.

— Не знаю, — недоумевал штурман. — Сказал, что этот Джо Гаррисон, который погиб в подлодке, верил, будто именно здесь Дрейк побросал серебро за борт, его-то он и искал на дне. А потом вдруг добавил: «Он кое-что нашел. Подождите, я сейчас вам покажу…» — и убежал. Наверное, к себе в каюту пошел.

Мы все были заинтригованы, но ждать возвращения Барсака пришлось не слишком долго. Он появился на пороге. — всклокоченный, нервный, держа под мышкой сверток каких-то бумаг, а в руках — небольшую шкатулку и что-то, видимо, тяжелое, завернутое в пеструю тряпку.

Я бросился ему помочь: узел в самом деле оказался тяжелым, видимо, его-то и тащил тогда от хижины до шлюпки боцман под настороженными взглядами Барсака и веселые насмешки матросов.

Француз сел, принесенные бумаги небрежно положил прямо на пол, на шахматный столик перед собой бережно поставил шкатулку, но тут же сдвинул ее в сторону. И, приняв из моих рук увесистый узелок, положил его перед собой и начал с видом заговорщика разворачивать пеструю тряпку.

То, что мы увидели, напоминало как бы большую приплюснутую лепешку из непонятного вещества. Она была серого цвета, но с какими-то вкраплениями, тускло сверкавшими, когда Барсак поворачивал загадочную лепешку.

Что это могло быть?

Я наклонился поближе, увидел, что серая лепешка — это кусок известняка, а тускло сверкающие вкрапления в нем…

— Это что — серебро? — воскликнул я.

— Позвольте, позвольте, — оттеснил меня в сторонку Волошин. — Ну конечно! Когда-то несколько таких «пластов», пока они не обросли известняком от длительного пребывания на дне, представляли собой содержимое бочонка весом в двадцать килограммов. Один такой бочонок переносил на себе раб-индеец, два составляли уже поклажу вьючного осла.

Выслушав от Володи перевод этих объяснений, Барсак подтверждающе кивнул, придвинул к себе шкатулку, открыл ее, достал оттуда несколько серебряных монет…

— Пиастры, — сказал Волошин, и слово это заставило всех переглянуться, оно словно донеслось к нам откуда-то из «Острова сокровищ» Стивенсона.

— Барсак говорит, что Джо Гаррисон нашел эти спаявшиеся с известняком монеты на дне, — переводил пояснения француза штурман. — Он подверг их электролитической обработке — и монеты засияли как новенькие…

Пиастры в самом деле, казалось, лишь вчера вышли с монетного двора. Среди них не было и двух одинаковых: все неправильной формы, некоторые даже почти квадратные.

— Каждая отсекалась от серебряного бруска и вручную клеймилась знаком креста, видите? А это королевский герб, — пояснил Волошин. — Грубость чеканки, видимо, объяснялась тем, что в Испании их перечеканивали заново, уже пользуясь более совершенной техникой. Так что пиастры эти явно местные, а не привезены из Испании…

Волошин поднес монету поближе к глазам и начал что-то рассматривать на ее ребре.

— Ага! — удовлетворенно сказал он. — Вот и еще одно доказательство: латинское «Р», значит, их чеканили здесь, в рудниках Потоси.

Монеты пошли по рукам.

До сих пор все рассказы Сергея Сергеевича о пиратских сокровищах, несмотря на их занимательность, носили, конечно, довольно отвлеченный характер, словно он просто пересказывал нам какой-то увлекательный приключенческий роман. И даже неожиданное появление на борту «Богатыря» живого кладоискателя не придало этим историям большой достоверности: — мало ли какие чудаки странствуют по белу свету, порой с еще более удивительными целями?..

Но теперь… Теперь, когда у меня на ладони лежали самые настоящие пиастры и я чувствовал тяжесть этих тусклых, неправильной формы пластинок с неровными краями и видел собственными глазами грубо выбитый на них королевский крест, истории о пиратских кладах вдруг приобрели полнейшую и неопровержимую достоверность!

— Да, но они, конечно, не имеют никакого отношения к Френсису Дрейку. — Мы все насторожились, услышав эти слова Волошина. — Монеты явно гораздо моложе — вероятно, уже семнадцатый век. Вот это, несомненно, четыре мараведиса, похоже, времен правления Филиппа Третьего…

Барсак что-то быстро проговорил.

— Он говорит, вы прямо эксперт по кладам, настоящий знаток, — перевел Володя и, смутившись от общего смеха, поспешно добавил: — Нет, он в самом деле восхищается, не подшучивает над вами, Сергей Сергеевич.

— Очень приятно слышать, — кивнул Волошин. — Но что он думает насчет этих находок?

— Он говорит: Джо Гаррисон ошибался… А он, Барсак, никогда не верил, что именно у берегов этого острова Дрейк выбросил на дно серебряных слитков на сотни тысяч английских фунтов. Эта находка, конечно, относится к более позднему времени, вы правы. Вероятно, Джонни посчастливилось наткнуться на остатки какого-то корабля, затонувшего возле острова… Сначала он нашел на дне небольшой якорь, — потом Барсак покажет его, если хотите: он запакован с вещами, — а затем уже заметил монеты. Или, может, это даже была лишь одна небольшая шлюпка, на которой перевозили на берег сокровища с какого-то пиратского корабля. Она наткнулась на риф и затонула. Но эти находки подтверждают, что сокровища сюда, несомненно, привозили, на этот остров Абсит! И что искать их следует, конечно, не на морском дне, а на берегу…

Жестами, которые показались бы жадными, не сопровождай он их веселой улыбкой, Барсак поторопил, чтобы ему вернули все монеты. Быстро, но бережно и аккуратно сложив все в шкатулку, он отодвинул ее в сторону вместе с пестрым узелком и начал разворачивать принесенные бумаги.

Это оказались карты. Все они были совершенно одинаковы, на каждой я увидел уже ставшие хорошо знакомыми очертания острова Абсит. Зачем их ему столько?

Володя переводил слова Барсака, жестом ловкого фокусника показывавшего карты всем присутствующим.

— Вот копии той самой карты, на которой перед смертью капитан Иеремия Бенсон пометил условными значками, где именно спрятал похищенные им сокровища Кито. Господин Барсак предлагает любую из этих карт каждому желающему. Было время, говорит он, когда за некоторые копии этой карты понимающие люди платили по двадцать тысяч долларов. Но он готов уступить за два доллара… или за два рубля, все равно.

— Я с удовольствием приобрету уникальную карту, — откликнулся Волошин. — Но хотелось бы получить такую копию, по которой сокровища было бы полегче найти, чтобы они не были закопаны в слишком неудобном месте…

Барсак расхохотался, когда штурман перевел ему эти слова, и начал выкрикивать что-то еще оживленнее, заговорщицки подмигнув Сергею Сергеевичу.

— Он говорит, что такого покупателя, как мосье Волошин, немыслимо обмануть, — торопливо переводил Володя. — Конечно, он прибережет для мосье Волошина самую лучшую копию — такой вариант, где сокровища нечестивого капитана Бенсона лежат на виду, почти прямо на поверхности земли, нужно только нагнуться, чтобы взять их. О, тут есть варианты на любой вкус! Спешите, джентльмены, выбирайте.

Барсак пустил карты по рукам, и тут я увидел, что они вовсе не одинаковы, как мне показалось сначала. На каждой карте был действительно изображен один и тот же остров Абсит. Но условные значки, которыми, видимо, были помечены места, где следовало искать «сокровища Кито», на каждой карте располагались в совершенно разных местах!

На одной карте указывалось, будто клад запрятан в пещере почти в самом центре острова. На другой — в тайнике прямо на берегу, среди скал. Что за чепуха!

— Да, вероятно, таких «копий» насчитывается уже несколько десятков? И все разные, — насмешливо заметил Казимир Павлович Бек, передавая карты дальше.

— Наверняка не меньше, — подхватил Макаров. — Если бы заняться и собрать их вместе, получился бы прелюбопытнейший атлас. Есть ведь такие атласы, кажется, Сергей Сергеевич? Ты ведь у нас дока в этих вопросах.

— Есть, — засмеявшись, подтвердил вместо Волошина Володя Кушнеренко и, слегка смутившись, добавил: — Я сам не удержался, купил такой атлас три года назад в Нью-Йорке. Конечно, не для того, чтобы какие-то клады искать, а так, ради интереса. Выпустил его некто Коффман, так и называется «Атлас сокровищ». И рекламка какая на суперобложке — будь здоров: «На картах этого атласа указано местонахождение трех с лишним тысяч кладов. Любой может быть ваш!»

Тут Барсак не выдержал и начал дергать увлекшегося штурмана за рукав, требуя перевода.

— Ну, этот Коффман большой ловкач, — сказал Волошин. — Он, кроме атласа, выпустил еще и книгу (она тоже называется весьма заманчиво — «Тысяча один забытый клад») и уж наверняка загреб денег куда больше, чем, по слухам, зарыто на острове.

— Барсак говорит, что этот Коффман на вырученные деньги уже создал «Поисковую ассоциацию». Она не только успешно торгует атласами, но и снабжает желающих специальным снаряжением для поисков кладов — аквалангами, электромагнитными искателями, какими-то «подводными роботами», — перевел Володя. — Есть у них и специальные эксперты, которые выезжают по вызовам…

— Вот видите, — засмеялся Макаров. — Дело на широкую ногу поставлено. Погодите, доберутся они до этого островка, живого места тут не останется. В самом деле, мы должны тебе быть благодарны, Сергей Сергеевич, что попали сюда вовремя, пока здесь все не испоганили шустрые кладоискатели и можно еще хоть какие-то научные исследования провести…

Покосившись на француза, Макаров вдруг спохватился и, смущенно крякнув, вполголоса под общий смех поспешно попросил у штурмана:

— Вы уж не все ему переводите, Володя. Разумеется, о присутствующих искателях кладов я ничего плохого сказать не хочу.

— А что ж вы думали, будто этот самый капитан Иеремия Бенсон вам действительно подарит карту, собственноручно пометив на ней все тайники? — вдруг неожиданно подал голос капитан.

Мы даже не заметили, когда он вошел в салон и тихонько пристроился в кресле у самой двери. Наш Аркадий Платонович все делает обстоятельно и не спеша. Вот и сейчас он уселся поудобнее, закинул ногу на ногу и неторопливо, со смаком начал раскуривать одну из своих трубок — их у него не меньше дюжины красуется на специальной подставке в каюте, на письменном столе.

— Не такой он, конечно, был простак, чтобы это сделать, — рассудительно продолжал капитан. — Наверняка всучил своему компаньону на всякий случай фальшивую карту для отвода глаз. Ведь, кажется, он вскоре после этого и умер, как вы рассказывали, Сергей Сергеевич?

— Э, да вы, оказывается, тоже увлеклись этими кладоискательскими историями, Аркадий Платонович. Вот уж не ожидал! — укоризненно сказал Казимир Павлович.

Капитан так явно смутился, громко посасывая незажженную трубочку, что Волошин поспешил к нему на помощь.

— Вы совершенно правы, Аркадий Платонович, — сказал он. — Капитан Бенсон умер на руках своего компаньона и при весьма загадочных обстоятельствах…

— Конечно, его отправили на тот свет. Отравил, наверное, компаньончик, — зашумели все наперебой.

— Иеремия все-таки его объегорил, успел фальшивую карту ему подсунуть перед смертью.

— А потом уже пошли эти карты размножаться, как грибы после теплого дождичка!

— Конечно, кто станет сам указывать, где он клад запрятал?! Попробуйте сами, поищите…

Прошел день, второй. Мы все стояли на якоре возле мрачного островка. Обещанный катер что-то не появлялся.

Глазеть на затянутые облаками скалы сквозь пелену не прекращавшегося ни днем, ни ночью дождя стало утомительно. На берег разрешалось высаживаться только ученым, старавшимся использовать каждый час вынужденной стоянки.

У нас на «Богатыре» двадцать шесть разных научных лабораторий, свой вычислительный центр с электронными машинами — настоящий плавучий институт. Рейс в юго-восточную часть Тихого океана рассчитан почти на полгода. Мы должны в этом интереснейшем районе продолжить исследования, начатые в 1968 году экспедицией на судне «Академик Курчатов».

Особенно интересна для ученых эта часть Тихого океана тем, что тут, у берегов Южной Америки, вечно борются между собой мощные течения, причудливо перемешивая теплую и холодную воду. От этого здесь создаются совершенно уникальные природные условия: из глубин океана в верхние слои воды постоянно поднимаются богатые питательные вещества, вызывая пышное цветение мельчайших водорослей — морского сена. На этих пастбищах откармливается столько рыбы, что перуанские и чилийские рыбаки получают невиданные уловы, «снимая» с каждого квадратного километра до пятидесяти тонн превосходных анчоусов, как в лучших прудовых хозяйствах.

Хорошенько изучить во всех тонкостях условия, способствующие такой высокой продуктивности моря, и должна наша экспедиция. Тут предстояло много интереснейшей работы и для биологов, и для химиков, и для океанографов, и метеорологов. Программа научных исследований была намечена весьма жесткая, расписана буквально по часам. И вдруг такая непредвиденная задержка возле затерянного в океане островка! Понятно, что руководство экспедиции не на шутку встревожилось.

Но природные условия на острове Абсит и в прибрежных водах оказались действительно так необычны, что и тут для представителей всех наук нашлось немало интересного. Геологи целыми днями, не обращая внимания на дождь, лазали по береговым скалам. Метеорологи радовались, что могут впервые провести здесь регулярные наблюдения за капризной погодой.

Островок находился на самом стыке теплых и холодных течений, и океанографы, плавая вдоль его скалистых берегов со своими хитроумными приборами и беря пробы воды с разной глубины, так увлеклись, что вечерами их приходилось буквально созывать на борт «Богатыря» долгими требовательными гудками. Они готовы были вести исследования всю ночь напролет.

Все, конечно, рвались на берег, вдруг захотели помочь ученым. А те, посмеиваясь, установили строгую очередь да еще выбирали из добровольцев самых крепких и сговорчивых.

Ятоже упросил Макарова взять меня в одну из этих вылазок на берег. Он согласился, хотя и покуражился немного, грозно предупредив:

— Но только, чур, по сторонам не глазеть, никаких кладов не высматривать, а работать честно.

Высадившись на берег, мы поднялись по знакомой тропе к заброшенному кладбищу. В этот ненастный, дождливый день, без проблеска солнца, оно выглядело особенно мрачно и печально. Набухшие водой тучи, казалось, зацепились за верхушку исполинского креста да так и повисли навсегда над кладбищем.

За перевалом мы сошли с тропы и углубились в джунгли. Каждый шаг тут давался с трудом. Тяжелая сырость, сочащаяся по ветвям, льющаяся за воротник вода… Ноги вязнут в хлюпающей грязи, идешь словно по набухшей водой губке.

Моросит дождь, а дышать трудно. Воздух липкий, густой, застойный, будто в оранжерее. И кругом могильная тишина, не пролетит, не пропоет птица, только монотонно шелестит и шелестит дождь.

Мне вдруг подумалось, что природа здесь ведь совсем не изменилась с пиратских времен. Когда «джентльмены удачи» высаживались на остров, чтобы припрятать награбленные сокровища, так же глухо вдалеке шумел прибой, а в лесу было душно и сыро, шелестел в листве вечный унылый дождь, и тучами вились над головой злющие летающие муравьи.

Невольно я начал даже озираться по сторонам, словно опасаясь пиратской засады…

Неподвижные лианы жадно обвивают деревья и свисают сверху тесно переплетенными космами. Деревья сгрудились, обнявшись, словно вцепились друг в друга мертвой хваткой. Сделаешь шаг — и путь преграждает лиана. Второй шаг — проваливаешься в яму, замаскированную раскидистыми ветками каких-то невиданных папоротников.

А дальше приходится перелезать через трухлявый ствол упавшего дерева, чтобы тут же напороться на преграду из предательских острых шипов, раздирающих в клочья одежду и до крови царапающих кожу. А каждая ранка, полученная в этих тропических джунглях, потом наверняка превратится в болезненную и долго не заживающую язвочку.

Если же добавить сюда тучи вьющихся над головой москитов, свирепых летающих муравьев, еще какой-то бесчисленной мелкой нечисти, то быстро пропадет всякое желание искать сокровища в этом сыром зеленом аду.

Удовольствие от вылазок на берег получали только наши биологи. Их все восхищало: и летающие муравьи, и москиты, и огромные ящерицы игуаны, весьма устрашающие на вид, похожие на доисторических чудищ. При нашем приближении они не проявляли ни малейшего страха, а начинали грозно покачивать головами, вызывая нас на бой. Можно было подойти к ним и даже схватить за длинный скользкий хвост.

Как и на недалеких отсюда Галапагосах, на острове Абсит причудливо смешивалась фауна умеренных широт и экваториальная. Рядом с игуанами тут можно было увидеть греющихся на камнях морских львов, а осенью, говорят, сюда даже заплывают из Антарктики пингвины.

Животные на этом островке вели себя вопреки всем законам здравой логики. Не только игуаны, но и птицы фрегаты с огромными крыльями, и морские львы, греющиеся на прибрежных скалах, подпускают к себе людей почти вплотную. На острове нет хищников, поэтому местные звери просто не привыкли бояться и спасаться бегством.

А в джунглях один из наших исследовательских отрядов случайно наткнулся на большое стадо кабанов. Кабаны сначала атаковали биологов, так что многие поспешили забраться для безопасности на деревья, а потом обратились в бегство. Ученые уверяли, что это были вовсе не дикие кабаны, а одичавшие потомки самых обыкновенных домашних свиней, завезенных сюда кем-то из искателей кладов. Еще пираты, китобои и кладоискатели завезли сюда коз и коров, все они тоже давно одичали, не подпускают человека близко, в отличие от местных животных, диких, так сказать, испокон веков!

— Ну не проклятый ли остров?! — не преминул повторить по этому поводу Леон Барсак.

Он не выражал ни малейшего желания сойти на берег, предпочитая отсыпаться в отведенной ему каюте или бродить из одного салона в другой, даже на палубу выходил редко. Искусственный климат, создаваемый во всех внутренних помещениях «Богатыря» превосходными кондиционерами, казался ему гораздо приятнее опостылевшей сырой оранжерейной духоты.

Улучив, когда у Володи Кушнеренко выдавался свободный момент, я с его помощью заводил с французом беседы, хотя штурману уже надоели обязанности переводчика.

Я пытался расспрашивать его о приключениях, пережитых на острове «Не дай бог!», осторожно заводил речь о погибших товарищах. Но ничего не получалось, видно, детектив из меня неопытный. Леон сразу мрачнел, начинал нервничать, отвечал туманно, сбивчиво и спешил уйти. Нет, тут явно было что-то нечисто. Эти расспросы были ему явно не по душе, и я поскорее прекращал их, опасаясь быть слишком назойливым.

Гораздо охотнее Барсак рассказывал нам с Володей живописные подробности всяких своих прежних путешествий.

— Я большой авантюрист, странствующий рыцарь Романтики! Я любитель тайн и не нахожу покоя, пока не разгадаю их до конца. Меня интересует судьба пропавшего без вести путешественника, корабля, почему-то не вернувшегося из плавания. В поисках тайн я исколесил весь мир, побывал в Африке и в Южной Америке и вот забрался сюда… О, поверьте мне, тайн здесь вполне достаточно! Пожалуй, даже больше, чем нужно.

Иногда, увлекшись, он даже начинал громко декламировать свое любимое стихотворение «Бродяги» канадского поэта Роберта Сервиса, прозванного «Джеком Лондоном в поэзии». Оно мне тоже так понравилось, что я даже пытался его довольно неуклюже перевести, а потом отыскал по возвращении в Москву отличный перевод в одном журнале:

Порой к нам присоединялся Сергей Сергеевич. Он, растравивший всех пиратскими историями, вроде тоже совсем не интересовался островом, с утра до вечера как ни в чем не бывало продолжая работать у себя в лаборатории или в отлично оборудованных мастерских, которыми всегда любит похвастать. На берег он больше не сходил, раза два нырнул было с аквалангом, но остался недоволен:

— Слишком много акул. А пугнуть их биологи не дают, нарушу, говорят, им естественную картину.

Сегодня утром мне опять удалось упросить Володю хоть полчасика погулять на палубе со мной и с французом. Только мы разговорились, из двери рубки выглянул озабоченный Волошин.

Увидев нас, он вышел на палубу, потянулся, так что хрустнули косточки. За ним появился Казимир Павлович Бек — видимо, они только что освободились после оперативной летучки.

— Давайте хоть пройдемся, Казимир Павлович, — пригласил Волошин. — А то скоро совсем ходить разучимся. Тем более тут такая милая компания. Побеседуем за клады, как говорят в Одессе. Очень полезно после совещания!

— Когда же наконец вы будете поднимать лодку? — в какой уже раз повторил свой вопрос Барсак.

— Задержка разве за нами? — развел руками Волошин.

— Бедный, бедный Джонни. Лежит там… в этой ужасной консервной банке, — мрачно перевел штурман и покачал головой, точь-в-точь как Барсак.

— Н-да…

Все помолчали.

— А хижина Ларсена, значит, на том берегу острова находится, спросите у него, Володя. Там он, кажется, и похоронен, возле своей хижины? — спросил Волошин и удивленно посмотрел на француза, вдруг совершенно неожиданно почему-то засмеявшегося, когда штурман перевел ему вопрос.

— Он просит его извинить, но, дескать, не мог удержаться, — пояснил штурман. — Говорит, его насмешила ассоциация, по какой, видимо, задал вопрос мосье Волошин.

— Какая ассоциация? — удивился Сергей Сергеевич.

— Ну как же… Ведь несчастный Ларсен погиб, отравившись гнилыми консервами, говорит он. А он, Барсак, только что сравнил с консервной банкой стальной гроб, в котором покоится на морском дне бедный Джонни…

— Ах, вот в чем дело, — усмехнулся Волошин. — Но это вышло совершенно бессознательно.

— Конечно, конечно, — перевел Волошин. — Он говорит, что Ларсен действительно похоронен возле своей хижины. Но могила его, к сожалению, не сохранилась. Во всяком случае, они не смогли ее найти.

— А как это он отравился? — поинтересовался я.

— Глупейший несчастный случай, — ответил Волошин. — Ларсен всю жизнь был вегетарианцем, а тут какая-то очередная экспедиция неудачливых кладоискателей, покидая остров, подарила ему несколько ящиков мясных консервов — не везти же их было назад в Европу? И старик, видно, пожадничал на дармовщинку: просидев отшельником двадцать лет на полуголодной овощной диете, взял да и решил оскоромиться, открыл банку консервов. А они оказались испорченными. Так вот нелепо он и помер. А до этого двадцать лет тут разгуливал нагишом, подражая Адаму и не обращая внимания на летучих муравьев и москитов, и собирался прожить до ста сорока лет, не меньше. И прожил бы! Жизнь вел здоровую, спокойную. Размышлял о несовершенстве мира да копал себе потихоньку ямку за ямкой, твердо надеясь рано или поздно отыскать сокровища древних инков. Спешить, он считал, ему было некуда.

— Каких инков? — переспросил я. — Вы имеете в виду сокровища Кито? Их искал Ларсен?

— Нет, Ларсен искал совсем другой клад. Будто бы еще в шестнадцатом веке, спасаясь от беспощадных конкистадоров, жрецы инков переправили сюда, на остров, ценные священные украшения из своих древних храмов. Их-то и надеялся отыскать Ларсен.

— Откуда же Ларсен узнал о вывезенных сокровищах?

— Уверял, будто было ему указание свыше. Открылась ему якобы эта тайна в мистических видениях, которыми он давно увлекался. Чтобы их вызвать, Ларсен пил настойку пейотля, приготовляя ее из мексиканских кактусов по секретным рецептам ацтекских жрецов, хранившимся в большой тайне. Ел с медом грибы теонанакатл, почитавшиеся волшебными у древних майя. Эти сильнодействующие природные наркотики и помогли Ларсену, как он уверял, «общаться с душами великих древних народов», которые и открыли ему свои сокровенные тайны. Но, к сожалению, все, что он нашел за двадцать лет, — это одна-единственная монета, испанский дублон конца восемнадцатого века, — вероятно, она просто вывалилась из кармана какого-нибудь другого кладоискателя…

— О, оказывается, мосье Волошин великолепно осведомлен не только в истории пиратства и кладоискательства, — перевел тут Володя Кушнеренко восторженную тираду Барсака. — Барсак говорит, что он все больше восхищается разносторонностью и широтой познаний мосье Волошина. Правда, мосье Волошин, судя по его тону, кажется, не разделяет взглядов покойного Ларсена? Но в сокровища древних инков верил и настойчиво искал их здесь после покойного Ларсена такой трезвый и деловой рационалист, как сэр Дуглас Маккольм. И он тоже пробовал волшебные грибы и свидетельствует в своей книге, что его при этом посетили видения из жизни древних народов Америки.

— Подождите! — взмолился я, с трудом дождавшись паузы. — Объясните мне, ради бога, кто такой этот Дуглас Маккольм.

Мне показалось, будто что-то хотел сказать Казимир Павлович Бек, но его опередил Волошин:

— Был такой знаменитый английский автомобильный гонщик, погиб в катастрофе несколько лет назад. Он тоже увлекся мистическими откровениями Ларсена и пытался отыскать здесь сокровища древних инков, организовал в тридцать девятом году специальную экспедицию на остров.

— Черт возьми! — восхитился я. — Какая пестрая компания! Кто только тут не побывал: Дрейк, пираты и «леди удачи», похитители церковных сокровищ, мистики, а теперь еще, оказывается, жрецы древних инков и какой-то автомобильный гонщик…

— «Какой-то», — вдруг совершенно неожиданно прервал меня Казимир Павлович Бек и укоризненно покачал головой. — За свои выдающиеся достижения в автомобильном спорте — а он два раза ставил мировые рекорды и сам же дважды побивал их, — тоже своего рода рекорд! — пока трагически не погиб в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году во время ужасной катастрофы, — так вот, за свои выдающиеся спортивные достижения Дуглас Маккольм был удостоен в Англии рыцарского звания. А вы говорите «какой-то».

Я удивленно посмотрел на Казимира Павловича, и он пояснил:

— Я вообще увлекаюсь автомобильным спортом. И даже сам иногда принимаю участие в гонках…

— Вы?

— А почему бы и нет? И неплохо знаю, осмелюсь сказать, историю этого спорта.

Казимир Павлович сутуловат, медлителен в движениях, всегда задумчив и немного рассеян. Беседуя, он любит расхаживать, заложив за спину руки, и, пожалуй, больше всех на «Богатыре» похож на традиционного «кабинетного затворника». Но я-то знал, как обманчиво это впечатление! Так чего же я теперь удивился? Почему бы не увлекаться автомобильным спортом человеку, который ныряет на целый километр в глубины океана в обычном акваланге, предварительно разгадав секреты зашифрованных записей в старых рукописях гениального Леонардо да Винчи и на себе испытав в лаборатории разные варианты газовых смесей для дыхания под водой? Ей-богу, от подобного человека можно ожидать любых сюрпризов!

«И все-таки как удивительно и неожиданно раскрываются с новых сторон давно знакомые люди!» — подумал я. И, словно прочитав мои мысли, Сергей Сергеевич с улыбкой сказал:

— Теперь ваш пестрый список нужно еще пополнить. В эту причудливую и темную историю таинственного Острова сокровищ впутались и мы, ученые: страсти разгораются! Азарт кладоискательства захватывает даже таких стойких и закаленных людей, как всеми уважаемый доктор химических наук Казимир Павлович Бек.

— Ну уж нет, Сергей Сергеевич, увольте, — остановил его Бек. — Сколь ни занимательны ваши пиратские истории, меня они — извините за откровенность — мало волнуют. И вся эта кладоискательская философия мне совершенно чужда, как, думаю, впрочем, и каждому ученому. Мы исследуем законы природы, а тут весь расчет на слепой случай, на подачку судьбы, точно в лотерее. Не понимаю, как вы можете даже в шутку этому сочувствовать. Сэра Маккольма я уважаю только за его мужество и выдающиеся спортивные достижения. А слабости — у кого не бывает?

— О да! Сэр Дуглас Маккольм заслуживает всяческого уважения, — поддержал Бека Леон Барсак, внимательно слушавший перевод штурмана. — Он был смелый человек, очень смелый. И все-таки убежал отсюда, не выдержал ужасов этого ада! — перевел его слова Володя.

Барсак выкрикнул это, резко вскочив и погрозив кулаками горам, укутанным в серый облачный саван, но тут же успокоился и совсем другим, деловым тоном продолжал, наставительно подняв палец:

— Вся беда, что он не на ту лошадку поставил. Если бы сэр Дуглас вместо поисков мифических кладов древних инков, в которые я тоже совершенно не верю, с такой же энергией взялся за поиски сокровищ Кито… я уверен, что с его настойчивостью и педантизмом он наверняка бы добрался до них.

— Никогда в жизни! — вдруг решительно произнес Сергей Сергеевич.

Мы все так удивились, что Володя даже не сразу перевел слова Волошина французу.

— Почему мосье Волошин так думает? — поинтересовался Барсак.

— Да потому, что никаких сокровищ Кито никогда не существовало, — преспокойно ответил Волошин.

Представляете, как мы все опешили!

— Позвольте, Сергей Сергеевич, но ведь вы же сами рассказывали эту историю с такими живописными подробностями, что все загорелись и стали умолять капитана подойти поближе к острову, где эти сокровища якобы спрятаны, — сказал Бек. — А теперь вы же преспокойно заявляете, что их вовсе никогда не существовало! Как это понимать?

— Очень просто, — ничуть не смутился Волошин. — Я тогда пересказал вам историю, показавшуюся мне занимательной. Но разве я уверял, будто она истинна? Ведь нет? Так сказать, за что купил — за то и продал. Просто хотел поразвлечь вас и, признайтесь, своей цели достиг, даже с лихвой, ибо именно благодаря моему рассказу мы попали на этот таинственный остров и получили редкостную возможность познакомиться с мосье Барсаком и оказать ему помощь. Что же касается достоверности преданий о сокровищах Кито, то своего мнения по этому вопросу я ведь пока не высказывал. Но если хотите знать, то я в них совершенно не верю.

— Ну знаете ли! — только и смог выговорить возмущенный Казимир Павлович.

А француз, внимательно выслушав перевод этого поразительного заявления, вдруг расхохотался до слез и, восторженно глядя на Сергея Сергеевича, попросил штурмана перевести, что мосье Волошин ему нравится все больше и больше.

— Он, Барсак, чувствует, что у них с мосье Волошиным родственные натуры, — со злорадством в голосе добавил Володя.

Но Волошин невозмутимо ответил:

— Весьма польщен.

— Однако господин Барсак все-таки хотел бы, чтобы мосье Волошин аргументировал свою точку зрения.

— Пожалуйста. Спросите его: разве он не читал статью Гарри Райсберга? Мне кажется, она должна быть ему известна.

— Разумеется, он ее читал, — перевел Володя ответ.

— Так вот, скажите ему, пожалуйста, что я полностью согласен с точкой зрения Райсберга.

— Сергей Сергеевич, но мы-то ничего не знаем об этой статье! — взмолился я. — И кто этот Райсберг? Расскажите нам хоть в самых общих чертах.

— Ладно, только давайте перейдем в салон, — предложил Волошин. — Все-таки искусственный воздух в этих краях и прохладнее, и даже свежее природного.

Мы согласились и охотно последовали этому предложению. Только Казимир Павлович сказал, что его ждут дела, и ушел.

— Ну этот Гарри Райсбсрг — фигура тоже весьма любопытная, только в другом роде — профессиональный искатель сокровищ, — сказал Сергей Сергеевич, усаживаясь в кресле и с наслаждением вытягивая ноги. — Во время войны он служил в диверсионных подводных войсках военно-морского флота США, поднабрался там опыта, а после демобилизации решил его применить для поиска затонувших кораблей.

— И как — удачно?

— В общем да. У Багамских островов он отыскал на дне среди рифов остатки крупного испанского галеона, затонувшего, кажется, в шестнадцатом веке. Гарри поднял со дна окованный железными листами сундук, а в нем оказалось полсотни небольших слитков золота, десяток изящных золотых статуэток и несколько сот пиастров. Потом ему снова повезло, он нашел солидный груз — серебряных слитков на месте гибели у берегов Флориды другого испанского галеона. А позднее предприимчивый кладоискатель расширил поле своей деятельности и на сушу, начал обшаривать острова Карибского моря, долгое время служившие пристанищем для пиратов. И представьте, нашел на одном островке, расположенном между Гаити и Пуэрто-Рико, весьма солидный клад, припрятанный тут, видимо, в самом начале восемнадцатого века известным пиратом Эдвардом Тичем по кличке «Черная борода». Распродажа на аукционе сокровищ из этого клада принесла Райсбергу что-то около миллиона долларов. Побывал Гарри и здесь, осмотрел остров трезвыми глазами профессионала и пришел к твердому выводу, что никаких сокровищ Кито вообще не существовало. Их попросту выдумали. Гарри Райсберг не поленился съездить в Кито, провел форменное следствие, как заправский детектив, — и убедился, что, скажем, «двухметровая статуя девы Марии с младенцем на руках, отлитая из чистого золота», до сих пор преспокойно стоит в соборе, откуда никто никогда ее не вывозил. Оказалось, что ни в одном архиве вообще нет никаких письменных сведений о вывозке ценностей из Кито. Очевидно, это просто легенда. Райсберг обратил внимание и на многие слабые места в преданиях о сокровищах Кито: слишком невероятная встреча в океане воровской шхуны и преследовавшего ее фрегата, путаница с картами. Почему испанцы, даже не допросив, поспешили повесить всех матросов? Как удалось бежать от них Бенсону? Вопросов действительно возникает немало. Напомнил он также и о том, что весьма схожую историю рассказывают и о столь же мифических сокровищах Лимы, только там похитителем называют некоего английского капитана Китиига, а местом, где он якобы запрятал украденные ценности, — остров Кокос. Так что Гарри Райсберг весьма убедительно развенчал навсегда легенду о «похищенных сокровищах» в своей интересной статье, она была несколько лет назад напечатана в журнале «Джиографик мэгэзин»…

— Господин Барсак знаком с этой статьей. Но он просит спросить у мосье Волошина: знает ли он о дальнейшей судьбе Гарри Райсберга?

— Кажется, он погиб во время одной из своих кладоискательских авантюр.

— Гарри Райсберг погиб именно здесь, на острове Абсит, — переводил штурман. — Хотя он и утверждает в своей статье, будто сведения о сокровищах Кито — чистейшая выдумка, Райсберг почему-то в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году снова приплыл сюда на своей шхуне «Удача», специально оборудованной для поисков сокровищ. Он высадился вот здесь, в бухте Забвения, несколько дней вел исследования в горах, а потом вдруг исчез, пропал без вести. Только через три дня его изуродованный труп удалось отыскать в джунглях. По официальной версии, Гарри Райсберг погиб, сорвавшись со скалы… Но многие считают, что обстоятельства его гибели остаются загадочными и подозрительными… Вероятно, Гарри Райсбсрг был убит. Но кем? Это так и осталось неизвестным. Может быть, в лесу притаились беглые преступники или одиночка-кладоискатель? Возможно, они и убили Гарри Райсберга, повздорив из-за клада. А может, Райсбергу снова выпала удача, он сам нашел клад и был злодейски убит кем-то из спутников? Косвенным подтверждением тому может служить продажа на аукционе в Чикаго через два года после этих событий нескольких редких драгоценностей. Они были якобы найдены на одном из островков Вест-Индии кладоискателем, пожелавшим остаться неизвестным…

— Да, конечно, я читал об этом аукционе, — оживился Волошин. — Там еще продавалась цепь длиной в три метра из двух тысяч звеньев. А к ней был приделан в виде брелока золотой дракон, служивший футляром для золотой зубочистки и ложечки для ковыряния в ушах. Эту драгоценную безделушку сделал для какого-то знатного мандарина безвестный китайский ювелир, видимо, в середине восемнадцатого века.

Барсак подтверждающе кивал, слушая перевод штурмана. В самом деле, этот искатель приключений и наш неугомонный Сергей Сергеевич понимают друг друга с полуслова! Пожалуй, скоро им и переводчик не понадобится — во всяком случае, для бесед о пиратских сокровищах и кладах…

— Было там еще продано довольно много разных монет, посуда, любопытные украшения, несколько слитков золота, — продолжал Волошин.

Но тут штурман перебил его, переведя слова Барсака:

— Так вот, ходят упорные слухи, будто таинственный аноним был членом команды «Удачи» и все это привезено вовсе не из Вест-Индии, а отсюда, с острова Абсит…

— А что же, вполне возможно, — согласился Волошин. — Может, Гарри Райсберг в самом деле наткнулся тут на какой-то из кладов, опыта и чутья у него было для этого достаточно. А потом его пристукнули, как это принято у пиратов. Но все равно, конечно, эти ценности, что продавались с аукциона, никакого отношения к легендарным сокровищам Кито иметь не могут и по времени изготовления, и по своему составу. Хотя я допускаю, что Райсберг мог отыскать один из малых пиратских кладов — скажем, какой-нибудь тайник Эдварда Робертса, прозванного за свою поразительную скупость Ситцевым, как я, кажется, уже рассказывал. Ведь повезло же в 1875 году Бобу Глауэру — матросу со случайно зашедшего на остров китобойца. Бобби пошел на охоту, даже не помышляя о кладах, и, сорвавшись со скалы, свалился прямехонько в яму, на дне которой оказалась груда золотых монет! Матрос набил ими полные карманы, насыпал в шапку. Но — увы! — когда он с товарищами попытался найти эту яму с кладом снова, то ничего у них не вышло, сколько ни блуждали они в джунглях.

— Барсак говорит, что китайский дракон на золотой цепочке никак не мог попасть в тайник Ситцевого Эдварда, — перебил увлекшегося Волошина штурман. — Эпохи разные. К тому же этот скупердяй вряд ли оставил на острове хоть одну монету. Известно, что остаток своей жизни он преспокойно провел на Ямайке в большой роскоши и почете, так что наверняка вывез сам все награбленные денежки. Бобби Глауэру подвернулся чей-то другой клад…

— Резонно, — склонил голову Волошин.

— Но, может, Гарри Райсбергу удалось добраться до одного из тайников Александра Скотта и его подружки Мэри? Ведь вскоре после его смерти она угодила на каторгу, так что сама вывезти укрытые на острове сокровища не могла. А дочка ее искала эти тайники, но так и не нашла.

— Сергей Сергеевич, опять! Вы-то понимаете друг друга с полуслова, но не забывайте и о нас с Володей, — попросил я. — Расскажите подробнее об этой пиратской чете, а то и в прошлый раз только заинтриговали, мимоходом упомянув о них. А тут еще какая-то пиратская дочка объявилась.

— Пожалуйста, с удовольствием, если не заскучает наш гость, ведь ему-то наверняка все это давно известно. Что и говорить, семейка весьма колоритная! Судьба и свела их необычным образом. Произошло это летом тысяча семьсот шестьдесят второго года. Английский фрегат «Йоркшир», на котором вторым штурманом служил Александр Скотт, подобрал в Бискайском заливе шлюпку. В ней оказался лишь один человек в бессознательном состоянии. Поначалу его приняли за юношу, но потом выяснилось, что это девица. И притом девица весьма боевая: череп и кости — «Веселый Роджер», — наколотые у нее на руке, свидетельствовали, что она принадлежала к преступному клану пиратов. Ну о прошлом этой дамы, которая назвала себя, очнувшись, Мэри Бластер, существуют противоречивые версии. По одной, более романтической, она якобы стала пираткой, чтобы отомстить за смерть молодого мужа, незаслуженно, по злому навету, будто бы брошенного королевскими чиновниками в темницу. Но, наверное, справедливей другая версия: рано потеряв родителей, Мэри еще девочкой попала в служанки к одной сварливой старухе, пятнадцати лет влюбилась в какого-то матроса и была за это с позором выгнана на улицу. Переодевшись мальчишкой, она поступила юнгой на тот корабль, где плавал ее возлюбленный, а потом попала к пиратам и сама стала «леди удачи», пока судьба не забросила ее, единственную спасшуюся после свирепого шторма, в шлюпку, так счастливо подвернувшуюся на пути английского фрегата…

Видно было, что Барсаку прекрасно известна эта романтическая история, но все равно он слушал с большим интересом, что нашептывал ему на ухо штурман.

— Более достоверна ее дальнейшая судьба. Подозрительную авантюристку с пиратским клеймом на руке хотели было передать властям, но в нее неожиданно влюбился второй штурман. Он даже обвенчался с ней, объявив своей женой перед богом и людьми и не убоявшись всеобщего презрения коллег и сослуживцев. С офицерскими погонами Александру Скотту пришлось расстаться. Он перешел служить штурманом на захудалые купеческие суденышки, да и то часто менял их — видимо, отовсюду его выживали. Наконец ему это надоело: очутившись в очередном рейсе у берегов Панамы, Скотт неожиданно объявил команде, что решил стать пиратом, и предложил желающим присоединиться к нему. Многие так и сделали, остальных высадили на берег. Обычаи пиратского братства были уже давно детально разработаны в целый неписаный кодекс. Пища должна быть одинакова для всех, и каждый может пить вина вволю. Капитану полагается отдельная каюта, но каждый имеет право в нее зайти в любое время. Вся добыча будет делиться поровну, однако капитан, квартирмейстер — он следующий по старшинству, потому что на пиратских кораблях у капитана помощников не бывает, а также боцман, плотник и главный канонир получат сверх того дополнительную долю…

Сергей Сергеевич перечислял все это с видом бывалого пирата…

— Вскоре новоявленные «джентльмены удачи» захватили хорошо вооруженный испанский корабль, подняли на нем черный пиратский флаг, и с тех пор Александр Скотт превратился в Бич Божий, как его стали называть. Во время боя, говорят, к штурвалу всегда становилась его жена. Пиратская чета несколько лет наводила ужас на все западное побережье Южной и Центральной Америки. А своей укромной базой они сделали якобы этот уединенный островок. Здесь проводили кренгование — очищали днища судов от наросших ракушек и водорослей, чтобы не замедляли ход. Здесь занимались ремонтом, отдыхали и, разумеется, до поры до времени припрятывали награбленные сокровища. Мэри Бластер участвовала не во всех набегах. Иногда она оставалась на острове, чтобы ухаживать за ранеными пиратами, пока кровавый Бич Божий рыскал по морям в поисках добычи, к тому же у нее в тысяча семьсот семидесятом году родилась здесь дочка. И вот настал день, когда Бич Божий не вернулся из очередного набега; напрасно поджидала его жена, вглядываясь в морскую даль. Потом уже она узнала, что два королевских фрегата подкараулили пиратский корабль и загнали его на мелководье. Пытаясь спасти товарищей, Александр Скотт во время жестокой абордажной схватки вызвал на поединок командира испанцев дона Альвареса Мендоза. Но ему не повезло: испанец оказался лучшим фехтовальщиком, выбил из рук у него саблю, а пистолет пиратского вожака дал осечку… И отрубленная голова Бича Божьего повисла зловещим украшением на бушприте испанского корабля.

Штурман переводил, поглядывая в окно, и вдруг сказал:

— Простите, Сергей Сергеевич. Шлюпка возвращается с берега. Похоже, там что-то случилось.

Мы подошли к нему и тоже заглянули в широкое окно салона. В самом деле, от берега к «Богатырю» торопилась шлюпка.

Что случилось?

Мы поспешили на палубу. Шлюпка уже подошла к самому борту. Вместе с матросами в ней была Елена Павловна, жена Макарова. Рядом они выглядят довольно забавно: высокий, грузный, плечистый, с широким, обветренным лицом Макаров напоминает повадками добродушного медведя, а Елена Павловна — худенькая, коротко остриженная — похожа на подростка, особенно в пестрой клетчатой рубашке и джинсах, которые обычно носит в рабочие будни. Она биолог, работает в отделе Логинова и все дни проводит за изучением экзотической живности в лесах Абсита.

Елена Павловна сидела на кормовой банке, крепко прижимая к груди какой-то сверток.

— Смотрите, они что-то нашли, — сказал Волошин.

— Эй, на борту! Спускайте люльку! — крикнул рулевой.

С борта спустили люльку — нечто вроде корзины, сплетенной из канатов. Матросы помогли забраться в нее Елене Павловне, не выпускающей из рук таинственного свертка.

Что в нем могло быть? Неужели они наткнулись на клад?!

Возле трапа собралась уже большая толпа.

Стрела плавно перенесла люльку с Еленой Павловной и опустила на палубу. Мы обступили ее.

— Осторожнее! — вскрикнула Елена Павловна, поднимая сверток над головой.

Подоспевший Макаров всех растолкал, подхватил жену огромными ручищами и, как ребенка, вынул из люльки.

— Клад нашли, Елена Павловна? — спросил я.

— Что? — не поняла она. — При чем тут клад?

— А что же вы нашли?

Она начала осторожно развертывать сверток, с которого все не сводили глаз… В нем, тщательно завернутая в несколько тряпок и брезентовую куртку, оказалась стеклянная банка. Горловина ее была завязана марлей, а в банке сидела какая-то маленькая зеленоватая птичка и, нахохлившись, склонив голову набок, сердито посматривала на меня.

— Кто это? — растерянно спросил я.

Что-то было не так в этой странной птичке, только я сразу не мог уловить, что же именно. Хохолок на голове, крепкий, характерно изогнутый клюв…

— Это попугай? — спросил кто-то.

И тут Макаров растерянно пробасил:

— Слушай, а где же у него крылья?

В самом деле — теперь я понял, чего не хватало этой необычной птичке: у нее не было крыльев! Вместо них торчали только два куцых пера, придававших попугаю забавный и жалкий вид.

— Живой! — радостно вскрикнула просиявшая Елена Павловна. — Боже, а я так боялась… Это же уникальный вид!

— Где вы его нашли?

— Возле самого берега. Они там, видно, гнездятся в скалах. Надо его скорее устроить…

И, прикрыв опять тряпкой банку с бескрылым попугаем, торжественно держа ее перед собой обеими руками, Елена Павловна в окружении ученых поспешила в лабораторию.

Мы переглянулись.

— Вот вам и клад, — сказал Волошин и засмеялся. — Что вы так ошеломленно на меня смотрите, Николаевич? Это нашему гостю такое в новинку, а вам бы уже пора привыкнуть к тому, что наш брат ученый порой делает весьма странные открытия, Ну что же, пошли и мы?

— Что вы, Сергей Сергеевич! — возмутился я. — Вы же остановились на самом драматическом месте.

— Ладно, пошли в салон, доскажу эту романтическую историю.

Мы вернулись в салон, закурили, и Волошин продолжал рассказ о пиратской семейке:

— Овдовевшая Мэри Бластер воздвигла, по преданию, на помин души своего мужа и всех товарищей-пиратов, нашедших себе могилу в волнах, этот громадный крест, что так назойливо торчит перед нами, наводя на грустные мысли, и поклялась перед ним на коленях жестоко мстить. Она уже грабила, не разбирая, всех подряд: испанцев, англичан, французов, наводя, пожалуй, еще больший ужас, чем покойный супруг. Но тут уж и все ополчились против нее, и в 1779 году Мэри Бластер поймали соотечественники — англичане. От смертной казни ее спасло лишь то, что с ней была девятилетняя дочка Анни. Ее вместе с дочкой сослали пожизненно на каторгу, на остров Тасманию, где она и умерла нераскаянной. А пиратская дочка вышла там замуж за сержанта из охраны, некоего Арчибальда Кента, дождалась, когда он вышел в отставку в 1795 году, и попыталась отыскать «фамильные» сокровища. Она отправилась в Штаты и сколотила нечто вроде акционерной компании кладоискателей. Ей дали денег, помогли снарядить судно, и супруги Кент отправились на нем на остров Абсит. Однако клад они не нашли. Никакой карты у них не было, на каторге Мэри Бластер, конечно, могла лишь на словах, весьма туманно и приблизительно, описать дочери, где находятся тайники. Но прошло слишком много лет. Анни уже не узнавала места, где бегала маленькой девочкой. Пришлось после тщательных поисков вернуться ни с чем. Через несколько лет пиратская дочка затеяла еще одну экспедицию, но так до острова и не доплыла: ее маленькая шхуна пропала без вести в океане, видимо угодив в свирепый шторм.

Француз, внимательно слушавший перевод, что-то громко произнес, театральным жестом прижав обе руки к сердцу.

— Он говорит, бедная Анни предчувствовала свою гибель, — перевел штурман. — Перед отплытием на остров она якобы сказала друзьям: «Осквернить святой крест!.. Небеса не простят такого богохульства»… Мистика, — добавил Володя уже явно от себя.

Волошин засмеялся и сказал:

— Сокровища пиратской четы наверняка до сих пор покоятся где-то в укромных тайниках острова — ни мать, ни дочка их забрать не смогли…

Тут неожиданно Леон Барсак начал громко смеяться, хитро поглядывая на Волошина, словно задумал хорошую шутку. Мы, недоумевая, смотрели на него и сами невольно начали улыбаться.

— В чем дело? — спросил Сергей Сергеевич.

— Он говорит, что ему доставляет большое удовольствие, и свою очередь, охладить энтузиазм мосье Волошина ушатом холодной воды, — перевел штурман. — Дело в том, что никаких сокровищ, якобы припрятанных на острове Бичом Божьим и его достойной супругой, тоже вовсе никогда не существовало!

Хорошо, Казимир Павлович ушел. Представляю, как бы он вознегодовал, услышав это.

— Я ценю остроумие мосье Барсака, но мне хотелось бы, в свою очередь, услышать достаточно убедительные подтверждения его точки зрения, — сказал штурману Волошин.

— Он говорит, что дочка явно ничего не знала о кладах, якобы припрятанных преступными родителями, иначе нашла бы их наверняка. Судя по ее поведению, это была просто ловкая авантюристка. Она выдумала всю эту историю и морочила голову доверчивым простакам своими россказнями о кладах, чтобы выманивать у них деньги. Уж если Анни не нашла клада, то можно не сомневаться, говорит он, — его вообще не существовало, пираты все давно пустили по ветру. Все она выдумала, и недаром ее перед гибелью мучила совесть: Анни считала, что ложью осквернила память отца, надругалась над крестом, который воздвигла в его честь Мэри Бластер…

Тут Барсак снова вдруг, вроде бы совсем не к месту, коротко хихикнул, но мы сразу поняли почему, как только Володя перевел его слова:

— Впрочем, вполне возможно, Бич Божий вовсе и не был ее отцом. Анни его, вероятно, тоже себе просто присвоила. Да и вовсе не исключено, что всю биографию своей мамаши-каторжанки она тоже сама сочинила покрасочнее. Во всяком случае, английские историки до сих нор по могут найти в архивах никаких документов о судебном процессе над пираткой Мэри Бластер. Вполне возможно, ее сослали на каторгу за какую-нибудь вульгарную уголовщину, а вовсе не за пиратские похождения. Может, она просто отравила пьяницу муженька за то, что слишком часто ее поколачивал…

Волошин, усмехнувшись, покачал головой.

Француз, словно опасаясь, чтобы его не перебили, продолжал еще быстрее:

— Конечно, какие-то, пусть даже не столь богатые, как уверяет молва, пиратские клады на острове были припрятаны. Десятки тысяч уединенных островков затеряны в океане. Однако ведь почему-то именно с этим молва так упорно связывает историю о припрятанных сокровищах…

Волошин кивнул.

— Но ведь с тех пор сколько людей здесь копалось! — сказал Барсак. — Кто-то подсчитал, что только за последние два века на острове побывало не менее пятисот искателей кладов. А он совсем невелик: две мили в длину, полторы в ширину. Они же перекопали его весь, тут ямы на каждом шагу! Так что никаких кладов здесь уже давно нет, разве только кто-нибудь из пиратов не продал душу дьяволу за то, чтобы тот наделил украденные сокровища чудесной способностью оставаться невидимыми и не даваться никому в руки!

Волошин о чем-то задумался, рассматривая берег, отороченный белой каймой прибоя. День выдался ветреный. По небу низко ползли облака странной, причудливой формы, цепляясь за вершины гор. Иногда в разрывах между тучами ненадолго прерывалось солнце, но дождь все не прекращался.

Я воспользовался наступившей паузой и поспешил задать вопрос, давно вертевшийся на языке:

— Скажите, Леон, но если вы не верили ни в пиратские клады, ни в сокровища древних инков и, уж во всяком случае, тоже, видимо, сильно сомневались в достоверности преданий о сокровищах Кито, что же в таком случае вы-то надеялись отыскать на острове? Ради чего мучились и рисковали жизнью?

— Мы играли беспроигрышно, — неожиданно ответил француз. — Кто-то, кажется мосье Макаров, остроумно заметил, что предприимчивый Коффман сумел получить за свой липовый атлас больше денег, чем можно рассчитывать их отыскать в каком-либо пиратском тайнике. Мы решили последовать его примеру и тоже застраховаться от весьма вероятной неудачи с кладами. Каждый из нас вел подробный дневник: я — на бумаге, Пьер Валлон все снимал своей кинокамерой, а Джонни наговаривал впечатления на магнитофон. Даже если мы и не найдем никаких сокровищ, что весьма вероятно, решили мы, то, во всяком случае, сможем увлекательно рассказать о своих приключениях на острове «Не дай бог!». Верно? Вернувшись в Бельгию, мы собирались издать книгу и выступить с серией рассказов по телевидению. А потом, чем черт не шутит, нас вполне бы могли пригласить и в Америку: там любят сенсационные передачи и хорошо за них платят. Но кто же мог предвидеть, чем все кончится?! Пьер с простреленной головой закопан в липкую грязь, а бедный Джонни до сих пор лежит на дне в ужасной плавучей консервной банке… Хотя, впрочем, я-то жив и вовремя унес ноги. И только я могу рассказать, как все случилось. Ну что же, это будет наверняка сенсационная история!

И на исхудавшем, нервно подергивавшемся лице его вдруг промелькнуло такое алчное выражение, что как-то уже не захотелось больше ни о чем расспрашивать. Мы разошлись…

Еще два томительных дня прошло в неопределенности. Ученые продолжали исследования. А мы скучали, бродили по палубе, разглядывая сквозь завесу дождя мрачные берега, осененные зловещим крестом, и злились, потому что в голову лезли настойчивые мысли о кладах и припрятанных сокровищах…

Да Волошин еще подзуживал! То расскажет с таинственным видом еще какую-нибудь пиратскую историю. Или вечером вдруг выкрикнет за твоей спиной на темной палубе противным скрипучим голосом, подражая знаменитому попугаю одноногого Джона Сильвера:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!..

На заседании ученого совета Логинов сделал сообщение, вызвавшее сенсацию. Оказывается, нелепый бескрылый попугай (их поймали уже несколько) действительно представляет большой интерес для науки.

Логинов объяснил, что подобные виды птиц и насекомых порой встречаются на отдельных островах, в прибрежных районах, где часто дуют сильные ветры. В таких местах природа весьма своеобразно приходит на помощь своим питомцам, лишая их в процессе приспособительной эволюции крыльев, чтобы не унесло ветром в открытый океан, навстречу неминуемой гибели. На Галапагосах, оказывается, живут редкостные бескрылые бакланы, а на Кергеленских островах — бабочки без крыльев.

Но удивительный попугай особенно заинтриговал ученых тем, что схожий вид, как сказал Логинов, только с крыльями, обитает, кажется, еще лишь в одном месте на Земле — на восточном берегу Африки. Как же он попал на остров Абсит с противоположной стороны земного шара? Хотя, конечно, крыльев эти птички лишились уже здесь, все равно такое дальнее переселение остается загадочным.

Поразительный все-таки остров! Птицы тут без крыльев, а муравьи, прячущиеся от ветра в лесных зарослях, наоборот, с крыльями!

Нет, ученые здесь не скучали. Волошин возился себе в мастерской. Один раз и он сделал вылазку на берег, пробыл там совсем недолго и никаких кладов, разумеется, не искал, а проводил испытания каких-то своих новых приборов.

Так и тянулось время, и мы жили как бы в двух разных мирах: Волошин и другие ученые — в реальном и привычном мире научных исследований, а кое-кто — в каких-то призрачных мечтаниях о кладах…

Капитан сердился и уже дважды приказывал радисту запросить: когда же придет катер? На второй запрос с берега наконец ответили, что он вышел.

А еще через день мы увидели его и своими глазами. Небольшое, но, кажется, отличное суденышко — спасательный катер, способный плавать в любую погоду, — встало на якорь возле «Богатыря».

Вскоре с катера к нам приплыли гости — черноусый щеголеватый молодой капитан в огромной фуражке, щедро разукрашенной золотыми позументами, ипожилой, хмурый и усталый на вид, лысеющий мужчина в помятом сером костюме. Он предъявил удостоверение инспектора морской полиции и официальное письмо с просьбой передать ему бельгийского подданного господина Барсака, а также все обнаруженные при нем вещи.

В тот же день погрустневший Барсак перебрался со всем своим имуществом на катер. Не знаю, чем он огорчался: оттого что расстается с приятной компанией и удобной каютой или все-таки у него было нечисто на душе и он опасался допросов полицейского инспектора?

А на следующее утро — всего за каких-то три часа — и без особых происшествий матросы под руководством Волошина подняли с помощью надувных понтонов затонувшую подводную лодку и отбуксировали ее прямо к песчаному пляжику.

Правда, был один напряженный момент, когда возле всплывшей лодки вдруг появилась целая стая белоперых акул — кто насчитал их сорок, а некоторые даже пятьдесят штук!. Они начали кружить возле нас, словно не желая отдавать свою законную добычу…

Сергей Сергеевич предусмотрительно расставил вокруг места работ таинственную аппаратуру — во всякие «химические пустяки», по его выражению, вроде ацетата меди он не верит. Когда появились акулы, Волошин приказал всем аквалангистам выйти пока из воды, включил свои аппараты, и акул словно ветром сдуло! Ни одна больше даже близко не появлялась до самого ухода «Богатыря».

Полицейский инспектор попросил Сергея Сергеевича принять участие и в осмотре лодки — в качестве технического эксперта. Посоветовавшись с Логиновым и капитаном, Волошин согласился.

Вернулся он на борт усталый, непривычно серьезный и даже мрачноватый и в ответ на все наши расспросы только коротко сказал:

— Ну рассказывать в деталях, как извлекали из нее то немногое, что осталось от бедняги Гаррисона, я не стану. Галера оказалась весьма примитивной, вся сшитая на живую нитку из разнокалиберных деталей и неудобная: лежал он там скорчившись, даже повернуться не мог — в самом деле, точно в гробу.

— А что с ним случилось все-таки?

— Пустяк. Заело краник воздухопровода. Гаррисон, видно, не сразу это заметил. А когда попытался провернуть кран, то лопнула проржавевшая труба, в лодку вода хлынула, ну и… — не договорив, Сергей Сергеевич махнул рукой и, сутулясь, ушел в каюту.

Вечером к нам приехали гости: капитан, инспектор и Барсак, чтобы подписать официальные документы, поблагодарить за помощь и попрощаться.

Барсак был так опечален и так искренне, с новой силой переживал гибель товарища, что мне стало стыдно за свои подозрения. Лодка погибла действительно от нелепого несчастного случая. Наверное, и о самоубийстве Пьера Валлона Барсак говорил правду. Судя по его рассказам, тот был неврастеником и вполне мог, не выдержав тропических мук, пустить себе пулю в лоб.

А сам Барсак? Пожалуй, я именно потому и относился к нему с подозрением, что впервые в жизни встретил подобного, почти профессионального искателя приключений и сенсаций, гоняющегося за ними по всему свету. Конечно, он был авантюристом, но по-своему честным и бескорыстным. Фигура колоритная и для нас совершенно непривычная, как и герои его любимых стихов:

— Ну, слава богу! Угостим их прощальным ужином, и можно наконец уходить, — удовлетворенно проговорил капитан, подписывая вслед за Сергеем Сергеевичем документы.

Обвались вдруг небо или пойди внезапно ко дну наш «Богатырь» при полном штиле и ясной погоде, нас бы это потрясло наверняка меньше, чем дальнейшие необыкновенные события!

Когда мы очень мило поужинали и гости уже начали растроганно прощаться, Волошин вдруг встал и торжественно объявил, что должен сделать официальное заявление.

Все притихли, не сводя с него глаз.

— В чем дело, Сергей Сергеевич? — нахмурился Логинов.

— Дело в том, что я нашел клад, по всей видимости припрятанный на острове Абсит в восемнадцатом веке пиратом Александром Скоттом, известным также под кличкой Бич Божий, и его женой Мэри Бластер, — как ни в чем не бывало произнес Волошин.

— Ну что вы, право, Сергей Сергеевич! — рассердился капитан. — Какой клад? Надо все-таки знать место и время для шуток.

— Я вовсе не шучу, Аркадий Платонович, — пожал плечами Волошин. — Я действительно нашел клад. Считаю необходимым официально уведомить об этом представителей властей и прошу их взять ценности под свою охрану.

Невозможно описать, что тут началось.

— Где вы нашли клад?

— Побойтесь бога, Сергей Сергеевич, вы даже не вылезали на берег!

— Где он?! — слышалось со всех сторон.

— Там, — преспокойно ответил Волошин, кивая куда-то в сторону берега, затаившегося в ночной темноте. — Я его не трогал, оставил в таком виде, в каком он простоял века…

— Простоял? — недоуменно переспросил кто-то.

— Да. Потому что это — крест. Огромный крест из чистого серебра, который все вы хорошо видели даже отсюда, с борта «Богатыря».

Каким все это ни казалось невероятным, по тону Сергея Сергеевича было видно, что он в самом деле вовсе не шутит.

Посовещавшись между собой, капитан катера и полицейский инспектор, неуверенно поглядывая на Волошина, предложили:

— Может быть, сеньор профессор будет так любезен подтвердить свое заявление фактами?.. Может быть, он даже согласится, несмотря на позднее время, отправиться для обследования креста?.. Конечно, сейчас темно, идет дождь. Но если крест действительно сделан из серебра, то они, как официальные представители власти в данный момент на острове, обязаны немедленно принять меры…

— Пожалуйста, — охотно согласился Волошин, когда штурман перевел эту просьбу. — Только надо взять побольше фонарей, а то там, в скалах, сам черт ногу сломит. А дождь тут надолго, он и утром будет. Зачем откладывать?

Необычную экспедицию снарядили быстро. Я настоял, что в ней непременно должен участвовать представитель прессы. Никто из ученых, кроме Волошина, на берег не поехал. Но, поколебавшись, все-таки не выдержал и присоединился к нам Аркадий Платонович.

В двух шлюпках мы переправились на берег и высадились на уже знакомый песчаный пляж. А оттуда гуськом двинулись по тропе на кладбище, к загадочному кресту. У каждого в руках мигал фонарик.

Странное это было шествие в ночи, под шелестящим дождем, среди мокрых скал. И заброшенное кладбище в зыбком свете наших фонариков предстало перед нами в какой-то мрачной, колдовской призрачности. От скачущих лучей света кресты на могилах неудачливых кладоискателей, казалось, вдруг ожили и начали метаться, словно пустились в дикий, исступленный танец.

Но тот громадный крест, ради которого мы сюда пришли, стоял крепко, твердо, неколебимо. Замшелый, обросший за века лишаями и густо обвитый лианами, он был величав и мрачен.

Крест из серебра? Чепуха какая!

Сергей Сергеевич подошел к кресту, неторопливо, словно опытный хирург перед операцией, приготовил инструменты — сходство усугублялось тем, что он при этом натянул резиновые перчатки, — а потом, с разрешения капитана перуанского катера, как старшего официального лица, начал осторожно счищать наросший мох…

Все мы завороженно следили за ловкими и точными движениями его рук.

Вот мох счищен. Под ним открылась темная поверхность. Конечно, это камень, никакое не серебро…

Но Волошин продолжал расчистку… И вдруг в свете наших фонариков под его руками что-то сверкнуло! Еще раз… Вот сверкнуло снова…

— Надо взять кусочек для анализа, Казимир Павлович его быстро проделает. Но это, несомненно, серебро, — сказал Волошин, опуская руки и отодвигаясь в сторонку, чтобы дать нам рассмотреть получше. — И серебро высокой пробы!

Один за другим мы подходили к кресту, словно молитвенно прикладываясь, и разглядывали тускло сверкавший квадратик металла посреди расчищенной площадки. Да, это был, конечно, металл!

— Крест отлили, потом покрыли черной смолой. Он быстро оброс мхом и лишаями и приобрел древний и почтенный вид, — пояснил Сергей Сергеевич. — И проделала это, видимо, Мэри Бластер, решив после гибели мужа понадежнее припрятать сокровища из прежних тайников. А всех свидетелей она по пиратскому обычаю наверняка отправила потом на тот свет, чтобы не проболтались.

Он несколько раз притопнул ногой и добавил:

— Я не удивлюсь, если в основании этого крестика найдется еще тайник с драгоценными камнями…

И тут вдруг Леон Барсак издал какой-то дикий, безумный вопль и бросился ничком прямо в липкую грязь к подножию креста! Он колотил по земле руками и так и захлебывался в рыданиях. Это была форменная истерика, и его поспешили отправить в лазарет.

Волошин быстро отпилил от креста небольшой кусочек металла для анализа и начал складывать инструменты.

— Сколько же в нем тонн будет? — переговаривались моряки.

— Много!

Капитан перуанского катера и полицейский инспектор о чем-то вполголоса совещались, то и дело озабоченно поглядывая на крест. Испанского языка я, к сожалению, не знаю, но, судя по интонации, они повторили сакраментальную фразу нашего капитана: «Ну и втравили вы нас в историю…»

Володя Кушнеренко подтвердил это, пояснив:

— Озабочены, не знают, как быть. Считают, надо теперь возле креста охрану ставить…

— Ну и задали вы всем забот, Сергей Сергеевич, — сказал я. Волошин только ухмыльнулся и начал неторопливо вытирать руки, словно подражая легендарному Понтию Пилату.

— Но как же вы до этого додумались, Сергей Сергеевич?

Наконец-то выдалась свободная минутка, чтобы задать этот вопрос.

Мы стояли с Волошиным на палубе и в последний раз любовались мрачными берегами острова «Не дай бог!». Уже с раннего утра по всему судну началась та веселая деловитая суета, какая всегда предвещает близкий выход в море. Приятно было наблюдать, как оживает «Богатырь», пробуждаясь от унылой дремоты. Повсюду снуют матросы, на широком столе в штурманской рубке уже разложены карты тех манящих краев, куда нам предстоит держать курс. Скоро мы отплываем!

— Вы спрашиваете как? — повторил Сергей Сергеевич. — Пожалуй, теперь уже нелегко восстановить в деталях весь мыслительный процесс. К тому же большая часть его протекала интуитивно, где-то в подсознании. Я мог бы ответить вам, как сэр Исаак Ньютон на вопрос о том, как его угораздило открыть закон всемирного тяготения…

— И что же он сказал? Любопытно.

— «Я просто много думал об этом…» Собственно, так можно сказать о любом открытии. «Неотступное думанье» — вот в чем секрет.

— Но все-таки не сразу же вас осенило.

— Разумеется, — согласился Волошин. — Как и Леон Барсак — бедняга, он чуть вчера не рехнулся, — я тоже в глубине души считал, что нет все-таки дыма без огня. Не случайно же именно об этом острове идет такая слава! И почему его так зловеще окрестили? Ну можно назвать открытый тобою остров в честь любимой женщины, это я понимаю. Или в ознаменование какого-то события, наконец. Но назвать свое детище «Не дай бог!» или «Пусть не сбудется!»? Сделано явно с целью, с каким-то потайным смыслом. И кто его так назвал? Уж конечно, не Дрейк, с чего бы тот давал латинские названия? Тут был чей-то хитрый замысел, с намеком!

Сергей Сергеевич покачал головой, задумчиво помолчал, чему-то усмехнулся и продолжал:

— Конечно, лингвистические рассуждения еще ничего не доказывают, И очень меня злило, что никак не могу понять скрытый намек. Долго я ломал голову. О чем только не передумал! О крупных находках кладов на острове ничего не известно, а ведь их не скроешь. Чтобы попасть на остров, непременно нужен корабль, — а для него — команда. И если уж золото действительно блеснет, редко свидетели такого события разойдутся тихо и мирно… Но ведь должны быть запрятаны богатые клады на острове! Ну, сокровища Кито, конечно, весьма сомнительны, я уже объяснял, Однако ведь Бич-то Божий в самом деле много лет пиратствовал в этих водах. Была у него здесь, на острове, укромная база — значит, существовали и тайники! И Мэри после его гибели сюда частенько наведывалась, не случайно именно с ее именем молва связывает этот крест…

Крест-тайник был нам отчетливо виден. Сегодня он уже не выглядел таким мрачным и одиноким: у его подножия, словно в почетном карауле, торчали двое часовых в черных блестящих дождевиках…

Мы с Волошиным переглянулись и улыбнулись.

— Да, так вот этот крест… Тут вот трудно уже объяснить, как осенила догадка. Знаете, как бывает: возишься, возишься с какой-нибудь машиной — ничего не получается. А потом вдруг что-то щелкнуло, сцепилось как надо, замкнулось — и пожалуйста, заработала! В данном случае, пожалуй, роль такого «замыкания» сыграли, как ни странно, скептические возражения Барсака. Помните, он говорил, что весь остров давным-давно перекопан кладоискателями, и если спрятаны на нем какие-то сокровища, то не иначе как дьявол наделил их чудесной способностью быть невидимыми и никому не даваться в руки? «А ведь это идея!» — подумал я. А тут еще память подсказала остроумную ситуацию, положенную в основу давно читанного отличного рассказа Честертона. Там описывается убийство, которое никак не могут разгадать из-за своеобразного психологического ослепления, что ли. Многие, оказывается, видели убийцу, выходившего из дома, но никто его не заметил только потому, что он был в форме почтальона. Привычная, примелькавшаяся одежда сделала его словно невидимым — кажется, рассказ так и называется: «Невидимка»…

— Остроумно!

— Очень. И вот вам польза начитанности! Произошло у меня в мозгах нужное сцепление, мысли лихорадочно заработали… Где может быть спрятано сокровище, если весь остров ископан кладоискателями? Только у всех на виду, где никто его искать не будет, и в таком виде, что и мыслей даже об этом ни у кого не возникнет, — вот самый надежный тайник. Припомнил еще слова пиратской дочки, о которых упомянул Барсак, — ну об осквернении креста и о наказании за богохульство. Леон их толковал, конечно, неправильно. А на самом деле Анни, видимо, знала, где ее мать запрятала сокровища, только рука у нее не поднималась взять их, и она все оттягивала, медлила, выманивая пока деньги у доверчивых простаков. А потом не успела, погибла. Так что расчет у Мэри Бластер был дьявольский, но правильный. Ведь все искатели кладов — люди весьма суеверные. Ни одному из них в голову не пришла бы кощунственная мысль потревожить такой крест. Мы — первые настоящие атеисты, попавшие на остров. И только я, как самый убежденный атеист и скептик, свободный от всяческих суеверий, мог взглянуть на зловещий крест трезвыми и непредубежденными глазами. Так я и сделал, и, как видите, не ошибся.

— Но все-таки как вы решились повести нас ночью туда, не проверив сначала свои предположения? Это было рискованно.

Сергей Сергеевич ничего не ответил, по вид у него был такой хитрущий, что я насторожился.

— Нет, не трогали вы креста раньше, никаких следов там не было… Хотя, позвольте, позвольте! Конечно, вы сначала проверили, но зачем вам трогать? Так вот что за «испытание аппаратуры» вы там устраивали?! А она у вас такая, что позволяет видеть сквозь стены, ни к чему притрагиваться не надо, уж я-то знаю, видел. Здорово! Сергей Сергеевич, а ведь вам, наверное, полагается какая-то доля найденных сокровищ? Как вы считаете: дадут?

— В Англии, по-моему, до сих пор действует старый закон, по которому любые найденные сокровища, владелец коих неизвестен, принадлежат королевской фамилии и должны быть незамедлительно «доставлены к районному приемщику». В Соединенных Штатах правила помягче. Там министр финансов должен определить, какая часть найденных сокровищ пойдет в казну, а что останется у нашедшего клад. Если же он найден за пределами трехмильной прибрежной полосы, то власти вообще не имеют никаких прав на него. Не знаю, какие законы существуют на сей счет в Перу. — Сергей Сергеевич с интересом посмотрел на меня и спросил: — А вы действительно думаете, Николаич, будто я стану претендовать на свою долю в пиратском наследстве?

Я замешкался — нет, такое, конечно, в голову мне не приходило, и в этот момент раздался басовитый отвальный гудок, перекрывший все шумы и голоса.

Якоря уже были подняты. Весело прозвенел телеграф в ходовой рубке. Наш «Богатырь» медленно и величаво двинулся в открытый океан. С катера нам прощально махали и приветствовали певучими, протяжными гудками. Барсак тоже пытался махнуть рукой, бессильно почти повиснув на бортовом леере. Да, для него это оказался тяжелый удар…

Ничего тут не сделаешь, ему остается лишь повторить вместе с любимым поэтом:

— Что же, как говорил старик Гораций: «Плыви по благодатным морям, устремляя свой взор на все, что достойно мудрого и добропорядочного человека…» — с чувством произнес Волошин, когда наступила тишина, нарушаемая лишь приятным шелестом разрезаемой волны за бортом.

Удивительный остров с таким зловещим, но, к счастью, для нас не оправдавшимся названием «Пусть не сбудется!» серым призраком исчезал за пеленой дождя. А мы уплывали навстречу солнцу и ясной погоде, наверняка навстречу новым приключениям и открытиям.

Нам действительно довелось в этом плавании повидать много интересного и пережить немало приключений, я еще надеюсь рассказать о них. А пока, немножко забегая вперед, — знаете, что оказалось самым сенсационным и удивительным? Находка клада? Как бы не так!

Теперь остров Абсит то и дело упоминается в научных журналах на всех языках. Только в прошлом году на нем побывало шесть научных экспедиций. И все из-за бескрылых попугаев!

Особенно привлекает ученых загадка их происхождения. Как попали на остров крылатые предки этих попугаев с другого конца Земли? Может, их завез кто-нибудь из пиратов? Но не могли же они за два-три столетия лишиться крыльев и превратиться совсем в другой вид, неужели эволюция может идти такими скоростными темпами? Или… Или же затерянный в океане островок посещался людьми — и притом выходцами из Африки! — уже в далекой древности?

А может, предки загадочных попугаев все-таки прилетели сюда сами через два материка и океана, когда еще имели крылья?

Загадок, как видите, немало. И пожалуй, привезенные нами с Острова сокровищ странные птички (три пары их отлично прижились в просторной вольере) скоро затмят славой пиратского попугая одноногого Сильвера, хотя, как ни бился Сергей Сергеевич, ему так и не удалось научить их кричать:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

Глеб ГОЛУБЕВ ПАСТЬ ДЬЯВОЛА

Так много удивительных событий произошло всего за месяц, проведенный нами в «Пасти дьявола», что мне порой кажется, будто минуло несколько лет с того тихого, спокойного вечера, когда в холле конференц-зала «Богатыря» началась обычная «оперативка». Но мой дневник подтверждает: все дальнейшие события совершились в самом деле на протяжении пяти недель.

Первая запись: «3 сентября. В 19 часов, после ужина, как обычно, оперативное совещание».

Я прекрасно помню тот вечер. Холл конференц-зала уютный, просторный. Под огромным мозаичным панно, изображающим тропический остров в красочной манере Гогена, за длинным столом собрались все главные ученые мужи нашей экспедиции. Кондиционер работал на совесть. В холле было прохладно, в первый момент даже бросало в дрожь после духоты и жары на палубе.

Начальник рейса профессор Андрей Самсонович Суворов сидел рядом с капитаном, привычным жестом машинально оглаживая холеную бороду. Завел он ее явно для солидности. Все равно борода не могла скрыть, что Суворову только сорок лет. Пока она лишь принесла ему прочно приставшую кличку Черномор.

Немногословно и деловито Суворов напомнил о том, что в международной программе исследований тропической части Атлантики — сокращенно она именуется «Тропэкс» — «Богатырю» достался, пожалуй, самый интересный и важный район. Именно здесь, у тропика Рака, возле Багамских островов, где мы будем работать в тесном контакте с английскими и американскими коллегами, берет начало Гольфстрим — великая «река в океане». Она несет воды в семьдесят раз больше, чем все реки земного шара, вместе взятые. Изучают Гольфстрим уже не одно столетие, но многое еще остается неясным и даже загадочным для науки. Возможно, и у нас будут интересные открытия. Ведь удалось же нашим океанографам обнаружить здесь несколько неизвестных доселе мощных течений — одно из них названо Антильско-Гвианским, другое получило имя великого Ломоносова.

— Послезавтра мы прибываем в отведенный нам район и начинаем исследования. Как готовы отделы, прошу доложить.

Первым Суворов предоставил слово «небесному кудеснику» — начальнику метеослужбы профессору Лунину.

— Именно здесь зарождаются тропические ураганы и циклоны, — сказал Лунин. — Один из них, кстати, только что начал создаваться, назвали его Луизой. Движется к Антильским островам.

Все оживились, но «небесный кудесник», усмехнувшись, добавил:

— Боюсь, что разочарую вас, коллеги. Нам с этой Луизой познакомиться поближе вряд ли удастся. В нашу сторону она, пожалуй, не повернет. Хотя все возможно.

Лунин сел и, поглаживая бритую голову, стал изучать свежую синоптическую карту, положенную перед ним на стол одним из его сотрудников. О готовности своих отрядов и лабораторий начали коротко докладывать другие ученые.

Наш «Богатырь» — настоящий плавучий институт с двадцатью шестью лабораториями. На борту собственный вычислительный центр, три вертолета и даже небольшой разборный дирижабль. Есть мезоскаф, способный погружаться на глубину до километра и брать со дна пробы грунта стальными клешнями. Есть великое множество всяких хитроумных приборов. Они позволяют ученым сорока разных специальностей изучать одновременно и глубины океана, и волны на его поверхности, и течения, и все, что творится в атмосфере.

Руководить таким сложным хозяйством нелегко. Но совещание шло в хорошем рабочем темпе. Начальник рейса уже хотел закрывать «оперативку», как вдруг попросил слова Сергей Сергеевич Волошин и неожиданно подкинул этакую «психологическую бомбу»…

Я застенографировал его выступление и теперь привожу его дословно по дневнику.

«Уголок Атлантики, где нам предстоит работать, действительно интереснейший. Но меня удивляет, что никто из присутствующих не упомянул о главной его загадке. Этот район между побережьем Америки, Бермудскими и Багамскими островами — так называемый «Бермудский треугольник» — давно пользуется у летчиков и моряков такой дурной и зловещей славой, что они окрестили его «Пастью дьявола». Здесь при загадочных и порой совершенно непонятных обстоятельствах нередко бесследно пропадают самолеты и даже довольно крупные суда. Приведу лишь несколько случаев, — Сергей Сергеевич раскрыл блокнот. — В декабре сорок пятого года пять американских бомбардировщиков-торпедоносцев «Эвенджер» вылетели с аэродрома в штате Флорида для выполнения обычного учебного полета над океаном. Погода была превосходной. Однако через два часа командир звена вдруг неожиданно сообщил: «Мы сбились с пути и не знаем, где находимся». После этого радиосвязь с самолетами прервалась, ни один из них на вызовы не ответил. На поиски их послали гидросамолет. И он пропал бесследно со всеми тринадцатью членами экипажа, успев лишь передать, что на высоте около двух километров сильный ветер. Была срочно организована одна из крупнейших поисковых операций, какие когда-либо проводились. По сообщениям газет, в ней приняло участие более трехсот кораблей, подводные лодки, несколько десятков самолетов. Неделю они тщательно обследовали весь «Бермудский треугольник», но не смогли обнаружить никаких следов пропавших самолетов».

Я только успевал записывать:

«Некоторые самолеты пропадали мгновенно. Другие успевали передать короткие сообщения, впрочем лишь усугублявшие загадочность исчезновений. С одного самолета передали в ясный, солнечный день, будто море под ними вдруг «стало желтым» и приняло «какой-то странный вид». После этого рация замолчала.

При столь же загадочных обстоятельствах здесь исчезают бесследно и суда. Причем нередко происходит это при хорошей погоде. Радиосвязь прерывается на полуслове, и отправляющиеся на поиски самолеты и спасательные суда не находят никаких следов пропавших.

По самым приблизительным подсчетам, при таких загадочных обстоятельствах в «Пасти дьявола» лишь за последние тридцать лет исчезло около сотни кораблей и самолетов…»

В холле поднялся шум. Но Волошин, повысив голос, продолжал, помахивая над головой блокнотом:

— Я не собираюсь морочить вам головы, уважаемые коллеги. Все эти факты приводились в печати, они широко известны. Последним совсем недавно, в марте семьдесят третьего, здесь пропало без вести транспортное судно «Анита» водоизмещением в двадцать тысяч тонн, с командой из тридцати двух человек…

— Сергей Сергеевич! — укоризненно качая головой и стуча карандашом по стакану, заменявшему ему председательский колокольчик, попытался остановить Волошина начальник рейса.

— Нам никакая опасность не угрожает, я не хочу никого пугать, — сказал Сергей Сергеевич. — Но считаю: мы должны уделить должное внимание этой загадке. Должны учесть дурную славу этого района и быть начеку. Верно, Аркадий Платонович?

— Ну, район действительно довольно сложный для плавания, — уклончиво протянул капитан, чувствуя себя весьма неуютно в центре общего внимания. — Сильные течения, сложный рельеф дна, неустойчивая погода, внезапные шквалы, частые туманы…

— Одним словом, ничего таинственного, — недовольно сказал профессор Суворов. — Зачем забивать нам головы досужими вымыслами газетчиков? Не будем отвлекаться, во всех отделах еще много недоделанной работы.

— Ну, Андрей Самсонович, я думаю, загадки тут все же есть, — покачал головой Волошин. — Думаю, не стоит от них отмахиваться лишь потому, что они не включены в план работ. Загадки должны манить к себе ученого, а не отпугивать. Как хорошо сказал Паскаль: «Неважно, что ищешь, важно, что находишь…»

— Паскаль был, конечно, голова. Но такая метода нас может далеко завести, — насмешливо сказал профессор Лунин. — Говорят, существует еще загадочный «шестиугольник Хаттераса». Может, похерим вообще план научных работ?… Будем гоняться за газетными «утками»?

Сергей Сергеевич весьма выразительно развел руками и сел.

Когда «оперативка» закончилась, я поспешно вышел из холла следом за Волошиным и решил не отставать от него ни на шаг. Постепенно ко мне присоединялись другие любопытствующие, и вскоре за Сергеем Сергеевичем шагало уже не меньше десятка людей. Волошин зашел на метеонаблюдательную площадку и задержался возле будочки, где обитал ИПШ — инфразвуковой предсказатель шторма. Этим прибором, созданным в его лаборатории новой техники, Сергей Сергеевич очень гордился.

— Вот верный сторож, — произнес Волошин, постукивая пальцем по шкале прибора. — Пока спокоен. Значит, штормик нам не грозит, ураган колобродит еще где-то далеко. Между прочим, очень любопытный прибор, Николаевич, — повернулся он ко мне. — Вы как представитель прессы должны непременно заинтересоваться.

— Сергей Сергеевич, побойтесь бога! — взмолился я. — Сто раз вы уже мне объясняли, что устроен он по образцу «уха медузы», улавливает «голос моря», неслышимые, инфразвуковые волны и способен предупреждать о приближении шторма за пятнадцать-двадцать часов.

Волошин рассмеялся.

— Лучше расскажите о таинственной «Пасти дьявола». Смотрите, сколько любопытных собралось.

Сергей Сергеевич весьма ненатурально сделал вид, будто лишь теперь заметил толпу.

— Предлагаю посвятить этим загадкам очередное заседание «Клуба рассказчиков на полубаке».

Вскоре все собрались на корме под вертолетной площадкой. Кто-то аккуратно прикрепил кнопками на доске карту Атлантики. На ней красным фломастером был отмечен большой треугольник с вершинами у Бермудских островов, у острова Пуэрто-Рико и у южной оконечности полуострова Флорида.

Мы расселись поудобнее, закурили, и Сергей Сергеевич не спеша, с удовольствием снова рассказал то, о чем говорил на «оперативке». Тут его никто не сдерживал, не останавливал — наоборот, поддержали и дополнили. Конечно, многие слышали и читали о загадках «Бермудского треугольника», прекрасно знали о самых фантастических гипотезах насчет них, но только стеснялись обсуждать их на серьезном научном совещании, считали это несолидным. Но теперь все заговорили наперебой.

Кандидат биологических наук Бой-Жилинский пересказал статью из какого-то польского журнала. В ней сообщалось, что в «Пасти дьявола», оказывается, бесследно пропал даже линкор «Сан-Пауло»!

— Настоящий линкор? — недоверчиво переспросил кто-то из моряков, невидимый в быстро сгущавшейся темноте.

В тропиках вечера наступают рано, часов в шесть. И сумерек тут не бывает. Закат угасает так быстро, словно кто-то там, в небесах, поворачивает выключатель. Мгновение — и вот уже над головами сияют звезды.

Кто-то присвистнул наверху, на вертолетной площадке. Там, оказывается, тоже собрались любопытные, словно в литерной ложе:

— Вот это да! И никто не спасся? Никого не нашли?!

— Нет. Ни одного человека. И никаких обломков не обнаружили.

— А «Циклоп»? На нем триста девять человек было.

— Ого!

— А в 1963 году тут танкер «Мэрин Сольфер Куин» пропал. Американский.

Вихрастый лаборант-метеоролог Олег Никаноренко, заикаясь от волнения, рассказал о загадочной пропаже в сорок восьмом году самолета ДС-3 с тридцатью шестью пассажирами.

— Они у-уже приближались к Майами, в-видели городские огни. И тут же связь прервалась. Самолет в аэропорт не прибыл, п-пропал бесследно.

Олегу все привыкли верить. Он был прямо ходячей энциклопедией, особенно по вопросам метеорологии.

— Тут, в «Бермудском треугольнике», бывало, находили вполне исправные суда, почему-то покинутые моряками, — подал голос другой лаборант, океанограф Гриша Матвеев. — В 1881 году обнаружили американскую шхуну «Эллен Остин» без единого человека на борту. А в двадцатых годах, не помню, когда точно, встретили в открытом океане шхуну «Кэролл Диринг». Паруса подняты, а на борту ни души, только две кошки. На камбузе плита еще горячая, бобы с мясом. Видно, команда собиралась завтракать. Но все куда-то исчезли, и шлюпка была на месте.

— Может, тут гости с другой планеты ловушку устроили? — засмеявшись и тут же смутившись, сказал молодой морячок.

— Этакую человеколовку? — подхватил Волошин. — Мне лично больше нравится другая гипотеза: а что, если тут существуют своего рода ворота в другой мир, в соседнюю вселенную, и через них по неосторожности туда и проскакивают некоторые самолеты и корабли?

— Ну это уж полная фантастика.

— Почему? Такую гипотезу — о существовании множества параллельных вселенных, возможно, сообщающихся между собой, высказал отнюдь не фантаст, вполне солидный ученый академик Марков.

— Гипотез хоть отбавляй, — помолчав, сказал Сергей Сергеевич. — Кто во всем винит гигантские волны, якобы возникающие тут при внезапных подводных землетрясениях. Другие считают причиной гибели судов нападение морских чудовищ, будто бы скрывающихся в глубинах океана…

— А о гипотезе Баркера слыхали, Сергей Сергеевич? — спросил Олег Никаноренко.

— Что за гипотеза? — спросил боцман.

— Баркер написал целую книгу «Великая мистерия в воздухе», — начал рассказывать Олег. — Он ссылается на последние открытия физиков, вроде бы подтверждающие существование антигравитационных частиц материи. И вот, считает Баркер, эта материя, не подчиняющаяся нашим законам тяготения, проникает внутрь земной коры и скапливается под морским дном, порождая сильные гравитационные и магнитные аномалии…

Так мы болтали еще довольно долго.

— Гипотез немало, — сказал, вставая, Сергей Сергеевич, — но ни одна не поможет нам сегодня разобраться в тайнах «Пасти дьявола». Пора спать, братцы, завтра работы много.

Все начали подниматься и расходиться по каютам. Мы с Волошиным еще постояли у поручней на самой корме, возле спущенного на ночь флага. Отсюда хорошо смотреть, как убегает вдаль клокочущая вода. Особенно вечером, когда она сверкает и переливается в ярком свете гакабортного фонаря. Этим зрелищем можно наслаждаться часами. И мы, зачарованные, простояли довольно долго.

— Надо все-таки идти спать, — произнес Волошин, тряхнув головой. — Наваждение какое-то. Зайдем к Володе?

Я кивнул. Это тоже стало у нас своего рода ритуалом: заглядывать перед сном в ходовую рубку, если к этому времени уже заступал на вахту наш друг Володя Кушнеренко.

Свет в рубке был уже потушен, в темноте смутно вырисовывалась фигура рулевого, замершего возле своего пульта. На больших судах, таких, как «Богатырь», никаких «штурвалов» не увидишь. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и клавишами. Моряки прозвали их «пианино». Так и говорят рулевые, сменяясь с вахты и помахивая кистью уставшей руки:

— Ну отыграл на пианино…

— А где Владимир Васильевич? — спросил Волошин.

Рулевой молча показал взглядом на неплотно прикрытую дверь, которая вела в штурманскую рубку.

— Это мы, — сказал Сергей Сергеевич, открывая дверь. — Зашли пожелать спокойной вахты.

Володя молчал, ожидая, когда мы войдем. Потом хмуро ответил:

— Боюсь, не поможет.

— Ожидается шторм? — удивился Волошин. — Мой «ипшик» молчит.

— Нет, пока все тихо, — покачал головой штурман и, помолчав, добавил: — Принята радиограмма из Гамбурга. Прервалась связь с яхтой «Прекрасная Галатея» какого-то Хейно фон Зоммера. Вторые сутки не отвечает на вызовы. Официально просят все суда и самолеты, находящиеся поблизости, принять участие в ее поисках.

Мы с Волошиным переглянулись.

— А что за яхта? — спросил Сергей Сергеевич.

— Прогулочная. Катала богачей по океану. Двенадцать человек команды да прислуга. И гостей этого фон Зоммера человек пять-шесть, а может, больше, точно неизвестно.

— А где была эта красотка, когда ее последний раз слышали?

— Последний раз выходила на связь позавчера в шестнадцать тридцать. Находилась примерно вот здесь. — Володя ткнул пальцем в большую карту, разложенную на широком штурманском столе.

— Далеко от урагана. И закрыта от него Багамскими островами. Погода там, наверное, хорошая.

— Полный штиль. Яхта новенькая, только в прошлом году построена. Капитан и команда — опытные моряки. Навигационное оборудование самое совершенное: система «Дакка», локаторы, радиопеленгаторы. Кроме судовой рации, работавшей во всех диапазонах, имела и аварийную. Был на ней установлен даже автомат, подающий сигнал бедствия. Бывают такие случаи, что радист не может добраться до своей рубки: ну пожар там сильный, взрыв. Тогда автомат сам подает сигнал, сообщает позывные судна и координаты.

— И несмотря на все это, яхта молчит?

— Молчит.

— Надо зайти в радиорубку, — сказал Волошин.

Мы вышли на палубу. Волнующее ощущение полета над ночным океаном на сей раз меня не захватило. Что-то неуловимо изменилось. Ночная тьма вдруг стала иной, тревожной, враждебной.

Радиостанция на «Богатыре» размещалась в трубе, установленной лишь по традиции, для красоты. Рядом с вахтенным радистом сидел начальник радиостанции Вася Дюжиков. Они даже не заметили нас. Оба не отрывали глаз от мерцающих огоньками приборов.

Дюжиков снял наушники. Из них слышались неразборчивые озабоченные голоса.

— Ну как? — спросил Володя.

— Пока ничего.

Дюжиков посмотрел на часы, висевшие над столом. Два сектора на циферблате выделены красным цветом — по три минуты, от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой. Международные периоды молчания, как принято называть это время. В эти шесть минут каждого часа радиостанции на всех судах и береговые, поддерживающие с ними связь, обязаны только слушать, не раздастся ли откуда зов о помощи.

Сейчас было сорок четыре минуты первого. Стрелка приближалась к сектору бедствия.

Вахтенный радист менял настройку, и в рубку врывались тревожные голоса.

— «Галатея», «Галатея»! — взывал женский голос и что-то сказал по-немецки.

Я вопрошающе посмотрел на Володю.

— «Галатея», где ты, отвечай. Твое положение! — перевел он.

— Проклятая «Пасть дьявола», — мрачно пробасил по-английски бесконечно усталый голос.

И тотчас же в эфире воцарилось молчание. Я взглянул да часы: стрелка вступила на красное поле.

Она двигалась страшно медленно, еле ползла. И все это время, вдруг словно ставшее бесконечным, из динамика доносились только шорохи и треск атмосферных разрядов.

И это гробовое молчание показалось мне тревожней самых громких призывов о помощи…

Стрелка с явным облегчением соскочила с красного сектора.

В динамике снова начали перекликаться голоса на разных языках.

Мы вышли на палубу и остановились у поручней. Некоторые иллюминаторы еще светились, бросая на мчавшуюся внизу за бортом черную воду теплые золотистые блики.

— Техника совершенствуется, а плавать все так же нелегко, — сказал Володя. — По статистике Ллойда, число кораблекрушений не уменьшается.

Мы помолчали. Потом Сергей Сергеевич сказал:

— Гостеприимно встречает нас «Пасть дьявола», ничего не скажешь. Ладно, я отправляюсь спать. Завтра надо закончить подготовку техники. Возможно, и нам придется принять участие в поисках пропавшей красотки.

Ночью волнения на море не было, но все равно она прошла беспокойно. Было душно, и я дважды вставал, проверял кондиционер. Он работал нормально. Ощущение духоты не проходило. Почему-то слегка поташнивало и было противное чувство непонятного страха.

Утром выяснилось, что плохо спал не я один. Многих донимало подавленное настроение. И качка уже началась — правда, легкая, чуть заметная. С юго-запада неторопливо и размеренно набегали волны зыби — посланцы бушующей где-то далеко Луизы.

Встал я рано, но, когда поднялся на шлюпочную палубу, увидел, что работа уже идет вовсю. На специальной площадке шустрые техники из лаборатории Волошина, которых Сергей Сергеевич иронически называл «Эдисонами», собирали дирижабль.

Сергей Сергеевич тоже был тут, веселый, бодрый, безукоризненно выбритый, в какой-то новой щегольской курточке с бесчисленными карманами на «молниях». Он стоял в сторонке и ни во что не вмешивался, но насмешливые, прищуренные глаза его не упускали ни одной мелочи.

Дирижабль был его любимым детищем. Сергей Сергеевич не только разработал его конструкцию, но и сам руководил постройкой. И гордился им вполне заслуженно. Это была настоящая летающая лаборатория. Притом разборная, не загромождавшая палубу. Мягкая оболочка извлекалась из трюма, быстро укреплялась на жестком прочном каркасе и наполнялась газом за полчаса.

В передней части гондолы располагался командный пункт, все остальное место занимала лаборатория. Здесь можно было сделать необходимые анализы воды или воздуха, исследовать всякую живность, выхваченную из океана буквально на лету. Ученые могли не только наблюдать за состоянием моря и атмосферы, но и опускать приборы в глубины океана. Остроумное автоматическое устройство, которым Волошин любил похвастать, позволяло воздушному кораблю швартоваться где угодно без помощи наземной стартовой команды. И управлял дирижаблем один пилот.

Жесткий каркас придавал дирижаблю такую форму, что издали он очень походил на «летающее блюдце». У дирижабля были своего рода крылья, придававшие ему некоторые полезные качества самолета. Четыре реактивных двигателя позволяли при желании развивать скорость до трехсот километров в час, давая возможность за короткое время облететь значительный район.

Над волнами кружились за кормой две небольшие птички. Они отличались от чаек острыми серповидными крыльями, как у ласточек, и кричали по-иному, как-то особенно жалобно.

— Качурки, — сказал подошедший и остановившийся рядом со мной Андриян Петрович. — Куда более верные предвестницы шторма, чем «золотой петушок» Сергея Сергеевича.

— Значит, будет шторм, Андриян Петрович? — спросил я.

— Нет, стороной пройдет. Зыбь разве немного качнет. Вот магнитологи нынче именинники. Магнитная буря разыгралась вовсю. А Луиза уже ушла в Мексиканский залив, задела только самую западную оконечность Кубы. Там места болотистые, пустынные, обошлось, к счастью, без жертв. А на острове Доминика около сотни погибших. Нас от Луизы теперь заслонит Флоридский полуостров, так что большой волны не будет. Вот в Новом Орлеане готовятся к ее визиту… Но мы все же полетим в ту сторону, где прошел ураган. Хоть полюбуемся, что он там натворил.

— А разве «Галатею» мы искать не полетим?

— Заглянем и туда, где она предположительно пропала.

На «Богатыре» между тем шла подготовка к исследованиям. Из открытой двери радиорубки доносился разноголосый шум. Это перекликались многочисленные суда нашей международной экспедиции, сверяя приборы перед началом работ. И дирижабль обретал уже форму и рвался в небо.

Однако новое неожиданное происшествие нарушило мирную работу…

Наблюдая за океанографами, готовившими приборы, я увидел, как в ходовую рубку прошел капитан. Одно это уже было не совсем обычным. Капитан вахты не стоит и без особой нужды в рубке не появляется, тем более в открытом море, вдали от рифов и мелей. К тому же Аркадий Платонович был явно чем-то озабочен.

Еще больше я насторожился, когда через некоторое время он с таким же озабоченным видом прошел из ходовой в радиорубку. Затем туда же поспешно поднялся по трапу начальник экспедиции. А когда в радиорубку вызвали Сергея Сергеевича и профессора Лунина, я понял: происходят какие-то весьма важные события.

Узнал я о них, только когда Волошин наконец вышел из радиорубки.

— Что случилось, Сергей Сергеевич?

— Пропал самолет. Английский, легкий, марки «Остер». Какой-то делец Ленард Гроу, отдыхавший усвоего приятеля на острове Андрос, решил полюбоваться с высоты бушующим океаном. Летел нормально, потом вдруг связь стала прерываться, и он понес какую-то околесицу.

Волошин замолчал, глядя куда-то в небо. Я тоже посмотрел в том направлении, но небо было пустынным. Только с печальным криком носились над волнами качурки.

— Что же он передал? — нетерпеливо спросил я.

— Будто океан приобретает необычный желтоватый цвет… Последняя фраза была: «Я слепну, слепну! Я ничего не вижу!» Наши радисты тоже поймали ее и записали на пленку. И тут связь прервалась окончательно. Его все же успели запеленговать. Послали туда два самолета, катер, но ничего не нашли…

— Вы меня не разыгрываете, Сергей Сергеевич? — недоверчиво спросил я.

— Что вы, Николаевич. Разве такими вещами шутят?

— Он был один в самолете?

— Да. Один. Но вроде пилот опытный, хотя и любитель.

— Будем его искать?

Сергей Сергеевич неопределенно пожал плечами:

— Вообще-то шеф говорит, что отправляет нас в обычный рабочий полет. Но коль скоро мы будем в том районе, конечно, и поищем тоже.

— Меня возьмете, Сергей Сергеевич?!

— А вы не боитесь? Ведь полетим в сторону урагана, там ветерок.

— Меня не укачивает…

Устроившись в дальнем углу гондолы, я сделал запись в дневнике: «Четвертое сентября. В 11.10 вылетели на поиски яхты «Прекрасная Галатея» и пропавшего самолета «Остер».

Лаборант Гриша Матвеев проверял бесчисленные океанографические приборы. У него солидная, тщательно ухоженная борода, как у голландских старых шкиперов, но парень он молодой, веселый, отлично играет на гитаре и превосходно исполняет песни времен Отечественной войны двенадцатого года. Однако за работой Гриша совершенно меняется. Все делает неторопливо и аккуратно.

Костя Синий тоже был занят делом, возился у своей рации. Он одессит, много плавал на разных судах, был радистом и на самолетах, свое дело знает прекрасно. Костя любит поговорить, но пока, в присутствии начальства, непривычно тих.

Командир дирижабля Борис Николаевич Локтев, ближайший помощник Волошина, молчаливый и спокойный, всегда занятый лишь своей техникой, устроился за пультом управления и подал команду:

— Дать свободу!

— Есть дать свободу!

Я уже много раз летал на дирижабле, но все никак не могу привыкнуть к необычным ощущениям при взлете. Вдруг наваливается на плечи небольшая тяжесть. И, только выглянув в окно гондолы, замечаешь, как стремительно возносишься в небо.

Подъем прекратился. Мы на миг неподвижно повисли над «Богатырем». А затем взревели двигатели, и наш воздушный корабль полетел над океаном. Андриян Петрович с явным удовольствием окинул взглядом океанский простор, где один за другим катились водяные валы, увенчанные белыми гребнями пены.

— Все-таки величественное зрелище. А знаете ли вы, друзья, что как раз в этих водах один ураган едва не изменил весь ход истории? — спросил он, поворачиваясь к нам. — Первый тропический ураган, с которым познакомились европейцы, едва не погубил эскадру Христофора Колумба, возвращавшуюся домой с радостной вестью об открытии Нового Света. Если бы это случилось, неизвестно, когда бы снова открыли Америку. По преданию, именно тогда это явление и получило свое название. Индейцы, которых великий адмирал вез в Испанию, начали в ужасе кричать: «Хуракан! Хуракан!» В чуть измененном виде это индейское слово и закрепилось за местными бурями в отличие от тихоокеанских тайфунов. Хотя природа к механика образования у них одинакова.

— Андриян Петрович, а почему им дают женские имена, ураганам? — спросил Костя.

— Такая традиция. И как у всякой традиции, истинную причину ее возникновения установить нелегко. Она уже окружена массой легенд. Пожалуй, лучше всего ответил на этот вопрос один мой знакомый английский метеоролог, — Андриян Петрович засмеялся. — «А как бы вы еще назвали, — сказал он, — бешеную бурю, неожиданно налетающую на вас неизвестно откуда, а потом, нежно воркуя, исчезающую неизвестно куда?»

Все посмеялись. Прижимая к голове огромные наушники, Костя слушал перекличку разноязычных голосов в эфире.

Время от времени Сергей Сергеевич спрашивал его:

— Ничего нового?

Костя лишь качал головой.

— Вот и острова, — оживился Волошин, — Будем смотреть в оба. Но их тут примерно семьсот, а обитаемы только тридцать. Да свыше двух тысяч рифов протянулось на тысячу с лишним километров. Это тоже примерно, никто их точно не считал. Можно просидеть на каком-нибудь всю жизнь, и тебя не найдут.

Впереди, за грядой рифов, отмеченных кипением бурунов, появились первые островки. Их было много, больших и маленьких, едва выступавших из воды. На крупных островах по склонам гор курчавились леса, на берегу в тени пальм и апельсиновых рощ белели домики.

Мы полетели на запад над Большой Багамской отмелью, протянувшейся между этим архипелагом и Кубой. Это была южная граница «Бермудского треугольника»…

— Где-то здесь с самолетом прервалась связь, — сказал Сергей Сергеевич. — На всякий случай его приметы: бортовой номер 4390, опознавательные знаки британские: красно-белый крест и диагональные полосы на темно-синем фоне.

Теперь мы летели совсем низко, тщательно рассматривая проплывавшие внизу островки, рифы, взбаламученное штормом море.

Вода была мутной, волны несли множество всякого мусора: обломки досок, крышу, сорванную с какой-то хижины, вырванные прямо с корнями длинные стволы пальм. На них сидели чайки, отдыхали после бури.

— Да, порезвилась все же Луиза, — сказал Андриян Петрович. — В таком мусоре обломки самолета можно и проглядеть.

Облака становились все гуще, плотнее и поневоле заставляли нас снижаться. Было видно, какого труда стоило Локтеву удерживать сотрясаемый ветром дирижабль.

— Острова тут кругом. А «Остер» такой самолет, что на песчаном пляже сесть может, — подал голос командир.

— Да, — согласился Волошин. — Вон сколько катеров снует между островами. Наверное, его ищут. Что там слышно, Костя?

— Ничего пока, — ответил радист. — Никаких следов.

— Смотрите, островок вроде необитаемый, никакого селения не видно, а возле него три суденышка, вон там, за мыском, четвертое, — оживился Волошин. — Что они тут делают? Может, обнаружили самолет? Или с «Галатеи» кто спасся?

— Там у них палатки разбиты, видите? — сказал Лунин. — Целый лагерь. Похоже, они тут уже давно находятся.

— Может, спустимся, узнаем новости? Экспедиция у нас международная, работаем вместе с англичанами и есть разрешение местных властей садиться на любой здешний островок. Как, Борис Николаевич? Давайте вон к той пальмочке.

Локтев кивнул и начал разворачивать дирижабль. Мы плавно подлетели к стройной кокосовой пальме, стоявшей одиноко, в некотором отдалении от других, на самом берегу.

Автоматическое устройство надежно притянуло нас к стволу пальмы. Через минуту спустили штормтрап.

Было приятно ощутить под ногами прочную, некачающуюся землю. Во главе с Волошиным мы направились в ту сторону, где над вершинами песчаных бугров торчали мачты стоявших в лагуне суденышек.

Увязая чуть не по колени в ослепительно белом горячем песке, мы поднимались по склону холма. Из глубины острова ветер доносил резкий и пряный запах сухой травы, аромат каких-то незнакомых цветов. Из-под ног разбегались юркие ящерицы и довольно крупные крабы пурпурного цвета.

С вершины песчаного бугра открылась вся лагуна, и сразу бросилось в глаза то, что было незаметно с воздуха: каждое суденышко держалось обособленно. Нет, это была не рыбачья флотилия, зашедшая в лагуну на время шторма. Тут каждый явно не желал замечать соседа.

— Братцы, а ведь это, похоже, искатели сокровищ, — произнес Сергей Сергеевич. — За последние годы их столько тут развелось, скоро и островов не хватит. Создают акционерные компании, выпускают целые атласы карт с указанием мест, где якобы затонули корабли, специально строят суда для поисков сокровищ. Форменный бум разгорелся, к ужасу археологов. Смотрите, только тут, на одном островке, обосновалось сразу не меньше трех явно соперничающих между собой компаний авантюристов. Копаются в песке, рыщут под водой среди рифов и делают вид, будто друг друга не замечают. А ведь если кому из них повезет пожалуй, дело до драки дойдет.

— Повезет ли? — насмешливо сказал профессор Лунин. — Наверное, современных долларов куда больше попадает в карманы мошенников, чем добывается старинных пиастров со дна моря.

— Это бесспорно, — засмеялся Сергей Сергеевич, рассматривая суда в бинокль. — Но раз уж сели, может, все же с ними побеседовать? Да и неплохо бы вон ту яхточку посмотреть поближе. «Стелла Марис» — «Звезда моря»! Правда, хороша? «Мария» и, кажется, «Сонни». А у четвертой совсем стерлось название, сто лет, видать, не ремонтировалась.

В самом деле, эта яхточка и своими изящными очертаниями, и нарядной окраской — белоснежные надстройки и рубка, алые поручни, надраенные до блеска и сверкающие на солнце медные рамы иллюминаторов — разительно отличалась от неказистых и давно не ремонтированных соседок и сразу привлекала взор.

Мы начали спускаться по склону холма к двум палаткам, напротив которых стояла на якоре красавица яхта.

Возле одной из палаток, засунув кулаки в карманы оранжевых шортов и покачиваясь с носков на пятки, нас поджидал высокий плечистый человек в пестро-расписной рубашке и тропическом шлеме. Глаза его закрывали огромные очки с темными зеркальными стеклами. Но даже они не могли скрыть, что рассматривает он нас весьма недружелюбно.

Однако Сергей Сергеевич, словно не замечая этого, приветствовал его так радушно, словно лучшего друга, которого давно не видал. Человек в шлеме проворчал в ответ что-то неразборчивое, больше похожее на угрозу, чем на приветствие.

Сергей Сергеевич назвал себя, представил нас, рассказал, что мы советские ученые, участники международной экспедиции и сейчас ведем поиски членов экипажа «Галатеи» и пропавшего самолета.

Человек в очках так же неприветливо пробурчал, что о пропаже самолета они тоже слышали, но его не видели. Здесь он не пролетал.

— А о пропавшей «Галатее»?

— Нам некогда слушать радио, — буркнул незнакомец.

Но все же ему пришлось представиться тоже. Дональд Сеймур — назвал он себя и нехотя добавил, что они тоже занимаются исследованиями, не уточнив, однако, какими именно.

Но Сергей Сергеевич не сдавался. Он так восхищался «Звездой моря», что Дональд Сеймур начал постепенно оттаивать.

Оказалось, Сеймур был разбогатевшим инженером-строителем. Он похвастал, что сам разработал проект яхты. На ней все предусмотрено для поисков затонувших сокровищ. Есть особый колодец, позволяющий рассматривать дно прямо на ходу. Яхта снабжена специальными насадками, их он тоже придумал сам. Они направляют вниз сильные водяные струи, размывая донный ил и песок и обнажая скрытые под ними обломки галеонов.

В прошлом году им повезло. Они отыскали среди обломков разбившегося о рифы галеона золотой брусок, два золотых слитка, два обломка золотых брусков и золотой слиток поменьше, много серебряных монет и украшенные жемчугом пуговицы — наверное, от капитанского камзола, всего на шестьсот пятьдесят тысяч долларов…

Сеймур перечислял находки и называл цифры, словно речь шла не о бесценных предметах старины, а просто о каких-то выгодных товарах, потом добавил:

— И вот эти часы, — вынимая из кармана и покачивая на ладони тяжелые золотые часы с выпирающими, как стенки бочонка, крышками. Искатель сокровищ нажал на головку, крышка с мелодичным звоном открылась. Циферблат был покрыт небесно-голубой эмалью, не потускневшей за века под водой. Римские цифры были составлены из крошечных серебряных шпеньков. — Конечно, механизм пришлось заменить, — сказал Сеймур. — Все начисто съела коррозия. Но от растворившихся стрелок остался отпечаток на циферблате, ставший заметным на рентгеновском снимке. По нему мы узнали, когда именно пошел ко дну галеон: часы остановились в одиннадцать сорок. А на крышке — видите? — выгравировано имя часовщика — Жан Клондель. Оно помогло нам выяснить, когда были сделаны часы — в конце семнадцатого века, в Амстердаме.

Искатель сокровищ становился все разговорчивее и уже начал хвастать, что они надеются найти здесь адмиральский корабль «Дон Педро», затонувший во время шторма 16 марта 1668 года.

— Мы это точно выяснили, раскопали секретные документы в архиве…

Но тут его остановило громкое предостерегающее покашливание. Мы оглянулись и увидели, что к нам незаметно подошел еще один искатель сокровищ — багроволицый толстяк в смокинге и галстуке бабочкой, словно он был не на безымянном островке, затерянном в океане, а собирался куда-то на званый вечер или прием с коктейлями. Впрочем, на голове у него красовалось сомбреро с широченными полями, никак не вязавшееся с изысканным костюмом.

— Мой компаньон Арчибальд Крейс, — сразу помрачнев, представил его Сеймур. — Врач-стоматолог.

Увлекательная беседа оборвалась. Сеймур замолчал, насупившись и поспешно спрятав часы. Молчал и его компаньон, мрачно рассматривая нас маленькими свиными глазками и помаргивая белесыми ресницами.

Сергей Сергеевич сделал еще одну попытку восстановить наладившиеся было хорошие отношения и попросил у искателей сокровищ позволения сфотографировать на память их чудесную яхту. Толстяк промолчал, только посопел в ответ. Но Сеймур не устоял и милостиво разрешил:

— Пожалуйста, если она вам действительно так понравилась.

Сергей Сергеевич начал приплясывать с фотоаппаратом, перебегая с места на место в поисках самой выигрышной точки. Я последовал его примеру.

Но тут к нам с угрожающим рычанием двинулся еще один неведомо откуда появившийся тип — плотный, приземистый, длиннорукий, как горилла. Рожа у него была прямо-таки пиратская, грязная рубашка расстегнута чуть не до пояса.

Сергей Сергеевич, уже сделавший несколько снимков, остановился и, опустив фотоаппарат, вопросительно посмотрел на Сеймура.

— Убирайся! — сказал тот громиле. — Он фотографирует мою яхту. Кому нужна твоя облезлая «Мария».

Человек остановился, озадаченно оглянулся на стоявшие у берега суда, поскреб когтями в лохматой шевелюре и, что-то ворча, медленно, вразвалку удалился.

— Он думал, будто вы фотографируете их «Марию», — засмеялся Сеймур. — Вон ту облезлую посудину. Идиот.

Мы посмеялись, сделали еще несколько снимков, Сергей Сергеевич поблагодарил Сеймура и его по-прежнему мрачно молчавшего компаньона. Попрощавшись с искателями сокровищ и пожелав им удачи, мы пошли к дирижаблю.

— Ну и публика, — покачал головой профессор Лунин, когда мы остановились на вершине бугра, чтобы передохнуть и бросить прощальный взгляд на лагерь «честных авантюристов». — Инженер-строитель и врач-стоматолог!

— А громила с пиратской рожей?! — сказал я.

— Да, хорош, — засмеялся Лунин. — И как вырядились все…

— Ничего в них забавного нет, — вдруг горячо воскликнул Гриша Матвеев. — Пираты они, хищники! Представляете, что после них от предметов древности остается?! Паразиты! Неужели на них никакой управы нет?

— Думаю, в здешних пустынных краях никакие законы вообще недействительны. Сплошное беззаконие. Надо нам поскорее убираться отсюда подобру-поздорову, — с напускным испугом произнес Андриян Петрович и, засмеявшись, зашагал по раскаленному песку к дирижаблю.

— А мы вас заждались. Я даже выкупаться успел, — встретил нас Костя. — Хороша водичка, только тепловата. А вы что-нибудь узнали?

— На пиратов нарвались, — ответил Лунин.

— Ну да? — Костя недоверчиво посмотрел на каждого из нас. — Разыгрываете?

— Давайте взлетать, потом все расскажем, — распорядился Сергей Сергеевич. — Времени у нас мало.

Мы еще пролетели на запад. Вода внизу была все такой же мутной и полной всякого мусора. Над обломками снесенных ураганом хижин и сломанных пальм с жалобным криком сновали качурки. Безлюдны и пустынны были берега проплывавших под нами островков.

— Надо, пожалуй, возвращаться, — озабоченно посмотрев на часы, произнес Сергей Сергеевич.

Командир начал нажимать одну за другой кнопки на пульте. Воздушный корабль стал стремительно набирать высоту. Нас окутали плотные облака, скрыв из глаз острова и взбаламученное штормом море. Стало темно, пришлось зажечь свет.

Пробив слой облаков, мы вырвались к солнцу. Оно сияло здесь ярко и безмятежно, словно и не было никакого урагана.

Двигатели взревели. Набирая скорость, мы полетели на северо-восток, где нас ожидал «Богатырь».

— Сергей Сергеевич, вы знакомы с гипотезой Макарова, Гончарова и Морозова? — спросил Гриша. — Изучив огромный материал, эти ребята пришли к выводу, что Земля имеет как бы некий «силовой каркас». На нем покоятся плиты правильных геометрических очертаний. Ну вроде футбольного мяча, сшитого из отдельных кусков кожи. «Швы» между плитами, то есть ребра скрытой под ними «силовой решетки», совпадают со многими срединно-океаническими хребтами, разломами земной коры, зонами активных поднятий и опусканий…

— Ты собираешься прочитать целую лекцию? — перебил Гришу Сергей Сергеевич.

— Авторы этой гипотезы считают, что как раз на стыках плит, в точках пересечения линий «силового каркаса» происходят всякие непонятные и загадочные вещи, — не обращая внимания на реплику, продолжал Гриша. — Якобы именно здесь располагаются центры минимального и максимального атмосферного давления, зарождаются ураганы. Тут же будто бы находятся основные нефтяные месторождения и даже центры древних цивилизаций. Одним из таких районов является и «Пасть дьявола».

— Универсальная теория, — покачал головой Лунин. — Берется объяснить все загадки на свете. Но почему же исчезают здесь суда и самолеты? В чем все же причина?

— Ну если честно сказать, объясняют они это довольно туманно, — ответил за Гришу Сергей Сергеевич. — Просто неким воздействием гипотетических узлов «силового каркаса», пересекающихся именно в этих местах.

— Да, туманно, — протянул Андриян Петрович. — По-моему, весьма уязвима их оригинальная гипотеза. Во-первых, даже не математику ясно, что скроить земной шар, как и футбольный мяч, можно тысяча одним способом из, равных наборов правильных геометрических кусочков. Так что каждый может рисовать «силовой каркас» по своему желанию.

— Ну, ребята выбирали рисунок «силовой решетки» не произвольно, а исходя из реальных данных различных наук, — пробовал возразить Гриша. — Они обнаружили закономерность в кажущемся хаосе.

— Или просто начали подтягивать к узлам «силовой решетки» все любопытное из самых разных наук? — наседал на него Лунин. — Не буду касаться других наук, но метеорологию-то уж вы, ради бога, не трогайте. Центры атмосферного давления непрерывно перемещаются, вся атмосфера подвижна, а вы хотите ее привязать к жесткой решетке! Ураганы зарождаются в точках соединения плит! Ну как вы, океанограф, можете повторять подобную чепуху? Ведь эти точки располагаются и на суше, некоторые в центре материков, в Арктике и в Антарктиде. А ураганы возникают лишь над океанами, да и то в узкой, строго локализованной полосе — у экватора. И причины этого нам давно известны, ничего общего не имеют с каким-то мистическим воздействием таинственных «силовых линий».

— Что, Гриша, трещит по швам гипотеза? — засмеялся Волошин.

— Ну что, в самом деле! — не унимался Андриян Петрович. — Ведь в своей области, как и полагается ученым, вроде относятся к разным скороспелым гипотезам скептически. А расскажи им сказочку о космических пришельцах или таинственной «Пасти дьявола», тут же готовы рты разинуть от восторга и всему верят…

Что произошло в этот момент, я не смогу толком рассказать.

Дирижабль вдруг резко провалился куда-то вниз, так что на какой-то миг мне показалось, будто пол гондолы ускользнул из-под моих ног и я парю в воздухе. А потом нас стало швырять из стороны в сторону с такой силой, что все мы повалились на пол, пытаясь за что-нибудь ухватиться.

Только Локтев не потерялся, намертво вцепился в рукоятки управления, и это нас спасло.

Двигатели натужно, дико взревели. Потом один из них заглох, за ним второй…

Вскочивший Волошин кинулся на подмогу к Локтеву.

А нас все швыряло, крутило, бросало то вниз, то вверх.

Двигатели загудели снова…

И вдруг так же внезапно все успокоилось. Дирижабль летел плавно, словно с ним ничего и не было. А мы еще сидели на полу и потрясено переглядывались: профессор Лунин, Гриша и я.

И фигура Бориса Николаевича, застывшего у пульта управления, все еще была словно скована неимоверным напряжением…

— Что это было, Сергей Сергеевич? — срывающимся голосом спросил я.

— Локальный ураган. Скрывался вон под тем облаком, — ответил вместо него Андриян Петрович. — Мы в него случайно залетели. Уникальное явление, редкостное.

Он вскочил и кинулся к приборам:

— Только бы самописцы все зафиксировали! Неужели отказали?! Нет, вроде работают нормально. Крепко нам повезло!

— Спасибо Борису Николаевичу, — сказал Волошин.

— Что? Ах вы в этом смысле… Да, конечно, молодец, он действовал блестяще. А ведь мы на какой-то миг даже невесомость испытали, когда проваливались, а? — покачал головой Лунин.

— Да, — засмеялся Сергей Сергеевич. — Как в падающем лифте. — И повернулся ко мне: — Понравилось?

— Не очень, — честно ответил я.

— Зато теперь сможете правдиво описывать ощущения, какие при этом возникают. Даже такие мощные нисходящие потоки воздуха для нашего кораблика не страшны, не то что для дирижаблей старых конструкций! — не удержался он, чтобы не похвастать. Но сейчас Волошин имел на это полное право.

— Какой интереснейший район! — снова начал восхищаться Лунин. — Но тут нужно держать ухо востро, дорогие мои воздухоплаватели. Несколько лет назад в здешних местах исчез двухмоторный самолет. Его долго искали. И только через год обнаружили обломок крыла. Исследование показало, что самолет попал в турбулентный поток необычной интенсивности. Видимо, наткнулся на такой же ураганчик.

— Да, ловушка опасная, — кивнул Сергей Сергеевич. — Но, оказывается, и вы, Андриян Петрович, следите за сообщениями о загадках «Бермудского треугольника»?

— Небось грамотный, — слегка смутившись, отшутился Лунин. — Только в отличие от вас не уверяю, будто самолет пропал бесследно. И объясняю его гибель вполне естественными причинами. Воздушный океан не безопасней обычного. Сами только что убедились.

— А «Прекрасная Галатея»? Где она или хотя бы люди с нее?

— Оставьте, Сергей Сергеевич! — отмахнулся Лунин. — Неужели вы всерьез верите в эти сказки? Я же понимаю, вы поддерживаете их лишь для того, чтобы людям скучать не давать, такой уж у вас характер. И прекрасно! Но ведь некоторые начинают о «загадках» «Пасти дьявола» всерьез рассуждать, даже, видите, теоретическую базу пытаются под них подвести. Сколько стыков, узлов насчитали у своей «силовой решетки» создатели универсальной гипотезы? — повернулся он к Грише.

— Кажется, шестьдесят.

— Значит, шестьдесят, а то и больше критических «горячих точек» на планете, где должны происходить всякие невероятные события, так? Почему же прославилась одна «Пасть дьявола»? Отчего лишь она одна заслужила столь зловещую славу?

— Не только она. Есть еще «Море дьявола» в другом полушарии, в районе Филиппинских островов. Там тоже пропадают при загадочных обстоятельствах суда и самолеты. А Ив Сандерсон насчитал таких точек даже десять…

— Вот как! Тогда получается, вся Земля одинаково загадочна. С этим я согласен.

Тут и Сергей Сергеевич со смехом поддержал Лунина:

— Нет, Гриша, сдавайтесь. Гипотеза, конечно, оригинальная, но весьма сырая. И Андриян Петрович сразу нащупал ее ахиллесову пяту: аналогичные явления должны повторяться во всех без исключения узлах предполагаемой «силовой решетки».

— А какой центр древней цивилизации вы обнаружили в этих волнах? — не мог успокоиться Андриян Петрович. — Затонувшую Атлантиду?…

Тут Костя снял наушники, отключил аппаратуру и мрачно объявил:

— Крепко сердится шеф. Будет нам тот компот…

И мы замолчали, думая о самом реальном, что нас ожидало, — о разносе за долгую задержку.

К утру океан совершенно успокоился, и ученые смогли наконец заняться исследованиями.

Сергей Сергеевич попросил начальника рации снова дать послушать обрывки последних переговоров по радио с пилотом пропавшего самолета, которые вчера удалось записать на магнитофон. Я, конечно, отправился с ним и попросил пойти и Володю Кушнеренко, чтобы он мне перевел все в подробностях. Сам я, к сожалению, не настолько хорошо знаю английский.

Пристроившись на чем попало в разных углах радиорубки, мы молча следили, как Вася Дюжиков перематывал ленту.

— Качество, конечно, неважное, — предупредил он. — Сплошные разряды.

— «Остер»! «Остер»! — перебивая Васю, вдруг раздался встревоженный крик из динамика, и кто-то быстро заговорил по-английски.

— «Гроу, сообщите, где вы находитесь!» — перевел Володя.

— «Я не знаю, где нахожусь», — ответил другой голос, немножко гнусавый и хрипловатый.

— «Я потерял ориентировку и ничего не понимаю… Земля, вы слышите? Гирокомпас тоже вышел из строя… Все приборы отказали. Земля, земля, вы слышите?» — едва успевал переводить Володя.

Голос летчика вдруг прервался на полуслове, заглох в диких свистах и треске атмосферных разрядов.

Потом вдруг на миг прорезался совсем другой голос.

— «Мы потеряли ориентировку, — проговорил он тоже по-английски медленно и тягуче, словно диктуя. — Мы потеряли ориентировку. Возможно, придется садиться на воду».

— Это другой самолет, американский. Попал в густую облачность. Но это гораздо дальше, у берегов Флориды, — торопливо пояснил Дюжиков.

— «Прошу курс для посадки на воду».

— «Курс ноль-один-ноль, — ответил голос Земли. — Повторяю: курс ноль-один-ноль».

И вдруг мы услышали снова голос Ленарда Гроу:

— «Земля, я на грани катастрофы… Похоже, окончательно сбился с курса… Не вижу ни одного острова… Повторяю, не вижу ни одного острова», — переводил Володя.

— «Ваши координаты? Хотя бы примерно…»

— «Определиться не могу. Я не знаю, где нахожусь. Сбился с курса, сбился с курса. Господи, со мной еще никогда не бывало ничего подобного… Все небо затянули сплошные тучи… В них зияют какие-то черные дыры!»

Женский голос вдруг неожиданно что-то быстро произнес по-испански и тут же по-английски.

— «Развернитесь в сторону запада», — перевел Володя и пояснил: — Это кубинская станция его пеленгует.

— «Я не знаю, где запад… Я не знаю…»

Долгая пауза, потом из динамика опять донесся заглушаемый свистом, прерывающийся голос Ленарда Гроу.

— «Все смешалось… Земля, я… Странно… Я не могу определить направление…»

— «Гроу, Гроу, отвечайте, отвечайте!»

— «У меня осталось мало горючего… Осталось мало горючего… Я отклонился от курса куда-то в сторону… Я не вижу ни одного…»

Молчание. Только свист и разряды.

Потом голос Земли:

— «Остер»! «Остер»! Гроу! Отвечайте! Говорите что-нибудь. Мы стараемся вас запеленговать. Говорите хоть что-нибудь».

— «Что?»

— «Пойте, черт возьми!»

Мне послышался вроде легкий смешок — и вдруг погибающий летчик начал читать монолог Гамлета!

— «Быть или не быть? — вот в чем вопрос…»

Но он тут же прервался и вскрикнул:

— «Море выглядит как-то необычно… Оно желтое или серое. Боже! Я, кажется, слепну! Нет, я вижу, вижу… О господи! Только не это! Нет! Нет!»

Молчание. Свист и разряды.

Напрасно взывает Земля:

— «Остер»! «Остер»! Мы вас запеленговали! Высылаем два самолета. Держитесь! Держитесь! Вы слышите нас? Отвечайте! Мы вас запеленговали».

Нет ответа. Молчание. Только бушует магнитная буря, грохочет в динамике, свистит по-разбойничьи.

Начальник рации выключает магнитофон и тихо произносит:

— Все.

Мы долго молчим.

— Какой-то у него тон странный, — говорю я. — Моментами вроде ликующий.

— Выпил для храбрости перед полетом. У них это принято, — хмуро отвечает Дюжиков. — Не все-таки какой крепкий мужик, — он восхищенно качает головой. — В таком положении Шекспира читать!

— Что же с ним произошло? Почему он стал слепнуть? Что он там увидел такое ужасное? — допытываюсь я.

Мне никто не отвечает. Сергей Сергеевич задумчиво просит:

— Василий Петрович, прокрутите, пожалуйста, еще раз последний кусок. С того места, где он говорит, будто море выглядит как-то странно.

Снова звучат надрывающие душу голоса.

А на палубе мир, покой, тишина, все заняты будничной работой. Заканчивается очередная станция. Океанографы достают из глубины океана тросы с батометрами и осторожно, словно священнодействуя, разливают воду по колбам и пробиркам. За ними придирчиво наблюдает начальник экспедиции.

— Все же волнение перемешало верхние слои, обогатило воду кислородом, — удовлетворенно говорит Черномор, рассматривая одну из колб. И добавляет уже для меня: — Без штормов океан давно превратился бы в безжизненную водяную пустыню.

В гидрохимической лаборатории воду, добытую с разных глубин, переливают из пробирки в пробирку, окрашивают всякими реактивами и монотонно диктуют бесконечные унылые цифры:

— Двадцать три — одиннадцать… Двадцать пять — ноль…

Из своей лаборатории им вторят синоптики:

— Три — пять — ноль — девять. Направление ветра семьдесят, скорость полметра в секунду…

Метеорологи снова и снова часами изучают бесчисленные фотографии, полученные с метеоспутников, и разрисовывают синоптические карты таинственными условными значками.

Андриян Петрович тоже доволен, сияет как именинник:

— Общими усилиями удалось прозондировать атмосферу в ближайших окрестностях Луизы. Пригодились и наши наблюдения, проведенные во время полета. Вот примерный подсчет энергии скрытой теплоты, измеренной лишь в одной из облачных полос урагана за десять часов. Ну, я вижу, цифры вам ничего не говорят. Вам, журналистам, все подавай сравнения. Хорошо, пожалуйста, — на минуту задумавшись и нахмурив выгоревшие лохматые брови, он добавляет: — Можете записать: одна только эта часть тропической атмосферы содержит столько же энергии, сколько могли бы выработать сто Братских ГЭС за те же десять часов…

Я записываю.

— А ураганчик какой нам судьба подарила? Это же уникальные наблюдения! Редкостно повезло.

Я тоже думаю, что нам редкостно повезло, но в другом смысле, чем «небесный кудесник»… Хорошо, что благополучно выскочили из этого «ураганчика», как он ласково его называет.

Цифры Андриян Петрович привел, конечно, любопытные. Но, признаться, сейчас меня больше волнует судьба пропавшего самолета. И никаких следов «Галатеи» до сих пор не обнаружено, не найден никто из ее команды.

«В семнадцать часов было принято официальное заявление правительства Содружества Багам о том, что все поиски, проведенные по его распоряжению, к сожалению, не дали результатов, — записал я вечером в дневнике. — Ни на одном из осмотренных островов не обнаружено ни пилота, ни обломков пропавшего самолета или каких-либо предметов с него.

Принято решение: пропавший самолет считать погибшим и поиски его прекратить. Благодарим за помощь всех, кто принимал в них участие».

А яхту все еще искали. Несколько раз над нами пролетали самолеты с английскими и американскими опознавательными знаками.

Вечером мы, как всегда, собираемся в «клубе на полубаке».

— Как раз в этом районе с помощью спутников было обнаружено, что уровень воды на целых двадцать пять метров ниже среднего в Мировом океане, — задумчиво говорит Володя.

— Ну и что? — отвечает Гриша Матвеев. — Ничего загадочного нет. Возникает эта впадина за счет усиленной круговой циркуляции течении в этом месте. И заметна она лишь при измерении точными локаторами с большой высоты. А так… Ты ощущаешь ее, когда ведешь судно по курсу?

— Нет.

— В том-то и дело. Сколько судов пересекает эту впадину, и никто из них ничего решительно не ощущает, как не замечают пассажиры поезда, идущего в Астрахань, что спускаются в Прикаспийскую низменность, лежащую на целых двадцать шесть метров ниже уровня моря.

— Тем более, на самолеты-то какое воздействие эта впадина может оказывать? — подает кто-то голос.

— С самолетом действительно загадочно, — задумчиво произносит Гриша. — Может, он попал в «антисмерч»? Вы ведь слышали о гипотезе Позднякова, Сергей Сергеевич? — поворачивается он к Волошину.

— Слышал, — без особого интереса отвечает тот.

— А что за гипотеза такая?

— Бывший опытный летчик и штурман, Герой Советского Союза Поздняков считает, будто причиной гибели самолетов в этом районе могут быть своего рода гигантские «антисмерчи», — ответил Гриша. — Нисходящие вихревые потоки огромной мощности. А водная часть такого «антисмерча» — мощный водоворот в океане, способный затянуть в пучину не только упавший самолет, но и оказавшееся тут судно. Вы не согласны, Сергей Сергеевич?

— Честно говоря, нет. Против этой гипотезы есть весьма серьезные возражения с точки зрения элементарной физики. Вы представляете, какой силы должен быть этот вихрь, если даже суда, попавшие в самый ад циклона, не затягиваются под воду, а просто тонут, разламываясь под ударами волн? И самолеты-разведчики специально залетают внутрь циклонов и остаются целы.

— Верно!

— А главное, — продолжал Волошин, — никто на свете пока не видел таких смерчей. Это весьма подозрительно.

— С-с-с-сергей С-с-с-сергеевич прав, — чуть заикаясь, поддержал его Олег Никаноренко. — Циклоны мы уже достаточно изучили, а подобные вихри еще никто не наблюдал.

— Вообще любопытно, что все высказывают гипотезы не по своей специальности, — засмеялся Волошин. — Если речь касается океанографии — скажем, этой впадины среди океана, Гриша проявляет должную трезвость и скептицизм. А в проблемы метеорологии смело вторгается, как и летчик Поздняков. И время, подходящее для высказывания таких гипотез, выбирает, — добавил Сергей Сергеевич под общий смех. — При профессоре Лунине вы, Гриша, о мифическом «антисмерче» небось рассуждать не решились. И так Андриян Петрович вас уже раздраконил за гипотезу «силовой решетки». Кстати, ее тоже не случайно высказали не специалисты, а любознательные дилетанты, Андриян Петрович прав в своем скептицизме.

— А это что за гипотеза?

— Потом расскажу, — хмуро ответил Гриша.

— Давайте искать все-таки естественные объяснения загадок, а не сочинять фантастические, — продолжал Сергей Сергеевич. — Все равно жизнь нам не перещеголять. Зачем придумывать «антисмерчи», когда вполне исправное судно, оказывается, могут утопить самые обыкновенные бабочки?

— Не может быть!

— Может. В 1913 году в Персидском заливе на немецкий пароход «Адлер» налетела такая стая бабочек, что закрыла все небо и залепила стекла ходовой рубки. А вокруг было множество рифов. Вахтенный штурман растерялся и не успел остановить машину, судно наскочило на риф, получило пробоину и затонуло.

— И ведь тут летчик ослеп вроде, — задумчиво произнес боцман, когда утих смех.

— Потому, наверно, и врезался в воду.

— А отчего он ослеп?

— Магнитная же буря была, — многозначительно произнес Костя Синий.

Все смотрели на него, ожидая дальнейших объяснений.

— Хотите верьте, хотите нет, а у магнетизма огромная сила, — продолжал Костя, подавшись вперед и таинственно понизив голос. — Привез я в прошлом году тетке магнитный браслет из Японии, она давно просила. Давление, понимаете, у нее, в обмороки часто падает и вообще года уже, как говорится, не те. Привез. Надела она тот браслет, и все сразу как рукой сняло: ни давления, ни обмороков. Чтобы вы знали: замуж вышла нынче зимой.

Костя — парень хороший, весельчак и лучший чечеточник на судне, как и полагается быть коренному одесситу, приземистый, кругленький крепыш с походкой вперевалочку и стальными бицепсами, которыми он любит поиграть, с тщательно ухоженными модными бачками, делающими его лицо еще круглее, и с длинными «казацкими» усами. Широкая грудь его и руки щедро разукрашены довольно рискованной татуировкой.

Есть у Кости еще одна забавная и вполне простительная слабость: он любит приврать. Причем каждую невероятную историю непременно начинает словами: «Хотите верьте, хотите нет, а был со мной такой случай…»

Одно уже это присловье теперь вызывает смех, приводящий Костю в ярость.

— Не понимаю, с чего такое веселье? — надменно спросил он. — У вас еще зубки не прорезались, а смеетесь. Спросите любого ученого, вот хоть Сергея Сергеевича, не даст соврать.

— В данном случае, к сожалению, не могу вас поддержать, Костя, — покачал головой Волошин. — Хотя земное магнитное поле и оказывает, несомненно, воздействие на все живые организмы, в том числе, конечно, и на человеческие, и может порой, скажем, во время магнитных бурь вызывать некоторые неприятные ощущения — слабость, головную боль, даже учащать пульс, но, насколько известно, никто еще от него не слеп. В принципе оно вовсе не губительно. Все организмы на земле проходили долгий путь эволюции в магнитном поле, привыкли к нему. Ни свести с ума летчиков и моряков, ни погубить их каким-либо иным способом никакие магнитные аномалии, бури или возмущения не могут.

— А как же у Лема в «Непобедимом»? — не хотел сдаваться Костя. — Там туча из кристалликов, господствующая на планете, куда прилетели космонавты, создает магнитное поле, которое начисто отшибает у них память. Разве нет?

— Я тоже люблю фантастику, но не забываю, что она фантастика, — засмеялся Волошин. — Какой мощности должно быть это фантастическое поле?

— Не знаю, — пожал плечами Костя.

— В миллионы эрстед. А в местах наибольших аномалий или даже во время сильнейших магнитных возмущений мощность земных полей не достигает даже одного эрстеда.

Все помолчали, задумчиво покуривая. Потом боцман сказал:

— А что же никаких обломков-то не нашли? Никаких следов самолета? Ведь его же успели запеленговать и точно знали, где искать. А ничего не нашли.

— А яхта куда подевалась? Тоже ведь без всяких следов.

— Да, все же тут что-то нечисто, в этой «Пасти дьявола».

И снова начинают обсуждаться гипотезы необычные и фантастические. Гриша Матвеев подробно рассказывает о гипотезе трех молодых энтузиастов. Тут его никто не перебивает, выслушивают внимательно. Но многие высказывают те же возражения, что и профессор Лунин, сразу подметивший ее уязвимые места.

— А что это за книга Сандерсона, о которой ты упоминал? — спрашиваю я Гришу.

— Ив Сандерсон давно собирал сведения о пропажах судов и самолетов при загадочных обстоятельствах. Он насчитал, кроме «Бермудского треугольника», еще девять таких районов, только менее известных, — по пять в каждом полушарии — в северном и в южном.

— И чем же объясняет этот Сандерсон пропажу судов и самолетов в отмеченных им десяти точках?

— Большинство этих районов расположено восточнее побережий материков и там, где теплые морские течения сталкиваются с холодными. Тут же существуют и мощные глубинные течения. Взаимодействие всех этих течений и перепады температур, считает Сандерсон, вызывают в таких местах мощные магнитные отклонения. Они как-то изменяют магнитное поле…

— Опять магнетизм. Сергей Сергеевич же объяснил.

— Возможно, меняется также под этим воздействием и сила тяжести. Все эти явления, как предполагает Сандерсон, якобы способны перемещать суда и самолеты в таких местах в какие-то иные точки пространственно-временной протяженности…

— Туманно, туманно…

— Хорошо, шеф тебя сейчас не слышит. Он бы тебя быстро переместил в иную протяженность, — под общий смех зловеще произнес Костя Синий.

Итак, никаких сенсаций ничто не предвещало. Ученые целые дни занимались будничной работой. Я томился от жары, слонялся из лаборатории в лабораторию. Проявил снимки, сделанные в лагере искателей сокровищ. И у меня, и у Сергея Сергеевича они получились неплохо. На некоторых даже оказалась на переднем плане свирепая рожа громилы.

Рассматривая фотографии, я снова в деталях припоминал наш полет и опять не мог не думать о загадочном исчезновении самолета и яхты. Другие пока вроде о них забыли, занятые работой.

Но «Пасть дьявола» вскоре напомнила, где мы находимся…

«Десятое сентября. В 10.15 приняли сообщение береговой станции о пропаже флоридского тунцелова «Сперри», рыбачившего где-то севернее Багамских островов, и просьбу ко всем судам и самолетам, находящимся в этом районе, помочь в его поисках.

Снова тот же зловещий рефрен!

Дирижабль стали срочно готовить к полету».

— И ведь опять не сами сигнал бедствия подали, не успели. За них уже другие тревогу поднимают, — берясь за наушники, покачал головой Костя Синий, когда мы заняли места в гондоле и приготовились взлетать. — То еще местечко…

На сей раз полетели оба лаборанта — и Гриша Матвеев, и Олег Никаноренко, чтобы было побольше наблюдателей и каждому достался бы сектор обзора поуже. Ради этого взяли без особых просьб и меня.

«В 12.22 вылетели на поиски пропавшего тунцелова».

К сожалению, к этой записи в дневнике мне добавить почти нечего. Мы кружили над безмятежно сверкавшим в лучах солнца океаном весь день, почти до сумерек, но нигде не заметили никаких признаков бедствия. Видели много траулеров, выкрашенных чаще всего почему-то в траурный черный цвет, и тунцеловные боты и сейнеры, больше похожие на изящные прогулочные катера, чем на работяг-рыбачков. В тех местах, где, наверное, было побольше рыбы, они порой собирались даже группами. Но чаще рыбачили вдалеке друг от друга, одинокие, среди безбрежного океана. Некоторые из них отвечали на наши вызовы и расспросы, другие отмалчивались, занятые своим делом. Ничего о пропавшем тунцелове мы не узнали и никаких следов его не обнаружили — ни шлюпки с потерпевшими крушение моряками, ни обломков судна, ничего. Повторялась история с «Прекрасной Галатеей».

— В самом деле, этот «Сперри» словно в другой мир канул, — сказал я, отнимая бинокль от уставших глаз.

— А что, — сказал Волошин. — Помните гипотезу Маркова о возможности существования множества параллельных вселенных, сообщающихся между собой? Дверь в одну из них может оказаться в любом месте, не исключено, что как раз тут, — Сергей Сергеевич показал на океан под нами.

— Вы серьезно? — недоверчиво спросил я.

— Я жеговорил вам, эту гипотезу высказал весьма серьезный ученый, академик Марков. Он даже окрестил эти миры, которые могут быть микроскопически малы по сравнению с нашим, но тоже иметь свои звездные системы, галактики, цивилизации — разумеется, соответственных размеров. Марков назвал их фридмонами в честь замечательного советского ученого Фридмана, чьи труды по теории относительности подсказали возможность их существования. По возвращении напомните мне, я вам дам почитать статью самого Маркова. А пока нам нельзя отвлекаться. Ложимся на обратный курс, но будем все же высматривать пропавшего «Сперри». Может, от него хоть какие-то обломки остались?

Мы вернулись на «Богатырь», не найдя ничего.

Вечер был тихий, спокойный, прогноз хороший.

— Может, не станем разбирать дирижабль, Андрей Самсонович? — спросил Волошин начальника экспедиции. — Ничего ему не сделается, а утром продолжим поиски тунцелова.

Суворов угрюмо задумался, теребя бороду, потом пробурчал:

— Ладно, давайте обождем до утра. Но вообще мне эти поиски надоели. Мешают нормальной работе.

— Ничего не попишешь, — покачал головой Волошин. — Помощь терпящим бедствие — священный долг.

Вечером, вскоре после ужина, радиостанция береговой охраны поблагодарила всех, оказавших помощь в поисках исчезнувшего тунцелова, и официально объявила, что считает дальнейшие поиски бесполезными, а «Сперри» погибшим. Предполагалось, что он погиб еще неделю назад, во время шторма, когда загадочно пропал без вести и «Остер».

Оказывается, «Сперри» давно не выходил на связь, но до сих пор никого это не беспокоило, ибо рыбаки во всем мире вообще не очень аккуратно поддерживают связь с берегом. А координаты свои предпочитают не сообщать, особенно если напали на рыбное место.

— Во время того шторма он погибнуть не мог, — покачал головой Костя Синий. — Ведь мы же сами видели: разве то штормик был? Так, небольшая зыбь.

— Они еще днем заявили: нечего, дескать, тратить время и деньги на поиски проржавевшей банки, — угрюмо подал голос Вася Дюжиков. — Мы слышали разговоры катеров береговой охраны. Дескать, все рыбачьи суда настолько изношены и потрепаны, что их вообще нельзя в море выпускать.

Радист на судне, а тем более старший — лицо важное. И всеми уважаемое. Он передает приветы родным и близким, оставшимся на берегу, и весточки от них, так что все перед ним немножечко заискивают. «Маркони» в курсе всех событий в мире, всех новостей, в том числе и таких, о которых нам, простым смертным, знать не положено. Поэтому Вася, человек весьма отзывчивый и добрый, привык говорить солидно, веско, а мы все слушать его почтительно и внимательно.

Мы стояли на палубе возле радиорубки. Из открытой двери ее доносился громкий писк морзянки, потом вдруг вырвались чьи-то хриплые голоса.

— Яхту все продолжают искать, — кивнул в сторону двери Вася, — твердят на всех языках: «Пасть дьявола» да «роковой треугольник». На шведском, на немецком — даже без перевода понятно.

— Ш-ш, — остановил я его, схватив за руку.

Сочный, хорошо поставленный баритон проникновенно произнес по-английски:

— Господи! Прими души погибших в море рыбаков катера «Сперри» — Джона Бенсона, Оливера Кроу, Ганса Гартвига, Роско Санчеса, Бенжамена Маковски, Диего Родригеса. Господи! Благослови всех, находящихся в открытом океане, и помоги им благополучно вернуться в родной порт…

Голос внезапно оборвался. Полная, глубокая тишина…

Начальник радиостанции взглянул на часы и тихонько пояснил:

— Очередной период молчания.

Мы настороженно вслушивались, но эфир безмолвствовал.

Я прошел на корму, где сегодня было непривычно пусто. На доске рядом с картой, где был обозначен «Бермудский треугольник», профессор Лунин прикреплял кнопками большой лист бумаги.

— По личному распоряжению Андрея Самсоновича, — сказал он. — Приняли по радио из Майами.

На листе было напечатано:

«Из официального заявления для печати Федерального авиационного бюро США (ФАБ).

Снова распространившиеся за последнее время в связи с гибелью самолета «Остер» высказывания о том, будто район так называемого «Бермудского треугольника» опасен для полетов из-за воздействия каких-то таинственных и сверхъестественных сил, являются полнейшей чепухой.

Специалисты из диспетчерской службы и службы безопасности полетов ФАБ допускают наличие специфических проблем, связанных с полетами в этом районе, но они решительно отвергают вымыслы о действии здесь каких-либо таинственных сил. Наши специалисты полагают, что авиационные катастрофы в этих местах можно объяснить чисто земными факторами: погодой, неопытностью в полетах над океаном или неисправностью навигационных приборов.

Погода здесь переменчива. Нередко налетают ураганы. Район также характерен сильными течениями — струями Гольфстрима, которые способны уносить обломки и жертвы с места катастрофы на многие мили, что затрудняет поисково-спасательные операции.

Между тем над этим районом часто летают самолеты, пилотируемые летчиками, не имеющими достаточного опыта. Неопытный же пилот может в пасмурный день потерять ориентировку даже просто из-за того, что серая вода сливается с таким же серым небом и линия горизонта пропадает.

О значении летного опыта свидетельствует, например, работа пилотов компании «Чок эйрлайн», совершающих здесь регулярные пассажирские рейсы на самолетах-амфибиях с 1919 года. И за это время не было ни катастроф, ни аварий, ни таинственных исчезновений. Просто день за днем совершали полеты летчики, прекрасно знающие местные условия…

Единственным самолетом, достоверно потерпевшим аварию в районе «Бермудского треугольника» за последнее десятилетие, мы считаем ДС-9, разбившийся у Виргинских островов, причем все обошлось без человеческих жертв. Как установили наши инспектора, авария произошла из-за того, что на самолете кончилось горючее. Это еще раз доказывает, что над районом «зловещего треугольника», так же как и над любым кукурузным полем, самолеты не могут летать без горючего — на одном воздухе».

Я очень, опасался, что после вчерашнего заявления местных властей, так поспешно объявивших «Сперри» погибшим и поиски его бесполезными, начальник экспедиции отменит полет. Но он приказал, чтобы мы отправились пораньше. Может, именно потому, что местные власти так быстро поставили крест на своих рыбаках.

Перед вылетом Сергей Сергеевич посовещался с океанографами.

Решили сегодня осмотреть район севернее и восточнее тех мест, где рыбаки обычно ведут промысел тунца. Вылетели мы рано. Но сколько ни кружили над океаном, ничего не нашли.

— Все, окончательно решили больше не искать, — сказал Костя, сдвигая наушники на загорелую крепкую шею. — Сейчас передали: родственники рыбаков требуют продолжать поиски, а им ответили: дескать, рыбаки знают, на что идут. На море, мол, всегда были и будут несчастные случаи. С этим приходится мириться. Так и заявили.

— Да, — сказал Гриша Матвеев. — Можно уже наверняка считать, что и они стали жертвой «Пасти дьявола».

— Не спешите отпевать, — вдруг сказал Сергей Сергеевич, рассматривавший что-то в бинокль.

Он произнес это таким тоном, что мы все схватились за бинокли. И увидели шлюпку.

Нет, это была даже не шлюпка, а целое маленькое непотопляемое суденышко, словно небольшая подводная лодка с иллюминаторами и наглухо задраенными люками. Окрашенная в голубовато-серый цвет, она едва выступала из воды. Ее удалось заметить только потому, что из люка высунулся человек в оранжевой куртке, размахивая красной тряпкой.

— Отличная спасательная шлюпка, — сказал Волошин. — Только какой-то оригинальной конструкции. Когда мы подлетели ближе, он крикнул в мегафон:

— Вы со «Сперри»?

Человек в люке быстро закивал.

— Сколько вас?

Человек поднял указательный палец и крикнул по-немецки:

— Меня зовут Гартвиг!

Гартвиг! Его имя упоминалось вчера в молитве, которую мы слышали по радио.

— Хм, а из нас никто толком не знает немецкого, — покачал головой Волошин.

Он подал знак Косте. Тот сбросил штормтрап. Гартвиг ловко уцепился за него, закрепил трап и скрылся в люке.

— Костя, спустись. Надо ему помочь.

Но помощь не понадобилась. Гартвиг снова показался в люке и, выбравшись из него, начал довольно уверенно подниматься по качающейся лесенке, хотя ему мешала, оттягивая левое плечо, туго набитая сумка.

— Подождите, мы вас поднимем! — крикнул Волошин по-английски.

Гартвиг лишь помотал головой.

В тот же миг мы с удивлением увидели, как его лодочка стремительно скрылась под водой…

— Что за черт. Он ее утопил? — озадаченно произнес Сергей Сергеевич. — Не могло же ее так быстро залить через верхний люк. Волны-то нет никакой. А я только хотел предложить ему поднять и шлюпку, прихватить ее на «Богатырь». Любопытная лодочка, хотел посмотреть ее поближе.

Тем временем Гартвиг уже благополучно поднялся по лестнице. Гриша и Костя дружно подхватили его, втащили в гондолу.

— Добро пожаловать, — не очень, пожалуй, к месту приветствовал Сергей Сергеевич.

— Благодарю! Благодарю! — раскланиваясь со всеми, уже по-английски вскрикивал спасенный.

Был он среднего роста, черноволосый, с глубоко запавшими глазами. Куртка на нем болталась как на вешалке.

— Зачем вы лодку затопили? Мы могли бы захватить и ее, — сказал Сергей Сергеевич.

— О, я не знал… Не надо беспокойства… На нее мог наткнуться какой-нибудь судно, — с сильным акцентом, коверкая слова, по-английски отвечал Гартвиг. — Будет катастрофа.

Сергей Сергеевич усадил спасенного поудобнее, поставил перед ним термос с горячим черным кофе, разложил бутерброды. Тот, благодарно кивая, начал жадно есть. Но уже через несколько минут отодвинул от себя столик:

— Данке! — И добавил на ломаном английском: — Много вредно. Нельзя.

Тем временем штормтрап был уже поднят, двигатели взревели, и мы на полной скорости помчали к «Богатырю». Гартвиг с интересом осматривал гондолу, пульт управления.

Сергей Сергеевич пробовал его расспрашивать по-английски, но узнали мы немного. Гартвиг был на «Сперри» механиком. Вопросы Волошина он понимал плохо, отвечал на них запинаясь, с трудом, часто вставляя немецкие слова.

Мы поняли только, что после шторма Гартвиг вышел на палубу подышать свежим воздухом и вдруг увидел, что с юго-запада стремительно мчится огромная волна.

— О! Водяная гора! До неба! — воздевая руки, с ужасом восклицал он.

По счастью, Гартвиг стоял недалеко от спасательной шлюпки. Крикнув товарищам, чтобы спасались, он успел забраться в шлюпку и захлопнуть за собой люк. Налетевшая волна сорвала шлюпку и швырнула далеко в сторону.

Катер перевернулся и пошел ко дну. Похоже, при этом произошел какой-то взрыв, потому что разлившееся по воде топливо вдруг вспыхнуло.

— А откуда у вас оказалась эта шлюпка? — спросил Сергей Сергеевич. — Ведь такими обычно снабжают танкеры.

Запинаясь и путая немецкие слова с английскими, Гартвиг кое-как объяснил: шлюпку их капитан Джон Бенсон по случаю недорого купил в прошлом году у владельца списанного на лом танкера.

Стыдно признаться, но, слушая сбивчивый рассказ Ганса Гартвига, я чувствовал разочарование. Выходит, в гибели «Сперри» не было ничего загадочного: утлое суденышко погубил обычный шторм, внезапно набежавшая волна. И причина взрыва, наверное, была тоже вполне объяснимой, хотя пока и не очень ясной.

— Странно, что волну эту не зарегистрировала ни одна береговая станция, — изучая карту, сказал Гриша. — Нам бы сообщили.

Олег вместе с Волошиным расстелил вдоль дальней стенки кабины надувной матрас. Гартвиг поблагодарил их, прижимая руку к сердцу, и улегся на него, подложив под голову свою объемистую сумку. Повздыхав и поворочавшись, он повернулся лицом к стенке и затих — похоже, заснул.

На «Богатыре» нас с нетерпением ждали. Все вышли встречать на палубу, кроме машинной вахты. Еще бы: первый чудом спасшийся из «Пасти дьявола»!

Только вертолетная площадка была пуста, готовая принять дирижабль. Сергей Сергеевич помог Гартвигу спуститься из гондолы. Тот на миг задержался, явно смущенный всеобщим вниманием, крепко придерживая левой рукой свою сумку и словно собираясь юркнуть обратно в гондолу.

— Господин Грюн! — вдруг раздался голос Казимира Павловича Бека. — Как вы очутились на рыбачьем катере?!

Толпа расступилась, пропуская Казимира Павловича. Он прекрасно говорит по-немецки.

— Здравствуйте, господин Грюн! — профессор протянул руку спасенному. — И профессор Бейлер был с вами? Проводили какие-нибудь опыты? Или просто решили отдохнуть, порыбачить? Неужели он погиб?! Какой ужас! Что с вами? Вы не узнаете меня? Я доктор Бек. Мы не раз встречались с вами и вашим учителем на семинарах и конференциях.

— Вы ошибаетесь. Я немец, но меня зовут Гартвиг, Ганс Гартвиг, — хрипло ответил спасенный по-английски, отступая на шаг и энергично мотая головой. — Я не знаю вас… И никакого профессора Бейлера тоже… Вы ошибаетесь… Я вас впервые вижу…

— Прошу извинить. Но вы так похожи, — сказал Бек тоже по-английски, неловко опуская протянутую руку. — Прошу меня извинить, мистер Гартвиг.

Гартвига окружили судовые врачи. Они все были тут: терапевт Егоров, и хирург Березовский, и даже стоматолог, милейшая Ольга Петровна. Врачи подхватили Гартвига под руки и повлекли к себе в лазарет.

Сергей Сергеевич ушел с капитаном и начальником экспедиции, чтобы рассказать о полете. Техники и вахтенные матросы под руководством Локтева начали возиться с дирижаблем. Толпа любопытствующих окружила Костю и наших лаборантов, чтобы узнать, как мы нашли Гартвига. А я спросил у Бека, отведя его в сторонку:

— Казимир Павлович, с кем это вы его спутали?

— Очень неловко получилось, — покачал он головой. — С одним химиком, учеником и главным помощником известного профессора Бейлера из Западной Германии.

— Чем он прославился?

— У него много работ по гидрохимии, особенно по растворам газов в воде. А последние годы мы с ним занимались, можно сказать, одной проблемой — разумеется, параллельно, самостоятельно: как добиться, чтобы с обычными аквалангами нырять на большие глубины. Искали, какие газовые смеси для этого нужны…

— Припоминаю, — обрадовался я. — Вроде бы он открыл какую-то смесь и, пользуясь ею, опускался чуть ли не на километр.

— Да, — хмуро кивнул Казимир Павлович. — Бейлер любит рекламу, есть у него такая слабость. И свою смесь он засекретил, чтобы получше заработать на ней, а может, и по каким-то другим причинам. У них ведь особые условия работы. Как же я обознался? Хотя у меня великолепная память на лица. И фамилия у этого ученика Бейлера такая запоминающаяся: Грюн — «зеленый», Питер Грюн.

— Нет, это Ганс Гартвиг, — сказал я. — Он был на «Сперри» механиком. Его среди других рыбаков, считая уже погибшим, вчера по радио поминали в молитве.

— Ну что же, бывают поразительные сходства, — кивнул Бек. — А что случилось с катером?

— Его опрокинула огромная волна и произошел внезапный взрыв. Видимо, спасся один Гартвиг. Мы толком не могли его расспросить, не зная немецкого. Может, вы с ним потом побеседуете?

— С удовольствием. Но только вряд ли медики его быстро выпустят.

Судовые врачи часто ворчат, что мы оставляем их без работы. Теперь они прочно завладели Гартвигом, уложили его в лазарете в отдельный бокс и никого к нему не подпускали. Разрешили только недолго побеседовать с ним капитану и начальнику экспедиции. Переводчиком был наш главный полиглот, второй штурман Володя Кушнеренко, знающий шесть языков. Потом он рассказал нам с Волошиным:

— Говорит, о причине взрыва понятия не имеет. Вокруг по воде разлился и загорелся мазут. Гартвиг поскорее задраил люк, включил систему водяного защитного орошения и двигатель. Отойдя на безопасное расстояние, он якобы снова открыл люк и целый день плавал, не удаляясь от места гибели, кричал и подавал звуковые сигналы сиреной, но безрезультатно.

Ничего нового Гартвиг, в общем, не рассказал.

— В примечаниях к лоции указано: только за последние три года в этих водах погибло семьдесят пять тунцеловных катеров, — помолчав, добавил Володя. — И все главным образом из-за плохой остойчивости. Даже в небольшой шторм опрокидываются. На это времени немного надо. Две-три минуты — и готов. Крепко повезло этому Гартвигу. Из такого переплета выкарабкаться! Неудивительно, что он от пережитого вроде малость рехнулся. Плачет, старушку-мать поминает, крестится.

— Что же с ним решили делать? — спросил Волошин.

— Передадим на первое встречное судно, какое будет направляться в любой ближайший порт. Так решил кэп. Ну а если дня два-три никого не встретим, придется доставить его на берег на дирижабле.

— Не могли на мину случайно напороться?

— Вряд ли, — покачал головой Володя. — Уже лет двадцать в здешних водах подобных случаев не было. Тут море чистое.

— Море чистое, а место нечистое…

На следующий день мы совершили еще один полет в район, где предположительно погиб «Сперри». Вдруг все же чудом спасся еще кто-нибудь, кроме Гартвига? Однако справедливо кто-то сказал: чудеса потому и называются чудесами, что не повторяются… Мы кружили над океаном целый день и ничего не нашли.

Возвратившись, мы уже не застали Гартвига на «Богатыре»: его передали на встретившийся английский лайнер, шедший на Багамы.

Сергей Сергеевич огорчился:

— Жалко, не удалось с ним побеседовать подробнее.

— А по-моему, от расспросов все равно толку было бы мало, — сказал я. — Слишком он потрясен пережитым.

— Точно, — поддержал меня Костя. — Хотите верьте, хотите нет, а был у нас в Одессе такой случай. Идет как-то один старый докер по пирсу, не буду называть его фамилию, и видит: барахтается в воде человек и орет во весь голос по-английски: «Помогите! Помогите!» Оказывается, один раззява-англичанин со своего шипа за борт свалился и пузыри пускает. Ну докер, конечно, остановился, посмотрел и спокойненько так говорит: «Чего кричишь, дура? Плавать нужно было учиться, а не иностранным языкам». И пошел дальше. Так и с этим Гартвигом.

Когда общий хохот стих, Сергей Сергеевич сказал, сочувственно покачав головой:

— Каких только случаев не бывает в Одессе, — и все захохотали снова, а Костя громче всех.

В тот же день начальник экспедиции с явным облегчением распорядился разобрать дирижабль и с утра всем приступить «к нормальной работе по графику»…

Мы втянулись в строго размеренный судовой режим. Каждое утро нас будил голос вахтенного штурмана, зычно раздававшийся из динамиков внутрикорабельной связи, выключить которые, к сожалению, было невозможно:

— Судовое время семь часов, команде вставать. Доброе утро, товарищи! Сегодня понедельник, пятнадцатое сентября. Температура воздуха плюс двадцать шесть градусов, температура воды также двадцать шесть градусов…

Но «Бермудский треугольник» продолжал настойчиво напоминать о своих загадках. В радиопередачах, которые мы слушали, обсуждались причины возникновения гигантской волны, потопившей «Сперри», но не отмеченной береговыми станциями оповещения. Наверное, Гартвиг много нарассказал и репортерам, только газеты до нас не доходили.

Мы вели научные исследования не только с борта «Богатыря». Время от времени в океане устанавливали буи на якорях — настоящие небольшие лаборатории. Целый месяц они автоматически измеряли температуру воды, направление и скорость течений на разных глубинах, вели наблюдения за погодой, регулярно передавая все сведения по радио.

Жизнь наша шла размеренно и спокойно. Но восемнадцатого сентября в эфире опять прозвучал тревожный сигнал — всем, всем, всем. При хорошей погоде пропала яхта «Мария», занимавшаяся поисками затонувших сокровищ возле Багамских островов. Вот уже третий день не выходит на связь, не отвечает на вызовы.

Заканчивалась радиограмма все тем же зловещим рефреном — просьбой ко всем судам и самолетам, находящимся в этом районе, принять участие в поисках пропавшей яхты.

— «Мария», «Мария», — морща лоб, задумчиво проговорил Волошин. — Что-то мне это название кажется знакомым. Надо лететь. Пойду переоденусь по-походному. И вам советую поспешить, если хотите отправиться с нами. Позавтракаем в воздухе.

Я побежал в каюту, захватил блокнот, диктофон, два фотоаппарата и поспешил на палубу. Оболочка дирижабля быстро наполнялась газом.

— А я ведь не ошибся, мы с этой «Марией» уже знакомы, хотя и мимолетно, — сказал Сергей Сергеевич.

Он достал из планшета фотографию.

— Помните? Мы снимали роскошную яхту «Звезда моря» этого Сеймура — разбогатевшего инженера с компаньоном — зубным врачом. А на заднем плане попала случайно в кадр и «Мария». Она мне потому и запомнилась, что носила родное российское имя.

— Значит, это она пропала? Что же с ней могло случиться?

— «Пасть дьявола», — лаконично, но весьма многозначительно ответил Сергей Сергеевич.

— А может, она вовсе не пропадала? Может, они в самом деле там передрались у островка, перерезали друг друга?

— Нет, «Звезда моря» цела и другие яхты тоже, сейчас сообщили. А «Мария» ушла оттуда через неделю после нашего визита.

— Куда?

— Вот этого, к сожалению, никто не знает. Разве такие сведения искатели сокровищ сообщают?

Мы взлетели, быстро позавтракали, выпив крепчайшего кофе и закусив бутербродами, и поспешили занять привычные места у окон., где за каждым был закреплен сектор для наблюдений.

Небо на горизонте сливалось с морем, одно незаметно переходило в другое. Казалось, мы не движемся, неподвижно парим над океаном. Какое-то странное, колдовское ощущение. Может, в самом деле улетим незаметно в какую-то другую вселенную?!

— Да, — задумчиво произнес Сергей Сергеевич, — сильно сказал как-то старик Конрад о пропавших без вести судах:

«Никто не возвращается с исчезнувшего корабля, чтобы поведать нам, сколь ужасна была его гибель, сколь неожиданной и мучительной стала предсмертная агония людей. Никто не расскажет, с какими думами, с какими сожалениями, с какими словами на устах они умирали…»

Помолчав, он добавил:

— Одно утешает: агония оказалась недолгой, если они даже не успели подать зов о помощи. Повторяется история «Прекрасной Галатеи».

— Но почему? — снова не мог удержаться я. — Ведь не было ни шторма, ни магнитной бури. Почему же они как и «Галатея», исчезли бесследно, не подав никакого сигнала?

Никто не ответил мне.

Наверное, и на этот раз нечего было бы записывать в дневник, если бы не чистейшая, невероятная случайность, какие порой вдруг совершенно неожиданно круто меняют спокойное течение событий.

Когда мы уже разворачивались, чтобы лечь на обратный курс, вдруг заметили маленькое белое судно. Волошин посмотрел в бинокль:

— Тунцеловчик. Рыбачат.

Но Локтев, словно не слыша его, направил дирижабль к суденышку.

— Ты что, Борис Николаевич? Это же тунцелов.

Командир промолчал и лишь через несколько минут вдруг отрывисто сказал:

— Что-то у них не в порядке. Мачта сломана.

Мы все приникли к биноклям.

— «Сперри»! — вдруг вскрикнул Олег Никаноренко. «Сперри»?! Пропавший тунцелов?!

— Точно, «Сперри», — подтвердил Гриша. — Две буквы совсем стерлись, еле разберешь название.

— На вызов не отвечают, — сказал радист.

— И на палубе никого нет, — пробормотал Сергей Сергеевич, не отрывавшийся от бинокля.

— Нет, один лежит возле рубки. Ближе к корме, — сказал Олег.

— Где? Нет, это какие-то тряпки, — ответил Волошин. — Хотя…

Мы подлетели к суденышку совсем близко. Могли рассмотреть уже без биноклей и сломанную мачту, повисшую на снастях, и полустертую надпись на корме, и труп, валявшийся ничком на палубе возле рубки.

На судне по-прежнему никого не было видно.

Дирижабль завис метрах в пяти над палубой. Борис Николаевич опять блеснул мастерством. Он осторожно подвел дирижабль к самой рубке. Швартовое устройство надежно притянуло гондолу к леерной стойке, так что не пришлось даже спускать штормтрап.

Костя первый спрыгнул на верхний мостик, заглянул в рубку, отшатнулся:

— Умер прямо на вахте, за штурвалом, чтоб мне пропасть! — крикнул он. — Тут и лежит.

Один за другим мы перебрались на катер, оставив Локтева, как всегда, за пультом управления.

Стояла пугающая тишина. Зной, полное безветрие. Безжизненно обвисли снасти под тяжестью обломившейся мачты. И хотя мы находились посреди открытого океана, дышать было невозможно…

Кроме останков человека на палубе и второго в рубке, мы обнаружили еще четыре трупа: один в машинном отделении, остальные в крошечном грязном кубрике. Два рыбака свалились прямо возле стола, за которым, видимо, сидели. Третий, самый старший из всех и получше одетый — вероятно, капитан, лежал тут же на койке.

Не стану описывать, как они выглядели… У капитана застыло на лице выражение непередаваемого ужаса или страшной боли. Похоже, он пытался подняться с койки, но не мог. А один из валявшихся у стола схватился руками за голову, словно она раскалывалась от боли.

Видимо, все они погибли в одно время. Но от чего?

— Отравились, что ли?

— Сразу все? Сомнительно. — Мы переговаривались вполголоса.

— Да и уж в рыбе-то они разбирались, не стали бы есть опасную.

— Не обязательно рыбой. Не одну же рыбу они ели. Вон у них и консервы есть.

— Попробуй теперь узнай.

В самом деле, в ведре груда немытой посуды. Две тарелки на столе с остатками какой-то еды, давно высохшей. На полу какие-то пятна. Следы рвоты? Но пол такой грязный, что никакая экспертиза, наверное, уже ничего не выяснит.

— М-м-может, отравил их какой-нибудь газ, — от волнения начиная, как всегда, немножко заикаться, сказал Олег Никаноренко. — Как экипаж «Уранг Медана».

— Ну тот всякие химические вещества вез, а на рыбачьем суденышке откуда ядовитый газ возьмется, — хмуро возразил Волошин.

— Какого же черта тот Гартвиг нам баки забивал? — вдруг взорвался Костя Синий. — Не перевертывался катер, целехонек. Может, это он сам их всех отравил?

— Кто?

— Да Гартвиг же!

— А то был вовсе не Гартвиг. Ведь весь экипаж на борту, все шестеро, — сказал Гриша Матвеев. — Настоящий Гартвиг в машинном отделении лежит, возле дизеля.

— Точно. А кто же был тот?

Мы переглянулись. В самом деле: кто же был человек, спасенный нами неделю назад? Зачем выдавал себя за механика с тунцелова и рассказал сказочку о внезапно налетевшей гигантской волне, якобы потопившей катер, о взрыве и загоревшемся мазуте? И откуда он взялся посреди океана в своей загадочной шлюпке? Зачем поспешно ее затопил?

— Чертовщина все же какая-то творится в этой «Пасти дьявола», — упавшим голосом пробормотал Олег Никаноренко.

— Может, это был все же Грюн, так его, кажется, называл Казимир Павлович? — нерешительно спросил Гриша.

— Ученый-химик? А как он очутился в открытом океане?

— И зачем ему было отпираться, врать?

Кто мог ответить на эти вопросы? Где теперь было искать мнимого Гартвига?

Стараясь не глядеть на трупы, мы обошли весь катер. Суденышко давно не ремонтировалось, было старое, обшарпанное, грязное, но еще вполне пригодное для плаваний. Дизель исправен. Он, видимо, еще долго работал после гибели моториста и остановился сам, когда кончилось горючее, определил Сергей Сергеевич.

Девять из двенадцати холодильных цистерн были забиты крупными, как на подбор, тунцами. Видимо, рыбакам посчастливилось напасть на рыбное место, и они, наверное, мечтали скоро вернуться домой с богатым уловом…

Радиопередатчик в рубке был старенький, но вроде тоже исправен. Почему же рыбаки даже не попытались передать сигнал о постигшей их беде?

На столе в рубке лежал судовой журнал. Последняя запись была сделана третьего сентября: «Луиза отвернула в сторону. Зыбь с юго-запада шесть баллов. Все в порядке».

Значит, они погибли примерно в то же время, когда пропал «Остер». Впрочем, судить об этом было трудно. Записи в журнале велись нерегулярно, от случая к случаю и были весьма, лаконичны.

— Сделав последнюю запись, вахтенный пытался потом написать что-то еще. Видите? — сказал Волошин, внимательно изучавший судовой журнал.

В садом деле, ниже последней записи, прямо поперек листа было нацарапано, крупными каракулями какое-то слово. Но разобрать его оказалось совершенно невозможно. Мы рассматривали журнал все по очереди и гадали:

— Dead? Death?^*["50]

— Первая буква «d», точно. Может, «dagger»?^*["51]

— Здрасьте, я ваша тетя. Какой dagger? Danger.^*["52]

— А может, «dally».^*["53] Так гадать можно без конца, — сказал Сергей Сергеевич.

Сергей Сергеевич несколько раз сфотографировал страницу журнала с последней записью и непонятными каракулями. Потом мы, как заправские криминалисты, сфотографировали трупы, немытую посуду в кубрике, тарелки с остатками засохшей еды, подозрительные пятна на грязном полу, сломанную мачту, даже оттаявшие после остановки двигателя холодильные цистерны, наполненные гниющей рыбой. А Олег сделал несколько зарисовок.

После этого Сергей Сергеевич попросил Костю вызвать «Богатырь», пригласить в радиорубку начальника экспедиции и капитана и подробно рассказал обо всем, что мы обнаружили.

— Что с ним делать, с этим «Сперри»? Может, вы подойдете и сами все осмотрите? Возьмете его на буксир?

— Это ни к чему, — решительно ответил Суворов. — Пусть расследованием занимаются местные власти. Мы сейчас им сообщим.

— Может, нам подежурить тут, повисеть над судном до прихода спасателей? Обнаружить такое маленькое суденышко будет нелегко. Выглядит оно вполне исправным, потому его до сих пор и не нашли. А название почти стерлось. Кажется, на судне все в порядке и оно занимается рыбной ловлей, просто не отвечая на вызовы по радио. Может, и мы видели его раньше, но пролетали мимо, ничего не заподозрив.

— Нет, не нужно, — ответил начальник экспедиции. — Прогноз хороший, шторма не ожидается. Береговая охрана высылает катер на подводных крыльях немедленно. Они просят только поднять над рубкой тунцелова флаг — международный сигнал «Требуется помощь». И если можно, просят нарисовать на крышке рубки и на бортах такие же кресты красной краской. Она у вас должна быть в аварийном НЗ. Сделайте это и поскорее возвращайтесь.

— Хорошо, Андрей Самсонович.

Мы сделали все и начали плавно подниматься. Весь в алых крестах, «Сперри» выглядел так, словно на нем произошло кровавое побоище. Не понять, что с ним случилась беда, и проплыть мимо было невозможно.

— Сергей Сергеевич, а не мог ли их поразить инфразвуковой удар? — задумчиво спросил Гриша Матвеев.

— Я тоже, признаться, об этом подумал, — сказал Волошин.

— Картина ведь очень похожая, — оживился Гриша. — Они же все наверняка здоровяки были, а умерли сразу, одновременно. И мачта сломана — вы обратили внимание? А ведь шторм был слабый, ее могла сломать вибрация, вызванная инфразвуком. Вспомните: в ту ночь, когда Луиза бушевала, и на «Богатыре» многие себя плохо чувствовали. Наверняка под воздействием инфразвука. Разве ваш прибор его не улавливал?

— Уловил под утро, но очень слабое воздействие. Шторм прошел далеко стороной.

— А они были ближе к шторму. Тогда они и погибли, в ту ночь или утром!

— Ну а почему же только они? — покачал головой Волошин. — Там ведь наверняка и другие рыбачьи суда были.

— «Сперри» оказался на пути особенно мощной инфразвуковой волны.

— Возможно, Гриша прав, — поддержал его Олег Никаноренко. — И самолет мог от этого же погибнуть.

Я понял, о какой гипотезе они говорили. О ней часто упоминали в последние годы в связи с загадками «Бермудского треугольника» и таинственными происшествиями в других морях. Было известно несколько случаев, когда обнаруживали вполне исправные суда, по каким-то непонятным причинам покинутые командой.

Некоторые ученые высказывали предположение, что причиной таинственных катастроф мог оказаться инфразвук, тот самый «голос моря», неслышимый человеческим ухом, но улавливаемый предсказателем шторма «ИПШиком», которым так гордится Сергей Сергеевич. Мы не слышим инфразвук, но, как выяснилось, он оказывает воздействие на человеческий организм, может вызывать ощущение усталости, тоски, морской болезни, безотчетного страха и тревоги. Может, именно этот страх и заставляет моряков в панике покидать исправные суда? А инфразвук определенной частоты способен ослепить и даже оказаться смертельным…

— Еще академик Шулейкин, разрабатывая теорию возникновения «голоса моря», пришел к выводу, что основное излучение инфразвука идет приблизительно в диапазоне шести герц, — говорил Гриша. — А ведь роковая частота начинается от семи. Очень близкие величины.

— Но дело ведь не в одной частоте, — возразил Волошин. — Не менее важна и мощность инфразвукового удара. В океанографии я не специалист, но, с точки зрения техники и физики, это маловероятно.

— Но даже при ча-ча-стоте в шесть герц такой удар мог ослепить летчика, — настаивал Олег Никаноренко.

Конечно, горячие споры о том, что могло погубить рыбаков, продолжались и вечером в «клубе на полубаке». И гипотеза инфразвукового удара нашла много сторонников.

— Почему же инфразвук приобретает опасную силу именно в этом районе? — спросил Володя Кушнеренко.

— Видимо, его генерируют ураганы, проходящие, как правило, по южной стороне «Бермудского треугольника», — доказывал Гриша. — Возможно, что волны как бы усиливаются, достигают опасных величин, протискиваясь через узкие проливы между многочисленными островками Багамского архипелага. Проливы служат как бы природными трубами — мощными усилителями.

— Но почему мы на «Богатыре» ничего особенного не ощутили? Легкое недомогание бывает у многих при любом шторме.

— Ну раскачать такую махину, как «Богатырь», и вызвать в нем опасные вибрации никакому инфразвуку не под силу. Другое дело маленькие суда вроде тунцелова.

— И ослепляет инфразвук, выходит, не всех, а на выбор, — недоверчиво произнес Дюжиков. — Самолетов в тот день здесь много летало. Почему же ослеп один Гроу?

— Ну, может, организм у него такой оказался…

— Инфразвуковые волны могут быть разными по силе, — сказал Гриша. — Может, «Сперри» и самолет Гроу по несчастной случайности оказались на пути особенно опасной инфразвуковой волны…

— А отчего же гибли такие крупные суда, как «Анита»? — спросил Володя. — Двадцать тысяч тонн водоизмещения не шутка. Это тебе не катер.

— Да и куда оно делось? — поддержал его кто-то с вертолетной площадки. — Допустим, люди слепнут, гибнут. Но суда-то ведь не тонут от инфразвукового удара. Куда же они деваются? Даже если команда погибла или в панике сбежала?

Но Гриша не сдавался:

— Сильные течения, характерные для этого района, быстро уносят за его пределы неуправляемые суда, а тем более их обломки. А ищут их здесь, не находят и объявляют бесследно пропавшими. Потом же их наверняка вскоре топит очередной шторм, поскольку они неуправляемы…

Конечно, немало разговоров было и о том, что спасенный нами неделю назад незнакомец оказался вовсе не Гартвигом. Кто же он был на самом деле? Откуда взялся посреди океана и зачем обманул нас, выдавая себя за рыбака со «Сперри»? Об этом тоже высказывались самые фантастические предположения.

Сергей Сергеевич не принимал участия в этой дискуссии. Но, видимо, и он всерьез размышлял над возможностью поражения инфразвуковым ударом, потому что на следующий день вместе с Иваном Андреевичем Макаровым, возглавляющим лабораторию биофизики, снова стал прослушивать запись последнего разговора с Ленардом Гроу. Конечно, я был тоже в радиорубке и опять с замирающим сердцем слушал хрипловатый, немножко гнусавый голос:

— Земля, я на грани катастрофы… Похоже, окончательно сбился с курса… Не вижу ни одного острова… Повторяю: не вижу ни одного острова.

— Ваши координаты? Хотя бы примерно…

— Господи, со мной еще никогда не бывало ничего подобного… Все небо затянули сплошные тучи… В них зияют какие-то черные дыры!

Треск и разбойничий свист атмосферных разрядов заглушают голос пилота.

— Гроу, Гроу, отвечайте, отвечайте!

— У меня осталось мало горючего… Осталось мало горючего… Я отклонился от курса куда-то в сторону… Я не вижу ни одного…

Молчание. Свист и разряды.

После долгой томительной паузы вскрик:

— Море выглядит как-то необычно… Оно желтое или серое. Боже! Я, кажется, слепну! Нет, я вижу… вижу… О господи! Только не это! Нет! Нет!..

И все. Молчание, свист, разряды. И уже тщетно взывает голос Земли:

— «Остер»! «Остер»! Мы вас запеленговали! Высылаем два самолета. Держитесь! Держитесь! Вы слышите нас? Отвечайте!

Когда магнитофон затих, Волошин задумчиво посмотрел на своего старого друга и спутника по многим плаваниям:

— Ну что скажешь, Иван Андреевич?

Макаров помолчал, пряча глаза в глубоких щелочках под густыми лохматыми бровями.

— Что-то голос у него ненатуральный, — проворчал он наконец.

— Не обращай внимания. Хлебнул для храбрости. Он там еще монолог Гамлета читает, но Дюжиков из этой копии вырезал, чтобы не отвлекало, — ответил Волошин. — Ты по существу говори: мог его ослепить инфразвук?

— Спроси что-нибудь полегче. Мы ничего не знаем о воздействии инфразвука на человеческий организм даже в лабораторных условиях. Тем более в естественной среде.

— Значит, ты сомневаешься?

— В городах мы не меньше и гораздо длительнее подвергаемся воздействию инфразвука. Возможно, он и служит причиной некоторых недомоганий и болезней, которые прежде медики приписывали другим факторам. Надо вести исследования. Но насколько мне известно, никто еще от него не слеп и тем паче не умирал.

— Ясно, — кивнул Волошин. — Лунин тоже считает, что в открытом океане интенсивность инфразвука на несколько порядков меньше той, какая опасна для жизни. Но что же с ним все-таки произошло, с этим Гроу? Гирокомпас-то у него почему отказал? И что это за дыры в небе? Что он там увидел, какую чертовщину?…

Утро не принесло новостей.

— Н-да, похоже, уже можно звонить в колокол, — задумчиво произнес Сергей Сергеевич. — Помянуть «Прекрасную Галатею».

— В какой колокол? — удивленно спросил Черномор.

— В знаменитый колокол затонувшего фрегата «Лютина». Его подняли с морского дна, и теперь он висит в главном зале лондонской конторы Ллойда. Разве вы не слышали о таком обычае? Специальный глашатай в алом плаще трижды звонит в колокол и громко объявляет название судна, которое отныне официально считается погибшим. А если оно к тому же пропало без вести, его заносят в особую «Красную книгу Ллойда»…

Он не договорил. «Богатырь» вдруг резко сбавил ход, а потом начал круто поворачивать влево. Это было настолько неожиданным, что все бросились на палубу.

— Обломки в море! — крикнул кто-то.

Матросы быстро спустили шлюпку, и через полчаса на палубе лежали какие-то куски досок, окрашенные в белый цвет, скрепленные изогнутыми, скрюченными железками. Концы досок были расщеплены и словно обожжены.

— Похоже, часть кормовой обшивки какого-то небольшого судна, — сказал Володя. — Шхуны или яхты. Со следами взрыва.

Сергей Сергеевич тем временем повернул обломки так, что стала видна крупная буква М, черная на белой доске.

— «Мария»? — спросил профессор Суворов.

— Трудно сказать, — задумчиво ответил Сергей Сергеевич, не отрывая глаз от груды покореженного металла и обгоревших досок. — Владимир Васильевич уверяет, что возможность столкновения с миной в здешних водах практически исключается.

— Кушнеренко прав, — подтвердил капитан.

— Попробуем исследовать обломки в лаборатории, — сказал Сергей Сергеевич.

— Только чтобы они остались в том виде, в каком их нашли, — поспешно сказал Черномор и посмотрел на капитана:

— Наверное, следует их передать местным властям?

Обломки торжественно унесли в лабораторию, а мы разбрелись по палубе, обсуждая неожиданную и во многом загадочную находку.

— Нет, все же хотите верьте, хотите нет, но с этой «Пастью дьявола» дело явно нечисто. То еще местечко…

Какой таинственный взрыв разнес на куски яхту искателей сокровищ? Что с ней случилось?

Об этом я кинулся расспрашивать Волошина, когда он наконец вышел перед ужином погулять по палубе.

— Удалось что-нибудь выяснить, Сергей Сергеевич?

— Почти ничего, — устало ответил он. — Очевидно одно: взорвалось не горючее и не запас спиртного, который у них на борту наверняка был солидным. Яхту разнесло какой-то сильной взрывчаткой скорее всего из группы пентрита.

— Вы думаете, несчастный случай?

Сергей Сергеевич неопределенно пожал плечами.

— Во всяком случае, еще одна загадка «Бермудского треугольника». Ведь наверняка никто не уцелел, чтобы рассказать, что же там случилось.

Мы помолчали.

— Обломки приказано завтра доставить в Нассау, — сказал Волошин.

— Вы полетите в Нассау? — загорелся я. — Меня возьмете?

— Думаю, возражений не будет.

С высоты столица Багамских островов выглядела игрушечной, в точности как на красочных фотографиях туристских рекламных проспектов: прямые улицы с шеренгами стройных кокосовых пальм, старинные особняки и отели среди зелени парков, тщательно ухоженные газоны, площадки для гольфа.

Наше приземление на аэродроме вызвало всеобщий интерес. Небольшой оркестрик встретил нас песней «Приезжайте посмотреть наши радостные острова». Несмотря на оптимистичность названия в песне рассказывалось о том, как в давние времена на рифах возле города погиб парусник «Претория».

Настроенные такой встречей на торжественный лад, мы с Волошиным отправились в город.

Некоторые улицы были типично английские. На других больше чувствовался старый колониальный стиль: бесчисленные статуи английских королей, мореплавателей и надменных полководцев на площадях и в скверах, изысканные бунгало и каменные особняки с площадками для гольфа и плавательными бассейнами.

А толпа на улицах живая и пестрая, как во время карнавала. Вокруг веселые темнокожие лица, сверкающие улыбки. Идут, пританцовывая, стройные красавицы в неимоверно пестрых платьях. На перекрестках словно дирижируют жезлами полисмены в тропических шлемах. Дорогу к центральной площади нам радушно указал пожилой мулат в строгом черном костюме, помятойшляпе и с галстуком-бабочкой, но босой.

Сергей Сергеевич, торжественно держа перед собой объемистый тюк с обломками «Марии», поднялся по широким каменным ступеням монументального старинного здания, где помещались правительственные учреждения, а я остался его поджидать, сидел на скамейке в тенистом парке и с любопытством оглядывался.

О богатой всякими авантюрными событиями истории Багам нам рассказывал перед полетом начальник рейса. Есть у Черномора хорошая привычка: собираясь в экспедицию или даже просто вылетая куда-нибудь на конференцию всего на несколько дней, он специально изучает историю этой страны, а потом нередко поражает местных жителей тем, что знает ее лучше, чем они сами.

И я теперь, сидя на скамейке в парке, помянул Черномора добрым словом. Пожалуй, я и сам бы мог встать и как заправский гид зычно вещать:

— Леди и джентльмены! Багамы по праву называют «Жемчужиной Атлантики». Несмотря на свою давнюю и богатую авантюрными событиями историю, это одно из самых молодых государств: только в семьдесят третьем году обрело независимость, оставшись, однако, членом Британского содружества наций. Восемьдесят пять процентов населения составляют мулаты и негры. И если вы сейчас видите кругом много белых лиц, то знайте, что почти все это туристы, приносящие стране свыше семидесяти процентов дохода…

Волошин появился довольно скоро.

— Ну одной загадкой, кажется, меньше! Экипаж «Сперри» погиб от пищевого отравления. К такому заключению пришли здешние судебные медики, — сказал он, садясь на скамейку рядом со мной.

— Сразу все шестеро? И так быстро, что даже не успели ничего передать по радио?

— Я тоже выразил некоторое сомнение, — сказал Волошин. — Но чиновник, с которым я беседовал, настаивает на этой версии. Говорит, что рыбаки покупают консервы по дешевке. А отравились они все сразу, он считает, потому, что на таких суденышках все обедают и ужинают одновременно, а не по вахтам, как на больших судах. В этом есть резон. По некоторым признакам они считают, что рация на «Сперри» была неисправна. Рыбаки сумели наладить ее с грехом пополам лишь в последний момент, а о том, что случилось, передать уже не смогли.

— Значит, вульгарное пищевое отравление?

— Вы разочарованы? — усмехнулся Волошин.. — Этот чиновник мне так и сказал: все равно нам не поверят. Кому интересно отравление испорченными консервами? Все равно будут трубить в газетах и по радио о роковых тайнах «Пасти дьявола». А нам, говорит, эти тайны уже осточертели…

Однако в Нассау нас поджидали и другие новости. По дороге на аэродром мы задержались у киоска, чтобы накупить побольше свежих газет и журналов.

— «Остерегайтесь своей собаки!» — громко прочитал Сергей Сергеевич. — Посмотрите, какая прелесть: даже собственной собаке нельзя доверять. Оказывается, ей могут в куске мяса подбросить миниатюрный передатчик. Находясь в желудке, он станет передавать все, что вы говорите. В веселеньком мире они живут.

Волошин взял другую газету и воскликнул:

— Позвольте, это же Гартвиг!

На фотографии какой-то человек пытался прикрыться ладонью от наседавших на него фоторепортеров.

— Гартвиг же умер. На «Сперри».

— Ну не Гартвиг, а тот, кого мы спасли. Известный ученый заявляет: «Мы… стали жертвой… промышленного шпионажа», — запинаясь, перевел Сергей Сергеевич заголовок над фотографией. — Ба, да это же в самом деле доктор Грюн, Питер Грюн! Казимир Павлович вовсе не обознался. Чего же он нам морочил голову, известный химик? Ладно, потом разберемся.

Мы вернулись с кипами газет и журналов. Сергей Сергеевич, озабоченно посмотрев на часы и покачав головой, распорядился немедленно взлетать:

— Вопросы потом. Нам еще нужно, по плану, пройти к востоку вдоль островов.

Дирижабль стремительно взмыл в небо. Мы напоследок полюбовались игрушечным городком на острове, и вот он уже растаял в солнечной дымке.

Сергей Сергеевич подробно рассказал, какие сенсационные новости мы узнали. Лаборанты и Костя только ахали. Один Борис Николаевич остался невозмутимым, словно и не ожидал от «Пасти дьявола» ничего иного…

Океан под нами выглядел совсем идиллическим и приветливым. Сегодня в полный штиль вода над отмелями оказалась такой прозрачной, что даже была вроде невидимой. Никакой синевы, отчетливо заметен каждый бугорок на дне.

И вдруг мы увидели внизу большое темно-синее пятно почти правильной круглой формы. Это был не островок. Что-то странное, словно дыра в морском дне, наполненная совсем иной, темной водой. А вот и еще одна такая же круглая загадочная дыра.

— Что это такое?

— Знаменитые «синие ямы», — сказал Гриша Матвеев. — Карстовые воронки в морском дне. По ним из глубины земли поднимается вода, заметно отличающаяся от морской своей соленостью, плотностью, температурой, даже цветом. Из некоторых воронок, бывает, фонтанирует совершенно пресная вода. Местные жители издавна используют такие источники: ныряют в них и наполняют сосуды пресной водой.

Маневрируя, мы выбрали подходящую высоту, сделали несколько фотоснимков и потом полетели дальше.

Попробовали общими усилиями прочитать репортаж в немецком журнале, но поняли только, что это интервью, которое дал доктор Питер Грюн, известный ученый-химик, по возвращении в Гамбург. Поминалась в репортаже «Прекрасная Галатея», сообщалось, что она затонула, была взорвана, причем все, кроме Грюна, при этом погибли. Упоминалось имя и профессора Бейлера. Но наших скудных познаний в немецком языке не хватало для того, чтобы все понять.

— Придется подождать до возвращения на «Богатырь», — с сожалением сказал Сергей Сергеевич, откладывая журнал.

— Может, мы нашли обломки «Галатеи», а вовсе не «Марии»! — сказал вдруг Гриша Матвеев.

— Откуда же на них взялась буква М? — ехидно спросил Костя.

Сергей Сергеевич засмеялся:

— И я думал об этом. Когда мы исследовали обломки в лаборатории, меня удивило, как хорошо они покрашены. А ведь эта «Мария», помните, Николаевич, — повернулся он ко мне, — выглядела ужасной замухрышкой, впрочем, может, только издали? Я бы скорей поверил, что это обломки «Звезды моря».

Сергей Сергеевич указал биноклем куда-то вниз:

— Издали «Мария» выглядела не лучше вон той шхуны или яхточки, ремонтом которой занимается команда. Видите? Зашли в тихую бухточку и малярничают.

— Ишь как название красиво вывели — «Кармен». Так и сияет, без бинокля видно, — сказал Гриша.

— Только, видно, маляры они неумелые. Начали с названия, с кормы. Те еще маляры.

— Да, толкового боцмана им явно не хватает, — согласился Сергей Сергеевич, рассматривая яхту в бинокль. — А может, это просто шутники, одесситы? В конце концов; каждый красит свою яхту, как ему нравится. Ну ладно, поворачиваем домой.

— Еще одну станцию проведем, Сергей Сергеевич, — попросил Гриша, — а то шеф будет ругаться, что мало сделали.

— Давай, только побыстрее.

Отлетев немного в сторону от островка, мы неподвижно зависли над водой на высоте сорока метров. Гриша уже начал спускать приборы, как вдруг мое внимание привлекло необычное поведение радиста. Костя на миг замер, скорчившись у приемника, а затем стал что-то лихорадочно писать в большом блокноте.

Я увидел, как он крупными буквами вывел трижды повторяющийся мягкий знак. Это сигнал какого-то важного срочного сообщения.

«Всем, всем, всем, — писал Костя. — Срочно. В 16.12 прервалась радиосвязь с пассажирским самолетом ДС-9, следовавшим рейсом Гамильтон — Кингстон — Ямайка. Связь прервалась, когда самолет находился примерно в точке с координатами…»

Я позвал Волошина. Костя подал ему блокнот с написанной радиограммой.

— Летел с Бермуд на Ямайку, — задумчиво произнес Волошин, дважды перечитывая радиограмму. — И замолчал где-то здесь. — Он склонился над картой, укрепленной на штурманском столике у пульта управления. — Километров двести от нас. Надо лететь, мы, наверное, сейчас ближе всех к месту возможной аварии. Гриша, сматывай свои удочки! А ты, Костя, вызови «Богатырь», надо посоветоваться. Хотя подожди, может, еще что передают?

Костя молча подал ему вторые наушники. Волошин послушал и сказал, снимая их:

— Ничего нового, повторяют тот же текст. Мощная станция, громкий сигнал. Это Нассау? Может, запросить у них дополнительные сведения. Какая станция?

— Не знаю, — виновато ответил радист. — Свои позывные не передали, сразу пошел текст сообщения. Они тут форму не соблюдают, работают как хотят. И обращения о поиске, как полагается, не передали.

— Видно, торопились. Но искать, конечно, надо. Связывайся с «Богатырем», Костя.

— Есть. Черт, опять плохое прохождение. Тот еще райончик. Всегда эта петрушка в тропиках…

Разговор с начальством был коротким. На «Богатыре», оказывается, тоже приняли сообщение о пропавшем самолете и разрешили нам отправиться его искать.

Но сколько мы ни кружили над океаном, ничего обнаружить не удалось. Уже в быстро сгущавшихся тропических сумерках мы вернулись на «Богатырь».

Наутро Волошин собирался продолжить поиски, но начальник экспедиции не разрешил.

— Разбирайте дирижабль. Никто нас больше об этом не просит, — сказал он. — Никаких новых сведений о пропавшем самолете не поступало. Или его нашли, или уже искать бесполезно. Давайте заниматься своими делами.

Против обыкновения Сергей Сергеевич спорить не стал.

Начальник рации оказал нам:

— Если SOS был короткий и больше не повторился, вполне возможно, какой-нибудь трепач нарочно ложный сигнал дал. Захотел порезвиться. И сразу замолк, чтобы не запеленговали.

— Неужели такие бывают? — не поверил я.

— Еще сколько развелось за последние годы. Многие передатчиками обзавелись, а совести нет, вот и хулиганят. Одного в Англии будто бы поймали. Развлекался, паразит, подавал сигнал бедствия из своей спальни. Оштрафовали за незаконное использование электроэнергии, вот я все. А уже в море спасательные суда вышли, самолет с парашютистами-аквалангистами вылетел. И шторм был в девять баллов.

— Действительно паразит, — покачал головой Сергей Сергеевич. — А «Пасть дьявола», конечно, так и тянет своими загадками таких радиохулиганов. Хочется добавить еще одну тайну. Вполне возможно, что и мы попались на такую удочку.

Приняв душ, переодевшись и наскоро перекусив, мы с Волошиным отправились к профессору Беку.

Казимир Павлович полностью перевел нам интервью с мнимым Гартвигом — Питером Грюном. Оказывается, «Прекрасная Галатея» была не просто прогулочной яхтой, катавшей от острова к острову богатых бездельников. Ее зафрахтовал один концерн, чтобы под видом такой прогулки секретно провести испытания новой газовой смеси, изобретенной профессором Бейлером, позволявшей якобы нырять в обычном акваланге на глубину до полутора километров.

Однако конкуренты все же пронюхали об этом замысле и сумели под видом второго механика устроить на яхту своего агента. Его чрезмерное любопытство вызвало подозрения, и механика хотели высадить на ближайший остров. Но он перехитрил всех, заблаговременно припрятав в различных укромных местах заряды взрывчатки и включив часовой механизм…

Ровно через сутки яхта взлетела на воздух. Заряды были размещены со знанием дела, ее буквально разнесло на куски, так что даже обломки, считал Грюн, вряд ли удастся обнаружить.

Разумеется, при таком взрыве погибли все. находившиеся на яхте. Спасся один Грюн, и действительно чудом: только потому, что как раз в это время отплыл в сторону от яхты на подводном суденышке типа ныряющего блюдца. В этом кораблике он и поплыл в сторону Багамских островов, но мотор испортился, и его понесло на северо-восток в открытый океан. Грюн был так перепуган, что и тогда не решился подать по радио сигнал бедствия, опасаясь снова привлечь внимание вражеских агентов. И только к нам обратился за помощью, понимая, что на советском дирижабле никакие промышленные шпионы конкурентов ему не угрожают. Но все же рассказывать и нам правду о том, что с ним произошло, Грюн не стал.

— Какая дурацкая история, — брезгливо поморщившись, сказал Казимир Павлович. — Жаль Бейлера! Впутался в темные дела. И вот печальный, но логичный конец.

— Н-да, этот Грюн нас, признаться, ловко поморочил своими россказнями, — покачал головой Волошин. — Использовал все слухи, услышанные по радио, пока болтался в океане даже фамилию себе подходящую подобрал. И о зловещей «Пасти дьявола» помянул, а мы уши развесили.

Судьба «Прекрасной Галатеи», как и «Сперри», наконец разъяснилась.

— И видите, без всякой мистики и загадочности. Я был прав, — торжествовал Черномор. — Даже бы сказал, причина ее гибели оказалась, к сожалению, довольно банальной для наших дней… Как и смерть рыбаков.

Он был прав, и я снова испытал некоторое разочарование. А многие, наоборот, по-моему, восприняли привезенные нами новости даже с облегчением. Смерть от отравления испорченными консервами — это было всем понятно и ничуть не загадочно. И все пошли наперебой вспоминать, как кто-то из родственников или знакомых отравился грибами, кто-то рыбой или колбасой:

— Вот у меня свояк…

А Костя Синий даже рассказал, как один его приятель однажды отравился гречневой кашей:

— Хотите верьте, хотите нет…

Только Гриша Матвеев упрямо не хотел расстаться со своей гипотезой:

— Что они могли там выяснить, когда прошло столько времени после смерти? А смерть от инфразвука наступает чаще всего просто от остановки сердца, так что при вскрытии можно ничего особенно загадочного и не обнаружить. Вот они и приписали все отравлению. Конечно, судебным медикам оно кажется вероятней, чем гибель от инфразвукового удара. А я все же уверен, что именно он погубил рыбаков. И Ленарда Гроу тоже.

Гриша был не одинок в своей верности тайнам «Бермудского треугольника».

Чиновник, с которым беседовал Сергей Сергеевич, оказался прав. Заметку в несколько строк о том, что рыбаки отравились испорченными консервами, напечатала лишь одна из купленных нами газет, да и то где-то на шестой странице. А во всех других на самых видных местах по-прежнему пестрели хлесткие заголовки:

«Новые жертвы «Пасти дьявола»!»

«Они умерли все сразу совершенно здоровыми!»

«Бермудский треугольник» не желает раскрывать свои тайны!»

Две газеты опубликовали интервью с Ричардом Стоксом, в поместье которого на острове Андрос недавно гостил пропавший при таких загадочных обстоятельствах Ленард Гроу. В довольно высокопарных выражениях Стокс расписывал достоинства и увлечения покойного друга. Тот, видимо, был мистиком, увлекался дзэн-буддизмом, секретами африканских колдунов и сокровенными обрядами водуизма, процветающего до сих пор на здешних островах.

«Ленарда — мы звали его между собой Ларри — властно влекли к себе чудеса и тайны. «Я не ищу им объяснений, — говорил он. — Чтобы тайна сохраняла свою силу, ее нужно уважать». Он специально ездил в глухие районы Мексики, что бы испытать самому, какие чудесные видения вызывает пейотль, который древние ацтеки почитали даром богов. Он дружил с египетскими заклинателями змей. Давно его привлекала и тайна «Бермудского треугольника». Он полетел ей навстречу, и она поглотила его. Как бы я хотел узнать, что увидел, исчезая в Неведомом, Ларри? Думаю, он был счастлив!»

— Н-да, тот еще был типчик. Мистик, наркотиками баловался. Неудивительно, что погиб, — покачал головой Костя Синий.

— Но ведь при загадочных обстоятельствах, верно?

— А «Мария» чего взорвалась?

И вечером споры в «клубе рассказчиков» разгорались с новой силой. Снова поминались инфразвуковые волны и «антисмерч», магнетизм н гравитация, их, возможно, еще неизвестные науке таинственные воздействия на человеческий организм, гипотезы о смещении времени и пространства.

Эти загадки продолжали нас волновать, но ученые в общем-то радовались, что могли снова спокойно заняться исследованиями.

Океанографы проводили научные станции и в задумчивости склонялись над картами.

— А система течений здесь оказалась гораздо сложнее, чем прежде считали, — качал головой профессор Суворов, поглаживая бороду. — Вон куда этого «Сперри» затащило.

— Значит, все же есть польза и от разгадывания тайн «Пасти дьявола»? — не удержался Сергей Сергеевич.

— Совсем иная, чем состязание в сочинении всяких фантастических гипотез. Вы же прекрасно понимаете, Сергей Сергеевич.

Несколько дней «Богатырь» плыл в одиночестве по пустынному океану. И только голоса на различных языках, раздававшиеся из динамиков радиорубки, свидетельствовали, что где-то за горизонтом вместе с нами занимаются научными исследованиями еще десятки судов из многих стран. Но потом наша размеренная жизнь оказалась снова нарушенной. Утром радио принесло сенсационную новость: расследование показало, что букву М написали на обломках, найденных нами в океане, совсем недавно и явно умышленно, чтобы сбить с толку! Значит, это были обломки вовсе не пропавшей яхты искателей сокровищ, а какого-то другого судна — скорее всего, по заключению экспертов, взорванной «Прекрасной Галатеи».

Поэтому, говорилось в радиограмме, надежда найти «Марию» или кого-либо из членов ее команды еще не потеряна.

Но что же случилось с «Марией», если она не взорвалась, как мы предполагали, найдя обломки? И кому понадобилось выводить на них букву М? Зачем?

Радиограмма была лишь предвестьем новых неожиданностей. Мы не успели обсудить волновавшие нас вопросы, как пришла еще одна тревожная и загадочная весть:

«Тридцатое сентября. В 13.26 получена радиограмма о том, что внезапно прервалась связь с большим пассажирским авиалайнером «Боинг-727», направлявшимся из Бостона в Каракас. На борту 123 человека. Все суда и самолеты, находящиеся поблизости, просят срочно принять участие в его поиске».

Неизменный рефрен!

Начали срочно готовиться к вылету. Ведь даже если лайнеру удалось благополучно сесть на воду и хоть часть пассажиров успела выбраться, долго на спасательных плотиках они не продержатся.

«Вылетели в 14.42».

Связь с самолетом прервалась, когда он находился примерно в ста километрах севернее островов Кайкос. Туда мы и направились на полной скорости, какую могли развить двигатели.

Мы почти не разговаривали, стараясь не пропустить ничего. Все приникли к биноклям и, конечно, думали об одном: что же могло случиться с огромным воздушным лайнером, оснащенным всякой электроникой и новейшим навигационным оборудованием? Это не маленький «Остер» с пилотом-любителем. Почему он вдруг замолк на полуслове и больше не ответил на вызовы? Что с ним произошло в «Пасти дьявола»?

— Вижу землю! — негромко произнес командир дирижабля.

Впереди на горизонте появился в голубоватой дымке один остров, другой, третий. Мы развернулись и, сбавив скорость, полетели над отмелями.

— А вот, похоже, тот островок, где мы видели «Карменситу», — сказал Волошин. — Где же красотка?

«Кармен», заметно похорошевшую после ремонта, сиявшую свежей краской, мы обнаружили у другого, тоже маленького и явно необитаемого островка.

— Борис Николаевич, сделайте, пожалуйста, над ним кружочек, — попросил Сергей Сергеевич. — Только не опускайтесь слишком низко. Вы же знаете, какой это нервный народ — искатели сокровищ. Как бы не пульнули из автомата. Так, я пока сниму красотку своим преобразователем… А вы, Костя, чтобы отвлечь их внимание, запросите, пожалуйста, не пролетал ли тут вчера такой же точно дирижабль, как наш. И непременно запишите ответ на магнитофон.

Мы все посмотрели на Волошина с недоумением. Командир, пожав плечами, кивнул и взялся за штурвал. Костя занялся своей аппаратурой. Сергей Сергеевич, сделав несколько снимков каким-то сложным аппаратом, внимательно рассматривал яхту в бинокль. Я последовал его примеру, но ничего интересного не увидел.

— Отвечают? — спросил у радиста Волошин.

Тот кивнул, не отрываясь от аппаратуры.

— Отлично, — удовлетворенно произнес Сергей Сергеевич. — Ну что же, не будем больше испытывать их терпение, отправимся восвояси. Разумеется, никакого дирижабля они вчера не видели? — спросил он у радиста, перематывавшего пленку на магнитофоне.

— Нет, — покачал головой недоумевающий Костя.

— Этого и следовало ожидать, — засмеялся Сергей Сергеевич. — Но дайте-ка мне послушать голосок красотки. Одну минуточку. Только подключу к магнитофону вот этот приборчик.

Из динамика посыпались громкие звуки морзянки. Звучали они, по-моему, весьма сердито и неприветливо. Но Сергей Сергеевич, следя за извилистой линией, возникавшей на ленте, которая ползала за стеклянным окошком прибора, удовлетворенно кивал головой.

— Отлично! — сказал он, отключая прибор. — Как говорил ваш почетный земляк Остап Бендер: — «Суду все ясно». Можем продолжать полет.

— Но что вы проверяли, Сергей Сергеевич? — удивился я. — Зачем запрашивали их о дирижабле?

— Вы же знаете, обожаю всякие розыгрыши, — засмеялся он.

— А на «Марии», похоже, придется поставить крест, — сказал Костя, снимая наушники. — Нигде никаких следов ни ее, ни людей. Прекращают поиски.

— Увы, — меланхолично кивнул Волошин. — Я более чем уверен: «Марии» давно не существует.

— Почему? — хмуро спросил Гриша. — Даже если она погибла, поиски, по-моему, нельзя прекращать. Ведь погода, когда она исчезла, стояла хорошая. Люди с нее вполне могли спастись. Островов тут масса, и плавала она наверняка между ними, не в открытом океане…

— Стоп! — вдруг вскрикнул Волошин.

Локтев и сам уже, заметив что-то, начал поспешно поворачивать штурвал управления.

— Что там? Спасательный плотик? — спросил я.

Мне никто не ответил. Но, приникнув к широкому окну гондолы, я уже и сам увидел внизу четкие очертания самолета! Вода была так прозрачна, казалось, будто он стоит на песчаном берегу. Но самолет был на дне, под водой, и совершенно целый, вроде вовсе не поврежденный!

— «Остер»?!

— Да, похоже, тот самый.

Только тут до меня дошло, что покоившийся на дне самолет, конечно, вовсе не воздушный лайнер, какой мы искали. Неужели и в самом деле «Остер», пропавший три недели назад при таких загадочных обстоятельствах?!

Дирижабль неподвижно повис над затонувшим самолетом.

— Конечно, надо бы понырять, обследовать его, — пробормотал Волошин. — Но сейчас нет времени, надо искать американца. Сбросим буй, Борис Николаевич, чтобы место отметить. И сообщите о находке на «Богатырь», пусть известят местные власти.

Волошин стал составлять радиограмму. Дирижабль снизился, и мы с Олегом по команде Локтева сбросили в воду ярко-оранжевый буй на увесистом якоре.

— Выглядит вполне исправным, — покачал головой Волошин. — И чего он залетел так далеко к северу? Тут его и не искали…

Костя вдруг сорвал с головы наушники и крикнул:

— Нашелся лайнер! Его воздушные пираты угнали. Только что передали: совершил посадку в Белеме.

— Что ж, теперь мы можем осмотреть затонувший самолет. Время у нас есть, — сказал Волошин и посмотрел на Локтева. — Давайте, Борис Николаевич.

Мы повисли над буем на высоте десяти метров, сбросили на воду резиновый надувной плотик.

Забрав акваланги, мы с Волошиным и оба лаборанта спустились на плотик и начали готовиться к погружению.

Вода была чистейшей. Никак не верилось, что самолет лежит на тридцатиметровой глубине. Но я немало нырял и прекрасно знал, как обманчивы расстояния и размеры под водой.

Мы начали погружение. Костя и Олег для страховки остались на плотике, наблюдая за нами в «подводную трубу» — ящик со стеклянным дном, опущенным в воду.

Хотя глубина и была не слишком большой, спускались мы неторопливо, чтобы избежать обжима маски от сильного давления и дать глазам постепенно привыкнуть к меняющемуся освещению. Быстро тускнели, исчезали пестрые яркие краски. Вот свет уже стал голубовато-синим. Он вызывал ощущение холода и придавал всему вокруг неприятный унылый и сумрачный вид. В этом мрачном мире не хотелось задерживаться…

Снаружи самолет выглядел совершенно исправным, даже винт уцелел, только погнулся. Погнулись при ударе о воду и стойки шасси, но не сломались, лишь глубоко вошли в белый коралловый песок.

Я заглянул в кабину и невольно отшатнулся, увидев в ближайшем ко мне левом кресле… скелет летчика!

Я знал, сколько кишит в теплой воде возле рифов всякой хищной, прожорливой живности — крабов, рыбешек. Но все же не представлял себе, как они способны «поработать» за сравнительно небольшое время, прошедшее после гибели самолета…

На полу кабины среди клочьев одежды валялся парашют. Судя по положению ремней, летчик не пытался им воспользоваться. Не был расстегнут и поясной ремень. Значит, пилот до последнего момента надеялся благополучно посадить самолет.

Мне показалось, что в углу кабины что-то шевелится. Всмотрелся пристальней и обмер. Из полутьмы на меня смотрел совершенно человеческий глаз — задумчивый и слегка печальный, «со слезой». Потом оттуда к моему лицу осторожно, неуверенно потянулись три гибких щупальца.

Осьминог уже успел устроить в кабине уютное жилище!

Разговаривать под водой мы не могли, только обменивались взглядами и жестами. Сергей Сергеевич попытался открыть дверцу и пролезть в кабину, распугав сновавших вокруг скелета разноцветных рыбешек. Но дверь не подалась, видно, ее заклинило при ударе.

Сделав побольше цветных снимков с различных точек, мы стали всплывать. И конечно, возбужденно заговорили, перебивая друг друга, как только наши головы оказались над поверхностью воды и мы освободились от загубников.

— «Остер»?! — закричал Гриша. — Я же говорил, его инфразвуковой удар ослепил. Только непонятно, как же он сюда залетел? Это же километров на двести севернее того места, где с ним прервалась связь.

— Да, не мог он столько слепым пролететь.

— А по-моему, это какой-то другой самолет, — сказал я. — У того были британские опознавательные знаки, а у этого какая-то широкая черная полоса с белыми каемками на красном фоне. Чей это знак?

— Черт его знает, — даже Волошин был явно растерян.

— Надо попросить нырнуть Локтева. Он точно определит.

Борис Николаевич опустился на плотик, надел акваланг и нырнул. Пробыл под водой Локтев довольно долго.

— «Остер», — сказал он, когда вынырнул и снял маску. — У них компас установлен так высоко, что его только с пилотского сиденья видно. И рукоятка триммера расположена неудобно — наверху слева, почти над головой пилота. «Остер».

— А опознавательные знаки? — опросил Волошин. — Что это за черная полоса на красном фоне?

— Тринидад и Тобаго.

— Значит, «Остер», да не тот, — задумчиво проговорил Волошин. — Когда же он погиб? И отчего? Вроде исправен, а врезался в воду под таким углом.

— Еще одна загадка «Пасти дьявола», — сказал Гриша. — И вряд ли кто ее когда разгадает…

— Да, — согласился Волошин. — Похоже.

Как мы ошибались! Но узнать разгадку нам предстояло еще не скоро…

Вернулись мы на «Богатырь» почти уже в сумерках, но на этот раз даже строгий Черномор не ворчал на нас. Волошин сразу ушел докладывать о находке, а мы отвечали на расспросы, пока не взмолились:

— Братцы, дайте нам хоть переодеться. Мы же с ног валимся. И не ели ничего целый день. Все расскажем, все…

— И даже больше, — ехидно добавил кто-то под общий смех.

Разговоров и споров в этот вечер в «клубе рассказчиков», конечно, было: немало. Нас донимали вопросами, заставляли припоминать малейшие детали всего, что мы увидели, осматривая затонувший самолет. А нам рассказали подробности угона лайнера, услышанные по радио, хотя это было, конечно, гораздо менее интересным и уж ничуть не загадочным.

Так что засиделись мы в своем «клубе» опять допоздна даже без Волошина, который все еще, видимо, совещался с начальством.

А утром я заспался. Слышал побудку, голос вахтенного штурмана по спикеру, но тут же снова провалился в глубокий сон. И проспал, прозевал полет, который, оказывается, снова совершил в Нассау Сергей Сергеевич. Выскочил на палубу, услышав шум взревевших двигателей, когда дирижабль, набрав высоту, уже быстро удалялся, исчезая в солнечном сиянии.

— Что же вы меня не взяли, Сергей Сергеевич? — упрекнул я, когда они вернулись.

— Хотел вас позвать, Николаевич, да подошел к двери вашей каюты, услышал, как вы храпите, и решил не будить. Нассау вы уже видели, а пробыли мы там всего час, видите, как быстро вернулись. Полет был чисто деловой, даже лаборантов не брали. Надо было только передать материалы осмотра самолета и снимки.

— Будут его поднимать?

— Наверное. Но были они несколько озадачены. Говорят, никакой «Остер» с островов Тринидад и Тобаго тут не пропадал, во всяком случае с шестьдесят второго года, когда они стали независимым государством и завели собственный флаг и опознавательные знаки.

— Так. Откуда же он сюда залетел? Новый сюрприз «Бермудского треугольника»?

Сергей Сергеевич только весьма выразительно развел руками.

— Все, продолжаем нормальную работу, — с явным облегчением объявил начальник рейса. — Переходим на новый полигон, севернее. Надеюсь, там нас больше ничего не будет отвлекать.

Ученые занялись своими делами. На следующий день — второго октября, как отметил я потом в дневнике, решено было провести очередной исследовательский полет дирижабля. Я не собирался лететь, но вдруг с удивлением увидел на площадке, где воздушный корабль готовили к полету, Сергея Сергеевича, одетого по-походному.

— Вы разве не хотите составить нам компанию, Николаевич? — спросил Волошин.

— А чего вы вдруг летите? Ведь это обычный исследовательский полет? Я хотел посидеть, привести в порядок записи.

— Смотрите, как бы не прозевать вещи поважнее и поинтереснее, — сказал Сергей Сергеевич с напускным безразличием, заставившим меня сразу насторожиться.

— Разве это какой-то особый полет? Не плановый, обычный?

— Плановый, — кивнул он. — Обычный. Как вы любите писать в своих очерках, «рядовой полет». Но ведь такие полеты и приводят к открытиям…

Я отложил все дела, быстро собрался и поднялся в гондолу.

Мы направились на юго-запад. Но поначалу это был в самом деле совершенно обычный рабочий полет. Время от времени в нужных точках проводили океанографическую станцию. Автоматы-самописцы непрерывно вели метеорологические наблюдения.

Сергей Сергеевич, как обычно, развлекал нас всякими занимательными историями, но время от времени вдруг замолкал и внимательно осматривал океан в бинокль.

— Что вы ищете? — спросил я.

— Ищу? Просто любуюсь.

Так мы летали до двух часов. Потом Гриша сказал:

— В этом секторе программа исчерпана. Переходим в другой район, Сергей Сергеевич?

Волошин глянул на часы и обратился к Локтеву:

— Давайте еще немножечко пройдем курсом 240, Борис Николаевич.

Командир недоуменно посмотрел на Волошина.

— Должен же я показать представителю прессы обещанный сюрприз. Да, признаться, и самому хочется полюбоваться. Думаю, он появится минут через двадцать.

Заинтригованные, мы, конечно, начали смотреть во все глаза. И действительно вскоре увидели впереди два небольших суденышка. Одно оказалось катером береговой охраны. Он вел за собой на буксире какую-то яхту. Приглядевшись, я воскликнул:

— «Кармен»! Что с ней случилось? Тоже потерпела крушение?

— О нет, она вполне исправна, — засмеялся Сергей Сергеевич. — И даже была совсем недавно приведена в образцовый порядок, заново покрашена, как мы видели. Крушение потерпела не яхта, а ее экипаж.

Ничего не понимая, мы смотрели на Волошина.

— Борис Николаевич, прошу описать приветственный круг, — весело продолжал Волошин. И торжественно добавил: — Джентльмены! Позвольте вам представить: «Кармен» — она же пропавшая без вести «Мария»!

— Сергей Сергеевич, катер вызывает, — перебил его радист. — Благодарят за помощь в задержании контрабандистов.

— Передайте им наши поздравления, — ответил Сергей Сергеевич. — И спросите, если не секрет, велика ли добыча?

— Они отвечают: тысяча четыреста шестьдесят семь фунтов героина и марихуаны на сумму около миллиона долларов, — через некоторое время доложил потрясенный Костя.

— Неплохо! — кивнул Сергей Сергеевич. — Ну что же, как любит говорить уважаемый шеф: наш долг выполнен и совесть чиста. Можем спокойно продолжать научные исследования.

— Но как вы догадались, что «Кармен» — это «Мария»? Что она вовсе не пропала, а ее захватили и перекрасили контрабандисты? — опросил я.

— Исключительно методом дедукции, как прославленный Шерлок Холмс, — скромно ответил Сергей Сергеевич. — Поначалу я тоже думал, как и все, будто с яхтой что-то случилось. Пожалуй, первое подозрение у меня зародилось, когда мы увидели, как в укромной бухточке необитаемого островка какие-то люди ремонтируют и красят яхту, весьма похожую на «Марию». Впрочем, таких яхт тут сотни. Удивило и насторожило меня то, что подметил Костя: начали они ремонт как-то странно. Первым делом тщательно выписали название суденышка, хотя сама яхта еще не была покрашена, помните? Нелепо и странно, правда? Разумные люди так не поступают. Костя был прав.

Радист сиял.

— И честные тоже, подумал я, — продолжал Волошин. — Тут явно спешили прежде всего написать название яхты да покрупнее, поярче, чтобы оно сразу бросалось в глаза. Это было, конечно, лишь первое смутное подозрение. А тут странная радиограмма о пропавшем самолете. Мы получили ее, помните, как только собрались провести станцию возле островка, где ремонтировали яхту.

— А что вам показалось в ней странным? — удивился я.

— Во-первых, не назвала себя и свою волну, как полагалось бы, передававшая ее станция. А в конце радиограммы не было традиционного призыва ко всем судам и самолетам помочь в поисках. Мы еще напали тогда на Костю, упрекая его, будто принял не всю радиограмму. А он утверждал, что ее и передали такой куцей, и приводил в доказательство магнитофонную запись, которую, по счастью, сделал как дисциплинированный радист. Она мне весьма пригодилась, я ее потом тщательно изучил.

Сергей Сергеевич обвел довольным взглядом наши внимательные лица, и они, видимо, подействовали на него вдохновляюще.

— Была у этой радиограммы и вторая странность. У нас она воспринималась как переданная какой-то очень мощной станцией, а на «Богатыре» ее едва расслышали. Неудивительно, потому что передала липовую радиограмму не береговая станция, как мы подумали, а пройдохи, захватившие «Марию» и поспешно перекрашивавшие ее на наших глазах в «Кармен». Мы были совсем рядом с ними, отчетливо слышали призыв. И клюнули. Отправились на поиски никогда не существовавшего самолета. Но потом я задумался над этой странной историей. Почему о пропавшем самолете никто не вспоминает? Если пассажиров с него спасли, об этом непременно бы передавали сенсационные репортажи. Если же самолет пропал бесследно, обязательно начали бы снова поминать зловещую «Пасть дьявола». А о нем просто молчали, никто не вспоминал, словно никакого самолета и не было. Тут мне Дюжиков и подсказал, что это могла быть просто мистификация. Шутка? Вряд ли. Моряки сигналами бедствий не шутят. И тут мне вспомнилось выступление в американском конгрессе председателя подкомиссии по охране побережья и мореходства, так, кажется, она именуется. Я наткнулся на него в одной из газет, купленных в Нассау. Называлась заметка, разумеется, интригующе: «Пропали бесследно…» В ней приводились зловещие данные, собранные подкомиссией и сообщенные конгрессу: за последние годы в прибрежных водах Флориды и Багам, оказывается, пропало без вести больше шестисот небольших морских судов, рыболовных или частных яхточек! Их экипажи стали жертвами торговцев наркотиками, которые на похищенных яхтах под носом таможенников перебрасывают свой товар в укромные бухточки.

Костя, сдвинувший наушники, чтобы можно было слушать Волошина, громко присвистнул и покачал головой.

— Дело дошло до того, что береговая охрана издает специальные предупреждения для владельцев яхт и прогулочных катеров, чтобы они были осмотрительны, нанимая экипаж или приглашая малознакомых людей в гости. Именно таким путем, оказывается, проникают на борт облюбованного судна современные пираты, а не идут в открытую на абордаж, как в старину. Вспомнив обо всем этом, я подумал: а не навела ли и нас судьба на шайку «честных контрабандистов», захвативших «Марию» и спешно перекрашивавших ее?

— Лучшее место для темных делишек трудно найти, — сказал Гриша. — Около семи сотен необитаемых островов!

— Конечно! И повели они себя хитро. Для перекраски яхты выбрали укромную бухту на необитаемом островке, но неподалеку от Нассау, где пропавшую «Марию» никто не искал. И первым делом отчетливо и красиво, чтобы видно было издалека, вывели новое название — «Кармен».

— А зачем было фотографировать перекрашенную яхту? — спросил Олег. — Вы же сами сказали, яхты местной постройки похожи одна на другую, не различишь.

— Верно, таких яхт тут много, — подтвердил Волошин. — К тому же они ее не только перекрасили, но и переделали — одну надстройку убрали, другую соорудили. Но я сфотографировал новоявленную «Кармен» в инфракрасных лучах с помощью электронно-оптического преобразователя. И вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь.

Сергей Сергеевич разложил на штурманском столике несколько фотографий.

— Видите: на снимке под свежей краской заметна старая, местами облупившаяся, и отчетливо проступает название…

— «Мария»! Ну это улика неопровержимая! — воскликнул я. — Теперь они не отвертятся. Наверное, эти гангстеры нарисовали и букву М на обломках «Галатеи», случайно наткнувшись на них. Чтобы все подумали, будто это все, что осталось от погибшей «Марии», и перестали ее искать.

— Вполне вероятно. Больше никому такая мистификация была не нужна, — согласился Волошин. — Ну а разговор по радио, запрос о другом дирижабле, нашем мифическом двойнике я тоже тогда затеял не только для того, чтобы усыпить подозрительность бандитов.

— Суду все ясно, — перебил его ухмыляющийся Костя. — Вам надо было еще раз услышать, как работает их судовая станция, сравнить почерк радиста с фальшивкой о мнимой пропаже самолета.

— Конечно. И все совпало в малейших деталях, установить это мне позволили точнейшие приборы. А кроме того, помните громилу, Николаевич, пытавшегося помешать нам делать снимки на том островке, где мы беседовали с искателями затонувших сокровищ? Он еще случайно попал на снимок. Теперь бандита легко опознать. Мошенники были уличены, оставалось лишь сообщить об этом местным властям…

— Так вот зачем вы летали в Нассау! — воскликнул я. — И ничего мне не сказали. Не по-дружески.

— На то был строжайший приказ начальства. Но чтобы вы не обижались, расскажу, какие выводы подсказала мне эта темная история…

Сергей Сергеевич сделал длинную паузу и вдруг оказал:

— Думаю, никакой тайны «Пасти дьявола» не существует. Ее просто выдумали газетчики.

— Как?!

— Постараюсь подробно рассказать об этом вечером в нашем клубе. Потерпите.

Надо ли говорить, что вечером в «клубе рассказчиков» собрались, по-моему, все, кроме вахтенных.

Звездное небо, обступившая нас темнота и притихший, словно тоже внимательно слушавший океан создавали удивительную, какую-то колдовскую обстановку для разговора о «Пасти дьявола». Но Волошин, казалось, решил развенчать все ее загадки.

— Я уже давно считал, что не может быть никакой единой причины, губительной и для судов и для самолетов, — сказал он. — Искать одно всеобъемлющее объяснение для всех происшествий и катастроф в этом районе — затея заведомо неверная. К тому же многие катастрофы были просто-напросто выдуманы или произошли совсем в других местах…

И Сергей Сергеевич начал приводить примеры. Среди судов, «таинственно и бесследно» пропавших в «Пасти дьявола», упоминался американский танкер «Мэрин Сольфер Куин», оборудованный новейшей навигационной аппаратурой и всем необходимым для обеспечения живучести. Радиосвязь прервалась, когда танкер находился в Мексиканском заливе, за добрую тысячу миль от «Пасти дьявола». И пропал он, как оказалось, не бесследно. Были найдены его обломки со следами взрыва.

С 1918 года числилось загадочно пропавшим в «Бермудском треугольнике» судно «Циклоп» длиной в сто пятьдесят метров и с командой в триста девять человек. Его недавно обнаружили на дне, на глубине сорока метров, гораздо севернее — в районе Бостона, где он, судя по всему, в то неспокойное время напоролся на мину.

Погиб в «Бермудском треугольнике» линкор «Сан-Пауло»?

Газеты писали: пропал бесследно. Но при этом «забывали» добавить, что этот бразильский корабль был продан на металлолом. Линкор идти в Англию своим ходом не мог, его тянули два буксира. В Северной Атлантике они попали в такой жестокий шторм, что лопнули один за другим оба буксирных каната. Буксировщики потеряли линкор, и неудивительно, что он затонул. И катастрофа произошла вовсе не в «Бермудском треугольнике», а на несколько тысяч миль восточнее, возле Азорских островов…

Сергей Сергеевич напомнил о таинственном исчезновении огромного норвежского супертанкера — рудовоза «Берга Истра» в декабре семьдесят пятого года. Две недели его тщетно искали множество самолетов и судов. И ничего не нашли, никаких следов, хотя ни одного шторма за это время в том районе Тихого океана, где он исчез, не было. Загадочное исчезновение супертанкера объявили «самой большой пропажей века» и начали состязаться в сочинении предположений одно фантастичнее другого. Исчезновение «Берга Истра» так бы и осталось одной из величайших тайн океана, если бы не счастливый случай. Японское рыболовное судно заметило в океане спасательный плотик с двумя обессилевшими людьми. Это оказались моряки с «Берга Истра». Девятнадцать дней их носили по океану ветры и течения, и они уже отчаялись спастись.

Они рассказали, что «Берга Истра» погубил внезапный взрыв страшной силы. За три минуты супертанкер ушел на дно океана. Спаслись только два моряка, чудом оказавшиеся возле спасательного плотика.

— И больше ни одного свидетеля катастрофы и никаких следов ее! Вот пример, как огромное судно тонет за три минуты, не успев передать сигнала бедствия. И практически бесследно, потому что, сколько ни искали, ведь не могли обнаружить каких-либо признаков катастрофы — ни обломков, ни масляных пятен. Представьте, какой бы подняли шум газеты, если бы «Берга Истра» так бесследно пропал в«Бермудском треугольнике» и с него бы никто не спасся?!

— Еще бы!

— Сенсаций бы хватило надолго.

— Могу привести не менее поучительную историю «таинственного исчезновения» и большого, отлично оборудованного самолета, — поддержал Волошина. профессор Лунин. — Кстати, и произошла она в здешних краях несколько лет назад.

— Пожалуйста, Андриян Петрович. Это будет очень кстати.

«Небесный кудесник» кивнул и неторопливо начал:

— В тот день над Флоридским полуостровом бушевали грозы. И чтобы обойти их, все самолеты, вылетавшие из Майами, делали большой крюк в сторону океана. Мифические опасности «Бермудского треугольника» страшили летчиков куда меньше, чем обыкновенная, но зато вполне реальная гроза. Но пилот одного «Боинга-720» решил лететь над берегом напрямую, понадеявшись на свой опыт и на совершенное навигационное оборудование. На самолете был действительно великолепный локатор. Летчик выбирал промежутки чистого неба и лавировал, обходя тучи. При этом он, как положено, согласовывал с землей каждое изменение курса и высоты. А земля все время держала его самолет под наблюдением своих локаторов.

И вдруг связь прервалась, и светящаяся точка, обозначавшая на экранах локаторов положение самолета, внезапно исчезла. К счастью, удалось достаточно точно засечь место, где исчез самолет. Туда немедленно отправили поисковые группы. Места там дикие, труднопроходимые, топкие болота, кишащие аллигаторами, так называемый Эверглейдский национальный парк, один из заповедников США. Но все же поисковые группы сумели быстро обнаружить в болотистых зарослях обломки самолета.

Удалось найти и обгоревший, но все же уцелевший стальной контейнер с особой аппаратурой, непрерывно записывавшей до последней секунды на металлической магнитной ленте показания важнейших приборов самолета — данные о скорости, высоте, изменении курса. Специалисты расшифровали эти записи и смогли достаточно достоверно представить себе, что произошло с лайнером.

Когда пилот направил машину на участок чистого неба между грозовыми тучами, самолет неожиданно подхватил мощный поток теплого воздуха и понес вверх со скоростью свыше трехсот километров в час. Нос машины задирало все круче. Самолет неистово трясло. Летчик прилагал все усилия, чтобы выправить машину и не дать ей перевернуться. И не сразу заметил, что где-то на высоте десяти километров самолет попал уже в другой поток воздуха, более холодного… Этот вихрь с такой же силой потащил машину вниз…

Добавьте к скорости воздушного потока скорость самого лайнера. Приборы показали, что самолет ринулся к земле почти вертикально с огромной скоростью и на высоте двух километров начал разваливаться… Вся трагедия заняла сорок пять секунд. Вот вам и великолепный самолет. Вот вам и чистое небо. Кстати, это грозное явление природы, открытое в последние годы, мы так и называем турбулентностью чистого неба. Оно встречается во многих районах, особенно в тропиках.

— Н-да, — покачал головой Волошин. — Пример впечатляющий. А произойди эта катастрофа над океаном? Была бы еще одна тайна «Бермудского треугольника». Не будем забывать мудрый совет Конан-Дойля: «Мир и так достаточно велик и сложен, чтобы впутывать еще и всевозможную чертовщину». Убедил я вас?

— Почти так же, как и во время своего выступления на «оперативке», когда доказывали прямо обратное, — насмешливо ответил профессор Лунин.

— А как вы объясните известную историю с самолетом, часы на котором вдруг отстали на десять минут по сравнению с аэродромными? — опросил худенький молодой человек с рыжей бородой — кажется, гидрохимик.

Сергей Сергеевич с улыбкой развел руками:

— Как однажды изящно выразился о странных результатах одного нечисто проведенного опыта профессор Бруно Понтекорво: «Это явление скорее единственное, нежели редкое…»

— Вы считаете его недостоверным?

— Конечно. С каких это пор любое газетное сообщение стало научно установленным фактом? Не вижу оснований пересматривать из-за явных выдумок газетчиков теорию относительности.

— Но если, как выяснилось, вы не верили в загадки «Бермудского треугольника», Сергей Сергеевич, зачем же так долго морочили нам головы? — негодующе фыркнув в бороду в наступившей тишине, укоризненно спросил Черномор. — Говорили о них с такой убежденностью на оперативном совещании…

— Каюсь, Андрей Самсонович, — развел руками и склонил голову Волошин. — Каюсь, друзья мои, Я тогда ссылался не на строго проверенные факты, как требует наука, а на статейки из миланской «Панорамы» и других подобных газет и журналов. Конечно, прием запрещенный, признаю. Однако цель у меня была благая. Раз уж мы оказались в этом районе, следовало проверить: а может, все же хоть какие-то пока еще не объясненные явления тут происходят? А для этого следовало, как я тогда и говорил, быть всем начеку, дабы это возможное открытие не прозевать. А потом мне просто хотелось, так сказать, немножко поднять на судне «исследовательский тонус». Думаю, это меня полностью извиняет.

Сергей Сергеевич обвел всех взглядом, и ему ответили дружными, веселыми аплодисментами.

— Тем более осторожность старого исследователя загадок природы заставляет меня повторить: в тех случаях, с которыми мы столкнулись, ничего таинственного, к сожалению, не оказалось. Это мы выяснили. Однако это вовсе не означает, что в этом районе вообще нет ничего загадочного, — громко добавил Сергей Сергеевич, подняв палец к усеянному звездами небу.

— Гибель рыбаков все-таки не объяснена удовлетворительно, — поспешил сказать Гриша Матвеев.

— Согласен, — кивнул Волошин. — Во всяком случае, она допускает и другие объяснения, нежели пищевое отравление. Может, в самом деле их поразил инфразвук. Мне тоже больше нравится эта гипотеза. Хотя должен сказать, Гриша, есть у меня серьезные сомнения.

— Какие?

— Ты доказываешь, что инфразвуковые удары, характерные именно для этих мест, вызываются здешними определенными природными условиями. Между тем именно тут загадочно покинутых судов не находили. Называют брошенные командами совсем в других местах: «Марию Целесту» нашли гораздо восточнее, у Гибралтара. «Джонту» — в Тихом океане, «Уран Медана» — в Молуккском проливе. Какое они имеют отношение к «Бермудскому треугольнику»?

— А «Кэролл Диринг», покинутая командой? — не сдавался Гриша.

— Ее нашли гораздо севернее, возле мыса Хаттерас.

— Но воздействию инфразвука, заставившего моряков в панике покинуть ее, она, возможно, подверглась в этом районе. А потом, уже неуправляемая, была занесена течениями к северу, где ее и обнаружили.

— Ну гадать и строить всякие предположения можно без конца, — засмеялся Волошин. — На каждый катастрофический случай приходились бы сотни таких, когда инфразвук вызвал менее серьезные, но ощутимые последствия. Однако до сих пор ни одного такого случая, насколько мне известно, не зарегистрировано. А науке нужны точно установленные факты. Но в том-то и беда, что тут уже не отличишь действительных случаев от историй, сочиненных газетчиками. Медвежью услугу оказали газетчики шумихой насчет загадок «Пасти дьявола». Она теперь мешает научным исследованиям. Инфразвуковой «голос моря», разумеется, интереснейшее явление, и его надо тщательно изучать. Особенно в естественных условиях. Как он действует в открытом море, мы практически еще ничего не знаем.

— Сергей Сергеевич абсолютно прав, — поглаживая бритую голову, сказал профессор Лунин. — Взаимодействие атмосферы и гидросферы интересует сейчас и океанографов, и нас, метеорологов. Напомню, что «синоптик» — слово греческое и означает оно буквально «вижу одновременно». Так и следует нам вести работу: рука об руку и ничего не упуская! Все видеть во взаимосвязи, одновременно.

— Вы закончили ваше увлекательное покаяние, Сергей Сергеевич? — спросил Суворов. — А то час уже поздний, а завтра надо как раз этим и заниматься — разгадыванием настоящих, невыдуманных тайн.

— Ничего. Пустить, как говорится, ежа под череп только на пользу, — под общий смех сказал Лунин.

Все расступились, пропуская вперед, в круг света, начальника экспедиции.

— Поскольку у нас тут получился своего рода импровизированный семинар, — усмехнувшись, произнес он, — скажу несколько итоговых слов.

Он помолчал, поглаживая бороду, и неторопливо и внушительно, словно думая вслух, начал говорить о том, что район, который называют «Бермудским треугольником», вовсе нельзя назвать отдаленным и плохо исследованным. Во Флориде и на островах есть несколько научных институтов и станций, регулярно занимающихся изучением океана. Тут работало много экспедиций, и ни одна не обнаружила ничего сверхъестественного, как и мы за месяц исследований.

— Но разумеется, это вовсе не означает, что мы уже все знаем и ученым тут больше нечего делать. Изучение процессов, происходящих непосредственно в воздушном слое над океаном, в сущности, только начинается и, конечно, принесет немало интересных и важных открытий. Кое-что любопытное мы выяснили и за этот месяц.

Слушая профессора Суворова, я не без смущения думал о том, что, увлекшись «таинственностями», мало уделял внимания действительным открытиям, сделанным здесь же, при мне, только без шума и сенсаций.

Когда начальник экспедиции кончил говорить, все стали подниматься и расходиться.

— Зарезали вы меня своей очередной мистификацией, Сергей Сергеевич, — сказал я Волошину, когда мы, как обычно перед сном, стояли на корме. — Исписал целый дневник, думал, каждая подробность пригодится при разгадке тайны «Пасти дьявола», и, выходит, зря. Никакой тайны нет и рассказывать не о чем.

— Как не о чем? — воскликнул Волошин. — Столько произошло за это время! Обязательно расскажите. Это будет поучительная история о том, как сенсационные выдумки и шумиха осложняют научные исследования, мешают им.

— К тому же загадки все-таки есть, — добавил подошедший и слушавший наш разговор Гриша Матвеев. — Насчет возможности поражения рыбаков инфразвуком и Сергей Сергеевич признал, и никто возражать не стал. Возможно, Ленарда Гроу погубил именно инфразвук!

Сергей Сергеевич засмеялся:

— Люблю упрямых и настойчивых. Но подсказывает мне интуиция, что исчезновение Гроу с инфразвуком никак не связано. Оно имеет какую-то иную разгадку — возможно, неожиданную, но вполне естественную. Чует мое сердце.

Интуиция не подвела Волошина, он оказался прав! Вскоре из радиопередач мы узнали, что же на самом деле произошло с Ленардом Гроу.

Оказывается, все его выкрики по радио были издевательской инсценировкой!

Как признался его дружок, Ричард Стокс, у которого он гостил на Багамах, Гроу запутался в каких-то темных финансовых делишках. Ему грозила тюрьма. И он решил инсценировать свою гибель в таинственной «Пасти дьявола».

Намалевав на стареньком «Остере» Ричарда Стокса опознавательные знаки Тринидада и Тобаго, Гроу ждал подходящего момента. Таким ему показалась суета и шумиха, начавшаяся после загадочного исчезновения «Прекрасной Галатеи». На следующий день отправился в полет и он. Передав сообщение о том, будто с ним происходит нечто загадочное и прервав связь на полуслове, Гроу собирался улететь на Гаити. У него были в кармане документы на чужое имя, и он рассчитывал после такой эффектной гибели в «Пасти дьявола» надежно затеряться в пестром латиноамериканском мире и начать новую жизнь.

Однако полетел он почему-то не на Гаити, а на север, в открытый океан. И «Пасть дьявола» в самом деле его проглотила. Он упал в море, когда кончилось горючее. Почему он залетел сюда? Что с ним случилось?

«Вероятно, он перед полетом принял наркотик для большей остроты впечатлений, — заявил корреспондентам Ричард Стокс. — Но, видимо, не рассчитал дозы, и чудесные видения, о которых мы никогда не узнаем, увлекли его в широко раскрытую «Пасть дьявола»…»

Я сижу у себя в каюте, расшифровываю свои торопливые записи. А на судне между тем идет размеренная будничная работа. Океанографы готовят приборы к очередной станции. Сергей Сергеевич Волошин задумчиво рассматривает своего любимого «ИПШика», ломая голову, как же его усовершенствовать чтобы он вовремя предупреждал о возможном инфразвуковом ударе. «Небесный кудесник» Лунин в своей рабочей каюте в задумчивости поглаживая бритую, дочерна загоревшую голову, внимательно изучает бесчисленные снимки облачных завихрений, сделанные со спутников. Очаровательные лаборантки под руководством строгого Казимира Павловича Бека переливают пробы воды из одних колб в другие, окрашивая ее во все цвета радуги. Техники готовят к запуску радиозонды и метеорологические ракеты. Сосредоточенно гудят и подмигивают разноцветными лампочками электронно-вычислительные машины, едва успевая переваривать собранные материалы. На разных языках деловито перекликаются радиоголоса в эфире.

В этой будничной, спокойной, деловой обстановке и происходят подлинные открытия. Именно здесь они рождаются, а не в пустых газетных спорах и сенсационной шумихе. И приходят открытия всегда неожиданно. Надо постоянно ждать их и быть начеку!

Глеб Николаевич Голубев Гость из моря

Образ советского ученого привлекает меня давно. Сколько интереснейших представителей этого благородного племени рыцарей науки встречал я, плавая на экспедиционных судах или посещая различные лаборатории, обсерватории, научно-исследовательские институты! Рать этих замечательных людей в нашей стране все растет и становится поистине неисчислимой.

Писать о прекрасной и нелегкой работе тружеников, прокладывающих тропу в Неведомое, — было всегда для меня большой радостью. В повести, которая лежит перед вами, мне хотелось показать коллектив ученых, общими усилиями разгадывающих трудные загадки природы. Может быть, вы найдете в ней не так уж много приключений в общеупотребительном понимании этого слова, хотя в жизни ученого бывает и их немало, но мне хотелось рассказать прежде всего о приключениях пытливой исследовательской мысли и немного забежать вперед, в ближайшее будущее одной из самых удивительных и фантастических, по-моему, областей науки — молодой бионики, возникшей на наших глазах буквально за последние годы.

Странный институт

Я всегда буду признателен причудливой журналистской судьбе за то, что она привела меня в один весенний день к ничем особено не примечательным каменным воротам с черной деловой дощечкой, на которой было написано: «Институт морской бионики»…

Самая обыкновенная вывеска, не предвещающая никаких чудес. И вполне обыкновенной выглядела проходная будка, где возле телефона скучал вахтер с рыжими усами, редкими и торчащими во все стороны, как у старого кота. А на подоконнике дремал старый ободранный кот с усами, как у вахтера.

Оба они посмотрели на меня весьма недовольно, когда я нарушил их покой.

Вахтер долго вертел в прокуренных пальцах мои документы, а командировочное удостоверение посмотрел даже на свет, словно надеясь увидеть какие-то потайные знаки. Потом он положил руку на телефон и спросил меня:

— Из Москвы?

— Из Москвы.

Вахтер набрал номер, долго слушал размеренные гудки, доносившиеся из трубки.

— Не отвечает директор. Вышедши.

Бедный вахтер явно не знал, что же делать дальше. Он еще несколько минут мучительно думал, испытующе рассматривая меня голубыми младенческими глазками, опять стал изучать мои документы и, наконец, тяжко вздохнув, распахнул передо мной дверь.

— Идите все прямо по дорожке, никуда не сворачивая. Во-он белый дом виднеется. Там и контора. Только никуда не сворачивайте! — повторил строго вахтер, и в голосе его мне почудилась тревога.

Кот проснулся окончательно, выгнул воинственно спину и зашипел, глядя на распахнутую дверь тоже с явной тревогой и опасением. Когда я шагнул через порог, кот посмотрел на меня — теперь уже с несомненным сочувствием.

Ничего не понимая, я зашагал по выложенной мелкими камнями дорожке в ту сторону, где среди высоких сосен белела стена дома. Где-то совсем рядом, спрятавшись за соснами, шумело море.

«Неплохое местечко отхватили для института», — подумал я и замер на месте.

На повороте дорожки сидел здоровенный белый медведь. Он с интересом рассматривая меня и несколько раз ободряюще кивнул: дескать, подходи поближе, не робей.

Не сводя с него глаз, я начал потихоньку пятиться. Тогда медведь, укоризненно покачивая головой, поднялся на задние лапы и вразвалочку направился ко мне…

Я повернулся, намереваясь поскорее ретироваться в будку вахтера.

И с ужасом увидел, что путь отступления отрезан: метрах в пяти поперек асфальтовой дорожки лежал молодой леопард и, прищурившись, посматривал на меня.

Теперь я понял, почему кот с таким мрачным сочувствием провожал меня, когда я так беспечно шагнул через порог сторожки в этот опасный мир.

Переводя взгляд то на медведя, то на леопарда, я сошел с тропинки и начал осторожно отступать в кусты.

Бежать нельзя, это я понимал: леопард немедленно бросится на меня. А так ом, может, подумает, будто вовсе не боюсь его и просто гуляю.

Кажется, леопард так и думал. Во всяком случае, он продолжал лежать спокойно на теплом асфальте и даже не смотрел в мою сторону. Глаза у него совсем закрылись от блаженства» Неужели он и вправду задремал?

Но медведь явно хотел познакомиться поближе. Сначала он шел на задних лапах, широко раскинув передние, словно намереваясь заключить меня в объятия. Но, убедившись, что я вовсе не разделяю его желания, мишка сердито рявкнул, встал на все четыре лапы и припустил за мной по-настоящему. И я, уже забыв о леопарде, ринулся от него сквозь кусты.

Успею ли добежать до ближайшей сосны?

Сумею ли вскарабкаться на нее? Ведь ствол снизу совершенно гладкий, точно мраморная колонна…

Я выскочил на маленькую полянку и едва не налетел на пеликана, деловито выковыривающего что-то своим громадным клювом из старого пня. Он испуганно замахал крыльями и отскочил в сторону.

Взлететь он, видно, не может, надо бы спасти его от медведя. Но как? Мне было не до того, треск веток слышался уже за самой спиной.

Подбежав к спасительной сосне, я начал судорожно подпрыгивать, пытаясь ухватиться хоть за какой-нибудь сучочек, и все срывался.

Я хотел бежать дальше, к другой сосне, как вдруг до меня дошло, что треск сучьев за спиной почему-то смолк. Или медведь забыл обо мне и занялся пеликаном?

Я медленно обернулся, страшась увидеть кошмарно-кровавую сцену, — и обмер.

Медведь отступал! Виновато понурив голову, он пятился, словно щенок, от пеликана, а тот, грозно раскинув крылья, уже нацеливался своим чудовищным клювом, выбирая подходящую точку на мишкином лбу…

Но медведь не стал ждать удара. Рявкнув так жалобно, что я рассмеялся, он скрылся в кустах.

Пеликан, не обращая на меня никакого внимания, опять принялся деловито долбить старый пень. А я начал приводить себя в порядок: попытался отчистить костюм от сора, прилипшего, когда карабкался на смолистый сосновый ствол.

Из этого ничего не получалось, потому что руки я тоже перепачкал смолой. Чертыхнувшись, я только подумал: «Хорошо, хоть никто не видел, как я улепетывал и занимался этими физическими упражнениями», — как тут же, подняв голову, заметил всего в пяти шагах от меня человека.

Он был высок, худощав, строен. И лицо у него было тонкое, узкое, приподнятая левая бровь придавала ему насмешливо-скептическое выражение. Одет незнакомец был так, словно собрался на танцы: щеголеватый, отлично сшитый кремовый костюм, из кармашка выглядывал уголок вишневого платочка, светлая клетчатая рубашка, на ногах — легкие плетеные туфли.

Он стоял, прислонившись к стволу березы и скрестив на груди руки, и насмешливо рассматривал меня — уже, видно, давно.

— Добрый день, — сказал я. — Вы здесь работаете?

Щеголеватый незнакомец весьма изысканно поклонился и даже, как мне показалось, шаркнул ножкой.

— Волошин, Сергей Сергеевич. Заведующий одной из лабораторий, — представился он.

— Мне бы хотелось повидать директора института, — кашлянув, продолжал я.

— А почему вы решили, будто он должен сидеть именно на этой сосне? У него есть кабинет, как у настоящего директора.

Я смущенно хмыкнул.

— Из газеты? — строго спросил неумолимый Волошин.

— От журнала.

— Очень мило. Но как вас пропустил сверхбдительный дядя Федя?

— Вахтер?

— Да, вахтер.

— Ну, я запасся солидными бумажками.

— Ах, так. Боюсь, что на нашего директора они не произведут впечатления. Он очень сейчас занят.

Он поколебался, испытующе поглядывая на меня, потом добавил:

— Ладно, провожу вас к нему. А то один вы еще заблудитесь. И вас могут обидеть наши довольно буйные питомцы.

— Они специально охраняют вас от непрошеных посетителей? — спросил я. — Ловко придумано. Но зачем же еще вахтер?

— Нет, просто все мы очень любим разных зверюшек. А ездить приходится повсюду в экспедиции, вот и привозим кто что сможет.

Над аллейкой, которая вела к главному корпусу, был перекинут плакат:

«Время делает свое дело. А ты, человек?»

Мы поднялись на широкое крыльцо, и Волошин обратил мое внимание на серый каменный щит, укрепленный возле двери. На нем я увидел математический знак интеграла, за верхний конец которого был прикреплен паяльник, а за нижний — хирургический скальпель.

— Наш герб, — пояснил Сергей Сергеевич. — Правда, не слишком броский. Можно бы придумать эмблему и получше. Вот я в одном гидротехническом институте видел: в лаборатории каменный сфинкс стоит.

— Зачем?

— Символизирует загадочность водной стихии, — с удовольствием и, пожалуй, с некоторой завистью в голосе ответил Волошин.

Коридор, по которому мы шли, был пустынным и чинным, как и подобает академическим научным учреждениям. Только на стенах висели довольно странные плакатики:

«Науки принуждения и насилия терпеть не могут.

Петр Первый».

«Хромой калека, идущий по верной дороге, может обогнать рысака, бегущего по неправильному пути.

Фрэнсис Бэкон Верулемский».

«Чтобы найти, надо знать, где искать.

Менделеев».

— Вот мы и пришли, — сказал Волошин, останавливаясь у одной из дверей. Возле нее тоже висел плакатик:

«В вопросах науки авторитет тысячи ничего не стоит перед скромными рассуждениями одного человека.

Галилео Галилей».

— Что же это, на двери даже дощечки никакой нету? — спросил я. — Могут подумать, что директором у вас сам Галилей.

— А вы думаете, на дверях кабинета Галилея была табличка? — усмехнулся Волошин. — Или, может, даже было написано: «Без доклада не входить»? Боюсь, что из такого кабинета он бы не заметил, что Земля вертится.

С этими словами Волошин распахнул дверь, пропуская меня вперед. Я вошел в просторный и светлый кабинет. Не знаю, что именно ожидал я увидеть, но обычный длинный стол для заседаний да еще покрытый традиционным бильярдным зеленым сукном как-то разочаровывал.

У окна стоял большой письменный стол, и за ним, погрузившись в какие-то размышления над кипой бумаг, сидел человек лет сорока пяти, черноволосый и довольно мрачноватый на вид, — может, потому, что не успел побриться и все время потирал ладонью колючую щеку.

— Мы уже договорились — вечером, — сердито сказал он, поднимая голову. — Вечером, Сергей Сергеевич!

— Я-то могу ждать хоть до завтрашнего вечера, Андрей Васильевич, — ответил Волошин, — но вот товарищ из Москвы, представитель всемогущей прессы. Он не может ждать. Он жаждет рассказать человечеству, чем мы тут занимаемся, в тени стройных сосен, на берегу моря.

— Логинов, — хмуро представился директор и так крепко пожал мне руку, что пальцы побелели и заныли.

Я начал объяснять, зачем приехал, показал все бумажки, которыми запасся предусмотрительно в Москве. Логинов молча слушал меня, и лицо его все больше мрачнело. А бумажки он и смотреть не стал.

Волошин подошел к окну и распахнул его. В прокуренную комнату ворвались свежий морской ветер, шелест сосен и щебетанье птиц. Сергей Сергеевич стоял у окна спиной к нам, всей своей позой говоря: «Привести вас сюда я привел, а теперь умываю руки…»

— Сегодня ни минуты я вам уделить не могу, — устало сказал Логинов, когда я исчерпал все аргументы и замолчал. — Смета, — прибавил он таким тоном, похлопав по разложенным на столе бумагам ладонью, что я сразу поверил: ему действительно очень некогда, иначе не сидел бы он в этом скучном кабинете в такой веселый день.

Но я не впервые приходил брать интервью в научные учреждения, привык к подобным приемам и предложил:

— Может быть, вы дадите указания и я смогу пока побеседовать с руководителями лабораторий? А потом уже вы как бы подведете итоги.

— На жаргоне канцеляристов это называется «гнать зайца дальше», — насмешливо вставил, не оборачиваясь, Волошин.

В глазах Логинова промелькнула усмешка, но лицо по-прежнему хранило мрачное выражение.

— Да, все сейчас заняты, — нерешительно пробормотал он, привычным жестом потирая небритую щеку. — Скоро уходим в море… Хлопот у всех много…

— Но вот, кажется, Сергей Сергеевич сейчас свободен. Может быть, он… — просительно сказал я.

Волошин поспешно обернулся, но сказать ничего не успел.

— Закрывайте окно! Васька летит! — крикнул кто-то во дворе.

В комнату влетел крупный иссиня-черный ворон, сделал плавный круг над зеленым заседательским столом и величественно опустился на правое плечо Логинова.

Я немножко растерялся. Директор института с вороном на плече — согласитесь, довольно странная картина.

— Где ваш фотоаппарат? — напустился на меня Волошин. — Редкий кадр: директор обсуждает бюджет со своим тайным советником — мудрым старым вороном по кличке Васька-вор. «Отпустить ли добавочные средства лаборатории Волошина?» «Каркнул ворон: «Never more».

— В самом деле, Сергей Сергеевич, может, вы пока что-нибудь покажете гостю, — нерешительно проговорил Логинов, с тоской посмотрев сначала на меня, потом на бумаги, заполнившие стол.

Я тоже просительно стал смотреть на Волошина, и он сдался:

— Ладно, только из уважения к прессе. Пошли!

— Захватите Ваську, — попросил оживившийся Логинов, осторожно снимая ворона со своего плеча.

Птице это явно не понравилось.

— Нет уж, я с его клювом знаком, — попятился Волошин, подталкивая меня к двери.

Логинов подошел к окну, легким взмахом руки бросил Ваську в воздух и поспешно закрыл створки. Мы все-таки успели расслышать негодующее карканье ворона.

Директор странного института снова склонился над бумагами, но, когда мы уже были в дверях, поднял на миг голову и бросил нам вдогонку фразу, которая заставила меня насторожиться:

— Вы уж там полегче, Сергей Сергеевич… Не перегружайте слишком его нервную систему.

Волошин успокоительно помахал ему, но, посмотрев на меня, довольно зловеще хмыкнул.

В коридоре, постояв минуту в задумчивости, он подошел к висевшему на стене телефону и несколько минут вел с разными лицами какие-то переговоры, мало понятные для меня.

— Казимир Павлович? Это Волошин, добрый день. Скажите, кто у вас нынче в аквариуме? Ах, так! Прекрасно, это будет даже для меня любопытно. Мы к вам заглянем… с одним товарищем. Да, да, что поделаешь, надо развлекать. Пока!

Инкубатор? Это кто, тетя Паша? Добрый день, тетя Паша, Волошин беспокоит. Как у вас там, есть созревшие утята или цыплята? Ну, двенадцатидневные, да, да. Утята? Отлично! Вы придержите одного, никому не давайте. Мы скоро зайдем. Да, с одним приезжим товарищем из Москвы. Ну вот и все, — повернулся он ко мне. — Можем начать коротенькую пробежку по нашей стране чудес.

Коза в аквариуме и другие чудеса

От этого дня у меня осталось самое сумбурное впечатление.

Волошин водил меня из лаборатории в лабораторию, знакомил все с новыми и новыми людьми. Каждый из них терпеливо рассказывал мне, над чем работает, а я торопливо записывал все в блокнот. Но, открыв его снова поздно вечером в маленькой комнатке, отведенной для приезжих гостей, я с ужасом убедился, что даже сам ничего толком не могу понять в этих отрывочных, беглых записях:

«Центральным звеном превращения химической энергии в механическую является реакция сокращения белка мышц. При этом насыщенная энергией аденозинтрифосфорная кислота (АТФ), соединяясь с сократимым белком мышц (актомиозином) в присутствии воды, отдав свою энергию, превращается в аденозиндифосфоркую кислоту (АДФ) с выделением фосфорной кислоты…»

Тут же была пометка: «К. П. Бек. Асимметричное лицо, странно блестят глаза, словно вставные, искусственные… Знания — это еще не ум!» — но что она означала, я, хоть убей, теперь не понимал. И даже не мог вспомнить, как же выглядел этот, видимо заинтересовавший меня именно своей внешностью человек. Смутно мелькали в памяти какие-то лица — старые и молодые, загорелые, бледные, хмурые, улыбающиеся, усталые, розовощекие. Кто же из них Бек?

Да, это была тонкая месть. Волошин ловко пошутил надо мной, а в моем лице над всеми газетчиками. Он был радушен до предела, показал мне поистине все, но в таком бешеном темпе, что это все теперь превратилось в моей голове в ужасающую мешанину.

И главное, каким же сложным и необычным оказалось то, что я увидел.

Помню, как сначала Волошин завел меня в инкубатор. Это был превосходный, но совершенно обыкновенный инкубатор: сверкающий чистотой, жарко натопленный, звенящий от неистового писка только что вылупившихся цыплят.

— Подождите меня здесь, — сказал лукавый проводник, оставляя меня одного в маленькой, совершенно пустой комнате.

Дверь Сергей Сергеевич не закрыл, и я слышал, как он кого-то попросил:

— Дайте мне вполне созревшего, двенадцатидневного.

Через минуту Волошин вернулся, бережно держа в руках какой-то желтенький пушистый комочек. Он присел, осторожно разжал руки и тут же, поспешно отскочив, спрятался за дверью, оставив только узенькую щелочку. Можно было подумать, что он принес по крайней мере очковую змею или какого-нибудь экзотического ядовитого паука, и я на всякий случай слегка отступил.

Но передо мной был всего-навсего забавный крошечный утенок, похожий на комочек золотистого пуха. Он с интересом поглядывал на меня и раза два вопросительно пискнул.

— Походите перед ним, — предложил сквозь дверную щелочку Волошин.

— Что сделать?

— Походите по комнате. Туда-сюда. Пусть он на вас полюбуется. Да не бойтесь, он не укусит.

Чувствуя какой-то подвох, я пожал плечами и неуверенно прошелся по комнате, поглядывая на утенка. Он снова запищал теперь, как мне показалось, радостно и вперевалочку засеменил ко мне.

— Все в порядке, — удовлетворенно сказал Волошин, распахивая дверь. — Теперь мы можем продолжить нашу прогулку.

Мы вышли из инкубатора и неторопливо зашагали по асфальтовой дорожке. Громкий писк заставил меня оглянуться.

Утенок спешил за нами.

— Придется идти потише, он отстанет и будет плакать, — сказал Волошин.

— Ничего, вон тут сколько утят и цыплят во дворе бегает. Он сейчас к ним пристанет, — ответил я.

— Вы так думаете?

Тон Волошина заставил меня оглянуться.

Не обращая никакого внимания на своих пушистых братцев и сестричек, не отвечая на призывное кряканье уток, копошившихся в траве, утенок упрямо ковылял за нами. Со стороны это выглядело, наверное, забавно: в окнах домика, мимо которого проходила наша странная процессия, я заметил несколько смеющихся лиц, которые тут же скрылись.

— Это гипноз? — осторожно спросил я, опасливо оглядываясь на утенка, деловито ковылявшего за нами.

— Нет. По-научному это называется импринтинг. Как это перевести поточнее? «Запечатление», что ли. Любопытное явление. Но о механике его вам лучше как-нибудь подробно расскажет Логинов. А в «двух словах», как вы любите, дело в том, что многие животные считают своим родителем первое движущееся существо, которое они увидят через определенное время после появления на свет. Или даже первый неодушевленный предмет, не важно, лишь бы двигался…

— Значит, я теперь вроде как его папаша? — тревожно перебил я, снова оглядываясь на утенка.

Обрадованный, что я обратил на него внимание, он замахал пушистыми крылышками и засеменил еще быстрее.

— Да. Отныне на вас лежат все заботы по его воспитанию, — сочувственно проговорил Волошин.

Утенок сопровождал нас, наверное, добрых полтора часа. За это время мы успели побывать в двух лабораториях, и он каждый раз терпеливо ждал нас на крылечке, приветствуя мое появление возбужденным писком. Наконец Волошин сжалился — не знаю, над кем: надо мной или над утенком? — и попросил одного из молодых лаборантов отнести его обратно в инкубатор — «на перевоспитание»…

А мы пришли в лабораторию биохимии, где в просторной полутемной комнате почему-то стоял громадный, в человеческий рост, аквариум, доверху наполненный водой.

А в аквариуме, в воде, стояла живая коза и меланхолично посматривала вокруг, время от времени выпуская изо рта серебристые пузырьки воздуха, словно самая обыкновенная рыба.

Я смотрел то на подводную козу, то на Волошина.

Коза оставалась спокойной и невозмутимой. Похоже, ей было скучно. Глядя на меня, она мекнула, только беззвучно. Лишь целая гирлянда воздушных пузырьков вылетела у нее изо рта.

Зато Волошин наслаждался моим изумлением. Лицо его прямо-таки излучало сияние.

— Здорово? — спросил он. — Скоро и мы так с вами будем нырять — без всяких там аквалангов или скафандров. — Он подмигнул козе и добавил шепотом, оглянувшись по сторонам: — Но я все-таки предпочитаю акваланг.

— А теперь я покажу вам интереснейшую штуку, — торжественно объявил Волошин. — Уникальная модель электронно-биологического мозга.

Этот «мозг» занимал небольшой домик, стоявший в стороне от других на тенистой полянке среди сосен. Сначала мы вошли в комнату, почти все стены которой занимали щиты управления и панели с мигающими разноцветными лампочками. На столах стояли пишущие машинки и перфораторы. Я оглядел все это довольно равнодушно, потому что уже не раз бывал в разных вычислительных центрах.

— Какой марки у вас машина? — спросил я, поздоровавшись, у девушки в синем халате, сидевшей за одним из пультов.

Она не успела ответить, вмешался неугомонный Волошин:

— Марку мы еще не придумали. Пока занимаемся наладкой машины. Но тут смотреть нечего, вы правы. Давайте заглянем к биологической части этого электронного мозга.

С этими словами он открыл дверь в другую комнату и пропустил меня вперед. Я ожидал увидеть самые неожиданные вещи, но все-таки растерялся.

Небольшую сводчатую залу, куда мы вошли, нельзя было назвать иначе, как конюшней. На меня пахнуло густым и каким-то очень уютным запахом навоза и свежего сена. Сено в самом деле было навалено пышной грудой в одном из углов.

А посреди зала я увидел стойло, а в нем — серого ослика с длинными ушами. Вкусно похрустывая, он жевал сено и с интересом поглядывал на меня.

— Перед вами главная часть нашего электронно-биологического мозга, — сказал за моей спиной Волошин.

Я уже догадывался, что стал в этот день жертвой одного довольно распространенного приема, с помощью которого ученые нередко спасаются от представителей прессы, любознательных экскурсантов и других гостей, мешающих им спокойно работать. Специально для таких посетителей устраивают своего рода «парад аттракционов», призванных зримо и просто, вполне доступно пониманию даже школьника, демонстрировать «безграничную силу науки».

Любуются гости всякими хитроумными роботами, механическими руками, двухголовыми телятами или четырехглазыми лягушками, восхищенно ахают, а тем временем хозяева могут спокойно заниматься в своих лабораториях не такими впечатляющими, но по-настоящему важными и сложными опытами, отнимающими порой годы и десятилетия.

Тут, в Институте морской бионики, явно занимались действительно важными и интересными делами. А мне подсовывали аттракционы, словно несмышленому новичку. Впрочем, сам виноват: «Расскажите, пожалуйста, в двух словах…»

Но все-таки этот осел в стойле — уже слишком! Мое терпение лопалось.

Я посмотрел на Волошина с такой укоризной, что он поспешил сказать:

— Нет, в самом деле, это очень интересно и важно. Мы пробуем вмонтировать в электрическую сеть машины живые нервные клетки. Видите провода? Через них нервная система осла соединяется с электронной машиной… Но тут я боюсь чего-нибудь переврать, лучше вам Логинов о тонкостях расскажет.

— Но почему же именно осла? — не выдержал я.

— А что же осел — не человек? Почему бы и ему не участвовать в прогрессе науки? Дорогой мой, вас ослепляют предрассудки. Вы просто недооцениваете осла. Посмотрите, как он внимательно слушает.

Ослик в самом деле насторожил уши и даже жевать перестал, не сводя с нас глаз.

— Ясно, ясно! — взмолился я. — Но хватит аттракционов.

— Вот так… В двух словах, — закончил Волошин.

Я попытался «морально убить» его взглядом, но без малейшего успеха. Тогда я сказал: — Ведите меня в вашу лабораторию и покажите что-нибудь настоящее. Любую обыкновенную машину или прибор, чтобы только работали честно, без всяких фокусов, без вмешательства осла и прочей нечистой силы. Я уже устал от этих слишком впечатляющих зрелищ.

— Ладно, — засмеявшись, кивнул он. — Но только у нас в лаборатории сейчас нет ничего такого… интересного.

Техническая лаборатория, куда привел меня Волошин, выглядела довольно обычно. Во всяком случае, оглядевшись, я не заметил никакой живности — только надежные, спокойные приборы и аппараты повсюду, переплетения проводов, горьковатый запах дымка и металла. У одного окна стоял токарный станок, у другого — верстак. На этот верстак, постелив газету, и предложил мне сесть Волошин, а сам пристроился на подоконнике: ни одного стула в лаборатории почему-то не было.

— Итак, что же вас интересует?

— Над чем вы работаете?

Волошин грустно посмотрел на меня и хмыкнул.

— Ну вот, вы, газетчики, неисправимы. Совершенно невозможный народ. Хотите, чтобы я просто и ясно изложил вам в двух словах — непременно в двух, не больше! — то, над чем думаешь, бьешься, ломаешь голову годами, без выходных дней и перерывов на обед. Вы думаете, когда я сплю, то не работаю? Нет, даже ночью снится всякая чертовщина, формулы какие-то снятся, чертежи. А вы хотите в двух словах…

Он ласково погладил металлическую стенку стоявшего рядом на столе прибора, помолчал и вдруг весело сказал, тряхнув головой:

— Ладно. В двух словах. Самую суть, вернее, задачу. Вы помните, какой девиз был у Кречинского?

— Какого Кречинского?

— Ну, «Свадьбу Кречинского» читали? Сухово-Кобылина? Хотя вы, газетчики, такой народ, вы все пишете, читать вам некогда…

— Я читал, но не помню же эту пьесу наизусть.

— Но этот девиз надо бы знать, он запоминается, — и, подняв тонкий палец, Волошин наставительно произнес:

— «В каждом доме есть деньги, нужно только знать, где они лежат…»

Я засмеялся.

— У меня девиз примерно такой же, — невозмутимо продолжал Волошин. — «Мир прозрачен, только нужно найти способы убедить в этом других». Все прозрачно, — добавил он, широко взмахивая руками. — И эти бетонные стены, и скалы, и любая толща морской воды, и сталь. Только нужно иметь ключик, чтобы он любую преграду превращал в прозрачное стекло.

— Над этим вы сейчас и работаете?

— Над этим мы и работаем.

— И что-нибудь получается?

— Кое-что, кое-что, — задумчиво пробормотал Волошин.

— Интересно, — сказал я. — И сквозь стену показать мне мир сможете?

— Смогу, — засмеялся Волошин, опять поглаживая аппарат. — Но не так быстро, больно вы прыткий. Многое еще не получается, и вот это-то самое интересное. Но о нем в двух словах не расскажешь. Если вы хотите всерьез понять, чем мы тут занимаемся, то поживите у нас, побродите по лабораториям, потолкуйте с людьми, спрятав записную книжку, вот тогда, может, что-нибудь поймете. А народ у нас веселый, добродушный, и живем мы тут довольно интересно, скучать не будете.

Бурная ночь

«Живем мы тут довольно интересно, скучать не будете», — вспомнил я слова Волошина и невольно рассмеялся в темноте, хотя еще минуту назад мне было вовсе не до смеха…

Я так замерз, что от непрерывной дрожи у меня время от времени щелкали зубы, и промок, похоже, в самом деле до мозга костей — вовсе не фигурально.

Непогода усиливалась. Дождь лил с черного зловещего неба все сильнее, ледяными струйками просачиваясь за воротник, как ни старался я закутать шею. Мы то и дело хватались за черпаки, но вода в лодке все прибывала — лодка явно была дырявой. Сапоги мои тоже оказались дырявыми, и зверский холод все злее сковывал промокшие ноги.

Когда редкие вспышки молний на миг разрывали непроглядную дождливую тьму непогожей весенней ночи, я видел неподалеку вторую лодку, неподвижно застывшую на реке, рябой от дождевых капель. Черные фигуры в ней так же скрючились, замерзли, как и мы с Волошиным.

Посмотрев в другую сторону, я бы мог увидеть и третью лодку. Но поворачиваться мне не хотелось, потому что от малейшего движения за воротник хлынули бы новые потоки ледяной воды.

Река разлилась, пенилась. Мутные потоки закручивались то и дело водоворотами.

Какая нелегкая заставила меня сидеть здесь, под холодным дождем, посреди пустынной реки, в эту бурную, ненастную ночь, вместо того чтобы спокойно нежиться в теплой постели?

И сборы были какие-то суматошные, словно мы отправлялись в разбойничий набег.

Начать с того, что в самый разгар увлекательного сна кто-то грубо сдернул с меня одеяло и зловеще сказал:

— Пять минут на сборы, или мы уезжаем. И оденьтесь потеплее.

Сразу забыв, что мне такое интересное снилось, и ничего не соображая, я сел на койке. В комнате царила кромешная тьма. За окном завывал ветер и шумел дождь. Я уже протянул руку к выключателю, как вдруг за окном сверкнула молния и на миг залила комнату призрачным слепящим светом.

При ее блеске я успел заметить, что никого больше в комнате не было. Кто же срывал с меня одеяло? Чей это был голос? Или все мне приснилось?

Я зажег свет под гулкий, раскат подоспевшего грома и увидел мокрые следы на полу, тянувшиеся отдвери до моей койки. Значит, кто-то в самом деле будил меня.

Сквозь плеск дождя донеслись спорящие голоса, и тогда, окончательно проснувшись, я поспешно кинулся одеваться. Свитер, сапоги, плащ…

Люди, сновавшие под проливным дождем вокруг грузовика, выглядели при вспышках молний форменными заговорщиками. Верзила, тащивший на плече какой-то ящик, прикрыв низко надвинутым капюшоном плаща все лицо, вовсе не походил на щеголеватого Волошина. Я узнал его, лишь когда он сердито рявкнул:

— Все еще не проснулись? А ну-ка, подсобите.

— Так это вы меня разбудили? Спасибо…

— Спасибо потом. Сначала держите ящик, у него чертовски острые углы.

Вдвоем мы забросили тяжелый ящик в кузов машины. Его принял у нас какой-то толстяк в ушанке, я не сразу узнал в нем заведующего лабораторией биофизики Макарова.

— Залезайте и сами, уже все погружено, — сказал он мне и подмигнул. — А то как бы командующий не передумал…

Я последовал его совету, торопливо забрался в кузов и пристроился среди ящиков и мокрых мешков в самом дальнем углу, чтобы не попасться до отъезда в самом деле на глаза нашего строгого директора: вдруг решит избавиться в моем лице от лишнего груза…

Я начал расталкивать мешки, пытаясь устроиться поудобнее, как вдруг под самым моим ухом певучий голос жалобно произнес:

— Ой, вы сели мне на ногу!

— Простите, пожалуйста, Елена Павловна, я вас совсем не заметил.

Прожив в необычном институте уже целую неделю, я не только познакомился со всеми научными сотрудниками, но, оказывается, уже научился различать их по голосам.

Елена Павловна была женой Макарова. Хотя они работали в разных лабораториях — она помогала Логинову, — их часто можно было видеть вместе — маленькую и тонкую Елену Павловну, похожую на мальчишку — особенно в брюках, которые она обычно носила в рабочие будни, — и плечистого, медвежеватого ее мужа с широким и скуластым обветренным лицом и хитрыми глазами, запрятавшимися куда-то глубоко в узенькие щелочки под лохматыми бровями. Забавная пара.

— Вы-то зачем едете, Елена Павловна? — спросил я. — Такая ужасная погода, еще простудитесь.

Она тихонько засмеялась в темноте и ответила:

— Как же это я не поеду, ведь угри — моя тема, А погода отличная. Нам, ихтиологам, к сырости не привыкать. Садитесь рядом. А я тут давно захватила лучшее местечко. Дорога будет трудная. Но вы устраивайтесь поудобнее, все уместимся. Я сейчас подвинусь. Вот так.

— Все сели? — услышал я голос директора.

Андрей Васильевич заглянул к нам под брезентовый тент, посвечивая ярким фонариком.

— Елена Павловна, может, все-таки переберетесь в кабину?

— Спасибо, я чудесно устроилась и даже начала дремать.

— Ладно. Где Макаров?

— Как всегда, побежал захватить что-то совершенно необходимое, — ответил откуда-то из самой толщи наваленных мешков Волошин.

— Ага, вон он бежит, — проговорил Логинов, убирая свой фонарик. — Ваня, на что тебе термос, ведь все равно разобьешь по дороге.

— Ничего, я его буду всю дорогу прижимать к груди, — весело ответил Макаров, ловко перебрасывая свое грузное тело через борт грузовика. — Зато вы все мне в ножки поклонитесь, когда хлебнете горяченького кофейку перед тем, как лезть в воду. Поехали!

— А пресса здесь? — вдруг спросил Логинов.

Я так и замер.

— Здесь, помогает мне придерживать ящики, — ответил Макаров, усаживаясь рядом со мной и заговорщицки подталкивая меня в бок.

— И делает он это, все еще не проснувшись, — немедленно подхватил из своего укрытия Волошин.

Я понимал, что он шутит. Но, по-моему, момент для шуточек был не самый подходящий. К счастью, наш строгий начальник уже исчез.

Мы тронулись в путь. Штормовое море ревело грозно и так близко, будто уже победно вырвалось на берег. Казалось, что к нам под брезентовый тент не захлестывает ветром дождевые холодные струи, а ломятся морские волны. Сосны вдоль дороги скрипели от натуги, борясь с порывами ветра.

торжественно начал было громко декламировать Волошин, но тут же чертыхнулся и смолк, потому что машина выехала за ворота, свернула с асфальта на проселочную дорогу и нас начало швырять во все стороны.

Мешки и ящики ожили, каждый из них норовил занять самое лучшее местечко, а мы, естественно, противились этому, и завязалась между нами борьба, не прекращавшаяся — с переменным успехом — всю долгую дорогу…

Куда и зачем мы мчались по глухим лесным дорогам в эту ненастную весеннюю ночь?

Уже несколько дней я слышал в институтской столовой, где сходились ненадолго все научные сотрудники, загадочные отрывочные разговоры.

— Ну как? Не двинулись?

— Нет, хотя Прокофьевич уверяет, будто глаза уже большие.

— Можем прозевать…

Вечером опять:

— Не двинулись?

— Нет. Погода мешает.

— А как прогноз?

— Завтра существенных перемен не предвидится.

— Так, может, они вообще нынче не станут скатываться?

— Ну нет, это исключено.

Я слушаю и ничего не понимаю. А через день снова тоже:

— Говорят, в Темной речке уже двинулись?

— Нет, это Макаров панику сеет. Куда они двинутся? Вон ночи какие лунные стоят.

— А как прогноз?

— Кажется, к концу недели обещают дожди и грозы…

— Как бы не прозевать. А то скатятся в океан, попробуй их там найти!…

Ловя ученых мужей одного за другим и расспрашивая их где-нибудь в уголке, из которого они не могли выскочить и удрать от меня к своим неотложным опытам, я постепенно узнал, что таинственные речи идут об удивительно интересных вещах. Это была одна из основных тем, над нею в институте работало сразу несколько лабораторий, и готовилась даже специальная экспедиция.

Предметом этих исследований были речные угри. Наверное, многие, как и я, не раз лакомились этой вкуснейшей рыбой. Лакомились и не подозревали, какие интереснейшие загадки с нею связаны.

Оказывается, угри вовсе не всю свою жизнь проводят в реках. Метать икру они уходят в море, в Атлантику, и не куда-нибудь наугад, а в строго определенный район, расположенный к северо-востоку от Багамских островов. Здесь, в сумрачных глубинах Саргассова моря, из икры речных угрей, которую, кстати сказать, не видел своими глазами еще никто на свете, рождаются крошечные личинки длиною всего в несколько миллиметров.

Целых три года, постепенно подрастая, плывут они до берегов Европы. А здесь с ними происходят сложные перемены. Сначала личинка становится короче и делается прозрачной, почти как стекло. Таких маленьких угорьков, массами входящих в устья рек, и называют «стекловидными». Попав в пресную воду, они движутся навстречу течению, забираются за сотни и даже тысячи километров, к самым истокам рек и здесь живут по десять-пятнадцать лет, превращаясь в тех жирных, упитанных красавцев угрей, которых мы видим на прилавках рыбных магазинов.

Так что каждый речной угорь за одну свою жизнь проживает как бы три, совершенно различные и одна на другую вовсе непохожие: сначала он крошечной личинкой три года странствует по Атлантическому океану, потом основную часть своей жизни проводит в пресных реках Европы, чтобы в конце концов, повинуясь какому-то таинственному зову природы, снова отправиться в свое последнее странствие за тысячи километров, в те тропические воды, где он когда-то появился на свет в глубинах Саргассова моря.

Начинают угри свое движение из рек в море — «скатываются», как говорят рыбаки, непременно в дождливые и ветреные непогожие ночи. Буря словно окончательно пробуждает их от зимней спячки в толстом слое или на дне озер и рек, под защитой ледяного панциря.

Наступает такая ночь, и теперь уже никакие преграды не могут задержать загадочных странников в реке. Встретив на пути плотину, угри выползают на берег и движутся прямо по росистым лугам. Они обладают чудесной способностью чувствовать воду даже за полтора-два километра, всегда поворачивают к морю и ползут, извиваясь в мокрой траве, словно змеи, так быстро, что человеку бывает нелегко за ними угнаться.

Немало пришлось ученым потрудиться, пока они разобрались в сложной и запутанной жизни речных угрей. Долгое время никак не удавалось даже понять, где именно угри мечут икру. Две с половиной тысячи лет назад древнегреческий философ Аристотель считал, будто угри чудесным образом возникают из ничего в иле на дне болотистых озер — из каких-то таинственных «кишок земли»… Но в более близкие времена такое объяснение уже не могло устроить никого. А другого все еще не было.

Даже когда в середине прошлого века удалось впервые поймать частой сетью личинок угрей в океане, их приняли просто за какой-то новый вид странных рыбешек, дотоле не знакомых науке, и назвали лептоцефалами — «плоскоголовками». Никто и не подозревал, что это личинки речных угрей, которых так давно и тщетно искали в илистых озерах, пока в одном из аквариумов экзотические лептоцефалы, постепенно подрастая, не превратились буквально на глазах у изумленных ученых в молоденьких угорьков!

Но еще пришлось немало бороздить моря, пока удалось, наконец, выяснить, откуда же появляются загадочные лептоцефалы. Окончательно разведал район нереста речных угрей в Атлантике датский ученый Иоганнес Шмидт сравнительно недавно — в начале двадцатого века.

Однако на этом загадки не кончились, и во всем ученом мире интерес к угрям вовсе не пропал, а, наоборот, стал возрастать. Все новые и новые вопросы вставали перед исследователями.

Почему речные угри совершают такие далекие странствия? Почему для метания икры они выбрали лишь один уголок в безбрежном Мировом океане? Каким образом они находят к нему дорогу за тысячи километров? Какие загадочные ориентиры в океане, где одна волна неотличима от другой, служат им надежными «маяками»? И какая таинственная сила уверенно ведет крошечные личинки древней морской дорогой их предков к берегам Европы, через проливы Каттегата и Зунда, через Босфор и Дарданеллы, в устья рек, где им суждено превратиться в речных угрей, достигающих порой полутора метров в длину?

Как было бы заманчиво разгадать все эти тайны и попытаться наделить чудесными способностями угрей находить себе верную дорогу в море навигационные приборы кораблей, подводных лодок, может быть, самолетов!

Вот над этим-то и работали мои новые друзья из Института морской бионики. Изучением речных угрей тут занимались не первый год. Совершили уже несколько плаваний по маршрутам морских скитальцев, и в Одессе специальное экспедиционное судно «Богатырь», как я узнал, уже готовилось снова выйти в море. Оно ждало, когда угри двинутся в свой дальний путь — сначала «скатываясь» вниз по рекам и ручейкам, потом через проливы в океан, — к заветному Саргассову морю, чтобы плыть за ними следом.

Ждали этого момента и мы. Но угри долго не отправлялись в путь. Они тоже ждали. Ждали какого-то неведомого сигнала природы. Ждали вот этой дождливой, ветреной, штормовой ночи…

…Лихой разбойничий свист, вдруг разорвавший усыпляющий шелест дождя, вспугнул мои мысли.

— Наконец-то, — пробурчал Волошин, скрючившийся на корме лодки. — Я уже так закоченел, что не смогу, наверное, разогнуться.

Кашляя и кряхтя, словно столетний старец, он зажег яркий электрический фонарь. Загорелись фонарики и на других лодках. Теперь уже можно было не таиться. Настало время вытаскивать невод.

Это была нелегкая работа. Упираясь коленом в накренившийся борт лодки, я тащил, тащил, тащил мокрый капроновый трос, режущий ладони даже сквозь брезентовые рукавицы, а ему, казалось, не было конца. Рядом со мной тяжело пыхтели два рыбака. Волошин сидел на веслах.

Постепенно лодки сближались, подтягивая тяжелый невод к берегу. Похоже, улов неплохой: по рывкам троса мы уже чувствовали, как неистово бьются в неводе пойманные угри.

Дальше все пошло в таком бешеном темпе, что мне скоро стало жарко и я готов был сбросить брезентовую куртку, да времени для этого не выкраивалось.

Угри были скользкими, удержать их в руках никак не удава-лось, а ведь ловить этих бестий надо было так, чтобы не причинить им ни малейших повреждений! Их скользкие, гибкие тела сжимались, словно резиновые, и тут же вдруг распрямлялись с мощью стальной пружины, сбивая нас с ног.

Один угорь так сильно ударил меня хвостом по голове, что шапка слетела в воду и поплыла, подхваченная быстрым течением.

Волошин попытался зацепить ее багром, но сделал слишком резкое движение и рухнул в ледяную воду, едва не перевернув лодку!

Я пытался вырвать из уключины весло и протянуть его Волошину, Весло не поддавалось. А Волошин скрылся с головой в воде… Его затягивало водоворотом!

Не раздумывая, я сбросил с себя брезентовую куртку, обрывая пуговицы, и прыгнул за борт.

Вода обожгла тело. Тяжеленные рыбацкие сапоги тянули меня на дно. Я нырнул поглубже, вытянув вперед руки, успел ухватить Волошина за край куртки…

Но в тот же миг течение вырвало его у меня из рук и потащило в сторону. А я почему-то не мог плыть за ним. Моя левая нога словно попала в капкан. Что-то крепко держало ее под водой.

А течение тянуло меня, давило, утаскивало на глубину…

«Сеть! — догадался я. — Нога запуталась в сети…»

У меня уже не хватало сил бороться с течением. Мутная вода захлестывала глаза, лезла в рот сквозь стиснутые зубы. Мне надо было во что бы то ни стало вдохнуть…

И в этот последний момент, когда я уже захлебывался, чьи-то сильные руки выхватили меня из воды. Я почувствовал такую резкую боль в ноге, что подумал: «Оторвалась…»

Но нога была цела. Только сапог слетел с нее и остался где-то в сетке.

Это, оказывается, Макаров рванул меня изо всей своей медвежьей силушки и втащил в свою лодку. Волошин был уже тут же, сидел, обхватив себя руками за плечи, на дне лодки и громко лязгал зубами.

— Как вас-то угораздило свалиться? — сердито спросил он.

— Свалиться? — возмутился я. — Да я же бросился вас спасать. Вас же затянуло водоворотом, вот я и бросился…

— Ничего меня не затягивало. Как только я попал в водоворот, то сам нырнул поглубже, чтобы из него вырваться, у самого дна это легче.

— Кто же вас знал, что вы такой опытный пловец? — огрызнулся я.

Пристав к берегу, мы с Волошиным забрались в кузов грузовика и там переоделись, сменив хоть часть промокшей одежды на сухую, которую нам пожертвовали товарищу, кто что смог. Потом Логинов заставил нас напиться горячего кофе и погнал бегать по берегу, чтобы согрелись.

— Ну как, довольны? — насмешливо спросил меня на бегу Волошин. — Не пора ли вам возвращаться домой, в свой журнал? Знакомство с нами уже едва не сделало вас утопленником.

— Нет, уж теперь я от вас не отстану! — ответил я, с трудом шевеля окоченевшими губами.

Отдать швартовы!

До самой последней минуты, пока не отдали швартовы, я все-таки побаивался, как бы меня не вернули на берег. Поэтому даже в торжественный момент прощания я старался не попадаться на глаза Логинову или капитану.

Немалых трудов стоило мне уговорить редакцию, чтобы разрешили отправиться в это плавание. Обычная командировка неожиданно разрасталась в увлекательное и полное приключений путешествие, а заказанный мне очерк — похоже, в целую книжку. И неужели все это рухнет в последний момент?! Нет, я не хотел рисковать…

Все толпились на палубе, стараясь протиснуться поближе к борту и помахать на прощание родным, друзьям или просто родной земле, а я слонялся по бесконечным коридорам и трапам, поспешно прячась за углами, словно какой-то преступник, едва впереди послышатся шаги.

Только вчера вечером мы прилетели из Калининграда, привезя в огромных чанах пойманных прибалтийских угрей. Их путь к своей далекой родине был на время прерван, и маршрут его изменен. Теперь им придется искать дорогу к местам нерестилищ не через проливы Каттегат и Зунд, где когда-то они проплывали мальками, а из неведомого им Черного моря — через Босфор и Гибралтарский пролив. Справятся ли они с этой задачей?

Но вот наверху бодро и требовательно проревел последний гудок, от заработавших машин мелко задрожал пол под ногами, я ринулся на палубу, растолкал всех и пробился к борту. Наш «Богатырь» уже отвалил. Полоса воды, расцвеченной радужными пятнами мазута, между нами и причалом, заполненным провожающими, расширялась…

— А ведь есть еще возможность отправить лишних на берег на лоцманском катере, — зловеще пробормотал у меня над ухом мрачный голос Волошина.

Но я даже не оглянулся на эту угрозу. Нет, теперь не оставалось никаких сомнений: мы уходили в дальнее плаванье!

Берег вскоре растворился, растаял в предвечерней дымке. Зарываясь носом в крепчавшую волну, убежал обратно в гавань провожавший нас катерок, посигналив на прощание флажками какое-то напутствие. И мы остались одни — только наш «Богатырь» и море, только волны до самого края небес…

Мы вышли в море, и постепенно жизнь на корабле приобретала размеренный строгий ритм. Утром побудка, торопливо съедается завтрак, и все исчезают в лабораториях, чтобы в полдень снова встретиться за обеденным столом. Обед тянется уже подольше и проходит оживленнее. За всеми столиками обмениваются новостями. А вечерами, после раннего ужина, уже никто никуда не спешит, и не только кают-компания, но и все салоны превращаются в дискуссионный клуб. Даже на палубе в это время не найдешь тихого уголка. Едва сойдутся хотя бы два ученых, как тут же разгорается спор.

Меня поселили вместе с Волошиным в тесноватой, но уютной каюте на полубаке. Я был весьма рад, потому что мне нравится этот находчивый и остроумный человек. К тому же он связан буквально со всеми лабораториями и поможет лучше разобраться, чем в каждой из них занимаются.

Но в начале плавания мы с ним почти не виделись. Сергей Сергеевич приходил в каюту только ночевать, целыми днями пропадая в лабораториях и налаживая всякое оборудование.

Волошину помогала группа молодых инженеров и техников, не чаявших в нем души. Они так и ходили за ним стайкой. Ребята все были молодые, очень разные внешне и в то же время отличались каким-то своеобразным единым стилем: все одевались щеголевато, но со вкусом, подражая Волошину, все были насмешливы и остроумны. «Кандидаты в Эдисоны» — называл их Сергей Сергеевич, а когда сердился — не так уважительно — «Моя банда».

Первые дни плавания у меня, конечно, ушли на детальное знакомство с «Богатырем». Я облазил его весь — от знойного, полного гула машинного отделения до марсовой смотровой площадки на топе фок-мачты.

Я забрался даже в трубу «Богатыря». Это оказалось не так сложно, потому что труба была фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты. На самом деле в ней помещалась радиорубка, а настоящая выхлопная труба из машинного отделения находилась в борту судна у самой ватерлинии, совершенно незаметная для глаз.

Высоко над палубой поднималась штурманская рубка, похожая из-за множества всяких новейших навигационных приборов тоже на научную лабораторию. Здесь царили тишина и строжайший порядок, за поддержанием его бдительно следил капитан Аркадий Платонович Щербатых. Он был полный, круглолицый, румяный, весьма добродушный на вид. Но скоро мы все убедились, что внешность у Платоныча была обманчивой.

Капитан оказался строгим. Уже в первые часы плавания он начал донимать нас всякими запретами, их зычно провозглашали по всем палубам и каютам репродукторы. Запрещалось курить на всех палубах, кроме шлюпочной. Запрещалось курить лежа на койке в каюте. Запрещалось выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитарах и других музыкальных инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это, видимо, чтобы не накликать непогоду — дань морским суевериям)…

«Богатырь» строился специально для морских исследований, и все на нем продумано до мелочей. Среднюю часть палубы занимали мощные лебедки с намотанными на барабаны километрами тонкого и необычайно прочного нейлонового плетеного троса.

Специально сконструированный гидравлический кран был предназначен для спуска за борт исследовательского глубоководного кораблика, которым особенно гордился Сергей Сергеевич.

«Батискаф», — записал было я в блокнот, но Волошин тут же поправил меня:

— Назвать так это судно было бы технически неграмотно. Наш снаряд не имеет поплавка и предназначен для средних глубин, до шести тысяч метров. Так что правильнее его называть мезоскафом от греческого «мезос» — середина. Предельные глубины нам не нужны, зато он куда более маневрен, чем обычные батискафы.

Установленный на особой площадке мезоскаф напоминал подводную лодку с тупой, округлой носовой частью или, пожалуй точнее, громадную торпеду. Длина его достигала десяти метров.

Над палубой мезоскафа выступала рубка с установленным на ней большим винтом, что делало подводный корабль похожим отдаленно на вертолет. Сергей Сергеевич объяснил, что мезоскаф так точно рассчитан, что имеет в воде почти нулевую плавучесть. Винт, вращаясь, позволяет ему свободно перемещаться то вверх, то вниз. Для всплытия же на поверхность нужно продуть водяные цистерны, а в случае какой-нибудь неполадки автоматически сбрасывается стальной балластный киль.

Внутрь мезоскафа мне пока заглянуть не удалось. Волошину не до любознательных экскурсантов.

Морскую живность, прятавшуюся под водой, можно было не только ловить глубоководными сетями, но и постоянно фотографировать и даже наблюдать, так сказать, живым глазом в привычной обстановке. Для этого вовсе не приходилось останавливать судно.

В стальной форштевень «Богатыря» были вставлены большие иллюминаторы, находившиеся метра на три ниже ватерлинии. Возле этих окон в подводный мир, удобно улегшись на пестрых поролоновых матрасиках, всегда — днем и ночью — дежурили по очереди биологи, включая в нужный момент кинокамеру, чтобы запечатлеть на пленке заинтересовавших их рыб, медуз и других обитателей моря.

Я сновал по судну с утра до вечера, и все равно каждый день для меня открывались какие-нибудь еще неведомые интереснейшие уголки. Одних ведущих лабораторий на «Богатыре» ведь шестнадцать — настоящий плавучий институт, странствующий по океанам! И все они оснащены самым новейшим оборудованием, разобраться в котором было не так-то просто.

Специальную большую каюту, напоминавшую зал солидной электростанции, занимала электронно-вычислительная машина, делавшая расчеты и для биологов, и для физиков, и для химиков, даже для штурмана «Богатыря».

Биологи располагали для своих исследований не только мощным электронным микроскопом, но и двумя лазерами. Елена Павловна мне объяснила, что луч лазера служит им как бы хирургическим скальпелем при тончайших операциях на отдельной клетке, едва рассмотримой в микроскоп.

При биологической лаборатории была также настоящая операционная с бестеневыми лампами и стерилизаторами. Один из столов в ней был оборудован сверкающими хромом и никелем механическими руками — микроманипуляторами, — опять-таки для операций на самых крошечных объектах, которые можно рассмотреть лишь в микроскоп.

В эти первые дни плавания Елена Павловна, похоже, и ночевала у себя в лаборатории — возле больших бассейнов — или, точнее, аквариумов, ибо они были наглухо, герметически закрыты. В них находились живые угри, пойманные нами в ту бурную ночь в маленькой речушке и привезенные на самолете с берегов Прибалтики.

В этих громадных аквариумах «угри должны были чувствовать себя как дома» — так сформулировал однажды Сергей Сергеевич нелегкую задачу, которую поставили перед инженерами биологи. Специальные хитроумные приборы автоматически поддерживали в них именно тот состав воды и температуру, какие были в глубинах моря, где невидимками плыли сейчас другие речные угри — свободные, отправившиеся к далеким местам нереста из речек, впадающих в Черное и Азовское моря. Менялись там, в глубине моря, химический состав воды или ее температура — и приборы немедленно точно так же автоматически изменяли и режим в аквариумах. Это была сложная задача, так что Волошин тоже то и дело заглядывал в лабораторию биологов, все что-то подправляя, уточняя, заменял некоторые приборы новыми, только что изобретенными им или кем-нибудь из его преданных «кандидатов в Эдисоны» и немедленно изготовленными в их мастерской, оборудованию которой мог бы позавидовать любой институт на суше.

— Мы с Иваном Андреевичем придерживаемся магнитной гипотезы ориентировки угрей, — объясняла мне Елена Павловна (говоря о научных проблемах, она всегда называла мужа официально — по фамилии или по имени-отчеству). — Большинство исследователей предполагает, будто угри находят дорогу к местам нереста, ориентируясь прежде всего по изменениям температуры и солености воды. Вода Саргассова моря отличается как раз самой высокой средней температурой в Атлантике и наивысшей соленостью. Так что, считают многие биологи, угри просто плывут в ту сторону, где вода теплее и солонее, и в конце концов как бы автоматически оказываются в Саргассовом море…

— По принципу детской игры: «Теплее… Еще теплее… Горячо»?

— Вот именно. Но есть факты, противоречащие этой вроде бы весьма простой и стройной гипотезе. Дело в том, что в Средиземном море температура воды и соленость еще больше, чем в Саргассовом. Почему же угри все-таки уходят отсюда на нерест в центр Атлантики? Непонятно. Чтобы как-то преодолеть, снять это противоречие, сторонники «температурной гипотезы», если можно ее так назвать, вынуждены выдвигать добавочные предположения: будто угрей из Средиземного моря просто выносит к местам нереста через Гибралтар глубинное течение. Но это уже весьма усложняет гипотезу. Получается, что европейские угри, родившиеся некогда в одном месте, потом, при возвращении на свою родину, в Саргассово море, ведут себя совершенно по-разному, в зависимости от того, где они провели свою жизнь — в реках бассейна Средиземного моря или Прибалтики: одни плывут по течению, другие — против него.

— А какова же ваша точка зрения?

— Мы с Макаровым считаем, что в основе ориентировки угрей главную роль играет земной магнетизм. Как раз в районе Саргассова моря расположена сильная магнитная аномалия, открытая, кстати сказать, нашими советскими учеными во время плаваний известной шхуны «Заря». Вот угри и плывут сюда отовсюду, ориентируясь по изменениям магнитного поля…

— То есть у них есть своеобразный магнитный компас?

— Примерно так, но только, конечно, у речных угрей это гораздо сложнее. Мы до сих пор не знаем, каким именно органом могут они воспринимать изменения магнитного поля… Но лабораторные опыты показывают, что угри весьма чувствительны к магнитным воздействиям, правда, лишь определенного вида. Но я не стану забивать вам голову цифрами. — Елена Павловна улыбнулась. — И так, наверное, у вас голова уже пухнет. В каждой лаборатории — свое, и все надо понять… Хотя бы приблизительно.

— Пухнет голова, Елена Павловна, вы угадали, — вздохнул я. — Уже шляпа не налезает, в которой я прилетел из Москвы. Цифр в самом деле, пожалуй, мне пока не надо. А вот в самых общих чертах: как вы надеетесь проверить свою гипотезу во время нашего плавания?

— Ну, не случайно мы отправились из Черного моря. Путь угрей, плывущих на нерест из Прибалтики, проследили в прошлом году. При этом впервые велась непрерывная запись всех изменений магнитного поля по дороге. Теперь такие же всесторонние исследования предстоит провести и по маршруту угрей, плывущих к местам нереста из Черного и Средиземного морей. У Босфора мы выпустим в море и тех угрей, что привезли из Прибалтики. Очень интересно узнать, найдут ли они дорогу, по которой им никогда в жизни не приходилось раньше плавать, или станут сбиваться с пути? Надеемся, что это даст возможность окончательно проверить, какая именно гипотеза является правильной, и разгадать, наконец, тайну ориентации речных угрей в открытом океане.

Я исписывал этими сведениями один блокнот за другим, и голова моя в самом деле начинала распухать от сложных гипотез, связанных к тому же сразу с несколькими совершенно разными областями науки.

Посудите сами: после беседы об угрях с Еленой Павловной я попадал в лабораторию биохимии, и здесь Казимир Павлович Бек ошеломлял меня совсем иными проблемами.

Казимир Павлович был сутуловат, медлителен в движениях, всегда задумчив и немного рассеян. Беседуя, он любил расхаживать, заложив руки за спину. Пожалуй, он больше всего приближался к традиционному типу кабинетного затворника по сравнению с другими учеными на «Богатыре», особенно по сравнению с такой «несолидной» на вид, похожей на мальчишку Еленой Павловной или насмешливо-щеголеватым Волошиным. Но потом мне суждено было узнать, что такое представление о Беке оказалось совершенно ошибочным…

— Одна из проблем, которыми занимается наша лаборатория, — это поиски способов ныряния человека на большие глубины, — рассказывал он размеренным, глуховатым голосом, рассеянно выстукивая пальцами в то же время какую-то сложную мелодию по столешнице.

— Без глубоководных снарядов — скафандров или батискафов?

— Да. Настало время человеку осваивать глубины океанов, и это задача не менее важная, чем освоение космоса. И пожалуй, не менее сложная. Не так давно на международном конгрессе по исследованию глубин известный французский подводник Жак-Ив Кусто даже предложил хирургическим путем создать новый вид людей — «человека подводного». Для этого он предлагает дать человеку искусственные жабры, снабдить его миниатюрным легочно-сердечным аппаратом, который бы вводил кислород из воды непосредственна в кровь и удалял из нее углекислоту. Чтобы тело человека могло противостоять давлению воды на глубинах, по идее Кусто, придется легкие и все полости костей заполнить какой-нибудь нейтральной жидкостью, а нервные центры дыхания — соответствующим образом затормозить…

— Похоже, что мечта Беляева об Ихтиандре становится уже рабочим планом ученых?

Казимир Павлович улыбнулся:

— Пожалуй. Только, естественно, в более сложном виде.

— А как вы относитесь к этой идее? Мне показалось по вашему тону, что вы ее не разделяете. Считаете невозможной?

— Я не люблю этого слова: «невозможно», — ответил Бек, пожав плечами. — Думаю, что такому умельцу, как наш Сергей Сергеевич, не составило бы особого труда сделать искусственные жабры, а блистательный хирург, вроде Логинова, сумел бы вживить их в человеческий организм. Но мы думаем, что можно обойтись и без уродования человека. Есть полная уверенность, что в самое ближайшее время люди смогут нырять на глубину двух километров в обычном акваланге и даже вообще без него.

— Над этим вы и работаете?

Казимир Павлович кивнул.

— А в чем заключается суть ваших исследований? — спросил я и добавил: — В самых общих чертах.

Поспешность, с какой я, видимо, это сказал, заставила Казимира Павловича снова улыбнуться.

— Ну, в самых общих чертах, мы пытаемся найти такой состав газовой смеси для дыхания, чтобы он при погружении на большие глубины обеспечивал аквалангиста достаточным количеством кислорода, а в то же время не вызывал опасных заболеваний, вроде «глубинного опьянения», о котором вы, наверное, слыхали, и «кессонной болезни» при подъеме на поверхность…

— И эти смеси вы проверяете на козе? — спросил я, вспомнив удивительное зрелище козы в аквариуме, которым поразил меня Волошин при первом осмотре института. — Вы взяли ее с собой?

— Козу? Конечно, даже не одну, а целое стадо — пять коз.

— Но почему именно коз вы выбрали для опытов по нырянию на большие глубины?

— Просто потому, что дыхательная система у них ближе всего к нашей, человеческой.

Потом я не раз видел этих коз — и когда они отдыхали между опытами, меланхолически жуя сено и сердито поглядывая на меня желтыми глазами из-за загородки, и во время опытов, когда в барокамере они «ныряли» на различную глубину в забавных, специально скроенных по козьей голове аквалангах. Давление в камере менялось, и, оставаясь в лаборатории, коза как бы погружалась все глубже и глубже, разведывая путь в глубины океанов для человека.

Необычность и разнообразие научного материала, в котором следовало разобраться, приводили меня в тихое отчаяние. Вечерами я сидел в каюте, обложившись толстенными учеными фолиантами и всякими научными отчетами, похожими на издевательскую абракадабру.

— Что, тяжеленько приходится? — подтрунивал Волошин, возвращаясь поздно вечером в каюту и приступая к традиционному ритуалу дыхательной гимнастики и умыванию перед сном. — Слушайте, хотите, я буду впихивать в вас знания во сне? Гипнопедия нынче в моде. Подключу к вам магнитофончик, и будет он вам нашептывать: «Принятая система отсчета…»

След потерян

Но надо отдать справедливость моему веселому соседу По каюте: Сергей Сергеевич никогда не отказывался помочь разобраться в каком-нибудь трудном вопросе, хотя и не мог обойтись без своих постоянных шуточек. Я только сам стеснялся его донимать расспросами, видя, как он занят и сильно устает. Бывало, что он засыпал, даже не докончив очередной шутливой фразы.

— Совсем замучали меня братья ученые, — жаловался по утрам Волошин, пока мы брились, подталкивая друг друга у маленького зеркала. — Одному создай вокруг аквариума с угрями такое магнитное поле, чтобы он мог все время менять его по своему усмотрению. Другой требует, чтобы я ему придумал хитрый аппаратик, способный менять химический состав воды в точном соответствии с тем, как это происходит на глубине шестисот сорока трех с половиной метров под килем корабля в данную минуту. Сбегу!

Но тут же, забыв об усталости и своих жалобах, он с отрешенным видом начинал лихорадочно рисовать на первом попавшемся клочке бумаги или просто на сигаретной пачке схему какого-нибудь нового хитроумного прибора, а потом мчался скорее в мастерскую, чтобы проверить осенившую его идею. А из своих кают, узнавая пробегавшего мимо обожаемого шефа по звуку шагов, довязывая на бегу галстуки и натягивая курточки, выскакивали «кандидаты в Эдисоны». Так что а мастерскую Волошин входил уже в сопровождении своей «банды», и все немедленно брались за работу.

Очень занят был в эти первые дни плавания и начальник экспедиции. Мне лишь изредка удавалось увидеть, как он быстро проходит по коридору, упрямо наклонив голову и все время выставляя вперед левое плечо. Эта привычка придавала его походке какую-то особенную летящую стремительность.

Подробно поговорить с ним никак не удавалось. Но я все-таки остановил его однажды прямо на трапе и упросил ответить хоть на несколько вопросов.

Вот что я успел записать в блокноте:

«Изучение навигационных способностей угрей — главная задача нашей экспедиции. Если все пойдет успешно, мы надеемся, наконец, выяснить, какая именно из гипотез является правильной, и попытаться на основе полученных данных разработать новые навигационные приборы для вождения судов и подводных лодок в океане. Но темного тут пока еще много…

— А что лично вас, Андрей Васильевич, больше всего интересует в этой проблеме? Ведь вы по своей основной научной специальности, насколько мне известно, зоопсихолог. Может быть, есть какие-то основания говорить о разумном выборе угрями пути в океане, раз их поведение выглядит таким сложным? Трижды на протяжении своей жизни они так резко меняются, словно превращаясь из одного вида рыб в другой? И так уверенно находят себе путь без всяких ориентиров — ведь это очень сложное поведение…

— Ну, о каком-то разуме речных угрей говорить, конечно, не приходится. Это чепуха. Ими движут инстинкты, но только за миллионы лет эволюции так усложнившиеся, что людям малосведущим, вроде вас, в самом деле это может показаться сознательным поведением. Дело тут проще, хотя и не менее интересно. Просто изменяющиеся природные условия как бы включают поочередно определенные инстинкты.

— Но ведь для этого где-то в организме угрей уже должны быть заложены предпосылки для таких последовательных включений?

— Конечно, и вот это-то для меня самое интересное. План всей их жизни — сначала в море, потом в пресной воде, в озерах и реках, а затем снова в море — строго запрограммирован природой. Перемена внешних условий лишь последовательно включает одну часть этой жесткой программы за другой. И вот разобраться в этом чрезвычайно любопытно…

— Это даст какие-то новые идеи кибернетике?

— Возможно. Но пока мы заняты более частной проблемой: как и где запрограммировано у речных угрей столь совершенное «чувство ориентации» — вы эти два слова лучше возьмите в кавычки, это все-таки не совсем научный термин, как бы к вам не придрались.

— А работы Казимира Павловича Бека как-нибудь связаны с этой проблемой?

— Ага, коза в аквариуме вас озадачила. Ну, вам еще многое покажется, вероятно, странным в наших методах. Мы придерживаемся, так сказать, тактики «свободного полета». Бионика — наука принципиально коллективная, ее проблемы можно решить лишь общими усилиями представителей разных наук. Но в то же время и каждая наука находит в процессе общих исследований что-нибудь особенно интересное и важное именно для нее. Навигация речных угрей, как я уже говорил, наша главная тема. Но гонять ради нее одной по океанам такой плавучий институт, как наш «Богатырь», конечно, было бы глупо. Одновременно, параллельно мы решаем несколько проблем, и каждая лаборатория имеет свой особый план работ. И планы эти гибкие, они могут меняться. Мы считаем, что так полезнее. Для современного исследователя очень важно, по-моему, умение мыслить одновременно в нескольких различных направлениях — психологи называют такое мышление «симультанным». Ведь как делаются научные открытия — вы не задумывались об этом? Новое начинается на границах известного. Вот вы ведете какие-то опыты, исследования и вдруг сталкиваетесь с непонятным явлением. Можно отмахнуться от него, как от досадной помехи, какой-то неприятной ошибки в методике эксперимента. Это самое опасное! Сколько открытий не было сделано из-за того только, что люди, столкнувшись с непонятным, уходили от него в сторону или принимали за несущественное. А новое-то открывается чаще всего именно с «несущественного». Эксперимент важен не только тогда, когда он подтверждает уже существующую, пусть даже вашу собственную, взлелеянную гипотезу. Он может быть не менее важным и тогда, когда его данные этой гипотезе противоречат. Тут и нужно копать. Поэтому мы радуемся, когда наши сотрудники отвлекаются в сторону, почаще задумываются над вдруг возникшими непонятностями…

— Но так можно отвлекаться без конца и ни одной работы не завершить.

— Ну, к сожалению, неожиданности происходят не так уж часто, как бы нам хотелось, иначе бы мы просто завалили мир открытиями. Но наша методика предусматривает и весьма тщательную проверку «непонятного», детальное исследование его. Лаборатория биохимии давно ведет опыты по нырянию на большие глубины. Это вовсе не мешает им помогать другим лабораториям в разработке темных мест главной темы — навигации угрей. И кто знает, может, навигация что-то подскажет биохимикам и по физиологии ныряния. А если вдруг выплывает еще какая-то тема, все будут только рады».

Мы подходили к берегам Турции, и настало время выпустить на свободу пленных угрей, которых с такими приключениями ловили под проливным дождем в непогожую ночь, а потом мчали на самолете с берегов Балтики на Черное море.

Это был торжественный момент, привлекший всех на палубу. Прежде чем пустить угря в море, Волошин сам проверял миниатюрные сигнализаторы, укрепленные у каждого из них на гибком мускулистом теле так, чтобы не мешать свободно двигаться в любом направлении. Выглядели эти хитроумные приборы довольно невзрачно — просто пластмассовая коробочка, чуть побольше спичечной, Но из рассказов Волошина я знал, как пришлось «Эдисонам» поломать головы, чтобы уместить в этих коробочках достаточно мощный источник сигналов, которые можно улавливать сквозь толщу воды за несколько десятков километров, и батарейки электропитания.

— Работают в них бактерии, которых полным-полно в морской воде, — нахваливал свое детище Волошин, — Практически вечный двигатель, ей-богу, опровергает второй закон термодинамики…

Сейчас Сергей Сергеевич был сдержан и серьезен. Проверив и включив сигнализатор, он торжественно передавал угря Елене Павловне, которая так же осторожно пускала его в специальный шлюз. А мы, свесившись с борта, следили, как угри один за другим без малейшего всплеска исчезают в морской глубине.

Пожелав последнему угрю доброго пути, Волошин поспешил в камеру интроскопии, которую все почему-то упорно называли «локаторной», хотя к судовому локатору она никакого отношения не имела. Я последовал за ним.

В локаторной перед пультом сидел техник в синем комбинезоне и, прижимая обеими ладонями к голове круглые каучуковые пластины, вслушивался в таинственные голоса океана.

— Есть? — еще с порога спросил Волошин.

Техник понял вопрос по движению губ и весело ответил:

— Порядок! Сигналят вовсю, что твой маячок. Послушайте сами, Сергей Сергеевич.

Волошин сел рядом с ним и взял вторые наушники. Лицо его постепенно теряло непривычную серьезность и становилось опять насмешливым и задорным.

— Идут вместе, и черноморские и привозные, слышите? — спросил Волошина техник.

Тот кивнул. Техник, перехватив мой взгляд, снял наушники и протянул их мне.

Сквозь какие-то подводные шорохи и поскрипывания время от времени отчетливо доносились призывные сигналы. Они были различные: один — выше тоном и короткий, другой — протяжнее, басовитей. Первый сигнал мне уже был знаком, я слушал его вчера. Это нам сообщали о своем движении в морских глубинах местные угри, пойманные и снабженные сигнализаторами перед выходом в море из крымских-и кавказских речек. А теперь к ним присоединились и гости с берегов Балтики, чтобы вместе плыть в далекое Саргассово море. Найдут ли они туда дорогу?

Сигналы звучали бодро и успокаивающе, вторя один другому.

— Ну как?

Я оглянулся и увидел, что в дверь рубки заглядывают Елена Павловна и Логинов, а за ними собралась целая толпа.

— Как по компасу, — веселоответил Волошин, снимая наушники. — Жмут прямо на Босфор.

Следом за угрями мы, не останавливаясь, миновали Босфор и вышли в Средиземное море. И здесь нас поджидал шторм.

Крутые валы, увенчанные белыми султанами пены, один за другим бросались на острый стальной форштевень «Богатыря», обдавая палубу брызгами. Судно сразу сбавило ход.

Задраили иллюминаторы. И хотя система кондиционированного воздуха работала вовсю, в каютах вроде стало душно.

Как сказал мне сменившийся вахтенный штурман, волнение достигало девяти баллов. Конечно, нашему «Богатырю» шторм не грозил никакими крупными неприятностями. Но все равно, когда нос судна глубоко зарывался в белую пену и палуба уходила вдруг из-под ног, становилось немножко не по себе.

На палубе стало неуютно, а в каюте — еще хуже. Швыряет тебя из стороны в сторону. Противно дребезжит стакан, подскакивая в своем деревянном гнезде. То и дело раскрываются дверцы шкафчика, и спешат вырваться на свободу чемодан, ботинки, сорвавшиеся с вешалки брюки.

Столы к обеду покрыли мокрыми скатертями, чтобы меньше скользила посуда. Но все равно приходилось проделывать весьма сложные акробатические упражнения, чтобы горячий суп оставался в тарелке, а не выплеснулся прямо на грудь или на колени.

Многие места за столом пустовали.

— Эх, угрям сейчас благодать! — с завистью сказал погрустневший Волошин. — Плывут себе на такой глубине, где царит вечный покой…

— Что, укачались, Сергей Сергеевич? — окликнул его со своего тронного места во главе стола капитан.

— Кто? Я? Ну… — Но, не успев отшутиться, Волошин махнул рукой и поспешил на палубу «побеседовать с Нептуном», как это деликатно называлось.

Вечером в каюте он лежал бледный и молчаливый. Но отдохнуть ему не удалось.

Ночью Волошина вызвали в локаторную. Связь с угрями прервалась!

«Богатырь» остановился, сразу сделавшись игрушкой разбушевавшегося моря, Теперь судно валяло с волны на волну в полном беспорядке. Порой крен достигал градусов сорока, так что с пола вдруг швыряло на переборку каюты, словно «Богатырь» собирался перевернуться. Никому уже было не до сна.

Потом мы начали описывать самым малым ходом большие круги в штормовом море. Локаторы прослушивали всю толщу воды, но никак не удавалось уловить ни одного сигнала от исчезнувших неведомо куда угрей.

К исходу третьего дня шторм утих. Однако пропавшие угри по-прежнему не подавали никаких сигналов. Волошин с Еленой Павловной отправились искать их на мезоскафе. Продолжал поиски и «Богатырь», часто меняя галсы.

Но лишь еще через два дня удалось уловить сигналы — сначала один, потом второй, а затем даже целой небольшой стайки угрей, плывших в глубине вместе.

Но это оказались «местные» угри, отловленные в речках Черного и Азовского морей. Ни один угорь из тех, что мы с таким трудом ловили в дождливую, ветреную ночь, а потом везли с почетом на самолете, сигналов не подавал. Они пропали бесследно в глубинах моря.

Научные споры разгорелись с новой силой. Было непонятно, случайно ли пропали именно балтийские угри или закономерно сбились с незнакомого пути, плывя по нему впервые?

— Опровергает ли их исчезновение вашу магнитную гипотезу? — спросил я у Елены Павловны.

— Не знаю, — жалобно ответила она. — Понимаете, во время шторма приборы отметили сильную магнитную бурю, даже радиосвязь временами прерывалась. Может, именно она сбила угрей с правильного курса — ив первую очередь балтийских, привыкших к иным природным условиям…

— Но тогда это подтверждает вашу гипотезу.

— Не знаю! — повторила она, пожимая плечами. — Дело в том, что местные угри, с которыми удалось восстановить теперь контакт, плывут на такой глубине, где их в самом деле может нести к Гибралтару мощное течение.

Она ушла к себе в лабораторию, а я остался в недоумении стоять посреди палубы. В самом деле, как же разобраться, что за таинственный компас ведет угрей в морских глубинах? Если бы можно было расспросить их самих…

Вечером для обсуждения срочных научных вопросов собрался расширенный Ученый совет. Но мне Логинов присутствовать на нем не разрешил.

— Вы будете мешать, — сказал он.

— Чем?! Я пристроюсь где-нибудь в уголке и буду сидеть тише мыши.

— Вы можете засмеяться или просто у вас вырвется какая-нибудь сбивающая реплика, — неожиданно сказал Логинов.

Я вытаращил глаза:

— Неужели на ваших заседаниях бывает так смешно?!

— Человеку постороннему они могут показаться… несколько странными. Дело в том, что мы иногда проводим обсуждения по особому методу. У психологов он называется «методом мозговой атаки».

— Тем интереснее побывать на таком заседании! А в чем заключается этот метод?

— Прежде всего на таком обсуждении дается полная свобода для фантазии всех присутствующих, чтобы никто не стеснялся высказываться. В группу фантазеров мы стремимся даже подбирать людей, близких по темпераменту. Председатель — главный фантазер — очень кратко и по возможности в увлекательной форме ставит на обсуждение наболевшую проблему. Потом по очереди высказываются все желающие. Любые предложения, максимум в двух фразах…

— Даже самые бредовые?

— Даже. Категорически запрещается при этом смеяться, подавать реплики или делать замечания. Полная свобода «озарениям» и фантазии! Важно освободить мышление каждого от общепринятых догм, в этом весь фокус…

— Но ведь они такого напредлагают! — вырвалось у меня.

— На прошлом заседании, перед выходом в море, было за пятнадцать минут внесено шестьдесят одно предложение. Одно из них можно было внедрять немедленно, несколько нуждались в небольшой проверке, два или три требовали более длительного изучения, и лишь немногие не имели совсем никакой ценности — их внесли просто от хорошего настроения. Ка, к вы считаете: экономичен этот метод или нет?

Такая конференция длится недолго, не больше часа, а то все устают и начинают нести чепуху, — продолжал, поглядывая на меня по привычке исподлобья, Логинов. — Все записывается на магнитофон, потом стенографируется. И эта стенограмма передается на обсуждение уже другой группе — критической. Тут уж я добиваюсь, чтобы каждое предложение было оценено беспощадно, рассмотрено трезво и деловито со всех сторон — никаких фантазий.

— Ну как же пропустить такое удивительное заседание! — взмолился я.

Но Логинов был неумолим.

— Вот видите, вы уже подходите к серьезному научному заседанию словно к цирковому аттракциону, — укоризненно заметил он. — Это очень серьезная, напряженная работа. Конечно, вы все испортите. В утешение скажу, что и самого меня не пускают на собрания фантазеров. Считают, что у меня слишком критический ум.

— Значит, главный фантазер — Волошин? — догадался я.

— Вы не лишены сообразительности, — усмехнулся Логинов. — Чтобы вести такие обсуждения, нужно обладать особым талантом. Уметь разжигать фантазию, вести ее в нужном направлении — и в то же время осторожно сдерживать, если она слишком разыграется, Но вы не огорчайтесь, — добавил он, посмотрев на мое лицо. — Я вам дам потом послушать магнитофонную запись этого сборища. Впечатление достаточно яркое, словно вы подслушиваете, сидя под столом.

Я действительно потом прослушал несколько раз запись этого совещания и нескольких других.

Впечатление было странное. Сначала Волошин произнес шутливую речь, подходящую больше для «капустника», чем для научного собрания. Сразу же со всех сторон посыпались лаконичные реплики. Некоторые предложения привлекали своей оригинальностью и казались дельными. Другие выглядели просто неуместными шутками.

Помнится, речь зашла о том, как придумать способ получше, быстро, просто и прочно соединять концы проводов в одном приборе. Кто-то подал голос из глубины комнаты.

— Проще всего и быстрее зажимать их зубами…

Я бы в этот момент не удержался от смеха или негодующего возгласа, Логинов не ошибся. Но из протокола заседания второй, критической секции, внимательно и трезво оценивавшей каждое предложение, я с немалым удивлением узнал, что наилучшим был признан именно этот забавный способ! Разработанное на его основе приспособление представляло собой зажим вроде клещей, способный накрепко сваривать провода холодным способом…

Так мой скептицизм был посрамлен. Надо признать, что это случалось не раз за время нашего удивительного плавания…

Таинственное «алито»

Ученый совет закончился, но горячие дискуссии продолжались во всех уголках судна с утра до вечера.

Их «подогревали» угри, плывущие где-то в глубинах моря и время от времени сообщавшие о своем присутствии условными сигналами. Всего несколько цифр — условный код, но каждого сигнала все ждут с нетерпением, и к часу дня на главной палубе, возле большой карты, куда наносятся только что полученные и расшифрованные свежие данные, неизменно собирается густая толпа.

Над «Богатырем» пролетает стайка каких-то птиц. Летят высоко, едва различимы в небе. И я завожу с Макаровым разговор о том, что таинственная способность угрей находить себе правильную дорогу, пожалуй, куда удивительнее, чем загадки ориентации птиц…

— Что птички! — пренебрежительно машет своей широкой лапищей Макаров. — Птичкам находить дорогу легко. С ними уже разобрались. Они видят звезды и солнце. А под водой — вечная тьма. Температура на большой глубине тоже всегда почти одинакова. Никаких ориентиров, даже где верх и где низ трудно установить, потому что вода придает телам практическую невесомость.

— Поэтому вы и считаете самой вероятной магнитную гипотезу? Но почему же тогда сбились и пропали балтийские угри?

Глаза у него совсем прячутся в свои глубокие норки-щелочки, лохматые брови сдвигаются, и Макаров уклончиво отвечает:

— Посмотрим…

В противоположность Волошину он не любит спорить.

А споры вокруг разгораются все горячее…

Я уже не закрываю свой блокнот, исписывая страницу за страницей:

«Казимир Павлович считает, что таинственное исчезновение тех угрей, что были привезены с берегов Балтики, вовсе не связано с магнитной бурей. Он придерживается, так сказать, «классической» гипотезы.

— Химический состав воды, ее температура и соленость — вот главные ориентиры для угрей. Никакого органа, способного воспринимать изменения земного магнитного поля, у них нет. Да и ненадежный это ориентир, как мы только что убедились: достаточно даже небольшой магнитной бури, чтобы компасы стали бесполезными. А перемены солености, температуры, химического состава воды гораздо более упорядочены. И обоняние у речных угрей развито в совершенстве. Мы ставили специальные опыты. Оказалось, угри могут различать самые ничтожные примеси посторонних веществ в воде. Ну, скажем для наглядности: если развести в Ладожском озере всего-навсего один грамм спирта, угорь это почувствует. Представляете, какое тонкое обоняние?

— Но почему же потерялись, сбились с дороги балтийские угри, а местные нет?

— Потому что для балтийских угрей переход в Средиземное море, вода которого отличается очень высокой соленостью и температурой, оказался слишком резким. Это их и сбило…»

Доводы Бека кажутся мне убедительными. Может быть, угри и в самом деле ориентируются по запаху — ведь уже доказано, что именно так находят дорогу дальневосточные лососи к устьям рек, где когда-то они родились.

К тому же угрям помогает течение. Сигналы подтверждают, что они все время держатся примерно на одной глубине, в его струях, несущих угрей к Гибралтару.

Но есть и другие гипотезы. Подойдя к одной из групп спорщиков, я услышал горячие рассуждения о гравитации. Тут доказывали, что угри ориентируются по изменениям земной силы тяжести, уловить которые бессильны наши приборы, и это звучало тоже весьма убедительно.

Макаров в споры не вступал, но Елена Павловна продолжала отстаивать магнитную гипотезу.

Сергей Сергеевич тоже придерживался, насколько я понял, этой гипотезы, хотя и в несколько измененном варианте. В этом, пожалуй, тоже проявилась его «техническая склонность». Он считает, будто угрей ведут не просто магнитные воздействия, а электрические токи, пронизывающие всю толщу морской воды. А рыбы, как уже давно доказано советскими учеными, весьма восприимчивы к этим токам.

Но Казимир Павлович относится к этой гипотезе еще более скептически, чем к магнитной:

— Карты земного магнитного поля существуют давно и достаточно надежны. А об электрических токах в океанах мы почти ничего еще не знаем. Их направления изучены куда меньше, чем, скажем, обычные течения.

Слушаю я эти споры и прихожу все в большее недоумение. Вроде получается, что исчезновение балтийских угрей во время шторма и магнитной бури опровергает все гипотезы — или подтверждает?

— Кто прав? Вот вам и еще одна гипотеза: сегодня Сергей Сергеевич с весьма таинственным видом намекнул мне, что, возможно, угрей ведет к Саргассову морю совершенно особое «навигационное чутье»…

— Верьте мне: мы накануне открытия совершенно нового вида энергии, способной передаваться мгновенно на любое расстояние.

Разыгрывает он меня или нет? А что думает Логинов? Я спросил об этом Андрея Васильевича. Он пожал плечами:

— Моя гипотеза заключается в том, что я не строю никаких гипотез. Мне гораздо интереснее изучать чужие. Наблюдать, так сказать, за игрой ума.

Похоже, что начальник нашей экспедиции в самом деле не кривил душой. Я уже начинал привыкать, что Андрей Васильевич ведет себя несколько странновато для руководителя всеми научными исследованиями, а тем более для директора института.

Так мы плыли неторопливо по лазурным волнам теплого моря под синим высоким небом, часто останавливаясь, чтобы выполнить очередную научную станцию.

Елена Павловна и Макаров провели несколько опытов в лаборатории, помещая угрей в магнитные поля различной силы. Эти исследования дали неожиданные результаты. Угри хорошо воспринимали искусственное поле, пока оно немного отличалось по напряженности от природного, земного. А сильные магнитные воздействия, превышавшие в сорок и даже в пятьдесят раз те, какие обычны для земного поля, наоборот, почему-то не оказывали на угрей никакого влияния.

Выходит, магнитная буря вовсе не могла сбить с пути балтийских угрей? Они ее, наверное, вовсе не почувствовали.

Но почему же тогда потерялись?

Похоже, магнитная гипотеза рушилась.

Несколько раз запускали ракеты со специальной площадки. Они медленно, словно нехотя, с грохотом поднимались над стартовой площадкой и, постепенно набирая скорость и преодолевая земное притяжение, исчезали в небе, чтобы разведать и сообщить ученым по радио, что в это время происходит в атмосфере.

И все эти данные, добытые с небес и из морских глубин, наносились на широкие поля карты, где сходились в один пучок алые линии загадочных маршрутов угрей, стремящихся к далеким своим нерестилищам…

Становилось жарко. С юга, из Африки, целыми днями дул горячий ветер, засыпая порой палубу колючими песчинками. Странно было думать, что их принесло, может быть, прямо из Сахары.

Кроме уже надоевших запрещений не курить на всех палубах и не бросать окурков за борт, репродукторы грозно возвещали новые заповеди: не ходить по служебным помещениям без рубашек, не появляться на баке раздетым до трусов, не выносить на палубы постельное белье и спать только в каютах…

Судно постепенно стало родным домом, а плавание — привычным и даже немного скучноватым бытом. Я уже прекрасно разбирался в бесчисленных трапах и коридорах и даже перестал больно спотыкаться по рассеянности о комингсы — непомерно высокие стальные пороги люков.

Но ученые продолжали удивлять меня необычностью своих занятий.

Зайдя как-то в лабораторию к биологам, я нашел Елену Павловну и Казимира Павловича за изучением самой обыкновенной мухи. Они по очереди рассматривали в микроскоп мушиные лапки, казавшиеся при большом увеличении мохнатыми стволами каких-то причудливых пальм, и обменивались загадочными отрывистыми репликами:

— Сняли напряжение?

— Да. Но надо замерить кислотность.

Рядом с микроскопом в стеклянной банке на столе сердито жужжало еще с десяток мух, жаждущих внести свой вклад в науку.

— Если бы удалось непрерывно замерять изменение потенциала, — вздохнул Бек.

— Может быть, Волошину удастся придумать, как это сделать? — проговорила Елена Павловна.

Бедный Волошин! Теперь его заставят думать, как бы поставить мухе градусник. Это, пожалуй, не легче, чем подковать блоху…

Но когда ученые мне объяснили, какая мушиная тайна их интересует, вся ирония моя быстро испарилась. Оказывается, природа наделила самую обыкновенную муху чудесной способностью моментально, в доли секунды, производить химический анализ всех веществ, которых только коснутся ее мохнатые лапки.

— И что самое поразительное, — оживившись, разъяснял мне Казимир Павлович, — муха воспринимает тончайшими волосками на своих лапках не химические воздействия, а электрические…

— Иначе говоря, нервные клетки мух возбуждаются по-разному, в зависимости от электрических свойств молекулы вещества, — вставила Елена Павловна.

— Вот именно, — еще больше воодушевился Казимир Павлович и начал расхаживать вдоль стола. — Вместо медленных химических реакций муха делает мгновенный электроанализ. Представляете, как было бы заманчиво создать подобный анализатор?

«Представляю, как загорится этой задачей Волошин», — подумалось мне.

Ученые снова занялись изучением мухи под микроскопом, а я ушел, постаравшись закрыть дверь без скрипа, чтобы им не помешать…

А потом я застал Бека у него в каюте за другим занятием, которое показалось мне еще более странным.

Он внимательно изучал фотокопии какой-то рукописи. Весь стол был завален большими глянцевитыми отпечатками, Тут же громоздились пухлые книги в старинных переплетах. Среди них мне бросился в глаза раскрытый латино-русский словарь.

Рукопись была, видимо, на латыни. Крупные листы, сплошь исписанные мелким, но красивым и легким, будто летящим куда-то почерком. И тут же странные рисунки и на полях и прямо среди текста: вроде плывущие через реку лошади, какая-то перепончатая лапа, словно лягушачья, а под нею — человек, стоящий по горло в воде, лицо его закрывает нечто вроде маски.

— Что это? — удивился я.

— Это? Фотокопии рукописей Леонардо да Винчи.

— Кого?

— Леонардо да Винчи, гениального ученого и художника, разве вы забыли?

— Да нет, конечно, я прекрасно знаю, кто такой был Леонардо да Винчи. Но зачем вам его рукописи?

— Пытаюсь их расшифровать в свободное время…

Мое изумление возрастало и, видимо, весьма красноречиво выражалось на лице, потому что Казимир Павлович предложил мне сесть на край койки, освободив местечко от наваленных и тут бумаг и отпечатков.

— Леонардо был всесторонне развитым гением. Помните, как их называл Энгельс: «титаны эпохи Возрождения…» Чем он только не увлекался: и авиацией, и альпинизмом, научной организацией труда и океанографией, всякими предметами бытового обихода и загадками мироздания, не говоря уже о том, каким гениальным был художником! Много исследований посвятил Леонардо да Винчи и морю, в частности, водолазному делу…

Казимир Павлович порылся в куче отпечатков и подал мне один из них.

— Видите, легководолазная маска, почти современная.

— А форма стекол даже удобнее, шире получается обзор!

— Пожалуй. Заметки Леонардо, касающиеся водолазного дела, были разбросаны по самым различным рукописям. Их впервые пробовал собрать и расшифровать наш замечательный ученый профессор Рубен Абгарович Орбели, которого с полным правом можно назвать основателем, подводной археологии. Когда он опубликовал свои новые переводы, то в Италии даже подумали, будто Орбели удалось обнаружить в одном из советских архивов какую-то неизвестную рукопись Леонардо да Винчи.

— Казимир Павлович, почему вы несколько раз употребили слово «расшифровать»? — спросил я. — Разве рукописи Леонардо зашифрованы?

— В том-то и трудность, — вздохнул Бек. — Присмотритесь внимательнее к любой записи…

— Но я не знаю латыни.

— Если бы и знали, все равно ничего не поняли. Во-первых, Леонардо был левшой и поэтому привык писать не так, как всеми принято, а наоборот — справа налево. Кроме того, оригинальные мысли, видимо, столь быстро сменялись у него в голове, что рука не успевала их записывать. Поэтому он применял сокращенную скоропись. Вдобавок Леонардо порой то разбивал слова на слоги, то, наоборот, соединял вместе несколько слов. Часто вместо «г» он писал «д», «у» заменял буквой «и», а некоторые буквы ставил вообще вверх ногами.

— Н-да… Словно нарочно хотел задать вам работки! Но зачем он это делал?

Казимир Павлович пожал плечами:

— Может быть, машинально, а скорее сознательно. Чтобы записи его не всякий мог прочесть. Поэтому они и до сих пор остаются, к сожалению, в большинстве нерасшифрованными.

— Но зачем ему все-таки была нужна такая секретность?

— Причин много. Вспомните время, в которое он жил. Опасался обвинений в колдовстве, в чернокнижии. Но главное, пожалуй, даже не в этом.

Казимир Павлович, поискав, достал небольшой квадратик плотной бумаги.

— Во многих записях Леонардо утверждает, будто открыл и проверил способ находиться под водой на любой глубине, «сколько возможно оставаться без еды», как он пишет. Значит, несколько часов, а то и дней, верно? Для дыхания он применял какую-то газовую смесь, называя ее «алито». Это можно примерно перевести как «дух» или «дыхание». Состав ее он скрыл, но это не обычный воздух, Леонардо всегда их разделяет. И не Чистый кислород. — Казимир Павлович задумчиво пожал плечами, вертя в пальцах квадратик плотной бумаги, потом остановил свой взгляд на нем и добавил: — Леонардо дал ответ на вопрос, который вы задавали: почему он засекретил свое изобретение. Хотите знать?

— Конечно!

— «Как и почему я не описываю своего способа пребывать под водой — сколько я могу оставаться без еды, и этого не опубликовываю и не распространяю? — размеренно прочитал Бек. — По причине злой природы людей, которые совершали бы смертоубийства на дне морей путем разрушения кораблей со дна и потопления их вместе с находящимися на них людьми…»

Казимир Павлович посмотрел на меня и спросил:

— Вам ясно?

— Да. Но вы все-таки надеетесь расшифровать это загадочное «алито»?

— Может быть. Во всяком случае, работы великого Леонардо могут помочь нам в поисках наилучших газовых смесей для ныряния на большие глубины. Я верю в это! Сергей Сергеевич, хоть и подшучивает над моим увлечением, рассказывал как-то, что американские, кажется, инженеры попробовали недавно построить планер по схематическим чертежам Леонардо да Винчи. И представьте себе: планер великолепно летает!

— Не устарел?

— Нет.

Я долго просидел в этот раз в каюте Бека и покинул ее, размышляя о том, какими все-таки удивительными путями развивается наука в наше время. Мало того, что самые интересные открытия совершаются именно на стыках, на границах разных наук и над ними вместе работают инженеры и биологи, химики и физики. Но и прежние открытия, оказывается, могут вдруг оживать, питая науку новыми оригинальными идеями.

Однако угри, чудесные анализаторы мушиных лапок, подводные козы и зашифрованные рукописи — как переварить и привести в систему все это?…

Жизнь шла своим чередом, а «Богатырь» плыл все дальше и дальше. Мы миновали горбатые скалы Гибралтара и вышли на простор Атлантики.

Угри нас вывели точно! Но что они будут делать теперь? Как найдут себе дорогу к нерестилищам в открытом океане?

К Гибралтарскому проливу угрей, похоже, просто вынесло глубинное течение. Они держались все время в его струях, и никакие ориентиры им были не нужны.

А балтийские угри? Не потому ли они потерялись, что для них это течение оказалось совершенно необычным? Если бы они добирались к местам нерестилищ обычным путем — через проливы Зунда и Каттегат, то в открытом море их встретили бы мощные струи Гольфстрима. И они бы плыли против течения все дальше на юг, где вода теплее…

Ученые прервали их привычный путь я перенесли по воздуху совсем в другое море — в теплое Средиземное. Угри нашли в его глубинах течение и автоматически направились против него, совсем в другую сторону от Гибралтара. Может быть, только поэтому они и потерялись?

Но если вся разгадка лишь в этом, то возникают новые трудности. Почему же так по-разному ведут себя угри, родившиеся некогда в одном и том же Саргассовом море и лишь по воле волн и течения унесенные затем одни к устьям прибалтийских рек, другие — в Черное и Средиземное моря? Как они запомнили, что первым, чтобы добраться до нерестилищ, надо плыть против течения, а вторым — по течению? Очень сложные получаются инстинкты, прямо какие-то зачатки разумного выбора пути…

Теперь угри на распутье. Перед ними открытый океан. Как они станут искать дорогу дальше?

В коридоре возле локаторной, за дверью которой Логинов и Волошин вслушивались в сигналы из морской глубины, собралась большая толпа.

Прошло, наверное, не меньше часа, когда из локаторной вышел Логинов, быстрым взглядом исподлобья окинул наши напряженные лица, усмехнулся и, не ожидая вопросов, коротко сказал:

— Идут строго на запад.

— А течение?

— Течение заворачивает на юг, я смотрел по карте, — ответил кто-то из толпы.

Стоявшая рядом со мной Елена Павловна повернулась к мужу. Лицо у нее сияло. Они с Макаровым начали тут же поспешно выбираться из толпы…

Неужели все-таки угрей ведет земной магнетизм?

Прошло еще несколько часов. На карте появились первые пометки. Сомнений уже не оставалось: угри выходили из течения, слоено зная, что оно может унести их далеко на юг, вдоль берегов Африки. А Саргассово море было прямо на западе, и угри уверенно направлялись туда!

Но Казимир Павлович видел в этом подтверждение своей гипотезы:

— Мы лишь убедились, что течения не играют решающей роли в ориентации угрей. Если течение попутное, они им пользуются. А теперь просто идут туда, где соленость воды и температура выше, — к Саргассову морю. А то, что оно на западе, — им все равно, это их не интересует. Магнитные силовые линии тут ни при чем. Главное — химический состав воды.

Загадки, сплошные загадки, И нам не остается ничего иного, как набраться терпения и следовать за угрями. Кто знает: может, случайное наблюдение, пустяковый на первый взгляд факт дадут, наконец, ключ к разгадке удивительной тайны?

Тревога

Сквозь крепкий предутренний сон мне смутно послышался какой-то непонятный вскрик, потом грохот.

Кое-как одевшись, я выскочил из каюты. Коридор был пуст. Пустынна оказалась и палуба, словно все уже покинули корабль.

Неужели тонем?! Где хоть мы находимся?

После Гибралтара «Богатырь» изменил курс и направился к Азорским островам, чтобы тут перехватить угрей, плывущих из Прибалтики.

В туманной дымке на горизонте как будто угадываются очертания гор. Значит, земля неподалеку.

Я обогнул широкую трубу… И увидел огромную толпу на носу судна, тут собрались, по-моему, все.

— Что происходит?

— Кашалоты, — ответило мне сразу несколько голосов.

— Где?!

Как я ни пытался протиснуться вперед или хотя бы встать на цыпочки, ничего увидеть не удавалось.

В репродукторах прогремел хрипловатый капитанский голос:

— Палубной команде и научным сотрудникам приготовиться к спуску мезоскафа!

Толпа сразу начала редеть. Агрессивно работая локтями, я вскоре очутился возле самых поручней, но и тут не сразу заметил китов.

Сначала море мне показалось совершенно пустынным — только серые волны до самого горизонта. Я уже было хотел спросить у соседей: «Где же киты?»… Как вдруг увидел взметнувшийся над волнами фонтан водяных брызг. Присмотревшись, я разглядел такое же серое, как вода, длинное тело, легко и стремительно рассекавшее волны. А вот рядом второй кашалот, третий…

В этот момент один кашалот вдруг высоко выскочил из воды, словно нарочно, чтобы дать нам получше рассмотреть себя целиком, и упал обратно в море, вздымая пенистые каскады брызг.

Мы так и ахнули.

— Да в нем метров двадцать! — восторженно крикнул кто-то.

Возражений не последовало. Пожалуй, впервые я наблюдал такое редкостное единодушие среди наших заядлых спорщиков.

«Богатырь» подошел к ныряющим кашалотам совсем близко. Их было девять: самый крупный, видимо, глава этой семьи, шесть самок примерно одинакового размера и два малыша, — впрочем, так их можно было назвать лишь весьма условно, потому что каждый достигал в длину все-таки метров пяти, не меньше!

Кашалоты не обращали на нас никакого внимания. «Богатырь» медленно подошел к ним почти вплотную. Киты продолжали спокойно нырять, Постепенно мы очутились прямо в середине их стаи. Когда они выныривали на поверхность и продували свои могучие легкие, чтобы набрать воздуха, брызги от фонтанов падали прямо на палубу, обдавая нас словно дождем. Вожак держался все-таки в некотором отдалении от корабля. Но малыши подплывали к самому борту, и один из них даже будто почесался о него, к нашему общему восторгу.

Машины работали самым малым ходом, чтобы не поранить ненароком кашалотов.

Я оглянулся. Вокруг только свободные от вахты матросы. Никого из ученых не видно.

Ну, конечно, они же все сейчас возле мезоскафа! Я бросился туда…

У мезоскафа собрался почти весь ученый совет в полном составе. Казимир Павлович надел синий комбинезон, он явно собирался принять участие в погружении. А Волошин? Засунув руки в карманы, Сергей Сергеевич стоял чуть в сторонке и внимательно, но не вмешиваясь, наблюдал, как его «мальчики» готовят мезоскаф к погружению.

— И вы в глубину, Казимир Павлович? — спросил я.

— Конечно. А почему это вас удивляет? Киты ведь непревзойденные ныряльщики, и я хочу подсмотреть, как они это делают. Находили кашалотов, которые погибли, зацепившись за телеграфный кабель на глубине свыше двух километров. И всплывают они быстро, не опасаясь никакой кессонной болезни. Много тут еще непонятного, вот я и пытаюсь разобраться…

— А вы надеялись, что в мезоскафе окажется свободное местечко? — подмигнул мне подошедший Волошин. — Не мечтайте. В его конструкции места для прессы не предусмотрены.

— Но Вас самого, кажется, не берут, дорогой Сергей Сергеевич!

— К сожалению, я еще не настолько развил в себе телепатические способности, чтобы испепелить вас взглядом, — зловеще ответил Волошин. — Но это будет! А пока я откладываю ответный удар, ибо очень спешу.

— А куда вы спешите? — насторожился я, боясь прозевать что-нибудь интересное.

Сергей Сергеевич усмехнулся и многозначительно ответил:

— Туда, откуда лучше всего наблюдать за китами, — и зашагал к трапу.

Я стоял на палубе в некоторой растерянности. Идти за ним или остаться? Куда он отправился?

Но тут над палубой прогремела усиленная репродукторами команда:

— На лебедке! Майна помалу!

Мезоскаф спустили на воду. Шлюпка перевезла к нему Логинова, Макарова, Бека и одного из «молодых Эдисонов», который должен был заменить нынче Волошина. Один за другим они скрылись в люке. Шлюпка отошла от мезоскафа. Вода вокруг него забурлила, и он начал медленно погружаться. Вот уже и рубка скрылась под водой.

Оглядевшись по сторонам, я увидел, что все ученые уже исчезли с палубы. Откуда же они ведут наблюдения и какие именно?

Наблюдательная камера на носу! Как же я забыл о ней?

Я помчался в камеру, чуть не свалившись по дороге с крутого трапа. Тихонечко приоткрыл дверь, протиснулся бочком…

В камере полутьма. Все лампы потушены, лишь из огромных иллюминаторов льется солнечный свет, приглушенный водой.

Я хотел подойти поближе к иллюминатору и замер, услышав недовольный голос Елены Павловны:

— Осторожно, вы наступите на меня. Кто это?

— Это я, Елена Павловна. Не помешаю?

— Нет, если будете вести себя тихо.

Я опустился на матрац, приник к иллюминатору…

И увидел совсем близко, метрах в четырех от себя, черный лоснящийся бок кашалота!

Потом гигант повернулся и начал уходить на глубину, мерно работая широкими лопастями своего мощного хвоста, словно помахивая нам на прощание перед тем, как погрузиться в глубины океана.

Он уплыл, и за иллюминатором стало пусто.

— Ушел совсем? — спросил я.

— Не думаю.

— А где другие кашалоты?

Прошла минута, другая. Кашалоты не появлялись.

Елена Павловна сняла трубку телефона, висевшего на стене.

— Мостик? Аркадий Платонович, я не вижу кашалотов… Хорошо. Отошли в сторону, — повесив трубку, пояснила она. — Сейчас попытаются к ним снова подойти поближе.

— Обидно, что так трудно за ними наблюдать, — посочувствовал я. — А из мезоскафа, наверно, и вообще лишь чудом увидишь вблизи ныряющего кашалота. Попробуй угадать и очутиться именно там, где он нырнет.

— Да, техника нас пока не балует. Давно Волошин обещает наладить звуковую приманку, да пока не очень что-то получается…

«Звуковая приманка» — звучало загадочно и весьма интригующе.

— А где, кстати, сейчас Волошин? — спросил я.

— Вероятно, у себя в локаторской.

— Надо туда заглянуть.

Над дверью локаторской горела красная лампочка. Я поколебался: у рентгеновских кабинетов в больнице такие лампочки, загораясь, предупреждают, что посторонним входить нельзя. Но я все-таки постучал в дверь и, не получив никакого ответа, осторожно приоткрыл ее…

В локаторской царила полная тьма, только кое-где призрачным холодным светом мерцали разноцветные шкалы приборов. Что можно отсюда увидеть?

— Замрите на месте и не двигайтесь, пока глаза не привыкнут! — грозно сказал из темноты Волошин. — А то еще устроите нам короткое замыкание в самый пикантный момент.

Постепенно глаза привыкали к темноте. Я уже различал два силуэта, склонившихся над чем-то в напряженном ожидании.

Протяжный скрипучий звук вдруг нарушил тишину: словно медленно раскрылись плохо смазанные ворота.

— Не слишком мелодичный голосок, а? — тихонько сказал Волошин.

— У кого?

— Ну вот, кашалот с вами здоровается, а вы…

— Это был голос кашалота?

— Да. Вернее, один из его голосов. Другие мы не слышим, они в дальней части спектра, но приборы их все записывают, потом я вам покажу. Тут важно ничего не упустить, многое может пригодиться для улучшения нашей техники. Вы не забыли моей голубой мечты — сделать мир прозрачным? Так вот, у кашалота тут есть чему поучиться…

Волошин замолчал, проверяя какой-то прибор, потом продолжал:

— Зрение у кашалота развито слабо, он даже собственный хвост разглядеть не может. Но зато по эхолокации тому же дельфину сто очков вперед даст. Воспринимает сигналы в широчайшем диапазоне частот — от нескольких десятков герц до двухсот тысяч. А верхний предел слышимости нашего с вами уха в десять раз ниже. Так что они в полном смысле видят ушами, различая препятствия до десятых долей миллиметра. А понадобится, так ультразвук может служить и для защиты или нападения: кашалот глушит им добычу, лишает ее способности ориентироваться. И ведь как это ему удается, непонятно! По всем расчетам, приемники звуковых колебаний должны располагаться на расстоянии полуволны между собой. Это десятки метров. Точная математика — а кашалот как-то ухитряется обходиться с приемниками, разнесенными друг от друга всего на метр…

Сергей Сергеевич сокрушенно покачал головой, но тут же бодро добавил:

— Но и мы кое-что умеем, кое-что умеем… Сейчас увидите. Ты готов, Петя?

— Готов. Переключать? — спросил помощник.

— Включай.

И передо мной, слепя глаза, вдруг словно распахнулось окно в какой-то сияющий простор, Это было не окно, а большой экран. На нем по сверкающему полю быстро двигалась продолговатая черная тень, сверху вниз, по диагонали. Справа от экрана на шкале все время менялись цифры: 200… 300… 400…

— Укрупни план, — скомандовал Волошин.

Черная тень вдруг сразу заняла почти весь экран, и я узнал лобастую, будто обрубленную голову кашалота!

— Где он? — спросил я.

— На глубине шестисот с лишним метров, — ответил Волошин, вглядываясь в изображение. — Следите за шкалой справа. Прибавь немного резкости, он у тебя не в фокусе, — это он сказал уже помощнику.

Изображение стало отчетливее. Оно напоминало большую черно-белую фотографию или, точнее, кадр из фильма — ведь кашалот жил, двигался. Несмотря на бедность цветов, полутени отчетливо передавали мельчайшие детали.

Это казалось чудом. Я не мог понять, каким же образом, сидя в совершенно темной комнате, отгороженной стальными переборками от всего мира, мы можем видеть ныряющего кита сквозь толщу воды чуть не в километр! Да еще, пожалуй, отчетливее, чем я видел недавно морских гигантов собственными глазами сквозь стекло, пока они резвились у поверхности воды.

Я повернулся к Волошину, но он остановил меня властным жестом:

— Лекции потом, пока смотрите. Изображение хорошее?

— Отличное!

— Признаете, что у нас тут лучший наблюдательный пункт?

— Признаю.

— Очень мило с вашей стороны. За это мы вам сейчас покажем нечто совершенно уникальное. Вы бы хотели увидеть душу этого красавца?

— Душу?

— Ну, если не душу, то хотя бы скелет. Душа, говорят, — пар, ее не увидишь. А вот косточки… Сейчас попробуем.

Сергей Сергеевич легонько отстранил своего молодого помощника и придвинулся поближе к пульту.

Несколько секунд он колдовал с рукоятками…

И вдруг изображение на экране изменилось… Теперь оно напоминало рентгеновский снимок. Отчетливо была видна каждая косточка внутри кита: огромные пластины черепной коробки, мерно и волнообразно движущиеся звенья позвоночника, напоминающие по своим размерам детали какой-то чудовищной машины, гибкие хрящевые утолщения внутри раздвоенного хвоста…

— Мутновато, мутновато, — бормотал недовольно Волошин, наблюдая, как меняется изображение на экране.

— Сергей Сергеевич, локатор улавливает какие-то сигналы! — воскликнул вдруг Петя.

— Какие еще сигналы? — Волошин повернулся к экрану гидролокатора.

По экрану время от времени пробегала голубоватая вспышка.

— Странно… Повторяется почти точно через полторы секунды, — пробормотал Волошин. — Что за помехи?

— Похоже на эхолокацию, — неуверенно сказал Петя. — Видите? Основной сигнал, а потом будто эхо…

— Какая частота?

— Около пятисот герц.

— Ни один эхолот с такой частотой не работает. Просто машина твоя барахлит, нечисто работаешь.

Петя негодующе фыркнул и хотел что-то ответить, но Сергей Сергеевич перебил его:

— Видишь, сигналы исчезли. Явно какие-то помехи были. Ладно, не ворчи, потом разберемся, когда расшифруем все записи. А пока лучше за китом следи, а то потеряем его.

Изображение кашалота, в самом деле, сдвинулось к самому краю экрана. Петя начал что-то подстраивать, но тут же, оглянувшись, сказал:

— Сергей Сергеевич, он беспокоится.

— Кто?

— Кит.

— Ладно, переключи.

Изображение на экране снова стало прежним: черный кашалот на сверкающем фоне. Кит вел себя беспокойно, это заметил теперь и я. Дважды он так стремительно менял направление, что почти исчезал с экрана, и Волошину не сразу удавалось его опять «поймать в кадр».

— Дайте лучше я, Сергей Сергеевич, — попросил помощник. — У меня руки привычнее.

Волошин уступил ему место за пультом, недовольно бормоча:

— Чего он мечется? Не могли же мы так возбудить его. Ты все снимаешь, Петя?

— Съемочная камера включена с самого начала, Сергей Сергеевич.

— Ладно. Стой! Не уходи!

Волошин выкрикнул это, когда откуда-то снизу на экран вдруг медленно вползло еще одно продолговатое черное тело. Второй кит? Нос у него тоже тупой, только иной формы. И что это за странный горб у него на спине? Какие-то крылья?!

— Мезоскаф! — воскликйул Петя.

— Точно, — согласился Волошин, — Значит, это они кита встревожили, а не мы.

Несколько минут мы завороженно наблюдали, как где-то в кромешном мраке морских глубин, почти за полтора километра под нами, встретились владыка океанов и маленький кораблик, построенный человеческими руками.

Кашалот начал описывать круги возле мезоскафа. Тот остановился, замер.

Представляю, как все там сейчас прильнули к иллюминаторам. Наверное, волнуются: что может взбрести в голову гиганту? Пожалуй, достаточно одного случайного удара мощным хвостом, чтобы мезоскаф смяло и покорежило, как детскую игрушку.

— А не заглянуть ли к ним в гости? — пробормотал Волошин.

Петя опасливо посмотрел на него:

— Не надо, Сергей Сергеевич. Я и то беспокоюсь, не слишком ли долго мы их держим в луче. Ведь еще не проверено как следует.

— Знаю, — мрачно ответил Волошин. — Да уж больно руки чешутся. Сейчас бы мы на их лица посмотрели, а потом можно и до мозга костей добраться. Ты что, не веришь?

— Верю, — поспешно ответил Петя, — только рискованно.

— Ладно, оставь в кадре одного кашалота, — согласился Волошин. — Ах, что же ты, шляпа! Ушел! Ушел!

— Я не виноват, Сергей Сергеевич, он всплывает.

— Верно. Ну, ладно. Можешь выключать, И камеру выключи. Чтобы к вечеру пленка была вся проявлена! Скажи там, в лаборатории, я их разнесу, если не сделают.

Экран померк, стихло монотонное гудение кинокамеры. Щелкнул выключатель, и я зажмурился от яркого света.

— Пошли на воздух, — устало сказал Волошин. — Интересно, что они расскажут, когда всплывут. Ощущали как-нибудь наш луч?

Пока мы шли по коридору, Волошин выглядел таким утомленным и задумчивым, что я не решался донимать его расспросами. Но когда мы поднялись на палубу и влажный теплый ветер словно погладил нам лица ласковой, нежной ладонью, Сергей Сергеевич сразу оживился и насмешливо спросил:

— Что? Распирают вопросы? Не терпится скорее описать историческое событие, свидетелем которого выпало счастье быть нашему специальному корреспонденту? Только, чур, не слишком перевирать! И ради бога, не давайте этой главе никакого зловеще-сенсационного заголовка, вроде «Живой скелет на глубине полутора километров»!

Мы выбрали местечко на полубаке, откуда было лучше наблюдать за ныряющими китами. Они все еще продолжали резвиться возле«Богатыря».

— Признайтесь, что изображение было весьма неплохое, — ревниво сказал Волошин, закуривая сигарету и прикрывая зажигалку ладонью от ветра. — Все детали можно рассмотреть почти так же отчетливо, как отсюда, с борта корабля, верно?

— Верно, — согласился я. — А уж со скелетом было прямо фантастическое зрелище! Лучи рентгена?

— Не совсем. Наш прибор основан совершенно на ином принципе. Назовем его условно «звуковизор». Мы стараемся создать универсальный аппарат, способный делать прозрачными любые преграды. Но для каждой из них нужна своя отмычка.

— Мезоскаф всплывает! — прервал нашу беседу чей-то крик.

— Где?

— Это кашалот, не мезоскаф!

— Да не там, левее, не туда смотришь.

— И там кит.

— Нет, правда, мезоскаф.

Вода метрах в пятидесяти от «Богатыря» по правому борту вспенилась, будто закипела. Из пены вынырнула узкая стальная рубка.

Когда «Богатырь» осторожно приблизился к всплывшему мезоскафу, люк рубки распахнулся и из него до пояса высунулся Макаров. Скуластое обветренное лицо его сияло.

— Привет от кашалотов! — крикнул он. — Имели свиданьице, можно сказать, с глазу на глаз.

Волошин многозначительно посмотрел на меня и сказал:

— Ну, а о том, что вы видели, пока ни слова! Ясно?

Один из матросов со стрелы ловко прыгнул на палубу подводного кораблика и пришвартовал его к высокому борту «Богатыря». Спустили штормтрап. Первым по нему поднялся Логинов, за ним Бек, последним Макаров. Он тут же хлопнул Волошина по плечу:

— Понимаешь, как повезло! Рыскаем туда, сюда, никак не можем кашалота нащупать. И вдруг столкнулись с одним ну прямо нос к носу! Он пошел возле нас круги описывать. Проявим пленочку, сам увидишь. Потрясающее зрелище!

— Ну, а как… — Волошин неопределенно покрутил пальцами в воздухе.

— Что как?

— Вообще… погружение прошло?

— Порядок! Я же тебе рассказываю…

— И никаких… помех?…

Я-то понимал, о чем допытывается Волошин: как они себя чувствовали в мезоскафе, когда его нащупал луч локатора.

— Какие помехи? Что я, первый раз ныряю, что ли? Все прошло отлично, сеанс наблюдений выдержан полностью, а пленочку привезли такую! Увидишь — ахнешь: глазки у него маленькие, а пасть раскрыл — вот-вот проглотит! Уникальные снимки, правду говорю.

— Ладно, посмотрим, — ответил Волошин. — Только быстро тебе проявить не успеют.

— Это почему же? — возмутился Макаров. — Сейчас сам отнесу и не уйду из кинолаборатории, пока все не проявят в лучшем виде. Не хватало еще, чтобы они такую уникальную пленку запороли.

— У них уже работы вот так, — сказал Волошин, красноречиво проведя себя ладонью по горлу. — Я тоже тут неплохую пленочку успел снять, можно сказать, уникальную.

— Подумаешь, что ты тут мог снимать! Твои кадрики подождут…

— Нет, Жан, мне больно тебя огорчать, но они уже в проявочной машине. Как утверждает старая французская поговорка: «Кто опаздывает на охоту, теряет свое место». В справедливости ее тебе волей-неволей придется убедиться.

Макаров торопливо полез обратно на трап — видно, за пленкой. Волошин подмигнул мне и направился к Логинову, который, присев в сторонке на крышку светового люка, стаскивал с себя резиновые сапоги. Казимир Павлович уже куда-то исчез. Видно, рассказывать о погружении мне сейчас никто не станет. Придется подождать.

Сигналы из глубины

Вечером, спускаясь вниз, я поймал у дверей кинолаборатории Макарова. Вид у него был победный, настроение прекрасное — видно, задал работки лаборантам. Но рассказывать он ничего не стал:

— Потерпите немного, все увидите. Это надо видеть!

В кинозале было уже тесно, словно на открытии международного фестиваля. Спасибо, Волошин занял мне местечко.

— Казимир Павлович, присаживайтесь с нами, мы потеснимся, — пригласил он проходившего мимо Бека.

— Благодарю, но мои химики обидятся, если я им изменю.

— Как ваши наблюдения, Казимир Павлович? — спросил я. — Есть что-нибудь интересное?

Бек слегка развел руками:

— Я не любитель поспешных выводов, а наша наука требует неторопливых анализов. Сегодня сенсаций мы ждем от Сергея Сергеевича…

— Ну, какие там сенсации, — отмахнулся Волошин. — Так… Некоторые наблюдения из области гидроакустики.

— Акустические способности кашалотов, конечно, любопытны, — неторопливо проговорил Казимир Павлович, — но тема ваших исследований, уважаемый Сергей Сергеевич, имеет уже длинную историю…

— Еще великий Леонардо… — перебил его Волошин.

— Вот именно. Еще Леонардо да Винчи первый предложил: «Если ты, будучи в море, опустишь в воду отверстие трубы, а второй конец ее приложишь к уху, то услышишь идущие вдали корабли…» — Ну, конечно: великий Леонардо — отец бионики!

— Но признайтесь: конструкция ваших гидрофонов основана в точности на этом древнем принципе, а? — И торжествующий Бек, глуховато засмеявшись, пошел по проходу, высматривая свободное местечко.

— Хм. Он тоже припас что-то любопытное, — озабоченно покачал головой Волошин. — Но последнее слово все-таки останется за нами, — добавил он, интригующе показав мне толстый сверток бумажной ленты, видимо, от прибора-самописца, который держал в руках.

Первой показали пленку, снятую на мезоскафе во время погружения.

Признаться, на меня не произвели особенного впечатления эти мелькающие кадры. Камера схватывала то промелькнувший хвост кашалота, то просто какую-то крупную темную массу — ничего толком не поймешь.

Видимо, и сам Макаров почувствовал, что фурора его пленка не вызвала. Когда зажегся свет, он восторженно воскликнул:

— Уникальные кадры, верно?

Но тут же, глянув на лица зрителей, уже совсем другим тоном добавил:

— Хотя, конечно, это надо было видеть своими глазами. Камера что? Она дура, в одну точку смотрит…

Встал Сергей Сергеевич Волошин. Весь его вид говорил о полном и не вызывающем никаких сомнений торжестве, и я ожидал, что он, конечно, не удержится и закатит ликующую речь. Не в его характере упускать такой прекрасный повод. Но Волошин скромно сказал:

— Сейчас мы зам покажем несколько кадров, снятых с экрана пробного образца прибора. Прошу извинить за скверное качество изображения во многих местах. Как вы сами понимаете, это лишь рядовой опыт и аппарат нуждается еще в доработке. Дайте, пожалуйста, пленку сначала, — и с легким поклоном он так же скромно сел.

Волошин не ошибся: успех был полный. Даже я, уже видавший эти поразительные кадры, заново смотрел со все возрастающим волнением, как луч локатора провожает кашалота в глубины океана, ни на миг не выпуская из своего поля зрения.

В зале стояла зачарованная тишина, лишь стрекотал проектор. Когда же звуковизор словно «раздел» кита и в один миг превратил его изображение в движущийся рентгеновский снимок, по залу прошелестел восторженный шумок и опять сменился настороженной тишиной.

Но, пожалуй, еще большее восхищение вызвала сцена встречи кашалота с мезоскафом.

Когда снизу на экран начало выплывать стальное тело подводного корабля, Волошин не удержался и торопливо пояснил:

— Это мезоскаф! Смотрите внимательнее!

— Видим, — негромко ответил Логинов. К моему удивлению, Сергей Сергеевич почему-то сразу притих.

Когда с экрана исчезло последнее изображение и зажегся свет, я ожидал, что тут же начнется обсуждение увиденного. Все задвигались, зашумели, ученые, сидевшие группами по специальностям, оживленно переговаривались между собой.

Но встал Логинов и сказал:

— Прошу не спешить с выводами и оценками. Все желающие завтра получат возможность еще раз внимательно посмотреть интересующие их кадры. Будет составлен специальный график просмотров. А сейчас коротенькое объединенное сообщение лабораторий биологии и биохимии. Кто будет докладывать?

— Казимир Павлович, — сказала Елена Павловна.

— Пожалуйста.

Бек уже стоял с указкой в руках у экрана и строго поглядывал в зал, требуя внимания.

— Я буду краток, — негромко сказал Казимир Павлович. — Мы успели с Еленой Павловной в первом приближении проанализировать данные о распределении планктона и изменениях солености воды за два часа, предшествовавших встрече с китами, и за то время, пока велись наблюдения в непосредственной близости от них. Данные хотя и довольно скудные, ко, как нам кажется, любопытные. Прошу дать первый график.

На экране появилась какая-то цветная диаграмма, в которой я, конечно, ничего понять не мог. Приходилось рассчитывать только на объяснения Бека, но он тоже так и сыпал учеными терминами, стремительно водя указкой по диаграмме:

— Здесь отмечено возрастание солености, а тут — концентрация планктона. Прошу второй диапозитив.

Теперь на экране возникла, видимо, карта, насколько я мог догадаться по стрелке, указывавшей направление с юга на север в одном из углов. Никаких других ориентиров не было, потому что на карте был изображен кусочек безбрежного океана, где мы повстречали китов. Через всю карту тянулись голубые изолинии солености и красные — показывающие распределение планктона. А эти примитивные фигурки, видимо, должны изображать резвящихся китов.

— Такой была обстановка, когда мы подошли к стаду кашалотов, — продолжал Казимир Павлович. — Прошу менять диапозитивы один за другим…

Рисунок цветных изолиний и расположение китов среди этих непонятных для меня узоров менялись с каждым кадром, а Бек только называл время:

— …Одиннадцать… двенадцать тридцать… Тринадцать часов… Вы видите, кашалоты идут все время строго перпендикулярно по отношению к изолиниям солености… Тринадцать тридцать… Четырнадцать часов пять минут, тут у нас вышла маленькая заминка со взятием проб, прошу извинить… Четырнадцать тридцать…

А когда кадры перестали сменяться и последний из них замер на экране, Казимир Павлович деловито закончил:

— Итак, видна совершенно определенная зависимость между увеличением солености, соответствующим ей распределением планктона, скоплением рыбы и движением кашалотов. Мне кажется, можно считать доказанным, что главным при ориентировке в открытом море для этих китов служат данные, полученные через хеморецепторы…

Казимир Павлович сделал небольшую паузу и добавил:

— Если учесть, что киты совершают в океанах постоянные миграции на такие же дальние расстояния, как и речные угри, и притом из года в год возвращаются в одни и те же излюбленные места, то полученные сегодня данные, по-моему, могут пролить свет и на главную загадку, которая всех нас интересует, и помогут разобраться, наконец, в навигационных способностях угрей. Благодарю вас за внимание!

Бек поклонился, положил указку и посмотрел на часы.

Экран померк. В зале загорелся свет.

Неужели случайная встреча с кашалотами приблизит нас к разгадке?

— Выходит, магнитная гипотеза опровергнута? — спросил я у Волошина, но тот только нетерпеливо отмахнулся и встал.

— Прошу слова, Андрей Васильевич, — сказал он.

— Сегодня мы спорить не будем, — покачал головой Логинов. — Давайте сначала внимательно изучим эти материалы. Они тоже будут предоставлены всем желающим в часы, установленные графиком. Мы и так засиделись…

— А я и не собираюсь спорить, — перебил его Волошин. — У меня еще одно кратенькое сообщение, никак не связанное с наблюдениями Казимира Павловича, но, по-моему, не менее интересное.

— Хорошо. Только прошу вас покороче, Сергей Сергеевич, — сдался Логинов.

— Буду предельно краток и даже не стану подниматься на трибуну. Сегодня, во время наблюдений, наш локатор случайно уловил какие-то загадочные сигналы непонятного происхождения. Они повторялись примерно через каждые полторы секунды. Сначала сигнал, потом — эхо. Снова сигнал — и опять эхо. Каждый сигнал длился около трети секунды, а высота тона достигала пятисот герц. Поскольку в судовых эхолотах такая частота не применяется и, кроме «Богатыря», здесь не было никакого корабля, следует признать, что эхолокацией занималось какое-то живое существо, еще неизвестное науке. Ленту с записями сигналов я передаю для всеобщего изучения…

С этими словами Сергей Сергеевич поднял над головой туго свернутый рулон широкой бумажной ленты и добавил многозначительно:

— Предварительный анализ показывает, что эти сигналы весьма похожи на те, какие также случайно удалось подслушать весной 1949 года исследовательскому судну «Атлантик» в районе глубоководной впадины Пуэрто-Рико. Совпадают и частота сигналов и длительность. Мне кажется, что мы должны здесь задержаться и попробовать познакомиться поближе с этим загадочным обитателем глубин…

В зале поднялся шум.

— Это «морской змей»! — насмешливо выкрикнул кто-то из задних рядов.

Шум в зале стал еще больше. Логинов встал и подождал, пока станет потише.

— Ваши материалы мы все так же внимательно изучим, Сергей Сергеевич, — сказал он. — Но задерживаться тут мы не можем. Хватит с нас и загадок речных угрей. «Морского змея» ловить не будем, разве только уж если он сам пожалует к нам в гости. Спокойной ночи!

Все, оживленно переговариваясь, начали расходиться. Волошин подошел к Логинову и затеял спор. Я еле успел поймать возле самой двери Елену Павловну и взмолился:

— Что же вы открыли сегодня, объясните мне человеческим языком! Я понимаю, что вы устали, Елена Павловна, но — в двух словах…

— В двух словах? — она засмеялась. — По-моему, короче, чем Казимир Павлович, не скажешь. Я нарочно упросила выступить именно его.

— Но вы мне без доказательств, просто самую суть.

Она пожала плечами.

— Да, суть действительно простая. Планктон в океанах образует скопления в тех местах, где соленость и температура воды больше всего подходят для его развития. Здесь же скапливается и рыба. И вот мы сегодня убедились, что, охотясь за рыбой, кашалоты тоже ориентируются по температуре и химическому составу воды.

— Который они анализируют какими-то таинственными хеморецепторами?

— Вот именно, — снова засмеялась Елена Павловна. — Видите, как вы уже хорошо разбираетесь.

— Но что это такое — хеморецепторы?

— Просто-напросто органы, служащие для восприятия химических веществ.

— Понятно. Но что же получается… Выходит, вы собственными руками помогли сегодня Казимиру Павловичу разрушить вашу магнитную гипотезу ориентировки угрей?

— Что поделаешь, так случается в науке, — пожала она плечами. — Но я не считаю, будто она опровергнута. То, что мы узнали о кашалотах, не обязательно должно распространяться и на угрей, тут я с Беком не согласна. Но, извините, я буквально валюсь с ног, так устала. До завтра!

Пожелав ей спокойной ночи, я вернулся в свою каюту, где обнаружил Сергея Сергеевича уже спавшим богатырским сном и храпевшим с какими-то особенно победными лихими переливами.

Утром он был настроен благодушно-иронически, как и полагалось герою дня. В ответ на мои расспросы величественно отмахнулся:

— А, чепуха одна, нечистый опыт, всего с десяток случайных анализов. Ну, на ближних дистанциях, допускаю, могут кашалоты что-то там унюхать в морской воде. Но как они находят дорогу за тысячи миль?! Тут, Николаевич, никакое чутье не поможет. Да я с таким же успехом могу доказывать, будто кашалоты, а может, и угри, ориентируются с помощью локации: прощупывают звуковыми сигналами глубину, рельеф дна — и запоминают полученную «эхокарту». Может, этим и занимался вчера таинственный «морской змей».

«Вот и еще одна гипотеза родилась», — с испугом подумал я и спросил:

— А вы в самом деле верите, будто это был «морской змей?»

— Вполне возможно. Чтобы излучать такие сигналы, нужно иметь мощный источник. Напрасно Логинов отказался его поискать под водой, потом пожалеет об этом. Вы брейтесь скорее, уважаемый представитель всемогущей прессы, и пойдем выберем кадрик получше для вашей будущей книги. Брейтесь, брейтесь, я сейчас вернусь.

Но вернулся он через полчаса мрачнее тучи, и, ничего не говоря, захватил какие-то бумаги, и туг же ушел к себе в лабораторию.

Причину такой внезапной перемены его настроения я узнал, прочитав по дороге в столовую только вывешенный приказ начальника экспедиции. В нем обращалось внимание зав. лабораторией новой техники С. С. Волошина «на недопустимую небрежность, допущенную при наблюдениях за мезоскафом с помощью недостаточно проверенных приборов»…

Однако Логинов тоже строг!

Смерть по плану

Все мы нетерпеливо ждали того дня, когда войдем, наконец, в Саргассово море. Загадочная родина угрей должна была выглядеть как-то необыкновенно.

Об этом удивительном море без берегов посреди Атлантического океана столько написано, что тем для разговоров на баке было предостаточно. Кто-то, свесившись через борт, пытался углядеть в прозрачной воде развалины легендарной Атлантиды — ведь существуют же гипотезы, будто она затонула именно здесь и плавающие водоросли — это остатки ее зеленых лугов.

Другие высматривали корабли-призраки, покинутые командой и ставшие пленниками Саргассова моря, — о них тоже сложено немало легенд.

— А что? Намотаются водоросли на винт, вот тебе и в капкане, — рассуждали матросы.

Но вот прошел день, другой и третий, и мы начали разочаровываться. Кругом до самого горизонта — синяя водяная пустыня, даже ни одного дымка проходящего парохода не появляется вдали. Только изредка попадаются коричневые плавучие островки из водорослей. В них нет ничего опасного.

Легендарное море ревниво хранило свои тайны. Где-то далеко под килем «Богатыря», в кромешной тьме сокровенных глубин, лишь изредка озаряемой живыми огоньками причудливых рыб, собирались на нерест бесчисленные полчища угрей, приплывших сюда за тысячи километров от берегов Европы и Америки, Африки и даже Малой Азии.

Как нашли они сюда дорогу?

Об этой загадке на следующем заседании ученого совета разгорелись весьма ожесточенные споры. Вот что я коротко успел записать в своем разбухшем блокноте:

«И. А. Макаров обращает внимание на то, что во многих пунктах угри двигались в направлении слоев более холодной воды. Нередко отмечалось и отсутствие прямой связи между маршрутами угрей и соленостью воды. Он считает эти факты серьезным опровержением «классической» гипотезы, по которой угри ориентируются именно по этим признакам.

К. П. Бек перебивает его репликой:

— Но ведь и о магнитных воздействиях можно сказать то же самое. Вот здесь угри шли почти точно на север, а здесь (показывает на карте) — на юг. К тому же ваши собственные опыты говорят, что даже сильные магнитные воздействия не отражаются на поведении угрей. Никакого органа, способного улавливать перемены в магнитном поле Земли, у них пока не найдено, а хеморецепторы угрей развиты великолепно.

Берет слово Елена Павловна. Она соглашается с тем, что у речных угрей нет никакого особого органа для восприятия наземного магнетизма.

— Но ведь и у нас, у людей, такого органа нет, однако мы весьма чувствительны к магнитным воздействиям, как доказали многочисленные наблюдения. Еще чувствительнее к магнетизму должны, конечно, быть обитатели океана, совершающие далекие миграции, как и птицы.

Елена Павловна подробно рассказывает о лабораторных опытах с угрями и говорит:

— Раньше нас тоже озадачивало, что угри гораздо более восприимчивы к слабым магнитным воздействиям, сравнимым с напряженностью земного поля, а на сильные, наоборот, почти не реагируют. Но теперь мы с Иваном Андреевичем пересмотрели прежние результаты и задумались: а может, в этом как раз весь фокус? Может быть, природа специально наделила угрей такой способностью реагировать лишь на длительные, сравнительно постоянные воздействия небольшой силы, чтобы они могли по ним ориентироваться? Иначе каждая магнитная буря сбивала бы их с пути.

Бек: Гипотеза любопытная, но пока это одни предположения.

Елена Павловна: Разумеется, она нуждается в проверке, и мы наметили большую серию специальных опытов.

Бек: Я все-таки уверен, что главным органом ориентации служит обоняние. Угри плыли то на юг, то на север, переходили от слоев воды с большей соленостью к менее соленым. Так же противоречивы и температурные показатели по пути угрей, не говоря уже о магнитных воздействиях. Самым надежным ориентиром остается химический состав воды, а, так сказать, компасом угрей — их тончайшее обоняние…

Кто-то перебивает из зала:

— А где анализы проб воды, доказывающие, что угри руководствуются обонянием при выборе направления?

Казимир Павлович разводит руками:

— Мы можем делать лишь химический анализ. К сожалению, у нас нет пока прибора, который бы сравнялся в чувствительности к запахам и посторонним примесям хотя бы с носом собаки. Самая обыкновенная дворняжка различает в пятьсот тысяч раз больше различных запахов, чем человек. Пока нам остается ей только позавидовать.

Вскакивает Волошин:

— Казимир Павлович, это запрещенный прием, удар ниже пояса! Вы отвергаете магнитную гипотезу за недоказательностью, а сами выдвигаете предположения, подтвердить которые или опровергнуть в настоящее время вообще невозможно…

Страсти разгораются. Трезвый скептицизм Бека сталкивается с горячностью Елены Павловны. Волошин грозит в самое ближайшее время создать «искусственный нос не хуже собачьего или механическую муху, которая бы мгновенно проводила химический анализ на манер живой…»

Бек кланяется ему в пояс:

— Мы будем только рады получить такие приборы. Они немедленно подтвердят справедливость нашей гипотезы.

Один из молодых физиков напоминает, что дважды в местах нереста угрей приборы отмечали аномалии силы тяжести. Не доказывает ли это, что угри шли к этим местам, ориентируясь по гравитации? Эта гипотеза тоже находит немало сторонников.

Только Логинов молчит. Внимательно слушает и делает какие-то пометки в блокноте. Какова его точка зрения?

Я украдкой заглянул через его плечо. Как раз в этот момент Логинов записал крупными буквами посреди чистой страницы: «Гибель запрограммирована!!!» — не только поставил три восклицательных знака, но и дважды подчеркнул эти загадочные слова. Что они могут значить?…»

Ученый совет принял решение — плыть на юг и продолжать исследования.

В глубинах Саргассова моря нерестятся не только европейские речные угри, но и американские. Различить их личинки можно только под микроскопом.

«Богатырь» взял курс на юг, к Багамским островам. Здесь больше было уверенности обнаружить нерестилища американских угрей — европейские так далеко к югу не заплывают.

Океан был по-прежнему спокоен и пустынен, но все с надеждой вглядывались в даль, затянутую легкой дымкой.

Похоже, однообразная пустынная гладь океана всем уже порядком поднадоела. Все часами выстаивали на палубе, на носу, высматривая землю с нетерпением многострадальных матросов Колумба или Магеллана. Несколько раз даже раздавались ликующие возгласы:

— Земля!

Но корабль не сбавлял хода, и вскоре все разочарованно убеждались, что мнимый райский островок оказался еще одним скоплением водорослей.

У бассейна на палубе всегда выстраивалась длинная очередь жаждущих искупаться, но теперь, несмотря на жару, и она поредела. Всем хотелось, кажется, почувствовать под ногами твердую землю. Даже Сергей Сергеевич как-то однажды, отвернувшись от сверкавшей под солнцем пустынной воды, мрачно сказал:

— Прав был древний грек Анахарсис: «Люди делятся на три вида: те, кто живы, те, кто мертвы, и те, кто плавает в море…»

— Вы становитесь мрачным пессимистом, — глуховато засмеялся стоявший рядом Казимир Павлович, — А я так все больше понимаю Эйнштейна. Нигде лучше не работается, чем в маячной башне или здесь, в открытом океане. Подышу сейчас морским ветерком — и работа пойдет быстрее…

Ученым приходилось легче, скучать было некогда. Казимир Павлович то колдовал возле своих коз, заставляя их в лаборатории «нырять» все глубже и глубже, то спешил к операторам электронно-вычислительной машины с кипами анализов и расчетов, требовавших срочной обработки. Загадочное «алито» все еще не давалось в руки.

А у Волошина появилось новое увлечение.

Убирая утром каюту, я поднял с пола завалившийся под койку листок бумаги. Пробежал глазами несколько строк — нужная ли бумажка или можно выкинуть? — и удивился.

Это была, видимо, выписка из какой-то книги, сделанная Сергеем Сергеевичем:

«7 декабря 1905 года в 10 часов 15 минут утра мы находились на корме яхты «Валгалла», когда вдруг мистер Николл обратил мое внимание на странный предмет, который плыл по поверхности моря в ста ярдах от яхты.

Что это? Плавник огромной рыбы?

Я взглянул туда и тотчас увидел большой плавник, торчащий над водой. Он был темно-коричневого, как морские водоросли, цвета и несколько морщинистый по краям, длиной около шести футов и фута на два выступал над водой.

Я направил на него свой полевой бинокль и… увидел огромную голову и шею, поднимающуюся впереди плавника. Шея не соединялась с плавником, а торчала из воды на расстоянии 18 или больше дюймов спереди от него. Казалось, что шея была толщиной с тело человека и на 7-8 футов возвышалась над водой…»

— Сергей Сергеевич, да вы, кажется, всерьез решили выследить «морского змея»?! — воскликнул я.

— Что? Где это вы взяли, дайте-ка сюда, — Волошин отобрал у меня бумажку и поспешно спрятал в ящик стола.

Он вроде слегка смутился, но тут же перешел в атаку:

— А что? Это вполне заслуживающее доверия свидетельство. Принадлежит ученому, английскому зоологу Миду Уолдо, опубликовано в солидном органе — «Записках Зоологического общества». Подождите, мне бы только с ним встретиться, а я уже приманю этого «змея» в гости! Тогда уж Логинов не отвертится…

Неугомонному Сергею Сергеевичу явно мало одних загадок угрей, хотя они все еще остаются темными.

Мы уже обнаружили на большой глубине три крупных скопления собравшихся на нерест угрей. Заброшенные сети принесли богатую добычу для наших исследователей. Все угри оказались американскими, значит, курс «Богатыря» был выбран правильно.

Ученые засиживались в лабораториях до поздней ночи, так что Логинов пригрозил ввести специальный сигнал отбоя, через пять минут после которого всюду будет выключаться свет.

Угрозу эту, похоже, никто не принял всерьез, потому что и сам Андрей Васильевич увлекался исследованиями не меньше других.

Улучив момент, я все-таки решил расспросить его о загадочной надписи, сделанной им в блокноте на заседании ученого совета.

— «Гибель запрограммирована»? — переспросил он, привычным жестом потирая щеку. — Не пугайтесь, в этой записи нет никакого зловещего смысла.

— Но что она означает?

— Помните, я говорил о том, что в организме речных угрей как бы последовательно включаются различные программы поведения, заложенные в них природой? Попадая в пресную воду, личинки превращаются во взрослых угрей. Потом наступает определенный момент — и угри устремляются обратно в море. И смерть у них тоже жестко запрограммирована, это очень важно. Как только закончится нерест, все угри погибают. Почему? Только в силу каких-то внутренних причин. «Смертный приговор» для каждого из них тоже строго запрограммирован природой, где-то записан в организме…

— Ну и что же? Хотя это очень интересно!

— Это заставляет думать, что память, передающаяся по наследству, имеет для ориентации угрей гораздо большее значение, чем мы предполагали раньше. Все записано где-то в нервных клетках угрей: и куда плыть, когда и каким путем возвращаться и когда умирать, понимаете? Вот мы теперь и ищем, где же прячется это программирующее устройство, где угри хранят свою память.

— И вам удалось уже что-нибудь выяснить?

Логинов покачал головой и вздохнул.

— Разгадка не дается легко в руки. Она как бы отступает все дальше вглубь. Нам уже приходится искать ее не в отдельной нервной клетке, а еще глубже — в изменении строения молекул РНК и других носителей наследственности…

Тут нас прервал очередной выкрик:

— Земля!

Я подошел к борту и ничего примечательного не увидел. Но более опытный Логннов посмотрел на мостик, где капитан что-то втолковывал вахтенному штурману, не отрывая бинокля от глаз, и сказал:

— Кажется, в самом деле остров. Надо пройти на мостик.

Я воспользовался случаем и последовал за Логиновым, а поднявшись на мостик, постарался пристроиться так, чтобы никому не мешать.

Капитан передал бинокль Логинову и, не оборачиваясь к рулевому, скомандовал негромко:

— Пять градусов право руля.

— Есть пять градусов право! — четко и весело повторил рулевой.

— Что это за остров? — спросил Логинов, возвращая бинокль капитану.

— Безымянный, хотя на карте обозначен.

— А подходы?

— В рифе есть хороший проход. Мы как раз к нему выйдем.

— Ладно. Я пойду распорядиться, чтобы готовились к высадке.

Логинов ушел. Мне очень тоже хотелось глянуть в капитанский бинокль, но попросить об этом я не решался. Островок и так уже был виден: белая кромка прибоя, а над нею — три вихрастые верхушки пальм, торчащих словно прямо из океана.

Будто приветствуя нас, над мостиком промчалась стайка каких-то шустрых небольших птичек. Они начали кружиться над кораблем, то высоко взмывая в небо, то камешками падая вниз. Казалось, птички вот-вот врежутся в волны. Но у самой воды они ловко замедляли полет и взмывали вверх, почти касаясь крыльями пенистых гребней.

С этой чарующей легкостью полета как-то особенно не вязались крики птиц — жалобные, стонущие, полные глубокой печали.

— Как они называются? — спросил я капитана.

— Называются эти птички кочурками. От слова «окочуриться», понимаете? И назвали их так потому, что верили раньше моряки, будто это не птицы, а души погибших без вести матросов. Потому и плачут они так жалостно. Бесстрашная птица! Сама-то не больше ладони, а залетает за тысячи миль от берегов, отдыхает и даже спит прямо на волнах. Истинно моряцкая душа.

— Аркадий Платонович, а остров обитаемый?

— Вероятно, нет. Хотя пресная вода, помечено, есть, но уж больно он невелик да гол, прокормиться нечем. И стоит на отлете, нечего тут людям делать. Вы посмотрите сами, вижу, как вы на мой бинокль поглядываете, — усмехнулся он. Но, протягивая мне бинокль, не удержался, чтобы не напомнить: — Только потом не забудьте поставить окуляры точно на нулевую отметку и повесьте его вот сюда.

Остров в сомом деле был маленьким и пустынным. В бинокль были видны широкие песчаные пляжи, густые заросли кустарников у подножья пальм. Но никаких признаков жизни.

Широкая белая полоса кипящей пены окаймляла весь остров, отмечая опасные коралловые рифы. Местами их острые клыки даже высовывались из воды. Лишь в одном месте вода была спокойной. Здесь между рифами нашелся довольно широкий проход. Но «Богатырь» подходить ближе к берегу не стал, а бросил якорь возле прохода.

Конечно, я оказался на первом катере, отправившемся на берег. Рядом сидел Волошин, увешанный фотоаппаратами.

— Зачем вам столько? — удивился я.

— Один заряжен черно-белой пленкой, другой — цветной. Третий надо приспособить для подводных съемок.

Мы миновали проход и очутились по ту сторону рифа, в лагуне. Вода здесь была совершенно спокойной и кристально чистой. Свешиваясь через борта катерка, мы разглядывали манящие подводные заросли.

Катер ткнулся носом в ослепительно-белый ракушечный песок, и мы один за другим начали прыгать на берег.

Весь островок обошли за каких-то полчаса. Он оказался не слишком живописным. Высохшая трава шуршала под ногами, на растрескавшейся от зноя земле росли лишь кактусы да колючие кусты эфедры. Всего три одинокие кокосовые пальмы высоко поднимали над этими зарослями свои зеленые шапки. По их стройным, гладким стволам ловко карабкались крупные пурпурные крабы.

Зной. Тишина. Только юркие ящерицы, шурша, разбегаются из-под наших ног и прячутся в трещины, покрывающие выжженную солнцем землю.

Но на дальнем конце островка мы нашли небольшой родничок, питавший ручей, который тут же, через несколько шагов, так и не напоив жаждущей земли, бесполезно стекал в море.

Вода в леднике была чистейшая и ледяная даже в тот знойный тропический день. От нее приятно и сладко ныли зубы.

— Фу-у, совсем как наша, российская, — блаженно отдуваясь, проговорил пристроившийся рядом со мной боцман и тут же, стряхнув сверкающие капельки со своих длинных щегольских усов, нагнулся и начал пить снова.

Я тоже выпил столько воды, что от тяжести в желудке сразу потянуло в сон. Но с берега донеслись веселые выкрики, чей-то разбойничий свист и такой громкий хохот, что мы с Волошиным поспешили туда. Родниковая водичка у меня в животе переливалась и булькала на каждом шагу, пока я, увязая в горячем песке, продирался сквозь заросли пахучей эфедры.

На берегу шла веселая возня, и загорелые мускулистые тела одно за другим, поднимая тучи сверкающих брызг, падали в теплую воду. Я тоже поспешил раздеться и нырнул, с невыразимым наслаждением ощущая буквально каждой клеточкой кожи ласковое прикосновение соленой морской воды.

После пустынных вод Саргассова моря здешний подводный мир поражал бурным изобилием жизни. Разноцветные кораллы, похожие на окаменевшие цветы, колышущиеся заросли водорослей, пестрые рыбы одна причудливее другой…

У подводных скал толпами собирались толстые, упитанные губаны, объедая с них водоросли. Эти забавные рыбешки на вид казались ленивыми, но стоило протянуть руку, как они уплывали с завидной легкостью.

Среди ярко-красных, изумрудно-зеленых, коричневых и лиловых губок шныряли крабы, вспугивая крикливо раскрашенных рыб-попугаев.

Плывя вдоль рифа, я повернул голову — и обмер…

Из темной расщелины на меня смотрел совершенно человеческий глаз — задумчивый и слегка печальный, прямо-таки «со слезой».

Казалось, глаз этот был вставлен прямо в коричневато-серую скалу. Но вдруг скала стала словно таять и оседать на моих глазах, терять свою окаменевшую форму — так оплывает догорающая свеча.

А откуда-то из-под этой живой скалы ко мне неторопливо и настороженно потянулись три изгибающихся щупальца…

Осьминог!

Я отпрянул и поспешил к берегу. Нырять снова мне пока что-то расхотелось.

— Тут осьминогов масса, особенно возле рифа, — сказал Волошин, блаженно вытягиваясь на горячем песке рядом со мной. — Думаю, постоим у этого островка несколько дней. Не утерпят наши биологи. Тут для них раздолье, в этой тихой лагуне, И мы, глядишь, рыбки половим. Давно я мечтал ушицы попробовать из каких-нибудь экзотических «ангельских рыб» или кровожадных мурен!

— А мурены здесь разве есть?

— Где рифы, там и мурены. Любят в расщелинах посиживать да подкарауливать рассеянных литераторов. Самая для них лакомая пища, — ответил Волошин.

Из воды вышел Казимир Павлович и, стянув с лица маску, улегся рядом с нами.

— А вы здорово ныряете, — сказал я. — Промчались мимо меня, как акула.

Казимир Павлович прикрыл глаза ладонью от солнца и улыбнулся.

— Вас это удивляет? Я вообще неплохой спортсмен. И на лыжах бегаю, и боксирую маленько, и нырять люблю. Грешный человек, люблю и похвастать этим, потому что в молодости не отличался крепким здоровьем. Родители меня слишком опекали, от физкультуры в школе я увиливал. А потом спохватился и всерьез занялся спортом. По чеховскому завету: «Надо себя дрессировать!»

Сергей Сергеевич, читавший газету и явно не слышавший нашего разговора, вдруг громко чертыхнулся.

— Что вам не понравилось? — спросил его Бек.

— А-а! Наслаждаюсь номером «Майами-кроникл» двухнедельной давности.

— Ну и что?

— Сия газетишка, оказывается, и научных интересов не чужда. Вот, полюбуйтесь, — щелкнул он ногтем по одной из заметок. — Восхищаются, что в местном океанографическом институте пробуют научить дельфинов отличать свои подводные лодки от вражеских — путем эхолокации поверхностей различных металлов. А потом эти дельфины, как они надеются, станут чужие подводные лодки взрывать. Исследователи!

Сергей Сергеевич привстал, широко размахнулся и в сердцах швырнул газету в кусты.

— «Одно и то же пламя и прогоняет тьму и обжигает…» — негромко произнес Бек.

Волошин покосился на него.

— Леонардо да Винчи?

— Конечно.

— Неплохо. Эти слова надо бы написать над каждым атомным реактором, чтобы люди не забывали…

Поиски продолжаются

Прогноз Волошина оправдался: причудливый мир подводных обитателей рифов так заинтересовал наших биологов, что «Богатырь» задержался на несколько дней у безымянного островка. У нас было свободное время, пока не закончится нерест угрей в морской глубине.

Биологи целыми днями не вылезали из моря, занимаясь своими исследованиями и стараясь наловить побольше всякой удивительной живности для своих аквариумов, а мы тоже, конечно, не теряли зря времени.

Стоило лишь надеть маску и нырнуть в теплую прозрачную воду, как глазам открывались чудеса и в каждом немедленно просыпался дух исследователя и первооткрывателя.

Пучеглазые крабы величиной с тарелку, рыбы всех цветов радуги, зловещие мурены, высовывавшие из темных расщелин свои оскаленные пасти, которые они, по-моему, вообще не могли никогда закрыть — так мешали им торчащие во все стороны острые, как иголки, зубы…

Но самыми интересными подводными жителями были осьминоги.

Они встречались буквально в каждой расщелине рифа. И наверное, именно потому, что их тут оказалось так много, я довольно быстро пересилил первое неприятное чувство какой-то боязливой гадливости и скоро уже начал «заигрывать» с этими странными, причудливыми существами.

Как выяснилось, вопреки мрачным легендам у осьминогов весьма покладистый и даже, я бы сказал, вежливый нрав. При виде подплывающего человека они вовсе не спешили кровожадно броситься на него, а старались спрятаться, отступить куда-нибудь в глубь расщелины, распластаться по скале, притвориться совсем незаметными и безжизненными, словно камни.

Если это не помогало и вы настойчиво пытались познакомиться с ним поближе, осьминог начинал пугать вас — в точности, будто начитался «страшных» морских романов.

Он начинал извиваться, то сжимаясь в тугой клубок, то вдруг раздувая свое гибкое тело, чтобы показаться огромным и грозным. При этом осьминог непрерывно меняет окраску, из пепельно-серого становясь вдруг зловеще черным, а потом красновато-коричневым. Щупальца его грозно раскачиваются, извиваются, точно клубок смертоносных змей. Он таращит и закатывает глаза.

А если и это не помогает, то всякий раз осьминог в конце концов поступает одинаково: выбрасывает темное «чернильное» облачко, чтобы отвлечь ваше внимание, и стремглав улепетывает.

Один осьминог пустил такое защитное облачко прямо мне в лицо. Странно, что все вокруг не потемнело, как следовало ожидать, окутавшись черной пеленой, а на несколько минут окрасилось в удивительно сочный и яркий зеленый цвет. Но когда биологи мне сказали, что «чернила», выбрасываемые осьминогом, содержат в себе какой-то природный наркотик, одурманивающий рыб, я такие опыты больше повторять не стал и держался от причудливых обитателей подводных скал на достаточно почтительном расстоянии, выказывая им должное уважение.

Осьминоги, пожалуй, больше всей другой живности, кишевшей в лагуне, интересовали наших биологов. Не так-то часто удается наблюдать эти удивительные существа в природной обстановке. А содержать осьминогов в неволе нелегко.

Им трудно усваивать кислород из воды, поэтому природа и подарила приматам моря по три сердца, непрерывно омывающих жабры голубой кровью. Чтобы не задохнуться, осьминогу средней величины приходится «прокачивать» за час почти пятьсот литров морской воды, насыщенной кислородом. Конечно, в аквариуме создать такой режим трудно.

Логинов мне рассказал, чем особенно интересовали наших биологов эти сумрачные обитатели скалистых расселин:

— Есть у осьминогов одна особенность, весьма любопытная. Это я все о том же: где прячется память? Понимаете, сколько физиологи ни искали, у человека пока не удается точно локализовать места в коре головного мозга, которые бы достоверно были связаны с процессом запоминания. Нашли центры удовольствия и страха, достаточно точно определили, какой именно участок коры отвечает за определенные движения.

А вот «точек запоминания», если можно так выразиться, никак не удается нащупать. Правда, есть в височных долях коры такие области, при раздражении которых слабым электрическим током вдруг с большой четкостью и свежестью возникают образы прошлого, пережитого, казавшиеся давно и прочно забытыми. Но это еще ни о чем не говорит. У людей, лишившихся в результате какого-нибудь заболевания и операции этих височных долей, память вовсе не ухудшается. А опыты с кошками и собаками показали неожиданно, что они вполне способны обучаться простым реакциям, даже если у них совсем нарушены нервные связи между корой и стволом мозга. Получается, что, возможно, кора даже вообще не служит хранилищем памяти, а лишь участвует в координации и воспроизводстве в нужный момент информации, хранимой где-то совсем в других местах. А вот осьминог интересен тем, что у него каждый из органов чувств имеет в мозге свою отдельную область, ведающую запоминанием, накоплением опыта. Одна запоминает только зрительные впечатления, другая — скажем, осязательные. И если у осьминога удалить или блокировать, например, зрительную запоминающую часть мозга, то он будет видеть по-прежнему, но ничему научиться с помощью своих органов зрения уже не сможет, ничего не запомнит…

— А разве вообще осьминога можно чему-нибудь научить? — удивился я.

— Конечно, как и всякое животное. Даже у одноклеточных инфузорий можно выработать определенные рефлексы. А осьминог, так сказать, гораздо одареннее. Не хуже слонов или собак они различают маленький квадрат от большого, белый круг от черного, кресты и треугольники. Они неплохо поддаются дрессировке, надолго запоминая связь между каким-либо заданием и поощрением за его выполнение.

Признаться, в тот момент я не особенно задумался над тем, о чем рассказывал Логинов. Смешно, но меня даже немножко обижало, что наши исследователи изменили угрям и так увлеклись осьминогами. Я и не подозревал, какую важную роль было суждено сыгратьэтим наблюдениям для разгадки тайны ориентации угрей…

Осьминоги действительно нередко проявляли совершенно удивительную сообразительность, я убедился в этом, ныряя вместе с биологами среди рифов.

Местами осьминоги, которым не досталось «квартир» в расщелинах рифа, устроили себе «индивидуальные домики» прямо на песчаном дне, среди камней. Меня удивило, как ловко они выбирали себе подходящие груды камней. У некоторых гнезд широкие плоские плиты, прикрывая их сверху, будто в самом деле служили крышей.

Но Логинов сказал, что осьминоги не только выбирают себе подходящие места для гнезд, а сами их строят, притаскивая камни издалека.

Я этому не поверил. Тогда Андрей Васильевич разрушил один из домиков, далеко разбросав камни в стороны. Перепуганный хозяин забился куда-то, спрятался, прикрывшись от нас «чернильным» облаком. Мы оставили его в покое.

Но, приплыв сюда на следующее утро, нашли осьминога опять сидящим в уютном домике! За ночь он восстановил его, притащив все камни обратно и даже аккуратно возведя над своим гнездом каменную крышу.

А однажды нам удалось подсмотреть, как ловко головоногие «мыслители» охотятся на моллюсков.

Большой осьминог, распластавшись на скале и приняв такой цвет, что почти слился с нею, терпеливо ждал, пока крупная раковина приоткроет свои створки. Наконец створки медленно раздвинулись…

В тот же миг щупальца пришли в стремительное движение и просунули между створками обломок коралла!

Раковина уже не могла закрыться, и обитательница ее стала добычей хитрого осьминога. Как хотите, а для такой охоты нужно иметь соображение!

А с какой ловкостью и изобретательностью не раз обманывали эти причудливые существа наших ученых, пытавшихся их поймать! Кажется, уже все: осьминог пойман и посажен в прочную коробку. Для верности она несколько раз обвязана веревкой…

Но приносят ее в лабораторию, торжественно открывают — а коробка пуста. Как ухитрился выбраться из нее осьминог сквозь щелку всего в три миллиметра толщиной — полная загадка. Ведь это в самом деле все равно, как если бы лошадь убежала, протиснувшись сквозь тесный хомут…

Работы исследователям хватало — и в море, и за лабораторными столами.

Наблюдая, с какой виртуозной ловкостью Логинов с помощью особого манипулятора, смонтированного с микроскопом, делает операции на одной-единственной нервной клетке, я хорошо понимал восхищение Волошина, однажды сказавшего мне:

— Мы-то что, грубые кузнецы по сравнению с ним. А ведь он, Андрей Васильевич, ухитряется отдельную нервную клетку перекраивать. Такие фокусы легендарному Левше и не снились. И сама задачка-то какова, которую он перед собой поставил: найти, где память прячется. А что такое память? Нечто такое бестелесное, пар один. Хорошо замахнулся, красиво!

— Но чем это может помочь в разгадке, скажем, тайны ориентации угрей? — недоумевал я. — Что могут они запомнить, странствуя в морских глубинах, где вечная ночь, почти постоянная температура и нет никаких ориентиров, — вы ведь сами об этом не раз говорили?

Волошин ничего толком не мог ответить, но не сдавался:

— Все узнаем, все!

Сам он успевал увлекаться не только осьминогами, но и летучими мышами-рыболовами, которых много оказалось на острове. Днем они отсыпались в своих подземных норах, а в тихие вечерние часы вылетали на охоту.

Серыми призраками летучие мыши бесшумно носились над морем, потом камнем падали в воду и тут же взмывали, цепко зажав в когтистых лапках зазевавшуюся рыбешку.

— Ловко? — восхищался Волошин. — И ведь как они ухитряются своим гидролокатором с такой точностью нащупать рыбешку под водой. Вы-то профан, вас это, может, и не слишком удивляет. Но я-то в физике разбираюсь и отлично знаю, что через границу между водой и воздухом проникает лишь одна тысячная звуковой энергии, остальная отражается, рассеивается. Представляете, какой мощности у них локатор? И весит орган, испускающий ультразвуковые сигналы, у мышки всего-навсего одну десятую грамма при объеме около кубического сантиметра. А мой звуковизор…

Сергей Сергеевич так обескураженно махнул рукой, что мне стало его жалко.

— Зато ваш прибор видит в разных лучах и сквозь любые преграды…

— Плохо, плохо еще видит. И по многим показателям природа-матушка нам еще сто очков вперед даст. Но постараемся, поломаем голову. Не в лоб, так обходной хитростью возьмем. Вся история бионики учит, что не обязательно слепо копировать природу, чтобы превзойти ее изобретения. Порой лучший результат дает совершенно иной принцип, а природа лишь подсказывает заманчивую задачку. У кого из животных вы видели, к примеру, колесо? А человек до него давно додумался и неплохо ездит. — Оглянувшись, Сергей Сергеевич добавил: — Но голову поломать придется.

Однако через неделю нашим ученым пришлось свернуть свои увлекательные исследования и покинуть обетованный рай прогретых солнцем и богатых всякой живностью прибрежных вод.

Пора уже было отправляться на поиски новорожденных личинок, пока они не исчезнут в глубинах океана, чтобы двинуться в свой таинственный путь к устьям далеких рек.

Рано утром мы покинули остров.

— Уф, слава богу Нептуну! — сказал Волошин. — Наконец-то снова выходим в море и хоть немного отдохнем от приключений.

Я посмотрел на него с подозрением. Такие речи больно уж не соответствовали характеру Волошина.

— Нет, в самом деле, я хочу отдохнуть и заняться настоящей тихой исследовательской работой, Только она служит истинной отрадой настоящего ученого, — продолжал он, покосившись на меня. — Чтобы не нырять, не драться с акулами, не попадать в объятия ужасных кальмаров, не заглядывать в глаза кашалотам. Тихо и мирно трудиться у себя в лаборатории…

— А что у вас там вчера был за взрыв? — спросил я.

— Где?

— Да в вашей тихой и мирной лаборатории.

— Слухи. Ложные слухи, мой дорогой. А слухам никогда не надо верить.

Мы стояли на баке, облокотившись на планшир, с наслаждением подставляли лицо бодрящему ветерку и бездумно смотрели, как острый форштевень «Богатыря» вспарывает набегающие волны. Голубая вода вскипала чистейшей белой пеной и мчалась вдоль борта, постепенно становясь изумрудно-зеленой. Любоваться этой игрой воды можно часами.

— Что взрыв? Пустяки взрыв, — вдруг решительно сказал Волошин. — Но если бы видели, какой красоты это явление! Надо будет в нем как следует разобраться. Кажется, могут получиться любопытные вещи.

И, уже сразу забыв и о приключениях, и об океане, и обо мне, он торопливо направился в мастерскую.

На палубе было пусто. Все ученые уединились в своих лабораториях. Кажется, в самом деле начинался более спокойный этап нашего плавания. Впереди предстояла будничная, размеренная работа, не предвещавшая особенных приключений. Сложные задачи стояли перед исследователями. Предстояло не только выяснить, где в глубинах моря расходятся пути личинок, направляющихся к разным материкам — одни в Америку, другие — к берегам Европы, но и отдельно проследить за теми личинками европейских угрей, которые поплывут через Гибралтар в Средиземное море. Как каждая группа крошечных угорьков станет искать себе дорогу?

Наблюдения за взрослыми угрями пока не принесли разгадки. Но оставалась еще надежда, что именно на этом этапе, когда личинки начинают свое долгое плавание к устьям далеких рек, где им суждено потом прожить годы, и удастся получить решающие данные для разгадки тайны их скрытого «компаса».

Судя по всем наблюдениям, личинки плывут пассивно — куда их занесет течение. Они еще слишком слабы, чтобы сопротивляться ему. Но эту дорогу они каким-то образом запоминают, чтобы потом через много лет вернуться сюда, в Саргассово море. Не случайно в Средиземном море сбились с дороги именно балтийские угри, которые никогда не проплывали раньше этим путем…

— Что же именно они запоминают? — допытывался я.

Логинов посмотрел на меня по своей привычке исподлобья, усмехнулся и ответил:

— Вы же были на ученом совете и сами слышали доводы защитников каждой гипотезы.

— Но этих гипотез слишком много…

— В том-то и беда, — вздохнул он. — Пора бы уже с некоторыми из них расстаться.

Немало требовалось личинок для опытов, а как выуживать из океана эти совершенно прозрачные крошечные существа, едва достигавшие в длину нескольких миллиметров? Нащупав в глубине скопление личинок, мы ложились в дрейф и одну за другой забрасывали в море тончайшие сети. Чаще всего они возвращались пустыми или с глубоководными рыбами, которые не представляли особенного интереса. Снова сеть летела за борт, чтобы, наконец, принести с десяток личинок.

Это был утомительный, однообразный, отупляющий труд, и, пожалуй, лишь теперь, собственными руками, на которых вздувались и лопались кровавые волдыри, помогая вытаскивать сети и гирлянды всяких приборов, я понял, что он-то и составляет главное в экспедиционной работе, слишком редко радуя каким-нибудь открытием.

Не меньше приходилось нашим ученым трудиться и в лабораториях, засиживаясь до глубокой ночи. Нужно было не только тут же, не теряя времени, исследовать пробы воды, добытые с разных глубин, и пойманных личинок, но и часть «научной добычи» сохранить для будущих наблюдений. А для этого требовалось создать крошечным угорькам в лабораториях точно такие же условия, что и в открытом океане: почти полную тьму и ровную температуру, непрерывно доставлять им свежую морскую воду строго определенного состава.

Опять возникало немало хитрых задач перед Волошиным, и мы не виделись с ним целыми днями. К тому же почти каждый день велись наблюдения за плывущими в глубине личинками и с помощью мезоскафа. Отыскав стаю личинок, мезоскаф дрейфовал вместе с ней по течению. Многочисленные приборы непрерывно отмечали все изменения, которые могли испытывать по дороге личинки угрей: температуру воды и соленость, вариации магнитного поля, перемены в напряженности и направлении электрических токов, струящихся в океане, — все, что могло бы подсказать угрям правильный путь. Течение подхватит и понесет личинки потом, когда они поднимутся в верхние слои воды. Но для этого им надо сначала найти именно то течение, которое доставит их к берегам Европы, а не Америки. Как они это делают? И откуда знают, на какой именно глубине нужно держаться?

Все эти дни мезоскаф всплывал лишь на короткое время, чтобы пополнить запас кислорода и сменить экипаж. Вести длительные наблюдения под водой было трудно, люди уставали и становились невнимательными, поэтому их меняли через каждые шесть часов. Конечно, желающих нести подводную вахту всегда хватало. Но и мне, наконец, подвезло. Я тоже получил возможность нырнуть в гости к угрям.

Теперь я смог хорошо осмотреть и по достоинству оценить подводный кораблик. Он был тесноват внутри, но конструкторы зато ухитрились разместить в отдельном отсеке две откидные койки, чтобы отдохнуть в перерывах между вахтами, и даже крошечный камбуз с портативной электроплитой.

Из шестнадцати иллюминаторов открывался отличный обзор по обоим бортам мезоскафа. А прожекторы расставлены так, что равномерно освещалось все поле обзора. Наблюдать за пугливыми обитателями глубин можно было и при погашенных прожекторах: Сергей Сергеевич установил для этого в мезоскафе походную модель прибора.

Механические «руки», выступавшие в носовой части корпуса, могли захватывать в особые ловушки и мелких и крупных обитателей моря, чтобы потом в целости и сохранности доставить их на поверхность в специальных герметических контейнерах.

Устройства для взятия проб воды и немедленного анализа, киноаппараты, магнитофон, чтобы тут же записывать живой отчет обо всем увиденном, — эта маленькая подводная лаборатория была настоящим раем для исследователей.

Сергей Сергеевич занял свое место за командирским пультом. Мы с Макаровым пристроились поудобнее возле иллюминаторов. Погружение началось…

Но увидел я мало интересного, гораздо меньше, чем ожидал. Сначала за иллюминатором промелькнуло несколько рыбешек, но так быстро, что я даже не успел их толком рассмотреть.

Потом я заметил вдали словно какие-то странные клубящиеся тела. Но что это было такое, нам не удалось разглядеть: загадочные тела держались на почтительном расстоянии, не заплывая в освещенную зону. Значит, это живые существа, а не просто комки водорослей.

Появилась какая-то рыбешка сантиметров в десять длиной и потыкалась носом в стекло иллюминатора. Она была совершенно прозрачной, отчетливо виднелись и ее позвоночник и все внутренние органы. Рыбешка, видимо, недавно плотно пообедала, ее набитый желудок резко выделялся непрозрачным темным пятном.

Я придвинулся поближе к иллюминатору — и тут же испуганно отшатнулся.

С края стекла тонкой струйкой сочилась вода…

Авария?!

Сейчас вода выбьет стекло и ворвется в мезоскаф…

— Сергей Сергеевич, вода! — потянул я Волошина за локоть.

— А? Ничего страшного, — ответил он. — Просто температура за бортом меняется, стенки потеют. Мы еще не тонем.

Он показал мне на другую струйку воды, стекавшую прямо по металлической стенке кабины в стороне от иллюминатора…

Мое внимание привлекла совсем необычная рыба. Ее длинное тело и темные бока были освещены как бы со стороны — неизвестно откуда. Макаров мне объяснил, что такое странное освещение возникает потому, что светящиеся органы-фотофоры находятся под чешуей рыбы.

Интересно, как менялся свет прожектора. В начале спуска он был желтого цвета. Этот луч заканчивался небольшим бирюзовым пятном. Но мы погружались глубже, и бирюзовое пятно все разрасталось, постепенно надвигаясь ближе и ближе. А желтый свет, отступая, постепенно превращался в светлосерый, пока надвигающаяся бирюза совсем не поглотила его.

Теперь уже весь луч прожектора, разрывающий тьму глубин, стал ярко-голубым и вдоль него, по границе с непроглядным мраком, тянулась узкая кайма красивого бархатисто-синего цвета.

— Посмотрите, трехзвездный удильщик, — позвал меня к своему иллюминатору Макаров.

Он подвинулся, уступая мне место, и я увидел за стеклом небольшую черную рыбку с крохотными глазками. Они почему-то были не круглые, а овальные, продолговатые. Вся спина рыбки сияла довольно сильным желтоватым светом. А над ее головой поднимались как бы три длинных стебелька, и на каждом из них покачивался яркий розоватый фонарик.

Мне даже стало немножко обидно, что не мы открыли эту удивительную рыбешку, и она уже имеет название. Но Макаров меня утешил, сказав, что до нас живого трехзвездного удильщика видели лишь два человека на земле — Биб и Бартон, впервые опустившиеся в батисфере на глубину километра где-то в этих же краях.

А потом мы вошли в стаю личинок угрей, мелькавших в свете прожекторов серебристой метелицей, — и смотреть уже совсем стало не на что.

Прожекторы погасли, чтобы не распугать личинок. И мы несколько часов дрейфовали вместе с ними в полной темноте, попросту парили в океане. Изредка только Макаров или помогавший ему молодой биолог зажигали на короткое время лампочку над лабораторным столом, чтобы взять очередную пробу воды и проверить, как работают приборы-самописцы.

Меня вскоре стало клонить в сон, и я даже обрадовался, что нашей однообразной и скучноватой подводной вахте пришел конец и мы стали всплывать, чтобы наблюдатели сменились. Не очень романтическое плавание. И пока никаких открытий.

Пора бы, впрочем, мне уже привыкнуть, что в исследовательской работе будней куда больше, чем праздников… Опять бесконечные научные станции. Снова мы вытаскиваем сети, набитые скользкими, никому не нужными водорослями. Потом их приходится часами разбирать на палубе под неистовым тропическим солнцем в надежде найти хоть несколько прозрачных, как призраки, личинок Дни были целиком заполнены такой однообразной работой, и лишь два события внесли оживление и опять вызвали споры.

Гидролокаторы работали теперь круглые сутки, выискивая в толще воды скопления личинок. Однажды среди ночи Волошина разбудил дежурный техник с поразительным сообщением: кажется, удалось случайно подслушать сигналы одного из угрей, привезенных на самолете с Балтики и выпущенных у Босфора, а потом бесследно пропавших во время шторма и магнитной бури!

Я поспешил за Волошиным в локаторную. Сергей Сергеевич долго вслушивался в слабые сигналы, долетавшие откуда-то из глубины, менял настройку, потом решительно сказал:

— Да, это пропавший балтийский, никаких сомнений. Где же он блуждал столько времени?

Разбудили Логинова, Елену Павловну. Скоро на «Богатыре» уже никто не спал. Всех взволновало это событие. И конечно, снова разгорелись споры.

Как ухитрился сбившийся с пути угорь все-таки отыскать дорогу в Саргассово море? Он так долго блуждал в океанских просторах, что приплыл сюда, когда нерест уже закончился, — но ведь все-таки нашел дорогу, о которой ничего не мог вспомнить, потому что никогда раньше не проплывал через Гибралтар и провел всю свою жизнь в тихой прибалтийской речке.

Опять началось:

— Магнетизм!

— Изменения солености и температуры…

— Нет, только по химическому составу воды!

Сергей Сергеевич в азарте предлагал попытаться поймать этого «заблудшего угря», но задача эта, конечно, была невыполнима. Мы продолжали свой путь, а сигналы из глубины еще долго звучали в приемнике локатора, постепенно удаляясь и затихая…

Другим событием, которое, правда, вызвало больше иронических замечаний, чем серьезных споров, было то, что Волошину как будто удалось подслушать загадочный голос неведомого обитателя морских глубин. Он был таким же, как и в первый раз: сигнал, потом отраженное дном эхо и снова сигнал, примерно через полторы секунды. Но запись их на ленте оказалась такой смутной и неразборчивой, что Волошин даже не стал на этот раз заводить разговоров об остановке «Богатыря» для охоты за «морским змеем».

Забот у исследователей хватало и без «морского змея». Личинки американских угрей стремятся в одну сторону, европейских — в другую. И надо еще не упустить момента, когда личинки, плывущие к берегам Европы, начнут расходиться: часть отправится в Балтийское море, другие — в Средиземное, а затем в Черное. Как уследить за всеми, чтобы выведать их тайну?

Чтобы ускорить исследования, на Ученом совете решили временно разделить нашу экспедицию на два отряда. «Богатырь» должен был отправиться на запад, чтобы перехватить личинки угрей, плывущие к берегам Америки. А с мезоскафа предстояло вести наблюдения в морской глубине за личинками, европейских угрей, начавшими свой трехлетний путь к устьям далеких рек.

Я останусь благодарен Волошину до конца жизни за то, что мне посчастливилось принять участие в этом плавании, хотя оно оказалось и небезопасным.

Мезоскаф мог взять лишь четверых. Двое, конечно, должны быть биологами, чтобы вести наблюдения посменно. А подвахтенным для себя Сергей Сергеевич взял меня, убедив Логинова, что я, во всяком случае, сумею быстро разбудить его, если за время моего дежурства у пульта управления выйдет какая-нибудь заминка. Уж что-что, а будить Волошина я, дескать, наловчился, пока мы с ним живем в одной каюте. Довод был, пожалуй, не слишком лестным для меня, но, разумеется, я возражать не стал. Лишь бы плыть!

Еще в команду мезоскафа вошли Елена Павловна и ее муж.

Рано утром мы один за другим спустились в узкий люк. Волошин задраил его и сел на свое место за пультом.

— Дать свободу! — весело приказал он в микрофон.

Над нашими головами простучали по палубе сапоги матроса, освобождавшего мезоскаф от швартовов. Мягко зашипел воздух в трубах, змеившихся по стенкам кабины.

Мы погружались быстро, и в иллюминатор почти ничего не удавалось рассмотреть.

Наконец мы достигли заданной глубины, выбрали стаю личинок побольше и начали медленно дрейфовать вместе с нею. Было решено поймать несколько личинок для контроля. Ловушка сработала отлично, и всего через пять минут прозрачные личинки, только что шнырявшие в воде за бортом, уже оказались в руках наших биологов.

Началась будничная исследовательская работа.

Мезоскаф был совершенно неподвижен. На этой глубине не ощущалось ни малейшей качки. Мы медленно двигались, несомые течением. Но поскольку личинки за иллюминаторами двигались вместе с нами точно с такой же скоростью, казалось, будто мезоскаф замер на месте, повис в черной воде.

Наше время было разбито на вахты, как и на «Богатыре». Я с некоторой тревогой ожидал своего дежурства, когда окажусь один на один с бесчисленными кнопками и циферблатами, заполонившими не только пульт управления, но и всю стенку над ним. Правда, Волошин сказал мне, что постоянно следить нужно за показаниями всего шести приборов. Но все-таки на душе было неспокойно.

— Спите, а то будете потом на вахте клевать носом, — несколько раз говорил мне Сергей Сергеевич.

Но, конечно, мне было не до сна. Я отлично выспался за ночь в каюте и теперь, то и дело отрываясь от иллюминаторов, с нарастающей тревогой украдкой следил, как ведет себя за пультом командир. Скоро, совсем скоро мне придется занять его место…

А Волошин словно нарочно держался совершенно безмятежно. Казалось, он вообще не обращал никакого внимания на показания приборов. Увидев что-нибудь интересное, надолго приникал к иллюминатору, оживленно обмениваясь впечатлениями с биологами. Вернувшись, наконец, к пульту, он скользил по нему беглым взглядом, небрежно подкручивал какую-нибудь рукоятку и снова долго не обращал на приборы никакого внимания. Потом он выдвинул продолговатую доску, заменявшую ему походный письменный стол, и занялся какими-то расчетами. Или он все это делал нарочно: чтобы успокоить меня и показать, что управлять мезоскафом вовсе несложно?

И все-таки я вздрогнул, когда Сергей Сергеевич потянулся и спокойно сказал:

— Прошу вас, маэстро. Принимайте вахту. А я немножечко сосну. Вот вам вахтенный журнал, тут все записано: какую глубину держать, какой курс. Конечно, если личинки вздумают повернуть, следуйте за ними. А так, без нужды, пожалуйста, никаких кнопок не нажимайте. Это все, что от вас требуется.

Он прошел в соседний отсек и, сладко, громко зевнув, улегся на откидной койке. А я, точно на иголках, сидел в мягком кресле перед пультом, и глаза мои метались от одного циферблата к другому.

Кажется, увеличивается глубина? Нет, это мне показалось, просто на шкалу указателя от моего резкого движения упал блик света…

Легла вскоре спать и Елена Павловна. Мы остались на вахте вдвоем с Марковым. Иван Андреевич был занят наблюдениями. Не отрываясь от иллюминатора, он время от времени включал кинокамеру, заметив, видимо, что-то интересное. Потом Макаров вытащил из ловушки причудливую светящуюся рыбку и занялся упаковкой ее в специальный контейнер.

Управляться ему одному, похоже, было трудно. Макаров несколько раз покосился на меня. Но я не мог оторвать глаз от пульта, и вид у меня, наверное, был такой напряженный, что Иван Андреевич не решился позвать меня на подмогу и, усмехнувшись, продолжал возиться с рыбешкой один.

Закончив свою работу, Макаров начал мне рассказывать, как сам впервые погружался в мезоскафе и с перепугу случайно нажал не ту кнопку и как ничего не понимавший Волошин долго не мог разобраться в странном поведении подводного кораблика…

История была забавная: Макаров рассказывал ее очень живо, весьма похоже изображал недоумевающего Волошина. Но я слушал его невнимательно.

То мне начинало казаться, будто мы почему-то всплываем, и я судорожно хватался за штурвал балластных цистерн. То вдруг подозрительно уходила куда-то в неположенную сторону стрелка курсового указателя…

Но постепенно нервы мои успокаивались. Вскоре я уже даже стал поддерживать разговор, хотя и односложными восклицаниями вроде:

— Ну да?! А вы что?

Но когда Волошин проснулся, я вдруг почувствовал, что и минуты не могу больше высидеть за этим проклятым пультом. А Сергей Сергеевич вовсе не спешил принимать вахту. Он неторопливо умылся, потом побрился так тщательно и аккуратно, словно собирался на дипломатический прием. Затем он скрылся в крошечном камбузе и, негромко насвистывая, долго готовил там ужин.

Когда он, наконец, сменил меня, я с трудом поднялся с кресла. Шея у меня затекла и не поворачивалась. Все тело одеревенело. От ужина я отказался, только жадно выпил две бутылки нарзана и завалился спать.

Уснул я моментально, хотя койка была узкой, неудобной. Но и во сне передо мной все метались и плясали какие-то стрелки, и эта призрачная вахта выдалась, пожалуй, такой же утомительной и напряженной. Волошин потом говорил, будто я даже повизгивал и скулил во сне, как уставшая собака…

Но вахта за вахтой, и постепенно я привыкал к подводному плаванию.

Время будто остановилось. За стеклами иллюминаторов постоянно царила тьма, лишь изредка оттесняемая светом наших прожекторов. Ни дня, ни ночи — только вахты, похожие одна на другую.

За пультом я уже не дергался и вел с Макаровым длинные беседы обо всем на свете. А сменившись, ложился спать или пристраивался к иллюминатору.

Все мы ждали того момента, когда Сергей Сергеевич скажет:

— А не полюбоваться ли нам небом в алмазах?

Это значило, что сейчас мы всплывем на поверхность, чтобы пополнить запасы воздуха и поговорить по радио с «Богатырем».

Наш мезоскаф мог находиться на глубине, не всплывая, больше двух суток. Но мы поднимались на поверхность каждый день, точнее, каждую ночь — всегда в одно и то же время. Ночью воздух был свежее, легче поддерживать радиосвязь с «Богатырем» и меньше опасности, что нас протаранит какое-нибудь случайное судно. Днем едва выступающую из воды рубку мезоскафа трудно заметить, а ночью ходовые огни видны издалека.

Конечно, никто из нас не ложился спать в это время, как бы ни устал. В тесном люке мог стоять, высунувшись до пояса, только один человек, поэтому мы вылезали «посмотреть небо в алмазах» по очереди, и каждый имел право дышать вдоволь пятнадцать минут.

Короткими казались эти минуты. Пожалуй, лишь теперь, высунувшись до пояса из люка и жадно вдыхая чистый морской воздух, приятно пахнувший сыростью и вянущими водорослями, я не то что до конца понял, а прямо-таки прочувствовал, что время в самом деле относительно. Оно может то ползти и тянуться, то мчаться с бешеной скоростью.

Рубка поднималась над водой едва на метр. Было странно и незабываемо стоять вот так — буквально по пояс в океане. Океан спал, темная вода была неподвижной, только изредка набегала с мягким шелестом небольшая волна, словно океан тихонько и ласково вздыхал во сне.

А ночь над океаном была ласковой, трепетной и живой. И небо над головой сплошь усеяно живыми, мерцающими алмазами звезд. Стоило посмотреть на эти сверкающие звездные россыпи несколько секунд не отрываясь, как начинала кружиться голова.

Но вот уже кто-то нетерпеливо дергает за ногу… И я, бросив, жадный прощальный взгляд на небо и поспешно делая несколько, — поглубже — вдохов, начинаю спускаться по узкой стальной лесенке, чтобы уступить свое место под звездами товарищам.

Волошин, только что закончивший разговор с «Богатырем», спешит сообщить последние новости. Логинов все возится с осьминогами, Бек просидел целый час в барокамере, имитируя погружение в акваланге на глубину километра, час тому назад закончился банкет по случаю шестидесятилетия нашего капитана, все жалеют, что мы не приняли участия в этом веселье…

Так прошли четыре дня и четыре ночи. Я уже чувствовал себя за пультом довольно спокойно, даже разрешал себе отвлечься ненадолго, чтобы поглазеть в иллюминатор или помочь Макарову поймать какую-нибудь глубоководную живность.

И тут внезапно начались приключения, об отсутствии которых я слегка сожалел, — и как раз во время моей вахты…

Все произошло так стремительно и неожиданно, что нелегко об этом теперь как-то связно рассказать.

Помню, я только повернулся к иллюминатору, заинтересованный возгласом Макарова:

— Полюбуйтесь, какое страшилище!

И в тот же миг оказался почему-то на холодном металлическом полу.

Мезоскаф вдруг накренился и ринулся в глубину. Казалось, еще минута — и он врежется носом в морское дно!

Макаров тоже упал, но поднялся быстрее меня и первым, цепляясь за что попало, кинулся к пульту. Я видел, как он всем телом навалился на штурвал, пытаясь продуть цистерны и прекратить опасное падение.

Я подскочил к нему…

Но тут же, оттолкнув нас обоих от пульта, за штурвал взялся проснувшийся Волошин. Он был в одних трусах, всклокоченный со сна…

Стрелка глубиномера продолжала бежать от деления к делению.

800 метров… 900 метров… 1000…

Каждую секунду я ожидал лязга и грохота от страшного удара о дно.

Или дно здесь так глубоко, что нас, прежде чем мы его достигнем, раздавит ужасающим давлением воды, — так, кажется, погиб американский «Трешер»?

— Стоп, кажется, приехали, — пробормотал сквозь зубы Волошин и вытер пот со лба. — Елена Павловна, вы не ушиблись?

— Нет, — донеслось из спального отсека. — А что случилось?

— Я ничего не трогал и никаких ручек не поворачивал! — испуганно и поспешно вырвалось у меня, так что Макаров с Волошиным рассмеялись.

— Дорогой мой, у вас начинается мания величия, — сказал Волошин. — Вы сильно переоцениваете свои способности. Ни вам, ни мне, к сожалению, не удалось бы при всем желании так быстро погрузиться на целый километр.

— А что же произошло?

— Похоже, мы наткнулись на слой с очень пониженной плотностью, — ответил Сергей Сергеевич, посмотрев на Макарова. Тот молча кивнул. — Сейчас выровняемся окончательно и проверим.

Стрелка указателя глубины наконец замерла на цифре 1446. За считанные минуты мы провалились в глубину океана больше чем на километр!

Макаров начал брать пробу забортной воды.

— Бывают в океанах такие хитрые места, где плотность воды в силу разных сложных причин вдруг резко падает, — пояснил, наблюдая за ним, Волошин. — Тогда подводные лодки внезапно проваливаются, словно самолет в воздушную яму. Приходилось испытывать это удовольствие?

— Приходилось.

— Нечто подобное и случилось с нами. Да еще от разницы плотностей возникают сильные вертикальные течения. Вот и потащило нас вниз со скоростью пятьдесят метров в минуту…

— Неужели мы проваливались целых двадцать минут?

— Около того.

Макаров, оторвавшись от пробирок, коротко назвал несколько цифр. Для меня они звучали китайской грамотой, но Волошин удовлетворенно кивнул:

— Видите, я прав. Слой с очень низкой плотностью, и какой мощный — почти в километр толщиной. Откуда же он взялся?

Сергей Сергеевич окинул быстрым взглядом приборы на пульте.

— Эге, похоже, мы наткнулись на какое-то глубинное течение. Посмотрите, как быстро нас тащит на юг. Скорость, пожалуй, не меньше двух с лишним метров в секунду. Прямо второй Гольфстрим!

Волошин подошел к карте, укрепленной на стене возле пульта, и стал ее внимательно рассматривать.

— Похоже, что мы его первыми обнаружили. В этом районе ничего подобного не отмечено, — Волошин хлопнул меня по плечу и торжественно предложил: — Слушайте, Николаевич, вы имеете шанс войти в историю великих географических открытий. Так как все случилось во время вашей вахты, то вам по неписаным законам принадлежит право дать ему имя — или свое, если вы не страдаете ложной скромностью, или, скажем, имя любимой женщины. Ну, предлагайте скорее: «Течение имени…».

— Богатырское течение, — засмеялся я, не принимая этого всерьез.

— А что? — сказал Волошин, подняв палец. — Звучит. Представляю, как обрадуется наш почтенный капитан. Вы тонкий подхалим, Николаевич! Ладно, так и запишем: «Богатырское течение. Обнаружено такого-то числа в 16 часов 14 минут по местному времени».

Он протянул мне ручку.

— Прошу. Как первооткрыватель и вахтенный, вы должны скрепить этот торжественный акт своей подписью… Отлично. Ну что же. Теперь торжественная часть окончена, снова начинаются суровые трудовые будни. Надо нам всплывать повыше, чтобы найти осиротевших лептоцефалов. Они плывут на север, нас далеко утащило на юг. Найти их, пожалуй, будет нелегко.

Покачав головой, Волошин сел за пульт, подумал и взялся за пусковую рукоятку мотора…

— Подождите, Сергей Сергеевич! — вдруг окликнула его Елена Павловна.

— Что там? — спросил Волошин.

— Не пойму. Они держатся на самой границе света.

Мы тоже все пристроились к иллюминаторам.

Сначала я ничего не увидел, кроме обычной медузы, лениво покачивавшейся метрах в двух от мезоскафа. Потом, присмотревшись, начал различать в отдалении, где свет наших прожекторов постепенно поглощала вечная тьма океанских глубин, какие-то смутные изгибающиеся полости. Порой они словно сплетались в клубок и становились видны отчетливее, но затем разделялись и опять делались почти невидимыми, словно расплывчатые тени.

— Похожи на лептоцефалов, только громадные какие, — неуверенно проговорила Елена Павловна.

— Нет, просто глубоководные рыбы, — возразил Макаров.

— Почему же они не светятся? Сергей Сергеевич, попробуйте подойти к ним поближе.

Волошин включил мотор и начал поворачивать штурвал, не отрываясь от иллюминатора.

— Нет, уходят.

— Вот видишь, они упорно избегают освещенной зоны, — сказала мужу Елена Павловна.

Свет прожекторов вдруг погас, и тьма прильнула вплотную к стеклам иллюминаторов.

— Зачем вы погасили, Сергей Сергеевич, мы их упустим! — вскрикнула Елена Павловна.

— Хочу попробовать видеть их ушами, — ответил Волошин, склонившийся в полутьме над пультом походного звуковизора.

Небольшой экран засиял мягким серебристым светом, озарив наши напряженные лица. Он был пуст, лишь изредка по нему пробегали темные тени, Волошин настраивал прибор, подбирая нужную частоту.

— Какие-то помехи, — пробормотал он.

— Только не распугайте их!

— Ага, есть.

Весь экран заполнили полупрозрачные широкие ленты, словно колеблющиеся и развевающиеся на ветру.

— Это все-таки личинки угрей! — воскликнула Елена Павловна.

— Кажется, ты права. Но какой же должен быть взрослый угорь?! — тихо сказал Макаров. — Сережа, надо непременно поймать хоть одну личинку.

— Попробуем. Готовьте контейнер.

Елена Павловна с мужем бросились разбирать свое лабораторное оборудование, а Волошин, усевшись поудобнее в кресле и не отрывая глаз от экрана, начал манипулировать кнопками и рукоятками.

Вот он включил привод ловушки…

Громкий щелчок.

— Есть! — воскликнул Волошин.

Но он ошибся: ловушка оказалась пустой. Пришлось все начинать сначала.

Волошин опять выключил прожекторы и занялся трудной охотой, похожей на игру в жмурки в океанской глубине.

На этот раз охота оказалась удачной. Через полчаса одна из гигантских личинок очутилась в контейнере ликующих биологов. Вскоре удалось поймать и вторую.

— Каким же должен быть угорь, когда вырастет из такой личинки? — спросил я.

— Метров пятнадцати в длину, не меньше, — прикинула Елена Павловна.

— Настоящий «морской змей»! — сказал Волошин. — Вот бы кого выловить. Где же они прячутся, эти «змеи»? Личинок тут масса, и все спешат куда-то на юг. Может, изменим маршрут и последуем за ними? Лептоцефалов мы наловили достаточно и наблюдали за ними почти четверо суток. Все главные характеристики сняты. По-моему, стоит понаблюдать и за этими гигантами, о них ведь еще ничего не знает наука.

Елена Павловна и Макаров согласились с ним. Какой же биолог отказался бы от редкостной возможности понаблюдать хоть одни сутки за неведомыми науке личинками гигантских угрей, плывя с ними в одной стае? Правда, следить за ними ученые могли только на экране звуковизора, но ничего не поделаешь, если личинки так боятся света, а сами не имеют никаких «опознавательных огней» в отличие от других обитателей больших глубин.

— Надеюсь, когда они вырастают, то перестают быть такими пугливыми, — говорил Волошин задумчиво. — Хотел бы я познакомиться поближе с их родителями.

Я подозреваю, что Сергей Сергеевич мечтал об этом давно, потому что тут же начал рассказывать одну за другой самые удивительные истории о встречах с легендарным «морским змеем». Видно, Волошин тщательно их собирал и великолепно помнил. И теперь с живописной красочностью человека, все видевшего собственными глазами, он вдохновенно рассказывал о загадочном гигантском существе, всплывшем, после того как его оглушило взрывом, у берегов Патагонии, о каком-то чудовищном скелете, выброшенном якобы совсем недавно волнами на камни возле Ванкувера…

Слушать все это было чрезвычайно интересно, особенно на глубине полутора километров, да еще в окружении неведомо куда плывущих таинственных исполинских личинок.

Волошин рассчитывал ночью, как обычно, подняться на поверхность и сообщить начальнику экспедиции, почему мы изменили курс и глубину.

Но в этот раз нам не удалось подышать свежим воздухом и «увидеть небо в алмазах». Плывя на глубине полутора километров, мы и не подозревали, что творится на поверхности.

Где-то на глубине пятидесяти метров, когда я уже пристроился возле люка, намереваясь первым выбраться на палубу, мезоскаф начало слегка покачивать.

С каждым метром качка усиливалась.

— Нас ждет хороший штормик, — пробурчал Волошин.

Всплыть нам не удалось. Точнее, хотя мы и всплыли на поверхность, судя по указателю глубины, но все равно оставались под водой.

Штормовые ветры захлестывали рубку, открыть люк даже на секунду не было никакой возможности. В иллюминаторы ничего не удавалось разглядеть. За ними бушевала вода…

Балансируя возле передатчика, Сергей Сергеевич несколько минут пытался связаться с «Богатырем», но потом выключил аппарат.

— Еще покалечу рацию, — мрачно сказал он. — Да и разряды мешают. Надо уходить на глубину и там отсиживаться. Сама судьба говорит: «Вернемся к нашим баранам…»

И мы опять начали поспешно погружаться, радуясь, что с каждым метром глубины избавляемся от мучительной качки.

«Вернулись к нашим баранам» и стали продолжать дрейф на юг в окружении гигантских личинок.

Сергей Сергеевич долго рассматривал карту, потом повернулся ко мне и многозначительно спросил:

— Видите, куда они плывут?

— Личинки?

— Да.

— Куда?

Вместо ответа он обвел карандашом небольшой овал на карте, окрашенный немного темнее, чем соседние участки. Это означало, что здесь большие глубины. Наклонившись, я прочел: «Впадина Пуэрто-Рико».

То самое место, где несколько лет назад впервые были подслушаны загадочные сигналы из глубины, которые потом удалось записать и с борта «Богатыря»…

— «Морской змей»? — спросил я.

— Не знаю, не знаю. Но гигантские личиночки-то плывут именно туда.

Днем мы попытались всплыть снова. Шторм не утихал, и нас опять начало швырять волнами, как жалкую щепку. Волошин пытался связаться с «Богатырем», но опять тщетно. На его вызовы никто не отвечал. Или магнитная буря прервала связь — стрелка компаса так и плясала, или «Богатырь» просто не ожидал от нас вестей в неурочное время. Хотя там наверняка уже беспокоятся, куда мы исчезли, и рация работает непрерывно, вслушиваясь в тревожные штормовые сигналы.

— Ну что же, отдохнем снова на глубине, — сказал Волошин, выключая рацию и снимая наушники.

Похоже, он был даже рад, что есть предлог продолжить странствие на юг, к таинственной впадине Пуэрто-Рико, вслед за личинками каких-то неведомых гигантских обитателей океана.

— Сережа явно рассчитывает увидеть «морского змея», — засмеялся Макаров. — Но даже если это случится, рекорд Александра Македонского вряд ли будет побит.

— Какой рекорд? — насторожился Волошин.

— А он, говорят, когда спускался под воду в мифическом стеклянном сосуде, видел такую большую рыбу, что она проплывала мимо целых три дня и три ночи и все конца ей не было…

— Представляю, каково же было бедному Александру, — фыркнула Елена Павловна. — Не спать трое суток подряд! Вот это подвиг во имя науки.

— Ну, нам это, кажется, не грозит, — вздохнул Волошин.

Лишь на вторую ночь, когда шторм немного утих и позволил нам всплыть, сквозь шипение и треск атмосферных разрядов прорвался сердитый голос Логинова. Тон у него был такой, что я опасался, как бы Андрей Васильевич не выругал Волошина на весь мир…

Но Логинов только категорически приказал прекратить все наблюдения, всплывать и немедленно с максимальной скоростью идти навстречу «Богатырю». Координаты предполагаемой встречи нам сообщил уже подошедший к микрофону штурман.

— Н-да, настоящая буря еще впереди, — так грустно проговорил Волошин, что мы все рассмеялись. — Уж вы меня поддержите, братцы.

Гость из моря

Встретились мы с «Богатырем» на следующий день под вечер.

Видимо, гнев Логинова поостыл, или он просто отложил пока неприятный разговор. Во всяком случае, все встретили нас радушно. А весть о том, что мы добыли две личинки исполинского морского угря — хитрый Волошин не преминул, разумеется, первым делом громогласно объявить об этом, — вызвала сенсацию. Плюс еще открытое нами Богатырское течение, которое штурман поспешил нанести на карту… Похоже, мы вернулись победителями, а их, как известно, не судят.

Елена Павловна ошиблась в своих расчетах. Когда пойманных нами личинок измерили, то длина одной из них оказалась равной полутора метрам, а другой даже ста восьмидесяти четырем сантиметрам. Если это действительно мальки какого-то гигантского угря, то он вполне может вымахать до тридцати метров в длину.

Таково было общее мнение биологов. Одну из личинок, покрупнее, они решили сохранить целиком. Вторую Логинов немедленно отправил в лабораторию, у дверей которой тут же выстроилась длинная очередь жаждущих получить «хоть кусочек этого уникума» для своих исследований.

Волошин предложил изменить на время план намеченных работ, пройти южнее, чтобы понаблюдать за гигантскими личинками и попытаться поймать хотя бы еще несколько экземпляров. При этом он упорно, показывая предлагаемый маршрут, вел пальцем по карте в сторону впадины Пуэрто-Рико…

Биологи поддержали его, но Логинов колебался.

— Личинки обычных угрей никуда не денутся, мы их всегда нагоним. Им ведь три года понадобится, чтобы доплыть до Европы, — убеждал его Сергей Сергеевич.

Предложение было для биологов весьма заманчивым, и преждечем окончательно лечь на обратный курс домой, «Богатырь» направился в тот район, где мы наткнулись на скопление гигантских личинок…

Кажется, нашим исследователям удалось, наконец, приблизиться к разгадке самых сокровенных секретов морских скитальцев! И решающие сведения неожиданно принесло изучение нервных клеток осьминогов и той гигантской личинки, что выловили мы на глубине полутора километров в струях Богатырского течения.

Вчера в лаборатории мы с Волошиным затаив дыхание следили, как ловко выделяет Андрей Васильевич с помощью микроманипулятора из полупрозрачного, студенистого тела «нашей личинки» одну нервную клетку. Правда, Логинов потом сказал, что это вовсе не так трудно, потому что клетка была гигантской, под стать личинке, — около двух миллиметров в диаметре.

— Вот у обычных угрей пока выделишь, приходится попотеть…

Но для нас и эта операция казалась чудом.

Вокруг операционного стола собрались руководители почти всех лабораторий. Это был важный контрольный опыт. Перед этим личинку «обучали» в особом закрытом аквариуме, где двенадцать часов полной темноты чередовались с искусственным «днем» такой же продолжительности.

И нервная клетка это запомнила! Даже через несколько дней после «тренировки» отдельная, выделенная из организма нервная клетка приходила в состояние возбуждения и затем успокаивалась точно в том же ритме — через каждые двенадцать часов.

Логинов рассказал нам, как биологи вместе с химиками умудрились затем передать опыт, накопившийся в нервной клетке, другим морским организмам — в том числе и личинкам речных угрей. Для этого им просто впрыскивалась эмульсия из «натренированных», обученных клеток. Память, несомненно, очутилась в руках ученых, раз они могли передавать ее точно рассчитанным уколом шприца!

— Так что не остается никаких сомнений: память прячется в молекулах РНК, и угри передают ее личинкам по наследству, — закончил Андрей Васильевич свои объяснения, привычным жестом потирая небритую щеку. — Можно сказать, что где-то в основе каждой ошибки, неверной мысли лежит химически изуродованная молекула, верно, Казимир Павлович?

Бек кивнул.

— Ясно, — с глубокомысленным видом проговорил Волошин. — Как сказал не Леонардо да Винчи, а другой мудрец: «Все почему-то жалуются на свою память, а не на свой ум…»

— Ну что же все-таки запоминают угри, странствуя в глубинах моря безо всяких ориентиров? — спросил я.

— Магнитные воздействия, это теперь тоже доказано, — ответила Елена Павловна. — Малейшие изменения магнитного поля немедленно влияют на воду и ее растворы, а из них и состоит в основном каждая клетка…

— Меняется химизм раствора, — подхватил Казимир Павлович, — и это сказывается на молекуле РНК, как бы записывается в памяти.

— Как вы ловко продолжаете мысли друг друга! — засмеялся я, едва успевая делать записи в блокноте. — Сразу видно, что решали эту задачку общими усилиями.

— Да, тут объединились почти все науки, представленные на борту «Богатыря», — кивнул Логинов. — А в результате теперь мы знаем, что при пересечении плывущим в океане угрем магнитного поля в его нервных клетках возникает сигнал, который сравнивается с теми, что записаны в памяти.

— Значит, справедливой оказалась все-таки магнитная гипотеза? — спросил я. — Елена Павловна, Иван Андреевич, я вас поздравляю!

— Спасибо, — Елена Павловна улыбнулась и хотела еще что-то сказать, но ее перебил Бек.

— Не спешите, — сказал он. — Это ведь личинки морских угрей…

Что он хотел этим сказать, я не понял. Но расспрашивать ученых сейчас было некогда. Волошину сообщили из локаторной, что на глубине примерно полутора километров удалось нащупать скопление каких-то движущихся существ.

— Это они! — обрадовался Волошин.

За борт спустили гирлянду батометров. Они принесли пробы воды с различной глубины. Оказалось, что и здесь, на глубине ниже километра, есть слой воды с пониженной плотностью. А спущенная «вертушка», похожая на маленькую ракету, отметила большую мощность и скорость движения воды. Видимо, это было все то же Богатырское противотечение, открытое нами, и личинки плыли, подхваченные его струями.

Логинов сначала не хотел спускать мезоскаф, предложив просто закинуть глубинную сеть и выловить несколько личинок.

— Ничего не выйдет, — покачал головой Волошин. — Закидывать с борта сети — пустое дело. Все равно, что слепому на лугу сачком бабочек ловить.

— Почему?

— Они ориентируются, главным образом прощупывая воду ультразвуком. Глаза им бесполезны во тьме, царящей на этой глубине, и не случайно личинки не имеют никаких светящихся органов, верно, Елена Павловна? А их ультразвуковой локатор столь чувствителен, что они прекрасно обнаружат сеть из самых тонких капроновых нитей и не зайдут в нее.

— А как же вам удалось их поймать? — спросил Бек.

— Я их приманивал.

— Чем?

— Тем же ультразвуком. Когда мы наблюдали за ними, я заметил, что все время мешают какие-то посторонние импульсы. Проверил и убедился, что их посылают личинки. Не знаю, с какой, целью: может, ищут добычу, а может, переговариваются между собой, обмениваются мнениями о нашем мезоскафе. Во всяком случае, я стал излучать импульсы той же частоты и мощности, и несколько личинок подошло вплотную к мезоскафу. Только так их и удалось заманить в ловушку.

— Ну что же, придется спускать мезоскаф, — закончил Логинов это коротенькое совещание прямо на палубе.

— Вот именно, — весело подхватил Волошин. — Буду вам вместо загонщика…

— Только, пожалуйста, держитесь подальше от сети, — предупредил Логинов.

— Конечно. Запутаться в ней — весьма сомнительное удовольствие. Но мой локатор не менее чувствителен, чем у этих личинок. Уж сетку-то нащупает за десять метров, если не дальше, — и, поманив меня, Волошин деловито зашагал к мезоскафу.

Отправились вместе с нами на ловлю гигантских личинок опять Елена Павловна и Макаров.

Погружение шло уже привычным порядком. Опять быстро затухали красные лучи спектра, и казалось, будто в кабине становится холоднее. Когда тьма сгустилась, зажгли прожекторы, и они голубыми мечами начали рассекать ее.

Вот замелькали смутными, словно клубящимися тенями на границе освещенной зоны личинки. Волошин погасил прожекторы и включил звуковизор. Личинки сразу осмелели и стали подплывать к самому мезоскафу. Их змеящиеся изображения заполнили весь экран.

Время от времени по экрану пробегали зыбкие разряды.

— Видите, — сказал Волошин. — Перекликаются.

По его команде с «Богатыря» начали спускать прочную глубинную сеть. Личинки первыми обнаружили ее приближение и забеспокоились. Сергей Сергеевич был прав: заманить в сети их не так-то просто.

Через несколько минут решетчатое переплетение тонких капроновых нитей возникло и на экране.

Волошин уселся за пульт, и началось длительное маневрирование. Надо было встать так, чтобы сеть оказалась между мезоскафом и личинками. Волошин рассчитывал своим аппаратом как бы сбить, заглушить импульсы, посылаемые во все стороны личинками, чтобы они потеряли ориентировку и не заметили сети.

Давая по гидротелефону короткие указания на мостик «Богатыря», Сергей Сергеевич включал то один мотор, то другой, то сразу оба. В кабине стало довольно неуютно. Ее трясло и дергало в разные стороны, словно грузовик, вдруг заехавший на болото. Мы цеплялись за что попало и все-таки порой ощутительно стукались о холодные мокрые стенки.

Наконец толчки прекратились. Мезоскаф недвижно повис в воде.

Волошин включил сразу все прожекторы и устало сказал:

— Готово.

Я приник к иллюминатору и увидел, как всего метрах в шести от мезоскафа бились в сети пойманные личинки. Теперь они никуда не могли спрятаться от света наших прожекторов. Отчетливо были видны гибкие, извивающиеся тела угрей.

Подтянув к себе поближе микрофон, Волошин кашлянул и проговорил, повысив голос:

— На «Богатыре»… Вира помалу. Поднимайте!

— Подождите! — остановил я его.

— Почему?

— Там что-то виднеется…

— Где?

— На границе света, левее сети, видите? Что-то большое, длинное.

— Где?

Или громадное, уходящее во тьму продолговатое тело лишь померещилось мне в синеве на границе света наших прожекторов и вечной тьмы?

Нет!

— Там в самом деле кто-то прячется, — тихо пробормотал Волошин. — Видите, Елена Павловна?

— Кажется, вижу, — откликнулась Она от своего иллюминатора.

— Нельзя ли подойти поближе? — попросил Макаров.

— Оно уйдет. Оно явно избегает света, — ответил Волошин, шаря рукой по пульту в поисках нужного переключателя.

Это словечко «оно» звучало таинственно и немного зловеще. «Так говорят о привидениях в старинных романах», — промелькнуло у меня в голове.

Свет прожекторов погас. Мы все с нетерпением смотрели, как медленно разгорается серебристое сияние экрана…

Было совершенно непонятно, что мы увидели. Похоже, какая-то огромная толстая труба заняла почти весь экран. Но она двигалась…

Она живая!

— Вы будете смеяться, но мы таки встретились с легендарным «морским змеем», — медленно проговорил Волошин, не сводя глаз с этого странного изображения.

Что это за существо? Как же оно велико, если на экране умещается лишь небольшой кусочек его громадного тела?!

Волошина снова подстегнули.

— На «Богатыре»! — закричал он в микрофон. — Распускайте сеть! Немедленно распускайте сеть!

— Что случилось? — встревоженно спросил репродуктор голосом Логинова. — А личинки?

— Личинки подождут. Никуда они не денутся, наловим снова.

— Но что все-таки случилось? Отвечайте, Волошин.

— Вижу «морского змея»! Не пугайтесь, шеф. Не «зеленого змия», а обыкновенного, морского. Сейчас будем его ловить, как вы обещали. Он сам просится в гости!

После длинной паузы Логинов ответил:

— Хорошо, выпускаем личинок. Только будьте осторожны, Сергей Сергеевич. Слышите?

— Слышу, слышу, — торопливо ответил Волошин, опять занявшийся своими бесчисленными кнопками и переключателями.

Снова нас начало дергать и раскачивать. Заманить в сеть «морского змея» оказалось потруднее, чем личинок. Несколько раз Волошин уже считал, что загадочный обитатель океанских глубин пленен, но в последний момент он выскальзывал из сети, и трудную охоту приходилось начинать сначала.

Пот лился по лицу Волошина. Он уже дважды просил меня вытереть ему лоб платком:

— Глаза щиплет, ничего не вижу…

Щелкая переключателями, Сергей Сергеевич бормотал, словно заклинание:

— Ловись, рыбка, большая и маленькая… Ловись, рыбка, большая и маленькая. Ловись…

Договорить он не успел.

Из репродуктора вдруг раздался тревожный голос Логинова:

— Он рвет тросы! Один трос уже лопнул…

— Значит, попался! — ликующе воскликнул Волошин.

И в тот же миг мезоскаф загремел, наполнился гулом от сильного удара, и нас начало швырять, словно игрушку, подхваченную расшалившимся щенком!

Меня сбило с ног, и я катался в кромешной тьме по полу, тщетно стараясь за что-нибудь уцепиться и в то же время не переломать себе рук.

— Лена, держись крепче, — начало этой фразы Макаров выкрикнул из одного угла, а окончание ее донеслось уже совсем с другой стороны. Видно, он тоже катался по кабине.

— Волошин, что случилось? Что случилось? Отвечайте! — загремел в репродукторе голос начальника экспедиции.

Короткая пауза, потом в репродукторе послышались чьи-то встревоженные отдаленные голоса…

И снова голос Логинова:

— Порвался еще один трос. Что случилось? Отвечайте!

А нас все швыряло, мотало, раскачивало. Что это могло быть?!

— Он зацепил нас, — вдруг спокойно, почти не повышая голоса, проговорил в темноте Волошин. — Вы слышите меня, Андрей Васильевич?

— Слышу.

Кашлянув, Волошин добавил:

— Я вынужден убить его.

— Разумеется! Немедленно, — ответил Логинов.

Голос Волошина доносился от пульта управления. Совершенно непонятно, как он там удержался…

И вдруг мезоскаф еще раз как-то судорожно тряхнуло — и загадочная качка прекратилась.

Щелкнул выключатель.

— Все целы? — спросил Волошин.

Вцепившись в подлокотники кресла, он осматривался по сторонам, щурясь от света.

— Елена Павловна, Ваня, как вы?

— Кажется, цела, только… — Елена Павловна не успела договорить. Ее прервал голос Логинова из репродуктора:

— Почему молчите? Держите связь непрерывно. Не выключайте микрофон.

— Я не выключаю, — ответил Волошин. — Разбираемся в обстановке.

Внимательно осматривая приборы на пульте, он одновременно массировал себе то одну руку, то другую, сгибая и разгибая пальцы, словно пианист, уставший от долгих упражнений.

Елена Павловна, потирая плечо, заглядывала в иллюминатор.

— Сергей Сергеевич, а прожекторы включить нельзя? — спросила она.

— Что? — рассеянно откликнулся Волошин. — Ах, прожекторы! Можно. Теперь уже можно. Пожалуйста. Вы ушиблись?

— Пустяки, немножко. Но в мой иллюминатор почему-то ничего не видно.

Волошин подошел к Елене Павловне, заглянул в иллюминатор, потом перешел к соседнему…

— Все ясно, — сказал он. — Висит как раз на этом борту.

— Да. С той стороны свет в иллюминаторах виден, — подтвердил Макаров.

Значит… Я не успел еще сообразить всего до конца, как Волошин подтянул к себе микрофон и начал говорить:

— Андрей Васильевич, докладываю. Мезоскаф цел и невредим, но сеть с этим морским чудом висит у нас на правом борту.

— Всплыть вы можете? А то уцелел лишь один трос…

— Ясно. Сейчас я проверю винт вертикального подъема.

Чудесное спасение

Все мы молча следили, как Сергей Сергеевич включил мотор. Он загудел натужно, с надрывом, и Волошин поспешно выключил его.

— Винт не работает, видимо, обмотан сетью, — сказал Волошин в микрофон. — Я сейчас сброшу аварийный балласт. Как только начнем всплывать, выбирайте сеть. Только не дергайте, трос может порваться…

— Понял вас. Действуйте, — было слышно, как Логинов приказал кому-то вполголоса: — Внимательно следите за тросом.

Волошин положил руку на красную кнопку, чуть-чуть помедлил и нажал ее.

Ничего… Лишь вроде мезоскаф слегка качнуло.

— Что у вас? — негромко спросил Сергей Сергеевич.

— Вы сбросили балласт? — ответил вопросом Логинов.

— Да.

— Трос дал лишь маленькую слабину. Мы не решаемся его выбирать.

— Пожалуй, правильно, — согласился Волошин и, повернувшись к Елене Павловне, вдруг спросил: — Как по-вашему, сколько может весить это морское страшилище?

— Трудно сказать. Ведь мы же его так и не видели.

— Ну примерно. Тонн десять потянет?

— Возможно, — ответил, кивнув, Макаров.

— Понятно. Вы слышали, Андрей Васильевич?

— Слышал.

— Вы там посовещайтесь, а мы тоже будем думать. — Обведя нас глазами, Волошин спросил: — Ситуация всем ясна?

Ему никто не ответил. Теперь уже каждому из нас стало ясно, что же произошло.

Попавший в сети «морской змей» начал так резко бросаться из стороны в сторону, что задел мезоскаф. Сеть зацепилась за винты, вероятно, за стойки прожекторов и другие выступающие части. Всплыть мы не можем: пойманная «рыбка» держит нас всей своей многотонной тяжестью.

Вот тебе и ловись рыбка… Кто кого поймал?

И вытащить нас, выбирая сеть, не могут. Вряд ли выдержит единственный уцелевший трос, а ведь это последняя ниточка, связывающая еще нас с миром.

Раз уж сброшенный балласт не помог, дело плохо.

Но как же Волошин ухитрился убить этого гиганта? Еще несколько секунд, и было бы поздно. Наверняка бы оборвался последний трос.

А что толку, хоть он и уцелел? Все равно ведь поднять нас не могут. Если бы можно было выбраться сейчас из мезоскафа и простым ножом разрезать сеть, отцепиться от пленившего нас груза! Всего несколько сантиметров стальной стенки. Но за нею такое давление воды, что не выдержит никакой водолазный костюм. Второго мезоскафа на «Богатыре» нет. Значит, некому нас спасать…

— Сергей Сергеевич, вы меня слышите? — раздается из репродуктора.

— Да.

— Мы приняли такое решение… — Логинов на мгновение замолкает, потом заканчивает: — К вам идет Казимир Павлович.

Пауза.

Очень длинная пауза.

— Вы меня поняли? — спрашивает Логинов.

Кашлянув, Волошин отвечает:

— Да. Но мне кажется…

— Я тоже решительно против! — Елена Павловна порывисто вскакивает, подходит к микрофону и повторяет громче: — Андрей Васильевич, это безумие! Вы должны запретить.

— Но это единственный выход, Елена Павловна, вы же понимаете, — тихо доносится из репродуктора.

— Андрей Васильевич, ведь еще ни разу не пробовали, — говорит сумрачно Макаров.

— Бек уверяет, что вся методика отработана. Он представил нам протоколы испытаний в барокамере. До двухсот атмосфер.

— Андрей Васильевич, позовите Казимира Павловича к микрофону, — перебивает Елена Павловна.

— Его нет в рубке. Он готовится к погружению. Что ему передать?

Елена Павловна качает головой, отмахивается от репродуктора и уходит в свой темный угол.

— Сергей Сергеевич, дайте полный свет и будьте внимательны, — помолчав, говорит Логинов.

— Понятно.

— Этот ваш «морской змей» мертв?

— Вполне. Десять тысяч вольт! Могу ударить еще раз, но он не подает никаких признаков жизни.

— Хорошо. Только все-таки посматривайте за ним. В воде нет никаких изменений?

— Сейчас возьмем пробу, — Волошин оглянулся на Елену Павловну.

— Я сейчас сделаю, — сказал Макаров.

Он начал брать пробу забортной воды, а мы смотрели и ждали.

Значит, вот как убил Волошин это неведомое морское чудище — электрическим разрядом высокого напряжения!

Похоже, что «морской змей» сражен наповал. Он ни разу не шевельнулся после удара током, мы бы сразу это почувствовали. Но зачем все-таки пробы воды, все эти приготовления?… К чему? И как именно Бек будет нас спасать?

Я хотел спросить об этом Волошина, но тут Макаров закончил возиться с пробирками и сказал:

— Все нормально. Передайте, пожалуйста, Казимиру Павловичу, анализ совершенно нормальный, никаких добавочных примесей.

— Хорошо, — немедленно откликнулся из репродуктора Логинов. — Он идет к вам. Ждите.

— Сколько займет погружение? — спросил Волошин.

— По его расчетам, около часа.

— Пусть покажется с левой стороны. Иллюминаторы правого борта у нас закрыты.

— Ясно, — в репродукторе что-то щелкнуло. Видимо, Логинов выключил его.

Этот час, наверное, был самым длинным в моей жизни. Мы все молчали, до боли в глазах всматриваясь в голубоватое сияние, клубившееся за иллюминаторами.

Боясь пропустить момент появления нашего спасителя, я спросил у Волошина:

— Сергей Сергеевич, а в каком скафандре он спускается? И почему именно Бек? Ведь есть водолазы и молодые.

Волошин несколько мгновений непонимающе смотрел на меня, потом помотал головой и сердито ответил:

— Он спускается без скафандра. Ясно? В простом акваланге.

В обычном акваланге на такую глубину?!

Покосившись на Волошина, я снова еще плотнее приник к иллюминатору. И вот я увидел…

Мы все увидели человека в акваланге, в гидрокомбинезоне с капюшоном непривычной формы, спускающегося к нам на выручку.

Он плыл так легко и свободно, словно нырял где-нибудь среди прибрежных рифов, а не впервые погружался без всяких громоздких скафандров и стальных батискафов на глубину полутора километров!

Из мундштука вырывались пузырьки воздуха и веселой цепочкой уносились наверх, к солнцу.

Бек приветственно и успокаивающе поднял правую руку… Как он может двигаться с такой легкостью? Ведь на него давит страшная тяжесть водяного слоя полуторакилометровой толщины!

Хотя Казимир Павлович, рассказывая мне о своих опытах, и напоминал всегда, что тяжесть окружающей воды уравновешивается, исчезает, если точно таким же будет противостоящее ей внутреннее давление жидкости и воздуха в живом организме, — поэтому и не погибают глубоководные рыбы.

Я сам не раз видел этих рыб, свободно плавающих на большой глубине. Но человек…

В это трудно поверить, даже видя собственными глазами. Значит, Казимир Павлович разгадал-таки секрет таинственного «алито»! И как необычно ему выпало осуществить свою мечту — нырять впервые на такую глубину ради спасения товарищей.

Бек что-то делал, держась обеими руками за пояс…

Вот в правой руке его тускло сверкнуло лезвие кинжала… Еще раз ободряюще помахав нам, Казимир Павлович скрылся из глаз.

Я старался представить: вот сейчас он перерезает одну нить, вторую…

— Вы видите его? — заставив меня вздрогнуть, встревоженно спросил репродуктор. — Он должен быть возле вас.

— Он уже начал обрезать сеть, — ответил Волошин. — Все в порядке…

— Почему же сразу не сообщили?

По тону Логинова мы все почувствовали, как же они волнуются там, на борту «Богатыря», и за нас и за Казимира Павловича. Ведь они-то его не видят, и никакой связи с ним нет.

Прошло двадцать пять минут. За это время я раза четыре подносил часы к уху: мне казалось, будто они остановились. Волошин тоже то и дело поглядывал то на свои часы, то на главные, прикрепленные над пультом.

И все-таки как ни ждали мы этого момента, он наступил совершенно неожиданно!

Мезоскаф вдруг качнулся и начал плавно подниматься…

В иллюминаторы правого борта, теперь тоже очистившиеся, мы еще успели увидеть какую-то темную удаляющуюся массу. Это была сеть с едва не погубившим нас мертвым морским чудовищем.

А немного в стороне — человек в акваланге, приветственно поднявший руку.

Он тоже быстро удалялся. Мы уплывали, а он оставался один в этих мрачных глубинах, в непроглядной тьме…

— Сергей Сергеевич, Бек там остался! — воскликнул я. — Подождите его!

— Не могу! — ответил Волошин, пожав плечами. — Ведь мы сбросили аварийный балласт…

Да, нас теперь ничто не удержит на глубине. Мезоскаф будет всплывать, как пробка, пока не окажется на поверхности.

— Но почему он не уцепился за мезоскаф? Всплывал бы вместе с нами.

— Нельзя, — покачал головой Волошин. — Ты что, забыл все законы физики? Это переживания на тебя так подействовали? Ему нужно подниматься осторожно, с остановками, иначе — кессонная болезнь, смерть.

Тьма за стеклами иллюминаторов постепенно отступала. Вокруг быстро светлело, словно занимался рассвет. И через двадцать четыре минуты мы уже видели солнце, ярко сияющее над морем, и синее небо, и белый борт «Богатыря» совсем недалеко от нас!

Но тревога за товарища, освободившего нас из подводного плена и теперь медленно поднимавшегося где-то в полном одиночестве и во тьме как-то приглушила радость спасения. И друзья, толпившиеся на палубе «Богатыря», смотрели не на всплывающий мезоскаф. Все не сводили глаз с того места, где вскипали на поверхности воды вырывавшиеся из глубины воздушные пузырьки…

Почему их так мало?

Нет, это мне лишь кажется… Во всяком случае, пузырьки появляются непрерывно. Значит, все в порядке.

А вот и наш спаситель! Его голова показывается из воды. Он плывет к «Богатырю», не снимая маски.

Навстречу уже спешит шлюпка, дожидавшаяся у трапа. Все матросы в ней так спешат помочь Казимиру Павловичу выбраться из воды, что едва не переворачивают ее. Но даже наш строгий капитан на такую промашку лишь молча грозит с мостика кулаком, но никаких грозных слов в мегафон высказать не решается.

Казимиру Павловичу помогают подняться по трапу. Мы видим, как его обнимают, целуют. Жаль, что наш мезоскаф еще покачивается у борта «Богатыря» и мы пока не можем отблагодарить нашего спасителя…

А когда настает наша очередь и мы тоже поднимаемся на борт, переходя из одних дружеских объятий в другие, Казимира Павловича уже не видно. Конечно, его захватили врачи и теперь долго станут донимать всякими анализами и профилактическими процедурами.

Мы обнимаемся, жмем протянутые со всех сторон руки, отвечаем сразу на десяток вопросов, сыплющихся со всех сторон.

Над палубой вдруг, раздался какой-то странный звук — басовитый, протяжный, гудящий…

Мы переглядывались, не понимая, в чем дело.

— А-а! — бросаясь к борту, вскрикнул Волошин. — Лопнул последний трос. А я-то надеялся все-таки выудить этого зверя!

Да, мезоскаф перестал поддерживать сеть, последний трос не выдержал тяжести «морского змея» и лопнул. Так мы и не увидим его…

— Жалко, — вздохнул Волошин. — Но нельзя же лишать океан сразу всех загадок. Ничего, доберемся еще и до «змея»!

Загадки манят дальше

И вот мы уже в самом деле плывем домой. Теперь-то, пожалуй, все приключения действительно позади, и почему-то при мысли об этом становится немножко грустно…

Наступила пора подводить итоги. Только что закончилось заседание Ученого совета. Оно растянулось на целых два дня, так много было сделано интересных докладов и сообщений.

Сергей Сергеевич со своими «молодыми Эдисонами» испытывает новый навигационный прибор, сборкой которого они занимались всю последнюю неделю днем и ночью. В этом необычном «компасе» правильный курс подсказывают нервные клетки гигантских личинок, подсоединенные к электронной машине.

Кажется, электронно-биологический навигатор работает пока неплохо. Капитан частенько сверяет курс «Богатыря» со штурманской прокладкой на карте, с уважением покачивает головой и удовлетворенно басит:

— Ловко… Так держать!

Вахтенный рулевой по привычке отвечает:

— Есть так держать!

Но это лишь символически, потому что делать рулевому, собственно, пока нечего. Удивительный навигатор перекладывает и выдерживает курс автоматически. Значит, тайна ориентации угрей наконец-то разгадана?

Увы, похоже, что еще не до конца. Об этом напомнил вчера в своем докладе Логинов:

— Мы, кажется, доказали и теперь пробуем использовать это уже в приборе, что личинки гигантских угрей ориентируются в открытом океане по земному магнетизму. Но ведь это морские упри, им проще. А речным угрям приходится проходить через сложные лабиринты проливов, вроде Каттегата и Скагеррака, с весьма запутанной схемой течений и резкими перепадами температуры и солености воды. Тут одним каким-то «компасом» — будь он магнитный или обонятельный — не обойдешься…

Андрей Васильевич на множестве примеров, добытых во время плаваний «Богатыря» и лабораторных опытов, доказывает, что речные угри, отправившись в далекое плавание еще личинками, «запоминают» самые различные воздействия на пути — и магнитные, и температурные, и малейшие перемены в химическом составе воды. И видимо, все это откладывается в их «памяти» раздельно, как у осьминогов, меняя химизм соответствующих нервных клеток.

Так что помогают угрям найти верную дорогу к местам нереста не один, а сразу несколько «компасов».

— Но, конечно, эта гипотеза еще нуждается в проверке и доработке, — закончил свое выступление Логинов.

Вопросов в самом деле возникает еще немало. Как, например, нашел правильную дорогу сначала заблудившийся балтийский угорь? Что он мог «вспомнить» о пути, по которому ни разу раньше не плавал?

Главная загадка еще остается, маня исследователей. Но как много мы уже узнали, странствуя за угрями по океану!

Я сижу у себя в каюте, просматриваю свои записи и все больше прихожу в отчаяние. Звуковизор, кашалоты, загадки памяти и странные обычаи осьминогов… Как связать все это воедино? Ощущение такое, будто книга расползается. Да и всяких приключений немало…

Но ничего не поделаешь, раз бионика такая наука, что вторгается в самые неожиданные области и почти каждое открытие в ней сопровождается приключениями. И утешаться мыслью о том, что в нашем мире, еще полном загадок и тайн, правда порой выглядит слишком фантастичной.

Кто это сказал: «Нет ничего более фантастического, чем реальная действительность»? Надо бы уточнить и взять эти слова эпиграфом…

Заглядывает в каюту Волошин и насмехается, как всегда:

— Советую вам писать по принципу: «Во избежание…» Так один мудрый восточный историк делал. Дошел он до описания злодейств некоего визиря и тут вовремя вспомнил, что местный правитель приходится этому злодею прямым потомком по материнской линии. Как быть? Мудрец не растерялся, пропустил десять чистых страниц, на каждой только написал: «Во избежание…» И перешел сразу к описанию проделок другого правителя, у которого не осталось потомков…

Ему хорошо смеяться. Итак, подведем итоги.

Чудесный прибор, способный теперь «видеть» сквозь любые преграды. Волошин даже грозится вскоре сделать изображение объемным.

Сложнейшая механика памяти.

А умение нырять по примеру кашалотов на большие глубины?

После доклада Казимира Павловича на Ученом совете все встали и устроили ему настоящую овацию. Он шел по проходу совсем смущенный, как-то забавно сгорбившись и понурившись, — совсем неподходящая поза для победителя. Сел на свое место и постарался спрятаться за спинами соседей.

В перерыве я все-таки поймал его.

— Опять? — умоляюще спросил Казимир Павлович, косясь на блокнот у меня в руке. — Очень прошу вас, не изображайте этот научный опыт каким-то подвигом. Просто научный эксперимент, практическая проверка некоторых гипотез.

— Но почему вы решили проверять их именно на себе? Ведь можно было найти опытного водолаза и помоложе…

— Конечно, добровольцев вызывалось немало. Но я ведь и сам неплохой ныряльщик, вы убедились в этом? Вот и пригодилась спортивная закалка. И потом: ведь самому провести опыт гораздо интереснее, чем потом анализировать его с чужих слов, вы согласны? Так что убедительно прошу вас…

— Ладно. Только несколько цифр, я не успел записать, — сдался я.

— Это пожалуйста. Всегда к вашим услугам.

— Значит, вам все-таки удалось разгадать состав загадочного «алито»?

Казимир Павлович задумался.

— Как вам сказать… Честно говоря, не знаю. Ведь та смесь, какую Леонардо зашифровал в своих трудах словом «алито», так и осталась засекреченной. Гениальные работы Леонардо да Винчи подсказали нам, в каком направлении искать, и, так сказать, внушали уверенность в достижимости цели. Но шли мы своим путем: тщательно изучали скорость выделения различных газов из тканей живого организма в зависимости от давления, подбирая оптимальный состав газовой смеси для дыхания на больших глубинах. Работа эта была довольно кропотливой. Достаточно сказать, что мы проверили в электронно-вычислительной машине около шестидесяти тысяч разных вариантов. Ну, а потом, конечно, специальные опыты в барокамере — сначала над животными, затем… Таким вот образом.

— Ясно. И каков же состав этой смеси, проверенной вами при спасении мезоскафа? И какова методика погружения — в самых общих чертах?

— Пожалуйста, запишите, — сказал Бек и о чем-то снова задумался.

Я ждал, глядя на него.

— Нет, — сказал он вдруг. — Закройте ваш блокнот, и закончим на этом. Вы помните, почему Леонардо не хотел раскрывать свой секрет и зашифровывал многие удивительные открытия? Я, кажется, приводил вам его замечательные слова, — и, подняв палец, Казимир Павлович торжественно процитировал: — «Как и почему я не описываю своего способа пребывать под водой, сколько я могу остаться без еды и этого не опубликовываю или не распространяю? По причине злой природы людей, которые совершали бы смертоубийства на дне морей путем разрушения кораблей и потопления их вместе с находящимися на них людьми…» К сожалению, запрет Леонардо все еще должен оставаться в силе.

— Понятно, — сказал я, закрывая блокнот. — Значит: «Одно и то же пламя…»

— Вот именно, — закивал Казимир Павлович, — Вот именно: «…и прогоняет тьму и обжигает…».

Да, к сожалению, он прав, И поэтому я не стану раскрывать деталей других интересных открытий, сделанных нашими учеными во время плавания «Богатыря». Нельзя забывать, что мы живем еще в таком мире, где одно и то же пламя может и освещать дорогу и сжигать все живое, в зависимости от того, в чьи руки оно попадет.

Важных открытий было сделано немало. Но на Ученом совете больше говорили о новых загадках, еще ждущих своих исследователей, намечали планы новых работ.

Намечено заняться и проблемами старения, продления жизни. Помните пометку, которую сделал в блокноте Логинов: «Гибель запрограммирована»? Теперь исследователи хотят разобраться, как и где записана в нашем организме программа старения, — может, удастся менять ее, исправлять?

Предложения летят со всех сторон:

— Опреснитель по типу альбатроса…

Казимир Павлович предложил включить в план специальные исследования над каракатицами: каким образом они так быстро и легко могут перемещаться с одной глубины на другую?

— Есть серьезные подозрения, что вертикальное движение осуществляется исключительно за счет способности каракатиц каким-то образом менять химический состав воды в своем организме и тем самым по желанию то увеличивать, то уменьшать ее плотность и, следовательно, удельный вес, — высказал предположение Казимир Павлович.

Сидевший рядом Волошин толкнул меня локтем в бок и возбужденно зашептал:

— Красивая идейка! Представляешь, если удастся применить тот же метод в мезоскафе? Никаких водяных цистерн, никакого балласта. Вот тогда мы поныряем!

Предложение тут же вызвало споры. Уже одна за другой выдвигались разные гипотезы…

Я вышел на палубу и поднялся на мостик, чтобы узнать от вахтенного, скоро ли покажется хоть какая-нибудь земля.

С другой стороны мостика в рубку вошел капитан. Он зачем-то оглядел в бинокль пустынный горизонт, а потом выдал, ради чего пришел: поспешно посмотрел сначала на компас, потом на карту с приложенным контрольным курсом и удовлетворенно крякнул:

— Так держать!

Пожалуй, этими словами лучше всего и закончить рассказ о нашем плавании и пережитых приключениях.

Хорошая, приятная команда. Она обещает новые удивительные загадки и новые приключения…

Так держать!

Глеб Голубев МОРСКИЕ ТАЙНЫ

От автора

У меня уже создалась целая флотилия — больше десятка книг, так или иначе связанных с морем. Но морская тема неисчерпаема, и волнующих загадок ещё поистине безбрежный океан.

Отправишься в море с учеными на большом экспедиционном судне, какое с полным правом можно назвать плавучим институтом, или с рыбаками на траулере — и возвращаешься с богатым уловом занимательных историй, новых тем и сюжетов. А отважные, веселые люди, с которыми ты ходил в плавание, становятся героями подсказанных ими книг.

Для этой книги я отобрал такие истории, чтобы они были интересны вам, — быть может, будущим морякам и ученым. Мне хотелось показать, какие очень разные и порой необычные загадки ожидают вас в море — и не только где-то на дальних океанских просторах, но и в местах, вроде бы всем хорошо знакомых, неподалеку от родных берегов.

У морских тайн замечательное свойство: чем быстрее их разгадывают, тем больше новых загадок и увлекательных проблем возникает впереди, на краю горизонта, где небо незаметно сливается с водою. Один исследователь пояснил это хорошим образным примером: чем больше делается материк уже открытых, разгаданных тайн, тем длиннее становится его береговая линия — граница с океаном ещё неизвестного, которое предстоит познать. Но помните, что тайны раскрываются лишь перед людьми не только смелыми и закаленными, но и много знающими и умеющими.

А пока я вас приглашаю отправиться со мной в океан мысленно, под алыми парусами воображения, чтобы узнать, какие удивительные загадки он порой преподносит.

(обратно)

Письмо с того света

1

Пожалуй, ни разу за все годы адвокатской практики не доводилось ещё Николаю Павловичу Арсеньеву сталкиваться с таким необычным судебным делом.

Утром в коридоре областного суда его поймал грузный, всегда задыхающийся председатель городской коллегии адвокатов Арцимович, цепко схватил за обе руки, будто собираясь пуститься с ним вприсядку, и громко зачастил:

— Здравствуйте, дорогой! Наконец-то поймал. А то хотел уже посылать за вами. Звоню, звоню, никто не отвечает. Есть интересное дельце. Возьмитесь, вы сейчас свободны.

— Какое дело?

— Дело капитана Голубничего. Гибель траулера с командой. В прошлом году, не помните?

— Нет, ничего не слышал. А почему же так затянулось следствие?

— Да нет, следствие началось недавно. Тогда ведомственная комиссия признала этого Голубничего невиновным, дело против него не возбуждалось. А теперь выяснились новые обстоятельства. И представляете, каким романтическим образом? Нашли письмо в бутылке!

— В бутылке?

— Ну да. Море принесло. Бутылка, а в ней записка — прямо роман! Соглашайтесь! Его родственники и сослуживцы хотят, чтобы именно вы взяли на себя защиту. Слава, мой дорогой, о вас идет громкая слава. Договорились?

— Я бы хотел сначала познакомиться с делом.

— Конечно, конечно. Зайдите в прокуратуру, я предупредил.

— Я смотрю, вы уже без меня меня женили…

— Но я же вас хорошо знаю, дорогой! Разве старый романтик откажется от такого дела?

И вот на столе перед Арсеньевым лежат три толстые папки унылого фиолетового цвета. Он читает подшитые в них документы, справки, заключения экспертов, прослушивает магнитофонные записи допросов — и увлекается всё больше.

В декабре прошлого года, возвращаясь домой с промысла в Атлантике, рыболовный траулер СРТ-3224 «Смелый» попал в жестокий шторм. Было морозно, около двенадцати градусов. Волны захлестывали палубу. Судно начало быстро обрастать льдом. Его не успевали скалывать, и тяжесть нарастающего ледяного панциря грозила потопить траулер. Обледенелая антенна лопнула, связь с миром прервалась.

Ночью капитан решил изменить курс и укрыться от шторма под защитой двух безымянных островков. Расчет оказался правильным, и около двух часов маленькое суденышко благополучно продержалось у кромки ледяного поля, окружавшего островки. На палубе даже удалось навести некоторый порядок.

Но в 5 часов 35 минут переменившийся ветер снова вынес судно на чистую воду — под удары десятибалльных волн. Капитан резко развернул траулер, пытаясь вернуться к спасительной ледяной кромке.

Но судно неожиданно напоролось на подводный камень и получило большую пробоину.

Машинное отделение стало заливать водой. Погас свет. Надев спасательные пояса, все вышли на палубу. Крен судна увеличивался и не давал спустить единственную уцелевшую шлюпку, другую волны уже давно разбили в щепки. Радист, успевший наладить временную антенну, передавал безответные призывы о помощи. Жгли фальшфейеры, пускали ракеты. Но кто их мог заметить в непроглядной штормовой тьме?

Около семи часов утра три набежавших одна за другой громадных волны смыли людей с палубы и перевернули траулер. Он тут же пошел ко дну.

Погибла почти вся команда — двадцать два человека. Лишь троим — штурману Кобзеву, матросу Харитонову и капитану Голубничему удалось добраться по льду до берега. Они уже начали замерзать, но в полдень, когда шторм немного утих, их спас подошедший к островку польский траулер. На нём каким-то чудом успели принять сигналы погибавшего «Смелого».

Для расследования обстоятельств трагической гибели траулера была создана специальная комиссия из старых капитанов и опытных специалистов. Ранней весной она выехала к месту катастрофы на спасательном катере. Водолазы нашли затонувшее судно и осмотрели его. «Смелый» лежал на глубине семнадцати метров, переломившись пополам. Все палубные надстройки покорежены штормовыми волнами.

Тщательно изучив материалы и опросив спасшихся моряков, комиссия пришла к выводу, что капитан Голубничий сделал всё возможное и в гибели траулера неповинен.

Но через три месяца, в начале лета, на берегу острова Долгого нашли засмоленную бутылку, выброшенную волной. А в ней оказалась записка…

Записка тоже была подшита в дело, и Николай Павлович перечитал её несколько раз.

На измятом, в подтеках листочке бумаги, вырванном из школьной тетради в косую линейку, было написано корявыми, налезающими одна на другую буквами.

Крен достигает пятидесяти градусов. Мы тонем. А всё из-за старого осла! Я видел, как он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели. И первый убежал с мостика, сволочь! Останусь жив — найду его хоть на дне. А если погибну, пусть все узнают: виноват капитан. Прощай, мама!

Ник. Лазарев.

Записку вместе с бутылкой передали в прокуратуру. Экспертиза показала, что её действительно написал погибший первый штурман «Смелого» Николай Лазарев. Началось следствие, и теперь против капитана траулера Голубничего возбудили уголовное дело.

Вот такую странную историю рассказали Арсеньеву документы, аккуратно подшитые в трех толстых фиолетовых папках. В самом деле, будто в приключенческом романе… Невольно вспомнились какие-то пиратские истории, читанные в детстве, «Дети капитана Гранта», «Человек, который смеется» — там, кажется, упоминается чиновник, специально занимавшийся изучением записок, извлеченных из найденных на берегу бутылок…

Да, факты неопровержимы. Траулер «Смелый» затонул, погибло двадцать два человека. Капитан Голубничий должен предстать перед судом, и адвокату Арсеньеву предстоит защищать его.

Отказаться, пока не поздно? Можно ли, не кривя душой, защищать виновника такой катастрофы? Но уж больно необычное и любопытное дело…

— А бутылка у вас? Покажите, пожалуйста. — Николай Павлович и сам не мог бы объяснить, почему первым делом задал такой вопрос, придя к следователю Алексееву. Может, всё-таки в глубине души надеялся, что вся история с запиской в бутылке — выдумка?

Следователь молча открыл сейф, достал из него бутылку и поставил на стол перед Арсеньевым.

Бутылка оказалась самой обыкновенной, из темного стекла. Арсеньев придвинулся, чтобы рассмотреть её получше. «Ничего таинственного в ней нет», — подумал он с некоторым разочарованием, хотя тут же сообразил: ведь бутылка плавала в море недолго и немогла обрасти ракушками, как это бывает в романах.

Следователь насмешливо спросил:

— Не верите? Думаете, поддельная?

— Да нет, — смутился Арсенъев. — Просто захотелось поглядеть. История-то уж больно необычная.

— Да, история… — вздохнул следователь.

Они замолчали, приглядываясь друг к другу.

Следователь смотрел на Арсеньева настороженно, даже вроде с легкой неприязнью, и это вовсе не относилось лично к нему, Арсеньеву. Николай Павлович давно уже понял, что так встречает каждый следователь любого адвоката.

«Ну вот, я закончил расследование, над которым бился несколько недель, не зная отдыха и покоя. К чему ты начнешь придираться?» — читал Арсеньев во взгляде Алексеева.

Само различие задач, стоявших перед ними, невольно заставляло следователя смотреть на адвоката как на докучливого придиру, который только и жаждет найти уязвимое место в стройной и законченной системе обвинения, разработанной с таким трудом. Пожалуй, за всё годы Арсеньев встретил лишь одного следователя, который нашел мужество сказать ему:

— Спасибо! Признаться, крепко вы мне помогли своими сомнениями. А то лег бы на душу грех на всю жизнь…

Такая, видно, адвокатская судьба, пора привыкнуть. Сам выбирал профессию. А когда раньше работал следователем, точно так же ведь относился к адвокатам.

— Я хотел встретиться с Голубничим, но, оказывается, он арестован. Чем вызвана такая строгость? Я буду вынужден обратиться к прокурору.

Следователь помрачнел.

— Ну вот, сразу к прокурору… Может, сначала разберетесь? — сказал он. — Вы адвокат старый, опытный. Должны бы знать, что в соответствии со статьей девяносто шестой Уголовно-процессуального кодекса я имею право взять Голубничего под стражу за то преступление, в каком он обвиняется.

— Считать его виновным рановато, — сухо сказал Арсеньев. — Это может решить только суд. Так что вы всё-таки поспешили лишить его свободы.

— Я был вынужден сделать это для его же пользы, — ответил следователь.

— Не понимаю.

— Позавчера он пытался застрелиться из охотничьего ружья. Хорошо, жена помешала. Вот я и был вынужден взять его под стражу, чтобы предотвратить новые попытки самоубийства. Разумеется, с санкции прокурора, как положено.

— А почему же в деле это не отражено? — спросил Арсеньев.

— Не успел подшить соответствующие бумаги. Ведь это произошло только вчера, когда вы знакомились с делом… Сейчас подошью, не беспокойтесь.

— Ну что же, тогда у меня к вам пока вопросов нет, — сказал Арсеньев. — Покажите мне, пожалуйста, копию постановления на арест.

— Пожалуйста.

Пока следователь искал документ, Арсеньев задумчиво рассматривал непокорный, совсем мальчишеский вихор, торчавший у него на голове.

— Скажите, а у вас не возникало других версий, когда вы вели расследование? — спросил он.

— Записка подлинная, в деле есть заключение эксперта. Том первый, лист двенадцатый. Не заметили?

— Нет, видел.

— Есть и заключение специалиста-океанографа из Морского института. Он утверждает, что течение непременно должно было принести бутылку от места гибели траулера именно к острову Долгому.

Арсеньев кивнул. Да, конечно, он читал и это заключение.

— По-моему, дело совершенно ясное, — сказал следователь, подавая ему бумагу. — Какие могут быть иные версии?

Пожалуй, он прав. Но тем хуже для него, Арсеньева. По собственному опыту он хорошо знал: дело, ясное следователю, всегда оказывается трудным для адвоката. На чем строить защиту человека, вина которого бесспорна?

У Сергея Андреевича Голубничего был совсем не капитанский вид. Грузный, лысый, с опухшим и нездоровым, бледным лицом, он как-то весь расплылся на стуле, сидя перед адвокатом, низко опустил голову. Рубашка измята, на отвисших щеках седая щетина.

Много людей сидело вот так перед Арсеньевым в тюремных комнатах для свиданий. И многие с первого взгляда вызывали антипатию, порой даже отвращение. Но он уже, кажется, научился подавлять в себе первое неприязненное чувство и кропотливо разбираться в том, какое печальное стечение обстоятельств сделало данного человека преступником. Это, разумеется, вовсе не означало, будто Николай Павлович пытался перекладывать всю вину на внешние, объективные причины, — отнюдь нет.

Человек по своей природе добр, но как часто он, к сожалению, может по многим причинам: по слабоволию, по глупости и недостатку жизненного опыта или просто под действием захлестнувших его опасных эмоций — покривить душой, сделать подлость, сначала маленькую, потом большую. Для Арсеньева ценность каждого человека прежде всего измерялась тем, насколько он умел сопротивляться неблагоприятным обстоятельствам, плыть против течения.

Николай Павлович всегда старался раскопать в каждом своем подзащитном доброе начало — пусть поруганное, подавленное, порой запрятанное очень глубоко. Без этого он не смог бы работать…

Поздоровавшись, Арсеньев сказал:

— Я буду вашим защитником, Сергей Андреевич. Не возражаете?

— Мне всё равно, — буркнул, не поднимая головы, Голубничий.

— Фамилия моя Арсеньев, зовут Николай Павлович.

Голубничий ничего не ответил, и адвокат подумал: «Нелегко с ним придется».

— Нам вместе надо подумать, как строить защиту. Одному, без вашей помощи, мне не справиться. Расскажите, пожалуйста, как всё произошло. Поподробнее.

— А чего рассказывать? Я уже устал рассказывать. Читали, наверное, протоколы?

— Читал. Вы полностью отрицаете свою вину?

— Нет за мной никакой вины. Всё сделал, что мог.

— Но в письме Лазарев именно вас упрекает…

— В чём конкретно? — поднял голову Голубничий… — Одни слова. Я сделал всё, что мог, и совесть у меня чиста.

Он снова опустил голову. Помолчали.

— Нам трудно будет убедить в своей правоте суд, Сергей Андреевич, если вы просто станете всё отрицать, — сказал Арсеньев.

— А вы что же думали, будто я вам другое расскажу?! — взорвался Голубничий, и голос у него на миг стал зычным, командирским. — Покаюсь перед вами: дескать, виноват, только спасайте, выгораживайте? Ни в чём я не виноват! Следователю два месяца твержу и вам ничего нового сказать не могу, не взыщите. А это уж ваше дело — верить мне или нет.

— Ну, хорошо, хорошо, Сергей Андреевич, только не горячитесь. Я же вам помочь хочу. Одних отрицаний мало, нужны убедительные объяснения. Давайте пока уточним несколько деталей. Вас обвиняют в том, что вы слишком резко развернули судно, когда пытались уйти под защиту ледяной кромки…

— А как надо было сделать? — перебил Голубничий. — Это легко тут рассуждать, сидя в кабинете: «Слишком резко!» Каждая секунда на счету. Поворачивались бы медленнее — накрыло бы волной и перекинуло вверх килем.

«Но ведь траулер и в самом деле перевернулся!» — хотел сказать адвокат. Эту фразу, видно, не раз повторял и следователь, потому что Голубничий разъяснил:

— Если бы на самом деле слишком резко я повернул, тут бы нас сразу перекинуло. А перевернулись мы позже, когда получили пробоину, и от этого начался крен на правый борт.

«Резонное возражение», — подумал Арсеньев и поспешил записать его в блокнот.

— Но вот эксперты вас упрекают, Сергей Андреевич, что, делая поворот, вы не учли сгонно-нагонного течения, которое должно было снести корабль на камни…

— Ничего я не знал об этом течении, — хмуро ответил Голубничий.

— Как же, а лоция?

— Не знаю. В моей лоции, что была на борту «Смелого», ничего об этом течении не сказано — ни в основном тексте, ни в примечаниях. Проверяла уже комиссия, убедилась, что не вру. А следователь опять тем же попрекает. Да и что течение? Ветер нас на камни гнал, машина не выгребала. И волна шла такая, что течение перед ним — тьфу, пустяк один. Нечего о нём говорить.

«Насчет течения — проверить», — пометил в блокноте Арсеньев и задал следующий вопрос:

— Ещё одно серьезное обвинение: почему вы не выставили впередсмотрящего? Он мог бы заметить подводный камень по бурунам.

Голубничий посмотрел на адвоката, тяжело покачал головой.

— Ведь шторм был, волна десять баллов. Какой же дурак в такой шторм пошлет человека на бак? Его же смоет за борт первой волной. — Капитан уставился в пол и вяло закончил: — Да и не нужен был никакой впередсмотрящий. Что у нас — крейсер, что ли? Борта низкие, расстояние от мостика до бака небольшое. С мостика всё видно лучше, чем с палубы. Я сам вперед смотрел, остальное вахтенному поручил. Так и комиссии объяснил, все со мной согласились. Там люди опытные, понимающие собрались, сами в таких передрягах бывали. Следователь небось их мнение не приводит в своих бумажках, а то бы вы не спрашивали в сотый раз одно и то же.

Он вздохнул.

— А кто был вахтенным начальником? — спросил Арсеньев.

— Старпом.

— Лазарев?

— Он.

— Тот самый, что написал письмо?

— Тот самый.

— Но что же его заставило обвинить в гибели траулера именно вас?

Голубничий не ответил.

— Вы с ним ссорились, Сергей Андреевич?

— Никогда в жизни.

— Ну, может, возникали между вами какие-нибудь трения?

— Не было у нас никаких трений. Склочников я на борту не держал, сразу на берег списывал.

— И долго он с вами плавал?

— Почти три года. Пришел сразу из мореходки и вырос до старпома. Вы тут напрасно копаете: хоть он и написал на меня это, я и теперь про него ничего плохого не скажу. Хороший был моряк, и парень толковый, честный. Не к чему его в грязи марать.

— Он пишет, будто вы покинули мостик…

— Так это же на несколько минут, ходил вниз, к себе в каюту, судовые документы забрать. Сунул их в непромокаемый мешок и скорее обратно, на мостик. А траулер уже положило на борт. Дверь рубки заклинило, так что я разбил окошко и вылез прямо на щит отличительного огня.

— А Лазарев где был в это время?

— Не знаю. В рубке его уже не было. Может, за борт смыло, как и других. Темно ведь. Я вылез на щит и кричать стал, чтобы все плыли к берегу.

Он замолчал, и Арсеньев долго не решался задавать никаких вопросов, потом всё-таки спросил:

— Но если Лазарев, как вы утверждаете, написал неправду, то зачем? Да ещё перед верной гибелью.

— Хотел бы я это сам у него спросить, да придется подождать, пока встретимся на том свете.

— Непонятно, почему же всё-таки он это сделал?

— Не знаю и знать не хочу. Пусть следователь разбирается.

— Следователь дело заканчивает. Теперь во всём будет разбираться суд.

— Станут всё-таки меня судить? — подняв голову, недоверчиво спросил Голубничий.

— Станут, Сергей Андреевич.

— Ну, тогда пусть суд во всём и разбирается.

(обратно)

2

«Да, трудный мне достался подзащитный», — размышлял Арсеньев вечером, снова с карандашом в руках листая пухлое уголовное дело.

Следователь, в общем-то, прав: дело казалось ясным и простым. Голубничий всё отрицал. Но голословное отрицание — отнюдь не лучший способ защиты, нужно убедительно объяснить все свои поступки.

К чему сводились обвинения, выдвинутые против капитана? Арсеньев выписал их на отдельный листок:

«1. При попытке поскорее вернуться под защиту ледяного припая Голубничий сделал слишком резкий и крутой поворот вправо.

2. При повороте он не учел сгонно-нагонного течения, сносившего траулер на камни.

3. Не вел в это время непрерывного наблюдения за эхолотом, в результате чего не заметил опасных подводных камней.

4. Не выставил на носу траулера впередсмотрящего, который мог бы заметить близость камней по бурунам пены».

Итак, четыре пункта. Все они в своё время обсуждались комиссией, и по каждому вину капитана признали недоказанной.

Но вот появилась бутылка с письмом. Пришлось взглянуть на гибель траулера иными глазами, и то, что казалось сомнительным и недоказанным, теперь настораживало.

«Дело ясное», — сказал следователь, однако задача перед ним стояла нелегкая. Доказательства вины Голубничего ему приходилось собирать по крупицам, подчеркивая и выделяя то, что на первый взгляд могло показаться несущественным.

Никто ведь, кроме капитана и двух других спасшихся моряков, не мог рассказать, как же в самом деле всё произошло в ту страшную штормовую ночь. А они повторяли то же, что говорили и раньше, на заседаниях комиссии. Никаких новых данных не прибавилось. И письмо Лазарева не содержало никаких конкретных фактов.

«…Он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели. И первый убежал с мостика, сволочь!» — в какой уже раз перечитал Арсеньев неровные строки на мятом листке бумаги, поспешно вырванном из школьной тетради.

Общие слова, ничего конкретного. А возражения Голубничего резонны. Слишком резкий и крутой поворот? Но это ведь тоже лишь общие слова. Где мерка того, насколько поворот в самом деле был «слишком крутым и резким»? Во всяком случае, он был не настолько крутым, чтобы судно из-за него перевернулось. Тут Голубничий, конечно, прав. Комиссия с ним согласилась, и на мнение опытных моряков надо ссылаться при защите. Поворот был необходим и выполнен успешно.

Не было учтено сгонно-нагонное течение? Но Голубничий действительно о нём ничего не знал. В этом районе он никогда прежде не плавал. И кто может упомнить все течения в море, к тому же постоянно меняющиеся в разное время года? О них предупреждает лоция. Но в старом экземпляре лоции, каким пользовался Голубничий, об этом течении ничего не сказано.

А новый экземпляр, как объяснял Голубничий, получить не успели. Лоций было мало, прибыла только первая партия. Естественно, их раздали в первую очередь молодым, менее опытным капитанам. Медлить же из-за этого с выходом в море было нельзя, рыба ждать не станет.

«Проверить и заручиться соответствующей справкой», — пометил Арсеньев в блокноте.

Возражения Голубничего насчет впередсмотрящего, пожалуй, тоже убедительны. Это обвинение выдвинул на заседании комиссии представитель портового надзора. Но все бывалые капитаны с ним не согласились: никто из них не послал бы матроса на верную гибель под ударами штормовых волн, да и не давал наблюдательный пост на носу траулера никаких преимуществ по сравнению с высоким капитанским мостиком. Тут вся комиссия тоже поддержала Голубничего.

Надо посоветоваться с Голубничим и пригласить экспертом на судебное заседание какого-нибудь опытного капитана-наставника. Он убедит суд, что именно так и следовало поступить в сложившейся обстановке.

Остается обвинение в том, что Голубничий последние полчаса перед гибелью траулера не вел непрерывных наблюдений за эхолотом. Капитан и не отрицал этого. Следователь считал такое обвинение важным и не раз возвращался к нему при допросах Голубничего. И в который раз Арсеньев снова включил магнитофонную запись допроса:

«— Значит, вы взяли на себя функции впередсмотрящего и сами непрерывно вели наблюдения по курсу траулера?

— Да.

— Где вы стояли при этом — у правого окошка рубки?

— У правого.

— Это постоянное место капитана, когда он несет вахту?

— Капитан вахты не несет, следовало бы вам знать. Он всегда на вахте.

— Не ловите меня на слове, Голубничий. Где обычно стоит капитан, находясь в рубке?

— Там, откуда ему лучше вести наблюдение и командовать.

— Но чаще всего вы стоите у правого окошка, из него лучше наблюдать за ходом судна?

— Обычно да.

— Во всяком случае, в тот вечер всё время до гибели судна вы находились в рубке у правого окошка?

— Когда получили пробоину и крен стал увеличиваться, я ненадолго ходил в каюту, чтобы забрать судовые документы. Я же вам говорил.

— Но всё время до этого вы находились у правого окошка?

— Что вы всё об одном? Не пойму, куда вы клоните?

— Да или нет? Отвечайте, пожалуйста.

— Да, да.

— Эхолот на траулерах типа «Смелый» расположен в штурманской так, что его лучше видно из левой части рубки? Верно?

— Да.

— Могли вы видеть его показания, находясь всё время у правого окошка?

— Нет.

— Значит, стоя всё время у правого окошка, как вы признали, вы не могли непрерывно следить за эхолотом?

— А какой в этих наблюдениях был толк? На мелководье да в такой шторм эхолот черт знает какие загогулины рисует. Ему верить нельзя. Он бесполезен. А нам надо было всё время прижиматься к припаю, иначе судно давно бы перекинуло кверху килем.

— Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос, Голубничий. Вы не вели непрерывного наблюдения за эхолотом?

— Я же вам объясняю: это было совершенно бесполезно, мартышкин труд. Надо было всё время наблюдать за морем, чтобы волна не накрыла. Это я и делал.

— Но вести одновременно наблюдения за эхолотом, который показал бы, что судно приближается к подводным камням, вы не могли? И не вели — так?

— Не вел. Этим занимается вахтенный начальник.

— Кто нес вахту в это время?

— Вы же знаете. Старпом.

— Первый штурман Лазарев?

— Да.

— Вы ему приказали непрерывно наблюдать за эхолотом?

— А чего приказывать? Он и так знал, что входит в его обязанности. Только бесполезно всё это при таком шторме на мелководье, сто раз вам объяснял.

— Лазарев вёл наблюдения за эхолотом?

— Вёл.

— И ничего вам не сказал о близости подводных камней?

— Нет.

— Почему, как вы считаете?

— Ничего не заметил, значит.

— Слушайте, Голубничий, не стоит сваливать свою вину на мертвого. Ведь Лазарев именно вас упрекает в своём письме в неправильном командовании и последовавшей в результате этого гибели судна. Что вы на это скажете?

— Я действовал правильно.

— Значит, Лазарев написал неправду, решил оклеветать вас перед смертью?

— Выходит, так.

— Как, по-вашему, зачем это ему могло понадобиться?

— Не знаю.

— Ведь человек погибал, он даже предполагать не мог, спасетесь вы или нет. И вы все-таки продолжаете утверждать, будто Лазарев написал неправду?

— Я действовал правильно…»

«Н-да, — задумался Арсеньев, прослушав эту часть записи. — Темное дело с эхолотом».

Готовясь к защите, Арсеньев уже перечитал немало специальной литературы и сделал пространные выписки из заключения комиссии. Она признала, что на мелководье вблизи острова при таком шторме показаниям эхолота действительно доверять нельзя. Но всё-таки, хоть время от времени, капитан должен был поглядывать на прибор. А Голубничий не отрицал, что в последние полчаса этого не делал.

Конечно, ему было не до эхолота. Легко, в самом деле, рассуждать и теоретизировать, сидя в кабинете на берегу. А в ту ночь на море черт знает что творилось, даже представить невозможно!

«Жестокий шторм. На суше деревья вырываются с корнями. Большие разрушения.

На море исключительное волнение. Очень высокие, гороподобные волны с длинными обрушивающимися гребнями. Высота волн настолько велика, что суда временами скрываются из виду. Края волновых гребней повсюду разбиваются в тучи брызг. Грохот волн подобен ударам грома. Поверхность моря от пены становится белой. Брызги, наполняющие воздух, значительно уменьшают видимость…» — вот что такое шторм в десять баллов. Даже эти суховатые строки, выписанные Арсеньевым из учебника метеорологии, вызывали неуютное ощущение.

А там ещё кромешная тьма, мороз…

Лазарев пишет, что капитан растерялся. Так ли? Нет, Голубничий командовал до конца.

Что же всё-таки там произошло?

Итак, капитан наблюдал за морем. Следить за эхолотом должен был Лазарев, он нёс вахту. Но вряд ли и ему было тогда до эхолота…

Почему же перед смертью написал он это письмо, всю вину возлагая на капитана? Непонятно. Сведение личных счетов? Не до того ему было. А Голубничий отрицает свою вину. Кто же из них прав — капитан или его погибший помощник?

Может, Лазарев всё преувеличил в запальчивости? Или он знал в самом деле нечто такое, чего не могла учесть комиссия? Может, Голубничий что-то скрывает — самое важное? Ведь Лазарев оставался с ним в рубке в последние полчаса. Кроме Лазарева, был ещё рулевой, но оба они погибли.

Только два свидетеля — матрос Иван Харитонов и третий штурман Олег Кобзев — остались в живых, но их показания мало чем помогли следствию. Иван Харитонов на палубе не был и, естественно, никак не мог судить о том, правильно ли командовал капитан или допустил какие-то ошибки.

На одном из допросов следователь задал Харитонову наводящий вопрос: не слышал ли он каких-нибудь разговоров среди команды о том, будто капитан отдает неправильные распоряжения?

— Нет, — решительно ответил матрос. — Нам тогда не до болтовни было. А капитана все уважали. Он мужик опытный.

Олег Кобзев отдыхал после вахты внизу, в коридоре у машинного отделения, потом вместе с товарищами поднялся на палубу по приказу капитана, когда судно, получив пробоину, стало быстро ложиться на правый борт. На ходовой мостик и в рубку он не поднимался.

— Капитан у нас держал строгую дисциплину на борту, — пояснил Кобзев следователю. — Даже по делу в рубку не зайдешь, если, скажем, одет не по форме. А уж без дела… Как на крейсере.

Но всё-таки, конечно, Кобзев мог оценить обстановку лучше, чем простой матрос. И следователь допрашивал его подробнее.

При первых допросах штурман полностью оправдывал все маневры и приказания капитана, считал, что всё делалось правильно и никаких ошибок Голубничий не допустил. Но потом его ответы на вопросы следователя стали путаными, их можно было толковать и так и этак.

«Вопрос. Вы по-прежнему считаете, будто при таком резком повороте, какой сделал Голубничий, чтобы вернуться под прикрытие ледяного припая, судну не грозила опасность?

Ответ. Конечно, чем круче поворот, тем опасность перевернуться больше, особенно при таком шторме. Мы и подумали было, что уже опрокидываемся, все с ног повалились.

В. Где вы в этот момент находились?

О. В коридоре, возле трапа на палубу.

В. Вы тоже упали?

О. Я? Нет, удержался за скобу.

В. А почему вы старались находиться поближе к трапу? Чтобы в случае опасности побыстрее выбраться на палубу?

О. Да.

В. Значит, опасность перевернуться при таком резком повороте была весьма реальной?

О. Конечно. Рисковый был поворот.

В. Скажите, у покойного Николая Лазарева не было каких-нибудь причин обижаться на капитана? Они не ссорились?

О. Нет, что вы! Коля старика очень уважал. Писал про него в газету, вся команда читала его статьи.

В. Значит, не мог он написать эту записку в состоянии запальчивости, обиды, для сведения каких-нибудь старых счетов?

О. Не мог, конечно, не мог. Он уважал кэпа».

Арсеньеву нередко приходилось сталкиваться с тем, как люди не слишком собранные и волевые порой начинают путаться в своих показаниях — не по злому умыслу, а просто устав от надоевших допросов.

Да, такой свидетель, как Кобзев, может доставить хлопот. Надо это учесть, готовясь к его допросу на суде, уточнить все темные места и недомолвки.

Допрашивали Кобзева как свидетеля, но почему-то следователь не предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, как того требует закон. Во всяком случае, расписки штурмана о таком предупреждении в деле не было. И в трех протоколах не было указано, где именно производился допрос. Надо сказать Алексееву.

Арсеньев вспомнил, как настороженно встретил его следователь, и поморщился. Заработал он в прокуратуре нелестную славу «буквоеда». Ладно, ничего не поделаешь.

«Н-да, с этим «простым» делом будет хлопот», — невесело подумал Арсеньев. Поводов для беспокойства было немало. Голубничий всё отрицает. А как быть адвокату? Может ли он не кривя душой занять на суде такую же позицию? Ведь он сам сомневается в невиновности Голубничего. Это-то его и мучает.

Кажется, найдутся убедительные обстоятельства, смягчающие ответственность капитана. Конечно, трудно было сохранить полное самообладание и не допустить ни одной ошибки в таких критических обстоятельствах, в каких оказался Голубничий. Даже если капитан в чём-то ошибся, он вёл себя мужественно, и его нельзя не уважать за это.

Давно уже для Арсеньева стали заповедью слова Маркса о том, что государство даже в нарушителе закона должно видеть человека, свою живую частицу, в которой бьется кровь его сердца, видеть солдата, защитника родины, гражданина, главу семьи. «Государство не может легкомысленно отстранить одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство отсекает от себя свои живые части всякий раз, когда оно делает из гражданина преступника». Эти слова так понравились Арсеньеву, что он выписал их.

— Ангелов чего защищать, они и сами в рай попадут, — говорил когда-то Арсеньеву его учитель, старый адвокат Баранцевич. — А вот человеку оступившемуся, попавшему в беду, помочь надо. Вот тут-то и нужен непременно адвокат, который по долгу своей профессии обязан понять обвиняемого, защищать его.

Но защищать — вовсе не значит выгораживать обвиняемого любой ценой. Помочь суду объективно разобраться, в чём человек действительно виноват и какого заслуживает наказания, обратить внимание на все слабые места в обвинении — вот задача адвоката.

Капитан Голубничий прожил большую и честную жизнь, суд это должен учесть. Арсеньев ещё раз просмотрел его послужной список. Биография безупречная: начинал простым рыбаком, в годы войны на своем траулере выполнял специальные задания командования, был награжден орденом Красной Звезды. Воевали и два его сына, один из них погиб. После войны у Голубничего тоже не было никаких взысканий, одни благодарности да премии. Характеристики приложены отличные.

На суде нужно будет убедительно показать сложность обстановки, в которой Голубничему пришлось принимать решения, и добиться, чтобы исключили из обвинения все предположения, смутные догадки, все недостоверное, сомнительное. Только неопровержимо доказанные факты должны лежать на чаше весов, когда решается судьба человека. Неуклонно добиваться этого — тоже обязанность адвоката.

Следователь предъявил Голубничему обвинение в нарушении правил безопасности, что и привело к трагической гибели судна и людей. Серьезное обвинение, по этой статье возможно лишение свободы до пятнадцати лет.

Надо прежде всего убедить суд, чтобы формулу обвинения изменили так: «нарушение действующих на транспорте правил» или «проявленная халатность». Это будет справедливее. Тогда Голубничему в самом худшем случае будет грозить не более пяти лет лишения свободы, а скорее всего наказание сведется к увольнению и к исправительным работам. Вероятно, суд учтет все обстоятельства, смягчающие ответственность Голубничего.

Но Голубничий, конечно, и на суде станет полностью отрицать свою вину. В этом вся трудность положения Арсеньева. Он ведь тоже будет вынужден занять такую же позицию и настаивать не на смягчении наказания, а на полном оправдании капитана. Иного выхода у него нет. Раз он взялся защищать Голубничего, они не могут расходиться с ним в оценке фактов и доказательств.

Если Голубничий станет полностью отрицать на суде свою вину, а защитник лишь ограничится просьбами о смягчении наказания, тем самым как бы подтверждая его виновность, он попросту оставит Голубничего без защиты… Между тем опровергает он предъявленные обвинения довольно убедительно. Против его доводов лишь записка Лазарева, а никаких дополнительных сведений о гибели траулера добыть уже невозможно.

Но ведь этого мало. Адвокат, раз поверив своему подзащитному, должен проникнуться его доводами, лучше их аргументировать, сделать их убедительными и в защите опираться на них. Возможно, суд не согласится с ними. Но совесть защитника будет чиста. Не покривив душой, он сделает всё возможное.

Но готов ли к такой защите он, Арсеньев, психологически? Верит ли сам в невиновность Голубничего? Пока нет, и это его мучает больше всего.

Никто не может рассказать, что произошло на самом деле. А доводы капитана достаточно веские, раз с ними согласилась придирчивая комиссия. Не верить Голубничему у адвоката нет никаких оснований. А гадать можно как угодно. Но закон справедлив и мудр, он требует, чтобы малейшее сомнение толковалось в пользу обвиняемого.

Если даже капитан Голубничий и виноват в чём-то, он явно заслуживает снисхождения, ему пришлось нелегко.

Всё верно. Но…

Ведь траулер всё-таки погиб — и с ним двадцать два человека. И есть письмо Лазарева, принесенное волнами в запечатанной бутылке…

«…Всё из-за старого осла! Я видел, как он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели…»

Зачем Лазарев написал это? И когда успел написать? Ведь капитан утверждает, будто покинул судно последним. И тут же, по единодушным показаниям всех троих спасшихся, судно перевернулось и затонуло.

Когда же Лазарев успел написать? Пока капитан ходил к себе в каюту за судовыми документами? Но, вернувшись, Голубничий, как утверждает, уже не застал помощника в рубке. Может, Лазарев как раз ушел вниз, чтобы написать письмо?

Письмо написал, но выбраться на палубу из-за этого уже наверняка не успел…

Чертовски крепкие нервы были у Лазарева, если за несколько минут до неотвратимой гибели он писал свою записку — без всякой надежды, что она дойдет к людям. Строчки прыгают, буквы налезают друг на дружку от бешеной штормовой качки, но фразы грамотные, продуманные, все знаки препинания расставлены. И потом он ведь ещё старательно запечатывал бутылку, а судно уже перевертывалось…

Поразительно! Что за человек был Николай Лазарев?..

— Все-таки никак не могу понять, что за отношения у них были, у Лазарева с Голубничим, — сказал следователю Николай Павлович, сокрушенно покачивая головой. — Странный он был, этот Лазарев, вы не находите?

— Чем странный?

— Ну хотя бы тем, что писал о капитане хвалебные заметки в газету, а потом… Вы их, кстати, читали?

— Читал.

— Я их тоже прошу приобщить к делу, вот ходатайство и вырезки из газет. Непонятно, писал заметки восторженные — «Наш капитан», а потом вдруг такое письмо…

— Не вижу противоречия, — ответил следователь. — Пока капитан того заслуживал, Лазарев его уважал и хвалил. А как только Голубничий допустил оплошность, штурман не стал его покрывать. По-моему, совершенно принципиальная позиция.

— И всё-таки… Вот и мамаша покойного Лазарева о Голубничем хорошо отзывается, ни в чём его упрекнуть не может… Хотелось бы мне с ней побеседовать, порасспросить подробнее об их взаимоотношениях. Да вы не пугайтесь, Яков Иванович, закон нарушать я не собираюсь. Хотел бы побеседовать с ней в вашем присутствии, как положено. Вы ведь, кажется, её только один раз допрашивали, больше не собираетесь?

— Зачем? — пожал плечами Алексеев. — Ничего нового она не расскажет, а каково ей от этих расспросов? К тому же это не так просто. Человек она немолодой, больная, из дому почти не выходит. Я у неё побывал, чтобы взять письма покойного сына для экспертизы, заодно и допросил её как свидетельницу. Протокол допроса вы читали. Чем он вас не устраивает?

— Всё же хотелось бы самому с ней побеседовать…

— Значит, вы хотите, чтобы я ещё раз допросил её при вас, так надо понимать?

— Да. Вы уж извините, Яков Иванович, но мне это кажется важным для выяснения взаимоотношений Голубничего и Лазарева.

Следователь тяжело вздохнул, покачал головой и задумался, постукивая карандашом по столу.

— Ну, раз вы этого требуете, — сказал он хмуро. — Сходим к ней, хотя это не только бесполезно, но и малоприятно, убедитесь сами. Пишите ходатайство.

Арсеньев полез в карман за авторучкой.

— И непременно укажите, что просите провести допрос у неё на дому, поскольку она больна, — добавил следователь.

— А вы, похоже, тоже дотошным буквоедом становитесь, — пошутил Арсеньев.

— Наверное, у вас заразился, — усмехнулся следователь, подавая ему листок чистой бумаги.

(обратно)

3

Арсеньеву никогда ещё не приходилось бывать в этой части города, и он с любопытством озирался, шагая рядом со следователем по дощатому тротуару, поскрипывавшему и пружинившему под ногами.

Одинаковые шлакоблочные домики с палисадниками, возле каждого сад и огородик. Ветки гнутся под тяжестью налившихся яблок, на грядках торчат тугие капустные кочаны. Возле сарайчиков стожки душистого сена, заботливо прикрытые от близких осенних дождей. Улицы заросли травой — как в деревне.

Но на каждом шагу попадались на глаза и приметы близкого моря: полощется на ветру постиранная тельняшка, под чердачной застрехой вялится на солнышке здоровенный судак. Пес лениво гавкнул на Арсеньева из сельдяной бочки, превращенной в будку. У многих сарайчиков в дверях круглые оконца на манер иллюминаторов. А вот за тем домом мачты какого-то суденышка, значит, море совсем рядом, за углом.

Выглядывали из окошек любопытные женщины.

«Каково было Голубничему здесь проходить, — подумал адвокат и зябко передернул плечами. — Тут каждый на виду, никуда не укроешься».

— Дом шестнадцать. Пришли, — останавливаясь, негромко сказал следователь.

Маленький, в три окошка, домик ничем не выделялся среди соседних.

«Напрасно, наверное, мы сюда пришли», — вдруг словно споткнулся Арсеньев. Но отступать было поздно.

На них смотрели из всех окошек соседних домов. Под этими взглядами Арсеньев поднялся вслед за Алексеевым на низенькое крылечко. Они долго, тщательно вытирали ноги, потом следователь, помедлив, постучал в дверь.

— Кто там? Не заперто, — послышался глуховатый женский голос.

И снова Арсеньев подумал: «Нет, не стоило приходить…»

В комнате было дымно и холодновато. У печи стояла сгорбленная пожилая женщина в белом платочке и смотрела на вошедших через плечо, продолжая что-то месить в большом тазу на загнетке.

— Здравствуйте, Полина Тихоновна, — сказал следователь, снимая кепку.

Арсеньев тоже снял шляпу и молча поклонился.

— Я из прокуратуры. Уже был у вас однажды, помните? — продолжал следователь. — А это адвокат, Николай Павлович Арсеньев. Извините за беспокойство, но приходится ещё вас побеспокоить.

— День добрый, здравствуйте, — настороженно ответила женщина, вглядываясь в их лица прищуренными глазами.

Она так смотрела на них, будто ждала: вот сейчас ей скажут, что произошла ошибка и траулер вовсе не погиб. И сын её жив, просто стоит за дверью, чтобы не напугать мать, и сейчас войдет.

Сердце у Арсеньева сжалось. Он отвел глаза. Мельком осмотрел комнату. На столе немытая посуда, под столом валяются игрушки, детская колясочка стоит у окна, на стене над стареньким покосившимся комодом висят фотографии.

— Надо так надо, о чём говорить. Проходите, пожалуйста, — ответила наконец женщина.

Тяжело прихрамывая, она подошла к столу, сдвинула в сторону посуду, смахнула крошки и пригласила, придвигая стулья:

— Да вы присаживайтесь. В ногах правды-то нет.

Поблагодарив, они тоже подошли к столу. Следователь сел и начал раскладывать на уголке бумаги, готовясь вести протокол. Николай Павлович переставил стул, чтобы сесть с ним рядом, и почувствовал, что наступил на что-то. Нагнулся и смущенно поднял с пола плюшевого медвежонка с оторванной лапой. Повертел его в руках, осторожно положил на краешек стола.

— Васютка пораскидал, в садик торопился, — улыбнувшись, сказала женщина. И при свете этой улыбки Арсеньев увидел, что она вовсе не старая. Видно, её согнуло горе, а не годы.

— Николай здесь жил, с вами? — спросил Арсеньев.

— Жил, — кивнула она.

— Он, кажется, не был женат?

— Нет, не успел ещё обжениться. Я теперь с дочкой живу. Муж у неё механиком работает, она — приемщицей. На рыбзаводе. А я нянчусь… Только проку-то мало, совсем обезножела.

Посмотрев на склонившегося над бумагами следователя, Полина Тихоновна спросила:

— Верно, вам опять его письма понадобятся? Только больше уносить не дам, здесь смотрите! А те-то два письма, что взяли, когда вернете?

— Скоро, Полина Тихоновна, не беспокойтесь, они целы будут, — успокоил её Алексеев. — А больше нам никаких писем не надо.

Но она, не слушая его, уже подошла, тяжело припадая на правую ногу, к старенькому приземистому комоду, достала из верхнего ящика коробку из-под печенья и поставила её на стол, строго повторив:

— Здесь смотрите, а забирать не дам.

Пока следователь по всей форме заносил в протокол обязательные данные — когда, где, кем составлен, кто при этом присутствовал, Арсеньев не удержался и заглянул в коробку.

Что в ней? Кажется, письма, фотографии, какие-то потускневшие пуговицы с якорями. Кладбище семейных реликвий…

Ему бросился в глаза отрывок письма: «…Видел массу набивного льда и большое количество айсбергов, также ледяные поля. Погода хорошая, ясная…»

Чудак всё-таки был Лазарев, даже об этом он писал матери, словно докладывая по начальству. А, видать, во многих ему довелось побывать передрягах. Нелегка рыбацкая доля…

Очень хотелось Арсеньеву порыться в коробке, да было вроде не совсем удобно.

Тем более следователь уже начинал допрос официальным предупреждением об ответственности за ложные показания. Привычная строгая формула странно прозвучала здесь, в этой комнате. И мать даже вроде немножко обиделась, услышав её, махнула рукой и поспешно сказала:

— Да зачем же я врать-то буду, что это вы, господи! Всегда чистую правду всем говорю, как на духу! И детей так воспитывала.

— Вы не обижайтесь, Полина Тихоновна, — виновато сказал Алексеев и сердито покосился на адвоката. — Так полагается, закон требует.

Размеренно и деловито он начал задавать заранее намеченные вопросы. Но и эти вопросы звучали здесь как-то нелепо. Арсеньев слушал их, смущался и всё отчетливее понимал, что следователь был прав — ничего нового эти расспросы не дадут, а мать наверняка расстроят.

— Значит, ваш сын никогда при вас плохо не отзывался о капитане Голубничем? — допытывался следователь. — Не слышали вы такого?

— Нет, никогда, что вы! Коля его шибко уважал.

— Скажите, Полина Тихоновна, Голубничий бывал когда-нибудь у вас в доме?

— Бывал, конечно, бывал. Каждый праздник непременно заходил, приносил гостинцы. Да и так часто наведывался. Выпивали они с Николаем по праздникам, врать не буду, но в меру. Голубничий-то насчет этого строгий! А Коля его всегда слушался, ни в чём не перечил.

— А во время этих встреч у вас в доме они не ссорились?

— Кто? — даже не поняла мать.

— Ваш сын и капитан Голубничий.

— Зачем это? Упаси бог!

«Да, незачем было приходить», — тоскливо думал Арсеньев, а следователь терпеливо записывал в протокол каждый вопрос и ответ.

Закончив, он поднял голову, с явной укоризной посмотрел на адвоката и вежливо спросил:

— Кажется, всё? Может, вы ещё хотите что-то выяснить, Николай Павлович?

— Нет, нет, спасибо, все ясно, — поспешно ответил тот, отводя глаза.

В самом деле, что ещё у неё можно выспрашивать? «Расскажите, пожалуйста, поподробнее о вашем покойном сыне, Полина Тихоновна…» Он хотел сейчас одного: поскорее покинуть эту печальную комнату, чтобы не видеть горестных материнских глаз…

Но Алексеев, видно, решил его доконать.

— Хорошо, — сказал он, — тогда я сейчас вам все прочитаю, Полина Тихоновна, а вы, пожалуйста, послушайте, правильно ли я записал ваши ответы.

Алексеев начал читать размеренно и неторопливо. Полина Тихоновна слушала внимательно, подперев подбородок ладонью, и время от времени подтверждающе кивала. И Николай Павлович снова слушал все вопросы и ответы, ерзая на стуле и с тоской поглядывая по сторонам.

— Всё верно, всё правильно, — сказала женщина, когда следователь кончил читать.

— Тогда подпишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.

Она тщательно вытерла руки, прежде чем бережно взять у Алексеева авторучку, и неуверенно поставила там, где он показывал, две робкие закорючки.

— Вот как будто и всё, Николай Павлович, — сухо сказал следователь.

Арсеньев промолчал.

— А бумаги, значит, вам никакие не понадобятся? Тогда я их спрячу, — облегченно вздохнула женщина и начала укладывать поаккуратнее письма и фотографии в коробке.

— Нет, спасибо, можете их убрать, — ответил следователь, собирая бумаги.

Но Арсеньев не удержался и спросил:

— А что это за фотография? — И взял карточку в руки.

На нерезком любительском снимке свирепо скалил зубы какой-то пират — голова повязана платком, правый глаз закрывает черная повязка, в зубах большущий ножик.

— Это он, Колька, — сказала мать. — Дурачился, вот и вырядился. Он любил дурачиться. Уже самостоятельным стал, а всё игрался как маленький.

Она посмотрела на адвоката и вдруг тихо спросила;

— Ну, как там?..

Арсеньев осторожно ответил:

— Ведь почти год прошел, Полина Тихоновна.

Она часто-часто закивала, вздохнула, потом сказала:

— А ведь вот письмо от него пришло. Верно это ай нет?

— Не письмо, а коротенькая записка, я же объяснял вам, Полина Тихоновна, — сказал следователь. — Положил он её в бутылку и бросил в море, когда тонули.

— Верно. Так и люди говорят. А чего же мне его не покажут?

— Деловое письмо, не личное, — пояснил Арсеньев.

— Говорят, ругает Голубничего?

— Да, пишет о нём.

— И теперь его судить станут, Голубничего-то?

— Да.

Полина Тихоновна задумалась, водя морщинистой рукой по клеенке, и было непонятно, что же она думает о Голубничем. А спросить адвокат не решался.

— А точно — Николай написал? — вдруг спросила она, испытующе посмотрев сначала на следователя, потом на Арсеньева. — Вы сами-то читали? Дали бы мне, я-то уж его руку знаю. Хотя плохи глаза стали…

— И мы читали, и специалисты сравнивали, для этого я и брал у вас его письма, Полина Тихоновна, — ответил следователь. — Он написал, Николай, это точно.

— Ну, тогда Голубничий виноват, — сказала она. — Колька врать не станет, он у меня с детства не врал.

Следователь встал. Поспешно поднялся и Арсеньев и крепко пожал Полине Тихоновне руку, стараясь не смотреть в полные слез глаза. Его взгляд задержался на фотографиях, чинно развешанных над комодом. Женщина заметила это и тихо сказала:

— На этой карточке он хорошо получился, правда? Снимался, как мореходку закончил. Тут и дружки его — Пашка Завитаев, Миша Сипягин. Все живы-здоровы, а он…

Лихо заломленные новенькие фуражки с капитанскими «крабами». Веселые молодые лица людей,тщетно старающихся выглядеть посолиднее.

«И такие же вот ребята погибли на «Смелом»! — думал адвокат, понуро шагая по скрипучему тротуару позади молчаливого следователя и невольно сутулясь под перекрестными взглядами из всех окон. — Эх, капитан, капитан…».

Отказаться от защиты? Но теперь это невозможно.

Надо взять себя в руки. Разве не приходилось Арсеньеву и раньше защищать людей, заведомо виноватых, весьма далеких от святости и не просто несимпатичных, а даже прямо неприятных ему? Такая уж адвокатская доля.

«Если человек отбрасывает тень и тень эта — темная, в ней легче всего спрятаться судебной ошибке», — вспомнились ему мудрые слова старика Баранцевича. Тот всегда любил повторять: «Симпатии симпатиями, а дело делом. Вы мне факты дайте, а не ваши тонкие чувства».

И горестный взгляд матери не доказательство вины Голубничего.

Морской институт почему-то находился вдалеке от взморья, совсем на другой окраине города. И занимал он старинное нескладное здание с толстыми колоннами у входа и облупившимися розоватыми стенами. Странный дом — приземистый, с круглыми башенками по углам, с огромными стрельчатыми окнами на первом этаже, а на втором — маленькими, как бойницы. Наверное, когда-то здесь жил помещик, и дом запечатлел в своей архитектуре его сумасбродный характер.

Поблуждав по узким коридорам и поднявшись по витой скрипучей лесенке на второй этаж, Арсеньев очутился перед дубовой дверью, украшенной черной табличкой с золотыми буквами: «Заместитель директора института инженер-капитан I ранга И. И. Морозов».

За дверью оказалась маленькая комната, где сидела за столом сухонькая старушка в строгом темном платье с глухим воротом и в старомодных очках с металлическими дужками.

— Что вам угодно? — спросила она Арсеньева тоном классной дамы давней гимназической поры.

— Мне бы хотелось видеть товарища Морозова.

— Профессора Морозова, — поправила старушка, подчеркнуто сделав ударение на первом слоге фамилии. — По какому вопросу? Из какой вы организации?

— Я из адвокатуры.

Подействовало. Старушка скрылась за другой дубовой дверью, тут же вернулась, с чопорным поклоном пригласив Арсеньева в кабинет.

Он очутился в просторной комнате с низким потолком. Окна слишком маленькие, темновато, к тому же стены обшиты черным мореным дубом. Под стеклянными колпаками смутно белеют модели разных кораблей. В углу большой старинный глобус.

Навстречу Арсеньеву из-за огромного письменного стола, которому зеленое сукно придавало сильное сходство с бильярдным, поднялся человек в морской форме с золотыми нашивками на рукавах. Он был так высок, что низкий потолок словно бы мешал ему выпрямиться во весь рост, поэтому он принял позу, несколько напоминающую вопросительный знак, — слегка подался вперед и склонил голову с венчиком редких седых волос.

— Прошу вас, — показал он на глубокое кожаное кресло перед столом. — Чем могу служить? — Морозов смотрел на Арсеньева младенчески-голубыми глазами из-под мохнатых бровей.

Николай Павлович объяснил, что он адвокат, которому поручена защита в одном сложном деле, связанном с морской катастрофой.

— Речь, насколько я понимаю, идет о гибели «Смелого»? — перебил его Морозов.

— Да. Вы об этом слышали?

— Конечно. Значит, вы будете защищать капитана Голубничего?

— Да.

— Не завидую вам, — строго сказал Морозов, покачивая головой. — Дело совершенно ясное, бесспорное, вы же прекрасно, надеюсь, понимаете. Море уносит двадцать две человеческие жизни в самом расцвете лет. Это ужасно! Этому нет оправданий, сколько вы ни ищите. И защищать его — малоприятная задача, извините меня за откровенность.

Арсеньев неопределенно кивнул и открыл блокнот.

— Алексей Леонидович Карпицкий ведь уже дал исчерпывающее заключение, — насупившись, сказал Морозов. — Это мой ближайший помощник, доктор наук. Пригласить его?

Он потянулся к звонку, но Арсеньев поспешил его остановить:

— Нет, нет, товарищ Карпицкий мне не нужен. Он ведь участвует в этом судебном деле, а встречаться защитнику с экспертом до суда, в неофициальной обстановке, у нас не принято. Поэтому я и решил обратиться непосредственно к вам, чтобы проконсультироваться по некоторым вопросам. Вы же крупнейший специалист в этой области.

— А что именно вас интересует? — подобревшим голосом спросил Морозов, приглаживая редкие седые волоски вокруг лысины.

— Насчет этого течения возле острова, где погиб корабль…

— Судно, — поправил Морозов. — Корабли бывают только военные, а все прочие, в том числе и рыболовные траулеры, именуются судами. Исключение представляют только суда, хотя и числящиеся в составе военно-морских сил, но не принимающие непосредственного участия в боевых действиях. Их называют не кораблями, а вспомогательными судами.

Популярно-поучающий тон начинал раздражать, но что поделаешь с этими учеными-специалистами? Арсеньев решил перейти прямо к делу:

— Так вот, это сгонно-нагонное течение. Действительно ли оно могло играть существенную роль в гибели траулера? На этом основан один из пунктов обвинения.

— Разумеется! Сгонно-нагонное течение там довольно сильное, порядка полутора метров в секунду в зимнее время года. Оно прижимало судно к берегу. А этот, с позволения сказать, капитан его совершенно не учел и напоролся на подводные камни.

— Но он в свое оправдание утверждает, что при том шторме и ветре это течение ничего практически не меняло. Шторм достигал десяти баллов, траулер не мог спорить с ним — «машина не выгребала», как выразился капитан.

Морозов пожал широкими плечами с золотыми погонами.

— Непреодолимая сила стихии — вечное оправдание неудачливых капитанов. Но факты показывают иное.

— Вы имеете в виду упреки в отношении Голубничего в письме Лазарева?

— Конечно. — Морозов встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету, сутулясь и склонив голову, словно боялся задеть нависший потолок. — История кораблекрушений богата удивительными и необычными случаями. Суда, бывало, пропадали бесследно, поглощенные океаном. И вдруг через много лет открывалось, кто повинен в их трагической гибели. В 1942 году у берегов Австралии пропал без вести небольшой спортивный катер. Спустя семь месяцев нашли бутылку с запиской его капитана. Он сообщал, что отказал двигатель и катер выносит течением в открытое море. К записке он приложил завещание, которое признали вполне законным. А вот ещё любопытный случай. В 1784 году, если мне не изменяет память, попало в шторм и затонуло японское пиратское судно. Один из пиратов перед гибелью записал на деревянных дощечках всю историю их преступлений, положил дощечки в бутылку и бросил в море — совсем как в романе Гюго. И что же вы думаете? Прошло полтора века — исповедь эта всё-таки попала к людям! — воскликнул Морозов.

Забывшись, он слишком резко взмахнул рукой и задел потолок. Но это его не охладило.

— А бесценное послание, доверенное «почте Нептуна» великим Колумбом? Оно дошло к людям лишь через триста пятьдесят восемь лет, дошло в целости и сохранности! Океан справедлив. Он увлекает корабли в свой глубины, и человек, допустивший ошибку, струсивший или совершивший подлость, думает, будто о его вине уже никто никогда не узнает. Но вот море выносит бутылку на пустынный берег — и справедливость торжествует!

Арсеньев невежливо хмыкнул и сказал:

— Но капитан Голубничий утверждает, что даже не подозревал о существовании этого течения.

— Всё отговорки, — брезгливо поморщился Морозов, усаживаясь за стол. — Попытка свалить вину с больной головы на здоровую. А вы поддерживаете его. Напрасно. Ведь в своих суждениях вы, юристы, придерживаетесь как будто иной линии? «Незнание закона не освобождает от ответственности» — кажется, так?

— Так.

— Вот видите. Хороши бы мы с вами были, если бы попробовали, скажем, выскочить из этого окна, ссылаясь на то, будто никогда не слышали о существовании закона всемирного тяготения. Боюсь, нам уже не пришлось бы в таком случае доказывать свою невиновность. — Он неожиданно хохотнул и тут же наставительно продолжил: — Каждый капитан обязан всё знать о море. Решительно всё! А практики, к сожалению, плохо знают науку, не уважают её, пренебрежительно относятся к нашим рекомендациям. Вот вам совсем свежий пример. На днях к нам в институт школьник прислал письмо. Масса ошибок, нелепые взгляды. Кстати, это тот самый юнец, который, как он утверждает, нашел на берегу острова Долгого бутылку с запиской…

— Виктор Малышев? — насторожился адвокат.

— Не помню, кажется, да.

— И что же он пишет?

— Чепуху всякую. У них, видите ли, есть там какой-то кружок, руководит им некий рыбак, видимо, весьма смутно разбирающийся в сложнейшей картине морских течений. Это бы ещё полбеды, но он забивает своими вздорными, ошибочными представлениями горячие головы подростков, сбивает их с толку. А школьникам надо давать лишь подлинно научные, строго проверенные сведения… Безобразие! Непедагогично! Я, конечно, написал в школу о том, что недопустимо доверять руководство научными кружками случайным людям…

— А что же именно говорится в письме Малышева?

— Зашел у них разговор о морских течениях, и этот, с позволения сказать, руководитель начал плести перед детьми всякие нелепости. По его мнению, видите ли, бутылку не могло принести к острову Долгому из того района акватории, где затонул траулер «Смелый». У этого рыбака свои теории, а очевидным фактам он, видите ли, не верит. Даже у подростков такая ересь вызвала резонное недоумение, и хорошо, что они обратились за разъяснением именно к нам в институт. Так что, слава богу, я смог исправить плоды его «просвещения».

— А письмо Виктора сохранилось?

— Конечно. У нашей Анны Андреевны вся переписка в идеальном порядке.

Морозов нажал кнопку где-то под столешницей, и в дверях тотчас же появилась чопорная старушка.

— Анна Андреевна, будьте добры, принесите то письмо, помните, от школьников. Оно пришло дня два тому назад или три.

— Сейчас, Иннокентий Ильич, — поклонилась старушка и скрылась. И тут же вернулась с папкой, уже раскрытой на нужной странице. Канцелярия у неё в самом деле была образцовой.

— Пожалуйста! — Морозов передал папку адвокату.

Секретарша немедленно исчезла.

На подшитом листке из ученической тетради было написано старательным почерком:

Глубокоуважаемые товарищи Академики!

Извините за беспокойство и за то, как отрываем вас от научной работы. Вышел у нас спор, который не можем разрешить. Почему и обращаемся к Вам за помощью. Вы конечно знаете, как в апреле прошлого года я нашел на берегу нашего острова Долгого бутылку с запиской, оповестившей весь мир как геройски погиб наш СРТ «Смелый». Но руководитель нашего кружка «Юных капитанов» Казаков Андрей Андреич говорит, что не могло течение принести сюда бутылку. Многие ребята с ним согласны и теперь смеются с меня. Как же так, раз бутылку я вправду нашел? Вы всё знаете, Глубокоуважаемые Ученые, хотя и Андрей Андреич тоже знает море, работает в рыбразведке. Так что помогите пожалуйста нам разобраться кто прав.

По поручению членов кружка «Юных капитанов»

Малышев Виктор,

остров Долгий, средняя школа, 7-й «Б».

— Видали, сколько ошибок насажали? Юные капитаны… Но любознательность весьма похвальная. Я им сам ответил. И этого знатока из рыбной разведки соответствующим образом осадил. Ведь бутылку-то в самом деле принесло течением! Это же факт, с ним не поспоришь. Не опровергнешь его по нехитрому принципу: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…» Помните, у Чехова?

— Вы любите Чехова?

— Великий писатель!

«К тебе, пожалуй, подошли бы другие чеховские слова: «добродушен от равнодушия…» — подумал Арсеньев, но вслух этого, конечно, не сказал, а спросил:

— Вы не сообщали следователю об этом письме?

— Нет. А разве оно представляет какой-нибудь интерес?

— Могу я получить его копию?

— Пожалуйста. Анна Андреевна вам это моментально сделает.

— Спасибо. И пусть уж, если не трудно, заверит копию по всей форме, как полагается. А подлинник я вас прошу сохранить. Возможно, его все-таки затребует следователь.

Морозов пожал плечами и склонил голову:

— Оно так, по-вашему, важно? Не беспокойтесь, у нас в канцелярии порядок идеальный. Никогда ничего не пропадает.

(обратно)

4

Берег уходил вдаль, превратился в тонкую темную полоску и, наконец, совсем растаял, исчез, словно утонул в море. Теперь вокруг была только серая вода до самого горизонта. Там она незаметно переходила в такое же серое, затянутое облаками небо, сливалась с ним.

Николай Павлович впервые плыл на таком суденышке, и ему было всё интересно. Старался всё осмотреть и запомнить, ведь это был точно такой же средний рыболовецкий траулер, как и погибший «Смелый».

Адвокат бродил по палубе и долго стоял на носу, где пристроилась на своем излюбленном месте рыжая собачонка Рында.

— Рында нам рыбу высматривает, — шутили моряки.

Собачонка с деловитым видом просиживала тут часами, зачарованно вглядываясь в морскую даль. Но стоило только кому-нибудь крикнуть:

«Рында, трап украдут!» — как она вскакивала и, заливаясь неистовым лаем, кидалась на защиту судового имущества.

День был тихим, безветренным, море по-осеннему спокойным, как потускневшее от старости зеркало. Вода шелестела и пенилась, вспоротая форштевнем. Но, постояв тут в тихую погоду, Арсеньев теперь мог представить, как будут хлестать через низенький борт даже небольшие штормовые волны. А при десяти баллах… Конечно, Голубничий прав. Немыслимо посылать во время шторма впередсмотрящего — верная гибель.

Арсеньев облазил все коридоры и трапы, с непривычки то и дело больно спотыкаясь о непомерно высокие стальные порожки — комингсы. Заглянул в пышущее жаром и наполненное вечным гулким грохотом машинное отделение. Посидел в тесной рубке радиста. По своей сухопутной неопытности, не спросив разрешения, поднялся в ходовую рубку и сразу же убедился, что отсюда далеко всё прекрасно видно. Никакой впередсмотрящий не нужен.

В рубке царила торжественная тишина. Только изредка что-то пощелкивало, когда матрос, стоявший на руле и не сводивший глаз с компаса, начинал легонько поворачивать штурвал.

Арсеньев заглянул в штурманскую, где на стене мерно тикали громадные медные часы, а пониже мерцало окошечко в сером стальном ящичке эхолота.

— Значит, вы будете защищать Голубничего? — спросил капитан. Решил, видно, что надо же, наверное, о чём-то поговорить с гостем.

— Да.

Помолчали, потом Арсеньев спросил:

— А как вы считаете, виновен Голубничий? Что люди говорят? Ведь всем известна его история?

— Кто же не знает. А говорят разное, — неопределенно ответил капитан, не глядя на адвоката.

— Ну а ваше мнение?

— Сергей Андреевич капитан опытный.

«Вот какой упрямый мужик, хоть клещами из него слова вытягивай», — подумал Арсеньев, но не отступился.

— Значит, вы думаете, он не виноват в гибели траулера?

— Кто его знает. Я ведь там не был. А в море всякое бывает. — Он опять замолчал. Арсеньев хотел уже задать следующий вопрос, но капитан неожиданно разговорился:

— Вот мы, к примеру, стоим тут с вами на мостике. Тишина кругом, полный штиль. А дремать всё равно нельзя. Налетит шквал или, к примеру, снежный заряд. Такое начнется… — Он укоризненно покрутил головой, словно стыдя природу за такие подвохи.

Наступившая пауза опять грозила затянуться, и адвокат спросил:

— А как, по-вашему, почему же тогда Лазарев бросил письмо в бутылке, если Голубничий не виноват?

— По злобе! — неожиданно выпалил рулевой.

Капитан недовольно повел взглядом в его сторону.

— Сомнительно. Так только в книжках бывает, — пробурчал он сквозь зубы и взялся за бинокль, явно давая понять, что больше заниматься всякими праздными разговорами с посторонними людьми на мостике не намерен.

К вечеру откуда-то с запада пошла волна, хотя было так же безветренно.

В каютах и коридорах всё беспрестанно поскрипывало, и это даже успокаивало, словно пение сверчка за печкой. Потом стало покачивать, и Арсеньев с некоторой тревогой прислушивался к тому, что творилось у него в желудке.

Быстро упала темнота. Но огней на палубе не зажигали, и в ходовой рубке было темно, смутно угадывался неподвижный силуэт рулевого. На палубе стало совсем неуютно.

— Штормит? — спросил Арсеньев у проходившего мимо матроса. — Сколько баллов — четыре-пять будет?

— Что вы! — засмеялся тот. — Балла два, не больше. Разве это шторм? Вот через месяц разгуляется погодка.

Арсеньев спустился в каюту и лег на узкую койку, которую высокие края делали похожей на ящик.

Качка была бортовой. Арсеньева плавно носило из стороны в сторону, словно в колыбели. Но, видно, уже слишком давно вышел он из младенческого возраста, потому что чувствовал себя не очень приятно.

И заснуть долго не удавалось. Море грозно дышало под самым ухом, властно и тяжело стучалось в борт. От мысли, что их разделяет с морем всего лишь тонкий лист стали, было как-то неуютно…

Когда рано утром подошли к острову Долгому, море уже разгулялось не на шутку. Посвистывал ветер, обдавая лицо брызгами. Палуба ускользала из-под ног. А моментами начинало казаться, будто и остров тоже раскачивается на волнах вместе с белыми домиками рыбачьего поселка и полосатой маячной башней.

Подходить к причалу из-за волны капитан не стал. Арсеньеву пришлось по веревочному штормтрапу спускаться в шлюпку, а она так и плясала на волнах. Николай Павлович никак не решался разжать руки и прыгнуть, боясь промахнуться и угодить в воду. Но тут его подхватили матросы, всё обошлось благополучно.

До берега шлюпка не дошла, остановилась у границы прибоя. Дальше Арсеньева, к восторгу собравшихся на берегу ребятишек, понес на закорках здоровенный матрос.

В воду Николай Павлович не упал, хотя ноги всё-таки промочил, их несколько раз лизнула волна. Чувствуя себя весьма неудобно, он поблагодарил матроса, и тот зашагал по пояс в воде навстречу набегающим волнам обратно к шлюпке. Она забрала его и тут же ушла к траулеру.

Адвокат остался на берегу в окружении глазевших на него ребятишек. Он помахал траулеру рукой и обвел взглядом любопытные лица ребят.

— Ну, кто из вас Виктор Малышев, признавайтесь? — спросил Арсеньев просто так, наугад.

И удивился, когда вперед выступил белобрысый веснушчатый паренек в старой капитанской фуражке и резиновых сапогах и сказал насупившись:

— Я Малышев. А чего надо?

— Это ты нашел бутылку с запиской?

— Я. А вы академик?

— Нет, я из суда.

— Сыщик! — восхищенно прошелестело вокруг.

— Ты мне покажешь, где нашел бутылку? — усмехнувшись, спросил адвокат.

— Конечно. Пойдемте.

— Прямо сейчас?

— А чего? Это недалечко.

— Ну, пошли.

Виктор и Арсеньев зашагали по берегу. А за ними, перешептываясь, двинулась вся ватага.

Шагать было трудно. Ноги вязли в мягком сером песке, таком легком и сыпучем, что он все время струился под напором ветра, словно живой.

Среди песчаных холмов далеко друг от друга величаво стояли одинокие стройные сосны. Ветер шумел в их вершинах и с глухим стуком ронял на песок смолистые шишки.

— Вот здесь я ее нашел, — остановился паренек на пустынном берегу и несколько раз притопнул ногой. — Иду утром в школу, а она лежит…

Все мальчишки зачарованно уставились на песок, словно надеясь на чудо: а вдруг новая бутылка с запиской появится здесь?

— А больше поблизости никого не было? — спросил Арсеньев.

— Не.

— Ну и что же ты сделал?

— Схватил её! Я сразу догадался, что она не простая.

— Почему?

Витя пожал плечами и смешно скривился:

— Догадался, и всё.

— И открыл?

— Начал открывать, только она не поддавалась. А нож дома забыл. Я побежал домой, и там открыл. А в ней записка. Знаете, как трудно было достать! Горлышко узкое…

— Ты же в школу шел. Как же так — побежал домой? А на занятия? Мог бы её и потом открыть.

Ребята посмотрели на Арсеньева, и ему стало неловко за свои наивные слова.

— Да, положим, конечно, дело было срочное, — поправился он. — Ну а потом, когда прочитал записку?

— Я прочитал и сразу бате показал. А он сказал: «Это дело серьезное», — и отнес её в милицию. Потом уже её к вам переправили, в город. А что, бутылка эта цела?

— Цела, цела, не беспокойся. Стоит в сейфе у следователя, — успокоил его Арсеньев и невольно улыбнулся, вспомнив, с каким любопытством сам рассматривал таинственную бутылку в кабинете у Алексеева.

— А вам она ещё нужна?

— Пока нужна, — ответил Арсеньев, осматриваясь.

Непонятно, что он рассчитывал увидеть. Совершенно пустынный берег. И море пустынное, рябое от пенистых гребешков.

— Вы тоже сомневаетесь, что её могло сюда течением принести? — настороженно спросил Витя.

— Да нет. Ведь ты же её в самом деле нашел. Откуда же она ещё могла тут взяться?

Витя победно посмотрел на товарищей.

— А как бы мне руководителя вашего кружка повидать? — спросил Арсеньев.

— Андрей Андреича? Я вас сведу. Он вчера как раз с моря пришел, сейчас, наверное, в конторе.

Управление рыбной разведки занимало двухэтажный домик возле маяка. В большой комнате, где на стенах висели какие-то графики, карты, диаграммы и сиротливо стояли два простых конторских стола, за которыми, видно, никто давно не сидел, адвоката встретил высокий плечистый человек лет сорока. Светлые волосы, выгоревшие брови, загорелое, обветренное лицо, мужественное, как на плакате. Даже потертый ватник сидел на нем щеголевато.

— Казаков, — представился он, крепко пожимая адвокату руку. — Присаживайтесь. — И ногой ловко придвинул табуретку, а сам непринужденно уселся на край стола.

Арсеньев рассказал, зачем приехал. Казаков слушал внимательно, с интересом разглядывая его серыми весёлыми глазами. И когда Арсеньев спросил, считает ли он, что течение не могло сюда принести бутылку с места гибели траулера, Казаков ответил:

— Абсолютно в этом уверен.

— Но из Морского института дали заключение, что, несомненно, течение не только могло, но и совершенно неизбежно должно было принести бутылку с запиской от места гибели траулера именно к острову Долгому. Я сам беседовал с заместителем директора института Морозовым…

— Знаем, знаем такого, — насмешливо подхватил Казаков. — Но что касается этого течения, то взгляды Морозова уже устарели. Они были правильны до декабря прошлого года.

— Не понимаю.

— Давайте глянем на карту, тогда вам станет понятнее, — предложил Казаков, поднимаясь и подходя к одной из карт, висевших на стене.

Арсеньев последовал за ним.

— Раньше течение действительно шло вот так, прямо к острову Долгому. Но в декабре прошлого года был крепкий шторм — тогда погиб «Смелый»… Лютый выдался шторм. Кроме «Смелого», еще два рыбачка погибли — польский логгер и наш сейнерок. Меня самого на разведывательном траулере крепко прихватило, хорошо — успели укрыться за припаем… Так вот, тогда размыло песчаную перемычку между островами Махинского архипелага. Вот они. Раньше перемычка преграждала здесь путь течению и отклоняла его сюда, к острову Долгому. Но когда её размыло, течение изменилось. Теперь оно идет вот куда, гораздо восточнее, видите? И никоим образом не может принести бутылку с запиской к нам на порог. Ясно?

— Кажется, — задумчиво пробормотал Арсеньев, рассматривая голубые пунктиры на карте.

Дело капитана Голубничего становилось ещё более загадочным.

— А почтенный профессор Морозов этого ещё не ведает, — сказал Казаков, опять усаживаясь на край стола. — И, насколько я его знаю, новости эти дойдут до него ещё не скоро.

— Вы не любите Морозова?

Казаков повел бровями.

— Он не девушка, чтобы его любить. Между прочим, когда-то я сам у него учился.

— А теперь?

— А теперь учиться мне у него нечему. Море, оно живое, непрерывно меняется. Недаром у капитана Немо был девиз: «Подвижный в подвижном». А Морозов уже неподвижный, в море давно не ходит. Любит поминать все свои титулы, но забывает добавлять, что инженер-капитан он первого ранга в отставке… Живет он прежними заслугами, новости узнает с большим опозданием. Последнее время пишет только популярные брошюрки «Тайны океана» или там «Наш брат — дельфин».

Казаков помолчал, посмотрел в окно, где плясали у причала на волнах два суденышка, чертя мачтами небо, и добавил:

— А нам топтаться на месте нельзя. Нам надо рыбу искать. А рыба идет туда, где для неё подходящее течение корм приносит.

— Много у вас в кружке юных капитанов? — спросил, любуясь им, Арсеньев.

— Человек сорок. Пожалуй, все здешнее мальчишечье население.

— А как отнеслись в школе к письму Морозова?

— Как отнеслись? — усмехнулся Казаков. — Директор у нас пугливый. Отстранил меня от руководства кружком… А кто ещё станет этим заниматься? Да и моя братва не отстает. Ну и собираемся здесь, в конторе, по вечерам. Так сказать, на нелегальном положении, — засмеялся Казаков. — Ребятам ещё интереснее.

— Этот Витя Малышев, кажется, толковый паренек.

— Он у меня боцманом.

— Откуда же взялась тогда эта бутылка? Он не говорил, не было там, на берегу, чьих-нибудь следов?

— Я его спрашивал, — понимающе кивнул Казаков. — Меня тоже насторожило: уж больно высоко бутылка лежала, далеко от уреза воды. Туда ее забросить только большая волна могла, а ночью, хотя и был накат, но не сильный. А следов там всегда много — на рыбзавод ходят, в магазин. Может, и подбросили.

— В бутылке?

— А что же? Известны случаи хитрых фальшивок. Слышали что-нибудь о гибели «Памира»?

— Нет.

— Было такое немецкое учебное судно, парусный барк. Погибло во время урагана в сентябре пятьдесят седьмого года.

— В девятнадцатом веке?

— Да нет, в наше время, двадцать лет назад, учебное судно Западной Германии. Из восьмидесяти шести человек спаслось только шестеро. А через несколько месяцев нашли на берегу бутылку с запиской. В ней тоже во всем обвиняли капитана. Ловко было сделано, но подделку разоблачили.

— Здесь не может этого быть, — покачал головой Арсеньев, — ведь письмо-то написано несомненно погибшим Лазаревым.

— Точно?

— Совершенно точно. Опытный эксперт проверял. В подлинности письма нет никаких сомнений. Оно написано Лазаревым.

— Тогда и я ничего не понимаю, — сказал Казаков. — Но одно могу сказать совершенно определенно: течением его сюда принести не могло. Когда Махинскую перемычку размыло, мы специально бросали в море буйки, чтобы выяснить, куда повернуло течение. Ни один из них не прошел даже вблизи острова Долгого. Если хотите, сделаю выборку материалов из отчетов и пришлю вам.

— Спасибо! Будет очень кстати.

(обратно)

5

Вернувшись с острова Долгого, Арсеньев в тот же день посетил Голубничего и рассказал о своей поездке.

Голубничий слушал внимательно, не перебивая, и буквально оживал на глазах: спина у него распрямилась, плечи стали шире, в глазах появился живой блеск.

— На каком судне вы ходили? — спросил он адвоката.

— На траулере «Алмаз».

— А, с Захаровым. Как он — здоров?

— Кажется, вполне.

— А погода как?

— Сначала была хорошая, а потом покачало немножко.

— Осенеет, — кивнул Голубничий и громко вздохнул.

Он опять поскучнел и, когда Арсеньев, закончив рассказ, спросил его, могло ли туда принести бутылку течением, ответил ему в точности словами капитана Захарова:

— В море всё бывает, — и задумался, глядя куда-то в небо, сиявшее за оконной решеткой. Потом посмотрел на Арсеньева и сказал: — Но ведь письмо-то подлинное, не фальшивое. Или, думаете, и второй эксперт, который почерк сличал, ошибся?

Арсеньев неопределенно пожал плечами:

— В этом вся загвоздка. Наш почерковед опытный, ошибиться не мог.

Голубничий кивнул:

— Да и я ведь почерк Лазарева знаю. Точно, он писал, его рука. И словечки его. Он такой парень был… с фантазиями.

— Но как тогда попало оно на остров Долгий?

— В море всё бывает, — повторил, вздохнув, Голубничий: спина у него опять стала горбиться. Арсеньеву понравилось, что он так ответил, не хватаясь поспешно за появившуюся новую возможность оспаривать обвинение.

— Попробую добиться повторной экспертизы, — сказал, вставая, Арсеньев. — Сроки, сроки нас поджимают.

Посмотрев на Голубничего, он предложил:

— Сергей Андреевич, может, всё-таки поставить снова вопрос, чтобы вас освободили?

Голубничий совсем опустил голову, пряча побагровевшее лицо.

— Не надо, — глухо ответил он. — Я уж лучше здесь до суда подожду. На воле мне труднее будет… Правда, картошку пора копать, да жена одна управится…

Арсеньев вспомнил, как шел по улице рыбачьего поселка под перекрестными взглядами, и не стал его уговаривать.

На следующий день он с утра отправился к следователю и первым делом положил перед ним на стол несколько заготовленных бумаг.

— Жалобы и претензии? — усмехнулся Алексеев.

— Точно.

Следователь прочитал их и покачал головой.

— Так, — сказал он, с интересом глядя на Арсеньева. — Требуете, в сущности, ни больше ни меньше как нового расследования. По-вашему, я два месяца совсем не тем занимался, чем нужно? И оба заключения экспертов вас не устраивают, требуете новой экспертизы? Да ещё и проведения следственного эксперимента. Какого именно? Как вы его себе мыслите? Дать Голубничему ещё один траулер и наблюдать, как он его утопит? Но ведь надо ещё и шторм организовать в десять баллов, а это вовсе не в моих силах.

— Ценю ваше остроумие, но столь многого я от вас не требую. Надо просто бросить в море несколько бутылок в том месте, где погиб траулер, и проверить, куда именно понесет их течением.

— Всего-навсего, — засмеялся следователь. — На сколько же месяцев вы хотите затянуть следствие? Ведь сроки, установленные законом, вам известны не хуже, чем мне. И кто станет оплачивать эту экспедицию?

— Тогда давайте ограничимся повторной экспертизой.

— Не вижу достаточных оснований, — сразу став деловым и серьезным, ответил следователь. — Экспертиза солидная, достаточно авторитетная.

— Для вас, может быть…

— А вы действительно дотошный законник, — с уважением протянул следователь.

— «Буквоед», как вас предупреждали? Да, я сразу настораживаюсь, когда, например, вижу протокол, составленный небрежно, с нарушением правил. Потому что всякий, допускающий небрежность в таких вопросах, как честь, и судьба другого человека, обычно бывает особенно склонен к поспешным решениям и поступкам. За каждым отступлением от формы нередко прячется нарушение и духа законов.

— Благодарю за нотацию, хотя, кажется… — попытался перебить адвоката Алексеев…

Но тот упрямо закончил, кладя перед ним ещё одну бумагу:

— Тут перечислены все нарушения в деле, какие я заметил. Ведение протоколов не по форме и прочее. Познакомьтесь, пожалуйста.

Следователь пробежал глазами бумагу и сказал:

— Благодарю вас, Николай Павлович, и постараюсь непременно учесть на будущее. Но сейчас, думаю, для суда эти мои промашки не будут иметь такого уж решающего значения.

— Вероятно. Но я и не собираюсь о них говорить на суде. Это только для вас, так сказать, в порядке дружественной критики и товарищеской помощи.

— Спасибо, — сказал Алексеев и поспешно добавил: — Вы не думайте, я вас вполне серьезно благодарю.

— Приятно слышать, — усмехнулся Арсеньев. — Но как же всё-таки с нашими остальными ходатайствами? Вы их отвергаете?

— Да.

— И дадите на каждое мотивированный ответ?

— Разумеется. Сегодня же напишу.

Арсеньев ожидал отказа. Ведь следствие затянулось, и теперь каждый день задержки вызовет для следователя неприятности и нарекания. Алексеев считает заявленные ходатайства в самом деле не слишком важными и существенными, полагаясь на заключения экспертов, и просто выбирает из двух зол меньшее для себя: пусть теперь суд разбирается, а он свое дело сделал, и, главное, в установленный срок.

— Боитесь сроки затянуть? — спросил Арсеньев.

— Боюсь! — с некоторой запальчивостью ответил следователь. — Это ведь тоже будет нарушением закона, не так ли? Если бы вы передо мной эти вопросы неделю назад поставили, я бы, может, по-иному к ним подошел. А где вы были раньше?

— Ездил на остров Долгий, чтобы получше познакомиться с этим темным делом. А вот почему вы этого не сделали? Выглядит, впрочем, вполне похвально — доверяете, дескать, больше специалистам. А на самом деле просто застраховались бумажками.

— А что мне, по-вашему, там делать столько времени спустя? Следы на берегу обнюхивать? — сердито спросил следователь, но было видно: он чувствует себя немножко виноватым. — Парнишку, который бутылку нашел, тогда же подробно опросили на месте, в милиции. Показания его есть в деле. Дальше. Бутылка с запиской найдена на берегу — это факт? И написано письмо Лазаревым — тоже факт. Или вы теперь и его опровергать собираетесь?

Он начал что-то писать, а Николай Павлович задумчиво уставился на задорный хохолок, торчавший у следователя на макушке.

— Ладно, — вдруг сказал Алексеев, поднимая голову. — Раз уж вы во всём сомневаетесь, пошлю письмо на повторную экспертизу. Кому вы доверяете, называйте, удовлетворю вашу просьбу. Пойду даже на выговор за то, что следствие затянул.

— Давайте пошлем Бурковскому.

— В Смоленскую прокуратуру? Хорошо, сегодня же пошлю.

— Спасибо, — сказал Арсеньев.

— Не за что. Мне истина важна не меньше, чем вам.

Утром Арсеньев нашел в почтовом ящике толстый пакет от Казакова. Тот прислал подробные выписки из материалов нескольких плаваний, проведенных для изучения изменившегося течения. Каждая заверена по всем правилам, так что их можно представить суду как вполне официальные документы.

К выпискам были приложены две схемы. На одной показано, как шло течение раньше, до размыва песчаной перемычки, преграждавшей ему путь на восток. На другой схеме весьма наглядно нанесены пути странствий в море каждого из шестнадцати контрольных буйков, пущенных разведчиками рыбы именно в том районе, где погиб «Смелый». Все они уходили далеко в сторону от берегов острова Долгого.

К схемам и выпискам из отчетов Казаков приложил письмо с подробными и обстоятельными комментариями. А в конце он писал:

«Делая для Вас выписки и схемы, я лично абсолютно убедился: бутылку с письмом никак не могло принести к острову Долгому течением. Ее кто-то подбросил на берег (вспомните историю гибели «Памира», о которой я рассказывал). И подстроил это человек, во-первых, понимающий штурманское дело, знакомый с течениями в здешних водах, а во-вторых — уже не плававший тут по меньшей мере с полгода и потому не знающий ещё, что течение изменилось. Вот Вам улика — может быть, пригодится».

Арсеньев разыскал в библиотеке материалы о гибели «Памира». Письмо, кем-то подброшенное в бутылке на берег якобы от имени погибших моряков, он даже переписал — подумал, может, пригодится на суде.

«Нам всем придется утонуть, — говорилось в письме, — и людям и мышам. Почему? Потому что Дибич неспособный. Он долго держал паруса. Он пытался привести к ветру и освободить обстененные паруса. Их продолжает обстенивать. Это великое безрассудство и наш конец… Мы должны заплатить своими жизнями за глупость и высокомерие тех, кто нами командовал. Мы умрем за тех идиотов, кто должен был учить и тренировать нас. Я надеюсь, что это письмо кто-нибудь найдет. «Памир» тонет…».

Письмо было длинным, фразы слишком гладкие, и это сразу настораживало. Кто станет выбирать слова, когда судно тонет? Первая же экспертиза разоблачила подделку. Суд в Любеке отказался включить письмо в число выдвигавшихся против капитана Дибича обвинений. И один морской журнал справедливо писал в то время, что ничего, кроме страданий родным погибших немецких моряков, фальшивка не принесла.

«Всё-таки ведь бывает такое? — размышлял Арсеньев. — Да, моряки правы: в море всё бывает. Но ведь письмо-то написано рукой Лазарева!»

Тут открылась дверь, в кабинет заглянула дочь Маша с очередной немыслимой прической на гордо поднятой голове и довольно ехидно спросила:

— Читал, что пишут про твоего голубчика?

— Про какого голубчика? — пробормотал адвокат.

— Ну, про твоего капитана. Голубчиков, что ли, его фамилия?

— Голубничий? А что такое?

— Статья про него в газете. И ты собираешься его защищать?!

— Постой, не тарахти. Какая статья?

— В нашей местной молодежной. Ты же сам вынимал сегодня газеты из ящика.

— Не читал я ещё газет, не до этого. Давай её сюда и отправляйся. Опоздаешь в школу.

Статейка, конечно, называлась «Океан открывает тайны». В ней красочно расписывался жестокий шторм, гибель обледеневшего корабля и его мужественной команды. Потом рассказывалось, как пенистая волна бережно положила на пустынный берег бутылку с запиской и умчалась в океан.

«В гибели траулера и его команды виноват только капитан Голубничий, — безапелляционно утверждалось в статье. — Теперь он предан суду, и негодующая общественность с нетерпением ждет, что он будет наконец наказан за свое преступление по заслугам».

Арсеньева статья возмутила. Писать всё это накануне суда было по меньшей мере преждевременно. Всё говорило о вопиющей юридической безграмотности как её автора, так и редакции газеты. Прямое нарушение важнейшей заповеди закона: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления иначе как по приговору суда…»

Автор статьи, как и следователь Алексеев, не сомневался в виновности Голубничего. И психологически это было понятно. Ведь траулер бесспорно погиб, и с ним — двадцать два человека команды. Кто-то должен отвечать за это?

Ведь и сам он, Арсеньев, первое время находился под тем же гипнозом: раз судно погибло, капитан Голубничий, конечно, виновен. Но вот познакомился лучше с материалами дела, порылся в морской литературе и понял, что решить, виноват капитан или нет, не так-то просто. Он узнал, что лишь в прошлом году в океане погибло, кроме «Смелого», ещё сто шестьдесят два судна. И моряки ещё считают этот год счастливым, бывают и похуже: в 1929 году в Атлантике только один жесточайший шторм погубил сразу более шестисот судов разных стран! Виноваты ли их капитаны?

Говорят, в старинной конторе Ллойда, в Лондоне, о каждом затонувшем судне оповещает специальный герольд в алой мантии, а потом трижды печально звонит потемневший от времени и непогод колокол, снятый когда-то с погибшего корабля.

Интересно, помянули там «Смелого»?

Арсеньев представил себе старинный сумрачный зал, глухие удары колокола и покачал головой. Удивительное всё-таки дело досталось ему вести…

Раньше он думал лишь о поисках смягчающих обстоятельств для капитана. И хотя Голубничий отрицал свою вину полностью, совесть не позволяла Николаю Павловичу с ним согласиться: ведь не зря же написал Лазарев перед смертью, что в гибели траулера виноват капитан. И эти сомнения, неуверенность всё время мешали адвокату, не давали ему покоя.

Они начали рассеиваться постепенно. Арсеньев лучше узнал Голубничего за это время — не только по своим личным впечатлениям во время встреч в тюремной камере для свиданий, но и по рассказам многих людей, с которыми он беседовал за это время. Они давно знали Голубничего, бывали вместе с ним в нелегких передрягах — и все в один голос утверждали, что он честен, смел и неспособен на низкий поступок. Некоторые из них даже письма писали в суд и в прокуратуру, требуя оправдать Голубничего.

Конечно, самые лестные отзывы и безупречная репутация ещё не доказывают невиновности. Каждый может в какой-то момент оступиться. Но теперь, когда история с запиской в бутылке вдруг стала сомнительной, Николай Павлович всё более утверждался в мысли, что Голубничий ни в чём не виноват.

И конечно, суд обязан прислушаться к мнению людей, хорошо знающих Голубничего, не может не помнить о всей его ничем не запятнанной жизни.

Пусть записка действительно написана Лазаревым, но, может, тот по неизвестным причинам оболгал капитана? Решил в последний момент свести с ним какие-то счеты? Хотя сам Голубничий такую возможность решительно отвергает. И в том, что даже в подобной ситуации он не хочет чернить своего погибшего помощника, по навету которого скоро окажется на скамье подсудимых, тоже ведь проявляются его честность и принципиальность.

Но Лазарев мог просто ошибиться, неправильно расценить приказы и действия капитана в трагические минуты гибели «Смелого», написать записку сгоряча. Во всяком случае, нет у Арсеньева никаких оснований верить ей больше, чем показаниям капитана и заключению комиссии, изучавшей обстоятельства катастрофы.

Эти мысли успокаивали Арсеньева и возвращали ему душевное равновесие. Он чувствовал, что теперь сможет с чистой совестью, не кривя душой, защищать Голубничего на суде.

(обратно)

6

Городской прокурор Арсений Николаевич Живко, рослый, плечистый, держался прямо, слегка выпятив грудь. Он казался мрачноватым и властным.

Арсеиьев очень удивился, как-то случайно узнав, что в молодости Живко учился в консерватории и что, хотя он не закончил её, ушел на фронт, был неплохим, говорят, пианистом. Арсеньев не мог представить его за роялем, но, может, дома прокурор снимал с себя свой строгий и величественный вид вместе с мундиром?

Сейчас Живко был на службе, у себя в кабинете, он сидел за огромным столом, и вид у него был, как всегда, строгий.

Они поздоровались. Прокурор жестом предложил Арсеньеву садиться и, закуривая «Казбек», спросил:

— Ну, повоевали со следователем?

— А он что, жаловался?

— Нет, Алексеев не такой, но вас-то я хорошо знаю, — усмехнулся Живко. — Заставили его проводить повторную экспертизу, затянули следствие, а толку что?

— И Бурковский подтверждает подлинность письма?

— Конечно. А вы всё ещё сомневаетесь? Вот, пожалуйста, ознакомьтесь.

Арсеньев взял заключение и быстро пробежал глазами.

Никаких сомнений не оставалось. Письмодействительно написано покойным Лазаревым. Знаниям и опыту старика Бурковского Арсеньев верил. Но и в невиновности Голубничего он теперь не сомневался. Лазарев оболгал капитана! Он-то, Арсеньев, уверен, но как доказать это? Темно, темно…

Прокурор, насупившись, смотрел, как он читает, потом спросил:

— Ну, теперь удовлетворены?

— Вы уж не наказывайте Алексеева, Арсений Николаевич, — сказал адвокат. — В самом деле, ведь я повинен в затягивании следствия.

Прокурор развел руками:

— Николай Павлович, от вас ли слышу? Закон есть закон.

— Дело уже у вас? — спросил адвокат.

— Да.

— И что же вы о нем думаете?

— Темное дельце.

Они перебрасывались вопросами и ответами, словно прощупывали друг друга и разминались перед схваткой.

Итак, дело закончено и передано прокурору. И теперь он должен решить: обоснованно ли предъявленное обвинение и можно ли передать дело в суд или необходимо провести дополнительное следствие.

Мог прокурор и прекратить дело, не найдя в нем состава преступления и признав Голубничего невиновным. Но Арсеньев знал, что Живко не пойдет на это. Дело оказалось ведь действительно запутанным. Пусть в нем разбирается суд.

А теперь ещё, с появлением статьи в газете, возникла для прокурора новая психологическая сложность: к делу привлекли всеобщее внимание.

Так что в решениях Живко Арсеньев не сомневался и пришел сюда не для того, чтобы спорить с ним или убеждать в невиновности Голубничего. И прокурор это тоже прекрасно понимал. Он поглядывал на адвоката сердитыми глазами из-под густых черных бровей, догадываясь, что тот сейчас начнет говорить о статье в молодежной газете.

Однако, посмотрев на Живко, адвокат вдруг подумал, что этот разговор будет совершенно бесполезным, поскольку материал о деле Голубничего мог попасть в газету только с ведома прокуратуры и обращаться теперь сюда с жалобой нет смысла. Надо подождать суда.

Пауза затянулась надолго, и в конце концов Живко сам заговорил о злополучной статье:

— Глупо получилось с газетой. Я уже сам звонил в редакцию… Уезжал я в Москву на три дня, а тут попросили, понимаете, дать им информацию поинтереснее, рассказать о каком-нибудь любопытном деле. Мои помощнички, не подумав, и дали дело капитана Голубничего. А в газете вон как расписали… Неудобно получилось.

Слышать от прокурора такие покаянные признания Николаю Павловичу приходилось нечасто. Он сухо ответил:

— Я буду настаивать в суде на вынесении частного определения по этому безобразному случаю.

Прокурор вздохнул и вдруг предложил:

— Бросайте вы свое адвокатство, Николай Павлович, да возвращайтесь на следственную работу. Вот так не хватает хороших работников, всё молодежь, новенькие. Я бы вас сразу старшим следователем назначил, а?

Арсеньев недоумевающе посмотрел на него и ответил:

— Спасибо. Но мне кажется, в адвокатуре я больше пользы приношу.

— Человек, Который Сомневается? — спросил прокурор иронически.

— Вот именно, — кивнул Арсеньев.

— Напрасно. Будь у меня побольше толковых следователей — и защитникам хлопот поубавилось бы.

Арсеньев уже хотел встать и попрощаться, как вдруг прокурор сказал:

— Хочу с вами посоветоваться, Николай Павлович. А что, если я прекращу это дело?

Арсеньев даже не сразу понял и переспросил:

— Какое дело?

— Ну, это… Дело Голубничего.

— За недостатком улик?

— «Вот именно», как вы любите говорить. Дело слжное, во многом темное. А провести дополнительное следствие уже невозможно. Улики против Голубничего солидные, но ведь косвенные, непрямые. Вы их, конечно, станете оспаривать на суде…

Закон требует, чтобы суд, прокурор, следователь оценивали доказательства по внутреннему убеждению, основанному на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела в их совокупности… И Арсеньев понял, что у Живко такого убеждения нет. Значит, он лучше разобрался в деле, чем следователь. Согласиться с ним?

— Мы будем возражать и настаивать на судебном разбирательстве, — сказал Арсеньев. — Особенно после появления этой статьи. Вы не хуже меня знаете: каждый привлеченный к суду или даже просто подозреваемый уже обижен, травмирован, иногда на всю жизнь. Голубничий публично обвинен. И он должен быть так же публично признан невиновным и оправдан. Только так, и не иначе. Я, правда, не знаю, как он отнесется к вашему неожиданному намерению, но, думаю, уговорю его непременно требовать открытого судебного разбирательства.

Прокурор внимательно выслушал Арсеньева и сказал:

— Какой вы всё-таки неожиданный человек, Николай Павлович! С вами не соскучишься, честное слово.

Голубничий не сразу понял, чего добивается адвокат.

— Но ведь прокурор сам хочет прекратить эту волынку — значит, разобрался, что я ни в чем не виноват? — недоумевал он, исподлобья недоверчиво поглядывая на адвоката. — А вы хотите, чтобы я позорился на суде. Что-то мне непонятно.

Арсеньев ничего не говорил ему о злополучной статье, чтобы не расстраивать Голубничего, а поэтому ему было нелегко убедить капитана, что поступить следует именно так, как он ему советует.

— Понимаете, какое дело, Сергей Андреевич, как бы вам получше объяснить все тонкости… Можно прекратить дело «при недоказанности участия обвиняемого в совершении преступления…» — так сформулировано в статьях двести восьмой и триста девятой Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации. Вот, пожалуйста, посмотрите сами, — он протянул ему томик в темно-синем переплете. — Юристы давно поднимают вопрос, что формулировка эта не самая удачная. Она дает повод всё-таки сомневаться в действительной невиновности человека, понимаете? Каждый волен подумать: может, участие в совершении преступления не доказано лишь потому, что улик мало собрали, а человек всё-таки виноват, только доказать это не удается…

— Может, и вор, да только непойманный? — кивнул Голубничий.

— Вот именно! — обрадовался Арсеньев. — Вы точно схватили. Вот почему мы и должны, по-моему, настаивать, чтобы суд разобрался во всём и полностью снял с вас всякие подозрения.

Голубничий задумался, потом посмотрел на адвоката и мрачно спросил:

— А если и суд не разберется? Вот ведь и следователь и прокурор меня виноватым считают. Да и вы, признайтесь, ещё где-то сомневаетесь: может, я всё-таки виноват, только выкручиваюсь. А?

Вопрос прямой и откровенный. И отвечать на него следовало также прямо, не виляя, чтобы не потерять сразу и навсегда доверие Голубничего.

— Конечно, я не могу вам предсказать, что именно решит суд, Сергей Андреевич, — ответил Арсеньев, не отводя взгляда. — Но одно могу сказать точно: я буду бороться за ваше полное оправдание до конца. Понадобится — дойдем до самых высших инстанций. Но очень надеюсь, этого не потребуется.

Глаза Голубничего потеплели.

— Судьи, они ведь тоже люди, — пробурчал он, опять в задумчивости опуская голову. — Тоже ошибаться могут. Недаром ведь говорится: «Бойся не суда, а судьи…»

— Расскажу вам такой случай, чтобы убедить вас, Сергей Андреевич. В 1920 году были арестованы и преданы суду несколько коммунистов, ведавших продовольственными делами в Сибири. Обвиняли их в серьёзных злоупотреблениях, и, как многие считали, обвиняли напрасно, необоснованно. Дело получило широкую огласку и даже обсуждалось на Десятом съезде партии. И Владимир Ильич Ленин сказал тогда так: если они преданы суду, то это именно для того и сделано, чтобы всем показать их невиновность. Понимаете? Некоторые стали возражать, видя тут некую парадоксальную логическую неувязку. Как же так, отдавать человека под суд для того, чтобы доказать его невиновность? А Ленин пояснил сомневающимся: нарекания и сплетни бывают нередко, и разоблачать перед народом их лживость следует именно так — публично, через суд…

— Ленин так советовал? — спросил Голубничий.

Арсеньев кивнул и ответил:

— Могу принести вам его выступление.

Голубничий качнул головой и твердо сказал:

— Я верю. Ладно. Уговорили. Будем судиться.

Свою речь Арсеньев решил начать с тех мыслей и чувств, какие прежде всего возникли у него самого, когда он начал знакомиться с делом капитана Голубничего: летаем в космос, каждый день узнаем о новых удивительных победах науки и техники — и вдруг у самого берега гибнет судно с командой. Понятна и естественна первая реакция: конечно, кто-то виноват в этом, допущена преступная небрежность! И надо непременно найти виновного, наказать его.

Но это первое впечатление может оказаться ошибочным. Возможно и в наше время трагическое стечение обстоятельств, когда человек оказывается бессилен перед лицом разбушевавшихся стихий. Адвокат приводил данные о том, сколько судов каждый год погибает в море или пропадает без вести.

Затем он подробно рассматривал каждое конкретное обвинение, выдвинутое против Голубничего, и опровергал их, ссылаясь на выводы комиссии. Она ведь состояла из опытных моряков, специалистов своего нелегкого дела — к их мнению суд не мог не прислушаться.

А что против этих доводов? Только мнение одного человека — погибшего штурмана Николая Лазарева. Одно-единственное и не подкрепленное никакими доказательствами! Разве не мог Лазарев ошибиться, написать записку в гневе и запальчивости, под влиянием каких-то старых обид?!

Появление бутылки на берегу острова Долгого остается загадочным, хотя записка и написана рукой Лазарева. Возможно, это фальшивка — история с подброшенным письмом о гибели «Памира» должна убедить суд в допустимости и такого предположения. Тут много ещё темного и непонятного. Но ведь обвинительное заключение, в сущности, не приводит никаких новых доказательств виновности Голубничего по сравнению с теми, которые уже рассматривала комиссия, оправдавшая капитана. Какие же основания ему не верить? А закон требует, чтобы любое неразрешенное сомнение толковалось в пользу обвиняемого. И недоказанная виновность равносильна доказанной невиновности. Так что Голубничий должен быть оправдан.

А письмо в бутылке? Ведь оно существует, хотя и непонятно, откуда взялось.

Ну что же, Лазарев мог ошибиться, оговорить капитана из-за каких-то обид. Долг адвоката его опровергнуть.

Но зачем всё-таки это сделал Лазарев? Как понять, что было у него на душе? Печальная беседа с его матерью, к сожалению, ничего не прояснила, зря он к ней ходил.

Арсеньеву вспомнилась одинокая старая женщина в холодной комнате, письма и потускневшие пуговицы с якорями в коробке из-под печенья, которые она перебирала дрожащими пальцами, фотография на стене…

Ещё всплывало в памяти лицо Лазарева на любительском снимке — с озорной «разбойничьей» гримасой, с ножом в зубах и черной пиратской повязкой, закрывающей один глаз.

«Он был такой парень… с фантазиями», — говори, о своем помощнике Голубничий.

«Он любил дурачиться, — вспомнились адвокату и слова матери Николая. — Уже самостоятельным стал а всё игрался, как маленький…»

— Игрался?! — громко произнес адвокат, чувствуя холодок на спине от ощущения, что, кажется, наткнулся на разгадку.

Может быть, играл и в кораблекрушение?!

Надо немедленно проверить!

Николай Павлович кинулся было к двери, но остановился: ведь ночь на дворе, придется ждать утра. Да и согласится ли ещё Алексеев?..

— Опять! Вы хотите, чтобы я снова пошел к ней вместе с вами? — похоже, следователь с трудом подбирал слова от удивления и возмущения. — Да вы просто смеетесь надо мной, Николай Павлович, честное слово! Следствие уже закончено.

Арсеньев был очень смущен, но не отступался.

— Дело ведь ещё у вас? — спросил он. — Не передали в суд?

— Пока нет, Арсений Николаевич дал несколько поправок к обвинительному заключению. Но сегодня я все кончаю и дам ему на утверждение.

— Значит, время ещё есть.

— Какое там время! Уже все сроки прошли. Да зачем вам нужно снова её беспокоить и расстраивать? Не понимаю, ведь, кажется, убедились в прошлый раз…

— Возникла у меня одна идея…

— Какая?

— Рассказывать пока не хотелось бы, ещё рано. Надо её сначала проверить, посмотреть старые письма Лазарева.

— Нет уж, я беспокоить больную женщину больше не стану, увольте, — решительно ответил Алексеев. — Не вижу никакой необходимости.

— Но мне разрешите с ней повидаться…

Покачав головой, следователь мрачно задумался, потом пожал плечами и недовольно сказал:

— Только ради того, чтобы вы потом не жаловались на суде, будто не шли вам навстречу…

— Ну что вы, Яков Иванович!

— Так и быть, последнее ходатайство! Хотя и не понимаю, что это вам даст. Ведь без моего участия вы этот разговор даже официальным допросом представить суду не можете.

— Да мне важно только идею проверить, посмотреть кое-какие бумаги, — поспешно, боясь, чтобы он не передумал, ответил Арсеньев, вынимая ручку и бумаги из портфеля. — Спасибо, Яков Иванович! Сейчас я перепишу ходатайство…

— Только, пожалуйста, никаких бумаг у нее самостийно не вздумайте изымать! — строго предупредил Алексеев. — Только через суд! Я уже этим заниматься не стану, не могу ждать окончания ваших странных изысканий. Дело будет сегодня же представлено на подпись прокурору и отправлено в суд.

— Помилуйте, Яков Иванович, я же знаю законы!

Вскоре под моросящим холодным дождем Арсеньев уже торопливо шагал по скользким деревянным мостам к знакомому дому номер шестнадцать на Второй Приморской улице. Быстро поднялся на невысокое крылечко, вытер ноги, постучал в дверь…

По просьбе адвоката Полина Тихоновна достала из комода знакомую коробку из-под печенья, поставила её на стол, и Николай Павлович стал просматривать письма ее сына.

«Дорогая мамочка, прости, что долго не писал. Мы уходили в море на учебном судне «Экватор». Живу я хорошо…»

Да, это письмо Николая домой…

Не то. А вот другое письмо…

Ага, кажется, оно!

«Всем идущим на запад судам. Сообщаю о льде от 42° до 41°25′ северной широты и от 49° до 50°30′ вестовой долготы, видел массу набивного льда и большое количество айсбергов, также ледяные поля. Погода хорошая, ясная…»

Любопытная записка… Похоже, но не то. Она уже ему, кажется, попадалась, когда приходили сюда первый раз с Алексеевым. Тогда он подумал, будто это простое письмо Лазарева к матери. Но теперь, когда он прочитал его целиком, Николаю Павловичу стало ясно, что адресовано оно было вовсе не матери.

Арсеньев продолжал перебирать бумаги в коробке…

Вот наконец то, что он ищет!

«Мы погибаем! Капитан приказал всем подняться наверх и рубить такелаж. Ничего сделать уже нельзя. Как спустить шлюпки, укрепленные за вантами? Какой олух это придумал? Ошибочная конструкция! И к тому же тали закрашены, все засохло. Кончаю, через десять минут пойдем на дно…»

И это написано торопливым, неровным почерком тоже на листке бумаги в косую линейку, поспешно вырванном из школьной тетради, — точно на таком же, как и письмо в злополучной бутылке!

Конечно, они развлекались, дурачились в мореходном училище, играли в кораблекрушения и, видимо, состязались, кто лучше сочинит «последнее послание с гибнущего судна»! И кто-то сохранил такую записку Лазарева, подбросил её в бутылке на берег острова Долгого, чтобы оклеветать капитана Голубничего!

Николай Павлович сам бы не мог толком объяснить, как он сделал это открытие. Но догадка его — теперь уже не было сомнений — оказалась правильной! Он ликовал: отныне всё непонятное получало объяснение, и дело становилось наконец ясным.

Очень хотелось Арсеньеву тут же забрать с собой это письмо, чтобы, не дай бог, не затерялась куда важнейшая улика. Но это было бы грубейшим нарушением закона. Письмо следовало официально затребовать через суд. Николай Павлович ограничился тем, что переписал его к себе в блокнот, а потом бережно положил письмо обратно в коробку.

(обратно)

7

— Прошу встать! Суд идет!

Сколько раз уже слышал Арсеньев эти слова. Зал наполнился легким шумом, все начали подниматься. Привычно встал и Арсеньев из-за своего неудобного столика с откидной крышкой, словно у школьной парты.

Со скамьи подсудимых, отделенной от всего зала деревянной оградой, тяжело поднялся Голубничий.

Судьи заняли свои места в креслах с высокими спинками.

Постепенно шум стих, и началось привычное для Арсеньева заседание, порядок которого был раз и навсегда определен законом. Молоденькая секретарша доложила, что все участники процесса на заседание явились. Свидетелей тут же попросили покинуть пока зал суда. Потом установили личность Голубничего и проверили, получил ли он вовремя копию обвинительного заключения. Председатель суда Ожогина разъяснила всем участникам судебного разбирательства их права и обязанности и спросила, не имеет ли кто из них каких-либо ходатайств.

Своими манерами и всем обликом судья Ожогина — полная в строгом темном костюме, с толстым венцом косы на голове — напоминала учительницу старших классов. Даже голос у нее был учительский. И это как-то успокаивало подсудимых и свидетелей.

Пока Ожогина громко и размеренно зачитывала обвинительное заключение, Арсеньев осматривал зал. Он был полон, у дверей даже поставили милиционера, чтобы сдерживать толпившихся в коридоре. В зале густо чернели форменные морские кители. Арсеньев узнавал друзей Голубничего, с которыми познакомился и беседовал, разбираясь в деле.

Ещё несколько дней назад во время распорядительного судебного заседания Арсеньев, представляя список свидетелей, которых Голубничий просил вызвать в суд, заявил несколько ходатайств. Он просил истребовать в качестве дополнительного доказательства письма, написанные Лазаревым ещё в те годы, когда он учился в мореходном училище, и хранившиеся у его матери, и передать их для заключения эксперту-почерковеду.

Эту просьбу удовлетворили, так же как ходатайство Арсеньева о вызове дополнительно двух экспертов: Казакова как специалиста-океанографа, хорошо знакомого с морскими течениями в районе гибели траулера, и капитана-наставника Сороку, строгой объективности и глубоким познаниям которого в трудном искусстве судовождения особенно доверял Голубничий.

Сейчас капитан-наставник Сорока, седой, усатый, голубоглазый — настоящий «морской волк», сидел с каменным лицом, внимательно слушал обвинительное заключение, хотя и так был с ним прекрасно знаком, и время от времени делал пометки в блокноте.

Рядом с ним, скрестив руки на груди, сидел Казаков. Он спокойно осматривал зал. Перехватив взгляд адвоката, улыбнулся ему и неожиданно подмигнул.

Другой эксперт-океанограф, из Морского института смущался, часто снимал и протирал очки и старался в зал не глядеть.

Живко сам не пришел, государственным обвинителем выступал молодой прокурор Занозин. У него была круглое, добродушное лицо с ямочками на щеках, задушевный голос, и, когда он требовал сурового наказания, даже подсудимые на него не обижались. Сидя теперь за таким же маленьким, неудобным столиком напротив Арсеньева, прокурор старался напустить на себя строгий вид, но ямочки на розовых щеках у него так и играли.

Алексеева не было. Впрочем, следователи не любят ходить на судебные заседания.

А тот, интересно, тоже где-то здесь, в зале? Или не решился прийти? Этот вопрос с самого утра не оставлял Арсеньева. Правда, пока заниматься поисками у адвоката нет времени. Но он уже догадывался, кто мог подбросить письмо в бутылке. Клеветник не уйдет, поймаем…

Когда кончилось чтение обвинительного заключения, прозвучал традиционный вопрос подсудимому:

— Понятно вам обвинение и признаете ли вы себя виновным?

— Нет, — решительно ответил Голубничий. — Не признаю.

— Когда отвечаете на суде, надо вставать, — мягко, но властно сказала Ожогина.

Капитан поспешно поднялся.

— Но вы уже ответили, садитесь.

Быстро обсудили порядок судебного следствия, и начался допрос Голубничего. На вопрос председателя он коротко и хмуро сказал, что не признает ни одного из выдвинутых против него обвинений, потом так же немногословно объяснил, почему именно.

— Командовал я правильно и сделал, что мог, — закончил капитан уже ставшей привычной фразой.

Его начал допрашивать прокурор. Вопросы были те же, что задавал капитану и следователь. Хороший признак, отметил Арсеньев, значит, обвинитель никакими новыми материалами не располагает.

— Не доказывайте свою невиновность, отвечайте на вопросы коротко, — наставлял Голубничего накануне Арсеньев. — Пусть они доказывают суду вашу вину, это будет нелегко. Главное: отвечайте коротко и по существу.

Такое поведение соответствовало и характеру капитана. Так он и отвечал, пожалуй, порой только слишком раздраженно и резковато.

Вообще же Голубничий оживился на суде, от апатичной вялости не осталось следа. Арсеньев только дивился, как быстро он реагирует на каждый вопрос. «В море дремать нельзя», — вспомнились адвокату слова капитана Захарова, с которым плыл он на остров Долгий. Теперь, когда речь шла о море, о судне, о привычных для него действиях и командах, Голубничий снова стал капитаном.

Все шло спокойно, и Арсеньеву пришлось вмешаться лишь с двумя вопросами, чтобы помочь Голубничему лучше выразить свою мысль.

Сидевшие рядом с Ожогиной народные заседатели слушали внимательно, но не задали Голубничему ни одного вопроса. Видимо, они стеснялись и волновались, Один — капитан рыболовного сейнера Коростов — худощавый, сдержанный, в заметно выгоревшем, но наутюженном кителе, пытался скрыть душевное напряжение, стараясь придать обветренному лицу значительное и неподкупное выражение. Второй заседатель, молодо рабочий, всё вертел худенькой, длинной шеей и поправлял непривычно жесткий накрахмаленный воротник белой рубашки, оттягивая пестрый галстук.

Заседатели нравились адвокату. Он доверял их житейской опытности и здравому смыслу. И важно было, что оба они не только жизнь знают, но и с техникой привыкли иметь дело. Это хорошо: лучше разберутся во всех тонкостях.

Перешли к допросу свидетелей, и Арсеньев насторожился. Первым давал показания Кобзев — худощавый, щеголеватый, с гладко зачесанными волосами, суетливый и нервный в движениях. От него густо пахло одеколоном. Арсеньев таким его себе и представлял по протоколам в деле.

Кобзев рассказал, как погиб траулер. Прокурор стал повторять вопросы следователя, и третий штурман отвечал на них довольно туманно и многословно. Его ответы создавали впечатление, будто гибели судна можно было избежать, если бы своевременно принять необходимые меры, — какие именно, он не сказал.

Арсеньев уже хотел попросить разрешения задать несколько вопросов, чтобы развеять это ложное и опасное для Голубничего впечатление, но его опередил капитан сейнера — народный заседатель. Когда он слушал ответы Кобзева, лицо его потеряло всю напускную значительность, стало простым, озабоченным, сердитым и он несколько раз что-то начинал шептать, укоризненно покачивая головой.

— А вы послали бы в такой шторм на бак впередсмотрящего, штурман? — спросил он, насупившись.

— Нет, — поспешно ответил Кобзев.

— Значит, капитан решил правильно?

— Так точно, правильно.

Арсеньеву оставалось только поставить последнюю точку. Он спросил:

— Скажите, свидетель, вы пошли бы снова в море под командой Голубничего? Не побоялись бы?

— Конечно, не побоюсь!

— Так я тебя и взял, — отчетливо пробурчал на скамье подсудимых Голубничий.

В зале засмеялись. Ожогина, пряча улыбку, тронула колокольчик.

Матрос Харитонов отвечал на вопросы коротко, деловито, каждый раз поворачиваясь к своему капитану и преданно глядя на него голубыми глазами с высоты своего богатырского роста. Прокурор быстро отступился от него. Но Арсеньев всё-таки решил задать один вопрос:

— Скажите, свидетель, как вы считаете: капитан сделал всё возможное, чтобы спасти судно?

— А как же! Мы бы ещё раньше перекинулись кверху килем, если бы не он. А так продержались у острова сколько времени…

— Спасибо. Больше вопросов не имею.

Теперь наступила очередь экспертов. Вопросы для лих Арсеньев наметил давно.

Капитана-наставника Сороку он просил ответить по каждому пункту обвинения: считает ли он правильными решения, принятые Голубничим?

Казакову и второму эксперту из Морского института предстояло ответить на один вопрос: могло ли течение принести бутылку с запиской от места гибели траулера к берегам острова Долгого?

Наступил момент, которого Арсеньев давно ждал. Прежде чем задавать вопросы эксперту-почерковеду, он попросил разрешения огласить второе письмо Лазарева, которое он обнаружил у его матери.

Посмотрев сначала на одного заседателя, потом на другого, Ожогина взглядом посоветовалась с ними и так же молча кивнула адвокату. Он начал читать:

«Мы погибаем! Капитан приказал всем подняться наверх и рубить такелаж…»

Когда Арсеньев дочитал письмо до конца, стало так тихо, будто зал опустел.

— Это письмо тоже написано Николаем Лазаревым, только давно, несколько лет назад, как и первое, на котором строится всё обвинение. Я нашел его не на берегу острова в бутылке, а среди старых писем в доме Лазарева. Письмо, подброшенное в бутылке на берег острова Долгого, — фальшивое сообщение о гибели «Смелого». Оба письма Лазаревым написаны в шутку. Когда ещё учился в мореходном училище, он забавлялся с товарищами игрой в кораблекрушения. Они состязались, кто лучше сочинит записку, якобы брошенную в море погибающими моряками. Мог ли Лазарев подозревать тогда, что один из его приятелей по училищу потом подбросит сохранившееся у него письмо на берег острова Долгого, чтобы рукой покойного друга оклеветать капитана Голубничего, которого Николай всегда уважал и любил?

Арсеньев обвел глазами оживившийся зал и добавил:

— Я прошу эксперта проверить, принадлежит ли это письмо действительно Лазареву, как и первое, я по возможности установить, когда именно они оба были написаны.

Эксперты зачитали свои заключения после короткого перерыва. Капитан-наставник Сорока одобрил все решения Голубничего, хотя и упрекнул его:

— На эхолот всё-таки следовало время от времени поглядывать, Сергей Андреевич. У капитана глаза и на затылке должны быть, чтобы всё вокруг замечать…

Однако это упущение, по мнению эксперта, не могло существенно повлиять на судьбу траулера: даже и заметив по эхолоту приближение подводных камней, капитан Голубничий не смог бы избежать столкновения с ними из-за штормового волнения, нагонного течения и ураганного ветра.

Казаков обстоятельно рассказал, почему изменившееся течение никак не могло принести бутылку с письмом к берегам острова Долгого. Он всюду развесил большие и красочные схемы, специально приготовленные его «юными капитанами», и судебное заседание вдруг стало напоминать лекцию.

Положение второго эксперта — из Морского института — оказалось незавидным, Арсеньев даже посочувствовал ему. Он попытался было защищать свою первоначальную точку зрения, но весьма робко и неуверенно. Казаков совсем смутил его ироническими вопросами. Арсеньев не вмешивался в их ученый спор.

Все с нетерпением ждали, конечно, заключения почерковеда. И вот он выступает перед судом. Докладывает, что и второе письмо написано, несомненно, рукой Лазарева.

— В одно ли время написаны, сказать трудно. Но оба листа бумаги имеют, по всей видимости, одинаковое качество, одинаковый цвет и одни и те же составные части. Вероятно, они вырваны из одной и той же тетради. Во всяком случае, под интенсивным воздействием ультрафиолетового света у обоих листов отмечена одна и та же флюоресценция, — закончил свой вывод эксперт.

«Этого вполне достаточно», — подумал удовлетворенно Арсеньев.

Настало время перейти к судебным прениям. Первому, как и положено, Ожогина предоставила слово прокурору. Но тот, поднявшись, сказал, что в соответствии со статьей 248 Уголовно-процессуального кодекса от обвинения отказывается, поскольку данные судебного следствия не подтвердили предъявленного подсудимому обвинения.

Дело было явно выиграно, но защитительную речь надо было произносить. В таких случаях Николай Павлович всегда чувствовал себя неудобно и неуверенно: вроде машешь кулаками, когда драка уже кончилась.

— Товарищи судьи! — начал он и откашлялся. — Когда на войне в морском сражении вместе с кораблем гибнет и экипаж, выполняя священный долг перед Родиной, мы склоняем свои головы перед героями, павшими смертью храбрых. Другое дело — гибель гражданского судна в условиях мирного времени. Здесь обычно не ищут героев. Здесь ищут виновных…

Начал он, слегка запинаясь, глуховато, негромко, но постепенно голос его окреп. Рассмотрев каждый пункт обвинения, выдвинутого против капитана Голубничего, Арсеньев все их опроверг, ссылаясь на заключение комиссии. Это придало его доказательствам особую убедительность. Основное внимание он уделил письму, найденному в бутылке.

— Это письмо как бы загипнотизировало следствие, повело его по ложному пути. А письмо, как теперь неопровержимо доказано здесь, на суде, было написано покойным Лазаревым совсем в другое время и по иному поводу, в шутку. И кто-то решил подло воспользоваться им, чтобы оклеветать капитана Голубничего…

Арсеньев упомянул и о статье в молодежной газете, которая также бросила тень на честное имя капитана Голубничего, и просил суд вынести по этому поводу частное определение.

Зал слушал хорошо. Но неприятное ощущение, будто он машет руками уже после драки, не отпускало Арсеньева, и он немножко скомкал свою речь.

— Справедливость должна быть восстановлена полностью, — закончил он. — Для этого мало одного оправдания Голубничего. Справедливость требует найти и предать суду клеветника, подбросившего письмо на берег острова Долгого. Он оклеветал не только капитана Голубничего. Он оклеветал и покойного Николая Лазарева, своего товарища по мореходному училищу, причинив ещё горе семьям погибших моряков. Двойная подлость должна быть строго наказана!

Последнее слово подсудимого было кратким.

— Вы же знаете, что я ни в чём не виноват, — сказал Голубничий и сел.

Судьи совещались недолго.

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… — торжественно начала зачитывать приговор Ожогина…

Оправдан!

Было вынесено и два определения: одно — о статье в молодежной газете и второе — о возбуждении дела по оговору капитана Голубничего и проведении соответствующего расследования.

«Ну, где же ты, покажись», — злорадно подумал адвокат, вглядываясь в лица сидевших в зале. Или струсил, прячешься, не пришел? Ничего, найдем!

(обратно)

8

Через несколько дней Арсеньев навестил Алексеева. Следователь встретил его довольно прохладно, поздоровался суховато.

— Вы на меня не обижайтесь, Яков Иванович, — сказал адвокат.

— Для меня истина также важна…

— Знаю, знаю, но ведь в глубине души всё равно обидно. По себе знаю: когда твои версии разрушают, не очень приятно.

— Точно, — кивнул следователь и улыбнулся.

— Но я вам помогу взять реванш и поймать подлеца.

— У вас есть конкретные предположения? — насторожился Алексеев.

— Кое-кого подозреваю, проверил за эти дни и, кажется, придумал, как уличить.

— Любопытно.

— Будем рассуждать логически: кому было нужно подбросить письмо в бутылке? Конечно, тому, кто сталкивался с капитаном Голубничим, вероятнее всего, плавал с ним и был списан с траулера за какие-то провинности. Правильно Казаков подсказывает: человек этот уже не плавал в районе, где погиб «Смелый», не меньше чем полгода и потому не мог узнать, что течение изменилось…

Пряча улыбку, следователь достал из стола какой-то список и положил перед адвокатом.

— Ага, значит, мы с вами идем в одном направлении, — кивнул Арсеньев. — Лишнее доказательство, что на правильном пути. Теперь нужно установить, кто из перечисленных здесь людей кончил мореходное училище вместе с Лазаревым и дружил там с ним.

Следователь положил на стол второй список и сказал:

— К сожалению, две фамилии повторяются в обоих списках.

— Сипягин и Коровецкий?

— Сипягин и Коровецкий, — подтвердил следователь.

— Хорошо бы, конечно, узнать, кто из них появлялся на острове Долгом примерно в то время, когда там нашли бутылку, — задумчиво проговорил Арсеньев. — Но это, конечно, нереально, столько времени прошло. И всё-таки подбросил её Сипягин!

— Доказательства, — сказал следователь, протягивая адвокату раскрытую ладонь. — Дайте мне доказательства!

— Вы видели Коровецкого на групповом снимке у Лазаревых? Мордастый здоровяк с тупым взглядом. Разве ему пришел бы в голову подобный трюк? А Сипягин — совсем иной. Раздражительный, вспыльчивый, даже немножко истерик, как считают врачи. Никак не мог он простить Голубничему, что списал его с корабля…

— Вы считаете это достаточным поводом для того, чтобы так подло оклеветать человека?

— Смотря для кого. У Яго поводов было ещё меньше, чтобы заманить Отелло в дьявольскую западню. А Сипягин — тип весьма неуравновешенный. Обозлился, писал на капитана всякие кляузы, стал быстро спиваться, уверяя, будто во всём виноват Голубничий: поломал, дескать, ему жизнь. Постепенно и сам стал верить в это, всё накручивал, подогревал себя — знаете как бывает у подобных невротиков и психопатов? Пьяный кричал, что непременно сквитается с Голубничим А тут случай подвернулся, попалось ему на глаза это письмо — вот и подстроил такую подлость.

— Психологически — возможно, — согласился следователь. — Но ведь суду факты нужны, а не рассуждения.

— И фактов достаточно. Прежде всего, у Коровецкого алиби. Когда на берегу острова Долгого появилась бутылка, он был в дальнем плавании.

— Проверяли? — спросил следователь и засмеялся.

— Проверял, — кивнул Арсеньев. — А вы тоже?

— Конечно. А ведь всё-таки тянет вас обратно в следователи, признайтесь, Николай Павлович?

— Ничуть. Просто прежние навыки мне и при защите помогают. Здесь я нужнее, сами, надеюсь, теперь убедились.

— Всё равно прямых улик против Сипягина пока нет, — покачал головой следователь.

— А отпечатки пальцев на письме?

— Да ведь кто только за это время за него не брался? На нем теперь даже ваши отпечатки есть, Николай Павлович, — усмехнулся следователь. — А Сипягин не дурак, он всегда может сказать, будто его отпечатк пальцев остались ещё с той поры, когда они сочинял это письмо в мореходке.

— Н-да, вы правы, — огорчился Арсеньев.

Следователь посмотрел на него и усмехнулся.

— А мне всё-таки кажется, что вот сейчас вы мне завидуете, Николай Павлович, — сказал он. — Только не хотите сознаться. И охотно сели бы на мое место, чтобы заняться этой задачей и уличить клеветника. А? Ведь задачка-то непростая, интересная?

Арсеньев улыбнулся и кивнул.

— Ничего, не беспокойтесь, найдем мы к нему ходы, не отвертится, — сказал следователь, придвигая себе новенькую, ещё совсем тонкую папку и задумчив, постукивая пальцем по картонному переплету.

— Ладно, не буду вам мешать, Яков Иванович. Желаю успеха, — понимающе сказал Арсеньев и улыбнулся.

(обратно) (обратно)

Секрет «Лолиты»

— Давненько мы что-то не испытывали никаких приключений, — сказал мне Волошин. — Вы не находите, Николаевич? Жизнь становится до противности пресной и скучной.

Я не хочу показаться суеверным, но, честное слово, иногда мне кажется, будто Сергей Сергеевич Волошин наделен чудесным даром накликать удивительные события… Так произошло и теперь, хотя в тот момент, когда он произносил эти слова, ничто вокруг решительно не предвещало никаких приключений.

Мы с ним стояли на полубаке, на самом носу, и любовались, как острый форштевень нашего «Богатыря» вспарывает голубовато-зеленую воду и она оживает, вскипает, вздымается белоснежной пеной.

Этим можно любоваться часами. Пожалуй, нос и корма притягивали всех именно потому, что лишь здесь и можно было заметить, что мы плывем, движемся, а не замерли неподвижно посреди сверкавшей под солнцем воды. Она окружила судно до самого горизонта, где вдали постепенно бледнела, теряла, голубизну и незаметно переходила в такой же бледный словно выгоревший под палящими лучами тропического солнца небосвод, так что границу между ними невозможно было определить даже в бинокль. От этого начинало казаться, будто справедлива забавная теория, утверждавшая, что мы на самом деле живем не на поверхности земного шара, а внутри его, внутри некой сферы, в довершение всего, видимо, необитаемой, поскольку вот уже целую неделю океан вокруг оставался совершенно пустынным. Ни один парус, ни один дымок не оживлял его сверкающий простор. Воистину океан словно доказывал справедливость обоих своих имен — был и Великим и Тихим.

Где-то за краем неба остались остров Пасхи; Маркизские острова, воспетые Мелвиллом, остров Питкерн, где основали знаменитую колонию мятежники с «Баунти», Так же останутся за горизонтом острова Общества с их прославленной жемчужиной — Таити. А мы идем мимо деловым и строго размеренным курсом и, казалось, остались единственным кораблем в безбрежном Мировом океане.

Большие грузовые суда и пассажирские лайнеры пересекают океаны по кратчайшим и самым удобным путям, так называемым «рекомендованным курсам», почти столь же неизменным и точно размеченным, как железнодорожные колеи. Там царит оживление и почти всегда видно на горизонте какое-нибудь судно, или идущее навстречу, или поспешающее за вами тем же рекомендованным курсом. А стоит свернуть немного в сторону — и вы окажетесь в голубой океанской пустыне.

Наш «Богатырь» — настоящий плавучий институт. Мы заняты наукой и потому плывем в стороне от проторенных морских путей. Пожалуй, единственным развлечением, вносящим какое-то разнообразие в нашу размеренную жизнь, служат океанографические станции, когда «Богатырь» ложится в дрейф или встает на плавучие якоря и ученые отправляют в глубины океана приборы или запускают в небо метеорологические ракеты. Такие станции бывают маленьким праздником для команды. А потом снова длинные дни размеренного плавания в пустынном океане.

Ученым, конечно, скучать не приходилось. Каждая станция приносила столько материалов, что обработка их занимала всё время до позднего вечера. К обеду и ужину в кают-компанию, похожую на ресторанный зал, ученые выходили с отрешенными лицами, настолько погруженные в свои мысли, что нашим милым подавальщицам Настеньке и Люде приходилось по нескольку раз переспрашивать:

— Вам котлеты или шашлык, Иван Андреевич?

Или:

— Куда же вы, Геннадий Петрович? Ведь вы же второе ещё не кушали.

Только вечером, когда поднималась над океаном огромная, какая-то первозданная луна и звезды усыпали небо, прохлада выманивала всех на палубу и ученые мужи снова становились обычными людьми. Смотрели в десятый раз все те же фильмы, отдавая предпочтение детективам и комедиям с Фернанделем, Тото и де Фюнесом. А часто просто бренчали на гитарах, тихонько напевая всякие романтические баллады собственного сочинения. Или заводили бесконечный треп, торжественно именовавшийся «Клубом рассказчиков».

Конечно же, и Сергею Сергеевичу Волошину было вовсе не скучно колдовать целыми днями в своей лаборатории новой техники. Да и вечера у него все заняты, поскольку именно он являлся почетным председателем и главным повествователем «Клуба рассказчиков». Однако такой уж характер у Сергея Сергеевича, что всего этого ему мало и душа его ненасытно жаждала приключений.

Мне вспомнилась забавная английская сказочка о заколдованных детишках. На вид они выглядят совсем невинными, прямо-таки настоящими ангелочками, но притягивают к себе злых духов, отчего с окружающими их людьми вечно происходят всякие неприятности. Вот так же Сергей Сергеевич, по-моему, обладает поразительной способностью вызывать и притягивать всякие приключения.

Так что его фраза о том, что «давненько мы не испытывали никаких приключений», вполне могла послужить призывным сигналом…

Засмеявшись, я повернулся к Волошину, чтобы сказать ему об этом, но не успел, с удивлением вдруг увидев, что Сергей Сергеевич, забыв обо всем, так и впился глазами в окуляры своего превосходного бинокля, которым весьма гордился.

В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. На «Богатыре», правда, это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но всё-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильнейший морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.

Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.

— Странно, чего они засуетились, — пробормотал он.

— Кто? — спросил я.

— Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.

Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Было забавно и странно увидеть в кружке окуляров вдруг стремительно приближенные знакомые лица капитана и вахтенного секонда, как зовут на морском жаргоне второго штурмана, моего хорошего приятеля Володю Кушнеренко. Лица у обоих были озадаченные и озабоченные. Капитан смотрел в бинокль куда-то правее нашего курса. У Володи тоже в руках был бинокль. Он что-то объяснял капитану, беззвучно шевеля губами в окулярах моего бинокля, как на экране немого кино.

Уже само появление капитана в ходовой рубке среди бела дня, при совершенно спокойном и пустынном море было событием необычным. Я посмотрел в бинокль, туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, и тоже ничего не увидел, как и Волошин.

— Надо пойти узнать, что такое они там заметили, — озабоченно произнес Сергей Сергеевич, отбирая у меня бинокль. — Чует моё сердце, дело нечисто.

Онзашагал по палубе. Я поспешил за ним.

В общем-то, «посторонним» — а такими наш капитан Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенных, — на мостике появляться запрещалось. Проплававший по всем морям и океанам почти полвека, ой был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, Добрым, а на вид даже весьма добродушным полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на «Богатыре» держал крепко — «как на крейсере», по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.

Запрещалось, например, выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитарах и других инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это уже, видимо, дань морским суевериям: чтобы не накликать непогоду…). Запрещалось ходить по служебным помещениям без рубашек при любой жаре, а на баке появляться раздетыми до трусов. Спать полагалось только в каютах, а не выносить постели на палубы, дабы, как было сказано в капитанском приказе, судно не превратилось в плавучий табор.

Аркадий Платонович любит иногда выражаться нарочито старомодно и порой совершенно неожиданно, но всегда к месту, употребить какое-нибудь выражение чуть не из летописей. И боже упаси кого-нибудь нарушить один из его запретов, хотя голос капитан никогда не повышает.

Правда, нам с Волошиным постепенно удалось Аркадия Платоновича «приручить» и добиться для себя некоторого послабления, чтобы иногда заглядывать на мостик: Волошину — как начальнику одной из важнейших лабораторий, неоднократно выручавшему моряков хитроумными изобретениями, мне — как представителю прессы. Её наш бесстрашный капитан всё-таки в глубине души, видимо, побаивался (подозреваю, что какой-то журналист причинил ему однажды много хлопот, так что он зарекся связываться с нашим братом…).

Вошли мы в ходовую рубку тихонечко, стараясь держаться совсем незаметно. Но нас поначалу и так никто не заметил. Рулевой, окаменев в присутствии капитана, не отрывал глаз от компаса. А капитан и вахтенный штурман наблюдали за чем-то, что нам не удалось рассмотреть с палубы.

— Или они все перепились там и спят, или черт его знает что, — с непривычной неуверенностью в голосе проговорил капитан, не отрываясь от бинокля.

— Да, идут пунктиром, словно пьяные, — озабоченно подтвердил штурман. — И ведь не в дрейфе лежат, Аркадий Платонович, идут под парусом.

— Непонятно, — пробурчал капитан.

— Там вроде второе судно, Аркадий Платонович, — добавил секонд. — Видите, чуть подальше и праве градуса на три.

— Где? Это в глазах у тебя двоится. Хотя верно. Нет, но оно подальше мили на три и уходит, идет курсом сто двадцать.

Волошин тоже навел свой бинокль туда же, куда смотрел капитан.

— На вызов всё не отвечают? — спросил капитан, опуская на миг бинокль и мельком скользнув по нашим лицам озабоченным и сразу ещё больше помрачневшим взглядом.

Секонд взял телефонную трубку, спросил:

— Рация? Не удалось связаться? — Послушал и, положив трубку, доложил: — Нет, Аркадий Платонович, не отвечают. Да у них вряд ли и рация есть на борту. Я эти суденышки знаю. Вроде шхуна, только что у них с парусами творится, вы посмотрите, Аркадий Платонович, — добавил Володя. — Поставлен лишь один грот, даже грот-топсель^*["54] не поднят, а передняя мачта вовсе голая. Циркачи, ей-богу.

Капитан ничего не ответил.

— Что случилось, Володя? — тихонько спросил я штурмана тронув за рукав.

— Суденышко какое-то болтается. Идет под парусом, а словно пьяное, такие вензеля выписывает, — так же тихо ответил он.

— Пятнадцать градусов право, — негромко и властно скомандовал капитан.

— Есть пятнадцать градусов право! — громко повторил рулевой, нажимая кнопки на пульте управления.

На таких больших современных судах, как «Богатырь», традиционных штурвалов давно нет и в помине. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и кнопками.

Я слышал однажды, как рулевой, сменившись с вахты и помахивая растопыренными уставшими пальцами, сказал дружку:

— Ну, отыграл на пианино…

Очень точное, по-моему, сравнение.

Секонд тут же, глянув на большие часы, висевшие на переборке, сделал пометку в судовом журнале об изменении курса. Володя у нас аккуратист, сказывается военная выучка.

— Да, что-то с ними явно неладно, — сказал Волошин, не отрываясь от бинокля. — И на палубе никого нет.

— Подойдем, Аркадий Платонович? — спросил штурман.

— Придется.

Я осторожно потянул Волошина за рукав и, когда Сергей Сергеевич оторвался от бинокля и вопросительно посмотрел на меня, кивком показал ему на дверь рубки, а потом глазами на озабоченного капитана. Волошин понимающе кивнул, и мы с ним на цыпочках покинули рубку, не дожидаясь, пока нас выставят.

— Что там такое, Сергей Сергеевич? — спросил я, когда мы вышли на палубу. — Дайте глянуть.

Он дал мне бинокль, и я увидел небольшое двухмачтовое суденышко. На корме его крупными белыми буквами было выведено название «Лолита». Парус был поднят только на задней мачте. Ветер надувал его, и суденышко плыло довольно быстро, судя по белым усам вспененной воды у форштевня. И в то же время двигалось оно как-то неуверенно. Порой слишком глубоко зарывалось носом в набегавшие волны и как-то странно и тревожно дергалось из стороны в сторону.

На палубе загадочного суденышка я не обнаружил ни одного человека, хотя осмотрел её в бинокль вниательно, метр за метром, от носа до кормы.

Что-то пробормотав, Волошин направился обратно к рубке.

— Замолвите и за меня словечко, Сергей Сергеевич! — крикнул я, догадавшись, куда и зачем он пошел. — Пусть и меня непременно возьмут.

И вот мы, замедлив ход насколько возможно, чтобы только не потерять управления, плывем совсем рядом со странным судном. Ближе подходить опасно, оно ведь не управляется и, не ровен час, ещё врежется в наш борт.

Хотя мы уже несколько раз давали тревожные, басовитые гудки, способные разбудить мертвых, а потом чаш общепризнанный полиглот Володя Кушнеренко взывал с мостика в мощный мегафон и по-французски, и по-английски, и по-немецки, никто не появился на палубе загадочного суденышка.

Только вроде бы донесся какой-то визг, а потом словно петушиный крик. Или это нам уже стало мерещиться? Откуда взяться петуху в океане?

Шхуна была явно покинута экипажем. Но почему же она резво продолжала бежать по волнам под надутым ветром парусом? И судя по неглубокой осадке, как уже обменялись вокруг меня мнениями опытные морячки, вряд ли она повреждена, имеет пробоину. В её трюмы не набралось воды.

Почему же команда оставила шхуну, даже не спустив парус?

Мы обменивались недоуменными вопросами, как вдруг кто-то сказал:

— Готовьте шлюпку, ребята…

Услышав это, я поспешил протолкаться туда, где действительно матросы под руководством боцмана Петровича, коренастого крепыша с роскошными усами, которыми он весьма гордился, деловито укладывали в шлюпку, освобожденную от брезентового чехла, всякое снаряжение. Шлюпку уже «вываливали», как говорит моряки: так развернули шлюпбалки, что она повисла над водой. За этим наблюдали Волошин и Володя Кушнеренко. Видимо, секонду поручили возглавить обследование загадочной шхуны.

— Что же вы мешкаете, Николаевич? — подмигнув, весьма строгим тоном сказал мне Волошин. — Тащите скорее ваш звуковой блокнот — и в шлюпку. Приказано взять вас в качестве секретаря, чтобы всё подробненько описать, ничего не упустить. И обычный блокнот захватите! — крикнул он мне уже вдогонку, потому что я сломя голову помчался в каюту за портативным магнитофоном.

Через минуту, вооружившись и магнитофоном, и парочкой обычных блокнотов, прихватив, кроме того, и фотоаппарат, я вернулся на палубу.

Шлюпка уже мягко раскачивалась на волне. Мы один за другим спустились в неё по трапу, напутствуемые самыми разнообразными пожеланиями:

— Поосторожнее, ребята, может, там пираты попрятались!

— Или пиратки — ещё опаснее.

— Петровича вперед пустите, он их своими усищами напугает.

Осторожно, чтобы она не стукнула нас, мы подошли к борту безлюдной шхуны Боцман и один из матросов зацепились за него баграми.

Фальшборт^*["55] был совсем низким, через него ничего не стоило перелезть.

— Поднимаемся? — спросил у секонда боцман.

— Подожди, я ещё разок окликну их для порядка. — И штурман снова дважды крикнул: — Есть кто-нибудь на борту? — сначала по-французски, потом по-английски.

Никто не ответил ему. Только журчала вода за бортом, да ветер трепал о мачту обрывком паруса, словно пощелкивая кнутом.

И тут снова раздался вдруг резкий, истошный визг и совершенно уже отчетливый петушиный крик!

— Ну, нечего время терять. Лезем, — сказал Волошин.

Два матроса ловко подтянулись на руках и взобрались на палубу. Им бросили швартовые концы. Они закрепили их, подали нам руки, и мы один за другим, озираясь по сторонам, влезли на борт шхуны.

— Только ничего не трогать и вообще зря не разгуливать! — подняв руку, приказал Волошин.

Он явно входил во вкус и уже чувствовал себя но меньшей мере Шерлоком Холмсом. Володя Кушнеренко не мешал ему командовать, лишь повторяя распоряжения Волошина, как бы утверждая их.

Некоторое время мы постояли, молча с любопытством озираясь вокруг.

Шхуна была небольшая — чуть меньше двадцати метров в длину по ватерлинии, как потом точно измерили матросы по указаниям дотошного Волошина. На корме возвышалась небольшая надстройка, больше похожая на запущенный дачный сарайчик, чем на рубку.

Палуба грязная, давно не мытая, вся в каких-то подозрительных пятнах. Некоторые из них мне показались засохшей кровью — или это уже разыгралось воображение?

— Да, давненько её не драили, — с невыразимым презрением процедил боцман.

Метрах в трех от того места, где мы стояли, у штирборта^*["56] валялся на палубе топор, и щербатое, с зазубринами лезвие его тоже покрывала местами весьма подозрительная рыжая ржавчина.

А на баке^*["57] стоял на палубе фонарь с закопченным стеклом, похожий на нашу российскую «летучую мышь». Рядом лежал растянутый, словно на нем только что играли, аккордеон; гитара с грязным, когда-то алым бантом, оклеенная фотографиями призывно улыбающихся полуголых красоток, и четырьмя кучками были разложены растрепанные и засаленные карты — одни аккуратной стопкой, другие небрежно, веером.

Вся обстановка на этой чертовой шхуне была такой, что невольно хотелось озираться и говорить шепотом.

Но вдруг, вспугнув таинственность и заставив нас всех вздрогнуть и оглянуться, загремел, словно с неба, усиленный мегафоном голос капитана:

— Штурман! Вы что, заснули? Долго будете стоять как лунатики? Опускайте парус и положите её в дрейф, чтобы она не моталась, как навоз в проруби! И возвращайтесь поскорей, не тяните волынку. Нам ждать некогда.

— Боцман, — спохватился секонд, — спускайте парус. Кого-нибудь поставьте на руль, чтобы шхуна не рыскала.

— Есть спустить парус! — ответил боцман и уже начал выбирать взглядом, кому бы из матросов это поручить, как Волошин остановил его:

— Подождите, товарищи. Надо сначала всё сфотографировать, как оно есть, и подробно записать. Пригодится для следствия.

Мы стали фотографировать мачты и парус с разных точек, причем обнаружили на носу шхуны клетку, в которой томились изголодавшиеся три курицы, петух с поникшим гребнем и жалобно повизгивавшая свинья, отощавшая так, что ребра выпирали из-под кожи.

— Так вот кто визжал, — сказал боцман и покачал головой. — Накормить их надо, а ничего не захватили. И пить они хотят, прямо помирают, смотрите, клювы раскрывают.

— Ничего, пусть ещё немного потерпят, — сказал Волошин. — Закончим осмотр и займемся ими. А пока есть дела поважнее. Диктуйте, Володя, Николаевичу, что считаете важным. И, пожалуйста, поподробнее.

Я подставил секонду микрофон звукового блокнота, и он деловито начал перечислять:

— Значит, так. Шлюпка отсутствует. Поставлен один грот. Парус старый, латаный, местами изодран в клочья…

Закончив осмотр, секонд приказал опустить парус. Один из матросов пошел на шканцы^*["58] и вдруг крикнул:

— Смотрите, что я нашел!

Мы все бросились к нему. И увидели валяющийся на палубе возле рубки то ли большой кинжал, то ли маленький меч с изогнутым лезвием.

— Малайский кинжал — крис, — сказал всезнающий Волошин. — Не трогайте его.

Сергей Сергеевич сфотографировал лежавший на грязной палубе кинжал, потом достал из кармана резиновые лабораторные перчатки, которые, оказывается, предусмотрительно захватил, натянул их на руки и, присев на корточки, тщательно обвел кинжал мелом, чтобы обозначить место, где именно он лежал.

— И на кинжале тоже пятна, похожие на кровь, — удовлетворенно произнес Волошин и, сначала бережно завернув крис в чистую бумагу, спрятал его в пластиковый мешочек.

Потом мы прошли на шканцы. Этот пост управления, где находятся компас и рулевой штурвал, оказался просто невысоким помостом между рубкой и столом, за которым, видимо, все обедали прямо на палубе.

Штурвал был не закреплен и свободно крутился во все стороны, словно им управлял человек-невидимка.

Мы переглянулись. Один из матросов по знаку секонда встал к штурвалу, чтобы шхуна не рыскала.

— Как они тут вахту стоят? Неудобно, — пожаловался матрос. — Стоишь словно в щелке.

Штурвал в самом деле помещался в узеньком закутке между стенкой рубки и столом. Его столешница была, словно лаком, покрыта жирными следами многочисленных трапез и попоек.

Тут же, возле стола, в большом жестяном ящике с леском, черным от копоти и сажи, стоял примус. Ящик служил, видимо, камбузом, где кок готовил пищу. Рядом открытый ящик с мясными консервами. Банок в нем оставалось ещё немало. Почему их не захватили матросы, покидая судно? Или слишком спешили?

Когда спустили паруса и встали за руль, шхуна перестала дергаться в разные стороны и переваливаться на волнах. Мы могли спокойно заняться дальнейшим методичным осмотром суденышка, так загадочно покинутого экипажем.

Мы осмотрели оба трюма — носовой, побольше, доверху набитый мешками с вонючей копрой^*["59], и маленький на корме. В него вел люк возле самой рубки, похожей на курятник. И крышка этого люка была почему-то не закрыта, как полагается, а сдвинута в сторону.

В кормовом люке оказалось несколько мешков с зелеными кофейными зернами и три бочонка. В них, видимо, находился спирт, о чем нетрудно было догадаться по густому аромату, исходившему от одного из бочонков, частично уже опорожненному и плохо закрытому.

Пока Сергей Сергеевич в окружении почтительно притихших матросов фотографировал валявшиеся на палубе аккордеон, гитару и карты, а затем, не сдвигая их с места, тщательно укрывал куском брезента, мы со штурманом решили осмотреть рубку.

Открыли фанерную дверь (в ней зияла большая круглая дырка, и я, разумеется, это отметил) и вошли в узкий коридорчик. По обеим сторонам его располагались крошечные каютки.

Мы заглянули в первую полуоткрытую дверь.

— Ну и вонища тут, — пробормотал секонд. — И темно, как в погребе.

Вдруг в дальнем углу каюты кто-то неприятным, скрипучим, раздраженным голосом выкрикнул что-то на незнакомом языке.

— Кто вы? Где вы? — спросил по-французски штурман, направляя в угол луч фонарика.

Там никого не было. На полу темнела кучка какого-то тряпья.

Тот же голос снова выкрикнул ту же, похоже, фразу на неведомом языке.

Володя повел лучом фонарика повыше — и мы увидели висящую под потолком каюты клетку, а в ней большого попугая с кривым клювом. Его пестрое оперение переливалось в луче фонарика всеми цветами радуги. Попугай, склонив набок голову, с интересом рассматривал нас. Свет фонарика отражался в его глазах, они мерцали словно два кровавых рубина.

— Фу, черт, напугал, — пробормотал секонд, сдвигая на затылок фуражку. — Дурак ты, попка. А ну скажи: «Попка-дурак!»

Но попугай отвечать не стал, надменно взмахнул крыльями и начал раскачиваться на жердочке.

— Зови Волошина, будем осматривать каюту, — сказал секонд. — Иллюминатор занавешен зачем-то. Темно тут, черт. Пойду спрошу у боцмана, может, ещё фонарик есть.

Увидев, что мы собираемся опять оставить его одного, попугай переполошился, захлопал крыльями и начал быстро выкрикивать всё ту же непонятную фразу.

— На каком языке он говорит? — спросил я.

— Черт его знает, похоже на местный, полинезийский.

Позвали Волошина, отодвинули грязную занавеску, закрывавшую иллюминатор, и начали осматривать каюту. Матросы заглядывали в дверь.

— Наверное, капитанская, — сказал секонд.

Волошин подтверждающе, молча кивнул.

Каютка была тесная, чуть попросторнее хорошего платяного шкафа. Узенькая незаправленная койка с грязным, скомканным бельем. Такое впечатление, будто с неё только что вскочили и в панике убежали.

Маленький столик весь заставлен: початая примерно на треть бутылка рома, пустой стакан, алюминиевая помятая кружка с засохшими остатками недопитого кофе, спиртовка, а рядом с ней электрическая плитка, залитая кофейной гущей и пригоревшим салом. Тут же лежали золотые часы, а возле них на жестяной тарелке какая-то странная металлическая лепешка неправильной формы.

— Похоже, олово, — озадаченно произнес Волошин, — но за каким чертом понадобилось его расплавлять и держать на столе в капитанской каюте?

В столе нашлись растрепанная книжка с хозяйственными записями, судя по бесконечным колонкам цифр и каким-то условным пометкам, немного мелочи в монетах самых различных валют да помятая и совсем истершаяся на сгибах бумажка, какое-то удостоверение на французском языке с полуотклеившейся фотографией хмурого толстяка с опухшим лицом, растрепанными усами и злыми глазами, выпученными, как у игрушечного мопса.

— Шкиперское удостоверение владельца шхуны «Лолита», капитана Луиса Френз, — перевел секонд. — Выдано в Папеэте шестого января шестьдесят третьего года.

— Ну, хоть имя капитана выяснили, — сказал Волошин. — И знаем даже, как он выглядит. Не сказ бы, что симпатичен. Надо взять удостоверение с собой. А впрочем, положите его обратно, Володя. И шарить по столам, тем более по карманам, не станем. Не наше дело. Пусть этим занимаются детективы.

Заглянули мы в стенной шкафчик. В нем висели поношенный серый костюм, порванная нейлоновая куртка и валялось грязное белье.

Судового журнала мы нигде не нашли.

В углу каюты здоровенными болтами был привинчен к палубе небольшой железный ящик с огромным замком. Видимо, он заменял сейф. На крышке ящика виднелось несколько глубоких вмятин, словно по нему били чем-то, пытаясь взломать. Но замок был цел.

Мы многозначительно переглянулись.

— Весёлые дела, видимо, творились на этой шхуне, — покачал головой Волошин.

Возможно, судовые документы и другие бумаги хранились в этом ящике. Но вскрывать мы его, разумеется, не стали.

— Ладно, отметим некоторые особенности, — сказал Сергей Сергеевич, жестом показывая, чтобы я придвинул микрофон поближе. — На столе лежат золотые часы швейцарской марки, остановившиеся в четыре часа двенадцать минут. Тут же, на небольшом жестяном подносике, затвердевшая в виде лепешки неправильной формы, диаметром примерно в шестнадцать сантиметров, пластина олова. Она образовалась, видимо, от расплавления какого-то предмета, сделанного из этого металла. В неплотно закрытом ящике стола найдены металлической мелочи в разных монетах всего на сумму двадцать три франка шестнадцать сантимов, шкиперское удостоверение на имя капитана Луиса Френэ и книжка с хозяйственными записями. Судового журнала не обнаружено. На полочке над койкой лежит хорошо обкуренная пенковая трубка с надкушенным кончиком чубука и прорезиненный кисет с трубочным табаком. — Понюхав табак, Сергей Сергеевич сморщился и добавил: — Невысокого сорта.

Попугай, словно подтверждая его мнение, опять выкрикнул свою загадочную фразу.

— Да, чуть не забыли: попугай в клетке, выкрикивающий одну и ту же непонятную фразу, предположительно, на полинезийском языке, — деловито продиктовал в микрофон Волошин. — Породу попугая следует уточнить с помощью биологов экспедиции. Ну, кажется, всё странности.

Ловко отломив пинцетом небольшой кусочек от металлической лепешки, Волошин добавил:

— Все предметы и деньги оставлены на тех местах и точно в таком положении, в каком обнаружены. От металлической плитки взят небольшой образец для уточнения его состава в лаборатории.

Сергей Сергеевич ещё раз внимательно посмотрел вокруг, чтобы проверить, не упустил ли чего, и вдруг, нахмурившись, с видом заправского Шерлока Холмса — не хватало только традиционной трубки в зубах, но тут уж ничего не поделаешь, ибо Волошин не курит, — начал рассматривать грязное стекло иллюминатора.

— Так, — многозначительно произнес он, приближая к губам микрофон. — В стекле иллюминатора отверстие с трещинами вокруг и оплавленными краями, диаметром примерно миллиметров, — он на минуту замолчал, вынимая из кармана штангенциркуль, с которым никогда не расставался, и тщательно измеряя отверстие, — диаметром шесть и семь десятых миллиметра. Судя по его виду, — добавил Волошин торжественно, — вполне возможно, отверстие является пулевой пробоиной.

— Надо бы поискать пулю, — добавил он, выключая микрофон и озабоченно озираясь вокруг. — Она или застряла в переборке, или валяется где-нибудь на полу.

Мы с Володей посмотрели на пол и переглянулись с одинаковой брезгливой гримасой: шарить в такой грязище? Бр-р.

— Сергей Сергеевич, ну что мы — сыщики, что ли? — взмолился штурман. — Не наше это дело — пули искать. Пусть этим детективы занимаются, вы же сами сказали. А мы должны только составить акт о том, что экипажа на шхуне не обнаружено и куда он делся — неизвестно. И поскорее, — добавил он многозначительно, — а то хозяин с меня голову снимет, да и вам не поздоровится.

Упоминание о вполне вероятном капитанском разносе подействовало даже на Волошина. Ещё раз окинув ястребиным взглядом каюту, он с явным сожалением сказал:

— Ладно, пошли дальше.

Мы осмотрели две другие такие же крошечные и грязные каютки. В одной, видимо, жил суперкарго — помощник капитана, ведавший грузами, потому что в ней были грудой навалены в углу новенькие спортивные тапочки, пузырьки с одеколоном и несколько свертков пестрой материи — остатки нераспроданного товара.

И тут койка оказалась незаправленной, и на ней валялась в спешке брошенная куртка…

Другая каютка предназначалась, наверное, для привилегированных пассажиров, но была совершенно пуста и мрачна. Даже лампы в ней не оказалось, а незастеленная койка напоминала гроб.

Потом мы заглянули в ещё более мрачный и грязный кубрик команды, в крохотное машинное отделение, где густо воняло бензиновым перегаром. Тут Волошин задерживаться совсем не стал, буквально с одного беглого взгляда определив:

— Мотор старенький, «Рено», порядком запущен, но в исправности. Вполне может работать. И динамка в порядке.

Я не стану перечислять всё, что мы увидели и подробно записали, чтобы потом составить обстоятельный акт. Отмечу лишь то, что показалось странным и подозрительным.

Во всех каютах рундуки были закрыты, из них явно ничего не доставали в спешке. Чемоданчики, сумки, так же как одежда и прочие личные вещи, оказались в сохранности. Рыться в них, мы, разумеется, не стали, предоставив это настоящим детективам.

В каютке для пассажиров, куда едва пробивался свет сквозь грязное и к тому же до половины закрашенное белилами стекло единственного иллюминатора, а лампы вообще не было, лежал на столе листок бумаги, небрежно, наспех вырванный из блокнота. На нем было написано по-английски: «Моя дорогая женушка! Скоро» — на этом начатая фраза обрывалась. Тут же валялись шариковая авторучка и не докуренная до конца трубка, набитая вонючим прогоревшим табаком.

В кубрике над столом, кроме электрической, висела такая же лампа, как стояла на палубе, но в ней керосина осталось немного, он не выгорел до конца. Значит, её потушили перед уходом.

На столе перед дешевеньким зеркальцем с отбитым уголком стояла алюминиевая чашечка с остатками засохшей пены, лежали безопасная бритва и тюбик с кремом. Явно кто-то брился — и опять-таки какое-то совершенно неожиданное загадочное событие заставило его выскочить из кубрика, возможно, даже с недобритой щекой.

На другом конце стола мы увидели две оловянные миски с засохшими остатками какой-то еды. Сергей Сергеевич под нашими брезгливыми взглядами взял ложечкой понемножку из каждой тарелки, положил «пробы» в баночки с притертыми крышками и многозначительно пояснил:

— Надо сохранить в холодильнике. Может, понадобятся для экспертизы.

Не допили, не доели, не добрились, — покачал он головой. — Видно, крепко спешили.

— Н-да… Как в Бермудском треугольнике.

Штурман обратил внимание на то, что компас как будто пытались в спешке выломать из нактоуза^*["60], но бросили не успев, — слишком спешили убраться с корабля.

Никаких навигационных приборов и вахтенного журнала нигде обнаружить не удалось.

— Забрали их с собой? Впрочем, вполне возможно, они тут обходятся и без них, — задумчиво заметил секонд.

— Но почему тогда оставили шкиперское удостоверение? — сказал Волошин. — Уж оно-то необходимо капитану, чтобы доказать потом свои права на «Лолиту».

Продуктов на судне оставалось вполне достаточно. Кроме изголодавшейся и изнывавшей от жажды в клетках на баке живности, явно предназначенной на прокорм команды, нашлось немало всяких консервов, жестянок с пивом. В также — ржавом баке, оказалось вполне достаточно пресной воды, хотя и гнусной на вкус.

Что же заставило команду буквально бежать с корабля? Что напугало их?

— Бегом небось убегали. Даже трубки оставили. Какой же моряк забудет трубку? — покачал головой боцман.

— Ладно, давайте кончать. А то капитан нас сейчас опять помянет… — сказал секонд.

Мы опечатали двери всех кают и кубрика, носовой трюм. А крышку кормового трюма так и оставили приоткрытой, в каком виде нашли её, только прикрыли брезентом, так же как и карты, валявшиеся на палубе вместе с аккордеоном и гитарой, чтобы всё осталось в целости и неприкосновенности, если вдруг поднимется ветер или пойдет дождь.

— А как же с курами, со свиньей, Владимир Васильевич? — опросил боцман. — Ведь передохнут тут, жалко. И попугай. Возьмем с собой.

Секонд вопрошающе посмотрел на Волошина, но тот на сей раз воздержался от указаний и советов, так что Володе пришлось принимать решение самому. Он подумал, сдвинув фуражку теперь на самый лоб, потом поправил её и сказал:

— Оставим их тут, а то, если заявимся на «Богатырь» с таким зверинцем, кэп нам ту ещё продраечку устроит. Да и нельзя их трогать, пусть сидят на месте, — добавил он, снова взглянув на Волошина. — Пришлем матроса на шлюпке, накормит их и воды оставит.

Волошин одобрительно кивнул и сказал:

— Попугая-то можно взять. Редкая птица, жалко если погибнет. А где висела клетка, покажем детективу, если надо. Крючок-то на месте останется. Да и сфотографировали мы, как она висела.

Боцман посмотрел на секонда. Тот, нахмуривши подумал, сказал:

— Каюту снова придется опечатывать. Ну да ладно.

Он кивнул — и Петрович сам поспешно отправился за попугаем.

Тот радостно приветствовал освобождение из полутемной каюты всё той же непонятной фразой. Куры закудахтали. А свинья, поняв, что её оставляют голодной подняла такой истошный, отчаянный визг, что мы, зажимая уши, попрыгали в шлюпку и поскорее отчалили.

Её негодующий визг провожал нас до самого «Богатыря».

Вернувшись на «Богатырь», Волошин и секонд вкратце доложили капитану, что мы увидели на покинутой шхуне.

— Всё записано, составим, если надо, подробный отчет, — закончил Волошин.

— Надо, — кивнул капитан.

— Что же с ними могло случиться, как вы думаете, Аркадий Платонович? — спросил я.

Капитан пожал плечами и туманно ответил:

— В море всё бывает.

Мы смотрели с высоты мостика на лениво покачивающуюся совсем рядом на волнах «Лолиту».

— «Форсмажор» — красивое название, — вдруг задумчиво произнес капитан. — На морском нашем юридическом языке так называется действие непреодолимой силы, снимающее с пострадавших всякую ответственность. Вот какой-то форсмажор, видно, произошел и с командой этой «Лолиты».

— Н-да, ещё одна из загадок океана, — задумчиво сказал Волошин.

Но донесшийся с покинутой шхуны неистовый визг помешал нам настроиться на философско-мистический лад.

— Эк она надрывается, — болезненно поморщившись, сказал Аркадий Платонович. — Словно режут её.

И, не оборачиваясь, только изменив тон, твердо уверенный, что его услышат все, кому следует, приказал:

— Отправить туда матроса. Свинью и птиц накормить, напоить. Завести буксирный конец. Матросу стоять на руле, чтобы шхуна не рыскала.

— Есть отправить на шхуну вахтенного! — ответил чиф, заступивший после Володи на вахту первый помощник, и спросил у капитана: — Значит, будем её буксировать, Аркадий Платонович?

— Придется.

Первый и второй штурманы обменялись мрачными понимающими взглядами.

Пауза, видно, непозволительно затянулась, потому что капитан повернулся и выразительно посмотрел на чифа: дескать, в чём дело, почему мешкаете?

Тогда тот, покосившись на нас с Волошиным, с некоторым смущением сказал:

— Может, двоих матросов пошлем, Аркадий Платонович?

Капитан посмотрел на него, усмехнулся и разрешил:

— Ладно, пусть несут вахту по двое. Людей хватит.

— Есть! — повеселевшим голосом ответил чиф и направился к двери.

Мы с Волошиным весело переглянулись. Конечно, было нетрудно понять, почему чиф попросил разрешения послать двух матросов дежурить на шхуне: одному там стало бы вовсе не по себе, особенно ночью. В такой обстановке, какую мы обнаружили на «Лолите», любой храбрец бы перетрусил и начал пугаться каждого шороха и всплеска воды за бортом.

— И дайте радио в Папеэте, — остановил помощника капитан. — Папеэте у них порт приписки, что ли? — повернулся он к секонду.

— Да, Аркадий Платонович.

— Сочините покороче, но чтобы понятно было, обратился капитан снова к вахтенному штурману. Дескать, в таком-то месте обнаружена покинутая экипажем моторно-парусная шхуна «Лолита» вашей приписки. Просим сообщить, неизвестно ли, что с ней случилось? Хотя ладно, я сам пойду на рацию. Вот ещё морока на мою голову. По международным морским законам покинутое командой судно становится собственностью того, кто его найдет и спасет. Но что нам делать с этой шхуной? Не тащить же её на буксире через весь океан до Владивостока!

К счастью, после длительных переговоров по радио начальство дало мудрое распоряжение: связаться с властями на Таити и передать им шхуну безвозмездно предложив выслать за нею буксир.

— Сочините им радиограмму поприветливее в Папеэте, — приказал помощнику повеселевший капитан. — Пусть высылают буксир за подарком, а мы пока потащим её им навстречу. Примерный курс сообщите, а времени и месте рандеву, дескать, договоримся потом дополнительно, смотря по обстановке. Задержит он нас, конечно, основательно, эта красотка, — помолчав, мрачно добавил Аркадий Платонович и вздохнул.

— Когда хоть примерно она покинута? — спросил он у секонда. — Сколько дней назад?

— Трудно сказать, Аркадий Платонович. Ведь вахтенного журнала нет, а в личных бумагах мы не копались.

— И правильно сделали, — кивнул капитан. Не сыщики. Ладно, идите акт составлять. И не растекайтесь там мыслию по древу.

Мы втроем засели в каюте секонда и начали составлять подробный отчет обо всём, что увидели на покинутой шхуне, стараясь не упустить ничего существенного.

Провозились мы с писаниной долго. Даже опоздали к обеду, но закончить ещё не успели.

В кают-компании все, конечно, набросились с расспросами, что же увидели мы на шхуне. Волошин начал было рассказывать, потом взмолился:

— Братцы, дайте поесть! Да и не закончили мы ещё этот проклятый отчет. Голова уже пухнет. Я вам всё вечером доложу, за ужином.

Поскорее пообедав, мы опять засели за работу.

Тем временем, как рассказал нам с Волошиным секонд, удалось связаться с берегом. Из Папеэте утром обещали выслать спасательный буксир, чтобы забрать у нас «Лолиту».

— Капитана шхуны, подтвердили, звать Луисом Френэ, не то испанец он, не то француз, местный уроженец. Команда состояла из девяти человек, все полинезийцы, местные, плюс помощник-суперкарго и кок. Были на судне и пассажиры, и, говорят, много, человек сорок, — закончил Володя.

— Сорок? — недоверчиво переспросил я. — Где же они могли разместиться в этом курятнике?

— Вот и я тоже сомневаюсь, — покачал головой секонд. — Может, радист переврал? Хотя, впрочем, ведь они на палубе ночевали. Каютки-то наверняка лишь для белых пассажиров, а такие тут редкость.

— Пожалуй, ты прав, — кивнул Волошин. — Но все равно: что могло напугать такую ораву и куда они подевались? Не могли же пятьдесят два человека уплыть в одной шлюпке? Или у них была не одна?

Секонд пожал плечами:

— Нет, вероятно, одна. Может, они по пути заходили ещё куда-нибудь и часть пассажиров высадили? Ведь копру-то они где-то грузили.

— Верно, — согласился Волошин. — Ну ладно, братцы, давайте добивать акт.

Вечером, за ужином, конечно, разговоры снова велись только о загадочной шхуне. И уже ходили самые фантастические слухи: будто обнаружили мы на ней три скелета, сцепившихся в смертельной схватке; птицу неведомой породы, говорящую на каком-то языке, коренным образом отличающемся от всех известных на земле, не иначе как завезенную откуда-то с другой планеты; бочонок с золотом и слиток таинственного металла, состав которого разгадать не смог даже сам Волошин… Сергей Сергеевич поднял руку, призывая к тишине, и сказал:

— Давайте так: рассказывать я вам ничего не стану, а просто зачитаю акт, напрасно, что ли, мы над ним целый день потели? Аркадий Платонович разрешил, — повернулся Волошин к капитану, сидевшему на своём месте во главе стола.

Капитан, насупившись, промолчал. Но Сергей Сергеевич, словно не замечая этого, напористо продолжал:

— А вопросы потом. Что же касается слухов о якобы обнаруженном слитке загадочного металла, то могу сообщить, что это, как, впрочем, я и предполагал сразу, самое обычное олово, с небольшой примесью латуни. Впрочем, от этого, — помолчав, добавил он, — сия небольшая пластинка не перестает оставаться загадочной, ибо: кому и за каким чертом понадобилось расплавлять некий предмет из олова? Ну, впрочем, загадок вообще немало, разобраться в них попытаемся потом. А пока, если не возражаете, я допью вкуснейший компот — и зачитаю вам акт.

С нетерпением дождавшись, пока Сергей Сергеевич допьет компот и церемонным поклоном поблагодарит подавальщицу Настеньку за принесенную новую порцию — сразу в двух запотевших стаканах со льдом, все притихли.

Волошин неторопливо положил перед собой составленный нами акт, явно наслаждаясь общим томлением, медленно освободил листы от скрепки и торжественно начал читать.

Пока Сергей Сергеевич читал, время от времени прерываясь, чтобы освежить горло глотком ледяного компота, в каюте царила мертвейшая тишина. Все слушали, как сказку, притаив дыхание, даже подавальщицы Настенька и Люда и высунувшийся из двери шеф-кок Никодим Степанович в накрахмаленном колпаке.

Только, словно заговорщик, шептал Володя Кушнеренко, переводя слова Волошина нашему английскому гостю, известному специалисту по геологии морского дна профессору Дэвиду Карсону, приглашенному принять участие в экспедиции. Русский язык он лишь начинает изучать, поэтому всегда сидит рядом с Володей, который служит ему переводчиком.

Карсон, высокий, уже седеющий, но по-спортивному подтянутый и коротко подстриженный, голубоглазый, со шрамом на подбородке, слушал внимательно, время от времени словно подтверждающе кивая и одобрительно поглядывая на Волошина.

Несколько раз нарушил ещё тишину попугай. Клетку его повесили в углу кают-компании.

Тишина продолжалась и некоторое время после того, как Волошин кончил читать. А потом — словно взрыв: все заговорили, смеясь и перебивая друг друга:

— Что же с ними могло случиться?

— Куда все подевались?

— Волной всех смыло.

— Да, людей смыло, а картишки, гитару и аккордеон волна оставила.

— Да, видно, погода всё время, пока шхуна без команды плавала, почти штилевая была, если даже карты за борт не сдуло.

— Ну, их от ветра фальшборт прикрывал, — сказал секонд. — Да и видели бы вы эти карты. Засаленные, как блины, не за столом будь сказано.

— Прилипли, наверное, к палубе, их никакой ветер не сдует, — засмеялся кто-то.

— Но всё равно погода, конечно, стояла тихая. Ни в какие штормы шхуна не попадала. А то и с палубы всё бы смыло, и тарелки на столе бы в кубрике не устояли, и бритва с зеркальцем.

— Да, загвоздка в чем-то другом.

— Перепились все и передрались, чего удивительного.

— А оставшиеся в живых трупы за борт побросали и сами утопились, чтобы следы замести.

— Ха-ха!

— Пираты на них напали, ясное дело!

— А почему же ничего не забрали? Даже часы золотые в капитанской каюте.

— И говорящего попугая!

— Да, Лева, это ты загнул. Что за пираты, коли капитана, всю команду и пассажиров украли, а груз и деньги не тронули?

— Ну, может, они всех перебили в драке. Ведь сказано в акте: и топор на палубе валяется, и кинжал какой-то…

— И пятна на палубе вроде кровавые, — поддержал кто-то с дальнего конца стола.

— Вполне возможно, что кровавые, — величественно кивнул Волошин и таким же невозмутимым тоном добавил: — Это они курицу к обеду резали.

Все расхохотались и пошли изощряться:

— Утащили на другую планету космические пришельцы на летающей тарелочке!

— Точно как в Бермудском треугольнике.

— Или ненароком угодили в другое пространство.

— Осьминоги на них напали и всех на дно утянули!

— Нет, морской змей!

— Русалки напали, братцы, русалочки! И утащили к себе.

— Эх мне бы сейчас русалочку годков двадцати… Не задумываясь бы, к ней за борт прыгнул.

Тут Сергей Сергеевич постучал ложечкой по стакану, требуя внимания, и сказал:

— Послушайте, друзья, хватит соревноваться в дешевом зубоскальстве. Давайте всерьез подумаем, что же могло приключиться с командой «Лолиты».

— В самом деле, загадка ведь любопытная, — поддержал его молодой биолог Геннадий Бой-Жилинский. — Может, нам повезло наткнуться на район с такими же загадочными аномалиями, как в Бермудском треугольнике. Ведь существует теория, что их несколько на планете — море Дьявола у берегов Японии и другие.

— Вы это серьезно, Гена? — спросил профессор Лунин, шеф наших метеорологов. — Неужели вы в самом деле верите во всю эту чепуху насчет Бермудского треугольника?

— Ученый не имеет права отмахиваться ни от одной загадки или непонятного явления, — пожал плечами Жилинский.

— Если они в самом деле существуют, — сказал Лунин. — А насчет этого Бермудского треугольника давно и весьма убедительно доказано: почти всё вранье. Просто не было никаких таинственных исчезновений ни многих судов, ни самолетов, выдумали газетчики.

— Не всё же выдумали, Андриян Петрович, — не сдавался Жилинский. — Некоторые загадочные случаи там всё же были и до сих пор убедительного объяснения не получили. В частности, исчезновение команд с исправных, неповрежденных судов. Например, со шхуны «Кэрролл Диринг». Она шла с поднятыми парусами. На камбузе на плите стояла ещё теплая еда — бобы с мясом. Видно, команда собиралась обедать. Но ни одной живой души на шхуне не было…

— Если не считать двух кошек, — вставил Волошин.

— Совершенно верно, две кошки, — обрадовался поддержке Жилинский.

— Но и этот случай, хотя он и кажется загадочным, как и пропажу людей с «Лолиты», наверняка можно объяснить какими-то вполне естественными причинами, без всякой чертовщины! — сердито воскликнул профессор Лунин, хлопая ладонью по столу. — Вы же серьёзный ученый, Геннадий, и прекрасно понимаете: если мы пока не выяснили причину какого-нибудь явления, вовсе не означает, будто она таинственна и чудесна. Мы должны докопаться до неё, только и всего.

— Вот именно! — воскликнул Волошин, умиротворяюще простирая к спорщикам руки. — Я и предлагаю этим заняться. С исчезновением авиалайнеров или крупных судов вроде бы уже разобрались. Мне кажется, ни у кого уже не вызывает сомнений, что и в наше время, к сожалению, катастрофы с ними могут происходить по вполне естественным причинам.

Сергей Сергеевич напомнил о таинственной пропаже огромного норвежского супертанкера-рудовоза «Берга Истра» в декабре семьдесят пятого года. Две недели его тщетно искали суда и самолеты. И ничего не нашли — ни обломков, никаких следов, — хотя в том районе Тихого океана, где он исчез, не было ни одного шторма за это время.

Загадочное исчезновение танкера объявили «самой таинственной пропажей века» и начали состязаться в сочинении предположений одно фантастичнее другого, как и легенд о Бермудском треугольнике. И наверное, исчезновение «Берга Истра» так бы и осталось одной из волнующих тайн океана, если бы не счастливый случай. Японское рыболовное судно заметило в океане спасательный плотик с двумя обессилевшими людьми. Это оказались моряки с исчезнувшего танкера. Девятнадцать дней их носило по океану, и они уже отчаялись спастись.

Моряки рассказали, что «Берга Истра» погубил внезапный взрыв страшной силы, — точная причина его, кажется, не установлена и по сей день. За три минуты танкер ушел на дно. Спаслись только они двое, чудом оказавшись возле спасательного плотика.

— Вот вам пример, как огромное, оснащенное новейшим оборудованием судно тонет так быстро, что не успевает даже подать сигнал бедствия, — сказал Волошин. — И не остается никаких следов катастрофы — ни обломков, ни масляных пятен на воде. Попробуйте-ка разобраться в такой загадке. Но, конечно, ещё загадочнее выглядит исчезновение команды с исправного судна, как на этой «Лолите». Тут уж фантазия начинает работать вовсю. ОднакоАндриян Петрович, разумеется, прав: как ни загадочен сей случай, и он должен иметь реальное и естественное объяснение. В одном из рассказов Конан-Дойля Шерлок Холмс говорит: «Мир и так достаточно велик и сложен, чтобы впутывать ещё всевозможную чертовщину». Отлично сказано! Вот я и предлагаю провести конкурс на самую оригинальную и в то же время правдоподобную гипотезу о том, что могло произойти на борту «Лолиты». А слова Конан-Дойля, которые я привел, пусть будут нашим девизом. Победитель получит какой-нибудь приз, подумаем.

Видя, что все заинтересовались его предложением, он добавил:

— По-моему, для загадочных исчезновений этот уголок Тихого океана подходит куда больше, чем Бермудский заезженный треугольник. Меня всегда удивляло, почему именно его облюбовали газетчики. Маловато у них фантазии. Тот район хорошо изучен и весьма оживлен, негде там инопланетным гостям устраивать этакие коварные «человеколовки» и похищать ротозеев. Хотя там гораздо больше плавают, отчего, естественно, и катастрофы там происходят чаще, все суда в тех местах находятся под надежным контролем с берега, им всегда готовы поспешить на помощь. А тут, — Сергей Сергеевич восторженно развел руками, — и система течений ещё мало изучена, верно, Андрей Самсонович? — повернулся Волошин к начальнику рейса. — И «Лолита» — первое судно, которое мы встретили за неделю плавания. Самые подходящие условия для всяких таинственных событий! Ну что же: не будем отказываться от загадки, которую преподнесла нам судьба. Займемся тайной «Лолиты». Но только мы народ серьезный и не станем обсуждать всякие выдумки насчет налетов летающих тарелок, искривления пространства и времени или провалов в другие измерения…

— «Таинственный голос моря», который свел всю команду с ума и заставил удрать со шхуны, тоже заранее исключается, — насмешливо вставил начальник лаборатории биофизики Иван Андреевич Макаров — А то, я уверен, некоторые уже настроились угостить нас этой дешевой сказочкой.

— Почему сказочкой? — не выдержал Бой-Жилиский. — Вполне доказано, что инфразвуковые колебания воздействуют на все живые организмы, уж вы-то это прекрасно знаете, Иван Андреевич. У людей они могут вызывать ощущение усталости, тоски, тревоги, безотчетного страха. Многие серьезные исследователи считают именно инфразвуковой удар, порожденный штормом, возможной причиной того, что люди могут под влиянием безотчетной паники покинуть вполне исправное судно. Может, так и случилось с «Лолитой».

— Сказки! — решительно повторил Макаров. — Ни один биофизик в это не поверит…

— Да и не было никакого шторма за последние две недели в радиусе добрых трех тысяч миль, — поддержал его Лунин. — Откуда взяться вашему инфразвуку?

— Да дело даже не в этом, — продолжал, махнув рукой, Макаров. — Главное — опыты, на которые ссылается Геннадий Петрович, проводились в лаборатории. А как инфразвук действует в открытом море, пока ещё практически неизвестно. Однако одно установлено несомненно: интенсивность инфразвука, порожденного самым сильным штормом, на несколько порядков меньше той, что получали в лаборатории. Практически для людей она совершенно неопасна. В обычных городских условиях мы каждый день подвергаемся более длительному и сильному воздействию инфразвука, и, вполне возможно, оно действительно служит причиной некоторых болезненных явлений, медики сейчас это изучают. Но и там из-за этого никто ещё с ума не сошел, ни один такой случай не известен.

— В том-то и дело, все эти скороспелые и надуманные теории всегда высказывают неспециалисты, — пожалуй, с излишней горячностью подхватил профессор Лунин. — Не в своей области фантазируют, а по чужим ведомствам. Ни один метеоролог не станет всерьез рассуждать о каких-то мифических вихрях, которые будто бы могут в Бермудском треугольнике унести в другой мир целые танкеры или линкоры, а химик или биолог — с удовольствием. Так и с этим «голосом моря».

— Пожалуй, замечено справедливо, — засмеялся Волошин. — Поэтому вношу дополнительное предложение. Не станем делать его обязательным требованием, дабы не связывать фантазии тех, кто захочет принять участие в конкурсе. Будем оценивать и оригинальность гипотез. Но всё-таки желательно, чтобы загадка пропажи команды «Лолиты» объяснялась с позиций той науки, какую представляет на борту «Богатыря» рассказчик, выдвинувший гипотезу. Идет?

Сделав небольшую паузу, Сергей Сергеевич спросил:

— Итак, условия конкурса и метод его проведения понятны? Сначала мы будем только фантазировать, а потом подводить итоги и давать оценку каждой гипотезе. Но всё-таки они должны быть обоснованы, если даже речь идет о похищении экипажа шхуны космическими гостями. Разрешается в подтверждение выдвинутой гипотезы ссылаться на прецеденты, на похожие случаи, достоверно описанные в солидной литературе, или на соответствующие научные теории, допускающие их возможность. Ясно?

— Ясно! Ясно! — раздалось со всех сторон.

И наступила тишина.

Только капитан в наступившей паузе нарочито громко вздохнул и произнес ленивым тоном:

— Плетение словес и сотрясение воздухов…

Но Сергей Сергеевич сделал вид, что не расслышал этого.

— Копия отчета будет находиться в библиотеке, где каждый сможет сделать из неё необходимые выписки, — продолжал он. — Там же желающие могут получить книги, чтобы лучше представить себе условия плавания на подобных шхунах. Рекомендую, в частности, полистать книги одного из сподвижников Хейердала, Бенгта Даниельсона, «Счастливый остров» и «Позабытые острова». Не могу удержаться, чтобы не процитировать небольшие отрывки из них, — добавил он и, открыв приготовленную книгу, начал читать:

— «Наша «Теретаи» мало чем отличалась от большинства шхун французской Океании: престарелая скорлупа (водоизмещением около ста пятидесяти тонн), пропахшая копрой, с шумным мотором, способным развивать скорость не свыше пяти узлов…

Кок стал за руль, а матросы взялись за снасти; двое из числа пассажиров тоже помогали тянуть фалы. На шхуне не существовало строгого различия между командой и пассажирами, каждый, кто хотел, мог отстоять вахту у штурвала или помочь матросам.

Было около десяти вечера, когда шхуна подошла к Рароиа. В это время мы восседали на палубе за столом, уставленным жареной свининой, рисом и галетами, но капитан не растерялся. Взяв в одну руку фонарь, в другую тарелку, он взобрался на рубку и уверенно провел шхуну среди коралловых утесов и рифов. Вилка и нож ему ничуть не мешали, напротив: сигнал вилкой рулевому означал «чуть лево руля», ножом — «чуть право».

Переждав, пока стихнет смех, Волошин продолжал:

— А вот маленький отрывок, специально мною подобранный, чтобы разъяснилась одна из загадок: откуда взялись валявшиеся на палубе карты, и музыкальные инструменты, и стоявший рядом с ними закопченный фонарь.

— «На большинстве шхун команда коротала время за покером, — прочел он. — «Теретаи» не представляла собой исключения. Едва она покинула Папеэте, как началась игра, которой суждено было длиться, пока не переведутся деньги. Лишь одно могло излечить команду от покерной лихорадки: появление на борту более искусного игрока, способного всех начисто обыграть. Во избежание бедствия моряки условились не принимать в игру посторонних, и получился небывалый «долгоиграющий» покер. Разумеется, время от времени матросы вспоминали о своих обязанностях и шли сменить своего товарища на вахте, но более сонных вахтенных я в жизни не видел. К концу плавания у руля стояли лунатики…»

— Ну, другие подробности плавания на таких шхунах в здешних краях вы сами найдете в книгах Даниельсона, — закончил Волошин. — А если у кого возникнут вопросы по «Лолите», обращайтесь ко мне, к Андрею Николаевичу, — кивнул он в мою сторону, — или к секонду, а лучше, выбрав подходящий момент, сразу к нам троим, чтобы мы могли поправить и дополнить друг друга. Заслушивать же гипотезы предлагаю на палубе, на корме, в «Клубе рассказчиков». Все рассказы будут записываться на пленку, потом конспективно стенографироваться. Желающие смогут получить текст всех новелл. Всё ясно?

— Ну чего же тут может остаться неясного, — развел руками первый помощник. — Всё продумано…

— Остается неясным лишь одно, — подхватил заведующий лабораторией биофизики Иван Андреевич Макаров.

— Что именно? — повернулся к нему Волошин.

Они всегда любят поспорить и позадирать друг друга.

— Да сущие пустяки: выяснить, куда же подевался экипаж и пассажиры злополучной «Лолиты».

— Вот этим мы и займемся, дорогой мой, — сказал Волошин, садясь на своё место.

Смех сразу стих, лица у всех стали серьезными, сосредоточенными. В кают-компании наступила задумчивая тишина.

И вдруг, заставив вздрогнуть не одного меня, попугай снова издал загадочный крик…

Если бы он мог говорить по-настоящему, а не только повторять одну и ту же таинственную фразу! Что бы он рассказал нам?

— Н-да, подобных загадочных случаев знает немало история мореплавания, — негромко сказал наш главный океанограф профессор Андрей Самсонович Суворов, оглаживая черную окладистую бороду. За неё его окрестили Черномором. Завел такую роскошную бороду Андрей Самсонович явно для солидности. На самом деле ему нет ещё и сорока, а профессором он стал в тридцать два года.

— От встреч с такими вот судами в океане, — продолжал неторопливо Суворов, — по каким-либо причинам покинутыми командой, но не затонувшими и порой, как «Лолита», шедшими даже под парусами, и возникла когда-то знаменитая легенда о «Летучем Голландце», вечно осужденном блуждать по океанам со своей грешной командой на корабле-призраке. Его появление, как считали суеверные моряки, непременно предвещало несчастье…

Тут, к общему удивлению, вдруг встал профессор Карсон, что-то говоря Володе Кушнеренко, и поспешно направился к двери.

— Профессор говорит, что у него есть любопытное добавление к легендам о «Летучем Голландце», — перевел секонд. — Забавная картинка. Он её сейчас принесет.

Англичанин тут же вернулся, неся в руке какой-то журнал. Подняв над головой и поворачиваясь, чтобы все видели, он показал нам глянцевитую фотографию. На переднем плане красочной картинки был изображен самый современный прогулочный катер обтекаемой формы с красивыми обводами. А над ним, в верхнем углу, призраком мчалось под всеми парусами старинное судно весьма зловещего вида.

— Это реклама одной американской фирмы, — пояснил секонд, с улыбкой выслушав профессора Карсона, и перевел подпись под картинкой: — «Если бы «Летучий Голландец» был из алюминия, он плавал бы до сих пор».

— Ловкачи! — с восхищением пробасил кто-то под общий смех. — Даже к старинной легенде сумели примазаться.

Довольный Карсон сел на свое место.

— Но для науки «летучие голландцы» принесли большую пользу, — продолжал профессор Суворов. — Изучая по рассказам встречавшихся с ними в разное время моряков пути их странствия в океанах, океанографам удалось узнать немало любопытного и важного о ветрах и морских течениях. В прошлом веке, например, американская шхуна «Фанни Уолстен», брошенная экипажем во время шторма, не затонула и плавала полузатопленной ещё целых три года. За это время разные корабли встречали её сорок шесть раз и отмечали место встречи на карте, так что удалось достаточно точно определить пройденный ею путь, превысивший восемь тысяч миль. А шхуна «Стар» тоже примерно за такое же время ухитрилась даже совершить полное кругосветное плавание, вернувшись к тому самому острову Мидуэй, где её покинула три года назад команда, думая, что она вот-вот потонет.

Тут, конечно, и моряки и ученые начали припоминать разные загадочные случаи из богатейшего архива Нептуна.

Первый помощник рассказал историю итальянской шхуны «Азия». Она вышла в ноябре 1885 года с грузом ценного дерева из мексиканского порта Веракрус в Геную, благополучно миновала Гибралтарский пролив, просигналив «на борту всё в порядке», вошла в Средиземное море и бесследно исчезла совсем недалеко от родных берегов.

А в январе следующего года с английского парохода заметили во время шторма в Атлантике в Лионском заливе шхуну, шедшую под всеми парусами на восток. Это оказалась «Азия». На борту её не было видно ни одного человека. На рее одной из мачт болтался труп повешенного…

Но подойти к загадочному судну помешал шторм. «Азия» скрылась вдали среди вспененных волн.

И снова она объявилась в Средиземном море, словно неведомая сила влекла её домой. Весной «Азию» выбросило на берег Сардинии, и она застряла на скалах.

Обе мачты ее были к тому времени уже сломаны, труп висельника исчез в волнах. Но в остальном на борту всё оказалось в полном порядке. На месте в рубке лежали судовой журнал, все навигационные инструменты, целы были все личные вещи матросов и груз в трюмах. Нигде никаких следов насилия или грабежа.

И лишь одного никто не мог объяснить: куда же девался экипаж «Азии», оставив болтаться повешенным на рее одного из матросов?

— Так это остается тайной и по сей день, — закончил чиф и, помолчав, мрачно добавил: — А такая же была примерно шхуна, как и «Лолита», двухмачтовая. Побольше только, пожалуй, водоизмещением.

Все помолчали. Потом неожиданно подал голос Макаров и рассказал не менее, по-моему, удивительную историю «Минервы».

В середине прошлого века этот парусник вышел из порта Гамильтон на Бермудских островах с грузом на Дальний Восток.

И пропал без вести. Его занесли уже в знаменитые «Красные книги Ллойда» и помянули торжественным звоном колокола, снятого с одного погибшего корабля и висящего в лондонской конторе этой старинной фирмы именно для того, чтобы печальным ударом в него оповещать, что такое-то судно с данного момента считается погибшим…

И вдруг через несколько лет «Минерва» под всеми парусами вошла в родной порт Гамильтон! Можете представить, с какой радостью все кинулись в гавань встречать её.

Но парусник, не сбавляя хода, врезался в берег и начал тонуть, застряв на рифах.

Когда поднялись на его палубу, на нём не нашли ни единого человека. Корабль оказался совершенно пуст, в трюмах никакого груза.

Последняя запись в судовом журнале, найденном в каюте капитана, была сделана больше года назад, в Индийском океане. Она оказалась совершенно будничной и неинтересной, не сообщала решительно ни о каких происшествиях.

— Так что до сих пор остается тайной, что же случилось с экипажем «Минервы», — закончил Иван Андреевич. — Но в родной порт она всё-таки вернулась. Притянул её Бермудский треугольник…

Мы все смотрели на Макарова с некоторым недоверием, зная, как любит он разыгрывать, сохраняя при том совершенно невинный, невозмутимый вид.

Но он сказал:

— Честное слово, не выдумал, братцы. Читал несколько лет назад заметку в журнале «Наука и жизнь», ей-богу.

— Хотя источник и не академический, но принято, — одобрил Волошин и тут же начал рассказывать обстоятельно и подробно, с дотошностью не просто очевидца, а, я бы сказал, непосредственного участника загадочных событий ставшую уже классической историю знаменитой «Марии Целесты», обнаруженной точно так же, как наша «Лолита», в полной сохранности, бодро идущей под всеми парусами — и тоже без единого человека на борту.

— Пытались разгадать тайну «Марии Целесты» такие мастера выдумки, как прославленный Конан Дойль. Он озадачил в свое время весь мир «Сообщением Хебекука Джефсона», сделанным якобы очевидцем кровавой драмы, разыгравшейся на борту корабля. Но эта тайна так ведь и осталась неразгаданной. Она до сих пор продолжает волновать воображение многих. Кстати, — добавил Сергей Сергеевич, — «Марию Целесту» тоже пытались причислить к загадкам Бермудского треугольника, хотя нашли её гораздо восточнее, у Гибралтара. Вообще, надо сказать, в этом легендарном треугольнике таких покинутых своими командами судов находили даже меньше, чем в других местах, до недавнего времени. А вот за последние пять лет покинутых суденышек между Бермудами и Багамскими островами встречали довольно много — штук тридцать.

— Ого!

— Да, но это изобилие как раз опровергает вымышленную загадочность этого района, — засмеялся Волошин. — Всё это небольшие суда, обычно прогулочные яхточки, и исчезновение людей с них объясняется, к сожалению, весьма тривиально, без всякой мистики и загадочности. Их команды, как установлено, просто стали жертвами современных пиратов, которых много развелось в тех местах. Захватив судно и всех на нем перебив, гангстеры перевозят в Соединенные Штаты под носом таможенников наркотики, условия там для этого самые подходящие и такие суденышки тоже. А потом, естественно, похищенное судно они поскорее бросают. Оно им больше не нужно, становится только уликой, опасной обузой. Иногда его топят, иногда просто бросают. Вот оно и болтается в океане. Его находят — и, конечно, падкие до сенсаций газетчики тут же поднимают шум о новой загадке Бермудского треугольника.

Дело дошло до того, рассказал Сергей Сергеевич, что береговая охрана — пограничная стража США — даже издает специальные предупреждения для владельцев яхт и прогулочных катеров, чтобы они были осторожны и осмотрительны, нанимая экипаж или просто приглашая в гости малознакомых людей. Именно таким образом, оказывается, проникают на борт облюбованного судна современные пираты, а не идут в открытую на абордаж, как в старину.

Конечно, раздались голоса:

— Может, и на «Лолиту» пираты напали?

— Зачем она им понадобилась в открытом океане?

— Просто пограбить.

— Ну да! Тогда почему деньги и все вещи целы?

— И груз тоже.

— Нет, тут грабежом не пахнет. Я думаю другое…

— Хватит, хватит, друзья! — поспешил остановить разгорающийся спор Волошин. — Потерпим до завтра. Пока не станем зря тратить время на споры.

Час в самом деле был уже поздний. Все поспешно начали вставать и, переговариваясь, покинули кают-компанию. Однако по каютам расходиться не торопились. Всех невольно тянуло на корму. Кучками и поодиночке останавливались там и, закурив кто трубку, кто сигарету, задумчиво, молча или негромко переговариваясь, зачарованно смотрели на раскачивающиеся огоньки идущей на буксире шхуны.

Условия необычного конкурса были дважды объявлены по спикеру — внутрикорабельной связи. Её динамики установлены всюду и никогда не выключаются, чтобы каждый услышал в случае необходимости сигнал тревоги или вызов к начальству, если потребуется, где бы он ни находился в любое время дня и ночи.

Днем в библиотеке возникла очередь желающих подробнее ознакомиться с нашим актом. Вполне возможно, многие захотят принять участие в конкурсе, народ на «Богатыре» весьма любознательный и с фантазией.

Сергей Сергеевич несколько раз в течение дня уединялся с начальником метеослужбы профессором Андрияном Петровичем Луниным и о чём-то с ним совещался.

Лунин под стать Волошину, тоже большой оригинал и выдумщик. Выглядит он величественно и живописно: уже немолодой, ему под шестьдесят, рослый, плечистый, обветренное и загорелое до черноты лицо под шапкой совершенно седых волос.

Несмотря на начинающуюся полноту, в движениях Андриян Петрович быстр и по-юношески порывист.

«Небесный кудесник», как его все называют даже в глаза с легкой руки Волошина, весел, остроумен, и прогнозы погоды на ближайшие сутки, какими начинает он ежедневные «оперативки», доставляют всем наслаждение и задают хороший тон для работы на целый день. Лунин много постранствовал по свету, дрейфовал и на плавучей станции в Арктике, дважды зимовал в Антарктиде.

Так что я с большим нетерпением ожидал, что же он расскажет нам вечером.

Да и у всех любопытство нарастало, особенно после того, как Волошин за обедом встал и объявил весело:

— Первый приз предлагается такой: бюст барона Мюнхгаузена, покрытый прекрасным, особенно издали, металлом, имитирующим золото, с приложением полного собрания правдивейших сочинений прославленного путешественника. Нет возражений?

— Нет! — дружно ответил хор веселых голосов.

Общее томление несколько разрядила очередная океанографическая станция, начатая вскоре после обеда. Хотя маршрут нам пришлось несколько изменить, буксируя «Лолиту» к месту встречи с катером, ученые решили не терять времени зря.

Пока они колдовали с приборами, послали шлюпку, чтобы сменить вахтенных на «Лолите». Вместе с ними отправился и секонд. Мы видели, как он, надев легководолазный костюм, нырял вокруг шхуны, видимо, осматривая её корпус, а матросы следили, чтобы поблизости не появились акулы.

— Обнаружил что-нибудь любопытное? — спросил я у Володи, когда они вернулись.

— Так, пустяки, — туманно ответил он. — Мелочь. Пойду доложу кэпу, как он решит — записывать в акт или не надо.

Пробыл секонд у капитана довольно долго, а вернувшись, молча протянул мне одну из узеньких полосок бумаги. На них было напечатано под копирку:

«На форштевне шхуны обнаружены три зазубрины глубиной от семи до двенадцати миллиметров — одна на уровне ватерлинии и две ниже её. В самой глубокой зазубрине (12 мм), расположенной на ватерлинии, застряли обрывки капроновой, видимо рыболовной, сети болтающиеся по обеим сторонам форштевня».

— Велел подклеить в акт, — сказал Володя.

— Но чего такие пустяки в акт записывать? — удивился я. — Подумаешь, три зазубрины. Они же всё время среди атолловых рифов плавают, немудрено днище оцарапать. И рыбачьих сетей в каждом атолле наверняка немало понаставлено.

— Приказано вклеить. А приказы, как тебе известно, обсуждению не подлежат, — сказал Володя и отправился в библиотеку — подклеивать вставку в отчет.

Всё необычно быстро поужинали и поспешили на корму, занимать места под вертолетной палубой, где обычно устраивают киносеансы. Сегодня, по-моему, тут оказались решительно все, кроме стоявших вахту. Ни один захватывающий детектив не собирал столько зрителей. Все места были заняты — и на спардеке, и на трапах, и у поручней. Заполнили даже «галерку» — вертолетную площадку.

В тропиках, вблизи экватора, вечер наступает рано. Зимой уже в шестом часу темно, хотя как-то дико звучит слово «зима» по отношению к началу июля. Не первый раз плаваю уже в южном полушарии, а всё никак не привыкну, что времена года тут «наоборот» по сравнению с нашими, а жарища всегда, какая редко бывает у нас летом.

Закат угасает так быстро, словно некто на небесах поворачивает выключатель и сразу тушит свет. И вот уже над нами сияет небо, украшенное непривычным узором созвездий. Прославленный и воспетый поэтами Южный Крест едва заметен на самом краю небес, узнать его можно, лишь попривыкнув. Гораздо величественнее сиял Орион, в самом зените, на месте привычных нам с детства Большой Медведицы и Полярной звезды.

Всё было уже готово к заседанию «Клуба рассказчиков». На маленьком столике стояли микрофон, термос, видимо, заботливо наполненный охлажденным соком или лимонадом, стакан и бюст барона Мюнхгаузена со знакомым каждому с детства заносчиво задранным носом и гордо торчащей из-под треуголки забавной косичкой. Выглядел он весьма импозантно, сверкал в лучах специально наведенного на него небольшого прожектора, словно в самом деле золотой. Где его раздобыл Волошин и когда успел «позолотить»?! Поразительный всё-таки человек!

Вот, наконец, появился и он сам — торжественный, строгий, погруженный в мысли и чуточку загадочный, точно иллюзионист, собирающийся поразить нас невиданным фокусом.

Честно говоря, порой Сергей Сергеевич даже немного переигрывает, «пережимает», как говорят про актеров, но что поделаешь — не может удержаться.

Одеться он любит и умеет со вкусом, но сегодня прифрантился, даже, пожалуй, слишком: отлично сшитые, наутюженные кремовые брюки, светлая рубашка в полоску с короткими рукавами, из кармашка выглядывает уголок темно-вишневого платочка, на ногах — плетеные туфли, не иначе как из крокодиловой кожи.

Лицо у Волошина тонкое, узкое, всегда приподнятая левая бровь придает ему насмешливо-скептическое, мефистофельское выражение. Постояв некоторое время у стола, будто обдумывая что-то, Волошин повернулся к радисту Васе Дюжикову, замершему у магнитофона, установленного в стороне на другом столике, и строго спросил:

— Вы готовы?

— Так точно, Сергей Сергеевич! — вытянувшись от волнения и чувства ответственности по стойке «смирно», ответил радист.

— Ну что ж, тогда начнем, — кивнул Волошин. — Поскольку каждый из нас по опыту многочисленных собраний, отнявших, по крайней мере, четверть сознательной жизни, прекрасно знает, как трудно выманить на трибуну первого выступающего, если только он не назначен и не подготовлен заблаговременно, мы решили так и поступить. Смельчак, к счастью, нашелся, и, я думаю, независимо от качества истории, какую он нам сейчас поведает, а в том, что оно будет высоким, я ни капельки не сомневаюсь, при подведении итогов, по-моему, надо учесть и его мужество. Итак, я рад предоставить первое слово нашему дорогому и всеми уважаемому «небесному кудеснику» профессору Андрияну Петровичу Лунину.

Я угадал!

Раскланиваясь направо и налево в ответ на дружные аплодисменты, профессор Лунин прошел к столу и сел рядом с Волошиным, положив перед собой довольно пухлую пачку бумаг и каких-то карточек, неторопливо надел очки и, помедлив, начал читать:

— «Капитан Луис Френэ проснулся глубокой ночью от треска за стеной каюты. Раскалывалось небо или только его голова? Вечером крепко выпили по случаю удачной покупки большой партии копры и расставания с пассажирами. Среди них оказались лихие парни, не дураки выпить и большие мастера блефовать. Перед этим весь день играли в покер, и ему с трудом удалось остаться при своих, а он-то надеялся поживиться за счет пассажиров. Придется отыгрываться на своих матросах, хотя среди них тоже есть ловкачи, зазеваешься — разденут.

Капитан с трудом оторвал голову от грязной, свалявшейся подушки, смутно увидел, как каюту озаряет призрачная вспышка молнии, сверкнувшая за окошком.

Но ни грома, ни шума дождя не было слышно. И качка почти не увеличилась. Видимо, гроза проходила стороной, шторма не будет. Беспокоиться было не о чем, и капитан снова уткнулся в подушку.

Вторично он проснулся от смутного ощущения непонятной тревоги.

Вроде бы ему послышался выстрел?

И свет в каюте стал какой-то необычный, странный. И чем-то пахло — вроде паленым или горящей серой.

Капитан повернул тяжелую голову — и всклокоченные волосы его встали дыбом.

Дешевое распятие из олова, которое он всегда держал для удачи под рукой, на столе, исчезло. Оно превратилось в лужицу расплавленного металла. Малиновое сияние, исходившее от лужицы, причудливо мешалось с голубоватыми фосфорическими вспышками молний за окном, так что освещение в каюте всё время менялось, словно в жутком цветном кошмаре…»

Признаться, я так увлекся, что с трудом заставил себя обернуться и посмотреть, как слушают Лунина. Все сидели, не сводя с рассказчика глаз, в которых мерцающими огоньками отражался свет так ловко расставленных Волошиным ламп. Такое освещение придавало рассказу Андрияна Петровича особую таинственность.

Жаль, я не могу привести его рассказ целиком, как, впрочем, и другие, — со всем богатством интонаций, мимики, жестов. Моё повествование слишком бы затянулось. Мне приходится лишь пересказывать услышанные занимательные истории по магнитофонной записи, сопровождая их некоторыми собственными впечатлениями по пометкам в блокноте, хотя, должен покаяться, я порой, увлекшись, забывал их делать.

— «Капитан сунул руку под подушку, схватил кольт, с которым не расставался даже ночью, и, не одеваясь, бросился к двери каюты, — продолжал Лунин. — Только когда он уже готовился распахнуть её, до него вдруг дошло, что посреди двери зияет большая, аккуратно вырезанная круглая дыра, и сквозь нее в каюту тоже врывается слепящее сверкание молний.

Откуда взялась дыра? Кто залезал в каюту? Кто расплавил распятие, его заветный талисман?

Его пытались ограбить во сне?!

Капитан метнулся к привинченному в углу к палубе железному ящику, заменявшему ему сейф.

Ящик оказался цел, замок не сорван. А помяли крышку у ящика давно, ещё когда он подрался с этим ворюгой Крамером.

Значит, деньги целы. Ящик не пытались взломать. Или просто не успели, он проснулся и вспугнул их.

При очередной вспышке молнии капитану показалось, будто в окошке появилось маленькое отверстие. Раньше его не было!

Капитан дождался новой вспышки молнии. Нет, ему не показалось. Отверстие было.

Он ощупал пальцами его оплавленные края. Мерзавцы! Значит, выстрел ему вовсе не почудился. Они стреляли в него через окно, хотели убить спящего. Но не попали. А потом для чего-то вырезали дурацкую дыру в дверях. Хотя понятно! Чтобы просунуть в нее руку и открыть дверь, запертую изнутри.

Но за каким чертом им понадобилось расплавлять распятие и как они это сделали?

Ладно, он проучит эту банду и отобьет у них раз и навсегда желание соваться в капитанскую каюту.

Прихватив на всякий случай, кроме револьвера, ещё острый малайский крис, висевший на стене, капитан бросился вон из каюты.

Попугай неистово закричал ему вслед, словно пытаясь предостеречь, остановить, задержать…

Луис толкнул дверь, но она оказалась запертой. Каким же образом они ухитрились тогда проникнуть в каюту? Через эту дыру? Но она слишком мала.

Дальше додумать капитан ничего не успел, потому что, выскочив на палубу, окончательно перестал что-либо соображать.

Вся палуба и океан вокруг были залиты призрачным, неземным светом. Он не вспыхивал и не затухал периодически, как блеск молнии, а сиял постоянно и так ярко, что всё вокруг было отчетливо видно, как днем. Холодным, мертвенным светом сияли, словно рождественская елка, сверху донизу мачты, реи и парус шхуны. Казалось, они пылают холодным огнем, который потрескивал, словно подожженная сухая трава.

Луис Френэ давно плавал в тропиках и знал, что это величественное сияние называется огнями святого Эльма. Моряки не боялись его и даже видели в нём доброе предзнаменование. По старой морской легенде огни эти были некогда впервые зажжены святым Эльмом ради спасения одного моряка, сброшенного сильным порывом ветра с марсовой площадки фок-мачты. Падая в море, несчастный успел обратиться к святому Эльму с мольбой о помощи. И тот выхватил его из бушующих волн и перенес обратно на палубу корабля, успевшего отплыть довольно далеко. А в ознаменование совершенного чуда святой заставил засиять праздничным светом весь такелаж парусника, дабы товарищи спасенного восславили господа.

Но никогда ещё в жизни Френэ не видел, чтобы огни святого Эльма полыхали с такой неистовой силой.

Тут он заметил на баке горящий фонарь и немного успокоился. Возле фонаря валялись на палубе карты, гитара, аккордеон. Эти привычные вещи успокаивали. Значит, ребята, как обычно, коротали ночку за покером и горланили песни. Куда же они попрятались? Испугались грозы? Даже лампу не погасили. И почему поставлены не все паруса, а один грот? Ну, он им покажет!

— Эй вы! Все наверх! — заорал капитан.

Никто не вылез на палубу и даже не откликнулся. Только вроде откуда-то издалека, из тьмы, окружившей ярко освещенную огнями святого Эльма шхуну и потому казавшейся особенно густой и непроглядной, донесся чей-то крик. Или это ему показалось?

Одна из молний словно ударила не сверху, с неба, а вырвалась из воды, на миг выросла чудовищным деревом с пылающей кроной.

Между тем шхуну так резко качнуло, что капитан еле устоял на ногах.

— Кто на руле? — завопил он. — Заснул, что ли?

Опять ему никто не ответил.

Зарычав от ярости, зажав в одной руке револьвер, а другой размахивая кривым малайским кинжалом, капитан бросился на шканцы.

У штурвала никого не оказалось. Он беспомощно вращался из стороны в сторону, заставляя «Лолиту» метаться по воле ветра и волн.

Луис Френэ отшвырнул кинжал, шагнул к штурвалу и протянул руку, чтобы остановить его…

И вдруг чуть не упал, споткнувшись о чье-то распростертое на палубе тело.

Капитан нагнулся и узнал рулевого Науру.

— Так и есть, упился, негодяй! — закричал капитан, хватая его за плечи и начиная трясти, словно тряпичную куклу. Голова и руки у Науру в самом деле безжизненно мотались, как у куклы. И капитан вдруг понял, что рулевой вовсе не пьян, а мертв.

Убит? Но нет крови, не видно никакой раны — ни от ножа, ни от пули. Просто мертв — и от него вроде тоже пахнет серой, как в капитанской каюте…»

Тут Волошин не выдержал и, немножко откинувшись назад, чтобы не мешать рассказчику, за его спиной потер от удовольствия руки. В самом деле, рассказ получился отличным. Все заслушались.

А профессор Лунин, подбадриваемый общим вниманием, читал всё выразительнее и увлеченнее:

— «Ничего не понимающий капитан оттолкнул труп рулевого с такой силой, что тот перевалился через невысокий фальшборт и с громким всплеском исчез в волнах.

А Луис бросился к шлюпке и увидел, что её нет на месте. Жалобно позвякивая, болтались тали^*["61], но шлюпки не было.

Значит, они бежали, бросив его одного?

Капитан заметался по палубе, выкрикивая проклятия, окликая матросов:

— Жан! Тулифау! Тан-Хотаури!

Никто не ответил ему, только из каюты донесся крик перепуганного попугая.

Сомнений не было. Он остался один на шхуне. Все удрали, бросив его.

Но почему? Что случилось, пока он спал? Пытались его убить и ограбить, а когда не удалось, удрали, спасаясь от капитанского гнева?

Гроза уходила к востоку, но огни святого Эльма пылали на мачтах всё так же ярко.

И вдруг капитану показалось, будто из тьмы за кормой снова донесся крик.

Он прислушался.

Да, кто-то кричит, зовет его. И не один голос, а несколько. И, похоже, это голоса его матросов. Вот голос Тулифау. А это, несомненно, кричит корабельный кок Жан.

Схватив мегафон, капитан Френэ завопил во всю глотку:

— Эге-й! Где вы? Что случилось?

Прислушался, приложив мегафон к уху, словно слуховую трубу.

— Плывите сюда, кэп! — донеслось из тьмы. — Прыгайте в воду, плывите скорее к нам!

— Что случилось?! — снова рявкнул Луис в мегафон и опять приставил его к уху.

— Прыгайте скорее за борт. На шхуне дьявол, Манао Тупапау. Он гонялся за нами и убил Науру!

Дьявол? Манао Тупапау?!

Луис Френэ начал озираться по сторонам. Так вот отчего воняло серой и так ярко пылали огни святого Эльма! Конечно, дело нечисто, как он сразу не понял!

И, видно, дьявол оказался силен, если от его появления даже расплавилось святое распятие!

Швырнув за борт бесполезный против нечистой силы револьвер, он прыгнул в воду, даже не подумав о том, что труп рулевого наверняка приманил акул и они уже кружат возле «Лолиты».

Вынырнув, Луис перевел дыхание и посмотрел на удаляющуюся шхуну. Конечно, было жалко терять её. И деньги, которые только вчера вечером он пересчитывал, прежде чем запереть в железный ящик, заменявший сейф. Но ведь с дьяволом не поборешься. И спасение души дороже всего.

Как все островитяне, Френэ был отличным пловцом и быстро, легко поплыл в ту сторону, откуда доносились голоса матросов. Время от времени он сам кричал, чтобы они плыли к нему навстречу.

Темнота постепенно сгущалась, пылающая неземными огнями шхуна уходила всё дальше и дальше. Переворачиваясь на спину, чтобы передохнуть, Луис Френэ провожал её зачарованным взглядом».

Профессор Лунин замолчал и начал неторопливо складывать листочки с записями. И все молчали, переживая его рассказ, а потом дружно захлопали.

— Ну-с, начало весьма завлекательное, как мы все и ждали от такого рассказчика, как Андриян Петрович, — потирая руки, весело сказал Волошин. — Мне кажется, остальным участникам конкурса придется как следует подхлестнуть свою фантазию, чтобы оказаться достойными такого старта. Ну а теперь попросим рассказчика объяснить, что произошло на борту «Лолиты». Кто убил рулевого и заставил поспешно бежать остальную команду? Короче: кто был дьяволом? Вероятно, многие уже догадались…

— Конечно, шаровая молния, — кивнул Лунин. — Она остается во многом ещё совершенно загадочной для ученых и может порой творить поразительные вещи, которые могли бы показаться невероятными, если бы их не засвидетельствовали вполне заслуживающие доверия очевидцы. Я давно интересуюсь природой шаровой молнии и собираю все сообщения о её «проделках», какие попадаются. Позвольте в подтверждение полной вероятности моего рассказа привести несколько примеров из этой картотеки по пунктам. Способна ли шаровая молния аккуратно прожечь отверстие в дверце каюты или проделать в стекле дырку, похожую на пулевую пробоину? Цитирую: «22 июня 1914 года шаровая молния проникла на веранду гостиницы в Генеклее. Шел сильный дождь, и все окна были закрыты. Шар непонятным образом проник через верхнее стекло. В стекле осталась маленькая трещина с оплавленными краями».

А расплавить мимоходом оловянное распятие? — продолжал профессор. — Вполне, Сергей Сергеевич подтвердит. Вот случай из моей картотеки: «В 1936 году английский ученый профессор Гудлет наблюдал, как огненный клубок размером с хороший апельсин упал в бочку с водой. Вода закипела…»

— Энергия этой небольшой шаровой молнии лежит где-то в пределах между четырьмя и шестнадцатью тысячами килоджоулей, — сказал Волошин, быстро сделавший подсчет на клочке бумаги. — Точнее определить трудно из-за расплывчатости приведенных данных.

— Да, примерно к такому же выводу пришел и профессор Гудлет.

— Н-да, такой «апельсинчик» свободно мог бы расплавить не только оловянное распятие, — покачал головой Волошин.

— Думаю, примеров достаточно? — спросил Лунин, поглядывая на слушателей поверх очков. — Могу привести их ещё немало, но не стоит отнимать у вас время. Желающие могут узнать подробнее о причудах шаровой молнии и современных гипотезах, пытающихся объяснить её природу, хотя бы из научно-популярной книжки Имянитова и Тихого «За гранью закона». Она есть, как мне сказали, в судовой библиотеке.

— Возражений не будет? — спросил Волошин. — С вопросами немножко подождите. Попросим сначала Андрияна Петровича изложить нам картину событий, как он её представляет, развернувшихся на шхуне до пробуждения ошалевшего от непонятной чертовщины капитана.

— Пожалуйста, — кивнул Лунин. — Началась гроза. На мачтах шхуны вспыхнули огни святого Эльма. Моряков, как я уже говорил, они не пугают. Картежники продолжали резаться в покер, остальные члены команды наблюдали за игрой, слушая песенки.

Как вдруг в каюте капитана раздался выстрел — на самом деле сквозь дырку, пробитую в стекле, влетела шаровая молния и, расплавив по дороге распятие на столе, двинулась, подхваченная током воздуха, к двери.

Потрясенные матросы увидели, как из двери капитанской каюты, беззвучно пробив аккуратное круглое отверстие, вдруг выскочил багровый огненный шар. Покачиваясь, он полетел на корму, откуда раздался дикий вскрик рулевого, оборвавшийся на полуслове…

Матросы переглядывались и бормотали молитвы на всех известных им языках.

Шхуна начала рыскать. Что случилось с рулевым? Осторожно, подбадривая друг друга, матросы двинулись на корму.

И нашли рулевого мертвым, валяющимся на палубе возле беспорядочно вращающегося штурвала.

В воздухе отчетливо пахло серой.

Ничего не понимая, матросы в ужасе попятились. Вдруг из-за угла рубки неторопливо и бесшумно выплыла целая цепочка огненных шариков и начала надвигаться на них.

Матросы заметались по тесному закутку на корме. Куда бежать? Дорогу преграждали огненные шары. Покачиваясь в воздухе, они приближались медленно и неотвратимо. И казалось, каждый из них уже выбирал себе жертву…

— Манао Тупапау! — вскрикнул один из матросов.

— Дьявол! — подхватили другие и бросились, отталкивая друг друга, спускать шлюпку.

Они попрыгали в неё, совсем забыв о капитане. Впрочем, его душу уже наверняка давно унес дьявол, разве он появился не из капитанской каюты?

— Ну а ход дальнейших событий с момента появления капитана на опустевшей палубе я уже изложил, — закончил профессор Лунин. — Кажется, я ничего не упустил и постарался объяснить все загадки и странности, отмеченные в отчете: и признаки явно поспешного бегства с исправного судна, и происхождение отверстий в окошке и двери капитанской каюты, так же как и застывшей на подносике лепешки расплавленного олова, и почему валялся на палубе крис — малайский кинжал. Если у кого-нибудь есть вопросы, прошу.

— Есть, причем несколько, — сказал Иван Андреевич Макаров, и хитрые глазки его от предвкушаемого удовольствия совсем спрятались в щелочках под нависшими густыми бровями. — История занимательная, но в ней есть кое-какие неувязочки. Во-первых, как объяснит уважаемый Андриян Петрович то, что на палубе валялся топор «со следами, — я цитирую акт, — возможно, крови на лезвии?» — Во-вторых…

— Стоп, Иван Андреевич. Ты нарушаешь правила, — остановил его Волошин. — Мы ведь договорились вести конкурс по методу мозговой атаки. На первой стадии никаких критических замечаний. Только вопросы о том, что показалось неясным в самой гипотезе. У тебя же, Иван Андреевич, не вопросы, а критические замечания по уязвимым, с твоей точки зрения, местам в рассказанной истории. Так?

— Ну, допустим.

— Отложи их до подведения итогов конкурса. Не замечания, а вопросы у кого-нибудь есть?

— У меня, — неуверенно произнес секонд, поднимая, как примерный школьник, руку. — Только, может, тоже не вопрос, а некоторое сомнение.

— Пожалуйста. Какое? — спросил Лунин.

— Получается, на шхуне появилось сразу несколько шаровых молний. Правдоподобно ли это?

Лунин кивнул и ответил:

— Ну, это как раз довольно обычное явление. Сейчас, одну минуточку, я найду вам свидетельство из своей картотеки. — Порывшись в карточках, разложенных на столе, Андриян Петрович сказал: — Ну вот хотя бы это. — И прочел: — «Неистовая гроза застала старшего лесничего Мейля в лесу. Он спрятался в лесной избушке и вдруг увидел, как мимо него по тропинке с громким шуршанием покатился голубоватый шар. За ним другой, третий… Шары испускали искры и беззвучно лопались. За полчаса Мейль насчитал более 25 шаров».

— Так. Вы удовлетворены разъяснением профессора Лунина, Владимир Васильевич? — спросил Волошин.

— Вполне, — ответил секонд.

— Ну а валяющийся топор, открытый люк и другие мелочи — простопризнаки бесхозяйственности, царившей, судя по всему, на шхуне, — сказал Лунин, убирая очки.

«Ловко он разделался сразу с несколькими загадками», — подумал я.

— Других вопросов нет? Мне кажется, в данном случае все отлично оправдано Андрияном Петровичем, — произнес Волошин. — Тогда поблагодарим его и не станем терять времени.

Он пожал профессору Лунину руку, и тот отошел в сторонку и сел среди слушателей.

— По-моему, мы успеем заслушать до отбоя хотя бы ещё одного рассказчика, — сказал Сергей Сергеевич. — Кто жаждет?

— Я, — поднялся со своего места Геннадий Бой-Жилинский.

Он, как я уже говорил, биолог, занимается зоопсихологией и проблемами бионики. Очень талантливый, по общим отзывам, исследователь. Немножко нервный, вспыльчивый, но и отходчивый, веселый и остроумный. Геннадий сочиняет неплохие иронические песенки и сам исполняет их вечерами под гитару. От него тоже можно ждать оригинальной выдумки. Что-то он сочинил?

— Пожалуйста, Геннадий Петрович, — пригласил Волошин.

Бой-Жилинский пробирался к столику. Тощий, привыкший сутулиться, как все слишком высокие люди, он держал под мышкой большую подшивку газет и какую-то толстенную книгу, а в левой руке свернутые трубочкой бумаги. Это придавало ему довольно комичный вид, хотя держался он сосредоточенно и даже мрачновато. Волосы на голове всклокочены и растрепаны ещё больше, чем обычно. Видимо, сильно волнуется.

Но читать Геннадий начал, хоть и не поднимая головы и глуховатым, но спокойным и уверенным голосом.

И опять все сразу заинтересованно притихли.

— «У Генри Киллинга не удалась жизнь. С детства он мечтал стать капитаном. А вместо того вот уже какой год плавал коком на грязной шхуне «Лолита», сновавшей между одними и теми же надоевшими островами, вывозя с них вонючую копру.

Генри уже стукнуло тридцать два. Никаких надежд изменить неудавшуюся жизнь и выучиться на капитана или купить собственное судно уже не оставалось. Жизнь не получилась. Он всё отчетливее понимал это. Наверное, от мыслей об этом у него с каждым годом заметно ухудшался характер. Он становился всё завистливее, злее, раздражительнее. Иногда с ним происходили странные припадки: во время раздражавшего его разговора Генри вдруг бледнел, замолкал и на несколько секунд застывал, бессмысленно глядя перед собой. Или вдруг начинал совершать какие-нибудь бессмысленные движения: расстегивать и застегивать пуговицы, кружиться на одном месте. А иногда падал и на несколько минут вообще терял сознание. Потом приходил в себя и продолжал разговор, как ни в чем не бывало. У него слабела память, он становился медлительным в движениях. Готовил Генри невкусно и, ворча сквозь зубы, швырял тарелки со своей стряпней на грязный стол с таким видом, слово делал большое одолжение.

И головные боли стали донимать его последнее время всё чаще. Иногда он целыми днями молча валялся на койке в кубрике, отвернувшись к стене, или на матрасе возле камбуза. И никто не решался подойти к нему в такие «плохие дни»: пырнет, того гляди, кривым малайским кинжалом или тяпнет топором, которым он прямо на палубе, где придется, с явным наслаждением рубил головы неистово кудахтавшим курам, чтобы приготовить из них пересоленную до горечи или, наоборот, совершенно пресную похлебку…»

Я с некоторым недоумением слушал Геннадия. С чего это он сочинил уж больно мрачноватую историю? Мы привыкли, что он выступает с более веселым репертуаром.

Наверное, так подумали многие, не я один. Но даю голову на отсечение: никто и не подозревал, что это ещё цветочки…

— «С ужасной болью, от которой, казалось, вот-вот расколется голова, Генри проснулся и нынче на матрасике, брошенном прямо на палубу, в узком проходе возле рубки, — продолжал между тем Бой-Жилинский — Было рано, наверное, около пяти. Зимний рассвет только ещё занимался над притихшим океаном, и от воды тянуло бодрящей прохладой.

Кок полежал некоторое время, посасывая сигаретку и размышляя, не проваляться ли так весь день, послав и капитана, и всех на свете к черту. Потом выругался, швырнул окурок за борт, нехотя поднялся. Опять надо разжигать примус, готовить завтрак… Настроение у Генри было такое, что он разорвал бы на куски каждого, кто подвернулся бы сейчас под руку и решился ему сказать хоть словечко. Нынче был явно «плохой день».

Но никто ему не попался и никто ничего не сказал На палубе не было никого, даже вахтенного у руля. Штурвал крутился из стороны в сторону, шхуна моталась и переваливалась с волны на волну, как пьяная.

«Хороши они, сволочи, — злобно подумал Генри. — Банда ленивых жуликов. Даже на руле никто не стоит. И парус поднят только один, крышка люка не закрыта. Режутся дни и ночи напролет в карты. Будь я капитаном, у меня на судне уж был бы порядочек…»

Так, мысленно отметил я. Молодец, Гена, не забыл этих деталей и неплохо их мотивировал.

— «Крепко выругавшись, Генри направился на бак, где обычно шла бесконечная карточная игра, — глуховатым голосом продолжал, не поднимая всклокоченной головы, Бой-Жилинский. — В самом деле, тут и теперь валялись карты, а рядом с ними — аккордеон Клейна и гитара Матурати и стоял закопченный фонарь. Вот лентяи, даже не погасили его, он явно сам погас, когда кончился керосин.

Все было обычным, осточертевшим коку до тошноты. Не видно лишь никого из матросов.

Куда же они попрятались, прервав игру? Хотят разыграть его?

— Эй вы, ублюдки, вылезайте, а то станете сами готовить себе жратву! — всё более свирепея, крикнул кок.

Ему никто не ответил. Только, крепчая, посвистывал ветер в вантах, да весело журчала вода за бортом.

Сжав кулаки и бормоча проклятия, кок ринулся в капитанскую каюту, ударом ноги распахнул дверь, в которой никто вот уже второй год не удосужится заделать дыру…

В каюте никого не было. Только попугай заорал в клетке.

— Погоди, сверну я тебе шею! — погрозил ему кулаком Генри и выскочил обратно на палубу.

Он обежал всю шхуну, споткнувшись о свой крис, валявшийся почему-то на палубе, а не висевший, как обычно, на стенке возле его койки.

Они взяли без спросу его кинжал, грязные свиньи! Ну, ладно, он им покажет!

Но ничего показывать было некому. На борту, кроме него, не оказалось ни единого человека.

Кок, ошарашенно озираясь, остановился посреди пустой палубы.

Куда же все подевались? Убежали, бросив его одного? Но на чём? Ведь шлюпка на месте. Не могли же они улететь, словно птички, эти ублюдки. Или попрыгали в воду, сойдя, наконец, с ума?!

От этих загадок голова у него начинала пухнуть и совершенно разваливаться. Генри крепко сжал её руками и застонал».

Все внимательно слушали рассказ Бой-Жилинского. Заслушался даже вечный скептик Макаров, а сидевшая рядом с ним Елена Павловна, его жена, совсем по-детски приоткрыла рот.

Рядом они выглядят довольно забавно: грузный, плечистый Макаров с широким обветренным лицом и повадками добродушного медведя и Елена Павловна — худенькая, коротко остриженная, похожая на подростка в своих джинсах и пестрой клетчатой рубашке. Но при всём несходстве — и внешнем, и, пожалуй, внутреннем — они как-то удивительно подходят друг к другу.

— «Ладно, — устало подумал кок, — не станет он ломать голову над тем, куда они все подевались. Исчезли, и всё. Черти забрали их в ад, туда им и дорога. Но он, Генри, ничуть об этом не жалеет и не останется в накладе. Теперь, раз они оставили его одного, никто не помешает ему стать наконец капитаном «Лолиты».

Генри встал за штурвал и начал крутить его, громко командуя самому себе:

— Лево руля! Ещё лево! Так держать!

Ему было приятно чувствовать, как шхуна покорно слушается его и прямо танцует на волнах, хотя от такого «управления» она порой едва не перевертывалась, вставая боком к волне и ветру.

Так Генри забавлялся игрой в капитаны весь день, отрываясь от руля лишь для того, чтобы наскоро перекусить и сварить кофе. Можно было бы хлебнуть и рому из капитанских запасов, ведь теперь он, Генри, стал полновластным хозяином шхуны. Но у него даже посла нескольких рюмок начинала сразу болеть голова и мутилось сознание. Однако Генри все-таки принес из капитанской каюты бутылку рома и, давясь, сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка.

И от усталости и всех потрясений этого странного дня забылся на палубе, прямо у штурвала, пьяным, тяжелым сном.

Проснулся он глубокой ночью и не сразу понял, почему лежит не на койке, а валяется на палубе, у штурвала, крутящегося из стороны в сторону.

Он хрипло крикнул:

— Эй, ребята! Кто на вахте? Ты, Мегги?

И вдруг вспомнил, что ведь остался один на шхуне и все подевались неведомо куда.

В ужасе он вскочил, снова обшарил всю шхуну и не нашел ни единой живой души, кроме раскудахтавшихся кур, петуха, свиньи в клетках на баке и забравшегося на него с перепугу попугая в капитанской каюте.

Остановившись на корме, Генри тупо уставился на шлюпку. Куда же все подевались, если шлюпка тут, на борту?

А ветер крепчал, и лишенную управления шхуну мотало всё сильнее».

Казалось, и океан за бортом притих, слушая причудливую историю.

— «Генри встал за штурвал, но уже не чувствовал себя капитаном. Он ничего не понимал в показания компаса, картушка которого кружилась из стороны в сторону.

Генри задрал голову и с тоской посмотрел на неб усыпанное ярко сверкавшими звездами. Но их причудливый серебристый узор тоже не мог подсказать коку, возомнившему себя капитаном, в какую же сторон плыть. И грот, с треском проносившийся над голова Генри каждый раз, когда шхуна меняла курс, бросаясь из стороны в сторону, то и дело закрывал от кока звёзды. Да и сами звезды при каждом повороте шхуны начинали кружить в небе, ведя дьявольский хоровод над его головой.

И, задрав голову, глядя на пляшущие звезды, Генри завыл, как подстреленный волк. А потом кинулся лихорадочно спускать шлюпку. Он бросил в неё одеяло, спасательный круг, несколько банок консервов, анкерок с пресной водой. Потом спрыгнул в шлюпку сам и поспешно оттолкнулся от борта.

Проклятая шхуна быстро уходила во тьму, выписывая причудливые зигзаги.

Генри смотрел ей вслед, постепенно успокаиваясь. В шлюпке он чувствовал себя гораздо увереннее, чем на капитанском мостике, даже оставшись один посреди безбрежного океана…»

Геннадий замолчал и, по-прежнему не поднимая головы и ни на кого не глядя, начал с хмурым видом сверстывать бумажки в трубочку.

Все молчали — и зачарованно и озадаченно.

— Так, — протянул Волошин, глядя на рассказчика. — Любопытно… Но, позвольте, Геннадий Петрович, вы же не объяснили самого главного. Куда же подевалась команда?

— Их всех отравил кок, — зловеще объявил Геннадий и добавил ещё более мрачным тоном: — И трупы выбросил за борт. В припадке помрачения сознания. В приступе так называемого сумеречного состояния, какое бывает иногда у некоторых больных эпилепсией.

— И забыл об этом? — спросил кто-то с вертолетной площадки и недоверчиво присвистнул.

— Не верите? — Бой-Жилинский поднял над головой толстую книгу. — Я нарочно взял у судовых медиков справочник по оказанию неотложной помощи, в том числе и при острых психических заболеваниях. Вот что в нём говорится:

— «Сумеречное состояние наступает и прекращается внезапно. Внешне больные кажутся мало изменившимися, часто их деятельность остается последовательной.

При таком состоянии всеми поступками больного управляет как бы другое, иное сознание, отрешенное от действительности. При сумеречном состоянии у больного могут возникать устрашающие галлюцинации. Тогда больной, как бы защищаясь от врагов, может быть опасен для окружающих. В этом состоянии больные могут совершать тяжелые преступления: поджоги, убийства, насилия и так далее, причем на окружающих они производят впечатление сознательно действующих людей.

Сумеречные состояния длятся обычно несколько часов, реже — несколько дней и затем внезапно прекращаются, часто оканчиваясь глубоким и длительным сном. Характерной их особенностью является полная амнезия: больные абсолютно ничего не помнят из происходившего с ними…»

А кого это не убеждает, могут побеседовать с нашими медиками, — добавил Геннадий, закрывая книгу. — Видите, они не выражают никаких сомнений.

В самом деле, оба наших врача — и терапевт Егоров, и хирург Березовский — молчали. И это их молчание было красноречивее любых подтверждений.

Правда, мне показалось, что Егоров сделал какую-то пометочку на пачке сигарет, но ничего не сказал.

И все некоторое время потрясенно молчали. Потом Волошин пробормотал:

— Н-да, веселенькую историю вы нам рассказали. Вопросы будут?

Макаров, конечно, встал и, не обращая внимания на протестующие возгласы Волошина, ехидно спросил у Геннадия:

— А как же с ядом? Кок купил его заранее в аптеке — в здравом уме и трезвой памяти или тоже в момент помрачения сознания?

— Никакого яда припасать заранее и тем более покупать в аптеке ему не было нужды, — спокойно парировал Геннадий. — Кок просто приготовил на обед рыбу фугу. У японцев она считается деликатесом, но содержит яд, гораздо более сильный и смертоносный, чем синильная кислота.

— А как же тогда эту рыбу едят японцы? — спросил кто-то из дальних рядов.

— Всё дело в том, как её приготовить, — пояснил Геннадий. — В Японии это разрешают лишь немногим поварам, имеющим специальные дипломы.

— Ещё вопросы у кого-нибудь есть или все ясно? — спросил Волошин.

— У меня есть ещё несколько вопросиков, — произнес Макаров, заглядывая в блокнот.

Но Сергей Сергеевич решительно остановил его:

— Опять я чувствую, Иван Андреевич, не вопросики у тебя, а ехидные критические замечания. Ты их записал, и прекрасно. Потерпи до подведения итогов, Тогда мы их с интересом выслушаем, твои коварные «вопросики».

Макаров засопел, но молча стал запихивать блокнот в карман.

— Настоящие вопросы у кого-нибудь есть? Нет? Тогда мы можем поблагодарить Геннадия Петровича, — повернулся Волошин к Бой-Жилинскому и вдруг, прервав себя, спросил: — Позвольте, а зачем, собственно, вы притаскивали ещё газетную подшивку? Она-то вам для чего могла понадобиться?

Геннадий посмотрел на подшивку и неожиданно громко расхохотался, запрокинув взлохмаченную голову.

Только что, выслушав от него такую мрачную историю, мы смотрели на него с понятным удивлением и, пожалуй, даже некоторой тревогой.

— А с неё всё и началось, — сказал Бой-Жилинский, похлопывая по подшивке рукой. — Когда я стал придумывать, что бы такое поинтереснее рассказать, пришла мне на память забавная заметка. Читал её в прошлом году, кажется, в «Известиях». Пошел в библиотеку, полистал подшивки и действительно нашел её. А потом уже, развивая тему, сделал своего героя кока эпилептиком, страдавшим приступами помрачения сознания. Ну а поскольку могли быть вопросы, а наша строгая Ольга Петровна вырезать мне заметку не разрешила, пришлось тащить сюда всю подшивку.

— А о чём же говорится в заметке? — спросил профессор Суворов.

— Она коротенькая, могу прочитать, — усмехнулся Геннадий и, открыв подшивку на заложенной странице, начал читать:

— «Двадцативосьмилетний Иорген Кристиансен с детства мечтал быть капитаном. Но, проплавав по морям и океанам тринадцать лет, он так и остался на камбузе. И вот на днях, когда датский океанский траулер «Нордкап» укрылся от сильного шторма в шотландском порту Абердин, а команда сошла на берег, Иорген поднялся на давно манивший его капитанский мостик. Огромное судно отвалило от причала, растолкало мелкие кораблики и неровным курсом вышло в бушующее море.

Поднялась паника. «Нордкап» пытались преследовать, но неудачно. Летчики обнаружили его только через двое суток в самом центре Северного моря. Позже датская спасательная служба приняла странный сигнал: «Алло, я иду домой!» Как это ни странно, но кок и впрямь привел траулер домой — в свой родной город Эсбьерг. Тут его ждали полицейские», — закончил Геннадий под общий хохот.

— Зря, — покачал головой Волошин. — Мне кажется, в отличие от вашего злосчастного Генри, этот Йорген вполне выдержал экзамен на капитана. Как вы считаете, Аркадий Платонович?

Только тут мы заметили, что и капитан, иронически отнесшийся поначалу к затее с рассказами о том, что могло произойти на «Лолите» («плетение словес и сотрясение воздухов…»), оказывается, пришел послушать занимательные истории, сидит, правда, в сторонке, попыхивая неизменной трубочкой (их у него в каюте на специальной стойке целая коллекция).

— Вполне, — согласился Аркадий Платонович и не без ехидства добавил: — Во всяком случае, секондом бы я его взял не раздумывая, если только не сказочка вся эта история.

Тогда Геннадий всё с тем же мрачным видом поднял высоко над головой подшивку газет и повторил:

— «Известия» от 14 ноября. Желающие могут убедиться.

Забавный случай, описанный в заметке, немножко разрядил зловещее впечатление от рассказа, сочиненного Геннадием. Но всё равно слушатели уходили притихшие.

И в воздухе чувствовалось какое-то томление. Было особенно душно. Может, собиралась гроза? Тогда небо словно обрушится на океан освежающими потоками. Тугие водяные струи загремят по палубе. А кого даже они не разбудят, тех поднимет ликующий голос вахтенного радиста из всех динамиков внутрикорабельной связи, никогда не выключающихся:

— Подъем! Дождь, братки!

И мы, хватая спросонья мочалки и мыло, ринемся на палубу, чтобы не прозевать возможность принять этот единственный в своем роде, поистине какой-то вселенский, космический душ, так освежающий тело все льющейся и льющейся в щедром изобилии пресной, небесной водой.

Может, нам повезет и сегодня? Но пока было душно, томительно.

Сегодня на корме никто долго не задерживался. Бросив взгляд на огоньки, мерцавшие на мачте плывущей за нами на буксире таинственной шхуны, все расходились по каютам.

Я тоже, наверное, как и многие в этот вечер, подумал о том, каково сейчас там, на борту «Лолиты», двум морячкам, несущим вахту у руля, чтобы шхуна не рыскала.

Да и каково вообще плавать на таких шхунах? «Одинокие в ночном море» — образно называли моряков древние греки, очень точно и выразительно. А ведь на таких вот крошечных шхунах или на арабских доу, какие мы встречали в Индийском океане, отважные моряки и поныне плавают без карт, а порой и без всяких навигационных приборов — совсем так же, как во времена Васко да Гамы, Колумба и Магеллана. Поистине одинокие в ночном океане.

И ведь рации у них нет, чтобы в случае беды позвать на помощь, у многих даже нет и мотора, только рваные паруса.

А беда в океане может нагрянуть внезапно и совсем неожиданная, загадочная — вроде той, что произошла «Лолитой».

— О чём задумались, Николаич? — спросил меня незаметно подошедший Волошин.

Я поделился с ним своими мыслями.

Сергей Сергеевич понимающе кивнул, помолчал, а потом сказал:

— А вы знаете, кстати, Николаевич, поговорку, бытующую у арабских моряков, плавающих на этих самых доу: «Не считай дней месяца, которые тебя не касаются…»? Неплохо? Последуем их фатализму и пойдемте спать.

— Идите, я ещё покурю.

— Ну-ну. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Сергей Сергеевич. Может, дождичка бог пошлет?

— Хорошо бы. Но наш «небесный кудесник» не разделяет эти надежды.

Волошин ушел. А я ещё закурил, глядя на огоньки а кормой.

Пожалуй, хорошо, что матросы, несущие сейчас вахту на «Лолите», не слышали истории, сочиненной Бой-Жилинским. Им там и так наверняка не слишком уютно.

Хотя, надо признать, зловещая история эта действительно, пожалуй, объясняет все загадки, с какими мы толкнулись на борту «Лолиты».

Но и рассказ профессора Лунина тоже весьма правдоподобен, да и оригинален, пожалуй, не меньше.

Стоп! Ты уже начал раньше времени подводить итоги конкурса, одернул я себя. А впереди, может, истории ещё занимательней. Отправляйся-ка спать…

Следующий день показался томительно-бесконечным. И опять-таки не одному мне, но и многим. Все свободные от вахты слонялись по палубам в ожидании вечера или толпились на корме, задумчиво разглядывая «Лолиту».

Днем, как не имеющее собственного хода судно, она несла на передней мачте два черных шара. Они тоже её не украшали, придавая довольно зловещий вид.

Со шхуной на привязи мы не могли плыть быстро, и это заметное замедление скорости ещё больше усиливало тягучесть времени, оставшегося до вечера, когда мы наконец опять соберемся на корме, чтобы услышать новые занимательные истории.

Вдобавок ещё ученые (может, впрочем, лишь для того, чтобы скоротать время?) опять затеяли исследования. Они возились с приборами, а нам, против обыкновения, даже следить за ними и гадать, что же они выудят на сей раз из океана, сегодня не хотелось.

Вконец истомившись и не находя себе места, я заглянул в радиорубку. На «Богатыре» она размещается в трубе — фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты.

Вахтенный радист Вася Дюжиков, чтобы скоротать время, заводил песню Высоцкого о гибнущей подводной лодке, любимую всеми моряками:

Мне тоже она очень нравится, и каждый раз, как слушаю этот хриплый, постепенно затухающий до шепота голос:

у меня мурашки бегут по коже.

— Новенького ничего не слышно? — спросил я, когда Вася выключил динамик, без особой, впрочем, надежды, радисты у нас, как полагается, о всех разговорах, какие ведутся по радио, не распространяются, и никаких тайн Вася бы мне открывать не стал.

Однако на сей раз он, поколебавшись и, видимо, решив, что чужая, случайно подслушанная передача тайной считаться не может, сказал, на всякий случай оглянувшись и понизив голос:

— Буксир, что к нам идет, всё время с разными островами переговаривается. Запрашивает, не заходила ли к ним «Лолита».

— А что ему отвечают?

Но этот вопрос Вася уже как бы не расслышал, видно, сочтя ответ на него нарушением инструкций, и, помолчав, добавил, чтобы утешить меня:

— Завтра встретимся с буксиром. Они сами всё расскажут кому следует.

Да, кстати, в этот день разъяснилось, почему обычно веселый Гена Бой-Жилинский придумал такую мрачнейшую историю. Всё дело было, видимо, в том, как сообщили мне под большим секретом радисты (кто именно, я поклялся не выдавать), что Гена вот уже несколько дней почему-то не получал ответа на ежедневные радиограммы жене, кончавшиеся традиционным вопросом, — его радисты уже выстукивали машинально, не глядя в подсунутую Геной бумажку: «Ты меня ещё любишь?» (Потом выяснилось: жена не отвечала потому, что срочно выехала на неделю в командировку. Когда она сообщила ему об этом, добавив, что не только любит по-прежнему, но и целует бессчетное количество раз, Гена сразу повеселел и наверняка бы в этот момент сочинил совсем иную историю. Вот от каких мелочей порой зависят гипотезы и новеллы, которые мы создаем…)

Днем то и дело завязывались опоры о том, чья гипотеза интереснее и что же на самом деле произошло на «Лолите»?

— Ну, заслушались все вчера Жилинского, а он ведь главных загадок не объяснил: откуда взялась оловянная лепешка на столе в капитанской каюте…

— Да, и про следы взлома на денежном ящике и нактоузе вовсе забыл.

— Забудешь, когда такую историю сочинишь.

— Н-да, пожалуй, гипотеза Лунина больше похожа на правду.

— Ну, шаровые молнии, да ещё десятками, тоже каждый день не летают.

— Нет, а мне рассказ Геннадия больше понравился.

— Но ведь этого мало! Надо, чтобы он ещё и все загадки объяснял, и здравому смыслу не противоречил.

— А разве рассказ Лунина так уж неуязвим?

Тайна «Лолиты» становилась для всех прямо-таки каким-то наваждением.

За обедом мы поглядывали на Волошина, слов надеясь, что он тут же, не дожидаясь вечера, начнет рассказывать какую-нибудь увлекательную историю или хотя бы намекнет, кто будет рассказчиком сегодня и что нас ожидает. Но Сергей Сергеевич с завидным аппетитом уплетал окрошку, не замечая наших взглядов.

А тут ещё, словно чтобы нас нарочно поддразнить попугай дважды выкрикнул свою загадочную фразу. И не я один, а, конечно, многие опять подумали, глядя на него: если бы он умел говорить по-настоящему! Какую удивительную историю он бы нам поведал?!

Но попугай, польщенный общим вниманием, только раскачивался на жердочке, и посматривал на нас, склонив набок голову с пушистым пестрым хохолком и, время от времени повторял как заклинание ту фразу.

Наконец наступил вечер, повеяло прохладой. Все поспешили захватить места поудобнее. Вот появился Волошин, занял председательское место за столиком проверил, работает ли микрофон, включен ли магнитофон, потом вдруг сказал:

— Да, надо принести еще парочку стульев. Сбегайте кто-нибудь, ребята. И термоса я что-то не вижу. Сегодня нам прохладительных напитков понадобится побольше — и минимум два стакана.

Что он задумал?

Принесли стулья, стаканы и термос. Сергей Сергеевич встал и объявил:

— Итак, очередное конкурсное заседание позвольте считать открытым. Изъявившие желание соревноваться сегодня провели маленькое предварительное заседай чтобы согласовать порядок выступлений. Первому изложить свою версию о том, что произошло на борту «Лолиты», доверено мне.

Так, интересно!

Но, прежде чем Сергей Сергеевич начал рассказ, не читая его, кстати, по бумажке, а сочиняя прямо у нас на глазах, вдруг поднялся неугомонный Иван Андреевич Макаров и сказал:

— Одну минуточку. Прежде чем вы начнете, Сергей Сергеевич, прошу слова для внеочередного важного сообщения. Оно может оказать влияние на ту гипотезу, какую вы намереваетесь изложить.

— Ах так? — поднял брови Волошин. — Ну что же, пожалуйста. Я думаю, возражений не будет?

— Должен сообщить, что, с целью проверки возможности высказанной вчера Геннадием Петровичем Бой-Жилинским гипотезы об отравлении команды «Лолиты» рехнувшимся коком, я поручил одному из лаборантов делать анализ остатков пищи, которые, как указано в акте, были взяты с тарелок, обнаруженных на шхуне, и хранятся на всякий случай в судовом холодильнике, — неторопливо, с томительной обстоятельностью начал Макаров. И, сделав ещё длинную паузу, объявил: — Так вот, никакого яда органического происхождения, вроде содержащегося в рыбе фугу, при анализе не обнаружено…

— Опять, Иван Андреевич… — попытался прервать его Волошин. Но Макаров остановил его властным взмахом громадной ладони.

— Однако анализ показал, — упрямо продолжал и, — что в остатках пищи, несомненно, присутствует мышьяк, хотя и в небольшой дозе.

Сказав это, Макаров преспокойно сел.

Все начали возбужденно перешептываться. Ещё бы! Час от часу не легче! Если в пищу оказался подмешан мышьяк, значит, на шхуне в самом деле произошло отделение.

Кого? Кем? И куда подевались трупы отравленных? Почему убежали с «Лолиты» оставшиеся в живых?

Я отыскал взглядом Геннадия Бой-Жилинского. Он явно был поражен сообщением Макарова не меньше других. Я думаю! Ведь, сочиняя свою историю, он ещё ничего не знал о результатах анализа — и вдруг совершенно неожиданно для себя попал в точку!

Тут я заметил, что сидевшая рядом с Макаровым о жена Елена Павловна что-то торопливо пишет в блокнотике, улыбаясь и заслоняя страничку от мужа.

Видимо, у неё есть какое-то возражение Ивану Андреевичу. Любопытно!

Шум постепенно стихал. Все усаживались поудобнее и выжидающе смотрели на Волошина.

Нелегко ему овладеть вниманием аудитории после ошарашивающего заявления Макарова, подумал я. Наверное, Иван Андреевич нарочно выбрал момент, чтобы подкузьмить друга.

Но Сергей Сергеевич начал говорить, и я понял, что всё ещё, видно, недооценивают его способностей и плохо его знают.

— Должен с большим огорчением заметить, что про капитана шхуны «Лолита» Луиса Френэ тут распускали порочащие его, но совершенно не соответствующие действительности слухи, будто он был пьяницей и драчуном, державшим в страхе всю команду. Это совершенно неверно. Капитан Френэ никакого спиртного, кроме грога, в рот не брал и был человеком набожным, даже немножко мистиком. Он никогда не садился за стол и не ложился спать, не прочитав молитвы. И молитвенник постоянно лежал у него на столе — рядом с куском расплавленного и застывшего в виде лепешки причудливой формы олова.

Когда-то это был оловянный кубок, капитан в нём любил готовить грог. И однажды, поздно вечером, поставив кубок с водой для грога на спиртовку, Френэ уснул.

Проснулся он оттого, что его обожгла капелька раскаленного металла. Он вскочил и увидел, что кубок расплавился, металл стек на жестяную тарелку, а спиртовка охвачена огнем. Капитан едва успел набросить на нее одеяло и погасить пламя.

Он лишился кубка, но тот, вовремя разбудив его, спас ему не только судно, но и жизнь. Ведь ещё минута — и вспыхнул бы стол, пламя охватило всю каюту. А нет ничего страшнее пожара на корабле.

С тех пор лепешку олова, в которую превратился кубок, суеверный капитан считал талисманом и никогда не расставался с нею, всегда держал на столе, и всем удивлявшимся этому рассказывал, как слиток спас ему жизнь и судно и как до сих пор постоянно продолжает приносить удачу.

Разве не чудесный талисман подсказал капитану проснуться и выйти на палубу в ту ночь, когда рулевой заснул и шхуна едва не напоролась на риф? Каким-то чудом капитан в последний момент сумел вывернуть руль. Камни не пропороли днища, только оставили на нем три глубокие зазубрины…

Было интересно наблюдать за слушателями именно в такие моменты, когда рассказчик по-своему рисовал образы героев и давал новое, порой совсем иное толкование интригующим всех загадкам. По лицам ученых и моряков было видно, что Волошину это удается весьма успешно.

И, чувствуя это, он продолжал, всё больше вдохновляясь и увлекаясь сам:

— И разве не талисман спас Френэ, когда ночью списанный за пьянство матрос выстрелил с причала прямо в иллюминатор капитанской каюты? Френэ сидел за столом, машинально поглаживая слиток олова, как другие перебирают четки, — и пуля пролетела в каком-то сантиметре от его головы! Разве это не чудо? А тот случай, когда другой матрос пытался взломать сейф, считая, будто капитан обсчитал его? Разве не талисман привел Френэ в каюту как раз вовремя, чтобы задержать грабителя? И не талисман ли помешал безбожному Гансу Вернеке выломать компас из нактоуза, чтобы досадить капитану?

Надо признать, врагов у капитана Френэ, к сожалению, было немало, потому что в деловых вопросах набожность отнюдь не мешала ему при малейшей возможности ловко подставить ножку конкуренту и облапошить его, крепко обнимая при этом, — продолжал неторопливо Волошин, глядя поверх наших голов во тьму за кормой, где покачивались огоньки на мачте «Лолиты». Он словно читал по их танцу историю того, что произошло на борту таинственной шхуны. И такая уверенность звучала в его голосе, точно он в самом деле был очевидцем невероятных событий, о которых рассказывал. — Вот и в этот тихий вечер капитан любовно пересчитал деньги, вырученные за продажу втридорога контрабандного рома доверчивым островитянам, ещё раз прикинул и порадовался, как дешево удалось выторговать большую партию превосходной копры, и ласково, умиленно погладил свой верный талисман. Потом он аккуратно стянул пухлую пачку денег резиночкой, спрятал их в железный ящик и запер его.

Перед сном, как было строго заведено у педантичного капитана, Френэ обошел судно, чтобы лично удостовериться, всё ли в порядке. Пассажиров осталось уже немного, и они давно спали на расстеленных прямо на палубе панданусовых циновках. Вахтенный стоял у руля.

Правда, на баке, как всегда, резались в карты, а один из матросов пытался подыгрывать на гитаре коку, подбиравшему модную мелодию на аккордеоне.

Капитан Френэ не одобрял азартных игр, как, впрочем, и всех остальных грехов. Но, хорошо понимая, что исправить грешников бессилен и сам всемогущий господь, он мирился с ними. К тому же среди картежников находился и старший помощник капитана, опытный моряк Джек Пурген, на него Френэ мог положиться как на самого себя…

— Я не понимаю, чем вызван смех среди части слушателей? — прервал рассказ Сергей Сергеевич, с напускной строгостью осматриваясь по сторонам. — Им кажется смешной фамилия отважного моряка? Довожу до их сведения, что она происходит от английского слова «риге» — чистейший, непорочный. Или эти весельчаки считают, будто «пурген» лишь название известного слабительного, так же как «наполеон» только пирожное?

От такого замечания веселье, разумеется, лишь усилилось.

Невозмутимо выждав, пока смех стихнет, Сергей Сергеевич продолжал:

— Итак, убедившись, что на борту всё в порядке и судно можно спокойно оставить на попечение Джека Пургена, азартность которого наверняка заставит его провести за картами всю ночь напролет, капитан отправился спать. Но перед этим он приказал поднять хотя бы один парус, грот, чтобы старенький мотор получил подмогу и удалось бы сэкономить горючее. А остальные паруса можно поберечь, спешить некуда.

У себя в каюте капитан собственноручно, не желая беспокоить кока, развел в стакане сухое молоко, не спеша, со смаком выпил его, так же неторопливо, со вкусом помолился, разделся и лег на койку.

Да, кстати, — снова прервал рассказ Волошин, словно нарочно испытывая наше терпение. — Я обязан опровергнуть и злостные слухи, которые тут прошлым вечером распускали относительно корабельного кока. Звали его вовсе не Генри, а Билли, и он вовсе не был ни злобным меланхоликом, ни тем более сумасшедшим. Наоборот, Билли отличался веселым нравом и прекрасно готовил. Его любила вся команда. И если некоторые матросы и грозили порой выбросить Билли за борт, то, конечно, в шутку: когда им становилось уж совсем невмоготу пиликанье кока на аккордеоне, купленном недавно в Папеэте. К сожалению, в открытом море, на маленькой шхуне, любителю музыки, только начинающему ещё учиться играть на аккордеоне, негде уединиться, так что Билли поневоле занимался этим на палубе, терзая с слух товарищей. Но это был, пожалуй, единственный его недостаток, и все его ему прощали.

Пожалуй, Волошин опять переигрывает, подумал я. Слишком затянул характеристики своих героев, хотя они и любопытны. Но пора бы ему уже подойти к сути объяснить нам, что же, по его мнению, произошло на Лолите».

— Итак, помолившись, капитан Френэ спокойно заснул, как невинный младенец в колыбельке, — продолжал между тем Сергей Сергеевич. — Проснулся он оттого, что его тряс за плечо верный Джек Пурген.

— Вставайте, хозяин!

Только глянув на его перекошенное лицо, капитан вскочил. Он сразу понял: произошло нечто ужасное. Мало было на свете вещей, способных напугать Джека Пургена. Но сейчас лицо старого моряка было мертвенно-серым.

— Что случилось? — вскрикнул Френэ.

— Скорее на палубу, кэп! Увидите сами.

Не одеваясь, в одних трусах, капитан выскочил вслед помощником на палубу.

Ночь была безмятежно и ласково тихой. Легкий ветерок едва надувал парус, негромко, убаюкивающе журчала вода за бортом. Над океаном висела огромная луна, проложив к горизонту серебристую дорожку. Моряки издавна ласково называют её «дорогой к счастью».

Капитан Френэ не мог понять, чем напугала Джека мирная, привычная картина ночного тропического океана отдыхающего от дневного зноя.

Но тут он увидел, что вся команда, побросав карты и забыв о песенках, столпилась у штирборта и молча, зачарованно смотрит вдаль.

А там, примерно в двух кабельтовых^*["62] от «Лолиты», как машинально прикинул Френэ, параллельным курсом шла какая-то шхуна. На её палубе стояла коптящая керосиновая лампа и возле, как недавно и на «Лолите» кружком сидели матросы и резались в карты. На «Лолиту» они не обращали никакого внимания, словно и не видели её.

На шхуне приветливо мерцали ходовые огни: рубиновый на клотике фок-мачты, где были подняты все паруса, белый и гакабортный на корме. Светился мирным сиянием и один из иллюминаторов рубки.

Чем пристальнее всматривался капитан Френэ в шхуну, тем всё более знакомой казалась она ему. Бинокля у него в руках не оказалось. Но зрение у Френэ было ястребиное.

— Да это же «Марица»! — радостно воскликнул он.

Все матросы посмотрели на него с каким-то странным выражением. А Джек Пурген зловеще произнес:

— Вот именно, кэп.

И все они снова молча уставились на плывущую бок о бок с «Лолитой» шхуну.

И только тут дошел до капитана Френэ весь ужас того, что он видит. И он вдруг почувствовал, как его спина холодеет от страха.

Конечно, это была «Марица». Но откуда она взялась тут, рядом с ними? Ведь она покинула Папеэте на три дня раньше «Лолиты». И направилась совсем в другую сторону, на запад — к берегам Новой Каледонии. С тех пор минуло уже девять дней. «Марица» должна сейчас находиться, по крайней мере, где-то за тысячу миль к западу отсюда.

Почему же она плывет рядом с «Лолитой»?

И тут вторая, совершенно загадочная и непонятна странность вдруг бросилась в глаза капитану Френ. Море вокруг «Лолиты» было тихим, словно безмятежно спящим. А «Марица» переваливалась с волны на волну, вспарывая их форштевнем. Её отделяло от «Лолиты» не более двух кабельтовых. Но там, где она плыла, ветер был заметно сильнее. Он туго надувал паруса «Марицы». Волна вокруг неведомо как оказавшейся здесь шхуны была не меньше трех баллов. «Марица» словно несла с собой частицу неизвестно откуда взявшегося шторма.

Как опытный рассказчик, Волошин постепенно менял тон рассказа. Он становился более нервным, отрывистым. И всё большее напряжение овладевало слушателями, это было заметно по их лицам.

— Этого капитан Френэ никак постигнуть не мог. Да и никто из матросов ничего не понимал, хотя они и давно плавали по Великому океану и повидали немало всякого.

Объяснение могло быть одно: они видели чудо. Причем чудо пугающее, зловещее, страшное. Оно явно предвещало несчастье!

Кто-то всхлипнул. Кто-то испуганно вскрикнул… И все, не сговариваясь, рухнули на колени и начали горячо молиться сразу и Пресвятой Деве, и всем древним полинезийским богам.

Капитан Френэ молился пламеннее всех, потому что уж он-то понял, за что преследует их ужасное видение. Ведь перед самым отплытием «Марицы» в дальний рейс он ловко обманул её капитана, простака Дюрана, продав ему за настоящий фальшивый жемчуг. Френэ как раз рассчитывал, что Дюран уходит в далекий рейс и вернется не скоро. А может, даст бог, и вовсе не вернется, ведь в дальних плаваниях всякое бывает…

Но он вернулся, и очень скоро! И боже, как необычно!

Если бы матросы знали о проделке своего капитана, они бы сейчас, не колеблясь, швырнули Френэ за борт. Ведь в душе они оставались по-прежнему язычниками и с удовольствием бы принесли его в очистительную жертву разгневанным небесам.

К счастью, они, кажется, ничего не знают. Хотя и поглядывают на капитана косо. Ведь прежние его грешки они не забыли и не любят своего святошу-капитана.

А от Пресвятой Девы ведь ничего не скроешь! Она-то прекрасно знает о грехе Френэ, недаром и явила ему зловещее зрелище шхуны обманутого им Дюрана, идущей наперегонки с «Лолитой» под надутыми свежим ветром парусами по всё крепчающей волне, когда на самом деле океан вокруг тих, не шелохнется!

И капитан Френэ молил Пресвятую Деву все горячее, всё неистовее, почти распластавшись ниц на грязной палубе. Он клялся в душе никогда более не грешить ни в большом, ни в малом.

И молитву его услышала Пресвятая Дева.

С невыразимым облегчением капитан Френэ вдруг увидел, как, подхваченная дувшим лишь в её паруса загадочным ветром, «Марица» понеслась вперед всё быстрее и начала заметно обгонять «Лолиту».

Вот уже она почти скрылась из глаз…

Они еще оставались на коленях. Но уже начали переглядываться и обмениваться восторженными возгласами о подробностях только что пережитого удивительного чуда.

И вдруг у всех невольно вырвался крик ужаса.

Совсем уже было скрывшаяся вдали «Марица» неожиданно резко развернулась и понеслась под всеми парусами прямо на «Лолиту».

Некогда было пытаться понять, каким образом вдруг так внезапно мог переменить направление ветер, мчавший «Марину» к «Лолите», вокруг которой море непонятным образом оставалось по-прежнему совершенно спокойным!

Это было чудо, теперь не оставалось ни малейших сомнений, — и чудо ужасное!

Разгоравшиеся и затухавшие там и тут огоньки сигарет и отблеск ламп в глазах слушателей придавали какую-то особую, волнующую атмосферу рассказываемой необычной истории.

А в темноте за кормой, словно подтверждая её, кивали и подмигивали, раскачиваясь на мачте, тревожные огоньки «Лолиты»…

— С дикими криками матросы бросились спускать шлюпку, чтобы успеть отплыть подальше от «Лолиты», пока не покарали её небеса, столкнув со стремительно приближающейся «Марицей».

— Постойте, подождите меня, я только сбегаю в каюту, возьму деньги! — закричал капитан Френэ. — Я сейчас.

— Будь ты проклят! И твои вонючие деньги тоже! — отвечали ему.

Один из матросов, малаец, даже замахнулся на Френэ крисом. Но верный Джек Пурген выбил кривой кинжал у него из рук и ещё раз спас своего капитана.

— Прыгайте в шлюпку, а то уйдем без вас! — кричали им снизу матросы.

— Его и стоит оставить на борту, а то он потопит своими грехами и шлюпку.

— Верно, отваливай!

В последнюю минуту капитан Френэ успел прыгнуть в шлюпку, прямо на головы осыпавших его проклятьями матросов.

— Греби, греби, ребята! — кричал сидевший на руле Джек, испуганно оглядываясь назад.

Они успели отплыть достаточно далеко от своей проклятой небесами шхуны. Остановились на миг, чтобы посмотреть, как «Марица» врежется в неё.

И стали очевидцами ещё одного чуда.

«Марица» врезалась в «Лолиту», но без малейшего шума и треска. И пронзила её насквозь. Прошла сквозь их шхуну, как разрезает подогретый нож кусок тающего масла…

Это было чудесное видение, ниспосланное небесами, призрачное судно! Теперь не оставалось ни у кого малейших сомнений. Они стали свидетелями чуда!

Совершенно потрясенные, они смотрели, как «Марица» под всеми парусами уносится вдаль, подмигивая им ходовыми огнями. На её палубе матросы, как ни в чём не бывало,по-прежнему играли в карты. Мирно светился иллюминатор рубки.

Они провожали взглядами призрачную «Марицу», пока её огоньки окончательно не скрылись в ночи, не растаяли в лунном сиянии.

Их привела немножко в себя волна, вдруг качнувшая шлюпку. Поднимался ветер, словно принесенный сюда «Марицей».

Капитан Френэ оглянулся и всплеснул руками.

И все оглянулись и увидели: пока они ужасались непонятным, загадочным чудом, их собственную шхуну уже унесло далеко от шлюпки! Ведь они в дикой панике и спешке забыли спустить парус…

И только тут до капитана Френэ дошло, что и он в спешке оставил в каюте заветный талисман! Неудивительно, что небо покарало его.

Надо во что бы то ни стало вернуть талисман и вместе с ним удачу!

А ветер всё крепчал, гоня от них прочь родную «Лолиту».

— Греби, греби, ребята! — неистово завопил капитан Френэ.

Гребцов не нужно было подгонять. Весла так и трещали у них в руках.

Но разве могла тяжелая шлюпка догнать шхуну с поднятым парусом?

И вскоре «Лолита» скрылась вдали, тоже растаяла, как видение, в лунном сиянии.

А они остались, затерянные в океане, без пищи и пресной воды, в старой рассохшейся шлюпке…

Волошин замолчал, неторопливо налил из термоса в сразу запотевший стакан ледяного лимонада и начал пить маленькими глотками.

Все помолчали, потом Макаров сказал:

— Мы материалисты и в чудеса не верим. Ждем объяснений, Сергей Сергеевич.

Волошин пожал плечами и невозмутимо ответил:

— Я думал, разгадка окажется понятной каждому, кто ещё не забыл хотя бы школьный курс физики. Разумеется, никакой мистики. Их напугал самый обыкновенный мираж, классическая фата-моргана.

Слушатели негодующе зашумели:

— Ничего себе обыкновенный!

— Разве такие миражи бывают?

— Вы, по обыкновению, чуть-чуть приукрасили, Сергей Сергеевич, это нечестно!

— Ну зачем упрекать нашего общего друга так грубо, — насмешливо сказал Макаров. — Лучше выразиться о его неблаговидном поступке словами весьма вежливой восточной пословицы: «Он рассказал больше, чем видел и знал».

— Да уж, дал волю своей фантазии!

А Сергей Сергеевич невозмутимо прихлебывал лимонад, выжидая, когда остряки исчерпают запасы шуточек и настанет тишина.

— Как вам должно быть известно из школьного курса физики, — наставительно начал он, — миражи возникают оттого, что слои атмосферы имеют различную плотность и поэтому по-разному преломляют световые лучи. Возникающие из-за этого миражи бывают порой совершенно поразительны и распространяются на сотни и даже тысячи километров. Это вам может подтвердить профессор Суворов или любой из его коллег-метеорологов. Я не стану утомлять вас многими примерами. Приведу лишь один, имеющий самое непосредственное отношение к рассказанной мною истории. Описал его известный исследователь миражей Бедиге.

И, открыв лежавший перед ним какой-то журнал, Сергей Сергеевич начал читать:

— «В ночь на 27 марта 1898 года среди Тихого океана экипаж бременского судна «Матадор» (капитан Геркнес) был немало напуган замечательной фатой-морганой. Прямо на «Матадор» неслось судно не в опрокинутом виде, как часто бывает в подобных отражениях, а совершенно прямо, стоя на своем киле, отчего иллюзия получалась полная. В седьмую склянку ночи — иначе за полчаса до полуночи — вахтенный заметил на подветренной стороне, приблизительно в двух милях, большое парусное судно, борющееся со штормом. Это обстоятельство особенно привлекло внимание экипажа «Матадора», так как океан кругом на огромном пространстве был совершенно спокоен и гладок как зеркало. Между тем неизвестное судно, очевидно, напрягало все силы в борьбе с разыгравшейся стихией.

Несмотря на то, что вокруг «Матадора» был полный штиль, капитан Геркнес, опасаясь, что неизвестное судно, как он потом выразился, может «принести с собою ветер», распорядился немедленно зарифить все паруса. Матросы, не будучи в силах уяснить разыгравшееся на их глазах «сверхъестественное зрелище», столпились на палубе с бледными лицами в боязливом ожидании какой-нибудь страшной развязки.

Между тем «призрачный» корабль внезапно переменил курс и очутился прямо перед бушпритом «Матадора». Все схватились друг за друга в ожидании неизбежного, по-видимому, столкновения. Некоторые матросы пытались броситься за борт. Но вот загадочное судно опять меняет курс и в кабельтове расстояния пересекает путь «Матадору».

В то время как оно на парусах и с натянутыми как струны снастями улетало в южном направлении, унося с собою волны и ветер, на «Матадоре» увидели, что яркий свет в капитанской каюте на корме, видневшийся все время сквозь два иллюминатора, внезапно потух, а через минуту исчезло и таинственное судно».

— Прошу обратить внимание на эту подробность с внезапно потухшим светом, — прервав чтение, сказал Сергей Сергеевич, — оно имеет важное значение. — И продолжал читать: — «Дело разъяснилось в порту Колатеа Буэна (Чили). Тождественность отраженного судна была установлена, когда капитан Геркнес познакомился с рапортом капитана одного датского судна, заходившего сюда за три недели до прихода «Матадора». По словам рапорта, в ночь на 27 марта, около полуночи, во время сильного шторма в капитанской каюте произошел взрыв лампы, причем старший шмурман получил сильные ожоги.

Итак, обе даты совпали, а из дальнейших справок выяснилось, что мираж несомненно был отражением именно этого датского судна. Из карты за март было установлено, что в описываемое время в той части океана, где оно находилось, действительно разразился сильный шторм. Ученых давно занимает вопрос: как далеко может вообще передаваться воздушное отражение? Когда сличили время и градусы долготы двух судов, оказалось, что расстояние между ними во время появления миража равнялось 930 милям, то есть примерно 1700 километрам…»

Закрыв журнал, Сергей Сергеевич сказал:

— Как видите, мне почти ничего не пришлось домысливать к этому поразительному, но совершенно достоверному случаю — разве только разработать характеры героев, чтобы они повели себя в такой ситуации соответственно моему замыслу. А научную основу я нашел готовенькой, листая вчера в библиотеке всё тот же журнал «Наука и жизнь», который так любит наш уважаемый Иван Андреевич, в номере первом за 1965 год, в статье известного знатока миражей профессора Бернштейна. Она очень интересна, советую познакомиться с нею каждому.

— Н-да, — протянул Макаров, почесывая затылок, — хотя источник, по выражению самого Сергея Сергеевича, и «не академический», придется, пожалуй, эту невероятную историю принять.

Однако вид у Ивана Андреевича при этом был хитрющий, а смирение явно напускным. И вдобавок он тут же, ухмыляясь, начал что-то записывать в блокнот.

— Так. Ну что же, друзья мои, вопросов, кажется, ни у кого ко мне, как я и ожидал, нет и мы можем перейти к следующей истории, — потирая руки, объявил Сергей Сергеевич. — Принять участие в конкурсе захотел наш дорогой гость профессор Дэвид Карсон. Ему мы и предоставим слово. Точнее, не совсем ему. Чтобы не затягивать времени и не заставлять вас выслушивать его захватывающую историю дважды, сначала по-английски, потом на русском, профессор заранее дал Владимиру Васильевичу Кушнеренко перевести свой рассказ. Тут, правда, возникла новая сложность. Следующим рассказчиком, которого, я думаю, мы тоже успеем выслушать сегодня, записался Владимир Васильевич. Поскольку рассказать подряд две истории ему будет затруднительно, мы попросили прочитать перевод рассказа профессора Карсона нашего уважаемого чифа. Прошу вас, Алексей Алексеевич!

Первый помощник у нас заправляет судовой самодеятельностью и сам выступает как неплохой чтец. Он направился к столу уверенной походкой артиста, привыкшего выходить на сцену и раскланиваться на аплодисменты зрителей.

— Прошу также пожаловать сюда, разумеется, и автора, профессора Карсона, — пригласил Волошин, — и вас, Владимир Васильевич, чтобы переводить вопросы, если они возникнут, как и ответы на них и возможные дополнения профессора.

Теперь понятно, зачем сегодня понадобилось столько стульев. Профессор Карсон заметно волновался. Он то протирал очки, то приглаживал коротко остриженные седеющие волосы.

Секонд за спиной профессора потянул Волошина за рукав и начал ему что-то нашептывать.

Сергей Сергеевич выслушал, кивнул и сказал:

— Наш уважаемый полиглот Владимир Васильевич просит предупредить, что привык больше иметь дело с техническими и главным образом морскими текстами, а не с художественной прозой. Поэтому он заранее просит прощения и у нас, и у профессора Карсона за неудачные выражения в переводе. В них повинен лишь он, переводчик, но никак не уважаемый автор рассказа. Что же, учтем и, я думаю, простим?

Сергей Сергеевич кивнул чифу, и тот начал читать громким, хорошо поставленным голосом:

— «Шхуна «Лолита» плыла по спокойному и сверкающему, как зеркало, океану. Стоял почти полный штиль. Паруса убрали. Деловито пофыркивал глушителем старенький мотор. Рейс уже близился к концу. Все предвкушали скорое возвращение в кабаки Папеэте.

На баке, как обычно, шла игра в покер, продолжавшаяся при свете лампы всю ночь. Игроки так увлеклись, что даже не потушили её с восходом солнца, не заметили, как она погасла сама, когда выгорел весь керосин.

Вокруг игроков собрались немногие пассажиры, оставшиеся на борту шхуны, давая, как водится, советы. Капитан, наигрывая на гитаре, горланил таитянскую песню «Пуааторо Хеллабы», и все хором подпевали:

«Нет, мой мальчик, сегодня ты плохо поработал и потому не получишь ничего вкусного на ужин, самое большее — банку говядины. Но если нынче ночью ты сделаешь меня счастливой, возможно, получишь на завтрак что-нибудь повкуснее…»

Им подыгрывал на аккордеоне суперкарго и подтягивал рулевой, время от времени лениво поворачивая штурвал, когда шхуна начинала рыскать.

Так они плыли не спеша по пустынному океану, как вдруг произошло нечто совершенно непонятное. И притом так быстро, что никто не успел опомниться.

Внезапно сразу в нескольких местах, на баке и корме, с обоих бортов через невысокий фальшборт перелезли и вскочили на палубу люди в блестящих черных костюмах, плотно облегавших тело, и в масках аквалангистов, закрывавших их лица. Каждый держал в руках короткоствольный автомат.

— Встать! — властно приказал на английском языке один из так внезапно появившихся из морских глубин незнакомцев. — Всем выстроиться лицом к морю по левому борту! Руки положить на шею! Быстро!

И чтобы подкрепить приказ и показать, что оружие у него не отсырело за время пребывания под водой, он дал длинную очередь над головами окончательно перетрусивших матросов.

Тем временем один аквалангист, оттолкнув автоматом рулевого, сам встал к штурвалу, а два других ринулись обшаривать каюты и кубрик.

Ни капитан, ни матросы, стоя лицом к пустынному морю с поднятыми руками, ничего не могли понять. Аквалангистов они видели немало, но в таких зловещих черных костюмах и с автоматами ещё ни разу.

И откуда они могли взяться в открытом океане, вдали от берегов?»

Я украдкой бросил взгляд на лица слушателей. Все они выражали напряженный интерес. В самом деле, нам рассказывали нечто совсем непохожее на те истории, что мы слышали раньше. Молодец Карсон!

— «Автоматчики, осмотрев каюты и кубрик, вернулись и доложили:

— Внизу никого нет, сэр! — продолжал громко читать чиф. — Все здесь.

Старший с властным голосом кивнул и поднял руку.

Капитан шхуны, стоявший к нему спиной, не видел этого. Но, как и все, он вдруг услышал: где-то совсем рядом заплескалась вода, словно к «Лолите» подходило какое-то судно. Откуда оно взялось?

Капитан оглянулся.

— Не оборачиваться! — рявкнул командир, наводя на него автомат.

Капитан снова поспешно отвернулся. Но все же успел заметить, как у самого борта шхуны поднялась из воды черная рубка подводной лодки.

Так вот откуда взялись таинственные аквалангисты! Но кто они? И что им надо? Капитан терялся в догадках.

Между тем за его спиной по сходням, переброшенным с подводной лодки не борт «Лолиты», перешел плечистый человек с обветренным лицом. Хотя комбинезон защитного цвета скрывал его мундир и знаки различия, по всей его манере держаться чувствовалось, как он привык к тому, чтобы его приказы выполнялись незамедлительно и беспрекословно.

— Отлично, ребята! — сказал он, глянув на часы. — Вы уложились даже на две минуты раньше. Теперь приступайте ко второму этапу операции.

— Есть, сэр! — небрежно козырнул старший аквалангист и скомандовал: — Всему экипажу шхуны: внимание! На-лево! И, не опуская рук, быстро, бегом по одному, на подводную лодку — марш!

Капитан Френэ хотел возразить, но ему сунули под нос ствол автомата, и он молча вместе со своими матросами потрусил к сходням.

Когда все они перешли на подводную лодку и скрылись в её недрах, командир в защитном комбинезоне и старший аквалангист посмотрели друг на друга и расхохотались. Смех командиров негромко подхватили и все аквалангисты.

— Вольно, ребята! — спохватившись, скомандовал старший. — Если кто ухитрился сохранить под водой незамоченной сигарету, может в награду закурить ее.

Командир достал из кармана комбинезона пачку сигарет и зажигалку, закурил сам, угостил старшего аквалангиста и жестом показал, чтобы тот передал сигареты и зажигалку остальным. Все с удовольствием закурили.

Командиры отошли в сторонку.

— Все-таки жаль бедняг, — сказал, засмеявшись, начальник в защитном костюме. — Натерпятся страху у нас в гостях…

— А потом, когда мы высадим их на необитаемом атолле? — весело подхватил второй.

Они снова посмеялись, потом старший командир сказал:

— Ничего, ведомство у нас богатое, щедрое, и я думаю, сумма, какую мы им вручим на прощание, их утешит. На эти деньги шкипер вполне сможет приобрести ещё одну такую же грязную посудину. Тем более что и эта у него наверняка уцелеет. Прогноз погоды на ближайшую неделю хороший, штормов не ожидается. А за её местонахождением каждый день станут следить наши ребята с воздуха. Потом сообщим, где её искать.

— А если на неё раньше кто-нибудь наткнется в океане? Представляю, как вытянутся у них рожи, когда они не найдут на исправной шхуне ни одного человека.

— Да особенно если среди пассажиров лайнера, который её обнаружит, окажется какой-нибудь газетчик, — засмеялся старший командир. — Какие заголовки замелькают в газетах! «В Тихом океане обнаружена покинутая экипажем шхуна!» — «Кто разгадает тайну «Лолиты»? Еще одна волнующая загадка океана! Спешите совершить кругосветный круиз на борту нашего комфортабельного лайнера! Вы встретитесь с Загадочным и Неизвестным!»

Бросив окурок за борт, он сказал:

— Ну, не станем терять времени. Постараемся для этого газетчика оставить больше непонятных и озадачивающих примет поспешного бегства команды с исправной шхуны. Спустить и вывалить за борт шлюпку. В каютах и кубрике никаких документов, одежды и личных вещей не трогать. Пусть всё останется, как есть, так будет загадочней. Пошлите кого-нибудь в одну из кают, и пусть он там отыщет листочек бумаги и напишет на нём какую-нибудь фразу, оборвав её на половине. Ну, что-нибудь в таком духе: «Дорогая женушка…»

Посмотрев на грязную палубу и покачав головой, командир продолжал:

— Принесите-ка и бросьте посреди палубы топор, он должен найтись где-нибудь на камбузе. Палуба у них вся в пятнах, так что топор должен произвести впечатление…

Он командовал, а остальные, посмеиваясь, быстро выполняли его приказания. Сдвинули в сторону крышку трюма, отлили из бочки в ведро немного спирта и с гримасами сожаления выплеснули его за борт.

— Пусть кажется, будто часть спирта вылакали, перепились и, возможно, взбунтовались.

На обеденном столе, где стояли две тарелки с недоеденной бурдой, поставили зеркало и возле него положили бритву, чтобы создать впечатление, будто кто-то так торопился покинуть судно, что даже не успел добриться.

— Ударьте-ка несколько раз топором по нактоузу, Джон, чтобы казалось, словно его пытались выломать на скорую руку! Так, отлично. А вы вырежьте здесь, в двери, круглое отверстие, так, с бейсбольный мяч. Надеюсь, кинжал у вас не затупился, а?

В каюте капитана тем же топором сделали несколько заметных вмятин на денежном ящике.

Осматривая шхуну, командир остановил задумчивый взгляд на стопке оловянных тарелок в ящике возле камбуза на корме.

В глазах командира промелькнул озорной блеск.

— Слушайте, старшина! — окликнул он. — Прикажите кому-нибудь принести с лодки паяльную лампу, да побыстрее.

— Слушаюсь, сэр!

Послав одного из аквалангистов выполнять приказание, старшина подошел к командиру и, не удержавшись, просил:

— А для чего она нужна, сэр?

— Я придумал кое-что, способное окончательно озадачить любого, кто обнаружит эту покинутую командой шхуну, — засмеялся командир. — Сейчас мы расплавим одну из тарелок, выльем металл на подносик, который я видел на столе в капитанской каюте. Держу пари на сто долларов, сам Шерлок Холмс не догадался бы, обнаружив подносик с пластиной застывшего олова, что могла бы означать такая чертовщина».

Как ловко профессор Карсон разделывается со всеми загадками. Щелкает их, как орехи! Пожалуй, ни одной не останется.

Эта мысль промелькнула не только у меня, у многих, судя по улыбкам, какими обменивались довольные слушатели.

— «Аквалангист, принесший паяльную лампу, зажег её, быстро расплавил оловянную тарелку и вылил металл на принесенный из каюты капитана подносик, поставленный в ящик с песком. Подождав, когда расплавленное олово затвердело в виде лепешки неправильной формы, командир сам отнес подносик в капитанскую каюту и поставил на стол рядом с лежавшими на нем золотыми часами. Полюбовавшись на этот в самом деле загадочный «натюрморт», он засмеялся, покачал головой и вышел на палубу.

— Посмотрите, что я нашел в одной из кают, сэр! доложил ему один из аквалангистов.

Командир обрадовался:

— О, малайский крис! Чудесно. Бросьте его тоже где-нибудь на палубу, как и топор. Хотя стоп! Отрубите им сначала голову одной из этих раскудахтавшихся кур и как следует побрызгайте кровью по палубе. И с лезвия криса кровь не стирайте!

— А куда девать курицу, сэр?

— Бросьте её за борт.

— А может, возьмем её с собой, сэр?

Командир засмеялся:

— Захотелось свеженькой курятины, надоели консервы? Но разве одной курицей накормишь всю команду, парень? Или ты предлагаешь зажарить её и разыграть в лотерею?

— Ха-ха…

— Но можно взять и остальных кур, сэр. И свинью. Всё равно они тут передохнут с голоду.

— Нет, их надо оставить, — покачал головой командир. — Иначе покажется, будто их успели захватить с собой члены команды, покидая «Лолиту».

— Слушаюсь, сэр.

Окинув критическим взглядом залитую куриной кровью палубу, командир поправил валявшийся возле мачты крис.

— Ну как, старшина? — спросил он.

— Ей-богу, даже я готов поверить: тут была зверская потасовка, сэр, — засмеялся тот.

— Да, кажется, загадок мы оставляем немало. Так, теперь для довершения картины прикажите-ка поднять один парус, скажем, грот. Это будет совсем непонятно и поможет старушке уплыть подальше. Ну, всё. Будем уходить. Собирайте людей.

Командир перешел на подводную лодку. Следом за ним по команде быстро, рысцой, придерживая автоматы, покинули «Лолиту» аквалангисты в черных прорезиненных костюмах и один за другим скрылись в люке.

Сходни убрали. Командир с высоты рубки бросил последний взгляд на «Лолиту», усмехнулся, достал из кобуры автоматический пистолет и выстрелил в иллюминатор капитанской каюты. Затем он скрылся в люке.

Подводная лодка начала быстро погружаться. С легким всплеском вода сомкнулась над ней — и океан опять стал безмятежно-спокойным.

И «Лолита» продолжала неторопливо плыть под парусом, хотя на борту не осталось ни одного человека».

Все так притихли, что отчетливо стал слышен мягкий шелест убегающей воды за кормой.

Чиф сделал длинную паузу, чтобы дать нам возможность оценить оригинальность рассказа, потом взял листочек бумаги и прочитал:

— «Объяснение. Эту шутку проделали с командой «Лолиты» для отработки внезапных нападений на вражеские суда бойцы особого отряда легких водолазов, существующих сейчас в составе военно-морских сил всех имеющих флоты стран. В Соединенных Штатах их называют «ластоногими» и любят всячески расписывать их подвиги».

По лицам слушателей было видно, что остроумная выдумка профессора Карсона всем понравилась.

— Здорово! — громко пробасил кто-то на вертолетной площадке, над нашими головами.

— Значит, они их как бы выкрали с «Лолиты» в шутку, чтобы потом высадить на каком-нибудь острове? — спросил дед — старший механик.

Секонд перевел Карсону его вопрос и затем ответ профессора:

— Да. Они дадут им приличную сумму денег в виде, так сказать, компенсации за испуг и причиненные убытки и вышлют за ними на остров какое-нибудь судно. Но не сразу, а дав возможность любителям сенсаций сочинить несколько историй в духе тех, какие рассказывают о Бермудском треугольнике: будто команду шхуны похитили инопланетные гости на летающей тарелке.

— Ничего себе шуточка, — сказал дед, покачав головой, и спросил: — Владимир Васильевич, если профессор знает таитянский язык, может, он скажет нам, наконец, о чём всё твердит попугай? Может, он просто повторяет: «Попка-дурак»?

Секонд перевел просьбу профессору Карсону и ответил:

— Нет, профессор, к сожалению, не знает полинезийского языка.

— А как же песня, которую он привел в своем рассказе? — удивился дед.

Переговорив с рассмеявшимся профессором, секонд пояснил:

— Профессор просто однажды слышал эту песню на Таити, ему её перевели. Песня ему понравилась, он записал её и вставил в свой рассказ. Но перевести, что выкрикивает попугай, он, к сожалению, не может, хотя и его самого весьма интригует это.

— Будут ещё вопросы? — спросил Волошин. — Думаю, нет. Надо признать, наш уважаемый гость так тщательно продумал свою в высшей степени оригинальную версию и так ловко построил увлекательный рассказ, что даже известный критикан и скептик Иван Андреевич Макаров не найдет, к чему бы придраться. Как, Иван Андреевич, а?

Макаров с подчеркнуто обескураженным видом развел руками. В самом деле, на сей раз он, кажется, не сделал ни одной пометки в блокноте.

При виде красноречивого жеста Макарова профессор Карсон, которому Володя громким шепотом переводил слова Волошина, так и засиял от удовольствия.

— Значит, какому флоту принадлежала подводная лодка с «ластоногими» пловцами, так и осталось неизвестным? — улыбаясь, спросил Волошин у Карсона.

Профессор развел руками.

— На английском языке говорят во многих странах, — перевел Володя его ответ.

— Ясно, — засмеялся Сергей Сергеевич. — Ну что же, надо признать, рассказ, который мы только что с таким вниманием выслушали, продуман весьма тонко. Пожалуй, это единственная гипотеза, объясняющая действительно все загадки. Против неё просто невозможно выдвинуть никаких возражений, в том-то и штука. О чём бы мы ни спросили: «А как вы объясните эту загадку?» — профессор Карсон всегда может ответить, будто её нарочно подстроили «ластоногие» шутники.

Выждав с невозмутимым видом, когда смех утихнет, Волошин добавил:

— Я думаю, все мы должны быть весьма благодарны профессору Карсону за блестящую выдумку.

Все захлопали. Побагровевший от смущения Карсон встал, начал неумело раскланиваться и поспешил сесть где-то в сторонке, среди слушателей. За ним последовал и чиф.

За столиком остались Сергей Сергеевич и секонд.

Волошин посмотрел на него и сказал:

— Ну что же, Владимир Васильевич, очередь за вами. Прошу.

— Я буду краток, — сказал секонд, доставая из кармана несколько смятых листочков бумаги и нервно разглаживая их. — Я не литератор, больше привык докладные писать. Прошу учесть.

— Ладно, ладно, бросьте нас запугивать, — подбодрил его Волошин. — Послушаем вашу «докладную».

— «Парусно-моторная шхуна «Лолита» возвращалась в Папеэте из очередного рейса к островам архипелага Россиян и Мангарева, — осипшим от волнения голосом начал секонд. — Мотор у неё был старый, давно не ремонтировался, тянул плохо. Ветер свежел. Чтобы помочь мотору, поставили грот, и шхуна ходко бежала, курсом галфвинд правого галса^*["63]. Правда, небрежная постановка лишь одного паруса заставляла шхуну рыскать, но это никого особенно не беспокоило. Порядка на «Лолите» всегда было мало. Только рулевому приходилось чаще, выравнивая курс, повертывать штурвал босой ногой. Он, как обычно, лежал на обеденном столе, скучая и завидуя товарищам, игравшим в карты на баке.

Тут же, развлекая их, капитан Френэ пиликал на аккордеоне, а суперкарго бренчал на гитаре. Настроение у всех было отличное. Им удалось выгодно купить большую партию копры, подработать на доставке пассажиров. И скоро они будут дома, в Папеэте. Оставалось лишь забежать на острова Дюк-оф-Глостер, куда капитан обещал привезти несколько бочонков контрабандного спирта. Они тоже предвещали хорошую прибыль.

За обедом капитан расщедрился до того, что разрешил отлить спирта из одного бочонка, и все изрядно выпили. Крышку люка кормового трюма даже не удосужились закрыть. Все знали, что капитан ругаться не станет. А приоткрытая крышка люка, вполне возможно, наведет его на мысль, что неплохо бы выпить ещё.

Из своего закутка, заменявшего камбуз, выглянул заспанный кок. Выбросил за борт мусор и с ведром в руках подошел к игрокам. Некоторое время он наблюдал за игрой, давая от зависти насмешливые советы, потом лениво направился было к себе на камбуз готовить обед, как вдруг остановился и воскликнул:

— Ей, ребята, кажется бог послал нам кальмара! Попал в чьи-то сети, порвал их, да застрял и теперь плывет к нам. Надо подцепить его багром. Я приготовлю вам роскошный ужин, а то осточертела тушенка.

Никто из игроков в карты не обратил внимание на его слова. Капитан Френэ, не отрываясь от аккордеона, сказал:

— Неплохая мысль. Возьми багор и подцепи его. Тушеный кальмар — это неплохо.

— Да он плывет в стороне, не дотянуться.

— Скажи Джону, чтобы выключил мотор и подвернул к нему.

Кок подошел к рулевому и сказал:

— Видишь, там, правее, плывет кальмар, запутавшийся в сети. Выключи мотор, подверни к нему, а я подцеплю его багром. Будет знатный ужин.

Рулевой остановил мотор, лениво переложил штурвал. Кок с багром в руках направился на нос, чтобы подцепить посланную небесами неожиданную добычу.

И вдруг, швырнув багор в воду, он кинулся бежать на корму с диким криком:

— Левее! Бери скорее левее!

Игроки вскочили, побросав и карты, и гитару, и аккордеон.

— Что случилось? — заорал капитан, бросаясь к штирборту.

И тут же отшатнулся и тоже бросился бежать на корму, выкрикивая на бегу:

— Идиот! Какой кальмар, это же мина! Лево руля!

Но было уже поздно.

Запутавшаяся в обрывке капроновых рыбачьих сетей черная рогатая мина, принятая коком за кальмара, неуклонно приближалась к форштевню шхуны. Видимо, она где-то застряла в сети, но рыбаки сумели вовремя заметить её, обрезать кусок сети и спастись от рогатой смерти.

Теперь она угрожала «Лолите».

Капитан сам навалился на штурвал. Но было поздно.

Правда, ему все-таки удалось в последний момент отвернуть шхуну так, что мина не ударилась о форштевень, а лишь легонько коснулась его.

Взрыва не последовало.

Но он мог произойти в любую минуту, потому что обрывок сети зацепился за форштевень шхуны, на котором частые столкновения с рифами оставили три глубокие зазубрины.

Любая волна, ударив чуть посильнее, могла бы стукнуть мину о борт «Лолиты» — и тогда шхуну разнесло бы в клочья.

Это было ясно всем. И все, не сговариваясь, кинулись спускать шлюпку, попрыгали в неё и навалились на весла».

Тут я вдруг с изумлением заметил, что капитан, как и вчера, незаметно присоединился к слушателям, и присел опять в сторонке, и даже делает какие-то пометки в записной книжке, с явным неодобрением покачивая головой. Какие неувязки подметил он в рассказе второго штурмана? Какие-то ошибки в тонкостях сложной морской службы? Интересно!

— «Они хотели отойти на всякий случай на безопасное расстояние, но недалеко, — продолжал Володя. — Ведь шхуна всё продолжает отвертывать влево. Вполне возможно, волна отцепит от форштевня сеть с застрявшей в ней миной. Взрыва не произойдет. Мина скользнет вдоль борта шхуны — и они спокойно вернутся на «Лолиту». Так ведь вполне может случиться…

Казалось, бог услышал их мольбы. Им крупно повезло. Так и вышло, как они надеялись.

Да не совсем так…

Они увидели, как обрывок сети с застрявшей миной действительно легким всплеском волны оторвало от борта шхуны.

Все радостно заорали.

Но тут же смолкли, увидев, что рогатую смерть теперь несет ветром и течением прямо на шлюпку!

— Греби, ребята! Греби! Навались! — закричал капитан, сидевший на руле.

В несколько гребков они отошли на безопасное расстояние. Медленно покачиваясь на волнах, мина проплыла мимо».

Вот так «докладная», подумал я, наблюдая, с каким вниманием слушают все Володю. Может, поначалу его рассказ и был несколько суховат, слегка перегружен морскими терминами. Но постепенно он захватывал слушателей нервным, напряженным драматизмом, и притом не надуманным, а вполне реальным.

— «Все облегченно вздохнули, начали переговариваться, подшучивая друг над другом.

Как вдруг суперкарго воскликнул:

— Смотрите, а шхуна?!

Они увидели, что «Лолита», о которой все забыли, спасаясь от мины, уже ушла довольно далеко. До неё было не меньше трех кабельтовых. Ветер свежел, и шла она теперь ходко полным курсом фордевинд^*["64].

Все они были опытными моряками и хорошо понимали: догнать «Лолиту» на тяжелой, с широкими обводами самодельной шлюпке немыслимо.

Им оставалось лишь молча провожать шхуну взглядами, оставшись в океане без пищи и пресной воды».

Кончив читать, секонд сложил листочки, нервно сунул их в карман и, не поднимая от смущения головы, глуховато сказал:

— Ну, всякие мелочи вроде топора и кинжала, валяющихся на грязной палубе, незакрытой крышки люка, дырок в иллюминаторе и двери каюты, остатков еды в грязных тарелках, повреждений нактоуза и следов взлома денежного ящика — это, по-моему, как уже отмечалось, просто признаки разгильдяйства и недисциплинированности, явно царивших на шхуне. Что касается доказательств моей гипотезы, то напомню: при осмотре форштевня шхуны в акваланге я обнаружил, как указано в акте, три довольно глубокие зазубрины, полученные, видимо, при нередких в здешних водах столкновениях с рифами. Причем в самой глубокой зазубрине, расположенной на ватерлинии, застряли обрывки капроновой сети, болтающиеся по обеим сторонам форштевня. Ну а относительно того, что в рыбачьи сети могут запутываться мины, сошлюсь на собственный опыт. Мне довелось проводить несколько операций по обезвреживанию таких мин.

— Где? На Балтике? — вдруг нарушил наступившее молчание капитан, разжигая погасшую трубку.

— На Балтике, — ответил секонд.

— Вы когда там служили?

— В пятьдесят пятом — пятьдесят шестом, Аркадий Платонович.

Капитан удовлетворенно кивнул.

— Ну что же, поблагодарим Владимира Васильевича за интересный рассказ и закроем заседание, — сказал, вставая, Волошин. — И, похоже, оно было последним. Завтра мы, видимо, встретимся с буксиром, передадим ему «Лолиту» с её загадками, и можно будет подводить итоги конкурса. А сейчас: спокойной ночи! Час уже поздний.

— Да, давно пора играть отбой, — поддержал капитан и, покачав головой, добавил: — Задурили вы нас всех своей выдумкой, Сергей Сергеевич.

Он встал и приказал, надевая фуражку:

— Всем немедленно по каютам! Чтобы завтра не ползали, как сонные осенние мухи.

Все стали расходиться. А я всё-таки задержался, чтобы выкурить на корме последнюю сигаретку, любуясь огоньками «Лолиты», плавно раскачивающимися над темной водой.

Что же на ней все-таки произошло? После выслушанных нами историй загадка покинутой шхуны не разъяснилась, а стала ещё томительней.

Какому из пяти рассказов отдать предпочтение? И какой из них ближе к истине?

Оригинальны и занимательны они все. Даже история, рассказанная секондом, пожалуй, не уступит другим, хотя не было в ней ни сумасшедших коков, ни шаровых молний и миражей, ни «ластоногих» диверсантов, внезапно выныривающих посреди океана.

Но и в ней была неожиданная выдумка. И, кроме того, привлекала она действительным, ненадуманным драматизмом. Бывает, простая житейская история порой захватывает и увлекает сильнее красочной сказочки, придуманной опытным рассказчиком.

А вот Волошин схитрил. Раскопал такую занимательную историю, что ему действительно почти ничего не пришлось к ней прибавлять, только по-новому наметил характер капитана-святоши. Словчил Сергей Сергеевич!

И вдруг я понял, почему он так поступил: даже его богатое воображение никак не могло представить, что же произошло на «Лолите».

И тут, словно дух, которого я вызвал этими мыслями, как заклинанием, Сергей Сергеевич подошел ко мне и спросил:

— О чем опять философствуете на корме, Николаевич? Похоже, тут вас осеняют самые мудрые мысли.

— На сей раз я думал о вас, Сергей Сергеевич. О том, что вы словчили, отделались занимательной сказочкой, а сами, конечно, в неё ни на миг не поверили. И кажется, я понял почему.

— Почему?

— Потому что для вас оказались слишком непонятны и во многом противоречивы странности, обнаруженные на шхуне. Ваша логика ученого никак не может связать их воедино. И поэтому даже ваша прославленная фантазия спасовала. Конечно, рассказанная вами история занимательна. И вы ловко мотивировали и появление дырки в иллюминаторе, и следы взлома нактоуза и сейфа, и появление на палубе криса, выбитого из руки матроса-малайца в последний момент. Даже о зазубринах на днище шхуны вы не забыли, как все остальные рассказчики, кроме Володи, именно вокруг них построившего свою историю. И с кубком, расплавившимся и превратившимся в талисман суеверного святоши, тоже неплохо придумано. А вот о простых, но тоже загадочных вещах вы забыли. Почему не закрыта крышка люка? Ваш Френэ не допустил бы такого беспорядка. И зачем валялся на палубе топор, на лезвии которого вы же сами при осмотре «Лолиты» обнаружили якобы пятна крови? Не вяжется он, к сожалению, с миражем. Слишком земной топорик. И хоть морских терминов вставили вы в свою историю для убедительности с избытком: тут и кабельтов, и клотик, и гакабортный белый огонь — всё равно остается она сказочкой, вы же сами прекрасно знаете.

Волошин помолчал и вдруг ответил, тихонько засмеявшись:

— Пожалуй, вы правы, Николаевич. — И это тоже было необычным для него. — Признаюсь честно, я действительно озадачен и даже слегка растерян. Никак не могу понять, что же произошло на проклятой шхуне. И это меня бесит. Вот и отделался подвернувшейся сказочкой. Ведь если вдуматься, этот наш конкурс вовсе не был только забавой, развлечением, — добавил он. — Он заставляет задуматься о весьма серьезных вещах, я бы даже сказал — о философских проблемах: о трудностях человеческого познания. Вот загадка — и, оказывается, она допускает несколько одинаково достоверных и убедительных гипотез для своего объяснения. Какую из них выбрать? Сколько раз приходится сталкиваться с такой мучительной проблемой каждому исследователю. Ведь любое научное исследование — в сущности детектив. И ученому приходится вести настоящее расследование, чтобы докопаться до истины. Конечно, все гипотезы в данном случае кажутся одинаково достоверными потому, что мы многого не знаем. Справедливой окажется лишь одна — и скорее всего какая-то совсем новая, другая гипотеза, о ней мы даже не подозреваем. Но чтобы найти её, надо провести дополнительные, уточняющие исследования. А нередко, как и в этой истории с «Лолитой», у нас попросту нет такой возможности. И никакой эксперимент не проведешь для проверки гипотез. Как же установить истину? А настоящему ученому задача эта уже не дает покоя, ноет как незаживающая рана, как заноза в душе. Для меня это уже не забава, Николаевич.

Потом он задумчиво сказал:

— Помните, мы философствовали вчера об отважных моряках, так же, как и во времена Магеллана и древних греков, странствующих на своих утлых доу — «одинокие в ночном море»? Так вот, есть у них ещё одна поучительная пословица.

— Какая?

— «Нет чертей, кроме тех, которые выдуманы».

— Вы хотите сказать, загадка «Лолиты» гораздо проще тех занимательных историй, что мы услышали?

— Вероятно.

— И вы в самом деле не можете всерьез, а не ради оригинальности даже предположить, что же на ней произошло?

— Вряд ли мы когда-нибудь это узнаем, — вздохнул он.

Насколько я его знаю, Сергей Сергеевич, хотя и любит немножко похвастать своей эрудицией, действительно много знает, умеет хорошо мыслить и ошибается редко. Но, как показали дальнейшие события, на сей раз он, к счастью, ошибся…

На следующий день, около полудня, мы увидели спешивший нам навстречу небольшой буксирный катер. На его носу красовалось горделивое название «Посейдон».

«Богатырь» остановился, «бог морей» тоже лег в дрейф. С него спустили шлюпку, и через несколько минут к нам на борт поднялись двое гостей: щеголеватый молодой негр в капитанской фуражке, в ослепительно белой нейлоновой рубашке и при галстуке, несмотря на жару, и рыжеватый высокий человек, представившийся:

— Комиссар Мегрэ.

Мы вытаращили глаза.

Он расхохотался, довольный нашим изумлением, и сказал:

— О нет, не пугайтесь, господа. Я пошутил. Я всего-навсего Гастон Рузе, инспектор морской полиции.

Секонд со смехом перевел его слова.

Был инспектор молод, в шортах и пестрой рубашке навыпуск, весел и говорлив и решительно ничем не напоминал детективов, какими их изображают в романах. Он поминутно острил и сам первый заливался хохотом, сдвинув на самый затылок пробковый тропический шлем и выставив рыжий непокорный чуб, с ходу рассказал парочку весьма фривольных анекдотов. Володя едва успевал их переводить, краснея и давясь от смеха.

Осматривать шхуну Гастон Рузе решительно отказался.

— О, у меня окажется достаточно времени её осмотреть и облазить с лупой всю палубу, как полагается детективам в романах, пока мы будем шлепать в Папеэте, — беззаботно отмахнулся он.

Володя с улыбкой переводил его слова:

— Я уединюсь на шхуне, и никто не станет мне мешать ни осматривать её, ни ломать голову над кошмарной загадкой. К тому же в капитанской каюте наверняка найдется хоть одна бутылка рома, верно? Надо будет проверить, не отравлен ли он. А принятый в должном количестве, этот напиток помогает разрешать самые запутанные загадки.

Капитан-негр отправился с визитом к Аркадию Платоновичу, а инспектор, Волошин и секонд прошли в курительный салон, где было прохладно от кондиционеров. Я присоединился к ним. Тут мы угостили гостя армянским коньячком, выданным строгим начпродом по специальному разрешению капитана, и кофейком и вручили ему два экземпляра акта осмотра шхуны: первый, украшенный нашими подписями и судовой печатью, и его перевод на французский язык, приготовленный Володей.

Инспектор просмотрел акт весьма бегло, явно больше из вежливости, и отложил в сторону, с удовольствием смакуя коньячок. Только на одном месте он задержался, задумался и даже перечитал этот кусок снова. Но что привлекло его внимание, он не сказал, а спрашивать было неудобно.

— Как, по-вашему, мосье Рузе, что же с ними могло произойти, с экипажем шхуны? — все-таки не выдержал я.

Секонд перевел мой вопрос и ответ инспектора:

— Пока сказать трудно. Я гадать не люблю, даже на коньяке, не то что на кофейной гуще. Но в наших краях такие загадочные истории случаются. Несколько лет назад, например, примерно так же куда-то исчезли экипаж и пассажиры со шхуны «Джоита» — двадцать пять человек. Шхуну обнаружили в открытом море вполне исправной, но экипаж почему-то покинул ее. Причем, видимо, не в спешке, как эту «Лолиту», потому что навигационные приборы, запасы пищи и пресной воды там были взяты уплывшими в шлюпках членами команды, так же как и все деньги из капитанской каюты и судовые документы. Так что, вполне возможно, они вовсе не погибли, а основали новую колонию на одном из бесчисленных островков. Живут там райской первобытной жизнью, плодятся и размножаются, как советует Библия. И вполне возможно, переживут ещё не только нас с вами, но и всё человечество, если оно вдруг затеет атомную войну. Отсидятся на островке и начнут историю заново, положат начало новому человечеству.

— Да вы философ, — сказал Волошин, покачав головой, — веселенькая перспектива.

Секонд перевел его слова французу, тот усмехнулся и продолжал:

— На «Джоите» еще была рация, так что они могли бы подать сигнал бедствия, однако почему-то этого не сделали. Но, к сожалению, радио нет не только на большинстве таких шхун, но и на многих островах, так что мы не могли связаться с ними и выяснить детально, где побывала «Лолита».

Инспектор помолчал, задумчиво разглядывая на свет золотистый коньяк в бокале.

— О! Не уступит нашему прославленному арманьяку, — перевел Володя его восторженное восклицание.

— Попробуем всё-таки разобраться в том, что же с ней случилось, — продолжал инспектор без особой уверенности, а Володя переводил его слова. — Пока, к сожалению, мы выяснили немного. Капитаном на ней был Луис Френэ, как вы уже знаете. Моряк опытный, хотя и любитель выпить, иногда и подраться. Суперкарго у него служил Томас Даунинг. Вышли они из Папеэте 15 мая, имея на борту, кроме девяти членов команды и кока, ещё около сорока пассажиров.

— Ого! Где же они размещались? — поинтересовался Волошин.

— О, местные жители весьма неприхотливы, — перевел секонд беззаботный ответ француза. — Они могут спать на палубе буквально друг на друге. Были, правда, среди пассажиров и трое белых, помещавшихся, видимо, в одной из кают: миссионер отец Ригэ, плывши на острова Дюк-оф-Глостер, и какие-то два авантюриста, собиравшихся искать клад, якобы зарытый пиратами на каком-то необитаемом острове. Название его они тщательно скрывали. Личность их мы пытаемся выяснить, так же как и точный маршрут«Лолиты». К сожалению, мы пока не знаем и его. Хотя существуют строжайшие требования о том, что перед выходом в море каждый шкипер обязан вывесить расписание рейса на почтамте Папеэте, по-моему, ещё не было примера, чтобы кто-нибудь его исполнил. В крайнем случае вывешивают заведомо лживое расписание, только усложняя нашу работу.

— Почему они так делают? — удивился Волошин:

— Ну, во-первых, один удачный рейс позволяет заработать лишь на копре до двухсот пятидесяти тысяч местных франков. А если тебя опередят, сплаваешь впустую. Понятно поэтому, что каждый шкипер боится, как бы о его маршруте не пронюхали конкуренты и не опередили бы его. А кроме того, помимо вполне легальных товаров, какие они доставляют островитянам, каждая шхуна непременно везет и какую-нибудь контрабанду — вроде спирта, как «Лолита». Литр паршивенького рома стоит в Папеэте сто семьдесят пять местных франков. А перепродают его за шестьсот, а то и тысячу франков, в зависимости от дальности острова. И местные жители смиряются. Они только ворчат, что ловкие шкиперы вдобавок ещё разбавляют ром чаем… Согласитесь, всё это не соблазняет шкиперов извещать власти и своих конкурентов о предполагаемом маршруте плавания. Так что выяснить, куда направляется судно, пожалуй, не легче, чем выведать самые секретные планы Пентагона.

Ободренный нашими улыбками, француз продолжал:

— А как они плавают? Без всяких карт, секстантов и хронометров, предпочитая пользоваться лишь собственным опытом и заветами предков. Примерно так. Капитан говорит рулевому: «Видишь облачко на горизонте? Держи на него». И ложится спать до следующего утра, когда, выйдя заспанным на палубу, отдает новую команду: «Птицы летят в ту сторону? Значит, там земля. Следуй за ними!» А когда на горизонте в самом деле показывается какая-то земля, капитан начинает размышлять: «Что же это может быть? Ага, вон протока, а за ней две скалы. Не иначе как это Таханеа». Или: «На берегу не видно ни единой пальмы. А берег, кажется, южный. Значит, это Тоау». Если же капитан не может понять, куда заплыл, то просто вылезает на берег и спрашивает у жителей острова…

Глотнув еще коньяку, инспектор сказал:

— Известно, что «Лолита» вышла из Папеэте 15 мая. Она побывала на главном из островов Дюк-оф-Глостер, где высадила большую часть пассажиров и взяла немного копры, потом на атоллах Хикуфу и Хао. Дальше путь её теряется. Последнее место, где её видели двадцать второго июня, — это остров Моране, или Кадмус, как он обозначен на некоторых картах. Куда она направилась дальше, мы не знаем. Возможно, к архипелагу Мангарева, поскольку спирт ещё не был распродан весь. Но с таким же успехом они могли и отправиться продавать его на Маркизские острова. Как видите, мне приходится решать задачку, состоящую, собственно, из одних неизвестных, — перевел секонд его слова.

— М-да, — посочувствовал Волошин и спросил, незаметно от гостя подмигнув мне: — Скажите, капитан Френэ не был мистиком? Не отличался он особой набожностью и суеверностью?

— Мистиком? — удивился инспектор, когда Володя перевел ему вопрос. — Насколько мне известно, вряд ли. А суеверны, по-моему, все таитяне, хотя и отнюдь не набожны.

— А кок на «Лолите» случайно не был сумасшедшим? — не выдержал я. — Не страдал эпилепсией?

Володя, с трудом сдерживая смех, перевел мой вопрос инспектору.

— По-моему, нет, — ответил тот. — Но почему вас это интересует, господа?

— Скажите ему, Володя, что потом он всё поймет, — засмеялся Волошин. — Скажите, мы готовим ему сюрприз.

— О! — восхитился француз. — Ну, не стану вас задерживать, а то вашему судну и так пришлось изменить курс, таща нам навстречу эту злосчастную «Лолиту», — добавил он, с явным сожалением посмотрев на опустевшую коньячную бутылку и вставая. — Мне бы хотелось лично поблагодарить капитана и обратиться к нему с одной маленькой просьбой. Это возможно?

— Пожалуйста, — сказал Володя. — Я сейчас ему доложу.

— Прошу вас, — коротко поклонился француз. И если можно, принесите, пожалуйста, карту.

Секонд ушел, а мы снова сели в удобные кресла и закурили. Без переводчика нам оставалось лишь обмениваться приветливыми взглядами и улыбаться.

В салон вошел капитан в сопровождении секонда несущего под мышкой толстый сверток штурманских карт. Француз поспешно вскочил и, учтиво склонив голову, поблагодарил капитана за то, что он так любезно согласился отбуксировать «Лолиту» навстречу спасательному катеру. Володя переводил его слова, расстилая карты на столе.

Помолчав, инспектор произнес скорее утвердительно, чем вопросительно:

— Я не сомневаюсь: в вахтенном журнале сделаны все соответствующие записи с того момента, как вы заметили брошенное судно, с точным указанием времени?

— Разумеется, — кивнул капитан.

— Могу я сделать выписки из журнала?

— Пожалуйста.

— А кто в это время нес вахту? — перевел Володя очередной вопрос инспектора и тут же ответил ему: — Я.

Француз что-то обрадованно начал ему говорить, поглаживая по плечу.

Володя кивнул и пояснил капитану:

— Он просит потом разрешения побеседовать со мной отдельно, задать несколько вопросов о деталях встречи с «Лолитой».

— Валяйте.

— Он просит разрешения задать вам несколько вопросов, Аркадий Платонович, — сказал секонд.

— Пожалуйста, переводите.

— Вы обнаружили «Лолиту» шестого июля примерно здесь? — Инспектор ткнул карандашом в голубые просторы на карте.

— Да. Координаты записаны в судовом журнале.

— Это через две недели после того, как она покинула остров Моран, — перевел секонд слова инспектора, задумчиво изучавшего карту. — По прямой от него до места рандеву с вами, примерно, миль двести сорок — двести пятьдесят?

Капитан кивнул.

— Как вы считаете, господа, — повернулся с легким поклоном француз к капитану и секонду, — учитывая, что всё это время стояла почти штилевая погода, могла ли «Лолита» за эти две недели заходить еще куда-нибудь?

— Вряд ли, — ответил капитан, и секонд, переводя его слова, тоже покачал головой.

— Но вы предложите ему, если хочет, ещё посоветоваться со специалистами по метеорологии и океанографии, — добавил капитан. — Скажите, насколько мне известно, профессора Лунин и Суворов заинтересовались маршрутом «Лолиты» и делали кое-какие расчеты.

Секонд перевел слова Аркадия Платоновича французу. Тот обрадованно закивал и начал благодарить.

— Так что побеседуйте с ним, а потом проводите его к ученым. И скажите, что перед отплытием мы его с капитаном буксира приглашаем отобедать, — сказал, вставая и надевая фуражку, капитан. — Приведите его в кают-компанию.

— Есть, Аркадий Платонович! — вытянулся секонд.

Капитан ушел. Француз с Володей уединились в уголке салона. Я, чтобы им не мешать, вышел на палубу. Беседовали они довольно долго, затем секонд проводил гостя к ученым.

Потом я узнал, что Лунин и Суворов подтвердили мнение капитана о том, что «Лолита» вряд ли могла успеть зайти ещё куда-нибудь после острова Моран до того, как её по неведомой причине покинула команда, иначе бы мы с нею разминулись в океане.

— А тебя о чём он допрашивал? — спросил я у Володи.

— Да всё об этом втором суденышке, что виднелось на горизонте, когда я впервые заметил «Лолиту». Чего оно его так заинтересовало? Далеко ли оно было от «Лолиты», в какую сторону направлялось, быстро ли ушло? Пустяки всякие. Пошли обедать, а то кэп всыплет за опоздание.

Мы отыскали на палубе француза и поспешили в кают-компанию, где всё уже давно томились в ожидании. Володя представил гостя.

Негр — капитан буксира торжественно восседал рядом с Аркадием Платоновичем, явно весьма польщенный таким уважением и честью.

Гастон Рузе раскланялся, сел рядом с секондом и только потянулся за селедкой, поданной на закуску, как вдруг попугай, словно обрадовавшись его появлению, громче обычного выкрикнул загадочную фразу.

Инспектор удивленно посмотрел на попугая, потом постепенно веселеющим взглядом на нас — и расхохотался.

— Вы поняли, что он говорит? — спросил Волоши.

— Конечно!

— Наконец-то! — облегченно пробасил Макаров. — А то мы все извелись в догадках, что же без конца повторяет проклятая птица. На каком языке она говорит!

— На полинезийском, — ответил инспектор, с трудом сдерживая смех. — На таитянском диалекте.

— А что именно? — с подозрением спросил Влошин.

Инспектор не выдержал и расхохотался вновь.

— О, прошу извинить, — наконец выговорил он. Эта милая птичка, как бы сказать, видимо, большую часть жизни провела в каком-то заведении известного сорта… Назовем его, скажем, пансионом для неблагородных девиц. И, видимо, там она часто слышала и затвердила одно весьма недвусмысленное предложение. Я никак не решаюсь повторить его при дамах.

Когда Володя перевел слова француза, посуда на столах зазвенела от общего дружного хохота, как во время хорошего шторма.

После обильного обеда гость начал торжественно прощаться со всеми и опять раскланиваться и благодарить. Особо он поблагодарил мосье Волошина за столь полное описание всех странностей и загадок, обнаруженных нами на шхуне, и за меры, принятые им, как сказал мосье Кушнеренко, для сохранения всего именно в том положении, в каком оно было найдено, но глаза инспектора при этом откровенно смеялись.

И тут Сергей Сергеевич торжественно протянул ему аккуратно перевязанный пакет.

Француз просиял, вероятно, подумав, что ему презентуют на память, по крайней мере, бутылку так понравившегося коньяка. И тут же сник, услышав слови Волошина, переведенные ему секондом:

— Мы сохранили в холодильнике пробы пищи, оставшейся на тарелках на шхуне. Анализ показал в них присутствие мышьяка.

— О! Благодарю вас, мосье! — перевел секонд ответ инспектора. Но при этом Гастон смотрел на пакет с таким отвращением, что не оставалось никаких сомнений: расставшись с нами, он немедленно вышвырнет его за борт.

А Волошин уже подавал ему довольно пухлую папку, говоря секонду:

— Володя, расскажите ему коротенько о конкурсе, который мы провели, и объясните, что здесь переведенные вами специально на французский язык краткие конспекты историй, сочиненных нашими фантазерами. Может, они ему пригодятся.

Секонд стал объяснять Гастону Рузе, что в папке. У того на лице появлялось выражение возраставшего удивления и тревоги. Посмотрев на папку с явным испугом, он начал что-то тревожно спрашивать у Володи.

— Что его пугает? — спросил Волошин.

— Он говорит: «Надеюсь, никаких историй о космических пришельцах и летающих тарелках, ставших так модными в болтовне об этих треугольниках?» Он не любит научной фантастики.

— Ну, во-первых, это уже фантастика не научная, — засмеялся Волошин. — Но вы успокойте его: все гипотезы, скажите, вполне достоверны.

Гастон Рузе выслушал ответ Володи, с явным сомнением покачал головой, подчеркнуто тяжко вздохнул, но все же сунул папку под мышку.

— Скажите ему также, Володя, что мы будем весьма признательны, если он найдет время хотя бы коротенько сообщить о результатах своего расследования, — добавил Волошин, наслаждаясь растерянностью полицейского. — Там указан мой ленинградский адрес.

Наконец веселый француз со всеми распрощался и направился к трапу вслед за негром-капитаном.

Придерживаясь за поручни, Гастон, смеясь, что-то сказал на прощание. Секонд перевел, тоже засмеявшись:

— Ну что же, как обычно говорят местные жители, когда их за какое-нибудь преступление уводят из зала суда в тюрьму: «Парахи оэ». Это можно перевести так: «Я ухожу, а вы остаетесь…» Счастливого плавания и поменьше загадочных встреч в океане!

Шлюпка отчалила и направилась к спасательному катеру. Мы махали веселому сыщику.

Удастся ли ему разгадать тайну «Лолиты»?

«Богатырь» дал басистый прощальный гудок, и мы двинулись вперед, рассекая форштевнем волны. Свежий ветерок развевал у нас на мачте бело-голубой вымпел с изображением двух перекрещенных якорьков, над которыми было написано: «Академия наук СССР».

А спасательный катер, прощально взревев сиреной, поплыл в другую сторону — туда, где прятался за горизонтом сказочный остров Таити, который мы так и не увидим.

И на буксире за катером, покачиваясь на волнах, уходила от нас «Лолита», так и не открывшая тайны.

Мы провожали её взглядами, пока она не исчезла сверкающей дали — там, где океан незаметно сливается с небом.

— Ну вот и конец детективщике, — с явным сожалением в голосе произнес Волошин. — Океанографы Лунин довольны, тщательно анализируют весь путь «Лолиты». Ее скитания в океане показывают, что система течений тут оказалась гораздо интереснее и сложнее, чем считали прежде. Так что, вполне возможно, «Лолита» наградит океанографов какими-нибудь новыми любопытными открытиями. А вот свою тайну она уносит с собой, её мы так и не узнали… Обидно. Остается только фантазировать и гадать…

На следующий день за обедом Волошин торжественно объявил, что вечером после ужина там же, на палубе, под вертолетной площадкой, будут заслушаны замечания и возражения по рассказанным историям, а затем состоится присуждение премии путем тайного голосования, так что он просит всех приготовиться.

Обед прошел в непривычной тишине. Я несколько раз ловил себя на мысли, что в кают-компании чего-то не хватает.

И вдруг понял: загадочного выкрика попугая! Он как бы то и дело напоминал нам о тайне «Лолиты». А теперь уплыл вместе с нею. Жаль, попугая нам явно не хватало.

После обеда все, конечно, размышляли, какой же из выслушанных нами историй отдать предпочтение за оригинальность выдумки. Решить это было не так-то просто.

Что касается оригинальности выдумки, я, пожалуй пальму первенства всё-таки отдал бы рассказу Бой-Жилинского, несмотря на его зловещую мрачность. Но уж больно драматичными были переживания кока, отравившего в припадке помрачения сознания всех товарищей, побросавшего их тела за борт и ничего не помнящего об этом, растерянно бродящего по пустой шхуне, удивляясь, куда же все могли подеваться, если шлюпка на месте. Не улетели же они в самом деле на небо и не побросались за борт в припадке массового сумасшествия?

Да, это было придумано неплохо. Но и рассказ профессора Карсона не уступит в оригинальности. И кроме того, ведь он в самом деле единственный, в котором так ловко мотивированы и объяснены решительно все загадки.

Интересно, какой истории отдадут предпочтение другие?

А какая из них ближе к истине? Это решить было, пожалуй, потруднее. Никто из нас ведь не знал пока, как и раньше, что же на самом деле произошло на «Лолите». Неужели Волошин прав, и мы в самом деле никогда не узнаем этого? Обидно.

Вечером все торопливо поужинали и поспешили на палубу. Волошин занял место за столиком, посреди которого гордо задирал нос сверкавший, словно и впрямь из чистого золота, бюст барона Мюнхгаузена. Кому он достанется?

— Ну что же, сначала выслушаем замечания по каждому рассказу, — предложил Волошин. — Итак, первая история, рассказанная профессором Луниным: о шаровой молнии, принятой суеверными моряками за дьявола. У кого есть по ней замечания и возражения, прошу.

— У меня, разумеется, — поспешно поднялся Макаров, раскрывая блокнот.

— Ну, разумеется, у тебя! Кто же ещё на «Богатыре» страдает в такой степени манией критиканства, — покачал головой Волошин.

Большие друзья, сейчас они предвкушали удовольствие поддеть друг друга, а мы — весёлое представление.

— Мои замечания, — продолжал между тем невозмутимо Иван Андреевич, — общие и примерно одинаковые сразу по двум историям — и по той, что сочинил Андриян Петрович, и, к сожалению, по твоей, Сергей Сергеевич. Так что разрешите выстрелить сразу, так сказать, по двум зайцам или, вернее, уткам.

— Одинаковые возражения против столь разных историй? — переспросил, поднимая брови, Волошин. — Любопытно. Ну что же, пожалуйста. Только не забыта ли вами, уважаемый Иван Андреевич, пословица о тех, кто пытается гнаться сразу за двумя зайцами?

— Нет, не беспокойся, у меня хорошая память.

— Прежде всего я хотел бы задать один вопрос. Андриян Петрович, рассказанная вами история произошла ночью? — повернулся Макаров к профессору Лунину — и зарницы, и сияющие в темноте огни святого Эльма, вся эта чертовщина.

— Да, разумеется, ночью.

— Отлично, — кивнул Макаров и повернулся к Волошину: — И мираж, так напугавший их, что они покинули свою проклятую шхуну, тоже они увидели ночью?

— Ну, допустим.

— Ты, пожалуйста, не увиливай и не пытайся вывернуться задним числом. Огоньки на мачте и в каюте… Ночью?

— Ну ночью.

— Вот вы оба и попались, — торжествующе произнес Иван Андреевич и добавил зловеще: — Только начну я оперировать, пожалуй, с тебя, Сергей Сергеевич.

— Пожалуйста, — пожал плечами Волошин. — Валяй выкладывай свои жалкие замечания. Можешь не сомневаться, я отмету их, как пушинку.

— Попробуй. Для начала я, извини за фигуральное выражение, суну тебе под нос две тарелки, согласно подписанному тобою акту обнаруженные в кубрике на столе. Объясни мне, пожалуйста, кто обедает по ночам?

Все расхохотались.

Когда смех притих, Волошин попытался что-то сказать, но Макаров перебил его новыми ехидными вопросами:

— И кто, кроме явных шизофреников, бреется по ночам? Пишет письма в каюте, где, как помечено в подписанном тобою же акте, нет даже лампы? Не говорю уже о том, что в твоей истории, как, кстати, и у Андрияна Петровича, совершенно не нашли объяснения и другие загадочные вещи, отмеченные тобою же в акте. Зачем на палубе валялся топор — я цитирую акт: «со ржавыми пятнами на лезвии, похожими на кровяные»?

— Кок рубил им головы курицам, — поспешно сказал Волошин под общий хохот.

— Допустим, — усмехнулся Макаров. — Но откуда взялся мышьяк в пище, оставшейся на тарелках? Куда подевался молитвенник, с которым не расставался твой набожный капитан? Разве вы обнаружили его в каюте? Почему об этом не упомянуто в акте?

— Капитан выскочил на палубу с молитвенником в руках, — перебил его Волошин. — Разве я забыл упомянуть об этом? И взял его, конечно, с собой в шлюпку.

— А талисман забыл? — насмешливо спросил Макаров.

— И про приоткрытую крышку люка вы забыли, Сергей Сергеевич, — вставил Володя Кушнеренко, давно выжидавший момент.

— Побит, побит, Сергей Сергеевич! — закричали со всех сторон.

— Сдавайтесь!

— Сдаюсь, Жан, с тобой невозможно бороться, — засмеялся Волошин. — Как поется в старой одесской блатной песне: «Недолго мучилась старушка в бандита опытных руках».

Потом, выждав, когда общее веселье немножко утихнет, Сергей Сергеевич добавил просительным тоном:

— Однако, надеюсь, почтеннейшая аудитория всё-таки учтет оригинальность гипотезы при голосовании?

— Конечно!

— Не сомневайтесь! — послышалось со всех сторон.

— Те же самые замечания относятся и к вашему рассказу, уважаемый Андриян Петрович, — повернулся между тем Макаров к профессору Лунину. — Судовые огни на шхуне, когда мы её встретили, ведь были погашены. И целый ряд деталей: недоеденный обед, прерванное бритье, недописанное письмо в каюте без лампы свидетельствуют, что «Лолиту» покинули днем, а не ночью. Признаете промашку?

Лунин, улыбаясь, развел руками.

— Ладно, перейдем к третьей истории: о коке, мечтавшем стать капитаном и отравившем всю команду в припадке безумия, — объявил Волошин. — Против неё, надеюсь, даже у тебя нет возражений, Иван Андреевич? Ведь твои лаборанты обнаружили в остатках пищи, привезенных с «Лолиты», если не яд рыбы фугу, как предполагал рассказчик, то мышьяк. Что ты на это скажешь?

Макаров с явно показным смирением склонил голову: дескать, крыть нечем.

Но тут неожиданно поднялась сидевшая рядом с ним его жена, Елена Павловна, и сказала:

— У меня есть возражения. Во-первых, морские рыбы содержат в себе природные соединения мышьяка, а человеческий организм способен накапливать его. Это, кстати, до сих пор мешает разрешить давнюю загадку: не был ли отравлен Наполеон? В сохранившихся до наших дней локонах его волос обнаружили мышьяк. Но в таких ничтожных дозах, что невозможно решить: пытались ли отравить императора, как считают некоторые историки, или это просто природный мышьяк, содержавшийся в рыбе, занимавшей основное место в питании пленного Наполеона на острове. Я не понимаю, ты же не мог этого не знать, Ваня, — повернулась она к мужу. — Чего ты смеешься?

— Конечно, знал, — ответил Иван Андреевич.

— Так зачем же ты устроил этот спектакль, так зловеще объявив, будто твои лаборанты обнаружили мышьяк в остатках пищи, привезенных с «Лолиты»? — возмутилась Елена Павловна.

— Чтобы подлить маслица в огонь вашей фантазии. Надо же было помочь Волошину. А все были заинтригованы, сознайтесь.

— Но это нечестно! — Под общий смех Елена Павловна несколько раз стукнула кулачком по широкому плечу мужа и продолжала: — А что касается рыбы фугу, в здешних водах она вообще не водится, только у берегов Японии. Так что отравить ею команду ваш кок, Геннадий Петрович, не мог. Хотя справедливость требует отметить: серьезные отравления могут вызывать около трехсот видов тропических рыб. Вам нужно было выбрать такую, какие обитают здесь. Но я считаю, допущенные ошибки вовсе не снижают оригинальности вашей выдумки.

Елена Павловна села. Сергей Сергеевич хотел что-то сказать, но попросил слова наш терапевт Семен Васильевич Егоров.

Лысый, с брюшком, выглядящий в шортах совсем кругленьким, он целыми днями с деловым видом снует, точно катающийся шарик, по всему судну, хотя вечно жалуется, что у него совсем нет работы и он изнывает, от безделья.

— Деквалифицируюсь я скоро с вами, — мрачно объявляет он и тут же стремительно мчится с озабоченным лицом дальше.

И говорит он быстро, напористо, деловито. Без длинных предисловий Егоров начал и теперь:

— Должен отметить, что рассказ Геннадия Петровича уязвим и с точки зрения медицины. Хотя он и выписал из справочника по неотложной помощи некоторые признаки эпилепсии и довольно ловко вставил их в рассказ, даже специальный термин «плохие дни» упомянул, главный признак этой тяжелой болезни — эпилептические припадки — он предусмотрительно «забыл». Почему? Да потому, что тогда бы окружающие, конечно, знали о болезни кока и соответственно относились бы к нему как к больному человеку.

Егоров сел.

— Благодарю вас, Семен Васильевич, — сказал Волошин. — Но всё-таки мне кажется весьма справедливым замечание Елены Павловны: все поправки и возражения, какие будут сделаны, касаются лишь достоверности рассказанных историй, их, так сказать, научной обоснованности. Эти уточнения необходимы, но я совершенно согласен с Еленой Павловной: при голосовании за первенство в оригинальности выдумки они учитываться не должны. Ну, с моей гипотезой, к сожалению, Иван Андреевич уже разделался, перейдем к истории, рассказанной профессором Карсоном?

— Прошу прощения, Сергей Сергеевич, — вдруг поднялся дед — старший механик. — Но и у меня есть замечание по рассказу Геннадия Петровича.

— Да? Любопытно. Прошу вас.

— Позвольте узнать, Геннадий Петрович, — наставив на Бой-Жилинского, как пистолет, длинный палец, спросил механик, — почему на обеденном столе, как записано в акте, обнаружены две тарелки с остатками пищи? Если кок всех отравил, как вы утверждаете, и побросал трупы за борт, то с кем же он делил трапезу, перед тем как сбежать с «Лолиты»? Почему на столе оказалась не одна его тарелка, а две? С кем он обедал?

— С привидением, — подал кто-то ехидную реплику.

Другой шутник подхватил:

— С попугаем!

— Ну, Геннадий Петрович о многом забыл: и о дырке в двери, и даже об оловянной лепешке — одной из главных загадок…

— Такую жуткую историю сочинял, до мелочей ли ему было!

Все развеселились. Волошину пришлось наводить тишину. Когда ему это наконец удалось, он сказал:

— Н-да, разве за всем усмотришь. Ладно, теперь перейдем к рассказу профессора Карсона. Уж он-то, мне кажется, неуязвим. Думаю, никто не сумеет ни к чему придраться в рассказанной им истории, настолько она тонко продумана. Ну?

— Он забыл объяснить лишь происхождение зазубрин на форштевне, — сказал чиф, просматривавший записи в блокноте с видом дотошного ревизора. — Как и профессор Лунин, и Геннадий Петрович.

— Ну, это пустяки. Больше ни одного вопроса? Поздравляю, профессор. — Волошин с легким поклоном повернулся к сиявшему англичанину.

Потом он посмотрел на секонда и, потирая руки, зловещим голосом сказал:

— Ну-с, Владимир Васильевич, настало время взяться и за вас. И позвольте начать мне. Хочется расквитаться. Как говорил кто-то из древних: «Ты, Платон, друг мне, но правда дороже». Итак, позвольте у вас спросить: почему на палубе валялся топор со следами крови на лезвии?

— Вы же сами объяснили, Сергей Сергеевич, — насмешливо сказал профессор Суворов. — Повар им курам головы рубил.

— А загадочный кинжал? — сделав вид, что не слышит, продолжал наседать Сергей Сергеевич на секонда.

— Придирки! Придирки! — закричали со всех сторон.

— Он же сказал: порядка не было на шхуне.

Но тут вдруг снова подал голос дед:

— А про лепешку-то из олова вы тоже забыли, Владимир Васильевич. Откуда она взялась в капитанской каюте? И какое могла иметь отношение к мине, попавшей в сети?

Секонд с обескураженным видом молча развел руками.

— И ещё, — вдруг, вставая, решительно сказал капитан и повернулся к секонду. — Есть более существенное возражение, Владимир Васильевич, начисто опровергающее сочиненную вами сказочку. Я не случайно спросил, где и когда вы занимались обезвреживанием мин, попавших в рыбачьи сети. Дело в том, что уже с тысяча девятьсот шестидесятого года практически неизвестно ни одного случая подрыва кораблей на минах. Разумеется, кроме районов, где продолжались военные действия, — побережья Вьетнама и в других местах. Но прочие акватории давно очищены от мин. Тем более невероятно встретить блуждающую мину в здешних водах, Владимир Васильевич напрасно вас пугает. На просторах Тихого океана мины вообще никто не ставил во время второй мировой войны, только в прибрежных узостях и у входов в гавани. И конечно, Владимир Васильевич это прекрасно знает. Ведь знали? — снова повернулся он к секонду.

Тот встал и, понурившись, с видом провинившегося школьника молча кивнул.

— Тогда зачем же вы сочинили сказочку? — наседал на него капитан. — Как говорится, «ради красного словца не пожалею ни матери, ни отца», так? Нехорошо.

Против замечания Аркадия Платоновича возражать, конечно, не приходилось. Но у Володи был такой виновато-смущенный вид, что всем стало его жалко.

— Но теория вероятностей ведь не отвергает такой, хотя и редкостной, возможности, Аркадий Платонович, — пряча улыбку в бороду, пришел на выручку штурману профессор Суворов. — Ведь мог же океан целых триста пятьдесят восемь лет носить в засмоленном кокосовом орехе письмо Христофора Колумба, пока оно попало к людям. Почему же не допустить, что одну мину, поставленную где-нибудь у берегов Вьетнама, не занесли ветры и течения в рассказ Владимира Васильевича? Мне лично он доставил большое удовольствие, как, наверное, и многим. Отличная выдумка.

— Ну что ж, — сдаваясь, пожал плечами капитан. — Я просто считал необходимым уточнить. Не знаю, как там по вашим теориям, но практически, повторяю, с шестидесятого года не известно ни одного случая подрыва судов на блуждающих минах в открытом океане. Были, правда, случаи, когда в рыбачьи сети подводные лодки попадали, — добавил он, усмехнувшись.

— Как так? Целая подводная лодка? — недоверчиво переспросил Волошин.

— Да, — подтвердил капитан. — И не однажды. Одну лодку в шестьдесят третьем году французский траулер выловил. Другую в шестьдесят шестом немецкие рыбаки поймали. Всё в Атлантике. Там же натовских подлодок во время маневров, наверное, больше, чем рыбы, плавает.

— Ну вот видите, Аркадий Платонович, вы сами себя опровергли, — развел руками Волошин. — Если уж подводная лодка может в сети попасть, то поистине справедлива ваша любимая присказка: «В море всё бывает». Так что простим Владимиру Васильевичу его промашку. Рассказ он сочинил неплохой. И не станем терять времени, приступим к голосованию. Выберем счетную комиссию из незаинтересованных лиц, каждый напишет на бумажке, какую историю считает самой оригинальной. Записочки сложим в эту вот кастрюлю. Пока мы перекурим, комиссия подсчитает голоса и объявит имя победителя.

В комиссию вошли первый помощник, судовой хирург Березовский и я.

Сев у столика с бюстом Мюнхгаузена, так и сверкавшим в свете ламп, мы следили, как все, подходя по очереди, бросают в кастрюлю записочки.

Любопытство мое все возрастало. Кто же из рассказчиков окажется победителем? Волошин? Профессор Лунин? Наш американский гость?

Наконец мы начали подсчитывать голоса. И знаете, что оказалось?

Наибольшее одинаковое число голосов получил Андриян Петрович Лунин и профессор Карсон.

Волошин не растерялся и объявил, что вручение призов откладывается до завтрашнего обеда.

А на следующий день за обедом он жестом фокусника, показывающего коронный номер, сдернул покрывало, и нашим глазам предстали стоящие рядом на столике два бюста с заносчиво задранными носами. Это был, несомненно, всем хорошо известный с детства знаменитый барон, но немножко разный: один круглолицый и с густыми бровями, точно профессор Лунин, а другой — со шрамом на подбородке, как у профессора Карсона.

Под общие аплодисменты и веселый смех Сергей Сергеевич весьма торжественно вручил сверкающие бюсты победителям, сиявшим, пожалуй, не меньше их, с приложением «полного собрания сочинений» прославленного барона — веселой книги Распе.

А тем временем мы плыли всё дальше, и опять началась будничная научная работа посреди пустынного океана. Снова пошла размеренная, спокойная жизнь по строгому расписанию: ранняя побудка по зычному призыву из динамиков внутрикорабельной связи: «Подъем! С добрым утром, товарищи!», потом утренний душ, завтрак, оперативное совещание, работа в лабораториях, очередная станция.

Кто знает, может, скитания в океане «Лолиты», так загадочно покинутой своей командой, тоже подскажут ученым какие-то новые важные сведения о ветрах и течениях?

Ученые занимались исследованиями, а вечерами, чтобы отвлечься, смотрели кино или собирались в «Клубе рассказчиков». Страсти ещё долго не утихали, мы часто вспоминали «Лолиту» и продолжали спорить о её тайне. Опять выдвигались самые фантастические гипотезы насчет загадочного исчезновения её команды. Но я их приводить уже не стану. Этим можно заниматься до бесконечности, как и строить предположения о тайне «Марии Целесты», «Минервы» и других кораблей, чьим загадкам, видно, до скончания дней суждено будоражить фантазию, как и спорам о тайнах Бермудского треугольника. Так уж устроены мы, что всегда жаждем тайн. А что с пропавшими командами этих судов произошло на самом деле, океан нам, наверное, уже никогда не откроет.

Снова мы часами стояли на носу или на корме, бездумно провожая взглядами убегающие к горизонту пенистые, постепенно успокаивающиеся валы. И, признаться, не однажды я ловил себя на мысли: а всё-таки жаль, что не покачиваются вечерами плавно за кормой, над черной водой загадочные огоньки «Лолиты».

Не раз я заставал на корме и стоящего, опершись одной ногой на перекладину леерной стойки, капитана, тоже смотревшего вдаль. В сетчатой рубашке с короткими рукавами, в тренировочных брюках и тапочках, Аркадий Платонович в такие минуты особенно напоминал простого бухгалтера в отпуске, а не много повидавшего, плавая по всем морям, капитана. Иногда он даже не замечал, увлекшись думами, что давно погасла его трубка, и посасывал её машинально, как пустышку.

И не раз мне хотелось узнать, о чём же может думать капитан, стоя вот так на корме и глядя в воду, вспененную винтами «Богатыря»?

И вдруг однажды Аркадий Платонович словно догадался о моём желании и неожиданно произнес, бросив на меня задумчивый взгляд через плечо и снова повернувшись лицом к океану:

— Вы думаете, это Александр Грин выдумал алые паруса? Задолго до него, ещё в средние века, на кораблях делали паруса яркими, цветными — алыми или синими.

— Зачем?

— Чтобы не так скучно было плавать месяцами, а то и годами вдали от дома, — не оборачиваясь, пояснил капитан. — Под серыми-то скучнее. Так что алые паруса вовсе не сказка. И придумали их морячки, не писатель.

И снова он замолчал, глядя вдаль и посапывая давно погасшей трубкой.

Что заставило капитана вдруг вспомнить про алые паруса? Может, внезапно нахлынувшая тоска по дому, по родным и близким, которых не видел он так давно? Или усталость от долгого плавания, только кажущегося спокойным и однообразным до монотонности, а на самом деле в любой момент способного прерваться налетевшие тайфуном, штормом, столкновением с полузатопленным судном в ночной темноте или какой-нибудь иной бедой, по-прежнему, как и много веков назад, подстерегающей плавающих в океане? Или просто он испытывал гордость за моряцкую выдумку, не уступающую писательской фантазии?

Расспрашивать Аркадия Платоновича было неудобно. И мне оставалось только, как и раньше, гадать, о чём же он может думать, провожая взглядом убегающие к горизонту пенистые валы.

Прошло немало времени. Наша экспедиция давно закончилась. Мы вернулись в Ленинград. Я уже был занят иными мыслями и заботами, начинал помаленьку забывать о «Лолите» и смирился с тем, что загадка её так и останется неразгаданной.

Как вдруг зимним вечером, когда наша встреча с покинутой шхуной в пустынном тропическом океане казалась уже совсем нереальной и словно пригрезившейся мне, позвонил Сергей Сергеевич Волошин и сказал:

— Ну, Николаевич, а наш друг Гастон-то Рузе всё-таки не обманул. Прислал письмо, как и обещал.

— Ну да?!

— Да-с. И в этом письмеце ни больше ни меньше как разгадка тайны «Лолиты».

— Не может быть! — вскрикнул я.

— Вы, кажется, меня оскорбляете недоверием? — возмутился Волошин. — Хватайте такси, приезжайте и убедитесь.

Вскоре я уже был у Сергея Сергеевича. Он провел меня в кабинет, где я увидел на столе весь измятый конверт с адресом на французском и русском языках и пестрыми таитянскими марками, письмо инспектора, тоже весьма измятое, но довольно объемистое, а значит, подробное, как я успел заметить с первого взгляда, и аккуратную стопочку листов с перепечатанным переводом.

— Предупреждаю, переводил письмо один мой аспирант, — сказал Сергей Сергеевич. — В области техник подает большие надежды, прямо будущий Эдисон. Но тонкостям и красотам родного языка, к сожалению, глуховат. Не удивляйтесь, что вам попадется немало выражений, несколько странных для француза.

— Ясно, — сказал я, склоняясь над переводом письма.

— Ну ладно, читайте, а я пойду сварю кофейку. Или вы предпочитаете какое-нибудь экзотическое герба-мате, чай по-аргентински? Могу сварить и его.

Я только отмахнулся от Сергея Сергеевича, и он, посмеиваясь, вышел из комнаты. А я начал читать:

«Дорогой мосье Волошин! Дорогие дамы и господа — все, с кем я имел удовольствие так приятно и романтически познакомиться посреди Тихого океана.

Не знаю, когда доберется до вас моё послание — да дойдет ли вообще, — но должен сказать, я виноват в его задержке лишь частично. Пожалуй, не меньше половины и вы сами: тем, что так безбожно задурили мне голову совершенно фантастическими версиями насчет того, куда могла подеваться команда шхуны…»

«Задурили», машинально отметил я, прелестное, чисто французское слово. Н-да, переводчик, конечно, оставляет желать много лучшего.

«…Потом появились и здесь местные фантазеры не хуже ваших, якобы спасшиеся с «Лолиты» и знающие, что произошло с её экипажем. Разумеется, никакого отношения к «Лолите», как выяснилось, они не имели. Всегда находятся люди, желающие попасть в газеты и прославиться любой ценой. Но всё равно мне пришлось проверять их выдумки, и на это, как вы понимаете, к сожалению, тоже ушло время, я всё не мог вам написать.

Кстати, чтобы немножко отомстить за то «засорение мозгов», какое вы произвели вашими сочинениями, я приведу парочку выдумок этих «очевидцев».

Один из них, например, заявил, будто среди пассажиров «Лолиты» оказалось несколько тайком пробравшихся прокаженных. Когда их разоблачили и, опасаясь заразы, хотели попросту вышвырнуть за борт, они подняли мятеж, устроили на судне настоящее сражение и перебили не только всех членов команды, но и здоровых пассажиров. А трупы побросали за борт акулам. Потом отметили свою победу, выпив спирту из бочонка. Но, протрезвев, испугались возмездия, сели в шлюпку и, покинув шхуну, поплыли к ближайшему атоллу, возле которого она как раз проходила.

Неплохо придумано, верно? Жаль только, следов этого невероятного побоища почему-то совсем не осталось на шхуне. Да и почему бы мятежникам, покидая судно, его основательно не пограбить? Как говорится «семь бед — один ответ». А они даже золотые часы не прихватили из капитанской каюты. К тому же сочинитель, заезжий француз, не учел, что местные жители относятся к прокаженным весьма спокойно и вовсе не чураются их.

Другой фантазер — из адвентистов седьмого дня — кричал на всех перекрестках Папеэте, будто он был пассажиром на «Лолите» и стал свидетелем чуда. Несмотря на все его увещевания, матросы постоянно играли в карты, пили спирт и сквернословили. Тогда он обратился с горячей молитвой к господу, и тот услышал её. Господь покарал нечестивцев, лишив их, как полагается, разума: побросав карты, гитару и аккордеон, все члены команды кинулись за борт. Последним с душераздирающим криком прыгнул в океан капитан, и его тут же сожрала громадная акула.

Адвентист же не пожелал оставаться на проклятом судне. Он сел в шлюпку и отдался на волю господа, который чудесным образом и доставил его благополучно домой, в Папеэте.

На моё первое же замечание, что у сочинителя этой истории ведь есть несомненное алиби, ибо по крат мере десяток людей видел его в те дни, когда он якобы странствовал на «Лолите», преспокойно шляющимся по улицам Папеэте, и на мою просьбу объяснить это противоречие наглец, нимало не смутившись, ответил: «В Папеэте находилась лишь моя телесная видимость, оболочка, душа же моя была на «Лолите»…»

Как видите, и у нас умеют неплохо фантазировать. Ну а теперь, когда я немножко расквитался, засорив вам головы нашими местными выдумками, изложу коротко мою собственную версию. Разумеется, она далеко уступает в красочности историям, сочиненным вашими учеными, но, как мне, во всяком случае, казалось, выглядела гораздо правдоподобнее и убедительнее, ибо я исходил из знания местных условий и понимания психологии местного населения, хотя, к сожалению, весьма, разумеется, неглубокого и относительного.

Я считал, на «Лолиту» напали пираты, не успевшие её ограбить лишь потому, что вы их вспугнули.

Возможно, вы мне не очень поверите, но пиратство, к сожалению, процветает и поныне, особенно в проливах между бесчисленными островками Малайского архипелага (возможно, вы слышали хотя бы о знаменитой мадам Вонг). Случаются иногда нападения пиратов на суда и в наших краях, хотя, к счастью, гораздо реже, чем в том же прославленном Бермудском треугольнике.

Приведу лишь один печальный пример. Несколько лет назад тут у нас бесследно исчезла английская шхуна «Белла», тоже собиравшая копру, странствуя без утвержденных расписаний от острова к острову. Мы пробовали её искать и на буксирном катере, и даже наняв гидросамолет, хотя он принадлежит частному лицу, заламывающему по шестьдесят пять тысяч франков за один час полета. Разумеется, были оповещены о её исчезновении и все суда в этом районе Тихого океана. Но никаких следов шхуны обнаружить не удалось, её исчезновение так и осталось загадкой. Решили, будто она погибла со всей командой во время тайфуна.

Только через три года японская полиция случайно арестовала двух гангстеров, подозревавшихся, кроме прочего, и в связях с пиратами. Во время допросов они, стараясь выторговать себе снижение наказания, рассказали, будто слышали от участников этой операции, что «Беллу» захватила одна из пиратских шаек. Они даже утверждали, что всех членов экипажа и пассажиров после ограбления перебили, кроме двух женщин — Анны Вертон и Луизы Макдорман, проданных в рабство на один из островков, служивших пиратам базой.

По наведенным справкам, две эти женщины действительно числились среди пассажиров «Беллы», так что рассказу гангстеров, видимо, можно верить. Но названия острова, где якобы находятся в плену у пиратов несчастные женщины, они не знали или побоялись сообщить, опасаясь мести преступных коллег.

Мы пытались разыскать этот остров, но безуспешно. Вы прекрасно знаете, что островков и атоллов у нас тут столько, что обследовать их потруднее, чем обнаружить иголку в стоге сена. Так что, вполне возможно, несчастные пленницы до сих пор изнывают где-то на одном из островков в гареме пиратского вожака.

Вероятно, жертвой пиратов стала и шхуна «Моника», тоже исчезнувшая бесследно несколько лет назад. На ней была рация, и она поддерживала связь с портом Нумеа, куда направлялась. И вдруг связь прервалась буквально на полуслове, словно на радиста кто-то внезапно напал. И с тех пор «Моника» бесследно пропала. Вполне возможно, после ограбления она была кому-то продана пиратами и теперь спокойно плавает, слегка переделанная и под иным именем где-нибудь в Средиземном море.

Так что, как видите, для выдвижения такой версии основания у меня были. А подсказало мне её возможность сделанное мимоходом замечание вашего второго штурмана мосье Кушнеренко о каком-то судне, которое он, стоя на вахте, заметил неподалеку от «Лолиты когда впервые обратил внимание на странности в движении этой шхуны.

Мосье Кушнеренко не только в совершенстве знает французский язык и весьма остроумен, так что беседы с ним доставили мне большое удовольствие, что я прошу вас, если можно, ещё раз передать ему вместе с моей благодарностью и самыми лучшими пожеланиям Кроме того, он ещё и человек весьма наблюдательный и дисциплинированный, что чрезвычайно важно для моряка (и, несомненно, в самое ближайшее время поможет ему стать превосходным капитаном, чего я от души желаю). Он не только заметил судно возле «Лолиты», но и сделал пометку в судовом журнале. А затем запомнил, что это судно, после того как «Богатырь»направил: к «Лолите», чтобы выяснить, почему она не отвечает на сигналы и движется как-то странно, это судно поспешило уйти, скрылось за горизонтом. Обо всём этом мосье Кушнеренко рассказал мне в беседе, которой я его утомил.

Но это-то его наблюдение, которому никто из вас не придал значения, и подсказало мне мою версию. Видимо, так поспешно скрывшееся судно было пиратским. Они только что напали на «Лолиту», начали её грабить, открыли трюм и, возможно, хлебнули на радости немного спирта.

Свидетелей этих событий, разумеется, к сожалению, не осталось. Но вы наверняка потребуете от меня обоснования моей версии, как и от всех ваших рассказчиков, сочинивших такие занимательные истории. Следую их примеру.

Прежде всего меня заинтересовал кинжал, валявшийся на палубе. (Кстати, это вовсе не малайский крис, а непальский кукри.) Это довольно необычное оружие для наших краёв.

Полинезийцы слишком ленивы и добродушны, чтобы заниматься пиратством. Стянуть что-нибудь, что плохо лежит, ещё куда ни шло. А пиратство дело для них слишком хлопотливое, да и опасное. Им занимаются в основном китайцы, индонезийцы, индийцы (в том числе и непальцы) — их немало у нас на островах.

Я проверил наиболее подозрительные пятна на палубе. Некоторые из них оказались действительно кровавыми — от кур и животных, которых тут резали, чтобы отправить в котел.

Однако возле штурвала я обнаружил на палубе пятно от человеческой крови — и притом довольно большое и свежее, — пролитой совсем недавно.

Ещё доказательства грабежа: пытались взломать денежный ящик, но не успели.

Кроме пулевой пробоины в окне капитанской каюты, я обнаружил два свежих следа попадания пуль в верхней части задней мачты, в так называемой грот-стеньге, стреляли тоже из пистолета двадцать второго калибра.

Капитан Френэ, даже будучи таким пропойцей, каким его изобразил в своем рассказе профессор Лунин, вряд ли бы допустил, чтобы осталась открытой крышка трюма, где находились бочки со спиртом. Ведь это был товар, и притом весьма ценный. Его наверняка оберегали. Сдвинуть крышку трюма и оставить её незакрытой могли только посторонние и в спешке.

Что произошло дальше, как мне представляется?

Только пираты начали обшаривать шхуну, как вдруг появились вы. Что им оставалось делать? Забрав всех членов команды и пассажиров «Лолиты» к себе на борт, чтобы они не подали вам какого-нибудь знака, пираты решили на время отойти немножко в сторонку и переждать, пока вы проплывете мимо. (Возможно, они даже оставили на борту одного из своих матросов. Потом, когда дело неожиданно повернулось совсем не так, как ожидалось, он незаметно прыгнул в воду и поплыл к своей шхуне, и его подобрали.)

Расчет пиратов был логичным. Если бы даже с большого пассажирского лайнера, за какой они приняли ваше судно, и заметили «Лолиту», заинтересовались, почему шхуна движется так странно и не отвечает на сигналы, и даже подошли бы к ней и обнаружили, что на борту нет ни единого человека, брать бы её на буксир и менять курс, чтобы доставить грязную посудину в ближайший порт, конечно бы не стали. В лучшем случае порадовались бы неожиданному приключению, раструбили на весь мир об очередной «загадке океана», чтобы привлечь побольше туристов на роскошные лайнеры своей компании, и сообщили бы в Папеэте координаты шхуны. И преспокойно поплыли дальше.

А тогда пираты, выжидавшие на горизонте, спокойно бы вернулись и докончили ограбление шхуны.

Они не учли одного: что ваш замечательный «Богатырь» был советским экспедиционном судном. И что вы пойдете даже на то, чтобы изменить курс и план научных работ и любезно отбуксировать «Лолиту» навстречу нашему спасательному катеру.

Это спутало карты пиратов. И проклиная вас на всех наречиях (в чем я совершенно уверен, зная немножко этот народец), они были вынуждены убраться восвояси, что не преминул отметить в судовом журнале наблюдательный и пунктуальный на моё счастье вахтенный штурман мосье Кушнеренко.

Команду же «Лолиты» пираты, вероятнее всего, прикончили, как и экипаж «Беллы», чтобы не осталось свидетелей. Так что искать капитана Френэ и его людей считал безнадежным занятием. Свидетелей преступления наверняка не осталось.

Сознаюсь честно: я сам видел в своей версии нема уязвимых мест. Почему, например, пираты не украли часы с капитанского стола? Их так легко было мимоходом сунуть в карман. Почему вообще они, забрав членов команды «Лолиты» к себе на борт, чтобы те не подали вам сигнала о помощи, не оставили взамен на шхуне своих людей? Те бы любезно ответили вам, что у них всё в порядке, только небольшая поломка мотора, и в помощи они не нуждаются. И вы бы проплыли мимо даже не подозревая, что столкнулись с пиратами.

Но по собственному опыту я знаю, что почти в каждой версии всегда остаются какие-нибудь пробелы, так и не нашедшие объяснения «белые пятна», тем более при расследовании столь необычной истории, как загадочно исчезновение экипажа «Лолиты». На них следователю приходится закрывать глаза.

Не мог же я, согласитесь, всерьёз доложить начальству одну из версий, сочиненных вашими учеными: будто моряков прогнала с «Лолиты» шаровая молния, принятая ими за дьявола, или что всех отравил и побросал за борт рехнувшийся кок в приступе помрачения сознания и последовавшей полной амнезии, или их в шутку похитили «ластоногие» пловцы? Вы представляете, как бы на меня посмотрело и что бы сказало мое строгое начальство?!

Так что версия насчет пиратов, при всей уязвимости, всё-таки оставалась, по-моему, самой реальной. Я мог доложить её начальству, и оно бы меня наверняка похвалило за оперативность. Дело об исчезновении экипажа «Лолиты» было бы закончено и положено в архив, к удовольствию обитающих в нем мышей.

Но я ошибся! Представьте мое изумление, когда мне вдруг неожиданно сообщили, будто в одном из кабаков Паго-Паго на Самоа видели Иотефа — матроса с «Лолиты»!

Признаться, я сначала не поверил. Но через несколько дней уже от другого человека, вполне заслуживающего доверия, услышал о том же. Тогда я вылетел в Паго-Паго. И представьте: в первый же вечер в заведении мадам Куок, называемом «Голубой мотылек», я действительно встретил этого Иотефа! Он был не только жив и невредим, но и сильно пьян. Это исключало всякие сомнения, будто передо мной призрак, ибо, насколько мне известно, никто ещё не встречал пьяных привидений.

Спьяну он пытался рассказать мне ещё одну сказочку о том, будто на «Лолиту» напали пираты и всех до единого перебили, а спасся лишь он одни благодаря своему исключительному мужеству. Но, проведя ночь в каталажке и протрезвев, утром он рассказал мне, что же случилось на самом деле».

Сергей Сергеевич поставил на стол подносик с разлитым уже по чашкам кофе. Не отрывая глаз от рукописи, я взял чашку и продолжал читать, прихлебывая маленькими глоточками крепчайший кофе, какой умеет готовить только Волошин.

«Вы знаете, в чем заключалась наша общая ошибка? В том, что все мы, включая, к сожалению, и меня, в своих версиях о том, что произошло с командой «Лолиты», исходили из казавшегося бесспорным предположения, будто они стали жертвами какого-то преступления или стихийного бедствия.

На самом же деле они вовсе не жертвы! Они попытались прибрать к рукам чужое добро и были наказаны: божественным провидением или судьбой — это уж волен решать каждый в зависимости от своих убеждений.

Итак, вот что рассказал мне Иотефа. «Лолита» уже действительно заканчивала рейс и, выйдя двадцать второго июня с острова Моране, собиралась зайти лишь на островок Рапа, чтобы сбыть контрабандный спирт, купить, если удастся, ещё копры и возвращаться в Папеэте, куда они торопились к празднику 14 июля — дню взятия Бастилии, самому любимому и веселому на наших островах.

К тому времени на шхуне оставался лишь один пассажир, севший на острове Тематанги. Он был белый, американец. Фамилия его, к сожалению, осталась Иотефе неизвестна, знает лишь, что его звали Томом.

Американец, судя по словам Иотефа, был весьма темной личностью, прожженным авантюристом и пройдохой. В покер он всех обыгрывал, так что после нескольких партий его отстранили от игры (тут, как видите один из ваших рассказчиков, кажется, опять-таки профессор Лунин, оказался прав, угадав характер пассажира-авантюриста).

Он не расставался с пистолетом (кажется, испанским «старом» двадцать второго калибра) и хвастал меткой стрельбой. И, действительно, как рассказывав Иотефа, несколько раз, выхватив пистолет, просто та от скуки, с одного выстрела поражал чаек, появлявшихся вблизи шхуны (прошу запомнить эту деталь, он окажется весьма важной для дальнейшего и, кстати по-моему, явно не придумана задним числом и подтверждает, что Иотефа не сочинил свою историю)…

А если чаек не оказывалось, проходимец стрелял просто в верхушку мачты: вот откуда на грот-стеньге взялись свежие пулевые следы, озадачившие меня и наведшие на ошибочную мысль, будто «Лолита» подверглась обстрелу и нападению пиратов.

К сожалению, в наш разрекламированный «рай» стремятся не только туристы, приносящие хотя бы немалый доход, но и такие «черти» — всякие темные личности, а то и настоящие гангстеры, доставляющие немало хлопот мне и моим коллегам. Сейчас мы пытаемся выяснить, что это был за человек, хотя шансов, как вы понимаете, у нас маловато: обратно пропорционально количеству людей в Штатах, носящих имя Том…

Итак, старенький мотор деловито стучал. «Лолита» спокойно плыла по океану, и на борту её царила примерно та идиллическая обстановка, какую так верно описал в своем рассказе, кажется, профессор Карсон.

Трое матросов, в том числе и наш Иотефа, всю ночь играли на баке в карты с капитаном Френэ и так увлеклись, что не заметили, как наступило утро и в лампе выгорел весь керосин. Их развлекали песенками и игрой на гитаре и аккордеоне молодой матрос Пени и Вишва, кок-непалец (ему-то и принадлежал кукри, тоже введший меня в заблуждение. Замечу, кстати, что кок не отличался аккуратностью, бросал свой кинжал и топор где попало, но вовсе не был сумасшедшим, отличался веселым нравом и неплохо готовил, по словам Иотефа).

Остальные матросы кто наблюдал за игрой, кто досыпал, валяясь на циновках. Все только что позавтракали. Рулевой Темоу томился у штурвала, завидуя игрокам. Суперкарго брился в кубрике. Отлученный от игры авантюрист сидел в каюте и начал от скуки писать письмо жене (недоконченная фраза, видимо, написана им).

Всё шло тихо и мирно. Как вдруг рулевой закричал, что видит справа по борту тонущую шхуну. Все вскочили и бросились к штирборту. Действительно, на горизонте виднелось судно, почти лежавшее на левом борту.

(Кстати, ваши ученые оказались совершенно правы. Судя по словам Иотефа, полузатопленную шхуну они встретили примерно в той точке, откуда, по расчетам ваших ученых, «Лолита» начала странствие без команды, — пользуюсь случаем ещё раз поблагодарить уважаемых профессоров за квалифицированную консультацию.)

Капитан Френэ приказал повернуть к шхуне. Она называлась «Санта Фе». На палубе её никого не было.

Френэ приказал выключить мотор, спустить шлюпку. В неё попрыгали все, включая и пассажира-авантюриста. На «Лолите» остался лишь рулевой Темоу.

Подплыв к полузатопленной шхуне, рассказал мне Иотефа, они все осторожно взобрались на её накренившуюся палубу. Шхуна, видимо, попала в жестокий шторм, получила пробоину. Команда, вероятно, посчитала, что она вот-вот затонет, и поспешила покинуть её.

Но шхуна не затонула. В её носовом, частично затопленном трюме оказались строительные материалы и доски. Они и придали судну дополнительную плавучесть. В кормовой же трюм вода вообще не попала. В нем была насыпана пшеница, а под ней обнаружили несколько мешков с котиковыми шкурами — видимо, купленными у браконьеров и вывозившимися контрабандой.

Обрадовавшись неожиданной добыче, все ринулись сначала обшаривать каюты и полузатопленный кубрик, спеша забрать все, что не успели захватить матросы, покидая тонущее, как им казалось, судно.

В это время оставшийся на «Лолите» рулевой Темоу, дурачась, как уверяет Иотефа, закричал, что требует себе тройную долю всего, что они найдут, и при том самые ценные вещи, иначе он сейчас поднимет паруса или заведет мотор и уйдет в Папеэте один, оставив их на тонущей шхуне.

Капитан Френэ прикрикнул на него и велел завести мотор и подойти поближе к тонущей шхуне, чтобы они смогли выгрузить из её трюмов и перевезти к себе на шлюпке, что успеют. Но Темоу продолжал дурачиться, рассказывает Иотефа. Он со смехом поднял грот, делая вид, будто в самом деле хочет уплыть, оставив товарищей на полузатопленной шхуне.

Все заорали, чтобы он перестал валять дурака, спустил парус и не задерживал переправу неожиданно доставшегося груза, потому что «Санта Фе» в любой момент может потерять остойчивость и перевернуться.

Как уверяет Иотефа, все они были абсолютно уверены, зная его веселый нрав, что Темоу только дурачится. Темоу вовсе не собирался бросить их, считает Иотефа. Он бы сделал поворот и подошел к «Санта Фе», как требовал капитан.

Не знал этого лишь белый авантюрист. Он принял угрозу Темоу всерьез.

И нервы у него не выдержали.

Никто и опомниться не успел, как он выхватил пистолет и, потеряв всякое соображение, дважды выстрелил в Темоу!

Стрелок же он, как уже говорилось, был меткий и не промахнулся. (Вот откуда взялись на палубе возле штурвала привлекшие мое внимание пятна недавно пролитой человеческой крови. Но я дал им совсем иное истолкование!)

Бедный Темоу схватился за простреленную грудь, отшатнулся — и свалился за борт…

А неуправляемая «Лолита» начала уходить под парусом всё дальше от полузатопленной шхуны, с палубы которой матросы провожали её ошеломленными взглядами. Они ещё не могли осознать толком, что произошло, но уже понимали, что догнать на тяжелой шлюпке убегающую «Лолиту» им не удастся…

Видите, я тоже невольно стал выражаться стилем ваших рассказчиков, так они затуманили мне голову. Постараюсь продолжать с протокольной деловитостью, более подходящей для полицейского инспектора.

О дальнейших событиях Иотефа рассказывал довольно сбивчиво, явно стараясь кое о чем умолчать или солгать. Похоже, рассвирепев, они тут же едва не выбросили за борт авантюриста, так глупо застрелившего шутника Темоу, но, видимо, побоялись его пистолета.

Потом, рассказывает Иотефа, капитан Френэ начал осматривать шхуну, чтобы выяснить, как долго она ещё продержится на плаву и можно ли на ней добраться до какого-нибудь острова или атолла. Он решил, что надежнее покинуть шхуну и плыть к ближайшему островку в шлюпке.

Они взяли с тонущей шхуны только мешки с мехами, с трудом выкопав их из пшеницы, уселись в шлюпку и поплыли на северо-запад, надеясь за несколько дней добраться до одного из островков.

О том, что произошло далее, Иотефа начал уже окончательно темнить. Он уверял, будто через несколько дней белый авантюрист сошел с ума от солнечного удара и, схватив неожиданно топор, начал замахиваться на гребцов. А когда топор попытались у него отнять, он якобы взял да прорубил большую дыру в днище шлюпки. В пробоину хлынула вода, шлюпка стала тонуть. Все они очутились в воде и, держась за обломки, поплыли. Сначала плыли все вместе, но затем ветер и течения начали их постепенно относить друг от друга.

История с сумасшествием белого авантюриста вызывает большие сомнения. Но матрос упорствует в показаниях, и придется, видимо, принять его версию, поскольку других свидетелей того, что же на самом деле произошло в шлюпке, нет, во всяком случае, пока.

Я подозреваю, они просто захотели избавиться от этого пассажира, справедливо считая, что именно по его вине очутились на шлюпке в открытом море, после того как он подстрелил рулевого. Видимо, завязалась ссора, потом драка. Вполне возможно, пистолет у него отняли, и он действительно схватил топор. Но, видя, что его всё равно застрелят или просто вышвырнут за борт и ему не миновать гибели в акульей пасти, проходимец решил напоследок прихватить с собой и остальных — и в самом деле прорубил дыру в днище шлюпки.

Он только не учел, что все полинезийцы — отличные пловцы и, очевидно, знают какой-то секрет, поэтому акулы их не трогают. Наверняка американец погиб первым. А остальных, видимо, как рассказывает Иотефа, постепенно унесло в разные стороны. Во всяком случае, как он уверяет, проплыв три дня, держась за доску от шлюпки и прикрыв от солнца голову набедренной повязкой-пареу, Иотефа увидел на горизонте кроны пальм и направился в ту сторону.

Это оказался небольшой атолл с десятком кокосовых пальм. На нём, ловя рыбу, черепах, крабов, снимая кокосовые орехи, которые обеспечили бы его не только пищей, но и питьем, добывая огонь трением веток (этот метод «огненного плуга» известен всем полинезийцам), Иотефа мог бы прожить до глубокой старости, не испытывая ни голода, ни жажды — только скуку. Но на его счастье примерно через неделю (счет времени местные жители ведут весьма приблизительно) он заметил на горизонте шхуну. Тогда Иотефа влез на самую высокую пальму и стал размахивать своим красным пареу, словно флагом. Его сигнал, по счастью, заметили, подошли к атоллу и спасли его.

Спасшая его шхуна называлась, как он сказал, «Мауру». Мы допросили её капитана, и тот подтвердил, что они действительно подобрали Иотефа на безымянном атолле.

Что касается остальных членов экипажа, их судьба пока неизвестна. Вполне возможно, кто-нибудь тоже околачивается по многочисленным кабакам на Самоа, Фиджи или даже на Гавайях или плавает уже на других судах, забыв о приключении, пережитом на «Лолите». Или же некоторые из них, как я вам говорил, вполне возможно, сидят на одном из бесчисленных островков. Кончится тем, что они захватят подошедшую к острову какую-нибудь яхту с богатыми американскими туристами, мужчин перебьют, женщин заберут в плен, сами станут пиратами и положат основание новой колонии…

Пробовали их искать в том районе, где произошла злосчастная для них встреча «Лолиты» с полузатопленной шхуной, даже зафрахтовав за бешеную сумму гидросамолет. Но поиски не дали никаких результатов.

Мы навели справки и выяснили, что чилийская шхуна «Санта Фе» действительно потерпела крушение во время сильного шторма примерно за три месяца до этого у одного из островов Хуан-Фернандес. Она налетела на риф, получила пробоину, стала тонуть, и команда поспешила её покинуть. Часть матросов погибла, остальным во главе с капитаном удалось выбраться на берег.

Шхуну же, быстро погружавшуюся на их глазах, унесло в открытый океан. Они считали её погибшей, но, как видите, ошиблись. Совпали и сведения о грузе, находившемся на «Санта Фе», так что Иотефа, несомненно, не сочинил свою историю — разве лишь некоторые детали.

Мы посоветовались со специалистами, и они объяснили, что «Санта Фе» вполне могла перевернуться и затонуть окончательно вскоре после того, как матросы с «Лолиты», обшаривая ее, открыли трюмы. Особенно опасно, по словам специалистов, тревожить в подобных случаях именно сыпучие грузы вроде зерна. А матросы с «Лолиты» переворошили его, выкапывая из пшеницы мешки с мехами. Так что капитан Френэ показал себя опытным моряком, предпочтя покинуть опасную шхуну, пока она не перевернулась.

А она, видимо, действительно вскоре после этого затонула, поэтому нам и не удалось обнаружить никаких следов её в том районе, где предположительно произошла её встреча, с «Лолитой».

Так что, по-моему, рассказу Иотефа можно в основном верить. Однако всё равно в истории «Лолиты» остается немало темного, и, боюсь, уже навсегда.

В заключение постараюсь ответить на вопросы, какие, видимо, у вас наверняка возникнут, судя по тому, что некоторые вещи показались вам загадочными, как отмечено в акте и занимательных рассказах.

Люк трюма, где хранился спирт, как утверждает Иотефа, капитан приказал приоткрыть сам, опасаясь, как бы в нём не накопились винные пары из вскрытого бочонка. В жару это могло грозить взрывом. (Обидно, но вынужден признаться, что не учел этой тонкости, не будучи знатоком особенностей перевозки различных грузов.)

В тарелки с недоеденным завтраком кок никакого яда, конечно, не подсыпал и просто не удосужился их убрать, спеша на палубу к игрокам в карты. Брился, как я, кажется, уже упоминал, суперкарго и действительно вроде выскочил на палубу недобритым, услыхав о появлении полузатопленной шхуны.

Нактоуз был поврежден, по уверениям Иотефа, ещё прежде, несколько лет назад, когда у них на судне служил матрос, страдавший запоями и пытавшийся взломать компас, чтобы опохмелиться налитым в него спиртом.

Дырка в стекле капитанской каюты действительно результат пулевой пробоины, но также старой, ещё давних лет, как и вмятины на денежном ящике. (Кстати, в нём оказалось около двухсот тысяч местных франков. Продав ещё копру, Френэ неплохо бы заработал на этом рейсе, не повстречай на свою беду злосчастную шхуну и не попытавшись её ограбить.)

А отверстие в двери сделали специально по приказу капитана, чтобы в каюте было не так душно.

Как видите, все загадки объясняются совершенно буднично и прозаически.

Да, остается ещё самое загадочное: лепешка застывшего олова на жестяном подносике в капитанской каюте. Боюсь, она так и останется необъясненной. Увы, ничего не попишешь: так всегда бывает в жизни в отличие от детективных романов, где под конец непременно разъясняются все загадки.

Вот, пожалуй, и всё. Мне остается лишь ещё раз поблагодарить всех вас за помощь, какую вы оказали нам в разгадке тайны злосчастной «Лолиты», и от души пожелать вам всего наилучшего.

Искренне ваш Гастон Рузе.

P.S. Да, чтобы закончить всё-таки эту запутанную историю не точкой, а многоточием и дать новую пищу для выдумки вашим фантазерам, сообщаю под занавес последнюю новость. Три дня тому назад «Лолита», проданная с торгов и приобретенная неким капитаном Гарнье, снова пропала, отправившись в очередной рейс! Мы искали её с гидросамолета, но пока безрезультатно.

Как вам это нравится? Видно, ей уж написано на роду стать таинственной жертвой океана…»

Я отложил последний листок и посмотрел на сидевшего в кресле Волошина.

— Как вам это нравится? — повторил он слова Гастона Рузе. — Совершенно поразительная история и неожиданной концовкой. Помните, я вам как-то говорил, что гипотезы, в сочинении которых мы состязались, вовсе не были пустой забавой, просто игрой ума, а заставляют задуматься о трудностях человеческого познания? Видите, как я был прав. Пожалуй, приз за достоверность и близость к истине, какой я хотел ещё дополнительно предложить, присуждать некому. Никто даже близко не подошел к подлинной истории, случившейся с «Лолитой». Как тут не вспомнить мудрые слова старого сказочника Ганса Христиана Андерсена: «Нет сказок лучше тех, какие придумывает сама жизнь…»

(обратно)

Украденная Атлантида

Выписка из судового журнала французского исследовательского судна «Наяда»:

«2 августа. 14:16. Продолжаем фотографирование. Глубина 182 метра. В кадре небольшая акула. Вид определить не удалось.

15:03. Глубина 473 метра. Камера достигла дна. Песок, ил.

15:37. Глубина 481 метр. На дне почти вертикально торчит из песка обломок камня. Он правильной квадратной формы, как будто обработан человеческими руками, напоминает стелу. Камень покрыт морскими обрастаниями, но под их слоем просматривается какой-то барельеф или письмена, похожие на иероглифы».

Из репортажа Жана Клебо, специального корреспондента газеты «Се Муа» на борту исследовательского судна «Наяда»:

«…Перед моими глазами расстилался мертвый город — груда развалин с рухнувшими крышами, обвалившимися стенами, опрокинутыми арками, лежащими на земле колоннами» — так рассказывал профессор Аронакс об удивительной картине, увиденной им в глубинах океана через огромные иллюминаторы чудесного «Наутилуса». То были развалины легендарной Атлантиды, погрузившейся в океан «в один злой день и бедственную ночь», по свидетельству Платона.

Древняя легенда, волнующая умы вот уже двадцать пять столетий, внезапно обрела реальность! Платон рассказывал, что Атлантида находилась как раз напротив Геракловых Столбов. Он не обманул нас. Именно здесь, северо-восточнее острова Мадейра, совсем неподалеку от Гибралтара, два дня назад исследовательскому судну «Наяда» посчастливилось обнаружить на морском дне, на глубине около 500 метров, торчащую из песка древнюю стелу! Ее фотография, сделанная специальной подводной камерой, словно самая драгоценная картина Матисса или Гогена, висит теперь в кают-компании «Наяды».

Древнюю стелу, торчащую из песка, можно увидеть и на экране установленного тут же, в кают-компании, телевизора. Там, на глубине полукилометра под нами, телевизионная камера ни на секунду не сводит с драгоценной находки своего недремлющего электронного глаза.

Сегодня утром я ступил на палубу «Наяды» и вскоре сам испытал то же волнующее чувство, что и герой романа Жюля Верна.

Правда, великий фантаст многое приукрасил, преувеличил. Его герои, проплывая над Атлантидой, видят сразу целый затонувший город, развалины дворцов и храмов. В жизни все скромнее.

Лампы, самые мощные, самые совершенные, какими располагает современная техника, к сожалению, вырывают у подводной тьмы лишь небольшой участок морского дна. Смутно виднеются скалы. А на крошечной ровной площадке, почти на самой границе света и тьмы, торчит из песка стела.

Она покрыта ракушками, изъедена морской солью. Но местами на ней хорошо просматриваются рельефные изображения людей в каких-то причудливых головных уборах, увенчанных перьями! Так хочется рассмотреть их получше!

— Мы боимся подойти ближе, — поясняет Морис Ксавье, возглавляющий экспедицию. — Там сильное течение. Оно все время сносит камеру. Нам приходится то и дело подрабатывать машиной, чтобы не потерять стелу. Один раз мы ее потеряли, и пришлось помучиться больше суток, пока снова нашли. Представляете, что мы пережили?

Он смеется. У него романтическая внешность средневекового рыцаря или прелата: тонкий изящный профиль, длинные, тщательно подвитые каштановые локоны красиво ниспадают на белоснежный широкий отложной воротник.

— Да, нам крепко везло с самого начала, — говорит он и суеверно стучит согнутым пальцем по красному дереву обшивки.

В самом деле — разве не редкостная счастливая случайность наткнуться на загадочную древнюю стелу среди нагромождения подводных скал?

— Нет, нашли мы ее вовсе не случайно, — качает головой Ксавье. — Мы вели поиски почти полгода и знали, верили, что должны непременно найти. Только не знали что. Посмотрите на фотографии.

Он кладет передо мной на стол три снимка.

— Их сделали русские океанографы, исследуя подводную гору Ампер, это немного западнее отсюда. Видите, на всех трех снимках отчетливо заметна часть крепостной стены.

Конечно, я знаю эти снимки. Осенью 1979 года они появились в одном научно-популярном русском журнале. Их перепечатали во многих странах, и они вызвали настоящую сенсацию.

— Когда я их увидел, — говорит Ксавье, — то сразу сказал себе: «Морис! Это Атлантида! И ты должен первым проникнуть в нее». И видите, нам это удалось!

— А стену вы не нашли?

— Мы ее и не искали. Русские не сообщили точно, где именно сделали снимки. А мы не стали запрашивать, чтобы не раскрывать своих замыслов. Впрочем, думаю, и сами русские не нашли бы вторично стену, которую им посчастливилось случайно сфотографировать.

Когда французские ученые несколько лет назад проводили исследование рифтовых разломов на склонах Срединного Атлантического хребта, рассказывает Ксавье, им не удалось вторично побывать даже в одной и той же подводной долине, заинтересовавшей геологов. Они не смогли найти ее.

— А ведь это была просторная долина! Вы видите, как недалеко проникает свет наших прожекторов. Вести поиски под водой все равно что пытаться в ненастную осеннюю ночь найти с помощью электрического фонарика кошелек, потерянный на склонах Монблана!

Ксавье громко, заразительно хохочет. Он счастлив. Да, ему удалось такое чудо: найти сказочный клад среди нагромождения подводных скал.

— Тут ведь на дне самый настоящий Монблан, — тычет он пальцем в экран телевизора. — Горная страна с вершинами, поднимающимися на три-четыре километра. Лабиринт скал, обрывы, пропасти, ущелья. Обследуя их, мы потеряли шесть телевизионных камер. Зацепится кабель за скалу — и все, камере конец. Водолаза ведь туда не пошлешь. А русские нас подгоняли, — говорит с улыбкой Морис, кладя на стол еще одну фотографию. — Этой весной почти в том же месте они сделали вот этот снимок. Похоже на фундамент какого-то большого здания, верно? Или на площадку, вымощенную прямоугольными плитами.

— Они не обследовали дно? Ведь глубина небольшая. Или у них не было необходимого снаряжения?

— Было. Кроме отличных фотороботов, у них был подводный аппарат вроде ныряющего блюдца. Но помешал шторм. Теперь можно сказать: к нашему счастью, а то бы они опередили нас. А мы удвоили усилия. Мне стало ясно, что весь этот район был в древности, видимо, заселен. Но искать ни стену, ни площадку, сфотографированные русскими, мы не стали. Шансов наткнуться на них снова, как я уже говорил, ничтожно мало. К тому же обе находки русские сделали на склонах горы Ампер, почти у самой ее вершины. Крупных поселений там быть не могло. Так, какие-нибудь укрепленные сторожевые посты, для которых выбирали местечко повыше. Тщательно изучив карту дна в этом районе, мы решили искать немного восточное — на более пологих склонах соседних не таких высоких гор, которые теперь стали подводными банками Хайуард и Геттисберг — в широкой долине между ними. Здесь, считали мы, больше надежды найти развалины поселений, дворцов, храмов.

— И ваши расчеты блистательно оправдались! Вы нашли Атлантиду. Поздравляю!

— Спасибо. Мы верили Платону, и он не подвел нас. Был точен, когда говорил, что Атлантиду следует искать прямо перед Геракловыми Столбами. Естественно, лишь такое местоположение делало ее известной и доступной грекам. Надо будет обследовать весьма тщательно, метр за метром, весь этот район. Видимо, он был густо заселен: находки русских, наша стела. Наверное, она стояла посреди какой-то площади или возле храма, была явно неким ритуальным памятником. Но пока шарить вокруг не решаемся, хотя, признаться, и очень хочется. Боимся потерять стелу! Ведь это камень. Никакие металлоискатели тут не помогут. Мы не сводим со стелы глаз. На мостике тоже установлен телевизор, и вахтенные следят, чтобы она все время оставалась в центре экрана. Не сразу мы наловчились добиваться этого. Сначала намучились: кладем руль вправо, а камера, раскачивающаяся на тросе, словно маятник в полкилометра длиной, уходит совсем в другую сторону. Теперь наши рулевые стали настоящими эквилибристами. Вахтенным достается тяжелее, чем при плавании в тумане где-нибудь в битком набитом судами Ла-Манше. Они ни на секунду не сводят глаз с экрана телевизора и не выпускают штурвала из рук.

Мы с Морисом в кают-компании опять склоняемся к мерцающему экрану и снова долго рассматриваем изображение на нем. Словно нарочно, чтобы нас подразнить, стела не остается неподвижной. Ее положение на экране то и дело меняется.

— Камеру разворачивает течением, — поясняет Ксавье. — Там сложная система течений. Они струятся по склонам подводной горы со всех сторон, образуют водовороты. Если бы стела стояла не на склоне, а в долине, ее бы наверняка давно полностью занесло илом и песком.

— Выходит, вам и в этом повезло?

Морис молча кивает и опять стучит по деревянной обшивке — от «дурного глаза».

Снова и снова мы пытаемся рассмотреть, что же изображено на стеле. Угадывается вроде человеческое лицо — мужское или женское? Какой-то странный убор на голове. А рядом письмена. Иероглифы? Или тоже какие-то фигурки?

Хочется расчистить, содрать морские обрастания!.. Но пока у нас для этого руки коротки.

Но, кажется, томиться в ожидании осталось уже недолго.

— Нас согласилась финансировать известная американская парфюмерная фирма «Линкольн энд бразерс», — говорит Ксавье. — Американцы предоставляют хорошую подводную лодку «Морской конек», слышали? Ее переправят в Гибралтар самолетом, а оттуда к нам на вертолете.

Из очередного репортажа Жана Клебо с борта экспедиционного судна «Наяда»:

«В тысячный раз мы рассматриваем фотографии в сильные лупы.

Самые нетерпеливые пытаются даже расшифровать письмена, виднеющиеся по краям стелы. Буквы не греческие, не финикийские. Похоже, это иероглифы, но, кажется, не египетские. Они больше похожи на иероглифы древних майя. Но это значит, что подтверждаются самые смелые гипотезы о происхождении высокой культуры этого давно исчезнувшего народа!

Прожекторов вокруг стелы прибавилось. И теперь уже три телевизионные камеры не сводят с нее электронных глаз.

Вчера, наконец, вертолет доставил подводный аппарат со всем необходимым оборудованием для погружений. На втором вертолете прилетели археологи и большая группа корреспондентов и работников телевидения. На уютной «Наяде» стало тесновато. В ближайшие дни должны подойти еще два судна, тогда разместимся посвободнее.

Вместе с подводным аппаратом прилетел из Америки его изобретатель Эдвин Ринкотен.

«Морской конек» установили на шлюпочной палубе «Наяды», и вчера вечером доктор Ринкотен дал нам возможность познакомиться с устройством своего кораблика, проведя прямо возле него интереснейшую пресс-конференцию. Несмотря на небольшие размеры и вес, «Морской конек» очень удобен для подводных исследований. Он может погружаться до глубины в полторы тысячи метров. Его носовая пилотская кабина сделана из прочного прозрачного акрила. «Профессор Аронакс в романе Жюля Верна любовался на рыб через большие иллюминаторы. Мы добились еще большего. У нас рыбы могут любоваться акванавтами, сидящими под прозрачным колпаком», — пошутил доктор Ринкотен.

Во втором отсеке располагаются два аквалангиста. До глубины пятисот метров они могут, как и герои Жюля Верна, покидать подводный кораблик и работать на дне. Предварительно давление в этом отсеке поднимается до нужной величины. При возвращении водолазов на борт их отсек выполняет роль декомпрессионной камеры. Пока лодка поднимается на поверхность, давление в нем постепенно уменьшается до нормального.

Найденная стела находится на глубине, почти предельной для выхода аквалангистов. Но если им окажется слишком трудно работать на такой глубине, раскопки будут вести с помощью пары механических рук, которыми оснащен аппарат. «Эти руки настолько сильны, — говорит доктор Ринкотен, — что способны поднять статую или колонну до пяти тонн весом, и настолько послушны и ловки, что подберут со дна даже отдельный камешек».

Поведет «Морского конька» в глубины его опытный пилот Джон Шеллер со своим помощником Уильямом Мервином. Шеллер совершил на этом замечательном аппарате уже около сотни погружений в самых различных точках Мирового океана.

Высокая честь первыми войти в зачарованное подводное царство затонувшей Атлантиды выпала двум французским археологам — Леону Дюкасу и Жоржу Алену. Несмотря на молодость, они имеют большой опыт раскопок под водой — работали с Кусто, искали сокровища затонувших галеонов, ныряли в подземные источники Пиренеев.

Пока рассказывать подробно о себе, о своих надеждах и планах и отвечать на вопросы корреспондентов археологи отказались.

— Потерпите до завтра, — сказал Леон Дюкас со своей очаровательной смущенной улыбкой застенчивой девушки. — Вот вернемся и все расскажем.

Но мы сможем и сами любоваться всем, что увидят акванавты под водой. Две камеры, установленные на подводном аппарате, будут вести во время погружения непрерывную съемку на видеомагнитофон. Смонтированный из этих записей телефильм будет с помощью спутника связи передан на все материки, и миллионы телезрителей смогут как бы совершить увлекательное путешествие в Атлантиду».

Из интервью, которое дал молодежной газете член-корреспондент Академии наук СССР С. М. Салатников:

— Что вы можете сказать, Сергей Михайлович, о сообщениях, будто найдена наконец легендарная Атлантида? Утверждают, что первый толчок поискам в этом районе, где обнаружена на дне какая-то загадочная стела, дали открытия советских ученых.

— Да, действительно, еще в 1976 году экспедиция Института океанологии Академии наук совершенно случайно сделала на склоне подводной горы Ампер несколько фотографий, на которых при сильном желании можно было вроде различить нечто похожее на каменную кладку, некоторые уверяли даже — на крепостные стены. Качество изображения, к сожалению, было не очень высоким. Съемка велась, как я уже сказал, наугад: просто опустили фотокамеру на тросе с дрейфующего судна. Мы не придали этим фотографиям особого значения, хорошо зная, что на дне можно встретить самые поразительные природные образования. Однако некоторые археологи высказали предположение об искусственном происхождении этих структур.

— Но ведь, кажется, была сделана еще фотография — уже специально? И она тоже оказалась необычной?

— Да, весной восьмидесятого года «Академик Курчатов», возвращаясь после работ в Красном море, проходил как раз неподалеку от подводной горы Ампер. Решили задержаться возле нее и обследовать дно. На северо-западном склоне горы опустили подводный аппарат, но ничего особенного не обнаружили: трещины и расщелины, забитые измельченным ракушечником. Перешли на северо-восточный склон. Океан был неспокоен, так что аппарат с людьми опускать не стали, а протащили над склоном горы фоторобота — буксируемый комплекс «Винт-4М». И на глубине порядка восьмидесяти метров среди других сделали и вот этот снимок.

— Он публиковался в нашей печати.

— Совершенно верно. Видите, словно какие-то прямоугольные плиты, разделенные швами на аккуратные блоки. Расположены они строго параллельно или перпендикулярно друг другу. На цветной фотографии это выглядит еще эффектнее. Изображение настолько рельефно, что напоминает темные следы тракторных гусениц на фоне светло-желтого песка и торчащих повсюду скал.

— Но что это такое, выяснить не удалось?

— К сожалению, нет. Начался сильный шторм, грозивший затянуться на несколько дней, и экспедиция отправилась домой.

— Неужели это действительно остатки затонувшей Атлантиды?

— Я вообще не принадлежу к искателям мифического царства. Гораздо больше меня интересуют обыкновенные, вполне реальные земли, ставшие со временем морским дном. Конечно, в далеком прошлом вершина горы Ампер вполне могла быть островом, который потом затопило, скажем, в результате таяния ледников и соответствующего повышения уровня Мирового океана. Но я все-таки думаю, что даже эта прямоугольная блочная структура, не говоря уже о подобии каменной кладки на первых снимках, представляет собой просто-напросто естественные выходы пород, слагающих вершину горы Ампер.

— Но стела, обнаруженная французскими учеными? Ведь, судя по фотографиям, она явно сделана человеческими руками! И на ней есть какие-то письмена или рисунки.

— Подождем, когда ее поднимут на поверхность. Если будет доказано, что это не причудливая игра природы, а действительно обнаружен проглоченный океаном какой-то очаг древней культуры, то это — открытие выдающееся, независимо от того, легендарная ли это Атлантида или нет. И будет приятно, что свой вклад в эти исследования внесли и советские ученые.

На следующий день вечером по телевидению многих стран был показан репортаж о первом погружении «Морского конька», снятый в глубинах океана на видеомагнитофон.

Море неспокойно, все в белых барашках.

— Обычно в такую погоду погружений не проводят, — говорит Морис Ксавье, появившийся в кадре вместе с конструктором подводного аппарата доктором Ринкотеном и обоими аквалангистами. — Но мы посовещались и решили рискнуть.

Начальник экспедиции представляет всех участников погружения. Один за другим они протискиваются в узкий люк и скрываются внутри аппарата. Видно, как старший пилот Джон Шеллер и его помощник занимают удобные места в носовой кабине с прозрачными стенками.

Спущенный на воду аппарат беспомощно болтается на волнах.

Слышен голос Джона Шеллера:

— Палуба! Палуба! Прошу разрешения погрузиться.

— Погружайтесь, — разрешает Ксавье.

На экранах телевизоров мечутся испуганные рыбешки и вместе с пузырьками воздуха стремительно уносятся вверх. Погружение идет быстро. Становится все темнее, но прожекторы пока не включают.

Эти кадры прерываются рекламными вставками парфюмерной фирмы «Линкольн энд бразерс», финансирующей работы.

Временами включаются камеры, установленные на дне возле стелы или на палубе, где сияет солнечный день. И снова на экране густеющая тьма подводных глубин.

На экране возникают мрачные скалы.

— Глубина? — запрашивает Ксавье.

— По нашим приборам четыреста восемнадцать метров.

— Примерно так и есть. Видимо, вам придется перевалить через эти скалы. Площадка где-то за ними. Будьте осторожны.

Несколько раз «Морской конек» останавливается. Подводники гасят все прожекторы, пытаясь увидеть хотя бы слабый отсвет той площадки, где под перекрестным наблюдением трех телевизионных камер торчит из песка стела. Но обнаружить ее пока не удается.

После совещания со штурманами «Наяды» решено немного изменить курс подводного корабля.

Опять на экране скалы, крутые склоны. На одной скале красивая колония губок. В свете прожекторов они ослепительно белого цвета, грациозно колышутся, словно стебли тюльпанов.

— Обратите внимание, какие тут сильные течения, — комментирует Ксавье. — Джону Шеллеру приходится поработать, чтобы аппарат не ударило о скалы.

Проходит еще час.

— Рельеф стал спокойнее. Но ваших прожекторов по-прежнему не видим, — докладывает Шеллер. — Мы, наверное, сидим где-то в соседней долине. Попробуем так: мы еще разок погасим свет, а вы помигайте прожекторами.

Несколько раз гасят и опять включают прожекторы, установленные на площадке возле стелы, но тщетно. До подводников эти сигналы не доходят.

— Видите, как сложно вести поиски в темноте глубин и нагромождении подводных скал? — комментирует Ксавье. — Ведь акванавты движутся почти вслепую. Это мы их наводим, подсказываем, куда плыть. А они видят перед собой лишь крошечный участок, отвоеванныйпрожекторами у темноты. То и дело, преграждая им путь, внезапно вылезают из тьмы скалы, о которых мы-то наверху не имеем ни малейшего понятия! К тому же эти скалы загораживают от них то один звуковой маяк, то другой. Возникает предательское эхо, сбивающее их с пути. Теперь вы можете хоть отдаленно представить, какая это неимоверно сложная, кропотливая, медленная, изматывающая до последних сил работа…

Изображение на экране вдруг меркнет, его словно застилает какая-то пелена.

— Черт! Это еще что?! — озадаченно произносит Шеллер.

Слышны неразборчивые восклицания других подводников.

— Что случилось, «Конек»? Что случилось?

— Сильный толчок, словно мы наткнулись на скалу, — отвечает Дюкас. — Но ничего не видно. За стеклом иллюминатора молочная пелена, густая, как суп. А вам что-нибудь видно, Джон?

— Готов поклясться, что это кальмар атаковал нас, — говорит Шеллер. — Тут их царство. Привлекли мы его светом своих прожекторов.

— Будьте осторожны! Будьте осторожны!

— Ну вот, кажется, снова становится видно, — говорит Дюкас. — Можно плыть дальше, Джон, а то остается мало времени. Почему мы стоим?

Пилот не отвечает ему. Изображение на экране застывает. Аппарат остановился. Потом он начинает очень медленно, словно с опаской, подвигаться вперед…

— Ничего не понимаю, — бормочет Шеллер.

— В чем дело, Джон? Что случилось? — беспокоятся сверху.

— Я вижу стелу. Но где же ваши прожекторы и камеры?

На экране возникает изображение торчащей из песка стелы. Ее освещают лишь светильники подводного кораблика.

— Это же другая стела! — восклицает Шеллер. — Мы нашли вторую!

— Не может быть?!

— Развернитесь боком, Джон, чтобы мы тоже могли видеть, — доносится взволнованный голос археолога.

— Подождите, я боюсь ее потерять, — отвечает Шеллер. — Это явно другая стела! И, похоже, еще одна стела или какая-то колонна лежит возле нее, видите, что-то занесено илом?

Изображение на экране вдруг резко меняется. Возникает уже хорошо знакомая ярко освещенная площадка, где в окружении трех телевизионных камер стоит стела, обнаруженная при фотографировании с борта «Наяды».

— Вы правы, Джон, — говорит Ксавье. — Вот мы включили картинку с площади. А теперь дадим то, что обнаружили и видите вы.

Несомненно, это две разные стелы… Общее ликование.

— Видите, как нам снова редкостно повезло? — говорит появившийся в кадре сияющий Ксавье. — Очень хорошо, что мы решили сначала разведать окрестности. Первая стела надежно отмечена и уже никуда от нас не уйдет. А мы теперь нашли вторую! Значит, на дне в самом деле целое древнее поселение, как я и предполагал.

— Мы нашли Атлантиду! — прерывает его ликующий крик Дюкаса. Раздается громкая музыка — торжественные звуки Седьмой симфонии Бетховена.

— Откуда у вас музыка? — пытается перекричать удивленный Ксавье, но замолкает.

Снова идут кадры, снятые видеомагнитофоном. Победно гремит музыка. На экране возникают попеременно изображения то одной стелы, то другой.

Когда музыка стихает, слышится голос Дюкаса. Археолог поясняет, что нарочно захватил с собой кассету с записью Седьмой симфонии, чтобы в нужный момент включить магнитофон и «под эту торжественную музыку ступить на землю затонувшей Атлантиды».

Дюкас просит разрешения выйти из аппарата, чтобы осмотреть стелу вблизи и, если удастся, расчистить лежащую возле нее колонну.

— Нет, — отвечает Ксавье. — Сейчас мы спустим к вам телевизионные камеры и прожекторы. Надо их установить возле стелы, как и на первой площадке, чтобы ее не потерять. Это займет немало времени. Раскопки потом.

— Мы можем помочь своим манипулятором, — предлагает Дюкас. — Или выйдем из отсека, глубина позволяет.

— Нет, нет, — останавливает его руководитель работ. — Отойдите, наоборот, подальше, Джон, чтобы не запутаться в наших кабелях.

Затем Ксавье поясняет телезрителям:

— Мы показываем вам весьма сокращенный «дайджест» этой сложной операции. В действительности она заняла у нас свыше десяти часов…

«Морской конек» выныривает из воды. Перебравшиеся на него матросы отдраивают входной люк. Из люка высовывается сияющий Дюкас и машет рукой.

Затем на экране возникает отчетливое изображение только что найденной второй стелы, теперь уже хорошо освещенной. На ней еще отчетливее, чем на первой, сквозь покров морских обрастании проступают какие-то рельефные изображения.

— Обратите внимание: эти парни из Атлантиды чертовски похожи на своих американских потомков! — многозначительно произносит невидимый диктор. — Ждите новых сенсаций! Следите за передачами компании ИБС из Атлантиды! Они транслируются по всему миру через спутник телевизионной связи «Интерком».

Передача закончилась рекламой нового ароматичного и освежающего мыла «Атлантида, из пены рожденная» производства фирмы «Линкольн энд бразерс».

Из передовой редакционной статьи экстренного выпуска журнала «Атлантис»:

«В воскресном номере «Таймс» профессор Л. Д. Брайт высказал предположение, будто найдены поселения не самой Атлантиды, а каких-то ее восточных окраинных провинций, которые он предлагает назвать Эритеей. Но его сомнения беспочвенны. Профессор Брайт пытается делать выводы с точки зрения своей науки — морской геологии. Но геологи ведь сами заявляют, что знают пока строение дна Атлантического океана гораздо хуже, чем поверхность Луны!

Разумеется, последнее слово должно остаться за археологами. И оно совершенно определенно и недвусмысленно! Изучив фотографии развалин, обнаруженных русскими на вершине подводной горы Ампер, некоторые археологи высказывали мнение, что эти стены, похоже, выполнены в традициях античной крепостной архитектуры. Но обе стелы, найденные теперь на дне французами с помощью американских подводников, имеют совершенно бесспорное сходство с древностями Центральной Америки. Они подтверждают многочисленные легенды народов этого региона о том, что в далеком прошлом их древние предки пришли откуда-то с востока: из Атлантиды, считали многие, — и теперь это уже не вызывает сомнений!

Чтобы убедиться, достаточно сравнить фотографии найденных стел — еще не расчищенных от морских обрастании! — с любыми изображениями древних памятников майя, хотя бы со знаменитыми стелами из Паленке или Копана. Правда, найденные на дне памятники явно гораздо более позднего времени. Но кто может сказать, в какую далекую старину уходят корни культуры толтеков и майя? Обнаруженный сравнительно недавно на севере Юкатана загадочный город Цибильчальтун, исследование развалин которого еще только начинается, существовал уже во втором тысячелетии до нашей эры. Его памятники отличаются такой высокой и самобытной культурой, что не случайно Цибильчальтун многие стали называть «последним городом Атлантиды». Теперь мы видим, как это оказалось справедливо!

На площадях этого древнего города до сих пор стоят каменные стелы, очень похожие на те, что обнаружены теперь на дне Атлантического океана. Храмы этого древнего города в джунглях, вдалеке от моря, почему-то украшают удивительно впечатляющие изображения разных рыб, крабов, морских птиц… И главным божеством, которому поклонялись в этих храмах, был великий жрец Кетцалькоатль — «Украшенный Перьями Змей». Он пришел откуда-то с востока — приплыл из Атлантиды! — и принес народу майя всю науку, замечательные изобретения, календарь, превосходящий по точности наш нынешний. У жреца была белая кожа и длинная борода…

Хотите увидеть его портрет? Он уже проступает из глубины времен. Вы скоро увидите его, как только археологи очистят от морских обрастании стелы, найденные на дне океана, в затопленной Атлантиде…»

Из очередного репортажа Жана Клебо, специального корреспондента газеты «Се Муа» на борту исследовательского судна «Наяда»:

«Это утро не предвещало беды. Оно было тихим, солнечным, ласковым. Океан совсем успокоился — «убился», как говорят моряки.

Веселые, нетерпеливые акванавты заняли свои места в подводном кораблике. На сей раз во втором пилотском кресле рядом с Джоном Шеллером сам Морис Ксавье, начальник экспедиции. Опытные аквалангисты-археологи Леон Дюкас и Жорж Ален должны были выйти на дне из аппарата, осмотреть найденную вчера стелу и начать раскопки.

Погружение шло успешно. «Морской конек» уверенно опускался прямо к заветной цели. Надежным ориентиром служили кабели, протянувшиеся к прожекторам и телевизионным камерам, установленным на площадке. Кто мог ожидать, что эти черные змеи заманят его в предательскую ловушку, станут причиной трагедии?..

Мы здесь, наверху, даже не поняли, как это произошло. Шеллер, как положено, доложил, что они приближаются ко дну. Раздался голос Ксавье:

— Осторожно, Джон, лучше обойти подальше эту скалу!

Шеллер чертыхнулся и что-то пробормотал. Потом в динамиках раздался какой-то скрежет… На одном из экранов, передававших изображение с телевизионных камер, установленных на дне, свет вдруг померк. Камера явно вышла из строя.

Другая камера, видимо, резко повернулась и, кажется, упала… Изображение стелы оставалось лишь на экране, соединенном с третьей камерой. На этом экране была также смутно видна на дальнем плане кормовая часть «Морского конька», застывшего в тревожной неподвижности.

После обсуждения происшедшего с пилотом Ксавье доложил на поверхность:

— Мы застряли. Огибали опасный выступ скалы, и течение неожиданно бросило нас на камеру. Слишком много их тут нагромоздили. Одна из них, кажется, разбита, другая упала, а мы запутались в проводах. Попробуйте осторожно развернуть уцелевшую камеру и посмотреть, сильно ли мы запутались.

— Мы это сделаем, Морис, не беспокойтесь.

— Вы только не упустите с экрана стелу!

— Черт с ней, со стелой! — подал голос пилот. — Никуда она не денется. Только разворачивайте камеру осторожно, чтобы не опутать нас еще больше.

Камеру развернули и убедились, что «Морской конек» прочно застрял в проводах. Осторожные попытки освободиться, которые предпринял Шеллер по подсказкам с поверхности, к успеху не привели.

Была сделана попытка поднять подводный аппарат за опутавшие его кабели телевизионных камер. Но, не выдержав тяжести, обе они лопнули одна за другой. Оборванные концы их создавали теперь дополнительную опасность запутаться еще больше.

— Мы сами не выберемся, — сказал Ксавье. — Вызывайте помощь. Дайте сигнал бедствия.

На тревожный призыв «Наяды» откликнулось португальское океанографическое судно «Тахо», проводившее, по счастью, исследования неподалеку от нас, севернее острова Мадейра. На нем есть достаточно мощный гидравлический экран, крепкие тросы, установка подводного телевидения.

— Решающим становился вопрос времени. Время — главный фактор, — сказал мне капитан «Наяды» Руал Сорренсен, сам в прошлом подводник. — Как правило, подводные лодки гибнут из-за недостатка времени на спасение…

С самого начала было ясно, что наибольшей опасности подвергаются археологи в своем отсеке со стенками из алюминия. Для поглощения выдыхаемой углекислоты в подводном аппарате используется особый химический состав. Его эффективность зависит от температуры воздуха. При дальнейшем понижении температуры само дыхание подводных пленников станет опасным для жизни. И действительно, вскоре Морис Ксавье сообщил, что концентрация углекислоты в отсеке археологов начала увеличиваться…

Через тринадцать часов после аварии Ксавье передал: «Положение в среднем отсеке становится критическим. Температура упала до пяти градусов. Поглотитель углекислого газа практически отказал. Я дал указание Дюкасу и Алену использовать автономную систему, чтобы не дышать отравленным воздухом».

А запасов воздуха в баллонах аквалангов хватит лишь на три часа, не больше…

Прошло семнадцать часов шесть минут после аварии. Наконец появляется «Тахо». Немедленно, с ходу, они начинают спасательные работы и, надо отдать должное, проводят их мастерски. Укрепив на тросе мощный прожектор, португальцы опускают его в глубины с помощью крана. Признаться, мы боялись надеяться на быстрый успех. Однако Ксавье вскоре сообщил:

— Видим свет! Вы опускаете прожектор метрах в шести от нас.

Через сорок восемь минут подводный кораблик уже был на поверхности.

Сначала вскрыли водолазный отсек. Оба археолога оказались мертвы. Их убил углекислый газ.

Джон Шеллер и Морис Ксавье остались живы. По настоянию врачей их поместили на час в декомпрессионную камеру, после чего медики признали их здоровыми.

Жоржу Алену было двадцать семь лет. Леону Дюкасу через неделю должно было исполниться тридцать…»

Многие американские газеты и журналы напечатали красочное рекламное объявление парфюмерной фирмы «Линкольн энд бразерс» о предстоящем выпуске нового набора духов и одеколона «Атлантида». Они отличаются оригинальным освежающим и бодрящим запахом и упакованы в красивый футляр из серебра и хрусталя и виде небольшой точной модели подводного аппарата «Морской конек».

Репортаж Жана Клебо о подъеме стелы:

«Нет, все же без мужества людей, готовых рисковать жизнью, без их умелых, бережных рук науке не обойтись, как ни совершенна техника, которой она уже располагает!

Вчера было решено снова отправить в глубины океана отважного «Морского конька». На этом настоял только что прибывший близкий друг покойного Леона Дюкаса археолог Андре Лоншон. Он вызвался совершить погружение и провести на дне все необходимые работы, чтобы осуществить заветную мечту погибшего друга.

— Я обязан это сделать ради памяти Леона, — сказал Лоншон корреспондентам. — Он так хотел поднять эту стелу! А что будет толку, если робот повредит ее при подъеме? Мы, подводные археологи, знаем, что не только мрамор или гранит, даже бронза может ломаться после долгого пребывания в морской воде. Когда речь идет о таких памятниках, как эта стела, мы не смеем ими рисковать.

И вот сегодня они отправляются в глубины океана — Лоншон и его спутник, молодой археолог Марсель Сево, вызвавшийся быть вторым аквалангистом.

Надо ли говорить, какое требуется незаурядное мужество для того, чтобы занять место в узком отсеке подводного кораблика, в котором недавно нашли себе гибель два твоих товарища.

— У меня было такое ощущение, что я ложусь в уже использованный однажды гроб, — признался мне немножко захмелевший Андре вечером, когда мы праздновали его победу.

Но утром перед погружением он держался великолепно, как и Марсель Сево, молчаливый крепыш, отвечающий на все вопросы корреспондентов только широкой улыбкой и односложными: «Да… Нет…»

Море любит отважных! Все мы видели на экранах телевизоров, как Джон Шеллер вывел «Морского конька» точно к цели, как открылся люк и один за другим в серебристом облачке из пузырьков воздуха из него выбрались отважные аквалангисты. Андре демонстративно несколько раз топнул ногой по дну, рискуя поднять илистую муть, — первый человек, вступивший через много веков на землю легендарной затонувшей Атлантиды.

Миллионы людей на всех континентах, притаив дыхание, следили, как аквалангисты подплыли к стеле и начали закреплять вокруг нее трос. Лоншон не удержался, осторожно расчистил от морских обрастании кусочек древнего памятника и восторженным жестом передал нам свое восхищение тем, что увидел пока еще только он один. Но скоро найденными сокровищами смогут полюбоваться все!

Мы видели, как трос был надежно закреплен. Аквалангисты вернулись в свой кораблик, и «Морской конек» ушел на поверхность.

Загадочная древняя стела осталась снова одна, в окружении прожекторов и не сводивших с нее своих электронных глаз телевизионных камер…

Мы увидели, как трос натянулся… Я уверен, в этот миг сердца миллионов телезрителей бились в унисон!

Трос натянулся сильнее. Не повредит ли он стелу, не сорвется ли?! Но вот выхваченная из своего долгого плена древняя стела начала подниматься!..

Все быстрее и быстрее! Вот она уже вознеслась к поверхности, исчезая из наших глаз.

Теперь включили камеры, установленные на борту «Наяды». Мы увидели тихое, спокойное море, сверкающее в лучах яркого солнца, и трос, уходящий в его глубины… Трос натянулся, а вместе с ним до предела напряглись и наши нервы…

И тут вода заклокотала, словно вскипела…

И заветная стела вынырнула из глубин океана на солнечный свет, которого она не видела уже тысячелетия!

Я уверен: в этот момент у всех телезрителей вырвался на разных языках единый вскрик облегчения и ликования. Такие моменты навсегда остаются в истории!»

Из письма Андре Лоншона своему другу, английскому археологу Ричарду Лойку:

«…Столько трудов и хлопот, столько усилий, и все оказалось блефом! Честное слово, я чувствую себя так, словно мне набили морду. Думаю, ты поймешь меня, уж больно все получилось глупо. Зачем мы рисковали жизнью? За что погибли Леон и Жорж?

Сомнений не остается. Я сам все проверил. Мне подобрали в архиве и письма этого проходимца, и вырезки из газет того времени. Изучил я и сделанные им рисунки: стелы, несомненно, те самые.

Сильванус вывез их из джунглей Кабаха весной 1854 года. Нанятые им восемнадцать индейцев в упряжке из лиан дотащили стелы до моря и погрузили на испанское судно «Реввека». Стелы везли прямо на палубе, даже не удосужились спрятать в трюм или хотя бы покрепче принайтовать. Когда они попали в шторм, все жалкие канатики, конечно, полопались, и стелы ушли на дно.

А «Реввеке» повезло, она благополучно добралась до Гибралтара — жаль. Если бы она затонула вместе со стелами, мы бы наткнулись на ее обломки и наверное, поняли, откуда взялись на дне океана каменные стелы с барельефами в лучших традициях древних майя…

Да, история глупая, но, к сожалению, неновая. Вспомни галеру, остатки которой раскапывал Кусто на дне возле Махдии. На ней еще до нашей благословенной эры почтенные древние римляне везли мраморные колонны, украденные ими без зазрения совести у еще более почтенных и древних греков. Шестьдесят колонн, статуи, мраморные плиты — они украли целый храм в разобранном виде! Неудивительно, что Посейдон возмутился такой наглостью и отобрал у них краденое.

А славные испанские «просветители» — монахи, оставившие несожженными от всей литературы древних майя лишь три книги?!

А ваш достопочтенный лорд Эльджин, укравший великолепнейшие статуи и фризы Парфенона и утопивший их возле Антикиферы? К счастью, хоть часть из них удалось поднять потом со дна. Там же образовалось целое кладбище древних статуй — все с кораблей, разбившихся тут на скалах во время штормов, все украденные откуда-нибудь. И ты сам видел, когда мы ныряли там со Стадиасом что большинство утопленных статуй не валяются на дне как попало, а стоят аккуратненько, словно надгробные памятники — точь-в-точь как наши злополучные стелы! Полное впечатление, что их не обронили на дно невзначай во время шторма, а специально расставили на площади какого-то древнего города, поглощенного морем. Но там-то, ныряя у Антикиферы, все прекрасно знали, что никаких погружений древних городов тут не было, эти древности попали на дно с тонувших кораблей. А здесь, в Атлантике?

Не один Морис подумал, что там прячется под водой целая затонувшая страна. И конечно, когда он наткнулся на эту злополучную стелу, то, вполне естественно, возликовал: ага! Я на верном пути! Что бы ты подумал на его месте?! А тут и вторая стела! И все вокруг наперебой загалдели: «Атлантида! Атлантида! Он нашел Атлантиду!» Даже геологи, обычно такие осторожные, подтверждают, что тут были погружения суши уже в историческое время. И спор уже идет лишь о том, какую часть затонувшей Атлантиды Ксавье обнаружил и в каком стиле творили скульпторы легендарных атлантов… Как не поддаться этому гипнозу!

Этот Сильванус обокрал человечество дважды: первый раз — когда варварски выломал чудесные стелы из парадной стены «Дворца тысячи масок» в Кабахе, а второй — так безжалостно и нагло убив наши надежды найти, наконец, Атлантиду. Ну что же, доставали мы стелы с таким трудом со дна, пожалуй, все же не напрасно. Будет только справедливо вернуть краденое обратно. Ведь дыры в фасаде «Дворца тысячи масок» зияют до сих пор, как незарубцевавшиеся раны. И в скольких музеях мы видели с тобой печальные извещения: «Тогда-то и тогда-то эту стелу (или барельеф) — из Копана (или Йашчилана, или из другого древнего города) — похитили неизвестные преступники».

А ты, чудак, еще мечтаешь найти легендарное Эльдорадо. Если оно и существовало когда-нибудь, искать его сокровища надо не в джунглях Южной Америки, а в роскошных апартаментах миллионеров Америки Северной. По мне уж лучше бы они утонули! И честное слово, старина, я даже радуюсь, что мы не нашли Атлантиды: на дне океана она будет сохраннее…

Впрочем, дельцы уже нажились и на нашей неудаче: духи в хрустальном батискафе, ароматичное мыло — «из пены рожденное». Говорят, на Бродвее уже срочно репетируют новенькое ревю «Пробуждающаяся Атлантида», в котором примут участие сразу пятьсот голых красоток, изображая наяд.

Жаль, ни за что погибли такие хорошие ребята. И все равно так хочется ее найти, Атлантиду! Может, все-таки повезет? Ведь стена-то, сфотографированная русскими, существует? И ее не могли уронить, украденную откуда-то, жулики с какого-нибудь судна?! Надо ее искать, хотя задача будет нелегкой! Не могу поверить, что Атлантида украдена у нас окончательно и навсегда…»

(обратно) (обратно)

Глеб Голубев Секрет «Лолиты»

Рисунки П. ПАВЛИНОВА

Давненько мы что-то не испытывали никаких приключений, — сказал мне Волошин. — Вы не находите, Николаевич? Жизнь становится пресной и скучной.

Я не хочу показаться суеверным, но, честное слово, иногда мне кажется, будто Сергей Сергеевич наделен чудесным даром накликать удивительные события… Так произошло и теперь, хотя в тот момент, когда Волошин произносил эти слова, решительно ничего вокруг не предвещало никаких приключений.

Мы с ним стояли на полубаке и любовались, как острый форштевень нашего «Богатыря» вспарывает голубовато-зеленую воду, и она оживает, вскипает, вздымается белоснежной пеной.

Этим можно любоваться часами. Так же как стоять на корме и провожать взглядом убегающие вдаль, к горизонту, пенистые, постепенно успокаивающиеся валы, наконец растворявшиеся в безбрежном океанском просторе. За таким занятием нередко я заставал даже капитана Аркадия Платоновича. Поставив одну ногу на перекладину леерной стойки, облокотившись на колено и подперев подбородок рукой, он мог стоять долго, погруженный в какие-то думы, известные лишь ему.

Где-то за краем неба остались остров Пасхи, Маркизские острова, воспетые Мелвиллом, остров Питкерн, где основали знаменитую колонию мятежники с «Баунти». Так же останутся за горизонтом острова Общества с их прославленной жемчужиной — Таити. А мы идем мимо, деловым и строго размеренным курсом.

Наш «Богатырь» — настоящий плавучий институт с двадцатью шестью лабораториями. У нас есть собственный вычислительный центр с новейшей ЭВМ, три вертолета и даже маленький дирижабль, в сложенном виде хранящийся в трюме. Есть мезоскаф, способный погружаться на глубину до километра и брать со дна пробы грунта стальными клешнями. Есть великое множество всяких хитроумных приборов. Они позволяют ученым сорока с лишним специальностей изучать одновременно и глубины океана, и волны на его поверхности, и течения, и все, что творится в атмосфере на высоте до нескольких десятков километров, куда, если надо, взлетят ракеты, запущенные со специальной площадки.

Мы заняты наукой и потому плывем в пустыне, в стороне от проторенных морских путей. Плывем, делая остановки на так называемых океанографических станциях — здесь «Богатырь» ложится в дрейф или встает на плавучие якоря, и ученые отправляют в глубины океана приборы, или запускают в небо метеорологические ракеты, или со шлюпок, отплывающих от судна на различные расстояния, бросают в воду особые глубинные бомбы, чтобы по распространению звука от их взрывов, как бы с помощью искусственного землетрясения в миниатюре, больше узнать о строении океанского дна.

Потом вновь длинные дни размеренного плавания в пустынном океане.

Ученым, конечно, скучать не приходилось. Каждая станция приносила столько материалов, что обработка их занимала все время до позднего вечера, К обеду и ужину в кают-компанию, похожую на зал ресторана, ученые выходили с отрешенными лицами, настолько погруженные в свои мысли, что подавальщицам Настеньке и Люде приходилось по нескольку раз переспрашивать:

— Вам котлеты или шашлык, Иван Андреевич?

— Куда же вы, Геннадий Петрович? А второе не кушали.

Только вечером, когда поднималась над океаном огромная, какая-то первозданная луна и звезды усыпали небо, повеявшая прохлада выманивала всех на палубу, и ученые мужи снова становились обычными людьми. Смотрели в десятый раз одни и те же фильмы. А часто просто бренчали на гитарах, тихонько напевали всякие романтические баллады собственного сочинения. Или заводили бесконечные разговоры, торжественно именовавшиеся «Клубом рассказчиков».

Конечно же, и Сергею Сергеевичу Волошину было вовсе не скучно колдовать целыми днями в своей лаборатории новой техники. Да и вечера у него все заняты, поскольку именно Волошин являлся почетным председателем и главным повествователем «Клуба рассказчиков». Однако такой уж характер у Сергея Сергеевича, что всего этого ему было мало и душа его ненасытно жаждала приключений.

Так что его фраза о том, что «давненько мы не испытывали никаких приключений», вполне могла послужить призывным сигналом…

Засмеявшись, я повернулся к Волошину, чтобы сказать ему об этом, но не успел, с удивлением вдруг увидев, что Сергей Сергеевич, забыв обо всем, так и впился глазами в окуляры своего превосходного бинокля, которым весьма гордился.

В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. Правда, на «Богатыре» это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но все-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильный морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.

Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул и быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.

— Странно, почему они засуетились? — пробормотал он.

— Кто? — спросил я.

— Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.

Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Капитан и вахтенный секонд, как зовут на морском жаргоне второго штурмана, мой хороший приятель Володя Кушнеренко, были чем-то встревожены. Капитан смотрел в бинокль куда-то правее нашего курса. У Володи тоже в руках был бинокль. Секонд что-то объяснял капитану, беззвучно шевеля губами в окулярах моего бинокля, как на экране немого кино.

Я посмотрел в бинокль туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, — и тоже ничего не увидел, как и Волошин.

Он зашагал по палубе. Я поспешил за ним.

В общем-то «посторонним» — а таким Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенных, — на мостике появляться запрещалось. Наш капитан, проплававший по всем морям и океанам почти полвека, был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, добрым, а на вид даже весьма добродушным — полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на «Богатыре» держал крепко — «как на крейсере», по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.

Правда, нам с Волошиным постепенно удалось Аркадия Платоновича «приручить» и добиться для себя некоторого послабления, чтобы иногда заглядывать на мостик: Волошину — как начальнику одной из важнейших лабораторий, мне — как представителю прессы. Ее наш бесстрашный капитан все-таки в глубине души, видимо, побаивается (подозреваю, что какой-то журналист доставил ему однажды хлопот, так что он зарекся связываться с нашим братом…).

Вошли мы в ходовую рубку тихонечко, стараясь держаться совсем незаметно. Но нас поначалу и так никто не заметил. Рулевой, окаменев в присутствии капитана, не отрывал глаз от компаса. А капитан и вахтенный штурман наблюдали за чем-то, что нам не удалось рассмотреть с палубы.

— Или они все перепились там и спят, или черт его знает что, — с непривычной неуверенностью в голосе проговорил капитан, не отрываясь от бинокля.

— Да, идут пунктиром, словно пьяные, — озабоченно подтвердил штурман. — И ведь не в дрейфе лежат, Аркадий Платонович, идут под парусом.

— Непонятно, — пробурчал капитан.

— Там вроде второе судно, Аркадий Платонович, — добавил секонд. — Видите, чуть подальше и правее градуса на три.

— Где? Это в глазах у тебя двоится. Хотя верно. Нет, но оно подальше мили на три и уходит, идет курсом сто двадцать. На вызов все не отвечают? — спросил капитан, опуская на миг бинокль и мельком скользнув по нашим лицам озабоченным и сразу еще больше помрачневшим взглядом.

Секонд взял телефонную трубку, спросил:

— Рация? Не удалось связаться? — послушал и, положив трубку, доложил: — Нет, Аркадий Платонович, не отвечают. Да у них вряд ли и рация есть на борту. Я эти суденышки знаю. Вроде шхуна, только что у них с парусами творится, вы посмотрите, Аркадий Платонович. Поставлен лишь один грот, даже грот-топсель не поднят, а передняя мачта вовсе голая.

Капитан ничего не ответил.

— Что случилось, Володя? — тихонько спросил я штурмана.

— Суденышко какое-то болтается. Идет под парусом, словно пьяное, такие вензеля выписывает, — так же тихо ответил он.

— Пятнадцать градусов право, — негромко и властно скомандовал капитан.

— Есть пятнадцать градусов право! — повторил рулевой, нажимая кнопки на пульте управления.

На таких больших современных судах, как «Богатырь», традиционных штурвалов давно нет и в помине. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и кнопками.

Секонд тут же, глянув на большие часы, висевшие на переборке, сделал пометку в судовом журнале об изменении курса. Володя у нас аккуратист, сказывается военная выучка.

— Подойдем, Аркадий Платонович? — спросил штурман.

— Придется.

Я осторожно потянул Волошина за рукав и, когда Сергей Сергеевич оторвался от бинокля и вопросительно посмотрел на меня, кивком показал ему на дверь рубки, а потом глазами на озабоченного капитана. Волошин понимающе кивнул, и мы с ним покинули рубку, не дожидаясь, пока нас выставят.

— Что там такое, Сергей Сергеевич? — спросил я, когда мы вышли на палубу. — Дайте глянуть.

Он дал мне бинокль, и я увидел небольшое двухмачтовое суденышко. На корме его крупными белыми буквами было выведено название: «Лолита». Парус был поднят только на задней мачте. Ветер надувал его, и суденышко плыло довольно быстро, судя по белым усам вспененной воды у форштевня. И в то же время двигалось оно как-то неуверенно. Порой слишком глубоко зарывалось носом в набегавшие волны и тревожно дергалось из стороны в сторону.

На палубе загадочного суденышка я не обнаружил ни одного человека, хотя осмотрел ее в бинокль внимательно, метр за метром, от носа до кормы.

Что-то пробормотав, Волошин направился обратно к рубке.

— Замолвите и за меня словечко, Сергей Сергеевич! — крикнул я, догадавшись, куда и зачем он пошел.

И вот мы, замедлив ход, плывем неподалеку от странного судна. Ближе подходить опасно, оно ведь не управляется и, не ровен час, еще врежется в наш борт.

Хотя мы уже несколько раз давали тревожные, басовитые гудки, только вроде бы донесся какой-то визг, а потом словно петушиный крик.

Шхуна была явно покинута экипажем. Но почему же она резво продолжала бежать по волнам? И, судя по неглубокой осадке (об этом говорили вокруг меня опытные моряки), вряд ли она повреждена, имеет пробоину. В ее трюмы не набралось воды.

Почему же команда оставила шхуну, даже не спустив парус?

— Готовят шлюпку, ребята…

Услышав это, я поспешил протолкаться туда, где матросы под руководством боцмана Петровича, коренастого крепыша с роскошными усами, которыми он весьма гордился, деловито укладывали в шлюпку, освобожденную от брезентового чехла, всякое снаряжение. За этим наблюдали Волошин и Володя Кушнеренко. Видимо, секонду поручили возглавить обследование загадочной шхуны. А я?!

— Что же вы мешкаете, Николаевич? — подмигнув, весьма строгим тоном сказал мне Волошин. — Тащите скорее ваш звуковой блокнот — и в шлюпку. Приказано взять вас в качестве секретаря, чтобы все подробненько описать, ничего не упустить.

Через минуту, вооружившись магнитофоном, блокнотами, прихватив фотоаппарат, я вернулся на палубу.

Шлюпка мягко уже раскачивалась на волне. Мы один за другим спустились в нее по трапу.

Осторожно, чтобы она не стукнула нас, мы подошли к борту покинутой шхуны. Фальшборт^*["65] был совсем низким, через него ничего не стоило перелезть.

Два матроса ловко подтянулись на руках и взобрались на палубу. Им бросили швартовые концы. Они закрепили их, подали нам руки, и мы один за другим влезли на борт шхуны.

— Только ничего не трогать и вообще зря не разгуливать! — подняв руку, приказал Волошин, Некоторое время мы стояли молча, с любопытством озираясь вокруг.

Шхуна была небольшая — чуть меньше двадцати метров в длину по ватерлинии, как потом точно измерили матросы. На корме возвышалась небольшая надстройка, больше похожая на запущенный дачный сарайчик, чем на рубку.

Палуба грязная, давно не мытая, вся в каких-то подозрительных пятнах. Некоторые из них мне показались засохшей кровью — или это уже разыгралось воображение? Впрочем, как потом выяснилось, такое же впечатление от этих пятен возникло решительно у каждого из нас.

— Да, давненько ее не драили, — покачал головой боцман. Метрах в трех от того места, где мы стояли, у штирборта^*["66] валялся на палубе топор со щербатым зазубренным лезвием. Его тоже местами покрывала весьма подозрительная рыжая ржавчина.

А на баке^*["67] стоял на палубе фонарь с закопченным стеклом. Возле него лежали растянутый, словно на нем только что играли, аккордеон, гитара с грязным, когда-то алым бантом, сплошь оклеенная фотографиями призывно улыбающихся полуголых красоток, и четырьмя кучками были разложены растрепанные и засаленные карты — одни аккуратной стопкой, другие небрежно, веером.

Но вдруг, заставив нас всех вздрогнуть и оглянуться, загремел, словно с неба, усиленный мегафоном голос капитана:

— Штурман! Вы что, заснули? Долго будете стоять как лунатики? Опускайте парус и положите ее в дрейф. И возвращайтесь поскорей, не тяните волынку. Нам ждать некогда.

— Боцман, — спохватился секонд, — спускайте парус. Кого-нибудь поставьте на руль, чтобы шхуна не рыскала.

— Есть спустить парус! — ответил боцман.

Волошин остановил его:

— Подождите, товарищи. Надо сначала все сфотографировать и подробно записать. Пригодится для следствия.

Я стал фотографировать мачты и парус с разных точек, причем мы обнаружили на носу шхуны клетку, в которой томились изголодавшиеся три курицы, петух с поникшим гребнем и жалобно повизгивавшая свинья, у которой ребра выпирали из-под кожи.

Я подставил секонду микрофон магнитофона, и он деловито начал перечислять:

— Значит, так. Шлюпка отсутствует. Поставлен один грот. Парус старый, латаный, местами изодран в клочья…

Закончив осмотр, секонд приказал спустить парус. Один из матросов пошел на шканцы и вдруг кринул:

— Владимир Васильевич, смотрите, что я нашел!

Мы все бросились к нему.

И увидели валяющийся на палубе возле рубки то ли большой кинжал, то ли маленький меч с изогнутым лезвием.

— Малайский кинжал — крис, — сказал всезнающий Волошин. — Не трогайте его.

Я сфотографировал лежавший на грязной палубе кинжал, а Сергей Сергеевич достал из кармана резиновые лабораторные перчатки, которые, оказывается, предусмотрительно захватил, натянул их на руки и, присев на корточки, тщательно обвел кинжал мелом, чтобы обозначить место, где именно он лежал.

Потом мы прошли на шканцы. Этот пост управления, где находятся компас и рулевой штурвал, оказался просто невысоким помостом между рубкой и столом, за которым, видимо, все обедали прямо на палубе. Штурвал не был закреплен и свободно крутился во все стороны, словно им управлял человек-невидимка.

Мы переглянулись. Один из матросов по знаку секонда встал к штурвалу, чтобы шхуна не рыскала.

— Как они тут вахту стоят? Неудобно, — пожаловался матрос. — Стоишь, словно в щели.

Штурвал в самом деле помещался в узеньком закутке между стенкой рубки и столом. Столешницу, словно лак, покрывал жирный след многочисленных трапез и попоек.

Тут же, возле стола, в большом жестяном ящике с песком, черном от копоти и сажи, стоял примус. Ящик служил, видимо, камбузом, где кок готовил пищу. Рядом стоял открытый ящик с мясными консервами. Банок в нем оставалось еще немало. Почему их не захватили матросы, покидая судно? Или слишком спешили?

Мы осмотрели оба трюма — носовой, побольше, доверху избитый мешками с вонючей копрой,^*["68] и маленький на корме. В него вел люк возле самой рубки, похожей на курятник. И крышка этого люка была почему-то не закрыта, как полагается, а сдвинута в сторону.

В кормовом люке оказалось несколько мешков с зелеными кофейными зернами и три бочонка. В них находился спирт, о чем нетрудно было догадаться по густому аромату, исходившему от одного из бочонков, частично уже опорожненному и плохо закрытому.

Потом осмотрели рубку. Открыли фанерную дверь (в ней зияла большая круглая дырка) и вошли в узкий коридорчик. По обеим сторонам его располагались крошечные каютки.

Мы заглянули в первую открытую дверь.

— Ну и вонища тут, — пробормотал секонд. — И темно, как в погребе.

Вдруг в дальнем углу каюты кто-то неприятным, скрипучим, раздраженным голосом выкрикнул что-то на незнакомом языке.

— Кто вы? Где вы? — спросил по-французски штурман, направляя в угол луч фонарика.

Там никого не было. На полу темнела кучка какого-то тряпья.

Тот же голос снова выкрикнул ту же, похоже, фразу на неведомом языке.

Володя повел лучом фонарика повыше, и мы увидели висящую под потолком каюты клетку, а в ней большого попугая с кривым клювом. Его пестрое оперение переливалось в луче фонарика всеми цветами радуги. Попугай, склонив набок голову, с интересом рассматривал нас. Свет фонарика отражался в его глазах, они мерцали, словно два кровавых рубина.

— Фу, черт, напугал, — пробормотал секонд, сдвигая на затылок фуражку. — Дурак ты, попка. А ну скажи: «Попка, дурак!»

Но попугай отвечать не стал, надменно взмахнул крыльями и начал раскачиваться на жердочке.

Мы отодвинули грязную занавеску, закрывавшую иллюминатор, и начали осматривать каюту.

— Похоже, капитанская, — сказал секонд.

Каютка была тесная, чуть попросторнее хорошего платяного шкафа. Узенькая незаправленная койка с грязным, скомканным бельем. Такое впечатление, будто человек с нее только что вскочил и в панике убежал.

Маленький столик весь заставлен: початая бутылка рома, пустой стакан, алюминиевая помятая кружка с засохшими остатками недопитого кофе, спиртовка, а рядом с ней электрическая плитка, залитая кофейной гущей и пригоревшим салом. Тут же лежали золотые часы, а возле них на жестяной тарелке какая-то странная металлическая лепешка неправильной формы.

— Кажется, олово, — озадаченно произнес Волошин, — но за каким чертом понадобилось его расплавлять и держать на столе в капитанской каюте?

В столе нашлись растрепанная книжка с хозяйственными записями, судя по бесконечным колонкам цифр и каким-то условным пометкам, немного мелочи в монетах самых различных валют да помятая и совсем истершаяся на сгибах бумажка, какое-то удостоверение на французском языке с полуотклеившейся фотографией хмурого толстяка с опухшим лицом, растрепанными усами и злыми глазами, выпученными, как у игрушечного мопса.

— Шкиперское удостоверение владельца шхуны «Лолита», капитана Луиса Френэ, — перевел секонд. — Выдано в Папеэте на Таити, шестого января шестьдесят третьего года.

— Ну хоть имя капитана выяснили, — сказал Волошин. — И знаем даже, как он выглядит. Не сказал бы, что симпатичен. Надо взять удостоверение с собой. А впрочем, положите его обратно, Володя. И шарить по столам, тем более по карманам, не станем. Не наше дело. Пусть этим занимаются детективы.

Судового журнала мы нигде не нашли.

В углу каюты здоровенными болтами был привинчен к палубе небольшой железный ящик с огромным замком. Видимо, он заменял сейф. На крышке ящика виднелось несколько глубоких вмятин, словно по нему били чем-то, пытаясь взломать. Но замок был цел.

Мы многозначительно переглянулись.

— Веселые дела, видимо, творились на этой шхуне, — покачал головой Волошин.

Возможно, судовые документы и другие бумаги хранились в этом ящике. Но взламывать мы его, разумеется, не стали.

— Ладно, отметим некоторые особенности, — сказал Сергей Сергеевич, жестом показывая, чтобы я придвинул микрофон поближе. — На столе лежат золотые часы швейцарской марки, остановившиеся в четыре часа двенадцать минут. Судового журнала не обнаружено. На полочке над койкой лежит хорошо обкуренная пеньковая трубка с надкушенным кончиком чубука и прорезиненный кисет с трубочным табаком.

Ловко отломив пинцетом кусочек от металлической лепешки, Волошин деловито добавил:

— Все предметы и деньги оставлены на тех местах и точно в таком положении, в каком обнаружены. От металлической плитки взят небольшой образец для уточнения его состава.

Сергей Сергеевич еще раз внимательно осмотрелся вокруг, чтобы проверить, не упустил ли чего, и вдруг, нахмурившись, с видом настоящего Шерлока Холмса — не хватало только традиционной трубки в зубах, но тут уж ничего неподелаешь, ибо Волошин не курит, — начал рассматривать грязное стекло иллюминатора.

— Так, — многозначительно произнес он, приближая к губам микрофон. — В стекле иллюминатора отверстие с трещинами вокруг и оплавленными краями диаметром, — он на минуту замолчал, вынимая из кармана штангенциркуль, с которым никогда не расстается, и тщательно измеряя отверстие, — диаметром шесть и семь десятых миллиметра. Судя по его виду, — добавил Волошин торжественно, — вполне возможно, отверстие является пулевой пробоиной. Надо бы поискать пулю, — добавил Волошин, выключая микрофон и озабоченно озираясь вокруг. — Она или застряла в переборке, или валяется где-нибудь на полу.

— Сергей Сергеевич, ну что мы — сыщики, что ли? — взмолился штурман. — Не наше это дело пули искать. Пусть этим детективы занимаются, вы же сами сказали. А мы должны только составить акт о том, что экипажа на шхуне не обнаружено и куда он делся — неизвестно. И поскорее, — добавил он многозначительно, — а то кэп с меня голову снимет, да и вам не поздоровится.

Упоминание о вполне вероятном капитанском разносе подействовало даже на Волошина. Еще раз окинув ястребиным взглядом каюту, он с явным сожалением сказал:

— Ладно, пошли дальше.

Мы осмотрели две другие такие же крошечные и грязные каютки. В одной, видимо, жил суперкарго — помощник капитана, ведавший грузами, потому что в ней, были грудой навалены в углу новенькие спортивные тапочки, пузырьки с одеколоном и несколько свертков пестрой материи — остатки нераспроданного товара.

Другая каюта предназначалась, наверное, для привилегированных пассажиров, но была совершенно пуста и мрачна. Даже лампы в ней не оказалось, а незастеленная койка напоминала гроб.

Потом мы заглянули в еще более мрачный и грязный кубрик команды, в крохотное машинное отделение, где густо воняло бензиновым перегаром. Тут Волошин, наоборот, задерживаться совсем не стал, буквально с одного беглого взгляда определив:

— Мотор старенький, «Рено», порядком запущен, но в исправности. Вполне может работать. И динамка в порядке.

Я не стану перечислять все, что мы увидели и подробно записали, чтобы потом составить обстоятельный акт. Отмечу лишь то, что показалось странным и подозрительным.

Во всех каютах рундуки были закрыты, из них явно ничего не доставали в спешке. Чемоданчики, сумки, так же как одежда и приличные вещи, оказались в сохранности.

В каютке для пассажиров, куда едва пробивался свет сквозь грязное и к тому же до половины закрашенное белилами стекло единственного иллюминатора, а лампы вообще не было, лежал на столе листок бумаги, небрежно, наспех вырванный из блокнота. На нем было написано по-английски: «Моя дорогая женушка! Скоро…» — на этом начатая фраза обрывалась. Было совершенно очевидно, что дописать ее помешало какое-то внезапное происшествие. Тут же валялись шариковая ручка и не докуренная до конца трубка, набитая прогоревшим табаком.

В кубрике над столом, кроме электрической, висела такая же лампа, как стояла на палубе, но в ней керосина немного осталось, он не выгорел до конца. Значит, ее потушили перед уходом.

На столе перед дешевеньким зеркальцем с отбитым уголком стояла алюминиевая чашечка с засохшей пеной, лежали безопасная бритва и тюбик с кремом.

На другом конце стола мы увидели две оловянные миски с остатками какой-то еды. Сергей Сергеевич под нашими брезгливыми взглядами взял ложечкой понемножку из каждой тарелки, положил «пробы» в баночки с притертыми крышками и многозначительно пояснил:

— Надо сохранить в холодильнике. Для экспертизы.

Штурман обратил внимание на то, что компас как будто пытались выломать из нактоуза, но бросили.

Никаких навигационных приборов и вахтенного журнала обнаружить не удалось.

Продуктов на судне оставалось вполне достаточно. Не только всяких консервов, но и жестянок с пивом. В танке — ржавом баке — оказалось достаточно пресной воды, хотя и гнусной на вкус.

Что же заставило команду буквально бежать с корабля? Что напугало их?

— Бегом небось убегали. Даже трубки оставили. Какой же моряк забудет трубку? — покачал головой боцман.

Мы опечатали двери всех кают и кубрика, носовой трюм. А крышку кормового так и оставили приоткрытой — в том виде, в каком нашли ее, только прикрыли брезентом, так же как и карты, валявшиеся на палубе вместе с аккордеоном и гитарой, чтобы все осталось в целости и неприкосновенности, если вдруг поднимется ветер или пойдет дождь.

— А как же с курами, со свиньей, Владимир Васильевич? — спросил боцман. — Ведь передохнут тут, жалко. И попугай.

— Оставим их тут, — сказал секонд, — а то, если заявимся на «Богатырь» с таким зверинцем, кэп нам ту еще продраечку устроит. Да и нельзя их трогать, пусть сидят на месте, — добавил он, взглянув на Волошина. — Пришлем потом матроса на шлюпке.

Волошин одобрительно кивнул и сказал:

— Попугая-то можно взять. Редкая птица, жалко, если погибнет. А где висела клетка, покажем детективу, если надо. Крючок-то на месте останется. Да и сфотографировали мы, как она висела.

Вернувшись на «Богатырь», секонд и Волошин вкратце доложили капитану, что мы увидели на покинутой шхуне.

— Все записано, составим, если надо, подробный отчет, — закончил Волошин.

— Надо, — кивнул капитан.

— Что же с ними могло случиться — как вы думаете, Аркадий Платонович? — спросил я.

Капитан пожал плечами и туманно ответил:

— В море все бывает.

Мы смотрели с высоты мостика на лениво покачивающуюся совсем рядом на волнах «Лолиту».

— Н-да, еще одна из загадок океана, — задумчиво сказал Волошин.

Но донесшийся с покинутой шхуны неистовый визг помешал нам настроиться на философско-мистический лад.

— Эк она надрывается, — болезненно поморщившись, сказал Аркадий Платонович. — Словно режут ее.

И, не оборачиваясь, только изменив тон, твердо уверенный, что его услышат все, кому следует, приказал:

— Отправить туда матроса. Свинью и птиц накормить, напоить. Завести буксирный конец. Матросу стоять на руле, чтобы шхуна не рыскала.

— Есть отправить на шхуну вахтенного! — ответил чиф — заступивший после Володи на вахту старший помощник, и спросил у капитана: — Значит, будем ее буксировать, Аркадий Платонович?

— Придется. Надо начальству докладывать. Как решит.

Первый и второй штурманы обменялись мрачными понимающими взглядами.

Пауза, видно, непозволительно затянулась, потому что капитан повернулся и выразительно посмотрел на чифа: дескать, в чем дело, почему мешкаете?

Тогда тот, покосившись на нас с Волошиным, с некоторым смущением сказал:

— Может, двух матросов пошлем, Аркадий Платонович?

Капитан посмотрел на него, усмехнулся и разрешил:

— Ладно, пусть несут вахту по двое: людей хватит.

— Есть! — чиф направился к двери.

Мы с Волошиным весело переглянулись. Конечно, было нетрудно понять, почему чиф попросил разрешения послать двух матросов дежурить на шхуне: одному там было бы не по себе, особенно ночью.

— Да, и дайте радио в Папеэте, — остановил помощника капитан. — Папеэте у них порт приписки, что ли? — повернулся он к секонду.

— Вероятно, Аркадий Платонович.

— Сочините покороче, но чтобы понятно было, — обратился капитан снова к вахтенному штурману. — Дескать, в таком-то месте обнаружена покинутая экипажем моторно-парусная шхуна «Лолита» вашей приписки. Просим сообщить, не известно ли, что с ней случилось. Хотя ладно, я сам пойду на рацию. Вот еще морока на мою голову.

Потом Володя Кушнеренко объяснил нам с Волошиным, что так озаботило капитана. По международным морским законам покинутое командой судно становится собственностью того, кто его найдет и спасет. Но что нам было делать с этой шхуной? Не тащить же ее на буксире через весь океан до Владивостока! Это сорвет всю научную работу.

К счастью, после длительных переговоров по радио начальство дало такое мудрое распоряжение: связаться с властями на Таити и передать им шхуну безвозмездно, предложив выслать за нею буксир.

— Сочините им радиограмму поприветливее в Папеэте, — приказал помощнику повеселевший капитан. — Пусть высылают буксир за подарком, а мы пока потащим ее им навстречу. Примерный курс сообщите, а о времени и месте рандеву, дескать, договоримся потом дополнительно, смотря по обстановке. Задержит она нас, конечно, все-таки основательно, эта красотка. Когда примерно она покинута? — спросил капитан у секонда. — Сколько дней назад?

— Трудно сказать, Аркадий Платонович. Ведь вахтенного журнала нет, а в личных бумагах мы не копались.

— И правильно сделали, — кивнул капитан. — Не сыщики. Ладно, идите акт составлять. И не растекайтесь там мыслию по древу.

Мы втроем засели в каюте секонда и начали составлять подробный отчет обо всем, что увидели на покинутой шхуне, стараясь не упустить ничего существенного.

Провозились мы с этой работой долго. Даже опоздали к обеду, но закончить все-таки не успели.

В кают-компании все, конечно, набросились с расспросами, что же увидели мы на шхуне. Волошин начал было рассказывать, потом взмолился:

— Братцы, дайте поесть! Да и не закончили мы еще этот проклятый отчет. Голова уже пухнет. Я вам все вечером доложу.

Поскорее пообедав, мы опять засели за работу.

Тем временем, как рассказал нам с Волошиным секонд, удалось связаться с берегом. Из Папеэте утром обещали выслать спасательный буксир, чтобы забрал у нас «Лолиту».

— Капитана шхуны, подтвердили, звать Луисом Френэ, не то испанец он, не то француз, местный уроженец. Команда состояла из девяти человек, все полинезийцы, местные, плюс помощник — суперкарго и кок. Были на судне и пассажиры, и, говорят, много, человек сорок, — закончил Володя.

— Сорок? — недоверчиво переспросил я. — Где же они могли разместиться в этом курятнике?

— Вот и я тоже сомневаюсь, — покачал головой секонд. — Может, радист переврал? Хотя, впрочем, ведь они на палубе ночевали. Каютки-то наверняка лишь для белых пассажиров.

Вечером, за ужином, конечно, разговоры снова велись только о загадочной шхуне. Сергей Сергеевич поднял руку, призывая к тишине, и сказал:

— Давайте так. Рассказывать я вам ничего не стану, а просто зачитаю акт, зря, что ли, мы над ним целый день потели. Аркадий Платонович разрешил, — повернулся Волошин к капитану, сидевшему на своем месте во главе стола.

Капитан, насупившись, промолчал. Но Сергей Сергеевич, словно не замечая этого, продолжал:

— А вопросы, если возникнут, — потом. Что же касается распространившихся слухов о якобы обнаруженном слитке загадочного металла, то могу сообщить, что это, как, впрочем, я и предполагал сразу, самое обычное олово с небольшой примесью латуни. Впрочем, от этого, — помолчав, добавил он, — сия небольшая пластинка не перестает оставаться загадочной, ибо кому и зачем понадобилось расплавлять некий предмет из олова? Ну, впрочем, загадок вообще немало, разобраться в них попытаемся потом.

Волошин неторопливо положил перед собой составленный нами акт, явно наслаждаясь общим томлением, медленно освободил листы от скрепки и торжественно начал читать.

Вы уже знаете, что мы увидели на шхуне, поэтому не стану повторяться.

Пока Сергей Сергеевич читал, царила мертвейшая тишина. Слушали все, как сказку, затаив дыхание, даже подавальщицы Настенька и Люда и высунувшийся из двери шеф-кок Никодим Степанович в накрахмаленном колпаке.

Только, словно заговорщик, шептал Володя Кушнеренко, переводивший слова Волошина нашему американскому гостю, известному специалисту по геологии морского дна профессору Дэвиду Карсону, приглашенному принять участие в экспедиции. Русский язык он лишь начинает изучать, поэтому всегда сидит рядом с Володей, который служит ему переводчиком.

Карсон, высокий, уже седеющий, но по-спортивному подтянутый и коротко подстриженный, голубоглазый, со шрамом на подбородке, слушал внимательно, время от времени словно подтверждающе кивая и одобрительно поглядывая на Волошина.

Тишина продолжалась и некоторое время после того, как Волошин кончил читать. А потом — словно взрыв: все заговорили, смеясь и перебивая друг друга:

— Что же с ними могло случиться?

— Куда все подевались?

— Волной всех смыло.

— Да, людей смыло, а картишки, гитару и аккордеон волна оставила.

— Да, видно, погода все время, пока она без команды плавала, почти штилевая была, если даже карты за борт не сдуло.

— Конечно, погода стояла тихая. А то и с палубы все бы смыло, и тарелки на столе бы в кубрике не устояли, и бритва с зеркальцем.

— Да, загвоздка в чем-то другом.

— Пираты на них напали, ясное дело!

— А почему же ничего не забрали? Даже часы золотые в капитанской каюте.

— Да, Лева, это ты загнул. Что за пираты, коли капитана, всю команду и пассажиров украли, а груз и деньги не тронули.

— Ну, может, они всех перебили в драке. Ведь сказано в акте: и топор на палубе валяется, и кинжал какой-то…

Тут Сергей Сергеевич вдруг постучал ложечкой по стакану, требуя внимания, и сказал:

— Послушайте, друзья, хватит соревноваться в остроумии. Давайте-ка всерьез подумаем, что же могло приключиться с экипажем злосчастной «Лолиты». Проведем конкурс на самую оригинальную и в то же время правдоподобную гипотезу о том, что могло произойти на борту шхуны. Победитель получит какой-нибудь приз, подумаем. Желательно, чтобы загадка объяснялась с позиций той науки, какую представляет на борту «Богатыря» рассказчик, но это отнюдь, разумеется, не обязательно.

Сделав небольшую паузу, Сергей Сергеевич спросил:

— Итак, условия конкурса и метод его проведения понятны? Сначала мы будем только фантазировать, а потом подводить итоги и давать оценку каждой гипотезе. Но все-таки они должны быть обоснованны, если даже речь идет о похищении экипажа шхуны космическими гостями. Разрешается в подтверждение выдвинутой гипотезы ссылаться на прецеденты, на похожие случаи, достоверно описанные в солидной литературе, или на соответствующие научные теории, допускающие их возможности. Ясно?

— Ясно! Ясно! — раздалось со всех сторон.

Только капитан в наступившей паузе нарочито громко вздохнул и произнес ленивым тоном:

— Плетение словес и сотрясение воздухов…

Но Сергей Сергеевич сделал вид, что не расслышал этого.

— Копия отчета будет находиться в библиотеке, где каждый сможет сделать из нее необходимые выписки, — продолжал он. — Там же желающие могут получить книги, чтобы лучше представить себе условия плавания на подобных шхунах. Рекомендую, в частности, полистать книги одного из сподвижников Хейердала — Бенгта Даниельсона «Счастливый остров» и «Позабытые острова». Не могу удержаться, чтобы не процитировать небольшие отрывки из них, — добавил он и, открыв приготовленную книгу, начал читать:

— Наша «Теретаи» мало чем отличалась от большинства шхун французской Океании: престарелая скорлупа (водоизмещением около ста пятидесяти тонн), пропахшая копрой, с шумным мотором, способным развивать скорость не свыше пяти узлов…

Кок стал за руль, а матросы взялись за снасти; двое из числа пассажиров тоже помогали тянуть фалы. На шхуне не существовало строгого различия между командой и пассажирами, каждый, кто хотел, мог отстоять вахту у штурвала или помочь матросам.

Было около десяти вечера, когда шхуна подошла к Рароиа. В это время мы восседали на палубе за столом, уставленным жареной свининой, рисом и галетами, но капитан не растерялся. Взяв в одну руку фонарь, в другую тарелку, он взобрался на рубку и уверенно провел шхуну среди коралловых утесов и рифов. Вилка и нож ему ничуть не мешали; напротив: сигнал вилкой рулевому означал «чуть лево руля», ножом — «чуть право».

Переждав, пока стихнет смех, Волошин продолжал:

— А вот маленький отрывок, специально мною подобранный, чтобы разъяснилась одна из загадок: откуда взялись валявшиеся на палубе карты и музыкальные инструменты и стоявший рядом с ним закопченный фонарь.

«На большинстве шхун команда коротала время за покером, — прочел он. — „Теретаи“ не представляла собой исключения. Едва она покинула Папеэте, как началась игра, которой суждено было длиться, пока не переведутся деньги. Лишь одно могло излечить команду от покерной лихорадки: появление на борту более искусного игрока, способного всех начисто обыграть. Во избежание бедствия моряки условились не принимать в игру посторонних, и получился небывалый „долгоиграющий“ покер. Разумеется, время от времени матросы вспоминали о своих обязанностях и шли сменить своего товарища на вахте, но более сонных вахтенных я в жизни не видел. К концу плавания у руля стояли лунатики…»

— Ну, другие подробности плавания на таких шхунах в здешних краях вы сами найдете в книгах Даниельсона, — закончил Волошин. — А если у кого возникнут вопросы по «Лолите», обращайтесь ко мне, к Андрею Николаевичу, — кивнул он в мою сторону, — или к секонду, а лучше, выбрав подходящий момент, сразу к нам троим, чтобы мы могли поправить и дополнить друг друга. Заслушивать же гипотезы предлагаю на палубе, на корме, в «Клубе рассказчиков». Все рассказы будут записываться на пленку, потом конспективно стенографироваться. Желающие смогут получить текст всех новелл. Все ясно?

— Остается неясным лишь одно, — задумчиво произнес заведующий лабораторией биофизики Иван Андреевич Макаров.

— Что именно? — повернулся к нему Волошин.

Они всегда любят поспорить и позадирать друг друга.

— Да сущие пустяки: выяснить, куда же подевался экипаж и пассажиры злополучной «Лолиты».

— Вот этим мы и займемся, дорогой мой, — сказал Волошин, садясь на свое место.

Смех сразу стих, лица у всех стали серьезными, сосредоточенными. В кают-компании наступила задумчивая тишина.

— Н-да, подобных загадочных случаев знает немало история мореплавания, — негромко сказал наш главный океанограф, профессор Андрей Самсонович Суворов, оглаживая черную окладистую бороду. За нее его окрестили «Черномором». Завел такую роскошную бороду Андрей Самсонович явно для солидности. На самом деле ему нет еще и сорока, а профессором он стал в тридцать два года.

— От встреч с такими вот судами в океане, — продолжал неторопливо Суворов, — по каким-либо причинам покинутыми командой, но не затонувшими и порой, как «Лолита», шедшими даже под парусами, и возникла когда-то знаменитая легенда о «Летучем голландце»… Науке «Летучие голландцы» принесли большую пользу. Изучая по рассказам встречавшихся с ними в разное время моряков пути их странствия в океанах, океанографам удалось узнать немало любопытного и важного о ветрах и морских течениях. В прошлом веке, например, американская шхуна «Фанни Уолстен», брошенная экипажем во время шторма, не затонула и плавала полузатопленной еще целых три года. За это время разные корабли встречали ее сорок шесть раз и отмечали место встречи на карте, так что удалось достаточно точно определить пройденный ею путь, превысивший восемь тысяч миль. А шхуна «Стар» тоже примерно за такое же время ухитрилась даже совершить полное кругосветное плавание, вернувшись к тому самому острову Мидуэй, где ее покинула три года назад команда, думая, что она вот-вот потонет.

Тут, конечно, и моряки, и ученые начали припоминать разные загадочные случаи из богатейшего архива Нептуна.

Первый помощник рассказал историю итальянской шхуны «Азия». Она вышла в ноябре 1885 года с грузом ценного дерева из мексиканского порта Веракрус в Геную, благополучно миновала Гибралтарский пролив, просигналив «на борту все в порядке», вошла в Средиземное море — и бесследно исчезла совсем недалеко от родных берегов.

А в январе следующего года с английского парохода заметили во время шторма в Атлантике, в Лионском заливе, шхуну, шедшую под всеми парусами на восток. Это оказалась «Азия». На борту ее не было видно ни одного человека. На рее одной из мачт болтался труп повешенного…

Но подойти к загадочному судну помешал шторм. «Азия» скрылась вдали, среди вспененных волн.

И снова она объявилась в Средиземном море, словно неведомая сила влекла ее домой. Весной «Азию» выбросило на берег Сардинии, и она застряла на скалах.

Обе мачты ее были к тому времени уже сломаны, труп исчез в волнах. Но в остальном на борту все оказалось в полном порядке. На месте в рубке лежал судовой журнал, все навигационные инструменты, целы были все личные вещи матросов и груз в трюмах. Нигде никаких следов насилия или грабежа.

И лишь одного никто не мог объяснить: куда же девался экипаж «Азии»?

Все помолчали. Потом неожиданно подал голос Макаров и рассказал не менее, по-моему, удивительную историю «Минервы».

В середине прошлого века этот парусник вышел из порта Гамильтон на Бермудских островах с грузом на Дальний Восток.

И пропал без вести. Его занесли уже в знаменитые «Красные книги Ллойда» и помянули торжественным звоном колокола, снятого с одного погибшего корабля и висящего в лондонской конторе этой старинной фирмы именно для того, чтобы печальным ударом в него оповещать, что такое-то судно с данного момента считается погибшим…

И вдруг через несколько лет «Минерва» под всеми парусами вошла в родной порт Гамильтон! Можете представить, с какой радостью все кинулись в гавань встречать ее.

Но парусник, не сбавляя хода, врезался в рифы и начал тонуть. Когда поднялись на его палубу, на нем не нашли ни единого человека. Корабль оказался совершенно пуст, в трюмах никакого груза.

Последняя запись в судовом журнале, найденном в каюте капитана, была сделана больше года назад, в Индийском океане. Она оказалась совершенно будничной и неинтересной, не сообщала решительно ни о каких происшествиях.

Мы все смотрели на Макарова с некоторым недоверием, зная, как любит он разыгрывать, сохраняя притом совершенно невинный, невозмутимый вид.

Но он сказал:

— Честное слово, не выдумал, братцы. Читал несколько лет назад заметку в журнале «Наука и жизнь».

— Хотя источник и не академический, но — принято, — одобрил Волошин и тут же начал рассказывать обстоятельно и подробно, с дотошностью не просто очевидца, а, я бы сказал, непосредственного участника загадочных событий ставшую уже классической историю знаменитой «Марии Целесты», обнаруженной точно так же, как наша «Лолита», в полной сохранности, бодро идущей под всеми парусами — и тоже без единого человека на борту.^*["69]

Пытались разгадать тайну «Марии Целесты» такие мастера выдумки, как прославленный Конан-Дойль. Он озадачил в свое время весь мир «Сообщением Хебекука Джефсона», сделанным якобы очевидцем кровавой драмы, разыгравшейся на борту корабля. Но эта тайна так ведь и осталась неразгаданной. Она до сих пор продолжает волновать воображение многих.

Глянув на часы, Волошин закончил, вставая:

— Последуем их примеру и мы. Дадим волю фантазии и наблюдательности. И не станем терять времени.

Условия необычного конкурса были дважды объявлены по спикеру — внутрикорабельной связи. Ее динамики установлены всюду и никогда не выключаются, чтобы каждый услышал в случае необходимости сигнал тревоги или просто мог быть вызван к начальству, если потребуется, где бы он ни находился в любое время дня и ночи.

Днем в библиотеке возникла очередь желающих подробно ознакомиться с нашим актом. Вполне возможно, многие захотят принять участие в конкурсе, народ на «Богатыре» весьма любознательный и с фантазией.

Но я уже догадывался, кто будет, видимо, выступать первым — «для затравки», заметив, как Сергей Сергеевич несколько раз в течение дня уединялся с начальником метеослужбы профессором Андрияном Петровичем Луниным и о чем-то с ним совещался.

Лунин под стать Волошину, тоже большой оригинал и выдумщик. Выглядит он величественно и живописно: уже немолодой, ему под шестьдесят, рослый, плечистый, обветренное и загорелое до черноты лицо под шапкой совершенно седых волос. Головных уборов Андриян Петрович не признает ни при какой погоде, словно желая подчеркнуть, что он — ее полновластный хозяин. Несмотря на начинающуюся полноту, в движениях Андриян Петрович быстр и по-юношески порывист.

Я с большим нетерпением ожидал, что же Лунин расскажет нам вечером.

Да и у всех любопытство нарастало, особенно после того, как Волошин за обедом встал и объявил торжественно:

— Первый приз предлагается такой: бюст барона Мюнхгаузена, покрытый прекрасным, особенно издали, металлом, имитирующим золото, с приложением полного собрания правдивейших произведений прославленного путешественника. Нет возражений?

Общее томление несколько разрядила очередная океанографическая станция, начатая вскоре после обеда. Хотя маршрут нам пришлось несколько изменить, буксируя «Лолиту» к месту встречи с катером, ученые решили не терять времени зря.

Пока они колдовали с приборами, послали шлюпку, чтобы сменить вахтенных на «Лолите». Вместе с ними отправился и секонд. Мы видели, как он, надев легководолазный костюм, нырял вокруг шхуны, осматривая ее корпус, а матросы следили, чтобы поблизости не появились акулы.

— Обнаружил что-нибудь любопытное? — спросил я у Володи, когда они вернулись. — Чего же меня не предупредил, я бы с вами поплыл.

— Ну и что бы там увидел? — пожал он плечами.

— Верно. Но есть что-нибудь новенькое?

— Так, пустяки, — туманно ответил он. — Мелочь. Пойду доложу кэпу, как он решит — записывать в акт или не надо.

Пробыл секонд у капитана довольно долго, а вернувшись, молча протянул мне одну из узеньких полосок бумаги. На них было напечатано под копирку:

«На форштевне шхуны обнаружены три зазубрины глубиной от семи до двенадцати миллиметров — одна на уровне ватерлинии и две ниже ее. В самой глубокой зазубрине (12 миллиметров), расположенной на ватерлинии, застряли обрывки капроновой, видимо, рыболовной сети, болтающиеся по обеим сторонам форштевня».

— Велел подклеить в акт, — сказал Володя.

Все быстро поужинали и поспешили занимать места в «Клубе рассказчиков» под вертолетной палубой, где обычно устраивают киносеансы. Сегодня, по-моему, тут оказались решительно все, кроме стоявших вахту. Ни один захватывающий детектив не собирал столько зрителей. Все места были заняты — и на спардеке, и на трапах, и у поручней. Заполнили даже «галерку» — вертолетную площадку.

В тропиках, вблизи экватора, вечер наступает рано. Зимой уже в шестом часу темно — хотя как-то дико звучит слово «зима» по отношению к началу июля. Не первый раз плаваю уже в южном полушарии, а все никак не привыкну, что времена года тут «наоборот» по сравнению с нашими, а жарища всегда, какая редко бывает у нас летом.

Закат угасает так быстро, словно кто-то поворачивает выключатель и сразу тушит свет. И вот уже над нами сияет небо, украшенное непривычным узором созвездий. Прославленный и воспетый поэтами Южный Крест едва заметен на самом краю небес, узнать его можно, лишь попривыкнув. Гораздо величественнее сиял Орион, в самом зените, на месте привычных нам с детства Большой Медведицы и Полярной звезды.

Все было уже готово к заседанию «Клуба рассказчиков». На маленьком столике стояли микрофон, термос, видимо, заботливо наполненный охлажденным соком или лимонадом, стакан — и бюст барона Мюнхгаузена со знакомым каждому с детства заносчиво задранным носом и гордо торчащей из-под треуголки забавной косичкой. Выглядел он весьма импозантно, сверкал в лучах специально наведенного на него небольшого прожектора, словно в самом деле золотой. Где его раздобыл Волошин и когда успел «позолотить»? Поразительный все-таки человек!

Вот наконец появился и он сам — торжественный, строгий, погруженный в мысли и чуточку загадочный, точно иллюзионист, собирающийся поразить нас невиданным фокусом.

Лицо у Волошина тонкое, узкое, всегда приподнятая левая бровь придает ему насмешливо-скептическое, мефистофельское выражение. Постояв некоторое время у стола, будто обдумывая что-то, Волошин повернулся к радисту Васе Дюжикову, замершему у магнитофона, установленного в стороне на другом столике, и строго спросил:

— Вы готовы? Ну что ж, тогда начнем! Поскольку каждый из нас по опыту многочисленных собраний, отнявших, по крайней мере, четверть сознательной жизни, прекрасно знает, как трудно выманить на трибуну первого выступающего, если только он не назначен и не подготовлен заблаговременно, мы решили так и поступить. Смельчак, к счастью, нашелся, и я думаю, независимо от качества истории, какую он нам сейчас поведает, а в том, что оно будет высоким, я ни капельки не сомневаюсь, при подведении итогов, по-моему, надо учесть и его мужество. Итак, я рад предоставить первое слово нашему дорогому и всеми уважаемому «небесному кудеснику» профессору Андрияну Петровичу Лунину.

Я угадал!

Раскланиваясь направо и налево в ответ на дружные аплодисменты, профессор Лунин прошел к столу и сел рядом с Волошиным, положив перед собой довольно пухлую пачку бумаг, каких-то карточек, неторопливо надел очки и, помедлив, начал читать:

— «Капитан Луис Френэ проснулся глубокой ночью от треска за стеной каюты. Раскалывалось небо или только его голова? Вечером крепко выпили по случаю удачной покупки большой партии копры и расставания с пассажирами. Среди них оказались лихие парни, не дураки выпить и большие мастера блефовать. Перед этим весь день играли в покер, и ему с трудом удалось остаться при своих, а он-то надеялся поживиться за счет пассажиров. Придется отыгрываться на своих матросах, хотя среди них тоже есть ловкачи, зазеваешься — разденут.

Капитан с трудом оторвал голову от грязной, свалявшейся подушки, смутно увидел, как каюту озаряет призрачная вспышка молнии, сверкнувшая за окошком.

Свет в каюте стал какой-то необычный, странный. И чем-то пахло — вроде паленым или горящей серой.

Капитан повернул тяжелую голову — и всклокоченные волосы его встали дыбом.

Дешевое распятие из олова, которое он всегда держал для удачи под рукой, на столе, исчезло. Оно превратилось в лужицу расплавленного металла. Малиновое сияние, исходившее от лужицы, причудливо мешалось с голубоватыми фосфорическими вспышками молний за окном, так что освещение в каюте все время менялось, словно в жутком цветном кошмаре…»

Все сидели, не сводя с рассказчика глаз, в которых мерцающими огоньками отражался свет так ловко расставленных Волошиным ламп. Это придавало рассказу Андрияна Петровича особую напряженную таинственность.

Жаль, я не могу привести его рассказ целиком, как, впрочем, и другие, — со всем богатством интонаций, мимики, жестов. Мое повествование слишком бы затянулось. Мне приходится лишь пересказывать услышанные занимательные истории по магнитофонной записи, сопровождая их некоторыми собственными впечатлениями по пометкам в блокноте — хотя, должен покаяться, я порой, увлекшись, забывал их делать.

— «Капитан сунул руку под подушку, схватил кольт, с которым не расставался даже ночью, и, не одеваясь, бросился к двери каюты, — продолжал Лунин. — Только когда он уже готовился распахнуть ее, до него вдруг дошло, что посреди двери зияет большая, аккуратно вырезанная круглая дыра, и сквозь нее в каюту тоже врывается слепящее сверкание молний.

Откуда взялась дыра? Кто залезал в каюту? Кто расплавил распятье, его заветный талисман? Его пытались ограбить во сне?!

Капитан метнулся к привинченному в углу к палубе железному ящику, заменявшему ему сейф. Ящик оказался цел, замок не сорван. А помяли крышку у ящика давно, еще когда он подрался с этим ворюгой Крамером.

Значит, деньги целы. Ящик не пытались взломать. Или просто не успели, он проснулся и вспугнул их.

При очередной вспышке молнии капитану показалось, будто в окошке появилось маленькое отверстие. Раньше его не было!

Капитан дождался новой вспышки молнии. Нет, ему не показалось. Отверстие было. Он ощупал пальцами его оплавленные края. Мерзавцы! Значит, выстрел ему вовсе не почудился. Они стреляли в него через окно, хотели убить спящего. Но не попали. А потом для чего-то вырезали дурацкую дыру в дверях.

Хотя понятно! Чтобы просунуть в нее руку и открыть дверь, запертую изнутри. Но за каким чертом им понадобилось расплавлять распятие и как они это сделали?

Ладно, он проучит эту банду и отобьет у них раз и навсегда желание соваться в капитанскую каюту.

Прихватив на всякий случай, кроме револьвера, еще острый малайский крис, висевший на стене, капитан бросился из каюты.

Попугай неистово закричал ему вслед, словно пытаясь предостеречь, остановить, задержать.

Луис толкнул дверь, но она оказалась запертой. Каким же образом они ухитрились тогда проникнуть в каюту? Через эту дыру? Но она слишком мала.

Дальше додумать капитан ничего не успел, потому что, выскочив на палубу, окончательно перестал что-либо соображать.

Вся палуба и океан вокруг были залиты призрачным, неземным светом. Он не вспыхивал и не затухал периодически, как блеск молнии, а сиял постоянно и так ярко, что все вокруг было отчетливо видно как днем. Холодным, мертвенным светом сияли, словно рождественская елка, сверху донизу мачты, реи и парус шхуны. Казалось, они пылают холодным огнем, который потрескивал, словно подожженная сухая трава.

Луис Френэ давно плавал в тропиках и знал, что это величественное сияние называется огнями святого Эльма. Моряки не боялись его и даже видели в нем доброе предзнаменование. По старой морской легенде огни эти были некогда впервые зажжены святым Эльмом ради спасения одного моряка, сброшенного сильным порывом ветра с марсовой площадки фокмачты. Падая в море, несчастный успел обратиться к святому Эльму с мольбой о помощи. И тот выхватил его из бушующих воли и перенес обратно на палубу корабля, успевшего отплыть довольно далеко. А в ознаменование совершенного чуда святой заставил засиять праздничным светом весь такелаж парусника, дабы товарищи спасенного восславили господа.

Но никогда еще в жизни Френэ не видел, чтобы огни святого Эльма полыхали с такой неистовой силой.

Тут он заметил на баке горящий фонарь и немного успокоился. Возле фонаря валялись на палубе карты, гитара, аккордеон. Эти привычные вещи успокаивали. Значит, ребята, как обычно, коротали ночку за покером и горланили песни. Куда же они попрятались? Испугались грозы? Даже лампу не погасили. И почему поставлены не все паруса, а один грот? Ну, он им покажет!

— Эй вы! Все наверх! — заорал капитан.

Никто не вылез на палубу и даже не откликнулся. Только вроде откуда-то издалека, из тьмы, окружившей ярко освещенную огнями святого Эльма шхуну и потому казавшейся особенно густой и непроглядной, донесся чей-то крик. Или это ему показалось?

Между тем шхуну так резко качнуло, что капитан еле устоял на ногах.

— Кто на руле? — завопил он. — Заснул, что ли?

Опять ему никто не ответил.

Зарычав от ярости, зажав в одной руке револьвер, а другой размахивая кривым малайским кинжалом, капитан бросился на шканцы.

У штурвала никого не оказалось. Он беспомощно вращался из стороны в сторону, заставляя „Лолиту“ метаться по воле ветра и волн. Луис Френэ отшвырнул кинжал, шагнул к штурвалу и протянул руку, чтобы остановить его…

И вдруг чуть не упал, споткнувшись о чье-то распростертое на палубе тело.

Капитан нагнулся и узнал рулевого Науру.

— Так и есть, упился, негодяй! — закричал капитан, хватая его за плечи и начиная трясти, словно тряпичную куклу.

Голова и руки у Науру в самом деле безжизненно мотались, как у куклы. И капитан вдруг понял, что рулевой вовсе не пьян, а мертв.

Убит? Но нет крови, не видно никакой раны — ни от ножа, ни от пули. Просто мертв — и от него вроде тоже пахнет серой, как в капитанской каюте…

Ничего не понимающий капитан оттолкнул труп рулевого с такой силой, что тот перевалился через невысокий фальшборт и с громким всплеском исчез в волнах.

А Луис бросился к шлюпке и увидел, что ее нет на месте. Жалобно позвякивая, болтались тали.

И вдруг капитану показалось, будто из тьмы за кормой снова донесся крик.

Он прислушался. Да, кто-то кричит, зовет его. И не один голос, а несколько. И похоже, это голоса его матросов. Вот голос Тулиафу. А это, несомненно, кричит корабельный кок Жан.

— Плывите сюда, кэп! — донеслось из тьмы. — Прыгайте в воду, плывите скорее к нам!

— Что случилось?! — снова рявкнул Луис в мегафон и опять приставил его к уху.

— Прыгайте скорее за борт. На шхуне дьявол, Манао Тупапау. Он гонялся за нами и убил Науру!

— Дьявол? Манао Тупапау?!

Луис Френэ начал озираться по сторонам. Так вот отчего воняло серой и так ярко пылали огни святого Эльма! Конечно, дело не чисто, как он сразу не догадался!

И, видно, дьявол оказался силен, если от его появления даже расплавилось святое распятие!

Швырнув за борт бесполезный против нечистой силы револьвер, он прыгнул в воду, даже не подумав о том, что труп рулевого наверняка приманил акул и они уже кружат возле „Лолиты“.

Вынырнув, Луис перевел дыхание и посмотрел на удаляющуюся шхуну. Конечно, было жалко терять ее. И деньги, которые только вчера вечером он пересчитывал, прежде чем запереть в железный ящик, заменявший сейф. Но ведь с дьяволом не поборешься. И спасение души дороже всего.

Как все островитяне, Френэ был отличным пловцом и быстро, легко поплыл в ту сторону, откуда доносились голоса матросов. Время от времени он сам кричал, чтобы они плыли к нему навстречу.

Темнота постепенно сгущалась, пылающая неземными огнями шхуна уходила все дальше и дальше. Переворачиваясь на спину, чтобы передохнуть, Луис Френэ провожал ее зачарованным взглядом…»

Профессор Лунин замолчал и начал неторопливо складывать листочки с записями. И все молчали, переживая его рассказ, а потом дружно захлопали.

— Ну-с, начало весьма завлекательное, как мы все и ждали от такого рассказчика, как Андриян Петрович, — потирая руки, весело сказал Волошин. — Мне кажется, остальным участникам конкурса придется как следует подхлестнуть свою фантазию, чтобы оказаться достойным такого старта. Ну а теперь попросим рассказчика объяснить, что же произошло на борту «Лолиты». Кто убил рулевого и заставил поспешно бежать остальную команду. Короче: кто был дьяволом? Вероятно, многие уже догадались…

— Конечно, шаровая молния, — кивнул Лунин. — Она остается во многом еще совершенно загадочной, для ученых и может порой творить поразительные вещи. Я давно интересуюсь природой шаровой молнии и собираю все сообщения о ее «проделках», какие попадаются. Позвольте в подтверждение полной вероятности моего рассказа привести несколько примеров из этой картотеки по пунктам. Способна ли шаровая молния аккуратно прожечь отверстие в дверце каюты или проделать в стекле дырку, похожую на пулевую пробоину? Цитирую: «22 июня 1914 года шаровая молния проникла на веранду гостиницы в Генеклее. Шел сильный дождь, и все окна были закрыты. Шар непонятным образом проник через верхнее стекло. В стекле осталась маленькая трещина с оплавленными краями». А расплавить мимоходом оловянное распятие? — продолжал профессор. — Вполне, Сергей Сергеевич подтвердит. Вот случай из моей картотеки: «В 1936 году английский ученый профессор Гудлет наблюдал, как огненный клубок размером с хороший апельсин упал в бочку с водой. Вода закипела…»

— Энергия этой небольшой шаровой молнии лежит где-то в пределах между четырьмя и шестнадцатью тысячами килоджоулей, — сказал Волошин, быстро сделавший подсчет на клочке бумаги. — Точнее определить трудно из-за расплывчатости приведенных данных.

— Да, примерно к такому же выводу пришел и профессор Гудлет.

— А удельная теплота плавления олова всего шестьдесят тысяч джоулей на килограмм. Н-да, такой «апельсинчик» свободно мог бы расплавить не только распятие, — покачал головой Волошин.

— Думаю, примеров достаточно? — спросил Лунин, поглядывая на слушателей поверх очков. — Могу привести их еще немало, но не стоит отнимать у вас время. Желающие могут узнать подробнее о причудах шаровой молнии и современных гипотезах, пытающихся объяснить ее природу, хотя бы из научно-популярной книжки Имянитова и Тихого «За гранью закона». Она есть, как мне сказали, в судовой библиотеке.

— Возражений не будет? — спросил Волошин. — С вопросами немножко подождите. Попросим сначала Андрияна Петровича изложить картину событий, как он ее представляет, развернувшихся на шхуне до пробуждения ошалевшего от непонятной чертовщины капитана.

— Пожалуйста, — кивнул Лунин. — Началась гроза. На мачтах шхуны вспыхнули огни святого Эльма. Моряков, как я уже говорил, они не пугают. Картежники продолжали резаться в покер, остальные члены команды наблюдали за игрой, слушая песенки.

Как вдруг в каюте капитана раздался выстрел — на самом деле сквозь дырку, пробитую в стекле, влетела шаровая молния и, расплавив по дороге распятие на столе, двинулась, подхваченная током воздуха, к двери.

Потрясенные матросы увидели, как из двери капитанской каюты, беззвучно пробив аккуратное круглое отверстие, вдруг выскочил багровый огненный шар. Покачиваясь, он полетел на корму, откуда раздался дикий вскрик рулевого, вдруг оборвавшийся…

Шхуна начала рыскать. Что случилось с рулевым? Осторожно, подбадривая друг друга, матросы двинулись на корму и нашли рулевого мертвым, валяющимся на палубе возле беспорядочно вращающегося штурвала.

В воздухе отчетливо пахло серой.

Ничего не понимая, матросы в ужасе попятились. Как вдруг из-за угла рубки неторопливо и бесшумно выплыла целая цепочка огненных шариков и начала надвигаться на них.

Матросы заметались по тесному закутку на корме. Куда бежать? Дорогу преграждали огненные шары. Покачиваясь в воздухе, они приближались медленно и неотвратимо. И казалось, каждый из них уже выбирал себе жертву…

Матросы попрыгали в шлюпку, забыв о капитане. Ну а ход дальнейших событий, с момента появления капитана на опустевшей палубе, я уже изложил, — закончил профессор Лунин. — Кажется, я ничего не упустил и постарался объяснить все загадки и странности, отмеченные в отчете: и признаки явно поспешного бегства с исправного судна, и происхождение отверстий в окошке и двери капитанской каюты, так же как и застывшей на подносике лепешки расплавленного олова, и почему валялся на палубе крис — малайский кинжал. Если у кого-нибудь есть вопросы, прошу.

— Есть, причем несколько, — сказал Иван Андреевич Макаров, и хитрые глазки его от предвкушаемого удовольствия совсем спрятались в щелочках под нависшими густыми бровями. — История занимательная, но в ней есть кое-какие неувязочки. Во-первых, как объяснитуважаемый Андриян Петрович то, что на палубе валялся топор «со следами — я цитирую акт — возможно, крови на лезвии?» Во-вторых…

— Стоп, Иван Андреевич. Ты нарушаешь правила, — остановил его Волошин. — Мы ведь договорились: на первой стадии — никаких критических замечаний. Только вопросы о том, что показалось неясным в самой гипотезе. У тебя же, Иван Андреевич, не вопросы, а критические замечания по уязвимым, с твоей точки зрения, местам в рассказанной истории. Так?

— Ну, допустим.

— Отложи их до подведения итогов конкурса.

— Ну, валяющийся топор, открытый люк и другие мелочи — просто признаки бесхозяйственности, царившей, судя по всему, на шхуне, — сказал Лунин, убирая очки.

«Ловко он разделался сразу с несколькими загадками», — подумал я.

— Других вопросов нет? Мне кажется, в данном случае все отлично оправдано Андрияном Петровичем, — произнес Волошин. — Тогда поблагодарим его и не станем терять времени.

Он пожал профессору Лунину руку, и тот отошел в сторонку и сел среди слушателей.

— По-моему, мы успеем заслушать до отбоя хотя бы еще одного рассказчика, — сказал Сергей Сергеевич. — Кто жаждет?

— Я, — поднялся со своего места Геннадий Бой-Жилинский.

Он кандидат биологических наук, занимается зоопсихологией и проблемами бионики. Очень талантливый, по общим отзывам, исследователь. Немножко нервный, вспыльчивый, но и отходчивый, веселый и остроумный, Геннадий сочиняет неплохие иронические песенки и сам исполняет их вечерами под гитару. От него тоже можно ждать оригинальной выдумки. Что-то он сочинил?

— Пожалуйста, Геннадий Петрович, — пригласил Волошин.

Бой-Жилинский пробирался к столику. Тощий, привыкший сутулиться, как все слишком высокие люди, он держал под мышкой большую подшивку газет и какую-то толстенную книгу, а в левой руке свернутые трубочкой бумаги.

— «У Генри Киллинга не удалась жизнь. С детства он мечтал стать капитаном. А вместо того вот уже какой год плавал коком на грязной шхуне „Лолита“, сновавшей между одними и теми же надоевшими островами, вывозя с них вонючую копру.

Генри уже стукнуло тридцать два. Никаких надежд изменить неудавшуюся жизнь и выучиться на капитана или купить собственное судно уже не осталось. Жизнь не получилась. Он все отчетливее понимал это. Наверное, от мыслей об этом у него с каждым годом заметно ухудшался характер. Он становился все завистливей, злее, раздражительней. Иногда с ним происходили странные припадки: во время раздражавшего его разговора Генри вдруг бледнел, замолкал и на несколько секунд застывал, бессмысленно глядя перед собой. Или вдруг начинал совершать какие-нибудь бессмысленные движения: расстегивать и застегивать пуговицы, кружиться на одном месте. А иногда падал и на несколько минут вообще терял сознание. Потом приходил в себя и продолжал разговор как ни в чем не бывало. У него слабела память, он становился медлительным в движениях. Готовил Генри невкусно и, ворча сквозь зубы, швырял тарелки со своей стряпней на грязный стол с таким видом, словно делал большое одолжение.

И головные боли стали донимать его последнее время все чаще. Иногда он целыми днями молча валялся на койке, в кубрике, отвернувшись к стене, или на матрасе возле камбуза. И никто не решался подойти к нему в такие „плохие дни“: пырнет, того гляди, кривым малайским кинжалом или тяпнет топором, которым он прямо на палубе, где придется, с явным наслаждением рубил головы неистово кудахтавшим курам, чтобы приготовить из них пересоленную до горечи или, наоборот, совершенно пресную похлебку… С ужасной болью, от которой, казалось, вот-вот расколется голова, Генри проснулся и нынче на матрасике, брошенном прямо на палубу, в узком проходе возле рубки, — продолжал Бой-Жилинский. — Было рано, наверное, около пяти. Рассвет только еще занимался над притихшим океаном, и от воды тянуло бодрящей прохладой.

Кок полежал некоторое время, посасывая сигаретку и размышляя, не проваляться ли так весь день, послав и капитана, и всех на свете к черту. Потом выругался, швырнул окурок за борт, нехотя поднялся. Опять надо разжигать примус, готовить завтрак… Настроение у Генри было такое, что он разорвал бы на куски каждого, кто подвернулся бы сейчас под руку и решился ему сказать хоть словечко. Нынче был явно „плохой день“.

Но никто ему не попался, и никто ничего не сказал. На палубе не было никого, даже вахтенного у руля. Штурвал крутился из стороны в сторону, шхуна моталась и переваливалась с волны на волну, как пьяная.

„Хороши они, сволочи! — злобно подумал Генри. — Банда ленивых жуликов. Даже на руле никто не стоит. И парус поднят только один, крышка люка не закрыта. Режутся дни и ночи напролет в карты. Будь я капитаном, у меня на судне уж был бы порядочек…“

„Так, — мысленно отметил я. — Молодец, Гена, не забыл этих деталей и неплохо их мотивировал“.

— „Крепко выругавшись, Генри направился на бак, где обычно шла бесконечная карточная игра, — глуховатым голосом продолжал, не поднимая всклокоченной головы Бой-Жилинский. — В самом деле, тут и теперь валялись карты, а рядом с ними — аккордеон Клейна и гитара Матурати, и стоял закопченный фонарь. Вот лентяи, даже не погасили его, он явно сам погас, когда кончился керосин.

Все было обычным, осточертевшим коку до тошноты. Не видно лишь никого из матросов.

Куда они попрятались, прервав игру? Хотят разыграть его?

— Эй вы, ублюдки, вылезайте, а то станете сами готовить себе жратву! — все более свирепея, крикнул кок.

Сжав кулаки и бормоча проклятия, кок ринулся в капитанскую каюту, ударом ноги распахнул дверь, в которой никто вот уже второй год не удосужится заделать дыру…

В каюте никого не было. Только попугай заорал в клетке.

„Погоди, сверну я тебе шею!“ — погрозил ему кулаком Генри и выскочил обратно на палубу.

Куда же все подевались? Убежали, бросив его одного? Но на чем? Ведь шлюпка на месте. Не могли же они улететь, словно птички, эти ублюдки. Или попрыгали в воду, сойдя, наконец, с ума?!

От этих загадок голова у него начинала пухнуть и совершенно разваливаться. Генри крепко сжал ее руками и застонал“.

Все внимательно слушали рассказ Бой-Жилинского. Заслушался даже вечный скептик Макаров, а сидевшая рядом с ним Елена Павловна, его жена, совсем по-детски приоткрыла рот.

Рядом они выглядят довольно забавно: грузный, плечистый Макаров с широким, обветренным лицом и повадками добродушного медведя и Елена Павловна — худенькая, коротко остриженная, похожая на подростка в своих джинсах и пестрой клетчатой рубашке. Но при всем несходстве — и внешнем, и, пожалуй, внутреннем — они как-то удивительно подходят друг к другу.

— „Ладно“, — устало подумал кок. Не станет он ломать голову над тем, куда они все подевались. Исчезли, и все. Черти забрали их в ад, туда им и дорога. Но он, Генри, ничуть об этом не жалеет и не останется в накладе. Теперь, раз они оставили его одного, никто не помешает ему стать наконец капитаном „Лолиты“.

Генри встал за штурвал и начал крутить его, громко командуя самому себе:

„Лево руля! Еще лево! Так держать!“

Ему было приятно чувствовать, как шхуна покорно слушается его и прямо танцует на волнах, хотя от такого „управления“ она порой едва не перевертывалась, вставая боком к волне и ветру.

Так Генри провел весь день, отрываясь от руля лишь для того, чтобы наскоро перекусить и сварить кофе. Можно было бы хлебнуть и рому из капитанских запасов, ведь теперь он, Генри, стал полновластным хозяином шхуны. Но у него даже после нескольких рюмок начинала сразу болеть голова и мутилось сознание. Однако Генри все-таки принес из капитанской каюты бутылку рома и, давясь, сделал несколько глотков прямо из горлышка.

И от усталости и всех потрясений этого странного дня забылся на палубе прямо у штурвала пьяным, тяжелым сном.

Проснулся он глубокой ночью и не сразу понял, почему лежит не на койке, а валяется на палубе, у штурвала, крутящегося из стороны в сторону.

И вдруг вспомнил, что ведь он остался один на шхуне и все подевались неведомо куда.

В ужасе он вскочил, снова обшарил всю шхуну — и не нашел ни единой живой души, кроме раскудахтавшихся кур, петуха, свиньи в клетках на баке и заоравшего на него с перепугу попугая в капитанской каюте, Остановившись на корме, Генри тупо уставился на шлюпку. Куда же все подевались, если шлюпка тут, на борту?

А ветер крепчал, и лишенную управления шхуну мотало все сильнее…»

Казалось, и океан за бортом притих, слушая причудливую историю.

— «Генри встал за штурвал, но уже не чувствовал себя капитаном. Он ничего не понимал в показаниях компаса, картушка которого кружилась из стороны в сторону.

Генри задрал голову и с тоской посмотрел на небо, усыпанное ярко сверкавшими звездами. Но их причудливый серебристый узор тоже не мог подсказать коку, возомнившему себя капитаном, в какую же сторону плыть. И грот, с треском проносившийся над головой Генри каждый раз, когда шхуна меняла курс, бросаясь из стороны в сторону, то и дело закрывал от кока звезды. Да и сами звезды при каждом повороте шхуны начинали кружить в небе, ведя дьявольский хоровод над его головой.

И, задрав голову, глядя на пляшущие звезды, Генри завыл, как подстреленный волк. А потом кинулся лихорадочно спускать шлюпку. Он бросил в нее одеяло, спасательный круг, несколько банок консервов, анкерок с пресной водой. Потом спрыгнул в шлюпку сам и поспешно оттолкнулся от борта.

Проклятая шхуна быстро уходила во тьму, выписывая причудливые зигзаги. Генри смотрел ей вслед, постепенно успокаиваясь. В шлюпке он чувствовал себя гораздо увереннее, чем на капитанском мостике, даже оставшись один посреди безбрежного океана…»

Геннадий замолчал и, по-прежнему не поднимая головы и ни на кого не глядя, начал с хмурым видом свертывать бумажки.

— Так, — протянул Волошин, глядя на рассказчика. — Любопытно, Но, позвольте, Геннадий Петрович, вы же не объяснили самого главного. Куда же подевалась команда?

— Их всех отравил кок, — зловеще объявил Геннадий и добавил еще более мрачным тоном: — И трупы выбросил за борт. В припадке помрачения сознания. В приступе так называемого сумеречного состояния, какие бывают иногда у некоторых больных эпилепсией.

— И забыл об этом? — спросил кто-то с вертолетной площадки и недоверчиво присвистнул.

— Не верите? — Бой-Жилинский поднял над головой толстую книгу. — Я нарочно взял у судовых медиков справочник по оказанию неотложной помощи, в том числе и при острых психических заболеваниях. Вот что в нем говорится:

«Сумеречное состояние наступает и прекращается внезапно. Внешне больные кажутся мало изменившимися, часто их деятельность остается последовательной.

При таком состоянии всеми поступками больного управляет как бы другое, иное сознание, отрешенное от действительности. При сумеречном состоянии у больного могут возникать устрашающие галлюцинации. Тогда больной, как бы защищаясь от врагов, может быть опасен для окружающих. В этом состоянии больные могут совершать тяжелые преступления: поджоги, убийства, насилия и так далее, причем на окружающих они производят впечатление сознательно действующих людей.

Сумеречное состояние длится обычно несколько часов, реже несколько дней и затем внезапно прекращается, часто оканчиваясь глубоким и длительным сном. Характерной его особенностью является полная амнезия: больные абсолютно ничего не помнят из происходившего с ними…»

А кого это не убеждает, могут побеседовать с нашими медиками, — добавил Геннадий, закрывая книгу. — Видите, они не выражают никаких сомнений.

В самом деле, оба наших врача — и терапевт Егоров, и хирург Березовский — молчали. Правда, мне показалось, что Егоров сделал какую-то пометочку на пачке сигарет, но ничего не сказал.

И все некоторое время потрясенно молчали. Потом Волошин пробормотал:

— Н-да, веселенькую историю вы нам рассказали. Вопросы будут?

Макаров, конечно, встал и, не обращая внимания на протестующие возгласы Волошина, ехидно спросил у Геннадия:

— А как же с ядом? Кок купил его заранее в аптеке — в здравом уме и трезвой памяти или тоже в момент помрачения сознания?

— Никакого яда припасать заранее и тем более покупать в аптеке ему не было нужды, — спокойно парировал Геннадий. — Кок просто приготовил на обед рыбу фугу. У японцев она считается деликатесом, но содержит яд, гораздо более сильный и смертоносный, чем синильная кислота!.

— А как же тогда эту рыбу едят японцы? — спросил кто-то из дальних рядов.

— Все дело в том, как ее приготовить, — пояснил Геннадий. — В Японии это разрешают лишь немногим поварам, имеющим специальные дипломы. Их вручают лишь после того, как повар сдаст строгий экзамен: приготовит и съест на глазах экзаменаторов несколько блюд из фугу.

— Очень прогрессивный метод экзаменовки, — одобрил Волошин.

Слушатели уходили притихшие. И в воздухе чувствовалось какое-то томление. Было особенно душно. Может, собиралась гроза? Тогда небо словно обрушится на океан освежающими потоками. Тугие водяные струи загремят по палубе. А кого даже они не разбудят, тех поднимет ликующий голос вахтенного радиста, раздавшийся из всех динамиков внутрикорабельной связи, никогда не выключающихся:

— Подъем! Дождь, братки!

И мы, хватая спросонья мочалки и мыло, ринемся на палубу, чтобы не прозевать возможность принять этот единственный в своем роде, поистине какой-то вселенский, космический душ, так освежающий тело все льющейся и льющейся в щедром изобилии пресной небесной водой.

Может, нам повезет и сегодня? Но пока было душно, томительно. Сегодня на корме никто долго не задерживался. Бросив взгляд на огоньки, мерцавшие на мачте плывущей за нами на буксире таинственной шхуны, все расходились по каютам.

Я тоже, — наверное, как и многие в этот вечер — подумал о том, каково сейчас там, на борту «Лолиты», двум морякам, несущим вахту у руля, чтобы шхуна не рыскала.

Да и каково вообще плавать на таких шхунах? «Одинокие в ночном море» — образно называли моряков древние греки, очень точно и выразительно. А ведь на таких вот крошечных шхунах или на арабских доу, какие мы встречали в Индийском океане, отважные моряки и поныне плавают без карт, а порой и без всяких навигационных приборов — совсем так же, как во времена Васко да Гамы, Колумба и Магеллана. Поистине одинокие в ночном океане.

А беда в океане может нагрянуть внезапно и совсем неожиданная, загадочная — вроде той, что произошла с «Лолитой».

— О чем задумались, Николаевич? — спросил меня незаметно подошедший Волошин.

Я рассказал.

Сергей Сергеевич понимающе кивнул, помолчал, а потом сказал:

— А вы знаете, кстати, Николаевич, поговорку, бытующую у арабских моряков, плавающих на этих самых доу? «Не считай дней месяца, которые тебя не касаются…» Неплохо? Последуем их фатализму и пойдемте спать.

— Идите, я еще покурю.

— Ну-ну. Спокойной ночи.

Волошин ушел. А я закурил, глядя на огоньки за кормой.

Пожалуй, хорошо, что матросы, несущие сейчас вахту на «Лолите», не слышали истории, сочиненной Бой-Жилинским. Им там и так наверняка не слишком уютно.

Хотя, надо признать, зловещая история эта действительно, пожалуй, объясняет все загадки, с какими мы столкнулись на борту «Лолиты».

Но и рассказ профессора Лунина тоже весьма правдоподобен, да и оригинален, пожалуй, не меньше.

Стоп! Ты уже начал раньше времени подводить итоги конкурса, одернул я себя.

Следующий день показался томительно-бесконечным.

Вконец истомившись и не находя себе места, я заглянул в радиорубку. На «Богатыре» она размещается в трубе — фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты.

— Новенького ничего не слышно? — спросил я у Васи Дюжикова, без особой, впрочем, надежды. Радисты у нас, как полагается, о всех разговорах, какие ведутся по радио, не распространяются, и никаких тайн Вася бы мне открывать не стал.

Однако на сей раз он, поколебавшись и, видимо, решив, что чужая, случайно подслушанная передача, тайной считаться не может, сказал, на всякий случай оглянувшись и понизив голос:

— Буксир, что к нам идет, все время с разными островами переговаривается. Запрашивает, не заходила ли к ним «Лолита».

— А что ему отвечают?

Но этот вопрос Вася уже как бы не расслышал, видно, сочтя ответ на него нарушением инструкций.

Наконец наступил вечер, повеяло прохладой. Все поспешили занять места поудобнее. Вот появился Волошин, проверил, работает ли микрофон, включен ли магнитофон, и объявил:

— Итак, очередное конкурсное заседание позвольте считать открытым. Изъявившие желание соревноваться сегодня провели маленькое предварительное заседание, чтобы согласовать порядок выступлений. Первому изложить свою версию о том, что произошло на борту «Лолиты», доверено мне.

Так, интересно!

Но прежде чем Сергей Сергеевич начал рассказ, не читая его, кстати, по бумажке, а сочиняя прямо у нас на глазах, вдруг поднялся неугомонный Иван Андреевич Макаров и сказал:

— Одну минуточку. Прежде чем вы начнете, Сергей Сергеевич, прошу слова для внеочередного важного сообщения. Оно может оказать влияние на ту гипотезу, какую вы намереваетесь изложить.

— Ах так? — поднял брови Волошин. — Ну что же, пожалуйста.

— Должен сообщить, что с целью проверки возможности высказанной вчера Геннадием Петровичем Бой-Жилинским гипотезы об отравлении команды «Лолиты» рехнувшимся коком я поручил одному из лаборантов сделать анализ остатков пищи, которые, как указано в акте, были взяты с тарелок, обнаруженных на шхуне, и хранятся на всякий случай в судовом холодильнике, — неторопливо, с томительной обстоятельностью начал Макаров. И, сделав еще длинную паузу, объявил: — Так вот, никакого яда органического происхождения, вроде содержащегося в рыбе фугу, при анализе не обнаружено…

— Опять, Иван Андреевич… — попытался прервать его Волошин.

Но Макаров остановил его властным взмахом громадной ладони.

— Однако анализ показал, — упрямо продолжал он, — что в остатках пищи, несомненно, присутствует мышьяк, хотя и в небольшой дозе.

Сказав это, Макаров преспокойно сел.

Все начали возбужденно перешептываться. Еще бы! Час от часу не легче! Если в пище оказался подмешан мышьяк, значит, на шхуне в самом деле произошло отравление.

Кого? Кем? И куда подевались трупы отравленных? Почему убежали с «Лолиты» оставшиеся в живых?

Я отыскал взглядом Геннадия Бой-Жилинского. Он явно был поражен сообщением Макарова не меньше других. Я думаю! Ведь, сочиняя свою историю, он еще ничего не знал о результатах анализа — и вдруг совершенно неожиданно для себя попал в точку!

Тут я заметил, что сидевшая рядом с Макаровым его жена Елена Павловна что-то торопливо пишет в блокнотике, улыбаясь и заслоняя страничку от мужа. Видимо, у нее есть какое-то возражение Ивану Андреевичу. Любопытно!

Шум постепенно стихал. Все усаживались поудобнее и выжидающе смотрели на Волошина. Нелегко ему овладеть вниманием аудитории после ошарашивающего заявления Макарова, подумал я.

Но Сергей Сергеевич начал говорить, и я понял, что все еще, видно, недооценивают его способностей и плохо его знают.

— Должен с большим огорчением заметить, что про капитана шхуны «Лолита» Луиса Френэ тут распускали порочащие его, но совершенно не соответствующие действительности слухи, будто он был пьяницей и драчуном, державшим в страхе всю команду. Это совершенно неверно. Капитан Френэ никогда спиртного, кроме грога, в рот не брал и был человеком набожным, даже немножко мистиком. Он никогда не садился за стол и не ложился спать, не прочитав молитвы. И молитвенник постоянно лежал у него на столе, рядом с куском расплавленного и застывшего в виде лепешки причудливой формы куска олова.

Когда-то это был оловянный кубок, капитан в нем любил готовить грог. И однажды, поздно вечером, поставив кубок с водой для грога на спиртовку, Френэ уснул.

Проснулся он от того, что его обожгла капелька раскаленного металла. Он вскочил и увидел, что вода выкипела, кубок расплавился, металл стек на жестяную тарелку, а спиртовка охвачена огнем. Капитан едва успел набросить на нее одеяло и погасить пламя.

Он лишился кубка, но тот, вовремя разбудив его, спас ему не только судно, но и жизнь. Еще минута — и вспыхнул бы стол, пламя охватило всю каюту. А нет ничего страшнее пожара на корабле.

С тех пор лепешку олова, в которую превратился кубок, суеверный капитан считал талисманом и никогда не расставался с нею, всегда держал на столе и всем удивлявшимся этому рассказывал, как слиток спас ему жизнь и судно и как до сих пор постоянно продолжает приносить удачу.

Разве не чудесный талисман подсказал капитану проснуться и выйти на палубу в ту ночь, когда рулевой заснул и шхуна едва не напоролась на риф? Каким-то чудом капитан в последний момент сумел вывернуть руль. Камни не пропороли днища, только оставили на нем три глубокие зазубрины.

И разве не талисман спас Френэ, когда ночью списанный за пьянство матрос выстрелил с причала прямо в иллюминатор капитанской каюты? Френэ сидел за столом, машинально поглаживая слиток олова, как другие перебирают четки, — и пуля пролетела в каком-то сантиметре от его головы! Разве это не чудо? А тот случай, когда другой матрос пытался взломать сейф, считая, будто капитан обсчитал его? Разве не талисман привел Френэ в каюту как раз вовремя, чтобы задержать грабителя? И не талисман ли помешал безбожному Гансу Вернеке выломать компас из нактоуза, чтобы досадить капитану?

Надо признать, врагов у капитана Френэ, к сожалению, было немало, потому что в деловых вопросах набожность отнюдь не мешала ему при малейшей возможности ловко подставить ножку конкуренту и облапошить его, крепко обнимая при этом, — продолжал неторопливо Волошин, глядя поверх наших голов во тьму за кормой, где покачивались огоньки на мачте «Лолиты». Он словно читал по их танцу историю того, что произошло на борту таинственной шхуны. И такая уверенность звучала в его голосе, точно он был очевидцем этих невероятных событий.

— Вот и в этот тихий вечер капитан любовно пересчитал деньги, вырученные за продажу втридорога контрабандного рома доверчивым островитянам, еще раз прикинул и порадовался, как дешево удалось выторговать большую партию превосходной копры, и ласково, умиленно погладил свой верный талисман. Потом он аккуратно стянул пухлую пачку денег резиночкой и запер ее в железный ящик.

Перед сном, как было строго заведено у педантичного капитана, Френэ обошел судно, чтобы лично удостовериться, все ли в порядке. Пассажиров осталось уже немного, и они давно спали на расстеленных прямо на палубе циновках. Вахтенный стоял у руля.

Правда, на баке, как всегда, резались в карты, а один из матросов пытался подыгрывать на гитаре коку, подбиравшему модную мелодию на аккордеоне.

Капитан Френэ не одобрял азартных игр, как, впрочем, и всех остальных грехов. Но, хорошо понимая, что исправить грешников бессилен и сам всемогущий господь, он мирился с ними. К тому же среди картежников находился и старый помощник капитана, опытный моряк Джек Пурген, на него Френэ мог положиться, как на самого себя…

— Я не понимаю, чем вызван смех среди части слушателей? — прервал рассказ Сергей Сергеевич, с напускной строгостью осматриваясь по сторонам. — Им кажется смешной фамилия отважного моряка? Довожу до их сведения, что она происходит от английского слова «риге» — чистейший, непорочный. Или эти весельчаки считают, будто пурген — лишь название известного слабительного, так же как «наполеон» — только пирожное?

Невозмутимо выждав, пока смех стихнет, Сергей Сергеевич продолжал:

— Итак, убедившись, что на борту все в порядке и судно можно спокойно оставить на попечение Джека Пургена, азартность которого наверняка заставит его провести за картами всю ночь напролет, капитан отправился спать. Но перед этим он приказал поднять хотя бы один парус, грот, чтобы старенький мотор получил подмогу и удалось бы сэкономить горючего. А остальные паруса можно поберечь, спешить некуда.

Да, кстати, — снова прервал рассказ Волошин, словно нарочно испытывая наше терпение. — Я обязан опровергнуть и злостные слухи, которые тут прошлым вечером распускали относительно корабельного кока. Звали его не Генри, а Билли, и он вовсе не был ни злобным меланхоликом, ни тем более сумасшедшим. Наоборот, Билли отличался веселым нравом и прекрасно готовил. Его любила вся команда. И если некоторые матросы и грозили порой выбросить Билли за борт, то, конечно, в шутку: когда им становилось уже совсем невмоготу пиликанье кока на аккордеоне, купленном недавно в Папеэте. К сожалению, в открытом море на маленькой шхуне любителю музыки, только начинающему еще учиться играть на аккордеоне, негде уединиться, так что Билли поневоле занимался этим на палубе, терзая слух товарищей. Но это был, пожалуй, единственный его недостаток.

Итак, помолившись, капитан Френэ спокойно заснул, как невинный младенец в колыбельке, — продолжал Сергей Сергеевич. — Проснулся он от того, что его тряс за плечо верный Джек Пурген.

— Вставайте, хозяин!

Только глянув на его перекошенное лицо, капитан вскочил. Он сразу понял: произошло нечто ужасное. Мало было на свете вещей, способных напугать Джека Пургена. Но сейчас лицо старого моряка было мертвенно-серым.

— Что случилось? — вскрикнул Френэ.

— Скорее на палубу, кэп! Увидите сами.

Не одеваясь, в одних трусах, капитан выскочил вслед за помощником на палубу.

Ночь была безмятежной и ласково-тихой. Легкий ветерок едва надувал парус, негромко, убаюкивающе журчала вода за бортом. Над океаном висела огромная луна, проложив к горизонту серебристую дорожку. Моряки издавна ласково называют ее «дорогой к счастью». Капитан Френэ не мог понять, чем напугала Джека мирная привычная картина ночного тропического океана, отдыхающего от дневного зноя.

Но тут он увидел, что вся команда, побросав карты и забыв о песенках, столпилась у штирборта и зачарованно смотрит куда-то вдаль.

А там, примерно в двух кабельтовых^*["70] от «Лолиты», как машинально прикинул Френэ, параллельным курсом шла какая-то шхуна. На ее палубе стояла коптящая керосиновая лампа, а возле нее, как недавно и на «Лолите», кружком сидели матросы и резались в карты. На «Лолиту» они почему-то не обращали никакого внимания, словно и не видели ее.

На шхуне приветливо мерцали ходовые огни — рубиновый на клотике фок-мачты, где были подняты все паруса, и белый гакабортный на корме. Светился мирным сиянием и один из иллюминаторов рубки.

Чем пристальнее всматривался капитан Френэ в шхуну, тем все более знакомой она выглядела. Бинокля у него под рукой не оказалось, но он и не нуждался в нем. Зрение у капитана Френэ было ястребиное.

— Да это же «Марица»! — радостно воскликнул он.

Все матросы посмотрели на него с каким-то странным выражением. А Джек Пурген зловеще произнес:

— Вот именно, кэп.

И все они снова молча уставились на плывущую бок о бок с «Лолитой» шхуну.

И только тут дошел до капитана Френэ весь ужас того, что он видит. Конечно, это была «Марица». Но откуда она взялась тут, рядом с ними? Ведь она покинула Папеэте на три дня раньше «Лолиты». И направилась совсем в другую сторону, на запад — к берегам Новой Каледонии. С тех пор минуло уже девять дней. «Марица» должна сейчас находиться, по крайней мере, где-то за тысячу миль к западу отсюда.

Почему же она плывет рядом с «Лолитой»?!

И тут вторая совершенно загадочная и непонятная странность вдруг бросилась в глаза капитану Френэ. Море вокруг «Лолиты» было тихим, словно безмятежно спящим. А «Марица» переваливалась с волны на волну, вспарывая их форштевнем. Ее отделяло от «Лолиты» не более двух кабельтовых. Но там, где она плыла, ветер был заметно сильнее. Он туго надувал паруса «Марицы». Волна вокруг неведомо как оказавшейся здесь шхуны была не меньше трех баллов, «Марица» словно несла с собой частицу неизвестно откуда взявшегося шторма…

Как опытный рассказчик, Волошин постепенно менял тон рассказа. Он становился более нервным, отрывистым. И все большее напряжение овладевало слушателями, это было заметно по их лицам.

— Этого капитан Френэ никак постигнуть не мог. Да и никто из матросов ничего не понимал, хотя они и давно плавали по Великому океану и повидали немало всякого.

Объяснение могло быть одно: они видели чудо. Причем чудо пугающее, зловещее, страшное. Оно явно предвещало несчастье!

Кто-то всхлипнул. Кто-то испуганно вскрикнул… И все, не сговариваясь, рухнули на колени и начали горячо молиться сразу и пресвятой деве, и всем древним полинезийским богам.

Капитан Френэ молился пламеннее всех, потому что уж он-то понял, за что преследует их ужасное видение. Ведь перед самым отплытием «Марицы» в дальний рейс он ловко обманул ее капитана, простака Дюрана, продав ему за настоящий фальшивый жемчуг. Френэ рассчитывал, что Дюран уходит в далекий рейс и вернется не скоро. А может, даст бог, и вовсе не вернется, ведь в дальних плаваниях всякое бывает…

Но он вернулся, и очень скоро! И, боже, как необычно!

Если бы матросы знали о проделке своего капитана, они бы сейчас, не колеблясь, швырнули Френэ за борт. К счастью, они кажется, ничего не знают. Хотя и поглядывают на капитана косо. Ведь прежние его грешки они не забыли и не любят своего святошу капитана.

А от пресвятой девы ведь ничего не скроешь! Она-то прекрасно знает о грехе Френэ, недаром и явила ему зловещее зрелище шхуны обманутого им Дюрана, идущей наперегонки с «Лолитой» под надутыми свежим ветром парусами по все крепчающей волне, когда на самом деле океан вокруг тих, не шелохнется!

И капитан Френэ молил пресвятую деву все горячее, все неистовей, почти распластавшись ниц на грязной палубе. Он клялся в душе никогда более не грешить ни в большом, ни в малом.

И молитву его услышала пресвятая дева.

С невыразимым облегчением капитан Френэ вдруг увидел, как подхваченная дувшим лишь в ее паруса загадочным ветром «Марица» понеслась вперед все быстрее и начала заметно обгонять «Лолиту».

Вот уже она почти скрылась из глаз…

Они еще оставались на коленях. Но уже начали переглядываться и обмениваться восторженными возгласами о подробностях только что пережитого удивительного чуда.

И вдруг у всех невольно вырвался крик ужаса.

Совсем уже было скрывшаяся вдали «Марица» неожиданно резко развернулась и понеслась под всеми парусами прямо на «Лолиту»!

Некогда было пытаться понять, каким образом вдруг так внезапно мог переменить направление ветер, мчавший «Марицу» к «Лолите», вокруг которой море непонятным образом оставалось по-прежнему совершенно спокойным! Это было чудо, теперь не оставалось ни малейших сомнений, — и чудо ужасное!..

Разгоравшиеся и затухавшие там и тут огоньки сигарет и отблеск ламп в глазах слушателей придавали какую-то особую волнующую атмосферу рассказываемой необычной истории.

А в темноте за кормой, словно подтверждая ее, кивали и подмигивали, раскачиваясь на мачте, тревожные рубиновые огоньки «Лолиты».

— С дикими криками матросы бросились спускать шлюпку, чтобы успеть отплыть подальше от «Лолиты», пока не покарали ее небеса, столкнув со стремительно приближающейся «Марицей», и шлюпка мигом отвалила от шхуны.

«Постойте, подождите меня, я только сбегаю в каюту, возьму деньги! — закричал капитан Френэ. — Я сейчас».

«Будь ты проклят! И твои деньги тоже!»

Один из матросов, малаец, даже замахнулся на Френэ крисом. Но верный Джек Пурген выбил кривой кинжал у него из рук и еще раз спас своего капитана.

«Прыгайте в шлюпку, а то уйдем без вас!» — кричали им снизу матросы.

«Его и стоит оставить на борту, а то он потопит своими грехами и шлюпку».

«Верно, отчаливай!»

В последнюю минуту капитан Френэ успел прыгнуть в шлюпку, прямо на головы осыпавших его проклятьями матросов.

«Греби, греби, ребята!» — кричал сидевший на руле Джек, испуганно оглядываясь назад.

Но гребцов нечего было подгонять. Весла у них в руках так и трещали. Они успели отплыть достаточно далеко от своей проклятой небесами шхуны. Остановились на миг, чтобы посмотреть, как «Марица» врежется в нее.

И стали очевидцами еще одного чуда. «Марица» врезалась в «Лолиту», но без малейшего шума и треска.

И пронзила ее насквозь. Прошла сквозь их шхуну, как разрезает подогретый нож кусок тающего масла…

Это было чудесное видение, ниспосланное небесами, призрачное судно. Теперь не оставалось ни у кого малейших сомнений. Они стали свидетелями чуда!

Совершенно потрясенные, они смотрели, как «Марица» под всеми парусами уносится вдаль, подмигивая им ходовыми огнями. На ее палубе матросы как ни в чем не бывало по-прежнему играли в карты. Мирно светился иллюминатор рубки.

Они провожали взглядами призрачную «Марицу», пока ее огоньки окончательно не скрылись в ночи, не растаяли в лунном сиянии.

Их привела немножко в себя волна, вдруг качнувшая шлюпку. Поднимался ветер, словно принесенный сюда «Марицей».

Капитан Френэ оглянулся и всплеснул руками. И все оглянулись и увидели: пока они ужасались непонятным, загадочным чудом, их собственную шхуну уже унесло далеко от шлюпки. Ведь они в дикой панике и спешке забыли спустить парус…

И только тут до капитана Френэ дошло, что он оставил в каюте заветный талисман! Неудивительно, что небо покарало его. Надо во что бы то ни стало вернуть талисман и вместе с ним удачу!

А ветер все крепчал, гоня от них прочь родную «Лолиту».

«Греби, греби, ребята!» — неистово завопил капитан Френэ.

Но разве могла тяжелая шлюпка догнать шхуну с поднятым парусом?

И вскоре «Лолита» скрылась вдали, тоже растаяла, как видение, в лунном сиянии. А они остались, затерянные в океане без пищи и пресной воды в старой рассохшейся шлюпке…

Волошин замолчал, неторопливо налил из термоса в сразу запотевший стакан ледяного лимонада и начал пить маленькими глотками.

Все помолчали, потом Макаров сказал:

— Мы материалисты и в чудеса не верим. Ждем объяснений, Сергей Сергеевич.

Волошин пожал плечами и невозмутимо ответил:

— Я думал, разгадка окажется понятной каждому, кто еще не забыл хотя бы школьный курс физики. Разумеется, никакой мистики. Их напугал самый обыкновенный мираж, классическая фата-моргана.

Слушатели негодующе зашумели:

— Вы по обыкновению чуть-чуть приукрасили, Сергей Сергеевич, это нечестно!

— Ну зачем упрекать нашего общего друга так грубо, — насмешливо сказал Макаров, — Лучше выразиться о его неблаговидном поступке словами весьма вежливой восточной пословицы: «Он рассказал больше, чем видел и знал».

А Сергей Сергеевич невозмутимо прихлебывал лимонад, выжидая, когда остряки исчерпают запас шуточек и настанет тишина.

— Как вам, должно быть, известно из школьного курса физики, — наставительно начал он, — миражи возникают оттого, что слои атмосферы имеют различную плотность и поэтому по-разному преломляют световые лучи. Возникающие из-за этого миражи бывают порой совершенно поразительны и распространяются на сотни и даже тысячи километров. Это вам может подтвердить профессор Суворов или любой из его коллег-метеорологов. Я не стану утомлять вас многими примерами. Приведу лишь один, имеющий самое непосредственное отношение к рассказанной мною истории. Описал его известный исследователь миражей Бедиге.

И, открыв лежавший перед ним какой-то журнал, Сергей Сергеевич начал читать:

— «В ночь на 27 марта 1898 года среди Тихого океана экипаж бременского судна „Матадор“ (капитан Геркнес) был немало напуган замечательной фата-морганой. Прямо на „Матадор“ неслось судно, не в опрокинутом виде, как часто бывает в подобных отражениях, а совершенно прямо, стоя на своем киле, отчего иллюзия получалась полная. В седьмую склянку ночи — иначе за полчаса до полуночи — вахтенный заметил на подветренной стороне, приблизительно в двух милях, большое парусное судно, борющееся со штормом. Это обстоятельство особенно привлекло внимание экипажа „Матадора“, так как океан кругом на огромном пространстве был совершенно спокоен и гладок, как зеркало. Между тем известное судно, очевидно, напрягало все силы в борьбе с разыгравшейся стихией.

Несмотря на то, что вокруг „Матадора“ был полный штиль, капитан Геркнес, опасаясь, что неизвестное судно, как он потом выразился, может „принести с собою ветер“, распорядился немедленно зарифить все паруса. Матросы, не будучи в силах уяснить разыгравшееся на их глазах „сверхъестественное зрелище“, столпились на палубе с бледными лицами в боязливом ожидании какой-нибудь страшной развязки.

Между тем „призрачный“ корабль внезапно переменил курс и очутился прямо перед бушпритом „Матадора“. Все схватились друг за друга в ожидании неизбежного, по-видимому, столкновения. Некоторые матросы собирались броситься за борт. Но вот загадочное судно опять меняет курс и в кабельтове расстояния пересекает путь „Матадору“.

В то время как оно на парусах и с натянутыми, как струны, снастями улетало в южном направлении, унося с собою волны и ветер, на „Матадоре“ увидели, что яркий свет в капитанской каюте на корме, видневшийся все время сквозь два иллюминатора, внезапно потух, а через минуту исчезло и таинственное судно…»

Прошу обратить внимание на эту подробность с внезапно потухшим светом, — прервав чтение, сказал Сергей Сергеевич. — Оно имеет важное значение, — и продолжал читать:

— «Дело разъяснилось в порту Колатеа Буэна (Чили). Тождественность отраженного судна была установлена, когда капитан Геркнес познакомился с рапортом капитана одного датского судна, заходившего сюда за три недели до прихода „Матадора“. По словам рапорта, в ночь на 27 марта, около полуночи, во время сильного шторма, в капитанской каюте произошел взрыв лампы, причем старший штурман получил сильные ожоги.

Итак, обе даты совпали, а из дальнейших справок выяснилось, что мираж, несомненно, был отражением именно этого датского судна. Из карты за март было установлено, что в описываемое время в той части океана, где оно находилось, действительно разразился сильный шторм. Ученых давно занимает вопрос, как далеко может вообще передаваться воздушное отражение. Когда сличили время и градусы долготы двух судов, оказалось, что расстояние между ними во время появления миража равнялось 930 милям, то есть примерно 1700 километрам…»

Закрыв журнал, Сергей Сергеевич сказал:

— Как, видите, мне почти ничего не пришлось домысливать к этому поразительному, но совершенно достоверному случаю — разве только разработать характеры героев, чтобы герои повели себя в такой ситуации соответственно моему замыслу. А научную основу я нашел готовенькой, листая вчера в библиотеке все тот же журнал «Наука и жизнь», который так любит наш уважаемый Иван Андреевич, — в номере первом за 1963 год, в статье известного знатока миражей профессора Бернштейна. Она очень интересна, советую ознакомиться с нею каждому.

— Н-да, — протянул Макаров, почесывая затылок, — хотя источник, по выражению самого Сергея Сергеевича, и «не академический», придется, пожалуй, эту невероятную историю принять.

Однако вид у Ивана Андреевича при этом был хитрющий, а смирение явно напускным. И вдобавок он тут же, ухмыляясь, начал что-то записывать в блокнот.

— Ну что же, — сказал Волошин, — Владимир Васильевич, очередь за вами. Прошу.

— Я буду краток, — сказал секонд, доставая из кармана несколько смятых листочков бумаги и нервно разглаживая их, — Я не литератор, больше привык докладные писать. Прошу учесть.

— Ладно, ладно, бросьте нас запугивать, — подбодрил его Волошин. — Послушаем вашу «докладную».

— «Парусно-моторная шхуна „Лолита“ возвращалась в Папеэте из очередного рейса к островам архипелага Россиян и Мангарева, — осипшим от волнения голосом начал секонд. — Мотор у нее был старый, давно не ремонтировался, тянул плохо. Ветер свежел. Чтобы помочь мотору, поставили грот, и шхуна ходко бежала курсом галфвинд правого галса.^*["71] Правда, небрежная постановка лишь одного паруса заставляла шхуну рыскать, но это никого особенно не беспокоило. Порядка на „Лолите“ всегда было мало.

Матросы играли в карты на баке. Развлекая их, капитан Френэ пиликал на аккордеоне, а суперкарго бренчал на гитаре. Настроение у всех было отличное. Им удалось выгодно купить большую партию копры, подработать на доставке пассажиров. И скоро они будут дома, в Папеэте. Оставалось лишь забежать на острова Дюк-оф-Глостер, куда капитан обещал привезти несколько бочонков контрабандного спирта. Они тоже предвещали хорошую прибыль.

За обедом капитан расщедрился до того, что разрешил отлить спирта из одного бочонка, и все изрядно выпили. Крышку люка кормового трюма даже не удосужились закрыть. Все знали, что капитан ругаться не станет. А приоткрытая крышка люка, вполне возможно, подскажет ему, что неплохо бы выпить еще.

Из своего закутка, заменявшего камбуз, выглянул заспанный кок. Выбросил за борт мусор и с ведром в руках подошел к игрокам. Некоторое время он наблюдал за игрой, давая насмешливые советы, потом лениво направился было к себе на камбуз готовить обед, как вдруг остановился и воскликнул:

„Эй, ребята, кажется, бог послал нам кальмара! Попал в чьи-то сети, порвал их, да застрял и теперь плывет к нам. Надо подцепить его багром. Я приготовлю вам роскошный ужин“.

Никто из игроков в карты не обратил внимания на его слова. Капитан Френэ, не отрываясь от аккордеона, сказал:

„Неплохая мысль. Возьми багор и подцепи его“.

„Да он плывет в стороне, не дотянуться“.

„Скажи Джону, чтобы выключил мотор и подвернул к нему“.

Кок подошел к рулевому и сказал:

„Видишь, там, правее, плывет кальмар, запутавшийся в сети? Выключи мотор, подверни к нему, а я подцеплю его багром. Будет знатный ужин“.

Рулевой остановил мотор, лениво переложил штурвал. Кок с багром в руках направился на нос, чтобы подцепить посланную небесами неожиданную добычу. И вдруг, швырнув багор в воду, кинулся бежать на корму с диким криком:

„Левее! Бери скорее левее!“

Игроки вскочили, побросав и карты, и гитару, и аккордеон.

„Что случилось?“ — заорал капитан, бросаясь к штирборту.

И тут же отшатнулся, тоже бросился бежать на корму, выкрикивая на бегу:

„Идиот! Какой кальмар, это же мина! Лево руля!“

Но было уже поздно. Запутавшаяся в обрывке капроновых рыбачьих сетей черная рогатая мина, принятая коком за кальмара,неуклонно приближалась к форштевню шхуны. Видимо, она где-то застряла в сети, но рыбаки сумели вовремя заметить ее, обрезать кусок сети и спастись от рогатой смерти. Теперь она угрожала „Лолите“.

Капитан сам навалился на штурвал. Но было поздно.

Правда, ему все же удалось в последний момент отвернуть шхуну так, что мина не ударилась о форштевень, а лишь легонько коснулась его.

Взрыва не последовало. Но он мог произойти в любую минуту, потому что обрывок сети зацепился за форштевень шхуны, на котором частые столкновения с рифами оставили три глубокие зазубрины.

Любая волна, ударив чуть посильнее, могла бы стукнуть мину о борт „Лолиты“ — и тогда шхуну разнесло бы в клочья.

Это было ясно всем. И все, не сговариваясь, кинулись спускать шлюпку, попрыгали в нее и навалились на весла…»

Тут я вдруг с изумлением заметил, что капитан, как и вчера, незаметно присоединился к слушателям, присел опять в сторонке и даже делает какие-то пометки в записной книжке, с явным неодобрением покачивая головой. Какие неувязки подметил он в рассказе второго штурмана?

— «Они хотели отойти на всякий случай на безопасное расстояние, но недалеко, — продолжал Володя. — Ведь шхуна все продолжает отвертывать влево. Вполне возможно, волна отцепит от форштевня сеть с застрявшей в ней миной. Взрыва не произойдет. Мина скользнет вдоль борта шхуны, и они спокойно вернутся на „Лолиту“. Так ведь вполне может случиться…

Казалось, бог услышал их мольбы. Им повезло. Так и вышло, как они надеялись. Да не совсем так…

Они увидели, как обрывок сети с застрявшей миной действительно легким всплеском волны оторвало от борта шхуны. Все радостно закричали.

Но тут же смолкли, увидев, что рогатую смерть теперь несет ветром и течением прямо на шлюпку!

„Греби, ребята! Греби! Навались!“ — закричал капитан, сидевший на руле.

В несколько гребков они отошли на безопасное расстояние. Медленно покачиваясь на волнах, мина проплыла мимо…

Все облегченно вздохнули, начали переговариваться, подшучивать друг над другом. Но вдруг суперкарго воскликнул:

„Смотрите, а шхуна?!“

Они увидели, что „Лолита“, о которой все забыли, спасаясь от мины, уже ушла довольно далеко. До нее было не меньше трех кабельтовых. Ветер свежел, и шла она теперь ходко полным курсом фордевинд.^*["72]

Все они были опытными моряками и хорошо понимали: догнать „Лолиту“ на тяжелой, с широкими обводами самодельной шлюпке немыслимо.

Им оставалось лишь молча провожать шхуну взглядами, оставшись в океане без пищи и пресной воды…»

Кончив читать, секонд сложил листочки, нервно сунул их в карман и, не поднимая от смущения головы, глуховато сказал:

— Ну, всякие мелочи, вроде топора и кинжала, валяющихся на грязной палубе, незакрытой крышки люка, дырок в иллюминаторе и двери каюты, остатков еды в грязных тарелках, повреждений нактоуза и следов взлома денежного ящика — это, по-моему, как уже отмечалось, просто признаки разгильдяйства и недисциплинированности, явно царивших на шхуне. Что касается доказательств моей гипотезы, то напомню: при осмотре форштевня шхуны я обнаружил, как указано в акте, три довольно глубокие зазубрины, полученные, видимо, при нередких в здешних водах столкновениях с рифами. Причем в самой глубокой зазубрине, расположенной на ватерлинии, застряли обрывки капроновой сети, болтающиеся по обеим сторонам форштевня. Ну а относительно того, что в рыбачьи сети могут запутываться мины, сошлюсь на собственный опыт. Мне довелось проводить несколько операций по обезвреживанию таких мин.

— Где? На Балтике? — вдруг спросил капитан, разжигая погасшую трубку.

— На Балтике, — ответил секонд.

— Вы когда там служили?

— В пятьдесят пятом — пятьдесят шестом, Аркадий Платонович.

Капитан удовлетворенно кивнул.

— Ну что же, поблагодарим Владимира Васильевича за интересный рассказ и закроем заседание, — сказал, вставая, Волошин. — И, похоже, оно было последним. Завтра мы, видимо, встретимся с буксиром, передадим ему «Лолиту» с ее загадками, и можно будет подводить итоги конкурса. А сейчас: спокойной ночи!

Все стали расходиться. А я опять задержался, чтобы выкурить на корме последнюю сигарету, любуясь огоньками «Лолиты», плавно раскачивающимися над темной водой.

Что же на ней все-таки произошло? После выслушанных нами историй загадка покинутой шхуны не разъяснилась, а стала еще томительней.

Какому из четырех рассказов отдать предпочтение? И какой из них ближе к истине? Оригинальны и занимательны они все. Даже история, рассказанная секондом, пожалуй, не уступит другим, хотя не было в ней ни сумасшедших коков, ни шаровых молний и миражей.

Но и в ней была неожиданная выдумка. И кроме того, она привлекала неподдельным драматизмом. Бывает, простая житейская история порой захватывает и увлекает сильнее красочной сказочки, придуманной опытным рассказчиком.

А вот Волошин схитрил. Раскопал такую занимательную историю, что ему действительно почти ничего не пришлось к ней прибавить, только по-новому наметил характер капитана-святоши. Словчил Сергей Сергеевич!

И вдруг я понял, почему он так поступил: даже его богатое воображение никак не могло представить, что же произошло на «Лолите».

И тут, словно дух, которого я вызвал этими мыслями, как заклинанием, Сергей Сергеевич подошел ко мне и спросил:

— О чем опять философствуете на корме, Николаевич?

— На сей раз я думал о вас, Сергей Сергеевич. О том, что вы словчили, отделались занимательной сказочкой, а сами, конечно, в нее ни на миг не поверили. И кажется, я понял почему.

— Почему?

— Потому что для вас оказались слишком непонятны и во многом противоречивы странности, обнаруженные на шхуне. Ваша логика ученого никак не может связать их воедино. И поэтому даже ваша прославленная фантазия спасовала. Конечно, рассказанная вами история занимательна. И вы легко мотивировали и появление дырки в иллюминаторе, и следы взлома нактоуза и сейфа, и появление на палубе криса, выбитого из руки матроса-малайца в последний момент. Даже о зазубринах на днище шхуны вы не забыли, как все остальные рассказчики, кроме Володи, именно вокруг них построившего свою историю. И с кубком, расплавившимся и превратившимся в талисман суеверного святоши, тоже неплохо придумано. А вот о простых, но тоже загадочных вещах вы забыли. Почему не закрыта крышка люка? Ваш Френэ не допустил бы такого беспорядка. И зачем валялся на палубе топор, на лезвии которого вы же сами при осмотре «Лолиты» обнаружили якобы пятна крови? Не вяжется он, к сожалению, с миражем. И хоть морских терминов вставили вы в свою историю для убедительности с избытком: тут и кабельтов, и клотик, и гакабортный белый огонь — все равно остается она сказочкой, вы же сами прекрасно знаете.

Волошин помолчал и вдруг ответил, тихонько засмеявшись:

— Пожалуй, вы правы, Николаевич, — и это тоже было необычным для него. — Признаюсь честно, я действительно озадачен и даже слегка растерян. Никак не могу понять, что же произошло на проклятой шхуне.

Потом он задумчиво добавил:

— Помните, мы философствовали вчера об отважных моряках, так же, как и во времена Магеллана и древних греков, странствующих на своих утлых доу — «одинокие в ночном море»? Так вот, есть у них еще одна поучительная пословица.

— Какая?

— «Нет чертей, кроме тех, которые выдуманы…»

— Вы хотите сказать, загадка «Лолиты» гораздо проще тех занимательных историй, что мы услышали?

— Вероятно.

— И вы в самом деле не можете всерьез, а не ради оригинальности, даже предположить, что же на ней произошло?

— Вряд ли мы когда-нибудь это узнаем, — вздохнул он.

Насколько я его знаю, Сергей Сергеевич, хотя и любит немножко похвастать своей эрудицией, действительно много знает, умеет хорошо мыслить и ошибается редко. Но, как показали дальнейшие события, на сей раз он, к счастью, ошибся…

На следующий день, около полудня, мы увидели спешивший нам навстречу небольшой буксирный катер. На его носу красовалось гордое название «Посейдон».

«Богатырь» остановился, «бог морей» тоже лег в дрейф. С него спустили шлюпку, и через несколько минут к нам на борт поднялись двое гостей: щеголеватый молодой негр в капитанской фуражке, в ослепительно белой нейлоновой рубашке и, несмотря на жару, при галстуке, и рыжеватый высокий человек.

— Комиссар Мегрэ, — представился он.

Он расхохотался, довольный нашим изумлением, и сказал:

— О нет, не пугайтесь, господа. Я пошутил. Я всего-навсего Гастон Рузе, инспектор морской полиции.

Секонд со смехом перевел его слова.

Был инспектор молод, в шортах и пестрой рубашке навыпуск, весел и говорлив и решительно ничем не напоминал детектива, какими их изображают в романах. Он поминутно острил и сам первый заливался хохотом, сдвинув на самый затылок пробковый тропический шлем и выставив рыжий непокорный чуб, с ходу рассказал парочку весьма фривольных анекдотов. Володя едва успевал их переводить.

Осматривать шхуну Гастон Рузе решительно отказался.

— О, у меня окажется достаточно времени ее осмотреть и облазить с лупой всю палубу, как полагается детективам в романах, пока мы будем шлепать в Папеэте, — беззаботно отмахнулся он.

Володя с улыбкой переводил его слова:

— Я уединюсь на шхуне, и никто не станет мне мешать — ни осматривать ее, ни ломать голову над кошмарной загадкой. К тому же в капитанской каюте наверняка найдется хоть одна бутылка рома, верно? Надо будет проверить, не отравлен ли он. А принятый в должном количестве, этот напиток помогает разрешать самые запутанные загадки.

Капитан-негр отправился с визитом к Аркадию Платоновичу, а инспектор, Волошин и секонд прошли в курительный салон. Я присоединился к ним. Тут мы угостили гостя армянским коньячком, выданным строгим начпродом по специальному разрешению капитана, и кофе и вручили ему два экземпляра акта осмотра шхуны; первый, украшенный нашими подписями и судовой печатью, и его перевод на французский язык, сделанный Володей.

Инспектор просмотрел акт весьма бегло, явно больше из вежливости, и отложил в сторону, с удовольствием смакуя коньяк. Только на одном месте он задержался, задумался и даже перечитал этот кусочек снова. Но что привлекло его внимание, он не сказал, а спрашивать было неудобно.

— Как, по-вашему, мосье Рузе, что же с ними могло произойти, с экипажем шхуны? — все-таки не выдержал я.

Секонд перевел мой вопрос и ответ инспектора:

— Пока сказать трудно. Я гадать не люблю, даже на коньяке, не то что на кофейной гуще.

Инспектор помолчал, задумчиво разглядывая на свет золотистый коньяк в бокале.

— О! Не уступит нашему прославленному мартелю, — перевел Володя его восторженное восклицание.

— Попробуем все-таки разобраться в том, что же с ней случилось, — продолжал инспектор без особой уверенности, а Володя переводил его слова. — Пока, к сожалению, мы выяснили немного. Капитаном на ней был Луис Френэ, как вы уже знаете. Моряк опытный, хотя и любитель выпить, иногда и подраться. Суперкарго у него служил Томас Даунинг. Вышли они из Папеэте 15 мая, имея на борту, кроме девяти членов команды и кока, еще около сорока пассажиров.

— Ого! Где же они размещались? — поинтересовался Волошин.

— О, местные жители весьма неприхотливы, — перевел секонд беззаботный ответ француза. — Они могут спать на палубе буквально друг на друге. Были, правда, среди пассажиров и трое белых, помещавшихся, видимо, в одной из кают. Миссионер отец Ригэ, плывший на острова Дюк-оф-Глостер, и каких-то два авантюриста, собиравшихся искать клад, якобы зарытый пиратами на каком-то необитаемом острове. Название его они тщательно скрывали. Личность их мы пытаемся выяснить, так же как и точный маршрут «Лолиты». К сожалению, мы пока не знаем и его. Хотя существуют строжайшие требования о том, что перед выходом в море каждый шкипер обязан вывесить расписание рейса на почтамте Папеэте, по-моему, еще не было примера, чтобы кто-нибудь его исполнил. В крайнем случае, вывешивают заведомо лживое расписание, только усложняя нашу работу.

— Почему они так делают? — удивился Волошин.

— Ну, во-первых, один удачный рейс позволяет заработать лишь на копре до двухсот пятидесяти тысяч местных франков. А если тебя опередят, сплаваешь впустую. Понятно поэтому, что каждый шкипер боится, как бы о его маршруте не пронюхали конкуренты и не опередили бы его. А кроме того, помимо вполне легальных товаров, какие они доставляют островитянам, каждая шхуна непременно везет и какую-нибудь контрабанду — вроде спирта, как «Лолита».

Глотнув еще коньяку, инспектор сказал:

— Известно, что «Лолита» вышла из Папеэте 15 мая. Она побывала на главном из островов Дюк-оф-Глостер, где высадила большую часть пассажиров и взяла немного копры, потом на атоллах Хикуфу и Хао… Дальше путь ее теряется. Последнее место, где ее видели двадцать второго июня, — это остров Моране, или Кадмус, как он обозначен на некоторых картах. Куда она направилась дальше, мы не знаем. Возможно, к архипелагу Мангарева, поскольку еще не был распродан весь спирт. Но с таким же успехом они могли и отправиться продавать его на Маркизские острова. Как видите, мне приходится решать задачку, состоящую, собственно, из одних неизвестных, — перевел секонд его слова.

— М-да, — посочувствовал Волошин.

— Ну, не стану вас задерживать, а то вашему судну и так пришлось изменить курс, таща нам навстречу эту злосчастную «Лолиту», — сказал француз, с явным сожалением посмотрев на опустевшую коньячную бутылку и вставая. — Мне бы хотелось лично поблагодарить капитана и обратиться к нему с одной маленькой просьбой. Это возможно?

— Пожалуйста, — сказал Володя. — Я сейчас ему доложу.

— Прошу вас. И если можно, принесите, пожалуйста, карту.

Секонд ушел, а мы снова сели в удобные кресла и закурили.

Вез переводчика нам оставалось лишь обмениваться приветливыми взглядами и улыбаться.

В салон вошел капитан в сопровождении секонда, несущего под мышкой толстый сверток штурманских карт. Француз поспешно вскочил и, учтиво склонив голову, поблагодарил капитана за то, что он так любезно согласился отбуксировать «Лолиту» навстречу спасательному катеру. Володя переводил его слова, расстилая карты на столе.

Помолчав, инспектор произнес скорее утвердительно, чем вопросительно:

— Я не сомневаюсь, в вахтенном журнале сделаны все соответствующие записи с того момента, как вы заметили брошенное судно — с точным указанием времени?

— Разумеется, — кивнул капитан.

— А кто в это время нес вахту? — перевел Володя очередной вопрос инспектора и тут же ответил ему:

— Я.

Француз что-то обрадованно начал ему говорить, поглаживая по плечу.

Володя кивнул и пояснил капитану:

— Он просит потом разрешения побеседовать со мной отдельно, задать несколько вопросов о деталях встречи с «Лолитой».

— Пожалуйста.

— Вы обнаружили «Лолиту» шестого июля примерно здесь? — инспектор ткнул карандашом в голубые просторы на карте.

— Да. Точные координаты записаны в судовом журнале.

— Это через две недели после того, как она покинула остров Моране, — перевел секонд слова инспектора, задумчиво изучающего карту. — По прямой от него до места рандеву с вами примерно миль двести сорок — двести пятьдесят?

Капитан кивнул.

— Как вы считаете, господа, — повернулся с легким поклоном француз к капитану и секонду, — учитывая, что все это время стояла почти штилевая погода, — могла ли «Лолита» за эти две недели заходить еще куда-нибудь?

— Вряд ли, — ответил капитан, и секонд, переводя его слова, тоже покачал головой.

— Но вы предложите ему, если хочет, еще посоветоваться со специалистами по метеорологии и океанографии, — добавил капитан. — Скажите: насколько мне известно, профессоры Лунин и Суворов заинтересовались маршрутом «Лолиты» и делали кое-какие расчеты.

Секонд перевел слова Аркадия Платоновича французу. Тот обрадованно закивал и начал благодарить.

Капитан ушел. Француз с Володей уединились в уголке салона. Я, чтобы им не мешать, вышел на палубу. Беседовали они довольно долго, затем секонд проводил гостя к ученым.

Потом я узнал, что Лунин и Суворов подтвердили мнение капитана о том, что «Лолита» вряд ли могла успеть зайти еще куда-нибудь после острова Моране до того, как ее по неведомой причине покинула команда, иначе бы мы с нею разминулись в океане.

— А тебя о чем он допрашивал? — спросил я у Володи.

— Да все об этом втором суденышке, что виднелось на горизонте, когда я впервые заметил «Лолиту». Чего оно его так заинтересовало? Далеко ли оно было от «Лолиты», в какую сторону направлялось, быстро ли ушло. Пустяки всякие. Пошли обедать, а то кэп всыпет за опоздание.

Мы отыскали на палубе француза и поспешили в кают-компанию, где все уже давно томились в ожидании. Володя представил гостя.

Негр — капитан буксира торжественно восседал рядом с Аркадием Платоновичем, явно весьма польщенный таким уважением и честью.

Гастон Рузе раскланялся, сел рядом с секондом и только потянулся за селедкой, поданной на закуску, как вдруг попугай, словно обрадовавшись его появлению, громче обычного выкрикнул свою загадочную фразу.

Инспектор удивленно посмотрел на попугая, потом постепенно веселеющим взглядом на нас и расхохотался.

— Вы поняли, что он говорит? — спросил Волошин.

— Конечно!

— Наконец-то! — облегченно пробасил Макаров. — А то мы все извелись в догадках, что же без конца повторяет проклятая птица. На каком языке она говорит?

— На полинезийском, — ответил инспектор, с трудом сдерживая смех. — На таитянском диалекте.

— А что именно? — с подозрением спросил Волошин.

Инспектор не выдержал и расхохотался вновь.

— О, прошу извинить, — наконец выговорил он. — Эта милая птичка, как бы сказать, видимо, большую часть жизни провела в каком-то заведении известного сорта… Назовем его, скажем, пансионом для неблагородных девиц. И видимо, там она часто слышала и затвердила одно весьма недвусмысленное предложение. Я никак не решаюсь повторить его при дамах.

Когда Володя перевел слова француза, посуда на столах зазвенела от общего дружного хохота, как во время хорошего шторма.

После обильного обеда гость начал торжественно прощаться со всеми и опять раскланиваться и благодарить. Особо он поблагодарил мосье Волошина за столь полное описание всех странностей и загадок, обнаруженных нами на шхуне, и за меры, принятые им, как сказал мосье Кушнеренко, для сохранения всего именно в том положении, в каком оно было найдено, — но глаза инспектора при этом откровенно смеялись.

И тут Сергей Сергеевич торжественно протянул ему аккуратно перевязанный пакет.

Француз просиял, вероятно, подумав, что ему презентуют на память, по крайней мере, бутылку так понравившегося коньяка. И тут же сник, услышав слова Волошина, переведенные ему секондом:

— Мы сохранили в холодильнике пробы пищи, оставшейся на тарелках на шхуне. Анализ показал в них присутствие мышьяка.

— О! Благодарю вас, мосье! — перевел секонд ответ инспектора. Но при этом Гастон смотрел на пакет с таким отвращением, — что не оставалось никаких сомнений: расставшись с нами, он немедленно вышвырнет его за борт.

А Волошин уже подавал ему довольно пухлую папку, говоря секонду:

— Володя, расскажите ему коротенько о конкурсе, который мы провели, и объясните, что здесь переведенные вами специально на французский язык краткие конспекты историй, сочиненных фантазерами. Может, они ему пригодятся.

Секонд начал объяснять Гастону Рузе, что находится в папке. У того на лице появлялось выражение все более возраставшего удивления и тревоги. Посмотрев на папку с явным испугом, он покачал головой, но, ничего не сказав, сунул ее под мышку.

— Скажите ему также, Володя, что мы будем весьма признательны, если он найдет время хотя бы коротенько сообщить о результатах своего расследования, — добавил Волошин, наслаждаясь растерянностью полицейского. — Там указан мой ленинградский адрес.

Наконец француз со всеми распрощался и направился к трапу вслед за негром-капитаном. Шлюпка отчалила и направилась к спасательному катеру. Мы махали веселому сыщику.

Удастся ли ему разгадать тайну «Лолиты»?

«Богатырь» дал басистый прощальный гудок, и мы двинулись вперед, рассекая форштевнем волны. Свежий ветерок развевал у нас на мачте бело-голубой вымпел с изображением двух перекрещенных якорьков, над которыми было написано: «Академия наук СССР».

А спасательный катер, прощально взревев сиреной, поплыл в другую сторону — туда, где прятался за горизонтом сказочный остров Таити, который мы так и не увидим.

И на буксире за катером, покачиваясь на волнах, уходила от нас «Лолита».

Мы провожали ее взглядами, пока она не исчезла в сверкающей дали — там, где океан незаметно сливается с небом.

На следующий день за обедом Волошин торжественно объявил, что вечером после ужина там же, на палубе, под вертолетной площадкой, будут заслушаны замечания и возражения по рассказанным историям, а затем состоится присуждение премии путем тайного голосования, так что он просит всех приготовиться.

Обед прошел в непривычной тишине. Я несколько раз ловил себя на мысли, что в кают-компании чего-то не хватает.

И вдруг понял: загадочного выкрика попугая! Он как бы то и дело напоминал нам о тайне «Лолиты». А теперь уплыл вместе с нею. Жаль, попугая нам явно не хватало.

После обеда все, конечно, размышляли, какой же из выслушанных нами историй отдать предпочтение за оригинальность выдумки. Решить это было не так-то просто.

Что касается оригинальности, я, пожалуй, пальму первенства все же отдал бы рассказу Бой-Жилинского, несмотря на его зловещую мрачность. Но уж больно драматичными были переживания кока, отравившего в припадке помрачения сознания всех товарищей, побросавшего их тела за борт и ничего не помнящего об этом, растерянно бродящего по пустой шхуне, удивляясь, куда же все могли подеваться, если шлюпка на месте. Не улетели же они в самом деле на небо и не побросались за борт в припадке массового сумасшествия?

Интересно, какой истории отдадут предпочтение другие?

А какая из них ближе к истине? Это решить было, пожалуй, потруднее. Никто из нас ведь не знал пока, как и раньше, что же на самом деле произошло на «Лолите». Неужели Волошин прав, и мы в самом деле никогда не узнаем этого? Обидно.

Вечером все торопливо поужинали и поспешили на палубу.

Волошин занял место за столиком, посреди которого гордо задирал нос сверкавший, словно и впрямь из чистого золота, бюст барона Мюнхгаузена. Кому он достанется?

— Ну что же, сначала выслушаем замечания по каждому рассказу, — предложил Волошин. — Итак, первая история, рассказанная профессором Луниным: о шаровой молнии, принятой суеверными моряками за дьявола. У кого есть по ней замечания и возражения, прошу.

— У меня, разумеется, — поспешно поднялся Макаров, раскрывая блокнот.

— Ну, разумеется, у тебя! Кто же еще на «Богатыре» страдает в такой степени манией критиканства, — покачал головой Волошин.

Большие друзья, сейчас они предвкушали удовольствие поддеть друг друга, а мы — веселое представление.

— Мои замечания, — продолжал между тем невозмутимо Иван Андреевич, — общие и примерно одинаковые сразу по двум историям — и по той, что сочинил Андриян Петрович, и, к сожалению, по твоей, Сергей Сергеевич. Так что разрешите выстрелить сразу, так сказать, по двум зайцам, или, вернее, уткам. Прежде всего я хотел бы задать один вопрос. Андриян Петрович, рассказанная вами история произошла ночью? — повернулся Макаров к профессору Лунину. — И зарницы, и сияющие в темноте огни святого Эльма, вся эта чертовщина.

— Да, разумеется, ночью.

— Отлично, — кивнул Макаров и повернулся к Волошину: — И твой мираж, так напугавший их, что они покинули свою проклятую шхуну, тоже они увидели ночью?

— Ну, допустим.

— Ты, пожалуйста, не увиливай и не пытайся вывернуться задним числом. Огоньки на мачте и в каюте… Ночью?

— Ну, ночью.

— Вот вы оба и попались, — торжествующе произнес Иван Андреевич и добавил зловеще: — Только начну я, пожалуй, с тебя, Сергей Сергеевич.

— Пожалуйста, — пожал плечами Волошин. — Валяй выкладывай свои жалкие замечания. Можешь не сомневаться, я отмету их, как пушинку.

— Попробуй. Для начала я, извини за фигуральное выражение, суну тебе под нос две тарелки, согласно подписанному тобою акту, обнаруженные в кубрике на столе. Объясни мне, пожалуйста, кто обедает по ночам?

Все расхохотались.

Когда смех притих, Волошин попытался что-то сказать, но Макаров перебил его новыми ехидными вопросами:

— И кто, кроме явных шизофреников, бреется по ночам? Пишет письма в каюте, где, как помечено в подписанном тобою же акте, нет даже лампы? Не говорю уже о том, что в твоей истории, как, кстати, и у Андрияна Петровича, совершенно не нашли объяснения и другие загадочные вещи, отмеченные тобою же в акте. Зачем на палубе валялся топор — я цитирую акт: «со ржавыми пятнами на лезвии, похожими на кровяные»?

— Кок рубил им головы курицам, — поспешно сказал Волошин под общий хохот.

— Допустим, — усмехнулся Макаров. — Но откуда взялся мышьяк в пище, оставшейся на тарелках? Куда подевался молитвенник, с которым не расставался твой набожный капитан? Разве вы обнаружили его в каюте? Почему об этом не упомянуто в акте?

— Капитан выскочил на палубу с молитвенником в руках, — перебил его Волошин. — Разве я забыл упомянуть об этом? И взял его, конечно, с собой в шлюпку.

— А талисман забыл? — насмешливо спросил Макаров.

— И про приоткрытую крышку люка вы забыли, Сергей Сергеевич, — вставил Володя Кушнеренко, давно выжидавший момента.

— Побит, побит, Сергей Сергеевич! — закричали со всех сторон.

— Сдавайтесь!

— Сдаюсь, с тобой невозможно бороться, — засмеялся Волошин.

Потом, выждав, когда общее веселье немножко утихнет, Сергей Сергеевич добавил просительным тоном:

— Однако, надеюсь, почтеннейшая аудитория все-таки учтет оригинальность моей гипотезы при голосовании?

— Конечно!

— Не сомневайтесь! — послышалось со всех сторон.

— Те же самые замечания относятся и к вашему рассказу, уважаемый Андриян Петрович, — повернулся между тем Макаров к профессору Лунину. — Судовые огни на шхуне, когда мы ее встретили, ведь были погашены. И целый ряд деталей: недоеденный обед, прерванное бритье, недописанное письмо в каюте без лампы свидетельствуют, что «Лолиту» покинули днем, а не ночью. Признаете промашку?

Лунин, улыбаясь, развел руками.

— Ладно, перейдем к третьей истории: о коке, мечтавшем стать капитаном и отравившем всю команду в припадке безумия, — объявил Волошин. — Против нее, надеюсь, даже у тебя нет возражений, Иван Андреевич? Ведь твои лаборанты обнаружили в остатках пищи, привезенных с «Лолиты», если не яд рыбы фугу, как предполагал рассказчик, то мышьяк. Что ты на это скажешь?

Макаров с явно показным смирением склонил голову: дескать, крыть нечем.

Но тут неожиданно поднялась сидевшая рядом с ним его жена, Елена Павловна, и сказала:

— У меня есть возражения. Во-первых, морские рыбы содержат в себе природные соединения мышьяка, а человеческий организм способен накапливать его. Это, кстати, до сих пор мешает разрешить давнюю загадку: не был ли отравлен Наполеон? В сохранившихся до наших дней локонах его волос обнаружили мышьяк. Но в таких ничтожных дозах, что невозможно решить: пытались ли отравить императора, как считают некоторые историки, или это просто природный мышьяк, содержавшийся в рыбе, занимавшей основное место в питании пленного Наполеона на острове. Я не понимаю, ты же не мог этого не знать, Ваня, — повернулась она к мужу. — Чего ты смеешься?

— Конечно, знал, — ответил Иван Андреевич.

— Так зачем же ты устроил этот спектакль, так зловеще объявив, будто твои лаборанты обнаружили мышьяк в остатках пищи, привезенных с «Лолиты»? — возмутилась Елена Павловна.

— Чтобы подлить маслица в огонь вашей фантазии. Надо же было помочь Волошину. А все были заинтригованы, сознайтесь.

— А что касается рыбы фугу, — сказала Елена Павловна, — в здешних водах она вообще не водится, только у берегов Японии. Так что отравить ею команду ваш кок, Геннадий Петрович, не мог. Хотя справедливость требует отметить: серьезные отравления могут вызывать около трехсот видов тропических рыб. Вам нужно было выбрать такую, какие обитают здесь. Но я считаю, допущенные ошибки вовсе не снижают оригинальности вашей выдумки.

Елена Павловна села. Сергей Сергеевич хотел что-то сказать, но попросил слова наш терапевт Семен Васильевич Егоров.

Лысый, с брюшком, выглядящий в шортах совсем кругленьким, он целыми днями с деловым видом снует, точно катающийся шарик, по всему судну, хотя вечно жалуется, что у него совсем нет работы и он изнывает от безделья.

— Деквалифицируюсь я скоро с вами, — мрачно объявляет он и тут же стремительно мчится с озабоченным лицом дальше.

И говорит он быстро, напористо, деловито. Без длинных предисловий Егоров начал и теперь:

— Должен отметить, что рассказ Геннадия Петровича уязвим и с точки зрения медицины. Хотя он и выписал из справочника по неотложной помощи некоторые признаки эпилепсии и довольно ловко вставил их в рассказ, даже специальный термин «плохие дни» упомянул, главный признак этой тяжелой болезни — эпилептические припадки он предусмотрительно «забыл». Почему? Да потому, что тогда бы окружающие, конечно, знали о болезни кока и соответственно относились бы к нему как к больному человеку. — Егоров сел.

— Прошу прощения, Сергей Сергеевич, — вдруг поднялся старший механик. — Но и у меня есть замечание по рассказу Геннадия Петровича.

— Да? Любопытно. Прошу вас.

— Позвольте узнать, Геннадий Петрович, — наставив на Бой-Жилинского, как пистолет, длинный палец, спросил механик, — почему на обеденном столе, как записано в акте, обнаружены две тарелки с остатками пищи? Если кок всех отравил, как вы утверждаете, и побросал трупы за борт, то с кем же он делил трапезу перед тем, как сбежать с «Лолиты»? Почему на столе оказалась не одна его тарелка, а две? С кем он обедал?

— С привидением, — подал кто-то ехидную реплику.

Другой шутник подхватил:

— С попугаем!

Все развеселились. Волошину пришлось наводить тишину.

Потом он повернулся к секонду и, потирая руки, зловещим голосом начал:

— Ну-с, Владимир Васильевич, настало время взяться и за вас. И позвольте начать мне. Хочется расквитаться. Как говорил кто-то из древних: «Ты, Платон, друг мне, но истина дороже». Итак, позвольте у вас спросить: почему на палубе валялся топор со следами крови на лезвии?

— Вы же сами объяснили, Сергей Сергеевич, — насмешливо сказал профессор Суворов, — Повар им курам головы рубил.

— А загадочный кинжал? — сделав вид, что не слышит, продолжал наседать Сергей Сергеевич на секонда.

— Придирки! Придирки! — закричали со всех сторон. — Он же сказал: порядка не было на шхуне.

Но тут вдруг снова подал голос механик:

— А про лепешку-то из олова вы тоже забыли, Владимир Васильевич. Откуда она взялась в капитанской каюте? И какое могла иметь отношение к мине, попавшей в сети?

Секонд с обескураженным видом молча развел руками.

— А у меня, — вдруг, вставая, решительно сказал капитан и повернулся к секонду, — есть более существенное возражение, Владимир Васильевич, начисто опровергающее сочиненную вами версию. Я не случайно спросил, где и когда вы занимались обезвреживанием мин, попавших в рыбачьи сети. Дело в том, что уже с тысяча девятьсот шестидесятого года практически неизвестно ни одного случая подрыва кораблей на минах. Разумеется, кроме районов, где продолжались военные действия, — побережья Вьетнама и в других местах. Но прочие акватории давно очищены от мин. Тем более невероятно встретить блуждающую мину в здешних водах. Владимир Васильевич напрасно вас пугает. На просторах Тихого океана мины вообще никто не ставил во время второй мировой войны, только у входов в гавани. И конечно, Владимир Васильевич это прекрасно знает. Ведь знали? — снова повернулся он к секонду.

Тот встал и, понурившись, с видом провинившегося школьника молча кивнул.

— Тогда зачем же вы сочинили сказочку? — наседал на него капитан. — Как говорится: «Ради красного словца не пожалею ни матери, ни отца», так? Нехорошо.

Против замечания Аркадия Платоновича возражать, конечно, не приходилось. Но у Володи был такой виновато-смущенный вид, что всем стало его жалко.

— Но теория вероятностей ведь не отвергает такой, хотя и редкостной, возможности, Аркадий Платонович, — пряча улыбку в бороде, пришел на выручку штурману профессор Суворов. — Ведь мог же океан целых триста пятьдесят восемь лет носить в засмоленном кокосовом орехе письмо Христофора Колумба, пока оно не попало к людям. Почему же не допустить, что одну мину, поставленную где-нибудь у берегов Вьетнама, и не занесли ветры и течения в рассказ Владимира Васильевича? Мне лично он доставил большое удовольствие, как, наверное, и многим. Отличная выдумка.

— Ну что ж, — сдаваясь, пожал плечами капитан. — Я просто считал необходимым уточнить.

— Спасибо, Аркадий Платонович, — сказал Волошин. — Ну, не станем терять времени, приступим к голосованию. Выберем счетную комиссию из незаинтересованных лиц, каждый напишет на бумажке, какую историю считает самой оригинальной. Записочки сложим в эту вот кастрюлю. Пока мы перекурим, комиссия подсчитает голоса и объявит имя победителя.

В комиссию вошли первый помощник, судовой хирург Березовский и я.

Сев у столика с бюстом Мюнхгаузена, так и сверкавшим в свете ламп, мы следили, как все, подходя по очереди, бросают в кастрюлю записочки.

Любопытство мое все возрастало. Кто же из рассказчиков окажется победителем? Волошин? Профессор Лунин?

Наконец, мы начали подсчитывать голоса. И знаете, что получилось? Наибольшее число голосов получил Андриян Петрович Лунин. Под общие аплодисменты Сергей Сергеевич торжественно вручил бюст победителю.

А тем временем мы плыли все дальше, и опять началась будничная научная работа посреди пустынного океана. Снова пошла размеренная, спокойная жизнь по строгому расписанию: ранняя побудка по зычному призыву из динамиков внутрикорабельной связи: «Подъем! С добрым утром, товарищи!», потом утренний душ, завтрак, оперативное совещание, работа в лабораториях, очередная станция.

Мы изучали Великий океан, чтобы всем судам спокойней плавалось в нем. Атлантика находится под постоянным наблюдением метеорологов и океанографов и уже так хорошо изучена, что наши суда, плавающие там, теперь, в сущности, управляются единым «электронным штурманом» из Москвы. Дважды в день они передают в Москву свои координаты и сведения о погоде. Электронно-вычислительная машина быстро делает необходимые расчеты и сообщает каждому судну поправки к рекомендованному курсу — самый выгодный путь на ближайшие сутки с учетом погоды, волнения, направления ветра.

Скоро такая служба будет налажена и на Тихом океане. Ради этого и бороздят его просторы наш «Богатырь» и многие другие исследовательские суда.

Ученые занимались исследованиями, а вечерами, чтобы отвлечься, смотрели кино или собирались в «Клубе рассказчиков». Страсти еще долго не утихали, мы часто вспоминали «Лолиту» и продолжали спорить о ее тайне. Опять выдвигались самые фантастические гипотезы насчет загадочного исчезновения ее команды. Но я их приводить уже не стану. Этим можно заниматься до бесконечности, как и строить предположения о тайне «Марии Целесты», «Минервы» и других кораблей, чьим загадкам, видно, до скончания дней суждено будоражить фантазию. А что с ними произошло на самом деле — океан нам, наверное, уже никогда не откроет.

Снова мы часами стояли на носу или на корме, бездумно провожая взглядами убегающие к горизонту пенистые, постепенно успокаивающиеся валы. И, признаться, не однажды я ловил себя на мысли: а все-таки жаль, что не покачиваются вечерами за кормой, над черной водой загадочные огоньки «Лолиты».

Не раз я опять заставал на корме капитана, тоже смотревшего вдаль. В сетчатой рубашке с короткими рукавами, в тренировочных брюках и тапочках, Аркадий Платонович в такие минуты напоминал скорее бухгалтера в отпуске, а не много повидавшего капитана. Иногда он даже не замечал, увлекшись думами, что давно погасла его трубка, и посасывал ее машинально, как пустышку.

И не раз мне хотелось узнать, о чем же может думать капитан, стоя вот так на корме и глядя в воду, вспененную винтами «Богатыря»?

И вдруг однажды Аркадий Платонович словно догадался о моем желании и неожиданно произнес, бросив на меня задумчивый взгляд через плечо, и снова повернулся лицом к океану:

— Вы думаете, это Александр Грин выдумал алые паруса? Задолго до него, еще в средние века, на кораблях делали паруса яркими, цветными — алыми или синими.

— Зачем?

— Чтобы не так скучно было плавать месяцами, а то и годами вдали от дома, — не оборачиваясь, пояснил капитан. — Под серыми-то скучнее. Так что алые паруса вовсе не сказка. И придумали их моряки, не писатель.

И снова он замолчал, глядя вдаль и посапывая давно погасшей трубкой.

Что заставило капитана вдруг вспомнить про алые паруса? Может, внезапно нахлынувшая тоска по дому, по родным и близким, которых не видел он так давно? Или усталость от долгого плавания, только кажущегося спокойным и однообразным до монотонности, а на самом деле в любой момент способного прерваться налетевшим тайфуном, штормом, столкновением с полузатопленным судном в ночной темноте или какой-нибудь иной бедой, по-прежнему, как и много веков назад, подстерегающей плавающих в океане? Или просто он испытывал гордость за моряцкую выдумку, не уступающую писательской фантазии?

Расспрашивать Аркадия Платоновича было неудобно. И мне оставалось только, как и раньше, гадать, о чем же он может думать, провожая взглядом убегающие к горизонту пенистые валы.

Прошло немало времени. Наша экспедиция давно закончилась. Мы вернулись в Ленинград. Я уже был занят иными мыслями и заботами, начинал помаленьку забывать о «Лолите» и смирился с тем, что загадка ее так и останется неразгаданной.

И вдруг зимним вечером, когда наша встреча с покинутой шхуной в пустынном тропическом океане казалась уже совсем нереальной, словно пригрезившейся, мне позвонил Сергей Сергеевич Волошин и сказал:

— Ну, Николаевич, а наш друг Гастон-то Рузе все же не обманул. Прислал письмо, как и обещал. И в этом письмеце ни больше ни меньше как разгадка тайны «Лолиты».

— Не может быть! — вскрикнул я.

— Вы, кажется, меня оскорбляете недоверием? — возмутился Волошин. — Хватайте такси, приезжайте и убедитесь.

Вскоре я уже был у Сергея Сергеевича. Он провел меня в кабинет, где я увидел на столе помятый конверт с адресом на французском и русском языках и пестрыми таитянскими марками, письмо инспектора, тоже весьма измятое, но довольно объемистое, а значит, подробное, как я успел заметить с первого взгляда, — и аккуратную стопочку листов с перепечатанным переводом.

— Предупреждаю, переводил письмо один мой аспирант, — сказал Сергей Сергеевич. — В области техники подает большие надежды, прямо будущий Эдисон. Но к тонкостям и красотам родного языка, к сожалению, глуховат. Не удивляйтесь, что вам попадется немало выражений, несколько странных для француза.

— Ясно, — сказал я, склоняясь над переводом письма.

— Ну ладно, читайте, а я пойду сварю кофе. Или вы предпочитаете какое-нибудь экзотическое герба-мате, чай по-аргентински? Могу сварить и его.

Я только отмахнулся от Сергея Сергеевича, и он, посмеиваясь, вышел из комнаты. А я начал читать:

«Дорогой мосье Волошин! Дорогие дамы и господа — все, с кем я имел удовольствие так приятно и романтически познакомиться посреди Тихого океана.

Не знаю, когда доберется до вас мое послание — да и дойдет ли вообще, — но должен сказать, я виноват в его задержке лишь частично. Пожалуй, не меньше повинны и вы сами тем, что так безбожно закружили мне голову совершенно фантастическими версиями о том, куда могла подеваться команда шхуны. Потом появились и здесь местные фантазеры, не хуже ваших, якобы спасшиеся с „Лолиты“ и знающие, что произошло с ее экипажем. Разумеется, никакого отношения к „Лолите“, как выяснилось, они не имели. Всегда находятся люди, желающие попасть в газету и прославиться любой ценой. Но все равно мне пришлось проверять их выдумки, и на это, как вы понимаете, к сожалению, тоже ушло время, я все не мог вам написать.

Кстати, чтобы немножко отомстить за то „засорение мозгов“, какое вы произвели вашими сочинениями, я приведу парочку выдумок этих „очевидцев“.

Один из них, например, заявил, будто среди пассажиров „Лолиты“ оказалось несколько тайком пробравшихся прокаженных. Когда их разоблачили и, опасаясь заразы, хотели попросту вышвырнуть за борт, они подняли мятеж, устроили на судне настоящее сражение и перебили не только всех членов команды, но и остальных пассажиров. А трупы побросали за борт, акулам. Потом отметили свою победу, выпив спирту из бочонка. Но, протрезвев, испугались возмездия, сели в шлюпку и, покинув шхуну, поплыли к ближайшему атоллу, возле которого она как раз проходила.

Неплохо придумано, верно? Жаль только, следов этого невероятного побоища почему-то совсем не осталось на шхуне. Да и почему бы мятежникам, покидая судно, его основательно не пограбить? Как говорится: „Семь бед — один ответ“. А они даже золотые часы не прихватили из капитанской каюты.

Другой фантазер — из адвентистов седьмого дня — кричал на всех перекрестках Папеэте, будто он был пассажиром на „Лолите“ и стал свидетелем чуда. Несмотря на все его увещевания, матросы постоянно играли в карты, пили спирт и сквернословили. Тогда он обратился с горячей молитвой к господу, и тот услышал ее. Господь покарал нечестивцев, лишив их, как полагается, разума: побросав карты, гитару и аккордеон, все члены команды кинулись за борт. Последним с душераздирающим криком прыгнул в океан капитан, и его тут же сожрала громадная акула.

Адвентист же не пожелал оставаться на проклятом судне. Он сел в шлюпку и отдался на волю господа, который чудесным образом и доставил его благополучно домой, в Папеэте.

На мое первое же замечание, что у сочинителя этой истории ведь есть несомненное алиби, ибо, по крайней мере, десяток людей видели его в те дни, когда он якобы странствовал на „Лолите“, преспокойно шляющимся по улицам Папеэте, и на моюпросьбу объяснить это противоречие наглец, нимало не смутившись, ответил: „В Папеэте находилась лишь моя телесная видимость, оболочка, душа же моя была на „Лолите“…“

Как видите, и у нас умеют неплохо фантазировать. Ну а теперь, когда я немножко расквитался, засорив вам головы нашими местными выдумками, изложу коротко мою собственную версию. Разумеется, она далеко уступает в красочности историям, сочиненным вашими учеными, но, как мне, во всяком случае, казалось, выглядит гораздо правдоподобнее и убедительнее, ибо я исходил из знания местных условий и понимания психологии местного населения, — хотя, к сожалению, весьма, разумеется, неглубокого и относительного.

Я считал, на „Лолиту“ напали пираты, не успевшие ее ограбить лишь потому, что вы их вспугнули.

Возможно, вы мне не очень поверите, но пиратство, к сожалению, процветает и поныне — особенно в проливах между бесчисленными островками Малайского архипелага (наверное, вы слышали хотя бы о знаменитой мадам Вонг). Случаются иногда нападения пиратов на суда и в наших краях, хотя, к счастью, гораздо реже.

Приведу лишь один печальный пример.

Несколько лет назад тут у нас бесследно исчезла английская шхуна „Белла“, тоже собиравшая копру, странствуя от острова к острову. Мы пробовали ее искать и на буксирном катере, и даже наняв гидросамолет, хотя он принадлежит частному лицу, заламывающему по шестьдесят пять тысяч франков за один час полета. Разумеется, были оповещены о ее исчезновении и все суда в этом районе Тихого океана. Но никаких следов шхуны обнаружить не удалось, ее исчезновение так и осталось загадкой. Решили, будто она погибла со всей командой во время тайфуна.

Только через три года японская полиция случайно арестовала двух гангстеров, подозревавшихся, кроме прочего, и в связях с пиратами. Во время допросов они, стараясь выторговать себе меньшее наказание, рассказали, будто слышали от участников этой операции, что „Беллу“ захватила одна из пиратских шаек. Они даже утверждали, что всех членов экипажа и пассажиров после ограбления перебили, кроме двух женщин — Анны Бертон и Луизы Макдорман, проданных в рабство на один из островков, служивших пиратам базой.

По наведенным справкам, две эти женщины действительно числились среди пассажиров „Беллы“, так что рассказу гангстеров, видимо, можно верить. Но названия острова, где якобы находятся в плену у пиратов несчастные женщины, они не знали или побоялись сообщить, опасаясь мести сообщников.

Мы пытались разыскать этот остров, но безуспешно. Вы прекрасно знаете, что островков и атоллов у нас тут столько, что обследовать их потруднее, чем обнаружить иголку в стоге сена.

Вероятно, жертвой пиратов стала и шхуна „Моника“, тоже исчезнувшая бесследно несколько лет назад. На ней была рация, и она поддерживала связь с портом Нумеа, куда направлялась. И вдруг связь прервалась буквально на полуслове, словно на радиста кто-то внезапно напал. С тех пор „Моника“ бесследно пропала. Вполне возможно, после ограбления она была кому-то продана пиратами и теперь преспокойно плавает, слегка переделанная и под иным именем где-нибудь в Средиземном море.

Так что, как видите, для такой версии основания у меня были. А подсказало мне ее возможность сделанное мимоходом замечание вашего второго штурмана, мосье Кушнеренко, о каком-то судне, которое он, стоя на вахте, заметил неподалеку от „Лолиты“, когда впервые обратил внимание на странности в движении этой шхуны.

Мосье Кушнеренко в совершенстве знает французский язык и весьма остроумен, так что беседы с ним доставили мне большое удовольствие, о чем я прошу вас, если можно, еще раз передать ему вместе с моей благодарностью и самыми лучшими пожеланиями. Кроме того, он еще и человек весьма наблюдательный и дисциплинированный, что чрезвычайно важно для моряка (и, несомненно, в самое ближайшее время поможет ему стать превосходным капитаном). Он не только заметил судно возле „Лолиты“, но и сделал пометку об этом в судовом журнале. А затем запомнил, что это судно после того, как „Богатырь“ направился к „Лолите“, чтобы выяснить, почему она не отвечает на сигналы и движется как-то странно, — это судно поспешило уйти, скрылось за горизонтом. Обо всем этом мосье Кушнеренко рассказал мне в беседе, которой я его утомил.

Но это-то его наблюдение, которому никто из вас не придал значения, и подсказало мне мою версию. Видимо, так поспешно скрывшееся судно было пиратским. Пираты только что напали на „Лолиту“, начали ее грабить, открыли трюм и, возможно, хлебнули немного спирта.

Свидетелей этих событий, разумеется, к сожалению, не осталось. Но вы наверняка потребуете от меня обоснования моей версии, как и от всех ваших рассказчиков, сочинивших такие занимательные истории. Следую их примеру.

Прежде всего меня заинтересовал кинжал, валявшийся на палубе. (Кстати, это вовсе не малайский крис, а непальский кукри.) Это довольно необычное оружие для наших краев.

Полинезийцы слишком ленивы и добродушны, чтобы заниматься пиратством. Стянуть что-нибудь, что плохо лежит, еще куда ни шло. А пиратство, дело для них слишком хлопотливое, да и опасное. Им занимаются в основном китайцы, индонезийцы, индийцы (в том числе и непальцы) — их немало у нас на островах.

Я исследовал наиболее подозрительные пятна на палубе. Некоторые из них оказались действительно кровавыми — от кур и животных, которых тут резали, чтобы отправить в котел.

Однако возле штурвала я обнаружил на палубе пятно от человеческой крови, пролитой совсем недавно.

Вот еще доказательства грабежа: пытались взломать денежный ящик, но не успели.

Кроме пулевой пробоины в окне капитанской каюты, я обнаружил два свежих следа от пуль в верхней части задней мачты, в так называемой грот-стеньге, стреляли тоже из пистолета двадцать второго калибра.

Капитан Френэ, даже будучи таким пропойцей, каким его изобразил в своем рассказе профессор Лунин, вряд ли бы допустил, чтобы осталась открытой крышка трюма, где находились бочки со спиртом. Ведь это был товар, и притом весьма ценный. Его наверняка оберегали. Сдвинуть крышку трюма и оставить ее незакрытой могли только посторонние — и в спешке.

Так вот что произошло, как я себе это представил.

Только пираты начали обшаривать шхуну, как вдруг появились вы.

Что им оставалось делать? Забрав всех членов команды и пассажиров „Лолиты“ к себе на борт, пираты решили на время отойти в сторону переждать, пока вы проплывете мимо. (Возможно, они даже оставили на борту одного из своих матросов. Потом, когда дело неожиданно повернулось совсем не так, как ожидалось, он незаметно прыгнул в воду и поплыл к своей шхуне, и его подобрали.) Расчет пиратов был логичным. Если бы даже с большого пассажирского лайнера, каким показалось им ваше судно, и заметили „Лолиту“, заинтересовались, почему шхуна движется так странно и не отвечает на сигналы, и даже подошли бы к ней и обнаружили, что на борту нет ни единого человека, брать бы ее на буксир, и менять курс, чтобы доставить шхуну в ближайший порт, конечно бы, не стали. В лучшем случае порадовались бы неожиданному приключению, сообщили бы в Папеэте координаты шхуны. И преспокойно поплыли дальше.

А тогда пиратам, выжидавшим на горизонте, оставалось только вернуться и без помех докончить грабеж шхуны.

Они не учли одного: что ваш „Богатырь“ был советским экспедиционным судном. И что вы пойдете даже на то, чтобы изменить курс и план научных работ и любезно отбуксировать „Лолиту“ навстречу нашему спасательному катеру.

Это спутало карты пиратов. И, проклиная вас на всех наречиях (в чем я совершенно уверен, зная немножко этот народец), они были вынуждены убраться восвояси — что не преминул отметить в судовом журнале наблюдательный и пунктуальный, на мое счастье, вахтенный штурман мосье Кушнеренко.

Команду же „Лолиты“ пираты, вероятнее всего, прикончили, как и экипаж „Беллы“, чтобы не осталось свидетелей. Так что искать капитана Френэ и его людей я считал безнадежным занятием. Свидетелей преступления наверняка не осталось.

Сознаюсь честно: я сам видел в своей версии немало уязвимых мест. Почему, например, пираты не украли часы с капитанского стола? Их так легко было мимоходом сунуть в карман. Почему вообще они, забрав членов команды „Лолиты“ к себе на борт, чтобы те не подали вам сигнала о помощи, не оставили взамен на шхуне своих людей? Те бы любезно ответили вам, что у них все в порядке, только небольшая поломка мотора, и в помощи они не нуждаются. И вы бы проплыли мимо, даже не подозревая, что столкнулись с пиратами.

Но по собственному опыту я знаю, что почти в каждой версии всегда остаются какие-нибудь пробелы, так и не нашедшие объяснения „белые пятна“ — тем более при расследовании столь необычной истории, как загадочное исчезновение экипажа „Лолиты“. На них следователю приходится закрывать глаза.

Не мог же я, согласитесь, всерьез доложить начальству одну из версий, сочиненных вашими учеными: будто моряков прогнала с „Лолиты“ шаровая молния, принятая ими за дьявола, или что всех отравил и побросал за борт рехнувшийся кок в приступе помрачения сознания, или их в шутку похитили „подводные“ пловцы? Представляете, как бы посмотрело на меня и что бы сказало мне начальство?!

Так что версия о пиратах при всей уязвимости все же оставалась, по-моему, самой реальной. Я мог доложить ее начальству, и оно бы меня наверняка похвалило за оперативность. Дело об исчезновении экипажа „Лолиты“ было бы закончено и положено в архив, к удовольствию обитающих в нем мышей.

Но я ошибся! Представьте мое изумление, когда мне вдруг неожиданно сообщили, будто в одном из кабаков Паго-Паго, на Самоа, видели Иотефа — матроса с „Лолиты“! Признаться, я сначала не поверил. Но через несколько дней, уже от другого человека, вполне заслуживающего доверия, услышал о том же.

Тогда я вылетел в Паго-Паго. И представьте: в первый же вечер в заведении мадам Куок, называемом „Голубой мотылек“, я действительно встретил этого Иотефа! Он был не только жив и невредим, но и сильно пьян. Это исключало всякие сомнения, будто передо мной призрак, ибо, насколько мне известно, никто еще не встречал пьяных привидений.

Спьяну он пытался рассказать мне сказочку о том, как на „Лолиту“ напали пираты и всех до единого перебили, а спасся лишь он один благодаря своему исключительному мужеству. Но, проведя ночь в каталажке и протрезвев, утром он рассказал мне, что же случилось на самом деле».

Сергей Сергеевич поставил на стол подносик с разлитым уже по чашкам кофе. Не отрывая глаз от рукописи, я взял чашку и продолжал читать, прихлебывая маленькими глоточками крепчайший кофе, какой умеет готовить только Волошин.

«Вы знаете, в чем заключалась наша общая ошибка? В том, что все мы, включая, к сожалению, и меня, в своих версиях о том, что произошло с командой „Лолиты“, исходили из казавшегося бесспорным предположения, будто они стали жертвами какого-то преступления или стихийного бедствия.

На самом же деле они вовсе не жертвы. Они попытались прибрать к рукам чужое добро и были наказаны: божественным провидением или судьбой — это уж волен решать каждый в зависимости от своих убеждений.

Итак, вот что рассказал мне Иотефа. „Лолита“ уже действительно заканчивала рейс и, выйдя 22 июня с острова Моране, собиралась зайти лишь на островок Рапа, чтобы сбыть контрабандный спирт, купить, если удастся, еще копры и возвращаться в Папеэте, куда они торопились к празднику 14 июля — Дню взятия Бастилии, самому любимому и веселому на наших островах.

К тому времени на шхуне оставался лишь один пассажир, севший на острове Тематанги. Он был белый, американец. Фамилия его, к сожалению, осталась Иотефа неизвестна, знает лишь, что его звали Томом.

Американец, судя по словам Иотефа, был весьма темной личностью, прожженным авантюристом и пройдохой. В покер он всех обыгрывал, так что после нескольких партий его отстранили от игры.

Он не расставался с пистолетом и хвастал меткой стрельбой. И действительно, как рассказывает Иотефа, несколько раз, выхватив пистолет, просто так, от скуки, с одного выстрела поражал чаек, появлявшихся вблизи шхуны (прошу запомнить эту деталь, она окажется весьма важной для дальнейшего).

А если чаек не оказывалось, американец стрелял просто в верхушку мачты: вот откуда на грот-стеньге взялись свежие пулевые следы, озадачившие меня и наведшие на ошибочную мысль, будто „Лолита“ подверглась обстрелу и нападению пиратов.

К сожалению, в наши места стремятся не только туристы, приносящие хотя бы немалый доход, но и всякие темные личности, а то и настоящие гангстеры, доставляющие немало хлопот мне и моим коллегам. Сейчас мы пытаемся выяснить, что это был за человек, хотя шансов, как вы понимаете, у нас маловато: обратно пропорционально количеству людей в Штатах, носящих имя Том…

Итак, старенький мотор деловито стучал. „Лолита“ спокойно плыла по океану, и на борту ее царила самая идиллическая обстановка.

Трое матросов, в том числе и наш Иотефа, всю ночь играли на баке в карты с капитаном Френэ и так увлеклись, что не заметили, как наступило утро и в лампе выгорел весь керосин. Их развлекали песенками и игрой на гитаре и аккордеоне молодой матрос Пени и Вишва, кок-непалец (ему-то и принадлежал кукри, тоже введший меня в заблуждение. Замечу, кстати, что кок не отличался аккуратностью, бросал свой кинжал и топор где попало, но вовсе не был сумасшедшим, отличался веселым нравом и неплохо готовил, по словам Иотефа).

Остальные матросы кто наблюдал за игрой, кто досыпал, валяясь на циновках. Все только что позавтракали. Рулевой Темоу томился у штурвала, завидуя игрокам. Суперкарго брился в кубрике. Отлученный от игры авантюрист сидел в каюте и начал от скуки писать письмо жене (недоконченная фраза, видимо, написана им).

Все шло тихо и мирно. Как вдруг рулевой закричал, что видит справа по борту тонущую шхуну.

Все вскочили и бросились к штирборту. Действительно, на горизонте виднелось какое-то судно, почти лежавшее на левом борту.

Капитан Френэ приказал повернуть к шхуне. Она Называлась „Санта Фе“. На палубе ее никого не было.

Френэ приказал выключить мотор, спустить шлюпку. В нее попрыгали все, включая и пассажира-авантюриста. На „Лолите“ остался лишь рулевой Темоу.

Подплыв к полузатопленной шхуне, рассказал мне Иотефа, они все осторожно взобрались на ее накренившуюся палубу. Шхуна, видимо, попала в жестокий шторм, получила пробоину. Команда, вероятно, посчитала, что она вот-вот затонет, и поспешила покинуть ее.

Но шхуна не затонула. В ее носовом, частично затопленном трюме оказались строительные материалы и доски. Они и придали судну дополнительную плавучесть. В кормовой же трюм вода вообще не попала. В нем была насыпана пшеница, а под ней обнаружили несколько мешков с котиковыми шкурами, видимо, купленными у браконьера и вывозившимися контрабандой.

Обрадовавшись неожиданной добыче, все ринулись сначала обшаривать каюты и полузатопленный кубрик, спеша забрать все, что не успели захватить матросы, покидая тонущее, как им казалось, судно.

В это время оставшийся на „Лолите“ рулевой Темоу, дурачась, как уверяет Иотефа, закричал, что требует себе тройную долю всего, что они найдут, иначе он сейчас поднимает паруса или заведет мотор и уйдет в Папеэте один, оставив их на тонущей шхуне.

Капитан Френэ прикрикнул на него и велел завести мотор и подойти поближе к тонущей шхуне, чтобы они смогли выгрузить из ее трюмов и перевезти к себе на шлюпке, что успеют. Но Темоу продолжал дурачиться, рассказывает Иотефа. Он со смехом поднял грот, делая вид, будто в самом деле хочет уплыть, оставив товарищей на полузатопленной шхуне.

Все заорали, чтобы он перестал валять дурака, спустил парус и не задерживал переправу неожиданно доставшегося груза, потому что „Санта Фе“ в любой момент может потерять остойчивость и перевернуться.

Как уверяет Иотефа, все они были абсолютно уверены, зная его веселый нрав, что Темоу только дурачится. Темоу вовсе не собирался бросить их, считает Иотефа. Он бы сделал поворот и подошел к „Санта Фе“, как требовал капитан.

Не знал этого лишь белый авантюрист. Он принял угрозу Темоу всерьез.

И нервы у него не выдержали.

Никто и опомниться не успел, как он выхватил пистолет и, потеряв всякое соображение, дважды выстрелил в Темоу!

Стрелок же он, как уже говорилось, был меткий и не промахнулся. (Вот откуда взялись на палубе, возле штурвала, привлекшие мое внимание пятна недавно пролитой человеческой крови. Но я дал им совсем иное истолкование!) Бедный Темоу схватился за простреленную грудь, отшатнулся и свалился за борт…

А неуправляемая „Лолита“ начала уходить под парусом все дальше от полузатопленной шхуны, с палубы которой матросы провожали ее ошеломленными взглядами. Они еще не могли осознать толком, что произошло, но уже понимали, что догнать на тяжелой шлюпке убегающую „Лолиту“ им не удастся…

Видите, я заразился и тоже невольно стал выражаться стилем ваших рассказчиков, так они затуманили мне голову. Постараюсь продолжать с протокольной деловитостью, более подходящей для полицейского инспектора.

О дальнейших событиях Иотефа рассказывал довольно сбивчиво, явно стараясь кое о чем умолчать или солгать. Похоже, рассвирепев, они тут же едва не выбросили за борт авантюриста, так глупо застрелившего шутника Темоу, но, видимо, побоялись его пистолета.

Потом, рассказывает Иотефа, капитан Френэ начал осматривать шхуну, чтобы выяснить, как долго она еще продержится на плаву и можно ли на ней добраться до какого-нибудь острова или атолла. Он решил, что надежнее покинуть шхуну и плыть к ближайшему острову в шлюпке.

Они взяли с тонущей шхуны только мешки с мехами, с трудом выкопав их из пшеницы, уселись в шлюпку и поплыли на северо-запад, надеясь за несколько дней добраться до одного из островков.

О том, что произошло далее, Иотефа начал уже окончательно темнить. Он уверял, будто через несколько дней белый авантюрист сошел с ума от солнечного удара и, схватив неожиданно топор, начал замахиваться на гребцов. А когда топор попытались у него отнять, он якобы взял да прорубил большую дыру в днище шлюпки. В пробоину хлынула вода, шлюпка стала тонуть. Все они очутились в воде и, держась за обломки, поплыли. Сначала плыли все вместе, но затем ветер и течения начали их постепенно относить друг от друга.

История с сумасшествием белого авантюриста вызывает большие сомнения. Но матрос упорствует в показаниях, и придется, видимо, принять его версию, поскольку других свидетелей того, что же на самом деле произошло в шлюпке, нет, во всяком случае пока.

Я подозреваю, что они просто захотели избавиться от этого пассажира, справедливо считая, что именно по его вине очутились на шлюпке в открытом море после того, как он подстрелил рулевого. Видимо, завязалась ссора, потом драка. Вполне возможно, пистолет у него отняли, и он действительно схватил топор. Но, видя, что его все равно застрелят или просто вышвырнут за борт и ему не миновать гибели в акульей пасти, он решил напоследок прихватить с собой и остальных — и в самом деле прорубил дыру в днище шлюпки.

Он только не учел, что все полинезийцы — отличные пловцы и, очевидно, знают какой-то секрет, поэтому акулы их не трогают. Наверняка американец погиб первым. А остальных, видимо, как рассказывает Иотефа, постепенно унесло в разные стороны. Во всяком случае, как он уверяет, проплыв три дня, держась за доску от шлюпки и прикрыв от солнца голову набедренной повязкой — пареу, Иотефа увидел на горизонте кроны пальм и направился в ту сторону.

Это оказался небольшой атолл с десятком кокосовых пальм. На нем, ловя рыбу, черепах, крабов, снимая кокосовые орехи, которые обеспечили бы его не только пищей, но и питьем, добывая огонь трением веток (этот метод „огненного плуга“ известен всем полинезийцам), Иотефа мог бы прожить до глубокой старости, не испытывая ни голода, ни жажды — только скуку. Но, на его счастье, примерно через неделю (счет времени местные жители ведут весьма приблизительно) он заметил на горизонте шхуну. Тогда Иотефа влез на самую высокую пальму и стал размахивать своим красным пареу, словно флагом. Его сигнал, по счастью, заметили, подошли к атоллу и спасли его.

Подобравшее его судно шло на Самоа и, конечно, не стало менять курс, чтобы доставить Иотефа в Папеэте. А ему тоже было решительно все равно, куда плыть, даже любопытно показалось повидать новые края. Так он и попал в Паго-Паго, устроился тут матросом на паром, а вечерами шлялся по кабакам, иногда спьяну рассказывая о том, что с ними произошло в океане и как убежала от них, в наказание за грехи, родная „Лолита“ после того, как проклятый сумасшедший „попаа“ подстрелил бедного шутника Темоу.

Спасшая его шхуна называлась, как он сказал, „Мауру“. Мы допросили ее капитана, и тот подтвердил, что они действительно подобрали Иотефа на безымянном атолле.

Что касается остальных членов экипажа, их судьба пока неизвестна. Вполне возможно, кто-нибудь тоже околачивается по многочисленным кабакам на Самоа, Фиджи или даже на Гавайях или плавает уже на других судах, забыв о приключении, пережитом на „Лолите“.

Или же некоторые из них, вполне возможно, сидят на одном из бесчисленных островков. Кончится тем, что они захватят подошедшую к острову какую-нибудь яхту с богатыми американскими туристами, мужчин перебьют, женщин заберут в плен, сами станут пиратами и положат основание новой колонии…

Пробовали их искать в том районе, где произошла злосчастная для них встреча „Лолиты“ с полузатопленной шхуной, даже зафрахтовав за бешеную сумму гидросамолет. Но поиски не дали никаких результатов.

Мы навели справки и выяснили, что чилийская шхуна „Санта Фе“ действительно потерпела крушение во время сильного шторма примерно за три месяца до этого у одного из островов Хуан-Фернандес. Она налетела на риф, получила пробоину, стала тонуть, и команда поспешила ее покинуть. Часть матросов погибла, остальным во главе с капитаном удалось выбраться на берег.

Шхуну же, быстро погружавшуюся на их глазах, унесло в открытый океан. Они считали ее погибшей, но, как видите, ошиблись.

Совпали и сведения о грузе, находившемся на „Санта Фе“, так что Иотефа, несомненно, не сочинил свою историю — разве лишь некоторые детали.

Мы посоветовались со специалистами, и они объяснили, что „Санта Фе“ вполне могла перевернуться и затонуть окончательно вскоре после того, как матросы с „Лолиты“, обшаривая ее, открыли трюмы. Особенно опасно, по словам специалистов, тревожить в подобных случаях именно сыпучие грузы, вроде зерна. А матросы с „Лолиты“ переворошили его, выкапывая из пшеницы мешки с мехами. Так что капитан Френэ показал себя опытным моряком, предпочтя покинуть опасную шхуну, пока она не перевернулась.

А она, видимо, действительно вскоре после этого затонула, поэтому нам и не удалось обнаружить никаких следов ее в том районе, где предположительно произошла ее встреча с „Лолитой“.

Так что, по-моему, рассказу Иотефа можно в основном верить. Однако все равно в истории „Лолиты“ остается немало темного — и, боюсь, уже навсегда.

В заключение постараюсь ответить на вопросы, какие, видимо, у вас наверняка возникнут, судя по тому, что некоторые вещи показались вам загадочными, как отмечено в акте и занимательных рассказах.

Люк трюма, где хранился спирт, как утверждает Иотефа, капитан приказал приоткрыть сам, опасаясь, как бы в нем не накопились винные пары из вскрытого бочонка. В жару это могло грозить взрывом. (Обидно, но вынужден признаться, что не учел этой тонкости, не будучи знатоком особенностей перевозки различных грузов.) В тарелки с недоеденным завтраком кок никакого яда, конечно, не подсыпал и просто не удосужился их убрать, спеша на палубу, к игрокам в карты. Брился, как я, кажется, уже упоминал, суперкарго — и действительно вроде выскочил на палубу недобритым, услыхав о появлении полузатопленной шхуны.

Нактоуз был поврежден, по уверениям Иотефа, еще прежде, несколько лет назад, когда у них на судне служил матрос, страдавший запоями и пытавшийся взломать компас, чтобы опохмелиться налитым в него спиртом.

Дырка в стекле капитанской каюты — действительно результат пулевой пробоины, но также старой, еще более давних лет, как и вмятины на денежном ящике. (Кстати, в нем оказалось около двухсот тысяч местных франков. Продав еще копру, Френэ неплохо бы заработал на этом рейсе, не повстречай, на свою беду, злосчастную шхуну и не попытайся ее ограбить.) А отверстие в двери сделали специально по приказу капитана, чтобы в помещении было бы не так душно.

Как видите, все загадки объясняются совершенно буднично и прозаически.

Да, остается еще самое загадочное: лепешка застывшего олова на жестяном подносике в капитанской каюте. Боюсь, она так и останется необъясненной. Увы, ничего не попишешь: так всегда бывает в жизни, в отличие от детективных романов, где под конец непременно разъясняются все загадки.

Происхождения загадочной лепешки Иотефа, к сожалению, не знает. Но зато он хорошо знал характер капитана и высказал предположение, кажущееся мне вполне вероятным.

Как подтвердили и другие знавшие его люди, характер у Френэ был такой, что капитан вполне мог, рассвирепев от того, что кок слишком пережарил бифштекс, взять да и расплавить на спиртовке оловянную тарелку с этим бифштексом — просто так, со злости, как швырнул он однажды за борт, по словам Иотефа, кофейник с остывшим кофе.

Не узнаем мы и о том, что это была все-таки за вторая яхта, замеченная рядом с „Лолитой“ в момент появления „Богатыря“. Возможно, такая же торговая шхуна, случайно оказавшаяся в этом месте.

Вот, пожалуй, и все. Мне остается лишь еще раз поблагодарить всех вас за помощь, какую вы оказали нам в разгадке тайны злосчастной „Долиты“, и от души пожелать вам всего наилучшего.

Искренне ваш Гастон Рузе.

P.S. Да, чтобы закончить все же эту запутанную историю не точкой, а многоточием и дать новую пищу для выдумки ваших фантазеров, сообщаю под занавес последнюю новость.

Три дня тому назад „Лолита“, проданная с торгов и приобретенная неким капитаном Гарнье, снова пропала, отправившись в очередной рейс! Мы искали ее с гидросамолета, но пока безрезультатно.

Как вам это нравится? Видно, ей уж написано на роду стать таинственной жертвой океана…»

Я отложил последний листок и посмотрел на сидевшего в кресле Волошина.

— Как вам это нравится? — повторил он слова Гастона Рузе. — Совершенно поразительная история и с неожиданной концовкой. Пожалуй, приз за достоверность и близость к истине, какой я хотел еще предложить, присуждать некому. Никто даже близко не подошел к подлинной истории, случившейся с «Лолитой». Как тут не вспомнить мудрые слова старого сказочника Ганса Христиана Андерсена: «Нет сказок лучше тех, какие придумывает сама жизнь…»

(обратно)

Глеб Голубев СЛЕД ЗОЛОТОГО ОЛЕНЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ЗАГАДОЧНЫЙ КЛАД»

1

Он отвернул кусок мокрого брезента — и передо мной тускло засияло золото.

Древние сокровища. Скифское золото!

Я смотрел на драгоценности и все еще не верил глазам.

Все началось с будничного телефонного звонка.

Телефон затрезвонил громко и требовательно. Я с укоризной посмотрел на него, но он не унимался. Пришлось взять трубку. Я приложил ее к уху и прижал плечом, пытаясь продолжать писать. Но не тут-то было. В трубке так загремел чей-то хриплый прокуренный голос, что я поспешил отнести ее подальше от уха.

— Але! Это музей? Але!! — надрывался голос.

— Да, да, это музей. Зачем так кричать? Что вы хотели?

— Присылайте срочно вашего представителя… Или нет, лучше приезжайте сами. Дело чрезвычайно важное… Мы тут ломали дом в Матвеевке, хибару, понимаешь, форменную… И нашли в подполе целый клад — вазу, сдается, золотую, оленя золотого и бритву, кажись, серебряную. И висюльки тоже вроде золотые, дюже старые. Были спрятаны в чемодане.

— В каком чемодане?

— Ну какой чемодан? Обыкновенный, фибровый. От него, почитай, одни запоры да ручка остались, все к чертям погнило. А висюльки — как новенькие. Мы грязь с них стерли, они прямо засияли. Чистое золото, честное слово! И бритва серебряная.

— Да откуда вы звоните? Кто это говорит?

— Говорит Працюк Андрей. Экскаваторщик я, из шестого СМУ. Мы тут в Матвеевке работаем, расчищаем площадку строителям, сносим старые хибары. И наткнулись на клад. Только приезжайте поскорее, а то мне работать надо…

Прокуренный голос умолк. В трубке что-то шуршало и попискивало. Я положил ее на рычаг и некоторое время недоуменно смотрел на телефонный аппарат. Мог ли я представить в тот момент, какая необычная история начинается этим странным звонком?

Последние четыре года я занимался раскопками на трассе быстро продвигавшегося через степь к жаждущей Керчи Северо-Крымского канала. Нужно было обследовать все древние погребения, чтобы они не пропали для науки в ходе строительства. Работа была, конечно, важная, совершенно необходимая, но, признаться честно, не очень интересная. Мы раскапывали все курганы подряд. Большинство их принадлежали еще к эпохе бронзы и для меня, скифолога, интереса не представляло. Скифских же курганов попадалось пока мало, да к тому же все они, как водится, были разграблены еще в древности. Однако за это время кое-какой материал накопился, и в прошлом году мне удалось наконец защитить кандидатскую. Но при всем том меня тяготило, что жизнь стала как-то уж больно размеренной, спокойной и скучноватой. И все же, когда раздался неожиданный звонок, сердце у меня вовсе не екнуло, как пишут в романах, и не подсказало, что это и есть призыв судьбы.

Ехать мне в Матвеевку решительно не хотелось. День выдался отвратительный, какие здесь бывают нередко в конце зимы. За окном косыми струями полосовал улицу дождь. С моря дул ветер, волоча по крышам бесконечную череду унылых туч. А в чистой комнатке было так тихо, тепло, уютно. На столе разложены книги и бумаги — писанина предстояла еще долгая.

Честно говоря, я не верил в пользу этой поездки. Керченская земля удивительная. Каждая пядь ее овеяна поэзией неустанно летящего времени. Тут новые громадные заводы высятся по соседству с древними курганами, и на склонах полысевшей за века горы Митридат рядом с раскопами археологов, недавними шрамами зияют еще не заросшие траншеи и бойницы дотов. Выкопай яму в огороде и увидишь, что земля похожа на слоеный пирог. И по этим слоям можно проследить чуть не всю историю человечества — от пещерных стоянок первобытных людей до нашего времени. Машинально поднимешь там глиняный черепок и увидишь на нем вдруг древнегреческие буквы. Сколько веков он тут пролежал?

Тавры, скифы, сарматы, греки, римляне, готы, гунны, хазары, славяне, генуэзцы, татары, турки — кто только не побывал здесь! Отсюда понтийский царь Митридат Евпатор угрожал Риму, меряясь полководческим искусством с Юлием Цезарем. Тут плененный греками и проданный в рабство вольнолюбивый скиф Савмак поднял восстание — первое из многих, полыхавших потом на нашей земле. Здесь «в лето 6576 индикта 6» — в 1068 году по нашему счету — «Глеб князь мерил море по льду от Тмутороканя до Корчева», как написано на древнем камне. Камень этот потом несколько веков валялся на пыльных улочках станицы Таманской, пока не пригляделись к нему повнимательнее и не разобрали старинную надпись. Так что на каждом шагу здесь могут таиться замечательные сокровища и поджидать археолога поразительные открытия.

Но только не в Матвеевке!

Этот захудалый поселочек на окраине города даже официального названия не имел. Сами местные жители почему-то прозвали Матвеевкой жалкое скопище ветхих домишек. Еще в прошлом веке, до того, как начал безалаберно застраиваться хибарками этот пустырь, его обследовали археологи и ничего интересного не обнаружили — ни гробниц, ни остатков древних зданий. Испокон веку тут был унылый пустырь.

Строители, наверное, нашли клад, припрятанный до лучших времен в тайничке каким-нибудь купчишкой, а им уже кажется, будто это бесценные древности. Какие могут быть древности в чемодане?!

Но раз позвонили, придется ехать. И именно мне. Больше никого в музее сейчас не было.

Запихнув в стол надоевшие бумаги, я натянул не просохшее еще с утра пальтишко, укутал горло сырым шарфом и, подняв воротник, вышел на улицу.

И конечно, все пошло именно так, как я предвидел. Ветер набросился из-за угла и едва не свалил меня на обледеневшую мостовую. Ледяной дождь обрушивался водопадами, от него спас бы разве только водолазный костюм. И автобуса, конечно, пришлось ждать целую вечность. А когда он наконец приполз, тяжело переваливаясь на ухабах, я еле втиснулся в него.

Наконец он выкарабкался, натужно урча, из последней ямы и устало замер у столба, обозначавшего конечную остановку. Выйдя, я начал озираться вокруг.

Повсюду торчали в самых фантастических положениях полусгнившие балки, местами уцелели куски стен с разноцветными обоями. Среди развалин курились сизые дымки, причудливо закрученные ветром. Над руинами поднималась длинная стальная шея притихшего экскаватора. Скользя и оступаясь в лужи, я стал пробираться к нему через этот дикий лабиринт.

Тут меня ждали. Обдав брызгами, летевшими во все стороны из-под огромных сапог, ко мне навстречу кинулся коренастый крепыш в брезентовой куртке, сердито выкрикивая плачущим голосом:

— Профессор, где вы пропадали?

Лицо у него было так перепачкано липкой грязью и мазутом, что я даже не мог его разглядеть толком. Словно клещами схватив за рукав, он потащил меня за собой в тесный тупичок, образовавшийся между полуобрушившимися стенами соседних домов, не давая ни опомниться, ни оглядеться. Тут он присел на корточки, поманил меня рукой, сверкнув ослепительно белыми зубами на перемазанном лице, сказал:

— Глядите! — и ловким жестом опытного фокусника сдернул промокший брезент, прикрывавший какую-то кучку в углу на земле…

Я обомлел, сразу забыл обо всем на свете, и медленно, как лунатик, не сводя с драгоценностей глаз, стал опускаться на корточки.

На грязном куске брезента передо мной лежала прекрасная золотая ваза высотой примерно в полметра. Всю ее поверхность покрывали крошечные фигурки людей и животных и причудливый растительный орнамент, сделанные древним неведомым мастером из червонного золота с поразительным изяществом и мастерством. Все фигурки и растения были накладными, прикреплены к стенкам вазы скрытыми зацепками. И ни одна не отвалилась! Казалось, вазу сделали лишь вчера, а не двадцать веков назад! В три яруса друг над другом шли сценки из жизни скифов. Вот бородатый воин, присев на корточки, освобождает от пут передние ноги лошади. Рядом лежит на земле седло. Видимо, воин куда-то собрался ехать и сейчас станет седлать лошадь. Другой воин набросил на шею коня аркан. Пытаясь освободиться, горячий скакун поднялся на дыбы.

Рядом усатый скиф доит корову, отмахиваясь в то же время плеткой от теленка, который мешает ему. Тут же крохотный жеребенок, вытянув шею, сосет кобылицу, а та, повернув голову, ласково поглядывает на него.

Я поворачивал вазу — и передо мной одна за другой раскрывались мирные сценки давно отшумевшей жизни кочевого народа. Художник словно специально задался целью показать ее в бытовых подробностях. Вот два скифа что-то делают с овечьей шкурой, разложенной на земле, — кроят ее, что ли, собираясь шить?

Кузнец в кожаном фартуке подковывает лошадь, а рядом бородатый скиф плотничает, обтесывает топором короткое бревно. Другой столб уже вкопан в землю. Что строит плотник? Может быть, дом, полушалаш-полуземлянку, в каких жили скифы, останавливаюсь на зимовку или для обработки полей?

Как скифы обрабатывали поля, мы могли только предполагать, а теперь видим воочию: пожилой коренастый скиф тяжело, всем телом навалился на деревянный плуг, который с явным усилием тащат два вола, запряженных в уродливое ярмо, сделанное из целой дубовой колоды.

Плуг еще совсем примитивный — просто кусок дубового ствола с торчащим крепким суком. За этот сук и крепилось ярмо с дышлом. А заостренный край ствола кое-как, очень неглубоко царапал землю.

Во всех сценках изображены были только мужчины, ни одной женщины — длинноволосые, усатые, в коротких кафтанах и штанах, заправленных в мягкие сапоги. Двое были в остроконечных башлыках, остальные с непокрытыми головами. Художник не упустил ни одной подробности, словно делал моментальные снимки. Можно было прекрасно разглядеть не только выражение лиц, но и мельчайшие детали одежды, шитье на кафтанах.

С этими картинками мирной жизни резко контрастировала одна развернутая сцена, полная драматизма, занимавшая весь средний ряд. Пешие воины с длинными копьями успешно отражали натиск вражеской конницы. Кони поднимались на дыбы, воины в остроконечных шапках вылетали из седел, пронзенные стрелами. Два стрелка из луков натягивали тетивы и целились, прижавшись спинами друг к другу, заняв, так сказать, «круговую оборону».

Художник изобразил самый напряженный, переломный момент боя. Натиск врага был еще силен, но уже чувствовалось, что победа за пешими воинами. И снова было непонятно, каким образом древний художник сумел передать это.

Так же выразительна была и каждая сценка нижнего яруса. Воин с непокрытой головой о чем-то докладывает сидящему на камне вождю. Тот слушает внимательно, сумрачно, настороженно, обеими руками тяжело опершись на копье. Правую ногу вождь вытянул вперед, похоже, она ранена.

А вот длинноусый воин готовится к бою, старательно натягивая на лук новую тетиву. Маленькая фигурка из драгоценного металла выглядела как живая, под кафтаном прямо вздулись от напряжения бицепсы. Так и чувствовалось, как нелегко воину преодолеть сопротивление тугой тетивы.

Две сценки были особенно интересны. Они знакомили нас, видимо, с искусством древнего врачевания. На одной скифский воин перевязывал товарищу раненую руку. А на другой некто в пышном уборе — возможно жрец, склонился над лежащим на земле скифом и что-то делал с его головой. Три воина, опершись на копья, внимательно следили за операцией.

Из всех оценок слагался как бы связный рассказ о жизни людей, давно исчезнувших с лица земли, полный таких сочных, впечатляющих подробностей, что каждую деталь хотелось долго рассматривать и смаковать. Уже одно это делало найденную столь необычным образом древнюю вазу бесценной. Но она к тому же была и замечательным произведением искусства. В промежутках между бытовыми сценками древний художник поместил забавные фигурки бодающихся козлят и задиристого петуха, наскакивающего на длиннорылого поросенка. Рядом с совершенно реалистическими были и фигурки каких-то фантастических птиц, сказочные грифоны терзали вепря, вокруг причудливо переплелись ветви и листья невиданных растений.

Несомненно, все сценки были изображены с натуры — и не скифом, а человеком посторонним, пришлым, для которого кочевой быт казался в диковинку. Он явно любовался экзотическими деталями, зорко подметив и старательно выделяя их. Замечательную вазу сделал, видимо, по специальному заказу приглашенный в кочевой лагерь, как это было в обычае у скифов, какой-то талантливый греческий торевт, художник-ювелир, в совершенстве владевший мастерством и скульптора, и гравера, и резчика.

А вот Золотого Оленя, лежавшего рядом с вазой, создал, конечно, скифский мастер. Когда-то этот олень, видимо, украшал боевой щит скифского вождя. Чеканенный из чистого золота, величиной чуть не в полметра, поджав ноги, гордо выгнув шею и закинув на спину ветвистые рога, он словно взлетел над землей в стремительном прыжке — да так и замер на века.

Прежде всего воспринималось именно стремительное движение, гордый полет, так что не сразу замечались некоторые отступления от реализма: у оленя какие-то причудливые завитки на спине, словно продолжение рогов, всего две ноги вместо четырех — может; для того, чтобы легче было взлететь, прыгнуть?

Я уже рассматривал следующую драгоценную находку, а все еще не мог выпустить Оленя из рук. Какая давно истлевшая в земле красавица носила эти прекрасные золотые подвески, так непочтительно названные экскаваторщиком «висюльками»?

Отложив Оленя в сторону, я взял подвески в руки и начал их рассматривать. Они были тяжелые, в виде маленьких овальных щитов. На каждом изображено прекрасное женское лицо, гордое, надменное. Длинные волнистые волосы как бы скрывали плечи женщины, постепенно переходя уже в чисто декоративное переплетение, вроде рельефного орнамента. Вероятно, это была какая-то скифская богиня.

Чуть в сторонке на брезенте лежало нечто непонятное, озадачившее меня: две выгнутые металлические дужки, соединенные клочками грубой кожи. Я осторожно взял их в руки. Что это могло быть? Металл желтоватый, но совсем не похож на золото, легкий, тусклый. И кожа почему не истлела?

И тут, заставив меня вздрогнуть от неожиданности, откуда-то сверху раздался хрипловатый голос:

— Це ж ручка от чемодана. Мы ее выбрасывать не стали. Может, нужна для выяснения.

Я поднял голову и удивился, увидев, что надо мной склонилось уже несколько одинаково перепачканных и улыбающихся лиц. Одно из них при более пристальном рассмотрении показалось мне смутно знакомым. Наверное, это и был экскаваторщик Працюк, встречавший меня. Но когда успели подойти его товарищи так, что я не услышал? Не заметил даже, что они растянули надо мной кусок брезента и держат его, прикрывая находки от дождя. Какие молодцы!

— А вот бритва. Мы ее в сторонку отложили. Люди говорят — серебряная. Не может быть, чтобы тоже древняя была, как вы считаете, товарищ профессор? — сказал Працюк, протягивая мне небольшую коробку. — Больно хорошо сохранилась. Даже кожа не вся истлела.

Я взял коробочку и стал рассматривать. Она буквально разваливалась в руках. Из нее высыпались бритвенные принадлежности: старомодный станочек для безопасной бритвы, мыльница и тазик, пожалуй, в самом деле, серебряные. Зеркальце совсем потускнело от сырости, из помазка выпали все волоски. На мыльнице я с трудом различил монограмму из двух причудливо переплетенных, словно двоившихся заглавных букв «С.С.».

— Мы тут заспорили, товарищ профессор, — сказал Працюк. — Не может, я кажу, быть, чтобы бритва тоже древняя. И буквы тут наши, русские.

— Конечно, бритва никакого отношения к древним сокровищам не имеет. Она попала сюдасовершенно случайно, — ответил я.

— А я что говорил?! — экскаваторщик повернулся к товарищам, потом опять обратился ко мне: — Значит, музею она не нужна?

— Совершенно не нужна. А что, она вам нравится?

Экскаваторщик под смех товарищей пожал плечами.

— Возьмите, не стесняйтесь, — протянул я ему коробку.

— Ну спасибо! Всей бригаде на память подарок будет, — крепко зажав бритву в огромной ладони, Працюк другую руку протянул мне.

— Больше ничего не было?

— Нет, все тут, — помотал головой Працюк.

— А черепки забыл? Или скрываешь? — спросил его один из строителей.

Все снова засмеялись.

— Какие черепки? — насторожился я.

— Да слухайте вы их! — отмахнулся Працюк. — Шуткуют ребята. Были там еще два черепка битых, видать, от какого глечика завалились.

— Где они?

— Черепки? — удивился моему волнению экскаваторщик. — Выбросили где-то тут. На кой они нужны. Тут их вон полно, черепков-то битых.

— Куда выбросили, помните? — спросил я, лихорадочно озираясь.

— Вы не огорчайтесь, мы сейчас найдем те черепки, — поспешили успокоить меня строители. — Куда-то тут бросили, недалеко.

— Стойте, хлопцы, я сам! — остановил товарищей Працюк. — Я помню, сюда вот бросал, в эту кучу. Сам их найду, а то вы все тут перелопатите, затопчете.

Присев на корточки возле большой кучи мусора, он начал методично и размеренно ее разбирать. Я подошел и присел рядом с ним, внимательно разглядывая каждый черепок. Неужели найдем?

— Вот он, — сказал Працюк, протягивая мне маленький осколок, перемазанный грязью.

Я начал осторожно его отчищать. И все время боялся, что он окажется действительно просто осколком самого обыкновенного глечика или макитры, какие здесь продаются на каждом базаре.

Но нет! Похоже, керамика древняя. Сосуд был явно слеплен вручную из отдельных полосок глины. Неужели повезло? Если бы осколок был побольше…

— А вот и второй, — сказал Працюк.

Он протянул мне другой осколочек, чуть покрупнее первого. Он тоже был ручной лепки и вроде от одного сосуда. Или нет? Кажется, немножко темнее? Ладно, потом разберемся.

И вот я уже в музее, сокровища аккуратно разложены на столе под яркой лампой. А над ними благоговейно склонились археологи, уже успевшие услышать о чудесной находке. Их в любое время года немало работает в Керчи. Собрались тут все люди знающие, опытные. Внимательно рассматривают драгоценности, изучают в лупу детали, высказываться не спешат. Но потом, конечно, разгорится спор, это уж как водится.

Рассматривая находки, археологи постепенно начинают обмениваться впечатлениями, однако не очень уверенно. Чувствуется, драгоценности их кое-чем озадачивают.

— Ваза, конечно, попроще Чертомлыцкой^*["73], но зато сценки на ней куда интереснее, вы не находите, Николай Павлович?

— И она тоже явно из богатейшего, несомненно, царского погребения! Только для весьма знатного и богатого вождя могли заказать такую роскошь.

— А какое поразительное мастерство! Ведь ни один воин не похож на другого!

Да, это было изумительно. Неведомый художник каким-то колдовским чудом — одними лишь позами и жестами сумел рассказать нам: вот этот воин — ловок и быстр, а этот — тяжеловат на подъем и робок. Он ухитрился в движениях раскрыть характеры давно исчезнувших людей!

— Фигурки ведь не превышают трех сантиметров, правда, Всеволод Николаевич, а можно свободно рассмотреть не только выражение лиц, но и каждый завиток на овечьей шкуре.

— А вы посмотрите в лупу, Анна Матвеевна. Увидите даже кузнечиков, сидящих на согнувшихся под их тяжестью травинках.

Я тоже тщательно и не спеша, по-хозяйски, смакуя и наслаждаясь, изучаю уникальные находки. Но ваза теперь меня привлекает меньше. Она — творение греческого мастера, произведение античного искусства, как и прекрасные «висюльки». А вот Золотой Олень — изумительный образец чисто скифского, так называемого звериного стиля.

Кочевые скифские племена все время странствовали с места на место. Бродячим домом скифа была кибитка. Мраморных статуй в ней не поставишь, войлочные стены не украсишь мозаикой или фресками. Искусство скифов соответствовало возможностям их быта. Главным образом это были украшения — изображения всяких зверей на оружии, щитах, походном снаряжении, на золотых бляхах конской сбруи и удилах. Эти произведения искусства сопровождали скифа в его вечных скитаниях. Ими легко можно было в любой момент полюбоваться у вечернего костра или во время пира, а потом спрятать в седельные сумки — и ехать дальше или ринуться в бой. Лишь в конце жизненного пути, оборванного вражеским копьем или болезнью, обретал скиф памятник монументальный и вечный, как холмы в степи — величавый курган, сгладить который бессильно время и за века.

Самих себя скифы не изображали и портретов своих, к сожалению, нам не оставили. Лишь кое-где в степи стоят грубые изваяния, прозванные в народе «каменными бабами». У них с трудом удается различить примитивные человеческие черты. Скифские мастера любили изображать зверей: оленей, взметнувшихся в легком прыжке, быстрых, как молния, пантер, свирепых кабанов, боевых соколов и грозных орлов. Всех зверей и птиц, с которыми сталкивались они в странствиях по степям, скифские художники изображали с редкостной наблюдательностью и выразительностью деталей и в то же время умелой декоративностью, подчеркивая у них и выпячивая ловкость, стремительность, силу. Клыки изображались такими, что не умещались в пасти. Ухо, ноздри или глаз тоже непомерно увеличивались. Клювы у орлов загибались в могучую спираль. Нередко мастера давали волю фантазии и создавали зверей сказочных, совсем необычных: крылатых тигров, драконов, причудливых грифонов, терзающих пойманную лань.

Особенно любили они изображать благородных оленей. Этот образ был, видимо, связан для скифов с обожествлением солнца, света. По некоторым признакам, олень был одним из древнейших тотемических божеств^*["74] еще у предков скифских племен.

Крупные изображения оленей, вроде нашего красавца, скифские мастера помещали на боевых щитах самых прославленных воинов и вождей. Оленей часто изображали на рукоятках мечей, на горитах — футлярах для луков и на колчанах для стрел. Маленькими золотыми бляшками — фигурками оленей украшали одежду и обувь. Изображения оленей находят в скифских погребениях повсюду — и в степях Украины, и в Крыму, и на Северном Кавказе, и в Сибири.

Ваза же была шедевром совсем иного искусства. К счастью для нас, жизнь и быт скифов с массой неоценимых подробностей изображали на различных сосудах и украшениях из драгоценных металлов греческие художники. Их для этого специально приглашали в степные становища. Теперь мы через века как бы можем с благодарностью глянуть на живописный мир кочевников глазами этих художников.

— Обратите внимание: волы комолые, как описывал Геродот!

— А медицинские сценки? Сколько в них юмора…

— Но что он делает с его головой?

— Перевязывает.

— Не похоже, Анна Матвеевна. Скорее долбит ее.

— А мне кажется, над убитым вождем совершают какой-то магический обряд. Это явно жрец колдует…

Мы понимали друг друга с полуслова, перебрасываясь, словно мячиками, именами авторитетов и названиями курганов. Но тебе, дорогой читатель, придется, видимо, время от времени кое-что пояснять, чтобы стали понятными волнующие нас проблемы и загадки.

Горячие споры длятся вот уже три с половиной века — пожалуй, с тех пор, как любознательный смоленский священник Андрей Лызлов опубликовал в 1622 году свою «Историю скифов». Она была, конечно, совершенно фантастической: ведь Лызлов не имел решительно никаких археологических материалов — только скудные и противоречивые сведения древних греческих авторов, открывавшие полный простор для самых смелых «теорий».

С тех пор много раскопано древних курганов и немало найдено замечательных памятников старины. Одна только уникальная коллекция Эрмитажа насчитывает свыше сорока тысяч различных предметов скифской культуры. Историей скифов занимались все наши крупнейшие археологи. Но горячие споры не утихают, и нерешенных проблем и загадок остается еще немало.

Мы до сих пор не знаем даже, как на самом деле назывался древний, давно исчезнувший народ. «Скифами» называли их древние греки. Сами же скифы не имели письменности и не оставили никаких документов. Только свидетельства греческих историков да вещи, найденные при раскопках остатков скифских поселений и погребений в курганах, помогают нам узнать, как жили много веков назад эти люди.

Наиболее подробное описание жизни и быта скифов оставил «отец истории» Геродот. Чтобы изучить их, он даже ездил специально в греческую колонию Ольвию на черноморском берегу, а оттуда — в страну скифов. Его свидетельства бесценны для историков, но как нелегко в них отделить правду от легенд и сказок!

О происхождении скифов Геродот приводит три совершенно различные легенды. По двум из них скифы якобы обитали в причерноморских степях издавна, с незапамятных времен. А согласно третьей легенде они будто бы пришли сюда с востока.

Признаться честно, хотя с тех пор прошло две с лишним тысячи лет, мы до сих пор не знаем точно, откуда же взялись скифы в наших южных степях. Большинство ученых теперь считают, что скифы пришли сюда откуда-то из-за Волги и Дона — возможно, из степей Южной Сибири и Средней Азии, Видимо, это были ираноязычные племена.

И вероятнее всего, они продвигались в степи юга Европы медленно, постепенно, в течение нескольких столетий, и было несколько «волн» таких вторжений.

Первые кочевые скифы появились в южных степях нашей страны скорее всего в начале восьмого века до нашей эры. Но тогда они не остались здесь, а, преследуя обитавших тут ранее загадочных киммерийцев, о которых мы вообще почти уже ничего не знаем, вторглись в Закавказье и Малую Азию.

Сколько времени находились скифы в странах Малой Азии, где они с разными государствами древности то воевали, то вступали в дружественные союзы, ничего опять-таки толком не известно. Очевидно лишь, что в конце седьмого века до нашей эры они возвращаются в причерноморские степи и уже прочно надолго оседают здесь, создав государство, которое не могли победить ни персидский царь Дарий, ни греческие полководцы. Наибольшего расцвета оно достигает в четвертом веке до нашей эры, при легендарном царе Атее. По преданию, он был столь воинственным, что предпочитал ржание боевых коней во время битвы сладостным звукам флейты.

По описаниям Геродота, государство скифов объединяло несколько племен, отличавшихся между собой образом жизни и некоторыми обычаями. Самым сильным и могущественным было племя так называемых «царских скифов». Они занимали весь Крым и степные просторы на юге нынешней Украины, кочуя с места на место. Севернее жили скифы-земледельцы и скифы-пахари: уже сами названия племен говорят о том, что они вели более оседлый образ жизни. Купцы из возникших по берегам Черного моря греческих колоний-городов Ольвии и Боспорского царства скупали и выменивали на разные товары у них пшеницу.

Государство, созданное в степях кочевниками, служило как бы своеобразным мостом. По нему обменивались достижениями своих культур весьма отдаленные друг от друга народы. По торговым путям, охраняемым в бескрайних степях скифами, творения античного искусства попадали в далекие северные стойбища оленеводов, из Месопотамии купцы везли в города Фракии и Западной Европы оружие и чеканные украшения.

Войско девяностолетнего Атея, погибшего в этом бою, но не сдавшегося, все же разбил царь Филипп, отец Александра Македонского. Но еще долго Скифия остается одной из сильнейших и грозных держав того времени, пока в третьем веке до нашей эры не обрушатся на нее с востока, из задонских степей постепенно набравшие силу сарматские племена. Они оттеснят скифов на Крымский полуостров, где те все еще продолжают сохранять свою независимость в течение нескольких столетий.

Государство скифов было сложным миром с богатой и во многом еще темной для нас историей. Изучение ее и жизни исчезнувшего народа осложняется еще тем, что многие скифские обычаи перенимали соседние племена: загадочные невры, по словам Геродота, люди-оборотни, которым он приписывает чудесную способность при необходимости превращаться в серых волков; не менее таинственные меланхлены — «люди в черных одеждах»; будины, андрофаги и савроматы.

В период расцвета скифская культура была распространена на огромной территории от Карпат до Алтая. Всюду при раскопках погребений того времени археологи находят одинаковые украшения в зверином стиле, одно и то же оружие и настолько похожие предметы конской сбруи, словно ими снабжала кочевые стойбища, разделенные тысячами километров, одна мастерская.

Теперь, надеюсь, читателю понятно, как интересны были для нас сценки из скифского быта, изображенные древним художником на замечательной вазе. И все же они не столько проясняли загадки, сколько, пожалуй, добавляли поводов для размышлений и споров.

Важнее всего было, конечно, выяснить, где же именно грабители выкопали из кургана эти сокровища, каким-то загадочным путем очутившиеся потом в подполе на окраине Керчи. Но это было очень нелегко. По этому вопросу мнения особенно резко разделились.

Довольно дружно мы пришли, пожалуй, к одному выводу: искать родину Золотого Оленя надо не в окрестностях Керчи и вообще не в Крыму.

Возле Керчи и, можно сказать, даже прямо на ее улицах и огородах местных жителей были сделаны находки, ставшие украшением скифской коллекции Эрмитажа. Всемирно известны сосуд из Куль-Обы со сценками из военного быта скифов, золотая гривна — нашейное украшение в виде жгута из шести толстых проволок с изображениями всадников на концах, прекрасные золотые подвески, фиал для торжественных застолий, множество всяких мелких бляшек и украшений. Прямо на окраине города высятся прославленный Золотой курган, Царский, Змеиный. С высоты горы Митридат видна за ними цепочка сторожевых курганов. Их называют Юз-Оба, «сто холмов» по-татарски. Но на самом деле их гораздо больше, и многие еще не раскопаны. Это скифские погребения, но и в украшениях, которые в них находят, и даже в самом устройстве погребений чувствуется сильное греческое влияние.

Уже при беглом сравнении нашего золотого красавца с оленем, найденным в прошлом веке при раскопках Куль-Обы, становилось ясно: они весьма отдаленные родственники.

Золотую бляшку в виде оленя для погребения знатного скифа в Куль-Обе сделал греческий мастер, подражая скифскому звериному стилю. Но фигура оленя получилась у него скованной, безжизненной. Откинутые на спину могучие рога слились с туловищем, отяжелив его и заставив прогнуться спину. А ради пущей красоты по всей фигурке оленя греческий торевт разбросал в разных местах еще чисто декоративные фигурки других животных: скачущего зайца, лежащего льва, барана, грифона.

Как все это было далеко от благородной простоты и грациозности нашего красавца!

— Но и не сибирская работа, Николай Павлович. У всех «сибирских» оленей вперед торчит один рог, а тут два. Да и вся манера исполнения иная.

— Не сибирский — бесспорно. А вот более точно привязать его к какому-нибудь месту в европейской Скифии, пожалуй, так же нелегко, как и вазу.

Н-да… Где же искать родину нашего Золотого Оленя? Где находился тот курган, из которого его выкопали грабители? Не в Крыму и, к счастью, кажется, не в Сибири.

Так я и размышляю и вдруг слышу:

— Присмотритесь внимательнее, какая морда у оленя. Вам не кажется, что в ней есть нечто от лося или, пожалуй, скорее от лосихи? Тупоносая, с горбинкой, губы толстые, добродушные. Подобные изображения находили в лесостепной полосе.

— Ничего похожего!

— Нет, пожалуй, Николай Павлович прав. Есть что-то лосиное.

— Ну художественная схожесть, свидетельство, к сожалению, весьма туманное. Даже точные копии могут оказаться в местах, весьма отдаленных друг от друга. Вспомните Чертомлыцкий горит. Точно такие же обкладки налучников, сделанные явно с одной формы, нашли ведь и в Мелитополе, и в Елизаветинской на Нижнем Дону, и под Винницей. Мне кажется гораздо более ценным другой признак: содержание бытовых сценок. Все они, в общем-то я имею в виду сценки из мирной жизни, говорят скорее о быте достаточно оседлом…

— Да, конечно, сценка пахоты…

— А этот строитель!

— Мне думается, все же искать надо где-то на землях царских скифов! Уж очень богатым было погребение.

— По-моему, тут явно изображено столкновение двух разных племен, — сказал я. — Одно, возможно, кочевое, другое более оседлое. Не случайно же все пешие без бород, а конники — бородатые.

— Конечно, Геродот, разделяя скифов на царских, кочевых, пахарей, земледельцев, алазонов и каллипидов, наверняка подразумевал под каждым названием не одно племя, а целую группу их, близких по хозяйственному укладу, месту обитания и положению в племенном союзе, — вдумчиво и неторопливо, как он любил, начал рассуждать Николай Павлович. — Разумеется, не из шести же всего племен состоял этот союз — могучее степное государство. Несомненно, скифских племен было много, и некоторые порой враждовали между собой. Но те доказательства принадлежности изображенных в схватке воинов к разным племенам, какие вы привели, Всеволод Николаевич, мне кажутся недостаточно убедительными. Вспомните Солоху. Там тоже конные борются с пешими…

— На гребне? — нетерпеливо подхватил Виктор Лесновский, талантливый молодой археолог, несколько лет назад раскопавший интереснейшее скифское погребение в кургане прямо на окраине Керчи. — Конечно, на нем явно все скифы — и пешие, и конные.

— И все бородатые…

— Не только на гребне, — продолжал Николай Павлович. — А на Солохском горите? Весь этот изумительный налучник украшен военными сценками. И там, как и на этой чудесной вазе, бородаты лишь всадники. Все пехотинцы же, с которыми они сражаются, — безбороды. А и те, и другие, несомненно, скифы.

— Да, пожалуй, вы правы, Николай Павлович, — согласился я.

— Но вам не кажется примечательным, что здесь, на вазе пешие явно одолевают конных, успешно отражают их натиск? Значит, именно пешие, если так их назвать, и заказывали художнику вазу, чтобы увековечить свою победу.

— Да, Всеволод Николаевич, пожалуй, прав, — поддержала меня, правда не очень уверенно, Анна Матвеевна. — Побежденные своим поражением, наверное, хвастать не стали бы. Тут в самом деле, возможно, запечатлена какая-то важная битва между разными племенами.

— Кто же тогда были эти пешие? Скифы-пахари? Скифы-земледельцы? Или невры? Будины?

— Ну нет. То, что все они — скифы, пусть даже из разных племен, по-моему, бесспорно. Полное сходство и одежды, и оружия, как и на Солохских украшениях.

— Конечно. А подвески? На них явно изображена змееногая богиня. Волосы, посмотрите, прямо переходят в какие-то извивающиеся жгуты, вроде змей. Змееногая была божеством, связанным с Днепром-Борисфеном. Так что, мне кажется, и искать курган, откуда все это выкопано, надо в Приднепровье.

— А точнее? На землях царских скифов или пахарей? И те и другие жили возле Днепра.

Вопрос Лесновского повис в воздухе. Ответить на него было некому.

— Вещи уникальнейшие, но определить их происхождение, пожалуй, будет не легче, чем сокровищ Бессарабского клада, — покачал седой головой один из археологов.

Он был прав, припомнив Бессарабский клад, найденный совершенно случайно незадолго до первой мировой войны неподалеку от Белгорода Днестровского. Там оказалось оружие, очень древнее — даже еще каменные топоры, вероятно, середины второго тысячелетия до нашей эры. Причем наконечники копий весьма походили на те, какими пользовались в давние времена далеко от Днестра — в дремучих лесах по берегам Волги и Камы. Но рядом с ними лежал серебряный кинжал, какие находили в Греции, в Микенах! Другие же вещи были явно более поздние — и кавказского происхождения. Как они попали вместе в один тайник, кто их туда запрятал, так и осталось загадкой, — вероятно, уже навсегда.

Не грозит ли такая же печальная судьба и нашей находке? Как выяснить, где и кто выкопал из древнего кургана эти сокровища, прежде чем спрятать в подполе ветхого домика на одной из пыльных улочек Матвеевки?

— Это золото только путает и сбивает, — сердито сказал Николай Павлович, и все дружно закивали, соглашаясь с ним. — Если бы оказалось побольше керамики, пусть даже в осколках, а то два крошечных черепка. По ним ничего не определишь. Или вы все-таки что-нибудь сможете сказать, Анна Матвеевна?

Все с надеждой посмотрели на щупленькую старушку с большим венцом седых кос на голове. Держалась она скромно, незаметно. Но к ее слабому, неуверенному голоску почтительно прислушивались даже академики, потому что была Анна Матвеевна одним из лучших знатоков скифской керамики, всю жизнь изучая вот такие черепки.

Мы с надеждой смотрели на нее и ждали, что она скажет. Но Анна Матвеевна лишь покачала головой и вздохнула:

— Нет, по таким крохотным осколкам ничего определить нельзя, а гадать не стану.

Она снова, в какой уже раз, начала рассматривать невзрачные черепки в сильную лупу.

— Можно только сказать, керамика, несомненно, скифская, ручной лепки. Вон даже оттиски пальцев отчетливо заметны. А вот на этом осколке отпечаток какого-то зерна. Мне кажется, пшеничного, но надо уточнить…

Она передала мне лупу. И я увидел в нее, действительно, на одном черепке довольно отчетливый отпечаток пальца древнего гончара, а на другом — едва заметное продолговатое углубление, неровное, слегка ребристое.

— Да, если бы поменьше золота, но зато побольше керамики, — вздохнул кто-то за моей спиной.

— Вы многого хотите от грабителей, — засмеялся Николай Павлович. — Им куда важнее было золото, они за ним и охотились. Удивительно, зачем они черепки прихватили. Наверное, случайно закатились в вазу.

Покачав головой, он добавил:

— В том-то и беда, что находки эти дают простор для самых различных толкований. Уточнить же, где именно их выкопали, очень трудно. Боюсь даже, невозможно, если только не посчастливится разыскать какие-нибудь дополнительные сведения о том, кто их спрятал в подполе. Наверное, этим вам и придется заняться в первую голову, Всеволод Николаевич. Стать на время не столько археологом, сколько сыщиком.

Я молча кивнул.

Вечером, когда находки были тщательно взвешены, сфотографированы с разных точек, измерены, зарисованы и запрятаны в сейф, когда общими усилиями сочинили и отправили подробную ликующую телеграмму начальству в Киев, все разошлись. Я остался один. И все думал о том, какая трудная задача встала перед нами. Как же, в самом деле, узнать, из какого кургана выкопаны замечательные сокровища?

Видимо, погребение действительно было богатое. Искать его, наверное, надо в тех краях, где обитали, по Геродоту, царские скифы, возглавлявшие союз кочевых племен — где-нибудь в районе Никополя. В прошлом году примерно там же, только на левом берегу Днепра мой старый друг Василь Бидзиля, возглавляющий Запорожскую экспедицию, раскопал замечательное погребение пятого века до нашей эры. Правда, оно было разграблено в древности, но удалось обнаружить тайник, не замеченный грабителями. В нем оказалось немало превосходных вещей: серебряные чаши с изображением беседующих скифских вождей и ритон — рог для вина, серебряные кувшины, кубок, немало других драгоценных находок.

Явно где-то в тех же краях следует искать и родину Золотого Оленя. Хотя в находках из Гаймановой могилы очень мало общего с ним. На нашей вазе изображены главным образом картины оседлого быта. И эти отпечатки пшеничных зерен на осколке сосуда.

Возможно и другое — драгоценности были выкопаны из кургана какого-то вождя скифов-земледельцев. Они обитали севернее царских скифов. А может, еще дальше к северу, на границе лесостепи, где жили скифы-пахари и невры? Там и лоси водились. Неведомый древний художник мог изображать их прямо с натуры.

Нет, в тех краях не было таких богатых погребений. И конечно, это скифы, не невры. Может быть, какое-то скифское племя, еще неизвестное науке?

Если бы, действительно, кроме драгоценностей, нам в руки попало побольше бытовых предметов, какой-нибудь утвари, пусть даже разбитой посуды! Тогда наверняка бы многое прояснилось.

Мы вовсе не ищем сокровища, как порой это некоторые наивно представляют, а раскапываем памятники древности и кропотливо изучаем все, что в них окажется. Значение находок для науки вовсе не определяется ни материалом, из которого они сделаны, ни художественным мастерством, ни даже их уникальностью. Важно одно: помогают ли они заглянуть в прошлое, лучше представить его. А это нередко вообще невозможно сделать по отдельным, самым драгоценным находкам. Только все они вместе, причем особенно как раз предметы будничные, бытовые, на первый взгляд невзрачные — похожий на комочек засохшей грязи обломок разбитого горшка, проржавевший гвоздик, несколько буковок, нацарапанных на кусочке бересты, — позволяют воссоздать картину давней жизни. Как раз этого-то найденные в Матвеевке сокровища и не раскрывают.

Возвращаясь в гостиницу, я подумал о том, что следовало бы немедленно позвонить в Ленинград моему учителю, профессору Олегу Антоновичу Казанскому, сообщить об удивительной находке и посоветоваться. Но он опередил меня.

— Вам три раза звонили из Москвы, — встревоженно сказала дежурная, когда я вошел в темноватый холл гостиницы.

— Из Москвы? Кто?

— Не сказали. Очень приятный мужской голос, только страшно сердитый.

Я поспешно поднялся в номер, торопливо разделся, швырнув все еще не просохшее пальто на кровать, и только протянул руку к трубке, собираясь заказать Ленинград, как вдруг телефон сам затрезвонил. Через мгновение я услышал знакомый, мягко рокочущий, хорошо поставленный баритон:

— Алло! Всеволод? Где вас носит нелегкая? Пьянствовали?

— В музее задержался, Олег Антонович. Здравствуйте, — ответил я и хотел спросить, почему он оказался вдруг в Москве вместо Ленинграда, но не успел. Следующий вопрос Казанского совсем уже отдавал мистикой:

— Почему вы до сих пор не сообщили мне о Матвеевском кладе?

— Только что собирался. Задержался в музее, все изучали находки.

— Безобразие! Я узнаю о них последним да еще не от вас, а из десятых уст. Что вы там раскопали?

Я начал рассказывать, что мы нашли.

Олег Антонович слушал, порой недоверчиво хмыкая, а потом перебил меня:

— Что-то ничего у вас толком не поймешь, Всеволод. По-моему, вы все-таки выпили. Нет? Зря! Такое событие грех как следует не отметить. Значит, просто ошалели от радости, потому что ничего вразумительного от вас не добьешься. Ладно. Завтра прилечу на денек. Надо посмотреть, что за клад вы раскопали. Позаботьтесь, пожалуйста, насчет номера. Спокойной ночи.

Откуда он уже все узнал? Впрочем, всеведение было совершенно в духе профессора Казанского, так же как и напористая готовность бросить все дела и немедленно «прилететь на денек», чтобы собственными глазами полюбоваться на Матвеевский клад.

Да — только теперь дошло до меня — ведь и клад им был уже мимоходом окрещен! «Матвеевский клад» — именно так и будет он отныне называться во всех ученых трудах.

Таким образом пыльная и грязная Матвеевка, не существующая ныне — сейчас на ее месте уже высятся новенькие веселые дома, — перед исчезновением с лица земли все-таки успела попасть в историю…

(обратно)

2

Без малого три часа рассматривал профессор Казанский найденные драгоценности и осколки сосуда. Он приехал в музей прямо с аэродрома, даже не заглянув в гостиницу, только милостиво кивнул, когда я почтительно доложил:

— Лучший номер вам достал, Олег Антонович. «Люкс».

Такое равнодушие было для Казанского необычным. Работая на раскопках, в поле, он мог спать прямо на земле, подстелив кусок брезента, но, приезжая куда-нибудь на конференцию или совещание, требовал непременно лучший номер в гостинице.

Казанский любовался сокровищами, а я — своим учителем. Профессор то брал в руки сильную лупу, то откладывал ее в сторону и даже отходил от стола, чтобы глянуть издали. Мясистое, крупной лепки лицо с высоким лбом под густой шапкой курчавых седых волос стало сосредоточенным даже до некоторой пугающей мрачности. Время от времени Олег Антонович характерным жестом захватывал ладонью остренькую мушкетерскую бородку, словно пытаясь оторвать ее. Для меня же его движения и жесты, давно хорошо изученные, были полны скрытого смысла.

Я видел, как увлечен он находкой. Но долго восторгаться Олег Антонович не любил. Он быстро настраивался на деловой лад:

— Масса интереснейших подробностей, ты прав. И конечно, все с натуры, все увидено своими глазами. Надо искать, где это выкопано.

Я засиял от радости и спросил:

— Как вы считаете, Олег Антонович, — похоже, тут представители двух разных племен изображены. Кочевого и оседлого.

Он не ответил, задумчиво поворачивая и рассматривая вазу.

— Соплеменники не стали бы воевать между собой, — не унимался я.

— Логично, но при одном условии: если художник изобразил реальные исторические события, а не вдохновился какой-нибудь легендой, как и создатель горита из Солохи. А это гораздо вероятнее. Батальной живописи тогда ведь еще не знали.

— Одни на конях, другие пешие. Одни бородатые, другие — безбородые. И в одежде разница есть, хоть и небольшая.

— Ну какая там разница! В числе пуговиц на кафтанах? Нет ничего опасней поспешных выводов. Они как шоры. На горите из Солохи тоже одни бородатые, другие безбороды. Чисто условный прием. Надо же было художнику как-то обозначить противников, чтобы мы их различали. Или облагородить их, изобразить «Идеальных воинов». На Солохском гребне сражаются скифы — двое пеших против одного конника. И одеты они по-разному: у пеших поверх кафтанов панцири, у конника на голове не обычная войлочная шапка, а греческий шлем, на ногах поножи. Однако ни у кого не возникает ни малейшего сомнения: все они скифы. Верно?

Он опять отодвинул вазу подальше, чтобы полюбоваться.

— Так что гипотеза ваша, друг мой Всеволод, слишком скороспела, повисает в воздухе. Не исключено, что тут изображены представители двух разных племен. Но пока это лишь предположение. Несомненно лишь одно: и те и другие — скифы. А что это с головой они у него делают? — заинтересовался профессор, ставя вазу на стол. — Дай-ка лупу.

— Сергей Сергеевич считает, какой-то магический обряд совершают над покойником.

Казанский недоверчиво хмыкнул:

— Делают дырку, чтобы душу покойного выпустить на волю? Это что-то новенькое. Но, поскольку письменного описания всех своих ритуалов они нам оставить не удосужились, заманчивые просторы открываются. Один что-нибудь придумает, другой опровергнет и предложит свою выдумку, еще более невероятную. Тут на несколько диссертаций можно нафантазировать.

Мне не оставалось ничего другого, как промолчать.

— И красавец этот разве не подтверждает, что древности без всяких сомнений скифские? — продолжал профессор, откладывая лупу и снова любовно беря в руки Золотого Оленя. — Превосходнейший образец классического звериного стиля. Типичнейший!

— Не хуже Костромского, Олег Антонович, правда?

— Не хуже, ничуть не хуже. Пятый век? А может, пораньше? Посмотри, какими широкими плоскостями, без излишней детализации, изображена мускулатура. Явно еще не забыты старые традиции резьбы по дереву.

Положив Оленя, Казанский начал раскуривать толстую трубку, но тут же нахмурился, задумчиво оглядел разложенные на столе сокровища и вдруг сказал:

— И все же, сдается мне, будто этого красавца я где-то видал.

Я обмер.

— Где? Вот запамятовал! — буркнул Олег Антонович, потирая высокий, с залысинами крутой лоб.

— Может, он вам напоминает бляшку из-под Полтавы? — спросил я. — В самом деле, пожалуй, в очертаниях морды у него есть что-то лосиное, как и у оленя на этой бляшке. Я сравнивал.

— Какую бляшку?

Я быстро нашел книгу, открыл заложенную страницу и показал ему:

— Вот эту.

— Ах, из коллекции Эберта. Некоторое сходство, пожалуй, есть. Но я другого оленя имел в виду, — повторил он и с очаровательной непоследовательностью похвастал: — У меня же прекрасная, абсолютная память.

Олег Антонович прошелся по комнате, потом остановился передо мной, нацелил мне в грудь дымящуюся трубку, точно пистолет, нестрого сказал:

— Надо искать! Вещи уникальные и могут привести к важным открытиям. Скорее всего припрятали их в годы революции и гражданской войны или незадолго перед этим. Где же их выкопали «счастливчики»?

«Счастливчиками» с изрядной долей иронии прозвали керченские жители тех, кто до революции сделал своей опасной профессией поиски и ограбление древних могил. «Счастливчики» были злейшими врагами археологов. В алчной погоне за драгоценностями они вскрывали и уродовали древние погребения, выбрасывали из них куда попало или даже просто варварски уничтожали все, казавшееся им ненужным, а для ученых представлявшее ценность отнюдь не меньшую, чем золото. Между археологами и грабителями шла форменная затяжная война — с облавами, засадами, жертвами: в 1918 году, воспользовавшись беззаконием, царившим при оккупантах, «счастливчики» зверски убили тогдашнего директора Керченского музея талантливого археолога Шкорпила.

«Воспрещаются в Керчи и окрестностях всякого рода самочинные кладоискательские раскопки для добывания древних памятников, являющихся народным достоянием. Надо помнить, что обязанностью каждого гражданина является охрана и защита памятников старины и искусства и неисполнение этого повлечет за собой ответственность по закону военно-революционного времени», — провозгласила народная власть в одном из первых декретов местного Военно-Революционного Комитета, расклеенных на улицах Керчи всего через неделю после изгнания белых.

Однако «счастливчики», конечно, еще некоторое время по инерции продолжали хищничать. Но никакого сочувствия в народе они уже не находили, и вскоре удалось навсегда обуздать воровскую вольницу.

— Надо непременно выяснить, где они, Шельмы, все это раскопали! — решительно повторил профессор. — Ведь не один же такой курган там был. Должны найтись и другие погребения. Так что любой ценой надо выяснить, кто спрятал эти сокровища в погребе и где он их, негодяй, украл!

— Где его найдешь? Не в уголовный же розыск обращаться.

— При чем тут уголовный розыск? Не остри так бездарно! — напустился он на меня. — Сам ищи! У археолога нюх должен быть, как у ищейки. Забыл — или скорее вовсе не знал: у древних греков в его первозданном смысле слово «история» означало «расследование». Вы запрашивали хотя бы адресный стол, кто там жил в этой хибарке? Нет. Напрасно! Где у вас телефон?

Казанский тут же позвонил в адресный стол, прочел коротенькую лекцию о значении для науки обнаруженных в Матвеевке сокровищ — и ему поклялись немедленно разыскать, куда переехали жильцы из снесенного домика. Я только успевал подсказывать Олегу Антоновичу громким шепотом необходимые сведения, любуясь его напористой энергией и еще не подозревая, насколько точно запутанная история, начавшаяся находкой загадочного клада, оправдает древнегреческий «первозданный смысл» этого слова и сколько нам доставит хлопот.

А Казанский уже явно входил во вкус и начинал расправляться с загадками с решительностью опытного детектива.

— Черепки? — попыхивая трубкой, сказал он. — Вас удивляет, почему воры украли вместе с драгоценностями и осколки сосуда? Значит, разграбил курган некто, не чуждый археологии. Его заинтересовала и керамика, вот он ее и прихватил вместе с золотом — как подтверждение, что древности не фальшивые.

— Археолог-грабитель? — недоверчиво спросил я.

— А разве таких не бывало? Разворовал же в девятьсот четвертом году проходимец Шульц Келермесское погребение. Всякое случалось. Возможно, эти сокровища отняли у какого-нибудь археолога, прикончив его, так что он и сообщить о своей находке не успел.

— Ну а если выяснить, откуда украдены сокровища, не удастся? Тогда, где вы считаете, Олег Антонович, надо организовать поиски?

— Дай-ка карту. Наверное, здесь, — сказал он, указав пальцем на излучину Днепра между Запорожьем и Никополем.

Вот приятный сюрприз: наши предположения совпали! Но проклятый мой нерешительный характер требовал еще подтверждений, и я стал задавать «провокационные» вопросы, рискуя вывести профессора из себя.

— Вы думаете, на землях скифов царских? А не севернее? Все-таки, слишком много явных признаков оседлости в сценках на вазе. И отпечаток зерна на керамике.

— Новое племя тебе хочется открыть? — понимающе усмехнулся Олег Антонович. — Мало, брат, керамики, чтобы такие далеко идущие выводы делать. Даже Анна Матвеевна, как ты рассказывал, не берется определить, откуда эти жалкие черепки — из-под Киева, из Каховки или, может, из Казахстана. Ну какой там признак оседлости — единственный отпечаток пшеничного зерна? Все ведь хлебом питались — и кочевники, и земледельцы. Не было у скифов ни одного племени, какое можно назвать по-настоящему оседлым. Даже те, что занимались земледелием, истощив один участок земли, переселялись на новые места да и в свободное от полевых работ время тоже кочевали. Но пусть это земледельцы, если так тебе хочется. Все равно искать надо где-то тут, — постучал он пальцем по карте, — пусть немножко севернее Чертомлыка и Солохи, но в тех же краях, где земледельцы соседили со скифами царскими. Может, в самом деле, посчастливится, наконец, нащупать границу их земель? Хотя была она, конечно, весьма условной, подвижной. Разные по хозяйственному укладу племена наверняка обитали рядом на одной и той же территории, обмениваясь продуктами и традициями. Тем интереснее выяснить места их обитания, уточнить, наконец, этнокарту Скифии.

— А если не земледельцы, а скифы-пахари, Олег Антонович?

— Они тоже недалеко от скифов царских обитали: Если уж гадать, то и я тебя могу спросить: а почему бы не невры? Или будины? По каким, скажи на милость, признакам так упорно на север тебя тянет, в лесостепь? — уже заметно начиная сердиться, спросил он. — Только потому, что с чьих-то слов тебе в этом красавце нечто лосиное стало мерещиться? Так ведь это не аргумент, а впечатление, и весьма субъективное. Почему бы тогда не поискать и под Воронежем? И там лесостепь была. И лоси там водились, любили местные мастера их изображать. И сосуд, как тебе прекрасно известно, там нашли великолепный со сценками из скифского быта при раскопке Частых курганов. Может, туда кинуться? Или в Сибирь. Там тоже изображения оленей, весьма похожих на лосей, попадаются.

Посопев опять погасшей трубкой, он добавил:

— Так гадать можно без конца. А исходить надо из реальных фактов. О том, что погребение это раскопано было где-то явно, если не на землях кочевых скифов, то пусть у их соседей — земледельцев, свидетельствует прежде всего его богатство. Одна ваза чего стоит. Нигде на периферии Скифии ничего похожего не находили.

— А Литая могила?

— Ну и что — Литая? Да, погребение богатое, хотя и не скифское. Но за счет чего? За счет драгоценностей, привезенных из военного похода в Переднюю Азию.

— Ну а все-таки Частые курганы? — не унимался я. — Жили там будины, а на сосуде, который вы помянули, изображены типично скифские воины и по одежде, и по вооружению.

— Поэтому ты предлагаешь поискать там? Но ведь еще неизвестно, как этот сосуд попал к вождю будинского племени. Может, он его просто купил у заезжего греческого купца. Но не исключено, что это тоже — военная добыча: захватил он сосуд, убив какого-то скифского воина. В том-то и беда, что по одним драгоценностям никак не определишь, где находилось погребение — и даже скифское оно было или нет. С таким же успехом по Матвеевской вазе можно отправиться на поиски и в края описанных Геродотом меланхленов, о которых мы до сих пор почти ничего толком не знаем, кроме того, что носили они «черные одежды». Или в края совсем уже загадочных андрофагов, — и Олег Антонович с явным удовольствием процитировал нараспев Геродота: — «Из всех людей андрофаги имеют наиболее дикие нравы: они не признают правды и не имеют никаких законов. Они ведут кочевую жизнь, носят одежду, похожую на скифскую, но имеют особый язык, они одни из этих племен едят людей…» Попробуй-ка указать, где обитали андрофаги, по этим признакам!

Посмотрев на Золотого Оленя, он добавил:

— А против воронежского варианта поисков есть, кстати, бесспорное археологическое возражение. Среди украшений в зверином стиле там господствует кабан, вепрь, а отнюдь не олень. Забыл?

— Значит, искать где-то севернее Чертомлыка? Или Солохи?

— Если бы я мог тебе указать точно, то сам бы лучше поехал копать, — усмехнулся Олег Антонович. — Нет, брат, придется основательно поискать, и, боюсь, немало времени это отнимет. А начать, думаю, надо с разведки правого берега Днепра. На левом берегу поселения и курганы скифов-земледельцев попадаются реже. Впрочем, и их проверить надо. Повезло же там Бидзеле с Гаймановой могилой? Вот, кстати, наглядный пример: богатейшее погребение, а легко ли по находкам определить, какие именно скифы тут жили: земледельцы или царские? А?

— Олег Антонович, все это так, но разрешат ли мне в тот район перебраться? Вдруг поручат просто Запорожской экспедиции провести дополнительные разведочные раскопки…

— Ну, это некрасиво будет. Ты же в некотором роде первооткрыватель Матвеевского клада. Дадут тебе небольшой разведочный отрядик. Много народа с собой не бери, не то мобильность потеряешь. И прежде всего надо побольше площадь осмотреть, выборочно раскопать в разных местах несколько курганов. Кто сейчас твой непосредственный начальник? Все еще Петренко?

— Он.

— Ну так чего ты беспокоишься? У вас же хорошие отношения, еще с институтской поры. Или поцапались из-за чего?

— Нет, отношения нормальные. Какие могут быть у подчиненного с начальством, утверждающим отчеты и сметы.

Казанский понимающе улыбнулся.

— Ну, значит, тебе бояться нечего. Тем более Петренко ведь тоже мой ученик. Думаю, к моему мнению прислушается, хоть и начальникомстал.

— Но вы же его знаете. Для Димы дорога слава родного института, а кто именно ее добывает, не так уж важно.

— А что? Похвальная позиция, — засмеялся Олег Антонович. — Боишься, что он подавит тебя принципиальностью и уговорит пожертвовать личными интересами ради общественных, тем паче что вы друзья? Дима руководитель напористый. Но ты что-то рано в поход собрался. Во-первых, надо срочно статеечку о Матвеевском кладе написать в «Проблемы археологии» с приложением хороших фотографий. Думаю, ее пропустят вне всякой очереди. Пусть и другие над твоими находками головы поломают. Или ты их своим личным достоянием считаешь? А во-вторых, надо еще сначала и здесь, в Керчи, как следует поискать. Может, удастся нащупать, кто же сей клад в подполе припрятал…

И тут, словно спеша ответить на этот вопрос, затрезвонил телефон.

Я поспешно схватил трубку.

— Адресный стол? — я начал лихорадочно шарить среди бумаг в поисках карандаша. — Да, да, это музей! Слушаю вас… Диктуйте, я записываю. Так. Маркина Полина Петровна… Тысяча девятьсот второго года рождения… Уроженка села Пеньки Курской области. Где она сейчас проживает? Ага, понятно…

Потом мне продиктовали подробные паспортные данные и новые адреса двух мужчин, раньше проживавших в снесенном доме, — Карпенко и Авдеева и еще какой-то чуть ли не столетней Прасковьи Ивановны Егорушкиной, хотя она-то, как и Маркина, вряд ли была способна раскопать где-то за тридевять земель курган с древними сокровищами и коварно припрятать их в погребе.

По настоянию Казанского я тут же отправился разыскивать бывших обитателей Матвеевки по их новым адресам. Ордера им всем выдали в разные районы. Но уже первая беседа — с мрачноватым, небритым шофером Авдеевым принесла нам полное разочарование.

— Откуда же мы можем знать, кто в том доме жил до революции, когда сами в нем только после освобождения Крыма от фашистов поселились?

— Все четыре семьи?

— Конечно. Дом пустой стоял, сильно порушенный. Вот нас в него и вселили.

— А кто до войны в нем жил?

— Вот этого уж не скажу, не знаю.

Однако Олег Антонович ни капельки не расстроился, когда я обескураженно поведал ему о полной неудаче начатых поисков. Наоборот, он даже как будто обрадовался и, потирая руки, бодро сказал:

— Отлично, значит, круг сужается! Мы уже ближе к цели. Теперь остается лишь выяснить, кто жил в той хибарке до войны и куда подевались ее прежние обитатели. Займитесь этим немедленно! И лучше поезжайте сами в адресный стол, мой друг. Не давайте им покоя, пока не разыщут всех прежних жителей!

Олег Антонович все делал страстно, увлеченно, и трудности лишь подбадривали его. Мне бы такой характер.

На следующий день я отправился в адресный стол. Выполнить задание оказалось нелегко, потому что архивы сильно пострадали за время войны и гитлеровской оккупации города. Но все-таки к вечеру удалось установить имена хотя бы двоих, несомненно живших в снесенном домике до войны: слесаря-пенсионера Никитина, умершего в 1943 году, во время оккупации, и какой-то Авдотьи Горячкиной, неизвестных занятий, — сна выехала в самом начале войны к сыну в Свердловск, где и следовало, видимо, разыскивать ее дальнейшие следы.

Вряд ли Горячкина имела какое-то отношение к спрятанным сокровищам. К тому же у нее бы нашлось достаточно времени забрать их с собой. Если же их спрятал в подполе бывший слесарь, то, ясно, успеть прихватить их на тот свет он не смог. Но и выяснить у него, он ли выкопал из кургана загадочные драгоценности, теперь было, конечно, невозможно.

Сомневаюсь вообще, что довоенные жильцы подозревали о спрятанном в подполе кладе. Дотошные сотрудники местного архива отыскали среди старых бумаг чудом уцелевшее постановление местного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, датированное 16 октября 1922 года. Оно разрешало «трудящемуся слесарю Никитину А.В. построить дом на освободившемся участке, из материалов, сохранившихся от прежних зданий».

Формулировка была довольно туманной, но из нее, несомненно, следовало, что дом, при сносе которого обнаружили строители удивительный клад, построен уже после революции — на месте каких-то развалин. И если Никитин так и умер, не воспользовавшись спрятанными сокровищами, вполне естественно было предположить, что он о них ничего и не знал. Драгоценности явно были запрятаны еще до революции — в подполе дома, разрушенного или сгоревшего в годы гражданской войны. Они затерялись среди мусора. На пустыре же построили новый дом. Шли годы, в нем, ничего не подозревая о спрятанном кладе, сменялись жильцы, пока и этот дом не пришел в полную ветхость.

Таким образом, тоненькая, полуистлевшая ниточка, очутившаяся у нас в руках, оказалась совсем непрочной и тут же оборвалась! Но Олег Антонович и теперь не пал духом.

— Ну что же, — сказал он, — тогда поступим так. Мне пора в Москву. Директор музея, насколько мне известно, жаждет поскорее избавиться от драгоценностей и отправить их в Особую кладовую Эрмитажа. Я с ним договорюсь на этот счет, а мы с вами поедем в Симферополь, и я перед отлетом выступлю по телевидению. Покажем найденные вещи, расскажем об их значении для науки и попросим, чтобы нам помогли отыскать бывших жителей этого заколдованного домишки в Матвеевке. Потом уже вашу находку из Симферополя отправят в Эрмитаж.

Нас сопровождал молчаливый охранник с пистолетом на поясе — инкассатор местного банка. Вооружен был и шофер, и от этого становилось тревожно. А вдруг какие-то злоумышленники пронюхали, что мы повезем в Симферополь бесценные сокровища, устроили где-то по дороге засаду и собираются напасть на нас?

Признаться, эти глупые мысли никак не выходили у меня из головы, отчего я слушал Олега Антоновича невнимательно, на его вопросы отвечал невпопад, так что он удивленно поглядывал на меня и крякал.

Телевизионная передача прошла удачно. Казанский был в ударе и рассказывал о жизни и быте скифов с красочными подробностями очевидца. Обстоятельно объяснив, как важно выяснить, где именно были выкопаны из кургана скифские драгоценности, Олег Антонович закончил свое выступление призывом ко всем, кто что-нибудь знает о людях, живших в разрушенном доме до революции, сообщить поскорее об этом в Керченский музей.

Потом мы в сопровождении так и не проронившего ни единого слова охранника отвезли драгоценности в местный музей и сдали по всем правилам, чтобы поскорее переправили их в Ленинград. Я завез Олега Антоновича на аэродром и отправился обратно в Керчь.

— Немедленно извещайте меня о всех новостях, — напутствовал меня Казанский. — Немедленно! Я уверен, новости будут. Кто-нибудь непременно откликнется. И статью, статью пиши срочно! — погрозил он мне пальцем. — Пока ее не пришлешь, шефу твоему звонить не стану.

Когда я утром пришел в музей, меня уже поджидал первый, поспешивший к нам на помощь.

Этому человеку суждено было принять самое деятельное участие в расследовании запутанной истории Матвеевского клада. Но в тот день я ничего подобного и представить не мог. Признаюсь честно: с первого взгляда посетитель показался мне ничем не примечательным — грузный, круглолицый, лысый, в помятом костюме с давно уже не модными широченными брюками.

— Клименко Андрей Осипович, — высоким голоском, неожиданным для его комплекции, представился гость, когда я пригласил его присесть у своего стола, несколько демонстративно начав поправлять разложенные бумаги.

Гость отнюдь не был простаком. В глазах у него промелькнула усмешка, и он добавил, крепко пожимая мне руку:

— Бывший следователь, с полувековым стажем.

— Следователь? — удивился я. — Но вам, видимо, надо к директору. Я тут лицо временное, в командировке…

— Не тревожьтесь, я не по служебным делам. Уже давно на пенсии. Просто смотрел вчера вашу передачу и заинтересовался.

— Ах так, очень приятно. Слушаю вас.

— Я насчет этого клада в тайнике. Остатки чемоданчика нельзя ли-посмотреть?

Просьба показалась мне неожиданной.

— Какого чемоданчика? — переспросил я.

— Ну, в котором сокровища были. Профессор вчера рассказывал, что они находились в чемодане, который почти истлел. Остались от него только ручка да часть стенок. Верно?

Я кивнул, мучительно стараясь припомнить, куда же девал остатки злосчастного чемодана. Кажется, засунул их вместе с брезентом, в котором вез сокровища, на шкаф. Пошарил там и в самом деле обнаружил сверток.

Я положил сверток на стол и развернул его:

— Вот, пожалуйста. Дать вам лупу?

— Не тревожьтесь, спасибо, у меня своя, — ответил Клименко, не поднимая головы, и достал из кармана небольшую кожаную сумочку. В ней оказались не только превосходная сильная лупа, но и пинцет. Пинцетом Андрей Осипович начал осторожненько разбирать остатки чемодана, пристально изучая их в лупу, с повадками привычного к таким деликатным операциям человека.

— Да, старенький чемоданишко, дореволюционный, — сказал наконец Клименко. — Халтурная работа одесской фабрички братьев Зон. Конечно, не исключено, чемоданчик мог у кого-то залежаться, и закопали его уже после революции. Но, пожалуй, вы правы, пробыл он в земле лет полсотни, не меньше. А больше ничего, кроме драгоценностей, в чемодане не было? Обрывка газетки какой-нибудь?

Я неопределенно пожал плечами, потом вспомнил:

— Бритва еще была. Я ее строителям отдал, больно она им понравилась. А нам она ни к чему.

— А какой марки бритва, не помните?

— Безопасная. По-моему, еще дореволюционная, серебряная.

— Ну ладно, вам она, конечно, не нужна, а все же… Ничего, я ребят этих разыщу и посмотрю у них бритвочку, — сказал Клименко, делая пометки в крошечном блокноте. Потом он опять начал рассматривать в лупу остатки чемодана и вдруг сказал: — А пожалуй, есть одна отметинка, позволяющая, мне думается, довольно точно датировать время, когда именно запрятали чемоданчик. Гляньте-ка сюда, — пригласил он.

Я послушно склонился и посмотрел в подставленную лупу.

— Видите, фибра слегка покоробилась и потемнела, явно подгорела. Видите подпалину?

— Вижу. Вы думаете, это подпалина?

— Да, след ожога.

— Ну и что?

— Жалко, конечно, что вы так неосторожно изымали находку, — покачал головой Клименко. — Надо бы по всем правилам — сначала сфотографировать, прихватить и землицы по соседству. Не помните, попадались там в земле угли или остатки обгоревших досок? Может, кирпичи обожженные?

— Не помню, там же все перерыто было.

— Верно, ведь не вы нашли чемодан. Что я вас допрашиваю. Экскаваторщики. Н-да, конечно, теперь уже копаться там поздно, все переворошили. Но, думаю, все-таки это след того пожарчика.

— Какого?

— Наверное, я вас огорчу и разочарую. Но, боюсь, хозяина чемоданчика мы уже никогда не найдем, — задумчиво произнес Андрей Осипович, поглядывая на меня из-под приспущенных век. — Там, где вы клад нашли, стоял до революции двухэтажный домишка, с просторным двором, имевшим выход на соседнюю улицу. Хозяева его за время гражданской войны куда-то исчезли, и в брошенном доме всякое жулье устроило свою воровскую «малину». Свинья, как говорится, грязь всегда найдет. В те годы развелось в Керчи таких бандитских притонов немало. Вот мы и начали их чистить. Меня к тому времени только прикомандировали из армии в ЧК после разгрома Врангеля. Сначала в Джанкое служил, потом в Керчь перевели. И одной из первых операций, где довелось мне участвовать, оказалась как раз эта облава в Матвеевке. Тогда впервые ранен был — как же мне такого события не запомнить? — улыбнулся он. — Перекоп штурмовал — и ни царапинки, а тут — на тебе! Правда, легко ранило, пустяково. Такую молодость разве забудешь? Я потом и в Москве работал, и в Ленинграде, и в Харькове. А на склоне лет потянуло снова в Керчь. Как на пенсию вышел, так и переехал сюда. Да и климат тут для пенсионного возраста подходящий. Копаюсь в садике, рыбку ловлю, боевую, молодость вспоминаю.

И дальше Андрей Осипович так же не спеша, обстоятельно рассказал, как в конце февраля 1921 года было решено покончить с матвеевской «малиной». Дождливой ветреной ночью туда отправились все сотрудники местной ЧК. Им были приданы комендантский взвод и отряд чоновцев. Оцепив весь поселок, они начали сжимать кольцо облавы, обыскивая дом за домом. Бандиты дважды пытались прорвать кольцо, но отступали под огнем чекистов.

— Так мы их помаленьку и загнали во двор того дома, что самой главной «малиной» служил. Крикнули им, что никому, мол, не вырваться, оцепление прочное. Предложили сдать оружие. Ну, они сами видели, вырваться не удастся. Большинство, конечно, сдалось. А часть самых отпетых, кому нечего было рассчитывать на пощаду, попыталась прорваться, так что дело жаркое получилось. Некоторых перебили в бою, но кое-кто, конечно, прорвался, ушел. Однако город немножко поочистили: были убиты такие крупные бандюги, как Лешка Косой, налетчик Арсений Хватов, известный вор Кравченко по кличке «Артист», еще кое-кто. Арестовали человек сорок. В общем, «малину» ликвидировали под корень, тихо стало. Тем более дом сгорел. Может, загорелось случайно: разбили бандиты керосиновую лампу в одной из комнат, когда мы стали в окно стрелять. Но скорее кто-нибудь из них специально поджег, плеснул керосинчиком…

— Зачем?

— Чтобы побольше паники навести и попытаться под шумок уйти. Думаю, главари рассчитывали и на то, что с полыхающим пожаром за спиной наверняка все отчаяннее сопротивляться станут. Отступать-то некуда. Расчет, в общем, конечно, правильный был.

— Значит, дом, где в подвале был запрятан чемодан со скифскими драгоценностями, сгорел? Вы точно знаете?

— Никаких сомнений. Дотла сгорел. А годика через полтора развалины там расчистили и уже построили два домика поменьше — так примерно осенью двадцать второго года.

— Правильно, — сказал я. — Это потом слесарь Никитин там поселился.

— Старый-то фундамент с чемоданом в подполе, видимо, в сторонке остался, вот клада и не обнаружили. Только теперь на него наткнулись, когда все там расчищать стали.

— А кто же, по-вашему, мог там в подполе чемодан со скифскими драгоценностями спрятать? Может, среди бандитов были «счастливчики»? Что это за Артист, которого вы помянули?

— Настоящее его имя, кажется, было Федор, фамилия — Кравченко. А прозвали его так, потому что любил похвастать знакомством якобы с разными художниками, музыкантами, артистами. Была у него такая слабость. Этакий вор-меценат, покровитель «свободных художников». Театры, эстрады тогда позакрывались, а артистам кормиться-то где-то надо было. Так что кабаре поустраивали в каждом подвальчике. Мы в эти притончики частенько заглядывали, держали их под наблюдением. Туда и красноармейцы ходили, разрешалось. Кругом шпана всякая, буржуи недобитые, а некоторые раззявы-солдатики по наивности, представляете, даже винтовки в раздевалку сдавали, словно зонтики. Забавное время было!

— А не мог он все-таки эти драгоценности где-то выкопать и там припрятать? Этот Артист?

— Нет, раскопками и грабежом могил он, насколько мне известно, не занимался, — покачал головой Клименко. — У них ведь в воровском мире строгое разделение труда существовало. Если уж «медвежатник», так только сейфами занимался. «Домушник» налетчиков сторонился. И «счастливчики» своей особой кастой были.

— Кто же тогда спрятал чемодан? Ведь это сделал явно не простой вор. Кто-то, разбирающийся в нашем деле.

— Почему вы так думаете? — заинтересовался Клименко.

Я рассказал ему о древних черепках, спрятанных вместе с драгоценностями.

Бывший следователь одобрительно кивнул:

— Вполне логично. Почему же вас это озадачивает? Лишнее подтверждение, что не бандиты выкопали драгоценности из кургана. Сделал это кто-то другой. А вор просто свистнул у него чемодан и припрятал на время в подполе «малины» — вполне возможно, тот же Кравченко. Он в «малину» заглядывал частенько и в тот вечерок закатился туда погулять, на свою беду. А характером горячий был, вот и попал под пулю. Наверное, было еще что-нибудь в чемоданчике. Вещи поценнее, вроде серебряной бритвы, сразу сбыть не решился, не хотел продешевить, оставил до лучших времен. Тем более драгоценности. Не будешь же их продавать первому встречному. Сомневаетесь? А мне кажется, версия самая убедительная. Вы задумайтесь хотя бы, почему драгоценности оказались именно в чемодане. Разве это подходящее для них хранилище? В чемодан обычно укладывают вещи, какие берут в дорогу. А уж для хранения в тайнике можно подобрать упаковку получше, понадежнее: какой-нибудь сундучок или просто железную банку. А чемодан — хранилище непрочное, пригодное больше для перевозки.

— Пожалуй, вы правы, — согласился я.

Мне начинали все больше нравиться житейская опытность, проницательность и спокойная рассудительность бывшего следователя. Но чем убедительнее казались его доводы, тем мрачнее выглядела перспектива наших поисков.

— Н-да. Ну спасибо вам, Андрей Осипович, — сказал я похоронным тоном.

— За что? За то, что вас огорчил?

— Зато избавили от напрасных поисков.

Он протянул руку к лежавшим на столе фотографиям находок:

— Можно глянуть поближе?

— Конечно, пожалуйста.

Клименко стал разглядывать фотографии. Золотой Олень его совсем не заинтересовал, так что я даже почувствовал легкую обиду. Дольше он рассматривал фотографии сценок, изображенных на вазе, — особенно битвы, с уважением заметив:

— Тонкая работа. Каждая деталь оружия отчетливо видна.

Мне показалась несколько забавной такая, профессиональная, что ли, оценка старого чекиста. И, видимо, заметив это, Андрей Осипович, как бы извиняясь в простительной слабости, добавил:

— Я давно холодное оружие собираю. Так сказать, хобби. Нынче это модно, а время пенсионеру куда девать? Как-нибудь покажу вам свою коллекцию. Знатоки говорят, неплохая.

Заинтересовали его и фотографии осколков горшка — опять с довольно необычной стороны:

— Какие отчетливые отпечатки пальцев гончар оставил. Живи он в наше время, мы бы его моментально по ним разыскали.

(обратно)

3

Я все-таки надеялся, что Клименко ошибается и вдруг кто-нибудь еще откликнется на передачу и принесет адрес бывшего владельца загадочного чемодана.

Правда, ожидая приятных новостей, я все же написал Казанскому обо всем, что рассказал Клименко. И опасения бывшего следователя оправдались. Прошел день, другой, третий — слабая надежда стала тускнеть и меркнуть.

Никто не приходил с радостной вестью. Звонки по телефону, правда, раздавались, но все какие-то вздорные. Несколько раз звонили просто любопытствующие и надоедливо допытывались — «поймали, наконец, жуликов, укравших из музея браслет и серьги?».

Помня совет Олега Антоновича, все эти дни я работал над статьей о находках. Слава о Матвеевском кладе уже распространялась. Дважды мне звонили из редакции журнала и торопили. Наконец, я статью послал: только факты, описание находок, никаких поспешных гипотез о том, откуда они могли попасть в Матвеевку.

А тут пришло письмо от Казанского с совершенно неожиданными вестями.

Первое, что я увидел, поспешно вскрыв конверт, оказалась какая-то фотография. Она выпорхнула бабочкой и, покружившись в воздухе, упала на пол. Я схватил ее и остолбенел: у меня в руках была фотография Золотого Оленя! Снимок был отпечатан неважно, но никаких сомнений не оставалось: совпадали в точности все детали.

Удар был сокрушительным. Выходит, наша находка вовсе не уникальна? У Золотого Оленя есть двойник?

Я лихорадочно принялся читать письмо.

«Друг мой Всеволод! Приятно известить вас: память меня не подвела. Она у меня, как вы лишний раз можете убедиться, действительно замечательная. Я отыскал двойника вашего красавца! Оказывается, он в самом деле существовал, хоть и появился на свет весьма ненадолго и при довольно темных обстоятельствах, что извиняет мою временную забывчивость.

Посылаю вам фотокопию иллюстрации со страницы 902 двадцать четвертого тома «Akad. der Wissenschaft» за 1923 год. Прекрасно понимаю, мой друг, как вы огорчены, и спешу вас тут же обрадовать, хотя мог бы поинтриговать: олень, изображенный на фотографии, — подделка! С ним связан довольно грязный скандал, историю коего, со всеми подробностями обстоятельно рассказанную в упомянутом ежегоднике, я вам сейчас изложу покороче… Итак, в кратком изложении дело развивалось следующим образом. Осенью 1921 года в Берлинский музей «явился некий господин, поставивший одним из непременных условий переговоров требование, чтобы его имя ни при каких обстоятельствах не называлось, ибо он служит только посредником» — привожу точные цитаты тех мест из статьи, которые особенно важны для наших поисков. Сей таинственный незнакомец предложил музею ни больше ни меньше как приобрести через него «у одного лица, бежавшего от ужасов большевистского террора из России», скифские драгоценности.

При вторичном визите незнакомец принес золотую бляху в виде оленя, фотографию которой я вам прислал, а подлинник, к счастью, уже надежно хранится в золотой сокровищнице Эрмитажа.

Ну, в таком солидном музее, конечно, сидели не дураки. Памятуя печальную историю с покупкой в свое время Лувром пресловутой «тиары царя Сайтафарна», оказавшейся ловкой подделкой гениального одесского ювелира Рахумовского, чиновники золотую бляху сразу не купили, хоть она им и понравилась, а потребовали оставить ее для консультации со знатоками скифских древностей. Таинственный продавец согласился — то ли из-за слишком наглой самоуверенности, то ли просто потому, что некуда было деваться.

И поначалу ему повезло! Специально собранная весьма авторитетная комиссия тщательно изучила бляху, нашла ее подлинной и уникальной, пришла от нее в полный восторг и настояла, чтобы ее непременно приобрели для музея за довольно солидную сумму в двадцать пять тысяч американских долларов.

Оленя купили и выставили в скифском зале. Но многие археологи стали выражать сомнение в подлинности бляхи, среди них и такой знаток скифских древностей, как профессор Куртвенглер. Пришлось послать оленя на повторную экспертизу новой, еще более авторитетной комиссии. В состав ее уже включили не только одних защитников подлинности бляхи, но и противников — профессора Куртвенглера и какого-то русского археолога из эмигрантов Кочановского. Комиссия под энергичным натиском профессора Куртвенглера пришла к заключению, что бляха все-таки поддельна. Смутила их все та же лосинообразность, полное отсутствие каких-либо зооморфных украшений, слишком нереалистическая, по мнению Куртвенглера, летящая поза — короче, не подходил олень под те каноны, каких придерживалась ученая комиссия. После этого бедного оленя быстренько изъяли из экспозиции и, кажется, заставили загадочного незнакомца, втравившего почтенный музей в скандальную аферу, забрать его обратно, взыскав с него, разумеется, полученные доллары.

Новую сенсацию бульварным газетам доставило вскоре неожиданное самоубийство одного из музейных чиновников. Он застрелился после того, как профессор Куртвенглер в чрезмерной дискуссионной запальчивости намекнул, будто сей чиновник признал бляху подлинной вовсе не бескорыстно…

Вот видите, оказывается, какая у нашего красавца бурная и богатая биография! Но теперь появилась новая ниточка, за которую можно ухватиться. Надо выяснить, кто же все-таки сделал столь мастерскую копию Золотого Оленя, что разоблачить подделку не сразу удалось даже опытным и весьма недоверчивым музейным специалистам.

Сначала я было погрешил на самого Рахумовского — уж больно мастерской мне показалась работа. К тому же, как вы знаете, финансировали его и занимались сбытом фальшивок печально известные темные дельцы братья Гохманы. Старший из них после скандала с «тиарой Сайтафарна», правда, отошел от преступного промысла. Но младший продолжал торговать подделками древностей, только переключился на серебряные изделия. А после революции он эмигрировал из Одессы в Берлин! Причем есть сведения, что он сумел вывезти с собой не только готовые фальшивки, но даже прихватить и мастера — одного из учеников Рахумовского, так что в Берлине он продолжал мошенническую деятельность, пока его не посадили в двадцать шестом, кажется, году.

Однако к нашему оленю ни Рахумовский, ни Гохман, кажется, не причастны. Местом их темной деятельности всегда оставалась родная Одесса.

Думается, я нашел вполне достойного кандидата в создатели копии Золотого Оленя. Его имя наверняка и вам известно (если, разумеется, вы еще не окончательно забыли мои лекции). Это известный, керченский ювелир Мирон Рачик, тоже один из наиболее способных подмастерьев знаменитого Рахумовского — создателя «тиары царя Сайтафарна». В бытность свою в Одессе Рачик даже помогал создать этот шедевр подделок. А затем перенес свою деятельность в Керчь, где был замешан в нескольких скандалах. В частности, несомненно, им был сделан серебряный позолоченный ритон в виде оленьей головы с рельефными фигурками скачущих скифов, приобретенный перед самой революцией Историческим музеем. Даже искушенные ученые не распознали ловкой подделки, хотя фигурки на ритоне так подозрительно были похожи на всадников из Куль-Обы.

Так что Рачик тоже был первоклассным мастером подделок. Он умел не только с поразительной точностью копировать древние украшения, но и придавать им старинный вид, обрабатывая специальными химическими составами (секрет которых никому не открывал), чтобы металл покрылся окислами и выглядел долго пролежавшим в земле. К тому же Рачик обычно продавал поддельную вещь не отдельно, а вместе с подлинными древностями, купленными у «счастливчиков».

И вот что любопытно: я пытался найти хоть какие-то упоминания о нем в археологических сборниках после революции, но тщетно. Он словно растворился в воздухе, не оставив следов. Такие, впрочем, не пропадают и не прекращают своей предприимчивой деятельности добровольно. Возможно, Рачик удрал во время гражданской войны за границу, увезя с собой по иронии судьбы лишь поддельную бляху, а подлинных драгоценностей по какой-то причине лишившись. Вполне возможно, их у него украли, как предполагает ваш следователь. Так что последняя ставка у него была на поддельную бляху. Он и попытался ее продать в Берлинский музей. А потом, после разоблачения, все же сбагрил какому-то простаку-любителю, чтобы приобрести первоначальный капитал и с его помощью начать заново темную деятельность в Европе или даже в Америке — уже, разумеется, под иным именем.

Поищите в Керчи. Там старики живут долго, и наверняка среди них должны найтись те, кто еще помнит Рачика. Возможно, кто-нибудь и продолжал с ним поддерживать связь, когда он уехал за границу, так что вдруг удастся отыскать следы Рачика в Европе или за океаном. Попросите помочь вам этого следователя. Он мне кажется человеком весьма толковым и, главное, знающим секреты потайных мирков многопрославленного древнего града Корчена.

Только торопитесь! Последние представители профессии «счастливчиков» быстро вымирают и скоро станут столь же легендарны, как и мамонты. А я попробую написать друзьям в Берлин — возможно, они смогут разузнать что-нибудь еще о таинственном продавце поддельного двойника нашего Золотого Оленя. Может, в полицейских архивах о нем сохранились какие-то сведения?

И еще помните, что весна неуклонно приближается и торопит собираться в дорогу, на раскопки!»

Нет, тут без Андрея Осиповича мне явно было не обойтись! И я немедленно позвонил ему по телефону, номер которого он мне, прощаясь, записал, и попросил его зайти в музей.

— А что случилось? — поинтересовался он.

— Надо с вами посоветоваться. Но это не для телефонного разговора.

Видимо, я заинтриговал Андрея Осиповича. Через час он был в музее.

— Мирон Рачик? — задумчиво переспросил он, когда я рассказал ему о просьбе Казанского. — Конечно, слышал о нем. Личность была весьма приметная. И вполне мог сделать такую фальшивку. Только искать его бесполезно.

— Почему?

— Потому что он умер в январе двадцать первого года. Могу даже сказать точнее: шестнадцатого января, между одиннадцатью вечера и часом ночи. Я собственными руками вынимал его из петли.

— Он повесился?

— Вот и я тоже так поначалу подумал, не разобрался, но история оказалась посложнее, — покачал головой Андрей Осипович, усаживаясь поудобнее и настраиваясь на подробный, неспешный рассказ. — Комната была заперта изнутри, ничего вроде не тронуто, даже пыль нигде не потревожена. Помню, тем, что это подметил, я особенно возгордился: вот какой, дескать, Шерлок Холмс или, на худой конец, Ник Картер. А на столе с кривыми ножками стояла почти допитая поллитровка, тарелка с остатками немудрящей закуски — маслины там, помидор, остатки тараньки. И всего один стакан. Ну, ясное дело: выпил для храбрости на дорожку, а потом и полез в петлю. В таком смысле я и доложил своему начальнику и наставнику. А он меня высмеял и ткнул, как щенка носом, в несообразности, которые я не заметил.

Клименко улыбнулся и продолжал:

— Наставником у меня был балтийский матрос Антон Григорьев. Не знаю, каков он был морячок, но в ЧК его направили совершенно правильно. Он тут свое истинное призвание нашел. Был у него настоящий следовательский талант. Он мой бодренький доклад выслушал, покачал с сомнением головой и говорит: «С чего это вдруг, пересидев в своей норе и деникинцев, и врангелевцев, благополучно спасшись от всех погромов, этот Мирон Рачик теперь, когда мы порядочек навели, взял да вдруг и повесился? Сомнительно». — Потом спрашивает меня: «Петля-то какая была?» — «Обыкновенная». — «Где она? Покажи». Я только ручками развожу. Хорошо, петлю не выкинул, когда срезал, осталась она на полу валяться. Осмотрел ее внимательно Григорьев и спрашивает меня: «Он что — моряк был?» — «Нет, — говорю, — ювелир». — «А раньше на флоте не служил?» — «Не знаю», — говорю, а сам уже начинаю злиться…

Андрей Осипович лукаво усмехнулся и покачал головой, вспоминая давний разговор.

— Тут показывает он мне узел срезанной петли и говорит: «Посмотри внимательно и запомни. Такой узел лишь опытный моряк завязать может. „Рыбачий глаз“ называется. Нет, его не ювелир вязал. Тут, говорит, преступник хитрый, опытный работал. Да перехитрил. Свой стаканчик и вилочку спрятал, даже, наверное, вымыл тщательно. Дескать, пусть подумают, будто покойник перед отправкой на тот свет сам себе поминки устроил. Но уж больно старательно подлец на столе все расставил, нож и вилочку разложил, даже крошки сдуру смахнул. Перестарался! Когда в одиночку пьют, да еще последний раз в жизни, где уж тут за чистотой следить. Так что вскрытие наверняка покажет: не сам ювелир в петельку влез, его туда уже мертвым засунули». Ну и он прав, конечно, оказался. Вскрытие подтвердило: ювелира сначала задушили другой петлей, видимо, ловко накинутой ему на шею сзади, когда он не ожидал, — след от нее остался. Значит, убил Рачика кто-то, кому он доверял, дверь открыл, сел с ним выпивать.

— А как же вы сказали, будто дверь была изнутри заперта?

— Ну, Григорьев тут же мне продемонстрировал, как просто было убийце, уходя, дверь за собой изнутри запереть. Достаточно лишь крючок укрепить стоймя, а потом хлопнуть дверью посильнее.

— Кто же его мог убить?

— Этого выяснить не удалось. Других, более важных забот хватало. Одно несомненно: убил его кто-то из дружков. Было у нас, кстати, сильное подозрение и на этого Артиста. Помните, я рассказывал, убили его при облаве. Забрали мы его, стали допрашивать. А он возмущался, и вроде искренне, натурально. Уверял, будто покойный был его лучшим другом, и так далее. И представил алиби: видели его в тот вечер, когда ювелира убили, несколько человек совсем в другом месте. Пришлось отпустить. Хотя, нам показалось, Артист знал или догадывался, кто убил Рачика. Чувствовалось это по некоторым его темным намекам и угрозам непременно отомстить за покойного «кореша». Но нам он ничего не сказал. А вскоре и он погиб во время облавы. Кстати, убийство ювелира вместе с другими преступлениями и заставило нас заняться очисткой города от преступных элементов. Специальный приказ был отдан нашему Особому отряду ВЧК на побережье Черного и Каспийского морей. Так он именовался.

— Андрей Осипович, а может, все-таки Артист чемодан в подполе «малины» припрятал? Пусть не он убил Рачика. Но ведь мог его обокрасть? — с надеждой спросил я.

— Увел у него чемодан с драгоценностями? Сомнительная версия. Как ее проверить? Да и ничего она ведь не дает. Ни Артиста, ни Рачика давно нет в живых. Ничего они нам рассказать не могут. Обе ниточки обрываются.

Да, как ни печально, Клименко и теперь оказался прав: поиски снова зашли в тупик.

А на следующий день меня ожидал новый неожиданный удар.

Я собирался позвонить в Ленинград Казанскому, но, когда пришел в музей, меня встретил встревоженный заместитель директора:

— Звонил Олег Антонович. Очень сердился, где вы пропадаете. Будет снова звонить в десять часов. Никуда не уходите.

Что там стряслось? Неужели он получил какие-то новости из Берлина? Наконец звонок раздался — продолжительный, требовательный, явно междугородный. Я схватил трубку и услышал голос Казанского.

— Где вы пропадаете? — напустился он на меня, даже не поздоровавшись. И, не дав мне ничего ответить, продолжал: — Ну и шельма этот Рачик, ну и подлец! Ведь он и нам поддельного оленя всучил!

— Как?!

— Так. Решил я для перестраховки и наши находки послать на экспертизу. Сегодня получили заключение. Липовый олень.

— А они не ошиблись, Олег Антонович?

— Ну, по моей просьбе сам профессор Павлов из Металлургического занимался. Он не ошибется. Сам подписал заключение. И по химическому составу и по технологии плавки «металл, — пишет он, — я цитирую на память, — использованный для изготовления бляхи в виде оленя, является вполне обычным для изделий первой четверти нашего века». Ну, и цифры соответствующие: сколько там золота, сколько серебра, какая примесь меди.

— Надо скорее статью задержать, Олег Антонович.

— С какой стати? Все остальное-то, к счастью, подлинное — и ваза и подвески. Только олень фальшивый. Это, признаться, подтверждает: подделал его именно Рачик. Излюбленная его манера — подсунуть фальшивки среди подлинных древностей. Тогда на нее клюнут без осечки — как мы с вами клюнули. Так что к статье надо лишь дать примечание, сделать сноску, дескать, олень оказался поддельным, обмишурились. Это не поздно, публикации не задержит. Я поручу кому-нибудь из своих аспирантов. Да, но каков жулик! Хорошо еще, что у него времени, видно, не было, а то бы он и вазу подделал. Чтобы и подлинник продать, и фальшивку — вдвойне заработать. Олень-то попроще, с него он и начал. Даже, как видите, две копии сделал: одну в Берлин увез, другая нам досталась. А с вазой не успел, бежать пришлось…

— Не удалось ему никуда бежать, Олег Антонович, — перебил его я. — Не добрался Рачик до Берлина.

Я рассказал Казанскому о том, что узнал вчера от Клименко.

— Та-ак, — протянул Олег Антонович. — Уголовщина нас все глубже засасывает. Ну что же, царствие ему небесное, вороватому Левше. Все-таки золотые руки у него были, только жаль, не тем занимались, чем следовало. Придется уж ему простить, что так нас провел. Но кто же тогда его фальшивку в Берлин привез и пытался в музей продать?! И где подлинник, с которого он копии делал? Не выдумал же Рачик такого красавца. Был подлинник у него перед глазами! Если и у нас подделка, и в Берлине, где же подлинник? Тоже, вполне возможно, в каком-то подвале, в Керчи валяется? Надо искать, искать и искать. Возьмите на подмогу вашего следователя, ищите!

Немножко придя в себя, я позвонил Клименко и рассказал ему о своей неудаче.

Андрей Осипович посочувствовал, но как-то, по-моему, недостаточно искренне, тут же добавив с восхищением:

— Ну и кладик попался!

— Не понимаю, чему вы радуетесь, — обиделся я.

— Как же не радоваться такой трудной задачке? Не дает дремать, заставляет мозгами шевелить. Но вы не расстраивайтесь, полоса сплошных неудач — предвестник перемены к лучшему. Из Германии, кстати, ничего не слышно? Я все же думаю, там в полиции, конечно, знали, кто пытался музею поддельную бляху продать. И в полицейских архивах сведения должны сохраниться, они народ точный, любят порядок. Что, ваш профессор ничего насчет этого не говорил?

— Нет.

— Ну подождем… Терпенье и труд все, говорят, перетрут.

— Да некогда уже ждать, Андрей Осипович. Пора экспедицию готовить и отправляться в поле. Завтра улетаю в Киев.

— Значит, решили искать наугад? В степях между Никополем и Запорожьем?

— Ну не совсем наугад. Драгоценности явно выкопаны где-то в том районе. Конечно, лучше бы знать поточнее, где именно, но ничего не поделаешь.

— Да, конечно. Ну что же — ни пуха ни пера. Или у археологов какое-нибудь свое особое пожелание есть, вроде: ни скелета, ни золотой вазы? — засмеялся он.

— К черту, Андрей Осипович, — шутливо ответил я.

— Правильно. Но все же вы меня не забывайте. Информируйте старика, как дела пойдут. А я, чтобы не очень скучать, тут поиски продолжу. Может, и повезет. Попробую разыскать хоть одного «счастливчика».

(обратно) (обратно)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ «КРИМИНАЛИСТИКА ПОМОГАЕТ АРХЕОЛОГИИ»

1

Неужели прошло всего немногим больше месяца, и я любуюсь степным простором, выглядывая из-под брезентового навеса старенькой экспедиционной машины?! Неужели мы в самом деле мчимся на поиски таинственной родины Золотого Оленя?

Впрочем, сомневаться в этом было трудно. Рядом над самым моим ухом студенты неистово горланили бесконечную и, наверное, вечную песню:

Подпрыгивая на ухабах, я мучительно-сладостно ощущал, как впивается в бока экспедиционное оборудование. А в планшете у меня лежала бережно сложенная бумага, украшенная гербами и печатями, — Открытый лист на право проведения разведочных раскопок.

Как я и опасался, подписал Дима Петренко этот заветный документ весьма неохотно. Он долго вздыхал, покачивал седеющей, но все еще кудрявой, как в институтские годы, головой и в глубоком раздумье постукивал по столу толстым цветным карандашом, не решаясь поставить свою подпись.

— Может, все-таки поручим провести разведку Запорожской экспедиции, а ты останешься в Керчи? — сказал он. — Я понимаю, конечно, твои чувства. Но ведь надо уметь жертвовать личными интересами ради общего дела, не тебе же мне объяснять. Работа на трассе Северо-Крымского канала тоже важна, ты сам прекрасно понимаешь. Ты там нужен, хорошо изучил обстановку. А скакать с места на место — для ученого не очень красиво. Каким-то чуждым науке кладоискательством попахивает.

Он был во многом прав и, взывая к дружеским чувствам, возможно, уговорил бы меня. Но мощная поддержка профессора Казанского, его настойчивые звонки по телефону и телеграммы подействовали. И вот уже все хлопоты и тревоги позади, я качу по степи со своим отрядом, хотя и совсем небольшим.

Старая, видавшая виды машина набита мешками и ящиками. На горе походной клади в живописном беспорядке разместился весь славный отряд: мой заместитель и ближайший помощник Алексей Петрович Савосин и четверо горластых студентов. Привычный к походному быту, Савосин крепко спал в углу, не обращая ни малейшего внимания ни на толчки, ни на рев молодых глоток над ухом. Мы иногда шутили, что Алексей Петрович способен даже вести раскопки во сне — и с отличными результатами.

На Савосина можно положиться. Трудно сложилась у него судьба: война помешала кончить институт, ушел добровольцем на фронт, потом контузия, два ранения. В пятидесятом он все же получил диплом, но дальше уже не продвинулся, так и ходит в вечных младших сотрудниках. Сам он статей не пишет, никаких сенсационных гипотез не выдвигает. Разве только помянут его как соавтора заботливые друзья. Главным в археологии Алексей Петрович считает раскопки. А что при этом будет найдено — бусинка, наконечник истлевшего копья или золотая ваза — уже не так важно.

Но в поле, на раскопках, этот медлительный, болезненный и сутулый человек преображается. Он обожает неторопливо и обстоятельно рыться в земле. Не пропустит ни одной бусинки или окаменевшего зернышка.

Двое из студентов — Марк Козлов, с томным видом уставшего льва раскинувшийся на жестких тюках и все поглаживавший свои пышные баки, будто проверяя, не потерялись ли они, и самозабвенно распевавшая, дирижируя тонкими загорелыми руками, Тося Голубовская уже работали со мной прошлым летом. Я был ими доволен, хотя нынче, кажется, Марк перешел в тот приятный период жизни, когда самым важным и увлекательным на свете кажутся девушки, и завел чудо-баки. Это был тревожный признак, однако я все же не терял надежды, что раскопки приведут Марка в чувство. Руки ведь у него, к счастью, остались прежние. А у них есть своя память. Взявшись за лопату, они машинально станут работать как надо.

Два других — Алик Горин и его неразлучный дружок и покровитель Боря Калинкин ехали на раскопки впервые. Их еще предстояло проверить в деле. Но ребята они были толковые, особенно Алик. А энтузиазм первооткрывателей, на который я весьма рассчитывал, для земляных работ важнее всего. Опытности же с лихвой хватит у нас с Алексеем Петровичем.

В кабинке, скучая с важным видом, восседал наш неизменный шофер — долговязый дядя Костя. Он ведал всем хозяйством, за что его в шутку торжественно именовали «заместителем начальника экспедиции по научно-хозяйственной части».

Народу, конечно, маловато. Собственно, не отряд, а разведочная группа. «А уж если понадобится, и вы действительно найдете ценный для науки курган, то наймете землекопов на месте, мы вам вышлем деньги», — утешило меня начальство.

Главное: мы уже ехали. Я был счастлив и, подскакивая на угловатых тюках и лениво озирая сквозь завесу тянувшейся за машиной пыли бескрайние поля, подпевал студентам, рискуя прикусить язык:

— Смотрите, еще курган! — прерывая пение, закричала Тося.

— Уже шестнадцатый с утра, да? — спросил Алик. — Ничего, хватает тут курганчиков.

И они снова запели очередную бесконечную песню, а я опять предался ленивым мечтам.

Курганов в самом деле попадалось по дороге немало, самых различных размеров — от едва приметных бугорков метровой высоты до весьма солидных, высотой в десять-двенадцать метров, а диаметром порой метров в семьдесят.

Они казались вечными, стоявшими тут всегда, древними, как сама степь. И в то же время в правильности их очертаний, которую не смогли стереть века, явственно чувствовался волнующий отпечаток человеческих рук, упрямой человеческой воли.

Впрочем, некоторые курганы — оплывшие, грузно осевшие, изуродованные траншеями кладоискателей или боевыми шрамами окопов и блиндажей — уже нелегко было отличить от природных холмов и бугорков. Они еще ждали своих открывателей и, кто знает, какие удивительные тайны хранили в себе? Ведь когда-то весь неоглядный степной простор — тогда совсем дикий, нераспаханный, заросший кустарником и душистыми травами, служил для привольных кочевий скифских племен. И было среди них и то, пока еще загадочное и неведомое племя, сценки из быта которого были изображены на вазе, выкопанной из кургана где-то тут и затем загадочным путем попавшей в подпол сгоревшей воровской «малины» на окраине Керчи.

От Никополя, где выгрузились с поезда, мы отправились по степным дорогам на северо-восток. Возле города Орджоникидзе уже не первый год вел охранные раскопки мой старый друг Борис Мозолевский. Его экспедиция раскапывала курганы в тех местах, где предстояло закладывать новые карьеры марганцевого рудника. Хотелось заехать к ним, посмотреть, как идут работы, посоветоваться, где лучше нам начать. Но жаль было терять время.

Нетронутых курганов для его отряда тут оставалось еще немало. А на горизонте, как постоянное напоминание о возможных удачах, маячили останцы знаменитого Чертомлыка.

Когда-то тут был самый центр древней Скифии. Здесь обитали скифы царские, возглавлявшие союз племен и считавшие, по словам Геродота, «всех остальных скифов своими рабами». Именно в этих краях были сделаны самые интересные находки при раскопках прославленных на весь мир курганов — Чертомлыцкого, Александропольского, Томаковки, Красного Кута, Бабы, Раскопанной могилы.

А на левом берегу Днепра, неподалеку от знаменитой Солохи, почти напротив нынешнего Никополя, уже много лет раскапывают археологи огромное Каменское городище, раскинувшееся на двенадцать с лишним квадратных километров! Сейчас это занесенные кочующими песками — «кучугурами» остатки древних домов и мастерских. А когда-то тут была, видимо, своего рода столица скифского царства. От нападения врагов ее надежно защищал глубокий ров и высокий земляной вал. Изучение этих развалин позволило археологам лучше узнать повседневную, будничную жизнь древних скифов, представить себе, как жили не только вожди, над могилами которых скифы насыпали огромные курганы, но и простые общинники, гончары, оружейники, металлурги.

Тут же неподалеку в прошлом году Василь Бидзиля раскопал Гайманову могилу.

Где-то в этих краях по соседству с царскими жили и скифы-земледельцы. Они вели преимущественно оседлый образ жизни, снабжая хлебом не только Скифию, но и продавая его грекам в обмен на драгоценности и всякие заморские товары. Но как отличить курган земледельцев от других? А главное, найти среди этих курганов погребения именно того племени, сценки из быта которого изобразил неведомый греческий торевт на Матвеевской вазе.

Где остановиться и с какого начать раскопки? Впервые меня мучила такая нерешительность. Обычно приезжаешь в назначенный район и не выбираешь, начинаешь раскапывать все курганы подряд. А тут постоянно казалось, что нужно проехать подальше. Словно я надеялся по каким-то признакам найти тот самый заветный курган, что нам нужен.

Но таких признаков быть не могло. Не скифы изобрели курганы. Обычай насыпать над могильниками искусственные холмы возник по крайней мере за полторы тысячи лет до появления скифов и существовал еще столько же времени после них. Славянские курганы есть и под Москвой, хотя местные жители считают их иногда «французскими могилками» — следами нашествия Наполеона.

Все курганы в степи, в общем-то, одинаковы, они различаются лишь размерами. Но и величина еще не говорит, богатое под курганом погребение или нет. Возле Каховки курганы небольшие, совсем невзрачные на вид, а погребения в них богатейшие. Южнее же, под Николаевом, курганы высокие, но погребения в них скромные.

Курганы в степи были заметны издалека, как и пирамиды в песках Египта. И так же, как пирамиды, манили грабителей. А их никто не охранял, и, улучив момент, когда родственники покойного откочевывали куда-нибудь, грабители поспешно принимались за воровскую работу. Это делали, вероятно, люди, сами принимавшие участие в похоронах, потому что обычно ограбления производились с отличным знанием всех деталей устройства подземной могилы. А ведь надо еще учесть, что шарить в ней грабителям приходилось тайком, обычно по ночам, в темноте, на ощупь. И все-таки они редко промахивались.

Скорее всего этим занимались приглашенные на похороны воины из какого-нибудь соседнего племени. Их не пугали заклятия всяких духов и богов, страшных лишь для членов того племени или рода, к которому принадлежал покойный и его близкие.

И грабители были, вероятно, людьми вовсе не бедными. Бедняку в те времена было просто невозможно внезапно разбогатеть, ограбив чью-то могилу. Он сразу стал бы заметней белой вороны.

Редко посчастливится археологу найти нетронутое погребение. За все два с небольшим века, что ведутся у нас специальные археологические раскопки, такие счастливые случаи можно пересчитать буквально по пальцам.

Тем обиднее было думать, что вот и сравнительно недавно каким-то жуликам, а не ученым посчастливилось наткнуться на неразграбленное погребение — да еще с такими уникальными сокровищами, как Золотой Олень (где-то ведь должен быть спрятан и его подлинник!), подвески и ваза со сценками из быта неведомого племени. Наверняка там должны быть по соседству и другие курганы; если уж слишком, до невероятности нам повезет, возможно неограбленные. Или хоть и ограбленные, но не до конца…

Но все-таки где же искать эти курганы? С какого начать раскопки? С этого? А может, вон с того, оплывшего и почти сровнявшегося с землей? Его явно уже пробовали раскапывать — может, как раз те загадочные грабители, след которых мы тщетно пытаемся нащупать.

— Надо останавливаться, — решительно сказал Савосин, — иначе не успеем дотемна лагерь разбить.

Я постучал в стенку кабинки. Шофер притормозил.

— Давайте останавливаться, дядя Костя, — крикнул я. — А то не успеем лагерь засветло разбить.

— И так уже не успеем, — укоризненно ответил шофер. — Давно надо бы остановиться. Ведь договаривались: сверхурочно я вкалывать не стану. У меня строгий режим врачами предписан.

Была у нашего шофера одна забавная черта, вроде совершенно несвойственная представителю такой трудной и беспокойной профессии. Дядя Костя страдал болезненной мнительностью, очень заботился о своем здоровье и любил порассуждать на медицинские темы. Он возил с собой толстенный медицинский справочник и пухлую папку вырезок из журнала «Здоровье», никогда не пил сырой воды, каждое утро он начинал с длительной зарядки, любую остановку использовал для того, чтобы вылезти из кабины и проделать несколько приседаний и дыхательных упражнений по системе йогов, а спать ложился ровно в десять, ни минутой позже.

— Придется как попадя ночевать. Ох, не люблю, когда порядка нет, — продолжал он ворчать.

В самом деле, мы слишком увлеклись, выбирая курган получше. Уже не оставалось времени для разбивки лагеря по всем правилам. Почти в полной темноте, выбрав место неподалеку от какого-то селения на пригорке и трех курганов, выстроившихся вдоль шоссе, мы остановились, чуть отъехав в сторонку от дороги, натащили сухих сучьев из ближайшей лесополосы и разожгли костер. При его трепетном свете кое-как поставили две палатки. Тем временем дядя Костя съездил в село за водой и молоком. Вернувшись, он озабоченно сказал:

— Совхоз тут. И, видать, отстающий. Трудно нам будет.

Вздыхая и покачивая головой, он с помощью Тоси быстро сварил густой кулеш со свиной тушенкой, ароматно попахивавший походным дымком. Мы запили это божественное блюдо крепким и сладким чаем — и завалились спать.

Утром я встал пораньше и, выбрав из трех ближних курганов самый высокий, поднялся на него, чтобы бегло осмотреть окрестности и выбрать место для лагеря.

Савосин уже бродил вокруг палаток, внимательно рассматривая землю под ногами. Это стало у него привычкой. Даже беседуя с кем-нибудь, Алексей Петрович вдруг замолкал, присаживался на корточки, рассматривал заинтересовавший его камешек или черепок, а потом поднимался и как ни в чем не бывало продолжал разговор.

Мне приглянулась подходящая ровная площадка подальше от поселка и в стороне от дороги, где поля прорезал довольно глубокий овраг. Он густо зарос кустарником, вполне возможно, там был родничок.

Сразу же после завтрака я намеревался поехать в поселок, представиться местному начальству, предъявить Открытый лист, попросить разрешения разбить лагерь на выбранной площадке и договориться о том, чтобы выделили нам бульдозер и скрепер: надо было срыть курганную насыпь. Но не успел. Мы еще кончали завтракать, как с дороги к нам свернул запыленный «газик». Он остановился, из него вылез человек лет пятидесяти. Был он высок, сутуловат, сумрачен и озабочен, в фуражке с большим козырьком и в сером пропыленном и измятом костюме, в запыленных, нечищеных сапогах. Лицо у него было, несмотря на ранний час, уже усталое, хмурое. С планшетом в левой руке он твердой, хозяйской поступью подошел к нам и строго спросил:

— Здравствуйте. Что за люди?

— Здравствуйте, — ответил я. — А вы, собственно, кто?

— Петровский Александр Евсеевич, директор совхоза «Колос».

— Очень приятно, а я как раз к вам собирался, — сказал я, пожимая ему руку. — Мы археологи, собираемся раскопать один из ваших курганов.

Я подал ему Открытый лист. Петровский дважды прочитал документ, внимательно рассмотрел печать и подпись Петренко.

— Ну что ж, раз требуется для науки, — с некоторым сомнением произнес он. — Ладно, копайте. Курганы нам мешают. Рассадники сорняков.

Савосин, не выдержав, что-то пробурчал. Я предостерегающе посмотрел на него и поспешил спросить у директора совхоза:

— Вы нам разрешите разбить лагерь вон на той площадочке, возле балки?

— Добре. Только с огнем поосторожнее. И после себя все приберите, чтоб аккуратненько было.

— Конечно, Александр Евсеевич, можете не сомневаться. И еще есть к вам одна просьба.

— Какая? — насторожился Петровский.

— Не выделите ли вы нам на недельку бульдозер и скрепер, чтобы курган срыть? Ведь сейчас механизаторы, верно, у вас работой не перегружены?

Увидев, что он хмурится еще больше и уже готов покачать головой, я поспешно добавил:

— Разумеется, мы оплатим. По договору. Перечислением, как полагается.

— Ну если так, другое дело, — успокоился он. — Зайдите в бухгалтерию, оформите. Выделим две машины.

Он уже направился к своему «газику», когда я вспомнил еще об одном деле и остановил его:

— Александр Евсеевич; не поможете ли нам найти повариху? Продукты ей привозить будут, только чтобы готовила. Народу у нас немного.

— С поварихой не обещаю, — покачал он головой. — Свободного народу нет, все заняты в поле. И так рабочих рук не хватает.

«Газик» рванулся с места и умчался, скрывшись в туче пыли.

Мы перевезли все имущество на выбранную площадку возле балки. Поручив опытнейшему в таких делах Алексею Петровичу все заботы по разбивке лагеря, я решил, не откладывая, пока директор совхоза, чего доброго, не передумал, поехать в поселок, оформить договор на машины. Заодно нужно было запастись продуктами на ближайшие дни и сообщить, как обещал, наши координаты Казанскому. Этим летом он не уезжал со студентами на раскопки, а оставался в Ленинграде, готовя международный симпозиум, так что с ним можно было поддерживать постоянную связь, в случае чего посоветоваться.

Совхозный поселок был новый, благоустроенный, даже с асфальтовыми тротуарами, но какой-то не очень уютный. Вдоль шоссе выстроились одинаковые шлакоблочные домики. Зелени маловато.

Сначала мы направились в бухгалтерию и оформили договор на машины. Директор на этот счет уже успел распорядиться. Потом заехали за хлебом и продуктами в новенький, весь стеклянный сельмаг. Товаров было много, но жара в нем царила ужасная — его насквозь пронзали палящие солнечные лучи. Выскочили мы оттуда распаренными и мокрыми, как из бани.

Уже собираясь сесть в машину, я не смог удержаться при виде дедка, гревшегося на солнцепеке возле одного из домиков по соседству с магазином. Уж больно старым и много повидавшим выглядел он.

Мы с дядей Костей подошли к нему, почтительно поздоровались и попросили разрешения присесть рядом. Старичок охотно подвинулся.

— Видать, не здешние? — спросил он, с великим любопытством разглядывая нас.

Прежде чем самому приступить к расспросам, мне пришлось, отвечая на его вопросы, сначала подробно рассказать, зачем мы сюда прибыли. Дедок кивал и задавал все новые вопросы, показывая не только неуемную любознательность, но и хорошую осведомленность во всех телевизионных передачах за последние месяцы, так что беседа грозила затянуться.

Наконец мне удалось улучить момент, когда он на миг призадумался, о чем бы еще спросить, — и я поспешил перехватить инициативу:

— Скажите, диду, а у вас тут в округе ученые уже вели раскопки, не припомните? Может, давно, еще в прежние годы копали?

— Как не помнить. Наши курганы знаменитые. О них по всему свету слава идет.

— Чем же они знамениты? — неосторожно спросил дядя Костя.

Теперь старичка остановить было уже невозможно.

— Да вы знаете, кто в том кургане похоронен? Вон в том, что повыше, — показал он клюкой. — Це ж могила самого Тараса Бульбы, если хотите знать, славного запорожского атамана. Читали, конечно, про него у Миколая Васильевича Гоголя?

— Читали, — кивнул я. — Но позвольте, диду, так ведь Гоголь рассказывал, будто старого Тараса сожгли на костре…

— Не сожгли! Не сожгли! — азартно закричал он, размахивая клюкой и вспугивая подошедших послушать гусей. Те с гоготом разлетелись.

— Не до смерти, — продолжал бойкий дед. — Понимаешь? Спасли его казаки. Повезли домой, в Запорожскую, значит, сечь. Да не довезли: от полученных страшных ран Тарас у них на руках помер, как раз, когда проезжали через наше село. Тут его и похоронили. А каждый казак набрал в шапку земли и, попрощавшись, высыпал на его могилу. Вот и поднялся курган.

Я не перебивал его, уже давно зная, что это совершенно бесполезно. Каких только сказок не складывают о курганах местные жители! Причем нередко об одном и том же кургане — совсем разные, одна красочнее другой — в зависимости от фантазии и вкусов рассказчика. И самые невероятные события излагались с подробными деталями и твердой уверенностью очевидца.

Чаще всего курганы приписывали каким-либо историческим личностям — татарским ханам, или шведам Карла XII, или какому-нибудь мифическому наполеоновскому генералу, или даже, как дед сейчас, — литературному герою. Причем, конечно, народная фантазия непременно помещала под курган в могилу героя давних времен и богатейший клад. Содержимое его также находилось в прямой зависимости от разгула фантазии рассказчика.

…Часа четыре колесили по окрестностям поселка, я нанес на карту восемь курганов. И опять одолевали сомнения: с какого же начинать?

Когда мы вернулись, разбивка лагеря была в полном разгаре. Уже установили четыре палатки, окружив каждую канавкой для стока дождевой воды. Над палатками на высокой мачте, сделанной из трех жердей, скрепленных проволокой, развевался флаг. На нем, конечно, был изображен летящий Золотой Олень, грациозно поджавший быстрые ноги и гордо закинувший голову.

Собственно, поднимать флаг было несколько рановато. Это полагалось делать лишь там, где работы ведутся постоянно и лагерь разбит надолго. Но я не стал придираться, потому что какой же, в самом деле, экспедиционный лагерь без флага?

В сторонке устроили кухню, где уже хлопотала раскрасневшаяся Тося. Судя по ее резким движениям и неразборчивым выкрикам, она явно была не в духе — ведь ее заставили заниматься делом, довольно далеКим от науки. Я поспешил послать к ней на подмогу дядю Костю, а сам направился туда, где Савосин с Марком Козловым прилежно и вдумчиво готовили самое священное место лагеря: походную столовую под открытым небом, она же вечерний клуб у костра. Устройство было простым, как все гениальное: выкопали кольцевую канавку такой глубины, чтобы можно было сидеть, свесив в нее ноги. Внутри кольца образовался отличный круглый стол. Теперь оставалось только вбить по углам колья и накинуть на них брезент или мешковину. Такой тент защищал сидящих у «стола» от жгучего степного солнца.

К вечеру устройство лагеря закончили полностью, вплоть до скамеечки для поварихи, чтобы она могла посидеть на ней, «пока борщ убегает», как заметил Марк. После ужина все с наслаждением растянулись на теплой земле вокруг костра и завели неторопливый разговор, мечтательно любуясь причудливой игрой огня.

— С какого же кургана начнем? — спросил Савосин. И, видя, что я колеблюсь, решительно добавил: — Давайте больше не метаться. Раскопаем одного из этих трех «братьев», какой побольше. Раз уж разбили возле них лагерь, значит — судьба. Надо же с какого-то начинать.

— Ладно, — согласился я. — Завтра попробуем бурить и вызываем технику. — Потом не очень уверенно добавил: — Тося, обязанности поварихи пока придется вам взять на себя…

— Ни за что! — подскочила девушка. — Не для того я на истфак поступала, экзамены, зачеты сдавала и сюда ехала, чтобы с кастрюльками возиться.

— Но ведь всего несколько дней, пока не найдем поварихи.

— Все равно не буду! Пусть готовкой дядя Костя нанимается. У него прекрасно получается, все пальчики облизывали прошлым летом.

Я встал и, потянувшись, сказал:

— Ну, пора спать. Молодежь, не засиживаться! Подъем в пять.

— Почему так рано? — спросил Алик.

— Чтобы не жарко было работать. Или ты сюда загорать приехал? — ответил ему Савосин, тоже вставая и хозяйственно поправляя носком сапога выкатившуюся из костра головешку. — Смотрите, уходя, непременно костер присыпьте. Козлов, ты нынче дежурный для начала.

— Есть! — не поднимаясь, лениво козырнул Марк и величественно распушил свои баки. — Не беспокойтесь, Алексей Петрович, все будет в порядочке.

Наутро после завтрака весь отряд направился к кургану. Настроение было волнующим, как всегда при начале раскопок в новом, незнакомом месте. Однако я сдерживал себя, чтобы не спешить и все делать по правилам.

Прежде всего предстояло заложить контрольные Скважины. Этот метод, позволяющий достаточно точно определить, скифский ли это курган или нет, разработал профессор Тереножкин.

Скифы, обитавшие некогда в этих степных краях, устраивая погребение, обычно сначала рыли глубокую вертикальную шахту-колодец. Затем от ее дна под землей прокладывался коридор — дромос. Он вел к погребальной камере в виде пещеры или катакомбы. Небольшие коридорчики обычно соединяли ее еще с несколькими катакомбами поменьше. В них хоронили наложниц, стражников и слуг, призванных сопровождать покойного вождя в последнее путешествие.

Вокруг главной могилы в основной погребальной камере устраивали еще ниши. В них раскладывали различные вещи, которые могли понадобиться покойному в этом бесконечном странствии. Помня о грабителях, иногда еще придумывали тайник, где прятали самые драгоценные украшения, хотя это редко их спасало.

Курганы рядовых воинов порой не достигают и метра в высоту, но в точности повторяют грандиозные погребальные сооружения вождей. Только в них все словно игрушечное: вместо глубокого колодца — узкая ямка, в одной из ее стенок камера-катакомба, куда и кладут на спине покойника, отгораживая от мира простым плетнем из кольев и засыпая землей.

После похорон шахту заваливали обычно камнями, а сверху насыпали курган, порой тоже укрепляя его для верности несколькими слоями крупных камней. Причем насыпав часть кургана, устраивали на утрамбованной площадке тризну, отмечая это толстым слоем битой посуды.

Выброшенная при копке шахты, дромоса и погребальной камеры земля — обычно тяжелая материковая глина — как правило, оставалась возле устья шахты, под более мягкой и рыхлой почвой курганной насыпи. Эта глина и позволяет узнать, скифский ли курган, если на нее натыкается бур, прокладывающий разведочную скважину. Бурение скважины требует времени и нетерпеливым кажется ужасно долгим. Легко ли дождаться, пока бур пронзит всю толщу кургана, а потом осторожно вытаскивать из скважины колонку грунта, тщательно изучая слой за слоем…

Обычно приходится бурить не одну скважину в разных местах, а тут нам сразу повезло.

— Есть! — воскликнул Савосин, колдовавший, стоя на коленях у буровой колонки.

Все окружили его, вытягивая шеи и подталкивая друг друга.

В самом деле, взгляд сразу привлекала полоса красноватой глины. Местами в нее даже были вкраплены довольно крупные камешки с острыми краями — несомненно, осколки тех булыжников, какими строители заваливали устье шахты, чтобы понадежнее укрыть ход в погребальную камеру.

Все же заложили для страховки еще две скважины. Одна оказалась пустой, одинаковая темная земля до самого дна. Другая опять наткнулась на глину.

— Завтра начнем копать, — решил я.

Рано утром к кургану, басовито урча, двинулись бульдозер и скрепер. Их сопровождали толпа ребятишек и несколько седоголовых дедков.

Я объяснил план предстоящей работы. Бульдозер развернулся и по моему сигналу, грозно взревев, ринулся на курган, словно в атаку.

Машина была мощная. Острый, сверкавший на солнце нож так и вспарывал землю. Все притихли, даже ребятня, и не сводили глаз с машин, словно ожидая, что они вот сейчас, немедленно освободят из-под земли сказочного атамана разбойников с его кладом.

Но так лишь казалось. Курган худел медленно, неохотно. Возни с ним предстояло немало. Ребятишки скоро заскучали, затеяли возню, убежали на поиски новых развлечений.

Терпеливее оказались деды. Им все равно было, где греть на солнышке старые кости и вести неспешную беседу. Но к обеду и они, чинно попрощавшись с каждым из нас за руку, гуськом побрели в село.

Чтобы снять курганную насыпь, понадобилось восемь дней. И все это время, хотя работали пока лишь машины, никому из нас не было покоя с утра до вечера. Надо было непрерывно следить, не наткнулись ли машины на что-либо интересное. Приходилось просматривать и прощупывать каждую горсточку срытой бульдозером земли. А тут зной, грохот, пылища! К вечеру все валились с ног.

На третий день бульдозер неожиданно подцепил кусок полусгнившего бревна. Все сбежались, но тревога оказалась ложной. Просто остатки блиндажа времен Отечественной войны. Немало их было нарыто, как и окопов, почти на каждом кургане.

К середине девятого дня от кургана осталась лишь невысокая площадка, пересеченная полоской нетронутой земли. Это так называемая бровка. Ее срывают в последний момент, чтобы всегда можно было бы по такой бровке вычертить разрез — профиль курганной насыпи и по чередованию слоев земли в ней проверить, в каком именно слое окажется какая-нибудь любопытная находка, если она вдруг попадется.

Снято еще несколько пластов. Волнение нарастает. Особенно нервничает Савосин. Он то и дело грозит кулаком, приводя механизаторов в трепет, и какой уже раз предлагает:

— Хватит! Дальше сами будем копать.

— Подожди ты, горячка, успеешь еще наломаться, — успокаиваю я его, хотя и сам боюсь даже на миг оторвать глаза от неширокого промежутка между ножом бульдозера, поднимающим очередной пласт, и гусеницами машины: именно тут и может в любой момент промелькнуть долгожданная находка.

— Стой! Стой! Остановитесь! — приплясывает Савосин. Еще минута, и он, чего доброго, бросится под бульдозер.

— Что случилось? — кидаются все к нему.

— Пошла материковая глина!

В самом деле, среди темной земли стали попадаться светло-желтые и красноватые комья. Тут уже не выдерживают нервы и у меня. Я сдаюсь. Отпускаю машины и даю команду браться за лопаты.

— Пусть только ладони забинтуют, — напоминает Савосин. — А то с непривычки кровавые мозоли набьют. Тося, покажите им.

Я тоже бинтую руки — для начала, потом можно обойтись без этой предосторожности.

Савосин и дядя Костя берутся за лопаты, просто поплевав на мозолистые ладони. Трактористы не хотят уезжать. Переглянувшись, они отвели свои машины в сторонку и тоже взяли в руки лопаты.

Желтой глины становится все больше… Наконец среди нее начинает проступать большое черное пятно. Оттеснив всех, над ним священнодействует Савосин.

— Что это, Всеволод Николаевич? — шепотом, словно боясь помешать ему, спрашивает меня Алик.

— Видимо, вход в шахту, к погребальной камере.

— Скифского вождя?!

— Посмотрим.

Пятно, поначалу бесформенное, под умелой лопатой Савосина постепенно приобретает правильные квадратные очертания. Яма углубляется. Савосин отбросил лопату, встал на колени и взял в руки большой нож с изогнутой рукояткой. Такие ножи предназначены, собственно, для вырезки меда из сотов, но их давно взяли на вооружение археологи. Они хорошо подходят для расчистки при раскопках. Только держать нож надо умеючи — чтобы рукоятка крепко упиралась в ладонь, иначе, наткнувшись на что-нибудь твердое, он может соскочить и порезать руку. Этому, как и многим другим тонкостям работы в поле, первое время приходится учить ребят, постоянно присматривая за ними.

Алексей Петрович быстро, но осторожно разбивал черенком ножа землю на мелкие кусочки, каждый тщательно рассматривая. Иногда он пускал в ход кисточку, зажатую в другой руке. Теперь это надолго его основные орудия, да еще резиновый баллончик от детской клизмочки — пыль сдувать. И в такой вот молитвенной позе он проведет на солнцепеке много дней.

Начинаешь раскопки, стоя во весь рост с лопатой в руках. И постепенно зарываешься в землю, опускаешься на корточки, потом на колени, а то и ложишься, если так удобнее работать. Так же постепенно меняются и орудия труда, и движения становятся осторожными, нежными.

Я любовался работой товарища, потом, спохватившись, снова налег на лопату. Мне пока ничего не удалось откопать.

Зато в раскопе Савосина на глубине около двух метров начали попадаться кости — одна, за ней другая.

Студенты донимают вопросами:

— Чья это кость, Всеволод Николаевич? Очень уж большая.

— Неужели человеческая? Во великан был!

— Нет, лошадиная, — улыбаюсь я.

— Почему же она в могилу попала?

— Лошадь принесли по обычаю в жертву.

Копать под палящим солнцем землю — занятие утомительное. Одно хорошо: своей монотонностью оно успокаивает и не мешает думать. Руки действуют автоматически, а в голове между тем неторопливо роятся всякие мысли.

Впрочем, слишком отвлекаться на раскопках не рекомендуется. Это что за косточка? Чуть не проглядел ее. Я тоже становлюсь на колени, осторожно расчищаю кость и окликаю Савосина:

— Алексей Петрович, по-моему, бедренная быка.

— Похоже, — соглашается Савосин, тщательно оглядев кость и чуть ли не попробовав ее на зуб. — А где лежала?

Он спрыгивает в яму, выкопанную мною, осматривает ее стенки и просит:

— Дайте-ка мой нож и кисточку.

Через несколько минут он торжественно протягивает мне на ладони почти совсем проржавевшую железную пластинку.

Первая находка! Вот черт глазастый, завидно.

— Что это? — кричат студенты.

— Нож, — поясняет сияющий Савосин.

— Скифский?

— А то чей же.

Я рассматриваю находку. Да, несомненно лезвие древнего ножа. Примитивная, чуть изогнутая железная пластинка с двумя дырочками на том конце, где она прикреплялась к истлевшей деревянной рукоятке.

— Присмотритесь получше: распространенная в здешних краях форма. Таких ножей находили немало при раскопках Каменского городища. Вероятно, там их и делали. Позднее скифские кузнецы освоили уже более совершенные ножи — без дырочек, с узким черенком. На него и насаживалась рукоятка. И выгиб стали делать побольше, — поясняю я, передавая находку студентам. Те начинают благоговейно изучать ее, стараясь дышать в сторону.

Святое мгновение — в такие рождаются археологи.

Разглядывая проржавевший металл, я снова испытал знакомое чувство какого-то умиления. Оно часто охватывало меня на раскопках. Во всех древних вещах — глиняных черепках, простеньких пряслицах или разукрашенных затейливыми изображениями зверей конских удилах есть что-то наивное, игрушечно-детское. Даже оружие не кажется опасным и грозным. Позеленевшие бронзовые наконечники давно истлевших стрел тоже выглядят игрушками. Изъеденные ржавчиной и потерявшие смертоносную остроту, покрытые наростами, мечи и кинжалы похожи просто на древесные сучки и корни.

Только Савосину не до сантиментов.

— Ты обратил внимание: кость лежала на материковой глине, а дальше яма забита черной землей? — спрашивает он, присаживаясь на корточки. — Значит, тут была ступенька, а? На нее и положили жертвенную часть конской или бычьей туши.

Я прекрасно понимаю, куда клонит Савосин, не желая говорить прямо, — чтоб «не сглазить». Если тут была ступенька, то уж, видно, не одна. И значит, они куда-то вели, ступеньки, в какое-то погребальное сооружение.

Ладно, не надо спешить, сдерживаю я себя. Мы на верном пути и скоро все узнаем.

Так мы работаем день за днем, с утра до обеда. Утром начинать работу было приятно. Солнце стояло еще невысоко и не жгло. Было прохладно и свежо, как бывает по утрам только в степи. Приветствуя новый день, звенели, заливались жаворонки в бездонном небе. От запаха степных трав и поспевающих хлебов начинала кружиться голова. Хотелось дышать как можно глубже — и все равно не надышишься.

Но днем солнце становилось жестоким, беспощадно палящим. И некуда было укрыться от его огненных стрел в раскинувшейся до самого горизонта, изнывающей от зноя степи. Молчат жаворонки. Все живое попряталось куда можно. А тебе надо копать, копать обливаясь соленым потом…

Мы рыли землю, ломая головы над загадками далекого прошлого, а степь между тем вокруг жила совсем иной, современной жизнью. В небе, оставляя медленно тающий след, проносились реактивные самолеты. По дороге мимо нас, вздымая пыль, бесконечным потоком мчались автомашины. Нередко они останавливались, и любопытные шоферы под предлогом как бы напиться или прикурить подходили посмотреть, чем это мы занимаемся.

Почти каждый день наведывались и любопытные ребятишки из поселка — узнать, что новенького. Раза два заезжал и директор совхоза, но слушал наши объяснения невнимательно, рассеянно осматривал раскоп и быстро уезжал.

Поначалу это меня немножко задевало. Вспомнилось, как нахваливал Борис Мозолевский шефствовавшего над его экспедицией управляющего марганцевым трестом, на землях которого они вели охранные раскопки. Тот им ни в чем не отказывал. А нам до сих пор даже повариху не могут найти. Впрочем, конечно, у директора совхоза, к тому же отстающего, возможностей поменьше, чем у управляющего крупным промышленным трестом. Да и хлопот с полевыми работами в эту знойную пору у Петровского, конечно, и без нас хоть отбавляй. Придется, видимо, мириться с похлебкой дяди Кости и вечными макаронами по-флотски.

После обеда, в самый зной, два часа отдыха. А затем снова трудимся до предвечерней поры, когда рука уже не может держать даже кисточку. Тогда бросаем работу, укрываем раскопанные ямы на случай внезапного дождя и еле доползаем до лагеря. Кое-как устраиваемся вокруг земляного «стола», где уже расставлены миски и кружки, горой громоздятся ломти свежего хлеба. С трудом беремся за ложки, с неимоверным усилием подносим их ко ртам… С каждым глотком усталость куда-то уходит, мы оживаем! И через несколько минут уже начинается вечный спор:

— Если ступеньки, то это уже наверняк вход в главную погребальную камеру, — солидно басит Борис Калинкин. Многие слова он произносит забавно, на родной рязанский манер: «наверняк», «красовитый», «копотно» — особенно когда начинает горячиться.

— Ты уверен? А может, просто могила, куда складывали тела принесенных в жертву рабов и коней, — не упускает случай продемонстрировать осведомленность в деталях скифского погребального ритуала Марк.

Но его тут же осаживает Тося:

— Никогда их вместе не клали. Для рабов была отдельная могила, для коней — другая яма. Правда, Всеволод Николаевич?

Забавно за ними наблюдать. Тосю я знаю уже второй год и удивляюсь, как быстро она взрослеет. Пришла прошлым летом в отряд совсем девчонкой. Школу кончала где-то в небольшом поселке. Знаний у нее было маловато, и часто прорывалась некоторая «провинциальность», бедность впечатлений. Все ее удивляло.

Помню, как всех умилило и насмешило ее простодушное восклицание, когда она впервые приехала на раскопки и, выйдя утром из палатки, увидела степной простор:

— Ой, как тут неба много!

Однако была у девушки усидчивость, хорошая хватка. Читая, она аккуратно выписывала непонятные слова, заучивала их, шевеля по-детски губами, и не стеснялась обо всем спрашивать, не обращая внимания на шутки товарищей, — лишь покраснеет да упрямо заиграют желваки на скулах.

Красотой природа ее обделила — курносенькая, скуластая, полненькая и невысокая, с грубоватыми мальчишескими повадками. Но, не убаюкивая себя завистью к более начитанным и красивым подругам, она как-то умела даже из недостатков создать некий свой стиль и не жаловалась на недостаток поклонников. Вот и в лагере за ней ухаживают наперебой оба дружка, Алик и Борис. Работать хорошо Тосю, вероятно, приучили еще с детства, и ум у нее довольно пытливый, острый, хотя пока и проявляет себя слегка замедленно. Недостаток знаний она неплохо восполняет прилежанием и аккуратностью.

Забавно, что эти похвальные качества у нее заметны лишь во время учебы или работы. В свободное же время Тося весьма безалаберна и суматошна. Странное сочетание пунктуальности и легкомыслия. Принимаясь за работу, она перерождается. Ей можно со спокойной душой поручать самые ответственные задания. Она ведет экспедиционный дневник, хранит в своей палатке все находки и упаковывает их в коробки из-под лапши и ящики, выпрошенные в сельмаге. Постепенно она становится моей надежной помощницей взамен погибавшего на глазах Марка.

А вот о неразлучных дружках Алике Горине и Борисе Калинкине у меня еще не сложилось стойкого мнения. Первая летняя практика на раскопках, а потом кропотливая обработка собранных материалов, пожалуй, решающие для того, чтобы определить: выйдет из студента археолог или выбрал он профессию по ошибке, прельстившись рассказами о сказочных находках бесценных сокровищ.

Для большинства вчерашних школьников, рвущихся сейчас в археологию, как недавно ломились в ядерную физику, к сожалению, издалека наша работа представляется сплошной романтикой: экспедиции, жизнь в палатках, находки гробниц с грудами золота. А на самом деле труд археолога требует прежде всего терпения и умения видеть ценное и важное в самых, как я уже говорил, на первый взгляд невзрачных вещах. И не унывать, раскапывая один давно разграбленный курган за другим. Для этого требуется не только терпение, но и выносливость (попробуйте-ка все лето без выходных поработать лопатой под палящим солнцем); сочетание не гаснущего ни от каких неудач оптимизма с беспощадной трезвостью в оценке собственных гипотез.

После первого раскопочного сезона у меня из группы в шесть-семь студентов обычно остается один. Остальные спешат обрести другую специальность. Но зато уж, пожалуй, в этом оставшемся можно не сомневаться, из него получится археолог.

Окажутся ли такими Алик и Борис — сказать еще трудно. Меня поражала очень уж разительная несхожесть характеров друзей. Порывистый, обидчивый, экспансивный Алик был романтиком и правдоискателем, всегда первый ввязывался в споры, а когда ехидными репликами его загоняли в угол, багровел и начинал слегка заикаться. Тогда у Бориса, переживавшего за друга больше, чем за себя, сразу непроизвольно сжимались кулаки.

Борис куда спокойней и флегматичней. Несмотря на маленький рост, он сильный и любит этим прихвастнуть: всем подсовывает пощупать «стальные бицепсы», в самые неподходящие моменты вдруг сделает стойку на голове или пройдется на руках.

Пожалуй, он прилежней Алика, но, конечно, не так талантлив и начитан. Пока, к сожалению, он лучше работает руками, чем головой.

Радовало, однако, что ребята все выполняли с особым рвением. Было видно, как увлекло их участие в расследовании романтичной и запутанной истории Матвеевского клада, затянувшейся на века.

Как всегда при раскопках, переживания между тем нарастали с каждым днем. Главным объектом оказалась яма, которую пришлось раскапывать мне. Стало уже ясно: там, где копал Савосин, просто могильник принесенных в жертву коней. С его расчисткой можно повременить. А вот у меня…

Обнаружилась вторая ступенька, потом третья. Вскоре под моей лопатой неожиданно что-то глухо звякнуло.

Каменная плита!

Расчищать ее взялся Алексей Петрович. Плита стояла на ребре, строго вертикально. На ней отчетливо виднелись следы подтески грубым топором.

Нет, все-таки скифское погребение! Только, кроме каменной засыпки, вход в погребальную камеру для надежности еще закрыли тяжелой плитой. И она цела, не разбита!

Мы с Алексеем Петровичем переглянулись, сдерживая радостные улыбки. Потом Савосин негромко сказал о том, о чем подумали оба:

— А ведь, пожалуй, неграбленая…

— Что означает эта плита. Алексей Петрович?

— Что мы нашли, Всеволод Николаевич? — загалдели студенты.

Уже «мы нашли», машинально отметил я, не отрывая глаз от плиты. Савосин тоже ничего пояснять не стал, отмахнулся от студентов и попробовал сдвинуть плиту. Ребята покорно притихли, понимая, что теперь не до лекций.

Мы с Савосиным сделали план входной ямы, сфотографировали плиту с разных точек. Потом осторожно отодвинули ее… Открылся вход в гробницу, забитый землей. Савосин начал ее выбирать. Я отбрасывал землю дальше. Она была неоднородна: мягкий рыхлый гумус перемешан с желтой материковой глиной. Значит, обвалился свод коридора и, видимо, всей погребальной камеры. Может, это и спасло, гробницу от ограбления?

Земля как земля, подумалось мне. А ведь последний раз ее тревожили лопатами примерно в то же время, когда в Греции выступал с речами Перикл, в театре в дни Дионисий впервые ставили трагедии Софокла и Еврипида, хохотали над комедиями Аристофана. Древняя землица… Ведь мы раскапываем могилу их современника — даже возможно, выращивавшего тут на своих полях пшеницу, лепешки из которой они ели там, в античных Афинах.

Между тем лопата все порхала в золотых руках Савосина. Входной коридорчик-дромос постепенно расширялся, полого уводил вниз.

Никаких находок пока не попадалось. Тоже хороший признак. Неужели могила в самом деле не ограблена?! Грабители наверняка бы обронили в коридорчике какие-нибудь мелкие украшения.

Вечером у костра песни звучали громче обычного. И разговоры шли все об одном: неужели нам действительно повезло?

Вдруг дядя Костя прислушался, вытягивая шею, и, склонив голову набок, сказал:

— Кто-то к нам едет.

Все притихли. Действительно скоро стал слышен приближающийся стрекот мотоцикла. А потом мы увидели и пятно света от фары, подпрыгивающее на рытвинах.

Мотоцикл свернул с дороги и подъехал к нам. Мы узнали в прибывшем тракториста, который помогал нам срывать курганную насыпь. Он слез с мотоцикла, подошел к костру, достал из кармана комбинезона толстый помятый конверт и протянул его мне.

— Второй день на почте лежит, а ваши не заезжают, — сказал он. — Вот меня и попросила жинка отвезти, может, срочное. Она у меня почтарем работает…

Взяв конверт в руки, я сразу узнал стремительный почерк Казанского. Ребята стали угощать тракториста чаем, а я, отойдя в сторонку, поспешно разорвал конверт и начал читать при неверном свете костра.

«Приветствую, друг мой Всеволод, и надеюсь, что мое послание разыщет вас в степных просторах. Завидую вам. Я в тех краях копался еще студентом: Александрополь, Красный Кут, Томаковка — какие места! А я торчу в Ленинграде, задыхаясь под лавиной всяких организационных забот.

Но к делу! Ваш новый друг Клименко совершенно прав: с этим Золотым Оленем скучать не приходится. Он преподносит сюрприз за сюрпризом!

Очень печально, конечно, что нам досталась пустышка. Да, кстати, мы дали Павлову еще две бесспорных подделки Рачика. Он подтвердил: олень, несомненно, вышел из той же мастерской. Так что я угадал правильно, сделал его Рачик. Но не для себя. Теперь удалось выяснить, для кого он изготовил такую талантливую фальшивку и кто был владельцем загадочного чемодана!

Мой расчет на хваленый порядок в германских архивах оправдался. Вчера я получил подробный ответ на свой запрос от одного из немецких коллег — я писал многим и просил что-нибудь разузнать о таинственном незнакомце, пытавшемся всучить берлинским музейным чиновникам подделку Золотого Оленя. Почти все мне уже ответили, но, к сожалению, никто не мог сообщить ничего интересного. Но вот вчера прислал письмо Гюнтер Шнитке — вы, наверное, его помните, он учился у меня, кажется, в одни годы с вами — такой худенький, вихрастый.

Так вот, он раскопал в чудом сохранившемся архиве полицейпрезидиума в Мерзебурге любопытные сведения об интересующем нас незнакомце.

Преподношу вам имя жулика, умыкнувшего в Берлин Золотого Оленя. Возможно, оно вам тоже знакомо, потому что он был, как и Рачик, довольно печально известен в свое время. Это Август Игнатьевич Ставинский, известный так же, оказывается, берлинской полиции подфамилией Винкель.

Судя по имеющимся о нем в полицейском архиве сведениям, этот Ставинский был, конечно, владельцем золотой бляхи, а вовсе не просто посредником, каким себя изображал. После скандала и самоубийства одного из экспертов, несправедливо обвиненного в сговоре с мошенником, полиция хотела взяться за проходимца всерьез, для чего и завели на него дело, сохранившееся в архиве. Но жулика спасло совершенно неожиданное; обстоятельство.

Оказывается, излишне щепетильный эксперт напрасно пустил себе пулю в лоб. Представляете: Золотой Олень, которого Ставинский предлагал купить музею, был не подделкой, а настоящим древним украшением! Это неопровержимо доказала химическая экспертиза, проведенная по требованию Ставинского, когда полиция взяла его за бока. Именно поэтому его и не притянули к ответу, дело замяли и дали ему возможность кому-то продать уникальную драгоценность, а самому тихонько исчезнуть.

А я еще подумал: когда ученая комиссия купленного оленя объявила фальшивкой, почему же они анализ золота не сделали? Ведь сразу стало бы ясно — поддельная вещь или древняя. Оказывается, анализ они по настоянию Ставинского сделали, только уже не захотели в своей ошибке признаться, честь ученого мундира марать.

Вот вам новенький сюрприз. Хорош? Не ожидали?

Как ни печально, надо, мой друг, иметь мужество взглянуть правде в глаза и честно признаться, что пока в результате всех его фортелей обманутыми оказались мы. Нам досталась подделка — хотя и великолепной, изумительной работы, вполне достойная попасть в музей, но, увы, лишь в отдел выдающихся фальшивок… А настоящий Золотой Олень скрылся от нас — и, боюсь, навсегда. Ускакал, возможно, за океан и теперь лишь по большим праздникам украшает на торжественных приемах в самом узком кругу, куда нам с вами доступ закрыт, гостиную какой-нибудь престарелой вдовы миллионера, увлекавшегося скупкой украденных древностей.

Нам известно теперь имя грабителя. Конечно, сокровища где-то выкопал Ставинский. Он в основном промышлял именно поисками и хищническим грабежом древних захоронений. На него работала целая шайка «счастливчиков». И он, конечно, вполне мог убить своего сообщника — даже «не корысти ради», не с целью грабежа, а просто чтобы убрать свидетеля. Такие мрачные делишки за ним водились и прежде, до революции, но он откупался от полиции крупными взятками.

А как он лишился своего чемодана и как этот чемодан очутился в подполе воровской «малины» — можно, конечно, только гадать. Но над этим пусть ломает голову ваш Клименко, если ему хочется, мы же давайте займемся более важными делами.

Главное мы ведь знаем — имя грабителя. Вероятно, материалы о нем удастся найти в Керченском архиве, хотя архив этот пострадал в годы войны и оккупации. Все равно, мне думается, какие-то упоминания о Ставинском отыскать удастся. Он наверняка порядком наследил за свою воровскую жизнь, если даже в полицейпрезидиуме Берлина на него завели специальное досье.

Однако бумажки бумажками, но надо постараться прежде всего разыскать и живых людей, которые знавали этого хищника и даже, может, работали на него.

Нам важно установить, где он незадолго до бегства за границу выкопал уникальные сокровища (а убежал он явно вскоре после того, как их нашел, иначе успел бы продать). Может, старики, знавшие его в те годы, припомнят, куда он уезжал из Керчи, где бывал? И вот в этом, мне думается, нам может пособить Клименко. Напишите ему и попросите от моего имени заняться поисками в этом направлении.

А мне не забывайте докладывать, как идут дела у вас — не только об интересных находках, но и весьма вероятных неудачах. В Ленинграде я проторчу еще с месяц, не меньше, а возможно, и до конца лета. Если же куда-нибудь уеду, ваше письмо мне перешлют. И обо всех переменах своего адреса тоже сообщайте незамедлительно, чтобы и я мог вас разыскать при необходимости.

Ну, желаю успехов и завидую вам. Как сейчас хорошо поваляться вечерком у костра!»

Я медленно сложил письмо, поднял голову и только теперь заметил, что тракторист уже уехал, все притихли и смотрят на меня.

— Что пишет старик? — спросил Савосин.

Я молча протянул ему письмо. Алексей Петрович взял его и пошел читать в палатку. А я коротко рассказал студентам о новых сюрпризах, которые преподнес Золотой Олень.

— Вот это да! — восхищенно произнес Алик. — Прямо как в романе.

(обратно)

2

В тот же вечер я написал письмо Андрею Осиповичу, рассказав ему о новостях из Берлина и о просьбе Казанского добыть какие-нибудь сведения об Августе Ставинском.

Утром привозивший нам свежий хлеб и воду парнишка захватил мое письмецо на почту, а мы, позавтракав, поспешили приступить к работе.

Наконец, дромос расчищен. Можно прикинуть размеры погребальной камеры. Она невелика, шириной всего около трех метров, вытянута с запада на восток. Савосин начинает расчищать одну из стенок, чтобы измерить ее высоту, — семьдесят сантиметров, низковато.

— Начнем с центра?

Сверкает лопата в руках Савосина. Пока никаких следов грабителей! Не успел я об этом подумать, как Алексей Петрович прекращает работу и выпрямляется.

— Ты что?

Вместо ответа он в мрачном молчании протягивает мне лопату. К ней прилипли крупные черные комья. Они сохранили следы воды, проникшей сюда двадцать с лишним веков назад.

Все ясно. Клеклая земля. Но я пытаюсь его подбодрить:

— Может, вода натекла случайно…

— Дождик шел, а дверь плохо закрыли? — насмешливо спрашивает Алексей Петрович. Потом, вздохнув, качает головой и начинает потихонечку копать дальше.

Студенты, столпившись у ямы, изнывают от терзающих их вопросов, но не решаются нарушить драматической тишины. Только слышно, как постукивает лопата да тяжело дышит Савосин.

Вот он останавливается, отставляет лопату в сторону и садится на корточки. Я поспешно спрыгиваю к нему.

Из земли торчит позеленевший бронзовый наконечник стрелы. Савосин начинает расчищать землю вокруг.

Что это? Обломок кости, явно человеческой.

Мы с ним понимающе смотрим друг на друга. Теперь уже нет сомнений: нас опередили. Могила ограблена, все ценности украдены, а жалкие остатки погребальной утвари перемешаны с землей. Вряд ли удастся обнаружить даже целый, непотревоженный скелет.

— Откуда же он пролез, шельмец? — бормочет Савосин, озираясь вокруг. — Не иначе, как с той стороны, а то бы мы сразу на его ход наткнулись. Ах подлец, подлец!

Больше в этот день мы работать не стали. И разговоры у костра велись вечером все о том, как ловко нас провели древние грабители.

Студенты допытывались:

— Всеволод Николаевич, а богатое было погребение? Какие, по-вашему, драгоценности могли они унести?

— А почему же их стража не задержала?

— Ну кто будет постоянно охранять курганы в степи? — сказал я. — Поживут возле него некоторое время, а потом откочуют на новые места. Приедут, может, только через год, чтобы еще раз тризну справить.

— Так что, возможно, повторную тризну устраивали уже возле пустой могилки, не подозревая, что она ограблена? — спросил Алик.

— Вполне возможно. Ловко сработано, что и говорить…

Да, мастерством грабителей нельзя было не восхищаться. Задача перед ними стояла нелегкая. Хоть курганы в степи никем не охранялись и не таили в себе разных хитроумных ловушек, как пирамиды египетских фараонов, добраться до погребения местным грабителям было, пожалуй, не легче. Ведь в толще пирамиды уже были проложены строителями готовые ходы, пусть и защищенные ловушками. А чтобы ограбить погребение под курганом, приходилось от его подошвы прокапывать наклонный лаз длиной в шестьдесят-семьдесят метров, вытаскивая землю корзинами или мешками. Лаз обычно рыли круглый, не больше метра в диаметре. Копать его грабителям приходилось, сидя на корточках или даже лежа. И не промахнуться — проложить ход прямо к погребальной камере, а то вся работа впустую. Рыть же проход в более податливой, рыхлой земле курганной насыпи было бесполезно. Она бы осыпалась, то и дело заваливая лаз и грозя придавить грабителей. Нелегким было воровское дело и опасным. Но желающие заняться им всегда находились.

Единственное наше утешение, что охотились они за драгоценностями. Посуда и всякая бытовая утварь обычно их не интересовали. Все это они, к счастью, оставляли нам, правда безжалостно перебив, поломав, пока шарили в гробнице.

Так что зачистку даже ограбленного погребения, конечно, следовало довести до конца. Нам пригодится все — даже оброненная бусинка.

На следующее утро мы и занялись этой кропотливой работой. Две недели ушло на то, чтобы расчистить камеру и перещупать буквально каждый комочек земли. Но результаты мало порадовали нас. Мы раскопали скелет погребенного. Это был мужчина лет примерно сорока. Довольно рослый: свыше метра семидесяти. Кости у него были, пожалуй, немного потолще, чем у нынешних мужчин этого возраста. Значит, был он крупнее, массивней, осанистей.

Прежде чем извлечь его из «могилы, мы сфотографировали скелет со всех возможных точек, каждую косточку нанесли на план и пропитали особым составом, чтобы не разрушилась на солнце и свежем воздухе. А то бывает, при неосторожном вскрытии гробниц веками пролежавшие в них скелеты исчезают на глазах потрясенных археологов от легкого дуновения ветерка, превращаются в пыль, прах.

Лишь потом мы осторожно извлекли скелет вместе с пластом земли, на которой он лежал. А вокруг в почтительном молчании собрались все участники экспедиции и ребятишки, набежавшие из поселка.

Расчистка скелета всегда волнует. Не только потому, что невольно в голову приходят грустные мысли о бренности всего земного. Ведь это встреча с представителем далекого прошлого, единственным свидетелем тех загадочных событий, какие интересуют археолога.

— Всеволод Николаевич, как вы думаете: кочевой это был скиф или земледелец? — спросила Тося.

— Я бы сам хотел узнать, — развел я руками. — Но трудновато. Слишком мало для этого вещей нам оставили грабители. Судя по осколкам керамики, это был все-таки кочевник.

Казанский не ошибся. У скифов, пожалуй, не было племен, занимавшихся только земледелием и полностью оседлых. Все они имели и развитое пастушеское хозяйство. Разводили преимущественно овец и лошадей, в меньшем количестве рогатый скот — главным образом быков, запрягая их в повозки и плуги.

Из года в год одними и теми же путями скифы кочевали по степи в поисках обильного подножного корма для скота. А земледелие развивалось лишь там, где природные условия ограничивали возможность постоянных кочевок.

Но нам теперь, через тысячелетия, по археологическим находкам определить, какой именно образ жизни вело данное скифское племя — преимущественно оседлый или в основном кочевой, очень нелегко. Об этом я долго размышлял вечерами, сидя в одиночестве у затухающего костра, когда все уже уходили спать.

То и дело нам приходится задумываться над ребусами, пожалуй, потруднее того, какой по преданию загадали скифы персидскому царю Дарию. Когда он вторгся в степные просторы, они прислали ему письмо — необычное, ведь писать скифы не умели. С недоумением рассматривал царь нарисованных птицу, мышь, лягушку и пучок стрел. Что они могли означать?

Царь истолковал загадочное послание в духе льстивых изъявлений покорности, какие привык получать от перепуганных противников: якобы скифы готовы сдаться, сложить оружие и отдать в его полное распоряжение не только своих скакунов, которых, по мнению царя, олицетворяла попрыгунья-лягушка, но и всех вообще обитателей степи до последней мыши, и даже птиц в поднебесье.

Однако нашелся в его свите мудрец, знавший скифов лучше царя. Он расшифровал их послание правильно. Означало оно совсем иное: «Если вы, персы, не можете летать, как птицы, зарываться в землю, как мыши, скакать по болотам, как лягушки, не укрыться вам от скифских стрел!»

Так вот и нам приходится ломать голову над каждым раскопанным черепком и наконечником стрелы: о чем они могут рассказать? И ошибочный вывод может увлечь на ложный путь. Не всегда это постигнешь логикой. Порой бывает весьма полезно дать волю фантазии. Этому нас учил Олег Антонович, устраивая на раскопках во время студенческой практики занимательные соревнования.

Я даю волю фантазии, и грезится мне: медленно тянется по степи огромный обоз. Степь совсем иная, чем ныне, — дикая, пустынная. От этого она кажется еще просторней. Нет ни дорог, ни полей, ни селений — сплошной ковер цветущих трав до самого края неба. Их никто не косит, и травы вырастают такие, что местами могут скрыть с головой даже всадника.

И вот по этому морю душистых трав плывут, скрипя и раскачиваясь, кочевые войлочные домики-кибитки на огромных деревянных колесах. В них играют, смеются и плачут дети, привычные к бесконечным странствиям, негромко поют женщины, занимаясь своими делами. Изнывая от зноя, бредут стада. Блеют овцы, ржут горячие кони, протяжно ревут медлительные волы. Подгоняя их, гортанно кричат пастухи, носятся вокруг на злых полудиких лошаденках.

А вдали, где степь незаметно переходит в блеклое от зноя небо, охраняя весь этот пестрый и шумный, неторопливо движущийся мир, осторожно едут воины, выслав вперед дозоры.

Ведь покой и тишина обманчивы. Незаметно подкравшись в густой траве, в любой момент, словно из-под земли, могут налететь вражеские всадники. Засвистят стрелы, засверкают мечи. Отобьют часть обоза, угонят отары овец и табуны лошадей, исчезнут так же внезапно враги, как и появились из знойного марева.

Племена, входившие в скифский союз, нередко враждовали между собой за лучшие пастбища, всегда были не прочь ограбить соседей. Военные набеги кормили скифов. И только перед лицом вторгшегося в родную степь чужеземного врага все племена действительно объединялись.

И тогда степь приходила к ним на помощь. Она была для скифов не только родным домом, просторнее которого трудно найти, но и верной союзницей, надежной защитницей.

Когда царь Дарий, не вняв предупреждению, разгневался и повел свои войска в степь, скифы не стали на него нападать. Они отступали, заманивая врага в степные просторы. Всадники на горячих конях все время маячили на горизонте, но боя не принимали. Царь приходил все в большую ярость, а потом ему стало страшно. Кругом облегла его войско немая, враждебная степь. И непобедимый Дарий повернул свои отряды назад. Они уходили, тревожно оглядываясь и все ускоряя марш. А на горизонте, провожая их восвояси, все так же маячили молчаливые всадники в остроконечных башлыках…

Степь помогла скифам победить Дария.

А я? Правильно ли понимаю я немой язык немногих находок, оставленных нам грабителями? Не заманивают ли и меня призрачные всадники на ложный путь?

Об этом я задумывался, пробуждаясь от грез. Ведь пока не попадалось решительно никаких признаков того, что мы действительно идем по следу Золотого Оленя. И мысли эти все чаще не давали мне спать, как ни уставал я за день.

Кроме скелета и осколков битой посуды, нам досталось еще совсем немного: девять наконечников стрел, три от копий да четыре золотые бусинки от ожерелья, оброненных грабителями.

И все же ограбленный курган напоследок одарил нас любопытными находками! Первую совершенно случайно сделала Тося, заканчивая расчистку угла погребальной камеры.

— Ой, что это? — вдруг вскрикнула она, поддевая кончиком ножа комочек глины.

Он отлетел в сторону и тяжело шлепнулся на землю, причем мне показалось, что комочек как-то странно блеснул на лету. В нем явно что-то было!

Все бросились к упавшему комочку, но тут же расступились, уже автоматически уступая место Савосину.

Алексей Петрович взял комочек в руки и начал очищать его щеточкой.

— Золото, — зачарованно прошептала Тося. — Какая прелесть!

На ладони Савосина лежал маленький золотой вепрь, воинственно и в то же время забавно задрав длинную морду с грозно торчащими клыками.

Я взял статуэтку у Савосина и стал ее рассматривать. Над ухом у меня пыхтели ребята.

Кто с таким искусством отлил из золота эту фигурку — греческий или скифский мастер? Пожалуй, все-таки грек: скифы относились к звериному стилю серьезно, проявляя порой в изображении животных немало фантазии, но не юмора. А тут у грозного вепря был довольно забавный вид. Художник как бы подшутил над ним, придав ему чуть-чуть карикатурные черты.

— Вот так свинью нам подложили, — проговорил Алик, и мы все радостно расхохотались.

— А я так сначала испугалась, когда увидела, что из земли торчит эта мордочка, даже отбросила комок в сторону, — виновато сказала Тося.

— Странно, почему он тут оказался, — задумчиво проговорил Савосин, осматривая место, где была сделана неожиданная находка. — Вряд ли грабители могли его не заметить или тут обронить. Такое впечатление, что он положен нарочно, сознательно.

— При погребении? — спросил Алик.

— Нет, я же говорю — грабителями, — ответил Савосин, продолжая задумчиво все разглядывать вокруг.

— Что же они: нарочно нам сделали такой подарок? — недоверчиво спросил Борис.

— Да нет, о нас они, конечно, не стали бы заботиться, — пояснил я. — Это они свои грехи решили замолить, на всякий случай богов умилостивить, чтобы не мстили за осквернение могилы. Вот и оставили им из своей добычи статуэтку в искупительную жертву. Был тогда подобный обычай.

— Конечно! Мы же проходили. Как же я забыла? — пробормотала Тося.

Когда мы вечером уединились с Алексеем Петровичем в своей палатке, я спросил его, поставив найденную фигурку на стол.

— Как ты считаешь, Алеша, дикий это вепрь или домашняя свинья?

Савосин улыбнулся:

— Прекрасно понимаю, тебе бы хотелось услышать иное, но, по-моему, это явно дикий кабанчик.

Конечно, я бы предпочел, чтобы это был не вепрь, а именно одомашненная свинья Это служило бы доказательством, что мы раскопали погребение скифов-земледельцев, а не царских или кочевых. Геродот отмечал, что кочевые скифы не разводили свиней. Это действительно трудно при постоянных кочевках с места на место. Кости свиней находят при раскопках остатков древних поселений гораздо севернее — уже в зоне лесостепи.

Другие любопытные находки оказались в яме с останками принесенных в жертву лошадей. Ее начал было раскапывать Савосин, но потом занялся расчисткой погребальной камеры.

Теперь, закончив работы в камере, мы принялись докапывать эту яму. Кожаная сбруя давно истлела. Но, видно, она была богатой и нарядной, судя по сохранившимся украшениям из золота и серебра.

В одном уздечном наборе оказались серебряные пластины. На втором серебро было покрыто сверху еще тонким листовым золотом. Нащечные бляхи золотого набора были сплошь разукрашены изображениями различных животных: скачущих оленей, летящих орлов, сказочных грифов. Золотой налобник, некогда гордо венчавший голову скакуна, украшало изображение двух орлов и поверженного льва.

Серебряный набор был попроще. Его крупные бляхи были украшены изображениями бычьих голов с грозно выставленными рогами.

Интересны были железные и бронзовые удила с продетыми в их кольца псалиями — металлическими палочками, за которые крепился повод. Один конец каждой псалии украшала головка барана, другой — конское копыто.

Все изображения животных были выполнены с таким мастерством и изяществом, что ими нельзя было не залюбоваться. Знаменитый скифский звериный стиль являл себя тут во всей красе и великолепии.

Кроме того, мы нашли около двух десятков бронзовых колокольчиков с железными язычками и серебряных бляшек, скрепленных между собой тонкими бронзовыми цепочками. Этот набор украшал грудь скакуна, весело звеня при каждом его шаге.

Как ни интересны были уздечные наборы, они, к сожалению, тоже не давали возможности даже примерно определить, раскопали мы погребение скифа царского или земледельца. Ведь убранство коней с подобными украшениями было весьма похожим по всей степи от Карпат до Алтая — и даже не у скифских племен.

Так что родина Золотого Оленя оставалась по-прежнему скрытой от нас, хотя, возможно, и находилась где-то совсем неподалеку.

Больше нам тут делать было нечего. Надо переезжать на новое место, искать другой курган. Где?

Мы свернули лагерь, сложили все мешки и ящики в машину, взгромоздились на них и заехали в поселок, чтобы поблагодарить Петровского и трактористов за помощь и попрощаться с ними.

А потом бесконечная дорога снова повела нас в степь.

За годы раскопок я как-то по-особенному полюбил чудесную повесть Чехова «Степь», часто перечитываю ее и многие места знаю уже наизусть. Вот катится бричка по степной дороге, и Чехов мимоходом отмечает: «Точно она ехала назад, а не дальше, путники видели то же самое, что и до полудня». Можно ли выразительней и лаконичней передать величавое однообразие бесконечных степных просторов?

Опять мы придирчиво осматривали каждый встречавшийся на пути курган и не знали, где же остановиться. Это было мучительно. Я и в самом деле чувствовал себя каким-то авантюристом-кладоискателем. Но, помня совет Казанского проверить район пообширнее, все не давал команды остановиться.

Наконец не выдержал. Миновав Томаковку, где в прошлом веке раскопали интереснейшую Острую могилу, мы облюбовали группу стоявших недалеко друг от друга довольно больших курганов возле деревни Михайловки и начали выбирать место для лагеря.

Тут нам повезло. Место мы нашли неплохое, а главное — великолепную помощницу — начальницу работавшего здесь мелиоративного отряда Василису Ивановну Рогову.

Это была миловидная, веселая женщина лет сорока, в кожаной куртке и с характером и повадками полководца, за что все и называли ее даже в глаза «Василием Ивановичем». Командовала она своими лихими механизаторами по-чапаевски, и слушались они ее беспрекословно.

Выслушав мою просьбу выделить нам на недельку бульдозер и скрепер, она кивнула и деловито поправила:

— Два бульдозера и два скрепера. Чтобы побыстрее освободились. Завтра к шести утра будут.

А от предложения заключить договор и оплатить аренду машин небрежно отмахнулась.

— На что мне ваши гроши. Я же, срывая вам курган, свою работу выполняю: улучшаю планировку полей. Так за что же буду с вас деньги брать? Выбирайте курган. Завтра машины будут.

Савосин, когда я восторженно рассказал, вернувшись в лагерь, об этом коротком деловом разговоре, мечтательно проговорил:

— Вот бы пристроиться к ее отряду и раскапывать курган за курганом. Прекрасно бы работа пошла.

Незачем подробно рассказывать, как мы раскапывали второй курган. Сначала заложили контрольные скважины и убедились: курган скифский. Рано утром бульдозеры пошли на приступ, строгая сверкающими ножами курганную насыпь, а скреперы отвозили землю в сторону. Потом настанет пора взяться нам за лопаты, а затем и за более тонкие орудия труда: медорезные ножи, кисточки, резиновые груши. Пойдет работа кропотливая, медленная, однообразная. Все повторяется при раскопках каждого кургана, так что рассказывать об этом не стану, а расскажу лишь о неожиданностях и загадках, с которыми мы столкнулись. Это произошло уже на третий день, когда курганную насыпь срыли еще едва наполовину.

— Стой! — крикнул Савосин, размахивая руками и бросаясь прямо под нож бульдозера.

Машина дернулась и замерла. Я подбежал к Савосину и увидел хорошо заметную полоску более рыхлой земли, рассекавшую сверху вниз курганную насыпь.

— Ты думаешь — лаз? — спросил я осипшим от волнения голосом Алексея Петровича.

— Конечно, — мрачно ответил он.

Опять нас опередили грабители! Только на этот раз они не прокладывали наклонный лаз под курганную насыпь, а прокопали колодец сквозь всю ее толщу сверху. Значит, ограбили они могилу не вскоре после похорон, а уже через несколько десятилетий, когда земля в насыпи достаточно слежалась и затвердела, чтобы стенки шахты не осыпались. Потом уже колодец постепенно засыпала размытая дождями земля.

И снова мастера грабительского дела не промахнулись, попали прямехонько в погребальную камеру! Им никто уже не мог помешать, так что они не спешили, обшарили ее тщательно всю и ничего нам не оставили, кроме двух наконечников стрел, осколков ненужных им разбитых глиняных горшков грубой лепки да костей скелета, разбросанных по всей камере.

Но это мы уже узнали позже, когда срыли курганную насыпь, оставив только контрольную бровку, и начали осматривать погребальную камеру. К счастью, расчищать от обвалившейся земли ее не пришлось. Но что толку: она была пуста.

Сумели грабители проложить ход и к могиле, где были закопаны три жертвенных коня, так что и тут не оказалось ничего, кроме лошадиных скелетов да бронзового колокольчика.

Но работа есть работа. Могила раскопана, и мы должны были действовать как положено: принялись разбивать на квадраты, фотографировать и осматривать каждый сантиметр пола камеры.

…Мы уже обжились в степи. Лагерь становился все комфортабельнее. Находчивый Алик придумал сделать Тосе удобное корыто для стирки, а затем по тому же гениально-нехитрому примеру и ванну. В ней было приятно понежиться субботним вечерком. Устроил он их очень просто: выкопал ямки нужного размера, застелил их пластиковой пленкой, прикрепил ее — и можно было спокойно наливать воду, не опасаясь, что она впитается в землю.

— Здорово! — восхитилась Тося. — Алик, ты — гений!

А Марк Козлов многозначительно сказал:

— Любовь — двигатель прогресса.

Мы копались в земле, а бескрайние пшеничные поля, раскинувшиеся до горизонта, постепенно золотели — и вот уже зарокотали вокруг комбайны, не утихая даже ночью. Приближалась осень.

Работали мы, признаться, довольно уныло, без вдохновения.

Как-то, поехав в Михайловку за продуктами, дядя Костя привез мне письмо от Андрея Осиповича Клименко (хорошо, что я предусмотрительно в первый же день сообщил наш новый адрес не только Казанскому и Андрею Осиповичу, но и многим друзьям-археологам).

Я торопливо вскрыл конверт. Письмо было аккуратно, без помарок перепечатано на машинке, словно официальный документ.

«Уважаемый Всеволод Николаевич!

Извините, пожалуйста, что задержался с ответом на ваше письмо. Дело в том, что отыскать какие-нибудь полезные для вас сведения о Ставинском оказалось не так-то легко.

Правда, я и сам раньше слышал о нем, в молодые годы. Но встречаться лично не доводилось, хотя мы его и искали после смерти Рачика. Но он действительно куда-то очень быстро исчез примерно в это же время, вскоре после разгрома врангелевцев. Человек он был алчный, готовый на все, так что предположение вашего уважаемого профессора О.А.Казанского о том, что Ставинский мог быть как-то причастен к убийству Мирона Рачика не лишено оснований, хотя, к сожалению, точными доказательствами мы не располагаем.

Я попытался выяснить, куда мог выезжать Ставинский в годы гражданской войны, хотя, как вы понимаете, это дело довольно трудное. Удалось установить, что он служил где-то у белых, кажется, у деникинцев. Однако после их разгрома, не то в 1919, не то в 1920 году вернулся в Крым, пользуясь многочисленными связями, прикинулся больным, к военной службе не пригодным и у врангелевцев служить не стал. Вовремя, как видите, сообразил, что их песенка спета, и поспешил укрыться в тени. Хитер был. Стреляный воробей.

В Керчи при врангелевцах он политикой не занимался, поэтому мы его в первое время после освобождения Керчи и не трогали. У нас других хлопот хватало. Потом, как я уже рассказывал, он исчез.

Я этими данными, уважаемый Всеволод Николаевич, однако, не успокоился и продолжал поиски, — прежде всего, конечно, бывших «счастливчиков», которые могли его помнить. Однако, к сожалению, как вы уже знаете, они поумирали. И все же мне повезло! Я разыскал живого «счастливчика», да еще такого, что прекрасно знал Ставинского, даже работал на него. Правда, был он тогда еще хлопчиком, однако Ставинского помнит. Только мужик он гордый, не любит вспоминать грешки молодости, тем более что давно стал уважаемым человеком, сталеваром на Камыш-Буруне, Героем Труда. Теперь он вот уже три года как на пенсии.

Открылся он мне совершенно неожиданно, когда я однажды, не без умысла, взял да и рассказал на одном из заседаний Совета ветеранов, как тщетно мы ищем следы Ставинского. Была у меня слабая надежда: вдруг кто из стариков и припомнит что-нибудь об этом проходимце? И, как видите, расчет мой оправдался, да еще так, что и сам я не ожидал.

После заседания Логунов отвел меня в сторону и сказал, что знавал Ставинского, попросив, по возможности, не рассказывать здесь никому, что он был в юности «счастливчиком». Он мне подтвердил те сведения, которые я уже изложил в начале письма, добавив кое-какие любопытные подробности относительно характера Ставинского, рассказал, как нещадно тот эксплуатировал работавших на него людей.

Логунов работал на Ставинского два года — в тысяча девятьсот семнадцатом и восемнадцатом, а потом, когда ему исполнилось шестнадцать лет, ушел работать на рудник, потом на комбинат и везде трудился честно, добросовестно, а о прошлом, как я уже говорил, никому не рассказывал. Ставинского он сам видел всего несколько раз. Ставинский в те годы, как мы уже знаем, служил в армии, а после революции перекинулся к деникинцам. Но в Керчь ему удавалось наведываться нередко. Видимо, у военного начальства он пользовался поблажками. Но где именно служил Ставинский, где находилась его часть — Логунов, к сожалению, не знает.

Помнит Логунов, что, вернувшись в Керчь и прикинувшись больным, Ставинский тем не менее связей со «счастливчиками» не порывал и даже говорил: пусть, дескать, ребята подождут, еще настанут лучшие времена и у него для них найдется очень выгодная работенка, знает он богатое место».

Эти слова, многозначительно подчеркнутые Андреем Осиповичем жирной волнистой чертой, я перечитал дважды.

«Но Логунов, как я уже говорил, больше на этого жулика работать не стал, — писал далее Клименко, — а предпочел начать честную трудовую жизнь.

Однако у Ставинского с его надеждами разбогатеть ничего не вышло. Почуяв, видно, что, покончив со срочными делами по вылову всяких контриков, доберемся мы и до него, Ставинский убежал весной двадцать первого года за границу. Логунов говорит, будто увезли его в Турцию на фелюге дружки-контрабандисты. Но, видать, что-то там нечисто было при его отъезде: с кем-то Ставинский перессорился, возможно, не поделили чего-то. Во всяком случае, как слышал Логунов, дружки ухитрились его дочиста обобрать перед самым бегством, так что он уже ни разыскать врагов, ни отомстить им не успел. Так что за границу Ставинский в драных порточках и старой фуфаечке отбыл. Как говорится, вор у вора дубинку украл.

Проверить все эти сведения мне пока не удалось за давностью событий, но я склонен Денису Прокопьевичу вполне верить. Не только потому, что он вообще мужик честный и сочинять такие подробности ему ни к чему. Но ведь история эта объясняет и каким именно образом чемодан с драгоценностями попал в воровскую «малину»! Он принадлежал Ставинскому, был у него выкраден перед его бегством за границу. А вынести потом чемодан из «малины» жуликам помешала наша внезапная облава и пожар, о которых я вам уже рассказывал.

Однако надежды ваши на то, что якобы все-таки, может, удастся разыскать Ставинского где-нибудь за границей, напрасны. Дело в том, что Логунов, оказывается, еще раз встретился со Ставинским. И знаете где? В Керчи. В ноябре сорок первого года Ставинский заявился в родные места с фашистскими оккупантами.

Ходил он в штатском, служил вроде переводчиком при какой-то саперной части. Нередко бывал и в комендатуре. Он, конечно, сильно постарел, но Логунов уверяет, будто узнал его.

Честно говоря, я сначала засомневался: Логунов мог обознаться, ведь сколько лет прошло. Тем более он сказал, будто видел Ставинского вблизи лишь однажды, столкнувшись с ним случайно на улице. Потом он видел его еще два раза, но издали, потому что ему показалось, будто Ставинский его тоже тогда, при первой встрече, узнал. Логунов на всякий случай старался больше ему на глаза не попадаться. То, что Ставинский мог его узнать, конечно, сомнительно. Ведь Логунов работал на него еще мальчишкой. Но Денис Прокопьевич рисковать не имел права, потому что был связан с партизанами.

Когда он доложил командованию о встрече со Ставинским, было решено после проверки предателя Родины уничтожить, пока он не опознал и не выдал немцам кого из местных жителей.

Приговор был вынесен по всем правилам военного времени. Привести его в исполнение поручили двум партизанам — Андрею Звонареву и Кузьме Неходе. Они подкараулили Ставинского и застрелили на Третьей Продольной улице, неподалеку от дома, где он жил. Так что Ставинский за все получил сполна — и за старое хищничество, и за кражу народных ценностей, и за предательство Родины. Но по интересующему нас вопросу он, к сожалению, уже никаких показаний дать не может.

Видите, как жизнь решила, уважаемый Всеволод Николаевич. Я постарался вам помочь, насколько было в моих силах. Но, кажется, уже больше ничего по криминалистической, так сказать, линии выяснить не удастся. Придется вам уж самим искать, где же он выкопал древние сокровища. Я понимаю, насколько нелегка эта задача. Но наберитесь терпения, может, вам повезет. И черкните мне, пожалуйста, хоть пару строчек, как идут у вас дела. Что удалось раскопать интересного?

И вот еще какая мысль пришла мне в голову. Все я думал о том, зачем понадобилось Ставинскому, кроме золотых вещей, таскать еще в чемодане обломки древнего горшка? Каким он вырисовывается со слов всех, кто его знал, это на него совершенно непохоже. Допустим, правильна ваша версия, что осколки попали в чемодан случайно, завалившись в вазу. Но Ставинский уж наверное бы их заметил — и давно вышвырнув, не стал бы таскать.

Знаете, какая мысль возникла у меня по этому поводу? Что драгоценности эти выкопал вовсе не сам Ставинский и даже не простой «счастливчик», работавший на него, а кто-то серьезно разбиравшийся в археологии. Для кого и эти черепки, как вы сами мне неоднократно поясняли, представляли определенную ценность.

Версия, конечно, весьма шаткая, но проверить ее, мне кажется, не мешает. Может, кто из ваших студентов пороется в специальной археологической литературе тех лет? Вдруг и наткнется на сообщение о каком-либо обокраденном или пропавшем без вести археологе, или о покраже у кого-то только что выкопанных ценных древностей. Я и сам попробую тут полистать газетки тех лет.

Простите, что отнял у вас столько времени таким длинным письмом и опять нерадостными новостями. Желаю вам успехов, уважаемый Всеволод Николаевич, и жду хоть коротенькой весточки. Крепко жму руку! Клименко».

Буря противоречивых чувств бушевала в моей душе, пока я читал письмо. Сначала я обрадовался, что неуемному Андрею Осиповичу все же удалось разыскать бывшего «счастливчика», работавшего на Ставинского. Потом все мои надежды сразу померкли, когда я узнал о дальнейшей судьбе матерого хищника.

Окончательно рушилась последняя слабенькая надежда, что, может, все-таки удастся каким-то чудом разыскать за границей следы Ставинского. Круг замкнулся опять в Керчи.

Сегодня же напишу об этом Казанскому. Старик огорчится. Придется огорчить его и тем, что ничего интересного мы здесь не нашли и в этом году явно не успеем больше раскопать ни одного кургана. Да и студентам пора возвращаться к началу занятий в Киев.

В будущем году придется перебираться в новый район. А куда? Перенести поиски на левый берег Днепра, в район Запорожья? Курганы скифов-земледельцев попадаются и там, но реже, чем на правом берегу. Значит, снова метаться по степи, не зная, на каком кургане остановиться? Признаться честно, Петренко прав: это начинает смахивать на кладоискательство. Так искать, на авось, всей жизни не хватит.

С такими невеселыми мыслями я написал письмо Казанскому обо всех новостях, сообщенных Андреем Осиповичем. Написал открыточку и Клименко, поблагодарив за все хлопоты и коротко сообщив, что у нас пока никаких достижений нет, похвастать решительно нечем.

От кургана уже осталась лишь узенькая контрольная бровка. Поручив Савосину с Тосей дочищать погребальную камеру, я с ребятами решил срыть бровку.

Эта работа никаких неожиданностей и открытий не сулила. Ребята копали лениво, перекидываясь шуточками и часто останавливаясь. Приходилось их подгонять.

И вдруг Марк неистово крикнул:

— Снаряд, ложитесь! — и, далеко отшвырнув лопату, отбежал в сторону и присел на корточки. Студенты бросились кто куда.

— Что там у вас? — поспешил я к ним.

Но Марк предостерегающе замахал руками:

— Не подходите, Всеволод Николаевич! На снаряд наткнулся! Торчит из земли. Даже задел его лопатой, чудо, что не взорвался. Надо саперов вызывать.

— Какой еще снаряд? — недоверчиво спросил подошедший Савосин.

— Обычный, неразорвавшийся, — пояснил Марк. — От войны, видать, остался.

«Этого еще не хватало, — подумал я. — Неужели придется останавливать работу, сидеть и ждать, пока приедут саперы и заберут чертов снаряд? Откуда он взялся? Хотя бои тут шли горячие».

— Пойду-ка я гляну, что за снаряд, — лениво сказал Савосин и направился к раскопу.

— Алеша, не стоит, — пытался остановить его я.

— Я же сапер, — пожал он плечами. — И раз уж он не взорвался, то еще подождет. Только вы отойдите от греха подальше.

Мы следили, как, подойдя к раскопу, он присел на корточки, что-то рассматривая, потом начал разгребать пальцами землю.

— Алексей Петрович! — прикрикнул я.

— Идите, полюбуйтесь, что этот паникер за снаряд принял, — весело отозвался Савосин.

Мы поспешили к нему и увидели, как Алексей Петрович бережно выковыривает из земли какой-то металлический предмет конусообразной формы. Пожалуй, в первый момент, когда он лишь немного выступал из земли, его в самом деле можно было принять за головку снаряда.

— Принесите-ка ножик и щетку, — скомандовал Савосин.

— Что это такое? — спросил Алик.

Ему никто не ответил, потому что не только Савосин, наконец извлекший странный предмет из земли и начавший тщательно очищать его щеточкой, но и я был озадачен.

Металл под щеткой сверкнул тусклой желтизной.

— Золото! — вздохнули студенты.

Кажется, действительно золото. Но что это за штука?

Сильно помятый, придавленный землей конус из листового золота. Почти точно в центре небольшое круглое отверстие. Сосуд? Но почему такой необычной формы? И в него ведь ничего не нальешь, из дырки все выльется. Шлем? Тоже непохоже, на голову не напялишь.

— Может, часть какого-то сооружения? — предположил Савосин.

— Думаешь, остальное было из кожи или дерева и все истлело? Возможно. Но все равно трудно понять, для чего могла служить эта штуковина. Часть головного убора?

Савосин, не любивший строить гипотез, особенно скороспелых, пожал плечами и, усмехнувшись, ответил:

— Запиши в дневнике просто: «найден предмет ритуального назначения», — и опять, опустившись на четвереньки, стал разгребать землю вокруг ямки, из которой извлек загадочный золотой конус.

Это была давняя традиционная шутка: так говорили археологи, когда доводилось выкопать нечто, не сразу понятное.

Вечером мы отчистили конус. По нижнему краю его гнались одна за другой четыре пантеры. Выше их были изображены три грифона, широко распростерших крылья. Видимо, это была работа греческого мастера, подражавшего звериному стилю. Но для чего предназначался загадочный конус? И почему он очутился в курганной насыпи?

После такой находки мы, конечно, стали докапывать бровку очень осторожно и даже заново тщательно пересмотрели, перещупали каждый комок ранее выброшенной земли. Но, увы, ничего не попадалось.

Настроение у ребят заметно упало. Однажды я ненароком подслушал, как Алик, так же быстро остывавший, как и загоравшийся, задумчиво сказал, опершись на лопату:

— Пожалуй, подамся куда-нибудь в другой институт.

— В какой? — спросила Тося. — Конечно, в технический?

— Наверное. Чего тут пустые могилки раскапывать?

— Надо в будущее глядеть, а не в прошлое, — наставительно поддержал дружка Боря. — Главное направление науки где? Физика, кибернетика…

— Чего же вы сюда шли? — возмутилась Тося.

— К нам кто-то спешит, — окликнул меня Савосин и настороженно добавил: — Опять какие-то вести везут.

Действительно, от поселка скакал к нам босоногий застенчивый хлопчик на неоседланной лошади. Шмыгая от важности порученного задания носом и отводя глаза, он сунул мне в руки мокрую измятую бумажку и тут же ускакал обратно, даже не подождав, пока я ее прочитаю.

На бумажке нетвердым почерком было написано:

«Телефонограмма. Явитесь для разговора с Керчею завтра к 21:00. То исть 16 августа».

Внизу стояла лихая неразборчивая закорючка.

До чего приятно было на следующий вечер, после томительного ожидания, длительной переклички телефонисток и унылого гудения в телефонной трубке услышать знакомый, такой спокойный и вроде даже немножко ленивый голос!

— Это вы, Андрей Осипович? Здравствуйте! — закричал я. — Как вам удалось отыскать меня?

Раздался тоже знакомый лукавый смешок.

— Чего же тут удивительного? — ответил Клименко. — Такая профессия. Не важно, что на пенсию вышел. Друзья у меня повсюду есть. Понадобится, всесоюзный розыск объявим, никуда не скроетесь.

— Как вы там поживаете?

— Да ничего, скрипим помаленьку. Сами знаете, какая жизнь у пенсионера. А у вас как дела? Из оружия ничего интересного не нашли?

— Пока ничего. Второй курган тоже ограблен дотла.

— Значит, и в давние времена злодеи поворовывали, да еще так, что и через века вам кровь портят? Видно, тогда следователей не хватало, потому и безобразничали.

— Точно, Андрей Осипович. Но что-то вы хитрите. Не для того же вы позвонили, чтобы подбодрить меня шутками. Есть какие-то новости? Не томите…

— Кое-что есть, — ответил Клименко, и по голосу его я сразу представил, как он хитро и довольно улыбается. — Разыскал я тут еще других бывших партизан и подпольщиков. И припомнили они, будто Ставинский мечтал все перебраться из Керчи в другие места и после победы гитлеровцев гам обосноваться. Вам не кажется это любопытным?

— Кажется, Андрей Осипович, конечно, кажется, — закричал я. — А кудаименно он рвался?

— Удалось выяснить и это. Манили его места между Днепропетровском и Кременчугом… Что вы молчите? Или эта версия сомнительна?

— Сомнительна, Андрей Осипович. Это самая окраина Скифии. Никогда там таких богатых погребений не находили.

— Ну, извините меня, это не довод. Не находили, теперь нашли.

— Мне бы ваш оптимизм. А у вас достоверные сведения?

— Никому из партизан Ставинский, конечно, о своих мечтах и планах не рассказывал. Но есть тут одна замечательная женщина, Рейнвальд Эльза Генриховна, немка по национальности. Она была подпольщицей, устроилась служить при штабе одной фашистской части. Немцы ей доверяли и, поскольку она глухая, не боялись вести при ней весьма откровенные разговоры. Так вот она уверяет, что несколько раз слышала, как Ставинский рассказывал о своих планах перебраться под Днепропетровск. Называл его еще по-старому, Екатеринославом. Рассказывал, будто служил там еще у деникинцев и очень те места нахваливал.

— Позвольте, Андрей Осипович, но как же эта подпольщица все это слышала, если она глухая? — изумился я. — Она что — притворялась глухой?

В трубке снова прожурчал лукавый смешок.

— Да нет, она в самом деле глухая. Немцы ее проверяли. Только они не знали, чти она много лет преподавала немецкий язык в школе для глухонемых, где прекрасно научилась все понимать по губам. Так что их разговоры Эльза Генриховна улавливала гораздо лучше, чем мы бы с вами услышали, лишь бы она видела беседующих. Она большую пользу подпольщикам принесла. Замечательная женщина, награждена орденом боевого Красного Знамени. Да вы приезжайте в Керчь, сами с ней познакомитесь, расспросите обо всем, что вас интересует. А то я не знаю, какие подробности вам нужны… Надо, чтобы вы сами побеседовали с ней и с другими партизанами. Можете выбраться хотя бы на денек, Всеволод Николаевич?

— Надо бы сначала отвезти ребят в Киев. Пожалуй, недели через три смогу выбраться к вам.

— Боюсь, как бы вы не опоздали. Ей ведь девяностый год пошел, Эльзе Генриховне. И очень слаба она стала последнее время. Врачи говорят, может в любой день с ней беда случиться. Тогда вы уже ничего у нее спросить не сможете. Поэтому я и решил вам позвонить. Неужели ваши ребята там без вас не справятся? Оставьте отряд на своего заместителя и махните сюда! Ведь не больше двух-трех дней у вас займет с дорогой.

— Я подумаю, Андрей Осипович, — нерешительно сказал я.

— Только не очень долго думайте. Буду все же ждать.

Всю обратную дорогу до лагеря я обдумывал предложение Клименко. Выбраться на два-три дня я, пожалуй, сумею. Раскопки закончены. Савосин тут справится и со свертыванием лагеря и с погрузкой на поезд не хуже меня. А предлог для поездки у меня есть: показать коллегам загадочный конус. Превосходные есть специалисты в Керчи.

Приехав в лагерь, я уже твердо решил: завтра же пораньше выехать в Запорожье и лететь оттуда в Керчь.

Савосин меня поддержал:

— Конечно, лети. Лагерь мы сами свернем и до Киева доберемся, не заблудимся.

(обратно)

3

И вот мы уже поднимаемся по ступенькам лестницы, у начала которой сохранилась на каменной стене полустершаяся надпись: «Эта лестница сооружена в 1866 году иждивением керченского первой гильдии купеческого сына Василия Константинова». Она всегда умиляла меня, как одна из неповторимых примет славной древней Керчи.

Нас трое — Клименко, я и Денис Прокопьевич Логунов, с которым я познакомился вчера в саду гостеприимного домика бывшего следователя, на склоне горы Митридат.

Бывший «счастливчик» оказался совсем не таким, каким я его представлял со слов Андрея Осиповича: высоченный, плечистый седой старик с черными лихими усами, в темно-синем строгом костюме, украшенном орденскими планками. Он сидел чинно, подтянуто, положив на колени большие руки с натруженными ладонями и сутулясь, как обычно слишком рослые люди. Этот плечистый человек с мужественным, и, как принято говорить, «открытым» лицом и благородной сединой, своей монументальностью напоминал памятник Герою Труда.

Перехватив мой недоверчивый взгляд, Логунов засмеялся:

— Вы не смотрите, какой я теперь! Это уж потом пошел в рост, как взрослый стал. А хлопцем совсем тощий и жилистый был, прямо щепка. В любую щель пролезу или в форточку. А силенка была, хоть и лядащий на вид. Потому меня и брали, когда приходилось курган вскрывать. Колодец рыли узкий, так что обычно Ставинский нарочно самых худеньких хлопчиков нанимал. И платить им можно было поменьше, не пожалуются. Матерый волк был.

— А я ведь могу вам показать в натуре, как он выглядел, — неожиданно сказал Андрей Осипович. — Я тоже зря времени не терял. Отыскал одного любителя, он всякие старые фотографии Керчи собирает. У него их сотни. И нашлась среди них, представьте, карточка Ставинского!

Клименко достал из стола фотографию и протянул мне:

— Полюбуйтесь, какой щеголь — и в морской форменке, — многозначительно добавил он. — Выяснил я: оказывается, он в молодости на флоте служил. Теперь понятно, откуда взялся и морской узел, каким была петля Рачика завязана.

Картинно сложив на груди руки, на меня пристально смотрел холодными глазами плечистый брюнет в щеголеватой матросской форменке. Карточка была старая. Не хватало только папиросной бумаги, прикрывавшей обычно такие фотографии. Внизу было выведено, как факсимиле: «А.Ставинский» — и от последней буковки шел росчерк, окружавший фамилию овальной рамочкой.

— Он, собака, — сказал Денис Прокопьевич, посмотрев карточку. — Молодой тут еще. Году в двенадцатом, верно, снимался.

— А скажите, Денис Прокопьевич, не встречался Ставинский, когда с фашистами в Керчь вернулся, с кем-нибудь из старых дружков? — спросил я. — Не разыскивал их?

— Этого не знаю, врать не буду. Я же за ним по городу не ходил. Кто его знает, с кем он видался. Но вряд ли. Никого из его дружков уже не осталось в Керчи. Я бы их тоже узнал, коли встретил бы. В музее он часто бывал, пограбил его, видно. И в развалинах своего бывшего дома рылся. У него на Приморском бульваре двухэтажный особняк до революции был. Потом в нем детский дом обосновался. А во время войны сгорел, бомба попала. И что он там, в развалинах, искал, не ведаю.

Сомнений не оставалось: Ставинский получил по заслугам за все преступления. Мы его уже не найдем.

Но глухая партизанка, в существование которой я, признаться, еще не очень верил, приобрела убедительную реальность! В тихом зеленом дворике возле маленького домика нас поджидала дремлющая на солнышке в дачном плетеном кресле старая женщина, укутанная в стеганый теплый халат. При виде нас она оживилась, тепло поздоровалась с Клименко и Логуновым, потом подала мне сухонькую руку. Я поразился, какие у нее зоркие, умные, совсем молодые глаза.

Мы сели возле нее так, чтобы она видела наши лица. Она все порывалась пригласить нас в дом и угостить чаем с кизиловым вареньем:

— Сама осенью наварила. По бабушкиному рецепту, — и так же спокойно, деловито добавила: — Наверное, в последний раз, так что не упускайте случая попробовать.

Клименко начал расспрашивать, как она себя чувствует, но Эльза Генриховна пренебрежительно отмахнулась зажатым в кулачке слуховым аппаратом:

— Чего об этом говорить? Ну как можно себя чувствовать после девяноста? Сами скоро узнаете, дорогой, потерпите. — Потом она обратилась ко мне: — Смотрела вашу передачу с большим удовольствием, — и похлопала меня по руке шершавой, словно пергаментной ладошкой. — Значит, Ставинский пытался вывезти эти сокровища за границу? Вот негодяй! Впрочем, иного от этого предателя и не следовало ожидать.

— Кажется, он куда-то собирался уехать после ожидаемой победы фашистов. Помните, вы рассказывали, Эльза Генриховна? — спросил Андрей Осипович. — Это очень важно.

Старуха понимающе кивнула:

— В Днепропетровск. Он называл его еще по-старому Екатеринославом. Несколько раз поминал об этом. Превосходные, дескать, места на Днепре между Кременчугом и Екатеринославом. Хвастал, что воевал там с комиссарами еще в гражданскую войну и непременно туда вернется. Земли там великолепные, уверен, что быстро разбогатеет. Несколько раз заводил такие разговоры. Жаловался, что подал рапорт о переводе его туда, но начальство медлит, не отпускает из Керчи. Дескать, он здесь очень нужен. Но про раскопки ничего не упоминал. Этого я не слышала.

— Ну конечно, зачем же он станет карты раскрывать. Еще опередят приятели-ловкачи, — усмехнулся Клименко. — Вы не припомните, Эльза Генриховна, никаких имен и фамилий он в связи с Днепропетровском не упоминал?

— Нет.

Эльза Генриховна отвечала на вопросы четко, не задумываясь. Никаких сомнений в ее превосходной памяти и наблюдательности не возникало.

Клименко снова посмотрел на меня:

— Едем в Днепропетровск?

— Надо позвонить Казанскому. Если он в Ленинграде.

Мы стали прощаться с бывшей партизанской разведчицей.

— Ну вот, — насмешливо проговорила она. — Мужчины неисправимы. Как только женщина становится им не нужна, они ее бросают. Хороши кавалеры, нечего сказать.

— Что вы, Эльза Генриховна, — засмеялся Клименко, хотя и несколько смущенно. — Вы устали, замучили вас расспросами. Мы с Денисом Прокопьевичем непременно зайдем на днях чайку попить.

— Смотрите, не опоздайте.

— Ну что вы, право, — покачал головой Андрей Осипович и, понизив голос, спросил у меня:

— Подумайте, может, надо что еще выяснить о Ставинском? А то и в самом деле, может, другой случай уже не представится.

— Правильно, — одобрительно кивнула Эльза Генриховна. — Я всегда ценила вашу трезвую сметку, Андрей Осипович. Не смущайтесь, — она тихонько засмеялась. — Даже приятно, что и вы попались: забыли, что у меня на глазах секретничать нельзя. Надо было за спину мне зайти…

Район поисков, кажется, менялся и сужался. Неужели скифы-пахари? Или даже невры? Но возможно ли, чтобы в тех краях нашлось такое богатое погребение?

Олег Антонович, к счастью, оставался в Ленинграде, даже на дачу не уехал. Вечером я позвонил и застал его дома — энергичного и бодрого, как всегда.

Однако к моему рассказу о сообщении старой партизанки он отнесся весьма скептически:

— Ну что ты мне снова рассказываешь какие-то детективные истории, да еще с дешевым бульварным душком! Мнимая глухая подслушивает роковые тайны.

— Но она действительно была партизанской разведчицей, Олег Антонович. И таким именно путем добыла немало ценных сведений.

— Читая по губам?

— Да.

Казанский недоверчиво хмыкнул:

— Ну ладно, допускаю, она могла разобрать, как Ставинский в беседе с кем-то вспоминает Екатеринослав, сиречь нынешний Днепропетровск, хоть это довольно сомнительно. Но вы ведь и так ведете разведки в бывшей Екатеринославской губернии. Она была большая. Ее границы вообще не совпадали с нынешней Днепропетровской областью. Так что к географическим указаниям стариков и глухонемых надо относиться весьма критически.

— Да, но мы ищем на юге, а Ставинский поминал Кременчуг.

— Ну и что? Вполне возможно, именно тамошние места ему больше приглянулись. Но отсюда еще никак не следует, будто выкопал он или украл у кого-то найденные вами в Матвеевке вещи именно там, между Днепропетровском и Кременчугом. Расскажи-ка мне лучше, что за штуковину вы нашли.

Подробно описав непонятный конус, я сказал, что археологи, которым его показывал в Керчи, тоже озадачены. Надо его подреставрировать, выправить все вмятины, тогда, может, яснее станет, для чего он предназначался.

Олег Антонович решительно сказал:

— Нет, нет. Пришли его срочно сюда. У нас в Эрмитаже реставраторы поопытнее.

— Хорошо, Олег Антонович, — согласился я, улыбнувшись. Просто ему не терпится поскорее увидеть загадочный конус.

Кстати, Андрея Осиповича этот конус тоже очень заинтересовал. Он долго внимательно его изучал, потом сказал:

— Нет, к оружию, как я подумал сначала, штуковина эта явно не имеет отношения.

Забавно. Бывший следователь упорно рассматривал скифские древности со своей профессиональной точки зрения. А что он мог знать о скифском оружии? Думая так, я снова в нем ошибался…

— А что Савосин о конусе думает? — спросил Олег Антонович.

— Тоже озадачен.

— Да? Странно, он мужик многоопытный. Ну ладно, договорились. Высылай этот загадочный конус поскорее, а сам возвращайся в Киев, догоняй свой отряд. И садись за подробный отчет о находках.

Когда я рассказал о нашем разговоре Андрею Осиповичу, тот покачал головой:

— Жаль, что Олег Антонович не уважает криминалистику. Но осмелюсь заметить, ее методы все же поточнее тех, какими пользуетесь вы. Пока что ваш поиск — чистейшая авантюра, признайтесь. «Авось повезет» — разве это наука? А я думаю, нам все же следует наведаться в Днепропетровск и проверить эту версию, поискать следы Ставинского. Кстати, у меня там немало хороших друзей, помогут. Летим?

— Неужели вас так в самом деле захватила эта история? — спросил я.

Андрей Осипович слегка смутился, хотя тут же поспешил напустить на себя обычный простодушный вид:

— Да просто хочу помочь вам. Я же говорю, у меня там в областном управлении друзья. А вы что — против?

— Ну что вы, Андрей Осипович! Наоборот, не знаю, как вас и благодарить.

Как я ни упрашивал, от моей попытки заплатить за его билет на самолет Андрей Осипович решительно отказался.

— Но ведь вы же летите, чтобы нам помочь. Зачем же вам свои деньги тратить?

— Кто вам сказал? Я лечу навестить старых друзей. А делать это за казенный счет — уголовно наказуемое преступление. Не толкайте меня на старости лет на скамью подсудимых.

В новой прекрасной гостинице на берегу Днепра, которую сплошные лоджии по всему фасаду делали похожей на пчелиные соты, мест, конечно, не оказалось. Но Андрей Осипович назвал свою фамилию — и она прозвучала как сказочное: «Сезам, откройся!» Оказывается, его друзья уже забронировали для нас хороший номер. Из его окон открывался изумительный вид на реку и город.

Приняв душ и наскоро перекусив, мы поспешили в музей. Нас встретили радушно, повели осматривать новое великолепное здание, просторные залы, хорошо продуманные экспозиции. Но, к сожалению, порадовать нас музейные работники ничем не могли. Никакими сведениями об археологе, который бы вел в здешних краях раскопки в годы гражданской войны, они не располагали:

— Вы же понимаете, какое время было. Город несколько раз занимали то деникинцы, то махновцы, то петлюровцы. Коллекции сильно пострадали. Да и в годы Великой Отечественной войны, при фашистской оккупации им нанесли немалый урон. Накопились у нас в хранилищах находки безымянные, неизвестно кем и когда собранные. Документы на них утеряны. Есть среди них кое-что любопытное, да приходится хранить в запасниках…

И тут коллеги, как водится, начали жаловаться на недостаток места — довольно непоследовательно, поскольку только что хвастали, что с постройкой нового здания площадь музейных экспозиций увеличилась в шесть раз. Но я их прекрасно понимал. Каждый археолог в глубине души мечтает о таком музее, куда бы можно было целиком запрятать пирамиду или скифский курган, да еще показать в разрезе, как устроено погребение.

Что оставалось делать? Я решил хотя бы бегло осмотреть коллекции в запасниках. Может, обнаружится что-нибудь похожее на Матвеевские драгоценности или хотя бы на найденные в Матвеевке черепки.

Но это была работа кропотливая, затяжная.

— Ладно, ройтесь тут, а я попробую зайти с тыла, — сказал Клименко с забавным видом опытного заговорщика. — Для начала проведаю друзей. Может, они что-нибудь о Ставинском слыхали. Уж о нем-то материалов ни в каком музее наверняка не найти — разве только в полицейских архивах.

С Андреем Осиповичем я увиделся снова лишь поздно вечером в гостинице. Узнав бывшего следователя поближе, я сразу по выражению его лица понял, что и у него пока никаких успехов нет.

— Выпили немножко с друзьями, покалякали, обещают помочь, — сказал он, с явным удовольствием снимая пиджак, распуская галстук и швыряя его на диван. — А у вас как дела?

— Пока ничего интересного.

— Ну конечно, не все сразу, — утешающе сказал Андрей Осипович, раздеваясь и ложась в постель. — Устал трошки, надо полежать.

Через пять минут он уже тоненько, с переливами захрапел.

Утром, после завтрака, мы отправились в разные стороны — я снова в музей, а Клименко — в областную библиотеку.

— Полистаю там газеты за девятнадцатый год, ежели сохранились, — сказал он. — Увлекательное занятие! Может, обнаружатся следы пропавшего археолога где-нибудь в разделе, происшествий.

Так мы занимались розысками каждый в своем направлении три дня, вечерами обмениваясь неутешительными сообщениями:

— Ничего новенького, Всеволод Николаевич?

— Увы. А у вас?

— И у меня все то же: «нет больше лысых!» — отвечал Андрей Осипович крикливым рекламным призывом, не сходившим со страниц дореволюционных газет. — Вы не поверите, какие невероятные вещи писали газетенки в те годы, соревновались во вранье и шарлатанстве. Ну не стеснялись, прямо как перед потопом. Особенно отличался «Приднепровский край». Его даже прозвали «Екатеринославской сплетницей», мне об этом старик библиотекарь сказал. Подшивки перепутаны, многих номеров вообще нет.

Огорченный неудачами, я уже подумывал бросить пока поиски в запасниках и возвращаться в Киев. Летом можно будет сюда снова приехать и докончить осмотр безымянных коллекций, если удастся выкроить время. Как вдруг на четвертый день тщетных поисков ко мне подошел один из старейших работников музея Аркадий Андреевич Славутин и сказал:

— Вы извините, но я все думаю: не Скилура ли Авдеевича Смирнова вы, часом, ищете?

— А кто этот Смирнов?

— Был такой начинающий археолог, полудилетант, но, судя по рассказам знавших его, — форменный фанатик. Кажется, он где-то копал в наших краях как раз в те годы.

— Скилур Смирнов? — задумался я. — Никогда не слышал о таком, хотя имя редкостное.

— И неудивительно. Мы сами-то о нем знаем только со слов одного его старого знакомого. Есть у нас тут такой энтузиаст краеведения, историк. На пенсии. Он о Смирнове и рассказывал. А в историю археологии этот Смирнов не успел попасть. Копал он очень недолго, вскоре не то умер от тифа, не то его подстрелили бандиты. Нет, пожалуй, это не то, конечно, что вы ищите, — покачал головой Славутин.

— Почему вы так думаете?

— Да он же ничего не открыл. Решительно никаких мало-мальски интересных находок не оставил.

— А как бы все-таки разузнать о нем?

— Побеседуйте с этим краеведом. Его адрес дадут в дирекции, он у нас весьма деятельный активист. Зовут его Авенир Павлович. Фамилия Андриевский.

Я взял в дирекции музея адрес Андриевского, а вечером рассказал об этом разговоре Клименко:

— Видимо, он действительно был фанатиком, этот Смирнов, если даже взял себе имя одного из последних скифских царей. Или это родители ему удружили, а он уж постарался его оправдать, занявшись археологией?

— Надо с Андриевским побеседовать! — решительно сказал Клименко. — Давайте завтра же его навестим.

К Андриевскому мы отправились рано утром, но едва не разминулись с ним. Он уже надевал пальто, собираясь уйти.

Это был высокий, подвижный человек с выразительным исхудалым лицом, нервным, исполосованным глубокими морщинами. Позже мы узнали, что Авенир Павлович, как и Клименко, был из тех энергичных, деятельных стариков, которые, даже выйдя с опозданием на пенсию, не могут, да и не хотят устраниться от активного вмешательства в жизнь. Вместо одного краеведческого кружка Авенир Павлович, выйдя на пенсию, начал вести сразу два в разных школах, отправляясь каждое лето со своими питомцами в увлекательные экскурсии по историческим местам.

Сейчас он, как выяснилось, собирался на выставку лучших школьных сочинений по истории.

Мы представились.

— Очень рад вашему визиту. Прошу, присаживайтесь.

Комната была маленькая, тесно заставленная старой сборной мебелью. В ней царил некоторый беспорядок, выдававший отсутствие в доме хозяйки. Но было здесь как-то покойно и уютно. Окна выходили в тихий сад.

— Сейчас угощу вас чайком, — засуетился хозяин. — Я ведь вдовец, сам хозяйство веду, так что не взыщите…

— Пожалуйста, не беспокойтесь! — остановил его я. — Мы по делу и не станем вас задерживать.

— Ну что вы! Мне так приятно побеседовать со столь редкими гостями. Итак, вы археолог? — слегка поклонился он в мою сторону. — Очень приятно слышать. Прекрасная, благородная профессия! Я знал одного талантливого археолога…

— Ни Скилура ли Авдеевича Смирнова? — перебил я. — Собственно, по этому поводу мы и пришли.

— Боже! — всплеснул руками Андриевский. — Значит, его не забыли? Это прямо чудо какое-то. Откуда вы о нем знаете?

— Да, собственно, от вас, Авенир Павлович. — И я рассказал, как мне посоветовали в музее обратиться к Андриевскому. — Кажется, вы с ним дружили и хорошо его знали?

— Ну, назвать наши отношения дружбой нельзя. Ведь он был уже взрослым человеком, талантливым ученым с весьма оригинальными взглядами; а я — шестнадцатилетним юнцом, которому война помешала закончить гимназию, чему я, надо сознаться, по глупости тогда только радовался.

Авенир Павлович говорил торопливо, жадно, как человек, любящий поговорить, но обреченный большую часть времени проводить в одиночестве. Прерывая монологи, он несколько раз порывался напоить нас чаем, но мы останавливали его.

— Любопытно, Авенир Павлович, что за человек был Скилур Авдеевич? — спросил Клименко.

— Оригинальная, возвышенная, поэтичная личность! Обаятельный, артистичный, красавец, златоуст — когда он начинал говорить, все заслушивались. Именно благодаря ему я и стал историком. Одну минуточку!

Андриевский бросился к видавшему виды комоду, стоявшему в углу, и начал лихорадочно в нем рыться, со скрипом вытаскивая и заталкивая обратно перекосившиеся ящики.

— Вот, сберег фотографию, которую он подарил мне с надписью на память. Возил ее в эвакуацию на Урал, сохранил.

Авенир Павлович протянул Клименко фотографию на плотном листе картона. Андрей Осипович внимательно рассмотрел ее, даже изучил выведенные затейливыми буквами на обороте фамилию и адрес фотографа, потом передал мне.

На деревянной скамеечке с гнутыми ручками сидел, закинув ногу на ногу и охватив тонкими пальцами колено, изящно одетый худощавый человек. Продолговатое бледное лицо его с тщательно подстриженными усиками и небольшой бородкой было действительно выразительным, красивым.

И витиеватым, изящным почерком внизу наискосок, поперек карточки было написано выцветшими чернилами: «Помните, юный друг мой: История священна, ибо она — Память Народа». Вместо подписи стояли две причудливо переплетенные буквы «С.С.». Мне они показались знакомы. Где я их видел?

— Я благодарен судьбе, что она свела меня с этим незаурядным человеком, — проникновенно сказал Андриевский, бережно принимая от меня фотографию. — Вы только представьте: революция, гражданская война, вражеские нашествия, мировые катаклизмы, а он беседует со мной, юнцом, о судьбах человечества. Разве такое забудешь?!

— А как вы с ним познакомились? — спуская его снова на землю, деловито спросил Андрей Осипович, что-то отмечая в блокноте.

— Он жил у нас на квартире, когда приезжал в Екатеринослав. Нас ему рекомендовала одна мамина приятельница, переехавшая после замужества в Петроград. Скилур Авдеевич бывал у нас нечасто и недолго, проездом. Все лето он посвящал раскопкам. Но как много мне давали беседы с ним! Он был влюблен в археологию, даже имя себе сменил — родители окрестили его Спиридоном. Представляете?

— А вы не помните, где он вел раскопки?

— Повсюду, — описав рукой неопределенный полукруг, ответил Андриевский. — Объездил всю бывшую Екатеринославскую губернию и везде искал памятники глубокой старины. Он очень интересовался скифами и считал их нашими предками. Настойчиво искал, всячески подчеркивал в русском характере исконно скифское. Хотя теперь, кажется, такая точка зрения отвергнута наукой?

— Как вам сказать. Проблема оказалась гораздо сложнее…

Я не стал распространяться. Старик явно не слушал меня, увлеченный воспоминаниями:

— Скилур Авдеевич умел философски смотреть на жизнь, именно поэтому не прекращал раскопок даже в самые трудные времена…

— Да, удивительный был человек, — сочувственно вставил Клименко. — И жаль, что ему так не повезло…

— Ужасно не повезло. Вы слышали об этом? Какая трагедия! Ведь как раз летом девятнадцатого года он раскопал очень ценное погребение. Он мне писал, что ему посчастливилось сделать замечательное открытие, которое поразит весь мир, как только утихнут бури.

— Письма у вас сохранились? — не веря удаче, спросил я.

— Нет. Все сгорело, пока были в эвакуации. Вместе с отчим домом, все, все.

— А откуда он присылал письма, вы не помните? — спросил Клименко.

— Из разных мест. То из Пятихаток, то из Лиховки, то из Желтых Вод. Видимо, отправлял их с оказией, откуда удастся. Ведь в то смутное время почта работала плохо.

— Но, вероятно, это был все же какой-то один определенный район? — настойчиво допытывался Клименко. — Где он жил? В каком селе?

— Не то Варваровка, не то Михайловка. Не припомню точно. Маленькое село, где-то за Пятихатками и Лиховкой.

«Это уже, возможно, в Кировоградской области», — подумал я.

— Так мне припоминается, — продолжал Андриевский. — Оттуда чаще приходили письма. Но в каком именно селе он жил — запамятовал. Пытался перед войной найти, ездил туда со школьниками, чтобы отыскать могилу Скилура Авдеевича, но тщетно, — развел он руками. — И потом все так изменилось с тех пор. Село, где он жил, вскоре после его смерти, отступая, спалили деникинцы. Никто из местных жителей не мог мне даже примерно указать, где вел раскопки Скилур Авдеевич. Хотя старики в тех местах его не забыли. Копал, вспоминают, курганы красивый, молодой человек.

— А отчего он умер? — спросил Клименко.

— Повесился. Покончил с собой, — тяжело вздохнув, ответил Авенир Павлович. Он так ушел в горестные воспоминания, что не заметил, как мы обменялись многозначительными взглядами.

Андриевский между тем продолжал:

— Говорили, будто им овладел жесточайший приступ меланхолии. На него это было непохоже. Но после того, как у него так коварно украли найденные сокровища…

— Украли? Кто украл?

— Местные мужички, — горестно покачал седой головой Андриевский. — Добрые селяне, куркули алчные. Посчитали, наверное, если раскопанный им курган находится на их земле, то и найденные в нем древние сокровища должны принадлежать им. Все и растащили.

Ограблен местными жителями! Час от часу не легче, подумал я. Но как же тогда попали украденные сокровища к Ставинскому?

Уголовные происшествия упорно не оставляли нас в покое. Они вылезали на каждом шагу в самых неожиданных местах, превращая поиски загадочных сокровищ в форменное расследование преступлений.

— И Скилур Авдеевич не перенес удара, я его понимаю, — продолжал между тем Авенир Павлович. — Вы только подумайте: найти древние сокровища, которые должны поразить весь ученый мир, — и вдруг лишиться их за одну ночь! А ведь всего за неделю до этого он прислал мне такую чудесную, радостную открытку с прапорщиком Ставинским…

Мы с Клименко снова переглянулись.

А старый учитель, ничего не замечая, как токующий глухарь, продолжал предаваться воспоминаниям:

— Это был тоже молодой археолог. Пошел добровольцем на фронт еще в пятнадцатом году, потом связался с деникинцами, попал как раз в наши края. Он командовал саперным взводом, все говорил: «Мои кроты, мои саперы». Был георгиевским кавалером, носил шашку с анненским темляком и надписью «За храбрость». Встретился он однажды со Скилуром Авдеевичем, случайно разговорился. Оба очень обрадовались, выяснив, что они коллеги.

Коллеги! Я, кажется, даже, не удержавшись, фыркнул от возмущения. Во всяком случае, посмотрев на нас, Андриевский встревожился и стал оправдываться.

— Я, правда, знал его мало. Он заходил к нам всего раза три-четыре по поручению Скилура Авдеевича или просто, чтобы передать от него привет, когда оказывался в городе. Ставинский тоже был интересным собеседником. Но мне он не нравился — то вкрадчивый, то грубоватый. Со мной всегда разговаривал свысока, как с мальчишкой.

Мы помолчали, думая каждый о своем.

— Значит, Смирнов повесился? И все его находки пропали? — спросил Андрей Осипович.

— Все, все растащили, — кивнул старик, сморщась, будто от зубной боли. — Жестокие, жадные люди. Ужасные времена были! Белые отступают в беспорядке, красные еще не пришли. Полное безвластие, вылезают всякие самозваные батьки, атаманы. Сколько, крови пролито было.

— Скажите, а где был в это время Ставинский, не знаете? Когда Смирнов повесился? — гнул свое Клименко.

— Ну откуда же я это мог знать! Я мальчишка, он — белый офицер.

— Конечно, понимаю. Но, может, слышали какие-нибудь разговоры, не припомните?

— Нет, ничего не слышал. А почему это вас так интересует, Андрей Осипович, не понимаю?

Клименко вместо ответа достал из бумажника фотографию красавчика с холодным взглядом и фатовато закрученными усиками и показал Андриевскому:

— Узнаете?

— Позвольте, позвольте… Ставинский! Только здесь он гораздо моложе, чем я его знал. И в морской форме. Почему? Но это он. А что такое? Скажите, ради бога, почему вы так им интересуетесь? Даже больше, чем Смирновым. Совсем меня заинтриговали…

— Сейчас я вам все объясню, дорогой Авенир Павлович, — сказал Клименко, вытирая платком лицо. — Но только, пожалуй, вот теперь самое время выпить чайку, если это действительно вас не затруднит…

— Что вы, что вы! Одна минута… У меня все прекрасно налажено, — засуетился хозяин и отправился готовить чай.

— Ну, кажется, все разъясняется, — похлопывая себя по колену, довольно сказал бывший следователь.

— Невероятно! Неужели Ставинский и Смирнова убил?

— Вполне возможно.

— Но как же драгоценности к нему попали? Ведь старик говорит, будто их селяне растащили?

— Ну, этот хищник даром бы устраивать инсценировку самоубийства не стал. Конечно, он больше всех поживился. А свалил все на местных жителей. На подпись-то под автографом обратили внимание? — добавил Клименко. — На инициалы «С.С.»? В точности как на бритве. Помните, в чемодане была, вы ее экскаваторщикам подарили? Они мне показали. Паршивенькая бритвочка, фирмы «Бауэр и сыновья». Но тогда модной была.

Тут вернулся из кухни Авенир Павлович и начал накрывать на стол с размеренной аккуратностью бобыля, привыкшего сам вести хозяйство.

Пока мы пили чай, Андрей Осипович подробно рассказал Андриевскому запутанную историю Матвеевского клада, в какой уже раз удивляя меня весьма основательными знаниями по археологии. Когда и где он успел их приобрести?

— Так что вы понимаете, как нам важно узнать, где же именно раскопал Скилур Авдеевич этот курган? — закончил он свой рассказ. — Ведь Смирнов не довел раскопки до конца, был убит.

— Конечно! Боже мой, ведь тогда справедливость восторжествует! Мир все-таки узнает, хоть и с опозданием, о его замечательном открытии. Хоть частично он будет отомщен!

— Вот, если бы вы припомнили, как называлось село, где он вел раскопки, — с надеждой сказал я.

— Да, да, понимаю, — закивал Андриевский и, закрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться, начал бормотать: — Варваровка? Нет, Михайловка. Или Григорьевка? Кажется, он поминал Григорьевку. Нет, — открывая глаза и виновато глядя на меня, покачал он седой головой. — Не стану сочинять, друзья мои. Не вспомню, хоть убейте. Боюсь вас только запутать, станете потом винить меня. Но его еще помнят наверняка там старожилы. Они вам помогут найти курган, который раскапывал Скилур Авдеевич. Позвольте! — вдруг хлопнул он себя по лбу. — Я же могу поехать с вами.

Авенир Павлович вскочил и начал озираться по сторонам, словно уже собираясь в дорогу.

Я поспешил остановить его:

— Сейчас мы туда не поедем. Разве только весной. Надо добиться разрешения на раскопки, подготовить экспедицию.

— Но вы возьмете меня с собой?

— С удовольствием. Обещаю.

— Ну, кажется, выходим на финишную прямую? — весело спросил Клименко, когда мы покинули уютную комнатку Авенира Павловича и отправились в гостиницу.

— Не совсем. Ведь раскопанный Смирновым курган мы еще не нашли. И адрес весьма туманный: где-то за Пятихатками и Лиховкой… Не то Варваровка, не то Михайловка. А может, Григорьевка, «на деревню дедушке». И возможно, что уже в соседней Кировоградской области, так что неизвестно еще, в каких архивах искать материалы его раскопок — если они вообще сохранились. А этот район вообще сомнителен, я же вам говорил. Никогда там богатых погребений не находили. Может, придется еще в Херсон ехать. Ведь до революции эти места, кажется, входили в состав Херсонской губернии.

— Экий вы пессимист, — покачал головой Клименко. — Все в мрачном свете видите. А надо смотреть в будущее с надеждой. Тогда и трудности легче преодолеваются.

— Что поделать, такой характер…

В тот же день, проводив Андрея Осиповича в Керчь и пообещав непременно извещать его о всех новостях, я вылетел в Киев.

Самолет быстро набирал высоту. Город скрывался вдали, постепенно сливался в одно огромное пятно, рассеченное серебристой лентой Днепра. А вокруг него, насколько доставал взгляд, расстилалось степное раздолье, бескрайние светлеющие поля, отороченные темной зеленью лесных полос и прорезанные шрамами оврагов.

Кое-где среди полей виднелись курганы, хорошо заметные с высоты. Два, прозванные Близнецами, стояли на самой окраине города, у шоссе на Запорожье. Кварталы новых домов уже подступали к ним вплотную.

Я приник к окошку. Где-то там, в дали, затянутой дымкой, прятались и курганы с еще не раскопанными погребениями древнего неведомого племени. Могло ли это быть? Ведь там вроде жили уже не скифы, а таинственные «оборотни» — невры?

Споры об этом идут уже давно, разделив всех скифологов на два лагеря.

Большинство археологов считает все скифские племена родственными между собой ираноязычными пришельцами откуда-то с востока, скорее всего из Средней Азии. Они обосновались в степи, заставив невров отступить на север, в лесостепь.

Но существует и другая точка зрения, приобретающая постепенно все больше сторонников. Их доводы заставляют о многом поразмышлять.

Казалось бы, какая может быть особая разница между скифами-пахарями и земледельцами? Но почему-то Геродот их разделяет! Видимо, хоть и те и другие вели преимущественно оседлый образ жизни, была между ними какая-то существенная разница. Какая?

И не случайно, видимо, напоминают сторонники этой точки зрения, сохранил для нас «отец истории» три различных легенды о происхождении скифов. По одной они якобы пришли в наши степи из дальних краев. А две другие легенды, противореча этому, утверждают, будто предки скифов обитали тут испокон веков.

Какая из легенд правильнее? А может, справедливы все три? Может, они просто свидетельствуют, что скифы вовсе не были каким-то единым народом по своему происхождению?

Притом в одной легенде упоминается немаловажная деталь: боги, бросая с неба, дарят скифам плуг, ярмо, секиру и чашу. Плуг и ярмо — явно орудия земледельцев. И получило эти дары именно то племя, что, по преданию, жило тут с древнейших незапамятных времен!

Может, в этих легендах нет никакого противоречия? Просто они относятся к разным племенам, входившим в скифский союз?

Есть о чем задуматься.

Не только невры, но и скифы-пахари — утверждают сторонники этой точки зрения — были потомками местных племен — так называемых чернолесцев, которых, пс некоторым данным, можно считать далекими предками славян. Но невры, сохраняя независимость, отступили под натиском пришельцев гораздо дальше на север, чем принято считать, хотя и переняли у скифов многие обычаи, оружие, нарядное убранство коней и украшения. Другие же потомки чернолесцев не покинули родных мест, выстояли, завоевали уважение пришельцев и, можно сказать, породнились с ними, войдя в скифский союз на равных правах. Они даже начали устраивать постепенно и погребения на скифский манер. Но и пришельцам было чему у них поучиться — особенно мастерству обработки металлов.

Раскопки последних лет показали, что до прихода скифов у местных племен в лесостепи была хорошо развита металлургия. Для этого тут было много топлива, неплохие руды. Здешние мастера стали снабжать всю степь превосходным оружием. Вероятно, немало они способствовали и широкому распространению украшений в зверином стиле.

Но, войдя в скифский союз, они во многом сохранили и свою самобытность. Поэтому, не располагая, возможно, более подробными сведениями, Геродот все-таки считает необходимым называть их скифами-пахарями, чтобы отличить от других оседлых, но пришлых племен, скифов-земледельцев? Из сплава чужеземной, кочевой и местной, во многом от нее отличавшейся и продолжавшей древние традиции, и начала постепенно складываться единая скифская культура.

У каждой из этих точек зрения есть веские обоснования и доводы.

Кто прав? Нелегко это установить через тысячи лет. Меня одолевали сомнения, и я уже представлял, какие забушуют споры и страсти, если я предложу перенести поиски в эти края.

Между тем самолет взял правее. Берег с курганами, возможно, таившими погребения того загадочного племени, что я искал, скрылся в сизой дымке. Мы летели над привольно разлившимся водохранилищем.

А что, если заветные курганы уже давно очутились на его дне? Да и в степи их будет не так-то легко отыскать, даже если мне разрешат перебраться сюда…

(обратно)

4

Вернувшись в Киев, я первым делом позвонил Казанскому. Но, как и опасался, он снова встретил мой рассказ о том, что удалось выяснить в Днепропетровске, весьма скептически:

— Скилур Смирнов? Никогда не слышал про такого. И, судя по тому, что окрестил себя именем скифского царя, липовый он археолог, скорее какой-то авантюрист вроде Ставинского. Нет, знакомство с отставным следователем явно плохо на тебе сказывается, друг Всеволод. А теперь еще появился какой-то Андриевский со своими детскими воспоминаниями.

— Но он ведь сам назвал нам Ставинского и описал его, опознал потом по фотокарточке, которую раздобыл Клименко. Значит, Ставинский был знаком со Смирновым. По-моему, следует поискать в тех краях.

— Где? «Не то Григорьевка, не то Михайловка…» Очень точный адрес. Посмотри на карту, друг мой. В Днепропетровской области полно Михайловок. И в Запорожской, и в Кировоградской. Да, помнится, вы уже вели раскопки возле Михайловки, — ехидно добавил Казанский. — Отлично помню, присылал мне письмо, и на нем был штемпель: «Михайловка».

Я молчал, припомнив, что мы ведь действительно недавно вели раскопки возле Михайловки — в Томаковском районе.

— Ну что же? — насмешливо спросил Казанский. — Крыть нечем? То-то. Чего же нам с таким адресом лезть на земли, заведомо неврские, уже не скифские? Матвеевские сокровища — куда более точный компас. Так что брось эти кладоискательские идеи, займись, как положено серьезному ученому мужу, детальным изучением сделанных летом находок и сравни их с Матвеевскими: может, и обнаружатся схожие мотивы. А я в конце января или в феврале выберусь к вам, в Киев. Тогда все обсудим и наметим разведочный маршрут на лето. Может, действительно, стоит перенести поиски на левый берег, в район Запорожья. Кстати, там тоже полно Михайловок, — ехидно добавил он и положил трубку.

Н-да, спорить с ним нелегко.

Зайдя в институтскую библиотеку, я посмотрел карту Днепропетровской области. Михайловки действительно встречались чуть ли не в каждом районе. А ведь карта была не очень крупного масштаба. На ней, конечно, нанесены далеко не все, лишь самые большие села.

И возле Запорожья, на левом берегу Днепра, в самом деле, обнаружились целых три Михайловки.

Но были Михайловки и в тех краях, какие упоминал Андриевский, — за Лиховкой и Пятихатками…

Даже Савосин не одобрил моего желания перенести поиски севернее.

— Я согласен с Казанским, — покачал он головой. — Уж очень все это шатко и несолидно выглядит. Надо копать все подряд.

Начальству пока о своих сомнениях и колебаниях я говорить не решился, занялся текущими делами. А они оставляли мало времени на размышления о том, где же все-таки искать родину Золотого Оленя.

У тех, кто знаком с работой археологов лишь по сенсационным заметкам в газетах и очеркам в журналах, существует наивное представление, будто самое главное и захватывающее — раскопки, когда и совершаются открытия. На самом же деле раскопки занимают обычно всего полтора-два месяца летнего времени. Ну, еще месяц уходит на подготовку к экспедиции, а после нее месяца два — на обработку материалов, составление отчета. С отпуском это все равно занимает не более полугода.

Вторая же половина года целиком уходит на то, чтобы разобраться и понять, что именно ты раскопал. Чисто кабинетная работа: составление картотек, бесконечное перелистывание тысяч страниц в многочисленных книгах на разных языках в поисках аналогий и сравнение мельчайших деталей, которые так легко прозевать, если чуть ослабишь внимание, вычерчивание бесчисленных таблиц, схем, всякие расчеты — и размышления, размышления, от которых пухнет и кругом идет голова. И самые интересные открытия делаются чаще всего в тиши библиотечных залов и кабинетов.

Друзья и коллеги, как нарочно, всячески старались подкинуть мне пищи для размышлений и сомнений. Статья моя вышла, и дискуссия о Матвеевском кладе развернулась вовсю.

Многие поддерживали мою точку зрения, что племя «пеших», если его так пока называть условно, вело в основном оседлый образ жизни. Но были это скифы-пахари или скифы-земледельцы, мнения расходились.

Понятно, с особым вниманием изучал я доводы тех, кто тоже считал, что поиски нужно перенести севернее.

— Позвольте, а почему бы не поискать где-нибудь по берегам Псела или Сулы? — задавали вполне резонный вопрос некоторые. — Там ведь тоже попадаются в погребенияхизображения не то оленей, не то лосей. Именно там ведь нашли головку оленя с лосиными чертами, на которую вроде бы похож наш красавец. И свиней там, кстати, разводили — то ли оседлые скифы, то ли подражавшие им в обычаях другие племена. При раскопках древних городищ под Воронежем кости свиней встречаются особенно часто.

Но в другой статье резонно возражали: кто доказал, будто в забавной сценке на вазе дерется с петухом именно домашний поросенок? Художник ведь мог изобразить и дикого кабанчика, пойманного охотниками для забавы детей.

Зоологи заявили, что вообще ответить точно на такой вопрос невозможно. Маленьких кабанчиков, отобранных от матери, легко приручить. И в то же время домашние свиньи, оказавшиеся на воле, даже сейчас быстро дичают и не только возвращаются к привычкам своих лесных сородичей, но и внешне становятся похожи на них.

Савосин прав, огорчился я. И опять думал о том, как трудно определить, где же искать родину Золотого Оленя, по одним лишь драгоценностям.

Об этом сетовали авторы многих заметок и друзья-археологи, присылавшие мне письма. Опять упоминались четыре горита, отштампованных с одной и той-же матрицы, а найденные в совсем разных и далеких друг от друга местах; весьма похожие ритуальные сосуды со сценками из быта скифских воинов — один из-под Воронежа, другой из Куль-Обы в Крыму; одинаковые погребения, раскопанные в Казахстане и в Перепетовке, под Киевом… Немножко разве утешало, что не я один, многие замечали у Золотого Оленя лосиные черты. Значит, они действительно были, а не только казались мне, как пытался уверить Олег Антонович. Не такой, выходит, уж это субъективный признак.

А один свердловский археолог, Караев, вдруг совершенно неожиданно обнаружил у нашего Оленя некоторое сходство с лепными фигурками зверей, которыми через много веков после исчезновения скифов талантливые русские мастера украсили замечательный храм Покрова-на-Нерли!

Влияние скифского звериного стиля на древнее русское искусство подметил еще давно профессор В.А.Городцов. Оно, несомненно, существует, несмотря на такую отдаленность во времени и в пространстве.

Но неужели и мой красавец так пленил древних мастеров, что они, копируя его из поколения в поколение, передавая как своеобразную эстафету от одного племени к другому, донесли через века неизменными его какие-то характерные черты, чтобы они отражались, словно, в зеркале, в чистых водах задумчивой, нежной Нерли далеко на севере, за Владимиром?

К письму был приложен рисунок. Судя по нему, сходство между нашим Оленем и лепными фигурками на карнизе стены замечательного храма было очевидное. Но, может, его невольно придал автор письма, подсознательно стараясь подтвердить свою гипотезу?

В некоторых письмах и даже статьях их авторы довольно ядовито замечали, что по нашему Золотому Оленю, дескать, вообще нельзя делать никаких выводов, поскольку это фальшивка, ловкая подделка Мирона Рачика. А подлинник, возможно, увезенный куда-то за границу, известен лишь по одной-единственной фотографии, так что нельзя судить, насколько копия точна. Не внес ли Рачик при ее изготовлении какой-нибудь отсебятины, это ведь с ним частенько бывало?..

Замечание справедливое.

В дискуссию включились зоологи и внесли еще больше разногласий и всяких сомнений. Ссылаясь на находки костей древних животных, они утверждали, будто и в лесостепи, где ныне шумит многолюдный Киев, в те давние времена водились даже северные олени. А лоси были распространены по всей степи, вплоть до предгорий Кавказа, где они встречались якобы еще в девятнадцатом веке. Так что по изображению нашего красавца, независимо от того, похож он, по мнению некоторых, на лося или нет, никаких выводов о том, где именно его сделали, строить нельзя: может, под Киевом, а возможно, на Кавказе. Или под Воронежем. Или в Крыму.

Но все же на севере, в лесостепи, лоси встречались, конечно, чаще, чем в степных краях, думал я, а благородные олени — реже. Копируя привозной скифский образец, местный мастер непроизвольно должен был придать благородному оленю, которого он никогда не видел, более привычные ему лосиные черты. И все, что смутно тревожило, беспокоило меня, не давало покоя, при таком толковании получало объяснение: и явная оседлость племени, сценки из быта которого были изображены на вазе; и лосинообразность нашего Оленя. Все-таки искать, наверное, следовало севернее. А кто уж там жил — невры или скифы-пахари, выяснится в ходе раскопок.

Где-то я однажды прочитал запомнившийся пример того, насколько трудно океанографам составлять карты морского дна по отдельным промерам в разных местах. Один французский исследователь это наглядно доказал простым остроумным опытом. Он вылепил из пластилина макет гор и равнин Франции, поместил его в аквариум и залил непрозрачной, темной жидкостью. Потом он предложил коллегам сделать промеры глубин с такой же чистотой, как при исследованиях сравнительно хорошо изученной Атлантики, и составить карту затопленной страны. Она оказалась весьма далекой от истины. Ни один из ученых даже не догадался, что под водой его родная страна…

Примерно так же ведем изучение прошлого и мы, только забрасывая лоты в глубины не океана, а времени. И потом пытаемся по разрозненным и случайным находкам восстановить во всем богатстве и сложности картину прежней жизни.

Поскольку никаких новых находок не прибавилось, а все по-прежнему сводилось к чисто субъективным мнениям и оценкам: «похож — непохож», дискуссия, к сожалению, носила довольно схоластический характер. Против каждой гипотезы тут же выдвигалось несколько возражений, не менее убедительных, но и столь же шатких. Я же, ломая голову над противоречивыми гипотезами и предложениями, терзался сомнениями. Да еще надо было, как обычно, читать лекции, проводить семинары, принимать экзамены…

Дела закружили меня. Но вдруг, придя утром в институт, я нашел у себя на столе почтовую открытку. На ней было написано незнакомым почерком:

«Уважаемый Всеволод Николаевич! Не хочу Вас обнадеживать, но, кажется, мне удалось отыскать немножко керамики из сборов С.А.Смирнова. Если выберете время, наведайтесь к нам в Днепропетровск, посмотрите.

С уважением…»

Подпись была неразборчивой. Славутин?

А вечером того же дня, словно опять каким-то чудесным телепатическим способом узнав, что есть новости, мне домой позвонил из Керчи Клименко.

— Что же это вы совсем забыли меня, старика? — поздоровавшись, упрекнул он. — Ничего не сообщаете. Ведь теперь-то вы не копаете, время должно у вас быть.

— Плохо вы себе представляете нашу работу, Андрей Осипович. Сейчас у меня свободного времени куда меньше, чем летом, а забот больше. Верчусь как белка в колесе. Собирался вам написать, честное слово. А новостей пока особых нет. Вот разве только любопытную открыточку сегодня получил.

Я прочитал ему, что было написано на открытке.

— Ну и что же думаете делать? — спросил Клименко.

— Пока не решил. Надо бы, конечно, глянуть на эту керамику, только вот со временем туго…

— Ну, сколько это у вас займет? От силы два дня. Завтра у нас что — пятница? В субботу утром вылетайте. И я, кстати, собирался в Днепропетровск.

— Опять друзей навестить? — засмеялся я.

— Точно! Сейчас позвоню им, чтобы номер забронировали.

Напористость бывшего следователя опять увлекла меня, и утром я вылетел в Днепропетровск, захватив с собой два осколка древней посуды, случайно оказавшиеся вместе с драгоценностями в Матвеевском кладе.

Завез чемоданчик в гостиницу, где меня уже поджидал Андрей Осипович, и мы тут же отправились в музей.

Я предположил правильно: открытку прислал действительно Славутин.

— Заинтриговала меня ваша история, — сказал он, смущенно посмеиваясь. — Уж очень необычная, форменный детектив. Вот я и решил порыться в запасниках. Должны же, думал, остаться хоть какие-нибудь материалы, собранные Смирновым, если он вел раскопки в наших краях. И наконец кое-что нашел. Оказывается, доставили их к нам после его смерти.

Посмотрев на меня, он поспешно добавил:

— Впрочем, ничего особенно интересного. Несколько разрозненных фрагментов скифской керамики, предположительно шестого-пятого века до нашей эры. Удивляюсь, как их давно не выбросили при очередной чистке. У нас такой керамики много.

Славутин открыл шкаф, достал небольшую картонную коробку, поставил ее на стол. В ней среди потемневшей и свалявшейся грубой ваты лежали четыре осколка глиняных горшков. Они очень походили на те, что мы нашли в Матвеевке. Такая же грубая ручная лепка, неровный обжиг. Эти черепки были побольше и даже давали некоторое представление о форме сосуда. Три куска были, похоже, от одного горшка. Четвертый немножко отличался и по цвету и по качеству обжига.

— Это все? — спросил я.

— Да, больше ничего не осталось.

— Негусто. А где они выкопаны, не указано?

— Нет. Никаких сопроводительных документов. Только вот ярлычок: «Из сборов С.А.Смирнова, 1919 года». А все его бумаги, видимо, опечатали после смерти и неизвестно куда отправили — возможно, в архив, а может, родственникам переслали.

— Ну а выяснить, в одном они погребении были или нет — эти черепки и те, что в Матвеевке нашли, можно? — спросил Клименко.

Я покачал головой.

— А если мы с друзьями попробуем?

— Каким образом? — спросил я.

— По отпечаткам пальцев. Ведь не боги, как говорится, горшки обжигали — люди. Посмотрите, какие отчетливые отпечатки. И на тех обломках, что в Матвеевке нашли, и на этих. Вдруг их одна рука лепила, эти горшки? Тогда можно считать, что они из того же кургана, где их вместе с драгоценностями Смирнов нашел.

— Выяснить через две с половиной тысячи лет?

— А почему бы я нет? Гляньте, какие превосходные отпечатки. Каждый папилляр, каждая извилинка видны. Есть тут в областном управлении, в отделе научно-технической экспертизы, майор Задорожный Павел Матвеевич. Маг и волшебник по этой части…

Поблагодарив Славутина и захватив черепки, мы с Клименко тут же отправились в областное управление внутренних дел.

В просторной светлой комнате, похожей на лабораторию от обилия всяких приборов и микроскопов на столах, нас встретил седеющий сутуловатый человек в синем халате и роговых очках.

— Майор Задорожный, ас криминалистической экспертизы, — представил его мне сияющий Андрей Осипович. Майор обнялся с ним, похлопывая его по спине, мне крепко пожал руку. Выслушав нашу просьбу, он покачал головой и усмехнулся, одобрительно сказав:

— А ты, Андрей, все такой же выдумщик. — Потом он долго рассматривал черепки в сильную лупу: — Попробовать любопытно. Позвоните-ка завтра утречком.

Когда на следующее утро Андрей Осипович позвонил ему, Задорожный коротко пригласил:

— Приезжайте.

— Что же вам сказать? — задумчиво произнес майор, подводя нас к столу, где в строгом порядке были разложены черепки, крупные фотографии их, какие-то таблицы и диаграммы. — Конечно, для настоящего статистического анализа материала маловато. Абсолютных совпадений, к сожалению, нет. Да это было бы уж редкостной удачей. Но и те и другие черепки — от сосудов, которые лепили явно люди, родственные между собой. Некоторые отпечатки очень схожи. Вот они — А, В и С, я их пометил на снимках. Видите, какое совпадение петлеобразных папилляров? И радиальные пульнарные петли весьма схожи. Древние гончары, оставившие отпечатки пальцев при изготовлении сосудов, несомненно, принадлежали к одному племени.

— У скифов, как и у других народов в те времена, посуду, видимо, делали женщины, — сказал я. — Каждая хозяйка для своей семьи. Но я считал, что все отпечатки неповторимы, каждый из них строго индивидуален. И по отпечаткам пальцев, мне казалось, можно опознать лишь определенного человека. А вы делаете выводы насчет целого племени.

— Каждый отпечаток неповторим, верно, — Задорожный кивнул коротко остриженной седеющей головой. — На этом и основана дактилоскопия. Но, кроме чисто индивидуальных, неповторимых признаков, существуют, как установлено за последние годы, и более общие, характерные для родственных групп людей: целого народа, расы, для отдельного племени. Каждой группе присущи свои узоры и сочетания. Скажем, дугообразных изгибов, «петель», как мы их называем, или вот такие «завитковые», — показал майор кончиком остро отточенного карандаша на снимке. — Не стану вам читать длинной лекции, но можете мне поверить: дактилоскопия — наука не менее точная, чем археология. Пришлите мне для сравнения керамику с хорошими отпечатками пальцев древних гончаров, найденную заведомо в другом месте. Я их обработаю. Тогда вам станет очевидно, что лепили их люди из совсем иного племени.

— Значит, вы уверены: эти все сосуды вылеплены людьми из одного племени?

— Бесспорно.

— Тогда Матвеевский клад, несомненно, выкопал Смирнов.

— Вот этого утверждать не могу, вам виднее, — покачал головой Задорожный. — Отпечатков пальцев Смирнова я не сличал.

— Осторожничаешь, старый перестраховщик, — погрозил ему пальцем Клименко.

— Должность такая. Как говаривал адмирал Макаров: «Пишем, что наблюдаем. А чего не наблюдаем, того не пишем».

— Видали? За адмирала Макарова спрятался. Ну ловок! — восхитился Андрей Осипович. — Но все равно спасибо тебе, Павел Матвеевич, преогромное. Очень ты нас успокоил. Конечно, теперь нет сомнений: все это нашел Смирнов. Остается выяснить совсем немного, — добавил он, посмотрев на меня и хитро прищурившись: — Узнать точно, где именно.

— Ну что же, желаю успеха, — засмеялся Задорожный. — Вы оставьте адрес, Всеволод Николаевич. Официальную справку, как положено, я вам в понедельник вышлю.

— Спасибо.

— Ну а если что еще понадобится от криминалистики — милости просим, не стесняйтесь.

Привезенные мною осколки внимательно изучили знатоки скифской керамики и пришли к выводу: да, посуда похожа на ту, что находят при раскопках поселений по берегам Тясмина, Ингульца, Роси. Она ведет свое происхождение еще от чернолесских племен.

Но кто же именно здесь жил — невры или скифы-пахари, мнения опять расходились.

Посуда, как и другая хозяйственная утварь, больше различается у разных племен, чем драгоценные украшения в одном и том же стиле. Но сложность в том, что различия эти, к сожалению, не очень устойчивы и долговечны. Понравится хозяйке горшок, слепленный женщиной из другого племени. Она сделает на пробу несколько таких же горшков, да еще, может, добавит от себя какой-нибудь лишний рубчик или чуть изменит форму валика. И вот уже новшество подхватят соседки и передадут другим.

К тому же знатоки керамики мне напомнили: весьма похожую посуду опять-таки находят и на левом берегу Днепра, в Посулье и под Полтавой. Так что майор Задорожный был прав; черепки, доставленные в музей после смерти Смирнова, как и найденные среди остатков чемодана в Матвеевке, были от древней посуды, изготовленной женщинами из одного и того же племени. Значит, и сокровища, видимо, были действительно раскопаны в том же кургане Смирновым и потом украдены у него Ставинским. А где именно их выкопали, оставалось не очень ясным («где-то за Пятихатками и, кажется, Лиховкой…»). Но я все же решил добиваться разрешения провести поиски в тех краях.

Петренко выслушал мою просьбу неприветливо.

— Значит, снова хочешь менять район раскопок? — он покачал головой и вздохнул. — Не думаю, чтобы ученый совет пошел на это. И так ты мотался все лето по степи, а раскопал лишь два кургана. Кладоискательство, а не наука. Завтра какой-нибудь старичок еще что-то расскажет. И ты помчишься за государственный счет проверять его байки? Тебя даже не останавливает, что драгоценности явно скифские, а там, куда тебя тянет, по всем археологическим данным жили невры?

— Это еще надо выяснить. Может, скифы-пахари.

— Вот как? — поднял он брови. — Выходит, Алексей Иванович Тереножкин тебя в свою веру обратил? Ты тоже считаешь скифов-пахарей потомками чернолесцев? Олег Антонович нас иному учил. Быстро у тебя взгляды меняются.

— Я не закрываю глаза на очевидные факты. Ведь отпечатки пальцев подтверждают: керамика принадлежит одному племени. Значит, сокровища выкопал действительно Смирнов…

— Вовсе не значит. Ты же сам говорил: возможно, эти два фрагмента попали с драгоценностями в Матвеевский клад совершенно случайно.

— Что же, по-твоему, Ставинский только эти два черепка украл у Смирнова? А драгоценности ему кто-то подарил?

— Ну, фантазировать можно сколько угодно. «Строить версии», как ты любишь теперь выражаться. Но мы — ученые, а не сыщики. Нам нужны не догадки и не стариковские воспоминания, а неопровержимые факты. Пока же, согласись, никаких резонных доводов для изменения района раскопок у тебя нет, одни предположения. Может, Смирнов выкопал. Может, Ставинский убил и украл. Может, в Екатеринославской губернии. Не то возле Григорьевки, не то у Михайловки, а их по всей Украине тысячи! Находки же, сделанные прошлым летом, — реальность. Они весьма любопытны, заслуживают тщательного изучения: конус этот непонятный, кабанчик. А тебя они интересуют куда меньше, чем отпечатки пальцев двадцатипятивековой давности! Детектив!

Тем и закончился наш разговор. И Казанский, как я боялся, тоже меня не поддержал. Он долго не отвечал на письмо, в котором я сообщил о находке керамики из сборов Скилура Смирнова и о результатах сравнения ее по отпечаткам пальцев с осколками, найденными в Матвеевке. А потом прислал коротенькое письмецо. Иронически упрекнув меня за «уголовные увлечения», Олег Антонович торопил закончить поскорей обработку находок и подробно обосновать план работ на лето. Казанскому я тоже, видно, казался упрямцем, и это сердило его.

Когда Андрей Осипович снова позвонил мне через несколько дней, я пожаловался:

— Не только начальство, но и многие друзья-археологи упрекают меня за увлечение криминалистикой и ненаучные методы. Надоело:

— Вы не забывайте, случай-то выдался особый, потому и поиски вести приходится не совсем для вас привычными методами, — сказал Клименко. — Чтобы не искать вслепую, где раскопан интересующий вас курган, на что и всей жизни не хватит, надо пройти по следу грабителей. Этим мы и занимаемся. Потом уже ваши чисто археологические методы в силу вступят. А пока задача больше из области криминалистики, чем археологии. Но вы ведь не гнушаетесь пользоваться помощью других наук — физики, химии, кибернетики. Почему же криминалистикой брезгуете?

— Я-то нет, Андрей Осипович.

— Ну а тогда, как только снежок сойдет и дороги просохнут, берите отпуск недельки на две. Я достаю у друзей «козлика», которому никакая распутица не страшна, прихватываем Андриевского, если согласится, и промчимся мы с вами по тем местам, где, по его словам, копал Скилур Смирнов. Как говорится, лучше один раз самому увидеть, чем сто раз от других услышать.

Я так и поступил. Не стал больше спорить с Петренко, набросал план продолжения поисков в том же районе, где мы тщетно копали прошлым летом, — даже с переходом на левый берег Днепра, к Запорожью, отправил его копию Казанскому в Ленинград, а сам выпросил у Петренко отпуск на две недели «по домашним обстоятельствам» и вот уже качу по степной дороге в забрызганном грязью «газике».

Впереди, рядом с молодцеватым крепышом — шофером в милицейской форме, служащей нам лучше всяких пропусков и «открытых листов», словно бы сладко дремлет, а на самом деле решительно все замечает Андрей Осипович Клименко. Рядом со мной на поролоновом матрасике, заботливо ему подложенном, торжественно восседает Авенир Павлович Андриевский, оглядывая весенний степной простор с гордым видом первооткрывателя.

Самое начало апреля, весна еще только-только начала принаряжать землю. На дорогах лужи. Но в чистом, промытом до густой синевы высоком небе уже, ликуя, заливаются жаворонки, в полях рокочут тракторы, а влажный и густой весенний воздух пьянит голову. Места живописные. Балочки с родниками и перелески тут встречались чаще, чем южнее в степи, где мы копали прошлым летом.

Колесим по грязным дорогам уже третий день с раннего утра до сумерек, а толку пока никакого. Объездили все окрестности Пятихаток, потом Лиховки, побывали и в Мишурином Роге на берегу Днепра. Тут мы вышли из машины, чтобы поразмяться, и, глядя на Днепр, разлившийся до самого горизонта, я опять с тревогой подумал: а что, если курган, какой ищем, давно уже затопило это рукотворное море?

Михайловок и Варваровок попадалось немало, даже гораздо больше, чем помечено было на подробнейшей карте, какой снабдили нас друзья Андрея Осиповича.

И курганов по пути встречалось немало, один лучше другого…

Села были большие, с асфальтовыми тротуарчиками вдоль длинных улиц и с водопроводными колонками. Радовали глаз эти приметы крепкой, богатой жизни. Но в каком из этих сел, возникших явно на пепелищах уже после Отечественной войны и последующего укрупнения колхозов, искать жителей давно исчезнувших хуторков и мелких селений, которые могли бы припомнить чудака, копавшегося где-то в кургане-полвека назад, в самый разгар гражданской войны?

Мы расспрашивали попадавшихся на пути стариков и старушек, заезжали по совету Андриевского в школы и беседовали с местными учителями» преподавателями истории и географии, наслушались весьма занимательных рассказов о всяких исторических событиях и самых фантастических легенд. Но они никак не помогали найти родину Золотого Оленя.

География этих мест даже за послевоенные годы так разительно изменилась, что их не узнавал и Авенир Павлович, тщетно пытавшийся до войны отыскать со школьниками могилу Смирнова. Старик огорчался все больше и выглядел виноватым.

— Ну что вы, Авенир Павлович! Ничего не попишешь, жизнь идет вперед, все меняется, — утешал я его, а сам, признаться, уже начинал сомневаться в успехе поездки.

Но вот снова забрезжила слабая надежда.

Где-то на проселочной дороге мы увидели отдыхавшего на обочине в тени дубочка, едва начавшего одеваться нежно-зеленой листвой, старика в нейлоновой куртке и соломенной шляпе. Мы остановились, подсели к нему, поздоровались, завели разговор о жизни, о здоровье и о том, что вот разыскиваем Михайловку, возле которой давно, еще в годы гражданской войны, один ученый вел раскопки кургана…

— Курганов у нас полно, — оживился дедок. — И еще с той войны, с французами, и могилы казаков запорожских. Были такие два запорожца — братья Серко, так они завещали себя похоронить рядом. Курганы те так и называются: Братья. И ученые давно теми курганами интересуются. Тот академик, про какого вы спрашиваете, тоже здесь копал. Я мальчонкой был, хлопчиком, а его хорошо запомнил.

— Где же он копал? В каком кургане? — поспешно спросил я, не веря удаче.

— Во всех, — не раздумывая, ответил он и широко обвел рукой полгоризонта. — Крепкий такой был академик. Здоровенный!

— Позвольте, Скилур Авдеевич был невысокого роста, худенький, — негодующе произнес Авенир Павлович. — Вы что-то путаете. Он был совсем не такой, как вы рассказываете.

— Кто? — уставился на него дед.

— Скилур Авдеевич Смирнов, которого вы, говорите, знали.

— Не знаю я никакого вашего Смирнова. То академик был, папиросы курил из золотого портсигара, — упрямо покачал головой наш собеседник. — Высокий мужик был, рыжий.

— Вы же старый человек, а такие сказки рассказываете, — Авенир Павлович попробовал пристыдить дедка.

— Почему сказки? Мне-то лучше знать, я здешний. И копал он возле Михайловки, это точно. Я жил в соседнем селе, в Григорьевке, а туда часто бегал, в Михайловку. Сожгли ее белые еще в ту войну, в гражданскую. А нашу Григорьевку фашисты спалили, когда отступали. Теперь я здесь у старшего сына живу.

— А та Михайловка далеко отсюда была? — спросил Клименко.

— Да нет, верст, мабуть, пятнадцать, не боле. Только не осталось там ничего, все запахано.

— А вы знаете, у Скилура Авдеевича действительно был красивый золотой портсигар, — задумчиво произнес Андриевский, когда мы поехали дальше.

Клименко посмотрел на меня и сказал:

— Что нам стоит прокатиться лишних пятнадцать километров? Тем более места-то такие красивые.

Проехали еще пятнадцать километров. Никаких признаков жилья вокруг. Те же привольно раскинувшиеся поля, цепочка курганов вдоль дороги. Еще несколько курганов повыше стоят посреди поля. Если бы можно было, не раскапывая, заглянуть, что они таят…

— Н-да, где же тут могла стоять эта Михайловка, если дед не сочиняет? — пробормотал Клименко, встав на подножку машины и поглядывая вокруг. — Давай, Володя, проедем вон туда, где тракторист пашет. Поспрошаем его. Не застрянем?

— Нет, товарищ майор, — шофер упорно титуловал бывшего следователя его прежним званием.

Тракторист, завидев нас, остановил машину, выглянул из кабины. Мы поздоровались и спросили, не знает ли он, часом, где тут была когда-то деревня Михайловка.

— Не знаю. Да вы поезжайте в правление, там наверняка скажут.

— А далеко это?

— Да нет, километров восемь. Все прямо по этой дороге, никуда не сворачивайте. Как вот те курганы минуете, будет видно большое село на двух холмах. Мимо не проедете. Дома новенькие, издалека видно.

— А как председателя звать?

— Непорожний Назар Семенович. Вы его сейчас как раз в правлении застанете. Все бригады уже объехал, позавтракал, теперь в правлении занимается.

Выехав на дорогу и миновав цепочку курганов, уходивших к горизонту, мы действительно сразу же увидели впереди белые нарядные домики среди садов на склоне двух почти слившихся вместе холмов — одного побольше, другого поменьше, прильнувшего к соседу, словно к старшему брату.

Место для колхозного поселка здесь выбрали очень удачно — красивый вид открывался с высоты холма. Дома и тут были все новенькие, как в совхозе Петровского, но уже успели укрыться в тенистой зелени молодых садов. И ни один дом не походил на соседний: у одного нарядные наличники, у другого весело раскрашена крыша, у третьего на шесте гордо вознесся над крышей какой-то затейливый пивник^*["75] — флюгер. И все домики чистенькие, только что побеленные.

На вершине холма, что пониже, на широкой площади сверкал стеклянными стенами универмаг, а напротив, за сквериком, стояло двухэтажное здание правления колхоза.

Мы поднялись на второй этаж и спросили в приемной у пожилой секретарши, деловито стучавшей на пишущей машинке, можем ли повидать председателя.

Расспросив, кто мы такие и что нам надо, секретарша исчезла за дверью и тут же вернулась, пригласив:

— Пожалуйста, заходите, товарищи.

Кабинет, в который мы вошли, был просторный, светлый, прохладный. За письменным столом сидел, выжидательно глядя на нас, черноволосый смуглый человек лет сорока, в белоснежной нейлоновой рубашке и при модном галстуке. Под рукой у него на маленьком столике стояли два телефона — белый и зеленый, рядом коммутатор селекторной связи.

Мы представились. Председатель пригласил нас присесть. Клименко ободряюще посмотрел на меня, и я начал рассказывать, как мы нашли в Матвеевке загадочный клад, а теперь пытаемся выяснить, где именно были выкопаны древние сокровища из кургана. Рассказывал, как мы напали на след Ставинского, а потом и Скилура Смирнова, и чувствовал, что вся эта запутанная история выглядит здесь, в строгом, деловом кабинете, какой-то придуманной, невероятной. Археология вперемежку с уголовщиной!

Но председатель слушал меня внимательно, не перебивая, только в его зеленовато-коричневых глазах постепенно все явственнее выражалось изумление.

— История, — протянул он, испытующе поглядев на Клименко. — И вы, значит, предполагаете, копал этот Смирнов здесь, у нас?

— Да, где-то тут были, говорят, и Варваровка и Михайловка, только давно уж их нет.

— Возможно, — кивнул Непорожний и добавил, сверкнув подкупающей белозубой улыбкой на обветренном загорелом лице: — Спросите меня, какая, скажем, кислотность на любом поле, — отвечу точно, не хвастаю. Это я знаю. А что тут было при царе, можно сказать. Горохе… — он развел руками. — Родился я с опозданием, уже в тридцатом году Да и не здесь, на Орловщине. Начал тут председательствовать, когда уже этот поселок заложили. А какие были где села до укрупнения, честно скажу, не интересовался. Хотя, кажется, кто-то поминал, была тут вроде до войны Михайловка.

Помолчав и что-то прикидывая, он деловито предложил, нажимая кнопку звонка на уголке стола:

— Вы у нас поживите, поездите по округе. Поспрошайте старожилов. Парторг вам поможет с ними связаться. Зинаида Прокофьевна, устройте товарищей в гостиницу, — повернулся он к неслышно появившейся в дверях секретарше.

Мы поселились в новенькой колхозной гостинице, где все сияло чистотой, было тихо и по-домашнему уютно. Целыми днями ездили по округе, нанося на карту встречавшиеся курганы. Их и здесь было немало.

Несколько раз во время поездок мы встречали на степных дорогах черную «Волгу» председателя колхоза. Непорожний останавливался, расспрашивал, как идут дела. Был он всегда выбрит, весело деловит, заботлив, внимателен. Во всем чувствовался совсем иной стиль работы, чем у его коллеги Петровского, с которым нас свела судьба в прошлом году.

— Це Голова! — с уважением отзывался о Непорожнем Андрей Осипович. И вскоре все мы стали называть председателя именно так, на украинский манер — и непременно с большой буквы.

Объезжая округу, мы пробовали несколько раз расспрашивать местных старожилов, где раньше находились деревни или села (возникшие на их месте новенькие поселки, входившие в колхоз Непорожнего, даже не имели имен, их просто называли: «Вторая бригада» или «Шестая»), и не припомнят ли они чудака, где-то копавшегося тут в кургане в разгар гражданской войны.

Вечерами же по специально составленному списку, который он все пополнял, здешних старожилов приводил к нам в гостиницу колхозный парторг Семен Васильевич Пекарский. Каких только историй мы не наслушались! Но в то же время во многих рассказах, даже на первый взгляд совсем фантастических, вдруг проскальзывало что-то, заставлявшее насторожиться. Некоторые из старожилов действительно, кажется, встречали полвека назад чудака-археолога, затеявшего раскопки в самое неподходящее время. Только почему-то они указывали разные места, где будто бы копал Смирнов.

Один дедок тоже вспомнил про золотой портсигар. А другой — что Смирнов любил курить «таки длинненькие чудные папиросины».

— Совершенно верно! — обрадовался Андриевский. — У него была такая причуда. Он почему-то любил курить только «дамские пахитоски», как их тогда называли.

— Пожалуй, надо все же снова воспользоваться методами криминалистики, — вдруг неожиданно объявил Андрей Осипович в один из вечеров, расправляя на столе карту, на которую он наносил после каждой такой беседы или встречи какие-то одному ему понятные знаки.

Я вопрошающе посмотрел на него.

— Кажется, я понял, почему здешние ветераны словно сговорились нас за нос водить, — задумчиво продолжал он. — Разгадка, пожалуй, просто в том, что не такие это приятные воспоминания, чтобы им предаваться, понимаете? Сами подумайте: ну кому из почтенных, старых людей охота признаваться перед приезжими, как их односельчане, а вполне даже возможно, что и они сами в молодости по темноте и недомыслию ограбили хорошего человека, ученого, растащили у него древние находки, сорвали научное открытие? Вот они и посылают нас наивно к соседям, сваливают вину на них. А те, в свою очередь, — обратно.

Андрей Осипович подошел к столу, жестом приглашая нас последовать за ним, и разгладил карту ладонями.

— Вот я прикинул примерно, как тут все располагалось в те времена, когда вел раскопки Смирнов. Где-то здесь находилась тогда одна Михайловка, тут другая, здесь Варваровка. Теперь проведем азимуты, по которым нас направляли те, кого мы расспрашивали. Видите, что получается? Все линии сходятся на этих двух курганах, — постучал он по карте карандашом.

Во время поездок по округе я видел эти курганы не один раз и теперь отчетливо припомнил их. Они стояли у самой дороги. Один был метров четырех высотой, второй совсем оплывший, изрытый ямами.

— Думается, надо эти курганчики проверить, — сказал Клименко, глядя на меня. — Но, прежде чем копать, пожалуй, стоит провести еще одну проверочку.

— Какую?

— Что приходится делать, когда свидетели и подозреваемые начинают путать, в их показаниях возникают противоречия? — Андрей Осипович наставительно поднял карандаш. — Тогда им устраивают очную ставку. Давайте и мы так сделаем. Побеседуем еще разок со старожилами. Соберем всех, чтобы между собой поспорили, уличили друг друга в несоответствиях. Тогда противоречия в их рассказах сразу станут наглядны, очевидны, и, может быть, таким путем мы докопаемся до истины.

Я посмотрел на Клименко с некоторым сомнением.

— Конечно, надо все как следует подготовить. Я этим займусь, — успокоил он меня.

И вот через два дня вечерком, когда спала жара, в саду возле правления на принесенных из клуба скамьях и стульях чинно расселись приглашенные. За теми, кто жил в дальних бригадах, послали автобус, а за самыми почтенными даже председательскую «Волгу».

Картина выглядела весьма внушительно и живописно: среди зелени сплошь седые головы и бороды, старинные наряды.

За столом торжественно разместились Непорожний в черном костюме с Золотой Звездою Героя Социалистического Труда, Клименко, Андриевский и я.

Необычное собрание открыл председатель колхоза. Он коротко и деловито сказал, что «мероприятие это дуже важное, и правление просит отнестись к нему со всей ответственностью», и поспешил предоставить слово мне.

Я рассказал о том, как нашли Матвеевский клад и долго распутывали его загадочную историю, которая и привела нас по его следу в здешние края. Объяснил, как важно для науки найти курганы с погребениями древнего неведомого племени, и просил помочь нам в первую очередь отыскать тот курган, где копал покойный Смирнов. Тогда станет яснее, где вести раскопки дальше.

Признаться, я в глубине души побаивался, как бы задуманная «очная ставка» не превратилась в скандальное препирательство и взаимные унылые попреки грешками полувековой давности. Приглашенные могли и просто отмолчаться, но пауза не затянулась. С решительным видом поднялся худощавый высокий старец и громко сказал, откашлявшись и осмотревшись вокруг:

— Да чего гадать-искать, дорогие товарищи? Тот Смирнов копал в Гнатовой могиле, вовсе неподалеку. Там раньше Михайловка была, потом ее спалили беляки. Он жил в той Михайловке…

— У Власюков он стоял, — робко подсказала одна из женщин.

— Правильно, у Власюка Онисима, — поддержали ее несколько голосов.

— Там он и повесился у них в коморе^*["76], царство ему небесное.

— И похоронили его в цей Гнатовой могиле. На кладбище поп не дал, поскольку он сам себя, видишь, жизни решил. Такие порядки были, — пояснил старик с лихо закрученными белоснежными усами и, подумав, укоризненно добавил: — Темнота…

— А где она, эта Гнатова могила? — спросил я.

— Да знаете вы ее! — зашумели все. — Видали два кургана за балочкой? При дороге.

— Пускай им ее Гнат сам покажет, свою могилу! — выкрикнул кто-то из задних рядов.

Неожиданное предложение вызвало общий смех и веселые возгласы:

— Гнат, покажи людям свою могилку!

— Придется уступить ее, не скупись. Наука требует.

Подталкиваемый соседями, во втором ряду поднялся щуплый, смущенный дедок в застиранной и выгоревшей почти до белизны гимнастерке. На груди у него сверкала какая-то медаль.

У кургана оказался живой хозяин? Это что-то новенькое. Я с любопытством разглядывал старичка, а тот все пытался сесть и спрятаться за соседей, да ему не давали.

Эта веселая возня показалась неуместной строгому председателю, не любившему зря терять время. Непорожний встал и сказал:

— Ну что же, товарищи. Спасибо за помощь, и будем считать собрание закрытым.

Рано утром, по холодку, мы отправились осматривать Гнатову могилу.

Несомненно, это был курган — и его когда-то раскапывали. Кроме нескольких оплывших ям на склонах, видимо, остатков окопов или блиндажей военной поры, с одной стороны в курган далеко врезался глубокий ров, похожий на овражек. Его вполне мог прокопать археолог в те времена, когда еще не было современной техники. Тогда часто приходилось вести раскопки именно так: не срывая всю курганную насыпь и открывая свободный доступ к погребальной камере, а прорывая вручную неширокую траншею. При этом по бокам ее, вполне возможно, могли остаться и другие незамеченные погребения или какие-нибудь предметы похоронного ритуала, спрятанные в самой курганной насыпи.

— Ну как вы считаете? — спросил Непорожний, когда мы, облазив весь курган, зашли к нему в правление.

— Вполне возможно, что это именно гот. Во всяком случае, проверить его надо непременно. Поеду уговаривать начальство. А не удастся, возьму еще оставшиеся две недели отпуска, выбью всеми правдами и неправдами и стану копать сам. Лопаточкой, как это Смирнов делал и другие археологи в старину.

— А зачем откладывать? — вдруг предложил Клименко. — Напишите просто начальству, что задерживаетесь по семейным обстоятельствам, просите предоставить оставшийся отпуск. И начнем копать. Лопаточками.

— Ну зачем уж так по-сиротски, Андрей Осипович, — засмеялся Непорожний. — Выделим вам какой-нибудь захудалый бульдозер. А может, и парочку найдем. — Он повернулся ко мне: — Скреперы вам ни к чему. Бульдозеры станут прямо сгребать землю вот сюда, в эту балочку. Сразу двух зайцев убьем: и курган сроют, и балочку, глядишь, засыпят. Тоже можно будет поле разбить.

Наутро, ровно в шесть, я уселся рядом с веселым чубатым водителем подъехавшего к гостинице бульдозера, Андрей Осипович и Авенир Павлович забрались в кабину второй машины — и мы отправились раскапывать Гнатову могилу.

Я попросил бульдозеристов Василя и Сашко быть как можно внимательнее и не спешить. И не ошибся. Вскоре после того, как острые ножи бульдозеров сняли первые пласты земли у подошвы кургана, стало очевидно: тут уже вели раскопки. Черная земля курганной насыпи во многих местах была перемешана с выброшенной из погребальной камеры желтой материковой глиной.

Я нервничал и то и дело останавливал машины, когда мне казалось, будто среди комьев взрытой земли что-то мелькнуло. Конечно, для трактористов такая работа была весьма утомительной. Все на нервах. Но ребята оказались молодцами, даже не ворчали.

Вскоре после того как мы начали работать, конечно, набежали любопытные ребятишки. Потом подъехал на своей «Волге» Непорожний. Вышел, молча постоял, наблюдая за работой бульдозеров, и, явно не желая нам мешать, вскоре уехал по своим делам.

— А вон и дедка Гнат спешит, — засмеялись ребятишки.

— Здравия желаю! Что же вы без меня начали! — еще издалека закричал запыхавшийся старик.

Подойдя, он козырнул, приложив ладонь к старой кавалерийской фуражке:

— Гнат Степанович Пилипчук. Очень приятно. Меня старуха на базар с утра наладила, так что извиняйте, что немного припоздал.

— Дедушка, а почему этот курган Гнатовой могилой прозвали? — спросил я у него.

— Потому, стало быть, что мой, — гордо ответил он, выпячивая грудь. — Поскольку давно я сюда люблю ходить, посидеть, отдохнуть. И похоронить себя тут завещал, потому и называется он моей могилой.

— Предусмотрительный, — похвалил Клименко. — А где же теперь будет место твоего успокоения? Ведь мы его сроем.

— Весь сроете?

— Весь, до основания. Не жалко?

— Ну раз надо для науки, — великодушно ответил дедок. — Я ж понимаю. Да вы не беспокойтесь, я себе другой подберу. Курганов у нас много.

Ребятам вскоре стало скучно, и они гуськом потянулись в поселок, к пруду купаться. Забавный старикан завалился спать на самом солнцепеке и проспал до обеда. Утром он появился снова и аккуратно приходил потом каждый день, словно на работу.

Траншею, прокопанную кем-то — возможно, Смирновым, — с одной стороны кургана, оплывшую, заросшую бурьяном и похожую на овражек, я решил оставить напоследок. Ее предстояло расчищать лопатами. А пока бульдозеры снимали курганную насыпь с другой стороны.

Не зря я так осторожничал. На третий день нож одного из бульдозеров поддел осколок глиняного горшка. Остановив машины, я начал расчищать землю в этом месте сначала ножом, потом щеточкой.

Это был осколок древнего сосуда, еще ручной лепки. Их тут оказалось немало. Праздновали, наверное, тризну, а потом посуду побили. Хоть и не попалось ни одного целого сосуда, черепки были большие. Нам повезло!

— Может, удастся склеить, получим даже несколько целых горшков во всей красе, с налепными валиками и наколами, — обрадовался я.

— И отпечатков пальцев отчетливых много, — в тон подхватил Клименко. — Будет что показать Задорожному.

От кургана оставался уже небольшой кособокий холмик. Скоро придется взяться за лопаты. Но на следующий день нас поджидал еще один сюрприз: неожиданно наткнулись на человеческий скелет. Василь — здоровенный плечистый хлопец, остановил бульдозер и поспешно выскочил из кабины.

Странно, что скелет был закопан так неглубоко и почти на вершине кургана. Сохранился он хорошо.

— Слушайте, а ведь это, кажется, могила Смирнова, — первым догадался Клименко.

— Он, он здесь лежит, не сомневайтесь, — сказал дед Пилипчук. — Тут его и похоронили, на кладбище поп не пустил.

Авенир Павлович, отвернувшись, начал поспешно вытирать глаза.

Вероятно, это в самом деле были останки Смирнова. Кого еще могли похоронить в одиночестве посреди степи, на вершине древнего кургана? Мы перевезли его прах на кладбище.

Дальше уже предстояло копать лопатами и просматривать каждый комочек земли: вдруг попадется что-нибудь, не замеченное Смирновым при раскопках или отброшенное в сторону грабителями, шарившими в ночной темноте в раскопанной им погребальной камере.

Я поблагодарил бульдозеристов, крепко пожал их перепачканные мазутом руки. Но наутро, к моему удивлению, они снова появились — только теперь без машин, с лопатами в руках.

— Разрешите вам подмогнуть, — смущаясь, пробасил Сашко. — Интересно же докопать до конца.

А Василь добавил поспешно:

— Вы несомневайтесь, Назар Семенович разрешил.

Мы взялись за лопаты и, как я и предполагал, вскоре добрались до погребальной камеры. Устроена она была, видимо, несколько необычно. Нам попались обломки обгорелых дубовых бревен. Они крошились при неосторожном прикосновении. Только пропитав специальным составом, который я, к счастью, на всякий случай захватил с собой, удалось закрепить и сохранить два куска древнего дуба.

Но как они попали в погребальную камеру и почему были обожжены? Очевидно, похоронный обряд проводился по старым обычаям местных племен, обитавших тут еще до скифов, не так, как было принято южнее, в степи. Для скифов царских, возглавлявших союз племен, такие погребения не типичны.

В зоне же древней лесостепи деревянные срубы в могильных ямах нередко носят следы огня. Поэтому, кстати, некоторые археологи тоже считают обитавшие тут племена предками славян, у которых обряд трупосожжения получил позднее широкое распространение.

Похоронный обряд — не изготовление посуды. Его традиции гораздо прочнее и устойчивей. Но, конечно, и он постепенно менялся под влиянием новых, уже скифских обычаев. Однако эти перемены происходили медленно, растянувшись на века. Поэтому в здешних краях, совсем рядом, поблизости друг от друга, встречаются очень разные погребения.

Сложным и пестрым миром, видимо, была по своему племенному составу Скифия. Тем интереснее разобраться в этой сложности, распутать ее, точнее определить местообитание, изучить быт каждого отдельного племени, входившего в скифский союз.

Какое же место в этом союзе, в давно исчезнувшем мире занимало загадочное племя? Погребение вождя или знатного воина племени, судя по всему, посчастливилось раскопать Смирнову, а теперь обшаривали его и мы, мечтая отыскать еще хоть что-нибудь.

Но надежды мои были напрасны. Чувствовалось, что все тут уже было копано-перекопано, каждый комочек земли прощупан. Несколько разрозненных костей — три человеческих и пять мелких, принадлежавших, видимо, какому-то животному, верхняя часть человеческого черепа, пробитого в двух местах, да четыре небольших осколка древних сосудов — вот и все, что мы обнаружили в самой камере.

— Наши мужики крепко тут пошуровали, — сочувственно сказал вдруг дед Пилипчук, оглянувшись по сторонам и понизив голос, словно кто-то мог его подслушать в открытой степи. — Я еще хлопцем шмаркатым^*["77] был, а помню. Он, ученый-то, ценности, какие нашел, к себе в комору перенес. Потом уж они пропали, как он повесился. Может, хозяева прибрали или волостной писарь, что за его вещами приезжал, — кто знает? А скелет-то он, значит, не успел забрать. Мужики не испугались, однако, скелета-то, полезли ночью в могилу. Сторож, правда, был, да совсем никудышный. Даже мы, мелкота, его не боялись, когда на баштане он караулил. Утащим у него рушницу^*["78] и тащим кавуны! А тут здоровые мужики, чего им бояться? Они его связали для виду и велели молчать, ежели кого узнал. А как не узнать, хоть и темно было? Свои ведь все, соседи. Ну, стали они копаться. Кости, конечно, пораскидали, чтоб спокойнее было. А ученый, бедолага, как утром увидел, прямо за голову схватился. «Что же, — говорит, — вы наделали? Убили вы меня…» Ну, и повесился с горя.

Старик обескураженно покачал головой, громко вздохнул и виновато развел руками:

— Нехорошо, конечно, поступили. Это все куркули затеяли, были у нас такие братья Грищенковы. С ними военный еще приезжал.

— А нашли хоть что-нибудь мужички-то в могиле? — спросил Клименко.

— Сказывали, нашли. Да кто его знает? Открыто, конечно, не похвалялись, да разве скроешь? Слухи разные пошли. На селе ничего не утаишь. Бусы, сказывают, нашли золотые, ожерелье. Корону вроде тоже золотую…

Я не выдержал и застонал, мотая головой.

Дед испуганно посмотрел на меня и поспешно закончил:

— Болтали люди, а может, и не так. Точно, конечно, не знаю. Я же хлопчиком был, пятнадцатый год пошел.

Вечером в гостинице мы говорили о том, какие удивительные вещи могли находиться в Гнатовой могиле и куда их подевали грабители.

— Разграбили, как в свое время богатейшее погребение в Куль-Обе, — сетовал я. — Только там хоть часть украденного удалось разыскать, а тут… И ведь лежат древние золотые украшения где-то, припрятанные в сундучках! Не могли же их расплавить, перелить на какие-нибудь обручальные кольца?!

— Ничего, Всеволод Николаевич, не огорчайтесь, — утешал меня неунывающий Клименко. — Посмотрите, на черепках тоже отпечатки пальцев отчетливо заметны. Дадим их Задорожному сличить с теми, что уже изучены. Если подтвердится идентичность, никаких тогда сомнений не останется, что именно этот курган копал Смирнов. А раз так, не сможет больше ваше начальство возражать, разрешит перенести поиски сюда. Курганов тут много.

«Утешение, конечно, слабоватое», — невесело думал я, разложив вечером на столе наши небогатые находки и прикидывая, как их лучше упаковать. Авенир Павлович пошел перед сном прогуляться. Клименко отправился на прощание поболтать с Непорожним и, как я догадался, попытаться выпросить у него машину, чтобы не трястись до Днепропетровска в рейсовом автобусе.

Делать нам здесь пока было нечего. Мы решили утром уехать. Ведь нужно было еще сличить в Днепропетровске с помощью майора Задорожного отпечатки пальцев древних мастеров на черепках с найденными раньше. Это был последний и единственный козырь, с помощью которого я еще надеялся переубедить ученый совет, чтобы разрешили мне перенести раскопки сюда.

— И вы тоже о ней задумываетесь?

Занятый своими мыслями, я невольно вздрогнул от этого вопроса, вдруг прозвучавшего над самым моим ухом. Андрей Осипович задал его таинственно, приглушенным голосом. Я даже не заметил, когда он вошел в комнату.

— О ком — о ней? — спросил я.

— Об этой дырочке, — Андрей Осипович показал на одно из отверстий в черепе, лежавшем передо мной на столе. — Другая-то дырка — явный пролом, и наверняка уже поздний. Видите, края какие неровные. А эта дырочка весьма интересна.

— Чем?

— Помянули вы нынче про погребение в Куль-Обе. А ведь, помнится, когда его раскопали, нашли в нем сосуд со сценками из скифского быта, как и на Матвеевской вазе. И у некоторых археологов возникло предположение: а не изображены ли это памятные эпизоды из жизни скифского вождя, похороненного в том кургане? И кажется, Дюбрюкс обратил внимание на то, что у найденного в склепе черепа поврежден как раз тот зуб, какой, похоже, врачует у воина скифский лекарь в одной из сценок на сосуде. Так? Не ошибаюсь?

— Да, Шевелев и Дюбрюкс высказали эту гипотезу. Откуда вы знаете такие подробности, Андрей Осипович?

— Читаю всякие популярные книжицы. Подковываюсь, чтобы вам от меня побольше пользы было. Как говорится, ученье — свет, знание — сила, — засмеялся он. — Значит, были такие предположения?

— Были.

— И кажется, оправдались? Говорят, известный рентгенолог, профессор Рохлин, занимающийся изучением болезней древних людей по их останкам, недавно подтвердил это предположение Дюбрюкса и Шевелева?

— Да. Но почему это вас заинтересовало?

— А я по аналогии такую версию разработал: не с подобным ли случаем и мы столкнулись? Не изображен ли на нашей вазе именно этот древний покойничек, чей пробитый череп вы держите в руках. Помните, там среди других сценок есть и такая: знатный воин лежит на земле, а древний лекарь или жрец вроде ему голову долбит? Может, это зарисовка с действительности? Тоже эпизод из жизни вождя, похороненного в здешнем кургане? Заказали специально к похоронам вазу, изобразив на ней памятные эпизоды из его жизни. Возможно?

Я задумчиво кивнул.

— Дырочка-то уж больно аккуратная, — продолжал рассуждать бывший следователь, взяв череп в руки и указывая на отверстие в нем. — По-моему, появилась она явно не после смерти воина. Уж, поверьте, в продырявленных черепах я немножко разбираюсь.

— Думаете — трепанация черепа?

— А что? Операция, конечно, сложная. Но, кажется, и в те времена ее уже умели делать?

— Да.

— Так вот, если бы удалось доказать, что на Матвеевской вазе изображен и портрет, и, так сказать, памятные вехи жизни этого вождя, череп которого лежит перед нами, мы получили бы еще одно весьма веское подтверждение: драгоценности выкопаны Смирновым именно здесь, в Гнатовой могиле.

— Вы думаете, возможно как-то проверить вашу гипотезу?

— Есть у меня в областном управлении еще один старый приятель, — задумчиво произнес Андрей Осипович.

— Тоже маг и волшебник? — засмеялся я.

— Точно, только этот как раз по челюстям и скелетам. Эксперт по судебной медицине. Учился у того самого профессора Рохлина. Сейчас, впрочем, этот Костя Заметаев уже сам профессором стал. Покажем ему, он все выяснит.

На следующий день мы уже были в Днепропетровске. Андрей Осипович сразу отправился с черепом и осколками посуды к своим волшебникам. Вернувшись, привез мне бронь на вечерний самолет в Киев.

— Летите и будьте спокойны, — сказал он. — Вы там берите за горло свое начальство, а я тут стану экспертов теребить, чтобы не тянули с заключениями. Как только бумажки получу, в тот же день ждите меня в Киеве.

Я попробовал было опять заговорить о деньгах ему на дорогу, но Андрей Осипович отмахнулся:

— А вы разве за казенный счет раскопки вели? Что-то я не заметил, когда вы у Непорожнего командировку отмечали. Бросьте, старого следователя не проведете. Почему же мне вы такой роскоши позволить не желаете, чтобы я в Киев за свой счет слетал?

Петренко встретил меня так сурово, что я даже не решился ему рассказать о наших находках до выяснения результатов экспертизы.

— Значит, ты меня обманул? — насупился он. — Вот для чего, оказывается, отпуск просил. Поставил под угрозу срыва летнюю практику и экспедицию! «По семейным обстоятельствам». А я, дурак, поверил. Это по-товарищески?

— Но ты не хотел меня так отпускать.

— Хотел, не хотел… Рассуждаешь, будто у нас тут частная лавочка. Дело прежде всего. И дружба дружбой, а служба службой, давай договоримся раз и навсегда!

Что я мог ему сказать?

К счастью, на следующее утро раздался звонок в дверь моей квартиры. Я открыл ее, увидел сияющего Андрея Осиповича, и на душе сразу стало легче.

Пока жена хлопотала насчет завтрака, мы с ним уединились у моего рабочего стола. Андрей Осипович достал из портфеля несколько бумажек со штампами и печатями.

— Ну, с черепками полное совпадение, — торжественно сказал он, — тут сомнений никаких, вот заключение.

— Значит, доказано, что Смирнов выкопал Оленя и вазу в этом кургане?

Андрей Осипович замахал руками:

— Я говорю лишь про посуду. Всю ее лепили женщины из одного племени. Это подтверждает совпадение по многим признакам отпечатков на всех черепках, найденных и сейчас и раньше. Насчет же вазы и Оленя ничего сказать не могу. Вот если бы у нас были образцы отпечатков пальцев Ставинского и Смирнова, мы бы их сравнили с, теми, что, возможно, остались на вазе. А сейчас, к сожалению, в этом отношении криминалистика вам помочь не может. Происхождение вазы и Золотого Оленя вам уж придется устанавливать самим. Кстати, у вас ведь не подлинник его, а подделка, не забывайте, — добавил он со смиренным видом. — Ну а теперь о костях. С ними тоже никаких загадок нет. Три, как мы и предполагали, человеческие. Принадлежат мужчине лет сорока пяти — пятидесяти. Возраст вполне совпадает с изображением на вазе. Остальные кости — свиные.

— А домашней свиньи или дикой?

— Этого, к сожалению, экспертиза определить не может.

Я вздохнул. А Клименко с многозначительным видом положил на стол еще одну бумагу на официальном бланке:

— Это насчет черепа.

«Заключение комплексной криминалистической и судебно-медицинской экспертизы.

22 апреля 1971 года в областную научно-исследовательскую лабораторию судебных экспертиз поступила на исследование часть человеческого черепа без нижней челюсти, предположительно, из древнего скифского погребения…» — начал поспешно читать я, бегло проскакивая пространные описания, чтобы поскорее добраться до главного.

«Осмотр и исследование. Череп имеет несколько убегающий назад лоб. Умеренное обызвествление места прикрепления выйной связки…» Дальше, дальше… «Выводы». Так… Ага, вот оно!

«Неопровержимым подтверждением того, что данное отверстие является трепанационным, служит характерная замыкающая пластинка, прикрывающая губчатое вещество (диплоэ). Она соединяет наружную и внутренние пластинки черепного свода на всем протяжении, что свидетельствует о полном заживлении трепанационного отверстия после операции без каких-либо осложнений. Нет также растрескивания, которое можно было бы выявить за пределами отверстия, как и следов периостита или преодоленного остеомиелита. Все это свидетельствует, что сложная операция была проведена весьма эффективно и на высоком уровне. Судя по состоянию отверстия, мужчина, перенесший операцию, прожил после нее не менее 2—3 лет, а возможно, лет 5—10 или даже больше.

Поскольку на приложенном к фрагменту черепа снимке сценки, изображенной на древней золотой вазе, находившейся, видимо, в том же погребении, запечатлен, несомненно, момент операции на черепе, можно допустить, что данное изображение относится именно к тому человеку, чей череп с трепанационным отверстием представлен для экспертизы, поскольку подобные операции в те времена, конечно, были большой редкостью.

Однако, разумеется, предположение об идентичности фрагмента черепа с изображением на вазе может быть высказано лишь с большой долей вероятности. Для более определенных утверждений мы не располагаем материалом…»

— Осторожничают. Такая работа. Сто раз отмерь…

«…Наличие довольно отчетливо выраженного в строении черепа акромегалоидного акцента позволяет сделать заключение о возможности у покойного некоторой гиперфункции передней доли гипофиза…»

Ну, это уже подробности второстепенные, хотя и любопытные. С ними можно познакомиться и попозже.

— Замечательно! — воскликнул я, бережно разглаживая бумагу. — Теперь мы так вооружены, что перед нами никто не устоит!

Я не удержался и тут же позвонил в Ленинград Казанскому.

— Олег Антонович, — даже забыв поздороваться закричал я, — кажется, мы нашли тот самый курган, из которого Смирнов выкопал Оленя и вазу!

— Где?

— Там, где я и предполагал. За Пятихатками, на самой границе Кировоградской области.

— Какие доказательства?

Торопясь и перескакивая с пятого на десятое, я стал рассказывать о раскопках Гнатовой могилы.

Олег Антонович, против обыкновения, слушал не перебивая. Только когда я стал рассказывать о наших предположениях насчет найденного черепа, он не удержался от насмешки:

— Опять тебя на уголовщину потянуло.

— Но ведь Шевелев и Дюбрюкс считали, что в сценке на Куль-Обском, сосуде изображено, как лечат зуб именно у того вождя, что был там похоронен. И профессор Рохлин, изучив его челюсть, подтвердил их предположение. Почему бы и в данном случае…

— Дюбрюкс был большим фантазером, еще почище тебя, — перебил Олег Антонович. — А к Рохлину эта челюсть попала через сто лет после того, как ее нашли. За это время во скольких руках она побывала? Удивительно, что в ней вообще хоть один зуб остался.

Помолчав, он вдруг сказал:

— Ладно, прилечу посмотреть, что вы там нашли. Как раз собирался в Киев.

Внимательно изучив все документы и фотографии, которые выкладывал перед ним на стол Клименко, Олег Антонович задумчиво произнес:

— Значит, Скилур Смирнов… Любопытно. А ведь даже я о нем ничего не мог припомнить. Проверил свою память, порылся в литературе — никаких упоминаний. Не успел бедняга расправить крылья. А мне нравится этот парень! Мир вокруг рушится, а он себе копает. Вам, разумеется, такая преданность науке кажется наивной, смешной. Но наше поколение не чета вашему, друг мой Всеволод! Вы согласны, Андрей Осипович? Вел же в двадцатом году еще совсем молодой и вовсе тогда не почтенный Павел Николаевич Шульц раскопки в Крыму, пока мимо по всем дорогам драпали врангелевцы? Продолжал копать Ольвию под выстрелами беляков Семенов-Зусер. Сибилев бродил со своим голодным, в лохмотьях отрядиком по берегам Донца, тоже нередко попадая под обстрел. Вот с кого пример надо брать! А они даже собственной гипотезы не могут отстоять… Как вам это нравится, дорогой Андрей Осипович? Позор!

Клименко только приятно улыбался, слушая эти тирады. Я помалкивал.

Теперь, когда прилетел Казанский, убеждать Петренко и ученый совет в своей правоте мне вообще не пришлось. Все взял в свои руки Олег Антонович с мастерством человека, «поседевшего — по его собственным словам — в ученых дискуссиях и битвах с начальством».

Едва Петренко, нежно облобызавшись с учителем, начал жаловаться на меня, Олег Антонович укоризненно покачал головой и решительно сказал:

— Вы совершенно правы, Вадим Александрович. Конечно, нам интересны все курганы, и надо их раскапывать не на выбор, а подряд — и в одном месте. Не к чему заниматься кладоискательством и носиться по всей степи. Если удалось, наконец, разыскать, где копал Смирнов, нужно перебираться туда, тщательно обследовать все окрестности. Времени терять не следует, раз так дело повернулось.

У Петренко был такой ошеломленный вид, что я с трудом удержался от смеха. Казанский сделал ведь поворот на 180 градусов! Умел старик признавать и исправлять свои ошибки.

На следующий день Олег Антонович произнес на ученом совете такую вдохновенную речь, что я даже как-то и не удивился, только обрадовался, когда все единогласно проголосовали за то, чтобы направить экспедицию под моим руководством для детального обследования района, где когда-то вел раскопки Скилур Смирнов.

Между тем Олег Антонович продолжал всесокрушающее наступление, и устоять перед его напором было невозможно. Капитулировали даже бухгалтерские твердыни: мое заявление с просьбой об отпуске аннулировали, а вместо него Петренко, правда, не очень твердой рукой, выписал мне задним числом командировку для оправдания и оплаты по всем правилам моей поездки, которой он так противился. Оставалось лишь отметить ее у Непорожнего.

(обратно)

5

И вот мы снова катим по степи, волоча за собой длинный шлейф пыли. Дядя Костя скучает один в кабине. А мы с Клименко и Савосиным устроились вместе со студентами в кузове на мешках и ящиках с экспедиционным оборудованием. Горланим с молодежью песни или ведем веселые разговоры. Настроение у всех расчудесное.

Состав отряда несколько обновился. Нынче не было с нами Марка. Он готовился к защите диплома. Вместо него в отряде появился впервые ехавший на раскопки Саша Березин — худущий, высокий, с длинными «артистическими» локонами и с гитарой на длинном ремешке. Алик и Борис на правах старших безжалостно им помыкали, но Саша переносил это стоически…

Возглавляла нынче студентов Тося. Алик не сводил с нее покорных влюбленных глаз Судя по всему, за зиму их отношения приняли уже вполне устойчивый характер.

При первой встрече студенты поглядывали на Андрея Осиповича с некоторым сомнением. Видно, уж очень негероической показалась им его внешность. Но вскоре он совершенно очаровал молодежь. Они увлеченно пели с ним песни времен гражданской войны и донимали расспросами о его прежней работе. Однако ребятам никак не удавалось настроить Андрея Осиповича на «героический» лад. Тот все отшучивался. Вот и сейчас он забавно рассказывал, как во время допроса какая-то слишком нервная спекулянтка бросила в него чернильницу, — это, дескать, было самое опасное приключение из пережитых им.

— Пришлось обои менять. Кошмарный случай!

Машина вдруг резко затормозила. Мы высунулись из-под брезента и увидели, что дорогу нам преградила целая колонна каких-то ярко раскрашенных, весьма внушительных машин. Вокруг них суетились люди в брезентовых куртках и желтых пластмассовых шлемах, напомнившие мне славных экскаваторщиков, нашедших Матвеевский клад.

Заботясь о своем драгоценном здоровье, дядя Костя не стал терять времени зря, вылез из кабинки и проделал несколько замысловатых телодвижений — наверное, по системе йогов.

— Метростроевцы, — пояснил он. — Они тут канал роют.

Наряду с другими ценными качествами дядя Костя обладал и весьма полезным даром всегда быть в курсе событий по крайней мере на сотню километров в округе.

— Вот нам бы такую технику, — с завистью добавил он, достав из кабины фляжку с водой и заботливо прополаскивая рот. — Тогда бы мы курганы щелкали как орехи, правда, Всеволод Николаевич?

— Эту технику к курганам и близко подпускать нельзя, — сердито ответил Савосин. — Курганы ручками надо копать, ручками.

— Что ж, я не понимаю? — смутился дядя Костя. — Известное дело. Но ведь пока до могилы-то доберешься, сколько земли своротить надо. Вот тут машины-то и пригодились бы. А дальше, известно, ручками да кисточками, осторожненько, кто же спорит…

К вечеру мы прибыли в поселок. Непорожний нас уже ждал и принял радушно.

— Гостиница вам вряд ли подойдет, — сказал он. — Но мы приготовили тут две хатки рядом, хозяева уже ждут, располагайтесь.

— Спасибо, но только на одну ночь, Назар Семенович, — сказал я. — Завтра разобьем лагерь в поле, так полезнее для работы.

— Да? Ну, вам виднее. Наверное, вы правы, — засмеялся он. — А с какого кургана решили начать?

— Думаю, с того, что рядышком с Гнатовой могилой стоит.

— Ну что же, добре. И нам польза будет. А то торчит он посреди поля. Давно их срыть собирался, сколько пахотной земли прибавится. Переночуйте, ужином вас хозяева покормят, продукты им выданы. Завтра разбивайте лагерь. А послезавтра с утра выделяю вам два бульдозера. Водители те же — Василь и Сашко. У них уже опыт есть. Землю снова станут в балочку сгребать, так что скреперы не понадобятся. Так?

— Большое спасибо, Назар Семенович! Вы все предусмотрели.

Мы сытно поужинали, завалились спать, а с утра пораньше, чтобы не разнеживаться, отправились разбивать лагерь.

Место для него я выбрал прямо на месте срытой нами Гнатовой могилы. Хозяйственный председатель решил, пока мы не сроем второй курган, эту проплешину не запахивать и не засевать.

Первым делом, конечно, подняли на длинном шесте флаг с изображением Золотого Оленя. Теперь это было уместно. Ведь мы вроде отыскали наконец родину нашего красавца и разбивали здесь лагерь надолго. Потом уже набравшиеся опыта прошлым летом Алик и Борис под командованием Тоси деловито начали устраивать. «круглый стол», навес для кухни, ставить палатки.

Ребята не поленились и выкопали в сторонке даже яму для небольшого плавательного бассейна. Дядя Костя пообещал им склеить несколько полотнищ пластиковой пленки, чтобы хватило закрыть все его дно. Лагерь у нас получался все более благоустроенным.

Еду опять пришлось готовить дяде Косте. Но на этот раз шоферу взялся помогать Клименко — и показал себя таким блистательным кулинаром, что Тося даже коварно предложила утвердить Андрея Осиповича шеф-поваром на весь сезон.

— Я тебе дам, таракуцка! — погрозил ей пальцем Клименко.

Таракуцками в украинских селах называют маленькие высушенные тыквочки. Из них делают погремушки для детей. Прозвище очень подошло кругленькой и шумливой, как погремушка, Тосе и сразу прижилось, хотя девушка сердилась, когда ее так называли.

После обеда председательская «Волга» доставила в лагерь еще одного почетного участника экспедиции. Сняв полотняный картузик и по-старомодному раскланиваясь, из машины вылез Авенир Павлович Андриевский.

На следующее утро точно в шесть к лагерю с ревом подкатили бульдозеры. Ими управляли, сияя улыбками, наши старые друзья, Василь и Сашко.

Мне так не терпелось поскорее начать раскопки, что я не стал даже проводить разведочного бурения по методу Тереножкина. Это доставило нам потом немало неожиданностей…

Работа закипела. Бульдозеры ринулись штурмовать курган, а мы следили во все глаза, чтобы их ножи не подцепили ненароком чего-нибудь интересного.

Опять начались дни размеренной, однообразной работы с утра до вечера под палящим солнцем, а вечерами долгие беседы у костра — привычная, милая походная жизнь.

Андрей Осипович взял на себя все хозяйственные заботы. Уже на второй день у плиты захлопотала чудеснейшая повариха — полная, но удивительно подвижная, смешливая и голосистая Анна Григорьевна.

Теперь начался сплошной праздник. Вместо опостылевшего кулеша со свиной тушенкой и макарон по-флотски трижды в день все объедались вкуснейшими борщами, холодным свекольником, вареницами (не путать с примитивными варениками!), бараньими рубцами, утоляя жажду душистым узваром. Анна Григорьевна привозила его к обеду в огромном термосе прямо из холодильника.

По утрам зычный голос Григорьевны: «Хлопцы, а ну вставайте! Сниданок^*["79] ждет!» — поднимал всех без каких-либо дополнительных мер, вроде сдергивания одеял или обливания холодной водой.

Опять нашим ежедневным гостем стал дед Игнат. Во время одной из бесед он случайно проговорился, что в юности недолгое время околачивался среди махновцев, колесивших по здешним степям. Ребята смотрели на всегда подвыпившего дедка во все глаза. Еще бы — живой махновец! Но зато и взялся за него после такого признания Андрей Осипович!

Напрасно тот забавно оправдывался:

— Да я ж совсем глупый был, шестнадцатый год всего шел. Вот и примкнул к ним сдуру. Да и недолго пробыл, всего три месяца. Потом разбили чоновцы наш отряд, мы и разбежались.

— Жалко, я тебя тогда не встретил, — напуская на себя зловещий вид, качал головой Клименко. — Тоже гонялся за такими анархистами, только под Мариуполем. Я бы тебе показал!

Мы обмирали от удовольствия, когда бывший чекист и «недобитый махновец» ударялись в «боевые воспоминания».

— Ты знаешь, какие у нас кони были?! — хвастал дед Игнат. — Никто за нашими тачанками угнаться не мог. Сзади на бричках так и было написано: «Хрен догонишь».

— Ну да?!

— Ей-богу.

— Зато уж вы и тикали, как только вас немножко поприжмешь! Действительно, не догонишь, — подмигнув нам, наносил под общий хохот сокрушительный удар Андрей Осипович.

Между тем день за днем мы занимались привычной, размеренной работой. Бульдозеры постепенно состругивали курганную насыпь, оставляя нетронутой лишь контрольную бровку.

И уже на третий день начались сюрпризы.

Сашко вдруг остановил машину и окликнул меня:

— Всеволод Николаевич, гляньте, какая-то другая земля пошла.

Мы с Савосиным поспешили к нему. В самом деле, среди темной насыпной земли виднелись какие-то комки красновато-ржавого цвета.

— Молодец, вовремя остановился, — похвалил я тракториста. — Скоро станешь настоящим археологом.

А Савосин уже, не тратя времени, присел на корточки, начал прямо руками копаться в земле. Потом взялся за лопату, я стал помогать ему.

Судя по всему, мы наткнулись на какое-то древнее погребение. Но почему оно не в погребальной камере, которую обычно устраивали в центре кургана, а в стороне, недалеко от края насыпи, и в такой неглубокой ямке?

Лопаты отброшены. Присев на корточки или ползая на коленях, мы ведем уже расчистку ножами и кисточками. Постепенно расчищается неглубокая ямка. В ней лежит на левом боку человеческий скелет в странной позе — с подогнутыми ногами, словно младенец в материнской утробе. Скелет и земля вокруг густо посыпаны алой краской.

В головах у покойника два глиняных горшка. Даже человеку, вовсе не сведущему в археологии, с первого взгляда видно, что они совсем без украшений, очень древние, примитивные.

Мы с Алексеем Петровичем встаем, распрямляя уставшие спины, вытираем руки.

— Эпоха бронзы? — догадывается Тося.

Я молча киваю. Да, этот покойничек на добрую тысячу лет постарше любого скифа. Зря мы не проверили курган пробным бурением. Оказывается, он гораздо более древний, чем скифские. А погребения эпохи бронзы для нас мало интересны. Не наша вотчина.

На следующий день с другой стороны кургана мы наткнулись на второе такое же погребение. Сомнений не оставалось: курган насыпан над несколькими могилами, как было принято в те времена, еще в эпоху поздней бронзы, задолго до появления здесь скифов. Мы промахнулись.

Вечером у костра царило уныние. К тому же Клименко, как нарочно, развернул привезенную из поселка свежую газету и сказал:

— Смотрите-ка, вот кому повезло! — и начал громко читать: — «В погребальной камере, тщательно очищенной от влажной глины, ясно видны останки пяти человек. Среди них женщина, судя по богатству убранства — скифская царица. На ее голове — золотой убор, фрагменты которого хорошо сохранились. На шее — гривна^*["80] изумительной работы. В ее верхнем крае с обеих сторон изображено какое-то животное. Рядом — скульптурные фигурки львов, приготовившихся к прыжку. Известна лишь одна подобная гривна, найденная в Чертомлыцком кургане…»

— Где это нашли? — потянулся я к газете. — Разыгрываете?

— Здесь же, в Днепропетровской области, — ответил Клименко, протягивая мне газету.

— Боре Мозолевскому повезло! Он там копает.

Заметочка была небольшой и крикливой: «В ушах царицы золотые серьги, на запястьях Широкие золотые браслеты, пальцы унизаны одиннадцатью перстнями…»

Я был рад за Бориса. Жаль, из этой заметки не поймешь, что именно он раскопал. Но тем обиднее, что мы промахнулись. Однако курган надо докапывать. И мы продолжали работать, хотя, понятно, без прежнего пыла и радужных надежд.

Пожалуй, один Непорожний не потерял интереса к этому кургану.

— Ну что новенького узнали про древних хлеборобов? — интересовался он, заезжая к нам.

Для Головы древние обитатели этих мест все были прямыми предками, а он — их законным наследником. Они когда-то обрабатывали эти поля и пасли скот на знакомых лужках и как бы завещали ему продолжать вечное, святое дело. Такая близость связывала его с давними земляками, пожалуй, крепче кровного родства. И ему в отличие от нас было не так уж важно, чье именно погребение мы раскапываем.

В сельской средней школе, где учился Непорожний, историю, конечно, преподавали в весьма кратком изложении. Она казалась скучной, далекой и отвлеченной, даже более абстрактной, чем алгебра. А теперь Голова вдруг почувствовал живую и неразрывную связь времен, накрепко соединявшую его, нынешнего земледельца, с далекими предками. Они ведь на этой же самой земле сеяли пшеницу, объезжали норовистых скакунов, охотились на лосей и оленей, приручали диких кабанов, ели из глиняных горшков похлебку, осколки этих горшков мы теперь выкапываем на его глазах из земли.

Когда уже срыли почти всю курганную насыпь, оставив нетронутой лишь контрольную бровку, и добрались до желтоватой материковой глины, острые глаза Савосина первые заметили пятно темной, явно насыпной земли. Значит, под нею какая-то яма?

Мы с Алексеем Петровичем взялись за лопаты. Остальные столпились вокруг. Вдруг моя лопата звякнула, на что-то наткнувшись.

Мы с Савосиным переглянулись: если вход в камеру заложен камнями, погребение, видимо, скифское — и неограбленное! Но почему погребальная камера не в центре кургана? И самая непонятная загадка: каким образом в курганной насыпи над нею очутились гораздо более древние могилы бронзового века?!

Размышлять было некогда. Нами овладевал все больший азарт. Разобрав увесистые камни, тщательно уложенные в три слоя, мы обнаружили под ними хорошо сохранившийся заслон из толстых дубовых плах.

Новая настораживающая неожиданность! Кто похоронен в гробнице? Скиф-пахарь? Невр? Вождь чернолесцев?

Вот разобран и деревянный завал. Пологий коротенький коридор вел в небольшую камеру. Стены ее выложены бревнами, также обгоревшими сверху. Только тут бревна не были уложены в виде сруба, а врыты в землю стоймя, вертикально. Почти все они сохранились довольно хорошо, но при первом же прикосновении начинали рассыпаться на мелкие кусочки. Так что мы первым делом принялись пропитывать их укрепляющим составом.

Во многих местах в бревна оказались вбиты бронзовые крючки. Видимо, на них были развешаны различные одеяния и конская сбруя. И ткань и кожа давно истлели. Остались лишь упавшие на пол золотые бляшки в виде крошечных фигурок разных животных — оленей, пантер, баранов, бронзовые удила и костяные псалии^*["81].

Из погребальной утвари прежде всего, конечно, бросалась в глаза посуда, необходимая покойнику в его последнем путешествии. Вдоль стены стояли глиняные горшки разных форм и размеров — и совершенно целые, неповрежденные. Значит, в гробнице никто еще до нас не побывал!

Начинаем осматривать погребальную камеру не спеша, детально, разбив ее сначала, как полагается, на квадраты. Они помогают тщательно разметить, где именно что лежало. Потом надо все сфотографировать с разных точек, зарисовать, пометить на плане, прежде чем выносить на белый свет и бережно упаковывать.

— Смотри! — Савосин протягивает мне довольно большой сосуд, покрытый прекрасно сохранившимся черным лаком.

Я разбираю вырезанную на нем пояском надпись греческими угловатыми буквами: «Опустоши меня!»

Великолепная находка. Она не только свидетельствует о широко развитых торговых связях между греческими колониями на берегу Черного моря и местными жителями, но и поможет уточнить время погребения. Оно никак не моложе начала шестого века до нашей эры. Именно тогда подобные сосуды были в моде.

Но, значит, мы все-таки промахнулись. Этот курган явно постарше раскопанного Смирновым, хоть они и стоят рядом.

Так, а это что? Бронзовые наконечники стрел. Сами стрелы и кожаные колчаны давно истлели, а наконечники сохранились, лежат тремя аккуратными кучками, странно похожие на пули. И сколько их! Хотя погребальной утвари и немного, видимо, покойник был довольно знатным и богатым воином. Только свои сбережения он носил в колчанах — в виде стрел. Стрелы и дротики в те времена служили не только оружием, но и своего рода деньгами. Наконечник заменял монету. Поэтому в богатых погребениях их иногда находят мешками — по шестьсот и даже больше! (Забегая немножко вперед, скажу, что мы обнаружили в этом погребении двести шесть наконечников — очень приличное состояние.)

— Скорее всего шестой век, — говорит Савосин, задумчиво перебирая позеленевшие наконечники. — Надо будет уточнить у велографов^*["82].

— Зачем их беспокоить? — вдруг ласково произносит Андрей Осипович. — И так никаких сомнений: даже не шестой, пожалуй, последняя четверть седьмого века до нашей эры.

Мы с Алексеем Петровичем уставились на него.

А Клименко продолжал как ни в чем не бывало:

— Листовидные и асимметрично-ромбические, обе разновидности двухперых втульчатых. Отливались в двустворчатых каменных формах. Поскольку у многих наконечников преобладают втулки внутренние и остроарочные контуры, вполне вероятно, погребение даже седьмого века.

— Откуда вы все это знаете, Андрей Осипович? — потрясенно спрашиваю я.

— Да ведь я же вам, помнится, говорил: увлекаюсь изучением холодного оружия всех времен.

Занятый стрелами и пораженный удивительными познаниями бывшего следователя, я не сразу замечаю, что Тося хочет что-то спросить. Наконец она не выдерживает, тянет меня за рукав:

— Всеволод Николаевич, а где же сам скелет?

— Какой скелет? — не понимаю я.

— Ну где же сам покойник? Ведь должен быть его скелет. Могила не ограблена, все цело. А скелета нет.

Мы с Алексеем Петровичем и Клименко, слушавшими наш странный разговор, довольно тупо озираемся по сторонам. Еще раз осматриваем всю погребальную камеру. Потом смотрим друг на друга… В самом деле, что за чертовщина. Стоят нетронутыми сосуды, лежат наконечники стрел, проржавевший меч с остатками истлевших ножен. Его обычно клали рядом с покойником. Но меч есть, а скелета возле него нет.

Куда же подевался покойник? Ведь не могли украсть его скелет грабители, оставив все прочее в неприкосновенности?!

Авенир Павлович так заинтересован, что, заглядывая, чуть не сваливается в раскоп.

— Кенотаф! — догадываюсь я.

Студенты переглядываются, услышав знакомое слово, и с новым интересом начинают осматривать все вокруг.

Еще бы. Нам попалось ложное погребение! Их устраивали, когда воин погибал где-нибудь на чужбине, в дальней стороне. Тело его оставалось в руках врагов. И тогда его близкие у него на родине все же устраивали ему символические похороны. Копали могилу, как полагалось по обычаям предков, укладывали в нее всю погребальную утварь, насыпали высокий курган и совершали тризну возле пустой могилы.

Находка интересная. Дело в том, что в здешних краях кенотафы большая редкость. Их тут обнаружено всего несколько, причем все более позднего времени. Гораздо чаще встречаются они в степи, особенно на Кубани. Это и понятно: жившие в Предкавказье кочевые скифы чаще совершали дальние походы в чужие края и там погибали. Судя по обилию кенотафов в тех местах, не менее трети воинов не возвращалось домой.

Выбравшись из раскопа, Алексей Петрович долго стоял, задумчиво рассматривая контрольную бровку.

— Кажется, я понял, почему могильники эпохи бронзы оказались выше более позднего погребения, — сказал он. — Хоронившие просто решили сберечь труд, пристроив свой курган к старому, уже оплывшему к тому времени.

— Пожалуй. Любопытно. Надо все хорошенько зачертить и сфотографировать.

Но чей же кенотаф мы нашли — неврского воина или скифа-пахаря? Спор об этом начался еще у раскопа и продолжался вечером по дороге в лагерь. Но там от этой загадки нас на время отвлекли письма, привезенные с почты.

Уже вышел журнал с описанием и фотографиями наших прошлогодних находок. Как я и предполагал, загадочный конус вызвал немало оригинальных гипотез. Три из них излагались в письмах, которые нынче пришли. В одном письме неопровержимо доказывалось, что конус — часть конской парадной сбруи, и был приложен рисунок ее реконструкции. В другом столь же убедительно и также с приложением рисунка — что это основа сложного головного убора, вероятно царского. В третьем же письме один коллега высказывал предположение, будто конус — часть какого-то неизвестного нам скифского оружия, и добавлял: «Очень рекомендую вам, уважаемый Всеволод Николаевич, проконсультироваться с выдающимся знатоком древнего вооружения А.О.Клименко, живущим в Керчи. Адрес его, вероятно, знают в музее…»

— Смотрите-ка, Андрей Осипович, у вас в Керчи, оказывается, есть знаменитый однофамилец — знаток оружия, — сказал я.

И только тут до меня дошло, что совпадает не только фамилия, но инициалы! Сразу вспомнился утренний разговор о стрелах, и, окончательно опешив, я спросил у бывшего следователя:

— Так это вы?! Что же вы мне раньше не сказали? Морочили голову, изображая этакого простачка и профана в археологии, якобы только что начавшего ее изучать.

— Да говорил же я вам, что собирать всякое холодное оружие — мое стариковское хобби, — ответил он, опять пряча смеющиеся глаза в глубокие щелочки под густыми бровями. — Нельзя же отставать от века. Вот и получилась, говорят, неплохая коллекция. Все собирался вам показать, да как-то не представилось случая.

— Ну что вы прибедняетесь? Какой вы любитель, если к вам за советом специалисты адресуют. Хобби! Н-да, ловко вы меня разыграли. И в музее никто не предупредил.

Андрей Осипович улыбнулся:

— Они считали, вы знаете…

— Теперь понятно, откуда у вас такие познания в археологии, — сказал Савосин.

Забегая вперед, скажу, что, попав снова в Керчь, я, конечно, познакомился с коллекцией Клименко. Она оказалась совершенно изумительной.

Все устройство погребальной камеры — то, как были уложены бревна по ее стенам и над ней, в виде чуть покатой двускатной крыши, — как будто свидетельствовало о живучести еще давних традиций чернолесских племен.

Закончив раскопки, мы занялись детальным изучением находок, ломая головы над тем, кто же тут был похоронен — невр или скиф.

Простота и бедность керамики подтверждали: погребение, пожалуй, действительно относится даже к седьмому веку до нашей эры, как уверенно определил Андрей Осипович по наконечникам стрел, — а мы ему теперь стали твердо доверять.

Но подобную посуду находят и в погребениях скифов-пахарей!

В углу погребальной камеры мы нашли часть сбруи коня, который должен был отвезти покойного воина в загробное царство. Поскольку сам воин не был тут погребен, его родственники вполне разумно и коня убивать не стали, просто так же символически положили в гробницу лишь его сбрую. Кожаные ремешки, конечно, истлели. Сохранились лишь бронзовые удила с колечками в виде стремечек на концах, бляшки и псалии из кости. То, что они были костяные, тоже подтверждало древность погребения. Они напоминали о тех временах, когда по равнинам еще бродили мамонты и не знавшие пока железа наши далекие предки сидели в пещерах у чадных костров, коротая время вырезыванием вот таких зверушек из податливой кости.

Но самой любопытной среди украшений конской сбруи была, пожалуй, маленькая, всего в пять сантиметров длиной и в три высотой, тоже вырезанная из кости головка лосенка! Правда, неведомый древний мастер придал ей несколько фантастические черты, но все равно не оставалось сомнений в прототипе: едва наметившиеся рожки, горбинка морды, широкие отвислые губы.

Любуясь фигуркой, я снова, в какой уже раз, задумался о загадках звериного стиля. Он возникает как-то внезапно, примерно во второй половине седьмого века, и сразу получает всеобщее распространение от приднестровских степей до алтайских горных пастбищ. Одни предлагают искать его родину в Передней Азии, другие — в лесах Приуралья или степях Казахстана.

Но, вероятно, древние корни скифского искусства близки к тотемическим изображениям почитаемых животных еще древнего родового строя. А с распадом родового общества и выделением знати изображения священных зверей стали как бы символом власти и знатности. У зверей стали подчеркивать силу и мощь, изображать их в схватке, в борьбе,чтобы показать могущество владельца украшений и запугивать врагов.

Многие звери почитались священными еще у первобытных людей. Но таких древних изображений дошло до нас очень мало, потому что их делали из менее прочных материалов, чем металл. К тому же с появлением бронзы, железа и золота художникам стало проще размножать свои творения. Каждое изображение на неподатливом камне или кости создавалось в одном экземпляре. А с помощью одной бронзовой матрицы стало возможно начеканить из тонкого золотого листа уже целое стадо совершенно одинаковых оленей. Наверное, именно поэтому звериный стиль так широко распространился не только у скифов, но и у соседних племен.

Над чьей же символической могилой был насыпан этот курган, рядом с могилами людей еще давней эпохи бронзы? И снова меня донимал проклятый вопрос: какой же курган раскапывать теперь?

Расчищая погребальную камеру и размышляя над находками, мы увлекались загадками древности порой настолько, что даже с некоторым недоумением, озираясь вокруг, воспринимали приметы современности: тающий след самолета в небе, гудки автомашин, мчавшихся по дороге.

Многих шоферов, в свою очередь, удивляло, что ищут какие-то чудаки, роясь в земле посреди пшеничного поля. Они останавливали машины, подходили к нам, присаживались на корточки, заглядывая в раскоп, и порой задерживались надолго, засыпая нас вопросами.

Отвечая на них, я с особой остротой ощущал, что мы находимся словно бы сразу в двух разных мирах, разделенных тысячелетиями и в то же время совсем близких, расположенных на одном пшеничном поле.

Я любил иногда уйти подальше от лагерного костра, посидеть в тишине и одиночестве и подумать, постараться представить себе, как жили некогда тут древние люди. Это было легче всего в темноте. Она скрывала мачты высоковольтных линий, выстроившиеся вдоль шоссе телефонные столбы, новые дома колхозного поселка с телевизионными антеннами на крышах и другие приметы современности. Тьма оставалась такой же, как в древние времена, и помогала думать, ничем не отвлекаясь.

Фантазия, словно волшебная машина времени, переносила меня в далекое прошлое, воскрешала в памяти давно отшумевшую жизнь. Видно, я так часто и долго, до рези в глазах, рассматривал сценки на вазе, что они вдруг оживали. Древние люди начинали двигаться, говорить, смеяться, гневаться. Я видел, как, спалив сначала кустарник и сухую траву, они пашут, тяжело навалившись грудью на убогий деревянный плуг. Как строят на зиму хижины-полуземлянки, запасают хворост для костров, куют лошадей, доят норовистых кобылиц. Как женщины, тихонько напевая бесконечные, как сама степь, заунывные песни, лепят возле очагов глиняные горшки.

Налетали враги — и мои «пахари», как я мысленно называл их, так и не зная настоящего имени, брались за оружие, чтобы отбить натиск. Кто же они? Как их звали?

Грезились мне и другие красочные картины. Как съезжались на тризну к только что насыпанному кургану со всех сторон празднично разодетые всадники. У подножия кургана дымились чадно костры, клокотало и булькало в пузатых котлах жертвенное мясо. Принюхиваясь к поднимавшемуся над котлами пару, тревожно ржали лошади, вставали на дыбы, норовили умчаться в степь.

На тризну съезжались не только близкие и дальние родственники, но и гости из соседних племен. Кто они? Скифы или невры? Оружие у всех одинаково. У всех тугие луки в нарядных горитах, расшитые золотом колчаны, острые копья, мечи в позолоченных ножнах, украшенных фигурками всяких зверей. Некоторые щеголяют в греческих шлемах и поножах, защищающих ноги. Одинаково нарядное убранство коней, и у всех степной ветерок колышет подвешенные к уздечкам скальпы убитых врагов. Одежда? Но как ни вглядывайся, в ней тоже нелегко подметить особую разницу. И не случайно. Как одевались скифы, мы хоть знаем по их изображениям, оставленным греческими художниками. А ни один портрет невров нам не известен. Вряд ли, впрочем, их одежда так уж сильно отличалась от скифской. Наверняка она тоже была удобна для кочевий и схваток. Посуда? Но от ее разнообразия разбегаются глаза. Ведь хозяйки принесли на пир самые нарядные, самые красивые горшки и миски. Можно ли угадать, кто их лепил? Каждая мастерица стремилась перещеголять соседок.

Все выжидательно смотрят туда, где возле нового вождя торжественно склонились над пучками прутьев бородатые мужчины в женских костюмах и расшитых золотом и бусинками высоких колпаках. Это гадатели. Они беседуют с богами, чтобы выяснить, можно ли начинать пир…

И снова я вижу своих загадочных «пахарей» и их бородатых противников. Только теперь они не схватились в жестокой битве, а сидят рядом, мирно беседуют. В сторонке пожилой воин наливает вино в золоченую чашу, потом опускает в нее меч, секиру, дротик и пучок стрел. Он проделывает это с важностью, какой вполне заслуживает священный обряд. Потом чаша идет по кругу, каждый делает несколько глотков из нее. Они заключают мир! Они братаются.

«В самом деле, — думал я, — не могли же здешние племена постоянно враждовать между собой. Тут уж не до постройки хижин и обработки полей. Раскопки же последних лет как будто показывают, что тут буквально бок о бок жили не только скифы и невры, но и другие племена — совсем немногочисленные, однако сохранившие независимость и самобытность. Наши ученые их назвали подгорцевцами — по местечку, возле которого впервые обнаружили остатки их поселений.

Может, их курганы я ищу? Или какого-то неведомого, но все же скифского племени? Пестрый мир, сложный мир! Какое же место в нем занимало племя, курганы которого мы ищем? Если бы узнать…» И в надежде на это я даю волю фантазии и жадно всматриваюсь в лица, костюмы, украшения древних людей, оживающих в моем воображении.

Но как трудно их разглядеть сквозь даль веков! Годы сливаются в тысячелетия… Что прячется в их мраке? А ведь и в те далекие времена в любом веке было тоже сто лет и каждый год длился столько же, сколько и нынешний. И конечно, вмещал немало всяких событий. Фантазия как бы помогает мне «укрупнить» тот или иной отрезок времени до «натуральной величины», вырвать на миг из тьмы забвения отдельные сценки, словно островки прошлого. Но как соединить их в сплошную, неразрывную цепь и представить исчезнувший мир без провалов и «белых пятен» — во всем его богатстве и сложности?

«Да разве он исчез совсем?» — думаю я, вспоминая нашего Золотого Красавца, вдруг оказавшегося похожим на своих дальних родичей, бегущих по карнизу белокаменного храма Покрова-на-Нерли. Хорошо сказал один мой друг-археолог, наделенный к тому же поэтическим даром: скифы вовсе не вымерли, не канули в Лету. Они как бы растворились в потомках. Где-то звучат до сих пор их мелодии. Кто-то рассказывает их сказки. И в наших жилах, вполне вероятно, течет скифская кровь. Кто-то пасет коней выведенных ими пород и выращивает скифскую пшеницу. И девушки, готовя себе приданое, в далеких северных деревнях вышивают на полотенцах драчливых петухов, гордых оленей и священные когда-то в древности узоры, даже не подозревая об этом…

Кто-то крадучись, осторожно трогает меня за локоть. Я отдергиваю руку, оглядываюсь и смущенно смеюсь над своим испугом. Нет, это не ожившие призраки прошлого. За мой рукав зацепился колючками принесенный ветерком из степи ажурный шар перекати-поля, похожий причудливым переплетением сухих стеблей на какую-то абстрактную скульптуру. Я освобождаю его, и он, тихо шурша, катится дальше, во тьму.

А я отправляюсь спать в надежде, что утро мудренее и принесет ответ хоть на один из мучающих меня вопросов.

Утром я снова гадаю, склоняясь над картой: какой курган раскапывать? Специальной разведки окрестностей мы не проводили, сразу взялись за раскопки. Но я все же нанес на карту немало курганов, встречавшихся нам, когда колесили мы тут ранней весной в поисках «не то Михайловки, не то Варваровки».

Студенты начали заводить споры:

— Конечно, надо самый большой выбрать…

— Твой излюбленный, что ли? Где, старики говорят, наполеоновский генерал похоронен? — лениво спросил Саша Березин, пощипывая струны гитары. Свои роскошные кудри он остриг, здесь некогда их лелеять и холить.

— Нет, мальчики, по-моему, гораздо перспективнее «Золотой»!

— Потому что самый красивый?

— Хотя бы поэтому! — воинственно вздернула коротко остриженную головку Тося.

— Не трещи, таракуцка! — прикрикнул на нее Борис и тут же поспешно пригнулся, получив крепеньким кулачком по шее.

Мы с Алексеем Петровичем, лениво прислушиваясь к спорам и возне студентов, как полагается руководителям, пока хранили важное молчание. Но попозже, оставшись одни, говорили, конечно, о том же.

— Я стою все-таки за «Золотой», — сказал Савосин.

— Интуиция подсказывает?

— А ты не веришь в нее? Чего иронизировать?

Мы помолчали, глядя на угли, рдевшие под темнеющим пеплом. Я сел, обхватив руками колени, и задумчиво посмотрел поверх костра в ту сторону, где прятался в темноте «Золотой» курган.

Так прозвали его мы. Даже не знаю, как называли его местные жители. Курган стоял довольно далеко от дороги, километрах в двух от лагеря. Он был довольно высок, метров в пять высотой, около тридцати метров в диаметре и выделялся издалека среди темных посевов ячменя, потому что его покрывал, как нарядной парчой, веселый ковер из крупных золотистых ромашек.

— Ой какая красотища! — впервые увидев его, закричала, всплескивая загорелыми руками, Тося. — Прямо золотой!

— Ладно, проверим «Золотой», — согласился я.

Заложили разведочные скважины. Первая и вторая нас разочаровали. Но из третьей извлекли глину, выброшенную на поверхность, когда копали погребальную камеру. Как видно, курган скифский.

Непорожний предложил добавить еще бульдозер и два скрепера:

— Сверх договора, за счет колхоза. Поскольку вы нам помогаете улучшить планировку полей.

Не стану повторяться и подробно рассказывать о ходе раскопок. Скажу сразу, что мы нашли.

Три бульдозера быстро срезали курганную насыпь, и радость наша все возрастала: никаких следов ограбления!

Наконец осталась лишь контрольная бровка. Мы добрались до желтой материковой глины, выброшенной при копке погребальной камеры. А вот и вход в нее — не потревоженный грабителями и тоже заложенный бревнами. Неужели снова неврское погребение? Хотя и в Гнатовой могиле ведь попались остатки обгорелых дубовых бревен.

«Не забывай о пестроте погребений в здешних краях и не спеши огорчаться», — успокоил я себя.

Разбираем завал и проникаем в камеру. Нет, до нас в ней, к счастью, никто не побывал.

Вдоль стенки расставлены горшки и банки самой различной формы, уже совсем непохожие на чернолесские. И скелет лежит на небольшом земляном возвышении почти в середине погребальной камеры. По правую руку его проржавевший меч с остатками ножен. Навершие у него в виде полумесяца или серпа. По левую руку — колчан со стрелами, давно истлевший. От стрел опять остались одни лишь позеленевшие наконечники.

Но это что? Возле головы покойника лежит бронзовое зеркало на длинной ручке, заканчивающейся маленькой фигуркой не то волка, не то собаки. Рядом стоит совсем крошечный глиняный горшочек, скорее всего жертвенная курильница. А весь череп усыпан маленькими золотыми бляшками, изображающими различных животных. И на пряжках, сделанных, видимо, из кабаньих клыков, такой же орнамент. Но у некоторых оленей опять вроде лосиные черты! Или это мне уже начинает казаться?

Странное сочетание: меч, колчан со стрелами — и зеркало, давно истлевший пышный головной убор. Это от него остались лишь золотые бляшки, некогда в изобилии нашитые на нем.

Мы с Алексеем Петровичем переглядываемся, постепенно начиная понимать: опять, кажется, промахнулись…

Присев на корточки, Савосин внимательно рассматривает череп и говорит:

— Женщина. Обрати внимание на форму глазниц и на линии лба.

— Женщина?! — ахают хором студенты.

— Н-да-с, — с горечью говорю я. — Амазонка. Сарматка.

Савосин начинает осматривать посуду. Я осторожно беру в руки зеркало, бережно очищаю. Задняя сторона его сплошь покрыта правильным геометрическим узором, напоминающим изображение цветущего подсолнечника. Это уже искусство иное, чем скифский стиль. Точнее, перед нами предметы, свидетельствующие как раз о переходе от скифской уже к другой культуре: геометрический орнамент еще сочетается с изображением забавной зверушки на конце рукояти зеркала.

— Это зеркало? — удивляется Тося. — Как же в него смотрелись?

Действительно, ржавчина так изъела бронзу, что зеркало стало похоже, пожалуй, на сковородку. Но когда-то оно было отполировано и начищено до блеска, отражая красоту мира и своей хозяйки. Такое зеркало у скифов и сарматов стремилась приобрести каждая женщина и гордилась им, как мужчины — мечами или стрелами. Самые затейливые и нарядные зеркала — позолоченные, украшенные фигурками зверей, заказывали у греческих мастеров.

Но это зеркальце, что взяла с собой в загробные странствия воинственная амазонка, сделал, по-видимому, не греческий торевт, а какой-то местный мастер. Свидетельством тому и предельно простая его форма, и звериная фигурка, венчающая ручку.

Зеркало пробито почти в самом центре, и явно не случайно. Тоже подтверждение, что оно принадлежало сарматке. Был у этого народа такой обычай. Сарматы считали, будто зеркало отражает не только лицо, но и душу человека. И когда владелица зеркала умерла, в нем пробили дырку, чтобы освободить ее душу и дать ей возможность беспрепятственно отправиться в мир теней.

На посуде тот же строгий орнамент. И меч совсем иной, чем обычные скифские акинаки^*["83]. Он гораздо длиннее, рубящий. Именно такие мечи в сочетании с длинными и такими тяжелыми копьями, что при атаке их приходилось держать обеими руками, и помогли сарматам побеждать легковооруженную скифскую конницу.

— Несомненно, сарматское, — как бы подводя неутешительный итог, произносит Савосин, вставая и хлопая в ладоши, чтобы стряхнуть грязь. — Зеркало типично прохоровское.

— И наконечники стрел поволжско-уральского типа, — подхватил Андрей Осипович. — Прикиньте, насколько легче скифских.

Да, сомнений не оставалось: мы раскопали погребение какой-то воинственной сарматки.

Как я уже упоминал, сарматы жили по соседству со скифами в степях за Доном и походили на них многими обычаями. Постепенно они стали вторгаться в скифские земли, сначала посылая небольшие отряды разведчиков, потом двинувшись лавиной тяжеловооруженной конницы. Оружие у сарматов было лучше, они начали теснить скифов все дальше на юг и запад, пока ко второму веку до нашей эры не овладели почти всей степью.

Но раскопанное нами погребение гораздо более раннее. Оказывается, уже тогда отдельные отряды сарматов проникали так далеко на запад!

И погребение, видимо, потому не ограбили, что пришельцы находились тут довольно длительное время. Грабителям, которые обычно были из какого-нибудь чужого племени, обитавшего по соседству, никак не удавалось проникнуть к кургану.

Среди воинов у сарматов было немало женщин — по данным раскопок, пожалуй, пятая часть. О них и рассказывал Геродот, как о бесстрашных воительницах-амазонках. Могилу одной из них мы и раскопали. Но как далеко очутилась амазонка от родных донских степей!

— Как думаешь, какого века погребение? — спросил я у Савосина. — По-моему, не ранее начала третьего до нашей эры.

— Пожалуй. Наконечники и посуда очень похожи на те, что Абрамов раскопал в Ушкалке.

— А меч напоминает Острогожский, — добавил Андрей Осипович.

Конечно, вечером у костра говорили только об амазонках. А я думал все о том же: как ни интересна могила сарматской воительницы, обнаруженная так далеко от Дона, своей-то цели мы опять не достигли.

Сложность постепенно раскрывавшейся перед нами картины жизни различных племен, обитавших в давние времена тут, на границе лесостепи, бок о бок и то воевавших между собой, то обменивавшихся достижениями, обычаями, продуктами, все больше увлекала меня. Но картина эта оказалась гораздо более запутанной, чем я предполагал. Поэтому, видно, я и растерялся, наткнувшись на кенотаф. Вместо того чтобы раскапывать какой-нибудь курган по соседству, опять стал выбирать какой покрупнее. Зря метнулся к «Золотому». И снова получилась промашка.

Ладно, чего теперь локти кусать. Надо настраиваться на долгие планомерные поиски, раскапывать, как полагается, курган за курганом. Только тогда раскроется вся картина минувшей жизни в этих краях. Но это уже на будущий год. Нынче раскопать третий курган вряд ли успеем. Уже август, в еще надо завершить раскопки и первичную обработку находок. Работа эта медленная, кропотливая. Успеем ли закончить до сентября? Еще и дожди пойдут…

А Клименко, как нарочно, раскрыл на следующий день за обедом только что привезенную газету и опять начал читать о находках Мозолевского.

— Слушай, — просительно сказал я Савосину, — пожалуй, съезжу к нему, посмотрю, что они раскопали? Тут недалеко, за два дня обернусь.

Алексей Петрович понимающе кивнул:

— Конечно, поезжай, а то из этих сенсационных заметок ни черта не поймешь. А мы тут займемся зачисткой.

На следующее утро, по холодку, мы отправились вчетвером к Мозолевскому: Клименко, Авенир Павлович, дядя Костя и я.

В лагере у Бориса было многолюдно. Гостей понаехало немало. Тут уже находились и профессор Алексей Иванович Тереножкин в неизменной кепочке, и его жена Варвара Андреевна Ильинская, тоже известный скифолог, доктор исторических наук, и прилетевшая из Ленинграда хранительница эрмитажных коллекций Анастасия Петровна Манцевич — один из лучших знатоков торевтики, мастерства древних ювелиров, и много журналистов — столичных и местных.

Борис Мозолевский сиял от радости, давая одно интервью за другим:

— Я люблю скифов. Может, потому, что в них сходятся крайности, соединяются черты, казалось бы, несовместимые. И понять, почему так случилось, чрезвычайно интересно и важно…

Да, ему с товарищами было чему радоваться и чем гордиться. Они раскопали, судя по всему, богатейшее царское погребение, хотя и частично ограбленное. Даже сохранившиеся находки были уникальны, особенно пектораль — нашейное украшение, напоминающее издалека золотой кружевной нагрудничек. Но это были вовсе не кружева, а крошечные фигурки людей и животных.

Я любовался ими, но, внимательно рассматривая каждую фигурку, все больше убеждался: они сильно отличаются от изображений на нашей вазе, хотя относятся примерно к тому же времени. Пектораль не уступала по изяществу и тонкости выполнения сценок Матвеевской вазе. Но на ней были изображены скифы, только явно кочевые, скорее всего царские, а не представители двух разных племен.

И уж ничего похожего на нашего Золотого Оленя тут не нашли.

Значит, мы поступили правильно, прекратив поиски в здешних степных местах и перенеся их севернее. Только нужно искать спокойно, методически, не спеша.

Об этом, вернувшись, я и сказал своим орлам. А они в подтверждение моих мыслей показали, что нашли за время нашего отсутствия: серебряные фолары — пузатые, как чаши, большие бляхи, которыми украшали сбрую коней, и застежки-фибулы, забавно похожие на современные английские булавки.

Фолары были украшены фигурками животных, очень похожими на уже найденные раньше — и на нашего Золотого Оленя, и на костяные фигурки из более древнего кенотафа, раскопанного нами.

Любуясь ими, я окончательно воспрянул духом и перестал завидовать Борису. Ничего, наши удачи еще впереди! Мы на верном пути, это главное.

На следующий день погода испортилась. И вдруг под вечер ненастного дня к нашим палаткам неожиданно подкатил на забрызганном грязью «газике» профессор Казанский.

Он с трудом вылез из тесной дверцы и несколько раз присел разминаясь — осанистый, барственный, в щегольской курточке со множеством «молний». Олег Антонович обожал самые «модерновые» дорожные вещи.

— Олег Антонович, откуда вы? — радостно изумился я.

— Не выдержал, прилетел поглядеть, что Боря Мозолевский нашел. Любопытно, конечно, но довольно традиционно. Типичное царское погребение. А мне больше по душе неожиданности, хотя и у него есть над чем голову поломать. Ну а чем ты похвастаешь?

— Да особенно нечем, Олег Антонович.

Я коротко рассказал ему о наших находках и ревниво добавил:

— А скифы, изображенные на Матвеевской вазе, сильно отличаются от тех, что на пекторали. Вы обратили внимание?

— Обратил, обратил, не беспокойся, — засмеялся Казанский. — Ты же меня еще раньше обратил в свою веру, зачем еще на это силы тратить? Побереги их для работы.

Олег Антонович изучал наши находки долго и тщательно. Положенные рядом, они все — и древние костяные бляшки — олени с лосиными мордами, и фигурка не то волка, не то собаки, украшавшая ручку сарматского зеркала, — явно напоминали нашего красавца.

Я не мог удержаться и обратил на это внимание Олега Антоновича.

— Что, я сам не вижу? — проворчал он, попыхивая трубкой. — Весьма любопытно, весьма. Конечно, одна художественная школа. И явно местная, пленявшая даже чужеземных амазонок. Ты еще вспомни женское погребение села Синявки.

— Курган сотый?

— Ну да. Неврское, и гораздо более древнее, еще шестого века, а весьма похоже на погребение твоей сарматки. Выходит, действительно Тереножкин прав: тут налицо очень давние и прочные местные традиции, сохранявшиеся на протяжении веков. Их перенимали даже пришельцы.

Потом Олег Антонович поворчал — и совершенно справедливо, — что я взялся за раскопки, не обследовав, как полагается, окрестности, и за то, что после неудачи с первым курганом так же вслепую, наобум кинулся раскапывать «Золотой».

— Ближайший оказался пустышкой, так ты решил на дальний перекинуться? Типичное кладоискательство, правильно тебя ругали. Скачешь по степи, как блоха, вместо того чтобы повнимательнее к местности приглядеться и представить себе, как она в древности выглядела. А может быть, у тебя такой рефлекс выработался?

— В этом году уже ничего не найти, Олег Антонович. Из института писали, требуют не задерживать студентов, не срывать занятий.

— Ничего, подождут. Все равно на картошку пошлют. Один день на раскопках им поработать полезнее, чем неделю дремать на лекциях. А зачем тебе спешить? Успеешь. У тебя еще время есть, молодой, — вздохнул он. — Я поживу у тебя недельку, тоже окрестности погляжу. Завтра поездим. Машина исправна? А то «газик» надо отпустить. Покормите шофера, как отдохнет, и пусть едет. Мне его Мозолевский под честное профессорское дал.

— Все сделаем, Олег Антонович, не беспокойтесь. А вы отдохнуть не хотите?

— Пожалуй, прилег бы на часок. Наломало кости. Но сначала покажи мне свой лагерь.

Осмотрев лагерь, Олег Антонович похвалил:

— Дельно, дельно. Толково устроились. Бассейн этот надо у вас перенять. Хорошее изобретение. Чье?

— Один студент придумал, Алик Горин.

— Молодец. Поблагодарить в приказе!

Только после этого он согласился отдохнуть.

— Ложитесь здесь, у меня, — предложил я. — Сейчас вторую койку поставим. А хотите, я к Савосину перейду.

— Это еще зачем? Я «мужчина публичный», как любил говорить Пушкин. Мне одному скучно. Не выдумывай, — он ласково потрепал меня по плечу.

Утром Казанский встал раньше всех в прекраснейшем настроении, не обращая внимания на дождь, сделал гимнастику с дядей Костей. Студенты под руководством Савосина занялись зачисткой кургана. А я повез Олега Антоновича по окрестностям.

Заехали познакомиться с Непорожним. Тот был этим польщен и тронут. Было видно, Казанский понравился деловитому председателю и своей энергичностью, и богатством познаний, и живым интересом к хозяйственным делам, и простотой обращения. Они сразу прониклись друг к другу взаимным уважением.

Мы не только целый день колесили по окрестностям, осматривая курганы. На следующее утро неугомонный Олег Антонович с помощью Непорожнего договорился, чтобы его взяли полетать над полями на самолетике сельскохозяйственной авиации, разом по-орлиному обозрев все вокруг с высоты птичьего полета.

Конечно, сверху ему было легче представить себе по следам их русл, где протекали давно исчезнувшие реки и речушки и пролегали в древности дороги, вдоль которых обычно цепочками выстраивались курганы, — всю древнюю географию здешних полей.

Как я до этого не додумался! Ведь наблюдения с воздуха и аэрофотосъемка уже помогли археологам найти немало древних городищ и даже курганов, давно сровненных с землей. Они выделяются светлыми пятнами. Земля тут более рыхлая, чем вокруг, пшеница и травы растут на ней лучше.

Казанский восхищался красотами природы, словно начисто забыв об археологии и загадках древности. Я не выдержал и спросил у него:

— С какого же кургана посоветуете начинать в будущем году, Олег Антонович? Хотя не так уж важно. Будем раскапывать все подряд.

Он иронически посмотрел на меня.

— Ишь ты какой стал примерный. Намерение похвальное, но все же с какого-то кургана начинать придется. И выбрать его надо с умом. Может, погадаем по-скифски? — Олег Антонович продекламировал из Геродота: — «Гадают при помощи ивовых прутьев следующим образом: принесши большие связки прутьев и положив их на землю, они раскладывают их порознь и затем, перекладывая прутья по одному, гадают: произнося предсказания, они вместе с тем снова собирают прутья и раскладывают их поодиночке. Таков у них исконный способ гадания».

Я вздохнул. Видно, следовало набраться терпения и ждать, пока решение созреет в голове учителя.

А Олег Антонович, словно желая помучить меня, с решением не спешил. Когда дождик кончился, он неторопливо гулял с Андриевским, беседуя на всякие возвышенные темы.

Каждый день наведывался Казанский и в село и там подолгу толковал со стариками, гревшимися на солнышке на призбах^*["84] и скамеечках возле хат. Он умел разговорить каждого. Но, очевидно, эти беседы не касались археологии, поскольку возвращался Олег Антонович в лагерь, нагруженный початками кукурузы и букетиками всяких растений.

— Не знал, профессор, что вы стали увлекаться огородничеством, — удивился я.

— А чем я не увлекаюсь? Надо, друг мой Всеволод, как советовал Герцен, «жить во все стороны». К тому же у меня под Ленинградом дача.

Долгожданный совет Олег Антонович дал мне лишь перед самым отъездом, но совершенно неожиданный!

— А курганчик, по-моему, знаешь какой надо в первую очередь проверить в будущем году? Я бы начал с того, на котором правление колхоза стоит. Что ты так на меня смотришь? Неужели ты не обратил внимания, что Один из холмов, на каких построено село, явно искусственный, насыпной? Конечно, курган. Разве такие случаи не известны? Припомни хотя бы, как Тереножкин Мелитопольский курган копал прямо в городе.

Неужели и здесь такой случай: на древнем кургане стоят дома и разбиты сады, огороды?

— Отличный курганчик, я к нему давно приглядываюсь. В нем может таиться богатое погребение, — продолжал Казанский. — По расположению, весьма вероятно, ровесник Гнатовой могилы. Непременно надо его проверить.

— А как же дома? — пробормотал я.

— Ну, они не помеха. При современных-то методах.

Казанский укатил, оставив меня в растерянности. Посеять сомнения, «пустить ежа под череп», по его излюбленному выражению, — и уехать, как все это было в натуре Олега Антоновича!

Студенты, разумеется, приняли его идею с восторгом. Они пылали желанием немедленно устроить подкоп под мирные домики и правление колхоза.

Савосин качал головой:

— Оригинальничает старик. Сколько лет я его уже знаю, а все не уймется. Как будто других курганов вокруг мало.

Алексею Петровичу, собственно, было все едино, какой курган раскапывать.

Через два дня мы закончили расчистку «Золотого» кургана. От него осталось лишь пятно свежеразрытой земли. Но и оно зияло недолго. В тот же день его запахали под зябь. Хозяйственный председатель спешил расширить бескрайние поля своего колхоза. Мы начали свертывать лагерь и собираться в путь. Это всегда навевает грусть. Даже студенты притихли. Если и запевали, то лишь лирические песни.

Пришло время уезжать.

Погрузили все имущество на машину, сами расселись поудобнее на тюках и узлах. Возле здания правления остановились, чтобы попрощаться с Непорожним, поблагодарить за помощь. Назар Семенович попрощался с нами очень тепло, просил непременно написать, когда ожидать в будущем году.

Стоя с ним рядом на крыльце правления, я окинул прощальным взглядом поля, курганы на горизонте. Они тоже оставались ждать нас, храня древние тайны. Потом я посмотрел на дома, на сады и огороды, спускавшиеся по склону холма. Неужели Казанский прав, и это вовсе не холм, а курган? И неужели мы так и уедем, не узнав, что же прячется у нас под ногами?

Я посмотрел на Савосина.

— А что? — сказал он. — Займет часика три, не больше. Буры у нас с краешку лежат, весь багаж тревожить не надо.

Я кивнул, подал команду, студенты охотно бросились ее выполнять. К недоумению провожавших, мы торопливо выгрузили оборудование и начали бурить первую скважину тут же, под окнами правления.

— Что это вы задумали? — встревожился председатель.

— Профессор Казанский просил заложить несколько скважин, чуть не забыли, — ответил уклончиво я, не сводя глаз с бура, медленно уходившего в землю.

— Никакой глины. Все однородно, — сказал Савосин, осмотрев первую пробу, вынутую из скважины. Земля в самом деле была одинаково темной во всей буровой колонке.

Для страховки заложили еще две скважины в огородах по соседству. В них также не оказалось глины, одна черная земля. Правда, в одной колонке был заметен слой чуть более рыхлый, чем соседние. Но Савосин резонно заметил:

— Наткнулись на старую яму для хранения картофеля. Или когда-то погреб был. Тут же все копано-перекопано. Обознался Олег Антонович.

(обратно) (обратно)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «ТАЙНЫ КУРГАНА»

1

Когда я, вернувшись в Киев, в первый же вечер позвонил в Ленинград Казанскому и сказал, что ни в одной из трех разведочных скважин на холме возле правления не оказалось глины, Олег Антонович нетерпеливо оборвал меня:

— Значит, нечисто берете пробы. Неправильно выбрали место для бурения, только и всего. Уж от Савосина-то я такого не ожидал. А тебя, чувствую, опять поскакать по степи тянет. Заканчивай описание находок, хорошенько продумай план раскопок на будущее лето и привози ко мне.

Я занялся обработкой и описанием всего, что нашли мы в кенотафе и сарматском кургане. Сделал доклад на заседании ученого совета. Он вызвал, как водится, самые различные мнения и оживленную дискуссию. В основном споры опять велись все о том же: кто жил в здешних краях — невры или скифы-пахари и было ли это племя пришлым, как прочие скифы, или же потомками местных чернолесцев.

Наши находки добавляли пищи для давних споров, но, увы, к истине пока не приближали.

Закончив обработку и описание находок, я засел за план будущих раскопок. Сомнений не оставалось: надо копать все курганы подряд. Нечего гадать, какой из них интереснее. Даже Олег Антонович с его опытом и знаниями ошибся. Но все равно ведь он прав: с чего-то надо начинать. С каких именно курганов?

Долго я бился над планом. А потом решил схитрить и разработал его в двух вариантах. И, заранее представляя, как высмеет меня Олег Антонович за «половинчатость и стремление сесть меж двумя стульями», отправился в Ленинград.

Олег Антонович провел меня в так хорошо знакомый со студенческих лет просторный кабинет и, не дав опомниться, сунул в руки два каких-то листочка бумаги:

— Вот полюбуйся.

На одном листочке я увидел какую-то схему: неправильной формы крут, разрисованный маленькими квадратиками, выстроившимися вдоль пересекающихся линеек. План какой-то местности, что ли? Кое-где были красными чернилами нанесены точки, и возле каждой стояла цифра — от 1 до 9.

На другом была табличка, аккуратные колонки цифр.

— Что это такое, Олег Антонович?

— Неопровержимое доказательство того, что вы до сих пор не научились правильно проводить разведочное бурение, — насмешливо ответил он. — Нынешнее поколение студентов куда любознательнее вас. Мои архаровцы завели дружбу с геохимиками, разрабатывают совместно новейшие методы археологической разведки. Вот я их и привлек вам на помощь. Помнишь, как тебя удивило, что я таскал из села початки кукурузы и всякие семена?

Взяв у меня из рук загадочные листочки, он пояснил, показывая золоченым карандашиком:

— Это план кургана, на котором стоит правление. Не узнал? Точками помечены девять пунктов, где я взял пробы кукурузы и других растений из огородов. Геохимики их исследовали. Результаты весьма наглядно выражены вот в этой табличке. Видишь? Цифры бесспорно показывают: в кургане есть золото. Химики обнаружили его во всех пробах, но в разном количестве: чем ближе к центру кургана, тем его больше, по краям — меньше. Это и понятно: золотые украшения лежат, конечно, в центре, в погребальной камере. Ну? Все еще не веришь? Это поточнее вашего липового бурения с наскока. Возьми с собой эту схемку и табличку. Разберись во всем как следует — и составь настоящий план раскопок.

Вернувшись в гостиницу, я с большим интересом познакомился с описанием сложных манипуляций, какие проделали геохимики с образцами различных растений, привезенными профессором Казанским. Сжигая в электрических печах семена кукурузы, они затем изучали химический состав золы. Присутствие золота даже в ничтожных дозах окрашивало фарфоровые тигли в пурпурный цвет. А в некоторых пробах попадались тоненькие проволочки или крошечные золотые крупинки, так много его накопили растения. Разница в содержании золота в растениях, взятых из разных мест, позволила геохимикам составить наглядную таблицу. Она показывала, где именно прячутся под землей скопления драгоценного металла.

Эти сложные исследования в самом деле неопровержимо доказывали: наш курган — не природный холм. Откуда иначе могло в нем взяться золото? И он не ограблен, если в нем сохранились предметы из золота в таком количестве, что их вот уже несколько веков способны сквозь толщу земли ощущать растения, чудесным образом накапливая в себе частицы драгоценного металла.

И тут же я задумался: а как до этого золота добраться? Нелегкая задачка, что и говорить. Хорошего ежа снова запустил мне под череп учитель! Чем бы я ни занимался, ежик между тем все трудился, покалывая мозги иголками новых вопросов. И все возрастало нетерпеливое желание поскорее отправиться к заветному кургану, узнать, что же таится в нем.

Настал этот день, настал! Я снова сижу рядом с дядей Костей в кабине скрипящей от старости экспедиционной машины, а в кузове на груде походного багажа снова галдят и поют студенты.

Нынче у нас большой отряд. Надежную основу его составляют Тося и Алик. Они уже успели пожениться, живут, кажется, дружно, и с ними никаких хлопот не предвидится. Но нет теперь с ними больше Бориса, хваставшего мощными бицепсами. Как я и опасался, археолога из него не вышло. Правда, продержался парень дольше, чем я думал, — пожалуй, на одном самолюбии. Но потом окончательная «измена» друга, женившегося на Тосе, сразу подкосила бедного Борю. Он ушел в какой-то технический вуз.

Снова ехал с нами Саша Березин, развалившись на мешках с видом бывалого путешественника и небрежно пощипывая струны неразлучной гитары. Из парня, кажется, получится толк. Был, как положено, и новичок — Аркадий Буценко, круглолицый, с забавно, еще совсем по-мальчишечьи торчавшими ушами крепыш в тельняшке. Почему он носил ее, если решил стать археологом? Или морская душа в нем еще спорила с сухопутной? Ладно, посмотрим, какая победит…

Ребята громко пели, а в уголке, привычный к этому галдежу, как бывалый солдат к орудийным залпам, крепко спал на груде мешков Савосин — отсыпался «про запас».

За нашей машиной пылила вторая — новенький, ладный фургон, настоящая лаборатория на колесах. В нем едут с оборудованием для сейсмической разведки геофизики.

— Пусть еще хорошенько проверят; если ли там что внутри, прежде чем начнете копать, — напутствовал меня Казанский. — Все-таки ведь не в чистом поле, а прямо под правлением. Неудобно, если обмишуримся.

Вот начались знакомые места, показался вдали и колхозный поселок на двух холмах. Я приглядывался к ним с волнением и надеждой: неужели и впрямь тот, что пониже, — курган, насыпанный человеческими руками и таящий в себе какие-то загадочные пустоты с золотом?

На крыльце колхозного правления, словно принимая парад, нас поджидал Непорожний, надевший ради такого случая строгий черный костюм. Рядом с ним — сияющий, как весеннее солнышко, Андрей Осипович Клименко, приветственно помахивал шляпой из нейлоновой «соломки».

— Авенир Павлович, как ни рвался, не смог приехать, — сказал он мне после крепких объятий и рукопожатий. — Совсем расклеился старина. Ничего не попишешь, годы свое берут. Может, попозже приедет. А Эльза Генриховна — помните ее? — померла зимой, — добавил он, вздохнув.

— Ну, с какого же кургана начнете? — спросил председатель, когда мы уселись в креслах в его кабинете. — И где лагерь станете разбивать? Прошлогоднюю площадку мы засеяли. Но я вам еще лучше местечко присмотрел. Правда, подале чуток.

Андрей Осипович хитро поглядывал на меня и приятно улыбался, предвкушая, как будет огорошен председатель.

— Та-ак, — озадаченно протянул Непорожний, когда я рассказал о наших планах. — И как же вы собираетесь тое золото с-под меня доставать? Или думаете сносить правление и все хаты вокруг? Дело не шуточное, сами понимаете…

— Курганную насыпь мы, собственно, трогать не станем, — пояснил я. — Пройдем, сколько можно, открытой траншеей. Потом подроемся под курган наклонной штольней. Дома не затронем.

Председатель озабоченно покачал головой, тяжело вздохнул и сказал:

— Ну что ж, побачим.

Лагерь пока разбивать не стали, даже не все оборудование выгрузили. Переночевали в селе и рано утром начали прощупывать холм, применив сразу два метода: пока геофизики устанавливали в разных местах свои приборы, студенты под руководством Савосина начали бурить скважину.

В ней снова не оказалось никакой глины.

А сейсмическая разведка показала: под землей есть какие-то пустоты!

— Во всяком случае, там наверняка слои с различной плотностью почвы, — сказал, показывая нам бумажные ленты с выведенными его приборами причудливыми кривыми, руководитель геофизиков Леонид Стариков, очень деловой и серьезный молодой бородач, даже по вечерам щеголявший в модных очках с дымчатыми стеклами.

— Может, просто следы старых погребов и картофельных ям? — скептически спросил Савосин.

— Вполне возможно, — согласился Стариков. — Несомненно одно: пустоты, заполненные более рыхлой землей. А об их происхождении или назначении, к сожалению, ничего сказать не могу.

— Н-да, геофизика — наука точная, — пробурчал Алексей Петрович.

Решили пробурить еще две скважины. Одна ничего не прояснила. Долгожданной глины в ней опять не оказалось.

Но следующая неожиданно принесла глину. Теперь никаких, сомнений не оставалось: конечно, это курган!

Мы стали прикидывать, как побыстрее добраться до погребальной камеры. Придется сначала прокапывать узкую траншею по примеру Смирнова и археологов прежних времен, а дальше, подражая древним грабителям, пробивать штольню. Это займет много времени. Ведь копать придется вручную. Но другого выхода нет.

Лагерь решили устроить в саду, на склоне кургана. Общее руководство взял на себя Клименко, и работа закипела.

Мы с Алексеем Петровичем вычертили крупный план кургана, нанеся на него все данные сейсмической и геохимической разведок и бурения.

— Как будто вырисовывается, — с некоторым сомнением пробормотал, склонившись над ним, Савосин. — Посмотри: золото тяготеет к этим двум точкам. Примерно здесь же нащупали геофизики пустоты.

— Две погребальные камеры? Бывает. Ладно, гадать нечего, — решил я. — Будем копать. И начнем с центрального, главного.

Сначала, выбрав местечко, где между домами и огородами нашелся небольшой прогал, мы стали прорывать постепенно углублявшуюся траншею с помощью навесного экскаватора. Его нам выделил Непорожний.

Стенки траншеи становились все выше по мере того, как она врезалась в холм. Их приходилось делать слегка наклонными, чтобы не обвалились. Поэтому траншея ко дну сужалась. Хотя экскаватор был небольшой, поворачиваться ему становилось в ней все труднее.

А когда траншея уперлась в чей-то огород, пришлось браться за лопаты. Дальше предстояло уже вручную прокладывать шахтерскую штольню. То была работа не только тяжелая, но и небезопасная. Прорывать штольню стали мы с Алексеем Петровичем, а студентов в нее не пускали. Они лишь оттаскивали землю и помогали укреплять кровлю, чтобы не обвалилась, подпорками из крепких бревен. Их где-то раздобыл всемогущий Андрей Осипович.

Работать в штольне было куда труднее, чем в траншее. Там хоть на воздухе и светло. А тут работаешь чуть не на коленях, темнота, душно, обливаешься потом — помните, каким знойным выдалось лето семьдесят второго года?

Андрей Осипович опять порывался копать с нами, но в штольню мы его не пустили под предлогом, что и двоим в ней тесно. Тогда он снова что-то задумал. Взял на следующий день машину и где-то пропадал до самого вечера. Вернулся он довольный, однако ничего о целях своей поездки рассказывать не стал. Помалкивал и шофер дядя Костя. Но с ними на новеньком пестро размалеванном, полосатом, как зебра, вездеходе приехали гости — два энергичных молодых человека в пластмассовых ярко-оранжевых шлемах и брезентовых курточках, выглядевших на них щеголевато и даже изысканно.

— Инженеры-строители, Костя и Серго. Отличные ребята, прошу любить и жаловать, — представил их Клименко. — Строят тут неподалеку канал. Проезжали мы мимо, разговорились. Заинтересовались они нашими раскопками, попросились в гости. Глядишь, что-нибудь умное посоветуют. Специалисты по земляным работам.

Что могли нам посоветовать инженеры? Раскопки их не интересовали, а скореенапугали вопиющей кустарщиной.

Гости качали головами:

— Тяжеленько вам придется. И крепите вы кровлю, товарищи, все-таки тщательней. У нас бы в таком забое инспектор по технике безопасности и минуты не дал работать.

— Конечно, — сокрушенно поддакивал Андрей Осипович. — Так у вас же все — наивысший класс, последнее слово техники…

Я коротко, радуясь в душе возможности передохнуть, рассказал гостям историю Матвеевского клада. Поведал и о цели наших раскопок. Андрей Осипович угостил их «походным завтраком», и довольные приемом строители уехали, пригласив нас к себе в гости. Но нам было не до гостеваний. Снова взялись за опостылевшие лопаты. И вдруг на следующий день нам неожиданно повезло: копая штольню, мы наткнулись на коридор-дромос, ведущий прямо к погребальной камере. И он не засыпан землей, как обычно бывает.

Это сразу подняло дух. Однако ликовали мы недолго.

Пройдя по дромосу всего пять с небольшим метров, мы наткнулись на лаз, проложенный откуда-то сбоку грабителями. Они тоже сумели отыскать дромос в толще земли, чтобы дальше уже свободно пробраться по нему к погребальной камере. Но у них было преимущество: они опередили нас на двадцать четыре века…

— Вот чертовы проходимцы, — устало сказал Савосин. — Опять пустышка.

Светя фонариками, мы пошли дальше по коридору. Алексей Петрович присел на корточки и поднял с пола наконечник копья. Через несколько шагов нам попались валявшаяся золотая заколка — фибула, потом два наконечника стрел. Их обронили грабители. Значит, камера обчищена.

А еще через несколько шагов мы вдруг уперлись в покатую земляную стену.

— Так, — пробормотал Савосин, шаря по стене лучом фонарика. — Кровля обвалилась.

Да, потревоженная грабителями, обвалилась кровля дромоса и завалила коридор. Придется ее раскапывать. А земля довольно рыхлая, станет снова сыпаться нам на головы. До погребальной же камеры, судя по всему, еще неблизко. Стоит ли тратить силы, если она ограблена? Да, вполне возможно, и она завалена… Мы с Алексеем Петровичем сели прямо на сырую землю, закурили. Могильная тишина царила в штольне. Только где-то чуть слышно монотонно капала вода. В тусклом желтоватом свете фонариков наши усталые лица, мокрые и перемазанные грязью, выглядели очень скверно. Даже подсевший к нам Андрей Осипович вроде осунулся от огорчения.

— У тебя план с собой? — спросил вдруг Алексей Петрович.

Я достал из планшета план кургана и подал его Савосину. Алексей Петрович развернул план и, морщась от дыма сигаретки, попадавшего в глаза, начал задумчиво рассматривать его.

— Слушай, а если нам свернуть? — предложил он, посмотрев на меня. — Обчищенная погребальная камера никуда не денется. А мы давай свернем вправо, пока силенки не порастратили. Посмотрим, что тут прячется, — постучал он черным ногтем по бумаге. — Может, там другая камера, и грабители ее не заметили?

Оставив пока дромос нерасчищенным, мы снова стали врубаться в твердую, еще никем не копанную землю. Продвижение сразу резко замедлилось. Проработали так день, другой. А в середине третьего дня к нам в штольню смутно донеслись какие-то громкие клики.

Опершись на лопаты, мы с Алексеем Петровичем удивленно переглянулись. Я хотел уж было пойти выяснять, что там творится, но увидел, что к нам спешит сияющий Алик Горин.

— Всеволод Николаевич! Алексей Петрович! Там шахтеры приехали! — закричал он еще издали. — Такую машину привезли! Говорят, прямо как механический крот, землю роет. Идите скорей!

Мы вылезли из штольни, жмурясь от яркого света, словно прозревшие вдруг слепцы. У входа в траншею в самом деле стояла какая-то пестро и весело раскрашенная машина. А возле нее в окружении студентов беседовали с Андреем Осиповичем уже знакомые нам инженеры — недавно приезжавшие в гости Серго и Костя, и еще несколько молодых людей в одинаковых брезентовых куртках и оранжевых пластмассовых шлемах, похожие друг на друга, как близнецы.

— Вот какие молодцы, Всеволод Николаевич, вы подумайте! — обнимая инженеров за плечи, проговорил Клименко. — Решили нам помочь своей замечательной техникой. Вы полюбуйтесь, какую машину великолепную прикатили.

— Рассказали мы нашим ребятам, как трудно вам приходится. Решили вам помочь, — одаряя меня улыбкой и крепко пожимая руку, сказал один из инженеров. Серго это или Костя? Нет. Костя, кажется, второй, повыше, рыжеватый. Или наоборот? Черт, как неудобно…

— Поднажали наши хлопцы, перевыполнили план, так что появилась реальная возможность высвободить на недельку этот экспериментальный проходческий комбайн. Поможем вам пробить штольню. Габариты у него как раз подходящие, — продолжал между тем инженер.

От радости я только бессвязно восклицал:

— Спасибо, братцы! Ну, выручили!

Строители тут же с быстротой и ловкостью пожарников развернули машину, подключили к ней водопроводные шланги и черные толстенные кабели. Старший инженер — его действительно звали Костей, Константином Лазаревичем, теперь-то я запомню на всю жизнь — деловито нахмурился, посмотрел на часы и взмахнул рукой. Машина взревела, затряслась, потом загудела ровно и басовито и пошла вгрызаться в землю. Да с такой скоростью, что уже через несколько минут она скрылась под землей, оставляя за собой довольно широкий сводчатый коридор. По нему можно было идти, еле пригибаясь. И земля не осыпалась, обвала можно было не опасаться. Чудо-машина тут же пропитывала землю какой-то моментально твердевшей, как цемент, синтетической смолой. Потолок и стены тоннеля покрывались прочной пленкой, сверкавшей в лучах прожекторов, разгонявших подземную тьму.

…Машина уходила все дальше, волоча за собой шланги и кабели. Земля с транспортеров так и летела. Ребята еле успевали ее оттаскивать и перегружать в самосвалы. Обратно, налегке, бежали рысцой.

Всех захватил азарт работы. Все словно слегка захмелели, громко смеялись, перекидывались шутками.

Только Савосин, пристроившись рядом с механиком-водителем удивительного механического крота, хмурился, с озабоченным видом недовольно покачивал головой и то и дело требовал сбавить скорость:

— Как бы не влететь прямо в погребальную камеру!

До камеры мы добрались на следующий день. Обвалившаяся перед машиной земля вдруг открыла зияющую дыру в какую-то пещеру. Савосин сразу потерял к притихшей машине всякий интерес, стал покрикивать на шахтеров, выгонять их из тоннеля:

— Дальше будем сами копать, лопатами…

Лучи наших фонариков вырвали из вековой тьмы скелет, лежащий посреди камеры на земляном возвышении, какие-то котлы вдоль стены, целехонькие, неразбитые сосуды.

— Кажется, не ограблено, — прошептал Алексей Петрович.

Камера оказалась просто пещерой в земле, даже без бревенчатой крыши. Это меня слегка встревожило: а вдруг мы опять промахнулись и наткнулись на погребение какого-то кочевого или царского скифа? Их катакомбы без бревенчатых стен встречаются порой и в здешних краях.

Мы протянули в камеру кабель и установили несколько сильных ламп. Стало светло. Можно было начать разбивку пола на квадраты и детально изучать находки.

Но строители нас остановили:

— Как хотите, а пока мы здесь, то отвечаем за технику безопасности подземных работ. Дайте нам сначала укрепить кровлю над камерой, чтобы она не обвалилась. Не беспокойтесь, все сделаем быстро и скелетов не потревожим.

Хотя Савосин и возражал, я согласился с инженерами. Конечно, они были правы. Ведь мы не раскапывали погребение, как обычно, срыв сначала курганную насыпь и спускаясь постепенно в погребальную камеру сверху. Вся толща кургана оставалась над нами. И хотя эта земля уплотнилась, слежалась за века, все равно могла обрушиться нам на головы.

Строители под наблюдением все время покрикивавшего на них Савосина за один день покрыли весь свод погребальной камеры синтетическим чудо-клеем. По их словам, он должен был сделать землю «крепче камня», и мы смогли приступить к работе.

В камере оказалось несколько погребений. Здесь, видимо, были похоронены слуги, вынужденные сопровождать своего господина в загробном путешествии. У самого входа в камеру, загороженного остатками древней повозки, покоился, несомненно, конюх. У него не было никаких украшений, только скромный железный браслет на запястье. Рядом лежал уздечный набор с простыми бронзовыми удилами, костяными псалиями с головками лосей на концах и очень интересным серебряным налобником: словно кружево из оленьих голов с причудливо переплетенными рогами.

В противоположной стене была устроена неглубокая ниша. Вдоль ее стенки выстроились глиняные горшки и бронзовые котлы с ручками, чем-то напоминавшие глиняные рукомойники, сохранившиеся еще кое-где в деревнях. В одном из них мы нашли несколько костей — как потом выяснилось, бараньих, медную черпалку-ковшичек и заостренный железный стержень для вынимания мяса. Видимо, котел поставили в могилу с жертвенной пищей. Рядом лежали медное ситечко с изящно выгнутой длинной ручкой и бронзовая закопченная сковородка — полный набор посуды для похороненной тут же поварихи.

Конюху было лет восемнадцать-двадцать, когда его убили, поварихе и того меньше.

Два других спутника, отправленных вместе с хозяином в бесконечное странствие, оказались постарше. Один из них, видимо, был при жизни плотником. Возле его скелета лежали бронзовое тесло, широкая втульчатая стамеска, конический толстый пробойник и массивный топор-колун. Все инструменты были побиты, подержаны, носили следы долгой работы, особенно колун — весь в глубоких вмятинах.

— А топор-то точно такой же, как и у строителя на вазе, — многозначительно отметил ничего не упускающий Савосин.

Но окончательное подтверждение тому, что мы отыскали, наконец родину Золотого Оленя, дали предметы, обнаруженные возле скелета, лежавшего в соседней неглубокой нише.

Здесь был похоронен явно не просто рядовой кузнец, а мастер художественной обработки металла, торевт. Возле него тоже лежали инструменты: три каменные литейные формы, две матрицы, пробойники и зубила разных размеров, молот-пуансон, служивший для ковки каких-то небольших, с ноготь величиной, тонких металлических пластинок, похожих на чешуйки. Назначения их мы сначала не поняли. По многим признакам было видно, что мастер сам изготовил для себя эти затейливые инструменты и отличался хорошей выдумкой и большой изобретательностью.

Одна из форм предназначалась для отливки рукояток мечей, украшенных фигурками скачущих оленей и гонящихся за ними львов, две другие — для отливки бронзовых котлов. К их стенкам прикипело несколько капелек бронзы и железа.

Еще интереснее были матрицы, отлитые из бронзы, видимо, по какой-то восковой модели На них накладывался тонкий золотой лист, и на нем оттискивалось изображение. Потом эту обкладку прибивали тонкими золотыми же гвоздиками к деревянной основе горита — футляра для лука — или прикрепляли прочными крючками к щиту.

На одной матрице были хорошо видны в лупу крошечные фигурки разных животных. Видимо, с нее штамповали золотые бляшки. Она порядком стерлась от частого и давнего применения. А на другой…

Я даже не сразу поверил своим глазам: неужели держу в руках неоспоримое доказательство того, что мы нашли наконец родину Золотого Оленя?! На другой матрице, несомненно, было изображение именно того красавца, чью копию, так талантливо сделанную Рачиком, мы нашли в Матвеевке.

Значит, мы склонялись над прахом мастера, который его сделал?!

И мастер этот, и все находившиеся в могиле, видимо, были задушены. Ужасный обычай. Хотя, судя по словам Геродота и данным раскопок, многие принимали такую смерть добровольно, чтобы сопровождать своего владыку в загробный мир. Во всяком случае, скифов больше страшила не смерть, а опасность остаться непогребенным где-нибудь в чужих краях и тем самым лишиться возможности отправиться в счастливый загробный мир вечных пиршеств среди раздолья небесных кочевий без верных слуг и необходимых для дальней дороги вещей. Поэтому они и стремились непременно устроить своим воинам хотя бы ложные погребения — кенотафы, какое мы нашли тут прошлым летом.

Легко ли нам теперь по случайным, разрозненным находкам представить обычаи, поверья и мысли давно исчезнувших людей?

Литейные формочки и особенно матрицы, положенные в могилу принесенного в жертву замечательного мастера, были совершенно бесценны. Они не только как бы позволяли нам заглянуть в его мастерскую, но и устраняли последние сомнения: конечно, именно из нее вышел Золотой Олень, чтобы отправиться в запутанное и богатое всякими приключениями странствие по белу свету, растянувшееся на много веков.

— Жаль, Авенир Павлович не приехал, вот бы обрадовался, — сказал Клименко. — Напишу ему сегодня.

Я же помчался на почту и дал длинную телеграмму профессору Казанскому. В этом году, к счастью, он вел раскопки со студентами и аспирантами неподалеку от нас, под Мелитополем.

Олег Антонович примчался на запыленном «газике» уже на следующий день. Ничего не слыша и не замечая вокруг, он, торопливо пожав руки мне, Савосину, Клименко и всем, кто попался на пути, ринулся в штольню.

Забыв обо всем на свете, он чуть не на коленях обследовал камеру, осторожно и нежно прикасаясь к древним сосудам, бронзовым котлам, матрицам.

Только все тщательно осмотрев, Олег Антонович выбрался на поверхность, вымыл руки, прямо-таки рухнул от усталости на подставленный складной стул и начал раскуривать трубку. Руки у него дрожали от волнения.

— Олег Антонович, может, душ примете? — предложил я.

— А у вас даже душ есть? Молодцы. Богато живете. Не откажусь. Дай только немного прийти в себя.

Но вместо того чтобы хоть немного отдохнуть, он тут же начал размышлять вслух:

— Погребение, нет слов, интереснейшее и полностью подтверждает твою правоту. Конечно, это скифское погребение. Но немало и признаков того, что племя оседлое, не кочевое — сдается мне, именно то, что изображено в сценках на вазе. И пожалуй, действительно, потомки местных, а не пришлых племен. Вот Тереножкин обрадуется, — вздохнув, ревниво добавил Олег Антонович.

Я прекрасно понимал его чувства. Легко ли было ему согласиться, что правильной оказалась чужая гипотеза, против которой он возражал со всей своей энергией и напористостью? Но я уже писал, что Казанский умел признавать ошибочность своих взглядов, выше всего ставя и ценя истину.

Разговоры о находках и, разумеется, споры продолжались и за обедом, и вечером в походном клубе у костра. Послушать их любили многие из селян — и старики, и молодежь, и люди среднего возраста. Нередко, хоть ненадолго, заглядывал и Непорожний. Пришел, конечно, он и сегодня, присел в сторонке.

А Олег Антонович разлегся вместе с нами прямо на земле, на выгоревшей от зноя траве. Он наслаждался походным бытом, словно возвращавшим его в молодость.

В присутствии профессора студенты сначала сидели тихо, лишь изредка издавая негромкие возгласы удивления, недоверия или восторга, словно хор в античной трагедии. Но Олег Антонович быстро втянул и их в дискуссию, настойчиво допытываясь:

— А вы что скажете, орлы? Всем высказываться, всем!

— Если это погребение такое богатое, то что же в главной камере?! — восторженно округлив огромные глазищи и прикладывая ладони к разрумянившимся от волнения щекам, воскликнула Тося. — Ведь это не главная камера, верно, Всеволод Николаевич?

— Да, вероятно.

— Ну а главная ограблена дочиста, — сказал Алик, подбрасывая в огонь сухого бурьяна и отшатываясь от взметнувшегося пламени.

— Ишь какие вы пессимисты! — напустился на него Казанский. — Как советует старая гасконская пословица: «Не умирай, пока живешь». Мне лично то, что дромос засыпан обвалом, кажется довольно обнадеживающим признаком.

— Почему?

— Потому что обвал иногда отпугивал грабителей. Тут важно, когда он произошел.

— А почему же они это погребение не ограбили? Где слуги? — спросил из-за костра Саша Березин.

Олег Антонович покачал головой:

— Спросите меня о чем-нибудь попроще. Не надейтесь, будто мы раскроем все тайны прошлого. Это лишь в детективных романах все загадки непременно разъясняются. А в жизни и в нашем деле, к сожалению, чаще бывает иначе. Боюсь, так и останется невыясненным, почему они не ограбили эту камеру, что их напугало.

То была лишь одна из многих загадок, поджидавших нас в гробницах под курганом.

Мы начали все детально осматривать, фотографировать, зарисовывать, обрабатывая находки всякими растворами, предохраняющими от разрушения. Это работа очень кропотливая, медленная. Спешки и суеты она не терпит. А вечерами обсуждали наши находки у костра.

Когда уставали спорить, Саша Березин брал свою гитару, тихонько пощипывал струны, и мы начинали дружно подпевать.

Строители предложили нам пока расчистить дромос. Но пускать туда их машину мы не решились. Как бы она не повредила находки, которые могли обронить грабители.

Тогда строители стали собираться домой, жалея, что не могут остаться до конца раскопок. Их ждала своя работа. Геофизики уехали еще раньше.

— Вы нас крепко выручили, братцы! — прощаясь, благодарил строителей я. — И как чудесно, что случайно повстречал вас где-то Андрей Осипович.

— Случайно! — дядя Костя ревниво покачал головой. — Какой же это случай, если мы тогда с Андреем Осиповичем к ним специально поехали. Сколько бензина пожгли, пока их в степи нашли.

— Как так?

— Да так. Видели мы, что работа медленно идет, трудно, — пояснил шофер. — Рассуждали, как бы вам помочь. Вот я и вспомнил, какие замечательные машины видели мы у строителей каналов. Помните, встретили их как-то и позавидовали: нам бы такие? Ну, Андрей Осипович тоже про эти машины слыхал и загорелся: надо к ним поехать, поговорить.

— Значит, чудо было хорошо организовано, а, Андрей Осипович? — засмеялся Непорожний.

— Без вас мы бы, наверное, еще долго не разобрались в этой запутанной истории, дорогой Андрей Осипович, — пожимая руку бывшему следователю, сказал Олег Антонович. — Рыскали бы по степи, раскапывая наугад курган за курганом, да совсем не там, где следовало. Признаюсь, поначалу меня немножко шокировало, сердило даже, что мой ученик вдруг больше, к вашим советам прислушивается, чем к моим. И несолидно мне как-то казалось, что вы его вроде бы в какую-то уголовщину тянете, далекую от настоящей науки. Теперь вижу, как ошибался. Публично признаюсь в этом и еще раз от души благодарю вас, дорогой Андрей Осипович, за неоценимую помощь.

— Ну что вы, Олег Антонович, о чем говорить? — смутился Клименко. — Це ж наше общее дело, правильно сказал как-то Назар Семенович.

Проводив строителей и закончив вчерне все работы в боковой камере, мы занялись расчисткой завала в дромосе. Копали опять только мы с Алексеем Петровичем, студенты лишь оттаскивали землю. Конечно, это сильно замедляло работу. А так не терпелось поскорее добраться до погребальной камеры и узнать, оставили нам что-нибудь грабители или нет.

Но правильно мы поступили, отказавшись от чудо-крота. Почти на каждом шагу в земле попадались находки, оброненные грабителями: наконечники стрел и копий, золотые бляшки с изображениями разных зверей, бусинки. Тогда приходилось откладывать лопаты и браться за ножи и кисточки.

Эти находки больше огорчали, чем радовали: меньше оставалось надежды, что в погребальной камере осталось что-то ценное. Вероятно, все успели утащить грабители, прежде чем обвалилась кровля.

И вдруг я увидел торчащую из земли кость. А вот другая…

— Алеша, посмотри, что это лезет? — окликнул я Савосина, от волнения переходя на археологический жаргон.

Начинаем осторожно расчищать землю вокруг.

Да это целый скелет! Странно, что он лежит лицом вниз прямо в коридоре, словно пытаясь преградить нам дорогу. Воин, убитый и положенный тут, чтобы никто не потревожил покой его хозяина? Но почему при нем нет никакого оружия, кроме проржавевшего ножа?

К нам присоединился Олег Антонович. Втроем мы начинаем осторожно расчищать и осматривать скелет. Среди костей пальцев тускло сверкнуло золото. Три кольца и два браслета, один явно женский, ножной. Почему он оказался на руке скелета?

Присмотревшись внимательнее, замечаем, что и кольца вроде не были надеты на пальцы, как полагалось. Покойный словно зажал их в кулаке. Странно.

— Посмотрите, а это что? — произносит Савосин, рассматривающий что-то, растянувшись прямо на земле рядом со скелетом.

На полу камеры, словно тень какого-то предмета, едва заметен квадратный отпечаток. Сам загадочный предмет, видимо, был из кожи или ткани, давно истлел. Остался лишь непонятный костяной кружочек, лежащий почти посреди этого квадрата.

Савосин вопрошающе смотрит на Казанского. Тот пожимает плечами. Мы наносим на план загадочный отпечаток, фотографируем его так, чтобы он получился на снимке поотчетливей, убираем костяной кружочек и снова принимаемся за расчистку.

— Почему он лежит вниз лицом? — недоумевает Казанский. — Странная поза.

— Наверное, труп перевернули грабители, — говорю я, а сам думаю: почему же кольца у воина они не сняли? И что это за непонятная проржавевшая железная мотыжка лежит возле тела стражника? Ладно, разбираться будем потом. Мы тщательно фотографируем скелет с разных точек, зарисовываем прямо с куском вырезанной земли, выносим его на поверхность. Студенты под руководством Олега Антоновича займутся детальным осмотром и описанием скелета, а мы торопимся копать дальше. Кажется, до погребальной камеры уже недалеко.

Вот и вход в нее. Но камера тоже завалена землей.

На пороге натыкаемся на второй скелет. Он тоже лежит как-то неестественно — на боку, у самой стенки коридора. Начинаем расчищать и его.

Возле скелета, точнее под ним, находим двенадцать бронзовых наконечников истлевших стрел, две бронзовые бляшки в виде причудливых птичьих когтей, видимо служивших пряжкой пояса, и небольшой кинжал.

И это, очевидно, страж, убитый и положенный на пороге гробницы, чтобы охранять ее вечный покой. Его тело, вероятно, сняв драгоценности, если они были, отодвинули к стенке дромоса грабители, расчищая себе дорогу.

Вечером, когда мы все, как обычно, лежали на земле у костра, любуясь игрой огня, и спорили, Клименко вдруг задумчиво произнес:

— А вы знаете, братцы, что за скелеты в коридоре? Я, кажется, понял. Тот, что лежал на пороге камеры, конечно, стражник. А другой, которого раньше нашли в коридоре, — это ведь, пожалуй, грабитель. И мотыжка, что нашли возне него, — это его орудие воровское. Он ею землю копал, лаз прокладывал.

— Очередная детективная история? — недоверчиво проворчал Казанский, посапывая трубкой.

Но Андрей Осипович продолжал, словно не слыша:

— Грабители, видимо, все в камеру не решились влезать, опасаясь обвала. Послали сначала одного. Он передавал им драгоценности. Но их опасения оказались справедливыми. Кровля таки обрушилась и задавила его. Вот почему он и остался лежать ничком, придавленный. Пальцы у него впились, вцепились в землю: пытался выбраться, задыхался. Так мне думается, хотя, конечно, может, и ошибаюсь.

Все притихли, представив себе мысленно события, разыгравшиеся тут двадцать четыре века назад.

А я опять подивился, какой причудливой и драматичной оказалась история Золотого Оленя. Сколько времени мы уже идем по его следам и наталкиваемся все на новые неожиданности и новые преступления — даже в далекой древности.

— Тогда становится понятным, почему кольца и браслеты у него не были надеты на пальцы, — задумчиво произнес Савосин. — Он их с покойников снял и нес в ладонях. Воровская добыча.

— Ну, снова повело вас на детективщину, — поморщился Олег Антонович, но тут же вдруг сказал, привставая с земли:

— А я, пожалуй, понял, что за странный отпечаток оказался возле его скелета. Помните загадочный костяной кружочек, который мы там нашли? Это просто пуговица. Была у грабителя сумка. Он складывал в нес драгоценности и передавал дружкам — вероятно, кожаная. Она истлела, оставив, однако, отпечаток, который нас озадачил. И пуговица от нее сохранилась.

— Так просто? — разочарованно протянул Алик.

А Клименко одобрил:

— Логично, логично, Олег Антонович.

— Конечно. Пожалуй, все сходится. Знать бы только, сколько он успел утащить и передать дружкам, подлец? Оставил ли нам хоть что-нибудь?

Летняя ночь коротка. Кажется, только успел заснуть, как уже будит тебя, дергая за ногу, дневальный и разносится по лагерю зычный призыв Григорьевны:

— Сниданок стынет!

Бодрящий душ, плотный завтрак — и снова за лопаты.

Но не успеваем мы проработать в штольне и двух часов, как в лагерь снова прибывают знакомые гости. На своей пестро раскрашенной машине приезжают строители и буквально выгоняют нас из раскопа:

— Не можем мы допустить, чтобы вас завалило.

— Но в камеру же нельзя машину пускать! — пугаюсь я. — Она там последние находки переломает, если они и остались.

— А мы другую технику привезли, — успокоили меня строители. — У нас есть из чего выбирать, мы не бедные. Не беспокойтесь: снимем вам осторожненько только верхний слой осыпавшейся земли, а нижний, под которым находки, трогать не станем. Потом укрепим потолок, как в первой камере, чтобы он тверже камня стал, и продолжайте себе копаться на здоровье.

— Это идея, — одобрил Казанский. — Молодцы, светлые головы. Мне бы таких орлов да с этакой техникой, горы бы переворотил!

А я смотрю на Клименко. Голову могу дать на отсечение: конечно, это он, ничего мне не сказав, опять вызвал подмогу.

(обратно)

2

Нам удивительно повезло! Обвалился не весь потолок погребальной камеры, а лишь часть его, у входа, преградив путь грабителям.

Их подвело то, что они поленились прокладывать до конца свой собственный лаз, а, наткнувшись на дромос, решили воспользоваться готовым коридором. Его кровля и часть потолка погребальной камеры обвалились, заживо похоронив одного из грабителей и закрыв остальным дорогу к сокровищам. Пытаться проложить новый лаз в свежем завале было бесполезно. Рыхлая земля продолжала бы сыпаться и сыпаться сверху, ее невозможно было удержать. К тому же грабители, видимо, посчитали, что обвалившейся землей засыпана вся погребальная камера, и отступились.

И произошло это, видно, в самом начале воровской операции, сразу после того, как в камере побывал передовой разведчик и полез туда вторично, указывая в темноте дорогу товарищам. Тут его и придавило. Так что успел он унести, наверное, драгоценностей немного — первое, что попалось под руку. А уж особенно интересные и ценные для нас бытовые предметы сохранились все.

Тут, как ни парадоксально, нам даже повезло, что часть находок засыпало обвалившейся землей. Она сохранила от тления дерево и кожу, даже частично древнюю ткань, редко попадающиеся в руки археологов.

Строители хорошо справились со своей задачей. Расскажу сразу, что мы увидели, когда вся камера предстала перед нашими глазами.

Это было богатое погребение переходного типа — почти квадратная погребальная яма уже без деревянной крыши. Стены ее тоже не выложили бревнами, а просто вкопали по углам четыре столба и промежутки между ними забрали частоколом из жердей. Впрочем, похожие погребения встречались иногда и у чернолесцев.

Но в одной из стен была устроена уже по типично скифскому обычаю ниша-катакомба в виде небольшой овальной комнатки со сводчатым потолком. В ней на земляном возвышении покоились рядом два скелета, как потом оказалось — мужской и женский. Они были положены по-скифски, головами на запад, а не на юг, как обычно делали чернолесцы. Видимо, скифский похоронный обряд уже почти совсем вытеснил древние местные обычаи.

Нас сразу удивило, что их похоронили вместе, рядом, в одной нише. Жен или любимых наложниц обычно убивали и хоронили вместе со знатным скифским воином, чтобы они сопровождали его и в загробное царство. Но всегда для женщин устраивались отдельные погребения.

А тут скелеты лежали рядом — хотя, конечно, тела мог передвинуть грабитель, сдирая драгоценности. Но не перетащил же он сюда откуда-то тело женщины!

Значит, их так и похоронили рядом, рука об руку? Загадочно и непонятно.

Обвал, как я уже говорил, произошел, видимо, в самом начале грабежа. Грабители даже не успели снять три тяжелых золотых гривны с шеи покойного вождя (судя по богатству погребения, это была, вероятнее всего, конечно, могила главы племени). Одна гривна заканчивалась склоненными головами красавцев лосей, выставивших вперед могучие рога, словно сойдясь в поединке. Другая была попроще и такой потертой, что трудно было разобрать, с головками не то львов, не то пантер на концах. Но зато увесистой: около семисот граммов! Судя по всему, ее сделали задолго до смерти вождя, и она сопровождала его во многих походах. Возможно, гривна даже принадлежала раньше предкам вождя и передавалась по наследству.

Но самой интересной была третья гривна, сплетенная из трех тоненьких золотых жгутов. Она весила всего двести сорок граммов и была словно только что изготовлена. Вполне возможно, ее сделали даже специально к похоронам, чтобы положить в могилу вождя.

Концы этой гривны венчали фигурки двух воинов, очень похожих по одежде. Один был бородатый, другой безбородый, с длинными, свисающими вниз усами — точь-в-точь как представители двух племен в сценке битвы на Матвеевской вазе! Только изображенные на кончиках гривны воины не враждовали, а, наоборот, протягивали друг другу кубки в виде рога — серебряные ритоны с вином. Представители разных племен братались!

В головах у покойного вождя лежал бронзовый увесистый клевец, или чекан, напоминающий металлическую Палку с изогнутой рукояткой. Рукоять была в виде безрогой головы лосихи, тоже сильно стершейся от времени. Клевец у скифов довольно редкое оружие. Чаще клевцы находят при раскопках в Сибири. А лежавший перед нами явно не был просто оружием, хотя и достаточно грозным. Скорее всего, он служил символом власти. Недаром его и сделали еще из бронзы, хотя для изготовления обычного оружия уже давно применяли железо. Такая боевая железная секира лежала рядом с клевцом. И зазубрины на ее широком проржавевшем лезвии свидетельствовали, что ей довелось потрудиться во многих боях. Обушок и рукоять секиры были выложены золотыми пластинами с изображениями различных зверей. Среди них почетное место опять занимали олени все в той же гордой летящей позе.

Тело покойного было, видимо, укутано покрывалом. От него остались только золотые бляшки с изображением зверей. Они как бы сохранили даже очертание складок покрывала.

А ниже, под этой «тенью покрывала», мы увидели множество небольших, с ноготь, сильно проржавевших железных пластинок, напоминавших рыбью чешую. Это были остатки панциря.

— Какая уникальная находка! — восхищался Андрей Осипович. — Можете мне поверить, ни в одном музее ничего подобного нет. Жаль, что подкладка истлела. Но можно будет восстановить. Вы полюбуйтесь, как ловко его смастерили.

Панцирь действительно был сделан весьма изобретательно. Металлические чешуйки накладывались на кожаную подкладку. Она истлела, от нее сохранились лишь» несколько клочков, прилипших к некоторым чешуйкам. Они прикреплялись к подкладке, как пуговицы, с помощью кожаных ниточек, продетых в специально пробитые отверстия, пояснил нам Андрей Осипович. Поскольку каждая пластинка была прикреплена отдельно, панцирь плотно облегал тело воина, не стеснял движений, был легким и в то же время прочным и надежным…

И сделал этот замечательный панцирь, конечно, мастер, похороненный в первой камере! Теперь стало понятным назначение найденного у его могилы затейливого молота-пуансона. Именно им ковались тончайшие чешуйки.

Справа от скелета вождя лежал стальной меч в золотых ножнах, украшенных сценками борьбы разных животных. Навершие у меча было в виде когтистой орлиной лапы, а перекрестие напоминало формой бабочку, сложившую крылья. На рукояти его мы увидели те же самые изображения оленей и гоняющихся за ними львов, что и на стенках одной из каменных литейных форм, положенных возле тела принесенного в жертву мастера. Не оставалось никаких сомнений: именно в ней талантливый мастер и отлил этот меч для вождя.

Меч был с длинным — в семьдесят сантиметров, как у сарматских, лезвием, предназначенный рубить, а не колоть и резать, как обычные скифские акинаки. Рядом с ним тремя кучками лежали наконечники истлевших стрел. На земле сохранились отпечатки колчанов, а в одном месте — даже несколько кусочков кожи от одного из них. Еще несколько пучков стрел стояли у стенки в углу. У некоторых отлично сохранились древки, достигавшие в длину семидесяти сантиметров. Целые стрелы производили, конечно, куда более внушительное впечатление, чем просто наконечники.

Наконечников же мы насчитали свыше трехсот, в большинстве бронзовых.

— Их было легче отливать в формочках, чем ковать железные, — пояснил студентам Андрей Осипович. — А стрел в бою требовалось много.

Возле головы покойного вождя лежал его шлем — бронзовый, усиленный ребром с шишечкой на верхушке и с подвесными нащечниками. В двух местах были заметны вмятины от ударов вражеских мечей. Ребят поразило, что шлем оказался так невелик, всего в тридцать сантиметров высотой. Никому из студентов он бы на голову, пожалуй, не налез.

— Акселерация, — глубокомысленно заметил по этому поводу дядя Костя. — Наглядный пример совершенствования человеческого рода. Не только продолжительность жизни увеличилась, но и объем черепа. Читал в журнале «Здоровье».

Рядом со шлемом лежал боевой щит — вернее, лишь его железная оковка, украшенная в центре золотой маской какого-то свирепого божества, призванной устрашать и отпугивать врагов, и фигурками стремительно скачущих, словно летящих, шести оленей по краям. На щите оказалось немало вмятин. Видимо, он прикрывал своего хозяина во многих битвах. В центре щит был пробит насквозь, так что лицо изображенной на нем богини исказилось. Казалось, она широко открыла рот в последнем вскрике гнева и боли.

— Странно, — пожимая плечами и покачивая головой, вопрошал Казанский, сидя на корточках возле скелетов. — Такое впечатление, что они умерли одновременно, потому и похоронили их вместе. И мужик этот погиб явно не от старости. Что с ними случилось?

На этот вопрос мы вскоре получили обстоятельный ответ. Его дала судебно-медицинская экспертиза, проведенная спустя двадцать пять веков после событий. Жизнь, как нередко бывает, сочинила историю куда более романтичную и драматичную, чем мы гадали у костра. Но не стану забегать вперед.

Женское погребение оказалось еще богаче, тут была похоронена, видимо, жена вождя, не простая наложница. Голову ее украшала высокая коническая шапочка, вероятно, кожаная, сплошь обшитая золотыми бляшками и пластинками. Кожа истлела, но бляшки хорошо передавали форму убора. На лбу хорошо сохранилась золотая лента с растительным орнаментом.

Золотыми бляшками был усыпан и весь скелет. Мы насчитали их шестьдесят восемь. На тех, что покрупнее, квадратной формы, было вытеснено изображение какой-то богини и стоящего перед нею на коленях воина. На овальных бляшках поменьше, всего в два-три сантиметра длиной, были изображены различные животные, особенно часто крошечные олени.

— Явное пристрастие к оленям, видимо, отнюдь не случайно, — сказал Олег Антонович, в какой уже раз внимательно изучая украшения в лупу. — Присмотритесь получше. Теперь оленей у нас набралось много — и всяких размеров, можно их сравнивать. Совершенно очевидно: все они схожи между собой. У всех летящая поза, рога типично оленьи, хотя и стилизованные. Но морда у всех с горбинкой, и толстые лосиные губы. Сочетание несколько странноватое, но явно не случайное. Своего рода герб племени, а? — посмотрел он на меня. — Вероятно, художник взял за основу изображение лося, служившего, вполне возможно, еще родовым тотемом у предков, обитавших тут, на границе лесостепи издавна, и придал ему черты благородного оленя — нового божества, завезенного сюда скифами. Так что, пожалуй, и эти олени действительно подтверждают: племя было коренным, местным и вошло на равных в скифский союз. Во всяком случае, есть о чем поразмыслить…

Взяв в руки фотографию Золотого Оленя, лежавшую на столе, он задумчиво произнес, окутываясь облачком ароматного дыма, вырвавшегося из трубки:

— И ведь все началось с этого красавца. А где подлинник, мы так и не знаем. — Помолчав, Олег Антонович добавил: — И ведь действительно есть у него сходство с барельефами Покрова-на-Нерли. Верно Караев подметил, глазастый. А еще больше, пожалуй, у этих маленьких оленят, что на бляшках. Где у тебя папка?

Я подал ему папку, где хранил отдельно фотографии тех найденных нами украшений, какие хоть отдаленно походили на фигурки зверей, которыми спустя две тысячи лет русские мастера украсили белокаменные стены храма, стоящего далеко на севере, среди владимирских лесов на берегу задумчивой Нерли.

— Смотри, и эти ползущие на брюхе львы явно схожи, — продолжал восхищаться Казанский. — А этот олень, которого терзает грифон с орлиной головой? Ей-богу, у него даже морда чуть-чуть лосиная, как у наших оленей! И даже манера подчеркивать резкими насечками мускулатуру прыгающих животных та же, что и у нашего мастера.

Да, сходство между изображениями зверей, разделенными между собой тысячами километров и веками, было несомненным. Видимо, именно отсюда, где нам посчастливилось вслед за покойным Смирновым раскопать курган самобытного скифского племени, мастера которого отличались таким умением создавать замечательные украшения в зверином стиле, их чудесные творения и отправились странствовать по белу свету. Ими восхищались художники — торевты других племен, копировали эти украшения, передавая их друг другу, как эстафету, через расстояния и века. Конечно, связь была очень сложной, требующей еще длительного изучения. Но уже явно прослеживалась ощутимая ниточка, протянувшаяся из глубин древности до наших дней. Думая об этом, я снова ощутил волнующее чувство неразрывной связи времен.

— И змееногая богиня на обеих наших подвесках весьма напоминает «береговиню» славянского фольклора. Да, Тереножкин, конечно, прав. Тут надо искать корни славянства — не только у невров, но и у скифов-пахарей, — решительно сказал Олег Антонович.

Изображение змееногой богини мы обнаружили и на овальных щитках, подвешенных на цепочках к массивным золотым серьгам, которые носила жена вождя, погребенная вместе с ним под курганом. Судя по тому, как хорошо они сохранились, надевала она их, видимо, нечасто, лишь по самым торжественным случаям.

Лицо богини на щитках напоминало изображенное на «висюльках», найденных среди обломков чемодана в Матвеевке, но выглядело мягче, добрее. Длинные извивающиеся волосы уже не оставляли сомнений, что это змееногая богиня. То же подтверждали и две змеиные головки, грозно высматривавшие, приподнявшись, возможных врагов. А по нижнему краю каждого щитка одна за другой плыли рыбки. Но по манере исполнения изображение богини заметно отличалось от найденного в Матвеевке. Серьги с подвесками, очевидно, сделал скифский мастер, весьма талантливо подражая греческим образцам. И все же рыбешек и змеек в привычных ему традициях изобразил он гораздо свободнее и увереннее, чем лицо богини.

— Очень важная находка! — торжествовал Казанский. — Неоспоримое свидетельство перемен в художественной манере, стремления скифских мастеров поучиться у греков изображать людей, обогатить свое искусство.

— И такого мастера не пожалели, принесли в жертву! — ужасалась вечером у костра Тося.

— Интересно, а ученики у этого мастера остались? — задумчиво спросил Алик.

— Наверное, — рассудительно ответил Аркадий Буценко, явно увлекшийся раскопками и тайнами прошлого больше, чем мечтой о морских скитаниях, но все еще не расставшийся с выгоревшей тельняшкой. — Кто-то помогал мастеру, не один же он работал.

— Конечно, — поддержал его Саша Березин. — Кто-то продолжал его традиции, если они даже до Покрова-на-Нерли в конце концов дотянулись.

Почти каждая находка давала повод для долгих бесед у костра, а порой и споров. Но, пожалуй, особенно интересен оказался сосуд, стоявший на почетном месте у изголовья жены вождя. Он был сделан из электра — сплава золота и серебра, теплого янтарного цвета. Сосуд был невелик, всего около двадцати сантиметров высотой и чуть побольше сорока в диаметре, округлый, с невысоким горлышком.

Напоминал он найденные ранее в Куль-Обе и в Частых курганах под Воронежем, но отличался, по-моему, большим совершенством.

Самым же примечательным и важным было содержание сценок, изображенных на сосуде, как и на Матвеевской вазе. Всего три сценки — как бы рассказ в картинках, не нуждавшихся в разъяснениях. Сначала, как и на Матвеевской вазе, был изображен бой, столкновение между конными воинами, бородатыми, в типично скифской одежде и островерхих башлыках с пешими бойцами — безбородыми, длинноусыми, одетыми в кафтаны немножко иного покроя. Головы у воинов обнажены, только у вождя был точно такой шлем с шишечкой наверху, какой мы нашли в гробнице.

Сцена боя была весьма выразительна, хотя по сравнению с Матвеевской вазой на ней, как и на знаменитом гребне из Солохи, был изображен лишь один уголок поля сражения: два всадника сражались с тремя пешими воинами, заслонявшими вождя. Да на заднем плане виднелись еще два воина. Один оказывал товарищу первую помощь прямо на поле боя, вытаскивая зубами у него из раны на руке вражескую стрелу. Беглая, но какая впечатляющая деталь!

Вторая сцена изображала переговоры между вождями двух племен. Оба были в парадных облачениях и высоких шапках и выглядели весьма торжественно и внушительно.

Весьма вероятно, и на этом сосуде, как на Матвеевской вазе, были запечатлены не только памятные эпизоды из истории взаимоотношений двух племен, но и из жизни вождя, погребение которого мы раскопали. Только греческий торевт, изготовивший электровый сосуд, изобразил не конкретных, вполне определенных вождей, а явно идеальных, даже придав им некоторые совершенно очевидные черты героев родного ему эллинского эпоса. Так что искать портретного сходства между покойным вождем и изображенным на вазе былобезнадежным занятием Причем идеализировал изображенных на сосуде вождей художник вовсе не случайно: сосуд имел несомненно культовое назначение. Видимо, был специально заказан, чтобы ознаменовать такое торжественное и важное событие, как заключение дружественного союза между двумя племенами.

Именно этот момент изображала третья сценка. Те же самые два торжественно-величавых вождя стояли друг перед другом с ритонами, а виночерпий готовился налить им вина из культового сосуда. Приглядевшись внимательнее, можно было разглядеть, что сосуд этот — тот самый, который мы теперь, двадцать пять веков спустя, держали в руках!

Не могло остаться ни малейших сомнений: в трех сценках на сосуде рассказывалось, как побратались враждовавшие прежде племена, кочевое и оседлое, одно чисто скифское, пришлое, другое, видимо, местное. У нас накапливалось все больше неопровержимых подтверждений этому.

Немало нашлось в погребении и посуды — целой, неразбитой: и простенькие горшки явно местного типа, украшенные лишь робким валиком вокруг венчика, и уже более совершенные, нарядные, но тоже наглядно показывавшие рядом с ними свое несомненное родство. А греческие сосуды, имевшие клейма мастерских, позволили нам не только установить, откуда их привезли, но и довольно точно определить, когда насыпали этот курган над гробницей скифского вождя и его жены: не позже начала пятого века до нашей эры.

Не стану детально рассказывать о наших находках — для меня, конечно, они все интересны. Но мое повествование грозит превратиться в каталог древностей. Однако об одной находке — как бы вдруг чудом ожившей у нас на глазах — не могу не упомянуть.

Возле левой руки женщины стояла простая глиняная миска, а в ней были горкой насыпаны глиняные зернышки. Они были чуть побольше настоящих, но с пропорциями и особенностями, выдержанными настолько точно, что легко различался каждый вид растений. Потом анализ показал: к глине, из которой сделали эти зернышки, была примешана мука. Они явно имели магическое значение, применялись, вероятно, для того, чтобы во время каких-то обрядов умилостивить богов и выпросить у них щедрый урожай.

Эти зернышки особенно заинтересовали, конечно, Непорожнего и стариков селян, которым мы их показали.

Старики качали седыми головами и восхищались:

— Дивитесь, пшеничка, рожь. Ну прямо як насправди!^*["85]

— А це просо.

— Ячмень!

— Все уже тогда сеяли. Ну и ну!

А в одном из глиняных горшков, стоявших тут же, мы нашли несколько настоящих зерен древней пшеницы. Назар Тарасович внимательно изучил их вместе с колхозным агрономом и сказал:

— Очень похожи на краснодарку.

Это подтвердили потом и специалисты-селекционеры. Несколько сортов пшеницы, которые и поныне сеют на полях Украины и Краснодарского края, оказывается, ведут свое происхождение от этих древних семян. Так что с полным правом можно сказать, что мы кормимся пшеницей, выращивать которую на здешних полях начинали еще три тысячи лет назад скифы-пахари.

А Непорожний выпросил у нас одно зернышко этой пшеницы, через некоторое время пригласил нас в колхозную агролабораторию и благоговейно показал нежный зеленый стебелек, высунувшийся из земли в глиняном горшке, стоявшем на окне под стеклянным колпаком.

— Полюбуйтесь на скифскую пшеничку, — сказал он. — Взошла! Размножим и посеем, попробуем, что за хлебушко они ели. Не зря ж старались древние хлеборобы, пот на полях проливали.

Глядя на тоненький, упрямо тянущийся к солнцу стебелек, я словно воочию увидел единый поток истории, непрерывно струившийся из глубин незапамятной древности.

Закончив общий осмотр погребальной камеры и разбив ее на квадраты, мы занялись тщательным и кропотливым изучением находок, предвкушая все удовольствие от неторопливой работы.

Но не тут-то было. Нам все время мешали. Слухи о нашей удаче уже стремительно летели по свету. Теперь к нам отовсюду спешили гости — из Киева, Москвы, Ленинграда, Ростова. Даже из Парижа прилетела, нагрянув буквально как очаровательный ангел с небес, мадемуазель Жанна Коломб, занимающаяся, оказывается, в Лувре скифским искусством.

Конечно, одними из первых примчались, прервав свои раскопки, Василь Бидзиля и Борис Мозолевский, которым я недавно так завидовал. Из Киева прилетел ликующий Петренко.

Он крепко обнял меня, словно и не было у нас никаких ссор и разногласий, приговаривая:

— Большая удача, большая удача! Крепко повезло. Всему нашему коллективу есть чем гордиться. То Гайманова могила, то находки Мозолевского, теперь этот курганчик. Все наши отряды! Есть чем похвастать во всесоюзном масштабе.

Теперь и мне приходилось давать интервью. И я очень скоро почувствовал, как обременительна слава. Тем более что раскопки привлекали не только ученых и журналистов. Приезжали полюбоваться нашими находками строители каналов, без чьей помощи мы бы еще долго возились в недрах кургана. Несколько экскурсий в погребальные камеры мы устроили для местных селян.

Олег Антонович поражал нас неуемной энергией. Несмотря на возраст, он наравне со всеми занимался расчисткой находок, вел нескончаемые споры с приехавшими учеными и не отказывался провести беседу с любопытствующими экскурсантами.

Я знал, что у него больная печень и пошаливает сердце. Но никогда мы не слышали от Казанского не то чтобы жалоб, а даже просто разговоров о здоровье, которые обожал вести мнительный дядя Костя.

Только однажды, разбирая находки, Олег Антонович вдруг вздохнул и задумчиво произнес:

— Может, правильно сказано в талмуде: «Вы говорите: время проходит. Время стоит, проходите вы…»?

А в другой раз я услышал, как Олег Антонович, выйдя утром из палатки и с трудом потянувшись, с каким-то непередаваемым выражением сказал:

— Хорошо в такое утро быть живым…

И я вдруг со щемящей сердце болью понял, что мой учитель все-таки стар и болен, хоть и старается держаться молодцом. Но через минуту Казанский уже снова громогласно шутил, торопил нас и опять выглядел чуть ли не моложе и энергичнее всех. Поспать полтора часика после обеда где-нибудь в тени под яблоней — вот и все, что он себе позволял.

Однако даже и его начали утомлять постоянные визитеры.

— Будем относиться к ним стоически и по примеру индейцев улыбаться под пытками. Больше нам ничего не остается, — утешал он нас. Но сам норовил скрыться от гостей где-нибудь в укромном уголке погребальной камеры, чтобы спокойно поразмышлять над находками.

А поразмышлять было над чем. Когда стали внимательно осматривать лежавшие рядом на погребальном ложе скелеты и пропитывать кости укрепляющим составом, чтобы вынести их на свежий воздух, помогавший нам Клименко вдруг тихонько присвистнул и сказал:

— Посмотрите-ка, Олег Антонович, какой наконечник стрелы застрял у него в шейном позвонке.

— Где? Да, действительно. Как же я раньше не заметил.

— Так он же лежал на спине. Не было видно.

Внимательно осмотрев застрявший в позвонке наконечник, Андрей Осипович добавил:

— Сдается мне, тут дело нечисто. Его явно подстрелили сзади, из-за угла.

— Вы думаете? — произнес Казанский таким тоном, что отчетливо прозвучало: «Опять сочиняете детективную историю?..»

— Конечно, — уверенно продолжал Клименко. — Ведь не убегал же вождь с поля боя, подставив спину вражеским стрелам? Да и угол, под каким пущена стрела, весьма подозрителен. Знаете что? — поднял он голову и посмотрел на Казанского. — Попрошу-ка я приехать и поглядеть на древнего покойничка профессора Заметаева. Того самого, что помог нам с продырявленным черепом разобраться. Пусть посмотрит и скелеты, а? Пока не будем их трогать, оставим тут, как есть.

— Ну что ж, попробуем, — без особого воодушевления согласился Олег Антонович.

Эксперт — судебный медик профессор Заметаев приехал на следующий же день. Краснощекий лысеющий здоровяк лет сорока пяти, своей плотной фигурой и всем видом он больше напоминал, пожалуй, циркового борца, особенно в тренировочном костюме, какой надел, приняв с дороги душ. Не только студенты, но и мы с Казанским, признаться, посматривали на эксперта с некоторым сомнением.

Но когда он облачился в белоснежный халат, натянул на руки резиновые перчатки и начал колдовать вокруг скелетов с лупой и кронциркулем, время от времени делая фотоснимки с разных точек, все прониклись к нему уважением.

Впрочем, ненадолго. Провозившись со скелетами до вечера, эксперт снял перчатки, халат и, оказавшись опять в спортивном костюме, снова потерял профессорский вид. И огорчил нас. Всем, конечно, не терпелось услышать, что же он высмотрел в свою лупу. Но за ужином криминалист ничего рассказывать не спешил, с завидным аппетитом уплетая яичницу со шкварками. Казанский пробовал его разговорить, но не тут-то было. Эксперт не поддался его обаянию и отвечал весьма осторожно и уклончиво:

— Есть кое-что любопытное, но надо проверить, проанализировать. Пока ничего определенного сказать не могу. Я вам пришлю подробное заключение. Денька через два, не позже.

Утром, с таким же аппетитом плотно позавтракав, Заметаев уехал, снова пообещав незамедлительно выслать заключение, но пока так ничего нам и не сказав.

Мы были разочарованы.

Андрей Осипович попробовал вступиться за коллегу:

— Нельзя спешить с выводами. Надо понимать, работа у нас деликатная. От выводов эксперта, бывает, судьба человеческая зависит.

Заключение, действительно присланное через два дня, снова заставило всех нас проникнуться к эксперту еще большим почтением. Профессор поработал на совесть и сумел выяснить о людях, погибших при весьма драматических обстоятельствах за несколько столетий до нашей эры, массу поразительных подробностей. Не стану приводить полностью его заключение, приведу только самые интересные и важные выводы:

«Стрела вонзилась в тело позвонка, в нижнюю часть его правой боковой поверхности (см. фото 1). Наконечник располагался косо, его острие находилось выше остальной части наконечника. Пострадавший не мог видеть стрелявшего в него. Последний находился сбоку и ниже своей жертвы, к тому же, надо полагать, за укрытием. Стрела достигла середины тела позвонка (фото 2). Следовательно, она была пущена с очень близкого расстояния. Никаких реактивных изменений в позвонке нет: они не успели возникнуть. Видимо, смерть последовала мгновенно или через очень короткое время — вероятно, из-за повреждения жизненно важных кровеносных сосудов…

…Из особенностей скелета убитого мужчины следует так же отметить наличие умеренно выраженного деформирующего спондилоза в грудном и поясничном отделах. Можно предполагать, что, обладая сильными конечностями, этот человек был недостаточно ловким, гибким и поворотливым. Не исключено, что позвоночник не позволил ему с необходимой быстротой повернуться и согнуться, чтобы обнаружить спрятавшегося где-то внизу и сбоку врага…

…Покойный, по-видимому, принимал участие во многих сражениях и хорошо владел мечом. Косвенно об этом можно судить по изменениям, обнаруженным у него в тех суставах и костях, которые больше всего нагружаются при ударе мечом…

…Грацильность костей, сохранение поперечных тяжей во многих трубчатых костях, следы сегментарного строения в грудине и аналогичные изменения в крестце позволяют сделать выводы о некоторых своеобразных особенностях эндокринного аппарата покойного. Эти особенности должны были сказываться на его характере. Легкая возбудимость, живая фантазия, в то же время быстрая раздражимость и бурная реакция даже на незначительные раздражения — таким он, видимо, был при жизни…

…На четвертом грудном позвонке женщины обнаружена царапина, нанесенная, несомненно, тем же наконечником стрелы, который застрял в шейном позвонке мужчины (фото 3). Это подтверждается так же и тем, что ранение нанесено сзади и снизу под тем же углом, что и мужчине. Таким образом можно предположить, что стрела была выпущена с очень близкого расстояния и с такой силой, что сначала пробила навылет, задев четвертый позвонок, тело женщины, стоявшей позади мужчины, а лишь потом поразила самого мужчину, застряв у него в шее.

Прежде чем повредить позвонок, стрела, судя по оставленному ею следу, должна была непременно задеть восходящую аорту, находящуюся на том же уровне, но справа и несколько впереди от места ранения позвонка. Ранение, видимо, вызвало разрыв аорты и моментальную смерть женщины. Это так же подтверждается отсутствием каких-либо реактивных изменений в ее поврежденном позвонке…»

— Та-ак, — сокрушенно покачал головой Олег Антонович. — Предательский выстрел в спину из-за угла. Еще одно преступление, совершенное почти двадцать пять веков назад. А я-то надеялся, что уж теперь, когда занялись раскопками, уголовщина перестанет нас донимать.

Как обычно, вечерами мы отдыхали после работы и плотного ужина у костра. Олег Антонович восседал в позе Будды, подогнув по-восточному ноги, а все разлеглись вокруг прямо на нагретой за день земле и почтительно внимали ему, не упуская, впрочем, случая задавать каверзные вопросы.

Уже близилась осень. Вероятно, это был один из последних наших любимых вечеров у походного костра. Раскопки заканчивались. Приближалось время отъезда. Можно было уже подводить итоги.

Собственно, мы занимались этим уже давно. Заключение криминалистов, пожалуй, разрешало последние загадки.

— Ну, с покойничками мы вроде разобрались, — продолжал Казанский. — А какие молодцы эксперты! Даже о характере вождя по его костям разузнали. Живая фантазия, легкая возбудимость — весьма любопытно. Действительно, маги и волшебники. Передайте им нашу благодарность, дорогой Андрей Осипович.

— С удовольствием.

— Но с женщиной все же не очень понятно, — сказала Тося. — Почему она оказалась на поле боя и стояла рядом с вождем, у него за спиной?

— Да, тут, как говорится: «Дело ясное, что дело темное», — подхватил Саша Березин, тихонько пощипывая струны гитары.

Олег Антонович хотел что-то ответить, но не успел.

Это продекламировал Алик.

Все притихли. Только было слышно, как потрескивают сучья в костре да где-то далеко-далеко, словно на Другой планете, тихонько играет радио.

— Вот здорово! — прошептала Тося. — Алик, ты гений!

Все засмеялись, окончательно смутив Алика.

— А что? — пришел ему на выручку Казанский. — Очень неплохо! Звучит прямо как эпитафия. И впечатляет! Как по-вашему, Андрей Осипович?

— Очень убедительная версия, — согласился Клименко, заставив снова всех рассмеяться. — Вполне возможно, так и было, хочу я сказать, — поспешил пояснить Андрей Осипович. — Она его загородила, заслонила.

Да, пожалуй, почти все разъяснилось. Уже не оставалось никаких сомнений: вслед за покойным Смирновым мы напали на погребения самобытного племени — видимо, одного из тех, кого «отец истории» называл скифами-пахарями. Оно было явно местным, не пришлым, вело преимущественно оседлый образ жизни и вошло на равных правах в скифский союз. Все подтверждало это: сценки на вазе и священном ритуальном сосуде; оригинальные украшения в зверином стиле, в которых давние местные традиции так талантливо сочетались с умением неведомого мастера и его учеников изобразить не только различных животных, но и уже людей; орудия труда, положенные рядом с принесенными в жертву древними мастеровыми; посуда с отпечатками пальцев древних мастериц, лепивших ее явно тоже в духе местных традиций; пшеница, найденная в одном из горшков.

— Да, кажется, в основном разобрались, — помолчав, удовлетворенно повторил Олег Антонович. — А что неясно, над тем еще будет время подумать. Хотя кое-что наверняка так и останется неразгаданным, не надейтесь — конус этот ваш непонятный ведь никто еще не объяснил. Попадаются порой такие находки, что никак не поймешь, для чего они служили.

— Предметы неизвестного ритуального назначения, — лукаво подсказал Алик.

— Вот именно. Уже усвоили? Ничего не попишешь, такая уж наша доля. Слишком отличаются мировоззрение и вся жизнь древних людей от нашей, чтобы могли мы во всем разобраться. Впрочем, без этих загадок, что всегда оказываются «в остатке», вообще стала бы бессмысленной всякая научная деятельность. Если всерьез прикинуть, конечно, узнали мы много любопытного, но загадок и задач перед нами немало. Прежде всего надо выяснить границы, в каких обитало это племя, раскопать курганы не только его вождей, но и рядовых воинов. Непременно отыскать остатки древних поселений, чтобы познакомиться с хозяйственным укладом и с повседневным бытом древних людей.

Студенты заслушались, видно воображая свои будущие сенсационные открытия. Трепетный свет костра отражался в глазах ребят и скользил по их лицам, придавая им какую-то особую одухотворенность. Но Олег Антонович вдруг неожиданно спустил всех с небес, показав на уже крепко спавшего, пригревшись у костра, Савосина:

— Вот с кого берите пример, друзья мои. Набирайтесь сил для будущих раскопок. Пора спать, а то мы опять заболтались. Как, Андрей Осипович?

— Совершенно с вами согласен, — улыбаясь, проговорил Клименко, и они, помогая друг другу, стали подниматься.

К ним присоединились остальные. С песней и гитарным перезвоном ушли прогуляться перед сном ребята, и вскоре я остался один у затухающего костра. Поднялся легкий ветерок. Он шелестел листвой в соседнем спящем саду и, раздувая угли, трепал из стороны в сторону рыжее косматое пламя. Вокруг костра заметались, приплясывая, тени.

Хорошо думалось под едва слышные, долетающие с порывами ветра далекие звуки радио и гитары. Мысли неторопливо тянулись одна за другой — ленивые, разные, не очень связные.

Опять я думал о том, какой причудливой и запутанной оказалась история, начавшаяся так внезапно пасмурным зимним утром со счастливой находки Матвеевского клада среди развалин. Стала она действительно настоящим расследованием. Нелегко оказалось отыскать, где же выкопал эти сокровища из кургана Скилур Смирнов. То и дело преследовали нас всякие неожиданности — вплоть до уголовщины и нападений из-за угла, даже когда заглянули мы в глубь веков.

И снова подумалось мне о том, сколько самых различных людей оказалось втянуто в эту историю. Разве смогли бы мы распутать все тайны Матвеевского клада без помощи всезнающего и всемогущего бывшего следователя Клименко и его товарищей-партизан? Немало помогли нам и старый учитель Андриевский, и мой немецкий коллега Шнитке, раскопавший сведения о предателе и убийце Ставинском в архивах полицейпрезидиума Берлина.

Может, нам еще удастся найти и подлинник Золотого Оленя? Ведь где-то он спрятан!

А как нас выручили действительно маги и волшебники — криминалисты, эксперты, друзья нашего Андрея Осиповича! Отпечатки пальцев они сличили через две с половиной тысячи лет, а по пробитому черепу, по костям скелетов восстановили драматические судьбы давно погибших людей. Пожалуй, и о Ставинском, Мироне Рачике и их воровских дружках, приложивших нечистые руки к Матвеевскому кладу, дотошный профессор Заметаев смог бы наверняка узнать немало любопытного, если бы те не сгинули без следа…

Я припомнил всех, с кем свели меня странствия по следам Золотого Оленя: строителей в брезентовых куртках и славных метростроевцев, колхозных трактористов, озабоченного директора совхоза Петровского и так непохожего на него Голову — Непорожнего. Все они сейчас словно сидели рядом со мной у затухающего костра.

Все, кто нам помогал, ощущали себя, как и Непорожний, прямыми потомками и наследниками «древней голоты», принявшими от них под защиту эту прекрасную землю с ее бескрайними степными просторами, поспевающими полями пшеницы, сонно шелестящими садами, дремлющими во тьме курганами.

А потом я, конечно, стал думать о том, сколько нелегкой работы нам предстоит. И опять в игре затухающего огня мне виделись отблески древних пожаров, начинали мелькать всадники на полудиких конях…

Тут самое время, пожалуй, прервать рассказ. Пока он не имеет конца. Нам ведь лишь посчастливилось найти вход в неведомую страну и чуть приоткрыть дверь. Но самые интересные открытия да и новые загадки еще наверняка впереди.

(обратно) (обратно) (обратно)

Глеб Голубев Шлиссельбургская нелепа

«Оù est la vérité?» ^*["86] (Любимая фраза любимого попугая Екатерины II).

Попытка доследования одной темной истории

(обратно)

1

Ненастным, дождливым и холодным выдался тот давний день 15 сентября 1764 года. После небывало жаркого лета осень забирала круто. Всю ночь шел дождь, но утром перестал, оставив повсюду большие лужи, грязь, слякоть. С Невы налетал порывами пронизывающий ледяной ветер. Но ничто не могло помешать любопытствующим к десяти часам утра заполнить самый грязный в столице Обжорный рынок.

Сегодня рыночную площадь немножко привели в порядок. Самые убогие ларьки и будки снесли. А посреди площади за ночь воздвигли эшафот, выкрашенный в черный зловещий цвет.

Эшафот окружили солдаты, держа на изготовку ружья с примкнутыми штыками. Солдат было необычно много, они выстроились и вдоль дороги, что вела к мосту через Кронверкский канал от Петропавловской крепости.

А народ все прибывал. Самые любопытные забрались на крыши окрестных домов, на деревья, сидели, как птицы, на ветках в мокрой листве. Толпа забила и мост, тесня солдат. Людей собралось много, несколько тысяч. И взгляды всех привлекала, притягивала плаха на эшафоте — и воткнутый в нее тяжелый топор с огромным лезвием… Возле помоста с деловым видом похаживал палач — здоровенный детина в красной рубашке, рыжий, бородатый, с крепкими и белыми как сахар зубами. Сведущие люди в толпе говорили, будто накануне нескольких палачей испытывали, заставляли рубить головы баранам с особенно густой шерстью, сумеют ли с одного удара. И этого будто бы признали самым опытным и ловким.

Представление готовилось важное. Кроме самого генерал-полицмейстера, прибыл еще военный генерал с большой свитой.

А многие почему-то считали — казнь будет ненастоящей. Старики напоминали, что вообще ведь смертное наказание в России, слава богу, было отменено еще больше 20 лет назад — по случаю счастливого восшествия на престол Елизаветы Петровны. Конечно, не станет его восстанавливать и нынешняя императрица. Только попугает, матушка, а потом помилует.

Сквозь серые тучи прорвался луч солнца, сверкнув на лезвии топора. Все притихли, и тут громко загремел барабан, послышалось:

— Стройся!

— Ведут! — зашумели в толпе.

Привставая на цыпочки и вытягивая шеи, люди пытались рассмотреть человека, которого вели к эшафоту солдаты.

— Мирович!

— Смотри, Мирович!

Он был в зеленом офицерском кафтане, эполет с плеча и все пуговицы спороты, среднего роста, сухощавый, с длинными, отросшими в тюрьме волосами. Нездоровая тюремная бледность делала исхудалое лицо совсем молодым. Но черные глаза смотрели по сторонам живо, с интересом и вроде бы даже весело.

За Мировичем понуро, но по привычке шагая в ногу, шли осужденные солдаты, неся в скованных руках большие погребальные свечи.

Всех поразило, что Мирович вовсе не выглядел человеком, которому собираются отрубить голову. Шел он спокойно, неторопливо, словно отправился на прогулку. С любопытством поглядывал по сторонам, будто тоже пришел сюда зрителем. Так же спокойно он поднялся на эшафот, с интересом огляделся вокруг, словно не замечая плахи. Вставшие рядом с ним старенький священник, аудитор в золотых очках, готовившийся читать приговор, и даже сам здоровенный палач, похоже, волновались больше преступника.

Видно, Мирович и в самом деле был закоренелый злодей — «по крови своей отечеству вероломный». Так было сказано о нем в манифесте, обнародованном еще 17 августа.

Из этого манифеста Россия с изумлением узнала, что, оказывается, почему-то сидел в Шлиссельбургской крепости какой-то Иоанн Антонович, который двадцать четыре года назад «был незаконно во младенчестве определен к Всероссийскому престолу Императором», а затем «судьбою Божией низложенный». Все думали, что он давно уже уехал с родителями за границу или умер. А он, оказывается, двадцать четыре года томился в темнице! За что?

Матушка-императрица, говорилось в манифесте, «по природному человеколюбию» давно думала, как бы несчастному узнику «сделать жребий облегчающий в стесненной его от младенчества жизни»… Но не успела. Нашелся злодей — прирожденный бунтовщик подпоручик Мирович, замыслил Иоанна Антоновича похитить и вернуть на престол. Мирович взбунтовал солдат и повел их штурмовать каземат, где содержался узник под охраною «верных и честных гарнизонных двух офицеров» — капитана Власьева и поручика Чекина.

«Вышеупомянутые капитан Власьев и поручик Чекин, увидя пред собою совсем непреодоленную силу и неизбежнопредтекущее погубление (ежели бы сей вверенной был освобожден) многаго невиннаго народа от последующего чрез то в обществе мятежа, приняли между собой крайнейшую резолюцию, пресечь оное пресечением жизни одного к нещастию рожденного».

И они умертвили узника — «не устрашась, что тем самым живот свой подвергали мучительной смерти от отчаянного столь злодея…».

Злодей же Мирович был схвачен, допрошен и отдан под суд. И вот теперь аудитор, протерев платочком очки и торжественно откашлявшись, начал громко, на всю притихшую площадь читать «сентенцию» — приговор суда: «Объявляется во всенародное известие!»

Пожалуй, из нескольких тысяч людей, заполнивших площадь, невнимательней всех слушал Мирович, чтобы словно нарочно подтвердить сказанное о нем в «сентенции»: «…примечены с удивлением и прискорбностию отважное в злодействе его незазорство и некоторая человечество превосходящая и паче зверская окаменелость…» — прочитал аудитор и на миг остановился, покосившись на стоящего рядом Мировича. А тот слегка усмехнулся, вдруг наклонился и что-то сказал стоявшему рядом священнику. Тот испуганно отшатнулся и перекрестился. Мирович засмеялся. Потом уже узнали, что он сказал:

— Посмотрите, батюшка, как на меня глазеет народ. А ведь совсем бы иначе смотрели и даже приветствовали меня, ежели бы удалось мое предприятие…

«Сентенция» была длинной. И все время, пока аудитор читал ее, Мирович стоял с равнодушным и скучающим видом, словно был ни в чем не повинен и речь шла вовсе не о нем, — переминался с ноги на ногу, поглядывал по сторонам, будто высматривая в толпе кого-то, иногда вдруг задумывался и даже улыбался.

В толпе перешептывались: конечно, Мирович знает, что матушка-императрица его помилует. Никто ему рубить голову не будет, просто его сошлют куда-нибудь в Сибирь или заточат в темницу. Он знает это, потому особенно и не переживает.

И все же непонятно, почему он улыбается, когда аудитор срывающимся голосом выкрикивает:

— «Отсечь ему, Мировичу, голову, и оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное потом купно с эшафотом, на котором та смертная казнь учинена будет»!

Почему Мирович смеется?!

Года за два с небольшим до этого страшного утра где-то в укромных покоях Зимнего дворца у императрицы Екатерины II состоялся один тайный, доверительный разговор.

«Откуда вы знаете?» — одернут меня историки. Они привыкли иметь дело с проверенными фактами и документами. Но что делать, когда порой даже точные бесспорные факты оказываются загадочными, непонятными.

Казнь Мировича наблюдали тысячи людей. Некоторые из них оставили письменные свидетельства. Но почему Мирович смеялся на эшафоте, никто из видевших это толком не понял. Некоторые, очень немногие, только догадывались.

Загадка эта до сих пор не дает покоя историкам. Привлекала она и писателей. Над ней задумывались Достоевский, Вячеслав Шишков, Данилевский.

Посвятив заговору Мировича несколько страниц в романе «Емельян Пугачев», В. Я. Шишков, следуя в основном традиционной версии, высказал сомнение в ее достоверности.

«Однако то была одна лишь догадка, — писал он, — ни один человек в то время не знал ни секретных бумаг, ни изустных тайных приказов, ни сокровенных пружин, пущенных в дело укрепления власти.

Но ныне, перед судом истории, все налицо. И старые дворцовые ребусы могут быть правдоподобно разгаданы».

Сам Шишков такого детального расследования, к сожалению, провести не успел.

Попробуем наконец разгадать этот зловещий «старый дворцовый ребус». А для этого нужно проследить и подвергнуть тщательному анализу всю цепочку событий с начала — не только занесенных в официальные документы, но и тайных, секретных, которые тщательно старались скрыть.

О многом, разумеется, нам придется догадываться. Никто ведь не записывал секретнейших разговоров, которые вела наедине Екатерина II со своими ближайшими помощниками и советниками в щекотливых делах в те годы — с Никитой Ивановичем Паниным и Григорием Николаевичем Тепловым.

В то далекое лето 1762 года Екатерина была счастлива и радостна. Она только что заняла престол, свергнув мужа, Петра III. Переворот был тщательно подготовлен и блистательно удался — «самая веселая и деликатная из всех нам известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция», как насмешливо заметил В. О. Ключевский.

Пожалуй, это не совсем точно. Кровь все же пролилась, хотя и не сразу. Через неделю из Ропши, куда отправили свергнутого Петра, нарочный привез Екатерине записку. Развернув измятый листочек бумаги, она даже не сразу узнала почерк Алексея Орлова. Он был силач — одним ударом перерубал шею быку, играючи приподнимал карету, в которой сидела императрица. Но тут рука у него оказалась неуверенной, нетвердой, похоже, от сильного подпития.

«Свершилась беда: он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни», — запинаясь, прочитала Екатерина.

Объявили, что Петр Федорович скончался от геморроидальных колик — была такая модная болезнь, смертельно опасная для свергнутых императоров. Позднее насмешник Вольтер лукаво восхитится везучестью Екатерины: не знала, что делать со свергнутым мужем, и вдруг такой счастливый случай, судьба сама развязывает ей руки.

В то лето ей везло, все удавалось — и успех кружил голову. Только одно, пожалуй, омрачало счастье — то, о чем она доверительно и секретно беседовала с Никитой Ивановичем Паниным.

Это наверняка тревожило ее еще и раньше — еще до переворота, а теперь требовало неотложного разрешения. Она привыкла никому не доверять и во все тонкости таких сложных дел непременно входить самолично. И конечно, тщательно просмотрела все секретнейшие документы касательно трудной «комиссии».

Пожалуй, все началось еще с того дня, когда Петр I взял да и отменил два прежних порядка наследования престола — или царскими детьми по завещанию, или тем, кого выберет собор. Отныне, приказал он, самодержец всероссийский станет назначать себе преемника по собственному усмотрению — кого захочет.

И по иронии судьбы Петр сам первый стал жертвой необдуманного решения. Умирая, он успел написать хладеющей рукой только два слова: «Отдайте все…», а кому — неизвестно.

И началась чехарда! Провозгласили императрицей его вдову Екатерину. После ее смерти престол ненадолго перешел к внуку Петра — Петру II, потом к племяннице великого преобразователя — Анне Иоанновне, герцогине Курляндской.

Самым, пожалуй, нелепым и взбалмошным в чехарде вокруг престола было удивительное решение Анны Иоанновны. Вскоре после своего воцарения она неожиданно провозгласила своим наследником ребенка, которого должна была родить ее племянница Анна Леопольдовна, а той в то время было всего… тринадцать лет!

И у всех подданных стали брать подписку с присягой на верность этому неведомому наследнику — или наследнице? — которые вообще могли не родиться! Такое самодурство во многих местах вызвало настоящие восстания. Их беспощадно подавляли.

Когда в 1740 году взбалмошная императрица умерла, ее фаворит Бирон, чтобы сохранить свою власть, напомнил об этом вздорном завещании и провозгласил императором всероссийским Ивана VI — двухмесячного сына Анны Леопольдовны и принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. На всякий случай младенцу присягнули еще раз.

Но Бирон просчитался. Через полгода с помощью другого немца — Миниха — Анна Леопольдовна его свергла и отправила в ссылку, рассудив, что будет приятнее править от имени сына самой.

Поначалу судьба улыбалась царственному младенцу. Палили из пушек над его роскошной колыбелью. Вельможи наперебой лобызали его ножку.

Но так продолжалось совсем недолго. Осенью 1741 года с помощью гвардии совершает очередной переворот дочь Петра I — Елизавета.

Только что, не задумавшись, она отреклась от своей недавно поставленной подписи на присяжном листе в верности царю-младенцу — и тут же первым делом потребовала, чтобы теперь свергнутая Анна Леопольдовна ей «в верности присягу учинила и в том за себя и за сына своего Иоанна подписалась…».

Младенца с родителями арестовали. В суете переворота уронили на пол его крохотную сестренку, да так, что она осталась на всю жизнь глухонемой. Ничего не поделаешь: издержки переворотов…

Елизавета поспешила вытравить навсегда память о злополучном Иване VI. Приказала уничтожить монеты и медали с его изображением, прислать в Сенат для сожжения все бумаги, в которых упоминалось его имя. Но уже через семь месяцев после ее воцарения открылся новый заговор. Камер-лакей Турчанинов, прапорщик Ивашкин да сержант Измайлов замыслили ее умертвить и вернуть на престол свергнутого Ивана. Заговорщиков сослали в Сибирь, вырезав языки и вырвав ноздри.

Через год объявилось «лопухинское дело». В нем оказался уже замешан иноземный агент — австрийский посланник маркиз Ботта.

Саксонский резидент доносил секретно: «Я не в состоянии описать страшную боязнь и тайное смятение, овладевшее двором вследствие этого приключения. Куракин в течение нескольких ночей не решался ночевать у себя в доме, сама императрица устроила свой образ жизни таким образом, чтобы проводить всю ночь в обществе многих лиц; зато она почивает днем, а через это происходит много беспорядка в делах»…

Сначала свергнутого младенца с родителями хотели отправить восвояси к их родичам за границу. Но тут вступил в игру Фридрих II. Он посоветовал русскому посланнику Чернышову услать на всякий случай все брауншвейгское семейство в место столь удаленное, чтобы о них вообще все забыли.

В июле 1744 года все семейство отправили в Архангельск, чтобы поселить в Соловках. Принца Иоанна приказали везти отдельно майору Миллеру с такой инструкцией: «Когда Корф вам отдаст младенца четырехлетнего, то оного посадить в коляску и самому с ним сесть, и одного служителя своего или солдата иметь в коляске для бережения и содержания оного; именем его называть „Григорий“. Ехать в Соловецкий монастырь, а что вы имеете с собою какого младенца, того никому не объявлять; иметь всегда коляску закрытую».

До Соловков пленники не доехали. Помешал шторм. Их пока в строжайшей тайности поселили в Холмогорах в бывшем архиерейском доме, да потом решили тут и оставить. Дом обнесли высоким забором. Ивана держали во флигеле, отдельно от родителей, маленького брата и сестер — в таком секрете, что они, похоже, даже не знали, что живут рядом.

Вскоре мать мальчика умерла, но он даже не узнал об этом. В полной изоляции он прожил в Холмогорах пятнадцать лет. Вопреки строжайшим запретам кто-то научил его грамоте и рассказал ему, кто он такой и как был свергнут с престола.

Летом 1756 года судьба его снова переменилась — к еще худшему.

При очередной облаве на один раскольничий скит задержали подозрительного человека. Он оказался тобольским посадским Иваном Зубаревым. За разные провинности он уже побывал в застенках Сыскного приказа, но сумел убежать. Его давно разыскивали. Теперь на допросах, под пытками Зубарев рассказал, будто после бегства скрывался у раскольников, а потом поехал с купеческими товарами извозчиком в Кенигсберг. Там местные офицеры, как было заведено, пытались его завербовать в прусские солдаты. Зубарев согласился. Но затем его решили использовать в качестве секретного агента. Отвезли в Потсдам, где бывший адъютант сосланного Елизаветой Миниха предложил ему тайно явиться в Россию к раскольникам и возмущать их в пользу Ивана Антоновича. Ему было сказано, будто скоро в Архангельск будет прислано прусское торговое судно, чтобы выкрасть Ивана. Зубарева представили даже самому Фридриху, который лично вручил ему две медали — пароль к Ивану.

Эта авантюра Фридриха так напугала Елизавету, что она приказала юношу, томившегося в заключении безвинно уже пятнадцать лет, перевезти в строжайшей тайности в Шлиссельбургскую крепость. Для видимости охрану Антона-Ульриха и других его детей нарочно усилили, чтобы казалось, что Иван все еще с ними в Холмогорах.

В 1756 году крепость на маленьком островке посреди Невы, вытекающей здесь из Ладожского озера, была еще просто оборонительным военным сооружением. Тюрьмой со зловещей славой она стала позже. Первых заключенных размещали где придется.

В одной из крепостных стен были устроены в два этажа казарменные казематы с маленькими окошками, выходившими на внутреннюю деревянную галерею. Каземат за нумером первым перегородили пополам. Одна клетушка — площадью около семи с половиной квадратных метров — стала для Ивана тюрьмой до конца жизни. Стены каменные, голые, пол кирпичный. В камере были только столик, стул и за ширмой откидная койка, опускавшаяся на ночь. Единственное окошко, выходившее на галерею, густо замазали серой краской да вдобавок заложили дровами, чтобы узник ничего не мог увидеть.

За перегородкой, тоже как узники, жили два офицера, охранявшие его. На галерее днем и ночью несли охрану часовые. Начальнику его стражи капитану Шубину граф Шувалов, ведавший зловещей Тайной канцелярией, лично дал подробную инструкцию: «Быть у оного арестанта вам самому и Ингерманландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное сочтете, то быть и сержанту Луке Чекину в той же казарме дозволяется, а кроме ж вас и прапорщика, в ту казарму никому не для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, тако ж арестанта из казармы не выпускать; когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли… В котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурга или от Москвы, — арестанту не сказывать, чтоб он не знал. Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнию, коли кто скажет».

Время от времени деловитые чиновники присылают новые подробнейшие инструкции — из пятнадцати, двадцати, а то и более пунктов. В них все регламентировано: чем кормить узника, как сторожить. Даже в сени или в соседнюю комнату приказано его не выпускать. Охране тоже из крепости никуда не удаляться, писем никому не писать, в разговоры ни с кем не вступать, даже в баню ходить только ночью, тайно от всех. Стерегущие его тоже как в тюрьме.

Сменивший заболевшего Шубина капитан Овцын в июне 1759 года докладывал Шувалову: «Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он в уме помешался, однако ж весьма сомневаюсь, потому что о прочем обо всем говорит порядочно, доказывает Евангелием, Апостолом, Минеею, Прологом, Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого святого пишет».

Шувалов приказал Овцыну спросить у арестанта, знает ли тот, кто он.

«Сначала ответил, что он человек великий и один подлый офицер то у него отнял и имя переменил; а потом назвал себя принцем, — докладывал Овцын. — Я ему сказал, чтоб он о себе той пустоты не думал и впредь того не врал, на что весьма осердясь, на меня закричал, для чего я смею ему так говорить и запрещать такому великому человеку. Я ему повторял, чтобы он этой пустоты, конечно, не думал и не врал, и ему то приказываю повелением, на что он закричал: „Я и повелителя не слушаю“, потом еще два раза закричал, что он принц, и пошел с великим сердцем ко мне. Я боюсь, чтоб он не убил, вышел за дверь и опять, помедля, к нему вошел; он, бегая по казарме в великом сердце, шептал что не слышно».

В другой раз Иван Антонович начал бранить Овцына:

— Смеешь ты на меня кричать, я здешней империи принц и государь ваш!

Шувалов приказал Овцыну сказать арестанту: «Если он пустоты своей врать не перестанет, также и с офицерами драться, то все платье от него отберут и пища ему не такая будет».

Услыхав это, Иван спросил:

— Кто так велел сказать?

— Тот, кто всем нам командир, — отвечал Овцын.

— Все это вранье, — сказал Иван, — я никого не слушаюсь, разве сама императрица прикажет.

Рассуждает он, как видим, здраво. И прекрасно знает, кто он и что правит в России императрица, хотя вроде всё старались от него скрыть.

В апреле 1760 года Овцын доносит: «Арестант здоров и временем беспокоен, а до того его всегда доводят офицеры, — всегда его дразнят».

В 1761 году нашли средство арестанта успокаивать: «Не давали ему чаю и отобрали чулки, и он присмирел совершенно».

Так идут годы, а он все сидит без всякой вины в темном сыром каземате, где можно сделать лишь несколько шагов от стены до стены. И ошалевшие, озверевшие от тюремной скуки офицеры его стерегут и постоянно дразнят. Их в положенный срок повышают в чине: Власьев уже капитан, Чекин — поручик. Об арестанте вроде все забыли.

Зимой 1761/62 года Елизавета умирает, завещав престол бездарному и вечно пьяному Петру Федоровичу. Тот обожает Фридриха. Теперь уже прусскому королю нет нужды выкрадывать Ивана и пытаться сделать его ферзем в своей хитрой дипломатии. Наоборот, он опасается, как бы Ивана не украли англичане или французы, и опять советует новому самодержцу всероссийскому запереть узника понадежнее. Тот уверяет, чтоИвана стерегут крепко, но на всякий случай посылает в Шлиссельбург тайный приказ с пометкой «секретнейший»: «Буде, сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять, — в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать».

Петр III полюбопытствовал посмотреть на узника, навестил его под видом скромного офицера, почему-то сопровождаемого слишком пышной свитой, после чего издал новый указ: «Арестант, после учиненного ему третьего дня посещения, легко получить может какие-либо новые мысли и потому новые вранья делать станет. Сего ради повелеваю вам примечание ваше и находящегося с вами офицера Власьева за всеми словами арестанта умножить, и что услышите или нового приметите, о том со всеми обстоятельствами и немедленно ко мне доносить. Петр.

P. S. Рапорты ваши имеете отправлять прямо на мое имя».

И он с поистине прусской пунктуальностью сам разрабатывает подробнейшую инструкцию, как содержать узника. В ней предусмотрено все — где именно стоять на галерее часовым, что делать в случае («от чего боже сохрани») пожара: «Арестанта, накрыв епанчею так, чтобы никто видеть не мог, свесть самим на щербот (имеется в виду лодка — швертбот. — Г. Г.) и из крепости вывезть в безопасное место…»

Держали все в строжайшем секрете, но уже через несколько дней после секретного свидания английский посланник Кейт срочной депешей доносил подробности своему правительству: «Император видел Ивана VI и нашел его физически совершенно развитым, но с расстроенными умственными способностями. Речь его была бессвязна и дика. Он говорил, между прочим, что он не тот, за кого его принимают; что государь Иоанн давно уже взят на небо, но он хочет сохранить притязания особы, имя которой он носит…»

Ясно, что ни Петру III, ни свергнувшей его вскоре Екатерине подобные притязания никак по душе прийтись не могли.

(обратно)

2

Теперь Петр III был свергнут и мертв. А Иван VI все еще сидел в Шлиссельбургской крепости. И Екатерина не знала, что же с ним, «к несчастью рожденным», как позднее назовет его в манифесте, делать.

А она была женщиной умной и хитрой, и чудовищно двоедушной. «Свобода — душа всех вещей! Без тебя все мертво, — писала она. — Я хочу, чтоб повиновались законам свободных людей, а не рабов. Хочу общей цели — сделать счастливыми… Не знаю, мне кажется, всю мою жизнь я буду чувствовать отвращение к чрезвычайным судным комиссиям, особенно секретным»… Пушкин назовет ее «Тартюфом в юбке и в короне». Захватив престол, она готова была пойти на все, чтобы его удержать. Но что делать с заточенным в Шлиссельбурге «к несчастью рожденным», Екатерина не знала.

Елизавете он был менее опасен, не только потому, что при ее правлении Иван был еще сравнительно молод. Елизавета ведь все же была дочкой Петра I, имела больше прав на престол. Другое дело Екатерина, до перехода в православие София-Августа-Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская и Бернбургская.

И один из ближайших и самых доверенных ее помощников — Никита Иванович Панин — на сей раз тоже не мог ничего присоветовать, хотя и был умным царедворцем, опытным дипломатом.

Возможно, когда они тихонько, доверительно беседовали наедине и раздумывали, как же быть, почувствовав их озабоченность, в разговор непрошено вступал и третий — любимый попугай императрицы, качавшийся на трапеции в золоченой клетке в углу кабинета. Скрипучим голосом он выкрикивал по-французски свою любимую фразу:

— Где правда? Где правда?!

Вполне возможно, разумеется, не прямо, а намеками предлагал свои услуги и новоиспеченный граф Алексей Орлов. У него в таких-делах опыт был богатый. Что значил какой-то безымянный секретный узник, о котором все уже давно забыли, по сравнению со скоропостижно скончавшимся Петром III, любимцем самого Фридриха Прусского?

Граф Орлов со своими братцами, конечно, разрубил бы этот узелок, не задумавшись. Но Екатерина не могла решиться на это. Психологически тут было потруднее, чем с Петром Федоровичем. Все-таки вспоминалась ей история Авеля и Каина. Да и второй «счастливый несчастный случай» за столь короткое время — это было бы уж слишком нагло и вызывающе. Наверняка поднимется шум, особенно за границей. Грубая работа, надо придумать что-то поумнее.

Летом 1762 года Екатерина посылает Власьеву и Чекину указ, обязывающий их во всем подчиняться только указаниям Панина. При этом была приложена инструкция Панина, в которой был весьма примечательный зловещий пункт: «Ежели, паче чаяния, случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант… без имяннаго повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то онаго ни кому не отдавать, и почитать все за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго ни кому его в руки не отдавать».

Сказано четко и ясно. Панин и его помощник тайный советник Теплов умеют выражаться деловито и определенно.

Время идет. Нетерпеливо ждет императрица и не знает, что делать с узником. Может, действительно сам умрет? Доносят, будто у него стала вроде временами кровь горлом идти, чахотка начинается. Но пока жив.

Может, о нем просто все забудут?

Нет, не забывают. Секретный агент, имя которого осталось неизвестным, шлет в Лондон подробные донесения, сохранившиеся в архивах Британского музея. Вместо подписи пометка — 9254/f, но ей вполне можно доверять. Видно, что агент не только бывал в Шлиссельбургской крепости, но даже угощался в доме коменданта Бередникова.

«Я не мог разведать, — сообщал шпион об Иване Антоновиче, — видел ли он хоть когда-нибудь женщину, но скорее думаю, что да и что комендантова жена когда-нибудь была у него, потому что раз, немного подгулявши, она сказала, что у принца борода начинает седеть — доказательство того, что она его видела…»

Фридрих опять распускает слухи, будто принца собираются выкрасть и от его имени пойти войной на Екатерину — если не пруссаки, так англичане или французы.

И нет-нет да открываются новые заговоры. В Москве уже осенью 1762 года во время коронации Екатерины выведали доносчики графу Орлову о замысле братьев Гурьевых и Петра Хрущева. Ивана и Петра Гурьевых сослали в Якутск, на каторгу, Семена Гурьева и Хрущева — главных зачинщиков — сначала приговорили к отсечению головы, потом Екатерина их помиловала, как любила делать, и сослала навечно на Камчатку. Там они встретились с Турчаниновым, за одно лишь мечтание освободить Ивана Антоновича уже томившегося тут в ссылке двадцать лет…

Замысел Гурьевых и Хрущева пресекли в самом зародыше. Дело вроде было ничтожное, пустяковое. И все же Екатерина напугалась. Она прекрасно понимала: многие втайне мечтают последовать ее заразительному примеру. «Если ей удалось, отчего бы нам фортуне не посчастливить?..» — такие разговорчики часто подслушивали шпионы — и казенные и добровольцы, любители.

И у обеспокоенной императрицы возникает такой план насчет обременительного узника: «Мое мнение есть, чтоб из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомолья нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне».

Панин немедленно сочиняет соответствующую инструкцию Власьеву и Чекину:

Разговоры вам употреблять с арестантом такие, чтобы в нем возбуждать склонность к духовному чину, т. е. к монашеству… Но тому (толковать ему) надобно впервых кроткое, тихое и несварливое с вами и со всеми, кто при нем, обхождение, твердую к богу веру и нелицемерное и непритворное желание, а при том всегдашнее к вам послушание…

Еще одно истязание — психологическое!

Кстати, эта инструкция лишний раз разоблачает лживые утверждения манифеста, будто Иван Антонович за время заключения лишился разума: какой смысл тогда что-то ему внушать, вести иезуитскую «психологическую обработку»?

А Власьев и Чекин такую обработку немедленно начинают и доносят, будто узник поддается. Причем опять же рассуждает вполне логично и здраво, отнюдь не как сумасшедший: «Чтоб уж мне к одному концу!» — якобы заявил он.

Заупрямился только в одном: при пострижении в монахи его посулили назвать Гервасием, а ему, как доносят Власьев и Чекин, это имя не нравится. Он хочет, чтоб его назван Феодосием.

И вот тянется эта глупейшая переписка, а время все идет, все уходит.

И Власьев и Чекин надоели Панину и Теплову своими жалобами. Помилуйте, ведь они тоже фактически томятся в той же тюрьме и почти такими же узниками с пятьдесят шестого года!

Сколько же это может тянуться?!

Никак не может развязать этот узел умная, хитрая и решительная Екатерина. Никак не могут придумать, что же делать, ни умнейший Панин, ни коварнейший Григорий Николаевич Теплов, только что назначенный статс-секретарем. А Теплов, можно сказать, создан для всяких козней. Не интриговать и не строить кому-нибудь каверзы он не может просто физически.

Может, толкает его на это своего рода «комплекс неполноценности»? Все-таки обидно быть незаконным чадом ненароком согрешившего моралиста, известного церковного деятеля и златоуста Феофана Прокоповича, а официально числиться сыном истопника в его доме, за что тебе и дали фамилию Теплов…

Хотя карьеру Григорий Николаевич сделал весьма завидную, стыдливый папаша признать его сыном постеснялся, но любил по-настоящему и дал ему превосходное образование. Потом Теплов еще поездил по Европе со своим воспитанником, графом Кириллом Разумовским — братом всесильного временщика, а затем и негласного мужа Елизаветы.

У Григория Николаевича прекрасные манеры. В сорок лет он уже академик, собрал у себя прекрасную библиотеку и сам не только переводит с различных языков, но и написал «О качествах стихотворца рассуждение…». Он неплохо рисует. Кроме того, Григорий Николаевич очень музыкален. Он дирижирует, сочиняет романсы на слова Сумарокова, играет на скрипке и поет сладкоголосой итальянской манерой. Но все его не любят и побаиваются, потому что нет, наверное, в Петербурге человека опаснее и подлее Григория Николаевича.

Австрийский посол в секретном донесении графу Кауницу дал ему характеристику весьма выразительную: «Признан всеми за коварнейшего обманщика целого государства, впрочем, очень ловкий, вкрадчивый, корыстолюбивый, гибкий, из-за денег на все дела себя употреблять позволяющий…»

От него всегда можно ждать любой гадости, совершенно внезапного удара в спину. Такая уж у него натура. Когда Кирилла Разумовского назначат президентом Академии наук, Теплов станет от его имени вершить все дела и немало попортит крови великому Ломоносову и другим ученым. И тут же затеет сложные интриги против могущественного канцлера Бестужева и близкого к нему Елагина, поссорит их с Елизаветой. А потом, когда его прижмут к стене, будет изворачиваться и пойдет на любую подлость, чтобы оправдаться.

Петр III не выдержит и за «нескромные слова» посадит Теплова в крепость. Но тот вскоре ему отплатит: именно Теплов сочинит текст отречения и вручит его для подписи свергнутому императору. Можно представить, что они оба будут при этом испытывать!

Теплову поручат сочинить и куда более важный документ — манифест о воцарении Екатерины. Вот где блеснет он лицемерием и демагогией. Но награду Григорий Николаевич; к своему сожалению, получит не слишком большую — всего двадцать тысяч рублей. Пустяки по сравнению с тем, что отхватила семейка Орловых. Он рассчитывал на большее.

«Служить, не имея доверенности государя, все равно что умереть от сухотки», — трогательно сетует он в одном из писем. И Теплов станет искать нового удобного случая выслужиться с помощью какой-нибудь очередной подлости, а пока потихоньку интриговать против Екатерины.

И Панин тем временем вел сложную дипломатическую игру, стараясь ограничить самовластие Екатерины по милым его сердцу западным образцам. Несколько раз он уже вроде почти уговаривал ее подписать указ о создании Императорского совета, в котором, разумеется, сам был должен играть главную роль, но в последний момент Екатерина такие попытки решительно отклоняла.

Так что и Панин и Теплов были весьма заинтересованы в том, чтобы заслужить признательность императрицы, наконец освободив ее от «к несчастью рожденного», что сидит в секретном каземате вот уже двадцать три года — и никак не хочет добровольно покинуть сей грешный свет!

(обратно)

3

Не спится узнику без свежего воздуха в постоянной серой полутьме.

Не спится по ночам Екатерине, ломают головы над трудной задачей Теплов и Панин. А где-то совсем рядом бродит вокруг еще не достроенного, стоящего в заляпанных известкой лесах Зимнего дворца молодой, пока еще никому не известный подпоручик Василий Яковлевич Мирович — и тоже ломает голову, как ему быть, мучительно думает, думает, гадает…

Правда, думает он совсем о другом — где бы достать денег? Но очень скоро эти мысли, как они ни далеки на первый взгляд от забот, донимающих императрицу и ее ближайших советников, внезапно сведут скромного подпоручика с этими важными персонами…

Впрочем, с Тепловым они уже знакомы. Недавно Григория Николаевича назначили статс-секретарем. Именно он докладывал императрице о надоедливых прошениях Мировича.

Мировичу не повезло с предками. Его дед, переяславский полковник, связался с Мазепой и после разгрома Карла XII бежал в Польшу, за что Петр приказал забрать в казну все его имение.

Отец Василия выпросил вроде прощение. Но, будучи уже женат на московской купчихе Акишевой, ездил, как выяснилось, тайно в Польшу, и его сослали в Сибирь, где и родился Василий — «сын и внук бунтовщиков», как его потом назовет Екатерина в манифесте.

Много любопытных сведений о Василии Мировиче собрал Данилевский, когда писал свой известный роман, имея доступ к семейным архивам, для нас, видимо, уже утраченным. Роман написан занимательно, живо. У него, пожалуй, лишь один недостаток, но весьма существенный: к сожалению, в действительности все происходило совсем не так, как рассказал Данилевский. (Поэтому, кстати, мне захотелось напомнить об этой давней темной истории.)

Чистейшая выдумка — в духе романтических шаблонов того времени, когда Данилевский писал роман — занимающая в нем главное место история знакомства и влюбленности Мировича в прекрасную и жаждущую справедливости Поликсену Пчелкину, которая якобы и вдохновила благородного подпоручика на дерзкий заговор.

Никакой Поликсены не было. И совсем не таким был Василий Яковлевич Мирович, чтобы решиться на столь отчаянное предприятие ради женских чар или восстановления справедливости. Если его кто-то и уговорил, в самом деле подбил на заговор, то совсем другие люди…

Поэтому и характер Мировича у Данилевского невыдержан. Он как-то расплывается, двоится. Поначалу Мирович в романе — жаждущий справедливости, благородный патриот, масон, ведущий философские беседы с Ломоносовым. А в третьей части романа он вдруг резко и непонятно почему меняется — только теперь действительно становится похож на реального обнищавшего подпоручика, каким Мирович был на самом деле.

Василий и три его сестры прозябают в бедности. Подавал он прошения о том, чтобы выдали ему из «описанных предков его имениев сколько из милостей ея императорского величества пожаловано будет». Теплов, откровенно усмехаясь, вернул ему челобитную с решительной резолюцией Екатерины: «По прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит Сенату отказать им».

Собственно, подпоручик Мирович имеет неплохую должность. Ему многие завидуют. Он служит флигель-адъютантом у генерала Петра Панина, родного брата Никиты Ивановича. Да вот беда: терзают Мировича две разорительные страсти. Обе требуют много денег: карты и любовь к вину. Сам генерал уже сколько раз по-отечески срамил и стыдил его, ничего не помогало. Чуть заведется у Василия немного денег, тут же их проиграет или пропьет.

А каждый день разговоры в доме желчного генерала он слышит такие, что только пуще терзают его душу. О том, что такой-то монаршей милостью сделан князем, а давно ли был простым ефрейтором. Или взять хотя бы семейку Орловых. Вот кому повезло! Все пятеро братьев стали графами. Кроме того, Алексею и Григорию пожаловано по тысяче душ крестьян да по пятьдесят тысяч рублей деньгами. Даже какой-то камер-лакей Шкурин вдруг в одночасье стал дворянином и обладателем тысячи крепостных душ!

Каково слышать все это молодому двадцатитрехлетнему офицеру, которому вечно не хватает денег?

«Если царствовать — значит знать слабости души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве. Много было званых и много избранных…

Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство» (Пушкин).

Мучительно завидует счастливчикам Мирович. Выпив, изливает душу единственному закадычному другу — поручику Аполлону Ушакову, дальнему обедневшему родственнику всесильного при Елизавете начальника страшной Тайной канцелярии. Тот прекрасно его понимает, потому что и сам беден, и подружились они, как потом скажет на допросах Мирович «по случаю картежной игры и по сходствию нравов…».

Аполлон человек разбитной, ловелас и щеголь, хотя и старше Мировича — ему уже за тридцать. У него много приятельниц среди дворцовой прислуги. Они тоже требуют денег и своими рассказами о придворных амурах еще больше разжигают в приятелях зависть.

Аполлон еще с помощью приятельниц может пробраться в придворный зал, устроиться как-нибудь на карачках где-то за ширмочкой на антресолях или за сваленными в углу декорациями и любоваться в щелочку, слушать, как поют иностранные дивы.

А для Мировича и это недоступно. Пускают его в театр за большие деньги только на старые, заигранные спектакли. А вот попасть на премьеру, когда в театре бывает сама императрица со всей столичной знатью, и мечтать нечего.

Потом, на допросах, он совершенно серьезно назовет эту обиду одной, из основных причин, побудивших его к заговору:

«Во-первых, несвободный везде в высочайшем дворе, в тех комнатах, где ея императорское величество присутствовать изволит и в кои только штаб-офицерского ранга люди допускаются, впуск; во-вторых, в тех операх, в которых ея императорское величество сама присутствовать изволила, равномерно ж допущаем не был…» — с канцелярским косноязычием, уже впитавшимся в кровь, запишут его показания протоколисты.

В операх и маскерадах как-то знакомится Мирович с неким «князем из грузин» Чефаридзевым, потом он его увидит в канцелярии Теплова, придя туда с очередным прошением и получив очередной унизительный отказ. Они еще встретятся позже при обстоятельствах весьма примечательных…

Где же достать денег? Как разбогатеть? Пробился Мирович к своему земляку, графу Кириллу Разумовскому, прося содействия или хотя бы умного отеческого совета… Тот, похохатывая, сказал:

— Чудак, ты, братец! Разве мертвого из гроба ворочают? Ты человек молодой, сам себе дорогу прокладывай. Смотри, как другие действуют. Хватай фортуну за чуб — и станешь таким же паном.

Ах как неосторожно пошутил сиятельнейший граф! Припомнит ему Мирович сей игривый совет…

Тоскуя в похмелье в своей комнатенке, Василий Яковлевич изливает душу в наивных «виршах». Их он, вместе с описаниями снов, какие видел, наспех записывает в календаре, а то и просто где попало: на подвернувшемся лоскутке бумаги, на конверте от старого письма, на полях чужой книжки. Чудом они сохранились, благодаря аккуратности дотошных судейских канцеляристов:

Впрочем, иногда он бывает настроен весьма самокритично: «О проклятое мотовство, до чего ты меня доводило? Чрез то и природное счастье мое меня талантом не одарило…»

Такое его невысокое мнение о своих талантах вполне подтверждает другой «стишок», как его пренебрежительно назвал сам Мирович:

И делает характерную приписку: «Писано в 1763 году, октября 12-го дня, в Петербурге, в бедности». Потом на одном из допросов он скажет, будто уж серьезно подумывал «самого себя истребить». Но видимо, именно тогда и возникло другое решение…

Как раз в это время, осенью 1763 года, в судьбе Мировича вдруг происходят важные перемены.

У генерала Панина кончается терпение. Поскольку Мирович, как он сам потом довольно игриво заявит на допросе, «от своих шалостей не покачнулся», генерал лишает его своего покровительства. Мировича переводят служить в обычный полевой Смоленский полк.

Этого мало. Тут же его поражает второй удар. Приходится проститься со столицей, потому что полк посылают нести караульную службу — в Шлиссельбургскую крепость.

Судьбы двух молодых людей, одногодков, начинают сходиться…

В это время происходит и другое важное событие, но знают о нем лишь самое большее четыре человека на свете, а никто другой и вообще никогда о том проведать не должен.

Власьев и Чекин надоели своими просьбами об их замене. И вдруг неожиданно двадцать восьмого декабря того же 1763 года Панин отправляет им весьма многозначительное и примечательное секретнейшее письмо. Оно останется скрытым в архивах до наших дней и публикуется полностью впервые, как и многие другие секретные документы, которые я привожу:

«Благородные господа, капитан Власьев и поручик Чекин!

Ея императорское величество о вашем трудном житии довольно известна, и принимать изволит сие ваше терпение за особливую присяжную к себе верность и службу к отечеству. Вследствие того, награждает вас из своей монаршей к вам милости, каждому по тысяче рублей, обнадеживая при том вас не токмо впредь своею высочайшей милостию, но и скорым разрешением и освобождением от сих ваших долговременных трудов. Я же с моей стороны уповаю, что оное ваше разрешение не далее, как до первых летних месяцев продлиться может…»

Все это письмо — перл. Оно пронизано явным и нескрываемым облегчением и радостью от того, что трудная проблема наконец, кажется, решена. И как трогательно это сочувствие «благородным господам» Власьеву и Чекину! А как щедра награда за их терпение и за «особливую присяжную к себе верность». Тысяча рублей — вы представляете, что это за сумма по тем временам? Можно купить целую деревню с крепостными и стать помещиком. Ничего не пожалеешь от большой радости!

Но последняя фраза особенно примечательна.

Похоже, судьба «к несчастью рожденного» решена и, как показывает последняя неосторожная фраза, уже продумана в деталях и рассчитана чуть не по неделям.

Что же придумали Панин и Теплов? Как ни тщательно они это скрывали, постараемся все же выяснить…

На допросах Мирович станет уверять, будто мысль освободить из заточения Ивана Антоновича, вернуть его на престол и в благодарность за это стать его приближенным и тем самым навсегда поправить свое положение, возникла у него только в апреле 1764 года. Ну что же, поверим ему пока.

Однако на тех же допросах он расскажет, как осенним днем шестьдесят третьего года ехал грустный к месту своей новой службы по грязной дороге вдоль невского берега и у деревни Рыбачье встретил старика, отставного барабанщика. Тот ему пожаловался, что какие-то озорники украли у него лодку. Василий Яковлевич будто бы стал его утешать; дескать, бог все видит и злодеи непременно будут наказаны…

Это Мирович-то вдруг поверил в неизбежное торжество справедливости!

Но барабанщик не утешился и в сердцах сказал:

— Где же правда, когда самого государя под караулом держат в той самой крепости, куда вы нынче с полком следуете?!

Мирович заинтересовался его словами, стал расспрашивать, о каком это государе говорит старик, и так якобы впервые узнал о злосчастной судьбе Ивана Антоновича.

Приехав в Шлиссельбург, он, конечно, с особым интересом стал рассматривать суровую крепость на маленьком островке посреди Невы.

Заступив впервые нести в крепости караул со своими солдатами, Мирович все осматривал с особым вниманием: квадратный холм возле церкви — братскую могилу воинов, погибших при освобождении крепости от шведов в славном 1702 году, дом коменданта, окруженный небольшим садиком.

А главное, старался углядеть: где же тот, кого днем и ночью, сменяя друг друга, стерегут двести двадцать солдат под прикрытием семидесяти восьми всегда заряженных пушек на бастионах!

Вдоль одной из стен, сразу от входа в крепость, тянулась галерея в два этажа с кирпичными арками и деревянными перилами. Вдоль нее был прокопан глубокий ров, залитый водой. Только в нескольких местах через него были перекинуты узенькие мостики. Возле каждого — часовой.

Казематы в стене, выходившие окошками на галерею, называли «нумерной казармой». И в одном из казематов томился Иван Антонович.

В котором? Стараясь не выдавать своего интереса, Мирович украдкой осматривался, припоминал слова старика барабанщика: «Сидит внизу, в каменной палате. У ней и окна замазаны. А сверху над тою палатою и еще незнаемо какие два арестанта содержатся…»

Что это за арестанты, Мирович, конечно, скоро узнал. В их злосчастной судьбе ничего секретного не было, правда, поэтому и знаем о них теперь совсем немного.

Сидели они в крепости недавно — с шестьдесят второго года. Об одном из них вообще ничего неизвестно, кроме фамилии — Володимиров. О другом — Батурине — немножко больше. Отставной подпоручик, он еще в пятьдесят третьем году пытался взбунтовать рабочих на принадлежавших ему фабриках, чтобы свергнуть Елизавету и возвести на престол Петра Федоровича, за что и был посажен в Петропавловскую крепость.

Самое забавное: когда Петр стал ненадолго императором, он не только не наградил лихого подпоручика, пострадавшего ради него, но и приказал держать его по-прежнему в строгом заключении, велев перевести, от греха подальше, из столицы в Шлиссельбург.

Мировичу следовало бы задуматься о такой неблагодарности царей…

Несли они в крепости караул по неделям, а жили в фурштадте, в самом Шлиссельбурге, на обывательских квартирах. Время зимой тянулось медленно, скучно. И конечно, много всяких мыслей забредало в голову. Жадно интересовал каждый слух, и разные велись разговоры…

С приближением весны стало совсем невтерпеж, и в марте Мирович отпросился хоть ненадолго в столицу.

А тут каждый вечер балы, маскерады, опера. Обгоняя друг друга, летят по Невской першпективе счастливчики в золоченых каретах. Вечерами сияют окна новых дворцов, где веселые и беззаботные удачники ведут крупную игру за фортунными столами.

И опять редко в каком доме Мировича принимают, и в оперу пускают не каждый день. Да и деньги, накопленные за зиму жесточайшей экономией, тают быстрее снега, хотя играют они с Аполлоном Ушаковым только по маленькой и пьют самую дешевую водку. О шампанском только мечтают: страшно вымолвить — рубль тридцать бутылка! И вместо изысканного сюперфин-кнастера приходится курить вонючую махорку.

Зачем он приехал? Только расстраивать себя. Скоро вообще, чтобы не травить душу, придется дома сидеть, никуда нос не показывать. Валяться на продавленной койке в маленькой полутемной комнатушке, что снял Мирович на самой окраине, на Литейной, возле дымных и чадных заводских печей. Или сидеть с ружьишком в кустах над Фонтанкой, подкарауливать на пролете весенних уток — любимая забава мелких чиновников и неудачливых подпоручиков.

Лучше бы не приезжал!

Потом Мирович скажет, что эта весенняя поездка в Петербург так растравила ему душу, стало совсем невмоготу. Именно после нее у него якобы и возник вдруг замысел освободить Ивана Антоновича — и возвыситься вместе с ним.

Голый расчет, никакой возвышенной болтовни о справедливости, благородстве, сочувствии узнику. Мысль деловая, трезвая — при всей своей фантастичности.

Ибо как он может рассчитывать осуществить ее в одиночку?!

Переворот, который так успешно совершила с помощью гвардии Екатерина, потому блистательно и удался, что его долго и тщательно готовило множество людей. И в такой строжайшей конспирации, что в подробности не были посвящены даже столь близкие к Екатерине люди, как княгиня Дашкова, считавшая ее своей закадычной подругой и потом болезненно переживавшая разочарование.

А тут?

Даже Мирович после некоторых раздумий заколебался. И решил: одному все же, пожалуй, не справиться. Надо взять на подмогу хотя бы еще одного — верного друга Аполлона Ушакова.

Когда по протоколам допросов и по тем немногим (и дошедшим до нас в урезанном виде) «письмам» и «манифестам», которые он сочинил, знакомишься с замыслом Мировича, нелегко отделаться от мысли, что это какая-то мистификация, нелепый розыгрыш, если бы он не закончился столь зловещими событиями.

Какой же план разработал Мирович, томясь бездельем, в перерывах между караулами бродя по невскому берегу и поглядывая на серые стены крепости, напоминавшей корабль, вмерзший в лед?

Он придумал, что в намеченный день, когда его рота будет в карауле, приедет в крепость Ушаков под именем какого-нибудь штаб-офицера, в соответствующем мундире и привезет указ, якобы присланный императрицей.

В указе будет сказано, что Екатерина устала править такими непослушными и неблагодарными подданными. Она решила удалиться от дел и выйти замуж за Григория Орлова, а всю власть передает Ивану Антоновичу, как законному императору.

Ушаков вручит этот указ Мировичу, как старшему караульному офицеру, и они тут же с помощью солдат арестуют коменданта и посадят в каземат, из которого выйдет освобожденный Иван Антонович. Тут же, не мешкая, они повезут Ивана в столицу, на Выборгскую сторону, к артиллерийскому лагерю или пикету на Литейной. Представят освобожденную особу тамошним офицерам, велят бить тревогу. А когда все соберутся, огласят заранее написанный от имени нового императора манифест и всех приведут к присяге.

Артиллеристов Мирович решил выбрать потому, что они считали себя, как и он, обделенными и обиженными при воцарении Екатерины по сравнению с гвардией.

Что делать дальше, Мирович представлял весьма смутно. О путанице, которая царила у него в голове, свидетельствует запись, сделанная им в своем календаре: «Как скоро волею божиею Иоанн престол получит, Миних, Остерман и Бирон — в отставку!»

У него такие путаные представления об отечественной истории, что кажутся одинаково враждебными и Бирон, благодаря которому двухмесячный Иван был провозглашен императором, и Миних, вскоре свергнувший Бирона, а потом до последнего дня преданно служивший Петру III — и затем с такой же готовностью ставший верным слугою Екатерины!

Можно ли всерьез принимать план переворота, разработанный Мировичем? Однако он начал его осуществлять с поразительной энергией. И прежде всего заразил ею Ушакова. В начале апреля, снова отпросившись у начальства, Мирович приехал в столицу и сразу помчался к Ушакову.

Того дома не оказалось, он был в карауле в кордегардии у Исаакиевского моста. Мирович не мог ждать ни минуты, побежал туда.

Наскоро поздоровавшись, он отвел приятеля в сторону и спросил напрямую:

— Хочешь ли ты со мною такое же дело учинить, какое Орловы совершили?

— Какое? — опешил Аполлон.

Мирович рассказал ему об Иване Антоновиче и своем замысле.

Ушаков сначала заробел, оглядываясь по сторонам, шепотом стал рассказывать, что тоже слышал о сидящем в Шлиссельбурге свергнутом императоре от одного инженерного офицера. Конечно, освободить его и вернуть на престол было бы делом не только заманчивым, но и благородным, угодным богу. Но возможно ли это? Сомнительно…

— Орловым же удалось, а чем мы хуже? — Эти слова Мировича Ушакова быстро убедили.

Он только потребовал, что явится мнимым курьером от императрицы непременно в подполковничьем мундире:

— Он мне особенно нравится. Красота! Давно мечтаю.

Мирович согласился, и они тут же придумали фамилию для этого курьера: «подполковник и ея императорского величества ордонанс Арсеньев».

— Звучит! — восторженно воскликнул сияющий Аполлон, и Мирович успокоился: теперь приятель твердо на его стороне, на него вполне можно положиться.

Но чтобы уж окончательно подчинить Ушакова и отрезать все пути к отступлению, Мирович тут же, как только друг освободился от караула, ведет его в церковь Казанской богоматери, что на Невской першпективе, и заказывает акафист и панихиду по убиенным рабам божиим Аполлону и Василию.

Тут на миг водевиль прерывается, и в него врывается высокая трагедия. Вы представляете: полутемная, пустая в этот неурочный час церковь. Трепещут перед грозными ликами святых дрожащие язычки свечей. Стоят пред алтарем на коленях на каменном полу два молодых офицера и слушают, как их заживо отпевают…

(обратно)

4

Через два дня Мирович повез Ушакова в Шлиссельбург, чтобы познакомить его с местом предстоящих действий. Они наняли лодку у одного рыбака, взяли для вида удочки и стали плавать по Неве, со вниманием осматривая крепость со всех сторон.

Мирович показал приятелю крепостную пристань. Здесь он высадится с фальшивым указом под видом мнимого подполковника Арсеньева.

— Только ты смотри, как в крепость тебя впустят, держись важно и храбро! Особливо со мной, как указ вручать станешь. Словно отроду не видал!

Ушаков сугубо любопытствовал, где находится каземат, в котором сидит Иван Антонович. Мирович объяснил, что каземат сделан прямо в крепостной стене, в нем одно маленькое окошко, выходит во двор, на галерею, а снаружи ничего усмотреть нельзя.

В самом деле, перед ними высилась глухая каменная стена. Ни одного окошка, только бойницы вверху. Разглядывать было нечего, быстрое течение сносило лодку, да и часовых на башнях и бастионах могли заинтересовать излишне любопытствующие рыбачки.

День был веселый, солнечный. Цвела сирень. А ночи уже начинались белые, призрачные, колдовские. Они не давали спать, кружили головы…

Воодушевленные, приятели сели сочинять нужные бумаги — фальшивый указ, манифест якобы от имени Иоанна Антоновича, — теперь Мирович называл его только так, это звучало торжественней и внушительней, чем какой-то Иван.

Подлинника манифеста, к сожалению, не сохранилось. Граф Панин приказал изъять его из следственного дела под тем предлогом, что в нем, дескать, Мирович «столь дерзостные и поносные изблевал речи против священной особы монархини, что никакая рука не имеет силы оные переписывать…».

Многие документы в этом строго секретном деле загадочно исчезли или явно подправлены.

Подлинник манифеста показали Екатерине и тут же, видимо, по ее приказанию уничтожили. До нас дошла только подчищенная, без «поносных речей» копия, переписанная старательной и не боящейся ни в чем испачкаться рукой Григория Николаевича Теплова…

В манифесте «Иван Антонович» длинно и довольно косноязычно жаловался, что его долгие годы «держали в глухой стене», ругал Екатерину и хвалил Василия Мировича, бесстрашно его освободившего, не убоявшись угрозы «самопроизвольно получить мучительную смерть».

Кроме того, Мирович сочинил письмо, адресованное узнику. В нем Мирович объяснял Ивану, как его свергла злодейка — родная тетка Елизавета и как он, Василий Яковлевич, не мог такого коварства стерпеть и решил принца освободить — «самопроизвольно с неустрашимыми нашими мужествами искупить ваше величество из темницы и возвести на высоту дедовского славного престола…».

Привязалось к нему это уродливое словечко «самопроизвольно», и Мирович вставляет его и в письмо и в манифест, не задумываясь, что оно ведь сразу выдает: написаны оба документа одним лицом…

Это письмо он собирался вручить Ивану Антоновичу, чтобы тот понял, кто и почему его освобождает, и запомнил имя освободителя — записанное на бумажке, оно вернее.

Забавные документы, наивная затея!

Столь же простодушны и записи в календаре, их время от времени делает Мирович, с нетерпением ожидая близкого возвышения:

«Аще желанное получу, то обещаюсь всем знатным, а особливо бедным нищим сделать благодеяние, и во всем государстве при церквах богадельни, в которых нищие будут содержаться на жаловании, как мужчины, так и женщины, по шесть рублев…» — в год или в месяц не указано. Видимо, еще не успел решить.

С трогательной откровенностью Мирович тут же помечает, что все обещания в случае успеха «задуманного предприятия» собирается выполнить из казенных сумм…

Решили с осуществлением замысла не тянуть. Было уже объявлено, что в начале лета императрица отправится в Лифляндию. Самый подходящий момент.

Сколько подозрительных совпадений! И Власьеву и Чекину Панин обещал, что ждать им осталось совсем немного — «уповаю, до первых летних месяцев…». И поездка Екатерины намечена как раз на это время. А проницательные люди давно подметили: каждый раз, когда в столице или поблизости происходит что-нибудь важное, матушка-императрица это словно заранее чувствует и куда-нибудь уезжает.

Мировичу стоило бы и над этим задуматься. Но увы, он далеко не так проницателен. А может, неверно информирован?..

И Ушакову не терпится. Он уже сшил подполковничий мундир и не может удержаться, жаждет покрасоваться в нем — сначала дома перед зеркалом, потом прошелся по улице, даже прогулялся по Летнему саду. Узнав об этом, Мирович примчался в Петербург: «Да ты с ума сошел?!»

Мундир у Аполлона пока отобрали, отдали на сохранение знакомому попу.

Мирович вернулся в Шлиссельбург, но беспокойство теперь уже не оставляло его. Как бы еще чего не выкинул нетерпеливый дружок. Болтлив он, ветрен и беспутен, хотя и старше Мировича. К тому же имеет слабость к прекрасному полу. Трудно ему не прихвастнуть перед подружками.

Василий не выдержал и в какой уже раз, воспользовавшись добротой полкового начальства и вызывая заслуженное недовольство товарищей-офицеров, которым приходилось томиться в карауле за него, снова отпросился и в конце мая поспешил в Петербург.

Сразу поехал на квартиру, где стоял Ушаков, и не застал его дома: уехал.

— Куда уехал?

— Командировали куда-то. Кажется, в Смоленск. С казенными деньгами.

Что за черт!

Мирович отправился к брату Аполлона — поручику того же Великолуцкого полка Василию Ушакову. Тот подтвердил: да, несколько дней назад Аполлона вызвали с фурьером Новичковым в военную коллегию. Вручили мешок, в котором было на пятнадцать тысяч рублей серебряной монетой, и приказали отвезти его срочно в Смоленск к генерал-аншефу князю Волконскому.

Странно. Почему вдруг военная коллегия дает такое поручение какому-то поручику Великолуцкого полка? Более подходящих, что ли, не нашлось?

Мирович остался в столице ожидать возвращения приятеля, и тревога его все возрастала. И, как вскоре выяснилось, не напрасно. Оправдались самые мрачные опасения его, да еще столь негаданно, что Мирович и предположить не мог.

Когда он в очередной раз с утра пораньше забежал к Василию Ушакову узнать, нет ли какой весточки от Аполлона, когда же он вернется, поручик мрачно сказал:

— Не жди Аполлона. Утонул он.

— Как?!

Василий Ушаков отвел Мировича к фурьеру Новичкову, и тот рассказал о так неожиданно закончившейся поездке.

По словам Новичкова, поручение коллегии Ушакову весьма пришлось не по душе. Словно он предчувствовал беду. Но с начальством ведь не поспоришь. Поехали. Не доезжая Порхова, Ушаков вроде бы заболел, хотя, судя по дальнейшим событиям, считал Новичков, притворно. Во всяком случае, в Порхове он подал рапорт о болезни местному старшему военному начальнику, генерал-майору Патрикееву. Тот приказал полковому лекарю вместе с полковником его освидетельствовать и по их заключению велел Ушакову отправляться дальше, куда послан.

Поехали дальше, но, отъехав верст девяносто, в деревне Княжой Ушаков заявил, будто расхворался окончательно и продолжать поездку не может. Он остался в этой деревне, отправив Новичкова с казенными деньгами в Смоленск одного.

Новичков благополучно доехал, деньги сдал и на обратном пути заехал в Княжую. Однако Ушакова там не застал, ему сказали, что офицеру полегчало и он уже уехал в Петербург.

Новичков пустился его догонять. Но вдруг в селе Опоках, под самым Порховом, услышал, будто шестого июня тут нашли в речке Шелоне кибитку, обитую рогожей, а в ней подушку дорожную, шляпу офицерскую, шпагу с золотым темляком, рубашку да девять рублей денег серебром и ассигнациями. А вскоре всплыло неподалеку и мертвое тело. Его тут же зарыли на берегу без всяких церковных обрядов.

Новичков почуял недоброе. Попросил показать ему найденные вещи — и сразу их узнал: они принадлежали Ушакову.

— А следствие что показало? — спросил Мирович. — Следствие-то велось?

Новичков пожал плечами и ответил, что вроде никакого следствия не было. Чего же расследовать, когда человек утонул? Не убит, не ограблен, все вещи целы, даже деньги — девять рублей.

Потом, когда Мировича арестуют и станутдопрашивать, Екатерина прикажет проверить, действительно ли утонул Аполлон Ушаков. Может, он где-то скрывается? Тогда надо его найти и предать суду вместе с Мировичем.

Для видимости формальное расследование проведут, и одной деталью оно вызовет еще большие подозрения, что дело было явно нечисто…

Порховским полицейским чинам дадут распоряжение провести эксгумацию трупа Ушакова. Его выкопают и убедятся: точно, он. Но в протокол осмотра дела слишком дотошный лекарь неосторожно впишет, что обнаружена у покойного «на левом виске незнаемо отчего небольшая рана».

Было официально объявлено, будто Ушаков утонул в омуте, купаясь в жаркий день в незнакомом месте. Но кибитка-то, в какой он ехал, как же в реку попала? И куда подевался ямщик, что его вез?

И откуда взялась у бедного утопленника эта рана на левом виске? Или Ушакова бросили в реку уже мертвым, убитым? Кто? Еще одно настораживало: почему фурьер Новичков, сопровождавший Ушакова в командировке, через полтора месяца, перескочив сразу через несколько чинов, получает вдруг чин прапорщика?! За какие таинственные заслуги?

Никто в эти важные вопросы вникать не станет. Они так и остаются без ответа и поныне.

Темное, странное дело. Загадочная гибель болтливого приятеля должна бы насторожить Мировича, заставить его задуматься, поколебаться в своих планах, отложить навсегда о них попечение. Ведь теперь он остался один, без помощников. Еще не поздно опомниться, отказаться от безумного замысла.

И кажется, он действительно заколебался.

Но тут — она умеет выбрать время! (особенно когда ее умело направляют…) — судьба наносит ему новый удар.

Еще в апреле Мирович сделал последнюю попытку разжалобить императрицу. Просил, если уж не будет монаршей милости вернуть ему предковые имения, то хотя бы назначить небольшую пенсию — не ему, а трем его несчастным сестрам, «которые в девичестве в Москве странствуют». Кому нужны бедные невесты?

Сколько раз Мирович заходил в канцелярию Теплова, а ответа не прошение все не было. И вдруг десятого июня сам Григорий Николаевич, не скрывая усмешки, возвращает поручику его прошение. И «великой государыни всеподданнейший и нижайший раб», как он подписал прошение, видит короткую небрежную надпись, сделанную монаршей рукой, словно обжигающий удар хлыстом прямо по лицу: «Довольствоваться прежнею резолюцией. Екатерина».

Это — последняя капля.

У Панина и Теплова в эти первые летние месяцы забот хватает. Императрица собирается в Лифляндию, надо все подготовить.

Забот много. Какая-то непонятная тревога носится в воздухе в эти первые летние месяцы. Чего-то все ждут.

То и дело доносят о всяких слухах насчет чаятельного освобождения секретного узника, вроде бы надежно запертого в Шлиссельбургском каземате. Подбрасывают даже письма подметные, в них подробно расписывается, как все произойдет. С великого поста уже больше двенадцати врак по этой материи открылось!

Вот тебе и секретный узник! О нем уже в кабаках самый подлый народ толкует, будто даже бывает время от времени Иван Антонович в какой-то деревне под Шлиссельбургом и там ему многие армейские офицеры и солдаты на верность уже присягали, всякие знатные люди к нему туда из столицы тайком на поклон ездят, милостями заручаются.

Экое вранье! А может…

Может, кто-то и в самом деле всерьез, умно и тщательно готовится произвести очередной переворот, а Панин с Тепловым, увлеченные своей интригой, не подозревают?!

И вполне возможно, в один из этих жарких дней начала лета у Панина вырывается нетерпеливое:

— Чего он ждет? Долго еще тянуть будет? Правду мне говорил брат, что он трус и мямля.

А Теплов его успокоит:

— Решится, Никита Иванович, теперь уже непременно решится. После отказа-то в последнем прошении? Как только государыня уедет, так и… А станет тянуть — еще пришпорим!..

И Мирович тоже совсем истомился, тоже готовится.

Переписал заново манифест и письмо, чтобы упоминался в нем освободителем теперь уж он один, без Ушакова. Тому уже никакие земные милости не нужны, только божьи.

Письмо переписал на какой-то четвертушке мятой бумаги, другой под рукой не оказалось. Пришлось писать так мелко, что и сам с трудом разбирает. Как его сможет прочесть в полутьме своей камеры наверняка не слишком искусный в грамоте узник, которому оно адресовано?

Ладно, сойдет и так.

Спрятал манифест и письмо в щель между камнями в стене, на темной лестнице в крепостной казарме. А подложный указ, якобы от имени Екатерины, сжег на свечке. Он теперь не нужен. Некому его привозить. Все придется делать самому, без помощников.

Ладно, скорей бы только.

А дни стоят такие жаркие, мочи нет. И ночи белые, короткие, совсем не приносят прохлады и облегчения.

Только сам Иван, пожалуй, пока ничего не подозревает. Впрочем, его уже давно мучают кошмары и пугает малейший шум по ночам…

Давно отцвела, осыпалась черемуха. В садике возле комендантского дома зацвел теперь пахучий жасмин, дурманит голову. Солдаты косят траву на крепостном дворе и на откосах рвов и бастионов. Пьяняще пахнет свежим сеном.

Скоро ли?

Кажется, она наконец уезжает?! А очередь заступать в караул у него еще только через неделю! Что делать?

Василий просит позволения дежурить ему со своими солдатами в крепости в карауле вне очереди. И такое чуткое, всегда готовое пойти навстречу своему любимому офицеру полковое начальство, даже не поинтересовавшись, зачем ему это надо, милостиво разрешает: заступить поручику Мировичу в караул с третьего июля сего 1764 года.

В тот самый день, когда Екатерина отправлялась в Прибалтику, какая-то нищая старуха подобрала на улице, у ворот дома сенатского копииста, что возле церкви Введения, на Петербургской стороне, валявшееся письмо. Письмо без подписи, безымянное. Но неграмотная старуха этого знать не могла. Она подумала, будто бумагу потерял кто из канцелярии, и отнесла ее в полицию.

Там сразу увидели, что бумага важная, и немедленно отправили ее по начальству. Вскоре она уже лежала на столе перед Екатериной.

На четвертушке грубой бумаги было написано довольно грамотным и разборчивым почерком: «Что ныне над народом российским сочиняетца, иностранным царским правлением хотят российскую землю раззорить и привесть в крайнюю нужду, однако, сколько потерпят, а Россию не раззорят, токмо не будет ли им самим раззорения, а уже время наступает к бунту. Первого графа Захара Чернышова в застенок и бить кнутом без всякого милосердия, потом четвертовать и голову отрубить. Второго Алексея Разумовского таким же образом. Третьего Григория Орлова и потом неповадно будет другим преступать прежних царей права и законы, а государыню выслать в свою землю, а надлежит царским престолом утвердить непорочного царя и неповинного Иоанна Антоновича и вся наша Россия с великим усердием и верою желает присягать, а их бестиев самих надлежит раззорить. Многих военных людей и всякого звания вечно раззорили и заставили они себя ругать и бранить, а им же от российского войска крайняя служба воспоследует».

На обороте было написано: «Сие письмо писал мужик с похмелья, одно ухо оленье, а другое тюленье. Самая правда, что написано в сей бумаге».

Императрица покачала головой и брезгливо отодвинула подметное письмо на край стола, приказав статс-секретарю Теплову передать его генерал-прокурору князю Вяземскому. Это по его части, пусть займется.

Григорий Николаевич проводил императрицу, прочитал нахальное письмо. Потом посидел, подумал, возможно насвистывая какую-то сладостную итальянскую мелодию, вызвал своего самого надежного и ловкого канцеляриста Бессонова и о чем-то долго беседовал с ним…

(обратно)

5

Пора уже, однако, перейти от намеков к прямому объяснению с читателем.

Никто, разумеется, не может нам рассказать, о чем беседовал Теплов наедине со своим помощником Бессоновым. Конечно, я могу это сочинить. Но не хочу, ибо в данном случае сочинительство лишь помешает. Не станем, как говаривал Пушкин, «закрашивать истину красками своего воображения». А ведь эта повесть и написана ради того, чтобы докопаться до истины!

Все время я стараюсь быть максимально правдивым и объективным, хотя, признаюсь, теперь мы вступаем в темную область догадок и предположений. Но без них не обойтись. Без них нам не разобраться в сей мрачной истории.

«А где доказательства?» — спросит строгий историк. В том-то и беда, что прямых, неопровержимых доказательств нет, да, пожалуй, и быть не может.

К сожалению, не все в истории может быть подтверждено документами. Ничего не поделаешь. Секретные разговоры ведь не записывали. Наоборот, принимали все меры, чтобы их никто не подслушал. И письменно таких распоряжений, разумеется, не давали.

Но если сделать некоторые предположения и допущения — вполне вероятные и обоснованные! — многое станет понятным.

Литератору это предпринять свободней, чем историку. Попытаться понять, догадаться: какие психологические мотивы заставляли людей совершать поступки, кажущиеся историкам загадочными и странными?

И эти предположения, которые я постараюсь убедительно обосновать, многое разъясняют. И прежде всего — зачем, например, вдруг приехали в воскресенье четвертого июля в Шлиссельбургскую крепость странные гости — капитан полка канцелярии от строений Загряшский, подпоручик того же полка князь Чефаридзев, сенатский регистратор Бессонов и какой-то купец Шелудяков? И почему начальник караула подпоручик Мирович приветливо и тепло их встретил и впустил в секретную, тщательно охраняемую крепость, даже не спросив разрешения коменданта…

Этот визит — одно из самых загадочных событий во всей этой темной истории.

На допросах все участники его потом путались и так и не смогли убедительно объяснить, зачем канцелярист Бессонов с приятелями приехали в Шлиссельбург именно в этот день, почему начальник караула подпоручик Мирович открыл им ворота крепости, где в такой строжайшей тайне содержался секретнейший арестант, а комендант ее, вместо того чтобы наказать его и поскорее выдворить непрошеных гостей, пригласил всех к себе в дом и угостил вкусным обедом с обильной выпивкой.

На допросах Мирович станет говорить, будто впустил в крепость гостей, дескать, потому, что «один из них ему известен, потому, что дело это (имеются в виду прошения Мировича) через его руки шло, а имени его он не знает…».

С князем Чефаридзевым Мирович тоже знаком, но не сразу признается, что видел его прежде «в операх и маскерадах, а также в канцелярии действительного статского советника Теплова».

Опять Теплов! Всюду Теплов.

Комендант же Бередников скажет, что, придя к обедне, увидел в церкви незнакомых людей. Он подождал, пока обедня кончится, и только тогда якобы стал их расспрашивать, кто они и откуда взялись в крепости.

Тот, которого Мирович называл своим знакомым, объявил, что «он сенатский регистратор Бессонов, состоит при Теплове, а прочие трое — его приятели и все они приехали не для чего иного, как чтобы в церкви богу помолиться».

После этого комендант, вместо того чтобы поскорее выдворить незваных гостей из крепости, вдруг приглашает их к себе отобедать вместе с Мировичем.

Теплов вместе с Паниным был прямым начальником Бередникова. Но все равно — маловато резонов для того, чтобы открывать ворота такой крепости перед сомнительными гостями, пожелавшими, видите ли, именно здесь богу помолиться.

Однако и следователей и судей эти объяснения вполне удовлетворят. Участников этого примечательного обеда донимать вопросами не станут. Может, опасались, как бы они не наговорили лишнего?

А что, если…

Все в этой загадочной истории проясняется, если допустить, что заговор Мировича был не просто его вздорной затеей, а хитро задуманной и ловко осуществленной провокацией.

Подготовил ее скорее всего Теплов с благословения Панина, чтобы дать возможность Власьеву и Чекину, выполняя секретнейший приказ, при нарочно подстроенной попытке освободить его, убить Ивана Антоновича и тем самым наконец развязать руки Екатерине II, естественно, рассчитывая в дальнейшем пользоваться ее благодарностью. И Мирович был выбран просто орудием для достижения этой цели, служил марионеткой в их руках, тоже, разумеется, обнадеженный не только обещанием полного прощения, но и щедрого вознаграждения.

Вот какую гипотезу я пытаюсь доказать.

Давайте допустим, что, видимо, где-то осенью 1763 года возникла такая хитроумная идея у Григория Николаевича Теплова (она совершенно в его характере!) и он поделился ею с графом Паниным.

Возможно, Панину такой план показался поначалу слишком подлым. Но Теплову было нетрудно убедить его.

Лучше ведь не придумаешь: все произойдет при свидетелях, на глазах солдат. Узника лишат жизни, можно сказать, законным образом — согласно приказу, чтобы не попал в злодейские руки.

Пожалуй. Но где найти такого простака, чтобы согласился?

И простак, оказывается, такой уже есть на примете у Григория Николаевича. Ходит со своими прошениями, надоедает. Начинает грозить, что станет добиваться справедливости иначе — по примеру братьев Орловых…

Вот как? Наглец! А потом на следствии он не проболтается? Ведь его допрашивать строго станут!

Помилуйте, а кто ж ему в таком наглом вранье поверит?! Ведь переговоры с ним будут вести люди мелкие, второстепенные, и не впрямую, а намеками. Они от них всегда отпереться смогут. Да ведь можно устроить так, что простак вообще настоящих имен этих людей и знать не будет.

А потом: ведь в этой свалке, когда стрельба начнется… Трудно ведь и нападающему злодею уцелеть. Его тоже, вполне вероятно, в схватке убить могут. А приказ насчет известной персоны тем временем уже будет выполнен…

Удержимся и не станем гадать и о том, кто именно поговорил затем с Мировичем, огорченным и взбешенным очередным отказом на свое прошение. Вряд ли, конечно, сам Теплов. Возможно, Бессонов или какой-то другой чиновник, которому Теплов полностью доверял. Имя его вообще наверняка останется неизвестным для истории: мелкая сошка. И конечно, разговор велся намеками, на сплошных недомолвках — уж больно щекотлива была тема.

Но так или иначе Мировичу дали понять: если он попытается освободить принца Ивана и тот при этом случайно лишится жизни, многие очень важные и знатные лица будут Василию Яковлевичу весьма признательны. Они не только уберегут его от наказания, но всячески наградят, возвысят. Получит он не только предковые имения, но и собственные, новые и заживет на родной Украине припеваючи, без забот.

Вполне вероятно, Мирович понял намеки и согласился на авантюру, надеясь повести игру беспроигрышную. Погибнет в свалке царственный узник — его, Мировича, защитят и наградят, как обещано, сильные люди.

Ну а вдруг повезет и ему в самом деле удастся освободить Ивана? Тут уж он сам, Василий Яковлевич, станет казнить и миловать кого захочет…

Знал ли Мирович о секретном приказе: узника живым в руки никому не отдавать?

Вряд ли. Зачем было открывать перед ним все карты? А так — случайная пуля «при попытке к бегству», как станет модным называть уже в более поздние времена.

Итак, допустим, какой-то такой секретнейший разговор, весь на недомолвках и намеках, однажды состоялся. Мирович понял, чего от него хотят, согласился — и хитрая игра началась.

Давайте теперь для проверки оглянемся назад, на события, о которых уже рассказано. Оценим их новым взглядом — с точки зрения этой гипотезы. И многое, казавшееся загадочным, непонятным и странным, сразу становится ясным как день.

Понятно, почему Панин вдруг написал письмо Власьеву и Чекину с обещанием скорого освобождения их от «долговременных трудов» — не далее «первых летних месяцев» 1764 года.

Кому-то покажется такое совпадение чисто случайным? Дескать, натяжка, Панин просто обещает Власьеву и Чекину заменить их другими сторожами.

Сомнительно. Ведь ради удовольствия каких-то двух офицериков пришлось бы расширить круг лиц, посвященных в строжайший государственный секрет. Пока — по идее, по данным строжайшим инструкциям, о судьбе Ивана должны знать всего несколько человек: Екатерина, Панин, Теплов, Бередников, Власьев с Чекиным (ну еще два-три преданных письмоводителя). Другое дело, что фактически его участь уже давно перестала быть секретом для многих.

Даже для охраняющих его солдат, считается, он должен быть безымянным узником или загадочным «Григорием» без биографии. А ведь заменяя его охрану, придется раскрывать секрет перед новыми людьми. Совсем нежелательно. Кто такие Власьев и Чекин, чтобы проявлять о них такую заботу?

Очень интересную мысль высказал в письме одному из своих читателей В. Я. Шишков: Если б были следы инспирации Мировича — все было бы ясно. Но этих следов ни в архивах, ни в каких-либо мемуарах и быть не могло. Об этом мог знать лишь священник-духовник, ежели Панин умирал по-христиански, да, может быть, Екатерина.

А вот письма Панина — документ неоспоримый. Если он хотел приставов сменить, то почему он с этим делом целый год тянул? А ежели не хотел сменить, зачем назначил сроки, из коих последний точно совпал с его обещанием? Возникает вопрос: каким образом мудрый, осторожный Панин, безусловно дороживший и своей посмертной репутацией, как человек исторического масштаба, мог так неосторожно выпустить в свет столь тяжкий, позорящий его документ… Вот тут загвоздка.

И мне думается, что здесь двойная, усложненная политическая хитрость Панина. «Мол, найдут и, зная мою осторожность, не поверят в документ, как в прямую улику моей причастности. А раз так — утвердятся в противоположном, т. е. в моей непричастности».

Совершенно очевидно: сочиняя это письмо, Панин и Теплов уже разработали какой-то план освобождения от надоевшего узника.

И перевод как раз в это время Мировича в Шлиссельбург вряд ли можно объяснить случайным совпадением. Слишком много получается случайностей, столь счастливых для Екатерины, — вспомним лукавое замечание Вольтера.

Все было тщательно продумано. Разработали хитрый план, уговорили Мировича, он согласился — и тогда понятно, для чего вдруг его переводят в Смоленский полк, который тут же отправляется охранять Шлиссельбургскую крепость.

Даже наивность замысла Мировича становится теперь объяснимой. Никому и не нужно, чтобы он был хорошо продуман и тщательно подготовлен. А то еще вдруг, чего доброго, в самом деле удастся…

И дальнейшие события, до сих пор озадачивающие историков, станут понятны, если будем их рассматривать с этой точки зрения.

Прежде всего сразу разъясняется, зачем вдруг приехал в Шлиссельбургскую крепость помощник Теплова сенатский регистратор Бессонов, прихватив для маскировки первых подвернувшихся приятелей, а Мирович их впустил в крепость, даже не доложив коменданту.

Приехал его тайный начальник, чтобы проверить, все ли готово, и поторопить своего агента. Что-то он подозрительно тянет. Может, струсил?

Становится ясным, что явно не случайно именно в этот момент вручили Мировичу давно уже данный императрицей, но нарочно задержанный на два месяца пренебрежительный ответ на его последнее унизительное прошение: на всякий случай Теплов делает очередной ловкий и хорошо продуманный ход, чтобы пришпорить колеблющуюся марионетку…

Теперь приехали подать ему знак: пора!

Итак, в воскресенье, четвертого июля, часу в десятом утра приехала в крепость из-за реки, с форштадта, веселая компания. Отстояли обедню, потом пошли к коменданту откушать, — и Мирович был приглашен.

За обедом крепко выпили. Потом на допросе князь Чефаридзев скажет, будто собирался поднять тревогу, узнав о замысле Мировича, но, к сожалению, «в тот день от пьяных напитков был так отягощен, что не в состоянии нашелся и на другой день за приключившимся ему от того припадком донесть»…

А рассказывать Чефаридзеву было что. Разговор у него в тот день с Мировичем был интереснейший.

По просьбе князя Мирович повел его показать крепость. Когда они вышли на крыльцо, Чефаридзев спросил — «без всякого его начинания», как заявил на допросе Мирович:

— Здесь ведь содержится Иван Антонович? Будучи еще сенатским юнкером, я об нем от тамошних подьячих слышал.

— Я давно знаю, что он здесь содержится, — оглянувшись по сторонам, тихо ответил Мирович.

(Вся беседа дана по их показаниям. Вообще в описаниях событий того вечера и трагической ночи я старался точно следовать показаниям их участников и свидетелей.)

Мирович с Чефаридзевым идут по крепостному двору, поднимаются на стену.

День солнечный, жаркий. Приятно пахнет свежим сеном, цветущим жасмином. С Ладоги веет освежающий ветерок.

Показав на каменное недостроенное здание внизу у стены, Чефаридзев спросил:

— Это что за дом?

— Это строили по приказу бывшего императора Петра Третьего цейхгауз, или, иначе сказать, магазин. Быстро ладили, не более как в месяц или в пять недель сложили. Да вишь, не достроили.

Поднялись еще выше, в башню, откуда открывался весь крепостной двор. И Чефаридзев спросил Мировича:

— А где же именно Иван Антонович содержится?

Мирович снова оглянулся по сторонам и тихонько ответил:

— Примечай: как я тебе в какую сторону легонько кивну, туда и смотри. Где увидишь мостик, переход через ров, тут он и содержится.

(Примечательно, что они уже на «ты», как давние, хорошие знакомые. Вполне вероятно, пили на брудершафт.)

На обратном пути к комендантскому дому князь сказал Мировичу:

— Человек безвинный, а от самых ребяческих лет в темнице содержится.

Мирович согласился:

— Это правда. Очень жалок.

— А есть ли у него в покоях свет? Какую пищу ему дают? Разговаривает ли хоть кто с ним?

— Свету нет никакого, днем и ночью огонь горит. А кушанья и напитков ему весьма довольно дают. Для того придворный повар здесь содержится. А разговаривают с ним только его караульные офицеры, другим никому не разрешается.

— А что, — сказал дальше Чефаридзев, — ведь можно и его высочеством назвать?

— Бесспорно, можно, — подтвердил Мирович.

Потом он будто бы сказал князю:

— Да жаль, что солдатство у нас несогласно и загонено. Были бы ежели бравы, то Ивана Антоновича отсюда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо бы в Петербург, к артиллерийскому лагерю представил…

— Что ж бы это значило?

— А что бы значило? То бы значило: как привезу туда, все окружат его с радостью…

Разговор весьма откровенный и в то же время ускользающий, все время намеками, с недомолвками.

«И тем окончив речи, пошли к коменданту…»

Затем, покажет на допросах Чефаридзев, повел его, «якобы по нужде», за крепостные ворота Бессонов и допытывался: о чем это они так долго беседовали с Мировичем? Князь рассказал. Тогда Бессонов, рассмеявшись, ударил его легонько по лбу и сказал:

— Полно врать, дурак! Да дурака и расспрашиваешь. Не ври больше.

Эти слова Бессонова запишут потом даже в приговор — как доказательство чистоты его души и намерений.

А ведь так и напрашивается резонный вопрос: может, Мирович именно потому откровенничал с Чефаридзевым, что тот приехал с Бессоновым — тайным дирижером всех последовавших событий? А обеспокоенный Бессонов проверял, не наболтал ли Мирович чего лишнего…

После обеда комендант, полковник Бередников, вместе с Мировичем сам проводил гостей за реку, в форштадт.

Вернувшись, Мирович стал задумчиво похаживать по крепости.

Жаркий день кончался, был уже пятый час. Увидев перед крыльцом казармы, где томился Иван, капитана Власьева, Мирович подошел к нему и, «по учинении взаимственно поклонения», начал с ним прохаживаться по галерее.

И тут вдруг, как потом заявит бравый капитан, Мирович, «без всякого Власьевым к тому данного повода, начал в своих намерениях открываться таким образом, что не погубит ли он Мировича прежде предприятия его? На что Власьев, не допустя далее до разговору, ту речь прервал и сказал, что когда оно такое, что к погибели его, Мировича, следовало, то он не токмо внимать, ниже и слышать о том не хочет».

Какое поразительное нелюбопытство! Оно прямо противоречит обязанностям Власьева как ответственного за охрану Ивана Антоновича.

Почему он тут же Мировича не арестовал? Почему не доложил о его замыслах Бередникову? А то, что Власьев прекрасно понял, о чем идет речь, неопровержимо доказывает «репорт», который он вскоре направит Панину.

Но пока Власьев не предпринимает решительно ничего. Они продолжают гулять. Молча прошли на пристань и, «немного тамо посидев», вернулись в крепость. Мирович пригласил Власьева в «свою кордегардию посидеть». Но тот отказался, заявив, что «им никогда и ни к кому ходить не можно».

Расстаются — и Власьев опять никаких мер не учиняет!

А Мирович начинает вызывать к себе в кордегардию по одному сначала своего вестового Якова Писклова, потом солдата Матвея Басова, затем каждого из трех своих капралов — Андрея Кренева, Николая Осипова, Абакума Миронова. Каждому, как покажет он потом на допросе, «наперед облаская дружескую ласкою, скажет ему прямо, что здесь содержится государь император Иван Антонович и уговаривает его в свое намерение, прибавляя к тому, что и солдаты согласны и чтоб он других, знакомых ему, к дому скланивал».

Солдаты будто бы отвечают неопределенно. Дескать, ежели все солдатство согласно, то и мы не отстанем.

Историки, размышлявшие о заговоре Мировича, как-то забывали, что в событиях той сумбурной и трагической ночи ведь участвовал не он один! Вместе с ним понесут наказание еще три капрала и пятьдесят два солдата. И отношение к попытке освободить Ивана Антоновича этих простых людей, о которых мы, к сожалению, ничего не знаем, кроме имен, — вопрос интереснейший.

Только солдаты пойдут на штурм тюрьмы искренно, бескорыстно. Они на самом деле просто захотят освободить Ивана. Ибо что им в действительности может посулить Мирович?

Переговоры с солдатами тянутся до «пробития топты» — вечерней зори. Потом Мирович снова приглашает трех капралов — теперь уже всех вместе — прогуляться вокруг крепости.

И здесь Мирович вроде добивается согласия капралов помочь ему, хотя они и заявят потом на допросах, будто дали его «токмо единственно наружным видом, а отнюдь не в самую истину, чтоб то учинить, а по одной той причине, чтобы скорее от него, Мировича, отойти…».

И опять же эти свои показания они, как и другие солдаты, начисто опровергнут делом — своим поведением во время ночной схватки. Хорошо, что судьи не станут особенно вникать в эти противоречия. Им будет не до этого…

(обратно)

6

Мирович ложится в постель, но заснуть не может.

Слышит, как пробило полночь, потом первый час.

На крепость опустилась ночь — призрачная, неверная, зыбкая. Полная тревожных шорохов и причудливой, обманной игры теней.

Жарко, душно, не спится. Где-то за рекой бренчит, не унимается загулявшая балалайка.

Не спится в эту ночь и Екатерине. Замучили сильные жары. Лошади совсем выдохлись, последние сорок верст тащились шагом. И теперь императрице не спится.

Потом рассказывали, будто во время пребывания в Риге она все время выказывала сильное беспокойство и ждала каких-то вестей. Даже по ночам императрица иногда вставала и спрашивала — нет ли курьера из Петербурга?

Позже, когда все случилось, рижский губернатор Броун восхищенно объявил это странное беспокойство чудесным и сверхъестественным даром предчувствия, каким небеса наградили Екатерину. Но ей такая лесть не понравилась…

Наверное, и Панину и Теплову не спится в эту ночь: жарко, душно…

Наверняка не спится и сенатскому регистратору Бессонову. Он все прислушивается: не заглушает ли громкий храп пьяных приятелей за стеной какие-то звуки из-за реки? Кажется, там стреляют в крепости, или ему только слышится?

Не спится и капитану Власьеву. Сидя у себя в караулке, он сочиняет «репорт» Панину. Время от времени поднимает голову, прислушивается, спит ли за стеной секретный узник, и снова начинает писать:

«Сего июля четвертого дня после полудня в 5 часу вышел я для прогулки в крепости, и сошелся со мной находящийся в Шлиссельбургской крепости караульный обер-офицер Смоленского пехотного полка и начал мне говорить: „ежели дозволите мне вам говорить и не погубите меня“. Приметил я из тех разговоров, что клонился до нашей комиссии…»

Какой странный рапорт. Время указано точно, а фамилию офицера Власьев не назвал. Безымянный обер-офицер.

Свой «репорт» Власьев запечатывает в пакет и идет к Бередникову, просит разрешения отправить его Панину.

Панин в Царском Селе. Дорога неблизкая. Но, похоже, Власьев со своим донесением вовсе не спешит. И о содержании его опять-таки ничего не говорит коменданту.

Удивительно! Ведь доложить старшему офицеру в крепости о более чем подозрительных разговорах с Мировичем он был просто обязан. Это прямое нарушение устава.

Но тогда бы, разумеется, все повернулось по-другому. Мировича тут же бы арестовали. А именно этого, видимо, как раз и не хотели…

Зря он стал приставать к Власьеву с никому не нужными откровенностями. Сдают, шалят у него нервы. Только путает карты, сбивает других с толку.

Не спится Мировичу. А тут еще в начале второго вдруг приходит фурьер Лебедев и говорит, что получил приказ коменданта, «не беспокоя его, Мировича», пропустить из крепости гребца-нарочного. «Что он везет? Куда?» — «Не знаю. Какую-то депешу».

Только Лебедев ушел, тут же возвращается: приказано пропустить из крепости еще канцеляриста и гребцов в лодку для него.

«Куда они плывут?» — «Не знаю». — «А кто у коменданта есть?» — «Капитан Власьев».

Куда собирались отправить канцеляриста и нарочного, осталось неизвестным. Следователи и судьи этим не поинтересовались, но их явно посылали не для того, чтобы побыстрее доставить Панину «репорт» Власьева. Тогда уж, конечно, не на лодке его следовало везти, а послать гонца на хорошей лошади.

Известно точно, что донесение Власьева ночью отправлено не было. А утром уже отпала надобность его посылать. Его просто приобщат к делу как «оправдательный документ».

Но Мирович пока об этом ничего не знает.

Лебедев уходит, а Мирович лихорадочно думает: куда спешат эти гонцы, какие донесения везут? И так срочно, глухой ночью! Почему их решили отправить тайком от него, чтоб он об этом не знал?

Теперь отступать уже поздно. Достаточно доноса о его разговорах с Власьевым — и все рухнет. Его арестуют. Им придется его арестовать. Будет поздно, поздно!

И нервы у него не выдерживают.

Мирович вскакивает и, не успев даже одеться, с камзолом, шарфом и шляпой и шпагой в руках сбегает по скрипучей лестнице и врывается в солдатскую караульню.

— К ружью! К ружью! — кричит он.

Власьев и Чекин не спят, сидят у стола в полной форме, при шпагах. Они слышат этот крик и переглядываются. Наконец-то!

Караульня была маленькой. В ней размещалась лишь часть солдат, остальные спали в других зданиях. Пока солдаты поднимались и будили друг друга, Мирович наскоро оделся.

Он выскочил на улицу и на крыльце остановился, словно споткнувшись.

Почему так темно? Так никогда не бывало в летние ночи. Не сразу он понял, что с озера поднимается туман. Тянется через стены серыми полосами, заволакивая крепостной двор.

— Становись! — протяжно прокричал Мирович, пытаясь рассечь туман в клочья взмахами шпаги.

Солдаты построились — по летнему времени без кафтанов, в одних алых камзолах. Став перед фронтом, Мирович громко, отрывисто приказал заряжать ружья пулями. Капралу Корневу и одному солдату велел встать у ворот, никого из крепости не выпускать.

На шум выскочил на крыльцо своего дома комендант Бередников — в ночных туфлях, в халате. Увидев Мировича, крикнул:

— Господин подпоручик! Что за тревога?

Мирович взбежал на крыльцо, подскочил к Бередникову и ударил его ружейным прикладом в лоб, рассек кожу до крови, спрашивая грозным голосом:

— Как ты смеешь тут держать невиновного государя?!

Потом стащил коменданта за ворот халата с крыльца и приказал взять его под стражу, запретив солдатам с ним о чем-либо разговаривать.

Перестроив солдат в три шеренги, Мирович повел свой отряд к той казарме, где гарнизонная команда во главе с Власьевым и Чекиным стерегла Ивана Антоновича.

Их окликнули:

— Кто идет?

Мирович ответил:

— Иду к государю!

В ответ щелкнул сперва один робкий выстрел, потом раздался нестройный залп. Мирович приказал своим солдатам «выпалить всем фронтом». Караульная команда исполнила приказ, «а как выпалила, то вся врознь рассыпалась».

Стрельба и крики будят узника в «нумере первом». Он садится на койке, испуганно прислушивается, придерживая на груди рубашку. Слышно, как, напуганные стрельбой, заливаются, лают собаки в форштадте за рекой.

Что он думает?

Стрельба его пугала уже не раз. Как-то вечером загремели пушки. Он подумал, будто крепость хочет захватить неприятель. Враги приплыли на кораблях, станут обстреливать крепость и всех убьют. Надо спрятаться! Он выбрал самое безопасное место — встал к стене в углу у окна.

Власьев и Чекин, увидев это, начали, потешаясь, его еще пуще пугать. А потом с трудом успокоили, уговорили, что, дескать, никаких врагов нет. Это вовсе не вражеское нападение, а праздник — салют по случаю коронации императрицы.

Но сегодня стрельба совсем другая! Стреляют совсем рядом…

Он вскакивает и прижимается к ледяной стене, забившись в самый угол.

Он дрожит — от холода или от страха? Может, он снова подумал: «Чтоб уж мне к одному концу!»?

Солдаты озадачены, большинство явно не понимают, что происходит. Они начинают роптать, собравшись возле склада пожарного инструмента. Раздаются голоса, требующие от Мировича «вида — по чему поступать». Вот-вот начнется разладица.

Мирович бежит в кордегардию, достает подложный манифест от имени Ивана Антоновича, возвращается и начинает читать отрывки из него — «одне только те выражения, которые команду больше тронуть и к намеренному предприятию возбудить могли».

Туман густеет, густеет. Мировичу приходится подносить манифест к самым глазам, и то он еле разбирает собственную руку. Да еще и хмель не прошел окончательно. Некоторые слова он мямлит едва слышно. Неудивительно, что солдаты почти ничего из его чтения не понимают. Одному послышится что-то вроде «об увезенной казне». Куда? Какой казне? Ничего непонятно.

Солдаты пытались понять смысл происходящего. А смысла-то как раз никакого не было…

И все же они идут за Мировичем! На что они рассчитывали? Во имя чего жертвовали собой? Выполняли присягу? Но присяга как раз требовала, чтобы они не повиновались своему командиру, даже арестовали его как мятежника, — это напомнят им в приговоре.

Думаю, только солдаты действовали вполне бескорыстно — ради справедливости. Ведь все они давно прекрасно знали, кто томится безвинно в секретном каземате (ибо в чем может быть виновен человек, которого двухмесячным младенцем провозгласили императором — и всю жизнь расплачивающийся за это? Он даже в своем появлении на свет неповинен…). И жертвовали солдаты собой только из сочувствия узнику, не ожидая никакой награды.

А Мирович между тем растерялся. Он совершенно не представлял, что же делать дальше. Продолжать перестрелку?

Он закричал гарнизонным, чтобы те перестали стрелять. Пригрозил, что прикажет выставить против них пушку.

Ему не отвечают.

Мирович посылает к Власьеву солдат для переговоров. Те возвращаются и говорят: гарнизонные ответили, что «палить будут». Делать нечего, надо выполнять угрозу. Мирович бежит на квартиру коменданта за ключами от пороховых погребов. Потом, захватив нескольких солдат, спешит на бастион за пушкой.

Туман заполнил уже весь двор. Ничего не видно — где свои, где чужие, куда бежать. Факелы в руках у солдат смутно просвечивают сквозь туман тусклыми желтыми пятнами и не могут рассеять вязкую серую мглу.

Голоса в тумане звучат глухо, незнакомо. И фигуры солдат кажутся зловещими, огромными, то обманчиво близкими, то вдруг пропадающими в тумане.

Привезли пушку — медную, небольшую, шестифунтовую. Побежали в пороховой погреб за боевыми припасами. По дороге Мирович снова кричит часовым, чтобы никого к воротам не подпускали — ни из крепости, ни снаружи.

Все происходит словно в каком-то сне, так суматошно и нелепо. Все ошеломляет своей бестолковостью и беспорядком.

И в то же время начинает казаться в какой-то момент, что безумная затея вдруг в самом деле увенчается успехом!

Хотя что же потом? Ведь мало освободить принца. Впереди еще вся Россия, которую придется завоевывать!

Но Мировичу некогда думать об этом. Притащили к «приступному месту», где была установлена пушка, «пороху половину капиармуса, фитилю палительного кусок, пакли на пыжи, тож и шесть шестифунтовых ядер». Заряжают.

Прислушиваясь к этой возне, Власьев смотрит на Чекина, кивает и берется за шпагу…

Но палить из пушки Мирович тем более не решается. Он снова пробует уговорить противников, посылает для переговоров сержанта Иштирякова.

(обратно)

7

Ах какой томительно-длинной оказалась короткая летняя ночь! Она все тянулась, тянулась, и конца ей не было видно.

Ждут возвращения Иштирякова. Все устали, и всем уже хочется одного: развязки, хоть какого-нибудь конца…

Неподалеку в стене сделаны сводчатые водяные ворота. Через них во внутренние рвы поступает вода из Невы. Ворота широкие, при необходимости через них можно даже заплыть в крепость на шлюпке, подняв герсу — опускную решетку.

Через эти ворота все ползет и ползет туман, решетка ему не помеха. Словно серой ватой забит уже весь крепостной двор.

В тишине слышно, как невидимые волны бьются в решетку, громко плещут под сводами, словно всхлипывают.

Мировичу вроде послышался чей-то тут же оборвавшийся крик…

Кто это мог так кричать — испуганно и жалко, как заяц? Или показалось?

Слава богу, сержант возвращается и радостно объявляет, что гарнизонные сдаются, палить не будут. Мирович «с великим восхищением» ведет солдат на решительный штурм казармы. Сколько человек бежит за ним, не видно в тумане.

Не упомню, кто из солдат меня удержал и сказал: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…» (Из показаний Мировича.)

На галерее Мирович сталкивается с поручиком Чекиным. Хватает его за руку, кричит:

— Где государь?

— У нас государыня, а не государь, — ответил Чекин, не пытаясь вырваться.

Мирович толкнул его в сени:

— Поди позови государя. Отпирай двери!

Чекин долго возился с запором. Руки у него не слушались.

Наконец дверь распахнулась. В каземате было темно.

— Огня! — закричал Мирович. Левой рукой он все еще держал Чекина за ворот, в правой сжимал ружье.

— Другой бы тебя, каналья, давно заколол, — сказал он, встряхивая поручика. Тот промолчал.

Принесли чадящий факел. Мирович оттолкнул Чекина, сунул кому-то в руки свое ружье, нетерпеливо схватил факел, бросился в каземат — и остановился, попятился.

Перед ним на полу в луже крови лежал какой-то человек в одном нижнем белье. Он был мертв. Еще совсем молодой, с несколько выступающей вперед нижней тяжеловатой челюстью, которую не могла скрыть реденькая рыжеватая бородка. Длинные, до плеч, вьющиеся волосы уже начали седеть. Один глаз у него был открыт и строго глядел на Мировича — светло-голубой, неживой, будто стеклянный, как у куклы.

Мирович несколько минут смотрел на мертвеца и только тогда вдруг понял, что это и есть Иван — мертвый, убитый. Он ведь его ни разу не видел живым, поэтому сразу и не узнал.

И Мирович, потрясенный, продолжал стоять, не в силах оторвать глаз от этого измученного, исхудалого, очень белого — необычно даже для мертвого — без кровинки лица. Лица человека, давно не видевшего солнечного света.

Потом Мирович, зажмурившись, несколько раз резко мотнул головой, словно надеясь прогнать наваждение, и поскорее отвернулся.

И увидел стоявших у него за спиной капитана Власьева и поручика Чекина. Лица у них были строгие, деловые.

— Ах, вы, бессовестные! — сказал Мирович. — За что вы невинную кровь такого человека пролили.

Власьев с достоинством ответил:

— Каков он человек — мы не знаем. Только то знаем, что он арестант. И поступили мы по велению. А вы от кого пришли?

— Я пришел сам собою, — угрюмо ответил Мирович, отвернувшись от него и снова глядя как зачарованный на мертвого.

— А мы сие сделали по своему присяжному долгу. Имеем указ. — Власьев протянул Мировичу какую-то бумагу, но тот отмахнулся, читать не стал.

Власьев поспешил бумагу спрятать.

Из показаний капитана Власьева и поручика Чекина, записанных протоколистом:

«Как они увидели, что привезенную пушку стали заряжать и действительно зарядили, в таком случае видя сей страх и не находя себе инако в состоянии быть, как только для спасения всей команды от напрасной и безвременной смерти, сему внутреннему и сугубо злейшему неприятелю уступить, но не ранее, пока, как уже та особа, получением коей Мирович себя ласкал и за главнейшую себе добычу иметь доставлял, жизнею от них, Власьева и Чекина, истреблена была…»

В донесении Чекина Панину (он написал отдельный рапорт), отправленном сразу после кровавых событий, сказано понятней и лаконичней: «Наши отбили неприятеля, они вторично наступать начали и взяли пушку, и мы, видя превосходную силу, арестанта обще с капитаном умертвили».

Никаких покаяний и оправданий. Деловой отчет о выполнении данного им секретного приказа.

Из донесения английского секретного агента за № 9254 (в осведомленности его мы могли уже убедиться):

«Власьев и Чекин напали с обнаженными шпагами на несчастного принца, который проснулся от шума и выскочил из постели. Он защищался от их ударов и хотя был ранен в руку, он сломал одному из них шпагу; тогда, не имея никакого оружия и почти совершенно нагой, но вооруженный отчаянием, он продолжал сильно сопротивляться, пока наконец они его не одолели и не ранили во многих местах; тут наконец он был окончательно умерщвлен одним из офицеров, который проколол его насквозь сзади».

По слухам, которые ходили в Петербурге, это сделал капитан Власьев.

Мирович стоял в полной растерянности над мертвым телом в луже крови.

Солдаты за его спиной грозно зароптали. Один замахнулся на Чекина. Другой приставил штык к груди Власьева.Мирович еле удержал их.

— Теперь уже помощи нам никакой не будет, и они правы, а мы виноваты, — сказал он.

Он встал на колени прямо в кровавую лужу и поцеловал у мертвеца руку.

По его приказанию солдаты положили покойного на койку и вынесли из казармы. Печальная и странная процессия двинулась по крепости: впереди несли труп на походной койке, сопровождаемый «всей в расстройке находящейся командой». Сзади шел, понурившись, Мирович с ружьем и шпагой в руках. За ним, чуть поотстав, вели под охраной Власьева и Чекина.

Солдаты построились в четыре шеренги. Перед фруктом поставили койку с телом убитого Ивана.

Уже взошло солнце и просвечивало сквозь туман, постепенно разгоняя его. В поселке за рекой заголосили петухи, приветствуя новый день.

— Теперь, — сказал Мирович, — отдам последний долг своего офицерства, — и велел бить в барабан к утренней побудке.

Команде он приказал в честь покойного взять ружья на караул, барабанщику «бить полный поход». Торжественно отсалютовав покойному шпагой по всем правилам воинского артикула, Мирович склонился над ним, опять поцеловал быстро холодевшую руку и, повернувшись к солдатам, сказал:

— Вот, господа, наш государь Иоанн Антонович. Теперь мы не столь счастливы, как бессчастны, а всех больше за то я претерплю. Вы не виноваты. Вы не ведали, что я задумал сделать. Я один за всех вас ответствовать и все мучения снести должен.

Он стал обходить шеренгу за шеренгой и целовать всех солдат.

Когда он подошел уже к последней шеренге, к нему, спеша выслужиться, подскочил сзади капрал Миронов, начал вырывать у него шпагу. Тут же подоспел и комендант Бередников. Вдвоем они сорвали с Мировича нагрудный офицерский знак, скрутили ему руки. Бередников приказал солдатам взять его под стражу.

Туман уже совсем рассеялся, его словно и не бывало. Ярко светило утреннее солнце, и, пригретые им, весело перекликались птицы в садике у комендантского дома.

Вскоре в крепость прибыл командир Смоленского полка Римский-Корсаков в сопровождении секунд-майора Кудрявого.

— Вот, господин полковник, — с горечью сказал ему Мирович, — может, вы живого Ивана Антоновича не видели, так теперь на мертвого посмотрите. Он теперь не духом, а телом кланяется вам.

«Но полковник, ничего на то не сказав, прошел мимо, а меня повели под арест». (Из показаний Мировича.)

Командир пунктуальный и аккуратный, Римский-Корсаков «по восстановлению полной тишины» приказал выстроиться всем солдатам — и караульной команды и гарнизонной — и произвести перекличку. О результатах ее тут же составили протокол. В нем деловито подвели итоги:

«И хотя в караульной под предводительством Мировича команде действительно 38 человек точно действующих, а гарнизонной команды всех чинов 16 человек было и всеми оными с обеих сторон во время того мятежа выпалено было патронов с пулями 124, но со всем тем ни одного человека раненого, а меньше еще убитого, ни в которой команде не имелось, что не иному приписать можно, как по части тогда чрезвычайно велико состоящему туману, по части ж, что фронтовая команда на высоком, гарнизонная же в низком и несколько покрытом месте состояли, а еще в ночной поре, когда люди, от сна вставши, по большей части может не вовсе в настоящую память вошли»…

Итак, все обошлось благополучно, без потерь, если не считать одного убитого, о котором в протоколе даже не упоминали.

Из письма Панина коменданту Бередникову от 6 июля 1764 года:

«Репорт ваш от вчерашнего числа я сегодня перед полуднем получил исправно. Учиненное злодейство и измена на карауле в крепости вашей находившегося Смоленского полку поручика Мировича (в спешке повысил его в чине. — Г. Г.) я с таким же удивлением в нем увидел, с каким совершенным удовольствием тут же нахожу вашего высокоблагородия и господ капитана Власьева и поручика Чекина оказанную присяжную верность к своей всемилостивейшей самодержице и к любезному отечеству, за что я первою должностью поставляю высочайше мне вверенной по особливой комиссии над вами команды, вас наивернейшим образом обнадежить высокомонаршею ея императорского величества милостью и награждением…»

Отдав необходимые распоряжения насчет содержания Мировича и арестованных солдат его команды под строжайшей охраной; Панин, уже подписав письмо, спохватился и сделал приписку:

«P. S. Мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, имеете вы сего же числа в ночь с городским священником в крепости вашей предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты. Нести же его в самой тишине нескольким из тех солдат, которые были у него в карауле».

Приказ Панина выполнили без промедления. Принца похоронили тихо и незаметно.

«На нем положено: штаны суконные красные одни, рубаха, шлафрок голубой и с камзолом, колпак, чулки черные шелковые, башмаки с пряжками, простыня одна…» (Из рапорта Власьева и Чекина Панину.)

Прочие же вещи, оставшиеся от покойного; аккуратно переписали и сдали на склад: штаны суконные кофейного цвету, зеркало, платков бумажных носовых десять, салфеток восемь — и прочая чепуха.

— Шлиссельбургская нелепа, — узнав о случившемся и покачав головой, брезгливо сказала императрица и, неистово перекрестившись, тут же села писать письмо Панину:

«Никита Иванович! Я с великим удивлением читала наши рапорты и все дивы, происшедшие в Шлиссельбурге: руководствие Божие чудное и неиспытанное есть! Я к вашим весьма хорошим распоряжениям инаго прибавить не могу, как только что теперь надлежит следствие над винными производить без огласки и без всякой скрытности (понеже само собой оное дело не может остаться секретно, более двухсот человек^*["87] имея в нем участие); и того ради велела заготовить указ к генерал-поручику той дивизии, Веймарну, дабы он следствие произвел, который вы ему отдадите, он же человек умный и далее не пойдет, как ему повелено будет… Вы ему сообщите те бумаги, которые для его известия надобны, а прочие у себя храните до моего прибытия».

Тоже какие неосторожные выражения. Волнуется, некогда их выбирать. Впрочем, они ведь были уверены, что их секретные архивы так и останутся такими навсегда…

Немедленно был послан в Шлиссельбург подполковник Кошкин. Ему поручили отобрать все бумаги, которые окажутся у Мировича, а также все приказы и инструкции, каковые получали в разное время Власьев и Чекин, все до единой бумажки. Запечатать их и доставить Панину лично, в собственные руки.

Кошкин еще не успел вернуться, а императрица шлет 10 июля Панину длинное письмо со всякими распоряжениями, от сильного волнения перемежая исковерканные порой весьма забавно русские слова, как у нее бывало, французскими: «Никита Иванович! Не могу я довольно вас благодарить за разумные и усердные ко мне и Отечеству меры, которые вы приняли по шлиссельбургской истории. У меня сердце щемит, когда я думаю об этом деле, и много-много благодарю вас за меры, которые вы приняли… Провидение дало мне ясный знак своей милости, давши такой оборот этому предприятию…»

Панин и Теплов могут радоваться: матушке-императрице угодили. На время поездки Екатерины следить за порядком в столице было поручено троим: Панину, генерал-прокурору князю Вяземскому и старому сенатору Неплюеву, сподвижнику еще Петра I. Старик Неплюев решил было сам начать следствие, но его тут же одернули. Екатерина написала ему, что этим будет заниматься генерал Веймарн, а у них троих задача иная: «Буде уже в городе слухи точные о том появятся, то смотреть только, чтобы они не имели никакого вредного последствия и тишина пребывала ненарушимо…»

Панину она написала: «Я ныне более спешю, как прежде, возвратиться в Питербурх, дабы сие дело скоряе окончать и тем далних дуратских разглашений пресечь…»

Очень, явно, ее беспокоит: что же станут говорить?..

Помощником себе генерал Веймарн избрал письмоводителя Самарина. С него взяли подписку хранить все, о чем услышит, в строжайшем секрете — под угрозой «жесточайшего истязания и самой смертной казни».

Первый допрос продолжался двенадцать часов — всю ночь до утра. Веймарн, естественно, начал с выяснения того, что побудило Мировича попытаться освободить секретного узника.

Мы уже знаем, какие мелочные, смехотворные причины назвал Мирович. Он, дескать, был смертельно обижен тем, что его, видите ли, не приглашают в оперу одновременно с императрицей! И из-за этого все и затеял!

Издевается он, что ли? Или просто не удалось придумать более веских мотивов — даже общими усилиями с теми, кто втянул его в эту историю?

Материальные обиды упомянуты лишь в пункте четвертом — и тоже как-то несерьезно: «что по данной поданной им ея императорскому величеству челобитной о выдаче ему из описанных предков его имениев сколько из милости ея величества пожаловано будет, ему в резолюцию от ея императорского величества апреля 19-го дня надписано было: по прописанному здесь просители никакого права не имеют и для того надлежит Сенату отказать им, равномерно ж и на вторичное ея императорскому величеству поданное письмо, коим он просил о награждении из предковых имений или о пожаловании пенсии сестрам его, в резолюцию от ея императорского величества написано: довольствоваться прежнею резолюцией; паче ж того, в 5-х, воображая получить по желаниям и страстям преимущество, вяще всего к тому намерению склонять утвердился».

Последний мотив для такого человека, как Мирович, пожалуй, самый исчерпывающий и основательный, — вполне достаточное основание, как говорят логики.

На вопрос Веймарна об «священной ея императорского величества особы, яко же и в рассуждении высочайшей особы его императорского величества государя цесаревича и великого князя Павла Петровича», Мирович показал: насчет их «намерение было при восстановлении Ивана Антоновича, ежели бы он на то склонным нашелся, в какое-нибудь отдаленное и уединенное место заточению предать, а окроме того до здравия и жизни особ никакого вреда учинять в уме у них не было».

Конечно, генерал Веймарн никак не мог поверить, будто у Мировича, как тот уверял, не было никаких сообщников, кроме утонувшего Ушакова. Ну ладно, Аполлон умер. Но ведь после его смерти Мирович наверняка нашел себе новых помощников. Не мог же он рассчитывать освободить узника в одиночку!

Генерал наседает. Мировичу приходится припоминать, с кем за последнее время он хотя бы толковал об Иване Антоновиче.

Вот однажды при переправе через Неву он, дескать, слышал, как какой-то солдат рассказывал, будто «Иван Антонович в Санкт-Петербурге, как при бывшем императоре Петре III, так уже и во время державствования ея императорского величества два раза был…».

Потом Мирович вспоминает о разговорах с придворным лакеем Тихоном Касаткиным. Тот жил по соседству с квартирой, где останавливался подпоручик, приезжая в Петербург. Прогуливались они якобы с лакеем однажды по Летнему саду. Мирович рассказал об Иване Антоновиче, и Касаткин у него спросил: «Где ж он ныне содержится?» — «В крепости Шлиссельбургской, в темнице, у которой и окна забрызганы. Мы часто в крепости бываем, караул там несем».

Потом Мирович стал спрашивать у лакея: «Каков нынешний двор ему кажется по сравнению с тем, как при жизни Елизаветы Петровны и при Петре Третьем было?»

«Как-то нынче невесело, — пожаловался Касаткин. — Прежде из придворных выпускали лакеев в офицеры поручиками и подпоручиками, а ныне никакого выпуску нет. Говорят, по новому статуту будут нас выпускать всего сержантскими чинами. А кроме того, раньше находящимся при дворе лакеям всегда, сверх определенного жалованья, от кавалеров награждения давали. Теперь даже жалованье медными деньгами выдают, а вот при Петре Федоровиче все серебряная монета ходила…»

Вот так они душевно беседуют.

Еще погуляли. Мирович сказал: «Удачно ли путешествие нашей государыни будет? У нас солдаты, как вещуны, говорят: пока она ездит, Иван Антонович будет возведен на престол». На это лакей будто бы воскликнул: «О сохрани господи! И не дай бог слышать: нам и так уже эти перемены надоели…»

Можно ли всерьез принимать эти вздорные, поистине лакейские, цинично-шкурные рассуждения? Хотя сами по себе они и небезынтересны. Этакая «краткая история государства Российского с точки зрения придворного лакея»!

Один из историков справедливо заметил: если Мирович в самом деле один замыслил и пытался осуществить столь безумный план, он был больным, сумасшедшим. Его следовало не судить и казнить, а лечить.

И генерал Веймарн это явно понимает. Он снова и снова наседает на Мировича: назови сообщников! А тому деваться некуда, вот он и припоминает всякие вздорные разговоры (а может, некоторые вообще придумывает, чтобы поскорее отвязались) — с этим солдатом, с лакеем Касаткиным, с каким-то «конной гвардии рейтаром Михаилом Торопчениным» и «Троицкого собора священником Иваном Матвеевым».

Всерьез их принимать нельзя, но помянуть о них все же стоит, хотя бы потому, что они дают представление о том, какое широкое хождение имели разные слухи о секретнейшем узнике, как ни старались заставить всех давно о нем забыть.

Примечательно, что Веймарн этими несколькими фамилиями вполне удовлетворился. Еще примечательнее: хотя Касаткин и поплатится за свою болтовню, других даже искать не станут — ни рейтара Торопченина, ни попа, ни солдата с Невской переправы, ни отставного барабанщика, от которого Мирович якобы впервые услыхал о томящемся в Шлиссельбурге узнике. Наоборот, насчет этого мифического барабанщика даже сделают в протоколе успокоительную косноязычную отписку: что, дескать, Мирович, «коего он как по имени, ниже жительства не знает, то и толь же мало сыскан и в том удостоверен быть не мог, сколь же мало к точному сего дела изъяснению надобности не предвидится».

К середине августа следствие закончилось, и Мировича под охраной капитана Власьева и нескольких солдат отправили на шлюпке в столицу, в Петропавловскую крепость.

23 августа начал заседать суд. Судьями Екатерина назначила членов Сената и Синода, добавив к ним важнейших чиновников и председателей коллегий, — всего получилось 48 человек. Она дала им напутствие — обычный для нее ханжеский наказ: «Что принадлежит до нашего собственного оскорбления, в том мы сего судимого всемилостивейше прощаем; в касающихся делах до целости государственной, общего благополучия и тишины, в силу принесенного нам доклада, на сего дела случай отдаем в полную власть сему нашему верноподданному собранию».

Дальше мы увидим, как она станет выполнять свои слова.

Заседания суда проходили в большом секрете. Судей предупредили, а со всех канцеляристов и делопроизводителей даже взяли особую подписку о строжайшей тайности.

Подлинников протоколов допросов судьи не видели. Им вручили составленный генералом Веймарном «Экстракт из произведенного, по именному ея императорского величества указу, о учинившемся в нынешнем 1764 году, в ночи июля от 4-го на 5-е число в Шлиссельбургской крепости бунте, следственного дела». Судьи только спрашивали Мировича и других, подтверждают ли те свои показания, не хотят ли чего добавить.

Между тем некоторые весьма важные показания в «Экстракт» почему-то не вошли.

На одном из первых допросов Мирович показал: «Как я в казарму вошел, то увидел лежащее среди казармы, на полу, заколотое мертвое тело, то смотря на тех офицеров (забросив на стол ружье, добавил Чекин), сказал им: „Ах вы, бессовестные! Боитесь ли бога? За что вы невинную кровь пролили?“ На что они мне сказали, что „мы то делали по повелению“, спрашивая при том меня: „А вы от кого пришли?“, на что я им сказал: „Я пришел сам собою“, а они мне на то сказали: „А мы сие сделали по своему долгу, и имеем указ“, который мне и давали читать, но я онаго от них не принял».

Власьев в своих показаниях Веймарну пытался выкрутиться, этот неосторожный поступок, сделанный с перепугу, отрицал. Никакой инструкции, дескать, «я никогда и ниоткуда не имел, следственно, как у меня в руках не было, так и показать было нечего, а сказали мы об указе от смертельного страха».

Эти показания, свидетельствующие, что у Власьева и Чекина инструкция арестанта живым не выпускать, несомненно, была, в «Экстракт» не попали.

Стенограммы заседания суда, как вы понимаете, не велось. Сохранились только краткие протоколы, без подробностей. Но о том, что происходило за тщательно закрытыми дверями судилища, в столице носилось немало слухов. Некоторые из них были записаны и дошли до нас: «Процесс Мировича еще не закончен. В продолжение его многое было очень неприятно императрице, так, например, ревность некоторых судей, пытавшихся поднять вопрос о том, правы ли были офицеры, убивая Иоанна. Лица, посещавшие Екатерину в это время, ясно замечали ее встревоженный вид, она убедилась, что дело Мировича далеко не так маловажно, как думала о нем при первом известии». (Из секретных дипломатических депеш того времени, опубликованных Раумером.)

По слухам, как только кто из судей выражал желание расследовать «сцепление обстоятельств» более основательно, граф Алексей Орлов «всегда находил средство прекращать слишком подробное исследование».

Василий выбрал момент и отомстил ему. На одном заседании Орлов спросил Мировича вельможным тоном:

— Чего ты хотел добиться?

Тот будто бы насмешливо ответил:

— Того же, что вашему сиятельству удалось в свое время и теперь позволяет со мной так разговаривать. Но поверьте мне, граф, ежели бы я успел в своем намерении, то уж вас бы я ни в чем не винил. Не вините же и вы меня за то, что, вам подражая, не так счастлив я оказался, как вы.

На подобный же вопрос генерала Панина, который поспешил откреститься от своего бывшего адъютанта, написав Екатерине, будто он «лжец и бессовестный человек и при том трус великий», хотя это опровергало все поведение Василия в дикую ночь и на допросах, Мирович ответил коротко и грубовато:

— Для чего я это затеял? Для того, чтобы на твое место сесть.

Он вообще держался дерзко, вызывающе, часто откровенно издевался над судьями. На вопрос, кто подал ему «мысль об ужасном предприятии», Мирович указал на Разумовского. Тот вскочил, закричал, затопал ногами. Тогда Мирович напомнил ему о «шутейном разговоре»: хватай, дескать, фортуну за чуб — и станешь паном. Вот он и поступил по этому мудрому совету.

Прокурор Вяземский особенно донимал Мировича вопросами о сообщниках. Тогда Мирович сказал ему:

— Хотите, ваше превосходительство, я вас назову?

Всех судей поражало и возмущало, что Мирович часто улыбался, а то и смеялся прямо им в лицо.

Пробовали его увещевать. Поручили это графу Разумовскому, барону Черкасову и ростовскому архиерею Афанасию. Но — тщетно.

Столь дерзкое поведение привело судей в ярость. Терпение у них лопнуло. Первого сентября они приказали злодея заковать по рукам и ногам и держать под усиленным караулом. Поручили это исполнительному капитану Власьеву, и в городе рассказывали, будто, когда он его заковывал, Мирович от обиды заплакал.

Однако ничуть не раскаялся. Заявил, как записали в протокол, «что он все будущие муки понести желает и никогда царства небесного наследовать не хочет, и что он сожалеет о тех семидесяти человеках, которых он к произведению в действо своего предприятия принудил».

Видно, не давали ему покоя слова заслонившего его своей грудью солдата, даже имени которого он не запомнил: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…»

В столице балы, маскерады, оперы по случаю благополучного окончания «известного дела» и возвращения императрицы в Петербург. В салонных концертах поет-заливается Григорий Николаевич — веселый, сияющий. Но слухи идут.

Всем казалось невероятным, что Мирович затеял и едва не осуществил свое предприятие в одиночку. Наверняка у него должны быть сообщники, только он их скрывает. Болтали о каких-то людях в масках, будто бы плававших в ту ночь на лодках возле крепости…

Но весьма показательно, что никого из тех, кто действительно мог знать хотя бы заранее о задуманном заговоре, в суд не вызывали: ни брата погибшего Аполлона Ушакова, ни попа, хранившего сшитый для Аполлона мундир, ни двух родных дядьев Мировича. Они жили в Петербурге, и, узнав об аресте племянника, один из них с перепугу даже куда-то убежал, но вскоре вернулся, успокоился, потому что, хотя за ними некоторое время следили, никто не пытался их ни задержать, ни допросить.

Когда возили его из крепости в суд, Мирович мельком видел Зимний дворец, людей, деловито снующих по улицам. Никому до него не было дела. Жизнь шла своим чередом…

Суд подвигался к концу. Уже собирались сочинять «сентенцию». Как вдруг действительный камергер и президент Медицинской коллегии барон Черкасов неожиданно заявил, что делать это преждевременно. Не может все-таки быть, чтоб Мирович не имел сообщников! Надо его подвергнуть пытке, как несколько раз советовали мудрые представители духовенства, входившие в число судей, и злодей назовет все имена. А то над нами, говорил Черкасов, столь доверчивыми простаками, поверившими, будто он такое предприятие замыслил один, все станут смеяться.

— Я не хочу, чтобы он пытан был, в намерении умножить его мучение за его злодейство, — с изворотливостью старого придворного софиста рассуждал барон, — но единственно для принуждения его открыть своих сообщников. Разумно ли, праведно ли жалеть о таком звере лютом яко о человеке?!

Поднялся страшный шум. В суде началась свара. Не из-за самого предложения барона, вовсе нет. Многие почли себя оскорбленными его тоном, тем, что он, видите ли, осмелился попрекать столь почтенное собрание, людей поважнее и познатнее себя.

Кто поддерживал Черкасова, кто кричал против. Нашлись и такие, что требовали не только пытать злодея, но и осудить тех членов суда, которые осмеливаются порицать пытки, предусмотренные законом.

Шуму было много, и споры затянулись на несколько дней. И что самое неприятное: несмотря на строжайшую секретность, все о том, кто, что и как говорил, уже на следующий день становилось известно всему Петербургу…

Пытать Мировича еще раньше предлагал генерал Веймарн и просил Панина прислать в Шлиссельбург опытного палача, — «здесь же яко в полку Смоленском, так называемого заплечного мастера с его инструментами не имеется».

Однако Панин это решительно запретил, сославшись на «всем нам известное человеколюбивое и целомудренное сердце ея императорского величества».

Несколько раз и на суде Мировича стращали пытками, но он отвечал насмешками. И вот наконец терпение судей лопнуло. Большинство было согласно с Черкасовым: надо злодея пытать!

Но воспротивились братья Панины и граф Орлов, под всеми «человеколюбивыми» предлогами возражали против этого. Однако страсти так разгорелись, что даже этим вельможам не удалось их утихомирить.

И хотя очень ей этого не хотелось, пришлось вмешаться самой Екатерине — тайно, за кулисами. Она написала генерал-прокурору Вяземскому весьма раздраженное и в то же время, как всегда умела, уклончивое письмо:

«Мне весьма удивительно, что собрание, чем ему упражняться и окончить то, что ему мной поручено, вздором упражняется… Притом вы сказать можете, сколько вы знаете, что мне всякия в России несогласия и раздоры весьма противны; что они тут, чтобы судить Мировича; что несогласия в сем собрании суть наипаче соблазны для публики и что сию ссору должно сократить в рассуждении объекта, из которого она начало свое имеет, и ко мне для того не вносить сие несогласие для менажемента: ко мне, которая о всем Мировича деле с крайнею чувствительностью слышит. Кой час сентенция подписана будет, то уже собранию незачем более кажется собираться. Одним словом, скажите иным на ухо, что вы знаете, что я говорю, что собрание, чем ему порученным делом упражняться, упражняется со вздором и несогласиями, к крайнему соблазну моему и публики. Вы все сие употребить можете с вашей обыкновенной осторожностью и по вашему разсмотрению. Только отклоните от жалобы на Черкасова ко мне и примирите их всех, естья возможно. Естья же надежды нету, то пресеките собрание…»

А через Никиту Панина императрица распорядилась все споры о пытках из протоколов изъять, чтобы, дескать, не позорить столь жестоких и негуманных судей — «в отвращение, дабы такое порицательное им сочинение не осталось в архиве», как передал судьям ее слова Панин и записали их пунктуальные канцеляристы.

Она всячески старалась, чтобы вопрос о том, пытать Мировича или нет, не пришлось бы публично, официально решать ей самой.

Запомним получше! Это очень важно.

Кончили спорить, стали послушно сочинять «сентенцию».

Приговор получился поразительный, наверное, единственный в своем роде. Очень много места в нем заняли многословные ссылки на древнее уложение и на разные статьи Воинского артикула Петра I. На их основании Мировича следовало подвергнуть самой лютой казни — четвертованию. А потом судьи как бы проявили милосердие, решив: «вместо мучительной смерти… отсечь ему, Мировичу, голову».

Такое впечатление, что судьи, вынесшие этот приговор, сами чувствуют себя виноватыми и пытаются оправдаться…

Пострадали за свою болтовню князь Чефаридзев с придворным лакеем Касаткиным. Первого, лишив чинов, посадили на полгода в тюрьму, чтобы потом отправить рядовым в астраханский батальон. Второму предстояло наказание батогами и тоже служба рядовым солдатом.

А вот регистратора Бессонова не только никак не наказали, но даже поставили всем в пример! В «сентенции» приводились его слова, сказанные тогда в крепости князю: «полно врать, дурак, да у дурака и спрашиваешь, не ври больше» — и делался вывод, будто тем самым он «показал, что ни в какие непристойные разговоры с оным Чефаридзевым входить не желал, и, точно, не входил, но напротив того, его же, Чефаридзева, от оных удерживал, и как он потому ни в чем виновным не признавается, то его, Бессонова, оставить без всякого наказания».

Удивительно! Но ведь Бессонов из рассказа Чефаридзева о замысле Мировича знал — и также никому о нем не донес, как и подвыпивший «князь из грузин», не поднял тревоги, а был ведь обязан, как и Власьев! Он же государственный чиновник, сотрудник Теплова.

А главное, именно ведь из-за него, Бессонова, угодил Чефаридзев в эту историю — приехал в крепость, завел крамольные разговоры с Мировичем. Почему же один наказан, а другой торжественно всем поставлен в пример?!

Вместе с Мировичем на том же Обжорном рынке должны были понести суровое наказание три капрала и трое солдат, которых посчитали наиболее деятельными его помощниками. Писклова приговорили наказать шпицрутенами, прогнав двенадцать раз сквозь строй из тысячи солдат; Кренева, Осипова, Миронова, Басова и Дитятева — по десять раз, после чего всех навечно сослать в каторжные работы. Остальных сорок девять солдат (судьи насчитали «точно действовавшими» их больше, чем полковник Римский-Корсаков в своей реляции) должны были в тот же день прогнать сквозь строй в Шлиссельбургской крепости — кого по десять, кого по пять раз сквозь тысячу человек — и отправить в Сибирь, «в дальние воинские команды, в коих быть им солдатами вечно».

Зато щедро наградили убийц Ивана Антоновича. Власьева произвели в премьер-майоры, Чекин стал секунд-майором. Через генерала Веймарна от имени Панина каждому из них вручили по семь тысяч рублей и предложили немедленно выйти в отставку. При этом с них взяли секретную подписку: «Как мы ныне по высочайшей ея императорского величества милости от воинской и штабной службы отставлены на свое пропитание, и должны жительствовать и пребывание свое иметь по своей воле, и в таких местах, где мы за наиспособные изобретем, во время нашего пребывания, где бы мы ни находились, ныне и на всегдашнее время без изъятия, не должны мы нигде никому и не под каким видом, как словесно, так и письменно, ни прямым, ни посторонним образом о прежде порученной нам комиссии и случившихся по оной обстоятельствам ничего объявлять, никогда о том в разговоры не вступать и все то хранить и содержать в такой тайности и секрете, как доныне нам во время бытия нашего при вверенной нам комиссии содержано было, и поелику должность и присяга верного раба требует…»

И все же убийц узнавали, выказывали им, как они жаловались, «отвращение и презрение». Им приходилось отругиваться, прятаться, и через год бравые майоры решили, что продешевили, и попытались немножко пошантажировать, надеясь выторговать еще какие-нибудь награды. Их припугнули и потребовали дать еще одну, более строгую подписку:

«Мы, нижеподписавшиеся, по высочайшему ея императорскому повелению даем сию подписку, под лишением в противном случае чести и живота, что от нынешнего времени более к содержанию нашему ничем утруждать ея императорское величество по смерть нашу не будем; жить долженствуем всегда в отдаленности великих и многолюдных компаний; вместе мне, Власьеву и Чекину, нигде в компаниях не быть, и на делах, особливо приказных, не подписываться; в столичные города без дельной и крайней нужды не ездить, и то не вместе, а приехавши, в компаниях и публичных собраниях не показываться; о происшествии, случившемся в прошлом 764-ом году с покойным принцем Иваном, никому ни тайно, ни явно не рассказывать и кто бы о том другой не говорил, в те разговоры не вмешиваться сколь возможно, а притворяться совсем людьми, ничего не знающими. Ежели кто нам сказывать станет, что мы сами те, которые в дело сие были употреблены, и перед теми в том сколько можно без притворства отговариваться, а сказывать, что ни людей тех и ничего не знаем…»

Поразительные все же документы сохранили для нас секретнейшие некогда придворные архивы!

И вот хмурое дождливое холодное утро 15 сентября 1764 года. Несмотря на плохую погоду, народ заполнил Обжорный рынок.

Опасались народного возмущения. Солдатам, окружавшим эшафот, выдали полное количество боевых патронов и приказали ружья зарядить. Все столичные полки в казармах находились в полной боевой готовности.

Но опасения оказались совершенно напрасными. Народ ведет себя смирно. Мирович стоит рядом с палачом, с интересом посматривает по сторонам — и улыбается. Похоже, он кого-то высматривает в толпе. Может, того, кто подает ему какие-то успокоительные ободряющие знаки?..

Когда прочитали «сентенцию», Мирович, внимательно слушавший, одобрительно кивнул и сказал, что благодарен, все изложено правильно и никакой напраслины на него не возведено.

Полицмейстер подал знак. Помощники палача быстро, деловито стащили с Мировича кафтан, распахнули камзол, содрали галстук, обнажая шею.

Мирович, поведя плечами, освободился из их цепких рук, с каким-то недоумением еще раз посмотрел во все стороны. Потом тряхнул головой, отбрасывая длинные, отросшие в тюрьме волосы, и сам быстро, легко, словно укладываясь спать, опустился на помост, положив поудобнее голову на плаху, как на подушку.

Палач смотрел на полицмейстера, ожидая сигнала. Было видно, как напряглись у него здоровенные мышцы на руках, сжавших топор.

Замерли барабанщики, подняв палочки и не сводя глаз с полицмейстера…

Но тот сигнала не давал, глядя куда-то поверх голов и вытирая платком вспотевшее лицо. Он тоже чего-то ждал.

Чего?

Во всех дошедших до нас свидетельствах говорится, что собравшиеся до последней минуты надеялись: Мирович будет помилован.

«Говорят, будто Екатерина располагала непременно даровать жизнь преступнику; подписала о том указ скрытно от окружающих ее, дабы выслать его к эшафоту перед исполнением, но была обманута действовавшими, будто казнь совершена днем ранее, нежели по докладу ей он был назначен. Может быть, некоторые интересовались, чтобы он был казнен скорее…» (Квитка-Основьяненко).

Прошла минута, другая. Они казались бесконечными.

В толпе начался негромкий ропот.

«Прошло много времени до исполнения приговора, потому что полицмейстер по данному ему предварительно приказанию ждал помилования Мировича до известной минуты. Ожидание было тщетно, и Мировичу отрубили голову не столько для наказания его собственной вины, сколько для рассеяния слухов о загадочной кончине Иоанна» (Герман).

Вот какие слухи ходили в Петербурге. Данилевский в своем романе даже рассказывает, будто Поликсена Пчелкина сумела проникнуть к императрице и так растрогала ее, что та пообещала ей непременно прислать указ о помиловании Мировича, но почему-то обязательно в последнюю минуту. А из-за этого, видите ли, и случилась беда: нерадивые исполнители не удосужились сверить часы, — и фельдъегерь опоздал на пять минут…

На самом деле, как всегда в таких случаях, Екатерина в тот день уехала из столицы. Никаких гонцов с указами о помиловании она не посылала. И никакой опоздавший фельдъегерь на Обжорном рынке не появился.

Обрывая затянувшееся мучительное ожидание, полицмейстер, словно отмахиваясь от чего-то, поднял платок…

Обрадованно загремели барабаны и тут же смолкли.

Палач взметнул топор повыше — и громко, как мясник, хекнув, со всей силы обрушил его на шею Мировича.

И тут толпа ахнула в один голос. Закричали, забились в истерике женщины.

Громко заскрипел, заходил ходуном мост под натиском собравшейся на нем толпы, затрещали, стали ломаться перила.

Все начали с ужасом пятиться, отступать от помоста, по которому катилась отрубленная голова. Палач ловко подхватил ее за длинные волосы и поднял повыше, чтобы показать всем.

И те, кто стоял поближе и не зажмурился от ужаса, видели, что на губах казненного навеки застыла не то гримаса боли, не то все та же странная, непонятная, загадочная усмешка…

Может, Мирович смеялся уже над собой — над тем, как ловко его провели?

Для отвлечения народа по приказанию матушки-императрицы устроили в тот вечер на Царицыном лугу большое гулянье с игрищами, каруселями и всякими турнирами. Героями их, как всегда, оказались лихие братья Орловы — недаром они славились силушкой и ловкостью.

Судил турниры строго и нелицеприятно сам престарелый Миних. Немногие уже помнили, что он когда-то свергал и ссылал Бирона, потом и сам отправился вслед за ним, а затем был возвращен и снова возвышен покойным Петром Федоровичем, за что остался ему рыцарски верен, когда незадачливого императора свергла жена. Теперь он так же преданно служил Екатерине. Живуч и бодр еще был старик!

Поздно вечером помост с плахой и обезглавленное тело сожгли, и он долго полыхал, чадно дымил, зловещими огоньками отражаясь в глазах толпившихся вокруг и зачарованно смотревших зевак.

«Великий князь и наследник престола Павел Петрович, узнав о кровавом событии, опочивал весьма худо», — отметил в своих «Записках» его пунктуальный ментор и учитель Порошин.

Всю ночь после казни по городу ходили военные патрули и были усилены караулы. Но везде было тихо.

Постарались, чтобы об этой темной и зловещей истории поскорее забыли. Когда, лишь через шесть дней после казни, приговор обнародуют для всей России, рядом с ним в тех же газетах напечатают и другой столь же важный документ — «о дозволении саксонцу Дицу делать вейновые водки из французских». Даже в полном собрании законов Российской империи эти указы потом тоже будут напечатаны рядом, словно равные по значению.

(обратно)

8

Жизнь продолжалась, будто ничего не произошло. Тело Мировича сожжено вместе с эшафотом, и прах развеян по ветру.

Зашагали в Сибирь солдаты его команды — кто остался жив после шпицрутенов, и след их навсегда затерялся. Даже имен их до нас не дошло. Никто не знает точно, где преданы земле кости Ивана.

Как курьез стоит вспомнить, что через двадцать четыре года Иван Антонович вдруг воскрес и объявился в Риге. Он уверял, будто еще в 1762 году комендант Шлиссельбургской крепости Ребиндер (так он исковеркал понаслышке фамилию Бередникова) якобы пришел к нему в камеру, пал перед ним на колени и отчаянно сказал: «Ищи случая и спасай себе жизнь. Я на твое место человека похожего на тебя сесть в темницу уговорил…»

Иван бежал, и вместо него, как потом ему говорили, посадили некоего «из чухон, именем Петр, который, как он после слышал, стражею заколот».

А он, якобы благополучно бежавший Иван, долго странствовал по России, пока вот не решил у герцога Курляндского Бирона, сына бывшего всесильного временщика, выяснить «в точности: каким образом он свержен императрицею Елизаветою с престола…».

По приказу Бирона самозваного Ивана заковали по рукам и ногам и отправили в Петербург. Там быстренько выяснили, что на самом деле он кременчугский купец «Тимофей Иванов сын Курдилов, бежавший по причине долгов» и что о нем уже «в свое время соответствующее решение воспоследовало». И лже-Иван исчезает в безвестности, из которой на миг так неожиданно вынырнул.

Поистине шлиссельбургская нелепа…

Но до сих пор над ней размышляют историки. Почему-то не дает она покоя и мне — роюсь, ищу в архивах.

Почему заинтересовала меня эта давняя история, почему решил я о ней написать, напомнить? Причин, пожалуй, несколько. Прежде всего обидно за отечественную историю. Она ведь славна и богата не только великими событиями и делами. Не беднее иных наша история и увлекательными, интригующими загадками, еще не разгаданными тайнами. А многие ли о них знают?

Сколько в ней занимательных страниц, о которых стоит напомнить! Разве мало было у нас таинственных узников, ловких самозванцев или находчивых, никогда не теряющихся гвардии капитанов, успешно выполнявших, да еще в одиночку, без друзей, задания куда посложнее тех, которые придумал для своих мушкетеров Дюма?

Беспокоит и требует, чтобы не забывали о ней, судьба «к несчастью рожденного» Ивана. По-моему, она куда драматичнее участи всем известного хотя бы понаслышке или по роману того же Дюма загадочного узника французских секретных тюрем, прозванного Железной Маской. А этот узник — в маске сермяжной и каменной? Еще за девять лет до своего рождения оказаться обреченным на пожизненное заточение в полутемном сыром каземате и на такую нелепую, глупую смерть!

Можно ли представить судьбу трагичней?

А участь солдат, пошедших в ту ночь с Мировичем на приступ и безвестно сгинувших под шпицрутенами или в Сибири? Среди них и тот, безымянный, который сказал: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…»

И конечно, не дает мне покоя загадочная улыбка Мировича. Его непонятное поведение на допросах и на эшафоте. Хочется разобраться в этой темной истории до конца.

Предположение о том, что Мирович действовал не самостоятельно, а был марионеткой в чьих-то ловких руках, выполнял чужой хитрый замысел, многие высказывали уже сразу после опубликования манифеста.

«Нельзя выразить, — доносил из Петербурга секретной депешей своему правительству один из дипломатов, — как смело и резко даже и простолюдины рассуждают публично об этом событии».

Уже и тогда молва называла Теплова, как главного закулисного режиссера провокации, явно имея для этого основания. Рукой Теплова с первых дней воцарения Екатерины написаны все указы и секретные инструкции, касавшиеся узника. Все шло через него, а что за человек был Теплов, мы знаем: «из-за денег на все дела себя употреблять позволявший»…

Но записывать все эти толки, понятно, побаивались. До нас дошла лишь ничтожная часть их. Более откровенно обсуждали «шлиссельбургскую нелепу» за границей. Ядовито иронизировали проницательные Вольтер и Даламбер. Слухи из Петербурга пересказывались в газетах многих стран.

Екатерина не выдержала и даже стала оправдываться, огрызаться. Особенно выводили императрицу из себя язвительные замечания насчет путаного манифеста. «Вы рассуждаете о манифесте, как слепой о цветах, — писала она госпоже Жоффрэн. — Он был сочинен вовсе не для иностранных держав, а для того, чтобы уведомить Российскую империю о смерти Ивана; надобно было сказать, как он умер; более ста человек были свидетелями его смерти и покушения изменника, не было поэтому возможности не написать обстоятельного известия; не сделать этого — значило подтвердить злонамеренные слухи…»

Да, дело получилось непредвиденно шумным. Все прошло совсем не так келейно, по-заговорщицки, как рассчитывали. И слухи не утихали. Понятно, до революции историки могли обсуждать эти щекотливые вопросы весьма сдержанно, да и многие документы были им тогда недоступны.

Немало споров было о том, существовала ли секретная инструкция с приказом узника живым не выпускать. Екатерина в письмах возмущалась, объявляя все разговоры о такой инструкции «вздорными слухами».

Многие историки ей поверили. Дело стало изображаться так: будто существовала какая-то инструкция, данная еще давно, при Елизавете. А Екатерина ничего о ней не знала, была уверена, будто ее отменил еще Петр III.

Один историк в 1888 году писал:

Прошло сто лет, и в наши дни эта инструкция признается уже фактом, не только возможным, но и вполне легальным! Одни решительно утверждают, что «офицерам велено было умертвить арестанта при малейшей попытке к его освобождению», другие, признавая такую инструкцию «весьма естественною», прибавляют, что она «вызывалась требованиями государственной безопасности», и хотят уверить нас, будто «правительство, в сущности, не было компрометировано таким распоряжением».

Почтенный либеральный историк не может поверить в существование такой инструкции. Негодование его вполне понятно. Уж больно подлое убийство она официально предписывала.

Инструкция, как мы теперь точно знаем, была — ясная и недвусмысленная. Потом ее, с другими секретнейшими документами, у Власьева и Чекина отобрали, запечатали в особый пакет и вернули Панину.

Через сто тридцать лет она все-таки была найдена в архиве!

«…§ 4. Ежели, паче чаяния, случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер без имяннаго за собственноручным ея императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то онаго ни кому не отдавать, и почитать все за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго ни кому его в руки не отдавать…»

Скрепляющая инструкцию подпись — поперек листа, чтобы не подделали, со всеми титулами: «Действительный тайный советник, обер-гофмейстер, сенатор и кавалер Никита Панин» — не вызывает сомнений. И по текстусовершенно ясно, что Екатерина с инструкцией знакома, она продиктована ею. Только ее приказ может эту инструкцию отменить. Какие еще нужны доказательства?!

Воистину, рукописи не горят, как уверял Воланд в «Мастере и Маргарите», и правда все же рано или поздно выходит наружу, как бы ее ни пытались тщательно скрыть!

Владимир Васильевич Стасов, имевший доступ к секретным документам, считал, что тайной вдохновительницей заговора была Екатерина II:

«Уже тотчас после умерщвления Ивана Антоновича много было споров о следующих двух вопросах: 1. Были ли у Мировича, кроме ничтожных людей, им выставленных, еще другие, более важные соучастники, которые подготовили его и подтолкнули на совершение приписываемого ему одному предприятия и от которых он ждал себе поддержки. 2. Участвовала ли сама императрица каким бы то ни было образом в этом деле. Фактов, прямо и положительно отвечающих на эти вопросы, мы не имеем в настоящее время, но тем не менее нельзя обойти без внимания несколько событий и подробностей, которые теперь в общей своей сложности приводят к убеждению, что на оба эти вопроса можно почти с полной достоверностью отвечать утвердительно (подчеркнуто Стасовым. — Г. Г.)», — писал он в интереснейшей работе «Брауншвейгское семейство», которая так и осталась неопубликованной, в рукописи.

«Екатерина могла рассчитывать, что Мирович ее не выдаст: у ней был перед глазами пример Власьева и Чекина, которые, убив Ивана Антоновича под штыками солдат Мировича, уже больше ни на что не надеясь, все-таки лишь наполовину выдали ее приказание. У Мировича же было еще столько надежд впереди», — считал Стасов.

Становится ясной и вся вообще сумбурность, непродуманность, наивность заговора Мировича, смехотворная пустяковость и вздорность его мотивов: придумали кое-как общими силами, явно наспех, на скорую руку. Чего было особенно ломать над этим голову?

В самом деле, замысел сумасшедший. За него Мировича, действительно, следовало не судить, а лечить как душевнобольного. Однако…

Безумный план? Но в этом безумии проглядывает, если вдуматься, безупречная логика.

Этот план и не должен был удаться, боже упаси! Важно было только подставить Ивана Антоновича под шпаги Власьева и Чекина.

Становится понятным, почему Мирович не пытался бежать, когда увидел, что Иван убит и его замысел рухнул, хотя у него были для этого все возможности.

«Ничто не мешало Мировичу спастись бегством, — отметил один проницательный историк. — При нем были ключи крепости… Если бы Мирович по собственному побуждению решился на освобождение Иоанна, если он в самом деле был виноватым, если он не совсем так же, как и убийцы Иоанна, имел право ссылаться на полученные свыше инструкции, — он непременно попытался бы бежать».

Логично!

И наконец разъясняется самое подозрительное: почему Мировича не пытали? Пытки считались в те времена самым надежным и быстрым методом расследования. Они были широко распространены. На сей счет существовали отнюдь не секретные, а обнародованные для всеобщего устрашения инструкции с детальными указаниями вроде: «наложа на голову веревки и просунув кляп, вертеть так, чтоб пытанный изумленный бывает»…

Правда, вскоре после своего воцарения Екатерина выступила в Сенате с трогательной речью. Ее, конечно, не стенографировали, и она известна нам в кратком изложении, как была записана в «Журналах Сената». Императрица призывала, наверное, с дрожью в голосе: впредь преступников обращать к чистому признанию больше милосердием и увещанием, нежели строгостью и истязаниями.

И тут же делала характерные для нее хитрые оговорки. Дескать, всех тех, какие «дойдут до пыток», надо прежде поручить увещевать ученым священникам, дабы те добились от них признания.

Но ведь такие священники далеко не в каждом городе найдутся. «Тартюф в юбке и короне» предусмотрел и это. На сей случай, говорила императрица, следовало сочинить особую книжицу — этакий учебник увещевания, чтобы с его помощью уговорами мог заниматься любой палач.

Ее ханжеское двуличие проявилось и в том, что никакого официального указа на сей счет, как, естественно, следовало бы, Екатерина не дала. Только речь произнесла, явив миру свое человеколюбие. Но слова ведь, как известно, к делу не подшиваются. И при желании их всегда можно запамятовать…

Ну а если увещания не помогут?

«Стараться, как возможно при таких обстоятельствах, уменьшить кровопролитие, если же все средства будут истощены, тогда уже пытать».

Какое иезуитское повеление! Ведь пытки таким образом не только не запрещались, как она это изображала, наоборот, они узаконивались — только с соблюдением весьма несложного ханжеского ритуала.

И генералу Веймарну, который вел следствие, и большинству судей казалось совершенно невероятным, чтобы Мирович не имел сообщников. Вырвать у него с помощью пытки их имена казалось вполне естественным. Ведь преступника уже увещевали несколько раз такие ученые люди, как барон Черкасов и архиерей ростовский Афанасий.

Увещевали, а он не покаялся. Наоборот, издевается.

Мы знаем, какие страсти разгорелись на заседаниях суда при обсуждении вопроса о пытках. Дело доходило чуть ли не до драки между попами и почтеннейшими вельможами. И все-таки Мировича не пытали. Почему?

Думается, ответ может быть лишь один: чтобы он в самом деле не назвал каких-то имен. Не рассказал о тайных переговорах с людьми, чьи имена всячески старались скрыть.

И сколь ни могущественны были братья Панины и граф Орлов, защищавшие Мировича от пыток, им бы это не удалось, если бы не вмешалась, как мы это знаем, сама императрица, хотя ей страшно этого не хотелось.

Но пришлось. Только она могла положить конец спорам, предусмотрительно приказав, чтобы они не оставили никаких следов в архивах.

Мне кажется, именно тут главный психологический ключ к разгадке казавшегося всем таким непонятным, поразительным и странным поведения Мировича на суде, на допросах и даже на эшафоте.

Давайте попробуем вникнуть в ход его мыслей и переживаний.

Наверняка не один раз еще на первых допросах его стращал пытками генерал Веймарн. Но пытать не стали.

Что должен был подумать Мирович? У него одна надежда: на тайных всемогущих покровителей, обещавших ему верную защиту. То, чего они хотели, свершилось: Иван убит. Он, Мирович, ведет себя честно: никого не выдал, ничего лишнего не говорит. И его высокие покровители тоже вроде свое слово держат: не дали Веймарну его пытать.

Конечно, Мирович воспрянул духом и осмелел. Вот почему он так дерзко держал себя на суде.

И опять его не пытают, хотя почти все разъяренные судьи этого требуют — какие большие люди, какие знатные вельможи! Но ничего у них не получается, и это окончательно вселяет в Мировича твердую уверенность, что он будет непременно всесильными своими заступниками обережен, спасен! Конечно, его освободят — пусть в последний момент, если так надо. Теперь он неколебимо убежден в могуществе тайных покровителей.

Какой сделан хитрейший, тончайше продуманный ход, чтобы он не проговорился и никого не выдал даже на эшафоте!

Знала ли Екатерина, что Мирович старается для нее, выполняя зловещий план Панина и Теплова? Стасов был в этом уверен: да, несомненно.

Любопытные догадки насчет этого высказал В. Соснора в повести «Две маски». Он считает, будто Екатерина даже сама обсудила все детали провокации, дав Мировичу тайную аудиенцию! Мне кажется такое решительно невозможным. Думаю, наоборот: если Екатерина даже о чем-то догадывалась, то знать об этом точно и в подробностях не хотела. Такой у нее был ханжески-лицемерный характер.

Конечно, она догадывалась, что Панин и Теплов готовят ей какой-то приятный сюрприз. Тут все шло хитрым и тонким путем чтения невысказанных мыслей и затаенных желаний, в чем приближенные «Тартюфа в юбке» были великие мастера.

Екатерина наверняка делала вид, будто ничего не знает и ни о чем не догадывается: так ей было потом удобней избавиться от необходимости награждать оказавших ей такую услугу.

Она вообще не любила постоянно видеть вокруг людей, которым была многим обязана и слишком много знавших.

Теплова вскоре назначат сенатором, но от себя императрица его отдалит.

Панина Екатерина возведет в графское достоинство. До конца жизни он будет занимать почетные посты при дворе. Но советоваться с ним императрица станет все реже, предоставив графу Панину удовлетворяться как будто бы важной, однако пока малодейственной миссией воспитателя будущего наследника престола, нелюбимого и боящегося ее сына Павла.

И все же: так ли обстояло дело, как мной рассказано?

Будем осторожны и назовем это повестью-гипотезой. Много загадочного в заговоре Мировича — и остается неразгаданным до конца и поныне. О многом можно строить только догадки и предположения. И никто, к сожалению, не может их окончательно подтвердить, как, впрочем, и опровергнуть.

Мирович сквозь века продолжает загадочно усмехаться…

(обратно) (обратно)

1

Мать (исп.).

(обратно)

2

«Печальная история любви» (исп.).

(обратно)

3

Матерь божия! (исп.).

(обратно)

4

Отлично! (исп.).

(обратно)

5

Мальчики (исп.).

(обратно)

6

Идем! (исп.).

(обратно)

7

Харчевня (исп.).

(обратно)

8

«Яйца по-мексикански» (исп.).

(обратно)

9

Кукурузная лепешка (исп.).

(обратно)

10

Такие уж они… (исп.).

(обратно)

11

Это вредно (исп.).

(обратно)

12

Проводник и погонщик мулов (исп.).

(обратно)

13

Враг деревьев (исп.).

(обратно)

14

Человече! (исп.).

(обратно)

15

Поднимайтесь! (исп.).

(обратно)

16

Иди же! (исп.).

(обратно)

17

Эй, ищи! (исп.).

(обратно)

18

Кто знает? (исп.).

(обратно)

19

Мальчуган (исп.).

(обратно)

20

Жаргонное название долларов (англ.).

(обратно)

21

Североамериканец (исп.).

(обратно)

22

Харчевня (исп.).

(обратно)

23

Груз утрясется в дороге! (исп.).

(обратно)

24

Какое невезение (исп.).

(обратно)

25

Цветы (исп.).

(обратно)

26

— Добро пожаловать, господин! (арабск.).

(обратно)

27

Благословляю! Благословляю! (арабск.).

(обратно)

28

— Здравствуйте, господин! (арабск.).

(обратно)

29

Устаз — учитель, профессор (арабск.).

(обратно)

30

Гафир — ночной сторож (арабск.).

(обратно)

31

Судя по записям, один из рабочих Красовского.

(обратно)

32

Красовский часто пользуется старыми мерами. Одна сажень равна примерно двум метрам тринадцати сантиметрам.

(обратно)

33

— Будь оно проклято! (арабск.).

(обратно)

34

— Будь он проклят! (арабск.).

(обратно)

35

— Хорошо (арабск.).

(обратно)

36

Бедняжка (арабск.).

(обратно)

37

— А тебе какое дело? (арабск.).

(обратно)

38

— Вот здорово! (арабск.).

(обратно)

39

— Хорошо, хорошо, профессор! (арабск.).

(обратно)

40

— Ах, мошенники! Вот здорово! (арабск.).

(обратно)

41

Мошенник (арабск.).

(обратно)

42

Сумасшедший (арабск.).

(обратно)

43

"Пошла! Пошла!" (арабск.).

(обратно)

44

"Да, мой господин… ваше превосходительство…"

(обратно)

45

Плохое настроение (арабск.).

(обратно)

46

Умер (латин.).

(обратно)

47

Если аллаху угодно (фарси.).

(обратно)

48

Начальник уезда.

(обратно)

49

О том, как ему удалось решить все-таки эту трудную задачу, автор уже рассказывал в научно-фантастической повести «Гость из моря» (см, «Искатель» № 1–3 за 1967 год).

(обратно)

50

Мертвый? Смерть? (англ.)

(обратно)

51

Пронзить кинжалом (англ.)

(обратно)

52

Опасность (англ.)

(обратно)

53

Терять время (англ.)

(обратно)

54

Топсель — небольшой парус.

(обратно)

55

Фальшборт — служащее перилами, предохраняющими от падения в воду, продолжение борта выше открытой верхней палубы.

(обратно)

56

Штирборт — правый борт.

(обратно)

57

Баком на парусных судах называют все пространство верхней палубы от форштевня до передней мачты.

(обратно)

58

Шканцы — часть палубы между мачтами.

(обратно)

59

Копра — сушеная мякоть кокосового ореха. Служит сырьем для парфюмерии и производства технических масел.

(обратно)

60

Нактоуз — шкафчик-тумба для компаса.

(обратно)

61

Тали — тросы для спуска шлюпок.

(обратно)

62

Кабельтов — морская мера длины, равная одной десятой морской мили: 185,2 метра.

(обратно)

63

Галфвинд правого галса означает, что ветер дует прямо или почти прямо (в пределах угла от 80 до 100°) в правый борт судна.

(обратно)

64

Фордевинд — когда ветер дует прямо в корму или под небольшим углом к ней.

(обратно)

65

Фальшборт — продолжение борта судна выше палубы, служащее ограждением.

(обратно)

66

Штирборт — правый борт.

(обратно)

67

Баком на парусных судах называют все пространство верхней палубы от форштевня до передней мачты.

(обратно)

68

Копра — сушеная мякоть кокосового ореха. Служит сырьем для парфюмерии и производства технических масел.

(обратно)

69

Подробнее о загадке «Марии Целесты» см. «Искатель» № 6 за 1967 год.

(обратно)

70

Кабельтов — морская мера длины, равная одной десятой морской мили: 185,2 метра.

(обратно)

71

«Галфвинд правого галса» означает, что ветер дует прямо или почти прямо (в пределах угла от 80 до 100°) в правый борт судна.

(обратно)

72

Фордевинд — когда ветер дует прямо в корму или под небольшим углом к ней.

(обратно)

73

Один из шедевров скифской культуры — знаменитая серебряная амфора, найденная при раскопках Чертомлыцкого кургана близ Никополя в 1862—1863 годах.

(обратно)

74

Животное или растение, считавшееся священным предком и божеством — покровителем рода или племени у первобытных людей; его изображение служило как бы гербом племени.

(обратно)

75

петушок (укр.)

(обратно)

76

Комора, или хижа — в прежнее время нежилая часть хаты, вроде кладовки, где обычно спали летом, в жару (укр.)

(обратно)

77

сопливым (укр.)

(обратно)

78

ружье (укр.)

(обратно)

79

завтрак (укр.)

(обратно)

80

Ожерелье из золота или серебра в виде незамкнутого обруча; концы его обычно украшались головками каких-либо зверей.

(обратно)

81

Стерженьки из металла или кости, укреплявшиеся по обе стороны удил для предотвращения их перекоса.

(обратно)

82

Так называют специалистов — знатоков наконечников стрел.

(обратно)

83

Акинак — короткий режуще-колющий меч, похожий на кинжал; форму их, как и название, скифы переняли у персов во время походов в Малую Азию.

(обратно)

84

Земляная насыпь вроде завалинки.

(обратно)

85

как на самом деле (укр.)

(обратно)

86

«Где правда?» (франц.)

(обратно)

87

Воистину, у страха глаза велики. Конечно, Екатерина преувеличивает. Позднее, в письме госпоже Жоффрэн, она уменьшит эту цифру вдвое. Различные цифры будут, как мы увидим, называться даже в официальных документах. Самой правильной, видимо, следует считать цифру по числу наказанных по приговору вместе с Мировичем: три капрала и пятьдесят два солдата.

(обратно)

Оглавление

Глеб Голубев Следствие сквозь века

  Часть первая ТАЙНА ПОКИНУТЫХ ГОРОДОВ

  ОКАМЕНЕВШАЯ УЛЫБКА

  ДОРОГА В ПРОШЛОЕ

  РАЗВАЛИНЫ В ДЖУНГЛЯХ

  ЗАВЕТНАЯ МОГИЛА

  ЛЕТАЮЩИЙ ЖРЕЦ

  ОДИНОКАЯ ПИРАМИДА

  Часть вторая КРЫЛАТЫЕ БАНДИТЫ

  «БОГ-ЗМЕЙ»

  НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

  ОПАСНЫЙ ПОЛЕТ

  ЗАТЕРЯННЫЙ ГОРОД

  ЛЕСНОЙ ПЛЕН

  В НЕДРАХ ПИРАМИДЫ

  СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ

  ОШЕЛОМЛЯЮЩИЕ НОВОСТИ

  Часть третья ЧУДЕСА БЫВАЮТ!

  ЧУДЕСНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

  НАУЧНЫЙ ОТЧЕТ ИЛИ ОБВИНЕНИЕ?

Глеб Голубев ТАЙНА ПИРАМИДЫ ХИРЕНА

  ГЛАВА I. ЗДРАВСТВУЙ, ВЕЛИКИЙ ХАПИ!

  ГЛАВА II. ЗАГАДОЧНЫЕ ГОСТИ

  ГЛАВА III. ПИРАМИДА ХИРЕНА

  ГЛАВА IV. МРАК ПОДЗЕМЕЛЬЯ

  ГЛАВА V. «СЫН МОЙ, МСТИТЕЛЬ МОЙ!»

  ГЛАВА VI. ВСТРЕЧА В ПУСТЫНЕ

  ГЛАВА VII. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

  ГЛАВА VIII. СЛЕДСТВИЕ СКВОЗЬ ВЕКА

  ГЛАВА IX. СФИНКСЫ МОЛЧАТ

  ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ

  ГЛАВА XI. ЗАПИСКИ КРАСОВСКОГО

  ГЛАВА XII. ЧТО ПОКАЗАЛ СЧЕТЧИК ГЕЙГЕРА

  ГЛАВА XIII. МОРГАЛОВ ПРАВ

  ГЛАВА XIV. В ГОРАХ

  ГЛАВА XV. СЛИШКОМ МНОГО ЗМЕЙ

  ГЛАВА XVI. ОПЯТЬ ГРАБИТЕЛИ!

  ГЛАВА XVII. МУМИЯ В ПЕСКЕ

  ГЛАВА XVIII. ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ НАДПИСЬ

  ГЛАВА XIX. ЗАКОВАННЫЙ В ЖЕЛЕЗО

  ЭПИЛОГ

Глеб Голубев Огненный пояс

  ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ

  КООРДИНАТЫ НЕИЗВЕСТНЫ (Судовой журнал с комментариями С. Ветрова) 1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  ТАК ДЕРЖАТЬ! 1

  2

  3

Глеб Голубев Долина, проклятая аллахом

  МИРНОЕ ПРИСТАНИЩЕ УБИЙЦЫ

  ВИЗИТ ХОЗЯИНА

  ЛИЦОМ К ЛИЦУ

  ПОДОЗРЕВАЙ ВСЕХ!

  В ПОТЁМКАХ

  КАК СЛЕЗА НА РЕСНИЦЕ…

  АЛИБИ ВИБРИОНА

  НОЧНАЯ ТРЕВОГА

  ГРОЗНОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

  СЛЕДЫ ОБРЫВАЮТСЯ

  УДАР В СПИНУ

  БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

  СТРАШНЫЕ ДНИ

  КАПКАН ЗАХЛОПНУЛСЯ

  «СУМАСШЕДШИЙ» МУРАВЕЙ

Глеб Голубев Пиратский клад

Глеб ГОЛУБЕВ ПАСТЬ ДЬЯВОЛА

Глеб Николаевич Голубев Гость из моря

  Странный институт

  Коза в аквариуме и другие чудеса

  Бурная ночь

  Отдать швартовы!

  След потерян

  Таинственное «алито»

  Тревога

  Сигналы из глубины

  Смерть по плану

  Поиски продолжаются

  Гость из моря

  Чудесное спасение

  Загадки манят дальше

Глеб Голубев МОРСКИЕ ТАЙНЫ

  От автора

  Письмо с того света

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Секрет «Лолиты»

  Украденная Атлантида

Глеб Голубев Секрет «Лолиты»

Глеб Голубев СЛЕД ЗОЛОТОГО ОЛЕНЯ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ЗАГАДОЧНЫЙ КЛАД»

    1

    2

    3

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ «КРИМИНАЛИСТИКА ПОМОГАЕТ АРХЕОЛОГИИ»

    1

    2

    3

    4

    5

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «ТАЙНЫ КУРГАНА»

    1

    2

Глеб Голубев Шлиссельбургская нелепа

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

*** Примечания ***